Посиделки

ПОСИДЕЛКИ
 

    — Т'лян!.. Т'лян!.. Спускайся, у нас шести рублей не хватает...
   Во, слыхали? Время, между прочим, восемь тридцать две утра, а Коля из второй квартиры успел, значит, бутылки и банки раньше узбеков-дворников собрать, сдать их и с Сашкой из первой квартиры, которого я раньше всё Володькой звал, и он на это имя откликался, скорешиться. Нет, наоборот, я его раньше Сашкой звал, а по-правильному он Володька будет, вот.
   То, что Толян к ним спустится — это сто пр'оцентов, это я гарантию даю. А там и Геночка-торпедоносец с пятого этажа к ним подвалит, и будут они на крылечке сидеть — бубнить всё утро, если дождь не зарядит. Раньше у нас на крылечке одни бабки сидели — кости грели, да уж все перемёрли; ныне там утром и днём мужики сидят, загорают, а под вечер молодь школьная собирается. Из всего подъезда из мужиков только я трудящийся и есть, хоть и на пенсии, потому что трое баб на мне: жена, дочка-вдовица и внучка-сопливка. А я тут по радио слыхал статистику — вроде как в Москве безработных всего ноль целых и две десятых пр'оцента от трудоспособного населения. Тогда они точно все в нашем доме собрались или не тех считали. Приятель же мой, Игнатий, говорит, что дом наш не уникальный, что у него в Текстилях и у подруги его на Кантемировской все подряд дома такие, хотя за остальную Москву ручаться не станет. А впрочем, может, статистики по-своему и правы? — вот Коля, людкин человек, хоть и в Москве реальное физическое тело своё закрепил, но по статистике, виртуально то есть, он сейчас в Рязанской области находится; он говорил название деревни, да я не упомнил. Ему туда ехать надо как-то было, паспорт российский выправлять, но по причине нехватки денежных средств он так до сих пор настоящим советским гражданином и обитается. При Людке. Его, реального, Людка наша  пригрела, а до неё там, во второй квартире, то есть, Майя жила, тоже алкоголичка со стажем, и тоже с мужиком младше себя; так Майю вместе с мужиком её риелтеры куда-то бог знает куда запихнули, за самый, значит, можай загнали, а вторую квартиру Людкой заселили. Уж  лет двенадцать как...  Но это я так её, по-свойски, Людкой кликаю, потому что она мне ровесница, я её фамилию в ведомости вижу у почтальонши нашей, когда та пенсию разносит. Но одной её пенсии Людке с Колей на опохмел и прочее день, эдак, на пятый перестаёт хватать, что по мне, так странно, раз за квартиру и электрику денег они натурально не платят, не говоря уж о телефонии давно отключённой, и начиная с того дня она мучением соседей занимается. Плачет, бедная, унижается, причитает, объяснения разные выдумывает: вроде, ей как в аптеку срочно требуется бежать — матери её давно умершей лекарства купить, а денежки нет. Христа поминает. И совершенно безнадежно, прошу заметить! Я — так вылазку делаю на лестницу и там её, прям, по рукам бью, когда она трезвонит в нашу дверь в два часа ночи, а вот Светочка из четырнадцатой квартиры, святая душа, осады не выдержала — подала ей как-то, так та к ней теперь как на работу ходит; и звонит, и барабанит, и горланит через дверь — открой, мол, ласточка, открой, касаточка, я знаю, что ты дома, открой, стерьва, дай сотенную! До пенсии, мол, просит! Но та в скорое богатство людкино уже не верит, и правильно делает, но выйти и дать по рукам всё же не решается — ей, как интеллигентке полуеврейской национальности, это против морали получается, поэтому она сидит тихо со своей стороны двери, дрожит и крестится — ждёт, когда Людка, устав от штурма, сама от квартиры её отступится.                           
   Год назад Людка наша совсем поплохела — худая, серая, брюхо раздуло — еле передвигается. Ну, думаю, всё: водянка, последние дни наступили; нет — выкарабкалась. И тогда же, откуда-то из Осетии, из мест, где пока не знают люди, что в железобетон гвоздь молотком не забивается, понаехала к ней родня (видно, за московской квартирой): брат с женой и сыном, и сестра с мужем и двумя детьми. А дети-то всё взрослые — младшей уж шестнадцать стукнуло, а старшему девятнадцатый пошёл. И стали они с той поры все вместе в её однокомнатной квартире обитаться — ожидаючи скорой людкиной кончины и приятных хлопот по дележу наследства. Я как-то поинтересовался у Коли: "И как это вы вдевятером, такие здоровые, на шестнадцати метрах полезной площади умещаетесь — вы ж не вьетнамцы?" "Да так, — отвечает, — очень просто: бабы в комнате спят, мужики — на кухне, младшая девка ванну оккупировала, Людке половик в прихожей бросили, чтобы в комнате не воняла, а меня, вообще, выставили. Я ночами теперь бодрствую, а спать хожу днём, в очередь, когда людкин половик освобождается. Они всё требуют, чтобы Людка на них квартиру переписала, ругаются, гондонихой её называют и другими словами неприличными, но она держится — ни в какую..." "А что, — интересуюсь, — в Осетии у них жилья своего нет, раз они детей великовозрастных с собой притащили?" "Что ты! — говорит. — У них там свои дома кирпичные, крыши медью крытые, но они их заколотили — мечтают тут осесть, чтобы детям образование дать и стимул к жизни, но пока что они все поголовно на рынке образовываются, а младшая дополнительно ещё и телом своим промышляет; мыться ей надо часто, потому в ванной и живёт. Я хотел, было к ней пристроиться, по-приятельски, чтоб ей, так сказать, не скучалось одной, но она мною брезгует. Из принципа. Безденежных, мол, не обслуживаем. Эх! Людка про эпизод этот некрасивый откуда-то узнала, участкового вызывала в надежде, что он родню её из Москвы обратно в Осетию выгонит, а меня при ней, при Людке то есть, оставит, но они ему денег сунули, он и ушёл." Это я, конечно, образно речь колькину перевёл, без "матерей" и прочего словесного мусора, свойственного деревенскому по-рождению человеку.
   О, забубнили в три голоса, — значит, Толян к ним спустился. Они где-то палёнку достают; Толян после неё дуреет — голову руками обхватит и воет, на судьбу жалуется, а Коля и Володька, он же Сашка, его успокаивают. Но от душевных откликов сосидельцев он в агрессию впадает. "У меня, — ревёт, — работы нет, так можно подумать у вас она имеется! Что, Володь, выперли тебя из дворников, на узбеков заменили?" А когда Геночка-торпедоносец к ним примыкает, тут политика начинается: подсчёт золотовалютных запасов и прочих казённых средств, и постановка ребром вопроса отчего это нефтяной дождь мимо их народных рук течёт. "Деньги где?!" — орёт тогда Геночка. В нём, наверное, метра два — такой верзила; но сутулый и смотрит на тебя сквозь очки, то есть, если б не жестяные зубы, вполне бы за интеллигента сошёл, хотя сам тоже, как и Толян, с судимостью, только Толян недавно освободился, а Геночка по-молодости залетел, и с тех пор точно знает как слово "апелляция" пишется. Сейчас бы его не посадили, ведь он белобилетник, на учёте состоит. Или амнистировали бы — у нас ведь каждый год амнистируют, по традиции, чтоб всех не пересажать — народ-то дюже вороватый.
   Ладно, пусть себе мужички побубнят — времени у них вдосталь, это мне скоро собираться. Вот понежусь, полежу чуток, а дальше: поем, душ приму, по хозяйству кой-чего справлю — и на ремень. Дежурства у меня. По-знакомству, между прочим, устроили — в переходе у трёх вокзалов лавку сторожу, которая порнографией торгует. Ровно с пяти вечера до девяти утра. Ничего, попривык — мне всё-равно по ночам не спится, мысли разные умные в голову лезут, а тут отдежуришь и сразу тебе "пятихатку" в зубы — получи пожалуйста!
   Прибыльное это дело, доложу я вам — порнографией у вокзала торговать, — много там до неё охотников Но и рискованное. Было время месяца не проходило, чтоб какая-нибудь контора лавку нашу не прикрывала: и прокуратура, и Петровка, и УБОП и УБЭП, и ОМОН и чекисты, и не знаю уж кто, не считая вокзальной милиции, которой хозяева и так ежемесячно изрядно отстёгивают. Сейчас, вроде, всё устаканилось, и сильный разврат (с детьми, там, или с животными) девочки-продавщицы теперь строго под прилавок прячут — для особых, проверенных клиентов берегут, у которых от перевозбуждения аж руки-ноги трясутся, взгляд мутнеет и слюни с губ падают, — а то, бывало-ча, прибываю на дежурство, смотрю — а лавка-то моя опечатана, хозяйка мечется, не знает, кому из начальников и сколько дать (ведь надоть концы найти, а это дело непростое — дня два поиска). Что делать! — умоешься ладонью (это я уже о себе) и нерадостный без "пятихатки" домой возвращаешься, да...

   Нут-ка, чего они там делают: Коля, Толян, Сашка-Володька и примкнувший к ним Геночка-торпедоносец то есть?.. Ага, двинулись к бачкам...  Это их Сашка-Володька настропалил — он раз на помойке движок от стиральной машины обнаружил, на крыльцо его притаранил и три дня потом на крыльце как дятел долотом стучал, пока всю обмотку медную оттудова не выковырил. Хвалился ещё, что сто сорок рублей с этого предприятия поимел. Поздновато они, конечно, хватились — с утра уж помоечников штук двадцать в бачки заглянуло. Ну да Бог им в помощь, мужичкам, а я поем, душ приму, кой-какую работёнку по дому справлю и на ремень...


М., 2004, 2005.