Две Елизаветы

 

 

Серафиму Матвеевичу стукнуло восемьдесят три, он даже и не предполагал, что до такого возраста дотянет, учитывая болезненное детство, голодные годы войны и хронический панкреатит последних лет. Серафим, как технарь по жизни, понимал и ожидал начала серьезных сбоев в работе своего организма. Внешние признаки выработки ресурса своего просматривались в походке, которая стала неуверенной, старческой, сутуловатость появилась, мышцы как-то одрябли, усталость в глазах.

Эти признаки не очень и заметны были постороннему наблюдателю, да и героя нашего не беспокоили, но Серафим их видел и отмечал для себя. Признаки дискомфорта, мягко говоря, Серафим Матвеевич стал ощущать «при управлении собственным организмом», вот выраженьице технаря, который четкости требует. По его системе человек состоит из узла управления, головы так сказать, которая посылает сигналы командные огромному количеству исполнительных, управляемых частей организма, начиная с ходьбы и кончая морганием век. Только мозг, был уверен он, контролирует работу и обеспечивает жизнедеятельность каждого. Что касается влияния души и сердца на действия человека, то они просто надуманы, чтоб подчеркнуть что-то свое. Конечно, он поинтересовался и работой мозга в своем возрасте. Выяснил, что нервные клетки, как утверждали, не погибают, а лишь замораживаются от безделья. Полушария на полную работают, используя часто для решения задач предыдущий опыт. Плохо то, что движения сигналов в черепной коробке замедляются, не спеша двигаются, к этому привыкнуть можно. Но вот исполнительные органы сдают очень даже, становясь иногда неуправляемыми частично или полностью. Поэтому люди жалкими становятся от такого непослушания тела голове. У пожилых часто, как видел Серафим, и мозги расстраиваются вместе с организмом, и это правильно, ибо тогда и свой жалкий вид не видишь, вернее не замечаешь, мозги-то сдвинуты.

Невеселые картинки отобразил у пожилого человека выше, в действительности их больше. При достижении вышеуказанного возраста и состояния человека на «заслуженный отдых» отправляют, где он, никому не нужный уже, не знает, куда деться от ничегонеделания, поэтому наши старички по привычке, шаркающей походкой, по знакомым маршрутам еще долгое время плетутся. Через полгодика, деться некуда, привыкают к жизни этакой, кучкуются в тенечке и со знанием дела бурно обсуждают крымские события или вмешательство американцев туда, куда их не просят. Сохраняются при этом и хорошие навыки прошлого, учтите это для себя на будущее.

*

Серафим Матвеевич отметил про себя, что по-прежнему любуется стройными фигурками и ножками женщин, пышной, простите, грудью красавиц. Даже став лишь наблюдателями, старички остаются мужчинами до конца дней своих, воскрешая часто в памяти счастливые мгновения обладания женщиной в любви. Вот так или почти так Серафим дотянул до такого возраста. Думаете легко? Ошибаетесь.

 

Серафим Матвеевич, как я уже писал, был технарем насквозь, это значит, что даже после работы, в выходные он продолжал думать о нерешенных проблемах, часто получая положительный ответ во сне, мозг-то продолжал работать. Он прошел все ступеньки, начиная с рабочего до организатора большого производства. По иронии судьбы сначала квартиру получил государственную, а после уж женился на тихой девушке из ЦЗЛ, которая очень краснела при нем, начальстве. Сына вырастили, тот на японке женился, там живет. Два внука взрослых приезжали белобрысых, узкоглазых. По-русски говорят. Одним словом, была нормальная семья, как у всех.

Пока работал, все было ОК, затем занимался усердно дачей, преподаванием, и вот Елизавета померла также тихо, как жила. Последние годы она в религию ударилась, объяснив это тем, что молитвами хочет свой дух укрепить перед грядущей смертью, которую пыталась умилостивить покаянием. Смерть жены, конечно, его сильно ударила, пятьдесят четыре года вместе, в одной квартире, часто в одной кровати лежали, но одной сатаной не стали. После отъезда сына Елизавета тихо лишь анализы проводила в лаборатории и с Богом общалась, более ей ничего и не хотелось. А Серафим, как и прежде, продолжал вкалывать без скидки, чтоб больше успеть по жизни. Он затылком ощущал течение уходящего времени.

На похороны приехали сын с семьей проводить в последний путь Елизавету, отцу предложили в Японию поехать к ним. Но наш остался, пообещав хорошо вести себя.

* * *

И вот, шестой год один живу, приспособился, свыкся как-то. Попробую далее от первого лица излагать события повседневной жизни в память компьютера, может, когда и почитаю на досуге. Уверен точно, что житье старца никого не заинтересует, ибо у каждого человека подсознательно свое угасание маячит, которое он от себя отгоняет.

Но сказ мой совсем о другом. Начну, пожалуй, издалека, со школьных лет. Чудом в те далекие года для нас, детей, думаю, как и для взрослых тоже, являлось кино, которое тогда говорить начало, правдоподобнее становилось. В моем представлении мальчишеском было, что кино снимается ONLAINпо жизни, прямо по горячим событиям, поэтому я стал за собою следить, не дрался часто, говорил приличными словами, чтобы, если заснимут, выглядеть достойно на экране. Со временем понял, что нужны интересные события в моей жизни, чтоб киношники засняли, вот я и стал себе сочинять героические поступки в драматических ситуациях. Но, увы, меня не замечали. Я еще долго двигался классно и говорил красиво, пока понял, как кино делают, но привычку сочинять истории сохранил на всю жизнь, фантазируя часто. Сочинения свои нигде не записывал, лишь в памяти фиксировал каждый раз новую историю и развивал ее до завершения. По жизни мне это иногда помогало, когда случались неприятности. Я как-то научился переключаться на свою невидимую драму, где главным героем был я, а там все благополучно кончалось, не буду же я плохую роль себе брать.

С уходом Елизаветы, оставшись один, стал свою хату заполнять героями своих рассказов, которые стал уже записывать. Рассказы свои строил по материалам прошедшей жизни с производственным уклоном. Если бы жизнь продлить еще лет на сто и писать далее, то дефицита в материалах для рассказов не ощущал бы, уйма накопилась. Сочинительство спасало меня от одиночества, ибо герои окружали меня, действовали, добивались чего-то, любили и ненавидели. Мне с ними не скучно было. Суета окружающего меня мира, где теперь редко бывал, не трогала, иногда раздражала, как сегодня на приеме у врача.

Вообще-то я в поликлинике уже не был несколько лет, стараюсь собственный организм заставить бороться с болячками самому, а не таблетками боль заглушать. Но тут непредвиденное произошло – меня шатать стало, земля закружилась в глазах, чуть не упал дважды, а если бы еще за рулем… Короче, записался к врачу, приспичило, можно сказать.

Приятная докторша лет пятидесяти меня внимательно выслушала и выписала целую кучу направлений на всевозможные анализы и проверки недели на две, добавив при этом, что причин много нарушения моего шатания, и необходимы длительные поиски болячек, посоветовала одному на улицу не выходить. Конечно, я завелся, вернул направления, пообещав не беспокоить поликлинику до самой смерти. Еще я добавил, что в те времена, когда без компьютера и приборов работали, врачи диагноз устанавливали сами и облегчали боль сразу. И, наконец, выдал, что по совету доктора я должен дома умереть, ибо поводыря у меня нет, один живу…

Докторша хотела что-то сказать, но я поднялся и, шатаясь, удалился. Помню, в тот день себе палку купил стариковскую для опоры на три точки, чуть спокойнее стало ходить. На следующий день у продовольственного магазина, где накупил продуктов и вышел с двумя пакетами, меня докторша признала и поздоровалась, предложив помощь, затем взяла один кулек мой и понесла. На мое отнекивание внимания не обращала, пошагала рядом, добавив при этом, что если, как доктор, не помогла, то как человек обязана это сделать. За углом у своего джипа я поблагодарил докторшу и извинился за вчерашнее, впервые на свету близко увидев добрую улыбку дамы. Конечно, она посетовала на опасения быть за рулем в таком состоянии, пообещав мне каких-то порошков назавтра, которые сама и занести может.

Не знаю почему, но я докторше со мной на дачу предложил поехать, малину собирать, к ужину вернемся. Отложить поездку не мог, пояснил я, там Кузю забрать надо. Пожав плечиками, дама покачала головкой и села в машину. Познакомились. Ее Елизаветой Даниловной звали. Моя, если помните, тоже Лизаветой была. Она робко вошла через калитку во двор скромной дачи, обошла всю площадку, тщательно просматривая великолепные деревья, кустарники, обсыпанные плодами, клубничку сорвала, малину. Я же на кухоньке пока возился, переоделся, попугая Кузю накормил, который меня отчитывал. Докторша попросила посудку и… Но я уже сам ей свой спортивный костюм предложил. Короче минут через десять дама то распевала что-то от радости общения с природой, то ойкала при царапках от колючек.

Мы перекусили с аппетитом печенной картошки с запеченной в духовке рыбой, чая попили и домой поехали. У своего дома докторша меня поблагодарила за поездку, малины отсыпать хотела и, помявшись, напросилась на помощь и в будущем по даче, если не возражаю, обещалась утром порошки занести. Мне гость был ни к чему, но деликатно промолчал, доктор же и чем-то старается помочь, потерплю...

*

Конечно, я прибрался. Опрятная докторша в начале девятого уже стучалась, официальным тоном велено было прилечь для снятия параметров до принятия лекарства, а после порошка, чуть позднее, показания снова посмотрит. Коль пациент захотел без техники лечиться, пояснила Елизавета вторая, то методом апробации попробует нащупать болевую точку. И не нащупала с первого дня, сказав, что завтра другие порошки занесет. Вела она себя скромно и без вопросов. Перед уходом лишь спросила про мое питание, что готовлю себе и т.д. На второй день после приема лекарства Елизавета супчик поставила варить куриный, чтоб жидкость в рационе была. Улучшения не произошло, но суп был прекрасным, и обедали вместе, такое условие я поставил.

На следующий день она квартиру прибрала, мой дневной график скорректировала, уменьшив работу с компьютером и удлинив отдых. На четвертый день, помню, докторша при проверке результатов, как девчонка, завизжала радостно, что нашла виновницу, пряталась-то как.

— Все, Серафим Матвеевич, мое назойливое присутствие кончилось. Порошков вам оставлю, и лечитесь на здоровье. Нет, завтра еще нельзя, послезавтра, после проверки, позволю на дачу ехать. Не надоела еще, коль с собой приглашаете? Я так рада за вас. А сейчас обедать будем, салатики только нарежу. Нет, не погрустнела, показалось.

После обеда докторша собрала весь инструмент свой медицинский, наставление прописала по лечению, порошков кулечек передала и одеваться стала, Да, еще супчик на завтра в холодильник поставила, а я возьми и ляпни перед уходом, что отобедать с собой приглашаю и… немного жаль, что лечиться уже не надо, как и посещать больного… Елизавета Даниловна тихой какой-то уходила, пообещав, правда, придти на обед.

Но увы, ее не было ни завтра, ни послезавтра, хотя мы с Кузей ждали. Лишь на третий день позвонила и извинилась, что не пришла… Обстоятельства не позволили… У дочери находится, в Одессе.

— Нет, у дочери все нормально, это у меня… Вам это неинтересно, Серафим Матвеевич. Беда, говорю у меня, и помочь никто не в силах… В двух словах только просите?..

Помявшись чуть, докторша поведала мне, что уже более четырех лет живет она в страхе за свою жизнь. Дело в том, что муж эти годы живет с молодой дамой, лет на тридцать моложе, в этом же доме. Он очень крупный чиновник и развод ни к чему для карьеры, поэтому по договоренности разводиться не стали. Елизавету и мужа это устраивает, а вот любовницу нет, без прав каких-либо она в доме никто. Вот она и вдовцом сделать хочет Михаила, мужа, чтоб тот, понятно, женился на ней. Ее газом травили, от яда собачка чуть не подохла, недавно карниз свалился вплотную, и т.д. Да, Михаилу говорила, но он верит ей, околдован красоткой, молится на нее. Вот такая невеселая история у докторши. С дочерью свекровь проживает, да и не хочется ей со сватьей в одной комнате проживать. Как узел разрубить и не знает. Улетела к дочери из-за измывательства над ней вечерком, когда ей бесконечно свет в доме отключали. Завтра уж вернуться надо, работать необходимо. Я ей сходу предложил поселиться в качестве квартирантки у меня, комнат много, сама видела, пустуют.

— Ни в коем случае, Серафим Матвеевич, этого делать нельзя. Бездомная женщина, брошенная, к пожилому старичку на постой пристроится, да еще к состоятельному… Нет, нет, даже и не думайте. Молчите чего? Мне подумать предлагаете, не умная я, а дура…

*

После очень даже длительных раздумий и колебаний наш городской театр решился мою пьесу-исповедь поставить после некоторых корректировок, проведенных совместно с литературным редактором. Меня приглашали на подбор актеров, особо на Субботина, главного героя. После краткой беседы с претендентами на роли, я отсек всех, кроме Корнилова. Режиссёр недоумевал моей категоричностью, но прислушался и утвердил моих кандидатов, поверив мне. Сегодня генеральная прошла, где заставил вернуть сценку с матерью полоумной, которая с проклятиями на небо обрушивается за убийство невинного сына молнией. «За что любить его, Бога, скажите, за что? Жить более не хочу, слышите, и знать Его не желаю». Сценку убрали по настоянию набожной народной артистки Климовой, исполнительницы той матери.

После длительных уговоров роль была на высоте исполнена с надрывами и проклятиями актрисой в адрес Всевышнего. Режиссёр-то талантливым оказался. Премьера была назначена на пятницу. Волновался, конечно, как воспримут события минувших дней в пьесе молодые зрители, поймут ли.

«Сейчас бы супчика от докторши, в самый раз было бы», подумал я, подъезжая к дому. И вы знаете, был супчик на столе, как и докторша была, которая смущенно встретила со словами, что дорогой хорошо подумала, как велено было, и вот… курочку сварила, хлеба купила и вещи под навесом лежат привезла. Ждала вот, тряслась вся, как примут, не выгонят ли отседова. Нет, все нормально прошло, в отдельной комнате поселили с выходом во двор. На премьеру Лиза со мной пошла, приоделась, платочек в карманчик белый заложила, сама же и глаза от слез им утирала, и руку мою гладила. Спектакль хорошо приняли, аплодировали, меня на сцену пригласили, цветы дарили.

Мы оба, мне кажется, очень настороженно относились друг к другу, стараясь нащупать что-то общее между нами, притирались к совместной жизни двух разных людей по интересам и по возрасту. Каждый из нас продолжал жить своей жизнью, встречались на обеде и вылазках на дачу. Правда и квартира вся преобразилась, став опрятной и уютной для проживания.

В сентябре скандал разразился. Заявилась дочь с бывшим мужем, которые Лизавете сообщили, что красотки нет более, сбежала с другим. Муж каялся и просил вернуться к нему. Дочь поддержала отца и так же маму уговаривать стала. Докторша почему-то отмалчивалась, процедив, что вряд ли вернется к мужу, ей здесь хорошо живется. Вот тут-то дочь Зоя вскочила и стала маму нехорошими словами обзывать и кричать, что некрасиво женщине порядочной со стариком связываться, люди осуждают. И что будет, когда старпер копыта откинет, подумала ли она куда денется тогда? У нее лишней комнаты нет для матери, сама видела. Короче, Елизавету Даниловну довели до истерики, она упала на пол и завыла по-женски громко и жалобно от беспомощности.

Моё появление было встречено в штыки дочерью, которая велела мне убраться к себе и не вмешиваться в их семейные дела. Лиза, прикрыв лицо руками, на диванчике сидела, продолжая упорно повторять, что никуда не поедет отсюда, даже под… Я подсел рядом с докторшей и попросил прекратить издевательства над слабой женщиной, в противном случае милицию вызову. Дочь окончательно рассвирепела и по телефону мужа позвала, в машине видимо был. А далее она начала в бешенстве орать на отца и мужа, чтоб маму силой забрать отсюда, ибо, видят же – невменяема она, и оставлять нельзя. Позвала мужа и велела мать силой взять, на руках понести. Отец сидел, опустив голову, и не вмешивался. Когда же дочка решительно с мужем к Лизавете подошли, я резко поднялся и с пистолетом в руке приказал не подходить – стрелять буду. Муж дочери замер, а Зоя двигалась к матери со злобой… Тогда я и выстрелил в воздух, пригрозив далее выстрелить в ногу. Отпрянули, затихли на мгновение, не более.

— Папа, в милицию звони, срочно. Этот старикашка не знает кто ты, на кого нарвался. А мамочка моя променяла тебя на этого, неужто не видит… Кончилось твоё время, старикашка, тюрьма тебя ждет… Что, что, папа?

— Зоя, мне огласка ни к чему, поэтому звать никого не будем. И потом, как можно женщину силой заставить жить с собой, ты подумала? Я потерял твою мать навсегда, это я понял. А защитничек молодец, благородно рискнул свободой ради женщины, а ты говоришь… Уходим тихо, Зоя, никакой милиции, все. Успокойся, дочка, мама не пропадет с этим человеком...

*

Обессиленную Лизу уложил в постель, успокоительные дал и уж собрался выйти, но Лиза удержала меня, попросив не оставлять ее одну сегодня. Затем тихо попросила нагнуться к ней и, глядя мне в глаза, промолвила:

— Ложись рядом, Серафим, очень прошу, хорошо? Спать, спать хочу, голова трещит, не подумай ничего… Чтоооо, Зоя, не веришь матери… Серафим, где ты, они силой...

 

Вскорости Лиза оправилась от пережитого, ожила, успокоилась, на работу вышла, домом занялась, мной. Мы стали с этого дня жить единой семьей, в полном смысле без каких-либо пояснений, нам просто хорошо вдвоем.

Счастливые часов не наблюдают, когда ты молод и их много еще впереди. Я же совместные дни с Елизаветой постоянно считаю, в копилку счастья закладываю, что на десять лет рассчитана тютельку в тютельку в моем компьютере. Два полных года, восемь месяцев и три дня в копилку нашу заложили и сожалеем, что ранее не встретились, ибо совместимость идеальная получилась, и не важно, сколько тебе лет.

Описывать эпизоды хорошей семейной жизни как-то не принято, чаще раздоры разбирают, конфликты, чтобы еще больше женщин опорочить, как виновниц плохого. Но также с уверенностью могу подтвердить, что хорошее в семье в основном от женщин зависит, уверен в этом, на практике ощущаю. Повезло, скажете? Может быть. Что же касается возраста и болячек, то с каждым днем все больше напоминают они, особо по ночам, закон природы пунктуален, свое не упустит, коль пора уступить.

Лизавете об этих напоминаниях я ни-ни, но она же доктор и видит. Допишу завтра.

* * *

Далее я продолжу запись. Серафима больше нет, трудно представить это. Он умер во сне рядом со мной, по остывшей руке на моей груди ощутила смерть его. Сердце отказало, когда спала… Вот. На кладбище много народу провожали Серафима в последний путь. Японцы приехали, весь театр присутствовал, дочь моя Зоя рядом была.

О своем состоянии писать не буду, догадываетесь, наверное. Памятник достойный поставили покойнику, договор мне японцы вручили на бесплатную аренду дома и дачи на двадцать пять лет, затем уехали. Пообещали ребят ко мне летом прислать, русский осваивать и с дачей помогать. Да и Зоя с животиком, скоро бабулей стану. Работ непочатый край у меня по хозяйству, по изданию рассказов моего главного мужчины жизни. Нет, плакаться не буду вам, стараюсь сдержаться, не получается, как видите. Здоровья вам, как доктор пожелаю… Все, Елизавета Вторая.