Ареал: История 8. Первая Последняя

 Костёр, видимо, получился слишком добрым – не успел разгореться, как тут же принялся отдавать в окружающее пространство всё своё тепло, как графоман, мучающий всех своими творениями, хотя никто его и не просил. Увы, между костром и графоманом всё-таки есть разница: графоман – это на века, а костёр, бедняга, отдавал тепло, отдавал, да, видно, и отдал его вовсе, и, надо полагать, замёрз.
 Может быть, всё было немного не так.
 Может быть, налетел ветер, хозяин этих мест, подхватил огонёк, как нечто долгожданное и, наконец, обретённое, и понёс куда-то вдаль, надеясь показать новому другу своему какие-то удивительный пейзажи, да только исчезло пламя в его ладонях, оторванное от столь необходимого его племени хвороста. Наверное, поэтому ветер так злится, гнёт деревья, и мечет снег, скорбный и злой – то ли винит себя в случившемся, то ли полагает, что огонёк обманул его, не захотел дружить, и таинственным образом сбежал куда-то. «Ууу!» — воет ветер, и некому понять – о чём он воет, и некому разгадать, что сулит этот вой.
Лисёнку больше нравится первая версия – как-то она красивее, поэтичнее. Нет сил думать о том, как холодно, как больно лапкам и ушкам, слишком холодно – уже привычно холодно. Будь немного теплее, было бы невыносимо, а так – ничего, можно терпеть. Правда, двигаться невозможно. А это и неважно – он явно ворочался в беспокойном сне, а снег в это время заметал следы, и теперь, по пробуждению, нет никакой возможности понять, откуда он пришёл, и в какую сторону надо идти дальше. Нет сил бояться – слишком страшно, что бы бояться. Будь хоть капельку не так страшно, он бы умер со страху, а такой сильный страх стал как бы нормальным фоном его существования, и на него можно не обращать внимания. Какие невыносимо однообразные пейзажи, какой безобразно враждебный снег. Дома снег шёл по своим делам, а тут он как будто идёт на тебя войной, как будто назло заметает твои следы, как будто из вредности заслоняет всякую видимость. И вот – ты долго идёшь лишь затем, что бы узнать о том, что прямо по ходу большая пропасть, и тебе приходится обходить её, двигаясь вдоль обрыва, ни о чём не думая: шаг – другой, шаг – другой, лапка, другая лапка, как больно тебе, лапка моя. А когда ты находишь не самое плохое место что бы вздремнуть, и разводишь костёр, он тухнет, пока ты спишь, пригревшийся от его тепла. Получается протухший, ни на что не годный костёр, а рядом – растерянный ты, потерявший себя в этом чужом лесу.
Нет сил скучать по дому, нет сил тосковать о Лисичке – слишком сильно он скучает по дому, слишком сильно он тоскует по Лисичке, что бы всерьёз относиться к тому, как сильно скучает он по дому, и как сильно тоскует по Лисичке он, это давно уже стало чем-то вроде ощущения времени – само собой разумеющимся его ощущением, как бы обязательно прилагающимся к нему, Лисёнку, раз есть он, Лисёнок, то конечно, он тоскует по Лисичке, и он, конечно, скучает по дому, а как же иначе. Мысли его бродят как уставшие, глупые цирковые лошади, у которых бастует дрессировщик – круг за кругом, по одним и тем же маршрутам, но с небольшими смещениями, синкопами, какими-то немыслимыми, ненужными, и скучными манёврами, и совсем непонятно ему в какую сторону теперь идти, а закрыть глаза он не может, потому что слишком устал, замёрз и напуган даже для этого нехитрого действия. И очень страшно, и очень холодно, и очень он устал.
 Полярные Лисы говорили, что вот-вот начнутся места, где мёрзнет даже воздух, а дальше будет мёрзнуть и вовсе свет, и будет совсем темно, а дальше, надо думать, будет замерзать темнота, и там будет только холод, а потом – когда холод станет немыслим для себя, потом будет дверца, ведущая на край света. Какая-то неправильная дверца, раз всё мёрзнет, а ей хоть бы хны, усмехнулся тогда Лисёнок. Лисёнок, которому холодно, которому страшно, который устал, безучастно наблюдает, как в памяти Лисёнка всплывают всякие воспоминания, о том, что случалось с Лисёнком и застряло в памяти Лисёнка, память сама бурлит, как кипящая вода, но в какую сторону теперь идти надо, а в какие стороны не надо, про это в памяти Лисёнка ничего нет, потому что слишком однообразные здесь пейзажи, так стояли и однообразили безучастно, пока затухал его Костёр – слишком щедрый, глупый костёр. А где мне было разжечь другой костёр, если я сам такой глупый, если я у Полярных Лисов набрал только одних галет, хотя уже на подходе к ним замёрз как собака, хотя я Лисёнок, сам дурак, и костёр был дурацкий. Но в какую сторону идти, все же, следы совсем замело, и такое всё одинаковое: деревце, деревце, деревце. Как они выросли тут, эти деревья, в таком холоде, им, наверное так же холодно, как мои лапкам. И пугают меня они не нарочно, просто им самим страшно, и ветру страшно, вот они и пугают меня с перепугу, и всю эту пургу и вьюгу только и учинили – что бы поделиться со мной своим страхом.
 Как странно – сколько раз уже казалось, что всё, предел, холоднее быть не может, но, видно, всегда есть куда двигаться — каждый раз я ошибался…
Замёрзну я тут. Эта мысль была уже отчётливой, трезвой, лишённой витиеватости. Это была даже не мысль. Это была правда.
— Ты что там, — раздался голос, — ты что? Или ты «кто»? А то ты так лежишь, как будто «что», но, наверное, всё-таки «кто». Мне кажется, ты замерзаешь.
Лисёнок никого не видел, и не был уверен, что голос ему не мерещится, но кое-как ответил.
— К-к-конеч…ч-ч-чно. Хол-лод-д-дно же.
— Вообще правильно, — одобрил голос, — что ты следуешь установленным правилам, и замерзаешь именно там, где холодно, а не где-то ещё. И что там, где холодно, ты именно замерзаешь. Молодца! Но, послушай, наверное, ты хочешь в тепло? Это по тому же порядку – замёрзшие всегда хотят в тепло.
— Да, — выкрикнул Лисёнок, не веря своим ушкам, свои замёршим, промёрзшим, насквозь промороженным ушкам.
— Ага.
 И голос затих, а ветер, кажется, загудел с удвоенной силой – всё искал чего-то, и не мог найти.
 Лисёнок ждал.
— Эй! – не выдержав, закричал он, и голос его сорвался на визг.
— Зачем ты кричишь? – прозвучал ответ, полный удивления.
— Ты об-б…щал т-т-пло.
— Эм… Обобщал? Или обещал? Я действительно однажды занимался классификацией тепла, но вряд ли ты можешь об этом знать…. Возможно, ты считаешь, что я тепло обещал, — собеседник озадаченно издал несколько невнятных звуков, — нет-нет, я такого не говорил. Но я понимаю, ты врешь, потому что это тоже такой порядок. Ты замерзаешь, и пытаешься убедить меня, что я что-то тебе должен, это нормально, это, конечно, в соответствии с порядком.
 Лисёнок почувствовал усталость. Телом он уже никакой усталости ощутить не мог, тело давно привыкло к усталости, так что ей, бедненькой, пришлось сразу вторгаться в ум. Как-то опустились лапки, и он снова понял, что сегодня замёрзнет. Надо собрать все силы в кулак, что бы сдаться. Будет очень холодно, и всё время будет хотеться встать и пойти хоть куда-нибудь, но этого не надо, а надо лежать, как бы ни было холодно и страшно, и ждать, пока заметёт снегом. Это будет очень тяжело.
— Ну, что ты там ещё придумал?
 Лисёнок не ответил.
— Нет, так мне скучно, — объявил голос, — так не пойдёт. Ты разве не слышал историю про двух лягушек в кувшине? Там что-то такое про то, как нельзя сдаваться, совсем не помню. Что-то там… они, то ли в сметану упали, то ли в молоко. Это точно не про стакан, полный мухоедства, про этот стакан – это другая история, совсем другая. Там было про Никифора, он там символизировал природу, и про таракана-от-детства. А здесь лягушки, это даже не насекомые, так что это всё-таки совсем другая история. Одна там легла и сложила лапки, и, не будь дуррой, утонула – потому что именно так надо поступать, если ты изображаешь неправильную модель поведения. А другая – умничка. Другая – молодчинка. Другая всё пыталась выбраться, да и в итоге до того дотрепыхалась, что молоко она сбила в масло, или там во что она могла, я вот и не помню. И по нему уже как-то там выползла на белый свет, даже не обернувшись на соратницу. Ты слушаешь там?
 Лисёнок слушал – как было не слушать, если голос раздавался где-то совсем близко, но плохо понимал, о чём идёт речь. Тараканы какие-то, лягушки. Что за бурда, ведь холодно же. Лапки же совсем окоченели. Он свернулся клубком, и уставился на какой-то камешек, лежащий прямо перед носом. Нет уж, теперь только замерзать. Пускай говорит – быстрее убаюкает. Быстрее убаюкает – быстрее усну. Быстрее усну – быстрее узнаю, как сниться. И приснюсь Лисичке. Лисёнок с ужасом заметил, что так часто спасавшая его мысль о Лисичке не действует. Бывало, вспомнишь о ней среди монотонных, бессмысленных мыслей «шаг, шаг, дерево, шаг, шаг…», и как-то теплее становится, и какая-то даже, кажется, улыбка касается глаз, и можно идти, и всё вокруг наполняется таинственным нутряным светом. А сейчас – ничего – Лисичка да и Лисичка. Что мне в ней, что ей во мне. Она – там, я здесь. Вот это действительно пугает, и даже огорчает. Отморозил, видно, где-то в пути, самое своё сердце. И тут же мысли вернулись в привычное русло – камешек лежит, а я мёрзну – все при деле.
 Нехитрые чувства, отделявшие Лисёнка от полного безразличия, растаяли от этого холода. И стало всё равно.
— Конечно, — тараторил голос, — есть пословица, что-то такое: после драки кулаками не машут. И это по-своему верно. А есть пословица, что-то в том смысле, что если тебя сбрасывает лошадь, надо на неё тут же залезть обратно, что бы, значит, знала своё место. Понятно, что речь не совсем о лошади, а о принципе действия: от поражения к поражению – до полной победы. Так что в конечно итоге главный вопрос, который надо решить в жизни, сводится к тому, что бы отличить: где драка, где лошадь. И это далеко не так просто, как может показаться.
 Лисёнок закутался в одеяльце, и решил сосредоточиться не на голосе, а на потрескивании камина. Какое тёплое одеяло, и как здесь тепло – почему раньше он этого не замечал? Надо просто закутаться, и сразу становится теплее.
 Почему он не замечал раньше тёплого одеяла, стало понятно только, когда Лисёнок проснулся. Засыпал-то он под бормотание голоса в лесу, в какой-то наспех вырытой неизвестным зверем норе. А проснулся-то он в комнатке – да больше того – в кроватке. Под одеялом. Под тёплым. А вот и камин. А вот и столик, с какой-никакой, а едой.
— Проснулся? – спросил голос.
— Спасибо. Кто ты? Я тебя не вижу.
— Я хранитель этих мест. Я – Кто-нибудь, страж второго привала. Ты меня не увидишь – такие правила. Я должен встретиться тем, кто не верил в дурные пророчества, и здесь тебя ещё можно как-то рассматривать, хотя от меня не скрыты минуты, когда ты предавался отчаянию. Ну как минуты. Ты сам знаешь, там тех минут на многие часы. Ты, собственно, скорее предавался изредка надежде, а всё остальное время пребывал в отчаянии. Что это я говорю… О чём это я… А, ну, и я должен встретится тем, кто не прилёг ни на миг отдохнуть в снег, и тут ты, хороший мой, конечно, не проходишь никак.
— Страж второго привала?
— Да-да. Ещё меня зовут Сказочник, потому что я любою сказки и истории. Ну а как не любить Родину. Зовут меня ещё Сумасшедшее Эхо, но это уже на их совести, потому что – ну, какое же я эхо. Нет, ну все мы – эхо прошлого, но это же уже слишком глубоко и банально, как считаешь? Не отвечай, я знаю – ты считаешь, что ты хочешь есть, и, скорее всего – ты прав. В общем, ты поешь, отдохни. А я пока тебе расскажу, порядка ради, одну важную вещь – этот привал может закончиться в любой момент, и ты снова окажешься на морозе, и тогда я уже не приду на помощь, даже и не трать сил на крики и мольбы. А то слишком часто думают, что если уж начался привал, то можно будет в нём задержаться. Потом истерят – «ой-ой-ой, как же так, ведь всё было так хорошо…». Это, например, было дело давным-давно, и очень далеко. Кажется, это там, где были Падишахи. И жил там какой-то чиновник. В общем, когда он впервые обратился с жалобой о недостаточной оплате своих нижайших усилий к высочайшей, светлейшей, жесточайшей и милосерднейшей личности Падишаха, правопреемника, наследника и наречённого отрока Всеединого, воплощающего власть, намерения, и нетерпение Неба в Царстве, Падишах милостиво снизошёл, и удвоил ему оклад. Тогда он обратился повторно, и оклад ему утроили. Когда же он снова обратился с прошением повысить его заслуженные доходы от щедрот, Падишах, будучи человеком последовательным, но не вовсе, если честно, грамотным, написал на прошении резолюцию «четвертовать», что и было с блеском исполнено. Что самое удивительное, я даже ещё помню, какое эта история имеет отношение к нашей ситуации – в какой-то момент всё, что ты видишь вокруг себя сейчас, исчезнет. И потом – скули, не скули, а вернуть ничего уже получится, так что я бы посоветовал держаться с достоинством.
 Лисёнок усмехнулся.
— И ты не предупредишь меня заранее, когда выгонишь?
— Я тебя не то, что бы выгоню, я просто уберу домик вокруг тебя. Даже не уберу, а просто – он останется в прошлом. И, конечно, предупреждать я не намерен, хотя бы потому что я сам заранее не знаю когда, что и как, так что береги каждое мгновение.
— Но я заблудился. Я не знаю, в какую сторону идти.
— Ты же Лисёнок. Ты знаешь, куда идти.
— А Край Света далеко?
— Очень. И по пути туда тебе больше не получится отдохнуть. Ты вот хотел замёрзнуть, а совсем забыл, что простых ответов не бывает. И простых ходов не бывает. И если уж, как говорил один такой умник, влез в лес, так нечего оттуда вылезать. В нашем случае это означает, что раз ты решил идти на Край Света, ты обязательно дойдёшь, и никого не волнует – устал ты там, заболел, передумал, отчаялся. Не бывает простых ответов, путей назад, и ничто не заморозит время даже там, возле двери, так что, назвался груздём – не говори, что не дюж, а взялся за гуж – ходи. И ты больше не забывай об этом – так тебе же будет лучше.
 Лисёнок сел за стол, и принялся есть. Пища небогатая, но по сравнению с галетами, которых он набрал у Полярных Лисов, вкусная, конечно. Тёплый суп, с мягким, белым хлебом. В супе плавали крупно нарезанные зимние грибы. Ещё на столе были какие-то совсем свежие, душистые булочки, а на другом конце стола – невообразимо далеко – даже торт со свечами. Приглядевшись, Лисёнок понял, что эти свечи были сделаны из теста, а пламя – видимо, мёд, или какой-нибудь апельсиновый крем. Он почувствовал, как по его телу расплывается приятная лень, истома заслуженного отдыха, и, с удивлением, обнаружил, что улыбается во всю пасть, а по щекам его стекают, путаясь в шерстинках, слёзы облегчения, и камин треском своим, и светом, создаёт такое уютное освещение, от которого по стенам бегают такие живые тени, такие интересные, и даже не надо прилагать усилий, что бы воображение дорисовывало их, они и так похожи — то на добродушное чудище, ту на усталого журавля, то на пляшущего духа...
 Мне ведь обязательно хватит времени – как иначе? Моё пребывание здесь продлится ровно столько, что бы я слегка устал от этого домика, и был хоть немного готов покинуть его и пойти дальше. Он невольно потянулся, и громко зевнул.
— Один юноша, — снова затараторил голос, — не доверял дорожным знакам, таким, знаешь, которые возле дороги стоят, и указывают, сколько ещё осталось до такого-то места. Он говорил так: «они стоят с таким видом, как будто знают, как дойти до туда, но сами – сами они не делают даже попытки выбраться оттуда, куда их установили – как можно им верить?». Знаешь, я люблю рассказывать всякие такие истории. А вот тишину я недолюбливаю, мне от неё скучно.
— И часто есть слушатели? – спросил Лисёнок, не особенно вникая, всё ещё глядя на тени на стенах.
— Случается, — с явной неохотой отвечал голос.
— И ты не знаешь, добираются ли они до Края?
— Даже не задумываюсь. Я – страж привала, Кто-нибудь, и я даю привал заслужившим привал, и являюсь перед глазами тех, кто заслужил меня видеть. Дальнейшая их судьба – это их судьба. Я хорошо умею отпускать, можешь поверить. Жаль, что ты не заслужил меня видеть — вообще за все эти годы – сколько их там было, даже и не знаю, и тоже, в общем-то, не сказать, что интересуюсь, только один юноша заслужил увидеть меня. Он был так очарован – ты не поверишь. Я же — ты что — я же подобен восходу. Да не всякому, тоже, а такому, когда, знаешь, художники плачут в бессилии, ломают кисти и уходят в дворники. Не знаю, кто это такие все, но я вот точно такой и есть. У меня одно только лицо такое, что Афродита Пенорождённая за мной бы бегала, не будь она выдумкой, ты что. Я же бывало, как возьму, не покажусь никому, так у всех тоска и начинается – вот, думают, опять что-то прекрасное упустили, что-то нам эдакое опять не показали, будем себя теперь хорошо вести, может в следующий раз и покажут. Ну, некоторые наоборот – злиться начинают, там нервничать, тарелки бить. Или – стишки писать, сказки складывать. Ну, в любом случае – у меня всё строго, один раз не заслужили, и всё – тут уже претензии не принимаются. Ты что! Ты не думай, что я что-то обычное – я, хороший мой, самое необычное, что вообще бывает. Я, только вот не знаю – я «что-то», или я «кто-то», или я там, «где-то», ну да мне и не принципиально. Тот юноша, который меня увидел – он прямо на колени упал, и давай рыдать. Я ему говорить было – но, тут, к сожалению, время вышло, и пришлось его на мороз выставить. Ну, такой порядок.
 Лисёнок не спросил «кто установил такой порядок» — Лисы, всё-таки, кое-что понимают о мире, где они живут. Он всё прислушивался к своему телу, которое, казалось, готово было запеть какой-нибудь ни к кому особенно не обращённый дифирамб. Как же хорошо сейчас, до чего же славно. Почти не болят порезы на лапках, оставленные через два заката после Полярных Лисов страшными живыми деревьями-пауками, которые размахивали своими ветками, желая растерзать его. Больше всего пугало, что они явно не способны сколь бы то ни было серьёзно навредить, они были какие-то совсем-совсем убогие, эти сухие, чёрные стволы, с шипастыми ветками, и всей их деревянной фантазии только и хватило на то, что бы терпеливо ждать, пока Лисёнок окажется прямо посреди их владений, и только там начать атаковать, а над головой тоскливо выли какие-то птицы, похожие на Алканостов, высушенных старостью и болезнями, а Лисёнок закрывал ушки, падал в снег, и полз вперёд, а деревья-пауки сплетали на пути ниточки паутины, но и её хватало только на то, что бы быть мерзкой. Потом он хныкал в каком-то сугробе, и всё дул на порезы, оставленные ветками деревьев-пауков, и всё думал – почему же его не предупредили Полярные Лисы, ведь наверняка же знали.
 А сейчас это воспоминание только добавляет уюта – вот тебе, прошлое моё, убежал я от тебя, и что ты мне теперь сделаешь? Я сижу и кушаю, отдыхаю, и слушаю, вполуха, этого Кого-нибудь, а вернее — Кто-нибудя, а ты остаёшься позади. И птица, которая приснилась однажды Лисёнку, заворочалась в его памяти, и принялась чистить пёрышки. И где-то далеко, за тридевять земель, Лисичка сегодня подумает о нём, с еле различимой тоской, и какой-то непонятной гордостью, ведь Лисички знают, зачем Лисята уходят на Край Света лучше Лисят. О, с каким облегчением испытал снова он тоску по своей Лисичке!
 И всё было так хорошо, что Лисёнок предусмотрительно забеспокоился, и решил напоследок выспаться, перед долгим путём. Больше я не буду слабым, мои передышки стоили мне возможности наблюдать воочию Кого-Нибудь, а правильнее, всё-таки, Кто-нибудя, и кто знает – какую цену, и за что ещё, придётся заплатить там, в будущем. Но сейчас я вздремну напоследок, даже не сну, а просто – полежу, набирая тепла в дорогу, и даже не стану смыкать глаз, а потом скажу: «Прощай, Кто-нибудь, у тебя было очень хорошо, но я не хочу ждать, пока всё это исчезнет, и ухожу сам, потому, что нет ничего важнее правил хорошо тона», и пойду дальше. Мне нужна последняя минута слабости перед большим, многодневным усилием.
Так подумал он, и поплёлся к кроватке, но лапка его провалилась в глубокий сугроб, и он замер среди ночного, чужого, снежного поля.
— Прощай, – сказал голос, — может быть, тебе следовало осмотреть мой домик? Может быть, там нашлось бы что-то, что помогло бы тебе? У меня ведь есть волшебный компас, и есть волшебная шубка.
— Ничего, — выдохнул Лисёнок, пытаясь подавить дрожь, — ничего. Я как-нибудь со своей шубкой. Спасибо за приют. Я буду тебя помнить.
Не было ответа, видать самого Лисёнка уже забыли.
Постоял он и побрёл туда, где тьма явно сгущалась – в самой её сердцевине, там, где замерзают и свет, и воздух, и сам холод, но не замерзает время, должно быть, и спрятана эта дверь, за которой – Край Света.
 Откуда-то, из древней Лисьей памяти пришла ненужная мысль, что если он пройдёт эту дверцу, то войдёт в места, где уже и время прекращает ход свой, и где нет ничего вовсе, и где растворяется всякое минувшее, и где теряется всякое значение чего бы то ни было, но туда ему не надо, потому что туда рано или поздно придёт всё. И вспомнил эту дверцу, хотя никогда её не видел, и не знал – увидит ли. Она стояла, как будто нарисованная чёрным по чёрному, невзрачная, и почти не заметная, какая-то разочаровывающая, стояла среди сплошной темноты, ни к чему особенно не крепясь, и за ней был спрятан Край Света.
 Конечно, казалось нечестным, что привал оказался таким коротким. Но это ничего. Лисёнок с благодарностью улыбнулся своему прошлому, позволившему ему немного скопить. Видишь, прошлое моё, какой тебе достался неудачный Лисёнок? А ты ведь не так и плохо со мной обращалось. Я же не воспользовался твоими дарами — и ещё недоволен. А скоро, когда мне снова станет совсем холодно — стоило ли запасать хрупкое тепло, вряд ли я удержусь от уныния, вряд ли я сумею не проявить неблагодарности снова. Я постараюсь, но ведь ты знаешь меня. Но я дойду, в конце концов, я обязательно дойду, и это, наверное, самое главное.
 Привал кончился. А жизнь, как обычно, продолжается.