Сенокос напротив монастыря

 

　

　

 

После восьми рыба перестала брать. Он уже несколько раз менял место, поднимаясь все выше по течению Волхова, и сейчас стоял на якоре напротив Юрьева монастыря, но все напрасно — последние два часа ни одной поклевки. Палящее солнце измучило его. Он то и дело снимал с себя фланелевую рубаху и, смочив всю водой, надевал снова, но помогало ненадолго. Можно было попробовать выйти в Ильмень и встать у Скита на фарватере, но грести пару километров в солнцепек не хотелось, да и вряд ли там будет лучше. Там тоже царил зной, который был ощутим и визуально, как на некоторых картинах Дали — та же стертость горизонта, и неподвижность, оцепенелость перспективы, где непонятно к чему, скорее все же к небу, чем к воде, были подколоты, уменьшенные до точечных размеров, черные силуэты редких рыбацких лодок. Абсолютный штиль — вещь достаточно редкая для Ильменя, когда кажется, что вместо привычной волны, ощущаешь колыханье одновременно всей чаши озера, едва заметное, без какого-либо нарушения глади водного зеркала. Еще один вариант — сняться с якоря, сплавиться вниз, зайти в Моисейку и по одному из рукавов добраться до плесов. Но это опять же придется грести, продираясь по протоке шириной в лодку, отталкиваясь веслами от густой, зеленой тросты, не дающей погрузить весло в воду. Был бы мотор, он ушел бы в Ильмень, но не на фарватер, а налево, к устью Мсты, к рясам, где хорошо брал окунь и крупная плотва. На здешних просторах без мотора нечего делать…

Утром, около семи, когда он еще стоял у входа в Сиверсов канал, мимо на своей лодке проплыл Алексей Алексеич; судя по тому, что он не узнал Павла или сделал вид, что не узнает, можно было предположить, что он спешит по важному и, возможно, скрытному делу — проверить мережи? Павел проследил путь его моторки — нет, не тенеты. Промчавшись метров триста вверх по течению, Алексей Алексеич причалил к правому берегу, не мешкая вылез из лодки с косой и котомкой в руках, и привычно хромая, скрылся в высокой траве. Сейчас с того места, где ловил Павел, был виден приличный лужок, который успел за это время скосить Алексей Алексеич и его самого, отбивавшего косу в этот момент.

Рыба так и не брала. Издеваясь над Павлом, метрах в десяти от лодки безучастно описывал круги крупный подлещик, выставив из воды темный, горбатый хребет.

По фарватеру прошла «Ракета

», оставив после себя довольно неприятную для резиновой лодки волну; пришлось присесть пониже на дно, чтоб ненароком не вывалиться за борт. Раньше «Ракета» останавливалась у монастыря, но теперь без остановки уходила в озеро и тут же возвращалась назад. Вообще, еще года три назад навигация на Волхове была оживленнее — ходили палубные теплоходы «Москва», плоскодонная «Заря»,, которой не требовалась пристань, она по мелководью наезжала на берег и таким образом могла останавливаться, где угодно. Естественно, что это был основной, связующий с Новгородом, вид транспорта для жителей прибрежных деревень и многочисленных рыбаков, приезжавших из города половить лещей на канале. Но после известных преобразований в стране эти рейсы оказались нерентабельными, и пассажирский флот большей частью стоял на приколе, используясь лишь в коммерческих целях, в основном для интуристов. Так что теперь попасть по воде в Юрьев было непросто…

Без малого тысячу лет стоит на берегу близ Ильменя белокаменный монастырь… Павел хорошо помнил то утро, когда впервые проплывал мимо монастыря, выходя на рассвете в озеро, — было пасмурно, солнце еще не взошло, холодный ветер быстро сгонял дремоту, и в линзах бинокля нависали над головой огромные, серые купола, готовые сорваться вниз. Высоко в небе зияла прорехами ржавая арматура звонницы колокольни, куда вела железная винтовая лестница с вывороченными фрагментами, обжитая вороньем. И все же колокол невообразимо далекого прошлого был так явственно слышен в утреннем, легком тумане, сталкиваясь и сливаясь с чем-то тоже тысячелетним, что было спрятано и сохранено в его крови. Потом, всякий раз возвращаясь из Ильменя, он ждал этого момента — когда по курсу лодки, возникнут вдали, как мираж, стены и купола Юрьева монастыря. Биноклем он больше не пользовался, предпочитая не замечать ран, нанесенных временем и воинствующим атеизмом, как и грибков пляжа подле монастырской стены, как и старенького дебаркадера и соседствующего яхт-клуба. Первое посещение монастыря стало на долгий срок и последним. За оградой царила мерзость запустения, бывшие кельи завалены хламом, битым кирпичом, мусором. Окна с выбитыми стеклами… Единственным, что не взывало к скорейшему спасению, был монастырский яблоневый сад с артезианским колодцем в каменной беседке, хотя и он, конечно, нуждался в прилежном уходе. Георгиевский собор в тот день оказался закрыт; может, и к лучшему — вряд ли после увиденного он с должным трепетом отнесся к месту, где была погребена мать Александра Невского. Купив на выходе, в местном продмаге, бутылку бормотухи «Днепро-Бугское

», он мудро смирился с временами на дворе… Но сейчас монастырь возрождался; его освятил патриарх, и он снова стал действующим. Отремонтировали кельи, в часовню вернулись иконы, позолотили купол колокольни, вывезли мусор, ликвидировали ПТУ… и над поозерьем вновь зазвучал перезвон колоколов. В подлинное духовное возрождение Павел не слишком верил, но ему было довольно и того, что на его глазах происходило эстетическое восстановление монастыря.

 

«От этого солнцепека можно одуреть. Надо уходить домой, но сначала искупаться. А с рыбалкой на сегодня покончено

». Он потрогал борта и почувствовал, как накалилась резина. Плеснув воды на стыки между отсеками, увидел, как между «швов» появились мелкие пенистые пузырьки. Еще раз попробовав борта, убедился, что лодка определенно спустила. Две недели стояла жара, а он ни разу не удосужился убрать лодку в тень, вот склеенные поверхности и стали сдавать. «Так можно и без плавсредства остаться» — ругал себя Павел, гребя к берегу. Причалил он неподалеку от места, где была привязана лодка Алексей Алексеича.

Маленькие речушки за месяц сильно обмелели, но по Волхову этого заметно не было и, выбираясь из лодки, Павел ступил не на илистое дно реки, а на затопленную с весны кромку берега, на луговую зеленую траву, колыхавшуюся под водой. Не найдя к чему бы привязать лодку, он вытащил ее на берег, по траве это было нетяжело, после чего сел на борт и вынул из кармана рубахи пачку сигарет.

Здесь было еще жарче, чем на воде. Правый берег представлял собой сплошной заливной луг без конца и края, простиравшийся до горизонта, насколько хватало глаз; пересекаемый не видимыми отсюда протоками, плесами, затерянными в высокой, полутораметровой траве. Зеленый цвет здесь не просто доминировал — он был единственным и единственно возможным.

Неподвижный воздух берега призывал все живое замереть вместе с ним, пока не спадет жара. Взглянув в сторону Алексей Алексееича, Павел увидел, как тот, сильно припадая на больную ногу, ходил по своему лужку, поднимая и разбрасывая охапки скошенной травы.

«Надо пойти, поздороваться. Все-таки Туркины — одни из немногих деревенских, с кем они здесь завязали знакомство. Молоко у них берем…

» — думал Павел, подкачивая лодку.

 

…Туркину было сильно за семьдесят; высокий, кряжистый, ручищи грубо приделаны к могучей, плитообразной груди. Искалеченная нога делала его нескладную, мощную фигуру, где все пропорции ушли в богатырскую мужицкую силу, еще корявее. Лицо же, несмотря на ту же грубую лепку черт, было приятным, особенно его смягчал ясный взгляд светло-голубых глаз. Говорил прокуренным, махорочным басом и, кажется, никогда не снимал ни засаленной кепки, ни выцветшей холщовой рубахи в рубчик с поломанными пуговицами, ни черных валенок с калошами — правый был искривлен в голенище, повторяя форму, изуродованной у голеностопного сустава, ноги. С палкой он не расставался и, когда перемещался по округе, восседая на грузовом мотороллере «Муравей

», палка неизменно находилась в кузове.

В сорок седьмом, не посмотрев, что инвалид войны, его посадили. Работая шофером в колхозе, подвез по просьбе знакомого мешок картошки. Картошка оказалась ворованной. Дали десять лет.

Павел узнал об этом от самого Туркина, когда тот зашел к ним попросить привезти из Ленинграда диафрагму для бензонасоса. Тогда они с тестем приехали на выходные, чтоб хоть немного восстановить заброшенный деревенский дом, пустовавший несколько лет, который им разрешили использовать под дачу. Алексей Алексеич пребывал в благостном настроении, видимо, потому, что была суббота и утром в село приезжала автолавка. За разговором он пожаловался, тоже без особого уныния, что три дня назад, когда он пас коров, кто-то стащил его брезентовую накидку от дождя. «Ну, что ты будешь делать! На пять минут отошел, прихожу — нет!» — чугунно и неукротимо басил он, стоя в черной куртке в сенях (в комнате ремонтировали полы) среди колец свежей стружки, опершись на выставленную вперед, палку. От предложенного стула отказался, как и от чашки кофе. -«Теперь старуха со свету сживет, скоро опять моя очередь пасти. Воровства развелось…У нас избу раньше запирал кто-нибудь? А теперь и запри — стащут. Полгода назад, — он показал палкой куда-то вовне, — директор механического завода мебель себе купил, японскую. Там и телевизор цветной, и холодильник, и тапочки… Все там. А денег с книжки не снимал — О как! А недавно «Волгу

» его на проходной проверили — в канистрах спирт! Перевели на другую работу. А Туркин в голодуху мешок картошки подвез — десять лет дали».

Говорил он об этом без всякой обиды, словно удовлетворенный такой несправедливостью. Правда это была про директора или обычная байка, до которой охочи деревенские старики?

«Бывалые зэки утешали: десятка — это не срок… Я в лагере бригадиром был, так моя бригада все время на ракете летала! Там у ворот щит стоял — вверху ракета нарисована, пониже самолет, еще ниже паровоз, в самом низу черепаха. Начальник перед строем в щит ткнет: «Вот! Туркин опять на ракете! Вот как работать надо!». А мне говорил: «Леша, я через два года на пенсию уйду, и тебя с собой заберу. Добьюсь, чтоб тебя раньше срока освободили

».

Обстоятельность воспоминаний требовала паузы. Из потертого портсигара увесистые пальцы не без труда извлекли цигарку.

«Работать… Я хоть и здоровый был, а с той кормежки откуда сил взять? Но воровства у нас не было, нет. Уголовники один раз попытались…так их мужики так откатали

».

Пренебрегая стоявшей на подоконнике пепельницей, он аккуратно сковыривал пепел с кончика сигареты к себе в чашеобразную ладонь.

Начальник слово сдержал — Алексей Алексеича амнистировали, пришла бумага за подписью Шверника.

Больше о его прошлом Павел ничего не знал, но слышал, что дом Алексей Алексича в Сельце считался по деревенским меркам самым богатым, а хозяйство самым отлаженным. В это он и сам мог убедиться, несколько раз заходя к Туркиным за молоком. Вполне можно было предположить, что ноги хозяина искривились не от ранения, а от постоянной ноши тяжкого крестьянского труда…

 

Заметив приближающегося Павла, Алексей Алексеич приостановился работать и стоял, широко расставив ноги над валком скошенной травы, которую намеревался раскидать. Раскрасневшееся лицо было потным и уставшим.

— Здорово, — протянул он свою ручищу. — Наловил рыбы?

— Нет, не клюет. Рыбе тоже, наверное, жарко.

— Конечно. Пустая затея в такое солнце.

Он смотрел на Павла с некоторым недоумением и, видимо, досадовал, что его отвлекают от работы.

— Алексей Алексеич, второй косы нет? А то я бы помог.

— Косы? — на лице промелькнуло недоверие. — А ты косил раньше?

— По-серьезному нет. Так, на даче…

— Да я косить-то кончил на сегодня. Но, если охота попробовать, возьми вон там.

Павел поднял с травы крепкую, с удобным дуговым захватом для правой руки, косу, и отойдя на край лужка, начал. Трава послушно падала перед ним.

— Э-э, нет, — услышал он голос Алексей Алексеича, который увидев, как Павел косит, подошел к нему. — У тебя ж заноса нет совсем. Дай покажу.

Он сделал три-четыре взмаха, далеко занося косу вбок и чуть за спину, так что трава оказывалась срезанной не только спереди, но и справа. Павел попытался повторить его движения, преодолевая некоторую робость перед мелькавшей у ног остро заточенной полосой железа. Ему казалось, что у него получается не хуже.

— Не, — продолжал браковать его старания Алексей Алексеич. — Волочишь косу, а надо слету. А так много не наработаешь, тут же устанешь, — и смягчая свои упреки, прибавил: — Это дело не хитрое, просто сноровка нужна. Да сейчас уже тяжело косить — роса ушла. Лучше помоги валки раскидать, если не спешишь никуда.

Солнце поднялось еще выше и палило с удвоенной силой. Срезанная трава колола голое тело, руки, царапала лицо. Слепни со всего берега слетелись на появившуюся в их среде обитания живую плоть. «Во, влип! С косой, вишь, поразмяться приспичило… — подтрунивал над собой Павел, сгребая и разбрасывая вокруг себя скошенную траву. — На самую черную работу нарвался. Ничего, тебе полезно понагибаться

». Через пять минут пот уже градом катил с его лица.

— Пошире ее раскидывай, пошире. Ага, тряси ее, — гнул свою линию на качественное выполнение работы, Алексей Алексеич, который продвигался навстречу, разбрасывая соседний валок.

«Почему руками? Обычно эту процедуру вроде граблями делают

» — злился Павел. Он еле распрямил спину, когда закончил первый ряд.

— Все. Перекур, — объявил Алексей Алексеич и, отойдя к месту, где лежала его котомка, тяжело опустился на траву. Павел не стал присаживаться, он насиделся в лодке.

— Попей кисленького, нагрелось правда … — в траве виднелась стеклянная банка с розоватым настоем из сморщенных ягод. Они отпили по нескольку глотков, потом закурили «Астру

». Свои сигареты Павел оставил в лодке.

— А ты чего на веслах? — спросил Алексей Алексеич, как попало обтирая пот с лица.

— Картер у меня вчера пробило. Не знаю, что случилось, еще не разбирал.

— Шатун, наверное, полетел, — предположил Алексей Алексеич и, презрительно поморщусь, махнул рукой. — Дерьмо все эти моторы подвесные! Вот после войны чехословацкие… не помню, как назывались, те еще ничего были.

Всю жизнь проработав шофером, он знал, что говорил. У него самого на лодке стоял стационарный двигатель от «Москвича

». Неистребим был и запах бензина, пропитавший его поношенные одежды.

— Да я сам виноват. Случайно дал большие обороты на холостом ходу.

Алексей Алексеич с пониманием покачал головой, но уже без сочувствия, словно знал, что от Павла ничего другого и ожидать было нельзя.

— Я на днях в мастерские поеду, могу твой картер захватить, чтоб залатали. Там все сделают, только подноси, — он выразительно щелкнул себя по горлу. — У меня-то винт на аэросанях треснул. На старом десять лет отъездил, а этой зимой на камень напоролся. Выточил новый, деревянный… поставил, а мотор в разнос идет, в шаг, видно, не попал. Сейчас дюралевый вырезал, но надо еще пару втулок специальных выточить. Мужики показали каких, но у себя не сделать. На станке надо.

Речь его была не то, чтоб скорой, но без ненужных задержек. Слова, придавленные басом, спешили поскорее очутиться на воле. Сигареты тем временем докурились.

— И сколько же корове надо сена на зиму? — поинтересовался Павел, когда они снова направились к валкам.

— Тонны две с половиной, три. Здесь стожок тонны на полторы будет, да возле дома еще. Здесь все-таки на отшибе, следить приходиться. Бывает, залезут в стог от дождя спрятаться или баловать…сено раскидают. Оно не жалко, но ты ж потом сено-то подбери, подоткни назад, — сердито втолковывал кому-то Алексей Алексеич естественную для него вещь. — Ведь сгниет, ведь люди работали!

Пряный запах свежескошенной травы опять стал навязчиво единственным. Земля здесь нетвердая, никогда не высыхала на глубину, вся в неровных кочках, и косить здесь было тяжело. «Липна

» — так раньше называли такую землю, и церковь на островке в дельте Мсты называлась «Никола на липне». В хорошую погоду ее видно с Ильменя — море зеленой травы, и где-то вдали, посреди этой травы, одинокий белостенный храм, недоступный в своей затерянности и простоте. Кажется, подойди к нему ближе, и он исчезнет.

Невысоко над ними в накаленной синеве неба пролетел вертолет, как бы нарочно вписываясь в полевое царство стрекоз. Алексей Алексеич, не отставая шел за Павлом по параллельному валку.

— Что ж вам из домашних никто не помогает? — спрашивал, опять уже весь взмокший, Павел.

— Это раньше было, что сын с малолетства с батькой в поле. Он помогал и учился у отца. А сейчас: «Деда, я устал…Деда, я купаться хочу…

».- преодолевая одышку, кряхтя передразнивал голос внуков Алексей Алексеич, попутно сгоняя слепня со щеки. — Уж лучше одному… На выходные невестка из города приедет, может, загоню сюда.

Они прошли два ряда туда и два назад, после чего уже Павел запросил перекура первым, и блаженно растянулся на траве возле банки с питьем. Жара донимала и Алексей Алексеича; достав из штанины платок, он снял кепку и вытер пот со лба. В этот момент Павел увидел, что Туркин был действительно стар. Загорелое, коричневое лицо контрастно переходило в белесую, заплесневелую лысину с жалкими, седыми лохмами по краям. И пот он вытирал как-то по-стариковски — не единым сплошным, а семенящим движением. Но вот кепка водружена на место, и перед Павлом вновь сидел мужичина, которому черт не брат.

— Помогать… Был у меня помощник. Сын. Он, правда, мне не родный был, но какая разница, — Алексей Алексеич неспешно, на ощупь, отыскивал сигарету в пачке. — Тридцать лет парню было, не женатый еще… В совхозе на него надышаться не могли — работяга! Но зашибать любил. У Митрофановых свадьбу играли, ну, у тех, что дом напротив вашего… Шурка женился, старший. Он гулял там и с утра опять туда пошел, похмелиться. Ну, а там не до него, не протрезвел еще никто. Второпях, в сенях, плеснули чего -то в стакан, он выпил — и с катушек долой.

Ко мне приволокли, а он уж и сказать ничего не может, только за грудь хватается. Зимой было дело. Я его в тулуп завернул, сам бегом в сарай сани выводить… Тут мать бежит: «Леша, помирает он!». Глянул, а у него уже пузыри красные изо рта пошли… Отвез в город, мне в больнице врачи говорят: «Чего ж ты, дед, привез нам — у него пищевод насквозь прожжен

».

— Уксусную эссенцию, наверное, по ошибке налили, — сочувственно вымолвил Павел.

— Не-е-т, — с уверенностью отверг эту версию Алексей Алексеич. — От эссенции бока бы прожгло, я знаю. Помню в армии ребята по ошибке хватанули, так грудь в этих местах — он ткнул себя в ребра — прожгло. Хрен разберет, что там ему налили. Загубили парня! — с так и не успокоившейся с тех пор злостью вырвалось у него. — А что сделаешь — не в суд же подавать.

Он замолчал, сплевывая прилипший к губам табак.

— И этот тоже пьет, — теперь он, видимо, имел в виду своего родного сына. — У этого все есть, машину помогли купить, квартиру обставили… Нет, в неделю раз обязательно напьется. Я молодым был, тоже ведь выпивал — меня бутылкой не споишь, нет. Ну ты же меру знай! Ну выпей раз, два в месяц, но по-людски, а то ведь у тебя через это и на работе, и в семье непорядок. «Да ладно, батя, я ведь так. Как все…

». Ну пей, пей…залейся ею. Мне что? Рядом с братом зарою.

 

Следующие четыре ряда показались нескончаемыми. Шли по ним медленнее, не переговариваясь. Монотонность работы исступляла, и Павел уже прямо-таки с остервенением сгребал и разбрасывал начинающую подсыхать траву. «Сына схоронил, неродного… За какие грехи все наваливается на одних и тех же? На одних и тех же

».

Солнце напекло голову до дурноты. Когда, наконец, с этими четырьмя рядами было покончено, Павел быстрым шагом направился к реке и, зайдя в воду насколько позволяли сапоги, несколько раз окунул голову в Волхов. Он клял себя последними словами — чего он вылез со своей помощью! Надо быть ненормальным, чтоб в такое пекло работать в поле.

На другом берегу жизнь тоже текла вяло. Группа туристов после осмотра монастыря разбрелась по берегу, ища спасения в тени кустарников и пляжных грибков. В сторону озера по фарватеру медленно тащился буксир, толкая перед собой две спаренных баржи с песком. Вторым солнцем сверкала в небе золоченая маковка монастырской колокольни.

— Алексей Алексеич, а в Юрьеве были немцы? — спросил Павел, вернувшись к своему работодателю, сидевшему на травке.

— Немцы? Так весь берег у них был. Они там, мы тут. Ты, если купаться хочешь, купайся — я один докончу, осталось-то всего ничего.

Он сидел, широко расставив ноги в черных валенках, возложив тяжеленные ручищи на колени.

— В этих краях вместе с немцами испанцы стояли. «Голубая дивизия

». В сорок четвертом их вышибли из монастыря, зимой, в январе. Где мы сидим, минометы установили, а атаковали со стороны Мсты, на рассвете, по льду, на аэросанях. Скорость приличная — те и опомниться не успели, выбежали в одном исподнем, в розовом, в голубом… У нас тогда не шили такого, — хмыкнул Алексей Алексеич. — Я сам не видел, мужики рассказывали.

— А купола на соборе золотыми были до войны?

— Только колокольня в золоте. А раньше, отец рассказывал, и купола на Георгиевском. Сверкало так, что глазам больно смотреть, за тридцать верст видать В Юрьеве до войны клуб размещался, оркестр по субботам играл, танцы… Я часто туда ездил. Юрьевские, правда, ножевые ребята были, но меня не трогали. А золото немцы ободрали. Ты думаешь, мы мало таких церквушек извели? Помню под Красным Селом церковь стояла с ихними пулеметами на колокольне. Лупили наши по ней из пушек, никак не могли попасть. А тут нового командира батареи прислали — еврейчик, молоденький, красивый. Говорит мне: «Леша, дуй на склад, привези пять снарядов

». Я разозлился, тут до него сотню снарядов извели. «За пятью не поеду. Чего машину порожняком гонять? Везти, так комплект». «Как знаешь, но мне нужно только пять». И что ты думаешь — раздолбил ее со второго выстрела. Молодец!

Снова радуясь за своего лейтенанта, он закурил новую сигарету.

— С войны вернулся — а города нет. Бурьян и кирпичи, не знаешь куда и идти. София, как решето,, и памятник России на куски распилен — готовились они вывезти, да не успели. Да разве ж один Новгород? А Смоленск? А Киев? А я до сих пор удивляюсь, как он Ленинград в сорок первом не взял? — безо всякой риторики сказал Алексей Алексеич, как клялся. — Ведь у нас тогда ничего не было — ни бензина, ни керосина, ни хлеба, ни снарядов, ни патронов. Танки Т-

6, Т-8 — утром в атаку идти, так всю ночь над костром маховик крутили, чтоб утром завелись, и броня — название одно. А он, как пер! «Мы научим русских воевать!».

Ну, что ж… а мы отучим!

А голодно! Во втором эшелоне старшина придет, плащ-накидку расстелит, на нее гороховый концентрат — кто-нибудь отвернется, а ему за спиной горсточки показывают: «Кому?». Растолчешь потом в котелке с водой свою пайку, горошина одна другой «Ау!» кричит. На передовой там хоть за счет мертвецов кормились. Привезут котел на двести человек, а там в живых-то сорок-пятьдесят осталось… Тем и спасались. А сколько детей в блокаде заморили! А ведь детские сады хорошо снабжались. Обворовывали! Нянечки, персонал… Сами жрали, да еще продавали! Их, правда потом порастреляли до хуя, да что толку… Голод! Ничего страшнее голода нет. Это уж потом, когда Ладога заработала, полегче стало.

Алексей Алексеич, казалось, забыл об оставшихся не раскиданными валках. Сигарета потухла в его руке. Молчал и Павел. Вставая, поправил завернувшиеся голенища у своих сапог.

— Жарко, поди, в резине-то? А я вот весь год в одной обувке, — Алексей Алексеич хлопнул себя по кривому, наполовину истлевшему валенку, не то одобрительно, не то с досадой.

— Тоже под Ленинградом?

— За Средней Рогаткой, — кивнул Алексей Алексеич и тяжело кряхтя поднялся с земли. — Я снаряды возил. Долина смерти — днем и не показывайся, ни-ни… он безнадежно махнул рукой. — Враз накроют. По ночам ездили, лампочки из фар вывернешь, чтоб случайно не включить… А меня как раз ночью и зацепило.

На мине подорвался. Тормозную педаль вырвало и ногу перешибло. Спасибо, что не отрезали — гноилась она долго. Меня в Валдай эвакуировали. Там лечили, лечили… Раны только затянутся, и опять открываются, все косточки отходили. Потом перевели в Порхов, а там кормили хуже. Ну, я и уговорил врача своего сказать на комиссии, что у меня все хорошо, у меня как раз к приезду комиссии раны опять затянулись — меня и выписали. Ну что, пойдем докончим?

Торчащие из земли, остро срезанные стебельки царапали руки, к разгоряченной коже липли травинки, пух одуванчиков…Опять стало стучать в висках — нагретая кровь словно потеряла способность проходить по сосудам, но все-таки упорно стремилась преодолеть какой-то ощутимый заслон на пути к мозгу. Павел всерьез стал опасаться, как бы его не хватил солнечный удар — он все утро просидел под солнцем на лодке и здесь уже часа два жарился, но бросить работу было нельзя — Алексей Алексеич не отставая шел по соседнему валку. Ему тоже было жарко, но сама жара не слишком занимала его, у рук, шевеливших траву, была только одна забота — как можно лучше раскидать скошенную траву, чтоб она как следует просохла к завтрашнему дню, а там останется поворошить ее граблями и можно стожить. .

Ничуть не помедлив после того, как они из конца в конец прошли весь лужок, Павел принялся за последний ряд, видя свое спасение в том, чтоб как можно скорее покончить с ним и, наконец, плюхнуться в Волхов, и может тогда он воскреснет. В голове появился тихий, звенящий шум, какой бывает при нырянии на большую глубину, но конец каторги был близок. Он уже не слушал, что говорил Алексей Алексеич, показывая ему выдранное бесцветное, водянистое корневище и объясняя, что корова это есть не будет…

Речная вода не сразу остудила голову. Он хоть и накупался вволю, но вылезая на берег, чувствовал себя все еще разбитым. Алексей Алексеича не было на привычном месте. Осмотревшись, Павел увидел его на соседнем сенокосе, ближе к каналу. Пять или шесть мужиков и баб махали косами, и Алексей Алексеич разговаривал с кем-то из них.

К тому времени, как он вернулся, Павел успел обсохнуть и одеться.

— Лебедевы косят, — кивая в сторону, откуда пришел, сообщил Алексей Алексеич. Он был уже с палкой. — Их там целая артель. Нет, хватит…последний год корову держу. Тяжело стало. Ну что, покурим, да будем к дому двигать?

Опустившись на траву, вытянул вперед ногу, чтоб забраться в брючный карман, и извлек разлохмаченную пачку «Астры

».

— Мы твою «резинку

» к моей корме привяжем, а то, чего тебе на веслах корячиться.

Павел прикурил от спички, спрятанной, как в колодезном срубе, в пальцах Алексей Алексеича.

— Долго такая погода продержится?

— Пока ветер не переменится, будет стоять, — он сдвинул кепку, почесывая вертикально обрубленный затылок. Теперь, когда дело было сделано, его небритое сегодня лицо выглядело довольным. Повинуясь своему хорошему настроению, Алексей Алексеич принялся рассказывать анекдот, пытаясь таким образом наладить еще больший контакт с Павлом, с которым его разделяли сорок лет, или возможно отблагодарить за оказанную помощь.

 

— Чапаев захотел выпить. Послал Петьку за самогонкой в деревню. Тот приходит пустой, не нашел нигде самогону. «Э, да ты искать не умеешь. Пойдем покажу

». Заходят в избу. Там дед сидит, белый весь, старый. В избе — шаром покати. Чапаев спрашивает: «Как дед живешь? Как хозяйство? Лошадь у тебя есть?». Дед заверещал: «Какая лошадь! На себе полоску пашем». «Непорядок. Петька, выпиши ему лошадь от советской власти». Тут Петька бумагу пишет, печать хлоп! Дед на радостях бутылку на стол. «Ну, а корова у тебя есть?». «Кормилец, откуда? Уж и вкус молочка забыли. У соседей когда попросишь…». «Петька выпиши ему корову от советской власти». Петька опять документ пишет, с печатью. Старик еще бутыль самогона ставит. «Ну, а со старухой как живешь? Конопатишь еще?», — Алексей Алексеич старался изобразить диалог в лицах, насколько позволял его зачерствелый, гулкий бас. — «Что ты, родимый, лет двадцать, как не стоит». «Петька, выпиши ему хуй от советской власти, а остальное назад забери!».

Сам первый хрипло рассмеялся, словно впервые узнал концовку анекдота, доверительно подталкивая при этом локтем Павла, чтоб тот оценил последнюю фразу Чапаева. Смачно повторил ее; было видно, что уж очень она нравилась ему. Рассказанный анекдот Павла покоробил, он как-то не вписывался в образ Алексей Алексеича, уже сложившийся у него об этом человеке. Раньше, слушая воспоминания Алексей Алексеича, он невольно сравнивал его с героем шолоховсой «Судьбы человека

», теперь же все разваливалось, становилось слишком знакомым и примитивным.

Как бы то ни было, они передохнули и поднялись с земли.

День, набравший полную силу, казалось, взял передышку и жизнь на реке остановилась совсем, замер в зное и Ильмень, гладко раскатанный скалкой горизонта. Бурый, как медвежья шкура, Волхов подставлял свои темные воды палящим лучам. Солнечные блики оседали на едва заметной ряби и, влекомые течением, весело уносились вниз по реке: за руины Городища, за быки несуществующего моста,, где отходил Малый Волховец, и дальше мимо Ярославова дворища, мимо стен детинца и дальше, где уже не было видно…

— Да… Широка страна моя родная, — прервал восхищенное молчание Алексей Алексеич, подытожив увиденное. Опершись на палку, тяжело переступил с ноги на ногу. Павел не заметил, когда он успел надеть свою черную куртку.

— После обеда приеду поворошу. Может, старуху свою возьму. Хотя, какой из нее помощник, больная вся, — он с досадой махнул рукой, и было непонятно чего в этом жесте больше, жалости или недовольства. — Первая жена та все умела. Она у меня и трактор знала и машину я ее научил водить… — он переставил слишком вонзившуюся в землю под его тяжестью палку. — Застрелил ее испанец…

Ребром ладони вытер пот с висков. Взглянув на Павла понял, что тот хотел бы слушать его дальше, неохотно продолжил с неизбежными паузами.

— Я на фронт ушел. Ее беременную оставил с матерью в деревне. В Вяжищах. Здесь, неподалеку. А немец уже близко подходил. Ей бы с матерью уходить вместе со всеми, а у них корова никак отелиться не могла. Не бросишь же. Пока ждали, немцы село заняли. Уходили ночью. Мать корову оврагами повела, а ей в положении тяжело было, она по железной дороге пошла… И у переезда ей часовой очередь в живот… Так она еще метров двести в сторону отползла, к ручью. Воды попила и померла. Мать видит — ее нет, вернулась в деревню. На утро пошла к коменданту, к немецкому. Тот дал коня, подводу ищи сама, солдата дал с овчаркой. Собака по крови и вывела их к ручью. На телеге отвезли в город, в морг. После вскрытия матери сказали, что двойня у нее была — мальчик и девочка… — сказал так, как будто рассаживал их у себя на коленях.

 

Облака виднелись только у горизонта. Безраздельно овладевшее небом солнце продолжало бессмысленно палить. Ярко белели стены монастыря. С колокольни раздался непродолжительный звон, дежурно возвещавший о чем-то во внутреннем распорядке обители. Павел представил место, где они сейчас стояли, как бы оно выглядело с высоты птичьего полета — две крошечные людские фигурки на краю бесконечного зеленого луга, на монохромной плоскости люди хорошо различимы — один ссутулившийся, с палкой.

Отойдя к своей лодке, столкнул ее с берега и по воде подогнал к лодке Алексей Алексеича.

— Ага, — Алексей Алексеич копошился в моторе. — У тебя привязать найдется чем?

Павел показал оранжевый линь, закрепленный на носу лодки. Привязав лодку, уселся рядом с Алексей Алексеичем; тот включил зажигание — двигатель был с электрозапуском, мотор не барахлил, завелся сразу. На малых оборотах отошли от берега и, перейдя на полную мощность, помчались вниз по реке. Это была типичная для здешних мест лодка — деревянная, зеленого цвета, вытянутая в длину, очень узкая, с невысокими бортами и обитым железом днищем. — новгородский челн, Алексей Алексеич произносил «чолон

». Павел оглянулся — прицепленную лодку бросало из стороны в сторону от бурлящих за кормой волн.

— Надежно закрепил, не оторвется? — спросил Алексей Алекснич, не оборачиваясь. Снижать скорость он не желал. Сидя за рулем перед ветровым стеклом, в лихо сдвинутой на лоб кепке, он выглядел заправским капитаном. За десять минут доехали до Сельца — путь, на который Павлу, будь он на веслах, пришлось бы затратить около часа. Свернув в скрытую ивовыми кустами искусственную заводь, они мягко причалили к мосткам, от которых наверх по крутому склону поднималась тропинка мимо бани и сарая; дом стоял еще выше и не был виден с воды.

— Может, поднимешься молоко заодно заберешь?

— Нет, потом.

— Ну, будь здоров. Спасибо, что подмог, — он протянул свою лопатообразную ладонь, и, прихватив котомку и пластиковый бидон с топливной смесью, стал взбираться по тропинке. Глядя ему вслед, Павел видел, что крутой подъем берега дается ему с трудом.

 

Место, где Спасовка приближалась к каналу, сильно обмелело, и Павел еле преодолел его, стоя на корме и отталкиваясь веслом от дна. «Еще неделя и все — путь будет закрыт. Придется оставлять лодку в Сельце

». Он продвигался по заросшей водорослями речушке, хватаясь за ветки ив, склонившихся к самой воде. Мутная, почти коричневая, вода ближе к берегам было покрыта плотной, серой паутиной, которая свисала с молодых ив, переплетенных между собой в непроходимый бурелом. Ушедшая вода обнажила их ветвистые корни, наподобие мангровых. По густой зеленой листве блуждали солнечные блики. Такого пути было метров пятьдесят, а дальше речка становилась достаточно широкой, чтоб свободно грести. Здесь уже не было тени и спрятаться от солнца было невозможно, но оставалось немного. Взлетела потревоженная всплеском весел цапля. Вот уже показался холм и стоящая на нем церковь, занесенная во все каталоги мира…

 

　

Деревня располагалась на возвышенности, взяв себе название, и от церкви, и от холма — Спас-Нередица. Два десятка изб по обе стороны неширокой дороги, недавно заасфальтированной, и еще несколько домов у подножья холма на берегу речки. В весеннее половодье местность превращалась практически в остров. Асфальт и рейсовый автобус из города появились благодаря тому, что несколько чиновников из новгородской администрации приобрели здесь дома; кто под дачу — это действующие, кто для постоянного проживания — это бывшие. На месте сносимых изб возникали красивые коттеджи, поначалу вызывавшие резкое неприятие различных сообществ, призывающих сохранить исторический, заповедный облик деревни вокруг Спаса. Была поднята гневная волна в прессе, апеллировали к академику Лихачеву, ища заступничества… На самом деле появление «новых русских

» спасло деревню от неминуемой деградации. Коренное население большей частью уже покоилось на деревенском погосте на Городище, рядом с прахом Рюрика, а потомки и не помышляли следовать жизни своих отцов и возделывать поля, ограничиваясь в лучшем случае огородами.

…Пристав к берегу, Павел вылез из лодки и забрав с собой снасти и весла, устало поплелся к дому. Предстояло еще тащить лодку, прикатив для этого садовую тележку. Оставить лодку на берегу нельзя — сопрут. Даже вывалив лодку под яблоней на своем участке, он привязывал ее к дереву цепью и примыкал замок. На его счастье дома оказался Серега, пришедший прострогать «липы

» для бани. Вдвоем они быстро управились с лодкой.

Зимой Серега жил в городе, где у него была квартира, а на лето перебирался к матери в деревню и подрабатывал случайными халтурами, каким-нибудь сезонным батрачеством. Его отец в пятидесятые годы был чемпионом Олимпийских игр в гребле на байдарках. Прошлой весной он утонул, пьяным возвращаясь из города, провалился под лед. Его обнаружили стоящим во весь рост в полынье. Он не захлебнулся, это случилось на мелководье, но от ледяной воды остановилось сердце. Серега тоже в прошлом спортсмен — хорошо бегал на лыжах, мастер спорта, призер первенства Союза… Сейчас — просто тихий алкоголик, работящий, отзывчивый, временами не чистый на руку.

Вчера в Новгороде судили его двоюродного брата — Вовку Краснова, считавшегося в деревне самым непутевым. На свою безалаберную жизнь Вовка зарабатывал браконьерской рыбной ловлей, в которой был довольно удачлив. Сколько раз соседи, да и они сами, были разбужены на рассвете требовательным стуком в дверь или окно. Возвращаясь с ночной рыбалки, Вовка предлагал купить или обменять на бутылку только что пойманную рыбу. В городе он числился электриком на каком-то предприятии, и, если в деревне случалась авария с электричеством, то звали его. Парень лет пятидесяти, как и Серега, такой же поджарый, легкий, только масть другая — блондин с обветренной, красной физиономией, с вечно смеющимися, пьяно вымытыми до голубоватой пустоты, глазами. Мат — разговорная норма для всех в деревне, от мала до велика, но, если кто-то еще сдерживал себя в присутствии чужих, особенно женщин, то Вовка не признавал никаких табу и матерился всегда громко и смачно. Вообще он был шумным и задиристым в беседе.

Вот и в этот раз — сидели себе мужики спокойно на бережку за бутылкой, и тут Краснов объявляется и на Женю Чернова — мол, это ты мои мережи порвал! Женя — угрюмый парень лет шестидесяти, с черным, как у шахтера в забое, скуластым лицом, и в свое время пропивший саму возможность использовать русскую речь для общения, всегда оцепенело тихий и практически немой, послал его… Тот за багор, этот за нож… У одного ребра сломаны, у другого проникающее в живот. Обоих в больницу отвезли. И вот вчера суд должен был определить меру наказания. Деревенские мужики, а собственно мужики только деревенскими и могут быть, долго остаются молодыми, не седеют, не жиреют, как городские мужчины, и объяснения этому факту на самом деле трудно подыскать. К перспективе оказаться за решеткой Вовка, как и все в деревне, относился совершенно спокойно. Все по молодости когда-то сидели. Кто за воровство, кто за пьяную драку, кто за аварию в нетрезвом виде… Один освобождался, другой садился, это было вроде всеобщей воинской обязанности, так что от тюрьмы здесь никто не зарекался и понятия «зоны

», «химии» были обыденными.

Сидя за столом, выпив положенную стограммовую стопку, Серега, шмыгая носом, рассказывал, как это было вчера…

— Оказалось, что мы рановато приехали, и до суда еще два часа ждать. Деваться некуда, сидим там на стульях… В фойе. Вовка говорит: «Времени у нас вагон. Пойдем пива попьем

». Я говорю: «Пойдем, если деньги есть. У меня только на сигареты — тетка Варя дала». Пошли. А он по дороге каких-то корешей своих встретил городских. Те, про суд узнали, за вином сбегали. Вовка стакан засадил, хорохорится: «Ни хера они мне не сделают! Я прокурору целый месяц судаков возил». Ну, короче, развезло его. Он в суде-то на трибуну вышел, объяснения давать, ну совсем никакой. А тут ему еще отлить приспичило, и он тут же на трибуне ширинку стал расстегивать… В общем, три года дали. За неуважение к суду. А так бы, как Чернову, год условно дали и все.

Сереге налили еще. Сам он стеснялся просить, но никогда не отказывался. Он сидел в старой форменной рубахе «хаки

», болтавшейся на его худой, костлявой груди, в трениках, нога на ногу, у скулы левой щеки пламенела воспаленная атерома. Закусывать после выпитой стопки не спешил, и кусок хлеба или огурец подолгу задерживались в руке, которой он помогал себе во время разговора, то вздевая ее кверху, то тыча куда-то вбок.

— Я что-то Борис Саныча не вижу, он живой вообще? — продолжал узнавать деревенские новости Павел. Он знал, что старший Митрофанов весной лежал в больнице, с раком легкого.

— Живо-о-й… — утверждающе произнес Серега, словно был удивлен нелепым вопросом. — Недавно опять в больницу возили, выкачку из груди делать. На улицу, правда, редко выходит и то даже летом в фуфайке. Сыновья баню новую рубить начали… Видел на берегу рядом с теткой Вариной? Так он посмотрел, как они сруб ложат — рассвирепел, все углы топором разнес! Все переделывать заставил. Ну, плотник он был, как говорится, от бога. А рак у него начался, я думаю, после аварии на водозаборной станции, где он сторожем работал. Хлором надышался, когда трубу прорвало.

— Сережа, накачай мне сегодня воды в бочку, в огороде, — попросила Нина.

— А сейчас докурю и накачаю, — рукой провел по небритой щетине и пообещал себе. — В субботу побреюсь, в бане, — и, передумав насчет бочки, сказал — Нет, сперва пойду «липы

» достругаю.

— Получается выровнять?

— А почему нет? Одна доска, правда, выпирает маленько… Ладно, с нее не стрелять…

 

Павел ушел к себе в комнату и завалился на широкую тахту, поставленную впритык к окошку. Окна выходили в палисадник, где вместо цветов росла малина. По пустой и раскаленной, как в американских вестернах, улице, медленно передвигая ноги, в усталой задумчивости подходил к своему дому, что напротив, старший внук бабы Саши — Шурка, в руках у него была коса и снятая с себя рубаха. В свои сорок с небольшим он был уже на пенсии, получив инвалидность после резекции желудка по поводу язвы. Это его устраивало. Он плел на продажу корзины, вереньки, и лихо мастерил из спичек избушки на курьих ножках.

Распахнутые настежь окна не спасали от духоты, и Павел включил вентилятор. Ощущая прохладную струю воздуха на лице стал дремать. Засыпая, корил себя, что до сих пор не попроведал бабу Сашу… «Сегодня же надо будет зайти к ней

».

 

…Баба Саша жила в доме одна. Почерневший от времени, но еще крепкий пятистенок стоял на краю деревни у дороги, в ста метрах от Спаса. Разделяло их картофельное поле и полоса ничем не занятой земли, которая в июле скашивалась потомством бабы Саши, жившим в соседнем доме. Корову они не держали, только овец, и травы вокруг Спаса им хватало. От крыльца избы до церкви вела плотно протоптанная тропинка — только по ней и ходила баба Саша в последние годы. Крайне редко, когда подворачивалась какая-нибудь оказия, выбиралась она в Новгород отвезти музейную выручку, да навестить могилу мужа на кладбище возле Синего моста. В соседних же деревнях: Шолохове, Сельце… ее не видели годами.

Сейчас бабе Саше было за восемьдесят. Ей говорили: «Да разве вам дашь столько

». Но годы, конечно, взяли свое, избороздив лицо резкими морщинами, оставив опухшие суставы на пальцах, вложив в руки палку и почти отняв слух. Другое дело, что высокая, сухонькая старушка в свои годы еще работала, полола огород, топила русскую печь в избе, и жила в доме одна, полностью себя обслуживая.

Раньше с тяжелобольными неотлучно находились сиделки. Баба Саша была такой сиделкой при Спасе, сменив на этом посту мужа. Вот он был настоящим хранителем Спаса, хорошо знавшим его историю. Он мог рассказать о большом ремонте

1904 года, когда разрушающееся тело храма замуровали в цементный панцирь и, как оказалось, зря, потому что цемент препятствовал испарению влаги и стены, переставшие дышать, сырели. Спас ждала участь «золотого мальчика». Потом новая оплошность — решили построить железную дорогу Петербург — Орел, имевшую важное стратегическое значение в преддверии мировой войны. Новгородские подрядчики, выторговав для себя более дорогой — северный вариант, стали возводить насыпь в двухстах метрах от Спаса. Насыпь полностью перекрыла речку, отчего храм стал еще больше сыреть. Пострадала и, лишенная связи с Малым Волховцом, Спасовка, превратившись из прозрачного потока с песчаным дном в хиреющую, заиленную речушку, заросшую водорослями. Дорогу так и не достроили — началась революция. И осталась возле деревни насыпь, поросшая березками и осинками, протянувшаяся до Волхова, где торчат из воды громоздкие каменные опоры недостроенного моста. Японским туристам, приезжающим осмотреть древнейший памятник русского церковного зодчества, небезынтересно узнать, что на строительстве моста работали их соотечественники — военнопленные 1905 года…

После смерти мужа ключи от Спаса перешли к ней. Беспокойная это была должность. Даже по вторникам, когда все новгородские музеи закрыты для посещений, приходили люди, не знавшие об этом, стучались в избу, извинялись, но просили открыть храм — и разве откажешь, ведь многие приезжали издалека. И для порядка поворчав, баба Саша шла открывать, радуясь в душе, что она кому-то все еще нужна и без нее не обойтись. Отворяла массивную дверь, сбитую из дубовых досок, на выкованных под старину петлях, и освобожденный воздух храма, истомившийся от долгого общения с ликами святых, вырывался на волю, а внутрь залетал новый, свежий и любопытный.

 

Посетители почтенно переступали порог, вполне отдавая себе отчет, что входят в одну из древнейших церквей на Руси, а войдя, недоуменно сникали, чувствуя себя обманутыми — смотреть было не на что. Тесное сумеречное пространство было заставлено строительными лесами реставраторов, а стены храма будто кто-то облил серной кислотой и лишь кое-где виднелись островки, которых не коснулась потрава. Но даже то, что уцелело, а сохранилось не более пятнадцати процентов росписи, некогда сплошным ковром покрывавшим стены Спаса, вызывало в душе трепетный отклик, ибо здесь труд художника воплощал не только талант мастера, но и подвиг гонца, сумевшего наперекор всему прорваться, преодолеть, доскакать, донести,… В глаза бросалось сходство изображения блудницы на фреске в темном углу с наскальной живописью, зеленый «змий-искуситель

» словно был нарисован ребенком цветным мелком на асфальте, а в сайгачьих глазах Петра Александрийского угадывались истоки современного авангарда.

Впустив посетителей, баба Саша обычно усаживалась на стул возле входа, у открытых дверей и ждала, думая о чем-то своем, время от времени поправляя зеленый шерстяной платок на голове, да поглаживая на коленях черный сатиновый халат — свою униформу. Из распахнутых настежь ворот Спаса были видны крыши изб за откосом, верхушки ив, окаймляющих речку, за речкой вдали заливной луг с палаточным стойбищем археологов, ведущих раскопки на Городище.

Она никогда не торопила, даже пришедших в неурочный час, и не потому, что ей самой некуда было спешить — дело по дому всегда найдется, но так она понимала свой долг, а в сущности это было простым уважением к людям. И она терпеливо ждала, сидя на стуле и глядя, как неслышимый ею ветер треплет верхушки ив у воды. Почти всегда к ней подходили и просили рассказать о церкви или объяснить, что изображено на той или иной фреске. Тогда ее лицо, пораженное старческой лепрой, оживлялось, она просила погромче повторить сказанное и, уже расслышав, вставала и как могла рассказывала то, что знала о Спасе.

« А это святой Петр. Вот ведь как рисовали раньше, — говорила она чистым, воркующим голосом. — Ведь он как живой. Вот я сейчас здесь стою — он на меня смотрит, да? А вот я к окну отошла — и у него глаза вслед за мной повернулись. Видите? Опять на меня смотрит. Вот как это? Живой!» — посмеивалась она, стоя в нише под крошечным оконцем, опираясь на палочку.

Рассказывая, она воодушевлялась, переходила от фрески к фреске, указывала на неприметную надпись на центральной аспиде, повествующей о долге крестьянина перед монастырем — столько-то мешков пшеницы, показывала язык древнего колокола, отрытого из земли после войны. Все свои богатства раскладывала, стараясь, чтоб как можно больше запомнилось о Спасе. Но разве могла она словами заново расписать пустые стены, сделать их такими, какими помнила их сама? Умолкала и снова садилась на стул.

— Александра Ивановна, а в каком состоянии церковь до войны была? Как она выглядела?

Баба Саша молчала. Было непонятно, то ли она не расслышала вопроса, то ли не знала, что ответить.

— Как выглядела? А как вчера писана.

 

　

Точно также выразился Гете в «Итальянском путешествии

», предавая свои впечатления от фрески Рафаэля «Школа в Афинах». «…Краски настолько свежи, что кажутся только вчера написанными». А? Где Гете, и где баба Саша?

Однажды в выходные приехала большая группа иностранцев. Одеты простенько, у нас сейчас наряднее одеваются. Мужчины пожилые, но точный возраст не определить — лица гладкие, причесаны аккуратно, каждая волосинка видна. Женщины не сильно моложе ее, и морщин не меньше, но за собой следят — сережки, помада на губах, духи… А ведь тоже горя на своем веку повидали — баба Саша узнала немецкую речь — и вдовы, наверное, есть. Бойкие, говорят гулко и все разом, и все время головами кивают, соглашаются друг с другом. Восхитились Спасом больше наших. А один подошел к ней и укорил, что церковь, мол, не в порядке, как же это? И тут она, как видеть перестала… «Не в порядке? — жаром залило лицо, губы затряслись. — А кто ее сделал такой? Она была в порядке

». Ничего больше не получилось у нее сказать, переволновалась слишком. Ее обступили и опять закивали головами, но уже сокрушенно, соглашаясь с ней в осуждении других, нехороших людей, издававших приказы… А, когда стали уходить. какой-то седой мужчина подарил ей книгу на немецком языке про Новгород — он ее сам написал. Правнук перевел предисловие — оказывается этот немец воевал здесь, их часть стояла на левом берегу Волхова, и он вспоминал, как их пожирали комары, как они тонули в болотах, как в сорок третьем дестабилизировался фронт… Всю книгу правнук не стал переводить, надоело каждое слово в словаре искать, плохо их все-таки учат в школе иностранным языкам.

 

　

«Храм Спаса на Нередице — памятник архитектуры Х

11 века /1198г/. Разрушен немецкой артиллерией» — табличка на воротах церкви.

 

　

Они все остались живы после войны, вся их семья. Вернулись сыновья. Старший Петр из госпиталя после ранения в живот, с выведенной наружу кишкой. Младший — Борис, из Германии, после пленения под Мясным Бором, концлагеря «Свирь

», каторжных работ в Прибалтике. Построили дом возле руин Спаса и стали жить. Над развалинами храма уже был возведен деревянный шатер, укрывавший то, что осталось, от вредного влияния осадков. Никто не верил, что храм восстановят. Еще в сорок четвертом начались первые реставрационные работы — факт сам по себе героический, но к пятидесятому году работы приостановились и не возобновлялись шесть лет.

Когда вновь приступили к раскопкам и стали освобождать от завалов осколки фресок, то увидели, что краски почти не пострадали. Фрагменты красок тщательно отобрали, сложили в большие корзины, корзины пометили, чтоб знать в какой находится та или иная часть росписи, и увезли в Новгород, в музейный фонд, надеясь, что придет время и реставраторы соберут из этих фрагментов цельные фрески. Но пришло время «разбрасывать камни

». Кому-то из начальства понадобились большие, удобные корзины и все, что в них хранилось, было свалено в одну кучу, ставшую гигантским несобираемым пазлом. Разобраться какой осколок какой фреске принадлежит стало практически невозможным.

«Интересно, что он думает о людях? — иногда спрашивала себя баба Саша, глядя на Спас. — Наверное, ему мудрено их понять. Сначала его построили. Строили быстро, за три месяца храм был готов. Потом нарядно расписали стены, подвесили колокола. Потом приходили к нему, радовались, плакали, что-то замышляли. Потом подожгли. Потом надолго оставили в покое. Ремонтировали, разрушали. Потом совсем стерли с лица земли, потом построили заново. Нет смысла в их делах

».

Может, и не надо было его восстанавливать, лежала бы себе и дальше горка камней за огородом… А, где отпевать, крестить куличи святить на Пасху? На картофельной борозде, прервавшись на это время от сбора колорадского жука, разогнув гудящие спины? На пасхальную всенощную в Софию не вдруг попадешь — вход только по пропускам, для начальства, для особо важных персон. Это которым «…труднее, чем верблюду пролезть в игольное ушко

». Видать верблюды в России не больше блохи, а угольное ушко шире маминой…

А Яблочный Спас девятнадцатого августа? Самый чтимый в деревне праздник, к которому готовятся загодя. С утра на машине привезут из города батюшку, отворят храм, и вся деревня придет на службу. Все нарядные, торжественные, трезвые. Потом вдовы пойдут на кладбище на Городище, и мужики будут терпеливо дожидаться праздничной чарки, и многих к вечеру повалит хмель по бурьянам и чужим завалинкам. Как же они еще верят-то? Это с их-то судьбами верить? Когда и в чем Он помог им?

 

… Жара сегодня и не думала спадать, вот уже семь вечера, а воздух такой же душный, как днем. Сидя на лавочке под навесом крыльца в тенечке, баба Саша отдыхала после прополки огорода. Она не слышала доносившегося до деревни шума лодочных моторов, никогда не смолкавшего над рекой. Ей казалось, что все в деревне тихо.