Отъезд,1970

 

Отъезд.

1970.

　

Стояло райское, солнечное утро, пока они не спеша катили по мостовым Дрездена на своем видавшем виды, армейском «газике

» с непристойно старой, налепленной на задний борт, запаской, миновали цветущие вовсю предместья, но, как только выехали на автобан, пошел дождь. Небо заволокло, день обещал стать пасмурным и неприятным. Погода, как нельзя подходящая к случаю — ни для грусти, ни для радости. Сейчас то и другое перемешалось в нем, и мешанине этой никто не мог победить вполне, как вдох и выдох.

 

Последний месяц прошел в томительном безделии. Быстрее, чем ожидалось, он передал дела заму, постоянно ощущая ложную, скорее самим же надуманную, унизительность своего нового статуса. Чувство своей уже ненужности усиливалось и оттого, каким толковым и расторопным проявил себя преемник во время процедуры сдачи дел, неожиданное обнаружив детальное положение вещей в отделе и армии в целом, в то время как он сам постоянно что-то забывал или упускал из виду. Пожалуй, его заместителя и следовала утвердить на должности, но … начальству виднее, и замена придет из Москвы. Затем муторная неделя госпиталя, положенное перед увольнением обследование, подытоженное в непонятных словах диагноза, расплывшихся чернилами на серой, дерюжной бумаге медцинской книжки, где на первых страницах он был еще капитаном: «Остаточные явления слипчивого перикардита. Мочекаменная болезнь. Контрактура Дюпиитрена правой кисти

» и вослед непререкаемая печать.

-

Я раньше думал, что сооружать можно только доты и монументы. Оказывается можно и развалины, — жаловался он начальнику хирургического отделения Томичу, давнему своему приятелю и партнеру по бильярду, сидя в больничной пижаме у того в кабинете. — У меня это «панцирное сердце

» с детства. Простыл сильно. Дед на телеге отвез меня в Москву, там рентгеном просветили и нашли, что в сердце известь отложилась. Да оно мне не мешало, никогда сердца не чувствовал. А рука — за последние три года такая стала. Из-за нее и проигрывал тебе в «пирамидку». Видишь вот… — он стал с усилием массировать плотный, белесый бугорок на ладони, в надежде, что после этого наполовину скрюченный мизинец разогнется полностью.

-

Чего разволновался? Тебя что — в армию призывают? Скажи лучше, когда прощаться будем?

Устраивать отвальную дома, без жены, было не по силам, и он просто позвал сослуживцев в ресторан Дома офицеров — «на палубу

». — так прозвали площадку, нависавшую по периметру второго этажа над танцевальным залом внизу. Сдвинули столики возле балюстрады; кухню предупредил заранее, по линии военторга достали балычок, икру, армянский коньяк — не «корн» же пить по такому случаю. Кроме штабных, пришли ребята из полка в Юбегау, которым он командовал до перевода в штаб армии, пришел седой, толстый камрад Хорст — председатель сельскохозяйственного кооператива, с которым у полка были шефские связи, подъехали летчики из Гроссенхайна — не забыли совместные учения, был Томич, конечно. Подходили знакомые, кто просто так забрел «на палубу» в тот вечер… Внизу гулко громыхали электрогитары и черноволосая барышня, офицерская жена, а, может, медсестра из госпиталя, уверенно и грустно пела в микрофон: «Скоро осень. За окнами август. От дождя потемнели кусты… И я знаю, что я тебе нравлюсь, как когда-то мне нравился ты»…В какой-то момент застолья он поймал себя на мысли, что в свои пятьдесят он самый старый по возрасту в собравшейся компании. Как же это произошло, раньше всегда был самым молодым. Еще одна неизбежность, с которой придется смириться, как с каким-нибудь очередным идиотским приказом сверху. Посидели неплохо, пожалуй, несколько аскетично, но ведь и мужики все уже в годах и званиях. Повспоминали за рюмкой…простились. Да в этом ресторане и не полагалось напиваться — в двадцать четыре часа отправят на родину. И никто знать не будет, как пронюхали… Как-то допоздна засиделся в штабе, перед Чехословакией это было…. По пути домой, как обычно проходил угол перекрестка Радебергер и Курт Фишер аллеи, по вечерам тут собиралась молодежь, студенты, приехавшие к родителям на каникулы, и сейчас они сидели здесь, слушали музыку по магнитофону. Он увидел, как к ним подошел долговязый майор в полевой форме, бывший сильно под мухой, наверное, «с палубы» возвращался, прикурил у ребят.

— А я смотрю, наши не наши? Отдыхаем… Вечер-то какой, а? Как в Одессе — теплынь, фонари горят, каштаны над головой… У пап, мам, значит, в гостях? Правильно, хорошенько потрясти с них марок и в гаштет.

Приметив на скамейке девушек, майор — чернявый, смазливый парень решил задержаться.

— Я вот тоже… в гостях. У «дяди

». Прибыл и третий день здесь торчу, как слива в… В старом ПШ прею, как на полигоне, а зачем? Никто толком ничего не объяснил, адъютанты дерганные все. Темнит что-то «дядя». Войну затевает, не иначе.

Эти ребята, конечно, знали, что «дядей

» называют командарма. И тут, как из-под земли, вырос такой… среднего роста, в джинсах, в куртке легонькой. Внешне типичный немец — светловолосый, пробор, тонкие губы, глаза серые, аккуратный. Даже неожиданным показалось, что по-русски заговорил, и так напористо ему:

— Товарищ майор, пойдемте, я вас провожу. Вы, где остановились?

— Ты чего? — майор вперил недоуменный взгляд в пришельца.

— Пойдемте со мной, товарищ майор. — требовательно повторил негромкий, твердый голос, не допускающий неподчинения. Излишне и удостоверение предъявлять, он и не показывал. — Вы, ребята, тоже расходитесь. Поздно уже.

Поддатый майор, уяснив с кем имеет дело, притих и покорно дал себя увести. По неровной брусчатке пустынной в эти часы Радебергер штрассе с шумным шуршаньем проносились редкие машины, высвечивая фарами вдали вдоль улицы старинные, двухэтажные особняки за ажурными, железными оградами. Он знал, что один из них принадлежал гэбистам, но даже он не знал, какой именно.

 

Впереди было несколько часов пути. Привычные ландшафты по сторонам автобана под пеленой дождя не привлекали внимания. Белая крохотная стрелка спидометра назойливо лезла в глаза. Надо было выехать раньше и ехать через Лейпциг. Почему он не подумал об этом заранее, накануне? Вот, турок. Упустил такую возможность! Хотя… может, и к лучшему. Нельзя дважды войти в одну и ту же реку. Тем более плюхнуться в нее с разгону на командирской амфибии, выбивая скошенным днищем веер сверкающих брызг, а потом плыть и плыть, странно ощущая себя вровень с водой, как они проделывали тогда на Мульде. Войти нельзя… А просто постоять на берегу? Второй раз он здесь, в Германии…

…

1952. Группа советских оккупационных войск. Тогда еще не переименованная. Он получил в командование отдельный инженерно-саперный батальон в Гримме — маленький городок в тридцати километрах южнее Лейпцига. Равнинная река чем-то напоминала горную. Может, быстрым течением, трудным для наведения понтонных переправ, или подвесным пешеходным мостом на окраине города, или холмами на левом берегу. Неплохое было время. Война уже забывалась, уже не снилась, пугая своей внезапной незаконченностью, кошмарным повтором пребывания в ней, и мир уже давно не был в новинку. К тому времени он шесть лет, как был женат, с карьерой складывалось нормально, должность всегда опережала звание, и новое назначение из глухомани карельского гарнизона сюда, в «группу», было, конечно, громадным везением, большой жизненной удачей во всех отношениях. Он первый раз очутился заграницей, тридцатилетним свежеиспеченным подполковником пересек Польшу в комфортабельном спальном вагоне — еще недавно эти поезда обстреливались из лесов людьми из бывшей АК, но Рокоссовский к этому времени уже навел порядок… И в такой же дождь сошел на перрон во Франкфурте на Одере, где его ждала машина… Семья приехала через год.

Гримма… Они жили на окраине, рядом с батальоном, в старом трехэтажном доме, крытым темно-красной черепицей, с мансардами, с башенкой-шпилем на углу крыши; в просторной двухкомнатной квартире на верхнем этаже. Когда он приехал, в квартире заканчивался ремонт, по утрам появлялся маляр — немец в рабочем комбинезоне и шапке-«фрицовке

», ловко окунал в ведро с краской валик с вырезанным трафаретом и безупречно ровно наносил рисунок на свежепобеленную стену, вместо обоев. Комнаты отапливались высокой, под потолок, кафельной печью — самая красивая деталь квартиры. Кафель — сочного, темно-зеленого цвета, массивный, как камень, а качество кладки просто музейное. Топили спрессованным бурым углем, овальные брикеты, каждый проштампован, развозили по дворам грузовики, у которых указателями поворотов служили красные катафотные стрелки, выскакивающие из футляров на кабине. Вывалив во дворе уголь, грузовики обычно заправлялись на всегда свободной бензоколонке, что стояла напротив дома через улицу. В двух шагах от дома, через перекресток, начиналась огороженная территория батальона и до КПП ходьбы было минут десять. Путь пролегал вдоль раскинувшегося на сотни метров яблоневого сада без изгороди и, конечно, приятно было, особенно весной, шагать мимо цветущих деревьев, спеша на службу.

Служилось… служилось нормально. Батальон занимался боевой подготовкой, строили новую казарму, новую столовую, локальные разминирования от случая к случаю… Переучиваться не пришлось — понтонный парк старый, с войны, и стоявшая тогда на вооружении кой-какая американская ленд-лизная техника тоже была хорошо знакома. Июньские события пятьдесят третьего напрямую их не коснулись. Это в Берлине пришлось выводить броню на улицы. Главное, сами же немцы все и напороли, правительство объявило о повышении норм в промышленности и строительстве, подняли цены. Наши отговаривали — не послушались, а когда начались протесты и демонстрации, пошли было напопятную, да поздно. Собственной армии Ульбрихт тогда еще не имел, только полицию, которая не справлялась. Его батальону в эти дни поручили охранять тюрьму в Лейпциге, где содержались в заключении бывшие фашисты. Но в Гримме все было тихо, и единственный танк, который могли наблюдать горожане в то время — это «тридцать четверка

» на гранитном постаменте в городском парке, с ввинченной в гранит мемориальной доской: «Вечная память павшим в борьбе с фашизмом». Вечная… Тесть как-то сказал: «Погоди, Вася, еще воевать будем с нашими «братьями навеки». И с Китаем, и с Европой. Нам не простят победы в войне. Победитель и завоеватель — это одно и тоже, да и никто не хочет всегда пребывать в неоплатном долгу». Тогда, в пятидесятые, в это не верилось. И они, молодые, не заглядывали далеко в будущее.

Они любили собираться за праздничным столом. Сам он ни когда не охотился, а вот его помпотех часто привозил к столу охотничьи трофеи: зайца, утку, однажды даже кабана. В соседнем магазине покупали громадных зеркальных карпов, их приносили домой еще живыми и, если опускали в наполненную ванну, то рыбы еще долго могли там плавать. … Розовая скатерть, бокалы из зеленого стекла на толстых витых ножках, из них так приятно было пить шипучий «

Brambach Limonade»; бутылка вина, заткнутая потешной фарфоровой пробкой в виде краснощекой, носатой физиономии в тирольской шляпе с пером — когда вино разливали, оно тонкой струйкой вытекало из сизого носа. Кажется, ее использовали единственный раз, для пробы — кто ж будет терпеть столь медленный темп наполнения рюмки. Заводили патефон, танцевали под пластинку. «Девушки нежно смотрели им вслед. Шли они дальше дорогой побед…». И жены, которые были так молоды и желанны, что это уж и не вспомнить толком, с нежностью смотрели на своих орлов, шумных, веселых, в одинаковых кителях с неуклюже оттопыренными погонами, с дымящимися папиросами в цепких ртах. Хмельные, вдруг разом обожженные ностальгией, хором подхватывали за кем-то, начавшим первым: «То-опится, то-опится в огороде баня! Женится. Женится, мой миленок Ваня!»… — во все горло, не беря во внимание, что за окном чужбинная тишина наступающей ночи, наперекор ей, чужбинной.

Мой миленок Ваня…

Несколько раз выбирались в Лейпциг, на прогулку. Водили детей в зоопарк, где нет клеток. Львы десятками разгуливают по просторным вольерам, бегемот плавает в речке, а павлины гуляют по дорожкам рядом с тобой. Восхожденье на верхотуру памятника Битвы народов, издали похожего на черное надгробье, достающее до неба. В полом нутре монумента скорбным кольцом, опершись на обнаженные мечи, стоят гигантские, каменные изваяния рыцарей, а под куполом — едва различимые фигурки всадников. вырезанные из камня в натуральную величину. Посещали веселые ярмарки, чтоб покатать детей на горках, в тирах выигрывали для них игрушечные призы. Что же он выиграл тогда, расстреляв без промаха десяток керамических свечек? Фонарик размером со спичечный коробок? Нет, барашка на подставке. Такой маленький, плоский барашек. Надо же — барашка вспомнил, как будто он единственное, что было нажито в те годы.

Вскоре после приезда было куплено трюмо, высокое, тяжелое, из темного ореха… пианино — тоже из комиссионки, с черной, расшитой золотом суконной лентой на клавиатуре, никто так и не выучился на нем играть, как следует. Турки… Сколько денег потом кошке под хвост выкинули, платя за обучение Юдифь Иосифовне …На стенах квартиры появились вазочки в виде птичьего гнезда или беличьего дупла; картины в позолоченных рамах под стеклом. На самой дорогой были маслом нарисованы какие-то пышнотелые девы в прозрачных одеяниях, уплывающие в лунную ночь по заросшему, как болото, озеру на барже, густо усыпанной цветами. Сервизы, не майсенские, конечно, те были не по карману, но тоже роскошные: столовые, чайные, детские. Отрезы, тряпки… После Сортовалы, где из фланели, выдаваемой на портянки, шили детям пеленки, все это казалось чудом. Интересно, сколько барахла вывезено отсюда армией за все годы? В то время в ходу были громадные вместительные чемоданы с двумя ручками, их называли — «великая Германия

», гибель для вокзальных носильщиков. Потом это долго позволяло сводить концы с концами, закладывая шубу в ломбард, расплачиваясь какой-нибудь скатертью за молоко на даче, и прижимистая хозяйка, пряча вещь в сундук, еще раз переспрашивала для верности: «А это точно немецкое?», что означало для нее гарантию качества.

В прошлом году, приехав в отпуск, не нашел своей любимой пепельницы — фарфоровый барбос с бокалом вина в лапе. Кокнули, растяпы! Подарок Лукьянова. Саша тогда приехал из дивизии к ним, в Гримму, посредником на учениях. Встреча была нежданной-негаданной, они не виделись с января сорок четвертого, со снятия блокады. Тогда они на несколько дней задержались в Ленинграде, и Юрка — ординарец, ставший потом шурином, привел их в свою родительскую квартиру на Чайковской.

 

… Казалось, еще немного и выпавший снег закупорит невысокий пролет горбатого мостка через Фонтанку, где она впадает в Неву у Летнего сада. Неудобный лестничный марш вынуждал перемахивать сразу через две ступеньки, иначе приходилось семенить. Казематный, со сводчатым потолком коридор, нужная квартира в самом конце. Ручка звонка, заляпанная подтеками коричневой краски от давнего ремонта. Тесная, темная прихожая. Он чувствовал в своих движениях какую-то направленность к цели, непонятную тягу, и только, оказавшись в комнате, понял: «Сержант, это твоя сестра, что ли?». За столом они оказались сидящими рядом. Много позже, уже женой, она признается, что он не понравился ей в ту первую встречу — худущий, черный, страшный. А каким он мог быть? Они пришли с Дудергофских высот, где немцы перед отступлением взорвали плотину, а до этого были затяжные летние бои в районе

8-ой ГЭС, о которых лучше не вспоминать, а уж если вспоминать, то не в одиночку, а тет-а-тет с полковником Б. Хорошо бы и командира позвать, но умный Лашевич, как всегда перед началом наступательной операции, лег в медсанбат с обострением язвы желудка, передав ему командование саперной ротой. В ночь перед наступлением при разминировании немецкого предполья подорвалось девять человек. И панцири не спасли. А когда они спасали? Таких потерь в роте еще никогда не было. На КП возвращался, как пьяный, ничего не видя перед собой. На исходной стояли танки, в сознании застряло только, что несколько экипажей возились у гусениц с кувалдами. «Нашли время ремонт затеять» с обидой промелькнуло в голове.

…Наступление захлебнулось. В блиндаже командира дивизии шел разбор неудачной попытки прорыва…

— Почему танки стояли? Почему задержались с атакой

7

— У саперов не были готовы проходы, товарищ комдив.

— Капитан, как там тебя… Под трибунал захотел?

И тогда он догадался. Когда вышли на воздух, которым невозможно было дышать из-за тошнотворного смрада, постоянно шедшего от горящих торфяников, он, задыхаясь от едкой гари и обиды подошел к Б.

— Мертвыми решил прикрыться? Твои танкисты трусят, в бой идти не хотят, а ты на саперов валишь!

— Ты чего, капитан, ошалел?

— Я видел, как они траки сбивали!

Он ожидал взрыва возмущения, негодования, но вместо этого услышал спокойное признание своей правоты.

— Видел, и помалкивай. Остынь. Нечего танкам в болоте делать. У меня половина состава, как головешки обугленные, каждый второй горел. Им в лица смотреть страшно. Забудь, капитан. Война еще долгая впереди.

…Но тогда, сидя рядом с ней, он не рассказывал ей о Синявинских болотах, хотя о себе рассказать все-таки пришлось, анкетно отвечая на ее расспросы — досрочный выпуск из училища в мае сорок первого, сооружение дотов в брестском укрепрайоне, двадцатого июня был послан от части делегатом на комсомольскую конференцию в Брест — эта случайность спасла жизнь, гарнизон весь погиб, бегство под адской бомбежкой из города, бои в окружении, ранение, потом фронты: Брянский, Западный, теперь вот Волховский. И она рассказывала о себе, об учебе в «герцовнике

», о первой лютой блокадной зиме, о дежурствах на крышах, о своей работе в детском доме — в «очаге», как она назвала. Ему показалось странным это название, даже зловещим. — «Ну почему же? Очаг- символ дома, обретенного приюта. С детьми соберемся все вместе вокруг «буржуйки», притиснемся друг к другу, отогреемся — дом, очаг». Пили трофейный бренди. Юрка осмелел в домашней обстановке, травил анекдоты, а потом, подмигнув сестре, затянул на мотив «Темной ночи» — «Карты, вино… маскировкой закрыто окно. У самой там военных полно. От сержанта и выше», но отец тут же строго цыкнул на него — был он совсем седой, седые усы, одет в офицерскую гимнастерку без погон, заметно впалые щеки, но даже тогда в нем проглядывалась прежняя, былая стать, как у состарившегося циркового борца. Приходя на выручку ординарцу, Саша запел настоящую «Темную ночь», не хуже Бернеса из киношной землянки. Она поднялась из-за стола и вышла из комнаты. За черным окном все валил и валил снег, и уже пора было уходить. Через раскрытую в прихожую дверь, он увидел, как она расчесывается перед зеркалом. Встал и прошел к ней. Взял за плечи и осторожно развернул к себе, каштановые локоны скользнули по руке.

— Да… — она смотрела мимо него, позволяя его руке касаться ее плеча. — Сегодня впервые показалось, что пришел мир, а стоило сюда выйти — и вот она война, никуда не делась, на вешалке висит, — и кивнула на Юркин ППШ. — Вы его не обижайте, он самый младший в семье. Добровольцем ушел, когда мама умерла. Господи, когда же все это кончится?

Что он мог ответить? «…и поэтому знаю со мной ничего не случится

» — доносилось из комнаты.

А через десять дней они уже наводили ледовую переправу на Нарве, и екнувший о землю минный осколок прожег снег между ним и старшиной, стоявшим в метре друг от друга.

 

Сколько они отъехали от Дрездена? Сорок километров? Вот и все — вряд ли когда-нибудь доведется вернуться сюда. Сын как-то заставил прочесть книгу — там американский полковник едет по Италии и вспоминает места, где воевал. От книги не в восторге. Но ситуация чем-то похожая — в том же звании, в джипе, по чужой стране, но лично он никогда не воевал на этой земле, да и не такая уж она чужая…в общей сложности десять лет прожито, шутка сказать — десять лет, и из них шесть в Дрездене.

Улица, на которой прошли эти годы, называлась «

Waldschlö sshen Strasse» — улица «Лесного замка», также назывался и весь район. Брусчатая мостовая полого спускалась к Эльбе, оставалось пересечь Bautzen Strasse c трамвайными путями и ты оказывался на берегу. Очень широкий и низкий берег, собственно — громадный заливной луг, полого спускался к реке, не давая городу к ней приблизиться, и пойма Эльбы оставалась заповедно нетронутой, как в охраняемом заказнике. Исторический центр Дрездена был двумя километрами выше по течению на другом берегу и был хорошо виден, нависая над рекой мрачноватыми, на первый взгляд совершенно безжизненными башнями и шпилями. Там были набережные, мосты, пристани, а здесь, у них, только ровный травяной покров и редкие ивы; они росли не у самой воды, огромные, с серебряной листвой, с поникшими до земли, прямыми ветвями, и росли поодиночке, поодаль одна от другой… Одетые в гранит реки теряют свою природную красоту, поэтому ему так нравились и Мульда, и Волхов, и Вуокса… и Эльба. И все же городская цивилизация не вполне оставила берег — часть склона была занята под « Schreber Garten» — частные владения горожан, что-то типа дач в черте города, с крохотными летними домами-будками за заборами из рабиц-сетки, с цветником или овощной грядкой. Экономист Шребер считал, что жители городов должны иметь возможность покопаться в земле для снятия стрессов. Как будто нет более простых, давно испытанных способов… К слову сказать, у него самого нет никакой тяги к работе на земле. Хотя родился и вырос в крестьянской семье, на подмосковных полях. И у брата Сергея не было, и у Раи, и у Полины.

Ниже по течению Эльба делала изгиб, исчезая из виду. за огромным холмом. Издали нельзя было разглядеть тесно налепленных по склону холма сказочно красивых домиков — только красные пятна черепичных крыш проступали из «зеленки

», да белый закругленный фасад ресторана «Какаду» рядом с телебашней. Был скрыт холмом и знаменитый мост «Голубое чудо», и фуникулер с взбирающимся на вершину вагончиком — настоящий шедевр инженерного ремесла, не идущий ни в какое сравнение с канатной дорогой в сочинском санатории министерства обороны на Бытхе, где как-то раз довелось отдыхать. Сотни переплетенных между собой стальных опор придавали сооружению абсолютную надежность. Туда же, на холм, в район Bü lau, вела Bautzen Strasse, поднимаясь все выше и выше, огражденная от ставшего здесь обрывистым склона гранитным парапетом по краю пешеходного тротуара, с вставленной в разрыв беседкой-ротондой. По преданию в ней любил сидеть Тургенев во время своего пребывания в Дрездене.

В хорошую погоду с противоположного берега, тоже равнинного, поднимались в воздух легкие моторные самолеты с планеристами, и отцепленные планеры подолгу кружили в горячем, голубом небе над затянутой дымкой долиной Эльбы.

Сама

Waldschlö sschen Strasse не годилось для прогулок, для этого она была слишком коротка. Два десятка домов разных архитектурных стилей, из них новые -два отдельно стоящих трехэтажных дома под темно-серой штукатуркой были отведены для проживания старших офицеров штаба армии; каштаны вдоль проезжей части, тумба с афишами на углу перекрестка, на которую наклеивали месячный репертуар кинотеатров и программы скачек-

«Rennen». Немецкий он так и не освоил, но нетрудно было догадаться о чем идет речь по изображению лошадиных морд и жокеев в красных шапочках. Старательно он заучивал только то, что относилось к топографии города — названия улиц, площадей… да еще названия магазинов: «Obst und Gemü se», «Papier Waren», «Bä ckerei»…Первые этажи домов напротив занимали частные лавки, где продавцы могли объясняться по-русски и многих своих клиентов знали в лицо. Вместо «Pfennig» они говорили «Pfenisch» на саксонском диалекте. На витрины овощного магазина белой краской аляповато наносились цены сегодняшнего дня, и если погода позволяла, то торговали прямо на улице, выставив на тротуар под тень каштанов свои лотки; рядом вырастали штабеля пустых ящиков, придавая узкой улице несколько захламленный вид. Выше и вглубь от основной застройки на этой стороне находился пивной завод на месте старой, довоенной пивоварни. Время от времени оттуда сливались отходы на мостовую, в канализационные люки, и тогда в воздухе стоял легкий, теплый запах браги. Рассказывали, что раньше в этом районе проживали большие чины СС и пиво у ним в квартиры подавалось по трубопроводам. Из открытых дверей булочной пахло свежим хлебом, пирожными сластями — их пекли тут же, в подвале дома, во дворе которого располагалась и наша торговая точка, где отваривали карточки офицерского продуктового пайка.

Улица имела еще одну достопримечательность — на перекрестке с

Bautzen Strasse, у спуска к Эльбе, был вкопан столб со щитом, на котором на четырех языках союзных держав было написано: «Проезд членам военных иностранных миссий связи — запрещен!». Сейчас такие надписи — анахронизм, но раньше…

…Это было в Гримме. На городской улице его догнал английский джип, как раз в той зоне, где джипам никак не следовало показываться. Посигналил. Остановились. Из машины вылез стройный, подтянутый офицер, подошел к ним и, сияя приветливой улыбкой, произнес почти без акцента: «Подполковник, у вас заднее колесо пишет восьмерку

», и жестом показал, как вихляет скат. Конечно, было бы славно похлопать бывшего союзника по плечу и вместе отправиться куда-нибудь смочить горло, как это было принято показывать в послевоенных фильмах. Но речь Черчиля была уже произнесена и железный занавес опущен «…от Щетина до Триеста», к тому же офицер слишком хорошо знал русский для простого штабиста. Вместо благодарности он, продолжая сидеть на своем месте, как можно жестче взглянул англичанину в газа и холодно кивнул: «Ладно… Проваливай», и захлопнул дверцу пред ним.

Через другой, верхний перекресток, улица продолжалась уже как «

Kurt Fischer allee», которая была значительно шире и на ней не было жилых домов. Слева парк, а справа за высокой гранитной стеной возвышалось могучее, пятиэтажное здание штаба 1-ой танковой армии. Когда-то это был штаб армии Паулюса, неподалеку сохранилась и простая, скромная церковь, где он венчался. Там, где заканчивалась гранитная стена, начиналась территория, где размещался Дом офицеров, небольшой стадион и открытый бассейн — там постоянно отирались охламоны из сборной ГСВГ по футболу, проигрывающие товарищеские матчи дрезденскому «Динамо», турки… а еще дальше госпиталь. Перейдя дорогу и спустившись по длинному пешеходному пути, можно было попасть на «Pioner Platz» с кинотеатром «Schauburg», но туда он редко ходил, а в кино, вообще, не бывал. Больше ему нравился берег Эльбы, он любил гулять там, по давно разработанному маршруту. Прогулки в одиночестве по выходным, конечно, не избавляли от тоски. Жена, разрываясь между ним и детьми, постоянно моталась туда-сюда, а все вместе они собирались только летом на время студенческих каникул. И все же эти вечерние променады дисциплинировали, заставляли переоблачиться в штатское, быть трезвым, и вообще полезно проходить по три-четыре километра, а то и живот начнет расти — «штабная грудь».

Он чувствовал себя неуютно в четырехкомнатной квартире на первом этаже и, когда жил один, использовал только одну комнату, с лоджией, выходящую во двор, где стояли мусорные бачки. В остальные заглядывал редко, чаще только для того, чтоб опустить на ночь жалюзи, бросив взгляд на пустую, безлюдную улицу. Послушаешь по радио «Волгу

», полистаешь всегда вчерашние газеты, хлебнешь пива вместо снотворного, и ляжешь спать, и одиночество навалится на тебя в темноте, и утром, прежде чем встать, надо будет спихнуть его на пол. Он искренне не завидовал высшим чинам армии, жившим в двухэтажных особняках, окруженных парками и заборами с охраной — это рехнуться можно, слоняясь в одиночестве по гостиным, столовым, кабинетам, спальням, бильярдным, да и жило начальство на отшибе, вдалеке от Эльбы.

Зимой мало что менялось в сложившемся распорядке. Если и выпадал снег, то держался недолго, и Эльба никогда не замерзала. Мороз — редкость, так что даже каракулевую папаху не каждый год надевал.

Возвращаясь, доходил до беседки-ротонды, где выкуривал последнюю за день сигарету. В наступавших сумерках, как на елочных гирляндах, загорались светильники на садовых участках «

Schreber Garten», мерцал огнями холм с телебашней, и в непроглядной тьме над другим берегом высоко в небе, как зеленые глаза чудища, светились два огонька на башне старой ратуши, чей силуэт едва угадывался в темноте. Тихо, бесшумно текла черная Эльба. Поднимая свои трубы, проплывали прогулочные пароходы, которые проходя под мостом Августа вынуждены были их опускать, чтоб вписаться в пролет. В каютах горел свет, отражаясь на черной воде, казалось, что вровень с ватерлинией плывет большая стая рыб, и это золотятся их спины. На палубах наигрывал оркестрик, там веселились, танцевали, пили пиво, разносимое официантами в высоких кружках. «Белый флот» — на нем можно было добраться до красивейших мест Саксонской Швейцарии. Он тоже бывал там, и в Пильнитц, и в Бастае, где похожие на гигантские термитники скалы соединены между собой каменными мостами над пропастью. Там тренируются немецкие скалолазы. А скалы исписаны всякой русской похабщиной или каким-нибудь «ДМБ — 67» с десятком подписей. Еще ниже по течению Кенигштайн, а дальше граница с Чехословакией…

 

…Они входили западнее, через Рудные горы. Хвойный лес покрывает там живописные крутые склоны. В мае, готовясь к возможному вторжению, были проведены командно-штабные учения «Шумава

», составлены новые, подробные карты, отработаны вопросы связи, вдоль всей границы постоянно шла отвлекающая радиоигра…Все лето они простояли в пограничных лесах и ждали. Политики не решались, хотя едва ли потому, что отдавали себе отчет, что оружие существует не для того, чтобы им бряцать. Но после внезапного визита министра обороны в «группу» стало ясно, что решение принято.

В ту августовскую ночь у многих на душе кошки скребли, никто ведь не знал, как все обернется. Вечером к дверям штаба подкатил БТР и под прицелом пулеметов стали выносить оперативную документацию. Забегали посыльные. Он успел заскочить домой, попрощаться с ничего не подозревающей семьей, на улице ждал «газик

». Немцы потом рассказывали, что были поражены увидев на своих дорогах такое количество военной техники, раньше скрытой от них в военных городках.

…Разглядывая в бинокль серпантин горной дороги, он подумал: «Если окажут сопротивление — плохо. Перевал гиблый

». Первая пограничная деревушка на пути… Фары высветили двух стариков, стоящий у дороги. Крестьяне, он и она. Подошли и молча положили цветы на капот. Может, помнили, как в мае сорок пятого этой дорогой шли танкисты Конева, спеша на помощь восставшей Праге. Никогда не забудется эта пара. После этого уже легче было переносить листовки, где тебя называли оккупантом, которыми их забрасывали молодые парни на мотоциклах, приблизившись к колонне. Организованного сопротивления они не встретили. Дзура все-таки полностью контролировал армию, все обошлось без стрельбы. Саботаж был. Летчики садились на погашенные полосы, вслепую. Транспортными самолетами приходилось доставлять все, вплоть до питьевой воды. В армейский госпиталь в Дрездене уже утром поступили первые раненые. Удел армии, поставленной в такое положение — покорно утирать плевки. Но не все были столь дипломатичны… На перевале путь перегородил, развернутый поперек дороги, автобус. Стали прикидывать, как оттащить его тросом. Следом шел танковый батальон войска польского. Срыгнувший с брони поручик поинтересовался: «Чего стоим, пан полковник? Ах, это… Прошу дозволить». Танк развернул башню, и протараненный автобус рухнул в пропасть… По первоначальному плану должны были входить и немцы, но на границе их развернули, решив в последний момент, что не стоит дразнить чехов, обострять обстановку воспоминаниями о прошлом.

Дислоцировались под Пльзенем. Их часто навещали крестьяне из ближайших деревень, вполне дружелюбно беседовали, угощали пивом. К присутствию войск относились спокойно, да и некогда им было заниматься политикой — надо было работать, страда, сбор урожая. Приезжал Сморковский — увещевал, клеймил позором, припоминал Венгрию, пятьдесят шестой год… Нам припомнили, что у всех на устах… А кто будет помнить целиком вырезанную роту нашего спецназа на аэродроме в Будапеште? Неужто только ЦРУ? А столичные мясные лавки, где на витринах рядом с кусками сочной свинины стояли ценники: «Мясо лейтенанта Иванова,

20 форинтов». Поляки не могут простить Катынь… но ведь были и шестьсот тысяч наших солдат, павших за освобождение Польши! Или это не в счет? Или, может, это мы разбомбили Дрезден, не хуже Ковентри? Кто платит, может заказать не только музыку, но и память, какую хочешь.

Серьезным аргументом в пользу вторжения были одиннадцать натовских дивизий, стянутых к границе, стоящие наготове. «Не войдем мы — войдут они

», а это не просто брешь — это развал всей стратегической системы обороны Варшавского блока, это означало развертывание натовских ракет средней дальности практически в Закарапатье. Но пусть об этом болит голова у деятелей из Генштаба. Для них же, вечно неподсудных исполнителей приказов, все закончилось уродским военным туризмом. Иначе не назовешь — разгуливание по Праге в полевой форме после того, как все устаканилось, разглядывание достопримечательностей, снимки на память на Карловом мосту… И грандиозный банкет в городской ратуше, устроенный бургомистром Дрездена по их возвращении…

 

Военный «газик

» обгоняли все, кому не лень. Солдатик за рулем, худосочный паренек с бледным, в розовых угрях, лицом хотел было увеличить скорость, но он запретил ему гнаться. Прежний шофер весной демобилизовался, фамилия у него была несколько легкомысленная — Прохоровцев, а сам по характеру — флегма. Если его спрашивали: «Куда едем?», всегда угрюмо отвечал одно и тоже: «В крематорий, на елку». На заднем сидении, убаюканный дождем, дремал майор, приданный для сопровождения машины на обратном пути. Ну, и ливень — под каждой эстакадой теснятся мотоциклисты, пытаясь укрыться от непогоды. Похоже, дождь так и будет сопровождать их до Шенефельда, до аэропорта, настойчиво барабаня по брезентовой крыше. Старая, потертая шкура… сколько ее трепали ветры и били дожди, но она еще послужит. Простая параллель напросилась сама собой… Вот и наступило это — «Уволить из рядов…Со снятием с воинского учета…С правом ношения военной формы». Какому идиому захочется носить форму, после того, как отходил в ней тридцать пять лет? Тридцать пять календарных… «Армию надо омолаживать». Прекрасно, может пересадить всем генералам яйца от юных шимпанзе? «Надо омолаживать»… чтоб ловчее и энергичнее приторговывать горючкой, техникой, дойдет когда-нибудь и до оружия, уверен. У молодых этой смекали не занимать. Может, сейчас их по-другому воспитывают в училищах? Им-то в сороковом лекции по военной истории читал не кто-нибудь — сам Тарле! Уже пожилой человек, ходил с тростью и читал, сидя на стуле. Не в академии Генерального штаба — в обычном, рядовом военном училище!!! А сейчас? Ладно, не твоя забота. Твоя забота — работенку на гражданке подыскивать. Устроиться директором кинотеатра или стадиона? Ты же любишь футбол… Конечно, можно и достойное занятие найти… Не обманывайся — ты рассчитался со своим делом, и другого не будет. Вот с жильем надо действительно что-то решать. Сколько можно ютиться в квартире над прачечной, где на стенах не то, что плесень, овес однажды вырос. Ходатайство командарма в кармане, да что проку, в ленинградском военном округе таких полковников, как собак нерезаных. Это ведь только жене кажется, что ты особенный и тебе положено.

Как-то осенью забрел на Фучик-плац… Лошади увозили луна-парк, катя за собой желтые фургоны, а вся земля, где стояли ярмарочные балаганы, была усыпана использованными белыми лотерейными билетиками, на которых было напечатано: «

Nichts» — «Ничего». Все вокруг было усеяно ими, и на каждом одно и то же — «Nichts». Надо было подобрать один, сохранить. Сейчас самое время развернуть…

Откуда-то появившееся чувство жалости к себе завладело им и теперь прошлое навязывало себя разрозненными, беспорядочными кусками…

Bahnhof. Он встречает семью. Гулкое, не заполненное людьми пространство, под мрачным куполом. Поезд запаздывает и все прибавляет разлуки… Летние лагеря в Барышево. Жара. Мощный «КРАЗ» задом заезжает в реку и сбрасывает понтонную секцию, которая сама раскладывается на воде. Вторая, третья… остается сцепить их катерами и мост готов. Часы от командующего за успешные испытания новой техники… Гримма. Они вдвоем ушли на «Жульету», оставив детей одних, и после сеанса спешили домой, и пришлось ждать у шлагбаума, а теплых сумерках носились майские жуки, натыкаясь на лица, мешая целоваться. Тогда они впервые увидели на экране Жана Маре и потом ему часто говорили, что он на него похож, особенно в профиль… Сон в медсанбате после ранения- «Откуда у него взялся этот «Вальтер»? Стреляет, стреляет, а немец отмахивается от пуль, как от мух, и все приближается? …Да, победили такую армию! Лучшую в мире. С воинской дисциплиной у них и сейчас все в порядке, до абсурда. В Дрездене довелось побывать в качестве приглашенного на учебных стрельбах немецкой народной армии. Во время стрельбы погиб солдат, попал под пулю. Стрельбы не остановили, труп завернули, оттащили куда-то, и учения продолжались! У нас бы такой шум сразу подняли!!! Комиссии, начальство, разбирательства, погон бы со всех поснимали… а тут: «Герр оберст, солдат сам виноват, не соблюдал предписанных правил безопасности».

 

Вскоре они свернули с автобана на дорогу, вдоль которой тянулись плантации хмеля, спустились в ложбину с речкой, пузырящейся от дождя, и проехали несколько деревень с каменными домами и маленькими, аккуратными кладбищами на окраинах. Чувство тревоги покинуло его. Промчавшиеся мысли не имели к ней отношения. То была просто эмоция, и она исчезла.

По времени пора быть Лукенвальду. Так и есть.

— Останови-ка. Только плавно, майора не потревожь.

«Газик

» недоуменно соскользнул в мокрый песок обочины и встал. Он настежь распахнул дверцу, приторное тепло машины сразу сменилось сырым и свежим воздухом. Тихо лил дождь. Отвесно падая, капли не залетали вовнутрь. Они были одни на дороге. Подходивший вплотную к шоссе лес из высоких деревьев с гладкими стволами просматривался далеко вглубь и был безлюден. Как мягко земля принимает дождь. И тихо, как в ловушке. В сорок пятом здесь погибла танковая бригада, напоровшись на немецкую оборону, разведка проморгала. Об этом ему рассказал начальник оперативного отдела, когда два года назад вместе проезжали мимо этих мест. Ладно, надо ехать, все равно не выйти из-за дождя.

Сам он войну закончил в Прибалтике. Восьмого мая, на рассвете, ординарец влетел в блиндаж и растолкал его спящего, вопя над ухом

— Сдаются! Товарищ капитан! Немцы сдаются!!

— Брось ….

— Точно. Сдаются!

Он выбежал в первую траншею и увидел над позициями немцев белые флаги, белые лоскуты, тряпки, простыни… Кругом зарождался и нарастал невообразимый ор в окопах, начинавших понимать, что произошло. Глядя, как белые пятна неряшливо покрывают бурую землю за проволочными заграждениями, он, как в ступоре, все еще не мог осознать всей немыслимой значимости происходящего. И тут услышал рев самолетов над головой и увидел дальние взрывы впереди. «Штурмовики

» летели за линию фронта и… сбрасывали бомбы. Бомбили, бомбили… Бардак войны, не успевший остыть, протрезветь за одно мгновение. Немцы ответного огня не открывали — у них был приказ — капитулировать! Вечером на своем участке передовой заметил подозрительную возню на немецкой стороне — солдаты поднимали брошенное было оружие, собирались в толпы… Он связался со штабом дивизии, доложил, но его успокоили. Распоряжение командующего фронтом — немцы должны сдаваться воинскими подразделениями, с оружием в руках. Вот так, капитан…

А потом они вернулись. Через Нарвские ворота. Ни до, ни после, он не видел такого столпотворения на улицах. Люди обнимались, плакали от счастья, смеялись. Гремели оркестры, море цветов, в каждом букете — бутылка. Говоров приказал три дня никого не забирать в комендатуру.

 

Мелькнул поворот на Цоссен. Ставка. Наша, а когда-то бывшая Гудериана. Теперь скоро, считай приехали, осталось километров тридцать. Две вещи он должен сделать после пересечения границы — бросить курить и начать новую жизнь.