Падение Икара

 

 

Падение Икара

 

　

　

 

Вечером на скамье возле дома сидели Энвер, сосед — дядя Александр и Кимал. Подле них на корточках расположился парень лет двадцати пяти в джинсах и светлой майке, он машинально теребил во рту длинную, голую травинку и в основном слушал. Разговор шел трудный — о воде. Никто не помнил такого лета, чтоб с мая ни одного дождя! Уже смирились с тем, что засуха свела на нет урожай, прежде всего, конечно, виноград. С мандаринами тоже неизвестно что будет — пока зеленые. Но воды уже нет и для людей. Сорокалитровые бидоны с откинутыми крышками, как на молочной ферме, сгрудились у рукомойника во дворе и каждый мог убедиться, что они пусты, и запасов воды за счет соседей никто не делает. Волей-неволей, а и такие обвинения могут возникнуть — все люди.

-

Слушай, я же не женщина, отвечаю за свои слова, — более, чем серьезно

говорил дядя Александр. Одет он был в белую парусиновую куртку и по-стариковски непритязательные, измятые брюки. Дряхлая полнота, одышка, а в земле целый день возится. К нему вода поступала через участок Энвера. — Так вот я тебе заявляю, что со вчерашнего дня ни капли воды не имею.

-

Так и мы тоже, — спокойно обрисовал ситуацию Энвер, продолжая смотреть прямо перед собой на какую-то точку в саду.

-

Надо в горисполком идти, а еще лучше в горком! — рассержено выкрикнула с раскладушки Шура. В доме зажгли свет, а так никто и не заметил бы ее, лежащую под инжиром.

-

Ходили уже.

-

Снова надо пойти!

-

Да что толку! Будто не знаешь в чем дело?

 

Водой снабжали только членов колхоза, селившихся выше по горе. Несколько лет назад, при старом председателе, Энвер договорился о строительстве водопровода; собрали деньги с домов — на такое дело никто не отказал, достали трубы, спланировали развязку… и люди горя не знали. Но старый председатель умер, а нынешний чуть засуха начинается — перекрывает воду. Такой сволочь! «Мне, — говорит — сначала надо колхозников своих обеспечить, а о вас пусть город заботится; а о чем вы там с прежним председателем договаривались, мне неизвестно

». А кто ж сейчас станет из города нитку тянуть — это километра три.

-

В Сухуми вчера был дождь, — сообщил Кимал, и когда уже сказал, понял, что пустые слова сказал. Ну, был… Они же не в Сухуми живут.

 

Энвер достал из твердой пачки «Космоса

» очередную сигарету. После первой затяжки на мгновенье, по-барсьи, оскалил зубы.

-

Значит, поможешь? — уточнил он еще раз у парня, сидевшего на корточках. Тот кивнул.

-

Хорошо. С утра после десяти я подам воду. На один час. Если там есть отвод. Я же не знаю, может, там все перерезано, — парень искренне хотел помочь.

-

Понятно, если будет такая возможность.

-

Если они наверху свои сады орошают, откуда вода будет? — вздохнул дядя Александр, проникая скрюченным пальцем в ноздрю что-то там расшатывая и одновременно утрамбовывая. Внимательно выслушивая каждого, он разочарованно убеждался, что дела никто не говорил.

-

Сегодня с обеда иду, за два дома от вашего один «Ниву

» из гаража вывел и поливает ее, моет, — парень устал сидеть на корточках и, сплюнув травинку, выпрямился. — Я ему говорю: «Дядя, я свои трусы неделю постирать не могу, а ты машину поливаешь». «Мое дело, — говорит. — Что хочу, то и делаю». «Ладно, — говорю. — Понял». Вернулся на станцию, насос выключил, возвращаюсь — у него полкузова невымытым осталось, только грязь развел. «Ну, как? — говорю. — Хорошо, когда каждый, что хочет делать будет?».

-

Перевоспитать хотел? — усмехнулся Энвер. — Вот у него сейчас голова болит, совесть мучает. Таких не перевоспитаешь.

 

Старый Александр опять вздохнул и вытер рукавом потное, осунувшееся за сегодняшний день плюс за всю предыдущую жизнь, бескровное лицо. В его молодые годы такого не могло случиться — чтоб один жаждал, а сосед пил вволю. Это сейчас никому ни до кого дела нет.

-

Раньше говорили — когда воду пьешь, и змея не кусает, — он встал, потирая занемевшую поясницу. — Пойду я, Энвер, — и попрощавшись со всеми, прихрамывая направился к задней калитке, недоверчиво поглядывая на темное небо. У инжира задержался и еще с полминуты поговорил с Шурой, рассмеялся над чем-то и потом ушел совсем — перешел через калитку на свой участок.

 

На крыльце появилась восемнадцатилетняя дочь Энвера — Гули, с распущенными по плечам, по-домашнему, волосами, позвала мужчин ужинать, но парень и беспечный здоровяк Кимал отказались и перебрались за стол беседки играть в карты.

 

Энвер только что пришел с работы и еще не успел переодеться, сидел на скамье в элегантном летнем ансамбле цвета хаки с короткими рукавами. Через широкий ворот рубахи была видна седая поросль на груди. Пока обсуждали проблему водоснабжения его немного сморило и теперь, чтобы подняться, требовалось совершить некоторое усилие над собой и он все откладывал его, предпочитая еще пять минут посидеть в вечерней прохладе, на воздухе, в покое. Небольшой скромный пансионат, где он был директором, тоже начинал испытывать нехватку воды. Пресный душ не работает, значит, скоро жди жалоб.

 

За оградой послышался шорох от придавливаемой шинами щебенки, одновременно из темноты за садом возникли два покачивающихся голубых луча, спускавшихся с горы. Свет становился все ярче, фары уже светили за гараж, на рельсы железной дороги, что казалось ненужным расточительством. Наконец, джип Тофика показался у ворот и остановился.

 

Тофик — брат Шуры, моложе Энвера на десять лет, а тоже наполовину седой, только волосы густые, курчавые и жесткие, не как у Энвера — выбритые вокруг овальной лысины. И загорелое лицо в морщинах, но тело без единой жиринки, все налитое неброской крестьянской силой. Закатанные рукава клетчатой ковбойки открывали коричневые от загара предплечья с четко контурироваными мышцами. Глаза чаще грустные и озабоченные, когда он был один или с кем-то из близких, воспитанно освобождались от усталой пелены при общении с малознакомыми людьми, загораясь добротой и веселой лаской.

-

Закончили? — спросил Энвер, когда Тофик подошел.

 

… Тофик строил дом. Наконец, к пятидесяти годам у него будет свой собственный дом. Дом — награда, сбывшаяся мечта. Не дворец — дом, где будет жить его семья, куда будут приходить друзья, соседи. Дети, приглашая товарищей в гости, будут говорить: «Вот наш дом». Разве он не заслужил этого? Ведь нельзя перекладывать свою мечту на плечи детей. Мечта это тоже забота, пусть у них будет другая, более возвышенная мечта. Пусть они даже потом посмеются, что у отца была такая простая мечта. Пусть посмеются… Конечно, сейчас дома на свадьбу дарят. Он этого не сможет. Над ним часто посмеивались — пусть, он не в обиде.

-

Все уложили, Энвер. Две машины бетона, — Тофик был полон нескладной, извиняющейся радости за свой личный успех. — Теперь только бы дождь не пошел.

 

Наверное, он был единственным в Абхазии, кто в предстоящую ночь, не желал дождя.

-

Два месяца не было, а сегодня, думаешь, пойдет? — покровительственно успокаивал Энвер шурина, как генерал, располагающий недоступной для подчиненных секретной информацией. — Фундамент — самое трудное. Теперь считай, что главное уже позади.

 

На крыльце опять появилась Гули. Ее лицо выражало обиженную разъяренность — больше она разогревать еду не намерена, сколько можно звать!

-

Ужинать будешь? — Энвер поднялся со скамьи.

-

Здравствуй, Гули, — приветливо кивнул племяннице Тофик. Голос у него был высокий, с хрипотцой. — Как учеба началась? Нормально? — и обрадованный за успехи Гули, пошел к инжиру поздороваться с Шурой.

 

… Шура только-только начала отходить после операции — месяц назад ей удалили желчный пузырь с камнями. Домашние уже привыкли к ее осторожным шагам, выверенным движениям, к аскетичной диете, на которую сама себя обрекла. Несколько раз на дню обязательно ложилась на раскладушку в саду и отдыхала. Но все равно ведь дом оставался на ней, болеть не дадут. Энвер, конечно, заботливый муж, таких на весь свет один, но мужчина есть мужчина, тем более лаз с турецкой кровью — будет терпеть, терпеть, а в один прекрасный день скажет себе — хватит, нагляделся на хворую, и не посмотрит, что тридцать лет вместе прожито. Вчера вот поздно пришел… Ну, ладно — вчера день рождения у сослуживца был, на работе отмечали, поздравляли…Хочешь верь, хочешь не верь — дело твое, женское. Нет, все-таки самое беспокойное время уже позади и теперешняя ревность уже и не ревность вовсе, а скорее привычная игра. Ох. Энвер, чего только не передумает мнительная женщина за долгий день.

 

Когда Тофик вернулся, Энвер прежде, чем зайти в дом, тихо спросил его

-

Ты уже знаешь про Отара?

-

Слышал, Энвер. Рассказали… Я завтра завезу деньги, пойдешь — передай от меня. Да… На моих глазах рос. Горе. Когда все это кончится, а?

 

Вопрос риторический, поэтому Энвер ничего не ответил.

 

 

После ужина играли в нарды, немного потеснив картежников за длинным столом в беседке. Играли на мед, партия — десять килограмм, понарошку, но делали вид, что всерьез. К играющим в карты присоединился Рауль — он поздно приходил с работы, последним. Наверное, подсмотренная где-то в юности и перенятая манера держаться — взвешенные, подчеркнуто неспешные, овеянные чувством собственного достоинства, движения — была очень кстати в его теперешнем положении. Он украл невесту, увез ее из родительского дома, где все были против его брака с Наной, работавшей медсестрой в санатории, а они любили друг друга. Украсть украл, а куда везти? Привез к дяде, к Энверу. За два прошедших месяца страсти поутихли, уступив место спокойным переговорам, и в результате свадьбу решили справлять в октябре. У строительного управления, где Рауль работал инженером, в этом году было три сдаточных объекта, и Нана, высокая, тоненькая девушка с жалостью оглядывала своего возлюбленного — так много взявшего на себя мужчину, поливая из кувшина ему на голову во время мытья, когда он возвращался со стройки.

 

Тофику не везло, семьдесят килограммов он уже проиграл, а играть условились до ста. Он сидел, выпрямившись, и по-петушиному склонив вихрастую голову на плечо, словно так было удобнее наблюдать за доской. Играл он машинально, зная, что в конечном счете все решает удача, и обветренное, воспаленное, как у каменщика, лицо не выражало особо страстных эмоций.

-

Пенч нужен. Больше ничего не хочу, — как принято заклинал он кости перед броском. — Один маленький пенч.

 

Но пятерка и на этот раз не выпала, и «убитый

» камень остался лежать на створе доски, вне поля.

-

Смотри, как не везет человеку! — притворно сокрушался удачливый Энвер, протяжно выдохнув табачный дым вниз, под стол, и кончиками длинных пальцев подобрав кости с доски. — Ду-беш, — ворчливым басом провозгласил он, выкинутые им в свою очередь, очки, не спеша оценивая ситуацию, прикидывая, как ему сыграть посильнее, и кряхтя потянулся за дальней шашкой.

-

Ну, вот сейчас пенч будут, — пообещал Тофик, когда ход перешел к нему.

-

Опять нет. Это уже марс. Чистый марс! — деморализующим противника тоном, предрекал Энвер шурину двойной проигрыш, и сам выбросил две пятерки, так необходимые Тофику. — Какой зар! Ты посмотри!

 

Тофик стойко вынес очередной удар судьбы, в душе не понимая, за что ему так? Продолжать не имело смысла — это действительно марс.

-

Как столько меду вывезу? Придется твою машину одалживать, — подтрунивал Энвер, расставляя шашки к новой партии. — Сто килограмм… На зиму должно хватить.

 

Тофик вымучено улыбнулся, подмигивая игрокам в карты. У тех в барыше был Кимал, перед которым на столе лежала длинная дорожка взяток.

-

Зачем так много, слушай? Сейчас за взятки сажают, — пошутил Энвер.

 

Пошлепав толстым пальцем по оттопыренной губе, Кимал наморщил лоб что-то соображая, и пошел с джокера, остальные игроки с завистью сбросили шваль.

-

Что, Тофик, чистит тебя дядя Энвер сегодня? — не оборачиваясь, проговорил Рауль, следя за очередным ходом Кимала. — Тебе хоть не обидно — профессионалу проигрываешь, а мы кому? Дилетанту.

 

Кимал усмехнулся; грузный, курчавый, похожий на бычка, в свои тридцать пять он и не претендовал на звание самого умного, а показал еще одного джокера.

-

Давай, давай, ложи, — требовательно поторапливал он партнеров, не обращая внимания на колкости. — Тофик, слушай, я когда в Сванетии мед собирал, у нас однажды двести килограмм в заготконторе забраковали. Приемщик такой дурной оказался… Уламывали его и так, и этак — ни в какую! Засахарился мед, ну, действительно. Наш бригадир разозлился. «Ладно, — говорит. — Завтра примешь

». Привезли бочку назад, поставили на огонь, прогрели, как следует — и прекрасный мед стал, всучили на другой день только так.

-

Это известный способ, старый, — усмехнулся Тофик. На сей раз он выигрывал.

-

А знаешь, как сваны лампочку вкручивают? Один на стол залезает, а четверо стол вертят.

-

Рауль, — отвлекся Энвер от доски, поправляя сползающие с носа очки. — Ты завтра в Сочи собираешься, возьми Гули с собой, ей надо учебники купить.

Рауль молча кивнул, опять недовольный пришедшей картой.

 

Вскоре совсем стемнело. Стена Иверийской горы, возвышавшаяся над Новым Афоном, слилась с черным небом, и редкие огоньки домов, в беспорядке разбросанных по склону, как светлячки мерцали в сплошной тьме. За домом прогремел буферами, остановился и пронзительно свистнул товарняк, пропуская в этот час встречный экспресс «Москва-Сухуми. Пора было расходиться. Тофик пошел заводить машину, пообещав подбросить Кимала. Рауль, шаркая шлепанцами, побрел в дом, где женщины досматривали бразильский телесериал. Энвер вытряхнул пепельницу и пошел гасить свет во дворе.

 

　

　

Среди ночи его разбудил шум дождя. Не вставая с постели, он выглянул в открытое окно. Капли дробно стучали по пластиковой крыше беседки, по твердой листве мандариновых деревьев, по бидонам, по ветвям лоз, вьющихся на высоких арочных каркасах перед воротами. Грома слышно не было, безветрие сохранялось, море не шумело — вряд ли такой дождь надолго. Он представил ночное море под дождем, какое оно сейчас? Шура тоже открыла глаза, то ли разбуженная дождем, то ли почувствовав, что Энвер не спит.

— Неужели пошел? — она всегда просыпалась мгновенно, с ясным, бодрствующим взглядом, словно и не спала вовсе, а просто лежала с закрытыми глазами. — Фундамент теперь не схватится, да?

— Ничего с ним не сделается. Разве это влага? Это дождь случайный, по ошибке. Это даже не милостыня, — он повернулся к ней. — От твоих волос больше пахнет водой, чем от этого дождя.

— Э, вспомнил. Водой они пахли, когда мне тридцать лет было.

Оба замолчали, потому что и впрямь давно это было.

— Энвер… Хорошо, что у нас Гули родилась, а не сын, как ты хотел. Послали бы в Афганистан, и, как Отара, привезли бы сейчас… Господи, я бы дня не прожила после.

— Да, ты хотела девочку, — он уставился в потолок.

«Конечно, не прожила бы… Ты и на море с Гули боишься ходить, не можешь смотреть, когда она ныряет. Обмираешь от страха, пока она под водой

».

— Энвер…

— Что?

— Ты завтра пойдешь на работу?

— Нет. Поеду на Авадхару, привезу тебе воды. Будешь пить по литру в день, пока не поправишься.

— Ой, не смеши меня. Какой заботливый стал! Скажи честно — хочу проветриться. Если поедешь, сватов возьми.

— Я приглашал — они отказались. Сказали, что последние деньки отпуска хотели бы на море провести.

— Признавайся, зачем едешь?

— Сказал за водой! — раздраженно ответил он, собираясь повернуться на другой бок.

— Подожди…Раз так — я, пожалуй, поверю, что ты меня любишь.

— Глупая, старая, а люблю.

Шум проходящего дождя сделался тише, как голос, перешедший на шепот.

— Скажи еще раз… по-лазски.

 

　

С утра он не торопился — куда спешить, целый день впереди, и занялся мелкими хозяйственными делами. Воду так и не дали, пришлось принести ведро мутной жижи из ямы в саду, чтоб залить бачок в туалете. Потом достал ружье, зарядил оба ствола, и, выйдя за ворота, прошел к гаражу и затаился за углом. Гараж, как и вся хозяйственная постройка, наполовину нависал над землей, опираясь на бетонные сваи в десяти метрах от железнодорожной насыпи, и туда в канаву часто выходили крысы. Отдыхающие, шедшие мимо по дорожке на пляж, с опаской посматривали на солидного, бритоголового мужчину в тапочках и трениках, среди бела дня караулящего кого-то с ружьем наперевес. Энвера это не смущало. Одну крысу он уложил, остальные, не будь дурами, не высовывались.

Солнце опять грело вовсю, забрав назад на небо случайно оброненную за ночь влагу. После завтрака вывел машину из гаража и загрузил багажник пластиковыми канистрами под воду и двумя стеклянными флягами в оплетке. Проверил давление в шинах. Подготовив все для отъезда, переоделся в джинсы и черную футболку. Шура ревниво оглядела стройного красавца, и чтоб не забывал, что ему за шестьдесят и семья на нем, сказала нарочито прозаически и требовательно

— Хлеба на обратном пути купи.

— Может, поедешь со мной?

— Вот лишь бы сказать… Вы все думаете, что я прикидываюсь, когда говорю, что еле хожу, — и в доказательство страдальчески поджала губы от внезапно кольнувшей боли, осторожно прижимая рукой место на животе, где был рубец после операции.

Маленькая, худая, изможденная, вся — укор его мужской беспечности и эгоизму. Он понял, что дальше задерживаться не стоит.

 

Прежде, чем выехать за черту города, он завернул на рынок, купил помидоры и сулугуни в дорогу, и потом уже нигде не останавливался. Он отдыхал за рулем, в одиночестве. Это было заметно даже по его манере водить — наваливаясь сверху на рулевое колесо, как бы подминая его под себя.

Дорога все больше отдалялась от моря, уходя вправо в долину разбитую на колхозные угодья. Пышная курортная зона осталась позади, но разве здесь хуже? Вон горы, совсем уже рядом. Солнце печет подножья, заросшие кустарником и низким лесом, стволы видны только у первого ряда деревьев, а выше по всему склону одни темно-зеленые кроны, расплывчато слившиеся воедино. Голыми остаются лишь каменные вершины; из-за чего кажется, что вся неимоверная тяжесть горы заключена именно там — в скалах.

Да… реки пересохли. Плоские, потрескавшиеся русла с оголенными камнями и высохшими комьями глины, а посреди едва заметный, мелкий ручеек, а где и того нет. Если бы первый раз здесь проезжал, наверное, удивлялся бы, зачем вообще тут мосты возвели?

Но Бзыбь, вдоль которой шла дорога на Рицу, казалось, совсем не пострадала от засухи, оставаясь такой же полноводной, как всегда. Узкое шоссе медленно набирало высоту В ущелье стало заметно прохладней. Как обычно много экскурсионных автобусов, их Энвер не опасался, но на подъеме у самого озера пришлось резко прижаться к скале — из-за поворота выскочил явно не рассчитавший скорость лихач. Энвер успел заметить перепуганные лица водителя и его спутницы. Дальше, по берегу Рицы, пришлось плестись «шагом

», продираясь через толпы туристов, занятых изучением сувенирных ларьков. Выше проезд запрещал «кирпич», но Энвера это не смутило — своим можно.

Став запретной, дорога сразу стала опустевшей и тихо строгой, словно захлопнулась дверь в кабинет, отсекая суетливый гомон приемной. Пропасть, открывавшаяся слева, делалась все обозримей и на ее дне высвечивало гладкое, зеленое пятнышко Рицы. Всякий раз перед очередным поворотом серпантина казалось, что за скальным выступом, за которым сейчас ничего не видно, дороги может и не оказаться, а только пустота, обрыв… Низкий бордюр по свободному краю шоссе был сильно разрушен или отсутствовал вовсе.

Энвер проехал ответвление, уходившее вниз, к даче Сталина, белый дворец на берегу озера с высоты казался крошечным. Теперь там размещался пансионат, недавно он горел и после пожара пустовал.

Неожиданно на пути выросло препятствие — небольшое стадо коров, сопровождаемое краснолицым, великаньего сложения, грузином в сванской шапочке и пропыленной рубахе. Не спеша, как шли до этого, коровы вместе с пастухом обходили остановившуюся машину, все полные глубокомыслия.

Вскоре дорога свернула в густой лес, оставив пропасть позади. Прямая и ровная она больше не требовала напряженья за рулем, но и здесь в ложбине она оставалась странно тихой, словно специально охраняемой. Сколько раз здесь проезжал Сталин? Он любил охоту, любил дичь, подстреленную самим, свежее мясо с кровью. Говорили, где-то здесь Берия инсценировал покушение на Сталина. Сюда, в этот лес, его люди свезли и спрятали взрывчатку, оружие — вещественные доказательства мнимого заговора, после чего был отравлен Лакоба, позже объявленный врагом народа. Отца Энвера тоже арестовали в это время. Выдался неурожайный год и кто-то написал в органы, что председатель колхоза выдал для посева сваренные семена. В войну, когда в селах остались одни старики, председателем выбрали Энвера, ему тогда шестнадцать лет исполнилось… -«Этого мальчика нельзя подводить

» — постановили на собрании старики. И урожай вырастили лучший в районе — и хлеб, и кукурузу… не из-за Энвера, конечно, из-за войны. А кому-то не понравилось, что сын троцкиста в передовики вышел, мол — занимается приписками, очковтирательством, и не проверяя, выслали как сына врага народа в Казахстан, в Джамбул. Там через несколько лет и Шуру встретил…

 

Вот и источник. Прямо на обочине, из горлышка кувшина, замурованного в бетонной плите, выливалась сверкающая струя целебной воды. Ниже дороги шумел о камни ручей, и Энвер сначала спустился к нему, размять затекшие от долгого сидения ноги. Омыв лицо холодной водой, он постоял на берегу. Он был один, скорее всего на несколько километров вокруг не было ни души, но это одиночество не казалось ему странным и не тревожило его. Здесь, посреди сверкающего под солнцем горного пейзажа, одиночество создавало иллюзию полной, ничем не ограниченной свободы, и он, грустя о чем-то, впитал в себя сколько мог то, что было перед глазами — синее небо, зеленые склоны гор, прозрачный ручей… В какой-то момент ему захотелось проорать во все горло, криком выразить свое восхищение, зная, что никто не услышит, но сдержался, устыдившись ребяческого порыва. Вернувшись к источнику, наполнил канистры и фляги, и напился сам. Дело было сделано, но он хотел посетить еще одно место, неподалеку.

Он проехал километра три, пока дорога не вывела в долину на подступях к перевалу. Горная река пересекала ее в косом направлении. За деревянным мостом, Энвер свернул, заставив машину карабкаться по горному склону, чтоб заехать прямо в лес, начинавшийся немного выше. Двигатель, чувствуя высоту, тянул плохо, и пришлось остановиться, не доехав до удобной площадки, которую наметил вначале. Вокруг был лес — настоящий кавказский, древний, как при зарождении жизни. Не мелкая хвойная поросль, а гигантские стволы дуба, бука и граба, дававшие сплошную тень, хотя расстояния между деревьями были большими, отчего дикий лес казался просторным и очень удобным для человека. В таком лесу просто кощунство охотиться с огнестрельным оружием — только с луком. Хотя, кажется, что и Ажвейпш, бог охоты, бродил по этим горам уже с ружьем.

Расстелив брезент рядом с поваленным стволом бука- великана, Энвер прошел к реке, помыть купленные на рынке помидоры. Раньше они каждый года приезжали на Авадхару, всей семьей проводили здесь отпуск, целый месяц. И не только они — много народу приезжало, пока место не объявили заповедником и запретили въезд. На склонах гор разбивали свои балаганы, вывозили пасеки… У здешних крестьян покупали мясо, сыр, вино, и вечерами пировали с песнями и танцами. Разве сейчас, глядя на поминутно охающую Шуру, поверишь, что она запросто забиралась вон на ту гору за диким чаем, одна, без Энвера. Может, авадхарская вода и впрямь поможет, промоет печенку, вернет силы… Всегда хочется верить в живую воду.

 

　

　

…Он лежал на куске брезента, на спине, заложив правую руку под голову, глядя на близкое небо. Нагретый, насыщенный запахом леса, воздух клонил ко сну. Боясь, что если заснет, то проспит слишком долго, Энвер отгонял дремоту мыслями о предстоящих похоронах Отара. В сказках герои, чтоб не заснуть, режут себе руку, да еще солью посыпают для верности… Всего месяц назад, в июле, отец Отара показывал письмо, где тот сообщал, что все нормально, только очень жарко, в горах до шестидесяти градусов доходит… В горах все обманчиво, днем жара, а ночью холод и вдруг выпадет снег. После войны на перевалах, где щли бои, еще долго находили трупы замерзших солдат. Наших. Лежали, кто за камнем, кто за деревом, в летнем обмундировании и у большинства никаких следов от пуль. У немцев-то были и теплушки, сбитые из шпал, и печурки… В том письме была и фотография — Отар в гимнастерке с расстегнутым воротом, в форменном легком шлеме с широкими полями, дуло автомата за спиной, улыбается… Вот судьба — сам он в три раза старше этого мальчика, а никогда не воевал, не был под пулями. Войны приходили или слишком рано для него, или слишком поздно. Судьба часто издевалась над ним, но в итоге-то благоволила. А разве не так? Он опять приехал сюда, и все вокруг живет вместе с ним. Шумит лес, земля гудит за спиной… Сотый раз все повторится, и все будет мало. И страха нет, что когда-нибудь все исчезнет для тебя. Не так уж часто человек думает о своей смерти — так он устроен мудро. Человек раз и навсегда смирился с неизбежным концом и больше не боится. Но твои мысли — это мысли старика о смерти. Война страшна тем, что исключает естественную смерть. Семь лет их там убивают, тайно, незаметно, скрытно от всех. И скрытно привозят домой. Груз двести… Слушай, что мы за люди такие, что даже своих погибших солдат именуем так? Не можем по-человечески назвать…Может, за это нас и карает бог, за слова? Слово — оно ведь не просто так родится. Те, кто изломал твою жизнь сорок лет назад, тоже были мастера изобретать новые слова..

 

Скорее почувствовав, чем услышав, едва заметный шорох, Энвер резко приподнял голову и огляделся. В десяти метрах от него, застыв от испуга, стояла юная косуля, рыжая, с белыми пятнышками на спине и детскими пушистыми бугорками вместо рожек и пристально смотрела на Энвера, готовая в любой момент в два прыжка исчезнуть за деревьями. Она была чудесно грациозна. Он осторожно поднялся и, разломив лаваш, как в зоопарке попытался приманить ее к себе поближе. «Ну, подойди ко мне, какая ты красавица, не бойся, возьми хлеб, — ласково уговаривал он ее, мешая русскую и грузинскую речь. — Эй, куда же ты…

» — но ей, видимо, наскучило просто стоять на месте и она ускакала обратно в лес.

 

На обратном пути захотелось есть, так засосало под ложечкой — до дурноты, и он решил перекусить в кафе на выезде из Гудауты. Пока стоял с подносом в руках, высматривая куда бы сесть, освободился столик в углу террасы. Сквозь широкие щели стены из бамбука просматривалось море, пляж; мелькали фигурки людей в купальниках. Стены украшали цветные репродукции картин под стеклом. Приличное кафе! Над столиком, занятым Энвером, висела картина с названием «Падение Икара

». Он знал эту легенду. Автор не указан и Энвер предположил, что это кто-нибудь из местных художников, судя по выбранному пейзажу. Все, как у них — море, пастух пасет овец на берегу, на первом плане крестьянин пашет землю на лошади, запряженной в плуг, кругом горы… Только самого Икара не видно. Странно. Продолжая разглядывать картину в поисках героя, согласно мифу опалившего крылья солнцем, он заметил в нижнем углу, справа, чьи-то торчащие из морской воды ноги. Энвер усмехнулся, пока еще до конца не понимая идею художника…

Что было на других картинах, он не мог разглядеть, репродукции были слишком малы и висели далеко от него. За соседний столик присел бомж с тарелкой мамалыги в руках. Пошарив глазами по неубранной со стола посуде, молодой человек, как само собой разумеющееся, торопливо снял первую попавшуюся на глаза вилку с чужой плошки с объедками, и стал есть. Снаружи, за стеной внизу, послышался разговор двух парней, самих их не было видно. Наверное, они специально отошли за угол кафе, в укромное место.

— Принес? — спрашивал властный голос с кавказским акцентом.

— Нет. Двести — это многовато. Послушай…

— Что? Давай бабки, сука! Я твою маму мотал…

— Ну, подожди, — пытался урезонить другой голос, принадлежавший русскому; жалкий, но непреклонный. — Я согласен на сто, он больше не стоит, или забирай назад.

В ответ послышался удар по лицу и грубая возня вцепившихся друг в друга тел. В напряженном, загнанном дыхании через стену проступали чья-то ненависть и страх. Энвер брезгливо отодвинул от себя тарелку и, поспешно наполнив стакан пепси-колой, несколькими глотками освежил горло, словно очищая себя от чувства гадливости.

— Стой! Так нельзя, так ведь нельзя… — рабски сопротивлялся голос.

— Цена старая! — остервенело шипел другой голос. — К вечеру, чтоб бабки были! Я тебя из-под земли достану!

 

Энвер вышел на улицу. У входа, на стульях вынесенных из зала сидело несколько парней. Среди них Энвер узнал того, кто стоял на раздаче — высокий рыжий абхаз с раскрасневшимся, потным лицом. Он сидел развалясь на стуле, нога на ногу, с босой ступни свисала сандалия, белая поварская куртка небрежно распахнута на голой груди, в свисающей руке дымилась сигарета. Рядом стояли «Жигули

» с открытыми дверцами, внутри сидели две девицы и тоже курили. В машине на всю мощь играла магнитола.

Злость, охватившая его пять минут назад, перенеслась и на эту компанию. «Бездельники! На этом рыжем пахать можно, а он поварешкой машет. Чтоб только за тунеядство не посадили, чтоб отстали все от него, — бесился он, заводя машину. — Как наш Хасан! Двадцать пять лет, а уже три судимости. Что из него выйдет? Из тюрьмы просил Тофика деньги ему прислать — проигрался в карты, боялся что убьют, если долг не заплатит. Когда освободился, клялся, что за старое не возьмется, просил на работу устроить… А через месяц с приятелем угнали у Тофика джип из гаража, загрузили мандаринами и укатили в Донецк, а там за пьяную драку в ресторане попали в милицию. Сколько трудов стоило замять дело, пришлось в Сухуми к министру обращаться. И правильно тот говорил: «Энвер, за кого ты просишь? Он тебя еще десять раз подведет и продаст. Я знаю этих людей, поверь

». Если б не Тофик, ни за что не стал бы хлопотать. … И вот такие ни за что не в ответе. И в армию их не пошлют, потому что оружие не доверить, а хорошие парни будут гибнуть».

Три черных «Волги

» с зашторенными задними стеклами одна за другой легко обогнали его и, быстро уйдя вперед, скрылись из виду. Энвер достал сигарету, потянулся к прикуривателю и только сейчас заметил, что начинает смеркаться, и следует включить фары.

 

　

　

Молодая пара проводила в Сочи медовый месяц. Посещение ново-афонских пещер планировалось молодоженами заранее, еще в Москве, тем более приятель, с которым они работали на АЗЛК, приглашал их в Новый Афон, где жили его родственники; сам он тоже рассчитывал в это время быть там.

По расписанию утренняя электричка прибывала на место в десять, но, как оказалось, расписание существовало лишь на бумаге, в действительности же, въехав на территорию Абхазии, поезд поплелся еле-еле, подолгу застревая на станциях в ожиданиях встречного, и выбивался из графика часа на два. Здесь это было в порядке вещей, и никто из пассажиров не возмущался. Поначалу длительные остановки не особенно тяготили, из окна можно было любоваться морем и практически пустыми галечными пляжами Леселидзе и Гантиади, казавшимися землей обетованной по сравнению с забитыми до отказа сочинскими. Но день становился все жарче, железная дорога удалялась от побережья, оставив позади и морские пейзажи, и морскую прохладу. За окнами потянулся однообразный горный рельеф с редкой и запыленной кустарниковой растительностью. Иногда по пути возникали бедные деревеньки с чумазой ребятней во дворах и чахлым, низкорослым скотом, пасущимся на насыпи. Обливаясь потом, обмахивая себя газетами в раскаленном вагоне, и потерявшие всякий интерес к путешествию, он и она уже не чаяли добраться до места, как электричка, вынырнув из очередного туннеля, остановилась на очень тихой, тенистой крохотной станции, в тесном окружении пышно-зеленых гор; отрезанная от всего мира. На пустом перроне стоял изящный, как китайский фонарик, стеклянный павильон, за которым была видна гладкая, как зеркало, речка со стоячей, изумрудной водой. «Псырцха

» — прочитали они надпись на павильоне. Написано было и по-грузински, и на кириллице. Пассажиров на перроне не было никого. У будки с кассой, опершись локтем на полку окошечка, лицом к поезду стоял очень худой, пожилой охранник в синей выцветшей гимнастерке с портупеей и в съехавшей набок фуражке. Гимнастерка сидела мешком на его тощем теле. Очевидно он жаловался кассирше на жизнь — лицо с небритой щетиной было обиженным и раздраженным.

— Сказочный уголок, — сказала она. — Давай сойдем здесь.

Но поезд уже тронулся, опять вползая в туннель, последний на их пути. Они добрались до Нового Афона. Первым желанием было, как можно быстрее, окунуться в море. Бегло отклоняя назойливые предложения о сдающихся комнатах, молодые люди покинули перрон и прошли к сухумскому шоссе, вдоль которого тянулась нескончаемая застройка одно- и двухэтажных домов в цитрусовых и виноградных зарослях за заборами из рабицы. На табличках указывались номера домов и фамилии хозяев. Дойдя до первого проулка, спустились к узкой и высокой бетонной набережной с пляжами внизу. На набережную выходили те же садовые участки за проволочными сетками. Повсюду плодоносили райские кущи — лавр, виноград, инжир, мандарины, лимоны. На одном из участков был виден вместительный садок, где кишмя кишели юркие мальки форели. Два немолодых, толстых грузина в одних трусах и сапогах на голых ногах, явно не приспособленные к труду землекопа, недовольные друг другом упорно прорывали канаву по направлению к садку. Тут и там на веревках трепыхалось по ветру выстиранное постельное белье — верный признак смены отдыхающих.

Море вознаградило за мытарства первой половины дня. Молодой человек долго не вылезал из воды, и заплыв в одиночку подальше в море, любовался панорамой берега — мощным, зеленым хребтом горы, простиравшимся от эвкалиптовой рощицы справа до ущелья слева, где в вышине виднелись белые стены новоафонского монастыря. Две чайки медленно парили в колеблющемся мареве на фоне горы, подолгу не меняя ни высоты, ни скорости полета.

Возвращенные морем к жизни, молодые люди отправились на поиски записанного адреса. Оказалось, что это рядом — перейти железную дорогу и пройти метров триста в обратную сторону, к станции. Путь лежал мимо городского кладбища, выходившего на небольшом протяжении прямо к шоссе. Могилы, как на европейских погостах, не имели оград. Внимание привлекла свежая могила с массивным крестом из черного полированного камня. К основанию креста была прислонена картина в рамке, обернутая в целлофан, изображавшая молодого человека в полный рост. в милицейской форме, черноволосого, с черными усами. В примитивной, кичевской манере исполнения, в слишком сочных красках голубого неба, служившего фоном картины, было что-то трогательное, искреннее. Рядом стоял стакан чачи и лежали цветы.

— Всего на три года старше меня.

— Наверное, бандиты убили… Смотри сколько цветов.

— Абхазцы, знаешь, как переживают, когда кто-то из них умирает — народ-то маленький, каждый человек на счету. Ладно, пойдем, не люблю смотреть на могилы ровесников.

 

　

Двухэтажный дом с просторными лоджиями и наружной лестницей с полированными мраморными ступенями, крытый некрашеной жестью с фестончато изрезанными для красоты водостоками, покоился в зелени сада. На скрежет калитки по бетонной дорожке от крыльца дома, громко лая на гостей, бросился лохматый, рыжий, беспородный пес на коротких лапах.

Сидящий за длинным, прямоугольным столом под навесом беседки, мужчина отозвал собаку и, сняв очки, настороженно посмотрел на вошедших. Только пожилой возраст смягчал его суровый и даже грозный облик классического горца — вытянутый лысый, как обритый, череп, с проседью на висках, большие жесткие глаза под темными бровями, твердые тонкие губы. Приблизившись, молодые люди объяснили причину своего появления здесь.

— Тенгиз? Он на прошлой неделе уехал…

— А о нас он ничего не говорил?

— Нет, — растерянно признался Энвер. Запыхавшийся пес подбежал и разлегся у ног. — Да вы садитесь, чего стоять.

Энвер сдвинул на другой конец стола исписанные листы бумаги и кипу газет.

— Это я к единому политдню готовлюсь, — со вздохом, рассчитанным на понимание, объяснил Энвер. — Очень много у нас постановлений. Одно, другое, третье… Мне кажется, сначала надо прежнее постановление выполнить, а потом уже новое издавать.

Не зная о чем говорить дальше с нежданными гостями, обернулся к раскрытым в дом дверям, и зычно позвал, ища спасения, — Шура!

 

　

Они уже час сидели в беседке. Кроткая Гули привычно подала на стол обыденную закуску и двухлитровую банку «Изабеллы

», поле чего Шура загнала ее на стремянку собирать виноград гостям в дорогу. Кроме Энвера, никто из домашних не разделил застолья, продолжая заниматься своими делами. Отоспавшийся в воскресное утро, одетый в спортивный костюм, меланхоличный Рауль отказался поддержать компанию, сославшись на то, что уже напился чаю, и грызя семечки уселся за другим концом стола, полистать прессу. Он был не в духе — на шее вскочил фурункул, старательно заклеенный Наной лейкопластырем после неудачной попытки самолечения — выдавливания. Сгорбленная Шура, кутаясь в полосатый, махровый халат, бережно ступала по двору что-то подбирая и подправляя. Петух, повсюду разносивший грязь на своих лапах, вызывал ее особое раздражение и, наконец, был изловлен за веревку, постоянно болтавшуюся над шпорой, и привязан к дереву в глубине сада.

Произнося очередной тост, Энвер лишь пригублял, молодой человек же не видел причин отказывать себе в удовольствии насладиться прекрасным домашним вином, доставшимся без боя в очередях гастрономов. Равнодушный отказ Рауля немного задел его… «Еще бы… Оно у них всегда под рукой, пей, сколько хочешь, — думал он. — Так жить можно. Шикарный дом, сад, море в двух шагах… Хозяин — этакий стареющий горный орел… Жену бы ему помоложе. Что это она там развесила проветривать — черное платье, черный костюм… Национальный наряд какой-нибудь. Как это там у Окуджавы… «В черно-белом своем преклоню перед нею главу…

» Ля-ля-ля…».

Под столом Бом нахально попрошайничал колбасу, требовательно шкрябая когтистой лапой по коленям. Энвер не мог отказать в такой малости своему «сынку

», когда-то подобранному им на железнодорожных путях. Подошла Шура и поставила на стол глубокую тарелку полную сиреневых луковиц инжира. Как раз в этот момент Энвер необдуманно выбросил в сад дотлевающий окурок.

— Для чего пепельница на столе?

— Э, земля все покушает, — виновато нашелся Энвер, поглаживая небритую щеку. По выходным он не брился. Одно из занятий, смертельно надоевших ему за долгие годы было бритье. — Она и нас с тобой покушает, — успокоил он Шуру.

Безнадежно взглянув на своего Сократа, Шура махнула рукой и попросила Рауля перенести бидон из-под воды на кухню.

Упоминание о погребальных свойствах земли напомнило девушке пышную могилу милиционера, увиденную по пути сюда, и она спросила Энвера, не знает ли он, как тот погиб?

— Убили его, — неохотно ответил Энвер, сразу поняв, о ком идет речь.

— Мы так и подумали, что при исполнении долга.

— Деньги вымогал у шоферов. Чуть правила нарушишь — плати сто, двести рублей или отбирал права. Уговаривали его по-хорошему, а потом предупредили — не бросишь это дело — убьем. Тут есть такие парни — сказали — сделают. А он после этого еще больше стал брать, совсем обнаглел. Ну, и как то раз, гулял он в Шицкваре с отдыхающей… Из ресторана вышел — его в машину, в горы отвезли и пристрелили там. Девушке пригрозили, чтоб молчала…

Энвер злился на себя. Зачем рассказал, зачем про это знать чужим людям? О мертвых или хорошо или ничего… Взгляд тяжело заворочавшихся глаз задержался на отодвинутой газете, где в траурной рамке извещалось о завтрашней панихиде с выражением соболезнования родственникам воина-интернационалиста Отара Дваладзе от горисполкома и военкомата. …Сопровождавший гроб, майор рассказал, как все произошло. «Случайность, роковая случайность… Не повезло парню

». Повезло, не повезло — это когда в нарды играют. А здесь не случай решал — закон. Даже не закон, а как в древности — жрецы определяли, кого в жертву богам принести, чтоб дождь пошел. Жрецы из Политбюро. До армии тренером по конному туризму был, все время в горах. Как в пропасть столкнули…

В доме зазвонил телефон, и Шура с тряпкой в руках поспешила на звонок.

Возникла какая-то ожидающая пауза, которую никто не знал, как прервать. На светлом пластике стола были заметны пятна в виде рубиновых колец от стаканов с пролитым когда-то вином. Девушка взглянула на часы — чтоб успеть на экскурсию в пещеры, времени оставалось в обрез. Она толкнула под столом мужа, напоминая, что тот не рассиживался. Из дома вышла Шура, расстроено качая головой и прижимая ладонь к щеке, словно в довершении к прежним болячкам у нее разболелся еще и зуб.

— Э, что случилось?

— Кимала увезли в больницу, в Гудауту, прямо с работы. Какой-то несчастный случай там…

— Что такое? Говори толком.

— Я не поняла, отравление что ли… — скорбное ее лицо опечалилось еще больше, и вся она стала похожа на иссохшую гроздь черного винограда. — Ты много выпил? Сможешь ехать?

— Свари кофе, — Энвер поднялся. В выпрямленной фигуре проступала решимость главы и защитника клана. — И вас заодно подброшу, это по пути.

— Ну, почему в Гудауту, почему не в Сухуми, там же лучше больница! — сокрушалась Шура, со вздохами семеня вслед за мужем.

 

　

　

«Они продвигались двумя параллельными колонами танков и БТР. Отар был водителем БТРа, шедшего первым. На повороте машину занесло и она зацепила танк. Лейтенант, командир взвода, сказал: «Ладно, не переживай. Пересаживайся назад, дальше я сам поведу

». Через три километра они подорвались на фугасе. Все, кто были сзади, погибли. Лейтенанта взрывной волной выбросило вверх через открытый люк и, падая, он ударился о развороченную броню. Сейчас лежит в реанимации, у него перебит позвоночник, парализованы ноги. Тот, кто сидел рядом с водителем, остался цел».

 

　

　

Надо заехать за молоком. Все равно ведь ему придется. «Совести у тебя нет

» — мысленно упрекнул он Шуру, представив, как она, выслушав его отчет Кимале и успокоившись, примется ворчать, что в доме полно народу, а никого не допросишься за молоком сходить.

Свернув за чертой города на грунтовку, он вскоре остановился перед воротами ново-афонского совхоза, которые оказались закрытыми. Зная, что женщина — сторож жила неподалеку, Энвер сначала решил покликать ее, и несколько раз громко прокричал, сложив ладони в рупор. По другую сторону высокой ограды показался сползающий с холма колесный трактор. В подпрыгивающем на сидении трактористе Энвер узнал младшего брата Кимала. Подъехав к воротам, Мустафа заглушил мотор, спрыгнул с трактора, открыл замок и развел ворота…

 

— Ничего страшного, — ответил Энвер на расспросы Мустафы. — Нитрокраски надышался. Прорабу понадобилось пустую цистерну выкрасить, ну, один маляр залез в нее, стал красить, и ему там плохо сделалось, в бочке. Хорошо крикнуть успел, на помощь позвать. Когда подбежали, заглянули в бочку — он на дне лежит, как мертвый. Кимал прыгнул к нему, поднял его на руки и подал наверх. Брат-то у тебя здоровый, сильный…

Энвер устало оперся задом о капот и закурил.

— Товарища он поднял, но тут сам потерял сознание. Другие прыгать побоялись, решили все равно такого тяжелого им не поднять. Наконец, сообразили бульдозером бочку повалить, и тогда вытащили. В больнице капельницу поставили, он в себя пришел, и сейчас ничего, нормально себя чувствует.

— Что ему поесть принести можно, дядя Энвер?

— Что хочешь. Фрукты, мед… Все можно.

— Я работу на сегодня закончил, сейчас домой пойду, — в разговорчивости Мустафа не уступал брату. — А вы за молоком? Там пацан один, отец еще не возвращался.

Энвер кивнул, залез в машину и поехал вверх по дороге, обсаженной кипарисами, за которыми виднелись мандариновые плантации. Сизая дымка наступающего вечера спускалась с гор к морю. Опустив левое стекло, он смотрел на ряды невысоких деревьев, тянувшихся по склону холма. «Это красиво зимой, когда плоды пожелтеют. Придешь домой, а в саду солнце

». Дорога вывела к двухэтажному белому зданию, выстроенному в стиле советской курортной архитектуры прежних времен — бывшая правительственная дача. По неухоженному двору с лаем носились дворняги. Заметив машину, они кинулись к ней, норовя попасть под колеса. Проехав еще метров триста, остановился возле склада, почти сравнявшегося от ветхости с землей. Вокруг стояло несколько халуп с дощатыми серыми верандами, тут же на земле валялись пустые ящики и ржавела груда металлолома. Посреди вытоптанной в траве площадки дремала в пол-глаза старая кавказская овчарка, длинная цепь пролегала в пыльной земле от ошейника к конуре. Наверное, она узнала Энвера и просто зафиксировала это в своем сонном мозгу.

Достав из багажника банку для молока, Энвер сначала прошел за склад, взглянуть на свою пасеку. Два десятка ульев, большей частью разбитых, сирыми калеками глядели на него — еще одно дело, до которого все никак не доходят руки. По обломку сот, валявшемуся на земле, ползала одинокая пчела, будто пытаясь еще что-то спасти.

«Надо будет собрать все старые заплесневелые соты, перетопить на воск, нельзя их в ульях оставлять. Э, зачем тебе воск? Ты что свечи собрался делать?». Энвер нечаянно вспомнил, что именно воск, которым были скреплены птичьи перья в крыльях Икара, стал причиной его гибели… и вновь задумался над ускользавшим от него смыслом той странной картины, увиденной в придорожном кафе. Пока он только чувствовал, что в ней заключена какая-то безжалостная правда, с которой он вынужден согласиться.

 

Энвер обошел крайний дом и у крыльца столкнулся с десятилетним сыном хозяина, у которого они брали молоко. Мальчик нес наполненный подойник. Застиранная, наверное, братова рубаха была велика ему, отчего детская худоба и хрупкость жалостливо бросалась в глаза. Вместе они поднялись на веранду, заваленную хозяйственным хламом. Энвер поставил банку на табурет и мальчик стал аккуратно переливать молоко в банку, удерживая полное ведро навесу.

-

Давай помогу.

-

Не надо. Мне не тяжело.

-

Отец скоро придет?

 

Мальчик пожал плечами. «А глаза, как у брата были, черные, горячие, — вспомнил Энвер красивое, как у витязя, лицо Отара. — хоть и двоюродный, а общая кровь вон как проступает

».

 

Банка наполнилась. Энвер силой приладил непослушную крышку.

-

Дядя Энвер, правда что орден на подушке понесут?

-

Да. Такая традиция, понимаешь?

-

Традици — что такое?

-

Ну, что давно повелось и дальше так будет. Обычай. Военный обычай.

Твой брат — герой.

 

Мадьчик сел на стул и, помолчав, спросил

-

Все мужчины должны быть солдатами?

— Конечно.

-

Я не хочу.

-

Ну, когда ты подрастешь, солдат уже не будет. Мир будет кругом.

 

Мальчик кивнул, согласился.

-

Отцу передай, что я завтра заеду за ним. Насчет оркестра пусть не волнуется, я обо всем договорился.

 

　

 

…

Когда ехал назад, увидел яркое свечение над морем. Пограничники включили прожектор, что был укрыт на берегу в эвкалиптовой роще, и холодный свет шарил по темной, беспокойной воде.