Прянички

Петр Шерешевский.
 
 
ПРЯНИЧКИ.
Пьеса в трех действиях. (Второй вариант).
 
Действующие лица:
ОБРУЧЕВ КОНСТАНТИН АНАТОЛЬЕВИЧ — доктор, около 30 лет.
ДАША БЕСПАЛОВА  — 26 лет.
ВАРЯ БЕСПАЛОВА — ее дочь, 7 лет.
УТКА ФЕДОР ГАВРИЛОВИЧ — главврач больницы, около 50 лет.
УТКА ИРИНА ИВАНОВНА — его жена, чуть за 40 лет.
ТЮТИН ПЕТР — доктор, около 30 лет.
АЛЛОЧКА — медсестра, 17 лет.
ГРАЧЕВА СОФЬЯ СТЕПАНОВНА по прозвищу ГРАЧИХА — квартирная хозяйка, за 60 лет.
ФОКУСНИК.
ЕГО ЖЕНА.
ВОСПИТАТЕЛЬНИЦА.
МИЛИЦИОНЕР.
ЖЕНШИНА.
ЕЕ ДОЧЬ.
 
 
 
 
 
 
 
 
 
 
 
 
ДЕЙСТВИЕ ПЕРВОЕ.
Пролог.
Вагон поезда дальнего следования.
 За окном мелькают бесконечные равнины средней полосы России. Столбы, провода.
 Столик в купе. Яйца, курица в газетке, яблоки, коробок с солью. И, конечно же, чай в стаканах с подстаканниками — куда ж без него в дороге. Видно, что люди здесь обжились, завели возможный нехитрый уют — не первые сутки уже едут.
   В купе трое.
   Константин Обручев — молодой человек лет тридцати с неправильными, но располагающими чертами лица. Он  неловок в общении, то скован, то излишне порывист. Когда увлекается, его манеры выдают совершеннейшего ребенка, но Обручев научился это прятать. И впечатления чудака не производит. Так, чуть-чуть не от мира сего,  и то, если очень уж пристрастно  приглядываться.
   Напротив  семейная пара. Мужчина — ровесник Обручева, кучерявый малый, живой и насмешливый. Его жена тиха, мила и почти незаметна. Она мгновенно убирает со стола образовывающийся сор. И подотрет, и крошки смахнет. А когда этого не требуется — подопрет щеку ладошкой и влюбленными глазами глядит на мужа.
   Мужчина с любопытством наблюдает за Константином. А того, что называется, «понесло». Так случается с людьми, ведущими уединенный образ жизни и обделенными душевным общением: как начнут разглагольствовать — не остановишь.
ОБРУЧЕВ. Подъезжаем уже. Через какой-то час выйду и погружусь в новую жизнь. Чужую. Как это все-таки манко — вон домик, а там люди живут. И так же как ты, а вроде бы иначе. Может умнее, лучше, осмысленнее. Может где-то там судьба твоя ждет, а ты живешь, и даже не догадываешься…
     Как-то я за всю жизнь не выезжал никуда. А книжки в детстве любил про путешествия. « Остров сокровищ», « Всадник без головы», « Вокруг света на воздушном шаре».
ФОКУСНИК. Ну, это вы загнули. В окошко-то гляньте: поля, поля… Скука, тишь да гладь. Муха прожужжит — уже событие. Не видать вам здесь ни пиратов, ни индейцев, ни скачек через прерии. И не ищите.
ОБРУЧЕВ Нет уж, вы меня не разочаровывайте. В больнице, когда эта командировка возникла — у меня аж сердечко застучало. Чуть не на коленях вымолил — пустите Христа ради. А потом дни считал крестиками в календарике.
    Скучно я живу. Работа — дом. Дома мама с папой, на работе сослуживцы. Не удивляет ничего, а каждый день, как сотни предыдущих. Я, знаете ли, с людьми тяжело схожусь, нигде не бываю. Работаешь — света белого не видишь. Как на дежурство кого подменить — вечно я. Отказывать не умею. А и куда идти-то….
     Не современный я какой-то, не своевременный. Ни друзей, ни любви человеческой. Сначала учился: ординатура, аспирантура, — так все некогда было. А сейчас вроде как и поздно. Кто в тридцать лет друзей заводит? Смешно… А женщины — я и не знаю этих подходов. С ними же как-то нужно, смешить, остроумничать.     
     С вами разболтался как-то, да это потому — не в своей тарелке. В поезд сел — будто кожу сбросил, другим человеком сделался. И все жду чего-то. Скажите, это у меня только или вы тоже? Как в поезд садитесь, кажется: жизнь твоя переменится?
ФОКУСНИК. Не знаю… Это для нас так, обыденность. Я и родился-то на колесах, в придорожном медпункте. И с тех пор всю жизнь так: Омск — Новосибирск, Воронеж — Самара.
ЖЕНЩИНА. А гостиниц этих — и не упомнишь…
ОБРУЧЕВ. Как я вам завидую.
ЖЕНЩИНА. Ой, не завидуйте. Это все быстро приедается. Цыганщина… Хочется, например, картинку повесить, или занавеску новую, а некуда…
ФОКУСНИК. Нет, я, признаюсь, поезда до сих пор люблю. Здесь мне дом родной, здесь мне родина. Это Настюша моя скрипит все. Она у меня не из цирковых, не потомственная.  Я ее, как цыган коня, выкрал.
   Заслышав про потомственных циркачей, Обручев вскинулся, глазки его разгорелись, как у заядлого рыбака в магазине снастей.
ОБРУЧЕВ. Господи, двое суток едем. А я и не полюбопытствовал… Вы что же, артисты?
ФОКУСНИК. Циркачи мы. Фокусники.
ОБРУЧЕВ. Что же вы раньше-то не сказали? Жалость-то какая. Покажите что-нибудь.
   Фокусник недовольно поморщился, но Константин, завидев реакцию, порывисто схватил его за руку.
ОБРУЧЕВ. Нет, нет, не хмурьтесь. Я же понимаю, к вам все эдак пристают. Артист — прикинься.
     Просто я с детства мечтал… Вблизи увидеть. Я однажды в цирке был. Вот там фокусник так фокусник! Он и перчатки в голубей превращал, потом плащ снимет — взмахнет — а в руках у него аквариум, а в нем рыбки золотые. Потом из вазы огромной, воды полной, девушки выходили — сухие, в блестках, улыбаются. Как сейчас помню. А начинал он с совсем простенького фокуса. Яблоко берет в руку — раз — а рука-то пустая. А яблоко уже в другой руке.
    Больше всего меня это яблоко поразило. Я тогда родителей разорил: целую неделю на представление таскался, в первом ряду сидел. Вот сейчас, думаю, замечу, куда он это яблоко прячет… Так и не разгадал. И до сих пор мечтаю. В близи бы увидеть. Вот как вас сейчас.
ФОКУСНИК. Ну-с, мечты детства должны сбываться.
Фокусник с невинным видом в точности повторил описанный трюк с яблоком.  После чего лукаво подмигнул Константину.
ФОКУСНИК. Ну что? Разгадали?
ОБРУЧЕВ. Ловко. А можно еще раз?
ФОКУСНИК. Конечно.
Фокусник снова взял яблоко в руку, неясный жест — и оно растворилось в воздухе.
ФОКУСНИК. Смотрите, все просто. Разгадка-то — вот она. Яблоко я вот здесь спрятал, за ладошкой.
Фокусник пригласил Обручева заглянуть за тыльную сторону руки, но тут же у него самого брови удивленно взлетели вверх.
ФОКУСНИК. Ой, а куда же оно делось? У себя в кармане посмотрите.
     Обручев лезет в карман и действительно обнаруживает там яблоко.
ОБРУЧЕВ. Чудеса!
ФОКУСНИК. Уф, устал.
   Он наливает газировки в стакан, подносит ко рту — стакан исчезает.
ФОКУСНИК. Что же вы попить не даете?
     Достает стакан все из того же кармана Обручева. Не расплескав ни капли. Выпивает. Смеется. Обручев наблюдает за представлением с таким восторгом, будто ему три года, а никак уж не тридцать.
ОБРУЧЕВ. Вы смеетесь… А я на все это гляжу — и мне радостно. Жить радостно. Надежда какая-то. Ведь это же исконные мечты человеческие: становиться невидимым, создавать из воздуха что хочешь, преодолевать время и пространство.
     Фокусник, не прерывая беседы, принимается жонглировать яблоками.
ФОКУСНИК. Это что… Это все фокусы. А вот вы, медики, знаете, отчего человек живет. Отчего умирает — это еще вроде понятно, это еще туда-сюда. Сломалось что-то в механизме. Был цыпленок заводной с ключиком, знает такой — тук-тук-тук. Сначала у него крыло откололось, ножки погнулись, а потом и вовсе пружинка лопнула. А вот от чего живет? Я вроде и слыхал: клетки, белки, сердце опять же кровь гонит. А как это со мною связано уразуметь не могу.
ОБРУЧЕВ. Ничего-то я не знаю. Укол могу в попу сделать и по коленке молоточком постучать.
      Как-то мне все кажется, будто я и не жил вовсе, не начинал еще… И голова от этого болеть стала. Каждую ночь… Пытка египетская. Что ж, думаю болит-то она. Ядерно-магнитную томограмму себе сделал — это вроде рентгена — портрет мозга.
Обручев достает из портфеля рентгеновский снимок человеческой головы. Снимок черно-белый, а поверх него, в центре, рядом с виском — красным фломастером очерчен черный круг почти правильной формы.
ОБРУЧЕВ. И что же вы думаете? Вот здесь у меня шарик — вроде того, которые вы, фокусники изо рта достаете… Опухоль мозга. Не операбельно. Теперь знаю — всего год-то мне и отмерено… Пожить попробовать. Только волшебнику и под силу-то шарик этот из головы моей вынуть. Или фокуснику вроде вас. Не возьметесь?
 
Сцена 1.
Почти лето, жарко и пыльно.
Вокзал провинциального городка. Уличные торговки, разложив товар на перевернутых картонных коробках, перекрикивая друг друга зазывают проезжающих. Поеживаясь, Обручев спускается по железным ступенькам и спрыгивает на перрон. На нем новые тупоносые по последней моде ботинки, купленные специально перед поездкой, и коричневый замшевый пиджак. Пиджак этот дед Константина Семен Моисеевич когда-то привез из Болгарии, но носить столь шикарную по тем временам вещь не решался, берег, да так и провисел пиджак в шкафу до самой дедушкиной смерти. Извлеченный же на свободу, оказался чуть устаревшим, но добротно-солидным. И, за неимением лучшего, украсил гардероб Константина. 
      Обручев опускает с плеча распухшую дорожную сумку и вертит головой. Кто его будет встречать, он не знает и полагается на интуицию. Но никто не ответил на призывно ищущий взгляд ответным — а, это вы, а, это я… — и Обручев придав лицу независимое слегка недовольное выражение, рассеянно оглядывается по сторонам. Вдруг…
       … Женщина с девочкой, по виду мать и дочь… Солнце как-то по особенному освещает их, вороненые волосы льются по ветру, голоса их, как музыка…
ДАША. Пря-я-янички! Пря-я-янички!
ВАРЯ. Пря-я-янички!
ДАША. Что смотрите? Берите. Со сгущенкой — пятнадцать, с вареньем — десять. Берите, вкусные, свеженькие.  ( Обручев трет себя пальцем по щеке). Что?
ОБРУЧЕВ. У вас щека испачкалась… В саже.
ДАША. Спасибо. ( Вытирает). Все?
ОБРУЧЕВ. Нет. Еще вот здесь осталось.
ДАША. ( Присаживается на корточки, дает дочери платок.) Доча, 
вытри. ( Варя старательно вытирает лицо матери).
К Обручеву подбегает Петя Тютин. Это вечно всклокоченный молодой человек с бегающими глазами. Он и всегда возбужден, а сейчас взбудоражен даже больше обычного. Речь его сбивчива, жесты суетливы.
ТЮТИН. Это хорошо, что ты приехал. Очень хорошо! У них здесь ужас, что творится. Главврач редкостная дубина, челюсть — во, а лобик узенький. Утка — фамилия. Умный, как утка. Ну, ты увидишь.
ОБРУЧЕВ.(Медленно перевел взгляд).  Здравствуй, Петя.
ТЮТИН. А? А, да, да. Я говорю, хорошо, что ты приехал, хоть один здравомыслящий человек, не лапоть, как все эти. Дерё-ё-ёвня! Ты представляешь, что они удумали? Читать невропатологию воспидрилам детсадовским! За три дня! Три дня читаешь, на четвертый — экзамен. Ты можешь себе представить? Бред…
ОБРУЧЕВ. Так я для этого и приехал.
ТЮТИН. Ну, я и говорю.
ОБРУЧЕВ. Что?
ТЮТИН. Что?
ОБРУЧЕВ. Что говоришь, Петя?
ТЮТИН. Я говорю, хорошо, что ты приехал. (И они пошли. Мимо деревянных домишек и купеческих особняков. Подошли к серому тяжеловесному, похожему на тюрьму зданию детской городской больницы, прошли через проходную и дальше, по коридорам с облупившейся грязно-зеленой краской… На протяжении всего пути Тютин безостановочно болтал ).   Это здорово, что невропатологию читать. Этим дурам полезно. Дурынды первостатейные, я тебе доложу! Они уже со вчерашнего вечера тебя дожидаются. Со всего района понаехало. Галдят все, щами пахнут. У всех попы, груди — как у Петрова Водкина. Я все думаю, как они с такими формами в дверь проходят? Загадка, брат. Боком наверное… И где их таких как на подбор выискали?
     Я одну потрогал, не удержался. С детства, знаешь ли, мечтал об этаком экскаваторе. Визгу было! Но теперь она так на меня смотрит, так смотрит, на все готовая. Но я пока раздумываю. Не ровен час окочуришься под такой гиппопотамшей.
ОБРУЧЕВ. Ладно, жить-то я где буду?
ТЮТИН. Это все главврач. Я то не знаю. Мы сначала к нему. Но главврач здесь мужик хороший. Простой, знаешь, такой, но правильный.
ОБРУЧЕВ. Ты же говорил, дубина.
ТЮТИН. Да?
ОБРУЧЕВ. Да.
ТЮТИН. Да, ну я и говорю, дубина. И не столько дубина. Сколько волчара. Не прост. Ты с ним поосторожней. Проглотит, не подавится, даже косточек не выплюнет. Желудок луженый, все переварит. Мы с ним на днях раков лопали, с душком. Они, понимаешь, у меня в холодильнике лежали, а он потек, воды по колено. Не выбрасывать же. Они так даже аппетитнее, пикантнее. Так я всю ночь пробегал, а ему хоть бы хны. Зверь мужик.
ОБРУЧЕВ. Так вы приятели?
ТЮТИН. Ну да, ну да. Он у меня знаешь где? Я его вот так держу! Не рыпнется! Он же понимает, с кем дело имеет. Я столичная штучка как никак, почти дипломант, а он из медбратьев, понимаешь! Повышение квалификации-шмалификации, и, пожалуйте бриться, главврач. Но он чует! Чует! Вот он у меня где! Я ему так и говорю, Гаврилыч, цыц. Знай свое разумение неразумное! И он меня слушает, боится.
ОБРУЧЕВ. Да?
ТЮТИН. Да! Он меня, гад такой, в такой клоповник поселил, хозяйка вечно студень варит, вонь, я тебе доложу, не забалуешь! Все пропахло! А у меня койка в углу. Он и тебя так поселить грозился. Я знаю! Я все знаю! Мы с ним друганы. Ничего, говорит, пару неделек поживет, не растает, не сахарный.
ОБРУЧЕВ. Ты же говорил, не знаешь, где меня поселят.
ТЮТИН. Как не знаю? Я все знаю! Я и выбирал! То есть не я, то есть не точно. Просто я говорю, пересели ты меня, Гаврилыч, христа ради. А на мое место Костю, к моей хозяйке то есть. Но это так, это не точно. Это все он! Сноха она ему, что ли… Вроде того. Не знаешь, сноха — что такое?
ОБРУЧЕВ. Не знаю.
ТЮТИН. Да и жалко ее, женщина хорошая, на одну пенсию, да еще на вокзале вроде торгует… Тоже понимать надо! Входить в положение!
ОБРУЧЕВ. Так меня туда?
ТЮТИН. Да я не знаю, откуда мне знать! Это все он. Но ты, как войдешь, сразу кулаком по столу. Дескать, не согласен я у Грачихи жить. А если что, на меня кивай. Он у меня в кулаке, не распрыгается! Знаешь, ты, как войдем, молчи. Я говорить буду! Он меня боится! Я ему покажу, дубине, сноха! А ты, знаешь, улыбайся эдак презрительно, как ты умеешь. Добро?
ОБРУЧЕВ. Добро.
ТЮТИН. Ну, то-то! Не боись! Со мной не пропадешь! А, вот и дверь его. Смелей, смелей, с Петей Тютиным не пропадешь. Улыбайся, давай, и фасон держи. Ну, пошли?
ОБРУЧЕВ. Пошли.
ТЮТИН. С Богом, где наша не пропадала. ( Он перекрестился, поплевал через плечо и робко постучался во взгромоздившуюся перед его глазами дверь. Потом деликатно потянул за ручку, просунул кончик носа в образовавшуюся щелочку и срывающимся голосом, с придыханием, прошептал). Здравствуйте. Федор Гаврилович. Можно к вам или подождать?
УТКА. Заходите. М-да… (Тютин и Обручев вошли в кабинет главврача. Мебель здесь добротная, тяжелая, какого-то темного дерева. Шторы на окнах тоже тяжелые и темные, светонепроницаемые. Сам хозяин кабинета — под стать всей обстановке — человек солидный, рубленный. Говорит густым басом, в каждом движении сквозит барственность, довольство собой. Часто похохатывает, при этом живот его трясется в такт).   Здравствуйте, молодой человек. Вы кто?
ТЮТИН. Это Костя Обручев. Однокурсник мой по Питеру. Ну, в смысле молодой специалист. Лекции к нам приехал читать.
УТКА. А! Это, значит, вы и есть. Столичная, понимаешь, наука! Можно подумать, у нас своих нет. Невропатологов, прости господи. Эка невидаль, выдумали. Как вас?
ОБРУЧЕВ. Константин Анатольевич.
УТКА. Анатольевич. Ха. Говорили, кандидат наук приедет. Талант. А приехал, понимаешь, Константин Анатольевич. ( Хохочет).
ОБРУЧЕВ. Простите, я не понимаю.
УТКА. Да ладно тебе, не обижайся. Молод ты просто, как я погляжу, кандидат наук. Вот я с тобой и по-отечески. У нас здесь без всяких этих самых, по-простому. Глушь, понимаешь, провинция. Нечего и фордыбачить. Народ он простоту любит. Вот я тебе как на духу и говорю — не обидим, а если б моя воля, ни копейки тебе б не заплатил, Костя. У меня знаешь, сколько медсестра получает? Фиг, да ни фига. А ты тут приехал, здрасьте, и за две недели ему кучу денег отвали.
ОБРУЧЕВ. Это как-то оскорбительно даже. При чем здесь медсестры?
ТЮТИН. Ты, Костя, не говори. У них, знаешь, какая работа тяжелая, нервная…
УТКА. Во-во, правильно, правильно. В попу иголками тыкать! Вот видите, и товарищ вам свидетельствует. Баловство все это и разврат.
ОБРУЧЕВ. Абсурд какой-то.
УТКА. Ишь ты. Ершистый какой. Ладно, Константин Анатольевич, поселим мы тебя хорошо, там и покормят, и бельишко чистое постелят. Сегодня обживешься, а завтра с утречка милости просим приступать к своим обязанностям. Петя, проводишь товарища?
ТЮТИН. Конечно, Федор Гаврилович.
ОБРУЧЕВ. Вы извините, Федор Гаврилович, но я бы предпочел гостиницу.
УТКА. Так это считайте, Константин Анатольевич, и есть гостиница. Домашнего типа. Отдельная комната, все удобства. (Утка вдруг ласково подмигнул и потер руки). А пока, коньячку, ребятишки…(На столе, как по мановению волшебной палочки, появляется все приличествующее моменту: сыр и шоколад, хрустальные рюмки и бутылка коньяку, конечно.) По рюмахе, за знакомство. Здесь, Костя, у нас коньяк делают — куда там французам. А это — да будет вам известно — вообще коллекционная бутылочка. Мне сам директор заводишка презентовал на юбилей. Тара-то обычная, а льют из особой бочки. Ну?
ОБРУЧЕВ. ( Пригубил). Вкусно. Я вообще в коньяках не очень-то разбираюсь.
УТКА. Учись. По небу пропускай и ноздрями выдыхай. Вот. Так амбр чувствуется. Учись, учись… И в провинции люди живут — не пальцем деланы. Вкус имеют. К жизни. Эх, Костя, перебирался бы ты к нам. Что там в столицах твоих? Шум, грязь, суета, все локтями пихаются. Отделение тебе дам, невропатологическое. Мне, брат, смену себе готовить надо. Я уж умаялся. На пенсию уйду — на кого я больницу оставлю? На Тютина? Так он недоучка-тютя и есть, правильная фамилия. Давай, давай, сырком закусывай. А в выходные мы на шашлычки ко мне на дачу махнем. У меня рецепт особый. Я жене не доверяю, сам замачиваю. Скажи, Петруша, хороши мои шашлычки?
ТЮТИН. ( Поцеловал кончики пальцев). Пища богов.
УТКА. То-то. Я им всем здесь благодетель, отец родной. Они понимают, ценят, хамы неблагодарные.
 
Сцена 2.
Вечер того же дня.
«Частный сектор» городка, дома здесь сплошь деревянные, покосившиеся развалюхи, сиротливо жмущиеся друг к дружке. Лишь кое-где, нарушая общий ландшафт «деревеньки» в нее вклиниваются каменные особняки за высокими заборами, да на горизонте виднеются несколько блочных домов.
    Комната в доме Грачихи. Потолок низкий, фанерный, с облупившейся белой масляной краской. На одной стене ковер с оленями, над кроватью тоже коврик с вытканной лубочной Мадонной с младенцем. Полы скрипучие из длинных крашеных досок
    Стук в дверь. Хозяйка с кряхтением поднялась, переваливающейся утиной походкой двинулась к сеням. Это полная рыхлая женщина с грубым некрасивым лицом в засаленном халате. Говорит она громко, почти кричит, все манеры ее грубоваты, но настолько естественны, что не вызывают раздражения.
   Грачиха открыла дверь, уставилась на гостей. На пороге Обручев и Тютин.
ГРАЧИХА. А, жилец, ноги вытирай.
ТЮТИН. Здравствуйте, Софья Степановна.
ГРАЧИХА.  И ты, малохольный, явился? Что тебе тут, двор постоялый? Съехал, так и не шляйся. Ступай, ступай, ветер в хвост.
ТЮТИН. ( Обручеву, тихо). Она не в духе просто, а так — очень даже душевная женщина, приветливая по-своему.
ГРАЧИХА. Что ты там бурчишь? Пшел, тебе говорят. Заходи, жилец, располагайся. Вот койка твоя, вот полочку в шкафу освободила.
ТЮТИН. (Неуклюже топчется в дверях. Видно, что уходить, расставаться с приятелем  ему неохота.)  До свидания.
ГРАЧИХА. Иди, иди. Скатертью дорога.(буквально вытолкнула Тютина за порог. И дверь захлопнула.) А ты куда прешь, жилец? Руки мой сначала. Я пока на стол соберу. Угощает Грачиха, радуйся. Сыт будешь. Ты надолго сюда?
ОБРУЧЕВ. На две недели.
ГРАЧИХА. Ну-ка, руки покажи, чисто вымыл?
ОБРУЧЕВ. Вы смеетесь надо мной что ли?
ГРАЧИХА. Покажи, покажи. Нечего грязь об мои полотенца обмазывать. ( Берет его руку). На две недели, говоришь?
ОБРУЧЕВ. На две.
ГРАЧИХА. То-то и видать. Ты закусывай. Студень бараний. Настойка сливовая.
ОБРУЧЕВ. Спасибо, я не голоден.
ГРАЧИХА. Ври, да не завирайся. Лопай.
ОБРУЧЕВ. Что?
ГРАЧИХА. Налегай, налегай. Пирожки домашние с яйцом с луком. Небось, и не +пробовал таких-то. Тебя как звать? Меня Софьей Степановной, но все Грачихой кличут.
ОБРУЧЕВ. Константин Анатольевич.
ГРАЧИХА. А по фамилии?
ОБРУЧЕВ. Обручев.
Обручев взглянул в окно и замер, не донес пирожок до рта. На улице южная черная ночь, а в окне напротив горит свет. И картина в этом квадрате, разрезанном крестовиной рамы видна ясно во всех подробностях. Там голенькая девочка лет семи стоит в синем тазу, а молодая женщина, та самая, которая сегодня на вокзале торговала пряниками, поливает ее из ковша с облупленной эмалью. Вода струится по распущенным волосам дочери, мать в просторной мужской рубахе, рукава закатаны выше локтя, на обнаженных руках хлопья пены.
ГРАЧИХА. Что уставился? Баба дочку моет — не видал никогда? Дашка, непутеха, занавесок закрыть не соображает, а туда же, нос задрала, слово ей не скажи. Ты жуй, жуй, что застыл, малохольный.
ОБРУЧЕВ. Я ее сегодня на вокзале видел. 
ГРАЧИХА. Видел — ну, и видел, кто ее не видел. Хоть каждый день ходи смотри, все зенки высмотри. Мы с ней вместе торгуем. Жалею я ее, к делу пристроила по-соседски. А то жалко смотреть, как люди жить не умеют. Опять же, ребятенка жалко.
ОБРУЧЕВ. Кто она?
ГРАЧИХА. Кто-кто… Баба с сиськами, Дашкой звать. Нет, худого не скажу, она добрая только недоделанная какая-то, непутеха. Чумная — страсть. Вечно у нее истории. То понос, то золотуха. Хотела бы, нормально бы жила, не мыкалась. Ан нет, все гордость! А по мне эта гордость — та же глупость, только слово другое. От ума все, образование, черт его задери. Далось оно людям, это образование. Шибко грамотная. Она, видишь ли, на пианинах играет. На пианинах играет, а дите прокормить — кишка тонка. С таким задом да рожей — мужики сплошь облизываются — а ничего лучше, чем глотку на вокзале драть, да от погонов бегать, найти не может. Дура, дура и есть. Зла не хватает.
     Обручев уже не слушает, он просто заворожено глядит в окно. Голос Грачихи доносится до него как бы издалека, как гул поезда, как жужжание комара. В это время Даша взяла дочь на руки, отнесла в постель, укрыла. Взяла книжку, чтобы почитать дочери перед сном. Конечно, Костя не моет слышать голоса ее, но до нас он доносится, может, это фантазия Обручева, но ему кажется, что и он разбирает слова.
ДАША. Три девицы под окном
               Пряли поздно вечерком.
               Если б я была царица -
                Молвит первая девица…
 А Грачиха болтает, болтает…
ГРАЧИХА. Мне б ее годы, да мордализацию, я б всем показала. Я в молодости так мужиками вертела — будьте нате. Все имела, в свое удовольствие жила. А красоткой такой никогда не была, куда мне. А теперь одна радость — вот наливочку из слив настоишь, да вечерами наклюкаешься. Ты пей, пей, знатная наливка-то. Эх, разнесло меня на старости лет, а все потому — поесть люблю. Да не вот эти все гоголи-моголи, а чтоб борщ — так борщ, чтоб ложка стояла, да на сале топленом. А что ж я, дура, отказываться-то. Какие еще у меня удовольствия в мои-то годы? Пожрать, выпить, да спать завалиться. А что жир на боках нарос — так кому какое дело? Верно говорю? Эй, жилец, я к тебе обращаюсь.
ОБРУЧЕВ. Что?
ГРАЧИХА. Да ты не слушаешь никак? Замороженный какой-то. Спать пора, говорю, я ложусь, а ты чтоб не топал, и дверьми не хлопал. И вперед, чтобы этих ночных шатаний не было у меня. В десять часов изволь спать. У меня строго. Я не посмотрю, что тебя Гаврилыч прислал, выставлю за милую душу. Все. Завтра будешь уходить — ключ под ковриком оствишь. Плетеный такой. (Ушла).
ОБРУЧЕВ. Если б я была царица, третья молвила девица, я б для батюшки царя родила богатыря. Пря-я-янички, пря-я-янички.
 
Сцена 3.
Прошло несколько дней.
Вокзал. Просторный, полупустой зал ожидания Деревянные лавки по стенам. Серым серо. Тусклое мерцание ламп дневного света только усиливает ощущение полутьмы, неуюта. На одной из скамеек, облокотившись о спинку дремлет Даша. Рот полуоткрыт, синяки под глазами. Рядом — сумки с товаром, картонная коробка.
    Ирина Ивановна, ухоженная дама средних лет, одетая с провинциальным шиком и слегка чрезмерно накрашенная усаживается возле нее, хотя лавки кругом пустуют. Поерзала, откашлялась, наконец решилась и дотронулась до Дашиной коленки. Та мгновенно открыла глаза, озирается.
ИРИНА ИВАНОВНА. Даша, можно вас на два слова?
ДАША. Здравствуйте, Ирина Ивановна. (Пауза ). Я слушаю.
ИРИНА ИВАНОВНА.  (Порылась в сумочке, вытащила почтовый конверт, не глядя протянула его Даше). Вот, возьмите.
ДАША. Что это?
ИРИНА ИВАНОВНА. Деньги. Это не вам, это для дочки вашей. Фрукты, кружки развивающие, я не знаю… Ребенка растить тяжело, многое требуется.
ДАША. Господи, это он вас прислал?
ИРИНА ИВАНОВНА. Нет, он не знает. Я сама. Я вас вчера с дочкой увидела здесь, так у меня вечером приступ сердечный. Всю ночь не спала. Таблетки кушала. Очень она на него похожа.
ДАША. Простите меня.
ИРИНА ИВАНОВНА. Нет, нет, нет, я не об этом. У нас уж дети выросли, а это не годится так. Чтоб девочка на вокзале. Я хлопотать буду, я вам место найду поприличней. Ее в школу устроим хорошую, чтоб с языками.
ДАША. Простите меня. Я виновата. Очень. Но не надо. Я не приму. Я сама. Поверьте мне, Варечка ничем не обделена.
ИРИНА ИВАНОВНА. Я бы раньше пришла. Я просто не знала, не догадывалась даже. Недавно все открылось. Напели люди добрые. Я и пришла вчера взглянуть. Очень она на него похожа, не ошибешься. Деньги-то возьмите.
ДАША. Нет. Я не могу взять. Простите. И не ходите ко мне больше.
ИРИНА ИВАНОВНА. Глупости какие-то. Я не вам, я ребенку даю. Это даже безответственно, чтобы девочка…
ДАША. Это не его дочь. И вас это не касается. ( Пауза).
ИРИНА ИВАНОВНА. Ну, как знаете. Я из лучших чувств.
ДАША. Оставьте меня в покое.
ИРИНА ИВАНОВНА. Ладно, простите.
ДАША. Это вы меня простите.      
Ирина Ивановна поискала глазами что-то на полу, потом неловко встала, шаг, другой, обрела уверенность и стремительно, походкой провинциальной львицы — цок-цок-цок — каблучки по мрамору — вышла из здания вокзала.
     Даша выдохнула, достала пудреницу с маленьким карманным зеркалом, пару раз провела пуховкой по щекам, под глазами. Переведя взгляд наткнулась на Обручева, сидящего виз-а-ви. Почему-то по прошлой мимолетной встрече ей запомнился этот неуклюжий человечек. Даша улыбнулась и, чтобы отвлечься от неприятного впечатления, заговорила.
ДАША. А, это вы…
 ОБРУЧЕВ. Как торговля?
ДАША. Вашими молитвами. Уезжаете уже?
ОБРУЧЕВ. Нет пока… Выходной у меня… Прогуливаюсь, так сказать. Знакомлюсь с городом… Достопримечательности, там, окрестности…
ДАША. А… Ничего достопримечательнее, чем вокзал не нашли пока?
ОБРУЧЕВ. Да… То есть нет… Вот вы смеетесь, а меня буквально поразил вокзал. Не этот, а вообще, путь, люди в рыжих безрукавках по колесам стучат, пирожки на платформах, курочка с картошечкой, мороженое… Я ведь давненько не путешествовал, с детства, когда на юг с мамой… Едешь, смотришь, на любом полустанке бы сойти, там жизнь, люди, покой… Может судьба твоя где-то здесь… Я ведь, знаете, до тридцати лет дожил, а не влюблялся ни разу…Так, глупости были всякие, а чтобы по-настоящему — ни разу. Дайте пряничек…
ДАША. Вам какой ?
ОБРУЧЕВ. Все равно…
ДАША. Со сгущенкой берите, он вкуснее.
ОБРУЧЕВ. Угу, давайте со сгущенкой…
ДАША. Пятнадцать рублей.
ОБРУЧЕВ. Вот…(Протянул Даше  деньги, взял пряник, повертел в руках.) Я, вообще-то, сладкого не люблю. (Надкусил пряник, пожевал…)
ДАША. Смешной вы… Зачем же купили тогда?
ОБРУЧЕВ. Так… Может, вы? Угощайтесь…
ДАША. Нет, увольте. Я этих пряников видеть не могу, наторговалась.
ОБРУЧЕВ. Что же мне с ним делать? А дочка ваша где? Красивая у вас девочка, на маму очень похожа…
ДАША. Это вы отца не видели…
ОБРУЧЕВ. Возможно, возможно… Но глаза ваши, карие, с поволокой… Вылез я тогда утром из поезда, от тумана ежусь, головой кручу, озираюсь… И вдруг, как видение — красавица мать и красавица дочка. « Пря-я-янички, пря-я-янички…» Вот, думаю, твоя могла бы быть жена, дочка. Жил бы в домике деревянном, с коровой…
ДАША. ( Смеется). Влюбились, что ли?
ОБРУЧЕВ. ( Смеется). Крикните еще раз также: « Пря-я-янички, пря-я-янички.»
ДАША. Вот сейчас поезд подойдет и крикну.
ОБРУЧЕВ. А вы так, без поезда, для меня…
ДАША. Выдумаете… Что же я, артистка какая?
ОБРУЧЕВ. ( Кричит). Пря-я-янички, пря-я-янички. ( Смеется). Извините. Вы в деревянном доме живете?
ДАША. Да…
ОБРУЧЕВ. Как я угадал!
ДАША. Да что тут угадывать? У нас полгорода в развалюхах этих ютится… Вы командировочный?
ОБРУЧЕВ. Вроде того…
ДАША. Вроде того… Помечтаете, поумиляетесь, и домой, в столицы… Вы откуда?
ОБРУЧЕВ. Из Петербурга.
ДАША. Вот-вот… « На любом полустанке сойти…» А я, на эти ваши поезда глядючи каждый раз с собой борюсь. Вскочить бы на подножку, и куда глаза глядят, чтоб ни забот, ни мыслей, а только ложечка да подстаканник чтоб стучали…
ОБРУЧЕВ. Что ж, в этом тоже своя поэзия. « Охота к перемене мест.»
ДАША. Какая, к черту, поэзия. Так опостылело все, волком взвоешь…
ГРАЧИХА.( Входит, волоча за собой две тяжеленные сумки.) Дашка, поезд идет. Побежали.
ДАША. Я сейчас.
ГРАЧИХА. Хорош лясы точить. Побежали. Говорю, место займу. Ты, жилец, нечего зубы заговаривать. Купил пряник и отойди.
ДАША. Грачиха, не кричи.
ГРАЧИХА. Что не кричи? Я на вокзале, чай, а не на балу. И что тут церемониться? Толку с него — как с козла молока. Побежали, говорю.
ДАША. ( Обручеву). Счастливо.
ОБРУЧЕВ. Удачной торговли…
Сцена 4.
Комната в больнице, которая служит и игровой, и классом для детей, которые из-за длительного  лечения вынуждены учиться прямо здесь. В углу шкаф с игрушками, посреди — парты, пара рядов.
    Напротив восседающего на учительском месте Обручева — экзаменуемая воспитательница. Действительно румяна, грудаста, женщина во вкусе Кустодиева и Петрова-Водкина..  Она испугано и предано смотрит на экзаменатора, ловит каждое его движение,  всем своим видом демонстрируя: я знаю, я все знаю, вы только чуть-чуть подскажите…                                                        
ОБРУЧЕВ. Ну-те-с… О чем вы мне поведаете?
ВОСПИТАТЕЛЬНИЦА. Энцефолопатия…
ОБРУЧЕВ. Замечательно! Что же такое энцефалопатия?
ВОСПИТАТЕЛЬНИЦА. Я знаю, я записывала, я сейчас отвечу.
 Дверь приоткрывается и в образовавшуюся щель протискивается Петя Тютин.
ТЮТИН. Костя, можно я посижу, послушаю? (Не дожидаясь разрешения, Петя пршмыгивает в класс, усаживается подле приятеля и сразу же принимается шептать на ухо) О! Это же та самая и есть, гиппопотамша, которую я за попу ущипнул. Обрати внимание — меня увидела, заерзала вся, и косится вся, косится, глазом стреляет.
ОБРУЧЕВ. Тихо, Петя. Ты мешаешь.
ТЮТИН. Все, все, молчу. Тише воды, ниже травы.
ОБРУЧЕВ. И так, что же такое энцефолопатия?
ВОСПИТАТЕЛЬНИЦА. Болезнь…
ОБРУЧЕВ Замечательно! Видите, вы же все знаете. Не бойтесь, не бойтесь, я не кусаюсь. И в конспект можно подглядывать.
ВОСПИТАТЕЛЬНИЦА читает по тетрадке, шевеля губами точно первокласница: — Энцефолопатия — это болезнь, встречающаяся у детей до одного года.
Входит Утка.
УТКА. Здорово, наука столичная. Как дела?
ОБРУЧЕВ. Да вот, экзамены принимаю.
УТКА. Ты им спуску-то не давай, жарь их по полной. Правильно, красотка, говорю? Драть вас надо, как коз сидоровых. От этого вас толк выходит и благодарность.
Утка подошел и по-хозяйски потрепал одну воспитательницу по щечке. Та обернулась удивленная, но Федор Гаврилович будто не заметил этой реакции.
УТКА. Ладно, шучу.
     Завтра, Константин Анатольевич, милости прошу. На дачку, как обещал, на шашлычки, и баньку справим. Тебя, Тютин, тоже касается. В двенадцать здесь ждем, на машине. С Ириной Ивановной. Ясно?
ТЮТИН. Ясно, Федор Гаврилович.
УТКА. И чтоб не опаздывать.
Утка выходит и Обручев вновь обращается к мученице напротив.
ОБРУЧЕВ. Итак, ЦНС это что?
ВОСПИТАТЕЛЬНИЦА. Что?
ОБРУЧЕВ. Это я спрашиваю, что?
Женщина напряженно моргает.
ВОСПИТАТЕЛЬНИЦА. Центральная, нервная… система?
ОБРУЧЕВ. Блестяще!
ТЮТИН (счастливо хохочет и шепчет в ухо Обручева) А грудь-то, глянь — что твое вымя!
ОБРУЧЕВ. Итак, милая, синдром угнетения ЦНС как у нас выражается? Воспитательница тупо и преданно смотрит на Обручева.
Ну, милая, давайте поразмыслим. Это, наверное, значит, что ребенок вялый, да?
ВОСПИТАТЕЛЬНИЦА. Да…
ОБРУЧЕВ. Мало кричит, аппетита нет, правильно?
ВОСПИТАТЕЛЬНИЦА. Да, да. Я это самое и хотела сказать.
ОБРУЧЕВ. Вот видите! Вы же все знаете! Только соберитесь! А синдром гипервозбудимости как проявляется?
ВОСПИТАТЕЛЬНИЦА. Я сейчас скажу, я учила…
ОБРУЧЕВ. Ну же, милая моя, пораскиньте серым веществом. Наверное, все наоборот. Да? Как же это может выглядеть?
Женщина напряглась, в голове ее впервые зашевелилась какая-то мысль. Вдруг она счастливо улыбнулась — осенило — и выпалила:
ВОСПИТАТЕЛЬНИЦА. Бегает, кричит, дерется, не слушается, да?
Обручев начинает хохотать. Легко, заразительно…
ВОСПИТАТЕЛЬНИЦА. Доктор, что вы смеетесь?
ОБРУЧЕВ. Миленькая, первую строчку прочтите. «Энцефолопатия — это…»
ВОСПИТАТЕЛЬНИЦА. «…болезнь, встречающаяся у детей до одного года.»
ОБРУЧЕВ. До года! Понимаете — до одного года! «Бегает, кричит, дерется, не слушается!»
ВОСПИТАТЕЛЬНИЦА. А что?
Обручев вытирает выступившие от хохота слезы.
ОБРУЧЕВ. Хорошая моя, зачем вам все это нужно?
ВОСПИТАТЕЛЬНИЦА. Так послали же… От садика. Зарплату обещали повысить. Я честно стараюсь, записываю, а в голову ничего не лезет. У меня же своих трое и мужик не кормленный. Я каждый день домой мотаюсь, в Рябовку. И обед сготовить, и постирать, и попу подтереть. А то запаршивеют за две недели, а мужик запьет, без присмотра-то.
ОБРУЧЕВ.( машет рукой) А-а-а… давайте зачетку. И зачем вам, правда, в детском саду невропатология? Чью светлую голову сия идея посетила?
Обручев расписывается в книжечке
ВОСПИТАТЕЛЬНИЦА. Доктор, а вы женаты?
ОБРУЧЕВ ( растерянно улыбается) Нет, а что?
ВОСПИТАТЕЛЬНИЦА. Тогда давайте пиджак сюда.
ОБРУЧЕВ. Что с моим пиджаком?
ВОСПИТАТЕЛЬНИЦА. По шву разошелся. Неделю уже любуемся.
Девушка подошла к Обручеву, деловито стянула с него пиджак и уселась тут же с нитками и иголкой, извлеченными из сумочки.
ВОСПИТАТЕЛЬНИЦА. Я зашью, у меня нитки всегда с собой.
А еще мы вам пирожков напекли. Домашних. Небось оглодали здесь совсем.
Первая воспитательница достает из сумок тарелки с горками пирожков. Выходит.
ТЮТИН  Видал, как оно! У нее, оказывается, и муж, и дети. Да-а-а. ( Руки его машинально чертят в воздухе желанные прелести) Чтоб такая, с формами, она сначала порожать должна как следует. Где ж взять — чтоб без детей, а объемистую?
ОБРУЧЕВ. Да! Дилемма, брат! Неразрешимое противоречие.
ТЮТИН. А, помнишь, мама какие пирожки пекла? Я таких больше никогда не пробовал. А эти ничего, напоминают.
 Тютин по-птичьи склонил голову набок, сидит скособочась. Он похож на нахохлившегося голубя зимой, на подоконнике.
ТЮТИН. Костя, я попросить хотел. Домой приедешь, на кладбище сходи. К маме с Машкой.
ОБРУЧЕВ. Хорошо.
ТЮТИН. Передай им там… Ну, что у меня все хорошо. Что я доктором, как они и хотели.
ОБРУЧЕВ. Угу.
ТЮТИН. Только ты вслух скажи. По-настоящему. И погляди, там: не заросло ли, не покосилось ли.
ОБРУЧЕВ. Ладно. Обещаю. Ну, пойду я.
ТЮТИН. Куда?
ОБРУЧЕВ. Так, прогуляюсь…
ТЮТИН. И я с тобой, можно?
Обручев промолчал, а Петя вдруг схватил его за грудки и с обидой уставился на товарища. Губы его запрыгали…
ТЮТИН. Чего ты, Костя, бегаешь от меня?
ОБРУЧЕВ. Я? Я не бегаю.
ТЮТИН Ладно! Иди, иди. Прогуливайся! Ветер в хвост.
Я же все понимаю. Мне самому от себя тошно. Мысли в голове прыгают, в кучу не собрать. У меня же другая жизнь началась после этой аварии чертовой. Друзья были, мама, Машка… и вдруг — все. Как корова языком слизала. Я и сбежал сюда. Чтобы не знал никто. И самому забыть, не помнить. А тут ты являешься, друг лучший, чтоб ты сдох.
     Ты почему ко мне тогда в больницу только раз один зайти соблаговолил? А? Молчишь?
ОБРУЧЕВ Сам не знаю. Сессия была, практика …ветер в голове. Прости.
ТЮТИН. Ветер в голове! А знаешь какого это — когда ждешь — и никого.
   А выписался, в институт являюсь — никто в глаза не смотрит. Наверное потому, глаза у меня тогда были в разные стороны. Все по плечу только эдак, хлоп — хлоп, жалеют. И сбежать норовят, как ты сейчас. Ясно! Кому приятно — с юродивым нянькаться?!
ОБРУЧЕВ. Петя, Ты чего. Не плачь. Все же прошло уже.
ТЮТИН. Прошло! Ты мне написал хоть раз? Ты на могиле у мамы моей был хоть раз? «Обещаю!» Как обещаешь, если не знаешь толком, где мама с Машкой лежат? Где оградку подправлять будешь-то?
     Мама! Она меня по голове гладила. Мамочка…. А я тогда кошку объезжал. На дорогу выскочила. Рефлекторно, понимаешь, баранку дернул. Давить не хотел. И не задавил! Объехал кошечку.
      Тютин тяжело поднялся и вышел, шатаясь, как пьяный.
ОБРУЧЕВ. Я не помню. Разве мы были так уж дружны? Да, на дне рожденья дверь с петель снесли… Помню. Мама его готовила хорошо, как придешь — вечно за стол перво-наперво. Помню. Как ее звали? Не помню. Я не помню. А запах у них дома всегда тяжелый был…
     «На кладбище сходи!» Схожу. Я скоро сам поселюсь там, на кладбище-то. Постоянная прописка будет.
 
Сцена 5.
Вокзал, на путях.
Милиционер проходит по перрону, вдоль рядов вокзальных торговок. Все отдают деньги, матерясь сквозь зубы за его спиной. Одна попыталась уйти незамеченной, но милиционер кричит ей вослед: « Куда, крашенная, почесала? Эй? Я тебя запомнил».
 Милиционер берет с Дашиного «прилавка» пряник, жует, пересчитывает деньги, прячет в карман.
МИЛИЦИОНЕР. Ну что, красотка, когда дашь-то?
ДАША. Чего? Я исправно плачу, как другие.
МИЛИЦИОНЕР. Не-е-е, я не про то. Говорю, дашь когда? (Подмигивает) Тебе б тогда скидка вышла. По-родственному. Заходь сегодня в отделение, часикам к восьми. И работай дальше сколько хочешь, безо мзды всякой.
ДАША. Да ты что? Вот обрадовал-то!
Чего ж нам вечера дожидаться? Я прям сейчас подол-то заворочу, по-быстрому. А?
    Даша заголосила на весь вокзал «народным» голосом, открытым звуком, похлопывает себя по всем местам,  — настоящий спектакль. ДАША. Девки, весна-то пришла, вы не глядите, что заяц кривой, да косой. Сила- то у него молодецкая! Вот и задумал заяц к лисе пойтить. А лиса-то была такая, что все валялась с волками, да с медведями.
Торговки хохочут, глядя на этот бенефис. «Давай, Дарья, уважь родимого!» — «Ишь, покраснел… Стесняется…»
МИЛИЦИОНЕР. Ты это, того этого, Беспалова, тише. Не то я тебя вмиг определю.
ДАША приплясывает навстречу милиционеру, по-цыгански трясет плечами.
ДАША. Что ты, любый, я ж со всей душой и другими частями тела. Приголублю, дай, да еще сказочку скажу.
Даша веселится вовсю. Она хохочет над собственными непристойными шутками — аж загибается, торговки вторят ей.
ДАША. Сидит куча воробьев, а один и говорит: «В меня, говорит, сивая кобыла влюбилась, часто на меня поглядывает. Хотите, говорит, я ее при все честном собрании отработаю?» А те говорят: « А давай, а мы посмотрим»
МИЛИЦИОНЕР. Ты чего, того этого? Белены объелась? Чокнутая…
Милиционер, действительно красный как рак, припустил от разбушевавшейся Даши по перрону, вслед ему летят насмешливые слова.
МИЛИЦИОНЕР. Не даром про тебя и все говорят, что чокнутая. Я к ней как человек, а она того-этого… Ладно, ладно, поглядим, как ты у меня после засмеешься.
ДАША. Эй, жених, куда побег-то? За причиндалом небось…. Дома позабыл? У жены в укромном месте?
ГРАЧИХА. Ой, Дашка, доиграешься…
ДАША. А и пусть. Каждый сморчок под юбку залезть норовит, а я что? Терпи, глазки долу?
ГРАЧИХА. Непутеха ты. Сколько мне с тобой нянькаться?
ДАША. А ты не нянькайся.
ГРАЧИХА. Теперь сиди тут из-за тебя. Еще товар попортят, если не отберут совсем. Эх, говорю ж, не твое это дело по вокзалам мыкаться.
 Сколько к тебе присватывалось? И Алика с рынка я к тебе водила, и этого, усатого… Жила б по-человечьи, горя б не знала… Все ей не то, все нос воротит.
ДАША  Грачиха, не начинай. Я кошка вольная, хоть и драная. Кого хочу — того люблю.
ГРАЧИХА. Кого хочу! Все очкарики-шибздики какие-то в портках драных. Толку с них — что с козла молока. Да и где они все? Инженер твой прошлогодний — месяц походил, лютики поносил, — и тю-тю, поминай, как звали.
ДАША. Я их сама гоню. Я же ведьма, Грачиха. У меня глаз черный, опасный. Ежели полюблю кого — так присушу, никуда от меня не денется.
ГРАЧИХА. Ага! Много, гляжу, насушила, штабелями лежат.
ДАША. А не хотела до сих пор никого… А захочу — ух, берегись. Я ж, понимаешь, все принца жду. Меня мамой принцессой звала в детстве. Я и запомнила.
ГРАЧИХА. Дурная! Все б зубоскалить, разлеглась! О дите бы подумала! Из школы придет: « Где мама?» А мама по милициям прохлаждается.
ДАША. Ничего, она у меня девочка самостоятельная. Меня же еще и ужином накормит.
ГРАЧИХА. Вот скажи — чем тебе Гаврилыч не вышел? И видный мужчина, и любит тебя, и дите ж от него прижила… Ему мигни, он и мадаму свою бросит, и на руках носить будет. Чего еще лучше-то? Сама же, как его видишь, холодеешь вся. Меня не проведешь, глаз наметан.
ДАША. Холодею — это ты верно. Будто ледяной столб вот здесь поднимается. Аж жуть! Боюсь его. Даже не его — себя боюсь, когда с ним рядом.
     Я как в больницу устроилась, сразу после училища, он мне таким забавным показался. Экий, думаю, петух. По попкам хлопает — всех курочек потопчу, все мои. Мы с девчонками все похохатывали. На него глядя. И он в ответ посмеивается масляно, ус крутит.
     А потом мне сон приснился — будто в меня краб заползает и наизнанку выворачивает. На себя смотрю — а это уже не я. Скользкое животное, белое, извивается. И страшно, и противно, а где-то глубоко свербит. Наслаждение. И почему-то знаю, что краб этот — это он и есть.
    С тех пор я на него уже спокойно не глядела, ежилась. Каждую ночь этот сон, измучилась вся. А однажды не выдержала и как в омут — как в песнях поется. Наяву в эту скользкую тварь обратилась.
     Он мне тогда признался — эдакая ты чистенькая пришла, любопытно было, эдакую смогу ли растлить? Настоящую ее наружу вынуть.
ДАША. А потом будто очнулась. И гадко сделалось, и страшно. И никакого этого наслаждения, а только будто выпачкалась вся.
     Я такая убить могу, унизить ни за что могу. Я себя такую боюсь и ненавижу. И его за то больше всего ненавижу, что он мне меня настоящую показал.
ГРАЧИХА. Ты, Дашка, точно чокнутая. Правильно Ванька-милиционер говорит.
ДАША. Ха! А ты говоришь — очкарики. Лучше уж очкарики. Спокойнее. А тои впрямь спятишь.
 
 
Сцена 6.
Прошло еще полторы недели. Последний день командировки Обручева. И, что особенно приятно — выходной.
Комната  Тютина. Петя валяется на постели, через окно — яркое солнце, такое яркое — даже глаза слепит.
ТЮТИН. ( Потягивается). М-да! Славный денек! На дачку сегодня прокатимся. И погодка не подкачала, благодать. Эй, солнышко, привет! Нажарим шашлычков и водочкой запьем! А, Гаврилыч? Хороший ты дядька, Гаврилыч, хоть, честно скажу, хвастун и невежда. Да ты не обижайся, я же любя, по-родственному. Ты же мне как отец родной или брат старший. Так-то.
    А почему это, интересно, старший? По возрасту ты конечно старший, а по уму — шалишь, Гаврилыч. По интеллекту ты мне брат меньший. Слыхал, небось, братья наши меньшие? Собаки там, гуси, тараканы. Таракан ты мне. Гаврилыч. И усы у тебя тараканьи, точь-в-точь. Таракан, таракан, тараканище. « Я вас мигом проглочу. Проглочу, проглочу, не помилую.» Про тебя между прочим. Гаврилыч, писано. Раскомандовался тут. Знай сверчок свой шесток. « Раз и клюнул таракана, вот и нету великана». Понял. И что ты мне улыбочку свою? Кто ты и кто я? Соображать должен разницу. Ты и шашлыки, и те зажарить не можешь, а туда же, доктор. Медбратом был, медбратом и останешься. А что, вру я? То пересушишь мясо, то сырятина, не откусить. А подхалимаж любишь, чтоб нахваливали  стряпню твою безобразную. Ай-да повар, ай-да Федор Гаврилович Утка! А накося выкуси! Значится так, сегодня я жарить буду! Увидишь, Федор Гаврилович Утка, что такое поварское искусство! Чтоб нос не задирал  свой курносый! Я жарить буду, а ты дрова таскай! А то нашел дровоноса! Не позволю больше на себе ездить! Не на того напали! Все! Сиди, Утка, и не крякай. Видеть тебя больше не хочу ч твоей Ириночкой Ивановной! Да-с! Сегодня же уезжаю из вашей клоаки, и ноги моей здесь больше  не будет. (Звонок в дверь.) Кто там? (Тютин гневно распахивает дверь, едва не прибив стоящего на пороге Обручева.) А, это ты, однокурсничек, будь ты не ладен.
ОБРУЧЕВ. Ну что, Петя, готов? Собрался?
ТЮТИН. Нет еще, а ты откуда знаешь?
ОБРУЧЕВ. Что?
ТЮТИН. Что я уезжаю? Я разве говорил уже?
ОБРУЧЕВ. Куда уезжаешь?
ТЮТИН. Куда-куда…  Домой, в Питер. Все, приятель, хватит с меня, нахлебался нечистот. Сегодня же ноги моей здесь не будет.
ОБРУЧЕВ. А как же дача, шашлыки? Нас Федор Гаврилович ждет.
ТЮТИН. Ничего, подождет твоя Утка. А вообще-то он меня и не ждет уже. Я ему так и сказал — не поеду я к тебе, козел старый, нашел дровоноса, мордоворот узколобый.
ОБРУЧЕВ. Что?
ТЮТИН. Сам свое тухлое мясо пусть жует. Я ему так и сказал — нашел дровоноса, прихлебателя. Шуточкам твоим тупым смеяться.
ОБРУЧЕВ. Петя, что случилось?
ТЮТИН. А ничего! Переполнилась чаша терпения!
ОБРУЧЕВ. Он тебя обидел?
ТЮТИН. Он?! Меня?!!! Да кто он такой, чтобы меня обидеть? Мизинца моего не стоит. Просто переполнилась чаша терпения! Все чемоданы пакую и тю-тю, поминай как знали. Вспомните потом Петю Тютина.
ОБРУЧЕВ. Ты ему все это сказал? Как? Когда?
ТЮТИН. А сейчас и сказал. По телефону. Пошел ты, говорю, Гаврилыч. И руки тебе не подам. И трудовую забрал. Все! Баста! Слушай, и ты к нему не езди. Кто он такой, чтобы тебя оскорблять? И готовить он не умеет, только брешет все, брехун.
ОБРУЧЕВ. Никто меня не оскорблял. У него просто манера такая, свойская.
ТЮТИН. Ты сам-то веришь в то, что говоришь?
ОБРУЧЕВ. Да, представь себе. И замечательно он меня принимал, душа человек, доложу я тебе. И я очень ему благодарен.
ТЮТИН. Ну и езжай, подхалимничай, лизаблюд.
ОБРУЧЕВ. Да будет тебе кипятиться. Люди ждут, готовились, не удобно.
ТЮТИН. Неудобно, знаешь ли, со спущенными портками ходить. Ладно, езжай.
ОБРУЧЕВ. Я, правда, поеду. А ты успокоился бы.
ТЮТИН. Все, иди, иди, видеть тебя не хочу.
Сцена 7.
В тот же день.
Двор дачи Федора Гавриловича. Аккуратные грядки, замечательная лужайка с газоном, добротные, крепкие дом и банька. Красота, солнышко. На лужайке дымится мангал, рядом — столик с напитками и закуской. Обручев, в одном полотенце закрученном на бедрах и шерстяной шапочке вываливается из предбанника. Красный, как рак, все тело дымится.
УТКА. С легким паром. Хороша банька?
ОБРУЧЕВ. Как заново родился.
УТКА. То-то. Иришка у меня знаешь, как любит? Выбежит голышом и на траву падает. Аж поскуливает.
ИРИНА ИВАНОВНА. Да, так энергией земли заряжаешься.
ОБРУЧЕВ. Ну-ка я попробую. ( Растягивается). Ляпота…
УТКА. Она у меня у-у-умная. На курсы какие-то ходит, как они там называются?
ИРИНА ИВАНОВНА. Эзотерические. По методу Мегре.
УТКА. Во, во. Это байка такая, будто мужик один в лесу с бабой одной то-се. А она зимой и летом в чем мать родила ходит, с белочками там да с медведями разговаривает. Они ее орешками кормят.
ОБРУЧЕВ. Это что, сказка такая7
УТКА. Ну, типа того. Но моя верит, дура наивная.
ИРИНА ИВАНОВНА. Это не сказка, абсолютно реальная история.
УТКА. Конечно. Я все думаю молодец этот, как его…
ОБРУЧЕВ. Мегре.
УТКА. Высший класс. Уважаю. Уважаю ловких людей. Мы с тобой тут молоточками по коленкам стучим, а этот прохиндей на телеге про слияние с матушкой природой такую капусту рубит — нам и не снилось. Это ж придумать надо! Этих дурищ каждый четверг полный ДК собирается. Кумушки! Ежемесячно по тысяче рублев на этого Мегре отваливаю. Ты перемножь, перемножь, семьсот мест в зале. А по всей России?
ОБРУЧЕВ. Это все очень действенно.
УТКА. Конечно. Она здесь знаешь что вытворяет? Цирк в решете. Босиком по грядкам ходит, и каждое семечко перед тем, как посадить, по пять минут во рту держит. Мы с Кузьмичом, сосед наш, глядели — угорали, животики надорвали.
ИРИНА ИВАНОВНА.  Дурак ты, Гаврилыч.
УТКА. Жена, ты как с главврачом в присутствии подчиненных разговариваешь?
ОБРУЧЕВ. Да ладно вам, Федор Гаврилович, я уже уезжаю сегодня.
ИРИНА ИВАНОВНА. Пойду, на стол собирать. Шашлыки уж подходят. Не проворонь, главврач.( Ушла в дом)
УТКА. Не учи ученого. ( Оглянулся). Ну, давай, кандидат наук, по сто грамм, для аппетиту. Моей только не говори. Я вроде как в завязке.
ОБРУЧЕВ. Могила.
УТКА. Молодец. Хороший ты пацан, Костя. Правда, голубчик, перебирался бы ты ко мне. Не обижу, как сыр в масле кататься будешь. А что? Какие твои годы? Поработаешь в провинции годков несколько, а там и опять в столицы, но уж тебе и уважение другое. Правой рукой тебя сделаю.
ОБРУЧЕВ. Надо подумать.
УТКА. Да что там думать? Полюбился ты мне. С тобой хоть человеком становлюсь. А то среди этих рыл черт знаешь во что превращаешься. ( Входит Ирина Ивановна с дополнительным угощением на подносе). О, а вот и помидорки-огурчики. Моя, знаешь как солит? Пальчики оближешь. Ну-с шашлычки готовенькие. Снимай, гость, пробу. Ну.
ОБРУЧЕВ. Вы как моя бабушка. Еще на тарелку ничего не положить не успеешь, а она уже: « Что? Правда вкусно? Вкусно?»
ИРИНА ИВАНОВНА. Что-то ты сегодня. Федя, перестарался. Куда нам мяса-то столько?
УТКА. Я же на что рассчитывал? Еще Тютин должен был приехать. Кстати, где приятель твой, Костя?
ОБРУЧЕВ. Как? Он же вам звонил. Говорил,  что не приедет.
УТКА. Он мне звонил?
ОБРУЧЕВ. Не звонил?
УТКА. Нет. Я пока на провалы в памяти не жалуюсь.
ОБРУЧЕВ. Странно. ( Выпивает). Эх, хороша же водочка на свежем воздухе. А он кричал мне что-то, слюной брызгал. Я, говорит, ему так и сказал, не на того напал, Гаврилыч, дрова тебе таскать. Он вещи пакует, уезжать собирается.
УТКА. Опять? Вот клоун. Странный он какой-то, твой товарищ, с закидонами.
ОБРУЧЕВ. Ой, я дурак! Пороть меня некому. Он же, раз вам ни слова не говорил, может быть и не уедет никуда. Сдал я его с потрохами — эдак выходит.
УТКА. Конечно, не уедет. Куда денется юродивый? И трудовая его у меня дома в кухонном шкафчике болтается. В моем царстве-государстве без моего ведома муха не пролетит. Получит он у меня на орехи от Гаврилыча!
ОБРУЧЕВ. Федор Гаврилович, миленький, не выдавайте вы меня. Пожалейте его, он же несчастный человек.
УТКА. Нет! Когда это, интересно знать, он мне дрова таскал?
ИРИНА ИВАНОВНА. Путаник он, этот ваш несчастный человек и пакостник мелкий. Правда, Федя, сколько он тебе крови попортил. Пускай теперь в самом деле катится на все четыре стороны.
УТКА. Умница. Правильно. Так мы и поступим. Натерпелись. Хватит. Нянькаться с ним.
ОБРУЧЕВ. Милые мои, пожалейте вы его, право слово. Ему  деваться-то некуда. 
  Он же таким не был.
ИРИНА ИВАНОВНА. Интересно, а каким же он был?
ОБРУЧЕВ. Умница, и суеты этой и в помине не было. А потом он в автомобильную катастрофу попал на четвертом курсе. Мать и сестра — на смерть, а его сшили по кусочкам, на ноги поставили. Говорят, он тогда за рулем сам сидел.
ИРИНА ИВАНОВНА. Да вы что! Ужасы какие!
ОБРУЧЕВ. Доучиться уже не смог. К вам приехал, подальше. Чтоб ничего не напоминало.
ИРИНА ИВАНОВНА. Бедный мальчик.
УТКА. То-то я смотрю, он чокнутый какой-то. Ладно, пусть живет, я тоже не изверг какой-нибудь. Интересно, а что это мы загрустили? Или шашлычки мои не по сердцу? А ты, столичная штучка, давай на водочку налегай. Для кого брали? Мы с Ириной не пьем.
ОБРУЧЕВ. За ваш чудесный дом, за вашу семью! Хорошо мне у вас, и передать не могу. Никуда бы и не уезжал — моя бы воля. Дайте я вас, голубчики, расцелую.
УТКА. Меня-то чего, вот с ней целуйся. А, Иришка? Да, развезло Константина батьковича.
ОБРУЧЕВ. Ха, я вам сейчас еще и песни петь стану.
 
Сцена 8.
Вечер того же дня.
Вокзал. На одном из перронов над разложенным товаром стоит Даша. Подходит Обручев с сумками. Даша улыбается ему как старому знакомому.
ДАША. Опять на экскурсию?
ОБРУЧЕВ. Нет, теперь все… Домой.
ДАША. Счастливо вам.
ОБРУЧЕВ. Знаете, а я скучать буду. Народ все чудной, обаятельный… Даже хамы здесь какие-то милые… Не злые. Уезжаю и думаю — родился бы я здесь. Счастливее бы был. Без рефлексии этой дурацкой.
     А вы все улыбаетесь… Как-то очень по-настоящему улыбаетесь. У нас так уж не улыбаются. Эх, увезти бы эту улыбку с собой и разгадать. Что там у вас внутри?
ДАША. Где?
ОБРУЧЕВ. Нет, вы не подумайте. Вот здесь. ( И он постучал себя по лбу). В черепе, извините, что так не поэтично. Это профессиональное.
ДАША. Профессиональное?
ОБРУЧЕВ. Я медик. Что за нейрофизиологические реакции? Вы знаете, что мысли, желания, любовь в конце концов, — все это нейрофизиологические реакции? Вот опять эта чертова улыбка. О чем вы думаете?
Голос диктора по вокзалу: « Поезд номер такой-то Т. — Санкт Петербург подан на третий путь, левая сторона.»
ДАША. Я думаю, что вы сейчас на поезд опоздаете.
ОБРУЧЕВ. Да черт с ним совсем, успею. Даша, а хотите, я у вас сейчас все пряники куплю?
ДАША. А вы откуда знаете, что меня Дашей звать?
ОБРУЧЕВ. Имеющий уши, как говориться. Так хотите, куплю пряники все? Я теперь богатый, гонорарий получил.
ДАША. Не хочу…
ОБРУЧЕВ. Почему?
ДАША. Вы их не любите.
ОБРУЧЕВ. Ну и что? Вам-то какая разница?
ДАША. А я гордая.
ОБРУЧЕВ. Но что-то же приятное я должен вам сделать.
ДАША. Не люблю быть должна. Потому здесь на вокзале и мыкаюсь.
Голос диктора по вокзалу: « До отхода поезда номер такой-то Т. — Санкт Петербург остается десять минут.»
ОБРУЧЕВ. Не улыбайтесь.
ДАША. Почему?
ОБРУЧЕВ. Я так на поезд опоздаю.
ДАША. Тогда бегите. Бегите же…
ОБРУЧЕВ. Крикните на прощание.
ДАША. Что?
ОБРУЧЕВ. А вот это, про прянички.
ДАША. Пря-я-янички, пря-я-янички.
ОБРУЧЕВ. Эх, что вы со мной делаете. А водка у вас есть?
ДАША. Нам нельзя. Штрафуют за нее..
ОБРУЧЕВ. Жалко.
ДАША. Но есть.
ОБРУЧЕВ. Давайте.
ДАША. Сто рублей.
ОБРУЧЕВ. Вот. Эх, напьюсь в поезде. Бедные попутчики… Выпейте со мной, на прощанье.
ДАША. Эх, разошелся, медик. Из горла?
ОБРУЧЕВ. А что делать? Меня Костя зовут.
ДАША. Хорошо.
ОБРУЧЕВ. Вы так сказали хорошо, как будто: « а мне то что?» Не улыбайтесь же, черт вас побери.
ДАША. Слушай, Костя, а ведь ты сегодня пил уже, да?
ОБРУЧЕВ. Да, а что? Отвальная…
ДАША. То-то я смотрю смелый какой.
Голос диктора по вокзалу: « До отхода поезда номер такой-то Т. — Санкт Петербург остается пять минут, просим провожающих освободить вагоны.»
Поздно ты, медик, распоясался…
ОБРУЧЕВ. А что?
ДАША. Объявление слышал?
ОБРУЧЕВ. А что?
ДАША. Поезд отходит.
ОБРУЧЕВ. А что?
ДАША. Что — что?
ОБРУЧЕВ. Если бы раньше распоясался?
ДАША. Погуляли бы.
ОБРУЧЕВ. Что?
ДАША. Погуляли бы. Две недели. Я женщина свободная. Две недели — это много, это четырнадцать дней.
ОБРУЧЕВ. Четырнадцать дней?
ДАША. И ночей четырнадцать. Ладно, беги. И в следующий раз поменьше думай, Костя. Нейрофизиологические реакции — это все глупости. Улыбайся просто… Как я.
ОБРУЧЕВ. И что мне теперь делать?
ДАША. Бежать, бежать. Вон уж, зеленый дали.
Обручев обернулся, покрутился, и побежал, побежал. Даша с улыбкой смотрит вслед. Прошло несколько мгновений, гудок паровоза, шум отходящего поезда…
Конец первого действия.
 
ДЕЙСТВИЕ ВТОРОЕ.
Сцена 1.
Через несколько минут. Там же.
Обручев возвращается. Бочком, нерешительно, этаким псом пришибленным.
ДАША. О, давно не виделись… Опоздали-таки?
ОБРУЧЕВ. Как будто так…
ДАША. И что теперь делать будете?
ОБРУЧЕВ. А? Перекантуюсь как-нибудь… Завтра уеду.
ДАША. Расстроились?
ОБРУЧЕВ. Нет.
( Пауза).
ДАША. Что прошел кураж?
ОБРУЧЕВ. Нет.
ДАША. Не заметно.
ОБРУЧЕВ. Чего?
ДАША. Блеска в глазу.
ОБРУЧЕВ. Не блестят?
ДАША. Нет.
ОБРУЧЕВ. Это потому что я боюсь…
ДАША. Чего?
ОБРУЧЕВ. Не чего, а кого. Вас.
ДАША. О, это правда. Я страшная. Жадная, злая и завистливая. И кусаюсь. Ну, что мнешься, как школьник Костя. Где водка твоя?
ОБРУЧЕВ. Разбил… Случайно.
ДАША. Эх, руки-крюки. Ладно, угощаю.
ОБРУЧЕВ. Я куплю.
ДАША. И не стыдно? Все, торговля на сегодня объявляется закрытой. В загул идем. Идем?
ОБРУЧЕВ. Идем.
ДАША. А закусывать пряничками придется, черт бы их подрал. Больше нету ничего.
ОБРУЧЕВ. ( Кричит.) Пря-я-янички, пря-я-янички.
 
Сцена 2.
Ночью того же дня.
Мерцает в лунном свете река, песок, камни. Обручев и Даша расположились на одном из них. Початая бутылка водки, прянички разломанные.
ОБРУЧЕВ. Ты не замерзнешь на камне сидеть?
ДАША. Нет, он горячий, потрогай.
ОБРУЧЕВ. Да, как печка…
ДАША. Нагрелся за день. Хорошие деньки стоят, любо дорого…
ОБРУЧЕВ. А я здесь гулял. Чудесное место. Вообще городишко — прелесть. Идешь по центральной улице — и тебе огни фонарики, кафе… Цивилизация! Будто и вправду — город. А к речке свернешь, всего-то два шага шагнуть, и, здравствуйте, деревенька. Девчонки с ранцами из колонки пьют. Одна на рычаг давит, другая рот подставила. Струя бьет  — только держись. Мокрые обе, хохочут. Собаки из-за заборов лают, а потом в дырку под воротами выскочат и вслед бегут. Все маленькие, с остренькими носами, черные. И будто в тапочках белых. Удивительно. Избушки, опять же, со ставнями синими. А на ставнях петушки или сердечки.
ДАША. Ты, Костя, прямо дьячок какой-то благостный.
ОБРУЧЕВ. Глупо, да?
ДАША. Нет, мне нравится, как ты говоришь. У меня, кстати, и собака такая же, и ставенки.
ОБРУЧЕВ. Я знаю…
ДАША. Шпионил?
ОБРУЧЕВ. Ага.
ДАША. Бесстыжий. Что видел? Рассказывай…
ОБРУЧЕВ.  Как ты дочку в тазу моешь. Ее как зовут?
ДАША. Варей.
ОБРУЧЕВ. Варя…Даша…
ДАША. Да, здесь хорошо бывает. Особенно весной ранней. Про кромке воды идешь — и звон. Льдинки друг о друга бьются, тоненькие, как клавиши. И звук такой хрустальный, ксилофон.
ОБРУЧЕВ. Откуда ты взялась, такая? Даша…
ДАША. Какая? Я жадная, злая и завистливая… Все. Я хочу танцевать.
ОБРУЧЕВ. Пойдем, пожалуй….  Я сегодня богатый, гонорар получил.
ДАША. Куда?
ОБРУЧЕВ Я не знаю… Где здесь танцуют? Дискотека там, танцы…
ДАША. Фу, дрянь какая. Да у тебя вкуса нет, доктор.
ОБРУЧЕВ. Ты же сама сказала…
ДАША. Что?
ОБРУЧЕВ. Что хочешь танцевать.
ДАША. Хочу. Я и не отказываюсь. Как напьюсь пьяная, всегда хочу танцевать. (Обручев подходит, обнимает ее, но она мягко отстраняется.) Подожди, у нас вся ночь впереди. Подожди.
ОБРУЧЕВ. Так я же это… Танцевать.
ДАША. Смешной какой. Нет. Я так не люблю. Я одна люблю и с закрытыми глазами. Ну же!
ОБРУЧЕВ. Что-то я ничегошеньки не понимаю. Мне-то что делать?
ДАША. Петь. Петь и в ладоши хлопать.
ОБРУЧЕВ. Что петь?
ДАША. Все равно, миленький, все равно.
ОБРУЧЕВ. Я не умею.
ДАША. И это тоже все равно. Главное — с удовольствием. Пой! И смотри. Знаешь у восточных всяких баев да шейхов в гареме наложницы всегда танцуют. Я на картинке видела в книжке детской… Или в мультике, не помню. Она танцует — и пупок туда-сюда. А эти, пузатые, с усами, вино пьют, виноградом закусывают и смотрят. Пой. И смотри. ( Обручев поет, Даша танцует, танцует, потом в изнеможении валится на песок). Ну, иди сюда.
ОБРУЧЕВ. Я…
ДАША. Молчи.
Сцена 3.
Ночь. В это же время.
Федор Гаврилович и Ирина Ивановна выходят из машины и направляются к своей парадной. От стены отделяется трясущаяся тень. Это Петя Тютин. В руке у него, как букет цветов, зажат пучок зелени.
ТЮТИН. Федор Гаврилович, Ирина Ивановна, наконец-то. А я вас поджидаю. Вот. ( Протягивает  зелень).
УТКА. Что такое, Тютин?
ТЮТИН. Я, это… Извиниться…
УТКА. За что?
ТЮТИН. Ну, что вот я на шашлыки не приехал… Это случайно совсем вышло… Проспал. То есть я даже не то, что не приехал, я даже приехал, только адрес забыл. Из головы вылетело. Дырявая башка.
ИРИНА ИВАНОВНА. Вы, Петя, успокойтесь. Пойдемте, мы вас чаем напоим. Давно ждете?
ТЮТИН. Да пустяки. И совсем не долго. Я вот и зелень купил. Хорошая зелень, свежая, я выбирать умею. Тут и лучок, и петрушка, и кинза, и этот, остренький, забыл, как называется…
УТКА. Зачем?
ТЮТИН. Так к шашлыкам же…
УТКА. Шашлыки-то уже тю-тю. Перевариваются.
ТЮТИН. Так я же, того… Я ее, зелень, утром еще купил, а теперь куда девать? Адрес-то позабыл. Я бумажку, где записано было, то ли постирал, то ли просто обронил где…
УТКА. Из-за тебя, Тютин, путаника этакого, у нас с Ириной Ивановной заворот кишок случится может.
ТЮТИН. Я, это, не хотел.
УТКА. Не хотел. А нам отдувайся за тебя. Я столько мяса отродясь за раз не проглатывал. Друг-то твой тоже не больно едок.
ИРИНА ИВАНОВНА. Ладно тебе, Федя. Пойдемте, чайку вскипячу. Петя, вы ночевать у нас оставайтесь.
ТЮТИН. Зачем же, я и до дома дойду.
УТКА. Нечего, нечего… по ночам шляться.
 
Сцена 4.
На следующее утро.
Спальня Даши. Даша разглядывает спящего Обручва. Внимательно, будто карту изучает. Под этим взглядом Костя просыпается, глазами хлопает.
ОБРУЧЕВ. Что-то снилось такое, черт разберет. Будто лезу куда-то, по стене дома, а потом вниз глянул — куда, думаю, дурень, забрался. И проснулся. От страха.
ДАША. Тебе пора.
ОБРУЧЕВ. Куда?
ДАША. За билетом. И Варька скоро проснется.
ОБРУЧЕВ. Уже уходить?
ДАША. Да.
ОБРУЧЕВ. Я зайду еще перед поездом? Можно?
ДАША. А? Попрощаться? Заходи.
ОБРУЧЕВ. А я ведь не опоздал на поезд. Постоял у вагона, проводнице рукой махнул, и к тебе побрел обратно. Боялся — прогонишь.
ДАША. Знаю, видела. Ладно, иди.
ОБРУЧЕВ. Только ты меня дождись…
ДАША. А? Да…Не знаю… Как получится.
 
Сцена 5.
Час спустя.
Кабинет главного врача. Утка один. Стук в дверь. Входит Обручев.
УТКА. Батеньки мои… Это что ж такое? Это кто ж такой? На поезд опоздал? Денег на билет пришел просить? Перепил вчера? Не умеешь пить — не берись. Денег не дам, и не рассчитывай. Гонорарий получил — вот и поезжай. Мало ли с кем я шашлык ем? Это, между прочим, не того… Ничего это не значит.
ОБРУЧЕВ. Федор Гаврилович, будьте милостивы, дайте слово вставить.
УТКА. Ох уж эти  мне столичные докторишки. Пить не умеют, лечить — не умеют. Что ты за доктор, если пить не умеешь? Свалился на мою голову… Ладно. Похмеляться давай, там подумаем. ( Наливает рюмку.) Пей, пей, не стесняйся, полегчает. А я тут газетенку купил. Препотешная. С анекдотами. Люблю анекдоты. Вот гляди. Маленький кролик спрашивает у мамы крольчихи: « Мама, откуда я появился?» — « Из шляпы фокусника!» Ха-ха-ха! Из шляпы фокусника! Это, понимаешь, про то, что мы детишкам говорим — дескать, в капусте нашли, а крольчиха — из шляпы фокусника. Во дают! Кто-то ж их сочиняет! Кролики какие-то…
ОБРУЧЕВ. Федор Гаврилович.
УТКА. А?
ОБРУЧЕВ. Я про то, что вы шутили, когда работу предлагали?
УТКА. Я? Почему шутил. Я не шутил. И сейчас скажу: перебирайся. Что там эти столицы!?
ОБРУЧЕВ. Так вот, я надумал.
УТКА. Иди ты…
ОБРУЧЕВ. Правда. Возьмете?
УТКА. На хрена ж тебе это надо?
ОБРУЧЕВ. Как?
УТКА. Здесь же, брат, болотина…
ОБРУЧЕВ. Вы же сами говорили.
УТКА. Мало ли, что я говорил. Я так,  языком молол. Впрочем, если хочешь, пожалуйста. Здесь воздух хороший. Только ты губу не раскатывай особенно-то. Может, думаешь, тут горы золотые. Зарплата — сам понимаешь — по ставке, а ставка с гулькин нос.
ОБРУЧЕВ. Так я завтра оформляться приду?
УТКА. Н-да. Приходи, приходи. Только то, что я там… это, про отделение плел — так это пока не знаю. Подумать надо. А ты, молодец! Правильно понимаешь. Мы тут с тобой заживем. Образцовая больничка тут у нас с тобой будет. Со мной не пропадешь. На рыбалку съездим.
ОБРУЧЕВ. Спасибо. Я пошел. До завтра.
УТКА. Иди, иди… Только то… С жильем- то как? Самому снимать придется. Я, того, не могу. Да, впрочем, с Грачихой за дешево договоришься. Она баба хорошая.
ОБРУЧЕВ. Спасибо, Федор Гаврилович. Понравилось мне у вас. Город хороший, больница хорошая, люди душевные, дай, думаю, останусь, поживу…
УТКА. Добро. Ты молодец. Соображаешь. Ты мне сразу понравился. Ну, бывай.
ОБРУЧЕВ. До свидания.(Выходит.)
УТКА. Чокнутый какой-то. Н-да. А сразу и не скажешь. Чего только не бывает на свете. Говорят, где-то и снежный человек бродит. Весь мохнатый. У него, небось, и баба такая же. Мохнатая. Чудеса.
 
Сцена 6.
Несколько часов спустя.
Обручев на крыльце Дашиного дома. Звонит, стучит. Дверь открывает Варя.
ОБРУЧЕВ. Варя? А где мама?
ВАРЯ. Здрасьте. А откуда вы меня знаете?
ОБРУЧЕВ. Я все знаю. Я волшебник. Добрый. Давай знакомиться. Абрабалух Мабрабалух  Длиннобородый.
ВАРЯ. А где борода?
ОБРУЧЕВ. А где борода? ( Трогает свой подбородок). Где моя борода? О горе мне! Потерял! Потерял.
ДАША. Что потерял?
ОБРУЧЕВ. Бороду, волшебную бороду! О горе мне! Я теперь Абрабалух Мабрабалух Безбородый. Представляешь, Варя, горе-то какое.
ВАРЯ. Вы не расстраивайтесь, она отрастет.
ОБРУЧЕВ. Обещаешь?
ВАРЯ. Вы только не брейтесь, и она обязательно отрастет.
ОБРУЧЕВ. Не бриться?
ВАРЯ. Не бриться.
ОБРУЧЕВ. Я боюсь мама ругаться будет.
ВАРЯ. Ваша?
ОБРУЧЕВ. Нет, твоя.
ВАРЯ. А-а…
С ведром воды по ступенькам крыльца поднимается Даша.
ДАША. Во сколько поезд?
ОБРУЧЕВ. Не знаю…
ДАША. Билетов не было?
ОБРУЧЕВ. Не знаю… Я туда не ходил. На вокзал.
ДАША. Почему?
ОБРУЧЕВ. Не хотелось. Зачем нам вокзал? Правда, Варя? Вот тебе нравится вокзал?
ВАРЯ. Нет, не очень.
ОБРУЧЕВ. Вот и мне не очень.
ДАША. Раньше, помнится, нравился…
ОБРУЧЕВ. Так то — раньше…
ВАРЯ. Дяденька, я одну вещь хочу спросить.
ОБРУЧЕВ. Спрашивай.
ВАРЯ.  Вот мы дышим носом, правильно? А комары, они чем дышат?
ОБРУЧЕВ. Наверное тоже носом…
ВАРЯ. А когда кусают?
ОБРУЧЕВ. Не знаю. Может они дыхание задерживают.
ВАРЯ. А-а-а. Я так и думала.
ДАША. Почему?
ОБРУЧЕВ. Что почему?
ДАША. Почему ты не купил билет?
ОБРУЧЕВ. Остаться решил. Не прогонишь?
ДАША. На сколько?
ОБРУЧЕВ. Не знаю.
ДАША. На пару недель еще?
ОБРУЧЕВ. Нет.
ДАША. Меньше?
ОБРУЧЕВ. Нет.
ДАША. На сколько?
ОБРУЧЕВ. Пока не прогонишь…
ДАША. Да? А если я никогда не прогоню?
ОБРУЧЕВ. Значит, денег сэкономлю. На билет. ( Пауза). Даша, улыбнись. А то я тебя боюсь.
ДАША. Это я тебя боюсь.
Конец второго действия.
 
ДЕЙСТВИЕ ТРЕТЬЕ.

Сцена 1.

  Кабинет Обручева.
 Прошел год или около того.
Обросший Обручев вносит в вытянутой руке непросохший еще рентгеновский снимок. На снимке — человеческая голова — «портрет мозга». Обручев долго внимательно его разглядывает. Затем порывисто встает, достает из портфеля другой снимок. Почти такой же, но поверх него, в центре, рядом с виском — красным фломастером очерчен черный круг почти правильной формы.
ОБРУЧЕВ. Вот два изображенья: вот и вот…
                    На этих двух портретах — лица братьев…
 Да… Чудеса! Это что же получается, Константин Анатольевич? Получается, мы с вами поживем еще? «Перемена участи…» Где я это выражение слышал: «Перемена участи…»  Книжка что ли какая-то, или кино? Не помню.
Обручев трет виски, озабоченно прячет оба снимка в портфель.
ОБРУЧЕВ. Вот так фокус, вот так фокусник! Вытащил, выходит шарик. А я то и не заметил.

Сцена 2.

Больница. Приемный покой.

 Обручев в белом халате, но босой, растянувшись на лежаке для осмотра больных, смотрит телевизор. Показывают чаплинский «Цирк». Чарли, вытаращив глаза, идет по канату, на голове его резвится обезьянка.
ЖЕНЩИНА. Константин Анатольевич. Можно к вам? Мы договаривались. Через Ирину Ивановну. Вы сами назначили.
ОБРУЧЕВ. А, да, да… припоминаю.
Женщина проходит в кабинет, нерешительно топчется посередине.
ОБРУЧЕВ. Раздевайтесь.
Женщина начинает расстегивать блузку, очумело глядя на Обручева. Тот смотрит на нее с не меньшим удивлением.
ОБРУЧЕВ. Что вы делаете?
ЖЕНЩИНА. А?
ОБРУЧЕВ. Ребенка раздевайте, ребенка.
Женщина вздрогнула, мотнула головой.
ЖЕНЩИНА. Ой, господи, что я действительно делаю-то?
Она поспешно застегнула блузку, перепутав при этом несколько пуговиц, и принялась стягивать с девочки платье.
ЖЕНЩИНА. Так волнуюсь, так волнуюсь. Ничего не соображаю… Настенька у нас поздний ребенок. Мы над ней трясемся. А тут… Мне и говорят: Ты б показала невропатологу. Из столиц. Говорят, большой, говорят, умница. Вы уж помогите, доктор, отнеситесь внимательно.
ОБРУЧЕВ. На что жалуетесь?
ЖЕНЩИНА. Она говорит мало. Три года ведь почти, другие в этом возрасте стихи читают.
ОБРУЧЕВ. А что говорит?
ЖЕНЩИНА. Мало…
ОБРУЧЕВ. А конкретнее?
ЖЕНЩИНА (припоминает, загибая пальцы) Мама… папа… ё-моё.
     Обручев прыскает от неожиданности, пытается сдержать смех. Отходит к окну, повторяет одними губами.
ОБРУЧЕВ. Мама… папа… ё-моё.
ЖЕНЩИНА. Доктор, вы нас осматривать-то будете?
ОБРУЧЕВ. А? Да-да, конечно…
 

Сцена 3.

Районная библиотека.

Даша сидит за конторкой библиотеки. Поднимает глаза — перед ней куколка: рука с надетой на указательный палец луковицей. Зеленые перья — волосы, лицо: глаза, рот и нос сделаны из канцелярских кнопок.
 
ОБРУЧЕВ. Здравствуйте, тетенька-библиотекарша.
 
ДАША. Чего тебе, мальчик-луковка?
 
ОБРУЧЕВ. Тетенька-библиотекарша, чего бы мальчику-луковке почитать?
 
ДАША. А чего ты мальчик-луковка любишь читать?
 
ГОЛОС ОБРУЧЕВА. Сказки. Про жили долго и счастливо и умерли в один день.
ДАША. Случилось что-нибудь? Ты почему не в больнице?
 
ОБРУЧЕВ. Да вот… Зряплату получил. Забери. А то опять… Или проиграю или пропью.
 
Даша смотрит на Обручева, к деньгам не прикасается. Берет пачку книг и несет их расставлять на полки. Идет тяжело переваливаясь
.
ОБРУЧЕВ. Дашка, ну что ты за баба такая? Другие сами у мужиков своих по карманам до последней копейки все выскребут! А ты… Смотришь только вот так. Я тебя боюсь, Дашка. У тебя взгляд чужой.
 
 ДАША. Обыкновенный взгляд.
 
ОБРУЧЕВ. В прошлый раз. Хоть бы слово мне сказала. Месяц крупу жевали, и будто так и надо.
 
ДАША. Я же вижу, тебе плохо… Чего же и я еще буду…
 
ОБРУЧЕВ. Плохо! А ты спросила, почему мне плохо? Я же наукой занимался! Мне докторскую прочили! Мне профессор из Германии писал, что моя статья его на открытие натолкнула! В области редких возбудителей гнойных менингитов. А здесь я что? «Мама-папа-ё-моё?» Единственный томограф за двести километров и тот не работает! Лаборатория такая, будто на дворе каменный век! А нам все нипочем! Мы всех пенициллином колем — и довольны! Кто не помрет, тот выживет! Что я тут? Чем мне жить? Дышать чем? За твою юбку держаться да щи варить? Вот я и пью… И играю! На свои, между прочим! Имею право!
Я себе журнал научный выписал. Начал читать — и ничего не понимаю! Будто китайская грамота! А ведь всего год прошел…
 
ДАША. Хочешь, уедем?
 
ОБРУЧЕВ. Куда? И где у нас деньги? На всю ораву?
 
Сцена 4.
Кабинет главврача. Федор Гаврилович сидит над бутылкой водки. Условный стук. Утка открывает, входит Обручев со свертками. Под мышкой, кроме того, зеленая детская ванночка.
ОБРУЧЕВ. Я, Гаврилыч, вечерять пришел. Домой что-то не хочется… Праздника душа просит.
УТКА. Милости просим, милости просим. Всегда рады, всегда пожалуйста. Ой, молодца, сальца притаранил. Я, брат, раньше в Ташкенте жил. Вот, тебе доложу, рай земной. Знал бы ты, какие там арбузы соленые. Лучшей закуси к чаче, это водка там не водкой, а чачей зовется, и не изобрел никто. Как вспомню — слюнки текут. А плов! Жирный такой, коричневый… Руками его… У-у-у… Слушай, не видал, моя-то до дома до хаты не сподобилась еще?
ОБРУЧЕВ. Черт знает. Ей здесь будто медом намазано.
УТКА. Поверни ключик в двери на всякий пожарный, и свет притуши. Мы с тобой и при луне не плохо закусим.
ОБРУЧЕВ. Шифруешься опять, Гаврилыч?
УТКА. Ага, партизаню. Я же, вроде как, с обеда в районе заседаю. Конференция брат. До послезавтрашнего утра.
ОБРУЧЕВ. Молодец!
УТКА. Да, голь на выдумки хитра. Всем хороша семейная жизнь, а без разгрузочных дней тоже никак, сам понимаешь.
ОБРУЧЕВ. Гаврилыч, ты бы сделал божескую милость, хвоста бы ей накрутил. Чтобы не шастала здесь. Она же работать не дает.
УТКА. Кто?
ОБРУЧЕВ. Да дурища твоя, Ириночка Ивановна.
УТКА. Ты полегче, брат. Она жена мне…
ОБРУЧЕВ. Да ла-адно…
УТКА. Полегче, полегче. Она хоть и дура, а женщина хорошая, боевая подруга. Без нее, знаешь, я бы здесь не сидел. Спился бы давно.
ОБРУЧЕВ. Бр-р-р… Видеть ее не могу. Она мне третьего дня девчоночку уморила. Повадилась со своими проповедями. Не традиционная медицина, исконно русский заговор, тыр-дыр-мыр.
УТКА. Н-да… Это есть такое дело, новое увлечение…. Самому тошно от дуростей этих. А что поделаешь? Чем бы жена не тешилась, лишь бы не плакала. Ты, Константин, отнесись с юмором, с пониманием. Она тоже хочет пользу приносить.
ОБРУЧЕВ. Да ты глумишься надо мной что ли? Пользу! Ночью ухожу — у меня девчонка под капельницей, только надежда забрезжила…. Что выживет и при этом человеком останется, а не овощем. И что же!?
    Утром — где ребенок? Кто позволил капельницу снять? Так ее, видите ли, родители забрали под расписку. Ваша идиотина напела, ни свет ни заря на машине с папочкой, мамочкой примчались. Увезли девчонку к Грачихе пользовать.
УТКА. К Грачихе?
ОБРУЧЕВ. А то ты не знаешь? У снохи твоей, которая студнем на вокзале торговала, третий глаз открылся.
УТКА. (Хохочет.) Что у нее открылось?
ОБРУЧЕВ. Это не смешно, это страшно. Я там был. Загубите, говорю, ребенка. Ни в какую. Студнем по-прежнему ото всего разит. В углу: распятие, иконы, какой-то буклет с цветными картинками по астрологии, сама Грачиха в халате засаленном, а на голове — колпак какой-то дурацкий. Девчоночка лежит посреди срама этого, у нее опять рефлексы не вызываются. А им всем — хоть кол на голове теши. Это, говорят, транс, это, говорят, знак хороший. Воздействие мирового разума через астральный канал, твою мать.
УТКА. Ой, успокойся. Голубчик. Может и вправду подействует, чего на свете не бывает. Говорят, где-то снежный человек ходит мохнатый весь.
ОБРУЧЕВ. Вы смеетесь? Это же форменное убийство!
УТКА. Эх, братец ты мой, молод ты еще, вот и кипятишься, пар пускаешь. Если решил Бог прибрать — ты хоть сто капельниц влей — а, помяни мое слово, окочурится. И вообще, не морочь башку. Все работа, работа… Мы с тобой водку пьем — изволь соответствовать.
ОБРУЧЕВ. Глупо… Глупо как-то все выходит, как через голову левой рукой правое ухо чесать. Уйду я от вас. Домой поеду.
УТКА. Во так-так… А с кем я водку пить стану?
ОБРУЧЕВ. Ты мне, Гаврилыч. Оформи вроде командировки что-нибудь, чтоб шито-крыто. Я своим не хочу говорить. Обживусь, тогда и перевезу их всех.
УТКА. Добро… А то я смотрю — квелый ты какой-то стал, малохольный. Поезжай, развеешься, может и вернешься. У тебя, я слыхал, жена красавица. Что не познакомишь никак?
ОБРУЧЕВ. Мухи отдельно, котлеты отдельно.
УТКА. Это кто же я по твоей механике выхожу? Муха или котлета?
ОБРУЧЕВ. Ладно, пойду я. Моя, небось, не спит. Как приду пьяный, веришь, ни слова упрека. Будто так и надо. И все улыбается. А глаза чужие. Отдельные глаза. Я ее понять никак не могу, почувствовать. Год живу, а понять не могу.
УТКА. Когда ехать-то надумал?
ОБРУЧЕВ. Да дня через два…
УТКА. Ух, скорый… И хи-и-трый…. « Я вечерять, душа праздника просит.» А сам за делом. Ну, тогда сиди. Выходит, отвальная у нас… Прощание.
ОБРУЧЕВ. Бес с тобой, наливай, гуляем.
УТКА. Добро. Хороший ты, Костя, мужик. Даже жалко.
ОБРУЧЕВ. Чего жалко?
УТКА. Отпускать.
ОБРУЧЕВ. А-а-а…
УТКА. Я тебе вот что скажу. От тоски, от нее одно лекарство есть. «Медсестрички» -  называется.
ОБРУЧЕВ. Наслышан я про ваши подвиги. Не по мне это…
УТКА. Не скажи. Попробуй сначала. Жены — женами, а тут совсем другое, брат. Без претензий. Поблудишь, и вроде как десять лет с плеч сбросил. Впрочем, мы сейчас это дело организуем. Отведаешь, так сказать, напоследок. (Набирает номер). Я тут приметил одну. Розан, пышка, глазками хлопает эдак… Как ромашка. А губки пухленькие. Чувственные. Сразу видать, горяча. И уговаривать долго не придется, сама запрыгнет, только подпои чуть-чуть.
ОБРУЧЕВ. Не нужно, Гаврилыч, пойду я.
УТКА. Сиди. (В трубку). Алло, это третье? Здравствуйте, Федор Гаврилыч беспокоит. Доброй ночи, милая. Как зовут вас? Алла? Аллочка! Вот и чудненько. Зайдите ко мне, Аллочка. Да, у нас здесь с коллегой один вопрос. Все. Ждем. (Повесил трубку).
     Тут одна лет десять назад была… Глаза черные, брови в разлет эдак. Шамаханская царица. Неприступная, умненькая. Запала она мне занозою. Пол года обхаживал, и так. И эдак… Отчаялся уже. Вдруг приходит ночью. Сама дверь на ключ, сама легла, сама разделась. На этом самом диванчике. Что тут было! Египетские ночи, я тебе доложу.
ОБРУЧЕВ. Так вы демон-искуситель?
УТКА. Стараемся помаленьку. Два месяца эдак у нас продолжалось. Я аж с лица спал. Днем хожу как муха сонная, на углы налетаю, синяки под глазами. А вечерами — светопреставление. Да-а-а… Любила она меня сильно, да гордая слишком, с фокусами… Теперь пряниками на вокзале торгует. Да уж и на вокзале я ее с год не видал.
ОБРУЧЕВ. Пряниками?
УТКА. Промашка у нас, брат, произошла тогда. Да не одна, а две сразу. Ночью, в ее дежурство, на отделении девчушка окочурилась. Как раз вроде как ты давеча плакался. А мы в то время этот самый диванчик на прочность экзаменовали. Я говорю — забудь, мало ли их, девчушек. Мол, и так не жилица была. А она трясется, губы кусает. Уволилась. Две недели ее не видел. Искал, язык на плечо. Весь город обегал. Потом сама заявляется — я, говорит, беременна. И в сторону смотрит. А я злой был. После двух недель-то… Что ж, говорю, это дело поправимое. На один этаж поднимись, тебя быстро в статус кво приведут. И номер завотделения набираю. Разрыдалась и выбежала. И опять как сквозь землю. Родила, вроде. Девочку. Пряниками, идиотка, торгует, а от меня нос воротит. Даже денег не берет. А ты говоришь — жена.
ОБРУЧЕВ. Я говорю «жена»?
УТКА. А разве нет? (Стук в дверь. Утка на цыпочках подкрадывается к двери, прислушивается, потом отпирает.) О, а вот и наша кисочка! Заходите, Аллочка.
АЛЛОЧКА.(Входит.) Здравствуйте.
УТКА. Тут у нас с коллегой несколько вопросов к вам. Вы присаживайтесь. Все ли спокойно этой ночью во вверенном вам отделении?
АЛЛОЧКА. Да, все спят.
УТКА. Молодец. Аллочка. А знаете ли, почему во время вашего дежурства все спокойно? Не знаете? А, между прочим, мне и больные, и прочий персонал все это очень доходчиво объяснили. Не догадываетесь?
АЛЛОЧКА. Нет.
УТКА. Все дело в вас. Вот взгляните на себя в зеркало. Взгляните, взгляните, не бойтесь. Что вы видите?
АЛЛОЧКА. Себя.
УТКА. А я вижу ангела. Вот именно! Вы ангел, Аллочка, вы слетели к нам с небес. И эти ангельские глазки так благотворно воздействуют на ваших подопечных, что не болей, ни судорог, ни прочих неудовольствий! Но лишь блаженный сон.
АЛЛОЧКА. Вы шутите? Я не понимаю.
УТКА. Что тут понимать? Вам не о чем беспокоиться, отдохните же от трудов праведных. Выпейте с нами. Константин, бокал ангелу.
АЛЛОЧКА. Я не пью водку, Федор Гаврилович.
ОБРУЧЕВ. ( Мрачно). Это только так кажется, что не пьете. А вы вылейте в рот и проглотите. Это же очень простая математика. Вы с нами то-се, выпиваете, а мы вас потом целево на докторицу учиться. И вам приятно, и нам с глаз долой.
УТКА. Костя, не хами. За вас, Аллочка.
АЛЛОЧКА. ( Выпивает). А вы правда поможете в институт поступить?
УТКА. Конечно поможем, милая. И стипендию целевую, и комнатка в общежитии отдельная. Такому ангелу и не помочь?
ОБРУЧЕВ. Угу. И навещать будем. Все как полагается. Мы добрые.
УТКА. Вы же одним своим видом способны врачевать, голосом, прикосновением нежных пальчиков. (Берет ее руку, подносит к губам). У-у-у, какие у вас пальчики нежные. Вам сам Бог велел в докторицы. Эдак, с такими-то как вы, у нас сразу дела в гору пойдут и смертность понизиться. Ну-с, давайте-ка еще по одной, за вашу будущую клятву Гиппокрита.
АЛЛОЧКА. (Смеется). Не Гиппокрита. А Гиппократа.
УТКА. Ха-ха, это я специально. Я вас, милая, экзаменовал. Выдержали, выдержали! Образованная,  ученая!
ОБРУЧЕВ. Ученая… Мартышка.
УТКА. Что-то наш кандидат наук не в духе.
АЛЛОЧКА. И правда, что вы, Константин Анатольевич, дразнитесь? Мартышка! (Хохочет).
УТКА. А вы, Аллочка, проявите таланты своих пальчиков. Сделайте-ка этому бирюку массажик. У него работа нервная, дерганная, он за все душой болеет. Пусть расслабиться.
АЛЛОЧКА. Ай ты, мальчик масенький, иди сюда, я тебе плечики разомну.
ОБРУЧЕВ. Не трогайте вы меня. А ты, Гаврилыч, куда смотришь? Не видишь, развезло девчонку, лыко не вяжет.
АЛЛОЧКА. Чего же вы, миленький, боитесь? Я даже укольчики и те так ласково делаю, что ко мне за добавкой приходят. (Начинает массаж). Вот, А ты боялся, масенький. Сейчас все у тебя пройдет, все мысли глупенькие дурные. (Смеется). Правда, вчера мальчишка один, у него уж усики пробиваться начали, смотрю, второй раз ко мне заходит, штаны спускает. Я говорю: « Где-то я эту попочку уже видела.» Он покраснел вдруг, и так без порток в коридор и выбежал. А сегодня прихожу, у меня в дверь процедурного кабинета розочка воткнута. И где достал, стервец?
УТКА. Я же говорю ангел! Вы бы халатик сняли, на крылышки поглядеть.
АЛЛОЧКА. (Разоблачается.) Выдумаете тоже, крылышки…
УТКА. Ну-с, молодежь, я вас оставляю. Меня дела ждут. Научные. А вы, Аллочка, смотрите, не упустите своего счастья. (Выходит).
АЛЛОЧКА. До свидания. Костя, а вам нравятся мои духи? Вот здесь понюхайте. Да носом, носом же нюхают.
ОБРУЧЕВ. Все. Можете перестать кривляться.
АЛЛОЧКА.  Мрачно. Как хотите. (Пауза). Что, еще по одной? Не стесняйтесь. Или так и будем друг на друга глаза пялить. Посуху?
ОБРУЧЕВ. Ладно. Будь здорова. (Выпивают). Зачем тебе все это надо?
АЛЛОЧКА. Хочешь услышать душераздирающую историю про мать-инвалидку? В одной комнате?
ОБРУЧЕВ. Правда?
АЛЛОЧКА. Нет. Но могу рассказать, если хочешь. С подробностями. Для слезы.
ОБРУЧЕВ. А правду?
АЛЛОЧКА. А правда тебя не касается. (Пауза). Правда в том, что тоска здесь, аж скулы сводит. И я не сахарная, не растаю. А ты, доктор, если б не хамил, даже симпатичный, даже с удовольствием. (Выпивает). Эх, все настроение испортил. А так весело все начиналось.
ОБРУЧЕВ. Ты не волнуйся, я тебя Гаврилычу на пятерку аттестую.
АЛЛОЧКА. Спасибо. Да мне все равно. Сами с усами. Ты не думай, я не проститутка какая-нибудь. Я пока посплю. Ты меня разбуди через пару часов, хорошо? ( Пауза. Аллочка говорит с закрытыми глазами, сонным голосом). Эй, у тебя, может, случилось что-нибудь? Ты расскажи, Я слушать умею.
 ОБРУЧЕВ. Вот такие прянички…
АЛЛОЧКА. (Сквозь дрему). Что?
ОБРУЧЕВ. Сколько тебе лет?
АЛЛОЧКА. А? Семнадцать…
ОБРУЧЕВ. (Что-то подсчитывает в уме). Точно, ей тоже, семнадцать… Тогда…
   Обручев подсаживается к Алле. Долго смотрит на ее лицо. Потом, как бы изучая, гладит тыльной стороны ладони по лицу. Алла открывает глаза. Лежит неподвижно.
АЛЛОЧКА. Ты чего?
     Обручев не отвечает, медленно расстегивает пуговицы на блузке. Одну за другой. Потом, тоже как бы изучая, прикасается сначала к одной груди, потом к другой. Он комично сосредоточен.
АЛЛОЧКА. Надумал, что ли?
ОБРУЧЕВ. Только молчи. 
 
Сцена 5.
Ночью того же дня.
Пьяный и расхристаный Федор Гаврилович взбирается на крыльцо Дашиного дома, цепляется за перила, чуть не падает. Наконец он у цели. Стучит, тяжелые удары сотрясают не только дверь, но, кажется, весь дом ходит ходуном. Дверь открывается — на пороге невозмутимая хозяйка дома. На ней длинная, из простой простынной ткани ночная рубашка, поверх — пуховая шаль. Даша беременна, она придерживает огромный живот, стоит, облокотившись о косяк. Второй рукой она держится за поясницу. 
УТКА. Ну, здравствуй, голуба моя черноокая.
ДАША. Здравствуй. Три часа ночи.
УТКА. Ну и что. Это только так кажется, что поздно, а на самом деле — в самый раз.(Его качнуло, и, вдруг, рука его легла на Дашину щеку.)
ДАША. Не трогай меня.
УТКА. Фу-ты, ну-ты, ножки гнуты. Может в спаленку пригласишь, не будешь на пороге томить.
ДАША. Я мужа позову.
УТКА. Муж твой в настоящий момент медсестричку Аллочку на нашем диванчике экзаменует.
ДАША. Подложил?
УТКА. Натюрлих. И заметь, не пожадничал, самую наилучшую. Белокура, синеглаза, с формами! Этакий розанчик.
ДАША. Как был подлецом. Так и остался.
УТКА. Кто?
ДАША. Ты.
УТКА. Не он? Он, правда, поломался для порядку, но…
ДАША. Это не твое дело. Уходи. Дочь разбудишь.
УТКА. Это моя дочь.
ДАША. Нет.
УТКА. Интересные шляпки носила буржуазия. Чья же?
ДАША. Моя.
УТКА. А! Спой мне, голуба, песенку про непорочное зачатие.
ДАША. Моя и Костина.
УТКА. Разлюбезного Константина Анатольевича? Вот так-так, вот так новости. Что же это он от жены да доченьки пятки лыжной мазью смазал?
ДАША. Что?
УТКА. Он вас бросает.
ДАША. Врешь.
УТКА. Не далее. Как послезавтра кандидат наук отчаливает к мамочке под крылышко. Один, прошу заметить. Я уж и документики ему справил.
ДАША. Ты за этим пришел? Радостью поделиться.
УТКА. Да.
ДАША. Какой же ты подлец, Феденька. Пуленепробиваемый.
УТКА. Я, конечно, подлец, но у меня одно оправданьеце имеется. Я без тебя не могу. Ты только верь мне. Я каракатицу свою брошу. Родишь — своим считать буду. Как сыр в масле кататься будете.
ДАША. Все сказал?
УТКА. Он — его нету. Он тля, дрянь, он тебя бросает. Я никогда тебя не бросал. Если бы ты не сбежала… Я не могу больше. Ты мне снишься каждый день. Девять лет — каждый день.
ДАША. Уходи.
УТКА. Я тебя поцелую.
ДАША. Как я могла любить такого? Чудеса…
УТКА. Скажи еще: « Молодая была, глупая.»
ДАША. Да…Наверное, в этом все дело.
УТКА. Мне бы вот только пальчиком до тебя дотронуться, самым кончиком до места заветного — я бы на тебя посмотрел, гордую голубу мою. Не то, что растаешь, синим пламенем запылаешь. Вон и сейчас щечки так и пышут.
ДАША. Слюни подбери.
УТКА. Иди ко мне.
ДАША. (Смеется). Нет! Ну, уж нет!
УТКА. Я тебя поцелую.
Федор Гаврилович схватил Дашу за голову, тянет ее к себе. Даша уперлась ему в грудь кулаками, тяжело дышит. Иногда Утке удается коснуться то шеи, то щеки ее, и тогда он трется об желанное тело усами и  пыхтит. Из дома выходит Варя. Заметив ее, борющиеся прекращают свой поединок, отскакивают друг от друга, инстинктивно отряхиваются, поправляют одежды. Варя трет босые ступни одну об другую.
ВАРЯ. Мама, кто это?
УТКА. Варя, господи, большая какая… Ты меня не помнишь?
ДАША. Варя, вернись в постель.
УТКА. Варечка, я же тебя в парке мороженным кормил, помнишь? А ты мне про садик, про дачу рассказывала. Помнишь? Да я и сейчас, у меня есть…(Он суетливо выворачивает карманы, оттуда прямо на землю выпадает ворох всякого барахла). Вот, вот, конфеты. Печенье, жвачки… Я купил. Я не с пустыми руками. Я принес. Бери. Бери, не бойся. Ты жвачки любишь, не проглатываешь? Ты тогда говорила, что тебе жвачки мама не разрешает, потому что ты их глотаешь. Ты помнишь?
ВАРЯ. Нет. Не помню. Мама, кто это? Он зачем пришел?
УТКА. Скажи ей.
ДАША. Что?
УТКА. Правду.
ДАША. Это, дочка, папин начальник. Он подвыпил немножко, и глупости говорит. Чужой дядя.
УТКА. Все?
ДАША. Все. Вся правда.
УТКА. Хорошо-с. Так и запишем. Можете считать, что я разрыдался и ушел шатаясь. Вон там, внутри, это все так и есть. Я просто не могу снаружи. Пока, голубы мои. Жуйте жвачки, не глотайте. (Целует Варю в макушку, касается плеча Даши. Уходит).
ВАРЯ. Мама, полежи со мной.
ДАША. Да, моя радость, конечно.
Мама и дочь ушли в комнаты, легли рядышком, укрылись.
ВАРЯ. Мама, а ты покормила мамонтов?
ДАША. Каких?
ВАРЯ. Невидимых. Ты что, не помнишь? Они же у крыльца привязаны.
ДАША. Покормила, конечно покормила.
ВАРЯ. А чем?
ДАША. Травой и пшеной кашей.
ВАРЯ. Невидимой?
ДАША. Невидимой.
ВАРЯ. Это правильно. Они же невидимые, их нужно кормить невидимым.
ДАША. (Толстым голосом). Спасибо. Варя, нам было очень вкусно.
 
Сцена 6.
В это же время.
В доме Грачихи за столом сидят Ирина Ивановна и Тютин.
ГРАЧИХА. (Возвращается с бутылкой). Что-то ты, Ивановна, сильна сегодня выпивать.
ИРИНА ИВАНОВНА. Федор Гаврилыч мой сегодня в районе заседает, а мне без него дома скучно. Ходишь одна по комнатам,  тапками шаркаешь. Я для себя одной даже суп разогреть ленюсь.
ГРАЧИХА. То-то, третья бутыль наливки пошла. Что-то зачастил он у тебя в район-то. Эдак мы мой годовой запас раньше времени приговорим.
ИРИНА ИВАНОВНА. Я вам компенсирую.
ГРАЧИХА. Чтоб и не думал! Компенсирую! Мне же, небось, тоже радость. А то сидела бы я с тобой? Вот только малохольного этого зачем притащила? Не мужик, не баба, а так, междометие какое-то.
ТЮТИН. Чем же это я интересно не мужик?
ГРАЧИХА. А то мужик? Штаны-то, конечно, на тебе имеются, а толку с тебя, что с козла молока. Веришь, Ивановна, два годы жил, так ни разу бабы с собой не привел. Одно неудобство от него.
ТЮТИН. Какое это от меня неудобство?
ГРАЧИХА. Без халата при тебе не походишь.
ТЮТИН. А зачем вам без халата ходить?
ГРАЧИХА. Жарко. Я когда пью — всегда потею.
ИРИНА ИВАНОВНА. Грачиха, вы его не трогайте.
ГРАЧИХА. На что он тебе дался, полюбовник что ли?
ИРИНА ИВАНОВНА. Какой любовник… Сыновья мои поразъехались, так мне о ком заботиться есть.
ГРАЧИХА. Во-во, тютя. Попу подтирать.
ТЮТИН. Я на вас не обижаюсь, Софья Степановна, потому что это ниже моего достоинства.
ГРАЧИХА. Ишь ты, ниже! А наливочку мою трескаешь небось.
ТЮТИН. Я потому с женщинами не общаюсь, между прочим, что детей не хочу заводить.
ИРИНА ИВАНОВНА. Петя, что вы такое говорите?
ГРАЧИХА. Это-то да, от детей от них грязь одна да крик. Да разве ж от женщины только и пользы, что щенят плодить? Сразу и видать, ничегошеньки ты в сем предмете не смыслишь. Это ж главное для мужика удовольствие.
ТЮТИН. По природе это все для того, чтобы дети рождались. Больше не зачем.
ГРАЧИХА. Малохольный.
ТЮТИН. А я детей не хочу.
ИРИНА ИВАНОВНА. Петенька, почему же? Они миленькие…
ТЮТИН. Жалею я их.
ГРАЧИХА. Себя  бы пожалел лучше, тютя.
ТЮТИН. А что мне себя жалеть, на мой век хватит.
ИРИНА ИВАНОВНА. Чего?
ТЮТИН. Нефти.
ИРИНА ИВАНОВНА. Нефти?
ТЮТИН. Я по радио слышал, нефть кончается. Энергетический кризис будет лет через пятьдесят.
ИРИНА ИВАНОВНА. И что же?
ТЮТИН. А то, что война будет. У американцев теория есть. « Золотой миллиард» называетя. Этот миллиард на остатках нефти еще лет двести протянет. А остальным — обратно, в пещеры.
ИРИНА ИВАНОВНА. Зачем?
ТЮТИН. Наскальной живописью заниматься. А Россия в этот миллиард не входит.
ИРИНА ИВАНОВНА. Какова наглость! Это кто ж считал, кто входит, кто не входит?
ТЮТИН. Американцы.
ГРАЧИХА. Империалисты проклятые. Ай, ладно, за жизнь. ( Выпивают). Эти ужасы — это ж когда будет еще…
ТЮТИН. А мне детей своих жалко. Их же, если в войну не убьет, то что это за жизнь — в пещерах без электричества?
(Стук в окно, голос Федора Гавриловича).
УТКА. Эй, Грачиха, открывай. Я пьяный и спать хочу.
ГРАЧИХА. Принесла нелегкая. Шел бы ты…
УТКА. Я бы шел, да некуда. Дашка прогнала опять, а домой мне нельзя — я на очень важном заседании в районе заседаю.
ГРАЧИХА. Ну, заходи, идиот. Голос — труба ерехонская. Сам теперь выкручивайся, как умеешь.
УТКА. ( Входит, видит Ирину Ивановну. Тягучим голосом). А… Здравствуй, моя лучшая половина. (Подошел к столу повертел в руках наливку). Покрепче-то нет ничего?
ГРАЧИХА. Здесь тебе не кабак.
УТКА. Ладно, сойдет. (Хлебнул из бутылки, остатки спрятал в карман). Я на чердак, спать. Утром не будить, выспаться хочу. (Ушел).
ТЮТИН. А еще я читал, будто изобрели, чтобы из людей энергию добывать. Фильм «Матрица» видели? Так это все правда. Это нам кажется. Что мы живем, а на самом деле все спим. А они нас доят.
ИРИНА ИВАНОВНА. Кто?
ТЮТИН. Нефтяные магнаты. Вот вы не чувствуете, а я давно ощущаю, что у меня дырка в голове. Вот здесь, и в нее кабель вставлен. Вы пощупайте. Здесь даже выпуклость. Вот она.
ИРИНА ИВАНОВНА. (Гладит его по голове). Бедный ты мой, бедненький. Несчастные мы людишки.
ГРАЧИХА. Ну, загулял мужик, поблудит и вернется. Да ведь и не дала же! Сама же слышала — не дала! И чего переживать-то?
ИРИНА ИВАНОВНА. Несчастные мы людишки
ТЮТИН. Это только кажется. А на самом деле мы спим.
ГРАЧИХА. Нюни распустили. Аж тошно. Малохольные.
ИРИНА ИВАНОВНА. Петенька. Какие у тебя волосы жесткие. Как проволока.
ТЮТИН. Это у меня в маму.
 
Сцена 7.
Той же ночью.
Дом Даши и Обручева. Константин открывает дверь своим ключом и лицом к лицу сталкивается с Дашей.
ОБРУЧЕВ. Даша? А ты что не спишь?
ДАША. Тихо, Варю не разбуди.
ОБРУЧЕВ. Я ванночку купил. Зелененькую.
ДАША. Спасибо.
ОБРУЧЕВ. При чем здесь спасибо? Ты так говоришь, будто мы чужие. Это для наших близнецов ванночка. Для наших!
ДАША берет его за лицо, долго смотрит в глаза.
ДАША. Костя, ты скажи мне. Скажи, я пойму, я понятливая…
ОБРУЧЕВ. Что?
Он отворачивается, хлюпает носом, спотыкается и падает прямо в ванночку. Пытается встать, потом машет рукой и утыкается носом себе в колени.
ДАША. Пойдем спать. Я устала.
Даша уходит в комнату, ОБРУЧЕВ пытается выбраться из ванночки, но снова падает.
 
Сцена 8.
Купейный вагон поезда дальнего следования.
Два дня спустя. Стучат колеса. Уставившись в стакан, сидит Фокусник. Он в гриме — белая маска, черные несимметричные брови, черная слеза Пьеро под левым глазом. Может фокусник забыл снять грим после представления, да так и отправился в дорогу, может нарисовал уже здесь, в купе, а может у него теперь всегда лицо такое… Он водит пальцем по кромке стакана и купе заполняется жалобным звуком — одна высокая нота.
Входит Обручев с тяжелой дорожной сумкой через плечо.
ОБРУЧЕВ Здравствуйте, здесь седьмое место? Да, да, точно, вот оно… Ну что ж, давайте знакомиться…
Обручев поднимает взгляд на попутчика и протяжно свистит.
ОБРУЧЕВ. Ба-а… Неужто и впрямь такие совпадения случаются. Господин фокусник… Вот уж не ожидал… На том же месте в тот же час…Если бы вы знали, как я рад… Это мне судьба опять посылает.
ФОКУСНИК, не прекращая извлекать из стакана все ту же тоскливую ноту,  -  А мы встречались?
ОБРУЧЕВ. Как же, неужто не помните? Вы мне еще фокусы показывали?
ФОКУСНИК. Фокусы? А я всем фокусы показываю. Это, знаете ли, самое трогательное братство на земле — братство случайных попутчиков. Одна беда — всех разве упомнишь?
ОБРУЧЕВ. Я тут на станции пряничков прикупил. Знатные здесь прянички. Угощайтесь. Не хотите? Я их, признаться, сам-то не очень люблю, но все хвалят. Вот я и купил. Думаю, попутчиков угощу. «Пря-я-янички, пря-я-янички.»
Смеется
А я вас вспоминал часто. Такая красивая пара — сердце радуется. Где же жена ваша?
ФОКУСНИК. Жена? Сбежала, соблазнилась оседлым образом жизни. Я, говорит, дом нормальный хочу, детей нормальных хочу. Чтобы в садик ходили, а не по манежу цирковому ползали…
И Обручев натолкнувшись на  тяжелый взгляд, засуетился.
ОБРУЧЕВ. Я сейчас чайку принесу. Знаете, люблю, чтобы ложечка дребезжала в стакане, а стакан в подстаканнике. Дорожный ритуал. Без этого стакана с чаем и путешествие  не путешествие, а так, тряска одна, да маета. С чайком-то и прянички иначе пойдут, в охотку. Я сейчас.
Обручев выходит. Фокусник один. Смотрит в стакан, говорит сам с собой.
ФОКУСНИК. А ведь, правда, была же жена… И где она? — зовет дурашливым голосом: — Настенька!
Никого, кроме Фокусника в купе нет, губы его плотно сомкнуты, но женский голос отвечает ему: «Я здесь, в стакане…» — наверное это чудеса чревовещания.
  — «Где же?» — удивляется Фокусник. Подносит стакан к глазам, но и тот вдруг исчезает, растворяется в воздухе.
ФОКУСНИК. Вот так… Ни жены, ни стакана.
ОБРУЧЕВ вносит в вытянутых руках два стакана чая в подстаканниках.
ОБРУЧЕВ. А вот и я. И вам взял. Бр-р-р, горяченький, чуть не обварился там  в коридоре, пока нес. Только я не помню, вы  с сахаром пьете или так? Я, например, так. Сладкого не люблю. Свой сахар могу отдать. Угощайтесь.
ФОКУСНИК.  Спасибо, я не хочу. Я не просил.
ОБРУЧЕВ. Да бросьте вы, право слово. Что за церемонии. Нам же почти двое суток вместе ехать. Вы куда сейчас? Вот так встреча, вот так встреча…Ба, что же я удивляюсь. Я же вас третьего дня в цирке видел. Это же вы были?
ФОКУСНИК. А бес его знает, я ли это был. Разговаривать что-то не хочется… Как вы насчет помолчать пару суток? Не возражаете?
ОБРУЧЕВ. Да? Странно… Ну, ладно…
Обручев поерзал несколько мгновений на полке, честно пытаясь не докучать попутчику.
ОБРУЧЕВ. Вы не обессудьте, а я просто не могу молчать. Состояние такое-эдакое. Кажется, если не выскажусь. Так прямо здесь умру. Не хотите же вы, чтобы я перед вами коньки отбросил. Так что, сделайте божескую милость, выслушайте. Я, может, для того и в поезд-то сел, чтобы душу облегчить. Случайному попутчику, так сказать. Вы молчите, молчите, только выслушайте. Мне многого-то от вас не надо. Хоть в окошко смотрите, хоть спите в конце концов. Мне все равно будет казаться, что вам интересно. Не могу один.
      Я, видите ли, подлость совершаю. Но все по порядку. Приехал я в этот городишко год назад. Ненадолго приехал. В командировку. С вами же вместе и ехали. Вылез я тогда на перрон и — не поверите — влюбился сразу же. Первый раз в жизни. В Дашу мою. Она пряничками этими самыми торговала. « Пря-я-янички, — кричит, — пря-я-янички». А рядом девчушечка, дочка ее, черноглазая, тоже красавица. Варей звать.
       И… Так мне тогда все здесь поэтично показалось. Здесь… Здесь говорю, а сам — ту-ту, уже не здесь. Бегу. Подлец.  Короче, женился, остался.  Так-то. А теперь она беременна, Даша моя, двойню ждет. А я… а я просто собачий сын. Устал я. Слабый я человечишко. Никчемный. Дрянь человечишко. Суета одна в башке.
     Понимаешь, такое ощущение у меня потихоньку возникло в этом городишке, будто в болоте завяз, и грязь липкая грудь давит, в рот набивается. И дышать нечем, и страшно. Страшно. Дрянь городишко. Да, долго рассказывать.
     А я ведь люблю ее, Дашу мою. А не хватать мне стало моей любви. Не хватает. Мало любить стал, не сильно… Я же молодой совсем еще… Я в Питере жил, мне карьеру прочили… а здесь… Душно, бр-р-р. Можно, я форточку открою?
Не дождавшись ответа, Обручев стал дергать железную скобу окошка. Безрезультатно.
ОБРУЧЕВ. Законопатили! Вечно в наших поездах так. Летом — душегубка, зимой — холодильник. А может и не душно, может мне все это кажется.
     Вот я билет купил и — тягу. Никому ничего не сказал. Побоялся. Только записку оставил. Дескать, срочно уехал, по делам. По делам…
     Ну, куда я в Питере с женой с тремя детьми? А? На что жить, спрашивается? Родители — пенсионеры, квартирка — крохотулечка. Мне же зацепиться нужно. Карьеру сначала начинать. А обживусь, я их обязательно перевезу всех. Я же люблю их. Люблю!
     Только близнецы без меня родятся — вот бред, да? Сколько я их не увижу? А? То-то! Вот и я говорю.
Обручев с тоской смотрит в окошко, а там — поля, поля, поля…
ОБРУЧЕВ. Несчастный я человек. Сдохнуть бы прямо сейчас — вот было бы хорошо.
 Фокусник впервые за все это время посмотрел на собеседника, но молчания своего не нарушил.
ОБРУЧЕВ. А знаете, что я понял? Болото-то это — оно не снаружи. Оно вот здесь!  ( Костя неуклюже несколько раз потыкал себя в грудь) Вот здесь, внутри. Вонючее, липкое. А я сейчас знаете что? На первой остановке выйду и обратно. К Дашеньке с Варей, мальчик и девочка, говорят, будут! Чудеса!
Обручев счастливо смеется.
ОБРУЧЕВ. Она же меня, считайте, от смерти спасла. У меня же — как Дашку мою встретил — голова почему-то болеть перестала.  Помните, я вам в тот раз показывал.
Обручев роется в сумке и извлекает два рентгеновских снимка.
 ОБРУЧЕВ. Видите? Здесь есть шарик, а здесь — нету. Вот так фокус. Я же помирать собирался. Опухоль мозга, если год проживешь — считай молодец. А она взяла, да и рассосалась… Сама. Первый раз такое во всей моей врачебной практике. Не бывает такого, понимаете? Может, конечно, это и не опухоль была, а так, воспалительный процесс. Бывают ошибки. Но все равно чудеса.
      Я тебе странную одну вещь скажу. Хорошо жить, когда смерти ждешь. Гадостей не делаешь, не суетишься. Набело живешь. Потому что знаешь — не исправишь уже. Времени не будет исправлять. А как помилование мне вышло — сразу позабыл все. Желания какие-то дурацкие, мечты… «Делай что должно и будь что будет». Господи, почему же это так сложно?
Тем временем поезд остановился.
ОБРУЧЕВ. Вот и все. Вот и выходить. Поговорил я с вами, и все понял, и легче стало. Ну, желаю счастья, счастливого пути.
 Он выходит, неуклюже утаскивая за собой свой баул. Фокусник вытаскивает из кармана стакан полный водки, выпивает, закусывает лежащим на тут же яблоком, берет еще два, жонглирует…

Сцена 9.

Даша сидит на скамеечке около своего дома. Подходит Костя, опускается рядом.
ОБРУЧЕВ. Даша.
ДАША. Забыл что-то?
ОБРУЧЕВ. Даша, я вернулся. Можно?
ДАША. Что? Отменилась командировка?
ОБРУЧЕВ. Дашка, я сбежать хотел. А в поезд сел и понял: куда я без вас? Впустишь?
ДАША. Смешно. Как пес приблудный.
Даша обняла его, под руку повела в дом.
ОБРУЧЕВ. Ты не понимаешь, я бросить вас хотел. А еще я с другой женщиной спал. Позавчера.
ДАША. Да проходи же ты, дом выстудишь.
Даша втащила Костю в дом и заперла дверь.
Обручев, не раздеваясь, прислонился к двери. Даша, чтобы занять себя чем-то развила бурную деятельность. Разогревает еду, переставляет тарелки, миски, хлопает дверцей холодильника.
ОБРУЧЕВ. Вот так запросто?
ДАША. А что с тобой делать? Выкинуть жалко, невропатологи на дороге не валяются, поди.
ОБРУЧЕВ. А почему ты меня не ругаешь? Не бьешь? Чтобы простить, надо же сначала же хоть что-то. Хоть тарелку об голову разбить.
ДАША. Обязательно? Ну, об голову, это слишком, лечи тебя потом, с йодом носись. А так — пожалуйста.
Даша шваркнула первую попавшуюся тарелку об пол: «На счастье!» и запал угас. Она в изнеможении опустилась на пол прямо там, где стояла, сползла по стенке.
ДАША. Что смотришь? Веник бери, подметай осколки.
Обручев послушно поплелся за веником. Возится с осколками…
ДАША. Это хорошо, что ты сам во всем признался. Я больше всего боялась, врать будешь. А мне делать вид, что все нормально, все хорошо… А так — так легко. Я столько грязи нахлебалась за всю жизнь, что все эти измены ниже пояса — такая ерунда. Ты, Костя, подлости не видел, измен не видел. Попробовал, да не вышло. Чего уж и говорить.
Обручев с веником и совком в руках опустился рядом с женой.
ОБРУЧЕВ. Дашка, я вчера мылся, тру себя мочалкой, и вдруг представил — морщины, кожа обвислая. А ведь так будет. Ведь все к тому. Как наверное ужасно быть стариком. Никому ненужный, запах кислый, и смотреть неприятно. И это буду я … Я! Странно, да? Дашка, Я лысеть начал.
ДАША. Где?
ОБРУЧЕВтычет себя в лоб: — Вот. Сейчас не видно, надо при дневном свете смотреть. Я себя никак не могу взрослым почувствовать. Я же на велике гонял, в девчонок из рогатки стрелял, хотел собаку. И вдруг — жена, дети… И надо, чтобы они сыты были, заботиться о них надо. Нет, ты не думай, я вас люблю, всех, очень. Просто странно… Я же маленький. Вот здесь вот.
Даша уложила его голову себе на колени.
ДАША. Костя, мне с тобой хорошо было весь этот год. Я такого года и не знала в моей жизни. Я с тобой самой собой могу быть. Спокойной, домашней. Я же именно такого и ждала. И вдруг выходит из поезда, озирается. У меня тогда же и ёкнуло. Судьба, думаю. Судьба — слово-то какое.
    Ты вот все говоришь — у меня взгляд чужой. А я тебя боялась. Весь год боялась. Что вдруг возьмешь и исчезнешь, растаешь в воздухе. А как записку увидела: « Уехал…» — Так все, думаю. Кончился сон. И даже легко сделалось. Весело. Говорят, у приговоренных так бывает, перед казнью.
Обручев прижимается ухом к ее животу.
ОБРУЧЕВ. Ножками колотят. Близнецы… Я их уже люблю. Странно. Это же знаешь, что значит? Это значит, им жить, у них все впереди, а нам … Мне мама всегда говорила: « У тебя вся жизнь впереди.»  А я верил. Мама… А оказывается — нет. Оказывается это «впереди» уже кончилось, оно теперь у них, у Вари, а нам с тобой доживать, с ярмарки… Страшно.
ДАША. Костя, а ведь это правда. Ты же мальчик. Просто маленький мальчик.
ОБРУЧЕВ. Даша, не бросай меня.
ДАША. Куда там. Это мужчину можно бросить. А мальчика? Маленького? Куда его?
Даша закрывает глаза Обручева своей рукой. Отнимает руку — он так и лежит с прикрытыми веками.
ДАША. Ты поспи, ты устал.
ОБРУЧЕВ. Дашка, кто ты такая?
ДАША. Я просто люблю тебя. Спи. Все будет, как будет.
Конец.