Пирсинг

Петр Шерешевский.
Пирсинг.
 
Действующие лица:
 
ЩЕЛИЩЕВ.
АЛЕНУШКА.
ФАДДЕЙ ПАРАМОНЫЧ, он же ТРЕТИЙ ПЬЯНИЦА (ВАСИЛИЧ).
АЛЛА ЛЕОНТЬЕВНА, она же АЛКОГОЛИЧКА (МЫМРА), она же БУФЕТЧИЦА.
 
ПЕРВЫЙ ПЬЯНИЦА (СЕНЯ), он же ГРЕК, он же УСАТЫЙ МАЛЬЧИК В ПАПАХЕ, он же ВРАЧ, он же ВТОРАЯ ДЕВИЦА.
 
ВТОРОЙ ПЬЯНИЦА (ОЛЕГЫЧ), он же ТАТУИРОВЩИК, он же ДЕНИСОВ, он же  КАВКАЗЕЦ, он же ОБЕЗЬЯНА.
 
ЧЕТВЕРТЫЙ ПЬЯНИЦА (ГРИШКА), он же МАКСЮША, он же МИШЕНЬКА.
 
СЕРАФИМА, она же ВОЛООКАЯ ДЕВИЦА, она же ОФИЦИАНТКА, она же АЛЛА, она же ПЕРВАЯ ДЕВИЦА, она же ЗОЮШКА.
 
 
 
 
 
 
 
 
 
 
 
 
 
 
 
 
 
 
 
Пролог.
АКТЕР, ИСПОЛНЯЮЩИЙ РОЛЬ ЩЕЛИЩЕВА. Как скучно мы живем. По воскресеньям нам лень выползать из дома, а ведь можно бы… Нацепить лыжи и скользить, скользить, изредка останавливаясь, чтобы слизнуть с еловой лапы снежную подушку. Это если зима. А летом — по тому же лесочку в поисках гроздьев опят или огненных лисичек. И петь в голос, вспугивая притаившихся птиц заодно с лешими и кикиморами. Или разговаривать с самим собой… Ведь вам есть что сказать друг другу, ведь столько невыясненных вопросов.
Но — нет. Лень…
Или… Во что мы верим? В Деда Мороза — нет уже, в Бога — ну, разве что, как в Деда Мороза. Всё пишем ему новогодние письма — клянчим подарки. Повзрослевшие, потерявшие блеск в глазах, унылые дети…
Просто наш век слишком стар.
То ли дело — какие-нибудь древние греки. Там тебе и кентавры с сиренами, и целый выводок богов на вершине горы. А горка-то — вот она, рукой подать. И мудрые сфинксы… Хотя нет, сфинксы — это, вроде бы, в Египте. Тоже замечательное время было — ходили все плоские такие — локти вбок, коленки — вбок. С солнцем разговаривали.
А, допустим, так сложилось, что вам уже за сорок, величают вас — Дмитрием Сергеевичем Щелищевым, и занимаете вы весьма пристойное место на социальной лестнице. Торгуете картонными стенками или  еще какой-нибудь дребеденью. Но что-то свербит, мучает, не дает спать, а заснешь — какие-то исковерканные сны снятся, от которых просыпаешься в поту. Отчего не живется?.. Допустим, просто допустим, угораздило вас до жизни такой… И что же вам делать?
Дмитрий Сергеевич Щелищев с некоторых пор стал посиживать на скамеечке. Жену с сыном он отправил на три недели в жаркие страны. А сам не поехал, хотя мог бы… И вместо галечных пляжей по системе «все включено» облюбовал Дмитрий Сергеевич скамеечку на центральной аллее скверика перед домом, на которой собирались местные пьяницы. И стал на ней посиживать.
 
Сцена 1.
Скамеечка в сквере.
На скамеечке сидят ПЕРВЫЙ ПЬЯНИЦА, ВТОРОЙ ПЬЯНИЦА, ТРЕТИЙ ПЬЯНИЦА, АЛКОГОЛИЧКА. Разливают боярышник по граненым стаканам. Щелищев подходит и присаживается рядом с ними.
 ПЕРВЫЙ ПЬЯНИЦА (СЕНЯ).  А у нас мужики на заводе политуру пили. Так они почернели совсем, с кожей там что-то, пигментация… Прямо неграми стали. Даже когда из начальства кто увидит — все спрашивали: «Откуда у вас в цеху негры?» А мы смеемся: «Это Петька Большой и Петька Маленький. Они политуру пьют». И ничего себе, живы… Только черные…
Алкоголичка хохочет.
ВТОРОЙ ПЬЯНИЦА (ОЛЕГЫЧ). Сеня, ты, чтоб ты знал, эту историю уже сто раз рассказывал! Ее, чтоб ты знал, все уже наизусть знают, неинтересно никому.
ПЕРВЫЙ ПЬЯНИЦА. Почему? Вон Мымре нравится!
ВТОРОЙ ПЬЯНИЦА. А ты, Мымра, помолчала бы! Опять ведь не скидывалась! Бесплатно, чтоб ты знала, только Чижик-Пыжик на Фонтанке воду пил!
АЛКОГОЛИЧКА (МЫМРА). Ага! А стаканы чьи? Вы-то, пьяницы покровские, свих стаканов никогда не носите! Все из мымриных лакаете!
ТРЕТИЙ ПЬЯНИЦА (ВАСИЛИЧ). (тост). Ладно, дай бог – не последняя!
ПЕРВЫЙ ПЬЯНИЦА. Понеслась!
Все выпивают. Подходит Четвертый Пьяница.
ЧЕТВЕРТЫЙ ПЬЯНИЦА. (ГРИШКА). Привет, алкоголики! Чего празднуем?
АЛКОГОЛИЧКА. Что не сдохли еще!
ТРЕТИЙ ПЬЯНИЦА. Привет, Григорий Батькович!
ЧЕТВЕРТЫЙ ПЬЯНИЦА. (пожимая руки собутыльникам, по ошибке протягивает свою грязную клешню и Щелищеву. Тот, смутившись, отвечает на рукопожатие. А мужичонка, запоздало заподозрив ошибку, хлопает глазами…) Что-то не признаю… Ты кто?
ВТОРОЙ ПЬЯНИЦА. Да это не наш, чтоб ты знал. Посиживает здесь, неделю уже. Пялится, а не пьет. Эй, мужик, ты, может, выпить хочешь, а стесняешься?
ЩЕЛИЩЕВ. Нет, спасибо.
ТРЕТИЙ ПЬЯНИЦА. Чего пристали? Сразу видать — умственный индивид, не нам чета, пьяни покровской.
ПЕРВЫЙ ПЬЯНИЦА. Что же он, не человек, что ли? Выпить-то любому сладко.
АЛКОГОЛИЧКА. Может ему жена не дает.
ВТОРОЙ ПЬЯНИЦА. А может язва у него, опять же. Нельзя мужику, а хочется… Вот он и пялится.
ТРЕТИЙ ПЬЯНИЦА. Ну и что — язва? У меня тоже — язва, а я ничего, употребляю. Только болеть перестает.
ПЕРВЫЙ ПЬЯНИЦА. Вот и помрешь, Василич, раньше сроку.
ТРЕТИЙ ПЬЯНИЦА. Чего каркаешь? Все мы сдохнем, пьяницы покровские. Наливай…
Подходит синюшная девица в допотопной мини-юбке.
ПЕРВЫЙ ПЬЯНИЦА. Серафима-то, глянь, с голыми мослами нынче выползла.
ЧЕТВЕРТЫЙ ПЬЯНИЦА. Симка, дурища, копыта отморозишь и седалище… Выперлась, тоже мне…
СЕРАФИМА. Солнышко, глянь, какое. На наших болотах грех погодку такую упускать. А то так весь год и проходишь — с ногами синюшными.
АЛКОГОЛИЧКА. Это она тебя, Сеня, соблазняет. (поет) А тому ли я дала, — ля-ля-ля-ля ля, — Обещание Любить? — ля-ля-ля-ля ля…
ПЕРВЫЙ ПЬЯНИЦА. Меня-то чего соблазнять — я и так на все готовый. Али пошли, Симка? У меня и площадь свободная. Моя  сегодня в сутки вышла.
СЕРАФИМА. Руки прибери, пьянище. И подвинь, подвинь задницу-то.
ВТОРОЙ ПЬЯНИЦА. Симка-то не про нас заголилась, чтоб вы знали. Мы ей хороши, только боярышник вместе трескать. Ей вон того чистенького, интеллигента подавай. Я давно заметил, с тех пор, как он у нас тут прописался, краля наша в егойную сторону глазом все косит. А, Серафима, верно говорю?
СЕРАФИМА. Не мели, Олегыч, ерунды. Лучше закурить дай.
ВТОРОЙ ПЬЯНИЦА. Ишь, королевна… Вышло всё… Я, вон, последнюю сосу.
СЕРАФИМА. Курить, говорю, есть у кого?
ЧЕТВЕРТЫЙ ПЬЯНИЦА. И у меня кончились…
СЕРАФИМА. А ты, вон, у гражданина поинтересуйся.
ТРЕТИЙ ПЬЯНИЦА. Во-во… Вы же с ним товарищи, за руку здороваетесь.
ЧЕТВЕРТЫЙ ПЬЯНИЦА. А что? И попрошу, делов-то… (Щелищеву). Я извиняюсь, сигареткою не богаты?
ЩЕЛИЩЕВ.(протягивает пачку дорогих сигарет с красной полоской). Пожалуйста…
ЧЕТВЕРТЫЙ ПЬЯНИЦА. Опять же, тысяча извинений, только они у вас запечатанные…
ЩЕЛИЩЕВ. Берите, берите.
ЧЕТВЕРТЫЙ ПЬЯНИЦА. Неловко как-то. Сами откройте, извиняюсь, опять же.
ЩЕЛИЩЕВ. Всю пачку берите, разделите с товарищами.
ЧЕТВЕРТЫЙ ПЬЯНИЦА. Премного благодарен… (возвращается к собутыльникам). Видали, пьяницы покровские, чем Гришка-то разжился?
АЛКОГОЛИЧКА. Дорогие, небось…
ПЕРВЫЙ ПЬЯНИЦА. Ого! Покажь.
ЧЕТВЕРТЫЙ ПЬЯНИЦА. Не тяни грабли.
СЕРАФИМА. Э-э-э, мужчины, это ж для меня дадено.
ЧЕТВЕРТЫЙ ПЬЯНИЦА. Перетопчешься, не принцесса… Я их у Маньки в ларьке запросто на пиво обменяю, да еще папирос пару пачек.
СЕРАФИМА. А она даст?
ЧЕТВЕРТЫЙ ПЬЯНИЦА. Пусть только не даст, я ей тоже потом не дам.
Все хохочут.
ТРЕТИЙ ПЬЯНИЦА. Так пошли, что стал столбом, коммерсант.
Пьяницы уходят.
 
Сцена 2.
Тату салон.
 
АКТЕР, ИСПОЛНЯЮЩИЙ РОЛЬ ЩЕЛИЩЕВА. А порой после службы один-одинешенек гулял Дмитрий Сергеевич Щелищев по городу. И однажды набрел на расписную дверцу в глубине двора. В приступе любопытства Щелищев вошел, решив, что перед ним один из ночных кабачков с танцами. Но, оказавшись внутри, понял, что ошибся.
В клубах пряных музыки и дыма пьянствовало человек пятнадцать-двадцать. Атмосфера напоминала студенческое застолье: сдвинутые столы, селедочные головы… Дмитрий Сергеевич хотел уже было ретироваться, но…
 
ТАТУИРОВЩИК. Не стесняйтесь, не стесняйтесь… Я еще и не пьян совсем. Рука моя крепка, а время — рабочее… Так что — чего изволите?
ЩЕЛИЩЕВ. Простите великодушно, как-то я не очень понимаю, чего я могу изволить…
ТАТУИРОВЩИК. Да любой каприз за ваши деньги! А на этих подонков не обращайте внимания! (махнул рукой в сторону клубящегося застолья) Это — так… Так себе, невинный сабантуйчик в преддверии выходных. Сам, небось, не дурак стопочку бабахнуть? Верно говорю?
ЩЕЛИЩЕВ. Что?
ТАТУИРОВЩИК. Что – что?  
ЩЕЛИЩЕВ. Еще раз извиняюсь, но чего вы от меня хотите?
ТАТУИРОВЩИК. Я хочу? Нет! Чего ваша душенька желает!? «Не забуду Варю-детку», или чего позаковыристее, в виде китайского иероглифа? Очень актуальная, кстати, темочка — иероглифы: удача там, или любовь, или богатство. Да у нас и альбомчик с образцами имеется… Вот, извольте взглянуть…
Демонстрирует Щелищеву альбом с образцами татуировок.
ЩЕЛИЩЕВ. Вы что же, татуировки делаете?
ТАТУИРОВЩИК. Смешной дядя… А вы что думали?
ЩЕЛИЩЕВ. Я, собственно, случайно зашел, по ошибке…
ТАТУИРОВЩИК. Э-э-э, полно жеманничать-то, как красна девица. А то я вашего брата не знаю? Ви-и-ижу, ви-и-ижу, что девственник. Вроде и неловко, и глупо, и страшно кажется… Да? Да же? А, только, коли уж решился, пришел  сюда — все равно не отвертишься. Не сейчас, так после притащишься. Раз  завелась бацилла эдакая в голове…
 
АКТЕР, ИСПОЛНЯЮЩИЙ РОЛЬ ЩЕЛИЩЕВА. В это мгновенье Дмитрий Сергеевич, уже собиравшийся нагрубить, краем глаза, периферическим зрением, нет, не увидел, а ощутил: какая-то  синяя тень, оторвавшись от стола, приблизилась и нависла над ним.
 
АЛЕНУШКА.(опускается перед Щелищевым на корточки) Миленький, дайте очки примерить… (не дожидаясь позволения, она стягивает с Дмитрия Сергеевича очки, нацепила, улыбнулась). Труба-а-а… Не видать же ничего. Это ты такой слепенький? Бе-е-едненький…
 
 АКТЕР, ИСПОЛНЯЮЩИЙ РОЛЬ ЩЕЛИЩЕВА. Перед глазами привычно все поплыло, как всегда, когда обнажаешь лицо. Сквозь туманную дымку на него смотрели крупные серые глаза, увеличенные линзами мужских очков. Щелищеву почему-то подумалось, что ладони у девушки непременно должны быть шершавыми на ощупь. И очень захотелось взять ее за руку — просто, чтобы проверить, так ли, верно ли…
 
АЛЕНУШКА. Мне идет?
ТАТУИРОВЩИК. Киса, шла бы ты отсюда.
Девушка вместо ответа целует Татуировщика в лысину. 
АЛЕНУШКА. (Щелищеву). Мне идет?
ЩЕЛИЩЕВ.  Да.
АЛЕНУШКА. Жаль, самой не полюбоваться… Туман такой, труба. (Выходит, позабыв вернуть очки).
ТАТУИРОВЩИК. Малолетка, дура пьяная. Ну? Что? Глазки будем строить или работать? А?
ЩЕЛИЩЕВ.  А чего-нибудь попроще нельзя?
ТАТУИРОВЩИК. Попроще чего?
 
АКТЕР, ИСПОЛНЯЮЩИЙ РОЛЬ ЩЕЛИЩЕВА. Щелищев, вдруг пожелавший задержаться в этом притоне любой ценой, озирался полуслепой, в поисках подходящего повода… Взгляд его задержался на мочке уха татуированного. «Так, что ли, — подумалось ему, малой кровью…»
 
ЩЕЛИЩЕВ. Ну, ухо проколоть, что ли?
ТАТУИРОВЩИК. Ушко? Отчего нельзя? Можно… Пойдем, чижик. Ушко проколоть — это, знаешь, как сто грамм хлопнуть. И не заметишь. Сейчас все в лучшем виде отчекрыжим.
ЩЕЛИЩЕВ. Я смотрю… Как у вас насчет дезинфекции?
ТАТУИРОВЩИК. Не боись, лапушка, сифилисом не награжу, сифилисом тебя подружка наградит, а не Мишка Спайдер.
 
АКТЕР, ИСПОЛНЯЮЩИЙ РОЛЬ ЩЕЛИЩЕВА. Дмитрий Сергеевич поглядел на дверь, и, видать сослепу, ему почудилось, что из-за косяка на него уставилась обезьянья морда. (Протирает глаза и снова глядит на дверь). Исчезла. Привидится же такое…
 
ТАТУИРОВЩИК. (закурил) Извини, лапушка, я, понимаешь ли, всегда курю, когда работаю, для вдохновения. Ха! Дезинфекция! Все у нас будет стерильно, как в аптеке, не боись.
Ткнул Щелищева кривой иглой в ухо. На белую рубашку Дмитрия Сергеевича обильно потекла кровь.
ТАТУИРОВЩИК. Ай, как же это я не туда… Эх… Но ты не переживай, это первый раз у меня эдак. Я же второй приз на конкурсе в Копенгагене взял.
АЛЕНУШКА. (входит). Мишка, ты же всю рубашку дяденьке замарал… (Протягивает Щелищеву очки). Возьмите… А то сижу, перед глазами все плывет, а я, дурища, понять не могу — в чем дело. И позабыла, что на нос напялила, мартышка пьяная…  Мартышка и очки.
ТАТУИРОВЩИК. Брысь из процедурного.
Аленушка разглядывает Щелищева, не двигаясь с места, будто не услышала.
ТАТУИРОВЩИК. (защелкивает сережку, подносит Дмитрию Сергеевичу зеркало). Полюбуйтесь…
 
АКТЕР, ИСПОЛНЯЮЩИЙ РОЛЬ ЩЕЛИЩЕВА.   Щелищев полюбовался: ничего не изменилось. Чуть жгло ухо… Глупо…
 
АЛЕНУШКА. Скучно там. (Прикоснулась к мочке Дмитрия Сергеевича, растерла между пальцев капельку крови, потом слизнула). Давайте я вам рубашку застираю. Мишенька, ты иди. Я провожу…
 
Татуированный махнул рукой и вышел. Девочка молча принялась расстегивать пуговицы на груди у Дмитрия Сергеевича. Он тоже почему-то не произносит ни слова, только глупо улыбается… Незамеченный, входит Максюша. Наблюдает, как Щелищев и Аленушка сопят, будто занятые важным, требующим бесконечной сосредоточенности делом. Как, не сопротивляясь, позволяет Щелищев стянуть с себя рубашку.
 
МАКСЮША. Вы н-на меня н-не оглядывайтесь… Я что? — я н-ничего… Т-так себе — призрак безвредный…
ЩЕЛИЩЕВ. Призрак?
АЛЕНУШКА. А-а, Максюша… (Отходит к раковине, застирывает рубашку). Не сидится? Шпионить притащился?
МАКСЮША. П-призрак, призрак! Призрак в том смысле, что присутствовать я в этой жизни присутствую, а влиять на ход вещей не способен.
АЛЕНУШКА. Только как же вы, бедненький, в мокрой-то рубашке на воздух пойдете?
ЩЕЛИЩЕВ. А-а-а… Тепло на улице.
АЛЕНУШКА. Не дай бог, насморк схватите…
МАКСЮША. Н-на правах призрака, этой самой особой убиенного, могу один совет дать, полезный… На вашем месте я бы рубашечку мокрую-то надел, да и бежал бы отсюда без оглядки. Бог с ним, что простудитесь… Ноги попарите — и пройдет все… В противном же случае я вам, любезный, не завидую… Потому как Аленушка на вас уже прицел навела…
АЛЕНУШКА. Не слушайте этого клоуна…
ЩЕЛИЩЕВ. А если Аленушка прицел навела — все, плохо дело… Труба, как она сама выражается…
АЛЕНУШКА. Ему в цирке самое место…
МАКСЮША. Это я вам на правах призрака, ею убиенного, все рассказываю… Убить-то — убьет, а почивать с миром не даст… За ниточки дергать станет — подай, принеси, к ноге…
АЛЕНУШКА. Ну, раз вы так мило беседуете, я пожалуй за коньячком схожу… А ты, Максюша, пока развлеки дяденьку. Анекдотцем каким-нибудь про меня побалуй… Попикантнее, как ты любишь… Только, будь добр, не отпускай его никуда, коньячку выпьем…(бросив мокрую рубашку на колени Щелищеву, выходит).
 МАКСЮША. Ты ей не верь! Она сейчас вернется — щебетать станет, будто человеческих душ познать хочет глубину! Писательницей хочет быть… Ты же знаешь, как эти бабы умеют хвастать… Исподволь эдак, невзначай… И уж так она разрисует себя, будто нимбом окружит — и уши развесишь, и поверишь, во все поверишь… Как на икону на нее смотреть станешь, чуть не молиться… А это же все — фук, жульничество и приемчики женские…
Писательницей она хочет быть! Писательница! А сама «знаешь, хочешь, понимаешь» без мягкого знака пишет! Ты на лобик ее взгляни — у-узенький-узенький!
ЩЕЛИЩЕВ. Не волнуйтесь так, Максим… Вас же Максимом зовут? Я ни на что не претендую. Хотите, я сейчас же домой пойду. Хотите?
МАКСЮША. Это вы правильно, что бежать, что совета послушали. Да только нельзя вам сейчас уходить… Момент упущен…
ЩЕЛИЩЕВ. Это какой же такой момент?
МАКСЮША. Обстоятельства трагически изменились. Мне же велено вас удержать! Мне! Значит мне, мне брошен вызов!
ЩЕЛИЩЕВ. Глупости! Втягиваете вы меня куда-то…
МАКСЮША. Э-э-э! Никто вас никуда не втягивает. Аленушка вернется — и шагайте с богом, куда пожелаете. А отпусти я вас сейчас, выйду я жалким трусом и тряпкою. А как только я себя таким ощущу — или ощутю, черт, как правильно?..
ЩЕЛИЩЕВ. Ощущу…
МАКСЮША. Щу-щу, так щу-щу. Так вот, как только о-щу-щу — так и прибью опять! Не себя — ее! От слабости. И презираешь себя потом, и тошно, будто тухлятины наелся, а сам себя не помнишь… Так что, сделайте одолжение, побудьте… Недолго еще…
ЩЕЛИЩЕВ. Да ладно уж…
Пауза.
МАКСЮША. Она же тварь, проститутка. Я не шучу, она проституткой полгода работала. Мир познавала! Эх, жаль, я ее тогда не встретил… Все бы миновало меня тогда, весь бред нынешний… Поглумился бы, и забыл. А теперь… Теперь она в казино крупье… Тоже мир познает.  Там я с ней и познакомился… Помню, как в чаду был, все проиграл… Все думаю, в петлю… И тут глаза поднимаю, — пока играл-то — не видел вокруг себя ничего, — гляжу: она… Рубашка беленькая, крахмальная… Стоит эдакий ангелочек и всех обдирает, как липку … В петлю всех, в петлю… Это у нее дар такой — всех вокруг себя губить… Тут и она  на меня поглядела, и улыбнулась так — ну, ты знаешь уже.
Входит Аленушка с бутылкою коньяка и бокалами.
АЛЕНУШКА. Вижу, не скучали… Что, Максюша, наплел про меня? Весь свой репертуар исполнил?
МАКСЮША. У тебя, милая, мания величия… Будто кроме как о твоей особе — и не о чем…
АЛЕНУШКА. Я его песенки знаю. Перво-наперво он сообщает, что я тупа, как гусыня и пишу безграмотно. Потом — что проститутка. Потом, что в постели без денег — ледышка. И заметьте: все это — первому встречному, для поддержания беседы, так сказать…
МАКСЮША. Мания величия, мания величия! Знаете, любезный, сколько требуется Аленушек, чтобы ввернуть одну лампочку? Всего одна потребуется! Она просто держит лампочку, а мир вращается вокруг нее!
АЛЕНУШКА. Вот, вот! Любимые его штучки! Анекдоты про Аленушек! Он их про блондинок вычитывает, а потом про Аленушек пересказывает! Приятно, как на ваш вкус?
ЩЕЛИЩЕВ. Друзья мои, я пойду, пожалуй… Я вероятно встретился с вами не в самый подходящий момент. И мне очень горько сознавать, что я мог явиться…
АЛЕНУШКА. Сидите, миленький, сидите… Ничем навредить вы нам не можете, потому как  хуже уже некуда.
ЩЕЛИЩЕВ. Поверьте моему опыту… Опыту человека, который старше вас… Опыту мужа, отца, человека семейного… Глядя на вас, я вижу замечательную, гармоничную пару. Бывают всякие периоды в жизни… Только-то и нужно: перетерпеть, простить…
АЛЕНУШКА. Испугались, муж, отец, человек семейный? Не бойтесь, небось не съем, не украду… А мирить нас — дело пустое. Мы уж полгода как разбежались… Теперь раз в месяц, как напьется, звонит. Плачет, прощения просит. Шантаж опять же… Я, говорит, вены порежу.
МАКСЮША. Замолчи! Замолчи!
АЛЕНУШКА. Ну, ударь, ударь… Мне-то что, а тебе полегчает!
МАКСЮША. Замолчи! Замолчи!
АЛЕНУШКА. Он сегодня опять… Рыдал в трубку. Приезжаю — а он с блондинкой фигуристой в обнимку сидит, улыбается. «Здравствуй», — говорит. Счастливый, рот до ушей.
МАКСЮША. Я хотел, чтобы ты за меня порадовалась. Что у меня все хорошо!
АЛЕНУШКА. Ты хотел, чтобы я локти кусала, какого лапушку-обаяшку-пузана потеряла!
МАКСЮША. А и хотел! И хотел! (выбегает и через секунду притаскивает из соседнего помещения, где происходит пьянка, волоокую девицу. Та пьяна до полной потери ориентации. Она только покачивается и, глупо улыбаясь, щурится по сторонам, будто только что проснулась). Вот! Вот! Вот она меня понимает! (Страстно целует ее). Вот!
АЛЕНУШКА. Совет да любовь! (Щелищеву). Миленький, проводите меня!
МАКСЮША. (Встает у нее на пути). А ты, ты – холодная мокрая лягушка! Я тебе… (влепил Аленушке две быстрые пощечины).
Рыдающая Аленушка выбегает, звякнул дверной колокольчик. Блондинка хлопает ресницами.  Максюша, шмыгнув носом, талою кучей опускается в углу на пол. Щелищев, подхватив плащ, на ходу натягивая мокрую рубашку, он выбегает следом за униженной и оскорбленной.
 
АКТРИСА, ИСПОЛНЯЮЩАЯ РОЛЬ АЛЕНУШКИ. Аленушка, своим женским чутьем безошибочно определившая, что этот холеный мужчина непременно последует за нею, поджидала Щелищева у выхода из подворотни.
АКТЕР, ИСПОЛНЯЮЩИЙ РОЛЬ ЩЕЛИЩЕВА. Она как ребенка взяла Щелищева за руку и повела за собой. Рука у нее действительно оказалась шершавой, с тонюсенькими пальцами: — тронешь — сломишь. Именно такой, как представлялось Щелищеву давеча.
 
АЛЕНУШКА. (уткнулась мокрой мордочкой в мокрую рубашку, в грудь Дмитрию Сергеевичу). Он меня измучил, измучил. Я же, только это секрет, действительно проституткой работала. Так, по глупости, из любопытства. И с тех пор спать с мужчинами не могу – не чувствую ничего. Все время кажется — нужно что-то изображать, стонать как-то по-особенному. А потом подумаешь — ну отчего не изобразить, удовольствие не доставить? Тому же Максюше, если он из-за этого так мучается. Но едва начнешь — все, труба… Человек, которого только-только хотелось баюкать и мочалкой тереть, вдруг превращается… Как сказать, не знаю… Его будто нет, а на его месте — что-то такое черное и неодушевленное. Вроде боксерской груши, или козла, дерматином обтянутого, через которого в школе прыгали. Вот скажи мне, разве можно этого козла любить? Или грушу боксерскую? С грушей можно только работать, работать, работать!(девочка затанцевала, изображая боксерскую припрыжку. И застучала кулачками по Щелищеву, выкрикивая, сквозь слезы). Блямс справа, блямс  слева, апперкот, блямс справа, блямс  слева, апперкот…
 
АКТЕР, ИСПОЛНЯЮЩИЙ РОЛЬ ЩЕЛИЩЕВА. Щелищев чувствовал, что завязает в какой-то галиматье. Что ему чужие исковерканности и выверты? Будто своих мало… Как это странно, если вдуматься… Говорят, будто созданы мы по образу и подобию… Отчего же все так скучно и неинтересно? Вот передо мной ребенок уже извративший собственную душу до неузнаваемости, так… По глупости лишь. А я… Почему тянет меня к ней? Помочь, спасти? Чем могу я помочь, запутавшийся и унылый старик? И хочу ли — помочь, спасти? Вспомню ли о ней завтра? Нет… Если быть откровенным, то хочу я одного: спать с этим чужим ребенком… Минутного забытья нежности, когда кажется, что мы не одиноки в этом мире, что нужны друг другу. А зачем?
 Чтобы еще больше исковеркать ее, чтобы еще больше запутаться самому… Что это за странное влечение к красоте чужого тела, к тайне чужой души? Почему вечно тянет прикоснуться, чтобы тайну уничтожить, красоту опошлить? Содрать покровы и, как всегда, обнаружить под покровами этими пустоту… И почему всегда пустоту, вместо того самого, созданного по образу и подобию?.. Зачем? Зачем?
 
Сцена 3.
Общественная баня.
 
Голоса:
— Эй, любезный, парку подкинь, не в службу, а в дружбу.
— Нет, ты видал, он его по ногам, а этот — хоть бы свистнул! Купили, я точно говорю, купили!
— Ага, коррупция везде!… Ур-р-роды!
— Чуешь – забирает! Потому что дровяная, настоящая!
— Играть надо было! А то ползают, как мухи дохлые. Чемпионы, тоже мне!
 
ФАДДЕЙ ПАРАМОНЫЧ. Мамочка, пройдись-ка по мне веничком, разгони жирок.
Щелищев поднимается, машет веником.
ФАДДЕЙ ПАРАМОНЫЧ. А вот спроси меня: «Старый хрен, что ты здесь делаешь?» Поинтересуйся… «Что тебе здесь — медом намазано что ли? Это же общественная баня, общественная! Сюда пенсионеры убогие в льготный день за десятку ходят, потому что им помыться негде. Раз в неделю телеса свои протухшие от грязи отскрести. И ты, старый хрен, туда же! С ними за компанию». Нет, ты меня спроси, ты поинтересуйся!
ЩЕЛИЩЕВ. Что спросить-то?
ФАДДЕЙ ПАРАМОНЫЧ. А вот так и спроси: «Старый хрен, что ты здесь делаешь?»
ЩЕЛИЩЕВ. Ну и что ты здесь, старый хрен, делаешь?
ФАДДЕЙ ПАРАМОНЫЧ. Я здесь душой отдыхаю…
ЩЕЛИЩЕВ. Понятно…
ФАДДЕЙ ПАРАМОНЫЧ.  Жарь, жарь, что ты меня как бабу оглаживаешь? Это, братец, секрет здоровья. Хочешь до седых волос водку кушать да баб ить — в бане не ленись… Так-то!
ЩЕЛИЩЕВ.  А я? Фаддей Прамоныч, я-то что здесь делаю?
ФАДДЕЙ ПАРАМОНЫЧ. Что, мамочка?
ЩЕЛИЩЕВ. Что я здесь делаю, Фаддей Парамоныч, благодетель вы мой? Десять лет, каждую неделю? А? Я же эту душегубку терпеть не могу… Теперь ты меня спроси, старый хрен, поинтересуйся…
ФАДДЕЙ ПАРАМОНЫЧ. Да ты, милый друг, перегрелся никак? Ступай, окатись  водицей холодненькой — полегчает.
 
Щелищев выходит, выливает на темя заготовленную шайку ледяной воды. За ним следует и Фаддей Парамоныч.
 
ФАДДЕЙ ПАРАМОНЫЧ. Ты что, зятек, с цепи сорвался? Хамишь, дома не ночуешь. Смотри у меня!
 
На табуреточке, прикрытой газеткою, появляются тем временем несколько бутылок пива, сушеная вобла. Фаддей Парамоныч делает большой глоток и глядит на собственную ногу.
 
ФАДДЕЙ ПАРАМОНЫЧ. Мозоль, черт ее дери! Что с ней ни делай — растет, проклятая! Я, мамочка, дочурку свою, кровинушку, обижать никому не позволю. Звонит вчера, сердечная, со своей туретчины… И отдых ей не в отдых, и солнышко не радует… «Папочка, — говорит, — ты не знаешь, как у Димы дела? Я до него третий день дозвониться не могу…» Волнуется, переживает, а Дима ее является, красавец. Кольцо папуасское в ушко повесил…
Я же понимаю — «жена в Тверь — муж в дверь…» У нас,  мужиков, у всех в одном месте свербит… А только ты человек семейный, ответственность должен блюсти. Я вот четверых детей поднял, а Аллу Леонтьевну свою никогда так не волновал…  Потому что она мою плоть и кровь нянькает, а значит самый важный для меня на этом свете человек! Так-то!
И смотри у меня, что замечу — я тебе так кислород перекрою, — посинеешь, не хуже утопленника! И дрянь эту из уха вынь, не позорься! Как на тебя подчиненные смотреть станут? Ты же у меня начальник отдела, а не хрен собачий…
ЩЕЛИЩЕВ. Слушай, Фаддей Парамоныч, а тебе никогда не хотелось все бросить?
ФАДДЕЙ ПАРАМОНЫЧ. Чего?
ЩЕЛИЩЕВ. Ты же несчастный мужик, если разобраться… У тебя же радости никакой, кроме бани этой да пьянки раз в неделю… Вот на хрена ты живешь? Наворовал, теперь оправославел на старости лет… И ради чего? Дети твои тебя стесняются…
ФАДДЕЙ ПАРАМОНЫЧ. Кто это меня стесняется? Тут уж ты ври, да не завирайся! Вика твоя меня любит! Валерку, поганца, я сам прогнал, пока не одумается! Что это за работа для мужика: песни по кабакам горланить да пьянствовать! Приползет еще… А то, что  Игорь фамилию отцовскую взял — так бог ему судья. А растил его я, и всегда своим считал, и игрушки ему наравне, и велосипед…
ЩЕЛИЩЕВ. Вот и остались вы с Зоюшкой слабоумной…
ФАДДЕЙ ПАРАМОНЫЧ. Она не слабоумная. У нее просто свой мир.
ЩЕЛИЩЕВ. Неужели никогда не хотелось бросить все?
ФАДДЕЙ ПАРАМОНЫЧ. А ты, братец, глуп и жесток.
 
АКТЕР, ИСПОЛНЯЮЩИЙ РОЛЬ ЩЕЛИЩЕВА. И Дмитрию Сергеевичу стало стыдно. И захотелось обнять вдруг показавшегося толстым и неловким тестя, и просить у него прощения...
 
ФАДДЕЙ ПАРАМОНЫЧ. Да брось ты… Это, брат, бывает… Уж я-то знаю. И припрет, и невмоготу, и понесет… Ты, если что, ко мне обращайся. Чтоб глупостей не натворить. Мы с тобой вместе закатимся, по проверенному маршруту… В кабак, потом куда-нибудь в казиношку… Покутим, денег проиграем — и полегчает.
На Кирюшку, внучка моего, у меня основная надежда. Так что уж ты, братец, не подведи. А то, что это за детство — без отца если? Я сам безотцовщина, кому не знать...
Сегодня же и махнем, во все тяжкие, чего откладывать…
 
Сцена 4.
Грузинский ресторан.
Фаддей Парамоныч Нетребко и Дмитрий Сергеевич Щелищев, обнявшись с усатым мальчиком в папахе и газырях поют «Тбелисо».
 
ЩЕЛИЩЕВ. Мне кажется, я понимаю смысл. Что-то о звенящей в горах горной речушке, и прекрасных девушках…Да?
Усатый мальчик кивает, улыбается и поет.
ЩЕЛИЩЕВ. Нет, не то, это о рае земном, который — вот он, достаточно протянуть руку… Нет, опять не то! Сказать не могу, но чувствую, как собака! У-у-у-у-у…
ФАДДЕЙ ПАРАМОНЫЧ. (официантке). Мамочка, сооруди нам еще вот этих вот потрошков, как там они у вас называются? Потроха люблю — страсть! Вообще пожрать люблю! А ты, мамочка, вообще кто? Грузинка или из наших, из рязанских?
ОФИЦИАНТКА. (записывает в блокнот). Я лезгинка.
Дмитрий Сергеевич расхохотался.
ФАДДЕЙ ПАРАМОНЫЧ. Ты чего, балбес, смеешься? Это ж самое то — царица Тамара!
ЩЕЛИЩЕВ. Смешно — лезгинка! Лезгинка — это ж танец! (пытается изобразить).
ФАДДЕЙ ПАРАМОНЫЧ. Видала, какой у меня зять веселый! Обожаю его! А я сегодня жену зарезал — надоела. Не хотите ли по этому случаю стать матерью моим сиротам? Нельзя ли вас, красавица, украсть, а? На лихом скакуне?
ОФИЦИАНТКА. А меня уже украли.
ЩЕЛИЩЕВ. И очень жалко! А то бы мы с Фаддей Парамонычем!
ФАДДЕЙ ПАРАМОНЫЧ. Да, мы с Димкой еще ого-го! (У Нетребко звонит телефон, он смотрит на номер и делает страшные глаза). Как раз жена и звонит!
ОФИЦИАНТКА. Видать, вы ее не до конца зарезали.
ЩЕЛИЩЕВ. А можно я вас укушу?
ФАДДЕЙ ПАРАМОНЫЧ. Укуси ее, укуси! За попу! Небось не сахарная, не растает!(в трубку). Жена, ну-ка спать! Мы с Димулей по бабам пошли — имеем право по конституции! Каким Димулей? Это ты меня спрашиваешь? С зятем моим, с сынком моим любимым!
 Щелищев с тестем целуются.
ЩЕЛИЩЕВ. Парамоныч, ты очень хороший человек! Душевный, остроумный! А я, мерзавец,  десять лет о тебе думал плохо… Прости, Парамоныч!
ФАДДЕЙ ПАРАМОНЫЧ. Ух ты, лапа моя!
ЩЕЛИЩЕВ.  Парамоныч, что у тебя за имя за такое? Труба-а-а! Прямо русские народные сказки, или как их там, былины… «Слово о полку Игореве».
ФАДДЕЙ ПАРАМОНЫЧ. А что? Я привык, мне нравится… Мы с мамой под Свердловском жили, там знаешь какие трубы! Ого-го, металлургическая промышленность!
ЩЕЛИЩЕВ. Причем здесь трубы, Парамоныч?
ФАДДЕЙ ПАРАМОНЫЧ. Да ты вот сказал: «труба». Я тебе и того… И рассказываю. На зубах вечно скрипит, уши, морда вечно серые… Все! Гамарджоба! Гамарджоба – это по-грузински до свиданья! Правильно?
Усатый мальчик кивает, улыбается и поет.
 ФАДДЕЙ ПАРАМОНЫЧ. Я требую продолжения банкета!
 
Сцена 5.
Казино.
 
АКТЕР, ИСПОЛНЯЮЩИЙ РОЛЬ ЩЕЛИЩЕВА. Первой, кого он увидел, войдя в зал казино была Аленушка. У Щелищева неприятно похолодело в желудке. «Труба-а!»
АЛЕНУШКА. Делайте ваши ставки.
ФАДДЕЙ ПАРАМОНЫЧ. Сделаем, мамочка, сделаем! Мы вот сюда кучку насыпем, и сюда тоже!
АЛЕНУШКА. Ставок больше нет. Тридцать пять, черное.
ФАДДЕЙ ПАРАМОНЫЧ. Это как же? Это что, я ничего не выиграл?
АЛЕНУШКА. Увы… Может быть в следующий раз повезет.
ФАДДЕЙ ПАРАМОНЫЧ. Это ничего… Главное, зятек, ты со мной, а со мной все под контролем! Ты, Димуля, ставь тоже, не стесняйся…
ЩЕЛИЩЕВ. Нет… Я…
ФАДДЕЙ ПАРАМОНЫЧ. Деньги – мусор, а удовольствие нужно получать!
ЩЕЛИЩЕВ. Да не увлекает это всё как-то… Я лучше пойду, прогуляюсь…
ФАДДЕЙ ПАРАМОНЫЧ. Куда?
ЩЕЛИЩЕВ. Так…
ФАДДЕЙ ПАРАМОНЫЧ. (Подмигнул). А-а-а… Понятно… Не держит желудок удара грузинскими специями…
Щелищев отходит и наблюдает за игрой издалека.
АЛЕНУШКА. Делайте ваши ставки.
ФАДДЕЙ ПАРАМОНЫЧ. Сделаем, мамочка, сделаем! Мы вот сюда кучку насыпем, и сюда тоже! Только у тебя же там педаль где-то спрятана. Ты же нарочно так делаешь, чтобы я ничегошеньки не выиграл…
АЛЕНУШКА. Ставок больше нет. Одиннадцать, черное.
ФАДДЕЙ ПАРАМОНЫЧ. Я же в прошлый раз сюда ставил! Точно, педаль. Ты зачем старика обижаешь, красавица?
АЛЕНУШКА. Спасибо за игру, у вас новый дилер.
Место Аленушки за игровым столом занимает Первый Дилер.
 
АКТРИСА, ИСПОЛНЯЮЩАЯ РОЛЬ АЛЕНУШКИ. Смена дилеров. Девочки в синих юбках и белых блузках ровным строем шли из игорного зала. Глухой дробью стучали каблучки. Все они были свежи, улыбчивы, дисциплинированы и напоминали первоклассниц на школьной линейке. Последней шла Аленушка. В тот самый момент, когда она готова была скрыться за дверями подсобки, чья-то тень отделилась от стены.
АКТЕР, ИСПОЛНЯЮЩИЙ РОЛЬ ЩЕЛИЩЕВА. Щелищев неловко тронул ее за рукав и сразу же отступил.
АКТРИСА, ИСПОЛНЯЮЩАЯ РОЛЬ АЛЕНУШКИ. Аленушка остановилась, стрельнула глазами по сторонам, схватила его за руку, рывком втащила в туалет и заперла дверь.
АЛЕНУШКА.  Ну вот!? Теперь меня уволят! Из-за тебя!
ЩЕЛИЩЕВ. Никто не видел.
АЛЕНУШКА. Ну и напугал ты меня. Труба-а… Пусти.
Аленушка мягко отстранилась, выскользнула, уселась на унитаз, спустила трусики и пописала.
АЛЕНУШКА.  Уф, чуть не лопнула там, у стола. С этой работой нужно железный мочевой пузырь иметь. (Улыбнулась куда-то вверх, приветственно помахала пальчиками: «Ч-и-и-и-з») Посмотри туда. И передай привет маме.
ЩЕЛИЩЕВ. Что?
АЛЕНУШКА. Здесь камеры всюду!
ЩЕЛИЩЕВ. Неужто и в туалете?
АЛЕНУШКА. Точно никто не знает, но наверное… Ха. Веселое зрелище для секьюрити… Писающие мальчики и девочки… А-а, и пусть выгоняют. Когда жизнь меняется — веселее, правда? Так чего тебе?
ЩЕЛИЩЕВ. Ничего… Я еще раз увидеть тебя хотел…
АЛЕНУШКА. Экий пылкий… Тебя как звать-то?
ЩЕЛИЩЕВ. Дмитрий Сергеевич… Дима…
АЛЕНУШКА. Так зачем же нам видеться, Дима Сергеич, муж, отец, человек семейный?
ЩЕЛИЩЕВ. Ну… Я…
АЛЕНУШКА. Ты как сиротка в газете с надписью: «Мальчик Дима двух с половиной лет ищет маму». Я же не против увидеться. Ты милый.
АКТЕР, ИСПОЛНЯЮЩИЙ РОЛЬ КАВКАЗЦА. Ручку двери нетерпеливо задергали.
 ЩЕЛИЩЕВ. (нарочито громко кашляет и шепчет). Так когда?
АЛЕНУШКА. Да хоть завтра. Только учти, я для этих всяких любовей человек неудачный…
ЩЕЛИЩЕВ. Завтра. Где тебя искать?
АЛЕНУШКА. К восьми приходи в галерею, — она сказала название и адрес, — только с черного входа зайди, со двора. Там дверь железная, так что стучи сильно, а то не слышно.
ЩЕЛИЩЕВ. А ты придешь?
АЛЕНУШКА. А ты-то придешь? Муж, отец, человек семейный?
 
АКТРИСА, ИСПОЛНЯЮЩАЯ РОЛЬ АЛЕНУШКИ. Аленушка отперла дверь, огляделась через щелку и выскользнула.
АКТЕР, ИСПОЛНЯЮЩИЙ РОЛЬ КАВКАЗЦА. Сразу за нею вошел кавказец в усах, крякнул, распустил ремень, но заметив Щелищева, застыл.
 
ЩЕЛИЩЕВ. Здравствуйте.
КАВКАЗЕЦ. Привэт, а тут у вас вэсэло, как я погляжу.
ЩЕЛИЩЕВ. Извините.
КАВКАЗЕЦ. Молодэц, сушай. Завидую! Так их, драть их всэх надо, как они нас за столами дэрут!  Молодэц!
 
АКТЕР, ИСПОЛНЯЮЩИЙ РОЛЬ ФАДДЕЯ ПАРАМОНЫЧА. Фаддей Парамонович дремал, положив голову на рулеточное сукно.
 
ЩЕЛИЩЕВ.  Поехали.
ФАДДЕЙ ПАРАМОНЫЧ.  Ага… Вот же черти, не говорят, где у них педаль… Час битый гляжу -  а не разобрал. (Крупье). Мамочка, скажи ты мне, христа ради. Любопытно просто. Лапуля, где у тебя магнит запрятан? А? Я же никому, могила. А не скажешь — я ночь спать не буду!
КРУПЬЕ. Да вы же и так уже спите…
ФАДДЕЙ ПАРАМОНЫЧ. Это только кажется, это я бдительность твою, мамочка, притупляю. Военная хитрость.
ЩЕЛИЩЕВ. Поехали. Утро уже.
ФАДДЕЙ ПАРАМОНЫЧ. Главное, Димуля, ты со мной, а со мной все под контролем! Вот скрытные, черти… Конспираторы. Но их понять тоже можно… На этом секретике весь ихний бизнес держится… Но мне-то могли бы уж. На ушко… Я же свой, уральский, я с пониманием. Я же никому, я же могила.
 
Сцена 6.
Галерея.
 
АКТЕР, ИСПОЛНЯЮЩИЙ РОЛЬ ЩЕЛИЩЕВА. На следующий день ровно в восемь Щелищев колотился в железную подвальную дверь. Наконец ему открыла изможденная женщина лет сорока со впалыми щеками.
 
АЛЛА. Ну и?.. Сколько вам всем говорить — я до восьми, до восьми, до восьми. В восемь я уже закрываюсь. А тебя я вообще не знаю… Проходи, чего встал.
 
АКТЕР, ИСПОЛНЯЮЩИЙ РОЛЬ ЩЕЛИЩЕВА. Дмитрий Сергеевич спустился за нею и оказался в прокуренной комнате с кирпичными сводчатыми потолками. Из колонок тихо звучал замшелый англоязычный рок. Что-то про то, как бы нам добраться до следующего виски-бара, а потом до следующей литл-герл, и еще что-то про Алабаму. Щелищев несомненно слыхал это, еще в школе. Он припомнил катушки ярко-рыжей пленки, которые его выпрошенный у мамы бобинный магнитофон прокручивал почему-то в полтора раза быстрее. В общем, дохнуло чем-то позабытым и родным, из прошлой жизни.
 
Все столики в кафе пусты, лишь за одним сидит Аленушка в окружении небольшой компании.
 
АЛЕНУШКА. Ми-илый, ты принес мне тюльпаны! Мои любимые! Как это трогательно. Это мой Димочка Сергеевич. Бери стул, подсаживайся.
АЛЛА. Ты, Ленка, совсем обнаглела! Знаешь же, что я в восемь закрываюсь.
АЛЕНУШКА. Аллка, не нуди! Ты видишь, за мною ухаживают по всем правилам искусства — свидания с вениками, а ты… Нет, чтобы за подругу порадоваться!
АЛЛА. Я с вашими радостями третий день до дома добраться не могу! Когда ж я детей увижу? У меня старшего в армию забирают, а он — как маленький. Институт бросил, с докторами договорились — так он без меня до больницы дойти не может.
АЛЕНУШКА. Ну, ночью же не пойдете вы в больницу. Димочка Сергеевич, ты цветы пока в вазу поставь. Воду в туалете нальешь.
Щелищев взял вазу, пошел наугад…
АЛЛА. Куда? Ты что, с луны свалился? Туалет там.
Щелищев потыкался в двери в узком коридорчике, наконец нашел раковину, набрал воды, вернулся.
МИШЕНЬКА. Садись, садись, стул пододвигай. И вот что, купил бы ты нам всем денисовки…
ЩЕЛИЩЕВ. А что  это?
МИШЕНЬКА. Это, мил человек, напиток богов. Ее Аллкины родители гонят. Аллка, сообрази-ка нам графинчик.
АЛЛА. Разгулялся ты, Мишенька на воле… Машеньки твоей на тебя нет!
МИШЕНЬКА. Не каркай, а то сейчас и нагрянет.
АЛЕНУШКА. Да уж, черта помянешь, он и появится. У него Машенька – баба атомная. Труба-а. При ней как же, посмел бы он, денисовку кушать...
ДЕНИСОВ. А денисовкой она в честь меня называется, потому как я и есть этот самый Денисов. Я ее первый распробовал. Лицензии-то у нас нет, а для своих подаем, пожалуйста.
Алла возвращается с графином коричневого самогона. Все пьют.
МИШЕНЬКА. Ну, как? Чем-то виски напоминает. Или граппу. Я никак разобрать не могу. Только лучше, потому что душевней! Я как выпью ее — такая ясность в мозгу образуется, такие образы. Потому что время нынешнее без пол-литры не разберешь. Ведь что сейчас происходит с нашим братом творческим личностем? А?
ЩЕЛИЩЕВ. Что?
МИШЕНЬКА. А ничего не происходит! Так-то. Я, например, художник, почти что гениальный. Грек, скажи!
ГРЕК. О, да!
МИШЕНЬКА. Во-о-от! А вместо того чтобы в русском музее висеть – матрешек с Машенькой крашу! Денисов – фотограф от бога, он каждую картинку по месяцу кисточкой проявляет! И что? И ничего! Здесь в кафе, полы моет, да посуду. Или вон — Грек. Он такой режиссер, что ого-го! Я его спектакли видел! Башню сносит напрочь! И что? И ничего… Тут сидит, денисовку кушает эври дей. На какие шиши – непонятно, а больше на чужие. Потому что куда ни придет — всюду говорят: «Не поставите ли у нас какую-нибудь замечательную комедию с голыми жопами? Чтобы для народа!» Грек, скажи…
ГРЕК. Чепуха! (прошел за стойку и стал возиться с проигрывателем. Замшелый рок икнул и смолк на полуноте). Давайте лучше настоящую музыку послушаем. Я тут прикупил, для поддержания духа. Чего слезы лить, танцуй, пока молодой…
И грохнуло. Девичьи голоса бодро выводили про то, что «не-виноватая-я-не-виноватая-я-что-не-могу-я-без-любви-любить-богатого». Грек задергался, подражая девичьей пластике.
ГРЕК. Аленка, вставай… Потанцуем.
АЛЕНУШКА. Грек, ты достал со своей попсой...
ГРЕК. Какая попса? Вы ничего не понимаете. Это же совершенство! Какой ритм, какая мысль! «А тому ли я дала… — ля-ля-ля-ля-ля — …обещание любить». Вот! И этим все сказано… Как просто и как глубоко! Это же Шекспир! Простота и страсть.
АЛЛА. Прекрати истерику.
ГРЕК. Никакой истерики. Дураки вы, я же серьезно. Они же буквально материализуются в воздухе, их потрогать можно. Этих волшебных дев, суккубов с чувственными губами и шелковой кожей. От них хочется иметь детей — таких же розовощеких суккубов. Да и всегда так было. Над каким-нибудь Ватто в свое время тоже смеялись. А Караваджо и Тициан — вообще художники были для богатых геев. «Сан-Себастиан стрелой пронзенный» — почему, спрашивается, популярный сюжетик был? Потому что можно молоденького, хорошо сложенного мальчика голеньким намалевать. Он от ран мучается, а пожилые пидоры глядят и дрочат. Тогда же ни видиков тебе, ни порнушки. Это мы теперь кричим — высокое искусство, Возрождение. 
МИШЕНЬКА. И мои матрешки — они тоже – совершенство.  У них тоже губки бантиком, и они тоже хоть кому-то в этом мире нужны…
ГРЕК. (вытер рукою лицо — будто стер что-то, и заговорил совсем другим тоном — просто и печально). Как скучно мы живем. По воскресеньям нам лень выползать из дома, а ведь можно бы… Нацепить лыжи и скользить, скользить, изредка останавливаясь, чтобы слизнуть с еловой лапы снежную подушку. Это если зима. А летом — по тому же лесочку в поисках гроздьев опят или огненных лисичек. И петь в голос, вспугивая притаившихся птиц заодно с лешими и кикиморами. Или разговаривать с самим собой… Ведь вам есть что сказать друг другу, ведь столько невыясненных вопросов.
 
АКТЕР, ИСПОЛНЯЮЩИЙ РОЛЬ ЩЕЛИЩЕВА. Это мой текст.
АКТЕР, ИСПОЛНЯЮЩИЙ РОЛЬ ГРЕКА. Что?
АКТЕР, ИСПОЛНЯЮЩИЙ РОЛЬ ЩЕЛИЩЕВА. Это мой текст. Я уже говорил его в начале спектакля.
АКТЕР, ИСПОЛНЯЮЩИЙ РОЛЬ ГРЕКА. Возможно… Все возможно… Мы же все одинаковые, все кальки друг с друга. Говорим одни и те же слова, жалуемся на одну и ту же судьбу, наступаем на одни и те же грабли… А большее, на что нас всех хватает — доползти до рюмки денисовки и общества таких же ленивых и унылых особей. И ныть, ныть…
 
ДЕНИСОВ. А знаете, что нужно сделать, чтобы не наступать на одни и те же грабли?
АЛЕНУШКА. Что?
ДЕНИСОВ. Прикрутить к ручке топор. Скотчем.
Алла затянулась и вдруг надолго закашлялась.
ДЕНИСОВ. Что с тобой? Воды?
АЛЛА. Не надо, ерунда. Уф, чуть легкие не выплюнула. Черт, бросать надо курить. А знаете, кого я сегодня поймала? Там, в конце экспозиции дверка есть двойная. Слышу, за ней звуки какие-то странные, будто скребется кто-то. Крысы, думаю, завелись что ли?  Заглядываю, а там парочка.
АЛЕНУШКА. Серьезно?
АЛЛА. Ага. Посреди дня, тут люди ходят, а они сопят, стараются…
АЛЕНУШКА. И ты чего?
АЛЛА. Чего — чего? Выгнала, только пятки сверкали.
АЛЕНУШКА. Ну и змеюка же ты, Аллка. Весь кайф людям сломала.
АЛЛА. Пусть спасибо скажут, что милицию не вызвала.
АЛЕНУШКА. Я, например, только так  и могу кончить. С адреналином. Пойдем, Дима Сергеевич, я тебе экспозицию покажу. Очень там картинки замечательные. Аллка, можно?
Все рассмеялись. Аленушка потянула Щелищева к дверям.
АЛЛА. Пожалуйста. Свет там, на щитке, за дверцей.
АЛЕНУШКА. Ага. Да он нам может и не понадобится, свет-то. Мы и в темноте посозерцаем… искусство.
АЛЛА. Смотри у меня, Ленка. Вот шалава…
 
АКТЕР, ИСПОЛНЯЮЩИЙ РОЛЬ ЩЕЛИЩЕВА. Аленушка и Щелищев оказались в зале простыми побеленными стенами. В перспективу уходила анфилада таких же комнат. Повсюду висели картины.
АКТРИСА, ИСПОЛНЯЮЩАЯ РОЛЬ АЛЕНУШКИ. Оказавшись наедине, Аленушка и Щелищев как-то сразу  отпрянули, разошлись в разные стороны. Они переходили от картины к картине, косились друг на друга, но, встретившись глазами, сразу же отворачивались.
АКТЕР, ИСПОЛНЯЮЩИЙ РОЛЬ ЩЕЛИЩЕВА. Постепенно Щелищев увлекся созерцанием картин.
 На одной человек с большим носом парил над ночным городом.
Другая называлась: «Я скоро». Там нелепый счастливый отец прижимался ухом к огромному животу зеленоглазой женщины, затянутому в красное платье.
На третьей три голых, по-рубенсовски аппетитных женщины сидели, прислонясь к телеге. У женщин были лица обезьян. Картина называлась: «Суд Париса», а никакого Париса на ней не было. Выходило так, что он, Щелищев, и есть этот самый Парис…
АКТРИСА, ИСПОЛНЯЮЩАЯ РОЛЬ АЛЕНУШКИ. Был еще портрет пятилетней девочки. Она сидела на маленьком стульчике, сложив руки на коленях, и, склонив голову, внимательно смотрела Щелищеву в глаза.
 
ЩЕЛИЩЕВ. Смотри, кажется, будто девочка что-то хочет спросить у тебя, и не ответить ей — грех. Только понять бы — что.
АЛЕНУШКА. А ты болтун, вроде этих…
ЩЕЛИЩЕВ. На кого-то она похожа, никак понять не могу… Ха, девченка, а похожа на Кирюшку. Ну, сына моего. Странно да?
АЛЕНУШКА. Не то слово…
ЩЕЛИЩЕВ. Кто все это написал?
АЛЕНУШКА. Данила. Он сумасшедший. Когда мы с ним вместе были, он меня чуть топором не зарубил. (они дошли уже до последнего зала, и Аленушка с интересом изучает пространство между дверями). Интересно, как они здесь поместились? -
ЩЕЛИЩЕВ. Кто?
АЛЕНУШКА. Ну эти, Аллка рассказывала. Подойди-ка сюда, (Аленушка, будто куклу, поставила Щелищева между дверей, сама пристроилась рядом). Допустим, поза такая… Ну, самое вероятное, когда мало места… Да?
ЩЕЛИЩЕВ. Не знаю, я не специалист…
АЛЕНУШКА. Ладно прибедняться. Надо же еще дверь как-то прикрыть. Потяни, потяни за этот угол, мне неудобно. (они оказались запертыми в узком пространстве между дверей, будто в шкафу). Так, вроде пристроились. Давай попробуем. Штаны-то сними, а то как ты в штанах будешь?
ГОЛОС ЩЕЛИЩЕВА. Ты что, серьезно?
ГОЛОС АЛЕНУШКИ. А ты что, не хочешь?
ГОЛОС ЩЕЛИЩЕВА. Нет, я… Но…
ГОЛОС АЛЕНУШКИ. Что но? Давай быстрее, а то сейчас Аллка придет, не успеем. Эх, все самой приходится… Что за мужик пошел!  Во-о-от! Ух ты, какой! Не налетай, не наваливайся! Да ты будто год на голодовке. Погоди, погоди, ритм поймаем. Ага. Тебя не раздражает, что я болтаю? Я просто люблю, а то такие монотонные движения, чего ни изобретай. Не раздражает — ну и отлично. А Максюша — тот просто сумасшедший. Представляешь, он меня раздевал, клал на стол и рассматривал. Говорил, что я совершенство, что у него ко мне комплекс Мадонны. А я ему назло татуировку у Спайдера сделала.  Через все тело. Чтоб совершенством не обзывался. А то, после того, как тебя час разглядывают, как микробу под микроскопом — какая уж тут любовь. Он и так, и эдак старался, а я все равно кончить не могла. А с Толиком — мы на автостоянке познакомились — с ним я как пулемет кончала. Только это все не то — потому что без чувств, а одна техника. Погоди, погоди… Ага!
Подошел Мишенька и озадаченно уставился на дверь. Дверь легонько тряслась и из-за нее раздавалось.
ГОЛОС АЛЕНУШКИ. А! Я же не говорила еще тебе — я же писательницей хочу стать! Это, можно сказать, главная моя мечта. Я даже пишу что-то уже иногда. Но в основном пока опыта житейского набираюсь. Мне один человек говорил очень умный, что без опыта писательницей никак нельзя сделаться. Ну, чтобы там сразу после школы. Я сюда тоже за этим же хожу — характеры собираю. Как Хемингуэй. Он тоже в кафе все характеры собирал.
Слушай, а как тебе эти трое? Ну, Грек, Мишенька и Денисов. По мне — так, зануды… И все про себя любимых, как их обижают!
МИШЕНЬКА. Чем это я зануда? Ты мои картины видела?
За дверью вдруг все стихло.
ГОЛОС АЛЕНУШКИ. А, это ты, Мишенька. А подслушивать нехорошо! 
МИШЕНЬКА. Никто и не подслушивает! Тебе повезло еще, что Аллка меня послала!
ГОЛОС АЛЕНУШКИ. Мишенька, миленький, не выдавай нас! Скажи, что мы картинки смотрим!
МИШЕНЬКА. Ага, не выдавай! А чего ты занудой обзываешься! Я что, виноват, что мне в жизни не везет? Ван Гог тоже непризнанным гением помер!
ГОЛОС АЛЕНУШКИ. Это я так, Мишенька. Ты очень-очень талантливый…
МИШЕНЬКА. Честно! Ты честно так думаешь?
ГОЛОС АЛЕНУШКИ. Конечно! С чего бы это мне врать?
МИШЕНЬКА. А какие ты мои картины видела?
ГОЛОС АЛЕНУШКИ. Я не помню, миленький, но очень-очень хорошие. У тебя же просто феноменальное чувство цвета!
МИШЕНЬКА. Во-от! А эти дураки меня с грязью смешивают! А это экзистенция выраженная в пространственно-цветовом континууме. А тебе правда нравится?
ГОЛОС АЛЕНУШКИ. Правда, миленький, правда. Мишенька, ты иди, а мы сразу же придем и договорим. А то тут душно очень…
МИШЕНЬКА. Ага! И вообще, без семиотики в современном искусстве делать нечего!
Из-за двери вывалились растерзанные Щелищев и Аленушка.
АЛЕНУШКА. Труба-а! Нет, ты видал, какой зануда? Редкостный. И картины у него, наверное, такие же занудные. Хорошо, что я не видела ни одной!
 
Сцена 7.
Офис.
 
АКТЕР, ИСПОЛНЯЮЩИЙ РОЛЬ ЩЕЛИЩЕВА. Дмитрий Сергеевич Щелищев, с похмельной больной головой, сидел за своим столом, уставившись в лица сотрудников отдела продаж. Зрение отказывало ему… Вместо привычных до оскомины лиц подчиненных – лишенные контуров яйца. Но, не различая черт, он был уверен — они ждут осечки.
Он самозванец, мальчишка с продранными на коленях брюками, пробрался во взрослую серьезную жизнь. Нужно что-то делать, чтобы не разоблачили и не выставили вон. И вдруг слова сами собой стали выпрыгивать из его рта.
— Корпоративный дух…
— Падение уровня продаж…
— Ровные партнерские отношения…
Дмитрий Сергеевич с удивлением обнаружил, что слова не только имеют какой-то отдельный от него смысл, но даже складываются в поэтические строчки.
— Мы собрались, чтоб продавать цемент,
Гипсокартон и теплоизолятор.
Казалось бы, все буднично и просто.
Казалось бы… Но если в вас силен
Корпоративный дух, то вам доступен
Иной, не столь поверхностный подход!
Продажи это — способ жизни,
Религия, если хотите… Скажем,
Что делаете вы, когда сдаете
Экзамен в ВУЗ? — Вы просто продаете
Себя и свои знания. Когда
Вы шутите за праздничным столом? -
Вы продаете близким обаянье.
Мы продаем все и всегда! Продажи -
Наиценнейшая способность человека!
Настал век развитого менеджмента, -
Вам посчастливилось — вы плоть и кровь его.
Вы продаете! Тренируйтесь в жизни!
С утра продай себя жене — она за это
Тебе хороший завтрак приготовит,
Продай любовь ребенку, он отплатит -
И обеспечит старость, другу — дружбу
Продай, продай, продай, продай, продай…
И вдруг предательская волна тошноты подкатила откуда-то снизу. Дмитрий Сергеевич сглотнул, сдержался. Еще несколько слов выпрыгнуло изо рта:
Теперь о главном. Уровень продаж
Не вырос за последний месяц. Это… — он осекся на полуслове, не в силах больше сдерживать подступающих позывов тошноты. И выбежал из кабинета.
В туалете его вывернуло наизнанку. Потом он плескал в лицо пригоршни спасительно холодной воды. Наконец вышел, с мокрыми прилипшими волосами, не очень помня, что это такое с ним только что произошло.
Раньше напротив двери в уборную была чистая белая стена. Сегодня на ней красовался плакат. Черная мохнатая обезьяна в деловом костюме и спущенных портках восседала на унитазе. Обезьяна курила сигару. В ухе у обезьяны болталось колечко. Щелищев стал корчить обезьяне рожу. Вернее, просто пытался скопировать ее выражение. Потом заметил на плакате замочную скважину. Он нащупал в кармане связку ключей. Ключ неожиданно подошел.
Щелищев открыл дверь и замер на пороге своей квартиры.
 
Сцена 8.
Квартира Щелищева.
На кухне что-то скворчит. Аленушка, босая, в его рубашке на голое тело, вышла навстречу. Поверх рубашки был подвязан передник, грязные от готовки руки она держала на отлете.
АЛЕНУШКА. Привет. (как ни в чем не бывало, она чмокнула его в щеку). Прости, сейчас кальмары сгорят.
ЩЕЛИЩЕВ.  Как ты сюда попала?
АЛЕНУШКА. А я в прошлый раз у тебя ключи выкрала.
ЩЕЛИЩЕВ. Зачем?
АЛЕНУШКА. Захотелось… Вижу — лежат… Дай, думаю, возьму… На память о тебе.
ЩЕЛИЩЕВ. На память?
АЛЕНУШКА. Но я же призналась. Возьми. (кончиком мизинца она подцепила из стоящей здесь же, на табуретке сумочки связку ключей и протянула ему). А ты рад меня видеть? Я просто подумала: раз уж ключи все равно у меня, сделаю Димочке сюрприз. Ведь твои жена с дочерью завтра прилетают, да?
ЩЕЛИЩЕВ. Да.
АЛЕНУШКА. Ну вот! А это у нас — Печальный прощальный ужин. Садись!
Она принялась раскладывать свою стряпню по тарелкам. Щелищев покорно сел, отрезал, начал жевать, поморщился…
АЛЕНУШКА. Я вообще-то никогда не готовила, а тут решилась… Ради тебя. Я тебе даже стихи написала. Только я их читать не буду, потому что ты станешь смеяться. Вот, послушай.
Аленушка порылась в сумочке, достала изжеванный тетрадный листок и быстро, от стеснения, затараторила:
 «Не уходи в который раз,
Осколки сердца забирая.
Ты грезишься в бессонный час
Частичкой брошенного рая.
 
Ты душишь день прикосновеньем,
Ты греешь слёзы на губах,
Ты режешь сердце отчужденьем
И нежишь душу на словах.
 
Не уходи в который раз...
Пусть таят сладкие недели,
Не будь холодным напоказ,
Вонзая в сердце нож потери».
 
Ну, как? Смешно, да? Смешно?
ЩЕЛИЩЕВ. Нет… Почему? Очень чувствительно…
Аленушка разрыдалась.
ЩЕЛИЩЕВ. Что с тобой?
АЛЕНУШКА. Я же чувствую, тебе не понравилось. Из меня никогда не выйдет  настоящей писательницы, никогда…
ЩЕЛИЩЕВ. Ну почему, ну почему, очень чувствительно…
АЛЕНУШКА. Никогда, никогда…
ЩЕЛИЩЕВ. Не плачь. Можешь же еще на кого-нибудь выучиться… На программиста или бухгалтера…
АЛЕНУШКА. Что?!!! Что ты вообще понимаешь в стихах, жалкий манагеришка! Я стану писательницей и всех вас опишу! У меня, когда я проституткой работала, знаешь, какие знаменитые люди бывали! Так вот, я их всех опишу, и тебя опишу! Я вообще не понимаю, как ты можешь с первой встречной, когда у тебя жена и ребенок! Я, может, дубликат с твоих ключей сделала! Так вот прямо приду и дверь своими ключами открою! «Откуда у вас ключи, деточка?» — она спросит, а я ей все объясню. Что молчишь, испугался?
 
АКТЕР, ИСПОЛНЯЮЩИЙ РОЛЬ ЩЕЛИЩЕВА. Щелищев вышел на балкон, и поглядел на свою скамейку. Алкаши еще клубились вокруг нее, гоняли в футбол консервной банкой.
 
АЛЕНУШКА.  Ладно, я пошутила.
ЩЕЛИЩЕВ. Допустим, так сложилось, что вам уже под сорок, величают вас — Дмитрием Сергеевичем Щелищевым, и занимаете вы весьма пристойное место на социальной лестнице — не низкое, не высокое, а так, вполне пристойное.
 
(Трет лоб). Он уже говорил все это… В начале спектакля… С этого все и начиналось… А сейчас… Отчего-то ему не хватает воздуха, — легкие свистят, будто худые меха. Глаза чешутся, губы раздулись. Ладно… О чем-то он хотел сказать… О чем-то очень важном…
 
Нет, вы всем довольны. Все у вас есть — практичная жена, нагловатый отпрыск, приличный автомобиль с рулем и на четырех колесах, следующая ступенька на этой самой социальной лестнице, в качестве удобной, легко достижимой мечты. И легкий коктейль изо всякой эзотерики в голове — для души, для вечной жизни. Все так, все так…Отчего не живется?.. И что же вам делать? Катер купить с мотором? Или взять, и все бросить…
АЛЕНУШКА. Вот разнылся! Труба-а! Да пошутила я…
ЩЕЛИЩЕВ. Вон, видишь ее, мою скамеечку? Это — клуб покровских алкоголиков… Посиживаю, гляжу на них и думаю: «Вот они  — бросившие все людишки. Тоже, небось, в школе учились, а кто и в институтах. Тоже мечтали, чтобы у них все было. А оказались здесь — на скамеечке… Хочешь так? Мигом окажешься…»
Но знаешь, что страшно? Не срабатывает. Другие мысли стали в голове бродить: «Вот они, веселые, в футбол режутся… И так люди живут — не тужат. Чего же ты боишься? Ниже пола не упадешь, дальше Покровки не окажешься…» Вот подумаешь так — и испугаешься по-настоящему. Совсем уж, слишком уж странные мысли.
Аленушка со страхом вглядывается в его лицо.
ЩЕЛИЩЕВ. Что?
АЛЕНУШКА. Да ты опух весь!
 
АКТЕР, ИСПОЛНЯЮЩИЙ РОЛЬ ЩЕЛИЩЕВА. Щелищев подошел к зеркалу. Оттуда на него поглядела странная одутловатая маска. От глаз остались только красные щелки, из вывернутых, как у макаки, губ с сипом выходил воздух.
Ну и обезьяна…
 
АЛЕНУШКА. Что это с тобой?
ЩЕЛИЩЕВ. Аллергия…
АЛЕНУШКА. Аллергия? От чего?
ЩЕЛИЩЕВ. Да на кальмары твои, видать, черт их дери… Морепродукты… (Бегает по квартире в поисках таблеток, выворачивает пакеты с лекарствами).
АЛЕНУШКА. Димочка, прости! Димочка, но я же не знала!
ЩЕЛИЩЕВ. Срочно надо… Как они там называются… Таблетки. Тавегил, Кларитин…
АЛЕНУШКА. Димочка, а что же теперь делать? Димочка, а что же ты не сказал, что тебе кальмары нельзя?
ЩЕЛИЩЕВ. Куда она их подевала? Знает же, что у меня аллергия! Что за ужасающая привычка все запрятать, так что с собаками не найдешь!
АЛЕНУШКА. Димочка, а это пройдет?
ЩЕЛИЩЕВ. Пройдет! У меня может дыхание остановиться! Шок асфектический!
АЛЕНУШКА. Кошмар… Надо в скорую…
ЩЕЛИЩЕВ. Тихо!
АЛЕНУШКА. Ты в скорую?
ЩЕЛИЩЕВ. Тихо!!! Я жене звоню! Тихо!!!
 
ГОЛОС ЖЕНЫ. Димка, наконец-то. Куда же ты пропал? Я до тебя совершенно не могу дозвониться. Что у тебя с телефоном? Знаешь, здесь просто замечательно. Кирюндель все время купается, даже без нарукавников, представляешь? Совсем взрослый стал. Здесь детьми занимаются, замечательные ребята, наши, русские, из Одессы. Кирюндель, уж на что лентяй, а и то стихи выучил. Кирюшенька, прочти папе стихи.
ГОЛОС СЫНА. Можно я с Маъиной пойду ъакушки искать?
ГОЛОС ЖЕНЫ.  Подожди! Папе стихи почитай!
ГОЛОС СЫНА. Какие?
ГОЛОС ЖЕНЫ. Ну, которые вы учили. Иди сюда. Димка, слушай.
ГОЛОС СЫНА. Ма-ам, я начало забыл…
ГОЛОС ЖЕНЫ. Дети в школу собирайтесь…
ГОЛОС СЫНА. Дети в школу собиъайтесь. Э-э-э… Ма-ам, а дальше?
ГОЛОС ЖЕНЫ. Петушок…
ГОЛОС СЫНА. Петушок…
 
Аленушка стояла и внимательно смотрела на Щелищева. Через все ее тело тянулся орнамент татуировки: от правой ключицы, покрывая грудь и заканчиваясь на левом бедре. Сейчас из-под рубашки виднелась только тоненькая линия, похожая на проступившую у шеи вену. Но Щелищев знал, в какой манящий узор превращается эта линия, стоит только пуговицы на рубашке расстегнуть.
 
ГОЛОС ЖЕНЫ. …пропел давно…
ГОЛОС СЫНА. …пъопел давно… Па-ап, а что ты мне купил?!
ЩЕЛИЩЕВ. А чего ты хочешь?
ГОЛОС СЫНА. Пистолет. Только не мигательный, а с пистонами. Хоъошо?
ЩЕЛИЩЕВ. Хорошо.
ГОЛОС СЫНА. А если не найдешь, то с пъисосками, но только не мигательный.
ЩЕЛИЩЕВ. Хорошо.
ГОЛОС СЫНА. Па-ап!
ЩЕЛИЩЕВ. Что?
ГОЛОС СЫНА. А я вообще-то жулик. Ъулле, а ты Филле. Мы воъуем белье сами у себя. Хоъошо?
ЩЕЛИЩЕВ. Хорошо, я помню.
ГОЛОС ЖЕНЫ. Кирилл, ну дай! Дай, я с папой поговорю. Он прекрасно все помнит, только забыл! Ну, скажи, правда, вырос?! Ты его не узнаешь просто!
ГОЛОС СЫНА. Ма-ам, ну можно я с Маъиной за ъакушками пойду?
 ГОЛОС ЖЕНЫ. Идите, идите! Только, Марина, чтобы через полчаса Кирилла обратно привела!
 
Аленушка придвинулась и медленно повела пальцем — от виска Щелищева к шее, и ниже, к распахнутой груди. Потом оттолкнулась от него одним пальцем, прошлась по комнате. Удобно, подогнув под себя обе ноги, устроилась в кресле, включила телевизор. Передавали что-то вроде «В мире животных».
 
ГОЛОС ЖЕНЫ. Тебе папа говорил номер рейса? Ты помнишь — завтра! Ты нас встретишь? Ты отпросился? Записывай, чартер из Анталии, отсюда из Фетхие не летают, рейс, погоди, я сейчас проверю, двадцать восемь триста пятьдесят шесть, в одиннадцать ровно прилетаем!
ЩЕЛИЩЕВ. Конечно, встречу, обязательно.
 
Аленушка сделала погромче. Рычание  диких тварей и обрывки текста заполнили квартиру.
 
ГОЛОС ЖЕНЫ. Что там у тебя такое происходит?
ЩЕЛИЩЕВ. Не знаю… Наверное помехи на линии. (Щелищев  вышел в коридор, прикрыл за собой дверь). Вик, где у нас от аллергии таблетки какие-нибудь?
ГОЛОС ЖЕНЫ. Что? Что с тобой случилось?
ЩЕЛИЩЕВ. Да я отравился просто…
ГОЛОС ЖЕНЫ. Господи, ну ты же знаешь, чего тебе нельзя! Что, что ты ел? Где? Опять в этом ужасающем китайском ресторане? Вечно, как маленький! Ты опух? А дыхание как? Задыхаешься? Нет, скажи, задыхаешься?
ЩЕЛИЩЕВ. Да все нормально, Вика, чуть-чуть отравился…
ГОЛОС ЖЕНЫ. Таблетки все в буфете, на кухне, справа.
ЩЕЛИЩЕВ. Там нет, я смотрел.
ГОЛОС ЖЕНЫ. Тогда в коридоре, в шкафчике.  Давно мог бы уже выучить! Два места всего! Сейчас прямо посмотри, при мне! Тавегил.
ЩЕЛИЩЕВ. (нашел) Нашел…
ГОЛОС ЖЕНЫ. Прими, лучше сразу две, а еще лучше сначала два пальца в рот.
ЩЕЛИЩЕВ. Хорошо, Вика, хорошо. Целую. Я вас встречу завтра.
ГОЛОС ЖЕНЫ. Врача вызови, это опасно! Умрешь — я тебя лечить не буду!
ЩЕЛИЩЕВ. Все, все Вика… Пока.
 
Щелищев проглотил сразу горсть таблеток. Потом вернулся в комнату. Аленушка неподвижно смотрела телевизор. Теперь на экране самец большой обезьяны, оскалившись, гнал собрата, норовил ударить. Убегавший верещал, отмахивался, потом вдруг нагнулся и выставил к нападавшему зад. «Поза сексуального подчинения служит на языке макак знаком признания силы, — комментировал диктор, — Любопытно, что сильнейший довольствуется лишь имитацией акта, после чего инцидент считается исчерпанным. Это свидетельствует…» Щелищев поморщился, выключил телевизор. Аленушка не шелохнулась.
 
ЩЕЛИЩЕВ. Интересно?
АЛЕНУШКА.  Да. Очень познавательно. Оказывается, у самок гиен член есть. И они сами, между собой развлекаются. А самцы у них — так, второй сорт. Их в стаю не подпускают даже…
ЩЕЛИЩЕВ. Удивительное дело. Ты просто волшебница! Утюг включишь, тебе и оттуда поведают о трудностях спаривания эскимосов. Тебя хоть что-нибудь кроме этого в жизни интересует?
 
Аленушка прыгает на Щелищева, заваливает его на постель.
 
АЛЕНУШКА. Ну что, подсказала жена, где таблеточки искать?
ЩЕЛИЩЕВ. Да.
АЛЕНУШКА. Полегчало, гляжу…
ЩЕЛИЩЕВ. Да…
АЛЕНУШКА. У меня такое ощущение, что ты тоже себя продавал.
ЩЕЛИЩЕВ. Почему?
АЛЕНУШКА. У тебя тоже нет чувств… Одни эмоции.
ЩЕЛИЩЕВ. Ха. Очень может быть… Да ты философ.
 
Сцена 9.
 
АКТЕР, ИСПОЛНЯЮЩИЙ РОЛЬ ЩЕЛИЩЕВА. Посреди ночи Щелищев поднялся по нужде. Он прошлепал босыми ногами по коридору, открыл дверь и зажег свет в туалете. Верхом на унитазе сидела обезьяна. Вся она была, будто сошедшая с кичевого плаката, который недавно какой-то остроумец повесил в офисе.
 
 Обезьяна курила сигару и простой шариковой ручкой разгадывала кроссворд.
 
ОБЕЗЬЯНА. Курорт в Турции? Шесть букв, третья — те…
ЩЕЛИЩЕВ. Фетхие.
ОБЕЗЬЯНА. Ага, подходит… (высунув язык, принялась карябать ручкой по газете). Тогда: конструктор известных советских самолетов, семь букв, пятая — эл.
ЩЕЛИЩЕВ. Туполев.
ОБЕЗЬЯНА. В точку! И все-то он знает! Ты откуда такой умный?
Щелищев молча пожал плечами.
ОБЕЗЬЯНА. И все-то он знает! А я тоже кое-что знаю! Рейс двадцать восемь триста пятьдесят шесть из  Анталии, с прилетом в одиннадцать часов ноль ноль минут, время московское. А? Тот или не тот?
ЩЕЛИЩЕВ. Тот…
ОБЕЗЬЯНА. И что делать будем? Шесть часов осталось…
ЩЕЛИЩЕВ. А что делать?
ОБЕЗЬЯНА. Ладно, погоди, сейчас все решим. Тихо, мирно, без шуму, без стону… Только задницу подотру… Дверку-то прикрой, а то неудобно.
 
Щелищев закрыл дверь. Раздался шум спускаемой воды. Обезьяна вышла из туалета.
 
ОБЕЗЬЯНА. Заходи, ты ж шел зачем-то… Смена караула…
 
Щелищев вошел в туалет. Обезьяна тем временем забралась на его место в постели, под бок к спящей Аленушке. Щелищев вышел, озирается.
 
ЩЕЛИЩЕВ.  Эй… Привидится же такое… С ума я что ли схожу? Или сплю?
Щелищев вернулся в комнату и стал осторожно, чтобы не потревожить сна, перелезать через Аленушку и вдруг замер. Его место было занято.
 
ОБЕЗЬЯНА.  А девочка хороша. Ты погляди на нее — дитя, чистое дитя. Свежа, невинна… Не смотря ни на что… Есть в ней что-то такое, эдакое.   Из-за чего копья ломать. Одобряю.
Ты не возражаешь, я сниму, а то вспотел весь.
 
Обезьяна стянула с головы маску. И оказалась не обезьяною вовсе. Жирный кавказец утирал пот, убирал со лба слипшиеся сосульки волос, отдувался.
 
КАВКАЗЕЦ. Так что дэлать-то будэм? Шэст часов осталось…
ЩЕЛИЩЕВ. А что тут поделаешь?
КАВКАЗЕЦ. Я гляжу, у тэбя тик такой: плэчами пожимать. Подэлать-то много можно чэго.
Щелищев молчал.
КАВКАЗЕЦ. Ну, так что? Дэло будэм дэлать или глазки строить? Или хочэшь, как этот, в кэпочкэ, бэгать туда-сюда?
ЩЕЛИЩЕВ. Какой в кепочке?
КАВКАЗЕЦ. Да вон, на полочкэ стоит. Кино! Э-э, я знаю, что твой лубимый филм! «Осэнний марафон»… Патаму и лубимый, что ты такой жэ бэзвольный чэловэк. Нэужэли, так жэ хочэшь? В марафонцы?
ЩЕЛИЩЕВ. Нет, не хочу. А что делать?
КАВКАЗЕЦ. Это я у тэбя хочу спросить.
ЩЕЛИЩЕВ. У меня?
КАВКАЗЕЦ.  А у кого жэ? Жизн твоя, нэ моя.
ЩЕЛИЩЕВ.  Откуда у тебя акцент? Ведь не было же…
КАВКАЗЕЦ. Нэ нравыца?
ЩЕЛИЩЕВ. Ага, раздражает…
КАВКАЗЕЦ. Экой нэжный! Но если хотите, то можно и без акцента. Вы не волнуйтесь, Дмитрий Сергеевич, делать Вам ничего не потребуется. Только помечтать. Безответственно. Как в детстве: что твоей душеньке угодно?
ЩЕЛИЩЕВ. Помечтать? Безответственно? Тем более, во сне… Мы ведь во сне?
КАВКАЗЕЦ. Вот именно, вот именно. Считайте, будто во сне.
ЩЕЛИЩЕВ. Это можно, помечтать.
АКТЕР, ИСПОЛНЯЮЩИЙ РОЛЬ ЩЕЛИЩЕВА. Щелищев потрогал кольцо в ухе. Потом посмотрел на свои руки. На пальцах остались крошки запекшейся сукровицы. Прокол не зажил окончательно.
ЩЕЛИЩЕВ. Кровоточит еще… Я устал. Я слишком рано стал столбить свою жизнь. На века. Копать яму под фундамент, заливать бетоном, а сверху — кирпичную кладку, так, чтобы выдержало любой ураган. Мне нету и сорока, а крыша уже подведена, чуть-чуть осталось… Что же дальше?
Отца я не знал, мама растила меня одна. Колотилась, считала копейки. Я помню, как берег свои единственные штаны, потому что знал — других не будет, и придется ходить с заплаткой…  Какое унижение. И когда я подрос, я поклялся себе — чего бы это ни стоило, я не буду так. С малых лет я стал вгрызаться в эту жизнь зубами. У меня не было способностей, и я брал прилежанием, «задницей» — как издевались умники. Но мне было наплевать. У меня была цель, и я знал, что добьюсь ее. На выпускной вечер я не пошел.
С четырнадцати лет я уже был высок и статен, девочки заглядывались на меня, но я попросту не замечал этого. Наверное, еще тогда, в ранней юности, когда нормальный человеческий организм начинает познавать мир именно через влюбленности, свидания, поцелуи в кустах сирени, я сознательно атрофировал, уничтожил в себе способность любить. Мне было не до любви — у меня была цель! Но когда дочка ректора института стала оказывать мне знаки внимания, я вдруг научился быть и любезным, и светским. И через три месяца, впервые надев хороший костюм, купленный родителями невесты, принимал поздравления незнакомых мне респектабельных людей. Я видел свои отражения в многочисленных зеркалах, и они нравились мне: костюм сидел идеально, голову я держал прямо, улыбался обаятельно. Я был готов ко всему этому, я так долго ждал.
 И все сбылось. Я получил престижное место, благодаря стараниям тестя. У внешне невзрачной жены оказалось красивое тело и добрый нрав. Я привык к ней, и искренне радовался, когда ей наконец удалось родить. Я думал, что счастлив. Но…
Сейчас, вот эти три недели, впервые я почувствовал себя живым. И дело не в этой девочке, которая спит сейчас рядом. Я не люблю ее. Я, наверное, навсегда уничтожил у себя эту способность. Я читал где-то, что китайским красавицам надевали стальные кольца, чтобы удлинить шею. С каждым годом им добавляли новый виток, так, что они превращались в жирафообрзных див. Такие каноны красоты. Но если девушку хотели казнить за неверность, то просто снимали кольца. Атрофированные мышцы не могли удерживать голову. Позвонки ломались… Я весь в кольцах, в которые я сам себя заковал. И мне страшно.
Но если помечтать, безответственно, то я хотел бы начать все сначала. Просто жить так, как я прожил эти три недели… На свободном дыхании. И, кто знает, может быть, я заново научился бы чувствовать…
КАВКАЗЕЦ. Вот и славно… Вот и договорились.
 
Сцена 10.
Аэропорт.
 
Голоса:
— Откуда вы взяли? Зачем вы людей пугаете?
— Я же ничего не утверждаю, но вот мужчина в очках…
— Какой такой мужчина в очках?
— Да вот же, здесь стоял, а потом побежал куда-то туда, к справочной…
— И что мужчина в очках?
— Вы дадите сказать человеку?!
— Не повышайте голоса, не вы одна здесь волнуетесь!
— Да замолчите же вы наконец!
— Что мужчина в очках?
— Ему будто бы позвонили!
— Что за чепуха?! Как ему могли позвонить из разбившегося самолета?!
— Да кто вам сказал, что самолет разбился?
— Будто бы было сообщение по радио.
— Типун вам на язык!
— Не могу вас слушать, ей богу, противно!
— А не можете, так отойдите!
— Какой ужас!
— Какое может быть сообщение по радио? Да мы первые бы все узнали!
— Господи, у меня же там теща с золовкой!
— Что вы панику поднимаете?! Вот же, прибыл из Египта.
— Из какого Египта, из Турции.
— Из какой Турции, когда из Египта.
— Из Египта тоже задерживают.
— Но разбился-то тот, что из Турции.
— Валидол есть у кого-нибудь? Здесь женщине плохо.
— Но я-то встречаю из Египта!
— Но разбился-то тот, что из Турции.
— Слава богу. 
— Да откуда вы взяли, что разбился?
— Тихо! Тихо!
 
Голос диктора по аэропорту: «Граждане встречающие рейс номер двадцать восемь триста пятьдесят шесть из Анталии. В связи с чрезвычайной ситуацией прибытие самолета задерживается. Из-за сложных метеорологических условий самолет совершил вынужденную посадку на территории Белоруссии. Ситуация находится под контролем службы МЧС России. Просим вас не поддаваться панике и возвращаться домой. За дополнительной информацией вы можете обратиться к сотрудникам обслуживающей авиакомпании  и работникам МЧС  по телефонам горячей линии…»
 
Сцена 11.
Дома у тестя.
 
Фаддей Парамонович и Алла Леонтьевна сидят перед телевизором. Щелищев и Врач топчутся тут же.
 
Голос диктора телевидения: «По уточненным данным, -, — погибло сто шестьдесят четыре человека. Все эксперты сходятся на том, что причину аварии удастся установить только тогда, когда будут найдены черные ящики — бортовые самописцы. Сейчас версий несколько. В десять часов пятнадцать минут самолет попал в зону грозы и его связь с диспетчерами прервалась. В последней стадии самолет вошел в неконтролируемый штопор и упал в районе города Минска. Сейчас на месте аварии работают сотрудники МЧС. Списки пассажиров, прошедших регистрацию, уточняются. Для родственников и близких погибших работает горячая линия. А сейчас другие новости дня…»
 
Алла Леонтьевна выключила телевизор.
 
АЛЛА ЛЕОНТЬЕВНА. Если доктор говорит, что нужно в больницу, то нужно в больницу. Ты что же, хочешь второй инфаркт заработать?
ФАДДЕЙ ПАРАМОНЫЧ. Да подожди ты.
ВРАЧ. Ну, я пойду тогда… Только вы подпишите отказ…
АЛЛА ЛЕОНТЬЕВНА. Какой отказ?
ВРАЧ. От госпитализации. Что я предлагал, а вы отказываетесь.
АЛЛА ЛЕОНТЬЕВНА. Ну уж нет! Ты как хочешь, Фаддеюшка, а мы с тобою сейчас в больницу поедем. С такой кардиограммой я тебя дома не оставлю, и не думай! Не хватало мне еще с тобой тут… Дима, поднимайте его, ведите.
Щелищев ухватил тестя за подмышку, но тот отпихнулся.
ФАДДЕЙ ПАРАМОНЫЧ. Я сам. Ты лучше, мамочка, тут это… С Зоюшкой посиди. И Аллу Леонтьевну дождись, а то знаю я тебя.
 
Врач, тесть и теща выходят. Из соседней комнаты выходит Зоюшка с куклой в руках, слабоумная сестра жены Щелищева.
 
ЗОЮШКА. (протянула Щелищеву ручку куклы). Здравствуй.
ЩЕЛИЩЕВ. Здравствуй, Зоюшка.
ЗОЮШКА. Здравствуй! Это Наташа с тобой здоровается.
ЩЕЛИЩЕВ. (потряс пластмассовую ладошку куклы). Здравствуй, Наташа.
ЗОЮШКА. Наташа спрашивает, а почему все грустные?
ЩЕЛИЩЕВ. Тебе не надо… Ты разволнуешься… Спать не будешь.
ЗОЮШКА. Наташа будет спать! Наташа не разволнуется! Она же игрушечная, ты что, не понимаешь?
ЩЕЛИЩЕВ. Ты, Зоюшка, ты разволнуешься. Опять придется лекарство колоть.
ЗОЮШКА. Я не хочу лекарство. А Наташа говорит, что слышала, что Вика и маленький Кирюшка больше не придут. Это поэтому все грустные?
ЩЕЛИЩЕВ. Да.
ЗОЮШКА. А почему? Почему они больше не придут? Они больше нас не любят? Да?
ЩЕЛИЩЕВ. Нет, что ты, Зоюшка… Любят.
ЗОЮШКА. Тогда почему они больше не придут? Наташе тоже от этого грустно. Наташе нравился маленький Кирюшка. Он смешной и с ней играл. А пусть ты сделаешь так, чтобы они снова пришли.
ЩЕЛИЩЕВ. Я не могу.
ЗОЮШКА. А Наташа говорит, что ты можешь. Можешь, можешь… Ну пожалуйста.
 
Сцена 12.
Двор у подъезда Щелищева.
 
АЛЕНУШКА. Я тебя здесь целый день жду.
ЩЕЛИЩЕВ. Зачем?
АЛЕНУШКА. Это такой ужас, труба-а…
ЩЕЛИЩЕВ. Что?
АЛЕНУШКА. Бедненький! Я просто хочу поддержать тебя.
ЩЕЛИЩЕВ. Поддержать?
АЛЕНУШКА. Да…
ЩЕЛИЩЕВ. Зачем?
АЛЕНУШКА. Господи, ну как ты не понимаешь, человеку в такой ситуации нельзя быть одному.
ЩЕЛИЩЕВ. В какой ситуации?
АЛЕНУШКА. Но ведь твои жена и ребенок разбились…
ЩЕЛИЩЕВ. Разбились? Где? Они дома уже…
АЛЕНУШКА. Как дома? Передавали, по всем каналам… И номер рейса тот, я запомнила.
ЩЕЛИЩЕВ. Что передавали?
АЛЕНУШКА. Да самолет же… Самолет разбился…
ЩЕЛИЩЕВ. Ты путаешь что-то. Они дома, спать ложатся. Ты прости, ждут… И устал я… Пойду… И не приходи сюда, а то неловко…
 
Сцена 13.
Квартира Щелищава.
 
АКТЕР, ИСПОЛНЯЮЩИЙ РОЛЬ ЩЕЛИЩЕВА. Дома Щелищев стал ходить по комнатам. Он пощелкивал пальцами и приговаривал почему-то: «Сейчас, сейчас…» Что «сейчас» он не знал, да вскоре утерял и сам смысл этого слова, так что если кто-нибудь спросил бы его, что оно обозначает, то Щелищев не смог бы объяснить. Но от этого «сейчаса» ему почему-то стало хорошо, он даже начал посмеиваться.
Потом вдруг резко подошел к столу, зажег лампу, и стал писать, высунув кончик языка.
«Про нас, жуликов.
Жулики говорят скрипло. Бывают жулики в кепке и жулики в шляпе. Жулики воруют белье сами у себя и грабят рестораны, когда по утрам едят пшенную кашу. С сахаром. Пшенная каша должна быть с наружным и внутренним сахаром – иначе не вкусно. Когда они грабят ресторан, они кричат: «Стоять, не двигаться, это ограбление» и стреляют из пистолетов
Пистолеты бывают с присосками, с шариками, водяные, с пистонами (правда пистонов сейчас не продают – мы искали – не нашли; наверное, у них там что-то сломалось на пистоновой фабрике). Еще бывают пистолеты мигательные (если не кончилась батарейка) и просто щелкательные. Еще бывают пистолеты сломанные, и когда стреляешь из такого пистолета, надо говорить: «Дыщ!» «Дыщ!» надо говорить и когда стреляешь из палок, которые нашли на улице и вообще из всего, что само не щелкает. Еще можно стрелять из пальца, но это – не то!
Жуликов всегда двое. Один – тощий и длинный, другой – маленький и толстый. Зовут их обычно Филле и Рулле. Это мы. Мы настоящие.
Мы всегда будем жуликами и будем говорить скрипло. Чтобы говорить скрипло, нужно сжать зубы и так и говорить».
Окончив писать, Дмитрий Сергеевич откинулся, удовлетворенно потянулся, как после хорошо выполненной работы.
Потом вдруг все вспомнил, и решил повеситься. Он выключил рубильник на лестнице, чтобы не убило током, снял люстру с крюка, а провод перерезал ножницами. Веревку найти никак не удавалось, и он решил позвонить жене.
А потом вдруг вспомнил, что звонить-то… Да… Некому звонить…
Он снова заметался по квартире в поисках веревки. И нашел. Поперек балкона был натянут шнур, на нем когда-то сушили белье. Щелищев его срезал и соорудил удавку.
 
Щелищев стоял на стуле и примеривался головою к петле, в дверь вдруг позвонили.
 
ЩЕЛИЩЕВ. (открывая дверь). Сейчас, сейчас…
КАВКАЗЕЦ. Привэт.
ДЕВИЦЫ. (хором). Хеппи-бездей-ту-ю.
КАВКАЗЕЦ. А почэму так тихо и гдэ Жорик?
ПЕРВАЯ ДЕВИЦА. Что за праздник без баяна.
ЩЕЛИЩЕВ. Проходите! (ухватил кавказца за руку и втянул его внутрь, запер дверь и принялся пропихивать гостей в комнаты). Проходите, проходите.
КАВКАЗЕЦ. Э, дарагой, а гдэ Жорик? И гдэ всэ?
ЩЕЛИЩЕВ. Это хорошо, что вы пришли. Нам просто необходимо с вами побеседовать. Только позвольте вам заметить, что не очень-то это вежливо, являться ко мне в таком виде, когда я уже заявлял вчера, что ваш идиотский акцент мешает мне сосредоточиться. Не к чему было устраивать нелепый карнавал, сбивать меня с толку каким-то Жориком и приводить с собою этих особ. Вопросы, которые нам предстоит обсудить, весьма и весьма серьезны. И вся эта суета и кривляние совершенно здесь не к месту. Я был бы очень вам признателен, если бы вы это все сейчас удалили.
КАВКАЗЕЦ. Чэго?
ВТОРАЯ ДЕВИЦА. Зурик, ты куда нас привел?
ЩЕЛИЩЕВ. Уберите, пожалуйста, этих девиц. Они мешают.
КАВКАЗЕЦ. Э-э, дарагой, я нэ панимаю… Жорик сказал, дэнь рождэнья, сказал дэвочэк бэри, приезжай, сказал. Я взял, я приехал… А он гдэ?
ЩЕЛИЩЕВ. Прекратите придуриваться. Даже в облике обезьяны вы мне нравились гораздо больше!
КАВКАЗЕЦ. Э-э, дарагой, зачэм говоришь: «обэзяна»? Я вэдь обидэться могу, да?
ЩЕЛИЩЕВ. Хорошо, как хотите! Нравится вам делать вид, что вы ничего не понимаете — пожалуйста! Только я вам все равно все выскажу, а вы извольте выслушать! Так вот, во-первых, все, что вы вчера мне здесь говорили — чистейшей воды жульничество!
КАВКАЗЕЦ. Я тэбя знаю?
ЩЕЛИЩЕВ. Жульничество и двойная бухгалтерия! Вы прекрасно знали, что я всего этого не хотел. И  извольте вернуть все на место!
КАВКАЗЕЦ. Уважаэмый, ты чэго нэ хотэл-то? Я у тэбя ничэго нэ брал! Я тэбя в пэрвый раз вижу!
ЩЕЛИЩЕВ. Я не хотел смерти своих близких, не мог хотеть! Это подло, это низко — из ни к чему не обязывающего задушевного разговора во сне сделать такие гнусные выводы! Вы специально! Жульничество и двойная бухгалтерия! И извольте вернуть все обратно!
ПЕРВАЯ ДЕВИЦА. Зурик, это же сумасшедший, чего ты его слушаешь? Пойдем отсюда!
КАВКАЗЕЦ. (достал из кармана блестящий разноцветными стразами телефон и запиликал кнопками). Алло, Жорик, ты гдэ? Как это, это я гдэ? Я у тэбя дома, а тут какой-то чудик кричит, чтобы я все  вэрнул. Как это, ты у сэбя? А гдэ ты живешь? Какой такой дом шэстдэсят дэвять? Ты жэ говорил дэвяносто шэсть! А, дарагой, сэйчас придем! Погоди, Жорик, с днем рождэнья тэбя, дарагой!
ЩЕЛИЩЕВ. Прекратите паясничать! Я все ваши фокусы насквозь вижу! Прекратите перебивать, когда я с вами разговариваю!
КАВКАЗЕЦ. Э уважаэмый, памалчи! Нэ, Жорик, это я нэ тэбэ, это я тут клоуну одному.
ЩЕЛИЩЕВ.  Жульничество и двойная бухгалтерия! И извольте вернуть все обратно! Да! Я люблю своего сына! Я люблю свою жену! Да! И нечего удивляться! И нечего!
 
Кавказец подошел и больно ударил Щелищева под дых. У того перехватило дыхание, в глазах потемнело. Он согнулся пополам, судорожно пытаясь схватить глоток воздуха.
 
КАВКАЗЕЦ. Памалчи, уважаэмый, пажалуйста! Мнэ друга поздравить нада! Панимаэшь? Алло, Жорик, ты здэсь? На, паслушай. (протянул аппарат в сторону своих спутниц). Дэвочки, давай спой…
 ДЕВИЦЫ. (хором). Хеппи-бездей-ту-ю.
КАВКАЗЕЦ. Слышал, да? Все как обэщал, и дэвочэк взял, да! Харошие, слушай, очэнь харошие! Прямо — вах! (поцеловал кончики своих пальцев так, чтобы Жорику на другом конце был слышен смачный чмок). Жди, дарагой, жди, уже идэм.
 
Троица направилась к выходу. Щелищев схватил кавказца за лацканы пиджака.
 
ЩЕЛИЩЕВ. Я понимаю, я сам виноват. Я искуплю, я готов! Что, что я должен делать? Скажи! Только скажи!
ПЕРВАЯ ДЕВИЦА. Я же говорила, сумасшедший.
КАВКАЗЕЦ. Уважаэмый, мы абазнались, панимаешь. Иди домой, дарагой! Э-э, нэ трогай мэня, и я тэбя нэ трогаю!
ЩЕЛИЩЕВ. (повалился на колени, преграждая кавказцу дорогу и  молитвенно сложил руки). Я… Я отдам все, что у меня есть. Все, все брошу. Я уйду. И никогда не вернусь. Никогда не скажу с ними ни слова. Я знаю, что они будут пытаться вернуть меня, но если я нарушу слово, пусть еще большая кара постигнет меня.
КАВКАЗЕЦ. Дарагой, ты чэго хочэшь?
ЩЕЛИЩЕВ. (обхватил кавказца за штанину). Только сделай так, чтобы они были живы. Чтобы этого ужаса не было… Пожалуйста. И я исчезну… Обещаю.
КАВКАЗЕЦ. Тиха, тиха, ты с мэня так штаны стащишь. Тиха.
ПЕРВАЯ ДЕВИЦА. Обещай ему что он там просит, может отвяжется.
ЩЕЛИЩЕВ. Да, да, я все исполню. 
КАВКАЗЕЦ. Чэго обещать?
ПЕРВАЯ ДЕВИЦА. Ничего, просто скажи: «обещаю», он и отвяжется.
ВТОРАЯ ДЕВИЦА. Зурик, ты куда нас привел? Это кто?
ПЕРВАЯ ДЕВИЦА. (Щелищеву) Эй, чокнутый, Зурик тебе все сделает, слышишь.
ЩЕЛИЩЕВ. Правда? Честно?
ПЕРВАЯ ДЕВИЦА.  Правда, правда. А теперь отпусти Зурика, нам идти пора…
ЩЕЛИЩЕВ. Правда? Честно?
ПЕРВАЯ ДЕВИЦА. Зурик, ну скажи же ты ему,  а то не отвяжется.
КАВКАЗЕЦ. Чэстно, чэстно, дарагой. Ты пусти нас, иди домой.
ЩЕЛИЩЕВ. Спасибо, спасибо.
ВТОРАЯ ДЕВИЦА. Бред какой-то. Я есть хочу!
КАВКАЗЕЦ. Сэчас, красавыца!  
 
АКТЕР, ИСПОЛНЯЮЩИЙ РОЛЬ ЩЕЛИЩЕВА. Обезьяна пришла наяву, обезьяна обещала все исправить. Это хорошо. Если… Что если? Если она, обезьяна, не обманет. И если он, Дмитрий Сергеевич Щелищев, все исполнит. Что обещал. Да!.. Нет, еще есть какое-то если… Только если… И вдруг странная мысль кольнула его. Если это была обезьяна!
А вдруг это действительно никакая не обезьяна! А просто какой-то Зурик, направлявшийся с двумя проститутками на день рождения Жорика. И нету этому Зурику никакого дела до Дмитрия Сергеевича с его снами… И не имеет он отношения ни к крушению самолета, ни к смерти Кирюнделя и Вики. А я… Дмитрий Сергеевич расхохотался. Хорош же я был. Труба-а…
 
Зазвонил мобильник. Щелищев нажал на зеленую клавишу, поднес аппарат к уху.
 
ГОЛОС ЖЕНЫ. Димочка! Господи… Наконец-то соединилось. Я чуть с ума не сошла, как за вас волновалась. Вы, наверное, там места себе не находите, похоронили нас уже. Живы мы, живы. Что с нами было – ты не представляешь… Мы на самолет опоздали…
 
АКТЕР, ИСПОЛНЯЮЩИЙ РОЛЬ ЩЕЛИЩЕВА. Щелищев тихонько, чтобы не брякнуть, положил телефон на стол и просто смотрел на него, как на чудо.
 
ГОЛОС ЖЕНЫ. Алло, Димка, куда ты пропал…
 
АКТЕР, ИСПОЛНЯЮЩИЙ РОЛЬ ЩЕЛИЩЕВА. Все так же, поглядывая на телефон, Щелищев разделся, достал с антресолей: старые джинсы, свитер, ватник — свою давнишнюю рыбацкую амуницию. Натянул все это. И тихо вышел. И захлопнул дверь. Чтобы больше не возвращаться.
 
 
Эпилог.
 
Голоса:
— Что это за доктор такой? Я ему говорю может мне витаминов, а он: «Можно и витаминов». Я ему — а может и капельницу, — а он: «Можно и капельницу». Как попка…
— Вчера рыбу давали — значит, сегодня котлеты…
— Ага, но пахнуть рыбой будут… Вчерашней.
— Раздели меня, на стол положили — а я с перепугу такую струю пустил… До потолка, всех окатил! А они хохочут — тебе парень, в пожарную команду надо, а не на операцию.
 
АКТЕР, ИСПОЛНЯЮЩИЙ РОЛЬ ЩЕЛИЩЕВА. Немой просыпался раньше всех. У него было много дел. Койка его стояла в закутке, почти у самой двери. Там, где хранились швабры, ведра и тряпки. Проснувшись, Немой надевал старую байковую больничную пижаму, войлочные тапочки и принимался за уборку.
Еще его звали Герасимом – в честь могучего дворника, утопившего свою любимую собачку, и Молчуном, и Идиотом, и Эй Ты, и Поди Сюда. У него теперь было много имен, и он откликался на все.  Например, когда он выходил погулять, друзья на скамеечке звали его Бородой. У него не было бритвы, и он оброс черной густой клочковатой бородой и только изредка подрезал ее ножницами, которые ему давала Марья Сергеевна, сестра хозяйка. Потом одна больная подарила ему станок и лезвие, но он боялся, что его как-нибудь нечаянно узнают и заберут домой. А этого нельзя. И не стал сбривать бороду.
Как его зовут на самом деле, он не знал. То есть был когда-то некий Дмитрий Сергеевич Щелищев, Немой это помнил, он был в своем уме. Дмитрий Сергеевич Щелищев, у которого все было: полочка с любимыми видеокассетами, жена и сын, автомобиль с рулем и легкий коктейль изо всякой эзотерики в голове — для души, для вечной жизни. Но того Дмитрия Сергеевича Герасим оставил в пустой черной квартире с разбросанными вещами и петлей, свисавшей с потолка вместо люстры.
И теперь никак не мог поверить, что тот Дмитрий Сергеевич когда-то был им. Как же зовут его нынешнего, он не знал. И не очень задумывался на этот счет. 
Он поднимался рано, насыпал в ведро пахнущего хлоркой порошка, заливал горячей водой. Порошок пенился, Немому нравилось, как он шипит и булькает. Чтобы не будить больных, лежащих в коридоре, он начинал с мытья туалетов. Тщательно тер тряпкой  пол, менял воду.
Тем временем отделение просыпалось, из палат выходили люди с полотенцами, чистили зубы, умывались. И Герасим переходил в коридор, потом тщательно прибирал все палаты.
Исполнив свои утренние дела, он шел в столовую. Больные к этому времени уже заканчивали завтракать. Раздатчица наваливала ему большую тарелку вкусной белой манной каши с красивым куском желтого масла посередине. И давала стакан розового киселя с комками крахмала. Он ел.
 
БУФЕТЧИЦА. Эй, Немой, а у меня сегодня дочка в институт поступила. Педагогический… Слышь?
Немой поднял голову, улыбнулся и кивнул.
БУФЕТЧИЦА. Чего ты все улыбаешься да киваешь? Она, конечно умница, но дура дурой… Я ей говорю — ну куда тебя понесло? С твоими мозгами — тебя бы куда хочешь взяли. Хоть в юридический, хоть на бухгалтера… А ты… Ну что это за жизнь — за три копейки со всякими оболтусами возиться… Но ей же если что в башку втемяшится… Тоже, вроде тебя, молчит все, кивает, да улыбается. А делает все по-своему…
 
Немой доел,  взялся за баки с пищевыми отходами.
 
БУФЕТЧИЦА. Вынесешь — можешь погулять сходить на часок. Погода вон какая стоит, а ты все здесь сидишь, света белого не видишь.
 
Скамеечка.
Второй Пьяница читает газету.
ВТОРОЙ ПЬЯНИЦА. О, министр Иванов говорит, что если Украина и дальше будет выдрючиваться — поставить вопрос о денонсации договора пятьдесят четвертого года о Крыме! О, молодца!
ЧЕТВЕРТЫЙ ПЬЯНИЦА. Это что за ноксация такая?
Немой, бывший Дмитрий Сергеевич Щелищев пристраивается рядом.
СЕРАФИМА. Ну, Борода, ты даешь… Тут Сахара – не продохнешь, а он в свитере щеголяет.
Немой виновато улыбнулся, пожал плечами и стал прислушиваться к мужской беседе.
 ТРЕТИЙ ПЬЯНИЦА. Да очень просто! Отобрать у них Крым на хрен — и все дела!
ВТОРОЙ ПЬЯНИЦА. А что, я бы так и сделал! Пульнул бы прямо по Киеву!
ПЕРВЫЙ ПЬЯНИЦА. Да ты что! Там же братья славяне!
ВТОРОЙ ПЬЯНИЦА. Да хрен с ними, со славянами! Хохлы… И Варшаву бы разбомбил на хрен!
ЧЕТВЕРТЫЙ ПЬЯНИЦА. Зачем?
ВТОРОЙ ПЬЯНИЦА. За компанию. Город некрасивый! И народ гнилой! А Прагу бы оставил! Там пиво хорошее.
ПЕРВЫЙ ПЬЯНИЦА. А ты-то, Олегыч, откуда знаешь?
ВТОРОЙ ПЬЯНИЦА. Ха! Откуда знаю?! Пил — вот и знаю!
ПЕРВЫЙ ПЬЯНИЦА. Не свисти! Кто тебя дальше Покровки пустит?
ВТОРОЙ ПЬЯНИЦА. Э-э, молодой человек, да я, чтоб ты знал, весь мир объездил! Я, чтоб ты знал, монтировщиком в театре работал! Главным, чтоб ты знал! А театр был — всем театрам театр, чтоб ты знал! Так-то! Так я на гастролях на этих чего только не пивал, чтоб ты знал. И пиво, и виски, и ликер такой белый, липкий, как мороженное.
ЧЕТВЕРТЫЙ ПЬЯНИЦА. Хрень это все. Я тоже как-то ихний виски пробовал. Самогонка как самогонка.
Подходит Алкоголичка.
АЛКОГОЛИЧКА. Привет, Алкоголики! Стаканчики заказывали? Гранё-ё-ёные!
ПЕРВЫЙ ПЬЯНИЦА. Где ты, Мымра, ходишь со своими стаканами? Знаешь же, я из горла не люблю, не интеллигентно!
АЛКОГОЛИЧКА. Ага! Как дети малые! Куда вы без Мымры? Вот сдохну – кто вам будет стаканы носить?
ТРЕТИЙ ПЬЯНИЦА. Да все равно с нашей «Тройняшкой» ничего не сравнится. Помнишь, Олегыч, как еще «Тройняшку» пивали.
ВТОРОЙ ПЬЯНИЦА. А то!
ТРЕТИЙ ПЬЯНИЦА. Или вот еще квадратный такой флакончик был, и цветочек нарисован.
АЛКОГОЛИЧКА. Гвоздика?
ТРЕТИЙ ПЬЯНИЦА. Да не, тот лавандой пах. Эх, название позабыл. Очень-но я любил все эти одеколоны.
ПЕРВЫЙ ПЬЯНИЦА. А я один раз у жены духи выпил. А они оказались французские, дорогущие какие-то. Шанель, или как там… Так она меня не убила чуть.
Все засмеялись. Борода засмеялся тоже.
СЕРАФИМА. Я бы точно убила.
Мужики загоготали с новой силой.
ПЕРВЫЙ ПЬЯНИЦА. На хрена тебе, Симка,  духи? Я тебя и без духов приголублю.
СЕРАФИМА. Очень надо.
АЛКОГОЛИЧКА. Ей для хахеля своего… Благоухать… Так он уже тю-тю.
ЧЕТВЕРТЫЙ ПЬЯНИЦА. (Щелищеву). Был тут один, отутюженный, в костюмчике. Недели две на нашу Серафиму пялился… Она уж губищи раскатала. Все глазки строила. А он взял и слился куда-то. Стеснительный…
 СЕРАФИМА. Хорош болтать. Наливай лучше.
 
Боярышник разлили в три пластиковых стакана, пустили по кругу вместе с огрызком яблока.
 
ВТОРОЙ ПЬЯНИЦА. Э, Бороде не давай. Он не скидывался, чтоб ты знал.
АЛКОГОЛИЧКА. Ладно тебе, Олегыч.
ВТОРОЙ ПЬЯНИЦА. А ты, Мымра, помалкивай. Сама халявщица известная.
ТРЕТИЙ ПЬЯНИЦА. Борода, у тебя деньги есть?
Борода молчал и улыбался.
ВТОРОЙ ПЬЯНИЦА. Что ты лыбишься, как придурок. Без денег, чтоб ты знал, только чижик-пыжик водку пьет.
СЕРАФИМА. Да оставь ты его в покое. Не видишь, он ушибленный.
ВТОРОЙ ПЬЯНИЦА. А чтоб он знал, на какой ступеньке социальной лестницы мы стоим, и на какой он. Чтоб он знал, что всякого бездомного бродягу мы поить не намерены.
СЕРАФИМА. Да дайте человеку выпить. Что как не люди?
ВТОРОЙ ПЬЯНИЦА. Добренькие нашлись. Почему это я должен на свои, кровные всех кого попало поить?
ЧЕТВЕРТЫЙ ПЬЯНИЦА. Помолчи, Олегыч. Не жлобы же мы, чего убогого обижать.
 
АКТЕР, ИСПОЛНЯЮЩИЙ РОЛЬ ЩЕЛИЩЕВА. В руку Бороде вложили стаканчик. Тот сидел, улыбался, разглядывал коричневую жидкость. Потом поднял глаза и в колышущемся воздухе увидел приближающуюся к нему по дорожке ухоженную молодую женщину в ярком платье. По синему полю желтые цветы. За руку женщина вела ребенка лет пяти. Мальчик палил во что попало из желтого «мигательного» пистолета. Электрические трели он дополнял собственными выкриками «Дыщ». Свою бывшую жену и ребенка увидел бывший Дмитрий Сергеевич Щелищев.
СЕРАФИМА.  Эй, ты что, как замороженный?
ЧЕТВЕРТЫЙ ПЬЯНИЦА. Пей, Борода, пока дают. Не задерживай посуду.
 
АКТЕР, ИСПОЛНЯЮЩИЙ РОЛЬ ЩЕЛИЩЕВА. Не отрываясь от женщины, Борода глотнул, укусил яблоко, передал стаканчик дальше. Мальчик, его бывший сын, Кирюндель прицелился ему прямо в лицо, нажал на курок. «Файе, файе, файе», — сказал пистолет. «Дыщ, дыщ, дыщ», — сказал Кирюндель.
 
ГОЛОС ЖЕНЫ. Кирюша, ну сколько тебе говорить, — сказала женщина, — что нельзя в людей целиться…
 
АКТЕР, ИСПОЛНЯЮЩИЙ РОЛЬ ЩЕЛИЩЕВА. В этот момент Бороде показалось, что скользящий, незаинтересованный взгляд женщины, скользивший по всему вокруг: деревьям, прохожим, скамейкам и пьянчугам на этих скамейках; — вдруг сфокусировался на нем. Глаза их встретились, он мог бы поклясться. Борода как-то неловко втянул голову в плечи, но взгляда не оторвал. Его поразил облик жены – какая она оказывается чужая и красивая.
 
ГОЛОС СЫНА. Мама, он же без пуль… Он же мигательный!
ГОЛОС ЖЕНЫ. Все равно. В живых людей нельзя целиться.
ГОЛОС СЫНА. А мы с папой жулики. Нам можно.
 
АКТЕР, ИСПОЛНЯЮЩИЙ РОЛЬ ЩЕЛИЩЕВА. Женщина и мальчик прошли мимо, дальше слов уже нельзя было разобрать.
И Борода вдруг понял, что стал невидимым. Ему нечего бояться – никто не узнает его, никто не будет пытаться вернуть домой. Потому что того Дмитрия Сергеевича Щелищева, который торговал картонными стенками и подумывал купить катер с мотором, больше нет.
 
ПЕРВЫЙ ПЬЯНИЦА. А у нас мужики на заводе политуру пили. Так они почернели совсем, с кожей там что-то, пигментация… Прямо неграми стали. Даже когда из начальства кто увидит — все спрашивали: «Откуда у вас в цеху негры?» А мы смеемся: «Это Петька Большой и Петька Маленький. Они политуру пьют». И ничего себе, живы… Только черные…
ВТОРОЙ ПЬЯНИЦА. Сеня, ты, чтоб ты знал, эту историю уже сто раз рассказывал! Ее, чтоб ты знал, все уже наизусть знают, неинтересно никому.
ПЕРВЫЙ ПЬЯНИЦА. Почему? Вон Борода не слышал, Бороде интересно. Борода, тебе интересно?
 
АКТЕР, ИСПОЛНЯЮЩИЙ РОЛЬ ЩЕЛИЩЕВА. Борода хотел, как обычно, улыбнуться и кивнуть, но неожиданно почувствовал, что улыбка не получается, не складывается, что губы разъезжаются вкось, выгибаются. И как-то помимо воли странный дрожащий всхлип прорвался из самого его нутра. Он не знал, обратил ли кто-нибудь внимание на эту внезапную перемену, но, страшась быть замеченным, разоблаченным, он встал, и, нелепо помахивая рукой, — кажется, кто-то спросил-таки: «Э, борода, что с тобой», — нелепо помахивая рукой, — «Ничего, — дескать, — не обращайте внимания», нелепо помахивая рукой, скособочившись, пошел прочь.
Он прислонился к шершавой коре, — что это? липа? тополь? никогда не умел различать пород деревьев, — и заплакал, уже не таясь. Он трясся, вздрагивал губами, как в детстве и растирал кулаками слезы. Подбородок прыгал, но никто не накапает валерьянки, никто не протянет как в детстве мизинчик, и не скажет, что надо мириться, мириться, мириться, и больше не драться, потому что если драться — то кусаться, а кусаться нам нельзя, потому что мы друзья. С запоздалой ясностью он осознал это «никто и никогда». И твердил, твердил сквозь сотрясавшие его тело рыдания: «Никто, никогда, никто, никогда, никто-никогда-никто-никогда,  никтоникогданиктоникогданиктоникогда…»