Диоскур

Петр Шерешевский.       
ДИОСКУР
Пьеса в двух действиях.
 
 
 
 
ДЕЙСТВУЮЩИЕ ЛИЦА.
 
ТАТЬЯНА ВЛАДИМИРОВНА ШЕСТОВА – бывшая актриса, дачница, 55 лет.
ПЛАТОН АЛЕКСЕЕВИЧ ШЕСТОВ – ее бывший муж, книжный иллюстратор, 50 лет.
МАКСИМ ПЛАТОНОВИЧ ШЕСТОВ– их сын, рок звезда со сценическим именем Диоскур, 28 лет.
АЛИНА ШЕСТОВА – вторая жена Платона Алексеевича, 26 лет.
АННА ИВАНОВНА – дачная хозяйка, 47 лет.
НАСТЕНЬКА – ее дочь, 24 года.
САН САНЫЧ – дачный сторож, около 60-и лет.
ВАСЯ,
ГРИША – братья-близнецы (если возможно, но не принципиально) по кличке Корнеплодовы, чуть старше 30-и лет.
НЕКТО                                                                                                              
 
 
 
 
 
 
 
 
 
 
 
 
 
 
Действие первое.
1.Ночь. Дачная веранда, застекленная, с эркером.
На маленьком диванчике лежит Татьяна Владимировна Шестова, женщина лет пятидесяти пяти. Когда-то она, очевидно, была — нет, не красива, — но чрезвычайно мила, ибо и сейчас сквозь ее увядающее лицо нет-нет, да и проглянет очаровательная наивная девочка. При этом часто, даже в момент сильного эмоционального потрясения, глаза ее смотрят холодно. Иногда, застигнутая в этот момент отстраненности, она вздрагивает и быстро рисует на своем лице приличествующее ситуации выражение.
 На тумбочке горит настольная лампа, Татьяна Владимировна читает перед сном. Газета выпадает из сонных пальцев. Татьяна Владимировна моргает глазами, выключает свет. Проходит несколько мгновений. Стук в окно.
САН САНЫЧ. (кричит, барабаня в стекло). Владимировна! Владимировна!
ТАТЬЯНА ВЛАДИМИРОВНА. (Нехотя снова включает лампу). Вы с ума сошли, Сан Саныч. Ночь на дворе, а вы в окна барабанитесь.
САН САНЫЧ. Открывай, Владимировна!
ТАТЬЯНА ВЛАДИМИРОВНА. Я в постели уже. Страшный, пьяный вы человек! Утром приходите…
САН САНЫЧ. Владимировна, открывай! О тебе же забочусь…
ТАТЬЯНА ВЛАДИМИРОВНА. Господи, какой несносный… Ну что вам? Из-за дверей говорите.
САН САНЫЧ. Не могу я! Не по человечески это! Отопри, комары зажрали насмерть.
ТАТЬЯНА ВЛАДИМИРОВНА. Черт-те что…(Встает, покачиваясь, подходит к двери, отпирает. Входит Сан Саныч. Это маленький заросший человечек лет шестидесяти, с помятым лицом.). Вот назло же, ни копейки не дам, нарочно! Вы, Сан Саныч, плохой человек. Ведь только что таблетку приняла, только первый сон видела… Теперь всю ночь проворочаюсь. Вы хоть знаете, что такое три ночи подряд не спать? Когда глаза слипаются, тело ватное, а никак?
(Сан Саныч достает из кармана початую бутылку водки, ставит на столик).
А это что за новости?
САН САНЫЧ. Вот, водку принес. Горькую… Ты сядь, Владимировна. Сядь и только не волнуйся. Выпей лучше.
ТАТЬЯНА ВЛАДИМИРОВНА. Это сумасшедший дом какой-то, а не дача для поправки нервов. Лоно природы, лоно природы… Мало того, что бывший благоверный не придумал ничего милее, чем поселиться за забором со своею Алиночкой, так еще ночью меня вытаскивают из постели, чтобы я собутыльничала.
САН САНЫЧ. Только не нервничай.
ТАТЬЯНА ВЛАДИМИРОВНА. У меня невроз – не нервничай! И я только что горсть таблеток проглотила.
САН САНЫЧ. Ты, Владимировна, газеты читаешь?
ТАТЬЯНА ВЛАДИМИРОВНА. Сан Саныч, миленький, я старая больная женщина. Отпусти ты душу мою, сделай божескую милость. Дай горизонтальное положение принять, голову к подушке приклонить. Уйди, Христа ради. Утром побеседуем.
САН САНЫЧ. У тебя, Владимировна, сын погиб.
(Пауза)
ТАТЬЯНА ВЛАДИМИРОВНА. Что?
САН САНЫЧ. Автомобильная катастрофа. (Порывшись в карманах, извлекает оттуда вместе со всяким мусором замусоленную газету). Вон – напечатано.
ТАТЬЯНА ВЛАДИМИРОВНА. Что?                                                                             
САН САНЫЧ. (Берет стакан, наливает водки, протягивает Татьяне Владимировне). Ты выпей, выпей. И только не нервничай.
ТАТЬЯНА ВЛАДИМИРОВНА. Ага.(Машинально выпивает, кашляет).
САН САНЫЧ. Читать будешь?
ТАТЬЯНА ВЛАДИМИРОВНА. Ага… (Берет газетный лист, как-то неуклюже крутит его в руках, кладет обратно на столик). Нет, не могу. Не вижу ничего. Прочтите сами, миленький.
САН САНЫЧ. Да что тут… Я и сам без очков. Мне мужики на лодочной станции прочли. Это, говорят, не твоей жилицы сын – Диоскур? Вроде – да, говорю. Фотографию поглядел – точно он. (Тычет пальцем в газетный лист). Вот – это он, а это – поклонники плачут у подъезда своего кумира.
(Пауза).
Сразу и узнал. Была фамилия, как фамилия – Шестов. Очень даже ничего. И что он это сочинил? Диоскур? Потеха…
(Пауза).
Теперь, вроде как, знаменитый. И поклонники плачут – куча-то какая…
ТАТЬЯНА ВЛАДИМИРОВНА. Помолчите, Сан Саныч.
САН САНЫЧ. Ага… (Пауза). Я как узнал, сразу к тебе, Владимировна. Водку у мужиков забрал – не возражали, понимают… Давай-ка с тобой за помин души…
ТАТЬЯНА ВЛАДИМИРОВНА. Помолчи, Сан Саныч, помолчи. (Пауза). Господи, что же я сижу? Там же Платоша ничего не знает… (Рванулась к дверям, заметалась.)
САН САНЫЧ. Владимировна, ты куда босая? В рубашке?
ТАТЬЯНА ВЛАДИМИРОВНА. Некогда, Сан Саныч, некогда. (Облокотилась о стену, что-то тяжело соображает). Подожди, надо же что-то делать! Бежать же надо… Ноги не идут. Смешно… Бежать надо, а ноги не идут. (Собралась с силами, открыла дверь и исчезла в ночной темноте улицы).
САН САНЫЧ. (Один). Поскакала, непутеха… Ну, помин души… (Выпивает). Да-а-а! Дела-а-а! (Резко оборачивается). Пасюк, ты? Ага… Я тебя чую… Чую! Как лето – так как неродной… Не покажешься, не поговоришь… Народу боишься? Не боись…
А как мы зимой-то с тобой… Душа в душу… Я картофану раздобуду, засну, и во сне эдак в нос шибает, как у тещи на блинах… Глаза продеру – а она, картошечка, уже на сковородке дымится. Молодец, Пасюк, знатно готовишь, пальчики оближешь… Вылазь, вылазь… Не хочешь? Бздливый ты, Пасюк,  хоть и домовой… Ладно, хоть ты и ссыкун такой, я тебя все равно уважаю.(Залез в холодильник,  достал пакет молока, поискал глазами блюдце, налил, поставил в уголок). Молочка тебе  владимировниного накапаю, а сам отвернусь. Пей, фря, тварь нечистая… (Или это кажется, или действительно раздается лакающий звук). Ишь, обрадовался, накинулся, лакает, нечисть. Не-е-ечисть ты, Пасюк, не-е-ечисть. Вот возьму тебя и перекрещу. Испугался? Не боись, тварь, шуткую… Мы же с тобой корефаны. Кто мне, кроме тебя, зимой картошечки нажарит? Да… (Снова наливает себе водки, выпивает). Слыхал, дела… Максимка-то того, гикнулся. Хороший пацаненок был, только егозливый больно… Такие не жильцы… (Раздается робкий стук в стеклянную дверь). О! Барабанится кто-то… Сдрисни, Пасюк, а то накроют тебя, неровен час.
(В дверях появляется Платон Алексеевич Шестов, ухоженный мужчина лет пятидесяти.  Входит робко, озирается, вкатывая перед собой детскую коляску).
ПЛАТОН АЛЕКСЕЕВИЧ. Таня, Таня…
САН САНЫЧ. Наше вам, Платон Алексеевич. Присоединяйтесь, помянем.
ПЛАТОН АЛЕКСЕЕВИЧ. Сан Саныч? Вы что здесь? Таня где? Случилось что-нибудь?
САН САНЫЧ. Да эдак все… Сядь, Алексеич, не маячь.
ПЛАТОН АЛЕКСЕЕВИЧ. А Таня-то где?
САН САНЫЧ. Так вы не встретились? Разминулись, … Значит, сейчас вернется. Ты садись, садись, Алексеич, обожди, а то на тебе лица нет.
ПЛАТОН АЛЕКСЕЕВИЧ. Да, да… (Неловко присаживается на краешек лавки). А я иду – и что-то вдруг сердце не на месте. Бум-бум-бум. Алиночка умаялась,  Аркаша-то наш день с ночью перепутал.
САН САНЫЧ. Не спит малец?
ПЛАТОН АЛЕКСЕЕВИЧ. Какое там… Криком кричит, чуть в кроватку его… Мучение. Максюша таким не был.
САН САНЫЧ. Да-а-а. Не был. Это уж точно, не был…
ПЛАТОН АЛЕКСЕЕВИЧ. Я и говорю, Алиночка, ты ляг, отдохни, тебе силы нужны, а сам с коляской по аллейке – туда-сюда. Эдак он усыпает. Прогуливаюсь, и вдруг сердце так и застучит – бух-бух-бух. Что такое? На Танины окна глянул – а тут свет, дверь на распашку… Дай зайду, думаю, может случилось что…
(В наступившей тишине неожиданно с полки упала жестяная миска).
САН САНЫЧ. Пшел отсюда, пшел. Разбаловал, гляди…
ПЛАТОН АЛЕКСЕЕВИЧ. Что?
САН САНЫЧ. А? Я не вам, извините. Я так, свое…
ПЛАТОН АЛЕКСЕЕВИЧ. Да? Я и говорю, может случилось что? Родные же все-таки люди…
(С улицы доносятся голоса Татьяны Владимировны и Алины: «Платоша! Платоша!»).
ПЛАТОН АЛЕКСЕЕВИЧ. (Кричит в распахнутую дверь). Таня! Алина! Я здесь! Здесь!
(Голоса: «Где ты?», «Где он?»).
ПЛАТОН АЛЕКСЕЕВИЧ. Я здесь! Здесь! У Тани на веранде. 
(На веранду вбегает молодая красивая женщина. Сейчас она растрепана, со сна, но, вообще, очень следит за собой. Ее вполне можно было бы назвать уютной, если бы не вечный холодок в глазах, эдакая корректная недоступность. Это Алина, вторая жена Платона Алексеевича Шестова).
АЛИНА. (Кричит на улицу). Татьяна Владимировна! Он здесь, у вас на веранде. Сюда, сюда.
ГОЛОС ТАТЬЯНЫ ВЛАДИМИРОНЫ. Бегу, бегу… Ноги не идут. (Подраненной птицей впархивает в дверь, видит Платона Алексеевича и падает к нему на шею. Рыдает.) Платоша. Горе-то, какое! Надо же что-то делать…
ПЛАТОН АЛЕКСЕЕВИЧ. Что? Что стряслось? Таня? Алина…
АЛИНА. Валерьянки, валерьянки надо ей накапать. Где она тут? Черт! Сейчас я, от нас принесу. (Бросается к выходу, в дверях сталкивается с Анной Ивановной, хозяйкой дачи. Это расплывшаяся пятидесятилетняя матрона, наседка, исполненная собственного достоинства).
АННА ИВАНОВНА. При всем моем уважении к вам, Татьяна Владимировна, я откажу вам от дачи. Это же уже ни в какие рамки. Это же форменное издевательство! Второй час ночи и крики, крики… Мы же с Настенькой спим! Надо же уважение иметь! К людям!
САН САНЫЧ. (При появлении Анны Ивановны как-то засуетился, занервничал). Ну, я это… Я пойду…
АННА ИВАНОВНА. И ты здесь! (Заметила початую бутылку водки на столе, стаканы). Сколько я говорила не наливать ему! Не спаивать! Налил глаза, идол. Вот уж от кого не ожидала, так от вас, Татьяна Владимировна. Вроде интеллигентная женщина…
(Вбегает Настенька, это уменьшенная копия Анны Ивановны, доченька).
НАСТЕНЬКА. Мамочка, что ты с ними церемонишься?! Мы им такие хоромы за бесценок сдаем, а они на шею садятся. Нам одно объявление написать – предложениями завалят. И приличные люди, не в пример этим. В таких-то местах, такие-то условия…Ха!
ТАТЬЯНА ВЛАДИМИРОВНА. Замолчите! Замолчите!
НАСТЕНЬКА. Это мы «замолчите»? Нет, это вы замолчите! Ночь на дворе! Не умеете себя вести и нечего!
ТАТЬЯНА ВЛАДИМИРОВНА. Платоша, сделай же что-нибудь. Пусть они замолчат…
САН САНЫЧ. Аня, ты действительно… это…
АННА ИВАНОВНА. Аня?! Я тебе не Аня, идол пьяный, а Анна Ивановна. Держу его, алкоголика паршивого, из милости, а он туда же, «Аня»! Помалкивай, когда не спрашивают!
АЛИНА. (Возвращается с пузырьком и рюмкой). Вот, Татьяна Владимировна, выпейте.
АННА ИВАНОВНА. Что же вы, Татьяночка Владимировна, устраиваете по ночам!? Муж бывший, любовница егойная, крики, пьянство! Приличная же с виду женщина.
АЛИНА. Что вы разоряетесь?
НАСТЕНЬКА. Ты-то кто еще такая, на мать мою рот разевать?
ТАТЬЯНА ВЛАДИМИРОВНА. Замолчите! Замолчите!
НАСТЕНЬКА. Я сейчас замолчу! Я сейчас вам всем замолчу!
АЛИНА. У них сын погиб!
АННА ИВАНОВНА. Какой еще сын!?
(Пауза).
ПЛАТОН АЛЕКСЕЕВИЧ. Какой…сын…погиб?
ТАТЬЯНА ВЛАДИМИРОВНА. Максюша…Максюша…
ПЛАТОН АЛЕКСЕЕВИЧ. Как? Погиб?
ТАТЬЯНА ВЛАДИМИРОВНА. Разбился…
(Пауза. Резко заплакал младенец в коляске).
АЛИНА. (Покачивает коляску, напевает). А-а, а-а, а-а-а… Тихо, тихо, мой ангел, успокойся…
ТАТЬЯНА ВЛАДИМИРОВНА. Тихо, тихо, мой ангел…Успокоился…
НАСТЕНЬКА. (Шепотом на ушко Анне Ивановне). Мамочка, Диоскур умер. Вот это да!
АННА ИВАНОВНА. Какой еще Диоскур?
НАСТЕНЬКА. Да ты вообще не знаешь ничего. Ископаемое из прошлого тысячелетия.
ПЛАТОН АЛЕКСЕЕВИЧ. Это просто такой жанр, такая драматургия убогая. В ту самую секунду, когда ты узнаешь о смерти своего любимого сына, рядом непременно находятся некие насекомообразные, невыносимо жужжащие над ухом и потирающие лапки с присосками… У него, у этого бездаря, это называется контрапункт. Своим мельтешением они оттеняют твое страдание. Даже не то, что оттеняют, но проявляют. Ибо в том судорожном движении, каким ты пытался схватить хотя бы одну из них в кулак и, поморщившись от брезгливости, об пол бросить, чтоб разбилась насмерть – попытался, но не смог, не попал, не хватило реакции – все твое страдание и проявится.
САН САНЫЧ. А вот и он…
ПЛАТОН АЛЕКСЕЕВИЧ. Кто он?
САН САНЫЧ. Покойничек…
ТАТЬЯНА ВЛАДИМИРОВНА. Где?
САН САНЫЧ. Да вот…
(Из темноты, сквозь витражное стекло, сначала едва различимым белым призраком, но вот все явственнее и явственнее проявляется  некто).
АННА ИВАНОВНА. (Кричит истошно). А-а-а-а!
НАСТЕНЬКА. Мамочка, что ты визжишь?
АННА ИВАНОВНА. Я их боюсь… Мертвяков…
(Вот он, этот некто,  входит на веранду. Это молодой человек, одетый с некоторым вызовом, с умным, но издерганным  лицом. Во всех его словах, жестах сквозит некое пренебрежение, лень, пресыщенность. Зовут его Максим Шестов, сценическое имя — Диоскур).
АННА ИВАНОВНА. Чур меня, чур нечистая. (Крестится, отскакивает, рушится посуда).
САН САНЫЧ. (Шепотом). Цыц, Пасюк, цыц. Это не тебя.
МАКСИМ. Мамочка, я спешил к тебе. Я спешил к тебе всегда, как новенькие кеды. Жми же мне руку и лоб целуй.
ТАТЬЯНА ВЛАДИМИРОВНА. Максюша…сынок… Живой…
МАКСИМ. Не такой уж горький я пропойца, чтоб тебя не видя умереть.
ТАТЬЯНА ВЛАДИМИРОВНА. Максюша…
МАКСИМ. Довольно влагу лить. Что за сборище у тебя? Ночь на дворе… Не по статусу тебе, мамочка, заполночные сабантуи… И не по здоровью… Гони всех к чертовой матери, я вымотался, как пес, двое суток на ногах… Всех вон, а мне койку стели.
ПЛАТОН АЛЕКСЕЕВИЧ. Но, позвольте, кто же это выдумал, что Максюша умер?
ТАТЬЯНА ВЛАДИМИРОВНА. Вот он… Сан Саныч…
САН САНЫЧ. Я что? Мне мужики на лодочной станции: «Не твоей жилицы сын? Разбился, — говорят, — на машине…»
АННА ИВАНОВНА. Знаю я эту компанию теплую. Сторожа! Нальют зенки и давай языками чесать…
САН САНЫЧ. Да вот же! В газете пропечатано! «Похороны намечены на послезавтра…». И вот: «Поклонники плачут у подъезда своего кумира».
МАКСИМ. Плачут, плачут, а главное диски раскупают.
 ПЛАТОН АЛЕКСЕЕВИЧ. Максюша…
МАКСИМ. Завтра, завтра… Все завтра…
АННА ИВАНОВНА. Ладно, пойдем, Настенька… Хорошо, что хорошо кончается.
 (Анна Ивановна и Настенька уходят).
ПЛАТОН АЛЕКСЕЕВИЧ. (Покачивает коляску). Милая, Аркаша-то уснул… Пойдем и мы потихоньку.
АЛИНА. (Внимательно смотрит на Максима, говорит, будто самой себе). Да… Да…
(Платон Алексеевич и Алина уходят, увозя  коляску со спящим младенцем Аркашенькой).
МАКСИМ. (В изнеможении опускается на стул). Ну, вот и все… Знала бы ты, мама, как я устал…
ТАТЬЯНА ВЛАДИМИРОВНА. (Вдруг бросается на сына с кулаками). Дрянь! Дрянь! Дрянь этакая!
МАКСИМ. (Вяло защищаясь). Не кричи… Сил нет. Постели мне и давай баиньки.
ТАТЬЯНА ВЛАДИМИРОВНА. Совесть потерял. Всякий стыд и совесть. А если бы у меня сердце не выдержало?
МАКСИМ. Мамочка, ты пойми, я не мог этим случаем не воспользоваться. Если в руки плывет…
ТАТЬЯНА ВЛАДИМИРОВНА. Господи, где у меня феназепам? Я с тобой наркоманкой стану.
МАКСИМ. Не надо, бабушку вспомни.
ТАТЬЯНА ВЛАДИМИРОВНА. Что вспомни, что вспомни? Это ты бы мать свою вспоминал хоть иногда. 
МАКСИМ. Утром встанет, покачивается, глаз осоловелый… « Фанечка, ты ночью таблетки принимала?» — « Да» — « Сколько?» — « Не помню. Я тазик вчера купила голубенький. Погляди. Правда миленький?..» Тьфу! Перед глазами стоит…
ТАТЬЯНА ВЛАДИМИРОВНА. (Достает простыни, стелит постель, слушает в пол-уха). Ну и что?
МАКСИМ. То, что и ты также кончишь. Будешь прихорашиваться да аптеки осаждать. «Продайте упаковочку. Я рецепт потеряла.» А глазки бегают…
ТАТЬЯНА ВЛАДИМИРОВНА. Хватит. Сам довел и сам нотации читает. Сговорились все. Ложись, давай.
МАКСИМ. (Развалился на кровати, раскачивается на пружинах). Кроватка моя детская… Маловата… Хорошо-то как…(Вертит в руках потрепанную тряпичную куклу). Степка… Сколько ж я тебя не видел?
ТАТЬЯНА ВЛАДИМИРОВНА. Да уж лет семь сюда носу не кажешь… Что случилось-то, что за случай такой необыкновенный, чтобы мать свою в гроб вгонять?
МАКСИМ. Да бедолага какой-то тачку мою угнал. И повезло ж ему – только на трассу выскочил – разбился, обгорел до уголечков. Шум, конечно – Диоскур погиб! Я же, мамочка, дурак дураком, а звезда. Машину-то опознали, а что за косточки человечьи в салоне дымятся – кому ведомо… Ну и в крик. Просыпаюсь, по радио услыхал, о, думаю, долго жить буду. Тут и братья Корнеплодовы мои тут как тут. « Максюша, это шанс! Мы на твоей посмертной славе тебя до небес поднимем, золотым дождем прольешься».
ТАТЬЯНА ВЛАДИМИРОВНА. Что за Корнеплодовы?
МАКСИМ. Да прилепились тут ко мне одни. Как в сказке – молодцы из сундука – что, новый хозяин надо.
Ты, мам, только представь. Теперь по ящику каждый день меня поминать будут, с водкой и слезьми. Я же в святого превращусь, жертву покушения, шального парнягу, сгоревшего в печке искусства. Красиво, черт подери! Покойничков-то у нас любят. Чувства вызывает смерть молодая. А в нашем деле главное – чувства.
ТАТЬЯНА ВЛАДИМИРОВНА. Да, на нервах играть – ты с детства мастер был.
МАКСИМ. Тем и живы в этой мясорубке.
ТАТЬЯНА ВЛАДИМИРОВНА. Сволочь ты, Максюша… Деньгами от матери откупаешься,  а чтобы навестить – куда там. Я ж тебя полтора года не видела.
МАКСИМ. Во-во. Я же бегу, бегу, а как твои котлеты пахнут – забыл… В другой жизни все это было.(С наслаждением втягивает ноздрями воздух.) Запахи, запахи. Самая чувственная вещь. Я хочу, мама, по лесу с корзинкой нога за ногу, потом на просеке на нашей лечь, травинку жевать и слушать, как сосны скрипят корабельные. Я почему на эту авантюру и клюнул – я домой хочу. К себе. Отдохнуть.
 Этот человек – ты его не знаешь. У него сердца нет, только нервы и жажда. Славы, адреналина, тел распаренных, новых, чужих. А как он одевается?! Какие-то цветастые тряпки, серьги, кольца. Посмотрите на меня! Это я! Я! Я! Он кричит, он размахивает руками, он так громко кричит, что я своих мыслей не слышу. Прихлопнуть бы его, сволочь такую.
ТАТЬЯНА ВЛАДИМИРОВНА. (Испуганно смотрит на сына). Ты о ком, Максюша?
МАКСИМ. О Диоскуре.
ТАТЬЯНА ВЛАДИМИРОВНА. О ком?
МАКСИМ. О себе, о себе…
ТАТЬЯНА ВЛАДИМИРОВНА. (Подошла, укрыла Максима, подоткнула одеяло). Ты спи, сынуля. Я тебя будить не буду. Ты спи, сколько хочешь.
 
2.Утро следующего дня. Дворик соседней дачи, которую снимают Платон Алексеевич с Алиной. Платон Алексеевич развешивает детское белье на натянутые между деревьями веревки: ползунки, распашонки, пеленки. Через забор за его работой наблюдает Сан Саныч.
САН САНЫЧ. Стираешь, Алексеич?
ПЛАТОН АЛЕКСЕЕВИЧ. Да… Алиночка умаялась, спит… Аркаша тоже угомонился наконец. Доброе утро, Сан Саныч.
САН САНЫЧ. Доброе, доброе… Это ты молодец. Я, когда у меня дочка маленькая была, ничего жене делать не давал. Сам постираю, сам развешу… И за продуктами там, и укачать колыбельную: «Лучше нету того свету, когда яблоня цветет». А дочка-то спать не спит, а внимательно так смотрит. Глазки у-у-умные.
ПЛАТОН АЛЕКСЕЕВИЧ. Ну и как она теперь, где?
САН САНЫЧ. Она-то? На бухгалтера учится… Башковитая, вся в меня…
ПЛАТОН АЛЕКСЕЕВИЧ. А-а-а.
САН САНЫЧ. Алексеич, ты это, корзинку купи, а?
ПЛАТОН АЛЕКСЕЕВИЧ. Помилуйте, Сан Саныч, зачем мне?
САН САНЫЧ. За грибами сходишь, за ягодами.
ПЛАТОН АЛЕКСЕЕВИЧ. Сан Саныч, Да у меня вашего производства корзинами уже вся дача завалена. Солить мне их, что ли?
САН САНЫЧ. Не купишь?
ПЛАТОН АЛЕКСЕЕВИЧ. Нет.
САН САНЫЧ. Ну, тогда десятку давай. Я тебе сколько должен?
ПЛАТОН АЛЕКСЕЕВИЧ. Не помню.
САН САНЫЧ. Вроде, сто восемьдесят. Ну и давай для ровного счета двадцатник.
ПЛАТОН АЛЕКСЕЕВИЧ. Сейчас вынесу… (Идет к дому, приговаривая). Ой, горе луковое… Не отдаст ведь никогда, горемыка.
САН САНЫЧ. (Один). Да, Пасюк, что мне этот двадцатник? Это ж на пиво только… Так, баловство… ладно, мы с тобой к мужикам на лодочную станцию пойдем, глядишь чего-нибудь сообразим вместе. И с Глашкой повидаемся.
ПЛАТОН АЛЕКСЕЕВИЧ. (Выходит из дома, неся в протянутой руке две десятирублевые бумажки). Вот, Сан Саныч, держите для ровного счета.
САН САНЫЧ. Я отдам, вот корзинки распродам и верну обязательно. Скоро грибы пойдут, так дачники с руками поотрывают. Ну, бывай… А вот и старшенький твой, покойничек… (Уходит, навстречу ему бредет Максим).
ПЛАТОН АЛЕКСЕЕВИЧ. Максюша, зайдешь?
МАКСИМ. Привет, папа. Пеленочки, ползуночки, распашоночки. Молодец, крошка-енот.
ПЛАТОН АЛЕКСЕЕВИЧ. Как спалось?
МАКСИМ. Чудесно, сны такие из детства…(Подошел, понюхал пеленки). Обожаю запах грудных детей. Братишка, родная кровь. Как назвали-то?
ПЛАТОН АЛЕКСЕЕВИЧ. Аркашей…
МАКСИМ. Аркаша…
ПЛАТОН АЛЕКСЕЕВИЧ. Что ты брат такое выдумал? Читаю вот статейки о тебе – диву даюсь, да и только… Будто и не мой сын, а инопланетянин какой-то, гуманоид.
МАКСИМ. Это завитушечки, папа.
 ПЛАТОН АЛЕКСЕЕВИЧ. Завитушечки?
МАКСИМ. Ну да… Кренделя там всякие, виньетки…Кому нужна книжка без картинок и завитушек? Какой дурак купит? Ты как художник понимать должен.
ПЛАТОН АЛЕКСЕЕВИЧ. Книжки с картинками?
МАКСИМ. Как же, как же… «Колобок», «Курочка Ряба», опять же. Да еще картинки эдакие объемные… За краешек потянешь – у лисички рот открывается, а у курочки яичко вылезает… Твоя же и работа, если мне память не изменяет.
ПЛАТОН АЛЕКСЕЕВИЧ. Так то ж детские…
МАКСИМ. А они дети и есть.
ПЛАТОН АЛЕКСЕЕВИЧ. Кто?
МАКСИМ. Люди.
ПЛАТОН АЛЕКСЕЕВИЧ. Какие?
МАКСИМ. Все. Те, что в ладоши хлопают, да деньги платят. Они же только так, усы отпустят, груди отрастят, а мозги те же, нетронутые, девственные, десятилетние. (Из дома выходит Алина, потягивается спросонья и замирает, увидев Максима). А вот и мачеха. Красивая у меня мачеха, папаня, любо-дорого.
АЛИНА. Платоша, Максим, будете чего-нибудь?
ПЛАТОН АЛЕКСЕЕВИЧ. Как Аркаша?
АЛИНА. Спит.
ПЛАТОН АЛЕКСЕЕВИЧ. Выспалась?
АЛИНА. Вроде, да. Денек-то какой… Ну что, чай, пряники…
МАКСИМ. Спасибо, я только что. Присядь, мачеха. А я положу голову тебе на колени. Папа, ты не возражаешь? Я по-сыновьи…
ПЛАТОН АЛЕКСЕЕВИЧ. Пожалуйста…
МАКСИМ. Благодарствую.(Укладывается.) Погладь меня, девица-красавица, по головушке. По-матерински. Расскажи мне, что я самый умный, самый красивый, самый талантливый.
АЛИНА. Не паясничайте, Максим.
МАКСИМ. И в мыслях не было. Ой, какие коленочки мягкие. Я тебя, папа, понимаю.
ПЛАТОН АЛЕКСЕЕВИЧ. Что ты понимаешь?
МАКСИМ. Все… Я вообще понятливый.
АЛИНА. (Гладит его по голове). Волосы у вас, Максим, на ощупь совсем как у отца.
МАКСИМ. Замечательная интимная подробность.
АЛИНА. Вы и вообще похожи… 
МАКСИМ. Ну да, ну да. Сперматозоиды, ДНК там… Иногда ощущаю себя до безобразия Платоном Алексеевичем. Сутулая спина, блефарит, гнусавый голос… Знаешь, что это значит, папа?
ПЛАТОН АЛЕКСЕЕВИЧ. Что?
МАКСИМ. Старость… Поверишь, я порою очень старый человек. Хочется в плед запутаться и не видеть никого. О чем вообще может говорить один человек с другим? Я как-то задумался и не нашел ни одного пристойного ответа
АЛИНА. Это… Это да…О чём? У моего первого мужа было три темы. Первая – о переселении душ, вторая – о машинах дорогих. Он ими торговал и с ума сходил. В трусах из постели выскочит, буклеты какие-то волочет. С картинками…И подробно эдак – с техническими характеристиками, объемами двигателей и прочей чушью…
МАКСИМ. Это очень элегантно – при новом муже немножко лягнуть старого…
ПЛАТОН АЛЕКСЕЕВИЧ. Меня это нисколько не раздражает… Я хочу о тебе, Алиночка, все знать…
МАКСИМ. Ага, ага, дышать одной грудью…
ПЛАТОН АЛЕКСЕЕВИЧ. Максим!
МАКСИМ. Прости, папочка, я о том только, что ты святой просто… Иосиф-плотник.
АЛИНА. А я слушала, и делала вид, что интересно. Даже нет, не вид делала, а правда было интересно. Знаете рассказ у Чехова « Душечка »?
МАКСИМ. Все-таки, Чехов был чех — вот что я знаю.
АЛИНА. Так вот, я – эта душечка и есть…
ПЛАТОН АЛЕКСЕЕВИЧ. А третья тема?
АЛИНА. А третья тема была о том, что женщины – это существа, сами по себе ни на что не годные, но у них есть великая миссия. Вдохновлять и облизывать мужчин.
МАКСИМ. Матушка, как чудесно вы умеете гладить по голове – будто по-настоящему…
АЛИНА. Потом уже, когда я послала его подальше, он глаза эдак широко открыл и говорит: «Я же тебе всю душу выложил, я же тебе о таких вещах, о которых даже Пашке Земскову не рассказывал…» Уморил…
МАКСИМ. Знаете, ребята, я сейчас понял, чего мы все хотим…Всю жизнь. Чтобы нас вот так вот, как в детстве, погладили бы по голове и сказали: «Ты самый умный, самый красивый-талантливый, самый разсамый…» За просто так, за то, что ты есть…И всю жизнь мы именно этого и добиваемся… Ото всех… Вот такие пирожки с котятами.
ПЛАТОН АЛЕКСЕЕВИЧ. Максюш, так ты для этого про себя эти байки плетешь?
МАКСИМ. Байки?
ПЛАТОН АЛЕКСЕЕВИЧ. Алина, ты представь, сыночек мой выдумал, будто у него был брат близнец, тонкий, ранимый. И будто братишка этот писал песенки… ну, стихи… И погиб. И наш Максюша, назвавшись Диоскуром, будто в память о нем поет эти вирши под грохот барабанов. Дескать, очень брата любил… И запустил всю эту ахинею в газеты.
МАКСИМ. Так верят же! Ей богу, верят! Им необходимо во что-то верить, в красивые глупые байки. Только тогда они готовы с бумажками шуршащими расставаться.
ПЛАТОН АЛЕКСЕЕВИЧ. А иначе никак?
МАКСИМ. А иначе, папулечка, только манная каша…Славу, ее кормить надо. Она кровь любит. А слава — это и есть, как в детстве по головке, да с приговором про красивого да умного… Один миф они уже сожрали, переварили, проголодались, забывать стали. Пришлось погибнуть. В автомобильной катастрофе.
ПЛАТОН АЛЕКСЕЕВИЧ. А кого же по головке гладить?
МАКСИМ. Да уж воскресну как-нибудь…Дело не хитрое.
ПЛАТОН АЛЕКСЕЕВИЧ. Чепуха какая-то…  
 
3.Прошло две недели. Поросший осокой берег илистого озера. Вода в нем коричневая, скользкая, непрозрачная… Платон Алексеевич и Максим рыбачат. Отец в закатанных выше колена брюках стоит в воде, сын прилег, спиною облокотившись о корягу, удочку пристроил в специально воткнутую в землю рогатину. Тишина, покой…
ПЛАТОН АЛЕКСЕЕВИЧ. (Дотянулся до стоящей на берегу консервной банки, порылся указательным пальцем в земле и извлек жирного дождевого червя)У-у-у, змеюка…(Зажав удилище между ног, меняет наживку) Ну что, ловись рыбка большая и маленькая…
МАКСИМ. Ты еще на червяка поплюй, говорят, помогает…
ПЛАТОН АЛЕКСЕЕВИЧ. И что…И плюну…(Действительно плюет, смеется. Он весел, азартен, пытается и сына заразить собственным приподнятым настроением.) Давай, червячище, на тебя вся надежда!
МАКСИМ. Суеверия… Как дитя, ей богу…
ПЛАТОН АЛЕКСЕЕВИЧ. Не вешай нос, мы с тобой на ушицу-то должны наловить… хоть раз в жизни.
МАКСИМ. Надежды юношей питают. А хочешь, папаня, я твою мазню знаменитой сделаю? Легенду сочиним, псевдоним там… Будто ты – запойный гений, которого коммуняки в психушках держали. А картинки твои буржуинам за валюту тискали.
ПЛАТОН АЛЕКСЕЕВИЧ. Суета это… Ты за поплавком давай смотри…
МАКСИМ. Суета, а сработает…У меня на такие штуки нюх. И людишки нужные найдутся.
ПЛАТОН АЛЕКСЕЕВИЧ. Поменять, что ли, опять червя?
МАКСИМ. Меняй, меняй, иллюзия деятельности. Соглашайся, папаня. Я тебе долг отдам сыновний… Ты меня зачал, а  я художника великого рожу.
ПЛАТОН АЛЕКСЕЕВИЧ. Собственного батю трахнуть хочешь? (Смеется.) Так это грех… Хамов.
МАКСИМ. Нет, кроме шуток, чего ты добиваешься?
ПЛАТОН АЛЕКСЕЕВИЧ. Щуку хочу поймать. Озеро-то не даром Щучьим зовется…
МАКСИМ. Чего? Посмертной славы? Так она на то и посмертная, что от нее кайфа никакого.
ПЛАТОН АЛЕКСЕЕВИЧ. У меня, сынок, свой кайф — радость познания называется.
МАКСИМ. Высокие тра-ля-ля… Если ты художник – ты уже продался. Ври, не ври, а глаз понимающих хочется…
ПЛАТОН АЛЕКСЕЕВИЧ. Только цену твою я платить не готов. Потому как расплатишься – ан, глядишь, и банкрот. Творить нечем – творилка не работает, родничок закрылся.
МАКСИМ. Какой такой родничок?
ПЛАТОН АЛЕКСЕЕВИЧ. Дырка в голове между костями, через которую с неба в тебя льется что-то.
МАКСИМ. Младенец ты мой шестидесятилетний… Мы с тобой, папаня, повара в ресторане. Хлеба и зрелищ – слыхал небось? Вот эти зрелища мы с тобой и печем…
ПЛАТОН АЛЕКСЕЕВИЧ. Т-с-с-с…Тихо, брат, помолчи…
МАКСИМ. Что такое?
ПЛАТОН АЛЕКСЕЕВИЧ. Рыбалка – дело буддийское, покойное, созерцательное…
МАКСИМ. Народ желудки нашими с тобой пирогами набить хочет…Интерес сугубо гастрономического свойства… А ты, повар, изволь соответствовать, вкус уважить. Большинство гамбургеры предпочитают, мясо жирное да пиво в больших кружках. Но если твой желудок – фу-ты-ну-ты – другого просит, если ты мастер утонченной французской стряпни – ты ничем не лучше – ты просто избалован и высокомерен. Но не горюй, папаня, и по твои экзерсисы гурманы сыщутся. Только вывеску то покрасивше  намалюй, интерьер отчебучь да музыку закажи. Чтобы солисты симфонические под твою жратву пилили. Устрицы в хлеву – это даже дурновкусие…
ПЛАТОН АЛЕКСЕЕВИЧ. (Сматывает удочки.)Пойду, сынок… Не клюет сегодня…
МАКСИМ. Счастливо. Ты подумай…
ПЛАТОН АЛЕКСЕЕВИЧ. И думать нечего. Можно к искусству относиться, как к пирожкам, а можно к пирожкам, как к искусству. Есть притча буддийская. Паломники приходили в святые места – и ничего, пустота. Но те из них, кто после заглядывали в соседнюю чайную, испытывали глубокое просветление. Потому что там был повар.
МАКСИМ. Ага. С большой буквы П.
ПЛАТОН АЛЕКСЕЕВИЧ. Совершенно верно. Привет.
Платон Алексеевич уходит, что-то насвистывая, Максим перезакинул удочку, снова разлегся на травке. По другой тропинке приближается Алина, прогулочным шагом, покачивая коляску. Увидела Максима, прищурилась…
АЛИНА. Рыбачите, Максим?
МАКСИМ. Как видите, мачеха…
АЛИНА. Не называйте меня так, пожалуйста.
МАКСИМ. Пожалуйста…
АЛИНА. Платошу не видели?
МАКСИМ. Он домой пошел. Не клюет у него…
АЛИНА. А у вас?
МАКСИМ. Тоже…  ( Смеется.) В этом озере рыбы отродясь не водилось. С детства помню.
АЛИНА.  ( Накрыла коляску сеткой от комаров, присела под деревом). Не помешаем мы?
МАКСИМ. Чем же?  Она глухая…
АЛИНА. Кто?
МАКСИМ. Рыба…
АЛИНА. Та, которой нет?
МАКСИМ. Та самая. Помню, в детстве с пацанами на рыбалке все шепотом… А однажды являются мужики пьяные, мать-перемать, гогочут… И… Раз, раз – десяток подлещиков.
АЛИНА. Значит, есть все-таки рыба?
МАКСИМ. Где-то есть…
АЛИНА. (Смеется) Где-то?
МАКСИМ. Это же не здесь было. У бабушки, у покойной, под С-ом.
АЛИНА. Помните Чехова? Великий писатель, а целый день сидит на озере с удочкой и радуется, что поймал двух пескарей.
МАКСИМ. Да, душечка, помню. Скажите, а как это рожать?
АЛИНА. То есть?
МАКСИМ. Мне просто интересно. Я ведь ни разу не пробовал.
АЛИНА. Радостно…
МАКСИМ. А больно?
АЛИНА. Не помню. Странные вы вопросы задаете.
МАКСИМ. А я шизофреник.
АЛИНА. Я тоже.
МАКСИМ. Да ну?
АЛИНА. Я по правилам живу. И этот список все разрастается, разрастается… Я даже боюсь.  Скоро без задней мысли шагу ступить не смогу. 
МАКСИМ. Ну-ка, ну-ка?
АЛИНА.  Например, утром у меня расписаны первые тридцать восемь минут.
МАКСИМ. Не тридцать семь?
АЛИНА. ( Невозмутимо) Нет, тридцать восемь. Я встаю, включаю горячую воду. Четыре минуты смотрю на струю.
МАКСИМ. Клюет.
АЛИНА. Где?
МАКСИМ. Все, перестала… Надо было подсекать. Итак, смотрите на воду…
АЛИНА. Потом варю кофе. Потом принимаю душ. Вытираться я каждый раз должна новым полотенцем. Если я хоть раз использовала его, второй уже не могу. Знаю, что чистое, но не могу.
МАКСИМ. Это, милая моя, обыкновенная мания.
АЛИНА. Я же и говорю. Шизофреничка… Потом пью кофе. С бутербродом с сыром. И если нет сыра в холодильнике, в два часа ночи побегу покупать… Иначе весь следующий день насмарку.
МАКСИМ. Лечиться, милая, нужно…
АЛИНА. Я, может быть, с первым мужем развелась потому, что мы параллельно жили. Я по правилам, а он сам по себе. У меня и дочь знает, что я заплетаю ей косички после того, как глаза накрашу.
МАКСИМ. Смышленая девочка.
АЛИНА. Да. Мы с ней в душе разговариваем. Я моюсь, а она за занавесочкой сядет, беседуем. Обо всем, обо всем… (Пауза) А зачем вы рыбу ловите, раз ее нет?
МАКСИМ. Это хорошо, что нет. Я души живые губить не люблю.
АЛИНА. Зачем же ловить?
МАКСИМ. Азарт…
АЛИНА. Вы Максим на папу своего очень похожи.
МАКСИМ. Слышал уже…
АЛИНА. ( Подошла к краю камышей, смотрит на воду, раскачивается с носков на пятку). Только вы лучше…
МАКСИМ. Осторожно, здесь ноги промочите.
АЛИНА. Ерунда. ( И не успела она этого договорить, как не только ноги, но вся целиком рухнула в воду. Хохочет.) Ай, глупая курица…
МАКСИМ. Осторожно, за крючок не зацепитесь…
АЛИНА. ( Барахтается). Руку, руку дайте. ( Максим, едва не опрокинувшись в воду сам, вытаскивает купальщицу.) Теперь сушить все…
МАКСИМ. ( Торопливо раздеваясь) Держите пиджак, брюки…
АЛИНА. ( Смеется, стягивает с себя мокрую одежду, выжимает.) Да, что вы…
МАКСИМ. ( Укутывая ее пиджаком) Держите, держите… Я закаленный.
Пауза.
АЛИНА. Смешная я, да?
Пауза.
МАКСИМ. Полегче, мачеха. Как бы меня не влекло к вам, это ничего не значит…
АЛИНА. Ха, да вы меня не так поняли.
МАКСИМ. Отца своего я не люблю, это чужой мне человек. Но случись с ним что – буду  чувствовать себя обязанным. Я деньги ему посылаю. Формально, я очень почтенный сын. То есть почитающий. И скажите мне, почему он вечно в дырявых носках?
АЛИНА. Да он сам не дает. Сам стирает, сам не штопает. Я удобная жена. Вы меня не так поняли. Я знаю, чего я не должна делать, чтобы человеку со мной было комфортно.
МАКСИМ. Жуткое слово.
АЛИНА. Вот и Платоша так говорит. А мне нравится. ( Скинула пиджак, мокрые тряпки бросила на дно коляски. Сейчас она в бирюзовом купальнике, который, надо сказать, ей чрезвычайно к лицу.) Забирайте одежку. Я так дойду.
МАКСИМ. Не надо. Ни к чему.
АЛИНА. ( Взялась за ручку коляски, привычным жестом покачала ее). Ни пуха, ни пера.
МАКСИМ. «Ни хвоста, ни чешуйки» рыбакам говорят.
АЛИНА. Ни хвоста, ни чешуйки.
МАКСИМ. К черту.
АЛИНА. К черту.
МАКСИМ.( Вдруг вскочил) Клюет! Черт побери, и вправду клюет!
АЛИНА. ( Заинтересованно). Где?
МАКСИМ. ( Тянет. Удилище изогнулось.) Тяжелая, не вытащить! Небось, корягу как всегда зацепил, или водоросль…
АЛИНА. Тяните, Максим!
МАКСИМ. ( Он чрезвычайно возбужден). Нет! Бьется! Бьется! Живое, я чувствую! Сейчас удочка сломается.
 Из-под воды, держась за натянутую леску, выныривает аквалангист. Нет! Два аквалангиста! Вот это да! Аквалангисты сняли маски, широко белозубо улыбнулись. Это Вася и Гриша.
ВАСЯ. Это мы, рыбки!
ГРИША. Не жарь нас, и мы исполним любое твое желание.
МАКСИМ. Вася!? Гриша!? Черти…
 Братья вылезли на берег и исполнили зажигательный танец в ластах, напевая: « А еще от хвастовства, ква-ква-ква и ква-ква-ква, не поможет твой товар, злой противный Дуремар.»
ВАСЯ. Поцелуй нас, Иван Царевич, и мы превратимся в добрых молодцев.
МАКСИМ. Господи, как же мне осточертели ваши физиономии… Нигде от вас спасу нету. Думал, хоть в родных пенатах от этих клоунов отдохну. Нет, пожалуйте бриться, явились фокусники.
ВАСЯ. Максенька, куда же мы без тебя?
ГРИША. У нас обширная программа! Чаепитие с самоваром в чеховском духе! С бубликами и бреднями о душе и предназначении человеков! Банька с вениками и сиганием в пруд! В чем мать родила! И все прочие тридцать три удовольствия  пейзанской жизни!
МАКСИМ. Дураки.
ВАСЯ. Что же ты не спросишь, как мир без тебя осиротевший?
МАКСИМ. Как вы меня нашли, идолы?
ГРИША. Как воду, при помощи лозы. Лоза ведь она так, для отвода глаз. Настоящий искатель воду сердцем чует. Так и мы тебя – сердцем.
ВАСЯ. А похороны твои, я тебе доложу, на славу удались. В толпе трех писюшек задавило. Насмерть! Это успех я тебе доложу! ( Наконец обратив внимание на стоящую рядом Алину. Та так и просмотрела всю эту фантастическую сцену замерев, буквально с открытым ртом). О-о-о! Что же это за дамочка с коляской?
МАКСИМ. Мачеха.
ВАСЯ. Пикантненько. Аппетитная мадама.
МАКСИМ. ( Взял Алину под локоть, говорит светским тоном.) Пойдемте, Алина. Я вас провожу. Не обращайте внимания на этих клоунов. Чем меньше их замечаешь, тем они тише. ( Обернулся через плечо) Как вы мне надоели… кто бы знал…
АЛИНА. До свидания.  ( Максим и Алина уходят, толкая перед собой коляску)
ГРИША. (Вслед, робко.)О ревуар…
ВАСЯ. Арривидерчи…(Пауза.) Н-да, пейзане… Никто нам не рад. Не утопиться ли нам, братец, с горя.
ГРИША.  Поди ж, не утонем…
 
4.Вечер того же дня. Трапеза на хозяйской половине. Стол ломится, барышни довольны.
НАСТЕНЬКА. Мамуля, ты хрен-то лучше не сверху наваливай, а на краешек тарелочки клади.
АННА ИВАНОВНА. Это почему же, Настенька?
НАСТЕНЬКА. А ты кусочек отрежешь, в лужицу эту обмакнешь – эдак совсем иной вкус получается! Ты попробуй, попробуй…(Анна Ивановна проделывает все предписанные манипуляции и, отправив кусочек мясца в рот, прикрывает глаза и тихонечко постанывает.)  Вкусно?
АННА ИВАНОВНА. Во рту тает…А вчера, кажись, еще лучше было…
НАСТЕНЬКА. Что ты, что ты! И не говори! Сегодня самое то, со вчерашним и никакого сравнения! Сегодня-то удалось мясцо! Загляденье прямо! (Наблюдает за мамой с восторгом и умилением. Вдруг изменилась в лице, кричит.) И быстрей, быстрей помидорочку в рот! (Анна Ивановна поспешно повинуется)Вот эдак!
АННА ИВАНОВНА. Хорошо мы с тобой живем, Настюша, замечательно! Вот оно – счастье!
НАСТЕНЬКА. И вином, вином красненьким запивай!
АННА ИВАНОВНА. Вырастила я тебя, подняла, и любо-дорого. Ты мое утешение, моя Настюлечка! Эх, пьяная напилась…
НАСТЕНЬКА. (Смеется.) Хи-хи-хи. Мамуся у меня пьяница!
АННА ИВАНОВНА. Вырастила, дай Бог всякой! Когда же только за хорошего тебя человека выдам? Внучков бы понянчить…
НАСТЕНЬКА. (Пустила слезу.) Мамуля, что ж ты за человек-то такой не тонкий? Что ж ты мне душу-то травишь? Куда ты локтем в тарелку?! Это ж не отстирывается!
 (Вваливаются два добрых молодца, молодых или не очень -  не важно. Весь костюм их – сочетание несочетаемого, но все вопиет о богатстве и преуспевании. Веселы, развязны, обаятельны. Это уже знакомые нам Вася и Гриша. Волокут за собой огромный медный самовар).
ГРИША. А вот и мы!
ВАСЯ. Добрый день, добрый день, хозяюшки!
ГРИША. Ну и запахи! Эти запахи нужно посылать на конкурс красоты!
АННА ИВАНОВНА. Что вам нужно?
ВАСЯ. А сами искусницы?! Только взгляни на них, Гриша!
ГРИША. Я не могу. Боюсь ослепнуть.
ВАСЯ. О, да! Красота – страшная сила.
НАСТЕНЬКА. Кто вы такие?
ВАСЯ. Я вижу, барышня склонна к философии! Кто мы и откуда – вечный вопрос…
ГРИША. (Зацепив мясо со сковороды, и откусив кусочек). Что вы со мной делаете? Я обрушусь в обморок прямо здесь! Хозяюшки, знаете ли вы, что этому ростбифу нет равных?! Нет и не было!
НАСТЕНЬКА. Прекратите балаган! Я сейчас милицию позову.
ВАСЯ. О, красавица, вы увидите, в этом нет никакой необходимости. Обаятельнее, обходительнее, миролюбивее, приятнее во всех отношениях нас с братом нет в целом свете. Мы подружимся, обязательно подружимся.
ГРИША. (Поедая ростбиф). Нет, Вася, ты попробуй. Ты обязан попробовать. Тот бифштекс, что нам подавали на приеме у английской королевы – фук, подошва, по сравнению с этим произведением искусства.
ВАСЯ. (Отведав). О, ля-ля! – как говорят французы!
ГРИША. О, мадонна! – как говорят герои аргентинских сериалов.
НАСТЕНЬКА. Что, черт возьми, происходит! Кто вы такие и почему вы с самоваром?
ВАСЯ. Что за проницательность?! Гриша, обрати внимание, она зрит в корень.
ГРИША. Самовар, барышня, для чаепитий. Вот сюда засыпаются шишки, щепочки, потом сверху сапог или валенок – чух-чух-чух – и к вашим услугам всегда горячий чай.
ВАСЯ. Да, да, да! Старинная русская традиция. Дело в том, что мы с Гришей не выбирались на лоно природы давно, очень давно. Если начинать – все должно быть в наилучшем виде. Что за лоно природы без самовара?!
ГРИША. Чеховская традиция, понимаете? Сами будете довольны…
АННА ИВАНОВНА. Но при чем здесь мы?
ГРИША. Как причем? Кто же составит нам компанию, как не вы, наши очаровательные хозяюшки?!
НАСТЕНЬКА. Хозяюшки?!
ВАСЯ. Да, пора уже сбросить покров тайны с нашего волшебного появления. Гриша, говори.
ГРИША. Мы будем у вас жить!
НАСТЕНЬКА. Жить?
АННА ИВАНОВНА. Но…
ГРИША.(Его руки заняты всевозможной поклажей, потому ногой открыл дверь одной из хозяйских комнат. Деловито распределяет вещи по шкафам и углам.) Я, чур, у окна сплю.
ВАСЯ. Там разберемся…(Остановился на пороге, осматривается. Морда дово-о-ольная… ) Светелка девичья. Чудо!
ГРИША. Красавицы, будьте добры, заберите свои наряды. Они здесь мешать будут.
ВАСЯ. (Развалился на кровати, по-детски раскачивается на железных пружинах.) Ба! Матрасы-то какие продавленные – ух, баловницы…
ГРИША.  Красавицы, не надо глазки долу… Не верю… В тихом омуте…
ВАСЯ. Нарезвились, накувыркались здесь – а братишкам теперь в люльках спать.
НАСТЕНЬКА. (Очнулась.) Так! Сколько вы собираетесь нам платить?
ГРИША. Не обидим, барышня, не извольте волноваться… Довольны останетесь! А пока, в качестве аванса, разрешите преподнести вам это скромное ожерелье. Между прочим, на вашу выю с шейки самой принцессы Дианы. ( Надевает на несопротивляющуюся Настеньку ожерелье.)
ВАСЯ. Взгляните, разве не принцесса? Ничуть не хуже заморской.
АННА ИВАНОВНА. (Обомлела, взглянув на дочку). Настенька!
НАСТЕНЬКА. Да брешут они…
ВАСЯ. Даже не ловко такое сумление слушать-с. Ровнехонько за час до трагической гибели, любимица англичан вручила нам сие ожерелье и, самолично, вот в эти самые щечки расцеловала.
ГРИША. Что и вам, хозяюшки, не мешало бы повторить. В знак, так сказать, благодарности…
НАСТЕНЬКА. (Покраснела). Вот еще…
ВАСЯ. Не стесняйтесь, не стесняйтесь.
АННА ИВАНОВНА. ( Расцеловала братьев). Спасибо!
ВАСЯ. О! Божественно. Настенька, у мамочки учитесь.
НАСТЕНЬКА. ( Как будто нехотя расцеловала сначала Васю, потом Гришу). Глупости какие-то…
ГРИША. Вот и чудненько. А теперь прошу к столу. Будьте как дома. Вася, доставай.
ВАСЯ. ( Достает из-за пазухи бутылку). Коньячок. Так себе… Урожая тысяча восемьсот тридцать четвертого года с восточного берега реки Амазонки.
НАСТЕНЬКА. Амазонка же это в Африке.
ВАСЯ. Это Лимпопо в Африке. «И одно только слово твердит: Лимпопо, Лимпопо, Лимпопо.» Хотя, может быть, и Амазонка тоже… Ну и что?
НАСТЕНЬКА. Коньяк – это же французское…
ГРИША. Экие познания.
ВАСЯ. Гришка, ты тоже не цепляйся. Может, и не с Амазонки. Может, и не тысяча восемьсот тридцать четвертого. Бес его знает. Все это не имеет никакого значения. А имеют значение только эти бездонные очи напротив. ( Пододвинул стул, уселся напротив Настеньки, наливает коньяк в бокалы. Напевает: « Эти глаза напротив»). За знакомство, барышни.
АННА ИВАНОВНА. Ой, балагуры.
ВАСЯ. Да, с нами весело, не соскучишься.
 
 
5.Вечер того же дня. Веранда Татьяны Владимировны. Сиреневые сумерки. Мать и сын распивают вечерний чай.
ТАТЬЯНА ВЛАДИМИРОВНА. Ты почему печенье так ешь? Надкусишь, обгрызешь и на свет смотришь? 
МАКСИМ. Это потому, что я шизофреник, мама.
ТАТЬЯНА ВЛАДИМИРОВНА. А-а… Оно и похоже.
МАКСИМ. В дурачка сыграем?
ТАТЬЯНА ВЛАДИМИРОВНА. Раздавай. Я чаю еще заварю. Психотерапевт ты мой доморощенный…
МАКСИМ. Только без смородины…
ТАТЬЯНА ВЛАДИМИРОВНА. Я же понимаю, ты меня умиротворять собрался… Тихие домашние игры на клетчатой потертой клеенке под треск полешек в печке. Нервы мои врачуешь?
МАКСИМ. Я сам люблю… Детство сразу вспоминаешь.
ТАТЬЯНА ВЛАДИМИРОВНА. Ты бы лучше, сыночек заботливый, мать свою психованную предупреждал, когда в следующий раз в автомобильной катастрофе погибать соберешься.
МАКСИМ. Мам, ты опять? Я же объяснял – не получилось… Это тайно все делалось и быстро очень.
ТАТЬЯНА ВЛАДИМИРОВНА. Ага, ага… А я десятью годами жизни за эти шуточки твои заплатила. В следующий раз застанешь мать свою мертвой на пороге -  будешь знать: «Быстро, тайно, не получилось…». Доиграешься!
МАКСИМ. Ля-ля-ля. У тебя что?
ТАТЬЯНА ВЛАДИМИРОВНА. А козыри какие?
МАКСИМ. Буби.
ТАТЬЯНА ВЛАДИМИРОВНА. А у тебя?
МАКСИМ. Я первый спросил.
ТАТЬЯНА ВЛАДИМИРОВНА. Шестерка есть?
МАКСИМ. Нет.
ТАТЬЯНА ВЛАДИМИРОВНА. Семерка? Восьмерка? Девятка? Десятка? Валет у меня.
МАКСИМ. Ходи.
ТАТЬЯНА ВЛАДИМИРОВНА. «Ходи!» Мало на меня за последние годы и так бед сыпалось!
МАКСИМ. Мама!
ТАТЬЯНА ВЛАДИМИРОВНА. Что мама? И навещать свою маму мог бы почаще, звезда эстрады! С первого не переводят.
МАКСИМ. Это дурак не переводит, а в первой партии можно.
ТАТЬЯНА ВЛАДИМИРОВНА. Жулик. Выдумываешь правила, какие тебе удобно. Взяла.
МАКСИМ. А помнишь, я в детстве за спиной твоей зеркало пристроил и выигрывал все время?
ТАТЬЯНА ВЛАДИМИРОВНА. Не помню. Какое зеркало?
МАКСИМ. Желтое, на ножке, в форме цветка. Его еще можно было и так и так поставить. Одно нормальное, другое – увеличивает. Но потом признался… Смеялись мы…
ТАТЬЯНА ВЛАДИМИРОВНА. Не помню…
МАКСИМ. Да ты ничего не помнишь… А Глашка где? Что-то ее не видно…
ТАТЬЯНА ВЛАДИМИРОВНА. Какая Глашка?
МАКСИМ. Собака нашего святого Саныча?
ТАТЬЯНА ВЛАДИМИРОВНА. Она теперь на лодочной станции живет летом. Запретили скобарихи мясоедки нашему Сан Санычу собаку держать. Тявкает, говорят. Нежные очень. Приходил, жаловался, чуть не плачет…
МАКСИМ. Жалко его, блаженненького…
ТАТЬЯНА ВЛАДИМИРОВНА. Да, бедолага… Я к нему во времянку раз зашла – ужас. Вонь, запах какой-то кислый и окурки всюду натыканы. Как он пожар до сих пор не устроил – одному Богу известно. Приползет вечно на четвереньках и уснет на пороге, а во рту папироса тлеет. И что скобарихи его держат? Ума не приложу.
МАКСИМ. Кого?
ТАТЬЯНА ВЛАДИМИРОВНА. Сан Саныча нашего, пьяницу горького… Какой из него сторож?
МАКСИМ. Эй-эй-эй! Сторож, сторож, чем ты кроешь?
ТАТЬЯНА ВЛАДИМИРОВНА. Что такое?
МАКСИМ. Буби козыри, а ты червовой восьмеркой короля кроешь?..
ТАТЬЯНА ВЛАДИМИРОВНА. Ой, это я случайно.
МАКСИМ. Знаем, знаем… За тобой глаз да глаз, шулерка…
ТАТЬЯНА ВЛАДИМИРОВНА. Да я не жульничаю никогда… Это случайно.
МАКСИМ. Ладно, ладно, в следующий раз канделябром по голове. (Отхлебнул из чашки, скривился.) Ты опять свой смородиновый лист в заварку напихала? Знаешь же, я этого терпеть не могу.
ТАТЬЯНА ВЛАДИМИРОВНА. Зато папа твой любил.
МАКСИМ. Папа, папа, штаны и шляпа. Мало ли чего он любит.
ТАТЬЯНА ВЛАДИМИРОВНА. Ладно, не болтай. Не надо.
МАКСИМ. Ты что же, всепростительница, через забор на папочку нашего поглядывая, слезу умильную пускаешь? Над его новым семейным счастьем? Да, поди, вечерами с молодою женою на чаи зазываешь? Плюшками с корицей потчевать да опытом с красавицей Алиночкой делиться?
ТАТЬЯНА ВЛАДИМИРОВНА. На чаи не зазываю, а зла не держу. Пусть его… Я уж отжила, устала, а у мужиков, как у Змей Горынычей, три головы – три молодости…
МАКСИМ. Мазохистка… А лист смородиновый зачем в чае плавает?
ТАТЬЯНА ВЛАДИМИРОВНА. Так, по привычке… Роль уж больно затверженная. На автопилоте, как пьяница, до дому бредешь, а как добрел не помнишь… Смородина в чайнике, яичница, непременно, чтоб с белым хлебом, да желтки растеклись, но не поджарились, а желе эдаким. В холодильнике вечно колбаса вареная да горчица – сама не ем,  не люблю, — а как они туда попадают, свежие – ума не приложу. Простыни глажу – Платоша  любил на глаженных. Пепельница в изголовье и подушек обязательно две…
МАКСИМ. Мама, ты эти фокусы заканчивай.
ТАТЬЯНА ВЛАДИМИРОВНА. Снились мне, сынуля, раньше сны актерские… будто текст забыла, а кругом зрители, и ужас. А сейчас живу – и будто во сне… И так хочется, знаешь, поскорее со сцены уйти. Чтоб не мучиться, не строить из себя кого-то, слов чужих не говорить, жизнь чужую не прожевывать.
МАКСИМ. Мать!
ТАТЬЯНА ВЛАДИМИРОВНА. Со сцены уйти, тряпки бутафорские сбросить, грим с морды стереть. И – покой…
МАКСИМ. Это ты о чем? ( Пауза). О чем ты?
ТАТЬЯНА ВЛАДИМИРОВНА. А то ты не понимаешь, о чем я. О покое.
МАКСИМ. Я тебе уйду со сцены. Сейчас по попе надаю, чтоб глупостей не болтала.
ТАТЬЯНА ВЛАДИМИРОВНА. Помню,  маленький  ты был: «Что ты, Максюша, говоришь?» – « Глупости…» (Смеется).
МАКСИМ. Ты мне зубы не заговаривай…
ТАТЬЯНА ВЛАДИМИРОВНА. А почему это, интересно, тебе можно, а мне нельзя?
МАКСИМ. Так я же понарошку…
ТАТЬЯНА ВЛАДИМИРОВНА. А я по-настоящему… Большая разве разница?
 
6.Вечер того же дня. Анна Ивановна, Настенька, Вася и Гриша поют обнявшись: «Миленький ты мой, возьми меня с собой, там, в краю далеком буду тебе женой» – запевают барышни. «Милая моя, взял бы я тебя, там, в краю далеком есть у меня жена», – отвечают братья. Хорошо! Все смеются и плачут. На столе изобилие бутылок, закуски, но тут же и самовар пыхтит.
АННА ИВАНОВНА. Мальчики, какие вы… Какие вы…
ВАСЯ. Мы же предупреждали – нас нельзя не полюбить.
Входит Максим.
МАКСИМ. Хозяюшки, что за песни по ночам? Вы же у нас поборницы здорового образа жизни и высокой моральной культуры.
ГРИША. Диоскурушка, милости простим к нашему самовару.
ВАСЯ. На чаек, Диоскурушка, всего-навсего на чаек.
МАКСИМ. Мать честная, мои братья Корнеплодовы уже здесь. В моем отчем доме. Я не удивлюсь уже, в следующий раз обнаружив вас в собственном чемодане. Между стопочкой запасного белья и томиком какого-нибудь классика.
АННА ИВАНОВНА. Вы присядьте, Максим, уважьте старых знакомых.
НАСТЕНЬКА. Угощайтесь, огурчики домашние, помидорчики. Сами, своими руками. Таких как мы с мамой, никто и закатывать-то не умеет.
МАКСИМ. Эх, жениться бы на вас, Настенька, горя бы не знал. (Присаживается за стол). Располнел бы, полеживал, телевизор смотрел…
НАСТЕНЬКА. Все шутите.
АННА ИВАНОВНА. Я ведь вас вот такусеньким помню. Вечно грядки потопчите. А теперь знаменитость – и нос воротит.
МАКСИМ. ( Наливает себе стакан коньяку, выпивает). Анна Ванночка, ради вас, чтобы вы, не дай Бог, не думали обо мне дурного, я готов сносить даже общество этих дегенератов.
АННА ИВАНОВНА. И напрасно вы так. Очень милые мальчики. По всему видно – элита, штучки столичные – а такие милые, учтивые, демократичные.
МАКСИМ. Наплели уже, элита?
ВАСЯ. А мы что, мы ничего…
МАКСИМ. ( Развалясь). Знали бы вы эту элиту. Я когда-то в кабаке подрабатывал. Там и встретились с этими братьями Корнеплодовыми. Они овощи кубиками резали. Ловко у них получалось. Однажды подходят: « Знаешь ли ты, — говорят, — хоть одного настоящего скептика?» Я им говорю, что вот я, перед вами. Они аж рты поразевали: « Настоящий?! В смысле выпивки и секса?!» Я не разобрался, говорю: « Скептик, ребята, это тот, кто по всему с сомнением». Они между собой переглянулись, один другого за фартук тянет: « Я ж говорил!», — а тот: « А кто же тогда такой аскет?» Так и сказал: « аскет». С ударением на «а».
ВАСЯ. ( Покраснел, злится). Ха-ха-ха. Очень смешно!
МАКСИМ. С тех пор и прилепились.
ГРИША. Да ладно тебе…
МАКСИМ. А что, неправда? Неотесанные были, как поленца…
ГРИША. Времени –то утекло… Пообтесались.
МАКСИМ. Да уж, научил на свою голову. Врать да пьянствовать. А потом и прочие таланты открылись. Аскеты.
ВАСЯ. Нет, ты скажи, плохо тебе с нами? Куда ты без нас, блаженненький, тебя ж любой обманет. Кто журналистам наврет? Кто девочку приведет? И чтоб гостиница всегда пятизвездная… Кто критиков да телевизионщиков подпоит?
МАКСИМ. Это вас хлебом не корми. Сами рады-радешеньки. И укокошить меня – тоже их идея.
ГРИША. Не стоит благодарности.
ВАСЯ. Давайте, ребята, за здоровье нашего знаменитого покойника.( Разливает коньяк по рюмкам).
ВСЕ. Ура!
МАКСИМ. (Налил себе полный стакан. Выпил и мгновенно захмелел. Захмелел нехорошо, тяжело.) Всех вас не выношу. Что может быть отвратительнее людей? С их простыми человеческими слабостями, радостями. Все, хозяюшки, мясо жарите?
АННА ИВАНОВНА. Что с вами, Максим?
МАКСИМ. Я – Диоскур! Нету никакого Максима – был, да вышел весь. Вася, Гриша, я домой хочу!
ВАСЯ. Нельзя, Диоскурушка. Потерпи.
МАКСИМ. Не могу я больше. Мне ночами стекло и бетон снятся. Я соскучился по жизни! Жизни!
ГРИША. Ты за грибочками сходи, рыбку поуди.
МАКСИМ. Не могу больше. У меня скулы сводит от этих нехитрых забав. Скоро сам защебечу птичкой. Вы вспомните, как день рождения моего тойтерьерчика справляли. Четыреста человек в бальных платьях, гарсоны в собачьих масках и с хвостами – как жрецы египетские, телеграмма поздравительная от правительства!
ВАСЯ. Потерпи, Диоскурушка, немного осталось.
МАКСИМ. Вы на машине?
ВАСЯ. Что?
МАКСИМ. Что – что? Ключи давай!
ВАСЯ.(Протягивает Диоскуру ключи.) Тебе в город нельзя.
МАКСИМ. Знаю. Я так…Покататься…
АННА ИВАНОВНА. Он же пьяный!
МАКСИМ. Это ничего…Это – самое то! С ветерком…(Диоскур, шатаясь, выходит.)
ГРИША. Я провожу…(Направляется следом.)
 
7. Вечер того же дня. Отведенная под мастерскую веранда дачи Платона Алексеевича. Вдоль стен в беспорядке расставлены холсты на подрамниках. На этюднике свежий опус. Платон Алексеевич работает. Сильный запах краски, скипидара. Входит Алина. Платон Алексеевич оборачивается, улыбается ей и возвращается к работе. Алина некоторое время стоит молча, разглядывает картину.
АЛИНА. Что ты тут наляпал?
ПЛАТОН АЛЕКСЕЕВИЧ. Алина, ты, к сожалению, ничего не понимаешь в живописи.
АЛИНА. К сожалению. Я бы могла, да устала быть душечкой.
ПЛАТОН АЛЕКСЕЕВИЧ. Да?
АЛИНА. Да… Неинтересно стало. Скучно. Нарисовал бы физиономию мою, раз меня так любишь.
ПЛАТОН АЛЕКСЕЕВИЧ. Ты хочешь?
АЛИНА. Да нет… Все равно. Для кого ты это малюешь?
ПЛАТОН АЛЕКСЕЕВИЧ. Ни для кого. Я «для кого» колобков и поросят малюю.
АЛИНА. А это? Это для кого?
ПЛАТОН АЛЕКСЕЕВИЧ. Не знаю. Это как проклятие.
АЛИНА. В городе вся квартира этими полотнищами завалена. Прислониться не к чему – все падает. Пятна наляпаны, а изволь в этом разглядеть нечто такое-эдакое… А для меня это просто краски размазанные. Навоняет вечно скипидаром…
ПЛАТОН АЛЕКСЕЕВИЧ. Не выспалась?
АЛИНА. Да ну тебя… Зачем все это, для кого? Если ты художник, ты для людей малевать должен.
ПЛАТОН АЛЕКСЕЕВИЧ. Это, знаешь, как подойти к человеку и сказать: «Бог есть любовь», — а он, — « Да, пошел ты». И я не обижаюсь… я дальше иду. Мое дело сказать, его – услышать или не услышать.
АЛИНА. Значит я глухая. Пенек засушенный.
ПЛАТОН АЛЕКСЕЕВИЧ. Я же не про тебя.
АЛИНА. Нет, про меня…
ПЛАТОН АЛЕКСЕЕВИЧ. Я про то, что я кому-то что-то должен. Никому я ничего не должен… Я должен писать, то, что чувствую, потому что это не я, это что-то моей рукой водит.
АЛИНА. Медиум сыскался тоже. Проводник божественной воли.
ПЛАТОН АЛЕКСЕЕВИЧ. Я, может, в прошлой жизни убил кого-нибудь. И теперь за это расплачиваюсь.
АЛИНА. Начинается. Карма – шмарма – реинкарнация. Плавали – знаем.
ПЛАТОН АЛЕКСЕЕВИЧ. Нет, правда. Я когда на свою картину смотрю, Я не верю что это мое. Я такого не мог. Это не я. А с другой стороны я, но такой я, которого я и не знаю, скрываю, боюсь. Я, когда свою первую выставку устраивал, и люди ходили, глазели, знаешь, как себя чувствовал?
АЛИНА. Поведай…
ПЛАТОН АЛЕКСЕЕВИЧ. Как со спущенными штанами посреди магазина. Стыд такой… На коленях болтаются и ни шагу ступить. Ничего, вытерпел, привык.
АЛИНА. Ты в любовь веришь, Платоша?
ПЛАТОН АЛЕКСЕЕВИЧ. Да.
АЛИНА. Почему?
ПЛАТОН АЛЕКСЕЕВИЧ. Чувствую.
АЛИНА. Что?
ПЛАТОН АЛЕКСЕЕВИЧ. Ну… тебя…
АЛИНА. А жену свою?
ПЛАТОН АЛЕКСЕЕВИЧ. Ты моя жена.
АЛИНА. Нет, я про Таню…
ПЛАТОН АЛЕКСЕЕВИЧ. Тоже… тогда…
АЛИНА. А потом сморщилась, и перестал?
ПЛАТОН АЛЕКСЕЕВИЧ. Не знаю.
АЛИНА.  А если бы, вместо меня, такая же, молодая, красивая? В нужный момент подвернулась?
 Просто я уже две недели думаю об одном мужчине. Постоянно. У меня никогда такого не было. А сегодня, когда его увидела, у меня руки задрожали…
ПЛАТОН АЛЕКСЕЕВИЧ. Я знаю. Я видел.
АЛИНА. Неужели это так заметно?
ПЛАТОН АЛЕКСЕЕВИЧ. Что?
АЛИНА. Ну, вот это…
ПЛАТОН АЛЕКСЕЕВИЧ. Конечно.
АЛИНА. Зато, я теперь знаю, где у человека душа находится… ( дотронулась рукой до солнечного сплетения). Вот здесь.
ПЛАТОН АЛЕКСЕЕВИЧ. Откуда знаешь?
АЛИНА. Чувствую. Сжимается.
ПЛАТОН АЛЕКСЕЕВИЧ. Это мышцы сокращаются. Спазм. Нервное…
АЛИНА. Да, да… Конечно… Нервное… У меня детей двое, муж второй, а такого – никогда… Ерунда какая-то. Селезенка, солнечное сплетение, что тут?
ПЛАТОН АЛЕКСЕЕВИЧ. Я себя сейчас однокурсником ощущаю. Меня почему-то влюбленные барышни избирали на роль жилетки. Сидишь всю ночь, глаза слипаются, а она тебе со слезами, с подробностями. А ты киваешь и разглядываешь, как губы движутся припухшие. Смешно… Забавно…
АЛИНА. Прости, Платоша.
ПЛАТОН АЛЕКСЕЕВИЧ. Нет, правда, вспомнил… Дежа вю… Серый плащ еще у меня тогда был. И кепка клетчатая.                         
 
8. Вечер того же дня. На хозяйской половине пир продолжается. Неловко, бочком, входит Сан Саныч. Останавливается на пороге кухни. Мнется с ноги на ногу.
АННА ИВАНОВНА. А тебе, идол, что здесь надо?
САН САНЫЧ. Я, это… Я так, просто…
АННА ИВАНОВНА. И иди, иди… Стоит бутылку достать, он уже тут как тут. Постыдился бы. Как муха на мед.
НАСТЕНЬКА. Намазано ему тут. Иди отсюда, пьяница, позорище наше.
САН САНЫЧ. ( Топчется.) Я что, Я уже ушел.
НАСТЕНЬКА. Иди, иди. И чтоб не видно тебя было и не слышно.
Сан Саныч уходит. Неловко, бочком.
АННА ИВАНОВНА. Идол, проклятие мое. А в молодости, мальчики, не поверите, красавец был. Инженер!
ВАСЯ. Да ну? И не скажешь…
АННА ИВАНОВНА. Что вы! А пел как, под гитару. На оптическом заводе работал.
ВАСЯ. Голова.
АННА ИВАНОВНА. Спирт там дармовой был, линзы протирать. Вот он и веселился поначалу. « Халява, — говорит, — на халяву пьют и язвенники и трезвенники». Трезвенники! Так и спился.
ВАСЯ. А вам-то что? Родственник он вам что ли?
АННА ИВАНОВНА. Да вроде того… Жизнь-то длинная прожита.
НАСТЕНЬКА. Какой там родственник? Десятая вода на киселе. Мать жалостливая больно, все не прогонит никак. Моя бы воля — давно под зад коленкой.
ГРИША. Как вам идет, Настенька, когда вы сердитесь.
НАСТЕНЬКА. Ай, и не говорите. Зла не хватает. Сторож! (Пауза.) Гриша, я красивая?
ГРИША. Королевна.
НАСТЕНЬКА. Правда?
ГРИША. Ты на свете всех милее, всех румяней и милее…
НАСТЕНЬКА. Поцелуйте меня, Гриша. (Гриша перегибается через стул и целует Настеньку в щечку.) Нет, не так, по-настоящему.
ВАСЯ. Ох уж мне эти нонешние нравы. Свободная любовь! Сначала под венец, милая, а эдак – срам. Верно я говорю, Анна Ивановна? Я и братцу своему не позволяю греховодничать. Он у меня в строгости воспитан.
НАСТЕНЬКА. Поцелуйте, Гриша!
АННА ИВАНОВНА. ( Умоляюще). Настюша, Настенька.
ГРИША. ( Бегло целует Настеньку в губки, едва касаясь.) Ну-ка, бабоньки, еще коньячку.
ВАСЯ. Давайте-ка, давайте, разгоним кровь по жилочкам.
НАСТЕНЬКА. Я урод, да? Урод?
ГРИША. Настенька, вы красавица.
НАСТЕНЬКА. Красавица? Что же ко мне никто под юбку не залезет? Даже с пьяных глаз… Стыд-то какой, сама, сама! Сама напрашиваюсь – вот я, берите,  -  спасибо, говорят, не надо, сыты…
ВАСЯ. Настенька, голуба, да мы вам найдем… Какого хочешь. Хошь брунета, хошь блондина, хошь серо-буро-малинового. Чтоб такую-то ягодку, да не проглотить!
НАСТЕНЬКА. Ага. Поверила коза сказкам пожилого милиционера… вот они губы! Целуйте! Сейчас!
АННА ИВАНОВНА. Настенька, стыдно ведь. Мальчики, вы извините ее, Настеньку. Она вообще у меня непьющая, положительная, на бухгалтера учится… Перепила и околесицу несет.
НАСТЕНЬКА. Сейчас, а не завтра! Завтраками они меня кормят.
ГРИША. Бабоньки, режьте, живьем ешьте, а мы не по этой части…
НАСТЕНЬКА. А по какой? Понятно все с вами. Богема! Вам манекенок подавай с ногами от шеи.
ВАСЯ. Милая моя, манекенки эти – нам конкурентки. Мы с Гришкой-братишкой сами не прочь… Страсть как обожаем щетинистых да мускулистых…
ГРИША. Да. Только это т-с-с. Между нами.
АННА ИВАНОВНА. Как, то есть? Ну вы, мальчики, шутники…
ВАСЯ. А вообще, девчонки, секс – это такая дрянь, доложу я вам. Он дружбу только портит.
НАСТЕНЬКА. ( Наконец осознала). Так вы?
ГРИША. Да…
НАСТЕНЬКА. Оба?
ГРИША. Увы… Папа  с мамой не теми гормонами наградили…
НАСТЕНЬКА. (Хихикнула). Господи, первый раз живых вижу… Эк вас! Ну, вы не расстраивайтесь.
ВАСЯ. (Смеется). Да мы и не расстраиваемся.
НАСТЕНЬКА. (Хохочет). А я-то, я-то… Простите, ради Бога… Ха! Поцелуйте, говорю… Ха-ха-ха.  
АННА ИВАНОВНА. Настенька, что такое, я ничегошеньки не понимаю.
НАСТЕНЬКА.(Истерически хохочет.) Ты, мама, вообще из прошлого века. .
 
 9.Ночь. Шоссе. На чудовищной скорости несется Максим. Машина то исчезает в ночной темноте – лишь свет фар, то проявляется в бледном пятне очередного придорожного фонаря. Внезапно мы замечаем, что едет он уже не один. На переднем правом кресле явно различима мужская фигура. Этот некто закурил, откинулся на спинку, поглядел вверх… Вот и Максим заметил его. Сбросил скорость и остановил машину.
НЕКТО. Ну, здравствуй…
МАКСИМ. (Ошалело смотрит на незнакомца.) Привет, если не шутишь…
НЕКТО. Здравствуй, брат. Спасибо, что навестил.
МАКСИМ. Брат?
НЕКТО. Ну, да… Не узнаешь? Это же я, Диоскур…
МАКСИМ. Диоскур?
НЕКТО. Брат твой близнец…
МАКСИМ. Близнец?
НЕКТО. Вернее двойняшка… Прогуляемся?
Братья вылезли из машины и пошли по пустынному берегу залива. Мимо безлюдных кафе под  открытым небом – матерчатые зонтики хлопают на ветру, как птицы крыльями – туда, прямо к кромке воды.
МАКСИМ. Брат… Забавно. Ты не похож на меня.
НЕКТО. Мы же разнояйцовые. И так чудо – отцы разные, а двойняшки.
МАКСИМ. Двойняшки…
НЕКТО. Спасибо, что навестил. Я соскучился.
МАКСИМ. (Поднял с земли камешек, подкинул на ладони, запустил «блинчики», считает.) Раз, два, три… Все.
НЕКТО. Слабовато. Теряешь квалификацию.
МАКСИМ. Забавно. Целый день мигрень, голова раскалывалась, а сейчас отпустило… Первый раз в жизни у меня видения.
НЕКТО. Слушай, зачем ты папу обижаешь?
МАКСИМ. Папу? Какого?
НЕКТО. Платошу. Я понимаю, он тебе не родной, но ради меня мог бы и пощадить отцовские чувства. Я-то его люблю.
МАКСИМ. Любишь? Странно…
НЕКТО. А с чего бы мне его не любить? Отец родной. Ты же знаешь, не разделяю я эту фрейдистскую чушь, не разделяю и терпеть не могу. Песенку мою вспомни: «Поцелуй доктора Фрейда». Там шляпу надевают на палку. И шляпа со страстным стоном опускает поля. А получается всего-то огородное пугало. И дети, играя в войнушку, стреляют в него из либид и мортид. А пугало взвизгивает от боли и кричит: «Не целуй меня, дедушка Фрейд, у тебя колючая борода».
МАКСИМ. Я помню. Это же я и написал.
НЕКТО. Брат, ты забыл, стихи-то мои. Я умер, и в память нашей братской любви ты стал писать песни на мои стихи.
МАКСИМ. Да, ты умер. Уже, наверное, да…
НЕКТО. А теперь ты разбился на машине, чтобы спуститься ко мне в Аид. Повидаться…
МАКСИМ. А теперь я разбился на машине, чтобы повидаться. Да, я так и думал…
НЕКТО. Я написал новые стихи… Много… Например, «Пряник в форме неба». Это про то, как мальчик спрашивает мамы, почему есть пряники в форме цветочка, сердечка, петушка, а нету пряника в форме неба. «Мама, — плачет он, — купли мне пряник в форме неба».
МАКСИМ. «Купли»?
НЕКТО. Да, так мы говорили в детстве. 
 
Действие второе.
1.На следующий день. По лесной дорожке с корзинками, неспеша прогуливаются Платон Алексеевич и Максим. Поравнялись с кладбищенской оградкой, приостановились.
ПЛАТОН АЛЕКСЕЕВИЧ. Сына, зайдем?
МАКСИМ. Куда?
ПЛАТОН АЛЕКСЕЕВИЧ. Сюда, за оградку…
МАКСИМ. На кладбище? Зачем?
ПЛАТОН АЛЕКСЕЕВИЧ. Люблю это место…
МАКСИМ. Любишь?
ПЛАТОН АЛЕКСЕЕВИЧ. Да… Не могилы, но место… Когда ты маленький был мы с мамой любили здесь гулять. ( Отец и сын входят на территорию кладбища, прогуливаются между рядами могил). Ты сопишь в коляске. А мы ходим, с грибами в корзинке, накупавшиеся, волосы мокрые.
МАКСИМ. Здесь Ахматова, вроде бы?
ПЛАТОН АЛЕКСЕЕВИЧ. Здесь много кто лежит… Авербах, Кацман, Лихачев, Курехин, Лозинский… Много…
МАКСИМ. Лозинский это кто?
ПЛАТОН АЛЕКСЕЕВИЧ. Поэт великий, Максюша…
МАКСИМ. Поэт?
ПЛАТОН АЛЕКСЕЕВИЧ. Да…Он Шекспира переводил.
МАКСИМ. А-а-а… Переводчик. Их всех разве упомнишь.
ПЛАТОН АЛЕКСЕЕВИЧ. Да нет… Поэт.
МАКСИМ. Ладно, ладно…
ПЛАТОН АЛЕКСЕЕВИЧ. Знаешь, смешно… Помню в твоем возрасте бродил между камнями. Деревья шумят, белка процокает, и в звуках этих – то строчка из стихотворения, то обрывок мелодии промелькнет. И так хорошо, покойно, что умереть хочется, но так, непременно, чтобы рядом лечь… А ведь не заслужил до сих пор, небось, соседства…
МАКСИМ. Брось, папа. Тебе еще рано… Взялись меня разговорами о смерти изводить.
ПЛАТОН АЛЕКСЕЕВИЧ. Сейчас-то рано, а тогда в самый раз казалось… Брызги молодости…
ПЛАТОН АЛЕКСЕЕВИЧ.( Остановились около могилы. Читают.) Вот он, Лозинский… Рядом с женой … Женой…
 
                        Когда-нибудь, позже, когда ты вырастешь из зверька
                        В человека, когда страстью творить на века
                        Одержим будешь ты, не я – иллюзией продолженья –
                        Ты забудешь вкус первого в жизни печенья –
                        Называл его: « пе», — и мир претворяя в слово,
                        Или в звук, или в цвет, или в линию – взмах и готово,
                        Ты и не вспомнишь то первое  Комарово.
                       
                        Свое первое лето – увы, не твоя вина.
                        Детство все мы живем через край, как кутим спьяна,
                        А очнувшись, не можем вспомнить себя вчера,
                        Как с похмелья глубокого. В теплые вечера
                        Мы гуляли по кладбищу – не скорбище, но музей,
                        Не лежало там, слава Богу, и еще друзей.
                        И вздыхалось легко у плиты гранитной
                        Над истлевшей плотью, но знаменитой.
 
                        И в безумьи вьюношеского тщеславья
                        Рядом лечь хотелось. Все станет явью,
                        Может быть… Ты узнаешь, а нам не ведать,
                        Из какой земли повезет обедать
                        Наши мясом червям. Но тогда-то мнилось,
                        Что прописка вечная эта – милость,
                        Признак славы, признанья, — тому приметой
                        Легкий собственный вздох над сей летней Летой.
 
                        И в ограде прямо, присев на лавку,
                        Мы из рюкзака доставали хавку:
                        Помидоры, хлеб, сыр и яйца с солью.
                        Было вкусно. Порой ты мешал застолью
                        Своим плачем, проснувшись. О нет, отнюдь,
                        Не предчувствием вызван, литую грудь –
                        Оглянувшись, не смотрит ли кто кругом –
                        Обнажала мама твоя. И ртом
                        К ней припав, ты в миг становился счастлив.
                        Хлев, Мадонна, кресты,  и волхвы, и ясли,
                        И звезда, и ангел… Когда-то, после,
                        Ты узнаешь картины. Еще там ослик…                
МАКСИМ. Что это?
ПЛАТОН АЛЕКСЕЕВИЧ. Это я тебе написал, когда тебе годик исполнился. Правда, было такое. Камни могильные, тишина, свет от фонаря и Таня тебя грудью кормит…И вся жизнь впереди… А казалось-то, казалось, как ты родился, — все! Гроб, крышка. И хорошо, и счастливо смотреть, как губами причмокиваешь и с соском во рту засыпаешь, но… Вот оно, существо, которое теперь за тебя заживет. А ты все, изволь, с ярмарки…
МАКСИМ. Папа, это ты не мне, это ты себе написал…
ПЛАТОН АЛЕКСЕЕВИЧ. Что?
МАКСИМ. Мама – та для меня стихи написала.
                        Я! Проснулся! Уже!
                        И началось движе-,
                        Кружение, кутерьма.
                        Ну-ка вставай, ма!
                        Покажу как умею
                        Сейчас!
                        К папе на шею
                        Раз!
                        Как я высоко!
                        О!
                        До неба, до облаков
                        Сам достаю рукой!
                        Не щекотись, ой!
                        Зачем говоришь: « Мои
                        Ножки любимы-и»?
                        Это моя нога!
                        Чтоб самому шагать!
                        Это моя рука!
                        Прыгну давай с пенька!
                        Сильно! Давай еще!
                        Больно! Ушиб плече!
                        Мамочка, па-ца-луй!
                        Слез по щекам струй
                        Столько – весной ручьев
                        Меньше. И дикий рев.
                        Стихия! Но стихло все…
                        Плыгну давай ессё…
                        Слепень! Убей! Боюсь!
                        Пусть улетает! Пусть!
                        Слепень – это злой мух!
                        Сейчас искупаюсь! – Плюх!
                        Не надо, где глубоко!
                        Я плаваю сам пешком!
                        Синие губы, дрожь,
                        Но в озеро снова идешь,
                        И новое озеро слез:
                        Н-н-не холодно, н-н-не з-з-замерз!
                        Но вытерли – плачь – не плачь.
                        Давай поиграем в мяч!
                        Рыбку давай поймай!
                        Давай-ка! Давай! Давай…
                        Мальчишки пускают змея!
                        Наверно, я тоже сумею!
                        Я – взрослый! Уже сам ем!
                        Спать не хочу! Зачем?
                        Зачем? Не хочу! Не хо…
                        И вот уже спишь глубоко.
Мы с ней потом выучили и распевали…Сами мотив придумали. До сих пор в ушах стоит.
ПЛАТОН АЛЕКСЕЕВИЧ. Странно. Я не помню.
МАКСИМ. А ты ничегошеньки не помнишь… ( С раздражением убил комара на шее, сорвал ветку, обмахивается). Комаров-то, комаров.
ПЛАТОН АЛЕКСЕЕВИЧ. Одно слово – Комарово…
МАКСИМ. ( Прищурился). А ты знаешь, на чем сделал себе славу Уолт Дисней?
ПЛАТОН АЛЕКСЕЕВИЧ. На мультиках.
МАКСИМ. На одном простом открытии. У детей голова больше относительно тела.
ПЛАТОН АЛЕКСЕЕВИЧ. И челюстной угол другой.
МАКСИМ. Что еще за челюстной угол?
ПЛАТОН АЛЕКСЕЕВИЧ. Это все пропорции… Крутолобость детская, округлость.
МАКСИМ. Во-во! Я именно это и читал. И заметь, у всех животных так… Отчего бы!
ПЛАТОН АЛЕКСЕЕВИЧ. ( Присел н аскамейку, достал из корзинки полиэтиленовый пакет с бутербродами). Отчего же? Поведай. Бутерброд будешь?
МАКСИМ. (Присаживается рядом, берет из рук отца угощение). Давай. Хитрость вся в том., что это специально так природой придумано… Эти пропорции, а вернее диспропорции, инстинктивно вызывают у нас сентиментально – умилительные позывы. Прижать, обнять, защитить, выкормить. Такая же физиология, как  эрекция при взгляде на обнаженные упругие прелести. Дисней-то, бестия хитрая, гармонию эту алгеброй, а вернее геометрией разъяв, использовал. Заострил, что ли… И на нее, заостренную, зрителей насаживал. Крепко насаживал – не соскочишь. Физиология. На нее и я тебя поймал…
ПЛАТОН АЛЕКСЕЕВИЧ. Что значит «поймал»?
МАКСИМ. На плечах ездил, за уши таскал. Физиология… Выкормил ты меня, природа постаралась, вызвала у тебя сентиментальную эрекцию.
ПЛАТОН АЛЕКСЕЕВИЧ. Что ты несешь?
МАКСИМ. А то, что я тут не при чем совершенно.
ПЛАТОН АЛЕКСЕЕВИЧ. Что значит не при чем?
МАКСИМ. Тот маленький мальчик, который спал у тебя на груди, щека к щеке, никакого отношения ко мне не имеет… Это факт твоей, а не моей биографии. Этот теплый пушистый комочек.
ПЛАТОН АЛЕКСЕЕВИЧ. ( Почесал нос, прошелся, присел над черничным кустиком. Сорвал ягоду, раздавил языком, прикрыл глаза). Черника. Налилась… Последние ягодки в этом году.
МАКСИМ. Примета, говорят, дурная… На кладбище.
ПЛАТОН АЛЕКСЕЕВИЧ. Чепуха… « Кладбищенской земляники вкуснее и слаще нет». Помню, соберешь полную горсть, подзовешь тебя, а ты ртом слизываешь. И губы такие мягкие, родные… (Протягивает Максиму горсть на ладошке). Хочешь?
МАКСИМ. И-и-и… Понеслась душа в рай…
ПЛАТОН АЛЕКСЕЕВИЧ. Максюша, сынок…
МАКСИМ. ( Перебивает). Я не Максюша, я Диоскур, я тот, который есть сейчас, у меня нет  воспоминаний… В юности ты был значительно  трезвее. В своих виршах ты правильно заметил: «и не вспомнишь ».
ПЛАТОН АЛЕКСЕЕВИЧ. Максим, всяко в жизни бывает. Ну, встретил я другую женщину. Ты – взрослый, сам, верно, не ангел.
МАКСИМ. Ревность сыновья? Это здесь совершенно не при чем. Просто я не могу понять, почему я должен ощущать  родство с чужим бородатым дядькой? Почему я должен жевать с ним яйца вкрутую, в память о тех, прошлых. Ты знаешь, кто такой Диоскур?
ПЛАТОН АЛЕКСЕЕВИЧ. Прости меня…
МАКСИМ. За что? Кто такой Диоскур?
ПЛАТОН АЛЕКСЕЕВИЧ. Ты, певец…
МАКСИМ. ( Хохочет). Певец! Стыдно, папочка, стыдно.
ПЛАТОН АЛЕКСЕЕВИЧ. Что стыдно?             
МАКСИМ. Это вроде твоего Лозинского, всякий культурный человек знать обязан. Мифы древней Греции…
ПЛАТОН АЛЕКСЕЕВИЧ. Да?
МАКСИМ. Да… Братья Диоскуры. Они у Манежа стоят с лошадьми мраморными.
ПЛАТОН АЛЕКСЕЕВИЧ. Забыл…
МАКСИМ. Забыл, чего не помнил. Диоскуры – это братья близнецы, сыновья Леды. Близнецы, но, представь себе, от разных отцов. Один от смертного, другой от Зевса… Один смертный, другой бессмертный. И вот смертный погиб. А бессмертный остался бессмертным. Но ты же знаешь эту связь близнецов. Мистическую. Говорят, если один умирает, у другого начинается раздвоение личности, он черты характера второго на себя принимает. И чувствует, что две судьбы прожить должен…
 
Так вот бессмертный-то, один оставшись, просил папеньку, Зевса-вседержителя, позволить к братцу наведываться. Так поныне и живем – полгода в миру, полгода в Аиде, зато вместе.
ПЛАТОН АЛЕКСЕЕВИЧ. Эту-то баечку ты в газетенки и запустил?
МАКСИМ. Ее, родимую. Хохма вся в том, что поверили, и ни один даже не унюхал, что я их мифами древней Греции потчую, развиваю эрудицию.
ПЛАТОН АЛЕКСЕЕВИЧ. Несмотря на имя?
МАКСИМ. Вот именно! Ни буквочки не изменил. Только знаешь, папочка, чего ты не знаешь?
ПЛАТОН АЛЕКСЕЕВИЧ. Чего?
МАКСИМ. Того, что нас у мамы двое родилось, Диоскуров.
ПЛАТОН АЛЕКСЕЕВИЧ. У какой мамы?
МАКСИМ. У Тани…
ПЛАТОН АЛЕКСЕЕВИЧ. Что?!
МАКСИМ. Один умер родами…
ПЛАТОН АЛЕКСЕЕВИЧ. Что?!
МАКСИМ. А мама от тебя скрыла. Не захотела радость омрачать.
ПЛАТОН АЛЕКСЕЕВИЧ. Не может быть… Не верю.
МАКСИМ. Верю – не верю! Откуда ж тебе и знать-то.
ПЛАТОН АЛЕКСЕЕВИЧ. Ерунда.
МАКСИМ. И умер, папочка, твой сын… А я от другого отца, от Зевса, бессмертного. Иногда только в Аид спускаюсь, к братишке. А остальное время за двоих живу. Раздваиваюсь.
ПЛАТОН АЛЕКСЕЕВИЧ. Ты здоров?
МАКСИМ. Нет, папа, я шизофреник. Раздвоение личности… Я и печенье ем сикось-накось.( Широко улыбнулся). Дай, что ли еще бутербродик. Не осталось?
 
2.В тот же день. Комната «братьев Корнеплодовых». Гриша валяется на неубранной постели. Раздается стук в дверь.
АННА ИВАНОВНА. ( Из-за двери). Мальчики, к вам можно?
ГРИША. Заходите, Анна Ванна.
АННА ИВАНОВНА. ( Входит, вносит с собой трехлитровую банку с мутно й жидкостью). Как голова? Болит? А я с рассольчиком…
ГРИША. Благодарствую.
АННА ИВАНОВНА. ( Нашла стакан, наполнила рассолом, протягивает его Грише). А Василий где?
ГРИША. ( Благосклонно принял подношение, отпил). Вчера еще уехал. Вернется, никуда от него гада не денешься.
АННА ИВАНОВНА. Что же вы так брата? Словами нехорошими?
ГРИША. Знаете сиамских близнецов? Они мешают друг другу ходить, жить, любить. Они ненавидят друг друга. Шутка ли – всю жизнь – ни секунды одиночества. А разруби их – сдохнут оба.
Я ведь чуть было не женился. В молодости. Было дело. А он… Мне порой кажется, что он – длинное скользкая шипящая змея. Сначала истериковал, посуду бил, а потом такую гадость удумал.  Как он ее тогда унизил… Хорошая была девочка – на Настеньку вашу похожа.
АННА ИВАНОВНА. Вот и женились бы… На Настеньке…
ГРИША. Ай, не смешите.
 
3. В тот же день. Корабельные сосны, холмы, усыпанные кустиками черники. Максим курит, сидя на поваленном бревне. У его ног корзинка наполовину полная грибами и обструганная палка. Входит Алина, она тоже с корзинкой. Максим первым заметил ее, засмеялся. Алина подняла голову и улыбнулась в ответ.
МАКСИМ. Алиночка? Вот так встреча… Тоже по грибы выбрались? Чего нашли?
АЛИНА. Тебя…
МАКСИМ. А-а-а… А где же мой брат Аркаша?
АЛИНА. Платоша нянькается.
МАКСИМ. Садись, мачеха, перекурим.
АЛИНА. Не называй меня мачехой, я же просила.
Пауза. Алина ковыряет коленку
АЛИНА. Ты никогда не задумывался, почему мы так странно устроены?
МАКСИМ. Кто – мы?
АЛИНА. Люди…
МАКСИМ. А что такое? Ноги, руки, прочее…
АЛИНА. Да, прочее… Все, вроде, так гармонично, разумно. И стоит коленку  оцарапать – ранка корочкой покроется и зарастет, будто и не бывало.( Показывает коленку)
МАКСИМ. У тебя красивые ноги.
АЛИНА. Так устроено природой. Так отчего же сильнее всего на свете хочется эту полезнейшую корочку содрать? .(Алина срывает с маленькой зарубцевавшейся ранки корочку. Вытекла капелька крови, Алина слизала ее, сорвала листик, послюнила его и приложила к ранке.) Что же не учла эта сволочь природа страсть и твою, и мою, и всякой твари живой корочку полезнейшую сковырнуть?
МАКСИМ. (Посмеиваясь.) Может это ею, природою, и запрограммировано – расковырять себя и, изогнувшись, сосать со странным сладострастием сукровицу из ранки.
АЛИНА. Вот именно, сладострастием… Сосать и давать себе зароки впредь не совершать бессмысленных деяний. (Большим пальцем медленно проводит по губам Максима.) Не должна бы я этого делать, но я  очень хочу. А если очень хочется, но нельзя, значит все равно можно.
Долго целует Максима, он отвечает на поцелуй.
 
4.В то же время. Веранда Татьяны Владимировны. Никого. Врывается Платон Алексеевич, вталкивая пред собой коляску. Пауза. Походил, присел на стул, раскачивается. Задел спиной буфет. И сверху, ему на голову свалилась пыльная папка с рисунками и коробка с фотографиями. Все это рассыпалось по полу ровным ковром.
ПЛАТОН АЛЕКСЕЕВИЧ. ( Наклонился. Разглядывает бумаги) Странно… ( Вдруг втянул ноздрями воздух, зажмурился. Пауза. Открыл глаза, поднес папку к лицу, Еще раз жадно принюхался, чихнул от пыли. Вытер в уголках глаз навернувшиеся слезы). Странно, но они еще существуют… Сохранились… Сохранила… Мои первые рисунки… ( Вертит в руках лист с карандашным рисунком). Школярская рука, мало смысла… самое дорогое здесь – сама папка. И запах изнутри, когда развяжешь тесемки. Тот запах… Тот…
            Мне пятьдесят лет, а кажется это было вчера. «Мне пятьдесят лет, а кажется это было вчера». Чужие слова… Так всегда… Я читал это где-то, слышал в какой-то пьесе. У этого драмодела слова повторяются, они заковывают, словно мрамор, гипс. Куда прорвешься, рисуя гипсовые головы, слепленные с мраморных оригиналов? К каким высотам? А вот же они, кажется, брезжат… Высоты…
Вчера я сложил эти рисунки в коричневую папку. И на троллейбусе пять остановок. Туда, где очаровательная, нежная влюбленная девочка в голубом свитере домашней вязки. Дотаивает последний снег, но пыль уже столбом. И пыль эта тоже благо. Ее силуэт в контровом свете солнца, раскинутые руки. Она прыгает мне на шею и перед глазами пух на щеке и кромки уха в солнечных брызгах.
Мгновения. Мгновенное ощущение счастья, стоило ему миновать, я вот здесь, под ложечкой, ощущал – его уже нет. Не вернешь, не остановишь. (Разглядывает фотографии).
Фотографии умирают вместе со временем их породившим. Они не возвращают очарования, они лишь вопиют о невозвратимости аромата… того аромата…
Я не знал этого… Всю жизнь я пытался так расположить краски на плоскости, чтобы при взгляде на них счастье возникало… Чистое, неомраченное тем, что его не положишь в карман, что оно уже прошло.
( Прошелся, посмотрел в окно). Под этим деревом я целовал мыльные руки матери моего сына. Она смеялась и, стряхнув пену на траву, трепала мои волосы. Есть такой эскиз. А сын, он ползал тут же на траве, и смеялся, когда игрушечный бычок проговорив: « ну, вот доска кончается, сейчас я …» – падал с крылечка. Есть такая фотография. Какая жена? Та или эта? Какой сын? Тот или этот?
Драмодел он, конечно, неважный, но художник гениальный. Только его картины остаются в памяти навсегда. Их красота, невыразимое очарование и осмысленность каждого простого штриха.
Я попытался повторить эти картины в своей жизни дважды. Дурак. Каждому отмерена своя жизнь. Это жестоко, но тоже очень осмысленно. И я только отравил, наполнил горечью воспоминания о тех уже пережитых шедеврах. Жалко.
 
5.В то же время. У поваленного бревна в лесу. Максим судорожно ищет по карманам сигареты. Руки дрожат, сигареты рассыпаются, Максим не поднимает их, смеется.
АЛИНА. Что ты смеешься?
МАКСИМ. Кровосмешение. Славненько. Такого у меня еще не было. Ха-ха… Испробуй в жизни все.
АЛИНА. Почему мы не встретились раньше?
МАКСИМ. Потому, что раньше это не было бы кровосмешением. Было бы неинтересно.(Убил комара на шее, растер в пальцах.) Вот она, кровь…
АЛИНА. (Привела себя в порядок.) Пойду… Аркашу через час кормить.
МАКСИМ. Я провожу.
АЛИНА. Знаешь, у меня была знакомая кошка, которая драла паркет, мебель. Бессмысленная прихоть. И никак не отучить… Ее и били, и носом тыкали – бесполезно. Тогда ее хозяйка завязала бедняжке на каждой лапке по тапке. Специально сшила, крепкие, капроновые… А кошка возьми, да и сойди с ума…
МАКСИМ. Шутишь?
АЛИНА. Серьезно. Она пол скребет – а ни звука, из сил последних – ни скрежета, ни царапин на паркете… Понимаешь?
МАКСИМ. Распался мир, законы мирозданья утратили причинность… Кошка завертелась волчком и превратилась в бабочку?
АЛИНА. Примерно так…
МАКСИМ. Хорошая тема для песенки… «Беззвучный вальсок.»
 
7. В то же время. Веранда Татьяны Владимировны. Платон Алексеевич один. Сидит на ворохе рассыпанных рисунков и фотографий, перебирает их, разглядывает.
ТАТЬЯНА ВЛАДИМИРОВНА. ( Входит, видит Платона Алексеевича, улыбается).    Платоша, ты откуда такой всклокоченный?
ПЛАТОН АЛЕКСЕЕВИЧ. Это правда?
ТАТЬЯНА ВЛАДИМИРОВНА. Что правда? 
ПЛАТОН АЛЕКСЕЕВИЧ. Это правда? Про сына?
ТАТЬЯНА ВЛАДИМИРОВНА. Про Максима?
ПЛАТОН АЛЕКСЕЕВИЧ. Нет, про другого!
ТАТЬЯНА ВЛАДИМИРОВНА. Совесть у тебя есть? Откуда что я знаю про твоего Аркашу.
ПЛАТОН АЛЕКСЕЕВИЧ. Не про Аркашу! Про другого! Про второго!
ТАТЬЯНА ВЛАДИМИРОВНА. Какого второго?
ПЛАТОН АЛЕКСЕЕВИЧ. Близнеца!
ТАТЬЯНА ВЛАДИМИРОВНА. Какого близнеца?
ПЛАТОН АЛЕКСЕЕВИЧ. Мне Максим все рассказал! Только не понимаю зачем было от меня столько лет скрывать? Мы потому и развелись, что ты всегда от меня все скрывала. Ты никогда не подпускала к себе ближе чем… Это микроскопическое расстояние все и решило. Ты безумно обособлена. Как орех.
ТАТЬЯНА ВЛАДИМИРОВНА. Уйди, Христа ради, не доводи меня.
ПЛАТОН АЛЕКСЕЕВИЧ. Это правда, про близнеца?
ТАТЬЯНА ВЛАДИМИРОВНА. Ничего не понимаю.
ПЛАТОН АЛЕКСЕЕВИЧ. У тебя была двойня, но один умер родами.
ТАТЬЯНА ВЛАДИМИРОВНА. Что?
ПЛАТОН АЛЕКСЕЕВИЧ. Максим сказал. Это правда?
ТАТЬЯНА ВЛАДИМИРОВНА. Ерунда. Полнейшая..
ПЛАТОН АЛЕКСЕЕВИЧ. Клянись!
ТАТЬЯНА ВЛАДИМИРОВНА. Ты знаешь, я никогда не клянусь.
ПЛАТОН АЛЕКСЕЕВИЧ. Знаю. Придумала себе. Чтобы всегда иметь возможность врать.
ТАТЬЯНА ВЛАДИМИРОВНА. Просто это грех.
ПЛАТОН АЛЕКСЕЕВИЧ. Грех – это клятвопреступление, праведница.
ТАТЬЯНА ВЛАДИМИРОВНА. Я же еще и праведница?! Сам-то кто?!
ПЛАТОН АЛЕКСЕЕВИЧ. Клянись!
ТАТЬЯНА ВЛАДИМИРОВНА. Зачем?
ПЛАТОН АЛЕКСЕЕВИЧ. Чтобы у меня осталось хоть что-то святое.
ТАТЬЯНА ВЛАДИМИРОВНА. Святое?
ПЛАТОН АЛЕКСЕЕВИЧ. Да. У меня и так ничего не осталось! Никаких святых воспоминаний! Всю нашу юность ты опошлила своими изменами.
ТАТЬЯНА ВЛАДИМИРОВНА. Изменами? Прекрасно! Вспомнил, то, что было тридцать лет назад. А как я на коленях ползала, это забыл?
ПЛАТОН АЛЕКСЕЕВИЧ. Если ты могла предпочесть мне кого-то, если ты ушла от меня, значит, никогда и не любила. Тебе просто удобно со мной было! Комфортно!
ТАТЬЯНА ВЛАДИМИРОВНА. Я люблю тебя, дурак!
Пауза. Татьяна Владимировна подходит близко-близко к Платону Алексеевичу.
ТАТЬЯНА ВЛАДИМИРОВНА. Я только разочек. Вспомнить…(Она едва касается его губ своими. Он порывисто обнимает ее. Долгий-долгий взаимный поцелуй. Потом Платон Алексеевич   берет голову своей бывшей жены в ладони, прижимает к груди. Они стоят обнявшись, чуть покачиваясь.)
ПЛАТОН АЛЕКСЕЕВИЧ. Прости…
ТАТЬЯНА ВЛАДИМИРОВНА. Удивительно. Всего два года прошло, а я уже забыла это счастье – твои руки на моей коже. Удивительно…
ПЛАТОН АЛЕКСЕЕВИЧ. Прости.
ТАТЬЯНА ВЛАДИМИРОВНА. Ерунда… Не бери в голову… Забудь… Я же все понимаю.
Пауза.
ПЛАТОН АЛЕКСЕЕВИЧ. Не было близнеца?
ТАТЬЯНА ВЛАДИМИРОВНА. Не было.
ПЛАТОН АЛЕКСЕЕВИЧ. Клянись!
ТАТЬЯНА ВЛАДИМИРОВНА. Клянусь.
ПЛАТОН АЛЕКСЕЕВИЧ. Максим от меня?
ТАТЬЯНА ВЛАДИМИРОВНА. С ума сошел?
ПЛАТОН АЛЕКСЕЕВИЧ. Схожу! От меня?
ТАТЬЯНА ВЛАДИМИРОВНА. От кого же еще?
ПЛАТОН АЛЕКСЕЕВИЧ. Откуда мне знать? Максим что-то плел про какого-то… Бессмертного… 
ТАТЬЯНА ВЛАДИМИРОВНА. Кощея? ( Смеется). От тебя. Клянусь.
ПЛАТОН АЛЕКСЕЕВИЧ. Он болен.
ТАТЬЯНА ВЛАДИМИРОВНА. Кто?
ПЛАТОН АЛЕКСЕЕВИЧ. Максим. Надо показать его психиатру.
ТАТЬЯНА ВЛАДИМИРОВНА. Не выдумывай. Он просто фантазер.
ПЛАТОН АЛЕКСЕЕВИЧ. Видела бы ты глаза этого фантазера…
ТАТЬЯНА ВЛАДИМИРОВНА. Иди, иди. Отдохни.
Пауза.
ПЛАТОН АЛЕКСЕЕВИЧ. Ну, я пошел?
ТАТЬЯНА ВЛАДИМИРОВНА. Иди, иди…
Входят Максим и Алина.
МАКСИМ. ( Алине). Гляди. Папа, мама, а вот и я. Видишь, вот этот человечек в коляске, — это я. А кто же тогда такой я? ( Тыкает пальцем себя в грудь).  Вот этот? Кто я? Кто я?
ТАТЬЯНА ВЛАДИМИРОВНА. (Платону Алексеевичу). Погляди на них, Платоша. Хорошая пара. Красивая.
Пауза.
АЛИНА. Пойдем, Платоша, Аркашу кормить пора. Да и нам обедать. Я грибов насобирала.
ПЛАТОН АЛЕКСЕЕВИЧ. Умница…
Платон Алексеевич и Алина  уходят.
МАКСИМ. Уезжаю я, мама. Все. Сил нет.
ТАТЬЯНА ВЛАДИМИРОВНА. Опять на год пропадешь?
МАКСИМ. Что ты, что ты. Я позвоню.
ТАТЬЯНА ВЛАДИМИРОВНА. « Я позвоню ». Максюша, я скажу тебе одну тайну. Наши дети – не наши дети. Все мы когда-то жили. И будем еще… У нас были другие тела, родители, любимые. Просто нам с папой дан был человек – Максим – мы назвали тебя Максимом. Так было нужно. Для чего-то. Мы привязаны друг к другу, но это случайно. Мы случайные попутчики оказавшиеся в одном купе поезда. Каждый выйдет на своей остановке и пойдет дальше. И сядет в следующий поезд. Ту-ту-у-у-у  — и забудет… Не вини себя. Ты – пришелец. Такой же как и мы, как и все. Тебя принес аист. Или мы нашли тебя в капусте. Ты не помнишь точно, как было дело?
МАКСИМ. Не смешно…
ТАТЬЯНА ВЛАДИМИРОВНА. Вот и я не помню… Да и не важно. Все. Я спать ушла.( Пауза). Странно… А когда ты родился, я спать не могла от счастья. Все лежала, да на тебя смотрела.
МАКСИМ. (То ли запел, то ли завыл, мать вторит ему беззвучно, одними губами)
Я! Проснулся! Уже!
                        И началось движе-,
                        Кружение, кутерьма.
                        Ну-ка вставай, ма!
                        Покажу как умею
                        Сейчас!
                        К папе на шею
                        Раз!
                        Как я высоко!
                        О!
                        До неба, до облаков
                        Сам достаю рукой!
                        Не щекотись, ой!
                        Зачем говоришь: « Мои
                        Ножки любимы-и»?
                        Это моя нога!
                        Чтоб самому шагать!
                        Это моя рука!
                        Прыгну давай с пенька!
                        Сильно! Давай еще!
                        Больно! Ушиб плече!
                        Мамочка, па-ца-луй!
                        Слез по щекам струй
                        Столько – весной ручьев
                        Меньше. И дикий рев.
                        Стихия! Но стихло все…
                        Плыгну давай ессё…
                        Слепень! Убей! Боюсь!
                        Пусть улетает! Пусть!
                        Слепень – это злой мух!
                        Сейчас искупаюсь! – Плюх!
                        Не надо, где глубоко!
                        Я плаваю сам пешком!
                        Синие губы, дрожь,
                        Но в озеро снова идешь,
                        И новое озеро слез:
                        Н-н-не холодно, н-н-не з-з-замерз!
                        Но вытерли – плачь – не плачь.
                        Давай поиграем в мяч!
                        Рыбку давай поймай!
                        Давай-ка! Давай! Давай…
                        Мальчишки пускают змея!
                        Наверно, я тоже сумею!
                        Я – взрослый! Уже сам ем!
                        Спать не хочу! Зачем?
                        Зачем? Не хочу! Не хо…
                        И вот уже спишь глубоко.
ТАТЬЯНА ВЛАДИМИРОВНА.
                        Когда-то в моем животе
                        Ты рыбкою плавал – теперь,
                        Рыбку давай поймай…
                        Давай ка… Давай… Давай…
                        Свои тебе снятся сны
                        И нет пупови-ны.
МАКСИМ. Я не знал этих слов.
ТАТЬЯНА ВЛАДИМИРОВНА. Теперь знаешь.
Татьяна Владимировна зашла в дом и, рухнув на диванчик, мгновенно уснула, прямо в одежде. Максим  смотрит на спящую мать. Трет виски. Потом резко переходит в соседнее помещение и, не включая лампы, при тусклом свете, пробивающемся из-за занавесок, начинает судорожно собирать вещи.
 
8.Ночь того же дня. Вагон электрички. Максим один. Он что-то чертит на окне, дышит на стекло и рисунок проявляется, чтобы через мгновенье исчезнуть вновь. Свет не горит, лишь, озаряя вагон через окна,  мелькают вспышки придорожных фонарей. Максим трет виски.
МАКСИМ. И что мне делать?
И тут становится заметно, что Максим уже не один. Спина к спине к  нему, в соседнем купе, сидит еще кто-то. Неясный силуэт.
НЕКТО. Все правильно. Уезжай, брат, к себе. Уезжай и не возвращайся. (Максим резко оборачивается, усмехается, бормочет: «А-а, опять…» Поезд мчится через ночь.) Кстати, это еще одна песня. Она так и называется: «Бежать». Если тебя не существует на свете, единственное, что остается – это бежать. Бежать и знать, что не вернешься никогда. От мамы и папы, от бабушки и дедушки, от зайчика и лисички, как колобок.
МАКСИМ. Да… Только, знаешь… Вчера, засыпая, я видел всех их. Они проплывали перед глазами: мама, папа, Алина, другие… Много. Теплые, родные… И такое щемящее чувство, что недодал. К каждому бы прижаться и прожить целую жизнь рядом, глаза в глаза. А на всех не хватает, и они мелькают мимо, неудержимо… Как волшебные узоры калейдоскопа, как снежинки…
НЕКТО. Я понимаю…
МАКСИМ. Ни черта ты не понимаешь… Мне этой жизни мало, ее бы растянуть, каждое мгновение. Я всю ее люблю, каждый взгляд, жест, каждую травинку, камешек. А они все мимо. И от этого ненавижу, злюсь. Не удержать
Я бегу, бегу от своей раздвоенности. Мне нужен бесконечный допинг, адреналин, чтобы забыться, чтобы не ощущать своей тоски. Тоски, оттого что жизнь не удержать, она течет сквозь пальцы. Ее слишком много, слишком много любви.
НЕКТО. Ты очень похож на папу…
МАКСИМ. Спасибо, мне уже говорили…
            У нас у дома пустырь был. «Поле чудес» мы его называли. На нем трава желтая сухая из-под снега. Выше человеческого роста. Метелки такие… Мы с папой там гуляли. Специально без тропинки, в снегу по колено. Букет нарвали. Я тогда не понимал, почему папа так остервенело траву эту дерет – все руки искровянил, а теперь понимаю – удержать. Несли домой, мечтали, как маме покажем и она обрадуется. Знаешь, она лучше всех, кого я знаю, умела радоваться. За другого, мелочи какой-то. А я вечно стряпню ее ругаю. Простить себе не могу. Но готовит она, и вправду, хуже некуда.
            Папа, мама… Когда теперь их увижу? Бог весть… Теперь не посмею уж, попробовал вернуться, видишь, что вышло…
НЕКТО. Вот же они.
Максим оборачивается. И действительно, за его спиной на дощатой скамеечке сидят Платон Алексеевич и Татьяна Владимировна. Платон покачивает коляску, но это не та коляска, другая: дерматиновая, старомодная, на больших колесах, Татьяна, опершись щекою о руку, смотрит на спящего в ней младенца, улыбается.
Разве ты не чувствуешь их влюбленный взгляд на своем затылке?
Хочешь, я расскажу тебе свои последние стихи. Они еще не написаны, только так, ощущения, пара заритмованных  строчек… Ничего ясного, в общем, но если ты хочешь…
МАКСИМ. Расскажи.
И вот уже вагон никак не назовешь пустым. Алина дремлет с улыбкой на губах. Анна Ивановна с Настенькой перекусывают курочкой, распятой на промасленной бумаге, Сан Саныч поглаживает огромную черную голову овчарки Глаши, которую та уложила к нему на колено.
НЕКТО. Есть песенка про двух поварих в отцепленном вагоне ресторане. Их забыли в депо, а они все готовят мясо, ждут посетителей и, не дождавшись, пожирают сами. Они толстеют, стареют, и, облизывая губы, напевают меню:
                        Заяц, тушеный в сметане,
                        Гуляш из свинины с лапшой,
                        Окорок запеченый,
                        Нашпигованный шпиком венгерским,
                        Рагу из телятины с яблоком,
                        Рулет, начиненный скрилями,
                        Сардельки, колбаски, салями,
                        И все это, на хрен, с хреном…
                        Это очень веселый реггей.
МАКСИМ. Дальше.
НЕКТО. Или еще… Про то, как когда наконец подморозило и выпал снег, один святой, на радостях, что слякоти больше не будет, что самое трудное пережито, так напился, что замерз в сугробе. И, в последний миг, деревья вдруг зазеленели, и он увидел трепыхающееся на натянутой между стволами веревке детское белье. И услышал плач собственной грудной дочки.
                        Его нету,
                        Уже нету,
                        Соловей ему поет,
                        Лучше нету
                        Того цвету,
                        Когда яблоня цветет.
МАКСИМ. Дальше.
НЕКТО. «Сон матери». Женщине снится, что к ней приехал погостить сын. Они пьют чай с малиной, играют в переводного дурачка. Она просыпается и понимает, что видела сына в последний раз. Во сне. Что он умер, разбился на лихом скакуне. Он был укротитель коней. Она живет еще год и все надеется, что это тоже сон. А на следующее лето она повесится на ручке двери. Потому, что крюк от люстры не выдержит. И проснется.
МАКСИМ. Это правда?
НЕКТО. Увы… Прощай.
 Вагон пустеет. Максим снова сидит один у окна. Поезд едет дальше.
                       
9.На следующий день. Времянка Сан Саныча. Кислый запах давно нестиранного белья. Переполненная окурками консервная банка, холодные столовские макароны на грязной тарелке. В углу навалены свежие ивовые прутья. Сан Саныч, бормоча себе что-то под нос плетет корзину. Раздается стук в дверь и, не дожидаясь ответа, входит Настенька. В руках у нее сковорода с остатками жаркого. Она озирается, в полутьме, среди хлама, которым завалена времянка, непривычный глаз не сразу может разглядеть хозяина. Тем более, что он застыл, окаменел при виде этой гостьи. В последний момент, когда Настенька собиралась уже убраться восвояси, Сан Саныч, сделав неловкое движение, обрушил стоящую в углу стопку корзин. Настенька взвизгнула от неожиданности. Пауза.
НАСТЕНЬКА. (Ставит на стол сковородку с едой. Говорит, обращаясь непонятно к кому, будто и не к Сан Санычу, а глядя в противоположную сторону, в пол.)  Папа, поешь…
САН САНЫЧ. Что?!
НАСТЕНЬКА. Поешь, говорю…
САН САНЫЧ. Нет, не это.
НАСТЕНЬКА. А что?
САН САНЫЧ. Как ты меня назвала?
НАСТЕНЬКА. Папа…
САН САНЫЧ. Настенька, доченька…
НАСТЕНЬКА. Не надо, папа. Ты поешь. А то ведь только пьешь, пьешь. Дрянь всякую…Не  закусываешь.
САН САНЫЧ. Не закусываю, Настенька…
НАСТЕНЬКА. (Огляделась, нашла клочок тряпки, смахнула мусор и пепел со стола, деловито взялась за уборку. Чувствуется, что ей необходимо себе чем-нибудь занять) Чем жив, непонятно… Смотреть больно. Ты поешь, папа, поешь. Вот мясо. Мужчине нужно мясо.
САН САНЫЧ. (Засуетился, помогая дочери.) Это ничего. Это ничего все… Главное – ты у меня красавица, умница. Смотрю на тебя и радуюсь. Выросла, какая выросла… На внучков бы только еще поглядеть издали.
НАСТЕНЬКА. (Обессиленная опустилась на краешек табуретки, трет глаз тыльной стороной руки.) Эх, папа, нескладная я, вся в тебя…
САН САНЫЧ. Не говори, и ничего даже похожего нету. Я выпью. (Делает несколько поспешных глотков из грязной бутыли без этикетки.) Ты на меня не Гляди, я без этого не могу. Желудок, понимаешь.
НАСТЕНЬКА. Эх, папа, папа, что же ты у меня непутеха-то такой.
САН САНЫЧ. Прости, дочка. Прости. Ты, никак, плачешь?
НАСТЕНЬКА. Это я так… Ерунда… Ну, я пойду… Ты кушай, кушай.
САН САНЫЧ. Ты только еще приходи. К вам-то наверх путь закрыт мне. Мама твоя строгая больно, не простит никак. Я уж вроде все… И квартиру отписал, и все…
НАСТЕНЬКА. Я приду, приду…(Выходит.)
САН САНЫЧ. (Один.) Пасюк, сучий потрох, появись сейчас же. Гад ты, гад… Мне кого-нибудь обнять надо. Радость-то какая! Дожил! Дочка! Понял?! А-а… Что ты, нечисть, вообще понимаешь?(Кидает кусок со мяса со сковородки в угол.) Ладно, жри, я не жадный. Вот жалко Глашку на лодочную станцию пришлось отдать. Она, не чета тебе, все понимала. Башку на колено положит и сопит…
 Стук, скрип отворяемой двери, втискивается Татьяна Владимировна.
ТАТЬЯНА ВЛАДИМИРОВНА. Сан Саныч, я к вам, не прогоните?
САН САНЫЧ. Я? Да нет…Я что?.. Заходи, Владимировна… Только у меня это… срам, не прибрано…
ТАТЬЯНА ВЛАДИМИРОВНА. Чепуха. Я с подношением…(Достает водку.) Выпить с вами пришла.
САН САНЫЧ. Выпить?
ТАТЬЯНА ВЛАДИМИРОВНА. Выпить, выпить… Или я не из мяса и костей? (Разливает водку по стаканам.)  Давайте, по маленькой.
САН САНЫЧ. (Забирает бутылку у нее из рук.) Куда хватаешься? Сам налью, эдак положено. Чтоб мужик наливал… Случилось что?
ТАТЬЯНА ВЛАДИМИРОВНА. Все, что могло, со мной уже давно случилось. Меня как Платоша бросил, я в Н-ск в театр поработать уехала. Давно звали, однокурсник там директором, тоже воздыхал, цветы дарил, убивался, было время… А что, думаю, я штучка столичная, город богатый, примут, квартиру дадут, роли, отвлекусь, одним словом, переключусь… уйду в «искусство» с тремя буквами «с».
САН САНЫЧ. И правильно…
ТАТЬЯНА ВЛАДИМИРОВНА. Приехала. С поезда – прямо в театр. Села в зале. Народу немного. И трети зала не будет. Все шахтеры. Ручищи – во. «Трамвай желание» в тот день давали. Передо мной два мужика сидели. Ручищи – во. Я не на сцену смотрю, за ними наблюдаю. А они глядят, не отрываясь, как дети поселковые на цирк заезжий. Рты полуоткрыты…  Проняло, думаю. Ручищи – во, а проняло. И тут один другому, так же, от сцены не отрываясь, говорит: «Я чувствую, — я чувствую! – сейчас антракт будет, пойдем в буфет, там портвейн хороший был, я видел.» И второй, также зачарованно на страдания дамочек под прожекторами глядючи: «Ага, — говорит, — портвейну выпьем и уйдем на хуй.»
САН САНЫЧ. Да, портвейн штука хорошая. Только в нем вещества дубильные, они мозг дубят.
ТАТЬЯНА ВЛАДИМИРОВНА. Такое на меня впечатление эти шахтеры произвели, прямо сногсшибательное. Я,  не распаковываясь, на вокзал, билет обратный, И домой, доживать. А сейчас думаю, так и надо, выпьем с тобой, и уйдем на хуй, в антракте.
САН САНЫЧ. Ты закусывай, Владимировна. Мясо. Мне дочь принесла!
ТАТЬЯНА ВЛАДИМИРОВНА. Дочь?
САН САНЫЧ. Ага, Настенька. Она дочь мне, так-то…
ТАТЬЯНА ВЛАДИМИРОВНА. Дела… А я думала, вы так, сторож. Сколько  лет тут живу…
САН САНЫЧ. Какой сторож… Приживал. Спился я, Владимировна, квартиру им оставил, а сам сюда, корзины плести. Чтоб людям на глаза не показываться. Лет уж двадцать как. Все пью. Как в сказке.
ТАТЬЯНА ВЛАДИМИРОВНА. Хорошо здесь?
САН САНЫЧ. Когда как… Самое паршивое время – осень поздняя. Ветер пробирает, темно, слякотно. И одиночество острее ощущаешь. Фонари не горят, и болотом все время пахнет. А потом снежок выпадет – вроде и ничего, живешь.
ТАТЬЯНА ВЛАДИМИРОВНА. Перезимовать что ли с вами… Не помешаю? Я супы готовить буду.
САН САНЫЧ. (Чешет нос). Оно конечно… Да пью я, Владимировна, самому от себя тошно.
ТАТЬЯНА ВЛАДИМИРОВНА. Испугала? Я шучу, Сан Саныч, миленький. Ха-ха-ха. Смешно. Окосела… Стыд-позор. Пойду. Какая из меня сельская жительница. (Покачиваясь, направляется к двери.).
САН САНЫЧ. А то, ты, того, оставайся…
ТАТЬЯНА ВЛАДИМИРОВНА. Да! Я «того»! Точно, «того»…