Маньяк

 
 

     В городе Калининграде появился маньяк. Его звали Коля Свекольников.
     Первой об этом узнала Наташа Пичугина.
     Ей был один год и шесть месяцев. Она жила в Балтийском районе на улице Дарвина номер 9 в старом немецком доме на третьем этаже. Ее папа работал на стройке, а мама была продавцом в магазине. Когда ее вывезли на улицу в колясочке погулять, она увидела этого Свекольникова и сказала ему: "Дула — дула", что означает: "Дурак ненормальный".
     Когда ей было два года, она, как только где замечала этого маньяка,  тут же пряталась от него за коляску. Только и была видна из-за коляски ее белая шапочка с помпончиком.
     Потом прошло еще несколько лет. Она повзрослела, ей исполнилось шесть, и она начала от него бегать со скоростью космической ракеты. 
     Дело в том, что Наташа жила прямо напротив дома этого маньяка на улице Тихорецкой. А магазин был на другой стороне улицы Тихорецкой, — так что Наташе, чтобы попасть в него, когда ее туда посылали, нужно было пройти как раз мимо дома этого маньяка, и как раз мимо его подъезда. Поэтому, чтобы пройти в магазин, она огибала это место метров за 150, а когда видела этого маньяка, то и за 500, причем бежала со всех ног, удирая изо всех сил.
      Сначала маньяк не замечал Наташу, и даже не обращал на нее никакого внимания, но вскоре он ею заинтересовался! 
     Улица Тихорецкая находится на самой окраине города Калининграда, за железнодорожным мостом, за сортировочной станцией, на краю Балтийского района, возле болота. Раньше тут были старинные немецкие дома, снесенные коммунистами, сады, огороды, пункты приема стеклотары, склады морской организации "Антлантниро", сараи, сколоченные из разных досок и гаражи. 
      Напротив, через улицу Киевскую, был Тихорецкий тупик.  
      Ну уж это было и место! Даже я боялся туда заглядывать. Мрачные тучи всегда по ночам весели над этими домами. Осенью было ни пройти, не проехать. Прямо посередине улицы протекала огромная черная лужа, в которой уже утонул не один пьяница. Ночью красные огни все время сверкали со станции и раздавались дикие резкие металлические звуки, когда вагоны и пустые цистерны сталкивались буферами.
      В два часа ночи было видно как мужики несли большие белые бумажные мешки украденные из вагонов на сортировочной станции с коричневым кубинским сахаром-сырцом. Кровавой красивой красной осенью только старинные немецкие дома светились темными и красными крышами в темноте, в окнах никогда не зажигалось ни одного огня. Вот когда я любил гулять там по улицам! Вот почему маньяк поселился в таком месте. 
   Кое-что там теперь, сейчас, изменилось, но Балтрайон так и остался бандитским местом. 
   Наташе уже исполнилось девять лет. Это была красивая девочка с простым, и как бы всегда чем-то немного недовольным и возмущенным лицом, но стоило ей сказать только хоть одно слово какому-нибудь мальчишке, или только просто повернуться к нему, как мгновенно был виден ее живой и веселый характер. Она была немного выше других девочек, блондинка с пепельной головой, с стройными сильными ножками. Неудивительно, что маньяк ею заинтересовался. 
   Он жил в пятиэтажном доме на пятом этаже в маленькой двухкомнатной квартире со смежными комнатами, с торцевыми окнами, с пятиметровой кухней. В других квартирах в этом доме кухни были площадью по шесть метров и двадцать сантиметров, чтобы вы знали, а крайние торцевые квартиры переделали из полуторок, кухни там были маленькие, по пять метров, поэтому там и холодильник было некуда поставить, но он там все равно стоял. 
   Свекольников никогда ни о чем не разговаривал с соседями, и не здоровался с ними. Каждое утро он спускался в подвал, чтобы наблюдать за прохожими. Там он стучал молотком и клещами, считалось, что это он ремонтирует велосипед или удочки. Здешние мужики не обращали на это внимания, считали, что это нормально, когда человек постоянно занимается делом, на самом деле каждый из них сам хотел бы иметь такое место,  где можно  уединиться. Этот Коля Свекольников постоянно пропадал на несколько месяцев, и никто не знал, куда он делся, может быть ездил в Черняховск. Но потом он опять проявлялся в Калининграде и снова ходил в подвал и в магазин с большой черной сумкой. 
   Никто никогда не видел его гостей, не был у него в квартире, и неизвестно было что там делается и есть ли там хоть одна книжка. Вообще он жил так, что как буд-то его и нет. 
   
   Никто не видел, чтобы этот маньяк где-то когда-то работал. То, что он не ходил на работу,  это точно. Но на самом деле он работал. Сначала он трудился в фасовочном цехе и учился в вечерней школе, потом был экспедитором на грузовой машине, а один год играл в футбол в команде мастеров и учился в рыбном институте. После этого он устроился санитаром в областную психиатрическую больницу, хотя никогда и не был стукачем КГБ, — но его потом все равно из-за этого оттуда уволили. 
   Там ему посоветовал главный врач этой больницы Виктор Петрович: 
    — Уговори какого-нибудь дурака, чтобы он написал тебе доверенность на свою квартиру, обмани, потом его напоишь водкой где-нибудь на улице и пришьешь. Будешь и с квартирой и с деньгами, ты ведь сейчас у нас работаешь. А иначе тебе квартиру никогда не получить, а квартира это ценность! Ты еще молодой парень, тебе нужно жить. А ведь у нас тут золотое дно, просто золотое место. 
   По вечерам этот Виктор Петрович напивался на первом этаже как свинья, хотя и был кандидатом медицинских наук, производя этим званием сильное впечатление на пациентов и их родственников. Большое впечатление! своим умным ученым видом. Перед людьми это была сама ленинская простота и серьезность. В каждого пациента он вглядывался как будто пытался оценить в нем какое-то известное только ему качество. На самом деле он искренне считал психиатрию несуществующей наукой, и сочинял медицинские заключения, не основанные ни на каких физиологических данных, кроме умозрительных представлений. Про любого человека он мог написать что угодно, от "нет" до "да". Психиатрия не поддавалась анализу, контролю и заключению. Это была чистая абстракция. Что в голову стукнет. Как врач, он имел огромный доход от освобождения великих принудчиков и от медицинских заключений для суда. 
   Но по настоящему большие деньги шли от квартир, и туда Виктору Петровичу хода не было. Это была не его привилегия. Этим занимались рядовые сотрудники больницы, врачи, медсестры и рядовые санитарки, добропорядочные толстые тети, певшие пациентам и их родственникам Песнь Песней, и убившие немало мамаш и их деток в своей жизни. Все они были уже давно с квартирами. На этих дверях написано: " Оставь надежду всяк сюда входящий." Как мне жалко простых наивных граждан, поверивших советскому и российскому психиатру и привезших к ним своих детей. Там внимательно наблюдают не только за дураками, но и за каждым вновь устроившемся на роботу сотрудником, там вся система отработана годами и десятилетиями, и разговаривать с этими людьми так же бессмысленно и бесполезно, как бессмысленно ставить примочки на уши умершему человеку и полагать, что после этого он встанет. Там нет случайных людей. Там все курирует чекист, с трудом добившийся этого места. 
   Там всегда можно замотовать и замучить человека не согласного с преступниками и с государственной властью. Вот почему это сфера деятельности ФСБ. Там добывают большие деньги. Более выгодна только торговля детьми на сало, на запчасти, на экспорт. Все фирмы России по торговле усыновления детей иностранцами организованы и курируются госбезопасностью, без них за пределы России не было еще продано и вывезено ни одного ребенка, это их область.
    И почему русские дети должны вывозиться за границу?!.. Попробуй встать с протестом, и ты увидишь руку Гадины. Вот почему 50 % вывезенных из Калининградской области на " усыновление" за границу детей впоследствии не устанавливаются. Представь себе этого ребенка, этого мальчика или девочку, который радуется, с надеждой, едет в поезде прижавшись лицом к стучащему стеклу,  и верит что едет к маме… что у него будет новая мама… О, прекрасный человек, любимец народа и " настоящий парень" депутат Государственной Думы хоккеист Владислав Третьяк, за долгие годы не нашедший пяти минут, чтобы выступить в Государственной Думе по этому вопросу, дай я прижмусь к твоему свиному лицу. О, мой старый знакомец, депутат Государственной Думы России кинорежиссер Станислав Говорухин, подойди, свинья, поцелуемся. О, мой милый редактор, так болеющий о нравственности, и по всем вопросам, подойди, подойди, поцелуемся. И ты тоже. 
   Вот почему так плакал главврач Виктор Петрович в стенах Калининградской областной психиатрической больницы вспоминая, что все лекарства, которыми психиатрия калечит людей, сделаны немецкими врачами во времена фашистской Германии в лагерях смерти, потому что давно знал он, что никаких лекарств по физиологии излечения таких больных нет, и никакой науки по физиологии не существует, а есть просто калечащие реактивы, превращающие человека в обрубок, такие же грубые и действующие с таким же результатом как топор и молоток. 
   Вот почему он был категорически не согласен с Бехтеревым, сказавшим однажды, что типичный психиатр это преступник, и что этой областью должны заниматься обычные терапевты и что это область деятельности рядовой участковой терапии. А как же тогда калечить, обирать, куппировать и успокаивать этих свихнувшихся?! Нет, Бехтерев был не прав. 
   Присосавшись к этой кормушке и получив власть над людьми, Виктор Петрович, как и многие другие психиатры России, пришел к мысли что Пушкин, Гете, Маяковский, Гоголь, Чайковский, Гоген и Лев Толстой были свихнувшимися людьми, шизофрениками, и что свои произведения они написали, потому что стали сумасшедшими, и что им самое место среди пациентов второго отделения. Анализируя их жизнь и деятельность, он пришел к выводу, что имеет право судить их, так как сам он по профессии и общественному положению психиатр, работает в психиатрической больнице, а значит имеет право судить и профессионально оценивать других людей. Понятно, что таким образом он считал всех этих людей ниже себя, где-то на уровне своих подопечных, раз уж он имел право с таких позиций судить о них. Он собирался написать "научную" роботу по этому вопросу и даже собрал много фактов и заметок, но все же остановился. Остановило его не то, что он сомневался в себе, нет, в себе он как раз и не сомневался, но остановили его слова одного антисоветчика: 
    — Значит,  получается так, по вашим словам, что человек развивается от обезьяны к сумасшедшему?.. Что неандерталец превосходит вас, так как вы по отношению к нему сумасшедший?.. Ведь эти люди, о которых вы говорите, Гоголь и Гоген, отличаются от нас тем, чем мы отличаемся от неандертальцев. Они просто имеют более совершенный мозг. Скажем, макаке в зоопарке человек в костюме и с дипломатом тоже кажется сумасшедшим. 
   После этих слов Виктор Петрович надолго утратил интерес к таким вопросам и перешел к практической медицине. Вот в таком месте и с такими людьми маньяк и находился целый год! 
   Он там работал санитаром. Неудивительно, что он приучился колоть людям аминазин в задницы! И, говорят, работая в морге, колол его в задницы даже мертвым. Зачем он это делал, не знает никто. 


   Уйдя из психиатрической больницы, маньяк устроился в морг. Туда тоже не так просто было попасть. Его взяли,  потому что он пришел санитаром из психиатрии, а робота в морге ни чем не отличается от работы в психиатрической больнице. 
   В морге было выгодно работать. Во первых, роботы было мало. Во вторых, бесплатно кормили. В третьих, никогда не привлекали для других робот, потому что считалось, что работники морга не могут заниматься никаким другим делом. Они отказывались на своей машине возить еще что-то кроме мертвых. Кроме того,  хоть изредка, но перепадал калым. 
   В основном трое работников морга, — Коля, Саша и Вася целыми днями сидели за столом в своем полуподвале, разговаривали, играли в карты и в шахматы и пили чай. Водку на работе они не пили никогда, и радио не включали. Были еще и ночные дежурства. Вот там, на них, маньяк и приучился по ночам бродить среди мертвых. 
   Ночью мертвецы казались синими и бледными, но у некоторых выделялись в темноте яркие красные губы, сияющие крупными как накрашенными бантиками-ртами. Вот там-то,  среди этих погибших девок маньяк и научился находить свои будущие жертвы! 
   
   Теперь бывший санитар Свекольников официально работал в ЖеКе Центрального района по улице Космонавта Леонова. Там у него много лет лежала трудовая книжка, за которую он имел 2,5 тыс. рублей. Так он "трудился" уже 19 лет, но, понятно, что в этом ЖэКе он никогда не был, и только была у него оттуда когда-то знакомая паспортистка. Несмотря на это, несмотря на то,  что он там не был, и никого там уже не знал, и что паспортистка эта уволилась, и сменился ни один бухгалтер, деньги на оплату его коммунальных услуг и жилья из этого ЖэКа постоянно переводились, и это и была вся его заработная плата. 
   То есть можно сказать, что это был человек свободной профессии. 
   Несмотря на то, что денег у маньяка как бы бы и не было и негде было их взять, незаметно было чтобы он умирал с голоду или копался на помойках. Зимой он иногда покупал виноград, бананы, а так же любил покупать селедку и копченую скумбрию.
   По его внешности вообще трудно было судить о его доходах. Он принадлежал к числу тех людей, которые,  как бы они не оделись, всегда похожи только на самого себя. И не то что бы внешность его смахивала на Наполеона, но было в нем что-то такое, что отличало его от большинства граждан, — он никогда не вмешивался в чужие дела, не говорил громко, не устраивал скандалов и не выходил из себя. Зато было хорошо известно, что с ним лучше не связываться. 
   Этот маньяк был знаком со всеми бичами и хулиганами города. Причем заметно было, что с настоящими преступниками он не связывается и даже как бы их презирает. И хотя вы никогда бы не увидели его ни в одной хулиганской компании, но стоило бы вам ночью или в поздний вечер выйти на улицу, и встать в кустах за каким-нибудь углом на улице Тихорецкой или Киевской в Балтийском районе, вы бы заметили,  что маньяк там разговаривает с каким-нибудь прикинутым парнем или чаще всего с фигуристой грудястой девахой с крашеными кудлатыми волосами и яркими намазанными густой красной помадой губами бантиком.  И эти девки так были похожи на умерших от водки и драк девок из морга! А многие из них были просто бечевки,  жившие под мостами, в гаражах, бункерах и подвалах.
    И несмотря на то, что они жили в таких антисанитарных условиях и от многих плохо пахло, все они были вульгарно, но хорошо одеты, сыты, и хотя из их одежд выглядывали пропитые серо-землистые физиономии, не было заметно чтобы они страдали от несчастной и нищей жизни. Все они рассказывали историю о том, что завтра уедут в Славск, или что ее сестра воюет с ней из-за единственного жилья в Косме, или что у нее есть сын и муж в Черняховске, и что муж ее не любит, потому что он мудак и мелкий человек ( а то, что она шатается по всему Калининграду с очередным еба--м, она этого не замечала ) или то, что она не может якобы уехать из Калининграда, так как она приезжая и у нее украли паспорт. На самом деле, если бы ей принесли паспорт чтобы ей пересечь две границы, она бы его спрятала под теплосетью около ближней помойки. 
   Среди этих сисястых девок попадались школьницы Калининграда, из 10 или других старших классов с улиц Батальной или Ули Громовой. Трудно было постороннему человеку понять или догадаться, что им нужно и как они оказались в таких местах и в такое время. На самом деле ничего неизвестного в этом не было. Они просто пошли погулять. 
   Этот Коля Свекольников часто спускался в бункера и там среди военного бетона немецких бомбоубежищ, сидя на поддонах из продовольственных магазинов, которых натащили туда бичи, целыми часами разговаривал с бухими женщинами, ища и находя себе среди них себе родственную душу. В этой среде он чувствовал себя в своей тарелке. И не разу он не попался ментам и ни одна женщина его не заложила!
   Да и что с него было взять?.. У него  ведь ничего не было кроме полупустой квартиры. 

    Наташе уже исполнилось десять, а потом и одиннадцать лет.
    Повзрослев, она все так же с недоверием относилась к этому человеку, пугалась, боялась его и старалась не смотреть в его сторону. И она уже решила не обращать на него совсем внимания, и его не видеть, тем более что это был человек другой возрастной группы и никак не участвовал в ее жизни. Но маньяк-то ею уже заинтересовался! 
   Куда бы она не пошла,  и что бы она не делала, она везде замечала его взгляд. И когда она бегала или играла с девочками, вдруг, посредине игры она ловила на себе его внимательные глаза. 
   Когда она шла из школы, то долго стояла на перекрестках, и всегда оглядывалась назад, вдоль длинных улиц. Иногда она вдруг вздрагивала всем телом и, обернувшись, видела вплотную стоящего за ней в магазине Свекольникова, который внимательно ее рассматривал. И не разу она не заметила и не почувствовала, как он подходит. 
    Между тем другие дети тоже стали замечать интерес маньяка к Наташе, тем более что она им все рассказала. Несколько девочек стали с подозрением относиться к нему, а Наташин шестилетний брат Сережа издалека кидался в него камнями, показал ему палец и крикнул в его сторону слово " Х..!". Впрочем тот не обратил на него никакого внимания.
   Все это забывалось детьми за их играми и интересами, тем более что внимание Свекольникова относилось только и исключительно к Наташе. Он же не афишировал своего внимания к ней! Тем более что он опять пропал на все лето, на несколько месяцев.


   В ноябре Свекольников вернулся в Калининград, и в Балтрайоне пропало сразу несколько женщин. 
   По ночам он любил погулять. Но гулял но часто не один. Я не знаю, бывали ли Вы, читатель, в районе улиц Шота Руставели, около Говнотечки. Там старые немецкие дома группируются около Зоопарка в такой угол, что за ними сплошные темные места, а запах из вольеров иногда такой, что поневоле вспоминаешь запах с родных полей. Впрочем, лучше это, чем бензинное быдло. Вы гуляли в этих темных местах поздней осенью, ночью, — видели эту ночную черноту, особенно в лесу между двумя заборами у самой Говнотечки?.. Вот туда и приводил поздним вечером Свекольников этих женщин. 
   Там, между громадными четырех и трехэтажными старинными домами и днем всегда гуляет в пространстве какой -то сумрак, эти здания вблизи напоминают какие-то огромные большие корабли, крейсер или может быть миноносец. А представляете, что там твориться ночью, особенно в глухоте и в темноте около самой Говнотечки? Кого там докличешься ночью в том переулке, в пространстве за домами у забора Зоопарка и вдоль Говнотечки? Что там может сделать бедная женщина, которой к тому же дали кирпичем по голове? 
   По ночам в квартире Свекольникова на пятом этаже часто по нескольку часов горел свет, раздавались слова песни Высоцкого: "Ах, оставьте ненужные споры, я себе уже все доказал, лучше гор могут быть только горы, на которых никто не бывал", — и неизвестно было чем он там занимается. И, если присмотреться, можно было бы видеть как он сидит на подоконнике окна пятого этажа не видный на его темном фоне и внимательно наблюдает за женщинами и в такое ночное время проходящими по Тихорецкой. 

   Все так же он постоянно спускался в подвал, и неизвестно было, что он там делает. 
   Между тем этот Свекольников был довольно развитым человеком. 
   Это обнаружила сорокалетняя учительница музыки, соседка из одиннадцатой квартиры, заинтересовавшаяся одиноким и как ей показалось подходящим для нее мужчиной. Она быстро нашла повод, чтобы с ним заговорить. Как бы невзначай она несколько раз заговаривала с ним, и два раза они вдвоем возвратились из ближнего магазина. Между тем Свекольников не проявил к ней интереса. В следующий раз он ее просто не заметил. Ему уже давно надоели всякие продавщицы продовольственных магазинов, мгновенно вычислявшие по покупкам одинокого человека. Целый год такая дама вела себя с ним вежливо и предупредительно, как на 8 марта, демонстрируя свои разные моральные и прочие прелести, но когда понимала, что ей тут ничего не светит, срывались в штопор очередным хамством, — причем, что интересно, в 90% случаев это были замужние дамы. 
   Впрочем, однажды, в 24-x часовом круглосуточном ночном магазине на Портовой он видел такую девочку! — О, Боже! Она даже сказала ему что ее зовут Люда. Как она заворачивала женственно за прилавком какие-то продукты, упаковывая их, пользуясь отсутствием наплыва покупателей. Как она все делала, даже за кассой сидела, как бы ни от мира сего. Как она краснела, когда разговаривала с ним! И она не отказала ему в общении, правда, не сразу, но не отказала. Как она разговаривала с ним, когда вечером он решил ее проводить! " А зачем?.. А зачем?.. И зачем это нужно?.." И какой надеждой светились ее глаза! И досталась же такая девочка какому-то двадцатилетнему дураку, который даже не хотел иметь от нее ребенка, а хотел еще "погулять ", считая что ему еще рано! О, дурак. Не знает дурак, что птичка уже улетела. Впрочем, это значит что он ее не любил. Да, на такой Люде можно только жениться, но к этому Коля был не готов. Ему при такой его жизни это было, конечно, не нужно. 

   Наташа становилась уже таким подростком, который вызывает живой интерес у мальчиков. Маньяк видел это. Его напряженный взгляд вырывал ее фигурку из окружающего мира. Она не могла избежать интереса этого человека. Среди десятков окружающих девочек он выбрал ее одну. Только она одна пробуждала тайные глубины его мозга. Поэтому он, даже не отдавая себе в этом отчета, преследовал ее с тайной настойчивостью. 
   Среди окружающих Наташу девочек проявилась одна симпатичная девчонка, которой было десять с половиной лет. Узнав об Свекольникове, она не только не испугалась его, но напротив, сама стала заигрывать с ним. Она сама весело с ним заговорила, а после этого случая замахала ему издали рукой, когда его увидела, а когда девочки играли в мяч на стоянке машин, и Свекольников проходил рядом, она стала прихорашиваться, глядясь в зеркало и в стекла автомобиля, стремясь ему понравиться. Но Свекольников не заинтересовался ею. Только одна Наташа занимала его мозг. 
   Он вел тайную, неизвестную другим людям жизнь, оставаясь внешне обычным, даже более чем обыкновенным человеком. Он старался не привлекать к себе ничьего внимания. 
   При этом он иногда совершал длительные прогулки через весь город, например ходил в столовую на улице Космонавта Леонова 73, сохранившуюся с советских времен, которая привлекала его невысокими ценами и хорошей кухней. При этом он чувствовал себя цивилизованным человеком, сидя в приличном месте среди хорошо одетых людей, за столиком с скатертями и с салфетками. Если бы только знали эти люди, кто обедал вместе с ними! Но уже недалек был день, когда весь город вздрогнул от ужаса. 

   Маньяк все так же вечерами гулял по Балтрайону, спускался в старые бомбоубежища и в подвалы, и все так же он проводил время с бичами и с девками. 
   Не было ни одной недели, чтобы он хоть раз не совершил такой выход. Спускаясь с пятого этажа, он шел в неизвестный путь. Часто его можно было увидеть где-нибудь на краю Октябрьской площади, около третьей школы, разговаривающим с одной десятиклассницей. Где теперь эта десятиклассница, не знает уже никто. 
   Этот Свекольников не видел разницы между тринадцатилетней или двадцатитрехлетней, или пятнадцатилетней девкой, не замечал между ними абсолютно никакой разницы, и искренне не понимал, почему их мамаш волнует, кто дрючит их дочек. Какая разница, кто дрючит эту девушку, девятнадцатилетний, пятнадцатилетний, тридцатипятилетний или пятидесятилетний мужик? Какая, к черту, разница?.. Да, глубоко его психология отличалась от психики других людей. 
   Так он сидел поздним вечером ночью у окна и думал как бы получить в свои руки Наташу. Отсюда, с пятиэтажной высоты здания, ему открывались широкие виды Тихорецкой и Вселенной.  
   Широкий, огромный мир, сияющий огнями раскинулся над его головой. С товарной станции неслись непередаваемые звуки трудящегося мира, светились зеленые и красные огни, и каждый удар, и каждый слабый звук отражал какофонию мирового пространства. Каждый звук был к месту и рождал неожиданные ассоциации. Вдруг издали завизжали на резком повороте шины и тормоза залетевшей машины, зашумел нарастающий мотор, и шипящая вода запенилась и поднялась брызгами. Куда он спешит?.. Наверное, хочет застать любовника со своей женой. Не успеет. 
   Да, этот Свекольников был развитым человеком. Он считал, что ни одно произведение искусства не может отразить красоту окружающего мира. И сегодня он лишний раз в этом убедился. Прозрачность чистого после дождя воздуха была такая, что, казалось, протяни руку и коснешься и соседней крыши и края звезд. 
   Как он любил эти мокрые чистые весенние ночи после дождя! 
   Весь мир, вся Вселенная полны запахами пробуждающейся жизни. Осенью, в мокрые ночи, еще лучше. Каждый красный лист окружающих дубов и каштанов отражает оранжевую толику света, и весь мир вокруг, особенно в предвечерние часы, в вечерние закаты, наполнен красным светом. 
   И хоть есть люди, которые проклинают нашу прибалтийскую осень, это лучшее время в жизни. Когда в предвечерних сумерках замирает на повороте на Судостроительную старый автобус, сам изнутри наполненный красным светом слабых мерцающих лампочек, и всегда на последней площадке стоит там какая-нибудь девушка, или пара подростков, о, какая же это красота. Весь мир заполнен красным светом! И каким же надо быть бандитом, каким недочеловеком, чтобы лишать людей этой красоты! этого мира! 

   Маньяк сидел на окне и вспоминал свои гнусности. Особенное удовольствие ему доставляли воспоминания о психиатрической больнице. Особенно приятно ему было вспоминать, как он делал придуркам уколы в жопу аминазином. 
  Он знал, что это за лекарство. Это мышьяк. Он разрушает в человеке все. Врачи всегда старались назначить многодневные курсы этого "лекарства", так что у многих дураков жопу уже некуда было колоть, они возмущались, и им назначали еще несколько курсов подряд, как возбудившимся. У некоторых из них в этих местах уже была мертвая зона, зияли страшные раны провалившейся и уже отсутствующей плоти, они были худы как заключенные из концлагеря, потому что их умертвленные внутренние органы уже не могли воспринимать пищу, и они быстро умирали. Несмотря на это "врачи" продолжали такую-же терапию. Мельком взглянув на такого больного, с которым уже никто не разговаривал, врач бросал: 
    — Вычистите и продолжайте. 
    — Смотри-ка, — удивлялся какой-нибудь прибывший с воли придурок, — а еще год назад этот мужик был нормальным человеком. 
   Других больных закалывали галоперидолом. Некоторые из этих больных были психически абсолютно здоровые люди. Галоперидол, — страшное оружие советских психиатров и кремлевских деятелей. Изобретенное в гитлеровской Германии и позднее позаимствованное бельгийскими психиатрами и запрещенное во многих странах мира, оно до сих пор является краеугольным камнем российской психиатрии и применяется в том числе и против подростков, попавших в их руки. Трудно передать нечеловеческие мучения людей, прошедших эту адову кухню. Это "лекарство" наносит непоправимый ущерб человеческому организму. Страшны прежде всего моральные страдания людей, попавших в адский застенок, знающих что их непоправимо превращают в живых трупов, разлагая и печень, и мозг, и всю имунную систему. Но прежде всего убивая мозг.
    В процессе многолетней практики советские и российские психиатры выбрали наиболее действенное оружие, доставляющее наибольшие мучения пациенту, самое губительное и болезненное. Самые отпетые криминальные преступники, зная это, сделают себе любое членовредительство, только бы не попасть в эту систему. По стенам больниц ползают жертвы "демократии". Российские психбольницы и повязанные с ними суды давно стали машиной убийства людей и присвоения их недвижимости. Сотню раз подумайте о будущем ваших детей, слушая циника в белом халате. Если уж Бог допустил нарушение в физиологии вашего ребенка, тут уже и Бог вам не поможет. Только ласка, надежда, забота и доброта вам помогут. Постарайтесь помочь ребенку терпением, верой и обычной терапией. Всегда ведь есть надежда! Он ведь еще не полутруп, каким выходит из их рук. Возбуждение можно погасить и другими средствами. 
     Не отдавайте ребенка на смерть. Они не спасут и они не помогут. Все, что они вам говорят, о том, что болезнь нельзя запустить, абсолютная ложь. Не верьте им, какие бы песни они вам не пели, никаких лекарств в этой терапии не существует. Если болезнь нельзя вылечить, то ее нельзя вылечить. Только терпение. Вы и ваш ребенок интересуют их только как потенциальная жертва. А как же в 19 веке, и в прежние годы люди жили и прекрасно обходились без этих лекарств? Не видно было чтобы тысячи неполноценных шатались по улицам. 
   Нормальные врачи там не задерживаются. Нормальный человек уходит оттуда в наркологию, сексологию, психологию, он изначально не идет в МВД, ФСБ, в психиатрию, в изначально преступные организации. Потому что там люди одеты как-то странно. Им не хватает коричневого цвета. 
   Почему НКВД могла выполнить свою роль? Потому что там собрались люди особого рода. Посмотрите, выйдите, на улицу. Вы видели хоть раз чтобы мальчик из хорошей семьи попал в хулиганскую группу? Вы можете представить в такой среде Блока или будущего маршала Жукова? Был хоть раз, хоть один только раз такой случай? Вы можете найти в семьях Пушкина, Блока, Моцарта, Бетховена, Гете, Есенина, Чайковского или Столыпина хоть один такой случай?.. Хоть одного преступника?.. Хоть один такой случай во всей мировой истории?.. Неудивительно, что все эти люди кажутся некоторым биологиески неполноценным личностям сумасшедшими. Это вполне естественно для лиц определенного класса. 
   И тем более удивительно, что при таких наклонностях, этот Коля Свекольников так и не стал стукачем КГБ! Сразу бы получил и место старшего санитара, и квартиру. Да, он был настоящий преступник, как и самые серьезные паханы, он не шел на сотрудничество с государственными карательными властями. 
   Наверное, он считал себя особым человеком. 
   Так этот маньяк сидел поздней ночью на окне и смотрел на окружающий мир. Но не стратегические замыслы Наполеона занимали его. 
   Он думал, как получить в свои руки Наташу. Как получить в свои руки девочку, ведь ей уже, скоро, вот-вот, будет 13 лет. 
   Это было трудно сделать. Утром она сразу шла в школу, вечером ее быстро загоняли домой, а на улице она всегда была с другими детьми. И она боялась его, чувствуя его подлую и извращенную душу. Но маньяк хотел получить в свои руки именно неопытную, чистую и добрую девочку, чеховскую "душечку", какой и была Наташа. 
   Думал он, думал, и придумал. Он решил обмануть Наташу, и познакомиться с ней. И это ему удалось! 

   Среди окружающих детей у него были знакомые мальчишки, а точнее один, Пашка, и двое его друзей. Этот Пашка называл Свекольникова своим другом. Их дружба заключалась в том, что Свекольников давал ему рублевую мелочь, которая была в его карманах. 
   Надо сказать что  Свекольников был он не жадным, таких мелких денег не замечал, и вообще своих денег, тех, что имел, для женщин или для детей не жалел, и не считал. 
   Этого Пашку Свекольников хорошо знал еще с 5 лет, когда тот везде ходил один по всему району, всегда с палками, всегда был на улице, в отличии от других ребят, которые одно время вообще не выходили на улицу без сопровождения или без родителей. Можно сказать, что он был местный абориген. 
   Этот Пашка всегда бегал или стоял возле магазина с собакой и с палками, постоянно заходил в магазин, знал всех продавщиц и с ними разговаривал. 
   С этим Пашкой Свекольников и подружился, он давал ему сначала по 5, а потом по 15, и по 30 рублей. 
    — Это мой друг, — сообщал Пашка продавщицам, когда они подходили рассчитываться. 
   Хотя теперь Пашке было 10 или 11 лет, характер у него мало изменился. Он все так же проводил большую часть дня на улице и все так же считал Свекольникова своим другом.       
   Свекольников решил поближе познакомиться с Пашкой и с его друзьями, чтобы Наташа заметила что он дружит с другими детьми и перестала его бояться. 
   И Наташа это действительно заметила. Она, правда, не очень была знакома с мальчиками с другой стороны улицы но все же их хорошо знала. 
   Свекольников старался почаще попадаться ей на глаза, как будто бы внешне не обращая на нее никакого особенного внимания. Его стратегический замысел заключался в том, чтобы усыпить ее, обмануть, и заставить поверить в то что он хороший человек. Ко всему этому Свекольников относился так серьезно, как будто это была главная ставка в его жизни. Он хотел получить Наташу в свои руки. 
   Исподволь, незаметно, он стремился сблизиться с Наташей, стать для нее естественным. Воспользоваться этой девочкой стало сейчас главным стремлением в его жизни. Не было дня, чтобы маньяк не подумал о ней. Куда бы он не пошел, куда бы не поехал, он представлял себе крепкие сильные ноги этой девочки, ее замечательную улыбку и глаза. Он вспоминал, как бесконечно быстро носилась она вечером вокруг домов, наверное на спор с девочками, и его удивило, какой же силой и здоровьем она обладает. И это была чужая жизнь, и чужая девочка, но как же хотелось ее иметь! 

   Свекольников сидел с удочками у яхтклуба на карьере у Голубых озер. Вытаскивая очередного карася, он вспомнил как однажды в Момоново, где он жил в детстве, он пошел с одной девочкой из своего класса на рыбалку. Ей тогда тоже было 13 лет, как и Наташе. Вернее будет сказать что эта девочка не пошла с ним, а привязалась по дороге, наверное ей нечем было заняться и она захотела сходить на рыбалку. Когда он вытащил из воды трепещущую рыбку, плотву, и стал снимать с крючка, она вдруг сказала: 
    — А давай лучше этих рыбок покормим. 
    — Да ты что! Чем мы их кормить будем? — возмутился Коля. 
    — Я могу сходить в магазин, куплю хлеба, — сказала девочка. 
    — Ты в этот магазин два часа будешь топать, туда и обратно. 
    — Я за двадцать минут сбегаю, — сказала девочка. 
    — А деньги у тебя есть? 
    — Да. Двадцать копеек. 
   Двадцать копеек представляли собой большую ценность. 
    — Ты что, хочешь всю рыбу в заливе и в море хлебом накормить? — спросил Коля, а про себя подумал: "Вот дура!" 
   Вот и Наташа напоминала теперь ему такую трепещущую рыбку.
 
   У Свекольникова был большой опыт общения с женщинами. Он хорошо знал психологию людей, и знал как завоевать доверие. 
   В майские дни троица друзей, вместе с Пашкой, подошла к Свекольникову, когда Наташа была рядом с ними в компании с другими ребятами. Этого Свекольникову только и было надо. Он весело заговорил с мальчиками, и сердце его забилось сильней оттого, что рядом была Наташа. Конечно, она их потом спросила, кто это такой, и Пашка сказал что это его друг. 
   Назавтра Свекольников как буд-то случайно прошел мимо Наташи, и в последний момент с улыбкой взглянул на нее. Осторожно, внешне как бы не обращая на нее внимания, он добивался доверия девочки. 
   Как бы случайно он проходил мимо нее: — Извини! —, столкнувшись между ларьками. Как бы случайно стоял рядом с ней в автобусе, когда она ехала с другими детьми в "Плазу" на бокс, с улыбкой глядя в сторону. 
   Вскоре через Пашку он познакомился с восьмилетней девчонкой Раей, которая весь день проводила на улице, бегала по всем местам вокруг "Родины" и по всем детским игровым площадкам вокруг, потому что ее мама работала в палатке возле "Родины", и Рая должна была быть всегда рядом. Часто мама закрывала палатку на полчаса или на пятнадцать минут, брала Раю за руку и вела ее домой сажать за уроки или кормить. Во все остальное время девочка бегала на улице и наотрез отказывалась сидеть дома с бабкой и братиком. Несмотря на такой ее уличной образ жизни и пальто нараспашку, она всегда была здоровой и почти никогда не болела. Конечно, она хорошо знала Пашку.
     Свекольников подарил ей шоколадку и с ней познакомился. Рая хорошо знала окружающую жизнь, всех собак и всех мальчишек, и интересно было наблюдать и слушать как и что она рассказывала, когда разговаривала с Пашкой. И эта девочка и ее мать оказались подругами Наташиной матери. Теперь Наташа не боялась Свекольникова, увидев как он разговаривает с Раей. 
   Теперь он решил познакомиться и поговорить с Наташей. 
   Когда она в предбаннике в большом магазине закрыла ячейку, и задержалась, повернувшись к нему, он, вроде бы случайно оказавшись здесь, спросил: 
    — А почему ты тогда, в детстве, бегала, удирала от меня? 
   Впервые он увидел ее так близко. Наташа поразила его. Не то слово! Какое у нее было чистое, нежное лицо, она его ослепила, он не ожидал что вблизи она так красива. 
   Она замерла, остановившись на минуту от неожиданного вопроса и несколько секунд смотрела на него большими чистыми глазами, и ему показалось даже, что она ничего не скажет, но в ту же минуту она сказала: 
    — Потому что ты дурак. 
   Больше она не сказала ничего. Но и этого было достаточно. 
   Маньяк пришел домой, пораженный всей природой этой девочки. Он бросился на тахту и лег, закинув руки за голову. Да, немало он видел и имел разных женщин, но такой девочки у него не было никогда. О такой девочке можно только мечтать. Вот почему он мечтал получить ее в свои руки.

    Она сидела у окна на третьем этаже и читала книжку. Май, и уже было тепло и сияло солнце. Ее волосы были распущены, а раньше она никогда не пользовалась такой прической. Когда она переворачивала страничку, то перед этим поправляла волосы, раздвинув пальцы ножницами, и это было то же характерное движение, что он замечал у нее на улице. При этом она чуть-чуть уводила взгляд немножко вверх и в сторону в течении двух или трех секунд как бы не замечая окружающего. Боже мой! Как же он любил это ее движение.
     Точно так же, в детстве, когда она была еще девочкой, она не могла пройти мимо какого-нибудь куста или цветов, останавливалась перед ними и делала такие пассы руками над ними и вокруг них — как будто отгоняла пчелок. Точно так же летом она делала непроизвольные движения руками над головой в форме лотоса, как будто отгоняла маленьких золотистых пчелок, которые летали у нее над головой. 
   Свекольников стоял внизу во дворе ее дома и незаметно наблюдал за ней. "Постою еще, посмотрю на нее одну минутку". 
   Он увидел ее у остановки возле кинотеатра "Родина." Она стояла у рекламного трехстороннего щита "Калининградский областной драматический театр" с маленьким рюкзачком и с книжкой. Он только заметил ее, как она разговаривала по телефону. Потом она стояла, уткнувшись в щит головой в надпись "Булгаков. Мастер и Маргарита.", и читала книжку, иногда поглядывая на остановку и делая шаг к ней, как будто собираясь уехать. При этом она как будто не видела его, или делала вид что не замечает после прошедшего разговора. 
   Коля тоже делал вид что стоит на остановке, не замечая ее. Потом он перешел на другую сторону улицы, и встал около бочки с квасом, потому что это уже продолжалось довольно долго. Но вот подошла девочка с таким-же рюкзачком и с гитарой, потом к ним присоединилась полная женщина, чья-то мамаша или учительница, и они стали о чем-то болтать. Вдруг подошел автобус, девочки повернулись, перебежали улицу и стали пить квас. Когда они отходили, Коля услышал только одно слово: "Полина". Через минуту Наташа опять сказала: 
    — Полина, — видно они ждали эту девочку. 
   Но Полина не подошла, а подошел автобус. Задние шторки были задернуты, но Коля видел, как они встали на последней площадке. Они уехали к друзьям. Тут, в эту минуту Свекольников увидел что Наташа уже взрослая девочка, и ее подружке, уже, наверное 15 лет, и у Наташи уже не детские интересы. Он видел что она уже достаточно взрослая девочка. 
   И в этом, далеком от него мире для него, казалось, нет никакого места. 
   Но Свекольников не успокаивался. Маньяк не унимался. 


   Наташа шла по переулку к улице Павлика Морозова. Она возвращалась из школы. Вдруг перед ней возник Коля Свекольников. 
    — Здравствуй, — сказал он, как будто случайно здесь увидев ее. 
   Но Наташа сразу поняла что это не так. 
    — До свидания! — тут же ответила она. 
   Коля несколько шагов шел с нею рядом, глядя на нее сбоку. Он не знал что сказать. Прошли еще несколько шагов. Прошло еще несколько секунд. Коля растерялся. Вдруг он сказал: 
    — Я красивый. 
   Он и сам и не знал, почему сказал такую глупость. Просто ему хотелось ей понравиться. 
   Наташа резко остановилась, отскочила на брусчатку на два шага от тротуара и крикнула: 
    — Кто вам это сказал?! 
   Коля совсем потерялся. Но он вдруг вспомнил, кто ему это сказал, кто ему это всегда говорил. 
    — Моя мама 
    — Ваша мама ошибалась! 
   Коля совсем потерялся. Он почувствовал себя полнейшим дураком. Странно, но перед этой девочкой он чувствовал себя как солдат перед генералом. Он вдруг совсем растерялся и начал говорить: 
    — Но ведь не внешность вообще главное. Ведь я же просто хотел тебя спросить… И вообще… И тетя Лида тоже говорила. 
    — Какая тетя Лида? — спросила с недоумением Наташа. 
    — Наша тетя Лида. Она живет в Саратове. 
   Но Наташа уже не слушала. Она ускоряла шаги. Она уже дошла до Павлика Морозова и не хотела идти по главной улице с этим дураком. 
   Коля был вынужден сказать: 
    — До свидания. 
   Наташа бросила: 
    — До свидания! — и перебежала улицу. 
   Коля издалека проводил ее до самой "Родины". Она не разу не обернулась. 
   Тут Наташа уже знала, что он приходил именно из-за нее, что он ею заинтересовался, но она не понимала значения этого факта. Свекольников ей не понравился, да и не мог понравиться. Какой-то чужой человек другого возраста. В ее жизни девочки для него не было места. И вообще. Она его не воспринимала. 
   Свекольников старался не надоедать Наташе, не мешать ей жить. Он старался не часто попадаться ей на глаза. Иногда он встречал ее из школы, и они вели диалоги. Наташа не понимала, что может проигнорировать этого дурака, просто с ним не разговаривать, это ей при ее непосредственном характере просто не пришло в голову. 
   Свекольников видел, что Наташа была развитой девочкой, она родилась удачным ребенком. Она принадлежала к тем нескольким процентам женщин, с которыми можно было серьезно разговаривать. Обычно женщины не выдерживали с ним диалога, дискуссии, а она выдерживала. Скажет: — "Дурак", — и сразу все становится ясно и понятно. 
    — Потому что ты дурак! 
    — Ой, — говорил он ей в ответ, — я так рад, что ты меня так уважаешь. Иногда она отходила на несколько шагов в сторону, характерным движением поправляла, откидывала волосы, уводила взгляд немного вверх и в строну, и говорила: " Ты из меня уже всю кровь выпил!". Видно эту фразу она не раз повторяла младшему брату. И как же в эту минуту она была похожа на настоящую взрослую женщину. " Господи!, — говорил ей Коля, — Как же ты меня радуешь своими фокусами!" Ругаться она не умела, и из всех бранных слов могла применить только одно слово "дурак", вот она им и пользовалась, стремясь отвадить от себя Свекольникова. Но у нее кроме "дурака" ничего не получалось. 
   Или он ей еще говорил: 
    — Если бы ты только знала, Пичугина, какую ценность ты представляешь для одного человека. Отгадай, для какого? Для меня. 
   Но Наташа таких слов не воспринимала. Он сказал ей эти слова только один раз. И тут он не врал. Он говорил правду. И, действительно, если бы она только знала! Когда он видел Наташу, все первобытные чувства в нем просыпались. И еще. Он чувствовал что ему перед ней теперь ничего не стыдно. Наверное, потому что он надеялся получить ее всю в свои руки. 
   Обычно, когда она шла одна а не с другими девочками, а это бывало часто, потому что ей приходилось оставаться для всяких внеклассных дел в школе, он проходил с ней расстояние около двести или триста метров, от стадиона, а дальше Наташа шла одна. 
   Теперь Свекольников знал о Наташе многое. Она про себя ему, конечно, почти ничего не говорила, но он узнал многое. Из интернета он узнал, что она заняла второе место на городской олимпиаде по биологии, и узнал как зовут ее учительницу, и что она пишет стихи, и читал их в Интернете, и что она занимается каратэ. Целыми часами он рассматривал ее фотографию в спортивной куртке. Она стояла, улыбаясь, с победной физиономией. Он удивлялся, как и когда она находила время для всех этих занятий. 
   Их диалоги заключались в том, что Свекольников пытался расположить Наташу к себе, а она от него отбивалась. Поэтому это была своего рода война. Она его не принимала. Напрасно Коля спрашивал, какие у нее учебники, уроки и что они изучают в этот момент в классе. Напрасно Коля ей говорил, что он такой же простой человек, как ее папа или мама. Ничего не помогало. Поэтому он тщательно готовился, что сказать Наташе в следующий раз, как заинтересовать ее чем-то, а она его парировала, мгновенно разбивая все его надежды. 
   Ему помогало то, что Наташа была непосредственной и хорошей девочкой. Она не могла оскорбить другого человека. Кроме того, Свекольников старался не слишком мешать ей своими ухаживаниями. 
   У Наташи было одно такое качество, как у хорошей первоклассницы, когда ей учительница скажет: 
    — Ты, Маша, не шали, так нельзя, — и первоклассница сложит ручки на парте и смотрит и ведет себя строго. 
   Вот и Наташе тоже так можно было сказать. Она как бы останавливалась и переставала говорить "Дурак". Кроме того, ей можно было что-то сказать неожиданное, она этим заинтересовывалась, так как была непосредственна, и, не отдавая себе отчета, останавливалась и разговаривала. И так он мог иногда разговаривать с ней по несколько минут. 
   Но постепенно в процессе этой ругани она привыкла к нему, уже не употребляла слова ВЫ, а когда он ее спросил, не сказала ли она о нем маме, она ответила: 
    — А при чем тут мама? 
   Только этого Свекольникову и было нужно.. 
   Он знал, что при своих способностях легко может завоевать любую красивую девушку, но эти девушки его мало интересовали. Когда он думал о том, как они занимались любовью с другими мужиками и парнями, и что при этом делали, хорошо зная сексуальную статистику на эту тему, и как и сколький процент из них брали в рот, а этот процент был большой, и что интересно, и в России и во Франции он был одинаков, то у него пропадала вся энергия и все желание к ним серьезно относиться. Все-таки это несовместимо. Когда Коля представлял себе это,  и это в тот момент, когда у него проявлялось самое первое, самое сильное чувство,  то это его чувство сразу испарялось. Все-таки это несовместимо. Все таки Пушкин и Лев Толстой были неспособны любить таких женщин. Нет, если бы Коля жил в Германии, где это является нормой, или на Северном Полюсе, где нет ни одной другой женщины, может он на такой девушке бы и женился. Или, если, скажем, если бы она бы от него случайно забеременела. Тут уж придется жениться, никуда не денешься. Но все равно это была бы семья до первого фонарного столба. Потому что, сколько бы лет не прошло, и сколько бы детей уже не было, но однажды бы Коля вышел из дома на улицу и в каком-то магазине или школьном дворе увидел бы настоящую, другую девочку, и вся его прежняя семейная жизнь полетела бы в тартарары. Нет, если бы Коля жил в мире, где нет никаких других девушек, может быть он на такой девушке бы и женился. Но не в России, где, слава Богу, для некоторых семей порядочность еще является образом жизни. Где все еще существует понятие нравственная, порядочная женщина. И где такие женщины и девочки есть. Конечно, их только полтора или два с половиной процента. Но на самом деле так было всегда. И миллион, и двести лет назад. И всегда так будет. Конечно, требовать от женщины чистоты это цинизм, мало ли что могло случиться в ее жизни, но не тогда же, когда ей 15 или 17 лет. Значит эта девочка воспитана в такой семье, где нет и не было серьезных отношений между родителями, значит у ее матери не было и не могло быть разговора на эту тему с дочерью, значит она не обьяснила ей, что самое главное в жизни женщины это дети, а женщина рожает детей писькой. Значит, эта девочка не читала книг русской классики, не знает Чехова, Пушкина и Толстого, не понимает, что там написано, не ценит себя и у нее нет внутреннего мира. Значит, эта девочка не может родить здорового ребенка, а родит какое-нибудь быдло, даже если это быдло и будет потом с высшим образованием. 
   Когда он видел, что какой-то парень страдает от несчастной любви, и переживает, что какая-то девушка ему дала, ему дала, а именно ему не дала, он только икал от от удивления. Он не понимал, откуда берется фантазия у этих парней. Когда он читал стихи Маяковского к Лиле Брик, то испытывал к нему отвращение. Это то же самое, что писать: — Я люблю смотреть как умирают дети. А Маяковский это писал. Или еще: "Закроем же глотку грязной сволочи, сюсюкающей о зверствах ЧеКа." Он не понимал дурочка Тургенева с его базаровщиной, и с его убогой мазохистской любовью к Полине Виардо, жадной тетке, обобравшей потом его дочь и внуков. Обоим этим людям, и Тургеневу, и Маяковскому, чего-то не хватало до нравственности, а значит и до гениальности. 
   Он никогда и не с кем не вступал в дискуссию на эти темы, не любил об этом говорить, и вообще считал, что никого не перевоспитаешь. Когда он видел перед собой такую девочку, то говорил себе: "Правильно, нужно быть гордой перед таким человеком как я."
    Впрочем, такую девочку, которую он не смог бы завоевать, Коля еще не видел. Он считал, что несчастную любовь придумали великие писатели. Ему было бесконечно жаль времени, которое он когда-то истратил на этих девушек. Лучше бы действительно пошел бы и книжку почитал, как ему советовала одна девушка. Да и сколько человеческий мозг может позволить себе таких подвигов? Ведь это все ровно, что дойти пешком до Северного Полюса и вернуться обратно. А если это все несерьезно, не со всей силы, то тогда и говорить не о чем.
    Он вычислял среди окружающего его пространства те два или три процента людей, с которыми только и можно иметь дело, и эти люди его понимали. Не все они были интеллектуалы или просто образованные люди. Но все они понимали самое простое. Иногда Коле казалось, что человека от этой нормы отделяет только какая-то грань, но грань эта всегда была непроходимая. 
   Как солдат сквозь щель танка, он наблюдал окружающую местность, как бы спрашивая этих девочек: Ты кто такая?.. Ты кто такая?.. Короче, он жил по принципу: Любить так раз, е***ь, так королеву. И, при этом, при таких настроениях, он имел дело с самыми социально опущенными женщинами. У него было две жизни, два лица, и об этом никто не знал. 
   Поэтому неудивительно, что этого маньяка, при таких его извращенных вкусах, привлекала Наташа с ее большими талантами. 

    В магазине "Янтарная Шкатулка" на стеллажах лежали бусы, броши, небольшие изделия и просто отполированные куски камня. В отдельных стендах, в шкафах, запертых на ключ, лежали изделия из золота, янтаря и платины. Колю удивил один из кусочков камня, только что положенный на полочку. Золота было совсем немножко, но янтарь светился каким-то необычным светлым солнечно-малиновым светом, совсем как оранжевые осенние листья. Сквозь срезанный край камня хорошо можно было различить небольшие песчинки и полоски водорослей. Коля думал недолго. 
   Когда он в следующий раз встретил Наташу, а это было 21 мая, и когда она опять сказала ему "дурак", думая этим завершить ситуацию, и в очередной раз от него избавиться, он сказал: 
    — А я тебе подарок принес. 
   Наташа, как это всегда и было в подобных случаях, когда неожиданно появлялась новая тема разговора, остановилась и заинтересованно посмотрела на Колю. При этом ей неважен был подарок, а важно было что прозвучало и произошло что-то новое, появилась какая-то другая мысль. 
    — А я тебе подарок принес. Вот. Посмотри, какая штучка. 
   Коля протянул ей кусок янтаря на блестящем лепестке золота. Она автоматически взяла его и стала рассматривать. При этом она мгновенно забыла, что было минутой раньше, ей было просто интересно рассматривать новинку. 
    — Смотри, там водоросли плавают. Это тонкие нити. Видишь? И песчинки видны. Им шестьдесят миллионов лет. Такой камень редко найдешь. Когда мы их собирали в Балтийске после шторма, там, знаешь, такой огромный кусок водорослей после шторма вынесло, мы много янтаря нашли, но такого красивого не было. 
   Наташа молча рассматривала новинку. Вот, в сущности, ради этой минуты, чтобы ее заинтересовать, и остановить хоть на одну минуту, Коля и купил этот кусок янтаря. 
    — А сколько это стоит? — спросила она. 
    — Забыл, точно не помню. Там должна быть цена. 
   Она взглянула на тонкую микроскопическую бумажку, наколотую на золото. 
    — Ой! — вскрикнула она, — и отдала янтарь. — Как дорого! Одиннадцать тысяч пятьсот рублей! 
    — Тебе кажется, что это дорого? — спросил он. 
    — Да. 
    — Понятно. 
   Коле не казалось, что это дорого. По сравнению с Наташей, это вообще ничего не стоило. Это была какая-то ерунда, копейки. 
   Он сразу понял, что для Наташи и ее родителей это были большие деньги. 
   Возникла неловкая пауза. 
    — Но ведь подарок еще ни к чему не обязывает. Подумаешь. Ты можешь и не взять. Можешь какой-нибудь девочке подарить на праздник. Это тебя ведь ни к чему не обязывает. Смотри, какая штучка. 
   Он снова протянул ей игрушку, она опять взяла и стала рассматривать. 
    — Лучше бы я тебе купил булку. 
   Конечно, Наташа не взяла подарок, но на этот раз "дураком" не называла и прошла с ним по Павлика Морозова до самой Киевской и только там встретила какую-то знакомую девочку. 
   Но Коля был рад и этому. Еще как рад! Он понимал, что какие-то отношения установились. Наташа уже доверяла ему, и могла с ним пройти несколько сотен шагов. И в следующий раз он решил осуществить задуманное. 
   Он пришел домой и ночью обдумал свои план. Только одна мысль занимала его. Он знал, что у него остается мало времени, для осуществления задуманного плана, так как школьные занятия сейчас кончаются, и где еще он может встретиться с Наташей в другом месте? Он решил подготовиться к задуманному. 
   На несколько дней он исчез из Калининграда. 


   И так бы этот маньяк еще долго разгуливал на свободе, но тут случилось следующее. 
   Из Донецкой области приехал мужчина, заявил, что два месяца назад в Калининграде пропала его жена, уехала в Калининград и исчезла, что все его запросы, заявления в милицию и прокуратуру пропадают, поднял хай; — начали искать его жену, — оказалось, что в Калининграде она находится уже больше полугода, что в последнее время ее нигде не видели, пропала, а до этого болталась по Балтрайону. 
   Стали искать ее, стали смотреть, с кем она крутилась в последнее время, прочесали подвалы, и там в бункере на поддонах нашли ее кровь, и крови было много. Оказалось, что в последний раз ее видели с Колей. Оказалось также, что и его нет в Калининграде. Немедленно вскрыли его квартиру и в холодильнике нашли большие куски замороженного разделанного человеческого мяса. Это показала экспертиза. Нашли фарш и котлеты. 
   Когда вскрыли подвал, в нем нашли черный гроб хорошего качества, который маньяк приготовил для одной из своих очередных жертв, может быть, для Наташи. 
   Сам генерал Мартынов, руководитель УМВД России по Калининградской области приехал в кабинет к следователю и тот демонстрировал ему большие куски разделанного человеческого мяса, вынимая их из холодильника: 
   -Это он отбивные делал. А это фарш. И котлеты. 
   Немедленно объявили Колю в розыск. Но его нигде не могли найти и поймать. 
   По авиационным и железнодорожным билетам он из Калининградской области не выезжал. Так как прошло уже больше полутора суток, а его все еще не могли найти. Подняли всех, кого только можно. Колю обьявили в федеральный розыск. Стали проверять все лодки и катера, не мог ли он уплыть на них в Польшу или в соседнюю Швецию. 
   Следователи сбились с ног. Выяснились новые жуткие подробности. Оказалось, что Свекольников не только жарил котлетки, но и торговал человеческим мясом. 
   На улице Восточной нашли Жалакявичуса Виктора Витусовича, купившего у Коли шесть килограммов мяса. Он жил на Восточной 21 в большом белом четырехэтажном доме на четвертом этаже. Это был высокий тридцатидевятилетний сангвиник, добродушный, веселый, с пышущим здоровьем лицом. 
   По его словам, он встретил Свекольникова прямо напротив дома, на Тихорецкой, у гаражей, и тот сразу же предложил ему купить несколько килограммов хорошего свежего мяса. По словам Жалакявичуса, у Свекольникова этого мяса было в два раза больше, и он нес его в двух руках, в двух пакетах, и продал половину за 900 рублей; как оказалось всего около шести килограммов.
    Свекольникова Жалакявичус знал раньше, поэтому не о чем его не спросил и не удивился. Мясо это Жалакявичус со своей семьей на праздниках сьел, почти ничего не осталось. Что это за мясо, Жалакявичус не интересовался. 
   И это мясо не имело ничего общего с кровью женщины в бункере на поддонах! 
   Между тем Свекольникова никак не могли найти. Он пропал. На уши были поставлены все работники милиции, стукачи и также работники госбезопасности. Мартынов лично курировал следствие. Так прошло два дня, три дня, и четыре дня. 
   Но на четвертый день Свекольников появился. Он как ни в чем не бывало, приехал в Калининград. Он не знал, что его ищут.
   Вместо того, чтобы отправиться домой, он пришел к школе, зная что сегодня последний день занятий. Назавтра школа тоже еще работала, но он знал, что фактически занятий уже не будет и детей рано отправят по домам. 
   Он встал в пустынном переулке, за кустом, с небольшой черной сумкой на плече, в которой кроме прочего были нож, молоток и пакеты. Рядом, за спиной, зияло окно черной дыры подвала. 

    Показалась Наташа. Она шла одна. Было видно как она пересекла стадион и одну минуту казалось, что она пойдет вдоль заросшей кустами и деревьями Октябрьской площади, мимо двухэтажных домов, но она свернула в переулок. Свекольникова она не видела. 
   Он неожиданно возник перед ней. 
    — Опять ты! — сказала она. — Когда же ты перестанешь меня преследовать? 
    — Я исправлюсь! — сказал Коля — Я перевоспитаюсь 
   Ему нужно было, чтобы Наташа чуть-чуть отошла в сторону и встала между кустами, чтобы ее было не видно вдоль переулка и с улицы. 
    — Я хочу у тебя что-то спросить, — сказал он. 
    — Как пройти в библиотеку?.. Ты у меня уже спрашивал. 
    — Ну это была шутка. Нет. Я хочу спросить другое. 
    — А ты перестанешь меня преследовать? 
    — Конечно, — сказал Коля — Да. 
   Он взял Наташу за локоть и легким движением отвел ее на два шага в сторону. Он быстро и как бы шутливо полуобхватил ее и тут Наташа вдруг громко и резко вскрикнула. Это был как бы шутливый, но громкий и резкий девчоночий крик, он означал: "Не подходи!" 
   Тут же из дома из подьезда, или с улицы Павлика Морозова прибежал какой-то работяга, здоровый сильный мужик, ударил Колю в плечо, и резко спросил: 
    — Тебе что от нее нужно? Ты что пристаешь? 
    — Ничего. — сказал Коля, — Я не пристаю. 
   Он вынужден был простоять несколько минут, пока Наташа не ушла на Павлика Морозова. 
    — Еще раз к ней подойдешь, убью. Понял? — работяга злобно и внимательно посмотрел ему в глаза. — Еще раз тебя тут увижу, убью. Понял?.. 
    — Понял, — сказал Коля. 
   Но ушел он недалеко. Его взяли у парикмахерской, напротив церкви, прямо у кинотеатра "Родина." Он так был поражен неожиданностью ареста, что при задержании не оказал никакого сопротивления. 
   Когда четыре мента везли его в зарешеченном "Газике" по Киевской и "козел" на минуту остановился перед переездом через железнодорожный путь на Момоново, Коля вдруг ощутил великую тоску. Сквозь решетку он увидел, что на Садовой люди гуляют в садах, пьют на "шашлыке" пиво и вино, там стоят две белых детских коляски. И он услышал знакомую пeсню. 
    — Не манди! Не манди! Неман дивная река!.. 
   О, какая же тоска его оглушила! 
   В милиции все вокруг него забегали. Сначала его посадили в небольшую комнатку, отдельно от "обезьянника". Но через пять минут зашли четыре мента, надели наручники и повели на второй этаж, в комнату начальника. Подполковник полиции сидел во главе стола, поставленного буквой Т. Рядом с ним стояли майор и два опера. 
   Колю ввели и поставили у стены. Коля растерялся, от неожиданности ноги у него дрожали. 
    — Можно сесть? — спросил он. 
   Подполковник минуту молчал. 
    — Садись. 
   Коля сел на стул. Он увидел, что его внимательно рассматривают. 
    — Ничего себе, — удивленно сказал он, — Вот это да! Как же быстро вы роботаете! Вот это класс! Ничего себе! Уже успели. Уже меня задержали. 
   Коля недоуменно крутил головой. 
   На лице подполковника расплылось блаженство. Да, нечасто жизнь доставляла ему такие профессиональные радости. Он стал похохатывать, с улыбкой поощрительно поглядывая на подчиненных. 
    — Так, говоришь, мы хорошо работаем? 
    — Да. Удивили. Просто даже странно как-то. Не ожидал. 
   На лице подполковника расплылась благостная улыбка. Веселье продолжалось. 
   Колю отвели вниз и посадили на стул напротив обезьянника. Вокруг него кругами ходил мент, который ему постоянно повторял: 
    — Какой-то ты странный. Слушай, странный ты какой-то. 
   Наконец Колю вывели и посадили напротив дежурки. Там он сидел десять минут, ожидая машину. В приоткрытую дверь было слышно, как мент говорит следующему задержанному: 
    — Слушай, какой-то ты странный. 
   Потом послышалось: 
    — Слушай, х*й, это твой телефон? Ты зачем чужой телефон взял? 
    — Товарищ милиционер, — раздался ноющий голос, — я никакого телефона не брал. 
    — А вот тут, на столе лежал. И ключи. Слушай, ты, х*й, где ключи? 
   Дальнейшего Коля не слышал, потому что его посадили в машину и повезли на допрос. 
   В закрытой комнате следователь капитан Баранов ожидал арестованного маньяка. Он давно ждал этой минуты. Это дело сулило ему многое, и прежде всего обещало майорские погоны.
      И все-таки известие о аресте Свекольникова пришло неожиданно. Жаль, конечно, что не удалось допросить его прямо в Балтрайоне, сразу после задержания. Но ничего. После ареста прошло не больше часа. Следователь решил сразу же огорошить его фактами и припереть к стене. Главное было узнать, какого мужика он зарезал на мясо, куда дел останки, и где тело женщины, от которой осталась кровь на поддонах. Кроме этого, было еще несколько дел о исчезнувших женщинах.
   Но Коля молчал как Троцкий на последнем допросе у Сталина. 
   При первом же вопросе по существу дела он помрачнел, но отвечал спокойно и односложно. По поводу мяса сказал, что его кто-то подложил. Тут же ввели Жалакявичуса, но и это не помогло. Коля сказал, что мясо купил за гаражами у двух мужиков, — сказали, что это или баранина или мясо сайгака, он взял, мясо было свежее, мясо было уже разделанное, они сложили его при нем в пакеты, половину он продал. Факты не сходились, но видя, что он держится твердо и что к допросу серьезно подготовился, разговор решили отложить на завтра, тем более что дело было ясное, было и много других обстоятельств, о которых маньяк пока еще не знал и не догадывался. Привезли его неожиданно, а к допросу нужно было готовиться серьезно. Стало ясно, что это тертый фрукт и так просто он себя не сдаст. 
   Колю отвели в одиночку, в камере не было света. Под потолком еле-еле светилась синяя лампочка. Коля пребывал в каком-то полубреду или полусне после этого потрясения, он полусидел, полудремал, пребывая в состоянии какой-то левитации, ему вдруг показалось, что к нему слетел Ангел Небесный, и что этот ангел сейчас его спасет, но ангел не спас, а предложил Коле попутешествовать, полетать в виде ангела по историческому времени, отправиться куда он захочет и посмотреть что там делается; Коля выбрал 1918 год и Москву чтобы увидеть поэта Есенина. Есенина он там не увидел, но увидел Максима Горького, который стоял у пивнушки и прославлял коммунистическую партию. 
   В этот же день, вечером, телевидение сообщило что в Калининграде поймали маньяка, Колю Свекольникова, что он ел людей, делал котлеты, охотился за бичевками, за женщинами, за школьницами, что он торговал человеческим мясом. 
   Газеты написали про гроб, найденный в подвале, про мужика, которого он зарезал на котлеты и про фарш. 
   Весь город был потрясен, гудел и полнился слухами. Многие в Балтрайоне видели Колю и знали. Граждане говорили: "Жаль, что отменили смертную казнь. Стрелять таких надо!" Матери опять перестали выпускать детей одних на улицу, как это было во времена Ельцина. Соседи не могли поверить, что этот, с виду спокойный и приличный человек, мог заниматься таким делом. Особенно громко возмущалась соседка из 11 квартиры с четвертого этажа. Она не унималась целую неделю. Ее нравственность была оскорблена. 
   Когда Жалакявичус узнал какое мясо он ел, его пронесло. Всегда он бегал теперь в туалет, причем сидел там часами. По ночам он не спал, ворочался с боку на бок, вставал и подходил к окну. Каждый раз ему приходили на память разные подробности об использовании и приготовлении этого мяса. Причем у него почему-то появились претензии к собственной жене, закройщице ателье, добродушной, дородной женщине, которая якобы была виновата в использовании и приготовлении этого мяса. Каждый раз он вспоминал в деталях как жена отрезала ножом ему эту котлетку, натыкала на вилочку и, подавая ему, приговаривала: "А вот еще, не хочешь ли еще этот кусочек?.." И он помнил в мельчайших деталях и срез этой котлеточки, и каждую прожилку. Если бы мент сейчас сказал Жалакявичусу: " Слушай, какой-то ты странный!", — он не только не уклонился бы от его взгляда, а наоборот, сразу долго и подробно начал бы ему объяснять ситуацию. 
   На роботе над ним насмехались, и нарочно подбрасывали в тарелку котлету, так что он стал какой-то подозрительный, на обед больше не ходил, а сидел в туалете. 
   Вечером на следующий день 1 канал также показал материал про Колю-маньяка. 
   Коля сидел в тюрьме и не знал что стал всеросийской и всемирной знаменитостью. Правда, про него знали только, что он "Коля" и что "маньяк". 
   Но особенно постарался один журналист из местной калининградской прессы. Он приготовил материал для "НТВ" и для центральных газет. Это была сама возмущенная мораль. Там было написано, что в сковородке на кухне у Коли нашли куски зажаренного человеческого мяса, а на столе у него в кабинете якобы лежала книга "Саласпилский лагерь смерти". 
    — Подумайте только! — возмущался журналист, — Этот урод еще пытался заниматься какой-то литературной деятельностью, это был человек еще с какими-то претензиями! — Этот журналист сделал на сенсации имя, его сильные репортажи напоминали по звучанию 1937 год. Просмотрев свой материал в вечернем выпуске "НТВ", он, довольный, вышел на улицу. На этом материале он заработал 1 тысячу долларов. Он прошел мимо ограды 46 школы, и пошел прогуляться. Здесь ему пришлось пройти через вечерний пустырь. 
Слева оставался форт с красными кирпичными стенами, справа — озеро Пенькушка. Он пересек дорогу и сквозь кусты вышел на вечереющее поле. Изредка шли по тропинкам неизвестные люди, но дальше, на поле, их было больше. Он оказался среди толпы, двигавшейся в одном направлении. 

  Это была большие серые массы людей. Все они были одеты в одежды различных стран, эпох и народов. Но что-то в них было общее. Кого-то из них возглавляли египетские цари, некоторых вели дикие люди с дубинами, камнями и палками, здесь были Ленин, Карл Маркс, цари, полководцы Ассирии и Междуречья, пророк Мухаммед с толпами своих фанатиков, когорты Древнего Рима, президенты различных стран и народов вместе с парламентами, рабочие из рудников и шахт с каменными долотами и костяными мотыгами, индонезийские крестьяне, домохозяйки, интеллигенты, и рабочие индустриальной Европы. Они двигались в одном направлении, постепенно занимая огромное обширное пространство. Их массы шумели и волновались, напоминая море своими приливами.Казалось, что они заслонили весь горизонт, — но впереди, на небольшом возвышении стояла группа каких-то других людей. Они тоже были окружены толпой, но их было немного. 
   А главное, — толпа, стоящая вокруг них и сзади, не заслоняла им горизонта. 
   Это были Байрон, Гете, Конфуций, Мицкевич, Лев Толстой, Хаммурапи со сводником законов, Неизвестный Поэт, автор первых десяти строк поэмы о Гигельмеше, Карл Великий, Петр Первый, татарский поэт-антифашист Муса Джалиль и многие другие дворяне и военноначальники иностранных народов, обществ и государств, имен которых я просто не знаю; — Ярослав Мудрый, Клаус фон Штауфенберг и многие другие. Были тут и простые люди. Стояли тут солдаты Брестской крепости, шахтеры Чили, бойцы Вьетконга, предприниматели и технические интеллигенты. У поэта лорда Байрона в руке была бумага, а на бумаге было написано: " Демократия — это власть толпы, а толпа это стадо." По периметру, у невидимой черты, у костров, их всех ограждала немногочисленная пограничная стража. 
   Вдруг от этой черты отделился какой-то невысокий человек и быстро подбежал к Гете. 
    — Смотрите, смотрите! — взмахнув рукой, закричал он, — Они уже сорвались с цепи! 
   Группа военноначальников — граф Суворов, Брусилов, генерал Паулюс, Александр Македонский, адмиралы Нельсон и Нахимов, партизан Че Гевара, который до такой степени был честным человеком, что даже стал коммунистом, мрачно смотрели на огромное и печальное шествие. 
   Со стороны казалось, что все эти люди куда-то идут. На самом деле они стояли на месте. Их просто становилось все больше и постепенно они заполоняли все пространство. Над этой толпой стояло пыльное марево, и хотя было заметно, что многие из них пытаются выпрыгнуть вверх, было видно что все они идут на коленях. У каждого из них была вскрыта черепная коробка, а вместо мозга торчал кирпич. У некоторых кирпич заменяло яйцо и такие назывались "яйцеголовый". Среди таких были поэт Маяковский, о котором поэт Александр Блок сказал: "… вначале мне показалось что он близок к гениальности, но потом я увидел что ему чего-то не хватает", демагог-демократ поклонник маркиза де Сада Вольтер; Жан-Жак Руссо, автор дурацкого лозунга: " Свобода, равенство, братство". Братство с кем, — с пьяницей из соседнего подъезда? или с мордобоем-гестаповцем и с чекистом?.. Равенство с кем, — с пьяным чернорабочим, который не хочет учиться, или с человеком, превращающим человеческий труд в говно? И какая свобода нужна человеку, соблюдающему здравое право и оберегающему труд своей семьи? И в чем эта свобода заключается? и кто видел ее хоть раз в своей жизни? И какая свобода может быть без государства, оберегающего всех, а значит и без государственной цензуры, оберегающей право? И какая свобода нужна и в чем она заключается?.. Но есть такая "свобода". Это "свобода" для частных лиц утверждать свое право, и свои интересы, вечно изменяя неколебимые основы государства. Но это все было непонятно и бесполезно для этой толпы. Они все хотели удовлетворения своих материальных потребностей, чувств и интересов, и хотели этого немедленно. Нищие хотели стать богатыми, не приложив для этого никаких усилий. Глупые и тупые хотели, чтобы их дочки танцевали вальс в Дворянском Собрании, но если бы их туда пригласили, то они засунули бы свой палец в нос и спросили: " Чаво?..", — и никакое образование им не помогало; а помогал им ночной клуб, где стриптизерша ползала вокруг шеста на карачках. 
   Все эти люди шли отдельными кучками и группами, иногда перемешиваясь, воюя друг с другом, но все они шли толпой, стоя на коленях, и все в одном направлении. Тут были представители разных народов, стран, континентов: перуанцы, румыны, финны, греки, норвежцы, как представители нации умственно неполноценных, русские, эфиопы, китайцы и поляки. Пока, временно, возглавляли все это стадо яйцелоголовые демократы с надписью на каждом яйце: "Нравственность напоказ" и "Создадим специальное счастливое общество с толерантностью, с равноправием полов, бесполое, с мелкой ежедневной регламентацией права, которое мы будем изменять каждую минуту". Особенно выделялись среди них представители ювенальной юстиции, образования и воспитания, утверждавшие, что детям нужно давать сексуальное образование в школе с третьего или с четвертого класса, а школьниц нужно в классе учить натягивать презервативы на залупы, потому что им якобы негде усвоить такие знания. Потому что таким образом якобы можно уменьшить количество школьных абортов. У каждой из этих представителей ювенальной юстиции в руке был презерватив, а количество половых партнеров в малолетнем возрасте составляло от десяти до пятнадцати человек. Все они были коблы, вышедшие замуж только к тридцати годам и разъебанные в ранней молодости. Теперь эти тети не вызывали сексуального интереса у мужчин и впали в нравственность таким образом. Их министерства и отделы возглавляли гомосексуалисты, привыкшие сосать залупы и письки, сделавшие на этом карьеру и желающие привить свои нормы поведения другим людям. Все это называлось демократией. У представительниц ювенальной юстиции была атрофирована часть мозга, означающая "любовь к детям", но к чужим, а не к своим, они получали деньги за каждую искалеченную жизнь. 
   Рядом шли толстые тетки с телевизионных форумов, грубые, крикливые, которые сразу бы всех расстреляли и повесили, одна из них во всю глотку орала: 
    — Если бы этот сорокалетний мужик подошел к моей шестнадцатилетней дочке, я бы его разорвала на куски своими собственными руками!, — То, что ее 16 летней дочкой ни один порядочный мужик никогда бы не заинтересовался, ну разве что только в ожидании триппера, ее мало интересовало. Вместе с тетками шли создатели и редакторы телевизионного шоу "Пусть говорят!" и приглашенная интеллигенция. У каждого такого идиота на голове сидел воробей и клевал его в голову. 
     Стайками шли наманикюренные гламурные дуры из спа-салонов, на каждом флакончике духов, который они несли, на каждой их вещи было написано: "Я этого достойна"; рядом двигались журналисты, за редким исключением недоучки-графоманы, неспособные стать писателями, и считающие себя представителями "пятой власти". На самом деле все они старательно вылизывали зады очередным правителям, и если бы их спустили с поводка, то было бы еще хуже. 
   Дальше двигалась армия Наполеона во главе со своим императором. И хотя все они совершали великие подвиги, а некоторые маршалы даже написали мемуары-воспоминания, которые можно почитать и сейчас, все это были ничтожные людишки, отдавшие свои жизни ради того поноса, который остался на заднице Наполеона, когда тот сидел в Вильнюсе над дыркой туалета перед походом в Россию. 
   Дальше шли большевики и коммунисты, анархисты, сиентологи, представители различных партий и националисты. Немецкие националисты шли бить евреев, а евреи шли уничтожать и изгонять с Родины народ Палестины, их руки по локоть уже были измазаны украинской, русской, белорусской и татарской кровью. Чем бы они не занимались и в какой бы стране они не жили, и что бы не говорили, они всегда занимались только одним, — еврейским национализмом. Рядом группками шли норвежские, голландские, русские и шведские фашисты и националисты. Среди исламских религиозных фундаменталистов и фанатиков шла немолодая интеллигентная европейская женщина, связанная по рукам и ногам, с ошейником на шее. Благостно улыбаясь, она говорила: "Может быть, нужно прожить такую долгую жизнь, какую прожила я, чтобы понять, что мы все прежде всего люди, то есть родственные существа. У нас так много общего, мы так нуждаемся друг в друге. Ну, и есть у нас какие-то отличия, но ведь национальность не самое главное!" На глазах у нее, как у лошади, с двух сторон висели шорки. 
   Шла анлийский премьер Маргарет Тэтчер, с синими кругами под глазами, наклонившись всем телом вперед, похожая на мертвеца, враскорячку; вдруг впавшая в, журналист Вассерман, в рыболовной куртке, в карманах которой вместо поплавков и рыболовных крючков были всунуты диктофоны и авторучки. Из кармана еврея Вассермана торчала рукопись"Национальная идея для России и Украины", рядом шли шестерки евреи Кириенко, Путин, Медведев и еврей-хасид последний председатель КГБ СССР Андропов, создатель марионеточного государства и режима в России, с медалями "За заслуги от ЦРУ" и "За предательство". Рядом с ним с такими же медалями трусил многолетний стукач КГБ последний Генеральный Секретарь Коммунистической Партии СССР Михаил Горбачев. Вслед за ними шел депутат Жириновский с злобным Митрофанушкой. Еврей Жириновский подвязался в России в качестве главного русского патриота. Авторитарная и антинациональная государственная власть обеспечивала ему телевизионную трибуну. Депутат Жириновский  имел в г.Mоскве 224 квартиры в награду за заслуги от госбезопасности. Еврейские националисты были раскиданы по всему полю за исключением мусульманских рядов, откуда их выкидывали в другое пространство. Рядом с ними шли другие нацисты и националисты во главе с Гитлером и Гимлером. Нацисты и националисты шли кучками, в разных местах, и кучек было много. 
   На инвалидной коляске везли Ленина, забрав его из Горок где он жил как помещик в поместье на даче миллионера Саввы Морозова, теперь это была его собственность. Раньше этим поместьем владел член императорской семьи, бывший градоначальник Москвы. Везли Ленина четыре чекиста в черных сапогах, смазанных блестящим кремом, в черных кожаных куртках, с револьверами на боку. На коленях у Владимира Ильича лежала салфетка, на которой лежал сочащийся светлым жиром кусок севрюги, балык, присланный ему трудящимися с Волги. Чавкая этим балыком, с лоснящимися от жира толстыми щеками, он периодически кричал: 
    — Всю власть трудящимся! 
   За ним шло 11 человек обслуги. Всю жизнь этого Ленина интересовало только одно: Власть, Власть и Власть. Ему хотелось властвовать над кучкой людей, или над маленькой политической партией, или над какой-нибудь страной, или над всем миром. Как и сотням руководителей разных политических и религиозных сект и движений, ему хотелось быть особым человеком, излагать великие истины, быть мессией, учителем и пророком.  
   Чуть-чуть в стороне, слева, впереди от него шел Карл Маркс с сытым лицом еврея, сделавшем на коммунизме несколько миллионов золотых марок и оставившим их в наследство своим дочерям. Его дочери после его смерти щеголяли в бриллиантах  и проповедовали, как и их папаша, идеи коммунизма. Из ширинки у Карла Маркса высовывался половой орган, так как Карл Маркс никогда не брал к себе в дом на работу прислугу, если она отказывалась оказывать ему половые услуги. Двоим незаконнорожденным детям Карл Маркс был вынужден выплачивать официально пособие, во избежание шума и судебного скандала, а таких побочных детей у него всего было четверо. 
   Над всей этой толпой стоял стон, или скорей какой-то глухой шум, напоминающий стон. Некоторые из этих людей кричали: 
    — Хочу властвовать! Я пришел дать вам волю! Хочу поставить всех на карачки! Я мессия! Только так, как сказал пророк! Такова воля истории! 
   Другие яйцеголовые просто выпрыгивали вверх, стремясь удовлетворить убогую амбицию хоть на минуту, хоть таким образом. При этом каждый как попугай выкрикивал какой-нибудь хорошо известный лозунг. 
   Отдельной толпой шли боготворители, нравственницы, известные личности, холеные тетки, разные киноактрисы, заботящиеся о брошенных собачках, вместо того чтобы просто и незаметно работать в хосписах. Вслед за ними шли хроникеры, фиксирующие их святость. Рядом шли депутаты европейских парламентов, они шли создавать толерантное государство, готовя собственную гибель. Впереди шел известный европейский интеллектуал из Бристоля с плакатом: "Постройте в Бристоле мечеть, поставьте меня на карачки." Все они проповедовали мещанский гуманизм и идиотизм. Их гуманизм ничем не отличался от нацизма. Государства с его неколебимыми и древними законами и нормами права, государственного цензора, охраняющего устойчивость и единство и неприкосновенность национальной культуры, без которой нет права, для них не существовало. Все это были кухаркины дети, живущие минутой, выходцы из мещанских семей. 
  Они не читали Байрона и Витте, потому что им это было неинтересно, а если читали, то не понимали что там написано. 
   Отдельной толпой шли профсоюзные лидеры, возглавляя пролетарскую массу. Все они имели сытые, холеные лица, на некоторых были надеты пролетарские кепки. При этом они перемигивались с Владимиром Лениным. Они несли плакат: " Повышение зарплат, и немедленно!" 
   Вслед за ними шли экономисты, коммунистические, социалистические, и буржуазные, все они шли вперемежку, толпой, одни несли плакат "Социалистическая политэкномия", другие "Да здравствует государственный долг!" или "Изменим бюджет ради минутной выгоды" и "Немедленно повысим минимальную процентную ставку". 
    — Посмотрите на этих кретинов, — сказал граф Витте Столыпину, — Неужели они не понимают, что изменить созданный грамотным экономистом бюджет невозможно, это приведет к большим потерям; — что повысить уровень жизни и потребления без больших потерь для развития и для экономики невозможно? Если в какой-то стране кризис экономики, бедность, значит там кризис права. И помогать такому народу бесполезно. Почему среди них нет ни одного простого грамотного экономиста?..
    — Потому что ему там, среди них, нечего делать. Потому что у них там частный интерес, частное государство и частное право. Они постоянно изменяют законы ради интереса групп населения или частных лиц. Видите, у них яйцеголовые, они паразитирую на этом, как проститутки. 
    — Идет борьба между низшими слоями и немногочисленными  развитыми людьми, — сказал Байрон, — Вся эта толпа хочет хлеба, денег и зрелищ, и немедленно, вот яйцеголовые циники этим и пользуются. Сейчас на планете происходит не прогресс, а постепенная и всеобщая дебилизация.
    — Они не понимают, что такое государство, — продолжал Столыпин, — для них это частная лавочка. Они никогда не думают о его исторической устойчивости. Там идет постоянная диффузия государства и права. Видите, оно неустойчиво. У многих яйцеголовых яйца покачиваются в головах. Им не нужен цензор. Для их частных интересов опасна и не нужна государственная цензура, государственная устойчивость и государственный каратель, обеспечивающий устойчивость государства, права и его неколебимых и неизменяемых законов. Посмотрите на это стадо. В конце концов всеми ими будут править исламисты и церэушники. Посмотрите на них. 
   И, действительно. 
   В широком квадрате, составляющим центр этой толпы, этого бескрайнего движения, стоял только один человек, яйцеголовый Макиавелли, под небольшим лозунгом "Государь", а на его яйце было написано: "Я так ничего и не понял". 
    — Так почему же так пусто это место, этот квадрат, Государство и Право? — спросил Витте, — Почему он там один? Почему там никого нет? 
    — Потому что мы все здесь, — сказал Столыпин, — и Вы, и я, и Хаммурапи. 
    — Да, — сказал Фридрих Великий, — государство нереформируемо. Потому что оно было создано тысячелетия назад, и оформилось на сотнях примеров. Оно было создано такими великими умами, как у Хаммурапи, у Конфуция, Гете и Толстого. Государство реформировать невозможно. Государство существует не для того, чтобы человек был счастлив, а для того, чтобы природный скот не создавал проблем окружающим. Счастлив будет человек или нет, зависит только от него самого. Лица, проповедующие демократию и нравственные нормы вне государственного Закона есть социальные паразиты. Просто сначала нужно отработать Закон, Право. В этой области мещанам и случайным людям нечего делать. Вот, посмотрите, идет русский поэт Николай Некрасов. Всю жизнь он проповедовал демократию и лучшую жизнь для простого народа. Был он крупный игрок в карты, издательский делец и помещик. Вместо того чтобы построить для бедных Некрасовскую больницу в городе Москве, он купил себе имение в Карабихе. А как он при этом пел замечательно!.. Как сладко он пел!..
   И Фридрих Великий, встав в позу и откинувшись, процитировал:
       
  — Пускай нам говорит изменчивая мода
    Про тему древнюю: страдания народа.
    И что поэзия забыть ее должна.
    Не верьте, юноши! Не стареет она!

    Ну и свинья!.. Ну, между нами говоря, и говнюк!.. Хоть бы не врал… А вот идут господа Дидро и Вольтер… Тоже знаменитые демагоги, очковтиратели и прихлебатели. Тоже делали деньги и имя на вольности и свободолюбии. Эти кормились у стола императрицы Екатерины… и у других королевских столов. Но, конечно, при случае, они сами хотели бы получить государственную власть, например, в случае революции. Вот тогда бы они удовлетворили бы свои амбиции! Вот тогда бы они понаставили бы себе памятников на каждой площади и на каждом углу. Вот тогда бы они наелись чаю с котлетами! 
     Вслед за экономистами шел физик Энштейн, на его яйце было написано: "Всеобщая теория относительности". Правда, внизу яйца была четко видна маленькая надпись, сделанная в 1919 году великим аэродинамиком и математиком Жуковским: "Ерунда." 
   Вслед за Энштейном, в отдалении от него, шла группа кретинов, которые несли 2 плаката: "Вселенная расширяется и именно от того места, где мы находимся." и "Сначала был нуль, а потом Большой Взрыв." В обоснование своей гипотезы они могли привести тысячу других гипотез. Сверху на них глядела бессмертная бесконечная Вселенная, покачивая своими боками. 
   За ними шли чекисты, каждый из которых кричал: 
    — Ненавижу собственную страну! Буду убивать ее лучших людей! 
   От марионеточного режима, царящего в России, каждый из них получал хорошую квартиру и заработок 200 % от обычной ставки офицера Армии или Флота. Каждый из них мог настучать на такого офицера, и его бы уволили из Армии или Флота, или замариновали бы на мелких должностях.
   Каждый из их начальников совершил какое-нибудь извращенное уголовное преступление, или участвовал в взрыве домов в Москве или Волгодонске, иначе бы он  не получил генеральской должности, иначе ему не было доверия от марионеточного режима и от марионеточной власти. С каждого доллара, полученного от продажи российско нефти, большая часть денег этой марионеточной  властью отправлялась в ЦРУ, в США. Рядом с чекистами шли их стукачи и агентура, в ошейниках, у каждого из рта торчал кусок пирога с черничным вареньем, большинство хрюкало, как свиньи. За ними вприпрыжку бежал начинающий стукач заместитель председателя правительства Российской Федерации Дмитрий Рогозин. 
   Рядом с ними шел Сальвадор Дали, недоделанный гений, с хохолком, с фашистским значком в петлице. На голове у него, на ногах, на лице, на руках, везде, было написано: "Гений!" Это он сам написал на себе эти надписи. 
    — А это кто такой? — спросил с улыбкой Лев Толстой у Рафаэля. 
    — Это Сальвадор Дали, у него хорошее пространственное видение и много мелких точных наблюдений. 
    — Что, он такой хороший художник? 
    — Его мозг имеет объем примерно 10 % от мозга нормального человека, от нас с Вами. 
    — А как вы оцениваете Шекспира? — спросил Рафаэль у Льва Толстого.
    — Невысоко. Конечно, это был сильный, мощный драматург. Но неизвестный нам по имени поэт, автор "Слова о Полку Игореве" все ж превзошел его с одного слова. Он сказал: " Что мне шумит, что мне звенит рано утром и перед зорями?..". Все же  настоящее искусство редко кому доступно. Все же такое мышление, гениальность, было для Шекспира недоступно. Очевидно, что драма, это не та область, где до конца может проявиться абсолютное, гениальное мышление. Слишком ограниченные возможности. Я считаю, что никакие школы и никакие произведения искусства вообще не нужны. Все это лишнее, пустое. И я жалею теперь, что в молодости написал столько книг и истратил на это занятие так бессмысленно свое время. Нужно просто родиться здоровым человеком и увидеть бездну неба и звезды над головой. Красоту мира не выразишь никакими словами. И если бы, скажем, так случилось бы однажды, что от Лермонтова осталось бы только одно стихотворение "Звезда", или "Встречу ль глаза твои...", или от Джека Лондона только один "Мексиканец", этого было бы вполне достаточно, и это равно всему их творчеству, и любой такой мальчик, сидя вечером на окне под звездами мгновенно поймет их с одного слова, вот как мы с вами понимаем Шопена или "Лунную" Бетховена. А Шекспир этого не понимал, или не сумел это выразить. 
    — Понятно, — сказал Рафаэль, — А то некоторые считают, что вы не понимаете Шекспира.
    — Между нами говоря, это они меня не понимают, — с улыбкой сказал Лев Толстой.
   Вслед за Сальвадором Дали шел поэт Маяковский, громко выкрикивающий свои стихи: " Я люблю смотреть, как умирают дети!" Эти стихи он написал в молодости, в 22 года, "чтобы эпатировать буржуа". Недалеко от него, в толпе проституток и девок, шла любовь его жизни и звезда его поэзии Лиля Брик с тремя или четырьмя любовниками и мужьями, со всеми ними она жила одновременно. Ее карманы были набиты советскими червонцами, долларами, фунтами и иной иностранной валютой. На ее ногах были дорогостоящие шелковые чулки и ботинки из кожи кенгуру. Она была одета по последней парижской моде. За ней тащился ее любовник высокопоставленный чекистский начальник Агранов, завербовавший ее в НКВД. Он ныл и причитал: 
    — Юлия Юрьевна, ну подождите меня!.. Ну подождите!.. 
   Следом шел поэт Вознесенский, утверждавший, что стриптиз есть развитие независимости, свободомыслия, и что это прогресс. Правда, Вознесенскому удалось однажды написать стихи "Пожар в Архитектурном институте." Это была почти классика, это был выстрел в вечность, выстрел в небо. 
   При этом Вознесенский постоянно утверждал, что поэт Пастернак выше поэта Есенина. Мозг Вознесенского составлял примерно 10 % от размера мозга Есенина, примерно размером с мозг Маяковского или Дали. Поэтому ему было непонятно, что там написано у Есенина, поэтому он постоянно пытался Есенина спихнуть, и поставить на его место примитивного Пастернака, — точно так же как Маяковский постоянно пытался спихнуть с "корабля современности" первого поэта мира Пушкина, в некоторых строках которого есть что-то такое, что можно назвать сверхгениальностью, точно так же как в некоторых женщинах есть что-то такое, что можно назвать словом "счастье". 
   Но Маяковский этого не понимал и не видел. Зато он мог громко орать, выступать на митингах, зарабатывать хорошие деньги при государственной власти, врать, не видеть и якобы не знать, что очевидно, и везде, на всем, делать надписи: "Я Гений!", — точно так же, как один гимназист сидит в одном месте, и говорит: 
    — Граждане, я дурак!, — а именно на толчке. 
   Рядом с ним шел известный голландский эстет и интеллигент с половым органом, покрашенным как пожарный кран красной краской, — он показывал его в окно со второго этажа малолетним школьницам, утверждая что это акт творчества. Правда, его за это ненадолго посадили в тюрьму, чем он очень гордился. 
   На правом фланге, вместе с членами партийных съездов и депутатами Государственной Думы России, шел автор советского и российского Государственных Гимнов детский писатель Михалков со своим сыном кинорежиссером Никитой Михалковым. У обоих великовозрастных балбесов языки были красными от постоянного вылизывания начальственных задниц. Оба дебила претендовали на талант и даже гениальность. 
   Рядом с ними шел Михаил Шолохов, бывший казначей, продкомиссар чекистского карательного продотряда, убивший автора "Тихого Дона" и присвоивший его рукопись. В течении долгих десятилетий последующей жизни у этого "великого писателя" больше ни разу не проявился его талант, его мозг, его мышление, даже в короткой строчке какой-нибудь заметки в память Чехова. А кретинизм проявлялся многократно. Был это тяжелый, гнусный человек с мелким характером, живший в станице Вешенской за железным забором. А в будке около его дома круглосуточно сидел вооруженный милиционер. 
   Рядом, опустив голову, шел растерянный Чехов, автор знаменитого рассказа "Злоумышленник", утверждавший, что Дениса Григорьева нужно отпустить из тюрьмы за то, что тот откручивал на железной дороге гайку от рельса. Что якобы этот Денис Григорьев не понимал того, что можно налима или щуку обменять у кузнеца на грузило, а легче грузило украсть, отвинтив его от рельса и вызвав крушение поезда. Шел писатель Антон Павлович Чехов под охраной маленького, чрезвычайно тощего ничтожного мужиченки в пестрядинной рубахе и крепких чекистских штанах. Его обросшее волосами и изьеденное рябинами лицо и глаза, едва видные из-за густых, нависших бровей, имели выражение угрюмой суровости. Вертухая звали Денис Григорьев.Рядом с Чеховым шли следователь и прокурор, отпустившие Григорьева на свободу, и староста его деревни. Денис Григорьев вел их в тюрьму, в Сибирь, в Магадан. 
   Рядом с отцом Гапоном шел писатель-графоман Максим Горький, автор замечательных мемуаров, громко читавший вслух свои произведения: 
    — Море смеялось... 
   Все они, как и тысячи их последователей в разных странах мира, несли миллионам простых граждан свет великой истины, до которой те сами не могли добраться. Все они пытались мозг орангутанга превратить в мозг Гайдна или Чайковского. Они требовали от этих людей того, чего для них не существует и не может существовать в природе. Поэтому и сами они не отличались от своих сограждан. 

   Лев Толстой, заложив ладони за веревочный пояс простой крестьянской рубахи, сказал: 
    — Если эти люди и устроят свое общество так, как им хочется, то все равно ничего не изменится, будет только хуже. Чего же хотят все эти люди? 
    — Они хотят соорудить, создать такое общество, которого еще не было на земле, где овцы станут быками, а волки кроликами, и где всем им будет "хорошо". 
    — И им удавалось создать такое общество? 
    — О, да! Конечно! Такое государство, такое общество называется черная мусульманская ортодоксия или церэушно-чекистская система. 
   И, действительно. 
   Рядом с представителями демократической интеллигенции, рядом с Вольтером, Чернышевским, Лениным, Карлом Марксом, Джефферсоном и яйцеголовым Сахаровым, сразу вслед за ними, большой группой шли работники ЦРУ, ФБР и НКВД-ФСБ, без которых эта социальная система существовать неспособна, потому что в ней отсутствует гласное право. Есть целый ряд принципиальных правовых норм, которые эта система, как и тоталитарная, гласно закрепить неспособна. Эта система не может гласно, твердо осуществить право, обеспечивающее стабильность государства, и отказаться от грязных неконтролируемых по закону спецслужб и черных дыр беззакония, как высшей формы государственного порядка. Они неспособны установить гласное право, и установить правовое общество, где в системе государства и права места для тайных спецслужб, стоящих над правом, вне права, с их куриными мозгами и кадрами, и тоталитарными правами, быть вообще не может, — абсолютно все аспекты права должны решаться только гласно, грубо, прямо, откровенно, в форме неизменяемых норм Закона. Этим гнилым принципом беззакония вся система была поражена полностью, это было не государство, это была лавочка частных лиц. И хотя все это прикрывалось и обеспечивалось такими словами как "веротерпимость", "толерантность", и "гуманизм", и "социальное общество" — все это было полной чушью, потому что не имело ничего общего с реальностью жизни.
   Как коммунист, сидя на диване выдумывает якобы идеальный мир, мертвятчину, так и эти люди плодили мертвую абстракцию, прикрытую якобы гуманистической чушью. Чекисты шли вперемежку с ментами, вперемежку со своими учениками, учителями и последователями — полицейскими-предателями времен оккупационного режима фашизма в России в период Второй мировой войны. Их методы, приемы, провокации, их ложь и ненависть к гражданам своей страны, а главное, служба в качестве марионеток за жирный кусок, были одинаковы. Все они были наглы, циничны, привыкнув к абсолютной власти над людьми. Это были люди без Родины, без морали. Вместо мозгов у них были мышцы, и на других людей они смотрели только со стороны заднепроходного отверстия, надсмехаясь и издеваясь над своими жертвами. Каждый из них оправдывал свое скотство различными обстоятельствами, и в этом проявлялось их безсилие. Главным в их жизни была жратва, жратва и жратва, личное благополучие. Казалось, что работники ЦРУ и ФСБ чем-то отличаются друг от друга, но это было не так. Чекисты тащили за собой на веревке трупы генерала Рохлина, Петра Машерова и депутатов Российской Государственной Думы Виктора Ильюхина и журналиста Юрия Щекотихина, и других убитых ими патриотов России, а церэушники трупы полностью истребленной ими семьи Кеннеди. 
    Работники ЦРУ шли получать деньги от наркоторговли, которую они многие годы и десятилетия контролируют по всему США и в Нью-Йорке. Если бы это было не так, никакой наркоторговли и организованной преступности в США, и в России, давно бы уже не было. Агенты ЦРУ создавали марионеточные режимы по всему миру, и имели большой денежный доход от горилл-шестерок, поставленных ими на власть в разных странах мира, например, в России. Это было главное поле их деятельности. Вся система общественной информации в США уже давно контролировалась ими и еврейскими националистами. Народ США напоминал толпу балбесов или попугаев, повторяющих примитивные лозунги о американской демократии, которые им вдолбили в голову с детства. Они люди не понимали, что если право поражено на 1%, то значит, оно поражено полностью.
    Эти люди приехали в США из различных стран, где они не выдерживали конкуренции с другими согражданами, и имели очень низкий умственный уровень. Поэтому они научились измерять его при помощи различных таблиц. За несколько сотен лет в этой удивительной стране так и не появилось ни одного великого художника кроме писателя Джека Лондона, имени которого они не знали. Вместе с ними шел президент Буш, устроивший войну в Ираке. Он через ЦРУ заработал 1,5 миллиарда долларов на иракской нефти и на этой войне. Вместе с ним шли конгрессмены и члены правительства США с взятками, полученными от различных фирм и медицинских страховых компаний. Все эти идиоты кричали о демократии. Их куриные мозги не позволяли обозреть мир на более длительную дистанцию. Уничтожая национальную демократию и национальное развитие в других странах, они истребляли европейскую культуру и собственное будущее. В правовом и цивилизованном обществе им было бы нечего делать. 
    — Им нужен бич, а не мотор, — сказал поэт Александр Блок.
   Было видно, что всю эту бескрайнюю шумящую и переливающуюся как море толпу по периметру охраняют церэушники и исламские фундаменталисты. 
    — Кто был последним великим поэтом? — спросил Лев Толстой. 
    — Пабло Неруда, — ответил Су Ши. 
    — Они знают об этом? Они знают это имя? 
    — Нет. Это же толпа, это стадо. Но каждый из них считает что может управлять государством и судить о нем, и что его мнение имеет большое значение. Вот, смотрите, каждый безмозглый убежден в этом. Сейчас все они встанут на карачки и пойдут за Наполеоном умирать в Россию, или соберутся сейчас толпой и понесут плакат "Смерть врагам народа!" Порядочность и честность простого и глупого человека это преступление. Ради этой своей порядочности и правды  они умирали за коммунизм, стояли в охранных цепях лагерей НКВД и совершали массу других преступлений. Смотрите, смотрите! — они все уже с рождения стоят на коленях. Они все хотят достичь счастья через социальное благополучие, через деньги. 
    — Но ведь за деньги ничего нельзя купить! — закричал Лев Толстой, — Главное, прогресс, это развитие человека, развитие психики! Какое счастье, если вы родились от здоровой матери, и видите красоту мира! Что может быть выше этого, какие вообще ценности можно купить за деньги? Мне это непонятно. Единственная ценность, это человеческая жизнь и светлый ум хорошего ребенка, вот единственное счастье на земле!.. Почему, вместо того, чтобы просто переходить улицу в положенном месте, эти люди постоянно возбуждаются, и пытаются немедленно улучшить жизнь и ухватить кусок хлеба, — благодаря чему и пребывают всегда в вечном хаосе? 
    — Потому что они не понимают, что означает общество и государство, — ответил с улыбкой Конфуций, — Вся окружающая нас культура создана 1% людей, и они не имеют к ней никакого отношения. Как их не учи, все бесполезно. Они не понимают, что там написано. И никогда не поймут. Вместо того, чтобы переходить улицу в положенном месте и соблюдать неколебимые законы государства, они плодят хаос. 
    — И каковы же эти законы? 
    — Тут нет ничего нового, и ничего сложного нет, — сказал Ярослав Мудрый, — посмотрите, как был устойчив древний Египет. Тысячи лет. Хотя и там происходили конфликты. Но возникали они только тогда, когда египтяне сами нарушали свои законы. Государство карательно по своей сущности, только карательный аппарат государства способен сохранить его, и только государство может защитить человека и право. Государство не может принадлежать частным лицам, оно должно управляться не частными лицами, а законами. Закон — это и есть государство. Государство — это я. Например, если религиозная или социальная ортодоксия, коммунизм или ислам, или сиентология разрушают европейскую культуру, они должны быть запрещены в конкретном государстве, иначе вы обречены. Если сторонники этих ортодоксий не согласны, они должны жить в других странах и культурах по своим законам. Нужны твердые государственные законы, оберегающие право, и государственная цензура, оберегающая этот Закон и эти нормы. Государством должны управлять не частные лица, законы. Эти законы жесткие, они старые, они древние,  но они обеспечивают устойчивость государства. Уничтожая национальный, или европейский, суверенитет вы уничтожаете культуру, а значит право. Кроме государства вас защитить некому. Если вам государственная цензура, оберегающая государственные законы и нормы нравственности, и государственную устойчивость, мешает писать великие произведения искусства, как Владимиру Маяковскому, значит Вы дурак, и когда-нибудь Вы окажетесь в громадном концлагере. Гете, Толстому и Шостаковичу цензура не помешала написать их произведения. 
    — Тут все дело в том, — засмеявшись и повернувшись, сказал Джек Лондон, — что если у вас нет мозгов, то и писать нечем. 
   Это был великий писатель, как и Александр Блок. Это был тот низкий уровень, с которого начинается великая литература. Джек Лондон принадлежал к немногочисленной группе людей с абсолютно развитой и живой психикой. Поэтому он был гений. Поэтому тот мальчик, которого родит через 100, или 150, или 300 лет здоровая мать, обернувшись, увидит этого единственного гиганта, стоящего на краю Североамериканского континента. Поэтому любой мальчик, у которого есть хоть немножко гения и света в голове, всегда будет любить и ценить его как родного, близкого и понятного ему человека. 
   Поэтому, сидя вечером у раскрытого окна, под звездным небом, на краю или окраине громадной Вселенной, такой мальчик, прочтя его книжку, всегда улыбнется и скажет, как когда-то говорил Пушкин: 
    — Ай да Пушкин! Ай да сукин сын!
   И он скажет:
    — Ай да Джек Лондон! 
   Ду Фу повернулся к Льву Толстому: 
    — Представляете, они даже считают примитивного писателя стилиста Хеменгуэя выше Джека Лондона, и даже не знают этого имени! 
    — Не может быть! 
    — Может быть, — сказал Кант, — Посмотрите на них. 
   Перед ними колыхалось, шевелилось заполненное человеческими телами огромное человеческое море. Эти люди сами не знали, куда они идут, но твердо знали, что им нужно. Всем им нужно было кусок лишнего хлеба, хотя никто из них не умирал с голоду. Многие из них испытывали зависть и злобу, видя перед собой более развитого и успешного человека. Все они хотели того же, и немедленно. Яйцеголовые обещали им социальное равноправие, на деле же деньги всегда прилипали к их рукам. Они все излагали истину в последней инстанции, или истину, лежащую посередине, но она всегда была сверху, а потому всегда для них недоступна. 
    — Они даже яйцеголового Александра Сахарова сделали всемирной знаменитостью и мировым гуманистом! 
    — Не может быть! 
    — Почитали бы Вы проект его "Конституции", — сказал Карл Великий, — Ну и кретин! Малограмотный человек. Если бы он стал президентом, это был бы второй Сталин, Ельцин, Мао, или Индира Ганди, или Берия! Он никак не смог бы контролировать государство и управлять им. Это был дурачек. 
    — Если у него есть время заниматься этим, значит, что ему некогда заниматься наукой, — сказал физик Петр Капица, — Наверное, он таким способом удовлетворяет свою амбицию. 
    — Они даже пытаются поэта-кретина Гумилева сделать классиком русской, а значит и мировой поэзии! 
    — Не может быть! 
    — Они создали госбезопасность и установили надзор за каждым человеком, что превосходит их в умственном отношении, и устанавливают за ним слежку и такие люди в итоге не могут организовать этих идиотов; они создают и уже создали законы, защищающие их кретинизм! Над каждым подъездом над дверью таких слишком умных и несогласных с ними людей всегда стоит глазок камеры видео наблюдения и скоро они создадут общество всеобщего электронного надзора, якобы в целях борьбы с преступностью и терроризмом, где будет место только кретинам. 
    — Не может быть! — закричал Кант. 
    — Идиотов становится все больше. За последние 80 лет в России не появилось ни одного великого поэта, художника или музыканта. Они уничтожили классовое общество, а значит и культуру! И это в России! 
    — Не может быть! — закричал Кант. 
    — Скоро все они встанут на карачки, и тогда уже больше не будет выхода. 
   Толпа колыхалась, приближалась, качаясь в мареве, оттуда неслись крики, стуки барабанов и трещоток, звучала музыка, они несли хоругви, знамена и портреты. Многие шли в цепях, другие в смокингах, но большинство было простого народу. Каждый из них кричал: 
    — Я идиот! Сделайте меня счастливым! 
   Но Коля спал, прижавшись к стене одиночной камеры и ничего на слышал, и придурки его пока не достали. Назавтра ему предстоял допрос. 

   Между тем стало известно, что маньяк ухаживал за Наташей.
   Особенно были возмущены представительницы Районо и местной Ювенальной Юстиции. Подумать только, мужчине уже больше сорока лет, — нет бы выбрал себе какую-нибудь толстозадую тетку, у которой в дырке уже побывало пятнадцать человек, а он выбрал для своих ухаживаний неопытную, нетроганную девочку, которой всего-то 13 лет, лучшую ученицу в классе. Как бы они хотели, коблы, своими телами защитить от маньяка в эти минуты тринадцатилетнего ребенка! 
    И где государство, которое не издает соответствующие законы, подозревающие в каждом человеке вооруженного садиста! И где же те родители, которые выпускают детей одних на улицу погулять, не обьяснив им, что вокруг ходят только одни вооруженные маньяки! И где же представители Ювенальной Юстиции, которые не отбирают за это детей у таких родителей, и не сажают их за это в тюрьму! Поучились бы у северных народов! Там свиньи уже давно встали на карачки и хрюкают, научившись сосать х*и, отбирают у родителей детей, отдают их чужим дядькам и тетям, и выпускают книжки, где вместо родителей, папы и мамы, уже давно нарисован на обложке большой продолговатый гондон, бесполый обьект, обозначающий родителей! 
   И сам премьер-министр гей Норвегии Йенс Столтенберг между пленарными и парламентскими заседаниями неоднократно выезжает в парламентский Дом отдыха и там получает большое сексуальное наслаждение. 
   И приехавший к нему перед принятием закона об однополых браках для изучения опыта президент Франции Франсуа Олланд, избранный вместо арестованного в Нью-Йорке провокаторами ЦРУ и ФБР Доминика Стросс-Кана, самолично изучая современный демократический опыт по строительству нового современного государства, приезжал к нему и сам лично получал большое удовольствие от начинающих политиков и стюардов. 
   И, достав свою письку больших размеров, первоначально немного смущаясь, поминутно бросал в сторону наблюдающих лиц, как в театре актер: 
    — О, как это современно! Как это естественно для человека моего уровня мышления! 
   Когда он возвращался во Францию, у него возникли сомнения, и он спрашивал себя: "Пидарас я теперь, или не пидарас?!.." 
   И пусть меня за мою книжку теперь, как политического изгоя, не пустят в демократическую Европу из родного города Болхова, и из Белева, и пусть возмущенная Европа злобствует против русского народа, в который раз удивляясь его отсталости и дикости, но я ответственно заявляю: 
    — Сосать х*и отказываюсь и не буду! 
   И другим тоже советую не только не сосать х*й, но и не давать сосать его, даже если вас попросит президент Франции. 
   Наташу, по просьбе директора, вызвала учительница биологии Вера Ивановна, поговорить в классе биологии о Коле Свекольникове. Но Наташа ей ничего не сказала. Сказала, что они с Свекольниковым разговаривали, и что она его давно знает, и ничего особенного за ним не замечала. 
    — Ну, хорошо, — сказала учительница, довольная. что избавилась от этой неприятной процедуры. Коля не знал, что уже известно о его отношениях с Наташей, и что о нем с ней разговаривают в школе. Его ожидали следователи. 

   Между тем о Свекольникове уже многое стало известно. Уже знали, что по ночам он уводил женщин в далекие темные места, и был известен его странный образ жизни. Многих расспросили, и многие о нем рассказали. Нашли бечевку, которая гуляла с ним вечером вдоль Говнотечки. Это была еще довольно симпатичная 34-х летняя крупная грудястая женщина с подбитым глазом. Она, правда, жила в квартире, но давно нигде не работала и хорошо знала местную алкогольную публику. 
   Ничего не подозревающая немного пьяная женщина с гордостью рассказывала как она гуляла с Колей. Он ее пригласил после того, как она ему сказала, что раньше писала стихи. 
    — Я написала стихи "Роза". "Прекрасна роза, дитя зари, увяла роза, друзья мои." 
    — Да ведь это Лермонтов! — сказал студент-практикант. 
    — Да? Ну, значит, я спутала. 
   Она явно ничего не соображала и не понимала как это Свекольников хотел ее убить. Сказала, что он гулял там с ней, потому что он поэт. Тогда ей рассказали про мясо в холодильнике. 
   Видя, что от нее сейчас толку нет, ее отправили пока наверх в кабинет проспаться. 
   Утром протрезвевшая и проспавшаяся женщина быстро написала довольно хорошим литературным языком, как гуляла с Свекольниковым поздно вечером около Говнотечки, он читал ей стихи, а потом хотел пырнуть ножом, но она вырвалась и убежала. Все последнее время, 2 недели, пряталась у подруги. 
   Как только ментам стало известно, что Свекольников по ночам водил женщин в эти места, менты там все перекопали, с собаками, — все места около заборов, вдоль Говнотечки, все места обходили с собаками. Особенно старался полковник Михайлов, толстый, крупный как боров. Он гонял туда ментов, сам ходил с ними, лично щупом перетыкал там всю землю, впрочем, его потом все равно уволили из полиции за идиотизм. 
   На Свекольникова в милиции вообще ничего не было, не было даже его пальчиков. Он вообще был там абсолютно неизвестен. 
   Только нашли факт его задержания полицией Центрального района за распитие спиртных напитков с малолетними в два часа ночи у памятника Шиллера в сквере напротив областного Драматического Театра. 
   Нашли участкового с Шота Руставели, который, как оказалось, полтора года назад в 11 часов вечера проверял Свекольникова в районе улиц Шота Руставели, но не проводил его в отделение, а только записал. 
   Впрочем, и так было многое известно. Прежде всего было теперь хорошо известно, что Коля постоянно и долгое время обращался в среде опустившихся женщин, и многие из них после пропали, а такой аморальный странный образ жизни не ведет обычный порядочный человек. Было известно про кровь на поддонах в ближайшем от его дома бункере, и что эта женщина пропала, и что в последний раз она была именно с Свекольниковым. И уж конечно, все было хорошо известно про мясо, найденное в его квартире. На стеклянных банках прекрасно сохранились отпечатки его пальцев. Так что маньяку никак было не отвертеться. Все это складывалось в четкую определенную картину. Оказалось, что Свекольников неоднократно водил женщин к местам около Говнотечки, и потом они пропадали. 

   Следователь сидел на столе, прикусив нижнюю губу, и внимательно рассматривал сидящего напротив на стуле маньяка. 
    — Я знаю, что вы хотите мне сказать своим скептическим взглядом, — сказал Коля, — Но вы не правы, не правы. 
   Первая попытка поговорить с Колей обычными милицейскими методами не удалась. При первой же попытке силового и психологического нажима, Коля разбил физиономию рядом стоящего мента, тут его спортивная подготовка сразу же сказалась. Его немного повозили по полу, побили, надели наручники, но, в общем, оставили, и теперь разговаривали нормально. При малейшей грубости Коля спрашивал следователя: 
    — Это вы про своего папашу рассказываете?.. 
   Ему терять было нечего. 
    — Я только теперь понял, в чем мое призвание, — говорил Коля. — Я долгое время пытался написать книгу. Но все неудачно. Я понимаю теперь, что вся моя художественная деятельность — графомания. Но я этого долгое время не понимал, мне об этом сказали другие. Когда я начал печататься в интернете, я понял, что я никакой не писатель. А мое призвание — художественная публицистика. Вот именно описывать жизнь людей с непонятной, с неизвестной никому стороны. Ведь это так интересно! Описывать жизнь людей их словами, глазами, — неизвестную другим членам общества. У меня есть диктофон, и я все разговоры записываю. Для этого нужно чтобы мне доверяли. Я ничего не сочиняю, ни одного слова. Главное — не врать. Это самое трудное — писать правду. Представляете, как это интересно: людям со стороны взглянуть изнутри на жизнь этих людей! Тем, кто их жизни не представляет, они кажутся грязными бичами, и их жизнь неизвестна. Я даже с ними жил два дня их жизнью, бутылки, металлолом вместе собирали, но это конечно была глупость. Но есть просто интересные, потрясающие истории! Главное, не врать. Я их жизнь сейчас хорошо знаю. Я уже написал почти всю книгу. Вы представляете, как будет интересно, людям со стороны, незнакомым с такой жизнью, узнать эти истории. 
    — Что тут интересного, в этих идиотах? — спросил следователь Баранов, который знал жизнь этих бичей вдоль и поперек, и ничего интересного в них не находил. — Ты лучше расскажи, почему у тебя человеческое мясо в холодильнике. 
    — Я не знаю, я вам уже говорил. 
   Нашли дачу в четырех километрах от Черняховска, — домик площадью в 11 метров на участке в шесть соток. Как оказалось, Коля в этом домике постоянно жил весной, осенью и летом уже 10 лет. Причем на дачу он ходил из Черняховска и с вокзала всегда пешком. Кусты смородины он посадил так, что, что там происходит на участке, со стороны не было видно. Участок он приобрел у бабки Мармырихи, бывшей дворничихи, причем не переоформлял, — бабка всем сказала, что это ее племянник, поэтому в правлении общества ничего не спросили, никого это не интересовало, — лишь бы деньги платил за землю и за электричество. 
   Поехали в Черняховск чтобы посмотреть, не закопал ли он кого-нибудь на участке или под полом своей дачи. Повезли с собой туда Колю, чтобы посмотреть не начнет ли он там дергаться, и чтобы он им там все показал. Быстро собралась толпа, причем было непонятно, кого они собираются бить: маньяка или оперативных работников. Ситуация быстро накалялась, толпа и не думала расходиться. Старший оперативной группы, ничего не найдя, вынужден был быстро собрать людей и уехать. Причем, когда старенький "рафик" уезжал, многие побежали за ним, а по задним окнам вдогонку ударили палками. В такой обстановке маньяк вполне мог и сбежать. 

   Допросы продолжались. Колю спрашивали, зачем в черной клеенчатой сумке у него были нож, молоток и черные полиэтиленовые пакеты. Коля ответил, что он ехал с дачи и эти вещи ему были нужны для хозяйственных целей. 
   Спросили про черный гроб, стоящий у него в подвале. Коля ответил, что гроб этот дорогостоящий, это он сразу определил как специалист, работавший в морге, поэтому взял его себе. Гроб этот он хранил на черный день, как хорошую вещь, чтобы в случае чего его продать. 
   Спросили Колю, на какие деньги он жил. Тут Коля долгое время запирался. И только уже в самой безнадежной ситуации, когда на него стали вешать все висяки, связанные с исчезновением золота и женщин, которых поубивали за деньги их мужики и любовники; когда к нему начали приезжать следователи из районов, пытаясь повесить на него все подобные преступления, он сказал, что деньги ему ежемесячно присылала тетя Лида из Саратова, старая подруга его матери, участница Второй мировой войны. Он не хотел говорить об этом, потому что боялся, что тетя Лида узнает что он в тюрьме. Кроме того, он и сам добывал какие-то деньги. Когда жил на даче, денег вообще почти не требовалось: продавал смородину, собирал малину в лесу целыми трехлитровыми банками, и тоже продавал, картошка была своя, навалом, ходил на рыбалку. Суповые куриные наборы стоили копейки, — а чего еще надо?.. "Вообще там был рай, — сказал Коля, — Какие девочки там ко мне бегали!" Проверили счета переводов по "Юниумстримбанку", по Сбербанковской карточке на имя Сурдаковой Лидии Иосифовны, которая была у Коли, и на счету оказалось 102 тысячи рублей, и все подтвердилось. Менты, как ни странно, сдержали слово, и тете Лиде о его аресте ничего не сообщили. 
   И только наличие человеческого мяса в холодильнике и отпечатков своих пальцев на стеклянных банках с разделанным человеческим мясом и других несоответствий Коля не мог обьяснить. Как не бился над ним следователь Баранов и другие следователи, ничего сделать не могли. Коля молчал, как Троцкий. Следствие не удавалось закончить, хотя дело было ясное как божий день. 
   Периодически его вызывали следователи, приезжавшие из разных районов, и подсовывали новые дела с надеждой, что он их признает, но Коля не признавал. 
   В конце концов к делу прикрепили старого опытного сыщика. Видя, что Коля крепко держится, следователь решил подделаться к Свекольникову, установить с ним доверительные отношения, и стал под него подлаживаться. 
    — Чего бы Вам хотелось больше всего, чего вам тут больше всего не хватает? — спросил он у Коли. 
   Коля попросил у него нарезки сала с кровью. 
   Когда старый следователь наблюдал, как Свекольников ел это сало, купленное самолично следователем на рынке, его стошнило, его желудок вывернулся наизнанку, и его пришлось отправить на пенсию. 
   Тогда в следственную камеру посадили шестерых следователей, одетых в генеральские и адмиральские мундиры, а одного с аскетическим лицом Дзержинского одетым в темно-синюю "тройку" от Версаче, который острым орлиным взором постоянно взглядывал то на следователей, то на Колю, повторяя: "Так!.. Так!.." Но и это не помогло. 
   В один прекрасный день Колю выдернули из одиночной камеры и повезли на допрос в ФСБ. На допрос в ФСБ Колю повезли в современной модернизированной "Волге". Коле не часто проходилось в качестве пассажира ездить в дорогих и шикарных машинах. Он чувствовал себя не в своей тарелке. Колю удивило что чекисты повезли его без наручников, просто посадив не заднее сиденье между двумя молодыми людьми. Впрочем, путь от следственного изолятора до Генделя 1 был недолог. 
   Там его привели в кабинет на втором этаже. Колю удивило, что в этой и смежной соседней комнате на двух стульях висели мундиры офицеров, хотя ни одного человека в форме, кроме дежурного прапорщика при входе и моряка-матроса, во всем здании он не видел. На шкафах ( или железных шкафах-сейфах?) лежали две офицерские фуражки, как будто положенные сюда для вида, как буд-то чекисты этим хотели сказать, что они тоже офицеры и имеют какое-то отношение к армии. 
   Помимо стульев в комнате стоял обыкновенный красный деревянный табурет образца 1950-х годов. Кроме Коли в комнате было два молодых офицера ГБ. 
    — Зачем вам тут эта табуретка? — спросил Коля, — Это, чтобы сажать на нее подследственных? 
    — Да нет, — сказал молодой парень, — Мы на ней ботинки чистим. Обычно она у нас под столом стоит. 
   Вдруг в комнату вошел подполковник, невысокий, полный, крепкий, с тупым лицом. Он был в форме. Быстро осмотрев Колю, и взглянув ему в лицо, он сел на табуретку и сказал: 
    — Я тебе покажу, говно, куда ты попал. 
   Молодой парень, который только что разговаривал с Колей, внешне такой приличный и интеллигентный, сначала как бы смутился. Но все равно было видно что он согласен с начальством. 
    — Знаешь, куда ты попал?.. У нас тут серьезная организация. 

    — А чего тут знать-то? — спросил Коля. — Если ты такой честный, то почему не арестуешь всех "воров в законе?"… Вас создали, чтобы вы защищали членов Политбюро, которые жили как миллионеры. Кто не хотел на них работать, вы такого человека уничтожали, вот и все. Роспостраняли про такого человека всякие гадости через стукачей, обвиняли кого в извращениях, кого в алкоголизме, и все это с издевкой, с усмешкой. Смердяковщина. И сейчас тем же самым занимаетесь. Как были свиньи, так свиньи и остались. Единственное, чем вы всегда занимались — борьбой с патриотами нашей Родины. Такой сучьей машины нет и не было еще ни в одном государстве мира. Даже зверь не пожирает свою мать. Даже Гитлер не уничтожал немцев. Это ты дуракам, которые вас не знают, рассказывай свои басни про борьбу с терроризмом и прочую чушь; и перед тем, кто вас не знает изображай из себя культурного человека, а передо мной-то какой смысл тебе из себя что-то корчить?.. 
   Подполковник молча злобно поглядел на Колю. Его грубая примитивная рожа ничего не выражала. Он, конечно, все это знал не хуже Коли. На самом деле его интересовали только рейдерские бригады, которые он контролировал, и деньги, и разрушение предприятий, в которых он участвовал. Поэтому с Колей разговаривать было не о чем. 
   Колю вывели из комнаты и посадили в соседнем помещении. Сначала Коля думал, что его будут бить, или еще что-то сделают, но его не трогали. 
   Это здание на Генделя 1 прилегает прямо вплотную к зданию поликлиники Центрального района города Калининграда, и стукачи, шестерки и сами чекисты могут выходить и входить через поликлинику беспрепятственно. На здании Калининградской государственной безопасности, в отличие, например, от Орловской, нет надписи: "Доносы принимаются круглосуточно". Но каждый стукач знает, что донести и насмердеть на какого-то неповинного человека — это значит получить хорошее рабочее место или участие в каком-нибудь прибыльном деле, потому что госбезопасность давно превратилась в криминальную лавочку. Кроме того, чекисты всегда могли отмазать такого человека от преступления. Поэтому когда вы видите такого крикливого человека, наглого, который ничего не боится, и ему все сходит с рук, то тут дело не в его характере, а в его стукачестве. 
   Подполковник вышел в соседнюю комнату, и сказал: 
    — Давайте сюда эту, Нефедову. Будем из нее прокурорского работника делать. 
   Эта Нефедова была 22-х летняя студентка юридического факультета. Она попалась на краже, которая была зафиксирована видеокамерой прямо в комнате общежития университета, и на одновременной ебле с пятью студентами. На самом деле такие видеокамеры стоят абсолютно во всех профильных Вузах России. Так что если какой-то студент думает, что он проводит веселую молодость, о которой никто не знает, то он по молодости наивно ошибается. 
   Когда Нефедова вошла, подполковник снял из шкафа граненый стакан, нассал в него и поставил на край стола. 
    — Пей, сучка, — сказал он. И Нефедова выпила. В сущности не было большой разницы между тем, чем ей приходилось не раз заниматься в общежитии. Как мне жаль такого мальчика, который страдает по поводу такой Нефедовой еще со школьной скамьи и учась в институте. 
   Составив документы на Нефедову и завербовав ее со своими молодыми помощниками в стукачи, этот подполковник надел цивильное платье, обмотал горло шелковым клетчатым платком, как артист или режиссер какого-то театра, и отправился пешком домой по улицам города, злобно поглядывая на людей, и изображая из себя цивильного и высокоинтеллектуального человека, занятого якобы каким-то государственным и разведывательным делом.
   В этом полицейско-чекистском государстве, где без надзора властей не пролетит ни одна муха, и не вякнет ни один журналист, где все убогие запуганные губернаторы и так же депутаты "парламента" являются стукачами Государственной Безопасности, где контролируется передвижение каждого человека, и где без предъявления паспорта нельзя купить билет даже на автобус, существует организованная преступность. Она организована и поддреживается руководителями МВД и Госбезопасности, повязана с ними материальными интересами и всегда работает только под их контролем, являясь оружием для запугивания населения, создания атмосферы страха и уничтожения несогласных. В этом государстве любого судью можно купить за десять тысяч долларов.
   В этом криминальном государстве министр МВД громко заявляет: 
    — Как граждане не ругают нас, а чуть что, бегут жаловаться в полицию! 
   Конечно, в концлагере, кроме как к охраннику, тоже некуда обратиться. 

   Колю отвели в подвал и по подземному ходу повели в следственный изолятор. Колю удивило, что с ним шел только один прапорщик, пожилой сорокалетний полноватый и ко всему безразличный мужик, с ключами и без оружия. Во всем облике этого прапорщика видна была свобода, как будто он только что спустился вниз из города из городских улиц. По улицам города ходят сейчас такие прапорщики, которые не раз попадались Коле на улицах, идут в семью, идут куда хотят, и никто их не арестовывает. Колю удивило, что этот подземный ход, освещенный простыми сорокавватными лампочками напоминал скорее проход какого-то производственного помещения или простого подвала, хотя в двух или трех местах была видна старая немецкая кирпичная кладка. 
    — Куда Вы меня ведете? — спросил Коля. 
    — В изолятор. 
    — И вы часто так людей водите? 
    — Нет, не часто. Люди вообще ничего об этом проходе не знают. 
    — А почему меня тут повели? 
    — Не знаю. 
   Прапорщик все так же неторопливо вышагивал по бетону. Колю удивило, что этот прапорщик с ним вообще разговаривал и отвечал на любые вопросы. 
    — Это немецкий туннель? — спросил Коля. 
    — Нет. Раньше тут были подвалы, потом их соединили, может был и немецкий туннель, что-то может еще прокопали. Видишь, весь коридор кривой. Тут восемь поворотов. А знаешь, что раньше было в этом здании?.. Полицейское управление, политическое! Гестапо! 
    — А правда, что из здания ФСБ есть коридор через подвал в поликлинику? Моя мама раньше работала старшей медсестрой в этой поликлинике, она мне это часто рассказывала. 
    — Наверное, есть соединение с зданием Госбезопасности. Как же может не быть?.. Но вряд ли что через подвал. Зачем им там через подвал ходить?.. 
   Колю ввели в абсолютно темное, черное помещение, которое вообще не освещалось. "А, черт, опять в темноте нет лампочки", — сказал прапорщик. Он взял Колю за локоть, они прошли еще один поворот и вдруг очутились в узком крутом помещении. По узким кирпичным ступенькам Коля поднялся наверх. В этой комнате подвала уже был следственный изолятор. 
   Сколько потом в камере Коля не рассказывал про этот туннель, ему никто не верил. 
   Потом, по здравом размышлении, он понял, что чекисты хотели завербовать его в стукачи. Зачем им это понадобилось при таком его положении и как они хотели его потом отмазать и использовать, он так и не понял. Впоследствии он сообразил, что чекисты были не так глупы, и спустили его в туннель, потому что не сомневались, что из одиночки следственного изолятора он попадет в пожизненное заключение и больше оттуда уже не выйдет. С дугой стороны, они дали ему только одного пожилого прапорщика-провожатого, охранника явно не боевой службы, какого-то хозяйственника, который как видно и заведовал этим туннелем. Таким образом, они уже разобрались в его деле и знали, что он ни в чем не виноват. При этом они абсолютно никак его не освободили и не думали этого делать. 

   Время шло, а Коля все сидел в своей одиночной камере. Все время он бомбил прокуратуру своими письмами и заявлениями. Книг или газет ему не давали, да и читать при свете слабой лампочки было невозможно. Поэтому Коля лежал и вспоминал прежние дни. Наваливалась тоска от того, какое страшное обвинение на него вешают, и в самые безнадежные минуты, прижавшись коленями и головой к стене камеры, он вспоминал свою маму, и потихоньку и незаметно плакал, и казалось ему, что он опять ребенок, и пришла бы она и защитила. Вспоминалось все самое хорошее в жизни. 
   Он теперь всегда вспоминал умершую мать и тетю Лиду. 
   Он был поздним ребенком. Его мама воспитывалась в детском доме. Она была с Севера России, с берегов Белого моря, из мест, откуда в Петербург 250 лет назад пришел Ломоносов. Ее родителей истребила Советская Власть. Она юной семнадцатилетней девочкой попала в 1943 году радисткой на Северный флот, и рассказывала Коле как немцы бомбили базу, и как она от страха "брякнулась" на землю, и как перед ней в песок воткнулся большой осколок от бомбы и какой он был горячий. Она ему рассказывала, как она однажды шла по лестнице в штабе базы, и как один моряк-офицер с подводной лодки, спускаясь с ней вместе, сказал: 
    — Хоть бы один раз с тобой рядом по лестнице пройти. 
   И хотя Коля позже уже понимал, что этот моряк сказал такие слова просто так, скорей всего даже может быть в шутку, потому что его мама в молодости была "тили-тили тесто", нескладная и некрасивая, но он никогда ей не сказал об этом, потому что это было ее редкое и хорошее воспоминание. 
   Он вспомнил, как однажды он пришел домой, не выдержал, и заплакал, и сказал: 
    — Люба меня не любит. Я некрасивый. 
   И впервые в жизни он увидел, что его мама тоже заплакала от обиды, и сказала ему: 
    — Ты красивый! 
   Его мама вышла замуж только в тридцать лет, и ее муж, лейтенант хозяйственной службы тыла, удивился, что она была еще девочкой, и потом говорил Коле об этом. Женился он на его матери, потому что его заставила это сделать партийная организация, а вернее ее руководитель подполковник Житков. Коля родился только через девять лет, перед самым разводом родителей. Его отец детей иметь не хотел, Колину маму не любил и не уважал, и на ее похороны из Курска не приехал. Он был моложе ее на пять лет.
   Он обладал артистическим талантом, в юности писал короткие пьесы для школьного молодежного театра про Гитлера и Антонеску, где в конце действия Антонеску всегда от страха обязательно обсирался, — и его единственного из этого театра хотели взять в труппу областного театра в Курск, но он отказался, увидев разврат и пьянство артистов за кулисами. Он имел хороший голос , пел негромко старые малоизвестные песни, но услышать его можно было только один или два раза в жизни, когда он оставался один.
    Правда, когда Коля пришел из армии, стал играть в футбол и поступил в КТИ, его отец вдруг стал им очень гордиться, стал часто приходить в гости, но общего языка они уже не находили. Отец приходил, садился на стул на кухне, и, увидев на окне муху, говорил: " Я вот удивляюсь, какие создания создал Бог! Вот, муха! И как у нее все предусмотрено природой, и какие крылышки! Вот такое маленькое создание, а живет, соображает, что ей нужно делать!" И при этом он на минуту поджимал руки и кулаки под мышки, изображая эту муху, и сам как две капли воды становился похож на эту муху. Хотя он был коммунист, но жил по понятиям купцов и приказчиков 19 века. И когда у Коли разгорелся конфликт с Любой, и Коля сильно переживал, его отец, придя в гости и узнав об этом от матери, узнал адрес Любы и хотел пойти к ее родителям и поговорить с ними, как это и было принято в таких случаях в их старой среде. Но Коля, узнав об этом от мамы, возмутился. Теперь он понимал, что так было бы лучше. Конечно, родители Любы и Люба сильно бы удивились, а она, наверное, сильно бы растерялась и ругалась, но в конце концов так бы все потом и решилось. 
   Коля вспоминал  свои лучшие дни в Калининграде, и как он ухаживал за Любой и провожал ее по линии пятого трамвая, и как она, повернувшись к нему, сказала: 
    — Кем ты работаешь?.. Кем?.. Кем?.. 
   И какая же она в эту минуту была красивая!
   Коля шел рядом и сбоку смотрел на нее. Люба была блондинка, с тонким, всегда веселым, очень красивым лицом. Только брови у нее были черные, как у цыганки. Коля никогда ни одну минуту не сомневался в ее порядочности и нравственности. Люба была дочерью полковника, и прошла вместе с отцом всю его службу в гарнизонах и в Армии. Поэтому она была образцово-показательная девочка. Она уже училась на первом курсе юридического факультета, а Коля работал в фасовочном цехе и учился в вечерней школе. Зная, что Люба с конечной остановки трамвая пойдет после университета домой, он всегда сбегал в это время из фасовочного цеха, перелезал через забор и шел встречать Любу, простаивая на кольце трамвая и ожидая ее. И сколько раз после этого заведующая цеха воспитывала его!.. Каждый раз и каждый день она проводила воспитательно-ругательную беседу. В первый раз она его спросила: 
    — Ну скажи, ну почему ты сбежал? 
   И Коля честно ответил: 
    — Я ходил встречать девушку. 
    — А в другое время ты не можешь ее встретить? 
    — Нет, — сказал Коля, гордясь своей смелостью, — Она в это время возвращается из университета. 
   И не разу Колю не наказали и не уволили. 
   И сколько же мучений было, когда он увидел Любу с этим КВВМУшником! Но потерял он Любу не из-за этого. 
   Они с мамой жили на Северной Горе в полутора этажном доме с красной кирпичной крышей, с мансардой, на первом этаже. 
   И вот в один прекрасный день Коля на три недели попал в больницу. Вернувшись домой, вечером, он сидел на диване и занимался юношеским онанизмом, в чем ничего особенного, конечно, нету. Но именно в этот день Люба, узнав его адрес через справочное бюро, подошла к его дому. Там, перед его домом, была тропинка и небольшая горка, и Люба начала по ней вечером в сумерках тихонько ходить, ожидая, чтобы Коля в окно ее увидел, так как подойти к двери и позвонить она, конечно, не могла и не решилась. И вот тут она его и увидела! и чем он занимается. Позор на всю Европу! Можете себе представить: первокурсница университета, самая красивая девочка в классе и в школе, дочь полковника, пришла вся в розовых мечтах и в надеждах к его дому, а он наконец-то добился ее доверия и ничего еще не знал об этом!.. И такой фурор!.. И, представьте себе, в каком же настроении и состоянии она возвращалась домой в этот день в автобусе, и как же ругала себя и презирала его! 
   И хотя Коля из ее отдельных ругательных слов потом и просек ситуацию, и пытался сто раз ей доказать, что все это ерунда, и говорил: 
    — Но ведь у нас все еще может быть. 
   Но получал только один ответ: 
    — Не может и не могло! 
   Коля, наверное, смог бы еще постепенно исправить ситуацию, но тут в самый момент конфликта его призвали в армию, — и птичка улетела!.. 
   Всю жизнь потом он вспоминал, как провожал Любу в первый раз с остановки трамвая, и она с ним так хорошо разговаривала, думая что просто встретила старого знакомого мальчика, с которым училась в восьмом и в девятом классе, и только потом вдруг удивленно подняла брови, когда он ее неожиданно чмокнул в подъезде. 
    — А это еще что за нежности?.. 
   И как же он был счастлив, когда шел домой в этот день. И сколько было потом мучений и переживаний! И сколько потом вечеров он простоял около ее дома, глядя на ее окна, — и однажды из соседнего подъезда вышла к нему высокая красивая девушка в белой длинной шубке, думая, что Коля в нее влюбился, пришел и стоит из-за нее, и Коле нечего было ей сказать. 
   И как дорога была ему ручка подъезда, к которой прикасалась рука Любы! И с какой силой воспринималось все, что касалось Любы! Каждая мелочь! Он каждый день думал: " Вот Люба идет в университет. Вот она возвращается домой." А Люба ему говорила: 
    — Не нужно думать. 
    — Я не могу не думать о тебе. Ведь это самое главное в жизни. Это ты. 
   Как он увидел однажды вечером Любу на последней площадке трамвая. Это было еще тогда, когда она училась в десятом классе. Это был старый деревянный немецкий трамвай. Люба повесила зонтик на поручень и смотрела в окно. 
   Какая же она была хорошая! Коля стоял рядом и видел как в ее глазах отражается вся глубина мира за окном со всеми огнями и ветками. 

   Еще Коля вспоминал, как однажды с детьми Гали Габруз и с поэтом Сашей Абаниным они ночью пошли поздравлять поэта Шиллера с днем рождения. 
   Саша Абанин был поэт. Он жил на улице Великолукской в Балтрайоне. Он был молодой высокий черноволосый парень. Одевался всегда с претензией на моду и ходил в каких-то коротких кожаных курточках. На голове у Саши был хохолок. Но как бы Саша не одевался и не старался, он всегда выглядел, как какой-нибудь пацан 13 лет.
   Когда в шестнадцать лет Саша Абанин написал свое первое стихотворение, он сам был удивлен и поражен тем, что у него получилось. Он отчетливо помнил этот день. Это случилось после весеннего дождя, в четверг 1 апреля в 10 часов утра на кухне.
    — А не написать ли мне какое-нибудь стихотворение? — сказал Саша Абанин.
   Он очень любил стихи, много их читал, читал он в основном гениальных поэтов, и вот решил попробовать написать стихи сам. Неожиданно у него появилась такая мысль. 
   Как только он написал свои первые стихи, он сразу увидел, что он пишет не хуже Пушкина и Лермонтова. Нет, конечно, в первых стихах Саши Абанина еще попадались несовершенства, стихи еще не были организованы, но в отдельных строках и целых четверостишиях была видна гениальность. Нельзя даже сказать вам и передать, как Саша был поражен этим неожиданным открытием. Он сам даже не ожидал в себе таких способностей. 
   То есть он, конечно, втайне, внутри, всегда знал, что он гений, не такой как все, как все эти серые людишки вокруг. Но он никогда не знал, где и как  эти способности его выдающегося характера проявятся в жизни, но в том, что они проявятся, он был уверен. 
   Саша любил стихи, поэзию, и всегда мог мгновенно определить уровень любого поэта, то есть вкус у него был безупречный. Но тут вдруг оказалось, что он и сам обладает абсолютными способностями, и что сам он великий поэт. Невозможно сказать, как, глядя на свои стихи, Саша Абанин был обрадован таким открытием. Он хотел об этом сразу сообщить своей маме, но сказал ей об этом только после, через три дня.
   То, что его имя вскоре станет всем известным, в этом Саша не сомневался. Он уже написал несколько таких талантливых стихотворений. То есть, эти стихи были легкие по форме, но очень глубокие по содержанию. И среди них стихотворение "Пишу вам из чукотского поселка...". Тогда же Саша перепечатал это стихотворение на работе у мамы :
                  О, Боже мой, опять со мной случилось,
                  Я снова брежу, вижу этот сон,
                  И чувство мое лихо, возродилось,
                  Я в девочку по новой стал влюблен.
и послал его в литературный журнал "Новый мир" редактору отдела поэзии и прозы Бутову. 
   Для Саши началась новая жизнь. Как только он осознал свое великое предназначение, у него появилось легкое, ироничное отношение к окружающему миру, он теперь с легким превосходством поглядывал на других людей. Ему теперь все стало ясно, — и почему такой свет всегда сиял в школе у него в голове на уроках литературы, и почему он так глубоко сразу, в отличии от других школьников схватывал сюжеты и завязку изучаемых произведений. 
   И не случайно ведь, что именно в Калининграде появился опять великий поэт.
   Просто так ничего не бывает.
   Великие писатели появляются очень редко. Они рождаются один только раз в 400 лет. Трудно даже просто написать какую-нибудь хорошую книжку. Не всякому удается. Великие писатели появляются не просто так в конкретном месте. Для того, чтобы появился такой великий человек, гордость нации, нужно, чтобы у него была хорошая наследственность и так же географически удачное место его появления, потому что микроэлементный состав почвы должен быть хорошим, чтобы продукты питания местного сельского хозяйства были полноценными. И не случайно, что Саша вырос в городе Калининграде, где родился великий Кант, прямой потомок уничтоженных немцами восточных пруссов. Отец Иммануила Канта еще знал исчезнувший восточнопрусский язык и умел на нем разговаривать.
   Ведь практически все великие русские писатели были родственники между собой, кроме одного только Сергея Есенина. И даже чисто географически все великие русские писатели вышли из одного места, примерно из мест границ Орловской и Тульской области, границ бывшей Орловской губернии. Когда Саша с Колей Свекольниковым был в Мценске, и посещал в окрестностях города Мценска разрушенный Оптин Болховский мужской монастырь, он увидел там запущенные и заброшенные надгродия прадеда Пушкина,  предков и родственников Фета-Шеншина, Льва Толстого, Тургеневых и прочих.
    — Тут и без оков видно, что здесь лежит вся великая русская литература, — сказал Коля Свекольников. — Чертовы коммунисты, все разбазарили, все разгромили, все разобрали.
   По разгромленному, зияющему ямами кладбищу монастыря ходили приезжие из Грузии грузины, выискивая надгробия из черного гранита и мрамора, которые у них очень высоко ценились и которые они по ночам вывозили в Грузию на свои кладбища.
   Саша выяснил у своей матери, что один из его предков тоже происходил их этих мест, из Черни. Как раз это место было между Ясной Поляной и Спасское-Лутовиново Тургенева. А прадед Саши Абанина служил дьячком в Сергиевской церкви города Орла вместе с священником Михаилом Васильевичем, дедом писателя Булгакова. Оба дедушки писателя Булгакова тоже были из Орловской области.
   Теперь Саше все стало ясно. Теперь ему стало понятно, откуда у него взялся такой талант. Ведь все великие русские писатели исторически вышли из одного места, а это 50 % всей мировой литературы, если говорить о ее качестве. Так что ничего случайного на земле не бывает.
   И, главное, никто пока еще не догадывался, не знал, что в России появился новый великий поэт Саша Абанин. Ведь уже 80 лет в России после смерти Сергея Есенина великих поэтов не было. Уже давно было пора появиться новому великому поэту.
   Сначала Саше казалось, что вместе с ним в русскую литературу придет целая когорта, целая группа молодых талантливых писателей. Ведь это такое время, что только теперь и появляться великим, талантливым  и молодым писателям. Но нет, сколько Саша не читал литературные подборки и журналы, ничего талантливого и гениального не находилось. Не было ни одного молодого талантливого писателя. 
   Саше стало ясно, что он последний представитель великой русской поэзии. После него уже никого не будет.
   Он отнес два своих стихотворения в газету "Дворникъ". Тираж ее был огромный, очень большой, ведь ее в Калининграде бесплатно засовывают в каждый почтовый ящик. На 90% эта газета состоит из рекламы, хотя издавалась на средства муниципалитета. То, что после опубликования этих двух стихов его сразу признают знаменитым Калининградским поэтом, Саша не сомневался.
   Он вел жизнь литературного эстета. Иногда занимался писанием стихов, сидел в кафе, гулял. Он уже много написал таких разных стихов. Саша ни минуты не сомневался что прославится, будет жить в хорошей квартире, никогда нигде не работать, получит Нобелевскую премию, от которой он потом откажется, потому что настоящий великий писатель выше этой убогой премии… А зачем работать, если каждая рукопись его стихов, даже черновая, даже одна страница стоит бешеные деньги?.. Ведь, например, одна страница письма Пушкина была недавно продана за 130 тысяч долларов.
   Но и после опубликования стихов в газете "Дворникъ" Сашу не признали. Никто эти стихи и не заметил. Больше того.
   Из журнала "Новый мир" пришел ответ от заместителя редактора Михаила Бутова, что его стихи не подходят. Саша не понимал в чем дело.
   Как может этот Бутов, читая своими глазами Сашины стихи, или например его рассказ "Шерстяное перо" не понимать что там написано?.. Ведь этот Михаил Бутов является признанным писателем, заместителем редактора главного российского литературного журнала аж с 1994 года. Считается, что он должен любить и ценить национальную литературу, любить таких писателей как Михаил Булгаков или, скажем, Пушкин, и сам он внешне на людях всегда демонстрирует свою любовь к ним, и ездит по разным литературным местам и музеям вместе с поэтом Андреем Вознесенским; а здесь, когда к нему приходит великий поэт, сам, является новый великий русский писатель, уж не меньше Михаила Булгакова, этот Михаил Бутов читает его рукопись и не видит, что там написано?.. 
   Уж не является ли он стукачем чекистов?.. 
   Уж не забивают ли стихи Саши Абанина из-за его позиции, из-за того, что он вел с Колей Свекольниковым антиправительственные разговоры?..
   Будучи проездом из Мценска в Москве, Саша Абанин лично зашел в редакцию журнала "Новый мир" возле  концертного зала "Россия", и сказал заместителю главного редактора Михаилу Бутову, то он подаст на него в суд, если тот не напечатает в журнале "Новый мир" его стихи или рассказ "Шерстяное перо". Этим он думал смутить этого идиота, поставить его в неловкое положение, обнажить его лживость, цинизм, наглость и дикость, -  словом все несоответствие внешнего облика этого "известного" и признанного писателя его истинному лицу.
   Ведь еще не было такого случая в истории русской литературы, чтобы великого писателя сразу не признавали, и чтобы, скажем, Достоевский или Александр Блок подали в суд на крупного писателя и редактора из-за того что тот отказывается печатать, распространять их великие произведения. Беспрецендентный случай в истории русской литературы!..
   Уж не является ли стукачем этот странный человек, Михаил Бутов?.. Ведь известно, что ФСБ контролирует все телевидение и все редакции крупнейших изданий, и весь интернет, — уж не поставили ли чекисты его стукачем на это место заместителя редактора этого журнала еще в 1994 году?..
   И хотя Сашу Абанина постигла неудача, и его не посчитали пока великим и талантливым, это его не смутило. Он считал что эти люди просто пока не понимали его стихи. Саша был убежден что он великий поэт и никто ему ничего не мог доказать.
   Маме, которая уже давно ему намекала, что, дескать, сынок, не пора ли тебе уже пойти работать или учиться, ведь тебе уже скоро 25 лет, Саша всегда с превосходством и с чувством собственного достоинства отвечал:
    — Ты еще увидишь кто я такой!..
   Свои временные неудачи на поэтическом фронте Саша Абанин объяснял случайными обстоятельствами и недостаточной распостраненностью его поэзии.
   Он не сомневался что вскоре напишет великую книгу Поэзии.

   Саша Абанин вскорости напишет великую "Книгу" и сразу издаст ее в Интернет. Ее прочтет пугливо Лауреат Государственной премии поэт Евтушенко, в красивую куртку одет.
   Евтушенко сразу принимает вид простецкий, — и спешит в гости к Саше Абанину, благо его пускают туда пока.
   За ним семенит поэт Вознесенский, и пряжка блестит у пупка.
   И даже приятель Саши Абанина Свекольников Коля, уставший от страданий и бед, уставший от мучения и горя, стремится вместе с Евтушенко и Вознесенским  пройти к Саше Абанину в кабинет.
   Они же его туда не пропускают к таланту невинной красы. Они хотят быть первыми и единственными возле Саши Абанина, поэтому они оба Свекольникова Колю в ребра толкают, как будто бы он свистнул у них часы.
   И даже редактор журнала "Новый мир" Михаил Бутов придет посидеть у Саши Абанина на тахте. Он их, Евтушенко и Вознесенского, раньше в своем журнале издавал, и немало, но теперь видит, что были не те.
   Как только Саша Абанин вошел и рассмеялся:
    — Зачем вы все, ребята, пришли ко мне?..
   Михаил Бутов тут же с тахты приподнялся:
    — Не буду, — говорит, — больше стучать в ФСБ. 
   И только поэтэсса Ахмадулина Бэлла, скромна, и вся в священном трепете и в огне, и в платьице белом, несмело, смущенно стоит в стороне.     
   Саша Абанин протянет руку и начнет тогда читать свои стихи.
   И строки невиданной силы понесутся как листья во время ветра в лесу.
   Сидит Евтушенко пугливо и пальцем копает в носу.
   И что там случится на свете, и что там и смерть и тюрьма, когда издают в Интернете ребята такие тома?..
   И где гениальные уши, Андрей Андреевич Вознесенский, не слышать как крикнет скворец?.. 
   Какой вы папаша для молодых и начинающих поэтов, Андрюша?.. Вы просто пижон и юнец.
   А после в пивную в Гастроном "Смоленский" Саша Абанин компанию поведет, и только мусью Вознесенский слегка забегает вперед.

   Еще Саша Абанин не понимал, как это его другу Коле Свекольникову удается ухаживать за такими красивыми девушками. Саша считал себя и был в самом деле гораздо большим красавцем.
   Один раз он наблюдал, как Коля в трамвае разговаривает с одной такой девушкой. Ей было, наверное, пятнадцать лет. 
   У этой девочки была большая круглая, пропорциональная голова, она была похожа на Чипполино. 
   Как только она увидела Колю, она начала его внимательно разглядывать. Коля тоже сразу уставился на нее. Когда Коля, глядя так на человека, рассматривая ее, по привычке чуть наклонял голову вправо и влево, она тоже легко повторяла его движения. Они так рассматривали друг друга может быть одну минуту. Видя непосредственную физиономию этой девочки, Саша вдруг заметил что эта девочка с Колей чем-то похожи. У Коли тоже было такое же непосредственное наивное выражение лица. По его глазам было видно как он переводит взгляд то на ее брови, то на ее губы, то на глаза, внимательно рассматривая ее как картину, и девочка повторяла его движения, глядя на него. При этом между ними не возникало никакого напряжения при таком долгом взаимном разглядывании друг друга. Наконец девочка перестала смотреть на Колю.
    — Да, — вдруг тихо сказал Коля. 
   Девочка опять взглянула на него. Коля сделал легкий шаг в ее сторону и тихо спросил:
    — А ты в какой школе учишься?
    — В сорок четвертой.
    — Здесь, в Калининграде?
    — Да.
    — А это твоя сестра?
    — Да, — сказала девочка.
   Только теперь Саша заметил ее сестру. Это была черноволосая девушка с синей пластиковой сумкой, примерно 17 лет. Она была совсем не похожа на свою младшую сестру.
    — Она тоже учится в вашей школе?
    — Нет.
    — А где ты учишься? — спросил у нее Коля.
    — В техникуме.
   В это время трамвай подошел к площади Победы, и девочки приготовились выходить.
    — А вас как зовут? — спросил Коля старшую девушку.
    — Галя, — ответила она, смущаясь.
    — А меня Коля, — сказал Коля.
    — Очень приятно, — с легкой неловкой улыбочкой сказала девушка.
    — До свидания, — сказал Коля.
   Когда они вышли из трамвая и пошли по тропе вдоль Верхнего озера, Коля сказал:
    — Смотри какая девочка. Стройная и  вместе с тем крепкая как медвежонок. Смотри, какие у нее широкие бедра. Значит, будет рожать здоровых детей. Значит, ребенку будет где ворочаться. Хорошо, если ее отец не мент и ее брат не уголовник.
   Саша не понял, при чем тут широкие бедра и менты.
    — Пойдешь встречать ее из школы? — засмеялся он.
    — Нет, конечно. Не пойду. Может быть, еще где-нибудь встретится.
   В другой раз Саша наблюдал Колю, когда он так разговаривал с девчонкой, когда они ехали в автобусе в Багратионовск. Когда они заскочили в автобус, все места уже были заняты, и им пришлось сесть по разным сторонам прохода. Через некоторое время Саша увидел, что Коля разговаривает с своей соседкой. 
   Это был не разговор, это был крик. Коля, поставив рупором руку к уху девочки, громко, на весь автобус кричал ей свои слова, а она делала вид, что не слышит. При этом оба они покатывались со смеху.
    — Уважаемая "Никак"! — кричал Коля, — Мы с вами пойдем в библиотеку!
    — Что?.. Что?.. -спрашивала девочка.
    — В Би-б-л-и-о-т-е-к-у! — кричал Коля, — В Би-б-л-и-о-т-е-к-у!
    — Зачем? — спрашивала девочка.
    — Там я буду за Вами ухаживать! У-х-а-ж-и-в-а-ть! — обьяснял Коля.
    — Ась?.. Ась?.. — спрашивала девочка, делая вид что не слышит.
    — Уважаеая Ась! — кричал Коля, — мы с вами пойдем в Библиотеку!
    — Ась?.. Ась?..
    — Уважаемая Ась! В Б-и-б-л-и-о-т-е-к-у!
    — Ась?.. Ась?..
   Этот дурацкий диалог, сопровождавшийся смехом, доставлял веселой двенадцатилетней девочке огромную радость.
    — Уважаемая Ась!.. У вас есть собака?
    — Да!
    — А как ее зовут?
    — Бобрик!
    — Она живет с вами?
    — Да!
    — Где?
    — В доме!
    — В пятиэтажном?
    — Да!
    — Уважаемая Ась!.. Я возьму ее на охоту!
    — Она не пойдет! Она маленькая, она боится в лес ходить!
    — Пойдет!
    — Нет! 
    — Я потащу ее за хвост!
    — Она тебя укусит!
   Казалось бы, нет ничего глупей этого дурацкого диалога, но Саша видел, что он доставляет девочке большую радость. Коле не нужно было выдумывать особые слова, он понимал, что происходит в голове у этой девочки. Она вышла не доезжая до Багратионовска, у заброшенного военного поселка.
    — Смотри, дочь офицера. Вот в Калининграде, на Дзержинке, есть 26 школа. Я там однажды стоял, смотрел, сколько же там красивых девочек. Наверное, больше, чем во всех школах в Калининграде. Потому что это дочери или внучки офицеров. Там раньше стояла дивизия Дзержинского, а теперь эти сволочи ее разгромили, и там осталась бригада. Там в пятиэтажных домах домах квартиры давали офицерам из этой дивизии. Все-таки это дети офицеров. Все-таки есть какой-то естественный отбор. Вот там есть девочки, на которых можно жениться. 
   Саша этого не понимал. При чем здесь дети офицеров?..
   Еще однажды Саша видел как Коля разговаривает с девочкой на площадке огромного универсального многоэтажного магазина, на первом этаже. Девушка спускалась по эскалатору,  она была не одна. С ней была компания современной хорошо упакованной молодежи. 
   Как только Саша увидел эту девушку, сердце его захолостнулось. 
   Это была Она, Мечта. Ей было 17 или 18 лет. Как только Саша увидел ее, он сразу растерялся. Это была девушка Эльф, девушка-мечта. 
   Она спускалась вниз и, смеясь, громко разговаривала со своими приятелями. 
   Саша всегда мечтал о такой девушке. У него не было четко обозначенного идеала, но он как поэт носил в себе образ идеальной, исключительной, неземной женщины. Высокой, не в физическом, а в идеальном смысле этого слова. И вот он ее увидел. Она была в синем легком полупольто, ее лицо было чуть темное от загара, и видно было, что эта девушка хорошо следит за собой. Ее прическа была в таком состоянии как будто она только что вышла из парикмахерской. Она была из очень обеспеченной семьи. Это был резвый, веселый, и живой ребенок. 
   Как только она наезжала на эскалаторе сверху на Сашу, и как только он все больше и больше разглядывал ее изумительную фигуру, Саша все больше и больше терялся. Вдруг она запела:
   — Новы Год, Новый Год! Он у нашего порога!
     Новый Год, Новый Год! Ждать осталось так немного!
    Саше Абанину было больно смотреть на эту исключительную девочку, она была настолько красива, что он стеснялся смотреть на нее. Она приближалась к нему и у Саши замирало дыхание. Он боялся, что эта девочка сейчас пропадет.
   Но компания остановилась внизу у эскалатора и продолжала тусоваться. Они, конечно, пришли сюда не просто так и им нужно было еще потусоваться в таком месте. 
   Девочка стояла от Саши всего в нескольких шагах, и Саша в эти минуты, разглядывая ее с трех метров, ясно понимал, что она для него недоступна. Хотя бы потому, что чахольчик ее телефона или перчатки стоили не меньше двухсот долларов. Ее компания состояла из такой же продвинутой молодежи. Каждый из этих молодых людей выделялся чем-то. И хотя некоторые были одеты довольно просто, но эта простота стоила не меньше нескольких тысяч долларов. Или, может быть, так только Саше казалось. Но он же сам видел, не раз заходя в эти отделы на 2 этаже, что любой такой спортивный "банан" стоил бешеные деньги. Любая вещь абсолютно! Даже любой с виду самый простой свитерок стоил бешеные деньги.
   Среди этих парней и девушек был только один скромно и просто одетый парень. 
   Коля тоже заметил эту девушку.
   Вдруг он подошел к ней и спросил:
    — Как тебя зовут?
    — Ксения.
    — А меня Коля. Ты где учишься?.. В ВуЗе, или в школе?..
    — Что-о-о?.. Да уберите вы от меня этого!..
   Больше она не обращала на Колю внимания. Компания отодвинулась от них и продолжала разговаривать у выхода из магазина. Казалось, все пропало. И тут, в последний момент, Коля подскочил к этой девушке, тронул ее за плечо, и когда она к нему обернулась, отдал ей по-солдатски честь, и сказал:
    — Ваше превосходительство, разрешите доложить! Я уже исправился!
   Девушка засмеялась.
   Дальше они недолго поговорили, но Саша уже ничего не слышал.
   Коля отошел от этой красотки и они вышли из магазина.
    — Подожди! 
   Через пять минут вышла и эта компания и продолжала некоторое время тусоваться у магазина. 
   Саша увидел, что Коля стоит и разговаривает с ней под деревьями. Вот они повернулись и прошли под деревьями несколько десятков шагов вдоль тротуара. 
   Компания этой девочки как бы не замечала ее отсутствия. 
   Саша не знал, что же ему делать: ждать Колю или идти домой. Он решил поехать домой и уже подходил к остановке трамвая. Вдруг он увидел Колю, который заскочил перед ним в вагон. Они поехали в Балтрайон. Больше Коля и словом не обмолвился об этой девушке. Но Сашу это все-таки интересовало.
    — Ну как, сумел с ней познакомиться? 
    — Да ну ее в баню, — сказал Коля.
    — А что, не пошло?..
    — Да нет. Да ну ее в баню.
    — А что такое, — допытывался Саша у приятеля.
    — Да, знаешь, такие слова употребляет. Неадекватные.
    — А что она такое сказала?
    — Бл*дь.
    — Это она про что так сказала?
    — Оговорилась.
    — И поэтому ты перестал с ней разговаривать?
    — Да.
   Саша этого не понимал. Ну и что тут особенного, что девушка оговорилась и употребила бранное слово?.. Саша сталкивался с этим каждый день сплошь и рядом.
    — Она учится в первой школе, — сказал Коля, — на Чернышевского. Заканчивает.
   Больше к этой теме не возвращались.
   
   И вот однажды с детьми Гали Габруз и с Сашей Абаниным Коля поздно вечером, почти ночью, пошел поздравлять поэта Шиллера с днем рождения.
   Пока собирались, пока ходили за Сашей, уже была половина двенадцатого ночи. Маленький Леня боялся чертей, которые ночью могут выскочить из подвала, поэтому он, чтобы их испугать, к палке привязал на веревке за хвост мертвую крысу, которую поймал Шарик. Сколько было в этом веселья и поэзии! И десятилетняя Гуля, и восьмилетний Вова не боялись ночью идти, и какие были разговоры. Леня был живой как ртуть, всем подражал, всех повторял, все что слышал по телевизору, и все это было так неожиданно. Как они подошли к памятнику Шиллера, налили ему и себе водки, а детям лимонаду, и пятилетний Леня выступил вперед и закричал: 
    — Здорово, Силлер! Здорово, друг! 
   А через тридцать минут подъехали менты, которым нечем было заняться, и стали придуриваться, якобы ничего не понимая… И сколько проблем было потом у Гали Гарбуз с ее детьми из-за этой истории!.. О, идиоты!.. 
   И кто же спустил с цепи эту чиновничью вонь, полусумасшедших, всех этих ничтожных людишек, и что произошло с нашей страной, в которой уже почти не осталось ничего естественного и простого. Напрасно потом Коля и поэт Саша Абанин доказывали и объясняли, что ведь дети пошли не с пьяницами и бомжами, а с нормальными и приличными людьми, журналистом и поэтом, имеющим публикации, и что они с Сашей берут ответственность на себя, все было напрасно! И что можно объяснить тысячелетнему холопу, который вместо того, чтобы ковырять вилами навоз в свинарне вдруг получил — якобы — образование и стал заниматься по должности нравственной деятельностью? 
   Этим людям всегда кто-то мешает быть человеком. То им проклятые помещики и капиталисты мешали прочитать книжку, то отсутствие социальных привилегий и условий не позволяет их детям нормально учиться и читать, а когда эти условия создаются и общество дает им почти принудительно образование, вселенский скот становится на карачки, и кричит: 
    — Хочу сосать х**! Хочу в средней школе учить детей натягивать презервативы на залупы! Хочу создать Ювенальную Юстицию! 
   Давайте, в самом деле, каждой Хавронье, которая только умеет хрюкать, подсунем книжки, которых она все равно не читает, и может быть она и научится. И может быть идиот перестанет иметь потребность быть идиотом. И, может быть, стадо скотов, вместо того, чтобы ходить с лозунгами "Смерть врагам народа!" или толпой идти просить у царя хлеба, или идти организовывать"перестройку", все-таки начнет работать, жить только на заработанные деньги, не лизать зад очередному "просветителю", а переходить улицу в положенном месте?.. И может быть отупевший быдло-мент и быдло-чекист вдруг станет человеком?.. И, может быть, действительно, возможно общество социального равноправия, где развитый человек вдруг уподобится скоту?.. И может быть общество действительно можно создать без жестких, твердых, охраняющих нравственность, традицию и мораль, законов? Однако ж сколько бы разные идиоты не отвергали старые нормы права и морали, они всегда остаются единственно верными. 
   Проходили дни, недели и месяцы, а Коля все сидел и сидел. Уже провели психиатрическую экспертизу, уже и приглашенный МВД в качестве эксперта калининградский писатель-графоман Вадим Храппа провел оценку литературных способностей Коли Свекольникова, и, в отличии от произведений Достоевского, оценил их очень высоко, уже и зима вступила в свои права и в толчке замерзла вся вода, а Коля все сидел и сидел. 

   Наконец Коля попал в общую камеру. В этом узком продолговатом помещении кроме Коли было еще семь человек. Когда-то в этой камере сидел Вова Кливер, автор знаменитых воровских воспоминаний "А ты не воруй, и тебя не посадят." 
   Лежа на верхней койке, Коля рассуждал: 
    — В любой ситуации, ребята, где бы ты не оказался, в самых тяжелых условиях, в самой безнадежной ситуации, когда нет никакого выхода, есть только один ответ на все вопросы: надо оставаться порядочным человеком. 
   Вся камера, хорошо зная за что он сюда попал и сидит, слушала его в благоговейном молчании. 
   Коля не бросал своих высоких моральных принципов и всегда стойко их отстаивал. Поэтому, когда в камеру попадал новый человек, ему говорили: 
    — Здесь у нас такой человек сидит! Такой человек! 
   Но потянулись серые, тусклые, скучные дни. Все истории уже были рассказаны, и новые постояльцы уже не интересны. Прокуроры не хотели отпускать Колю и увеличивали срок следствия. Когда в камере проходили проверки или проходило начальство, Коля всегда выбегал вперед, отдавал честь и говорил: " Разрешите доложить! Я уже перевоспитался!". Но его все равно не выпускали. 
   Несколько раз за это время Колю пытались отселить в малолюдную камеру или одиночку, но он отказывался, устраивая забастовки, чувствуя, что просто так там его не оставят. 
   В один из таких нудных серых дней он получил письмо от тети Лиды. 
   "Здравствуй, Коля. Я получила твое письмо. Я не знала, что ты находишься в тюрьме. По телевизору мы ничего про тебя не видели. Я прочитала все твои слова, и не сомневаюсь, что ты ни в чем не виноват. Я в этом уверена. Ты должен добиваться, чтобы тебя освободили. Тебе нужны будут деньги на адвокатов. Мы с Святославом Газамовичем собрали тебе деньги. Святослав Газамович дал 50 тысяч рублей. Он за тебя тоже очень переживает. Передает тебе привет. А я не спала всю ночь. Здоровье мое совсем плохое." 
   Коля прочитал письмо и заплакал. Кроме тети Лиды у него никого не было. Она очень много дала ему, и в понимании людей, и жизни своими высокими моральными принципами, и очень много сделала для него. Она была лучшая и единственная подруга его мамы, у нее не было своих детей. Поэтому она возилась с маленьким Колей, жила всеми его интересами. Когда они гуляли и она шла сзади и видела как Коля палкой сбивал вдоль тротуара свисающие с веток желтые листья, и она смотрела на его спину, на его маленькие ножки, невозможно сказать, какие чувства она тогда испытывала. Когда Колина мама уходила на ночное дежурство, она, забрав его в постель читала ему на ночь его любимую сказку "Чиполино", большую желтую книгу с картинками, каждый вечер по две страницы, и Коля, раскрыв рот, внимательно слушал, переживая приключения героев. Когда уже было пора переворачивать страницу, он всегда клал на нее свою руку, и несколько минут еще рассматривал картинки. С детства Коля рос хорошим, добрым мальчиком. И он оправдал все ее надежды. Он никогда не забывал ее, они никогда не прерывали связи, а после смерти матери Коля часто приезжал летом в Саратов. Она, конечно, знала что он занимается литературой, журналистикой, и знала все его дела. 
   Кроме тети Лиды он из следственного изолятора написал два письма Любе Карасевой, зная, что она сейчас занимает должность начальника юридического отдела таможни, но ответа не получил. Впоследствии оказалось, что она его письма не получала. Кто-то на выходе умело фильтровал его почту. Однако ж Коля сумел переслать ей мелко исписанную записку по тюремной почте, обратившись к "братку", местному авторитету. 
    — Хорошо, — сказал тот, — Пиши. Но только, что б было немного. На маленьком листке напишешь мелкими буквами. Как передам, это мое дело. Но не сразу передам. Это дело такое. С тебя будет штука долларов, это немного. Тебе, как своему, иду навстречу. Но и ты мне потом подгонишь, поможешь. У тебя есть кому деньги отдать в Калининграде?.. 
   Все Колины друзья про него забыли, поэтому он сказал: 
    — Да, тетя Лида. Она живет в Саратове. Она деньги пришлет по почте. Она деньги уже прислала адвокату. Можно обратиться к адвокату, или она сразу пришлет сама. 
    — Ну, это все равно. Напиши внизу адрес. 
   И через месяц письмо до Любы дошло. Она, правда, не сразу вспомнила Колю, но вспомнила. Он написал, что не мог забыть ее все эти годы, что он ее любил и помнил всегда, и что она никак не скажет теперь, что у них любви не было, потому что они тогда один раз целовались в подъезде. Но Люба этого случая не помнила. Она вообще сначала не обратила на письмо внимания, думая, что он ее провоцирует или ему что-то нужно от нее по ее работе. Что в этом письме написано, она сначала так и не усвоила. 
   Видя, что ответа от Любы нет, Коля написал тете Лиде, и она уже написала Любе. Только получив ее письмо, а потом поговорив с ней по телефону, Люба наконец уяснила ситуацию и поняла в чем дело. Она десять лет проработала в юридической консультации и адвокатом в Мурманске, ее брат служил полковником в МВД, так что машина завертелась. 
   Сразу же Люба через адвоката потребовала повторную экспертизу по найденным останкам. И повторная экспертиза дала аналогичный результат. Однако ж потребовалась еще одна экспертиза, и материал был отправлен в Москву. И оттуда пришел результат, что это мясо не человека, а обезьяны, на 98% аналогичное человеческому! Но еще была проблема по сгусткам крови, оставшимся в бункере на поддонах и с заявлением бечевки о нападении на нее у Говнотечки. 
   Люба встретилась с прокурором Московского района, которую хорошо знала. 
    — Да ты что, чтобы Колька кого-то убил?.. — сказала она, — Не может этого быть! Я с ним в школе училась в восьмом классе. Я его хорошо знаю. 
    — Да?.. — спросила прокурор, просмотрев дело, и занося авторучку над листом бумаги. 
   И проблема решилась в одну минуту. 
   Как только стало известно, что дело тухлое, кусок замороженного человеческого мяса тут же исчез из холодильника следователя Баранова. С этой минуты следователь Баранов почувствовал вокруг себя какую-то глухую стену, на него стали смотреть как на какого-то странного человека, который капитально насрал начальству, устроил шум на всю Египетскую, не провел, сволочь, даже как следует экспертизу и анализ всех обстоятельств и фактов. Тут же задвинули его на мелкую должность в отдел, не дав даже вакантного места заместителя начальника "клоповника", а это место занял двадцатитрехлетний лейтенант, сын бывшего начальника областного МВД, недавний выпускник Калининградской академии МВД.
   Эх, капитан, капитан, никогда ты не будешь майором.
   В эти же дни Коля получил известие о смерти тети Лиды. 
   Коля вышел из следственного изолятора, снабженный двумя письмами-записками для передачи, которые он благополучно и вынес. Вынес он их, заложив за верхнюю губу под зубы в тонкой полиэтиленовой пленке. В дурдоме он не раз наблюдал, как больные таким образом закладывали за губу таблетки, чтобы потом их выплюнуть, и некоторые мастера этого дела ему показывали как они это делают. Попасться на этом деле он не боялся: он знал, что в тюрьму его уже не вернут.
    Вместе с Колей из изолятора выходил и другой заключенный, Сашка-Трепыга. Уходя, Сашка поклонился всему обществу в камере и сказал:
    — Прощайте, ребята, пока. Хорошо было с вами, весело, но нужно выходить.
    Когда ему в шутку сказали:
    — А ты оставайся! — он на  на полном серьезе ответил:
    — А что мне тут с вами делать? У вас тут украсть нечего и продать некому.

   Когда Коля вышел, стояла слабая светлая ранняя осень. Коля стоял в чужом старом сером пальто, и сквозь обивку пальто чувствовал как его плечи покалывают концы лески, которой был прошит утеплитель. 
   "Я вышел из ворот тюрьмы и ветер мне лицо ожег." 
   Он ехал домой в трамвае, до Южного вокзала. Нужно было сразу собираться в Саратов, к тете Лиде.

   В это время нашли бичевку, которую убил Коля, и кровь от которой осталась сгустками на поддонах. Оказалось что она уже полтора года живет с каким-то мужиком на хуторе в 11 километрах от Богратионовска. Этот мужик привез ее туда из Калининграда в микроавтобусе. Она сказала, что к мужу домой назад она не поедет и пусть он сам воспитывает двоих детей. Что она собирает справки на российское гражданство, но вот только паспорт у нее украли 2 года назад, и в этом все и дело. 
   Сначала хотели эту мудачку запереть в КПЗ и выслать к такой матери на Украину, но тут ее мужик заявил, что он на ней женится, и этим все и кончилось. 
   Некоторые из убитых маньяком бечевок нашлись, а одна даже пришла в полицию и сказала что сейчас набьет морду менту, который написал про нее в газете такую гадость. 
   Стали искать, откуда могло взяться обезьянье мясо, и сразу нашли двух бичей, которых весной прошлого года только что выпустили из "клоповника", и которым нечего было жрать. 
   Они поздно вечером на линии вдоль Момоновской железной дороге увидели сорвавшуюся с гаражей обезьяну, которая удирала от собак, и сорвалась, так как бегала по верхам гаражей. Сначала они не хотели ее брать, но потом пришли, когда ее уже начали рвать собаки, разрезали, освежевали, остатки закопали за гаражами, несколько кусков поджарили, а остальное продали под видом мяса сайгака. Они искренне считали, что это животное сбежало из какого-то особняка от "нового русского", или может быть оно жило на балконе у какого-нибудь любителя живой природы. 
   На самом деле они думали, что эта обезьяна сбежала из Зоопарка. Только им было непонятно, почему она бегала в милицейской куртке. Но про это ментам они, конечно, ничего не сказали. Куртку эту они бросили там же у железной дороги. 
   Когда этих "деловых" задержали, они вообще в милиции, стоя в коридоре, делали вид что не знают друг друга. 
   Они считали что имеют дело с диким животным, с чем-то вроде зайца, змеи или орангутанга. Они настолько ничего не понимали, что сказали оперативнику, предъявившему им претензии: 
    — У тебя, что, крыша поехала? Да у нее, у этой обезьяны, вся голова была железным листом прорублена, прорезана, она там сорвалась с крыши вниз головой с высоты четырех или пяти метров. Когда мы к ней подошли, она еще была теплая. 
   Если бы только знали эти мудаки, сколько из-за них было шума. 
   Сначала их задержали на сутки и пугали что предъявят обвинение за убийство животного из зоопарка, но во первых, они обезьяну не убивали, а во вторых ее до этого уже задерживали и она сидела в КПЗ и в "обезьяннике". Словом, их отпустили. 
   Свекольников купил у этих бичей куски мяса, но так как он купил его слишком много, то по дороге половину этого мяса продал Жалакявичусу. 
   Когда Жалакявичус узнал потом, какое мясо ему продал Коля, его сильно пронесло, врачи его потом долго и безуспешно лечили, жена сделала ему памперсы, и он из веселого, выдержанного, спокойного, пышущего телом здоровяка превратился в худого, дерганного и подозрительного ко всем демагога. 
   Одно время его за большие деньги совсем уже было вылечили в институте гастроэнтерологии, но когда он возвращался в поезде из Москвы и увидел как сосед по купе ест свиной хрящик, его вновь пронесло, и домой он приехал в памперсах. 
   Он потерял престижную работу из-за этих памперсов, даже не успевал добежать, выскочив из подъезда, до ближайшего куста, все вокруг было засрано, везде был понос. Причем удивляло количество этого говна. Его организм не успевал усваивать пищу. Бактериоз. Он все время вспоминал, с какой улыбкой маньяк предлагал ему человеческое мясо. 
   Он сразу набил морду Коле, когда Колю отпустили, и, странно, но Коля оставил этот случай без последствий. 
   Узнали, что эта обезьяна сбежала из Зоопарка, из "Цирка зверей". 
   Несколько лет назад эта обезьяна жила в Африке, в Анголе. Она уже тогда жила с людьми, научилась говорить два слова, умела стрелять из автомата. Она тогда уже была сфотографирована, и ее можно увидеть на Ютюбе: Ape With AK-47. 
   В это время в Анголе в порту стоял наш траулер, и его там ремонтировали. Не знаю почему он там застрял, но стоял он там долго, полтора года. В Африке совсем было бы хорошо жить, если бы не большая влажность с моря. Там влажность такая, что ночью, после ночи, хоть рубашку выжимай. 
   Так вот, когда наши моряки на шлюпке поплыли к кораблю, обезьяна залезла к ним в шлюпку и поплыла вместе с ними, и подгребала доской. На судне она там бегала, жила вместе с командой, научилась курить, пить водку, а проводила время в основном на кухне. Матрос Шамшин утвереждал, что обезьяна играла с ним в шахматы. В это можно было бы поверить, но сам Шамшин в шахматы играть не умел. 
   В Калининграде ее сдали в Зоопарк, и там она попала в "Цирк зверей" при Зоопарке. Там ее научили ходить в плаще, носить шапку и разным фокусам. 
   Из Зоопарка она сбежала, открыв задвижку клетки, и некоторое время жила в Центральном районе, промышляя тем, что поздно вечером отбирала у одиноких прохожих женщин сумки с продовольствием. Было еще довольно холодно, поэтому она ходила в шапке и в плаще, при этом некоторые женщины принимали ее за эксгибициониста. Вначале она убегала из вольера, чтобы украсть пищу из соседних вольеров, но как-то ночью нашла дыру на ул. Чайковского, увидела что там, в городе, много пищи и в вольер больше не возвращалась. 
   Уже тогда она в основном сидела по подвалам и воевала с собаками. Однажды ночью две женщины позвонили, сообщили о ней в ФСБ, но там им ответили, что это по улицам разгуливает их сотрудник. 
   Потом она познакомилась с бичами, и последние два месяца обитала в Балтрайоне. 
   Эта обезьяна очень быстро всему обучалась, пройдя хорошую школу в цирке. Лучше всего она умела удирать от ментов или от собак. Обычно она сидела в подвале и внимательно наблюдала за другими. Она замечала каждый жест, и понимала что к чему: кто принес, к примеру, хлеб или водки. 
   Но в основном она смотрела за процессом приготовления или употребления пищи; и не дай бог было кому-нибудь выкинуть банановую шкурку, такой человек мог получить хорошей пи**ы. 
   Она гуляла в основном по ночам, так как по опыту знала, что днем появляться на улице опасно. Особенно она ненавидела собак, а мелких ловила и разрывала на куски. 
   Однажды одну женщину привели в полицию для опознания одного эксгибициониста, пойманного на Эпроновской улице, но как только ее попытались ввести в комнату, где сидел эксгибиционист, она зашлась в истерике и закричала: 
    — Нет! Нет! — потому что она видела, как обезьяна разрывает ее собачку, а потом висит в плаще на дереве, и принимала этого эксгибициониста за нее. 
   Было холодно, поэтому обезьяна разгуливала на улице в пальто и в шапке, как ее научили в цирке. На ногах у нее были большие теплые бабушкины боты из шинельного сукна. Но больше всего ей подходил милицейский китель, он ей был как раз по размеру, и в нем она не наступала на полы. 
   Этот милицейский китель она сняла с веревки с балкона на втором этаже, куда лазила вскрывать зубами банки с полиэтиленовыми крышками с яблочным компотом и со сливами.
   Ночью она два раза гуляла в этом милицейском кителе по Киевской улице. 
   Но вообще она научилась застегивать пальто только на верхнюю пуговицу, и когда гуляла в пальто, то всегда борта пальто были расстегнуты, развевались в обе стороны чтобы не мешать ей ходить. 
   В общем, она была похожа на Наполеона. 
   На голове она любила носить офицерскую фуражку с кокардой МЧС. И надо было видеть как быстро она ходила по подвалу из угла в угол, или поперек улицы, в фуражке МЧС и милицейском френче, выпятив нижнюю губу! Точно так же она часами ходила из угла в угол в зоопарке в вольере или в клетке в Цирке. На самом деле она ходила всегда в пальто или в кителе потому что было холодно. И, между прочим, одна девочка, Вика Башулина из 46 школы, когда вечером пошла на Печатную погулять, встретила ее там, пожалела, привела домой на кухню, покормила, и надела ей, подарила, большие бабушкины ботинки-боты из черной шинели. Они вдвоем у Вики на кухне посидели, пили чай, ели хлеб (булку), кушали чипсы. И хотя потом про Вику всякие дураки рассказывали сплетни, что у них там была любовь, это все была клевета! — они даже не целовались! 
   При этом обезьяна не только два месяца жила в бункере среди бичей, научилась есть хлеб и пить водку, но так же ходила через дорогу, через Тихорецкую, в гости в пятиэтажный дом к двум женщинам, которые ее охотно принимали, так как все-таки она была особью мужского пола. 
   Собаки, зная ее характер, в основном удирали от нее, но некоторые собирались в стаи и преследовали. Тогда Парщиков Павел, который привел ее в подвал, приучил двух здоровенных черных псов, которые сбежали с Камской от азербайджанцев, охранять ее и отгонять от нее других собак. 
   Эти две огромные черных псины гоняли от нее всех других собак, в том числе домашних боксеров, она же за это их кормила, запрыгивая в железные контейнеры и мгновенно находя и выкидывая оттуда самые лакомые куски. 
   Но между прочим, за этими собаками на некотором расстоянии всегда бегала маленькая рыжая собачка Стрелка с лисьей физиономией, и когда только вылетали лакомые куски, она мгновенно вырывалась вперед, выхватывала самые лучшие кусочки, и уносилась со скоростью космической ракеты, так что эти черные водолазы ни разу ее не поймали. 
   Увидев, как она вырывалась за лучшим куском, барбосы замирали в недоумении, не предпринимая попыток ее отогнать, потому что знали по опыту что это бесполезно. 
   Зато как же ненавидела ее обезьяна! Во все остальное время она не обращала на нее никакого внимания. 
   Так же эта Стрелка имела ту особенность, что замечала ментов на любом расстоянии, безразлично, были ли они пешком или на машине. Она тут же поднимала крик, предупреждая всех в округе. 

   На Камской при пересечении с улицей Киевской напротив парка Гагарина есть большие склады. Там с этих складов ведется оптовая и розничная торговля. Ночью эти склады сторожат охранники и большие собаки. Расположены эти склады по дороге на Шпандин напротив парка Гагарина. 
   Эти склады представляют собой большие старые кирпично-бетонные немецкие пакгаузы. Там под самой крышей складов есть такие окна-дыры, в которые не может залезть ни один человек. Если вы посмотрите с улицы наверх, то увидите что эти окна находятся под самой крышей пакгаузов. И вот с этих складов стали пропадать бройлерные курицы. 
   Когда охрана туда утром заходила, то видела, что некоторые ящики с замороженными курицами и с бройлерными ножками валяются между рядами ящиков на полу, сброшенные с верхних рядов. 
   Так как в верхнее окно мог пролезть только один человек, то, чтобы поймать вора, послали туда дежурить самого сильного, самого надежного парня, начальника ночной смены Семенкина. Там на складе нужно было долго сидеть ночью в засаде, поэтому несколько человек выделить было невозможно. Семенкин остался на складе один и стал ждать. 
   Вдруг ночью раздался страшный крик: 
    — Мама! Роди меня обратно! 
   Он, между прочим, даже не столкнулся в темноте с обезьяной около верхнего потолочного окна, а просто увидел ее, когда она ходила под фонарем в проходе, в квадрате между ящиками с курицами в фуражке МЧС и в кителе, размышляя какой же ящик с курицами ей сверху сбросить. 
   Когда он понял, увидел, кто крадет бройлерные ножки, то закричал от страха. Многое предполагал он увидеть, но не такое. Когда потом анализировали ситуацию, увидели, что он от страха обоссался. 
   Когда потом жена уговаривала его опять устроиться на Камскую на работу, он кричал: 
    — Нет! Нет! Только не это! 
   Когда через месяц армянин Лева предложил ему вернуться на склады, Семенкин наклонился перед ним вперед буквой "Г", и протянув к Леве обе руки и отчаянно ими крутя, закричал: 
    — Вот ты туда и сходи! Вот ты туда и сходи! 
   Лева, понятно, ночью на склады не пошел. 
   Вот почему эту обезьяну не могли на складе обнаружить и поймать. 
   Когда охранники ночью обходили склады и подходили к этому месту, из-за забора раздавалось злобное урчание двух черных громадных псин, и их охранные собаки удирали с этого места с высокой скоростью. Наблюдая такую картину, и видя судьбу своего начальника, охранники в такие ночи на склады вовсе не заходили, лишь только открывали замки и стучали для видимости дверями, делая вид что они тут все проверили. 
   Но и от этого шума обезьяна убегала, оставляя за собой на земле и в проходах сброшенные с верхних рядов поддоны с куриными ножками и грудками. 
   Через некоторое время она возвращалась, утаскивала поддон, и две ее черные собаки носились туда-сюда с кусками курицы, закапывая их под деревьями в лесу вдоль улиц Камской и Суворова. 
   В конце концов заварили все верхние окна железными прутьями. 
   Обезьяна залезла на крышу, поскидывала вниз красные кирпичи в районе бывших дымовых труб и вентиляционных отверстий, но так на склад больше и не пробралась. 
   Она ночью ходила со своими собаками к парку Гагарина вдоль болота около речки Товарной. При пересечении улицы Киевской ее неоднократно видели люди с проезжающих автомобилей, а один мужик при возникшем конфликте в нее стрелял из газового пистолета, но быстро был загнан назад в машину собаками. 
   Потом она попала на Шпандин, бегала там по улице Качалова, задавила кошку, потому что она прыгнула ей на голову, когда она полезла на дерево, и бросила эту кошку в переднее стекло автомашины, когда ее попытались преследовать. Эта кошка была просто разорвана пополам. 
   Бедный чурка, который сидел в машине, чуть не умер от страха. Все переднее стекло машины было вымазано кровью. 
  Его девчонка долго билась потом на заднем сиденье и кричала в истерике. 
   В самом деле. Не каждый день на вас нападает мент с такой рожей. 
   Многие видели эту обезьяну в Балтийском и Центральном районах, а некоторые даже сумели с ней познакомиться. Ее один раз вместе с бичами задерживала Балтрайонная милиция, составляла на нее протокол за нахождение в Калининградской области без паспорта, который она отказалась подписать, при этом она была сфотографирована и сохранилась ее фотография в зимней шапке и в шарфе, причем ее действительно можно принять за человека. И эту ученую обезьяну, которая уже научилась говорить, говорила два слова, однажды вечером два бича с собаками загнали на гаражи, убили и порезали на котлеты. 

   В Саратове Коля узнал, что Святослав Газамович тоже умер, и ровно через пять дней после смерти тети Лиды. У него была своя отдельная квартира, и официально они с тетей Лидой не были расписаны, но жили вместе. 
   Коля зашел в хорошо знакомую однокомнатную квартиру тети Лиды на втором этаже. Его встретила Лена, двоюродная племянница тети Лиды, приехавшая с Севера, которую Коля видел в первый раз. Это была красотка еще та. Это была стильная, сильная, умная, уверенная в себе женщина. Полная противоположность Колиной маме или Наташе, которые были "душечки". Все зеркала, телевизор и даже швейная машинка были накрыты скатертями и занавесками. 
   Все наследство, которое тетя Лида завещала Лене и Коле в равных долях, решили разделить на три части. Дачу, на которой тетя Лида жила летом, отдали Володе, а квартиру решили разделить пополам. 
   Раньше тетя Лида не раз предлагала Коле написать на него завещание, но он отказывался. 
    — Все равно когда-нибудь женишься, — говорила она, — и тебе нужна будет хорошая квартира, а не такая маленькая как у вас там в Калининграде. Твоя мама, когда мы с ней жили в Момоново и в Балтийске, так много сделала для меня! Когда я приехала из Севастополя, мне жить было негде. Она меня сразу позвала. Мы жили втроем в одной комнате. Особенно мне нравилось жить в Балтийске. Там канал прямо рядом с домом, в десяти метрах, и по нему ходили корабли. И вот одна наша соседка, жена капитана третьего ранга, каждый день выходила с удочкой и ловила в канале рыбу. И как это у нее ловко получалось! Наловит штук десять рыб и идет жарить. Она мне говорила: "Зачем мне рыбу покупать? Я ее и так наловлю." А у нас были курицы с петухом, в сарае. Куриц было шесть штук. И петух, такой важный, большой, красный весь, даже малиновый, с большим гребнем. Как он по утрам летом кукарекал! Как закукарекает, значит, пора вставать. Знаешь Коля, мы жили хорошо. Это было лучшее время в моей жизни. 
   И когда потом Коля получал деньги, переводы от тети Лиды, ему всегда казалось, что это его мама и тетя Лида ему говорят: "На, Коля, возьми эти деньги". 
   Когда было необходимо, Коля и сам врубался в роботу и работал как кляча. Ему нужно было заработать быстрей и побольше. Поэтому он находил такие места, где это можно было бы сделать. Это была Москва или Подмосковье. Там он быстро обнаружил, что неплохие деньги можно заработать не на шабашке, не на строительстве, и не в охране, а совсем в других местах. Он находил такой товар, который можно по дешевке купить на ликвидации какой-то фирмы или просто оптом, а потом раскидать по электричкам. Он быстро разобрался что никакой мафии там нет, и что это все фикция. Заплатил ментам и торгуй. 
   Такого товара в Москве было много. Главное было — не ошибиться с товаром. Коле помогало то, что он жил у друзей в Курьяново. Был городской телефон, и за квартиру нужно было платить немного. В основном живя в Москве он расплачивался тем, что кормил эту семью, когда там жил, и им не приходилось в это время тратить на себя ни копейки. Конечно, уезжая, всегда оставлял еще какую-то сумму. 
   Однажды Коля заработал на пакетах целых две тысячи триста долларов. Для него это тогда были огромные деньги. Тогда курс доллара был завышен, и средняя зарплата не превышала ста долларов. 
   Коля пришел в гостиницу "Севастопольская" по объявлению. Вся эта гостиница представляла собой один сплошной большой оптовый рынок. Коля сразу подумал, что тут ловить нечего. Но он все-таки зашел в номер-офис на первый этаж. Там он увидел нескольких молодых людей, которые распродавали имущество. Причем имущество находилось в другом месте. Колю удивило, с какой легкостью и как быстро они отдавали и распродавали буквально все случайно зашедшим людям. Этих двоих молодых людей в этом офисе еще целый час пришлось ждать. Как оказалось, их в этом офисе не было целый день, и Коля как раз попал к их приходу. Вдруг приехал еще один парень, хорошо одетый, видно он был главный. Когда Коля сказал, что ему нужны фломастеры, дешевые наборы, шариковые ручки, или, скажем, полиэтиленовые пакеты, что-нибудь такое, этот парень вдруг повернулся к своим ребятам и спросил: 
    — А эти пакеты, большую упаковку, еще не продали? 
    — Да нет, она там лежит вскрытая. Я не знаю, сколько там пакетов осталось. Может, половина. Но там много осталось. 
    — А зачем "аптека" эти пакеты привезла?.. 
    — А х… их знает! — сказал парень. 
   Как понял Коля из их разговоров, "аптека" означала не аптеку в прямом смысле этого слова, а что-то совсем другое. 
   Другие покупатели, находившиеся в комнате, две уличных торговки, — но с большими деньгами, — и какой-то грузин не проявили к пакетам интереса. Тогда один из парней наклонился к Коле и спросил: 
    — Будешь брать эти пакеты? 
    — А сколько их там? 
    — А х… их знает! Может, несколько тысяч штук. Стандартная упаковка. Но, по моему, там почти все осталось. Она только немного надорванная. Сколько у тебя денег? 
    — Девятьсот долларов. 
   Коля понял, что оговорился. Это были абсолютно все его деньги. Других денег у него не было. 
   Начальник сразу же бросил: 
    — Отдавай. 
   Через десять минут Коля сел с двумя парнями в автомобиль и поехал в другой офис. Там на втором этаже он и увидел эту упаковку. Когда он ее увидел, то успокоился. Он понял, что его не обманывают. Упаковка была огромная, можно сказать, здоровенная. Спереди и сверху она была разорвана. Многих пакетов не хватало. Впоследствии Коля понял, что пакеты сохранились в ней на 90%. 
   Коля сильно рисковал. Он, честно говоря, поехал с этими ребятами не потому что очень сильно хотел купить и очень понимал, что покупает, а просто потому что ввязался в эту историю. Как когда-то до революции молодой купчишка в Курске, как рассказывал ему отец, мог из-за амбиции проиграть заезжим якобы "дворянам" в бильярд все свои деньги, так и Коля поехал с ними просто потому, что уже ввязался в сделку. 
   Тут, когда уже нужно было отдавать деньги, Коля проявил сообразительность. Он уже понял, что упаковку брать нужно. Но договорились строго на 900 долларов, а других денег у Коли вообще не было! Коля с утра знал, что за все эти дни в Москве он заработал, и с тем что у него было, всего 900 долларов и все деньги у него были на руках. 
   Но других денег не было, а везти пакеты в Курьяново было не на чем. 
   Тогда Коля с дрожью в голосе сказал: 
    — Ребята, у меня других денег нет, у меня всего 900 долларов, а пакеты надо еще отвезти в Печатники. 
    — Сколько тебе денег нужно на машину? 
    — Пятьдесят долларов, я думаю, — сказал Коля, будучи уверенным что сделка уже сорвалась. Ведь для того, чтобы снизить цену, нужно было разрешение начальства. 
   И тут Коля понял до какой степени мелки были для них эти его "большие" деньги. 
    — Ладно, давай восемьсот долларов. 
    — Восемьсот пятьдесят, — сказал Коля, — Девятьсот минус пятьдесят, получается восемьсот пятьдесят. 
   Он отдал им восемьсот долларов сотнями, а остальные пятьдесят рублями, рассчитав их по курсу. Причем, когда он долго считал, а потом доставал из кошелька каждую рассчитанную копейку, они молча наблюдали и ждали когда же закончится это действие. Тут же Коля у входа в этот офис нанял "Москвич" каблук, загрузил в него вместе с водителем пакеты и отвез их в Курьяново. 
   Сначала Коля сам бегал по электричкам, раскидывая эти пакеты, продавая их стразу по пять штук, вдвое ниже рыночной цены; но однажды попросил помочь ему двух полупьяных супругов из Подмосковья, которых встретил в тамбуре электрички. Целых три дня, бегая с утра до вечера, эта семья раскидывала Колины пакеты. Коля им объяснил как продавать, и как разговаривать со всякими прихлебателями, корчащими из себя "крутых" на этой линии. Обычно между торговцами в электричках трений не возникало, так как товар у всех был разный. Благо, электрички ходили каждые пять минут. 
   Вечером Коля садился на диван и рассказывал своим московским мдрузьям истории, произошедшие за этот день, и из своей прошлой жизни. Его всегда удивляло, что вся семья его друзей собиралась тогда в комнате и могла слушать его бесконечно. Хотя Коля никогда не считал себя хорошим рассказчиком. Он всегда чувствовал себя в кампаниях неловко, не на своем месте. Единственно, где он мог проявить в таких случаях свои способности, это когда он с двумя или с одним товарищем, садился где-нибудь в "Поплавке" или в забегаловке на Центральном рынке, и сидел там за рюмкой водки. Вот такие разговоры Коля любил. Ребята рассказывали всегда одно и то же: истории из своей личной жизни. Коля называл эти встречи так: "Поговорим о бурных днях Кавказа, о Родине, о славе, о любви." Вообще в Калининграде посидеть в кафешке или какой забегаловке стало национальным видом спорта. Коля заметил, что в Калининграде жители сидят в кафе или в ресторанчиках в несколько раз чаще чем в других городах России. И ресторанов и кафешек таких там в несколько раз больше, чем в других городах. Некоторые люди тратили так там буквально все свои заработанные деньги. Но, чтобы жить так и чувствовать такую свободу, денег у Коли, конечно же, не было.
       Но он зарабатывал деньги как только мог, только бы не потерять при этом свою свободу. Может быть для кого-то это были небольшие деньги, но для Коли это были большие деньги. Он всегда знал, что в любую минуту может устроиться в газету или на радио, и его возьмут; или поедет в Москву и там заработает. Правда, теперь в Москве многое изменилось, но заработать там все равно всегда было можно. Иногда он делал небольшие программы "Мой город" для радио в подражание Московскому городскому радио, которое он слышал в Москве. Его всегда удивлял потрясающе высокий уровень этих местных городских московских радиопередач. Сколько же талантливых людей в Москве! Поэтому Коля тоже несколько раз писал такие сценарии, программы, и их вела на Калининградском "авторадио" артистка областного драматического театра Большакова, с семьей которой у Коли была дружба. Но платили совсем немного. И никакая популярность этих передач не помогала. Поэтому у Коли пропадало желание что-то делать, опускались руки. Но он все равно это делал. 
   Еще меньше платили печатные издания. Двести рублей за страницу. И это в лучшем случае. Проще было поехать в Колосовку, набрать банку малины и продать за тысячу рублей. 
   Сильно помогала ему тетя Лида. Она получала неплохие деньги как узница рабочих немецких лагерей, хотя когда она попала с сестрой в лагерь к немцам на работу, ей было всего 11 лет, но она все ровно работала, немцы заставляли ее с сестрой работать, они на минометном заводе делали мины. 
   Тетя Лида сдавала квартиру в Саратове, а сама уезжала летом на дачу. На этой даче Коля тоже с ней жил летом, и многое там сделал в доме. Ее постояльцы, люди из деревни, которые никогда бы не заработали на квартиру больших денег, но хотели жить в городе, переходили летом в квартиру, а зимой опять возвращались в пригород на дачу. Таким образом дача сохранялась а тетя Лида получала от них деньги, на которые в сущности и жила. Ей этих денег хватало. Правда, иногда она летом ездила на море, в Анапу. После ее смерти от нее денег почти совсем не осталось, все деньги она истратила на адвокатов, на Колю. 
   Пока Лена покупала Коле в Саратове комнату, пока ее подбирали, Коля вся время жил в Саратове. Уже наступала глубокая осень. 
   В интернете на "Mail.ru" на сайте "Мой Мир" он неожиданно обнаружил страничку Наташи Пичугиной и читая ее немногочисленные комментарии и переписку, нашел электронный адрес и написал ей длинное письмо. Он описал всю свою историю и, конечно, написал, что ни в чем не был виноват во всей этой истории. Он волновался, не случилось ли что с Наташей за это время, не изменилась ли она, и помнит ли она его. Но ответа не было, хотя Наташа его письмо получила. 
   Через неделю Коля послал по электронной почте только один вопрос: " Ты получила мое письмо?". И получил ответ: "Да". 
   Тогда он написал: " Что ты думаешь об этом?". Это означало: что ты думаешь обо мне? Она написала: "Не знаю." 
   Комната в Саратове была куплена, и в малонаселенной квартире, в самом центре города. 
   Коля поехал в Калининград. 

   Сначала в фирменном поезде "Саратов" 15 часов до Москвы, потом два дня в гостях в Москве с саратовскими арбузами и с московским самоваром, — и опять бесконечные Колины рассказы московским друзьям про тюрьму и про его "дело". 
   Когда московские друзья увидели Колю на пороге своей квартиры в Курьяново, в своем старом облупившемся двухэтажном доме с разрушающимися бетонными балконами, они просто ужаснулись. Не то слово! О том, что Коля "маньяк" раструбили телевидение и пресса, а о том, что его отпустили и он оказался не виноват, не написала ни одна газета. Да и бог с этим! Колю это мало волновало. Зато сколько было смеха и шуточек! 
   Коля любил ездить в плацкартных вагонах. Во первых, на купейный вагон у него не было лишних денег, а во вторых в плацкартном вагоне было удобней и всегда было с кем поговорить. 
   В дороге люди часто могли рассказать незнакомому человеку такое, чего они не могли бы рассказать у себя дома, — потому что этого человека больше уже никогда не увидишь. 
   Коля лежал на второй полке вагона и под стук колес переживал и опять вспоминал, что с ним произошло и случилось за это время. Если бы не страшная тяжесть обвинения и те непоправимые последствия, которые оно могло бы иметь, наверное вся эта история осталась бы мелким эпизодом. До посадки в тюрьму Коля не понимал, что означает термин "философия", и не понимал что значит думать "о смысле жизни", о вечном, о серьезных вещах. Он, правда, читал Канта и других мыслителей, но ему всегда важна была только мысль, радость, которую она вызывает, и только. Раньше он не понимал людей, прошедших горнило каких-то тяжелых событий, которые говорили: "Тебе этого не понять." 
   Теперь его мало интересовали амбиции, личные обиды и прочие такие мелкие вещи. Он действительно понял, что нет ничего кроме бесценности каждого дня существования и кроме бесценности человеческой жизни. Выбравшись из этой смертельной ловушки, из капкана, куда он попал, Коля понял что ему сильно и случайно повезло. Закрыли бы его на пожизненное заключение в тюрьму на остров Огненный, и ничего уже потом он не смог бы доказать, — хоть всю жизнь пиши потом письма, просьбы и протесты в Генеральную Прокуратуру и Государственную Думу. 
   Суд по таким фактам и обстоятельствам, учитывая, что было еще и "Заявление" бечевки о нападении на нее с ножом у Говнотечки, и что она была готова дать показания на суде, был бы простым и примитивным. Что бы не говорил бы Коля на суде, ничего бы ему не помогло. А провести вновь экспертизу по отсутствующим и давно уже выброшенным на помойку "материалам следствия" было бы уже невозможно. И пришлось бы Коле всю жизнь горевать в четырех стенах каменной тюрьмы. 
   Под неторопливый стук колес Коля ехал посреди белорусской и русской Осени. Ближе к берегам Балтийского моря становилось теплей, деревья уже сохраняли не только красный, но и зеленый наряд. Чем дальше от Москвы, тем больше попадалось зеленых деревьев. Сильный ветер перелетал через крышу качающегося вагона. И волны багряного моря на мгновение вспенивали осеннее белье. Коля лежал на верхней полке качающегося вагона и сочинял письмо, которое он напишет Наташе. Что она хорошая, хорошая, хорошая. Коля чувствовал, что все самое лучшее, что есть в нем, направлено к Наташе, принадлежит ей. Что бы он там не написал Наташе в этом письме, он всегда мог написать ей только одно слово. 
   И каким же счастьем было всегда увидеть ее хотя бы только один раз. Когда он раньше ухаживал за Любой, он ей сказал: 
    — Постой немножко. Я посмотрю на тебя. Ведь я так мало тебя вижу. 
   А она остановилась на минуту напротив него, посмотрела с улыбкой и сказала: 
    — Ну что, насмотрелся?.. 
   Вот и Наташу ему хотелось видеть каждую минуту, знать о ней всегда все, и чтобы она была всегда рядом. 
   Коля и сам не знал, почему он с такой абсолютной силой воспринимает некоторых девушек, некоторых людей, и почему он им так абсолютно верит. Верит, как в тетю Лиду или как в свою маму. Почему так устроено у него в жизни, что какие-то люди ему безразличны, а один человек вдруг становится совсем родной. Как будто такую девочку специально для него сделали, изготовили на какой-то фабрике. И кто-то сказал ему: "Это она." 
   Это, как маленькая Гуля, когда она была совсем еще маленькая, когда с ней играли в прятки, и она пряталась, она становилась за штору, закрывала глазки, и думала что ее не видно, а когда ее находили, она кричала звонким голоском: 
    — А вон она! 
   Так и тут. Как буд-то бы кто-то указал ему на Наташу и сказал: "А вон она!". Это был Ангел, ребята. Это был ангел. 
   А ночью Наташа лежит, уже спит, прочитав учебник по биологии, и созвездия Тортиллы встают и светятся красной звездой у нее над головой. И волны Балтийского моря вспенивают багряное осеннее белье. И вдруг мокрые брызги из раскрывшейся форточки упадут ей на голову. А потом опять. И снова. 
   Она встанет, закроет форточку, а форточка вновь откроется. И кто-то снова брызнет на ее голову водой. Она крикнет: 
    — Ну что тебе надо?.. 
   И посмотрит: кто там балуется. А это лишь Ангел, маленький, сырой, потому что он летал в ветках и листьях среди деревьев и промок. Он сидит на форточке и брызгается. 
   Наташа встанет, включит компьютер и прочитает Колино письмо. И скажет: 
    — Глупый ты, — скажет, — И все. 
   Она не скажет: "Дурак". Нет. Она скажет: "Глупый ты, Коля, и все." 
   
   
   Коля ехал среди Осени и думал обо всей прошедшей жизни. Было чувство, что после смерти тети Лиды он остался один на 
  земле. Он вспоминал стихотворение Игоря Шкляревского: 
   
   Кто-то в поле срывает стоп-кран. 
   "Стой! Держи!" — и опять не поймали! 
   Он бежит, задыхаясь, в туман, 
   Вдоль болота осеннего, к маме. 
   
   Отоспится, попьет молока, 
   И, как коршун, взлетит на подножку. 
   Глаз наметан, и ноша легка, 
   Сэкономил дорожную трешку. 
   
   Проводницы сходили с ума, 
   Машинисты от страха дрожали, 
   Но однажды настала зима, 
   Поезд шел, тормоза не визжали. 
   
   И не стал он взрослее к зиме. 
   И удача к нему не стучалась. 
   Просто в этой холодной земле 
   Никого из родных не осталось. 
   
   Коля был не согласен с Львом Толстым, который презрительно относился к женщинам, и с Пушкиным, который написал: "Темно у них воображение, не понимает нас оно, и призрак Бога, вдохновение, для них и темно и смешно.", и был несогласен в этом вопросе с Есениным. Он считал, что им просто не повезло, и что они просто не встретили такой женщины как тетя Лида или его мама. Просто такие честные, нравственные, порядочные женщины не так часто встречаются. И у самого Пушкина дочка Наташа была такая же как тетя Лида или его мама и доказала это всей своей жизнью. Не все же такие дуры, какой была жена Пушкина Наталья Николаевна. У этой Натальи Николаевны Гончаровой и мать была такая-же дура, как и она, и отец. И вообще она была из семьи хамов. Это известно. У них вся семейка была такая. А вот на дочке Пушкина, Наташе, уже можно было бы жениться. 50% нормальной крови, и уже можно жениться. Все в порядке! 
   Коля представлял себе, мечтал, как бы он ухаживал за дочкой Пушкина Наташей. Какая же она была красотка! О, Господи! Вот это да! Как она сидит, когда ей 15 лет, на знаменитом рисунке Ланского 1852 г., скрестив руки, и с каким презрением смотрит на таких ухажеров, как Коля. 
   О, Господи!.. Коля знал, как же трудно было бы с ней ему познакомиться. Она все-таки из такой высокопоставленной господской дворянской семьи! И как бы Коля с ней сумел познакомиться, если он сам из семьи купчишек?.. Как бы это было бы трудно сделать!.. Но все ж таки она иногда выходила одна на улицу. И Коля со своим ростом в один метр и шестьдесят девять сантиметров, подошел бы к этой высокой, как и ее мать, красавице. Правда, она в это время была влюблена а двадцатишестилетнего графа красавца Николая Орлова. 
   Подошел бы Коля к ней, когда она шла вдоль кованных решеток парка или какого-нибудь сада, какие бывают в Петербурге или около стадиона "Балтика" или Зоопарка. 
   Коля бы ей сказал: 
    — А как тебя зовут?.. А меня зовут Коля. Я тебя вижу уже в пятый раз. 
   Сказал бы он это ей все сразу, с перерывами между предложениями примерно в 2 или 3 секунды, потому что она пока не успела бы ничего сказать и слушала и шла бы молча. 
   Что дальше нужно и можно было бы ей сказать, Коля не знал. И придумать не мог, как он не старался. Он знал, что некоторые парни легко находят в таких случаях язык общения, и шутят, и умеют как бы случайно находить темы, но у Коли ничего в таких случаях не получалось. Как только он серьезно влюблялся в такую девочку, а такую девочку встретить было крайне редко и трудно, и как только Коля понимал, что он на нее ставит может быть главную ставку в жизни, и хуже всего, что он сам отдает себе отчет в этом, так все его прекрасные навыки ухаживания за девушками куда-то улетали, и он терялся, и не знал, что сказать в следующую минуту. 
   Наверное, Наталья Пушкина тогда бы просто проигнорировала его, но Коля все равно бы за ней бегал. 
   В следующий какой-нибудь и уже не первый раз, когда она удирала бы от него вдоль этих кованных решеток, он бы ей сказал: 
    — Если ты себя будешь так вести, я за тобой тогда ухаживать больше не буду. Подумаешь, пигалица нашлась, то же мне красотка шантаклер появилась какой еще нигде и никогда не видели. Тоже гордость есть. 
   А она бы ему сказала: 
    — Ну и не ухаживай. Как я буду рада! 
   И это был бы уже диалог. Потому что в следующий раз, когда бы она так бежала от него, убыстряя шаг вдоль решеток, Коля еще бы что-нибудь придумал. 
   Но верней всего что дочка Пушкина Наталья Александровна просто проигнорировала бы его, потому что таких дураков к ней в Москве или Санкт-Петербурге каждый день пристают по нескольку штук. Как бы Коле удалось продемонстрировать свой большой интеллект и объяснить дочери Пушкина Наталье Александровне, что главное ведь не внешность, а что-то совсем другое, непонятно. Верней всего, что это удалось бы сделать двадцатишестилетнему графу Николаю Орлову. Но Коля все равно старался бы изо всех сил. Но догнать высокую девушку, которая вообще ходит быстро, и с легкостью развивает высокую скорость было бы трудно и невозможно. 
   Еще Коле нравилась одна девушка, дочь художника Нестерова Ольга. Коля любил и хорошо знал все картины Государственного Русского Музея. 
   Ольга Михайловна Нестерова в костюме амазонки с хлыстиком стоит на берегу реки. Картина 1906 года. Вот эта девочка, вышедшая из такой семьи, воспитанная такими родителями, нравственными, каким был художник Нестеров, была для Коли идеалом. 
   Когда-то Коля в юности встретил двух красивых, порядочных, нравственных женщин, одной из которых было всего 15 лет, а второй 22 года, и это была уже взрослая женщина с ребенком, с дочкой, которая ушла от мужа, потому что он оказался подлец, — и конечно, Коля ее не любил, и такая мысль даже не приходила ему в голову, — но потом он по наивности долгое время думал, что каждая красивая и корректная женщина обладает такими же высокими качествами, и бегал за такими красотками, пока не понял какая же это была глупость. Потом он прожил 25 лет и женщин такого класса уже не видел. 
   Впрочем, нет. Была одна такая девочка. Но эту девочку Коля не любил, потому что у них ничего не было. Не случилось любви. Потому что он, по опыту зная, что чаще всего потом будет разочарование, просто уже не давал себе права любить этих девушек. "Вот узнаю ее получше, а тогда буду включать свои чувства"- думал он, начиная ухаживать за какой-нибудь девушкой. 
   Он увидел эту девчонку в первый раз, как только они с мамой переехали на Тихорецкую, сразу перед уходом в армию. Она была такая некрасивая, что он сразу вспомнил стихотворение Николая Заболоцкого "Некрасивая девочка", которое тогда часто читали по радио: "Среди других играющих детей она напоминает лягушонка". 
   Ей было семь лет. Ее звали Катя. Она была такая некрасивая, что ее торчащие кривые зубки, растрепанные черные волосы, ассимитричное лицо производили впечатление не девочки, а какой-то собачки. Но она была такая живая! Потом она долго ходила с проволокой во рту, когда ей выправляли зубы. Но Коля уже заметил эту девочку и всегда обращал на нее внимание. Он всегда смотрел на нее, как потом смотрел за Наташей. Периодически ухаживая за красавицами и всегда попадая потом в дефолт, в разочарование, он думал: " Ну, конечно, Катя, она теперь пока еще маленькая, но если не женюсь, то может быть женюсь потом на ней когда подрастет." 
   В предпоследний раз он разговаривал с ней, когда ей было 15 лет. Это был короткий разговор, просто несколько случайных слов. Про нее тогда можно было сказать только словами поэта Пабло Неруды: " Дурнушка, мой растрепанный каштан. Дурнушка и красавица моя. Дурнушка, мой разрезанный арбуз. Когда идешь ты, замолкают дни..." Коля всегда считал, что подлинные чувства может выразить только великий писатель. Пабло Неруда написал эти стихи как раз как буд-то про Катю. Правда, Коля тогда не знал, что Пабло Неруда написал еще и другие стихи: " Я могу написать этой ночью стихи бесконечной печали..." Коля прочитал эти стихи позже, после того как разговаривал с Катей в последний раз. 
   Коля никогда не показывал Кате, что ею интересуется, и думал что она ничего не замечает. Но потом она вдруг уехала со своим отцом, мичманом флота, со всей семьей на Курильские острова. И второй раз Коля увидел ее только когда ей было уже 22 года и она уже имела двоих детей! Причем она очень удачно вышла замуж за красивого молодого парня, который за ней тоже долго бегал, сразу с ее 15 лет, как только он ее увидел в первый раз в своей школе на Курилах. И она вышла за него замуж. Они приехали с детьми в Калининград на один месяц. 
   Коля два раза видел Катю, и видел как она гуляет с детьми. 
   В конце концов он решился к ней подойти, когда она по немецкой брусчатке переходила улицу Киевскую как раз при ее пересечении с Тихорецкой. Тут же за одну минуту Коля увидел насколько же психика таких женщин отличается от психики всех остальных людей. 
   Коля подошел к Кате, когда она начала переходить улицу только в самом ее начале. Она переходила ее не точно посередине, а под углом. Тогда машин было мало, они ходили редко и любую улицу можно было перейти почти в любом месте. 
   Катя переходила улицу, как бы не замечая что к ней подошел и молча идет рядом Коля. У нее была прическа "дикие волосы". 
   Когда Катя увидела, какими глазами Коля смотрит на нее сбоку, а они как раз переходили трамвайные рельсы, она, чтобы и ему и ей выйти из этого неловкого положения, — что на нее, маму и жену, смотрит такими глазами другой мужчина, вдруг поправила свои волосы рукой и сказала, улыбнувшись: 
    — Ветерок! 
   Как буд-то бы Коля засмотрелся на нее и ее волосы только из-за этого ветерка. 
   И в этом мгновенном движении и в ее словах сказалась вся ее прекрасная природа. Коля шел рядом, молчал, и не знал что ей сказать. 
   Они прошли молча, наверное, еще сто шагов, и вдруг она, чуть-чуть повернувшись к нему лицом и посмотрев на него, тихо спросила: 
    — Ты любил меня?.. 
    — Ты для меня стала совсем родная, — сказал Коля. 
    — Даже так?.. — сказала она. 
   И в эту минуту Коля увидел, что он понятен Кате весь абсолютно со всеми своими чувствами, мыслями, и надеждами, и любовью, и уважением к ней со всеми своими потрохами. Что ей ничего не нужно объяснять, что она так его глубоко уважает и понимает, и поняла его всего с одного слова. Во время всего этого диалога Коля больше не сказал Кате ни одного слова. Они шли рядом двадцать минут вместе по Киевской до Южного вокзала. Катя рассказывала что через две недели они уезжают во Владивосток, что у нее двое детей и как их зовут, и сколько им лет, и как они приехали к тете Клаве и что было и происходило в квартире, когда они приехали. А Коля молчал, молчал, и молчал. Больше сказать ему было нечего. Когда расставались у здания вокзала, Коля только молча кивнул, и сразу ушел первым. 
   Коля всегда знал, что  любимая женщина должна уходить первой. Но тут он сразу ушел первым. 
   И между прочим, Катя со своей "дикой прической" уже была настолько красивой, что все мужчины оглядывались на нее, когда они шли рядом, и Коля это видел. 
   Тут только можно было повторить слова Пушкина: " Я вас любил, любовь, еще быть может, в душе моей угасла не совсем, но пусть она вас больше не тревожит: я не могу печалить вас ничем. Я вас любил безмолвно, безнадежно, то нежностью, то робостью томим, я вас любил так искренне, так нежно, как дай вам бог любимой быть другим." Коля знал, что не имеет права на эту любовь. Поэтому больше он об этом не думал. Старался не думать. 
   Катя принадлежала к тем женщинам, не любить которых было невозможно. Если ты встретил такую девочку, ты проживешь счастливую жизнь. Это как море, чистое, живое, вечно бесконечное море, которое нельзя никогда выпить, потому что оно никогда не кончится. 
   С такой девочкой можно стоять ночью в подъезде под звездами, и все это будет правда. 
   То, что не удалось Петрарке, Чехову, Пушкину, Лермонтову и Бетховену получилось бы с такой девочкой. Просто ее нужно встретить. Просто такая девочка, как редкий подарок, как все настоящее, так редко. 

   Коля скептически относился к парням. По опыту он знал, что почему-то они в конце концов почти никогда не могли составить ему конкуренцию. Он немало видел, как они насилуют скопом в общагах чьих-то ихних девушек, и никогда не было случая чтобы кто-то из этой толпы отказался. Так же было и во время второй мировой войны, когда их отцы были солдатами. Хотя в других местах это были вроде бы нормальные люди. Поэтому внутренне он презирал 90% парней и мужчин, хорошо зная их скотство. Когда какая-то девушка не хотела с ним ходить, когда он только начинал за ней ухаживать, и превозносила качества своего парня, он думал: "Где же ты нашла такого настоящего парня. Вот бы увидеть этот мир правды, порядочности. Сразу же пошел и женился бы на его сестре. Как же этот идеал сделал из тебя… на которой невозможно жениться." Хотя было понятно, что большого значения это для этих девушек не имеет, и вообще неважно кто в этот момент оказался с ней рядом на лавочке. Мог оказаться и Коля. Коля отнюдь не считал себя идеальным человеком или чем-то подобным, ни к кому никогда не предъявлял претензии, никого не осуждал, и вообще считал это глупостью: что-то требовать и ждать от другого человека. Просто он воспринимал только то, что было ему лично близко и понятно. Вот и все. Людей, пытающихся переделать мир, он считал искренними идиотами. Это были социальные паразиты. 
   Большинство людей не понимают самых простых вещей, и не поймут, и требовать этого от них невозможно. Они живут по обстоятельствам, а не по законам моральной или нравственной нормы. 
   При этом Коля понимал, что проявлять нормы права можно только с такими людьми как ты сам. И все разговоры об этом бессмысленны и бесполезны. Сделать людей одинаковыми и немыслимо и невозможно, и ничего хорошего из этого не получится. И осуждать кого-то не нужно. Это глупость. А она дана человеку только один раз. Зато ее никто и никогда уже не отнимет. 
   Лежа на верхней полке качающегося вагона, Коля вспоминал своего отца, рассказывавщего ему многочисленные истории о пошлости и подлости многих людей, которых он хорошо знал и видел. Его отца всегда поражала и удивляла их подлость, он не понимал зачем они все это делают и зачем им это нужно. Больше всего его отца удивляло, что окружающие люди к таким вещам относились как к норме, и потом всегда относились к таким людям как к своим, и поддержиивали с ними дружеские отношения. "Раньше такое у нас было не принято, — говорил отец, — Раньше, если кто сделал такую гадость, обманул кого-нибудь, это был конченный человек. С ним больше никто не имел дела." Рассказав однажды такую историю, он добавил: "Когда Господь Бог спросит меня: — Что ты делал на земле? — я ему скажу: — Я жил среди неандертальцев." Правда, такие настроения были у его отца не всегда. И хотя отец был ему чужд, и не любил его матери, и во многом был мелочен, он был Коле понятен. При всех своих недостатках и мелочности, это был человек, готовый умереть за Родину в окопе со своими солдатами, если бы он был командиром роты во время войны. На этот случай это был бы самый надежный человек. Коля лежал на жесткой покачивающейся полке вагона, и вспоминал любовные истории своего отца, и ни одной, кроме истории своей матери, не мог вспомнить. Получалось так, что он либо совсем не знал своего отца, либо этих историй у него просто не было. 

   Когда Коля жил и работал в Москве, у него там тоже была история с одной девушкой. Она оказалась дочкой начальника милиции. 
   Она училась в десятом классе. С самого начала она и не думала убегать, уклоняться от Коли, и всегда после двух часов дня появлялась на аллее в сквере около своей улицы. Она игнорировала Колю в течении небольшого времени, но потом они постепенно разговорились. 
   Когда она подходила к Коле, то всегда гипнотизировала его своими рысьими глазами. Было такое ощущение, что она заранее что-то хочет ему сказать, или о чем-то спросить, или что-то такое про него знает особенное. Но когда они потом начинали говорить, то оказывалось, что это не так. Может быть, такое ощущение у Коли появилось, потому что он ее еще недостаточно хорошо знал. 
   Эту девочку нельзя было просто так сразу пригласить на свидание, это была строгая девочка. Как раз такие Коле и нравились. У нее был ряд хороших качеств. Она не разу его не спросила, какая у него тачка, или что-нибудь такое подобное. Она была умная девушка, и оценивала человека не по внешнему виду. По первым же словам Коли она сразу поняла что это развитый человек, способный социально обеспечить и себя и семью. И этого ей было вполне достаточно. 
   В Москве Коля одевался "по пролетарски", т.е. по простому. Это делалось специально, чтобы его в метро и в электричках не цепляла милиция, — все-таки московской прописки у него не было. 
   Он был одет по-простому, в старенькую дешевую китайскую куртку с капюшоном, и другие торговцы в электричках называли его "Коля капюшон". Ходил он в стоптанных и сбитых башмаках. 
   Несмотря на это Света сразу назвала ему свое имя, как только увидела что он пришел уже во второй раз, и ведет себя адекватно. 
   Коля говорил ей то, что и должен был бы сказать парень в такой ситуации в каждую следующую минуту. Это была классика, простая русская школьная классика, и Света его понимала. Эта симпатичная девочка, высокая стройная брюнетка, после нескольких первых встреч и разговоров вычислила Колю среди своих многочисленных ухажеров, и разрешила ему с собой общаться. 
   У нее не было парня и она еще не имела половых опытов. Коля спросил ее об этом. Если он начинал серьезно относиться к девочке, он в той или иной форме всегда спрашивал ее об этом. Иначе он за ней просто не ходил, и не понимал смысла в этом. Красивых девочек вокруг было много, на каждой улице, и в каждом доме, и в большинстве случаев они были доступны. Коля, честно говоря, не видел между ними большой разницы. Любить девушку за внешность, за индивидуальность он      был неспособен. Сначала должна быть порядочность, честность, качество, потом все остальное. Коля был согласен со своим отцом, когда он говорил: 
    — Раньше парня часто не спрашивали. Родители решали. Привозили девушку за сто километров, или из соседней деревни, — парень видел ее в первый раз, — и любовь была, и все было как надо. Зато знали про эту девушку главное: что она не худого рода. Раньше девушка, хоть какая она была красивая, если она ****ь, и отец ее пьяница, беднота, шваль, и мать у нее ****ь, никто бы ее замуж не взял, отдавали ее замуж на сторону, подальше. А сейчас только за такими и гоняются. 
   Света была выше Коли на несколько сантиметров. Она ходила в легкой светло-малиновой куртке. Ее ножки были настолько стройны, что в коленях чуть-чуть касались друг друга. Она была глубоко начитана в русской и мировой классике, мгновенно понимала любое сравнение, хотя не любила и не знала поэзию. Когда отношения стали налаживаться, Коля радовался как ребенок. Ему и верилось, и не верилось, что эта красивая и хорошая московская девочка может стать его любимой и женой. Коля опять влюбился. 
   Она была умна, не любила "черных", была патриоткой, и уж конечно никогда бы не уехала с Родины в какую-нибудь Америку или Францию только потому что там больше платят денег. Да это ей было и не нужно при ее высоких умственных способностях. А главное, она была честной. Это то, что отличало ее от всех других девушек. Она была очень уверенной в себе. Ей можно было задать любой прямой, любой неприятный вопрос, и она бы ответила. Она никогда не отвечала вопросом на вопрос. У нее было много хороших человеческих качеств. Она бы никогда не предала свою семью. Большинство девушек, — практически все — начав половую жизнь, превращают под любыми предлогами в говно того нравственного мальчика или парня, который серьезно ухаживал за ними и ничего не добился, — так вот такое со Светой было бы невозможно. Она не избегала всего, что было ей неприятно, и обо всем говорила прямо. Она была честной. 
   У нее был младший брат, которому было 11 лет, и Коле это очень нравилось. Значит, Света много возилась с ним в детстве, гуляла, занималась, а не была "маменькиной дочкой". 
   Коля встречался с ней только тогда, когда она шла из школы, и этого было достаточно. Иногда они стояли и разговаривали в сквере по целому часу. Все для Коли было интересно. Конечно, он мечтал побывать у нее дома. " О, если бы хоть раз пустили, хотя б на миг, однажды, пусть, в тот светлый дом, где кот Василий..." Он знал, что этот день когда-нибудь случится. Он знал, что неважно, где, как и когда люди встречаются друг с другом, и в какой обстановке, главное, понимают ли они друг друга. 
   Коля ей сказал: "Я к тебе отношусь серьезно." Они шли вдвоем к ее дому, и Коля держал ее за руку. Все время, пока они шли до ее девятиэтажного дома, он ощущал в руке ее маленькие теплые пальчики. Какие у нее были маленькие продолговатые пальчики, как виноградинки. 
    — Как же ты ими все будешь делать на кухне, дома, обед готовить, щи варить, такими маленькими пальчиками? — говорил Коля. Он теперь знал, что ему нужно от Светланы. Он хотел, чтобы она отрезала ему своей рукой кусок хлеба на кухне. Это была его будущая жена. 
   На следующий день была суббота. Коля подошел к ее подъезду в два часа дня. Вся семья была в сборе. Они вышли из дома и тут Коля впервые увидел, что ее отец милиционер. 
  Он был в форме майора милиции. 
   Как только Коля взглянул на его рожу, он сразу понял все. Это была типичная рожа комсомольца-мента, прозъженного циника. 
   Когда Коля посмотрел на его жену, ему стало сразу жалко эту милую женщину. Как видно она когда-то, наслушавшись комсомольской пропаганды, поверила молодому милиционеру и вышла за него замуж. В те времена коммунистическая пропаганда из грязных ментов создавала образ ангелов божьих, и эта женщина была одной из ее многочисленных жертв. Единственной задачей милицейского аппарата при коммунистах было мордовать народ, оберегать кучку жирных "хозяев жизни", — партийных и хозяйственных коммунистических функционеров, которые врали, жрали, срали на всех вокруг, и чавкали, и которых кроме жратвы никогда и ничего не интересовало. Поэтому в МВД, как в карательном аппарате такой государственной машины, собрались отбросы общества. 
   Мама Светы, чистая, честная, хорошая девушка, оказалась в одном доме рядом с грязным, грубым и часто пьяным человеком, который в эти моменты терял человеческий облик. Правда, с годами он немного цивилизовался, стал сдержаннее, понимая что иначе потеряет свою семью. Домой он теперь не приходил пьяным, предпочитая отсыпаться на службе. Скотствовал он теперь вне дома. 
   Коле было неизвестно, знает ли что-то про него эта семья. Но, судя по всему, знала. Папаша взглянул на него через прищур пропитых синих глаз, не обратил на Колю никакого внимания, и сразу ушел в автомобиль, а его жена сказала Коле: 
    — Здравствуйте. 
   Вся семья села в автомашину и уехала. 
   Невозможно сказать, как Коля был поражен этим открытием. 
   То, что Светлана дочь именно этого мента, он увидел сразу. Краем своих бровей, их линией, и прищуром глаз она очень походила на своего отца. 
   Коля был поражен. 
   Погуляв около дома примерно полчаса, он подошел к троим местным парням из этого дома, немолодым, взрослым ребятам. Им было лет по тридцать. Они сидели на поставленных крестиком лавочках и пили "Жигулевское" пиво. Если бы не это пиво, Коля бы их ни о чем не спросил. 
    — У вас тут милиционер живет, майор, во втором подъезде, — сказал он. — Вы не знаете ничего про него? 
    — А ты почему спрашиваешь? — спросил один из парней. 
    — Я ухаживаю за его дочкой, — сказал Коля. — Хотелось бы узнать, что он за человек. 
    — Да?.. — спросили парни. 
    — Да, — сказал Коля. — Что, нельзя спросить? 
    — Почему, можно. 
   Коля сел на лавочку. 
   Тут же он узнал, что отец Светланы садист. Ему рассказали пару историй. Сначала Коля до конца во все это еще не поверил.
   Тут же, за углом этого дома, он поговорил еще с одним парнем, напрямую спросив, знает ли он этого мента и прочее, и все подтвердилось. 
   Мента этого знали все и слава о нем была плохая. 
   Коля был ошарашен, и разочарован. 
   И все же Коля еще не потерял надежды. Он решил все-таки поговорить со Светланой и узнать как она ко всему этому относится и что она думает об этом. Если бы он не относился к ней так серьезно, и если бы в нее не верил, он мог и не думать об этом. Но Света как сексуальная партнерша его мало интересовала, красивых женщин и без нее вокруг было много. Она его интересовала только как жена. Поэтому он решил с ней все-таки поговорить, веря в ее доброту и справедливость. Он думал, что они поймут друг друга. 
   
   Света возвращалась из школы все по той же аллейке, все так-же в два двадцать пять, как будто уходя из школы всегда строго по расписанию. 
   Коля рассказал ей и о побоях, и об издевательствах, и что ее отец имеет славу садиста, занимается мордобоем и является хорошо известным подонком. 
    — Смотри, — сказал ей Коля, — но ведь у этих парней, которых избивал твой отец, есть матери. Ты думаешь, как мучается мать такого парня? Как ей больно? Что ты думаешь об этом? 
   Тут же он услышал от Светланы характерное циничное ментовское высказывание, которое она когда-то слышала от своего отца. Она просто оскорбила Колю этим словом. Она не хотела слышать и ничего знать об этом, точно так же, как ничего не знают об этом и не хотят знать другие менты, якобы честные, сидящие в МВД в соседних с подонками комнатах. Как якобы об этом ничего не знает министр МВД. Как якобы об этом ничего не знают члены Российской Государственной Думы. И прочая смердяковщина. 
   В следующий раз он увидел Светлану через шесть лет на рынке в районе метро "Текстильщики". Ей было 22 года, на ее руке было золотое обручальное кольцо, она давно была замужем. Наверняка она никогда не имела вребрачных половых связей и наверное у нее уже был ребенок. Такие девушки как правило рано и удачно выходят замуж. 
   Она стояла с подругой и покупала фруктовый рулет. Как понял Коля, она работала в офисе, и этот рулет покупался к чаю. Значит, она работала и еще где-то училась. Она была физически абсолютно красива, — стройная строгая корректная женщина с красивыми ногами. Колю она "не заметила". Он был для нее ничем, грязью на ее туфлях. Ее отец уже был полковник и ходил в папахе. И это была женщина, которая с гарантией почти в 100% должна была бы стать его женой, которую он наверняка всю жизнь бы любил, и от которой он сейчас имел бы двоих детей, поведи он тогда себя иначе, или окажись ее отец, скажем, комсомольским работником, а не ментом. Вот так Господь Бог шутит над человеком. 
   Но Коля повел себя так, как он повел, и он не мог повести себя иначе, потому что если бы он повел себя иначе, то давно был бы на месте этого мента. 
   И эта женщина не была преступница, не была аморальна, не нарушала закона и норм поведения, она даже не была обычная деваха; и она в случае войны наверняка, скажем, летала бы в женском ночном бомбардировочном полку и била бы немцев, и если бы осталась жива, была бы сейчас Героем Советского Союза. Она не была ****ушка и была способна хранить верность семье и мужу. Причем не пред кем-то, а сама перед собой. 
   И при этом это была тетя, абсолютная чуждая Коле, и от которой его спас Господь Бог. 
   Ничего нет хуже, чем на такую тетю истратить всю свою жизнь. О чем бы он сейчас с ней разговаривал, оставшись один на один на кухне, Коля себе даже не мог представить, настолько она была ему противна и настолько она его мало интересовала. 
  
      Так, покачиваясь на верхней полке вагона, Коля приближался и к границам Калининграда и к дням своей юности. Уже неторопливо прошла по вагонам белорусская стража, с собакой, мало интересующаяся и багажом и пассажирами. Белорусские пограничники и таможенники были похожи на отечественных и не воспринимались как представители чужой власти. 
   Дальше начиналось обычное литовское хамство. Почти каждый самый ничтожный литовский чиновник стремился продемонстрировать свое "европейское" литовско-свинское превосходство над зависимыми от них людьми. Особенное удовольствие им доставлял процесс высадки из поезда где-нибудь в поле ничего не подозревающей и часто не имеющей за душой ни одной лишней копейки какой-нибудь бабушки или молодухи с ребенком, ехавших в Калининград в гости к родственникам из какой-нибудь Сибири или дальнего Кузбасса и не знавших, что в паспорте нужно поставить какой-нибудь штампик. 
   Теперь этим людям приходилось выслушивать множество оскорблений, сидеть часами на литовской границе, и, забрав с собой все свои вещи, как ручную кладь, долгие полтора или три километра тащить ее на руках на белорусскую сторону, а потом ехать обратно. 
   Посадить в поезд какого-нибудь мидовского чиновника для решения этих в большинстве своем искусственно выдуманных и мелких процедур литовская сторона отказывалась. Будут они еще отнимать время у сытого литовского чиновника! 
   Каждый раз при пересечении белорусской границы Коле приходилось наблюдать эти издевательские картины. Впрочем, если вдуматься, виноваты были конечно-же не литовцы. 
   Ночь бродила по вагонам, и поезд проходил уже через литовские станции. Поезд приближался к границам калининградского края. 
   Некоторые люди при долгих поездках в поезде чувствуют дискомфорт и неудобства, воспринимая предстоящую долгую дорогу и связанные с этим неудобства как катастрофу, которую нужно пережить, но Коле на верхней полке вагона было и хорошо и уютно. 
   Поезд стучал, шел, пел, шумел пассажирами, останавливался и опять трогался, а Коля чувствовал себя отрезанным от всего мира и всеми забытым и никому не нужным человеком, принадлежащим только самому себе. Можно было подумать о главном. В такие минуты ему вспоминались слова его отца, который говорил: "Я слишком сложный человек для людей: я понимаю только самое простое — дважды два четыре." 
   Все  эти люди делили людей на старых, молодых, толстых, тонких, вместо того чтобы сначала поделить их по какому-то другому способу. 
   Эти люди стремились, ели, пили, шумели, дрались, ссорились, сердились, мирились, — но жили они в каком-то другом, не Колином, мире. Коле всегда казалось, что они, другие люди, живут в каком-то ином мире. Как будто немножко на другой стороне Земли. Его мир, понятный ему, это была его семья. 
   И вот теперь он остался совершенно один. Только сейчас Коля стал осознавать как много для него в жизни значили и мама и тетя Лида. Это был единственный мир, где его абсолютно любили и никогда не предавали, и где он был всегда нужен. Любовь — это когда ты кому-то всегда нужен, и о тебе хотят заботиться, и возиться с тобой, и кому ты абсолютно веришь, и где не предадут, а все остальное — чепуха. И страсть — чепуха, и любовь с первого взгляда тоже чепуха, бессмыслица. 
   Ну, может, повезет иногда и с первого взгляда. 
   Сколько это было, этих любовей. О, Господи. 
   И вспомнил Коля как он стоял ранней апрельской весной в ограде школы номер 1 в Балтийске. О, какая же это была девочка!.. 
   Как она мелькнула на главной улице в огнях против Здания Почты! Ему показалось, это видение. Чудной красоты. 
   Подойдя к ней, Коля вдруг увидел, что он ее знает. Он ее видел летом на пляже в Балтийске. В Балтийске пляж самый лучший на всем побережье. 
   Она его поразила своей красотой. Это как же должна была поработать природа, государство, народы и отечественная легкая швейная промышленность, чтобы создать такое произведение искусства. 
   Этой девочке было, наверное пятнадцать или шестнадцать лет, она была самая красивая на всем пляже. Тогда Коля узнал, что она учится в первой школе. Здесь, в Балтийске. 
   И вот Коля увидел ее теперь одну поздно вечером у Почты, как она мелькнула. Его сердце бешено забилось. 
   О, какая же это была девочка! Она сразу поняла, что Коля ее преследует и поняла почему. 
   Какой у нее был умный, красивый взгляд из-под черных громадных ресниц, как у рыси, или тигра. 
   Когда Коля начал с ней разговаривать, и когда они подходили уже к кооперативному продовольственному магазину, она сказала: 
    — О, какие страсти! — сказала, конечно, скептически, в шутку. 
   Коля говорил: " Я тебя только теперь увидел, приезжал из-за тебя в Балтийск..." — и прочую такую нес ерунду, которую всегда говорят в таких случаях парни. 
   Она молча шла и так же молча зашла в девятиэтажный дом, которые тогда только еще начали строить в Балтийске. Это были новые дома. Коля подумал, что она идет к какой-нибудь подруге, хотя было уже довольно поздно, десять часов вечера. Но Коля был почему-то уверен в подруге. 
   И решил подождать. Он решил подождать. 
   Она вышла в 11 часов вечера. 
   Она ничуть не удивилась, что Коля продолжает ее ждать. 
   Коля спросил: 
    — Ты была у подруги?.. 
   Она сказала. 
    — Да. 
   Коля смотрел на ее маленькие стройные ножки и не знал, что же ей еще сказать такое. Но он видел, чувствовал, что она его понимала и понимала его молчание. Она понимала, что он не какой-нибудь там "деловой" или что-нибудь подобное.
   Она шла вдоль старого трехэтажного дома, опустив голову. 
    — Правда, — сказал Коля, — я очень хотел с тобой познакомиться. Правда. А как тебя зовут? 
    — Эля, — сказала она. 
    — Я очень рад, что тебя увидел. 
    — Ну так что же дальше?.. 
    — Я не знаю... 
   
   Через четыре дня они стояли в ограде первой школы. Тогда там еще сохранялись старые решетки немецкой выделки, а не только каменные ворота и калитки. За ее спиной вздыбилось огромное красно-коричневое кирпичное здание старой немецкой гимназии, которая теперь была школой N1. Они пришли от стадиона, и она тут остановилась в створе старой немецкой железной калитки между двумя кирпичными столбами. 
  Тут Коле сразу вспомнились слова Александра Блока: " Как мальчик, шаркнула, поклон отвешивает: — До свидания! — И брякнул об браслет жетон, какое-то воспоминание… Твой взгляд, его б мне подстеречь… Ты мо-о-о-лча уклоняешь взгляды… Ты взглядами боишься сжечь меж нами вставшие преграды. Над нами месяц молодой, твой быстрый взгляд, звонков беспечность, и под тобой и над тобой уныло-голубая вечность… О, не впервые первых встреч я испытал немую жуткость, и этих славных рук и плеч почти пугающую чуткость… В движеньях гордой головы прямые признаки досады, так на людей из-за ограды угрюмо взглядывают львы..." И еще, потом: "Какая ночь! Я не могу!.." 
   Так все и было. 
   У школы ночь. Нельзя дышать. Нагрудник черный близко-близко. И бледная рука! И прядь, волос спускающихся низко... 
   
   Эля была из тех редких девочек, что способны были выдержать с Колей диалог. Коля ее спросил в тот вечер: "Ты хочешь сказать, что я совсем не представляю себе твоей жизни?.." И она ему ответила: "Абсолютно!.. Абсолютно!..", как будто она жила где-то не на земле, а на небесах. 
   Это была не девочка, а произведение искусства. Ее животик был такой красоты, как у трехлетнего ребенка, вот такой же детский, как когда она бегала летом по пляжу в Балтийске. И квартира ее на третьем этаже старого адмиральского дома, набитая старой немецкой мебелью аж с шестью старинными напольными часами, и ее умная мама, с которой Коля в конце концов случайно вынужден был познакомиться, так все было ново для Коли и наполнено каких-то новых и неизвестных форм жизни и запахов. 
   Их любовь так же быстро прошла как и началась. Эля потом Коле ничего не сказала. Она как бы молча говорила: "Хочешь, оставайся". 
   И хотя Коля хорошо знал Элю, и знал где в Калининграде живет эта красивая женщина, видел ее, встречался с ней и часто здоровался, но никакого желания встретиться с ней еще раз он больше никогда не испытывал. Как часто мальчики, влюбившиеся в такую девочку, страдают от того, что она для них абсолютно недоступна, — и то, за что такой мальчик иногда готов не задумываясь отдать свою жизнь, для кого-то просто доступно для удовлетворения повседневных половых потребностей и ежедневных бытовых нужд, да, просто вот Это, как ты это иначе не называй. О, как это больно такому мальчику! "Митина любовь". И как часто такие мальчики даже кончают в таких случаях свою жизнь самоубийством, и как же они страдают! — и не думают о последствиях, и о своей матери, — и о том, главное, что все это через несколько лет покажется ему самому же такой глупостью! И почему он решил, что эта девочка такая идеальная?! И не важны на самом деле случайности, чьи-то даже пусть оговоры, и накладки, — и неважно, что сам он оговорился и был не так понят, или его подставили, — да не имеет все это никакого значения! — как же эта девочка не понимает самое простое?!.. самое простое?.. такого мальчика... 

   Вспомнил Коля и еще одну девочку. Он познакомился с ней в городе Мценске на рыбалке на речке. Она, заходя в речку, и играя телефоном, и вся по девчоночьи жеманясь и играя, и как бы не обращая на него своего внимание, сказала ему:
    — Я вам тут не мешаю ловить рыбу?..
   Она ему сказала:
    — У вас тут на речке купаться так же можно как и у нас в деревне в пруду.
   О, Господи!.. О, боже ты мой!..
   Эта Юлька была похожа и могла быть похожа только на саму себя. Ее живое лицо сразу отражало каждую ее мысль. Под глазами у нее были такие места, и вообще все ее лицо выглядело так, как будто бы она только что проснулась. Когда она отвечала на Колины вопросы, купаясь в речке, то каждый раз поворачивалась к нему и спрашивала:
    — Что?.. Что?.. Что вы сказали?..
   Она училась в Болхове в интернате и в школе. Хотя интернат был специализированный, но очень скоро Коля убедился, что по многим умственным способностям она превосходила его, в частности по знанию телефона. В деревне вечно больная мать упустила из виду и ее сестру, и ее, не занималась с ними, надолго попадая в больницу,  родня разрешала им бегать, не учить уроки и не ходить в школу, вот они и остались на второй год. А ленивая учительница начальных классов, вместо того, чтобы подтянуть их, и не желая много заниматься с детьми, и зная, что в Болхове есть такая школа, просто отправила их с сестрой туда. И таких детей в этой школе была если не большая часть, то половина. Впрочем, это была хорошая школа и там была хороший директор.
   Она ему сказала что у нее есть сестра Оля и что она ее близнец. Она сама была из-под Болхова из деревни Фатнево, но скоро они поедут жить в Мценск, где купили дом, а она приехала два дня назад в Мценск из Болхова на мотоцикле. Потом она сказала что вчера вечером, ночью, она подралась со своей теткой Анжелой и та выкинула в речку ее телефон вместе с ее одеждой, и ее телефон в речке так и не нашли, он утонул. 
   А этот телефон, по которому она сейчас разговаривала, заходя в речку, на самом деле не работал, и был вообще даже без резиновой цифровой накладки, и, разговаривая по нему с кем-то, она на самом деле только делала вид, что разговаривает и слушает музыку, она так играла, хотела показать что у нее тоже есть свой телефон. И как это только с этой Юлькой Коля потом не залетел! А может быть так было бы лучше, были бы у него теперь сыночек или дочка, и молодая живая и красивая жена, с которой никогда не бывает скучно.
   … Как они шли тогда, везли в тачке с огорода поздно вечером, ночью, в половине двенадцатого вечера, с Юлькой сдавать металлолом вместе с ее теткой Анжелой, сдали на тридцать рублей, и Коля им добавил еще своих пятьдесят, потому что они ему сказали что им не хватает денег утром купить молоко и детское питание, и как Юлька вскрикнула, когда он ее шутливо обнял:
    — Что вы, Николай Сергеевич!
   А рядом была ее тетя Анжела.
   О, Господи. "Николай Сергеевич"! Даже "Николай Сергеевич".
   Как все-таки хороши в России эти вечера! Эти ночные вечерние запахи, и это чувство, как будто ты только что родился на свет божий, эта бездна ночного вечернего воздуха между домами и над головой. Это вечернее ночное пространство от дерева и до дерева. И эти шаги по асфальтовой дороге с камушками и с песком на асфальте, — от дерева и до дерева. И как воспринимаешь человека в такие минуты, не так как днем, и каждое слово кажется звучит теперь по другому. Какие теплые ночи! И как все-таки живая природа простых людей выше всех наманикюренных дур из спа-салонов, всех этих московских напомаженных и знающих себе цену женщин.
   
  
   В Москве Коля видел еще одну красивую девочку! Она была музыкант. Фортепьяно. 
   Девочка, в которую Коля влюблялся, всегда казалась ему самой красивой на свете.
   Он увидел ее на утреннике в музыкальной школе имени Глинки в Печатниках. 
   Народу было много! И она играла одна. Все утро! Наверное, с десяти часов утра до половины первого. Ее вызывали вновь и вновь, и какая же она была благодарная! С легкостью она соглашалась играть опять и опять. 
   Потом она подходила к краю сцены и принимала цветы, чуть-чуть изогнувшись. Как же она нравилась в эту минуту Коле и еще десяткам таких-же мальчиков и мужчин из зала. Она была совсем еще девочка!.. 
   Через два года Коля решился с ней познакомиться, прямо на аллейке у музыкальной школы имени Глинки. И она приняла его классические ухаживания! Да. Это была настоящая девочка! В этом можно было не сомневаться. 
   Колю на следующее утро подвело то, что он с самого начала решил проявить себя большим любителем музыки. А то, что любитель означает и знаток, он и не подумал. 
   При первом же вопросе его глупость проявилась навсегда и окончательно. 
   Второй раз Коля увидел эту девочку через пять лет у стен Калининградского Драмтеатра. 
   Там наверху был прикреплен огромный прямоугольный плакат, размером примерно метров пятнадцать на десять, высоко, прямо над улицей. И на нем была фотография этой девочки сидящей за фортепьяно, теперь уже девушки, потому что ей уже было, наверное, лет двадцать. 
   Под плакатом сияла надпись: "ЛУКОЙЛ поощряет таланты!" 
   Вышла она, наверное, давно уже замуж за какого-нибудь музыканта. 
   
   А вот уже и российская таможня! И уже продают яблоки. Целое ведро стоит пятьдесят рублей! 
   Когда Коля ощутил вкус своих родных калининградских яблок, он понял, что он уже дома в Калининграде. 
   Он сразу же вспомнил о своей черняховской даче, которая все еще не была оформлена, и ему захотелось туда, на дачу, домой, в Черняховск. Ему хотелось такой же домашней жизни, как с мамой, когда она была еще жива и они начинали дачную жизнь в Черняховске. Как же Коле всегда хотелось всего этого! 
   Он и сам удивлялся, как это до сих пор он еще не женат. 
   Коля не всегда бегал за девочками и женщинами. Иногда у него были перерывы. Иногда у него не было девушки или женщины несколько месяцев, или даже два или три года, когда они, например, жили с мамой на даче, и никакой потребности в женщинах он не испытывал. 
   И его истории с девушками совсем не всегда кончались близостью. Чаще всего этого как раз и не было. Есть и какие-то другие отношения. Если Коля понимал, видел, что эта девочка ему чужда, восстановить знакомство с ним она уже не могла, даже если сама очень к этому стремилась. Был какой-то внутренний тормоз, барьер. Тем более, если такая девочка ставила на Колю ставку своей жизни, тогда этот внутренний голос Коле говорил: "Нельзя!", да и по опыту он знал, что это плохо кончится. Поэтому на самом деле для многих девочек он был недоступен. Для большинства парней таких проблем и отношений, и мыслей, просто не существовало, и если бы Коля захотел бы с ними поговорить по этому поводу, они бы его не поняли. На самом деле Коля никогда ничего и не думал об этом. Просто такова была его природа, такова была его мама, просто его так воспитали.
     Коля мог и не подойти к какой-то красивой девочке, которая вдруг через год или через два года после безуспешного за ней ухаживания проявляла к нему интерес, — шла по параллельному тротуару на другой стороне улице, показывая этим что она помнит как он за ней ухаживал, ходил, и тоже делает это. Или, например, начинала от волнения сильно махать рукой, когда он неожиданно подходил к автобусной остановке, — или садилась рядом в полупустом автобусе. В какое бы увеличительное стекло Коля не смотрел, он не мог понять, за что бы эта девочка могла его знать и помнить. Зная, что он на ней все равно не женится и что нет никакой перспективы, и что дать ей он абсолютно ничего не способен, Коля к такой девочке просто не подходил. Конечно, ни один другой парень себе этого не мог позволить. Коля вспоминал шутливые слова отца, сказанные им, правда, когда-то совсем по другому поводу:"Любовь, это привилегия аристократа", и был с этим согласен. Но Коля не был аристократом. Он был просто Коля Свекольников, который хотел пройти с одной девочкой сто метров от одного угла ее дома до другого, и больше ничего, и больше ничего. Просто он всегда помнил слова своей мамы, сказанные ей когда Коле было 16 лет: "К девушке ты должен относиться всегда с уважением".
И сколько же девушек подозревали его потом при этом черт знает в чем!.. Сколько раз это было. 
   Коля знал по опыту и понимал, почему для него доступны девушки. Потому что женщина — это все-таки животное, и она стремится к здоровому парню, она стремится родить ребенка от здорового, соблюдающего хоть какие-то нормы и принципы парня. Поэтому она в конце концов всегда делает шаг навстречу. Потому что такого на самом деле почти нет в окружающей нас жизни. Как бы мальчик не изображал из себя настоящего парня, но выдержать это он почти никогда не был способен. Потому что это не поведение, и не слова, это другое. Это психика. Это природа человека. Женщины любят на самом деле не молодых или красивых, ни толстых и не тонких, ни богатых и бедных, а только тех, кто хочет о них заботится и с ними возиться. По крайней мере нормальные женщины, большинство. Конечно, Коля бегал только за теми девочками, которые были ему понятны. Если девочка делала что-то не так, Коля сразу уходил в сторону. Таких девочек из всех, на которых как бы можно было бы жениться, он определял в 30%-40%, — то есть это были более-менее хорошие девочки. У кого-то, может быть, была другая статистика. У Коли она была такая. 
Но хороших девчонок было много. Надо быть дураком чтобы в России умереть от несчастной любви.

   Коля думал, что когда он приедет в Калининград и пойдет по городу, все от него будут шарахаться, а многие люди будут хихикать или показывать на него пальцами, словом, обращать на него внимание. 
   Но ничего этого не было. 
   На него никто не обратил внимания. С момента сенсации прошло слишком много времени и люди ее уже забыли. 
   Коля заметил только два или три внимательных взгляда соседей, когда подходил к дому, но на следующий день и они его уже не замечали. Ну, выпустили человека из тюрьмы, оказался не виноват, ну и фиг с ним. 
   Коля пришел в ЖэК Центрального района на улицу космонавта Леонова. Как же там ему обрадовались обе бухгалтерши! Как же искренне они радовались, что его выпустили из тюрьмы, и как долго угощали его потом чаем! Это были две единственные родные души на весь город. В разговоре с ними Коля уяснил, что из милиции в ЖэКе никто не был, и что за квартиру они перестали переводить ему деньги только последние пол года. Но этот вопрос был быстро улажен. Колю опять восстановили на роботу. 
   И как же долго извинялась перед Колей бухгалтерша, за то что у Коли на целых шесть месяцев был прерван трудовой стаж! 
   С Любой Коля не встречался и не разговаривал, они только немного пообщались по телефону. 
   Наташу Коля не видел. Даже стоя утром в стороне от ее подъезда, он не заметил, как она прошла в школу. 
   Он решил поговорить с ней по телефону. Узнать ее домашний номер не составило никакого труда. 
   Номер домашнего телефона Пичугиных вместе с адресом оказался в старом телефонном справочнике, оставшемся со времен мамы. Коля позвонил вечером, и сразу услышал Наташин голос. 
   Она недолго разговаривала с ним, и сказала что учится в той же школе, что ходит в ту же школу, в девятый класс. 
    — Ну мы ведь встретимся с тобой, — сказал Коля на прощанье. 
   
   На следующий день он стоял около третьей школы, как всегда, после двух часов дня, поджидая, когда же выйдет Наташа. Правда, в этот раз он стоял не в проулке, как обычно, а рядом со школой, прямо напротив входа, у школьных кустов. 
   Наташи не было, но скоро она должна была выйти. 
   Около Коли стояла какая-то сорокалетняя светловолосая женщина в большой синей куртке. Вдруг она сказала: 
    — По моему, вы кого-то ждете. 
    — Нет, — сказал Коля, — Никого не жду. 
    — Нет, по-моему вы кого-то ждете. 
    — А кого я могу ждать?.. 
    — По моему, вы ждете мою дочь. 
    — А как ее зовут? 
    — Наташа. 
    — Да, — сказал Коля.
    Выхода не было. Пришлось признаться.
    Он внимательно рассматривал маму Наташи. Да, это была она. Это была ее мама. Она была похожа на дочь только своими раскосыми глазами.
    — Могу я тогда Вас о чем-то попросить? — спросила она. 
    — Конечно. 
    — Не могли бы Вы больше не приходить сюда никогда?.. 
    — А как вас зовут? 
    — Алла. 
    — Меня зовут Коля. 
   Познакомились. 
    — Алла, почему Вы хотите, чтобы я больше не встречался, не разговаривал с Наташей? 
    — Потому что Вы взрослый человек. Вы знаете, сколько ей лет?.. 
    — Да, конечно. А почему вы со мной говорите об этом? 
    — Ну как же, с моей Наташей встречается взрослый мужчина! 
    — А как вы узнали обо мне? Это Наташа вам сказала? 
    — Я слышала вчера, как вы разговариваете с ней по телефону. Вы не могли бы больше не приходить сюда никогда?.. Вот, Вы можете дать мне честное слово?.. 
   Видя, что она разговаривает с спокойным и с виду нормальным человеком, Алла старалась обращать внимание на его здравый смысл. Была видна ее большая заинтересованность в этом разговоре. 
    — Вы не беспокойтесь, — сказал Коля. — Я из нее девку не сделаю. 
    — Да?.. — спросила Алла. — Тогда зачем, вообще, вы с ней встречаетесь?.. Зачем она вам нужна? Вот, скажите мне, о чем Вы с ней разговариваете?.. 
    — Ну ведь скоро она будет взрослой девушкой. Еще год, два, и все. Она для этого уже достаточно взрослая девочка… А о чем я с ней разговариваю?.. Да мало ли о чем можно говорить двум людям ?.. 
    — Ну, а все-таки! Вот о чем Вы с ней разговариваете?.. 
    — Да мало ли о чем можно с человеком разговаривать?.. О бурных днях Кавказа, о Родине, о славе, о любви. 
    — Вот только о любви, пожалуйста, не нужно! И вообще, вот у меня к Вам просьба, когда Вы разговариваете с Наташей, стойте от нее, пожалуйста, на расстоянии пол метра, на расстоянии вытянутой руки. 
    — Хорошо, — сказал Коля. —, хорошо, договорились. Наташа хорошая девочка. 
    — Да, она хорошая девочка! 
    — Она нормальная, нравственная девочка. 
    — Да, Наташа очень нравственная девочка. А как Вы с ней познакомились?.. 
    — Да, влюбилась в меня, и давай от меня бегать. 
    — И все-таки, не могли бы Вы оставить Наташу в покое? 
   Коля понял, что Алла ничего не знает ни об их отношениях, ни о нем. 
    — Посмотрите на меня внимательно, — сказал он, — Может быть я не слишком похож на дурака?.. Вот вы сейчас разговариваете со мной, а потом, а может быть уже сейчас, у Наташи появится или уже есть парень, и Вы об этом ничего не знаете. И чем они там будут заниматься с ним, и что будут делать, Вы не знаете, и Вас это не будет волновать. 
    — Да, есть у нее мальчик, но он еще только мальчик, ничего особенного, — сказала мама. 
    — Алла, а вы где работаете? 
    — В магазине "Книги и книжечки". Но я сейчас там не работаю. У меня трое детей. 
    — То есть, у вас родился еще один ребенок?.. 
    — Да, — сказала Алла, — А вы, оказывается, многое о нас знаете. 
    — Конечно, — сказал Коля, — Как я могу не знать Наташу?.. А ваш муж работает на стройке?.. Наташин отец. 
    — Он не ее отец. Ее отец далеко, в Хабаровске. 
    — То есть, вы когда-то разошлись?.. А потом опять вышли замуж? 
    — Да. 
    — Понятно, — сказал Коля. 
   Постояли немножко. 
   Октябрьский ветер летел сквозь кусты, сквозь улицу, сквозь светлые волосы Аллы, развевая их. 
   Коля внимательно рассматривал Аллу. В сущности, это были теперь две его самые родные, близкие женщины. Она и Наташа. По крайней мере, он верил и надеялся на это. Алла была понятна ему, и как ее было жалко со всеми ее делами и заботами. 
    — А Наташа уже ушла. Вы напрасно ее ждете. 
    — Зачем же Вы тогда пришли в школу? 
    — Я пришла встречать младшего сына. 
    — А разве такого хулигана нужно встречать? 
    — А разве он хулиган? 
    — Конечно. Кидался в меня камнями, когда я бегал за Наташей. Правда, это было давно.  
    — Да?.. — спросила Алла, и заинтересованно посмотрела на Колю. Он ее немного удивлял. 
    — Не беспокойтесь, — сказал Коля, — В отношении Наташи я не нарушу ни одной нормы права. 
    — Да?.. — сказала Алла, — Ну хорошо, не нарушайте, пожалуйста, ни одной нормы права. И еще. Когда Вы разговариваете с Наташей, пожалуйста, стойте от нее на расстоянии вытянутой руки, вот как стоите сейчас от меня. 
   И она показала Коле рукой, как он должен стоять, на каком расстоянии от Наташи, когда с ней разговаривает. Все это было и мило и смешно. 
   А Коля хотел тогда в переулке, в кустах, когда в последний раз ждал и видел Наташу, шутливо прижать ее к себе, неожиданно поцеловать и сказать: "Ну все, теперь уже никто никогда не скажет, что у нас с тобой любви не было. Мы с тобой уже целовались." Вот, как тогда было с Любой. 
   Две звезды все-таки были в его жизни: Люба и Наташа. Две звезды в небесах. У него когда-то ничего не получилось с Любой, но, может быть, сейчас что-то получится с Наташей. 
   Алла ушла, успокоенная. Видно было, что она была успокоена этим разговором. 
   Неизвестно, кого она предполагала увидеть, какого человека, но увидела Колю и успокоилась.

   На следующий день Коля шел по улице Дарвина, с Киевской. И тут его движение пересекла группа подростков. Это шли несколько девочек, и среди них Наташа! Она его увидела, растерялась и остановилась. Она сразу густо покраснела. 
   "Что ты жадно глядишь на дорогу, в стороне от веселых подруг?.. Знать забило сердечко тревогу, все лицо твое вспыхнуло вдруг!" 
   И ее подружка, такая же девочка, тоненькая, черноволосая, наверное евреечка, заметив, что Наташа растерялась и долго стоит перед незнакомым ей человеком, спросила: 
    — Ну что Вам нужно от нашей Наташи?.. 
   Господи! Ну скажи еще раз что-нибудь такое... 
   
   
   
   конец 
   5.05.2013 — 19.07.2013 
 


          Золотое перо
Борис Сокольников

                       1                                                                 В городе Москве, недалеко от улицы Воровского, сплошь заселенной посольствами, в переулке, напротив здания Верховного Суда Российской Федерации, в продолговатом деревянном кафе сидели двое.
   Как и вся богема мира, писатели  Москвы не прочь провести время в артистическом кружке. И у них, как правило, совершенно нет денег, и они, что называется, тянут время от салата до антрекота, и от антрекота до кофе.
   И смешно смотреть, мой грустный читатель, как некая литературная дама, — поэтесса — если судить по ее шерстяному балахону необыкновенных размеров —, долго глядит в меню, обращаясь иногда к своей молодой пассии:
    — Ирина, возьмем антрекот… И салат?..
   И начинающая пассия, откинув длинными пальцами волосы, задумчиво изрекает:
    — Конечно!
   И большое, исключительное уважение к матроне не позволяет ей оплатить обед из собственного кармана, чтобы не поставить ее в неловкое положение хоть на минуту, чтобы не оскорбить зависимостью от себя.
   И почтенная матрона, извлекая трояк из обшитого блестками кошелька, глядя на тонкое и одухотворенное лицо своей пассии, — тоньше камеи, — думает: " Или обезьяна тебя родила?"
   И эти двое, судя по всему, не принадлежали к литературным генералам. 
   Заказав по меню обед в рубль двадцать восемь копеек, — что уже перехлестывало бюджет и было неким артистическим транжирством, — они долго раскладывали свои портфели и разворачивали портмоне.
    — Знаете, Вероника, — проговорил молодой человек в длинном белом свитере, — сегодня на нашей студии при Доме Культуры железнодорожников я не стал читать свою новую вещь. Не та сегодня была среда, не та была атмосфера.
   Вероника Захаровна, облокотившись на край стола и закурив сигарету, медленно выпустила клуб дыма и спросила:
    — Творческая?
    — Творческая, творческая!
   Надо сказать, что эти двое были такие писатели, которых и вовсе не видно. Молодой человек, Владик Бухнов, являлся членом художественной студии. Вероника Тушнова была писательницей детских рассказов и в первой литературной молодости даже выпустила книжку. Отсюда ясно, что литературным генералам до нее не было дела и они ее не видели и не замечали даже в большой бинокль. Однако не нужно думать, что литературная жизнь происходит только в верхах искусства. Как и в театре, это только видимая часть айсберга.
   И здесь, внизу, происходят течения, круговороты и драмы. 
    — Знаете, Вероника, — говорил Владик Бухнов, — литература, которая обещает много дать, но ничего не дает, это литература несуществующего дня.
    — Да, да. Как вы правы.
    — В самом деле, посмотрите: Вознесенский исписался, Рахмантуров больше ничего не дает. Я читал его последнюю вещь в " Новом Мире ". Ерунда! Чушь собачья!
   Хоть литературные  генералы и не интересовались Владиком Бухновым, но сам он сильно интересовался литературными генералами.
    — Угадайте, Вероника, что я всегда хотел иметь? Какую вещь? -  Хотел я всегда иметь хорошую китайскую или арабскую ручку. И вот, — представьте! — в магазине " Журналист " появились арабские авторучки с арабским же пером, по девяносто рублей. Хватаю свою премию и мчусь! Казалось бы, ручки дорогие, но можете себе представить: опоздал!
    — Не купили?
    — Напротив, купил.
    — За девяносто?
    — За десятку!
    — Как же так получилось?..
   Владик откинулся в кресле.
    — Знаете, Вероника, я всегда фантастически верил в свою удачу. Меня никогда не печатали, но я не унывал. Потому что я знал: не в Союзе Писателей находится искусство, а за столом писателя. И всегда у меня было такое чувство, что меня признают, и что впоследствии и неизбежно я дам такую вещь, пред которой побледнеют наши ораторы. Да и кто может определить уровень писателя?.. Произведение нужно сначала опубликовать.
    — Верно, верно. 
    — И вот, вы знаете, сегодня я почувствовал такую возбудимость чувств, что не высидел на службе. Конечно, я сбежал. Мне хотелось немедленно за печатную машинку, печатать. Но нужно было спешить в магазин за ручкой. Когда я туда прибежал, ручки уже кончились. Я долго бегал вокруг магазина и все никак не мог успокоиться. Черт знает, что началось такое! Мозг горел, и сознание было такое ясное, как никогда. Мартовский снег, синие мартовские тени на мостовых, аромат этого мокрого талого снега… Я не пишу стихов, вы знаете, но тут вдруг написал:

                 Страдал поэт,
                 погиб, невинный,
                 теперь портрет
                 висит старинный.

    — Так и Рюмкин не писал.
    — Где ему!.. И вот, когда я бегал так по улице туда-сюда как дурак, подъезжает какая-то посольская машина и выходит высокий араб в синем шевровом костюме. " Что, — говорит, — магазин уже закрылся?" " Да, — говорю, — закрылся. Я сам хотел купить ручку, да закончились." " О! — говорит араб, — Так и не купили? А вы журналист?". " Я писатель. Пишу." " О, — говорит араб, — Вашему горю нетрудно помочь. Я вам могу подарить свою авторучку. Это подарок моего брата шейха Мусаила. У меня таких ручек много." И подает это перо.
   Владик вынул из кармана длинную красную ручку и протянул ее Веронике Тушновой.
   -  Какая странная ручка, — проговорила та, — Смотрите какая большая. Таких нигде и не делают. 
    — Индивидуальный заказ, наверное.
    — Наверное. Смотрите, какая.
   Писательница разглядывала перо, отставив его в сторону. Открытая перьевая пластинка светилась. Продолговатое вытянутое тело ручки сужалось к концу и здесь ее увенчивало миниатюрное изображение головы черта, искусно вырезанное из твердого дерева.
    — Ух какая, — еще раз сказала писательница. — И зажим золотой. Смотрите, тут и проба выбита. Ну, продолжайте. Вы же мне не дорассказали.
    — Короче, говорю я этому иностранцу: " Я так просто не могу взять, мы не нищие тут живем. Ну, если только за деньги." Вытащил десятку, отдал ему, он так странно на меня посмотрел, мы и расстались. Потом только я сообразил, что раз подарок, то денег нельзя брать.
    — Конечно, нельзя.
    — Сообразил, а машина уже на бульвар заворачивает. Уехала!
   Вероника разглядывала подарок.
    — Теперь этой ручкой "Анафему" писать буду. Давно задумал.
   Вероника Захаровна откинулась в кресле и выпустила тонкий и длинный клубок дыма.
    — Вот вы, Владик, мне много рассказали о своих замыслах, планах, и я тоже хочу вам рассказать про себя. А то, честно говоря, мне и поговорить не с кем. У меня есть муж Саша, но он от литературы так далек!.. Никому мы с вами, Владик, не нужны, и если умрем, этого даже никто не заметит.
    — Да! Да! Но писать нужно, работать!
    — Вы, Владик, задумали творческую работу. Творческую! Полны замыслов, сомнений. Может быть, вы и ошибаетесь, но вы правы. Хоть что-то да и случилось у вас сегодня, а у меня вот ничего не случается, ничего не бывает!
   Владик состроил задумчивую гримасу и вдруг, вскочив, протянул авторучку Тушновой:
    — Вероника Захаровна, возьмите! От души!..
    — Ну если от души...
   Писательница упрятала перо в портфель и встала. Они ушли, прижавшись друг к другу.
   В переулке Бухнов вдруг вспомнил, что не успел записать пришедшее ему в голову стихотворение, и встал. Он долго и сосредоточенно рассматривал закраины крыш, пока какой-то шофер не закричал ему:
  — Хватит ворон ловить, олух!
                    
                    2
   И опять редакторы не принимали ее рассказы, жотя она уже давно перешла на другие темы. И теперь вместо редакторов ей стали отвечать литературные консультанты, так как она перестала кивать своим профессионализмом. 
   Никому не были нужны ее мысли и надежды.
   И опять, как и в литературной молодости, она вынимала из почтового ящика толстые конверты с возвращенными рукописями. Но!.. Ведь только теперь она начала по-настоящему работать. И теперь для нее неважен был прежний рассказ, с которым она раньше обивала пороги редакций. Теперь, пока приходил ответ из журнала, она писала два, три, пять таких рассказов. И чем совершенней, сильней они становились, чем меньше она придавала значения литературным нормам и обычаям, тем более неприемлемым становилось то, что она пишет.
   Ночь смотрела на землю...
   Да и так ли важно все это?.. Когда горит свеча внутри тебя, так ли важно, поставили ли свечу по твою душу?..
   Вот она, ночь. Вот она входит в комнату неслышными шагами. 
   Здравствуй, Ночь. Подруга дум, сестра размышлений. 
   И бежит, бежит красная строка от края к краю листа бумаги...

                              3
   Так шли дни и месяцы. Стопка рукописей росла. 
   Военкомовский прапорщик Саша, ее муж, в свое лишнее, в свободное время, носил ее рукописи в редакции и к секретарше в перепечатку. И через год пришла удача.
   Литературный еженедельник напечатал один из ее рассказов. Был получен реальный литературный гонорар, которого Вероника уже давно не видела. Она работала руководителем детской литературной студии, и с трудом добилась от руководства Дома Культуры при заводе "Калибр" минимальной ставки в семьдесят один рубль. 
   А тут целых сто семь рублей!
   И как весенние ручьи подспудно и незаметно размывают плотные слои льда и снега, так и ее имя начало незаметно отвоевывать пространство. Из тьмы забвения оно выходило на свет. 
   Как Свинкс знает себе цену, так и ее строка работала силою положения, силою заложенного в нее звучания вне зависимости от желаний и суждений друзей и недругов, вне зависимости от всех других печатавшихся произведений, она жила сама по себе вне времени и пространства.
   Мир вспыхнул и загорелся перед ее глазами. Человек часто и не подозревает о своих возможностях.
   Вероника не замечала окружающего. Сконцентрированная на одной мысли, она шла к ней, как жаждущий идет к источнику. Подчиненная одной идее, она сама становилась похожа на свое произведение, живя им и завися только от него. Она создавала свои произведения, а произведения создавали и одухотворяли ее саму, подчиняя себе ее мозг, ее сознание.
   И никто еще не знал, какие алмазы лежат на этом столе и какие достижения мысли закреплены в этих строках.
   Ночь горела за окном тысячами фонарей и ночь горела в ее мозгу. Распахнутые пространства вливались в окно и ей казалось, что ветер улицы приносит ей судьбы и голоса. 
   И так ей все было ясно видно и понятно: и этот старый перрон, и погибшая под колесами товарного поезда собака Жулька так были понятны и видны ей, словно она смотрела на них сверху через десятки метров прозрачной голубой кристально чистой воды.
   И так была понятна ей эта собака, как ни была она понятна никому на свете. И как живая вставала она со страниц ее книги. Вот она смотрит с обложки журнала, приподняв обожженную ногу.
   Вот они, товарняки, стоят у причалов, готовые сдвинуться и повезти по морям российских плоскогорий песок, хлеб, чугун и гальку. Вот она, Родина.
   Вставал рассвет и опять ночь падала на землю.
   И какое чувство дикого непонимания рождалось у нее, когда она читала чужие произведения. Как можно так писать и можно ли жить в этом замкнутом и жалком мирке?..
   Наступил день, когда в литературном еженедельнике, посвященном прозе молодых, она с удивлением прочитала свою фамилию.
   " Какая же я молодежь?.. — спросила она себя, — Мне 38 лет, моя первая книга вышла шестнадцать лет назад. Правда, она была единственная, но не в этом дело."
   Сразу было видно, что рецензент поставил ее на отдельную доску. Нельзя не замечать того, что очевидно.
   Еще с большим удивлением она прочла в конце этой длинной статьи имя Владика Бухнова. "Не может быть! — сказала она себе."
   Нет! В тексте точно стояла его фамилия. Больше того, именно посвящением ему кончался мемуар. В тексте было приведено и само произведение.
   "Сегодня не секрет, — писал критический Сенека, — что в наши дни поэты утрачивают квалификацию. Чеканная, литая строка стала редкостью. Кто может теперь ею похвастаться? Тем более приятно отметить молодого поэта Владислава Бухнова. В альманахе он, правда, представлен только одним стихотворением, но оно стоит того, чтобы привести его полностью:

         В МУЗЕЕ ВЕЛИКОГО ПОЭТА

   Страдал 
   Поэт.
   Погиб.
   Невинный!
   Зато
   Портрет
   Висит
   В гостиной!

   Пожелаем же молодому поэту, так смело заявившему о себе, дальнейших поэтических успехов!

                4
   Вероника продолжала работать, но уже не с таким напряжением как прежде. Ее вещи пробивали себе дорогу.
   Теперь она писала по три часа в день. Да и не было смысла работать больше над произведением, когда радикальная идея выражена. 
   Она работала у распахнутого окна и иногда ей казалось, что строка в ее рассказе звенит, как ночь за окном.
   " Счастье! — думала она, — Откуда мне дана эта свобода, эта ясность мысли, эта уверенность в себе?.."
   По ночам ей казалось, что черт показывает ей язык. И она смеялась над своими глупыми мыслями. Ну что ж, у каждого писателя есть свои маленькие секреты. Наступала, приближалась зима.
   Белый иней припорашивал по утрам карнизы и желоба зданий, желтые листья устилали аллеи и переулки, и ее проза становилась прозрачней и тоньше. И смешно и интересно было Веронике наблюдать, как каждое явление природы и улицы, даже изгиб черных прутьев сиреневого куста за окном, отражаются в самом характере и построении ее произведения. Она видела что природа и она сама — это одно целое, одно и то же.
   В ноябрьские ночи у теплого камина словно ветер нашептывал ей слова, как буд-то поземка из далей Тверского края приносила ей эти строки:

         Из тьмы снегов,
         холмов, соборов
         несется зов
         церковных хоров.

     И шариковые ручки на полке камина так пахли, как в детстве. " Я только начинаю жить, — думала она."
   Иногда муж Сашка стоял за ее спиной и смотрел как она работает. И однажды он спросил, глядя, как она работает:
    — А что ты делаешь?
    — Как что?.. Пишу.
   Но зима прошла со всеми ее гирляндами и шарами. Уходила белая снежная старуха из домов и из подворотен. Самая жгучая, самая памятная зима в жизни!
   
                                        5
   Наступил май. Вероника похорошела и появилось в ней что-то змеиное.
   Иногда, когда она писала, с ней случались легкие приступы, как бы секунды мгновенной потери сознания. Голова начинала кружиться.
   В ту ночь она писала "Круг". Книга уже вышла из объема десяти листов. Сознание было ясное и Веронике казалось, что кто-то другой, высшая сила, водит ее пером. 
   Когда она заканчивала тринадцатую главу, ей вдруг показалось, что стеклянные глаза черта светятся зеленым огнем. В них отражались огни горевших внизу реклам. 
   Она закончила 13 главу и легла на диван, чувствуя легкое головокружение. Вдруг какое-то неотчетное чувство заставило ее подойти к столу. Она протянула руку и дотронулась до пера. Глаза черта загорелись красным огнем. " Ну конечно, — подумала она, — это отражаются огни "Аэрофлота".
   Она склонилась к столу и стала писать "Зеленую радость". Она и сама не знала,  почему вдруг взялась писать эту тему. Когда она писала первую строку, то не знала какова будет следующая. 
   И прежде ей всегда казалось, что ее рука не успевает записывать мысли и ощущения. Часто она проигрывала произведение в своем сознании, так же, как Моцарт или Шопен проигрывают в голове свою будущую музыку, будучи не в состоянии сразу и мгновенно занести ее на нотную бумагу, и у нее часто появлялась мысль что лучше сразу записать эти мысли и ощущения на какую-нибудь магнитную ленту, чем долго оформлять на бумаге. Мысль уносилась вперед и ввысь с космической скоростью, и она успевала записать только ее ведущие, самые главные и неожиданные отрывки.
   Ее перо летало по листу бумаги с необыкновенной скоростью. Произведение росло и развивалось. Она знала, что не сможет запомнить и записать его сегодня полностью, и ей не терпелось закрепить мысль, чтобы не приостановить ее естественного развития. Поэтому она сокращала мысль насколько возможно, и это было уже не прозаическое повествование, но и не поэзия, а нечто необычное. Это была мысль, заключенная в литературную форму.
   И раньше она знала, что никаких "произведений" вообще не существует, а есть только одно чувство и его реализация. А в какой форме это проявится, не имеет значения. Форма в искусстве не имеет значения. Это только посредственность держится за форму, потому что не имеет самостоятельной мысли и существует только через имеющийся образец.
   Наконец, повесть закончилась. Окончательно обессиленная, она упала на кровать и забылась в полубреду.
    — Что с тобой?.. — спросил утром муж. — Ты больна? Смотри, какие у тебя синяки, какие круги под глазами.
    — Ничего, ничего, Саша.  Подай мне то, что я вчера написала.
   Тут же она поняла, что написала что-то необыкновенное. Строки стояли как литые. Когда она читала эту вещь то как будто какой-то гул проходил через ее сознание, и она испытывала те же ощущения что испытывала когда писала эту вещь. Мгновенная радость осветила ее лицо и голова упала на подушку.
   
                                     6
  — Малокровие. Обычная картина, — сказал врач, подавая рецепт. — Рекомендую хорошее питание, отдых, полноценный сон. Никаких других нарушений нет. Хорошо бы отдохнуть в санатории, на даче.

                                     7
    — Знаешь, Вероника, хватит тебе. Поедем к нам в деревню, к матери. Врач сказал чтобы ты три месяца не работала, отдыхала. Вот и будем отдыхать. Научишься карасей ловить. Потом, за грибами. Опять же яблоки, фрукты.
    — В деревню я не хочу.
    — Поговори тогда в своем Союзе Писателей. Хочешь, я схожу, сам поговорю. Может быть, дадут путевку в санаторий, в Дом Отдыха. У вас, у писателей, даже в Переделкино есть какой-то дом отдыха.
    — Да кто мне даст путевку, Саша? Ты же знаешь, я не литературный генерал.
    — Не имеют права не дать. Вон как про тебя в газете хорошо написали.
    — Да кто их читает, эти газеты. 
   Но газеты читали.
   "Зеленая радость" неожиданно произвела фурор. Эту небольшую книжку объемом в два листа перевели на Западе и газеты написали что в Советском Союзе появился первый модернист.
    — И единственный! — зло сказала Вероника, прочитав "Литературную Газету".
   Журналы заполнились ее именем. Ее имя склоняли на каждом углу, во всех обзорах и на всех заседаниях. Критики набросились на нее, как псы на серну.
   Вдруг оказалось, что она единственная, кем всегда интересуется публика, кого можно всегда ругать, принимать, или не принимать, любить и восхищаться. Какой бы вопрос современности не поднимался, все опять упиралось в ее имя.
   Она стала получать из секретариата Союза Писателей приглашения на всевозможные форумы и во всевозможные комиссии. На любом крупном культурном мероприятии она должна была обязательно присутствовать, показаться хоть на минуту. В Министерстве Культуры для этого держали специальную машину. То же самое было в Союзе Писателей. Было известно, что она нигде не задержится ни на минуту. 
   Особенно полюбили ее вдовы умерших писателей. Иногда ей казалось, что она только для того и родилась, чтобы выступать на похоронах. То и дело она поднимала трубку и слышала хорошо знакомую фразу: " Николай Иванович Вас так любил!.. Или Петр Николаевич..."
   Но ее здоровье подтачивалось. Она на глазах худела и в ее взоре появилось что-то такое, от чего иногда вздрагивал какой-нибудь писатель.
    — Знаете, — говорил редактор одного печально знаменитого журнала, — она нас всех считает за идиотов. Обратите внимание, как она смотрит на вас, когда слушает. Знаете. что она думает при этом?.. Ведь ей абсолютно на вас наплевать. Она никогда не читает критики о своих вещах. Ее это не интересует. 
   И это была правда. Критики о себе она никогда не читала. Она считала, что критикой читатели не интересуются, а кроме читателей чье-то иное мнение ей было неинтересно.
   Одному критику она сказала:
    — Как не плюй на бороду писателя Некрасова, сам весь в соплях и останешься.
   Между тем ее здоровье падало. Она побледнела и синие круги уже не расходились под ее глазами.
   Осенью ей выделили дачу в Переделкино. Это был большой двухэтажный особняк где места было слишком много для двух человек. Первый этаж занимала вдовствующая супруга литератора, намеревающаяся устроить там музей.
   Зиму Вера провела в Ялте. Врачи не могли установить точного диагноза. 
   Она сменила квартиру, перебравшись в старый центр Москвы.
   В старом дореволюционном доме на пятом этаже, в каменном фонаре, располагался теперь ее кабинет. Внизу поселился какой-то сумасшедший художник, легендарный модернист, в молодости делавший, как говорят, гениальные картины.
   Уже давно его работ никто не видел, потому что он ничего не писал, а только скитался по Москве, а от былого благополучия и всесветной известности у него осталась небольшая комната в старом доме да потертое пальто. И все его работы уже уплыли на пароходах в Америку.
   И часто Веронику кто-то под аркой хватал за рукав пальто, и хриплый голос среди стекол от разбитых бутылок и окурков кричал:
    — А я творческую пишу сейчас, творческую! Вероника, Верочка, Тушнова! Творческую!
   Она отталкивалась рукой от дикого видения, от этого старого человека, который неизвестно на что жил и чем занимался, кажется даже собирал бутылки.
    — А приходите ко мне, Верочка, Вера! Я вас нарисую! Портретик, Вера, портрет! Творческая работа, Вера, творческая!
   Она засовывала ему в руку трояк или рубль, что оказывалось в кошельке, и брезгливо убегала. И долго еще маячила за ней серая сутулая фигура, размахивающая руками.
   
                              8
   Однажды вечером она сидела за столом. Вдруг ей в голову пришла необычная мысль.
   Она долго, и со все возраставшим узумлением глядела на авторучку. " И как это я раньше не подумла? — сказала она себе."
   Она подошла к этажерке и взяла флакон с красными чернилами, которыми писала. Флакон был почти полон.
    — Странно!
   Она подозвала мужа, вышедшего к ней из кухни.
    — Ты ничего не делал в кабинете? Не покупал когда-нибудь красные чернила? Не ставил их на полку?
    — Что ты, Вера. Ты же знаешь, я никогда ничего не трогаю в твоем кабинете, — сказал испуганный муж, который теперь подходил к жене так же осторожно, как осторожно проходит прохожий под Пизанской башней.
    — Странно, очень странно! — повторяла она, с недоуменим и страхом глядя на авторучку. 
   " Как она может так долго писать? — спрашивала она себя, — Ведь я ее почти никогда не заполняю."
   Она вспомнила, что уж давно не заполняла. В эту минуту черт на конце авторучки вдруг мгновенно высунул свой маленький красный язычек и резко и больно укусил ее мелкими зубами за палец. 
    — Что за черт?! — закричала она. На секунду ей почудилось, что она не одна в комнате, что кто-то еще живой в виде черта сидит и глядит на нее с конца авторучки. 
    — Что за черт?! Что за черт?! — закричала она и заходила по комнате.
   В чем же дело? Что за странная история?..
   Потом она успокоилась.
   Все это можно бы было забыть, если бы так не ныл и не болел палец.
   Вероника отметила уровень чернил в ручке и флаконе, и стала запирать кабинет на ключ.
   Она подумала о новейших достижениях, которые тут, может быть, помогли реализовать какой-то другой принцип расходования чернил. Но как такое может быть? Как втиснуть такое количество воды в маленькую авторучку? " Что за странная история? — недоумевала она."
   Через несколько дней она увидела, что уровень чернил в ручке понижается. Через неделю они подошли к концу и ей пришлось снова заполнить баллончик.
   Она все больше худела и походка у нее уже становилась какая-то солдафонская. Может быть какая-то другая женщина и не обращала бы на свое здоровье такого внимания, и жила бы себе потихоньку как-нибудь, но Вероника привыкла прислушиваться к себе. Она словно бы высыхала.
   И в крещенскую ночь, когда за окном ломили морозы, она вдруг ясно осознала, кто выпивает у нее кровь из жил.
    — Будь проклята ты, эта Литература! — закричала она.
   Как ни дика, как не страшна была мысль, но она оказалась правой, как право все что неприемлемо.
   " Уж не схожу ли я с ума?" — спрашивала она себя, отлично понимая, что ее сочтут за сумасшедшую, если она выскажет вслух свои мысли. 
   Тайно, осторожно, чтобы никто не узнал ее имени, она отдала страницу своей рукописи на экспертизу. И последняя надежда рухнула! Это оказалась кровь, смешанная с каким-то реактивом.
   Теперь Вероника Тушнова старательно высчитывала, сколько крови входит в один объем авторучки и сколько этим объемом крови можно написать. Один и шесть десятых кубика хватало на 11 страниц.
   Она считала на электронной машинке, сколько крови у нее еще осталось. И если бы кто-то только узнал, какими она постоянно занята вычислениями! Она перестала давать автографы и они стали цениться на вес золота. Она начала изучать стенографию и скорость ее письма необыкновенно возросла.
   Ее характер от постоянного самоанализа стал портиться. Она жила в каком-то бреду в состоянии вечной самоизоляции. Дни вставали и проходили как встают и пропадают города за окнами идущего поезда. Она начала оскорблять редакторов и игнорировать чужое мнение. И даже было, что в какой-то редакции она бросила:
    — Ничтожества!
  Однажды она отнесла авторучку, которая не давала ей жить и которую она не могла бросить, к мастеру, чтобы он ее развинтил и посмотрел. И с невольной болью она смотрела как он поддел пинцетом край пластмассового баллона и как на его пальцы вылилось несколько капель драгоценной жидкости.
    — Ничего особенного, — сказал мастер, возвращая ее экземпляр, — ручка как ручка.
   Да и она сама увидела, что ручка как ручка.
   Тогда она начала примешивать к красным чернилам фиолетовые и вдруг стала писать тяжелую скрипучую прозу. Через несколько дней перо покрылось легким ржавым налетом.
    — Ну уж нет!- закричала она с лихорадочной поспешностью освобождая баллон.
   И с каждым днем она высыхала и становилась уже какая-то страшная.
   Но иногда наступали дни удивительного спокойствия, и в эти минуты просветления она думала: " Ну не глупость ли все это?" И ей казалось, что минуты просветления продлятся вечно. И в эти дни у нее рождались самые светлые, самые необыкновенные страницы.
                    
                               9
   В искусстве, говорят, не дают советов.
   Старый писатель, вечный графоман и проповедник эпохальных истин, однажды принес на дачу Веры Тушновой старую электрическую пишущую машинку. Эта машинка была английского производства, одна из первых, выпуска еще пятидесятых годов.
    — Дарю, — сказал он.
   Потом они пили чай и Вероника мрачно гипнотизировала глазами захожего товарища.
   И, притащившись домой, кое-как волоча ноги по земляным аллеям, старый писака вытащил из-под дивана знаменитый альбом с рисунками Маяковского и стихами Заболоцкого и, кряхтя, начал заносить туда сегодняшние воспоминания.
   И вдруг вспомнила Вероника, что старый оболтус уже пережил не одно поколение писателей, и что он точно так-же волочил ноги по этим аллеям около дачи Пастернака, когда она еще училась на первом курсе Литературного института. И ей стало не по себе.

                             10
   Стояла черная ночь.
  Она уже третьи сутки стучала по клавишам этого древнего "Ундервуда" и машина никак не хотела выдавать требуемую страницу. Это была не книга, а конспект мысли. Вероника бесилась от собственного бессилия. 
    — Не то! Не то! — закричала она.
   Она высчитала, что всего у нее осталось крови на пятьсот страниц. Она проклинала себя за то, что когда-то правила рукописи и писала черновики, растрачивая драгоценный материал. Она выдумала необыкновенный способ письма, который заключался в том, что перо надо ставить строго на ребро и к тому-же вертикально, и тогда оно дает самую тонкую линию. Ее страницы были испещрены стенографическими значками.
   Но часто она вообще ничего не писала.
   Потянулись серые, тусклые дни.
   Ее муж Cашка пропадал в забегаловках, охотничьих пансионатах и на вокзалах, пропивая необыкновенное богатство. Он уже давно ушел из армии, потому что заметил что некоторые генералы отдают ему честь как полковнику.
    — Вот за что я люблю жену и уважаю! — разглагольствовал он в пивнушке перед благодарной публикой, — За то, что она человек и женщина.
   И его рука лезла в карман и вытаскивала очередную порцию не оскудевающих десяток.
   Вероника не обращала на него внимания. Хорошо что хоть он не мешал ей работать. И только иногда возникали сложности, когда вдруг звонили из какого-то отделения милиции и просили удостоверить личность мужа. И через некоторое время его привозили в "Волге" или в синем "газике" и доставляли на дачу с великими почестями.
   И когда он стоял перед ней в отглаженном и выправленном его командой костюме, в ондатровой дубленке и собольей шапке, покачиваясь на носках ботинок, которые только его и выдавали, будучи начищенными лишь на носах до необыкновенного блеска, она только спрашивала:
    — Ну что тебе нужно, Саша?
    — Машину где-то потерял, оставил в каком-то дворе, пока ее еще надут. Куплю себе пока другую, новую.
   И неторопливыми шагами он шел в буфет, открывал там какие-то ящики и набивал себе карманы деньгами.
    — Перестань пить, Саша. Помнишь, что ты мне обещал?
    — Ага, перестану, — отвечал он, моргая глазами как "жигуль" перед красным светом светофора.
   Так шли дни, и каждый день был похож на следующий.
   " С петухом, что ли, по комнатам походить как Наташа Ростова? — спрашивала она себя."
   Но творчество мощно ударило ее крылом. И канули в туман сомнения, когда коснулось перо бумаги и загорелась строка.
   И чем сильней разгоралось ее творчество, тем тяжелей и сумрачней становилась она сама. Уже и муж Сашка сбежал от нее, не выдержав такого напряжения.
   Она стала пить, стремясь затушить хоть на минуту сжигавшие ее противоречия и сомнения.
И уже сама стала замечать за собой что-то странное.
   Зато чем больше она становилась карга, тем больше нравилась мужчинам. Замертво падали супермены в норковых "москвичках", узрев гениальную женщину, как замертво падает какой-нибудь милиционер, вмиг утратив почву под ногами, узрев неожиданно перед собой высшее начальство. И мужественно и сильно острили они, напрягая необыкновенно ум в обществе всеизвестного человека. И надо было видеть, с каким проникновенным чувством, и как просто, откинув в руке журнал с ее стихами, член какого-то научного общества и депутат Моссовета, имевший жену киноактрису и "жигу" новейшей модели, читал ей ей в вечерней электричке ее стихи:

    — Опять журнальные полотна
     Залепят мне глаза и окна.

     Опять бездарные тупицы
     Мне обсюсюкают сраницы.

     Не заморить долбежкам мира
     Мою волхвующую лиру.

     Останутся от этой дряни
     Одни листки воспоминаний...

   И долго, долго потом, идя по снежной тропинке под зимними звездами, вспоминал и анализировал каждое случайное слово, брошенное его попутчицей. И глядя вечером в потолок, лежа с полупотушенной сигаретой, вновь вспоминал пережитое ощущение, как маленький мальчик, впервые попав в цирк, долго потом вспоминает боевого индийского слона. " Да, — говорил он себе, — бывают в жизни необыкновенные встречи. — Надо постараться сохранить память о этих минутах навсегда, надолго."
   Все больше она худела, высыхала, и только ее глаза светились необыкновенным огнем.
   В октябре неожиданно умер сумасшедший художник с первого этажа, будучи задавлен разворачивавшейся продуктовой машиной прямо во дворе своего дома.
   И тут вспомнили о нем. Вспомнила вся страна. Когда вскрыли его келью, в ней среди рухляди и памятных вещичек. дорогих ему с детства, посреди комнаты неожиданно обнаружили неизвестный шедевр мастера.
   Прямоугольная картина, сияя лаковой поверхностью, поражала светом. Выполненная в чистых, ясных тонах, яркой влажной палитрой, она была построена на сочетаниях, на оттенках белого и красного цветов. Кое-где ее пронизывали сине-фиолетовые тона. Она звучала как оркестр.
   Тут ясно было видно, что искусство живописи это только цвет и цвет, и что к ней нельзя подходить литературно. 
   В основе полотна лежала реалистическая тема, но вдруг художник разбил ее, бросив на недописанное и незаконченное полотно несколько десятков как будто случайных мазков, как будто движимый высшей силой.
   И старый друг, не раз помогавший спившемуся товарищу десяткой, которого тот даже постеснялся привести в свое убогое последнее жилище, вспомнил, что всегда эта картина была у художника, заштопанная в полотно.
    — Ах, вот что ты скрывал, старый черт, хитрая бестия! — повторял осиротевший товарищ, блестя повлажневшими глазами. И видно было, какую глубокую гордость он испытывает за своего погибшего друга, глядя на толпы любителей, прослышавших и пришедших взглянуть на полотно.
   И тут же вдруг объявилась дочь маэстро, проживавшая на даче в пригороде Москвы, и немедленно изолировала квартиру от неуместных посещений.
   И объявился покупатель полотна, предъявивший свидетелей, что оно было продано ему владельцем. Хотя суд и признал права этого ходатая, все же ему пришлось выплатить два с половиной миллиона долларов, и надо было видеть с какой любовью и радостью американец укладывал в машину обернутое в бязь полотно… Скрипнула машина милицейского наряда и картину увезли на аэродром.
   Среди вещиц и старых журналов нашли записную книжку и в ней между мелочных подсчетов прочли немало глубоких и умных рассуждений, которые тут же назвали Библией современного искусства.
   Вдруг обнаружили рисунок, пришпиленный внешней стороной к стене. Это был портрет Вероники Тушновой, набросанный небрежной рукой великого поэта.
   Торжественно повесили этот единственный рисунок посреди Русского музея.
   И разъехались чиновники Министерства Культуры в шикарные квартиры и на государственные дачи, и разошлись молодые художники по подвалам и дыркам, рассуждая о мастерских и недоступных им беличьих кистях.
    — Искусство не принадлежит никому. Оно принадлежит всем. — сказала Вероника в своем выступлении.
   Ее попросили написать статью, посвященную памяти мастера, в многотиражке московских художников. " Бумагу живым! Славу живым!" — повторила она слова Маяковского и слова ее дышали страстью.
   Ее собственная слава разрасталась. Появилась масса людей, которым она была нужна, но сама она не была нужна никому.
   Ей становилось хуже. И она цеплялась за жизнь, проживая ее с страстью. Она худела и стала выглядеть как поджарая собака. Ее глаза светились фосфорическим светом.
   Собаки, поджав хвосты, уходили, увидев ее, и кошки разбегались, страшно мяукая.
   Как будто предчувствуя конец, она познакомилась в электричке с подгулявшим парнем. Как мегера целует, стремясь выпить кровь, так и она вцепилась в его губы, словно стремясь выпить его жизнь, — так, что он убежал от нее по перрону.
   Она стала страшная и знакомые перестали ее узнавать и люди стали оглядываться на нее на улице. 
   И видели ее однажды напротив ворот Союза Писателей, который она давно игнорировала, стояла она будто бы пьяная и сказала зло:
    — Союз писателей!
   И трудно было понять, что она хотела этим выразить.

                                  11
   Мартовская ночь гуляла кругами по Переделкино.
   Кусты близко растущей сирени стучали в широкое окно столовой  и даже клен, раскачнув голову, ударял ветвями в окна веранды. Кошки, почуяв весну, устроили дикие игры.
   В эту ночь ей мерещились на потолке разводы. Долго она глядела вверх, не понимая, от чего это, — то ли отражение качающихся за окном ветвей, то ли подтаявшего мартовского снега. И в этом хитросплетении движущейся, переплетающейся паутины она словно хотела рассмотреть и прочитать загадку своей жизни.
   И вспомнился ей почему-то день 8 Марта в средней школе и Генка Огурцов. Ей было десять лет и этот Генка подарил ей книжку с надписью "Восьмое марта близко-близко...", наверное потому что мать приказала ему подарить эту книжку какой-нибудь девочке, вот он и засунул ей в парту. И как не вспоминала она, кто этот Огурцов и куда он потом делся, никак не вспоминалось. И подумала она, что в тех грудах писем, что лежали в двух мешках в дворовом флигеле, и которыми муж Саша когда-то растапливал в бане печку, наверное, лежат письма от каких-нибудь Огурцовых.
   Она захрипела на кожаном диване, переворачиваясь со спины на бок. Уже становилось трудно дышать. 
   Наконец она встала, думая что так ей будет легче, и подошла к окну. Сосны раскачивались, торжествуя, шумя головами. И в эту минуту ей так ярко вспомнились все те сильные и простые ощущения уверенности в будущей жизни и здоровья, которые неотделимы от существа любого человека. И кажется им, что это будет вечно. Вот как ей когда-то казалось.
   Она открыла окно и села на диван.
   Как будто хорал ворвался вместе с ветром в комнату. Как будто комната наполнилась живой влагой. Колокола ударили в вершинах сосен.
   На всех дачах вокруг кошки страшно мяукали и только на даче Вероники Тушновой стояла тишина.
                          
                                 12
   Уже отзвучали речи последнего оратора, уже и редактор печально знаменитого журнала уронил на гроб прощальную слезу, и громадная толпа народа, оттесняемая милицией, замолкла в траурном молчании, когда сквозь толпу и конвой оцепления пробился Владик Бухнов.  Это был уже давно пощипанный жизнью человек, сохранивший, однако, несмотря ни на что некую моложавость и юношескую подвижность. Он принес на гроб учителя и друга посвященный ей сборник стихов, набранный и изданный в скорбные дни народного порыва.
   Он быстро пробежал в уже пустой зал, где при его появлении от гроба покойной молча удалились двое одетых в черные халаты служителя, и остановился над гробом.
   Слева от изголовья он вдруг заметил друга Сашу, изобразившего печальную мину на физиономии, оставленного тут как видно для отдачи последних минут.
    — Прости, мой товарищ, — проговорил поэт. — Прощай.
   И он положил неловкой рукой на внутреннею обшивку гроба красную книжечку стихов. Открывалась она посвящением самого Владика Бухнова, кончавшегося такими строчками:
 
                         В аллеях не растопчешь кровь, -
                         нахлынет грусть рябинных взоров.
                         Я приношу свою любовь
                         на гладь кладбищенских узоров.

   И в ту минуту, когда Владик Бухнов, глядя на белые ризы, самодовольно думал о том, как
хорошо и совершенно он написал о кладбищенских узорах, и перевел взгляд на лицо писательницы, он увидел, что оно живое. И почудился ему вдруг под вздрогнувшими веками такой живой, такой жгучий взгляд, словно с тоской говоривший ему: " Ну что ж вы живую меня хороните?.." И из левого века покатилась кровавая, смешанная с водою слеза. Безотчетным порывом рванулся поэт к изголовью и схватив голову Вероники, приподнял ее от изголовья. И словно какие-то хрящи хрустнули в этой голове. И тут же он почувствовал ее холодную, мертвую тяжесть.
    — Видел?.. — спросил он друга Сашку.
    — Ну, — ответил тот без всякого выражения.
   Они тут же вышли и пригласили врача. 
    — Ничего особенного: стигма, — сказал светило, — У кого-то во время прощания на голову покойной упала кровавая слеза. Такое бывает.
   Молча возвращались они, потрясенные, по холодным снежным кладбищенским аллеям. 
    — Посмотри, какое знамение, — проговорил Владик, — И как много она успела! По-настоящему работала только последние семь лет. И как много сделала! И какой знак!..
    — Она всегда была сумасшедшая, — сказал друг Саша, и Владик вздрогнул.

                                 13
   А в это время из жерла гудящей печи железный автомат выдвинул опустевшие носилки.
   И один из служителей крематория, собрав специальной лопаточкой пепел, вынес его в холодную комнату и рассыпал небольшой горкой на мраморную доску. И когда он раздрабливал железным пестиком не перегоревшие кости, из комка пористого пепла выпала узкая пластинка железа и сверкнул луч желтого цвета.
    — Смотри, — сказал человек, вынимая перо, — Не сгорело. И как это оно могло сохраниться?
   Он оттирал его огрубевшими пальцами и даже принес из своего шкафчика кусок мягкого полотна.
    — Пригодится, — сказал он, закладывая перо в слюдяной карманчик записной книжки и пряча ее на грудь.
    — Достань фужер, да поставь его отдельно, завтра в десять ноль-ноль выдавать его будем, — приказал он товарищу, показывая пальцем на стоящий на полке печальный кубок.