Об Освещении Народном и Времяподчинении

ОБ ОСВЕЩЕНИИ НАРОДНОМ И ВРЕМЯПОДЧИНЕНИИ
 
 
Ну что тут скажешь?..
 Пьер Ришарович Петит куда как строгай –то Премьер был.
 Ой, дела-а-а.
 Всё то ездит, смотрит… Что почем, куда река текет. Не в океян ли. А в какой? Да рыбы много ль – гоголь  в океяне том? И какая? Свежая, мороженая?
Министры рыбные-т менялись как перчатки. Только вот один начнет там по малькам доклад метать,  вдруг хлоп – и срезался, поскольку на вопрос про тюльку не сумел ответить.
Ходит, ездит наш Премьер повсюду, люди-то его не задирают. Так пойдут, посмотрят, что чего он спрашиват, башками покивают, лысины почешут, разойдутся что к чему. А он уж сам поворотится к Их Высочеству  и молвит:
— Марта Альбрехтовна, сами видите. Порядку есчё мало в нашей стороне, а Вы туда же демократию хотите, как в Америках. Где ж нам уследить за каждым населением, когда оно не выгоды не понимает, ни судьбы своей и Вашей.
Их Высочеств- то Марта Альбрехтовна бровями посупит, глазками на выкоте – зень-зень, идет да спотыкается по круг дороги дальния. Больше – то вокруг дворца не далее, а если далее, машину просьма просит у Петита. А он ли разрешит – неведомо.
 Попался вот Премьер ей, что – теперь убрать его не просто будет. Потому тоскует Марта Альбрехтовна. Развлеченья не берут ея. Хоть бы в плащ оденется в мужском фасоне, то ли вот на шляпу борсалино вдруг примерится, а все нейдет напрочь тоска-печаль. А хоть и с платьем вырядится, так неловкая ступает. Будто на ногах у ней не туфельки, а сапоги хрустят. Неловкая кака-то уродилась. И с Петитом ну никак не может совладать. А он похмыкивает. Вроде всё для ей старается, а сам, глядишь, подставит каменюку на дорожку…
 Тут она пыталася народ из населения собрать. Схватилась как-то спозаранку за бумаги, ну, писать давай указы. Де отныне время всей ее страны поделится на верхнее и нижнее, на што по леву руку и по праву, на зимнее и летнее. Ведь это же понятно всякому и так, что время-т разное конечно. То, что слева делается, враз не может справо оказаться – это ж дураку не объясняй. Ну а что зимою день за днем короче, тоже и ежами понято, потому как спят ежи. Не просыпаясь. На хрена, когда опять ложиться!..
 Ну стало быть Указ и должен эту самую картину отражать и для населения нести свободу мысли, чтобы превратить его в народ. Уж как радовалась Марта Альбрехтовна этому указу, съела в радостях грудинки два кусочка. Пивом запила. Потом поерзала, велела молока еще себе принесть и заедала всё это халвою. Думает – вот праздник у меня какой – людям свет несу как облегчение.
Тут докладывают ей – Петит явился спозаранку. На часах-то лето летнее около двенадцати как солнце греет. И велит Ея Высочество принять Петита. Дескать расскажу, какое дело у меня тут получилось. А Петит заходит смурен. Скучен. Смотрит словно деревянный человеко Тука-Тук из шкапа аглицкаго и молчит. И клонится-то молча.
— Что ты, Пьерушко, молчишь-то? – спрашивает Марта Альбрехтовна.- Аль опять чего-нито приметил не по нам?
— Конечно, — отвечает ей Петит, — приметил. Чего ж тут не приметить! Если мне опять все говорят, что Вы, Высочество, опять затеяли какие-то там проновации. И свет хотите тратить на какие-то метаморфозы, население вам, видишь ли, не нравится! Зачем?
— Ну уж эти болтуны мне, — враз поникла Марта Альбрехтовна, — врут не знают сами. Что к чему! Рази свет хотела тратить я из электричества? Отнюдь. Я свет нести хотела. Чтобы, чтобы…
— Да не надо свету им, — ее Петит перебивает, — какой им свет хотите дать? Опять, чтоб в отражениях слова американския по стенам наискали? Не надо.
— Да зачем же им американския? – Марта Альбрехтовна воскликла. — Я как раз наоборот, хотела наш отечественный прожект приложить. Чтобы ценили время наконец-то! Чтоб работали пошибче! А то как всё невесело у нас с работою. Вот тоже дровосеки…
— Ну, какие дровосеки? – тут Петит загорячился, — где вы дровосеков видеть видели? И что вы в дровосеках только мысли мыслете?
— Ну, вот что, друг мой, мон ами, — сказала тут Марта Альбрехтовна, — ты хотя Премьер  всего правительства, но выслушать меня, Принцессину, обязан. И перечить мне кончай давай. Не очень тут. Записывай!
Хмыкнул на обычное Петит, достал  однако ж пусть для виду перстамудровый блокнотик, чиркает уже там карандашиком.
— Эй, чего ты пишешь там уже? – ему Марта Альбрехтовна кричит. – Еще ведь не сказала ничего… А он уж пишет! И чего же написал?
— Да так, — Петит ей отвечает, — номер для указа Вашего заблаговолил отчертить.
— А, так вон что, ладно. Вот тогда давай послушай.
 Стала тут Принцессина подробно и про время разное бодягу разводить, и про свет, и снова что-то там про дровосеков да еще крупы какой добавила, что человек нормальный посмотрел бы-присмотрел бы да сказал бы ей такое!.. Типо, слушай, баба, марш на кухонную да котлетов там изжарь — гулять я нынче буду, чтобы тихо мне потом.  Но это же Принцессина! А потому Петит наш Пьер Ришарович почиркал по блокнотике, похмыкал, поклонился и пошел.
— Иди, — напутствует ему Марта Альбрехтовна, — да не тяни там долго — с временем играешь! Чтобы за утро указ мой был повешен.
Ну там за утро — не за нутро, а дней на десять Их Высочество как раз по утру в заграницу двинулась подъездить. Это там такое у ней было развлечение – залезет как в вагон и едет. Только за окном картины ей показуют два негра. Медленно так тянут вдоль окна, как будто точно путешествует Она куда сама не знает. Только зимние поля на тех картинах, а потом река какая-то с отлогами. А там и Франция как будто с поселянами, какие колоски сбирают на полях да весело поют! Тут и сама Марта Альбрехтовна подтянет ненароком:
— О, Франсия, люблю я Щирь твоех полей…
Ну так и ездила дней десять. А потом Петит вдруг укатил куда-то в Засто-Ввенгрию на лыжах покататься где-то в Брнове. А потом дожди пошли, а там газету принесли Марте Альбрехтовне, которую она еще с недельку перечитывала да пересматривала.
— Ты смотри, какие же бывают телефонты! – говорит себе самой, а уж ко сну готовиться  пора. Да только продолжает любоваться да разглядывать газетку, что и фрейлина еёшная вся  зазеленеет от уныния и пятнами на шее снизойдет.
Так и месяц за другим и целых три минуло. Лето на исходе, а указа будто нет как не было. Бывало спросит Марта Альбрехтовна у кого-нито: «Ну как там мой указ?». А ей в ответы пусто. Бо никто про тот указ не слыхивал. Она тут подзывает подходяще проходящего министра:
— Милый друг, напомни. Кто ты есть?
Министр сожмурится, мурлыкнет, кто он есть такое и идти уж дальше, а она его – постой-ка!
Министр замрет, стоит и на вопросы на ее не знает, как ответить, потому что знать не знает, что к чему. Петит-то тех министров тоже только для Ея Высочества и набирал из разных поселений. И когда их всех набрал, то говорил такие им слова:
— А делать ничего не надо. Делать буду я, а вы сидите. Если руку подниму, то аплодируйте, а если этак вот положу, гудите с возмущением, что не допустите такого послабления порядку. Что кому теперь не ясно вам?
Конечно дело, всем всё ясно. Им зачем куда вылазить. В здание казенное идут с ночевкой, там у каждого есть комнатка своя. И вполне прилично можно в ресторации покушать. Даже выпить, но не сильно. Потому что Пьер Ришарович и сам не очень бойко пил был.
Вот дела такие к осени и приведи. А как осень то пришла, глядит Марта Альбрехтовна, никак Петит идет по коридорту.
— Это ты? – она ему кричит, — и что ты, мон ами, всё не заходишь?
— Как же, — говорит, — не захожу? Когда вот сразу и зашел на огонек.
— Где ж ты ездил всё?  Когда вернулся?
— Да вернулся я, – ей говорит он, — что совсем недавно. А бывал я по европам. Ну вы и сами там, Ваше Высочество, бываете. Так что…
— Бываю, — отвечает с радостью она, — снова вот по Франсии-то прокатилась. А ты в ней бывал?
— А как же, —  отвечает ей Петит, — бывал. Но только запретили нынче Францию!
— Как так? Кто ж это посмел?.
— Друг мой, — отвечает ей Петит, — сам Император Фриц Иосиф.
— И Осип тоже? – переспрашивает Марта Альбрехтовна. — Что ж такое деется! Я езжу и не знаю. А хорошо поют-то как французы эти мне.
Понятно дело, что не ведает Принцессина, как за ея кабиною поют и вовсе не французы, а  девки тутошния из бурлеска. Что один министр открыл тут впопыхах бурлеск, а то бывает скушно им, министрам, ужинать в той ресторации. Вольно на монастырь по вечерам походит. А так все же веселей.
— Что теперь там будет? – спрашивает у Премьера Марта Альбрехтовна.
— Думаю, война, — Петит ей отвечает. — Может даже мне придется имя и фамилие свое менять. Поскольку Франция была мне как-то ближе, а теперь сменились обстоятельства.
— И как же будет у тебя твоя фамилие?
— А вот наверное как Курц. И зваться буду я что Петер Рихардович. Так и ближе к вам теперь я буду, Марта Альбрехтовна, по определению.
— Неужто всё так плохо? – довыпытывает своего Премьера Принцессина.
— Да ведь как сказать, — Петит ей отвечает, — мы государство малое по численности населения, а по народу так вообще на уровне каком-то запредельном. Только то, что территория у нас ахти большая…
— Вот! А я что говорила! На такую-т территорию ого народу скольки нужно. А ты мне возражал, что обойдемся населением. Помнишь мой указ последний? Кстати, где он? Почему не вижу освещения народнаго и разницы времен?
Понял тут Петит, что может вправду выпустить такой указец, и как бы показать при этом где-то независимость  от мнениев Европы. Мы де и с Америкой могем соревноваться в свете достижений до народного развития. И время тоже расстягается у нас  не просто так, а в силу нашей государственности.
-Ладно, -  думает. – «Пришла пора», как там у Пушкина в поемах.
И издал указ Ея Высочества «Об освещении народном и о том, что время Государству подчинение имеет, а не наоборот».
По указу этому ну натурально при событиях торжественных во-первых, население народом повсеместно стали звати и второе, раз по времени зимою дни короче, то вставать теперь и на поверки выстроить все население часа на два, а то и три ранее, чем может было тоже повсеместно. Только после этих перекличек начинать работу делати и также стало быть заканчивать.
Торжественно указ сей был прочитан кабинету, и когда премьер Петит вдруг эдак-то рукой повел, зааплодировал весь кабинет и кто-то даже крикнул, что «ура Петиту!».
 На том всё и кончилось. Ея Высочество по утру не успемши это заседание министров посетить. Посколку заигралась с куклой механической, а та заела. Принцессина панталоны ей натягивать, а она брыкаться. Так с полдня и маялась с дурацкой куклой.
Но потом спросила у Петита:
— Как народу мой указ? Понравился?
Снова хмыкнул тут Петит.
— Наверно, — отвечает, — но народу еще мало.
— Это ничего, — кивает Марта Альбрехтовна, — там, где свет, там и народу больше будет, верно?
Снова хмыкает Петит и смотрит блин опять как деревянный человеко Тука-Тук из шкапа аглицкаго.
— Что ты хмыкаешь-то всё, мой друг? Что слышно там про Францию? Ну будут сного ея разрешать?
— Идут дебаты, — хмуро отвечает ей Петит.
— Что за тепаты, за такие? – спрашивает Марта Альбрехтовна, — и куда они идут? И будут ли у нас когда…
— Ну, нет, — Петит ей отвечает, — никаких таких дебатов я не допущу. И так уж просветились выше среднего.  Вот и в европах похихикивают.
— Ничего, мой друг, – Принцессина его подбадривает, — раз не хочешь, ну и пусть себе идут куда подальше. А с Европою чего хихикать нам?  За нас теперь Америко горой. И мы под той горою… А!