Записка

***


Светлана Ивановна Томина, едва приоткрыв входные двери, обратилась в слух. Звонил телефон. Мысленно чертыхнувшись, прикрыла входную дверь, и, не снимая обувь, прошла в гостиную.
 
В уголке гостиной, на маленьком, но довольно изящном столике, где лежала деловая переписка, стоял красного цвета телефон. Сам телефон имел давнюю, многолетнюю историю, но менять его на новое чудо техники она не хотела. Вся обстановка мебель, ковры и даже трех рожковая люстра купленные при канувшей в небытие власти была превосходна и навевала грусть, ностальгию и чуточку щемящего восторга. А еще, ее особая гордость, серебряный жуи, символизирующий счастье и благополучие в доме.
 
Подняв трубку, Светлана Ивановна произнесла, как и полагалось в таких случаях.
— Алло. Я вас слушаю.
На другом конце послышался гул человеческих голосов, шум работающей машины и едва неслышный, но вполне ясный по значению возглас: «На выезд седьмой группе!»
Светлана Ивановна метнувшись вглубь своего рассудка, оценила это так: «Звонят из милиции или скорой помощи».
И оказалась права.
— Извините, Светлана Ивановна, это главврач скорой помощи, Довбышев Иван Кириллович.
На несколько секунд возникла пауза.
— Я вас слушаю, Иван Кириллович, — произнесла вполне нейтральным голосом Светлана Ивановна, хотя, с нетерпеньем посматривала на часы с боем висевшие напротив столика. Время действительно поджимало, но Светлана Ивановна, по праву считаясь интеллигентным человеком, лишь вздохнула, ожидая продолжения.
— Тут такое дело к вам… — Иван Кириллович на короткое мгновение снова умолк. Потом, пытаясь произнести как можно мягче, и главное, доходчиво, пояснил: — К нам позвонили из пятидесятого дома, что на бульваре Громова, по поводу смерти пожилой женщины. Так вот, на месте сейчас наша бригада врачей, но и вы необходимы.
—  То есть?
— Рядом с трупом, была обнаружена записка. В ней сказано, что вы должны присутствовать. В конкретности точно не могу сказать, что в ней написано еще, но собравшиеся зеваки, наш врач и сын покойной требуют, чтобы я вас отвез на место. А вообще-то, знаете, в этом доме, как мне кажется, всегда происходит всякая чертовщина.
— Хорошо, — недолго размышляла Светлана Ивановна в особенности интриги последних его слов. Взглянув на часы, чувствуя, что в этом звонке, как и в истории о записке для нее есть материал, о котором она возможно мечтала. Само толкование незнающего проблематику человека о чертовщине — это ли не новость? Единственной преградой была мысль о том, что она увидит на месте. В голову настойчиво просились мистические сцены, где она и та ей незнакомая женщина были главными действующими лицами.
— Присылайте за мной машину. Адрес знаете?
— Извините за банальность, но кто в нашем небольшом городе вас Светлана Ивановна не знает. Выходите на улицу, моя черная служебная «Волга» будет через пять минут.
 
    Выйдя из подъезда, она действительно была чуть озадачена оперативностью главного врача скорой помощи и главное, тем, что за ней прислали его персональную машину.
«Странность имеет обратную сторону. Если бы что-то что заставило его прислать за мной машину он, пройдя мимо в трех шагах, точно бы меня не заметил. Хотя, если обмолвился о том, что меня знает, заметил бы. Странно, хотя и поднимает уровень адреналина в крови это именно то, что так ей не хватает в последние месяцы», — так подумалось ей и, осторожно прикрыв двери, она уехала.
Ехали не так долго, не более десяти минут. Но за эти минуты она многое передумала и, хотя главенствующей мыслью являлась, кто и зачем, тем не менее, нашлись и другие отголоски так или иначе связанные в единый крутой комок.

     Возле увитой до первого этажа диким виноградом пятиэтажки толпился народ. Оценив окружающую обстановку, Светлана Ивановна едва вышла из пахнущего сиренью салона «Волги», окинула взглядом толпившийся народ и слугу закона. Просто зеваки, дурно пахнущие алкаши, решившие посетить весь «цирк», — по признанию стоявшего в оцеплении здоровенного, внешне смахивающего на людоеда-великана, милиционера. На его рябом лице, было выражение тоски,  и еще чего-то, что сродни выражению лица больного легкой формой эпилепсии. Отдельно стоящие, «понимающие ситуацию» гражданки, преимущественно краснолицые, раскормленные мужьями женщины, они о чем-то судачили, и как услышала Светлана Ивановна — сдохла проклятущая…
Что значили эти слова для нее? Да, в общем-то, абсолютно ничего. Сколько она себя помнит, она часто сталкивалась с теми, кто люто ненавидел ближнего своего, будь это брат или сват, разницы нет. Казалось, мир, соседские отношения — это выше всяких похвал, но нет, все равно черная кошка перебежит дорогу, как между квартирами, так и между чувствами. Когда она приехала писать очередной репортаж о судьбах двух соседок, это было немногим более пяти лет назад, и досконально узнала, что же произошло, едва смогла произнести два слова: «Боже мой».
  Две подруги, боготворившие друг друга, жившие между собой в мире и понимании долгих тридцать лет, внезапно поссорились, и причиной стал обычный кот, принадлежавший одной из подруг. Неясно было только, что есть первопричина, принудительно ушедший из жизни женщины, что стало не только тем самым камнем покатившихся смертей, но и повлекший за собой череду непонятных происшествий и глупых домыслов, затронувших целый дом.
— Ну да ладно о прошлом и грустном, хотя, глядя на столпившийся народ, вряд ли скажешь, что меня ждет нормальная новость. Но, тем не менее, ее взгляд заскользил по окнам дома, придирчиво оценивая все, что попало в поле зрения. Пустые окна, стиранные-перестиранные занавески, как их отсутствие и конечно, сам вид давно некрашеных рам.

     Когда ее изящная ножка, обутая в импортную туфельку, ступила на край побитого ногами и временем порога подъезда, она невольно встрепенулась. Что-то ей, шестое ли или десятое чувство, но оно подсказывало, что там, на третьем этаже опасность.
Имея в своем запасе знания психиатрии, парапсихологии и просто обладая уникальным чувством, данным ей природой, она застыла, не решаясь сделать следующий шаг. Она не могла пояснить себе, что сейчас в ней происходит, но чувство предупреждает ее, и это было лишь частичной правдой. Это, как старая рана, боль, когда она упала с качелей, и это не забылось, не стерлось из памяти.
 
     В темноте подъезда, в сыром и лишенном простой человеческой теплоты, увидела не только царящую здесь нищету, пьяное безразличие, но и ощутила грудную боль рвущую ее пополам.
Все порвано, свалено на пол — этикетки, пробки и окурки — все это, вместе с запахом мочи и канализации давило, угнетая психику. Сколько она помнила таких, схожих между собой общих, как она говорила, врат в «славянское» жилище, и сколько помнила всегда, где присутствует вот такая нищета и неухоженность, быть беде.
— Что такое беда в прямом ее понимании? Это странное чувство, когда хочется обернуться, посмотреть на себя со стороны? Или это состояние души, помноженное на равнодушие, апатию проживающих где-то, плюс одиночество и беспросветная тоска. Отчего появляется тоска? От отсутствия элементарной жизнерадостности, от того чувства, которое Господь вручил нам, произнеся при этом — живи и радуйся жизни земной. Или это загадка человеческой психики? А еще ее больше всего поражало то, с каким спокойствием каждый день жильцы проходят мимо, не воспринимая, не ощущая затхлый, а порой и мерзкий запах, привыкая и принося его с собой в квартиры. Ту самую частичку «спокойствия», не понимая, что частичка, расползаясь, погубит и их. Возможно, это моя трактовка или теория жизни, но я так все вижу и так ощущаю, — так прозвучала мысль-утверждение в ее голове, пока шаг за шагом она поднималась на нужный ей этаж.
    На третьем этаже стояли, подперев спинами ободранные стены, двое мужчин, один из которых высокий, по-видимому, средней руки чиновник, обращаясь к Светлане Ивановне, произнес кратко: «Александр». Потом, взглянув на своего, как оказалось младшего брата, он, пряча от нее глаза, произнес, путаясь в собственных словах:
— Вот вам она, — он кивком головы указал на двери квартиры, — просила передать этот конверт. В нем письмо. Я… То есть вот мы с братом ее нашли мертвой сегодня, где-то час или два назад. Нам позвонили…Мы, в общем, приехали и вот. Я работаю в прокуратуре и это, … В общем, она, то есть мать, была со странностями. Ну, … В общем, держите.


Он передал ей запечатанный конверт, но без указания адреса, только фамилия — Томиной. Светлана Ивановна, взяв руки конверт, распечатала его, но читать не стала.
«Не место. Хотя мои надежды, это просто очередной вздор. Конец иллюзии. Поздравляю тебе Светлана Ивановна. Ты явилась сюда, чтобы просто прочесть очередную, смоченную слезами, историю».
Она хотела поспорить с собой, пытаясь убедить себя, что день не пропал зря.
«Итог таков: опоздала на конференцию, но и здесь абсолютное зеро. Но это еще одно из преимуществ моей профессии. Будет о чем поговорить в одной из передач».
Но так это или не так — необходимо посмотреть на ту, ради которой она собственно сюда приехала.

  Светлана Ивановна вошла в квартиру и смотрела на ползающих туда-сюда тараканов, грязь и мусор, как она называла следы человеческой здравости и рассудка, и в сердце, противясь этому самому рассудку, разливалась жалость. Впереди, чуть правей — кухня, судя по застоявшемуся запаху, а чуть дальше — длинный, заставленный бог знает чем, коридор. Позади нее топтались двое братьев, сыновья умершей женщины, и тихо о чем-то судачили. Тут же, не поднимая глаз, топтался врач, почти старик лет шестидесяти, но еще крепкого телосложения. На нем расстегнутый белый медицинский халат, который явственно открывал большой, как принято сейчас произносить — «пивной» живот.
 
    И прежде, чем Светлана Ивановна хотела произнести обычное: «Здравствуйте», врач, ткнув пальцем в сторону спальни, едва слышно промямлил: «Там».
Она вошла, но вошла подспудно отягощенная простым суждением — неприятно, что врач не проявил к ней маломальского любопытства. По своей профессии он это должен был сделать, иначе, что он за врач. А еще мелькнуло расплывчатое, мимолетное видение будущего фильма. Нет, не фильм, а сценический показ всей убогости живущих в этом доме людей.
Ее начало, то, что всегда отличало ее от серости, всегда жило с ней даже в такой неподходящий момент. Но как бы ни было, она уже была в суете творческого процесса, представляя себе детали, сюжет и, конечно же, цикл в своей передаче о…
 
    Лицо умершей говорило ей о чем-то, напоминало и представляло гримасу боли (так казалось). Губы готовые что-то произнести, румянец на щеках /это ли не странно/ и запах миндаля, говоривший о многом. (Яд? Ужасно!) Упрямое, волевое выражение, так несвойственное самоубийцам. Светлана Ивановна, переводя взгляд, оценивая каждую мелочную деталь, подошла ближе к покойной. Что-то ее тревожило. Но эта тревога не была напрямую связана со смертью женщины. На короткое мгновение ей показалось, что в затхлом воздухе явственно примешивается еще что-то. Такое зыбкое, очень тонкое, но отчетливо нечеловеческое, угрожающее ей.
— Ее глаза! Да это, наверное, ее неизвестного мне цвета глаза (красный, звериный блеск), небрежно прикрытые металлическими монетами, кажется, рублями. Что прячется под металлом монет? Что видела она в свой последний миг жизни? (А зачем тебе это знать? Господи, что и о чем я думаю?) — противясь, вопрошает рассудок.
Ей ужасно неловко, как будто кто-то может прочесть ее мысли. Лист, белоснежный лист, вынутый ею из конверта и исписанный полностью завитушками странного почерка покойной.


Светлане Томиной


Ты не можешь знать меня и это правда, но, написав это прощальное письмо, я хотела донести до тебя истину, а она глаголет: «Не верь детям своим, предадут. Не верь мужу своему, изменит и предаст». Ты спросишь себя, все ли ты правильно поняла? Да именно так, как я написала. В моей жизни хватало всего, только не хватило женской, такой природной любви к себе мужчины и того, что ты называешь грехом. Ты стоишь сейчас перед моим телом и шепчешь слова предназначенные не мне, а себе. А еще спустя несколько минут будешь заниматься ребефингом и, замедляя участившийся пульс, думать о вечном и прекрасном. Но его нет — светлого и прекрасного, как нет хорошей судьбы и худой. Все относительно, как относительно чувство сострадания. Посмотри мне в глаза, и ты поймешь, как глубоко в тебе сидит зов предков, относящих доброту и сострадание к такому, что зовется просто — лицемерие. О ком и о чем ты скорбишь, вознося свое ханжество в каждой телепередаче? Ты сама добродетель? Подойди к зеркалу и произнеси все тобой надуманное, глядя себе в глаза. Обо мне, давно проклятой и позабытой, или о том, что обо мне вспомнят, едва земля упадет на мой гроб? Ты всегда рассказываешь людям о добром, рисуешь райские кущи после их смерти, а знаешь, что такое видеть глаза того, кто стоит рядом с твоим Христом и всегда помогает таким, как я? Его рисуют по-разному. Одни «творцы» создают его с рогами и копытами, с полным ртом гнили и рвотной, дурно пахнущей массы. Нет, это не так, все это чушь. Он, а вернее Она, дьявол в плоти прекрасной женщины, протянувшей мне руку помощи, когда такие, как ты, до этого не могли и додуматься. Ее улыбка желанней первой сигареты, отчетливо вошедшей в мою память. Разве я неправа? И знаешь, я продала ей свою душу за то, чтобы жить, набивая свою требуху жирной рыбой и копченой колбасой о которой я только мечтала и видела в рекламах. Позор? Нет, моя дорогая, это — не позор и не грех. Лик дьявола прекрасен, как сама жизнь, и поверь, это все не так, как сказано и написано кем-то. Моя оболочка — это мое последнее пристанище на этой земле, где нет места, как мне, так и тебе. Не каждый сможет пережить свою молодость, как и свою плоть. И я одна из тех, кто вопреки гадостям, оскорблениям в ее адрес, еще верит.
И на прощание исполни мою просьбу — посвяти себя познанию себя. Возможно, только тогда ты станешь понимать само слово — смерть. А еще…
Содержание записки или письма, все, написанное ей, неожиданно обрывалось. /Почему?/ Светлана Ивановна была не робкого десятка, но это, кажется, не тот случай.
— Вся эта до конца разыгранная усопшей история с запиской, где от начала до конца все странное, лишенное основного. Зачем? Зачем ей нужна именно я? Что ей так было необходимо? Мы не были знакомы, значит, не были врагами. Да, я имею свой взгляд на многое и освещаю его в телепередачах. Ну и что из этого?
 
Звуки? Нет, отголоски слов: все-таки прав был отец, когда называл ее ведьмой. И следом шипящий полушепот: «Оставь ее в покое, а не то она вернется к нам. Ты что забыл?»
 — Это голоса мужчин. Но стоп, о них, ни слова. Кто эта женщина? Неужели и впрямь — совершенное зло? Важно не то, что говорят, а то, каким тоном. Почему мне ее лицо показалось знакомым? Вспомним знаменитых братьев Куско, незабвенного Крамера и на закуску Фридде. Хотя еще можно вспомнить аналогичный, но бредовый фильм, где в главной роли играет Дольф Вадмер. Но еще остается, так не понравившийся мне вопрос о моем просвещении. Что она имела в виду? Конечно, не мою образованность, а другое, совершенно другое, связанное с мистикой и прочим ужасом.
Только она так подумала, как ей отчетливо, и это не обман зрения, показалось, что грудь покойной тихо, совсем неслышно для окружающих поднимается. Вдох-выход, вдох-выдох.
Едва ли она сейчас получает заряд бодрости и оптимизма, не понимая, что происходит перед ее глазами, где калейдоскопом разворачиваются события, к которым она как будто не имеет отношения. «Но так ли это, — вопрошает удивленный мозг и тут же отвечает, озадачив как ее подкорку, так и вербальную часть памяти: — Именно все так и было. Ты только вспомни».
Как не безумно звучит, но мысленно она почему-то стала оправдываться перед покойной, как будто та имела возможность ее услышать. А еще, она поймала себя на том, что ее мысли лежавшая перед ней женщина слышит.
— А всему этому есть объяснение. Смерть, есть великое таинство и как все тайное и мистичное требует уважения. Мне хочется прикоснуться к этой тайне, хотя бы косвенно, убеждая самого себя, Бог знает в чем. Я, например, не готова…выйти из игры, но…
Но здесь Светлана Ивановна упустила очевидный факт, что покойница, как бы она ее не жалела и не хотела поведать ей свои мысли, всего лишь тлен. Обычный труп, которых много. И те, что в земле, и те, кто еще только умер, как и те, кто на пути туда, в безразличную к ним сырую землю. Отступать поздно…
Отчетливо, как в фильме, мимо проносятся сцены ее собственной, недавно прожитой жизни.

                                                                           ***


…Светлана Томина, белобрысая, усыпанная конопушками тринадцатилетняя девчонка сегодня явно не в духе. Сегодня произошли такие события, от которых хочется взять и уйти из дома.
Закрывшись от родителей, она снова и снова переживает свой позор, который так больно поранил ее душу. Почему-то хочется попросить, кого угодно, даже черта, чтобы он ей помог. Но в то же самое время она боится, просто боится притронуться к той книге, что спрятана ото всех, пылится у нее среди игрушек. Между понятием любовь и семья она не делает знак равенства, понимая, что это абсурд, но в тоже время ей больно, что ее отвергли и кто. Слащавый парень, живущий в соседнем подъезде, но на четыре этажа ниже, тот, кому она так по-глупому призналась в своих чувствах, и тот, кто ее опозорил, выставив ее признание напоказ. Еще ребенком она мечтала о том времени, когда встретит своего принца, и Вовка ей показался именно им. Изредка, будто имела опыт, замечала бегающий взгляд, непонятные ужимки Вовки, но, всегда оценивая, смягчала их, стирая острые углы. Она стремилась к нему, в развевающемся на ветру платье…Она готовилась стать ему другом. И что из этого получилось?
      Вовка, виновник ее сегодняшнего позора, появился, как и всегда, ровно в шесть. Когда Светлана, приблизившись к окну и отодвинув занавеску, попыталась рассмотреть его, так сказать ближе, ей пришла идея лучше. А что, если забраться повыше и крикнуть ему?
Когда она открыла окно и смело шагнула на подоконник, хотела было крикнуть ему с высоты все, о чем она думала о нем, голова закружилась. Светлану качнуло и, схватившись, как за тонкую нить, отделяющую ее жизнь от квартиры, шелковую занавеску, она, едва успев испугаться, полетела вниз.
      Ее счастье, что пятый этаж — это не девятый и то обстоятельство, что вместо асфальта ее приняла песочница, которая и спасла ей жизнь, но это мало утешило, как и ее маму. Вовка, который стоял во дворе, видел ее падение и должен был броситься к ней на помощь, но едва она глухо шлепнулась, застряв головой в песке, бросился наутек. Глупо? Наверное, да, но скорей подло по отношению к той, кто тебе еще утром признался в своих чувствах. Ну, а пока скорая помощь мчалась в их двор, дядя Петя, сосед по лестничной площадке, делал все, что мог в данной ситуации и как умел. Наверное, благодаря его, пусть и неумелым, попыткам ее спасти, она осталась в этом мире.


Когда она начала учится ходить заново, к ним в палату вошла довольно внушительная делегация, состоящая из врачей и студентов. Впереди, как опытный капитан судна, шел профессор Чижиков, который рассказывал студентам о лежавших перед ними пациентах:
— По этим и не только этим характеристикам я могу утверждать, что опухоль этой девчушки уникальна, — произнес он под вполне обоснованно недоверчивые взгляды студентов. Стоявшие в первом ряду явные почитатели или просто лизоблюды попытались, было, аплодировать, но профессор дал им понять, что не место и главное, не время.
— Перейдем к новому объекту нашего познания. Как вы можете видеть, перед нами девчонка, случайно выпавшая из окна многоэтажного дома и чудом, заметьте, чудом оставшаяся в живых, этот случай может характеризовать то странное обстоятельство, что у нее отсутствует боль? Как можно носить в себе опухоль, нисколько не чувствуя ее, и мало того, то, что с нею произошло, если взглянуть на это с житейской стороны, просто не может быть.
Профессор под шум, возникший среди заинтригованных студентов, неожиданно подмигнул Светлане, а потом усмехнулся и, взяв в правую руку указку со светящимся наконечником и водя им по ее же голове, произнес, как он полагал, доходчиво:
— Эта молодая особа, прежде чем лечь под мой скальпель, проявила необычную живость в своих суждениях, рассказывал мне… — он вдруг смолк. Потом, оглянувшись, как будто опасался, что сказал, выдав тайну пациентки, продолжил о другом.
— Ну, во-первых, само по себе новообразование является очень редко встречающейся опухолью шишковидной железы, где она находится, не мне вам пояснять. А второе, это то, что она возникла в результате сильнейшего удара, то есть травмы. При осмотре, а так же при облучении рентгеновским лучом, я увидел, что она колышется, что само по себе невероятно, ибо к ее тринадцати годам жизни больной опухоль должна отвердеть и застыть. То, что она мне рассказывала, и у меня имеются записи этих разговоров, имеет странный, хотя замешанный на эмоциях, смысл. Но об этом физикосенсорном подвиде и его метопрорциолизтических пропорциях после и не здесь. Так вот этот третий магический глаз, то есть шишковидная железа, которая не отвердела, да еще имела странную чуть вытянутую форму — это и есть самое поразительное во всей ее истории болезни. Но меня заинтриговало то, что эта девчонка не является успешным учеником или полиглотом, и вот возникает вопрос — откуда в ее памяти знания языков, канувших в прошлое? Это древнеегипетское наречие и это язык эпохи царя Демоса и главное, язык галиогонян, исчезнувший более пяти тысяч лет назад. Плюс ко всему, она успешно при сеансе гипноза читала мне сонеты на языке древнего народа падус, который исчез с территории сегодняшней Индии. Это было подтверждено специалистами, приезжавшими в наше учреждение во время и сразу после операции.
— Простите, профессор, но откуда все это могло взяться? И как сейчас знания больной? Я имел в виду, остались или исчезли? — Высокий парень в накинутом поверх пиджака белоснежном халате, как, впрочем, и все, задав вопрос, чуть стушевался под взглядами, направленными только на него.
— Да вы правы, мой юный коллега, вопрос дельный и по существу — профессор был сама сдержанность, хотя его оборвали на середине его монолога. — Это действительно именно то, что стоит рассматривать отдельным эпизодом. Сейчас она не может связать слово, собрать воедино обычную речь, не говоря о том, что я вам поведал. И, как я уже обмолвился, она есть что-то в своем роде исключением. Мой метод лечения известен, а вот производная, к сожалению, нам неизвестна и скрыта в густом тумане. Как, впрочем, и все что связано с корой головного мозга, вышеупомянутой шишковидной и мозжечком. Вы, мои дорогие, не принимайте все это за ворчание старого ученого, но тайна, едва появившись, помахав нам ручкой, исчезла, оставив лишь ее носителя, то есть вот это прекрасное создание.


Профессор ладонью указал на Светлану, которая слышала эти слова во второй раз, снова подмигнул ей, потом развел в сторону руки и произнес теперь уже иным тоном:
— Попрошу всех в следующую палату.
Послышавшийся вслед за последними словами тихий, но явственно возмущенный шепот вскоре должны были перерасти в дискуссию, которая, разгораясь, вскоре превратится в горящий факел страстей и научной неразберихи.
То, о чем говорил профессор, Светлана смутно помнила, а вернее, в ее памяти остались несколько мгновений этих и других воспоминаний. Как и воспоминания о Вовке — подлом, трусливом существе, в которое она опрометчиво влюбилась. И сколько она себя помнит, всегда, едва между ней и кем-то из парней возникала искра, грозившая перерасти в пламя, в ней отчетливо звучал голос-предупреждение.
— Будь умницей Светка. Ты сильная, девочка, вот и держи свой хвост пистолетом.
Но осадок, гнилой, так не вовремя появлявшийся осадок, говорил ей, что в ней появился инстинктивный страх перед другим полом.


Ее полет из окна квартиры и наклонившиеся над ней лица врачей, о чем-то ее расспрашивавших, а еще боль в теле и смутное, едва проникающее в нее чувство опасности. Вот это чувство, переросшее в стойкую болезнь, она пронесла сквозь годы. Годы? Сколько она себя помнит, зубря английский, едва смогла выйти на скромную отметку, что позволила бы ей поступить в институт. И вот там, среди многочисленных аудиторий, среди проникающего в тебя духа соперничества, она поняла, наконец, что путь ее правильный. Он правилен не потому, что она его выбрала, а потому, что внутри ее бьется понимание предмета. Но этому предшествовало ее появление в позабытой деревне, там, где когда-то были и ее корни.


Сам дом, смесь глины и соломы, а еще — заросший выше головы двор, где когда-то бывала. Слева от входа такой же глиняный, обветшалый, но еще стоящий, покосившийся, сарай. На захламленном дворе, среди бурьяна, неожиданно нашла почти сгнившего плюшевого мишку, ее ровесника, подарок бабушки. А вот там был домик ее любимого друга, кота Самсона и вечно усыпанного репьем, пса Барсика. Когда ее окликнула мама, опиравшаяся на трость, она, показав ей находку, произнесла, хотя, едва понимала, что хотела выразить этими словами:
— В этом дворе я, кажется, нашла когда-то утраченное счастье. Не смотри на меня мама, как на глупую девчонку, это правда.
А когда они, оформив все нужные документы, собрались уходить, чудаковатый толстый Матвей Панкин — тот, что купил их «развалины», неожиданно предложил им свою помощь:
— Я как раз собираюсь в город, могу и вас подбросить.

Они, конечно, согласились, тем более что рейсовый автобус отправлялся поздним вечером. Светлана, тогда без приставки Ивановна, высунувшись из окна старенького жигуленка, любовалась деревенским пейзажем и просила Бога, дать ей шанс хотя бы через годы вернуться. В ее голове засела мысль-заноза. Эта мысль, как и лежавшая в сумке игрушка — полусгнивший завернутый в пакет медвежонок — не давала права отдыха, и пришлось ей отдаться.
— Здесь, где родились мои родители, где жили предки, все здесь пронизано глубинными чувствами. Мама смотрит на меня искоса, думает, что я переутомилась в институте, но это не так. Как старого мерина всегда тянет в конюшню, так и меня влечет сюда. А где жить? — мелькнула трезвая, но скользкая, тощая и оттого прозаическая мысль. — Было бы желание, а жить где найдется.


И, как будто понимая ее мысли, дядя Матвей, на секунду отвлекшись от дороги, повернувшись к ней, скороговоркой произнес, глядя ей в глаза:
— А ты, Светлана, приезжай, не забывай родные для вашей семьи места. А жить можешь в вашем домике, места всем хватит.
Светлана покачала головой. Не могла она, в самом деле, объяснить ему, что ей необходимо. Что действительно ее зовет и манит. Желание вернуться в свое детство или это ее прихоть. Она продолжала смотреть на сельские пейзажи, на старые отжившие свое тополя, на проплывающие мимо ставки и леса. Ее сердце стучало быстрей обычного, и она понимала его. Ей самой все увиденное напомнило о его существовании, но не только. Наконец она узнала, что такое ностальгия.

Она отдала себя учебе, пожалуй, так, как отдают себя любимому человеку. Страстно, пылко и неистово. Она прекрасно помнила высказывание низенькой, худощавой преподавательницы философии: «Мы должны не только хрюкать, а еще думать», — и вот это и стало для нее отправной точкой бытия. У нее были за годы учебы и взлеты, и падения, и конфликты, но все это были мелочи по сравнению с тем, чего она избежала. В ней, в ее энергии, стало незыблемым, светлым правилом слово — жить. Жить, понимать и еще раз понимать и принимать ее такой, какая она есть. Но по мере познавания, сделать ее чуть краше, чуть лучше.


Вставая с постели, готовя себе завтрак, она мысленно посыла Ему сигнал, где четко было прописано слово «Спасибо».
За хлеб и яичницу, за учебу, за то, что дышит, за то, что может и хочет мыслить. Она ни разу не попросила Его о помощи, хотя бывало всякое и порой трудное.
«Благодатное, хорошее настроение, хороший, просто прекрасный день». Но, посылая сигнал, она не придерживалась главного — она это делала так, как мимоходом произносят слово «спасибо» или кивком головы приветствуют друг друга.
Единственное, что ее невольно беспокоило, отсутствие подруг. Тех девчонок, с которыми ей было бы легко и непринужденно болтать, обсуждая любые темы. Которые могут помочь, утешить и согреть словом. Но такие в ее жизни не встречались. А ведь для нее выбор подруги — это не просто выбор, это состояние души. Но она надеялась и знала, что так будет. Появится та, с которой ей будет легко и ей можно доверить свои тайны и свои мечты.
Хотя в этой студенческой, разнообразно насыщенной жизни однажды промелькнуло темное пятно, которое она, вспоминая, бледнела и, отступив от правил, просила Его о снисхождении. Но и здесь она просила Его, не понимая, что ее слова, как пылинки слетая с губ, не заставляют пережить, как Его боль, так и то, что Он, чувствовал, будучи человеком. Об этом она много читала.
Однажды, перебегая дорогу от остановки до стоящего напротив корпуса института, она случайно подвернула ногу. Ехавший на небольшой скорости автомобиль, слегка, но подмял на секунду замешкавшуюся, захромавшую на ногу Светлану. Удар был несильный, но достаточный для того, чтобы она, упав, ударилась головой об асфальт.
Когда скорая помощь примчалась, вызванная дежурным корпуса, она недоуменно пялилась на обступившую ее толпу, пытаясь понять, что произошло. В голове мелькали разные сцены, но реальной — той, что привело ее на серый асфальт, — не было.
Седая, но еще довольно подвижная врач-травматолог, оценив ее состояние, сделав пометку в журнале, ободряюще ей подмигнула:
— Будешь порхать бабочкой, хотя не раньше, чем через три дня. Небольшой ушиб и пара синяков, вот и все.
— Спасибо, — едва слышно произнесла в ответ Светлана и неожиданно расплакалась. Ее душили слезы, но причиной была она сама.
— Не делай трагедии девочка. Не нужно. Могло быть и хуже, — по-своему расценила ее слезы врач и, потрепав ее по щеке, ушла.
 
После того, как Светлана вышла из больницы, она могла в этом поклясться, она чуточку изменилась, стала иной. В ней появилась вера. Подспудно она теперь просила Его не насылать на нее беды и дать ей здоровье. И этому была причина. Головная боль, так некстати накатывавшая на нее, вот что стало причиной. Хотя, прося здоровье, она попросту не умела молиться так, как это делают миллионы. Пара слов, кивок головы — вот и вся ее молитва. Наверняка это было правильное решение. Маленький, совсем ничтожный шаг к Богу она сделала, хотя об этом так и не поняла.

Пролетали годы, и вот наконец-то она, самостоятельная, полная сил женщина с единственным минусом в груди: в ней не тлеет костер желаний, где все, что связано с сильной половиной человечества, не более чем антураж, предмет для изучения.
В ее понимании, может, как следствие еще той давней обиды, засевшей на «вовок», они для нее — не более чем, вот скажем, привлекательная, нужная в хозяйстве полочка, на которую можно положить книги. Она редко позволяла себе прочесть любовную книгу, где, по ее мнению, все высосано из пальца: сюжет и главные, такие нелепые герои. Но, спустя дни, недели, украдкой пряча от своего свирепого «Трезора», она читает и мечтает. И эти мечтания так кружат голову и так влекут. Но хватит и доколе…
       Но внутри, она все-таки в этом признавалась, была чуть заметная щель, в которой прятался маленький, всего с микроскопическую сотую ноготок, который заявлял порой о себе. Его царапанье иногда больно ранило сердце, но она молчала.
Тот, кто невольно стал этим самым ноготком, был человеком творческим и потому в силу своей профессии скульптора уделить ей частицу своего внимания не мог. Звали его Теодор, и он вполне соответствовал этому имени. Черты мягкие, заметно рыхлые, глаза темные, манящие в бездну, и белые, нежные руки, явно неуместные в его работе. Истинный, неповторимый Жан Гудон. Он принадлежал к категории людей, замечающих пожар, когда тот достигал их ног. Наверное, она смогла бы внести в его жизнь изменения, но, просчитав все, поразмыслив, Светлана, как впрочем, всегда, больше не появлялась там, где мог быть он. Она не считала себя женщиной, готовой к самовозгоранию, а тем более — к тем радикальным переменам, могущим искалечить жизнь не только ей. Глупо? «Может быть», — так произнес один из Великих, грызя собственный ноготь. И спустя некоторое время добавил: «Чрезмерно глупо и наивно».
 
И отныне и навек все ее «страсти» находились на полках, где виднелись тисненые золотом имена Знаменитых и потому мудрых. И что самое странное, она в это искренне верила. Но сколько раз в ее жизни были вот такие радикальные мысли, которые спустя год иди два исчезали, пропуская в свои «врата» то, что зовут любовь. Ну, а пока книги стали ей учителями в том, что она сама пока не могла найти или постичь. И, конечно, запомнившееся ей изречение «хрюкать» — не значит думать и, конечно же, не значит жить.
 А еще в ее голове плотно засело понимание тех судьбоносных веков, когда, начиная с рождения Сократа в 469 году до нашей эры, на протяжении ста лет рождались и умирали люди, оставившие свое имя в истории человечества — Гиппократ и Фукидид, Платон и Демосфен, Эпикур и Аристотель. Окунаясь в древность, она ощущала и себя причастной к историям и деяниям Великих. А еще, ей снился много месяцев подряд один и тот же сон:
 
« По обе стороны широкого поля, разделяющие два совершенно разных лагеря, движутся воины света и воины тьмы. Едва наступит утро, под завывание остервенелого ветра они ринутся навстречу друг другу, и начнется великая битва. А пока…
 Любовь и безграничная радость, смущенная нежность и ослепительная в своем одеянии благость, доброта и верность, медленно движутся к роковой черте. За ними, толкаясь и суетясь, идет дружба, скромность и убеленная сединой мудрость. А за ними, плотной стеной шагают смелость и гордость, отвага и неповторимый в своем великолепии героизм. Медленно, очень медленно идут сострадание и озирающееся по сторонам милосердие. К ним присоединяется спустя некоторое время, потирая покатый лоб, ум и щедрость и, ослепительно улыбаясь, твердый, как кремень, гений.
      На другой стороне, там, где вьется черное знамя, стоит, нахмурив брови, зло. За ним, как и положено, стоит заросшая щетиной зависть и чуть в стороне, кусая черные губы, ненависть. Оскалив клыки, осматривают будущее поле брани подлость и, как всегда в своем образе, равнодушие и ущербность. Хрюкая, посматривает на светлое братство тупость и, приподняв подбородок, сплевывая на землю, хамство. Вытирает свой рот никчемность и угловатый дебилизм. Придерживая в руках черное знамя, зевает лень и, принюхиваясь, встречается глазами с источником запаха — мерзостью. А вон там, на пригорке, где притаилась инертность, позади жадности и стяжательства, чуть правей от гордыни, брезгливости и апатии, пристально наблюдая, клокочет, вместе со своим братом яростью, гнев. Застыв в ожидание своего часа — нищета и голод. Их много — темных воинов, и едва взойдет солнце, подтянутся к остальным, держа в руках свои мечи, лицемерие и ханжество, мракобесие и отъявленная, упитанная ложь. Они все идут и идут — раздражение и разврат, идиотизм и тупость, коварство и юркое вероломство…
      Как и тысячи лет назад, пока жив человек, они будут биться, потому что так устроен мир. Но что-то происходит. Да, именно это что-то, спускаясь огневым клубком с небес, разводит по разные стороны тьму и свет. Это что-то запрещает битву, пока жив человек…»
 
Проснувшись, стараясь, отвлекаясь от мрачной картинки сна, она перелистывает пьесу Еврипида «Ифигения». А следом в ее руках (благо выходной) оказывается «Государство» Платона и, размечтавшись, она представляет, как все было тогда. В своих картинках она видит седого старика, а вокруг — его учеников и понимает, что это он — Сократ. Но ближе всех к нему, совсем еще молодой, Платон. Картинки, сменяясь, открывают ей знаменитую Академию выросшего и возмужавшего Платона. А еще война, та война, где греки потерпели поражение, а в Афины вошли полчища завоевателей из Спарты… И вслед — Нерон, Луций Сенека, а вон там — распутная Агрипинна…
 На город наплывает ночь, а она все сидит, держит в руках книгу, но ее чувства все еще там, среди оливковых рощ, среди Великих.
 
Светлана не могла понять, как, впрочем, и оценить тот шанс, который давала ей судьба, познакомив с бабушкой Машей — так звали восьмидесятилетнюю старуху, у которой она снимала комнату. Она — молодая, красивая женщина, ей всего лишь тридцать, и взять в подруги старуху, из которой сыпется труха или песок, поди, вспомни ту самую поговорку. Называть вещи своими именами нельзя, ее просто засмеют сокурсницы, с которыми она до сих пор поддерживает хорошие отношения. А с некоторыми работает руку об руку.
А пока, вопреки своему общительному характеру, вопреки здравому уму и просто участию, она игнорировала хозяйку квартиры, полагаясь на свой ум, который еще не созрел, но тогда думалось ведь иначе. Работа, квартира, где вопросительно смотрит старуха, осуждая ее позднее возвращение.
      Иногда хотелось просто взять и сменить квартиру, только бы не видеть ее взгляд. Но этот максимализм обрывался, когда она приходила на работу, впитывая в себя энергию от столь большого скопления людей. Понемногу и у нее стали появляться свои почитатели, поглощающие ее мысли, как поглощают большой вкусный торт, ненасытно и большими кусками, а старуха? Да бог с ней, это лишь временные неудобства, не более.
А взаимопонимание началось ранним утром, когда Светлана, как, впрочем, всегда, намазав толстым слоем масла бутерброд, хотела было его надкусить, но застыла, таращась на появившуюся, на пороге старуху.
— Что это? — Светлана произнесла, указывая на огромную сковороду в руках старухи, и потянув носом, поняла — картошка. Жареная картошечка с мясцом.
— Это, дитя, картошка, специально для тебя жарила, да вот у плиты засиделась. А вот еще огурчики и селедочка, диво как хороша.
— Зачем? — тупо задав вопрос, Светлана смотрела на старуху и не понимала главного. — Зачем ей все это надо. Ну, получает от меня за квартиру, что еще желать. Не привожу ребят, не пью, не курю. Что?
Тогда ее размышления еще находились в зародышевом состоянии и не могли влиять на ее рассудок. Хотя о каком рассудке могла тогда идти речь. Ведь у нее появились подруги. «Запаса слов нет, желания говорить нет».
А сейчас волна, захлестнув ее, прокатилась от сердца до самых дальних уголков и...
— Спасибо. А может, Вы со мной, одной как-то не с руки, да и скучно.
 Старуха, распрямив спину, став выше, улыбнулась и вновь, у Светланы екнуло сердце.
 — А ведь она добрая. Она — как моя бабушка. Простая, не лишенная гордости и доброты, обреченная на одиночество женщина. Боже! Я, кажется, начинаю что-то в этой жизни понимать.
— Помогу, куда тебя деть, внучка, — произнесла старуха и взглянула на Светлану. Они прекрасно понимали, что сейчас произошло и что значат для них простое, но такое емкое слово «внучка». Поняли, приняли и, улыбаясь, налегли на щекотавшую обоняние картошку.

А еще спустя минут тридцать, откинувшись на спинку стула, Светлана поняла — она наконец-то, за все время одинокой жизни, наелась. От пуза, до того состояния, когда ни мыслить, ни чувствовать не хочется.

Так началась новая история ее жизни. По странности, хотя в именно этом она видела народную мудрость, бабушка Маша легко понимала мысли и чувства Великих, которые Светлана читала вслух. До поздней ночи они сидели на кухне, пили чай, спорили, обсуждали все, что было прочитано и озвучено ими, и только к часу ночи, едва ворочая иссохшим за время разговора языком, ложились спать. Возможно, это выглядело и казалось странным, но Светлана нашла в этой старухе то, что так давно искала. Она полностью заменила ей бабушку и маму, о которой скучала. Хотя это сравнение было излишним.
       В ее понимании это новое, что она услышала от старухи, было сродни тому, как она украдкой пробиралась к Новогодней елке, где для нее лежал «родительский» подарок. Раскрыв картонную коробку, долго перебирала свое добро в полной темноте. Но она не боялась темноты, ведь у нее подарок Деда Мороза. А потом, когда, проснувшись и уже зная, что там, шла к подружке и они делились конфетами, дарили друг другу открытки и были безгранично счастливы.
      Светлана признавалась себе: «Эта старуха, то есть бабушка Маша, удивительно мне дорога. Она — как свет в конце туннеля. Имеет свое мнение, иногда противясь мне, тем не менее, делает так, что я невольно оглашаю криком кухню, хотя понимаю, что это двоякая, пиррова победа. И глядя на нее, я замечаю, как тяжела была ее жизнь, ведь ее глубокие морщины — это след, оставленный ей непростой судьбой. Во мне есть только симпатия и жалость к ней. Или это что-то большее?»

Зажмурив глаза, Светлана представила, что бабушка чувствует, если представить себе ее одиночество. Светлана смотрит в окно, а в глазах вспыхивают, разгораясь, странные огоньки. Что может произойти, если тебе хочется общения, но никого рядом нет. А ведь хочется быть членом человеческого «прайда» и быть как все. Невозможно добиться понимания, не погрузившись в душевное состояние сидящего напротив человека. И на короткий миг она, представив, получила картинку ту, которую так жаждала увидеть.
Острой болью кольнуло сердце, а ее бессмертная душа, понимание тонкости граней души, было нарушено смущением и тоской.
При мысли о том, что когда-то вот так же она будет одинока и никому не нужна, она открыла глаза и, взглянув на задумчиво сидевшую напротив нее бабушку Машу, бросилась ей на шею.
Она, прижавшись к ней и чувствуя ее тепло, плакала и тихо шептала — «ба». А бабушка Маша, растерявшись от ее внезапного порыва, нежно гладила ее по волосам и тоже, не сдерживая слез, шептала: «Внученька». И в тот же миг перед Светланой промелькнул и растаял лучик света. Тонкий, блестящий, но такой особый и манящий. И это было так реально, как никогда.
Она легла в постель, положила под щеку ладонь, прекрасно зная, что если заснет, то будет находиться под защитой чего-то непонятного, но ей доступного.
 
Прошел год, за ним еще один и еще. Светлана теперь к своему имени добавляла Ивановна, редко позволяла себе задержку поздним вечером, зная о том, как будет волноваться ее бабушка Маша. Вот тогда Светлана Ивановна и поймала себя на одной довольно непростой мысли.
— Я люблю своих родных, а они любят меня. Как могло так случиться, что я стала им меньше писать, меньше звонить. Хотя я честно признаюсь себе: с той поры, когда закончились дни учебы, я очень редко о них вспоминала. Почему?
В эти дни, когда наступили крещенские морозы, а за окном — усыпанный снегом и прихваченный морозом двор, и идти никуда не хочется, Светлана Ивановна полностью посвятила себя новой работе на телевидении, не забывала о том, что есть и незаконченный ее небольшой философский труд. Труд, хотя это было всего лишь начало научно-обоснованного труда, был посвящен проблеме различия между человеком думающим и человеком, сжигающим себя примитивизмом, всем тем, что сближает человека и животное.
— Возможно, найдутся люди, которые с особым восторгом примут предложение стать именно животными — с их повадками, манерами, и образом их существования. Но так же найдутся иные, все те, кто, опустившись на самый низший уровень, осознав, готов, вернуться к нам, к людям, думающим и осознающим /как не вспомнить высказывание о хрюканье и мычании/. Человек, помышляющий о мычании, зацикленный своей значимостью, подверженный добыванию денег или влачащий по собственному желанию жалкое существование, лишен главного. Того, что определяет сущность здравомыслия. Он лишен не только чувств, но и того, что собой представляют положительные эмоции. Эти люди, сгибаясь под грузом собственных низших страстей, осознавая их, несут себе и окружающим не только нелепость суждения и пример, но и опасность. Они, как вирус, точат молодые, полные азарта силы, мысли и рассуждения, передают их, как грипп по воздуху. Возможно, кто-то возразит и выскажет, что мысли никак не совместимы с чувствами, и наоборот. Рассуждая, человек приносит не только новое в мысли, но и благостный потенциал, который издревле заложен в нас….

Светлана, застыв, попыталась продолжить начатое, но поймала себя на мысли что в голове только желание спать. Но спать ей сегодня пришлось лечь гораздо позже.
Тихо скрипнув, отворилась дверь, и на пороге, застыв, стояла бабушка Маша. Светлана видела, что она чем-то встревожена или даже печальна, но спрашивать она не стала. И правильно сделала, положившись на свою интуицию.
— Поздно уже, — бабушка Маша, присев, произнесла это и вдруг совершенно неожиданно без предварительной подготовки, как называла это Светлана, артпозицирования, продолжила: — Много лет назад, когда мне было всего семнадцать, только кончилась война, я совершила неблаговидный поступок. Я была наивна, глупа и, самое скверное, имела такой же скверный характер. Он, то есть мой будущий ухажер, Михеев Борис Григорьевич, прибыв с фронта всего на несколько недель, по сути, проездом, в небольшой город, где-то в медвежьем углу. Дела в нашем городе у него были чисто военные, что-то там связанное с провизией или что иное, не помню, да и неважно это. Поселился он у нас по простой причине. В то время не так просто было снять жилье, а наш домоуправ, зная, что мы с мамой живем в двух комнатах, послал его к нам. Когда он впервые вошел и, хлопнув дверью, застыл на пороге, я поняла — это он. Тот самый, о котором я мечтала в своих девичьих снах. Прошло всего три дня, и когда он пришел чуть раньше обычного, а мамы не было, она работала в местной больнице врачом, вот тогда все и произошло. Не знаю, почему он тогда меня не оттолкнул, хотя должен был поступить именно так. Ведь он боевой офицер, награжден и так далее. Возможно, в этом сыграло роль то обстоятельство, что я выглядела старше своих лет, учитывая то, как мы жили в те годы. Холод, голод, ну и все остальное. О моих годках он не спрашивал, да и я ему ничего не сказала бы.


На короткое мгновение возможно секунд тридцать она смолкла, а потом, облизнув губы вздохнув, продолжила свою исповедь:
— И лишь через три дня, когда он от меня узнал, сколько мне лет, он всполошился. Он был ошеломлен, испуган, и сознаюсь, в этом сыграла и я свою злую роль. Следом, когда все выяснилось, он исчез. Но я не была наивной, все заранее просчитала и, зная его адрес, рванула к нему. В его доме царил покой и то, что называют благостным семейным духом. Когда мне открыла дверь его жена, побитая жизнью женщина, а за ее спиной появилась белокурая головка трехлетней девочки, я дрогнула. Сказать или смолчать? Что делать, если мне он нужен. Спустя час я собиралась в дорогу. Я не промолчала, не затаила в себе груз и то влечение к нему, которое переплелось со злостью. На него, на его семью, на его дочь да на весь белый свет. Его жена, молча, смотрела на меня и когда я произнесла:  «До свидания», — она ничего мне не ответила. Что было у них потом, когда я ушла, не ведаю. Больше я его не видела. Девчонка, та белокурая девчонка, она меня нашла. Ей было столько или почти, сколько и мне тогда, и когда она появилась перед моими глазами, я вновь все поняла. Мне не надо было говорить то, что я уже без нее поняла. Мой офицер погиб, он просто, взяв в руки служебный пистолет, выстрелил себе в голову, оставив свою дочь без своей отцовской опеки. Прошло три года, и я вышла замуж. Простой, отзывчивый парень, всегда готовый понять меня, вот таким был мой муж, имевший прекрасное имя Ваня. Ванятко — так я его звала, тогда не понимая, какое мне досталось счастье…, — она неожиданно заплакала, чем вывела из своего равновесия и Светлану, и через секунду послышалось и ее всхлипывание.
 
Вытерев глаза, одна застыла, ожидая продолжения рассказа, а вторая, закашлявшись, потом, набрав в груди воздух, тихо продолжила:
— Когда, спустя годы, выйдя из полуразрушенной войной церкви, я, посмотрев на небо, впервые помолилась. И знаешь, о чем и что я Его попросила?
— Нет, не могу знать, — едва слышно ответила Светлана, слушавшая всю ее исповедь с замиранием сердца.
— Я попросила простить мои грехи. А потом взять мою душу и кинуть ее в преисподнюю. Пусть там я узнаю, что есть страдание. Но Он не выполнил моей просьбы, а я, поняв Его, по-своему старалась, как могла, искупить вину далекой молодости здесь на земле. Я работала, не покладая рук. Я все последующие годы не имела любви, как не помышляла о ней и о мужчинах. Я понимала свою жизнь как рок, как тот долг, который мне еще предстоит оплатить. И сейчас, на склоне лет, когда смерть не за горами, я чувствую, что Он меня простил.
Больше к этой теме они ни разу не возвращались. Но Светлана ее поняла. Так как понимают родственную душу.
 
Прошло всего три месяца и бабушка неожиданно, хотя в ее возрасте неожиданностей не бывает, слегла. Пока Светлана была на работе, она смирно под ворохом одеял лежала и ждала ее с работы. Она сама, как только выпадал свободный час, мыла ее, тихо шептала нежные слова и так же тихо плакала, только бы бабушка не увидела ее слез. Но рано или поздно болезнь, присосавшись, возымела над бабушкой власть, и Светлана поняла — надежды нет. Да, она постарается справиться с собой, со своей болью, но…
И тогда она поняла, что часть бабушкиного рока она взяла на себя. Глупая мысль, но она плотно осела в ее голове. Она думала так, она знала, что это может произойти, но не могла согласиться принять это как факт. Хотя, не раз обдумывая, Светлана признавалась себе: не тот злой рок, который тяжестью лежит на душе, а ту ее часть, в которой лежит долговое обязательство.
 
Всем казалось, что она не огорчена, не страдает оттого, что бабушки Маши больше нет. Но ночью ее реакция на произошедшее была иная. Она плакала навзрыд, как будто старуха была ее единственной защитой в этом мире. Так как плачут по родным и очень близким людям. А когда утром ее привезли, строгую, с чуть заметной бледностью на лице, она больше не произнесла слово «умерла». Для нее она просто ушла.
Ночью, зажгла церковные свечи,  присела на табурет у изголовья и, нежно касаясь седых волос, тихо шептала слова, которые были предназначены только ей одной. Она верила, бабушка ее слышит.
         Похороны, скудость поминального стола, суетливость и настороженность во взгляде пришедшей на поминки соседей, странной семейной пары. Все это было, как и то, что она чувствовала следующей после похорон ночью.
Ей снился тревожный, отчетливо пугающий сон, и когда она в половине третьего резко открыла глаза, она поняла одно. Рядом прямо у нее на постели, согнувшись, сидит бабушка Маша, которая ушла, но почему-то вернулась. Зачем? Зачем ей возвращаться и пугать ее, Светлану, своим призрачным присутствием? Или у нее есть повод? Или, возможно, она, Светлана, все видит иначе и все, что ее сейчас окружает, это видение, ее сонное призрачное видение, которое исчезнет, едва наступит рассвет.
— Как ты, внучка? — настороженно произносит бабушка, при этом, видит Светлана, ее рот неподвижен. Он сомкнут, а на лице строгость и та благость, так присущая покойным.
— Нормально, хотя без вас скучно, — отвечает так же не раскрыв рта Светлана и удивленно оглядывается по сторонам. Ей это все непонятно как непонятен ее визит, если уж так сказать. Но, как и несколько минут назад, страха нет. Только щемящая боль в области сердца и тоска. Тугая, сосущая тоска, от которой нет спасения. Она в эту минуту видит себя со стороны. Две тени и одна из них она, Светлана, спокойная, без следов ужаса на лице. А вот вторую тень она не видит, то есть силуэт виден, но кто она, понять не может.
— Что это я? Я сплю, мне все снится, ведь люди не могут говорить, если их рот закрыт.
Но подсознание, ликуя, готовит новую ловушку и проснувшееся сознание этот трюк знает и потому готово к нему.
        Когда первый, едва заметный лучик света проник в спальню, Светлана, приподняв голову, неожиданно замечает длинный, но отчетливо седой волос. Она в полной растерянности, потому что не понимает. Она спала и вдруг вот это!
Осторожно едва дойдя до кухни, она замирает от собственной догадки.
— Она была! Точно, она была здесь, чтобы предупредить меня. Но что мне грозит? У меня нет врагов, впрочем, как нет и друзей. Стоп. Давай все сначала. Мне приснился сон. Нормальный сон, в котором я отчетливо видела себя. Нет, я видела еще…Нет, не так. Я разговаривала с бабушкой Машей, но я ее лица не видела. В конце концов, седой волос это еще не повод для внезапной паники, а, судя по твоему лицу, ты, Светик, никак не похожа на тех самых, что находятся в энной палате отдельно стоящего учреждения. Но в тоже время интеллектуальная мономания налицо….
 
Спустя еще час Светлана Ивановна, выпив кофе, съев свой завтрак — яичницу с капустой, сидя на стуле, повторялась, как будто хотела пройти давно пройденный материал. В ее голове звучали довольно странные, как для обычного гражданина, слова: «Воссоздающее и антиципирующее воображение, механика, согласно Маха, а так же ментизм, резонерство и свойства брейнсторминга».
Приехав на работу, встретила непосредственного начальника Илью Семеновича, который предложил свою служебную машину.
Она видела его томный взгляд, слышала его назойливые, иногда так ей досаждавшие комплименты, но рвать по живому она не хотела.
— Он мужик неплохой, холостой, пусть, если в моем лице нашел себе икону, пусть это будет его увлечением.
Она, конечно, подразумевала себя, любимую, хотя, разумеется, никаких поползновений с его стороны она бы не потерпела. Во всяком случае, ей было приятны его знаки внимания, но опять — не более. Но снова и снова возвращаясь к этой теме, она невольно ловила себя на том, что она лукавит. Обычное женское лукавство. У них общие цели, как и, порой, общие мысли, озвученные вслух. В некотором роде он симпатичен, и порой она его сравнивает с тем лучиком света, который ей так нужен. Он светит во тьме, и она почти готова пойти за ним.
Сейчас, готовя громкий материал о мотивах вооруженного нападения на инкассаторскую машину, погрузившись в омут предстоящего выпуска, она забыла ночное «рандеву» с ее же слов.
    Только через два дня она мысленно вернулась к снам, к ночному событию и ничего так и не придумала. Все, что она знала, применяла в жизни, все это было в данной ситуации пустым. Но мысль о том что «приходившая» бабушка Маша хотела ее о чем-то предупредить, была главенствующей. Хотя хотелось напомнить ей о неких «женских днях» — она об этом позабыла. А жаль.

Внук бабушки Маши — толстый, страдающий одышкой Степан Иванович, приехал спустя три месяца после ее кончины и произнес, едва она, присела на стул и поправила сбившийся локон:
— Я не буду продавать ее квартиру. Я здесь расспросил соседей… Ты это, девочка, живи. А там посмотрим, как жизнь повернет.
 
Она осталась одна, в пустой квартире, где полным-полно знакомых ей вещей, принадлежащей ушедшей от нее бабушке.
«Что с ними делать: оставить или по совету соседей раздать? Или лучше мне съехать из квартиры и найти себе новое жилье».
Так она просидела долго, очень долго и, когда висевшие на кухне часы пробили полночь, в ее голове так и не было окончательного полновесного решения.
Погода явно не баловала не только ее, но и всех горожан, и, забравшись с ногами на противно скрипящий старыми пружинами диван, она отчего-то вдруг размечталась, тем самым ускорив свое решение.

Первым, нет, вторым ее репортажем, стали городские свалки, глубокие и дурно пахнущие колодцы канализации, места обитания людей без определенного места жительства. Все-таки ей ехать, а тем более ползать на четвереньках не хотелось, но, поразмыслив, поняла одно: следую собственной интуиции — надо. Вдвоем с оператором они пришли на окраину города и, едва взглянули на раскиданную на многие километры свалку, поняли одно — за день работу не осилить. Так и случилось.
— Сергей, я ничего не понимаю, как не понимаю вот этих людей, — она взмахом руки указала на ближайшего, одетого, несмотря на тридцатиградусную жару в теплую телогрейку, заросшего, грязного мужчину, толкавшего впереди себя тележку. Присмотревшись, Сергей, как и Светлана, в один голос воскликнули: «да-а». На тележке была снедь, еда, а проще сказать отходы, валявшиеся на свалке определенно долгое время. Все это «добро», как и цвелый хлеб, все это куда-то увозилось. Оглянувшись, предупрежденные о наглом, порой злом характере «директора» этого полигона, они тронулись за мужчиной. Не доходя метров тридцать до вросшей в землю землянки, или лачуги — поди, разберись с названием того, что они увидели, — мужчина, оглянувшись, обнажив ущербную улыбку, произнес:
— Вы, молодежь, на побывку али так, ради прикола?
— Мы… — Светлана Ивановна запнулась и, подобрав нужные слова, деловито добавила: — Мы из редакции телевизионной студии. Мы можем заплатить, только чтобы вы нам все показали…
Она обвела рукой местные достопримечательности. Мужчина, коротко икнув, пожал плечами и ответил, почему-то оглядываясь в сторону землянки.
— Покажу. Почему не показать, тока денежку сразу. Давай.
Светлана Ивановна протянув ему смятые деньги, те, что были даны на такой вот случай, кивком головы показала Сергею, чтобы тот включил камеру. Втроем они перепрыгивали через кучи мусора, воочию видели трупы домашних любимцев, глотали удушливый запах разложившейся рыбы, которую, как отметил их провожатый, «выбросили за ненадобностью буржуи», с ударением на последнюю букву. Затем, подошли почти вплотную к работающему бульдозеру, который отгребал все то, что подвозили машины. Они видели растерянные глаза «заезжих» мужчин и женщин, стремящихся сюда в «рай», не имеющих пропуска, но мечтающих о нем. Их было много, десятки спрятавшихся за кустами и грудами мусора людей. За каждым из них была судьба, как всегда плохая и ущербная, пригнавшая их сюда.
Когда они только отворили дверь землянки-«жилища» и провожатый приглашающим жестом указал на маячившую в глубине темноту, в нос ударил запах. Запах разложения, немытых тел, прокисший запах пищи, а еще запах явно присутствующей внутри собаки. Но вопреки их подозрениям пса не было, и это позволяло расслабиться. Внутри землянки они увидели поразившую их вещь. Новая, совершенно новая семиструнная гитара и потертый баян.
      Сергей, продолжал снимать обстановку землянки не упуская лица ее обитателей. Ему, признаться честно, за все три года работы на телевидении порядком надоели вот такие сцены. Он их знал, их снимал, пусть не часто, но раз в год — это уж точно. Он рассеянно смотрел сквозь объектив на обитателей, признаваясь себе, что это лишь работа. Но подспудно в голове давно созрела и все не давала покоя мысль об ином.
    «Вот взять за пример Светлану Томину. Красива, умна и самостоятельна. Рвется в гущу событий, которые могут оборвать ее жизнь. Зачем? Неужели нет более достойной для нее работы, чем ползать по колено в грязи, смотреть на уродливые лица и задавать глупые вопросы. Да если бы ему сейчас предложили на сто рублей зарплату выше, он бросил все и ушел. А эта пришла не на один год». Он помнил журналистку, телеведущую Евдокимову, что погибла, ступив ногой на скользкий путь. Но, спросил себя: неужели все, что они делают, так необходимо и стоит того, чтобы рисковать. Ведь их рассуждения, все сценарии — это мина, и как отнесутся к их затеям отцы города, неизвестно.
— Расскажите, как вы сумели просто выжить в этих условиях, — Светлана Ивановна, поднеся микрофон к губам старшего бомжа, назвавшегося им Иваном Кирилловичем. Тот, прошамкав, вытер губы и громко, как на исповеди или перед строем солдат, начал, как он сам потом выразился, «плести» сеть.
— Да вот, живем, что нам сделается. Вот помогаем городу, тама собираем макулатуру, всякий хлам. А жить оно как живем, благо еды вдосталь.
Но, судя по его дергающемуся веку глаза, он явно играл, и Светлана Ивановна это поняла. Прикусив губу, она неожиданно произнесла, повернувшись к камере и Сергею:
— Выключи камеру, я хочу поговорить по-настоящему, а не так и не то, что мне вешают на уши.
 
Троица бомжей дружно рассмеялась, одобрив ее поступок. Они рассказывали долго. Очень долго. Он том, как живут, что видят и чем занят их день. О том, кто привозит и что привозят на свалку ночью. О том как, обдирая кожу на руках в лютый мороз, они отгребают нужное, то, что спрятано от посторонних глаз. Как умирают их «товарищи» и куда девают их тела. О том, какие игры устраивают «бизнесмены», где они — жители свалки — живые игрушки, а еще проще — дичь для пинг-понга. А если им повезет, и когда-то они смогут… Они снова вернутся сюда, потому что здесь можно жить, потому что там, за чертой полигона, житье еще хуже, еще горше. Там стоит очередь таких же, как и они. Когда серая дымка приближающейся ночи заполонила землянку, Светлана Ивановна поднялась и, кивнув, произнесла едва слышно:
— Всего доброго.
Сергей, посматривая на грустное лицо Светланы Ивановны, по-прежнему оставался при своем мнении, отчетливо понимая, что все ими сегодня увиденное и услышанное не более чем игра. Им так этого надо и они так привыкли, а за деньги не то расскажут.
А она, прислонившись щекой к стеклу машины, думало о том, как хорошо иметь свое гнездо и ни от кого не зависеть. А еще, внутри рвалась наружу жалость, и сердце напоминало о своем существовании тупой болью. А потом, когда она была в своей квартире, глядя на освещенный огнями город, невольно отдалась мысли о состоянии души всех тех, кого она сегодня видела. И жалость ушла и тогда она поняла, что каждый выбирает то, о чем мечтал или заслужил.
 
Но когда материал был готов, она, сократив его до минимума, поведала с телеэкрана не о том, как живут отверженные, а как им, смотрящим в экран, жить дальше. И с этого дня она посвятила себя именно рассмотрению этих внутренних, спрятанных от всех желаний, переживаний и всего того, что нас роднит и в тоже время разводит по разные стороны дороги. Она много уделила эфирного времени так званым «отверженным», за что получила выговор. А потом, получив гонорар, отправилась в землянку, отдала все деньги и, получив благодарность, ушла. Светлана Ивановна знала, куда уйдут ее деньги, но все-таки верила, что возможно, кто-то из них сможет понять и оценить ее поступок. А еще лучше — уйти и найти свое место.


                                                                         ***
… Едва она об этом подумала, как ей отчетливо, и это не обман зрения, показалось, что грудь покойной тихо, незаметно для окружающих, поднимается. Вдох-выдох, вдох-выдох. Мотнув головой, Светлана Ивановна закрывает глаза и снова открывает, и видит, что она жива. Она не только жива, но сейчас, прямо сейчас, под ее вскрик поднимется, и та, которую звали Зинаида, полностью оправдает свое имя и…
      «Ты представляешь все происходящее в искаженном свете, с болью в сердце и готова обвинять собственные чувства вплоть до разрушения внутреннего мира. Зачем? Сглупила, приняла серьезно, но дневной свет не угас, он жив и ты жива…»


                                                                        ***
Зинаида Семеновна Чокина помнит лучшие времена. Она еще жива, дышит и смотрит в окно, а там веселятся дети, и мчится мимо нее жизнь. Но скоро, очень скоро придет конец, а на смену этому никчемному существованию, возродится новая, ей одной предназначенная судьба. В глазах, разгораясь, отсвечивает пожар неистовой ненависти, который ей так приятен. Он сладостен, таким бывает только мед. А всему виной ее муж.
«Тупой никчемный мужичонка, пропивший не только имя, но и работу, впрочем, никчемную, лишенную смысла и денег работу учителя физкультуры. И что взамен?»
Невольно выругавшись с шумом, от прущей изнутри злости, водрузила чайник на газовую плиту. Она мало обращала внимания, что газовая плита была одного вида с грязным полом, мойкой и такими же стенами.
— Всю жизнь только и делаю — мою, стираю, убираю, а где от этих скотов благодарность? Где тот кусок колбасы, который должен быть ее, и где чувство преклонения перед ней, за ее «милосердие»? Доберусь до них…


Поставив чайник, потянулась за заначкой — спрятанная пачка дорогих сигарет, вот то, о чем мозг ее донимает. Прикурив сигарету, затянулась, наслаждаясь заморским «воздухом». Взгляд метнулся к окну, к приоткрытой форточке, из которой доносится веселый гомон детворы,  застыла от мысли, что ненавидит их всех. Всех счастливых — за их счастье. Детей — за их детство. Всех влюбленных — за их любовь. Соседскую девчонку за то, что она, спрятавшись среди листьев плюща, обнимается с мальчишкой /Денис?! Что отец, что сын…сволочи/ из соседнего подъезда. Соседа Николая — за то, что тот купил себе старенькие подержанные «Жигули» Даже солнце за то, что светит целый день, нагоняя и без того невыносимую духоту.


Мысли понемногу возвращались к детству, к той поре, когда ей было лет пятнадцать, а ее отчиму всего тридцать. Она его ненавидела и была от него без ума. Она тайком воровала у него мятые пятерки и, спрятав в «надежном месте», слыша его невольное огорчение, радовалась. Ей было приятно. А потом… Потом она отдалась ему, как отдают то, что тебе не нужно. А он, пряча глаза, мямлил ее матери о каких-то коровьих шкурах, которые он где-то как-то собирал, работая заготовителем. А потом мать их застукала и дико выла. А она Зинка-вурдалак, так ее звал дворовой малолетний люд, сбежала из дому, раз и навсегда покончив с тем, что распирало в ее груди. Потом были тяжелые годы.
Иногда, мотаясь по вокзалам, она ловила на себе заинтересованные взгляды мужиков, но дело до любви не доходило. В ее обязанности в шайке малолеток входили иные функции.         Спустя три года, как она покинула мать, ее отправили на три года за решетку, где она познавала иной, сумрачный и страшный мир. Тот мир, где правит сильнейший, где мораль отсутствует, и этот мир ей пришелся по душе.
Но свыше было дано ей другое предписание и, отсидев, она, выйдя на свободу, пошла работать. Да она, Зинка-сучка, такое у нее было «погоняло» на зоне, пошла работать на фабрику игрушек. Что ее туда звало, она не знала, но вдруг захотелось перейти на другую сторону «дороги». Хотя вскоре, после того как освободилась, она навестила бабушку, выжившую из ума старуху, жившую в поселке рядом с городом.
Она видела перед собой не только массу маразма, хотя не знала, что есть такое слово, она, прежде всего, хотела понять ее, как ту, которая дала жизнь ее матери, а потом и ей. В ее глазах ни грамма понимания.
   Бабушка цепко следила за действиями внучки, и возможно, хотела что-то произнести, но молчала. А вот что ее звало, и зачем Зинаида сюда приехала, этот вопрос стоял посреди убогого домишки, который слепо таращился на божий свет.
А потом, спустя год, ей встретился Паша, так зовут ее учителя — пьяницу и бабника, и она приняла его так, как принимают украденное кем-то чужое добро. Украдкой, оглядываясь по сторонам, не дай Бог кто заметит. Родила двух парней, и что взамен? За все лишения, за все страдания, за то, что она видела и знала, разве не имеет она права на Большее?
         Выкурив сигарету, облизнув пересохшие губы, закурила новую сигарету, затянулась. Дым, наполняя легкие, постепенно успокаивал ее, а мысли, как и чувства, рвались вперед, опережая друг друга. Вот в такой гонке проходит большая часть ее жизни, ее дней — однообразных, ничем не отличимых дней. А завтра? Да будь проклято это слово — завтра.
«Нет, молчать, делать вид, что живешь семьей, не буду», — терзала себя размышлением Зинаида, пока заваривала чай. Глоток, затяжка сигаретой, задумчивый взгляд в окно. Свобода  манит ее из клетки, а множество преград она преодолеет. В призрачном видении она видит лестницу, ведущую к успеху. «Я знаю…я достигну. Не дождутся они крика: Зинка умерла! Никогда…А может…выйдут во двор и увидят меня мертвую…тихую, всеми забытую…».
         Стиснув зубы, она смотрит на входную дверь. Она слышит неясный шум и знает, что там тихой мышкой пытаются проскочить два идиота, не понимающие, что их мать не обмануть. «Как же я их…»

Когда сыновья невольно предстают перед ее блестящими от злости глазами, а в ее руках появляется обычная скакалка, кажется, что все по-обычному, но все в этой квартире замирает. Но обычность парализовала их.
— Как насчет скакалки? Или вы, уроды, думаете, я вот так просто спущу вам вашу же наглость /Не оглядываясь на их схожесть они готовы глотки друг другу порвать. Братья…/
— Мам…
— Нет, ты прав, Ваня. Скакалка — это что, а вот ремень это куда лучше.
В ее руках, как по волшебству, появился солдатский ремень.
 
Братья, стоявшие в немом ступоре, чуть пошевелились. Теперь, когда наказание было неизбежным, возникал вопрос — кто первый. Но еще в их головах зрел неподдельный страх. Он вошел, ворвался и, опустошая то здравое, что еще не созрело, углубляло и без того тонкую заслонку, отделяющую боль и страх.
Она с остервенением бьет первого, а потом, схватив за шиворот второго сына, тянет его за собой. Внутри нее взрываются в своей неистовости капли рассудка, который еще пытается помочь. Но где там. Глаза «умирают», превращаются в две маленькие ранки, переполненные гноем и злобой. Схватив в руки тяжелую сковороду, поднимает ее над головой и бьет. Потом снова и снова. Она не видит рвущего сознание кровяного месива, она его игнорирует, понимая только свою ярость.
          А следующим утром с елейным, полным горести и сострадания лицом, она тихо рассказывает директору школы, что ее мальчики заболели. А он, отвердевший от справок, отчетов, от дурных «баб», от своей полусумасшедшей тещи и такой же, с придурью жены, молча кивает, пропуская мимо сердца ее слова. Они схожи в своем коварстве, он — в равнодушии, а она — в мерзости и в невиданном лицемерии.
Так протекают месяцы, годы, заполняя ее сердце /?/ неистовой ненавистью.
Когда младший сын Иван попал в больницу, она несказанно обрадовалась. Это был повод для того, чтобы устроить себе полный любовной страсти вечер.
«Скотской плоти ради, — так она думала, оглядывая свои владения. — А муж?»
Так вновь возникает перед ее глазами непростой вопрос, но тут же готов ответ. Он будет спать, крепко громко храпя, при этом погруженный в свой дешевый, пахнущий прокисшим пивом, сон. А чуть позже она, окидывая спальню, оценивает предстоящий райский вечер.
«Один в больнице, второй в санатории, а третий, залитый вином, спит. Все так, как и должно быть».
А еще спустя час она ревет, стонет, и ее гортанный вопль разносится по квартире. Но в ее вопле нет искренности, как нет и намека на страстное желание, а тем более на нежность и радость. Только жгущее, опережающее разум воплощение собственной разгоряченной похоти.

Когда Ваня, накрывшись с головой простыней, отрешился от больничных стен палаты, он погрузился в сон. В этом сне, в его собственной и израненной матерью душе он видел себя счастливым вместе с братом, но в то же самое время интуитивно ощущал и ее присутствие. Ему казалось, что она будет всегда рядом и чуть что, он всегда услышит ее полный ненависти голос. Ну, а пока….
Он с трудом мог вспомнить, что же произошло с ним и почему так жестоко судьба, обращенная в другую сторону, смотрит не на него и не на его старшего брата. Почему? Почему ей позволено все? И почему их отец все пьет и пьет, и когда же он посмотрит на них, на своих сыновей. И когда она перестанет их терзать. Почему я подумал, что ненавижу ее… Почему готов выскочить из дому, кричать от радости: «Зинка умерла! Счастье какое — она мертва». Пусть все видят мою радость.
 
Прошли годы.


И сейчас Зинаида, наблюдая за «кудахтаньем» мужа, решившего, как она поняла, закадрить ее «подругу», в ее глазах появились метушащиеся чертенята, которые того и гляди, выплеснут ее ненависть к ним обоим. Но, взяв себя в руки, хотя это стоило большого труда, она отвела свой взгляд. Но когда веселье, поднимая свой градус, все же приблизилось к концу, она, наблюдавшая за мужем, достаточно уже пьяная, приняла решение. Сейчас в ее сознании были одни лишь воспоминания, рассказанные мужем анекдоты, прямо указывающие на нее. Все эти подколы, издевки, он, «козел», адресовал ей. Ну и что, что они скрыты от нее словесной шелухой, она не глупая, она все прекрасно понимает в отличие от всех. Тихие слова проклятий услышаны. Им дан ответ.
(Мрак. Странное, не человеческое место. Перевернутый гроб, пирамида человеческих черепов. Реальные, страшные звуки приближающегося зверя…Он спешит на человеческий призыв. Он рядом…)
      Глава семьи, муж, отец этих самых двоих уродцев, тянувших из нее жилы, спал. Но вместо обычного храпа он издавал еще булькающие, так действующие на нервы звуки. Одевшись, она выходит на улицу и отчетливо понимает, что сегодня или завтра, но она решится. Но ей необходимо получить заряд. Ее ноги сами несут на окраину города и там она, расслабляясь, почти готова принять решение.
Спустя час она никак не могла понять, что с нею. Где она и где ее дом, тот дом, где она правит бал. Чувство сытости ее пьянило, а еще больше пьянил выпитый ею коньяк. В темном дворе светили звезды, а беспристрастная, но полная тайны луна висел над нею, и ей казалось, протяни руку и вот она у тебя в ладони. Во дворе света, как всегда ночью, было мало, но женщину, молодую женщину она заметила сразу. Когда до незнакомки оставалось метров пять, ноги, до этого смело и уверенно несшие Зинаиду домой, замерли. Но не это было страшным, а то, что она при плохом, можно сказать, дерьмовом освещении увидела в глазах, смотрящих на нее в упор.
— Блин, — так хотелось ей произнести, но слова застряли в ее горле, а язык, казалось, распухший до огромной величины, сейчас, вот прямо сейчас, перекроет ей дыхание и тогда…
Ее мозг, поглощенный испугом, застыл, забыв послать тот импульс, который отвечал за здравость мысли, хотя в ее-то сегодняшнем виде и положении. Но мысленно она кричала и ее услышали.
— Ты помолчи, просто стой на месте и молчи. Знаешь, когда я была девчонкой, — девушка или молодая женщина запнулась, чуть отведя от Зинаиды свой гипнотический взгляд, и на доли секунды к Зинаиде вернулось полновесное дыхание. Но она не успела или просто не смогла произнести то, что хотела. — Это было так давно, когда вот луна еще была так молода и так наивна, а юный Евфрат нес свои воды по другому руслу. Как давно…

Зинаида, находящаяся под ее взглядом, все-таки смогла пропустить одну единственную мысль, попавшую к ней из рассудка. «Еще одна сумасшедшая стерва».
— Извини, я отвлеклась. Ты не должна печалиться, переживая из-за того, что твой муж, твои дети…Кстати, как насчет твоей страсти. Это надолго или навсегда? Что ты чувствуешь, когда предаешь своего мужа, а что сможешь почувствовать, если его не станет.
      Едва незнакомка огласила то, что давно засело в голове Зинаиды, как последняя явственно услышала запах. Она не понимала, что это запах тлена, тот, от которого отворачивают лица, обращаются в бегство, но только не она. Для нее этот сказочный, волшебный запах, доносившийся неизвестно откуда, был слаще меда, слаще, чем самый развратный скотский секс. Она осязала его, видела расширенные глаза, а раздувшиеся ноздри вдыхали запах ночи, отравленный мочой подворотни, где явственно виднелся портрет ее судьбы.
      «Да со мной все в порядке, а все что сейчас происходит, всего лишь сон или моя пьяная дурь. Закрою глаза, а когда открою, ее не будет», — так отозвался ее разум на слова незнакомки, которая невольно или специально так подстроила, но стала внушать ей страх. Слишком многое она знала. Она знала о таких вещах, за которые она, не задумавшись, могла впиться ей в глотку. Но что-то ее сдерживало, не давая такого шанса, хотя и шанс был невелик. И вот это самое было скверным, о чем Зинаида сейчас с горечью себе признавалась.
— А теперь поговорим о тебе, обо мне и о той жизни, которую ты могла бы иметь если…
Она слушала, впитывая ее слова, как будто они несли живительную влагу, без которой ей не жить. Случилось! Когда это случилось, почувствовала, как в нее проникает что-то холодное, ужасное, но такое долгожданное.

Прошла неделя. Именно через неделю, как было сказано, она Зинаида, должна решиться или да или нет. Вся неделя — это сгусток небывалой нервотрепки, воя проклятых соседей, умудрившихся залить ее кухню. Потом был педсовет, а следом приход угрюмого участкового, который ничего не сказав толком, обошел ее квартиру, и ушел. Но, по крайней мере, она пыталась что-то сделать, как будто уже знала о судьбоносной сделке. В последний вечер она поблекшая, издерганная сидела у окна и курила. Перед ней лежала вторая начатая за вечер пачка дорогих сигарет, но обращать внимание на проблему возможной болезни легких, это, по крайней мере, глупо. Ее это злило, возбуждало и лихорадило одновременно. Она прекрасно понимала то, что произойдет и хотела, чтобы Это случилось.
Но в то же самое время она еще надеялась. Как надеются приговоренные к смертной казни. Надежды сбываются? Глупо. «Если Она-добро, значит я достойна доброго отношения к себе. Значит мое недоверие…»
А еще она вспомнила тот день, когда ей было так горько и одиноко, когда хотелось одного — чтобы ее выслушали и поняли. Ведь она заблудилась! Ублюдки! Мои сыновья ублюдки…
В ее голове еще остался здравый смысл и то, что называют тлеющая вера. Она, и это признавала, хочет спастись, найти свой одинокий причал. В ней много злобы, много подлости и ненависти, но ведь она это понимает! Рассказать ей, излить душу, а там все в руках Господа.
Наскоро собравшись, поехала в центр, к той самой знаменитой Томиной. Почему к ней? Она не могла дать ответ, так как не знала и сам вопрос. Ее тянуло именно к ней, к той женщине, которая каждую неделю рассказывая с экрана человеческие истории, искренне им сочувствуя. Но разве моя жизнь, это не история? Она долго, упорно доказывала охране, что ей надо, просто необходимо ее увидеть. Что это вопрос жизни и смерти. Но все впустую.
Повернувшись спиной, опустив плечи, ощущая на себе взгляды бесчувственных, но таких одинаковых в своем хладнокровии и равнодушии мужчин, она ушла. В эту ночь что-то изменилось, что-то в нее вошло. Просто, обыденно легко как входит нож в масло.

Следующий день вплоть до рокового вечера был пуст, тих и странно, безразличен. Иван, разбивший ее реликвию, розовую тарелку, был изумлен тем обстоятельством, что мать не подняла крик и не ударила его как обычно. (Я стал старше!) Этому была своя причина, которая крылась в сердце и в голове Зинаиды. Испугана (только чем?) и равнодушная к потере тарелки (ничего, уродец, я тебе припомню), она сидела у окна, курила, ожидая багряный, по ее собственному признанию, безрадостный вечер.
Вскоре, когда появились первые, пока еще одинокие и сиротливо блеклые звезды, все и произошло. Событие, о котором она думала, трепетала и (правильно делала), опасалась, произошло буднично, серо и как-то скучно.
— Подпиши вот здесь и здесь. А теперь прими вот это и это. А теперь закрой глаза и посчитай до десяти.
И все? Открыв глаза, она обнаружила, что она одна. Незнакомки /Ее/ не было. Тишина глупой ночи, повизгивание щенков, повылазивших из сколоченной кем-то из соседей будки и все. Еще раз, закрыв глаза и снова открыв, она видит все, что видела секунду назад. Угрюмый, теперь без звезд небосвод, мелькающие серые тени в подворотне и все. А где…
Она вернулась домой и легла спать. Ей снилось, что она стоит по шею в древних водах Евфрата, а вокруг плавают чьи-то вонючие кишки, а еще оторванные руки и ноги, а еще головы с торчащими наружу черными языками, а еще…
Она нисколько не боялась. Все ею увиденное она принимала как обыденность. Ее занимало другое. Где ее новая жизнь и где обещанное ей богатство? И будет ли оно…
                                                                   

                                                                        ***
Жизнь, полная дерьма, жизнь, полная ненависти и разочарований, продолжалась.
Ее девиз звучал просто: «Никому нельзя верить, даже Ей». А ведь она так хотела довериться! Дура, жирная глупая баба, поверившая в свой внутренний голос. «О чем ты тогда думала, да и кто тебя смог бы понять?»
Ненависть, вспыхнув, загорелась адским огнем, который до конца ее жизни было невозможно потушить. Ни в этом мире, ни в каком ином не было того, что могло его загасить. Да и сама она принадлежала не себе, а той, кто, забыв о своем обещании, был далеко от этих мест. Впрочем, как и сотни лет назад, все было обыденно.
      Когда старший сын закрылся в туалете и не появлялся оттуда, как она подумала, целый час, Зинаида, подкравшись к двери, заорала, тарабаня в дверь:
— Выходи, сволочь!
Но едва произнесла это слово, ей стало плохо. В эту самую минуту она отчетливо почуяла такой ей знакомый запах тлена. Он щекотал ее ноздри, а она, как будто напившись хмельной браги, упивалась этим запахом. Она во власти этого запаха и, как кошка, почувствовав валерьяну опустошенная, медленно передвигается по квартире, тем самым давая шанс сыну.
    В ее голове рисовалась картинка, и она послушно кивая неизвестно кому, произнесла тихо: «Я поняла…»

Сейчас Зинаида Чокина, оглядываясь по сторонам, как будто заново рассматривает свою жизнь. Она одна из тех, кто не будет терпеть. Она, а не они будет желать и иметь.
Та, которой она продала душу, она рядом и смотрит испытующим взглядом. Вся ее фигура, чуть вытянутая вверх, она не только мрачна, она ужасно строга, а оттого у Зинаиды тихо щелкают зубы, и медленно продвигаясь вперед, она подходит к кровати.
Пьяница-муж лежал, раскинувшись в постели, и, как всегда, храпел. Вот тут-то ее терпение оборвалось. Легкие, почти неслышные шаги, и большая так приятно согревавшая голову подушка мягко ложится ему на лицо. Она отходит и ждет, оглядываясь назад. Всхлип, легкое царапанье пальцев по потерявшему цвет покрывалу и все. Тишина. Полная, но так приятная для нее тишина.
 

                                                                    ***
— Боже! Она жива.
— Кто? — недоуменно произносит седой врач. — Кто жив?
— Она! — Светлана Ивановна показывает пальцем на покрытое белоснежной простынею тело и распахивает в широком жесте руки. Она удивлена. Нет, она поражена всем происходящим в этой комнате. Врач  рывком срывает простыню, и она это видит…
Копошащиеся на груди черви и мелкие, почти невидимые личинки, все это живет… Своей особой, неподвластной человеку жизнью. Шевелящаяся масса поднимает и опускает, создавая иллюзию вдоха и выдоха, грудную клетку.
       «Жизнь после смерти», — хочется произнести известные слова, а пока картинка нарушается атакой почувствовавших пищу санитаров планеты. Они, преодолев километры, чувствуя запах гнили, запах от которого сходят с ума, но только не они, впитывая в себя гной, насытившись, поднимаются в воздух.
Врач, взмахнув рукой, гонит мух прочь.
      Лопаясь, все содержимое внутренностей появляется на поверхности. Лишенные зрения черви, недовольны. Они расползаются по всему телу, спасаясь от света. Что это? Запах. Ужасный, ни с чем несравнимый запах гнилой плоти, лишенный прикрас. Но к нему добавляется запах канализации, где, как кажется, моча — это всего лишь благовоние. Он достигает обоняния стоящих по бокам мужчин и, прикрыв ладошками рты, они исчезают, оставляя в одиночестве двух женщин.

Одна из них мертва. Давно и навсегда, а вот вторая смотрит на смерть, и на ее лице обозначена лишь одна мысль. Что там в ее глазах? Звериный блеск и могильный холод? А еще бьется, пульсируя, простая догадка: жизнь плохая или хорошая, она не согласна со смертью. Она, буравя плоть, пробуждает иные, нам непонятные формы жизни и так будет, и было всегда. Человек, обычная пища для жизни и разве вина личинки, что она живет, развиваясь именно так? В их сумеречной жизни /?/ все происходит именно так. Там колыбель иной жизни (иной ли).
       Кровь, все приливая к голове, достигает критической массы, готовой взорваться. Мышцы ног Светланы, приготовившись к отступлению замерли, пробирает дрожь. Но Светлана Ивановна шепчет про себя знакомые слова аутотренинга и, секунды спустя, дыхание восстановлено.
       Уголок рта у покойной произносит свой ответ. Из него выползают потревоженные светом личинки и, копошась, выжирают тугие, так пахнущие для них губы. Светлана Ивановна делает шаг назад. Взгляд на изуродованные артритом /?/ руки. «Я еще живая, но мне кажется, схожу с ума. Мне кажется…»
Она в полном одиночестве, здесь кроме нее и покойной нет никого. Мир вокруг пуст и холоден, по крайней мере, в ближайшие минуты…
Дрожь мертвого тела, и мгновение спустя в лице покойной происходит странная трансформация. Секунды, мгновения и губы, шевелясь, тихо шепчут: «Взгляни».
Светлана Ивановна слышит этот призыв, и нервным, чуть брезгливым движением прижимая левую руку к груди, правой рукой приподнимает монеты.
Глаза, обычные, лишенные смерти, чуточку навыкате и обычные, редкие ресницы. Выражение лица Светланы Ивановны тоже обычное. На нем нет удивления и замешательства. Мистики нет, как нет завораживающего ее взгляда. Но это так ей кажется. Глаза расширяются. Они смотрят на нее в упор. Они не привораживают, они манят туда вглубь, где что-то живет /иная жизнь/. «Берегись! Чужая жизнь. Берегись того, что порождает разум!» Ее чувства снова обретают двойное значение.
А еще мелькает сумасшедшая мысль о том, что там, во мраке, скрыт занавес, но одерни его и… Она должна одернуть, приподняв его и, выпустить что-то, чему нет названия. (Открой, если хватит духа).
Прикусив губу, как ее учили, похолодев, понимает, что нужно — просто необходимо отбросить эту мысль, потому что она заставляет чувствовать себя слабой, просто игрушкой в непонятной ей чужой игре.
— Я последняя идеалистка, поверившая в зовущий меня мир иллюзий. Странно, но в тоже время меня тянет туда, где, переливаясь сумрачным оттенком, извивается и мерцает нечто. Нечто, ни с чем не схожее, как не похож день на ночь. Зачем?
Светлана Ивановна закрыв глаза, снова их открывает, и погружается навстречу жаждущую ее мглу.
Она смотрела на то, что предстало перед ее глазами, и отказывалась в это верить.
— Господи, спаси меня и прости мои прегрешения.
Сердце, которое готово было выскочить из тела, пугает жжением. Но физическая боль, это несравнимо с тем, что еще предстоит увидеть там. Она на уровне своего подсознания понимала, что боль уйдет, едва она переступит порог квартиры и выйдет на божий свет.
Как будто потеряв оболочку, она стоит посреди огромного поля разделенной рекой, а по обе стороны от нее воины света и воины тьмы. «Кто они? Зачем они здесь, и что она здесь делает?»
Вот, пожалуй, правильная, единственно трезвая, доступная ей мысль.
Гоня впереди себя страх, гоня и проклиная его же, она видит переполненные ненавистью лица врагов — воинов дьявола, сатаны, всех тех, кто предал Его, кто поддался рабству, продал властителю ада свою бессмертную душу.
Неожиданно, будто в дымке, она видит перед собой неподвижные трупы, частично лишенными телесной оболочки, а их пустые глазницы обращены к застланному грозовыми облаками небу.
— Кто они? И что здесь делаю я?
Светлана Ивановна кричит, но ее крик тонет в бездне криков невинных жертв ожидающих своей незавидной участи вон там, чуть правее, на берегу древнего Евфрата, где стоят все те, кто, смиренно молят ее о милосердии. Но ей такая власть не дана. Или она как Харон, проводник из мира мертвых в мир живых? Или это и есть Ад? А еще…На мгновение Светлана увидела маму, застывшую на берегу…Дикие крики, стон, плач и взгляд мамы прикованный к дочери…Постепенно мама теряется из виду, исчезая под тихими, но опасными водами древнего Евфрата. Догнать? Остановить маму?
Нет, она должна выбросить прочь эти мысли. Но как? Как выбросить из головы мертвые глаза мамы? «Что происходит в моей голове? Почему на маминых руках нет «незримой» надписи: за покаяние – милость Мою…Она не покаялась?»
      Противясь себе, отчетливо понимала ошибочность своего поступка, как и то, что она — слабая беззащитная женщина, волею судьбы вторгшаяся в неизведанное и страшное по сути своей. Она боится? Да, это так. Но это не просто страх, жуткий страх перед опасностью и неизвестным. Чужим, облеченным яростью нечеловеческой ненависти. Это намного хуже и глубже, чем она могла себе представить и понять разумом. Это леденящий холод, пробирающий до самого святого, что есть в ней — разума. Страх давит и, медленно поднимаясь, ищет то самое, что имеет имя — мозжечок. Ведь в нем есть то, что связывает ее душу с космосом, с тем невидимым маячком, на который она всегда ориентировалась. Дрожат колени, синеют губы, а ее руки ходят ходуном. Все это так, как и описано в потертых умных книгах. Ураган чувств, мыслей, желаний. Возвращаясь назад, путаясь, мысли возвращались к маме, которая, стоя у иконы, склонив седую голову, просит Господа о прощении. И разве не тогда мама, отчитав ее за худой поклон, глядя на строгий лик Христа, приговаривала:
— Разве не я тебе говорила, что молитвы необходимо читать, склонив голову, а еще — преклонив колени. И разве не я тебе говорила о том, что почитающие людей, живущих в праведном труде и скорбящих о днях Христа, будут счастливы всегда. А ты…
Но, меняясь, калейдоскоп отсвечивает прошлое, отправляет ее в будущее и предоставляет ей последнюю возможность изменить ход событий. Перед нею возникает видение. На стене, на которой только что висел ковер, написаны иные слова: «Ибо сказано тебе во время благоприятное я услышу тебя и в спасении помогу тебе. И повторяй слово в слово… Помни и чти сие».
      Она повторяет их, отчетливо понимая значение этих слов. А еще, понимая, склоняет голову, осознавая, как долго шла к ним. Многие, едва подойдя к границе запретного, к той грани, за которой зловещая тьма, где умирают, так и не поняв ничего. Многие, рискуя своими жизнями, отдают душу во власть иблиса /он, она/, так и не поняв, что произошло.
Отчего? От прозрения? Но она, познавшая тайну человеческой души, разве отступит? Она не посмеет усомниться в своей, пусть и ослабшей от городской суеты, веры. Так почему она, свет солнышко Светлана, свет против тьмы, стоит, опустив голову, и молчит? Обман? Иллюзия?
Единственной правильной мыслью, отозвавшейся острой болью и разрывом сосудов в голове было: «Спаси, Господи», — это и было ее ответом.
Молчаливое противостояние, тихое безумие подходит к концу и каждая из противоборствующих сторон это знает. Кто одержит психологическую или физическую победу? Но разве это главный, такой животрепещущий вопрос, когда на чаше весов — бессмертие еще одной души. Когда он или она /кто знает/, хочет заполучить ее душу любой ценой. Смерть? Тайна? Дешевая игра на чувствах?
Глаза стекленеют, они исполнили свою роль. Дрожь мертвой плоти и наконец-то, наступает долгожданная смерть. Шум позади ее спины и она, едва державшаяся на ногах, готовая упасть на грязный пол.

                                                                          ***
Когда Светлана Ивановна вышла из подъезда, ее было трудно узнать. Бледное, будто увядшее лицо, взгляд человека, увидевшего воплощение смерти в земных условиях, и поседевшие волосы. Но, наверное, Светлана Ивановна была в этот момент самым счастливым человеком. Хотя, для того чтобы это полностью осознать, оставалось сделать многое, порой практически невозможное, но сделать. Перебороть себя, приподняться над собой, над своей слепотой. Неужели это возможно?
— Поставить свечи, заказать молитву и, наконец, похоронить ее, хотя это дело, прежде всего, сыновей. А мне спать, а еще лучше выпить, а потом спать, не поднимаясь часов тридцать. А затем встать взглянуть на себя в зеркале и мыслимо воздать себе любимой хвалу. И хвала должна звучать так: и до старости, и до седин не оставь меня. Радуются уста мои, когда я произношу хвалу Тебе, и душа моя, которую ты спас.
Стоящие зеваки крестятся и скороговоркой бездумно шепчут: «Спаси и сохрани».
А кто-то просит сразу же себе помощь.
«Пустая трата времени», — так Светлане Ивановне хочется им сказать. Ей ли не знать, что просить — это не значит иметь, а иметь — не значит быть счастливым. А лучше возносить Ему хвалу, обычное спасибо за день, за солнышко на небе, за то, что щебечут птицы и за то, что ты просто живешь.

Солнце дарит ей надежду. Светлана Ивановна наклоняется, кладет на дрожащую ладонь маленькое насекомое, и улыбается.
Первый раунд закончен. Первая и единственная в ее земной жизни смертельная игра пришлась ей не по вкусу. Но засевший занозой вопрос: «Для чего, во имя чего», так и остался, не раскрыв свою тайну.
И вспомнились слова, пришедшие из ниоткуда — «Если будет вера не усомнитесь ни в чем».

                                                                         ***
Прошло почти три года. Эти годы не были так просты для Светланы Ивановны, как ей того хотелось. Все вдруг пошло кувырком. И не просто так, а обрушилось, разбилось, пошло наперекосяк, разорвалось, и прочая и так до бесконечности. Ушла и не вернулась любимица кошка Муся, а вслед начались проблемы на работе, той работе, от которой она кормилась, считая ее по праву своим утешением и тем, что она, именно она, создана для нее. Ее творческие замыслы, наработки канули, растворились, исчезли, как будто их никогда не было. Хотя, как себе представляла Светлана Ивановна: творческий процесс невозможно, нереально остановить, но им это удалось. Им, это значило той кучке новых хозяев студии, которые, посмотрев всего лишь раз ее прямой эфир, не предупредив ее, закрыли.

Приподнявшись, она достала тощую папку, в которой остались ее записи, ее наброски и, конечно, план последнего телеэфира.
— Приветствую вас, горожане. Рада снова вас видеть и чувствовать вас по другую сторону экрана.
Дальше шел не вполне ясный текст — перечеркнутый, сокращенный, но так понятный ей. — Основ. прогр. что делать молодежи если? Тчк. В том. числе. гл. режис.? Подгот. персонал и мне? Мой проект? Где носит этого Фомина? Пр…
Все ею написанное было посвящено все той же глупой /или нет/ истории, скрупулезно описанной в одной, довольно бойкой газетенке, где она, Томина, предстала перед публикой почти оголенной и в неприглядном неглиже. Но не это было тем камнем, что, обрушившись, отшиб мозги новых владельцев студии. Она достала пожелтевшую страницу, где именно так и все было описано.
— Недавно преставившаяся, усопшая на веки некая жительница нашего города Чокина З. (в самом начале была допущена неточность в фамилии), которая являлась довольно странной личностью, проживая в Машиностроительном районе. Но начнем по порядку. Главный врач неотложной помощи, позвонив по телефону, вызвал так званого борца за мораль и торжество права госпожу Томину и, предоставив ей свой автомобиль, где она и была доставлена к Чокиной З. Многие наши горожане, знают, о каких проблемах ведет свои репортажи госпожа Томина. И вот приехав к вышесказанной Чокиной, она не только нарушила мораль и право, но и оказалась перед лицом давно умершим, разложившемся до такой степени, что нашим корреспондентам пришлось надеть средства защиты органов дыхания. Со слов очевидцев, госпожа Томина провела с покойной Чокиной несколько часов! Вы только вдумайтесь дорогие горожане — несколько часов! Возникает вполне обоснованный вопрос: что она делала с трупом, с глазу на глаз в закрытом помещении? Отвлекаясь, мы хотели бы произвести наши дорогие горожане небольшую экскурсию в мир смерти. Многие из тех, кто умирает, ни под каким соусом не передает записку особе, имевшую к ней такое же отношение, как, скажем, наш морг к ратуше Святого Петра. То есть — никакого. Мы понимаем, что возможно, госпожа Томина имела более важные аргументы в пользу своей поездки к покойной, но чтобы быть в затхлом воздухе столько времени…..
      Дальше она не стала перечитывать все то, о чем и так прекрасно помнила. Дальше шла грязь, домыслы и откровенное злорадство. Она не стала искать встречи с городским, а вернее журналистом «За дело», неким Соколовым М. Она просто сложила отпечатанное в эту самую папку и забыла. Зачем слушать, читать все то, что написано тем, кто хрюкает? Зачем? Число таких вот борзописцев увеличивается с каждым днем, и что же бросить все, бегать выяснять отношения?
У нее имелся смысл продолжать свой цикл передач, и она продолжила. Вот только не знала, что ее карьера телеведущей скоро закончится, а она станет простым работником культуры.
Если оглянуться назад, то всегда — и в этом она была убеждена, — все плохое, происходившее с нею в этот промежуток времени, связано именно с той запиской и тем, что произошло с ней в квартире покойной женщины. Как вообще она согласилась на это? Где был ее разум, холодный, не подверженный глупым мыслям разум, когда она согласилась.
Ну ладно, все в прошлом, а сейчас, глядя на висевшие ходики на своем новом месте работы в городской библиотеке, она прислушивается к умирающим звукам, доносящимся от часов, и считает оставшиеся до конца работы секунды.
Тик-так.
— Господи, ну зачем все это? Может, я не особо обременяла себя трудолюбием, но почему именно эта библиотека, а не, скажем, ЗАГС? Почему ты направил меня сюда, а не в плохую или совсем плохую газету. Хотя уж лучше здесь, чем в газету —  от имени и названия мне становится плохо.
Под руку как всегда некстати попалась выдержка из ее диссертации. Ее работы, на которую она, потратив столько сил, махнула рукой.
… Не только в области психологии имеет место религиозный фактор, так или иначе относящийся к теме: поступки и их мотивы. Голод, страх, любовь и ненависть: все это движет человеком, побуждает к саморазвитию, несмотря на боль и разрушения.

Устало потянувшись, она продолжила чтение… «Существуют лишь два фактора, влияющие на человека. Вмешательство извне, от внешних сил, внешнего мира, и второе —  деятельность и опыт самого человека и его души. А еще косвенный фактор, интерпретация событий, происходивших или происходящих в жизни человека».
Было написано и благополучно отложено под сукно. Тошнотворное, мерзкое настроение, усугубленное тиканьем часов, а вслед за ним, когда стрелка остановилась на пяти вечера, громкое, но надоевшее «пение» кукушки.
      Неужели вот так, непонятным голосом пролетит и мое пребывание здесь. Неужели ради чего я жила, творила и сеяла позитивное, порастет, прежде всего, во мне мхом? А еще не дающий ни секунды покоя вопрос: «Что она хотела? Что, черт возьми, эта разложившаяся дрянь с ее червями, мухами и прочим дерьмом? Понятное дело что я, возможно, ее антипод, то есть стоящая по другую сторону жизни. Или вернее та, которая меня ненавидит, видит во мне /видела/ что-то, что мешало ей отбыть в могилу. Я запуталась. Совсем. Хотя!? Может быть, все дело в моем падении в детстве ровно пятьдесят лет назад. Или в моем шишковидном отростке. Как там тогда читал при мне проповедь профессор — она, то есть я, обладала невиданными возможностями а, следовательно, могла что-то узнать. Ну и колись, моя родная и дорогая, что ты там нашла такого, от чего я, то есть мы, не попали в определенное уединенное место с круглосуточным медицинским персоналом. Что? Тайна? Какая может быть тайна, если я ни сном, ни духом, кроме книг никуда и ни с кем. Меня всю будоражит и очень злит вся эта история с неизвестным концом и лицами, дергающими за веревочку. Ау! Эй, вы там, кукловоды, отзовитесь».

                                                                          ***
А следующей ночью она будет лежать с открытыми глазами, считать световые блики от проезжающих ночным проспектом машин, и все думать, думать.
Это в толстых книгах написано, что легко изменить себя. Взять за пример догматику Луизы Хей. Легко и просто — любите себя во всем и слушайте себя. Согласна, но возникает закономерный вопрос: Если мне сейчас приспичило рвануть на кладбище, выходит, слушая в себе этот призыв, необходимо одеться, взять в руки фонарик, и мчатся туда, где властвует тишина и где есть сумеречная зона. Легко поменять понимание сознательное на бессознательное, а если оно не хочет? Если внутри тебя занозой сидит, прячась, вопрос, на который практически нет ответа, но тебе его необходимо отыскать. Этот вопрос жизни и смерти. Что прикажешь, Светлана Ивановна, делать?

Спустя час, когда голова, перегруженная мыслями, начинает давать сбой, Светлана Ивановна, зевая, произносит: «И снова нам в бой, и снова нас трубы зовут».
А еще спустя десять минут она спит крепким сном человека, забывшего, что есть смерть и что ее ждут, чтобы продолжить так и неразрешенный спор.
Но странное дело, ей снится Чокина, не где-то там, в земле, а именно в простом, покрашенном в красный цвет гробу. Вокруг — ее сыновья и еще один, довольно странный субъект, держащий в руках бутылку водки.
Это явно ее бывший… Так звучит мысль-сон. Гроб установлен на высокой подставке и она, приподнявшись на цыпочки, заглядывает внутрь и видит белоснежное покрывало сложенные крест-накрест бледные рук, а еще лицо. Спокойное, даже чуть ироничное, как будто ее перед смертью явно рассмешили. И все. Ничего такого, от чего следует бежать или опасаться. Странно. Но то, о чем у нее мелькнула мысль — вот оно.
 
Священник, убеленный сединой и длинной бородкой старик, явно упирается, не хочет выполнять обряд погребения. И вот оно разрешение вопроса. Ее веко дергается, а рот приоткрыт, и она явственно слышит пронзительный звук, схожий на школьный звонок на перемену. О, Боже!
Резко вскочив, Светлана с трудом понимает, что она слышит действительно звонок будильника. А она на прежнем месте, в своей комнате и нет красного цвета гроба, как нет ничего из приснившегося. На короткий миг показалось, что все происходящее с нею, это вымысел, иллюзия, а она, Светлана, самая нужная деталь в чужой игре.

                                                                              ***
Но как всегда бывает, не от нас зависит то или иное, неподдающееся логике действие, усугубленное чувством познания, так и разумом. Так и в случае со Светланой Ивановной. Прошло уже десять дней, а она никак не могла привести свои чувства в стройные ряды и чувствовала себя разбитой, отчетливо сварливой, что проявилось не далее чем сегодняшним утром.
Когда она открыла глаза, то сразу, почти мгновенно, поняла — сегодня явно не ее день. Голова ныла, прося какую-никакую помощь, при этом взгляд косил вправо, где на полочке притаилась упаковка таблеток от головной боли. Спина ныла, а еще желудок так некстати взбунтовался. А еще противное чувство, о котором она позабыла со времен ее падения из окна. А как все прекрасно начиналось. Куча врачей, приезжающие ученые, и она, полиглот, узнавшая неизвестно откуда неизвестные языки. А потом… Потом было серо, скучно и обыденно. Все исчезло, едва она вышла из стен больницы, и все, кто к ней приезжал, ловя ее слова, тоже исчезли. А она обиделась на собственный мозжечок, который зарос, и даже шрам — он тоже исчез.

                                                                               ***
Она пересекла узкую, посыпанную желтым гравием и песком дорожку, резко остановилась. Впереди, там, куда ей указал сторож кладбища, была темнота. Нет, не та тьма или, еще хуже, мрачная, полная жути темнота, но все же заросли сирени — это так же не повод одинокой женщины для нытья. Хотя, какая может быть радость, при виде печальных памятников, где под каждым лежат все те, кто, вдыхая воздух, жил, творил, любил и ненавидел. Ржавые кресты, вырванный с корнем можжевельник и разбитые «умелой» рукой фотографии на памятниках.  (Под тонким слоем земли…они погребены. Она или Они?) Кто понимал и принимал жизнь, такой, какой она есть. Но в тоже время были и такие, как та, к которой она пришла. Зачем? Ощущаю зло, смерть живущую здесь. Они…те, радуются новой жертве, новой купленной душе.
Глупые мысли? Нет… Я в полной безопасности, пока у меня на шее крестик. Вот надпись… Восстанет и прозреет. Он был одним из нас, и смерть разлучила нас. Кто ты погребенный здесь? Бред и тихое умопомешательство. Разве могут нормальные люди написать эти эпитафии на памятниках тех, кто, если бы была дана такая возможность, набил за эти слова морду. Разве не бред хотя бы вот та надпись, гласящая, вернее вопрошающая: кто ты, погребенный здесь? Это спрашивает человек о ком? Он что, надеется, что здесь не тот, кто погребен, и он это знает?

Едва ее нога наступила на иссохшую ветку, раздался громкий, почти пистолетный выстрел, замерла. Дыхание перехватило, как будто кто-то исподтишка ударил ей под дых. Отчетливо проносится желание все бросить и убежать. «То ли еще будет! То ли еще увижу!»
Замерев, она чувствует, как низ живота сдавливает спазм, и он начинает жить своей, обособленной от всего организма, жизнью. На миг ей показалось, что она слышит не шум ветра, а что-то иное, совершенно чужое. Схожего на шепот умирающего человека, который, прощаясь, шепчет, а обостренный присутствием смерти человеческий слух, слышит. Рассудок, тоже пытается понять, что же это. Иное — это что? Бесконечность или нечто другое?
— Не спрашиваю себя, что это было, но чувство негативное, я бы даже сказала подлое и трусливое. Спрашивается, зачем мне, пусть и скромной труженице библиотеки, переться Бог знает куда, и что мне от всего здесь увиденного надо? Пройтись по тенистым аллеям? Нет. Тогда что? Протиснуться сквозь куст сирени и найти могилку номер семь тысяч восемьсот пять. Боже, я не подумала об этом. Как же их много! Неужели под ногами, подо мной, лежит столько народа? Но эта мысль привела ее в боевой дух, и она шагнула в кусты, проклиная, впрочем, себя за наивность и немалую дурость.
 
Могилка, в которой покоилась, судя по надписи — Зинаида Семеновна Чокина, была явно запущена. Нет, даже не запущена, а превращена в место (так скоро), где скопились пластиковые бутылки, полиэтиленовые пакеты и, вот в чем странность, использованные презервативы.
— Ну, все можно понять, но это изделие номер два — оно как здесь оказалось?
Народ мельчает, или его мельчают, опустошая нравы. А народ имеет те нравы, которые заслуживает. Аксиома. Но вернемся к нашей тетке. Могилка как могилка, небольшой памятник, пусть слегка покосившийся, хотя оно и понятно, учитывая мусор, и то, что никто к ней не ходит. А сыновья?
Но едва Светлана Ивановна взглянула на фотографию, которая, как она заметила, висела, колышась от порыва ветра, ее сердце затрепетало.
— Я схожу с ума. Поход сюда, в глухое место! Нет, даже сама идея поездки на кладбище, это ли не верх сумасшествия? Все правильно, я — набитая дура. Но мурашки по коже и волос дыбом, не шутки.
       Тем, что она о себе подумала, была неясная, но так запечатлевшаяся в ее голове тень, мелькнувшая на фото. Сердце, убыстряя свой ход, начинало давить, сжимая не только диафрагму, а еще отдаваясь болью в висках. Но и это не было страшным. Прямо перед ней, поднимаясь из могилы, протянув к ней руки, появилась Она. Сомнений нет, и как не щипала она себя за руку, видение не исчезло. Наоборот оно, то есть Зинаида, обнажив в кривой ухмылке зубы, произнесла вполне ясно и отчетливо: «Пришла». (Ее голос звенит, он, как чахлая апрельская трава после лютой зимы, набирает силу, воскрешает).
Но Светлана Ивановна была женщиной сильной духом. Испуг был, но это не страх. Сколько она пережила, сколько бед свалилось на ее хрупкие женские плечи, знала только она. Поэтому, взяв себя в руки (благо рассудок еще не отключился), она рассмеялась. Хотела во весь голос, да так, чтобы слышали все (призыв о помощи), но не смогла. Ее главное оружие, ее рассудок, замерз. Он неподвижен, и тогда на уровне подсознания, понимая значение слова — или она или я, опустив свой взгляд в землю, едва смогла прошептать:
— Зачем я тебе?
— Зачем? — переспросила покойница и, пожав подгнившими за эти годы плечами, грустно добавила: — Скучно мне одной. А вместе, говорили, и батька легче бить. Тем более что бить есть кого, была бы спина прикрыта. Слабее «там» становлюсь. Плоть истлела, а душа еще жива…Ты как огонек, плывущий в степи, возрождаешь меня к жизни. Да и вопрос к тебе имеется. Не зря к тебе когда-то шла. Нет, не я его задам, здесь есть кому. Хотя…
— Нет, этого не может быть. Она врет. Все происходящее неправильно, но с другой стороны, все происходит, так как определено Им, или тем, кто имеет власть неземную. Она, кстати, совсем не изменилась. То есть изменения есть, но так, частичные. Интересно, а как ее разорванный червями живот? Что сейчас в нем происходит, — так отозвалась в ней мысль от умного не по годам рассудка, который, ожив и приняв опасность, все-таки не упустив своего интереса, задавал такие глупые вопросы.
Ни одна из сторон не делала попытки для перемирия. Насчет Светланы Ивановны здесь все было ясно, а вот покойница? «Что она скрывала под своим надбровьем и чего хочет она? Прихода ночи или прихода, как сейчас помнится, полного лунного затмения? Возможно, бред — но если она захочет напиться моей крови? Но что обнадеживает это произнесенное слово — хотя. В нем боль, в нем ужас, но тем, что ждет, или в отношение к ней, Светлане. А к тому, что там, где всегда тьма, где веет смертью, хотя там все само понятие смерть и жуткий холод. Раскаяние? Или очередной обман. Для чего ей нужен обман, если она здесь, она там?
       Светлана Ивановна стояла неподвижно, а ветер, наращивая свою силу, рвал ее волосы, но при этом, не трогая волос покойной. Почему? Почему покойная вспоминает реку Евфрат?
        Все происходящее правильное и неправильное. Все похоже на «святую» ложь, когда, чтобы спасти, нужно правдиво солгать. Спину свело от напряжения, а пальцы рук, дрожа мелкой, но такой предательской дрожью, выдавали ее ужас /наконец-то/. Молчаливый, безумствующий в голове ужас. Теперь, когда настроение сменилось, а сумерки приближались, нужно что-то предпринимать. Но что?
Прочесть все что помнила, обращаясь к Богу? «О, Боже! Прими нужду, прими молитву. Услышь рабу и помоги! Нет, это не то».
        И вот тогда она вспомнила. Молитва! Обычная молитва, способная погасить злую силу, так явственно отобразившуюся не только на лице покойной, а на всем том, что она о ней знала. Хотя, разве это знания? Так, пустое баловство, за которым нет ничего.
Обычный самообман, лишенный смысла и простой, но доступной логики.
— Господи! Избавь душу мою от уст лживых, от уст дьявольских, от языка лукавого. Не даст Он поколебаться вере моей, не воздремлет хранящий меня. Господь, хранитель мой. Днем солнце не поразит меня, а ночью злая сила….
Она, прикрыв глаза, шептала слова, так как будто их знала с детства. Слова были просты, доступны и когда они иссякли, перед нею никого не было. Пусто, только упавшая и запутавшаяся среди мусора фотография, и сам памятник. Больше ничего.
— Одна! Неужели…
Когда автобус, медленно поднимаясь на очередную горку, вез ее в город, она думала лишь об одном.
— Встреча эта не забавна. Она настолько трагична, насколько это только можно себе представить. И еще одно… Это не последняя наша встреча. Они, /мы/ как гладиаторы, сошлись на арене, и кто победит, остается только гадать. Но во мне есть проснувшаяся вера в то светлое и чистое, которое чуть не растеряла, обидевшись на всех. Разве может работа, пусть самая любимая работа, стать венцом ее жизни? Конечно, нет. Разве способна работа изменить ход ее жизни? И да, и нет. Но, если вдуматься, есть лишь одно, что способно повторяться каждый раз. Их «непонятная любовь» друг к другу длившаяся вот уже два года. Но теперь в связи с новым обстоятельством я должна отрыть, как говорят, собаку /или ее/ и понять что ей нужно. Что? А потом, возможно, это бред. Описать все произошедшее со мной и отдать в любое издательство, где мой труд оценят.
Сейчас в ней звучал прагматик, но еще твердый здравый смысл, который невозможно испугать. Или это самообман? Или это состояние, когда собственное поведение, эмоциональный срыв подводит итог ее земного бытия?
Как она помнила слова одного из столпов истории — сумасшедшие слова не понять, как невозможно их оценить. Не для того создаются произведения или вышесказанные слова, чтобы увлечь, а для того, чтобы человека заставить думать. Кто это сказал? Платон? Ницше? Впрочем, это неважно, кто из них, важнее, что действительно думает человек, понимая то или иное значение слов а, понимая, осознает. «Прогулка» получилась.

                                                                        ***
Прошло еще полгода после известного ей случая, ставшего не то чтобы Рубиконом, за которым есть тайна бытия, но все-таки изменившее само понимание слова — жизнь. Прошедшей ночью она видела странный сон и в нем Чокину, ту, которая стала камнем, который не сдвинуть, не отшвырнуть от себя прочь.
Она видит себя почему-то зимой, входящую в тот самый подъезд, и так же медленно поднимается на третий этаж и входит в квартиру. Она видит сидящую у окна взлохмаченную Зинаиду Чокину. Перед ней стоит набитая окурками пепельница, чуть в стороне на краю стола чистый лист бумаги и шариковая ручка. Ее нервно подергивающая рука подносит раз за разом к губам сигареты и, затянувшись, она медленно выдыхает дым. Она смотрит на заснеженный двор, и она, Светлана Ивановна, отчетливо читает ее потаенные мысли.
— Ненавижу их всех. Но в особенности Ее. Ту самую тварь, обещавшую мне Все! Где оно Все, где ее награда? Обманула меня тварь подколодная. А ведь я Ее послушала и накрыла муженька голову подушкой. Как приятно было слышать его булькающий последний вздох. Никому нельзя верить — ни Ему, ни так званому павшему ангелу. Хотя какой она ангел. Накрашенная баба, умеющая проникнуть в мозги и направить в нужное ей направление. Ненавижу тупых ублюдков-сыновей за то, что меня забыли. Передадут подачку, кушай и сдохни мама. Нет, я еще повоюю. Ты смотри — эта тварь носится со своим сопливым калекой, все пытается поднять его на ноги. И мороз ей нипочем? Странные люди. Только пришел снег, повылазили на улицу, как будто нечем им заняться. Даже старая Лиза Борисовна и та здесь. Скалят зубы, радуются жизни и снегу. Да чему радоваться, если метет, а того хуже мороз. Скоро умирать. Я знаю, когда и знаю как. И предстану я Зинка-сучка перед лицом Творца. Страшно? И да, и нет. Я помню, когда, пробравшись в церковь, смотрела на его лик, как и то, что тогда думала. А думала я, глядя ему в глаза, как стырить у Машки помаду, а еще, откуда берутся дети. И глядя на Него, я чувствовала в своей груди интерес к нем, у как такой же интерес к Петьке Малышко. Но Петька сопляк, а Он! А еще помню как «конченная» Ритка, тогда еще на зоне, билась головой об землю, все кричала — спаси меня и сохрани. А я подошла к ней ткнула рабочим ботинком под ребро, плюнула ей в лицо, произнесла: «Кому жалишься, коза недоразвитая. Нет там никого, пусто. И я была права, так как через неделю угорела верующая Ритка в котельной. Спас Он ее или кто еще из святых? Нет, и меня никто не спасет, я уж точно знаю. Но что-то перед смертью меня пугает, что-то тревожит. Что-то говорит, но не могу это слышать. Что не успела Зинка Чокина в этой жизни?.. Да, есть еще один вопрос, который мне хотелось запечатлеть на бумаге. Берем ручку и пишем».

Светлана Ивановна явственно видит ее шевелившиеся в шепоте губы, ее нервное порывистое движение рукой и видит, как на белоснежном листе появляются буквы.
 
Она не могла себя сдержать, и в тот же вечер пришла к дверям квартиры, в которой жил старший сын Чокиной, Александр. Он встретил ее хмуро, но позволил пройти в квартиру, а испуганная, как поняла Светлана Ивановна, его супруга, закрывшись в дальней комнате, так и не вышла до окончания их разговора.

Рассказ, как поняла с самого начала Светлана Ивановна, будет долгим. Никогда еще он никому не рассказывал свою тайну, уродливую детскую жизнь с той, о которой до сих пор вспоминает с трепетным, но далеко не радостным чувством. Он не одинок, но младший брат сейчас очень далеко, и он не сможет дополнить его исповедь. Да, именно исповедь, иначе не может звучать то, что она услышала.
— Я не помню, что произошло, когда мы проснулись, но в квартире были посторонние. Едва я поднялся, как к нам зашла мать и, обведя нас по очереди презрительным, полным ненависти взглядом, произнесла:
— Сейчас придет милиционер, интересуется нашей семьей… Смотрите гаденыши...
И действительно, спустя пару минут к нам в спальню зашел немолодой мужчина и, коротко представившись, начал свои расспросы.
Потом были скорые похороны, а потом к нам пришел и стал жить «папа», странный мужчина, у которого явно не хватало в голове. Но мы жили, радовались каждому новому восходу солнца, каждому новому дню. Потом, окончив школу, мы стали искать для себя то, что нам поможет встать на ноги. Мне можно задать вопрос — почему? Почему мы такие? Почему мы выросли такими и зачем мы ей были нужны? Не знаю. У меня нет прямого ответа, как нет никаких доводов и повода думать о ней хорошо. Она была, как вихрь, как мрачное облако, накрывшее нас с головой, но убежать было нереально, да и некуда. Возможно, что всему виной ее мама, а наша бабушка, так же зацикленная на гаданиях и на деспотизме своих детей.
— А в чем это проявлялось? — не выдержала Светлана Ивановна, задав, как ей показалось, простой вопрос.
— Выражалось в том, что у нее кроме нашей мамы были еще четверо детей, но все они не дожили до своего совершеннолетия. Один утонул, когда ему было всего шесть, двое угорели в избе, двери которой кто-то подпер жердью, а еще один мальчик оказался в яме, куда сбрасывали павший скот. Но, как я только недавно понял, изучая материалы дела, то есть, собирая все по крупицам, всегда мать, то есть бабушка, была где-то рядом.
— Вам не показалось это полной чепухой? Сами рассудите, как может мать решать судьбу своих детей, а уж тем более решиться на их убийство. Кстати, а что и где сама ваша бабушка? Что с нею произошло?
— Она погибла, когда нам было еще мало лет, — Александр, тяжело вздохнув, облизав кончиком языка губу, и нехотя, как будто из него тянули слова клещами, продолжил: — Она была скорей предтечей всех наших детских бед и, возможно, что она открыла засов, так дорого стоивший нашей матери. Не маме, а именно матери.
— Что было в вашей жизни нового, что было дальше?
— Ничего такого, о чем можно судить как плохо, так и хорошо. Я стал тем, кем стал, а мой брат…Он стал, кем он хотел стать. Вот и все. Квартира, ну та где вы ее видели, так и стоит с распахнутыми дверьми, но я туда ни ногой. Как впрочем, и к ней, на могилку. Боюсь, честно признаюсь, боюсь. Кажется, она в земле, чего бояться, но едва дохожу до мрачной аллеи, где она похоронена, у меня просто останавливается сердце. Пусть уж будет так, как есть…
— А ваш родной брат, где он, что с ним? — Светлана Ивановна, произнесла эти простые слова, не ожидая, что произойдет потом.
Лицо Александра застыло, он, казалось, полностью окаменел, и глаза все того же цвета моря, утратив блеск, помутнели. Светлана Ивановна не могла понять. Что произошло из-за того, что она задала простой, по сути житейский, наивный по своему смыслу вопрос. Что, черт возьми, происходит и что с ним?
— Он в больнице. В психиатрической больнице, что находится в одной из стран СНГ. Но прошу вас никому не слова, иначе конец моей карьере. Вы понимаете, о чем я вас прошу?
— Понимаю, и даю свое честное слово. Но почему? Отчего он там?


Светлана Ивановна вышла из невольного ступора, когда узнала эту новость. В голове моментально возникла каша, какофония из обрывков слов, воспоминаний, и все это переплелось в один тугой узел, который требовал немедленного, по сути оперативного вмешательства. Но поразившая ее новость родила странную, если не сказать сумасшедшую мысль — догадку: «А что, если все в их семье это — родовое проклятье? Подожди, Светлана Ивановна, не торопись. Родовое проклятье — это помесь фактов, вымысла и немного мистики. Это, как слоечка, запекаемая в печи. Что вложила, то и получила. Нет, это явная, доморощенная мной фантазия на тему о покойнице. Мне так хочется, чтобы все выглядело именно так. Но разве разговор с покойницей, так сказать с глазу на глаз, вещь абсурдная и нереальная? Тогда что с тобой, моя ты милая. Стоп. Необходимо взять себя в жесткие перчатки, ершистые такие, и посмотреть на все с другой стороны. А все выглядит следующим образом. Два дебила, одна из них — это женщина, то есть я, что особо настораживает, сидя на кухне, пьют /и, слава богу/ терпкий зеленый чай и судачат, точат языки, метут метлой, бакланят и прочее о том, о чем здравый человек говорить и рассуждать не может. Ведь если только вникнуть в суть рассказа, тогда срочно необходимо нашего работника прокуратуры отправить в палату номер семь к «генеральному прокурору», а я такого знаю. А меня, милую, в палату номер восемь к девчонкам-веселушкам из группы "бакшиш салями" и незабвенной «Мерлин Монро». Кстати, о психушке — у меня там имеется свой человек, то есть директор сего заведения, и надеюсь, он меня вылечит, излечит и просто поставит на ноги. Бр… Допустим, правда жизни такова, что это все до единой копейки реальность. И что следует из всего? Что-то не так, что-то не вяжется с тем, что произошло. Самое подлое, что я попала в загон, тупик и не могу понять в чем дело».
— Я бы попросила у вас сигарету, если позволите, — Светлана Ивановна, бросившая курить много лет назад, когда переехала жить к бабушке Маше, с особым нетерпением щелкнув предложенной зажигалкой и длинной, не иначе для гостей, сигаретой. Затянулась и через секунду почувствовала, как уплывает ее голова.
Она отчетливо видела больничную палату, решетчатые окна и всего лишь одного больного, который, склонив книзу голову, что-то бормотал. Присмотревшись, она легко узнала младшего Чокина и, глядя, прежде всего на его слюнявый рот, прикусила кулак. Замечательно! Тонкий слой моего разума разрушен. Но…Почему он здесь? Зачем он здесь и вообще, что происходит?
 
Она видит не только это. Спустя минуту, в палату уверенно входит ослепительной красоты блондинка в белоснежном халате и, приоткрыв в змеиной улыбке губы, вводит ему лекарство. Но не это странно. Светлана Ивановна видит, что, сделав укол, блондинка принюхивается к палатному затхлому воздуху и она, побившись об заклад, чувствует ее присутствие или слышит запах. Но этого не может быть! Такое в принципе невозможно. Тогда почему блондинка, приподняв ладони на высоту груди и выставив их вперед, ищет ее присутствие. Она ищет, и это ее больше всего пугает.
Поиск нарушает, мотает головой младший сын, и следом он кричит. Его слова бессвязны, но Светлана Ивановна отчетливо различает слово  — мать. А еще спустя две или три секунды она слышит и другое отчетливое слово — церковь.
Что может связывать эти два слова, для нее загадка и, как она потом себе внушала, кто-то или что-то резко дернув, вернул на место, где она закурила.

Светлана Ивановна мотала головой и осмысливала все произошедшее. Отчетливая, как никогда, была мысль-бред. Но второй и основной, стала мысль — она приходит к нему.
— Кто приходит? — Александр, уставившись на нее, смотрел более чем вопросительно. Светлана Ивановна поняла, что она только что произнесла вслух.
— Никто, это я о своем, о рабочем. И последний вопрос… Почему вы не посещаете могилку матери, не ухаживаете за ней, ведь это мать.
— Я не хочу говорить на эту тему, да и вообще… мне еще работать.
Больше оставаться для беседы смысла не было, тем более что у нее разболелась голова.
Александр долго не мог уснуть, раз за разом прокручивая прошедший разговор.
«Зачем я ее вообще впустил? Теперь жди неприятностей или, того хуже, полчища репортеров. Хотя… Нет, она человек слова и насколько я о ней знаю, его сдержит».

Но на следующий день в его машине сидело три измятые физиономии, которые согласились за несколько рублей убрать мусор и остальное, что необходимо в столь мрачном, одиноком месте. Александр, оставаясь у машины, прождал их около часа и за это время выкурил не меньше половины пачки сигарет. Когда нанятые им работники вернулись, сложили в открытый багажник машины лопаты, он молча достал из кармана деньги, рассчитался, но даже не спросил: «Как там?»
А на следующее утро, позвонив секретарю, обронив сухо: «Меня не будет до конца дня», — отправился в психбольницу, навестить брата.
Они сидели рука об руку и о чем-то шептались. Хотя если вслушаться в их разговор, больше шептал старший брат Александр. Находившийся рядом с ними медбрат Луговин несколько раз мог слышать фразу: «Простим ее. Ты сам поставь свечу...»
Ему была безразлична тема их разговора, для него главным был неукоснительный порядок. Вернувшись в палату, младший брат рыдал и, вытирая слезы, подняв вверх голову и глядя на решетчатое окно, шептал: «Прощаю».
Александр, приехав домой, кружился по комнате в размышлении, кусал сжатый кулак и все решал возникший перед ним вопрос. Все-таки он не ошибался, когда подозревал, что мать следит за ним. (Оттуда? Невозможно!) А утром, едва рассвело, он стоял перед входом в деревенскую церковь, и на его лице ясно виднелась злость. Когда прихожане стали вливаться в открытые настежь двери церкви, он повернулся и отшвырнул в сторону купленную здесь же свечу.
— Брат простит, только не я, — так прозвучала мысль-решение в его голове, и возможно он был прав. – Когда туда…попаду, сравняю могилку с землей…
 
                                                                        ***

Она имела все нерастраченные возможности, и она их использовала. Через три дня, получив необходимые ей документы, поняла. Александр, он не просто работник прокуратуры, он еще и жесткий, порой жестокий человек. Мир для него проплывал в иных красках. Многое то, что она отсеяла, навевало на нее двоякое впечатление, а вот то, что осталось, и стало для нее отгадкой.
Александр Павлович Чокин действительно иногда «баловался» с привлекаемыми в качестве задержанных людьми, и эти баловства иногда заканчивались для подследственных мягко говоря — средне паршиво. То есть, потеря зуба или сломанный нос — это и было средней паршивости мероприятием. Не содрогаясь от ужаса, не жалея, не сострадая. Высокое и не очень начальство закрывало на это глаза по одной причине. Он был классным работником, по трое суток не выходящим из кабинета, и самое внушительное, что все дела были полностью безвозвратные. Можно было сказать так — все эти убийцы, насильники и прочая шелупень попросту старалась взять на себя все, что только можно было на себя повесить. Он мог заставить. Посмеиваясь, в прокуратуре говорили: «От Александра даже дворник конторы не спрячется, сразу идет с признанием». И это было сущей правдой. Его боялись, его любили, его ненавидели, но мало кто знал его истинное лицо. А оно было скрыто непроницаемым щитом, таким, что его сущность не знала даже жена. Но иногда и в нем пробивался страх, и он имел только один корень — мать. Что-то незримое, что связывало его, брата, и мать всегда висело в воздухе. Это что-то, застыв, всегда было рядом, протяни только руку. Он не мог, не хотел протянуть руку, зная наперед, что ожог, оторванная кисть, сам итог неминуем. Изредка, осмысливая все, когда-то с ними происходившее не раз и не два, отождествлял с чем-то неизвестным. Таким, о чем лучше не вспоминать, но вспоминал. Не хотел о нем думать, но думал. За все годы он ни разу не пришел к ней. Нет, он отсылал ей посылки с продуктами, посылал открытки (чего это ему стоило), но прийти попросту боялся. Записку он хотел выбросить, едва ему сообщили о смерти, но неожиданно, вспомнив ее лицо, не посмел. И место ей он нашел такое, чтобы как можно дальше туда, вглубь. Похороны он видел лишь издалека. Грустная кучка старух, оплакивающих мать за деньги, а вслед — проливной дождь, смывающий за ней следы.

                                                                          ***

Мысли, как их не гони, они раз за разом подталкивают к одному — необходимо посетить церковь. Срочно или нет, не знаю, но необходимо и все. Я чувствую себя виноватой /в чем?/.

Внутри церкви было пусто. Едва Светлана Ивановна вошла и, купив перед ризницей свечу, подошла к иконе, ей послышался сухой старческий кашель. Оглянувшись, она встретилась с глазами священника, довольно сморщенного старика, который смотрел на нее, не отводя своего взгляда. Стало довольно неуютно и, опустив глаза, она повернула голову, при этом машинально поправив, как ей показалось, сбившийся на голове платок. Поставив свечу, она украдкой взглянула на стоявшего чуть сбоку от нее священника.
— Он по-прежнему смотрит на меня, как смотрят на воровку. Почему? Что на мне висит змей-искуситель или на лбу горит звезда, а на ней надпись: Светлана — гроза покойников (по странности, вполне живых).
Когда, повернувшись, хотела сделать шаг, чтобы уйти, она, ошеломленно уставившись, смотрела на старика священника и не могла сделать хотя бы маленький шаг. Она видела только его глаза и почему-то подумала:
— Его глаза, те же глаза, что и у покойной Зинаиды. Что происходит? Стоп. Я знаю, что это — просто гипноз, — так прозвучала мысль, мелькнувшая со скоростью молнии и которая так же тихо угасла.
Священник, и это было неожиданно, улыбнулся. Его улыбка — это смесь понимания, глубокой печали и смущения. А глаза в обрамлении глубоких морщин — это точная копия тех, что стали для меня сущим наказанием и загадкой. Он —эзотерик. Точно, он читает мои мысли. Какого чер… Прости, Господи, за слова явно здесь неуместные.
— Вы здесь в первый раз? — так прозвучали его слова, и она, вздрогнув от хриплого, чуть треснутого (возможно от болезни горла) голоса, вновь ожила.
— Да, батюшка, в первый. Хотя, простите, может мне не следовало вас называть батюшкой? Я действительно долгие годы не заходила  в церковь, и впервые именно здесь, — она обвела взмахом руки, строго смотревшие на нее иконы и невольно прикусила губу.
— Меня зовут отец Михаил. Рожден был двадцать первого ноября…В честь Михаила Архистратига, моего духовного наставника в спасении душ заблудших.
— А меня зовут Светлана, Светлана Ивановна Томина, бывшая телеведущая программ для молодежи, ну и прочих нравственных передач. В настоящее время работник библиотечного фронта.
— Я это знаю, — отец Михаил произнес это таким тоном, как будто действительно глаз не отводил от экрана, просматривая все ее передачи. Сейчас священник был настолько близок, что Светлана уловила характерный запах дешевого мыла. Из-за сутаны выглядывал край, как она поняла, часто стираной сорочки. А на его большом носу она видела даже маленькие, рыжеватого цвета волоски.
— Можно сбрить или пользоваться мужским гелем, удаляющим волосяной покров. Господи, что я несу? Что лезет в мою буйную головушку?
— Приятно встретить вас, Светлана, в нашем храме, хотя повод, что привел вас к нам, иной. Или я неправ?
 — Он действительно знает, что такое гипноз и умеет им пользоваться, — предупредительная мысль мелькнула и тут же исчезла, уступив место улыбке.
— И да, и нет, отец Михаил. Дело в том, что моя знакомая /не знать бы ее сто лет/ умерла, а я пришла попросить Господа для нее снисхождения и поставить свечу.
— Так ли это, Светлана? — отец Михаил, на ее глазах отбросив в сторону благость, смотрел на нее без улыбки, строго и почему-то испытующе, как будто она пришла сюда действительно что-то украсть.
— Он, отбросив в сторону игру, предлагает мне открыться, тогда почему он, как будто мимоходом, постепенно втыкаясь носом, ищет во мне лазейку, пытаясь проникнуть в мой мозг. О! Я поняла. Он не тот, за кого себя выдает, а все сейчас происходящее, не более чем галлюцинация.
Светлана на секунду замерла, но ее волнение явно было заметно со стороны. Отец Михаил неожиданно рассмеялся.
— Довольно. Хватит играть. Я оказался слабым — нет, не противником, но тем, кто не смог понять вашу суть.
— Хватит, так хватит — мне, признаться, тоже мало приятного, когда кто-то хочет узнать что у меня в голове, — Светлана Ивановна, показав на свою макушку, покрытую платком, неожиданно, хотя и неуместно в данном заведении, рассмеялась. Она смеялась, тихо кося при этом взглядом на подошедших прихожан, и сейчас отчетливо поняла: он свой. Пусть не настолько родной, но он поймет ее. Как заблудший в пустыне поймет такого же встречного путника, так и она поймет, а, оценив, доверится.
Отойдя от придела, спрятавшись от посторонних взглядом в ризнице, она все говорила и говорила, а отец Михаил слушал. В его глазах она не могла прочесть ничего. Как оказалось, глаза у него были не цвета моря, а василькового утреннего поля, добрые всепонимающие глаза, от которых веяло мудростью и надеждой.
Когда, окончив свое повествование и облизнув губы, она взглянула на него и поняла, что моментального ответа нет, и не будет. Он отсутствует не потому, что он не понял ее, а потому, что ему необходимо время.
Наконец, после длительной паузы он очнулся:
— Я понимаю, что для вас это может прозвучать дико, но все в этом мире относительно, как относителен день к ночи. Скажу просто: вам надо молиться за упокоение души усопшей и, кем бы она себя не мнила, даже опираясь на плечи антихриста, все равно она нуждается в покаянии и прощении грехов. А вам нужно избавить себя от комплекса взятой на себя вины, именно так, судя по исповеди, вы понимаете суть происходящего с вами. Вы ведь по образованию и по жизни связаны с психологией человека, а это есть познание души человека.
— Всего один вопрос. Что она хотела от меня? Как понять то, что произошло с нами на кладбище, и есть ли, как я вам сказала, проводник?

Отец Михаил долго, очень долго теребил свою жиденькую бородку и молчал. В его голове всплывали сцены, когда он, тогда еще студент-заочник, познавал таинство слова «душа» в одном из столичных медицинских вузов. Он прекрасно помнил что «…Эрот сын Афродиты был влюблен в красивую женщину по имени Психея. Но богиня была недовольна выбором сына-небожителя, как в выборе, так и тому, что он хочет соединить свою судьбу с простой смертной. Долго или коротко, но, пройдя сквозь испытания, она стала богиней, а он получил свою любовь». А если коротко: «психея» — душа, а «логос» — наука. Вот и получилась «наука о душе». Он страстно, порой до пены изо рта доказывал свое понимание науки о душе, используя любой повод, чтобы отличиться. Его заметили, его ставили в пример другим. Но и этого ему было мало. Он занялся психофизиологией, а потом психоанализом, следуя по проторенному им накатанному пути. И однажды он прозрел. Он ушел, оставив своих учеников (а у него уже были последователи), в обычный монастырь. Худое и здесь дало свои плоды, но, понимая и слушая Бога, он не был изгнан, а отправлен простым священником на остров Схимы. И именно там, среди холода, а порой и голода, он понял суть трактовки первооткрывателя науки о душе...
          А сейчас, теребя бороду, он вспоминал, что эндоморфный тип, когда происходит становление самого уникального человеческого органа мозга, взаимосвязан с мотивацией и инстинктами. Перед ним стоит женщина, обладающая не только экстравертным мышлением, оно включает интровертный и существенно имеет сенсорное чувство, понимание человеческих желаний. И не только их, но и того, что скрыто ото всех в аудиальном мире. Вот это и являлось для него особой интригой, той загадкой, которую ему не осилить. Что он и сделал, глядя честно прямо ей в глаза:
— Не богоугодное дело, когда мы, смертные, вмешиваемся в дела, в которых ничего не смыслим. А еще, я скажу тебе так. Мне кажется или, вернее, я уверен, что она, осознав свой поступок, передала тебе палочку эстафеты, это зовется ламбиротизм, то есть присутствие в ее отсутствие. Она переложила на тебя всю ответственность, при этом полагая, что ты сможешь отмолить и за нее ее тяжкие грехи. Что она конкретно имела в виду, ее пути, я не знаю, не ведаю. Но то, что не обошлось без злой силы, это и так ясно. А проводник или кондуктор? Да, такое понятие есть и, кстати, имеет право на жизнь, это я не как священник говорю, а как человек, познавший смысл слова «душа». А ты светлый, божий человек, смотри на вещи чуть иначе, под иным углом. Не так, как привыкла, не тем взглядом, как ты иногда произносила вслух с экрана телевизора. Так, как будто со стороны, и увидишь все иными глазами.
— А что для Вас есть зло? Что можно назвать злом в самом понимании добра и зла? Что для вас имя, Аданаис?

Отец Михаил молчал, обдумывая ее вопрос, хотя скорей всего он был далеко от нее. Сколько себя помнил, он себе задавал этот вопрос, но задав, относился каждый раз по-разному к тому, что приходило в голову. Это сейчас он, изучив библию и зная ее назубок, категоричен, может вторить себе, не слушая слов со стороны, а тогда? Чуть раньше, когда только сделав первый, самостоятельный шаг, думал он о том, что такое добро и зло? Нет, не думал. Но пусть это так и останется в глубине его души, потому что он так хочет. В каждом из ныне живущих есть своя ниша — та, где спрятано от всех крохотное зерно. Оно вырастает, когда ему нужно, не спрашивая ни чьего совета. Оно само по себе, как сама по себе кошка, гуляющая, где хочет и с кем хочет. Саваоф? Аданаис? Зачем ей знать то, что скрыто, впрочем, она все узнает…Светлана ходит верой и…видением.
Он не стал давать ответ, произнес только тихо:
— Храни тебя Господь. Иди с миром.
Она ушла…
 
О работе речь не шла, да и какая может быть работа в библиотеке, которая надоела, так что… Лучше о другом.
Ловя свое отражение в зеркале, висевшем в коридоре, Светлана в который раз задавала немой вопрос: и все-таки, зачем она ее позвала. Мы зависим от обстоятельств, так или иначе неразрывно связавших нас воедино, но в тоже время я нисколько, ни каким боком не связана с нею. Или это восприятие того, о чем я не догадываюсь, а оно во мне!
Метнувшись к сборнику, на котором было написано золотом — «Психостатические комплексы», она перелистывала страницы, через полчаса отложила его в сторону, так и не утвердившись в своей догадке. И вместо того, чтобы отбросить навсегда порядком надоевшую ей тему, она наспех оделась и выскочила в коридор. Сейчас ее не слишком беспокоило то, что она намеревалась увидеть на пустынном, лишенном людей кладбище. Скорей всего, в ней проснулось пока что зачаточное понимание сути проблемы и то, как ее решить.
       В голове то и дело возникало лицо бабушки Маши и то лицо, которое она увидела тогда… Там. Вернее не лицо, а ее глаза, манящие в темный, лишенный разумного мир, где нет места рассудку, а еще — нет места ей самой. Где все связано, сплетено в тугой жгут, где мыслей и чувств нет, а есть только…
— В чем моя правота? В том, что я думаю, что между бабушкой как проводницей светлого, и покойной Зинаидой Чокиной существует взаимосвязь? Глупо? Скорей да, чем нет. Но что-то мне подсказывает, что это и есть тот ответ, на который я полагаюсь. Но в тоже время мне досаждает память, так ярко отражающая то, о чем когда-то мне говорил профессор Чижиков.
— …У вас, моя милая Светлана, есть уникальный по своим характеристикам мозжечок. Он и вы, это — единое, но в тоже время — разное по своему предначертанию. Это как… — он запнулся, пытаясь в более доступной форме сформулировать свою мысль так, чтобы его поняла тринадцатилетняя девчонка. — Вы ведь проходили в школе биологию? Вижу, что да. Так вот. Если все сформулировать, получится следующее: сердце предназначено для перекачки крови. Это правильное понятие, но еще оно исполняет роль очистителя кровеносных сосудов, доставляя кровь туда, куда необходимо. Вот скажем, вы переволновались и получили двойку. Что происходит? Нет, можете не отвечать, — профессор поднял обе ладони, как будто хотел остановить вертевшийся на языке Светланы ответ. — Правильно, повысится уровень адреналина. В эту самую секунду мозг потребует дополнительной порции крови, грубо произнеся, боясь обычной скудости, что повлечет к непоправимым последствиям. Итак, что мы имеем? Подводим итог. Внезапно у вас появились странные для сегодняшнего дня знания, и они исчезли, едва вы встали на ноги. То есть, произошло что-то, что повлияло на ваш мозг, а вернее на его тайный отдел — мозжечок. Вот и все. А теперь, моя милая, если вдруг у вас будут возникать, скажем, необычные истории или что-то такое, что вас поразит, приходите ко мне….
Тогда, когда он это произнес, она, закивав в знак согласия головой, действительно мало что поняла из его монолога. И тогда она соглашалась, давала свое согласие на все. Прошли годы, казалось, травма, навеки схлынув, оставив только шрам, никогда ее не побеспокоит. Но…
Нервное возбуждение потрясений должно иметь свой логический конец — глубокую депрессию или ощущение познания, разгадки тайны. Иного просто не дано.

Спустя…


Едва автобус стал притормаживать, Светлана Ивановна в душевном порыве под удивленные, но сочувственные взгляды пассажиров выскользнула из салона.
Она смотрела на унылый город мертвецов, на всех тех, кто когда-то, возможно, так же как она, приезжал сюда этим рейсом и, прикусив губу, отдалась воле судьбы и непростым мыслям.
— Что бы ни произошло, я должна, я обязана сохранять абсолютное спокойствие. Моя выдержка — это моя крепость. Мой дух непоколебим, как и моя бессмертная душа.
Осторожный шаг… Еще один, еще…
Перед «знакомой» аллеей, там, где, прячась от солнца, находилась нужная ей могилка, остановилась.
— Идти или нет? Если идти, тогда как себя вести? Если не идти, тогда какого рожна я сюда приперлась?
Если бы она видела себя со стороны, была бы немало удивлена. У нее было такое выражение, как будто она видела иное солнце, иной, не схожий на этот, мир.
— Ладно, пойдем, не трусиха ведь я, в самом деле. По крайней мере, у меня в арсенале есть свеча, особая свеча и, как заверил отец Михаил, любое зло падет. А еще у меня есть моя защита, мое умение гипнотизировать. Ну не дура ты, Светлана Ивановна! Кого это ты решила одарить своим умением гипноза? Ту, что спит вечным сном два года? Или ту, или То, что чуть было не утащила тебя в мир, от которого жуть и мороз по коже. Нет, все-таки наивней старой девы нет никого на этом свете. Кусты сирени, все, как и в прошлый раз. Хотя есть новизна — нет мусора. Да и могилка выглядит ровней что ли. Интересно. В прошлый раз все было необычно, но если Фаусту Тот появлялся в образе черного пуделя /хотя Тот был его наставником/, что преподаст сегодня моя подопечная. Кошкой, или разъяренной, уродливой крысой, а быть может…. Благо и место вполне подходящее, погост.
Сквозь узкий разрыв между оградками она видит конечную цель сегодняшнего дня. Застыв, посмотрела на фотографию, чуть пожелтевшую за ее отсутствие и, приподняв голову, взглянула на солнце.
— Ох, как хотелось произнести слова, так подходящие к этой сцене. Я, мол, такая и такая, снимаю твое проклятие, а ты, мол, заблудшая — кайся. Вопрос только: где? Ну и что? Нет никого, а все тобой увиденное, как говаривал дорогой профессор Чижиков, — игра мозжечка. Простая игра воображения, а сейчас это еще и посттравматические последствия. Но что-то мне говорит, что земля на могилке чуть подрагивает, а ветер, как и в прошлый раз, набирает силу, — так звучали ее мысли.
Ей не хотелось верить в то, что снова вот здесь она попадет в ловушку. Сама природа ей этого не позволит.
— Солнце, зеленая трава, голубое небо и все-таки земля чуть дрожит. Она, то есть я верит в солнце, ветер, вот только ветер ей как раз и не нравится. Начнем с самого начала. Пышное свадебное платье, алые розы и она, счастливая. Да что собственно происходит? Только я начинаю думать о красоте, как сразу меня как будто кто сдерживает, стараясь отвлечь на серую, без признаков жизни могилку.
Как же она ошибалась, и как наивны были ее мысли и чувства….
Хотела иных чувств, пыталась подумать о чем-нибудь отвлеченном, безмятежном, но в голове сейчас было только одно. Она должна ее простить и попросить через себя за ее грешную душу прощение. Возможно, поздно (хотя, что есть для Него поздно). Рассказать Ему, все как есть, как было моим чувством, взглядом, пониманием. Все, что накопилось в ее сердце и душе, как и то, что она понимает из этой странной истории, где записка играет далеко неважную и не решающую роль. И прося, истинно молиться за нее, иначе, в этом убеждена, будет отказ. Вот и все. Пора.
Слова лились из ее губ так, как будто всю свою жизнь только и делала, что молилась и просила об  отпущении грехов других:
— Прости ее, Господи. Прости, ведь Ты так велик и справедлив. Кто, как не мы, люди, созданные по образу и подобию Твоему, так грешны и так нечестивы. Кто, как не мы,  взывая к Тебе, просим о прощении.
       Неожиданно Светлана Ивановна вспоминает строки, когда-то услышанные от одного мужчины, что болел сердцем: «Ты был не жаден? Не лукав? На помощь ближним приходил? Так значит, этим Бога славил и в небе вечность заслужил».
И невольно едва слышно добавляет: «Грехов и преступления ее не вспоминай. Ради имени Твоего, прости ее грех и спаси грешную душу…»
Светлана Ивановна не видела, не могла видеть, как наступили сумерки, а потом и ночь. А она все стояла на коленях, уткнувшись взглядом в одну точку, шептала пересохшими губами едва слышно: «Сохрани душу ее в надежде…сохрани и помилуй…»
 
Наступило утро. На кладбище, на могилке, среди травы, скрутившись, спала та, кто всю ночь просила и была услышана. Она еще не знает, что на фотографии, где запечатлена Зинаида Чокина, произошли изменения.
          В глазах покойной играет огонь, но не ненависти, а смирения. Да и вся фотография выглядит свежей и чище. Она отмолена и прощена.
А еще… Зло отпустило, но, отступив, родило свою противоположность. И это было так. Возможно, за многие тысячи лет Оно вернуло душу павшей, возможно и в Ней что-то произошло?
         Та, которая спит, не видит, как к солнцу тянутся цветы, называемые в народе благость. Они цветут только там, где живет смирение и благодать...
 "Зов судьбы"
2011г