Многоточие отсчёта. Книга первая

Глава 1



Yes-s-s-s! Свершилось! Наконец-то, и на нее, Ладу Коломенцеву, снизошло благоволение фортуны! А она и не сомневалась. Как ярая оптимистка, она всегда верила, что, чему суждено, то и вмешается в вашу жизнь, и непременно вот так, как это произошло с ней: неожиданно и впридачу самым непредсказуемым и восхитительным способом.

Самолет летел над Европой на положенной ему высоте скольких-то там тысяч метров; милые улыбчивые стюардессы, экипированные в элегантную униформу, предлагали пассажирам мятные леденцы и напитки на любой вкус, затем эту непременную на борту самолета варёную курятину в компании с холодными, красиво упакованными в фольгу и целлофан, закусками и не менее холодным рисом, и снова напитки. Все это они проделывали, в том числе и улыбались, чрезвычайно старательно и добросовестно.

Лада Коломенцева высоты боялась с детства и по этой причине никогда не выглядывала в иллюминатор, справедливо полагая, что вид земного ландшафта, напоминавший ей топографическую карту, со всеми этими заснеженными пиками и замысловатыми извилинами серебристых рек, никакого иного чувства с данной точки обзора, кроме морской болезни, у нее не вызовет. Гораздо приятнее и интереснее для Лады было сидеть, откинувшись в кресле, и, попивая в охоточку апельсиновый сок, читать или просто перелистывать прихваченный из дома журнал, а еще лучше мечтать, представляя себе спокойное море, приморские дюны, голую, отполированную морем, солнцем и ветром скалу, нависшую над этим морем, на вершине скалы – одинокую сосну, протянувшую строго на юг свои пушистые лапы и щедро источающую фитонциды, и себя под этой скалой, или нет, не под, а на скале. Ветер то вздувает колоколом ее воздушный белый сарафанчик, временами озорничая, оголяет ее стройные, дочерна загорелые ноги или ласково перебирает ее свободно рассыпавшиеся по плечам волосы, которые уже успели окончательно побелеть от солнца и морской соли, а то нежно целует ее ярко-розовое, цвета фуксии плечико, поблескивающее сквозь обгоревшую на солнце кожу. Одной рукой она придерживает на затылке готовую в любую минуту слететь широкополую соломенную шляпу с лиловой ленточкой и пришпиленным букетиком живых фиалок (“С ума сбесилась?— сказал бы ее лучший друг Марик Варшавский. — Откуда летом фиалки?”), а другой намеревается снять темные очки, чтобы получше разглядеть горизонт, предвкушая умиление от вида приближающегося к ней такого маленького, будто игрушечного судёнышка. У Лады получалась романтическая идиллия вполне в духе Александра Грина, не хватает только алых парусов.

Предначертание свершилось! Так думала Лада Коломенцева, извлекая из глубин своей памяти невесть где прочитанную или услышанную фразу, удачно и к месту включив её в свой репертуар. Такова уж профессиональная манера актеров и журналистов.

20 июня английская торговая компания “Sweet’s Mary”, завалившая в последние годы ее родной Ташкент всевозможными продуктами питания, в том числе и супами-концентратами в ярко-оранжевых пакетиках, проводила рекламный розыгрыш своих призов. Будучи слишком занятой на своей работе, а точнее – слишком ленивой, чтобы каждый день готовить своей дочке обеды, Лада закупала эти всем знакомые оранжевые пакетики с искусственным супом в огромных количествах. Благо, они ее Веронике отнюдь не надоели. Разумеется, за свои 30 лет Лада освоила и манты, и плов, и пельмени, и прочие кулинарные изыски, включая даже знаменитые французские рататуй и жульен, а ее фирменным блюдом были хорошенько отбитые ломтики мяса, на греческий манер вперемежку с оливками, шампиньонами и брынзой запеченные под толстым слоем сыра, но готовила все это она без удовольствия, считая своей прямой, хотя и неприятной обязанностью. Чего только в жизни не приходится делать матерям-одиночкам!

Вот так, благодаря этим самым ярко-оранжевым, чтобы на прилавке было видно издалека (проверено еще самой вдовой Клико!) пакетикам и страсти ее дочки Вероники к супу с лапшой, начавшейся еще с пеленок, с веселой детской загадки: “Висит на ложке, свесив ножки”, — Лада Коломенцева, ташкентская журналистка, и выиграла главный приз – поездку в Англию на три недели; вот так и оказалась на борту самолета всего в двух шагах от своей заветной мечты – побывать за границей. До сих пор мир она познавала лишь со страниц своего родимого журнала “Альфа и Омега”.

Правда, в своих розовых мечтах Лада представляла себя отнюдь не в Англии, а во Франции – в Париже, естественно, или на худой конец, в Ницце. Ах, Париж! Город-праздник, город – законодатель мод, эталон стиля, средоточие мировой художественной культуры, город, стоивший Генриху Наваррскому мессы, а Марии-Антуанетте – головы, город, который всегда и у всех на устах, и где она, познавая мир, с хорошим прононсом и грассирующим “р” сочиняла бы панегирики своей судьбе, преподнесшей ей такой восхитительный подарок.

Но, — и с этим все согласятся, и это разумеется само собой, — было бы чрезвычайно глупо сетовать на судьбу, да Лада никоим образом и не осмелилась бы, за то, что та вдруг решила перенести ее на три редели из ташкентского пекла на жемчужину морских курортов Ла-Манша – этакую английскую Ривьеру. Рекламный проспект со вкусом расписывал великолепный и незабываемый отдых в комфортабельном отеле под звучным названием “Заоблачная высь”, удобные номера с непременным видом на Ла-Манш, ресторан с отличной европейской или, на выбор, экзотической кухней, соответствующей запросам самого отъявленного гурмана, разумея, вероятно, тайскою или японскую, благоустроенный пляж, а также для любителей острых ощущений, к коим Лада себя отнюдь не причисляла, казино, ночной бар, бассейн с морской подогретой водой, аквапарк и прочие курортные блага.

Начитавшись всех этих щедрых приманок рекламного проспекта, Лада, как натура творческая и впечатлительная, уже вполне зримо представляла себя одетой в умопомрачительный купальник, сидящую в шезлонге из желто-красного тика на краю бассейна, наполненного чистейшей водой, на высокой террасе с видом на море. Успев вусмерть наплаваться и загореть как креолка, подставив ноги ласковым солнечным лучам, а лицо с оливковым загаром (на зависть девчонкам из её родимого журнала “Альфа и Омега”) – солёным морским брызгам, любуясь сквозь тёмные очки проплывающим на горизонте белым лайнером (кажется, её профессиональное воображение её подводит; это уже было, и она повторяется!), она через соломинку потягивает сок, принимая всевозможные соблазнительные позы. И так на протяжении трёх недель!

Человек, как известно, привыкает ко всему, но невозможно привыкнуть к ташкентской жаре, и поэтому пресловутое ташкентское лето – особая тема, заслуживающая отдельного разговора.

Где-то в середине июня, — а ташкентцы испокон веков знают, что Богом данный порядок вещей незыблем и установлен раз и навсегда, — в Ташкенте начинается чилля – самые жуткие сорок дней в ташкентском календарном году; и город снова и снова, как 2000, и 1000, и 100, и 10, и год назад ровно сорок дней будет изнывать от жары. Всё вокруг снова и снова будет задыхаться от зноя и жариться под лучами нещадного ташкентского солнца. Жар костей не ломит, но будут плавиться от пекла асфальт и мозги ташкентцев, а домашние кондиционеры с утра до вечера будут накручивать неимоверное количество киловатт-часов, наводя неописуемый ужас на рачительных хозяек, считающих не выключать этих спасителей хотя бы на ночь непозволительной роскошью. Вездесущее солнце не пощадит случайного прохожего, осмелившегося показаться днём на улице без крайней необходимости и прокладывающего свой маршрут короткими перебежками от одного автомата “Газ-вода” к другому и готового спрятаться куда угодно, лишь бы спастись от этого пекла, и ругающего на чём свет стоит эту треклятую чиллю! Не пощадит оно и травку, нагло пробившуюся сквозь плитку тротуара, ещё недавно такую сочную, а сейчас выжженную дотла. Не пощадит оно и чахлые, поникшие головки цветов, в надежде на русское “авось” высаженных в пыльных рабатках вдоль дорог; и спасу от него не будет никакого! Первый вздох, первый глоток уличного воздуха обжигает лёгкие наподобие глотка спирта и напрочь отбивает дальнейшую охоту дышать. Нестерпимым жаром веет от раскалённого добела солнца, от белого тусклого неба, от случайно или по недомыслию оставленного посреди солнцепёка автомобиля, в котором уже начала плавиться внутренняя обшивка, а на капоте хоть яичницу жарь. Жар идет от крыш домов, заборов и вывесок, на которых уже пузырится и отслаивается краска, от выжженного солнцем бурьяна в кюветах, от пыльных гроздей спеющего винограда. Эта чилля гонит прочь всё живое, заставляет дворовых собак зарывать свои потрескавшиеся носы в жидкую глину где-нибудь у глухого дувала, загоняет дочерна загорелых голых мальчишек в городские фонтаны и арыки; и только вездесущие отчаянные воробьи за неимением лужи купаются в придорожной пыли.

— Чилля! – стонут разморенные, доведённые зноем до одури уличные торговцы дынями и арбузами, навалом сброшенными на каждом перекрёстке, и, побросав свой товар, лежат неподвижно, прикрывшись, как покойники, белыми платками.

— Чилля! – воздают должное чилле торговцы уличных коммерческих лотков, за сезон становясь миллионерами, продав несметные количества “Фанты” и “Кока-колы”. Вместо обеда в чиллю вполне годится брикет “Лакомки” или смородинового – Ладиного любимого! – “Опал фрутса”.

Когда пекло изматывает все силы, и изнывающие от жары ташкентцы ищут и не находят места, где можно вздохнуть полной грудью, не боясь заработать ожёг лёгкого, вот тогда-то настоящим рукотворным раем посреди асфальто-бензиновых испарений становятся сады и парки, коих в Ташкенте, слава Богу, несть числа! – парки – краса и гордость Ташкента; парки с прудом в центре, спрятанным за зарослями плакучей ивы, и где тысяча фонтанчиков круглосуточно поливают ухоженные заботливой рукой садовника газоны; парки, где вольготно себя чувствуют и каштаны, и белоствольные красавицы-берёзки, и другие гостьи с Севера – голубые ели; а уж что говорить о священных ташкентских чинарах, сплошь увитых плющом, — будто вырядившихся в кружева, или о вековых карагачах с толстыми раскидистыми ветвями и дуплами у разветвлений, откуда всегда, как из склепа, несёт сыростью. Таким любая чилля нипочём; и плевать они хотели с высокой колокольни на любой зной и даже на самый агрессивный солнечный протуберанец! Днём и ночью в их высоких кронах царят тишина, спокойствие, величие и полумрак.

Посередине такой невообразимой жары судьба, а, может, Ладина добрая фея-покровительница, в которую она с лёгкой руки дочери, большой любительницы всяческих сказок, с недавних пор уверовала, устроила всё так, чтобы Ладе досталась не одна из тысячи фирменных маечек с эмблемой “Sweet’s Mary”, не фотоаппарат и не видеоплеер (действительно, зачем ей вся эта ерунда!), а путёвка на одно лицо и непременно с 28 июня. ( Хотя, Лада считала, уважающая себя компания всегда предлагает путёвку на два лица и в любое, удобное для клиента время.) Отъезд назначили через неделю; этого срока едва хватило на оформление всяческих бумаг (спасибо компании – она всё взяла на себя), на то, чтобы быстро закончить наименее важные дела, а более важные, и потому требующие особого подхода, отложить на потом, собрать впопыхах чемодан, раздать своей семье устные и письменные напутствия и, вусмерть устав, напоследок как следует всплакнуть. На то и живет.

Свой розыгрыш она, эта английская компания, проводила заочно, в своих никому неведомых кулуарах. Благую весть о том, что она, Лада Коломенцева, проживающая в Ташкенте по улице Шота Руставели, дом №…, квартира №…, выиграла главный приз, Ладе по телефону сообщил любезный девичий голосок, уточнив, когда и куда она должна явиться для получения дальнейших указаний. Кроме того, ей было велено прихватить с собой все имеющиеся в наличие документы и запастись терпением.

Лелея радужные мечты о милой её сердцу Франции, в простоте душевной Лада полагала, что перенесёт её туда какая-то неведомая сила, сверхъестественным образом минуя всю эту кутерьму в ОВИРе, посольстве, аэрокассе и прочие ужасы, неразрывно связанные с сим удовольствием. Самой добровольно заняться этим делом у неё не хватило бы духу (она ещё очень и очень подумает, так ли ей нужен этот Париж!), и потому она откладывала осуществление своей хрустальной мечты до греческих календ, уговаривая себя, что, вот разбогатеет, так на следующий же день обязательно! А пока ей вполне хватало одного спокойного месяца в году, проведённого в привычных условиях попеременно то где-нибудь в Сочи или Геленджике, то в гостях у своей питерской бабушки, и без предварительных мучений. Правда, девчонки из её родимого журнала «Альфа и омега» подобное дебильное ничегонеделание прозвали отдыхом с кисловатым привкусом – как непропечённый хлеб, но флиртовать, заводить кратковременные романы и распутничать с кем ни попадя – это не для Лады; в этом вопросе она была ужасно старомодна.

И вот, одарив напоследок свою дочку Веронику поцелуем в лобик, спустя семь дней, семь безумных дней, в течение которых не было ни минуты, чтобы собраться с мыслями, только на борту самолёта, летевшего прямиком в Лондон, Лада, наконец, смогла перевести дух. Перед её мысленным вздором проплывало множество радужных фантасмагорий, и все они были переполнены морем.

Лада вдруг спохватилась, что совершенно не знает английского языка, так как в школе и университете она изучала французский. А совершенно забыла она об этом, потому что ещё в Ташкенте успокоила себя тем, что три недели вынужденного молчания никак не успеют отразиться на её интеллекте, а, может быть, даже это пойдёт ему на пользу, если принять во внимание народную мудрость «молчание — золото»; в магазине же или ресторане она всегда сможет составить фразу-другую с помощью разговорника.

Выучить за неделю английский язык ей не помог бы даже суперсовременный курс Илоны Давыдовой, так что не стоило и тратиться на его покупку. Лада ограничилась лишь тем, что запаслась словарём на 25000 слов — среднего размера и разговорником, выпущенным аж в 1947 году.

До сих пор Ладино знание английского языка ограничивалось одним-единственным словом “yes” благодаря дочке, восторженно восклицавшей это самое слово по нескольку раз на дню в моменты особого торжества, вскидывая при этом вверх руку наподобие того, как это делали нацисты, приветствуя своего фюрера; а иногда Вероника делала такое движение, будто дёргала невидимую цепочку допотопного ватерклозета (ну вот и ещё одно английское слово нашлось!). Покопавшись хорошенько в своей памяти, Лада выудила оттуда ещё парочку: “weekend” и “zoo”.

Вот таким образом, размышляя, а временами и мечтая, Лада и долетела до Лондона. В лондонском аэропорту её встретил местный представитель компании “Sweet’s Mary” – симпатичный, хотя и несколько надменный юноша, типичный клерк или среднестатистический менеджер среднего звена, как это теперь зовётся, удивительно сносно объяснявшийся по-русски.

Ещё в Ташкенте выяснилось, что их – осчастливленных компанией “Sweet’s Mary” – двое. В том же самолёте, но в другом салоне, летел ещё один везунчик, выигравший второй главный приз, – двухметровый красавчик – шатен с длинными, на прямой пробор, завивающимися в крупные локоны волосами (« Выпендрюжник», — вынесла незамедлительный вердикт Лада; она такую мужскую причёску терпеть не могла и называла: сбалансированный беспорядок), с круглыми, навыкате, да к тому же, василькового цвета глазами, припухлой верхней губой и с ямочкой на нижней, примерно одного с Ладой возраста и с фигурой Тарзана. “Типичный Джордж из джунглей,- отметила про себя Лада. – Обаяшка; из тех, кто слывёт неотразимым”. Такая внешность подразумевала полное отсутствие всякого присутствия интеллекта, как выразился бы её лучший друг Марик Варшавский, что красавчик сразу же не преминул подтвердить: восхищаясь аэропортовским столпотворением — этой разномастной оголтелой публикой, снующей туда-сюда безо всякой видимой цели, – он внятно и громко прокомментировал:

— Всё смешалось в доме Обломовых.

Эта кощунственная оговорка так покоробила Ладу (Ладу, на алтарь жизни поставившую литературу!), будто провели ножом по её сердцу. Но как добрая женщина, представив себя на его месте, она даже посочувствовала его скудоумию: «Бедняжечка!», а как истинная леди и бровью не повела, продолжая как ни в чём не бывало заниматься своими делами.

— Давайте я вам помогу заполнить анкету. Эти вопросы – такая муть, но только попробуй ошибиться – заставят переписывать,- покончив со своей анкетой, он сверху наблюдал, как она старательно, прикусив от усердия левый уголок нижней губки, вписывает в графы нужную информацию.

Погружённая в задумчивость, которая была вызвана некоторыми сомнениями насчёт суммы имеющейся у неё валюты, она не ответила.

И что он себе возомнил? Что она, Лада, будет искать помощи у него, который после школы наверняка и ручку-то в руках не держал? Совсем с ума сбесился! Вслух же Лада, отложив, наконец, анкету в сторону, не без гонора в голосе произнесла:

— Благодарю. У меня уже всё готово. Надеюсь, без ошибок.

Уму непостижимо, что некоторые, увидев на горизонте одинокую, растерявшуюся женщину, прямо таки по-менторовски торопятся оказать ей своё покровительство! Господи! Избавь её от его общества! Лада не смогла бы объяснить своё отвращение к этому Джорджу из джунглей, но она сразу и навсегда для себя решила, что с таким типом у неё не может быть ничего общего — настолько он был далёк от её мира; а её женское чутьё подсказывало ей, что курортным романом тут и не пахнет. Иногда она совершенно необоснованно испытывала к лицам противоположного пола особенное чувство – нечто, вроде мстительного превосходства; но на то у неё были свои, достаточно веские с её точки зрения, причины.

Состроив напоследок в его адрес милую брезгливую гримаску, низко наклонившись над столом и улучив момент, пока он не видит, она в тот же час перестала о нём вспоминать..

В Лондоне они с Джорджем из джунглей были час-полтора. Лондоном в данном случае был местный аэропорт, по которому они в сопровождении любезного англичанина спортивным шагом, не таращась по сторонам, продефилировали по длинным переходам на таможню, затем в здешнее отделение какого-то уважаемого банка, к стойке регистрации, а затем уже к самолёту местной авиакомпании. В авангарде выступал англичанин в чопорном чёрном костюме и с громадным чёрным кейсом под мышкой – видимо, для лучшей сохранности, вышагивающий как венценосный журавль (“Понтуется,”-сделала свой вывод Лада). За ним как телок на привязи Джордж из джунглей в джинсах, рубашке гавайской расцветки и налегке; а уж арьергард составляла сама Лада – тоже в джинсах, в тон к ним голубом лёгком пиджачке и с большой сумкой через плечо.

Отель “Заоблачная высь”, оказывается, находится в курортной зоне под названием “Голубые водопады” на берегу Ла-Манша в окрестностях города Пейнтона. Зато курсирующий круглосуточно автобус между аэропортом и отелем без труда и безвозмездно должен будет доставить их к месту отдыха. Они слушали англичанина, ни о чём не спрашивая. Джордж из джунглей, по всей видимости, не затруднял себя постановкой вопросов, а Ладе было страшно задавать вопросы этому исполненному величия иностранцу. Его слог очень напоминал ей некоторые для пущей важности с пафосом сварганенные статейки из её родимого журнала «Альфа и Омега», сопровождаемые ссылкой: “печатается на правах рекламы”. Очень корректно, тщательно подбирая необходимые русские слова (интересно – где это он так наловчился?), англичанин объявил им, что его компания понимает, какую берёт на себя ответственность, приглашая её с Джорджем из джунглей посетить его родную Великобританию, и, чтобы они не чувствовали себя в чужом краю как в чужой тарелке – его достоверные слова! – его компания выделила им n-ное количество местной валюты. В этот момент он, опрокинув навзничь свой внушительный кейс и пощёлкав замочками, как фокусник достаёт из шляпы кролика – оп-ля! — достал оттуда две пластиковые карточки и вручил их Ладе и Джорджу из джунглей, объяснив, что с их помощью и зная свой личный порядковый номер, присвоенный им банком, они смогут оплатить свои покупки в супермаркете или получить в местном отделении банка наличные фунты стерлингов с тем, чтобы с толком потратить их на себя. Эту новость он оставил им на закуску.

Внешне исполненная вежливости, граничащей с равнодушием, Лада в душе чуть не прыгала от радости. Как же это мило с их стороны! Ничего не зная о такой щедрости “Sweet’s Mary” и будучи человеком в меру меркантильным, Лада прихватила с собой кое-какое количество фунтов стерлингов, а чтобы не попасть с этим делом впросак, припрятала их подальше — как научили добрые люди. Она, во-первых, намеревалась привезти подарки своей многочисленной родне, а во-вторых, приобрести себе парочку настоящих английских костюмов, но – Боже упаси! – только не твидовых! Она еще успеет поносить это убожество в стиле Марлен Дитрих, вот достигнет элегантного возраста, тогда – да, а пока она подыщет что-нибудь интересное — пусть и не из дорогого бутика, но тоже достойное себя. Обменять имеющиеся дома наличные доллары – в глазах нищих это было бы огромное богатство! – на фунты стерлингов по вполне божескому расчёту на ташкентском чёрном рынке тоже было непростой задачей. ( Попробовали бы сами или поверьте Ладе на слово!)

Полёт в самолёте из Лондона до Пейнтона занял всего ничего. Незадолго перед посадкой серьёзная стюардесса что-то тихо буркнула в микрофон, что не понравилось летевшим рядом с Ладой англичанам. Лада недоумевала, чем это могло быть вызвано. Но паники в салоне не наблюдалось. Рассудив здраво, что, по всей вероятности, они не падают и что причина их неудовольствия в чем-то менее значительном, и она рано или поздно об этом узнает, а до той поры прекрасно может потерпеть, Лада не стала волноваться. Гораздо большее беспокойство она испытывала по поводу своего чемодана со всеми её пожитками. Ведь в лондонском аэропорту она его даже не видела – во время пересадки о нём должна была позаботиться авиакомпания.

На лётном поле Джордж из Джунглей вновь дал о себе знать; и вот тут он и объявил ей, что из-за каких-то природных явлений они приземлились не в Пейнтоне, а совсем в другом городе, и что до Пейнтона их доставят автобусом. Туда же отдельным транспортом поедет и их багаж. Они ещё поговорили о каких-то посторонних вещах; но разговор не клеился. Слишком уж откровенно он её разглядывал. Лада замкнулась в себе и вновь тотчас о нём забыла.

Едва ступив на чужую землю, Лада почувствовала, как в ней заговорила добросовестная и не в меру любознательная журналистка. Она жаждала узнать как можно больше обо всём на свете. Для начала она своим острым профессиональным взглядом отметила, что всё местное население здесь одето не по погоде — вот чудаки, наверняка они берегут себя, опасаясь, как бы их ненароком не просквозило; а ведь солнце над этим незнакомым английским городом светило с таким искренним душевным подъёмом, с каким ему и положено сверкать ранним утром. С разбитого невдалеке палисадника Ладе в лицо пахнул медовый аромат еще сонной и мокрой от росы резеды, а лёгкое дуновение ветерка принесло с поля знакомый аромат свежескошенной травы.

Повинуясь журналистскому инстинкту не щадя себя взирать с безграничным удивлением на всё, что ни попадя, и дивиться всему новому и незнакомому, Лада принялась вовсю таращиться по сторонам — всё-таки это был её первый английский город. И надо срочно, пока её отсюда не увезли, узнать его название.

Серьезная стюардесса – особа решительная и невозмутимая, как Гойко Митич в роли индейца – согнала их всех как овец в кучу и оставила дожидаться своей дальнейшей участи на площади перед аэровокзалом, а сама куда-то величественно удалилась. Лада поискала глазами световое табло на здании аэровокзала; его загораживала роскошная крона дуба. Лада отошла от своих попутчиков, старательно прочитала название города, написанное замысловатым шрифтом, и тут же его забыла. Попутно она полюбовалась гирляндами ползучего растения, увивавшего перголу у автокассы, на фоне сияющего голубизной с жемчужными прожилками облаков неба. Прелестная картинка! Не прошло и двух минут, как она вернулась к своим, которые уже вовсю усаживались в автобус. Быстренько заняв удобное местечко – у окна в левом ряду, – вот так Лада, в самом развесёлом настроении и вся в предвкушении встречи с Ла-Маншем, и поехала навстречу своим приключениям.



Глава 2



Всю жизнь она была серьёзной, хорошо воспитанной и не в меру балованной девочкой из благополучной семьи, оправдавшей ожидания родственников.

Этакий экзотический цветок, чуждый мирской суеты, – нежная и благоуханная камелия, взращённая не где-нибудь в девственных лесах острова Формозы и не абы как в тесном горшке на подоконнике панельной хрущёвки, а под стеклянным колпаком оранжереи на крыше элитного здания, окружённая соответствующим антуражем; её холят и лелеют ласковые руки трудяги-садовника, оберегая от всяческих форс-мажорных обстоятельств; ею восхищаются хозяева и, теша своё тщеславие, показывают гостям; иногда её даже вывозят на выставку, где она радует глаз и производит должное впечатление на зевак. В течение тридцать лет она, эта неженка, смотрящая на мир сквозь оконное стекло, не знала никаких тревог и волнений; а её размеренное течение мирной жизни не встречало на своём пути никаких преград. Младший ребёнок в семье, произведённый на свет исключительно по Божьей воле, она знала лишь заботу и ласку, и ни разу в жизни не отведала кнута, только пряники. Было бы неудивительно, если бы на столь благодатной почве махровым цветом зацвели эгоизм и высокомерие, если бы не её покладистый характер и добрый, весёлый нрав.

Оба Ладиных родителя были живы и здоровы, и дай Бог им ещё по сто лет жизни и семейного счастья! Более того, её ташкентские бабушка и дедушка тоже были живы и здоровы, а в Санкт-Петербурге жила и здравствовала вторая бабушка (второй дед, к несчастью, погиб на войне, но успел совершить подвиг; вся Ладина многочисленная родня им гордилась). В своё время они познали и голод двадцатых годов, и сокрушительные набеги басмачей, и сталинские репрессии, и войну, и последовавшую за ней разруху, и прочие перипетии двадцатого века. Пока дед воевал, бабушка в эту грозную пору окружала двойными любовью и заботой свою единственную малышку, будущую Ладину маму. Когда на смену юбкам-клёш, чулкам со стрелками, широким галстукам, брюкам-дудочкам и прочим атрибутам стиляжьего прикида пришли хемингуэйевские бородка и свитер, а с ними и романтика с её туманами, запахом тайги и пением у костра, совсем ещё юные Ладины родители за этой самой романтикой отправились не куда-нибудь, а прямиком на геолфак. “Крепись, геолог, держись, геолог,…,” и наградой тебе, геолог станет пойманная за хвост удача и весь мир в кармане! Романтики там оказалось ничуть не больше, чем на любом другом факультете, зато учёба была очень изнурительна на свой лад; кроме того, этот их поступок в будущем возымел совсем другие последствия: родилась Лада! Единственным катаклизмом в дальнейшей жизни Ладиных родителей стало ташкентское землетрясение 1966 года, слегка пошатнувшее незыблемый порядок вещей. Обломки кирпичей и штукатурка засыпали всё, что смогли, кроме их наиглавнейшей в те годы ценности – детской кроватки с мирно спящим в ней Ладиным старшим братом Сашей. Самой Лады тогда ещё не было на свете.

Училась Лада в самой престижной школе Ташкента; затем, как водится, был ВУЗ; и вот она, щедро одарённая талантами и всесторонне образованная, благополучно миновав станцию Супружество, прямиком очутилась на станции Материнство, произведя на свет Веронику – отраду своего сердца. Радость желанной беременности ей тогда несколько омрачил токсикоз, вещь почти такая же гадкая, как болгарская зубная паста «Поморин». Но это дело прошлое; теперь же Лада считала, что она ещё толком и не начинала жить и всерьёз полагала, что у неё как в «Санта-Барбаре» — всё только начинается. Примерно в то же время единственной и всепоглощающей основой её жизни стала журналистика; но не менее важной стороной было и то, что её заработка в журнале «Альфа и Омега» в достатке хватало на все её прихоти и нужды и на все прихоти и нужды её ненаглядного чада, что позволяло ей содержать свою квартиру на соответствующем её запросам уровне: красивая мебель, уютная, нестандартная обстановка со всяческими прибамбасами и электроника высокого, если не высочайшего, класса, а не китайщина какая-нибудь; причём, не имея под рукой опытного дизайнера, и не веря всякой чепухе, понаписанной в женских гламурных журналах, уповала Лада лишь на свой вкус. Её совместный с родителями семейный бюджет позволял её выглядеть и одеваться примерно так, как она того хотела, выбирать самый изысканный, с модным запахом, парфюм и покупать продукты, не заботясь о цене – было бы вкусно и полезно; а приятной обязанностью и ежедневной заботой её в последние годы стало следить, чтобы у них на столе круглый год были свежие цветы, а к столу – фрукты и непременный десерт, без которых стол – не стол. В подобном убеждении она была воспитана бабушкой, с пелёнок внушавшей единственной и ненаглядной внучке собственные идеалы построения дома своей мечты. В её доме всегда был достаток, она никогда не влезала в долги и не знала, что значит заниматься грошовой экономией, пересчитывая копейки и выбирая между парой новых колготок для себя и палкой колбасы для всей семьи.

Убаюканная сладкими грёзами и лучезарным июньским солнышком, окончательно сомлев под мерное шуршание толстых автобусных шин, часа два Лада наслаждалась видом из окна. Долгая дорога – как беспробудный сон; автобус изредка останавливался, входили и выходили пассажиры. Своего земляка Лада не видела и была этому рада – она не любила бестолковые и долговечные разговоры в транспорте, отвлекающие её от созерцания пейзажа. Её слабостью всегда был открывающийся из окна междугороднего автобуса или поезда вид. И какой вид!

Вот небольшой (и до чего же чистенький!) городок — серые каменные сплошь двухэтажные дома под красными черепичными крышами, причём, буквально при каждом доме миниатюрный газон с аккуратно подстриженной травкой; небольшие навесные балкончики и окна домов украшают ящики с цветами.

Затем городской пейзаж сменился пустынной холмистой местностью – здесь в изобилии росли эрика и вереск. Мелькали на горизонте одинокие фермы и остроконечные шпили часовен; один раз вдалеке Лада заметила заросли неспелого рогоза, а сквозь рогоз отливала серебром речка… Иногда дорога шла вдоль высокой насыпи железнодорожного полотна, ныряла вместе с ним под чудовищно громоздкий виадук или извивалась между двумя рядами живой изгороди из бирючины… Дикий вересняк сменяли обширные поля созревающей пшеницы, размежеванные на аккуратные зелёные наделы; в поросшем осокой овраге паслись козы; на пригорке в окружении аптечной ромашки и васильков рос величественный вяз, а рядом – груда сухих веток.

Ровно и мощно гудел мотор. Любуясь этим английским сельским ландшафтом, Лада упоённо мурлыкала себе под нос один и тот же куплет незамысловатой песенки, как ей казалось, тоже английской:

— И кому какой дело,

Если у межи

Целовал кого-то кто-то

Вечером во ржи…

Мелькавший за окном деревенский пейзаж опять сменился городским. Они ехали теперь в непрерывном потоке автомобилей; трамваев и троллейбусов не наблюдалось. На остановке автобус изверг из себя ещё одну порядочную порцию пассажиров и как следует дал по газам.

Нескончаемый гул мотора, удивительная красота этой дивной страны, зелёные дали, залитый солнцем город и чистое, несравненной голубизны, небо убаюкали Ладу настолько, что она напрочь забыла обо всём на свете, а, очнувшись, пришла в ужас. Смутное, нехорошее предчувствие комом подкатило ей к горлу; а прокравшееся ей в мысли подозрение было настолько неправдоподобно, что Лада постаралась поскорее прогнать его. Что за наваждение такое?

Но в её дотоле безмятежный покой уже успел проскочить намёк сомнения.

Ну, разумеется, она села не в тот автобус и теперь без билета едет невесть куда! Глупая ротозейка! Бестолочь! От этой оглушительной догадки по затылку у Лады побежал зловещий холодок, на лбу выступил липкий предательский пот, а ноги сделались ватными и стопудовыми одновременно. Вновь открывшиеся обстоятельства, как сказал бы её сосед Давид Самвелович Саркисян – светило ташкентской адвокатуры, были столь очевидны, и любой другой на месте Лады давно бы уже сделал соответствующие выводы. Вот голова садовая! Быть рассеянной – как это в её духе! Просто в голове не укладывается – вот как это называется. Ей захотелось взять себя за шкирку и хорошенько встряхнуть.

Лада оцепенела и стала ждать развязки. Будто сейчас произойдёт нечто и всё разрешится само собой. Как в сказке. Но это был наивный самообман. Вспомнив про самоуверенную стюардессу, Лада потихоньку, не привлекая к себе внимания пассажиров, постаралась оглядеть салон. Среди оставшейся горстки англичан её не было; не было и Джорджа из джунглей. Один джентльмен унизительно погрозил ей пальцем, видимо, подумав, что она заигрывает с ним, а потом своими поросячьими глазками нахально принялся её рассматривать. Как будто рабыню покупает, чуть ли не в зубы смотрит. Противно до ужаса. Зачем она оглядывалась? Это с её стороны была большая ошибка. Устыжённая, Лада отвернулась к окну и вжалась в сиденье. В блестящем окне отражалось её бледное несчастное личико. Всё. Сомнения исключаются. Это конец. Что теперь будет с её беспечной жизнью? А с ней? А с её Вероникой? Эта мысль повергла её в панику. Вот теперь уже остатки надежды окончательно покинули её. Это было настолько дико и невозможно, что Лада потеряла ощущение реальности. Сердце её, ей казалось, забилось везде сразу: в груди, в висках, в горле, в ушах.

Лада ощущала себя потерявшимся ребёнком. Это незнакомое её дотоле чувство росло теперь со скоростью мелькания за окном дорожных указателей, которые она никак не успевала прочитать.

Как только Лада окончательно убедила себя, что она по ошибке села не в тот автобус и зайцем едет неизвестно куда, она сделала то единственное, что успело прийти в её бедную головушку, – когда автобус в очередной раз остановился, она собралась с духом и вместе со своими манатками молчком, крадучись поспешила из него выйти.

Лучше уж ужасный конец, чем ужас без конца!



Глава 3


Слава Богу, что она ещё счастливо отделалась и с неё не спросили штраф за безбилетный проезд!

Автобус оставил Ладу на мощёной булыжником площади с фонтаном в центре – незамысловатым каменным сооружением в форме садового вазона с бьющими через край потоками воды; от него лучами по всем направлениям разбегались улицы. Со всех сторон её окружали серые каменные фронтоны домов, с острыми коньками и мезонинами, сплошной массой тянувшиеся вдоль тротуара; было также великое множество непонятных ей вывесок, выполненных латинским шрифтом, и чугунных витиеватых решёток всех размеров. Вся эта диковинная картина напомнила Ладе декорации к шлягеру всех времён и народов – бравой песенке мушкетёров “Пора-Пора-порадуемся…” – там, как ей вспоминалось, оригинальные улочки старого Парижа по остроумной находке отцов-создателей фильма заменили украинским суррогатом (И дался её этот пресловутый Париж! Просто непостижимо! Кто о чём, вшивый о бане, а она всё о своём Париже! Лучше бы подумала, как отсюда выбираться). Ну как ей сориентироваться среди этого нагромождения непонятных слов? Кроме всего прочего, от долгой дороги у неё затекла и ныла поясница, а непослушные ноги так и норовили споткнуться на ровном месте. Обнаружив себя в таком малозавидном состоянии, что впору караул кричать, Лада, наконец, решила принять меры, а иначе будет поздно. Первое, что она сделала, это приказала себе успокоиться и постараться собрать мозги в кучку.

Для успокоения Ладе совершенно необходимы были как минимум две вещи: во-первых, посетить туалет, а, во-вторых, утолить жажду — хотя бы водой из-под крана; неплохо было бы также умыться, причесаться, переодеться, почистить зубы и поправить макияж. Лада достала из сумки пудреницу, раскрыла её, но, увидев себя в зеркальце, не стала производить со своим лицом никаких манипуляций, а, передумав, щёлкнула замочком и забросила пудреницу подальше в сумку. Лучше бы она этого не делала!

За ближайшим к ней каменным зданием Лада разглядела железнодорожные пути и мирно стоящий у дебаркадера поезд. Вокзал! Возле здания вокзала она без труда нашла домик, куда царь пешком ходил. Пить сырую воду она всё же не стала — её желудок знаком лишь с ташкентской водой и привык к её бациллам и палочкам, а как он отреагирует на английские – неизвестно. Вдобавок ко всему ей ещё не хватало заработать несварение желудка! Значит, надо срочно отыскать какое-никакое кафе.

На площади с фонтаном Лада приметила несколько пластиковых столиков под полосатыми бело-красными зонтиками – парасолями, а рядом – барную стойку. Она взяла у бармена баночку цитрусового напитка и соломинку к нему, разменяв первую банкноту из припасённой ею валюты, и села под зонтик. Кресло дополняла роскошная подушечка в рюшах из ярко-красного шёлка – типичный образец рукоделия из цикла «для дома, для семьи». Вот теперь самое время спокойно подумать.

Ладины наручные часы показывали седьмой час ташкентского времени; сколько местного, она не знала, и жаль, что не догадалась посмотреть, будучи на вокзале. Всё равно, сколь летние дни ни долги, непременно стемнеет, ведь день, пусть даже такой длинный, как сегодня, не может длиться вечно, и в скором времени даже на этот жизнерадостный город должна опуститься ночь. А потом, согласно всемирному закону бытия, ещё и ещё и так до бесконечности. Значит, пришло время подвести итоги и добить эту тему сегодня, как сказал бы её лучший друг Марик Варшавский.

Ну-с, приступим. Самое главное – она в здравом уме и твёрдой памяти (царившая у неё в голове путаница не в счёт), руки-ноги целы, у неё есть деньги – значит, от голодной смерти она застрахована. Что ей известно? Что она находится в Великобритании. Неизвестно? В каком городе. Зато она может доехать до места назначения на… — ну вот хотя бы на поезде; она бессознательно избегала вариант с другим автобусом — её передёргивало от одной мысли опять оказаться на его неудобном сидении.

Но как она объяснит кассиру, куда ей нужен билет? И, кроме того, вполне вероятно, что она на свою погибель опять всё перепутает и сядет не на тот поезд. Вдобавок она даже не знает, где находится сейчас. Тут Лада сообразила, что название станции пишут (так, во всяком случае, делают у неё в стране) на здании вокзала. Она оглянулась и по слогам прочитала: “Адамсфилд”. «Прекрасно, продолжай в том же духе», — похвалила она себя.

С английским алфавитом Лада познакомилась всего каких-то полгода назад, когда её семилетняя дочка Вероника начала изучать в своей воскресной школе английский язык; хотя Лада особенно и не вникала в значения слов. Проверяя выученный Вероникой стишок, Лада не интересовалась переводом, а, заглядывая в её тетрадку, обращала внимание лишь на почерк и на наличие помарок, также не интересуясь значением всех этих “a cat”, “a bat”, “a rat”, оставляя это на совести дочери.

Адамсфилд ей ничего не напоминал и ни о чём не говорил. Кроме того, она от волнения совсем забыла название города, куда направлялась. Она, конечно, смогла бы отыскать его на карте, но карта Великобритании лежала в её чемодане, а он уехал неизвестно куда. То есть, куда уехал Ладин чемодан, как раз известно, а неизвестно – куда приехала она, Лада. Она совсем запуталась и опять приуныла.

Лада, несмотря на молодость и неопытность, уже успела не раз испытать на собственной шкуре, что смертоубийственный коктейль из безразличия к собственной персоне, душевной усталости и нервного напряжения действует на неё отрезвляюще. Хотя, призналась она себе, те – другие разы – не были так экстравагантно оформлены. В первый раз нечто подобное она ощутила в детстве; но дело тогда обошлось. Трамвай, в котором Лада ехала домой из Дворца Пионеров на Сарыкульке, где она при попустительстве всегда невозмутимого Петровича постигала азы журналистской премудрости, неожиданно встал как вкопанный – то ли сломался, то ли отключили электричество. Лада сейчас уже бы и не вспомнила, по какой причине она пересела в автобус (вечно она замышляет нечто непостижимое) и уехала в противоположную от дома сторону. А дальше пошла полная галиматья: автобус точно так же ехал по незнакомой местности, и точно так же Лада не решалась из него выйти. Пестуя своё отчаяние, Лада терзала свою душу воспоминаниями. Тогда она доехала до конечной остановки и тоже вышла – а куда ей ещё было деваться? Вышла и расплакалась. Плакать она всегда была мастерица. Кругом – ни души, лишь невдалеке пасся белобрюхий, крутобокий, с большими грустными глазами и дребезжащими ушами ишачок. Угостив его огрызком яблока и наплакавшись вволю, Лада вдруг успокоилась. Ей, голенастой девчонке с ободранными коленками, несмышлёнышу, тогда хватило здравого смысла сесть в тот же автобус и в конце концов доехать на нём до дому. Ничего, как-нибудь выкарабкается и в этот раз. Небось, не в первый раз замужем, как говорит её лучший друг Марик Варшавский.

Лада отчаянно соображала, что, если, с большой натяжкой, она всё же вспомнит название нужного ей города, купит билет на поезд, благополучно, без дополнительных приключений доедет до места, то что она будет делать через несколько часов опять таки в незнакомом городе? Целый день она только и делала, что вместе с солнцем перемещалась с востока на запад, пытаясь обмануть время. Но сейчас она чувствовала, что с приближением вечера дело начинает принимать роковой смысл. Её очень пугала предстоящая ночь. Ночевать на вокзале? Ни за что! Даже и не думай! – приказала себе Лада. Хотя это так романтично, так волнительно, так круто, но её девичье пристрастие к удобствам настаивало на ночёвке в гостинице. Оно и выудило из Ладиной головы ещё одно знакомое английское слово – “hotel”. Значит, нужно во что бы то ни стало найти отель, переночевать, а утром будь что будет. “Не буду думать об этом сегодня, подумаю об этом завтра”, — знаменитую фразу из популярнейшего романа Лада для себя перевела так: ”Утро вечера мудренее”.

Тут она сама себя заподозрила в том, что все эти её фатальные умозаключения по поводу предстоящей ночи – всего лишь повод никуда больше не ехать; до того ей опостылела эта дорога.

Допив свой апельсиновый сок, Лада отправилась на поиски отеля. Но сначала она позволила себе ненадолго расслабиться — откинувшись на спинку пластикового кресла, она ещё немного просто так посидела в этой уличной кафешке, глядя вдаль и вслушиваясь в далёкий призывный бой курантов – ведь всем известно, что это одно из лучших средств для поднятия настроения и действует не хуже настойки элеутерококка.

Почувствовав в себе разительные улучшения и будучи уже в состоянии показаться на публике, Лада огляделась и решила пойти вниз по первой слева от неё улице. Та больше всего была запружена машинами и поэтому показалась Ладе наиболее оживлённой, а тротуар кишел прохожими; кроме того, проезжая часть на ней не была заасфальтирована, а, как и площадь, выложена булыжником. Лада разглядела в этом добрый знак. Шагая вдоль домов, она смотрела во все глаза; она было уже засомневалась в своём выборе и боялась окончательно потерять терпение, но на этот раз судьба была на её стороне. На ближайшем же перекрёстке Лада наткнулась на вывеску “Hotel”. Подвешенная на кованом ажурном кронштейне к фасаду красивого, с круто срезанным коньком и красной черепичной крышей двухэтажного здания, она в купе с зелёными ящиками для цветов добавляла разнообразие в унылый ряд сплошь каменных стен. На вывеске были ещё два слова, очевидно, название отеля, но Лада их даже читать не стала. Через края зелёных ящиков осторожно выглядывали глазки разноцветной, весёленькой окраски, петуньи, а кое-кто, самый наглый, осмелев, уже вовсю таращился на Ладу.

Ещё раньше, немного не доходя до отеля, в витрине книжной лавки Лада увидела выставленные на продажу географические карты и среди них большую разноцветную карту Великобритании – Лада её узнала по знакомым очертаниям. Решив, что без карты она здесь точно пропадёт, а ей этого делать было никак нельзя, она бодрым шагом спустилась в подвал – магазинчик обосновался в подвальном этаже – и выбрала на прилавке не эту замечательную карту, а тоненький атлас (благо, его цена была указана на обороте, и ей не пришлось объясняться с продавцом; расплатилась молча). Потом она вспомнила про находящийся в её чемодане словарь на 25000 слов. Имеющемуся у неё при себе морально устаревшему разговорнику 1947 года выпуска она не очень доверяла, но сейчас, порывшись в нём, она произнесла по-английски свою первую фразу:

— Дайте мне, пожалуйста, англо-русский словарь.

Впервые за долгие часы она открыла рот и ощутила ни с чем не сравнимое наслаждение от звука собственного голоса. Словарь нашёлся и даже очень подходящего размера; и стоил он не дорого. Теперь – в отель.

Изъясняться с тамошней администрацией, если таковая имеется, Лада решила при помощи набора фраз и выражений, вычитанных на ходу в разговорнике. Ещё на улице, подходя к отелю, она выбрала себе две ключевые фразы:

— Есть ли у Вас свободные места?

и

— Можно ли мне снять стандартный номер на одни сутки?

Ничего более приемлемого она в разговорнике не вычитала. Придётся обходиться этим минимумом. Она как тот самый находчивый студент, который, будучи ограничен в средствах, должен уложиться в одно слово и поэтому телеграфирует своей любящей мамочке: «Стопятидесятирублируй».

Выбранные фразы Лада подчеркнула ногтем, а затем тщательно несколько раз их прорепетировала, разминая непослушный, туго ворочающийся язык. Её несколько останавливало то, что она совершенно не представляла себе диапазон местных цен, и боялась, как бы ей не попасть со своим рылом прямиком да в калашный ряд; ведь у неё на всё про всё худая пачка банкнот разного достоинства, а это всё-таки Англия, а не Сочи с его койко-местом в частном секторе по трёшке в бархатный сезон (как это было в старые добрые советские времена). Наконец, собравшись с духом перед нелёгким разговором и призвав на помощь всю свою профессиональную находчивость и непосредственность, Лада смело дёрнула за медную, начищенную до блеска ручку в форме кольца, торчащего из львиной пасти. Отворяя массивную двустворчатую дверь, Лада услышала, как где-то в глубине помещения пробил колокол, оповещая о её прибытии, затем всё стихло. Она очутилась в небольшом, совсем тёмном – так, что неровен час можно было упасть, – холле, строго выдержанном в одном стиле. Стены были отделаны тусклыми дубовыми панелями; на них в простых багетных рамках поблескивали чёрно-белые гравюры; пол вымощен матовыми плитками; на плитках – несколько плетёных циновок из некрашеного сезаля; люстра – многорожковое бронзовое паникадило – не горела. В центре холла широкая деревянная лестница взмывала вверх, в углу другая лестница вела в подвал. В помещении явственно доминировал запах канифоли. В глубине холла позади широкой лестницы зелёным кошачьим глазом светилась кабинетная настольная лампа (не совсем такая, но с удивительно похожим абажуром имелась у её бабушки – типичный образчик строгого сталинского классицизма), а под лампой нефритово-зелёным глазом сверкал живой корноухий, одноглазый, мордастый кошак, с мирной безмятежностью, присущей только таким бездельникам – котам, развалившийся на гостиничной стойке. Негромко играла музыка – где-то под стойкой, видимо, был спрятан магнитофон. А за стойкой с трудом и не сразу, так было темно, Лада разглядела девушку с гибким станом и броской внешностью (на подобных особ у них в Ташкенте всегда оборачиваются мужчины), в строгих очках, чёрном костюмчике с белым воротничком и намазанную помадой старомодного сливового оттенка. «Деловая колбаса» — под стать тому «сухарю» в лондонском аэропорту. «Из одной бочки разливали», — констатировала Лада. Увидев Ладу, англичанка дежурно улыбнулась ей и что-то спросила. Что именно Лада, естественно, не разобрала, но с перепугу улыбнулась ей в ответ от всей души – как их учил в своё время на семинарах по психологии доцент Вл.Н.Беленький. Как же Ладе к ней обратиться? “Мисс” или “миссис”? “Мисс” звучит лучше, но, кажется, её лучший друг Марик Варшавский говорил, что это означает “старая дева”. А вдруг англичанка обидится? В конце концов, решив, что сейчас не самое подходящее время разводить церемонии, на всякий пожарный случай Лада – сама простота – речитативом произнесла:

— I don’t understand,- полагая, что эта фраза как раз кстати, а уж следом выпалила те две заветные фразы из разговорника.

К Ладиному безмерному удивлению англичанка её поняла и даже что-то ответила. Это Ладу подбодрило. Лада быстро сообразила – когда не очень надо, она умела быстро соображать – и до того расхрабрилась, что жестами попросила англичанку написать на бумажке стоимость гостиничного номера на одну персону.

Таким необычным манером беседа ладилась.

Девушка опять улыбнулась и, начертав на клочке бумаги цифры, передала его Ладе. Приятная девушка и такая улыбчивая, но зачем она так по-старушечьи намазалась? А цены в отеле оказались совсем сносными. В уме Лада быстренько прикинула, что тех денег, что она прихватила с собой, ей вполне хватит на то, чтобы прожить в отеле месяц, — при разумной экономии и, конечно, учитывая её скромные запросы.

Пытаясь скрыть свои обстоятельства, дабы не предстать перед незнакомкой простофилей, дурачиной и растяпой, Лада с напускным энтузиазмом принялась тискать одноглазого разбойника-кота (мысленно она обозвала его Адмиралом Нельсоном), через второе веко которого шёл наперекосяк жуткий шрам, елейным голоском по-русски награждая его всяческими известными ей ласковыми прозвищами:

— Кисик мой сладенький, мордастенький мой, голубчик мой ненаглядный! Бедненький ты мой, кто ж тебя так изуродовал? Но ты не переживай, мужчину шрамы только украшают… Ты, наверное, первый парень на деревне и все киски твои?

Велеречивую Ладу нимало не смущал тот очевидный факт, что ни кот, ни англичанка ни слова из её тирады не поняли. Зато, как учил доцент Вл.Н. Беленький, искренне восторгаясь отпрыском, она таким образом прокладывает путь к сердцу матери. Если хочешь наладить контакт, будь искренна и честна в своих порывах, и люди тебе поверят; искренность – вот ключик, открывающий человеческие сердца.

Лада была совершенно искренна; она души не чаяла во всех абсолютно кошках и котах, так как совершенно резонно считала их своими молочными сёстрами и братьями – как недавно открылось, её сердобольная мамочка, в своё время страдая от переизбытка материнского молока, вдоволь накормив свою Ладочку, остатки старательно сцеживала и – не пропадать же добру! – скармливала уличному зверью.

Англичанка, видимо, сообразив, что речь идёт о котовском шраме, начала что-то быстро лепетать по-своему, объясняя Ладе его происхождение, и энергичными жестами указывая то на кота, то на свою чистенькую щёчку.

— На себе не показывают! – решительно остановила её Лада и вновь принялась чесать коту спинку. В другое время она бы с удовольствием послушала истории о его сомнительных победах на любовном фронте, но не сейчас.

Из магнитофона полилась чарующая музыка “Beatles”, и Лада заторопилась.

Наладив с помощью кота контакт с администрацией, Лада теперь надеялась на получение дивидендов от этого её душевного порыва. Копаясь в сумке в поисках денег, Лада вдруг наткнулась на карточку, которую ей всучили в лондонском аэропорту, и про которую она совершенно забыла. Она вынула карточку и помахала ею перед носом англичанки. Та её взяла, произвела над ней необходимые манипуляции и вернула Ладе. Во время этой торжественной процедуры Лада стояла и молчала – а что ей ещё оставалось делать? Вместе с карточкой англичанка подала Ладе ключ с большой резиновой грушей и указала на широкую лестницу в центре холла.

— Thank you!

Лада заметила на груше номер 23 и бегом, пока та самая, особо ненавистная ей песня не догнала её, бросилась к лестнице. Надо же – даже паспорта не спросила! Лада почему-то боялась за свой паспорт, хотя с ним как раз всё было в порядке. Вот именно: сегодня с её паспортом как раз всё было в порядке. А, может, у них так принято – не регистрировать остающихся всего на одну ночь? Англичанка проводила Ладу долгим, внимательным взглядом. Чувствуя обеими лопатками этот взгляд, Лада ещё держалась, но едва она вошла в свой номер и закрыла за собой дверь, как силы покинули её: ещё бы! – целый день в дороге, масса всяких впечатлений и плюс ко всему эта мелодия! Столько всего оказалось слишком много для неё одной, да ещё в один день.

По сравнению с затхлой атмосферой холла здесь было свежо. Лада в полном изнеможении плюхнулась на кровать и заревела, размазывая остатки утреннего, столь тщательно наложенного макияжа. О Господи! Лучше бы ей сидеть дома и никуда не ездить!

Разве ж она в чём-то виновата? Это просто дурацкое стечение обстоятельств…

Одна, вдалеке от дома, никому не нужная, и никому нет дела до её слёз, а, между тем, там – в Ташкенте, где её так любят, и помнят, и ждут, и скучают, они и ведать не ведают, и знать не знают, где она теперь и что с ней приключилось. Сама мысль об этом вызывала у Лады новые приступы рёва. Но рыдала она недолго – что толку лить слёзы, если всё равно никто не увидит, не приголубит, не пожалеет, не вытрет поцелуем слезинки.

Лада была единственной и любимой внучкой у обеих бабушек (брат Саша не в счёт – он мальчик, и к тому же старший). Поэтому, наряду с фамильными драгоценностями и всяческими семейными легендами и преданиями, ей от них досталось максимум любви, заботы и внимания, столь вожделённые ею в эту минуту. А кого же им было ещё холить и нежить, как не Ладу – единственную и неповторимую внучку? Лада всегда подозревала, что обе её бабушки считали свою внучку венцом творения, поэтому они и терпели все её многочисленные капризы и заморочки; подразумевалось также, что она была произведена на свет специально ради удовлетворения их амбициозных потребностей.

Лада ещё некоторое время полежала, зарывшись лицом в подушку, источающую еле угадываемый запах лаванды,- такую свежую и мягкую. Мочи не было даже думать, поэтому она и думать прекратила и, не в силах противиться охватившей её душевной боли, уснула. Но долго спать ей не пришлось: её биологический будильник отвёл Ладе на сон ровно столько, сколько потребовалось, чтобы от страшной усталости не осталось и воспоминания, а вместе с ней улетучились страхи и сомнения.

Теперь, когда у неё в арсенале имелись кредитная карточка, карта, словарь и её допотопный разговорник, она уже окончательно уверовала, что не пропадёт.


Глава 4



Когда Лада проснулась, часы на прикроватной тумбочке показывали самое начало шестого – пресловутый английский “five o’clock”. Время пить чай. Чай Лада не любила и пила редко – только, если угощали, и было невозможно отказаться или, если — не дай Бог! – у неё кончался запас кофе. А вот без кофе она не человек. Баночка растворимого кофе «Нестле» (конечно, не фонтан, но всё- таки лучше, чем ничто) осталась в чемодане вместе с пачкой сахара и малюсеньким дорожным электрочайником. Лада подумала, что чашечка кофе, а ещё лучше – две, – это именно то, что ей сейчас как раз позарез необходимо. Значит, настала пора выбраться в город. Ещё она подсказала себе, что и пообедать ей тоже не помешало бы. День угасал, а вместе с ним улетучивалась её последняя надежда добраться сегодня до этой чёртовой – будь она трижды неладна! – “Заоблачной выси”. Лада, скорее по привычке, вновь пустила слезу по своей несчастной доле и, всхлипывая, начала методично обследовать выделенные ей апартаменты. Комната ей досталась небольшая, но весёленькая и по-домашнему уютная; мебели было совсем чуточку, и на каждом предмете чувствовалась рука заботливой и домовитой хозяйки. Стандартную гостиничную обстановку составляли: кровать с высоким деревянным изголовьем, тумбочка, массивный шкаф, комод с зеркалом и крохотная банкетка. Шёлковые шторы на окне и стёганое покрывало на кровати сверкали прямо-таки чудовищной белизной. Словно саван девственницы, подумалось Ладе. Возле ведущей на балкон узкой стеклянной двери, занавешенной жалюзи, стояли небольшой круглый столик, покрытый кружевной скатертью, и два мягких стула, а противоположную стену занимал огромный камин. В зияющей пустоте камина Ладе всегда виделось что-то зловещее; не оттого ли, что он наводил её на мысль о самурайской утробе, лишённой в результате харакири внутренностей? Вполне возможно, что подобные умозаключения посещают не её одну, иначе, зачем же ещё его стали бы прятать от постороннего глаза за высоким экраном? В номере также имелся телевизор, а в шкафу Лада нашла настоящую каминную утварь: кочергу, щипцы, медное, начищенное до зеркального блеска ведёрко для угля и пару замшевых перчаток огромного размера. Странно, что прежде она всегда думала об этих достопочтенных вещах, как о какой-то замшелой древности, давно и безвозвратно канувшей в Лету, наподобие допотопного чугунного утюга, а они – вот вам, пожалуйста!

Обследуя поочерёдно все ящики пузатого комода, в одном Лада обнаружила затерявшуюся монетку – большой рыжий двухпенсовик с изображением молодой и кудрявой английской королевы Елизаветы с диадемой в волосах. Вспомнив, что найденная монета приносит удачу, если правильно ею распорядиться, Лада опустила её в нагрудный кармашек своего пиджачка.

В крохотной прихожей рядом с входной дверью ещё одна дверь вела в ванную комнату. Лада заглянула и туда. Пол и стены в ванной были облицованы голубым в цветочек кафелем, под цвет кафеля подобраны и санитарные удобства. Ванны не было, зато имелась душевая кабинка за герметичной пластиковой ширмой; на её ручке повисла купальная шапочка в виде охапки вставших дыбом незабудок. По результатам произведённого обследования Лада пришла к заключению, что, во-первых, здешнее руководство страдает маниакальной чистоплотностью, а, во-вторых, взяло себе за правило не поддаваться веяниям времени и не докучать клиентам всяческими новомодными гостиничными излишествами. Всё правильно: простенько, но со вкусом – это как раз то, что нужно; и никаких заморочек!

Поддавшись искушению, Лада с наслаждением умылась. Кроме чересчур пахучего мыла в ванной она нашла флакон шампуня, тюбик зубной пасты, несколько новеньких запечатанных зубных щёток, стопку аккуратно сложенных голубых махровых полотенец и в тон им махровый халатик.

Лада вернулась в комнату и, отогнув край до неприличия белоснежного покрывала, высыпала на кровать содержимое своей сумки; она решила поточнее проверить, чем она располагает. На постель в полном беспорядке низверглись: носовой платочек, щётка для волос, кошелёк, связка ключей от её ташкентской квартиры, русско-английский разговорник 1947 года выпуска, новёхонькие словарик и атлас Великобритании, прихваченный из дома журнал, парочка книг в мягкой обложке, купленных накануне в ташкентском аэропорту, и косметичка с набором косметики. Затем она достала из кармана джинсов все наличные, пересчитала их и часть сложила в кошелёк, а самые крупные банкноты спрятала в потайной кармашек. В результате произведённых покупок у неё уже успело скопиться порядочное количество разномастной и разнокалиберной английской мелочи, так как она всюду разменивала новую банкноту, не утруждая себя лишними математическими вычислениями (она никогда не была в ладу с цифрами); всю мелочь Лада также пересыпала в кошелёк. Далее она извлекла из сумки лежащие в отдельном кармашке документы, пластиковую карточку, шариковую ручку, вставленное в картонную рамку дочкино фото и новенький блокнотик в кожаном переплёте. Вот и всё её богатство.

Первым делом Лада поцеловала самодовольно сияющую физиономию Вероники. Вероника на фотографии была изображена вполоборота; её яркие и прозрачные (цвета абсента, как любила говорить Лада) глаза восторженно глядели из-под чересчур длинной и густой чёлки, щёки пылали, а губы расплылись в щедрой улыбке.

Лада ощутила, как в душе у неё что-то зашевелилось.

— Солнышко моё, кисонька моя, ласточка моя! Соплюшка моя масенькая!

Вероника без мамы оставалась впервые. Как она там без неё? Успела набедокурить или пока нет? Лада принялась высчитывать – судя по времени и, если бабуле вовремя удастся загнать её в постель, Веронике скоро положено спать, а сейчас они наверняка на пару с дедом валяются на диване, смотрят по телевизору всякую муру и уплетают со смаком что-нибудь вкусненькое. Лицезрея своё бесценное чадо и тем самым еще больше себя распаляя, Лада вдруг вполне реально ощутила тот запах, которым всегда наслаждалась – такой родной, такой сладкий и такой манящий запах детской подушки с тёплой влажной вмятиной, оставленной вспотевшей во сне девичьей головкой. Ничего на свете нет слаще этого запаха! И суток не прошло с тех пор, как она, прощаясь, в последний раз чмокнула дочку, а кажется, что – целая вечность.

Ладин родимый журнал «Альфа и Омега» любил козырнуть тем, что мог дать полезные советы практически на любой случай жизни. Как-то он опубликовал советы на тот случай, если вы потерялись в чужой стране. А, может, (как Лада ни старалась, теперь она не могла вспомнить) – это были советы на тот случай, если вы потеряли не себя, а всего лишь свой паспорт. Содержание статьи Лада не помнила абсолютно, но точно помнила, что журнал успокаивал: ничего страшного, в жизни случаются вещи и гораздо хуже. А её лучший друг Марик Варшавский тоже любит повторять, что из любой безвыходной ситуации существуют по крайней мере два выхода. Её ситуация уж точно проще простого: паспорт-то у неё с собой!

Лада ещё раз пересмотрела все свои документы и переложила их в среднее отделение сумки, закрыв его на молнию; после чего она поклялась себе, дабы не оказаться в шкуре того самого жареного цыплёнка, разгуливающего по городу без денег и без паспорта, ни при каких обстоятельствах не выпускать сумку из рук, словно это равносильно смерти.

Лада раскрыла блокнот; на его первой странице корявым Вероникиным почерком был выведен полный перечень её заказов из Англии. Она это назвала списком призов. Первым номером числились роликовые коньки и к ним все причиндалы: пластмассовая каска, наколенники и иже с ними, вторым – наручные часы с будильником, подсветкой, календарём и калькулятором, а третьим – «всякие фигнюшки». Под «фигнюшками» Вероника подразумевала разные девчачьи ценности, вроде заколочек, кулончиков, браслетиков и брелоков. Завершало список “что-нибудь сладенькое”. Вероника была та ещё сластёна!

По всей видимости, настала пора и Ладе воспользоваться блокнотом. В ответственные моменты свое жизни, когда ей надо было составить план кампании или принять решение, Лада всегда брала ручку и писала на первом попавшемся клочке бумаги все “за” и “против” – так их на семинарах по психологии когда-то научил доцент Вл.Н. Беленький. Кроме того, она заметила, ей всегда так легче думается.

Итак, она начала.

Что ей может понадобиться в самое ближайшее время? Она не курит, не наркоманка, к алкоголю равнодушна; значит, спиртное, наркотики, сигареты и спички отпадают. Зубная щётка – тоже. Она воспользуется одной из тех, что лежат на полочке в ванной комнате

У неё с собой нет смены белья, но ведь она не белоручка и всегда может простирнуть свои трусики и высушить их на полотенцесушителе. В дорогу Лада надела то, что выбрала бы любая практичная женщина, дитя своего времени: джинсы и лёгкий пиджачок; надо сказать, что в этих джинсах и в этом узеньком приталенном пиджачке она имела довольно живописный вид. А если уж она умудрится испачкаться (хотя она и не грязнуля), то и их можно будет почистить, а то и постирать, и высушить на «плечиках». Лада – сама себе человек! – уже давно выбирала для себя исключительно только такую одежду, которая не требовала глажки. Ей вполне в этом плане хватало Вероникиных платьиц со всевозможными рюшечками, оборочками, складочками, воротничками и манжетами, которые, как она считала, превращали её жизнь в лютый кошмар.

В кармане пиджака Лада обнаружила солнцезащитные очки и нераспечатанную пачку “Дирола”, по всей видимости, втихаря подброшенную ей дочкой. Вот чертёнок! И когда она успела?

Лада принадлежала к числу тех противоречивых натур, которые категорически отказываются лечиться и не признают никакие лекарства, разве что – самые наипростейшие, и вместе с тем панически боятся заболеть. Слава Богу, что её молодой организм пока не был знаком ни с какими хроническими заболеваниям; правда, на случай головной или зубной боли в чемодане у неё всё-таки была припасена пачка анальгина, о которой теперь она строго-настрого запретила себе вспоминать. Авось пронесёт; если только её здесь не скрутит медвежья болезнь. Но об этом «если» лучше вообще не думать.

Итак, если всё отпадает, то – что? Ей, современной цивилизованной женщине, — ничего не нужно? Не может такого быть!

Лада призадумалась и записала: “зонтик”. Сейчас-то на улице солнце, но завтра вполне может пойти дождь. Это вам не Ташкент, это – всё-таки Англия.

И это всё? Если слегка извратить смысл, то, скажите на милость, чем же устав самого сурового в истории ордена монахов-цистерцианцев, для умерщвления плоти облачавших свои бренные тела во власяницы, не вкушавших ни мяса, ни рыбы и ещё очень многое не смевших себе позволить, а в качестве дополнительного самоистязания дававших пожизненный обет молчания, круче её помыслов? Кстати, интересно было бы узнать, хоть кофе-то этим схимникам полагался или он тоже был занесён в чёрный список бесовских помыслов? А, может, в те времена в Европе вообще не были знакомы с кофе? Ладу этот вопрос вогнал в тупик. Она пообещала себе, что как только доберётся до дома, выяснит это непременно.

Вторым пунктом Лада записала кофе.


Больше у неё ничего не придумывалось.

Что же получается? Что она вполне может обойтись без всего, кроме зонтика и кофе? А не слишком ли быстро она сама себе пошла на уступки и согласилась довольствоваться малым? «Никогда не довольствуйтесь малым, — учил их на семинарах по психологии доцент Вл.Н.Беленький. – Просите по максимуму, ибо кто ничего не хочет, тот ничего и не получит». И, главное, ради чего она задумала терпеть эти лишения? Какая ещё фантазия пришла ей в голову? Похоже, что она действительно собралась обосноваться здесь всерьёз и надолго. — И что с того? — Совсем с ума сбесилась! Глупая затея — беспонтовая и зряшная. Да у тебя, дорогуша, очередной заскок. Бзик. Того и гляди пропадёшь не за денюшку. — А что? От неё теперь всего можно ожидать. — Ой, да делай что хочешь, только потом, чур, пеняй на себя!

Напротив зонтика Лада сначала поставила знак вопроса, а потом вообще его вычеркнула; зонтик она тоже решила пока не покупать. На черта ей лишний груз? А если всё-таки без дождя не обойдётся, она подберёт себе что-нибудь в ближайшем магазине.

Она не стала ничего переписывать набело, а закрыла блокнот, и, стараясь ничего не пропустить, сложила все свои дорожные пожитки в сумку.

За заботами Лада не заметила, как пролетело время. Приподняв на окне штору, она обратила внимание, что солнце светит уже не так ретиво, как днём; значит, скоро начнёт смеркаться, а шляться одной в темноте, да к тому же в незнакомом городе – малопочтенное занятие для молодой девушки. Поэтому, наскоро причесавшись и схватив в охапку свою сумку, Лада отправилась на прогулку, а заодно поискать место, где она пообедает и выпьет кофе.

В холле за стойкой никого не оказалось. По политесу полагалось, чтобы она оставила ключ от номера той самой улыбчивой англичанке или, на худой конец, её питомцу Адмиралу Нельсону, но не дожидаться же их здесь до скончания века, в конце-то концов! Собираясь наспех, она совсем запыхалась, и её тянуло скорее на воздух. Поэтому Лада без зазрения совести опустила ключ в карман пиджака и вышла на улицу, стараясь не обращать внимания на то обстоятельство, что резиновая груша, мало того, что некрасиво оттопырила ей карман, но ещё и при каждом шаге норовила напомнить о себе неприличным пукающим звуком; впрочем, чего же обижаться, ведь ради этого она и была задумана.

Улица была пустынна; редкие прохожие с озабоченным видом куда-то спешили по своим делам. На горизонте лёгкие перистые облака окрасились в ярко-розовый цвет; солнце садилось. Лада пошла вдоль вереницы зданий и свернула сначала в одну боковую улочку, а потом в другую, ещё более узкую, чем первая, с магазинчиками в подвальных помещениях. На противоположной стороне улицы, немного поодаль от гостиницы, Лада заметила лавочку, торгующую зонтиками; она велела себе взять её на заметку.

Она шла по улице быстрым шагом, как привыкла ходить, и разглядывала прохожих; порой она даже испытывала к ним нечто вроде жалости: бедняги, ах, если б они только знали! Небольшая закусочная отыскалась как раз на расстоянии хорошей прогулки от отеля — необходимом, чтобы размять ноги, и достаточном, чтобы не упрекать себя, что она и двух лишних шагов боится ступить. Столики были расставлены на открытой террасе; звучала негромкая музыка; из обслуживающего персонала имелся только один бармен – мрачный тип в переднике малинового цвета и такой же «бабочке»; созерцая чёрную, вдоль и поперёк исписанную цветными мелками, дощечку, он явно скучал, потому что посетителей было немного. Чувствуя, как колотится её сердце, Лада подошла к стойке бара и храбро сделала заказ. Как ни в чём не бывало, будто это для неё самоё плёвое дело, она взяла у бармена порцию сосисок с картошкой — фри и даже, как истая гурманка, ухитрилась попросить горчицу, а на десерт — булочку с маком и две чашки кофе, досадуя на себя, что опять её одолела эта злосчастная привычка пить кофе на ночь глядя; видимо она от неё никогда не избавится. Когда она опускалась на стул, резиновая груша в её кармане, про которую она уже успела забыть, издала особенно неприличный звук, отчего бармен недобро на неё посмотрел и поспешил отвернуться к своей дощечке; он взял мел и что-то добавил к имеющемуся там длинному столбцу цифр, но Лада, приняв независимую позу, сделала вид, что это её нисколько не касается. Первым делом она выпила свой вожделенный кофе, причём, он не пришёлся ей по вкусу: то ли зёрна были слегка пережарены, то ли она положила слишком много сахара, — она не знала что, но что-то было с ним не так, а потом принялась за остальное, поочерёдно окуная кружочки сосиски и картофельные ломтики в лужицу душераздирающе жгучей горчицы.

Её сотрапезниками оказались тоже туристы, судя по разговору, немцы: энергичная старушенция с крошечным морщинистым личиком, наряженная чересчур крикливо, с дешёвой претензией на шик, (Ладин лучший друг Марик Варшавский про таких обычно говорит: «страшна как тротиловый эквивалент») и два её спутника – молодящиеся поджарые дедульки в панамах и шортах – «бермудах», с обалденным видом потирающие свои щетинистые подбородки и озирающиеся вокруг себя так, словно они только что вывалились из окна; они все трое как новогодние ёлки были обвешены бейджиками, телефонами, фотоаппаратами и видеокамерами.

Рядом с террасой была разбита клумба; там вперемешку цвели ярко-пунцовые флоксы и успевшая уже примелькаться петунья, а за невысокой изгородью из самшита пряталась целая плантация душистого табака; оттуда струился влажный воздух, и тянуло нежным приятным запахом. Лада положила ногу на ногу и откинулась на спинку стула. Косые солнечные лучи пригревали ей затылок; от предметов посуды и столовых приборов на скатерть ложились длинные тени; на лицах немцев играли блики; вокруг цветов вилась мошкара.

В Ташкенте вот уже который год подряд она обедала в кафешке под кодовым названием «тошниловка»; эта кафешка, в прошлом – обыкновенная общепитовская диетстоловая, находящаяся в том же здании, что и Ладин родимый журнал «Альфа и Омега», славилась тем, что там до сих пор за смехотворную цену можно было отведать рисовую молочную кашу, щедро сдобренную домашним вишнёвым вареньем; со всех краёв города сюда съезжались гурманы специально, чтобы воздать этому коронному блюду, которое её лучший друг Марик Варшавский назвал «порцией ностальгии по детству», должные почести. Лада эту кашу терпеть не могла — по всей видимости, она её переела в детском саду, но за компанию с Мариком частенько заказывала; ещё там подавали замечательную в своей простоте и изысканности окрошку. Сейчас ей до смерти захотелось очутиться в своей родной «тошниловке», и чтобы там было полно народу, как всегда бывает в обеденные часы, и чтобы ненавязчиво играл блюз, и чтобы официантка Света, аппетитная роскошная блондинка, в своей наколке и фартучке похожая на вазочку с мороженым «пломбир», доведённая до белого каления, с ног сбивалась, не успевая обслуживать клиентов, и беспрестанно твердила, что у неё не десять рук и что она прямо сейчас пойдёт и умрёт.

Компания немцев ушла; а перед этим один из дедулек подошёл к стойке и долго расплачивался с барменом. Укрепив на носу очки для чтения, он вслух отсчитывал банкноты и на все лады повторял какую-то одну и ту же английскую фразу. Лада посидела немного в одиночестве и, спросив себя: «Ну, что, очухалась, что ли?», тоже поспешила вернуться в отель, потому что её начали доставать мошки.

Невзирая на то, что глаза её безбожно слипались, было бы непорядочно просто лечь спать, поэтому она включила телевизор; но когда со всех каналов на неё низвергалась чужая речь, Лада даже ошалела. Нет, только не это! Лучше она почитает.

Она выключила телевизор, с наслаждением разделась и встала под душ; потом она переоблачилась в голубенький халатик и юркнула под одеяло.

От подушки исходил тонкий аромат лаванды. Какой приятный запах – свежий и по-домашнему уютный! Её бабуля тоже любит в своём шкафу всюду рассовывать мешочки с высушенными цветками, отчего этот запах, кажется, там поселился навеки. Из сумки Лада достала одну из двух своих книжек и, рассматривая новенькую, со вкусом оформленную обложку, глядя на знакомый славянский шрифт, читая родную речь, ощутила неимоверное чувство облегчения, как кошка, которую долго не пускали домой, а потом, наконец, сжалились и пустили.

Автор книги, похоже, был последователем Уильяма Фолкнера. Бедная Лада с трудом одолевала его бурные речевые потоки, изобилующие замысловатыми оборотами, пытаясь не потерять нить повествования, – тщетно! Вот вам и лёгкое чтиво «на дорожку»! Она, хоть и осилила когда-то фолкнеровские «Деревушку», «Город» и «Особняк», сейчас отнюдь не собиралась слишком напрягать свои и без того усталые мозги, внедряясь в эти словесные дебри, и потому без зазрения совести переключилась на вторую книгу. Это оказался классический детектив – из тех, где каждая фраза несёт в себе какой-то смысл и все до единой детали должны служить развязке. Он её захватил, но, несмотря на это, прочитав подряд несколько глав и преодолевая охватившее её искушение заглянуть в заключительный монолог главного героя, она всё же заставила себя отложить книгу и встала, чтобы потушить свет, как раз тогда, когда летние сумерки этого сумасшедшего дня наконец обратились в ночь.

Зажмурившись, она представила себе, что всё, что с ней сегодня приключилось, — всего лишь розыгрыш из какого-то очередного «реалити – шоу» и что сейчас к ней в номер ворвутся компанейские и беспардонные ребята с телевидения и огорошат её криком:

— Улыбнитесь, вас снимают скрытой камерой!

А она, поставленная в некрасивое положение, будет только глупо хихикать, а потом с любезной небрежностью поинтересуется:

— Да? И где же она?

Потому что только так она могла объяснить то не покидающее её весь день ощущение, будто обо всём этом она где-то читала: то ли в каком-то быстро забывающемся детективе, то ли где-то ещё. Причём, ей казалось, что она даже угадывает слова, которыми про это всё там было написано. Только она никак не может вспомнить – где. Боже, какой только бурды не намешено в её бедной головушке! Как бы то ни было, она точно знала, что, вернувшись в Ташкент и поведывая о своих мытарствах в курилке или за чашкой кофе в буфете своего родимого журнала «Альфа и Омега», она ничего такого метафизического упоминать не станет, потому что и Марик Варшавский, и девчонки наверняка сочтут, что она переутомилась или перегрелась на солнышке и что у неё с головой не в порядке.

А лучше всего, чтобы вся эта долгая эскапада оказалась сном, чудным и немного прикольным; она даже согласна, чтобы этот чудной и немного прикольный сон снился ей всю ночь; и пусть утром она проснётся у себя в постели, а рядом в своей кроватке будет сладко посапывать Вероника; и ещё пусть к ней неожиданно нагрянут родители, которые не балуют её своими визитами, и она будет прыгать от радости, и виснуть на их шеях, и будет умиляться их балдёжным привычкам, про которые она за время их отсутствия уже успела сто раз забыть; и пусть потом эти привычки будут доводить её чуть ли не до умопомешательства. Пусть! Всё равно она их невозможно любит: маму, которая бережёт фигуру и по-человечески ест только через день, а через день пьёт лишь коктейль из кефира пополам с огуречным соком, и папу, который чересчур щепетильно относится к чистоте своих ног, и поэтому каждый божий день стирает свои носки, а они не успевают сохнуть, и болтаются по их громадной квартире как флаги на башнях в самых неожиданных местах.

Засыпала Лада всегда сразу, едва её голова касалась подушки – говорят, это признак чистой совести, и этим Лада немного кичилась и спала ночь напролёт сном чистого и целомудренного младенца.


Глава 5



Какими бы острыми ни были те переживания, которые она испытывала накануне, и каким бы паршивым ни было её настроение перед сном, на другое утро Лада проснулась, вновь обуянная жаждой жизни и восторженным чувством радости бытия. У себя дома Лада привыкла – а, привыкнув, не замечала – к гулкому в вязкой ночной мгле бою курантов на Сквере; а едва забрезжит, и по ташкентским улицам прольётся протяжённый зов муэдзина с ближайшего минарета, в свои права вступает суетное городское утро с его обыденным гулом первых троллейбусов и ритмичным стуком трамваев, с чириканьем воробьёв на карнизах и отрывистыми выкриками горластых майн, ни свет — ни заря возобновляющих свои ежедневные разборки, с истерическим рёвом ишаков на Госпитальном базаре и дикими, режущими слух, голосами молочниц. Своих молочниц у Лады было две, и будили они её посменно. По нечётным числам действовала Гульчехра-опа; бесхитростная и корректная в своих помыслах, она поднимала на ноги всю округу истошными воплями:

— Кислый, пресный молоко-о-о-о! Кайма-а-ак, творо-о-о-ог, сметана-а-а есть!

Вторая, Нигора-опа, властвовала по чётным и в своих методах была более изощрённа, чем Гульчехра-опа. Сначала в Ладин сладкий предрассветный сон врывался отчаянный и монотонный, как набат, стук колотушки по бидону, а уж следом, после короткой передышки, дав лишь слегка очухаться, реализовывалась сама Нигора-опа:

— Хозяйки-и-и-и! Подъё-ё-ё-ём! Свежее молоко-о-о-о!

А поскольку Вероника по утрам не признавала ничего, кроме какао, Ладе приходилось чуть свет вскакивать, спросонья напяливать на себя что ни попадя и мчаться вниз, чертыхаясь про себя; и так — чуть ли ни каждое утро! Да уж, чего только не приходится делать бедным мамашам ради своего ненаглядного чада!

Здесь же, в Англии, уже вовсю светило солнце, а было тихо. Испугавшись, что она всё на свете проспала, Лада наскоро облачилась в халатик и рывком распахнула дверь на балкон.

И тут же свежий утренний ветерок, будто он, притаившись за дверью, только того и ждал, стремглав ворвался в душную комнату, надул лёгкую занавеску и дыхнул Ладе в лицо благоуханным цветочным ароматом. Балкончик оказался совсем крохотным (площадью не больше прикроватного половичка), но с довольно высокими, доходящими до уровня груди, каменными перилами; по периметру он был весь уставлен ящиками с цветами. Лада узнала уже успевшую ей намозолить глаза петунью, розовую и голубую ипомею, как ленты серпантина обвивавшую подпорки, душистый горошек с его светло- зелёными, похожими на молоденьких скорпиончиков усиками, анютины глазки; кроме всего прочего там имелись ещё какие-то бело-красные мелкие звёздочки, лиловые колокольчики, жёлтые зонтики и ярко-голубые, как цветки василька, пушистые метёлки. С боков балкончик затеняли две нарядные жардиньерки, до краёв наполненные резедой. С таким буйством красок и запахов Ладе не приходилось встречаться ещё никогда. Сквозь каменные балясины вверх тянулись тонкие и гибкие как проволока побеги глицинии; её старые толстые лианы гирляндами свисали с соседних балконов, словно щупальца гигантского спрута опутывали водосточную трубу и по ней карабкались на черепицу. Лада нагнулась над перилами (насколько ей это позволили ящики с цветами); под балконом зелёным ковром расстилался чистый и свежий, весь в блёстках росы, газон, с трёх сторон обрамлённый роскошными кустами гортензии, за которыми просматривалась череда ровных, ухоженных грядок; ещё дальше вдоль дорожки, обсаженной живой изгородью, тянулись два ряда нарядных, выкрашенных в зелёный цвет, кукольных домиков. «Пасека», — догадалась Лада.

Небо в это благодатное утро было необычайно синее; облака – чересчур белые и пушистые; изумительная зелёная травка искрилась прозрачнейшей росой; упоительной медовой сладостью пахла резеда; юркие пчёлы, окуная свои острые хоботки в цветочные чашечки, без устали собирали нектар; неистовое солнце исступлённо светило на город, и в его лучах черепичные крыши и каменные стены города как никогда блистали своим великолепием и были призваны услаждать взор любого, кто, невзирая на такую рань, уже, как и Лада, наслаждался почившими под небесами миром и покоем.

Любуясь открывшейся её взору необозримой панорамой, Лада вдруг обомлела. Она даже ахнула, потому что поодаль, на одиноком утёсе, одной стороной нависшем над пшеничным полем, а другой – полого спускающемся к обширному парку, громоздился – о небо! — настоящий замок: с двумя каменными башнями, украшенными зубчатой лентой парапета, шпилями и бойницами, флагштоками и флюгерами в виде вставших на дыбы медвежат, узкими решётчатыми оконцами и высокими кирпичными трубами.

Замок, как и подобает порядочному строению прошлых веков, снизу до верху весь был покрыт зеленью плюща и окружён настоящей крепостной стеной, правда, слегка обветшалой. Тяжеловесный и величественный, он высился над остальными городскими постройками, подавляя их своей махиной и укрывая за своей спиной от диких и своенравных ветров, рождённых где-то на первородных лугах старинных графств и безнаказанно реющих над бескрайними вересковыми пустошами и дремучими зарослями дикого рододендрона. Трубадуры и менестрели, барды и пилигримы, доблестные рыцари, облачённые в блестящие латы, и их разряженные в пух и прах прекрасные дамы, англосаксы и норманны, Тюдоры и Плантагенеты, яркие зрелища рыцарских турниров и факельных шествий, состязания лучников и псовая охота на лис — всё, что включает в себя такое ёмкое понятие, как «дух старой Англии», материализовалось сейчас для Лады, взращённой на Вальтере Скотте и Морисе Дрюоне, в этом нереально красивом видении, воочию вставшем перед ней, как воплощённая в жизнь мечта. Вот оно, творение, неподвластное времени, стоит перед ней как на ладони, отделённое от неё всего какими-то двумя кварталами, и манит её своей неприступностью и близостью одновременно. Как чудесно, должно быть, владеть своим собственным фамильным замком, до тебя принадлежавшим энному количеству твоих предков; как чудесно, должно быть, отойдя от мирской суеты и насущных дел, изо дня в день наслаждаться царящим в твоей обители безмолвием; как чудесно, должно быть, просыпаться по утрам от звенящей в ушах тишины, босиком спускаться в старинный безлюдный парк и по дышащим сонной истомой лужайкам обходить свои наследственные владения!

Устав глядеть вдаль, ибо Лада довольно долго услаждала себя невиданным ею дотоле зрелищем, она опустила глаза и под своим балкончиком на газоне узрела трёх милых английских кошечек. Одна из них, исполненная неги и блаженства, каталась в своём кошачьем восторге по мокрой от росы траве, целиком отдавшись эпикурейскому наслаждению жизнью, а две другие, видимо, уже преодолев высшую стадию земного наслаждения, ушли в нирвану и никак не могли оттуда вернуться.

К кошкам Лада никогда не была равнодушна (именно к кошкам; коты с их тупыми физиономиями скучающих сфинксов, если только они не заняты выбором пассии на будущий сезон, будоражили её сердце в значительно меньшей степени, как, впрочем, и остальные особи мужского пола, на которые она всегда смотрела с высоты превосходства своего женского интеллекта над их слабым мужским умишком). Стоит ей где-нибудь поблизости от себя увидеть это божественное создание, как она, забыв про дела, непременно должна остановиться и начать приставать к ней с любезностями. Вот и Вероника такая же кошатница растёт – плоть от плоти, кровь от крови своей мамочки.

— Кис, кис, кис …, — на русский манер обратилась к кошкам Лада.

Ноль внимания.

Лада позвала по-английски:

— Кири, кири, кири…

Фунт презрения.

Ни одна из английских кисок и ухом не повела; с истинным великодержавным шовинизмом они все трое как по команде решили не удостаивать эту чересчур назойливую, и поэтому вдвойне презренную, иностранку своим вниманием. Действительно, кто она и кто они? Лишь одна, слишком воспитанная, чтобы быть бестактной, слегка повернула свою усато — полосатую мордочку и взглянула на Ладу с таким снисходительным высокомерием, что у той не осталось никаких сомнений, у кого из подданных её английского королевского величества самая голубая кровь.

В Ташкенте на бабулино попечение вместе с Вероникой из рук в руки Лада сдала точно такую же холёную баловница и шкодницу, каких поискать, Лолиту Четвёртую. “Четвёртая” вовсе не означает, что всех своих предыдущих кошек Лада нарекала этим же именем. Первыми тремя номерами у Лады числились: во-первых, набоковская Лолита, во-вторых, Лолита Торрес — знойная аргентинская девушка с огоньком, своим темпераментом и сладеньким голоском так поразившая в далёкие пятидесятые советскую публику, что её не могут забыть до сих пор, и, в-третьих, небезызвестная Лолита Милявская из кабаре — дуэта “Академия”. Другие Лолиты на Ладином жизненном пути не попадались; а жаль, ведь такое красивое имя! Ладина Лолита Четвёртая, сколько её ни зови, ни за что не откликнется; лишь, выдержав паузу в пять минут, нехотя, вся исполненная достоинства и величия, соблаговолит снизойти до того, чтобы брезгливо потереться своим расфуфыренным хвостом о ваши ноги и, так уж и быть, позволит себя угостить какой-нибудь кошачьей радостью, но при этом окатит вас таким бесподобным взглядом – откровенно презрительным и одновременно полным подозрения в честности ваших намерений, что вы готовы провалиться сквозь землю. Эти три, по всей видимости, были того же нрава – чувство собственного достоинства в их характере не просто превосходило все другие чувства, а прямо-таки било через край.

На балкон из чугунных прутьев, подвешенный на торце соседнего здания, выкатилась похожая на оперную диву дебелая английская матрона и, подбоченившись, принялась надсадно выкрикивать:

— Бетси! Бетси! – отчего её стокилограммовая, безобразных размеров, туша, скованная шёлковым, поросячьей расцветки, халатом-кимоно, заходила ходуном и затряслась от натуги.

Ладина знакомая аристократка (видимо, это она носила сие августейшее имя) встрепенулась и, не меняя позы и выражения сладкой истомы на своей мордашке, лишь едва заметно поводя ушами, свысока принялась внимать зову этой бесцеремонной горлопанки; преимущество её происхождения давало ей такое право.

С кошек — тем более, что ей их нечем было угостить, — Лада своё внимание вновь переключила на замок.

Она всегда свято верила, что, стоит исполниться хотя бы одному лелеемому вами желанию, остальные пойдут как по маслу, и жизнь не раз её в этом убеждала. А её лучший друг Марик Варшавский тоже любит говорить: «Раз попёрло, грех не воспользоваться». Дело в том, что одним из пунктов в Ладином немаленьком списке сокровенных желаний значилось попасть в европейский старинный замок, желательно, оккупированный привидениями или, в крайнем случае, полный подземных лабиринтов и каменных мешков с прикованными к стенам скелетами. Неужели суждено исполниться и этой её мечте? Было страшно даже думать об этом. Похоже, судьба решила воздать ей должное по заслугам всеми мыслимыми и немыслимыми способами, оправдав самые смелые её надежды и чаяния; а раз так, то она просто обязана побывать в этом замке. Иначе второй раз такой номер не пройдёт.

С балкона дорога к вожделенному объекту просматривалась достаточно хорошо – казалось, до него было буквально подать рукой. Тропинка от города до окружавшего замок парка шла по низине через поля, петляла меж зелёных холмов, наискось пересекала обширный луг и терялась где-то у стен крепостного вала; там рос ряд пирамидальных тополей и виднелись какие-то развалины.

Лада чувствовала себя такой бодрой и жизнерадостной, что готова была прямо сейчас на крыльях полететь к своей мечте, но что-то подсказало ей, что раннее утро – не слишком подходящее время для экскурсии, поэтому благоразумнее будет постараться как-то убить часа два и лишь потом направить свои стопы к замку.

Окрылённая новой идеей, строя в уме сокрушительный план и трепеща от предвкушения, Лада самозабвенно умылась, приняла контрастный душ – у неё впереди трудный день и лишняя порция бодрости ей не помешает, тщательно накрасилась. Немного расстроило Ладу отсутствие лака для волос (он остался в чемодане); по этой уважительной причине ей пришлось отказаться от мысли слегка начесать затылок. Зато в ванной имелся фен вполне сносной конструкции (Ладу всегда смущали незнакомые электроприборы; с ними у неё вечно случались недоразумения) и к нему несколько насадок. Халтурить и допускать небрежность в своём туалете негоже в любой ситуации, тем более в своё первое утро в чужой стране, поэтому она обязала себя выглядеть соответствующе и явить себя миру во всей своей красе. Закончив собираться, Лада напоследок ещё раз оглядела себя со всех сторон чересчур критическим глазом и убедилась, что выглядит классно; и, слава Богу, её маникюр тоже пока оставался в порядке.

Ещё раз перетряхнув содержимое своей сумки, Лада решилась наконец раскрыть купленный ею накануне атлас Великобритании. Оказалось, что она находится всего в десяти сантиметрах от Лондона, а, учитывая, что у Пейнтона со столицей имеется прямое железнодорожное сообщение, она могла бы спокойно сначала высадиться в Лондоне, а уж оттуда податься куда ей нужно. Могла бы… Но Лада сказала себе: даже и не думай! Потому что этот на первый взгляд сногсшибательный план по её спасению на второй показался ей зиждущимся на песке, отчего неминуемо должен будет рассыпаться в прах – как колосс о глиняных ногах. Хотя Лада очень смутно представляла себе, что такое Лондон, всё же от мысли соваться туда она отказалась сразу и бесповоротно; более того, она даже клятвенно обещала себе больше к этому вопросу не возвращаться. Лучше она постарается отыскать какой-нибудь завалящий поезд в сторону Пейнтона прямо отсюда – пуст не прямой, а с пересадками; это всё-таки лучше, чем плутать по столице в поисках нужного ей вокзала; ведь там их, по слухам, имеется чуть ли не полтора десятка. Жалкая и никчёмная деревенщина, напрочь заблудившаяся в столице, — хуже этой участи могут быть только её вчерашние обстоятельства.

А “Sweet’s Mary” оказалась “Конфетной Мэри”; это название ей показалось довольно странным и вычурным; хотя, если есть “Лимонадный Джо”, то почему бы не быть ”Конфетной Мэри”? Войдя в раж, Лада запросто перевела название города – Адамово Поле, а потом расшифровала и написанное на брелоке от ключа название отеля: “У безумной валлийки ”. Лада нашла, что оно звучит весьма и весьма респектабельно.

За стойкой в холле ни вчерашней англичанки, ни её корноухого Адмирала Нельсона не было и в помине. Вместо них дежурила совсем юная пригожая девица; рыжая и слегка веснушчатая, со вкусом одетая и эффектно причёсанная, она одарила Ладу смущённым взглядом из-под копны густых кудрей и витиевато поздоровалась. Поприветствовав её дежурным “good morning”, Лада мысленно нарекла её Джинджер, потому что нашла в её внешности сходство с некой рыжей чертовкой – персонажем одной книжки, и отправилась приобщаться к английской жизни, на этот раз отнюдь не забыв положить ключ от своего номера на стойку.

Рыскать по городу она отправилась в сторону, противоположную от вокзала. Не до конца доверяя самой себе, она боялась, что в происходящих в глубине её сознания коллизиях победу одержит здравый смысл, и она, так и не добравшись до замка, сядет-таки в поезд, который навсегда увезёт её отсюда. Но жажда приключений уже целиком завладела её разумом. Намериваясь как-то убить время, Лада неспешно слонялась по городу и глазела по сторонам. Тротуары были полны прохожих; казалось, всё население города высыпало на улицу. У неё создалось такое впечатление, будто она у себя в Ташкенте выходным вечером прогуливается в бродвейской толпе. Она подумала: не зайти ли ей куда-нибудь посидеть в тиши и покое? В горле у неё всё пересохло, хотелось пить. Поэтому случившийся у неё на пути маленький ресторанчик с расставленными под навесом столиками оказался как раз кстати.

Разговор с не выспавшимся официантом не заладился с самого начала. Ладе показалось, что этому пребывающему не в духе субъекту со сплюснутой с двух сторон головой несмотря на раннее утро во что бы то ни стало захотелось всучить ей жареную индейку, да ещё в купе с громадной порцией спагетти – «альденте». Он особенно напирал на это последнее слово. Да какими бы они «альденте – мальденте» ни были, не станет она их есть и всё! Лада даже вспылила.

— No, no, no! – трижды чётко произнесла она по-английски.

А для убедительности ещё добавила, копируя тон своего лучшего друга Марика Варшавского:

— Ты что, братан, совсем с ума сбесился? Макароны – на завтрак!

Вот так: мозги компас керак эмас, дорогуша моя!

Отказавшись от столь неудобоваримой с утра пищи, она взяла лишь кофе с ореховым рогаликом и шоколадный батончик, оставив официанта с ещё более постной рожей.

Есть ей ни капельки не хотелось; батончик она положила в свою сумку и села на высокий табурет так, чтобы видеть башню с курантами на площади. Растягивая время, пила она медленно, маленькими глоточками; кофе на этот раз показался ей вкусным. Сидеть было неудобно, но она назначила себе срок и честно ждала, пока бой курантов торжественно не провозгласил ей: “Пора!” Чтобы выйти напрямую к замку, ей оставалось всего лишь, пройдя вереницу двухэтажных домов, свернуть на перекрёстке налево, и идти далее по мощёной камнем дорожке вдоль чугунной ограды, сплошь увитой девичьим виноградом. Сквозь прорехи ей видны были какие-то длинные и узкие одноэтажные строения с закрытыми ставнями и поросший бурьяном пустырь. Ладе стало жарко; в листве копошились осы; вокруг её головы вился рой комаров – их противный писк всё звучал и звучал у неё в ушах в пронзительном регистре; знойный воздух едва заметно колыхался. Когда ограда кончилась, она, как и ожидала, увидела предмет своего стремления. Всё это время, боясь потеряться среди путаницы похожих друг на друга улиц, Лада обязана была быть начеку и держать ухо востро, что она с успехом и делала; когда же на очередном повороте замок внезапно открылся ей во всём блеске, она, не оглядываясь и не разбирая дороги, на всех парах помчалась к намеченной цели.

Вот, наконец, и ворота – исполинских размеров два гранитных постамента, увенчанных гигантскими каменными шарами; на них когда-то, по всей видимости, крепилась чугунная решётка, но сейчас её и след простыл. Перед воротами Лада замешкалась и огляделась: величественный издали крепостной вал вблизи представлял собой поросшие выгоревшим на солнце рыжеватым мхом руины, некогда бывшие кирпичной стеной. Широкая эспланада перед замком была посыпана мелким, цвета охры, песочком; по ней в поисках чего-нибудь вкусненького, косясь на Ладу и всюду оставляя свои трёхпалые следы, расхаживали вальяжные, упитанные голуби. Два каменных садовых вазона, все в пятнах лишайника и голубином помёте, судя по раздававшемуся оттуда мелодичному кваканью, до краёв были полны дождевой водой. Вблизи замок показался Ладе не таким монументальным, каким виделся ей с балкончика отеля. Плющ густо оплетал не только стены замка, фонарные столбы и гранитные постаменты ворот, он стлался по земле, карабкался по руинам крепостной стены, заползал в узкие расселины и норовил просочиться сквозь любую лазейку; между кирпичами пробивался папоротник; цвели ромашки и клевер; отчаянно жужжали пчёлы; на высохший розовый куст прилепилось осиное гнездо; осы ползали по нагретым на солнце кирпичам, забирались в щели, роились на брошенной как попало вязанке хвороста; слышно было, как их мощные челюсти грызут сухую деревяшку. Атмосфера здесь была густо настоена на пряных запахах полевых цветов и дикого разнотравья.

На фоне этого заброшенного ландшафта само здание замка выглядел благопристойно. Лада ожидала увидеть на входе какую-нибудь надпись вроде “museum” или “castle”. Не было там ни “museum”, ни “castle”; там вообще не было никакой вывески. Кроме замка на двери имелось лишь решетчатое узкое окошечко да бронзовый, весь покрытый зеленью патины, дверной молоток, а с каменного фриза вычурного портика на Ладу свирепо сверкало глазами и щерило свою мерзкую пасть безобразное как смертный грех чудовище — то ли полумифическая чупакабра, то ли какой-то ещё неизвестный науке зверь.

А, между тем, это место было отнюдь не пустынно и не на отшибе. То и дело до Лады долетал шум проносившихся по автостраде автомобилей. Невдалеке на лугу три юные леди играли в мяч, у ближайшего дома в палисаднике пожилая леди поливала из шланга газон, похожий на седовласого почтенного прелата джентльмен прогуливал на поводке кудлатого и вислоухого, с большим чёрным пятном на левом боку, пёсика, а вдоль плотной шеренги тополей прохаживался чудаковатый английский бобби, своими выпяченными глазами и чёрной щёткой усов напомнивший Ладе циркового моржа; подозрительно поглядывая на Ладу, он так и сверкал на солнце своими начищенными до блеска бесчисленными бляхами, пряжками и пуговицами, всем своим представительным видом демонстрируя ей, что он начеку и бдит как цепной пёс. Лада, испытывающая ко всем полицейским аналогичные ответные чувства и игнорируя его выразительные взоры, решила прогуляться вдоль стены.

Было очевидно, что парк когда-то постарались разбить по всем канонам ландшафтного дизайна, но уже долгое время растительность там была предоставлена самой себе. Лада пошла по извилистой тропинке, огибавшей замок и пропадавшей в непролазной чаще. Тропинка местами была выложена бетонной плиткой, а местами просто присыпана щебёнкой; кое-где из-под плитки выступали корявые и узловатые корни старых деревьев, так что Ладе ничего не стоило пару раз, споткнувшись, едва не разбить себе коленки; лихие колючки кусачего чертополоха цеплялись за её сумку; совсем близко от её головы пролетел какой-то громадный рогатый жук, не на шутку напугав её своим мощным и ровным гудением. Лада едва успела от него отпрянуть.

Под самыми окнами замка, спрятанный в одичавших кустах гортензии, имелся небольшой водоём со стоячей водой, затянутой ряской; через него был перекинут горбатый мостик, а берега его поросли подорожником и стрелолистом. Здесь пахло промозглой сыростью и терпкими болотными испарениями. Придержав дыхание, Лада прислушалась. Парк был наводнён звуками: шелестела на ветру листва, щебетали птицы, курлыкали лягушки, стрекотали в траве кузнечики; там же, в траве, что-то непрестанно двигалось, шуршало, колыхалось. В глубине парка сквозь стволы деревьев проступали очертания какого-то одинокого приземистого строения из красного кирпича с зелёными ставнями и кровлей: не то сторожка, не то сарай, не то конюшня, не то жилище анахорета, устроившего себе в этой глухомани тихую обитель. Дальше тропинка шла вдоль оврага. На дне оврага в сорняках Лада разглядела очень странное сооружение. Она не сразу узнала в нём колодец. Он представлял собой кирпичную монументальную постройку под срезанной вкось красной черепичной крышей, взгромождённую на бетонный пьедестал; колодец был закрыт крышкой, сколоченной из сучковатых и занозистых широких досок; по её мерзостной осклизлой поверхности ползали жирные слизняки. Здесь было сумеречно и жутко; трава здесь была мокрая и росла особенно буйно; всюду валялись сухие ветки и кора деревьев.

Здесь же в овраге на плотный ковёр из опавших листьев и сенной трухи чья-то безжалостная рука навалом набросала всяческую пришедшую в негодность хозяйственную рухлядь, вроде ржавых амбарных замков, цепей, дверных ручек, щеколд, чугунной ступки с пестиком, другой мелкой скобяной утвари. Этот живописный натюрморт завершала расколотая пополам трухлявая винная бочка, перетянутая полосками жести.

Тропинка в глубине парка внезапно обрывалась у свирепой чащи акаций, сквозь которую с трудом что-либо просматривалось. Намертво сплетённые между собой ветки, согнутые, изломанные, скрученные в снопы, составляли одну сплошную стену. Но прежде Лада набрела на изящную беломраморную беседку-бельведер. Она располагалась немного в стороне; к ней нужно было идти через посыпанную песком площадку. Беседка была построена на пригорке, открытом всем ветрам и отлого спускающемся к четырёхугольной лужайке с жиденьким бордюром из барвинка; к ней вели четыре шаткие ступеньки. Сверху открывался широкий вид на замок и подъездную аллею из колоннады тополей. Строгая, холодная красота белого мрамора диссонировала с унылым зрелищем запущенного парка; внутри беседки царило благоговейное безмолвие.

Обогнув глухие, в лютых колючках и махровой паутине дебри, замыкающие парк, Лада вышла через заднюю калитку и очутилась на задворках кладбища. Его чугунное ограждение вплотную прилегало к зарослям акации, а от калитки вела чистая и ухоженная, покрытая дёрном, широкая дорожка, с двух сторон которой располагались бронзовые или чугунного литья кресты, плоские надгробные плиты с полустёртыми эпитафиями или высокие мраморные саркофаги с высеченными на них барельефами. В знойном воздухе плавала смесь запахов: свежевскопанной земли, густой кладбищенской растительности, гнилого дерева, нагретого на солнце камня; среди них явственно угадывался своеобразный запах тления, от которого у Лады моментально подступил к горлу комок.

Одну из семейных усыпальниц украшала выточенная из камня фигура ангела в замысловатой позе, — видимо, выделывающего коленца какого-то танца. У Лады смутно мелькнула мысль, что это, очевидно, и есть та самая торжествующая джига, которую так часто грозятся исполнить на могиле своих врагов.

Запущенный пейзаж и полнейшее безлюдье в конце концов убедили Ладу в том, что замок – увы! — необитаем.

Разочарованная и несколько утомлённая, она тем же путём возвратилась в город. Она всё же заставила себя сходить на вокзал и там честно попыталась разобраться в расписании поездов. Тщетно. Напрочь отказавшись от дерзкой мысли ехать в Пейнтон с пересадкой в Лондоне, Лада тем самым оставляла себе ещё один шанс. Прямо с вокзала она вернулась к Безумной валлийке и, не вдаваясь в подробности и не объясняя, что сподобило её на этот шаг, нахально заявила сидевшей за своей стойкой Джинджер, что остаётся ещё на неопределённое время. Кутить, так кутить! Её неуёмный пыл вновь жаждал приключений.



Глава 6



Шли уже вторые сутки Ладиного пребывания в Англии, поэтому она осмелела настолько (а, кроме того, уже достаточно поднаторела в пользовании словарём и разговорником), что храбро поинтересовалась у праздно сидящей за своей стойкой Джинджер: как бы ей, Ладе, попасть в замок? Сначала разговор пошёл в одном направлении: Лада задавала вопросы, требующие в ответ либо “да”, либо “нет”, а Джинджер, ошалев от такой Ладиной наглости, послушно ей отвечала. Обе они всячески помогали себе выразительными жестами; Джинджер, которая в общении оказалась просто душка, то морщила свой ясный веснушчатый лобик, а то с чисто девичьей непосредственностью расплывалась в обворожительной улыбке. Было видно, что её это так увлекло, словно Лада предложила ей какую-то оригинальную забаву. Ей было скучно, и она не прочь была поиграть; ещё бы, ведь она только недавно вышла из детского возраста и не возражала снова в него вернуться.

Оказалось, что замок и парк вокруг него являются частной резиденцией, о чём всем желающим это узнать сообщала имеющаяся у ворот парка табличка. Лада напряглась и вспомнила, что там вроде была какая-то медная дощечка, но она на неё не обратила внимания, решив, что это, скорее всего, предостережение вроде “по газонам не ходить”, или “цветы не рвать”. Теперь же ей стали понятны и запавшие ей в память косые взгляды того самого, похожего на циркового моржа, чудаковатого полицейского.

Далее Лада, у которой была врождённая склонность к разного рода выдумкам, дала волю воображению и нашла более совершенный способ общения с этой англичанкой: под эгидой разговорника и словаря она по мере сил устно задавала вопрос, а Джинджер письменно на листке, вырванном из Ладиного блокнота, по возможности чётко и печатными буквами, на него отвечала; затем опять с помощью словаря Лада переводила ответ. Таким необычным манером Джинджер поведала Ладе, что замок у них в городе считается чуть ли не достопримечательностью «number 1» и, что (случаются же такие совпадения!) владелица замка, а точнее – наследница, и её «boyfriend» как раз сейчас занимают у них один из номеров, хотя, если честно, распространяться на тему постояльцев у них в отеле не принято. Но, видимо, проникшись к Ладе доверием, Джинджер пообещала, если представится удобный случай, рассказать этой самой наследнице о Ладе и о её нездоровом интересе к замку и, более того, если та согласится, познакомить их.

Оказия случилась в тот же самый вечер в холле. Наследница сидела в углу низкого диванчика, под лестницей, так что Лада не сразу разглядела эту юную девицу с маленьким незатейливым личиком, близко поставленными ненакрашенными, будто раздетыми, глазами, коротким вздёрнутым носом и тонкими бесцветными губами. Золотистые жидкие волосёнки, все в мелких кудельках, открывали чересчур покатый лоб, а взлохмаченная голова казалась слишком громоздкой для её узких плечиков. Словом, девица была бы хоть куда, кабы не одно обстоятельство: была у Лады одна знакомая пекинесочка Кнопочка, всегда наблюдавшая за миром с гримасой лёгкого недовольства; так вот, ликом наследница больше всего походила на эту самую Ладину знакомую пекинесочку, курносую и лупоглазую. Да к тому же, когда она встала навстречу Ладе, то и росточка оказалась соответствующего – от горшка два вершка. Одета она была по-домашнему неинтересно: в простую белую футболку с переливчатой аппликацией на груди и бесформенные штаны неопределённого цвета; она их чересчур высоко подогнула, и из-под брючин выглядывали белые носочки с красной каёмочкой. Окатив Ладу ледяным взглядом сначала снизу доверху, а затем опять сверху донизу, ненадолго остановившись на Ладином голубеньком кургузом пиджачке, эта пигалица вперила свой взор в Ладины ноги. Невзирая на то, что за свои ноги Лада была спокойна – ноги у неё что надо, а не как у какого-нибудь слонопотама, и обувка тоже ничего: модные джинсовые пантолеты на «платформе», являющие миру свежий, на совесть сделанный педикюр, к тому же, тон лака не слишком навязчив и гармонирует с расцветкой её макияжа, — но под таким взглядом, присущим только очень развязным особам, — откровенно оценивающим и с лёгкой тенью собственного превосходства, — Лада невольно приосанилась. Не то, чтобы она разгуливала по Англии этаким посмешищем для зевак: сгорбившись или распустив донельзя отъевшееся брюхо, просто сработал женский инстинкт. Женщине трудно удержаться, чтобы не дать себя преподнести с наивыгоднейшей для неё позиции. Кроме того, Лада поторопилась придать своей физиономии соответствующее данной ситуации выражение: смесь в равных пропорциях решительности, вежливости и праздного любопытства – как на семинарах по психологии их учил доцент Вл.Н. Беленький. Вовремя сделать хорошую мину при плохой игре обеспечивает 99% успеха – избитая фраза, но до сих пор действует. Торопясь поскорее взять инициативу в свои руки, Лада копалась в своей сумке в поисках разговорника, как вдруг щебечущий голосок на чистейшем русском языке оторвал её от этого полезного занятия;

— Вы русская, а английского языка не знаете, так? Добрый вечер! Не трудитесь зря — словарь нам не понадобится. Простите, что напугала вас своим вопросом. Вы, я вижу, не ожидали услышать здесь, в нашем английском захолустье, родную речь.

Это было так неожиданно, что Лада прикусила губу; после чего воцарилась гнетущая пауза.

Наконец пигалица, которая явно упивалась Ладиным смятением, видя, что та с перепугу не нашлась, что выдавить из себя, кроме “good day”, с улыбкой продолжила:

— Наверняка первым делом вам пришла в голову мысль, что я резидент русской разведки. Я угадала? Не бойтесь, я переводчик со славянских языков и, кроме того, читаю курс русской поэзии в одной из лондонских школ закрытого типа для девочек. Элси мне сказала…, — пигалица энергично тряхнула головой в сторону внимательно следившей за ними из полумрака Джинджер. — … Элси мне сказала, что вы интересуетесь нашим патримониальным домом. Узнав, что вы русская, я сразу же загорелась идеей познакомиться с вами и с удовольствием удовлетворю ваш профессиональный интерес. Задавайте свои вопросы. Только, желательно, по порядку. А вы, кстати, кто по профессии: историк, архитектор или, может быть, дизайнер? И что вас занесло в наши края? Интересуетесь английской глубинкой? А сами вы откуда? Из Москвы? Я там жила какое-то время, но совсем недолго: пару месяцев. Мне у вас понравилось, только показалось, что срок пролетел чересчур быстро. Я ничего не успела.

“Патримониальный дом” – как она затейливо выразилась. Не могла сказать просто: «наследственный». А рыжая. Джинджер оказалась Элси. Что ж – Элси, так Элси. Ладе это имя напоминало кошачью кличку – было оно такое же шелковистое, мягкое и гладкое, как шкурка у белоснежной ангорской кошечки. Конечно, Лада была обескуражена, но постаралась как можно скорее взять себя в руки, что было не сложно. Гораздо сложнее оказалось перестроиться на русскую речь. И потом, это наследница патримониального дома Ладе не нравилась. Какая невоспитанная манера – тараторить, не дав Ладе время опомниться. И вообще, Лада питала отвращение к людям, говорившим вот таким ровным, бубнящим, без тени эмоции, да к тому же чересчур писклявым голосом. Бу-бу-бу и больше ничего. Англичанка, так правильно изъясняющаяся по-русски, на Ладином пути встретилась впервые. Преподаёт в школе? Лада заключила, что бубнящий голос этой позёрки – издержки её профессии. Настала пора и Ладе включиться в разговор. Мысленно настроившись на позитивный лад и чувствуя у себя за спиной весь Ташкент, Лада начала:

— Здравствуйте! Я – Лада Коломенцева, журнал “Альфа и Омега”. (Ну, прямо, пресс-конференция какая-то! Смех да и только!) Я думаю, вы должны простить мне моё профессиональное любопытство. Увидев вчера утром с балкона своего номера ваш замок, я больше ни о чём с тех пор не могу думать. И тут судьба послала мне вас – ну не совпадение ли? Может быть, вы уделите мне час-другой своего времени и поведаете мне историю замка: когда он был построен, кем и для кого, кто в нём жил и так далее.

— А я столько не знаю. Но расскажу всё, что вспомню…, — наследница заколебалась было, но Лада, не дав ей очухаться и вознамерившись сразу побольше выудить у неё о замке и, главное, во что бы то не стало напроситься в гости, бесцеремонно усадила её в стоявшее тут же, под лестницей, кресло, а сама плюхнулась в другое.

— Это дом моих бабушки с дедушкой. А после их смерти (хотите-верьте, хотите – нет, а они умерли чуть ли не в один день – ну, прямо вторые Филемон и Бавкида, не правда ли?) вот уже четыре года кто-нибудь из нашей семьи наведывается сюда раз или два в год, чтобы поклониться их праху (они здесь же и похоронены) и навести порядок. Сейчас настала моя очередь. Я, знаете ли, в некотором роде тоже являюсь отпрыском старинного рода. Кто там жил раньше, до них? А я почём знаю. Кто-то жил, видимо…

Пигалица, наконец, согласившись, что разговор ей предстоит долгий и трудный и что так просто ей от Лады не отделаться, сдалась на милость победителю, расслабилась и закурила.

Сколько ей? 22-25? Скорее всего даже, что больше, но точно не тридцать. Уж слишком явно она корчит из себя женщину с прошлым. Возможно, изначально она и попробовала сыграть прожжённую деваху, привыкшую смотреть на вещи с томным, скучающим цинизмом, и которой всё нипочём, но не вышло. Помешала бьющая через край молодость. «Не судите человека строго по первому впечатлению, — учил их на семинарах по психологии доцент Вл.Н.Беленький. – Ибо, какой мерой мерите, такой и вам будет отмерено». Пока пигалица закуривала, Лада разглядывала её тугие и розовые, будто яблочки, щёчки, слегка выдающуюся вперёд нижнюю губу, чересчур белые, тонкие и прозрачные пальчики. Единственно стоящее, чем она располагала, были её бросающиеся в глаза, ухоженные, аккуратные, с восхитительным маникюром руки. Было заметно, как она ими слегка щеголяла, манерно выставляясь на всеобщее обозрение и косым взглядом следя за произведённым эффектом. Лада, всегда мечтавшая о таких ногтях, по достоинству их оценила.

— Жить в доме нельзя, там даже летом холодно и сыро. И водогрейный котёл сломался. Поэтому мы, когда приезжаем сюда, всегда останавливаемся в этом отеле.

Пигалица на минуту задумалась, а потом продолжила:

— Если вас интересует какая-нибудь музейная редкость, древности или антиквариат, сразу вас предупреждаю: ни антиквариата, ни раритетов в доме не осталось. Да их там и было не ахти как много. Так, что смотреть вам там особенно не на что. Осталось, конечно, кое-что из мебели и украшений, но всё это — один хлам или старьё, которое просто не поднялась рука выкинуть.

Лада догадалась, что это сказано специально для того, чтобы, если она надеется на экскурсию, то потом пусть не разочаровывается. А наследница уже торопилась уточнить, что всё: и нетленные шедевры, и мейсенский фарфор, и веджвудский фаянс, и вермелевые ложки-вилки, и другая всякая всячина – всё уже давно вывезено и украшает лондонскую квартиру её родичей. А что не вывезено, то выброшено на свалку либо сгнило дотла.

И тут началось самое интересное! Никакой это не средневековый замок, а просто-напросто загородный особняк, выстроенный лет сто назад без какой-либо определённой архитектуры, но с намёком на романский стиль и характерными для той эпохи деталями; впечатление старины усугубляет и наружный декор стен, выполненный из серого ракушечника. И наследница хорошо поставленным голосом в общих чертах постаралась изложить Ладе всю архитектурную премудрость дома.

— Но.., — златокудрая девица торопилась загладить свою невольную вину, — … но парк действительно очень старый, и потом в нём сохранились кое-какие ветхие постройки эпохи Тюдоров. Их можно узнать по типичной для того времени терракотовой кирпичной кладке с чёрными вставками. Вроде бы она символизирует опалённую огнём плоть грешников. Хотя про эту жуть вам лучше расскажет любой экскурсовод, а я боюсь что-нибудь напутать. Я в этом ни бум-бум.

По всей видимости, это и был тот одинокий павильон, который Лада приняла за обиталище анахорета, а может, тот самый жуткий колодец. Теперь ей казалось, что считать это строение средневековым замком было с её стороны верхом тупости. Ну, хорошо, ну пусть – не замок. Что бы это ни было, как бы это ни именовалось, суть остаётся прежней: эти каменные чертоги до глубины мозгов поразили Ладу своей суровой монументальностью; и потом Лада своими глазами должна убедиться, и уж позвольте ей самой сделать вывод – интересен ей дом изнутри или нет. Посему, когда наследница продолжила в том смысле, что, если Лада настаивает, то они с её другом (он сейчас поехал на бензоколонку) будут рады пригласить её, Ладу, туда завтра с утра, потому что на потом у них намечены другие планы, Лада, естественно, подтвердила, что да – настаивает, стараясь соблюсти не столько формальности, сколько свои собственные интересы, и дело в конце концов было решено в её пользу. «Завтра с утра»! Как она ликовала!

Настал момент, когда наследница решила, что пришла пора им, наконец, познакомиться. Случай представился как раз тогда, когда к ним присоединился тот самый её друг с бензоколонки – дюжий молодой англичанин растаманско — байкеровского склада с ярко выраженной внешностью: жгуче-чёрные глаза, яркие губы, козлиная бородка, собранные в хвост чёрные космы, крапчатая бандана и грубые тупоносые ботинки в стиле «танки грязи не боятся». От его особы исходил сильнейший бензиновый дух, а на открытом высоком лбу выступили бисеринки пота. Обменявшись с ним сдержанным поцелуем, наследница повернулась к Ладе:

— Кстати, меня зовут Лара. Совсем забыла представиться. А это мой друг Гарри.

Вот с этого и надо было начинать, а не конфузить Ладу своими нахальными взорами.

— Гарри – Лада.

Пару фраз между собой по-английски и про Ладу уже забыли. Обнявшись, они не спеша прошествовали к выходу: искать, наверное, ночные развлечения. Что они надеются найти в этом тихом городке, где с наступлением ночи всё погружалось в темноту и уныние?

“Скатертью дорожка! Чао-какао!” – пожелала им вслед Лада, а вслух сказала:

— Good night! Желаю хорошо повеселиться.

Переглянувшись с Элси и улыбнувшись ей, Лада не без сожаления отправилась к себе. Вдоль всего второго этажа шёл коридор, застеленный мягкой дорожкой, куда открывались в ряд двери номеров. «Завтра с утра»! Завтра с утра она сделает то, что задумала. Потому что с некоторых пор она дала себе зарок всё доводить до конца. Можно сказать, что она это сделала своей второй натурой – доводить до конца задуманное.

Когда она поднялась в свой номер, за окном уже вовсю беспредельничала ночь. Луны не было, вместо неё сквозь жалюзи в тёмную комнату струился слабый свет уличного фонаря, бросая на пол узкие светлые полоски. Лада вышла на балкон и в порыве ребяческой радости протянула наружу руку, на которую тут же упали первые, крупные как бусины, капли дождя. Ну, что вы на это имеете сказать? Так она и знала, что без дождя здесь – таки не обойдётся. В кромешной тьме ничего не было видно; подвешенный на столб исполинских размеров фонарь горел вполсилы, и в его жиденьком свете ползучие растения, оплетающие стены соседнего с отелем дома, ещё больше стали походить на гигантских морских чудищ. Дождь, сначала едва угадываемый, потом всё более неугомонный, барабанной дробью бил по крыше, на разные лады стучал по подоконнику, хлестал в окна, журчал в желобах, низвергался по водосточным трубам, пенистой жижей заливал газон, бурными ручьями струился по каменным мостовым, нагло брызгал в лицо единичным прохожим и пузырился в затопленных цветочных ящиках, чавкая и разбрызгивая кругом мутные лужи. Временами он лил как из бездонной бочки, и тогда сквозь водяную пелену вообще ничего не было видно, только от намокшего защитного колпака на фонаре поднимался пар. К тому времени, когда его сила достигла своего апогея, равнодушный город уже спал. Легла спать и утомлённая Лада. Ночью она несколько раз просыпалась, в лёгкой печали и тревоге из-за не купленного загодя зонта смотрела в окно и вновь закрывала глаза.

Ближе к рассвету она совсем было потеряла надежду, но погода благоволила Ладе. Утром сквозь тонкий шёлк занавесок она увидела необычно яркий свет, а, раздвинув их, с удивлением и радостью не обнаружила на лазурном, будто умытом, небосводе ни единого облачка.

Лужайка под Ладиным балкончиком была вся в лужах и обломанных ветках; отсыревшие гроздья гортензии поникли, изредка с них срывались и летели вниз потоки воды, и тогда казалось, что они вздыхают с облегчением; подёрнутый влажной дымкой одинокий гигантский подсолнух в какой-то немыслимой, совершенно разгильдяйской, позе свесил набок голову и так застыл в тупой полудрёме.

Дул лёгкий свежий ветерок; голубело бескрайнее небо; редкие капли скатывались с карниза и со звоном тарабанили по подоконнику; душное, напоенное дождём, благоухание цветов кружило голову.

Взглянув на часы, Лада очертя голову кинулась в ванную. До намеченной встречи с Ларой и Гарри оставалось сорок минут, а ей надо было ещё привести себя в должный порядок и где-то позавтракать; хотя, какой уж тут завтрак? Ей сейчас и думать о еде было противно. Она совсем запыхалась, собираясь наспех.

Спустившись с петушиной точностью вниз, у входа в отель Лада обнаружила – нет! отнюдь никакой не «харлей», – а очень даже солидный автомобиль, цветом и формой капота напоминающий панцирь майского жука.

Лара сегодня сменила свой претенциозно — снисходительный взгляд дрянной девчонки на достаточно приветливый и оказалось очень даже милой и симпатичной барышней. Можно сказать, что она эволюционировала прямо-таки с космической скоростью. Или просто она решила на время подальше спрятать свои порочные задатки, чтобы посмотреть, какое это возымеет действие, а заодно сыграть роль радушной и гостеприимной хозяйки? Так или иначе, вчерашнее обильной потребление Ладиного общества пошло, по всей видимости, ей на пользу – выглядела она сегодня очень даже комильфо: сама – как куколка, карминные губки – бантиком, мохнатые, накрашенные реснички – хлоп! хлоп!, ярко подведённые глазки сверкают таинственным обсидиановым блеском; и вся она такая лапочка в бирюзовых штанишках — «капри» и в расписной шёлковой рубахе-разлетайке, что прямо хоть сейчас на обложку модного глянцевого журнала.

А вот Гарри… А что Гарри? Он, хоть и явился с непокрытой головой и сменил мощный бензиновый дух на не менее мощный дух одеколона, так, что с непривычки можно было задохнуться, сам остался всё таким же могучим и невозмутимым букой, не блещущим чрезмерным компанейством. Он, вероятно, ещё не до конца уяснил себе свою роль в этой непредвиденной ситуации и на всякий пожарный случай предпочитал помалкивать. И то правда: с какой такой стати им с Ларой цацкаться с этой чужестранкой, всюду сующей свой нахальный нос и не соизволившей, приехав к ним в страну, выучить их язык? Удостоив Ладу лишь еле заметным движением головы и не тратя зря драгоценного времени на пустые, никчёмные приветствия, он сел за руль, и они покатили.

Пять минут езды и вот уже Лада стоит на последней ступеньке высокого крыльца; ещё шаг и она на пороге своей вожделенной цели. Голуби расселись на перилах, на забранных железными решётками окнах, на узком дверном оконце, на широком каменном пристенке – сидят и балдеют на утреннем солнышке, а ветерок шевелит их пёрышки; трава возле крыльца, примятая недавним ливнем, лоснится и искрится на солнце мириадами капелек дождя; солнечные лучи пронизывают верхушки высоких пирамидальных тополей на подъездной аллее и их густая листва, невзирая на раннее утро, уже вовсю млеет от зноя. Ночная непогода, смыв грязь и пыль, взамен наполнила парк душными, гнилыми испарениями, а заодно умерила пыл в двух лихих лягушачьих царствах, оккупировавших каменные вазоны-великаны на эспланаде, устроив им там всемирный потоп, так, что они теперь и пикнуть не смели.

В тот момент, когда массивная дубовая дверь, для пущей важности и неприступности окованная железом, на котором проступали пятна ржавчины, наконец была отперта, и Лара для усиления драматического эффекта сказала: «Сезам, откройся», у Лады захватило дух.


Глава 7



Но сначала один из двух амбарных замков никак не поддавался, испытывая Ладино терпение, и эти две-три минуты задержки показались ей вечностью. Наконец, ключ повернулся, ржавые засовы заскрежетали, тяжёлая дубовая дверь, вся в мокрых потёках и наростах плесени, скрипнула, крякнула от натуги и подалась вперёд, приглашая троицу войти.

— Милости просим в нашу родовую вотчину! – торжественно провозгласила Лара. – Ну, с Богом!

От волнения Лада, сказав себе: «Внимание! Готовность номер один», слегка придержала дыхание – и правильно сделала, — потому что ударившая ей в нос атмосфера затхлости была до того густой, что от неожиданности ею вполне можно было захлебнуться.

Несмотря на тёплое, солнечное утро, внутри было темно, сыро и до дрожи в коленках холодно, а промозглый запах гнили и плесени, к которому примешивалось какое-то тошнотворное зловоние, усиливал впечатление того, что они очутились в давно непроветриваемом помещении.

— Мыши расплодились, — внесла окончательную ясность Лара. – В таких «гнилых местечках», как это, от них нет никакого спасу. Особенно на первом этаже. Вся кухня ими провоняла.

Сложив свою изящную ладошку лодочкой, она картинно помахала ею у своего сморщенного носика, в который раз демонстрируя Ладе предмет своей особой гордости — великолепный маникюр.

«Сюда бы на пару часиков того бандюгана Адмирала Нельсона или мою Лолиту Четвёртую, — подумала Лада. – Они бы живо здесь шороху навели».

Брезгливо передёрнувшись, Гарри нащупал на стене выключатель и зажёг вполне современного вида люстру, что слегка разочаровало Ладу, всё ещё не расставшуюся с иллюзией о старинном замке и оттого, видимо, тешившую себя мыслью, что нутро оного непременно должно предстать пред её очами либо в жарко пылающем пламени намазанных сырой нефтью и развешенных по стенам факелов, либо в слабом сиянии огонька, едва дышащего на кончике зыбкого фитилька допотопного светильника, который ей предусмотрительно всучат прежде, чем она начнёт осмотр. Да, она такая! Ну и что с того? У её лучшего друга Марика Варшавского на этот счёт есть целая теория. «Иллюзия для женщины всё равно, что сахарная косточка для собаки, — любит говорить он. — Подбросьте её ей, и она будет мусолить её, пока не вынюхает весь запах».

Немилосердный свет люстры осветил высокий сводчатый потолок, с которого клочьями свисала паутина, и заиграл на голых стенах, выкрашенных белой, с маслянистым блеском, краской, отчего фактурой и цветом они стали точь-в-точь как соблазнительный жирный устой в крынке с настоящим деревенским молоком. Пол, на вид сырой и скользкий, был выложен грубой брусчаткой и застелен у входа полосатым лоскутным ковриком, выполненным в стиле нарочитой крестьянской простоты, на котором бросалась в глаза крупная красная метка. Шаги и голоса раздавались тут как в пещере. Рядом с узким зарешеченным оконцем несколько ведущих вниз каменных ступенек заканчивались невысокой дверью с висячим замком. Там, скорее всего, должен был помещаться либо подвал, либо кладовая. Напротив входной двери в верхние покои вела двухпролётная мраморная лестница с вычурным бронзовым шандалом на перепутье (его скособочило и скрутило самым невероятным образом, так что, проходя мимо, можно было запросто набить себе фингал) и со слегка щербатыми ступенями. Огромный, подвешенный на оловянном кронштейне лестничный фонарь декором был стилизован под бумажный китайский фонарик и донельзя украшен китайцами, китаянками, китайчатами, драконами, фаэтонами, паланкинами и прочей китайской дребеденью. Под лестницей притаились несколько кожаных, поставленных друг на друга, дорожных кофров; было видно, что за свою долгую жизнь они успели много попутешествовать и по дороге основательно поистрепаться. Убранство лестницы дополнял гигантский витраж из выложенных мозаикой осколков смальты на всё ту же китайскую тему. Тусклый дневной свет, проникая сквозь разноцветные стекляшки, косыми лучами освещал бронзовые завитушки на шандале и часть лестницы. Дальше уже трудно было что-либо разглядеть, так как углы и закоулки холла тонули в сумраке.

Пока Лада, дыша мышиными миазами, оглядывалась по сторонам и рассматривала попавшие в её поле зрения предметы, Гарри бегом, топая в своих «говнодавах» как мамонт, и бряцая связкой нанизанных на большое железное кольцо ключей, забрался наверх, а следом за ним медленной, изящной поступью поднялась Лара.

— Лада! Идите к нам, а то вы там задохнётесь! К тому же, здесь гораздо интереснее! Внизу и смотреть-то не на что, — позвала Лара с галереи, протянувшейся вдоль всего верхнего этажа, присев на корточки и глядя сверху вниз сквозь деревянные балясины.

Лада послушалась и чинно, держась за перила и всё ещё по привычке дыша вполсилы, поднялась наверх.

Наверху оказалась анфилада комнат. Лара и Гарри ушли далеко вперёд, оставив её одну задумчиво и благоговейно осматривать интерьер, но прежде, как гостеприимная, но ненавязчивая хозяйка, приняв чрезвычайно занятой вид, Лара сказала ей: «Понадоблюсь – позовите». Сначала какое-то время она слышала их затихающие шаги, потом всё стихло. Сквозь толстые каменные стены и наглухо закрытые ставни снаружи не долетало ни звука. Гарри, как истинный джентльмен, шествовал впереди и щёлкал выключателями, поэтому от раскрытых настежь дверей из помещения в помещение тянулась огромная полоса света. Медленно, исполненная уважения к прежним хозяевам этого величественного дома, Лада переходила из одной комнаты в другую и степенно, совсем как в музее, прохаживалась вдоль стен, невольно приобщаясь к чужой жизни. Пол всюду был паркетный, а стены местами покрыты штукатуркой, местами оклеены обоями блёклых тонов. В одних комнатах присутствовали кое-какие предметы обстановки, в других ничего не осталось, и было трудно догадаться об их былом предназначении. Позади парадных покоев имелись задние нежилые помещения; Лада пару раз попробовала сунуть туда свой любопытный нос, поочерёдно отворяя двери и заглядывая вовнутрь, но там было пусто: одни только скучные голые стены с деревянными панелями, от которых чертовски веяло холодом, и более ничего. Интересно, а вдруг за этими панелями прячется какая-нибудь потайная комната? И если таковая тут имеется, то знают ли нынешние хозяева дома о её существовании или до сего момента никто из них не задался подобным вопросом? Кругом стояла гробовая тишина, лишь изредка где-то вдалеке между собой переговаривались Гарри с Ларой, и Лада, чей разум прямо-таки с маниакальным упрямством упорствовал в убеждении, что этот дом должен хранить в себе жуткую тайну или на худой конец – какую-нибудь аномалию, каждый раз непроизвольно вздрагивала от пугающего гулкого эха их голосов.

В опочивальне межоконное пространство занимал широкий альков с ложем, взгромоздившимся для пущего эффекта на подмостки; его высокое деревянное изголовье украшала сложная резьба, а у изножья притулилась кушетка с фигурно изогнутым валиком, обитая потёртой на стыках чёрной кожей. Шляпки обойных гвоздиков вместе составляли извилистую линию, которая в точности повторяла все её сложные изгибы и закругления. Размерами сие ложе, по всей видимости, никоим образом не вписывалось в лондонские апартаменты Лариных родичей, потому-то его и оставили нетронутым. Воистину, не кровать, а настоящий катафалк! Впечатление усиливал спускавшийся с потолка и ниспадающий красивыми складками балдахин из тяжёлого тёмно-синего бархата, из-под которого выглядывала низенькая скамеечка для ног. Вместительные, встроенные в стену, шкафы с множеством полок и ячеек для фарфоровых безделушек и других милых сердцу вещиц стояли абсолютно пустые; их шаткие дверцы были приотворены и кое-как болтались на шарнирах. Из обстановки ещё имелось лёгкое кресло-качалка с плетёной спинкой и столик с инкрустацией на крышке, впритык придвинутые к зияющему разинутой пастью камину (по мнению Лады: зрелище весьма плачевное), а каминную полку поддерживали две по-наполеоновски сложившие на груди руки кариатиды в белых, с прожилками, мраморных одеяниях. Каменотёс постарался придать своему творению выражение томной отчуждённости от житейской рутины и лёгкого безразличия ко всему обыденному, как у заигравшейся актрисы, отчего посеревшие от времени, с пустыми глазницами, лица этих мраморных близняшек на контрасте весьма выгодно смотрелись вместе с выполненным во вкусе поп-арта небольшим гобеленовым ковриком, изображающим небезызвестную климтовскую нарумяненную прелестницу с запутавшимися в её волосах цветами.

Другая комната своими внушительными размерами походила на школьный класс; за портьерой на возвышении притаилось печально одинокое кресло с высокой ушастой спинкой, а напротив него в боевом порядке строго по прямой линии выстроились дюжина стульев с такой же обивкой. Стены в этом помещении были обтянуты шёлковыми, в пальмовых листьях, обоями; на алебастровом фризе водили хоровод голенькие херувимчики с пухлыми ножками, за которыми с плафона отечески наблюдал не кто иной, как сам Георгий – Победоносец (пасть поверженного им дракона ещё дышала адским жаром), а двустворчатые двери с фигурными золочёными ручками, с двух сторон обрамлённые мраморными пилонами, своим помпезным видом напоминали вход в античный храм. Судя по громоздкому резному буфету с виноградными гроздьями и вставками из цветного стекла на дверцах, здесь когда-то была парадная столовая, и пиршества здесь задавали с размахом. Да уж, если что-то делать, то делать как следует, а не абы как! Произведя лишь поверхностный осмотр, Лада не стала здесь задерживаться, тем более что любопытство и азарт гнали её дальше (быть любопытной — вовсе не богопротивное занятие; в этой особенности, если хотите, и заключается вся суть женского естества – так повелось ещё со времён Евы, — и нечего этого стесняться); в лёгком расстройстве чувств она лишь легонько погладила ладошкой старый, с расплывчатым рисунком, но отнюдь не утративший своей притягательности, шёлк, машинально стряхнула со стены паучка и провела указательным пальцем вдоль пыльной каннелюры. Лада была достаточно продвинута, чтобы понять: отгрохав и обставив дом по своему вкусу, однако, не пренебрегая и лучшими традициями доброго уклада жизни, Ларины английские предки, видно, и в страшном сне увидеть не могли, что после их кончины всё это станет никому не нужно.

Ещё одна комната, размером не меньше предыдущей, служила бывшим хозяевам пинакотекой: стены в ней были увешаны картинами, среди которых первым делом бросались в глаза несколько писаных маслом портретов. Вот вам и «не чего смотреть»! Лада даже и не мечтала о такой удаче. Художественный вкус Лариных родичей не дал им украсить этими портретами своё лондонское жилище, видимо, поэтому им и было дозволено висеть на прежнем месте. Верховодила здесь одна колоритная парочка: красный, как заживо сваренный рак, джентльмен в сложной экипировке с регалиями на брюхе, и исполненная высокомерия чересчур костлявая леди с коварной, как оскал тигра, улыбкой, и словно в вериги закованным в корсет телом, которое и телом-то назвать трудно, — скорее, мощи. Специально по такому случаю принарядившись и приняв самодовольные, хотя и несколько небрежные позы – как оперные премьер и примадонна, которых попросили бисировать, — они и впрямь выглядели весьма и весьма живописно. Интересно было бы узнать: кто они были по жизни? Какая-нибудь важная «шишка» из числа королевских чиновников, выгодно женившийся на наследнице приличного состояния и взявший за нею крупный куш? Или Лада ошибается и всё было с точностью наоборот: это её мамаша, этакая расчётливая английская клуша, окольными путями подыскала для своей дистрофичной дочурки богатенького Буратино и, невзирая на то, что он и в беседе был скучноват, и за обедом чванлив, а на голодный желудок вообще – шизик из дурдома, быстренько состряпала дельце? Так или иначе, они друг дружку стоили и не важно, в конце концов, кто кого подцепил на удочку, потому что не они привлекли Ладино внимание, а висевший среди прочего сравнительно небольшой портрет игриво грозящей пальчиком совсем юной, не обременённой замужеством, девы. Выполненный в технике гризайль на пожелтевшей бумаге, он напомнил Ладе акварельный портрет её собственной прародительницы (если быть точным, прабабушки её прабабушки), запечатлённой неизвестным художником в их семейной реликвии – старинном альбоме в сафьяновом переплёте с серебряным фермуаром. И здесь, и там был одинаковый изящный разворот маленькой, аккуратной головки на покатых плечах, целомудренно прикрытых газом; и у той, и у другой имелась одинаковая девичья припухлость нежного подбородка; и у той, и у другой был однотипный лукавый взгляд с поволокой и вкрадчивая улыбка; и волосы у обеих были одинаково уложены по моде девятнадцатого века с лёгкими завитками у висков и едва различимым пушком, оттеняющим безупречную линию шеи, обхваченной бархоткой. Надо полагать, художники в ту пору знали какой-то важный секрет, почему все женские головки выходили у них одинаково прелестными. С особым тщанием вглядываясь в портрет, Лада не переставала удивляться: даже и не догадаешься, что эта молодая леди уже давно переселилась в другой мир.

На противоположной стене веером выложенная стопка старых чёрно-белых фотографий изображала толпу людей в вычурных одеяниях прошедшей эпохи; некоторые из этих господ имели весьма тухлый вид. И здесь же несколько примитивных, лапидарного стиля, рисунков рашкулем, оправленных в простенькие деревянные рамки, стращали мирных обывателей всевозможными ракурсами морского боя и сухопутных батальных сцен. Лара, как и её родители, видно, считали себя пацифистами, коль оставили висеть все эти ужасы войны там, где их привыкли видеть искони.

Добросовестно обозрев все четыре стены этой довольно обширной картинной галереи, Лада для себя сделала вывод, что излюбленная тема английских художников отнюдь не гавани и корабли, как принято считать, а всевозможные лошади, потому что лошадей здесь было тоже очень много — норовистые скаковые жеребцы и чудовищно раскормленные тяжеловозы, кобылицы с крутолобыми жеребятами и даже целый табун мирно пасущихся на лугу разномастных коней: вороных со звёздочками между глазами, гнедых с белыми бабками, в яблоках и золотисто-рыжих. На рамках кое-где имелись медные дощечки, на которых грабарь бисерным почерком вывел клички копытами взрывающих землю скакунов. Но больше всего повезло, конечно, цветам: букетов сирени, жасмина, роз, гвоздик и гладиолусов или просто безыскусных пучков, охапок и беспорядочной мешанины ландышей, маков, незабудок тут было такое великое множество, что Лада просто диву давалась.

В широком коридоре с длинным, во всю стену, рядом окон и стеклянной крышей – нечто, вроде зимнего сада, из которого вынесли все до единого горшки с комнатными растениями (через него Ладе надо было пройти, чтобы попасть в одну из двух круглых башен, в которой хозяева расположили свою библиотеку), ей прежде всего бросился в глаза массивный стол-консоль с мраморной столешницей, а к нему тусклое зеркало, по краям которого висели нарядные жирандоли. Пол здесь был выложен мозаичной плиткой и блестел как зеркальный, вдоль стен были расставлены чугунные скамейки, а пространство между ними занимали гипсовые вазы на подставках.

Здесь Лада, наконец, догнала Лару, которая выбрала среди ряда окон одно, в фестончиках, а, кроме того, выходило фонарём в сад и, поднатужившись, подняла его. Тотчас же мягкая волна свежего воздуха тёплой зыбью влилась в помещение; безжалостные стрелы солнца, будоража тишь и покой дома, пронзили застоявшийся воздух и в этой полоске живого света, как в пучке диапроектора, закружились в залихватском танце мириады всполошившихся сапрофитов. Бедная Лара от неожиданности даже расчихалась. Чихала она, кстати сказать, тоже, как Ладина знакомая пекинесочка Кнопочка – не от всей души, а манерно и с придыханием.

— Будьте здоровы! – пожелала ей Лада.

— Спасибо, непременно буду.

Всласть начихавшись, Лара утёрла слёзы, оставляя на обеих, зардевшихся от духоты, щёчках грязные серые бороздки, высунулась наружу и оттуда и сказала:

— Ну, что я говорила! Убедились, что в доме ничего интересного нет, одна пыль и паутина. Посмотрите лучше сюда.

Действительно, отсюда открывался удивительный вид на уютно расположившийся среди полей и лугов городок. А этот Адамсфилд-то, оказывается, совсем миниатюрный! Но Ладу прелести загородного пейзажа больше не интересовали. Кроме сутолоки улиц и пересекающей город наискосок автострады, по которой катили в обе стороны машины, востроглазая Лада углядела несколько железнодорожных веток. Нет уж, дорогуша! Сызнова возвращаться к этой теме? «Остынь, — сказала себе Лада. — Даже и не думай!» А что если всё-таки попробовать?

Солнце светило ей прямо в лицо; бесконечная синь неба резала глаза. Опустив взор, под окном Лада увидела небольшой, заросший тиной пруд и перекинутый через него декоративный горбатый мостик без перил; к воде вела вымощенная камнем дорожка, заканчивающаяся мостками, а сразу за прудом начинались непролазные дебри сплетённых в жгуты и просто беспорядочно наваленных длинных и гибких плетей кампсиса. И весь этот дикий ужас сверху густо, как ажур кружев, оплетали вездесущие ползучие усики плюща. Вода, деревья, травы, цветы, чистый воздух, прозрачный и бескрайний небосвод, покой и нега – край земного блаженства, почти аркадская идиллия, где незримо обитают феи: дриады, сильфиды, наяды и просто безымянные феи из сказок, сплошь и рядом творящие чудеса, — добрые и зловредные, с маленькими прозрачными крылышками и без, в высоких колпаках или с хрустальной волшебной палочкой, увенчанной на острие звездочкой. К этим мифическим особам Лада испытывала непонятную страсть с самого детства, посему, перечитывая заново книжки, она прежде всего выбирала те, в которых среди прочих действующих лиц непременно фигурировали оные. Ей тогда казалось, что, стоит какой-нибудь случайной фее коснуться своим крылом её головы, тем самым благословив её на добрые дела и начинания, и в её жизни, как в сказке, тоже начнутся великие перемены. Позднее, осознав всю нелепость своих притязаний, она отнюдь не потеряла веру в то, что когда-нибудь нечто подобное непременно должно случиться и с ней. В этом была вся она.

Лада достала из нагрудного кармашка найденный накануне в ящике комода двухпенсовик и, как следует размахнувшись, забросила его подальше в пруд. Монетка не булькнула, а лишь слегка колыхнула зелёную ряску пруда и тихо опустилась на дно. Полюбовавшись этим завораживающим зрелищем, Лада для верности бросила вслед ещё одну монетку.

Библиотека узкими, как бойницы, окнами, ничем не затенёнными, выходила на дорогу; из них были видны край голубеющего над городом небосвода, залитое солнцем пшеничное поле, одинокий торговый павильон на обочине, строгий ряд смотрящих в одном направлении тополей в ярком уборе умытой дождём листвы, зелёная лужайка перед домом и упавший по ту сторону дороги корявый ствол дерева. Толкнув тихонько дверь, Лада увидела Лару, которая стояла у окна и разглядывала на свет сильно увеличенный фотопортрет добропорядочного и добродушного на вид старичка. Тут же с постной рожей торчал и Гарри.

— Я вам не помешаю? – прежде, чем войти, вежливо осведомилась Лада и выразительно поиграла бровями в сторону Гарри.

Звук её голоса прозвучал в пустой библиотеке гулко и раскатисто, как туннеле.

— Вовсе нет, – рассеянно отозвалась Лара. — Проходите, Лада, не стесняйтесь. Знакомьтесь: мой дед. Это его юбилейный портрет – здесь ему ровно сто лет. Дряхлый, немощный, согбенный старикашка – это не о нём. До самой смерти – а прожил он, шутка сказать, немногим более ста двух лет – он оставался бодреньким, энергичным и очень деятельным, только чуть глуховатым на одно ухо. И подобно всякому тугоухому он громко кричал, и продолжал держаться этой застарелой привычке вплоть до самой кончины, так что бабушке приходилось его всё время урезонивать. А ещё у него была удивительная, можно сказать, «фирменная», черта прочитывать газету буквально вдоль и поперёк, от первого абзаца до последнего, включая столбцы, в которых самым мелким петитом печатаются объявления. А бабушка по этому поводу любила пошутить, что он боится пропустить сообщение о собственной смерти. Она у нас, знаете ли, была шутница.

«Совсем как мои старички, — подумала Лада. – Дед тоже бодренький, энергичный и очень деятельный. А бабуля вообще красавица; недаром дед в ней души не чает. Хотя им до ста лет ещё жить и жить». Ей вспомнилось, как накануне её отъезда из Ташкента у неё с дедом состоялся крупный разговор по поводу безобразного поведения Вероники, которой, если что взбредёт в её смышлёную семилетнюю головку, то «вынь и положь», причём, немедленно, а иначе хоть караул кричи, и как она сурово пеняла ему, что это он на пару с бабулей потакают всем капризам своей ненаглядной правнучки, чем вконец её избаловали, и как он неожиданно не стал с ней спорить и оправдываться, а согласился: да, избаловали, ну и что, и вдобавок в отнюдь не свойственной ему претенциозной манере назвал себя «рабом всех желаний этой крохи». Вот такой у неё мировой дед! И пусть Марик не распространяется на тему, что, «если еврейская мать – это то ещё явление, то еврейский дед – это дважды явление». Может, оно и так, но куда им всем до её русского деда!

Лара размеренным тоном продолжала рассказывать о своих родичах. Речь её лилась гладко, без нечаянных инверсий и оговорок. У неё была интересная особенность не выделять ключевое слово или слово, в котором она находила вкус, интонацией, а проговаривать искомое по слогам, таким образом делая на нём капельку больше акцента.

— А бабушка, хоть и была на тридцать лет его моложе, и приняла его кончину с величайшим спокойствием духа, совсем ненадолго его пережила – всего на неделю.

Сказав это, Лара замолчала и со скорбным видом задумалась. Но хмурить брови и поджимать губы было ей не к лицу, поэтому, тряхнув головой, так что все её кудряшки встали одуванчиком (как раз в этот момент у Лады в голове ни к селу ни к городу всплыла успевшая всем набить оскомину фраза: «Одуванчик полевой, лекарственный, представитель семейства сложноцветных…»), она вновь самым обыденным тоном защебетала:

— А вон там, видите, над камином, в кожаной рамке поздравительная телеграмма от королевы. Наши английские старички и старушки, дожив до глубокой старости, прежде чем почить вечным сном, непременно стремятся дотянуть до своего главного юбилея, чтобы получить поздравление от самой королевы. Как вы думаете: взять, не взять её в Лондон? Я боюсь. Вдруг, тронешь её, а она рассыплется в прах? Или пусть лучше здесь повисит? Гарри…

И Лара, бросив на Гарри пленительный взгляд, разразилась длиннейшей тирадой на английском языке; но Гарри, выслушав её сомнения, лишь пожевал губами и пожал плечами, всем своим видом демонстрируя, что он здесь решительно ни при чём. Он сидел прямо на полу, расставив вширь свои могучие лапища, и, казалось, не видел в этом ничего особенного. Занятный всё-таки тип этот Гарри, с таким не соскучишься.

Вновь предоставив Ладу самой себе, Лара присоединилась к своему ненаглядному Гарри, у которого в библиотеке были некие дела, связанные с разбором старой печатной корреспонденции (охапка иллюстрированных журналов и разрозненные листки газет валялись, собранные как попало в кучу, прямо под ногами), и они вдвоём очень энергично занялись поисками чего-то, очевидно, чрезвычайно важного, потому что одуванчик на Лариной голове распушился до пределов разнузданного непотребства.

Два громадных глобуса, на которых от времени проступили тёмные пятна, вместе с опустевшими шкафами составляли всю меблировку этой комнаты. Один из глобусов – желтый – изображал земной шар, а другой – тёмно-синий – Вселенную с иными мирами. Созерцая довольно хитрое изображение небесных светил, Лада по старой привычке попыталась отыскать ту часть небосвода, где, по её сведениям, должны находиться Большая и Малая Медведицы, а уж потом, отталкиваясь от них, — запросто можно будет найти Волосы Вероники. Обычно, если представлялся случай, и у неё получалось, это доставляло ей особое удовольствие; если – нет, как сейчас, она терзалась. Лару на помощь она не позвала – не станет же она объяснять первой встречной как, наткнувшись ненароком на карту звёздного неба, её так и тянет отыскать на ней созвездие Волосы Вероники. Чего ради? Просто так. Это название запало ей в душу ещё в детстве и неотступно преследовало её всю дальнейшую жизнь; оно завораживало её своей трепетной, неосознанной тоской и будило странные ощущения. Она и дочку-то Вероникой назвала в честь созвездия; хотя сделать достоянием общественности сей факт ей не представлялось возможным и поэтому она всем говорила, что это красивое имя засело в её сознании с той поры, как она вычитала его в любимой ею детской книжке про город мастеров, злодея – герцога и храброго горбуна Караколя.

Здесь было заметно свежее, чем в других помещениях; гуляли сквозняки. Заложив руки за спину и запрокинув голову, Лада долгим блуждающим взглядом рассматривала довольно высокий свод и свисающую с купола люстру под матовым абажуром (так себе люстра, ничего особенного), которая бросала на предметы мягкий приглушённый свет. Над пустыми стеллажами почти под потолком мозаикой были выложены цифры: 1900, и тут же рядом самоё себя пожирающее чудовище с длинным и толстым чешуйчатым хвостом символизировало время – его величие, быстротечность и невозвратность. Узкая винтовая лестница с деревянными перилами вела в нижние покои; площадка перед ней была забрана решёткой. Дому-то, оказывается, всего сто лет. Здесь бы всё вымыть, вычистить, подретушировать, навести лоску – был бы вновь как конфетка; хотя – как знать, может, самая прелесть его была в лёгком налёте запущенности.

Осмотрев и исследовав всё, что было возможно, наверху, Лада всё же настояла на том, чтобы Лара и Гарри – как они ни упрямились, особенно Лара – проводили её на первый этаж. Пусть в своей напористости она напоминает кому-то капризного ребёнка, который, если заберёт что-либо себе в голову, не успокоится, пока не получит своего. Просто она такая. Потому что в жизни всякие бывают ситуации, и в некоторых ничто другое неприемлемо. «Задавшись целью и разработав стратегию, следуй своим курсом до конца, а иначе не стоит и затевать». С тех пор, как на семинарах по психологии доцент Вл.Н.Беленький открыл для Лады сию истину, неоспоримость этого утверждения она усердствовала всячески проверить на практике, и свежим тому примером служит то, что Лара, невзирая на кучу приведённых ею доводов, в итоге уступила и дала своё добро.

— Ну, как знаете. Быть по вашему, — с усталой снисходительностью в голосе сказала она, обернувшись к Ладе, и, держа Гарри под руку, бочком спустилась по лестнице.

Потом уже своим обычным тоном она добавила:

— Завидую вашему упорству. Умеете вы уговорить.

Так-то. «Сим победиши».

Слева от холла за огромной – под стать входной двери – дубовой дверью, закрывающейся на щеколду, помещалась кухня, добрую половину которой занимал исполинских размеров овальный стол. Его непокрытая скатертью столешница покоилась на львиных лапах; на её крашеной белой краской поверхности от самой двери в глаза бросались рыжие подпалины от утюга в форме остроносой лодочки и жирные пятна, оставленные донышками кастрюль, — полукруглые, как рожок месяца. Пол здесь был выложен плитами из неотёсанного камня — как в каком-нибудь подземелье, и застелен полосатыми дорожками. Под ногами что-то похрустывало. Одно единственное, выходящее в парк окно располагалось довольно высоко от пола; оно было завешено полупрозрачной короткой кисеёй, через которую прекрасно просматривалась пригвождённая снаружи к подоконнику кормушка для птиц и сидящие на ней голуби; солнце висело в окне расплывчатым белёсым пятном; лёгкий ветерок ерошил податливые птичьи пёрышки. По углам кухни симметрично были расставлены: вполне современная электроплита, большой серебристый, с космическим блеском, холодильник, шкафчик для посуды. Четвёртый угол занимала бело-голубая майоликовая печь, а рядом уместилась мойка. Напротив двери – старомодный очаг с покрытым копотью кирпичным дымоходом, из которого пахло скисшим молоком. На навесных полках за ситцевыми занавесками рядком стояли пустые склянки, стопка сервировочных подносов, огромный фаянсовый чайник на тагане, оловянный кувшин, другая кухонная утварь.

За кухней оказался ещё ряд чуланов и чуланчиков, а с другой стороны – ванная комната, в растворенной двери которой видна была большая порыжевшая ванна. Заглянув туда мельком, Лада поторопилась затворить дверь, потому что жуткий мышиный смрад вызвал у неё новый приступ дурноты. Кроме того, более детальный осмотр этого помещения показался ей неэтичным. Хватит с неё и того безобразия, что она, воспользовавшись доброжелательностью Лары, позволила себе наверху.

Всё. Экскурсия закончена. Пора закругляться. Испытывая лёгкую неловкость, Лада ждала, что будет дальше.

Запирая на засовы дверь, Лара поведала, что они с Гарри намереваются позаниматься спортом, и пригласила с собой Ладу. В багажнике автомобиля она показала ей две зачехлённые теннисные ракетки, после чего выбросила недокуренную сигарету и впорхнула на переднее сидение.

— А я имела дурость подумать, что вы зовёте меня поиграть в гольф.

Лада даже фыркнула – до чего же она бывает порой глупа. Вусмерть начитавшись английской беллетристики, Лада представляла себе, что здесь все поголовно упражняются в гольфе.

— Спасибо, но теннис не для меня, — сказала она Ларе и отвесила учтивый поклон.

Садясь в машину, она подумала, что надо будет непременно отыскать на карте Уимблдон.

— Нет, так нет. Не буду настаивать.

Автомобиль с просёлочной дороги свернул на трассу, по обеим полосам которой полным ходом шло безостановочное движение. Лара, в несколько вольной позе растянувшись на пассажирском сидении рядом с Гарри и подставив лицо ветру, задумчиво разглядывала мелькавшие за окном автомобили. Один автомобиль заинтересовал её больше других. Обернувшись назад, она проводила его долгим взглядом, а потом что-то негромко поведала о нём Гарри. После чего, как воспитанная девочка, она сочла нужным объяснить Ладе:

— Я ему сказала, что вы, русские, странный народ. «Мерседес» у вас в языке мужского рода. Как так? Мерседес — это же женское имя! Неувязочка получается. Или я не права? Хотя для нас, англичан, автомобиль он и есть автомобиль. Какой у него вообще может быть род?

— Скажите Гарри: мы еще и не такое говорим! Да вот хотя бы “Жигули”. Есть у нас такой автомобиль. Его мы упоминаем исключительно во множественном числе.

Лара перевела. Гарри повернулся к Ладе и натянуто улыбнулся, по-видимому, обдумывая то, что услышал.

Они поговорили ещё немного о странностях русской орфографии.

— Лара, я не перестаю удивляться вашему знанию русского языка. Вы говорите вообще без ошибок и малейшего акцента. Откуда?

— О! Спасибо. Я польщена. На то были свои причины, — небрежно бросила та через плечо, но вдаваться в подробности не стала.

А Лада и не настаивала. Не хочет говорить – не надо. Перебьёмся.

Лада сидела сзади; откинувшись на мягкую подушку, закинув ногу на ногу и оголив розовую пятку, она небрежно покачивала шлёпанцем на кончике большого пальца. Солнце пригревало ей щёку; мягкий ход машины убаюкивал её.

Лара снова затянулась сигаретой и теперь уютно посапывала под боком у Гарри.

Въехали в город.

— Вас к отелю?

— Если можно, к вокзалу. Пора отсюда выбираться. Лара, стыдно признаться, но я, как глупая ротозейка, застряла в этом городе не по своей воле. Помогите, умоляю!

И Лада, изобразив на лице отчаяние, как могла, красочно описала Ларе сложившуюся из-за её беспечности ситуацию, щедро пересыпая свою речь душещипательными междометиями и разве что не вздевая руки к небесам. Её совершенно невероятный рассказ, похоже, потряс Лару. Впрочем, чему удивляться. Лада говорила так убедительно, с таким неподдельным ужасом в голосе, что только мёртвый не проникся бы к ней сочувствием.

И тут случилось чудо, по крайней мере, так подумала Лада, потому что, взяв её пластиковую карточку, Лара сказала: «Нет проблем», прошла к кассе и купила билет до этого злополучного Пейнтона, уложившись ровно в одну минуту. И что особенно важно – на прямой поезд (с пересадками Лада не справилась бы). Лара с Гарри уехали на свои корты, а Лада, испросив разрешения откланяться, отправилась восвояси, но прежде она вежливо дождалась, пока похожая на гигантского майского жука машина, мягко шурша шинами, унеслась вперёд и скрылась за поворотом.

Теперь, имея в сумке железнодорожный билет до Пейнтона и тихо и без шума скатившийся с души камень, она сожалела, что уезжает из этого чудного Адамсфилда.



Глава 8


Заполучив вожделенный билет до Пейнтона, Лада, ликуя и попутно размышляя о превратностях земного бытия и коллизиях человеческого разума (в самом деле, какие загадочные и непонятные создания эти люди; вот, например, кто скажет — почему они всю жизнь стремятся достичь другого берега, а, едва достигнув, тотчас плывут обратно?), без цели слонялась по неразберихе улочек и сквериков Адамсфилда, поглощённая созерцанием их чересчур показных красот и отчасти озабоченная, как бы не потерять ориентацию в пространстве, пока не набрела на цветочный развал.

Огороженная с трёх сторон толстыми цепями и затенённая полосатым тентом брусчатая мостовая была запружена вёдрами и ведёрками, кадками и горшочками, вазонами и чашами, полными цветов. Чего тут только не было: изысканные лилии, неприхотливые ромашки и васильки, торжественные гладиолусы, строгие каллы, самодовольные герберы, броские георгины, неприметные, на хилых ножках, гайллардии, простенькие, на любителя, циннии и бархатцы, ещё тысяча разных разностей; и, конечно же, орхидеи — куда уж без них! Заправляла всей этой сумасшедшей красотой одна единственная на редкость противная цветочница — по виду застрявшая в кримпленово — нейлоновых семидесятых тётка с круто взбитой "химией" и жутким макияжем в сиренево-фиолетовой гамме. И пахло от неё тоже соответствующе — как от бессрочно "зависшей" в комиссионке старомодной дублёнки; впрочем, девчонки из Ладиного родимого журнала "Альфа и Омега" говорят, что дублёнки снова в моде. Отдельно, чуть в сторонке от основного средоточия, как оно и подобает VIP-персонам цветочного мира, в громадных жестяных бандуринах обтекаемой формы, размещённых, точно на трибуне, на шаткой стремянке, продавались розы. Недозрелые, перезрелые, в самом соку, всякие, включая едва завязавшиеся бутоны, — эти аристократки были разделены по мастям: белые, розовые, жёлтые, коралловые, пунцовые, рубиновые, оранжевые (кажется, Ладин родимый журнал "Альфа и Омега" писал, что этот сорт зовётся "Луи де Фюнес", хотя Лада, знатоком роз себя не считающая, допускала, что ошибается); были даже бледно-зелёные — с полураспустившимися тугими головками и дымчатыми листьями. В массе своей (впрочем, как и каждая в отдельности) — это было диво! Лада, хотя ещё загодя обещала себе быть благоразумной и лишних денег не тратить, всё же не утерпела и купила пять штук первых попавшихся. Для чего, спрашивается? Просто чтобы были. Это была её слабость — никогда она не могла спокойно пройти мимо подобной красоты. Она подождала, пока заботливая родительница упаковала ей их в целлофан и красиво повязала бантиком, после чего поспешила к своей безумной валлийке — скорее спасать эту отнюдь не дешёвую композицию от дневного зноя. Теперь она шла быстро — ведь у неё появилась цель. Несмотря на то, что у выбранных ею роз был неестественно свежий вид, она сомневалась, что они долго протянут.

В номере чувствовалось, что без Лады здесь побывала горничная: ей сменили полотенца, на расхлебанной постели поправили покрывало, задёрнули штору на окне; помимо того, на камине в миленькой фарфоровой вазочке — Лада пришла в умиление! — появился совсем по-домашнему непритязательный букетик аптечной ромашки. Кроме всего прочего, эта дотошная чистюля-горничная, смахнув с комода пыль и остатки пудры, расставила на нём строго по одной линии весь Ладин стратегический запас косметики. Крайний справа, конкретный и жизнеутверждающий, как жирный восклицательный знак в конце предложения, красовался её большой и пузатый флакон духов от Нины Риччи. Просто потрясающе! Не успела она расслабиться, как эти занудные англичане её тут же поставили на место! Ага, сейчас, разбежалась! Вот ещё, будет она ходить у них по струночке! Это до того рассмешило Ладу — Ладу, с тех пор, как она стала сама себе человек, не привыкшую кому-либо докладываться или поступать по чьей-либо указке! — что она не поленилась полчаса своего драгоценного времени потратить на поиски какого-нибудь, пусть латентного, изъяна, сучка или задоринки в сим нерушимом порядке, скрупулёзно обследуя всё и вся, вплоть до самых укромных местечек и закутков, в упоении ощущая себя этакой придирчивой "домостроевской" свекровью, которая проверяет, чисто ли её молодая сноха вымыла колено в унитазе, и не успокоилась, пока не обнаружили на свежем полотенце плохо отстиранную кляксу йода, а в щели между стеной и комодом — махровую паутину. После чего, окончательно рассердившись на самою себя за столь явную моральную деградацию и в сердцах обозвав заразой, Лада схватила попавший ей на глаза атлас и вышла на балкон проветриться (девчонки из её родимого журнала "Альфа и Омега" обычно это называли "почистить карму").

Уимблдон оказался рядом и даже на одной железнодорожной ветке с Адамсфилдом — там, где Темза, втекая в Лондон, делает большой крюк. Впрочем, здесь всё было рядом — далековато, пожалуй, лишь до Эдинбурга или до Глазго. Но ей-то туда не надо!

Вернулись Лара с Гарри и позвали Ладу к себе в номер — попить чаю с конфетами и поболтать. После того, как Лада их поимела, как хотела, ей было неудобно навязываться снова, но если они сами напрашиваются, то и она не прочь поболтать — всё, что могла, она здесь, в Адамсфилде, уже сделала, все свои дела справила, всё, что она задумала, получилось, можно от нечего делать и поболтать. Всё равно деваться было некуда.

Ладу уже почти перестали раздражать Ларины вульгарные замашки и её склонность к эпатажу, а когда та ещё и заявила, что "Лада — сама элегантность", то Лада в ответ нашла очень милыми её чересчур тесные в области гениталий шортики, и коротенькую, до пупка, маечку цвета "хаки"; и, захватив розы (тем более что ей их некуда было пристроить, так как в её номере не наблюдалось ни одной сколько-нибудь приемлемой посудины), отправилась в гости.

Снимаемые этими англичанами апартаменты оказались гораздо больше Ладиного скромного стандартного номера на одну персону. Легковесные, открытого типа, стенные шкафы, в которых была видна стопочками сложенная одежда, разгораживали комнату на отсеки: прихожая, спальня, гостиная. Основное пространство здесь занимали широкая двуспальная кровать под голубым, в ирисах, покрывалом и два глубоких велюровых кресла — также голубых, с расплывчатым рисунком; заливающий комнату свет от люминесцентной лампы тоже имел голубоватый оттенок; от входной двери как по сквозному коридору можно было выйти прямо на балкон, через приотворённые двойные створки стеклянной двери которого просматривалась улица и сутолока на тротуаре. В одном из кресел с банкой пива в руке, сигаретой в зубах и распростёрши свои журавлиные ноги в растоптанных клетчатых тапочках, полусидел-полулежал Гарри. Косясь на Ладу, он быстренько допил своё пиво, с видом любезного амфитриона шлёпнулся на кровать, откинул назад свои лохмы и уставился в телевизор. Лара деловито разливала чай, а Лада, присев на самый краешек кресла, чисто из вежливости, поскольку он её никоим образом не интересовал, и как бы невзначай, дабы Лара — Боже сохрани! — не заподозрила, что она имеет на него виды, спросила о Гарри: на каком поприще он, мол, подвизался?

— О! Гарри! — бросив короткий влюбленный взгляд в его сторону, с пафосом отозвалась Лара. — Гарри у нас из когорты "белых воротничков". Знаете, из тех, что в своём Сити день-деньской крутят-вертят ручку денежной шарманки.

Из чего Лада заключила, что Гарри, по всей видимости, банковский служащий. Этот качок и волосатик? С такой неформальной внешностью, причём, конкретно неформальной, — и нате вам: банковский служащий! В рамки здравого смысла это не укладывалось, потому что стереотипный взгляд на вещи рисовал Ладе этих бойко, хотя и с чужой подачи, рассуждающих о финансах умненьких и словоохотливых юношей абсолютно иначе: дохленькими и сутулыми, а отнюдь не рослыми и плечистыми, этакими "ботаниками", причём, непременно коротко стрижеными, гладко выбритыми и в галстуках; род деятельности оных не был для Лады чем-то вроде тайны за семью печатями, ведь в последние годы в её родном Ташкенте этих самых банков тоже развелось несметное количество, и они продолжают расти как грибы после дождя.

Заговорщицки улыбнувшись и подмигнув Гарри, который у телевизора прикидывался удручённым одиноким холостяком, Лара спросила:

— Лада, а вы хотите узнать, почему я так сразу согласилась познакомиться с вами?

Ладу этот вопрос отчасти озадачил; кроме того, ей показалось или действительно Лара задала его с подковыркой? А и впрямь — почему?

— На ваше усмотрение, — дипломатично сказала она Ларе, так как надо было что-то ответить, и взяла поданную ей чашку чаю.

— Мы, англичане, не такие, как вы, русские, душа нараспашку. Чтобы мы в первый же день знакомства позвали человека в дом, да ещё позволили ему всюду бесцеремонно разгуливать и везде совать свой нос — такому не бывать! Да если мой отец или мама узнают про вас, они у меня всю кровь выпьют, они просто со свету меня сживут и на веки вечные заклеймят позором! Это вам, русским, всё нипочём; а мы здесь обычно ведём жизнь очень и очень замкнутую, отчасти даже филистерскую, и есть некоторые формальности, пренебрегать которыми у нас считается преступлением. Так вот, из-за вас я пошла на преступление, потому что пренебрегла этими формальностями! И знаете — почему?

Ладу такая постановка вопроса вогнала в краску — разве уж она была так бесцеремонна? Ну как им объяснишь, что она вовсе не думала тогда, что делает что-то недозволенное? А ещё по большому счёту ей стало обидно за своих, русских, которых эта, видите ли, добродетельная англичанка только что сочла средоточием всех отвратительнейших человеческих качеств. Ну, знаете ли!.. Она даже задумалась над тем, как бы ей приструнить эту позёрку.

— Ну и за что мне была оказана такая честь? — холодно и отчасти, чтобы соблюсти проформу, проговорила она, потому что повиснувшее в воздухе молчание стало угнетающим.

Лада, конечно, подозревала, что не за её красивые глазки, ну а всё-таки, действительно, за что?

— У меня ведь бабушка была родом из Ленинграда. Звали её Лариса Стрельцова.

Если бы Лара сейчас поведала Ладе, что её друг Гарри — не кто иной, как его королевское высочество наследный принц, и то Лада не была бы так ошарашена. Подумаешь, эко диво! Но такого поворота событий даже её богатое журналистское воображение не могло предусмотреть: у этой англичанки бабушка звалась Ларисой Стрельцовой!

Когда пауза затянулась, Лада, наконец, опомнилась.

— Лара, послушайте, — сказала она. — То, что вы сейчас сказали, невероятно. Мою бабушку зовут Клеопатра Стрельцова и она тоже родилась в Ленинграде — правда, тогда он, как и сейчас, именовался Санкт — Петербургом. У бабушки была сестра — Ариадна Стрельцова и был брат — Александр Стрельцов. А вот Лариса Стрельцова… — Лада попыталась сосредоточиться и вспомнить, упоминала ли её бабуля когда-нибудь это имя, — … нет, о такой я никогда не слышала. А когда она уехала из Ленинграда?

— Очень и очень давно. Ещё до той войны, когда наш Черчилль и ваш Сталин разгромили Гитлера. А вы сами не из Ленинграда?

— Нет, я из Ташкента.

— А это далеко от Ленинграда? Я не сильна в географии.

— Да, очень далеко, — Лада задумалась и из какого-то неизъяснимого сострадания — как ребёнок, испытывающий неловкость за своих безответственных горе — родителей, которые то сходятся, то расходятся, — промолчала, что с некоторых пор "это" не только далеко от Ленинграда, но и вообще по другую сторону государственной границы. — Но вернёмся к тому разговору. Мне интересно послушать о вашей бабушке. Расскажите всё по порядку.

И Лара рассказала.

— … Бабушка в молодости… — рассказывала Лара, — … через всю вашу огромную страну проехала от Ленинграда до Владивостока, а оттуда морем до Чукотки. На Чукотке она завела знакомство с тамошними контрабандистами, и они переправили её на Аляску. Бабушка любила говорить о себе, что она побывала на самом краю Ойкумены. До Америки она добиралась чуть ли ни целый год — и поездом, и морским транспортом, и пешком, и на попутных машинах. А из Аляски через Канаду и все Соединённые Штаты она подалась в Голливуд, где без всякой протекции сразу была зачислена в штат актрис. И это притом, что она тогда не имела ничего за душой и многое не могла себе позволить. Знаете, такая худенькая, даже, можно сказать, щуплая, блондинка с голубыми глазами в простеньком платьице — оптимальная комбинация для имиджа "инженю". В Голливуде её знали как Лару Миллер.

— Так вы Лара в честь бабушки? — услышала Лада свой голос.

Она не заметила, когда с чашкой недопитого чая забралась в кресло с ногами (ей всегда так было гораздо удобнее), позабыв о данном себе клятвенном слове в гостях сидеть чинно и благородно, дабы не снискать себе худую славу, а ещё, по возможности, следить за ногами — хотя она и была в джинсах, — потому что как зачарованная слушала Лару, не прерывая её, не беря на себя инициативу и даже забывая применять на деле эти свои журналистские "приёмчики", вроде наводящих вопросов или вежливо — побудительного "Ну, и?..".

— Да, хотя все думают иначе, — сказала Лара, провела язычком по пересохшим губам и продолжила повествование. — Когда я родилась, телевидение в очередной раз повторяло фильм "Доктор Живаго" с Джули Кристи. Он снят по вашему Пастернаку. Вы читали?

Лада читала.

— … И многих девочек в честь героини тогда называли Ларами. Но меня-то назвали в честь бабушки. А актрисой в Голливуде она была совсем недолго: снялась в нескольких фильмах, но потом поняла, что дело это нестоящее. Она говорила о тогдашнем Голливуде, что это — "чистый вертеп", сплошные ночные оргии с кокаином, развратом и пьянкой; а ещё зависть, сплетни, наветы, постоянные издевки режиссёров. И продюсеры — старые греховодники со своими крамольными помыслами. А она всего такого чуралась. Как раз тогда, когда ей стало совсем невмоготу, она познакомилась с моим дедом и уехала с ним сюда — в этот его фамильный дом. Бабушка любила рассказывать, как дед сначала просто "глазел на неё, как мальчишка", потом стал потихонечку ухаживать. Когда все законные средства были исчерпаны, он начал её добиваться по-настоящему, по-мужски, или "взял измором", как она говорила. То есть был столь навязчив, что своим постоянным присутствием подле неё отвадил всех других воздыхателей. Бабушка говорила, что не случись им встретиться, кто знает, что бы с ней сделалось? Деда моего звали Седрик Сеймур...

Лара многозначительно помолчала, ожидая, какое впечатление имя её деда произведёт на Ладу, а поскольку та никак не среагировала, она продолжила дальше:

— … Здесь, в этом доме, у них родилась девочка — моя мама Сесил Сеймур...

Поскольку и теперь Лада не среагировала, Лара добавила:

— Сесил Сеймур — имя, будто специально для светской хроники, — вы не находите?

Лада нашла это сочетание имени и фамилии действительно весьма благозвучным. Ей вообще всегда нравилось, когда имя и фамилия начинаются с одной буквы (жаль, что её собственные в этом плане подкачали). Она даже припомнила, что, вроде бы, в стародавние времена какие-то Сеймуры не то водились с королями, не то — совсем наоборот: воевали с ними, не то приходились родственниками какой-то коронованной особе. Несомненно одно, эта титулованная фамилия где-то в английской хронике Ладе попадалась — это точно, причём, в одном контексте с монархами.

Изложив в общих чертах всю свою родословную, Лара вдруг пригорюнилась, насупилась, даже, похоже, пустила слезу; во всяком случае, под глазами у неё сделалось влажно, подбородок её дёрнулся кверху, а губы она сжала так плотно, что под ними нарисовались две не очень пикантные ямочки. Низко опустив голову и помешивая ложечкой в своей чашке, она снова заговорила, но уже с надрывом в голосе:

-… Бабушка столько всего в своей жизни хлебнула… Хрупкая, даже субтильная телом и крепкая духом — такая она была. А Америку она невзлюбила. Она всегда называла её по — старинке: САСШ — Североамериканские соединённые штаты. Добившись значительных успехов, она бросила всё, плюнула на карьеру — а она становилась в Голливуде довольно популярной, особенно, после начавшегося романа с дедом — англичанином, — и уехала с ним оттуда. А про американцев она говорила так: "Чего хорошего можно ожидать от нации, чей менталитет основан на том, что, возвращаясь с похорон матери, на вопрос: "Как дела?" истинный американец обязан ответить: "Всё OК!" — и непременно со своей знаменитой улыбкой в 32 зуба"? Она безумно боялась со временем стать такой же. Из Ленинграда — в Америку, из Америки — в Англию, — обогнув чуть ли не весь земной шар ("моё кругосветное путешествие" — так она это называла), она нашла покой в этом Богом забытом месте. Чудно, не правда ли? А знаете, Лада, что меня больше всего поразило в той книге? То, как заглавный герой, чтобы заглушить неуместный на войне душевный восторг, отправляется на митинг, то есть, другими словами, он суёт два пальца в рот, чтобы его стошнило и вывернуло душу наизнанку. А бабушка, впервые прочтя эту книгу, заплакала и сказала, что всё правда и что всё это о ней. Она всегда очень много читала и только на русском языке. Она и меня с детства приучила к русской литературе. Я полагаю, именно этому обстоятельству я и обязана тем, чем я стала.

Лара вздохнула, вновь, в который раз облизала язычком пересохшие губы, отхлебнула пару раз из своей чашки, глянула тайком на Гарри — не требуется ли ему её внимание, но, найдя его в полном порядке, продолжила:

— Но ваши Достоевский, Гоголь, Толстой — это не для меня. Мой конёк — поэзия. Я со своими девочками… — не помню, я уже говорила, что веду спецкурс русской поэзии в школе? — … так вот, я со своими девочками иногда устраиваю поэтические состязания. Например, я начинаю:

В тот день всю тебя от гребёнок до ног,

Как трагик в провинции драму Шекспирову,

Носил я с собою и знал назубок,

Шатался по городу и репетировал...

— сощурив один глаз и пристально следя за Ладой, нараспев продекламировала Лара. — А вы должны угадать автора.

— Пастернак, — блеснула своей эрудицией Лада.

— Да. Это Пастернак. А вы, оказывается, молодец. Браво, хвалю. Теперь ваша очередь. Только желательно из той же тематики.

Сделав над собой усилие, Лада прочитала первое, пришедшее ей в голову:

— Как футляры без скрипок

На стенах некстати висят

Зеркала без твоих отражений...

Ну, кто это?

А поскольку Лара не торопилась с ответом, сама же и сказала:

— Это Пётр Вегин.

Лада, взрастившая свою творческую личность, в частности, свои познания в современной поэзии, на почве журнала "Юность", знала наизусть массу стихов.

Теперь была очередь читать стихи Лары:

— И средь притихшей старины

Мы были люто влюблены...?

Лада вынуждена была признаться, что не знает автора.

— И я не знаю. Не важно. А это:

Грех думать — ты не из весталок:

Вошла со стулом...?

— … Как с полки жизнь мою достала

И пыль обдула… -

виртуозно подхватила Лада. — Это тоже Пастернак.

— Правильно. Это Пастернак. Здорово у нас получается, правда? Я вот только сейчас подумала: состязание — это ведь когда важно кто кого… Наши с девочками состязания правильнее было бы назвать эстафетами. Бедные мои девочки! Для них русская поэзия — всего лишь красивая музыка слова. Они ведь и сотой доли смысла не улавливают. Но как же они стараются! Сидят в библиотеке, хотя там всегда битком набито, выискивают в книгах, журналах, альманахах, самочинно заучивают наизусть, учатся различать поэтов по стилю и ритму стиха, ведь они у каждого поэта разные — всё равно, что почерк или отпечатки пальцев...

Войдя во вкус, Лара разглагольствовала хорошо поставленным голосом училки — русчанки:

— … Пушкин, Лермонтов, Некрасов… Это как наши Шекспир, Байрон и Бёрнс. Классики — это классики, и тут никуда не денешься. Они на веки вечные соль вашей земли, ваша божественная триада; это аксиома, незыблемая истина, с которой никто не поспорит. Но моя любовь и моя отрада — это лирика двадцатого века. Лада, а это вы знаете:

Что за смех сквозь слёзы?

С мясом рвутся узы...

— … Что-то многих сразу

Разлюбила Муза ...

— по инерции тут же продолжила Лада. — Это Юнна Мориц.

— Да. Это Юнна Мориц. Люблю её. "Муза — обуза". Это — не моё, это, кажется, Ахматовой. Лада, а как вы думаете, почему, когда все добропорядочные граждане ложатся в кровать и смотрят сны, некоторые садятся за стол, берут перо, или что они там берут — не знаю, и пишут, пишут, пишут? Ведь всё и обо всём уже давно сказано, и написано, и напечатано. А они пишут и пишут. Я по образованию филолог, я всё знаю про поэзию, но ничто в жизни не заставит меня саму писать стихи. Я знаю твёрдо — это не для меня. И дело не в особом даре, таланте или вдохновении, коими меня обделили. Это скорее как мало изученная болезнь с неизвестной этиологией: одни по непонятной причине ею заболевают, а других почему-то Бог милует...

Лада призналась, что и её сия участь миновала, но не надо зарекаться. Со всяким может случиться, и даже за примером далеко ходить не надо. Она лично знакома с одним таким типом, который говорит о себе, что, поддавшись мимолётному искушению и однажды сочинив удачное четверостишие, потом уже не мог остановиться.

— … А древние греки верили, что поэтом становится любой, кто отведает воды из волшебного источника, забившего от удара копыта Пегаса. Представьте себе, Лада, об этом меня просветили мои ученицы! У них не так давно была творческая работа на тему: что такое поэзия и что это за загадочная ипостась "душа поэта"? Ведь не говорят же "душа прозаика" или "душа журналиста" — простите, это не в ваш адрес. Работа, была, конечно, на английском языке, и чего только мои девочки не понаписали: что поэзия — это воплощённый в слове полёт фантазии, что это шанс взлететь над обыденностью, что поэзия всегда окрашена лишь в два цвета — чёрный и розовый, потому что поэты видят всё, их окружающее, либо в чёрном, либо в розовом цвете, а других цветов не замечают. А душа поэта — это мотылёк, который уже обжёг крылышки, а всё равно летит на огонь. Что ж, девочки есть девочки… Им только дай тему, а уж они постараются. Лада, а это знаете:

Её глаза — как два тумана,

Полуулыбка, полуплач,

Её глаза — как два обмана,

Покрытых мглою неудач.

Соединенье двух загадок,

Полувосторг, полуиспуг,

Безумной нежности припадок,

Предвосхищенье смертных мук...?

Превосходные слова, не правда ли? Это Николай Заболоцкий. Ещё чашечку?

Лада отказалась. Хватит с неё на сегодня чая.

— А вот ещё… Хотите послушать?

Лара, вновь оседлав своего конька, один за другим шпарила стихи Ахматовой, Тушновой, своей любимой Юнны Мориц, но всё больше Пастернака. Лада слушала и диву давалась, с какой быстротой иногда меняется мнение о человеке. Вчера — с самого первого мига их знакомства, — показавшаяся Ладе этакой английской оторвой, тщеславной и спесивой, Лара сегодня обнаруживает такую беззаветную любовь к русской поэзии. Откуда? Только ли узы крови и влияние русской бабушки? Или тут ещё имеет место быть нечто иное, вроде необъяснимого человеческого пристрастия ко всему диковинному и экзотическому?

— … У моей бабушки, — продолжала рассказывать Лара, — была удивительная манера — вдруг, побросав все дела, переложив все насущные проблемы на плечи деда, брать какую-нибудь книгу, будто на неё что-то находило, и запираться в комнате на весь день. А летом уходила с книгой в парк — у неё в парке была своя любимая беседка, — и дед в таких случаях, махнув рукой, говорил: "Пусть! Она, видно, многое в жизни повидала, коли теперь стала такой затворницей". Так получилось, что я почти всё детство прожила с бабушкой и дедом в их доме. А, уехав с родителями в Лондон, всё равно каждое лето проводила здесь. Так что всё это происходило на моих глазах. Дед бабушку обожал, и она, несмотря на то, что была значительно его моложе, тоже любила его, иначе она не приехала бы сюда. Сами видели, какое это Богом забытое место. После того, как она объездила чуть ли не весь свет, изнывать в такой глуши, — я думаю, это подвиг. Это сейчас дом стоит в запустении, а тогда, дабы вконец не одичать, бабушка поставила его на широкую ногу; в своё время у нас было и красиво, и весело, у нас подолгу гостили родственники, даже из Америки случалось, приезжали. Но бабушка всегда со всеми держала себя холодно и надменно. Уж такая она была!

Фамильные воспоминания вконец истомили её, так что Гарри — добрейшее создание — соблаговолил-таки подняться с кровати, обнять свою подружку и, сев рядышком, зашептать ей на ушко что-то нежное и приятное, отчего Лара, сомлев, ещё крепче прижалась к нему и доверчиво припала лбом к его плечу. У любимого под крылышком она быстро утешилась, скинула со своей шеи его руку и принялась нервно перебирать его пальцы. Потом она по-бабьи горестно вздохнула и отложила ладонь в сторону, будто она ей мешала. Рука у Гарри была громадная — не рука, а прямо ручище, с волосатыми фалангами и выпуклыми костяшками пальцев, на которых проступали красные экземные бляшки; кулак из такой получается крепким и увесистым.

Сгущался вечер; чай, наконец, был допит, кончились конфеты — разноцветные тянучки — ириски; после них у Лады на языке ещё долго чувствовалась ароматная кислинка. Вот, что называется, и поговорили о высоких материях! Пора и честь знать, тем более, что завтра с утра ей уезжать, но почему-то она не торопится распрощаться с этой белокурой пигалицей, которая для успокоения чувств достала из сумочки пилку и принялась наводить лоск на свои и без того безупречные ноготки, стремясь довести их до предела совершенства, то и дело выставляя свою холёную ручку поближе к свету и любуясь проделанной работой.

— Лара, ногти у вас высший класс! Признаюсь, что завидую вам белой и чёрной завистью. У меня таких никогда не было и не будет, — потянуло на откровенность Ладу.

— Своими ногтями я обязана бабушке. Она тоже всю жизнь форсила своими ручками. Она так и говорила: "Моя барская лапка". И белобрысой я получилась тоже в бабушку. Натуральная блондинка в Англии — это ведь редкость. Так что, кроме имени и профессии, мне в наследство от бабушки перешли ещё её волосы и ногти.

Нет, всё-таки позёрства этой наследнице не занимать!

— … А мама у меня получилась шатенка. И вообще она папина дочка: истинная англичанка до кончиков пальцев со всеми нашими английскими чудачествами и выкрутасами. И русского языка она не знает — бабушка в своё время не озаботилась её выучить. Зато на мне отвязалась!

Мысли о матери вернули Лару в действительность и вновь заставили забеспокоиться о содеянном ею надругательстве над их национальными традициями. Ужаснувшись своей неожиданной откровенности с первой встречной чужестранкой, вызванной неведомыми её доселе побуждениями, она притихла и засобиралась на покой, тем более что Гарри не сел досматривать свой телевизор, а в толстовке внакидку стоит на пороге ванны и с исключительно деловым видом рассматривает волосяную одёжную щётку.

Уже начало смеркаться, когда, не выказывая особенного нетерпения и всё-таки пошатываясь от усталости, Лада кое-как добралась до своей кровати и, полюбовавшись ещё разок, как пламенеет небо и блестящие после небольшого вечернего дождичка крыши города горят в косых лучах заката, бухнулась плашмя на кровать. Несмотря на несусветную рань, она решила сразу лечь спать. Она чувствовала себя разбитой и опустошённой, но довольной — так, как будто она школьница и только что на физре сдала кросс на "пятёрку". Лара напоследок всё-таки настояла проводить её завтра до поезда. Ей было велено в восемь утра дисциплинированно ждать их у подъезда. Прямо не понятно — и что они так с ней возятся? Хотя, приятно.

Лада усиленно думала; думала о невероятном повествовании Лары и об удивительнейших мистере и миссис Седрик Сеймур. Имея в анамнезе бегство из Ленинграда, контрабандистов, Голливуд и имидж "инженю", так удачно выйти замуж! А ещё ей не давала покоя мысль, что она забыла сделать одну вещь — она забыла справиться у Лары, читала ли та "Улисса"? Этому ходу её научил когда-то Марик, который слывёт в редакции её родимого журнала "Альфа и Омега" записным "душеведом". Её лучший друг Марик Варшавский держался того мнения, что самый верный способ узнать о человеке всё и сразу — это задать ему пару — тройку вопросов: вопрос первый — читал ли он "Улисса"? Если не только не читал, но и вообще не ведает, о чём речь, — всё коротко и ясно; если не читал, но о существовании сего объемистого чтива прослышан, то тестируемый причислялся к группе "наш человек", но и только; если читал, то тут возможны варианты, поэтому далее следует полюбопытствовать, читал ли он всё подряд или только самоё живописание событий, исключая чересчур дотошный комментарий, и, наконец, задать вопрос номер три — осилил ли он искомую вещь до конца (вариант, что кто-то прочитал дважды, а то и трижды, не рассматривался), а если нет, то вплоть до какого эпизода. И всё. Далее по вопросам тестирования выносился вердикт; причём, следуя Марикиной концепции — концепции, в которой не угадывалось никакой системы, и понятной лишь ему одному, — субъект, осиливший эту увесистую книгу от начала до конца со всей её путаницей и целым морем всякой тарабарщины, если не явный у.о., то тоже нечто, не поддающееся логическому объяснению, вроде религиозного фанатика или идеалиста, из которого, как известно, в итоге выходит если не тиран, то христианский святой. А, проще говоря, обыкновенный бездельник. Вот как-то в этом духе; сама Лада, потехи ради когда-то пройдя у Марика этот несложный тест, неожиданно услышала о себе массу забавных вещей. Ей навеки засело в память, как Марик, сверившись со своими записями, торжествующе объявил ей её результат. Выслушав до конца всё, что он ей тогда зачитал из своей записной книжки, она для себя сделала вывод, что, если опустить более детальное описание, она — что-то среднее между андерсеновской русалочкой и конкретной стервой. Это было в самый первый день их знакомства; позже, проверяя подряд всех своих знакомых на этом знаковом произведении, она обнаружила, что редко кто перевалил за середину. Сейчас ей жутко не терпелось узнать всю святую святых Лариной загадочной души, всю её подноготную. И вот ещё что интересно: если окажется, что она читала, то на каком языке?..

Как нередко случается перед сном, мысли её путались, ускользали, терялись и прятались от неё — как белки в парке: бегали рядом, а в руки не давались. Засыпая, она всё же сделала себе заметку не забыть спросить завтра, если конечно представится подходящий момент, хотя, какая теперь разница; завтра они распрощаются, а послезавтра наверняка она и думать о ней забудет.


Глава 9


На другое утро, в последний раз выйдя на балкон, Лада бросила равнодушный взгляд вдаль, заметив только, что небо, как ему и положено, вовсю наливается синевой, по-утреннему тусклое солнце плоским блином висит на своём привычном месте, и никакого дождя, слава Богу, не наблюдается. Сегодня у неё не было времени чтобы, как прежде, в охоточку, любоваться красотами ландшафта или мысленно охать и ахать, упиваясь чарующими ароматами английского утра, поэтому она, не теряя даром ни минуты, без сожаления отправилась в ванную. Предшествующая отъезду суматоха, вопреки её ожиданию, закончилась благополучно: совсем как бывалая путешественница – надо же, как скоро она вошла в новую для себя роль! – Лада быстро, постаравшись ничего не забыть и по мере сил не оставлять после себя беспорядок, собрала сумку, проветрила комнату, после чего закрыла балконную дверь на щеколду и, совершив необходимые в таком деле формальности, распрощалась с отелем, чтобы в полном дорожном снаряжении и самым исправным образом явиться на вокзал точно к сроку. В завершение всего, непосредственно на перроне, она расцеловалась с Ларой и даже, чувствуя себя до крайности неловко, по-дружески обменялась парой слов на английском с Гарри, которому тоже зачем-то вздумалось проводить её до самого вагона; и вот она уже, заняв позицию возле окна и воодушевлённо помахав им отсюда на прощание ручкой, на всех парах мирно катит в пассажирском поезде к Ла-Маншу. Кстати, Лара сказала, что можно было бы ехать и на экспрессе: это на один час короче, зато в полтора раза дороже, но лично её, Лары, скупердяйская натура склоняется к более экономному варианту, и к тому же она не знает, как Ладу, а её, Лару, в экспрессе всегда дико укачивает – похоже, что это её пожизненный крест; на что Лада со всей искренностью категорично ответствовала, что ничего не имеет против того, чтобы лишний час созерцать мелькающие за окном пейзажи.

Слава Богу – в путь-дорогу! Что ж, быть по сему! И да не насытится око зрением!

Спросить Лару об «Улиссе» она, конечно же, прочно забыла (кто бы сомневался?), а когда спохватилась, было уже поздно.

Сначала дорога вилась меж томительно унылого однообразия бесконечных лугов, пастбищ и зелёных угодий, вкривь и вкось искромсанных на участки и разгороженных полосками живой изгороди. Эта, далеко не впечатляющая с эстетической точки зрения, но полезная в плане размежевания растительность была насажена так густо, что порой доходила до самой кромки железной дороги и едва ли не царапала своими лихими ветками окна поезда. Иногда благовоспитанный и скучный равнинный ландшафт разбавлялся либо прелестным пейзажем с тихой заводью на переднем плане и дубравой или свежей порослью молоденьких сосёнок на заднем, либо видом одинокого крестьянского подворья, к которому от дороги вела широкая подъездная аллея из могучих, раскидистых вязов или узкая тропинка; причём, по тем и другим, поднимая клубы пыли и пугая своим диким лаем стаи грачей, носились совершенно одинаковые своры разномастных английских дворняжек. Какое-то время на горизонте то и дело возникали красивые композиции с фермой, мельницей и колокольней, и тогда местность выглядела обжитой, что весьма радовало глаз; в поле зрения попадались также старинные постройки с затейливыми вывесками, но доподлинно неизвестно, то ли это промелькнула придорожная харчевня, то ли мотель, выстроенный в вычурном старомодном стиле. Пару раз поезд утомительно долго простоял на задах каких-то узловых станций (из почтового вагона выгружали корреспонденцию); Лада, разглядывая дощатый перрон, который ещё не успели поменять на бетонный, и фланирующих по нему в ожидании своего поезда пассажиров, изнывала от нетерпения снова услышать ритмичный стук колёс и всё ждала, ждала, ждала, наконец, Ла-Манш. И тогда ей начинало казаться, что эти минуты отдохновения никогда не кончатся. Постепенно необъятные нивы местных йоменов сменились сначала низкорослыми зарослями лаванды, а потом голыми, поросшими лишь скудной травой отлогими холмами, чьи подошвы были испещрены проселками и тропинками, после чего вид из окна начал сменяться с поистине калейдоскопической быстротой. И вот уже на горизонте обозначились тяжеловесные скалистые горы, у подножья заросшие непролазными дебрями каких-то гигантских лопухов, эрики и гипсофилы. Помнится, Лара говорила, что это косвенно свидетельствует о том, что очень скоро они подъедут к конечному пункту своего путешествия. И Лада принялась строить планы – все они были, как один, грандиозными: как она, никуда не торопясь, сначала с чувством, с толком, с расстановкой распакует свой чемодан, потом пойдёт в ресторан и как белый человек спокойно, без спешки позавтракает, потом, очевидно, на пляж, потом ещё куда-нибудь… О! Она найдёт, чем заняться! В её блокнотике уже был заготовлен на сегодня целый список дел (такая уж у неё была мания: составлять списки, а потом по пунктам вычёркивать, вычёркивать, вычёркивать…), поэтому её прямо распирало изнутри: сколько всего она должна сегодня сделать! Но первым делом она, конечно же, переоденется. Вблизи обнаружилось, что скалы выглядят не ахти как, к тому же они все сплошь были покрыты известковыми наростами, изумрудными пятнами мха или грязными, цвета вываренного борща, налётами лишайника. Неожиданно поезд нырнул в отверзлую черноту тоннеля, а когда вынырнул, ей будто ярким светом залило глаза, а воздух сделался словно бы чище и прозрачней. «Неужели?» — изумилась своей догадке Лада. Так и есть: вот он, Ла-Манш во всей своей красе: бескрайнее и глянцевое водное пространство (больше всего это походило на гигантский лоскут атласа цвета индиго); оттого что день был исключительно тихий и ясный, на морской глади не было ни ряби, ни «барашков», ни солнечных бликов, лишь на горизонте один-одинёшенек, по чистой случайности точь-в-точь как в её грёзах, реял силуэт белоснежного лайнера, а если постараться сфокусировать взгляд, то можно было даже разглядеть, как сверкают синевато-белыми огнями его иллюминаторы.

Кстати, Ладу в последнее время замучил один животрепещущий вопрос: а грамотно ли сие гигантское вместилище воды именовать Ла-Маншем? Может, никакой это и не Ла-Манш? Так, заливчик или что-то ещё… А то Ла-Манш ей подавай! А вот ни фига!.. Как бы узнать? Географию, солнце моё, в школе надо было лучше изучать, а то с тобой, ей Богу, позору не оберёшься; да теперь-то уж что!.. Но Ла-Манш, как ни крути, звучит убедительней; или не так? Всё так, дорогуша моя; ты, как всегда, кругом права.

Смех и грех! Да Бог с ним, с Ла-Маншем…

Знакомая картина: грязное и донельзя запущенное как, видимо, всюду в мире, предместье с его заляпанными мазутом вонючими подъездными путями и до неприличия обшарпанным паровозным депо, горами битого стекла и бесхозными кучами угля на пустыре, ржавыми рельсами и ждущими своего часа товарными вагонами, груженными строевым лесом, а также всем остальным, что в таких случаях полагается; и вот, наконец-таки, вокзал – тошнотворный лязг и скрежет металла, выворачивающий душу наизнанку гул динамиков и куча народу: прямо-таки толпы занятых исключительно своей персоной и не обращающих на вас никакого внимания, бестолково шатающихся взад-вперёд пассажиров. Лада на привокзальной площади не без труда нашла стоянку такси, выстояла небольшую очередь и, объявив водителю своё волеизъявление (его она приготовила и заучила наизусть загодя), а также сунув ему бумажку с адресом отеля, которую написала предусмотрительная Лара, с сумкой на коленях плюхнулась на заднее сиденье. А ещё Лара, прямо-таки как заботливая мамочка, подсказала Ладе примерное количество английских дензнаков — сумму, включающую десятипроцентные чаевые, которую, дабы не поставить себя в весьма сомнительное положение, ей по приезду следует заплатить таксисту, причём, по её ташкентским меркантильным понятиям, весьма существенную. Ей вспомнилось, как её покоробило то, как это было сказано: нравоучительно и с неприятным оттенком снисходительности – таким тоном обычно разговаривают либо с ребёнком, либо с престарелым; и совершенно зря эта дотошная англичанка так волновалась: Лада прекрасно отдавала себе отчёт, где она находится: это вам таки не фунт изюма, как говорит её лучший друг Марик Варшавский, это – Великобритания!

И опять ей пришлось долго ехать, только теперь на мягком сидении комфортабельного салона авто, – сначала вдоль вереницы многоэтажек с нарядными витринами магазинов и ресторанов на первом этаже; затем деловую часть города с шумными проспектами и многолюдными бульварами сменили богатые жилые кварталы и кварталы явно победнее; иногда попадались улицы, где красивые ухоженные здания шли вперемежку с домами попроще. Такси довольно долго колесило по городу, пока, сделав круговорот вокруг памятника какому-то джентльмену, не выехало на протянувшуюся вдоль побережья автостраду. Наконец-таки и суетной центр, и тихая окраина остались позади; дорога теперь то взмывала вверх по эстакаде, то круто вела под уклон, то изредка ныряла в тоннель, прорубленный в прибрежных скалах; когда же они въехали на открытый всем ветрам, построенный на сваях, мост с каменным бордюром и широкими смотровыми площадками, открывающими расчудесный вид на морскую гладь, Лада, обмирая сердцем, подумала: красотища! Прямо-таки сумасшедшая красотища! Смотреть отсюда вдаль было завораживающе страшно: создавалось впечатление, что противоположный берег во всю широту обзора представлял собой хаотическое скопление гигантских валунов и камней поменьше. Лада подняла голову. Поверху шла канатная дорога; непонятно почему, но её несущие опоры составляли ломаную траекторию.

Отель “Заоблачная высь” представлял собой чрезвычайно замысловатую конструкцию ультрасовременного стиля, беспорядочно собранную из множества разрозненных секций, имеющих разнообразную конфигурацию и одному Богу известно как соединённых между собой. Верхний ярус отеля, видимо, давший ему столь звучное название, возвышался над утопающим в зелени скалистым мысом; следующие несколько секций словно слились со скалой и составляли с ней неделимый монолит; а ещё несколько секций забавным образом держались на массивных железобетонных террасах, закреплённых в скалистом выступе над теми самыми Голубыми Водопадами, чьим именем называлась местность вокруг; нижние секции примостились на сваях, торчащих прямо из воды; а последний – нулевой (или, скорее, минусовой) – уровень занимал подвальное помещение. Согнутая наподобие подковы, окаймляющая всё это хозяйство широкая беломраморная балюстрада, усыпанная мелкой крупкой каких-то семян, и щедро орошаемый морскими брызгами железобетонный мол были оккупированы крикливыми чайками. Насыпные каменные откосы, укрепляющие береговую линию, круто спускались к воде. У самой кромки, вынесенная к берегу прибоем, плавала разбухшая чешуйчатая шкурка какого-то довольно крупного пресмыкающегося. Лада отвела глаза. Гадость какая. Всюду валялись груды бурых водорослей; остро и солоно пахло рыбой; атмосфера была насыщена мельчайшими морскими брызгами. Между булыжниками, трепеща и пригибаясь под лёгким ветерком, кое-где пробивалась хилая прибрежная растительность с сухими ломкими стебельками; тоненько звенели цикады; галька шуршала там, где не зная устали волны плескались о берег. На каменистой отмели над прозрачной водой местами возвышались, окружённые пенистой каёмкой и поросшие тонкими длинными нитями водорослей, огромные гладкие валуны, кое-где покрытые налётом соли. Над ними заметно колыхались нагретые жарким солнцем потоки воздуха. Задний фасад здания выходил в обширный парк, полого спускающийся по склону холма в открытую зелёную долину; расплывчатое очертание далей тонуло в сизой дымке.

Однако, главным украшением отеля, или, если желаете, его визитной карточкой служили не его сверхсложная, с кричащими деталями, архитектура, и не помпезный портал, к которому вела присыпанная мелкой белой щебёнкой дорожка и который охраняли две среднего размера живые пальмы с волосатыми стволами и плоскими колкими листьями, не зеркальный вестибюль со скользким мраморным полом и сплошь застланные пушистыми коврами широкие коридоры, и не единственный в своём роде фонтан с бортиками из порфирового камня, и даже не подвешенная на цепи и сверкающая позолотой и хрусталём тяжёлая люстра в барочном стиле, а два плавно снующих вверх-вниз лифта; их остов был выполнен из холодного, с зеркальным блеском, металла, тулово — из толстого матового стекла со стальным отливом, а нутро залито отливавшим синевой светом.

Сунув под нос состоящему здесь на службе напыщенному швейцару, обладателю чёрно-золотистого кителя, великолепных иссиня-чёрных бровей и прочих полагающихся ему по рангу регалий, свою путёвку, Лада наконец-то очутилась в ярко освещённом и хорошо кондиционируемом помещении. Как же долго она сюда добиралась! В вестибюле яблоку негде было упасть от множества массивных диванов и лёгких диванчиков, кресел, пуфов и банкеток с обивкой из вишнёвого плюша, горок и витрин, за тяжёлыми выдвижными стёклами которых пряталась всякая всячина, а также кадушек с пальмами и монстерами и горшочков с пузатыми кактусами и тощими опунциями, а пролёты стен и ниши были увешаны жардиньерками с вьющимися растениями; мало того, что было тесно от мебели и наблюдался самый настоящий бардак: разношерстная публика, разодетая кто во что горазд, толпилась у стойки портье и в устроенном в проёме между лифтами баре или праздно шаталась из угла в угол без какой-либо очевидной цели, так ещё весёлая и по-школярски хамоватая молодёжь (судя по их нарочито неряшливому одеянию, от которого попахивало «секонд хендом», да к тому же с каким-то палестино — арабским уклоном благодаря клетчатым платкам – «арафаткам» и шлёпанцам на босу ногу, это были путешествующие автостопом студенты) устроила на лестнице самый настоящий тарарам. Смотреть в их сторону было жутко противно. Резюмируя вышеизложенное, Лада сделала для себя вполне резонный вывод: это не отель, а самый настоящий бедлам. Кошмар! Дикость народов мира, как сказал бы её лучший друг Марик Варшавский. Лада от такого мельтешения в глазах в первый миг даже опешила, будто с разбегу упёрлась в стеклянную дверь, поэтому бровастый швейцар, безошибочно угадав в ней недотёпу – чужестранку, из рук в руки сдал её приглядывающему здесь за порядком охраннику, а тот раболепно подставил ей свой локоток и через все лабиринты и закоулки проводил до нужной стойки, после чего, демонстрируя ей своё смиренное достоинство, а заодно и ворсистую лысину, учтиво поклонился и вернулся на свой пост. Вот чудак, провожая его глазами, подумала Лада, чуть ли не колесом вокруг неё прошёлся. Или он со всеми так? Будучи уже изрядно подготовленной и владеющей в совершенстве навыками делового сношения, ей теперь не составляло труда объяснить, кто она такая и откуда взялась; однако, навыки навыками, но общение в духе «моя твоя не понимает» ей уже начало приедаться. Тощая как щепка администраторша, этакая экзальтированная дамочка постбальзаковского возраста, побалтывала ложечкой в чае и одновременно говорила по телефону, улыбаясь в трубку казённой улыбкой, а вот с Ладой повела себя небрежно, даже, можно сказать, бесцеремонно и резко, так что Лада сразу потеряла к ней всякий интерес. А как вы ещё хотели? Всё правильно: сила действия равна силе противодействия. Как они с вами, так и вы с ними. Зато приятная неожиданность: её здесь ждали! Ждал, по всей видимости, её собственный чемодан – кому ж ещё она, жертва нелепых обстоятельств, здесь сдалась? А впрочем, она была уверена, что никуда её драгоценный багаж не денется – ведь это же вам не фунт изюма, как говорит её лучший друг Марик Варшавский. Это – таки Англия! Оказалось, что все эти дни, пока она отсутствовала, чемодан оставался на попечении самого управляющего (не слишком ли большая для него честь?). Зарегистрировавшись и получив ключ от номера, а заодно путеводитель по отелю и его окрестностям (на нескольких языках, включая русский; Лада пообещала себе на досуге как следует его проштудировать, чтобы ничего не пропустить и испробовать всё, что ей по праву здесь причиталось), она в полупрозрачном лифте добралась до своих апартаментов и закрыла за собой дверь, после чего ей вдруг захотелось ничего больше не делать и никуда не ходить, а тупо залечь на диване, включить какой-нибудь «Служебный роман» или «Осенний марафон» (само собой, на русском языке!) и смотреть, смотреть, смотреть… Оказывается, она дико устала. Но, сочтя это нерациональным и сказавши себе: нет, нет и ещё раз нет, она принялась за дело.

Ей достался двухместный номер на предпоследнем этаже того самого, в соитии со скалой, яруса, причём, — о небо! – с чарующим видом из окна, где присутствовало всего понемногу: краешек синего небосвода со стоящим в зените солнцем, выглядывающий из-за выступа утёса кусочек моря, часть дороги, которая в этом месте делала петлю, после чего круто шла под горку, а непосредственно под окном сквозь гущу зелени пробивались остроконечные скалы. Выглянув из окна, Лада содрогнулась и тотчас отступила, ощутив в области сердца молниеносный провал. Ну и жуть! Кроме стандартного гостиничного набора корпусной мебели номер был напичкан всяческими полезными в быту электроприборами; всевозможная посуда с вензелем отеля тоже имелась в достаточном количестве, равно как и столовые приборы, а в серванте помимо красиво сложенной пирамиды из перевёрнутых вверх донышками фарфоровых чашек и стаканов рубинового стекла обнаружились несметные богатства: там битком было набито всякой всячины от зубных щёток и накрахмаленных салфеток с вышитыми по белому полю простенькими цветочками – как на дулевском второсортном дешёвеньком сервизике, до цейсовского полевого бинокля с высокой разрешающей способностью, подзорной трубы в кожаном футляре и треноги к ней. Оптические приборы — чудесная вещь, если только уметь ими пользоваться! Лада умела.

Интерьер номера был оформлен в изысканных чёрно-белых тонах: белоснежные, покрытые фактурной штукатуркой, стены, на полу чёрное ковровое покрытие со сложным геометрическим рисунком, два глубоких кресла с обивкой из матовой чёрной кожи и множество пуфиков и скамеечек для ног; стены украшали картины неизвестного, но явно абстракционистской школы художника; окно занавешивала затканная червеобразным узором гардина из тонковолокнистой, рыхлой фактуры, шерсти. Номер выглядел необитаемым – обе кровати были идеально застелены одинаковыми, с футуристическим рисунком, плюшевыми покрывалами, сверху набросана гора «думок» и «думочек» разных размеров и конфигураций; два угловых шкафа с раздвижными дверцами и зеркалами во весь рост также были пусты. Ванная комната тоже была облицована чёрным, с мелкозернистым узором, кафелем, и даже горка махровых полотенец от мала до велика, сложенных в осмысленном порядке, была подобрана в тон. Там сильно пахло мылом, а когда Лада открыла кран, ледяная вода ударила ей по рукам неожиданно прямой и тугой струёй. Картину довершали аспидно — чёрные раковина – «тюльпан» и купель фантастической формы.

Выбрав кровать поуютней, Лада вдумчиво и не без вожделения принялась распаковывать свой чемодан, но первым делом она удостоверилась в отсутствии следов шмона и полнейшей целостности и сохранности его содержимого. Она не спеша распихивала по ящикам и полочкам банку кофе, большую фаянсовую кружку со своим портретом и дарственной надписью (подарок от девчонок её родимого журнала «Альфа и Омега» на Новый год), словарь на 25000 слов, атлас, два купальника, несколько смен белья, шампунь “2 в 1”, лак и пенку для волос, фотоаппарат, злополучный зонт, дорожную сумку, компактно свёрнутую в ожидании будущих покупок, роскошное пляжное полотенце, купленное специально ради такого случая, – с кактусами — канделябрами и скачущими на лошадях индейцами, и прочее, прочее, прочее…

Приняв душ, первым делом Лада принялась за свой маникюр, тем более что два ногтя на правой руке уже ухитрились слегка надломиться (прямо беда с ними!) – заметно не очень, но всё равно противно. Не будучи большой аккуратисткой, она всё же в достаточной мере обладала чувством долга, чтобы позволить себе выглядеть лишь бы как; вообще, слишком мягкие и ломкие ногти были трагедией всей её жизни, а иногда они просто выводили её из себя.

Затем перед ней крупным планом встал жизненно важный вопрос: что надеть? Держа кисти рук на весу – как готовящийся к операции хирург, – чтобы подсох лак, она пару минут усиленно думала, разглядывая привезённые из дома туалеты, любовно отобранные и годящиеся на любой, пусть даже непредвиденный случай курортной жизни, которые она уже тоже успела извлечь из чемодана и развесить в шкафу в боевом порядке. Она любила и умела наряжаться; достигнув тридцатилетия – некоего условного рубежа, когда первая молодость уже прошла, а до бабьего лета ещё далеко, и когда, как уверяют стилисты, любая женщина уже успела стать красавицей, если только она не круглая дура, Лада, вопреки уверениям всё тех же стилистов, отнюдь не торопилась выработать свой стиль в одежде и, как результат, обзавестись сложившимся имиджем, а, движимая известной тягой ко всему новому и необычному, предпочитала от случая к случаю быть разной. Ведь, в самом деле, какой смысл морочиться на этом, когда гораздо интереснее, а потому — резоннее, по очереди примерять на себе то одно, то второе, то третье, то один образ, то другой, тем более, что специфика её работы ей это позволяла. И, надо сказать, подобное лицедейство ей откровенно нравилось, поэтому, выбирая себе очередной наряд, она с воодушевлением подбирала к нему не только соответствующие аксессуары, причёску и макияж, но и взгляд, и походку, и манеры, и даже словечки и фразы, а в итоге ещё и придумывала, как ей сие произведение обозвать. Уж такая она была!

Для облика “пейзанки” – безыскусной деревенской простушки, чистой и невинной, у Лады было припасено простенькое, из весёленькой хлопчатки в россыпи мелких цветочков, платьице покроя «татьянка» с коротенькими рукавчиками-фонариками и пышной юбкой. Такое платьице обычно здорово смотрелось с косынкой в горошек, босоножками на фигурном каблучке с узким мыском и сумкой – плетёнкой из разноцветной соломки.

Для имиджа “бизнес-леди” у Лады был в меру строгий брючный костюм цвета «бургундия» – девчонки из её родимого журнала «Альфа и Омега» сказали, что это самый актуальный цвет сезона; а дабы ничей дерзновенный взгляд не смел смущать Ладу во время деловых переговоров, свои женские прелести в глубоком декольте она целомудренно прятала под шифоновым шарфиком (вообще-то, с последним у неё вечно случались какие-то недоразумения: то она его где-нибудь забудет, то закапает мороженым, то некстати уронит; но и без оного никак).

Имидж «принцессы Турандот» — гордячки и недотроги Ладе формировали узкая юбка из замши цвета корицы, подчёркивающая её соблазнительные формы, с застёжкой на пуговицы “сикось-накось” и блузка из «жёваного» шёлка – всё закрыто, ничего напоказ, и вместе с тем там было на что посмотреть; изюминкой этого туалета служил пояс-корсет – незаменимый аксессуар для создания “осиной талии”, а в качестве дополнительного штриха – бижутерия из тиснёной кожи.

Для имиджа “гризетки” – бойкой и лёгкомысленной чертовки у Лады было маленькое игривое джинсовое платье на “молнии”, несмотря на свои миниатюрные размеры, как и подобает любой добротной джинсе, всё в накладных кармашках, фигурных отстрочках, металлических заклёпках и лейблах.

Для имиджа “Олеси-колдуньи” было винтажное платьице из марлёвки кремового цвета, украшенное наивными кружавчиками, будто из бабушкиного сундука, а на самом деле для имитации под изысканную старину виртуозно вываренными в шиповнике, а, может, в чём-то ещё (об этой уловке Ладе на ушко поведала одна престарелая дама, бабулина добрая приятельница, в прошлом – известная в Ташкенте портниха). Особенно пронзительно это платье смотрелось в купе с расчёсанными на прямой пробор волосами, плетёными босоножками и холщовой сумкой наподобие переметной сумы с ремнём наперекосяк.

Для имиджа “спортсменки, комсомолки и просто красавицы” у Лады были брюки – «капри» и трикотажная туника с болтающимся на бёдрах широким ремнём, а к ним матерчатые туфли на шнуровке и лазоревая, жутко линючая, бандана.

Розовые, едва достающие щиколоток, брючки а-ля Жаклин Кеннеди, белая маечка, расшитая стразами и пайетками, с логотипом одного очень известного дома моды и туфельки-балетки создавали образ “вышедший в тираж знаменитости” или “жертвы папарацци”.

А для образа «возмутительницы спокойствия» у Лады имелось мини-платье из тонкого полупрозрачного трикотажа под змеиную кожу поверх шёлкового чехла – смелый замысел, безукоризненное исполнение, лаконизм деталей, простота кроя в сочетании с буйством расцветки создавали убийственное впечатление. Потому что, Боже, что это было за платье! Короткое! Узкое! С дерзким декольте и открытой спиной! С переливчатой чешуёй! Поистине, свет ещё не видывал такого! Короче говоря, о-ля-ля! К нему в Ташкенте Лада всегда навешивала на себя кучу драгоценностей из бабулиного наследства: тяжёлые, с чернью, серьги с гелиодорами и кольцо, выполненное в том же декоре, или браслет и ожерелье из аквамаринов в обрамлении золотой филиграни, или же колье в стиле не то «ар деко», не то маньеризма, по крайней мере, так считала её бабуля; довольно вычурные формы, нескромное сверкание благородного металла и сдержанное свечение одной-единственной, но довольно крупной жемчужины каплевидной формы — колье, которое её бабуля по непонятной для Лады причине категорически невзлюбила, потому что, увидев его на Ладе, никогда не забывала скептически заметить: «О! Повесила себе ярмо на шею!» или что-нибудь ещё в том же духе, хотя, послушать ту же бабулю, так к его изготовлению приложил руку чуть ли ни сам синьор Бенвенуто Челлини: будто бы оно было сделано по его эскизам.

И всё-таки самой фривольной вещью Ладиного гардероба считалось не это «змеиное» платье, а сарафан экзотической расцветки с удлинённым лифом и юбкой со скроенными по косой клиньями. За ним прошлым летом, в самоё распроклятое пекло, она попёрлась Бог знает в какую даль – аж на Кадышево! И, как показало время, не зря; недаром её лучший друг Марик Варшавский, увидев её в этом сарафане в первый раз, сказал, что теперь он понимает, почему каждый еврей спит и видит, как бы ему «трахнуть шиксу», а все последующие разы говорил, что его, как прямого потомка Богом избранного племени, очень интересует, на фига ей понадобилось проверять на прочность честь и достоинство этой части местного народонаселения, коей в Ташкенте и так осталось не так много, ну и так далее…, на что она всегда отвечает ему приблизительно одно и то же: эх, ты, книгочей, поменьше надо было Филипа Рота читать. Вот. Что касается сарафана — безусловно, так; если же ещё слегка взбить и поднять наверх волосы, чтобы продемонстрировать оголённую спину, получалось просто бесподобно! Особенно, шея — прямо башня из слоновой кости, по-другому и не скажешь; но только вот толпы пускающих слюни евреев, равно как и мужчин прочих национальностей, за её спиной почему-то не наблюдалось.

Ну и, само собой, к каждому наряду у Лады в изобилии имелись разные женские вещицы и штучки вроде заколок, браслетов, ремешков и прочих глупостей. Куда уж без них!

Итак, что же ей надеть? Самым приемлемым ей показалось сменить свою вусмерть надоевшую блёклую дорожную расцветку на наиболее светлые и жизнеутверждающие тона. Поэтому для своего первого выхода в люди она выбрала образ романтически настроенной барышни – узкая белая юбка со складчатой баской на попе, белый, в талию, очень лаконичный жакет, лёгкие босоножки и полный боекомплект аксессуаров. Правда, чтобы усилить градус, к туалету требовалась соломенная широкополая шляпа — предпочтительно с шёлковым подбоем и непременно с бутоньеркой. Подобной шляпы у Лады с собой не было (в самом деле, не тащиться же в Тулу со своим самоваром), её она намеревалась приобрести где-нибудь в лавке пляжных товаров. А пока и так неплохо.

Застёгивая на юбке «молнию», Лада с удивлением обнаружила, что за эти дни она заметно похудела, — надо же, как набегалась!

Вовсю налюбовавшись собой, Лада, наконец, отправилась любоваться окрестностями. Первым делом она, как и надумала, решила заглянуть в ресторан; время было — чуть за полдень, и у неё сохранились неплохие шансы позавтракать. Пропуском в ресторан служил отрывной талончик из выданного администрацией блокнотика; он давал Ладе право на трёхразовое питание в любом из пяти – по одному на каждом уровне – ресторанов “Заоблачной выси”. Все они были (по крайней мере, так было сказано в путеводителе) со швейцарским столом и работали круглосуточно, меню меняли в зависимости от времени суток, а ассортимент обещал удовлетворить привередливый вкус любого гурмана.

Вспоминая то санаторно-курортное питание, по большей части скучное и немудрёное, которое ей довелось отведать, и, поминая недобрым словом знаменитого сэра Генри в исполнении Никиты Михалкова, Лада ещё в Ташкенте уговаривала себя, что на завтрак ей вероятнее всего придётся довольствоваться пресловутой овсянкой, столь дорогой сердцу каждого англичанина; дома она это жиденькое варево наподобие киселя, да ещё – о ужас! – с пенками, ни за какие коврижки бы есть не стала. Очень может быть, что была здесь овсянка, скорее всего даже, что была, потому что не было на свете такого кушанья, которого не было бы здесь представлено! И ещё море разливанное всяческих напитков. Столкнувшись с неразрешимой задачей, потому что уметь выбрать – значит уметь от чего-то отказаться, а как же это было трудно для такой настырной и ненасытной натуры, какой была Лада, она, как должно, сначала растерялась. Что же ей отведать? Что-нибудь поэкзотичней – чтобы потом было о чём рассказывать девчонкам из её родимого журнала «Альфа и Омега», или что-нибудь менее диковинное, но зато хорошо знакомое – то, чего изволит желать её душа? Лада всегда себе желала только добра, но сейчас она просто разрывалась на части. Всё не то. Вскормленный на рыбьем жире, самодельном кальцинированном творожке и сладеньком сиропчике – холосасе для лучшего пищеварения, Ладин вкус склонялся скорее к последнему, но разум говорил ей другое. Наконец, после долгих скитаний вдоль уставленного яствами и невиданными лакомствами прилавка, Лада поставила на свой поднос порцию пломбира, обильно политого малиновым сиропом (Лада слыла страшной сластёной), громадный рыжий марокканский апельсин, а из хрустального, с узким горлышком, поставца нацедила себе соку. Чёртова привычка, подумала Лада, прежде чем налить в чашку кофе, но это уж непременно! Что поразительно, ресторанный зал был почти пуст – все уже давно ушли на пляж, и поэтому, видимо, в целях экономии плохо освещён; несколько припозднившихся пташек насыщались у барной стойки чуть ли не стоя. Однако, лопать на ходу или лишь бы как ей не хотелось, поэтому Лада отправилась на открытую террасу и выбрала там столик поближе к балюстраде и рядом с водичкой, которая тихо журчала и плескалась почти у самых её ног. Вдыхая дурманящий аромат вечнозелёного розмарина, изо всех сил вцепившегося в скользкую скалу возле тонкой и быстрой родниковой струйки, вытекающей из расселины, Лада, усевшись, со счастливым самозабвенным выражением лица раскрыла было прихваченный с собой путеводитель, но, дойдя лишь до второй фразы, которая обещала ей незабываемый отдых и трёхнедельную безмятежную жизнь в сытости и довольстве, а Голубые Водопады – жемчужину этого сказочного края преподносила так, как преподносят сладкий сюрприз в изящной бонбоньерке, она, быстренько долизав своё мороженое и сунув апельсин в сумку, спустилась на пляж.

Пляж как пляж – синяя вода, жёлтый песок, голубое небо, осиянное ласковым солнцем, и пропасть народу. Для любителей пляжных шальных забав здесь были предусмотрены водяные аттракционы с «тарзанкой» и надувным батутом, вышка с парашютом и другие шалости попроще, вроде «гигантских шагов», качелей – «лодочек» и колеса обозрения; а для всех остальных лежебок – прокат шезлонгов и надувных матрацев; также имелся лоток с мороженым и усладительными напитками – к нему тянулась длинная очереди из алчущих и жаждущих, а для успокоения болящих и страждущих — аптека; подвешенный на столбе репродуктор время от времени оповещал о последних курортных новостях, перемежёвывая их одним и тем же мотивчиком, бравурным и жизнеутверждающим, как позывные «Пионерской зорьки» на радиостанции «Маяк»; был даже прокат купальников, а также купальных шапочек и резиновых «вьетнамок», что Лада, будучи приверженкой душевной и телесной чистоплотности, посчитала весьма и весьма негигиеничным; имелся и голый по пояс пляжный фотограф с голосистым помощником, который вдохновенно созывал желающих оставить о себе память на фоне морского пейзажа в компании с живым реквизитом: попугаем – какаду с задорным хохолком на макушке, обезьянкой микроскопических размеров и грустным пони, а также, на выбор, разрисованной красками как расписное пасхальное яичко, однако, тем не менее, довольно узнаваемой фанерной «железной леди» и настоящим тропическим бунгало с тростниковой крышей – по одному фунту стерлингов за единицу. За отдельную плату разрешалось накормить обезьянку слегка подпорченными бананами, также имевшимися у фотографа и стоившими втридорога. Одна прижимистая семейка из Франции – мамаша, папаша, два братца — подростка и маленькая девочка, — запечатлев себя оптом на фоне бунгало в обнимку с фанерной «железной леди» и посадив обезьянку на плечо старшего отпрыска, а попугая – на оттопыренный локоть младшего, и найдя в этом свой резон, теперь требовала для себя значительную скидку. Отец семейства, лихо торгуясь на восхитительной смеси английского с французским и изредка переходя на плаксивый фальцет, видимо, «играл на публику», а иначе как сие следует понимать? Смех да и только! Он был почти неприлично мохноног, наголо брит и с характерным французским носом; курносая маман была невзрачна и, судя по животу, у неё созревал ещё один приплод, а голову её венчала кручёная фиговина; мальчишки – один был в мать: рослый и худой, а второй — весь в отца: лопоухий увалень, зато девочка была — само очарование. Непосредственная и глазастая, как паровозик из Ромашкова, совершенно восхитительная малышка, крошка вся во вкусе Ренуара: щёчки в ямочках, задорный блеск в глазах, меловая бледность личика, блестящие пружинящие локоны, густая чёлка, атласная лента в волосах, белые носочки, пышная юбочка, все дела… Вертлявая и непоседливая, она всё приставала и канючила: когда? Когда они пойдут в аквапарк или куда там ей ещё надо? Исполнившейся к ней симпатией Ладе даже на минуту взгрустнулось. Вот бы сюда её Веронику!

Переодевшись в купальник, Лада вприпрыжку, так как нагретый песок жёг ей пятки, с неожиданным для такой копуши проворством, кинулась к воде. Чувствуя великую ответственность момента и обмирая сердцем, она сначала с опаской намочила ноги. Первая долгожданная близость с Ла-Маншем оказалась несказанно ласковой и в высшей степени приятной: водичка была чудесная — тёплая и чистая, как будто на заказ. Она вошла в воду по пояс, немного помедлила, ожидая, когда первая волна прохлады разойдётся по её разгорячённому телу, и шёпотом произнеся верное заклинание против всякого водного гнуса: “Шушера-мушера, кыш! ”, поплыла, по-женски разгребая впереди себя воду ладошками. Хотя Лада и умела хорошо плавать, занятие это не любила; её всегда пугало и отталкивало присутствие в открытой воде всякой нечисти, вроде медуз, крабов, пиявок и скользких, приставучих водорослей. Навоображав себе разные ужасы, окунаться в Чёрное море она себе позволяла, держа в поле зрения берег, и только будучи абсолютно уверенной, что в случае чего она успеет пулей выскочить на сушу, предпочитая вусмерть жариться на солнцепёке и освежаться под душем или потихонечку плавать в бассейне. Здесь, было похоже, никакой морской живности не водилось, во всяком случае пока её бдительное око не углядело в воде ничего такого. Лада неожиданно для себя заплыла довольно далеко и, испугавшись такой своей смелости, поспешила к берегу. А какое блаженство было лежать потом на шезлонге на солнышке, вслушиваться в убаюкивающий пляжный гомон и сквозь полуприкрытые веки любоваться горизонтом. Впрочем, горизонт закрывали собой сто тысяч миллионов яхт, катамаранов, скутеров и прочих лёгших в дрейф морских транспортных средств. Их было столько, что глаз не хватало!

Всё складывалось просто замечательно. Она собиралась пробыть на пляже столько, сколько хватит терпения, но теперь у неё откуда-то возникла идея, что неплохо будет сходить пообедать; голод подкрался так внезапно, что Лада решила, не заходя в свой номер, прямиком отправиться в ресторан – она их все пересчитала и выстроила в очередь, решив отдать должное каждой кухне поочерёдно, — а послеобеденное время потратить на обследование отеля и его окрестностей, конечно же, под эгидой путеводителя.

Вернув шезлонг на место и чувствуя в ногах и руках приятную мышечную усталость, Лада уже решительной походкой направилась было в сторону отеля, как вдруг ей померещилось, будто её кто-то окликнул по имени. Не сбавляя хода и не оборачиваясь, она подумала: «Что за чертовщина?», вечно ей что-то чудится. Вот к чему приводит хронический недосып. Наверное, это всё её выдумки, плод её воображения и не более того. Ну, кто может её здесь знать по имени?

— Лада! – вновь отчётливо произнёс чей-то чужой мужской голос прямо из-за её спины.


Глава 10



Семён Абрикосов видел, как Лада, отойдя от группы пассажиров того злополучного пейнтоновского рейса, села в неизвестный автобус и укатила в противоположном от побережья направлении. В Лондоне она едва ли проронила пару слов и вообще вела себя как-то чересчур отчуждённо. В то ослепительное утро он наблюдал за ней, исподтишка любуясь тем, как солнечные блики задорно играют в пятнашки на её милом личике, как пульсирует на её виске бледно-голубая жилка, и как, запрокинув голову, она, сама простота и непосредственность, немного с опаской стреляет по сторонам своими лучистыми зелёными глазами, а в её пшеничного оттенка волосах, залитых солнцем, сверкают золотые искорки. Но мало ли какие дела могут найтись в Англии у известной журналистки? В самом деле, не догонять же её со своими идиотскими расспросами! Её, журналистку своего любимого журнала “Альфа и Омега”, он узнал ещё в ташкентском аэропорту — читал её публикации, видел её фотографии в журнале: округлый подбородок, красивый изгиб губ, умные, исполненные достоинства глаза, безжалостно прячущие трогательное выражение лукавства за личиной напускной меланхоличности. Чтобы больше не сомневаться – она это или не она, он даже бесцеремонно заглянул в её таможенную декларацию; так и есть, это она – Лада Коломенцева! Живьём она была во сто крат краше, чем на официальном журнальном фото: изумительная грация и походка уверенной в своей правоте женщины, длинные блестящие волосы (в аэропорт она явилась простоволосой, а на фото всегда была со скучным деловым пучком на макушке), нежное личико, открытое всему новому и непознанному, а в любопытных, ненасытных глазах читался щенячий восторг, совсем как у его пса Ермака, когда они после зимней спячки впервые выбираются “на природу”.

Недоразумения начались, когда в Пейнтоне обнаружился её беспризорный багаж, что вызвало небольшой переполох у тамошней администрации. Пришлось Семёну взять всё на себя и выдумать, что он лично знаком с Ладой Коломенцевой, и что она сама вот-вот явится за своим чемоданом. Для себя же он решил, что пока панику поднимать рано; он отсчитает неделю, и если за этот срок она не обнаружит себя, то тогда он заявит властям.

Пока прошло лишь четыре дня, и он по мере сил наслаждался бездельем, что на его долю выпадало не часто, солнцем, а этого добра и в Ташкенте было навалом, водой и неописуемой кухней; даже архитектурный выпендрёж отеля он воспринял как должное – он на своём веку и не такое повидал.

Семён Абрикосов был тридцатилетним биологом, точнее – ботаником, а ещё точнее – палеоботаником, руководителем им же созданной экспериментальной лаборатории при Институте ботаники. Кандидат наук, ещё недавно — член Всесоюзного палеонтологического общества, а после его роспуска – просто желанный гость многих международных научных конференций и конгрессов, со своими лекциями и докладами объездивший едва ли не полмира, он, благодаря блестящему знанию английского языка, а не только своей специальности, не раз бывал в Англии. Но целых три недели безделья – такого в его насыщенной жизни давно не бывало. Утро он начинал с непременного звонка Ермаку, потом шёл завтракать, потом — на пляж, а после обеда предавался обычным курортным развлечениям. Такая беззаботная и бестолковая жизнь римского патриция тяготила его и выматывала все силы, но он решил насытиться ею вдосталь, так, чтобы через пошло и хватило на добрый десяток лет.

Он всегда был первым: и по алфавиту, и по росту, и девочки в школе всегда находили его первым красавчиком, но вряд ли он отдавал себе в этом отчёт, если – такой уж у него был невозмутимый характер – отнюдь не считал, что его могучее телосложение и смазливая мордашка должны выделять его среди сверстников. Учился он как все, то есть хорошо, а иногда посредственно; как все в начальной школе занялся спортом и как все забросил его в старших классах; как все урокам и книгам предпочитал гонять во дворе мяч или, врубив классный музон, валяться с наушниками на диване. И как все он в пятнадцать лет впервые по уши влюбился, став очередной жертвой чар всеми признанной школьной красавицы. Девочка Оля Токарева училась в параллельном классе, была натуральной блондинкой и носила высокие чёрные замшевые сапоги на «шпильках», являя взору волнующее зрелище своих безукоризненных ног. Эти умопомрачительные сапоги, как по большому секрету поведала Семёну его одноклассница Лиля, были не какие-нибудь чехословацкие «Цебо» и даже не югославские, а самые настоящие бельгийские и стоили аж 250 рэ. 250 рублей – деньжища по тем временам немаленькие, примерно столько составлял их месячный семейный бюджет, складывающийся из матушкиной зарплаты в купе со стипендией сестрицы Натальи и алиментами, присылаемыми их отцом. На школьных субботниках девочка Оля Токарева красовалась в джинсах-вельветках цвета соли с перцем, по слухам, приобретённым не где-нибудь на толкучке, а в московской “Берёзке”, от вида которых кипятком писал весь женский состав школы. Злопыхательницы судачили, что её папа был начальником базы, а мама – товаровед в ЦУМе, и что все её прелести отнюдь не дары природы, а результат нежнейшей заботы мамочки о своей единственной доченьке, как то: нежный матовый тон французской пудры, сочный блеск на губах, дорогая водоотталкивающая махровая тушь на ресницах, духи «Мисс Диор», лифчик «Анжелика» и многое, многое другое; но как бы то ни было, попав в её сети, Семен, тем не менее, из-за свое застенчивости, не попал в её свиту, и дело ограничилось лишь тем, что в десятом классе девочка Оля Токарева застряла «шпилькой» своего умопомрачительного чёрного замшевого сапога в щели школьного коридора, а он волею случая оказался рядом. Порозовев от смущения, на глазах у всей школы, Семен расстегнул “молнию”, дождался, пока Оля выпростала свою безукоризненную ножку, облачённую в капроновые колготки, и осторожно спас положение. Это был памятный в его жизни день, так как он возвысил Семёна в его собственных глазах. Он отрастил хипповую чёлочку и начал вести счёт Олиным улыбкам, взглядам, невзначай брошенным фразам. Окрылённый своими неожиданными успехами, он даже пару раз протанцевал с девочкой Олей Токаревой на школьной дискотеке, но она напустила на себя такую леденящую душу холодность и была столь невыносима, что, танцуя с ней, он испытывал тягостную неловкость и был рад в конце концов сплавить её другим кавалерам. Окончив школу, она уехала в Москву, и больше он её не видел. Говорили, она закончила Бауманку, а работает рядовым бухгалтером.

Как все, он был ни тихоня, ни выскочка, а так – протоплазма, и как все он не задумывался о смысле и содержании своей жизни; он просто жил. Но одна особенность всё же отличала Семёна Абрикосова от всех его сверстников: ещё в школе его серьёзно увлекла биология, и он твёрдо решил биологию сделать своей специальностью. И можно было не сомневаться, что он сдержит слово, ибо никто в классе больше не внимал с таким благоговейным трепетом тому, что бормотал себе под нос старенький Борис Борисыч, никто в классе столь скрупулёзно не рассматривал через бинокуляр все эти вакуоли, цитоплазмы и жгутики, никто в классе не слушал нудные разглагольствования Бориса Борисыча на тему возникновения жизни, да и никто в классе, кроме Семёна, не стремился к этому.

Всё ему давалось легко, но и это обстоятельство он воспринимал как должное – он просто жил. Однако, ни могучее телосложение, ни смазливая мордашка, ни пытливый ум – ничто, если нет амбиций, а на пути к цели неожиданно возникают препятствия. Сунувшись в общем порядке, безо всякого блата и денег, в ТашМИ, он, естественно, загремел под фанфары, засыпавшись на первом же экзамене, а ни матушка, ни старшая, а потому более умудрённая опытом, сестрица Наталья даже не подумали как-то обуздать его фантазии и умерить его прыть, во всём ему потакая. Своего же отца Семён просто-напросто не знал. По всей видимости, он где-то существовал – не то в Тюмени, не то в Перми, не то где-то ещё, — но мало интересовался Семёном и Натальей, а те в свою очередь мало интересовались им.

Семён смутно представлял себе своё будущее, а пока его целеустремлённость томилась на маленьком огне, его забрали в армию. В военкомате на обычный, заданный для проформы вопрос: в каких войсках он бы хотел служить? он ответил тривиальной шуткой новобранцев: в народном ополчении. Когда затея с мединститутом с треском провалилась, и даже когда сбривали его хипповую чёлочку, он и это рассматривал как забавную хохму, если бы не одно обстоятельство: шла война и к тому времени уже каждому дураку было ясно, что страна увязла в ней по уши и, видимо, никогда не выберется.

Его послали а Афганистан. Но и эту оказанную ему честь он принял хладнокровно и с достоинством – такой уж он был человек.

Сначала была застава в окрестностях Термеза: полгода строевой подготовки и муштры под палящим солнцем пустыни. Потом – учебка на полигоне, стремительное форсирование Амударьи и бомбёжка откуда не ждали. В общем, жизнь била ключом!

Когда шум боя внезапно стих, то укутанная тишиной пустыня разразилась новой напастью: его и ещё нескольких безоружных и необстрелянных ребят как грязных скотов схватили, связали и вдобавок нацепили на шеи колодки – по паре душ на каждую, — и ещё тёпленькими, не дав опомниться, сбросили в зиндан.

Он всегда был первым: и по алфавиту, и по росту, и девочки в школе находили его первым красавчиком, и даже на войне приоритеты были соблюдены. Когда неприятельской стороне понадобилось выкупить из плена какого-то своего матёрого «духа», и было решено заплатить за него шестью советскими солдатами, а чтобы операция прошла успешней, также было решено каждый день отрезать по одному советскому уху, то и здесь Семён оказался первым и не успел очухаться, как остался корноухим.

Сначала, правда, изощрённая фантазия «духов» подсказала им отрезать кое-что другое, более существенное для солдата, но эта их идея встретила такое ярое сопротивление, что пришлось им ограничиться ухом. До сих пор у Семёна ёкает сердце и к горлу подкатывает отвратительная тошнота, стоит ему невзначай пощупать свои жуткие рубцы, а перед глазами всплывает картина: багровая живая плоть клочьями свисает с внутренней стороны его бедра, а в нос снова и снова ударяет приторно сладковатый дух собственной свежатины. Видно, ему до конца дней своих не избавиться от этого наваждения!

Акция устрашения имела успех, «духа» обменяли, моджахеды вскоре дали дёру, театр военных действий переместился к югу, а их, шестерых советских солдат, опять не дав опомниться, вернули в Термез. В Термезе Семёна кое-как заштопали, комиссовали и отправили в Ташкент, ибо, по заключению медиков, полученные им в результате ранения телесные повреждения, хоть и не представляли явную угрозу его жизни, всё же с дальнейшим прохождением службы не были совместимы. Короче говоря, гуляй, Вася, ешь опилки!

В тот год он много чему научился. Вот тогда-то, чтобы скрыть своё увечье и не пугать своим видом добропорядочных людей, он и отрастил шевелюру.

В Термезе, в части, где он валял дурака перед отправкой в Ташкент, местная немецкая овчарка Грета нагуляла от своего же пограничного пса Валдая семерых щенков. Шестерых, когда они подросли, забрали в собачью школу, а седьмого забраковали; и остался он, некондиционный, шататься по территории, пока не явился с проверкой очередной командир и не приказал уничтожить это безобразие. Как поступали в древней Спарте с ущербными ребятишками? Сбрасывали со скалы в пропасть. Командир – сатрап проявил гуманность: он приказал замочить цуцика в сортире. Шесть секунд и никаких хлопот! Именно в это время и именно в этот сортир с непристойной голой бабой на дощатой дверце (других в части попросту не имелось) «на дорожку» заглянул отбывающий восвояси Семён; у ворот части уже бибикала машина. Приставленный к Грете солдатик — узбек волоком волочил упирающегося щенка, а за ними следом с понуренной головой плелась покорная судьбе Грета; хвост её дружелюбно повиливал, а вот глаза … глаза излучали ужас.

У Семёна бешено заколотилось сердце – от ошеломляющей очевидности происходящего и от жуткого предчувствия непоправимого; в один миг он всё понял, и в этот же самый миг в нём вспыхнуло нечто иное.

— Куда ты его?

— Полковник приказал утопить.

— За что бедолагу?

— Запросто так.

— Что, в самом деле?

— Ага, прикинь.

Действуя по обстановке, Семён выхватил у солдатика несчастное животное, сунул его себе за пазуху, раскрыл свой солдатский чемоданчик, пошарил в нём глазами: фотоаппарат “Зенит” – сойдёт.

— На, возьми взамен, пригодится.

Затем вскочил на подножку машины и был таков.

Влажное тёплое дыхание щенка всю дорогу щекотало ему грудь, сладко и упоительно в унисон стучали их сердца. На другое утро они с Ермаком уже были дома.

Теперь, имея за плечами какой-никакой военный стаж и даже медаль за доблесть, Семён мог поступать, куда только его душа пожелает; он поехал прямиком в МГУ, куда и был зачислен без лишних вопросов. Как случилось, что предметом своих исследований он выбрал флору, а не фауну, он и сам толком не знал. Возможно, не последнее место тут имело то обстоятельство, что он не мог допустить себя до роли вивисектора, глумящегося над невинными зверушками; но, как бы то ни было, через семь лет его матушка, сгорая от гордости, всем и вся в Ташкенте демонстрировала полученный ею в дар от своего учёного сыночка автореферат его диссертации на тему: «Типы и состав флоры в верхнем туроне Русской платформы».

Как раз в это время Москву заполонили лимитчики.

Закрывайте ворота –

Прёт с деревни «лимита»…


И хотя впереди у Семёна маячила интересная и перспективная работа в столичном НИИ, где ему светила блестящая карьера, а в дальнейшем можно было подыскать себе тёпленькое местечко, чтобы поднакопить деньжат и податься в Америку, Москва не пришлась ему по вкусу; или это он ей оказался не по зубам. Кто теперь разберёт; да и какая разница? Не сошлись характерами – идеальный повод для развода.

А ещё через некоторое время он получил от матери письмо, написанное на вырванном из его старых прописей листке, как всегда целиком и полностью посвященное Ермаку, но с припиской от сестрицы Натальи: “Приезжай как можно быстрей; маме плохо!” Он едва успел с ней проститься, а, похоронив, больше о Москве даже и не вспоминал. Его сестрица Наталья, только что родив ему племянника, наотрез отказалась взять себе Ермака, а о том, чтобы заявиться с псом в московскую общагу, не могло быть и речи. Так что, прощай, Москва златоглавая; пожил и хватит.

Где родился – там и пригодился!

Ермак вырос в громадного пса себе на уме. День-деньской он лежал на пороге огромной опустевшей квартиры, охраняя покой их с Семёном домашнего очага, а вечером, едва заслышав знакомый поворот ключа, хватал что ни попадя в зубы и, вихляя задом, носился из комнаты в комнату – так он обычно выражал свой неописуемый восторг.

— Ты бы мне лучше тапочки принёс, чем таскать по полу мой парадный пиджак. И признавайся, кто спёр мои носки?

Семён на Ермака никогда не обижался, лишь ласково журил. На то были свои причины.

Когда Семёна приглашали на какую-нибудь конференцию, что случалось пару раз за год, его сестрица Наталья, сжалившись, брала Ермака к себе – у них с мужем и сыном была квартира в новостройках на «Сорок лет Победы», — но на неделю, не больше; таков был их уговор. Она, окончив иняз с Красным дипломом, стала заурядным преподавателем английского языка, но была одержима своей работой в школе; кроме того, брак деструктивно повлиял на её красоту. Умница и красавица, выйдя замуж за хмурого, сутулого очкарика, она сама приобрела свойственную её избраннику нелепую внешность и небрежную манеру одеваться, так что Семёну было очень нелегко угодить ей подарками: что бы он ей ни привозил, во всём она имела задрипанный вид, но обновки любила; а ещё больше шмоток любила всякие заморские штучки.

Летом Семён с Ермаком вдвоём колесили по Узбекистану и окрестностям на их скромной и непритязательной в плане бездорожья трудяге “Ниве”; ревнивый пёс считал её своей бесспорной собственностью, принадлежащей ему со всем нутром, и никого, кроме Семёна, к машине близко не подпускал. Почётным эскортом за ними на стареньком институтском УАЗике ехали остальные ребята из лаборатории.

Как-то в отрогах Гиссара Семён на не совсем трезвую голову задумал искупаться в одном из бурных горных потоков, но коварная азиатская река не потерпела такого святотатства. И понеслось! Ермак, видя, что Семён с невероятной скоростью норовит от него скрыться, не долго думая бросился вдогонку. Тут уж стало непонятно, кто кого должен спасать. Изловчившись, Семён схватился за собачий хвост и намотал его себе на кулак. Вдвоём, отчаянно барахтаясь, они кое-как выбрались на берег и долго ещё лежали, приходя в сознание.

Теперь они были квиты, теперь они оба были друг за друга в ответе.

Несколько раз половой инстинкт брал своё, и Семён было женился, хотя до официального брака и тем более до освящения церковью дело не доходило никогда, так как, не ужившись с этим чудовищем – псом, разобиженные жёны вскоре уходили. Ермак возле Семёна никого не признавал и не терпел, раз и навсегда установив строгую иерархию и ревниво блюдя закон стаи: Семёна он выбрал вожаком, себя – омегой, и больше никого в их стаю не принимал.

Едва с Семёном случался очередной заскок, и на их жилплощадь вселялась какая-нибудь свежая Семёнова пассия, как обычно покладистый пёс становился домашним тираном: дни и ночи напролёт он все свои собачьи силы и мозги направлял на то, чтобы отравлять ей жизнь. Он валялся на супружеской постели, хотя в мирное время ничего такого себе не позволял; он целиком, без остатка, сгрызал её новенькие модельные туфельки, так что от них и следа не оставалось; он, морщась от отвращения, обгрызал вершки мерзких комнатных цветочков, выставленных новоявленной супругой на подоконнике; он, напустив на себя страху, начинал вонять псиной как раз тогда, когда молодые садились за стол; он научился линять не два раза в год, как приличные собаки, а по мере необходимости или по наитию, всюду распихивая свои клочья шерсти. Какая женщина может вынести такое с собой обращение? Пока что – никакая. Так, что Семён и пробовать перестал, махнув на личную жизнь рукой.

Брак для Семёна означал гораздо больше, нежели любовь и плотские отношения. Этого добра обычно много бывает и до брака. А брак – это прежде всего безграничное доверие друг к другу и всепоглощающее терпение, например, как это было у него с Ермаком.

Напрасно эти девушки лелеяли радужные надежды, как они дружно заживут втроём в такой расчудесной квартирке. Наивные, они не знали Ермака! Обычно ему хватало недели, чтобы довести очередную Семенову пассию до белого каления и превратить её жизнь в кромешный ад.

Однажды апофеозом недолгой семейной жизни послужил следующий инцидент: по случаю 14 февраля очередная пассия Семёна собственноручно испекла тортик в форме сердечка, а потом украсила его ломтиками киви и даже залила зелёным желе – ну чистое болото! Всё было готово для романтического ужина: был сервирован не большой обеденный стол, а низенький журнальный столик, потушен верхний свет и зажжены свечи, уже было разлито по фужерам искрящееся шампанское, и молодые напоследок слились в страстном поцелуе. В этот ответственный момент Ермак, не выдержав такого к себе неуважения, одним вздохом всосал в свою необъятную пасть всё это бисквитно-кремовое великолепие, после чего с выражением отвращения и гадливости на своей чересчур выразительной морде выплюнул в угол.

Или девушка оказалась на редкость стойкой, или зов плоти оказался сильнее женских обид, но так или иначе, не моргнув глазом и не удостоив Ермака и взглядом, эта сладкая кулинарная кудесница в порыве страсти сбросила с себя пикантный пеньюарчик и невзначай оставила его на пуфике. Несчастная, она не знала, с кем связалась! Пока пара на кровати предавалась любви, с не меньшим ожесточением Ермак на полу предавался фетишизму: стянув с пуфика легкомысленный пеньюарчик, он до смерти зализал нежный искромётный шёлк и пенящееся изящество кружавчиков, за полчаса превратив былую роскошь в слюнявые и сопливые лохмотья.

— Ну что, свинтус ты этакий, инсургент-одиночка, чем она тебе не угодила? – обычно этими дружелюбными попрёками наказание и ограничивалось, потому что, страдая гипертрофированным чувством собственного достоинства, Ермак более суровых нагоняев не терпел. Чуть что, он впадал в предынфарктное состояние, корёжился в собачьей истерике, дышал дыханием Чейна-Стокса, и Семён всерьёз опасался, как бы его, упаси Боже, не хватил собачий кондрашка. В конце концов, его возлюбленные были лишь мимолётным увлечением, Ермак – целой эпохой.

Выиграв главный приз “Sweet’s Mary”, Семён скрепя сердце на три недели (чего не было с тех пор, как они поселились вместе) оставил Ермака сестрице Наталье и теперь каждый день звонил в Ташкент – узнавал о его настроении. Пока всё было терпимо. Сестрица Наталья должным образом его кормила, поила, выгуливала, обихаживала, а дабы брошенный хозяином пёсик не заскучал, даже развлекала по мере сил. Последнее было как раз ни к чему и только отвлекало его, ибо у Ермака было в жизни занятие, которому он предавался с таким неистовством и пылом, поучиться коим могла бы любая из современных пенелоп: он денно и нощно ждал Семёна.

Сегодня, добросовестно поплавав и позагорав, Семён с чувством выполненного долга намеревался идти обедать, как вдруг увидел Ладу: она шла по пляжу, устремив свой напряжённый взор в никуда и осторожно ступая босыми ногами по раскалённому песку сквозь похотливые взгляды мужчин, змейкой огибая шезлонги, стараясь никого не задеть бедром и грациозно изворачиваясь на крутых поворотах. На ней был только купальник самого бесстыжего фасона, выставлявший напоказ широкой публике наиболее соблазнительные части её тела, — крохотные лоскутки совершенно агрессивной расцветки и уйма завязочек; волосы свои она высоко подняла и заколола на манер “конского хвоста”, оголив и подставив нежные плечи навстречу солнечным лучам. Явившись из страны щедрого и жаркого солнца, она вовсе не пряталась от его тлетворного влияния, вопреки здравому смыслу и этим беспочвенным рассуждениям о, якобы, чарующей прелести белоснежной, нетронутой загаром кожи, а, наоборот, целиком и полностью отдалась его власти. Всё добро она держала в парусиновой пляжной сумке через плечо; и даже на пляже, где всё насквозь пропахло не совсем приятными человеческими испарениями, источала тонкий аромат духов. Этот аромат окончательно доконал его: Семён понял, что попался со всеми потрохами, причём, всерьёз и надолго; как раз сейчас его сердце было свободно, чему несказанно радовался Ермак.

Последняя возлюбленная Семёна долго не давала о себе знать, а когда-таки явилась, то не одна, а с довеском – наглым, бесцеремонным, никчёмным и нахальным существом под названием “йоркширский терьер” и с кличкой Бедный Йорик.

Эти подлые йоркширцы, выведенные на чистую воду самим Диккенсом, издавна славятся непревзойдённым умением калечить ребячьи тела и души; но этого им показалось мало: они взялись за бедных, несчастных собачек, произведя на свет породу, явно предназначенную для потехи другим честным собакам.

У Ермака язык не поворачивался назвать эту мерзкую прожорливую тварь собакой, потому что это была не собака, это была пародия на собаку, чудо-юдо, издевательство над добрым и порядочным собачьим родом. Дав Семёну честное слово не мешать его личной жизни, Ермак мужественно терпел целых две недели: терпел он этот отвратительный шампуневый запах, исходивший от Бедного Йорика, – им провоняла вся их с Семёном квартира; терпел он, когда этот шибзик, весь укутанный в папильотки, да ещё нацепивший себе на лоб дурацкую девчачью заколку, валялся на его, Ермака, подстилке; терпел, когда эта английская шваль всеми четырьмя лапами залезла в его, Ермака, миску, решив, по всей видимости, что это тазик для купания; терпел он, когда хозяйка Бедного Йорика, вознамерившись сделать из своего чада музыканта, заводила с ним одну и ту же осточертевшую песню – терпел, несмотря на то, что этот их вой дуэтом выворачивал наизнанку его, Ермака, кишки и сводил оскоминой зубы. С истинным христианским смирением выслушивал он ежедневные Семёновы сентенции и напутствия о том, что, если он, Ермак, будет снова изощряться, то Семён не посмотрит на то, что он сын уважаемых родителей, доблестно несущих трудную пограничную службу на рубежах их необъятной Родины (явная ложь: собачий век недолог; Грета и Валдай уже давно покоятся на собачьей площадке заброшенного полигона возле Термеза), сведёт его на Тезиковку и продаст “на мясо”. Но даже и его, Ермака, ангельскому терпению пришёл конец.

Случилось это в день собачьей выставки, завсегдатаем которых Бедный Йорик был чуть ли не с пелёнок, постоянно пополняя свой иконостас всё новыми и новыми цацками, коими его хозяйка неимоверно гордилась и навешивала на Бедного Йорика по любому поводу.

А, надо сказать, у Семёна с Ермаком ещё с детства был уговор, что настоящие мужчины подобными пустяками, вроде выставок, дипломов и медалей, не интересуются, не солидно это как-то: хвастать своими заслугами, и что их крепкая мужская дружба не требует проверок титулами и званиями. Сам Семён, получив медаль (что за подвиг – не дать себя оскопить; в порядочном обществе об этом не говорят, а раз так, то и медаль ни к чему!), запрятал её куда подальше. Сначала валялась она у матушки Семёна в лаковой шкатулке с перламутровой японкой на крышке вместе с другими её реликвиями: клеенчатыми ярлыками, повязанными её отпрыскам в роддоме, их первыми срезанными локонами и тому подобной чепухой; а после её смерти вся эта дребедень заняла своё постоянное место в самом глубоком углу самой верхней антресоли.

В тот злополучный день хозяйка Бедного Йорика, прицепив к иконостасу своего ненаглядного ещё одну цацку и вволю ею налюбовавшись, навесила сам иконостас на шею несчастной скотинки. Но этого её показалось мало, и она потребовала, чтобы Семён тоже повосхищался успехами Бедного Йорика и поцеловал его в его сопливый нос, что Семён и не замедлил сделать, а Бедный Йорик, моментально войдя в собачий экстаз, цапнул Семёна за его – святая святых! – единственное ухо. Такого явного поругания святыни Ермак стерпеть уже никак не мог. Он сделал всего одно, еле заметное движение своей могучей мордой – таким движением он ловил назойливых мух, — но этого было достаточно, чтобы эта продувная бестия забилась в истерике на руках у своей хозяйки, а та, в свою очередь, собрала манатки и удалилась восвояси, проклиная на чём свет стоит и эту ужасную, грубую скотину – Ермака, и его хозяина впридачу за то, что тот науськивает своего кошмарного пса на её бедненького мальчика. Но Ермак не нуждался в науськивании; он сам прекрасно знал, как поставить на место всяких разных сявок, и этот супостат получил за всё чистоганом сполна. Он в очередной раз одержал победу – убедительную и несомненную. Только тогда, когда их след простыл, Ермак вздохнул полной грудью и с чувством исполненного долга выдохнул: две недели неустанной бдительности – это уж слишком даже для такого выдержанного и невозмутимого пса, коим мнил себя Ермак.

— Ермак, ты же обещал… Ты же слово давал… Учти, повстанец, я с тобой шутки шутить не буду. Я не посмотрю, из какой ты титулованной семьи, сведу на Тезиковку и всё тут. Будешь знать, как невинную животину обижать.

Семён отчитал Ермака по полной программе.

На что Ермак клятвенно обещал, что больше ни-ни.

«Свежо предание, да верится с трудом».

После разрыва с последней возлюбленной времени прошло как раз достаточно, чтобы заглушить душевную боль, и в то же время – ровно столько, чтобы успеть соскучиться по женской ласке.

— Лада! – окликнул её Семён, и его ямочка на подбородке дрогнула, и сладко заныло сердце, алкая любви и нежности.

Лада не оборачивалась. Видимо, не расслышала или подумала, что зовут не её. В Ташкенте, напустив на себя холодной вежливости, Лада не удостоила его и взглядом, да ещё и надерзила. Сам напросился; нечего было лезть в область, совершенно его не касающуюся.

Неприступная и нежноголосая – её говор был с придыханием и лёгким оттенком лени, — она манила его.

Лада ступала по пляжу с совершенно безмятежной физиономией, теша себя приятными размышлениями на тему предстоящего обеда.

— Лада! – он, случившийся как раз сзади неё, смотрел ей в затылок, в то самое место, где её нежные завитки волос, выбившись из узла, ласкали шею.

Застигнутая врасплох Лада, наконец, оглянулась и посмотрела на него этаким испуганным лисёнком, но на этот раз вполне дружелюбно.


Глава 11



Спустившись на землю с небес, где она ласточкой витала в заоблачной дали своих грёз, Лада позади себя обнаружила – кого бы она думала? – Джорджа из джунглей во всей своей вызывающей и дерзкой красе. Пижонистые каштановые локоны его слегка растрепались и стлались по ветру, гулявшему на взморье; на лбу блестели капельки не то пота, не то морских брызг; щёки его слегка зарделись, что было заметно даже сквозь загар, а ярко-голубые и круглые как у сиамского котёнка глаза смотрели на неё в упор. За четыре дня, проведённых под солнцем, он умудрился загореть так, что своим пунцовым телом походил на поджаренного туземца, только вместо перьев или пучка травы на причинном месте на нём были какие-то пуританские – чуть ли ни до колен – не то плавки, не то шорты.

— Лада! – теперь он стоял совсем близко от неё и беззастенчиво глазел на крохотный крестик, уютно устроившийся в её пикантной ложбинке, который Лада не снимая носила с тех самых пор, как перестала считать себя комсомолкой. Не то чтобы она всерьёз верила в Бога, носила просто как амулет или оберег, а, скорее всего, отдавая дань её величеству моде.

Потрясающе! У Лады от смятения даже в первый момент перехватило дыхание. Это уж совсем непостижимо и неслыханно! Не успела она, устав от всех забот своих многочисленных ташкентских знакомых, которым всегда от неё было что-то нужно, расслабиться, как и тут, в Англии, её достали. Сначала откуда-то взялась та английская наследница, а вот теперь ей на голову свалился этот излучающий радушие Джордж из джунглей. Лада даже фыркнула про себя.

Чертыхаясь от досады и раздражения, Лада встала как вкопанная и оторопело посмотрела на Семёна. Она априори и наперечёт знала всё, что он захочет ей сейчас поведать; она аж взвыла от тоски. Во-первых, он начнёт притворно, с неуклюжими ужимками восторгаться солнцем, пляжем, водой, погодой, всем на свете, короче говоря, вещать с умным видом прописные истины, чего Лада терпеть не могла; во-вторых, он захочет узнать, где она пропадала эти четыре дня; в-третьих, он развязно навяжется ей в спутники и ей придётся в грубой форме – так, чтобы раз и навсегда (а иначе потом весь отпуск не оберёшься с ним хлопот), – пинком под зад отшить его, дабы пресечь все их дальнейшие сношения.

— Разве мы знакомы? – с плохо скрываемой издевкой в голосе спросила Лада. Она бы ни за что не стала останавливаться и продолжила идти своим путём, однако, её несколько озадачило то, что он назвал её по имени.

— Кто же не знает замечательную журналистку Ладу Коломенцеву из “Альфы и Омеги”?

«Замечательная журналистка» — столь велеречивое признание её талантов возымело своё действие; после этих слов Ладе только и оставалось, что зардеться и непроизвольно расплыться в улыбке, а чтобы спрятать её, она опустила свои довольные глаза долу и стиснула зубы.

Семён, поняв, что его слова упали на благодатную почву, и продолжая беззастенчиво прожигать всю её насквозь откровенным взглядом, поспешил признаться:

— Лада, ваша последняя публикация в журнале про эту вашу немочку здорово меня задела: я будто живьём ощутил себя в её шкуре. Не помню только, как статья называлась… Кажется, “Четыре “к”: кухня, дети, церковь, платье”…

— Нет, всё не так, — Лада безуспешно пыталась справиться с улыбкой и принять солидный, достойный журналистки вид, — это была документальная повесть-трилогия. Первая часть называлась “Четыре “к” фрау Гретхен”. Вторая – “Пой, птичка певчая”, потому что героиню зовут Гретхен Фогельгезанг. А в следующем номере будет и третья часть…

— Лада, а это правда, что настоящая Гретхен сначала выехала насовсем в Германию, а потом удрала оттуда в Ташкент?

— Всё, что пишет наш журнал, всё правда, — с видом оскорблённого достоинства, но вежливо и степенно, Лада осадила его. Так-то! Пусть не забывает, с кем разговаривает.

— Извините. Я вас нечаянно обидел.

— Не сильно. А Гретхен действительно с родителями уехала в Германию, вышла замуж за тамошнего немца, но на чужбине не прижилась; к тому же муж оказался тираном и пьяницей. А в Ташкенте у неё оставались друзья и первая любовь. И первая любовь к тому же оказалась единственной. Гретхен возвратилась, и теперь русский парень воспитывает троих детей: двух чистокровных бюргерят и одну дочку-полукровку. В общем, полный «happy end» и всё, что в таких случаях полагается по жанру. Только зачем я это вам всё пересказываю, вы, если захотите, скоро сами всё прочтёте…

Если он читает её родимый журнал “Альфа и Омега”, да к тому же такие слезливые мелодрамы, как эта история о Гретхен Фогельгезанг, значит, не всё потеряно. Одарив его благодарной улыбкой, Лада воспряла духом и, наконец, снизошла до того, чтобы узнать имя своего собеседника.

— Семён Абрикосов, — он представился. — Лада, не подумайте, что я лезу не в свои дела, но где вас носило эти четыре дня, чёрт возьми? Ваш беспризорный чемодан устроил такой переполох!

— Да неужели? – в притворном изумлении Лада округлила глаза.

— Если вы ещё не обедали и не откажете мне составить компанию, я за обедом вам такое расскажу… — с заговорщицким видом поведал ей Семён.

Ну конечно! Так она и знала! Она как в воду глядела. Вот он уже напрашивается ей в сотрапезники. Они маячили посредине пляжа как две одиночные скалы посреди бескрайнего океана, и праздно шатающаяся публика двумя нескончаемыми встречными течениями огибала их, недоумевая, с какой радости эти двое здесь застряли. Они едва успевали уворачиваться от толстых, потных тёток и дядек, так и норовящих задеть их то своим волосатым пузом, то увесистой задницей, то мокрым, скользким плечом, поэтому, пока их окончательно не расплющили в лепёшку и не стёрли в порошок, они договорились переодеться и посидеть в ресторане; ресторан из своего списка выбрала, конечно же, Лада.

Обеденный ассортимент оказался достойным продолжением завтрака: десятки видов мяса, рыбы, птицы, гарниров, салатов, каких-то непонятных закусок и других заморских разносолов, а на отдельном прилавке, покрытом украшенной вышивкой в стиле а-ля рюсс льняной скатертью, даже были разложены сладкие сдобные пироги, медовые ковриги и гора фигурных пряников, расписанных белой помадкой: зайцы, медведи, барашки, петушки и курочки – рябы; смотрелось всё это, конечно, весьма красиво, однако, по-бутафорски несъедобно. Лада была готова наброситься на предлагаемые яства со всей зверской жестокостью, на какую только способен человек, но вдруг оказалось, что она проголодалась меньше, чем ожидала от себя. Как знать, возможно, это встреча с Семёном испортила ей аппетит, а возможно, её заинтриговала история с чемоданом.

Раз она проводит свой отпуск на побережье, Лада резонно решила отдать предпочтение рыбе. На одной из витрин в ресторане была вся мыслимая и немыслимая водная живность: креветки, крабы, устрицы, мидии, лангусты и всевозможные блюда из рыбы. Но никакая на свете сила не заставила бы попробовать Ладу этих пузатых улиток – пусть они хоть трижды полезные, вкусные и упитанные! Нет, нет и нет! И точка! И пусть Семён её не уговаривает. Лучше уж она умрёт с голоду. По этой причине Лада никогда не допускала себя до ресторанов с китайской и вьетнамской или, того хуже, корейской кухней. Лада принялась с воодушевлением и досадой в голосе уверять Семёна, что там все блюда, если не из – о господи! — личинок и саранчи, приправленных соевым соусом, так из псины, а именно, из этих мохнатых, похожих на уморительных мишек, симпатяг — чау-чау. Она знает наверняка: её родимых журнал “Альфа и Омега” как-то писал об этом. А все деликатесы там не что иное, как замаскированные под овощи черви, причём, сырые; хотя и отварных она бы тоже есть не стала. А если Семён с ней не согласен, то пусть скажет, что же такое, по его мнению, этот их достохвальный трепанг? Самый обыкновенный морской гад!

Зато Лада по-настоящему знала толк в рыбе. Она обожала небольших, размером всего с ладонь, сырдарьинских сазанчиков, если их смазать майонезом, обвалять в приправе (с «Гурметой» ароматней и вкусней!) и запечь целиком в духовке, а потом подать с чесночно-помидорным соусом; неплох был и залитый прозрачным студнем фаршированный толстолобик, который её бабуля всегда готовила к новогоднему столу, и копчёный сом, и уха из маринки, если туда ещё добавить гору всякой всячины, вроде кинзы, петрушки, лаврового листа и острого перчика чили. Не прочь она была полакомиться и блюдами поинтересней, например, жареной форелью по-рыбацки, заливным из зеркального карпа или севрюгой под белым соусом; она тешила себя надеждой, что, может быть, нечто подобное здесь наверняка отыщется.

— А вот карась, говорят, любит жариться в сметане, — с видом заправского гурмана поведала Лада; она, наконец, выбрала, и Семён взял для них кусочки поподжаристей и попышней жареной во фритюре камбалы. Было похоже, что в ней совсем нет костей (качество, заслуживающее особой похвалы!); а если всю эту вкуснятину ещё полить соусом бешамель!.. М-м-м!!! – просто пальчики себе оближешь! «Мняка!» – как говорит её Вероника.

Столик, за которым они уселись визави, притаился за выступом шершавой стены в самом дальнем углу широкой террасы; он был покрыт скатертью из белоснежного пике и украшен одной единственной веточкой шиповника в вазе из великолепного в своей непритязательности диафана. Лада нашла всё это «очень миленьким и просто чудесным»!

— Ну, Семён Абрикосов! Выкладывайте всё как есть: кто вы и что там такое приключилось с моим чемоданом, — Ладе не терпелось разделаться со своей рыбой; она уже пару раз деликатно ковырнула её вилкой, но как человек порядочный всё же сначала решила побольше разузнать о своём сотрапезнике. Ведь он далеко не выпендрюжник, как ей показалось в Ташкенте. А она, злючка, ещё потешалась над ним!

Достав с шутливой почтительностью из нагрудного кармашка визитную карточку, Семён церемонно вручил её Ладе. Исчерпывающий ответ, ничего не скажешь! Изобразив очаровательный книксен, не погнушавшись даже для этого привстать со стульчика, не глядя, лишь краем глаза заметив, что карточка выглядит очень импозантно и составлена на двух языках, Лада сунула её в сумку и с немым вопросом во взгляде уставилась на Семёна. Жаль, что, собираясь на пляж, она не захватила свои, так что ответить ему в его же духе, не получилось. Ну да ладно! Так что там с её чемоданом?

— Когда багаж разобрали, и выяснилось, что остался ещё один лишний чемодан, эти англичане очень всполошились.

— Да ну! В самом деле? – проговорила Лада, вооружившись терпением и с деланным безразличием поглядывая в свою тарелку. Что там приключилось с её чемоданом, сейчас уже не имело значения; главное, он был цел и невредим.

— Лада, сами знаете, беспризорный чемодан – это не шутка; тут попахивает терроризмом. Англичане сначала налетели как бандерлоги, но трогать не решались. Только толпой ходили кругом и нюхали.

— Нюхали? Они, что ли, больные?

— Не знаю. Очень может быть. Потом привели собаку, пегого спаниеля, дали понюхать ему, а после сами слушали какими-то стетоскопами. Наконец, решили открыть. Тут уж я не выдержал, вы меня извините, взял вину на себя. Пришлось им соврать, что мы с вами из одной шайки-лейки, а вы удалились по неотложным делам и вот-вот вернётесь. Короче говоря, забрал я у них ваш чемодан, довёз до отеля и честно, из рук в руки, сдал администрации. Ничего не пропало?

— Нет, благодарю, всё на месте.

Пока Семён пересказывал Ладе приключения её чемодана, Лада то и дело заливалась румянцем, ойкала, смущалась и не знала, что ей говорить и что делать. Так-таки и не знала? Во всяком случае, выходило это у неё очень непосредственно. В раздевалке, охорашиваясь перед крохотным зеркальцем, она очень предусмотрительно успела подновить свой лёгкий макияж, и сейчас, будучи в себе абсолютно уверенной, вела себя просто и непринуждённо.

Отобедав и воздав почести местной кухне, они миновали обширный вестибюль, где снова наблюдалось самое настоящее вавилонское столпотворение; возле выхода обнаружилось почтовое отделение, и Ладе пришла в голову блестящая идея отправить в Ташкент корреспонденцию, а заодно проверить, как работает эта их хвалебная королевская почта. Она выбрала открытку с изображением памятника Питеру Пену на фоне буйной зелени Кенсингтонского Сада – пару лет назад это был любимый литературный герой её Вероники,- набросала в своём блокнотике “рыбу” послания, а затем, тщательно обработав стилистически, переписала начисто. Наблюдая, как почтовая работница наклеивает на её конверт кучу марок, Лада порадовалась за свою Веронику – будет существенное пополнение её коллекции, пока ещё весьма скромной; и как всегда её обуяла непомерная гордость за свою умницу – дочку.

— Прямо как в балагане: потратилась на грош, зато — сколько счастья! – бросая конверт в ящик и довольно улыбаясь, сказала Лада. — Семён, а ты никому не хочешь написать?

Не спрашивать же напрямик: женат он или нет?

Они уже были на “ты” – совместная трапеза сближает не хуже интима.

— Нет. Мой Ермак читать пока не научился, а больше писать мне некому. Ермак – это мой пёс. Он из семьи знатных пограничников, и все его предки – не знаю, до какого колена – служили Отчизне. Оставил его на попечение своей сердобольной сестрицы, а у самого душа не на месте. Звоню каждый день в Ташкент, и сестрица мне докладывает, как в том бородатом анекдоте про старого еврея: какал он сегодня или нет.

Лада от смущения вся вспыхнула:

— Перестань! И как же сии слова следует понимать? Как шутку?

— Извини, что шокировал тебя, но это жизненная правда. Если это не для твоих ушей, то я больше не буду. У тебя нет собаки? А то бы ты знала, что нормально функционирующее пищеварение у собаки – главный показатель её здоровья.

Тут же, в вестибюле, они наткнулись на вход в небольшую оранжерею – то ли тропики, то ли субтропики (Лада плохо разбиралась в геоботанике), раздольно разросшиеся под куполом стеклянной крыши.

— Войдём?

Когда они туда вошли, им показалось, что они живьём очутились в райских кущах — по крайней мере, именно так, с восторженной ноткой в голосе, прокомментировала свои ощущения Лада; вообще Семён заметил, что она восторгалась всем вокруг, и всё её приводило в неописуемое восхищение.

— Кстати, о рае. Читал «От двух до пяти»? Там один ребёнок сказал, что рай – это компот, потому что там груши, яблоки и сливы. Здорово, правда? Прямо нарочно не придумаешь.

Они гуськом бродили по узким, извилистым дорожкам оранжереи (Лада впереди, Семён дышал ей в затылок), присыпанным белой сверкающей кварцевой крошкой меж пальм, фикусов и бананов.

— Хвала и слава создателю сей неземной красоты! Правда же, Семён? И кто ж это всё великолепие сотворил?

— Кто сотворил – сказать точно не могу, зато точно знаю, кто был крёстным отцом всей этой красоты.

— И кто же?

— Карл Линней.

Карл Линней. Надо же, как просто. А она-то думала!.

В вестибюле дым стоял коромыслом, а тут всё вокруг было таким тихим, таким спокойным, таким безмятежным, что Лада напрочь позабыла обо всём на свете. В высокой листве щебетали шустрые волнистые попугайчики; их переливчатое оперение сливалось с общим зелёным фоном; на деревянных жердочках сидели жирные и ленивые красноклювые амадины; где-то рядом приветливо журчал фонтанчик; чистая и прозрачная вода струилась по выдолбленному в бамбуковом стволе желобку и терялась в густых зарослях; маскируясь под лиану, выпучив на них один глаз, отгороженный от остального пространства частой сеткой, с ветки свисал тигровый питон пугающе огромных размеров с лощёной кожей и раздутым донельзя брюхом; создавалось впечатление, что он существовал – жил, ел и спал — в своей собственной системе координат, несоразмерной с бешеным ритмом человеческой жизни.

Лада обернулась и на всякий случай взяла Семёна под руку; страх перед этим ползучим гадом чуть ли не приковал её к месту.

— Ой, Семён, видел, какое пузо у змеюки? Он что, кролика живьём заглотил?

— Само собой, — сказал Семён. – Смотри, он одноглазый

У питона на втором глазу было мутное бельмо.

— Бедненький!

Был здесь и непременный водоём, по краю заросший циперусом и водяным гиацинтом, а среди громадных, круглых как сковородки, листьев на его поверхности плавали, готовые вот-вот скрыться под водой, розовые бутоны виктории; меж их бледных гибких стеблей золотистыми тенями плавно скользили рыбки.

Чем дальше вглубь они заходили, тем душней становилась атмосфера, а от пряного дурманящего запаха цветов кругом шла голова. И хотя Лада продолжала непринуждённо болтать с Семёном, когда их глаза невзначай встречались, и Семён улыбался ей, а она по-идиотски – как какая-нибудь дикарка племени мумбо-юмбо – терялась под его взглядами, то чувствовала себя сковано и неуютно. Зато среди уймы цветов Лада отыскала то самое чудо природы – одинокий, ослепительно белый цветок камелии, чей нежный и благоуханный образ она благополучно представляет вот уже четвёртый десяток лет, и в обозримом будущем, видимо, ничто иное ей не светит. Но этот цветок… до чего же он всё-таки красивый! Хотя, цветы цветами, а им пора отсюда выбираться, а не то она совсем здесь сдуреет.

— Семён, мне уже плохо. Идём отсюда, — Лада подумала, что романтически настроенной барышне, которую природа не обидела ни красотой, ни талантами, не грех немного и покапризничать.

Они поспешили на свежий воздух.

Отель окружал хорошо распланированный в английском стиле приморский парк; с нижней лужайки парка белоснежные корпуса отеля очень выгодно смотрелись в обрамлении тёмной и густой сосновой хвои, а необъятная лазурь летнего неба сливалась на горизонте с голубоватой дымкой взморья.

В путеводителе было сказано, что отель состоит из двадцати секций. Вдвоём, добросовестно загибая пальцы на левой руке, правым указательным они принялись пересчитывать: у Лады выходило 19, у Семёна – 23, но никак не 20!

— Может, ещё раз попробуем?

— Дохлый номер!

— Нет, ну а всё-таки интересно…

От розария, разбитого у стеклянных дверей отеля и усаженного штамбовыми розами к закованной в бетон и гранит набережной сбегали ярко-зелёные, свежестриженные лужайки, отгороженные друг от дружки межой из лавровишни. Терпко пахло самшитом, высаженным пирамидками у края дорожки; а далее, за низким зубчатым парапетом, по стойке “смирно” выстроились молоденькие кипарисы. Вперемешку с традиционными английскими вязами и матёрыми вековыми дубами здесь росли магнолия, акация, олеандр; то и дело им навстречу попадались небольшие бамбуковые рощицы и росшие поодиночке пальмы, чьи мощные стволы и веерообразные листья уже давно никого не удивляли, так как стали привычным атрибутом любого порядочного приморского пейзажа. Реноме далёкой от растениеводства современной городской барышни — уроженки умеренных широт позволяло Ладе не отличать саговник от пальмы, а лавровишню от лавра благородного, но в особо сложных моментах на помощь ей приходил Семён, и за столь короткое время она умудрилась так расширить свои горизонты, что очень скоро забыла о своём былом невежестве.

Своеобразное очарование парку придавал лёгкий намёк на естественность — чисто английская черта, — вроде покрытого пятнами лишайника валуна, живописного мшистого пня или якобы поваленного грозой дерева. Один из кустов голубой гортензии придавило такой брошенной как попало сосной, и он медленно погибал под тяжестью сухого ствола. Непонятно было: то ли эта жестокая композиция также была рождёна изощрённой фантазией ландшафтного дизайнера, то ли у садовника просто не доходили руки. Ну и конечно, были здесь и классические смотровые площадки с садовыми скамьями, и искусственные развалины, и таинственные каменные гроты, и горбатые мостики, и уютные беседки на пригорках; а про пруд с нимфеями и говорить нечего, хотя пруд был не ахти какой, да к тому же совсем уж по-типовому усажен плакучими ивами. Но зато в нём плавали две пары величавых лебедей.

Вдоволь нагулявшись по аллеям парка, Лада с Семёном облюбовали приятное тенистое местечко и уселись рядышком в белой беседке с ампирными колоннами и полуголой беломраморной грацией в центре, местами безбожно попорченной дождём и стыдливо прячущейся за буйными зарослями кирказона, чьи алые «граммофончики» и похожие на смешные тощие «бананчики» стручки сплошь покрывали стены и куполообразную крышу. Лада достала из сумки апельсин.

— Будешь?

— Давай!

Укрывшись от постороннего взгляда, они угостились апельсином и принялись глазеть на редких прохожих, спускавшихся по широким ступеням к набережной. Из беседки прекрасно было видно, как к песчаному берегу, который полого уходил к воде, причалил прогулочный катер и высадил на мол группу пассажиров. Они смеялись и галдели, так им было весело. Основная масса отдыхающих, и стар и млад – из тех, кто не пошёл на пляж, — словно рой встревоженных пчёл заполнили аквапарк; оттуда долетали неумолчный гул голосов, детский визг и хохот. Здесь же было тихо и безлюдно, на море тоже царил полный штиль, а небосвод был синим и бескрайним как морские глубины. «Так не бывает», — подумала Лада и позавидовала самой себе.

— Тишь да гладь, Божья благодать… — сказала она.

— Как в каком-то кино, не помню в каком: а очёчки свои тёмные снимемте, а то мне ваших прелестных глазок совсем не видать, — снимая с неё солнечные очки и заглядывая ей в глаза, сказал Семён.

Лада отвела взгляд, а потом и вовсе отвернулась. Ни к чему это…

Разнеженная сонной тишиной, Лада всматривалась в глубокую даль: туда, где они ещё не были. Она раскрыла путеводитель и начала сверяться:

— “Широкая лестница приведёт Вас в нижнюю часть парка, где Ваш глаз порадует множество чудесных ландшафтов, и где в тенистых аллеях разлит дурманящий запах магнолий и тюльпанного дерева, и где особенно приятно Вы себя почувствуете в самый жаркий день…” Не хочу. Я больше уже никуда не хочу. Всё, это конец…

С видом умирающего лебедя Лада постаралась поудобнее устроиться на жёсткой и неудобной чугунной садовой скамейке. Развив столь кипучую деятельность, очертя голову пешком прошагав вдоль и поперёк чуть ли не весь парк, она не рассчитала свои слабенькие женские силёнки и сейчас мечтала только об одном: поскорее очутиться у себя в номере, бухнуться на кровать и простереться плашмя без чувств…

А тем временем в воздухе заметно посвежело, дневной зной внезапно спал и напоминал о себе лишь пышущими жаром гранитными плитами, которыми была выложена дорожка. И хотя солнце ещё не спряталось за горизонт, сияющее небо вдруг потускнело, а от зелени уже вовсю тянуло чем-то промозглым.

На засеянной клевером лужайке перед ампирной беседкой сгустились тени, а росшие неподалёку три роскошных розовых куста погрузились в сумрак.

— Эта роза зовётся «Йорк-и-Ланкастер», – сообщил Ладе Семён. — Лада, приглядись, ничего не замечаешь? На одном кусте и белые цветы, и розовые. Селекционеры постарались. Помнишь, в школе проходили про войну Алой и Белой розы? Говорят, то, что не смогли сделать короли, сделали цветоводы: они примирили две непримиримые английские династии.

— Надо же! Семён, ты чудо! Откуда ты всё знаешь? – с познавательным интересом тут же откликнулась Лада, хотя она едва находила в себе силы вежливо поддерживать разговор.

— О! Я ещё и не такое знаю! Я вот, например, видел в той стороне пробковый дуб – очень интересный экземпляр. Пойдём, посмотрим… — но, видя, как Лада украдкой поглядывает на свои часики, он осёкся.

Лада в своём лёгком белом костюмчике окончательно замёрзла, и они поспешили к отелю. Солнце уже закатилось, линялая синь неба уже не вызывала былого восторга, и торжественная тишина, как пуховый платок – «паутинка», величественная и невесомая одновременно, медленно укутала окрестности.

В вечерних сумерках белые корпуса отеля и мраморная балюстрада, широкие террасы и плоские крыши, величавые колонны и устремлённые в высь секции, помпезный портал и высоченные остовы лифтов, более похожие на ослепительно сияющие столпы света, — всё приобрело иной, сказочный и иллюзорный, вид. Отель был так хитроумно освещён спрятанными там и сям мощными прожекторами, а из всех его двадцати секций исходил такой загадочный и приглушённый белый ореол, что из-за всей этой бездны иллюминаций казался королевским дворцом из Диснеевских мультиков.

Они шли по овеянной сумерками каменной дорожке. Ладино нежное личико вдруг онемело и сразу стало таким белым и прозрачным, словно лишилось последней капли крови. И хотя она старалась ничем не выдать охватившее её оцепенение, а её губы безрезультатно пытались изобразить хоть какое-то смутное подобие улыбки, она уже вовсю дрожала и стучала зубами, так что решила вовсе закрыть рот, крепко сжав челюсти, и больше, дабы не позориться, без крайней надобности не открывать; после стольких мытарств силы её были на пределе. Семён бережно и осторожно поддерживал её под локоток, а на особенно крутых поворотах и высоких ступеньках она сама машинально хватала его за руку, каждый раз удивляясь: какая горячая, громадная и твёрдая у него ладонь; это новое для неё ощущение было захватывающим и волнующим.


Глава 12



В ресторане Семён ненадолго пропал, велев Ладе его ждать, а когда вернулся, в руке его была красивая фаянсовая кружка, полная подогретого красного вина.

— Выпей залпом это пойло и тогда наверняка ты не заболеешь.

Заботливо улыбаясь, он следил за тем, чтобы она выпила всё до последней капли. Ладе было неловко за его любезность и предупредительность, и она не стала привередничать, а послушно выпила “это пойло”, которое к тому же сильно отдавало пряностями; после чего её вновь охватила ленивая дремота и потянуло на покой.

Но сначала был ужин.

Сборище в ярко освещённом зале ресторана было в самом разгаре. В душном, насыщенном парами и ароматами стряпни воздухе стоял весёлый шум голосов, неугомонное чмоканье и чавканье, заливистый смех, хрустальный звон посуды, быстрый топот дюжины сновавших туда-сюда расторопных официантов, а сквозь приотворённую тяжёлую стеклянную дверь вместе с запоздалыми посетителями в зал то и дело врывалась свежая порция вечерней прохлады.

Пока Лада с неприкаянным видом торчала у свободного столика, Семён доверху напичкал тарелки, тарелочки, салатницы и вазочки всевозможной едой и вернулся с подогретым металлическим подносом, над которым клубился ароматный пар. У Лады даже дух захватило!

Они с аппетитом съели по тарелке жиденького супчика с неподдающимися определению ингредиентами (наверняка из французской кухни, ибо только французы могли сподобиться назвать сию протёртую мешанину супом) и по порции телячьих отбивных под сливочным соусом с овощами и зелёным горошком. Семен назвал это «объедаловкой».

— А моя Вероника сказала бы, что она «переобъелась», — с трогательной нежностью и не без гордости поведала Семёну Лада; даже уплетая за обе щёки, она никогда не забывала о дочери.

Засим, чтобы окончательно согреться, она не погнушалась за компанию с Семёном выпить чашку крепкого чаю с пончиком, что с ней случалось нечасто, а потом сидела и с осоловелым видом поглядывала на Семёна, пока тот не спеша допивал свой чай.

Опустошив залпом кружку горячего вина, как ей было предписано Семёном, очень скоро Лада будто погрузилась в сонную, блаженную истому; разговаривая, она еле двигала губами и мечтала о своей тёплой, уютной постели, но тут из оцепенения её вывел вкрадчивый голос Семёна:

— А сейчас мы сразу пойдём к тебе в номер, и ты примешь горячий-прегорячий душ…

О чём это он толкует? Её будто кипятком ошпарило.

— Нет, Семён, никуда мы не пойдём…

От такой его наглости – “пойдём к тебе в номер”, от такой дикой непристойности Лада аж задохнулась. Разве она давала ему хоть малейший повод? Её бросило в краску. Она ещё очень и очень подумает, прежде чем…

Лада стояла и не двигалась с места, будто её пригвоздили. Семён заметил, как в её измученных глазах вдруг появился дикий испуг, а ненатужное выражение целомудренного смущения уступило место растерянности и даже праведному гневу. И хотя им эта фраза была сказана безо всякого дурного умысла, он деликатно поправился:

— Ну, хорошо, ты пойдёшь к себе в номер и залезешь под горячий душ. Дай слово, что обязательно это сделаешь!

Он с нежной и в то же время настойчивой мольбой смотрел на Ладу своими честными, широко распахнутыми васильковыми глазами, так что невозможно было ему отказать; а его сочный алый рот и белозубая улыбка, его ямочка на нижней губе – всё вдруг завертелось и поплыло перед её взором.

— Да. Я сделаю это, Семён, — сразу сдалась Лада, покорно и безропотно подчинившись его воле. Временами она чувствовала себя так, словно гусёнком готова была идти за ним: за ним – первым встречным! А его повадки простодушного подростка – максималиста прямо-таки завораживали её.

— …И не открывай окно, а сразу залезай под одеяло…

Она с ленивой апатией продолжала слушать его наставления.

— …А ещё нужно бы было сразу надеть деревенские «кусачие» носки, но где их взять? Тогда уж точно ты не заболеешь. Пойдём, узнаем на «reception»е или спросим у посыльного. У них должны быть носки для такого случая.

Семен мягко взял её за руку и повёл к лифту.

— Ты что? Ты хочешь, чтобы я надела чьи-то чужие носки? Ни за что!!!

Ладу от брезгливости всю передёрнуло, и она оторопело остановилась.

— Шутка. Откуда у них деревенские носки? Зато теперь я вижу, что ты замёрзла не так, как делаешь вид. Было бы тебе на самом деле холодно, тебе было бы наплевать, чьи это носки.

— Ну и шутки у тебя, Семён! Циничные и никчёмные! Учти, Семён, я – Водолей и шуток не понимаю, — чинно отозвалась Лада, выдернула свою руку и, покачивая бёдрами, пошла к лифту.

Он догнал её.

— И к тому же очень брезгливый Водолей.

Они распрощались в лифте: Семён поехал к себе, а Лада в полном замешательстве поплелась к себе.

В номере, исполненная самых лучших побуждений, Лада первым делом встала под горячий душ и даже нагрела на никелированном полотенцесушителе свой махровый халатик. Потом с книгой на коленях она, укутавшись в халатик и поджав под себя голые ноги, ещё одурманенная вином, прикорнула в кресле: пай-девочка да и только!

Далеко внизу тяжко вздыхал прибой, где-то на скалах вспыхивал и гас маячок, фуникулёр сверкал тысячами разноцветных лампочек, одинокий луч прожектора шарил по пристани, освещая то одно, то другое, то третье, глухое урчание и шёпот волн иногда тонули в звоне не на шутку разошедшихся цикад, но отвратительней всего Ладе показался жуткий и непрестанный гул машин с автострады. Мчавшиеся со скоростью ветра автомобили устроили настоящее светопреставление, отчего сложенную аккуратной горкой посуду в серванте временами растрясало как от землетрясения. Просто дикий ужас какой-то! Прекратят они когда-нибудь эти свои гонки или так и будут всю ночь?! Всё раздражало Ладу, всё действовало ей на нервы, всё было не по ней: и этот нескончаемый машинный рёв, и мелькание огней, и неудобный, глухой халат, и стоявшая в номере духота, потому что, вознамерившись до конца держать данное Семёну слово, она не стала открывать дверь на балкон. Хотя за окном было свежо, сгустившаяся атмосфера в её закупоренном номере была тяжела и давила на неё, а тело из-за этого покрылось гадкой испариной; но главное, её раздражала она сама, и осознавать это для неё было сущей мукой.

Мельтешение за окном не прекращалось, а шум всё рос и рос. Так, под шумок, незаметно подкралась ночь, и, несмотря на горевший ночник, в комнате стало совсем ничего не видать. В сердцах отдёрнув штору, Лада, страшно злая на себя, не выдержала и показала язык своей отражённой в оконном стекле мрачной физиономии с подёрнутыми лихорадочным блеском глазами. “Нет, Семён, никуда мы не пойдём…” – передразнила она себя писклявым голоском и состроила ехидно-слащавую гримаску. «Но пасаран! Они не пройдут!» Не больно-то ему было надо! Что он о ней подумал?! Дура дурой!

Однажды её родимый журнал “Альфа и Омега” напечатал весьма забористую статейку на крайне животрепещущую тему, которая поучала неопытных представительниц слабого пола, как нужно вести себя с этими грубыми, плохо организованными особями под названием «современные мужчины», дабы они в конец не оборзели. В частности, там было сказано, что порядочным во всех отношениях барышням надлежит поступать так и только так: при первой встрече с новым кавалером – ни-ни; лишь следует вежливо дать согласие «как-нибудь в другой раз» с ним позавтракать; потом, так и быть, можно выкроить часок на совместный обед в какой-нибудь недорогой, но приличной кафешке, причём, ни в коем случае не позволять ему за себя платить; и лишь только затем порядочной во всех отношениях барышне полагается принять приглашение на ужин в ресторане со всеми вытекающими из оного гнусными последствиями. Понятно? Вот так! Смех да и только!

Лада подмигнула своему отражению и вернулась в кресло, отложив в сторону книгу и подсунув под локоть одну из имеющихся в номере дюжины «думок». Перебирая в памяти весь сегодняшний день (она даже чуть не лопнула от натуги), она внезапно спохватилась: а ведь она, в сущности, ничегошеньки о нём не знает! Интересно: кто он? Просто скучающий на отдыхе сибарит или…? И он не женат! Хотя это не суть важно. Интересно, что он скрывает под своими кудрявыми патлами и длиннющими трусами? Вдруг её будто озарило. Наконец-то очухавшись, Лада вскочила и сломя голову бросилась к сумке, выпотрошила её и среди кучи своих вещей отыскала его визитную карточку.

“Институт ботаники. Абрикосов Семён Иванович”. Адреса, телефоны. На обороте то же самое продублировано по-английски. Просто потрясающе! Обалдеть! Оказывается, она имеет честь проживать с Семёном на одной улице! Лада произвела в уме необходимые вычисления и вывела, что дом Семёна находится через дорогу и слегка наискосок от её дома, всего в каких-то трёх минутах ходьбы.

Семён… А как же его звали в детстве? Сёма, Сёмушка или, может быть, Сеня? Лада попробовала на язык все три имени; ни одно из них ей не понравилось: все три по её мнению отдавали деревней. Внезапно она вновь до дрожи в теле ощутила беспросветную тоску; издав протяжный и жалобный стон (как хорошо, что в номере она одна, и никто её не слышит!), она повалилась на кровать.

Ни читать, ни спать она не могла – слишком ныло её разбуянившееся сердечко, кровь стучала у неё в висках, и шумело в ушах. Чтобы отвлечься и успокоиться, Лада включила телевизор, но обнаружила там опять лишь чужую речь и осточертевшую рекламу. И пусть Евгений Петросян и иже с ним не обольщаются насчёт кариеса, перхоти и критических дней у женщин! Ничего подобного здесь и в помине не было, а были лишь сплошные ролики о всевозможных напитках.

Лада медлила, как только могла, но, в конце концов, разделась и улеглась в постель. Чтобы утихомирить клокотавшие в её груди раздражение и досаду на себя, дуру набитую, она решила медленно и внятно считать про себя: до ста, до тысячи и дальше столько, сколько потребуется. Укладываясь спать на новом месте, она, как водится, пожелала себе, невесте, помимо жениха, тихой и спокойной ночи после дневных треволнений и закрыла глаза. И тут зазвонил телефон. Его мелодичное переливистое гудение заставило подскочить Ладу от страха, а её бедное сердечко сначала ёкнуло, а затем забилось с испугу в самый дальний угол её розовой и чистой как у ребёнка пятки. Она и ждала и не ждала этого звонка, во всяком случае, ничего не загадала.

Идиотка несчастная! Чего ты испугалась? Прекрати скулёж и возьми немедленно трубку. Хватит изображать из себя невинную барышню! Небось, не первый раз замужем, как сказал бы её лучший друг Марик Варшавский.

— Алло! – её голос в ночи прозвучал томно, гортанно и с ноткой недовольства.

— Лада, добрый вечер! Не спишь ещё? – голос Семёна, наоборот, чересчур вежливый, и, может, чуточку более чем следовало ожидать жизнерадостный, вывел её из оцепенения.

— Как раз собиралась уснуть. Так что ты вовремя успел, — переведя дух, Лада старалась отвечать непринуждённо и в тон ему жизнерадостно, хотя стоять на полу босиком и нагишом, лишь в одних трусиках, было неприятно: несмотря на духоту, в воздухе всё-таки чувствовалась прохлада. Всё же она ухитрилась нащупать в темноте выключатель, зажгла бра над кроватью и вместе с телефонной трубкой нырнула в тёплую постель, мастерски задрапировавшись одеялом.

— Извини, если поднял тебя с кровати. Я просто хотел справиться о твоём здоровье и пожелать спокойной ночи.

— Спасибо, Семён, и спокойной ночи, Семён, – вежливо и слегка высокопарно ответила Лада, но трубку не положила, а, замерев, ждала, что последует дальше. Но следом была лишь тишина. Бросив невзначай взгляд в зеркальную дверцу шкафа, в приглушённом свете ночника Лада увидела своё отражение: странно, что у неё был смеющийся взгляд и нарочито степенное выражение лица, но её причёска – это страх Божий! Лада, растопырив правую ладонь, всей пятернёй провела ото лба к затылку, приглаживая дико всклокоченные волосы и принуждая их вновь заструиться вдоль спины. И поскольку Семён тоже никак не решался повесить трубку, она с заправским видом бывалой сердцеедки взяла инициативу в свои руки.

— Семён, ты ещё здесь?

— Да, Лад, я здесь.

— А что ты делаешь?

— Хороший вопрос. С тобой разговариваю.

Действительно, каков вопрос – таков ответ! “Ну что – получила?” – погасив улыбку, со злорадством подумала Лада.

В это время на эспланаде перед парадным входом в отель зажгли колоссальную порцию дополнительной иллюминации, и в номере стало светло как днём.

— Лад, посмотри, что за окном делается!

Огни за окном отплясывали дикие танцы.

Видимо, их окна выходили на одну и ту же сторону. Лада всё же удосужилась встать и, приподняв штору, выглянуть за балкон. Ничего такого, заслуживающего её внимания, она там не обнаружила, лишь увидела, как по набережной толпами гуляют отдыхающие, причём из её окна эти несметные полчища курортного народонаселения своим бравым шествием напоминали праздничную демонстрацию, не хватало только, чтобы они в порыве ура-патриотизма махали флажками и выкрикивали здравицы. Она вновь забралась под одеяло.

— Видимо, здесь не принято по ночам спать. Только мы с тобой как два добропорядочных суслика залезли в норы, а у других жизнь только начинается.

— Семён, а твой номер на каком этаже?

— Я почти на самой верхотуре; выше меня только сама заоблачная высь. Лада, у тебя найдётся какой-нибудь платок? Если у тебя есть платок, и ты выйдешь на балкон и помашешь мне платком… только не бери белый, а то подумают, что у тебя пожар и ты подаёшь сигналы бедствия, и не красный, а то…

— Подожди, Семён! Никаким платком – ни белым, ни красным, и никаким другим я махать не буду…

— Да? Тогда, может быть, ты мне просто махнёшь рукой?

— Нет, Семён. Не стоит.

В самом деле – не вылезать же ей ещё раз из своего уютного гнёздышка. Лада зарылась поглубже в одеяло.

— Семён, лучше ты мне скажи: как тебя домашние звали в детстве? Сеня, Сёма или, может быть, Сёмушка?

— Не Сеня, не Сёма и не Сёмушка.

— Да? А как?

— Сэм. Это моя сестрица Наталья придумала, а вся матушкина родня подхватила.

Сэм. Коротко и ясно. Она повторила имя вслух, стараясь определить своё отношение к нему. Имя ей нравилось.

— Сэм. Это имя мне нравится. Я тоже буду называть тебя Сэмом. Можно? И ты мне тоже нравишься, Сэм!

— А мне нравишься ты, Лада! И имя у тебя очень красивое: Лада, Ладушка. И девочек своих ты назвала красиво: Вероника и Лолита.

Лада, конечно же, уже успела растрезвонить ему о своих ненаглядных Веронике и Лолите Четвёртой. Ведь он же прожужжал ей все уши о своём Ермаке!

— Это у нас теперь что-то вроде семейной традиции: у нас в семье все девочки носят необычные имена. О! Ты ещё не знаешь, как зовут мою маму! Забава! Правда, здорово? Бабуля говорит, что она дала ей такое имя, как вызов общественному мнению. Я её никогда не называла мамой, только – Забавой! Они с отцом у меня геологи. Как нашли золото в Кызылкуме, так до сих пор успокоиться не могут. Сидят в своём Мурунтау и дома носа не кажут. Приезжают лишь пару раз в год и назад торопятся…

К собственной маме, Забаве, как она её называла, у Лады было двоякое отношение: во-первых, она, как любая нежная и ласковая дочь, обожала свою мать, и боготворила её, и души в ней не чаяла, а её набеги в Ташкент, всегда неожиданные, были, есть и будут величайшими праздниками в Ладиной жизни; а во-вторых, она держала себя с ней немного свысока и покровительственно. Эту манеру она переняла у своей бабули, которая, пользуясь привилегиями почтенного возраста, собственную дочь ни во что не ставила, несмотря на все её учёные степени и звания и на высокую должность, занимаемую Забавой в “Кызылкумгеологии”, всю жизнь считая её нерадивой хозяйкой, безнадёжной неумехой и лоботряской.

— …Ты бы только послушал, каким тоном она рассказывает, что наш родимый Узбекистан занимает первое место в мире по количеству золотодобычи на душу населения: будто государственную тайну раскрывает! Как ярый апологет своего дела, которому отдалась целиком и без остатка, немного привирает, наверное, или, скорее, преувеличивает для красного словца. Откуда столько? Я думаю, это в ней играет непомерная гордость за своё детище. А моя бабушка, моя дорогая и любимая бабулечка Лелечка – Клеопатра Викентьевна Стрельцова… — произнеся вслух имя-отчество бабушки, Лада вдруг осеклась. Вот дурья башка! Что бы ей стоило спросить у этой английской наследницы Лары отчество её русской бабушки миссис Седрик Сеймур – тире – Лары Миллер – тире — Ларисы Стрельцовой? В Англии отчества не приняты, но Лара должна была знать! Насколько легче было бы тогда узнать, не родственница ли она её бабушке Клеопатре! Да уж, непростительная промашка…

— Лада, ты меня слышишь? Куда ты подевалась?

— Да, Семён, слышу. Я просто очень и очень устала. Спокойной ночи, Семён.

От волнения она даже забыла, что решила звать его Сэмом. Но напоследок она всё же решила схулиганить и добавила:

— Семён, а ты, оказывается, ботаник!

— Нет, я не ботаник. Я – палеоботаник, а это две большие разницы.

Сказал – как отрезал.

— Палеоботаник? – она лихорадочно соображала. Палеоботаника… что это? Кажется, разные ископаемые останки и всякое такое? — Хвощи и папоротники, голосеменные и псилофиты, мхи и лишайники, тис и самшит? – обнаружила свою осведомлённость Лада.

— Во-во! Всё-то ты знаешь! Ты у меня умница!

— Спокойной ночи, палеоботаник!

Немного поговорили и хватит.

Она опустила трубку и полная мятежных дум повалилась ничком на кровать.

Лада давно заметила за собой дурацкую манеру: сделав о человеке первый вывод и обманувшись, долго потом себе в этом не признаваться. С Семёном Абрикосовым всё было по-другому и мало-помалу это начало доходить даже до Лады. Она чувствовала, что дело начало принимать серьёзный оборот и решила для себя – будь что будет! – как зыбкое и ненадёжное судёнышко под натиском стихии лечь в дрейф и полностью отдаться Божьей воле.

У кого надо поучиться опыту общения с лицами противоположного пола, так это у её подружек! Обе Ладины закадычные подружки, обе Светы: шальная, беспутная вертихвостка Света Солнцева и томная, холёная белоручка Света Красовская, которая всегда изъясняется фразами из женского журнала, уже успели выйти замуж, — конечно же, по великой любви, а, насладившись своим триумфом и разочаровавшись, развестись — по великой же ненависти, выйти замуж во второй раз – снова по любви, родить от каждого брака по ребёнку и, всячески афишируя своё счастливое замужество, в то же время завести на стороне по бурному роману; причём, подробности своих распутных деяний они, ни капельки не стесняясь, в самых ярких красках любят описывать Ладе по телефону. И каждый раз, слушая их пространные рассказы, Ладе бывает за себя жутко стыдно: ну что у неё за жизнь? Не жизнь, а гнусное стоячее болото! А, собравшись вместе, обе Светы: шальная, беспутная вертихвостка Света Солнцева и томная, холёная белоручка Света Красовская, которая всегда изъясняется фразами из женского журнала, дружно набрасываются на Ладу: если она такая писаная красавица, умница каких поискать и так неотразима, как себя мнит, то отчего ж она до сих пор в девках засиделась? На что она всегда им отвечает: пушка оттого далеко бьёт, что узко метит, и вообще она не намерена обсуждать свои амурные дела с кем бы то ни было! Хотите «клубнички»? А вот ни фига!

Да, это так: она привыкла относиться к мужчинам свысока, убеждённая в превосходстве своего женского интеллекта над их дохленьким мужским умишком; в этом она находила утешение своему одиночеству. Да, её угнетало какое-то смутное, безотчётное состояние души, дамокловым мечём висевшее над ней на волоске целых восемь лет; из-за этого, а ещё, единожды испытав на себе, что такое боль и унижение, с тех пор она и чуралась всех за редким исключением мужчин; её лучший друг Марик Варшавский однозначно сформулировал это состояние как «андрофобия», а ведь просто-напросто никто за восемь лет так и не дал себе труда растопить её скованное ледяной коркой сердце. Но Лада вовсе не козыряла своим одиночеством и к самой себе всегда относилась с самым жёстким, если не сказать жестоким, нелицеприятием. Так кем же она себя мнит? Не кем иным, как тем самым лакомым кусочком, каковой до сих пор никто не удосужился надкусить, если не считать той самой, восьмилетней давности, краткосрочной истории, которая и была-то скорей авантюрной с детективным уклоном, нежели романтической.

Праведницей она себя никогда не считала, равно как и никогда ни по кому больше не убивалась и никаких крушений надежд, связанных с отцом Вероники, отнюдь не испытывала, ибо никогда не питала никаких особых надежд, ведь та её недолгая любовь оказалась как яблочный пирог – скородум: нежданно-негаданная, на скорую руку замешанная, оттого и несъедобная. А чего ж она ещё хотела? Вознестись до небес, чтобы потом быть низведённой до преисподней? Нетушки! Это не про неё! Так уж вышло, что однажды волею случая она одела своё сердце в суровые, непробиваемые доспехи (пустив туда одного-единственного Марика Варшавского, но только в качестве лучшего друга, а больше – ни-ни!) и не торопилась разоблачаться. Позже, когда всё утряслось и забылось, она для себя решила, что хватит на её долю одной поруганной любви, и надёжно запрятала своё женское «я» до поры до времени под спудом, где оно преспокойненько и пролежало до востребования, потому что просто требовался срок, чтобы сквозь гущу облаков вновь выглянуло солнце, а разбитое сердце вновь возжелало любви.

С Семеном было что-то не так. Он был сам себе человек: сказал – сделал, без мысли о последствиях, – это, во-первых. Во-вторых, он был далеко не дурак, не хлюст, не вертопрах и даже не жуир. В-третьих, она вынуждена была признать, что он самый красивый из всех её знакомых мужчин, а это для женского сердца немаловажно. А в-четвёртых, её сводили с ума его безыскусное прямодушие и заводила окружавшая его тайна. Из этих разрозненных клочков складывалась общая картина; только вот спрашивать его о джойсовском «Улиссе» она всё равно не станет и даже близко к этой теме не подойдёт, чтобы не искушаться.

Время подлечило её былую сердечную травму, и впервые за восемь лет она подумала, что перспектива остаться в дурах её отнюдь не прельщает. В её душе, как в разворошенном улье, вновь творилось что-то неладное – и надо же было этому случиться именно сейчас, когда мало-помалу всё то, что было в её прошлом, утряслось и забылось, — только теперь это были переживания совсем иного рода.


Глава 13



“Если она и не всегда приятна, зато весьма интересна, потому что полна неожиданностей”, — так говорят англичане о своей пресловутой – капризной и непостоянной — английской погоде. “К тому же, с такой погодой всегда есть о чём поговорить, что обсудить и на что посетовать, — добавила бы от себя Лада, — и, как – никак, она вносит существенное разнообразие в их закованную в условности и традиции жизнь”.

На другое утро, едва продрав глаза, Лада первым делом бросилась на балкон – похоже, это стало входить у неё в привычку – и на месте вчерашнего чарующего вида с синим небосводом и ослепительным солнцем увидела ужасающую картину: никакого солнца не было и в помине, небо насупилось как баба Вера – зловредная старуха-вахтёрша из редакции её родимого журнала “Альфа и Омега” в предвкушении очередной каверзы, а жуткие кучевые, донельзя набухшие облака уже со всех сторон подступили к отелю, и тот вот-вот капитулирует; дождя пока не было, но он обещал с минуты на минуту быть. Провалявшись ещё полчасика в полудрёме с надеждой, что, может быть, сейчас прояснится, Лада, в конце концов, вынуждена была подняться. Она была уверена, что её ожидает ещё один, полный приятных сюрпризов и неожиданностей, день и – ах, да! — конечно же, Семён! От вчерашнего смятения чувств не осталось и следа, а на душе у неё, несмотря на непогоду, было светло и радостно. Как-никак, она в этом дождливом королевстве всего лишь заморская гостья и вынуждена принимать его таким, какое оно есть, а вот подданных этого королевства, обосновавшихся здесь навечно, остаётся только от чистого сердца пожалеть, потому что, по всей видимости, ставшие притчей во языцех косность и замкнутость англичан – это следствие чрезмерного потребления хмурой и слякотной погоды.

Памятуя о том, что у них, русских, испокон веку принято вышибать клин клином, Лада решила наперекор непогоде отдать предпочтение сегодня всёму самому солнечному и весёлому. Из своего боевого арсенала она выбрала те самые, а-ля Жаклин Кеннеди, тугие в бёдрах и обуженные книзу розовые брючки, чей яркий цвет спорил с раскрашенным сочными красками батником с прикольными рожицами, и замшевые туфельки — балетки – в них у неё была по-особому лёгкая и грациозная поступь. Туфельки эти были тоже в тон брючкам: ярко-розового, переходящего в лиловый оттенка. Это был Ладин любимый цвет; таким цветом бывает раскрашен Ташкент в марте — апреле – из-за миллиона распустившихся в садах и парках, скверах и бульварах иудиных деревьев, чьи ветки и стволы весной щеголяют розовыми, похожими на мелкие звёздочки, цветами; и их так много, и они так радуют глаз, что чудится, милее их уже и быть ничего не может!

“Кажется, пляж на сегодня отменяется”, — подумала Лада и из номера прямым ходом отправилась в вестибюль, намереваясь добросовестно перенести со стенда с объявлениями в свой блокнотик полный перечень увеселений на ближайшую неделю; рекламный проспект давал клятвенное обещание ежедневных экскурсий на любой вкус, включая самый каверзный запрос, и она решила по полной программе воспользоваться полагающимися ей благами.

Лада стояла у стенда, стараясь не обращать внимания, как на неё тут же принялись пялиться всякие уроды, старательно переписывала расписание экскурсий и украдкой поглядывала в сторону лифтов, не мелькнёт ли там среди туристов знакомый силуэт. Невдалеке от неё японские круглолицые и узкоглазые ребятишки в пёстрых костюмчиках устроили игру в догонялки; словно разнопёрая стайка райских птичек, они, визжа и хохоча, бегали друг за другом и со смехом кричали что-то своим японским мамашам, сидевшим тут же на диванчике.

Ну что ж! Пожалуй, сегодня и начнём! Лада только что закончила своё полезное занятие и была приятно возбуждена, когда подошёл Семён. Тщётно попытавшись ей дозвониться и вконец потеряв терпение, он тоже спустился в вестибюль.

— Доброе утро, Лада! – широко улыбаясь, сказал он. — Ну, как ты сегодня – ничего? Выглядишь ты обалденно! Собираешься в путешествие? Не забудь захватить зонт – сегодня он тебе наверняка понадобится.

— Уже.

Она раскрыла сумку и показала ему зонтик.

А то она сама не знает! А знает ли Семён, что случилось с одним занудным чудиком, который очень любил с умным видом вещать прописные истины? Как однажды под большим секретом сообщил ей на ушко её лучший друг Марик Варшавский, этого занудного чудика в один прекрасный день нашли мёртвым. Вот так-то! Лада славилась лютой нетерпимостью к любым проявлениям всего того, что она именовала занудством и никчёмным пустозвонством. Ну, да ладно!

— Привет, Семён! Поедем? Смотри, какое удобное расписание: автобус отходит как раз через сорок минут, так что можно попытаться успеть позавтракать. Ну, не идти же сегодня на пляж… — скороговоркой начала было Лада и вдруг осеклась в страшной растерянности. Что-то было с Семеном не так: что-то, что поставило её в тупик и заставило замолчать.

— Лада, послушай меня… — Семён слегка замялся, подбирая слова. — … Лада, я очень хочу поехать с тобой на экскурсию, и мы обязательно съездим, но не сейчас. Сейчас я не могу…

Вот оно что – он не может! Забавно, однако. Она тряхнула волосами и вскинула голову: он стоял перед ней, понурившись, и кротко молчал. Подожди, идиотка несчастная! Попридержи свою спесь и послушай дальше!

— Что-то случилось? – спросила Лада на всякий пожарный случай трагическим шёпотом.

— Я должен уехать. Это ненадолго: три-четыре дня, не больше. В крайнем случае, пять. Лада, послушай, это очень нужно, крайне необходимо для моей работы в лаборатории. Ещё в Ташкенте, зная, что еду в эти края, я связался с одним местным парнем – он палеонтолог из Кембриджа, — и он обещал мне кое-что показать. И вот сегодня утром он мне позвонил и сказал, что готов выделить мне несколько дней. Мы с ним на его машине съездим в одно местечко – это недалеко отсюда – и дня через три вернёмся…

“Один парень”, “в одном местечке”, “кое-что показать” – что это: откровенная издёвка или нежелание посвящать её, женщину, в свои сакраментальные мужские проблемы? Вот вам, пожалуйста: женщина – корень зла, и мозги у неё куриные, поэтому пусть лучше тихо сидит на месте и не рыпается… ну, и так далее. Знаем, проходили.

Раздосадованная и не имеющая ни малейшего представления, к чему он клонит, и в то же время в глубине души заинтригованная, Лада всё же не произнесла ни слова, а терпеливо ждала продолжения.

— Лада, ты, наверное, знаешь – должна знать! – почему Англию зовут туманным Альбионом?

— Ну, знаю. Так её назвали римские легионеры, а до них ещё, кажется, Платон… – пожала плечами Лада, недоумевая, что он от неё хочет.

— Да, по одной из версий, за те самые, издали похожие на белые куски пенопласта, утёсы с обнажённым конгломератом, что нависают над проливом. Так вот, в этих меловых отложениях есть очень любопытное с точки зрения палеонтологии место… Было бы глупо побывать в этих краях и не увидеть всё своими глазами… У меня в лаборатории работает один парень, Андрей Коваль, — чудный мужик и классный специалист! А полгода назад он женился, плюнул на науку и взял отпуск за свой счёт. У его жены своя точка на ипподроме, и ей, видите ли, нужен помощник… И Андрюха, добрейшая душа, теперь «сайгачит» на ипподроме: торгует штанами. А если я ему сейчас подкину тему, может, он вернётся. А то жаль парня, засосёт его житейская рутина. А ведь у него золотые мозги! Какой, к чёрту, из него торгаш…

Какому-то бедняге Андрюхе Ковалю, который достоин того, чтобы его пожалели, потому что по своей натуре он вовсе не торгаш, срочно понадобилась помощь, и теперь Семён собирается в поход за правое дело – среди сумбура его мыслей и фраз сбитая с толку Лада усвоила только это.

— … Я бы с радостью взял тебя с собой… — он окинул её всю с ног до головы взглядом, как бы оценивая, достойна ли она его приглашения и не будет ли она путаться у него под ногами и служить лишней обузой, — …я знаю, ты бы поехала. Ты храбрая… Но, боюсь, потом ты возненавидишь меня лютой ненавистью на всю жизнь. Ну, пока! Не грусти! Приеду – позвоню! У меня автобус через пять минут! – на секунду заключив её в объятия и крепко-прекрепко пожав руку, он убежал.

«Приеду – позвоню…» Ничего себе, утешил, называется. «Не грусти!» Не больно-то и надо! Лада хотела с видом оскорблённого достоинства бросить ему вдогонку что-нибудь напутственное, вроде “ни пуха…” или “счастливого пути”, но не сумела подыскать ничего более вразумительного, нежели послать ему в спину сочный воздушный поцелуй, — о, она убила б его этим поцелуем, если б смогла! — после чего так и осталась стоять у стенда с открытым ртом и пылая огнём, будто ей надавали пощёчин. Она чувствовала, как в ней всё закипает, а её эгоцентризм и болезненное самомнение ещё и подзуживали её. Это же просто свинство какое-то с его стороны – взять и бросить её здесь одну на посмешище публике! Оглянувшись на японок, Лада постаралась придать своему лицу достойное выражение, подумав, какой, наверное, у неё сейчас оторопелый вид – как у ребёнка, у которого отобрали конфету. Хорошо, хоть сам Семён убежал и не видел, как вогнал её в краску.

Резвившиеся поблизости японские детишки не на шутку расшалились, и пришлось японским мамашам их утихомиривать. Одна японка – отнюдь не в кимоно, а в довольно «гламурном» прикиде, – пшикнув на своё чадо, отвела его в уголок и, косо поглядывая в сторону Лады, принялась ему что-то втолковывать, а он, угрюмый и насупленный, с открытой неприязнью в упор уставился на Ладу своими раскосыми чёрными глазёнками, так что Ладе ничего не оставалось, как только убраться восвояси и не мешать этим япончикам резвиться дальше.

Гроза разразилась как раз в тот момент, когда Лада с комфортом устроилась на переднем, противоположном от водителя, сидении автобуса (наиболее удобная, с её точки зрения, позиция), направлявшегося с обзорной экскурсией вдоль побережья. Сначала на мостовую горохом посыпались редкие и крупные капли дождя. Внезапно вспыхнувшая молния, словно обоюдоострым кинжалом расколов надвое низко нависающее над головами небо, до смерти напугала кучку туристов на остановке, затем Ладу оглушил сильнейший раскат грома. Пока автобус набирал обороты, мощные струи дождевой воды быстро превратили всё вокруг в одно сплошное жидкое месиво, и нескончаемые потоки грязи не разбирая пути понеслись по склонам холмов к берегу.

Сумрачная, раскисшая дорога вдоль прибрежной полосы то синусоидой петляла меж скользких утёсов, а то – стремительная и целенаправленная, как стрела Робина Гуда – мчалась вперёд по бескрайним просторам. Встреча двух вечных стихий — водной и воздушной – оказалась угрюмой и негостеприимной, как трудный, не отличающийся радушием характер старого, закалённого в штормах и бурях, морского волка, но Лада была так погружена в свои переживания, что не замечала ни то, какой суровой и мрачной стала морская гладь, ни то, какой жуткой свинцовой тяжестью налилось небо, как не замечала ни водовороты грязи по обочинам, ни проносившиеся мимо донельзя замызганные автомобили, ни летевшие во все стороны из-под колёс фонтаны дождевой воды.

Рядом с водителем, повернувшись лицом к туристам и скрестив ноги в лодыжках, сидела премилая особа — девушка-гид и что-то неутомимо лепетала по-английски в микрофончик. Именно она, эта девушка-гид, а отнюдь не слегка подпорченные красоты английского пейзажа, притягивала взоры восхищённых мужчин и снедаемых завистью женщин, ибо девушка была само совершенство: красота, стиль, стать, достоинство, манеры и изящество в одном флаконе. Грациозная тёмная головка, идеальный овал милого личика, безукоризненной формы брови, удивительно свежая и нежная кожа румяных щёчек, утончённые черты лица – всё у неё было безупречно и вызывало восторг, а неуловимый и немного смущённый под жадными взглядами мужчин взор её ясных голубых глаз (ах! эти голубые глаза! чистые как ташкентское майское небо после грозы, когда прозрачный воздух особенно ярок; ах! эти голубые глаза! совсем как те, честные и наивные, проницательные и заботливые, они всё ещё стояли перед Ладой, а в душе у неё клокотало желание высказать им своё “фе”) в сочетании с тёмными волосами и бархатными ресницами придавал её облику, и без того совершенному во всех отношениях, ещё большее очарование. Даже её лёгкое косоглазие казалось Ладе не недостатком, а особым шиком. Свои блестящие чёрные волосы девушка разделила на пробор и гладко начесала на уши, оставив открытыми лишь трогательные мочки, в которых поблескивали крохотные бриллиантики. Её величавые формы обтягивал в меру узкий деловой костюмчик цвета небесной лазури – в тон глазам, нисколько не скрывающий стройные бёдра и округлые аппетитные коленки.

Всё: будь то взгляд, или жест, или фраза, сказанная по-английски или по-французски (а она немного, специально для таких, как Лада, говорила по-французски), — абсолютно всё было у неё тщательно продумано и мастерски выстроено; и даже имя у неё было под стать внешности – мисс Маргарет Монтгомери (первым делом она представилась), такое же изящное и шикарное одновременно, как она сама.

“Стильная девочка”, — подумала Лада. Уставившись на неё как зачарованная, она изнывала на своём переднем сидении (наиболее комфортном, с её точки зрения) от сознания того, что вот так, как эта англичанка мисс Маргарет Монтгомери, скрестить в лодыжках стройные ноги, или закинуть их одну на другую, или одним махом одёрнуть узкую юбку, но так, что весь автобус, включая водителя, глаз не сводит с её обтянутых капроном коленок, у неё, Лады, всё равно никогда не получится – хоть она тресни, или лопни от зависти. Этому не научишься ни на каких курсах и тренингах (в своё время Лада их много и охотно посещала, до отвала пичкая себя всей этой чепухой, вроде «Самосовершенствование и положительное мышление», «Гармония духа и продуктивность», «Настрой себя на успех», «Личностный и карьерный рост», «Как жить полноценной жизнью, а не разбазаривать себя по пустякам», и тому подобной чушью), и ни в какой элитной школе моделей; это или есть, или не будет никогда. Это – от природы!

Автобус то и дело останавливался в каком-нибудь живописном местечке, и мисс Маргарет Монтгомери своим хорошо поставленным голоском приглашала особенно отчаянных смельчаков выйти вслед за ней и полюбоваться, шлепая по лужам, теми или иными достопримечательностями.

Несколько раз осмелилась выйти и Лада, пока не вымокла до нитки и не зачерпнула своей розовой замшевой туфелькой — балеткой из грязной придорожной лужи пригоршню отвратительно хлюпающеё жижи; после чего она, хмурая и озабоченная, забилась в угол, прижалась лбом к холодному стеклу и провела остаток пути, прислушиваясь, как мокрый гравий шуршит под колёсами автобуса. И куда, скажите на милость, её, идиотку несчастную, понесло? Совсем с ума сбесилась!

На обратном пути мисс Маргарет Монтгомери уже не тарахтела без умолку попеременно то по-английски, то по-французски, а невозмутимо отвечала на всевозможные глупые вопросы и чрезмерные заигрывания, которые слетались к ней со всех сторон, не иссякая ни на мгновение, или снисходительно принимала участие во всеобщей беседе, почтительно отвечая очаровательной улыбкой на комплименты, расточаемыё её красоте, и лестные признания её достоинств в качестве гида. Ладе даже стало её, бедняжечку, немного жалко: было видно, что временами девушка чувствует себя так, словно её голую под улюлюканье толпы выставили на лобном месте. Войдя во вкус, пассажиры автобуса словно соревновались, чей вопрос будет каверзнее, стремясь довести бедняжку до белого каления. И чего они на неё, бедную, так напали? Но, несмотря на её хрупкую и изящную внешность, в ней чувствовался стержень. Кроме всего прочего, не так-то легко вывести из себя настоящую леди, а то, что она и есть самая настоящая леди, Лада не сомневалась с самого начала.

В автобусе, видимо, совершенно случайно, пережидая от нечего делать непогоду, оказалась парочка украинских хлопцев. Лада постеснялась зыркать по сторонам глазами и оборачиваться, поэтому плохо их разглядела, зато она очень хорошо слышала позади себя их колоритный суржик, от души разбавленный крепким и замысловатым русским сквернословием.

А потом один из хлопчиков вылез на ужасном французском с вопросом: что-де вкусненького из европейской кухни ему посоветуют отведать в их хвалёных пяти ресторанах, а то котлеты ему уже надоели?

На что мисс Маргарет Монтгомери напутственным тоном посоветовала хлопчику обязательно попробовать в качестве десерта пирог с яблочно — карамельной начинкой – фирменное блюдо отеля, которое – она брала на себя смелость утверждать это – наверняка понравится гостю, а Лада взяла себе это на заметку.

Дождь, похоже, испугался Ладиного плохого расположения духа, резонно посчитав себя виновником того, что она промочила ноги, потому что внезапно прекратился, и небо на диво легко и быстро очистилось, тучи в один миг растаяли, откуда ни возьмись объявилось солнце и припекло распластавшееся над землёй марево. Сразу стало нечем дышать, а влажная, насыщенная дорога под колёсами автобуса, ещё недавно скрытая бурными потоками грязи, теперь блестела и сияла чистотой, как солдатские сапоги на плацу.

У себя в номере, скинув свои промокшие одеяния и переодевшись во всё чистое и сухое, Лада ещё долго не могла прийти в себя, чем она мигом и воспользовалась, завалившись с книгой в тёплую постельку. Немного отогревшись, она высушила феном свои повисшие жалкими висюльками волосы и лишь бы как собрала их в узел на затылке, укрепив заколкой, – так она себе не очень нравилась, но, хотя бы, более-менее по-божески. Ей стоило немало труда уговорить себя ещё раз выйти сегодня из отеля и то не сразу. Лишь ближе к вечеру она осмелилась на небольшой променад – развеяться, проветриться, размять косточки и погреться на солнышке, пока ночь окончательно не загнала его в преисподнюю, и то только, купившись на щедро раздаваемые им налево и направо посулы.

Парк был в ужасающем состоянии. Ещё вчера такой чистенький и ухоженный – как молодящаяся состоятельная дамочка, сегодня он выглядел как истерзанная и опустошённая, но глубоко удовлетворённая безбашенная стервозная баба после очередного бурного скандала. Повсюду валялись обломанные ветки и гроздья цветов, замызганная трава на лужайках поникла и свалялась в колтуны, а местами даже с головой ушла под мутную воду. Пахло прелой листвой, дождевыми червями и немного грибами (точно так же поздней осенью всегда пахнет в саду её деда, когда все цветы уже давно сорваны, а какие не сорваны, те увяли или пошли бурыми пятнами, листва опала и сметена в кучу для компоста, а природа, смиренная и отрешённая, как глубокая старуха перед последним причастием, ждёт своей дальнейшей участи). И к тому же всю эту неприглядную картину дополняла тяжёлая, угнетающая тишина – не было ни птиц, ни кузнечиков, ни лягушек. Далеко внизу, за мраморной балюстрадой, неистово бились о каменные берега нескончаемые волны прибоя; от жуткого завывания ветра ныли зубы, если же ветер ненадолго затихал, от зловещей тишины закладывало уши.

Незаметно стемнело. В сгустившихся сумерках, обогнув скалу, выплыла вальяжная, дебелая Луна. Лада смотрела на эту величавую и распираемую от гордости красавицу, безудержно сиявшую на небосводе, как одинокий громадный прожектор и недоумевала: это была какая-то незнакомая ей Луна, не та, которую она имела счастие наблюдать в положенные сроки из окна своей ташкентской квартиры. Та, ташкентская, была такая милая и домашняя, с детства знакомая – как бабулины блинчики со сметаной, и светила она мягко и ненавязчиво; эта же была как исполинский свадебный торт – огромная, торжественная, недоступная и светила исступлённо и красноречиво как во хмелю.

Шли дни; Ладина курортная жизнь мало-помалу налаживалась. Так напугавшие её поначалу сонливость и апатия быстро отступили на задний план, уступив место её воинствующему чувству долга.

О! Она знала массу способов развеять свою хандру – была бы охота связываться! Правда, временами, сгорая от тоски, Лада всё же чувствовала себя навеки разлучённой со своей ненаглядной Вероникой, но, слава Богу, эти моменты случались редко, а в основном она старалась добросовестно выполнять все курортные ритуалы, одну третью часть своего законного, выделенного ей на отдых времени проводя на пляже, если, конечно, позволяла погода, одну третью часть – на экскурсиях, а последнюю треть отводя прогулкам в одиночестве по парку. О Семёне она не думала, и грустить из-за него не собиралась, а до его лаборатории и добрейшей души человека – Андрюхи Коваля ей вообще не было никакого дела! Банально, зато чистая правда! Кто, как не сам Семён ей тогда сказал, что вскочивший на носу его Ермака прыщ его волнует гораздо больше, чем, к примеру, какое-то там глобальное потепление? Вот именно! Вот придёт Семён, тогда она ещё посмотрит, тогда она ещё очень и очень подумает, прежде чем…

А английская погода как падшая женщина: грешила и каялась, каялась и грешила… Полуденное солнце, беспечно и щедро раздающее всем и вся безосновательные обещания, к вечеру могло обернуться краткосрочным проливным дождём или нудной, нескончаемой, заволакивающей и небо, и водяную гладь зябкой, моросящей мглой.

Обречённая на ничегонеделание, в такие часы Лада обычно страдала и изводила себя бездельем, свернувшись калачиком и с головой закупорившись под одеялом, лишь изредка выбираясь наружу, чтобы подышать, а затем ныряла обратно и боялась только одного: что это никогда не кончится. Непричёсанная, закутанная в халат, она целый вечер могла провести в постели за книгой, даже ужин откладывая до лучших времён и успокаивая себя тем, что вот завтра утром – кровь из носу! – она обязательно куда-нибудь выберется. Иногда, очнувшись от докучливой дрёмы, Лада поднималась и шла к окну в надежде опять увидеть ясное и чистое небо, но дождь как назло лил и лил с невероятным упорством. В таких случаях она сама себе напоминала свою Лолиту Четвёртую, которая любила в пасмурный денёк полежать, уткнувшись носом в лапы и прижавшись задом к батарее. Тепло, светло и мухи не кусают!

У Лады появилась соседка, неразговорчивая и надменная скандинавка фрёкен Агнесс, — дама возраста самого неопределённого и, судя по её манерам, решившая растратить все свои сбережения на коллекцию впечатлений. Лада точно не знала – ни откуда приехала эта фрёкен Агнес, ни – надолго ли; а, впрочем, какая ей разница? Ведь они не разговаривали, а в короткие встречи лишь по-добрососедски скалились друг другу: фрёкен Агнес снисходительной улыбкой, аккуратно нарисованной помадой порфирового цвета и со слегка отвисшими брылями, а Лада – почтительно-вымученной гримасой. Лада с самого начала считала само собой разумеющимся то, что эта фрёкен Агнес не говорит по-русски; не говорила она, как вскоре выяснилось, и ни по-английски, и ни по-французски.

К тому же их биологические ритмы не совпадали. По утрам, когда Лада покидала номер, фрёкен Агнесс ещё спала, так как приходила обычно когда чуть брезжило, а ночи проводила то ли в здешнем ночном клубе, то ли развлекалась каким-то иным способом.

Фрёкен Агнес была хрупкая и миниатюрная, тщательно скрывавшая следы своего увядания особа с худосочным, в мелких морщинках и крупных порах лицом под толстым слоем дорогого, в фиалковых тонах, макияжа. Худые, будто птичьи, ручки с прозрачными коготками, лёгкая, несмотря на немолодой уже возраст походка, приторно-сладкий аромат духов (громадный пилоноподобный флакон этих духов теперь верховодил полчищем косметики от “Oriflame” на полочке в ванной комнате) лишь усиливали впечатление вырядившегося в шелка эфемерного видения. Но главную ставку она сделала, и, по всей видимости, не прогадала, на свои голубые, всегда тщательно уложенные невообразимыми волнами волосы. Это был её старший козырь. Одевалась она всегда в глухие и жёсткие как панцирь наряды из чувственного шуршащего шёлка приглушённых тонов и тесные репсовые «лодочки» на невероятных для её испещрённых варикозом ног двенадцатисантиметровых «шпильках»; даже Лада с её стройными ухоженными ножками себе таких позволить никогда не могла.

Вот фрёкен Агнес, в отличие от впечатлительной Лады, дождь не был в тягость. По вечерам, собираясь пуститься во все тяжкие, она дополняла свой броский туалет сумочкой-помпадур из люрекса, надевала плащ с клетчатым подбоем, повязывала на шею эффектный летящий шарфик и водружала на свои голубые волны шёлковый тюрбан. Причём, у этой престарелой Мальвины всегда был такой озабоченный и удручённый вид, будто веселиться она отправилась не по собственной воле, а по чьему-либо принуждению или по возложенной на неё не слишком приятной обязанности.

Лада же вела себя паинькой: она обходила стороной все мало-мальские злачные места и питейные заведения. Проходя мимо ночного бара, откуда с пяти часов неслась зажигательная музыка, а из-за приоткрытой двери вырывалось разноцветное мерцание, Лада лишь краем глаза косилась в его сторону и всегда вовремя вспоминала советы своего родимого журнала “Альфа и Омега”, что, будучи за границей, дабы не попасть в некрасивую историю, следует держаться подальше как от кабаков, особенно, в портовых районах, так и от прочих подозрительных мест и увеселительных мероприятий. Целее, мол, будете. Вот Лада и держалась.

Вместо этого как-то очередным унылым утром Лада набрала родной ташкентский номер и сразу, без предварительных гудков, вдруг близко-близко услышала нежный голосок единственной услады своего сердца – своей ненаглядной доченьки:

— Алё! Кто это? – вопрос Ладиного сокровища спросонок прозвучал тоненько и протяжно. – Мамочка, это ты, что ли?

— Да, это я, кисунечка моя! – отозвалась Лада.

Воскресив в памяти родной Вероникин образ (ощущение, слаще которого она вряд ли когда-либо испытывала): её круглое детское личико с тонко очерченными бровками и пухлыми губками, её длинные, свободно свисающие вдоль щёк волосёнки и всегда восторженные глаза, её детский лепет и шаловливые ужимки, её острый ядовитый язычок и нарочитое сюсюканье, — Лада собрала все силы, чтобы сдержать навернувшиеся слёзы, – а плакать, как известно, она была великая мастерица, – и быстро отрапортовала, экономя валюту, что у неё, мол, всё просто замечательно, ну и так далее, после чего услышала от Вероники в ответ, что в Ташкенте все живы и здоровы, чего и ей желают.

— Мам, скажи бабуле! Она мне не даёт «Терминатор» смотреть!

— Нет, киска, не скажу, — ласково, но твёрдо отказалась Лада. — Бабулю надо слушать. Раз не даёт, значит, не нужно тебе его смотреть.

С Вероникой только так и можно было договориться: ласково, но твёрдо; по-другому она не понимала.

— А какая разница? Всё равно я уже много раз смотрела.

— Тем более.

Нет, ну какова, а? С её ненаглядной девчушечкой, даже в отсутствии Лады должным образом обласканной и ни любовью, ни заботой не обделённой, как всегда – смех и грех! Норовя всегда всё сделать по-своему, она довольно ловко научилась манипулировать взрослыми, а из деда буквально верёвки вьёт. Однако, с бабулей сильно не забалуешь.

Всё, отбой. Лада не спеша повесила трубку и лишь затем, зарывшись головой в подушку, вдосталь наплакалась.

Проснувшись на другое утро в очередной раз под шум дождя – разумеется, опять этот дождь! – она, наконец, решила, что хватит ей киснуть и ныть, и что пришла пора навести красоту и, появившись на публике в должном виде, утереть кое-кому нос, так как в последние дни её окончательно доконала «виниловая» причёска Мальвины. Давно пора и Ладе соорудить себе что-нибудь эдакое, а не ходить с бесцветными сосульками на голове аки Бог весть кто. Конечно, она сама себя считала девицей в высшей степени привлекательной и неотразимой вне зависимости от состояния её причёски, но всё же… Доколе она собирается бурчать себе под нос и сетовать на погоду, что, мол, дождь ей житья не даёт? Может, довольно сидеть «на шухере» и ждать солнца? Это, по меньшей мере, глупо и бессмысленно и вообще отдаёт пантеизмом, а кто, как не она, сама себе хозяйка?!

Тут же сон моментально слетел с её ресниц.

Хочешь изменить судьбу, начни с цвета волос, по крайней мере, так всегда говорила её тётя Лиза, при этом она манерно вскидывала бровь и многозначительно поглядывала на Ладину бабулю. А уж кому, как не ей, тёте Лизе, знать это: во-первых, в далёкой молодости она три года проработала дамским парикмахером, а во-вторых, за свою долгую и бурную жизнь сменила не только трёх мужей, но и перепробовала кучу профессий.

“Так что, миленькая моя, — вкрадчиво уговаривала себя Лада, стоя перед зеркалом и разглядывая свою заспанную физиономию, — у тебя нет иного выхода, как только добить эту тему до конца. И учти: сегодня или никогда”.


Глава 14



До сих пор Ладе приходилось довольствоваться малым: примерно раз в месяц она “чистила пёрышки” у знакомой парикмахерши Ани, когда её волосы, по мнению всё той же Ани, принимали чересчур уж “сявый” вид. Знакомая парикмахерша Аня промышляла в фойе того самого здания, третий этаж которого занимала редакция Ладиного родимого журнала “Альфа и Омега”; там у неё был свой закуток, своя вотчина и очередь из «блатных» клиенток, расписанная на неделю вперёд. Кроме того, Лада периодически отвергала Анины поползновения обкорнать её под “чудненький боб-карэ”; искренне недоумевающая Аня (и чего ради этой несговорчивой шустроглазой журналисточке взбрело в голову отпустить волосы — точно лахудра какая-нибудь и носиться с ними, как со списанной торбой, когда на свете полно классных стрижек: вот, к примеру, у неё самой — чудненький боб-карэ?) даже обиделась за это на Ладу и опрометчиво перенесла свой журфикс на неудобный для Лады понедельник (понедельник, кроме того, что сам по себе тяжёлый день, ещё и был в редакции Ладиного родимого журнала “Альфа и Омега” днём многочасовой планёрки в кабинете главной редакторши Майи Борисовны Мамочкиной, более известной среди сотрудников как Мамаша Кураж). Но потом, придя в ужас от содеянного и даже густо покраснев, что всё-таки косвенно свидетельствовало в пользу её незлопамятного нрава, Аня смилостивилась и вернула Ладе её законную пятницу.

«Чудненький боб-карэ» – что и говорить, эталон стиля, бездна вкуса, пропасть очарования, море таланта, океан креатива и просто целый винегрет впечатлений, — так рассуждала Лада, обдумывая Анину идею с новой причёской и прислушиваясь к своим ощущениям. — Всё правильно: «лечите душу ощущениями», как говаривал великий эстет и провидец Оскар Уайльд. Ведь чего стоит одно только название!» В нём Ладе всегда мерещилось что-то зловещее и милитаристическое. Не то чтобы её созидательный дух стращали перемены, хотя она и не питала на свой счёт никаких иллюзий, – подумаешь, волосы, невелика потеря! – просто не лежит у неё душа к короткой стрижке и всё тут! Нет, нет и нет! А если кому-то не нравится, пусть не смотрят! Больно надо! Зато кардинально поменять раскраску она, пожалуй, была бы не прочь. Почему до сих пор не сделала этого, откладывая и откладывая «на потом»? Видимо, ждала, когда подвернётся удобный случай, вот, например, как сейчас.

Таким образом, спустя четыре невероятно длинных дня, в течение которых Лада только и делала, что всячески старалась замуровать себя в четырёх стенах, то и дело впадала в забытье или предавалась сладостным мукам самобичевания и лишь изредка, едва не обалдев со скуки, вздыхая и каясь, исполняла курортные ритуалы, казавшиеся ей каторгой, препровождая самою себя туда под конвоем и чувствуя себя при этом изгоем и отщепенкой, а под конец самой же себе внушив, что её окончательно допекли синие волосы фрёкен Агнес, Лада сдалась на милость победителю. Но, положа руку на сердце, всё ли дело только во фрёкен Агнес и её мальвиньих волосах? Не предлог ли это всего лишь или, иными словами, не казус ли белли? Да Лада бы даже самой себе ни за что не призналась, что она ждёт Семёна Абрикосова (чтобы она – Лада Коломенцева! – не бывать этому никогда! Не дождётесь! Нет, нет и нет!) и, более того, что она чего-то ждёт от их предстоящей встречи – после того, как он внезапно появился в её тихом и мирном мирке и также внезапно исчез; причём, запевалой в хоре её неоднозначных мыслей выступала одна противная мыслишка о том, что ей, Ладе Коломенцевой, следовало бы поменьше думать о всяких разных палеоботаниках, а побольше о себе самой. И хотя это ровным счётом ничего не значило, у неё ещё с вечера ощутимо сосало под ложечкой, и это поганенькое ощущение безысходности не давало ей житья.

Сегодня, расставив приоритеты и артикулировав свои мысли, Лада сконцентрировалась на главном, а, внутренне самоутвердившись, заметно воспрянула духом.

Погода, похоже, опять испугалась её воинственного настроя, потому что, пока она так размышляла, за окном внезапно прояснилось, а вскоре окончательно стало понятно, что в ближайшие часы дождя не намечается, и что практически весь день будет солнечно и тепло, поэтому податься в люди она решила в наиболее «говорящем» и максимально женственном костюме так называемой «селянки»: платьице из лёгкой марлёвки, а к нему босоножки на толстой верёвочной подошве с кучей завязок и сумка из соломки. Волосы она собрала в «конский хвост» и повязала лентой, чтобы они, если по недоразумению всё-таки пойдёт дождь, не висели висюльками вдоль щёк и не липли противно к плечам. Ну, всё, с Богом; наконец-то её час настал!

Сообразив, что её собственная красота – дело серьёзное, долгое и потому безотлагательное, а лучше всего им заняться с самого утра, и призвав в помощники всю свою находчивость на пару с красноречием (хотя она уже вся дрожала от нетерпения, раздувала губёнки и била копытом, как норовистая лошадёнка в предвкушении хорошей прогулки), Лада сперва решила навести справки. Она решительным шагом направилась было к той самой стойке, где её так «гостеприимно» обслужили в день приезда; будучи человеком непосредственным, она сочла уместным спросить у кого-нибудь из администрации, несмотря на явную нелепость вопроса, о лучшем в округе парикмахерском салоне с самыми первоклассными стилистами. И овчинка в данном случае стоила выделки: дело в том, что, отдавшись в руки ни ахти какой парикмахерши Ани и кичась перед ней своей независимостью взглядов, на самом деле Лада уже давно мечтала о другом; причём, уповая на свой и только свой вкус, она точно знала, что ей было нужно, только не знала, где ей это смогут сотворить. Местные заведения опять не годились, потому что знает она эти гостиничные цирюльни с их всегда осклизлыми раковинами и заскорузлыми вафельными полотенцами; а этот их мерзкий запах?! И таких, между прочим, в здешнем отеле хоть пруд пруди: по несколько штук на каждом ярусе – отдельно для леди и джентльменов, и даже по утрам, выходя на балкон, она сталкивалась прежде всего со стойким, приставучим парикмахерским духом (хотя, если уж быть до конца честной, этот едкий, душераздирающий запах мужской парикмахерской по вечерам всё же ретировался под натиском благоухания ночной красавицы, чей чарующий аромат долетал до Лады с ближайшей рабатки).

Всё это, включая и свои недоброжелательные взгляды на местные цирюльни, чей сервис никак не сообразовывался с её мечтой, она и выложила перед слегка обалдевшей от такого напора мисс Маргарет Монтгомери, на своё счастье повстречав её возле стойки, и когда та ей вдруг мило, как своей старой знакомой, улыбнулась. Пока Лада говорила, девушка только понимающе кивала, а потом велела ей садиться в автобус и прямиком ехать в Пейнтон.

Через полчаса Лада уже была в Пейнтоне, высадившись в самом географическом центре города; исходя из её здравых рассуждений, то, что она искала, как раз и должно располагаться исключительно в центре, а никак не на периферии и не с краю. Здание, первый этаж которого занимало искомое заведение, было современной многоэтажкой из стекла и стали и потому неинтересным по сравнению со своей «пожилой соседкой» – высокой, кирпичной кладки, башней с курантами и с выступающими полукруглыми решётчатыми оконцами (Лада смутно припоминала, что нечто похожее по архитектуре во время обзорной экскурсии по побережью им показывала мисс Маргарет Монтгомери и называла это ратушей). Отлично. Как раз то, что ей нужно. Не кустарщина какая-нибудь, а самый настоящий центр женской красоты и здоровья: парикмахерская, фитнес – зал, кабинет лечебной косметологии, солярий и тут же SPA – салон. Всё правильно, если уж делать, то делать как следует и по полной программе, а не лишь бы как!

Прослушав Ладин «креативный» перевод на английский её давнейшей мечты, её сперва направили в кабинет к дородной, с басовитыми нотками в голосе, блондинке, чересчур коротко стриженой и по-богемному небрежно одетой. «Конкретная такая тётечка, крупная и пуленепробиваемая, — разглядывая её, подумала Лада. — Видать, эдакая здешняя мать – командирша». Было в ней что-то от деревянной женской фигуры на носу старинного корабля – величественной и непотопляемой. Удостоившись её аудиенции, Лада первым делом поинтересовалась прейскурантом цен, а потом выложила ей всё как есть. Затем бывшая у блондинки на посылках девушка проводила Ладу до места. Мастер, довольно заурядная особа, и к тому же угрюмая и неразговорчивая, выслушала Ладины пожелания и незамедлительно принялась за дело. И хотя вместе им предстояло провести следующие четыре часа, на этом их вербальное общение закончилось. Сидя под колпаком «сушилки» в ожидании окончательного результата, Лада всем своим существом хотела, чтобы этот её безумный эксперимент удался на славу, причём, его стоимости она так никогда и не узнала: когда подошёл час расплаты, она заплатила карточкой – слава Богу, хватило и даже ещё кое-что осталось! А затем Лада ещё два часа, на бис, пролежала в похожем на стоматологическое кресле врача — косметолога, пока тот подчёркнуто заботливо и подобострастно колдовал с её внешностью. Вначале он долго пальпировал и мял ей лицо, отчего у неё на глазах даже выступили непроизвольные слёзы, так ей себя, бедняжечкку, стало жалко. Потом её всю вымазали какой-то отвратительно вязкой гремучей смесью, зачерпнув пригоршню из большого хрустального флакона, причём, Лада, с опаской снося весь этот тихий ужас и понятия не имея о его составе, успокаивала себя тем, что «в такую красивую бутылочку всякую фигню не нальют». А последние полчаса показались ей сущей пыткой: пока пальцы визажиста нежно наводили красоту на её лице, Лада, не видя себя в зеркале, чуть не сгорала от нетерпения, предвкушая умиление при виде себя – писаной красавицы. Подобное изощрённое наказание для незадачливых автомобилисток, как однажды написал Ладин родимый журнал «Альфа и Омега», разработали душегубы-автоинспекторы в одном из европейских городов: бедных нарушительниц дорожного порядка они додумались оставлять наедине с кучей очаровательных шляпок неописуемых расцветок и фасонов, но – о ужас! – там не было ни единого зеркала! Ибо, как решили эти изверги, что может быть ужаснее для женщины, нежели, сознавая свою привлекательность, не иметь возможности увидеть это воочию? Лада точно не знала, правда это или нечто вроде рождественской страшилки, однако, факт остаётся фактом.

Лада шла по умытым улицам Пейнтона, и в его дорогих, бьющих наповал своей роскошью и расточительством витринах отражалось исходившее от её переливчато-рыжих, спирально закрученных локонов сияние, причём, как она заметила, каждый локон ей разделили на прядки и тонировали отдельно в свой неповторимый оттенок рыжего: от светло-золотистого до огненно красного. И вместе с ними сияла от неописуемого восторга сама Лада, ибо как это избито ни звучит, реальность превзошла все её ожидания. При каждом движении её новенькие с иголочки волосы блестели и переливались яркими сполохами, подчёркивая, как это было первоначально задумано и заложено ею в своём реестре, чистоту её цвета лица, глубину её зелёных глаз и прозрачность её нежной кожи. А её глаза, искусно подрисованные визажистом, теперь не были глупо растопырены как у полоумной козы, заблудшей в чужом огороде, а являли взору желание очаровывать, соблазнять и завоёвывать; такие глаза ей даже стало жалко прикрывать тёмными очками, хотя солнце нещадно било в лицо, поэтому она шла, лишь томно опустив веки и ощущая каждым нервом и каждой клеточкой себя острое чувство радости бытия. Сегодня она убедилась: мечты сами собой не сбываются, они любят, чтобы их осуществляли или, если хотите, реализовывали. Столько хотела, а сегодня пошла и в два счёта сделала. Вот таков её «ответ Чемберлену»! Лада шла и вспоминала – откуда взялась эта безумная идея: стать рыжей? Всё очень просто: хотя это и отдаёт фрейдизмом, но откуда же ещё, как не из детства!

Обладательницей подобных рыжих локонов была кукла – холёная француженка Мадлен, веяниями Бог весть каких ветров занесённая в ташкентский “Детский Мир”. Она была куплена Ладиным дедом и в один из новогодних праздников преподнесена внучке вместе с непременными билетами на ёлку и целым ворохом сладостей. Это сказочное творение кукольных дел мастеров предстало пред Ладиным взором в пятнистой картонной коробке, изнутри выложенной папиросной бумагой с филигранным узором и подбитой настоящими кружевами, источающими тончайший французский аромат. Кроме ярко-рыжей копны волос у Мадлен были изумрудные кошачьи глаза, аккуратный прямой носик, задорное платьице салатового цвета, беленький складчатый воротничок и парчовые зелёные туфельки с искрой, отороченные по краю лебяжьим пухом. Даже на смертном одре Лада не забудет эту куклу!

А роскошные, блестящие и гладкие как золотое руно, упакованные в сетку локоны Мадлен не развились и не потускнели даже после многократного мытья всевозможными шампунями – советскими и дорогущими импортными! И поскольку попала Мадлен к Ладе в том возрасте, когда руки, ноги и головы куклам уже не вывинчивают, шкодливость Лады ограничилась лишь тем, что она несусветно разрисовала фломастерами её кукольное личико. Ну и намучилась же она; с неё тогда семь потов сошло, так она старалась! Сие творчество у неё называлось: «с понтом, татуаж»: ярко-розовые перламутровые губки сердечком (здесь одним фломастером дело не обошлось, понадобился также лак для ногтей), бледно-лиловые скулы, нитевидные брови вразлёт, ярко-синие веки, жгуче-чёрные «стрелки», топорщащиеся ресницы – стандартный набор красоты девочки — подростка. Они и взрослели вместе с Мадлен: вместе балдели, слушая «итальянцев»; вместе бесились и скакали под виниловый диск «Арабесок»; сначала училась накладывать макияж Мадлен, следом за ней – Лада; Мадлен первой примерила мини, затем на мини перешла Лада, причём, это уже были не девчачьи платьица со сверкающими зелёнкой разбитыми коленками, так что кажется, что ты из них безумно выросла, а сознательное узенькое мини с острым привкусом запретного плода: ровно на три с половиной ладони выше колена. Лада тогда, безбожно перевернув Мадлен вверх тормашками, подшила подол её пышной салатовой юбочки «болгарским» крестиком, как её научили на уроках домоводства, и, придя в восторг от собственного рукоделия, зарделась от удовольствия и гордости.

А Вероника растёт пацанкой и куклами не интересуется вовсе. Недаром Лада любовно прозвала свою шалунишку «Огневушкой – поскакушкой»; её удел – это всевозможные прятки, догонялки, «классики», «войнушки», «старики – разбойники», велосипед, самокат, мячи и прыгалки, что сама Лада всегда всячески в дочери поощряла, опасаясь, как бы её единственное сокровище в отсутствии твёрдой отцовской руки не выросло тихоней и мямлей. Ибо от деда, собственного Ладиного отца, толку не было никакого – он вместе с Ладиной мамой Забавой сидел на золотом прииске в Мурунтау и в Ташкент выбирался раза два в год; а от прадеда – тем паче: Лада не встречала человека, более нежного и ласкового. Правда, у них в семье ещё был Ладин старший брат Саша, но он уже давно вместе со своей жёнушкой отбыл на ПМЖ в Москву, и весь его вклад в воспитание племяшки заключался в том, что всякий раз, когда представлялась оказия, он спешил порадовать маленькую сластёну «бабаевским» шоколадным разновкусием.

Мадлен до сих пор жива – здорова; она лежит себе преспокойненько в своей пятнистой картонной коробке на антресолях, укутанная в филигранную бумагу и кружева, до сих пор источающие тончайший французский аромат, соблазняя Ладу всякий раз, когда она случайно на неё натыкается, своей роскошной рыжей гривой. Все мы родом из прекрасной, навеки потерянной страны своего детства, и — видит Бог! – быть покорной рабой своих детских желаний и капризов – не так уж это и плохо!

Лада шла, вся погружённая в себя и в свои сладкие грёзы, как вдруг встала как вкопанная, более того – она, ошарашенная, чуть не взвизгнула от восхищения, чего, по правде говоря, с ней ещё никогда не случалось. Впервые в жизни она пожалела о том, что не умеет, да и никогда не умела, как другие девчонки — пустозвонки, ойкать, визжать и притворно закатывать глаза, имитируя экстаз, ибо то, что она увидела в витрине ювелирного магазина, словоописанию не поддавалось – тут нужны междометия! Это чудо было выставлено на обозрение честному народу на белой атласной подушечке и просто просилось на Ладин свободный безымянный палец левой руки – к её новым рыжим волосам и зелёным глазам ничего более подходящего придумать было нельзя. Совершенно обалденное кольцо – мечта, а не кольцо! – представляло из себя замысловатую филигрань золота, обрамлявшую большой изумруд продолговатой формы и ступенчатой огранки – такой большой и такой прямо-таки вульгарно ярко-зелёный, что казалось неправдоподобным, что он может быть натуральным, скорее, синтетически выращенный кристалл, а, надо сказать, что, будучи дочерью геологов, Лада кое-что понимала в камнях.

Какой-то замухрышка – дедок, приостановившись у витрины, перехватил её взгляд, присмотрелся к кольцу, явно заинтересованный её выбором, и, усмехнувшись про себя, с беззастенчиво-пресыщенным видом обольстителя подмигнул Ладе. Что привлекло внимание этой рыжей цыпочки? Эти женщины, я вам доложу, жить не могут без безделушек! Лада нашла его отражение в витрине и показала ему язык. Вот так. Пусть не возникает!

Безрассудство уже целиком овладело Ладой, а в её глазах заплясали озорные бесенята. Из магазина – а он, несмотря на свои крохотные размеры, был полон народу – доносились взволнованные восклицания, заливистый хохот, приглушённое хихиканье, притворные женские взвизгивания и цоканье языком. Легко и непринуждённо, как заправская дочь миллионера, Лада вошла в магазинчик, с достоинством огляделась, задорно тряхнув волосами, и её залихватские глаза, столь искусно разрисованные визажистом, наполнились светом миллионов бриллиантов – сим драгоценным товаром битком были набиты витрины и стеклянные горки, а весёленькую компанию им составляли кристаллы Сваровски и разноцветный гранёный хрусталь. Особняком на чёрном траурном бархате лежали груды золотых портсигаров, зажигалок, запонок и булавок – короче говоря, чушь собачья! Кому всё это надо? Вид мужских безделушек, как и мужской парфюм, всегда вызывал в Ладе содрогание. Украшения, духи и косметика, равно как жабо, рюши и пижмы, — исключительно женская прерогатива, в подобном убеждении она воспитывалась с детства и с годами её концепция только упрочилась. Лада подошла к прилавку и велела, чтобы ей показали то самое кольцо поближе. Так и есть – его место на безымянном пальце левой руки (правый безымянный она берегла для особого случая). Лада, слегка склонив голову набок, с нежностью смотрела на свой палец, украшенный кольцом и обзывала себя беспросветной тупицей и транжирой. Вот если бы у неё в мозгах нашлась хотя бы крупица здравого смысла, вот если бы она не сорила деньгами с самого начала направо и налево, ни в чём себе не отказывая, и если бы она не просадила почти все деньги, что были положены на её имя компанией “Sweet’s Mary”, то тогда, пожалуй, на кольцо бы хватило. Лада с сожалением рассталась с кольцом, но клятвенно пообещала самой себе, что, как только она разбогатеет, так на следующий же день купить себе такое же. На мгновение у неё мелькнула мысль, что за такое кольцо не жалко и душу продать, только б нашёлся покупатель, и от этой кощунственной мысли у неё задрожали коленки и сделалось горько во рту.

Давным-давно на рекламном плакате «Союзпушнины» она увидела шубу из баргузинского соболя с большим отложным воротником и широкими рукавами «три четверти» (такие рукава обычно подразумевают узкие длинные перчатки) и сразу же дала себе зарок, что как только разбогатеет, так на следующий же день купит себе такую же. Она наденет её поверх маленького «коктейльного» платья и пойдёт «прошвырнуться по Бродвею». И прохожие, причём, все без исключения, будут провожать её взглядом: мужчины – голодными глазами, женщины – с завистью. И будут гадать: надето у этой испорченной девицы что-нибудь под шубой или нет? А старики и старухи будут думать: совсем оборзела эта молодёжь и куда катится мир? Вот такие у неё были сумасшедшие мечты. Теперь она присовокупила к ним это кольцо. Она даже отметила жирным крестом местоположение магазинчика на карте города, будто на самом деле в будущем намеревалась приехать сюда за кольцом. А вдруг? Ведь не напрасно же она бросала монетки в пруд. Неисповедима милость Боженьки!

В отель Лада возвращалась не на автобусе, опасаясь измять о высокую спинку сидения свои свежеиспечённые локоны, а, исполнившись молодецкой удали, — на прогулочном морском трамвайчике. Причём, за всю дорогу она ни разу не присела, а, поднявшись на самую верхотуру – подальше от морских брызг, — стояла там, палимая солнцем и обдуваемая ветром, неподвижная как изваяние, в позе завоевателя. Её пламенные локоны, гордо и благословенно как флаг “весёлый Роджер”, полоскались по ветру, пока трамвайчик, обогнув все прибрежные скалы и утёсы, благополучно не причалит к молу, а добродушный бриз-озорник нежно трепал, и гладил, и ласкал, и тискал их, но не помял и не попортил ни единой кудряшки. Лада даже напрочь забыла о морской болезни, обычно терзавшей её на всех видах морского транспорта, — до того она была захвачена мыслью, как побережней доставить до места своё новое сокровище.

Весь день погода благоволила Ладе; и надо было как раз именно в тот момент, когда она, счастливо высадившись на песчаный пляж, весело взбиралась по широкой мраморной лестнице, и до отеля было совсем рукой подать, начаться дождю. Правда, сначала он лишь неуверенно капал; застигнутое врасплох солнце оторопело и даже решило пойти вспять, но потом передумало и кубарем покатилось за скалу. Мгновенно стемнело, и тут уж дождь разошёлся вовсю, как желторотый рекрут на марше. Деваться было некуда, и Лада сломя голову побежала к отелю.

Спасая в первую очередь голову, Лада не замечала, что хлюпает по лужам, ещё с ночи скопившимся у обочины, и что сильные дождевые струи, отскакивая от дорожного покрытия, бьют её по голым щиколоткам. Очень скоро от воды и грязи у неё намокли и сползли завязки на босоножках, верёвочная подошва набухла и вмиг сделалась неподъёмной, а по лицу потекло что-то отвратительно липкое и едкое: то ли дождевые капли, то ли – о Боже! какой ужас! – её дорогущий макияж. Вот уже и её платье всё насквозь мокрое и облепило Ладу так, что противно и шаг ступить; дождь попал ей за шиворот и течёт по спине гадкими холодными струйками, а откуда ни возьмись налетевший ветер надул намокший подол её юбки колоколом, и он судорожно забился в истерике и захлестал как мокрый парус

Наконец-то, отель! Вот и нарядный мраморный портал, и две понурые, как бездомные псы под дождём, пальмы, и галантный швейцар – не тот, обладатель великолепных бровей, что встречал её в день приезда, а другой, его сменщик, с причёской под бравого красного командира Котовского и целой дюжиной подбородков, что вкупе с упитанной рожей и мясистым носом цвета борща со сметаной делали его похожим на снеговика, — только слегка оплывшего снеговика. У него совсем не было шеи, но зато был внушительный загривок. Воротник его богатого, чёрного с золотым, мундира по случаю хорошего ливня был поднят. Предварительно испепелив Ладу взглядом и дав ей понять, как он раздосадован её внешним видом, он отсалютовал ей и, наклонившись вперёд всем своим грузным туловищем, поудобнее устраивая свой радикулит, возмутительно небрежно придержал дверь. А потом ещё долго смотрел укоризненно, как с этой рыжей негодницы на чистый мраморный пол струйками стекает вода. От его ледяного взгляда у бедной Лады даже всё похолодело внутри. Ах, какой ужас! Она испортила их драгоценный пол! Сейчас она со стыда сквозь землю провалится! Ничего, переживёте. И нечего на неё так смотреть – только этих взглядов ей ещё и не хватало! Боже, будь милостив, избавь её от этого грозного василиска!

Швейцары здесь менялись с завидным постоянством, и один был краше другого. Кроме первых двух, бровастого и лысого, был ещё третий; он тоже наголо брил голову и как леопард весь был в пятнах витилиго. При виде Лады он всегда услужливо приподымался на цыпочки, расплывался в скабрезной улыбочке и бормотал себе под нос нечто, похожее на “целую ваши ручки”, обдавая Ладу гнойным запахом изо рта из-за недолеченной фолликулярной ангины. Четвёртый был пучеглазый и рыжебородый великан; обычно, процедив приветствие, он яростно вращал глазами, прищёлкивал языком, выводил носовые рулады, скрежетал зубами и хмыкал в дремучую бороду, поглаживая её как ребёнка своей чудовищной, похожей на клешню омара, пятернёй. У Лады он звался Карабасом Барабасом. А пятый был – монстр из монстров! – копия четвёртого, только чёрной масти; Лада прозвала его Бэрримором. Этот обычно пугал её поганой усмешкой на своей зверски перекошенной физиономии. И ничего тут не поделаешь: если вывеска и подобранный контингент не соответствуют лицу фирмы, то этой фирме ничего не остаётся, как только сделать себе подтяжку лица, – ну чем не новый закон Мерфи?

Проливной дождь за спиной Лады хлестал по крышам и открытым террасам и ниагарами низвергался из водостоков, моментально превратив нарядную эспланаду в грязевой поток, райские уголки сада, спасовав перед грозной стихией, обратились ни во что, а нежная и мягкая мурава на газонах потонула в глинистых помоях.

У двух прозрачных лифтов скопилось порядочно народу – видно, дождь загнал в отель не одну Ладу. “Похоже, прибежали прямо с пляжа”, — подумала она, разглядывая наспех одетую во что ни попадя публику. Двери то и дело распахивались, впуская новичков, и тогда ноги обдувало холодной сыростью.

Выбрав издалека, где, как ей показалось, промокшего люда было поменьше, Лада заспешила туда, тяжело загребая ногами, ибо набухшие босоножки повисли колодками, так что не сделать и шага; при этом холодок снова прошелся меж её лопаток, а её юбка, ещё недавно так соблазнительно колышущаяся вокруг её бёдер, теперь вся насквозь пропитанная дождём, облепила ей ноги отвратительно холодными и скользкими складками.

Зароком фешенебельности отеля служил круглосуточный бар с вращающейся барной стойкой и частоколом из худосочных пластиковых пальм. Бар носил звучное термоядерное имя “Атолл Бикини” и занимал место парадной вещи в красном углу – как раз между двумя лифтами. Вот из-за этих самых убогих («совпластиталовских», как прозвала их Лада) пальм и появился вдруг – кто бы она думала? – Семён Абрикосов, и вид у него был на удивление чистый, сухой и самодовольный. Снова Семён! У него была прямо-таки мания – появляться ниоткуда как снег на голову, как раз тогда, когда она к этому не готова и меньше всего этого ожидает.

Раздражённая внезапным ливнем, воображаемыми разборками со швейцаром и людской разноголосицей, Лада негодовала; в какой-то момент она даже напрочь забыла о своих пламенных волосах, и её внутреннее напряжение уже готово было прорваться наружу. Она почувствовала, как кровь отлила от её сердца и прилила к щекам, и без того пунцовым от быстрого бега. Вновь искушать судьбу? Нет, нет и нет! Это не по ней! Да чтобы она, Лада Коломенцева, дважды вступила в одну и ту же реку? Не бывать этому никогда! Она и сама знает, что выглядит как мокрая курица, поэтому совершенно необязательно так на неё смотреть. Дух противоречия опять взыграл в Ладе, и поэтому на всякий пожарный случай она решила держаться вызывающе, тем более в глазах Семёна она усмотрела плохо скрываемую усмешку или так, по крайней мере, ей показалось.

Внезапно мокрая и торопящаяся по своим делам толпа, плечом к плечу сплотившаяся у входа в лифт, расступилась, и среди неожиданно наступившей тишины – как это часто случается в толпе – она услышала его голос:

— Лада! Привет! И тебя тоже угораздило попасть под дождь… Вид у тебя — будто ты свалилась с обрыва.

Лада по инерции решила обидеться и ощетиниться, но тут невесть откуда взявшееся угрызение совести – и откуда только оно берётся? – подало знак, и её, бедняжки, безоговорочная решимость растаяла как утренний туман.

— Привет, Семён! Я оценила твою шутку… — сказала Лада и облизнула запёкшиеся губы, а дождь продолжал струиться по её щёкам. Беспомощная и потерянная, совсем как ребёнок, она машинально отёрла щёки, оправила и взбила поникшие кружавчики на платье и с деланным безразличием уставилась на свои босоножки, но потом совсем смешалась и ни к селу ни к городу вдруг ляпнула:

— А как ты сам? Как Стоунхендж? Всё ещё стоит или его смыло дождём? Я забыла… или ты ездил на свидание к Несси?

И улыбнулась вымученной улыбкой.

Он стоял перед ней в белой рубашке с графическими узорами и чёрных брюках (чёрное и белое – азбука стиля), а его внимательные и проникновенные голубые глаза – ах! эти честные и наивные голубые глаза! – в которых смешалось всё: и насмешка, и сочувствие, и недоумие, и радушие, и что-то ещё, пока не разгаданное ею, рассматривали её так, словно видели впервые, и нигде на земле не было глаз, пронзительней и беспощадней этих, и нигде на земле не было глаз, подобных этим!


Глава 15



Возвратившись в отель, как он и рассчитывал – спустя ровно четверо суток, Семён с утра и до обеда тщетно разыскивал Ладу, пока, впрочем, не испытывая особой тревоги. Но когда его поиски зашли в тупик – а Лады не оказалось ни в её номере, ни в одном из пяти ресторанов, ни на пляже, ни в парке – он, усталый и разочарованный, побрёл в вестибюль, решив, что рано или поздно она должна будет пройти мимо. Невзирая на то, что там стоял удручающий дух непроветриваемого помещения, он всё же уселся за стойкой бара позади чахлых пластмассовых пальмочек и, не спуская глаз с главного входа, исполненный самых мерзких предчувствий – мало ли что в очередной раз взбредёт в голову кичившейся своей независимостью журналистке? — тем не менее, напустив на себя невозмутимое спокойствие, коротал время за баночкой “Гиннесса”.

Наконец под вечер, когда солнце уже закатилось за скалу, и пошёл дождь, а разочарованная публика толпой потянулась к отелю, и когда уже его бесконечному терпению подходил конец, она соизволила-таки появиться! Но что это была за Лада! Во-первых, волосы! – когда она вошла, на какие-то крохи секунды он решил, что где-то что-то горит. Во-вторых, она еле волочила ноги и дрожала как цуцик. В-третьих, она вся с ног до головы была мокрая – просто сказать, что она вымокла до последней ниточки, значит, не сказать ничего. Сухими на ней оставались только её пламенные локоны, и вновь, как и тогда, в аэропорту, он подумал, что она чудо как хороша! Но не её смазливая мордашка и не эти роскошные пламенные локоны заставляли поворачиваться всех в её сторону и долго провожать её взглядом.

Тонюсенькая кремовая марлёвка, намокнув, стала насквозь прозрачной и облепила Ладины безукоризненные пропорции так, что ясно обозначились её гипюровые беленькие трусики и лифчик, – созерцать эти милые девичьи соблазны, взывающие к самым низменным порокам мужской сути, было столь же непристойно, сколь невозможно было отвести от них взгляд. Одно дело разгуливать в купальнике по пляжу, где все так ходят, и совсем другое – идти голой сквозь строй беззастенчиво разглядывающих её мужиков, да к тому же из-за испорченного отдыха настроенных несколько недоброжелательно. Оттого-то, как Семёну показалось, у неё и был такой незащищённый вид: как у пойманной с поличным преступницы. Но, похоже, Лада и не подозревала о своей наготе. Вид у неё хоть и был мокрый и незащищённый, но всё же весьма беззаботный.

— Лада! Привет! И тебя тоже угораздило попасть под дождь… Вид у тебя — будто ты свалилась с обрыва.

— Привет, Семён! Я оценила твою шутку… А как ты сам? Как Стоунхендж? Всё ещё стоит или его смыло дождём? Я забыла … или ты ездил на свидание к Несси? – Лада выпалила первое, что взбрело в её бедную измученную голову.

— Лада, за кого ты меня держишь?

Семён посмотрел на неё недоумённо, словно её слова не сразу дошли до его сознания.

— …Я не археолог и не палеозоолог. И ни в Девоншире, ни в Шотландии я не был. Вы, журналисты, вечно всё путаете. Я тебе уже говорил: я палеоботаник…

— Я держу тебя за широкообразованного специалиста во многих областях знаний, — нашлась что сказать Лада.

— Что ж, если я произвожу такое впечатление, тогда ладно. А насчёт Стоунхенджа… Мы с тобой туда обязательно съездим. Это не так далеко. Вот на Лох-Несс не обещаю, а в Стоунхендж съездим. Прямо завтра и поедем. Согласна?

— Ну… Я не знаю… Прямо завтра…

Ну конечно, Лада согласна. Но не говорить же это ему прямо. Нет, она ещё очень и очень подумает, прежде чем соглашаться.

— Ну, хорошо… Виновата. Каюсь. Была не права. Расскажи, как съездил – удачно? Твой Андрюха Коваль будет спасён?

— О да! Столько всего привёз! Пойдём ко мне в номер – покажу тебе весь материал.

На мраморный пол вестибюля с Лады уже порядочно натекло, и все вокруг продолжали бесстыдно глазеть на неё: кто с величайшим вожделением, а кто с завистью – как на прекрасную античную скульптуру, тем более что её кремовое платьице кое-где уже начало подсыхать и опадать заскорузлыми складками, и это новое ощущение было для Лады ещё более неприятным. Сообразив, наконец, в каком виде она соляным столбом стоит посреди фешенебельного отеля, битком набитого отдыхающими, и беседует с этим элегантным красавцем, Лада невзначай оглядела через плечо свой замызганный подол и щиколотки. Да она же практически голая! И стоит тут – дура дурой! – в куче народу! А тем временем подсохший подол её платья встал колом, а завязки на босоножках вдруг больно врезались ей в лодыжки. Быстро в номер – прятать свой стыд и срам!

— Семён, извини! Ты же видишь – в каком я виде… Мне срочно нужно переодеться. Позвони перед сном…

Лада напоследок ещё разок выдавила из себя вежливую улыбку и убежала. Было немного странно, что он ничего не сказал о её новой причёске, а она, замороченная разговором с ним, ничего не спросила, хотя, она видела, смотрел он на неё во все глаза.

В лифте нестерпимо разило одеколоном, и Лада чувствовала, что задыхается. До чего же несносны эти мужчины! Они думают, что стоит им напшикаться всякой дрянью, вроде этого душещипательного парфюма, как все их проблемы тут же сами собой разрешаться! А мысль посмотреть Стоунхендж показалась ей заманчивой. Будет потом, что рассказать её лучшему другу Марику Варшавскому; всякие тайны и загадки, чудеса и небылицы, раскопки и расследования – это его стихия. Едва лифт остановился на её этаже, Лада чуть ли ни опрометью бросилась вон.

В номере, стянув с себя омерзительно мокрые тряпки и не забыв тщательно запрятать под купальную шапочку кудряшки, она забралась под душ и вознамерилась простоять там долго-предолго или, по крайней мере, полчаса. Блаженствуя под душем, она даже впала в забытьё, чувствуя, как от усталости у неё слабеют коленки. Но тут, пробудившись внезапно от дремоты, она услышала сквозь шум воды стук в дверь. Семён! Это мог быть только он, ибо фрёкен Агнес только что отправилась рыскать в поисках новых впечатлений, напялив по случаю дождя поверх шуршащего шёлкового платья плотной вязки гарусовую кофту, и, кроме того, она никогда не стучала – ей это и в голову не приходило, а всегда пользовалась своим ключом. А вышколенному обслуживающему персоналу строго настрого запрещалось появляться в номерах в присутствии постояльцев.

Кое-как обтерев себя полотенцем, Лада наспех завернулась в халатик, не преминув, однако, выпустить на волю свои струящиеся локоны. Так и есть – Семён! Но вы бы на него посмотрели – в таком бесшабашном виде Лада его ещё никогда не видела! В левой руке он держал бутылку настоящего французского шампанского – наверняка прямиком из самой Шампани, в правой – невообразимых размеров букет, а в зубах, как симпатичная болонка в рекламе — газету “АиФ”, — огромную шоколадку.

— Пустишь? – Семён перестал паясничать и переложил шоколадку в ту руку, где была бутылка шампанского.

Нет, она ничего не имела против глоточка чего-нибудь усладительного и кусочка сладенького, и поэтому его впустила. Но вот букет – охапка чайных роз? В номере нет ни одной вазы – куда она их поставит? Они же, бедненькие, завянут!

— Заходи, — у Лады невозможно застучало в висках, она даже испугалась, что Семён услышит этот позорный стук.

Сейчас что-то будет… Не может не быть…

— А у тебя красиво…

Семён с интересом разглядывал её апартаменты.

— А где соседка?

— Не знаю… Вышла погулять… Мы с ней почти не встречаемся. Наши жизненные циклы не совпадают: когда я сплю – она живёт полной жизнью, она ложится спать – встаю я.

— Да… Бойкая девица!

— Девица! – Лада хмыкнула. – Видел бы ты эту девицу… По возрасту она приблизительно между моей мамой и бабулей, а по темпераменту обгонит и их обеих, и меня в придачу.

Лада видела, что Семену ровным счётом наплевать и на фрёкен Агнес, и на её возраст, и на её темперамент. Тем не менее, она вежливо сплетничала – тянула время, как она сама себе призналась, а Семён ей ещё и поддакивал.

— Все там будем… Она торопится жить, пока не поздно. Что – профессионалка? Приехала на заработки?

Какая такая профессионалка? О чём это он? А-а-а! Об этом самом! Фрёкен Агнес – путана?! Ну, насмешил! Это фрёкен Агнес-то профессионалка? Хотя, если хорошенько подумать… Эти её умопомрачительные мальвиньи волосы, этот вызывающий макияж, духи, «шпильки», гламурные ридикюли и всегда такой удручённый вид – всё сходится и даже ничего подгонять не надо. Как в аптеке, сказал бы её лучший друг Марик Варшавский, всё на своих местах, и ни одной лишней детали. Нет, всё равно – в её возрасте это невозможно! И всё-таки… Нет, она скорее любительница, нежели профессионалка. Хотя откуда Ладе знать?

— А я один-одинёшенек…

— Ну да? За что же тебе такие привилегии?

— А я обаятельный. Обаял администраторшу на «reception»е, она и поместила меня жить в одиночный номер. Ненавижу жить с чужими мужиками! Потными, вонючими, прокуренными… А если вдобавок ещё какой-нибудь алкаш попадётся?

О! Как Лада его понимает! – её саму всегда с души воротит от этих чудовищных запахов мужской парфюмерии – пусть это трижды дорогущий, такой — растакой одеколон, пусть даже сам “Кензо”!

— … А ещё знаешь, Лада, они по ночам храпят!!!

Ну откуда ей знать? – ведь она никогда не спала рядом ни с одним мужчиной. Но совершенно необязательно говорить об этом вслух.

Лада почти не слушала Семёна: взбаламученная кровь била ей в барабанные перепонки; она, как неприкаянная, торчала у окна, время от времени теребя непослушными пальцами воротничок-шальку своего махрового халатика, и улыбалась невпопад дикой, отсутствующей улыбкой. А почему стало вдруг так тихо? – даже дождя за окном не слышно. Лада оглянулась и отдёрнула шторы. Какая бездонная ночь… Тихая и коварная, несущая погибель… Как морская пучина, как глубокий-преглубокий колодец, как омут на Амударье – в таком омуте, тихом и коварном, давным-давно утонула мамина подруга Валя Омельченко: просто тихо — мирно вошла в воду на глазах у всех и не вернулась, даже тела её не нашли. Аксакалы тогда говорили – а им полагается верить, — что её утащил в своё логово сом-людоед. Огромный, трёхсоткилограммовый, он поселился в этой излучине чуть ли ни во времена Тимуридов и питался исключительно коровами, лошадьми, рыбаками, а если повезёт, то и юными прекрасными девами. Господи, страсти-то какие! И какой только чуши не отыщется в её бедной головушке! Нашла о чём думать! Надо бы куда-то пристроить розы; если хорошенько поискать, может, и найдётся здесь подходящий сосуд, а то ведь завянут, бедняжки!

Рачительные мысли о цветах, как ни странно, заставили её вспомнить и о Семене. И тут вдруг она почувствовала на своих волосах сначала его широкие и тёплые ладони, а потом его нежные губы. Боже милостивый! Как вовремя она сделала новую причёску, а не то целовать бы ему сейчас её “сявые”, как говорит её знакомая парикмахерша Аня, волосёнки! Она резко обернулась, подавив в себе желание ехидно улыбнуться. А какие у него, оказывается, навороченные туфли – судя по всему, из первоклассной кожи, лёгкие и мягкие, как индейские мокасины. Интересно, где он такие раздобыл? В Ташкенте таких днём с огнём не отыщешь. Потом близко-близко рядом с собой Лада увидела его васильковые, широко распахнутые глаза, и его пушистые ресницы, и мягкий, ярко-розовый, как у ребёнка, рот с ямочкой на нижней губе, и лёгкую щетину, слегка пробившуюся над верхней губой. Только зачем он, глупенький, старался заглушить запах пива мятной жвачкой? Она ничего не имеет против пива…

За окном уже давно не видно ни зги. Не было ни её сиятельства достопочтенной Луны, ни звёзд, и даже прожекторы погасли. Они лежали рядышком на кровати – голые, перламутровые, залитые молочным сиянием ночника: Лада навзничь, разглядывая потолок, а Семён плашмя, уткнувшись лицом в её рыжую копну. На полу враскорячку валялись его навороченные туфли – мягкие и лёгкие, как индейские мокасины. Рубашку и брюки Семён сбросил в кресло, а Ладин махровый халатик пушистым зверьком распластался на маленьком столике у окна. И весь этот безалаберный антураж как нельзя лучше подходил к тому, что творилось у Лады в душе.

— Семён, какой ты большой… Ты меня раздавишь! – Лада будто издалека слушала свой голос, и не узнавала его; и этот чужой женский голос ей нравился: был он грудной, слегка капризный, но ласковый и милый.

В самом деле, сто килограммов живого веса – это не шутки!

— Нет, Лада, не раздавлю. Я осторожно. Лада, Ладушка… Какая же ты сладкая…

Откинувшись на подушку, Лада слушала нежное бормотание Семёна, вскоре сменившееся мягкими ритмичными вздохами и всхлипываниями, пока и они не потонули в беспредельном и всепоглощающем наслаждении…

Какая бездонная ночь… Как морская пучина, как омут на Амударье… Они всё говорили и говорили о разных пустяках, а главного Лада никак не решалась сказать.

— Семён, подожди! Дай сказать… — начинала Лада и замолкала, не зная, продолжать или нет.

Нет, раз уж начала, голубушка, надо добить эту тему до конца, как сказал бы её лучший друг Марик Варшавский.

— …Семён, я знаю, все женщины так говорят и им никто не верит… Это даже стало притчей во языцех… Но в данном случае так оно и есть! Это правда: ты мой второй мужчина в жизни. Так уж получилось… — прозвучало это так, как будто она оправдывалась. – Я тебе уже говорила, что у меня есть дочь, – значит, я далеко не девочка, но всё у меня с ним закончилось восемь лет назад, едва успев начаться, и с тех пор у меня никого не было. Вот! Теперь ты про меня всё знаешь.

Она вовсе не кичилась своей неопытностью в любовных утехах – просто считала своим долгом предупредить, что любовница из неё стрёмная. Пусть заранее знает и не рассчитывает. Никто не домогался её любви – это да, но, с другой стороны, она считала, что выставлять напоказ свою почти девичью невинность, будто это невесть какой неприступный бастион, — верх пошлости!

Семён молчал; думал или спал – она не знала. Зачем она это ему сказала? Сказала и ладно! А если бы не сказала, то это мучило бы её дальше, как мучило все восемь лет, делая её ущербной в своих глазах; лучше уж сделать и сожалеть об этом, нежели сожалеть о том, чего не сделала. Так по крайней мере учил их на семинарах по психологии доцент Вл. Н. Беленький.

Семён молчал. Затаившись и чуть привстав на локте, она ждала и впивалась глазами в его лицо, в его закрытые глаза, но ни один мускул не дрогнул на его невозмутимом лице. Наконец, она рухнула ничком и уткнулась в его плечо.

Только тогда Семён очнулся и начал гладить её по голове.

Вовсе не обязательно – она и не думала плакать!

— Лада, Ладушка… Где ты была?

— А что? – глухо отозвалась Лада.

— Ничего, просто интересуюсь.

— А-а. Ездила в Пейнтон делать причёску.

— Волосы у тебя классные… — своей могучей ладонью – такой широкой, что она запросто закрывала её узкое личико, он водил по её рыжим волосам; они приятно пахли дождём и свежестью. — …Я не о том. Где ты была раньше?

— А разве я тебе не рассказывала? Я была в одном чудном городке. Он называется Адамсфилд – Адамово поле. О! Жила я там у безумной валлийки и познакомилась с одной русской душою англичанкой; её бабушка была родом из Ленинграда. А мама у этой русской англичанки зовётся Сесил Сеймур, она местная светская львица, аристократка до самых кончиков пальцев, и её имя не сходит со страниц светской хроники…

Это было нечестно с её стороны, но для красного словца не грех и немного приукрасить. Ничего! От этой Сесил Сеймур, которую ни Лада, ни Семён никогда в глаза не видели, и вряд ли когда-нибудь увидят, не убудет…

— Лада! Где ты была все эти годы? Лада, ты знаешь, мы с тобой соседи! Я тоже живу на Шота Руставели – моя квартира как раз над “Академкнигой” – и ни разу мы с тобой в Ташкенте не встречались!

Она и сама об этом думала… Просто поразительно! Уму не постижимо! Первая встречная англичанка оказывается с русскими корнями, а первый встречный попутчик – сосед. Её лучший друг Марик Варшавский сказал бы, что тут не обошлось без подтасовки фактов.

Какая бездонная ночь… Слепая, безмолвная и беспощадная… В номере было душно и влажно, так как, заботясь, чтобы её не просквозило, Семён не позволил ей открыть окно, и Лада, откинув невзначай волглые простыни, уселась на край кровати, машинально бросив взгляд туда, где в темноте проглядывалось очертание мощного тела Семёна. И тут же ощущение сладкой неги моментально испарилось, а готовая сорваться с языка милая чушь, вроде: “вот душегубка! а не выпить нам ли ещё шампанского?”, комком застряла у неё в горле. Первобытный живой страх ознобом пробежался у Лады по спине, а затем схватил и больно стиснул её сердце.

Спохватившись, Семён прикрылся, но было уже поздно.

— Семён, кто тебя так? – сердце подсказывало ей совсем другие слова, но она невнятно прошептала эти.

— «Духи».

— Чьи духи?

Лада не понимала.

— Не «чьи духи», а «духи» – душманы…

“Вот оно что. Он воевал в Афганистане, а «духи» – это враги…”

Левое бедро Семёна – сильное, прямое и стройное – было сплошь покрыто густыми волосами, а правое – такое же сильное, прямое и стройное – было истерзано, искалечено жуткими белёсыми шрамами и багровыми глянцевыми рубцами.

— Ты воевал в Афганистане?..

Лада почувствовала, как в её скованное ужасом сердце вливается неизъяснимая тоска, и оно, переполненное, исходит болью и нежностью к этому могучему, только что ставшему ей родным и близким, человеку. Откинув простыню, ни разу не моргнув и не отводя глаз, Лада сначала долго смотрела на эти чудовищные в безжалостном свете ночника рубцы и шрамы, затем медленно-медленно, слегка касаясь, провела рукой по его бедру и в полном потрясении прижалась к нему губами.

— Лада, не надо. Я стесняюсь… — Семён неожиданно заартачился и попытался её отстранить, но она не далась и только всё сильнее и сильнее прижималась к нему то щекой, то губами, а её нерастраченная нежность разливалась миллионами поцелуев.

— Лада, я тоже должен тебе всё сразу выложить…

О, как бесконечно тяжело было ему стыдиться своего искалеченного тела и всё время быть начеку, с ужасом представляя, как его зверские увечья выйдут наружу.

— …Это ещё не всё… Посмотри сюда!

Наконец, собравшись с духом, Семён резким движением приподнял вьющийся на виске вихор, предъявив ей свою корноухость. Не в силах видеть этот ужас, Лада сначала даже зажмурилась и от испуга так закусила губу, что та стала рьяно кровоточить, наполняя Ладин рот вкусом собственной крови, терпким и солоноватым. Пытаясь спрятать навернувшиеся слёзы, Лада затаила дыхание и крепко-прекрепко прижалась щекой к тому месту, где среди кроваво-красных глянцевых бугров зияла чёрная прореха, наскоро и практически без анестезии заштопанная в антисанитарных условиях полевого госпиталя, чувствуя, как на шее у Семёна трепещут и надуваются жилы, а по щеке пробегает судорога призрачной боли.

Сглатывая накопившуюся во рту горечь с мерзким привкусом собственной крови, Лада зашептала:

— Семён, хороший мой, родной мой, милый мой Семён… За что они тебя так?

И в этот самый момент в ней что-то вспыхнуло, словно она невзначай заглянула в тёмную бездну и обомлела, ошарашенная её глубиной.

— Ни за что. На войне как на войне. Или, если хочешь, за то, что я защищал то, что считал по праву своим. Теперь ты всё видела и давай больше не будем об этом. Я как красная девица стесняюсь своих телесных недостатков, — с отчаянием в голосе умолял её Семён. – А если тебе уж очень неприятно, тогда…

Он не договорил. Он и сам не знал, что – тогда. Но если она скажет: топай отсель, он встанет и уйдёт. Так-то. И поделом ему!

Но от Лады так легко не отделаешься. Она уже сумела справиться со своим страхом и унять отдававшийся в висках бешеный стук сердца. Теперь она думала только о том, как бесконечно он ей дорог, и что бы ей такое сделать, чтобы он это понял и почувствовал.

Семён видел, что с Ладой творилось что-то неладное, неописуемое, – с другими обычно бывало то же самое. Видел он и её переполненные слезами, лихорадочно блестевшие глаза, но любопытства и гадливости, которые он привык читать в чужих глазах – и даже в глазах своей сердобольной сестрицы Натальи, – не было в них и в помине! Мимолётное выражение дикого ужаса сменилось бесконечным состраданием.

“Возьму твою боль”, — сколько раз слышала Лада от своей бабули, когда она, маленькая, лежала в своей детской кроватке и температурила, это старинное кавказское заклятие, которому ту научила соседка – старая Саркисяниха.

“Возьму твою боль, всю, до остатка, вплоть до последней капли, ничего не оставлю…” – шептала Лада, впиваясь губами в кроваво-красные рубцы, и острая жалость к Семёну саднила ей грудь.

“Возьму твою боль…” – лихорадочные мысли кружились у Лады в голове, но никакие иные слова не шли ей на ум; и она, вся дрожа, будто заморенная голодом беззубая нищенка, с лютой жадностью набросившаяся на чёрствую краюху хлеба, впивалась и впивалась своими кровоточащими губами то в мягкий, податливый рот, то в горящие огнём щёки Семёна, то в его изувеченное бедро. И вот тогда-то она и призналась себе: а ты, прелесть моя, Лада Коломенцева, доигралась – ты полюбила! Всё, кончилась твоя лафа.

Вот так: взяла и полюбила!

Теперь Лада уже точно знала, что то чувство, что в ней недавно вспыхнуло, когда она впервые прижалась губами к его зардевшейся от смущения щеке, и называется беззаветной любовью. И всё, что ещё оставалось, от её былого девичьего высокомерия и чванства, и бахвальства – всё грянуло оземь и разбилось вдребезги, словно низложенный идол; всё умерло, сгинуло, и улетучилось, и обратилось в прах. Как в том анекдоте, рассказанном ей её лучшим другом Мариком Варшавским: «Ашотика маленького знаешь? Умер!»; и теперь она как брезгливая кошка в знак пренебрежения отрясала этот прах со своих ног, уничижительно каясь и клянясь Богом, что больше ни-ни!.. Лада Коломенцева, отрекаешься ли ты от своих прежних богов? Отрекаюсь! Клянёшься ли ты впредь не рубить сплеча? Клянусь! Клянёшься ли ты навеки забыть свою несокрушимую, как божий дар, гордыню? Клянусь!

А потом другая, ещё более ужасающая мысль стрелой пронзила ей мозг: а ведь его там могли убить! Будь проклята эта война! Будьте прокляты все войны на свете!

— Семён, а ты долго воевал?

— О! Очень долго! Целых четыре дня!

— Четыре дня… А что случилось потом?

— Потом «обменяли хулигана на Луиса Корвалана…» — на мотив задорной частушки неуклюже пропел Семён. — …Только нас, хулиганов, было шестеро советских солдат, а Луисом Корваланом была одна важная моджахедская «шишка». За его освобождение и заплатили моим ухом. Здорово – правда? Большая честь для моего уха… Да, совсем забыл… Ещё сунули медаль в зубы и по-быстрому отпустили домой. Вот оттуда я и вывез своего Ермака. Знаешь, Лада, меня всё время мучает один вопрос: а куда моё ухо дели потом? Выбросили на помойку или оно, заспиртованное, хранится где-нибудь в подвалах КГБ, то бишь, теперь ФСБ? Вот было бы здорово, если бы лет эдак через сто рассекретили архивы и прислали бы моим пра-пра-правнукам подарочек. Получите, распишитесь: ухо вашего пра-пра-прадеда – ветерана войны! А ещё будет лучше, если его сдадут в какую-нибудь кунсткамеру и будет оно красоваться – ухо советского солдата! – среди других заспиртованных уродцев…

Фантазия Семёна, казалось, не знала границ, зато Лада чуть не рыдала. Он ещё шутит! Как он может так шутить?! Вот тебе и «Джордж из джунглей», вот тебе и «выпендрюжник», вот тебе и «скучающий сибарит»… Она уже давно поняла, насколько он выше всех её ташкентских знакомых; ведь редко какому из современных избалованных мужчин выпадает такая блистательная возможность – побывать на настоящей войне, да ещё ухитриться остаться при этом в живых; точно так же редко какой из современных, воинственно настроенных женщин выпадает изумительная возможность лежать в жарких объятиях героя. И это были уже не девичьи грёзы, это был герой во плоти и крови. И этот герой, во плоти и крови, осыпал сейчас её, Ладу Коломенцеву — беспечную и беззаботную, простую ташкентскую журналистку, мать-одиночку, поцелуями, шептал ей на ушко всякую любовную дребедень, поил её не каким-то суррогатом, а настоящим французским – прямиком из самой Шампани! – шампанским, всячески ублажал и охмурял её, а она, дура дурой, идиотка несчастная, больше ни о чём, кроме этих ужасных кроваво-красных рубцов и думать не могла.

Вот таким образом и закончился этот многообещающий, долгий-предолгий день; под утро, когда чуть забрезжило, и смущённый рассвет тайком заглянул к ним в окно, Семён ушёл к себе, дабы не напугать своим присутствием эту старую развратницу фрёкен Агнес. Лада, задрапировавшись наскоро в халатик, проводила его до лифта, и там, потянувшись и привстав на цыпочки, ещё раз громко чмокнула его в щёку – ту самую! – а он на секунду прижал всю её к себе. Краем глаза Лада с ехидцей наблюдала, как у дежурной по этажу, коротавшей долгую ночь за толстенной книгой, от вида этой сладкой парочки отвисла челюсть, и глаза полезли на лоб. Это была та самая дежурная, тётушка постфертильного возраста, – настоящий мастодонт в кашемировой юбке! – что каждый раз, когда Лада с независимым видом проходила мимо, немилосердно тиранила её укоризненно-навязчивым взглядом, напоминая сдать ключи от номера на пост. Пускай теперь смотрит сколько угодно и завидует, какого красавчика Лада провожает на рассвете. Да у неё самой, лишь только она взглянет на Семёна, такого красивого, могучего и родного, захватывает дух!

Всё ещё некрасиво шмыгая носом и жарко дыша, Лада вернулась к себе. Хватит нюни распускать! Быстро умой свою распухшую сопливую моську и шагом марш спать!

На подушке всё ещё оставалась тёплая вмятина от его головы. Лада осторожно опустилась навзничь – уже давно у неё невозможно раскалывался затылок – и тупо уставилась в потолок. Внизу живота сладко ныло – как у подверженной самым дурным инстинктам собаки после бурной сцены любви.

Прошлым летом Лада целую неделю провела на даче у стариков Варшавских, не сумев отвертеться от чересчур навязчивого гостеприимства – поистине еврейского! – Мирры Ароновны. По вечерам, отужинав от души и взяв по пиву, они с четой молодых Варшавских, исполненные упоительного барства и томной лени, усаживались рядышком на широком деревянном крылечке, подстелив под себя плоские миткалевые подушки с чередующимися тёмными и светлыми полосками, и взирали на закат. Сюда же, появившись вдруг откуда-то из мглистых уголков сада, вскоре после заката приходила Дульцинея, собака стариков Варшавских, – огромная белая метиска с изящными манерами и блудливым блеском в глазах. Дульцинея была “несколько любвеобильна”, о чём, потупившись от смущения, поведала Ладе на ушко Мирра Ароновна, и потому дни напролёт проводила в любовных играх с соседскими кобелями. Но «девочка не виновата», во-первых, у «девочки» дурная наследственность, а во-вторых, у «девочки» её законная, Богом придуманная, течка; Мирра Ароновна во всём потакала своей любимице – “младшей доченьке” и, бросив свои дела, всегда торопилась приласкать её, а та, глухо и удовлетворённо урча, валилась у порога на круглый домотканый коврик с проплешинами от подошв, задирала к потолку все свои четыре лапы и выписывала ими в воздухе незамысловатые антраша.

Лада подумала, что как раз сейчас она очень похожа на пресыщенную, развалившуюся на веранде кверху брюхом любвеобильную Дульцинею, и застыдилась самою себя, будто её застали за чем-то непотребным. Она перевернулась на бок, и ещё долго лежала оцепенелая, как пришибленный, затравленный зверёк, съежившись в трогательный комочек и лицезря пространство возле того места, где на подушке была вмятина, а страшная картина под названием “Семён в руках афганских нелюдей” снова и снова рисовалась её чересчур развитому воображению, снова и снова кинжалом поражая её в самое сердце. Кто совершил столь чудовищное злодеяние? Кто посмел? Она ещё час или два кряду лежала и думала, отупело глядя в стену, пока сон не сморил её, а тусклый, ленивый свет утренней зари нехотя разливался по комнате.

Лада уснула, так и не додумав до конца, почему, чтобы познать любовь, ей, Ладе Коломенцевой — обыкновенной девочке из обыкновенной семьи, безвестной ташкентской журналистке, в меру ленивой и в меру любознательной, живущей себе припеваючи в своём узком мирке, очень быстро заражающейся новыми идеями и также быстро остывающей и как должное воспринимавшей то, что все с ней нянчатся, пришлось прикоснуться к совершенно иному, чуждому ей миру, куда непосвящённому хода нет: миру, где царят хаос и безумие; миру войн и страданий; миру крови, смерти и грязи; миру на грани сна; миру героев и сумасшедших идеалистов. Из этого, иного мира — мира вершителей истории, был её второй дед – Герой Советского Союза Кирилл Коломенцев; из этого мира была её питерская бабушка – блокадница, её бабуля Катя, жизнь посвятившая памяти погибшего мужа; в этот безумный мир, сама того не желая, попала её соседка Эмма Саркисян, так нелепо погибшая недавно в Чечне; из этого мира был и он, Семён Абрикосов – её первый встречный попутчик, в одночасье ставший любимым и навеки родным.

И если от отца ей в наследство достались упорство и целеустремленность, а от мамы – привлекательная внешность, изящная фигурка и спесивость характера, а также уравновешенность поровну с беспечностью, то, что за скверную шутку сотворила с ней жизнь, наградив её, Ладу Коломенцеву, одними лишь глупыми повадками, и не пустив её в этот иной мир – мир настоящих мужчин и самоотверженных женщин? И для чего её бедная забубённая головушка напичкана лишь всякой чепухой, почерпнутой то ли из книг и газет, то ли из её родимого журнала “Альфа и Омега”, вот, например, как эта: кто она – малая частица вселенского духа, единого и бессмертного, временно вселившаяся в бренную оболочку, или оболочка, населённая духом?

И самой главное: как ей, Ладе Коломенцевой, жить дальше с этим ощущением ужаса в груди, в какое повергла её сегодняшняя длинная-предлинная ночь, — такая бездонная, тихая и коварная, несущая погибель?.. Сердце её ныло, а она ждала, когда же эта боль хоть немного отпустит её, чтобы она могла как следует подумать и что-то для себя решить..

И ещё одна мысль, примитивная и неуловимо-приятная, кружилась у неё в мозгу. Стоунхендж! Сегодня они вместе поедут в Стоунхендж! Так обещал Семён. Но прежде он мягко и ненавязчиво, глядя на неё обезоруживающим взглядом – о! как он умеет это делать! – потребовал, чтобы она хорошенько выспалась. И хотя сон не шёл к ней, – какой, к чёрту, тут сон, когда солнце уже туго выстрелило из-за горизонта, и слабый рассвет наползал на побережье? – она кротко и уступчиво пообещала поспать часок-другой.


Глава 16



В отличие от Лады, которая с посторонними всегда держалась сдержанно и корректно, а очень часто даже надменно и холодно, выдавая себя за тихоню и нелюдимку, хотя вовсе таковой не являлась, Семён даже здесь, в благовоспитанной Англии – стране с церемониями и традициями, легко заводил новые знакомства; в этом ему помогали не только его отличный английский (на одном языке далеко не уедешь), но и доверчивый, искренне заинтересованный взгляд, открытая нараспашку душа и спокойный нрав; таких, как он, бывает обычно трудно чем-нибудь удивить, но зато почти невозможно вывести из себя. На пляже, в лифте или ресторане Семён то и дело кивал кому-то головой, здоровался и перебрасывался шутками, а потом, наклонившись к обескураженной Ладе, переводил шутку для неё, чтобы и она тоже посмеялась вместе со всеми. Ладу даже несколько шокировало это скороспелое панибратство, но таков уж был стиль его жизни – непревзойдённость в общении. И хотя Семён никогда и никому не позволял на себя наезжать, с ним всё равно было легко и запросто общаться, несмотря на весь его внешний лоск, так как питавшим к нему абсолютно искреннее расположение собеседникам и в голову не приходило пыжиться и из кожи лезть вон, чтобы казаться интереснее, чем они были на самом деле.

И всё же главной и всепоглощающей страстью Семёна были отнюдь не многочисленные друзья — приятели и даже не его работа в Институте ботаники, а Ермак; о нём и только о нём он мог говорить с Ладой часами не умолкая. И каждый раз Лада поражалась – откуда у такого могучего человека такое мягкое сердце? А ещё Семён знал наизусть не только русские, но и латинские названия всех в округе растений (и он смел утверждать, что он отнюдь не ботаник!), плавал если не как Бог, то лучше всех на пляже, – это точно, успел за свои тридцать лет основательно поездить по миру, однажды, будучи ещё студентом — первокурсником, с группой таких же, как он, салаг, даже совершил набег на «крышу мира» — Памир, а за рулём своей “Нивы” исколесил вдоль и поперёк едва ли не всю Среднюю Азию. И Лада вовсе не в шутку полагала, что именно последнему обстоятельству он был обязан своей непревзойдённой способностью быть со всеми подряд на короткой ноге: ведь, во-первых, именно в дороге любая незначительная встреча вполне могла обернуться тесным знакомством и даже дружбой; а во-вторых, даже если водилы — дальнобойщики и прочая отпетая шоферня держали Семёна за своего, и, встретив на трассе, отдавали честь, значит, перенятые у них замашки рубахи-парня были для него так же естественны, как есть, пить и дышать.

Однажды за обедом их сотрапезниками в ресторане, устроенном на открытом воздухе, оказалась суматошная семейка из Греции: смуглый, обросший густой шерстью папаша в блейзере изумрудно-зелёного цвета и чёрных мешковатых штанах не по размеру с внешностью денежного мешка вроде Аристотеля Онассиса и с соответствующими повадками, разодетая в пух и прах экзальтированная мамаша с ястребиным носом и причёской валиком, по форме напоминающим вытянутую краковскую колбасятину, и четверо кудрявых крикливых сорванцов мал мала меньше. Своим задорным и непосредственным поведением это семейство привлекало внимание всего ресторана: пока папаша-грек, шумно отдав кое-какие распоряжения мамаше-гречанке, отлучался в бар, чтобы там, в тиши, глотнуть что-нибудь прохладительное — а отлучался он довольно-таки часто, — она глаз не спускала с оравы непосед, пытаясь собрать их в кучу.

— Смотри, смотри! Они же сейчас опрокинут вон ту мадам с подносом! – не глядя на Семёна, громко зашептала восторженная Лада. Она даже отложила в сторону вилку, с интересом наблюдая, как эти несносные сорванцы только и ждут удобного случая залезть куда ни попадя.

Случай представился: сомлевшая на солнцепёке гречанка на миг – всего лишь на один короткий миг! – потеряла бдительность, и этим не преминул воспользоваться её трёхлетний ангелочек. Он как бы невзначай просунул свою вихрастую головку меж двух мраморных балясин балюстрады и намертво там застрял. Мгновенно выскочив из-за стола, обезумевшая гречанка заорала таким нечеловеческим голосом, что у Лады остановилось сердце, а карапуз от истошного крика матери жалобно захныкал: ему, как испуганному волчонку, попавшему в капкан, было и больно, и страшно, и невдомёк, что стоит ему своим хрупким плечиком чуть податься вперёд, как он тут же кубарем полетит вниз – прямиком туда, где из воды торчали жуткие железобетонные сваи. Зал ахнул; Ладу обуял дикий ужас, и она застыла, боясь даже шелохнуться; а Семён – её ненаглядный Семён, её возлюбленный, её герой! – хладнокровно оценив обстановку, в два счёта оказался возле малыша. Одной рукой держа его за ноги и перевесившись через балюстраду, другой рукой он схватил беднягу мёртвой хваткой и бережно вытянул наверх. Когда бедный детёныш был спасён и передан из рук в руки рыдающей во весь голос матери, она наградила его таким тумаком и так оттаскала за вихры, что кроха света белого не взвидел, а Семён всерьёз подумал, не отобрать ли его, брыкающегося и упирающегося, назад. Гречанка ещё долго не могла успокоиться; всхлипывая, причитая и раздувая широкие ноздри, она то в сердцах прижимала своё сокровище к груди, то набрасывалась на других своих детей, немилосердно раздавая налево и направо тяжеловесные звонкие шлепки и оплеухи, так, чтобы досталось всем поровну. У Лады, наконец, отлегло от сердца, и она стояла в сторонке, исполненная гордости за Семёна, а невесть откуда взявшиеся метрдотель что-то горячо шептал тому на ухо. Спотыкаясь и ругаясь на чём свет стоит, подбежал «крутой» папаша-грек; ему, по всей видимости, уже успели доложить, и теперь, найдя всё своё семейство в полном составе, он лишь добавил перцу, отвесив каждому из сорванцов по затрещине, а затем в упоении набросился на жену. Однако мир вскоре восторжествовал.

Метрдотель ещё какое-то время околачивался возле Семёна, то пожимая ему руку, то похлопывая по спине, то просто заискивающе заглядывая в глаза, пока Семён не догадался, многозначительно хмыкнув, наклониться к Ладе и громко ей пожаловаться:

— Вот достал! Теперь он не успокоится, пока не выживет нас отсюда! Не люблю я эти дела…

Потом выяснилось, что подобный инцидент у них уже случался в прошлом году; правда тогда для вызволения маленькой глупышки пришлось вызывать спасательную бригаду из Пейнтона.

«Не люблю я эти дела…» Вот так: сам себе человек, “эти дела” Семён не любил, а любил он, как Лада в два счёта со свойственными ей прямотой и напористостью выяснила, тихие, немноголюдные пикники, где можно, запрокинув голову, полежать и помечтать в одиночестве; любил негромкую, слегка сентиментальную музыку и песни Меладзе; любил запах зажженных свечей; любил шелест осенних листьев под ногами и хруст первого снега; любил смотреть на мерцающий огонь в костре; любил предновогоднюю кутерьму с ёлками, подарками и ароматом домашних пирогов; любил поздние дыни – «красномяски» со слегка хрустящей мякотью; наоборот, не любил хурму, даже хвалёный сорт «шахиня», — всё равно она вяжет и от неё «язык становится как тёрка», и на дух не переносил, просто органически не переваривал чесночное зловоние; любил торт «Жозефина» с яблочным наполнителем и кремом со сгущёнкой (Ладин же любимый торт — только представьте себе! — был «Наполеон», если у него вместо крема один слой промазать каким-нибудь кисленьким повидлом, лучше всего – абрикосовым; ну чем не небесное знамение?!); любил, так же как и Лада, их шумную, процветающую, по-азиатски немного взбалмошную улицу; из замухрышки Дачной – Боже! какой никчёмностью веяло от этого названия! – застроенной убористыми глинобитными лачугами, она, выбившись в люди и получив респектабельное имя Шота Руставели, претерпела поистине овидиевы превращения, вскоре став надменной и манерной воображулей, и всё продолжает хорошеть день ото дня, фасоня своими нарядными, с ажурной лепниной и навесными балкончиками домами, своими богатыми магазинами, своим новеньким помпезным фонтаном – символом благополучия и состоятельности, и, чем может похвастать даже далеко не каждый проспект или бульвар, своим собственным памятником.

— Представь, Лада, мы с пацанами, сбежав с уроков, прятались на чердаке нашего дома и от нечего делать по очереди расстреливали памятник из рогатки: кто не попал – тот мазила, а кто попал «в самое яблочко» – ну, ты понимаешь куда! – тот герой.

А ещё, совсем как Лада, в седьмом классе Семён собрался то ли на БАМ (общеизвестное веяние того времени), то ли куда-то ещё, теперь уже и не вспомнить — куда, но был вовремя рассекречен и остановлен (явно безответственный поступок, если учесть, что сделалось тогда с его матушкой, когда он практически был снят с поезда); совсем как Лада, ни разу не ездил на хлопок – Бог миловал; совсем как Лада, фанател в своё время от песен Виктора Цоя и «Машины времени», а немного после его прямо выворачивало наизнанку от заезженной мелодии «Ламбады»; совсем как Лада собирал по своему околотку бездомных котят — «тошнотиков» и пристраивал их в «хорошие руки»; и совсем как Лада, абсолютно не переваривал шумные пьяные застолья.

Оба они, как выяснилось, в одно и то же время посещали один и тот же Дворец пионеров: только Семён – студию «начинающих кулибиных», а Лада – кружок юнкоров, где все поголовно девочки были влюблены в руководителя кружка — умницу и красавца Петровича и все наперебой старались ему угодить. (Как ремарка: все, кроме Лады; её сердце тогда было безуспешно отдано другому, но вовсе не отцу Вероники, который в её жизни появится несколько позже. Тогда же ничего особенного с ней и не случилось, просто кое для кого она стала тем самым воздушным шариком из известного анекдота, который вернули обратно в магазин, потому что он, понимаете ли, «не радует». Вот такая ничем не отмеченная пустопорожняя страсть. С кем не бывает?)

Кроме того, когда они вместе с Семёном трапезничали, её ну ни капельки не раздражали издаваемые им звуки, даже если он со смаком уплетал какое-нибудь диковинное заморское кушанье (самая немудрёная проверка на совместимость).

И у них была одна и та же группа крови – третья, резус-фактор положительный!

Почём знать, скорее всего, они с Семёном даже учились бы в одной школе, а может, и в одном классе, если бы заботливой Ладиной мамочке Забаве не пришла в голову гениальная идея определить свою умненькую и не по возрасту смышлёную доченьку в другую, более престижную по её мнению школу.

А ещё Семён любил заплывать с Ладой далеко-далеко от берега – подальше от чужих назойливых глаз и, отдавшись на волю случая, покачиваться на волнах: Лада, естественно, — на зыбком надувном матрасике, Семён – рядом, как рыба-прилипала. Пристрастившаяся к этим дальним заплывам Лада знала, что после прелюдии – их любовного воркования, звучавшего попеременно то в настойчивых, то в жалобных тонах, последуют неизменные поцелуи: сначала – шутливые и солёные, пахнущие морем и забавлявшие их до смеха, потом настоящие, недвусмысленные… Потом шаловливые руки Семёна попытаются невзначай столкнуть Ладу с качающегося на волнах матрасика, но Лада цепкая, и даже после вскруживших ей голову поцелуев её просто так не проведёшь: глубина здесь порядочная, и мало ли что там может плавать под ними… Потом губы Семёна становятся всё ласковей, а руки всё настырней… Холодные как ледышки, всё настойчивей они ходят вдоль Ладиного разгорячённого, залитого полуденным солнцем тела. У Лады всё сильней и сильней стучит в висках, а нежная голубая жилка над левой бровью трепещет и бьётся, готовая вот-вот разорваться, и кровь всё быстрей и быстрей бежит по венам, пробуждая неукротимое желание. Потом вдруг как-то сами собой развязываются тоненькие шнурочки на её купальнике; разумеется, Лада протестует, но слишком вяло и деликатно, и каждый раз она слишком поздно спохватывается и переживает, как бы невзначай чего-нибудь не утопить. Но Семён решительными поцелуями отметает любые её сомнения. А потом ей уже не до купальника… Мурашки бегут по её жаркому телу; Лада млеет, заводится и разливается в блаженном забытьи; впрочем, преисполненная жалости к Семёну, она ещё успевает подумать: “Бедненький, а как же он?..” Но на все доводы Семёна, что их никто не видит, разве что какой-нибудь извращенец на яхте подсматривает в подзорную трубу, и что они это «сделают по-быстрому», Лада как упрямая ослица неизменно отвечает:

— Нет, нет и нет!

Или:

— О! Мне не к спеху! У меня ещё впереди целых десять дней!

Десять дней… Девять дней… Неделя… Дни мчались со скоростью вихря; время, отмеренное путёвками на отдых, таяло как невесомое облачко; и только их обоюдное желание от раза к разу всё возрастало.

Невзирая на то, что отлучки фрёкен Агнесс продолжались, Лада по ночам теперь уходила к Семёну. Невыносимые горечь, боль и обида, видимо, навсегда поселившиеся в её душе в ночь, когда она впервые увидела то, вкривь и вкось заштопанное, жуткое багровое нечто, заставляли её сердце панически колотиться всякий раз, когда они оставались наедине. Но днём она никогда не давала им ходу – что толку, если она будет день и ночь лить слёзы, драть в клочья душу и пугать своим убитым видом не только Семёна, но и всю здешнюю публику. И если сам Семён держится так, что не ждёт и не просит ни у кого, в том числе и у Лады, ни сочувствия, ни снисхождения, то что же она будет лезть к нему со своим сюсюканьем? В конце концов, всему есть свой предел и свой выход из положения. И Лада последовала одной из основных женских заповедей: с глаз долой – из сердца вон! Чисто по-женски она теперь или крепко зажмуривалась, или попросту выключала свет; и, настроенная на минорный лад, нежно баюкая в темноте Семёна, она думала: вот была у неё в жизни одна сумасшедшая любовь – услада её сердца и владычица её души, её ненаглядная Вероника, и ей она готова отдать всё, что у неё есть, (и это безусловно так, и это незыблемая истина, и это разумеется само собой!), а теперь у неё появилась вторая любовь – Семён, и ему она готова отдать не только всё, что у неё есть, но в придачу даже то, чего нет! И, кажется, она стала понимать, что означает выражение: «я подарю тебе целиком всю Вселенную». При этих мыслях Ладу всегда охватывало ощущение бесконечного счастья. А какое блаженство было просыпаться утром и лежать рядышком с ним, зная, что впереди целый день вместе. А потом ещё и ещё…


Глава 17



Заполучив, во-первых, такие сногсшибательные рыжие локоны, а во-вторых, Семёна, озарённая любовью Лада теперь с утроенным рвением принялась фотографироваться, всюду таская с собой свой фотоаппарат. Они с Семёном уже далеко не по одному разу успели запечатлеть себя на фоне бушующего морского прибоя и ласкового штиля, на фоне буйно цветущей глицинии и под пальмой с чешуйчатым шероховатым стволом, на фоне беломраморной балюстрады в компании со взбалмошными чайками и у фонтана, в обнимку с резиновым плавательным кругом на фоне многолюдного пляжа и на гребне высокой волны, причём, Лада попеременно в обоих своих умопомрачительных купальниках, а Семён ещё и в позе играющего мышцами культуриста.

Когда до отъезда оставалось два дня, рыская по побережью в поисках животрепещущего кадра, они забрели в распростёршиеся вдоль взморья песчаные дюны; причём, столь дальнее паломничество они предприняли с единственной целью – отыскать в уединённом местечке, подальше от туристских троп, тот самый непорочный пейзаж из Ладиных грёз: прозрачное небо, яркое солнце, ласковый прибой, чистый песок, дикие скалы и одинокая сосна, приблудившаяся к одной из скал. Они с самого утра бродили, разувшись и чуть ли ни по уши завязая в песке, среди соснового молодняка и всё никак не могли выбрать; Лада в какой-то момент даже отчаялась: то небо в кадре получалось не таким ярким, как ей требовалось, будто его краски вдруг взяли и слиняли на солнце, то трава недостаточно искрилась и поблескивала росой, то скала попадалась не слишком живописная, то сосна выглядела уж очень ухоженно, а Ладе была нужна дикая и необузданная. Может, зря они ищут, и подобное вообще не существует в природе? Но Ладин разыгравшийся перфекционизм плюс её бьющее через край упрямство – это чистое наказание, недаром её лучший друг Марик Варшавский называет её “упёртая”. Наконец, они нашли то, что искали: одинокий первозданный утёс навис прямо над береговой линией; под ним – мрачный и таинственный грот, в котором, несмотря на солнечный денёк, как в пещере Аладдина, сумрачно, слякотно и жутко; а на вершине утёса – чудо как хороша! – совершенно одичавшая, косматая и разнузданная сосна.

Лада с Семёном стояли под скалой, глубоко увязнув босыми ногами во влажном песке, полном щёпок, коры и прошлогодних сосновых иголок. Лада задрала голову: как раз то, что ей нужно, во всяком случае, трудно себе представить что-либо более опьяняюще дикое и благолепное. Край скалы нависал над гротом наподобие козырька; вот если б он сейчас низвергся, то похоронил бы под собой и скопившуюся в низине, полную воздушных пузырьков и мерзкой зелёной слизи лужу, населённую головастиками и жуками – плавунцами, и в придачу их самих. Их нежданное появление подняло среди обитателей болотца некоторую сумятицу, а в одной из стаек головастиков наблюдалась самая настоящая паника, так что Ладе их стало даже жалко. Всё это придавало и без того сказочно прекрасному девственному пейзажу особое романтическое настроение. Вдобавок, тут и там со скалы свешивались оголённые корни – длинные, тонкие и прозрачно-белые, они походили на заспиртованных глубоководных червей из плимутского океанического музея, а из ниши в скале что-то сочилось и чавкало у них под ногами.

Семён остался с фотоаппаратом внизу, а Лада обошла скалу сзади, обулась для приличия и, пыхтя и загребая ногами песок, бодро начала карабкаться по её отлогому склону наверх. Послеполуденное солнце нещадно палило ей в глаза, пыль и лёгкий песок вздымались у неё под ногами, сосновые иголки набились в туфли, а лёгкий ветерок доносил с вершины терпкие ароматы нагретой жаром хвои; кругом царили безмолвие и умиротворение. Лада взбиралась по откосу в полной уверенности, что ни одна человеческая нога, по крайней мере, со времён Вильгельма-Завоевателя, до неё здесь не ступала, ведь отовсюду веяло лишь первозданной дикостью и сонным, благоговейным покоем.

И тут сквозь застилавшую ей глаза пелену пота на песке она увидела совсем свежие следы босых человеческих ног. Интересно, кто это, кроме неё, додумался брать приступом эту скалу? И зачем? Наглотавшись пыли, Лада закашлялась и вдруг прямо перед собой увидела двух белокурых сирен, загоравших на скале в чём мать родила с самой беспечной безмятежностью, на какую только способен современный, вечно замученный проблемами человек. Точнее, эти сирены уже успели загореть так, что стали похожи на смуглых японских искательниц жемчуга, а сейчас, лёжа ничком, подставляли жаркому солнцу свои сияющие белизной, как саван девственницы, попки. Развалившись на огромных цветастых полотенцах враскорячку, они были словно жареные цыплята-табака на блюде: сочные, аппетитные, с румяной корочкой.

Застигнутая врасплох этим живописным зрелищем, Лада невольно ойкнула и прежде, чем деликатно ретироваться, сочла уместным извиниться по-английски; после чего у неё с перепугу чисто по-русски вырвалось:

— Блин!

Обе сирены были отлично сложены, обе были длинноволосы и белокуры, только у одной белоснежная попка была габаритами чуть побольше, а у другой – чуть поменьше и покостлявей. Обладательница более пухлой попки нехотя подняла голову, показав Ладе своё сонное, припухшее лицо с жирно подведёнными синим, длинными и узкими (египетскими, как подумалось Ладе) глазами и томно, в растяжку произнесла:

— Как водичка – ничего?

При этом обладательница более костлявой попки продолжала всё так же безмятежно лежать.

Вскользь бросив взгляд на морские глубины, а они отсюда были ласковы и нежно-зелены, как поля поспевающей пшеницы, и нисколько не удивившись, Лада пожала плечами – ей сегодня было не до водички:

— На вид не очень противная.

— О! Вы русская! Нашего полку, значит, прибыло! Невероятно! Потрясающе! Воистину: русские повсюду! А вы откуда? Не из Москвы? А мы с мамой из Москвы! — возбуждённо затараторила незнакомка, а её карие глаза заблестели от неподдельной радости.

— Я из Ташкента.

— А вы давно приехали? Вы здесь одна? А вы не знаете, ещё наши здесь есть? Извините, что я вас так бесцеремонно расспрашиваю – просто вы первая русская, которую мы встретили за три недели.

Солнце здесь припекало ещё сильней, чем на пляже, и Ладе надоело стоять стоймя под его неистовыми лучами. Она отыскала местечко в холодке, где гулял свежий сквознячок, и бухнулась наземь, поджав под себя ноги и аккуратно расправив на коленях юбку. Усевшись прямо на щетинку молоденькой травки, оказавшейся мягкой как соломенный тюфячок, Лада начала неторопливо рассказывать:

— Нас из Ташкента здесь двое и больше никого из своих мы здесь не встречали, хотя приехали уже давно и послезавтра уже уезжаем…

Девушка придвинулась ближе к Ладе и, косясь в сторону матери, заговорщически зашептала:

— А нас трое и мы уезжаем уже завтра. Жалко, правда? А сегодня мы с моей мамочкой возжелали попользоваться теми благами, какими ещё не успели попользоваться. А что? Имеем право! Так мы приобщаемся к матушке-природе! А наш папочка с нами никогда не ходит. Он или целый день сидит в баре с газеткой и накачивается пивом, или с балкона следит за нами в бинокль. Поэтому сегодня мы с мамочкой надумали напоследок сбежать от его всевидящего ока. Сначала мы просто шлялись по берегу, а потом забрались сюда и решили позагорать в стиле “ню”. Мы вас не шокировали?

Нет, они Ладу нисколько не шокировали: что она – в жизни голых тётенек не видела, что ли?

Ну и как её понравилась Англия? А Ла-Манш? А Пейнтон? А была ли она в Портленде? Ну и как? И в порту тоже была? А трансконтинентальные лайнеры видела? А на водопады ездила? А в Стоунхендж? А в дегустационном зале была? А виски пила? А какой марки? «Джонни Уокер» или что-то другое? А скотч пробовала? А мохито? А мадеру? А мартини? А шерри-бренди? С вишенкой? И даже джин? Ну и как?

О! Англия прекрасна, в том нет сомнения! И Ла-Манш тоже! Только немного холодноват? Да, особенно по сравнению с Чёрным морем. Но зато намного чище! А погода? О! Погода – это чистое наказание! Если Лада думает, что это у них с мамочкой английский загар, то она глубоко ошибается! Это – московский солярий! А в Ташкенте есть солярии? Лада точно не знала – она предпочитала всё натуральное, — но подозревала, что есть: у них в Ташкенте с некоторых пор, как в Греции, всё есть. А как Лада находит некоторые здешние гастрономические изыски? Не – фи! – устрицы, а – о! – устрицы! И молодая москвичка театрально возвела свои египетские, узкие и длинные, очи к небу. Лично они с мамочкой всегда предпочитали что-нибудь лёгкое, некалорийное, лучше всего – из средиземноморской кухни, а их папочке всё равно, лишь бы побольше, пожирней и понаваристей…

— Представляете, он набирает полную тарелку спагетти, поливает самым острым соусом, какой только есть в меню, наподобие «карри», кладёт сверху три котлеты, их тоже поливает кетчупом и густо намазывает горчицей – без горчицы он вообще ничего не признаёт, а потом ещё говорит, что мы с мамой своими моллюсками ему аппетит портим, мол, это у нас не еда, а рыбий прикорм какой-то…

Рассказывая о чудачествах своего отца, девушка говорила манерно, с напускным южно-русским акцентом.

— …А от нашего салатика с креветками ему скверно пахнет, и у него только от его вида и запаха случается несварение желудка. И ещё: он в таком неаппетитном окружении мало съедает. Этак он здесь похудеет, и его на фирме перестанут уважать. Если увидите в отеле… Вы ведь из “Заоблачной выси”? Откуда ж ещё? Так вот, если увидите в отеле самое огромное брюхо, какое только в своей жизни видели, — вот ей-богу, Боженька не даст соврать! — то знайте: это наш папочка Михась!

После такого подробного описания Ладиному богатому воображению уже нетрудно было нарисовать папочку Михася в виде эдакого пузатого пугала – наподобие буржуя из окон РОСТа, — накаченного пивом, грубияна и гуляку с шумными манерами и брюзгливой рожей отпетого бандюгана.

— …А я Варвара. Или Варя – как вам больше нравится. А хотите – Барби! А моя мамочка – Анастасия!

Анастасия, как лежала с самого начала, не поднимая головы, так и продолжала лежать. “Видно, — подумала Лада, — в своё время Варвара её так выдрессировала, что она теперь в присутствии дочери и пикнуть не смеет”.

— А меня зовут Лада.

— Лада, а вы кто по профессии?

— Я журналистка.

— А я студентка, учусь в Инженерно-строительном на ВК… А вы знаете, что такое ВК?

Лада призналась, что понятия не имеет.

— О! Даже не утруждайте себя, всё равно ни за что не отгадаете. Это – водоснабжение и канализация! Классно – правда? Так что через три года я буду дипломированным ассенизатором. Вы даже вообразить себе не можете, какой из меня получится талантливый и непревзойдённый ассенизатор!

Внезапно горькая усмешка, совсем как у обиженного ребёнка, который, глотая слёзы, храбрится и лезет на рожон, искривила губы Варвары.

— …Так уж решили мои мамочка с папочкой. А больше я, в сущности, ни на что не годна, коли умом Боженька обидел. Уж такая я бездарь, баламутка и шалопайка! Ах, да, забыла! Ещё и разгильдяйка!

Ничего себе, утешительный диагноз поставила сама себе эта неугомонная болтушка! Это уже был откровенный бунт. И её мамочка Анастасия наконец не выдержала.

— Варвара, прекрати! Что за идиотская выходка! Это уже чёрт знает что такое! – не поднимая головы, бесцветным голосом сквозь зубы процедила она.

Варвара же, закатив свои египетские глаза к небу, уже как ни в чём не бывало продолжала:

— А у нашего папочки Михася, знаете ли, такая большая и солидная маркетинговая фирма. Он у нас истинный баловень судьбы, видать, его, когда он родился, наш Боженька в лобик поцеловал, вот он и стал процветающим негоциантом, хотя совсем недавно был простым офицерским чином и состоял на службе нашей отчизне. Лада, вот вы скажите: я не права? Вседозволенность – вот высшее зло на земле! Мамочка, не бойся, это я не нашего папочку имею в виду, а его конкурентов – тех, кто возомнил о себе, что им всё можно, и им ничего за это не будет. Будет! Ещё как будет! Представляете, Лада: беспринципные и безжалостные, таким и человеческая жизнь, и всё на свете нипочём! А наша мамочка, в старые добрые времена рядовой советский инженер, с некоторых пор стала прекрасной куртизанкой и теперь вращается исключительно в обществе таких же, как она.

— Варвара, угомонись. Ну что ты такое говоришь, ей-богу! – тусклым голосом прошелестела Анастасия. Обладательница костлявой попки наконец тоже показала личико, но с истинным русским пофигизмом даже не подумала прикрыться и не утруждала себя принять более приличную позу, продолжая лежать распластавшись, как потрошённая курица, во всём своём дерзком неприличии, и смотреть сквозь Ладу, будто её здесь и не было.

А ведь сюда, устав ждать, в любой момент может пожаловать Семён. Лада подумала, что ей будет неприятно, если он застанет их в таком неловком положении. А этим двум, по всей видимости, было ровным счётом наплевать на своё безобразие, потому что они и не думали одеваться. Обе они обнаруживали отнюдь не мизерное сходство друг с дружкой; обе, и мать, и дочь, были миловидные, круглолицые простушки, у обеих на загорелых личиках блестели одинаковые карие глаза, у обеих торчали задорные курносые носики, и чисто по-русски сквозь загар пробивался здоровый деревенский румянец. Но у Варвары, в отличие от слегка поблекшей Анастасии, юная мордашка ещё и светилась особой девичьей мягкостью.

— …Что такое опять, мамочка? Я вроде ничего такого не сказала… Лада, а вы читали “Блеск и нищета куртизанок” Бальзака?

Ещё бы! Лада не только добросовестно прочитала, но, видимо, на всю оставшуюся жизнь запомнила, как ещё на первом курсе, пытаясь её затопить на экзамене, эта злючка — преподавательница иностранной литературы докопалась до Лады с образом злосчастной Эстер.

— …Так вот, мамочка, если бы ты интересовалась не только материальной, но и духовной пищей, то наверняка бы знала, что куртизанка – это всего лишь бездельница и паразитка, сидящая на шее у мужчины…

Атмосфера опять накалилась. Эти дерзкие слова Варвары вновь вызвали у Анастасии вялый взрыв негодования, но тут как раз подошёл Семён, и обе сирены, дружно ахнув, не торопясь начали приводить себя в порядок. Заколками укрепив на затылке свои льняные, растекающиеся по плечам волосы, они водрузили на лоб наподобие ободка солнцезащитные очки, не спеша, с прохладцей поднялись и лишь затем, посверкивая влажными карими глазами, самих себя задрапировали в широкие махровые полотенца, на коих только что валялись.

— Познакомьтесь: это Семён! – отчеканила Лада. — Семён, а это представь себе, две русские девушки из самой Москвы: Анастасия и Варвара. Анастасия – мама, а Варвара – дочка…

Лада говорила несколько отрешённо, не глядя ни на Семёна, ни на москвичек. Внезапно вспыхнув и поджав губы, она подумала: уж не ревнует ли она? К этой малахольной кокетке? Ещё чего, голубушка! Даже и не думай! Нет, ну правда, до чего же та назойлива! Липнет, как пчела к варенью.

А Варвара своими острыми, как кайенский перчик, глазками уже поглядывала на Семёна.

– Так вы тоже из Ташкента? Вы вдвоём приехали? А у нас в Ташкенте есть родственница. И как она к нам ни приедет, зимой ли, летом ли, обязательно привозит дыню! Вот ей-богу, Боженька не даст соврать! Скажите, у вас что, дыни спеют круглый год? – вперив в Семёна глаза и округлив губы, Варвара смиренно ждала ответа.

Лада даже чуть заметно фыркнула.

— А вы яблоки круглый год едите? И они у вас в России спеют круглый год?

— Так то – фи! – яблоки, а это – о! – дыня! – провозгласила Варвара сладеньким голоском, а потом, многозначительно помолчав, с таинственной важностью добавила: — А мы сегодня ночью напоследок решили сходить в казино. Вы не были в здешнем казино? Нет? А наш папочка Михась ходит туда частенько и даже хвастает, что выигрывает. Но мы с мамочкой ему не верим, потому что знаем, какой он у нас известный капитан Врунгель, хотя он и ручается честным словом офицера…

Варвара, вскинув голову, метнула на мать осторожный взгляд, но та как молчала, так и продолжала удручённо молчать. Ноль эмоций.

— …Просто он боится мамочки. А мамочка у нас не ксантиппа какая-нибудь и вовсе не думает ругаться или устраивать ему скандалы. Она у нас добренькая — предобренькая! Правда, мамочка?

Ладе показалось, что эта сладкоголосая негодница Варвара то дразнила мать, откровенно ёрничая и ожидая, когда у той лопнет терпение, то бросалась её задобрить, а потом с нетерпением поджидала случая, когда снова можно будет её изводить и подкалывать острым словцом, будто жалить ядовитым шипом, В её узких и длинных глазах словно притаился вызов: попробуй мне возразить, тогда узнаешь! В отличие от апатичной, исполненной феноменального безразличия и спокойствия Анастасии, излишне суматошная Варвара была вся как натянутая струна. Стоило задуматься и становилось ясно: что-то с их семьёй не так, что-то не в порядке. Конечно, Лада не станет расспрашивать – слава Богу, у неё хватает ума не лезть в чужую душу, а сама Варвара напрямик ничего и не скажет или, чего доброго, начнёт плести небылицы. Но она очень рискует, ведя такие недозволенные игры. Чем? Лада пока не знала. Не всё так просто. Во всяком случае, эта девочка далеко не святая простота, вовсе не маленькая мозгокрутка и не безобидно воркующая голубка, какой хочет казаться, да и внешне спокойная, терпящая зубоскальство и все дурацкие выходки дочери Анастасия не такая уж невзрачная и смиренная, а, скорее, натура загадочная, или, как ещё говорят, не от мира сего. Лада подумала, что под этим Варвариным невинным шутовством и фиглярством скрыта какая-то семейная трагедия, — у неё на это всегда был редкий нюх. Теперь её уже заинтересовал и этот пузатый папочка Михась, но чисто профессионально, как она сама себе сказала. А чью позицию занимает он? Или у них каждый на своём бережку? Интересно, а кто у них в семье претендует на роль «первой скрипки»? Или всё очень просто: кто первым палку взял, тот и капрал?

На этот раз Анастасия ничего дочери не ответила, а, моментально сменив гнев на милость, лишь чмокнула в облупившийся нос и вновь уставила свой скучный, немигающий взгляд в никуда, отрешённо созерцая пустоту. И правильно сделала – ведь стоило ей лишь открыть рот, как эта маленькая грубиянка тут же на неё набрасывалась.

— Лада, Семён! А идёмте в казино с нами! Как вам такая идея? А? Вы ведь там не были? Не были! Ну, так давайте сообща покажем этим задавакам-англичанам, на что способны русские!

Варварины египетские глаза вновь зажглись лукавым, задорным блеском.

“И шведам!” – мысленно добавила Лада, но вслух ничего не сказала.

— …Покажем им, как Хрущёв, кузькину мать! Призовём на помощь нашего всеобщего русского бога «авось» и обыграем их в пух и прах! Только учтите, форма одежды – парадная, чтобы все видели: мы, русские девушки, – не «чурки» какие-нибудь! Так давайте из кожи вон вылезем, но защитим честь нации. Хотя нашему папочке Михасю хоть кол на голове теши, он всё равно поступит по-своему. Но мы сможем сделать вид, что он не с нами, и вообще мы его знать не знаем. Представляете, Лада, он говорит, что, дожив до сорока лет, он может позволить себе выглядеть так, как ему удобно!

У Лады перед глазами вновь возник этот загадочный Михась, изгнанный из общества жены и дочери, только на этот раз ей почудился неопрятный толстячок, с самодовольным видом гребущий деньги лопатой.

— Все так будем… — включился в разговор Семён.

— О! Я не доживу! – тут же запальчиво отозвалась Варвара. — И вообще, после смерти жизнь только начинается. Как вам это, а? Это не я придумала, это кто-то до меня. Так что я буду молиться нашему Боженьке, чтобы мне ниспослана была ранняя смерть. Ну, что – договорились? Идём? Встречаемся внизу сразу после ужина. Они ещё попомнят нас – русских! – безапелляционно, как высшая инстанция, выносящая окончательный вердикт, заявила Варвара, а её карие глаза лихорадочно заблестели.

Азартные игры? Нелепая затея. Невзирая на взыгравшее в ней евино любопытство, Лада сначала отнекивалась, но слишком тускло и вяло. Никаких веских доводов она привести не могла, просто держалась привычного мнения. Семён слишком вяло соглашался. Наконец, Лада перестала корчить из себя невинную овечку и делать вид, что ей это не по нраву; было решено вечером встретиться в вестибюле у фонтана и впятером пойти в казино, причём, не последнюю роль тут сыграл тот факт, что Лада загорелась желанием посмотреть на этого таинственного одиозного Михася.

— Лада! Запомните: форма одежды – парадная! Они все должны попадать к нашим ногам! А то мне надоело терпеть, как эти паршивые жеманные англичанки задирают свои напудренные носы!

Глаза Варвары метали молнии; окрылённая заманчивой перспективой показать здешней публике «кузькину мать», она уже вся была в предвкушении триумфа и славы!


Глава 18



Честолюбие Лады, воодушевлённое Варвариным замыслом отстоять честь их нации и доказать этим англичанкам и прочим разным шведкам, что и они – русские! – чего-то стоят, не позволило её подойти к такому великому в её жизни событию, как посещение злачного места, лишь бы как.

Она покажет всё, на что она способна!

Достав из шкафа и пересмотрев все свои наряды, несколько раз попеременно с помощью фена уложив и вновь расчесав волосы, а перед этим не забыв выпроводить из номера Семёна, дабы он не мешал и не путался зря под ногами в такой ответственный момент, Лада с приближением назначенного срока чувствовала себя на грани провала.

Высыпав всё своё достояние на кровать, — выставив за дверь Семёна, она могла себе позволить такую шумную возню и такой кавардак на постели, – Лада взирала на кучу тряпок с безграничной тоской. Как всегда: столько шмоток, а проку от них никакого! Всё было ужасно, из рук вон плохо и никуда не годилось! Да, дело начинает пахнуть керосином, как сказал бы её лучший друг Марик Варшавский.

Извечная женская проблема – что надеть? Сегодня выбор у Лады был невелик, можно даже сказать, что весьма и весьма скуден. Пересмотрев и отвергнув всё остальное, как недостаточно шикарное и дерзкое, Лада оставила на кровати лишь своё сногсшибательное «змеиное» платье и новенький английский костюмчик, купленный не далее, как вчера в Пейнтоне.

Костюмчик был из тонкого нежного бархата цвета неспелой вишни с золотыми позументами на лацканах и обшлагах рукавов. В магазине, когда Лада, надев его, вышла из примерочной покрасоваться в обновке перед Семёном, не забыв при этом привстать на цыпочки, дабы выглядеть ещё выше и ещё стройнее, хотя костюмчик и так был невообразимо обужен, Семён не преминул заметить, что в этом костюмчике она – вылитый залихватский симпатичный тамбурмажор, не хватает только золотой тросточки и высокого кивера с плерезами. Костюм шёл ей бесподобно – спору нет! Но, во-первых, он ещё не успел как следует отвиснуть и кое-где морщил. Во-вторых, юбка была несколько свободна в талии – конечно, можно было бы наметать на живульку, чтобы скрыть маленькие погрешности, но у Лады не было на это ни времени, ни желания. В-третьих, к костюму полагались бордовые замшевые лодочки – именно такие у Лады имелись в Ташкенте; с большой натяжкой сошли бы и ярко-розовые туфельки-балетки, но они были вовсе без каблуков, и Лада на фоне стройных и высоких Варвары и Анастасии в них бы попросту потерялась. Да уж!.. Вот всегда так; и никогда ведь не узнаешь заранее, что может понадобиться в дороге, а что нет! Ну и, в-четвёртых, Лада не совсем была уверена, достаточно ли у неё в этом костюмчике вызывающий вид.

Значит, оставалось многократно проверенное «змеиное» платье. Оглядев и обнюхав его со всех сторон, Лада не обнаружила на нём не единого изъяна: платье было чистое и сидело на ней в отличие от бархатного вишнёвого костюмчика безупречно, так как было из тонкого эластичного трикотажа.

И всё же Лада расхаживала по своему номеру в расстроенных чувствах – ничего не получалось с волосами! Едва ли не полдня провозившись перед зеркалом, она, как ни странно это звучит, вернулась к истокам. Решив в который раз начать с нуля, Лада с помощью лака и фена уложила волосы так, чтобы они пышными волнами обрамляли ей лицо, огненными змейками вились по плечам и сплошным полотном покрывали спину – для вишнёвого костюмчика в самый раз, но «змеиное» платье выгодно смотрелось только с обнажёнными плечами и спиной. Сначала Лада решила – была не была! – оставить всё как есть, но потом её осенило: расчесав волосы, Лада наклонила вперёд голову, энергично из стороны в сторону помотала своими шикарными локонами, потом собрала их в небрежный пучок и заколола всю эту ослепительно-огненную копну одной единственной шпилькой. Вышло восхитительно! Стоя перед зеркалом в одних трусиках, Лада приподнялась на цыпочки и вывернулась в талии так, чтобы оглядеть себя сзади. То, что надо – изящная шейка, грациозная головка, нежный затылок, чистые плечи! Лада даже начала тихонько напевать:

— Потому что нельзя, потому что нельзя, потому что нельзя быть на свете красивой такой…

Вот теперь она была почти готова; оставалось лишь самое слабое звено – её руки. Вечернее переливающееся платье, яркий макияж, высокая причёска подразумевали также свежий маникюр, и, плюнув на свои предубеждения, кстати, ничем не обоснованные, Лада отправилась в ближайший маникюрный кабинет.

Через полчаса, разглядывая свои чистенькие и аккуратные пальчики с непорочным маникюром и приободрившись, Лада подумала, что сегодня, по крайней мере, ей не придётся краснеть за свои ногти. С сожалением она взглянула лишь на свой безымянный палец левой руки, в который раз вспоминая то самое кольцо с изумрудом, — как бы оно сейчас было кстати!

Грандиозность её приготовлений уже несколько притомила Ладу, когда после ужина в одиночестве Семён зашёл за ней; Лада ужинать наотрез отказалась. Если полдня стоишь перед зеркалом, то не до еды, – мужчинам это понять не дано! Суматоха, связанная с причёской и маникюром, заставила её забыть о данном Семёну обещании съесть пару принесённых им бананов или апельсин. Раньше она думала, что в охоточку, пожалуй, съест, но сейчас понимала, что нет: во-первых, она уже почистила зубы и накрасила губы, а, во-вторых, покончив с макияжем, причёской и маникюром, она полностью выдохлась и чувствовала, что не сможет прожевать ни единой долечки.

Продолжая заниматься своей внешностью, Лада, тем не менее, с удивлением посматривала на Семёна. Просто поразительно, с каким проворством некоторые умудряются и поужинать за двоих, и собраться! Семён переоделся, и в свежей рубашке, белой с широкими бледно-голубыми полосами, был неотразим. Ну почему пекущимся о своей красоте бедным девушкам поперечная полоска категорически противопоказана, в то время как некоторые, кому до этого и дела нет, могут себе позволить всё? «Закон подлости, не иначе», — подумала Лада.

Памятуя о невольно нанесённой ему обиде и стараясь задобрить, Лада ласково поманила Семёна пальчиком:

— Семён, ну, пожалуйста, ну, прости меня. Я же не знала!.. Но я всё съем потом. Обещаю. А сейчас застегни мне, пожалуйста, молнию…

Лада, повернувшись к Семёну спиной, расправила плечи, свела вместе лопатки и втянула потуже живот – она всегда так делала, когда требовалось застегнуть это чересчур узкое платье. Семён, вдыхая колдовской запах её духов, бережно и осторожно застегнул длинный замок. Потом он захотел обнять её и прильнуть губами к её губам, но она не далась. Зато она всё-таки тактично согласилась отведать пару долек апельсина, но больше ни-ни…

Наконец Лада влезла в туфельки, застегнула крест-накрест нарядную лаковую сумочку, в последний раз критически оглядела себя и сказала, что готова.

Вот тут-то на неё и навалилась такая несусветная, такая изнурительная усталость, что идти стало никуда неохота. Так она и знала, предчувствовала и ждала! Она может сколько угодно здесь изощряться, всё равно неизбежное вот-вот случится: они упакуют свои чемоданы, а дальше уж как Бог на душу положит! А она, дура дурой, будучи уже не первой молодости, настолько забылась, что совсем как эта заносчивая девчонка Варвара, из кожи лезет вон, чтобы показать каким-то там англичанкам, на что способны русские! Да ей-то это зачем?

И, самое главное, что дальше? Кем они с Семёном вернутся в Ташкент? Любовниками? Супружеской четой? Чужими людьми? В своих раздумьях она ещё ни разу не забиралась так далеко, а между тем день их отъезда неотвратимо приближался, и даже малейший намёк на мысль об этом оказывал на неё гибельное воздействие. Примерно как Везувий на Помпею, как сказала она себе. Обычно она вовремя отключалась или гнала от себя подобные сомнения. Зачем загадывать? Поживём-увидим. Но они всё равно лезли и лезли в её бедную головушку и всегда не вовремя. От всего этого она даже почти перестала спать, а всё думала, думала… И сейчас, пестуя своё тревожное настроение, Лада слёзно смотрела на Семена:

— Может, ну их всех к чёрту? А, Семён? Останемся?

Острый взгляд Семёна уже заметил её состояние.

— Лада, Ладушка… Ну что ты? Постой…Подожди… Глупышка, чего ты испугалась? Всё ведь хорошо. Я с тобой… Я всегда буду с тобой…

— Стою. Жду.

Лада вдруг почувствовала – а может, ей это только померещилось, — что он всё слышит, всё видит и всё о ней знает, — абсолютно всё: и про её раздумья, и про её кошмарные ночные сомнения, и про её апокалипсические мысли…

Семён всё-таки изловчился и аккуратно, как бы не разрушить причёску и не попортить её драгоценный макияж, поцеловал Ладу в губы.

— А ну-ка покажись, красавица!

Он небольно сжал ей запястье и манерно, как в фигуре танца, развернул, разглядывая со всех сторон.

— И ты ещё хочешь, чтобы мы остались, а ты бы весь вечер страдала, оттого что все твои старания пошли псу под хвост?

Хочет ли она? Хотеть не вредно!

— И потом, Лада, мы же обещали этим москвичкам… Они, наверное, уже заждались…

— Да, да! Конечно! Идём.

Сдались ему эти москвички! Лада напоследок ещё разок удручённо вздохнула, сосредоточенно сдвинула брови и в таком хмуром виде, на всякий случай схватив Семёна за руку, наконец-то покинула номер.

Едва ступив на холодный мраморный пол вестибюля, они тут же наткнулись на Варвару, нетерпеливо поджидавшую их у лифта.

— О! Наконец-то! Лада, а вы молодец! То, что надо! Должна признаться, что от вас я этого не ожидала, — первым делом беззастенчиво заявила она, разглядывая Ладино переливающееся, всё в зеркальных чешуйках платье; а Лада для пущего эффекта, шутливо подбоченившись, ещё и покрутилась перед ней по-всякому, сама же украдкой огляделась по сторонам. Ну же! Где этот достохвальный папочка Михась, который себе на уме да к тому же толстяк, каких свет не видывал?

— Лада, а вы не боитесь, что Семён потом направо и налево будет рассказывать, как пригрел на своей груди змею? – съехидничала Варвара, имея ввиду Ладино «змеиное» платье.

И хотя всем было ясно, что ею это было сказано в шутку и безо всякого злого умысла, невесть откуда появившаяся Анастасия не преминула осадить дочь:

— Варвара, прекрати!

— Ну что ты, мамочка! Это просто такой прикол. Лада вовсе и не думала обижаться, — невинно отпарировала Варвара и, взяв мать под ручку, направилась с нею в сторону казино.

Некоторое время они шествовали молча; даже эта несносная болтушка Варвара больше не делала попыток заговорить, с головой окунувшись в предстоящую сладкую миссию – повергнуть в прах всех этих занудных англичанок и их подпевал; а уж что говорить о её мамочке Анастасии, которую вряд ли кто на свете мог превзойти в умении безмолвствовать.

Пустившись во все тяжкие, Варвара надумала сотворить из себя женщину-вамп, для чего вырядилась в очень длинное, волочащееся за ней по полу, и очень узкое платье из тёмно-синего тяжёлого велюра – глухое спереди и чрезвычайно открытое сзади; у себя на голове она соорудила множество плоёных завитушек, симметрично разместив их по бокам приплюснутого зигзагообразного пробора, а на самую макушку нацепила нечто, смахивающее на крохотную шляпку – «таблетку» с вуалью.

Анастасия была в изысканно-чёрном платье с пачками из тугой шуршащей органзы, а свои льняные волосики она прилизала и уложила в скромный узелок. «Вылитая Одиллия», – глядя на неё, подумала Лада.

Обе, и мама, и дочка, были основательно разукрашены; в первую же секунду Ладе в глаза бросился их откровенный вечерний макияж: мерцающий тон пудры на загорелых скулах, сочный перламутровый блеск на губах, зеркальные тени на узких и длинных – египетских! – веках.

Позади них, громко сопя и переваливаясь с боку на бок, плёлся сам Михась; причём, его брюхо с лихвой оправдало все самые смелые Ладины чаяния. “Не иначе, как от пива, — подумала Лада, — бедняга, он действительно достоин сочувствия”. Пузо в самом деле порадовало бы своими размерами всех фанатов популярного напитка: туда разом вошло бы никак не меньше галлона! Громадную тушу Михася венчала неожиданно маленькая головка с мясистым потным лицом и основательно прореженной тусклой шевелюрой, а два маленьких, узко посаженых, острых как буравчики глаза сияли поверх тонкого короткого носа и сочного рта предвкушением хорошей игры.

Как и предупреждала Варвара, Михась – сам себе человек! – был одет в потрёпанную, видавшую виды клетчатую ковбойку недружелюбных сине-коричневых оттенков – по всей видимости, самую удобную, оттого и любимую, а поверх неё — в невероятных размеров жилетку-сафари с великим множеством карманов, кармашков и карманчиков на кнопках, молниях и «липучках», наверняка битком набитых купюрами, так что немудрено было и запутаться, сводя дебет с кредитом, что, надо полагать, и вводило в заблуждение его семью. Кроме того, он, как это часто случается с такими толстяками, невозможно гнусавил.

У входа в казино все отдыхающие как по команде ненадолго останавливались, чтобы перевести дух: мужчины, теша себя надеждой о приличном выигрыше, а дамы, предвкушая сокрушительную победу над соперницами.

Но если Варвара основную ставку сделала на свою донельзя оголённую спину, а Анастасия в открытую фасонила своими чёрными пачками а-ля Одиллия, то ковылявший за ними потихонечку Михась был явно обескуражен предстоящим ему нелёгким испытанием – весь вечер провести в обществе двух своих красавиц. Он хоть исподтишка и гордился своим достоянием, но всё же то и дело, пыхтя и отдуваясь, суетливо поглядывал по сторонам, вознамерившись при удобном случае ненароком слинять. В его манере преподносить себя Ладе виделось что-то пресное, выхолощенное, будто, натворив дел в прошлом, он теперь посадил свою душу на умеренную диету.

Первым делом полагалось в кассе, расположенной у входа в казино, обменять свои наличные на фишки, что каждый из них пятерых и не преминул сделать, сообразуясь со своими средствами и голосом совести. Причём, эта подстрекательница Варвара, а она была всё так же невоздержанна на язык и своим кудахчущим от восторга голосом уже начала Ладу несколько утомлять, упоённая нетерпением как можно быстрее “сделать” всю эту нудную компанию, ещё и всячески их подзуживала:

— Лада, берите побольше! Сейчас мы их сделаем! Сделаем так, что они надолго запомнят русских! Семён, не стойте стоймя! Идите и займите нам места! Лада, вы только посмотрите на этого самодовольного крупье! Чур, он – мой! Вы как хотите, а я сажусь к нему!

Плотоядно скалясь, широким, решительным шагом Варвара уже шла к намеченной цели. Лада, не долго думая, двинулась за ней. Они уселись за относительно пустой длинный стол с зелёной суконной столешницей, сделали ставки; потом ещё и ещё…

Как Лада априори и предполагала, обстановка казино являла собой вопиющую безвкусицу: всюду толстые ковры чересчур ярких расцветок, пышные плюшевые ламбрекены, громадные кадки с разлапистыми пальмами, кресла и диванчики с кричащей обивкой, сомнительно красивые и бесполезные как японские икэбана композиции из павлиньих перьев и сухоцветов. Кроме всего прочего, здесь было нестерпимо душно, а от тяжёлых бархатных портьер невыносимо несло табачной вонью. Почему все эти заведения всегда так аляповато оформлены? А может, так и надо, и Лада чего-то не догоняет? И зачем ей, несносной чистоплюйке, непременно во всём нужно искать тайный смысл? Потом Лада вновь, в который раз подумала о Варваре; она чувствовала, что всё-таки что-то с девочкой не так. А, может, и нет никакой тайны, и Варвара просто-напросто дурно воспитанная грубиянка?

Вопреки своим ожиданиям, Лада в этом алчном притоне не увидела для себя ничего интересного, хотя казино кишмя кишело отдыхающими. Разряженная публика в основной массе степенно восседала на диванчиках, вяло следя за единичными игроками. Игроки, задрипанная шушера вроде насупившихся старичков или совсем юных девиц с вульгарными манерами, мало интересовались жужжанием рулетки, а всё больше напивались вдрызг или стреляли по сторонам глазками. Время от времени кто-нибудь из соглядатаев подходил к столу, где шла игра, описывал вокруг него круг, видимо, изучая ситуацию, и возвращался на место.

Анастасии нигде не было видно, но Лада знала, что она скорее всего где-то за соседним столом – отдыхает от острого язычка своей дочери. А что касается облыжно обвинённого в мотовстве Михася, совесть которого была всё же неспокойна, то, как только они вошли, он сразу же растворился в общей куче народу, дабы никто, ни жена, ни дочь, не посмели усмирять буйство его жаждущей азарта души, и больше они его не видели.

“Бедняжка, — ещё раз посочувствовала ему Лада, — ну как с такой язвой-дочерью не податься в бега?”

Семён ставил «по-маленькой»; Варвара, непрестанно болтая, то и дело вскрикивая и вертясь как егоза на своём высоком стульчике, то меняла ставки, то путалась в расчётах, а потом вдруг жеманно поджав свои перламутровые губки, неожиданно присмирела как шалунишка после хорошей взбучки и не мигая уставилась на невозмутимого крупье; Лада же – широкая душа! – почти сразу проиграв подчистую все свои фишки и наотрез отказавшись взять у Семёна хотя бы часть его фишек, умильно сложила ручки на коленках и с чувством исполненного долга взирала на исходивших нервной дрожью игроков.

Сделав дело и из деликатности немного посидев за компанию с Семёном и Варварой, она в конце концов, дабы их не смущать, отошла в сторонку, а вскоре к ней присоединилась и утихомирившаяся Варвара, продолжая про себя над чем-то подсмеиваться.

— Какой позор! Зато будет потом что вспомнить! Лада, а вас за столом не посещала сладостная мысль, что вы за бесценок продаёте свою бессмертную душу дьяволу? Меня – да! Как вы думаете, было бы правильно, если б на входе в подобные заведения в качестве предупреждения полагалось писать: «Оставь надежду всяк сюда входящий»? Клёво я придумала, правда? Это как на пачке сигарет: «Курение вредит вашему здоровью». А ещё говорят, что новичкам везёт! Туфта всё это. «Чайники» – мы и есть «чайники»! Пойдёмте, что ли, напьёмся с горя – залижем раны!

Проигравшимся в пух и прах игрокам в утешение за счёт заведения полагалась либо чашечка кофе, либо что-нибудь горячительное. Сделав распоряжение насчёт кофе, Лада с Варварой уселись на зыбкий диванчик под пальмой, от которой исходил прелый дух древесины, и, внутреннее самооправдавшись тем, что везёт только дуракам, принялись терпеливо ждать Семёна с Анастасией.

Кофе здесь, видимо, из экономических соображений, подавали на восточный манер: в малюсеньких фарфоровых чашечках, а к ним огромные запотевшие стаканы холодной воды и на двоих два крохотных как игольная подушечка птифура. По утончённой восточной традиции каждый глоточек кофе полагалось запивать громадным глотком воды, дабы, подчистую смыв вкус, открывать его для себя вновь и вновь. Лада нашла такое решение интересным, но для себя неприемлемым: восток, конечно, дело тонкое, но на её взгляд кофе гораздо вкусней, если его пить много и сразу! Она заметила, что проигравшие английские джентльмены, особенно старшее поколения, предпочитали напитки покрепче, а разряженные девицы пили исключительно шампанское.

Покончив с кофе, Лада от нечего делать перевернула свою чашечку вверх дном и принялась изучать марку фарфора; она уже успела немного расслабиться, а пребывавшая всё ещё не в духе Варвара, щуря свои и без того узкие египетские очи, нервно закурила, забилась в угол диванчика и принялась взглядом выискивать в толпе мать.

— Вот она! Оказывается, ей мало позора… — громко прошептала она, и её египетские глаза сверкнули откровенным презрением. — Лада, вы представляете, она ещё ходила за фишками! Ну где вы видели такую идиотку?!

“Такую идиотку” – да разве ж так говорят о родной матери?! Ладу всю так и передёрнуло.

— Варвара, как вы с вашей мамой строги.

Варвара, глубоко затянувшись, ничего на это не сказала; но потом, немного помолчав, вдруг пристально посмотрела на Ладу и ни к селу ни к городу спросила:

— Лада, а вам нравится имя Снежана?

Всё это было до того странно и непонятно, что Лада, которая в жизни не знала ни одной Снежаны, сначала прилежно задумалась, стараясь определить своё отношение к этому имени, но, так и не придя ни какому решению, чисто из вежливости ответила:

— Красивое имя.

— Просто красивое?! – Варвара неожиданно возмутилась. – Да это же самое лучшее на свете имя! Лада, вы послушайте: Сне-жа-на! Слышите? Оно всё такое ласковое, трепетное и вовсе не холодное как некоторым кажется, а родное и тёплое как ангельски чистые подснежники в апреле. – Сквозь её перламутровые губки просочилась нежная улыбка. – Лада, вы любите подснежники?

— Люблю.

— А они у вас в Ташкенте-то хоть цветут?

— Да, только не в апреле, а в январе…

— Всё у вас в Ташкенте не слава Богу! – со всей бесцеремонностью заявила вдруг Варвара. – Всё не как у людей! И дыни у вас круглый год, и подснежники в январе, и даже абрикосы вы не съедаете, пока они свежие и сочные, а сушите и потом лопаете эти жалкие сморщенные мумии!

Ладе стало за Ташкент обидно. Что эта нахалка себе позволяет?! Но вместо того, чтобы ответствовать в том духе, что её родные москвичи тоже как миленькие лопают и ташкентские дыни, и эти жалкие мумии – курагу, Лада вдруг начала оправдываться:

— Вообще-то диких подснежников у нас нет, а в горах цветут только крокусы, но зато подснежники растут в саду моего деда… — Лада подумала о старом доме на Паровозной, где, в сущности, она и провела своё детство; она будто наяву увидела и огромный сад, и столетнюю раскидистую орешину, и – чудо из чудес! – белоснежные подснежники, чьи нежные головки на тонких прозрачных ножках, согретые дыханием грядущей весны, смело проклёвываются сквозь прошлогоднюю прелую листву, а она, малышка Лада, или Ладуся, как её ласково зовёт дед до сих пор, в кроличьей шубке и белой пуховой шапочке с огромным помпоном сидит на корточках под этой орешиной и собирает цветочки в крохотный букетик. — …Мой дед во время войны выкопал в Германии луковички подснежников и привёз в Ташкент…

— Делать ему совершенно было нечего – вашему деду! На войне воевать надо, а он – подснежники… Он, что у вас, мичуринец? — Варвара презрительно фыркнула.

Лада была готова ринуться в бой за деда, но тут Варвара, вдруг понизив голос до шёпота, сказала:

— А Снежаной звали мою маму… — и её египетские глаза сразу потускнели, задёрнулись и набухли слезами, а перламутровые губы вытянулись в тонкую, скорбную нить, — …а эта Анастасия вовсе мне не мать!

Вот те на! Приехали! То “мамочка, мамочка”, а то без обиняков заявить такое: “вовсе не мать”! Как же не мать? – ведь у них практически одно лицо: загорелое и круглое как у русских матрёшек с одинаковыми карими, узкими и длинными, глазами! Лада ошеломлённо посмотрела на Варвару.

— Не мать? А кто?

Лада была весьма озадачена, и оттого чувствовала себя глупо и некомфортно.

— А никто! Они думают, раз я была маленькая, то ничего не понимала! А я понимала… Всё равно я скоро от них уйду… — Варвара презрительно скривила губы. — …Вот через три года закончу этот чёртов институт и уйду навсегда! Вот тогда они увидят, что я и своим умом прекрасно проживу. И никто – даже отец! – меня не остановит! Пусть только посмеет! Лада, ведь это они виноваты в смерти моей мамы. Они оба: и она – эта копчёная селедка Анастасия, и отец! Только они даже и не догадываются, что я всё знаю. Они думают, раз я была маленькая, то всему поверила. А сами даже и не подумали принять меры предосторожности. Считают меня пустоголовой тупицей… Что ж, я добросовестно поддерживаю этот благородный обман – раз они так решили и раз им так удобней. Но я-то знаю, какая я для них обуза! Эта Анастасия вечно вся такая нежная и ласковая, без устали хлопочет по дому, окружила меня заботой, а самой – я же вижу! – ох как хочется взять меня за шкирку и как приблудного котёнка выкинуть вон!..

Варвара в своём праведном гневе распалялась всё больше и больше, а Лада всё больше и больше ничего – ну просто ничегошеньки! – не понимала, а переспрашивать боялась: вдруг Варвара замкнётся в себе и ни слова больше не добавит или опять начнёт дерзить.

— …Когда это случилось, я была совсем маленькой и, естественно, я тогда ничего не поняла, но зато кое-что запомнила… Помнила и молчала об этом, а по-настоящему прозревать я начала уже в школе – кажется, в девятом классе. Нас в тот день отправили в поликлинику на медосмотр и раздали анкеты. Я раскрыла свою анкету, а там на первой же странице чёрным по белому написано: появилась на свет в результате кесарева сечения. Лада, вы понимаете, — кесарева сечения?!

Лада не понимала. Ну и что? Она оторопело посмотрела на Варвару. Подумаешь, эка невидаль, – кесарево сечение? Мало ли какие у женщин бывают для этого причины? И узкий таз, и неправильное положение плода, и миопия высокой степени, и…

— Лада, у вас что – куриные мозги или девичья память? Вы же видели её сегодня голой! А теперь вспомните её живот – где шрам? Да она же вся как точёная статуэтка – чистая, гладкая, блестящая и нигде никакого шрама!

Может, и был у Анастасии шрам – Лада не помнила. Она помнила лишь её стройный стан и тощую попку. Но если Варвара говорит, что шрама нет, что ж – ей видней!

— …Да она вообще никогда не рожала и даже беременной не была! У вас есть дети?

— У меня дочка.

Варвара недоверчиво посмотрела Ладе в глаза, а потом окинула взглядом её плоский живот.

— Да, у вас с этим делом всё в порядке. Хотя – не важно! Лада, подумайте: мне – девятнадцать, ей – тридцать пять! Она родила меня в шестнадцать лет?! Ну, хорошо, допустим, согрешила девочка и родила, но как она умудрилась с новорожденным ребёнком на руках и школу вовремя закончить, причём, заметьте, с медалью, и институт? Тоже мне – героиня! Врёт она всё! Они всегда мне врали…

Не вполне доверяя всему тому, что ей наговорила сейчас Варвара, Лада перебила её:

— Варвара, подождите, а кто же тогда Снежана?

Они обе сидели на неудобном низеньком диванчике в нише у задёрнутого портьерами высокого окна под сенью разлапистой пальмы в деревянной кадке, держа на коленках пустые кофейные чашечки с блюдцами. Наглухо задвинутые толстые портьеры, яркий свет хрустальной люстры, отсутствие на стенах часов, закрытые двери и окна убивали у посетителей казино всякое ощущение времени. В душной, прокуренной атмосфере стоял мерный гул голосов, жужжание множества рулеток, звон посуды, нервное хихиканье, монотонное бормотание крупье. За ближайшим к ним столом всё ещё стоически продолжал держаться Семён. Сблизив с соседом головы, он оживлённо обсуждал перспективы игры, а может, давал дельные советы или перенимал опыт. Мельком взглянув на Ладу и поймав её растерянный и отчасти отрешённый взгляд, он тут же расплылся в ободряющей улыбке. Анастасия, надо полагать, тоже где-то играла – Лада за ней не следила, но она знала, что Варвара была начеку, так как та то и дело поглядывала в центр зала.

Варвара долго думала, прежде чем ответить Ладе, видимо, собиралась с духом:

— Снежана – это её старшая сестра. Я её немного помню. Она была такая красивая! Она умерла. Мне потом сказали, что она умерла в больнице после неудачной операции. Врут! Они всегда мне врут! А я нашла дома свидетельство о её смерти, ещё кое-какие бумаги и результаты вскрытия с заключением паталогоанатома… Лада, они же меня всю жизнь держат за неумеху, лоботряску и недотёпу, а сами даже спрятать получше не удосужились! И знаете, что показало вскрытие? Смерть наступила от удушения в результате повешения! Она повесилась из-за них! А мне врали про неудачную операцию. Один Бог знает, чего мне стоило тогда преодолеть душившие меня ненависть и отвращение к ним! Я стерпела, может, мне это потом на том свете зачтётся: одной сковородкой меньше будет!.. – Сардоническая усмешка исказила Варварин рот. — …Господи! Какая душегубка! И они ещё позакрывали все окна! – Варвара схватила себя за горло. — Лада, давайте выйдем в холл – там воздуха побольше…

Варвара встала с диванчика и огляделась, куда бы поставить пустые чашку с блюдцем. Лада подумала, что больше она ничего не расскажет. Сейчас наступит гнетущее молчание, они выйдут в холл, и что тогда делать Ладе? Что говорить? Успокаивать или… или что? Лада для себя ещё не решила, как ей воспринимать эти неожиданные откровения. Всего лишь как досужие сплетни? С блеском разыгранный спектакль в театре одного актёра? Или в этой странной семейке действительно когда-то случилась катастрофа? А Варвара – кто она на самом деле? Бесёнок, выдумывающий невесть что, или глубоко несчастное создание, одинокое и беззащитное, — верная дочь своей истинной матери, в память о которой она наложила каинову печать на всё, что касается ненавистной ей Анастасии; а, приняв на вооружение тот факт, что лучшая защита – это нападение, она и заняла по отношению к Анастасии явно наступательную позицию.

Варвара, видимо, решила добить сегодня эту тему до конца, потому что она внезапно вернулась на прежнее место и уверенным голосом заговорила вновь:

— Лада, не думайте, что то, что я вам сейчас порассказала, это всё выдумки, плод моего воображения и не более того. Нет! Теперь я вам скажу, как всё было. Моя мама… не эта… — Варвара кивнула головой в сторону центра зала, где под громадной хрустальной люстрой толпилась куча народу. — …А моя настоящая мама Снежана заболела. Её положили в больницу, а эта осталась сидеть со мной… А потом мама внезапно вернулась домой – Господи! прямо как в дурацком анекдоте! – и застала его, своего мужа Михася, со своей родной сестрой. И она, конечно же, не выдержала – покончила с собой! Я знаю, вы сейчас скажете, что Анастасия – вся такая сдержанная и кроткая, невинная жертва, загубленная злодеем, а во всём виноват он – коварный соблазнитель. Но, во-первых, курочка не захочет – петушок не вскочит, а во-вторых, мой папочка Михась хоть и производит впечатление неотесанного громилы, но в душе сущий агнец – пальцем помани, он и пойдёт. Кому, как не мне, его дочери, знать это? Нет, он здесь абсолютно ни при чём! Это всё она… хотя и он тоже неплохо устроился: первой жены не стало, так под боком – вторая, ещё моложе, и даже тёща всё та же!

Перламутровый рот Варвары растянулся в горькой, трагической усмешке, а её глаза, пустые, холодные, ничего не выражающие, устремились вдаль.

— Конечно, она меня любит по-своему. Но пошла она к чёрту со своей любовью! И со своей жалостью! Ничего, Боженька мне простит эти слова! Сами видели, как она со мной обращается, – как с бедной сироткой, взятой из милости. Видеть её не могу! А эти её благовоспитанные манеры? «Варвара, прекрати! Варвара, перестань! Варвара, мне за тебя стыдно!..» Кто ей дал право помыкать мной, и почему я должна жить по чьей-то указке? Почему кто-то взял на себя ответственность решать, есть ли у меня право знать правду или нет? Хотели, как лучше? А вот ни фига! Не нуждаюсь я в их «как лучше»!

Варвара, напоследок всплеснув в отчаянии руками, в полном изнеможении откинулась на спинку диванчика и прикрыла глаза. Было похоже, что впервые за долгие годы мучившая её тайна сокрушила её. Вдруг она подняла глаза и с такой силой стукнула кофейной чашечкой о блюдце, словно вознамерилась разбить их вдребезги. Лада от неожиданности даже вздрогнула.

— Лада! Сюда идёт Семён! Я вас умоляю: сделайте мужественное лицо, а то оно у вас расползлось, как у схватившей нечаянную двойку отличницы. Никто ничего не должен знать! Никто! Запомните: для всех я их родная дочь! И всё! И точка!

Видимо, сам Бог послал на помощь Ладе Семёна, а то бы этой долгой Варвариной мелодраме не было конца. А Ладе так хотелось подумать. Она никак не могла взять в толк: почему Варвара именно её выбрала в слушательницы? Только ли потому, что той приспичило исповедоваться, а тут как раз подвернулась Лада? Так, кажется, обычно и бывает: подходит к концу недолгое случайное курортное знакомство, и дело доходит до откровений, а завтра они распрощаются и забудут друг друга навеки?

— …Фи, какая гадость! От их кофе першит в горле! Правда, Лада? – к ним подошёл Семён, и Варвара, как нашкодивший ребёнок, расплылась в вороватой улыбке. – Ну что, Семён? Всё проиграли или чего-то осталось?

— Проиграл? Как бы не так! Ничего я не проиграл, а даже кое-что выиграл! Так что успокойтесь и не переживайте: вашу честь и честь всех русских я отстоял! А сейчас мы пойдём в бар и отметим это дело.

— Ну и прекрасно! Вы с Ладой идите, а я поищу свою мамочку, пока она не просадила все папочкины денежки! А то за ней нужен глаз да глаз!

Варвара встала и как пьяная, пошатываясь и намеренно покачивая бёдрами, направилась в центр зала – искать Анастасию. Лада, которую совершенно фантастическое признание Варвары, повергло едва ли не в шоковое состояние, повернулась наконец к Семёну и взглянула на него из глубины диванчика. Господи! Какой же он всё-таки большой и красивый!

— Пойдём?

— Что у вас здесь произошло?

— Ничего.

Действительно, ничего, если не считать того, что эта девочка в общих чертах выложила сейчас ей, Ладе Коломенцевой, всю свою неясную подноготную.

Семён видел, что Лада не в себе, а когда она не в себе, к ней лучше не приставать.

— Ничего так ничего… Ну пошли, а то уже поздно, а нам с тобой ещё надо заглянуть в бар и сходу пропить весь мой сегодняшний выигрыш, а иначе мне больше никогда не повезёт…


Глава 19



Три недели спустя чудесным погожим деньком тот же самый авиалайнер вновь летел над Европой, ослепительно сверкая своим чистеньким фюзеляжем в лучах на редкость горячего даже для июля солнца; пассажиры, уже успев сытно и со вкусом перекусить, теперь вольготно развалились в комфортных креслах в предвкушении обещанного десерта или чего-нибудь прохладительного. Вдоль салона, распространяя вокруг себя атмосферу уверенности в завтрашнем дне и незыблемости мироздания, взад-вперёд шастали три симпатичные и предупредительные бортпроводницы: первая, особа с несколько постной физиономией, с суровой щепетильностью разливала напитки; вторая, настроенная более игриво, щедро раздаривала улыбки (она страдала насморком и прятала под обшлагом рукава своей элегантной униформы носовой платочек); а третья, самая желанная, разносила десерт: свежую малину, политую взбитыми сливками; причём, малина была отменного качества, но в строго ограниченном количестве.

Лада сидела на лучшем с её точки зрения месте: не с краю и не впритык к иллюминатору, а во втором от оного кресле, причём, в самом начале салона. Выбранное ею место имело сразу два преимущества: во-первых, будучи отнюдь не храброго десятка и жутко боясь высоты, она никогда не садилась возле иллюминатора, а во-вторых, отсутствие кресел впереди неё гарантировало ей то, что откидной столик со всем своим содержимым не опрокинется ей на колени в самый непредсказуемый момент. Место по правую руку от Лады занимал Семён, по левую руку – явно склонная к болезненной худобе и поэтому похожая на типичную травести из ТЮЗа, да к тому же весьма рябая англичанка; в далёкие юные годы, когда на щеках её подружек цвели розы, у неё самой, по всей видимости, расцвели пышным цветом прыщи; они-то и оставили после себя на её впалых скулах сии неизгладимые воспоминания. Заняв своё место и добросовестно пристегнувшись, она почти всё время полёта просидела неподвижно, как восковая фигура мадам Тюссо, по непонятной причине отказалась от положенной ей куриной грудки, но, увидев малину со сливками, оживилась, а от нетерпения даже заёрзала и завозила под креслом ногами. Покончив с малиной, англичанка решила не терять больше даром ни минуты: она отстегнулась, достала из-под себя огромный несессер коричневой кожи, высыпала его содержимое себе на колени и начала прихорашиваться. Частым пластмассовым гребешком она соорудила у себя на голове кошмарный начёс, а затем, достав из несессера чудовищно нелепый шиньон (весь в кудельках и завитушках) и предварительно набив свой рот шпильками, она ловко принялась его пристёгивать себе на затылок с таким расчётом, чтобы наиболее тугие локоны каскадом упали на её тощие плечи. Своих ресниц ей, надо полагать, показалось мало, поэтому она с капризной грацией на физиономии затеялась наклеить дополнительные. Для Лады, которой в жизни ни разу не довелось ни приклеивать себе искусственных ресниц, ни прикалывать чужих волос, эти замысловатые манипуляции англичанки выросли в целое событие. Результат её ошеломил, и она решила поделиться своими мыслями по поводу этих весьма сомнительных женских процедур с Семёном, но тут эта англичанка достала из своего необъятного несессера массивное колье и нацепила его себе на шею. Моментально забыв о Семёне, Лада даже придвинулась к ней поближе, дабы рассмотреть – настоящие ли это у неё золото и рубины или всего лишь хорошая бижутерия; уж кому, как не ей, Ладе, разбираться в этих вопросах!

Вооружившись такими внушительными аксессуарами, англичанка напоследок натянула на свои ладошки допотопные кружевные чёрные митенки, кликнула стюардессу и в её сопровождении с подчёркнутой величавостью (видимо, чувствуя себя необычайно элегантной) прошествовала в туалет. Проводив её восторженным взглядом и вся дрожа от нетерпения, Лада наконец повернулась к Семёну, улыбнулась ему, причём, в изгибе её рта он уловил вызов, и прокомментировала:

— Просто потрясающе!

— В смысле?

— В смысле – супер! Иначе и не скажешь. Ты же сам её видел, что спрашиваешь?

Лада ещё раньше успела заметить, что Семён тоже, развернувшись в их сторону вполоборота и делая вид, что читает журнал, сам исподлобья то и дело посматривал на эту эксцентричную гражданку.

— Семён, почему все мужики возомнили о себе, что макияж, причёска, диета, шейпинг, массаж, загар, короче говоря, все эти женские заморочки, – всё для них, всё, чтобы им понравиться?

— А разве не так?

Семён отложил журнал и с интересом посмотрел на Ладу.

— Не обольщайся! Выбери сам, кто тебе больше по вкусу: простая и безыскусная девочка – припевочка с умытой мордашкой или вся такая из себя расфуфыренная мадам с лакированной причёской, до которой страшно дотронуться?

— Мне? Мне без разницы.

— Хорошо, пусть именно тебе без разницы, всё равно для женщины самое несказанное удовольствие – это вызвать зависть подруг. Вот они, то есть мы, поэтому-то так и изощряемся. У меня есть лучший друг – Марик Варшавский, я тебе о нём уже рассказывала… Кстати, запомни это имя – Марк Михайлович Варшавский; когда-нибудь в будущем он обязательно станет великим поэтом. Я в это верю. Пока же он в моём родимом журнале “Альфа и Омега” сочиняет эпиграммы и рисует карикатуры. Представляешь, заполняя анкеты, он прямо так и пишет: служу, мол, виршеплётом. Вот послушай:

«Как Ладочка статью писала!

Её к редакторше таскала,

Всё валерьяночку пила,

Но мысль её не здесь была, -

Она мечтала …

И только рукопись сдала,

За новым платьем побежала».

Это кое-что из его творчества. Так вот, мой лучший друг Марик Варшавский говорит, что всей своей эволюцией прежде всего человечество обязано банальной зависти. Он вообще любитель порассуждать о жизни и о высоких материях. Марик, Марик!.. Перед самым моим отъездом он мне сказал, что у него уже всё готово, чтобы заявить о себе миру, осталось только выбрать громкий псевдоним, и вот с этим у него загвоздка.

— А чем ему его собственная фамилия не угодила? Варшавский – достаточно звучная фамилия.

— То-то и оно! Он считает, что она первым делом наводит на мысль о гетто. Не то его дед, не то прадед вроде бы был в варшавском гетто. Оттуда и фамилия. Как-то он мне сказал, что хорошо, мол, тому, кто в дедушках имеет Михалкова. Или, к примеру, Вертинского. А ещё лучше – обоих сразу. А что же делать ему, бедному еврею, когда у него один дед — Варшавский, а второй вообще носил фамилию Рабинович.

— Рабинович — неплохая фамилия. Шолом-Алейхем раньше тоже Рабиновичем звался.

Лада ещё хотела от себя добавить, что, хотя её лучший друг Марик Варшавский и слывёт в их сплочённом коллективе аморалом и циником, в его суждениях всегда есть зерно правды. Но договорить она не успела. Вернулась на своё место англичанка, и Лада, ещё раз как бы невзначай взглянув ей в лицо, жалостливо и отчасти брезгливо подумала, что если раньше в своём старомодного покроя платье та имела вид несколько полинявшей мышки-норушки, то теперь и вовсе являет собой весьма и весьма тоскливое зрелище, ибо она стала походить на побитую молью крестьянскую доху с надставленными рукавами и подновлённым воротником.

Сама Лада была в новеньком и безукоризненно чистом белом брючном костюме, по-летнему тонком и невесомом. Ровный и лёгкий золотистый загар её лица, шеи и плеч на фоне белоснежной материи придавал её облику новое очарование. Недаром она так любит белый цвет! Но белый белому рознь; вот, в частности, она терпеть не может белые блузки так называемого рубашечного стиля, потому что, надев такую, к примеру, на работу, вы моментально превращаетесь в девочку типа «подай, унеси»; а вот белые брюки, наоборот, известный символ сладкой жизни, и хотя белых брюк в её гардеробе до этого не было, увидев вчера этот костюм в магазине, Лада моментально представила себе, как шикарно она будет выглядеть в нём в ташкентском аэропорту при встрече с родными. Верная своей привычке, мысленно она даже сочинила для себя подходящий имидж (со свойственной ей безобидной кичливостью она обозвала его “звезда в зените славы”) – кроме головокружительно белоснежного костюма этот имидж подразумевал естественный загар, лучезарную белозубую улыбку, великодушный взгляд из-под тёмных очков, золотисто-терракотовую помаду и струящиеся по плечам пламенный кудри, а в них – широкая и белая, под цвет костюма, лента.

Опасаясь ненароком испачкаться, хотя на колени предусмотрительно была постелена салфетка, как это ни прискорбно, Лада к своей малине даже не притронулась, целиком отдав полагающуюся ей порцию Семёну; а сейчас, откинувшись в кресле, вертела в руках пустой стаканчик из-под сока, поскольку столик впереди неё был занят большой и круглой, как шляпная картонка, перевязанной крест-накрест голубой ленточкой коробкой с тортом. Точно такая же коробка стояла на столике перед Семёном.

Вечером, накануне отъезда, последний раз шатаясь по Пейнтону в поисках недостающих подарков своей многочисленной родне, они с Семёном набрели на огромную, в два этажа, ярко-освещённую в сумерках уходящего дня кондитерскую.

Ладин родимый журнал “Альфа и Омега” любил смачно расписывать, как бедолаги – “совковые” туристы, впервые оказавшись в те незабвенные времена за рубежом, — бах! – падали без чувств, кто у витрины бутика, сражённые наповал её блеском и мишурой, кто в дорогом автосалоне, кто в супермаркете. Нечто подобное напоследок довелось испытать и Ладе. Конечно, на протяжении всех трёх недель она добросовестно и вполне искренне, хотя отчасти безмятежно, восхищалась всем, что попадалось на её пути, но пока ещё никому и ничему не удалось оторвать её от прозы жизни, если не считать того самого кольца с изумрудом. Но и о нём, дабы не бередить душу, Лада старалась не думать – зачем зря хотеть, если всё равно знаешь, что не получишь! – и даже удручённо отворачивалась от всех ювелирных лавок, попадавшихся им навстречу.

Разраженная в пух и прах, как в предрождественскую распродажу, витрина этой двухэтажной кондитерской озадачила Ладу не на шутку: такого нагромождения всевозможных тортов, пирожных и прочих сладостей ей, безнадёжной сладкоежке, ещё в своей жизни встречать не доводилось. Громадные, ростом никак не меньше Семёна, торты располагались на роскошных подносах серебряного литья с тонкой ажурной чеканкой по кругу; один торт изображал розарий с шоколадным фонтаном в центре, другой – корзину с цветами, третий – рог изобилия, четвёртый – висячие сады Семирамиды, пятый – колоссальных размеров ковчежец с дарами природы. Но всех превзошёл свадебный семиярусный торт со слепленными из пастилажа человечками; причём, девственный покров невесты, будто вытканный из миллиарда бриллиантиков, сверкал, переливался и струился вниз, окутывая тончайшей заволокой один за другим все семь ярусов.

Торты на витрине выглядели не только съедобными, но и вполне свежими, и даже некоторая излишняя помпезность им нисколько не вредила.

— Войдём? – восторженным шёпотом спросила Лада Семёна и, не дожидаясь ответа, ринулась к входу. “Динь-дилон!” – тоненько протренькал колокольчик, подвешенный над дверью, и они очутились внутри. Ах, какой там стоял дивный аромат! Ладе сразу вспомнились все эти малопонятные, но такие благозвучные и благоуханные слова: марципан, пралине, шартрез, бенедиктин, кардамон, кориандр, имбирь, цедра, цукаты… Она почувствовала, как её рот непроизвольно начал наполняться слюной.

Вершиной мастерства ташкентских кондитеров были два сахарных лебедя с перевитыми в любовном экстазе шеями – символом счастливого супружества; для всех остальных случаев вполне годились более скромные тортики с собранными в кучки кремовыми розочками и грибочками. Здесь же, в этой английской кондитерской, похоже, были готовы исполнить любой каприз, любую самую хитроумную прихоть, но, судя по развешенным ярлыкам, за весьма приличные деньги. Побродив вдоль прилавка, Лада приметила несколько тортов вполне приемлемого размера – со шляпную коробку, да к тому же в супермодной упаковке из серебристой фольги, обеспечивающей им сохранность аж на целую неделю. То, что надо! Моментально обуздав свою буйную фантазию, а мысленно она уже скупила весь прилавок, Лада наудачу выбрала тортик с божественным названием “Амброзия” и по вполне сносной цене. Будь что будет, но она непременно должна привезти его в Ташкент! Вот и нашлось для её лакомки-Вероники “что-нибудь сладенькое”! Ну и конечно, они с Семёном тут же, не отходя от прилавка, съели по пирожному. Семён выбрал похожий торт для своей сестрицы Натальи, и они поспешили в отель, так как огромная чёрная туча, как тьма египетская, уже накрыла и подмяла под себя город. Лада тогда подумала: “Без дождя, похоже, не обойдётся… Как бы, чего доброго, не объявили нелётную погоду, а то ведь опять хлопот не оберёшься!”

Но всё, слава Богу, уже позади: и суетливая пересадка в Лондоне, и сумятица, связанная с паспортным и таможенным контролем, и нудное ожидание в тесном накопителе, и сутолока при посадке. Невольно передёрнувшись от охватившего её чувства отвращения, Лада вспомнила эти вечные сквозняки и табачный смрад аэропорта. Весь полёт она старательно избегала смотреть в сторону иллюминатора; того, что она увидела мельком, пока их самолёт набирал высоту: зелёные дали, лазурное небо, горячее солнце, которое будто бы кувыркалось на белой перине облаков и горело таким ярким огнём, что казалось, лето будет длиться вечно, — с лихвой хватило на то, чтобы вспомнить свои ничем не обоснованные предрассудки насчёт морской болезни и покрепче вцепиться в подлокотники кресла. Ну, действительно, сдались ей все эти горы, долины, снежные вершины, сверкающие как зеркала озёра, серебристые нити рек! Ведь гораздо приятнее сидеть, откинувшись на мягкую спинку кресла, и думать, думать, думать…

А подумать ей было о чём.

На другое утро после того самого незадачливого похода в казино они ещё раз встретились со странной троицей из Москвы – Варварой, Анастасией и Михасем. По заплывшим глазам Варвары (теперь отнюдь не египетским, а скорее калмыцким, констатировала факт Лада) и её припухшему носику было ясно, что бедная девочка проплакала остаток ночи навзрыд. Но, прощаясь с Ладой и Семёном, она как ни в чём ни бывало щебетала и ворковала и даже пустила притворно-умильную слезу, за что тут же схлопотала от Анастасии нагоняй: “Варвара, не юродствуй, веди себя по-человечески!”

Свято блюдя вверенную ей тайну, Лада ни словечком ни о чём не обмолвилась Семёну. И именно поэтому ей так необходимо было сейчас подумать. Ну почему у совершенно незнакомых людей в её присутствии прямо-таки развязываются языки? Совсем как у алкоголика, одурманенного винными парами. Её лучший друг Марик Варшавский – тот ещё остряк-самоучка! – говорит, что всё дело в её колдовских зелёных глазах: будто бы они у неё точь-в-точь как у потомственной ведьмы, и что, по всей видимости, Лада – прямая наследница одной из тех ведьм, коим в зловещем средневековье удалось избежать инквизиции, и чем подаваться в журналистику, лучше бы она шла в экстрасенсы – цены бы ей тогда не было, да и заработала бы целое состояние… ну и так далее. На что она со свойственной ей прямотой всегда ему отвечает, что, во-первых, она восхищена: у него не голова, а прямо Дом Советов, а, во-вторых, если кое-кто полагает, что у неё красивые глаза, то это не повод, чтобы обзывать её ведьмой. Марик есть Марик! И всё-таки, в самом деле, почему их всех так тянет на откровенность с ней?

Мысленная перепалка с Мариком заставила её неожиданно вспомнить об устроенной в канун Нового года четой Варшавских вечеринке по случаю их долгожданного новоселья.

На той самой весёлой вечеринке, где все приглашённые напропалую дурачились и прикалывались, и с самого начала установилась такая чумовая атмосфера, что никто ни на кого не обращал внимания, к ней подошла с виду неприметная, худенькая кареглазая девушка в водолазке скучного серого оттенка и такого фасона, когда лиф сам по себе, а рукава сами по себе, представилась одноклассницей Марины Варшавской и ни с того ни с сего принялась выкладывать Ладе свою судьбу. Результатом этих откровений стала документальная повесть-трилогия о сложной судьбе героини с красивым немецким именем Гретхен Фогельгезанг. (конечно же, с полного согласия последней).

Примерно так же получилось и с той англичанкой Ларой в Адамсфилде – она вдруг возьми и расскажи Ладе всю долгую и удивительную жизнь своей русской бабушки Ларисы Стрельцовой, причём, позже она сама недоумевала, с чего бы вдруг она так разоткровенничалась?

Так сейчас получилось и с Варварой.

А, может, она, Лада, на самом деле сама, что называется, «нарывается»? Как знать, как знать?.. Ведь частенько Ладе даже претила такая чрезмерная откровенность чужих ей людей, бередившая и её, и их душевный покой. “Боже! – думала она тогда, — избавь меня от этих излияний!” И так её бедная головушка забита чем ни попадя! Нет, в самом-то деле, сдались ей все эти чужие тайны?! Ведь давно всем известно: не тронь лиха, пока оно тихо! Её лучший друг Марик Варшавский в таких случаях высказывается несколько иначе: “Дерьмо не трогаешь, оно и не воняет!” Слова разные, но смысл один и тот же: совершенно ни к чему ворошить прошлое! И всё-таки, что-то тянет людей на откровения. И чем больше думала Лада о Варваре, тем меньше у неё оставалось сомнений насчёт достоверности её невероятной истории. Ведь даже не отличаясь особой душевной чуткостью, Лада, с её прозорливым умом, сразу заподозрила неладное. И ведь всё сходится; и, что интересно, у каждого своя роль в этом чудовищном фарсе: отнюдь не пышущий здоровьем рыхлый и аморфный толстяк Михась смирился со своей участью коварного злодея; “копчёная селёдка” Анастасия с отсутствующим выражением лица вынуждена терпеть колкости и издевки своей не то падчерицы, не то племянницы, вместо того, чтобы задать ей хорошую трёпку; и Варвара с её присюсюкиванием: “мамочка, мамочка”, за которым – чёрная дыра, пучина, клокочущая первобытная ярость, только и ждёт удачного момента, чтобы им отомстить.

Да уж!.. На свете такое бывает, чего и быть не может, как говорит Ладин лучший друг Марик Варшавский. Банальный любовный треугольник, внезапно закончившийся трагедией: родная мать повесилась и лежит в могиле, виновница её смерти при попустительстве отца как ни в чём не бывало заняла её место, а несчастная жертва, сгорая от ненависти, денно и нощно хладнокровно изводит их своими ехидными замечаниями.

Конечно, сама Лада в этой жизни прекрасно устроилась и поэтому сколько угодно может кичиться своим положением хорошо воспитанной девочки из приличной семьи. Когда ты стопроцентно уверена в себе и в своём ближайшем окружении, то запросто можешь позволить себе пытаться постичь непостижимое и не поступаться при этом своими принципами, не терпеть всякую нетерпимость и ненавидеть ненависть, не отступать от неотступного и не допускать недопустимое, не оспаривать неоспоримое и не нарушать неписаный закон никогда не судить ближнего своего. А вот смогла бы она, Лада Коломенцева, так же беззаботно резвиться, зная, что её родная мама Забава вовсе ей не мать?! Господи! Опять её заносит в гипотетичность – никогда, видно, ей не избавиться от этой дурной привычки. Если бы, да кабы, да во рту росли грибы… И всё же… Узнай она о себе нечто такое, что бы она делала с этими знаниями?

Лада вдруг совершенно отчетливо представила свою семью: свою Веронику, усладу своего сердца, своих родителей, вечно занятых на работе, своих бабулю с дедом, по сути заменивших ей в детстве маму с отцом. Она всегда думала о своих родных, как о чём-то незыблемом, вечном, само собой разумеющемся. А возможно ли в её семье подобное? Смогла бы она, Лада Коломенцева, пережить крушение мира, какое переживает сейчас Варвара? Нет!!! Никогда!!! Не дай Бог никому такое пережить!..

Ей вспомнилась бабуля Леля, которая всегда любила добродушно поворчать, посудачить да раздать всем ЦУ. “Лада, что бы ни случилось в твоей жизни, никогда не забывай о своей семье, о своих корнях, о своём происхождении, – любит она повторять. — Помни: ты есть то, что вложили в тебя твои предки!” Так кто она, Лада Коломенцева, такая есть? Благополучная девочка из далеко не бедной семьи; да к тому же вечно занятые на работе родители никогда не докучали ей своей чрезмерной опекой. Можно ли желать лучшего? А она сама, недополучившая в своё время ощущения теплоты и мягкости материнских колен, как истая дочь своих родителей, тоже, по сути, перепоручила свою Веронику заботам бабули с дедом, и теперь та в свою очередь служит стимулом и отрадой их долгой жизни – жизни, чьей единственной и всепоглощающей страстью стала бесконечная любовь и преданность семье, детям, внукам. А как они умеют утешить и приголубить!

Потом Лада вспомнила, как, будучи девчонкой-школьницей, купила в подарок на день рождения своей бабуле флакончик “Клима” – настоящих французских духов! Купила не в магазине, ибо в магазине тогда таких днём с огнём было не отыскать, а по случаю у своей одноклассницы Тани Коноваловой, чья мама работала врачом в больнице и, получая в благодарность от своих пациентов подарки, частенько их распродавала по знакомым. И надо же было случиться такому горю! Духи были распечатаны – не беда! бабуля не обидится! – и Ладе напоследок приспичило их понюхать. Тайком от брата Саши, запершись в ванной, Лада достала флакончик и … (видимо, в тот момент от охватившего её нетерпения у неё задрожали руки) … выронила его прямо на кафельный пол. Ударившись о кафель, хрупкий хрустальный флакончик разлетелся вдребезги, оставив после себя жалкую кучку осколков и лужицу с чарующим благоуханием. Ужаснувшись содеянному, Лада как подкошенная упала на колени и закрыла лицо руками. «Вот растяпа! – Где были твои мозги, когда ты такое творила? – Где, где! Погулять вышли, вот где!» Как Лада тогда плакала, проклиная и себя, и своё неуёмное любопытство! Но потом, быстро сообразив, что времени у неё в обрез, а слезами тут не поможешь, она достала из своих закромов копилку – бутылку из-под шампанского, в которую вот уже скоро год, как скрупулёзно складывала десятикопеечные монетки, вознамерившись накопить на настоящие — “фирменные”! — джинсы – первые в её жизни джинсы! А, может, тогда это были вовсе не джинсы – мало ли на что Лада в своей жизни копила! Не суть важно, а важно то, что, разбив бутылку молотком и собрав все до единой монетки, Лада поехала в ЦУМ – может, ей повезёт и как раз сегодня там выкинут японские складные зонтики или что-то ещё более-менее путное. Зонтиков в ЦУМе не оказалось, там вообще в тот день не было ничего, стоящего внимания (в самом деле, ну не покупать же бабуле шестирублёвые дзинтарсовские «Соло»!); лишь в отделе дамского белья одиноко висел чудесный импортный халат: длиною в пол, из мягкого бархата бирюзового цвета, с широкими рукавами модного покроя “летучая мышь” и с отделкой из атласной тесьмы. Халат был страшно дорогой – видимо, по этой причине другие покупательницы его обходили стороной. Лада, не раздумывая, заплатила за халат, после чего у неё ещё осталась уйма мелочи, и пошла шляться по этажам с намерением, если получится, потратить всё до последней монетки. Если уж делать, то делать как следует, а не лишь бы как! В обувной секции ей понравились домашние тапочки – войлочные, с замысловатой вышивкой и подбитые изнутри толстым мехом, они немного напоминали укороченный вариант валенок. К халату Лада купила и эти тапочки – как раз бабуля недавно жаловалась, что у них в доме дует от пола и у неё мёрзнут ноги. И вот ведь какое странное дело: никогда не знаешь заранее, чем этих стариков удивишь! Халату бабуля не так радовалась, как этим тапочкам: “Ладусик! Подумать только! Точь-в-точь такие же чувяки носила моя бабушка Анна Павловна, когда после смерти моей бедной мамы приехала за мной, чтобы увезти меня в Ленинград… Я тогда была примерно в твоём возрасте и её замыслом не прельстилась…” А про халат бабуля тогда сказала так: “Ладусик! Какая непомерная роскошь – настоящий пан-бархат! Теперь у меня целых три халата: один, бумазейный, — для чёрной работы, второй, стёганый, из лилового нейлона, — вместо утреннего неглиже, а в этом я вся такая из себя – ну просто барыня барыней! – буду принимать своих приятельниц. И молодая Сарикисяниха, и тётя Голда Гершевич, и Тося Булочкина, и все, все, все просто лопнут от зависти. А я им скажу: а что? у богатых людей оно так…”

Понятно? Вот так! Вне всяких сомнений, этот день был достоин, чтобы занести его в список самых достопамятных дней её жизни, потому что именно тогда она впервые и ощутила в своём сердце щемящее чувство беспричинной сентиментальности и трогательности. А какие в тот день у них всех были глаза! Довольные у бабули – вот внучка угодила так угодила! Гордые и торжествующие у деда – ай да Лада! И холодные, сверкающие завистью и необъяснимой злобой у брата Саши – ведь его хрустальная вазочка не произвела на бабулю такого фурора, как Ладины подарки! Да за такие глаза не только джинсы, ничего не жалко! А что джинсы? Ну, купила она их, если не тогда, так через год…

Нет! Такого, что случилась с Варварой, в её, Лады Коломенцевой, семье быть не может! Нет, нет и нет!!

И осознание этой непреложной истины наполняло Ладино сердце великой, хотя и затаённой гордостью.

— Лада, как ты думаешь, почему нас, населяющих Землю людишек, хлебом не корми, но подкинь нам какую-нибудь всеобщую идею, как кость голодной собаке, и делай с нами что хочешь?

Лада нехотя очнулась от своих мыслей и с недоумением глянула на Семёна. Он держал в руках раскрытый журнал – видимо, что-то такое там вычитал, — и теперь его тянуло поговорить. Лада недовольно покосилась на статью – уж очень её поучительный слог напоминал популярную лекцию по новейшей истории, — а для её практичного духа подобные вещи были не приемлемы.

— …то нам крестовые походы подавай, то охоту на ведьм, то международный коммунизм, то космос, то всеобъемлющую борьбу со СПИДом, то повсеместный суверенитет… А как с этим делом в твоём родимом журнале “Альфа и Омега”? Что пишете?

— А мы в моём родимом журнале “Альфа и Омега” придумали для читателей творческий конкурс: «Если б я был султан…», – не моргнув глазом и отчасти рассеянно начала вещать Лада. – То есть не обязательно представлять себя именно султаном, уровень власти и влияния как раз таки ничем не ограничен, возможны сколь угодно высокие инстанции вплоть до Господа нашего Бога, и предлагать можно всё, что угодно…

— Господа Бога! Ишь, вы куда хватили!

— Ну, Семён! Ты такой интересный. Это же просто конкурс! Не надо понимать всё так буквально! Главное, чтобы это было неожиданно, хотя в то же время актуально и животрепещуще. И хорошо бы получить грамотное размышление на тему, почему та или иная гениальная идея до сих пор не реализована.

— Знаю, читал я про ваш конкурс…

— Так вот. Ты не знаешь другого. Это касается и нас с тобой, и наших любименьких супчиков «Sweet`s Mary». Я попала в жюри конкурса. И лично я голосовала за предложение одного умного дяденьки издать закон, требующий от производителей продуктов питания буквально на все такие товары обязательно навешивать большой жёлтый ярлык: «Осторожно: Е!» Так, чтобы сразу в глаза бросалось. Это как: «Осторожно: яд!» Пусть люди видят, что едят! Знаешь, что такое душевный дискомфорт? Это когда ты знаешь, что поступаешь плохо, но всё равно делаешь это. Письмо брало за душу, потому что было написано живо, лихо и оригинально. Ясно чувствовалось: у человека наболело, хотя взятая тема достаточно избита. Поэтому победило другое письмо…

Лада говорила тихо и внятно, будто преподавала урок малолетке-несмышлёнышу, а с её лица не сходило то корректное выражение с лёгким оттенком важничанья, с каким она всегда говорила о своём журнале.

— … Первое место жюри присудило конкурсанту, который написал, что если б он был «высшей силой» или, к примеру, Создателем, то напрочь упразднил бы такую категорию, как «возраст». Согласись, Семён, в самом деле, неожиданно, и идея не слишком затасканная. В своём письме он написал что-то вроде этого: отдаёте ли вы себе отчёт, господа, насколько осознание своего возраста мешает вам жить полноценной жизнью? Ведь с рождения возраст держит человека в тисках: того тебе ещё нельзя, до этого ты не дорос, мал ещё, надо подрасти… Вот наступит энный возраст, пойдёшь в школу, потом – в институт, потом женишься, потом – у мужчин злополучный кризис среднего возраста, у женщин – климакс… — Лада с некоторой неловкостью выговорила это слово. — …Потом – пенсия, и даже награды и привилегии раздают исходя из возраста. И вот, оглянуться не успеешь – время ведь течёт быстро, а жизнь по его волнам плывёт ещё быстрее, — как уже “финита ля комедия”!

Лада ненадолго замолчала, силясь детально припомнить, почему ещё, по мнению автора письма, именно возраст как мерило человеческих способностей является главным тормозом прогресса.

… — Ещё в своём письме этот человек написал, что осознание своего возраста действует на людей, как ошейник с шипами на собаку. Он им, вроде, мешает, и в то же время — нет. Потому что они, то есть люди, уже так привыкли, и им так удобней. И ещё: возраст, как понятие, всех уравнивает, всех стрижёт под одну гребёнку вне зависимости от ума, таланта, способностей и темперамента. Конечно, умозрительно это понять трудно, можно только представить. И не надо. Просто нужно принять как постулат и всё.

Всюду искать корень зла – как это по-нашему, по-людски! Семён подумал, что всё это чрезвычайно интересно, во всяком случае, не лишено здравого смысла. Но реальная жизнь — это ведь такая сложная штука. И потом, что закон против людских привычек? Ничто. Коли привыкли люди всё мерить возрастом, как их от этого отучишь? Вслух же он сказал следующее:

— Я, как приверженец фундаментальной науки, должен на это что-то возразить. Особенно насчёт постулата…

— Вовсе нет!

— Вы б ещё устроили дискуссию по вопросу загробной жизни!

Лицо его было серьёзно и сосредоточено. Он ждал, что на это скажет Лада.

Лада сказала:

— Не наш профиль. Почему-то всем всегда ужасно интересно, что с нами будет после смерти, но никого не интересует, а что было до рождения. Ведь что-то ж было! Правда? А моя тётя Лиза говорит… вообще-то, она сестра моего деда, а, значит, я ей прихожусь внучатой племянницей, но мы все зовём её тётей Лизой… Так вот, она говорит, что жизнь – это самая венерическая из всех венерических, самая заразная из всех заразных и самая неизлечимая из всех неизлечимых болезней. Наша тётя Лиза – молодец, правда? Уж ей-то не знать? – ведь она в прошлом врач-венеролог…

Тётя Лиза в Ладиной семье слыла женщиной решительной, категоричной и несколько беспринципной, как все врачи. Лада ею всегда восхищалась и даже ставила в пример своей Веронике. Характер у тёти Лизы был горячий и вспыльчивый (“неуживчивая” – говорила о ней Ладина бабуля), а чересчур безапелляционные высказывания ставили в тупик даже маститых кумушек, но Ладу её всегда свежие и веские суждения приводили в восторг.

Тётя Лиза… Дорогая, замечательная тётя Лиза… Вспомнив о никогда не унывающей тёте Лизе и о чудесной вещице, купленной ей в подарок, — театральном кошельке из лакированной английской кожи (тётя Лиза была заядлой театралкой), Лада несколько приободрилась. Но она всё равно чувствовала себя не в силах поддерживать разговор с Семёном. Что-то наступило ей на горло и душило её, и это что-то лишь отдалённо было связано с Варварой… Не всё так просто, как кажется…

Они ещё какое-то время порассуждали на тему жизни, а заодно и смерти, пока Ладе это не наскучило.

— Семён, а когда умерла твоя мама, ты стал другим? – как бы в продолжение разговора и как можно проще спросила Лада, интуитивно чувствуя, что он ей ничего на это не ответит.

Сейчас он задумается со свойственным ему тщанием и надолго замолчит, а она воспользуется передышкой, чтобы вновь собраться с мыслями, прежде чем самолёт пойдёт на посадку. Только бы у неё хватило времени…

Но Семён всё-таки ответил.

— Надо надеяться, — сказал он, но что выражал его взор, она не поняла.



Глава 20



Семён ещё в аэропорту обратил внимание на то, что Лада сегодня была не в меру задумчива, на все его попытки заговорить или угрюмо отмалчивалась, или, наоборот, отвечала пространно и невпопад, а её кроткие и мягкие зелёные глаза молили оставить её в покое.

Даже в той бестолковой теснотище при посадке с её лица не сходило столь знакомое ему отстранённое выражение – именно такой взгляд был у неё, когда он неожиданно столкнулся с ней на пляже. Этот взгляд тогда тоже умолял пощадить и не трогать её.

А едва они водворились на своих местах в самолёте, как она схватилась за подлокотники кресла и вовсе замкнулась в себе.

Он попробовал было от нечего делать почитать журнал, но вместо строчек у него перед глазами стояла Лада – Лада в своём лёгком белоснежном костюме, с белой лентой в рыжих, струящихся по спине и плечам волосах и крохотным золотым крестиком в низком вырезе блузки; его локоть слегка касался тыльной стороны её ладони, а исходящий от её кожи тонкий, соблазнительный запах духов будто дразнил его.

Лада сидела, уставившись в одну точку на шершавой обшивке самолёта впереди себя, и слегка покусывала уголок рта. Исподтишка взглянув на её строгий профиль, озарённый шедшим от иллюминатора сиянием, Семён подумал, что щёки у неё сейчас точь-в-точь как кожица у обласканного солнцем золотистого абрикоса, спеющего на ветке, когда непоседливые солнечные зайчики скачут на его тугих, румяных бочках.

Потом неожиданно Ладино внимание привлекла их попутчица-англичанка – она даже со странной бравадой в голосе сказала Семёну пару слов насчёт не вполне презентабельного прикида этой странноватой гражданки, но потом опять замолчала – замолчала надолго, и он вновь не знал, куда себя девать.

Один раз он не выдержал и нагнулся к ней, чтобы что-то сказать, но от неожиданности отпрянул – она смотрела перед собой невидящими глазами, и непролитые слёзы застилали её взор. Со стороны это выглядело так, будто её тело – её стройное, гибкое, загорелое тело, облачённое в элегантный костюм, — оставалось в кресле рядом с ним – Семёном, а её душа – её беспокойная, мятущаяся душа, снедаемая неведомыми ему силами, — покинула свою прекрасную оболочку и устремилась неизвестно куда. Где она? С кем? И ведь ни за что не скажет, лишь напустит на себя ещё более отчуждённый вид и на все его расспросы со свойственным ей достоинством ответит: “Ничего подобного! Так, пустяки!” А ведь с неё станется – если её не отвлечь, она так и будет думать и молчать до второго пришествия!

Он ещё раза два заговаривал с ней, но она, слегка наклонив к нему голову, или отвечала кратко с сонным, рассеянным видом, или не реагировала вовсе…

— Лада, посмотри: Каспийское море! – Семён позвал Ладу к иллюминатору машинально, уже не надеясь её ничем растормошить.

Далеко внизу под ними солнечные блики задорно играли на зеркальной глади моря; а оставшийся позади тёмно-зелёный берег, полого спускающийся к воде, мягко обволакивала призрачная белёсая дымка.

Но Лада лишь пожала плечами и слабым голосом ответила:

— Неужели? Сам смотри, а мне не хочется.

Он не стал ни прекословить ей, ни уговаривать и отвернулся в подавленном настроении, но Лада будто вдруг очнулась от спячки, посмотрела в его сторону, смутилась – до чего же она его, бедненького, довела! – и, прилагая большие усилия, чтобы ненароком не глянуть в иллюминатор, сказала:

— Семён, а знаешь, мой родимый журнал “Альфа и Омега” как-то опубликовал занимательную статью об Амударье. Представь себе, она, как Урал и Волга, когда-то несла свои воды в Каспийское море, и лишь относительно недавно по какой-то причине повернула к Аралу. Ты это знал? Так вот. Ты присмотрись. Говорят, если повезёт, то среди песков можно разглядеть её бывшее русло. Если увидишь, то позови меня…

Ничего он, конечно, не увидит, и Ладе не придётся, изо всех сил вцепившись в его локоть, выглядывать в иллюминатор. Уж слишком это невероятная вещь – отыскать среди песков и такыров Каракумов тоненькую как волосок наточку Узбоя…

Ладе тогда пришлось редактировать эту статью, и сейчас она отчётливо вспомнила всё её содержание, вплоть до отдельных деталей. Амударья… Окс… Джейхун… Великая и могучая азиатская река, рождённая от слияния трёх бурных горных потоков – Пянджа, Вахша и Кундуза, — она, в отличие от своей более степенной и покладистой сестрицы Сырдарьи, всегда славилась горячим и необузданным нравом, недаром по-арабски она зовётся “безумной”. Человек селился на илистых, плодородных почвах её поймы с доисторических времён, но она, коварная плутовка, уходила от него по новым руслам. Человек строил плотины и дамбы, но она как дикая кобылица, не желающая вставать под уздцы, рассвирепев от такой бесцеремонности, убегала от него; ни хлыст, ни сбруя – такой всё нипочём. Даже изменив Каспию и окончательно уйдя от него к Аралу – совсем как неверная жена, — она не переставала дразнить их обоих дерзкими выходками и трепать им нервы, причём, в изобретательстве всяческих проказ и шалостей ей нет равных. Не раз она меняла месторасположение своей дельты, простирая свои щупальца – рукава на всё новые и новые земли. Надеясь улестить свою строптивую и непокорную реку, древние хорезмийцы создали культ Анахиты – богини плодородия и водной стихии, ибо они очень хорошо знали, что такое гнев и ярость Амударьи – земного воплощения Анахиты. Это – чудовищный по своей мощи паводок – дегиш, смывающий всё на своём пути: посевы и селения, крепости и города… Так были стёрты с лица земли и древняя столица хорезмшахов – город Кят, и первая столица Каракалпакии – город Турткуль. Недолго была верна Амударья и Аралу; человек, беспечный и недалёкий по своей природе, прорубил каналы, и она, не стерпев горькой обиды, убежала в пески – убежала, очевидно, навсегда. Рождённая свободной, она предпочла и умирать свободной! И сейчас ни один литр её взбаламученной, шоколадного цвета воды не доходит до горемычного Арала…

Статья содержала и другие, весьма веские сведения по экологии. Лада вспомнила, как её тогда озадачили цифры: всего лишь 2% поверхности земного шара пригодны для жизни, а остальные 98% — это моря, океаны, пески и вечные льды. Всего 2% — сейчас Ладе показалось это чересчур мало. “Допустим, 70% — это вода, а где же ещё 28%? Ну, уж это они хватили через край!” – подумала Лада и забрала у Семёна глянцевый бортовой журнал, на одной из страниц которого она ещё раньше заметила красочную иллюстрацию: на зелёной лужайке, подстелив под себя полосатый половичок, в весьма забавной позе лежит стилизованный под человечка земной шар, — и за неимением другой карты принялась изучать его.

Лада уткнулась в журнал, с головой уйдя в свои замысловатые подсчёты, а Семён, тесно прижавшись плечом к её плечу и тоже склонившись над журналом, как бы невзначай вдыхал аромат её кожи. Он чувствовал исходившее от неё приятное тепло, слушал, что она ему втолковывала о какой-то давнишней статье из её родимого журнала “Альфа и Омега”, а сам не переставал всю её внимательно разглядывать – от огненно-рыжей чёлки и горящих возбуждённым огнём зелёных глаз до белых босоножек с узкими мысками, в изящных вырезах которых перламутрово поблескивали ярко-розовые ноготки. Положив журнал себе на колени, она сидела очень прямо, едва касаясь спинки кресла и закинув ногу на ногу – он всегда поражался, какая горделивая у неё осанка. Говорила она как всегда тихим и мягким, слегка гортанным голосом, а её губы, густо накрашенные золотистой, очевидно, специально подобранной в тон волосам, помадой, двигались как заведённые. Она говорила и говорила, словно потоком слов надеялась перечеркнуть нечто, засевшее в её сердце…

— …Семён, посмотри-ка! Как здорово и прямо в точку! Пуп Земли – в Вашингтоне!

Лада правым указательным пальчиком ткнула человечка в круглое пузико.

Семён через Ладино плечо заглянул в журнал.

— А мозг – в Японии! – подхватил он её остроумную находку.

— А тогда сердце – в Ташкенте! Хотела бы я занять в этом сердце хотя бы маленькое местечко… Семён, знаешь, мой дед вывел, как ему кажется, свою формулу счастья, а, может где-то вычитал – я точно не знаю… Так вот, он говорит, что счастье человека в том, чтобы его “могу”, “хочу” и “должен” совпадали. Если всё так просто, то, кажется, я знаю, как мне стать счастливой! У меня есть кое-какие задумки, только я никак не могла себя заставить плотно этим заняться… Я уже давно хочу написать что-нибудь эдакое о нашем Ташкенте. Я могу написать – я это чувствую… Я должна написать. И я напишу! Я обязательно напишу! Вот прямо сейчас, глядя тебе в глаза, торжественно клянусь! Честное пионерское!

Щёки её запылали; Лада прямо-таки исходила дрожью от переполнявшего её какого-то неведомого ей доселе чувства. И было оно, это новое чувство, до того сильное, пронизывающее до мозга костей, живое и нежное, что непременно хотелось поделиться им со всеми. Она сделает это! Она напишет! Смутное желание, тлевшее в ней много месяцев кряду, вдруг вспыхнуло ярким пламенем. И чтобы почувствовать это, оказывается, надо было всего лишь уехать за тридевять земель!

— Семён, послушай, я уже знаю, о чём я напишу…

Ладой охватило неукротимое желание открыться ему прямо сейчас, хотя это было не в её правилах – говорить о задуманном. Только она пока не знает, что это будет: эссе или очерк, или повесть, или что-то ещё…

— … я напишу о старых ташкентских дворах – просторных и огромных, на несколько семей… Мои бабуля с дедом живут в таком общем дворе на Паровозной. Я сама выросла в этом дворе…

Лада снова замолчала, по привычке прикусив левый уголок нижней губы – так ей всегда лучше думалось. Никогда ещё она с таким пылом не рвалась к работе; обычно случалось так, что сначала она вроде бы загоралась новой идеей, но потом что-нибудь расхолаживало её. А сейчас в голове у неё уже созрел план: она напишет о своём Ташкенте – о том Ташкенте, каким его знает и чувствует она, Лада Коломенцева: о необъятных, пыльных и поросших бурьяном дворах с ворохом мёртвых листьев у некрашеного забора; об одноэтажных домах – старых и потому немного обветшалых, но добротных, с толстыми стенами, высокими потолками и старомодными кисейными занавесками на окнах, и домиках поскромнее, выстроенных из сырцового кирпича, осенённых вековыми чинарами и окружённых прохладными фруктовыми садами, где вездесущее солнце с тайным любопытством заглядывает сквозь щели в деревянных ставнях. И она с этим отлично справится, ведь она всегда это умела – найти самые точные и самые нужные слова, чтобы создать у читателей правильное настроение.

И ещё она напишет о их жителях: русских, украинцах, армянах, немцах, евреях, татарах… Ведь откуда пошло это бездушное слово, столь популярное ныне у них в Ташкенте, — “русскоязычные”? – с этих самых общих дворов!

Была когда-то в истории человечества эпоха великого переселения народов; нечто подобное столетие назад коснулось и её Ташкента: со всех краёв сюда начали стекаться переселенцы. Одни приезжали в надежде на лучшую долю, гонимые нуждой и голодом, навсегда вычеркнув из своей памяти своё скорбное прошлое; другие, разочаровавшись в жизни и утирая горькие слёзы по утраченному, забрели сюда в погоне за счастьем; третьи – что греха таить! – ехали сюда за длинным рублём, купившись на обещания местных чиновников, посуливших им златые горы… У каждого своя причина, своя судьба, своя история, своё прошлое… юда за длинным рублём, купившись на обещания местных чиновников, посуливших им златые горы… жизни, забрели сюда в погоне за с

А Гершевичи, Саркисяны, Булочкины? – её ближайшие соседи по дому на Паровозной…

А её лучший друг Марик Варшавский? Ведь он родился в таком же старом большом доме на Кашгарке…

А старики Варшавские – Мирра Ароновна и Михаил Ефимович? Прожив чуть более четверти века в типовой многоэтажке на Чиланзаре, они так и не смогли до конца привыкнуть к новому для них укладу жизни – слишком уж большая часть их души навеки осталась на Кашгарке…

Старая, милая сердцу Кашгарка… Сначала этот околоток у канала Чаули облюбовали беженцы из Кашгара, построив себе на чужбине, по сути, свой город мастеров – город горшечников и жестянщиков, медников и кожевенников, оружейников и ткачей, менял и, конечно же, торговцев – на востоке без торговли никуда! Какое-то время на Кашгарке жил и творил свои шедевры русский художник Верещагин. Чуть позже, в начале века, когда построили железную дорогу, сюда начал съезжаться люд едва ли не со всего света. Всех приютила, всех собрала под своей крышей по-восточному щедрая и гостеприимная Кашгарка! И хотя никто бы не назвал их жизнь лёгкой и беззаботной, но, хлебнув горя у себя на родине, они были рады найти приют в этом тихом, мирном и сытном краю…

Ничего не осталось от той Кашгарки – не пощадило её землетрясение. На месте бывших тенистых улочек и глинобитных домиков, которые были неотъемлемой частью общей картины старого Ташкента, — новенькие кварталы многоэтажек. Но осталась вековая пыль Кашгарки, её воздух, её дух, биение её сердца – словно это случилось только вчера: разбуженные в предрассветный час ударом стихии, жители этих глинобитных домиков, нашедшие здесь вторую родину, навеки покинули свой кров.

Ничего не осталось от Кашгарки, только память о ней, унаследованная от отцов, в сердцах тысяч и тысяч ташкентцев!

Лада подумала, что все они, в сущности, и есть потомки тех самых мальчишек и девчонок послевоенной поры, что населяли тогда Кашгарку и Тезиковку, Болгарку и Первушку, Госпиталку и Сарыкульку – с их особым, ни на что не похожим устройством мира, со своим бытом, традициями и привычками, со своей особой кухней и непременным крепко заваренным чаем, с совместными танцульками под грампластинки и более солидными гулянками, даже со своей эмблемой. У Лады была наготове и эмблема. С безошибочной находчивостью журналистки она решила, что эмблемой могла бы послужить та самая Чаулюшка – канал Чаули, — по сути своей клоака или сточная канава; хотя с равным успехом это мог бы быть Анхор или Салар. Но Лада выбрала Чаулюшку. Когда-то она протекала через весь тогдашний Новый город и служила мальчишкам мерилом смелости и отваги. Редко кто добровольно отваживался окунуться в её мутные как мыльный раствор, тягучие и жирные воды. Рассказывали, что, чего там только не плавало – и зловонные отбросы скотобойни, и метровые откормленные змеи, при виде которых сердце наполнялось ужасом, и даже распухшие трупы бродяг. А на её грязных, осклизлых и смрадных, изобилующих всяческим отребьем и водяными крысами берегах проходила вся их разухабистая мальчишеская жизнь с мелкими драками до первой крови и побоищами не на жизнь, а на смерть; здесь они пижонили перед детками благополучных семейств своими «блатными» повадками; здесь они вскладчину устраивали свои незамысловатые пирушки с грошовыми сладостями и бутылкой портвейна на всех; здесь они строили свои грандиозные планы, сызмальства теша свои души величием будущего. Милая, родная Чаулюшка… Такая же бесхитростная в понятиях и добродушная, с грубыми, но незлобивыми повадками, как и всё их немудрёное детство. Сейчас её уже нет – её заковали в бетон и опустили в преисподнюю, подальше от придирчивых глаз. Но они, те самые мальчишки — фезеушники суровой послевоенной поры, знают, что она где-то рядом, потому что она и есть то последнее звено, что связывает их с ушедшим детством. И это такая бесспорная, азбучная и очевидная истина, которую никто не посмеет оспаривать.

А корейцы, турки – месхетинцы, крымские татары, греки, цыгане? “Хотя нет, — подумала Лада, — эти, кажется, приехали уже позже – во время или сразу после войны, оттого не ассимилировали, а держались особняком…”

А поразительное ночное южное небо? – такое же чёрное, как крышка концертного рояля, а звёзды и острый месяц кажутся на нём рассыпавшимся жемчужным ожерельем с драгоценным фермуаром.

А безмятежная, величавая красота ташкентских садов?

А неожиданно тёплый денёк посреди бесснежной, оттого такой томительно скучной зимы, когда вдруг подует лёгкий ветерок и принесёт с собой шальное ощущение весны, а в лицо пахнёт долгожданной свежестью?

А южные ночи, по-летнему короткие и жаркие, когда даже из распахнутых настежь окон тянет духотой; а едва спустится тьма, и не успеешь заснуть, как на востоке сквозь листву уже пробивается розовая денница, и майны заводят свою бесконечную трескотню?

Всё было здесь, в этих старых ташкентских дворах, вся правда жизни, с её счастьем и несчастьем, победами и поражениями, любовью и ненавистью, чаяниями и потерями…

Лада посмотрела на Семёна, и в её глазах можно было прочесть все её мысли.

— Семён, а ведь мы, жители современных многоэтажек, тоже любим эти старые дворы, совсем как…

Она запнулась, ища подходящее сравнение. Её бабуля Леля очень любит повторять – а она в их семье вообще слывёт большой мастерицей порассуждать, — что человека от нелюдя отличает стремление помнить добро.

— …совсем как дерево, которое состарилось и не плодоносит, но его всё равно холят и нежат, и заботятся о нём – поливают и стригут сухие ветки…

Вот её дед в своём саду никогда не срубает старые деревья, считая это возмутительным во всех отношениях.

— Семён, а ты помнишь: Рема и Ромула вскормила волчица, а Зевса – коза Амалфея? Мы это в школе проходили…

— Помню, а что?

— Нет, ничего. Пустяки… Я просто так спросила…

Лада вдруг подумала, а помнили ли они о своих кормилицах после того, как стали тем, кем стали? Куда уж им – они же небожители, им недосуг! А вот люди помнят – на то они и люди! – и даже соорудили этой милосердной волчице памятник. Ну, где сейчас эти Ромул и Рем? – канули в Лету, а памятник волчице, их кормилице, стоит до сих пор!

Всё! Решение принято окончательно и бесповоротно, ибо желание её твёрдо и непоколебимо! И обратного пути у неё нет! Она напишет – она сможет! — так, чтобы это её непревзойдённое по дерзости творение стало памятником её Ташкенту, такому, каким она, Лада Коломенцева, его знает и любит, и тем самым воскресит в памяти тысяч и тысяч ташкентцев сгинувшие в небытие времена – сладкие и горькие одновременно. Она должна сделать это, даже если этим она нечаянно взбудоражит чьи-то притаившиеся далеко-далеко на дне сознания неприятные воспоминания. А её Ташкент – это и есть те самые дворы: огромные, щедрые, шумные и тихие одновременно, где жили, живут и будут жить от души, с размахом те самые русскоязычные люди, по сути – отдельная формация. Эта формация дала миру и писателей, и учёных, и спортсменов, и целую плеяду всеми любимых артистов и артисток, и знаменитых режиссёров, и много кого ещё… “А вот хотела бы я знать, — подумала Лада, — помнят ли они, разбредясь по миру, откуда они родом и кто их всех вскормил?”

— Семён, а ты знаешь, что после смерти Баха один из его сыновей партитуры отца использовал в качестве обёрточной бумаги? Вот сволочь, правда? Это общеизвестный факт; мой родимый журнал “Альфа и Омега” тоже как-то написал об этом. Ведь сущее же святотатство!

Ладе вообще претила всякая профанация; она это воспринимала как личное оскорбление.

Семён хоть и кивнул Ладе в знак согласия, но всё же никак не мог взять в толк, причём здесь Бах и его сыновья; а на его лице было написано такое искреннее недоумение, что Ладе ничего не оставалось, как только терпеливо, хотя и сбивчиво объяснить ему что к чему.

— Понимаешь, Семён, вот матери… — говорила она, — …ведь они всю жизнь помнят своих разъехавшихся по белу свету детей, помнят и ждут их назад, и даже держат наготове комнату. У моей соседки тёти Тоси Булочкиной сын Гриша живёт в Канаде; так она в его комнате буквально каждый день и пыль вытирает, и пол моет, и всё остальное… А когда получает от него письмо, то на радостях печёт пирог и носится с ним по округе, угощает всех соседей подряд – это чтобы все вместе с ней порадовались за её сыночка! Вот так и Ташкент помнит всех своих детей, когда они далеко и даруют свои шедевры миру. А ведь правда же, как у нас радуются за них и гордятся ими! Я сама недавно слышала на базаре, как одна бабулька другой бабульке пересказывала содержание сериала и стократно повторила: “А наша-то, наша что учудила!” Вот я и хочу, чтобы какой-нибудь наш “ильхомовец”, как Родион Нахапетов или, к примеру, Александр Невский, удачно подвизавшись в Голливуде и лет эдак через десять получая своего “Оскара” – а вдруг, чем чёрт не шутит! — не забыл бы передать “отдельное спасибо” Ташкенту. А больше, кроме этого “спасибо”, Ташкенту ничего и не надо. Господи! Как же я хочу домой! Вот приеду и первым же делом сяду за свою писанину… — как заговорённая твердила Лада; и какое-то странное, первобытное нетерпение, отодвинув на задний план все остальные мысли, заставляло её снова и снова повторять одно и то же.

— …У меня уже столько материала накопилось. Ведь я давно это задумала… Грех будет, если всё пропадёт зря!

Обычно такая несловоохотливая, если дело касалось её незавершённой работы, сейчас Лада была вся как идущий по лисьему следу трепещущий фокстерьер.

— А я думал, что ты напишешь об Англии… — немного вызывающим тоном, будто оспаривая её право на свободу творчества, сказал Семён.

— А что Англия? О ней и так столько написано… Я не такая нахалка, чтобы ещё что-то писать.

В самом деле, если слава Диккенса и Голсуорси ей точно не грозит, то она и пробовать не станет!

— …Семён, ты лучше послушай, как звучит: Таш-кент! – отчеканила Лада по слогам, а потом ещё для пущего эффекта помусолила это слово на языке.

— …Будто на морозе от булки свежеиспечённого белого хлеба отломили краюшку – знаешь, такую ноздреватую, как губка, и она, обжигающе горячая, исходит в руке паром… А ты, голодная, берёшь её варежкой, чтобы не обжечься, подносишь к лицу, прижимаешь к губам, и она обдаёт тебя ароматным жаром… Чудо! В детстве, когда меня посылали за хлебом, я всегда так делала…

У Лады от нахлынувшей тоски даже защемило сердце и противно закололо в носу.

А об Англии она тоже напишет – мамаша Кураж заставит, а чувство такта не позволит Ладе отказаться.

Мамаша Кураж — Майя Борисовна Мамочкина была главным редактором Ладиного родимого журнала “Альфа и Омега”; причём, считая саму себя той ещё пройдохой и потому нисколько не обижаясь, авторство сего звучного прозвища она приписывала именно Ладе за её неподражаемую склонность ко всякого рода эпитетам и сравнениям. Вовсе напрасно, потому что, когда семь лет назад Лада впервые появилась в редакции, прозвище это уже вовсю гуляло среди её сотрудников.

— Лада, а я по твоей Паровозной в детстве на велике гонял…

Лада уныло вздохнула.

— Вот как? А у меня в детстве велосипеда не было…

Велосипед был у её старшего брата Саши, но он – жадина-говядина! – никогда Ладе его не давал. А если и давал, то взамен требовал, чтобы она, Лада, вынесла за него мусорное ведро. Да чтобы она, Лада Коломенцева, которая с четырнадцати лет не появляется на публике не при полном параде, на глазах всего двора как какая-нибудь «сто восьмая» бродяжка прошествовала с вонючим ведром до помойки и там опорожнила его? Не бывать такому никогда!!! Нет, нет и нет!!! И не нужен ей этот его дебильный велосипед!

— …И бабуля тоже всё время вдалбливала мне в голову, что негоже, мол, приличной барышне, как какой-нибудь чувырле, болтаться без дела по улице…

— Строгая, видно, у тебя бабушка! А вот моей бабушкой была Нина Заречная!

Семён судорожно сглотнул, подавляя вдруг охватившее его желание поведать Ладе о своих сородичах.

— Да, именно так: Нина Заречная… Она родилась на селе… было на Волге такое село – Троицкое, между Угличем и Калязиным… — Семён вновь замолчал в сомнении, а интересно ли Ладе это; но она подняла на него такие изумлённые и вопрошающие глаза, что он, отбросив всякие стеснения, продолжил дальше, — …село размером как две твои Паровозные: на одной улице жили все Троицкие, на другой – Заречные. Вот бабушка и получилась Ниной Заречной. А когда вышла замуж за деда, то стала Ниной Троицкой. Потом их село попало под раскулачивание. А у деда был друг – участковый; приходит он к ним посреди ночи в избу и говорит: “Немедленно уезжайте! Ваша семья в списках третья по счёту!” А дед не понимает, переспрашивает: “В каких таких списках?” Друг от такой наивности даже рассердился: “В каких списках?! На раскулачивание! Вот в каких!” Но дед всё равно не верил: “За что? Да какие же мы кулаки?” А дед был учителем математики в троицкой школе. “А у кого на селе самая большая изба?” А дед ему говорит: “Эту избу ещё мой отец срубил, а он был врачом. В войну три года на фронте отслужил…” Но участковый, видно, своё дело тоже туго знал и не отступился: “В какую войну? В империалистическую! Я тебя предупредил? Предупредил. Бери жену, детей и уезжайте отсель подобру-поздорову!” Тут уже бабушка проснулась и всё поняла быстрее деда. Собрали они одежду, еду, какая в избе нашлась, посадили на телегу детей – мою матушку Сталину и её сестру Милену и махнули на станцию; там лошадь с телегой бросили, а сами на поезде подались в Москву. А уже из Москвы поехали в Усть-Каменогорск. Жили в бараке; дед устроился бухгалтером на лесоповале, а бабушка сидела дома. И ни о чём они не жалели; только бабушке было жалко свою швейную машинку, что в Троицком осталась. Была, мол, у неё знатная машинка “Зингер”, кому же она теперь досталась? Небось, этой председательской дочке Акульке Троицкой! Дед в Усть-Каменогорске купил ей новую; она вышивала салфетки, скатерти и продавала по соседям. Моя матушка мне рассказывала, что зимой там морозы были жуткие! Захочет она пить, выйдет в сени, наберёт кружку воды, поднесёт к губам, а кружка к губам прилипает – с кровью приходилось отрывать… Они думали, что поживут так какое-то время, всё утрясётся, и они вернутся домой. А потом вдруг они узнали, что их Троицкое затопили. Это когда коммунизм начали строить… Лада, помнишь, мы в школе проходили: коммунизм – это советская власть плюс электрификация всей страны? Советскую власть построили, принялись за электрификацию. А у них рядом с селом был громадный монастырь – весь под воду ушёл, одна колокольня торчать осталась! А ещё старухи потом говорили, что перед затоплением иконы по деревням плакали. Когда я был маленьким, бабушка мне рассказывала сказку о невидимом граде Китиже; рассказывала, а у самой слёзы из глаз в три ручья лились… Я тогда не понимал – чего это она всё плачет? А потом – я тогда уже в школе учился – мы с ней поехали на её родину и видели водохранилище это и колокольню… А в Усть-Каменогорске погибла мамина сестра Милена – утонула в Иртыше. Они там что удумали: когда по реке лес сплавляли, то они наперегонки бегали по брёвнам до островов и обратно. У Милены нога соскочила и застряла между брёвен… После этого они и переехали в Ташкент. А жить где? Дед построил дом – самовольно, без разрешения властей. А потом приходит к нему чиновник-крючкотвор и говорит: “Ты бы ещё на Сквере построил рядом со статуей на пьедестале!” А дед ему отвечает: “На Сквере вот ты и строй, а мне и здесь, в сторонке, неплохо!” Короче говоря, сунул дед ему бакшиш в зубы, он их в покое и оставил. Только дом всё равно потом снесли, когда аэропорт надумали строить. А взамен им дали эту квартиру на Шота Руставели…

На протяжении этого печального рассказа Лада молча, не отрываясь, смотрела на Семёна; и ему казалось, что никогда ещё у ней не было таких выразительных глаз: сначала просто чуткие и внимательные, в какой-то миг они вдруг сделались влажными, прозрачными и бескрайними, растворив в своей глубине всю великую женскую суть – подлинные любовь и ласку, нежность и сострадание. Вопиющая преданность этих глаз сладко щемила Семёну грудь, и ему хотелось говорить и говорить без умолку – пусть его рассказ нескладен и неуклюж, лишь бы Лада вот так же жадно и неустанно смотрела на него…

Но тут Лада робко его перебила:

— Семён, как же я тебе завидую: прямо под тобой – книжный магазин! Ты, наверное, в детстве там каждый день пропадал?

— В детстве – нет, а вот сейчас захожу, если должна выйти какая-нибудь моя брошюрка. Захожу вечерами, справляюсь у продавщиц… Они меня там держат за местную знаменитость – как-никак печатаюсь!

— А когда я училась в универе, один мой рассказ опубликовали в журнале “Юность”! Семён, согласись, что “Юность” – это круто! Ведь, правда?

Тогда, одиннадцать лет назад, – а Ладе только-только исполнилось девятнадцать – она не помнила себя от радости, да и сейчас она тоже не прочь была позадирать перед кем-нибудь свой нос, простодушно бахвалясь столь значительным фактом своей биографии. Семён тоже согласился с ней, что напечататься в “Юности” – это круто!

— А у меня в детстве под боком был магазин “Радость”. Семён, ты помнишь “Радость”?

— Конечно, помню. Кто ж его не знал?

— А потом его ликвидировали, и детство закончилось…

Семёну показалось, что Лада сейчас заплачет. Она просунула руку ему под локоть и лбом прильнула к его плечу.

— …А помнишь, в магазине был настоящий бассейн, а в нём плавали надувные крокодилы и белые гуси с красными клювами? Ты помнишь гусей?

— Помню.

— Я всё просила родителей, чтобы мне купили одного… Но, оказывается, гуси не продавались! – Лада сердечно вздохнула.

Ей ужасно захотелось прямо сейчас сказать Семёну что-нибудь трогательное – что-нибудь, касающееся только их двоих; но тут самолёт решительно пошёл на посадку, стюардессы пригласили всех занять свои места и пристегнуться, и Лада, побледнев, отпустила Семёна и вцепилась в подлокотники своего кресла.

А Семён наконец отважился:

— Лада, так как же мы решим – ты ко мне или я к тебе?

“Мы решим” – как же он деликатно и ненавязчиво выражается. На самом деле он уже давно всё для себя решил, а вот она, Лада, никак не может… Это было ещё одной причиной её подавленного настроения. Да, она любит его – любит бесстрашно и безоговорочно, она обожает его, она жить без него не может, она просто не понимает, как она умудрилась целых тридцать лет прожить без него, ведь она без него даже уснуть не может, она готова босиком идти за ним на край света!.. Всё это, безусловно, так. И всё это он уже знает. Вчера, в их последнюю ночь в отеле, отбросив свои страхи и позабыв о должной девичьей застенчивости, она без обиняков всё это ему выложила. И, кроме всего прочего, он такой красивый, каким мужчина просто не имеет право быть! Но одно дело не расставаться ни днём ни ночью в отеле, и совсем другое – заявиться с ним домой: “Здравствуйте! Это Семён! Он будет здесь жить…” Нет, её родные вовсе не святоши какие-нибудь, но всё же… Больше всего её смущала Лолита Четвёртая. С другими уж она как-нибудь сумеет договориться, а вот соблаговолит ли её спесивая гордячка принять в их мирное женское общество сразу двух мужиков – Семёна и этого строптивого Ермака? В самом деле, кроме шуток, Лада совершенно не представляла себе Семёна в домашней обстановке – в своей спокойной, размеренной, “утрамбовавшейся”, как говорит её лучший друг Марик Варшавский, жизни. А её семья с их раз и навсегда заведённым порядком вещей, где каждый предмет имеет положенное ему и только ему место; её семья со своими условностями и формальностями, привычками и церемониями – как примет Семёна её семья? Подумать только, её бабуля до сих пор протирает свою мебель старенькой бархоткой, накапав на неё репейное масло пополам с пчелиным воском! Она говорит, что так всегда делала её мама. А ещё она буквально трясётся над каждой из своих бесчисленных фарфоровых дам и кавалеров, собачек и кошечек. И в том, как её бабуля привязана к своим вещам и привержена ритуалам, она вся! Не такой она человек, её бабуля Леля, чтобы вот так запросто изменить своим принципам, тем более, что здравость их подтверждена опытом!

Лада долго и мучительно молчала. Время от времени она обречённо ёрзала в своём кресле, боясь даже краешком глаза взглянуть на Семёна. Она чувствовала себя неуютно под этим сковывающим движения ремнём; почему-то у неё вдруг затекли руки, а в животе противно засосало, как от нестерпимого голода.

Наконец она тихо отозвалась:

— Это предложение?

— Ну, какое же это предложение? Разве в самолёте делают предложения?

Лада навострила уши.

— А где делают? – совершенно невинным тоном пробормотала она, придумывая на ходу, что бы ей ещё такое сказать – подходящее и достаточно резонное, избегая шпилек, чтобы не обидеть Семёна.

— Скоро узнаешь…

Он смотрел на неё в упор и ждал. Она, смутившись от глупости, которую только что нечаянно сморозила, опустила веки, но его пронзительный взгляд, сквозивший даже через её густые ресницы, был настойчив и неумолим.

Семён недоумевал. Никогда ещё у него не было женщины, которая бы так влекла его к себе. Лада была как голубая мечта, как ускользающий в дымке мираж, как родник с чистой и прозрачной водой, бьющий сквозь расселину в скале, до которой ему не добраться, как навеянная ностальгией неуловимая мелодия начисто забытой песни… Никогда ещё он так не заискивал перед самим собой – он, который всегда был с собой неподкупен и честен! Весь день он использовал всевозможные уловки, чтобы только разговорить её; и весь день он откладывал этот важный для него разговор на потом. Но она упорно молчит. Почему она молчит? Это оставалось для него загадкой и служило поводом его неуверенности в себе, а это как ничто другое деморализовало его, а то и вовсе выводило из себя. Да если бы она позволила, он бы не заходя к себе домой поехал бы за ней! Но она сказала решительное “нет!”, хотя и в мягкой форме; на неё, видите ли, давит груз условностей и он должен это понять. И ещё она сказала, что прежде чем что-либо предпринимать, вначале он должен справиться у Ермака, с мнением которого он обязан считаться. Весьма умная затея, ничего не скажешь! “Наверное, — с безотчётным чувством ревности думал он, — существует и другая, скрытая от него подоплека её нерешительности…” Как быть? Время истекает – самолёт уже выпустил шасси и вот-вот коснётся земли, а она сидит, как ни в чём не бывало: белый брючный костюм из тонкой эластичной ткани беззастенчиво обрисовывает линии её стройного тела; ручки она как прилежная ученица сложила у себя на коленках; а волосы, дабы они не мешали, собрала в небрежный узел и повязала лентой, и они тускло мерцают словно старинное червонное золото… Была у его матушки такая фамильная брошь – замысловато переплетённый клубок змей с синими эмалевыми глазками; сейчас она перешла к его сестрице Наталье. Матушка эту брошь никогда не чистила – говорила, что налёт времени не вредит, а наоборот только придаёт старой вещи благородство и изысканность…

— …Лада, так ты не ответила – пустишь нас с Ермаком к себе? Обещаем не хулиганить и не безобразничать. Местечко найдётся? Нам много не надо… — как можно более непринуждённо вновь начал Семён.

— Всем места хватит и ещё останется. Я ведь “богатенький Буратино”, а не бесприданница какая-нибудь… — ответила Лада, как всегда, вплетая в свою речь меткое словечко из лексикона своего лучшего друга языкастого Марика Варшавского, — …квартира, дача, машина, все дела! Дача, правда, давно и безнадёжно заброшена, потому что мне лень там копаться, и машина – вообще-то, отцовская, а я езжу на ней по доверенности. Ах, да, ещё забыла про своё самое ценное достояние! У меня ведь есть две девочки-красавицы – одна краше другой! Причём, учти, Семён: в экстраординарных случаях я всегда рассчитываю на их заступничество…

“Своими девочками-красавицами” Лада звала Веронику и Лолиту Четвёртую.

— …Договорились? Заеду домой, заброшу вещи, потом заберу у сестрицы Натальи Ермака и к тебе!

— Только не очень спеши. Надо же мне подготовить к твоему появлению своих девочек-красавиц! – с вызовом швырнула она Семёну в лицо напоследок.

На то, какое действие возымели эти её слова, Лада посмотреть не осмелилась.

Она могла бы ещё добавить пару ласковых слов, в миг остудивших бы его горячий пыл, вот только почему ей так горько и противно от себя самой и так саднит горло, будто у неё начальная стадия ангины?

А внизу под ними уже раскинулись зелёные предместья Ташкента; и вот, наконец, шурша и легко подпрыгивая, совсем как резиновый мячик, их самолёт резво покатился по посадочной полосе…

Родной город встретил их неистовым июльским солнцем. Чувствовалось, что невыносимая жара продержится в Ташкенте ещё какое-то время. Над раскалёнными бетонными дорожками тихо трепетал зной; сухая, выжженная солнцем трава устилала необъятное поле и была пронизана едва уловимой вибрацией. Мимо них, упоённая солнцем, простором и бездельем, пролетела ватага воробьёв; где-то вдали от безысходности лаяла собака; тёплый, мягкий ветерок шелестел высокими кронами тополей, а от потрескавшейся от зноя земли шёл сильный, пряный запах полыни… Лада жадно, как выпущенная из заточения на волю птица, вдохнула родной воздух. Вот он: её город, её радость и гордость, её родина, её семья, наконец, её Вероника! И отныне, здесь же её Семён – её любовь и судьба! И что-то новое вновь горячо и безудержно поднималось в её груди…

Вслед за другими пассажирами, уже успевшими подзабыть о ташкентском пекле и потому от неожиданности несколько оторопевшими, Лада с Семёном пересекли лётное поле и торопливо вошли в здание аэровокзала. И снова эта толкучка! Паспортный контроль, багаж, таможня… Впереди них мельтешила знакомая клоунообразная попутчица в шиньоне и накладных ресницах. Свой несессер из коричневой кожи она куда-то задевала; зато вместо него волочила за собой огромную картонную коробку с характерными значками и перевязанную крест-накрест бечёвкой. “Судя по всему – телевизор”, — подумала Лада. Ей хотелось расколошматить его вдребезги, потому что она, ступая за англичанкой по пятам, раз десять чуть не споткнулась и уже сомневалась в целости своего торта, который она вынуждена была, оберегая от посягательств толпы, нести впереди себя в вытянутой руке.

Сзади них, то и дело сквернословя по-русски, пыхтел весь пропахший потом и винными парами толстяк с лицом цвета отполированного временем дубового бочонка. Живот его то напряжённо вибрировал, то мелко трясся от смеха, а его смрадное дыхание неприятно щекотало Семёну затылок. От его поганого запаха всем вокруг уже стало тошно. С трудом подавляя навернувшиеся позывы на рвоту, Семён посмотрел на плетущуюся рядом Ладу. Она, не выдержав, отвернулась, кое-как изловчившись, достала из своей сумки маленький флакончик с золотистой пробочкой и украдкой его понюхала. Заметив, что её засекли, Лада скромно пожаловалась:

— Дышать нечем…

Наконец их, изнурённых долгим ожиданием, волной вынесло к толпе встречающих. Сквозь стеклянную перегородку им виден был копошащийся как муравейник зал. Валом повалили пассажиры; их громкими, ликующими возгласами приветствовали встречающие; находящиеся в непримиримой вражде таксисты и частники выискивали в толпе заинтересованные лица. Рейс из Лондона – это вам не шутки шутить! Сегодня у всех выдастся славный денёк! Носильщики, дюжие молодые ребята в униформе, все как на подбор снедаемые манией величия, взращённой на чувстве осознания собственной значимости, увозили на своих скрипучих тележках бесконечные чемоданы, коробки и сумки…

У Лады потемнело в глазах; Семён же сразу заметил две одинокие фигуры – маленькую и большую, забившиеся подальше от сутолоки в какую-то стеклянную каморку почти у самого входа: тоненькая как былинка, хорошенькая девочка в донельзя короткой джинсовой юбчонке и ярко-розовом топике цеплялась ручкой за огромную ладонь высокого, статного и костистого старика в очках лет восьмидесяти с гаком. Зал наполнялся людьми; от нетерпения девочке не стоялось на месте, и она с неприкаянным видом крутилась как егоза. Видимо, разглядев сквозь стекло Ладу, она вдруг расплылась в улыбке; у неё была вылитая улыбка её мамы.

Но Лада уже тоже заметила дочку.

— Мои! – сказала она Семёну. – Вероника с дедом.

— Красивая у тебя девочка!

— В самом деле?

Лада почувствовала себя польщённой. От смущения она даже слегка зарделась, хотя и подумала о Веронике: “Вот круть-верть! Никогда ведь спокойно даже минуты не простоит!”

Девочка действительно была симпатичным и грациозным созданием с ясными и непосредственными зелёными глазами и шелковистыми каштановыми вихрами до плеч. “Впрочем, — подумал Семён, — у девочки с таким красивым именем Вероника, вряд ли могла бы быть иная внешность”. Он продолжал её всё ещё разглядывать сквозь распахнутые настежь широкие стеклянные двери зала, инстинктивно выискивая в её облике то, что изобличало бы её нрав и привычки.

Лада, явно завидуя, как наиболее нетерпеливые пассажиры гуськом просачиваются сквозь узкий дополнительный проход в зал, отнюдь не весело подумала: “И весёлою гурьбой звери ринулися в бой…” Тут Вероника, не сумев обуздать детские порывы, рывком выпростала свою ладошку из-под кряжистой руки деда и вприпрыжку побежала к этому проходу. Там она с кошачьим проворством перелезла через турникет и встала в раздумье – как ей пробраться сквозь толпу. Это зрелище совершенно доконало Ладу, ибо она, не чуя под собой ног, рванулась навстречу дочери. Другие пассажиры расступились, и Вероника вихрем подскочила к ним; на Семёна пахнуло изумительным запахом свежести и детства. На секунду в её облике он ощутил то, что так поразило его в Ладе. Захлёбываясь звонким смехом, она прыгала и скакала вокруг них с неподражаемой непосредственностью.

— Ролики привезла?

— Привезла!

— А часы с калькулятором?

Она произнесла: “с куркулятором”, насмешив этим едва ли не весь зал.

— Да!

— Yes!!!

И только вдоволь наскакавшись, она в притворной скромности опустила глазки и позволила-таки Ладе себя поцеловать и потискать.


Глава 21



-Ну, как вы тут без меня? Какие новости, бабуля? – участливо спрашивала Лада, вечером того же дня сидя на своём всегдашнем месте за празднично сервированным столом в доме на Паровозной улице; он многое повидал, многое на своём веку перенёс – этот старый, немного обветшалый дом с толстыми кирпичными стенами, побеленными извёсткой, и глядевшими в сад высокими окнами. Две раскидистые, с толстыми стволами вековые чинары, навечно сплетясь кронами, превратили подъездную дорожку к дому в некое подобие зловещего грота: зимой ли, летом ли – в любую погоду здесь всегда стоял одинаково таинственный полумрак.

После стеснённых, поистине спартанских условий отеля Ладин сентиментальный взгляд откровенно радовался простору и уюту бабушкиной ухоженной столовой. Старинный громоздкий буфет с пузатым фронтоном, покрытый свеженакрахмаленной белоснежной скатертью круглый стол на фигурных ножках, цветастый ковёр на натёртом до блеска паркете, парадный гэдээровский сервиз в травянисто-зелёных тонах, старинная ваза опалового стекла с букетом роз на покрытом ажурной салфеткой телевизоре, лошади каслинского литья на этажерке – все эти милые, привычные домашние вещи пробуждали в душе Лады ощущение покоя и умиротворения, а родной до слёз аромат этого дома сладко щекотал ей ноздри. Левой рукой Лада нежно поглаживала мягкую бахрому льняной салфетки, а в правой держала чайную ложечку и вяло помешивала ею в своей чашке. Серебряная, покрытая вермелью ложечка с тонкими зубчиками по краю и затейливым вензелем на плоской широкой ручке тоже была не безделица какая-нибудь, а самый настоящий антиквариат из «бабулиного наследства», как это называлось у Лады; обычно бабуля эти ложечки прятала и доставала лишь по особо торжественным случаям – вот как сейчас, например.

— Какие у стариков могут быть новости? Скрипим помаленьку… — неспешно отвечала Ладе Клеопатра Викентьевна Стрельцова. – Утром проснулись живы — здоровы – вот тебе и все новости!

Она тяжело – намеренно тяжело, как показалось Ладе — вздохнула и, отложив в сторону привезённые Ладой подарки, которые только что разглядывала, скрестила руки на груди. Перед ней на зелёной тарелочке лежал нетронутый кусок английского торта, в чашке остывал крепко заваренный зелёный чай.

Рядом с ней на подлокотнике кресла, поближе к тарелке с колбасой, мирно посапывала Ладина любимица Лолита Четвёртая. Выбрав наиболее приемлемую дислокацию, она твёрдо решила не сходить с этого места и ждала лишь удобного момента. Обычно наевшись досыта из своей миски, она, как оно и подобает степенной домашней кошке, крепко зажмуривалась и складывала лапки крендельком, но неустанно пряла ушами в сторону стола; и только эти едва заметные движения выдавали её отнюдь не честные намерения. Все кошки одинакового пошиба, и ничего тут не поделаешь! Лада это слишком хорошо знала. Выклянчивать подачки? Ну, уж нет! Она сама возьмёт то, что ей причитается по праву, дайте только время! И можно было не сомневаться, что это время вскорости наступит, и тогда кошачьей виртуозности позавидует даже карточный шулер.

Лада поднялась со своего места, сзади подошла к Клеопатре Викентьевне, щекой прижалась к её мягкой макушке и ласково развела её сцеплённые на груди руки. Руки были лёгкие и слабые как у тряпичной куклы, а от волос на Ладу пахнуло до боли знакомым запахом бабулиного любимого ромашкового шампуня.

— …Дед твой целую неделю кашлял, нам с Вероничкой спать не давал. Такая жара, а он простудился! Сказала бы ты ему, Лада… У него на работе молодёжь включит кондиционеры, а много ли старику надо?! Слава Богу, обошлось… А если б совсем слёг, кому он там такой нужен? Они же его и пошлют ко всем чертям!

— Хорошо, бабуля, я обязательно скажу…

— Хотя говори, не говори – всё без толку! Твой дед – сам себе человек!

Вадим Андреевич Проничек лишь недавно вышел на пенсию и оставил свой ответственный пост в строительном тресте, но, дабы не путаться у жены под ногами и не играть у неё на нервах, ни в какую не соглашался сидеть дома. “Вот так и зарастают плесенью и ржой, а там и до старческого маразма недалеко”, – говорил он. Сейчас от нечего делать он подрабатывал ГИПом в “Генплане”.

— …Саша из Москвы письмо прислал, — продолжала Клеопатра Викентьевна, — только не знаю, куда оно запропастилось. Видно, я его вчера у тёти Лизы оставила. Тётя Лиза тебе привет передавала и баночку с отбеливающим кремом – всё, как ты просила. Потом не забудь забрать – я её в комод убрала. Тётя Лиза распорядилась крем хранить в темноте, но только не в холодильнике. Не понимаю я вас, молодёжь, — зачем нужно сначала загорать, а потом отбеливаться? Это же сущее варварство, что вы творите со своими лицами!

Лада с чашечкой кофе в руках подошла к креслу, села на его широкий подлокотник и посмотрела на свои загорелые, туго обтянутые короткой юбкой бёдра.

— Бабулечка, миленькая! – терпеливо начала объяснять она. – Раньше, когда я была блондинкой, к моим волосам подходил загорелый цвет лица, а теперь я стала рыжей. А к рыжему идёт белое. А то я чувствую себя какой-то чумазой уродкой, честное слово! – в сердцах добавила она.

— Тётя Лиза ещё велела тебе передать, чтобы ты начала мазаться сегодня же, пока наше солнце к тебе не пристало.

Тётя Лиза — Елизавета Андреевна Заволокина была знаменитым на весь Ташкент врачом-косметологом и родной сестрой Ладиного деда. Хотя, пользуясь привилегией своего почтенного возраста, она уже давно не работала, но своих многочисленных клиенток не бросила и дома готовила для них свои чудодейственные снадобья; а они всё шли и шли и нескончаемым потоком стояли в очереди к тёте Лизе за красотой. Лада подумала, что было бы неплохо и ей в ближайшие дни навестить тётю Лизу, а вслух спросила:

— Что Саша-то пишет?

— Пишет, что всё хорошо. У них всегда всё хорошо! – нарочито ворчливым тоном ответила Клеопатра Викентьевна. – А детей Бог не даёт! Или сама не хочет… Разве у них дознаешься?

Сама – Марина Коломенцева, жена Ладиного брата Саши, ещё, будучи советской гражданкой переехав в Москву и приобретя вкус к столичной жизни, из замухрышки-студентки неожиданно для всех превратилась в деловую настырную особу. Полностью отдавшись карьере в рекламной компании, она, к вполне объяснимому неудовольствию мужниной бабушки, совершенно забыла о своей главной и священной обязанности; причём, то, что отсутствие в их семье детей целиком лежит на совести Марины и только её, у Клеопатры Викентьевны разумелось само собой.

— …Ещё твоя мама Забава звонила.

— А они с папой как?

— Говорила, что намереваются к сентябрю приехать. Хочет, мол, сама Вероничку в школу отвести. Лада, ребёнку второго сентября в школу, а у вас ещё ничего не куплено! Ни формы нет, ни тетрадок, ничего из того, что там ещё надо …

Почему второго, не первого? Ах да, вечно она забывает, что первого сентября у них теперь государственный праздник, и несчастные детишки в школу пойдут только второго.

— А мы вот с Веронюсиком прямо завтра с утра поедем и всё купим… — невозмутимо ответствовала на ворчание бабушки Лада. — …И форму, и портфель, и белые капроновые ленточки, и учебники, и тетрадки, и всё, всё, всё! Да, Веронюсик?

Она щекой прижалась к щеке подбежавшей к ней дочери и в упоении закатила глаза, наслаждаясь её близостью, теплотой и свежестью её детского дыхания. Какая же у неё мягкая и воздушная щёчка – прямо как пенка на растопленном сливочном масле, которым бабуля Леля всегда поливает свои блинчики. А поросшие едва заметным пушком розоватые ушки с прозрачными мочками – совсем как у молочного поросёнка…

Строгий голос Клеопатры Викентьевны вернул Ладу на землю, а заодно и умерил её прыть.

— Прямо завтра вы никуда не поедете и ничего не купите, потому что сегодня воскресенье, и твой, Лада, дед не пошёл на работу, а остался дома, с утра к твоему приезду нажарил своих «фирменных» пирожков и весь день капает мне на мозги. А, следовательно, завтра будет понедельник. И тебе, Лада, надо бы знать, что по понедельникам базары не работают, – с ходу остудила она Ладин пыл. – И потом, разве тебе завтра не нужно на работу?

— Ну, не завтра, так послезавтра… Мы с Вероничкой никуда не торопимся, — миролюбиво согласилась Лада. – Мне ещё пять дней гулять!

Вероника потянула маму за руку.

— Мама, а ещё купим туфли вот на такенной «платформе». Ты мне обещала!

Она как можно шире развела большой и указательный пальцы на своей детской ручке, показывая высоту «платформы».

Лада в ответ засияла улыбкой.

— Да, кисонька, непременно!

— Глупости! Ещё чего не хватало! – вмешалась Клеопатра Викентьевна. – Лада, твой ребёнок когда-нибудь свалится и свернёт себе шею! – зловеще пригрозила она.

— Бабулечка! Когда ты спала, я уже надевала мамины коричневые туфли на «платформе» и даже спускалась в них во двор. И ни один разочек не упала! Честно-пречестно!

— Так уж и ни разочек? – нарочито ехидным голосом спросила Лада у дочери, словно намеревалась уличить её в бессовестном обмане.

Она заглянула в её честные-пречестные глаза; Вероника таращилась изо всей мочи. Почему-то она втемяшила в свою детскую головку, что опущенные долу глаза – это верный признак запятнанной ложью совести.

— Только один туфель свалился с меня, когда я спускалась по лестнице. Но это он сам, а я не упала, — призналась она и поглубже втиснулась в материнские объятия.

Лада прыснула со смеху. Она живо представила себе картину: её соплющка Вероника ковыляет по двору в туфлях 38 размера на высоченной «платформе».

— Веронюсик, пойди успокой и поцелуй бабулю, — продолжая всхлипывать от безудержного смеха, распорядилась она. — А то она от твоих замашек дара речи лишилась! Правда же, бабуля?

Клеопатра Викентьевна только фыркнула в ответ. Семь лет назад, едва её правнучка появилась на свет, она поставила перед собой благородную цель вырастить из Вероники воспитанную и приличную во всех отношениях барышню. Сколько пота она пролила, чтобы сделать её таковой, и всё в пустую – приезжает Лада и портит её девочку!

— Бабулечка, да успокойся ты, пожалуйста! Мы купим такие туфли, что ты потом ещё будешь выпрашивать у Веронюсика их поносить! – лукаво заверила Лада бабушку.

Вероника послушно выскользнула из материнских объятий и нехотя подошла к Клеопатре Викентьевне. В Ладиных словах она заподозрила какой-то подвох, поэтому на всякий случай добавила:

— И белые бантики я не надену! Бантики – это позорно!

Такого ярого святотатства не ожидала даже Клеопатра Викентьевна.

— Господи! Я тут с вами рехнусь, ей Богу! Что за спесивая девчонка! – бурно вознегодовала она. – Наденешь, как миленькая! Лада, она издевается над нами, а тебе ещё вздумалось потакать её самым разнузданным прихотям!

Немного погодя она уже спокойным тоном добавила:

— Всем хорошим девочкам в первом классе повязывают белые ленточки и надевают белые гольфики.

Зная, что её единственная и неповторимая правнучка – особа упрямая и несговорчивая, Клеопатра Викентьевна решила попробовать добиться своего окольными путями.

— Твоя мама, когда пошла в первый класс, тоже надела белые ленточки со снежинками и белые гольфики в сеточку и с помпонами, — вкрадчиво вещала она. – Лада, ты помнишь свои гольфики с помпонами?

Как ни странно, Лада свои гольфики абсолютно не помнила, но зато никогда ей не забыть, как она ждала в тот день свою маму Забаву из Африки, куда они с отцом в то время уезжали подзаработать, – ждала до последней минуты, но та так и не приехала, хотя в письме клятвенно обещала…

— Не надену ни за что! – тоненькое скуление Вероники постепенно перешло в откровенный плач. – Белые бантики – это позорно! Пускай эта Кристинка из воскресной школы надевает бантики, а я не надену!

— Тогда тебя не пустят в школу, — стояла на своём Клеопатра Викентьевна. Она решила нагнать на правнучку надлежащего страху, да не на ту напала.

— Пустят! Я же экзамен на пятёрку сдала? Сдала! А про белые бантики там ничего не говорили… — всхлипывала и причитала Вероника.

— Лада! Чуть не забыла… — спохватилась вдруг Клеопатра Викентьевна и даже всплеснула руками. – Портфель не покупайте! Твоя мама Забава сказала по телефону, что она купила у себя в Мурунтау какой-то необыкновенный портфель… С Симпсонами, что ли? Не понимаю, зачем хорошей девочке какие-то Симпсоны? – она вновь досадливо поморщилась и неодобрительно покачала головой.

— Бабуля, а что? Не с Барби же мне портфель? Пускай эта Кристинка из воскресной школы ходит с Барби, а я хочу с Симпсонами!

— Вот анчутка, честное слово! Лада, и учебники тоже не покупайте. Учебники, говорят, всем первоклашкам наш президент дарит… А ещё прописи…

Видимо, вынужденная признать своё полное поражение, Клеопатра Викентьевна вновь тоскливо вздохнула, недовольно поджала губы и, поднявшись со своего места, отошла, обиженная, к окну, выходящему на сплошь увитую девичьим виноградом деревянную веранду. Лада бросила в её сторону исполненный тревоги и сочувствия взгляд. Ей захотелось подойти и обнять свою бабулю за хрупкие плечи, но Вероника не отпускала её. Взгромоздившись к матери на колени, она двумя руками исступлённо водила по её рыжим локонам.

— Мамочка, а я тебя в аэропорту с такими волосами сначала не узнала! Я подумала, что это пожар! А потом всё равно узнала – я свою мамусечку в любом виде узнаю!

— Ах ты моя кисонька!

Расчувствовавшись, Лада что было сил прижала дочку к груди. Она блаженствовала! И тут в наступившей тишине раздался печальный звон посуды. Это Лолита Четвёртая, про которую все забыли, добилась-таки своего: цепкой лапкой она стянула со стола тарелку; тарелка раскололась пополам; нарезанная тонкими, полупрозрачными ломтиками колбаса «салями» веером рассыпалась по ковру; а плутовка с добычей в зубах опрометью бросилась вон из комнаты.

“Вот ворюга!” – с восторгом подумала о своей любимице Лада, а вслух сказала:

— Бабулечка, извини нас, пожалуйста, мы кокнули твою самую красивую тарелочку.

Клеопатра Викентьевна ухмыльнулась и ответила:

— На счастье!

Лада всё-таки подошла и тихонько обняла её за плечи.

— Ну что же ты так пригорюнилась? Расскажи о себе: как ты тут жила?

Клеопатра Викентьевна поёжилась, будто её пронзило неожиданным холодом, и тихо ответила:

— Что со мной станется? Вот у Саркисянов горе так горе, не да Бог никому такого пережить! Старая Саркисяниха наверняка в гробу переворачивается…

Лада догадывалась, сколь близко к сердцу восприняла её бабуля гибель своей молоденькой соседки Эммы Саркисян. Но сейчас она была не готова к этому серьёзному и ответственному разговору. Её личные переживания притупили в её душе все связанные с чужим горем эмоции. “Ну вот, — думала она, — если она сейчас заплачет… — а она чувствовала, как напряглись бабулины плечи, — … если она заплачет, то я не найду слов успокоить её…”

Но Клеопатра Викентьевна и не думала плакать. Наоборот, её голос зазвучал странно спокойно и безжизненно:

— …Сам Давид в Чечне, Эличка тоже туда поехала, а Саркисяниха дома убивается. Я-то к ним не хожу – твой дед не пускает. Говорит: буду плакать, а что толку? Только давление поднимется, потом, дескать, возись со мной! Лада, ты же не знаешь: там такое дело открылось – не приведи Господи! Но мы об этом не говорим… — она замолчала и многозначительно скосила глаза в сторону подозрительно смирной Вероники – мол, то, что она собирается поведать, не для детских ушей.

Она помолчала с минуту, потом всё же зашептала дальше:

— Господи! Как подумаю о несчастной Эммочке, волосы дыбом становятся. Изверги! Кровожадные варвары! Эмму уже не вернёшь, а вот что с Давидом и Эличкой-то будет? Шутка ли, единственной дочери лишиться? А ведь как они с ней нянчились, пылинки сдували! Вот и донянчились… Эличка – молодая, может, ещё и родит? Ей ведь, я посчитала, сорок четыре всего… Помилуются они с Давидом, глядишь и родит… Без детей-то жизни нет! Уж я-то знаю… А Тося Булочкина говорит, что у Саркисянихи даже куры нестись перестали – будто тоже горе учуяли…

— Бабуля! Да что случилось-то с Эммой в Чечне? Что рассказывают?

— Сама-то Саркисяниха ничего толком и не говорит – всё с обиняками… Деду соседи со слов Сусанны, Давидовой сестры, передали… Сусанна теперь здесь, с матерью живёт… Дед сам потом тебе всё расскажет, а уж я такое не смогу – не обессудь! Где это он запропастился, хотела бы я знать?!

Лада почувствовала, как её сердце сначала затрепетало, а потом бешено забилось в груди. Со смертью Эммы Саркисян, как ни странно это звучит, она уже смирилась – известие о её гибели пришло незадолго до её отъезда в Англию. Лада попыталась вспомнить Эмму – в сущности, она её знала плохо. Эмма была нелюдимка, со всеми соседями держалась высокомерно и немного отчуждённо – “соблюдала дистанцию”, как говорил о ней дед. Умница, красавица, избалованная чрезмерной любовью семьи девочка поехала на зимние каникулы к бабушке в Баку и пропала. А потом отец, Давид Самвелович Саркисян, отыскал тело дочери в одном из чеченских моргов. Сколько ей было? Девятнадцать? Столько же, сколько и той москвичке Варваре…

Закончив хлопотать на кухне, вернулся как всегда свежий и бодренький дед Вадим Андреевич; сел на краешек стула, прямой как шест.

— Ладусик, голубчик! Какая-то ты другая возвратилась из Англии! Похорошела вроде… что случилось-то? Не пойму. Или духи себе другие завела?

Лада вдруг густо покраснела. Ну вот! От его внимательных глаз никуда не скроешься! Нет, не время ещё…

— Волосы другие, дед! А духи всё те же…

Всё у неё теперь другое: и волосы, и наряды, и мысли, и жизнь – всё с иголочки новое. Всё, кроме духов…

— …А ещё я жутко по вас соскучилась! Я ведь всех вас очень люблю! И как же это замечательно, что вы у меня есть!

Её беспокойный ум вновь воротился к череде мыслей, мучивших её всё утро. Но, удивительное дело, сейчас её жалость к Варваре несколько померкла. Худо-бедно, а всё-таки эта бедовая москвичка жива – здорова, в отличие от своей сверстницы бедняжки Эммы Саркисян…

— Дед, а ты помнишь потёмкинские деревни? Один красивый фасад, а за фасадом – ничего! Пшик! Бутафория! А ведь у иных и вся жизнь такая же: одна манишка-обманка, а за ней – пустота…

От волнения у Лады перехватило дыхание. Что-то она совсем запуталась… Она никак не могла собраться с мыслями, чтобы направить поток своих слов в нужное русло. Лада хотела сказать деду, что хотя она и свыклась уже со смертью Эммы, но не такая она чёрствая и неблагодарная тварь, чтобы не чувствовать те любовь, доброту и ласку, коими окружили они с бабулей её и её Веронику, и не находила для этого достаточно убедительных аргументов. “Что за чудовищную белиберды я несу!” – досадовала она за себя. Вот до чего её довело чтение запоем всего без разбору!

— …Дед, согласись, что это равносильно концу света – узнать, что твоя семья – вовсе тебе не родные, а вся их любовь – одно сплошное притворство и обман… Ты наверняка меня не понял? Это я скорее со своими мыслями разговаривала, чем с тобой. Я хотела сказать, что у нас-то в семье всё не так… Потому-то я и такая счастливая сегодня, что у меня есть вы – и ты, и бабуля, и мама с папой, и Вероничка…

Ей показалось немного странным то, что её дед вдруг смутился, встал из-за стола и, сверкая очками, зачем-то подошёл к буфету. Что ему вздумалось там возиться, ведь стол и так ломился от фарфора и хрусталя, заполненных всевозможными яствами?!

Вадим Андреевич открыл запирающуюся на ключик нижнюю дверцу буфета, выбрал из хранящихся там алкогольных запасов графинчик с чем-то подозрительно зелёным, а к нему – два крохотных лафитника, и вернулся на место.

— Выпьешь со мной рюмочку бальзама? Не бойся, он лёгонький, на травах и благовониях. Ладусик, голубчик, я вот что подумал… Ты после английских деликатесов на мои пирожки и смотреть-то теперь не станешь!

— Да что ты, дед! Ещё как стану! Куда уж им в Англии до твоих пирожков!

— …Так я тебе их в пакетик уложил – дома с Вероничкой в охоточку поедите. У вас ведь наверняка в холодильнике шаром покати! Уж я точно знаю… Вот согреете в микроволновке и перекусите перед сном, хотя я и недолюбливаю эту твою штуковину – после неё вся еда пластмассой отдаёт… Там пирожки и с мясом, и с капустой, и с картошкой, и твои, Лада, любимые – со сливовым повидлом. А для Веронюсика – сюрприз!

— Какой, деда? – встрепенулась Вероника.

— Так я тебе и сказал! Вот съешь, тогда узнаешь!

Вадим Андреевич подхватил подбежавшую к нему Веронику, посадил себе на колено и затянул с ней дуэтом какую-то старинную бравурную песенку.

Лада знала: её дед обожал закладывать в свои пирожки «сюрпризы»; но, надо отдать ему должное, все его «сюрпризы» были съедобными. Никаких монеток на счастье и прочей антисанитарии! В его пирожках среди мясного фарша мог попасться целый куриный желток, в картофельном пюре – золотистая ароматная шпротинка, а в повидле – долька шоколада… И, конечно же, все его сюрпризы предназначались Веронике – кому ж ещё? А она, зная за ним такую слабость, каждый раз ждала этого поистине великого в её немудрёной жизни события с замиранием сердца.

Лада сквозь ажурную кисею занавески глянула в сад. Вечерело. Солнце уже припекало не так рьяно, через полчаса оно вообще скроется за крышей соседнего дома, и измученная зноем природа вздохнёт с облегчением – ещё один день этого мучительно жаркого лета позади.

— Дед, а какая в Англии гортензия! Розовая, голубая! Просто слов не хватит, чтобы описать!.. Почему у тебя такая не растёт?

— Климат, видно, не тот… Зато в Англии нет такого винограда, какой есть у меня!

Дед, знатный садовод, гордился своим любимым детищем, как иные своим родным чадом, и точно также нежно любил его. Лада с восхищением подумала: “И когда он всё успевает?! Пирожки, работа в проектном институте, сад…” Молодец у неё дед!

— …Ладусик, я там тебе приготовил пакетик с виноградом…

— Дед, ну зачем?

— Как зачем? — всполошился Вадим Андреевич. — Он же без косточек! На базаре пока такого нет, а у меня уже поспел – я секрет знаю. Возьмёшь на веранде: в коричневом пакетике – виноград, в белом – пирожки.

Целлофан он не признавал, а покупал на базаре пакеты из вощёной обёрточной бумаги и всем щедро раздавал в них свои гостинцы.

— …Да, вот ещё что!.. Там же, на веранде, в холодочке я поставил букетик цветов – не забудь взять. Там флоксы, циннии, золотарник, рудбекии, твои любимые ромашки, …ещё всякая всячина, …розы…

— Не букет, а веник. Так бы уж и говорил, — пробурчала со своего места Клеопатра Викентьевна. – Ты, Лада, сама дома разбери всё по вазам…

Ладе насмешливо подумалось, что её бабуля Леля как всегда в своём репертуаре – все дедовы старания она отродясь ни во что не ставила!

— Дед, а дед! Как же я это всё домой потащу: цветы, виноград, пирожки?

Зря, конечно, она сопротивляется. Ведь знает же прекрасно, что от деда ей с пустыми руками не уйти.

— Веронюсик поможет. Правда, Веронюсик?

Вероника согласно мотнула головой.

— …А ты разве не на колёсах?

— Нет. Ну, сам подумай: я же только-только прилетела. Домой заскочила лишь на минутку – чемодан раскурочила, переоделась и сразу к вам. Я в гараж и не заглядывала.

— А зря! Рачительный хозяин в старину всегда первым делом проверит – как там его лошадь с телегой, а уж потом всё остальное. Машина-то хоть на ходу?

— Надеюсь… До отъезда была на ходу.

Дед хитро улыбнулся.

— Был я вчера там. У тебя бензин на нуле! Так я полный бак залил и свечи заодно почистил. Мы с Веронюсиком тебе в гараже немного беспорядок натворили – пустую канистру искали. Уж ты нас прости!

— Нету канистры. Я её перед отъездом Марику одолжила. Дед, ну какой же ты у меня молодец! Спасибо тебе и за бензин, и за свечи.

Ну не чудо ли у неё дед?!

Лада подскочила к Вадиму Андреевичу и, потянувшись всем своим гибким телом, звонко чмокнула его в испещрённую глубокими морщинами щёку, а потом, церемонно беря его под руку, сказала:

— Вероника, доедайте с бабулей тортик, а мы с дедом пойдём собираться. Пора домой…

Они вышли на веранду. Лада с широкого крыльца посмотрела вдаль – туда, где в глубине необозримого сада виднелась роскошная крона старой орешины. Она никак не могла себя заставить начать трудный разговор. Вместо этого ей вновь вспомнилась Варвара.

— Дед, а зачем ты с войны подснежники привёз? На войне воевать надо, а ты – подснежники!

— Так я и воевал! А луковички я уже после собрал, когда из госпиталя выписался. Война тогда уже закончилась.

Лада наконец решилась. Покосившись на распахнутую настежь дверь в столовую, где Вероника с Клеопатрой Викентьевной гремели посудой, она твёрдым шёпотом потребовала:

— Дед, давай выкладывай всё начистоту: что такое там у Саркисянов?

Вадим Андреевич горестно нахмурился, словно перед предстоящей ему тяжкой повинностью, в поисках сигарет пошарил рукой на подоконнике, не спеша закурил – неискоренимая привычка с детства, несмотря на всяческие ухищрения и явные угрозы жены. Лада обратила внимание, как его рука с сигаретой затряслась старческой дрожью.

— Давид так и не приезжал… Как Эммочка зимой пропала, так он до сих пор там. А теперь и Эличка туда же уехала… — нехотя начал он.

— Это я знаю. Давай по существу, — нетерпеливо перебила Лада деда.

— …То, что Эмму нашли в одном из моргов Грозного, ты тоже знаешь? Знаешь! Так вот, Лада, потом такое выяснилось, что не знаю, как тебе и сказать…

— Как есть, так и скажи!

— …Неприятно мне это говорить, будто мы с тобой косточки ей перемываем… Говорят, что, как только украли её полгода назад, так сразу и сосватали в гарем какому-то чеченцу. Она ведь красавица была… А дальше… Уж не ведаю как, да только сделали там из неё снайпершу. А потом вроде бы в каком-то тамошнем селении был бой, и её в том бою ранили… Лучше бы сразу убили! В морге сказали, что перед смертью её ослепили и ещё по-всякому глумились… А теперь её тело на дают по-человечески похоронить! По закону не положено: она – враг! Это наша-то Эммочка – враг?! Лада, как же так… — он не закончил фразу, хотел ещё что-то добавить, но в этот момент раздался топот детских ножек, и на веранду выбежала Вероника, а за ней по пятам как грозный цербер неотступно следовала Клеопатра Викентьевна. Видимо, она слышала их разговор от слова до слова, потому что Лада заметила, как она едва сдерживает рвавшиеся из её груди рыдания.

Дед поспешил перевести разговор на другую тему:

— Лада, подожди! Ты же нам про себя ещё ничего не рассказала!

Спохватился!

Лада послушно повернулась и направилась обратно в комнату; там она вновь села за стол и налила себе из гэдээровского зелёного чайника остывшего чаю. Так бы и сидела до ночи, если бы не…

— Дед, если в двух словах, то у меня всё хорошо, всё просто замечательно! А если хотите подробности, то слушайте: в Англии я начала с того, что как Маша-растеряша заблудилась…

— Как заблудилась?

— Очень просто, банально, как все… Сразу скажу, чтобы вы не волновались, что всё закончилось благополучно. Но я четыре дня проторчала в одном славном городке Адамсфилде, по-русски – Адамово поле. И вот там… бабулечка, послушай, там я познакомилась с одной англичанкой, у которой оказались русские корни…

Бросив на бабулю испытующий взгляд, Лада сделала торжественную паузу. Потом, убедившись, что та ждёт продолжения, сказала:

— Представляешь, её родная бабушка была из Ленинграда, а звали её Лариса Стрельцова…

Лада не спеша отпила из своей чашки глоточек, мельком поглядывая на реакцию Клеопатры Викентьевны. Поскольку никакой реакции не последовало, она решила спросить напрямик:

— Бабуля, ты такую не знала?

Клеопатра Викентьевна молча помотала головой.

— …Я, тупица, сразу не сообразила спросить отчество этой самой Ларисы Стрельцовой. Я-то знаю, что у тебя были брат и сестра: Александр и Ариадна Стрельцовы. Но Лариса?.. Слушайте дальше: эта Лариса ещё до войны через весь Советский Союз проехала до Владивостока, потом морем до Чукотки, а оттуда через Аляску – в Голливуд. Там она взяла себе имя Лара Миллер и какое-то время снималась в кино, пока не вышла замуж за англичанина и не стала Ларой Сеймур. С мужем она переехала в Англию. Недавно она умерла… А моя новоиспечённая английская знакомая, кстати, тоже Лара, — её внучка, преподаёт в школе русскую литературу. И если бы не эта Лара, век бы мне куковать в Адамсфилде. Это она посадила меня в поезд и отправила куда следует… Кто же такая может быть эта Лариса Стрельцова из Ленинграда? А, бабуль? Ведь, наверняка, твоя родственница! Вспомни, постарайся…

Внезапно Лада замолчала, а готовые слететь с её уст новые слова комом застряли у неё в горле. Что-то было не так… Видимо, она как всегда что-то ляпнула, сама не заметив своей оплошности. Она судорожно сглотнула набежавшую слюну и в жуткой тишине услышала голос; она не сразу поняла, что он принадлежит Клеопатре Викентьевне:

— Нет, голубчик, не знаю… Нет…

— Ладусик, солнце моё, какой вкусный тортик! Чистейшая амброзия! Тебе налить горяченького чайку? – приторно сладеньким голоском спросил Вадим Андреевич.

Дед вдруг вскочил, засуетился, мотыльком запорхал вокруг Лады. Что это он так подозрительно засюсюкал? И почему её бабуля сидит как окаменелая, глядя перед собой невидящими глазами. Лада в упор уставилась на Клеопатру Викентьевну; та продолжала сидеть, держа одну руку на краешке стола – Лада увидела, как исступлённо затряслась вдруг эта маленькая сухая ручка, и ей стало жалко бабушку.

Эта невысказанная душевная мука… Это лицо… лицо с остекленевшими как у лунатика глазами — оно было беззащитно перед властью терзавших его эмоций; за какую-то долю секунды одно за другими по нему волной пробежали гордость и унижение, кроткое смущение и откровенное презрение, безнадёжность и горькое отчаяние…

Она знала Ларису Стрельцову – это факт! И дед тоже знал! Знали, но не признаются в этом, предпочитают ей, Ладе, врать! Хотя ей с печальной очевидностью стало ясно, что врать они не умеют. Не хотят говорить – не надо! Пусть! Всё равно, полено упрямое, но Лада ещё упрямей. Сейчас она от них ничего не добьётся – это тоже факт; бабуля замкнётся в себе, а дед будет как натасканный попугай твердить одно и то же: “Ладусик, голубчик…” “Надо оставить их в покое, не мучить сейчас”, – подумала Лада, хотя тысячи вопросов и упрёков были готовы сорваться с её языка. Потом… Всё потом… Потом они ей всё расскажут, не сейчас… Сейчас не время и нету сил. Скоро должен прийти Семён. Она вспомнила свою пустую квартиру, будто впервые посмотрев на неё чужими глазами; достаточно ли оно, её жилище, хорошо для Семёна? Приехав из аэропорта на такси, она нашла свою огромную квартиру безмолвной, тоскливой и пустой, пожалуй, слишком безмолвной, слишком тоскливой и слишком пустой – плотно зашторенные окна, уныло повисшая тюль, красивая, со вкусом подобранная мебель, уйма пыльных безделушек и книги, книги, книги… Всюду, во всех четырёх комнатах, даже в просторной прихожей – книги… И пыль… Как ни закрывайся, эта мелкодисперсная ташкентская пыль всё равно лезет и лезет во все щёлки и прорехи! Ещё Лада вспомнила, что она до сих пор не удосужилась выбросить засохший букет цветов, который поставила в вазу на столе ещё перед своим отъездом. Вечно она оставляет всё на потом!

Надо поторапливаться, чтобы успеть навести красоту…

— Вероника, нам пора! Давай-ка снаряжайся в дорогу, пакуй Лолиту! – поспешила распорядиться она, широким театральным жестом указывая дочери на специально предназначенную для кошки корзину, а сама вышла в спальню и, не включая света, принялась шарить в комоде в поисках обещанного ей крема. Комод был старинный и массивный, так же как и почти вся остальная бабушкина меблировка и сервировка стола, кроме, разве что, гэдээровского травянисто-зелёного сервиза. Добротная, тяжеловесная мебель из бука источала слабый медовый аромат, а по гладкой муаровой обивке дивана и кресел приятно было проводить рукой. Из престижных соображений Клеопатра Викентьевна никогда не прикрывала чехлами ни эту обивку с растительными мотивами и лёгким блеском, ни тафтяные сиденья дюжины стульев, считая это для парадных покоев недопустимой безвкусицей.

Как раз сейчас на этих роскошных диванных подушках в обнимку с Лолитой Четвёртой и валялась Вероника. Девочка обожала тискать кошку, насколько та ей это позволяла, и любезничать с ней, на тысячи ладов повторяя одно и то же, понятное только ей слово; Ладе эта её детская тарабарщина всегда почему-то напоминала некое папуасское наречие.

Повинуясь материному указанию, впрочем, без особого энтузиазма, Вероника откинула у корзины крышку, и кошка не успела опомниться, как её бесцеремонно принялись запихивать в эту самую корзину; ничего удивительного, что она тут же начала бесноваться, сопротивляться всеми четырьмя лапами, в отчаяние бить хвостом и орать благим матом. Эти её дикие вопли о помощи и вывели Клеопатру Викентьевну из ступора, и она поспешила несчастной твари на подмогу. С ловким, непринуждённым нажимом она свернула кошку в клубок и бережно протиснула сквозь узкое отверстие в корзину.

Вернулась в комнату с кремом в руках Лада; и поскольку с кошкой уже было покончено, Вероника вкрадчиво обратилась к ней:

— Мамочка, отгадай загадку: четыре растопырки и одна вертушка.

Но её мама была занята своими мыслями, которые галопом носились в её голове друг за другом, дыбились и бросались наутёк, и от ответа увильнула. Поэтому, сгорая от нетерпения, она сама же и воскликнула:

— Да это же наша Лолитка!

Клеопатра Викентьевна такого беспардонного обращения с русским фольклором стерпеть никоим образом не могла; для пущей убедительности она сдвинула брови и как грозный страж ринулась на его защиту, строгим, наставническим тоном возразив:

— Всё совсем не так! Вероника! Учу тебя, учу, а всё без толку! Правильно говорить: четыре четырки, две топырки, один верток. И это вовсе не кошка, а корова!

Эту загадку она помнила с детства — слышала её от своей няньки Нюси, крестьяночки родом из Ярославской губернии; и будто в дремоте ей привиделись нянька Нюся, мама, отец, брат Саша, сестра Ада, бабушка Анна Павловна, которая жила с ними какое-то время после смерти их бедной мамы, пока не убралась в свои палестины… Она вспоминала их старый большой дом на углу Пушкинской и Ассакинской – дом её детства, даже не дом, а богатый, респектабельный особняк, и свою жизнь – жизнь, когда все ещё были живые, а её девичьи чаяния и надежды ещё не были так бесчеловечно испоганены, втоптаны в грязь и превращены в прах…

Клеопатра Викентьевна Стрельцова стояла у высокого крыльца своего дома на Паровозной улице и вяло махала рукой вслед удаляющимся по узкой садовой дорожке внучке и правнучке; на прощание она даже заставила себя храбро взглянуть Ладе в глаза, чтобы воочию убедиться, что та, погружённая в свои заботы, уже и думать забыла о странном поведении своей бабули.

В саду сгущался сумрак, как всегда жаркими летними вечерами напоённый изумительным благоуханьем ночной красавицы. С минуту Клеопатра Викентьевна стояла не шевелясь, упиваясь наступившим затишьем, предвестником вечерней зорьки. Когда от сердца немного отлегло и она подумала, что «всё, наконец-то отпустило», перед её мысленным взором вновь нескончаемым потоком понеслись видения, и все они так или иначе были сопряжены со страданиями и страхом, болью и унижением, нечеловеческими муками и безысходностью, все переполнены отчаянием и неуёмной тоской, все имели мерзкий привкус смерти.

Знала ли она Ларису Стрельцову? О! Ей ли её не знать?!

Лариса Стрельцова, урождённая Лариса Миллер, — дочь российской подданной Софьи Ильиничны Бережной и американского дипломата Уильяма Миллера, брошенная ими на произвол судьбы в страшном 1920-ом году и вскоре повторившая вслед за ними сей тяжкий грех…

Безалаберная и непутёвая Лариса, худая как щепка, с тонкими бесцветными волосёнками и голубыми прозрачными глазищами, — оказывается, она была вынуждена мыкаться по свету, пока не нашла пристанище в Англии… Вот оно как! Но что эти муки по сравнению с тем, что уготовили ей небеса?! Вспоминала ли она, лёжа на смертном одре, окружённая заботливыми родственниками, а уж коли у неё была внучка, значит, у неё должны были быть дети, вспоминала ли она то своё первое дитя, брошенное ею, едва появившись на свет?

Бог ей судья!

Немного погодя Клеопатра Викентьевна тяжело поднялась по ступенькам веранды и встала, опершись о подоконник. Почему-то тряслись руки и не слушались ноги, голову сдавило, будто тисками, а её саму скрючило, как от печёночной колики; путь в три шажка ей показался нескончаемым. Скрипнуло крыльцо. Подошёл Вадим Андреевич – он ходил провожать внучку с правнучкой до ворот, взял её сзади за поникшие плечи, подбородком прижался к её мягкой макушке. Её верный, преданный, заботливый, всеведущий Вадим… Вечно он возится с ней и трясётся над ней, как над какой-нибудь хрустальной вазой; он всегда начеку, бдит как старый цепной пёс и терпит всю её дурь и блажь! А каково ей – жить с ним, всю жизнь чувствуя себя обязанной его добросердечию и великодушию, не пытка ли?

— Что, мамочка? Тебе нехорошо?

— Нет, Вадим, я в порядке. Так, значит, она умерла… Царство ей небесное…

Та, которая была жутким кошмаром её жизни, — умерла! Та, чьё появление она ждала долгие годы; ждала каждый Божий день, каждый час, каждый свой миг; ждала, засыпая, и ждала, просыпаясь; ждала и боялась её возвращения больше всего на свете, — умерла! Всё, она, наконец, свободна; её судьба в очередной раз выкинула ловкий фортель.

Все мертвы… Все, кто так, или иначе…

— …Не мне её судить, Вадим. «Мёртвые срама не имут». Теперь её судит иной суд… Идём в дом.

Она уже вполне овладела собой. Она ни слова не обронила насчёт Ладиного рассказа, а когда они всё так же, прижавшись друг к другу, пошли в комнату, пронзительный взгляд Вадима Андреевича подметил, а, может, ей только показалось, что он подметил, как она вся передёрнулась и невольно потянулась рукой к левому боку…

К ночи стало совсем душно, и хотя все окна и двери их дома были распахнуты настежь, она всё равно изнемогала от духоты. В саду тоже было жарко и влажно; насыщенный влагой воздух пах прелостью; а местами щербатая дорожка в сумерках серебрилась там, куда натекло из шланга.

Вадим Андреевич уже успел убрать со стола и сейчас на кухне мыл посуду. Она одна сидела у окна, выходящего в сад, и сумерничала – равнодушно смотрела, как мгла надвигается на их дом. Она сидела и всё чего-то ждала, будто по привычке, как ждала все долгие годы… Но ведь её химеры отпустили её, нескончаемая пытка надеждой закончилась! Так чего же она теперь ждёт?!

— Как тихо, Вадим, — промолвила она. – Тихо и душно.

Ни птицы не поют, ни деревья не колышутся, лишь в ушах звенит от тишины. Подошёл Вадим Андреевич и закрыл своей мощной, искореженной гранулемами, ссадинами и царапинами ладонью её сухую, маленькую ручку; и события той, другой жизни, когда она блистала молодостью и красотой, когда у неё была такая лёгкая поступь, такие пушистые, чёрные как смоль волосы и такой яркий румянец на миловидном личике, когда её душа ещё была полна радужных надежд, а её сердце – её бедное сердце! – ещё не было разбито на тысячи маленьких осколков, вновь одно за другим замелькали в её неутомимой памяти.

Что-то ещё? Что-то смутное, неуловимое мучило её. Но что? Что-то, что сказала Лада… Наконец она вспомнила: “Жизнь – как потёмкинские деревни; всё – одно сплошное притворство и обман…”

Куранты на Сквере пробили девять раз, и этот звук отчётливо пронёсся по их тихой и безлюдной улице. Всё. Её долгая мелодрама подошла к концу. Всё… Вновь, как и тогда, более полувека назад, она подумала: “Жизнь коротка, но иногда она кажется невыносимо бесконечной…” И вновь, как и тогда, она почувствовала, что ей больше нечего ждать, кроме смерти…

Ей вспомнился её давнишний случайный попутчик – жирный и пресыщенный, как принц Гаутама. “Муса Беришев, по торговой части”, – представился он ей. Он был торговцем пушниной – жестоким и омерзительно алчным, как все представители этой профессии. Позже он признался ей, что подвержен приступам разлития желчи… Их поезд мчался сквозь бескрайние казахские степи, она стояла в проходе у опущенного окна и не решалась вернуться в своё купе, где её ждал Вадим, он стоял рядом и жаловался ей на своё беспросветное одиночество; он-то и сказал тогда эту ставшую для неё судьбоносной фразу: “Жизнь коротка, но иногда она кажется невыносимо бесконечной, особенно, когда всё – одно сплошное притворство и обман, миражи и фаты-морганы…”

Конец первой книги.