Предатели

--------------------------------
Автор книги: Коледин Василий
Название книги: Предатели
--------------------------------
Павшим в боях за Родину, за всех ни в чем не повинных людей. Потерявшим в той войне родных и близких. Сражавшимся и умиравшим не за награды, а за жизнь. Всем им и моему погибшему деду, посвящается.
«Это только одна маленькая история из миллиона историй о страшной войне. Это только несколько дней из жизни всего нескольких десятков людей, проживших тысячу с лишним дней на войне. У каждого из них была своя история о той войне. Каждый человек видел события своими глазами. Прочувствовал их на себе. Каждый час, каждый день он жил в то время и видел, слышал, чувствовал. Что он увидел и почувствовал, может сказать только он. Возможно, эта история многим покажется неправдивой, выдуманной, не заслуживающей внимания на фоне торжественных празднований очередных юбилеев Великой победы. Но ведь вся история человечества складывается именно из маленьких историй, мгновений в жизни каждого человека, живущего в тот момент. Я застал многих людей, которые жили в те годы. Я услышал много рассказов от них. Даже в те времена их истории брали за живое, поражали своей правдой, но от того они не теряли своего истинного героизма, хотя они и отличались от пафосного героизма, смотрящего на нас с официальных экранов.
Я не хочу испачкать подвиг народа. Я только хочу помочь людям взглянуть на войну раскрытыми глазами. Хочу, чтоб лозунг «ничто не забыто, никто не забыт» стал не только пустым лозунгом».
« П Р Е Д А Т Е Л И »
Старый, полностью седой полковник, лицо которого глубоко изрезали овраги морщин и капитан, лет сорока, еще темноволосый и стройный склонились над большим старинным письменным столом, с резными ножками и тяжелой массивной столешницей. На столе перед ними лежала большая простыня топографической карты. На ней в мельчайших подробностях были нанесены особенности района, вплоть до заборов возле домов. Следы красного карандаша, оставленные на карте, отмечали позиции наших войск, линию обороны частей корпуса. Красные стрелочки показывали направления основных ударов уже прошедшего наступления, недавно взятые населенные пункты с тяжело выговариваемыми немецкими названиями. Синим цветом значились населенные пункты, предположительно еще обороняемые противником. Полковник водил химическим карандашом по карте за пределами красных ощетинившихся линий в поисках места для будущей ставки командования корпуса.
- Петр Трофимович, дорогой, - говорил полковник, обращаясь к уважаемому им младшему товарищу, - после нашего стремительного наступления эта карта ни к черту не годится! Где проходит линия фронта невозможно понять! Разрозненные немецкие части могут быть где угодно. Мне это напоминает сорок первый, правда, тогда все было полной противоположностью! Мы отступали, а немцы перли, как черти! Где Вы, кстати, начинали войну?
- Я, Александр Иванович, начинал под Москвой. Нас до наступления держали в сибирском резерве, - просто ответил Кизим. Ответил и задумался. Несколько слов, прозвучавших так просто и без пафоса, но, сколько трагедий скрывалось за этими словами. Перед глазами промелькнуло почти полжизни. В ушах невольно прозвучали, запавшие в душу, слова диктора: «… сегодня без объявления войны…». Слушать важное правительственное заявление в его городе, на родной улице собралось около сотни человек. Они стояли перед громкоговорителями и, оцепенев от страха, и молча, слушали леденящий кровь голос. Как же страшны были те слова! Сколько слез пролилось женами и матерями! Он вспомнил, как пришел в военкомат, как дома собирал вещи, как прощался с женой и маленькой дочуркой, которая сидела на его коленях и весело его обнимала, не понимая, что происходит. Как он и тысячи таких же призванных солдат и офицеров долго ехали в теплушках, как по дороге на ходу и на станциях, где состав делал остановки, несколько десятков человек дезертировало. Как молодые, еще совсем мальчишки, ставшие вдруг бойцами, невольно поддавались страху и, проявив минутную слабость, губили свою жизнь. Сколько раз он ощущал как в воздухе тогда и даже после, уже в окопах и землянках, висел животный страх! Он вспомнил, каким волнительным и ужасным было ожидание первого боя! Почему-то Кизим вспомнил руки одного бойца. Тот не был мальчишкой. Ему было лет тридцать. Они ждали наступления немцев. И вот, когда оно началось боец по команде открыл огонь из своего оружия. Он не мог целиться. Руки дрожали так, что ствол винтовки ходил ходуном. О поражении противника говорить было нечего. Первая я же шальная пуля угодила ему в висок и он упал так и не отомстив за себя.
- Вам повезло! Вы начали с побед. А я драпал от Киева, и сейчас, кажется, что постоянно выходил из окружения! Потом был Кавказ, был Сталинград. Вот, а уже от Сталинграда и я пошел вперед, научился прямохождению. Черт! Сколько воюем, а я все не могу выучить этот чертов язык. Смотрите, вот как мне кажется, довольно удобное место, - полковник ткнул карандашом в кружок населенного пункта. – Видите, здесь и удобная линия реки, она почти полностью огибает эту деревушку, оставляя только узкое место для прохода. И много подъездных путей. Да и строение, вроде капитальное. Если мы в ней расположим КП, то на охрану потребуется меньше сил. Как Вы считаете?
- Да, вполне подходящее местечко, - капитан сильнее наклонился над указанным местом и его медали тихонько зазвенели. – Разведка докладывала, что там располагается какой-то пансионат «благородных девиц». В нем, вроде бы, несколько десятков девчонок от тринадцати до шестнадцати. То ли сироты, то ли больные. Но в такой безумной и запутанной обстановке это можно с уверенностью сказать только после рекогносцировки. Кто знает, что там сейчас?! Возможно, немцы их эвакуировали.
- Петр Трофимович, будь добр, возьми свое подразделение, и отправляйтесь туда. Посмотри все вокруг и до прихода Васнецова подготовь позиции, организуй охрану, постарайся наладить быт. Да, если окажется, что пансионат не эвакуировали, то возьми под охрану мирное население. Мы пришли не для того, чтобы воевать с мирными гражданами!
- Слушаюсь, Александр Иванович!
- Голубчик, и будь осторожен! Конец войны! Я не хочу терять дорогих мне людей! – по-отечески напутствовал капитана седой мужчина.
Конец войны! Конечно! Он скоро! Почти четыре года! Ужасных четыре года! Скольких друзей и товарищей он потерял?! Сколько их осталось лежать позади?! И вот, вот он конец! Неужели больше не нужно будет хоронить убитых?! Скорей бы!
Кизим Петр Трофимович оправил гимнастерку под ремнем и, взяв под козырек, вышел из кабинета начальника штаба. Штаб находился в здании бывшего гестапо, только что занятом в результате недавнего наступления сил корпуса. Трехэтажное строение располагалось почти в самом центре небольшого городка. Довольно большое здание и помещения гестапо как нельзя лучше подходили для разросшейся за последнее время военной бюрократии успешно наступающего соединения Красной армии. В нем прекрасно расположились все штабные службы, тыл и даже органы Смерш. Однако поставленная перед корпусом задача вынуждала передислоцировать соединение и его части ближе к морю. Вот почему начальник штаба вызвал к себе командира роты охраны и долго решал с ним, где будет находиться место - сердце будущего командного пункта. Ожидалось, что вот-вот Берлин будет взят и война закончится, однако разбитые и разрозненные фашистские отряды численностью до нескольких сотен солдат еще бродили по территории и наносили бессмысленные удары по подразделениям Красной армии.
Выйдя на улицу, капитан вздохнул полной грудью. Весна! Вот она, победная весна! Еще чуть-чуть, еще немного! Ветерок колыхал свежую зелень на аккуратно выкрашенных деревьях. Вот уж, фрицы! Даже драпая, соблюдали порядок! Ведь надо им было ухаживать за деревьями! Петр Трофимович прыгнул в стоящий возле подъезда «Виллис», бросив сержанту-водителю:
- Ваня, в роту! Горючка еще есть?
- Так точно, товарищ капитан! Хватит до Берлина! «Виллис» рванул и побежал к месту расположения роты. А уже через десять минут он подъехал к одноэтажному зданию, бывшей школе, где и размещалось подразделение Кизима.
- Командуйте построение! – приказал командир, войдя в здание, дежурному по роте.
* * *
Командирский «Виллис» возглавлял колонну из шести автомобилей: собственно из него самого и пяти «студебеккеров», в которых разместилась вся рота. Замыкал колону новенький, только что полученный корпусом «студ», который тащил полевую кухню и в его кузове стояли ящики с боеприпасами.
- Товарищ командир, - обратился к Кизиму почти официально замполит Константин Смирнов, так как в машине сидели еще два сержанта, - как думаешь, это уже последнее наше место дислокации на этой войне?
- Костя, я понимаю, что ты не суеверный, но вот у летунов нет слова последний, только крайний! И это правильно! Последний – это последний!
- Да, конечно! И все-таки, что думаешь? – не унимался старший лейтенант.
- Надеюсь, что воевать больше не будем! Союзники заняли почти всю западную часть Германии. Фрицы бегут и сдаются по всем фронтам, Берлин считай наш! Все! Конец войне! Думаю, что сейчас организуем КП, построим гарнизоны, создадим комендатуры и домой!
- Хорошо бы! Хочу в Москву! Не был там три года! Говорят там салюты! – мечтательно поднял голубые глаза к такому же голубому небу замполит.
Машина плавно катилась по знаменитым немецким дорогам, ровным и гладким даже после бомбежек и артобстрелов. Капитан вытащил из планшета карту и стал ориентироваться на местности.
- Ваня, - обратился он к водителю, - смотри, через десять километров будет перекресток, нам нужно повернуть направо и потом еще по прямой километров пятнадцать, там будет мост через речку и потом уже наш городок.
- Понял товарищ капитан! – весело ответил молодой сержант. Он ехал и всю дорогу тихонько чему-то улыбался.
- А что ты все зубы скалишь? – спросил его Кизим, стараясь как можно суровее, но от того еле сдерживая и сам улыбку.
- Да, смотрите, Петр Трофимович! Какая погода! Тепло! Войне конец! Живы! Это так здорово!
- Да…здорово…
Мальчишки! Совсем мальчишки. Думал сорокалетний капитан, откинувшись на спинку сиденья и смотря куда-то вдаль. Они то и войну прошли с энтузиазмом комсомольцев, прошли ее так, по-мальчишески, не задумываясь и не боясь. Как будто играли в нее. А теперь вот ждут ее окончания, чтоб придти домой с орденами и медалями. Они и в мечтах представляют, как на них будут смотреть вчерашние девчонки. Герои, фронтовики! Сколько им лет?! Двадцать, двадцать два! Но что они уже успели пережить! Что успели увидеть в свои годы! Смерть, тысячи смертей! Потерю друзей! Гибель родных и близких! Как они будут жить потом, после войны?! Видеть страшные сны? Вспоминать кровь и грязь войны, самой страшной войны? Бедное поколение! Что досталось им пережить! А сам он? Как он будет жить? Что ему делать потом? Куда возвращаться? Домой, к могилам родных? В дом, из которого ушла на фронт жена и так не возвратилась, пропав без вести? Где искать дочь?! И жива ли она?! Что ему делать в его сорок с небольшим?! Начинать жизнь с нуля?!
- Товарищ капитан, - обратился к нему второй сержант, сидевший сзади рядом с замполитом, - а, правда, говорят, что Вас представили к ордену красной звезды, а не к Герою Советского Союза?
- Грицук, я не собираю слухи и не воюю за награды! Представили, так представили! Нет, значить посчитали, что не заслужил! – раздраженно отмахнулся Кизим.
- Да, я, Петр Трофимович, просто возмущаюсь!
- Это не твое дело, и ты не на рынке, чтоб возмущаться! Мы защищаем Родину!
- Так точно! – замолчал пристыженный Грицук.
Остальной путь до первой остановки пассажиры «виллиса» проехали в молчании. Каждый думал о своем. У моста «виллис» остановился, а вместе с ним и вся колонна. Водитель попросил у капитана набрать воды. Он взял ведерко и пошел на берег речки, чтоб зачерпнуть ее. Его примеру последовали еще два водителя «студебеккеров». Пока шоферы набирали воду, личный состав воспользовался остановкой и закурил. Над колонной поплыл легкий сизый дымок самокруток, трофейных и американских сигарет. Бойцы курили, шутили и громко смеялись своим грубым, иногда очень пошлым шуткам. Офицеры отошли в сторонку и тоже закурили.
К Кизиму подошел командир третьего взвода, младший лейтенант Винник.
- Товарищ командир, разрешите обратиться?!
- Слушаю тебя, лейтенант.
- Сегодня получил замечание от майора Свербицкого!
- И за что? За неопрятный внешний вид?! – улыбнулся командир.
- Так точно, Петр Трофимович! – расплылся в ответной улыбке Винник.
- Доложишь, что получил взыскание в виде внеочередного наряда.
- Есть! Разрешите идти?!
- Подожди, Сережа. Сегодня мне понадобиться твой немецкий. Будешь при мне целый день. Оставь за себя старшину и перебирайся ко мне в «виллис».
- Слушаюсь, - младшой козырнул и побежал к своему взводу. Он был на особом счету у комроты. Юноша закончил филологический и знал три языка. В нынешних боевых условиях, когда война перекинулась на территорию противника, он был незаменим. Именно поэтому лейтенант привык, что его часто откомандировывали в распоряжения штаба корпуса. Зная свое привилегированное положение, он частенько нарушал дисциплину и позволял себе и в штабе носить форму как «гражданский пиджак», за что и получал наказания от офицеров штаба. Но в роте он ничего лишнего себе не позволял, испытывая, как и все, огромное уважение к своему командиру. Он старался быть требовательным и к себе, и к подчиненным.
Через десять минут колонна двинулась дальше. До городка оставалось около трех километров, которые рота преодолела за несколько минут.
Въехав в город, все бойцы и командиры напряглись, и стали внимательно вглядываться в окна домов, подворотни и места возможных засад. Руки невольно сжимали автоматы. Но ничего подозрительного им не попалось. Город будто вымер. Пустые улицы, тишина и страх, который навис над улицами маленького немецкого городка. Жители которого впервые видели русских, не пленных, а вооруженных и сильных, они незаметно выглядывали из окон и гадали, что будет дальше. Кто эти красные? Как они поведут себя? Будут мстить? Чего от них ждать?
На противоположном краю городка, несколько на отшибе возвышался старинный двухэтажный особняк из красного кирпича. Именно он был целью рекогносцировки роты охраны. По докладам разведки в этом населенном пункте только он подходил для размещения служб штаба.
- Петр Трофимович! – воскликнул Винник, указывая на десяток фрицев бродивших во дворе особняка.
- Вижу! Ваня, тормози! Из машины! – громко скомандовал капитан.
Ваня нажал на тормоза и «виллис» резко остановился на обочине, пропустив вперед автомобиль с первым взводом. Перекрыв собой командирскую машину «студебеккер» остановился, из него и из других машин высыпали бойцы, они, занимая оборону, рассредоточились. Вся колонна замерла. Командир и все пассажиры его машины залегли за ней. Появление русской колонны не осталось незамеченным и другой стороной. Немцы тоже засуетились и бросились занимать оборону. Они залегли за оборонительными сооружениями из мешков с песком. Над позициями противников нависла тишина. Ни немцы, ни русские огонь не открывали. Прошло несколько минут ожидания, раздумий и принятия решения.
- Товарищ капитан! Смотрите! Офицер с белым флагом! – указал вперед Винник, спустя пять минут после их прибытия.
- Вижу, Сережа, вижу! Костя, остаешься за старшего, мы с Винником идем к парламентерам! Нас держать на прицеле! – приказал комроты и, встав, пошел навстречу фрицу. Винник последовал за ним. «Будут стрелять или нет - думал Кизим – вряд ли! Не те времена!»
Приблизительно в ста пятидесяти метрах от застывшей в напряжении колонны и ста метрах от особняка произошла встреча противников. Со стороны немцев подошел унтер-офицер, державший белую тряпку и обер-лейтенант, уже немолодой мужчина, лет тридцати пяти. Это был уже не тот офицер победоносной германской армии, которая прошла с победами по Европе и дошла до Москвы. Лоск и уверенность исчезла. Пропала и высокомерность по отношению к противнику. Зато появилось уважение, и даже страх. В его еще храбром, но уже не столь уверенном взгляде ясно читалась одна мысль – я хочу жить. Годы войны доказали величайшей армии мира, что война это не только победы. Война это и поражения, и бегство, и смерть! «Боже, где эти чувства были у вас раньше? Может, и не было бы стольких жертв, не было бы такой бессмысленной жестокости?!» – мелькнуло у Кизима в голове. Форма фрица была немного выцветшей и в нескольких местах аккуратно зашита. Немец отдал честь и представился.
- Обер-лейтенант Кунц! Командир взвода охраны особого объекта.
- Капитан Кизим, командир роты. Прибыл взять под охрану данное строение, - в свою очередь ответил капитан. Винник все аккуратно переводил.
- Господин капитан, известно ли Вам, что в этом здании располагается пансионат для сирот и детей с психическими отклонениями?! Мой взвод осуществляет их охрану и в боевых действиях участия не принимал.
- Охотно верю. Но поскольку у меня приказ взять под охрану данный объект, то я снимаю с Вас обязанности, предлагаю сдать оружие, перейти в мое полное распоряжение и до прихода наших основных сил находиться под арестом. Гарантирую Вам и всему личному составу жизнь.
Кунц практически не задумывался. Он был согласен на сохранение жизни, и не одной, а всего взвода. Да! Времена изменились! Пришло время понять, что победа не на их стороне. Надо покориться. Конечно, жаль, что сдаются не американцам, но выбора нет.
- Мы согласны! Война проиграна! Но у меня единственная просьба, быть снисходительным к персоналу пансионата и детям!
- Обер-лейтенант! Мы не воюем с мирным населением, тем более с женщинами и детьми! Я даю Вам слово, что ни один воспитанник и ни один работник не пострадает, все они буду находиться под моей личной защитой! А теперь я жду от Вас сдачи оружия и безоговорочного подчинения.
Кунц отдал честь и, четко повернувшись кругом, пошел к особняку отдавать приказы. А Кизим и Винник вернулись к своей колонне. Все выдохнули с облегчением. Войне и в самом деле конец!
Через полчаса рота уже занимала в недавнем прошлом немецкие позиции. Это радовало, так как не надо было самим рыть и строить оборонительные сооружения. Бойцы весело обживали огневые точки, устанавливая свое оружие, но и не убирая далеко немецкие пулеметы. Настроение у всех было приподнятым, личный состав расслабился.
Однако Кизим, осмотрев совместно с командирами взводов местность, все же приказал строить новые огневые точки. Во-первых, существующих явно на роту не хватало. Во-вторых, задачи роты были намного серьезнее, чем поставленные задачи перед немецким взводом. В связи с чем, требовалось укрепить оборону, развернуть ее линию и даже эшелонировать. Все же война еще не закончилась, и ожидать от противника можно было чего угодно!
Плененный взвод был разоружен и сопровожден в отдельно стоящее небольшое здание. Ранее в нем, видимо, располагался спортивный зал. Странно, конечно, для пансионата. Но в завоеванной части Европы было много того, что удивляло русских. Перед тем как там расположиться солдаты Вермахта при сопровождении нескольких красноармейцев перетащили в свою временную тюрьму железные койки, матрацы, подушки и постельное белье, которые были взяты из казарменного помещения пансионата, где до сегодняшнего дня немцы жили. Работой руководил сам обер-лейтенант. Кизим пока не принимал участия в этих мероприятиях. Только после того как были намечены места новых боевых укреплений и личный состав взводов приступил к их возведению, он вернулся во двор пансионата.
- Петров! - крикнул он одному из бойцов, охранявших пленных.
- Я, товарищ командир!
- Найди младшего лейтенанта Винник, скажи, я его жду, а потом приведи ко мне обер-лейтенаната!
- Есть! – отозвался красноармеец и бросился выполнять приказание.
* * *
- Итак, обер-лейтенант, сколько в пансионате в настоящее время воспитанников, сколько обслуживающего персонала, и где все они?
Кизим, удобно устроившись в кожаном кресле, в библиотеке, внимательно смотрел на стоящего перед ним побежденного врага. Тот стоял перед сидящим победителем, как перед начальством, но в его поведении, в жестах, словах все равно присутствовало чувство гордости и собственного достоинства.
- Всего в пансионате десять девочек, страдающих шизофренией, им от двенадцати, до шестнадцати лет. Один врач психиатр, один фельдшер, две санитарки и повар. Все находятся в помещениях на втором этаже, - четко докладывал Кунц.
- Мне это доложили. Вы утверждаете, что больше в особняке никого нет?! Тогда скажите мне, Кунц, почему целый взвод охраняет какой-то пансионат? Я не могу объяснить такую заботу Вашего командования о десятке больных девочек.
- Среди этих девочек несколько дочек офицеров, занимающих высокие посты в армии.
- Ясно. Смирнов! – крикнул он бойцу, стоящему в коридоре. - Приведи ко мне врача и фельдшера!
- Вы сдали все оружие? Нет ли еще чего-нибудь припрятанного?
- Никак нет! Все, что было, все Вам сдано.
- Что Вы можете сказать о личном составе?
- Все солдаты воевали на западном фронте. Никто из них не принимал участие в боевых действиях на восточном фронте.
- Где воевали Вы? И где были ранены?
- Я был ранен под Воронежом и с марта сорок второго больше на востоке не воевал. Ранение было тяжелым. Здесь командую взводом около полугода.
В это время дверь отворилась, и Смирнов завел в комнату двух женщин сорока и тридцати лет. Старшая из них была полной, некрасивой и напуганной. Другая, та, что моложе, являлась ее полной противоположностью. Ее фигура приближалась к совершенству, длинные ноги, тонкая талия, горделивая осанка. Прямые темные волосы спускались до красивых открытых плеч. Лицо явно не принадлежало арийской нации. Совсем отсутствовали большие скулы и тяжелый подбородок. Огромные голубые красивые глаза, смотрели на русского офицера немного с испугом, немного дерзко, чуть-чуть со страхом, но все равно гордо. «Ох уж эти немцы! Гордецы и храбрецы!» - подумал капитан.
- Смирнов, отведи обер-лейтенанта к себе! – приказал он бойцу и затем обратился к немецкому офицеру. – Господин Кунц, я, надеюсь, Вы понимаете, что этого требует военное время?!
- Конечно! – ответил офицер и, щелкнув каблуками, вышел в сопровождении красноармейца.
Кизим проводил их взглядом и остановился на вошедших женщинах, вернее на одной из них, на той, что была моложе. Пожилая женщина его особенно не заинтересовала. Она была очень напугана и не скрывала своего страха. Молодая, напротив, вела себя очень уверенно и независимо. С первого взгляда она ему понравилась, и он почувствовал к ней легкую симпатию.
- Здравствуйте, дамы, проходите! Кто из вас врач?
- Ich bin Arzt! – отозвалась молодая женщина и сделала шаг вперед.
- Очень приятно! – Кизим поклонился смелой немке и посмотрел на вторую. - А Вы, стало быть, фельдшер!
- Ja, - испуганно кивнула головой та.
- Фройляйны! Прошу не пугаться, ни вас, ни ваших пациентов никто не обидит! До прихода наших войск вашу охрану будет осуществлять мое подразделение. По всем вопросам следует обращаться только ко мне. Все просьбы и требования по мере возможности будут удовлетворены. Прошу соблюдать дисциплину. Без надобности по двору бродить запрещаю. Для прогулок устанавливаю определенное время, скажем два часа днем. Приготовлением пищи будет заниматься мой повар. Ваши воспитанницы и вы становитесь на наше довольствие. Вопросы есть?
- Два часа в день для наших воспитанниц мало! – возразила молодая немка, открыто посмотрев в глаза Кизима. – Им необходимо гулять по два часа утром, днем и вечером! А во-вторых, какой рацион питания у них будет? Необходимо хорошее питание.
- Питание не будет отличаться от норм наших солдат! А потом, мне кажется, что в последнее время ни Вы, ни Ваши воспитанницы не питались уж очень хорошо! По поводу прогулок я подумаю! А теперь, я хотел бы знать, как Вас зовут.
- Helen… - слегка улыбнувшись, представилась девушка.
- Frau Garson, - все еще испуганно поспешила ответить фельдшер.
- Helen, скажите, - обратился капитан к молодой немке, – Вы располагаетесь в комнате напротив спальни воспитанниц?
- Да, вместе с frau Garson.
- А остальной персонал?
- Они – на первом этаже, возле пищеблока.
- Ясно. Я хочу Вас попросить передать всему персоналу мои требования. Я не хотел бы их ужесточать, но буду вынужден это сделать, если будут нарушаться правила, установленные мной. Во-первых, ни один человек не должен бесцельно бродить по двору, тем более возле боевых позиций роты. Во-вторых, с завтрашнего дня для всех вас будет установлен строгий распорядок дня. Подъем, завтрак, прогулка, обед, отдых, ужин и отбой. Кстати, я думаю разрешить трехразовые прогулки, но по их продолжительности я пока решение не принял. Все прогулки только с персоналом и под присмотром моих бойцов. Все жалобы я принимаю в любое время дня и ночи, поэтому никаких самовольных решений прошу не принимать. Я буду располагаться здесь, в библиотеке. Если меня нет, то следует обращаться к дневальному - дежурному солдату, пост которого будет на первом этаже, либо к любому офицеру, они меня найдут. Если у вас ко мне вопросов нет, то вы можете идти к себе.
Женщины, как показалось капитану, немного присели в подобии реверанса и, повернувшись, вышли из библиотеки. Helen, уходя, обернулась и внимательно посмотрела на своего нового охранника. Их взгляды встретились. После нескольких секунд изучения внутреннего мира друг друга, когда взгляд проникает в душу, девушка улыбнулась только глазами, отвела взгляд в сторону и вышла вслед за frau Garson, оставив свой привлекательный образ в памяти русского офицера.
* * *
Воспитанницами пансионата оказались молоденькие девчонки. С первого взгляда на них нельзя было даже предположить, что все они страдали различными расстройствами психики. Старшим из них на вид казалось около восемнадцати лет. Младшим – лет по восемь. Все девочки высыпали на следующее утро во двор особняка и, прижавшись друг к другу, остановились посередине двора, рассматривая новых, неизвестных людей в совершенно другой военной форме, говорящих на неизвестном языке и также с интересом рассматривающих их.
Бойцы, находящиеся на своих постах за старыми еще немецкими боевыми укреплениями, достали кто союзнические сигареты, кто домашний табак и дружно закурили, разглядывая в упор появившихся молодых «фрицек». Однако вопреки опасениям Кизима, в их взглядах он не почувствовал ни ненависти, ни призрения, ни похоти. Скорее они излучали некоторую жалость и соучастие, какую-то отеческую заботу, пока еще не осуществленную, но уже готовую излиться на обездоленные создания. Разглядывая солдат издалека, командир роты стал успокаиваться. Напрасно он нервничал. Спасибо тебе русский солдат! Сколько ты пережил! Сколько потерял друзей и родных! Сколько горя, лишений и страданий принесла тебе эта война! Но, несмотря на все, ты остался человеком! Человеком, которому свойственно сострадание, желание защитить слабого, нуждающегося в помощи, помочь больному, накормить голодного и согреть замерзшего! Слава тебе русский солдат!
Видимо девочки почувствовали такое доброе отношение к себе, потому что они постепенно расслабились и уже через несколько минут перестали обращать внимание на суровых мужчин в выцветших гимнастерках. Воспитанницы разбрелись по двору, кто-то из них стал играть в небольшой песочной куче, кто-то просто ходить и разговаривать не столько с подружками, сколько с собой. Одна девушка, которой на вид было около восемнадцати лет, встала возле скамейки и, смотря на солнце, щурясь и улыбаясь, начала петь какую-то простую немецкую песенку. От такой картины у любого мужчины, наблюдавшего за этой прогулкой, невольно сжималось сердце. И пусть это были ни его дочки, пусть чужие, вражеские, но они вызывали щемящее чувство жалости! Разве они были виноваты в жестокости и зверствах их отцов и земляков?! Скорее болезни этих невинных созданий как раз и были результатом тех действий, божьей карой, настигшей пока только их, безвинных и чистых!
За девочками приглядывал почти весь персонал. Frau Garson, опасаясь русских военных ходила по двору и внимательно следила за каждой воспитанницей. Она одним глазом смотрела на девочек, а другим изучала каждого мужчину, находящегося вблизи ее зоны ответственности.
Helen выглядела более спокойной и уверенной. Женщина вышла через пять минут после появления основной группы. Ее взгляд сразу же отыскал, стоящего немного в стороне Кизима. Немка, не отводила от него взгляда, дожидаясь, когда он ее заметит, и только после этого, сделав вид, что случайно остановила на нем взгляд, довольная улыбнулась и отвернулась в сторону своих воспитанниц. Капитан курил сигарету и разговаривал с Винником. Молодой офицер хотел отпроситься в расположение штаба корпуса. Там у него возникли какие-то личные дела.
- Ну, товарищ капитан! Ведь Вы все равно пошлете в штаб человека! А так и я свои вопросы решу! – уговаривал Кизима младший лейтенант.
- Сережа! А кто будет переводить, пока тебя не будет?! Ведь я со своим немецким смогу только скомандовать «руки вверх»!
- Так, Петр Трофимович, молодая немка знает русский! Я точно Вам говорю! Я с ней разговаривал! Она все понимает и неплохо говорит, только акцент сильный!
- Когда ты все успеваешь?! Мы вчера только заняли позиции!
- Так, я после Ваших указаний столкнулся с ней во дворе и, так получилось, что заговорил с ней по-русски, она все поняла. Я начал ее расспрашивать. Оказалось, она учила русский в школе, а потом немного общалась с нашими, угнанными в Германию. Давайте ее позовем и поговорим с ней! Вот увидите, она все понимает и говорит по-русски! Ну, товарищ капитан! Ведь я быстро! Доложу товарищу полковнику, потом за час встречусь с человеком и мы сразу же вернемся! Всего-то меня не будет часа три, от силы четыре! – не унимался Винник.
Капитан задумался. Он стряхнул пепел с сигареты, посмотрев на нее, увидев, что она почти докурена, затушил ее и выбросил в урну. Потом внимательно посмотрел на юношу. «Черт побери! Молодость! Уж очень ты хочешь!»
- Ладно! Зови немку! Если она действительно понимает, то поедешь.
Младший лейтенант довольный от того, что ему удалось уговорить командира, козырнул и побежал к молодой женщине. Helen стояла возле скамейки и изредка погладывала в сторону Кизима. Он же проводил взглядом молодого лейтенанта. Тот, подойдя к немке, что-то начал ей говорить. Она несколько раз кивнула головой и пошла вслед за ним.
- Вот, товарищ капитан, frau Helen, - доложил Винник, когда они вместе с девушкой подошли к нему.
- Очень приятно! – улыбнулся командир и обратился к немке. - Здравствуйте Helen. Вы действительно знаете русский? Почему Вы вчера не сказали мне об этом?
- Вы не спрашивать меня. И я знаю плохо язык. Только немного понимать.
- О! Это уже много! Вы его учили в школе?
- Да.
- А потом практиковались с пленными?
- Найн! Не пленными! Работниками. Они работать в другой городе на фабрике. Я лечил некоторых из них. Женщин.
- А что с ними было?
- Как это… - немка замолчала, подбирая нужные слова, - женские болезни. Я психиатр, но нас учить и другим курсам. Другого врача не было. Поэтому я лечила.
- Ясно. Helen, Вы не будете возражать, если на несколько часов я воспользуюсь Вашим знанием русского языка? Мне нужно отправить нашего уважаемого переводчика по делам на несколько часов. И могут возникнуть проблемы с переводом. Поэтому я хочу Вас попросить помочь мне. Конечно, если Вы не будете возражать!
Винник с надеждой смотрел на девушку. Она же, посмотрев на него, от души рассмеялась.
- О! Нет! Конечно, нет! Я помогать Вам!
- Спасибо! Тогда при необходимости я воспользуюсь Вашей добротой! А сейчас Вы можете заниматься своими делами, - сказал ей Кизим и, проводив ее взглядом, взяв за локоть младшего лейтенанта, повел его в библиотеку. Уже по ходу командир начал объяснять задачу и давать конкретные указания.
* * *
Рота, быстро освоившись на новом месте, зажила своей обычной жизнью. Наряды, несение караульной службы, уборка территории, политинформация, личное время.
После того как Винник уехал в штаб, получив кучу указаний, Кизим спустился во двор. Здесь, в беседке, оборудованной под курилку, он присел на скамейку и закурил. Было тихо и тепло. Солнце приятно грело спину. Еще не чувствовалась летняя жара и солнечные лучи не вынуждали прятаться от них в тени. Часовой, охранявший спортзал, напрягся, увидев командира. Но спустя несколько минут успокоился и продолжил службу в обычном режиме.
Вскоре во дворе появилась Helen. Она побродила бесцельно и, сделав вид, что только сейчас, а не сразу заметила командира роты, медленно направилась в беседку.
- Можно мне здесь находиться? – спросила она, войдя.
- Конечно. Вы не пленная и можете находиться где угодно, кроме запрещенных зон.
- Danke! – она села напротив капитана. – Какая хорошая весна. Тепло! Весна! Вы любить весна?
- Да. Я люблю весну. Впереди еще лето, а холодная зима позади! – тихо ответил Петр Трофимович.
- И я люблю весна! Все оживает! И приходит конец война! – она грустно посмотрела на собеседника. – Скорее бы!
- Скорей бы, - согласился с ней Кизим.
В беседке на некоторое время воцарилась тишина. Helen сидела молча, разглядывая дом, двор, будто видела их впервые, и изредка бросала взгляды на офицера. Кизим докурил американскую сигарету из пачки с верблюдом, немного посидел и медленно стал вставать, решив, что разговор окончен. Увидев это, Helen поспешно обратилась к нему, боясь, видимо, его ухода.
- Скажите, что будет с нами?
- С кем?!
- …с девочками, с персоналом, с Кунцем?
- Helen, я не провидец. Я не могу сказать, что будет через десять минут, тем более что будет со всеми людьми в будущем. Могу только сказать, что девочек отправят в лечебницу, Вы сможете уехать домой или туда, куда захотите, впрочем, как и весь персонал пансионата, Кунца и солдат, скорее всего, поместят в лагерь для военнопленных.
- А Вы? Что будет с Вами?
- Я? Я продолжу служить до окончания войны. Потом уеду на родину.
- У вас там семья?
- Нет… жена погибла, родители умерли…
- Извините…
- Ничего.
- Во всем виноваты мы! Это чувство вины у немецкого народа будет очень долго! – она смотрела на капитана и в ее глазах блестели слезы. Он не смог ей сразу ничего ответить. Да и что он мог сказать?! Сказать, что немецкий народ не виноват?! И во всем виновен только Гитлер?! Но разве только Гитлер воевал, расстреливал, сжигал, уничтожал?! Разве не немецкий народ все это делал?! Разве не немецкий народ, вскидывая руку вверх, кричал «Да здравствует фюрэр!», а потом загонял толпы народа в газовые камеры, сараи Хотыни, вешал ни в чем не повинных стариков, женщин и детей!
Вот, напротив него сидит немка, представитель того самого народа. Но почему у него нет к ней ненависти?! Разве не должна она принять на себя часть справедливого гнева, за все страдания, выпавшие на его долю и на долю миллионов людей разных национальностей?! Разве не проще обвинить эту немку в начале войны и ее последствиях?! Ведь она частица немецкого народа. И она, в этом он был уверен, тоже кричала «Хай Гитлер!» Однако, после довольно долгого его молчания и долгого ее ожидания, Кизим в задумчивости сказал:
- Народ здесь ни причем! Он не совершает преступления, их совершают люди! Каждый человек в отдельности. Тот, кто стреляет, вместо отказа от убийства, тот, кто вешает, сжигает и не мучается потом совершенным преступлением.
- Но народ состоит из людей! – воскликнула немка. – И чем больше людей исполнять преступные приказы, тем страшней народ!
Она встала, быстро подошла к мужчине, который сидел напротив нее, и устало смотрел куда-то в сторону. Остановившись перед ним, Helen задрала рукав своей черной кофточки и показала ему оголенную руку, на которой синела аккуратная татуировка в виде нескольких цифр.
- Вы знаете, что есть это?
- Нет…
- Это память о лагере… но перед ним был гестапо… - ее глаза сверкали капельками слез.
- Но почему? За что?! – Кизим был поражен. Он никак не мог предположить, что эта красивая молодая женщина, будучи немкой, побывала в гестапо и в концлагере. Чем она могла так напугать фашистов.
- На меня донести соседи, которые знали, что я помогать больным русским. Они сообщить гестапо, что я ваша шпион. Меня пытать и потом поместить на год в исправительный лагерь.
- Простите меня Helen…
- О! За что?! – удивилась девушка.
- За то, что мы считаем фашистами всех немцев!
- О! Нет! Нет! Вы не думать, что я оправдываться! – ее глаза мгновенно высохли, и она превратилась в гордую арийку. – Я только говорить, что немецкий народ весь виновен в этой война.
Женщина опустила рукав и вернулась на скамейку. Кизим почувствовал, как она пожалела о том, что произошло и теперь ей неудобно за свою откровенность. Чтобы как-то отвлечь ее от чувства неловкости и воспоминаний, он задал глупый вопрос, о котором потом тоже пожалел.
- Helen, а Вы были замужем?
- …найн. Моего жениха убили под Москвой. Мы знать друг друга с детства, жила вместе в одном доме.
- Еще раз простите…
- Нет, не надо извиняться. Ведь и у Вас много горя…
- Да… война никого не пощадила…
- Простите, - девушка встала, - мне надо идти. Скоро прогулка девочек, я должна помогать frau Garson.
- Да, да, конечно! – Кизим встал, провожая немку.
* * *
Ближе к вечеру, закончив проверку караула, комроты сидел в библиотеке и листал какую-то книжку. Она была на немецком языке, который он так за все время войны и не выучил. Петр Трофимович не пытался понять, о чем книга и не старался перевести текст. Его привлекали в ней красивые репродукции старинных гравюр. Это занятие его увлекло, и он не сразу услышал стук в дверь.
- Товарищ капитан, разрешите?! – после довольно продолжительного стука в библиотеку вошел дежурный по роте.
- Слушаю.
- В расположение нашего подразделения прибыл майор-танкист с ординарцем. Спрашивают Вас.
- Хорошо. Скажи, что сейчас буду, - Кизим встал, взял с кресла портупею и неспешно стал застегивать ремень.
Во дворе он увидел майора-танкиста и бойца в танковом комбинезоне. Майор сидел в курилке, курил и внимательно рассматривал гуляющих девочек. На вид ему было не больше тридцати. Выглядел он молодо, но в его волосах кое-где уже искрилась седина. Внимательно рассмотрев гостя, Кизим решил, что танкист скорее всего душа любой компании. Такие мужчины очень высокого мнения о себе и они нравятся женщинам. Заметив Петра Трофимовича, молодой офицер встал и, не вынимая сигареты изо рта, пошел навстречу.
- Приветствую, тебя капитан! Майор Иванов! Командир сто тридцать четвертого.
- Капитан Кизим. Командир роты охраны штаба корпуса.
- Очень приятно, - танкист крепко пожал руку капитана, - вот, ехали в расположение нашей части и нарвались на отряд фрицев примерно в двадцати километрах к северу отсюда. Пришлось улепетывать. Если бы не «союзник», - он махнул головой в сторону «Виллиса», неизвестно где бы щас были: у тебя или у господа бога в гостях! Пока убегали, заблудились и выскочили к вам. Слушай, капитан, разреши заночевать у тебя. Скоро ночь, а до полка еще ехать и ехать. Боюсь, снова нарвемся на фрицев. Дорог не знаем, карта хоть и есть, но все по-немецки! Тем более, ночью! Хрен поймешь где – что! Тут и днем-то заблудишься! А завтра с утреца мы с бойцом двинем к нашим. Ну что, поставишь на временное довольствие в своем цветнике?!
- Хорошо. Конечно, оставайся. Место найдем. Ординарца определим к моим бойцам, а тебе найдем отдельное помещение.
- Ну, спасибо тебе, капитан! Как звать-то тебя?
- Петр.
- А меня Николаем! Что, будем знакомы, «царица полей»! – он еще раз крепко сжал руку Кизима и многозначительно потряс флягой, висевшей у него на ремне. – Где мы можем употребить свои боевые сто грамм за знакомство и за победу? Надеюсь, есть чем закусить?!
- Пойдем, - хозяин повел гостя в свой кабинет-библиотеку. По пути он подозвал дежурного, и сказал ему, чтоб тот организовал накрытие стола.
В библиотеке танкист по-хозяйски снял портупею и фуражку, и бросил их на диван, на котором спал Кизим. Затем он прошелся по помещению, скрипя почти новыми сапогами и заглядывая во все углы.
- Хорошо устроился! Мне бы так! И хоромы и гарем!
- Этот «гарем» несовершеннолетний!
- Ну, не скажи! Есть там экземплярчики! Да хотя бы та немочка, что присматривает за ними! А?! – он хитро подмигнул капитану и громко рассмеялся, - глаз, наверное, положил?! Ну, не бойся, не отобью! Хотя я бы всех их к стенке и не дрогнул бы!
Вскоре, постучавшись, вошел дежурный и принес закуску. Боец разложил еду на столе, предварительно накрыв его газетой «Красная звезда». Майор, не дожидаясь пока боец закончит, взял свою флягу с дивана, подошел к столу и стал разливать спирт по железным кружкам.
- Что, капитан! Вздрогнем?! За нашу победу!
- Вздрогнем, - Кизим тоже подошел к столу, когда дежурный вышел. – Давай, майор, выпьем за то, что остались живы, и за то, чтоб больше никто не погиб!
- Давай! Много мы похоронили друзей закадычных. Скольких боевых товарищей полегло по пути в логово! Знаешь, капитан, я хочу въехать в Берлин на своей «тридцать четверке», дать бронебойным по рейхстагу и закончить на этом войну. Вот тогда я напьюсь, так напьюсь! Ой, держитесь немки! Покажу вам, какой он русский мужик!
Они выпили, майор налил еще по одной. Кизим закусил толстым шматком сала с черным хлебом и, вновь взяв кружку, спросил:
- За что получил Красную звезду?
- За Курск! Ох, и бойня там была! Вспомнишь, и жуть берет! Дым, дым, огонь, везде. Если есть ад, то я был в нем! Где наши, где фрицы?! Ничего не поймешь! Из моего полка тогда я потерял три четверти состава! Самого три раза подбивали. После первого раза мы с экипажем захватили «тигр» и долбали фашистов в их же тылу, пока наши нас не долбанули! Тогда погиб мой стрелок, Ваня Смирнов. Потом мы засели в «тридцать четверке», которая стояла без гусениц, и колошматили по фрицам до последнего снаряда. Тогда уже фрицы подожгли нас. Хорошо мы успели выпрыгнуть! Пересели на машину одного моего взводного, у него ранило водителя и убило стрелка. А нас оставалось уже как раз двое… - майор замолчал, потом налил себе и Кизиму водки и, не чокаясь, выпил. Его взгляд потух, и он уставился в одну точку. Через минуту он продолжил дрогнувшим голосом. - На огромном поле перемешались наши и вражеские машины. Видишь крест на броне танка - и стреляешь по нему. Стоял такой грохот, что перепонки давило, кровь текла из ушей. Сплошной рев моторов, лязганье металла, грохот, взрывы снарядов, дикий скрежет разрываемого железа. Танки шли на танки. Вспоминаю и вижу ужас и смерть! От выстрела в бензобаки танки мгновенно вспыхивали. Открывались люки, и танковые экипажи пытались выбраться наружу. Я видел молодого лейтенанта, наполовину сгоревшего, повисшего на броне. Раненный, он не смог выбраться из люка. Так и погиб. Не было никого рядом, чтобы помочь ему. Мы потеряли ощущение времени, не чувствовали ни жажды, ни зноя, ни даже ударов в тесной кабине танка. Одна мысль, одно стремление - пока жив, бей врага. Наши танкисты, выбравшиеся из своих разбитых машин, искали на поле вражеские экипажи, тоже оставшиеся без техники, и били их из пистолетов, схватывались в рукопашной. Помню капитана, который в каком-то исступлении забрался на броню подбитого немецкого «тигра» и бил автоматом по люку, чтобы «выкурить» оттуда гитлеровцев. Помню, как отважно действовал командир одной танковой роты. Он подбил вражеский «тигр». Но и сам был подбит. Выскочив из машины, танкисты потушили огонь. И снова пошли в бой. Не могу забыть девчушек-санинструкторов, которые бросались на помощь раненым и контуженым бойцам, вытаскивали их из горящих машин. Над нами шли воздушные бои. Самолеты пикировали так низко, что наши радиостанции принимали с неба отголоски жестокого боя. В наушниках слышалось: «Я - Сокол! Иду на таран! Прощайте, товарищи!». Вот так, капитан! Да что там вспоминать! Если бы только Курск!... Скольких товарищей похоронил…да… ну, да не будем…вздрогнули что ли?!
- …вздрогнули…
- Да ты, я смотрю, тоже при орденах! Тоже, небось, многое повидал?! - майор вытер рукавом губы и посмотрел на грудь Кизима, - все мы хлебнули и повидали горя на этой войне…будь она проклята! Сам откуда?
- Из Сибири.
- А я Воронежский. Я ведь по профессии строитель, а на войне пришлось стать танкистом и взрывать все, что построено. А ты кем был до воны?
- А я учитель.
- Уважаю! Ну, что за товарища Сталина?!
- Да, за товарища Сталина.
- За нашего любимого вождя и вдохновителя всех наших побед!
- Да, - они чокнулись и выпили еще. По мере того как майор наливался спиртом взгляд его мрачнел и из, казалось, добродушного парня превращался в угрюмого, злого и малоразговорчивого человека. Он почти не закусывал, а только курил папиросы одну за другой.
Вскоре Кизим вышел в коридор, оставив хмурого гостя дымить очередной папиросой в библиотеке. Подозвав к себе дежурного, он распорядился разместить ординарца майора в помещении второго взвода, а для последнего приготовить комнату, расположенную на втором этаже возле комнаты воспитанниц. Затем он вернулся к столу.
- Майор, закусывай! Развезет!
- Не переживай… я еще и не столько могу выпить…
- Верю. Но может на сегодня хватит?!
- Все нормально, Петя! – отозвался заплетающимся голосом танкист, - где у тебя можно бросить кости? Я что-то устал…
- Пойдем, - Петр Трофимович взял уставшего и изрядно пьяного офицера под руки и повел того в приготовленную дневальным спальню. По дороге танкист что-то бормотал и слегка сопротивлялся, убеждая, что он и сам может дойти. Но Кизим не выпускал его из своих объятий до самой кровати. Там он усадил его на пружинистое ложе и, пожелав хорошо отдохнуть, оставил одного.
* * *
Уже не первую ночь он просыпался заполночь, часа в три и долго не мог уснуть. Вот опять все повторилось. Раненая рука ныла и стонала. Казалось, что она - это отдельный организм, не входящий в состав его тела. Боль была ноющей, выкручивающей суставы и мышцы. Он пытался крутить руку вместе с направлением боли то по часовой стрелке, то против, но легче от этого ему не становилось. Сон прошел окончательно. Пытаясь отвлечься от надоедливой и противной боли, он попытался заставить себя думать только о хорошем, вспомнить в подробностях приятные минуты, случившиеся в его жизни. Для таких случаев у него всегда было несколько моментов, уже не раз поминавшихся и легко восстанавливаемых его памятью в мельчайших подробностях. Особенно ему нравилось вспоминать тот день, когда он познакомился со своей женой. Это произошло в тридцать пятом на праздничной демонстрации первого мая. День был на удивление теплый, ярко светило весеннее солнце. Только прохладный ветерок совсем немного портил детскую радость от ощущения наступившей весны. Повсюду трепетали красные флаги и транспаранты с крупными белыми буквами «МИР, ТРУД, МАЙ!», растянутые поперек улиц. Они надувались как паруса кораблей. Повсюду счастливые люди. Разноцветные шары. Гвоздики в петлях мужских пиджаков. Небольшие группы людей стоящие то там, то здесь, весело разговаривающие, смеющиеся, улыбающиеся. Музыка из колоколов репродукторов, музыка аккордеонов и гитар, песни, вырывающиеся высоко в небо над компаниями совершенно разных, но одинаково радующихся празднику людей. И лица. Лица, излучающие счастье. Люди словно оживали вместе с просыпающейся природой. Такая радость могла случаться только в детстве. Он шел к месту встречи работников и учеников его школы, когда его обогнала веселая гурьба девушек. Они о чем-то непринужденно болтали и их слова то и дело прерывались неуемным хохотом. Одна из девушек задела его плечом и обернулась чтобы попросить прощение. Он нисколько не огорчился и лукаво улыбнулся ей. Она расхохоталась в очередной раз, но тут же внимательно и серьезно посмотрела ему в глаза. Их взгляды встретились и, именно в ту минуту, в ту секунду он понял, что влюбился! Маша была молода и красива. Ее длинные волосы развивались на ветру и умудрялись попадать ей в широко раскрытые глаза, пухлые ненакрашенные губки, закрутиться вокруг элегантных ушек и зацепиться за вздернутый носик. Она, не позволяя им вести себя так, постоянно придерживала своей тоненькой ручкой.
- Извините, пожалуйста! – прозвенел ее голосок. – Я случайно!
- Ой! Да не извиняйтесь! Я даже не почувствовал! – улыбаясь ответил он.
- Машка! Побежали, а то опоздаем! – потянули ее за рукав подружки, пытаясь перевести быстрый шаг в легкий бег.
- Бегите, я догоню вас! – и она еще раз посмотрела ему в глаза, утопив его в голубизне своих. – А Вы куда идете? Где у вас сбор?
- На Лермонтова.
- Ой! И у нас там! Пойдемте?!
- С удовольствием! Как Вас зовут?
- Маша! А Вас?!
- Меня Петр.
- Очень приятно! – и она весело зашагала рядом с ним. «Вот оно! Счастье! Вот она – моя судьба!» - думал он, и это была правда! Он понял, что только она есть его судьба!
И с того времени они не расставались больше никогда, они зашагали по жизни рядом. Разлучила их только война.
Он вспомнил любимую дочурку. Вспомнил, как она любила засыпать у него на плече. Как прижималась к нему, повторяя «папочка». Как она радовалась, когда он возвращался домой. Как гордо шла по городу, держась за его руку своей маленькой детской ручонкой.
Воспоминания, сначала вызванные искусственно, стали плавно меняться, перескакивать с одного момента на другой. Он вспомнил детство, как мальчишкой бегал по берегу реки и громко смеялся. Они с отцом ходили на рыбалку, а он выпустил в реку всю рыбу, пойманную отцом. Отец сначала разозленный, а потом уже развеселившийся гонялся за ним, чтобы затем повалить на речной песок и в шутку отлупить. Потом в голове возникли картины гимназии, Рождественские гуляния, девочки из соседней женской гимназии, санки, снег, мороз…музыка…музыка духового оркестра в парке…опять весна… вот осень в том же парке…желтые, красные, бурые кленовые листья под ногами…
Он стал проваливаться в дремоту. Боль утихла. Захотелось спать и не о чем больше не думать. Тишина. Еле слышные шаги часовых. Легкий шелест молодой листвы, дрожащей под порывами весеннего ветерка. Спокойствие. Молчание птиц. Тишина. Наконец глаза больше уже не дергались, а веки отяжелели, сомкнулись, он заснул.
* * *
Из состояния крепкого сна его вывели чьи-то истошные крики. Кто-то отчаянно кричал на незнакомом ему языке. К одному ужасному визгу прибавились крики другого человека, потом еще одного. Это были женские голоса, которые что-то кричали на немецком языке. Затем он услышал громкую возню в коридоре, звуки похожие на драку. Сон сняло как рукой. Кизим вскочил с дивана, быстро надел штаны, прыгнул в сапоги и так, в одной майке и штанах выбежал в коридор.
Увиденная картина его сначала на некоторое мгновение вогнала в ступор, а потом ужасно разозлила. Посреди коридора в одной куче слились человеческие тела. С первого взгляда трудно было разобраться в их позах и вообще в случившемся. Но через несколько секунд он все понял.
Пьяный, еще не протрезвевший майор, видимо, в порыве разыгравшихся похотливых чувств, проникнул в комнату воспитанниц. Там он схватил одну из старших девочек, которая спала, и потащил ее в свою комнату. Девочка, проснувшись, дико испугалась и своим криком разбудила Helen и frau Garson, которые бросились выручать свою несчастную воспитанницу. Силы были явно неравными, так как человеческая свалка медленно перемещалась в сторону комнаты танкиста. То и дело из комка выскакивала Helen и, дергая за руку, пыталась вытащить из него полупьяного мужчину. Майор одной рукой держал в своих объятиях молодую девочку, а другой отбивался от назойливой докторши и ее помощницы.
- Сейчас же прекратить! – гаркнул во все горло капитан. Но вопреки его приказу этот безумный процесс не прекратился. Тогда он аккуратно отстранил Helen, буквально вытащив ее из кучи тел и поставив ее в сторонку. Потом как-то отделил от оставшихся тел frau Garson, прислонив ее к стене. И, когда перед ним остался только майор со своей жертвой, Кизим выбрал мужскую сильную спину и сильным ударом в бок постарался привести гостя в чувства. Тот взревел от пронзившей его боли и, бросив девочку, вскочил на ноги, оглядываясь по сторонам, и пытаясь найти своего обидчика. Его бешеный взгляд остановился на Петре Трофимовиче. Довольно быстро насильник оценил обстановку и ринулся на обидчика. Очередной удар, теперь уже в челюсть, опрокинул его на пол. Майор на некоторое время замер, распластавшись на холодном полу. Потом он медленно поднял голову и посмотрел на Кизима. Из разбитой губы заструилась кровь.
- Ты что капитан! С ума сошел?! Тварь! – прошипел униженный офицер, вытирая рукой окровавленное лицо.
- Остынь майор! Приди в себя! Ты что делаешь! Это же больная девочка!
- Ах, ты падла! Так ты за фашистов заступаешься! Да я тебя урою! – он вскочил на ноги и вновь бросился на Кизима. В этот раз Петр Трофимович провел два удара в живот, от которых танкист согнулся в три погибели и еще сильнее застонал то ли от боли, то ли от злости. Трудно было решить от чего больше.
- Мне жаль тебя капитан! Тебе конец! – прохрипел мужчина, когда боль несколько утихла. – Сейчас ты победил. Но скоро ты об этом пожалеешь!
- Хорошо, хорошо… - согласился капитан и крикнул уже дневальному, - Ахромеев!
- Я! Товарищ командир! – отозвался с первого этажа боец.
- Бегом сюда!
- Ну, капитан, скоро ты поймешь меня! Фашистский прихвостень! – никак не мог успокоиться майор.
- Да, хрен с тобой, майор! Не пугай пуганного! – спокойно отреагировал капитан, стараясь не обращать внимания на него.
Когда через минуту молодой солдат встал навытяжку перед своим командиром, Кизим приказал ему проводить майора до его комнаты, а потом разбудить второго дневального и прислать к нему. Избитого, с кровью на лице и на белом тельнике дневальный отвел в отведенную комнату и там его оставил.
- Синельников, твой пост теперь перед этой дверью, - инструктировал комроты второго дневального, который прибежал почти сразу после ухода Ахромеева. – Никто не имеет права войти в эту комнату без моего разрешения! Кроме конечно frau Garson и frau Helen! Если попытки будут настойчивыми, то разрешаю применять силу! Ясно?!
- Так точно, товарищ капитан!
- Всем остальным предлагаю разойтись по своим комнатам, - Петр Трофимович обернулся к женщинам, которые все еще стояли в коридоре и были свидетелями недостойного поведения и последующих угроз одного русского и отпора с последующими приказами другого. Пожилая немка, вздрагивая от недавней борьбы, чуть тряслась в стороне от него и только испуганно поглядывала на него из-под лобья. А Helen, как оказалось изучавшая русский язык и даже говорившая на нем, поняла все, что произошло, и поэтому была поражена увиденным. Возможно, она не ожидала такой реакции от Кизима. Наверное, она полагала, что офицер армии победительницы не будет ссориться с другим офицером из-за пораженного врага. А может она не ожидала, что офицер способен на изнасилование девочки, к тому же еще и больной.
- Helen, дайте, пожалуйста, всем успокоительного и примите его сами! Потом всех попрошу ложиться спать. Еще очень рано! Спокойной ночи! – комроты развернулся и пошел к себе в библиотеку.
На следующий день Кизим узнал, что майор уехал рано утром, не позавтракав и не попрощавшись.
* * *
Весна порадовала уставших солдат и, наверное, не менее уставшее мирное население, еще одним теплым днем. Солнце светило ярко, размораживая души людей после холода многолетней войны. Голубое небо радовало глаз своим спокойствием и умиротворенностью. Веселое щебетание птиц, свежая зелень на деревьях и кустах, молодая, но уже высокая трава на газонах. Все проявления новой весны, пробуждение природы после долгой зимней спячки, напоминало отрезвление и пробуждение людей, их добровольный отказ от мерзостей, жестокостей и зверств этой войны. В сердцах людей появились побеги доброты и человечности.
Наверное, именно поэтому содержание пленных в помещении без глотка свежего воздуха было расценено русскими, как негуманное отношение к людям, пусть даже и врагам, отчего Кизим распорядился устроить военнопленным часовую прогулку.
Пока рядовые фрицы и унтер офицер под присмотром наших часовых прогуливались по двору, обер-лейтенант Кунц спокойно затягиваясь американскими сигаретами, говорил, сидя в курилке вместе с Кизимом и лейтенантом Винник, а последний переводил рассказ немецкого офицера. Офицеры уже выкурили не по одной сигарете. Кунц неспешно, подбирая нужные слова, рассказывал о том, как он воевал сначала на западном, а потом на восточном фронте. Его впечатления о России были полны драматизма, страха и большого уважения к русским, как к достойным врагам.
- …в январе 1942 года нас отправили назад в казармы. А уже в марте мне было присвоено звание «офицера немецкого Вермахта». Нас распредели на все четыре стороны в регулярные части войск. Я получил направление в город Ашаффенбург в Баварии. В одну из частей шестой Армии.
Через некоторое время нас отправили во Францию в небольшой городок на границе со Швейцарией. Это было прекрасное время. Мы помогали крестьянам. Войны мы не чувствовали. Но все хорошее приходит к концу. Летом 1942 года мы получили приказ отправиться на Восточный Фронт.
По железной дороге в Россию, каждые десять минут шли транспортные поезда с материалом и солдатами. Я находился в вагоне противовоздушной обороны, сразу за паровозом. Однажды мы остановились на польском вокзале, мне было приказано явиться к ротному командиру в последний вагон поезда. Как только я добрался до нужного вагона и получил указания… поезд вдруг тронулся… я еле добежал до своего вагона, но забраться в него я не смог… залез в соседний и сел на сено, чтобы отдохнуть… вдруг я заметил, что противоздушный вагон горит… Я приказал солдатам выпустить очередь из пулемёта в сторону паровоза – дабы машинист заметил и остановился. …после выяснилось, что в вагон во время моего отсутствия на вокзале, кто-то подбросил поджигающее устройство… вагон спасти не удалось… пришлось спустить его под откос. После было конечно много неприятностей со следователями из СС. Они сделали заключение, что это было дело рук польских партизан.
Когда я прибыл в расположения нашей части, то доложил «лейтенант Кунц прибыл с родины». Я прибыл служить здесь и со страхом ждал первых боев. Знакомые лица встретили меня в части… одного только не хватало. Карл Дефо, мой лучший друг, погиб. Он раньше был со мной в одной комнате, когда я учился в учебке.
Наша часть стояла у большого поворота реки Дон, напротив Воронежа. Вернувшись из дома, я конечно тут же получил наряд. Командир роты приказал мне с моим взводом целые сутки охранять окопы. …В один из дней мы были почти готовы с раздачей еды, как я увидел двух русских перебежчиков… При допросе выяснилось, что напротив нас стоит русский штрафной батальон. Они дезертировали потому, что обращались с ними очень плохо. Я приказал их накормить горячей едой… они с жадностью проглотили все. Ночью я отправил их в тыл. На нашем отрезке было десять офицеров со своими подразделениями… так, что вскоре опять подошла моя очередь охранять окопы. Падал снег. При контролях часовых постов, я предупреждал всех – смотрите, будьте сегодня особо внимательны… Эта погода для вылазок… Русские могут этим воспользоваться. Надо мной только надсмехались: «Ты приехал из дому, и хочешь нас учить, как себя здесь вести»? Серебристо светил любимый мной месяц на русский ландшафт. Я окончил свой обход, сидел в бункере и ел… Вдруг мне стало очень не по себе, беспокойство залезло мне в душу.
Я собрался и опять пошел проверять посты. Вместе с одним солдатом я шел по извилинам окопа. Автомат висел на моем плече. Мы как раз обошли колено в окопе, как я увидел три человека, которые шли в нашу сторону по полю. Они уже почти достигли нас, когда я спросил их пароль. На чисто немецком языке они назвали пароль той ночи. Это были наши саперы, имевшие задание устранить повреждения в проволочных заграждениях. Опять мы прошли поворот окопа, как я увидел пять человек, шедших в нашу сторону… Я подпустил их ближе и приказал: «Стой, пароль?…» Люди тут же повернулись… и уронили какой-то квадратный объект. Я бросился на этот объект и увидел, что это русский ящик с гранатами. Я сорвал автомат с плеча и побежал вслед за русскими. Когда мне надо было пройти поворот окопа, я осторожно выглянул из-за него, чтобы убедится в том, что дорога свободна. На расстоянии 15 метров от меня эти пять русских в нише окопа решили спрятаться от меня. Я приложил к плечу автомат и выпустил длинную очередь в их сторону. Громкий вскрик этих людей подтвердил мне, что я их уничтожил. Они хотели, спрятавшись, уничтожить своих немецких преследователей. Но они просчитались,… Я был осторожен и хорошо обучен.
Предсмертный вскрик русских, имел последствием, что со всех сторон в наши окопы полетели ручные гранаты. Русские, как, оказалось, продвинулись настолько вперед, что были уже за пределами наших окопов… мы оба с солдатом сидели среди них… Мгновенно я побежал назад, крича при этом: «не стрелять… это я лейтенант Кунц!» Через некоторое время я достиг места, где было мое отделение. Мне на глаза попался пятидесяти миллиметровый миномет… Я повернул его и стал стрелять из него, как быстро я только мог в сторону русских… Между тем, начала стрелять наша артиллерия и через несколько минут все было законченно. На следующее утро мы насчитали вокруг наших окопов больше ста убитых русских. Убитые мною лежали в куче в нашем окопе. Мы потеряли шесть человек на минах… Русские успели их разложить, на подходах к нашим блиндажам. Меня в тоже утро отправили на курс обучения (как строить блиндажи) и поэтому я не смог сам доложить о ночных происшествиях нашему ротному командиру… Каммерад, который вместо меня сделал это донесение, почему-то высказался противоречиво, что я не сразу открыл огонь по этим пятерым русским, а с начало убедился, что это действительно были русские… Этим самым были запрограммированы неприятности для меня… Но у меня были на это веские основания… мы вели длительную окопную войну, была поздняя осень, было очень холодно, для наших блиндажей нужны были дрова… Не все подразделения своевременно заботились об их заготовке… и ночью случалось, что отделения воровали друг у друга эти дрова… и если они ловились на этом…- то они, тоже заикаясь называли пароль… поэтому мгновенно применять оружие было рискованно – можно было и пристрелить своих… Мне простили… Но вознаграждения я не получил. Когда я вернулся с курсов… все уже об этом случае забыли… Но наш ротный получил за «свое геройство» в ту ночь железный крест первой степени. Однако я знал, что если бы не мое предчувствие в ту ночь, то от нашей роты не осталось бы, наверное, ни одной живой души. Но так всегда среди людей… дела одного замечают, а другого нет. Ирония судьбы: русские проникли в наши окопы именно на том месте, где я предостерегал часовых об опасности той ночи… Сам Бог защитил меня в ту ночь. И без всяких награждений каждый из нас готов был отдать все за свою отчизну… Командир роты поступил, конечно, гадко по отношению ко мне. Однако я и дальше честно выполнял мои служебные обязанности.
Просочились слухи, что русские прорвали нашу оборону на участке фронта, где стояли итальянцы и венгры. Чтобы нас не постигла та же участь, нам пришлось драпать. Быстрым маршрутным темпо мы начали отступать. На наше счастье наш батальон был в полном составе. Мы были ещё довольно сильны. Мы старались не соприкасаться с противником. Все шло превосходно, но в один прекрасный день стычки с противником избежать не удалось. Русские просторы бесконечны. Ты утром уже видишь свою цель, добираешься до неё только поздно вечером. В России мы считали не нормальными километрами, а так называемыми «резиновыми километрами». Внезапно нас обстреляли из засады. За сугробами мы нашли укрытие. Мне было приказано: «Кунц, идите дальше вдоль дороги пока очутитесь за холмом. Там подготовьте для батальона оборонительные сооружения. Мы будем до тех сдерживать здесь русских..» Изо всех сил я пустился вперёд. Над моей головой ревели снаряда вражеской артиллерии. Каждый раз я бросался на снег или в воронки от снарядов. Если опасность снижалась, я бежал дальше, с целью скрыться за холмом. Посмотрев назад, я увидел, что русские сидят на высоте и прекрасно могут обстреливать всю полосу вдоль дорожной колеи. Я опознал, что не продлится долго, и они уложат меня. Нужно было как можно скорее исчезнуть из поля их видимости. Вдруг я услышал голос: «Господин офицер, возьмите меня с собой». Откуда появился этот неизвестный солдат, я не понял. Во всяком случае, я приказал ему иди за мной скрываясь, за каждой возможностью. Опять загремели над нами артиллерийские снаряды, для меня это означало бросаться на землю. Товарищ, присоединившийся ко мне игнорировал свист и бежал дальше. Тут его и задело. Обе его ноги были оторваны. Я наклонился над ним и понял, что уже ничем помочь ему не смогу… и бросился дальше выполнять свое задание, оставив его на произвол судьбы. Я добрался до указанной высоты и нашел укрытие. Вскоре появился мой батальон и я мог указать им дорогу к укрытию. Через некоторое время я заметил вражеский пулемет, который был установлен на кухонной повозке у дороги, вдоль которой я пробился. Этот пулемет обстреливал наш правый фланг и приносил нам большие потери. Я сказал одному камраду: «Я положу свой пулемет на твои плечи и буду считать до трёх, после это мы одновременно выскочим наверх, и я уложу вражеского пулеметчика на кухонной повозке». Было ужасно холодно, руки и ноги не реагировали так быстро, как бы нам этого хотелось… прежде чем мы выскочили наверх, вражеский пулеметчик засек нас и обезвредил… Мой камрад получил две пули в грудь, а меня он ранил в бедро. Сначала я подумал, что пуля попала в мой живот. Я притаился и наблюдал дальше за дорогой. Тут я увидел, как русские собираются в группу и направляются в нашу сторону. Я закричал «русские идут». Вдалеке стоящий офицер ответил: «Я никого не вижу» Я ответил ему подойди поближе ко мне, тогда увидишь. Он подобрался ко мне и увидел наступающих русских и отдал приказ обстрелять их из 100 миллиметровой пушки. Русские залегли… Это использовал товарищ по унтерской школе, Отто Карголь и спас меня, положив меня на шерстяное одеяло и утащив меня, как на санках из-под опасной зоны. Когда он меня тянул, в меня ударила еще одна пуля… она пробила мою шинель, мою телогрейку и застряла в кармане штанов. Эта пуля долгое время являлась моим талисманом. До тех пор пока я вернулся домой и показал ее своим родителям…
Меня погрузили на повозку, до этого мне обработали мои ранения. Поездка шла назад на запад. Но вскоре солдаты, везшие меня выяснили, что я не из их роты и ближайшей деревне выгрузили меня. Ползком я добрался до одной хаты. Там я наткнулся еще на несколько раненных. Среди них был и офицер Карл Энгель. Он отморозил себе обе ноги, он их больше не чувствовал, говорил, что ощущение, как будто деревяшки. Мы немножко отогрелись, и я сказал Карлу: «пошли, выползем к дороге, может нас кто-нибудь подберет». Но это нам не удалось… все говорили одно и то же: «Да, да… вот прорвем окружение, тогда вернемся и заберем вас».
Пришлось нам опять вернуться в избу с тяжело раненными. Стоны камрадов действовали на наши нервы. Карл Энгель вдруг скал: «Друг, застрели меня. Мы отсюда больше не выберемся». «Нет Карл, пробурчал я, пока я еще могу думать, мы постараемся выбраться отсюда». Мы опять поползли на улицу… «Возьмите нас с собой»… никакой реакции. Вдруг я увидел санную повозку. Сани были загружены пулеметами… не раздумывая, я выбросил их в снег. Потом я лег кучером спереди… Карл, лежа сзади… и в путь. Лошадка попалась добрая, галопом мы быстро подались вслед за нашими отступающими войсками. Без всякой еды мы пробивались дальше… Откуда нам было что-либо достать? Нами никто не интересовался. Мы были оставлены на произвол судьбы среди отступающих. Наша лошадка покормилась один только раз, пощипав немножко соломы с крыши сарая. Дальше шла наша поездка по заснеженным далям России. Мы пересекали низину… Вдруг обстрел… Русские обогнали нас стороной… Я вижу, как сегодня, как большие лошади падали и снег дороги стал красным… наша маленькая лошадка, как черт пустилась галопом, спасая тем самым нашу жизнь. Через некоторое время я почувствовал, что моя рана начала гнить… и прорвалась. Мы уже две недели находились в пути, как заметили большое скопление людей. Это был двор сахарного завода с железнодорожным подключением. Санитары грузили раненных на свои повозки. Кто-то прокричал: «Еще один стоящий может быть загружен»… Я тут вскочил и из последних сил, хромая забрался на санитарную повозку. Нас отвезли к стоящему под парами поезд и погрузили в вагон – поезд тут же тронулся. Я нашел себе место в соломе, для лежания. Поезд направился в Германию. Так я очутился в Дрездене.
Из писем родителей я знал, что мой брат Вальтер служил инструктором в этом городе. На вокзале я попросил офицера полевой жандармерии позвонить моему брату, дабы тот навестил меня. Он сделал это. К счастью, мой брат смог тут же приехать и навестить меня в этом санитарном поезде. Эта встреча с моим братом, была единственной за все время войны. Мой брат рассказывал, где он везде побывал. Во время захвата Польши, рассказывал он, мы захватили одну деревню, когда мы вошли, то увидели, там было много повешенных. Это были евреи и другие люди, с которыми поляки имели до этого разногласия… Они попросту повесили их всех, среди повешенных были и этнические немцы. Сегодня эти преступления приписывают частям вермахта. Но это неправда! Этим занимаются лжецы и предатели, ССовцы, которые живут сегодня среди нас благодаря доблести солдат вермахта, отдавших свою жизнь, чтобы спасти жизни и этим лжецам!
Знаете, когда я после госпиталя отправился в казарму и доложил новому командиру части, - майору, что прибыл в его распоряжение, он сразу же приказал мне. «О, прекрасно. Получите сразу задание… примите участие ночном марше. Назначаю вас ответственным командиром.
И так я опять был при деле. Мне сообщили направление марша. Карты и компас были нашими единственными путеводителями. В ту ночь мы были в пути, только утром мы совершенно уставшие, вернулись в казарму.
Солдаты исчезли в своих помещениях. А я отправил на квартиру к … моей Ирмгард. До следующего утра я остался у нее. После этого я хотел отправится на службу. Но прежде, чем вышел из дома, к нам зашел зять хозяев квартиры и сообщил мне: «Только что передали по радио, на фюрера было покушение, но по воле судьбы с ним ничего не случилось. Какой-то граф Штауффенберг, полковник, был исполнителем этого покушения. Из благодарности Райхсмаршал Гёринг приказал, что, начиная с сегодня весь Вермахт должен применять немецкий образ отдания чести, путем вытягивания руки, а не как до этого путем приложения руки к головному убору». «Черт побери!», подумал я, этого я как раз-то не хотел. Из-за этого я и пошел в вермахт, а не в части СС, и признаться честно, я считал солдат ваффен-сс за непорядочных камерад. «Боже! – думал я - применять теперь в вермахте приветствие нацистов!»… это мне было не по душе.
Придя утром на службу, и встав напротив построенной роты, я приветствовал своих солдат, по старой привычке, путем приложения руки к голове. Я сказал им: «Проклятье! мы должны теперь по-другому здороваться! Однако я хочу здороваться по-старому: Доброе утро солдаты»! А они мне ответили: «Доброе утро лейтенант»!
* * *
Этот довольно нескладный, но очень эмоциональный рассказ немецкого офицера прервал дневальный, который вошел в беседку. Он сообщил, что второй пост остановил двигавшуюся в сторону расположения подразделения колонну союзников. Кизим распорядился колонну пропустить, и после того как дневальный ушел, сам вышел на дорогу, где вдалеке увидел три бронированные машины на гусеничном ходу, четыре легких короткоствольных американских танка M3A1 «Стюарт» и один «студебеккер», которые довольно медленно продвигались в его направлении. Расстояние между ним и колонной постепенно сокращалось. Шум от металлических гусениц, царапающих асфальт, становился все громче. Флагов на бронетехнике не было, но Кизим заметил на первом танке американские звезды. Комроты скорее почувствовал, чем увидел, как к нему подошел Винник и стал рядом, ожидая гостей. Через минуты три, четыре небольшая колонна по приказу человека в форме американского лейтенанта остановилась. Молодой еще парень, соскочил на дорогу и непринужденно, даже вразвалочку пошел навстречу к русским офицерам.
- Лейтенант Джонсон, командир отдельной десантной ударной группы, Соединенные Штаты Америки! – легко и непринужденно представился он. Всем своим видом молодой человек выражал легкую степень неуважения к русским, будто был уверен, что именно он и только его армия почти уже победила в этой войне. И что не русские, а американцы воевали на протяжении этих долгих лет. «Видимо в бою еще не был» - подумал Кизим. Он уже несколько раз сталкивался с янки. Эти американцы быстро менялись. Как только они впервые появлялись в Европе, то мнили себя сверхчеловеками, пули от которых отскакивают и при виде которых фрицы должны разбегаться в панике, но уже после первого легкого боя вся их спесь куда-то исчезала, и в их облике, как на фотобумаге при печатании фотографий, проявлялись обычные человеческие чувства. Они становились обычными людьми, тела которых пули поражают наравне с другими и которые, как и все боятся смерти и хотят выжить. Холодность и смешная надменность лейтенанта нисколько не задели капитана и он, улыбаясь, дружелюбно протянул американцу руку для пожатия. Джонсон заметил приветливость русского и постарался ответить ему тем же.
Тем временем отдельная американская рота соскочила со своей бронетехники и внимательно изучала русских коллег.
- Лейтенант, куда направляетесь? – спросил командира Кизим.
- Наши корабли стоят недалеко от Вас. Нам дана команда изучить местность и получить, по-возможности, более полную картину вражеских позиций.
- Ясно. Могу ли я пригласить союзников в расположение моего подразделения, и предложить поднять бокал за победу?
- Вао! Конечно! С огромным удовольствием!
- Сережа, - обратился Кизим к Виннику, - организуй встречу и пригласи старшину, пусть поможет расположить американцев.
- Есть, - отозвался Винник и, взяв под козырек, стараясь не ударить в грязь лицом, с достоинством, но довольно быстро побежал во двор особняка.
* * *
Уже через час все было готово к торжественному приему. Новые хозяева особняка принимали американских гостей. Стол был довольно богато накрыт продуктами. Помимо хлеба, сала, тушенки, жареной картошки на столе лежала вкусная еда из американских продовольственных пайков. Но все богатое для военного времени разнообразия продуктов служило всего лишь закуской к обычному спирту, разведенному водой. Вначале его разводили в котелке в пропорциях один к одному, но уже после второго котелка разведением спирта занимался каждый присутствующий за столом сам. Для этого на стол поставили еще один котелок с водой. Американцы с непривычки сильно захмелели и стали разводить спирт и воду в других пропорциях, делая напиток более слабым. Наши же не меняли своих привычек. За столом сидели пять русских офицеров и четверо американских. Общество решило пригласить к столу и побежденную сторону. Поэтому Кизим послал дневального за Кунцем. Пока тот не пришел Джонсон, слегка покачиваясь, говорил тост. Винник перевел его смысл еще до того как американец замолчал.
- За боевое содружество союзнических войск! – сидя огласил свой перевод Винник, и с поднятым стаканом продолжал смотреть на Джонсона, ожидая, когда же тот заткнется и можно будет опрокинуть очередной стакан.
Как только рот американца закрылся и вновь приоткрылся теперь уже для принятия внутрь огненной жидкости, все встали и, звонко чокнувшись, выпили содержимое своих стаканов.
Как раз в это время дневальный и ввел немецкого офицера. Обер-лейтенант остановился в дверях в ожидании дальнейших событий. Американские и русские офицеры, выпив сели на свои места. Кунц продолжил стоять возле дверей. Весь его вид говорил о том, что даже побежденный он уважает себя и не даст повода для оскорблений в свой адрес. Петр Трофимович встал и подошел к немцу. Жестом он пригласил своего врага к столу. Немец не совсем понял и жестом же переспросил о намерениях хозяина. Тогда капитан взял его за локоть и повел к столу, усадив его рядом с собой и возле Винника.
- Обер-лейтенант, прошу Вас выпить с нами за скорейшее прекращение войны, - предложил немцу выпить Кизим, наливая половину стакана спирта и подставляя котелок с водой для разбавления. Кунц кивнул в знак благодарности. Потом встал, поднес к губам спирт и молча выпил. Потом, не садясь, сказал:
- За окончание этой войны, самой жестокой и страшной!
- Закусывайте, - капитан подставил немцу тарелку, предварительно положив на нее и картошки и тушенки.
Не успел немецкий офицер начать закусывать, как американцы вновь подняли стаканы. Все опять выпили, в том числе и Кунц. Через час он уже влился в сплоченный коллектив. Опьянение охватило его наравне со всеми. К этому знакомому всем чувству присоединилось еще несколько других сопутствующих: чувство сентиментальности, необъяснимая доброжелательность, раскрепощенность и болтливость. Под их напором офицер обратился к Кизиму.
- Господин капитан, я очень благодарен Вам за то, что Вы защитили девочек. Мне все рассказала Helen. Но я боюсь за последствия этого благородного поступка. Не грозит ли Вам, ну, и конечно, нам месть со стороны того офицера?
- Успокойтесь, Кунц. Я поступил, как следовало любому честному человеку. И к тому же я исполнял приказ своего командования. А потом, неужели мы все за время этой войны забыли о простых человеческих чувствах?! Неужели нам чужды стали жалость, сочувствие, сострадание к больным? Неужели мы все превратились в животных? Я наслышан о поступках, которые совершались Вашими соплеменниками на оккупированных территориях. Я знаю, что иногда совершают мои соотечественники здесь в Германии! Но я также знаю и другую сторону войны. Я знаю, как немецкие офицеры спасали русских, украинских, польских и даже еврейских детей от зверств СС, как рискуя своей жизнью, они спасали женщин и стариков от голода. Я знаю, сам видел последствия, как ведут себя некоторые американцы на оккупированных ими территориях! – капитан кивнул в сторону своих гостей. - Как они расстреливают пленных! Как расстреливают мирное население! Но, опять-таки, не все! Люди должны оставаться людьми в любых обстоятельствах. И они остаются ими, если они люди. А звери в человеческом облике на войне себя чувствуют в своей тарелке и только в мирное время стараются скрывать свои настоящие лица! Звериные морды! Так за что благодарить? За проявление человечности человеком?! Так что садитесь Кунц рядом и давайте хоть на минуту забудем о войне!
Однако застолье продолжалось недолго. Гул и грохот взрыва, одного, затем другого, заставил прервать редкое за последние годы благодушие.
* * *
Первый снаряд упал метрах в пяти от стоявших у дороги в ряд американских танков. Вырванная земля комьями осыпала застывшую технику и почти одновременно с облаком едкого дыма и пыли пронеслась над солдатами, дежурившими за мешками с песком. Ни Кизиму, ни Джонсону не пришлось отдавать команды своим подчиненным занять боевые позиции. Бойцы Кизима, привыкшие за долгие годы к постоянному чувству самосохранения, высыпали во двор и бросились к местам своих боевых расчетов. Американцы, напуганные внезапными боевыми действиями, все же не растерялись и, пригнувшись, разбежались, заняв позиции рядом с русскими. Взрывы не прекращались. То там, то тут вспыхивал огонь, летели в разные стороны грязь, трава, не имевшая уже своего родного цвета, осколки мелких камней. Грохот взрывов и гул летящих смертоносных болванок привычно раздражал слуховые нервы солдат, но страшно напугал мирных граждан. Немецкие обыватели из близлежащих домов, впервые услышавшие шум войны, стали выскакивать, в чем были, и стремительно прятаться в подвалах своих каменных домов.
Кизим и Джонсон оказались рядом в небольшом окопчике, который за день успели вырыть бойцы его роты. Американец был напуган и, наверное, поэтому невольно прижимался к капитану. Весь его хмель куда-то делся. Глаза, полные ужаса смотрели по сторонам, пытаясь понять, откуда грозит ему внезапно объявившаяся смерть.
- Who this?! Germans?! (Кто это?! Немцы?!) – громко прошептал он в ухо Кизиму.
- Пока не знаю! – по-русски ответил ему Петр Трофимович, но смысл этих слов в переводе не нуждался. Они стали понимать друг друга без слов.
Несколько снарядов легли совсем рядом с ними. Один взорвался на крыше особняка, в щепки разнеся часть черепичной крыши.
- Лейтенант! Прикажи своим людям занять места в своей бронетехнике! И пусть отвечают огнем!!! – пытаясь перекричать шум взрывов, заорал капитан по-русски американцу, указывая рукой на его технику, сопровождая свои слова матом и жестикуляцией.
-Yes, sir! – взял под козырек Джонсон, не понятно как уяснив суть сказанного русским. Тут же он заорал команды своим людям, перекрикивая шум боя. Американцы засуетились и поодиночке и парно стали пробираться к своим бронемашинам. Через несколько минут один из танков открыл огонь. Из его короткого ствола вырвалось пламя, и смертоносный металл улетел в сторону врагов, отвечая смертью на смерть.
Кизим, оставаясь в окопе, пытался понять суть происходящего и организовать грамотную оборону. Снаряды летели с противоположной стороны от городка. Скорее всего, враг расположился за рекой и проводил артобстрел. Следовательно, необходимо было готовиться и к атаке с той же стороны. По звуку разрывающихся снарядов он предположил, что обстрел велся из танковых орудий.
В окоп спрыгнул командир второго взвода. Его бойцы ближе всех к врагу занимали оборону.
- Товарищ, капитан! Это танки, причем «тридцать четверки»! Наши! Товарищ капитан! Может, приняли нас за фрицев?!
- Может, может…слушай, взводный, пошли бойца за простыней и пусть твои помашут ею. Возможно, если это наши, то они прекратят обстрел…
-Есть! – взводный выскочил из окопа и перебежками побежал к своему взводу.
Внезапно комроты вспомнил о больных девочках. Он представил их в комнате полной дыма, шума, осыпающейся штукатурки, их испуганные лица, непонимание того, что происходит вокруг и от этого еще больший ужас в их детских глазах и сердцах. Выждав момент, когда наступило короткое затишье, он также как и взводный выпрыгнул из окопа и, пригнувшись, побежал, но только в дом. За его спиной рванул взрыв, но осколки его не задели.
В доме стоял гул от взрывов, столб пыли от штукатурки со стен и потолков. Кизим забежал на второй этаж и бросился в комнату девочек. Рванув на себя дверь, он сначала не увидел ни одной живой души. Но быстро окинув комнату взглядом, догадался, что надо искать на полу. Девочки лежали под кроватями, прикрывая свои головы руками. Среди них он рассмотрел и Helen. Она-то своим примером и уложила их на пол. Рядом с выходом лежала девочка лет девяти. Петр Трофимович подлетел к ней и, присев возле нее на корточки, взял под руки и посмотрел ей в лицо. Она, открыв глаза, которые в ужасе зажмурила, когда начался обстрел, посмотрела на него. Эти глаза не имели дна. На мужчину смотрели два карих блюдца, полных слез и непонимания всего происходящего вокруг. Это были глаза ласкового и напуганного домашнего животного. Оно искало защиты у своего хозяина и никак не могло понять, почему его хотят убить. Ведь оно так любило своего хозяина! Девочка прильнула к мужчине и прижалась к его груди. Кизим обнял ее и, прикрыв рукой от неведомого врага, стал звать Helen. Та лежала между трех девочек, обняв их своими руками как крыльями.
- Helen! Frau Garson! Вставайте! Надо выводить всех отсюда в подвал! Быстрее!!! – заорал он, и, прижимая одной рукой девочку, другой стал поднимать молодую женщину за рукав пиджака.
Взрослые женщины, трясясь от страха, поднялись и стали помогать ему поднимать своих воспитанниц. Девочки испуганно смотрели на русского мужчину и своих воспитательниц, но поднимались и, дрожа всеми частями своих тел, послушно становились туда, куда их отводили взрослые, которые, наверное, понимали, что происходит. Дети, беззащитные и покорные, как стайка воробьев столпились у дверей. Кизим взял одну из девочек за руку и, обернувшись к Helen и frau Garson, крикнул им, чтобы они брали всех и следовали за ним. Все взрослые и дети побежали по лестнице на первый этаж и уже оттуда по другой лестнице спустились в глубокий подвал. По пути к ним присоединились все оставшиеся в доме.
Подвал был уже оборудован для бомбежек и артобстрелов. Видимо Кунц ожидал подобных случаев. Здесь вдоль стен стояли лавки, рядом с ними два стола, на которых были расставлены фарфоровые чашки и в высокую стопку тарелки. В центре столов возвышались графины с водой. В подвале по сравнению со вторым этажом царила тишина. Взрывы доносились, но были призрачными. Казалось, что бой шел где-то далеко, за несколько километров отсюда.
- Helen, оставайтесь с девочками здесь. Как только все успокоится, я приду за вами. Попытайтесь их успокоить, - постарался спокойным уверенным голосом произнести Кизим. Потом он окинул взглядом всех девочек и сердце его сжалось от боли за них. Боже! Как им тяжело! Весь мир для них и раньше казался чужим, ужасным и пугающим, а сегодня он просто рухнул. Капитан выдавил из себя ободряющую улыбку и быстро стал подниматься наверх. * * *
Основной удар противника наносился по позициям второго взвода. Именно там снаряды ложились чаще, огня было больше, и дым почти не рассевался. Прикрываясь то кустом, то деревом, то каменным забором, комроты добрался до наиболее опасных позиций взвода. Взводный встретил его лежа на животе с прикрытой руками головой. Только когда в окопе оказался Кизим, он оторвался от земли.
- Щас закончат обстрел и пойдут к нам. Вон там за леском четыре танка. Справа от пригорка, видите, еще пять. Пехоты не видно. Может, ждут подкрепления? - доложил лейтенант.
Капитан приложил к глазам бинокль и посмотрел в направлениях указанных лейтенантом. Несомненно, танки были наши. Т-34. Сколько их на самом деле? Рота? Батальон? Со времени начала обстрела прошло всего минут двадцать. Что дальше? Почему они обстреливают позиции роты? Последний вопрос был риторическим. Кизим сразу догадался о причинах атаки. Конечно, хотелось верить, что это ошибка, но почему-то он в такую странную ошибку не верил.
- Лейтенант, простыню вывешивали? – спросил он у взводного.
- Ага! Вон она, - махнул тот головой, указывая на палку с когда-то белой, а в данный момент уже грязно-серой тряпкой, торчащую в пяти метрах от окопа. - Махали! Гуладзе, размахивая, попал под очередь. Перерезало пополам! А Мехдиев поднялся потом во весь рост, пытался остановить стрельбу. Кроме них еще троих бойцов накрыло прямым попаданием!
Кизим задумался, взвешивая сложившуюся ситуацию. Правильно ли он поступил, приказав Джонсону открыть ответную стрельбу? Может, надо было дождаться наступления и, не открывая огня, ждать? Но если танки под командованием майора, а в этом он был уже уверен, то чего следовало ожидать? Неужели тот не открывая огня, просто занял бы позиции? И недоразумение разрешилось бы! Смешно! Ведь цель майора отомстить ему и уничтожить его подразделение, при этом не оставить свидетелей! В таком случае надо отвечать и как можно больше сберечь личного состава – свидетелей их невиновности!
Очередной снаряд, выпущенный из ствола «нашего» танка, взорвался, разворотив временное пристанище плененного немецкого взвода. Кизим обернулся и увидел, как из дома стали выползать и выбегать немцы, Некоторые из них были окровавлены, другие помогали выносить тела то ли раненых, то ли убитых. Черт! Он совсем забыл о них! Надо было их поместить в подвал к девочкам! Ладно! Что не сделано - то не сделано! Сейчас ему было не до них. Он решал, что делать дальше. В роте было два противотанковых ружья. Но способны ли они пробить броню «тридцать четверок»? Ему не приходилось их применять по своим. Еще раз внимательно изучив диспозицию, Кизим решил, что открывать огонь по танкам из ружей пока рановато. Расстояние между ним и майором было около восьмисот метров. Не менее. Но и не больше. Иначе танковые снаряды бы не долетали. А они ложились аккурат по цели. Стрельба Джонсона нисколько не вредила «тридцать четверкам». Американские снаряды ложились везде и куда угодно, только не в цель.
Минут через десять к ним в окоп сползли Кунц и Винник. Появление немецкого офицера сильно удивило всех присутствующих.
- В чем дело, Винник? – несколько раздраженно спросил юношу капитан.
- Товарищ командир, обер-лейтенант предлагает использовать его самого и его людей. Пятерых фрицев убило, четверо тяжело ранены. Остальные готовы занять оборону на нашей стороне.
Буквально на несколько минут в окопе воцарилось молчание. Все, затаив дыхание, ждали ответа комроты. Кизим молниеносно пытался найти нужный ответ. Сражаться рядом, плечом к плечу с недавними врагами?! Сражаться против своих?! Что потом? Когда все закончиться?! Что скажут? Поймут ли?! Потом без особистов не обойдется! А как будут расценены его приказы?! Ведь он сражается против «своих» вместе с американцами и фашистами!!! Поймут ли, захотят ли понять его действия вышестоящие командиры и следователи НКВД?! Примут ли во внимание, что он выполнял приказ, оборонялся, да и просто защищал жизни бойцов своей роты, что велено военными уставами. Или проще погибнуть безмолвно и безответно?! Как погибли Мехдиев и другие?!
- Кунц, зачем Вам это? – Кизим обернулся к немцу.
- Мы не хотим безмолвно погибнуть, - произнес немец, будто читая мысли капитана. - Если Вы не удержите оборону, то расстрелять нас дело пяти минут. Вряд ли нас оставят в живых! А так наша жизнь зависит от ваших успехов, поэтому мы готовы встать на вашей стороне, - спокойно ответил обер-лейтенант, смело глядя в глаза русскому. Винник перевел.
Кизим думал еще только одно мгновение. Да. Немец прав. Его жизнь и жизни еще двух десятков немецких солдат зависели сейчас только от смелости, умения и везения роты охраны. Если танки прорвутся, то уничтожены будут все!
- Хорошо! Есть ли у вас противотанковое оружие? У нас только два ружья, а этого, безусловно, мало! От американцев вообще никакого проку! Они палят в небо как в копеечку!
- У нас есть три «панцершрека»! Но они не лучше ваших ружей! Есть еще противотанковые гранаты.
- Согласен! Расстояние очень большое! Что ж! Придется ждать наступления! Рассредоточьте своих людей так, чтобы «панцершреки» не находились в одном месте. Огонь открывать только тогда, когда будете уверены в его эффективности!
Кунц взял под козырек и выполз из окопа к своим людям. Через несколько минут немецкие каски появились во всех окопах. Русские солдаты удивленно смотрели на происходящее чудо. Никто и представить себе не мог, что когда-нибудь им придется бок обок сражаться с фрицами против одной из частей Красной армии! Но бойцы, понимая, что помощи им ждать неоткуда и она никогда не бывает лишней, приняли ее от вчерашних врагов. Сам Кунц расположился в соседнем окопе рядом с одним из трех «панцершреков».
Артобстрел пока не прекращался. Снаряды все с той же частотой ложились возле позиций роты. Здание спортзала практически было разрушено. От него остался только остов. Языки пламени лизали кирпичные стены, питаясь матрацами, стульями и другими горючими предметами утвари. По непонятной причине само здание пансионата в противоположность бывшему спортзалу практически не пострадало. Только один, тот самый, первый снаряд разворотил его крышу.
Внезапно на несколько минут наступила полная тишина. Бойцы напряглись. Это затишье не предвещало ничего хорошего. По опыту, приобретенному за годы боев, они знали, что надвигалась активная фаза боя – атака.
Напряжение нарастало с каждой секундой. Бойцы всматривались вдаль, пытаясь определить момент начала наступления. Кизим впился глазами в бинокль. И вот настал момент истины, дымы окрасили технику в сизый цвет. Танки дернулись и медленно, как будто нехотя, двинулись на позиции его роты. Командир заметил, что возле «тридцать четверок» с автоматами наперевес наступали польские фуражки-конфедератки. Значит танковое наступление поддерживали поляки.
* * *
Бой длился несколько часов. В результате атака захлебнулась. На пути к позициям Кизима остались стоять и коптить небо черными дымами семь русских танка. Два из них были подбиты немцами, которые дрались смело, иногда даже безрассудно.
Одину «тридцать четверку» они зажгли, с позиции, занятой стрелком, недалеко от особняка. Стрелок с «панцершреком» залег в стороне от окопов капитана и выждал момент удобный для поражения движущейся цели. Бронебойный патрон четко вошел в зад танка и разорвал топливный бак. Танк вспыхнул как спичечный коробок, задымил черным хвостом и остановился. Кизим не видел, как из него выскочили бойцы, которых немцы, страхующие стрелка, уложили пулеметной очередью. Ему было не до них, не до фрицев, не до танкистов. Он помогал оттаскивать раненых бойцов из соседней траншеи. Снаряд угодил прямо в стрелка уже его роты и его помощника. От них практически ничего не осталось. Отдельно лежали руки и ноги. Каска одного из них вылетела далеко из окопа и покатилась под куст. Все, кто находился рядом были окровавлены осколками снаряда.
Второй танк один из немцев подорвал противотанковой гранатой, подобравшись к нему на расстояние броска. Немецкий солдат погиб там же, на месте.
Четыре других из подбитых танков были остановлены бойцами Кизима. В отличии от фрицев, обороняющиеся русские солжаты танкистов не добивали, а позволяли тем укрыться от огня и покинуть простреливаемое пространство.
Только один танк был уничтожен американцами. Как им это удалось нкито так и не понял. Просто повезло – решили русские.
Сколько осталось лежать поляков, сказать было трудно. Пехоту косили пулеметы американцев и автоматчики роты охраны. Танковое прикрытие залегло и позволило танкам оторваться, что и привело к уничтожению семерых из них.
Потери Кизима и союзников были ужасающими. Четыре «студа» сгорели до основания, пораженные несколькими прямыми попаданиями. Один американский танк был пробит снарядом насквозь и от взрыва у него сорвало башню. Передовые позиции роты были настолько подвержены огню, что понесли огромные потери убитыми и ранеными. Кизиму пришлось оголить оборону флангов и переместить весь личный состав в расположение второго взвода.
Оставшиеся танки развернулись и нехотя отступили. Уцелевшая пехота отползла. Наступила тишина. Явно было, что готовится второе наступление. То ли в рядах нападающих созрел иной план, то ли они ждали подкрепления. Но в ближайшее время у Кизима было время либо покинуть свои позиции, либо приготовиться к смерти.
Рота выдохнула из легких набранный перед боем воздух, и стала подчитывать потери. В окопах осталось около тридцати человек. Раненые легко оставались на боевых позициях. Тяжелые были перемещены за дом. Там их перевязывал фельдшер.
Бой закончился и солдаты, еще совсем недавно сражавшиеся плечом к плечу против общего врага - смерти, не думая о своей национальности и принадлежности к определенной армии, разошлись в разные стороны. Русские сидели в окопах и курили. Немцы, выбравшись из земли, стояли поодаль, рассматривая друг друга и результаты своей обороны. Американцы также как и все сгруппировались в другой, своей стороне.
К Кизиму подошел Джонсон. На нем не было лица. Во-первых, оно было грязным от сажи, копоти и земли. Но даже не это бросалось в глаза. Первый бой сделал из него настоящего военного. Молодецкая спесь куда-то делась. Перед капитаном стоял простой человек, такой же, как и все. Не офицер, не американец, просто человек, посмотревший смерти в глаза.
- Сэр! У нас есть небольшая передышка?
- Думаю, что есть.
- Господин капитан, я не вправе положить здесь всю свою группу! Я потерял убитыми пятнадцать человек! Что я доложу своему командованию?! Как я объясню этот бой?! Сказать, что вместе с русскими и немцами занял оборону против русских танков?! Как Вы считаете, мне поверят или посчитают лжецом, предателем или еще кем?!
- Да. Я прекрасно Вас понимаю, лейтенант, - согласился с ним Кизим, - что Вы намерены делать?
- Мы уходим! … И еще… сэр, я предлагаю Вам присоединиться к нам. Вы же погибните здесь! Или вас смешают с землей, или расстреляют после, как предателей! Получается, что люди погибнут ни за что!
Винник стоял рядом и внимательно смотрел на Кизима. Его еще совсем детское, грязное, впрочем, как у всех лицо, выражало растерянность и непонимание всего того, что творилось вокруг. Он не мог взять в толк, почему им надо умереть как раз тогда, когда победа стучится в двери!
- Лейтенант, я надеюсь, Вы возьмете с собой девочек? – спросил Джонсона Кизим.
- Да, конечно! Я понимаю, что оставлять их здесь нельзя!
- Ну, а о нас поговорим чуть позже.
Стоявший невдалеке Кунц, подошел к капитану и начал что-то говорить ему. По тому, как он смотрел в глаза и каким просительным тоном он произносил слова, Петр Трофимович решил, что тот убеждает его в чем-то. Винник перевел.
- Господин капитан, я прошу Вас передать нас американцам! Если мы останемся, то нас расстреляют ваши! Нас не так много осталось. Конечно, нами можно пожертвовать, но ради Бога, стоит ли?!
- Хорошо, - согласился Кизим и обратился к Джонсону, - лейтенант, Вы заберете Кунца и оставшихся немцев?
- Да. Но без оружия и без гарантий, - кивнул головой американец.
Кунц без перевода понял слова Джонсона и согласился на все его условия. Вернувшись к своим, он отдал солдатам приказания, после которых те стали сдавать свои автоматы американским солдатам. Безоружными они возвращались в свою кучку и спокойно продолжали ждать последующих событий. Их вид выражал полное безразличие. То ли они устали от боя, то ли им на самом деле было без разницы, в чьем плену находиться. Но их покорность говорила о том, что воевать они больше не хотят.
Кизим закурил предложенную Джонсоном сигарету. Что ему оставалось делать? Погибать бесцельно самому и погубить оставшихся людей?! Или согласиться с Джонсоном?! Но тогда он и его люди никогда больше не увидят Родину! Там, далеко на востоке их назовут предателями и заклеймят позором. А каково будет родственникам, оставшимся в тылу?! Дети станут детьми врагов народа, детьми предателей Родины! Что лучше?! Бессмысленная смерть или последующий позор?! Но сегодняшняя смерть не дает гарантии избежать позора и обвинений в предательстве! Боже! Какой сделать выбор?!
- Сережа! – обратился он к Виннику, - построй роту.
- Есть! – сказал лейтенант и пошел выполнять приказ.
* * *
- Красноармейцы! Товарищи! Мои боевые товарищи! Друзья! – начал проникновенно, без излишней строгости, без командных ноток Кизим. Перед ним стояли сорок пять уставших, измученных человек. Раненые, неумело и наскоро забинтованные, перепачканные землей и копотью, пропахшие порохом, кровью, грязью войны. Еще вчера они мечтали о мире, конце войны, представляли, как совсем скоро они возвратятся домой, к своим семьям. Эти люди не впервые смотрели в глаза смерти. И сегодня был не первый бой, когда они, не задумываясь, исполняли приказы своего командира. С некоторыми он прошел от самой Москвы. С другими воевал совсем недолго. Но все они ему стали дороги. Дороги как друзья, как младшие братья. За всех он нес ответственность. Каждая жизнь ему была вверна уставами и дорога. За каждого он был в ответе. – У нас мало времени. Скоро наступление повторится. Я не могу вам объяснить ее причину! Но вы видели и знаете, что не мы начали это бессмысленное кровопролитие! Мы исполняем приказ и защищаем позиции. Нам приказано занять эти позиции и оборонять их до прихода основных сил. Нам приказано взять под охрану мирное население. Мы выполнили и продолжаем выполнять приказы! Но нам не было приказа воевать с Красной армией! Мы отразили первую атаку. Мы отразим и вторую! Мы погибнем, но выполним приказ! Что потом?! Как расценят нашу смерть вышестоящее командование и органы НКВД?! Я не знаю! Простят ли нам гибель наших братьев и союзников-поляков?! У меня нет ответа! Американцы уходят. Они не смогут больше нам помочь! Они предлагают нам уйти вместе с ними. Что будет потом, я также не знаю! Я не знаю, как нас примут союзники. Я не знаю, как они расценят наш поступок! Но я с уверенностью могу сказать, что это будет конец войне и конец будущему! Мы навсегда потеряем Родину! Мы не сможем вернуться! Тогда точно нас признают предателями и врагами! Никто не будет разбираться в том правы мы были или нет! Проще всего будет признать нас шпионами, предателями и списать этот бой на нас, признать нас виновными! Но если мы останемся, то и в этом случае я не могу вам гарантировать торжество правды! Нас либо всех уничтожат, либо тех, кто останется в живых обвинят все в том же предательстве! …Я не знаю, что вам посоветовать и, что приказать!... Я не могу вам сейчас приказывать! Это будет только ваш выбор! Кто решится, тот пойдет с американцами. Кто посчитает это неприемлемым, тот может остаться!
Бойцы слушали своего командира и молчали. Они знали как трудно ему сейчас. Они понимали, что только сами смогут принять решение. Возможно самое главное решение в их жизни!
- Думайте! Я даю вам пять минут. Я не могу дать больше! Больше нет времени! Возможно, с минуты на минуту начнется новое наступление. И тогда всем нам предстоит погибнуть. Я, ваш командир, больше не вправе распоряжаться вашими жизнями! Я, как человек, не хочу посылать вас на верную смерть, смерть бесполезную, глупую и жестокую! Американцы уже ждут! Те, кто пойдут с ними, поедут к морю, где пересядут на корабли. Затем попадут в тыл союзников. Что дальше, я не знаю! Сами американцы не скажут вам, что будет дальше! Я не знаю таких примеров, как наш… Тем, кто решит остаться, я предлагаю покинуть позиции роты и идти в наш тыл! Так, возможно, вы сохраните себе жизнь! Оставаться здесь – это верная смерть! Когда попадете к нашим, то помните – вы выполняли приказы! Мои приказы! Вы солдаты и не вправе не подчиняться! Это все, чем я могу помочь оставшимся. Простите! – Кизим на мгновение замолчал. Над ротой нависло гробовое молчание. Казалось, слышно, как вокруг летают проснувшиеся насекомые. Бойцы внимательно всматривались в лицо своего командира. И им показалось, что глаза Кизима заблестели и по щеке медленно скатилась слеза. - Я принял решение! Я ухожу с американцами…Но прежде давайте простимся с нашими боевыми товарищами. У нас нет времени предать их земле! Но отдать долг павшим мы еще можем! Простите меня, что не смог уберечь вас…Я прошу прощения и у ваших матерей, жен, детей… Вечная память вам!
Кизим правой рукой расстегнул кобуру и достал свой «тт». Дослав патрон в патронник, он поднял руку с пистолетом вверх. Стоявшие в строю бойцы, тоже молча, опустив головы, подняли автоматы. Залп из всего личного оружия вспугнул воробьев и ворон, которые защебетали и закаркали, взвившись в сереющее небо.
Все это время, стоявшие в сторонке воспитанницы пансионата, смотрели на русских и не понимали ровным счетом ничего из той драмы, которая разыгралась. Только Helen, впилась взглядом в Кизима и по ее коже бегали мурашки от осознания происходящего на ее глазах. Американцы, тем временем стали бережно уводить девочек к автоколонне, где их подсаживали в кузовы «студебеккеров». Немцев под конвоем посадили в другую машину, благо свободного места хватало.
Из сорока пяти бойцов роты Кизима, выживших в бою, только семеро решили остаться. В основном это были пожилые бойцы, которым было за сорок. Те, у которых остались семьи, жены, дети. Они не смогли принять предложенный их командиром вариант. Для них все же важнее жизни был шанс вернуться домой. Они решили рискнуть.
Пока те, кто поддержал своего ротного забирались в «студебеккеры», а оставшиеся прощались с ними, Кизим курил, наблюдая за погрузкой. К нему подошел сержант Сальников, мужчина шестидесяти лет, с седой головой и такими же белыми обвисшими усами.
- Петр Трофимович, прости, но я по-стариковски, без субординации. Теперь могу. Как же ты так? Пошто уезжаешь? Неужто нет у тебя никого в России? На кого ты все бросаешь?
- Петрович, нет у меня никого, не осталось. Один я на свете. Не могу я смотреть, как погибает рота. Пойми. Сам должен, своим примером спасти оставшихся… Расстреляют вас… Не докажите правоту…Если не расстреляют, то сгинете в лагерях…
- Поверь мне, я старше тебя и жизнь повидал. И при прежнем режиме жил и при нынешнем. И в первую мировую дрался за Россию и сейчас. Лучше смерть на Родине, чем забвение на чужбине. Перед богом мы честны будем. Пусть человеческий суд нас осудит, но перед божьим чистыми предстанем. Не могу я идти с вами. Стар я начинать жизнь сызнова. Пусть уж лучше погибну. Знать судьба моя такая. А может Бог и помилует, в живых оставит и даст мне повидаться перед смертью с детьми и внуками, - он обнял капитана, поцеловал того троекратно по-русски и перекрестил. – Да храни вас господь!
* * *
Чем дальше колонна продвигалась на запад от линии восточного фронта и чем меньше километров оставалось до моря, тем стало больше встречаться американских военных. По дорогам маршировали рейнджеры в касках, спрятанных рыболовными сетками, скрипели гусеницами английские и американские танки, известные Кизиму по ленд-лизу, сновали юркие «виллисы». Казалось, что рота попала в глубокий тыл союзников.
Вскоре показалось и море. Видимо это был временный порт, где союзники высадили большой десант. Далеко в море уходила полоса понтонного пирса. На другом его конце виднелись два американских танкодесантных корабля типа LST. Своими длинными тонкими корпусами и открытыми носами, через которые они впускали и выпускали технику, корабли чем-то напоминали огромных сомов. Выкрашенные в серый цвет, они практически сливались с серым Балтийским морем, серым безрадостным небом и такой же серой заунывной погодой. Не переставая моросил мелкий противный дождик.
Колонна осталась на берегу. После нескольких часов ожидания, в течение которых Джонсон отсутствовал, он убежал для доклада своему командованию о результатах проведенной разведки, русских отделили от немцев и проводили по понтону на борт корабля. Кизим поднялся на борт американского корабля вместе с остатками своей роты. Пока бойцы и офицеры разбрелись по кораблю, изучая иностранную матчасть, он уединился на открытой палубе. Американцев было немного. Видимо, корабль ждал полного своего заполнения, прежде чем отойти от земли. Те редкие американцы, что встречались на корабле, смотрели на русских свысока и надменно. Они будто считали русских недочеловеками, трусами и неумелыми вояками, неспособными победить врага. Будто и не было этих четырех лет войны, будто она начилась только с их приходом и почти сразу закончилась.
Ветер здесь, на открытой палубе, был сильнее чем на берегу. Холод. Дождь. Тоска. Сердце сжималось от непонятной грусти. Куда их переместят? Что дальше? Весна внезапно закончилась и было такое ощущение, что, миновав лето, пришла осень. Железо. Кругом одно холодное железо. Кизим ощупал висящую на боку кобуру. Там тоже лежало железо. Но оно в отличии от окружавшего приятно согрело его ладонь.
Helen и девочки стояли на песке. Девушка смотрела как уходят русские и из ее глаз потекли слезы. Как она устала от столь частых перемен в ее жизни. Только она успела подготовиться к русским порядкам, как вот уже американцы окружают ее и девочек, поглядывая на них из-под лобья.
Вдруг она услышала выстрел. Вернее она догадалась, что это был выстрел. Он, тот звук, был похож на звук треснувшей сухой ветки в лесу, когда случайно на нее наступаешь.