Черновик

Далеко от остросюжетной, целеустремленной и полной жизни столицы, над маленьким, северным городом торопилось, хоть немного, прогреть вечную мерзлоту сопок полярное солнце, работая в две смены: без перерыва на ночь. Город не торопился обзаводиться хроникерами, летописцами и прочими свидетелями. Он был молод. Он широко распахнутыми окнами домов любовался своим отражением в гладях чистых озер и находил в себе некоторое сходство с далеким, солнечным городом в облаках. Наверное, ему казалось, что это только черновик настоящей, взрослой жизни…
 
Смешное, носатое отражение, поселившееся в трехлитровой банке самогона благородного коньячного цвета, улюбалось мне так же добродушно, как в детстве из новогодних, елочных игрушек. Вид и аромат жареной картошки перемешанной с тушенкой, запахи квашеной капусты и соленых грибов дразнили сенсорные и осязательные рецепторы. Небрежное отсутствие сервировки стола признавало, ненадолго утвердившийся здесь примат холостяцкого минимализма. Под потолком необжитой еще кухни, грубоватое эхо гоняло по углам неясную, дневную тень. Все только начиналось, а я уже опаздывал. Еще резали хлеб, доставали вилки, рассаживались, а мне уже надо было уходить. Надо было идти, а я все сидел…
 
Дыня проводил своеобычную политинформацию. Обзор каких-то неведомых печатных изданий, которые изучались и анализировались им в туалете, после чего в ремиксовом виде все интересное выносилось в свет. Вот и сейчас, он вещал на тему «Взгляд на беременность глазами мужчин».
— Жена у мужика на последних месяцах беременности, а секса хочется! А нельзя! Так они придумали. Жена ногами, в смысле – бедрами, сжимает член, а он между ними елозит. Жить можно. Потом, жена рожает. Проходит нужное время. Жена говорит: «Соскучилась. Хочу по нормальному!» А у мужика не получается – привык между ног тереться! В итоге развелись!
— Дыня, блин, где ты это вычитываешь?! – переливая самогон из банки в кружку, цокает Майор, который только что стал отцом.
— У Дыньки в тубзике целое собрание периодики, — говорю я, — еще и по гостям ходит. Он у тебя в туалете давно был? Главное — правильно и во время подать материал.
— Главное –  правильно и во время выпить! Я еще не видел, но, говорят, у меня сын родился. – Майор достал рюмки.
— Точно! Тем более, что времени у меня мало, – заполнил я паузу разлива.
— Ну, Майор – молодец! Поздравляем!
 
Два часа назад, перемешав в ладони столбики посчитанной мелочи, я вышел за хлебом.
 
Один час сорок пять минут назад, когда, ничего не подозревая, я нырнул в проход на улице Советской №8, с другой стороны, на меня сквозняком выдуло Дыню. Ветер, стрелявший длинными очередями ему в затылок, задорно теребил светлый хохолок на макушке – атрибут молодости души. Был он весь напружинен и нетерпелив от предвкушения.
— У Майорчика сын родился! – сказал Дыня и с улыбкой сглотнул. – Пошли к нему! Аленка в роддоме!
«Как неожиданно рождаются чужие дети! – облаком пролетела в мозгу чужая мысль». Я огляделся, на всякий случай.
— Как неожиданно! – говорю, — я рад, конечно, но мы с женой на шашлыки идем.
— Ну, ты чего?! Зайдешь, поздравишь, сто грамм замахнешь за здоровье и иди себе на шашлыки!
От Дыни веяло тревожной свежестью свободы.
Я колебался на сквозняке… Опасно, конечно, но зайти надо. Невежливо не поздравить, да и зайти, если честно, хочется. Но, чревато – можно застрять. Жена ждет, тесть, теща, шашлыки в гаражах…
— Ненадолго! – вскрикнул неженатый Дыня, распугав во мне мысли о чувстве долга.
— Денег нет! – почти сдался я.
Он хохотнул адским, свободолюбивым смешком и вытер губы ладонью.
— Денег ни у кого нет, — спокойно сказал он, — там мамка Майоровская чего-то принесла. Так что – чисто символически. Чего ты, в самом деле?
 Дыню я знал со школы. Была в нем какая-то мечтательная, панковская задумчивость, едва заметная, на фоне попсовой суеты. Был в нем изюм исследовательского, беззлобного озорства. Даже его неожиданное трудоустройство в ментуру, выглядело как-то вдохновенно…
— Чего ты, в самом деле? – повторил он.
« — В самом деле, — думаю, — чего это я? Зайду ненадолго. Только словосочетание «чисто символически», подозрительное какое-то…».
Один час тридцать минут назад, оставив позади разноцветный жилой массив, мы перескочили на другую сторону улицы. Стремительным слаломом, огибая столбы фонарей, мы отразились в витринах магазина. И, наконец, оставив после себя взволнованную аллейку рябинок и осинок, мы погрузились в сумрак подъезда.
Один час двадцать восемь минут назад поздравительно потолкавшись в коридоре, мы прошли на кухню…
  — Что это? – спросил я Майора, глядя на  полную трехлитровую банку.
— Самогон! – просто ответил Майор.- Мамка позаботилась.
Еще одно тревожное, неясное облачко появилось на экране мозга и сразу растаяло.
Внутренне поежившись, я прошептал: — Начали не плохо…
 
И вот, чисто символически стоявшая в центре стола банка сэма, опустела наполовину. Я замечал, как через каждые две рюмки все больше искривляется пространство, время течет медленней и в обратной пропорции ускоряются события. Приходят и уходят знакомые и незнакомые, звучит музыка и все вокруг теплеет и веселеет. Кухонный стол удлиняется. Чтобы тебя услышали на другом конце -  приходится кричать. Я чувствую, как крепнет голос. Эх, жаль, нет гитары! Сейчас бы спеть! Вертится быстрее земного шара наша кухня. Звонко лает, прикрыв глаза черными кудряшками Юта – Аленкина собака. Видимо, ей эта карусель не по душе. Хорошо! Но надо идти…
  — Мне надо идти! – кричу я Майору.
— Пашка! У меня сын родился! – кричит он мне.
— Поздравляю! – кричу я. – Наливай!
«Выпью, — думаю, — и пойду. И без меня весело, что, в общем-то, обидно…».
 
С неимоверными усилиями вырываюсь на свет дня. На улице немного прихожу в себя. Перестают вертеться предметы, становятся слышны звуки улицы.
«Может, я еще не сильно опоздал, — безнадежно думаю я».
Являюсь в гаражи. Шашлык пожарен и съеден. Тесть смотрит недоуменно. Жене спокойствие дается с трудом.
— Ты должен был прийти в час. А сейчас?
— Сколько? – спрашиваю, понимая, что до хрена.
— Шесть! – холодной молнией сверкает жена. – Иди, пей дальше!
— Сын у Майора родился.
— Иди к своим алкашам! Смотреть на тебя противно!
Внутри меня горделиво всколыхнулся самогон.
« Алкашей ты еще не видала! Ладно, — думаю, – чего сейчас оправдываться!».
— Ну, пока, – повернулся и пошел к своим алкашам. Куда же еще…
 
«Отсутствие фотопериодики» – вспомнил я термин, услышанный на курсах по медицине, — вот что это. Нет привычной смены дня и ночи. Молчат внутренние часы, когда круглосуточно светло. Или темно. Молчит совесть, когда так много самогона…
 
Ноги сами принесли меня к Майоровскому дому. Подымаюсь в квартиру. Первый взгляд на банку. Вроде бы, не сильно убавилось за мое отсутствие. Кстати, сколько я отсутствовал? Гляжу, а на стене часы висят. Время 18.10. Недолго мы с женой ссорились!
Ну, ничего – завтра доссоримся…
— Слушай Майор, а часы правильно идут? Майор! – тереблю его за плечо.
Он сидит с блаженной улыбкой и сквозь ресницы смотрит на некрасивую, полную девушку, которая в руках держит рыжего с пятнышками хомяка.
«Девушка не знакомая. С хомяком, по-моему, тоже раньше не встречался, — ориентируюсь я, — хотя…».
— Пашка! -  встрепенулся Майор, узнав меня. – У меня сын родился!
— Поздравляю, дружище! Давай выпьем!
Выпили. Обстановка начала проясняться. Оказывается, знакомые Аленки уехали в отпуск, а хомяка оставили на сохранение. Это не очень понравилось Юте – но, кто ее спрашивал.
 
Девушку привел Дыня, рассчитывая с пользой переночевать у Майора. У девушки было мужественное выражение лица и строгая фамилия Климова. Хомяка извлекли из клетки, чтобы не скучала дама. Он гулял по рукам, по плечам, и по столу, чем вызывал недовольное тявканье хозяйского пуделя.
Зашел Москаль – местный вариант мажора. Его папа был директором единственной в городе заправки. Приобретенное, затянувшееся благополучие семьи стало врожденным для ребенка. С таким папой, можно было быть добродушным и щедрым. С таким папой, можно было принести сок, водку, сыр и колбасу. Можно было курить дорогие сигареты и носить элегантные очки с позолоченной оправой. Многое становилось возможным с таким папой… Естественно, многие неприступные для обыкновенных парней, девчонки симпатизировали ему. Стриптизировали, как говорил Дыня. Да это и понятно. Ведь, перед тем, как любить ушами, девушкам нужно, как минимум поесть и выпить. Перед тем, как метать искры юмора и плести любовные рифмы кавалерам, по этикету  романтики, требуется девушек угостить. И не самогоном — на кухне, а вином или шампанским —  в кафе. Не говоря уже о всяких, конфетах, плюшевых мишках, валентинках и т.д. Романтика стоит дорого. Конечно, я ему завидовал. Не деньгам, а незыблемой, фундаментальной возможности при первом желании достать деньги. Буквально – взять бумажник. И конечно, я злился на себя и на него за эту зависть. А, впрочем, у богатых свои слезы. Видел я, как он плакал. Все его используют…
Он уселся по центру, выпил, поцеловал хомяка, начал небрежно ухаживать за Климовой.
— Что предпочитаете сударыня – водку или самогон?
Климова молча и глупо улыбалась.
-Ой, я не знаю! Все такое вкусное! – пришел ей на помощь Дыня.
Начался спор.
— Нельзя понижать! Самогон крепче! Пусть пьет самогон! – громко рассуждал Майор.
-Да ладно, она разбавляла морсом, – парировал Дыня.
— Сэм натуральнее!
— Правильно! Но водка мягче! Она же девушка!
Климова покраснела и налила всем водки.
— Ну и молодец! – обрадовался Майор. – У меня родился сын!
 
Быстро улетела водка, исчез сыр и колбаса. Пили, шутили, смеялись. Тискали уставшего хомяка, гладили Юту, ухаживали за похорошевшей Климовой. Проблемы волевым решением я отодвинул на завтра.
— Хотите, горбуши свежей засолки? – расщедрился Майор, — вон, в тазике лежит.
Все посмотрели на накрытый марлей, эмалированный таз.
— Режь на бутеры! – сказал Дыня и выставил вперед руку, как Ленин в октябре. – С сэмом хорошо пойдет.
«Не идти же пьяному с женой объясняться! – с подъемом думалось мне. – Только хуже будет. Завтра, приведу себя в порядок и пойду».
 Все было хорошо! Еще можно было подмигнуть своему отражению в банке с остатками самогона, правда, для этого приходилось низко припадать к столу. В нашем соперничестве за симпатию Климовой сначала откололся Дыня. Он серьезно и деловито стал собираться на рыбалку.
— Майорчик, отдай лодку! Треска в залив зашла! – говорил он, постукивая пальцем по столу…
 Москаль, в данной обстановке, был мне не конкурент, так что, из серьезных соперников оставался только хомяк, в руках Климовой. Они хорошо смотрелись вместе – толстощекие, молчаливые.
  — Решено! Отложим все до-завтра! – пело все во мне.
— До-завтра! – напевал я, щедро проливая самогон мимо рюмки, на стол и на колготки Климовой…
 
Завтра включилось сухостью во рту и незнакомым диваном. Рядом лежал вчерашний Дыня.
«Обломилось у тебя с Климовой!» — с похмельным злорадством подумал я, сквозь помехи в мозгу».
Дыня замычал и шевельнулся. Испытывая двойные перегрузки, я со скрипом поднялся. «Сейчас бы в теплый душ, но горячей воды в городе нет!» — от этой мысли стало зябко и жалко себя.
Цокая по линолеуму, посмотреть на мои потуги пришла Юта. Полтора раза шевельнув хвостом, ушла. Я вышел на кухню. Вчерашние запахи, не смотря на отсутствие их источников, настоялись и усилились.
Выйдя из небытия, прошуршал в туалет Майор. Его рука была поднята вверх. Может, для приветствия, а может — затекла.
Дыня подорвался сразу к вешалке. Слышно было бормотание и позвякивание мелочи. Он зашел на кухню и бережно высыпал на стол свои сбережения. Затем, с недоверием глядя на враждебный и пугающий мир за окном, произнес:
— Чем можно заняться в субботу утром?
И сам себе ответил: — Тем же, чем и в пятницу вечером.
Очередная крылатая фраза – хоть записывай!
Он размял сухие губы ладонью и сказал: — Надо пива!
Поскребли по сусекам, купили две бутылки на троих. Разлили поровну. Плеснули внутрь. Преодолевая отчаяние, стали думать, что делать дальше. Помощи ждать было не откуда. И в этом состоянии Майор обнаружил пропажу хомяка. Начали искать. Голове было больно приседать, глаза не хотели заглядывать под мебель.
— Он же чужой! Присмотрел, блядь, за хомячком! – тихо истерил Майор. – Юта, сука! Ты его сожрала!? Я видел, как ты на него вчера смотрела!
Юта крутанула хвостом, в том смысле, что сами вчера нажрались, а мне мокруху шьете…
Где хомяк? – рявкнул Майор.
Не знаю! – тявкнула Юта.
Издеваешься тварь! – с леденящим душу спокойствием прошипел Майор. Глаза его сузились. Ответить Юта не успела. Она отхватила пендаля, и, взвизгнув, скрылась в тени коридора.
-Майорчик, не трогай животное! – донеслось из кухни. Дыня сидел на корточках, как следопыт на лесной тропе. – Вот он!
Мы подошли. В тазу с рассолом, где вчера еще лежала горбуша, раскинув лапки, плавал хомячок, глядя в глубину.
— Видимо, соленого захотел, – сказал я.
— Писец! – опустошенно пожаловался Майор.
— Он уже просолился! – констатировал смерть Дыня.
Он потянул хомяка за лапку и достал окоченевшую, раскоряченную тушку. Мы стояли, склонив головы.
— Я Аленке, все равно, скажу, что Юта съела, – решительно произнес Майор.
 
Я шел домой и думал, что сказать жене. Что я так редко вижу своих друзей —  а тут такой повод. Именно своих друзей, потому что у нас, с некоторых пор, разные друзья. Мне скучно с ее друзьями, так же, как ей, скучно с моими. И это плохо! А люди мы хорошие. Я, человек не злой, не глупый, только ожиданий не оправдываю. Жена — умная, целеустремленная. А жизнь идет. Кто-то рождается, кто-то умирает.  У Майора родился сын, а хомяк наоборот – умер. А я не прав, что не успел на шашлык, что не остался просить прощения! Я, сейчас, прошу прощения! Нет — все не то! Все банально и глупо!
 
Помню, в детстве, в пылу борьбы, шмякнешь младшего брата больно – он в слезы. Я ему: «Прости! Я не хотел…». А он мне: «Зачем бил, если не хотел?!». Вечно меня в тупик этим вопросом загонял. Действительно, зачем? Не специально, ведь…
Я зашел в подъезд, поднялся к своей двери. Постоял, держась за ручку. Слышно было, как жена весело разговаривает с подружками. Там была своя компания. Не были мне за этой дверью рады, и не было там ничего моего.
  — Прости! Я не хотел… — прошептал я. Развернулся и вышел на улицу юного города, под торопливые лучи полярного солнца, которое сушило лужи, как кляксы в черновике нашей жизни.
С женой мы помирились. Правда, уже после развода. А Юте, я слышал, здорово досталось от Аленки за хомяка. И никто не виноват, просто жизнь у нее такая – собачья. Впрочем, не только у нее…