"Теперь всё по-другому"

Сергей Банцер
 
 
 
 
 
Теперь всё по-другому
 
 
 
 
 
 
                    "То, что было сегодня создано свободной        волей, становится причиной того, что завтра мы       назовем судьбой"
 
 
 
 

Все персонажи этого романа
являются вымышленными. Любые  совпадения  с реальными людьми случайны
 
 
 
 
 
Часть I
 
    "Я видел  Апамину, царскую наложницу. Она снимала венец с головы царя и возлагала на себя, а левою рукою ударяла царя по щеке.  И при всем том царь смотрел на нее, раскрыв рот"
                                                            2-я Ездры 4:29-31
 
 
 
 
 
           В мозгу Соболева засело уже столько заноз, что просто так их не вытащить. Если судьба будет продолжать играть с ним в Чапаева, а он будет в ответ жевать сопли, то, в конце концов, он или сойдёт с ума или повесится. Поэтому с сегодняшнего дня он тоже начнёт играть в Чапаева. Авось и сшибёт что-нибудь на поле противника. Например, когтистого Чужого, который поселился у него в душе, и чуть-что давит его своими воронёными кольцами.
          Войдя в естественное для себя состояние решения технической задачи, мозг Соболева успокоился и работал с обычной сосредоточенностью. Не он начал эту игру. Да и выбора, похоже, у него нет. Изготовить блок дистанционного управления фугасом оказалось делом несложным. С конструкцией самого огневого фугаса Соболев решил тоже особо не мудрить. Подойдёт смесь керосина и перекиси водорода. При конструировании первых ракет "Фау" фон Браун экспериментировал с этим составом. Состав обеспечивал мощный огневой поток и не нуждался в поступлении кислорода.
          Собрав агрегаты в единый блок с фугасом в одну треть проектной мощности, Соболев устроил на ближайшем пустыре огневые испытания. Расположившись на удалении около трёхсот метров от фугаса, он нажал на кнопку. Из старой спортивной сумки, в которой расположилось огневое устройство, с жутким гудением вырвался столб огня высотой метра три. Через несколько секунд столб превратился в пышущий жаром шар, который ещё через мгновение растёкся по земле маленьким огненным озером.
          Теперь Соболев сожжёт когтистую тварь в своей душе. Только Чужой ничего не боится кроме огня. Поэтому огонь должен быть жгучим, иначе Чужой не испугается, а наоборот, сожрёт Соболева.
          И ещё ему нужно подумать об алиби.

Глава 1
 
 
          Август 1989 г.
 
          Когда Ира Корецкая в пятом классе стала победительницей районной олимпиады по математике, никто не удивился. Пацаны в этом возрасте отстают от девочек, и физически и умственно. Потом, к десятому классу всё поменяется. Вчерашние отличницы наберут положенный им рост, оформятся по женской части и в естественных науках уступят первенство мальчикам.
          Но к десятому, выпускному классу Корецкая так и осталась отличницей и брала на математических олимпиадах призы. А, что касается внешности, то она всегда была не хуже других. Ещё в седьмом классе в неё влюбился Процык. Процык был неперспективный, неудачник по жизни. Но для неё старался.
          Когда учитель гражданской обороны отставной майор Тальнов входил в класс, он здоровался:
          – Здравствуйте, товарищи ученики!
          И весь класс отвечал хором:
          – Здравствуйте, товарищ майор!
          И только Процык в общем хоре кричал "Гав, гав, гав!" Корецкая при этом искоса смотрела на него и одобрительно улыбалась. От этого Процык совсем забросил учёбу и стал совершенствоваться. Примитивный лай он усилил  потусторонними завываниями и уханиями. Украдкой посматривая на Корецкую, и получая от неё одобрительные знаки, Процык старался из всех сил. Для неё одной старался. Но, эта идиллия не могла продолжаться вечно. Однажды все в классе сговорились и промолчали после приветствия Тальнова. Когда после слов "Здравствуйте, товарищи ученики!" в гробовой тишине раздались инфернальные завывания и ухания ничего не подозревающего Процыка, отставной майор побледнел и схватился за сердце. Класс хохотал. И громче всех, глядя на неудачника Процыка, смеялась Ирка Корецкая.
          Наступившим летом она впервые ощутила, что мальчики и девочки, которые раньше вместе беззаботно играли во дворе в прятки и пятнашки, на самом деле такие разные. В пионерском лагере, куда родители отдали Иру на летние месяцы, по вечерам устраивались танцы. Пока мальчишки пинали на футбольной площадке мяч, Корецкая вместе с остальными девочками тщательно готовилась к вечернему мероприятию. Прежде всего нужно сделать макияж. В качестве тональной основы вполне подойдёт побелка со стен спальных палат. В палате их отряда она была с голубоватым оттенком, в соседней палате с зелёным, а в третьем отряде розовая. Переходя из палаты в палату, девочки "красились" и вечером представали перед  ошарашенными мальчиками во всей своей феерической красоте.
          Там, в пионерском лагере, Корецкая впервые почувствовала ту таинственную власть, которую девочки стали получать над мальчиками. Этим летом у неё, как на дрожжах начали расти груди, и лучший футболист пионерлагеря Вася Локомотив, чтобы после кино получить возможность только дотронуться до них, должен был забивать три гола в товарищеском матче с соседним лагерем. И тогда она, может быть, и разрешит. А, может, и скажет "Ты что, с ума сошёл, дурак ненормальный?!" Смотря по настроению. Ну, а днём, когда девочки шли в летний душ, какая-то непреодолимая сила влекла мальчиков к потайной дырочке, просверленной в задней стенке душевой. Забыв про всё, начинающий мужчина, пялился в дырочку, а потом, ошеломлённый увиденным, уступал место товарищу. Обнаружив диверсию, девочки поднимали страшный шум, затыкали отверстие подручными материалами и жаловались пионервожатой, что "мальчишки подсматривают". Тогда приходил завхоз и, чертыхаясь, забивал отверстие доской. Это помогало на два-три дня, а потом дырочка с мистической неизбежностью появлялась в другом месте.      
          И в выпускном классе Корецкая могла дать фору любому в решении задач по геометрии. А Пузырь, известная в микрорайоне личность, всю прошлую неделю, уговаривал её пойти с ним в кино. Пузырь парень видный, но тоже неперспективный. Совсем нетрудно сообразить, что Пузырь неперспективный. Гораздо проще, чем найти объём вписанного в пирамиду шара. Вот можно только в кино с ним сходить и всё. В кино Пузырь стал, как положено, щупать Корецкую. Какой-то минимум она, конечно, позволила, иначе можно обидеть человека. Не даром же коктейль пила и шоколадные конфеты в буфете лопала. Но до определённой границы. А дальше – граница на замке! Пойдёт слух, конечно, что Ирка динамистка, а что делать? Если каждому давать, поломается кровать. Эту фразу, услышанную от старших девочек и, не понимая её значения, маленькая Ира сказала как-то своей маме. Мама в ужасе округлила глаза, почему-то отшлёпала её и сказала, что девочке так говорить нельзя.    
          После окончания школы Корецкая поступила в университет на факультет кибернетики. Кроме неё в группе было всего две девочки после физмат школы, да и то какие-то странные. Именно тогда Ира впервые начала понимать, что такое монопольное положение в мужском коллективе. И уже тогда у неё сложилось убеждение, что в будущем работать нужно только в таком месте. Слава Богу, выбранная профессия, вроде, это позволяет. Пусть не совсем наравне с мужчинами, но этого и не надо.
          После окончания университета Корецкая получила распределение в НИИ "Мезон". Для получения  третьей формы допуска КГБисты два месяца проверяли её до третьего колена, не имела ли порочащих связей, кто папа, кто мама, где был дедушка во время куликовской битвы. Короче, может ли она быть допущенной к государственным военным секретам третьей степени секретности.
          И вот завтра первый рабочий день. С утра, как обычно, будет полчаса зарядки и холодный душ. Кто-то может поспать эти полчаса подольше, а уж холодный душ и совсем лишнее. Но не для Корецкой. Потому что живёт она в у чёрта на куличиках, в однокомнатной хрущёвке, доставшейся от бабушки, и, если совсем честно, имеет внешность в лучшем случае на четвёрочку. Вот и весь её стартовый капитал, с которым нужно устраивать своё будущее. Ну, ещё пресловутый аналитический ум. Но пользоваться им в повседневном обиходе нужно осторожно, мужчины не очень-то это любят. Корецкая это знает и будет действовать вдумчиво.
          В ванной она принялась рассматривать себя в зеркало. Такая, вот, привычка последние годы. Так, лицо. Лучше пока не смотреть, особенно с утра, без макияжа. М-да… С лицом нужно бороться. Как говорил дедушка Мичурин: "Мы не можем ждать  милостей от природы. Взять их у неё — наша задача". Ладно. Дальше идёт бюст. Как-то не отражает это монументальное слово истинное состояние дел. Короче, бюст на любителя. Ножки полноваты и нужного  росточка, увы, не дают. Корецкая повернулась и посмотрела на себя в зеркало сзади. Тут, вроде, всё нормально, спинка ровная. Дальше бёдра. Это, как говорила бабушка Аня: "хороший тухес — это тоже нахес"[1]. Слава Богу, кгбэшники из "Мезона" до родословной её бабушки Анны Ароновны не докопались. Корецкая ещё раз придирчиво осмотрела себя. Да, похоже, тухес это её единственный бесспорный аргумент.
          Корецкая накинула махровый халат, уселась перед зеркалом и открыла пластмассовую коробочку с накладными ресницами. Конечно, каждый день такое делать тяжко, но для особого случая, как сегодня, придётся. Лёгкое протезирование — и перед вами совсем другой человек! Волнующий томный взгляд и всё такое, о чём написано по-английски на пластмассовой коробочке. Ну, и духи, не простые, а дорогущие, потому что с феромонами — Armani Attitude. Если верить рекламному тексту на коробочке, то только из-за этих феромонов все мужчины, попавшие по неосмотрительности под действие этого запаха, пойдут за ней, тихо подвывая, на край света.    Кажется, всё. Конечно, если приглядеться… Но кто там будет приглядываться, мужики в этом деле, слава Богу, как дети малые. Поэтому, пока о твоём возрасте не станут писать "Мадам, уже падают листья", нужно успеть устроить свою судьбу.  
          На "Мезоне" Корецкую первым делом сфотографировали на пропуск. Перед фотографированием в руки ей дали чёрную доску, на которой мелом написали её номер пропуска. Потом за ней спустился начальник лаборатории Сапогов. Её первый шеф. Мужик как мужик, скоро, видать на пенсию. Подошёл к ней и сказал:
          — Пошли.       
          Корецкая с Сапоговым поднялись пешком на четвёртый этаж и остановились перед закрытой дверью с цифровым замком. Сапогов набрал какой-то код, дверь открылась и они пошли дальше. Через двадцать метров они опять оказалась перед дверью с кодом. И так четыре раза, пока не пришли в лабораторию.
          В лаборатории находились компьютеры, осциллографы, анализаторы, куча разных непонятных устройств, опутанных проводами, и шесть человек людей. Когда они вошли, все бросили работать и уставились на Корецкую. Видно Сапогов сказал им, что за молодой специалисткой пошёл.   
          Корецкая села за отведённый ей рабочий стол и стала украдкой осматриваться. Так, женская особь в лаборатории кроме неё одна. Уже хорошо. Ради этого стоило корячиться пять с половиной лет на самом трудном факультете университета. Зато теперь вокруг практически одни мужики. А при таком раскладе скромная четвёрка с минусом может стать уверенной в себе пятёркой. Девочку зовут Света. Длинноногая, симпатичная, смешливая. В закутке у окна сидит шеф Сапогов, отгороженный шкафами. Ну, а дальше мальчики. Общим числом четыре человека. От одного компьютера идут толстые плоские кабели к приборной стойке. Приборная стойка — это и есть опытно-конструкторская разработка "Экран". Из-за её неготовности какая-то кутерьма во всём "Мезоне". Вроде передана на завод в установочную партию, но разработка сырая, поэтому на заводе вообще сумасшедший дом какой-то. По телефону оттуда звонят целый день.

Глава 2
 
          Август 1989 г.
 
          Через несколько дней, незаметно наблюдая за происходящим в лаборатории, Корецкая приблизительно поняла расстановку сил.
          Вон тот, в роговых очках на худом бледном лице — Миша Соболев, ведущий инженер. Реально именно он и есть главный конструктор "Экрана". "Экран" это подсистема, являющаяся частью станции наведения крылатых ракет морского базирования. По тому, как к Соболеву относятся остальные обитатели лаборатории, нетрудно понять, что он идёт здесь первым номером.  
          Неженатый!
          Второй, невысокий, с красным пористым лицом, похожий на алкаша — Дмитрий Синицын, ведущий программист. Лет под сорок, тоже холостой. Синицын поочерёдно пребывает в двух состояниях, как триггер. В первом состоянии он исступлённо программирует. Остаётся после работы, иногда всю ночь. Результаты странные, мало кто их понимает. Но то, что попадает в точку, то нарасхват. Синицын долго уже в "Мезоне", многие изделия с его программным обеспечением работают. Ходят слухи, что он замдиректора Медведеву кандидатскую написал. И сейчас аспирант Парфёнов из соседней лаборатории крутится всё вокруг Синицына, что-то вынюхивает. А Синицыну всё по барабану. Потому что второе его состояние это стакан с портвейном в "Фиалке".
          Добродушный детина в сто килограмм живого веса, Вова Пундеев, тоже молодой специалист, как и Корецкая. Вчера, когда в очередной раз в лабораторию пришёл Парфёнов и стал что-то ворковать Свете про сдачу кандминимума, Пундеев сказал голосом Горбатого из "Места встречи":
          – Есть у нас подозрение, мил человек, что ты есть стукачок.
          Парфёнов осёкся и беспомощно посмотрел сначала на Пундеева, а потом на Свету. Пундеев тем временем продолжил:
          – Вот коли ты докажешь, что ты есть не мент, а честный фраер, тогда и приходи.
          Светка стала беззвучно корчиться от смеха, а Парфёнов покраснел как рак и тихо ушёл. Когда нет шефа, Пундеев спит, положив голову на стол, или играет в тетрис с компьютером. Выходит в этом страшном "Мезоне", о котором ходили разговоры ещё в университете, работают вполне обычные люди вроде Пундеева и Светки. 
          В самом дальнем углу сидит Вадим Трубинер. Долговязый, сутулый, с неприятным оскалом узкогубого рта. Своим обликом, повадками и фамилией Трубинер похож на пленного немца. По возрасту вроде, как Соболев, может и постарше. Но, всего инженер второй категории, как и Пундеев. Слепому видно, как Трубинер завидует Соболеву. Но своё место знает, сидит тихо, как и положено пленному немцу. Хотя, кажется, сильно себе на уме Трубинер. Чего-то выжидает.
          Из разговоров Корецкая поняла, что совсем недавно здесь работал ещё один человек, ведущий инженер Мальцев. Именно он являлся разработчиком той самой подсистемы "Экран", из-за которой разгорелся весь этот сыр-бор. А потом этот Мальцев внезапно уволился со страшным скандалом. И "Экран" передали Соболеву. Но что-то там не идёт, поэтому чуть ли ни какой-то ракетный крейсер стоит в Севастополе и не может выйти в море. 
           На столе Сапогова зазвонил телефон. Шеф снял трубку и сказал:
          – Сапогов слушает.
          Так, оказывается положено здесь – снял трубку, нужно представиться по фамилии. И с той стороны тоже. Не представишься, придёт дед с военной выправкой из первого отдела и начнёт инструктировать, давать читать какие-то легенды, лучше сразу представиться.
          Положив трубку, Сапогов подошёл к Соболеву и сказал:
          – Зовут нас на всенощную, на "Альбатрос". Сейчас с завода придёт машина. Столовая там работает всю ночь. Там и перекусим. Домой развезут к утру.
          Услышав это, Пундеев повеселел. Вообще, давит на него эта лаборатория, не по нём это. Посидит тут, осмотрится, но линять надо отсюда точно. Не с Соболевым же и не с Синицыным ему тягаться. А так, поддерживать своим присутствием необходимую численность лаборатории, дурное занятие. Надо только осмотреться. Что он попал не туда, это очевидно. А зачем берут сюда таких как он? Может для маскировки? Чтобы враг не догадался. Вон, ходят же сюда из первого отдела, каждую неделю Соболеву и Синицыну дают под подпись какие-то бумаги с легендами. Чем, вроде, они здесь занимаются. Типа, должны рассказывать по разным злачным местам эти легенды. Но Соболев по злачным местам вообще не ходит. Сильно сосредоточенный тип. На работе целый день горбатится, вокруг себя ничего не видит, как малахольный с утра и до ночи сидит за компьютером или за анализатором, потом домой, а с утра опять, то же самое. Какие там злачные места.
          После того, как Сапогов с Соболевым ушли, Пундеев запустил на своём компьютере стрип-поккер. На экране появились изображения четырёх красоток. Последние две недели он пытался выиграть у компьютера. При каждом выигрыше девица честно сбрасывала с себя какую-то деталь своего туалета. Но, когда он проигрывал, красотка показывала язык и быстро надевала на себя то, что только что сняла. Раздеть её полностью Пундееву не удавалось. Вообще, в их лаборатории это мог сделать только Синицын. Вот феноменальный тип! Он раздевал девицу даже тогда, когда играл, разговаривая по телефону. А эта новенькая, Корецкая, вроде ничего девчонка. Немного приземистая и носик так чуть с горбинкой, но, кажется, нормальная, без задвигов, которые случаются у малохольных девиц после кибернетических факультетов. Вот и сейчас, вытащила из сумочки косметичку и, глядя в зеркальце,  круговыми движениями раскрашивает себе щёки. 
          Снова зазвонил телефон. Пундеев взял трубку и солидно сказал:
          – Пундеев слушает.
          Корецкая перестала водить кисточкой и насторожилась. Так и есть, это девушка Соболева Маша. Кажется, даже не девушка, а невеста. По тому, как Соболев с ней всегда разговаривает не трудно понять, что она для него значит.  Корецкая видела её как-то после работы. Худенькая, похожая на воробышка, с большими доверчивыми глазами. Куда-то пошли с Соболевым под ручку.
          – Соболева нет, он на объекте, – сказал Пундеев и положил трубку.
           
 

Глава 3
 
          Август 1989 г.
 
          Папа Леонарда Львовича Никодимова, Лев Никодимов, недаром дал ему такое имя — Леонард. Как чувствовал, что Лёня будет большим человеком — Леонардом. Вот он и стал им, не подвёл старого Льва. Леонард стал директором "Альбатроса", режимного завода, выпускающего аппаратуру наведения крылатых ракет морского базирования. Зарплата академика, профессорская квартира на Крещатике, персональная чёрная "Волга" с мобильной связью и спецномерами. И ещё служебный кабинет с тяжёлой дубовой мебелью, комната отдыха с диваном и душем, вышколенная секретарша со второй формой допуска. Всё вроде хорошо...
          Когда-то Леонард Львович Никодимов мог, придя домой, расслабиться стаканом бренди со льдом, который ему перед сном подносила жена. С Вероникой Николаевной он познакомился ещё, когда работал в НИИ  "Мезон". Боже, какие были беззаботные времена! Заочная аспирантура, кандминимум и прочие милые забавы. Защита закрытой кандидатской, знакомство с Вероникой. Когда молоденькая Вероника сидела за осциллографом, в коротком белом халате и, наморщив носик, всматривалась в осциллограмму, это была картина в стиле Сальвадора Дали. Были, конечно, и другие женщины-разработчики на "Мезоне", не говоря уже о программистках. Самые талантливые программистки даже не пользовались косметикой, и так сойдёт. И, кстати, находили себе пары, среди таких же малахольных программистов.
          А сейчас Леонарду Львовичу бренди нельзя. Ни со льдом, ни без льда. Печень. Последнее время бессонница, нервы. Сидел бы в "Мезоне", доктор наук всё-таки. Когда нет аврала, вроде теперешнего, жить можно. Семинары, конференции, командировки, отпуск летом, как у всех разработчиков. Конечно, не совсем так, как в академических институтах. Там вообще санаторные условия, если конференция, то в Алуште, если научно-практический семинар, то в Яремче.    Но он сам выбрал себе такой путь.
          Может оттого и скачет давление, чёрные синяки под глазами, не говоря уже про мужские проблемы? Вероника молодец, тут Леонарду повезло однозначно. Всё понимает, умница. Хрен бы Леонард стал тем, кем он стал, если бы не Вероника. А кому много дано, с того и много спросится. Да и не может остановиться Леонард уже. Бежит, как белка в колесе. Остановится, так сразу и амба ему. Аллес капут. Чувствует Леонард это своей обострённой интуицией. И никакая спецбольница в Феофании не поможет. Поэтому и держится он за своё кресло, а вовсе не из-за зарплаты и прочих спецблаг, как многие думают. Да и привык к страстям бушующим. К накалу привык. Бессонница, хронический простатит и прочие медицинские штучки-дрючки. Медицинская карточка распухла, как на дрожжах, хоть изолентой перевязывай, чтобы оттуда не сыпались разные болячки.
          А что странного? Вот вчера, вызвал его на ковёр секретарь ЦК Компартии Украины товарищ Мещеряков, ответственный за оборонный сектор промышленности. Пугать там начинают уже со входа. Красномордые прапорщики с васильковыми петлицами у огромных входных дверей, ковры в пустых коридорах, высокие двери в кабинеты из полированного дуба. В предбанниках кабинетов сидят лощёные помощники секретарей ЦК в строгих чёрных костюмах и рубашках цвета высокогорного снега. Не то, что Леонард, в своём мятом бежевом пиджаке. В самом кабинете товарища Мещерякова на окнах висит тяжёлый кремовый тюль, на полу ковёр, но не такой, как в коридорах, а с ворсом по щиколотку, запутаться можно с непривычки. И часы "На испуг". Метра два высотой, корпус из красного дерева, и маятник тоже метра полтора с золотым диском. Щёлк влево — секунда упала, щёлк вправо, ещё одна от вечности отломилась. Гири на золочёных цепях по тридцать килограмм каждая. Сам Мещеряков, тонкогубый, с резкими чертами лица, в золочёных очках на остром носу, сидит во вращающемся кресле натуральной кожи, за огромным, как бильярд, столом. Кресло особой мягкости, но под седалищем товарища Мещерякова подложена жёсткая подкладка из фанеры, обшитая чёрным шёлком.  
          – Ракетный крейсер "Михаил Фрунзе" не может выйти в море на ходовые испытания! — трагическим голосом сказал с порога Мещеряков. – Станция наведения ракет недоукомплектована изделием "Экран". Ходят какие-то странные истории. Если не сказать дурацкие. Что там у вас случилось? Почему? Какая причина срыва работ государственной важности?
          – Обычное дело, – ответил Никодимов, потирая ладонью, размером с сапёрную лопатку морщинистый лоб. – Мой завод переведён на авральный режим. Все работают в три смены, кроме матерей с маленькими детьми. Развозка и столовая работает круглосуточно, горячие обеды приносят прямо в цех, в том числе и ночью.
          – Так в чём, всё-таки дело? – жёстко спросил Мещеряков.
          – Новая разработка, новая элементная база. Это первое изделие "Мезона" на микропроцессорах. Всё сырое, поэтому и многочисленные отказы.
          – Нет, Леонард Львович, это отговорка, – сказал Мещеряков. – Самая обычная отговорка. Перед вами в этом кабинете был генеральный директор "Кристалла". "Кристалл" даёт вам сертифицированную элементную базу, прошедшую такую жёсткую приёмку представителя заказчика, что придраться там не к чему. А у меня есть информация, что там дело в другом. Смутная информация, вы мне не разъясните?
          – Вы имеете в виду проблемы с разработкой "Мезона"?
          – Именно.
          – Да, у меня тоже такое впечатление, – сказал Никодимов. – Что-то на уровне разработки. А что говорит директор "Мезона"? Он же уже, наверное, был здесь.
          – Журихин выгораживает своих. Доктор наук, член-корреспондент, лауреат госпремии. Это учёные. Его голыми руками не возьмёшь. Его вообще никак не возьмёшь! Это директор завода может вот так, за один день взять и слететь со своего места. Заседание коллегии министерства по нашей рекомендации, приказ министра и всё.  Вы следите за моей мыслью, Леонард Львович?
          – Ну, да, слежу, – устало сказал Никодимов. – Могу сказать, что мне известно. Разработчик самого ответственного узла "Экрана" — счётно-решающего прибора, там в нём дело. Это в моё время СРП были на сельсинах, а сейчас на микропроцессоре. Формально главный конструктор подсистемы некий Сапогов, начальник лаборатории. А реально разработчик молодой совсем пацан. Сейчас все по микропроцессорам молодые. И у нас и за границей. Болезненный процесс смены поколений разработчиков. Как раз пришёлся на "Экран". Ну, и какая-то обида у этого хлопца была.
          – Что за обида? Зарплату пожалели? – Мещеряков резко вскинул голову и сверкнул очками.
          – Да зарплата у него реально больше, чем у Сапогова. Там другое. Кто же скажет… Это клановые мезоновские секреты. Язык за зубами там держать умеют, это первое, чему их учат. Пенсионеры из КГБ там в первом отделе сидят. Я сам из "Мезона". Поэтому скажу вам почти точно – кто-то на разработке того хлопца кандидатскую защитил. Вот и всё. Одни разрабатывают аппаратуру наведения ракет, другие числятся главными конструкторами подсистем, а третьи защищают диссертации. Так было испокон веков. Только умный учёный секретарь должен следить за тем, чтобы диссертанты не воровали у разработчиков. Иначе получается вот так, как сейчас.
          – Я не понимаю, – Мещеряков снял очки и устало потёр глаза. – Я не понимаю, Леонард Львович, это же не философский институт имени Джордано Бруно? Вы же серьёзная контора, почему у вас защищаются не разработчики, а посторонние люди? Учёный секретарь, говорите? – Мещеряков открыл папку в коричневом кожаном переплёте, отвинтил колпачок авторучки с золотым пером и сделал какую-то запись. – Может он недостаточно учёный? Может его нужно подучить?
          – У меня вообще никто не защищается, – ответил Никодимов. – У меня завод и мы должны выполнять план. В той его части, которая от нас зависит. Но я отвечу вам. По какой-то странной, но устойчивой причине разработчики не хотят возиться с диссертациями. Работу, которая в сто раз, как минимум в сто, сложнее и тяжелее, чем диссертация, выполняют. А диссертацию нет. Вообще, они, как правило, странные люди. А нормальные, которые диссертации пишут, не тянут в разработке. Проверено. Почему – не знаю. Так звёзды располагаются.
          – Тогда ещё спрошу, – сказал Мещеряков, –  а что, так много зависит от разработчика?
          – Много, не много, но он – это тот фундамент, на котором выстраивается потом всё здание. Он разрабатывает аппаратуру, изготавливает макет и, как правило, делает ядро программного обеспечения.
          – И аппаратуру и программы? Один человек? Да ещё пацан молодой? – спросил Мещеряков.
          – Не совсем так. Он делает макет аппаратуры и ядро программного обеспечения. Это обычное дело. На "Мезоне" это делает один человек. Опыт показывает, что при сегодняшней технологии разработок – это наиболее оптимальный путь. Ну, конечно, это не простой человек. Например, на весь "Мезон" таких человек пять, не больше. А потом уже будут конструкторы, печатные платы, схемы по ГОСТам, технические описания, инструкции, сертификаты. Всем работы хватает. Потом уже и забывают про разработчика.
          – Человек пять, говорите. То есть штучный товар. И этот пацан уволился, да? – сказал Мещеряков.
          – Если бы просто уволился. Со скандалом. До нас, до завода докатилось.
          – Так это просто саботаж! –  закричал Мещеряков. – Это же уголовное дело! С саботажем мы с тридцать пятого года знаем, как бороться!
          – Там всё чисто. Ничего доказать нельзя. Экспертизу не проведёшь, техника новая. Ничего не докажешь. Кроме него на этом уровне никто не разбирается. Я ж говорю, новые времена. Когда-то эту подсистему разрабатывало человек десять. И всем под пятьдесят. А сейчас микропроцессорный разработчик — это около тридцати. И все нити на определённом этапе у него.
          – Это полезная информация, спасибо.  Я буду иметь разговор с Журихиным. И с этим, как его, учёным секретарём. Чем он, вообще, там занимается?
          – Диссертации, там, публикации в отраслевых журналах. Короче, руководит воспитанием научных кадров, – сказал Никодимов.
          – Это которые воруют у разработчиков?
          – В общем-то, да. 
          – И что, там не понимают, что разработчик это штучный товар?
          – Так и так носятся с ними, пылинки сдувают. Отпуск, когда пожелает, зарплата за счёт хитрых надбавок и прогрессивок больше, чем у начальника лаборатории. Ну, и уважение там всякое, – сказал Никодимов. – Это для них важнее, чем прогрессивка. Вообще они странные люди.    
          – Ничего. Мы с этим блядством разберёмся! Этому кандидату укорот дадим! И учёного секретаря подучим. Мы для этого и сидим здесь, в ЦК, чтобы с блядствами разными разбираться! Направляющая и руководящая роль пока ещё наша. И всегда будет наша. Всегда! Слышал, Никодимов?
          Мещеряков замолчал. В повисшей тишине было только слышно клацанье маятника чудовищных часов.
          "Как он тут сидит?" – подумал Никодимов. "Клац, клац, как колышки топориком отщёлкиваются. От жизни..."
          Помолчав некоторое время, Мещеряков заговорил:
          – А что там за история в Севастополе? С КГБ и регулировщиками? Вообще бред какой-то. 
          – Да, ерунда, в общем. Хотя регулировщика того пришлось уволить, первый отдел настоял, в горло вцепился. Жалко, Баранов лучший был.
          – Так всё-таки, почему этого Баранова отозвали из Севастополя, а в Борисполе с самолёта забрали в Комитет? – спросил Мещеряков.
          – Так всё со скуки. Работы регулировщикам на борту "Фрунзе" пока нет. И сухой закон, с этим в бригаде строго. Вот и дуреют ребята. Баранов раздобыл где-то бутылку портвейна и пристал к одному придурку, тоже регулировщик из их бригады. Мол, пойди, промеряй, сколько шагов длина крейсера. Потом ширина сколько шагов. И всё за бутылку. Потом за следующую — промеряй рулеткой диаметр главного калибра "Фрунзе". Мужичок тот до портвейна слабый оказался, всё промерил. Потом Баранов сказал ему, мол, ты уже оказал нам неоценимые услуги, отмечен особым доверием центра и будешь теперь носить псевдоним агент Пеленгатор.  Короче, мужичок перепугался, раскаялся и на Баранова чистосердечное признание написал в первый отдел "Альбатроса". А там  тоже подсуетились, ну, и взяли Баранова прямо с самолёта.
          Встав со своего кресла, Мещеряков подошёл к окну и долго смотрел на улицу. В кабинете повисла тягостная тишина. Потом Мещеряков медленно повернулся к Никодимову и спросил:
          – С какого года вы в партии?
          Никодимов уже точно и не помнил. В "Мезоне" поступил, когда стал главным конструктором изделия "Енук-Ц". Дурацкое название, потому и запомнилось. Названия, кстати, придумывали тоже в первом отделе, пенсионеры-кгбэшники. Да и поступил в партию как-то автоматически, когда эти самые старички кинулись, а как это главный конструктор изделия, да беспартийный? Срочно тогда, без кандидатского стажа оформили и выдали партбилет.
          – С шестьдесят третьего, — ответил Никодимов.     
          – Мы с вами не первый год знакомы, Леонард Львович. И люди мы уже немолодые. Вы понимаете, о чём я. Есть Генеральный штаб ВМФ в Москве, есть оборонный отдел в ЦК КПСС, есть Комитет партийного контроля. Тоже в Москве. Вообще, есть много людей над нами. Больших людей. Это только кажется, что мы высоко с вами сидим. Если через две недели "Михаил Фрунзе" не выйдет в море, вы с этой высоты упадёте! Можете мне поверить. Незаменимых людей нет. Знаете, кто так говорил?
          – Иосиф Виссарионович?
          – Он самый. При нём крейсеры выходили в открытое море по расписанию.
          – Попробовали бы не выйти, – пробормотал Никодимов.
          – Вот и вы сделайте так, чтобы к 12 сентября 1989 года "Михаил Фрунзе" вышел в открытое море. Постарайтесь. Ваш главный инженер спит и видит, как вы слетите со своего кресла. Честолюбивый мужик, тоже молодой. А зачем нам молодые, Леонард Львович? 

Глава 4
 
       "Веселись, юноша, в юности твоей, и да вкушает сердце твое радости во дни юности твоей, и ходи по путям сердца твоего и по видению очей твоих "
                                                                                                           Екклесиаст 11:9
 
             Сентябрь 1989 г. 
 
          Где-то над небесами, так высоко, что там кончается реальность, живут образы и идеи. То, сплетаясь в клубок, то  расплетаясь подобно волосам юной девы, они образуют в этой иррациональной пляске причудливые комбинации, отбрасывая тени в нашу реальность, где перед взором Демиурга разыгрывается грандиозная игра "Жизнь". В сиянии предвечного света Демиург кристаллизует в своём тигле новые души. Вот Он бросил в тигель Доброту, Милосердие, Верность и Самопожертвование. Демиургу известно, что Красота с этими ингредиентами плохо смешивается, поэтому Он не будет  добавлять Красоту в тигель. Процесс завершён, и закружила вниз в обнимку со своей новой судьбой душа некрасивой девочки.
          Когда её мама уходила в роддом, братик сказал:
          – Если там будут Маши, бери мне сестричку Машу. 
          Родившуюся девочку мама назвала Машей. 
          Хрупкая девушка с немного великоватым ртом и доверчивым взглядом, стоявшая за прилавком аптеки, не привлекала ничьего внимания. Люди сюда приходили недужные, все со своими проблемами. Когда полгода назад к ней обратился худой парень в роговых очках с каким-то дефицитным рецептом, Маша Евлашова неожиданно для самой себя вызвалась найти ему этот препарат. На базе, в других аптеках, сама не знает, где, но найдёт. Худой парень назвался Мишей и оставил ей свой телефон. Через день, проявив невиданную энергию, топая ногами на удивлённую заведующую, Евлашова достала нужное лекарство. Она позвонила своему новому знакомому и хриплым от волнения голосом сообщила, что он может приходить.
          И что делать дальше? Этот малохольный сейчас скользнёт взглядом по её грудям первого номера, скажет "спасибо" и уйдёт. И что тогда делать?
          И Евлашова купила два билета в консерваторию. Пропадать, так с музыкой! А пропадать Евлашова будет под ре-мажорный концерт Паганини для скрипки с оркестром. Нормальная музыка для пропадания, лучше не придумаешь. Собиралась, мол, с подружкой, а та заболела, не выбрасывать же билет, пошли? Миша Соболев, так звали парня, уставился на неё из-за линз очков, поморгал и согласился.
          В консерваторию Евлашова пришла в своём лучшем фиолетовом платье, в туфлях на каблуке и в серёжках с фианитами под цвет платья. И духи пригодились, на которые она откладывала полгода из своей зарплаты младшего провизора. Вишнёвая бархатистая коробочка с  Кремлём и затейливой вязью "Красная Москва". Соболев тоже принарядился в какой-то отглаженный костюм чернильного оттенка. Евлашова искоса бросала взгляды на неподвижно сидевшего рядом Соболева. Видно, что Паганини ему до лампочки. А у Евлашовой есть эта пластинка с фото двадцатилетнего Виктора Третьякова на обложке, в белой водолазке и со скрипкой Страдивари в руках. Этот концерт он записал сразу после того, как получил первую премию на конкурсе Чайковского. Конечно, Аркадий Винокуров, который солирует на скрипке сейчас, не Виктор Третьяков, но всё же… Ведь Евлашова так долго ждала, когда превратится из гадкого утёнка в лебедя! Так долго...
          Может, это время наступает прямо сейчас под эти ураганные скрипичные арпеджио маэстро Винокурова и оркестровое tutti[2]?
 
***
 
          Вчера Соболев сказал, что сдал какую-то важную тему, и его аппаратура прошла ходовые испытания на крейсере. Теперь его посылают в отпуск. И предложил Евлашовой ехать с ним в Крым. У Маши аж дыхание спёрло. Неужели любовь, про которую она читала в книгах, тоже для неё? Неужели мир всё-таки добр? Что с собой взять, ведь у неё нет даже приличного купальника! Где достать на это деньги, да и какой купальник покупать? Вон сейчас появились модные такие, трусики на завязочках, всё видно.  Может Соболеву не понравится? А, может, наоборот?   
          Но, самое главное не это. Одно дело ходить в театр, кино и филармонию, а другое дело ехать вместе на море. Тут столько вопросов… Евлашова сказала самое простое,  что пришло на ум:
          – Миша, так у меня же денег нет?
          – Деньги у меня, я премию хорошую получил. Не волнуйся, это не проблема, денег тебе вообще не понадобится.
          – Как ты не понимаешь… Ну, это… Я не могу от тебя принимать деньги, понимаешь? – сказала Евлашова.
          "Вот сейчас он согласится и скажет — ну хорошо. Повернётся и поедет сам!" – подумала она с замиранием сердца. "И что тогда? Догонять, я, мол, пошутила? А как по-другому? Не знаю..." 
          – Миша, давай назовём вещи своими именами, – сдавленным голосом сказала Евлашова. – Я очень хочу с тобой поехать! Я ничего не хотела в жизни так, как этого! Можешь считать меня ненормальной, психической там, как хочешь, но я скажу, что думаю. Женщина в таких случаях должна отплачивать мужчине, ты понимаешь, о чём я?
          – Понимаю, – усмехнулся Соболев и взял Евлашову за руку. – Ну и что?
          – А то, что, ну, вот, я не смогу тебе, ну, это… Всё, я придурок, больная на голову, но я честно предупредила. Чтобы не было для тебя это новостью там, на море.
          "Боже, какая дура!" – подумала Евлашова. "Сейчас будет конец. Ту проблему, что каждая девчонка решила для себя ещё в школе, я тащу за собой уже к двадцать четвёртому году своей жизни! Ненормальная дура..."
          – Значит, не будем, – улыбнулся Соболев. – Скажешь, когда сама решишь. Идёт?
          Евлашова бросилась ему на шею и прошептала:
          – Я тебя сейчас задушу! Укушу сейчас и съем! Тебе будет со мной хорошо, вот увидишь!
          Деньги она одолжила у заведующей аптекой, заявив той, что, мол, или сейчас или никогда. Пожилая заведующая так и не поняла, почему "сейчас или никогда", но денег до зарплаты дала. Купальник Евлашова купила всё-таки на завязочках, рискнула. Ещё шляпу курортную купила, платье взяла, чтобы вечером по набережной гулять, то самое, фиолетовое, в котором первый раз с Соболевым в консерваторию ходила. И бархатистую коробочку "Красной Москвы" в сумку бросила.
          Лебедь никогда не может быть по-настоящему счастлив. Только гадкий утёнок, превратившийся в лебедя, знает, что такое счастье. 
          Когда серебристый Як-40 оторвался от взлётно-посадочной полосы в Борисполе, она почувствовала, как на неё накатила волна удушающего счастья, хоть бы не разреветься. Евлашова вжалась острым подбородком в плечо Соболева и тихо прошептала:
          – Я так счастлива...
          Остановились в посёлке Морское, недалеко от Судака. До Алушты они ехали из Симферополя на троллейбусе, а дальше морем, "Кометой" на подводных крыльях.
          В конце сентября солнце уже не такое жгучее, море ещё тёплое, а людей в Морском почти не было. Соболев и Евлашова целыми днями валялись на тёплой гальке, купались в море, пили местное виноградное вино, которое две тётки выносили на пляж в баке из прибрежного кафе "Изабелла", и закусывали продолговатой сладкой дыней, купленной на опустевшем базаре. 
          А вечером они пошли на Кабаний мыс, врезавшийся в море угрюмой расплывчатой тенью. Едва успели дойти до мыса, как вдруг стало темно, с гор набежали грозовые тучи и где-то вдали послышались глухие раскаты грома. Чёрное небо рассекла первая молния. Поднялся ветер, и на море в чернильной темноте забелели пенные барашки. В сухой песок упали первые тяжёлые капли дождя.
          – Мне страшно, – сказала Евлашова, прижавшись к Соболеву. – Защити меня!
          Соболев взял её за худенькие плечи и прижал к себе.
          – Не бойся, я тебя не отдам никому, – сказал он.
          Евлашова обвила его шею неожиданно сильными руками и сказала:
          – И я тебя тоже, никому! Ни...
          Её горло вдруг сдавил спазм и по щекам покатились слёзы, смешиваясь с каплями хлынувшего дождя. 
          Через несколько минут гроза разошлась не на шутку. Промокшие до нитки Соболев с Евлашовой заметили небольшое углубление в скале, к которому вела узенькая, едва различимая при вспышках молний, тропинка. С трудом добравшись до пещерки, они укрылись там от хлеставших дождевых струй. Присев на корточки, они прижались друг к другу мокрыми телами и, как зачарованные, смотрели на чёрные валуны волн, неподвижно застывавшие внизу при каждой вспышке молнии. Сейчас в этой вырубленной в скале пещере, за порогом которой бушевал первобытный океан, они, казалось, были единственными людьми на этой тёмной безлюдной планете.
          – Миша, – тихо позвала Евлашова.
          – Что?
          – А знаешь, мы, наверное, одни. Только ты и я. Больше никого на Земле нет. Мы только вдвоём. Во всём мире одни...
          – Ну и не надо больше никого, – ответил Соболев. – Маша, давай...
          В это время где-то совсем рядом с треском полыхнула молния и выхватила из темноты повернутое к Соболеву настороженное лицо Евлашовой, по которому с мокрых спутанных волос стекали струйки воды.
          – Что?
          – Маша, давай поженимся!
          – Ты делаешь мне предложение? – незнакомым голосом спросила Евлашова.
          – Да.
          – Тогда говори, что любишь!
          – Люблю, – хрипло сказал Соболев.
          – И я тебя люблю! А теперь проси моей руки! Давай, проси!
          – Маша, давай поженимся.
          – Я согласна...
          На следующее утро море, словно извиняясь за вчерашнее, переливалось под яркими лучами солнца всеми оттенками лазури. Галька на пляже после ночного ливня была ещё мокрая, поэтому Соболев с Евлашовой решили поехать в Ялту. За час "Комета" на подводных крыльях преодолела расстояние от Морского до Ялты и причалила к пирсу.
          Если маленькие курортные местечки Крыма в конце сентября становятся сонными, готовясь впасть в межсезонный анабиоз до следующего лета, то Ялта ещё являла собой город-праздник. После засыпающего Морского сентябрьская Ялта поразила Евлашову яркими красками, обилием магазинов и толпами нарядно одетых людей, прогуливающихся по набережной. У воды, возвышаясь, как белоснежная гора над набережной площадью, был пришвартован огромный круизный лайнер "Тарас Шевченко". Проходя с Соболевым вдоль его чёрного корпуса с белыми палубами-надстройками, Евлашова считала шаги. Получилось больше трёхсот шагов, то есть метров сто семьдесят.
          Вот стояла неприметная Маша в своей аптеке за окошечком в окружении бесчисленных коробочек со сложными названиями, а сейчас жизнь раскрывается перед ней, как волшебная раковина!      
          В это утро  во внешнем облике и поведении Евлашовой появилась какая-то неуловимая перемена. Минувшей ночью, когда они мокрые и продрогшие вернулись с Кабаньего мыса домой, перевернулась важная страница в её жизни. Под треск молний и барабанную дробь дождевых капель об оконное стекло открылась новая страница, на которой было написано: "Часть вторая. Женщина".
          Раньше Евлашова часто думала об этом будущем событии в своей жизни. Собственно, физиологическая сторона её почти не интересовала, в конце концов это не её забота. Самое главное – с кем это произойдёт? Она обязательно должна любить его! А он её. Он будет её мужем, и она бережно положит к его ногам свой подарок. Всё и случилось так или почти так, как она мечтала, и она счастлива.          Сегодня первое утро в её новой ипостаси, и оно прекрасно! Солнечное тихое ялтинское утро.  Ещё сутки назад она была непорочной голубицей, а теперь вот настоящая, порочная женщина! Как и положено нормальной женщине к двадцати четырём годам. Наверное, поэтому море до самого горизонта так переливается ослепительными блёстками, а её Мишка, обычно такой невозмутимый, кажется, сегодня с утра поставил рекорд по количеству улыбок. И куда-то тащит её. Что там он ещё задумал, ведь это он с утра предложил ехать в Ялту? Может, хочет повести её в ресторан?
          – Миша, а мы куда, а? – спросила Евлашова.
          – Есть тут одно местечко, – загадочно сказал он.
          Когда они оказались около здания городского универмага, Соболев решительно завернул в его двери.
          – А что мы будем покупать? – спросила Евлашова. – Давай купим тебе вон ту футболку, что там на ней написано, переведи?
          – Слушай, подбери сама футболку и себе тоже, а я сейчас, подожди меня.
          – А ты куда?
          – Сейчас, подожди.
          – В туалет, что ли?
          Соболев вернулся минут через пятнадцать. Они купили футболки и вышли из универмага. Ещё вчера Евлашова отказывалась бы от этого очередного подарка, а сегодня чего отказываться? Ведь она же уже нормальная порочная женщина, да и Соболев уже не Соболев, а её половинка, чего стесняться? Только чего это Мишка так загадочно улыбается?
          Через квартал Соболев свернул в какой-то маленький погребок с надписью "Вина Массандры". Заказав бармену по бокалу "Бастардо", они уселись в углу за столик в виде большой дубовой бочки на которой стоял подсвечник с толстой восковой свечой. Подошедший официант разлил по бокалам "Бастардо" и, чиркнув спичкой, зажёг свечу. В полумраке подвальчика огонёк от пламени свечи заплясал в очках Соболева.
          Он поднял бокал и сказал:
          – Маша, а знаешь, чего мы тут с тобой?
          – Нет, – заговорщицким шёпотом ответила Евлашова, – А чего?
          Соболев вытащил из пакета красную замшевую коробочку и положил её на стол.
          – Потому что у нас помолвка, – сказал он и опять улыбнулся. – Вот это тебе, – он открыл коробочку. В полумраке сверкнул фиолетовый огонёк камешка на тонком жёлтом колечке.
          – Мишка..., – прошептала Евлашова. – Ты что? Это ж сколько стоит… Что это за камень? Это ты в такой туалет бегал, да?
          –  Это аметист. А ну, на, намеряй.
          Евлашова осторожно взяла из коробочки сверкающий фиолетовый огонёк.
          – Нет, стой, – сказал Соболев, – я тебе сам должен надеть.
          Он надел колечко на безымянный палец левой руки Евлашовой. – Ну вот, а теперь давай за нас! – Соболев поднял бокал и они чокнулись. Бокалы с тёмно-гранатовым напитком отозвались густым хрустальным звоном.
          Обратные билеты на "Комету" до Морского они купили на самый последний рейс, на девять вечера. Когда Соболев с Евлашовой, едва волоча ноги от усталости, вернулись на набережную, до отправления "Кометы" оставался ещё час. На другой стороне площади играл духовой оркестр и несколько пожилых пар танцевали под его звуки. Когда Соболев с Евлашовой подошли поближе, оркестр как раз заиграл новую пьесу. Две первые трубы в унисон играли нежную и одновременно трагическую мелодию на фоне "раз-два-три, раз-два-три", исполняемых басом, альтами и барабанщиком. Два баритона и тромбоны оттеняли соло труб мелодией второго голоса. 
          – Ой, это вальс из "Маскарада" Хачатуряна, давай подойдём ближе, – сказал Евлашова, сжимая руку Соболева. – Ой, Миша, это мой любимый вальс, как они хорошо играют!
          Евлашова прижалась щекой к плечу Соболева и тихо прошептала:
          – Ты будешь счастлив. Я буду очень стараться, чтобы ты был счастлив...
          В мощном звуке баритонов и тромбонов, к которым в этот миг перешла мелодия вальса, никто этих слов не расслышал.   
 
 

Глава 5
 
          Полгода назад, весной, когда Мальцев был ещё одним из ведущих разработчиков "Мезона", он как-то прочитал на доске объявлений в холле, что в четверг состоится защита неким Степановым закрытой диссертации. Лениво пробежав глазами по объявлению, Мальцев уже хотел идти к вертушке, но вдруг наткнулся на слова: "Реализация алгоритмов адаптивной цифровой фильтрации на сигнальном процессоре TMS-320". Это была тема диссертации Степанова на соискание степени кандидата технических наук. От прочтения этих строчек Мальцев пришёл в состояние, которое боксёры называют "грогги". Именно этим, что сейчас было написано красной тушью на ватманском листе, он и занимался последние два года вместе с Соболевым и Синицыным. А диссертация, выходит, не Мальцева или Соболева, а  этого прохвоста Степанова, который паяльника никогда в руках не держал. Ну, Синицын тоже, положим, ничего тяжелее компьютерной клавиатуры и стакана портвейна в руках не держал. Только эти алгоритмы решения z-уравнений в реальном времени — он, Синицын, реализовал!
          Когда Мальцев показал Синицыну это объявление, он посмотрел на него, похлопал редкими ресницами и пошёл в забегаловку "Фиалка", что в квартале от "Мезона". В "Фиалке" уже его ждал кореш. Негр, чёрный как сапог, по прозвищу Петяша. Петяшу в "Фиалке" уважали, после выпитого стакана каждый с ним хотел брататься. Пили за дружбу народов,  за Нельсона Манделу и Анджелу Дэвис. Кто постарше, предлагали Петяше выпить за Патриса Лумумбу и ругали Чомбе.
          Мальцев увязался с Синицыным в "Фиалку". Надо было как-то снять стресс после этого объявления о защите Степановым диссертации. От состояния грогги Мальцев отошёл только после второго стакана портвейна. Что-то начал доказывать Синицыну, даже за пиджак его схватил и стал трясти. Синицын, хоть и сам окосел после первого стакана окончательно, но временно протрезвел и сказал тогда Мальцеву:
          – Эта падаль пусть подавится своей диссертацией. А ты мастером стал! Понимаешь? Мастером!!!          
          Чем перст судьбы отличается просто от нормального течения вещей? А то, что вдруг случаются вещи совсем маловероятные. В "Фиалку" зашёл Водолага, начальник отдела на "Альбатросе". Мальцев пересекался с ним несколько раз на заводе по вопросам доводки "Экрана".      Водолага взял себе портвейну, порцию пельменей и, увидев Мальцева и Синицына, сел к ним за столик.
          – Привет, Витя, – сказал он, пожимая руку Мальцеву. – Водолага, – представился он Синицыну.
          Отпив полстакана портвейна, он некоторое время молча разглядывал Петяшу. Петяша в ответ показывал ровные зубы, а потом вдруг сказал:
          – Водолага!
          Леонид Артёмович удивлённо вскинул густые брови.
          – Это Петяша, – пояснил Синицын. – Мой друг.
          – Ага, – кивнул Водолага, потом развернулся в сторону Петяши и прокричал ему в лицо:
          – Дружба — фройндшафт!
          – Дружба! – согласился Петяша и сжал над курчавой головой в символическом рукопожатии ладони.
          – Хинди-руси пхай-пхай! – сказал Водолага.
          – Миру мир! – ответил, улыбаясь во весь рот, Петяша и поднял большой палец руки вверх. – Мир, май, труд!
          Водолага удивлённо развёл руки и повернулся к Мальцеву:
          – Во, даёт, а? Умный какой! Аж страшно. А вообще у меня к тебе разговор есть.
          – О чём разговор? – спросил Мальцев.
          – Я уже не на "Альбатросе", – сказал Водолага, неспеша прихлёбывая портвейн. – Уволился по переводу в госприёмку "Зенита". Но это ненадолго. В ближайшие годы у нас в стране всё очень сильно поменяется. Через пару лет диссертации станут никому не нужной макулатурой. А голова твоя останется. Только тоже уже для другого будет нужна. Сильный ветер подует, много чего сметёт. Давно хотел тебя спросить, – Водолага глянул на тонкие пальцы Мальцева, – как тебя в армию занесло?
          – Так после универа, двухгодичником.
          – А-а-а, батька хабаря в военкомат не захотел давать?
          – Ну, типа, да.
          – Знаешь, Витя, я бы никогда не затеял этот разговор. Твоё место на "Мезоне", больше нигде. Ты разработчик от Бога. Но идут большие перемены. Сейчас будет излом. А на изломе всегда творятся разные интересные вещи. Кто тонет, кто всплывает, кто вверх взлетает, кто в землю сырую ложится. Вот и я чувствую, сильно всё поменяется. Кооперативы появляются, про Артёма Тарасова слыхал? Заработал чуть ли не миллион, пришёл и заплатил партийные членские взносы. Мне нужны свои люди. Буду кооператив открывать. Уже практически открыл, "Интеллект" называется. Есть интересные задумки. Кое-что разработать и быстро наладить выпуск на том же "Зените". У тебя будет отдельная комната, любые приборы, на госприёмку отвлекаться не будешь. Через несколько месяцев обещаю тебе живые деньги. Но остальные там враги. Надёргали жлобов отовсюду, все хотят меня сожрать. И сожрут, если дамся. Сожрут, если я буду один. Мне нужны преданные люди. Твой "Мезон" скоро потонет. А мы будем держать нос по ветру. Сейчас главное — держать нос по ветру. Смотреть, следить, каждый час — куда ветер поворачивает? В общем, думай. Надумаешь — звони.
          Увольнялся Мальцев с "Мезона" со скандалом. Всё-таки фактически главный конструктор подсистемы опытно-конструкторской разработки "Экран". Сапогов сказал ему:
          –  Поступай, как знаешь, Витя. Только, я думаю, не нужно это тебе. Дела Соболеву передай, как следует. Я-то останусь главным конструктором темы, как и был, но реально к Соболеву всё перейдёт. Ты, кстати, с ним говорил, как он?
          – Говорил, – сказал Мальцев. – Вроде он даже обрадовался. Зачем ему конкуренты в лаборатории?
          – Да, Мишка тяжеловес. Тему вытянет. Ещё тебе и спасибо скажет, что ушёл, – сказал Сапогов.   
 
 
         

Глава 6
 
          Сентябрь 1989
 
          Мальцев сидел перед мутным окном и смотрел на сосновый лес, который начинался сразу за бетонным забором "Зенита". Вот и окончена очередная разработка, а значит, перевёрнут ещё один листок в жизни Мальцева. Сколько их уже лежит, перевёрнутых? Школа, университет, институт физики, служба в зенитно-ракетной бригаде в Борзе[3], "Мезон" и вот сейчас эта запыленная комнатка на заводе "Зенит". Что-то подсказывает ему, что и этот листок скоро перевернётся… Какой будет следующим? Здесь Мальцев выполнил разработку программатора логических матриц, которая по замыслам Водолаги должна была принести кооперативу "Интеллект" деньги и славу. Первое же цеховое испытание программатора показало ошеломляющий результат. Исчез брак! Водолага сам сидел в сборочном цеху с регулировщиками и собирал статистику. Отказы по вине матриц исчезли!
          Сейчас можно, наконец, отдохнуть, сходить в заводское кафе, попить кофе, послушать магнитофон и поболтать с кем-нибудь. Это всегда так приятно после хорошо выполненного дела. Но, лучше этого не делать. Лучше отсидеться в этой комнатушке, а потом тихо уйти через проходную домой. По многим причинам. Хотя бы по тому, что на проходной висит аркуш с его фамилией. Ватманский лист, на котором красной тушью написано, что заводская госприёмка не выполняет своего предназначения, не участвует в борьбе за качество выпускаемой продукции, вообще не занимается приёмкой продукции. А открыли кооператив и занимаются тёмными делишками. Этот аркуш -  информационный листок заводского народного контроля. На дворе 1989 год, перестройка, гласность и ускорение. Вот и появился на заводе новый орган  — народный контроль. И из всех фамилий — только его Мальцева написана жирными красными буквами. Получается, что вот именно он занимается в кооперативе тёмными делишками. Вообще-то, всё правильно написано в аркуше. Своё личное клеймо он давно отдал в отдел технического контроля, ОТК. Там им и проштамповывают продукцию, мол, госприёмка приняла.
          Правильно ли сделал Мальцев, что послушался тогда Водолагу и уволился с "Мезона"? Этого Мальцев не знал. Сам Водолага куда-то исчез. Неприятности у него какие-то с кооперативом. Кажется, он не рассчитался с регулировщиками, которые уволились с завода и пошли к нему в кооператив. А самое главное, на расчётный счёт "Интеллекта" поступило по ошибке несколько тысяч с какого-то завода. Так Водолага их на следующий день обналичил, а ещё через день на его дачный участок, где уже пять лет только один котлован под фундамент стоял, завезли фундаментные блоки. И кран приехал. Тот завод на "Интеллект" в арбитраж подал, а оттуда дело в суд передали.  Вот поэтому Водолага где-то и прячется.
          А ведь правда, скоро всего этого не будет! С нового 1990-го года скорее всего снимут госзаказ. И всё. Завод становится не нужен. Это сейчас директор "Зенита" Треухов в конце месяца мечется по сборочному цеху, стиснув в воздетой руке партийный билет и волоча правую ногу. Скоро этого театра не станет. Госприёмщики своей мужицкой смёткой это чувствуют и поэтому собираются каждый день после одиннадцати утра на недостроенной даче у Вовчика Ляшенко. Закупают мясо, солёные огурцы и водку. Мясо жарят на огромном противне, а потом жрут, размазывая по лицу ладонями сбегающий струйками сок, хрустят огурцами и запивают всё это жирное маринованное месиво водкой. Звали и Мальцева. Но он знает, как они его любят. Примерно, так, как он их. Понятно, хотят напоить, а потом, как видно будет. Можно повыведать чего об делах Водолаги, а можно и просто зубы повыбивать. В ответ на отказ Мальцева мордатый Вовчик  посмотрел на него поросячьими глазками и сказал:
          – Людына, яка не пьёт — або хвора, або дуже велика падлюка! А ты хто, Витёк?
          Вовчик в ТЮЗе[4] мог бы исполнять роли учёного кабанчика. Кубло ещё то, сами друг друга ненавидят. Особенно Вовчик ненавидел парторга органа госприёмки Бондаренко. Ненавидел за его однообразные шутки, когда парторг, разомлевший от жареного мяса и выпитой водки, кривил жирные губы и приговаривал:
          – Ни, Вовчик, у партию мы тебя не возьмём!     
          Правда и коммунистической партии, похоже, скоро не будет. Тёртый калач Бондаренко это чувствует своим партийным инстинктом, поэтому и жрёт больше всех мяса и водки на даче у беспартийного Вовчика.
          А, может Мальцев напрасно ушёл тогда, сразу после армии из института физики? За эти годы уже бы защитился. Всё же за толстыми стенами академического института отсидеться во время шквала как-то спокойнее. Ездил бы на конференции, летом в Алушту, зимой в Яремчу, общался бы со спокойными культурными учёными людьми. Мальцев вспомнил, как попал однажды вместе с шефом на научную конференцию в город Куйбышев[5]. На второй день конференции организаторы устроили им пикник на одном из волжских островов. Сначала плыли на пароходике по Волге, потом пристали к острову. Лето, трава по пояс, жуки жужжат, птицы поют, райское место! Не дураки учёные! Вот так и шли в траве, пока не пришли к дощатому сараю с надписью на фронтоне "Trigger whisky salon"[6]. Из сарая выполз какой-то учёный с ведром волжской рыбы в одной руке и ведром с бутылками водки в другой.
          После первых тостов начался бенефис некоего Стаса, заведующего физической лабораторией из Черноголовки[7]. По тому, как уважительно относились к нему участники научного форума, Мальцев понял, что этот Стас весьма уважаемый учёный. Одетый в старые потёртые джинсы и линялую футболку, Стас знал в Москве лично всех выдающихся людей. От академика Гуляева, исследовавшего торсионные поля экстрасенсов, до кинорежиссёра Эльдара Рязанова, у которого Стас работал одно время ассистентом.
          После того, как учёные поели ухи и выпили половину бутылок водки, Мальцев разговорился со Стасом и поведал ему, что физикой не очень интересуется, а хотел бы работать с компьютерами.
          – Правильно, – энергично кивнул головой Стас. – В Москве построили квантовый компьютер. В подземелье. Для его охлаждения сверху закачивают жидкий гелий, целая станция наверху стоит. Я, может, и сам брошу физику. Есть один проект. Кругосветное путешествие на воздушном шаре.  
          А потом Мальцев тихонько слинял. Сел на пароходик и двинул мимо волжских островков обратно в город. Вскорости учёные на острове перепились не хуже биндюжников. Только голова у биндюжника устроена надёжно, а значит, разрегулировать её тяжело. Учёные совсем другое дело. Абстрактное мышление, ассоциативные связи, синапсы, лобные доли и когнитивный анализ – всё это от выпитой водки  скоро пошло вразнос. Самым сложным образом, похоже, мозг был устроен у Стаса. Поэтому, когда шеф спросил у него не видел ли он где Мальцев, разрегулированный Стас спокойно так сообщил:
          – Этого вашего Мальцева я лично утопил в Волге.
          И показал с обрыва одуревшим учёным место, где это всё произошло. Лежавшее внизу у самой воды какое-то осклизлое брёвнышко породило в его мозгу ряд новых ассоциаций. Указывая пальцем на брёвнышко, Стас обстоятельно пояснял:
          – Он не сразу пошёл ко дну, а выныривал. Так я его вон тем брёвнышком — тюк! Он под воду. Потом он опять всплывёт, а я его — тюк! И так пока не перестал всплывать.
          Да, беззаботные были времена… Старый рояль Карл Бехштейн, наверное, и сейчас стоит в конференц-зале института физики. Прямо из-за рояля капитан Щукин из районного военкомата и отправил Мальцева на два года служить в Забайкалье. Тогда он лежал с закрытыми глазами на деревянной полке холодного полупустого вагона поезда "Иркутск-Чита" с одной единственной мыслью в голове. Это было название романа Чейза "Как крошится печенье". Мир крошился вокруг него, а по вагонной трансляции Пугачова пела "То ли ещё будет, о-ё-ёй!" А, когда через два года Ан-24, разбежавшись по грунтовой полосе аэропорта Борзи, взмыл в синее забайкальское небо, ему казалось, что дальше будет сплошной праздник. Но времечко бежит, и, как оказалось, то был далеко не худший период его жизни. Если бы знать заранее… "Мы замечаем, что дни нашей жизни были счастливы только тогда, когда на смену им приходят дни несчастья". Да, старый Шопенгауэр был, наверное, прав. А славно они с Поплавской играли тогда в четыре руки "Heaven On Their Minds"![8] Небось, уже и в институте её нет, и не Поплавская она вовсе. Да и он женился. Худенькая девушка с большими голубыми глазами подошла к нему и робко спросила, не может ли он решить ей контрольное задание по статистической физике. Вечерница физического факультета Таня, из соседней лаборатории. Решать задачи Мальцев не стал, а поставил бутылку Синицыну. Чем только тот не подрабатывал, оказывается и решением контрольных по статфизике тоже. Ну, и пошло поехало.   Через неделю Мальцев уже пел Тане под гитару:
                     Ах, дайте ручку нежную и слова приветные
                     Молодые трепетные губы
          Потом у него дома они готовились к коллоквиуму по квантовой механике. Но недолго, минут пятнадцать. А потом… Короче, в результате Мальцев должен теперь думать, как кормить семью.
      

Глава 7
 
          Декабрь 1989 г.
 
          – Витя! Витя!         
          Мальцев оглянулся и увидел Синицына, машущего ему рукой.
          – О, привет, Дима! Ну, как дела? Как там в конторе?
          – Да ничего интересного. Это у тебя, наверное, дела, а? Как кооператив? Деньги куём?
          – Да пока не очень. Даже не знаю, правильно ли что ушёл с "Мезона". Как то всё по дурному.
          – У всех сейчас  по дурному. Давай в "Фиалку" зайдём, ты как? Посидим, отогреемся? – предложил Синицын.
          В "Фиалке" за время отсутствия Мальцева произошла реорганизация. К услугам посетителей было два питейных комплекса. Первый комплекс представлял собой сто грамм перцовки и две сосиски с горчицей. Комплекс номер два, который у посетителей назывался "партейный",   состоял из стакана портвейна и бутерброда с ветчиной и луком. Мальцев и Синицын выбили чеки на "партейный" и подошли к узкому, похожему на амбразуру окошечку. В обмен на чек, из амбразуры высовывалась рука, держащая пластмассовый поднос с оплаченным комплексом.
          – Вообще в конторе пахнет жареным, – сказал Синицын. – Мало, кто работает. По-моему никто. Как чего-то ждут. Темы новые из Москвы уже давно не заходят. Какое-то ожидание у всех, понимаешь? А чего ждать никто не знает.
          – Как там Соболев?
          – Тему твою сдал. Соболь боец, да. Тяжеловес. По двенадцать часов работал. С завода по ночам не вылазил. "Фрунзе" ушёл на ходовые испытания. А Соболь премию отхватил и в отпуск на море поехал. С Машкой своей. Хорошая девка. Худая только, как цыплак. А сейчас, я ж говорю, у нас почти никто не работает. Соболь с Сапоговым вообще в ЦК Компартии околачиваются целый день. После той истории с "Михаилом Фрунзе" Сапог как-то в доверие партийцам втёрся. С Соболем внедряют персональные компьютеры. На ЦКовской "Волге" раскатывают.
          – А что там они на персоналках в ЦК делают? Зачем они им? – спросил Мальцев.
          – Соболь рассказывал. Занесли в базу данных дни рождения всех секретарей ЦК, теперь друг друга поздравляют с утра до вечера. Но в основном в игры играют. Соболь им поставил стрип-покер. Выбираешь девушку, которая против тебя играть будет. Партию выиграл — она снимает с себя что-нибудь. Проиграл — обратно одевает. Ну,  партийцы нервничают, не могут у компьютера выиграть и девку раздеть до конца. Такой есть там, ответственный за оборонный сектор, товарищ Мещеряков. Так, прикинь, своему помощнику срочную задачу поставил, запрограммировать стрип-покер так, чтобы девка раздевалась и, когда Мещеряков проигрывает. Ну, чтобы при любом исходе раздевались, да? Типа, задача государственной важности. Это не так просто. Соболь сидит с дизассемблером мучается целыми днями. Но он сделает. Раз партия дала наказ, то сделает. Соболь мастер. А вот у партийцев, похоже, очень большие проблемы, недаром в стрип-покер режутся. После того, как в Румынии Чаушеску с его бабой расстреляли, небось, очко играет у товарищей!
          – Да, поговаривают об отмене 6-й статьи Конституции, – сказал Мальцев. – Руководящая и направляющая роль коммунистической партии Советского Союза. Вроде митинги какие-то в Москве были.   
          – А как тебе, что Ельцин с моста в Москву-реку свалился? – спросил Синицын. – Ясно, что по пьяному делу. Показывали, там мост метров шесть высотой, а глубина полтора метра, убился бы. Хотя по пьяному делу чего не бывает. Я вот как-то на Русановке канал зимой переходил, ну, тоже выпивши был. Ну, хорошо так затарился и к одной знакомой шёл. Так ты понял, под лёд провалился! Шарах так, и всё, по пояс ушёл! Руками зацепился за края, думал всё, хана! Ещё и мешок был у меня с чесноком. И ничего, даже не простудился. Вылез, правда, чуть не околел. Пришёл, так та знакомая, прикинь, вместо того, чтобы спасать меня, сынишку своего позвала, стала пальцем показывать. Посмотри, мол, на дядю глупого, вот, что может случиться, если по льду ходить! А я уже коркой ледяной покрылся, ноги не переставляются, штаны задубли, протрезвел аж весь, думал уже всё. Но, ничего, отогрелся.
          – А где ж ты мешок чеснока взял? На базар что ли ходил? – спросил Мальцев. 
          – Так в детском садике дали. Я там на утреннике Дедом Морозом подрабатывал, бартером и рассчитались. А я его знакомой той отдал. Ну, а она меня тоже, типа, отогрела. А то бы всё, хана. Хорошая, вообще, баба, – задумчиво сказал Синицын.
          – А взять и жениться, слабо? – сказал Мальцев.
          ­– Жениться это тема молодёжная. А я пень старый, – Синицын махнул рукой и глотнул из стакана. – Пуганый. Хотя баба хорошая. И сынишка тоже. Кто его знает, Витя. Чтоб просто так счастье лежало где, это ж вряд ли... 
          – Ну, а по работе ты чем занимаешься? – спросил Мальцев.
          – Ты понимаешь, странно… Вот у нас, "Экран" закончили и уже три месяца никто ничего не делает. Я-то всегда работу себе найду. Вот тут одному начальнику из экспертного отдела академии МВД диссертацию пишу. Подполковник Осолопов. Хочет остепениться. По адаптивному анализу акустических данных диссертация. У меня и ксива из МВД есть,  Осолопов сделал.      
          Синицын достал из кармана коричневую книжечку.
          – Вот смотри, – он открыл книжечку. – Синицын Дмитрий Игнатьевич — внештатный эксперт акустической лаборатории Академии МВД. Меня раз уже менты повязали по пьяному делу здесь после "Фиалки", здорово тогда газанул. А посмотрели ксиву и отпустили. Всё-таки эксперт, понял?  
          – Ну, а как остальные наши? – спросил Мальцев.
          – Девочка новая появилась, после университета, Корецкая. Станок так ничего, нормальный станок. Сразу сориентировалась, возле Соболя трётся. Как кошечка ходит, туда-сюда, бочком так, типа, случайно зацепит. Миша, Миша, чайку заварить, пойдём покурим, шоколадку хочешь? Глаз на Соболя положила конкретно.
          – Так он же с Машей вроде жениться собрались? Ты же говорил на море ездили? – спросил Мальцев.
          – Ну, да. Собирались. Машку жалко, хорошая девчонка. Но, отобьёт эта Корецкая Соболя у Машки. Станок у Корецкой, конечно, покруче будет… – Синицын задумчиво покрутил головой. – Слушай, прикинь что делает – чайник поставила на полу около Соболя, понял, да? Нагибается так к чайнику на прямых ногах, задницей к Соболю. Соболю и кранты. Поплыл, смотрит на неё, как на седьмое чудо света, только очки протирает. То ни одной бабы никогда не было, а то сразу две. Корецкая знает, что хочет. Трубинер к ней подкатил как-то. Никого не было, Мишка с Сапогом на "Альбатросе", Пундеева в Ленинград на курсы послали. Трубинер на меня ноль внимания и решил счастья попытать. Так ты понял, Корецкая его так отшила, что он в угол свой забился, как паук. Говорит ему, мол, ты, Трубинер, своё место должен знать сообразно со своими природными данными и не рыпаться. Злобная такая стала, глаза чёрные, как прямо фурия. Это при Соболе она мур-мур, кис-кис. А ты говоришь, жениться! Э нет, я лучше в сторонке постою. А Трубинер злопамятный паук. Вообще не понимаю, что он тут на "Мезоне" высиживает? Ну, Пундеев понятно, молодой специалист, по распределению должен три года отработать. А Трубинер уже тут лет семь крутится. После того, как Корецкая его опустила, ещё больше обозлился.
          – Дима, вот ты всем что-то помогаешь, диссертации пишешь ментам разным, результатами своими разбрасываешься, а сам? Ни жениться тебе не надо, ни диссертации?    
          – Ну да, – сказал Синицын, отхлебнув из стакана. – Вот именно! Ты правильно всё говоришь. Не надо. А ты, сам, чем лучше? По твоим результатам Степанов чуть не защитился!
          – Как это "чуть не защитился"? Почему "чуть"? – спросил Мальцев.  
          – Слушай, там такая история была, когда "Экрана" не могли сдать! Оборонный отдел ЦК подключился. Там долго не думали, взяли за мошонку, того, кто первый под руку подвернулся. Почему-то Кивгилова, учёного секретаря нашего. Типа, нашли козла отпущения. Злобно так взяли, по партийному. Кивгилов диссертацию Степанова тормознул, а потом Кивгилова вообще сняли и на периферию бросили. А Степанов так и не защитился. Кстати, вот ты сам, Витя, чего в заочную аспирантуру не пошёл? Неохота кандминимум сдавать, да? На курсы философии ходить? Так и скажи. А Степанову охота. Ему неохота паяльник в руки брать, да к компьютеру ближе двух метров подходить, разве что статью очередную набрать.  А мне ничего не нужно. Это тебе семью кормить. Да и не бесплатно я Осолопову диссер делаю, нормально платит, я ж типа эксперт. И корочки сделал, меня менты теперь не трогают, чем плохо?

Глава 8
 
          Ещё в детстве у Миши Соболева проявился интерес к разного рода автоматическим устройствам. Первым таким устройством, которое поразило его до самых глубин его души, был робот из какой-то радиопостановки. Миша сидел рядом с приёмником и с замирающим от страха сердцем слушал, как робот нечеловеческим голосом сообщал:
          – Я УРН, электрический человек!
          Потом маленький Миша не спал ночью, боялся, что сейчас откроется дверь и в комнату войдёт УРН. С горящими красными фотоэлементами вместо глаз, на железных ногах и квадратной головой.
          Одной из первых книг, которые Миша прочитал вместе с отцом, была "Приключения Незнайки". По рисунку из этой книги они с отцом воспроизвели устройство для накачки воздушного шара горячим воздухом. И воздушный шарик, накачанный через это устройство, действительно полетел!
          Поступив в школу, Миша стал ещё более замкнутым. Детский психиатр, к которому обратились его родители, констатировал у мальчика лёгкую степень аутизма, сказав при этом, что все великие математики, начиная с Ньютона, обладали в той или иной мере этой чертой психической конституции.
          Второй книгой, которая потрясла Мишу, была повесть "Цена миллисекунды", печатавшаяся с продолжением в журнале "Знание-сила". Тот день, когда он обнаруживал в почтовом ящике свежий номер "Знания-силы", был для него праздником. Забившись в угол дивана, Миша с головой погружался в полную опасностей жизнь членов дальней космической экспедиции, которая потеряла Солнце из-за вмешательства Джона Кэмпбелла в работу бортового компьютера. Миша спросил у отца, что такое миллисекунда. "Миллионная доля секунды", – ответил отец. Миша был потрясён. Потом он узнал, что приставка "милли" означает всего лищь тысячную долю чего-то. Но так, как сказал отец, было интереснее. 
          Если и можно было сказать, что Соболев с кем-то дружил в классе, то это был Эдик Розенблат. В восьмом классе, когда родители Соболева переехали в Киев, он попал в незнакомый коллектив. Забившись на последнюю парту, Миша первые дни вообще ни с кем не общался. Розенблат сам подошёл к нему и обратился к Мише с какой-то длинной фразой на английском языке. Когда Соболев непонимающе вытаращил на него глаза, Розенблат хлопнул себя ладонью по лбу и извиняющимся тоном сказал:
          – Прости, друг! Манчестер… Город детства.
          Соболев часто бывал в доме Розенблатов. Его отец патологоанатом Лев Розенблат иногда садился за пианино и играл какую-нибудь несложную классическую музыкальную пьесу. Эдик рассказал Соболеву, что родители хотели и его в детстве обучить игре на пианино, и даже приглашали на дом преподавательницу музыки. Однако умный Эдик не дался. Вполне адекватный в обычной обстановке ребёнок, Розенблат-младший при виде сухопарой учительницы музыки, только переступающей порог, ложился на пол и заходился в истерике. После нескольких таких попыток приобщить юного Эдика к музыкальной культуре, его родители были вынуждены капитулировать.  
          Из-за своей замкнутости Соболев считался посредственным учеником. Особенно он страдал из-за сочинений по литературе. Решив как-то разобраться в  секрете их написания, он внимательно изучил сочинение Розенблата, которое в качестве примера им читала учительница литературы Клара Давыдовна. Сочинение было на тему "Роль партии в романе Горького "Мать". Прочитанное оставило у Соболева хорошее впечатление. Он бы так никогда не смог. Но вот смысл текста Соболев никак не мог ухватить. Немало подивившись этому обстоятельству, и поговорив откровенно с другом, Соболев был шокирован тем, что, оказывается, Розенблат вообще не читал самого романа "Мать".
          – Как же так? –  добивался ответа от Розенблата заинтригованный Соболев.
          – А ты как задачки по геометрии щёлкаешь? Я что, могу так? Каждому своё. Надпись на воротах Бухенвальда. Вот смотри, – продолжил Розенблат. – Есть для каждого случая набор фраз — паттерны. Вот для нашего случая паттерны, например, такие — ленинская партия, точный хронометр, знамя героев, стомильный шаг, верность идеалам, преданность идеям, ну и так далее, это несложно. Потом снабжаем это разными прилагательными, типа, великий, бессмертный, кристальный, бескомпромиссный, вечный, опять великий. И перемешиваем в различных сочетаниях. Ты математик, сам посчитай, сколько комбинаций получается? Много. Вот.
          – Ну, а смысл? Содержание где берётся-то? – не унимался Миша.
          – На содержании далеко не уедешь. Это тебе не бином Ньютона. Братья Гонкуры вообще говорили, что содержание это чепуха. Главное, это настроение. Читал Гонкуров? И не читай. Тошниловка.
          – А ты читал? – спросил Соболев.
          – С чего бы это? – удивился Розенблат. – Моя голова не мусорный ящик. Это ещё Шерлок Холмс говорил. Но разговор о Рембо и Бодлере поддержать могу. Оба голубыми, кстати, были. Точнее, бисексуалами.
          В десятом классе Соболеву поручили заведовать школьным радиоузлом. Его работа состояла в озвучивании школьных мероприятий — собраний, линеек и различных номеров художественной самодеятельности. Вот тут-то Соболева и стали преследовать неприятности, после которых директор школы со скандалом забирал у него ключи от радиоузла. Первый раз это случилось на торжественном концерте в городском Дворце пионеров. Учащиеся из их школы выступали с какой-то литературно-героической композицией. По замыслу Клары Давыдовны, которая была одновременно автором и режиссёром-постановщиком героической композиции, на экран, находившийся в глубине сцены, проектировались кадры хроники революции и гражданской войны. В момент, когда на экране показывались похороны Ленина, Соболеву, который находился за пультом в радиоузле, нужно было включить магнитофонную запись "Аппасионаты". Соболев попросил заведующего радиоузлом Дворца пионеров последить за происходящим на экране, и, когда понесут гроб с телом вождя, дать ему знак для включения произведения. Заведующий радиоузлом, небритый мужичок неопределённого возраста, одетый в тёмно-синюю спецовку, следил через окошечко за происходящим на сцене и в нужный момент ворвался в радиорубку, размахивая руками и истошно крича:
          – Гробик, гробик понесли!!!        
          Как потом оказалось Соболев забыл выключить микрофон, и в момент, когда на экране понесли гроб с вождём, этот истошный крик был протранслирован в зрительный зал. Не помогла даже последовавшая после крика гениальная музыка Бетховена, запущенная Соболевым. Тогда директор школы в первый раз забрал ключи и выгнал Соболева из радиоузла.

 Глава 9
 
                                                        "В любовные отношения не должны                                                      вноситься элементы флирта,
                                                         кокетства и прочие методы полового                                                        завоевания"
                                                "12 Половых Заповедей Революционного             
                                         Пролетариата", Москва, 1924 г.
                                        
 
             Февраль 1990 г.
 
          Корецкая уже ходила с Соболевым вместе в столовую, на перекуры, заваривала ему чай, как бы случайно подсовывала шоколадные конфеты и даже делала массаж шеи. Но это всё чепуха. Гораздо важнее, что когда ему звонит его худосочная Маша, то Соболев просит сказать, что он на объекте. Пару раз Корецкая даже сама отвечала этой Маше-аптекарше. Вот это уже кое-что. А успех нужно закреплять. Закреплять и развивать, пока противник не опомнился. Правда, Сапогов на неё смотрит, как солдат на вошь, перевёл бы её куда угодно подальше хоть сегодня. Но не может. Потому как у Корецкой уже есть вес в этой лаборатории. Вот как всё несложно, ежели с умом. Не написав ни одной программы, за полгода стать вторым человеком в лаборатории! А потому, что нужно вдумчиво пользоваться женским фактором. Но, на самом деле настоящего женского фактора ещё не было. Он впереди. Какой-то каламбур прямо. Вот пора Корецкой его и задействовать, артподготовка закончена, в атаку, вперёд, ура…  
          – Миша, у меня дома что-то телевизор совсем барахлит. Полосы какие-то. Ты не посмотришь?
          От сегодняшнего вечера зависит многое. И поэтому нужно будет постараться. На маленьком столе Корецкая накрыла изысканный ужин. Бутерброды с красной икрой и лимонными дольками, настоящие греческие маслины,   бутылка армянского коньяка, хрустальные рюмочки и свеча в старинном бронзовом шандале. Соболев выпил рюмку коньяка, закусил лимонной долькой и стал порываться приступить к починке телевизора.
          – Успеем, – сказала Корецкая, садясь напротив Соболева так, чтобы ему было видно отражение пляшущего огонька свечи в её глазах. – Ещё не вечер. Бери, вон, бутерброд, проголодался, наверное? И давай выпьем. 
          Когда Соболев всё съел и выпил, Корецкая включила магнитофон и сказала, протянув к нему руки:
          – Миша, давай потанцуем? 
          Музычка у неё тоже не абы какая, а оркестр Артуро Сандовала. Звуки оркестра заполнили маленькую комнату так, что в них, кажется, можно было плавать. Ах, как хорош Артуро под коньячок… Ленивое глиссандо золотой трубы Калифорнии, оттеняемое мощными риффами оркестра, от которого у Корецкой кружится голова и мурашки по спине – это его знаменитое "Closely Dancing". Ах, как хорошо… Что-то даже навернулось на глазки, только бы тушь не потекла. Не бывает счастливой жизни, бывают только счастливые дни. И эта музыка, "Closely Dancing", только для таких счастливых дней. Её нельзя слушать часто, как нельзя часто быть счастливой. Соболев, хоть и не знает, как называется эта вещь, но прижал её к себе теснее. Closely, Соболев, сlosely! Besame  mucho, Миша...
          И следующая вещь тоже со смыслом,  три, два, один, пуск… Оскар Бентон – "Benson hurst Blues". Ну, давай, старый хрипун, не подведи!
          – Миша, хочешь я сейчас разденусь?
          Соболев что-то промычал, вероятно, в знак согласия и судорожно сглотнул слюну. Ну, смотри, конструктор, твоя аптекарша так не умеет!
          Этот стриптиз под  "Benson hurst Blues" в исполнении танцовщицы из "Мулен Руж", Корецкая как-то видела с подругой по видику. Полугаева старше её лет на шесть и уже успела побывать замужем. Неизвестно сколько Полугаева тренировалась, но у неё получалось очень похоже на то, как исполняла этот номер француженка. Корецкая тогда выпросила у подруги эту кассету и тоже потренировалась перед зеркалом, стараясь копировать резкие движения девушки из варьете. У неё  получалось, конечно, не так, как у парижской танцовщицы  и даже не так, как у Полугаевой, но для Соболева сойдёт. Вон он, сидит на стуле, аж рот раскрыл, и очки запотели. Корецкая надела заранее припасённую большую пляжную шляпу, почти такую, как у девушки из "Мулен Руж", только без разноцветных перьев, и стала пританцовывать в такт музыке. Потом, освободившись от бюстгальтера и прикрывшись шляпой, она стала так и сяк извиваться перед притихшим Соболевым. Теперь, когда на ней остались только трусы и туфли на каблуке, пора переходить к трусам. Хотя это ж одна только фикция, долго находиться в них  просто невозможно. Опытная Полугаева правильно говорит, это такие трусы не для носки, а для того, чтобы только принять в них мужчину и сразу снять. Сбросив трусы, больше похожие на элементы конской упряжи, Корецкая опустила шляпу ниже. Всё почти так, как делала французская танцовщица. Что там за шляпой, Мише пока знать не положено, всему своё время, пусть пофантазирует. Зрителям "Мулен Руж" это тоже открылось в самом конце номера, когда девушка, вдоволь поприкрывавшись, опять надела шляпу на голову и под заключительные аккорды "Benson hurst Blues" раскланялась и убежала со сцены. Вот и у них с Соболевым музыкально-художественная часть на этом кончается.   
          А что потом?
                               Кровать была расстелена,
                               А ты была растерянна,
                               И всё шептала шёпотом
                               "А что потом, а что потом?"
          Что это за стихи Корецкая не знала, просто когда-то ещё в университете ей их шептал на ушко один ухажёр. Дело было на танцах в общежитии, ухажёр был какой-то невнятный, чего он хотел, Корецкая так и не поняла. Проводил её до дома, ещё что-то бормотал всю дорогу, гуманитарий что ли какой-то? А стихи она запомнила.
          По правде сказать, особо растерянной Корецкая никогда не была. Ни раньше, ни сейчас. Ну, некоторая растерянность, конечно должна быть намечена, всё-таки она слабый пол.
          А вот Соболев, да… Когда, в конце концов, получил женский фактор в полном объёме, был сильно растерянный. Видно не избалован фактором. Это упрощает задачу.  
          Соболев проснулся утром в каком-то особом состоянии. То есть, полная опустошённость. Как будто на тахте лежит похожее на него соломенное чучело с опилками вместо мозгов. И абсолютно пустое внутри. Если Соболева сейчас хорошо потрясти, то из его ушей посыпятся опилки. Ничего подобного с Машей у него не было. Там было всё иначе, как дыхание свежего морского бриза тогда в Морском. А здесь приторно-тёрпкий аромат орхидеи, от которого у Соболева кружится голова и куда-то пропадают все мысли. И эта странная опустошённость. Как будто душа куда-то отлетела и забыла вернуться.
          Соболев почему-то вспомнил хищный насекомоядный цветок, который он когда-то видел у соседки тёти Нины. Цветок назывался "Венерина мухоловка". Венерина… Причём тут Венера, богиня любви? Цветок имел ярко-красные  раскрытые створки, обрамлённые нежными ресничками. Когда внутрь попадала муха, створки мгновенно смыкались, и цветок начинал переваривать муху.
          Соболев встал, умылся, позавтракал с Корецкой остатками вчерашнего ужина и вместе с ней пошёл на работу. Корецкая, как ни в чём ни бывало, всё время что-то болтала, цепко держа Соболева под руку. Через некоторое время пустота внутри его стала рассасываться и замещаться соболевским "я". Только к середине дня он мог вновь сказать о себе  декартовское "Я мыслю, следовательно, я существую". Правда, не совсем уверенно.
          На самом деле сегодняшней ночью к Соболеву в душу подселился и занял там определённый объём Чужой. Пока совсем маленький, не больше головки клеща.  
 
— * -
          Сапогов всё-таки подловил Соболева в коридоре. Последнее время это было сделать почти невозможно, так как с ним рядом всегда крутилась эта Корецкая. Эх, чёрт надоумил Сапогова подать тогда заявку на молодого специалиста в отдел кадров! Кто ж мог знать?
          Когда они уселись за столик в институтском кафе, Сапогов отхлебнул чаю и сказал:
          – Понимаешь, Миша, мне пятьдесят восемь лет и я тоже мужик, как и ты. Ты умный человек, и может, поймёшь меня.         
          Соболев, сжав узкие губы, молча прихлёбывал чай и смотрел куда-то вдаль мимо Сапогова.
          –Я знаю, что рискую испортить с тобой отношения, но бывает так, что человек просто должен какую-то вещь сделать. Я старый пень и повидал в жизни всякого. И баб в том числе. Слава Богу, у меня жена всё в порядке. Слава Богу. Это не так часто бывает. Не будет тебе хорошо с этой Корецкой! Нет… Хищная она. А Машка твоя хорошая девка, поверь, Миша.
          – Всё? – сверкнув очками, спросил Соболев. – Мне нужно идти, извините.
          – Пока ещё не поздно, разруливай обратно. Ну, подгулял, это бывает у многих. Ничего страшного. Но только для того, кто имеет мозги вовремя остановиться. Кто голову имеет на плечах, а не соломенную тыкву с опилками, тот останавливается, – сказал Сапогов.   
          "Соломенная тыква с опилками… Откуда он знает?"
          – Знаешь, Миша, я не трепач, – продолжил Сапогов. – Как бы тебе сказать… Ты Волошина знаешь? Разработчик из тридцать второй лаборатории? Тоже талантливый парень. Только что-то вы, талантливые, одинаковые все. Когда-то мы в компании одной выпили крепко. Все орут, песни поют. А Волошин сел и плачет. Плачет и всё. Я его жену знал. На Корецкую похожа. Года два, кажется, прожили и развелись.
          – Всё, я пошёл, – сказал Соболев и встал из-за стола.
          Через несколько дней Корецкая подошла к Соболеву и, бесстыдно глядя в его близорукие глаза, сказала,  заговорщицки улыбаясь:
          – Миша, у меня телевизор сломался. Ничего не видно. Посмотришь?
          После просмотра телевизора у Соболева наутро была та же самая пугающая опустошённость, которая к обеду прошла. Но не вся. Чужой успеть свить ещё одно своё кольцо. Холодное, как лёд, и чёрное, как воронёная сталь.  
 
 

Глава 10
 
          Февраль 1990 г
         
          Когда на собрании коллектива завода "Зенит" слово предоставили председателю народного контроля Василию Деревянко, зал сдержанно загудел. На трибуну пробрался долговязый субъект в неряшливом костюме и, обведя присутствующих блуждающим взглядом, сказал в микрофон:
          – Что же это происходит, братцы?
          Зал притих.
          – Выходит, есть две правды? – Деревянко недоуменно пожал костлявыми плечами. – Одна правда живёт в рабочих цехах, а другая за толстыми дверями высоких кабинетов? – он показал указательным пальцем с обгрызанным ногтем в потолок. – Но мы же не семейство парнокопытных? Из отряда хоботных?
          В зале раздались смешки.
          – Мы же люди. Хомо сапиенс! А что получается? Хомо хомини люпус эст? – тонкие губы председателя народного контроля тронула саркастическая улыбка.
          По залу прокатилась волна одобрения.
          Деревянко эффектно описал указательным пальцем полукруг и остановил его на сидевшем в первом ряду директоре "Зенита" Треухове.
          – Я верил этому человеку! – трагически сказал Деревянко.
          Треухов, плотный мужчина с седым ежиком и водянистыми глазами, непроизвольно сгорбился и втянул голову в плечи. Инженер по соцсоревнованию из девятого цеха Васька Деревянко за последние три месяца неожиданно стал самой большой головной болью Треухова. Хорошо бы он только вскрывал злоупотребления на заводе и загонял Треухова в угол на собраниях. Но этот тип написал уже три доноса в Комитет партийного контроля при ЦК компартии! Хорошо что по старой доброй традиции все три бумаги вернули  Треухову для разбирательства. Все доносы бывшего инженера по соцсоревнованию начинались словами "Так что же это творится, братцы?!" и содержали различные латинские изречения, смысла которых Треухов не знал.
          Пожилой директор не переставал удивляться той метаморфозе, которая произошла с Деревянко с тех пор, как его избрали председателем народного контроля завода. Казалось, какая-то чудесная фея коснулась Василия своей волшебной палочкой. Прежде раболепно гнувший свою узкую спину перед цеховым начальством, не говоря уже о самом Треухове,  Василий после своего избрания председателем народного контроля распрямился. Не став размениваться на мелочи, он, подобно опытному полководцу, сосредоточил свои усилия на директоре завода Треухове. Логические построения Василия, произносимые с трибуны, будучи безукоризненными по форме, производили впечатление образцов диалектического мышления. Однако при этом они были совершенно бессмысленными по содержанию. Это счастливое сочетание делало Деревянко исключительно сильным оратором, практически неуязвимым перед оппонентами.   
          – Я верил этому человеку, потому что я привык верить людям, –  продолжил Василий. – Меня так воспитал мой отец. Возможно, и сейчас ему можно верить. Но! – он опять поднял указательный палец. – Возможно, и нет! А политика это искусство возможного! Ну, а какова их политика нам известно – обогащение кучки владельцев высоких кабинетов за счёт обнищания рабочего класса. – Деревянко обвёл зал усталым взглядом математика, только что доказавшего тяжёлую теорему.
          По залу опять прокатилась волна одобрения. Треухов тяжело вздохнул. По предыдущему опыту он знал, что сейчас Васька перейдёт на его личность. Ещё полгода назад Треухов просто приказал бы начальнику охраны Кондрюцькову забрать у Васьки пропуск и не пускать  его на территорию завода. Но сейчас всё по-другому.
          – И в этом смысле хотелось бы поинтересоваться у товарища Треухова, – с ядовитой усмешкой сказал Деревянко, –  Виктор Иванович, когда вы последний раз перечитывали Маркса? Скажем "К критике философии права Гегеля"?
          Это был непростой вопрос. На прошлом собрании Треухов имел неосторожность ответить "Причём здесь Маркс?" Васька и сейчас ждёт этого ответа. Но этого козырного туза сейчас Треухов ему уже не сдаст. Лучше он просто промолчит.
          – Понимаю, Виктор Иванович, понимаю, – грустно покачал головой Деревянко. – Вот что получается, когда человек отрывается от истоков. Так сказать альма матер. И в этом нет его вины. Наверное, это наша общая вина. И наша общая боль.
          Под шум аплодисментов Деревянко покинул трибуну и пошёл к своему месту, пожимая на ходу протянутые руки.   
— * -
         
          За бетонным забором, окружавшем завод, как на рождественской открытке стояли заснеженные ели. От проходной завода время от времени отходил рейсовый автобус. Госприёмщики, весело гогоча, двинули через проходную на дачу Вовчика Ляшенко.
          На душе у Мальцева было скверно. Бросить один из самых крутых НИИ в городе, ради чего? Водолагу он не видел уже недели две. Видать, скрывается от того завода, что ошибочно забросил деньги на счёт "Интеллекта".
          В этот момент дверь распахнулась, и на пороге появился Водолага.
          – Разговор есть, – сказал он, пожимая Мальцеву руку. – Значит так, мы продаём "Зениту" программатор. Всю разработку. Я договорился с Треуховым, мы уже подписали договор между "Зенитом" и "Интеллектом". Меня и так уже в прокуратуру вызывали. Думаешь мне тебя прикрывать легко? Приёмкой продукции ты же не занимаешься?
          – Так мы же так и договаривались, вроде?
          – А как мне тебя прикрывать? – спросил Водолага. – Когда народный контроль на заводе всё видит? И в прокуратуру уже цидулю на нас накатал? И на тебя, да, накатал. А ты думал?
          – Хорошо, – сказал Мальцев. – Только мне не нравятся эти разговоры. И что вы меня так сильно прикрываете. Пусть уберут объявление е с проходной с моей фамилией.
          – Нет проблем. Я скажу Треухову, уберут. Так ты готов?
          – Готов, да. Только пусть другую бумагу повесят. Руководство завода выражает благодарность товарищу Мальцеву за помощь в выполнении годового плана производства продукции.
          – А без этого можно? Зачем лишняя помпа? – поморщился Водолага.
          – Нельзя, – ответил Мальцев. – А это вас из-за меня в прокуратуру вызывали?
          – Ну, не совсем. Но и из-за тебя тоже. Много разговоров на заводе. И все мне нужно гасить. Думаешь это так просто? Думаешь, мне с Треуховым было так просто договориться?
          Водолага действительно позавчера ходил к Треухову.
          – Эта разработка сделана в кооперативе "Интеллект", который я возглавляю..., –  весомо начал Водолага.
          – Ни хрена никому не нужна твоя разработка, – устало перебил его Треухов, глядя перед собой на крышку стола.  
          – Почему не нужна? – озабоченно спросил Водолага.
          Треухов поднялся со своего кресла и подошёл к окну. Поглядев некоторое время на заснеженные сосны и, видимо, что-то обдумывая, он сказал:
          – Госплан снимает госзаказ. Что это значит, понимаешь, Леонид? Это конец заводу. Полный конец, полный. Ну, и твоей госприёмке тоже конец.
          – Так что же будет? – у Водолаги вытянулось лицо.
          – Что будет? Очень просто. Начнут потихоньку приворовывать. Выносить с завода, где что плохо лежит. Потом начнут воровать системно, с умом. Потом на общем собрании коллектива выберут народного директора. Скорее всего Ваську Деревянко. Он сядет вместо меня в этот кабинет и начнёт соображать, что можно украсть ещё. И так будет пока от завода не останется обглоданный остов, а две тысячи людей не окажутся на улице.
          – Виктор Иванович, – сказал Водолага, – то, что я сейчас услышал, честно говоря, для меня не новость. Наступают новые времена. Поэтому давайте расставим точки над i.
          – Ну, давай. Только не мути, – сказал Треухов.
          – У меня есть предложение, – сказал Водолага. – Вы даёте указание в отдел снабжения закупить у кооператива "Интеллект" опытно-конструкторскую разработку. Как только деньги поступят на расчётный счёт "Интеллекта" и мы подпишем акт приёмки, я передаю вам наличными десять процентов от общей суммы. 
          – Пятьдесят, – без всякой задержки сказал Треухов и уставился на Водолагу водянистыми глазами. – И я завтра подписываю приказ.
          – Виктор Иванович, – Водолага развёл руками, – Я год держал у себя разработчика, прикрывал его, потратил кучу денег на...
          – А я директор завода! – резко перебил Треухов. – И мы оба с вами коммунисты! Понял? Партия доверила нам большое дело. А вы торгуетесь, как на базаре, за какие-то проценты. Не нравится, иди со своей разработкой сам знаешь куда. Сейчас она кому-то нужна, как зайцу стоп-сигнал.
          – Ну, хорошо, – натужно сказал Водолага. – Хорошо. Пятьдесят. Хотя...
          – Вот именно, хотя, – опять перебил его Треухов.  
          Водолага беспокойно заёрзал на стуле и вопросительно уставился на директора.
          – Мне нужны гарантии, Леонид Артёмович, что ты меня не кинешь.
          – Что значит "кинешь"? – возмутился Водолага. – Мы же серьёзные взрослые люди!
          – Правильно! Правильно мыслишь, Водолага! Расскажи это своим регулировщикам, от которых ты прячешься, – сказал Треухов. – Ты коммунист, и я коммунист, поэтому садись и пиши расписку, что, мол, должен мне деньги. Вот мои данные паспорта, свои впишешь сам. Заверишь у нотариуса и с мокрой печатью отдашь мне. После этого я оплачу, этот, как его? Чего ты там продаёшь?
          – Программатор, – упавшим голосом сказал Водолага. – По техническим характеристикам он превосходит...
          – Вот видишь – превосходит, – укоризненно сказал Треухов. – А ты за проценты какие-то торгуешься. Как бухгалтер всё равно какой, без кругозора совсем! Ограниченный кругозор у тебя! Напишешь это в технико-экономическом обосновании, что превосходит. Формулы там пусть всякие твой разработчик напишет, графики разноцветные. Я этим Ваське глотку буду затыкать. А может, и часть твоих денег придётся ему отдать. Ни к чему не приспособленный хлопец, из жалости я его держал инженером по соцсоревнованию. А теперь видишь, как повернулось всё, – Треухов тяжело вздохнул. – Ты, Артёмыч, место себе подыскал, лучше скажи?
          – Ну, так я председатель кооператива "Интеллект", – неуверенно сказал Водолага.
          – Вот, – устало сказал Треухов. – А у меня тоже фирма. Общество с ограниченной ответственностью "Юный техник". Четыре пенсионера в штате. Вот так, Артёмыч. Не затягивай там только, а то Васька скоро, чувствую, в это кресло сядет.   
          К концу недели Мальцев передал представителю завода экземпляр программатора и комплект конструкторской документации. Народный контроль поменял на проходной лозунг. В новом он выражал благодарность представителю органа госприёмки товарищу Мальцеву за помощь в выполнении плана.
          – Так, как насчёт моей доли? – поинтересовался Мальцев, когда через две недели столкнулся с Водолагой, который шёл по двору завода и весело балагурил с группой госприёмщиков.
          Госприёмщики перестали галдеть и с интересом уставились на Водолагу и Мальцева, ожидая продолжения диалога. Водолага замялся и покрылся пунцовыми пятнами.
          – Ну, что мы тут, на улице, – запинаясь сказал он. – Пойдём.
          Закрыв за собой дверь, Водолага уселся на стул и сказал Мальцеву:
          – Садись, разговор будет.
          Мальцев сел на стул и уставился на пол перед собой. Смотреть на лицо Водолаги ему не хотелось.
          – Значит так. Во-первых, ты при посторонних такие разговоры не заводи. Мне и так прикрывать тебя трудно.
          – Как насчёт денег? – спросил, Мальцев, продолжая смотреть себе под ноги.
          – Каких денег? – искренне удивился Водолага.
          У Мальцева защемило под ложечкой. Вот сейчас, в этой комнате заканчивается очередной этап в его жизни. Какой будет следующий, он не знает. Но, он уже никогда не будет разработчиком на "Мезоне". И самое главное, он не знает, куда идти завтра...
          – Каких денег? – переспросил Мальцев. – Моих денег.
          – А ты их уже получил, – удивился Водолага. – Ты же зарплату в госприёмке получал? А машины принимал? Нет? Ну, вот видишь! А я тебя прикрывал. Ты знаешь, что меня в прокуратуру вызывали? Вот. И ты должен меня понять. Если бы я не вернул те деньги заводу до конца года, на меня бы открыли уголовное дело. Вот продадим ещё следующий программатор, получишь всё!
          – А не обманете? – спросил Мальцев, подняв на Водолагу глаза.
          – А почему я должен тебя обманывать? – удивлённо развёл руками Водолага.  
          – Наверное, чтобы установить на даче фундаментные блоки.
          – Блоки? – пунцовые пятна на щеках Водолаги приобрели более резкие очертания. – А вот это тебя не касается! Давай по-деловому, Витя. Ты будешь со мной работать дальше?
          – Нет, – ответил Мальцев и перевёл взгляд за окно, где за бетонным забором в снегу стояли рождественские ели.
           – Очень жаль. У кооператива отличные перспективы.
          – Расскажете это следователю, – сказал Мальцев.
          Водолага поджал губы и замолк. В комнате повисла тягостная тишина. Через некоторое время Водолага нарушил молчание:
          – Давай, пиши заявление. По собственному желанию. Или выходи завтра с утра и до вечера будешь принимать продукцию. Как положено. Я тебя прикрывать больше не буду.
          – А все остальные в одиннадцать утра пойдут бухать на дачу к Ляшенко? – спросил Мальцев.
          – Знаешь, Витя, я тебе скажу честно. Ты мне больше не интересен. И разговоры твои детские мне тоже не интересны. На тебе у меня свет клином не сошёлся. Других дел полно. Не выйдешь завтра на работу – уволю по статье. Свидетелей хватит.

 Глава 11
 
Февраль 1990 г.
 
          Соболев свернул на Пушкинскую улицу и чуть не столкнулись с высоким худощавым парнем. Парень остановился и уставился на Соболева.
          – Соболь? – неуверенно спросил он.
          – Эдик! Розенблат? – воскликнул Соболев.
          – Рад тебя видеть, – сказал Розенблат. – Как оно? Ты где? Сколько лет!
          – Да на "Мезоне" работаю. До недавнего времени, вроде, неплохо было. А ты? Волосы отрастил, не узнать, прямо, как инакомыслящий какой-то!
          – Я председатель кооператива "Симфоинвест" при Союзе композиторов Украины, – сообщил Розенблат.
          – Чего? – протянул Соболев, "Симфоинвест"? А ты же что, композитором стал? Вроде ж на журналистский тогда поступил после школы?
          – Ещё чего не хватало, композитором, – ухмыльнулся Розенблат. – А давай пойдём в подвальчик, тут рядом, на Пушкинской. Там кафешка такая, – Розенблат повертел в воздухе растопыренными пальцами. – Опера Гуно "Богема"! Не слышал? 
          – Нет, – сказал привыкший отвечать на обращённые к нему вопросы, Соболев.
          – Ну и не советую. Муть. А подвальчик хороший, – сказал Розенблат.
          В кафе Союза композиторов, расположенном в переоборудованном подвальном помещении, действительно было уютно. В маленькие, затянутые белоснежными занавесками, окна, расположенные на уровне человеческого роста, было видно ноги пешеходов, месивших февральскую снежную кашу. Столики освещались настольными лампами, стилизованными под старину, с цветными абажурами, зелёного, красного и фиолетового цветов. За столиками сидели немногочисленные посетители, действительно похожие на композиторов и музыковедов.    
          Розенблат поднял рюмку и сказал:
          – Давай, Соболь, за встречу! Помнишь, как мы с тобой в радиоузле передачу про профессии делали? Ну, кто ж знал? Ох, и влетело мне тогда. Устроили собрание, и каких-то пенсионеров-активистов пригласили. Одна бабка встала, так на меня нацелилась пальцем, как Вий, и говорит:
          – Печально я гляжу на наше поколенье![9]
          – Слушай, Эдик, а каким ты, вообще, боком к композиторам Украины? – спросил Соболев. – Ты ж, вроде, учился на пианино, да?
          – Я не учился, – ответил Розенблат. – Меня пытались учить, но безрезультатно. Лёгкая симуляция падучей при виде преподавательницы, и нет проблем. А к композиторам, музыковедам и авторам либретто я очень даже сильно боком. Кооператив "Симфоинвест", слыхал? Вот, давай ещё по рюмочке.
          Розенблат опрокинул рюмку, закусил мясным ассорти, вытер губы и продолжил:
           – Время сейчас уникальное. И оно будет не очень долгим. В основном пока везде государственная собственность. Поэтому всяческие финансовые потоки, совершаемые госпредприятиями, на самом деле никого не интересуют. Я имею в виду компетентные органы не интересуют. Это перекладывание денег из одного государственного кармана в другой, особенно, если это бюджетные организации. Интересуются, как и прежде, где кто украл, стащил, там трубу какую, кусок фанеры. Но! – Розенблат поднял вверх длинный указательный палец. – Стоит только в эти финансовые коммуникации влезть кооперативу, ну, вот, хотя бы "Симфоинвесту", и можно сделать так, чтобы часть денег выпадала в осадок на расчётном счету кооператива. А потом — в обнал её! Как работает обнал, я не знаю, это дело своё, там профессионалы сидят. Потом рассчитываемся с субъектами, которые у меня на входе и на выходе, а остальное берём себе.
          – А у меня вот знакомый, ну тоже разработчик с "Мезона", бывший теперь уже, Витя Мальцев. Официально в госприёмке, а реально в кооперативе, прибор там разработал один, хотят выпускать, – сказал Соболев.
          – Это, конечно, благородное дело, – вздохнул Розенблат. – Реальный прибор… Небось ещё и с уникальными характеристиками.
          – Ну да. Программатор логических матриц. В сборочном цеху сразу весь брак исчез.
          – Верю, – сказал Розенблат. – Только этому твоему Мальцеву придётся конкурировать с молодёжными центрами НТТМ. Знаешь, что это такое?
          – Нет, – пожал плечами Соболев. 
          – На базе райкомов комсомола появились такие вот центры Научно-технического творчества молодёжи, – сказал Розенблат. – Они вот тем и занимаются, о чём я говорил. Встраиваются в финансовые потоки бюджетных предприятий. Ну, ты понял, да? А самые продвинутые Центры научно-технического творчества молодёжи занимаются обналом. Но там связь с банками тесная нужна. В банках, кстати, уже многие из бывших комсомольских лидеров сидят. Там вообще, высший пилотаж. Хотя давай телефончик твоего Мальцева, может вклинимся куда с его чудо-прибором. Так ты, Соболь, на "Мезоне" работаешь, да?
          – Ну, да, – ответил Соболев.
          – Думаю, что вот хана вашему "Мезону", – сказал Розенблат, вытерев губы салфеткой. – С потрохами. В ближайшее время.
          – Это почему? 
          – У вас темы откуда заходят? – спросил Розенблат.
          – Из Москвы, – удивлённо сказал Соболев.
          – И финансирование оттуда же. И, наверное, уже с полгода новых разработок не заходит?
          – Нет.
          – Я ж, Соболь, не только возглавляю кооператив "Симфонивест" – сказал Розенблат. – Я ж ещё журналист, теперь уже, наверное, бывший. Может, и к лучшему. Буш и Горби на Мальте договорились, о сокращении советских стратегических вооружений наполовину. Ты в это время, Соболь, небось, каким-нибудь щупом в осциллограф тыкал и не обратил внимания? Угадал?
          – Ничего подобного, – сказал Соболев. – По заказу ЦК компартии Украины работал.
          – Да ну? – удивился Розенблат. – И что ты делал там? Или секрет?
          – В аппарате секретаря ЦК товарища Мещерякова персональные компьютеры устанавливал, – сказал Соболев. – По ночам. Под присмотром наряда из КГБ. А днём стрип-поккер перепрограммировал. Чтобы независимо от выигрыша девки раздевались. Мещеряков такое задание через своего помощника дал. Иначе, сказал помощник, товарищ Мещеряков сильно нервничает, даже аппетит потерял.  
          Розенблат рассмеялся.
          – Так вот, Соболь, – продолжил он, – Пока, по инерции вам платят. В самое ближайшее время, всё, что финансировалось из союзного бюджета, а это вся или почти вся оборонка, останется без зарплаты. И ты, Соболь, в числе первых. Вы просто перестанете получать зарплату и всё. Предприятия останутся, можете ходить на работу, но финансировать их уже никто не будет. Такая оборонка, как сейчас, будет нужна стране как курице брачное свидетельство. Оставят то, что есть готовое, танки там, самолёты. А нового ничего не будут разрабатывать. Вот моя визитка, – Розенблат протянул Соболеву белый картонный прямоугольник, на которых золотой вязью было написано: "Союз композиторов Украины. Розенблат Эдуард Львович. Эксперт"
          – Так ты эксперт? – пытался решить важный для него вопрос Соболев. – Все сейчас в эксперты двинули. Вон Синицын тоже эксперт-акустик, только у ментов, у него удостоверение есть.
          – Да, я эксперт, – согласно кивнул головой Розенблат.
          – А какая выгода от тебя композиторам? – не унимался Соболев.
          – Ну, например, им надо свой концертный зал как-то эксплуатировать. Я сейчас вот концерт Серёжи Вижляка организую. Выручка мизерная, но эти композиторы все малахольные. Приставили ко мне комиссара своего заместителем, только на таком условии. Шизанутый тип. Несильно, но зато на всю голову. Автор либретто к какой-то оперетте. Кажется про победу коммунизма во всём мире. Когда слушаешь ту музыку, то такое впечатление, что коммунизм уже победил. 
          – А что за Серёжа Вижляк?
          – А такой Серёжа Вижляк, что где-нибудь в Штатах хоть в кабаке, хоть на амбиенте торгового центра там какого, короче, лабал бы и горя не знал. А здесь тоска. Вот на моём концерте поиграет почти забесплатно и кранты. Сушить вёсла. В ресторан типа там "Русь" его не возьмут, там петь надо, а он инструменталист. Джазмен высокого класса. Может ума хватит свалить отсюда.
          – Эдик, а в чём ты эксперт? Ну, пожалуйста, мне интересно, – взмолился Соболев.
          Розенблат откинулся на стуле, пригладил обеими руками волосы и тихо сказал:
          – Ты помнишь, Соболь, как ты приставал ко мне в школе, почему я пишу сочинение на любую тему, а ты, вот, в три раза умнее меня, не можешь написать? Вот мы стали постарше, и сейчас я тебе скажу, потому что только недавно сам понял. Понимаешь, ты человек дела. Всегда был таким. Маленький такой творец. Поэтому ты исповедуешь здравый смысл. Что это такое, никто не знает, можно сказать, это твоя религия. А у меня этого нет. Я другой человек. Не творец. Вот до этого последнего Нового Года нашей жизнью правил здравый смысл. Поэтому ты, Соболь, получал больше меня и тебя больше уважали. Но этот последний Новый год был переломным для всего нашего житья. Я не знаю и половины, а может, и четверти, того, что знаешь ты. В этом смысле ты профессионал. Но в этом и твоя слабость. И одновременно сила новых лидеров, новых успешных людей. Они не привязаны к здравому смыслу, к разным там Большим китайским теоремам, вообще, к какому либо знанию. Вот в этом их сила. Хотя, по сути, они слабаки. В школе они все учились на тройки и получили от этого первую порцию комплекса неполноценности. Потом ты поступил в университет, а они в техникум, где их даже не звали в компанию выпить. А, если кто из них решался рассказать анекдот, то его не слушали. А самое главное, знаешь что?
          – Что?
          – Бабы их игнорировали. А это уже серьёзно. С этого все маньяки начинаются. Но вот перестанет действовать здравый смысл, и тогда этот слабак, набитый комплексами, начнёт проявлять невиданную энергию. Он будет изо всех сил карабкаться вверх и расталкивать всех локтями. А ты и не заметишь, как окажешься выброшенным на улицу и пойдёшь наниматься к нему на работу. А он тебе устроит экзамен, брать тебя или не брать. Потом, если опять наступит здравый смысл, всё снова поменяется местами. Но, это, если доживёте. Потому это всё может длиться неожиданно долго. Сейчас мы закажем ещё водки.
          Эдик начал подавать кому-то знаки. Через три минуты к столику подошла длинноногая официантка в кружевном фартучке и с металлическим подносом, на котором покоился запотевший графинчик с водкой.
          – Спасибо, Аля, – сказал Розенблат. – Аля моя сокурсница по университету, – пояснил он. – Талантлива. Сначала в детском издательстве работала, буквари там разные, картинки развивающие с подписями — "Аля задолжала Петру", "Нина пошла до Боба". Потом в заводской многотиражке на "Кристалле" зависла, я её оттуда вытащил и сюда пристроил. Чаевых здесь мало, но зато публика интеллигентная. Вон, кстати, видишь того мужика в замшевом пиджаке?
          – Где? – спросил Соболев.
          – У стойки бара. Это Аркаша Винокуров. Большой человек. Тоже творец. Аркадий! – закричал Розенблат. – Аркадий, давайте сюда!
          Аркадий Винокуров, представительный молодой мужчина с румяными щеками и глазами, напоминавшими маслины, помахал Эдику в ответ рукой, потом взял свой заказ и подсел к ним за столик.
          Глаза у Соболева полезли на лоб. Он даже снял очки и стал их протирать бумажной салфеткой. Потом одел и уставился на сидевшего напротив него Аркадия Винокурова. Он узнал в нём того солиста-скрипача, который играл на концерте в консерватории, куда его привела Евлашова.   
          – А я вас видел, – нерешительно сказал Соболев. – Вы играли на скрипке в консерватории на концерте. С оркестром. И я вас видел.    
          – Мог играть, – согласился Аркадий.
          Розенблат налил ему полную рюмку водки и сказал:
          – Штрафная, Аркадий!
          Аркадий взял двумя гибкими холёными пальцами рюмку за тонкую ножку и приятным баритоном сказал:
          – Ваше здоровье! 
          – А это мой друг, инженер-ракетчик. Безработный, – радостно сообщил Розенблат.
          – А что я тогда играл? – спросил Винокуров Соболева. – Когда Вы были на концерте?
          – Понятия не имею, – пожал плечами Соболев. – Меня барышня знакомая притащила. 
          – А когда это было, примерно?
          – Где-то в мае прошлого года.
          Винокуров подумал и сказал:
          – Это мог быть первый концерт Мендельсона. Или ре-мажорный Паганини.
          – Я как-то был в консерватории, – вмешался в разговор подвыпивший Розенблат. – С Цугундером. Бесплатно. Через окно в мужском туалете. За нами ещё барышни из музучилища Глиера увязались. Всех мужиков распугали и вообще народ шокировали, когда в фойе из мужского туалета выходили. Да, тогда был ре-мажор Паганини. Но я привык, как его исполняет Владислав Третьяк![10] А там играл какой-то профессор Горохов. Он слабак! Мы с Цугундером выпили в буфете и ушли.  
          Винокуров заулыбался.
          – Я понял, о ком речь. Это Виктор Третьяков. Да, это великий интерпретатор музыки Паганини. И профессора Горохова знаю. Он играет хорошо, только очень боится зала. Многие играют хорошо, но мало у кого кураж есть, а без него страх. А для Паганини кураж нужен. Правда, Акико Суванаи без куража играет, а первое место на последнем конкурсе Чайковского заняла. Именно с этим ре-мажором. Восемнадцать лет девчонке, симпатичная такая японка. Эмоций — ноль! Техника ураганная! Вообще, душу выворачивает! Как раз для Паганини. Тоже на Страдивари, как и Третьяков играет.
          – Что, лучше Когана? – обнаружил знакомство с темой Розенблат.
          – Понимаешь, Коган мужик. Жилистый, сильный. Злой, – сказал Винокуров. — Очень мощно Паганини играет. Наверное, сам Никколо так играл. А Суванаи девчонка, килограмм 48 весу, не больше. Смазливая, сексуальная. А играет тоже мощно, очень мощно. Вот этот контраст публике и нравится. Я сейчас, ребята. – Винокуров поднялся со стула и пошёл к барной стойке.
          В это время в кафе ввалились два мордоворота, уже хорошо принявших на грудь и желающих продолжения банкета. Когда их пути пересеклись с Винокуровым, шедшим от бара с коробкой шоколадных конфет, один из них спросил его:
          – Мужик, а чиво тут?   
          Винокуров вежливо посторонился и сказал:
          – Это Союз композиторов.
          – Да? Ты шо… – изумлённо сказал мордоворот. – А ты композитор, да?
          Второй мордоворот вдруг заорал благим матом:
                     Здравствуй, девчонка, я композитор,
                     Шёл бы ты нахрен, Шуберт небритый!
          Винокуров обошёл молодцов и сел за столик. Потом налил себе стопку водки из графина, опрокинул её в рот и аккуратно промокнул губы салфеткой.    
          – Всё, уезжаю, – сказал он неожиданно громко. – Вы тут стройте коммунизм, капитализм, социализм с человеческим лицом, что хотите. Но без меня[11].

Глава 12
 
          Март 1990 г.
 
          Перед входом на радиорынок во всю шла игра в напёрсток. Соболев поставил на пол сумку с радиодеталями, которые он насобирал по сусекам в лаборатории, и подошёл поближе. Плутоватый малый с оттопыренными ушами уверенно крутил три пластмассовые чашки, под одной из которых был шарик. Когда он остановил чашки, какой-то расхристанный интеллигент в очках трясущейся рукой протянул напёрсточнику двадцать пять рублей. Другой рукой он прихлопнул одну из чашек и возбуждённо прохрипел:
          – Здесь!
          Напёрсточник открыл чашку. Шарик был там! Ушастый без всякой задержки протянул очкарику выигрыш – пятьдесят рублей. Ничего себе! На эти деньги Соболев мог бы продержаться дней двадцать, если разумно. Очкарик засунул выигрыш в карман штанов и, вытянув морщинистую шею, продолжил наблюдение за игрой.
          Ушастый опять, как ни в чём ни бывало, закрутил свою карусель. Какой-то мужик сунул ему двадцатипятирублёвую купюру и положил руку на одну из чашек. Ушастый открыл чашку. Шарика под ней не было! Напёрсточник спрятал полученные деньги в карман и убрал пустую чашку. На кону осталось две чашки, под одной из которых прятался шарик. Тут напёрсточник, отвернувшись от своих чашек,  стал препираться с кем-то из зрителей. В это время очкарик нагнулся и дрожащей рукой незаметно приподнял одну чашку.
          Шарика под ней не было! Значит шарик под второй чашкой! Неужели никто этого не понимает? Стоят как дураки! У Соболева гулко забилось сердце. Вот она, удача! Сейчас он поправит своё материальное положение на две недели вперёд! Действительно, правда, как говорил какой-то профессор по телевизору, что сейчас открываются большие возможности! Нужных денег у Соболева с собой не было, но какая разница! Сейчас будут! Соболев сорвал с руки цифровые польские часы, и протянул их напёрсточнику.
          – Здесь! – выкрикнул он и прихлопнул ладонью вторую чашку.
          Напёрсточник открыл чашку. Шарика под ней не было!
          После этого он приподнял первую чашку, ту самую, которую приподнимал перед этим очкарик. Шарик преспокойно лежал там! Напёрсточник, как ни в чём ни бывало, натянул часы Соболева на запястье и опять закрутил чашки.
          У Соболева упало сердце. Как так может быть? Хрен с ними, с часами, купит новые. Хотя за какие шиши? А вот то, что его, как ребёнка, обманул этот подонок! Его, разработчика систем наведения ракет! Мало того, что обманул, но Соболев не мог понять, что всё-таки произошло? Даже на уровне гипотезы? Ведь шарика не было, когда очкарик поднимал чашку, как он потом там появился?!
          Соболев, взяв сумку на плечо, уныло побрёл ко входу на радиорынок. Действительно, новые времена… Появились новые умные люди. Вот, например, этот плут с шариками. А прежние умные люди теперь будут ходить без часов.
          Соболев подошёл к какой-то личности кавказского типа, перед которой стояла картонная табличка "Куплю все". Кавказец на удивление профессионально отщёлкал из сумки Мальцева все микросхемы с жёлтыми контактами, а потом все разъёмы тоже с жёлтыми выводами. На всё остальное содержимое сумки кавказец отреагировал вялым:
          – Нэт, нэ надо.                 
          Потом он взял калькулятор и стал стучать по клавишам заскорузлым пальцем.
          "Ну и что он там так посчитает?" – подумал Соболев. "Обдурит сейчас подчистую".
          Однако, когда абрек поднёс к его глазам табло калькулятора, Соболев не поверил своим глазам. 75 рублей! Согласно кивая головой, он взял отсчитанные кавказцем деньги и быстро удалился. Подойдя к троллейбусной остановке, он пересчитал деньги. Почему так много? Может там какой подвох, как с тем шариком у напёрсточника? Нет, всё правильно — 75 рублей! И сумка с деталями почти полная осталась. За какие-то четыре разъёма и горсть микросхем, что ещё совсем недавно валялись у него на работе, как мусор, он получил деньги, на которые можно безбедно прожить две недели.
          Рядом с остановкой расположилась маленькая рюмочная. В глубине рюмочной какие-то мужчины чокались пластмассовыми одноразовыми стаканчиками и что-то весело гоготали. Соболев узнал одного из них. Это был ушастый малый, что только что водил напёрстки перед входом на радиорынок. Напротив ушастого стоял тот самый нервный интеллигент, который незаметно поднял чашку, когда напёрсточник отвлёкся. Интеллигент смеялся и что-то говорил стоящему напротив него напёрсточнику.
          По дороге домой Соболев зашёл в гастроном. Надо чего-нибудь купить на полученные от горца деньги. Полки запыленные, почти пустые. Консервов можно купить, в масле, в томате. Колбасы нет. Ни варёной, ни сухой. Масла тоже. Конфеты пока ещё есть, в коробках. Придя домой, Соболев просмотрел содержимое сумки, забракованное кавказцем. Удивительно, но дорогущие стоамперные тиристоры абрек оставил на месте. Интегральные схемы процессоров и памяти тоже лежали нетронутыми. Перевернув вверх дном всю кладовку, Соболев обнаружил там ещё пять жёлтых разъёмов и горсть жёлтых микросхем. Всего рублей на сто. Какое-то время живём.
 
***
 
          Пундеев вернулся из командировки в Ленинград, где он был на отраслевых курсах повышения квалификации.
          – В гостинице меня поселили в одном номере с главным физиком атомного ледокола "Ленин", – рассказывал Пундеев. – Нормальный мужик. Меня как-то в ресторан зазвал. Но пьёт конечно, это да… Это у них от радиации. Денег – пачки. Доллары. Вот так, взял сто долларов, плюнул на купюру и на лоб официанту – шлёп! Говорит – человек, усугубить!!! В вытрезвитель его нельзя, форма допуска у него знаешь какая? Вот у тебя, Соболь, какая?
          – Вторая, – ответил Соболев.
          – Вот. У нашего директора — первая. А у него — госважность! Поэтому его в вытрезвитель нельзя. Вообще, ментам его трогать нельзя. Если что — только в КГБ.
          В это время позвонил телефон и какой-то тип из отдела кадров сказал, что у Пундеева прошёл год трудового стажа и к часу дня надо идти на аттестацию. Соболев с некоторым удивлением узнал от Сапогова, что он является непосредственным руководителем Пундеева и должен писать на него характеристику. Договорились на том, что Пундеев напишет сам, а  Соболев подпишет.
          Через час Пундеев принёс характеристику.
          – Что это? – спросил Соболев. – "Характер выдержанный. С товарищами по работе поддерживает ровные отношения".
          Светка за своим столом стала давиться со смеху. Сапогов оторвался от лодочного журнала и стал прислушиваться.
          – А, что, неправда? – Пундеев сделал обиженное лицо.
          – Ты что, Штирлиц? – спросил Соболев.
          – Я правду написал, как есть, так и написал, вот, –  пожал полными плечами Пундеев.
          – Ну, как знаешь. А где недостатки? Допиши недостатки, – Соболев вернул характеристику Пундееву.
          Пундеев тяжко вздохнул и пошёл дописывать характеристику за стол к Светке.
          – Давай, Светка, диктуй недостатки, ты должна знать, – сказал ей Пундеев.  
          – Хорошо, – сказала она, – Пиши "вместе с этим сложилось некоторое недопонимание...", – и они стали о чём-то шушукаться.     
          Минут через десять тишина вдруг была прервана сдавленными хрюкающими звуками, которые стал издавать Пундеев. Закрыв себе рот ладонью, он давился со смеху. Покрасневшая Светка с испугом смотрела на него. 
          – Пундеев! – грозно сказал из своего угла Сапогов.
          – А чего она… хрр.., хррр.., – не в силах сдерживаться, пытался что-то сказать Пундеев.  – А чего она, хрр.., спрашивает: "Как ты думаешь, в меня можно влюбиться?"
          – Придурок!!! – закричала Светка. – Ненормальный! Пошёл отсюда!!! Ну, на тебя же, придурок лагерный, даже обижаться нельзя!
          Вернувшись с собрания, Пундеев сообщил, что его пожурили за "некоторое недопонимание", а сама аттестация прошла на "ура". Характеристика всем понравилась. Сапогов к этому времени куда-то ушёл, до конца рабочего дня оставалось ещё два часа.  
          – С тебя, Пундеев, бутылка! – сказала Корецкая. – Бери у Соболева увольнительную и беги в гастроном.
          – Пока не надо, – сказал Соболев.
          Пундеев сел за свой стол и стал ожидать. Через некоторое время он, не зная, куда себя употребить, встал из-за стола и стал мерить лабораторию тяжёлыми шагами. Время от времени он прогибался назад, хватался руками за свою объёмистую талию и, морщась от боли, что-то бормотал.
          – Что-то поясница болит второй день, – озабоченно сказал он. – Чего она болит? Светка, ты не знаешь? Может у меня климакс начался?
          Светка прыснула в кулак и, сдерживая смех, ответила:
          – Климакс мозгов, это точно.   
          В конце концов Пундеев остановился перед стоящим на столе отечественным персональным компьютером "Нейрон-9М" и уставился на него блуждающим взглядом.
          – А что это за компьютер, "Нейрон"? – задумчиво пробормотал Пундеев, ковыряя краску на боку компьютера. – Чего это он такой?   
          – А ты возьми и позвони его главному конструктору, – сказал Соболев, – И спроси. 
          – А ты что, его знаешь? – спросил Пундеев.
          – Знаю, Женя Новиков из института кибернетики.
          – Что и телефон есть?
          – Есть.
          – А ну, давай, сейчас поговорим.
          Пундеев взял у Соболева телефон и набрал номер.
          – Добрый день, – сказал Пундеев в трубку. – Вас беспокоят из мариупольского рыбоконсервного завода. Можно товарища Новикова?… Это товарищ Новиков?… Мы тут купили ваши компьютеры "Нейрон". И не знаем, что с ними делать. Вы бы не могли нам помочь? А мы бы по бартеру вам бычков в томате отгрузили.
          Светка за своим столом опять начала трястись от смеха. Пундеев прикрыл трубку рукой и сообщил:
          – Сильно заинтересовались бычками. Собрались там несколько человек и галдят. Спрашивают, что бы мы хотели, чтоб компьютер делал.
          Пундеев прокашлялся и солидно сказал в трубку:
          – У нас тут два крана есть, козловых. Небольших таких крана. Вот нужно ими управлять. 
           Прикрыв трубку, он сказал:
          – Давятся со смеху там. Спрашивают, кто я по должности.
          Открыв трубку, Пундеев продолжил:
          – Я здесь инженером по технике безопасности… Нет, других специалистов нет. Вы ж ко мне не пойдёте сюда работать.… Ну, есть у меня люди ...  Да, двое приходили с подстанции. Запускали.… Заземляли, а как же? Нет!… Только мигает!… По-немецки что-то пишет на экране… Переводили, да, со словарём… Откуда я знаю?!… По-немецки, я же сказал!… Вы поймите, мы будем жаловаться!… Куда? В "Мариупольскую правду"!… Ну, если вы по-людски не хотите… Я ж говорю, завезём вам бычков в томате! Говорите, куда? В институт кибернетики? Завтра самосвал пришлём, вывалим во дворе.… Ну, откуда я знаю?… Я уже говорил — инженер по безопасности!!!… Два козловых крана! Ну, хотя бы один!  … Он тут всех уже задолбал, ваш компьютер!… Мигает только и по-немецки что-то пишет. И всё!… Завтра журналист из "Мариупольской правды" будет у вас в институте! Вот тогда и посмотрим, какое у кого образование!!!
          Соболев подошёл к телефону и нажал на рычаг:
          – Ладно, хватит, а то разошёлся.
          Пундеев положил трубку и посмотрел на часы.
          – Шеф, так мне за бутылкой идти? – спросил он. – Всё-таки аттестационную комиссию прошёл. Недопонимание некое, вот, нашли у меня, надо отметить... 
          – Какой бутылкой… – Соболев махнул рукой.
          Пундеев вопросительно посмотрел на Корецкую. Корецкая, покачивая бёдрами, медленно подошла к Соболеву и стала что-то тихо говорить ему на ухо. Соболев поморщился, потом неохотно выдвинул ящик стола и вынул оттуда бланк местной командировки.
          – Пойдёшь в отдел, завизируешь там, скажешь, что я послал тебя в институт кибернетики за разъёмами. К Новикову. Тем более, ты с ним уже знаком.
          Пундеев взял бланк и, деловито собравшись, вышел в дверь. В это время на столе зазвонил телефон.
          – Ну вот, сейчас придут сюда из первого отдела, устроят допрос, что за рыбоконсервный завод, – пробормотал Соболев. – Если что, я только что пришёл.
          Корецкая взяла трубку.
          – Корецкая слушает, – сказала она. Прикрыв трубку ладонью, она повернулась к Соболеву и пристально посмотрела ему в глаза:
          – Миша это тебя!
          – Кто?
          – Маша.
          Соболев неуверенно сделал шаг к телефону. Чужой лениво шевельнул кольцами, и Соболев замер, схватившись за солнечное сплетение.     
          – Меня нет, – проговорил он. – Я на объекте.
          – Соболева нет, он на объекте, – сказала Корецкая безучастным голосом и повесила трубку.        
          В лаборатории стало тихо, только было слышно, как Светка шуршит косметичкой, восстанавливая потёкшую с ресниц во время звонка Пундеева тушь. 
          Вдруг телефон зазвонил опять. Соболев побледнел и замахал руками:
          – Я на объекте. Для всех!
          Корецкая спокойно взяла трубку. 
          – Корецкая слушает.
          – Это я, – прозвучал из трубки деловитый баритон Пундеева. – Я на месте. Докладываю. Есть разъёмы типа "Старокиевский". Брать?
          – Пундеев из гастронома, – сказала Корецкая. – Говорит есть "Старокиевская". Берём?
          – Да, пусть берёт. И колбасы с хлебом, скажи, пусть купит!
          – Старокиевские разъёмы бери! – сказала Корецкая в трубку. – И крепления к ним возьми, докторских там или останкинских… Грамм четыреста.

Глава 13
 
                                                     "… и волнение похоти развращает ум                                                    незлобивый"
                                                            Премудрости Соломона 4:12
 
 
             Май 1990 г
 
          Однажды в детстве, перебирая старые вещи на чердаке дома деда Вовы, Соболев обнаружил там странную книгу. Книга была в чёрном кожаном переплёте, на котором позолоченными буквами со старинными завитушками было написано её название. От времени золотые буквы почти все стёрлись, и определить название или автора было нельзя. Книга потеряла много страниц, а те, что сохранились, были пожелтевшими и хрупкими.
"Так как вера в существование нашей реальности основывается на нашем восприятии, а мы точно не знаем, не обманывает ли оно нас, то должна быть какая-то гарантия, что это не обман. Такой гарантией может быть только сотворившая нас совершенная Сущность, идея о которой была бы несовместима с идеей обмана. Ясная и отчётливая идея такого существа в нас есть — это идея Бога"
Тогда Миша ничего не понял в прочитанном, но каким-то шестым чувством осознал, что книга эта непростая и ценная. Поэтому он спрятал её на дно чемодана, в котором на антресолях хранились его старые вещи. Сейчас, когда на работе стало много свободного времени, он часто открывал её на случайной странице и читал.
"Чувство справедливости, присущее человеку с момента пробуждения его сознания в младенчестве, осталось, тем не менее, камнем преткновения для его разума. Почему в сотворённом Создателем мире столь много несправедливости, что можно сказать, будто именно она является царицей мира, его фундаментальным законом? Если это так, зачем тогда Создатель наделил человека внутренним нравственным законом, в котором справедливость занимает столь почётное место?"
          Соболев посмотрел на часы. Он ещё не привык к своим новым часам, которые пришлось купить вместо проигранных ушастому напёрсточнику. Пять часов, стало быть рабочий день окончен, можно идти домой. Он закрыл старую книгу и засунул её в ящик стола под папки со схемами. 
          Последнее время они выходили из "Мезона" вместе с Корецкой. Вот и сейчас она уверенно взяла Соболева под руку, и они пошли к автобусной остановке.  
          – Миша! – вдруг послышался чей-то голос.
          Соболев обернулся и увидел Евлашову. Она была одета в то самое фиолетовое платье, в котором они первый раз ходили в консерваторию. На концерт этого, как его, друга Розенблата, Аркадия. Только платье как-то болталось на её и без того худенькой фигуре. Глаза Евлашовой были неумело подведены. Может от этого, а может от того, что её черты лица как-то обострились, эти глаза показались Соболеву ещё большими, чем раньше. 
          – Миша, я хотела поговорить с тобой. Пару минут, недолго, – сказала Евлашова.
          Корецкая молча отошла в сторону, достала из сумочки пачку сигарет и нервно закурила.
          – Миша, ты всё время не брал трубку, – сказала Евлашова дрожащим голосом. 
          – Тебе же сказали, я был на объекте, – ответил Соболев, глядя себе под ноги.
          Если бы сейчас асфальт под ним разверзся и он провалился в какую-нибудь карстовую каверну, он был бы, наверное, самым счастливым человеком на свете. Он поискал глазами Корецкую. А, вон она, стоит, курит. Соболев немного успокоился.
          – Ну, хорошо, Миша, – сейчас же ты не на объекте? Ты ничего не хочешь мне сказать?
          Соболев молча смотрел на носок своей кроссовки.
          – Ну что ты молчишь, Миша? Защити меня, мне страшно! – сказала Евлашова.
          Соболев вдруг почувствовал дикую жалость к этой девушке, похожей сейчас на недобитую птичку. Всё к чёрту!!! Сжать её так, чтобы захрустели кости, и больше не отпускать никогда! Как тогда, перед бурей на Кабаньем мысу. Ведь он был тогда счастлив! Ведь кроме тех дней, проведённых с Машкой на море, ему и вспомнить в своей жизни больше нечего! Никчемной жизни, которая наполнилась смыслом только тогда, когда он встретил Машку!    Какой же он дурак!
          Чужой лениво расплёл кольца и вдруг хлёстко сжал их в пульсирующий клубок. Соболев схватился за грудь и побледнел. Через мгновение его прошиб холодный пот и от солнечного сплетения стала волнами расходиться спокойная пустота. Точно такая, с которой он всегда просыпался утром в постели с Корецкой. 
          – Миша, это всё? – спросила Евлашова тонким голоском.
          – Всё, – ответил Чужой.
          – Знаешь, есть такая сказка, про гадкого утёнка. Я долго была гадким утёнком и всё ждала, когда же я стану лебедем. И вдруг стала. С тобой, тогда, в Морском. Я была очень счастлива. Кажется, слишком счастлива… Это может понять только тот, кто был гадким утёнком. Но так, наверное, нельзя. Быть слишком счастливой. За всё нужно платить. Вот мне и выставлен счёт. Так хочет Бог… А, может и тебе придётся когда-нибудь заплатить за всё...
          Евлашова замолчала.
          – Я пойду? – спросил Соболев, глядя себе под ноги.  
          – Подожди, Миша. Я хочу отдать тебе то, что ты мне подарил, – сказала Евлашова и протянула ему тонкое золотое колечко с фиолетовым камешком.
          Соболев стоял, опустив руки. Евлашова бросила колечко ему под ноги. Колечко покатилось по асфальту, блеснуло камешком и опрокинулось в грязь.
          – Несчастливая судьба, видишь, у колечка. Зачем ты его покупал? Зачем?! Лучше бы его купил кто-нибудь другой..., – сказала Евлашова сквозь слёзы. – А теперь ты, Миша, возврати мне то, что я тебе подарила!
          – Что? Что ты подарила?
           – То, что можно дарить только мужу. И ты взял! То, что не имел права брать! Ты вор, Миша...
          – А, это… – прохрипел Соболев. 
          Евлашова перестала плакать, вынула из кармана жёлтый носовой платочек и стала промокать им покрасневший нос. Потом вдруг успокоилась и пристально посмотрела на Соболева.
          – А ты изменился, Миша. Стал чужой. Вроде как бы печать на тебе какая-то. И знаешь… Ты не будешь счастлив с этой женщиной. Нехорошая печать на тебе. Нехорошая...
          Евлашова повернулась и пошла.
          Корецкая выбросила сигарету, подошла к стоявшему в оцепенении Соболеву и цепко взяла его под руку. 
          – Пойдём, – сказала она.
          Соболев стал механически переставлять ноги в направлении, куда его тащила Корецкая.
          – Идём же, – нервно прошипела она. – Идём!
          Соболев вдруг остановился и повернулся назад. Вдали виднелась фигурка Евлашовой. Она шла, низко опустив голову, и её худенькие плечи вздрагивали. Чужой шевельнул воронёным сегментом и гортань Соболева сдавил жестокий спазм. Он хотел что-то сказать, но из груди вырвался только какой-то хрип. 
          – Ты что? – сказала Корецкая. – Из-за этой пигалицы?! Ты чего? Сейчас окочуришься тут! 
          – Кольцо, – пробормотал Соболев.
          – Какое кольцо?
          – Там лежит кольцо.
          – Где лежит? Что за кольцо? – крикнула Корецкая ему в лицо. – Где оно? Дорогое?
          – Там, – Соболев махнул рукой.
          Корецкая вернулась и нашла место, на котором стояли Соболев и Евлашова. Присев на корточки она стала искать кольцо. Скоро её пальцы наткнулись на маленькое жёлтое колечко. Она подняла его, потёрла об юбку и посмотрела на свет. Камешек блеснул яркой фиолетовой искрой. Корецкая вернулась к Соболеву, который стоял посреди тротуара, безвольно опустив голову.
          – Что это за камень? – Корецкая поднесла кольцо к глазам. – Оно золотое? Почему ты его выбросил?
          – Аметист, – пробормотал Соболев и взял кольцо.
          – Дай сюда, потеряешь, – Корецкая протянула руку.
          – Не трогай, – сказал Соболев таким страшным голосом, что Корецкая отдёрнула руку. 
          – Миша, послушай! Миша! – она стиснула голову Соболева ладонями и резко встряхнула. – Это был нарыв! Понял? Нарыв! Он мучил тебя, а ты ничего не делал, и он сделался большим, как слива! А сегодня прорвал. И забрызгал всё гноем. Тебе больно, но нужно выдавить остатки гноя. И всё заживёт, вот увидишь! Пойдём домой!
– Домой? – пробормотал Соболев.
          – К нам домой! Тебе нельзя сейчас оставаться одному, пойдём.
          – А она сказала...
          – Ну, что тебе сказала эта аптекарша?! – В наступивших сумерках обычно тёмно-карие глаза Корецкой сверкнули, как два чёрных агата. – Что ты не будешь счастлив со мной, да?!
          – Да. И Сапогов тоже...
          – Что тебе сказал этот… – Корецкая скривила губы в презрительной усмешке. – Он просто завидует тебе!
          – Завидует? Сапогов? Чему...
          – А тому, Мишенька! Что ты моложе и талантливее его! Что он ложится спать с раздолбаной галошей, а ты с молодой здоровой женщиной! И не один Сапогов. Трубинер исходит от зависти к тебе, так, что слюна на пол каплет! Ко мне клинья подбивает, когда тебя нет. Хочешь, Синицына спроси. И Синицын не прочь бы, если бы алкашом не был. А Сапог через год уйдёт на пенсию, и ты станешь начальником лаборатории.
          – Начальником? Ты так всё просчитала...
          – Представь себе! И не только начальником. Ты защитишь диссертацию, материал у тебя есть. Не хватит, у Синицына возьмёшь, всё равно Парфёнов стащит. Я тебе её напишу. Я девочка умная. Только по-другому, чем ты. Вместе мы горы свернём, Миша!
          – А ты так уверена, что мне нужно горы сворачивать? – вяло спросил Соболев.
          – Тебе дан талант. Ты можешь его реализовать в своей жизни или отказаться от него. Если откажешься, то ты отвергаешь дар, который тебе дан свыше. И вот тогда у тебя будут проблемы. Может на этом свете, а может и на том. А дар это всегда крест. Не хочешь нести крест — получишь проблему в сто раз худшую с другой стороны. А я тебе помогу нести этот крест, на мне таланта нет, плечи свободные. А сейчас пошли домой, коньячку выпьем.
          – Домой? У нас есть дом?
          – Есть, Миша! Пойдём.
          Соболев остановился. Он подумал, что если сейчас сделает ещё несколько шагов и скажет Корецкой какие-то слова, то это будет его точка невозврата. Такая лампочка загорается в кабине пилотов самолёта, когда принятое решение изменять уже нельзя. А, может он ошибается? И это точка уже пройдена, когда Евлашова бросила ему под ноги колечко с аметистом, купленное в то ялтинское утро?  Но нельзя же так болтаться где-то рядом с этой точкой невозврата, как дерьмо в ополонке? Вот и нарыв прорвало, гной выйдет и заживёт. Правильно говорит Корецкая. Умная девочка.
          Соболев сделал неуверенный шаг вперёд, потом ещё один. Вдруг резко повернувшись к Корецкой, он сказал:
          – Пойдём ко мне. Я тебя познакомлю с родителями. Там и коньячку выпьем.

===============================================

Остальные главы 10 — 41 можно почитать, написав автору, Сергею Банцеру, на его блог http://bendixer.diary.ru/


/>
[1] Тухес — задница, нахес — счастье (идиш)
[2] Максимально громкое звучание всех инструментов симфонического оркестра.
[3] Роман "Точка невозврата"
[4] Театр юного зрителя
[5] Раньше и ныне — Самара.
[6] Название ковбойского салуна из культового фильма 60-х  
  "Лимонадный Джо".
[7] Подмосковный центр микроэлектронной промышленности.
[8] Ария Иуды из мюзикла Эндрю Уэббера "Jesus Christ Superstar"
[9] "Печально я гляжу на наше поколенье" — стихотворение         
    М.Ю.Лермонтова
[10] Владислав Третьяк — прославленный вратарь сборной СССР по хоккею.
[11] Сейчас Аркадий Винокуров — концертмейстер венской оперы