Володи, Львы и прочие

Питерские небыли

 
 
 
Володи, Львы
 
и
 
Прочие
 
 
 
Санкт-Петербург
Петербург
Петроград
Ленинград
Санкт-Петербург
 
 
2005
Автор искренне благодарен Татьяне Петровне за восхищённый взгляд при прочтении этой книги и за любовь в этом взгляде.
 
Автор искренне благодарен Андрею Юрьевичу Смирнову, Игорю Владимировичу Коршунову, Владимиру Николаевичу Кулику, Сергею Феликсовичу Другову и ряду других лиц, которым принадлежат встречаемые здесь имена, за терпимость и за то, что они были в жизни автора и, он надеется, ещё будут.
 
Автор искренне надеется на то, что другие, значительно менее приятные люди, явившиеся прототипами некоторых персонажей, описанных ниже, под воспитательным воздействием книги сумеют сделать правильные выводы и остаток жизни прожить достойно.
 
 
Автор с удовольствием посвящает эту книгу Смирновым Владимиру Валерьяновичу и Ольге Николаевне, Смирновой Дарье Николаевне, ещё одной Смирновой Ольге Николаевне и с угрозой сообщает, что количество Смирновых растёт во всем мире.
 
 
Предисловие ко второму изданию.
 
        Уважаемый читатель!
 
         Я не сомневаюсь, что Вам будет интересно. В этом меня убедили отклики на первое издание этой книги. Важно другое – чтобы Вы почувствовали себя участником описываемых событий. История нашей страны – великий учитель. Ознакомившись с ней понимаешь – ничего, ну просто ничего, исключать нельзя! Сама же жизнь нас учит — смысл вкуса всегда в послевкусии. При этом важно помнить, что даже «ещё настоящее» никогда не факт, а всегда «уже прошлое».
         Эта книга будет интересна тем, кто хочет ощущать себя русским и гордится историей своей страны.
 
 
 
Предисловие к первому изданию.
 
         Перед Вами, уважаемый читатель моя первая книга. На самом деле не совсем первая. Мне уже доводилось писать различные труды и по технике и по боевым искусствам, но художественный опус в подобном жанре я пишу, а уж тем более издаю, впервые. Начиналось всё как баловство, а потом втянулся, знаете, бывает, и начал писать с удовольствием. Конечно, отдавал книжку на суд разным, интересующим меня людям. Отец прочитал её, одобрительно блеснул глазами из под бровей, и сказал: «Хорошо! Но ты смотри, а если коммунисты придут к власти? Такого они не простят». Он имеет право так спросить. Убийство Кирова, «воронки» по ночам и единодушные партсобрания для него не история, а часть жизни. Мой друг С.Н.Х., прочитав, сказал: «Написано хорошо, но я люблю детективы». «Но ведь это почти детектив, приключенческая повесть, в любом случае», — сказал я. «Да, но я люблю другие детективы», — ответил мне друг и продолжил: «Но ты пиши. Давай». Мой уважаемый коллега и старший товарищ Л.А.Ш. великолепно стимулировал роды этого романа постоянным требованием продолжения. Требования были очень похожи на искренние. Ещё один мой близкий товарищ В.В.Ф. после прочтения попытался создать у меня комплекс неполноценности. Его выступление было суровым: «Сюжет очень интересный, но стиль надо здорово править. Много слов. А у Пушкина? У него просто, но сильно. Например: «Сделалась метель». Абсолютное большинство моих друзей и знакомых, коим я подсовывал компьютерные и печатные версии своего произведения, тем не менее, его одобрили. Но сравнение с Пушкиным, пусть и, безусловно, проигранное, меня подняло в собственных глазах.
         Персонажи, которых Вы, уважаемый читатель встретите, плод моей фантазии, но по поводу. Понятно, не бил Лев Николаевич Толстой Льва Давидовича Троцкого и не дрался он у ларьков в посёлке Сосново Ленинградской области. Не тормозили Иосифа Виссарионовича Сталина правоохранительные органы, как лицо кавказской национальности. Не было преступной группировки в Питере, которую возглавлял человек с прозвищем «Наш Ильич». Не было этого, но могло бы быть, если …. А вот тут нужно прочитать книгу, Вами уже открытую.    
 
 
 
 

От автора

Я внимательно осмотрелся. Меня давно уже занимало желание присесть за столик в кафе на тротуаре. Западная мода – устанавливать столики под навесом прямо на улице делает город более уютным, а посидеть в таком кафе и понаблюдать за проходящей жизнью порой просто здорово. Как ни странно, под первым же навесом, нашёлся свободный чистый столик. Да и вообще, возле него никого не было – ни журчащих непонятное иностранцев, ни шумной отечественной компании, ни беспокойного семейства с колясками. Неожиданный оазис спокойствия в центре оживлённого города. Честно говоря, присесть мне хотелось вовсе не потому, что я устал. Просто захотелось покоя, захотелось ускользнуть от суеты, выпасть из городского ритма. Не замечали? Когда находишься в центре, в постоянно куда-то идущей толпе, то через некоторое время ты уже всё – её часть. Не вывернуться, засосало. Тебе и торопиться, вроде бы некуда, но нет! Идёшь со всеми. Как солдат, который поневоле начинает шагать в ногу со своим взводом.
         «Красивый у нас город!» — подумалось мне. Тут рядом кашлянули и
чуть-чуть дребезжащий голос, явно пожившего человека, слегка
гроссируя, продекламировал:
-         Люблю тебя, Петра творенье …
Я повернулся. Оказывается, за моим столиком успел расположиться ещё один «отдыхающий» — мужчина изрядных лет. Он дружелюбно улыбнулся и доверительно, чуть наклонившись в мою сторону, произнёс:
— А и вправду красивый у нас город, молодой человек! Не находите? Всё-таки получилось у него, у выдумщика!
Вёл себя мой невыбранный собеседник безукоризненно, крайне вежливо, но что-то царапало. Вглядываться мне казалось неприличным, но впечатление ощущалось странное. Одежда? Да, она была необычна. Сверху он был одет … Пиджак? Нет, не похож! Какой-то слишком длинный и, даже смешной, с обшлагами, солидно украшенными пуговицами, явно тяжёлыми, металлическими и с каким-то вензелем или гербом. Жилетка, под ней рубаха, чуть ли не с кружевами, и вместо привычных брюк, то, что, кажется, называлось во времена оные лосинами, только были они не синтетическими, а очень похожими на настоящие – тонкой кожи. Лицо пожилого человека не было морщинистым, и глаза задорно поблескивали. Только возрастные пятна, да посеченная морщинами шея, явно выдавали возраст. Волосы, хоть и редкие, были изрядной длинны, а аккуратно собранная косичка спускалась значительно ниже воротника.
Старость надо уважать, пусть и странную. Я вежливо кивнул, улыбнулся и, надеясь, ускользнуть от ненужного мне разговора, отвернулся от собеседника в сторону проспекта, где с преувеличенным вниманием стал рассматривать проходящую публику.
— Но место, место … — продолжил мой нежданный визави, — Сколько раз я ему говорил. Тут только чухонцам, да подлому люду жить-выживать, а благородным людям здесь будет невместно. Ничего не слушал! Как же царь! Вершитель судеб, а у самого ….
Тут он захихикал. Я не выдержал:
— Вы, любезный, простите, с кем изволили беседовать? С императором Петром Алексеевичем?
— А что, есть ещё какой-то российский царь, виновник появления сего града? – вопросом на вопрос получил я в ответ. Вообще беседа наша была странной. Построение фраз, все эти «изволили», «любезный»… Никогда до того меня не тянуло на подобные словесные экзерсисы. Чёрт, вот опять.
— Простите, а как Вас величать, — начал я наводить порядок в общении, — Меня зовут …
— У меня, молодой человек, имени нет. Я просто дух этого города, — невежливо перебил меня старик.
Сейчас стало отчётливо видно, что он действительно очень стар. Глаза блестели, это правда, но в них почти не было цвета, они были почти прозрачны. Лицо оставалось неподвижно, только рот, очерченный штрихом почти невидимых губ, приоткрывался, выпуская надтреснутые звуки. Кожа лица была похожа на старую бумагу, пальцы же, а когда старик говорил, они неприятно шевелились, были узловаты и заканчивались крупной роговой коркой заменяющей ногти. Стало ясно — одежда его не просто немодная, а другая, других столетий. Но всё равно, дух это как-то многовато для середины ясного дня и начала третьего тысячелетия. Ясно – передо мной сумасшедший, только умеющий себя держать в руках. Сам я по таким персонажам не специалист и определить степень психического отклонения и, соответственно, её опасность, для меня трудно. Припоминая, однажды прочитанные наставления по общению с ненормальными, я вежливо поинтересовался:
-         Тяжело, наверное, столько лет на одном месте?
Он отвернулся и, глядя прямо перед собой, ответил:
— Знаете, молодой господин, тяжело только глупость человеческую наблюдать, да убеждаться в том, что никто из рода homo sapiens, то есть человека разумного, учиться, историей своих предшественников иль современников, попросту неспособен. Конечно, трудненько ещё привыкать ко всяким вашим новшествам. Много их, в том числе и бестолковых.
— Техника понятно! А люди, люди меняются или всё такие же? – начал я осваиваться в сумасшествии.
— Ну, любезный, люди во все времена одинаковые. Подлец, как был подлецом, так и останется, хоть он тебе кавалергард, или чекист, правильно нет? – кашлянув, уточнил он, — или какой-нибудь новый партиец. Извините, партии не называю, не различаю их, по старости, видимо, да и с отсутствием привычки. Хороший человек достоинство и честь выказывает во всех своей периодах жизни, при любых обстоятельствах и в любом обществе. В раньшие то времена, более трудные и публичные, правда, сущность человеческая себя явнее проявляла. Отсюда, может, и честь была в большей цене. К тому же занять себя бездумным слушанием иль наблюдением было делом невозможным. Потому предшественники Ваши были более начитаны, интересны, с большими знаниями и глубиной их осмысления, а всё от того, что не торопились. Размышляли.
-         Вы, видимо, про телевидение и другие …., — поспешил я с ним согласиться.
-         А скажите, а вот наши современники, как они Вам. Есть среди них интересные люди?
-         И люди есть, и судьбы есть. Очень поучительные. Хотите послушать?
-         Да, было бы интересно.
— Пожалуйста! Внимайте, любезный. История поучительна. Можете потом записать и опубликовать, коли будет такое желание. Только не сильно перевирайте.
         Рассказывал Дух с напором, как -будто чего-то доказывал. Мне понравилось и я решил записать его историю. Только пересказывать её тебе, уважаемый читатель, буду по простому, по современному. Без нескончаемых «милостивых государей», невразумительных «татей», раздражающих «изволил заметить» и прочая и прочая. Язык моего рассказа будет более сдержан, зато и действие пойдёт побыстрее.
         Ещё хочу добавить – резонёрство, тяга к обобщениям и выводам, похоже, штука заразная. Может и я её в чём-то подхватил от своего пожившего собеседника. Не взыщи, читатель.   
 
 
Содержание
 
Часть 1
Глава 1. В ней рассказывается о прогрессе науки в отдельно взятом высшем учебном заведении, отдельно взятого замечательного города.
Глава 2. Из которой следует, что поиск лучшей доли и попытка найти кормчего, а также конкретного виновника происходящего, присущи даже высокообразованным россиянам.
Глава 3. В ней, наконец-то, начинает что-то происходить, а история начинает развиваться сама по себе.
Глава 4. В которой принимается, в общем, правильное решение по переезду, но герои сталкиваются с трудностями, в том числе и в своём коллективе.
Глава 5. В ней герои пытаются найти место под солнцем, а узнают что такое конкуренция и нарушение авторских прав. В то же время хитрый Коршунов затягивает вождей на тренировки. Бесплатно.
Глава 6. В которой коллектив продолжает распадаться и становится ясно, что в наше время жить сложнее – соблазнов больше.
Глава 7. Содержащая описание мучительных исканий места под солнцем всех путешественников во времени, кроме Иосифа Виссарионовича для которого всё становится ясно.
Глава 8. Очень короткая, в которой рассказывается о злоключениях Кулика, «Комсюка» и капитана Сосновской милиции.
Глава 9. « Раз пошли на дело, я» и Иосиф Виссарионович с Владимиром Ильичем.
 Глава 9а. Которая имеет такой номер потому, что продолжает предыдущую, но введена, как почти отдельная, для удобства читателей.
Глава 9б. Введенная по тем же соображениям, что и 9а и рассказывающая, что удача может найти любого даже не вполне достойного.
Глава 10. Подтверждающая расхожее мнение, что постоянство — признак класса, а известное – известно немногим..
Глава 10а. Ещё одна маленькая глава про Кулика, «Комсюка» и капитана Сосновской милиции, только в ней теперь более деятельное участие принимает Лев Николаевич Толстой.
 

Часть 2

Глава 11. Из которой явствует, что история действительно развивается по спирали.
Глава 11а. Из которой становится понятно, что такое гражданская позиция писателя
Глава 11б. Уж точно дополнительная, которая несколько выпадает из стройного повествования о судьбе гостей из прошлого. Её можно назвать спортивной и описывается в ней как революционеры пытаются поруководить диким и гордым племенем единоборцев, немного вредничают и делают, в результате, для себя однозначные выводы.
Глава 12. В которой описывается редкий симбиоз пирамиды и профсоюза, как пример воплощения новой революционной идеи.
Глава 12а. Уже традиционно дополнительная, посвященная неугомонному Сосновскому капитану, жителям поселка, а также, конечно, Кулику, «Комсюку» и Льву Николаевичу.
Глава 13. Из которой читатель с интересом узнает, что выборы в нашей стране могут зависеть от денег.
Глава 14. В ней, в соответствии с несчастливым номером, происходят бурные политические события и вырисовывается портрет большевизма третьего тысячелетия.
Глава 15. Описывающая первые мероприятия новой власти, которой приходится защищать себя от кучки неправильно понимающих её и оторвавшихся от народа деятелей. Она же является прощальной – Льва Николаевича, а заодно Федор Михайловича и Айсидору в ней убедительно просят покинуть пределы России.
Глава 16. В ней выясняется, что кучка оторвавшихся от народа деятелей на самом деле является большой кучей потенциальных убийц и вредителей, а на примере Кемеровского дела становится ясно – только беспощадная борьба может спасти вновь молодое государство.
Глава 17. В которой, на фоне каких-то происходящих событий, идет принципиальный разговор об ответственности ученого.
 
 
Часть 1
 
 
«Нет мира мертвых и мира живых – есть царство Божие и мы в нём»
 
Жорж Бернанос
 
 
«…Особый цинизм банды, выразившийся в карикатурном копировании известных персонажей истории нашей страны, произвёл шокирующее впечатление на сотрудников охраны, пытавшихся преградить путь преступникам. Старший группы докладывает, что не сумел найти в себе силы и выстрелить в, как он выразился, «героев, которым поклонялся дед». Этим, при даче показаний в больнице, им и была объяснёна тяжесть результатов столкновения для сотрудников охраны, а также прибывшей группы быстрого реагирования.
         Учитывая совершённое указанной бандой количество разбойных нападений, её техническую вооруженность, оснащенность огнестрельным и прочим оружием, дерзость считаю необходимым …»
 
«… Данное ОПГ сумело подчинить своему влиянию несколько банд, давно промышляющих в городе. Подведя некие консолидирующие идеи, используя демагогические приёмы в общении, руководитель ОПГ по кличке «Наш Ильич» сумел …»
 
Из служебных документов Главного управления внутренних дел Санкт-Петербурга, осень 200… года.
 
 
Глава 1. В ней рассказывается о прогрессе науки в отдельно взятом высшем учебном заведении отдельно взятого замечательного города.
 
         А вы что думали? Нет, серьёзно! Думали, небось, что у в России сейчас, в начале третьего тысячелетия, ничего толкового не может получиться?! И что, если кому из наших могли бы дать нечто типа Нобелевской премии, то только за что-нибудь не совсем такое, ну, не совсем новое. Неправда. Хотите пример? Пожалуйста! Знакомьтесь: Серёга Другов, ну и ясно, Куля, то есть Вова Кулик. Нет, они не Нобелевские лауреаты.
         Хотя, вот Сергей Феликсович Другов всегда был уверен, в том, что премия их реально ждёт. За что? Вот тут — то мы и подошли к конкретному началу нашей правдивой истории.
         Начало это достаточно незамысловато, с одной стороны, но весьма и весьма многообещающе — с другой. Молодые инженеры — Сергей Феликсович Другов, Владимир Николаевич Кулик, Игорь Владимирович Коршунов и Андрей Юрьевич Смирнов, работая на кафедре «Теоретической и практической механики» Санкт-Петербургского политехнического университета, изобрели машину. Машину времени. Да не закрывайте вы книгу! Забудьте про Уэллса! У него герой — невнятный неврастеник, которому, почему-то, обязательно надо было посмотреть на кончину Земли. А это — наши ребята, из того времени, когда просто нельзя быть неврастеником. Справедливости ради следует отметить, что весь исторический опыт России утверждает – у нас никогда нельзя быть неврастеником. Неврастеники нашей страны обречены на естественное и неестественное вымирание. Это относится ко всем временам её развития, в том числе и к нынешнему тысячелетию.
         Ребята неврастениками не были. В счастливый (?) день, когда, шипящим от волнения голосом Смирнов сказал: «Кажется, получилось!», они не начали охать и рефлексировать по поводу своего успеха. Начали просто думать. Действительно, вне всякой темы, а значит, вне всякого финансирования, то есть в качестве некоего хобби, получилась удивительная штука. Стало возможным сюда, в наше время, из прошлого, перетащить любое живое существо. Откровенно говоря, было неясно, как его вернуть обратно, но это был, безусловно, решаемый вопрос. Пусть и в будущем, но явно не в далеком.
         Теперь надо было подумать о настоящем: как объявиться с этой работой и стоит ли это делать. Если объявиться, то заведующий кафедрой, профессор Блинов будет, конечно, рад. Но следовало иметь в виду — хотя Юрий Джованнович был человеком в целом хорошим и учёным настоящим, но в коллективе он представлял существующую систему.
         Про систему рассказывать особо нечего. В России она и граждане, её населяющие, постоянно живут отдельно друг от друга. Это происходит тысячелетиями, веками, годами и месяцами. Всё время. Это происходило во времена древлян и полян, вятичей и кривичей, это происходило и при князьях и при царях. Это происходило и при комиссарах и при генеральных секретарях. Даже сейчас, при так называемой российской версии демократии, это всё равно происходит. Власть и народ живут абсолютно независимо друг от друга. То есть не совсем так. Власть, вот она, да, живёт абсолютно независимо. Где-то наверху, в телевизоре, происходят новые крупные назначения. Чтобы было понятно непосвящённым, это и не назначения вовсе, а перераспределение должностей. Перераспределяются они среди узкого круга лиц, сдавших экзамен на пожизненную государственную службу на крупных постах где-то там же, наверху, в тайне. Почему в тайне? Потому что иначе столько народу рванет на экзамены! Никаких постов не хватит. Так спокойнее. Всё тихо, всё в интересах государства. Приватизируются нефтяные, газовые и прочие месторождения, которыми раньше была известна Россия, а теперь известны лишь те самые, из узкого круга. Подписываются многомиллионные контракты, идут какие-то стройки, и страна стремительно богатеет. К сожалению, это почти никак не отражается на богатстве абсолютного большинства зависимых от власти отдельных граждан, в богатеющей стране проживающих. Нехитрая формула: богатая страна — это страна богатых людей — у власть имущих в России никогда не была популярна. Может быть потому, что здесь всегда были очень богатые, и на всех «просто богатства» не хватало? Трудно сказать.
         Но это так, к слову. Сейчас перед мужиками действительно стояла задача довольно-таки щекотливая.
         — Блинов нам спасибо скажет, но потащит всё наверх, к начальству. Заказчиков денежных давно нет, тем нет, договоров нет. Такое возникает впечатление, что его давно уже в ректорате хотят «полюбить» — денег- то не несёт. Думаю, он это чувствует, а такой штукой надолго можно будет прикрыться. Так что, прогнётся и потащит точно. — Смирнов мрачно покачал головой.
         — Там, наверху, сразу зададут вопрос – чьё? Комплектующие и материалы — здешние, работа выполнена здесь, установка стоит здесь, значит, скажут — наше, и нам вытащить её не удастся. А то, что не в плане и выполнена в порядке частной инициативы, им без разницы. Авторство наше, в результате будет таким, бледно фиолетовым, — Смирновский нос укоризненно клюнул пространство перед собой. Андрей Юрьевич не был пессимистом. Скорее реалистом, но каким-то реально реальным, поэтому от его слов пессимизмом веяло часто.
         — Похоже, мужики, нам порулить с ней не дадут, — подытожил Другов, любовно поглаживая относительно мелкую мерзкую и к тому же чрезвычайно зубастую тварь, только что вытащенную из временного промежутка, отстоящего от нынешнего миллионов так на тридцать.
 Как утверждал упрямый Кулик, её звали компсогнат. Кулику никто не верил. Вернее, не хотел верить. Во-первых, он всех раздражал тем, что знал всё и всегда. Ещё со студенческих времен это отдавало каким-то свинством по отношению к товарищам. Во-вторых, тварь была вестником победы, флагом, кубком и золотой медалью проекта. Именно её ребята вытащили из далекого далека, увенчав практическим результатом работу, кажущуюся ещё пять лет назад несерьёзной затеей. Называться так сложно и неласково она просто не имела права.
         Спор плавно перешёл к вопросам философским. Внезапно всплыла идея. Собственно, идейка – продолжить обсуждение с пивом. Воспринято было с энтузиазмом. Попробовали. Получилось. Пиво, в какой-то мере, расширило горизонт для полёта мысли и внесло некоторую романтичность в обсуждение. Тем не менее, коллектив всё равно осудил мелкопакостническую вылазку И.В. Коршунова, предложившего усилить впечатление водкой, изменив тем самым подход к рассмотрению вопроса от научно-эмоционального к эмоционально-научному. Но тот был настойчив, и его аргументация, пусть и не бесспорная, по мере окончания рабочего дня, стала восприниматься всё более и более благосклонно. В конце концов, с условием, что инициатива наказуема, предложение Коршунова о необходимости использования водки с целью повышения эффективности обсуждения, решено было удовлетворить. Снабженный деньгами, Игорь превзошёл себя или попросту оправдал свою фамилию, обернувшись с заказом просто птицей. Впечатление было: вышел, дверь закрыл и тут же влетел, но уже нагруженный. Вот тут — то и началось!
 
 
Глава 2. Из которой следует, что поиск лучшей доли и попытка найти кормчего, а также, конкретного виновника происходящего, присущи даже высокообразованным россиянам.
 
         Трудно вспомнить, как родилась мысль начать пользоваться машиной немедленно. Почувствуйте разницу – не поставить опыт, а именно начать пользоваться. Собственно, разговор спровоцировал Игорь Владимирович Коршунов, умиротворенный после первичной дегустации тяжелых напитков. Вроде бы, совершенно некстати, он вспомнил историю о неофициальном чемпионате Советского Союза по халяве, имевшую большую популярность в Политехе в конце семидесятых. Тогда его победитель, некий молодой человек, на спор путешествовал из Питера в Южный лагерь Политеха под Туапсе без копейки денег. В буквальном смысле, без копейки денег. Лелёк, таково было прозвище этого эпического героя, сумел добраться туда раньше своих товарищей, с ним поспоривших и с комфортом направившихся на «юга» в поезде.
         Лелёк давно уже покинул пределы нашей Родины, но Коршунов сделал неожиданный вывод: необходимо спросить с авторов идей, приведших к обнищанию Отчизны такими яркими талантами. С тех, в чью конструкцию государства не смогли втиснуть себя, в общем-то, одарённые люди готовые этому самому государству, да и всем его жителям, принести большую пользу. Вспомнили и Гришу Родина и Борю Остроброда и Митю Наследова и Марика Ройтмана и Сашу Шика и Рашита Акманова и Женю Новицкого и Жору Конева и многих-многих других. Даже Серёгу Бабенко вспомнили и его красивую жену Эмму. Бабенко здесь был ярым антисемитом, упорно точившим, с помощью злостной спекуляции, устои государства. Эмигрировав в Штаты, он совершил несколько превращений. Во-первых, оказался евреем, не правоверным, но разделяющим. Согласитесь, для украинца это значительный шаг в развитии. Во-вторых, Серёга оказался «пахарем», исправно крепящим экономическую мощь новой Родины в качестве шофёра-дальнобойщика. Значит, реализовать себя и раскрыть своё призвание здесь, ему что-то мешало?    
         Лишнее, видимо, говорить о сопровождающем воспоминания алкоголе, всё-таки, изменившим подход к обсуждаемым вопросам с научно-эмоционального на эмоционально-научный. Вот в этот момент Смирнов и предложил вытащить из исторического недалека Владимира Ильича, так сказать, родоначальника практического опыта построения нового типа общества в отдельно взятой стране. Поинтересоваться впечатлениями от Отчизны наших дней и задать наводящие вопросы. Сразу ставший серьёзным Кулик почему-то тихим голосом уточнил: «Ульянова-Ленина». Кандидатура не вызвала споров. Но Коршунов…
         Этот Коршунов не мог успокоиться. Его понесло. В других обстоятельствах подобное можно было бы назвать вдохновением. Короче, Игорь, не останавливаясь, рассказал очередную историю. Касалась она времён, связанных с настоящей военной кафедрой, когда требования к внешнему виду будущих офицеров запаса начинались «от головы», в буквальном смысле, и быть коротко подстриженным, являлось входным билетом на эту самую кафедру. Некий молодой человек, в прошлом выпускник одной из математических питерских школ, (а надо сказать, что в Политехе какое-то время тому назад большинство студентов были выпускниками всяких спецшкол) решил провести острую экономическую акцию. Следует отметить, что акция была столь же остра, сколь и изящна. Молодой человек, назовём его, к примеру, Миша Вчерашний, носил длинные кудри и решил на них заработать в преддверии жестких требований военных кафедралов, т.е. подстричься, но, за деньги. Для этого он обошёл максимальное количество своих знакомых на всех факультетах и поспорил. Со всеми, точнее, с каждым на некую, не столь значительную сумму. Но, господа и примкнувшие товарищи, выпускники спецшкол школ знают друг друга, и, в результате, молодой человек, обозванный нами как Вчерашний, поспорил почти с тремя тысячами хорошо знакомых, слабо знакомых и почти незнакомых коллег по изучению точных наук. А вы говорите олигархи! Те просто присвоили общее, внимательно посмотрев фильм «Свой среди чужих и т.д.». Помните, там дана была установка будущим олигархам: «Дурак, это же нужно одному!». Вчерашний же показал себя не как хапуга — олигарх, а как тонкий психолог. Многим захотелось посмотреть на форму черепа оппонента за умеренную цену. История, несмотря на некую неправдоподобность, получила широкую огласку. Справедливости ради, следует отметить значительное число сомневающихся, если не в её реальности, то, по крайней мере, в размерах дивидендов психолога Вчерашнего. Машину, приобретенную им на деньги проспоривших, видели не все, что и дало повод для сомнений.
         — По-моему, ты обманываешь нас, как Троцкий, — несколько замысловато выразился Другов, пытаясь казаться большим интеллигентом, чем он был на самом деле.
         — Я тебе точно говорю. Да и вообще я про подход, экономический. Причём здесь Троцкий, — Коршунову зримо было обидно. Прагматическую составляющую его рассказа никто из слушателей не воспринял. А ещё друзьями называются. Вот так, стараешься, стараешься, а тебя возьмут и обзовут, не вникая в суть, Троцким. Неприятно.
         — Троцкий Лев Давидович, он же — Бронштейн Лейба Давидович, родился в 1879 году. «Трибун революции» и её реальный вождь. Отрицал возможность построения социализма в отдельно взятой стране. Автор идеи «трудармии». Отличился жестокостью на полях Гражданской войны. Известен фразой – «нет дисциплины без расстрелов». Более других крупных большевиков тяготел к богатству или, по крайней мере, менее других это скрывал. Широко известны истории о двадцати семи чемоданах с вещами, с которыми он, вместе с правительством, перебирался из Петрограда в Москву и о роскоши его штабного поезда. Был главнокомандующим вооруженных сил Советской республики. Являлся злейшим противником Сталина в борьбе за власть. С 1927 года, фактически, устранён из правительства. Убит агентом НКВД, испанским коммунистом Меркадером, ледорубом в 1940 году, в Мексике. Агент был представлен к званию Героя Советского Союза, — забубнил всезнающий Кулик.
         — Троцкого сюда! — страшным голосом выкрикнул Андрюха Смирнов, вскочив во весь свой немалый рост, — Троцкого! Пусть посмотрит, гаденыш, что получилось. Может теперь чего умного скажет!
         — Вот это другой подход. В этом смысле согласен, — Игорь довольно улыбнулся и потянулся за стаканом с водкой. Справедливости ради, следует пояснить, что стакан стаканом, но наливали- то по четверти, не больше.
         В этот момент в беседу вступил Другов. Отличавшая его обстоятельность требовала выхода и не терпела невнятности в серьёзных вопросах.
         — Мужики! Я, что думаю, давайте подойдём к этому делу как следует. Технической возможностью мы, слава Богу, располагаем, — он горделиво похлопал по генератору:
         — Составим списочек и по нему, аккуратно, вытащим в наше время намеченные кандидатуры.
         — Хочу Мазепу, гетмана, — у Кулика прорвался тщательно скрываемый ранее великодержавный украинский национализм. Но ребята были выдержанные. Штучные были ребята. Никто даже не посмотрел на автора этого крика воинствующего «западенского» шовинизма.
         — Предлагаю ограничиться концом девятнадцатого началом двадцатого века. Про людей ведь подумать надо. Им же привыкнуть требуется. А то твой Мазепа тут же инфаркт получит, как горбатого «Запорожца» «на колесах» увидит, — все захихикали. Действительно, было бы интересно взглянуть на встречу гетмана с «Запорожцем». Но Другов упрямо продолжил:
         — Если со временем определились и возражений нет, то давайте голосовать. Голосуем! – проголосовали единогласно. Правда, Кулик на какое-то время замедлил движение руки с мандатом, т.е. со стаканом. Идея с Мазепой явно его зацепила.
         — Итак, из выбранного временного промежутка предлагаю следующих кандидатов, — голос Сергея Феликсовича налился силой. Появилась надтреснутая, как по стеклу лезвием, начальственная нотка:
         — Таким образом, первый номер – Ульянов (Ленин) Владимир Ильич. Голосуем. – Ильич прошёл единогласно.
         — Номер второй – Троцкий Лев Давидович. Голосуем. Трое за, один воздержался, — Коршунов, видимо, всё-таки затаил обиду на Троцкого за подозрение со стороны товарищей на их с Львом Давидовичем духовную близость.
         — Принято большинством голосов. Номер третий. Прошу Ваших предложений, — Сергей Феликсович окончательно вошёл в начальственный раж. Он постукивал по стакану ручкой и вообще был велик, хотя и доступен. Компсогнат, прижатый его левой рукой к столу, подняв змеиную голову вверх, медленно обводил всех немигающим взглядом, что придавало композиции «Другов с динозавром» некую значительность.
         — Предлагаю Льва Николаевича Толстого. Очень бы хотелось побеседовать с великим русским писателем. У меня к нему конкретные вопросы накопились, — видно было, что Коршунов не ёрничает. Почему, тем не менее, у него накопились к графу вопросы с легким бандитским акцентом, было не совсем понятно.
         — Голосуем! Кто за графа-писателя, поднимите стаканы, — в этот раз в оппозицию к товарищам встал Кулик. Он презрительно фыркал и выражал глубокое неприятие кандидатуры великого автора.
         — Прошёл! – Другов размашистым жестом дал графу шанс на вторую жизнь.
         — А я предлагаю Иосифа Виссарионовича Сталина. — Смирнов опять вскочил. – Мне хочется посмотреть, как он на весь этот бардак отреагирует. Сволочь!
         — Не пойму, Андрюха. Мы его вносим в список, или нет. И почему, сразу сволочь? – Другов не терял начальственного тона.
         — Посмотреть и внести в список, потому что, он был хозяин в стране, а сволочь, потому что загубил народу немерено и хозяин был дурной! — Андрея Юрьевича трудно было так просто сбить с наступательного порыва.
         Проголосовали. Иосиф Виссарионович Сталин, он же Джугашвили, прошёл в список со счётом три против одного, за номером четыре. «Против» проголосовал Андрей Юрьевич Смирнов.
         — Орлы, я чего хочу сказать, — сказал Коршунов. – Я Достоевского в своё время продал. Теперь предлагаю его вернуть к жизни. Хочу искупить вину перед классиком.
         — Как продал? – Бровь у Другова начальственно поползла вверх.
         — Да так и продал. Всё собрание сочинений. Ремонт делал два года назад, а денег — то ёк. Вот и продал. Да я его вообще, не очень- то. – Искренним парнем всё-таки был Игорь Коршунов, хотя вот Достоевского, оказывается, и не любил. А с другой стороны, чего его любить?
         — Кстати, а давайте сведём его с Раскольниковым, — Андрюха хитро ухмыльнулся. – Выясним, кто из них «тварь дрожащая, а кто право имеет».
         — Прототипом Родиона Раскольникова, чтоб Вы знали, был московский студент Александр Данилов. За убийство старухи – процентщицы, никакой сестры он не убивал, это наговор, его приговорили к пожизненной каторге. Кстати, с каторги, по прошествии лет, его выпустили и на свободе он стал преуспевающим коммерсантом. Федор Михайлович узнал об этой истории почти случайно, — забыв про обиды, вновь загундосил Кулик.
         — Да отвяжись ты со своим Достоевским, «оуновец», «незалежник»! Давайте голосовать. — Коршунов проявил неопознанное в нём до того сварливое начало.
         — Итак, ставлю на голосование. Номер пятый – Федор Михайлович Достоевский. Номер шестой – Александр Данилов. — Серега осмотрел членов уважаемого собрания. Единодушие было редкое. Проголосовали единогласно.
         — Предлагаю гетмана Скоропадского. — Куля несколько нервно оглядел товарищей.
         — Вовка, пойми. Не в обиду тебе. Но Скоропадский здесь не покатит. Чего ему здесь, в чужой стране делать. Нет, ну, правда. Там пока — отдельная Украина. Якобы, ни от кого не зависимая. Чего ты? Вот доработаем машину, мы его на Украину запулим. Обещаю. — Смирнов умел убеждать.
         — Снимаю кандидатуру гетмана Скоропадского, — несколько церемонно сказал Кулик. Все радостно чокнулись. Хотелось сделать что-нибудь хорошее. Тем более, что настроение становилось всё лучше и лучше.
         — Предлагаю кандидатуру Константина Дмитриевича Бальмонта, — радостно выдохнул Коршунов.
         — Это который в шляпе такой широкополой любил ходить, и с бородкой? – Всё-таки Володя был хоть и зануда, но знающий.
         Игорь, нарушив благостное успокоение, охватившее товарищей, вскочил на стол. Пошипев, зачем-то встал в стойку, известную среди настоящих самураев и каратистов, как «каки-дачи». Затем, картинно выгнулся, отбросил воображаемую прядь и зашаманил:
         — Хочу быть сильным,
         — Хочу быть смелым,
         — Хочу одежду с тебя сорвать,
         — Хочу упиться роскошным телом….
При этом он, почему-то, пристально смотрел на Другова. Всем стало неловко. Остывая, Коршунов медленно сполз со стола.
         — Жалко, что Кольки нет. Он бы вам всем почитал. – Угроза в словах Игоря была очевидной. Конечно, угроза особого, так сказать, поэтического рода. Их бывший одногруппник Коля, кстати, однофамилец Андрюхи Смирнова, прославился в своё время тем, что в студенческую бытность, на практике, поспорил на ящик водки с нетипичными представителями рабочего класса, что будет читать стихи, не прерываясь, четыре часа. Спор был выигран, а одногруппник стал признанным знатоком поэзии.
Эта реминисценция неловкости не устранила. Подвергнувшийся вербальному насилию Другов самоустранился от ведения заседания. Сидел молча, курил, поглаживал пресмыкающееся и пытался избегать взглядов товарищей. Народ же, поневоле шарил глазами по, надо отметить, ладно скроенной фигуре Сергея Феликсовича. Видимо пассаж дуэта Коршунов-Бальмонт о «роскошном теле» запомнился.
         В этот момент произошло то, что бывает в плохих романах. Правда, справедливости ради, следует сказать, что бывает и в хороших. Зазвонил телефон.
         Кулик поднял трубку, сказал: «Аллё» и просиял.
         — Игорёк, это тебя, «Тигра».
         Тут радостно заулыбались и все остальные участники возникшей неловкости. Действительно, ну прочитал человек стихи, ну смотрел он при этом на другого человека, ну на мужчину. Но ведь он на него, может быть, смотрел, как на предмет неодушевлённый, как бы сквозь него. Вглядываясь, так сказать, в далёкий предмет страсти. А вот «Тигра» как раз этим предметом страсти для Коршунова и была. «Тигрой», с легкой руки, точнее с легкого языка упомянутого выше Николая, звали Марину Лев. Даму, приятную во всех отношениях. Больше всех об этом мог бы рассказать Игорь. Они с Маринкой дружили крепко, очень крепко, уже года три. Хочется сказать, вот что значит магия творчества или настоящих стихов. Ведь почудилось желание декламатора. Сильно почудилось, даже реальная цель оказалась, так сказать, неопознанной.
         Другова отпустило, и он уже недовольно смотрел на журчащего в телефон Коршунова.
         — Игорек, ну хватит, а? У нас дело серьёзное, а ты личное — общественному пытаешься противопоставить.
         Тот махнул рукой и вновь зажурчал с лицом убежденного лесбияна, купающегося в любовной неге. Хитрый Другов взял бутылку и разлил в три стакана. Игорь скосил глаза и замахал свободной рукой, показывая на свой. Все чокнулись, игнорируя призывные махи влюблённого, но выпить, не удалось. Сначала раздался крик: «Целую! Потом! Пока!». Затем второй, уже к коллегам: «Вы чего! А мне?». В общем, как это, увы, повсеместно происходит на российской земле, образно выражаясь, Бахус нокаутировал Венеру. Впрочем, ситуация с рождаемостью, тому косвенный, но убедительный пример.
         — Ребята, давайте ещё раз посмотрим, кого мы вытаскиваем. Итак: Первый Ленин, второй Троцкий, третий Лев Толстой, четвёртый Сталин, пятый Достоевский, шестой Данилов, седьмой Бальмонт. Так? – Сергей строго оглядел собравшихся.
         — Мужики, я так думаю, не нужно нам этого мокрушника вытаскивать. В наше время и своих хватает. Мне со школы он не нравился, этот ваш Раскольников, — Андрей вновь вскочил, — Да и вообще, молчи, ты, Куля со своими предложениями. «Вошь, право имеет» — заныл он, изображая Кулика.
         От возмущения Кулик покрылся красными пятнами: — Ты чего несёшь, длинный! Ты же сам его и предлагал!
         — Да? Извините, вспылил, был неправ. Тем более. Сам предложил внести, сам предлагаю и вынести. Но ты, Куля, нам всё равно надоел со своими гетманами. И нечего здесь булькать! Возмущается он! Один тоже такой возмущался, по фамилии Петлюра, ну, а наша Красная Армия его реально поправила. Тоже гетман был, кстати.
         — Кто был гетман? Какой гетман? По какому случаю банкет? А как работа? Деньги по теме пришли? – все эти вопросы задал один человек. В комнату, где решалось, по какому пути пойдёт человечество в ближайшую неделю — две, стремительно влетел профессор Блинов. Сухой как кузнечик он быстро обскакал помещение лаборатории. Профессор был относительно молод, строен и демократичен, как в общении, так и в одежде. Он с удовольствием принимал участие во всевозможных научных и околонаучных мероприятиях, т.е. в тех, где достижения науки всевозможными способами отмечаются. Единственное, что всерьёз ставилось Блинову в вину старшими товарищами по профессорскому цеху, так это прекращение яркой традиции бурных, публично афишируемых романов со студентками, аспирантками и прочими юными представителями прекрасного пола в институте.
         Юрий Джованнович взял в руки бутылку. Понюхал из горлышка и с видимым неудовольствием поставил бутылку на стол. Опять схватил, понюхал, содрогнулся и опять поставил на стол. Когда он потянулся за бутылкой третий раз, Другов молодцевато отрапортовал:
         — Гетман — фамилия возможного заказчика. Банкет по случаю Коршунова, его подруги и их матримониальных планов. Работа идёт хорошо. Деньги не пришли.
         Нужно отметить смекалку и быструю реакцию Другова. За то короткое время, пока профессор осматривался, Сергей исхитрился убрать долой с глаз компсогната. Скрытый талант укротителя динозавров проявил себя при этом в полной мере. Динозаврик, вначале зашипев и обнажив крайне неприятные зубы от обиды, на то, что его запихивают ногой в угол и куда-то под стол (ну, где манеры?!), затем поверил своему старшему товарищу, и всё время профессорского визита помалкивал и не шевелился.
         — Заказчик это хорошо. Коршунов, поздравляю. Давно пора тебе уходить из большого секса. Запомни, так легче жить в браке, постоянство – признак класса. И вообще, запомни потерять жену очень тяжело. Это, практически, невозможно, — выдохнул Юрий Джованнович грустно.
         — Деньги не пришли — это плохо, — профессор поднял глаза. К безусловным достоинствам Блинова, помимо многих прочих, относилась манера носить очки. Он носил их как пенсне, т.е. очки то сами были очками и довольно крупными, но лицо под ними как бы утверждало – «Это пенсне. Понятно?» И всем было понятно. Даже враги профессора (а что за профессор без врагов, так, недоразумение какое-то) признавали скрепя зубами – похож на ученого, похож.
         Юрий Джованнович внимательно, по очереди, посмотрел на каждого. Затем погрозил пальцем, почему-то только Другову и Коршунову. Минуту постоял и так же стремительно выскочил из лаборатории.
         — Надо закругляться, а то сейчас ещё кто-нибудь появится. Давайте прекращать все эти дискуссии. Хватит. Серьёзное дело, а вы устроили балаган, — сказал Другов нормальным голосом. Затем, перейдя на начальственный баритон, продолжил: — Благодаря выполненной нашим творческим коллективом работе, у нас, да и у всех жителей нашей Родины, возникает уникальная возможность задать «конкретные вопросы», — он передразнил Коршунова, — людям, предопределившим, во многом, то состояние, в котором наша страна сейчас находится. Собираем их всех вместе и устраиваем пресс-конференцию. Может, они чего умного скажут, присоветуют, куда и как нам двигаться. Потом прощальный банкет и отправляем их обратно.
         — Сначала надо пообщаться самим. Кстати, напоминаю, что отправить обратно займёт некоторое время. Некстати хочу задать вопрос, — Андрей заговорил громче и несколько в нос: — Может быть, пригласим кого-нибудь из дам?
         Коршунов неприлично оживился, посмотрел на телефон, видимо для всех, вспомнил про «Тигру», про недружелюбно объявленный товарищами уход из большого секса и затих в неестественной для него позе Роденовского мыслителя.
         — Надежду Константиновну Крупскую? – туповато пошутил Кулик. Кандидатура не оживила собрание. Никто даже не отреагировал, что, в общем, было обычно для Куликовских шуток.
         — Ребят, может Ксешинскую? Или придумал – Айседору Дункан, — Коршунов вскинул голову и с вызовом посмотрел на окружающих.
         — А что, Айседора Дункан это здорово, — великодушно согласился Кулик и тут же забубнил, — Айседора Дункан родилась в 1878 году, известна как актриса, незаурядная танцовщица и законодательница моды. Будучи старше выдающегося русского поэта Сергея Есенина на 17 лет, являлась его гражданской женой, трагически погибла в 1927 году, когда её стильный, длинный шарф зацепился за отъезжающий автомобиль, из которого она только что вышла, и задушил диву. Кстати, почти такая же судьба, позже постигла другую известную американскую актрису русского происхождения Натали Вудс…
         — Ну, ты даешь, Вовка! А есть чего-нибудь, что ты не знаешь? – поинтересовался Коршунов.
         — Есть. Я не знаю, когда тебя «Тигра» пошлёт подальше, хотя точно знаю, что это рано или поздно произойдёт. Такая барышня и такой, такой.…
Тут Коршунов начал приставать, раздув ноздри.
         — И такой Коршунов,- нейтрально закончил Кулик. Игорь, удовлетворенный окончанием, прекратил раздувать ноздри, и, как ни в чём не бывало, уселся обратно. Инцидент закончился, толком не начавшись.
         — Хватит! – рявкнул Другов. – Надоело! Банда склочников, а не коллектив учёных. Короче, вызываем всех по списку. Данилова убираем вообще, а твоего, Игорь, любимого Бальмонта меняем на Айседору. Роскошным телом упиться он хочет, придераст.
         — Далее. Выводим их из прошлого у меня на даче в Сосново. Там тихо, спокойно, запойные соседи, т.е. никто не помешает.
         — За техническую сторону дела отвечает Андрюха. Он же определяет возможное время «Ч» для проведения операции.
         — Закупаем продукты на несколько дней для всех, т.е. включая нас и гостей. Ответственный — Кулик.
         — Готовим дачу, одежду и бельё – ответственный я.
         -Закупаем алкоголь в щадящем количестве – ответственный, естественно, Коршунов, — Другов строго посмотрел на Коршунова, выдержал паузу и продолжил:
         — Выезжаем сегодня. Продумать своё поведение, вопросы. Не хамить, понял Андрюха? Ерунду не спрашивать, Коршунов, понял? Куля, не занудствовать и никому ни слова. Ну, вперёд, орлы!
 
 
Глава 3. В ней, наконец-то, начинает что-то происходить, а история начинает развиваться сама по себе.
 
         В Сосново — хорошо. Питерский пригород, который финны любезно предоставили советским трудящимся для отдыха в результате войны сорокового года (так называемой «финской компании»), являет собой прекрасное место. Тем более, летом, когда многочисленные озера готовы принять и обнять своей прохладой тела горожан, на время порвавших с привычной средой обитания.
         Старенький двухэтажный дом, приобретённый Друговым по случаю, несмотря на неказистую внешность, был чрезвычайно вместителен. Присутствовали у него свои недостатки, а как без них? Лестница на второй этаж, например, была опасна уже и для несильно отравленных алкоголем гостей, например. Веранда несколько накренилась, а в одном из углов над ней протекала крыша. Или, вот, туалет тоже накренился, но без опасности для использования лицами в весовой категории до 110 килограммов. Все эти мелочи, тем не менее, быстро забывались на фоне простора и тепла комнат, их количества, громадного, по неноворусским понятиям участка.
         Для приёма «делегатов» была выбрана самая большая комната. Всё, по списку Другова было готово и время «Ч» стремительно приближалось. Другов спрятался на втором этаже, где готовил приветственную речь. Ребята прохаживались по участку, со значением посматривая друг на друга. Их одежду, может быть, и нельзя было назвать парадной, но наглажена она была явно и выглядела нарядно. Впечатление несколько портило лишь то, что Коршунов постоянно предлагал размяться. Его энтузиазм настораживал и давал основания предполагать, что, объявленный до появления «списочного состава» сухой закон был им цинично нарушен.
         Разговевший Игорь, поймав интеллигентного Кулика, начал делиться своими впечатлениями о жизни вообще. Володя сделал пару робких попыток ускользнуть от рассмотрения эпохальных вопросов. Скрыться ему не удалось – Коршунов был быстр и цепок. Почувствовав это, Кулик сдался, «маханул» незаметно для остальных и покорно начал слушать.
         — У нас двор хулиганский был. В детстве я часто думал — когда все эти уроды дворовые вырастут, а взрослые умрут, как жить дальше будем. Нездорово может всё обернуться, ох, нездорово, плохо просто. Оказывается, не зря думал. А кто виноват, что так получилось? Кто виноват, что у нас в стране блатные песни есть? Объясни фирмачу, что такое «блатная песня», замучаешься. Голоса нет, мелодия – незатейливая, три аккорда. Лицом напрягутся и спрашивают — о чём текст? Отвечаю – песня о преступнике, который сидит за убийство в тюрьме и думает о матери и о том, как убить арестовавшего его полицейского. Понятно? Отвечают – непонятно. Что непонятно, спрашиваю? Повторяю, сидит хороший человек и ждёт расстрела за убийство и переживает о матери и о живом полицейском. Ну? А Вам, почему интересно, спрашивают дураки-фирмачи. Вам-то чего, до этого негодяя, который мало того, что человека убил, так ещё одного убить хочет. Какое Вам, спрашивают, дело до человека, который сидит в тюрьме за убийство или вообще сидит в тюрьме. А я ему – у нас полстраны в своё время пересидело. Да и сейчас.… Только бывшие министры по 9-11 лет условно получают. Остальные — честно, сразу срок реальный. Вот так, — высказавшись, Игорь как-то потух и затих.
         Компсогнат в сделанном для него лично господами Кулик и Смирновым ошейнике и некоем подобии шлейки сидел у дома. Вид «цепного» динозавра на друговском участке был забавен. Кстати, «Комсюк», как ласково прозвал Другов своего хладнокровного товарища, оказался неожиданно дисциплинированным и внушаемым существом. Он выделил Серёгу как старшего и, в общем, подчинялся ему. Правда, и только ему. Размером с небольшого добермана и сероватой чешуей, издалека он даже был похож на собаку несколько пострадавшую в неприродном катаклизме. Поэтому у забора никто из праздно любопытствующих не толпился, а из-за зарослей кустов, росших вдоль забора и маскирующих участок и дом, «Комсюка» и вовсе было трудно определить как пресмыкающееся.
         Удивительно, насколько буднично всё прошло. Ошарашенные транспортацией гости молчали. Тщательно подготовленная приветственная речь, по сути, оказалась невостребованной. К обиде Сергея Феликсовича, её попросту не слушали. Забавным было то, что все вновь прибывшие старались сесть, как бы, подальше друг от друга. Единственно, Сталин никуда не сдвигался. Взгляд его желтоватых глаз был ясен и цепок. Он не крутил головой в разные стороны, как Ленин с Троцким, и не упёрся взглядом в говорящего Другова, как Лев Николаевич с Федором Михайловичем и Айседорой.
         Задуманный заранее процесс переодевания несколько расшевелил прибывших. Необходимость смены одежды была встречена ими безропотно и не вызвала никаких проблем. Единственный короткий конфликт возник, когда Иосиф Виссарионович положил жилистую волосатую руку на слаксы в которые уже вцепился Лев Давидович и погас, когда Лев Давидович заглянул в лицо Иосифу Виссарионовичу.
         Что касается принимающей стороны, то она с удовольствием разглядывала Айседору в топике и Владимира Ильича в стареньких, но опрятных, джинсах и футболке с невнятным, а судя по цветовой гамме, видимо, полярным, пейзажем.
         — А что, среди четырёх изобретателей нет ни одного еврея? Не понимаю и не могу понять. Что-то здесь не так, — быстрее других освоившийся после вступительной речи Другова и приобретения современного вида, Троцкий воинственно вскинул бородку, как бы говоря: «Ага, дружочек, поймали Вас на враках! Расстрелять!».
         — Лев Давидович, так они почти все уехали. То есть, уехали потомки тех, кто делал революцию в семнадцатом, помните? А потомки тех, из-за кого делали революцию, остались и работают, но в бизнесе. Правда, их очень немного.
 (На настоящий момент после массовой эмиграции в Израиль, Западную Европу и, конечно, в США, в России осталось менее четверти миллиона евреев, — эхом встрял Кулик.)
         — Как понимать – в бизнесе?
         — Ну, как бы деньги зарабатывают.
         — А, то есть, в коммерции?
         — Ну, не совсем, они просто присвоили себе нефть, газ, которые в России есть, и переписали на себя предприятия, которые повыгоднее. Понятное дело, не одни евреи, там и немцы встречаются и русские и, вообще, люди с чубными, я бы сказал, фамилиями.
         — Не понимаю, а куда смотрел пголетагиат? Тгудовое кгестьянство? Что это — последствия НЭПа? – Ленин чуть не подпрыгнул. – Так мы сейчас всё это дело попгавим.
         — Какой там НЭП, товарищ Ленин! Мы свернули НЭПу и нэпменам, соответственно, шею года через четыре после Вашей смерти, к 28 году. В стране давно победил социализм. Так что, это, видимо, произошла реставрация капитализма. Так? – веско встрял в разговор Сталин. Все присутствующие «современники» дружно кивнули. — А кто, конкретно, виноват, кто, конкретно, принимал решения? Почему просмотрело Министерство Госбезопасности? — Иосиф Виссарионович всё-таки умел говорить внушительно.
         — Кого Вы, лично, можете назвать, товарищ? И вообще, что со страной? Я так понимаю, что это произошло в России, а как с остальными союзными республиками? Как действуют Центральные комитеты? Предполагаю, что они должны были перейти в подполье. Кстати, представьтесь, товарищ, – Сталин всем телом повернулся к Кулику. Как он разглядел в нём эрудита?
         Кулик попал в сложное положение. Сразу рассказать о явлении эпохальной глупости под названием Горбачев? О мастерстве этого «нобелевского тракториста» в переговорах о выводе войск из Германии, фактически, за собственный счёт? Или о том, как все первые секретари союзных республик внезапно оказались самыми ярыми буржуинами? О том, как дружно они, хоть и на разных языках, оплевали всё то, поклонения чему так яростно добивались от всех в своей «советской» жизни? Как много прилипло к чистым рукам тех, кто, судя по фильмам, мужественно охранял и сражался за коммунистические идеалы в рядах бойцов незримого фронта? Может быть, рассказать о том, как тех, кто жил честно и по закону, превратили в нищих дураков? Или о том, как ловко Ельцин притворился сначала «народным защитником», а потом, алкоголиком, растащив при этом страну, и вбив её по самое больное в кредиты?
         Тем временем, под взглядом Сталина, он бодро начал рапортовать:
         — Кулик Владимир Николаевич, 1975 года рождения, украинец, научный сотрудник кафедры «Теоретической и практической механики» Санкт-Петербургского Политехнического университета.
         — Хорошо. Ждём Вашего правдивого и, главное, объективного рассказа. Не торопитесь, товарищ Кулик.
         — Я попытаюсь, Иосиф Виссарионович.
         — Попытайтесь, попытайтесь. Ведь, как говаривал товарищ Берия, Лаврентий Павлович, слышали о таком, наверное, — попытка не пытка. Это у него такая поговорка была.
         Вдохновлённый шуткой вождя Кулик решился и кратко дал анализ политического и экономического состояния в стране за последние сто лет. Он избегал резких формулировок, стараясь не задеть присутствующих действующих лиц. Пришлось всё-таки упомянуть о ЧК, НКВД, ГПУ и прочих организациях, с непонятным остервенением уничтожавших собственный народ и с выдумкой осложнявших жизнь выжившим. Слушая Володю, Толстой и до того очень недружелюбно разглядывавший революционеров, видимо вспоминая старые, но принципиальные разногласия, попросту окаменел. Федор Михайлович перекрестился и, положив руки на колени, как-то неестественно наклонил голову вбок и тоже замер. Айседора реагировала более эмоционально, всплескивая руками и периодически всхлипывая. Дальнейшая информация об уничтожении крестьянских хозяйств, опупея с кукурузой, дачами, сухим законом и прочей идейно подкреплённой дребеденью уже не вызвала особых эмоций. Повторять грустную историю развала великой страны, со старинным названием Россия, не только униженной, но и обкраденной бывшими своими большими и малыми управителями и некоторыми из подопечных республик, наверное, не нужно. Видно было, что «пришельцы» поражены рассказом. История же Ельцина и прочих партийных вождей, ставших, под громкие лозунги защитников народа и радетелей национальных чаяний, местными царьками, вызвала возмущение у всех.
         — Но ведь как же это? Ведь это непорядочно? Ведь они же были коммунистами? И что, среди ваших, так называемых первых секретарей, не оказалась ни одного честного человека? Никто не попытался у себя в республике сохранить власть, которой они до того служили, ради сохранения которой совершались эти жуткие злодеяния и которую Вы назвали Советской? Видимо вели их всех не убеждения, а шкурные интересы приспособленцев. Так это и называлось — Советская власть? Это то, что вы построили на крови нашего народа?– Толстой был неподражаем в своём истинно графском презрении.
         — И за это, то есть для это, вы поубивать столько хороших человеков? — Айседора встала и с вызовом посмотрела на истинных революционеров. Ленин с Троцким сели ближе и с испугом смотрели на разгневанную женщину. Иосиф Виссарионович, не обращая на неё никакого внимания, спокойно набивал трубочку.
         — Мы хотели дать людям счастье. Ну, как мы это понимали. Кстати вот и Вы, Лев Николаевич, в Ваших романах призывали к социальной справедливости. Да и Федор Михайлович тоже, — Троцкий гаденько хохотнул, — так что, мы с вами вместе, вме-е-е-сте за всё в ответе.
         Толстой встал и подошёл для пощечины. Есть, всё-таки, в дворянах стать. Не в тех дворянах, которые ими стали за «тазик», «зайку мою», деньги или начальственное кресло, а в тех, которые, по сути, по готовой пролиться крови.
         — Лев Николаевич, простите ради Бога, чегой-то не то сказалось, — Троцкий придумано закашлялся.
         — Вы, любезный, потрудитесь на будущее думать, прежде чем говорить. Это Вам не в Чека или, как там, в НКВД, расстрелами командовать, да на митингах к грабежам призывать, — отчеканил граф, повернулся, почти что, щёлкнув каблуками, и вернулся на своё место.
         — Я попрошу не говорить, что всех вели шкурные интересы. Это неправильно и оскорбительно для памяти наших родителей, дедов и прадедов, которые положили здоровье и жизнь за эту страну. Предали их? Да предали. Обманули? Да обманули, но они искренне верили в своё участие в строительстве нового, справедливого и благородного мира. По крайней мере, большая часть из них, — покрасневший Андрюха проговорил всё это, стоя, не глядя ни на кого конкретно, но адресуясь ко всем. Толстой встал и наклонил голову:
         — Мы уважаем Вас за Ваши слова, молодой человек. Мне только больно. Больно от того, что пролитая русская кровь осталась за границей, придуманной границей, и оттого, что так мало нас осталось. Вы, верно, знаете — в 1900 году статистика обещала, что к 1950 россиян будет более 600 миллионов. А мы имеем сейчас, как вы говорите, 140 миллионов к 2000 году. Вот это страшно и больно. К тому же, из рассказа Вашего товарища, я понял, что, качество людей, управляющих страной и сейчас, в основном, весьма и весьма сомнительно. Богатые же люди России, необходимый становой хребет любого нормального государственного устройства, в подавляющем большинстве не те, кто заработал и приумножил свои деньги тяжким трудом, а те, кто беспардонно украл из вашего общего богатства. Значит их богатство и пример аморальны. Это приводит и к отсутствию морали в обществе. А такое общество имеет, я бы сказал, сложные перспективы развития к лучшему будущему. Весьма сложные….
         Граф замолчал. В повисшей тишине раздалось вежливое покашливание Игоря. Он привстал и, обращаясь ко Льву Николаевичу более других, сказал:
         — Вы знаете, у нас в России есть популярный поэт. Он вообще то давно уже эмигрировал в Израиль, естественно, сначала отсидев, но проблемами, как оказалось ненастоящей, родины интересуется до сих пор. Этакий вариант современного Омара Хайяма. Только пишет не рубаи, а гарики, как он их называет. Тот из них, который, на мой взгляд, здорово описывает, происходящее в стране, звучит так:
         -Советская империя нам памятна,
         -Но грустно мне бывает от того,
         -Что бывшие блюстители фундамента
         -Торгуют кирпичами от него.
         Если Игорь пытался сгладить возникшую напряженность, призвав на помощь стихи Губермана, то ему это абсолютно не удалось. Стороны старались не смотреть друг на друга, и тишина стала попросту давящей. В дело деликатно вмешался Сергей Феликсович. Он робко представил идею ознакомительной прогулки по посёлку. Предложение было принято без обсуждения.
         Выдвинулись попарно. Другов с Куликом шли в первой паре, за ними необычно, почти по цирковому, мелкие Ленин с Иосифом Виссарионовичем, далее Толстой со Смирновым. Троцкий шёл с Достоевским. Замыкали колонну «по два» Коршунов с Дункан. Решено было пойти к станции. Спросить Другова от чего он решился на такую глупость, он бы не ответил. Но глупость была сделана.
         «Комсюк» бежал впереди на длинной шлейке. Проходившая мимо бабуля, не по возрасту злобно и приблатненно прокомментировала его внешний вид:
         — Чего только народ не творит, а! Что с псом сделали, интеллигенты хреновы. Чтоб вам на один МРОТ всем вместе жить!
         Первую заметную реакцию гостей вызвал проехавший мимо джип. Махина, похожая на «Опель Монтерей», вызывающе прокатила мимо. Новизна впечатлений начала стирать горечь от Куликовского рассказа. Достоевский вцепился двумя руками в рукав Сталина и восхищенно замотал головой:
         — Вот это да! Россия! Как далеко ты шагнула!
         Автобусы, неприлично свистнувшая электричка, машины, буквально всё вызывало восторг. Правда, вот одежда современников, заставляли гостей смущенно переглядываться. Люди с разными фигурами демонстрировали ноги, торсы и кое-что иное. Жара, знаете ли.
         С трудом и обманом удалось увести Владимира Ильича, который начал закладывать всё уменьшающиеся круги вокруг расслабившейся отдыхающей. Она явно экономила на материале для купальника. Ильич, это было очевидно, не мог понять, как крепятся три маленьких кусочка материи на прекрасно отточенной природой фигуре. Страсть естествоиспытателя и хорошо сохранившийся половой инстинкт требовали немедленного ответа на этот вопрос. Уводимый от возможного предмета исследования бывший вождь пролетариата невнятно бормотал что-то и всё время оглядывался. К счастью коллектива, дама с тремя материальными кусочками, похоже, не обратила никакого внимания на чудака в джинсах и с ленинской бородкой.
         Тем временем, вставший в пару с Троцким, Владимир Ильич начал всё громче и громче обсуждать с ним наболевшее. Слышны были слова о мере человеческой благодарности. Рефреном зазвучал, как это принято теперь говорить, слоган: « Жизнь построили всем во благо это нам, и есть награда. Не забудет нас никто, потому что мы...»
         С концовкой слогана не ладилось, но энтузиазма авторов это не уменьшало. Вновь и вновь они возвращались к темам социального равенства и построения идеального общества. Нескромно, но объективно отмечались их собственные заслуги в историческом деле тотального облагодетельствования российского народа. Было видно, что революционеры готовы к массовому обсуждению наболевшего.
         Тут не выдержал, молчавший долгое время, Коршунов. Его природное правдолюбие требовало выхода. Он выразительно присвистнул и сказал:
         — Вы меня извините. В свете того, во что Ваш социальный эксперимент обошёлся стране…. Как бы так получше выразиться. Короче, все Ваши рассуждения о благом устройстве жизни для народа и Ваша борьба, ради этого, сродни тому, чтобы выпить за здоровье, как следует, типа нажраться, чтобы неделю ни о чём, кроме здоровья, не помнить.
         — Простите, а что значит «нажраться»?
         Игорь остолбенело посмотрел на вождей. И эти люди, не знающие народ и его чаяния, сделали революцию! Более того, удержали власть! Надо же каковы гримасы истории!
         Взглянув на выразительно затуманенное лицо товарища, в разговор вступил Кулик:
         — Всё они знают, Игорёк! Ведь во время войны четырнадцатого года был принят «сухой» закон, а хитрые большевики взяли, да и объявили об его отмене. Тут то всё и началось. Ход был очень грамотный. Потому и революцию называли пьяной.
         Тем временем Другов показывал местные достопримечательности – дома начальника областного масштаба и кладбищенского босса. Дома, оба сделанные из белого кирпича, чем-то были похожи и разделены территорией больницы, яслей, детского сада и школы. Последние могли претендовать на некие символические вехи бытия. Живыми «сосновцами», «проходящими» свой путь между этими домами командовал один деятель, а неживыми, его как бы прошедшими, начинал командовать другой.
         За разговорами вышли к магазинам.
— Не соблаговолите за труд продемонстрировать нам съестную лавку, Сергей Феликсович, — наконец-то вступил в разговор Федор Михайлович.
Польщённый личным обращением Ф.М. Достоевского, С.Ф. Другов сделал рукой широкий приглашающий жест. Зашли в продовольственный магазин. Количество запаянной пищи, напитков в пластиковых бутылках, яркость наклеек, холодильники, витрины, незнакомые продукты, овощи, фрукты вызвали живейший интерес у всех «гостей». Даже назревающие споры были забыты.
— А что это? Откуда? А можно попробовать? Там внутри, что, холодно? Барышня, а как это называется, — атакованная продавщица не узнавала никого. Только начала сердится по поводу для неё очевидных попыток неуклюжего приставания.
         — Василич! Ты кликни кого, а то старички, похоже, безобразят.
         Василич, и это было явно видно при первом же взгляде на его лицо, просто не мог никого узнать. Не такое у него было воспитание. Но считать его когда-то научили. Пробежавшись взглядом по коллективу посетителей, он исчез, чтобы через пару минут появиться в численном эквиваленте во главе компании, очень похожих на него внешне, гоблинов.
         Вяло начавшаяся перебранка быстро превратилась в такую же вялую потасовку. Прозвучала первая плюха. Под раздачу попал никого не трогавший Ульянов-Ленин. Взвизгнув, в битву вступил гражданин Троцкий. Он схватил одного из нападавших за волосы и с криком:
         — Сатрапы! Опричники! – начал быстро выдергивать их из головы пострадавшего. Рядом гоблинов размашисто гвоздил граф Толстой. Айседора отступила на пару шагов и без, обычной в таких ситуациях, женской нервозности, всё-таки есенинская школа, с интересом наблюдала происходящее. Затем, очень грамотно, выбрала наблюдательный пункт на холодильнике, куда и взобралась. Весьма ловко, надо сказать.
Коршунов дрался некрасиво. Он просто бил приближающихся противников ногой по коленям, не утруждая себя какими-то дополнительными, вредными для их здоровья, телодвижениями. Другов, прижав к груди «Комсюка» и закрыв ему пасть, кряхтя, вылез из свалки и смотрел за развитием событий со стороны. Кулик стоял за Коршуновым, курил. Его вклад в поединок заключался в том, что он ругал нападавших нехорошими словами, вспоминая поучительные факты нашей истории, когда такие же мерзавцы были жестоко наказаны. Умелыми и несколько эксцентричными действиями проявил себя А. Ю. Смирнов, с выдумкой привлекая подручные средства. Так, захватив в начале конфликта палку несколько подзасохшей твёрдокопчёной колбасы, он использовал её как ароматную дубинку, сея ужас в рядах нападавших. К слову сказать, нападавшие постепенно превратились в отступавших. Завязавшаяся потасовка, кончилась по свистку, который издал человек в форме. Даже, незнакомые с реалиями сегодняшнего дня, смогли четко определить её как правоохранительную. Соответственно и человека, в неё облеченного, как власть имеющего. Попросту говоря, это был милиционер.
Все знают, что содержание власти стоит денег. В милицейском случае эта нехитрая формула нашим мудрым правительством упрощена, порой, до предела. То есть, оценивая деяние, власть имущий чётко определяет, какую сумму должен ему за бдительность заплатить нарушитель закона. Особо жадные милиционеры идут служить в специальные части со страшным названием ГИБДД. Там они собирают себе деньги под предлогом охраны безопасности при движении транспортных средств. Потея от алчности, прячутся эти ненасытные преимущественно на хороших дорогах, всячески маскируясь под безобидных людей.
В данном конкретном случае, премиальные «нормального» представителя власти, справедливо поделенные им на два враждующих лагеря, были незначительны, хотя и унизительны для наших героев.
         В результате экскурсия была сорвана, скомкана во времени, а экскурсанты отправились на базу. День, насыщенный событиями завершался. Дача и её обитатели отходили ко сну.
         Стихийный христианин Другов бормотал самосоставленные молитвы. Забившись на свой любимый второй этаж, Серёга с томлением мазохиста представлял, что было бы, если бы он не утащил из потасовки «Комсюка».
         С повизгиванием захрапел Троцкий. Во сне он всё время перебирал пальцами, пытаясь избавиться от остатков сальных волос пострадавших. Солидно, по-кавказски, всхрапывал Иосиф Виссарионович. Лев Николаевич, Федор Михайлович и Айсидора, слушая пояснения Андрея Юрьевича, смотрели телевизор.
         Только Коршунов, хмурясь и, похоже, не очень трезвый, долго ходил вдоль забора. Напевал Игорь при этом простые и незатейливые слова почему-то павшие ему на душу в этот погожий летний вечер:
         — Я маленькая девочка,
         — Играю и пою.
         — Я Ленина не видела,
         — Но я его люблю.
         Где был сам Владимир Ильич, не знал никто.
 
 
Глава 4. В которой принимается, в общем, правильное решение по переезду, но герои сталкиваются с трудностями, в том числе и в своём коллективе.
 
         Владимир Ильич был по обыкновению страстен, неразборчив в ругательных словах, но демонстрировал волю и ярко обрисовывал перспективу:
— Товагищи, после всего, так сказать, случившегося уже плохого, что хогошего нас ожидает в этой дыге? В дыге, голубчик, в дыге. Здесь можно отлеживаться, скгываться, но невозможно действовать. Это место больше пгисуще какому-нибудь Каменеву или какому-нибудь Зиновьеву, какой-нибудь пгоститутке, человеческому, повтогяю, человеческому экскгементу, а не нам, людям, впегвые в истогии человечества увидевшим завтга своими глазами. Мы сидим здесь уже несколько дней, имели непгиятные дебаты с пгедставителями местного люмпен пголитагиата, с охганкой и… — тут он потрогал явно потемневший за последнее время травмированный участок лица.
— Считаю своим долгом ответственно пгедложить пегеезд в Питег. Товагищ Когшунов, кажется, какие у Вас есть пгедложения?
         Игорь, во все глаза смотревший на вождя мирового пролетариата с момента его появления и преимущественно помалкивающий со времени того, небольшого, филологического спора, даже закашлялся.
         — Я не знаю, Владимир Ильич, надо подумать, Владимир Ильич.
         — И думать нечего, надо куда-нибудь в новостройки, на каких-нибудь там Большевиков, Дыбенко или Коллонтай, — сказал Андрюха.
         — Ах, как интересно, Ильич, ты и здесь протиснул своих подхалимов, — съязвил Троцкий.
         — Позвольте заметить, милостивые государи, что я никуда отсюда не поеду. Вчера я имел беседу с уважаемым Алексеем Леонидовичем Хариусом, нашим соседом. Вы его знаете, такой степенный, вечно попахивающий вчерашним, а может и позавчерашним, алкоголем, амурно озабоченный человек с окладистой порослью на лице. По-моему, он чем-то командует на местном кладбище. Так вот, господин Хариус порекомендовал мне стать фермером, — Лев Николаевич погладил рукой бороду и продолжил.
         — Я думаю, что Вы, любезный Сергей Феликсович, позволите мне остаться здесь, в Вашей скромной обители, до улаживания всех формальностей с выделением мне земельного надела.
         — А документы? Видите ли, граф, у Вас ведь нет никаких документов, — забеспокоился участливый Смирнов.
         — Алексей Леонидович сказал мне дословно, — Лев Николаевич достал скомканный лист бумаги, сосредоточился и прочитал почти по слогам:
         — Ксива — не базар. Будет с областной пропиской стоить штуку Бакинских комиссаров, — отложил лист и продолжил:
         — Простите, господа, если что-то напутал. Уж больно чудной язык, вроде как корни наши, русские, но весьма непонятен. Тем не менее, как я понял господина Хариуса, милейшего Алексея Леонидовича, это обозначает, что поднятая Вами, — он поклонился Андрюхе,   — проблема может иметь решение. Естественно, я рассчитываю на Вашу помощь, господа.
         — А, собственно, пгичём здесь Шаумян с товагищами? — не понял Владимир Ильич.
         — Да 26 Бакинских комиссаров здесь ни при чём. Это у нас так доллары иногда называют. Знаете, по цепочке доллары – баксы – баки – Бакинские – Бакинские комиссары, — для убедительности, объясняя, Андрюха рисовал пальцем в воздухе форматы похожие на купюры.
         — Какую-то чушь Вы, бгатец, несёте. И цепочки у Вас, пгямо следует сказать, стганноватые. Не понимаю, уважаемый, пги чём здесь доллагы? Мы ведь амегикашек, если память мне не изменяет, ещё в девятнадцатом году выбгосили с теггитогии Госсийской геспублики? Или, — он повернулся к Кулику. – Вы нам не гассказали о том, что губля не стало? Это кто же так гасстагался из убежденных в меня «ленинцев»?
         — Владимир Ильич, рубль, он хоть порой и дохлый, но незыблем. Звучит то как, по настоящему, — рубль, рубленный. Это как национальный символ, как свободный дух великороссов, как благословение и как проклятие. Как идея, как…
         — Да пегестаньте Вы, батенька, антимонии газводить. Нюансы там газные. Великую гусскую идею я товагищу Тгоцкому гассказывать изволил, когда он свой бгед о тгудагмиях излагал. И в дгевности славян угоняли в габство, но они и там не габотали.
         Тут не выдержал Коршунов. Вообще его настроение менялось, в буквальном смысле, на глазах. Уже замеченная внимательным читателем, даже не правдивость, а наивность какая-то, придавала его взглядам на жизнь определенную свежесть и, порой, неожиданный ракурс освещения проблемы. Игорёк, например, свято верил печатному слову. Даже чушь, но прочитанная, становилась для него неким догматическим постулатом. Чушь же, ставшая постулатом, пересмотру не подлежала. В девяносто девяти процентах случаев переспорить, переубедить или опровергнуть Коршунова без использования грубой физической силы, являло собой дело невозможное. Знания, полученные, а точнее задержавшиеся в его голове, в процессе обучения, составляли вторую составляющую мировоззрения. Процесс их микширования с печатным словом был сложен, порой «порождал чудовищ», но странным образом не разрушал целостность позиции.
         Нельзя, ну просто нельзя, было не заметить, что Коршунов сразу выделил из всех гостей именно В. И… Его легкий кобеляж перед Асей Дункан был скорее данью этакой мужской «самости», а не свидетельством реального интереса. Ильич же с первого момента находился под его пристальным взглядом. Сначала, по старой октябрятско — пионерской памяти, восхищенным. Потом изучающим с ожиданием радости, потом просто изучающим. Теперь же взгляд стал хмуро изучающим. Тон, с которым он обратился к собеседнику, уже, немножечко, позванивал, и, заметивший это, Кулик сдвинулся на всякий случай поближе к Коршунову. На случай, если последнего придётся сбить на старте.  
         — А сами то, Вы, кто будете, что самоед что-ли? Не славянин?
         — Я, батенька, годословную имею сложную и несколько запутанную, но душой за гусский нагод, за всех славян, да и вообще за всех тгудящихся во всём миге всегда болел.
         — Ничего сложного с Вашей родословной, Владимир Ильич, нет. Для начала возьмём ветвь…, — начал воспрявший Кулик.
         — Пгедполагаю я, господин хогоший, что это никому неинтегесно, — вскочил Ленин. Затем напористо продолжил:
         — Хочет Лев Николаевич остаться в этой дыге – его дело. Хочет быть ближе к земле? Пгекгасно! Он и ганьше стгадал «почвенничеством», а если называть вещи своими именами, то явным «почвенизмом». Так что, это его дело, его гешение, его выбог. Мы же должны двинуться в Питег. Откговенно хочу заметить – название Ленинггад, упомянутое в сообщении товагища Кулика, мне пгедставляется значительно более удачным и благозвучным. Пго Питег, точнее Ленинггад. Там было бы интегесно повстгечаться с местными товагищами. Посмотгеть в каком состоянии движение находится сейчас.
         — Это какое же такое движение Вам интересно, — спросил Коршунов с заметной недружелюбностью.
         — Социал-демокгатическое, мой негвозный дгуг, — с готовностью опытного скандалиста ответил Ленин и не сбавляя темпа продолжил:
         — Движение тем более и интегесное и пегспективное и пгавильное, что не всякий, так называющийся, интеллигент это осознать в состоянии. Я доходчиво объясняю?
         Андрюха в неподдельном восхищении замотал головой. Вот это подход – с ног до головы облил человека помоями, а подано так, что и придраться как-то вроде и не к чему, неприлично. Хотя Коршунову, похоже, было не до приличий. Он, по обыкновению, старательно раздувал ноздри и готовил достойный ответ. Работа мысли была явно заметна на его лице. Но было очевидно, что как-то всё не ладится. Без хамства не получалось, а с хамством уже не тот класс. Игорь не относился к людям, возведшим вежливость в ранг искусства, но соблюдение правил предложенной игры ценил как данность. В шахматы играем, значит в шахматы, в буру, значит в буру. Общение тем временем продолжалось и без его участия.
         — Мы поступаем следующим образом. Лев Николаевич остаётся здесь. Думаю, что Вы, — заговоривший Сталин показал плохо гнущейся рукой на Кулика, — Вы останетесь вместе с ним, на случай, если надо будет в чём-нибудь помочь уважаемому писателю. Кроме того, мне не нравится этот Ваш Хариус, с его цепочками из Бакинских комиссаров. Больно он какой-то ершистый, да и по глазам видно – жулик. Из правильных, т.е. облапошит, но всё будет правильно.
         Иосиф Виссарионович затянулся, выпустил клуб дыма и продолжил:
         — Я по этому поводу анекдот вспомнил. Ничего, Владимир Ильич? Тогда, слушайте. Анекдот такой: Приходит к господину по имени Лев, например, — Лев Давыдович надменно отвернулся от рассказчика, — мужик и говорит: «Слушай, дай мне рубль в долг. Я тебе топор в залог оставлю, а через год два рубля отдам. Ладно?» Лев подумал и отвечает: «Согласен. Давай топор. Держи рубль». Потом говорит мужику: «Слушай, тебе через год трудно будет сразу два рубля отдать. Давай, лучше, мне один рубль прямо сейчас». Мужик отдал рубль идёт домой и думает: «Денег нет, топора нет и ещё рубль должен. И ведь всё правильно».
         — Так и ваш Хариус. Поэтому, для того, чтобы всё было неправильно, но по-честному, прошу Вас товарищ Кулик, за Львом Николаевичем присмотреть. Мы же двигаемся в Питер, хоть на Коллонтай, хоть на Инессу Арманд, только бы не на Надежду Константиновну или, того хуже, на Большевиков. Лучше уж тогда на Большевичек.
         Тут Иосиф Виссарионович улыбнулся, и молодые ученые, впервые увидев улыбку вождя прошлых лет, пожалели, что затеяли свой эксперимент.
         Отошедший от впечатления быстрее других Смирнов попросил всех высказать свои пожелания по устройству в городе. Другов приготовился конспектировать. В результате недомолвок, намеков и невнятных пожеланий выяснилось:
         — Владимир Ильич, Лев Давидович и Иосиф Виссарионович не возражают против совместного проживания друг с другом, но категорически возражают против проживания ещё с кем-то из «прошлых» или «будущих», т.е., простите, «настоящих»;
         — Айседора Дункан возражает против проживания с кем-то из своих «попутчиков», но не возражает против проживания в малочисленной семье или в девичьей компании и очень интересуется, а насколько эта «экскурсия» может затянуться;
         — Федор Михайлович, вообще, возражает против проживания с кем бы то ни было, из людей имеющих, пусть кажущееся, право на его общение и личное время. Он хотел бы проживать подальше от милых людей, которые его вытащили сюда, во временном и пространственном смысле, и чуть менее милых людей, с которыми он совершил это путешествие. Все заявленное не относится ко Льву Николаевичу и любезнейшей сударыне Айседоре;
         — Лев Николаевич категорически никуда переезжать не хочет и общение с уважаемым Владимиром Николаевичем его абсолютно удовлетворяет и будет удовлетворять. Также он был бы рад встречаться, правда изредка, с Андреем Юрьевичем и никогда не встречаться с Владимиром Ильичем и Иосифом Виссарионовичем, кажется. Особое пожелание по поводу категорического и безусловного исчезновения с жизненного пути высказано по отношению ко Льву Давидовичу. Причём, особые его пожелания никак не касаются ни уважаемого Федор Михайловича, ни милейшей, гм, мисс Айседоры.
         Обстоятельный Другов повторил высказанные пожелания, искусно опустив ненужные уточнения, получил подтверждения и отправился на второй этаж ломать голову над тем, как всё организовать. За ним последовал Андрюха.
         Гости уселись смотреть телевизор. На сей раз передачу известного драматурга, посвященную истории нашей страны, устроился комментировать Кулик. Вскоре, правда, выяснилось, что гораздо интереснее слушать комментарии смотрящих. Освоившись с телевизионным экраном, они начали вникать в суть высказываний и не стеснялись сопровождать тексты ведущего своими правдивыми, хотя и резковатыми, замечаниями. У Владимира Николаевича, вообще, стало складываться впечатление более чем конкретное – нас по телевизору цинично дурят.
         Тем временем Другов со Смирновым пытались выяснить свои ресурсы в деле удовлетворения высказанных потребностей, Примкнувший к ним Коршунов их попросту хмуро наблюдал. Когда уважаемым организаторам показалось, что решение найдено и ресурсов хватило, Игорь в легкую объяснил меру их заблуждений, заявив:
         — Классно! Молодцы! А документы и деньги на них, откуда брать будете? Без документов никак нельзя. Это раз. Второе, ну с квартирами определились, а есть они у вас что будут? Аппетит то у них будьте — нате. У нас уже картошечка заканчивается. Брали то мешок, на секундочку. Третье, а про какую-нибудь работу для них вы подумали? Если они будут бездельничать, нам за всеми не уследить. Потом, но даже и так, кто их пасти будет? Особенно эту троицу. Ребята, чувствую, попались резвые и, похоже, здорово отличаются от своих клонов во всяких там «Ленин в октябре» и «Человек с ружьём». Это вам не безобидные писатели, хотя Троцкий, между прочим, был без минуты с фингалом «от Толстого». Не забывайте, Сталин то до того, как генсеком стать и государство укреплять, так называемыми «эксами» занимался. Кстати, «эксами» они, по-модному, перед революцией стали называться, а, по сути, были разбоями, грабежами и бандитизмом. Жалко даже, что вы Котовского не вытащили. Он бы конкретно показал, как там у него было, «ноги вверх»! Или вот — Чапаева Василия Ивановича! У меня соседка была, пожилая такая женщина по фамилии Бахрах. Очень красочно она этого пламенного революционера описывала. В лисьей шубе, все пальцы в кольцах, на авто…
         — Игорёк, ты каким-то склочным типом стал за эти несколько дней. За список «перемещенных лиц» ты голосовал? Голосовал! Ну и чего ты тогда сейчас выступаешь? Про Бальмонта ещё вспомни, «тело ты моё роскошное»! По делу выступай, а критиковать мы все умеем. Кстати, есть личная просьба – Котовского и Чапаева не трожь. Они для меня герои с детства. У тебя конкретные предложения есть?
         — А как же! — Игорь сцепил руки перед собой и, немного покачиваясь на носках, начал излагать:
         — Нужно занять денег. Штук пять Бакинских. Понятно, что мы попали, понятно, что этого хватит в обрез. Мне, кстати, теперь ещё понятно, что нельзя пить на работе. Но это так, к слову. На эти деньги мы сможем, всё более — менее устроить, купить им хоть какие-то документы и, надеюсь, сумеем закончить работу полностью. Появится возможность объявиться публично. Там, либо с результатом отдадимся задорого, либо отправим всех обратно, и будем отрабатывать долг. На четверых не так и много. Далее конкретно – предлагаю денег занять у Хариуса. У этого нестарого куркуля их с избытком, по нашим, конечно, меркам. Он точно заломит процент, но ведь нам не надолго.
         — Ещё хочу напомнить про Асю. Она срочно просится обратно. Видимо у неё там любовь.
         Другов со Смирновым переглянулись. Общение с живыми классиками, очевидно, положительно сказывается, вот на Коршунове, например. Как излагает! И, кстати, по делу. Дал анализ ситуации и предложил конкретный выход. Молодец!
— Ребята, а кому лучше к Хариусу идти? – спросил Андрей и сам себе ответил:
     — Видимо мне, — потом подумал и добавил:
     — А лучше всем вместе. Ему так труднее будет сопротивляться.
         — Только за процент надо побиться всерьёз. Этот упырь нас будет разговорами про дружбу лечить и процент на процент считать. Имейте в виду — у него это в порядке вещей. Денег нам он, видимо, даст. Процент заломит, но даст. Что же касается Льва Николаевича, то я за него как-то опасаюсь. Куля молодец и всё такое, но у этого только фамилия Хариус, а сам то он та ещё акула, — Другов замолчал. Андрей и Игорь переглянулись и одобрительно кивнули.
         Тем временем, в гостиной, или, для лучшего определения, в комнате с телевизором, разговор плавно перешёл от исторических тем, изливаемых с экрана талантливым драматургом, на ближайшее будущее наших героев. Вопросы обсуждались самые разные. Понять экскурсантов, безусловно, было можно. Прошло столько лет. Жизненная обыденность от того и обыденность, что современники её всё время наблюдают. А гости? Каково им? Вон в восьмидесятых годах все бегали по друзьям, а иногда и за деньги, видик смотреть. Сейчас же позвони другу, пригласи видик посмотреть. Не так поймёт.
         — А как мы поедем? На чем?
         — На поезде, только на поезде! Как это будет здогово! Ох, я вспоминаю семнадцатый год, апгель, Финляндский вокзал! Как меня встречали! – Ильич был возбуждён.
         — Что, Финляндский существует? Надеюсь на это! Как там было здогово!
         — Существует, существует. Там, Владимир Ильич, Ваш паровозик до сих пор стоит. Под колпаком. Всё в порядке. Хоть сегодня в эмиграцию, если финскую визу, конечно, откроют. Даже, можно сказать, Ваш броневичок присутствует. Сам-то он в музее хранится. А на Финляндском в виде памятника стоит. Правда, не там, где Вы выступали, у старого здания вокзала, а с другой …, — Кулику не дали провести очередную лекцию.
         — Я помню всё, как будто это было вчега. Какое неподъёмное дело было затеяно. Как далеки мы были даже от подозгения на успех, откговенно говогя. Пгосто с ума можно сойти от счастья. Вообще, Питег…
         — Ты по-моему и от несчастья тоже готов сойти с ума, — сварливо встрял Троцкий.
         — Любезный друг, мы сейчас вместе. С тобой, вот, даже совместно жить согласились. Об одном прошу, как друга прошу. Закрути в своих дурацких усах, а хочешь в бородке своей, козлиной, один узелок на память. Мы, все и каждый здесь, по горло сыты твоими выступлениями. Ядом змеиным, льющимся из каждого твоего слова. Понятно? – немигающие желтые глаза уставились в лицо Льву Давидовичу. Но тот уже разошёлся не на шутку:
         — Плевать мне на то, что тебе понятно или непонятно, как там тебя твои бандиты называли, Коба! В любом случае всем понятно кто я, а кто ты. Я, я автор революции! Я её сделал, а остальные приехали за немецкие денежки на готовенькое! Парвуса благодарите! Ульянова я взял себе в соавторы, а не наоборот! Если я его критикую, то я критикую своего соавтора. А вот ты, «дружок», попросту из обслуги. Идей то толковых от тебя слышать не приходилось кроме как денег на «гоп-стоп» вместе с Тер-Петросяном, то есть с «Камо», в Тифлисе взять или учёт бумажный наладить. Ещё как побольше граждан собственной страны извести. Чуть не забыл – ты же ещё у нас потрясающий специалист по национальной политике. То-то, Союз как перегретый котел от твоих мудрых теорий взорвался. Хотя, вроде, никому кроме прибалтов врозь жить и не хотелось. Ну, а у тех уж судьба такая — под немцами лежать, — Троцкий поправил пенсне и вновь начал ожесточенно жестикулировать.
         — У твоего же подзащитного и великого учителя впоследствии «отца всех народов» хочу поинтересоваться. Он знает о том, какие слухи нехорошие после его смерти заходили туда — сюда. А, Ульянов? Поговаривали, упорно так, будто подмог Вам ученик верный. С ядком расстарался.
         — Слушайте, Вы, господин хороший, прекращайте Вы подобное поведение. Это ведь Ваши же товарищи, как нас просветил господин Кулик. Нехорошо. Неприлично. – Федор Михайлович сказал это смотря на товарища Троцкого, но адресуясь ко все тройке.
         — Давайте, я вам всем лучше ещё что-нибудь расскажу. Про полёты в космос, например. Про высадку на Луну, — робко встрял миролюбивый Кулик.
         — Спасибо, Владимир Николаевич. Мне кажется, что нам сейчас важнее услышать от Вас про вещи для Ваших современников привычные, которые нам непременно следует освоить. Как пользоваться освещением, транспортом, жильём, какие у Вас в ходу запоры, на чём Вы готовите пищу. Про деньги. Какие деньги в обращении, какого достоинства деньги приличны за основные товары на базарах, в лавках, магазинах. Как пристойно обращаться к даме и прочее и прочее. Про космос же и Луну Вы мне здесь расскажите, когда все уедут, — степенно заметил Толстой.
         Пока основная масса коллектива занималась вопросами философско-исторического характера, Игорь, Серёга и Андрюха, добравшись до хором Хариуса, занимались вещами сугубо материальными – добычей денежных знаков. Переговоры, в целом, удались — денег дали. Надо сказать, что всё, в общем, прошло так, как Коршунов и предполагал. Сначала были стоны, нытье о непорядочных людях вокруг, предложения взять каким-нибудь продуктом, например цементом, который у него сохранился, не поймёшь с каких дел, предупреждения о том, что деньги не свои, «свои то все в работе» и долгое вычисление процентов. В конце концов, по крылатому выражению одного, мировой известности, пятнистого реформатора, «пришли к консенсусу». Единственный настораживающий момент заключался в том, что «заимозадавец», как, надо сказать, ярко окрестил его Смирнов, предложил выключить пока из рассмотрения всё связанное со Львом Николаевичем.
         Окончательная фаза разговора состоялась уже на улице, за пределами Хариусовского участка. За забором, высоко подпрыгивая, бегала его жена. «Шансон, Шансон», — видимо ласковым домашним прозвищем окликнул её Хариус. Поймав встревоженный взгляд Смирнова, он ответил отрицательным покачиванием головы.
         — Не бойтесь. Не выскочит.
         На прощанье упрямый Коршунов пытался настоять на определении размеров и условий займа, связанных с делами графа, но получил предложение вернуться к этому позже, когда Алексей Леонидович соберётся с мыслями.
         — Может быть ему попросту неудобно? Ведь речь идёт о Льве Николаевиче Толстом! А Хариус работал в Пушкинском доме и даже кончал вроде что-то типа филфака, — задумчиво заметил Другов на обратном пути.
         — По-твоему, получается, если он английскую школу кончал, так всю оставшуюся жизнь должен английскими фунтами брать? – ухмыльнулся Игорь и продолжил:
         — Нет, тут другое. Таким как Хариус всё едино и понятие «дружба» или «уважение» для них весомо только в буквальном, денежном, смысле. Или невесомо, но, что характерно, тоже в буквальном и тоже в денежном смысле. Короче, нельзя графа с Кулей оставлять с этим «заимозадавцем» один на двоих. Контроль нужен.
         В комнате, в которую, вернувшись со своих дипломатических переговоров, вошли Другов, Смирнов и Коршунов царил мир и творческая обстановка. Кулик с серьёзным видом объяснял, чем отличается частник от таксиста. Аудитория с интересом посмотрела на вошедших.
         — Ну, как? – не выдержал Троцкий.
         — Всё в порядке. Договорились обо всём. Думаю, что сегодня под вечер выезжаем в город, — важно ответил Андрюха.
         — Вот и славненько, — резко выдохнув, подытожил Владимир Ильич.
         Тут с улицы раздался громкий крик Серёги:
         — Где?! Кто не усмотрел?! Куля, дебил, покалечу, где «Комсюк»?
         — Где, где, там пасётся, у дома справа, на шлейке.
         Но «Комсюка» во дворе не было. Пятнышки крови и куски шерсти серого и рыжеватого цвета говорили о том, что эксперимент перестаёт быть чистым. Гость из прошлого подкормился современниками. Кто именно стал его первой жертвой, или первыми жертвами, сказать было трудно. Не человек пока, это уже хорошо. Другов грустно посмотрел на Кулика:
         — Ну и что будем делать? Надо, видимо, сообщить в милицию о пропаже динозаврика. Коты или собаки – только начало. Потом пойдут дачники.
         — Ты чего, идиот? Ты что в милиции будешь говорить – пропал динозавр «по кличке «Дружок»?
         — Почему «Дружок», — по честному не понял Другов, — ведь мы его «Комсюком» назвали!
         — Песня такая была – «пропала собака по кличке «Дружок», — хмуро пояснил подошедший Смирнов, — господи, где ты детство провёл?! Было ли оно у тебя? Всё в трудах, заботах, аки пчела.
         — Хватит болтать, не до шуток сейчас! Чего делать будем? – спросил Кулик.
         — Чего – чего. Заявлять будем. Примерно следующее. Пропал чешуйчатый тайский бультерьер по кличке «Комсюк». Жутко опасен. В случае обнаружения или поимки, хозяева не будут возражать против уничтожения. Другого не дано, а то он и вправду кого-нибудь съест, да ещё и размножаться начнёт. Надо, кстати, Вовке Маликову позвонить в музей Зоологический и узнать — возможно, такое в принципе или нет. – Андрюха обнял Другова за плечи, — Не тужи, мы тебе потом диплодока вытащим, покатаешься вволю и, кстати, немаловажно — он кусаться не будет. Так что, Куля, беги в ментовку и заявляй. Тебе здесь оставаться, тебе с милицией и связь держать. Нам же скорее отсюда надо выдвигаться в сторону вокзала и дальше в Питер, пока окрестный народ не начал особо жизнью нашей интересоваться.
         В вагоне электрички удалось разместиться компактно в двух купе. У ребят настроение было невесёлое. Вернувшийся Кулик сообщил: в милицию поступило заявление о гибели ротвейлера на улице Шоссейной. Ротвейлер был главным псом на улице, а его хозяева главными уличными хамами этой местности. Поэтому без ошейника и без сопровождения взрослых пёс фланировал по улице, задевая неосторожно проходивших и незнающих этого милого местного обычая дачников. Пару часов назад какой-то гад подослал неведомую тварь, как кричала, с ненавистью глядя на Кулика, хозяйка ротвейлера, и она разорвала и сожрала её пёсика. То обстоятельство, что объяснение происходило в милиции, помогло Володе уйти без приключений, явно и в матерной форме обещанных хозяином съеденной собаки. Вес же очередной жертвы «Комсюка» в сто килограммов очень настораживал в смысле безопасности самих жителей славного посёлка Сосново.
         Гости наблюдали проплывающие мимо вагонных окон картины пригородной питерской жизни. Единственно, Айседору ничего не интересовало, и она сидела с дежурной полуулыбкой на лице, погруженная в какие-то свои, заокеанские, мысли. Смотря в окно, Троцкий тихо шипел что-то на ухо В.И., тот крутил головой время от времени, как будто отгоняя надоедливое летающее насекомое.
         В этот момент в соседнем купе раздался громкий крик «Молодка!» и радостный смех. Федор Михайлович приподнялся и посмотрел назад. Рядом шла игра в карты.
         — Во что, господа хорошие, играть изволите? – внезапно порозовевший Федор Михайлович перегнулся через сидение.
         — В буру, дедуля. По полтинничку. Хочешь рискнуть? – прыщавый юнец отозвался неожиданным баском.
         — Э-э-э, Федор Михайлович, Вы это оставьте. – заволновался Игорь, смутно вспоминая биографические факты из жизни великого русского писателя, — Здесь Вы только прошлогодний снег выиграете.
         — Ты чего оскорбляешь, красноносый, — вдруг начал заводиться самый крупный из картёжников.
         — Да дай ты ему в ухо, Витёк, за клеветнический выпад, а дедушку мы сейчас побреем за деньги малые. Борода то у него не модная. Глядишь, после бритья и освежится и похорошеет.
         Игорь не стал дожидаться полного изложения возможной версии событий и предложил свою. Он ловко и, зримо очень сильно, ударил «крупняка» ногой в голову и, не останавливая победного движения своего тела, раскрытой ладонью смял нос прыщавого. Оставшиеся возможные оппоненты мгновенно перестали интересоваться происходящим. Дискуссия закончилась, толком, и не начавшись.
         Тут в дело вступил Владимир Ильич. Он подскочил к первому из пострадавших, который мотал головой, пытаясь, видимо, позиционировать себя в пространстве.
         — Ну что, батенька, нехогошо? Как Ваши дела?
         — Никак! – с готовностью и откровенно, хотя и негромко, ответил пострадавший.
         — Так будет со всеми, кто пготив нас, — гордо заметил В.И. и твёрдо приложился сухонькой ладошкой к голове Витька. Послушал получившийся звук и, неудовлетворенный, звонко приложился ещё раз. Витёк замер.
         Взгляд Айседоры стал осмысленным, она оживилась и, обращаясь к Ильичу, как-то даже кокетливо заметила:
         — Whoa, Вы прямо как Серёжа, even at your ages, только стихов, I think, не пишите.
         Кого она имела в виду, вождь не понял или просто не успел понять. Потому, что тут внимание коллектива привлекло новое явление. В вагон ввалились двое с гитарой. Хорошо и чисто одетый здоровяк с крупным носом на ухоженном лице, весело пьяный, развалился на сидении и прошёлся массивной кистью по гитарным струнам.
         — Мишаня, ну исполни, прошу. «Троицу», — заклянчил, присевший с ним рядом, грузинистого вида мужик с повисшими седыми усами. В руке он почему-то держал здоровущий карандаш, которым с непонятным остервенением тыкал своего попутчика в бок.
         — Вован, убери свой дурацкий карандаш. Ты меня им уже задолбал. Я и так спою, — миролюбиво сказал здоровяк и запел дивным хриплым басом, так ценимым в России любой весёлой компанией:
         — Троица придумана недаром,
         — Троица придумана не зря,
         — Ведь недаром, почти в каждой чайной,
         — Есть картина три богатыря!
         — А где ж ты друг?
         — Наш третий друг?
         — Тут я, Вова!
         Троцкий ещё ближе подсунулся к Ленину.
         — Это про нас, Ильич! Это знак! В каждой чайной! Понял? Только нужно, чтобы всё было дружно.
         Ленин опять, остервенело, закрутил головой.
         — Ведь ничего не изменилось. Капитализм в стране как был, так и остался диким. Никакие наши революции здесь никого ничему не научили. Только на Западе. А здесь нет. Потом верхи здесь, судя по всему, уже ничего не могут. В смысле, по закону не могут. Да и потом, верхи! Ой-ей-ёй – ёй — ёй! Какие это верхи? Не верхи, а то, что всплыло! Теперь про низы. Эти пока не понимают, что они уже совсем не хотят, но мы им объясним. Всё, как ты учил. Власть уже падает к нам в руки. Надо только осмотреться, чуть озадачиться деньгами и брать её. Зачем нам назад? Нет, ты сам подумай! Там белые, красные, зелёные. Свердлов этот молодой, да резвый, со своими Капланами. Можно же прекрасно всё устроить и здесь. Такие возможности открываются – я тебя умоляю.
         Владимир Ильич перестал крутить головой и с интересом посмотрел на Троцкого. Сидевший рядом, слегка наклонивший голову, чтобы лучше слышать, Сталин набивал трубочку и, по-доброму, чуть ухмылялся в усы.
         — Владимир Ильич, а он, похоже, дело говорит. Только Лёва, вместе, так вместе. Учти – шаг вправо, шаг влево и получишь ледорубом. Ты меня знаешь.
 
*
         Коршунов и Смирнов всё прослушали. Игорь, немного, но с достоинством, кокетничая, объяснял Айседоре, где он учился своему коварному искусству, что такое Международный колледж боевых искусств «АЙМАК», панибратски сыпал фамилиями мэтров единоборств – Рожков, Смирнов, Макаренков, Осипов, Илларионов, Мусин, Моррис, Иншаков, Романов, Эйбл, Федоров, Ройтман, Карпов, Алекзандер, Барковский, Зеленица, Тазетано, Башкин, Сдобников, Бирман, Дранник, Санчес, Разиков и излагал свои взгляды на развитие двигательных навыков, пластического богатства и внутреннего совершенства человеческого индивидуума.
         Андрюха пытался объяснить Федор Михайловичу систему существующего в городе игорного бизнеса. Никаких имён! О чём вы?! Спешим делать добро и всё. Только информация, в какие игры сейчас играют, где, какие ставки максимальны, какие минимальны. Прекративший петь здоровяк, внимательно прислушивался к Смирновским рассказам, иногда одобрительно кивая головой, иногда недовольно гримасничая. Его сосед, пьяно моргая, в недоумении рассматривал гостей из прошлого, силясь, что-то вспомнить.
         Резко осунувшийся за последние дни Другов, шевеля губами, проводил какие-то подсчёты. Лицо его, против обыкновения, было угрюмым и неприветливым.
 
 
Глава 5. В ней герои пытаются найти место под солнцем, а узнают что такое конкуренция и нарушение авторских прав. В то же время хитрый Коршунов затягивает вождей на тренировки. Бесплатно.
 
         — Мне здесь не нравится. Даже в деревенском доме, где я вырос, в украинской Яновке было куда просторнее, — сварливо заявил Троцкий. Он ещё раз прошёлся по комнате, резко вышел в коридор и шагнул в кухню. Обыкновенная однокомнатная квартира в «корабле» не располагала к стремительным перемещениям. Особенно сейчас, когда помимо тройки революционеров в ней находились и Игорь с Сергеем. Лев Давыдович шумно втянул воздух.
         — Здесь пахнет котами и ещё какой-то гадостью. Запах несильный, но въедливый. По-моему, нам это не подходит.
         — Это тебе не Мексика, товарищ Троцкий. Как там у вас говорят – не по Хуану сомбреро? — резонно заметил Иосиф Виссарионович. – Мне, правда, бывать в Латинской Америке и не приходилось, но из агентурных сообщений достоверно знаю, что в плане запахов там будет покрепче, чем здесь.
         — Что, товарищ Дгугов, это и вся квагтира? – обидно поинтересовался Ленин. – Как-то убого здесь. Комнатушка — агшинов двадцать, не боле будет. Как мы здесь все газместимся? Нам ведь будет неудобно.
         — А Вы, Владимир Ильич, не стесняйтесь, — бодро и с вызовом предложил Коршунов.          — У меня родители почти всю жизнь в такой квартире прожили, пока социализм строили. Всё верили, что хорошей жизни дождутся. Хорошая жизнь, вроде как, пришла, но вот отец её не дождался.
         Другов не вмешивался в разговор, а с сочувствием посматривал на Иосифа Виссарионовича. Час назад, когда они вышли из станции метро «Проспект Большевиков», случился несимпатичный инцидент.
         Собственно прибытие в Питер не предвещало никаких неприятностей. Ещё в пути было принято решение разделиться. Смирнову коллектив поручил Достоевского и Дункан. Своё поручение Андрей выполнил максимально просто — взял такси и повёз на квартиры Федор Михайловича и Айседору. Их удалось удачно разместить в одном и том же доме на Фонтанке, недалеко от гостиницы, ещё недавно носившей странно памятное название «Советская».
Другов с Коршуновым вызвались обустроить революционное трио, но это оказалось не просто. После прибытия на Финляндский вокзал, Серёга торжественно подвёл Владимира Ильича с товарищами к известному памятнику, где Ленин стоит на броневике и показывает на центр города. Мол, если идти, то туда. Ильич обошёл памятник несколько раз.
— Да, — немного ядовито заметил он, — Что же, любезный, место выбрали совсем не то. Я здесь никогда не выступал. Не соблюли, так сказать, историческую правду.
 Но было видно – памятник понравился. Чего там! Действительно, хороший памятник, значимый. Даже Троцкий заважничал. Наблюдая его, Сталин не удержался:
— Лёва, а ты чего вскинулся? А? Прямо такое впечатление, что это и тебя здесь изобразили. Только, внутри, в кабине, у пулемёта. Нет? Не видно? Странно! Слушай, надо же какое неудачное скульптурное решение! Вредительство просто! Да, дорогой?
Но перепалки не получилось. Лев Давидович снисходительно посмотрел на своего врага. Город, в котором он делал революцию, а его спутники были при этом лишь статистами, казалось, дал ему моральное превосходство. Воспользовавшись паузой, в разговор влезли ребята и с фальшивым оживлением предложили отправиться на квартиру на такси. Не получилось. С трудом, отбившись обещаниями подробнейшей экскурсии, но не сегодня, от требований пешего похода на квартиру, они абсолютно проиграли вариант поездки на машине. Революционная масса потребовала путешествие на метро. Пришлось подчиниться.
         Путешествие начиналось прекрасно. Спустившись вниз на эскалаторе, Ленин с Троцким таяли, с восторгом осматривая станции Метрополитена имени В. И. Ленина. Причём, осмотр проходил в буквальном смысле, причём Лев Давидович подробно объяснял чем хуже метро Нью-Йорка с его жёсткой утилитарностью… Группа выходила из вагона и минут по десять, а иногда и больше, проводила на каждой станции. Иосиф Виссарионович был более сдержан, но и он с видимым удовольствием принимал участие в неожиданной экскурсии. Помимо архитектуры, названия станций также вызывали оживление и обсуждение. Лев Давидович даже укротил гордыню и не выступал в связи с отсутствием станции своего имени. «Проспект Большевиков», вроде бы, примирил всех. «Памятник всем нам и всем товарищам нашим»- глуховато прокомментировал Сталин. Ему, хотя и знакомому с метро не понаслышке, всё равно, было очень интересно. Они, со Львом Давидовичем, даже успели обсудить отсутствие станции «Толстовская» и Давидович, с обычными для него дружелюбностью и человеколюбием, предположил, что так будет называться станция в Ясной Поляне. Естественно, тогда, когда туда, под Тулу, из Москвы метро дотянут. Если такое случится, конечно.
         А вот на выходе, собственно уже на самом проспекте этих самых Большевиков, случилась неприятность. Неопрятно одетый сержант-милиционер с одутловатым лицом, стоявший с группой сослуживцев, в, по издевательскому дизайну, мешковатой форме, ткнул Иосифа Виссарионовича «демократизатором» в грудь. Это произвёло впечатление на гостей из прошлого. Но их впечатление, не произвело никакого впечатления на милиционеров.
         — Документ давай.
         — Какой документ, на что документ, — не понял Иосиф Виссарионович.
         — На что, на что, на то, что ты лицо кавказской национальности, имеющее документ о том, что оно имеет документ, — запутавшись в «что» сержант сделал вид, что шутит.
         — Товарищ сержант, нельзя ли повежливее?! – спросил Другов.
         — Вы что не видите, к кому обращаетесь? К ветерану! Человек всю войну прошёл, а Вы тыкать начинаете! Это красиво?! – поддержал Серегу Коршунов.
         — В «обезьянник» захотели? Это можно. Хотя я сегодня и добрый, но устроить могу. Этому твоему ветерану в сорок пятом, дай Бог, год был. А про вежливость и сопротивление властям в отделении поговорим, — влажное лицо сержанта колыхнулось молодым жирком.
         — Ты ведь чеченец? Глазами то не сверкай, я вашего брата за полтора километра вижу. Давайте по-хорошему – документы. Нет документов, давайте по-плохому – деньги. Сколько, сам таксу знаешь. Ни первый, ни второй вариант не нравится, будет третий. Жесткий.
         Два его, младших по званию товарища, неодобрительно переглянулись. Зачем привязываться к такой большой компании? Мужик то, ясное дело, какой-то абрек, может и впрямь чеченец, вон как глазами сверкает, но народу действительно многовато, да и двое каких-то серьёзно возрастных. Ещё нарвёшься на депутата.
         В этот момент в перепалку с готовностью ринулись Ленин с Троцким. Они выскочили перед своим товарищем по партии, как бы закрывая его от злобного милиционера, и Ильич уже, по-ораторски, широко расставив ноги, откинул голову назад. Только сказать ничего не успел. Иосиф Виссарионович отодвинул соратника рукой и шагнул вперёд сам. Его акцент усилился, но это, наоборот, придало большей властности голосу.
         — Где Ваш командир?
         — А в чём дело, собственно?
         — Ещё раз повторяю вопрос – где Ваш командир. Кстати, назовите его звание, должность, фамилию.
         — Чего ты привязался, мужик? – сержант уже сам был не рад, что решил срубить денег не с того. – Ну, чего ты взъелся? Нет документа, да и хрен с … Я хотел сказать, да и ладно. Сразу же видно, что всё в порядке. Ребята за мной! – и представители закона, грузно топая, удалились.
         Как только милиционеры отошли, Сталин резко повернулся к Другову. Серёга физически ощутил его взгляд.
         — Что происходит? Что за проблема с чеченцами? Если мне память не изменяет, за сотрудничество с врагами во время войны, было принято решение их наказать. Их выселили с Кавказа и вопрос закрыли. Всех, с удобствами, разместили в Казахстане. Или что-то изменилось? Ваш товарищ нас об этом не проинформировал.
         — Иосиф Виссарионович! С Чечней вопрос не закрыт. Да его никто и не собирался закрывать так, как его закрывали Вы. Все, кто выжил и хотел, давно уже обратно из Казахстана вернулись. Просто, когда несколько лет назад государства, практически, не было, некоторые люди в Чечне вспомнили про разное нехорошее в нашей совместной истории и Чечня, практически, отделилась. Это многих долгое время устраивало. Понимаете – границы нет, таможни нет. Выгодно было очень. Хотя, думаю, и страшно там было работать. Власти и закона ведь толком тоже не было. Потом начали войну. Бездарную и с кем не очень понятно. Вначале, видимо, и впрямь думали выиграть легко, потом сообразили, что это деньги, да ещё и какие. Поэтому война и сейчас продолжается.
         — Не понимаю. Правительство, что на войне, на жизнях граждан своих зарабатывает? – не дослушав ответ, сгорбившись, Сталин отвернулся.
         Вот и сейчас, пока В.И. и Давидович, язвили по поводу квартиры, пытаясь указать тов. Коршунову на подтекающие краны, отсутствие некоторых плиток в ванной комнате и обшарпанную мебель, Иосиф Виссарионович не принимал участие в разговоре. Он сосредоточенно просматривал газеты. Целая пачка газет была приобретена, по его настоянию, в киоске. Огромное количество старых газет он нашёл уже здесь, в предназначенной для них квартире № 51. Сталин работал. Он уже сам, без чьих то рассказов, пытался понять в какой стране они оказались и чем эта страна живёт.
         Тем временем, разгоравшаяся было склока, начала утихать. Стороны, в конце концов, пришли к выводу, что ничего изменить невозможно и происходящее, скорее, лишь демонстрация позиций. Тогда обсуждение квартиры стало конструктивным и перешло к кратким практическим наставлениям по использованию, светски говоря, ванной и туалетной комнат, телевизора, приёмника, видеомагнитофона, телефона, кухни и лестничного мусоропровода. Кухонная плита, по счастью, оказалась газовой и это обрадовало квартирантов, испытывавших заметное недоверие к электричеству. Владимир Ильич, оправдывая известный тезис о том, что нужно «учиться, учиться и учиться» скрупулёзно записывал все директивы по использованию бытовой техники. С воодушевлением была воспринята демонстрация возможностей видеомагнитофона. Были заказаны фильмы на историческую тему. Забит полуфабрикатами холодильник. После этого Коршунов и Другов были отпущены до утра.
         Уже в дверях Владимир Ильич отозвал Другова в сторону. Он выглядел несколько смущённым, но был, как обычно, настойчив.
         — Уважаемый! Сеггей Феликсович! У меня есть некая пгосьба. Может быть Вы или кто-либо из Ваших товагищей обгатили внимание на то, что в пегвую нашу ночь в Вашем имении, точнее загогодном доме я отсутствовал.
         — Обгатили, — по инерции скартавил и Серёга. Затем поправился и продолжил нормальным голосом. – Извините, Владимир Ильич. Обратили, но спрашивать было как-то не удобно.
         — Ну что Вы, что Вы. Вам я скажу. У вас там озегцо. Так вот там я сконсгуиговал, понимаете ли, шалашик. Так, на всякий случай. Попгосил бы, если не затгуднит за ним пгисмотгеть и повнимательней. Хогошо? Вот и славно, голубчик! Я Вам местечко это на плане отметил. Только никому, конспигация, понимаете?
         Закрыв за ребятами дверь, Ленин вошёл в комнату. Там держал речь Лев Давидович.
         — Ну, хорошо. Теперь, когда нам никто не мешает нужно продумать план действий и оптимальнейшим образом использовать этих мальчишек. Что думаешь, Коба?
         — Лёва, во-первых, не называй меня «Коба». Это для очень близких, а ты для меня таковым никогда не был.
         — Во-вторых, для того, чтобы составить план действий нужно понять сегодняшнюю расстановку сил, определить, чем люди дышат, как к ним подойти, чем зацепить. Люмпенов, на которых мы опирались в прошлый раз сейчас мало, это уже не та сила. Хотя война и идёт, а дезертиров, настоящих таких, с оружием, в потребном количестве, тоже нет. Сухого закона нет. Здесь тоже не проходит. Хуже того пивная провокация, за которой, наверняка, стоят западные спецслужбы, привела к массовой пассивности и отупению населения. Достаточно пройтись по улице. Обратиться за материальной помощью к воюющей стороне? Нету такой стороны. Чечня не в счёт – они сами сидят на «зарплате». Пока ситуацию особо оптимистической не назовёшь. Так, Владимир Ильич?
         — Всё ты усложняешь, Иосиф. Для того, чтобы оценить то, о чём ты говогишь, нам следует как можно быстгее столкнуться с людьми. Если сейчас демокгатия, то у этих идиотов, навегняка, всё газгешено. Имею, в частности, в виду митинги левых пагтий и прочее. По моему мнению, нам следует там появиться и посмотгеть – сможем ли мы их использовать в качестве закваски или наш опыт не годится и нужно искать дгугой ход.
         — На митинг! На митинг! – радостно воскликнул Троцкий.
         — Владимир Ильич, ты извини, но я не пойду. Мне нужно сначала разобраться с этим. Тогда я смогу действовать осознанно и основательно, — Сталин кивнул на пачку газет. Потом, взяв несколько газет, демонстративно расположился в кресле.
         Троцкий подошёл к телефону. Взял бумажку с телефоном Коршунова и набрал номер.
         — Барышня! Мне Игоря Владимировича Коршунова, будьте любезны. Кто это? Игорь? Какую маму? Вашу? Барышней? У вас, что станция дома? Хорошо, хорошо, потом. Игорь, у нас с Владимиром Ильич большая просьба – мы хотим посетить митинг какой-нибудь левой партии. Когда? Спасибо!
         Троцкий положил трубку и с бледным лицом повернулся к товарищам. Затем официально обратился к Ленину:
         — Владимир Ильич! Сегодня вечером мы идём на митинг.
         Потом не сдержался, подпрыгнул и закричал: — Ура!
         Народу в зале было не так уж и много. Человек может быть триста, ну максимум, четыреста. Клуб, в котором проходило собрание этой левой партии, ещё не так давно принадлежал заводу средней руки. Теперь здесь царила какая-то коммерческая деятельность, позволившая, к радости собравшихся, сохранить сцену. На ней за затянутым кумачом столом подскакивал встрепанный председательствующий. Слово Владимиру Ильичу он дал не подумав, не почувствовав внутреннего нерва просителя. Только одна мысль лениво шелохнула его «защитную систему»: «Где же я его мог видеть?» Потом он вспомнил. Это был редкий альбом, в котором Ленин был изображён без ретуши, не таким, каким его обычно изображали в учебниках для октябрят и пионеров, а таким, каким он был на самом деле. Почувствовав опытного трибуна и прислушавшись к его речам, мелкий политбосс понял, что от спонсоров придется получить по полной.
         — Мы загазили безумием сделанного «невозможного» всю стгану. Говогят, что мы пгисвоили успех бунта вообще. Плевать. Мы это сделали, а не Милюков, Пугишкевич, Плеханов, Магтов или Спигидонова. Видимо, им было слабо. «Есть такая пагтия» — это фгазочка не из дамского будуага в гозовых панталонах. Эта фгаза из штанов натянутых на кгепкое, полное жизни тело. Она для тех, кто может что-то взять сам, не спгашивая. Неважно сколько нас было. Это сделали мы. Мы опоили этим «невозможным» нагод. Мы опоили его увегенностью в себя, в свои желания, в их геальность, в их исполняемость.
         — Давит гегламент? Душат пгавила? Не устгаивает погядок? Надоел жигный и надменный сосед? Когобит от пенснявого интеллегента, зажавшего нос от «дугного запаха»? Подожги, поставь к стенке, сделай так, как считаешь пгавильным. Стало можно всё. А дальше… Дальше, пгостите, всё в газвитии. Говогите лагегя? А без них никак. Хмель от «невозможного» должен был выйти. Мы это пгидумали и мы лучше пгедставляли, что надо было делать дальше, — блестяще, по-киношному, Ильич выбросил руку вперёд. Было несколько сложновато понять, куда указывал призывный жест, но энергетика была такова, что хотелось двигаться именно в ту самую сторону.
         — Это провокатор из… партии, — название партии заглушил поднявшийся в зале стон. Ведущий собрание председатель, с неявно сформированной мужской фигурой, напрягался жилами на горле, но перекричать собрание не мог. Ильич, бывший почти на голову ниже, презрительно глянув в его сторону, вновь вышел на клубную авансцену. Широким собирающим движением руки, легко, как фокусник, снял шум и громко продолжил:
         — Что, в зале есть те, кому не нгавится наш подход? А нам на это плевать! Как плевать? Да с удовольствием! Вы пгодолжатели нашего дела и извольте следовать за теми, кто указал вам путь. Кстати, путь, следуя котогым, ваши дети, внуки и пгавнуки всегда имели шансы выбгаться навегх. А что они имеют теперь? Кагтинки светской хгоники? Гассказы о том, как живут, живут, подчегкиваю эти, как их называют «новые гусские»? То есть те самые гусские, да хоть бы и негусские, обокгавшие стгану, то есть вас? Гассказы о жизни на фоне пгозябания в котогом вы обгечены жить вечно. Вы и ваши дети! – Ленин повернулся, саркастически взглянул на председательствующего и услышав возглас в зале мгновенно ответил:
         — Всеобщая нищета вы говогите? Это ошибка системы, но не ошибочная система! А даже и так, но нищета то у вас была с гагантированным куском хлеба и, кстати, с маслом! Несовегшенство социализма как системы? Так совегшенствуйте! За вас никто не будет габотать. Вам говогили о необходимости контголя, а вы побоялись начальства, котогое стало менять систему под себя! Тогда и пгава на что-то пгетендовать не имеете, тогда всё пгоисходящее с вами со всеми и со стганой спгаведливо. Чтобы твёгже вести богьбу со злом, надо уметь пгизнавать его безбоязненно! Чтобы победить, надо осознать – без богьбы никто никогда ничего всегьёз не получал!
         Вперёд выскочил Троцкий:
         — Вам не нравится это? Видимо вам, нравится, что за пять — десять лет в стране появились миллиардеры, которые присвоили наше общее достояние? Вам не нравится это, но бороться за себя вы не хотите, воевать за своё, за свои права, за будущее ваших детей и внуков, вы тоже не хотите. А то, что каждое поколение должно иметь свою войну и то, что война облагораживает поколения, имеющие смелость заглянуть ей в лицо, для вас это пустой звук. Только беспощадная борьба за свои права и за свои чаяния, только…
         К этому моменту очнулись представители спонсоров. Крепкие парни, у которых до появления наших знакомцев самыми сложными задачами были вынести из зала на воздух ветерана в обмороке или отобрать муляж гранаты у другого, особо распалившегося, борца с антинародным режимом поначалу были озадачены. Они ведь тоже учились в школе. Плохо, конечно. Но не в этом дело. Где-то они видели этих шустрых мужиков с бородками. Один, честно говоря, не совсем уверенно определил самого занозистого, как Никиту Сергеевича Ленина.
         Слушать же, всё, что здесь говорили, им было неинтересно. Старший так и инструктировал: «В голову не берите. Пусть выпускают пар». А как можно брать что-то в голову? Там же кость! Правда, он же сказал: «Всё должно быть без провокаций. Чтоб, блин, идею не оскорбляли и не извращали. Чтоб, когда надо и на выборы и на демонстрации все быстро построились и пошли. За наших кандидатов и с нашими лозунгами. Поэтому культурно, без особых оскорблений, чтоб порядок и взаимная любовь с уважением».
         То, что происходило в зале сейчас, явно не укладывалось в предложенную схему. Старший строго посмотрел на коллег.
         — Будем выводить!
         Радостно гэкая охранники, приличнее говоря, представители спонсоров, двинулись к Ленину с Троцким. Привыкшие к безропотному подчинению своей «паствы», они ни на минуту не сомневались, что и в этот раз всё произойдёт без неожиданностей. Но они ошиблись. Когда одного из бородатых, не лысого, самого вредного, а второго, с шевелюрой, схватили снизу за брюки и потянули со сцены, он закричал:
-         К оружию, граждане! Товарищи, к борьбе!
Совершенно неожиданно охрана была атакована со стороны зала значительной группой ветеранов. Охранников не просто щипали, а натурально били. Били несильно, но очень обидно, нанося удары по гениталиям и прочим, значительно менее важным для охраны местам. Не ожидавшие подобного напора, охранники дрогнули и выпустили бородатого. Двое упали и тут же скрылись под массой навалившихся митингующих. Остальные быстро двинулись назад, отступая к служебному входу. Но старший, потому и являлся старшим, что был сообразительнее остальных. Во-первых, он не вступил в физический контакт с самого начала и наблюдал схватку сверху, стоя возле ведущего. Во-вторых, сообразительный же, он сразу понял – охрану побьют. Против толпы эффективно можно действовать пока она не начала двигаться в одну, конкретную, сторону. Потом, остановить её можно, только стреляя. Правда, в странах западных демократий ещё используют водомёты и слезоточивый газ. Но в нашей стране, стране со своим видением демократии, такие дешёвые номера не проходят. Оценив ситуацию, старший быстро схватил ведущего за шиворот, выдернул его из кресла и швырнул к Ленину.
— Если вы сейчас отсюда не уберётесь, если не перестанете марать наши идеи и заниматься провокациями, будоражить народ и свинячить, сдадим мусорам, — старший прорычал это, брызгая вождю слюной в лицо.
— Кивай, кричи, — это уже ведущему. Перепуганный председатель широко открыл рот, не издал ни звука, но отчаянно закивал головой.
— Прекратите извращать наши идеи. Мы, коммунисты не позволим! Не позволим и всё! – наконец прорвало и его. Вываливая этот вздор, он преданно смотрел на представителя спонсоров.
— Как это — ваши идеи? Это же наши идеи! Мы же основатели! – с обидой закричал Троцкий, — Мы же об этом писали давным-давно. Здорово писали. У меня даже псевдоним был – «Перо».
— Псевдоним, это что погоняло? – поинтересовался старший. Приоткрыл рот, чуть закатил глаза и задумался. Процесс занял секунд десять.
— Такой кликухи не знаю. Так, я предупредил. Не уберётесь сейчас сами, сдадим в милицию, а то и просто кончим, — старший начал успокаиваться. Знакомые, обыденные вещи, ожидание привычной работы, всегда действуют успокаивающе.
В.И. мгновенно оценил изменение интонации. Подхватил под руку Льва Давидовича и быстрыми шагами ушёл со сцены. Уже выйдя на улицу и спрятавшись в ближайшей парадной, он выпустил руку Троцкого. Тот возмущенно открыл рот и замер, глядя на Ленина. По лицу вождя текли самые натуральные слёзы.
— Ильич, ты что? Не переживай так, ну не получилось. Попробуем ещё, — Лев Давидович не мог припомнить своего товарища таким. Даже в самые тяжёлые времена, обстоятельства казалось, наоборот, ужесточали его характер, а тут …
— Лёвушка, ты не понимаешь, — Ильич обнял его за шею.
— Дугачок, ты не понимаешь, насколько всё здогово. Конечно, эти стегвятники, которые питаются нашими идеями, нас к нагоду не допустят. Но мы нужны, ты был пгав там, в поезде. Мы востгебованы. Я не ожидал такого. То есть я, конечно, гассчитывал, но чтобы так… Нужно сгочно выходить на массы. Нужны собгания, но собгания, не контголигуемые никакими политическими силами, собгания, не ангажигованные никакими этими новыми или стагыми, чегт их газбегёт, гусскими. Надо попгосить наших гебят. Пусть погаботают. Мне также понятно ещё одно, — Ильич посерьезнел, и слезы радости мгновенно высохли.
— Нужны деньги. Нужны сгедства для газворачивания габоты. Надеюсь, что Иосиф до чего-то дочитался, и у него появились пгактические идеи.
Вернувшись домой, на улицу Коллонтай, они застали Сталина спящим. Он заснул прямо в кресле. Засыпанный газетами и листками с какими-то пометками, Иосиф Виссарионович сладко похрапывал, не реагируя на внешние раздражители. Раздражители ушли на кухню, прихватив с собой телефон.
Очередной звонок застал Коршунова врасплох. Он помнил собственные предупреждения о резвости революционного трио, но не подозревал, что они так быстро подтвердятся. Ещё Игорь понял, что его профессиональное хобби – тренировки, придётся забыть на время ведения шефской работы. Вместо привычного, требуемого телом похода в спортзал, теперь придётся звонить и договариваться непонятно о чём и, кстати, даже непонятно с кем. Хотя есть один человек.
         — Валерий Петрович, а ты мог бы где-нибудь договориться выступить товарищам, — вкрадчиво спросил Игорёк в трубку.
         — Им нужна аудитория. Они выступают просто как Ленин с Троцким. Да нет, не артисты. Скажу так — заболели этими образами.
         Коршунов не даром вышел на Петровича. Смутить его просьбой было нельзя – не того масштаба личность. Он знал почти всех в этом городе трёх революций и пары контрреволюций. Те, кого не знал он, знали его. Конечно, исходя из жизненных реалий, нельзя было с уверенностью сказать, что любая просьба могла бы быть им удовлетворена. Кстати, неформальная визитка Петровича оставляла простор для нетворческих фантазий. В ней было откровенно написано – специалист по решению нестандартных ситуаций. Но для перехода к решению этих самых нестандартных ситуаций требовалось три существенных фактора:
1.     Уважение со стороны Петровича к обращающемуся за решением.
2.     Уважение со стороны обращающегося за решением к Петровичу.
3.     Интерес Петровича к ситуации, за решением которой обращается обращающийся.
         Если эти три фактора совпадали, можно было с весьма высокой степенью уверенности говорить о том, что сделано всё. То есть, может быть и не получится, но для того чтобы получилось, сделано всё возможное.
         Петрович не очень понял, зачем Игорь озадачился устройством каких-то странных «товарищей» да ещё и больных не самыми популярными на сегодняшний день образами. Но поставленная задача всегда интересует своей сложностью. Как не порадеть родному человечку? Да и без затей всё можно устроить в кабачке, например, в …. Впрочем, можно смело обойтись и скромно замолчать название.
         Так следующее место выступления было определено уже не в клубе, а в ресторане. Увидев Владимира Ильича и Льва Давидовича, посетители, надо сказать весьма симпатичного заведения, отреагировали не просто плохо, а хуже – никак. Их, собственно, никто и не заметил. Страстная речь Ильича, по обыкновению наполненная страстными же выпадами в адрес возможных оппонентов, не вызвала никакого отклика. Люди ели, пили, разговаривали, т.е. делали всё то, зачем приходят в ресторан. Никто не прервался и не начал действительно слушать. Так, мазнули любопытствующим взглядом по исполнителю и опять к беседе, к столу. Выступавший вслед за ним Троцкий говорил, вообще, преимущественно спинам. Справедливости ради следует сказать, что нашим героям всё же ткнули несколько купюр.
         Взъяренный подобным пассивным приёмом, особенно после предыдущего собрания, В.И. не сразу заметил, когда их на выходе отдавили в сторону два агрессивно настроенных дяденьки и, затянутый в кожаную куртку плохого качества, широкий парень с неприятным лицом и выдающимся вперёд животом. «Беременная камбала», как всегда дружелюбно и метко, окрестил его Владимир Ильич. Правда, про себя, не вслух. Один из дяденек был, в целом, похож на широко растиражированный портрет Ленина в 1918 году. Но был он помордатее, пославянофилистее и на голову повыше своего прообраза. Второй представлял собой накрашенную куклу, изображавшую какого-то дебила с тупым выражением лица под густо нависшими бровями. Он позвякивал кучей орденов на груди. Ленин образца восемнадцатого года, схватив свой оригинал за лацканы Коршуновской джинсовой курточки, облегающей тело Владимира Ильича, сильно тряхнул его и, дыша несвежей закуской и несвежим же перегаром, привычно картаво зачастил:
         — Вы, огёлики, откуда здесь взялись? Вас, пгидугков, кто сюда пустил? Вы чего гади сюда пгипеглись? Я уже не говорю пго то, что Тгоцкого пгедставляете. Пегсонаж куда как не популягный, до сих пог госудагством не геабилитигованный. Кстати, чьих будете? Нас сюда Тихвинский ставил. А вы от кого? Короче, — Ленин-переросток напрягся, прекратил картавить и зачастил, изображая из себя, какой-то новый персонаж:
         — Видеть не видел, слышать не слышал. Говорят, за мной по зоне колун ходит. Увижу – попишу. Серёжа, скажите им, — это он обратился уже к своему кожаному спутнику.
         — Нас сюда поставил Петрович, — мгновенно нашёлся с правильным ответом Троцкий. Зачем нужны неприятности, когда их можно избежать. Кожаный Серёжа видимо знал Петровича или слышал о нём, а может быть, почувствовал уверенность в ответе и решил не обострять. Пробурчав невнятно нечто матерно нейтральное, он удалился со своими жалкими подделками, оставив за нашими героями площадку для выступлений.    Радость этой маленькой победы была унижена неуклюжим предложением со стороны администратора, пойти на кухню и перекусить там до начала выступления, пока в зале не так много народу. Ильич очень остро пережил пренебрежительную снисходительность этого деятеля на ниве дорогого общепита.
         Результат попытки общения с народом на массовом спортивном мероприятии тоже оказался неинтересен. Изначально стадион «Петровский» вызвал у Владимира Ильича мгновенное раздражение. То есть, если откровенно, не сразу, а когда он узнал, что стадион раньше носил его имя и переименован был совсем недавно. И это в то время, когда другой стадион так и продолжал свою жизнь под именем-псевдонимом другого, по мнению Ильича, совсем не такого старого, а уж тем более совсем не такого заслуженного большевика.       
         Появление революционеров на стадионе не было случайным. Добросовестный Петрович, по-честному, притащил их туда, где собирается толпа. Спрашивали? Получите! Время такое, что больше всего народу можно увидеть вместе только на футболе. А на стадионе и шла игра в футбол. Местная питерская команда с неявно выраженным питерским названием «Зенит» играла с какой-то московской командой, название которой тоже могло бы показаться странным непосвященному человеку.
         Толпа ревела. Толпа бесновалась. Толпа жила вместе, дышала вместе, переставала дышать тоже вместе. Игра совсем не занимала Владимира Ильича. Он изучал зрителей. Ему хотелось понять, как и почему эти люди стали, пусть и на какое-то время одним целым. Ну, алкоголь, ладно. Но далеко не все подогрели себя перед матчем.
         Коллективизм? Стремление сбиться в стаю? Может быть, но, опять же, не для всех зрителей. Да, можно было видеть транспаранты каких-то «Питерских волков», «Народного фронта», «Купчино 33» и толпы, наполняющие трибуны, за этими транспарантами. Но не только эти ярые фанаты, а и весь стадион, и вот тот старичок в смешной панаме, и симпатичная пара, не выпускающая рук друг друга, и каменнолицые, власть регулярно имеющие, сидящие своим племенем на элитных местах, все с воодушевлением орали весьма слабенькое с творческой точки зрения:         — Раз, два, три!
         — «Зенитушка» дави!
         На поле здоровые молодые парни гонялись друг другом, так, во всяком случае, показалось революционерам вначале. Конечно, они слышали про «ножной мяч», но близко познакомиться с ним не пришлось. Не так популярен он был с одной стороны, а с другой как-то и времени с желанием не было, чтобы с ним ближе познакомиться. Присмотревшись, выяснили, что «спортсмэны» гоняются за мячом с настойчивым желанием вогнать его в ворота соперников. От смертоубийства их, посвистывая, отговаривали несколько человек, названные судьями. Кстати, они явно не пользовались никаким расположением публики. Так, после очередного свистка, на поле прорвался обнаженный по пояс болельщик и побежал за одним из судей. Тот побежал от него. Это казалось таким слаженным и отработанным выступлением, что В.И. даже определил для себя происходящее как обычный элемент игры. Лишь когда за «полуголым» рванули люди в касках и с дубинками, повалили его лицом в газон и, совершенно недемократично, утащили с поля, Ленин понял – это был экспромт. Да и вообще, пролетающие петарды, какие полоски бумаги, огни, не позволяли расслабиться. Один раз над головами, низко так, пролетело кресло. Было похоже, что на стадионе нельзя не быть частью толпы, ощущающей себя как единое целое.
         Ленин повернулся к Троцкому. Лев Давидович вёл себя совершенно неправильно. Вызывая неприязненные взгляды со стороны соседей, он читал газету. Народ вокруг уже привставал поглядеть на хама, открыто пренебрегающего родной командой.
         — Лев Давидович, а не пойти ли нам отсюда? – заботливо спросил В.И.
         — Во, во, лучше валите отцы. При таком отношении к «Зениту» вам хорошо было бы исчезнуть до перерыва. Люди разные, темперамент тоже, — не менее заботливо посоветовал потный сосед справа. Когда революционеры привстали и начали продвигаться к выходу, он же не преминул придать Троцкому дополнительное ускорение не сильным, но точным ударом ноги. Отношения выяснять не стали, но, выйдя со стадиона, Лев Давидович мстительно сказал:
         — Если нам удастся взять власть в руки, то это убожество духа, вакханалию антисемитов, запрещу. Клянусь!
         Владимир Ильич одобрительно кивнул головой:
         — Не стоит газгешать таких собганий, с неясной повесткой дня и исходом пгоисходящего. Согласен.
 
*****
 
         Вечером, в телефонном обсуждении с Коршуновым событий прошедшего дня, они пожаловались ему на произошедшее. Причём озвучили диаметрально противоположные выводы. Так, Троцкий категорически отказался от идеи посещения спортивных массовых мероприятий, заклеймив их аудиторию как грубую и абсолютно бесперспективную для серьёзной агитационной работы. Владимир Ильич, напротив, был полон энтузиазма. По его мнению, отбросить спортсменов и их любителей, не дать им шанс побороться за светлое будущее, было бы попросту неразумно. Игорь в этом усмотрел редкий шанс качественно объединить квадратное с солёным, то есть обеспечить свои надзорные функции за беспокойными революционерами не прерывая спортивную линию своей жизни. Ответственно прокашлявшись, он начал завлекательную часть беседы:
         — Владимир Ильич, думаю, Вы правы. Спортивные мероприятия не могут не стать ареной серьёзной битвы за внимание масс.
         — Вот, вот, голубчик. Пгавильное слово у Вас пгозвучало – «масс». А вот мой товагищ, Лев Давидович, не понимает этого. В наши вгемена такое количество нагода можно было увидеть лишь на гуляниях, ну, а после на митингах. Только, если откговенно, батенька, этот Ваш футбол, он мне как-то не того, не глянулся. В этом я с товагищем Тгоцким солидаген. Да-с! Солидаген!
         Коршунов коварно ухмыльнулся в трубку, но не успел ничего сказать. Ленин продолжил:
         — Игогь Владимигович, в поезде Вы гассказывали товагищу Дункан пго какой-то колледж, какой-то «АЙМАК», какие-то боевые искусства. Вы извините, я невольно слышал, Вы упомянули фестиваль этих Ваших искусств. Может быть это окажется пегспективным с точки згения общения с массами? Да и вообще просветили бы нас с товагищами, что это у Вас там за искусства такие?
         Известно — чтобы сделать человеку приятно нужно не так много. Только говорить и спрашивать и интересоваться вещами для собеседника (или собеседницы, если повезло) интересными. Приём не нов, знаком всем. И тем, кто собирается говорить и тем, кому, но пользуются им редко. Почему? Да просто потому, что и в этой малости люди готовы отказать друг другу, радея только о своём. Коршунов являл собой тип немного наивного представителя творческой интеллигенции, но не от мира сего, нет. Коварно ухмылявшийся ещё несколько минут назад, искушённый каратист и научный работник сам попался, как неискушённый и не вынесший ничего толкового из изучения наук. Он улыбкой продемонстрировал телефонной трубке ухоженные белые зубы и начал вещать. Ленин слушал внимательно, изредка задавая дельные вопросы и вставляя, дельные же, замечания. Почти получасовая лекция убеждённого единоборца позволила Владимиру Ильичу сделать заявление:
         — Уважаемый товагищ Коршунов! Разрешите напгосиься к Вам и Вашим единомышленникам на тгенировку. Подобное спогтивное сообщество пгедставляется мне пгелюбопытным. Скажу более – и весьма и весьма пегспективным.
         Игорь с обидой тут же донёс бывшему председателю Совнаркома:
         — А вот власть имущие нами совсем не интересуются. Только перед выборами снисходят. Заигрывают.
         — Я Вам, любезный, уже говогил. Мы стгоили идеальное общество с благородной начинкой. Была идея, которая много чего стоила – все одинаково равны и одинаково счастливы! Заметьте, она была наднациональная. Прошло время. Получилось – стгоили топогно, да и создали не совсем то. Вы сейчас стгоите общество неидеальное, с начинкой далеко не человеколюбивой и тоже топогно. Про идею вообще говорить не приходится. Так что гезультат, мне представляется, будет страшненький. А Вы, молодой человек, просто смешны. Обиделся он на начальство! Видимо, Вы всегьёз полагаете, что власть имущие для Вас. На Вас должны работать и Вам служить. Поверьте, батенька, все они уверены в обратном. И посты свои они заняли, чтобы послужить себе в первую очередь. Может быть, там затесалось несколько порядочных людей, но это не их среда обитания.
         Просветив Коршунова, Ильич начал собираться и предложил тоже сделать товарищам. Троцкий категорически отказался ехать на «живодёрню». Так грубо им были обозваны коршуновские занятия. Иосиф Виссарионович, напротив, выказал немалый интерес и вызвался сопровождать Владимира Ильича. В ответ Лев Давыдович демонстративно поставил фильм «Человек с ружьём» и принялся язвительно его комментировать.
 
*
 
         В зале народу было немного. Лето. Вожди тихо пристроились на скамеечке в углу. Игорёк переоделся и с увлечением занялся самоистязанием. С неприятным выражением лица он заставлял тело выполнять противоестественные движения, периодически отжимался на кулаках от пола и делал много других малопонятных упражнений. Всё в зале происходило, видимо, следуя указаниям, агрессивно издаваемым темноволосым крепышом. Команды раздавались на неизвестном языке, но с явным русским акцентом. Подсевший к вождям один из тренеров с принципиальным российским именем Вася и малоподвижными глазами на круглом лице, вежливо принялся комментировать происходящее. Его мягкий интеллигентный голос вступал в некий диссонанс с крупным телом и мясистыми, немного разбитыми кистями, которыми, к тому же, он интенсивно жестикулировал.
         — Существует несколько аспектов, выделяемых, как приоритетные, в формировании человека готового к самозащите. Его ролевая установка должна пройти определённую трансформацию и …
         — Вы, Василий, простите, но можно попроще, без этих «трансформаций», — остановил единоборца Иосиф Виссарионович.
         — Хорошо, — неожиданно быстро согласился широкий, но вежливый, Василий и продолжил:
         — Короче, психологически подготовленный человек от неподготовленного отличается только двумя свойствами. Свойство первое – он готов атаковать сам, не дожидаясь атаки противника. Второе связано с так называемым «дуэтом палача и жертвы». Рассказывать?
         — Ну-ка, ну-ка, — подбодрил всё более заинтересованный разговором Сталин.
         — В любой конфликтной ситуации, — продолжил Василий, — возникает дуэт палача и жертвы. И связано это не с физическими габаритами, а с психологическим настроем. Палач может быть маленьким и плюгавым, а жертва – крупной и здоровой.
         — Вот, — хлопнул тренера по не худому колену Иосиф Виссарионович и рассудительно добавил:
  — Вот! Это правильно! Я вот ничего такого вашего не изучал, но инстинктивно чувствовал. Интуитивно, лучше сказать. Палач, он всегда палач, а жертва, она всегда будет жертвой, как овца какая-нибудь. Одно плохо. Жертв не хватает. То есть с палачами всё хорошо у нас в стране, а этих не хватает. А про Ваши занятия, товарищ, думаю, если честно – баловство. Шпалер нужен. Нет, в смысле, когда определится кто, есть кто – палач или жертва, тогда нужно шпалер выдавать и патроны, соответственно.
         — Вы понимаете, — мягко пояснил тренер Вася, — мне кажется, что здесь сродни постановка вопроса той, которую озвучивал Достоевский. Помните? «Тварь дрожащая или право имею?!»
         — Не надо усложнять, товарищ. Не следует так делать! – Сталин поднял ладонь, хотел, видимо, махнуть ей, но вдруг так и оставил наверху. Затем повернулся всем телом к Владимиру Ильичу, плавно опустил руку вниз и почти задумчиво произнёс:
         — А всё-таки наш попутчик, Федор Михайлович, он молодец! Я как-то даже не сразу сообразил, что он имел в виду. Вот хлипкий, казалось бы, интеллигент, а смотрите – зрит в корень. Вообще, товарищ Ленин, мне думается, что за этими ребятами надо присматривать – контингент полезный. Такие кадры, тренированные «палачи», они в любом деле пригодиться могут.
         — Да, да, голубчик. Вы меня извините, но очень мне любопытен вон тот «пагламентский пгиёмчик», — рассеяно отозвался Владимир Ильич и отошёл в угол зала, где отрабатывали заинтересовавшее его «удушение воротником».
         — Извините, — тронул Сталина за плечо тренер Вася.
         Иосиф Виссарионович резко отодвинулся от него, но в целом вежливо спросил:
— Слушаю Вас.
         — Скажите, а у Вас есть хобби?
         — Что?! — Иосиф Виссарионович округлил глаза и вспушил усы. В этот момент к ним подошёл, вытирая пот с лица, Коршунов и, мгновенно сориентировавшись в ситуации, на всякий случай пояснил:
         — Имеется в виду увлечение.
         Затем, удивившись сам себе, зачем-то добавил:
         — Преференция свободного времени.
         Сталин как ждал дополнения и уже спокойно ответил:
         — Нет, не замечал ничего такого, никакой такой специальной преференции.
         Но Вася был по-спортивному настойчив:
— Может, Вы рисовали или писали стихи. Или увлекались нумизматикой?
         — Понял. Стихи писал, но очень давно. В юности. Хотя иногда и позже.
         — Прочтите, — совсем уж неприлично стал настойчив Василий.
         — Попробую, но это с грузинского перевод, — вождь смущённо перхнул и продекламировал:
         — Есть свет и есть тень,
         — Есть радость и боль,
         — А между ними жизнь.
         — Есть зло и добро,
         — Есть свет и есть тень,
         — А между ними бичо.
         Настойчивый Вася, никак не порадовав автора оценкой творчества, задал следующий вопрос:
         — Вот Вы про зло пишите, а репрессии это зло?
         — Какие репрессии, молодой человек? – Иосиф Виссарионович устало смежил веки.
         — О чём Вы? Если про меня, то в начале это была просто защита от диктатуры Троцкого и его оголтелых сторонников. Трудармия, лагеря и прочие подобные вещи, если быть честным, всё это его наследие и вон господина, в углу зала, который удушением воротником интересуется. Потом я выстраивал вертикаль власти, дальше обеспечивал возврат в казну разграбленного. Большевики, старые, знаете ли, много чего растащили. Ничего считайте стране не оставили, даже из реквизированного.
         — Ну, хорошо, это несколько десятков тысяч, а миллионы репрессированных откуда?
         Сталин повернулся к тренеру всем телом:
         — Простите, кто доносы писал на миллионы, а? Система, признаю, с моим участием создана, но и не мной одним. Многие из соавторов и не предполагали, что топливом для созданной машины будут, а не кочегарами. Хорошо, это мы поговорили про саму систему. Ну, а доносы то, кто писал? Я? Длинными бессонными ночами? И в жаркий день и в лютую стужу? Вот со своими противниками, с реальными противниками нашей страны, моего курса, с теми, кто ему вредил, это я расправлялся. Можно сказать – лично. К слову, смотрю, работы ещё не меряно. А вот простите, миллионы репрессированных – не ко мне. Друг на друга люди писали сами. Повторить? Запомните и другим: передайте — сами. Кто зачем. Кто по службе подняться, кто квартиру или дом получить. Никто не принуждал. Пытали, стреляли, издевались. И всё с огоньком, знаете ли.
         Он схватил Василия за плечо рукой и немного дёрнул:
         — Вот Вы родились, выросли, а как? Может быть, и Ваши родственники ближайшие доносами себе и Вам жизнь обеспечили. Вина на всех лежит, молодой человек. Это очень сплачивает, одна вина. Получается монолитное государство. Ведь, пожалуй, только ленивые и застенчивые не доносили и не клеветали, так ведь их потом в лагерях от лености и отучали.
— Но как же Вы позволили, чтобы двадцать миллионов выдернули из нормальной жизни? – Вася раскраснелся и начал повторяться.
Устало посмотрев на него, Иосиф Виссарионович зримо потерял интерес к общению и глухо ответил:
         — Как? Вы знаете, больше просто не успели. Моей жизни не хватило. Только одно хочу добавить. Не могу не добавить. Если думаете, Вы, уважаемый, что сейчас писать не будут, то сильно ошибаетесь. Посмотрел я Ваши газеты, журналы. Этот Ваш телевизор. Народ злее стал и цель потерял. Думается мне – если волна сейчас пойдёт, то она посильнее будет, чем в наше время. Уверен я даже, — Сталин утверждающе махнул рукой.
         Вася побледнел. Владимир Ильич, тем временем, с интересом наблюдал отработку «рычага руки с поглаживанием».
 
 
Глава 6. В которой выясняется, что жизнь в деревне тоже бывает напряженной.
 
         Кулику было празднично. Знаете, как в детстве, когда середина июня и каникулы. Когда просыпаешься утром и с запахом цветов, приходит атмосфера праздника. Праздника бытия, как начинаешь понимать лет этак через тридцать — сорок — пятьдесят. Володя замирал в душе от ситуации. Прямо, скажем, выглядела она потрясающе. За скромно накрытым столом, рядом с тепло гудящей печкой, сидели двое — Владимир Николаевич и Лев Николаевич. Вели неторопливую, степенную беседу и Володя чувствовал, что интересен Толстому. Интересен как собеседник, интересен как личность. Интересен как человек вне времени, а не как представитель нового и необычного, вся заслуга которого – вовремя родиться. Граф пил чай, супил при этом брови и с видимым удовольствием разговаривал. Беседа довольно быстро перешла к проблемам вечным, к проблемам жизни и смерти.
         — Вы знаете, Владимир Николаевич, перед смертью мне было дорого и радостно общение с людьми, которые смотрят за пределы её. Говоря перед смертью, я говорю о том времени, когда осознаешь, что она рядом и, может быть, уже направляется к тебе. Такое может долго продолжаться. Когда никто уже не говорит о твоих сверстниках искренне – «безвременная смерть» или «ушёл таким молодым». И не таким молодым ушёл, да и смерть уже не безвременная. Понимая это, на людей смотришь совсем иначе, — Лев Николаевич взял сушку и резко сломал её.
         — Вы человек довольно-таки молодой. Не воевали? Не приходилось?
         Володя отрицательно покачал головой.
         — А мне пришлось и скажу Вам, что ощущение действительной близости смерти ко мне пришло не на войне, а в мирной жизни и в зрелом возрасте. Ощутив эту близость, я стал иначе дорожить своим общением. Те редкие, настоящие люди, с которыми я сходился, всегда стояли уже на самом краюшке и ясно видели жизнь только оттого, что глядели то в нирвану, в беспредельность, неизвестность, то в сансару, в цепь новых рождений, перевоплощений. Этот взгляд в нирвану и сансару действительно укрепляет зрение настоящего человека, настоящей личности. Действительно помогает охватить бесконечность, данную ему в осознании. А люди житейские, сколько бы они не говорили о Боге, разделяя или не разделяя его с вечностью, неприятны нашему брату и должны быть мучительны во время смерти. Мучительны потому, что не видят они того, что мы видим, — именно того Бога, более неопределённого, более далекого, но более высокого и несомненного…
         — Ваши же герои.…Простите, я имею в виду этих фальшивых идолов, которым так долго поклонялась страна и кому она приписывала свои собственные успехи. Вы понимаете для пожилых людей они и то, что с ними связано, свидетельства молодости, зари собственной жизни, а не их величия или мудрости. Знаете, даже Земля порой утром улыбается так, как будто она никогда не носила в себе могил.
         — Ну, впрочем, ладно. Пора приниматься за дело. Крестьянский быт многотруден и не имеет мелочей. Вы же, Владимир, не почтите за труд переговорить с Хариусом. Что у нас там с финансовой задолженностью за «ксиву». Он помалкивает, а я уже и сам начинаю волноваться. Хотя, скажу откровенно, люди Вашего времени мне кажутся куда как более нравственными и высокими, чем многие из моих современников.
         Пока Лев Николаевич занимался столь милыми его сердцу крестьянскими работами, Володя направился к «заимозадавцу». Праздничное настроение настроило его на озорной лад. Он вспомнил, как в студенческую бытность они со Смирновым, два здоровых и, надо отметить, тогда почти красивых лба, просили милостыню в трамвае. Ради шутки, но не безрезультатно. Ведь им подавали. За артистизм, наверное. Вспомнились даже слова, которые они бойкой скороговоркой сыпали на ошеломлённых их нахальством пассажиров:
«Граждане дорогие, брат сестрёночки родные, и я мог стать Репиным, и я мог стать Шаляпиным, и я мог стать Никитой Сергеевичем Хрущёвым, но проклятая фашистская авиабомба оборвала мою нервную систему. Подайте нищему, кто в торбу, кто в морду. За добрые сердца ваши и щедрые руки слушайте наш душевный музыкальный подарок». После вступления действительно шёл музыкальный подарок, вызывавший хохот и, в конце концов, денежные подаяния:
«В имении Ясной Поляне,
Жил Лев Николаевич Толстой.
Не ел он ни рыбы, ни мяса,
Ходил по аллеям босой.
Жена его, Софья Андреевна,
Хранила дворянскую честь,
Босою она не ходила,
Напротив, любила поесть.
Я родственник графа Толстого,
Незаконнорожденный внук,
Подайте, подайте ж граждане копейку
Из ваших мозолистых рук!»
         Мог ли он тогда подумать о том, что, попив чаю со Львом Николаевичем, пойдёт выяснять размер суммы оплаты за изготовление для последнего фальшивого паспорта с фальшивой же пропиской. Причём организатором будет выступать бывший сотрудник Пушкинского дома. Мир – театр, люди — актёры! Вопросик напрашивается, маленький такой – а кто зрители?
         Первоначальное желание рассказать Толстому эту юношескую забаву и снабдить её подлинником «обращения к народу» пропало. Не тот человек Лев Николаевич, чтобы с ним так шутить. Может не так понять. Граф, одним словом. Порода, блин!
         Хариус встретил у калитки. Скорбно покачал головой и, пригладив бороду рукой, пригласил во двор. Во дворе Володе не понравилось. Во-первых, рядом постоянно пробегала Хариусова. Волна неприязни идущая от неё, соответственно, окатывала его каждый раз во время такого пробега. Во-вторых, в разговоре, похоже, собирался принимать участие один из подручных Хариуса – противный тип с постоянно сальным выражением на лице. Разговор был начат опять издалека. О нашем президенте, о Думе, о долларе и американском президенте, о цементе, о ценах и о прочих каждодневных мелочах тревожащих душу среднего россиянина. Затем «заимозадавец» приостановился и резко изменил тему разговора. Кулик с интересом узнал, что документы стоили гораздо дороже, своих денег Алексею Леонидовичу не хватило, и он их занял под процент.
         — Высокий процент, — с грустью добавил Хариус.
         — Но ведь мы договаривались о другом, — возмущенно сказал Кулик. Сальный тип пододвинулся поближе и начал грубить.
         — Погоди, — положил ему на плечо ладонь «заимозадавец»:
         — Их тоже понять нужно. Они ведь не знали нечего, — повернувшись к Володе, он продолжил:
         — Деньги нужны не сегодня, а сейчас.
         — Но у нас, их нет, — смущенно признался Кулик.
         — Не у вас их и спрашивают. Ты здесь и не при чём со своими орлами. Я денежки Льву Николаевичу давал и для Льва Николаевича давал. Ему и ответ держать. Вот, если у него денежков нет, то придётся счётчик врубать, а ему как-то всё это гасить, — Хариус повернулся к своему товарищу. Тот хищно улыбнулся чему-то родному и опять замер.
         — Вы чего офонарели?! Алексей Леонидович, это ведь Лев Николаевич Толстой – классик мировой литературы! Лев Толстой – «Война и мир», «Севастопольские рассказы», «Хаджи Мурат», «Анна Каренина»! Ну, вспомнили?! Счётчик, долг, нет, это просто невообразимо. Вы, видимо шутите, — последнее предложение Володя произнёс, утвердительно кивая головой:
         — Наверняка, шутите. Я понимаю, чувство юмора дело индивидуальное, но хочу заметить, что даже в шутке есть только доля шутки и Вам, человеку с высшим филологическим образованием, бывшему сотруднику Пушкинского дома, т.е. Института литературы Академии наук…
         — Слушай, дружок, хорош трундеть. Я хоть там и работал, но обсуждать это с тобой не собираюсь, а уж тем более из-за этого от такого случая отказываться. Мне Толстой должен? Должен! Денег он не отдаёт? Не отдаёт! И не отдаст, потому что в нашей стране всё это фермерство, по благородному, баловство и потеря времени. А как с него деньги получить и чем он у меня будет расплачиваться, это не твоё дело. Не подумал, малыш, что мне такая ситуация на руку? Потом, опять же, жена – она у меня строгая!
         Володю вдруг осенило – ведь это же просто подлец. Он пододвинулся к Хариусу и резко пробил ему «двойку» в голову. Уже первый удар левой крепко достал «заимозадавца» и тот явно поплыл. Однако, закончить благородное дело Володе не дали. В момент начала выполнения второго удара, правой, который, собственно, и должен был отомстить за козни против графа вмешался сальный тип. Неизвестно откуда взявшейся дубинкой он нанёс удар по печени. Удар тем более удался, что был нанесён правильно – снизу вверх, на отрыв печени «от организма». Меняющие цвет концентрические круги в глазах и сильная ввинчивающаяся боль в том месте, где предполагалась печень, остановили благой порыв по наказанию мерзавца и «правая» скользнула мимо цели.
         Рядом тяжело дышал Хариус. Он держался за рукав своего подручного и мятым голосом сказал:
         — Уйди отсюда, малохольный. Попробуешь ещё как-то мне нагрубить, вот он, — литературовед кивнул опухающей челюстью на «сального»: — просто укокошит твоего графа. Да и тебе не поздоровится. Учти, кровь его пить я не собираюсь, но работать на себя считай, что уже заставил. Про вечность то говорить много ума не надо, ты деньги гони.
         — Так ты подслушивал, подлец!
         — А иначе то как? Информация превыше всего! – уверенно засмеялся «заимозадавец».
         Идя от Хариуса назад, Кулик бубнил себе под нос и отчаянно жестикулировал. Сталкиваться с подлостью, которая не прячется, не маскируется и не оправдывается, а так, открыто, заявляет о себе, ему раньше не приходилось.
         Знакомые мужички, безобидные соседи по даче, с недоумением провожали его взглядами. Вот ведь, всё говорил со своим дружком – не пьём, не пьём, не будем, не будем. А что получилось? Дружок вообще сгинул. Этот заговариваться начал. Здоровье, его не обманешь и в аптеке не купишь!
         Уже у самого дома Володя столкнулся с Друговским соседом по имени Саша. Мужиком незлобливым и не очень злоупотребляющим, отчего и общения с ним у Серёги и посещающих его друзей было значительно больше, чем с другими окрестными гражданами. Другов с Сашей неоднократно помогали друг другу в решении мелких, но требующих большого количества рук, хозяйственных проблем. На правах близкого знакомца сосед приобнял Кулика.
         — Ты чего, Володя? Вроде не из пьющих, а чисто пьяный – под нос бубнишь, да руками машешь. Чего подраться не дали? Дак, мил человек, после драки кулаками не машут. С кем чего не поделил?
         — Да с Хариусом, туды его в качель! Такой гнус оказался!
         — Ну, до чего вы, интеллигенты, так сказать, смешные. Просто опиться с вас можно. Хариус гнусом оказался?! Да он им и не оказался вовсе, а всю дорогу и был. Что с бабами в отношениях, что с мужиками, что с этими, бизнесменами. За глаза то его не зря Харяусом зовут. Так то. А у тебя то, что с ним?
         — Денег мы у него одолжили. Проценты на проценты так и поскакали. Не знаю теперь чего и делать.
         — Чего делать, чего делать…. Думать и рассчитываться побыстрей. Он хоть и не бандит, но и бандиты так не умеют проценты считать, как у него получается. Или.… Или отдать ему, что брали и послать подальше. Только аккуратно, мужик действительно поганый.
         Володя уже несколько успокоился. Он принял для себя решение ничего не говорить Льву Николаевичу и попытаться ещё раз переговорить с Хариусом. Не получится, прав сосед – отдать «базу» да и послать подальше.
         — Прав ты, Саша, наверное. Так и сделаю, только попробую ещё раз с ним переговорить. Может чуть пожестче.
         — Переговори, а чего ж. Только, когда будешь жёстче разговаривать, прихвати чего-нибудь, а, получше, кого-нибудь с собой. Он мужичок, куда как не простой. К тому ж гнус. Ну, бывай, — помахивая авоськой с пустыми бутылками, сосед быстро зашагал в сторону магазинов.
         Володя не стал ничего говорить Льву Николаевичу. Зачем волновать уважаемого человека? Ответив что-то невнятное об уточняющей фазе переговоров, он активно включился в сельскохозяйственные работы. Отсутствие навыка и знаний компенсировались энтузиазмом. Граф оценил это и, дружески, посматривал из под своих знаменитых бровей, периодически подбадривая Кулика одобрительным уханьем.
         За работой не заметили, как пришёл вечер. Сославшись на необходимость зайти в магазин, Володя опять побрёл в сторону резиденции Хариуса, проговаривая про себя заготовленное заявление.      Против обыкновения Алексей Леонидович не стоял возле калитки или ворот. Вообще они были закрыты. Не было видно ни Хариусовой, ни конфликтного подручного. Потоптавшись у калитки, Володя решительно постучал в неё. Собственно слово «постучал» здесь не вполне отвечало происходящему – от первого же удара калитка настежь открылась. Во дворе тоже никого не было, что показалось уже странным. «Обедают или ужинают» — неприязненно подумал Кулик и решительно направился в дом.
         Хариусы действительно обедали. Вместе с подручным. Только, похоже, это было час или два назад. Во всяком случае, до того, как их разорвали. «Комсюк», — почему-то сразу, с тоской для себя, определил Володя. Видимо, супруги ничего не успели сделать. Поэтому их раны, хотя и выглядели жутковато, а какие-то конечности отсутствовали, но их можно было легко узнать. Хариусовский же помощник явно вступил в бой и пытался защищаться. То, что останки принадлежат именно ему, Кулик определил по дубинке, которая была зажата в руке безголового и безного трупа. Высоко поднимая ноги, чтобы не прилипнуть к загустевшей луже крови на полу, он выскочил в прихожую — сени, а оттуда на улицу. «Домой, домой, быстрее», — подгонял страх. «Не суетись, спокойней, делай всё опрятно, думай», — тормозил здравый смысл. Аккуратно затворив калитку, Кулик легкой походкой направился к дому. «Покажись в людном месте», — скомандовал здравый смысл и тут же поправил сам себя: — «Чего суетиться? Иди домой, всё равно тебя никто не видел».
         Когда он пришёл домой, Лев Николаевич уже лёг спать. Прикрыв двери в спальню, Володя с мылом и щёткой тщательно и неторопливо отмыл кроссовки от следов крови. Подумав, постирал джинсы и футболку. В нём не было страха или паники, только появилась тоска оттого, что ничего не переиграть. Теперь беда имела право в любой момент постучаться в двери и жизнь уже не никогда будет такой, какой была ещё несколько часов назад.
         Утро началось стремительно. Как только Кулик вышел из дома и подошёл к одежде, пощупать – высохла или нет, за забором обозначился сосед и, приветственно помахав рукой, открыл калитку.
         — Уважаю, — подойдя, сказал Саша почтительно. Он внимательным взглядом скользнул по Володиной фигуре и, заговорщицки, наклонившись к нему, зашептал:
         — Не ожидал признаться. Резко так. Круто. Никто из мужиков не понял чем это ты. Силища та такая, где только таится. С вами, интеллигентами, действительно, аккуратно нужно. Логика у вас своя, не человеческая. Однако, Володя, ты тут стал в большом авторитете. В уважухе, одним словом, — пояснил он.
         Кулик хотел спросить почему, понимая, что это обязательно надо сделать, но на крыльце появился Лев Николаевич. Он неторопливо подошёл к ним и церемонно поздоровался с соседом. Разговор замер. Не успели все ответственно прокашляться и найти общую приличную тему, как в проулок, где стоял дом, стремительно въехали два поношенных «газика» милицейской раскраски. Знакомый, по предыдущему визиту в отделение капитан, мужественно направив пистолет на собеседников заорал:
         — Стоять, бояться! Работает Сосновское отделение милиции. Руки вверх!
         Выскочившие вместе с ним милиционеры тоже были вооружены, а двое были даже в касках и бронежилетах, с автоматами в руках. На Льва Николаевича, встретившего представителей милиции второй раз в жизни, боевая операция по захвату предполагаемых преступников произвела неожиданное впечатление. Он расхохотался. Это неприличное действо разом сбило наступательный порыв. Бойцы опустили оружие, а капитан вообще засунул свой пистолет в кобуру. Войдя на участок, он нормальным голосом сказал:
         — Здравствуйте, товарищи, то есть господа! Попить есть что-нибудь холодненькое? Жарко сегодня.
         Пока капитан пил квас, на участок, негромко здороваясь, проскользнули все остальные бойцы группы захвата предполагаемых преступников. Сосед Саша как открыл рот при переходе к фазе мирных переговоров, да так и не закрывал его. Ему хотелось всё время держать «руки вверх», а никто не то, что не приказывал, даже не просил. Развития событий, интересного, с мордобоем, стрельбой, кровью, тоже не происходило, что озадачивало и несколько огорчало. Попив квасу, начальник, глядя куда-то в сторону финской границы, между прочим, проинформировал:
         — Хариуса вчера вечером кто-то угробил. Человек он был нехороший, но этого для причины маловато. Тем более, там ещё двоих замочили.
         — Как! Хариуса?! Алексея Леонидовича?! Не может быть. Боже, мы же ему ещё и денег остались должны. Вы ему вчера ведь ничего отдать не успели, Владимир Николаевич? — поинтересовался Лев Николаевич. Капитан повернулся к Толстому, внимательно посмотрел на него и тихо произнёс:
         — Верю. Вам верю.
         — Мне верите, в каком смысле, простите? – недоуменно поинтересовался Лев Николаевич.
         — Да в том, что Вы ни при чём. Что не Вы его пристроили, — Он резко повернулся к Кулику:
         — А вот к тебе разговор имеется, и вести мы его не здесь будем. Думаю, что вот это всё надо будет обязательно с собой взять, — он мотнул головой в сторону кроссовок и сохнущей одежды.
         Последняя фраза прозвучала для остальных милиционеров как команда. Тут Володю арестовали.
 
 
Глава 7. Содержащая описание мучительных исканий места под солнцем всех путешественников во времени, кроме Иосифа Виссарионовича для которого всё становится ясно.
 
         Федор Михайлович ничего не понял. Он пришёл в издательство, которое, как стало ему известно, напечатало больше всего его книг, и разговор не получился. Нет, не сразу. Сначала с ним заговорили и разговаривали нормально. Вежливо даже. Но как только он представился, клерк, не главный редактор, какое там, а клерк, резко поскучнел и предложил понятный Федор Михайловичу карточный термин «не путать рамсы». Только непонятно было, в какой связи.
         — Я, простите, не вполне понимаю.
         — Да что тут понимать?! Вы же свои права не заявляли? Официальную справку о Вас нам дали. Мы, в свою очередь, на основании её биографическую справку в книгах давали. Там указаны Ваши и дата рождения и, извините, смерти. Официально говорю – мы работаем только с трупами. Ещё раз извините.
         Федор Михайлович икнул и подался от своего разговорчивого собеседника. Тот это заметил и буркнул.
         — Сказал же — извините. Лично за Вас я очень рад. Хотя, если все так начнут возвращаться …. Чехов там, все три Толстых. … Наш бизнес, да.…
         — Один из Толстых уже здесь, — злорадно громко выдохнул Достоевский.
         — Вот видите?! Начинается ерунда, — с досадой сказал собеседник и, вздувшись жилами на тощей шее, зачастил скороговоркой.
         — Только не надо нас пугать! Мы со всеми разберёмся. Вы у нас первый и, надеюсь, последний случай! – уже решительно и без всякого политеса заявил он. Вдруг на его лице обозначилась работа мысли. Он быстро и хитро огляделся вокруг и вкрадчиво спросил Федор Михайловича:
         — Скажите, «Идиот» это Ваш рассказ? Ну, роман, какая разница! А Вы прямо к нам? Больше никуда не заходили? Вы знаете, покурите пока здесь на площадочке. Хорошо? А я через минутку вернусь. Глядишь, и мы всё устроим с Вашим вопросом.
         Пока Федор Михайлович брезгливо оглядывался, силясь понять, почему вокруг пепельницы, а не в ней, во множестве лежат окурки, шустрый юноша уже прорвался в кабинет главного.
         Главный был главным по праву. Не из-за пышных черных усов, не из-за милой и экстравагантной жены, хотя и часто встревающей в его дела, не из-за большого живота, кокетливо натягивающего пиджак изнутри, и не из-за офицерского прошлого. Он был главным по делу. Потому что знал и чувствовал его. Был он человеком, что называется тёртым. Характер имел настоящий, российский, выдержанный, т.е. как ледник покоящийся наверху горы до необходимого лично ему момента. Характер не какой-нибудь там, якобы, стойкий нордический, или, якобы, воинственный восточный.
         В момент вторжения главный со вкусом закуривал сигарету, опустив глаза на разложенный на столе макет новой книги.
         — Вадим Васильевич! У нас ЧП! – выдохнул юноша.
         — Что за ЧП, кто виноват, — не отрывая глаз от макета, поинтересовался Вадим Васильевич.
         — Достоевский, Федор Михайлович! – ответствовал собеседник.
         — Вон отсюда, — не повышая голоса, сказал главный:
         — Завтра зайдёшь в бухгалтерию за расчётом, шутник. Вон, козёл! — вдруг взревел он, вставая. Ледник рванулся вниз.
         — Вадим Васильевич! Мамой, папой, самым дорогим! Вашей супругой, Татьяной Владимировной, заклинаю! Выслушайте.
         Главный молча стоял, смотря перед собой. Воспользовавшись моментом, посиневший от общения с руководством, юноша продолжил:
         — Какие то изобретатели из Политеха его сюда транспортировали. Почти бросили. Запустить обратно пока у них не получается. Просили никуда не соваться, а он поинтересовался — печатают его ещё или нет. Вышел на нас. Не нахально, нет, спросил об авторских. Ну, я ему – наше категорическое «как всегда».
         — Идиот, — уже спокойно прокомментировал Вадим Васильевич.
         — Ух ты, вот у Вас голова, а я не сразу сообразил. «Идиот» то сейчас бестселлер. Может быть, мы его сразу на контракт, а? Там и сценарии и сопровождение книгами. Мы так всех конкурентов обскочим. Пригласить Федор Михайловича?
         Вадим Васильевич внимательно посмотрел на своего инициативного подчиненного. Сел, помолчал пару минут, обдумывая предложение, затем сделал рукой приглашающий жест. Тут же, так же жестом, остановив его, скомандовал:
         — Его в приёмную. Распорядись – чай, кофе, сушки, баранки и прочая. Не перегибать, но на уровне. Сам в Интернет и подробнейшую биографию. Подробнейшую. Чем жил, с кем жил, с кем дружил, с кем рыбачил, в баню ходил. Кто родители, по-моему, у него брат был. Жены, у него их было несколько, кто, зачем, почему. Всю информацию сбросишь по сети ко мне в компьютер или нет, лучше принеси распечатку. Даю тебе пятнадцать, нет, десять минут. Вопросы есть? Выполняйте.
         Юноша испарился (даже дверь не хлопнула), чтобы материализоваться через одиннадцать минут. Вадим Васильевич демонстративно посмотрел на часы. Затем протянул руку за распечатками. Взял, сел и начал читать. Сотрудник, преданно жуя его глазами, стоял возле стола. Главный отложил текст и задумался. Этот процесс занял у него, вместе с какими-то письменными расчётами, не более пяти минут. Видимо, приняв решение, он сурово произнёс:
         — Зови!
         Юношу вынесло в приемную. Дверь, почти моментально, открылась, и в кабинет вошёл Федор Михайлович. Весь покрытый улыбкой, главный, неожиданно стремительно для своих габаритов, выбежал из-за стола ему навстречу.
         — Федор Михайлович! Радость то, какая! А я, признаться, как узнал, что Вы в городе, всё гадал – заглянет или нет. Вот уж не чаял! Такая радость! – улыбаясь, он схватил руку Достоевского и, потрясывая её, постепенно переместил последнего к креслу. Не выпуская руку, сел на кресло напротив. Погасил улыбку и с грустью продолжил:
         — Знаю, знаю, всё знаю. И про брата и про супругу. Ученые, если позволите, это вообще существа в некоем роде антигуманные. Позднее расскажу Вам случаи из своей жизни – отпуск с одним таким типом почти провёл. Вы поймёте, что и мне пришлось хлебнуть полной мерою. Вас отлично понять могу. Ваш же случай, просто ума не приложу, ну как так можно – не спросясь, не переговорив. Взять и из одного времени перенести в другое. Здрасте – пожалте. Но, что делать?! Надо помочь Вам, светочу нашему. Надо помочь. Это наша обязанность, наш долг. Мы Вам обязательно гонорарчик заплатим, да…. Хотя это будет и против закона.
         Достоевский пытался что-то сказать, хотя бы приличия ради, но слова главного обволакивали, убаюкивали, парализовывали волю. Куснув усищи, Вадим Васильевич продолжил:
         — Да-с, против закона, потому, что авторское право Ваше уже кончилось. Правда, выход есть. Мы с Вами подписываем контракт, так сказать эксклюзив, на Ваши будущие работы, а платим за старые, — он замолчал, испытующе глядя на собеседника.
         — Нет! Зачем же! – воскликнул Федор Михайлович:
         — Зачем же против закона. Против закона не надо. Пусть всё будет правильно. Я отработаю. Да и неловко так то. Давайте подпишем действительный договор на действительные будущие мои работы.
         Вадим Васильевич недолго изображал сомнения. Взмахнув руками, он воскликнул:
         — А что? Ну и уговорили! Зачем же ловчить, когда всё можно сделать по — благородному, по — правильному, по закону. Уговорили, Федор Михайлович, уговорили! Ну, Вы и хитрец! Ладно. Тогда к делу. Вот у меня здесь типовой договорчик с авторами. Давайте-ка мы его с Вами и подмахнём быстренько.
         Подписанный договор был мгновенно проштампован. Такая мелочь как прописка, паспортные данные были благородно опущены. Главный метнулся к сейфу и достал оттуда пачку денег. С некоторым промедлением достал ещё одну и положил их на стол перед Достоевским.
         — Будем считать это авансом. Вы где остановились? На Фонтанке? В каких номерах? В сто тридцать четвёртых?! Ну что Вы, все, что после семидесятых номеров по Фонтанке это уже не центр. Мы Вам подыщем квартиру. Славик, старый знакомец писателя, мгновенно появился из приёмной, — будет Вашим ординарцем. Или Вам лучше особу женского пола? Шучу, шучу. Потом это обсудим. Приватным образом, так сказать.
         — Мне право очень неловко, и я не знаю, как мне… — Федор Михайлович аккуратно взял деньги в руки, но тут же положил обратно. Вадим Васильевич взял руку писателя и вложил в неё обе пачки.
         — Да, вот так. Пустяки. Сегодня отдохните, сходите в ресторанчик. Славик Вас проводит по центру. Вам же интересно посмотреть, как всё у нас здесь сейчас. А завтра можно приступить и к работе. Если уж я заказчик, меня, знаете ли, будет интересовать роман с острым детективным началом. Такое «Преступление и наказание», но более динамичное, может с красивой любовью, только без путан. Но, это всё завтра. Сегодня же, отдыхать, отдыхать и отдыхать. Давай, Слава, постарайся.
         Поход по Невскому, по Кузнечному, по Загородному оказался значительно менее интересен, чем Федор Михайлович предполагал. Великое множество новых зданий, построенных в конце девятнадцатого -начале двадцатого веков, искажали картину того Питера, который был ему близок, того города, в котором он жил. На улицах не было грязи и помоек в количестве, привычным для его времени. Чисто одетые люди, практическое отсутствие пьяниц и нищих, упоительное ощущение безопасности – всё это также не помогало «срастись» с городом, вновь почувствовать его своим. Не видно было и привычных одноэтажных и деревянных домов. Потом, эти машины… Хорошо, конечно, но где лошади? Где брички, двуколки, тарантасы, в конце концов.
         Славик, первоначально раздутый от значительности своей миссии, постепенно начал скучать и сдуваться. Историю он знал неважно, а истории города не знал вообще. Никаких существенных дат, кроме трёхсотлетия, он вспомнить не мог. Да и как можно вспомнить то, что никогда не знал? Перечень же клубов и концертных площадок, абсолютно не тронул его попутчика. Поэтому интерес, проявленный Федором Михайловичем к казино, Слава воспринял как просвет в безрадостных обстоятельствах исполнения, данного шефом, поручения.
         Что же касается самого писателя, то он испытал настоящее потрясение. С самого начала, как только они зашли в казино и чуть-чуть продвинулись внутрь, Достоевского ослепило. Да, была полутьма, но эти яркие огни, вспыхивающие повсюду! Звучащие со всех сторон бравурные мелодии были то ли свидетельствами чьих-то удач, то ли просто ритмом, пульсом висевшего в воздухе ожидания чуда победы. Вообще, трудно сказать, что движет игроками. Деньги? И да и нет. Они, похоже, больше свидетельство и мера успеха, чем реальная материальная ценность. Азарт взрослых, но всё ещё наивных детей? Жадина вряд ли сможет быть истинным игроком. Дразнить судьбу и полагаться на удачу? Для материально озабоченного человека это слишком.
         Однорукие бандиты заинтересовали Федора Михайловича минут на десять, не больше. И то, это скорее было данью яркости красок и света. Славик, старавшийся быть гостеприимным хозяином для своего подопечного, снисходительно поинтересовался почему. Ответ он не совсем понял.
         — Я хочу и люблю играть с судьбой, делая выбор самостоятельно. В этом Вашем одноруком разбойнике мне подобное не предлагают. Дернув ручку, я как бы говорю – судьба, я здесь, делай свой выбор. Там же, где делается ставка, в серьёзных играх, подход иной. Я сам делаю свой выбор и сам говорю судьбе – я здесь. Понятно?
         Но Слава уже отвлёкся. К моменту завязавшейся беседы он «положил глаз» на экстравагантную даму, лет этак на десять его постарше. Она сидела в какой-то непонятной одежде, но…. Настолько отточены и изящны были её движения, поворот головы, настолько притягательно выглядели чуть приоткрытые влажные губы, как бы непослушная прядь, натянувшаяся на груди одежда, что бедный редактор всерьёз выпал из общения. Заметив это, Федор Михайлович проследил взгляд своего гида.
         — Боже, Айседора! Что привело Вас сюда? Признаться, я был уверен в отсутствии у Вас любого интереса к игре, — в несколько шагов Достоевский оказался возле очаровавшей Славу дамы и продолжил, поцеловав ей руку:
         — В противном случае, я бы стал Вашим чичероне.
         В ухо ему жарко задышал Славик. Желание настолько овладело им, что даже обычные слова из его уст скользнули неприлично:
         — Как это – «чичероне»? Что это такое?
         — Чичероне, молодой человек, это гид. И прошу не искать в моих словах какой-либо неприличный смысл, — почти шепнув, Федор Михайлович вновь повернулся к Айседоре.
         — Так какими судьбами Вы здесь?
         — Occasionally, случайно. Просто, погуляв в городе, я встретить одноплеменника и его компанию. Будьте знакомыми – Майкл Мордини и его друзья. Все из Северо-Американских Соединенных Штатов.
         Бодрый крепыш, с живыми глазами принципиального афериста под огромной залысиной, выскочил вперёд. Его, заметно поросшая черным волосом рука, бесцеремонно обняла Айседору за талию и уверенно сползла ниже.
         — Honey, don’t make a mess. Простите мой русский, — с неожиданно правильными произношением и интонацией сказал он.
         — Давно уже нет Северо-Американских Соединённых Штатов. Есть просто – Соединенные Штаты Америки. Это, number one.
         — Number two. Мы все уже из России. Я люблю эту страну. Нигде нет таких женщин, не считая тебя, darling, — его рука сползла ещё ниже.
         — Нигде нет подобных возможностей, нигде не умеют так отдыхать, работая, и так работать, отдыхая. Это бред, а не жизнь, но в ней нет и частички западной размеренности, предсказуемости и порядка, скуки одним словом. Здесь, и к горю и к радости, почти везде есть элементы игры и взрослого детства, нет правил. Всё это просто fantastic, пока везёт, of course. Россия – страна сказка для взрослых. It seems to me, она, похоже, и конец мира переживёт. Знаете why, почему? Россия его просто не заметит.
         — By the way, кстати, как я понял, — тут он понизил голос и придвинулся ближе к Достоевскому:
         — Вы тоже из этих?
         Федор Михайлович насторожился. Мордини был ему неприятен. Он инстинктивно почувствовал в нём хищника, с этакой стервятнической ориентацией. Подобные интернациональные типы, как черви в падали, моментально появляются там, где что-то отмирает, а что-то нарождается. Кроме того, Достоевскому очень хотелось играть. Он уже увидел зелёные столы рулетки и мысленно сидел за одним из них. Но Мордини, якобы дружески, крепко схватил его за руку.
         — Скажите, как мне увидеть товарища Ленина и мистера Сталина? I have a real proposal, т.е., sorry, простите, у меня есть очень-очень солидное предложение к ним. Кроме того, мне хотелось бы пообщаться с инженерами, которые Вас и их сюда transfer. Тоже, очень серьёзное и большое дело. Помогите, а?
         — Да, да, — рассеяно сказал Федор Михайлович, пытаясь освободиться и занять место за игровым столом. Мордини, тем не менее, продолжал его удерживать.
         — Дружище, так я могу рассчитывать? Где и как мы с Вами сумеем увидеться to finish our deal?
         Слава отвлёкся от упоительной Айседоры и подозрительно посмотрел на Мордини. Для подобной недоверчивости к иностранцам имелись основания. Его дядя – Константин Константинович, человек биографии бурной и извилистой, какое-то время командовал туристическим агентством, где Слава и имел возможность понаблюдать людей «с той стороны». Как-то раз ему пришлось присутствовать при сцене просто-напросто травмировавшей его юношескую психику. Дядя встречался со своим деловым партнёром – американцем, Джорджем Глакса. Надменный фирмач церемонно предложил выпить «как это по-русски». Так как дело было зимой, количество водки было несколько завышенным. Увы, всему миру известно, это время года в России всегда трагически неожиданное событие, когда, как говорится, на улице заморозки, а в домах отморозки. Поэтому внутренний «сугрев» зимой особенно оправдан.
         Для большей комфортности и создания настроения, дядя позвал своего товарища, Сергея Ниазьевича, человека яркого и примечательного по целому ряду показателей. В общении с ним обычно вспоминался старинный анекдот о мирно пашущем советском тракторе, ответным огнём, уничтожившим танковую колонну провокаторов. Сто восемьдесят килограммов, не таящихся в фигуре Сергея Ниазьевича, придавали ей определённый шарм.
Глакса не выдержал предложенного им самим темпа поглощения алкоголя в стиле «а ля рюс» и вечер закончился картинкой из триллера – полуголый, в джинсах и подтяжках, Ниазьевич поливает холодной водой съежившегося на дне ванны, плачущего Джорджа. После этого случая, к стыду гордого заокеанского гостя, за ним укрепилась прозвище Плакса.
         С тех пор у Славы родилась устойчивая подозрительность к иностранцам, за нарядной упаковкой которых, по его мнению, таилось сильно отличающееся содержание. Чтобы пресечь очевидную экспансию со стороны Мордини он, в свою очередь, схватив его за рукав, сказал:
         — Мистер Майкл, а у нас с Федором Михайловичем контракт. Поэтому я бы попросил по всем вопросам обращаться ко мне. Как к лицу наделённому, если можно так выразиться. Так что попрошу.
         Что он собирался просить не уточнялось, но американец отдал должное деловой хватке привычным «Whoa!» и тут же, отпустив руку и явно потеряв интерес к Достоевскому, как к лицу не самостоятельному, перенёс атаку на Славу. Последний раскраснелся от внимания. Даже Айсидора повернулась к нему лицом и мило улыбнулась. Этого оказалось более, чем достаточно. Слава торжественно пообещал Мордини всё узнать, со всеми связаться и его познакомить, за что получил экспрессивное предложение обязательно посетить майкловский дом, номера телефонов и абсолютно искреннее пожелание успехов в business.
         Тут обнаружилась пропажа Федор Михайловича. Правда, недолгая. Его, достаточно быстро, нашли за игральным столом. Играли в рулетку и, судя по количеству фишек, Достоевский решил сразиться с казино всерьёз. Слава не был азартным человеком. Поэтому, немного постояв для вежливости рядом с играющими, он присел на диванчик, с грустью вспомнил Айсидору, уже ушедшую вместе с этим противным фирмачом, и, внезапно для себя, заснул. У любого возраста есть свои привилегии. Здоровый сон, это не заслуга чистой совести, а попросту привилегия молодости.
 
*
 
         Пока Федор Михайлович устраивал свою литературную судьбу и отдавался азарту, остальные гости из прошлого тоже не бездействовали. Лев Николаевич готовил передачу Кулику и строил своё фермерское хозяйство. Айседора кокетничала с Мордини и пыталась понять, насколько ему можно доверять, как мужчине.
         А вот в стане революционеров углублялся раскол. Иосиф Виссарионович, становясь всё мрачнее, так и продолжал отказываться ходить на митинги или в прочие места скопления большого количества людей. Он проводил всё время у телевизора или с газетами и журналами, делал какие-то выписки и изучал подробную карту города купленную за очень большие деньги. Его товарищи, напротив, вели себя очень активно, и каждый день пытались найти работу и «пообщаться с народом». Успехов им добиться пока не удалось ни на одном из этих направлений, но попыток они не оставляли.
         И в этот раз, при очередной попытке, Владимир Ильич скромно вошёл в кабинет генерального директора фирмы, рекламирующей себя как академию переводов со всех языков мира, ну и на все, соответственно. Скромность, честно говоря, была несвойственна ни одному из революционеров, но ведь главное ввязаться в драку, а там…. Ильич, кстати, часто цитировал сам себя, удивляясь собственным прозорливости и способности к анализу событий. После рассказа о Горбачёве и его реформах, ему часто, например, вспоминалась собственная фраза. Но какая! «У нас много охотников всё перестраивать. Взять бы всех этих перестройщиков, да к стенке!»
         Придти сюда, в логово переводчиков со всего и на всё, и попробовать устроиться на работу предложил раздражённый Коршунов. Причина для такого состояния была. Последнее время, в основном, гостями занимался именно он. При этом, необходимо заметить, что его подопечные начинали вести себя всё более и более самостоятельно. Кроме Льва Николаевича, сидевшего в Сосново, все остальные стали проявлять бешеную активность и Игорька на всех попросту не хватало.
         Предполагалось, что Кулик продолжает нести службу в Сосново, возле Льва Николаевича. Другов со Смирновым спешно пытаются довести работу с машиной до конца. Им пока никак не удавалось решить задачу с возможностью возврата в прошлое, в «точку забора», а выбросить обратно приблизительно было бы подло. Поэтому Игорь и стал, поневоле, единственным «вожатым».
 
**
 
         За столом кабинета, куда вошёл Владимир Ильич, естественно вместе с Львом Давидовичем, сидел молодой мужчина с короткой, но стильной стрижкой. Он был одет в летний костюм светло песочного цвета и в строгую рубашку с галстуком. Директор приветливо улыбнулся вошедшим и вышел из-за стола пожать руки.
         — Несколько языков, говорите Вы? Отлично, отлично! Работы – невпроворот. Вот как мы с Вами сделаем — давайте Вашу емелю и мы уже завтра Вам на неё загоним контрольный текст. Ваши специализации? – директор весь лучился от желания трудоустроить полиглотов, попавших в сложное положение. Он подтянул поближе клавиатуру своего компьютера и приготовился записывать.
         — Моя «емеля»? Простите, любезный, я видимо не расслышал, — Владимир Ильич натянуто улыбнулся директору. Лев Давидович, вытянув шею из-за головы В.И., с напряжением ожидал ответа. То, что и здесь с работой не срастается, он понял сразу. Слишком хорошо всё начиналось.
         — Извините, ради Бога. Имеется в виду электронная почта. Это у нас такой сленг. Меня интересует адрес Вашей электронной почты.
         — У нас нет такой почты.
         — Простите, может статься, Вы хотите сказать, что у Вас и компьютера нет?
         — Возможно, и есть, я не уверен. Мы с моим товарищем довольно долго жили там, где нет никаких компьютеров. Поэтому мы с ними «в лицо», так сказать, не знакомы.
         Директор перестал улыбаться. Он откинулся на кресле и довольно-таки сухо констатировал:
         — Это значит, что материал в печатном виде вы нам предоставлять не сможете. Ну, хорошо, предположим, с печатью, как-то решится. Специализация то у Вас какая?
           — Что Вы подразумеваете под специализацией?
         — Хирургия, электротехника, атомная энергетика, ракетостроение, электроника – какие разделы являются, так сказать, Вашими? – директор начал говорить уже с раздражением.
         — Аграрный вопрос, тактика пролетариата, политическая экономия, научный коммунизм … — бодро начал отвечать Владимир Ильич. Директор встал и, прервав его, задушевно сказал:
         — Извините, господа, Вы нам не подходите. До свиданья.
         Одно из следующих мест, которое посетили Ленин с Троцким, в поисках работы была редакция популярного еженедельника. Оскорбление там было получено неожиданно. Нанесла его ангельского вида девчушка, оказавшаяся популярной журналисткой. Ей поручили провести собеседование с претендентами. Угостив их для начала кофе, она жестко произнесла:
         — Мужики, прикид не вполне удачный, да и типажи выбраны не по уму. Вот Вы, — она посмотрела в глаза Владимиру Ильичу, — под Ленина работаете. А про него моя прабабушка, очень мудрая была женщина, например, говорила, что он никогда нигде не работал и у него никогда не было детей. Соглашаться или не соглашаться с ней глупо – это чистая правда. Если про человека так можно сказать, значит этот человек догматик, описывающий только свои идеи, непроверенные жизнью. Для журналиста это определение – конец! – неожиданно серьёзно заявила с виду крайне несерьёзная девушка со странными косичками. Затем она посмотрела прямо в глаза Троцкому и стало понятно, что это настоящая бойцовская манера общения. Льву Давидовичу было сказано:
         — Ваш, гражданин, выбор типажа совсем странен. Троцкий, один из немногих политических деятелей, вопрос о реабилитации которых никем не был поднят до сих пор. Причём он был изгнан из страны во времена относительной свободы. Среди своих, разумеется.
         Не все посещения были такими, чем-то отличаясь, они были похожи одним — отрицательным результатом. Им даже не обещали перезвонить и не предлагали связаться позже. Просто – «вы нам не нужны». Домой они приходили в ярости, особенно усиливающейся после реакции Иосифа Виссарионовича. Он встречал негативные новости с каким-то одобрением. Обстановка в квартире накалялась и начинала грозить большим скандалом.
 
 
Глава 8. Очень короткая, в которой рассказывается о злоключениях Кулика, «Комсюка» и капитана Сосновской милиции.
 
         — Ты кого притащил?! Ты, почему старшего не взял? Какое решение было принято? Откуда такая самодеятельность? Ёшь, твою, сто двадцать!
         — Товарищ полковник! Разрешите обратиться! Когда мы явились…
         — Являются только черти во сне! Иногда зелёные и наяву, но тогда дело уж совсем плохо. У тебя чего, совсем плохо?! Почему не взяли бородатого старика?! Разве непонятно, что он главный? Теперь то он, как пить дать, скрылся и ищи – свищи, — полковник швырнул фуражку на стол. Не попал, фуражка покатилась по грязному полу кабинета. Капитан мгновенно подхватил её, сдул пыль и протянул начальнику. Тот глухо выматерясь продолжил:
         — Кулик этот, что за фрукт?
         — Не судился, не привлекался, работает до сих пор в Политехническом институте. Там справки наводились неофициально, не спугнуть чтобы. Характеризуется, очень положительным типом.
         — Это кто у них там такой — очень положительный?
         — Так Кулик же!
         Полковник вскинул голову и внимательно посмотрел на капитана. Потом шумно выдохнул и медленно покачал головой справа — налево. Встал, подошёл к окну и, стоя спиной к своему подчинённому, спросил:
         — Допрашивали?
         — Да, но он ….
         — Видел вас всех подрагивающими на одном месте, — закончил за него полковник и с энтузиазмом рявкнул: — Знаешь что, а давай-ка его сюда!
         Допрос Кулика окончился ничем. Нет, конечно, стороны понесли потери от общения. Милицейская — потеряла в большом количестве нервные клетки. А ведь они не восстанавливаются! Володины потери носили более грубый, земной, характер. Как было отмечено в протоколе допроса (ведь цивилизованная страна и государство, кстати, правовое), задержанный дважды бросался на батарею, в надежде вырваться на свободу. Где-то три раза, под давлением улик, он падал с табуретки, которая затем падала на него. Этим и только этим объясняются все переломы и ушибы гражданина Кулика. Володя всегда с удовольствием читал книги Кивинова, начиная с первой с «Кошмаров на улице Стачек». Он заочно симпатизировал милиции и её славным операм, но после допроса, вместе с ребром что-то сломалось у него внутри.
         Полковник аккуратно промыл ссадину на кулаке, затем тщательно накапал на неё водки из своей рюмки. Капитан отстегнул галстук и, изображая хлебосольного хозяина, накладывал на тарелку дорогого гостя и, одновременно, не менее дорогого начальства, закуску.
         — Как жена то, Петруччио? – дружелюбно поинтересовался начальник — капитан недавно женился во второй раз:
         — Достаёт?
         — Нет, что Вы! С ней всё хорошо. Хотя скоро в нашем доме будет слышно шарканье маленьких беспомощных ножек.
           — Что детей уже ждёте?
           — Да нет, тёща переезжает. Но она, вроде ничего. Так что, думаю, у меня и дальше с женой всё нормально будет. Вот бывшая, та — да, иногда подкидывает проблем.
         — Учти, не делай идеологических ошибок! – важно помахал перед ним продезинфицированным кулаком полковник:
         — Жены не бывают бывшими, они бывают только предыдущими. Запомнишь это – жить станет на порядок легче. Понял?
         — Так точно!
         За житейскую мудрость было выпито. Чтобы не губить первую, выпили вторую, чтобы не губить вторую, выпили третью, затем четвёртую. Офицеры раскраснелись и начали чувствовать себя комфортно.
         — Слушай, Петя, — опять начал разговор полковник.
         — А если эта твоя болотная птица, твой Кулик, не врёт? Не похож он на членореза. Если и, вправду, здесь у тебя орудует этот, — он взял бланк допроса и прочитал:
         — Чешуйчатый тайский, — он положил бланк обратно, — хренобель по кличке «Комсюк»? Не боишься, что он у тебя тут полпосёлка сожрёт? Вообще, подобные случаи были или нет?
         — Не, с людьми не было. Если что-то подобное было, то только с собаками. Несколько случаев за последние недели две. Я через одну такую историю и Кулика этого знаю.
         Продезинфицированный кулак опять замаячил перед носом капитана. Полковник опрокинул рюмку, занюхал стерильным кулаком и сказал:
         — Придурок! Чего же ты молчал?! Нет, никогда ты не станешь майором. Но я тебе немного помогу. Тем чего у тебя нет и, похоже, не будет. Мозгами. Значит так. Первое – в дом к Кулику не ходить и никого не посылать. Дедушка там, наверняка, его не беспокоить, авось и скандалом отделаемся меньшим. Второе – Кулик будет сидеть, пока это безобразие чешуйчатое не отловим или не уничтожим. Так в посёлке будет поспокойнее. После ликвидации, Кулика судить за преступную халатность. Копи сейчас уже материал на статью. Третье – выдели мобильные группы, с собаками. Я помогу и людьми и собаками. Группы с завтрашнего дня мелким чёсом должны пройти всю округу. Все случаи по пропавшим собакам, кошкам, животным, людям, всё абсолютно, в папочку и на карту, в папочку и на карту. Понял?
         Капитан утвердительно кивнул и разлил опять. Аккуратно наколол на вилку симпатичный солёный огурчик и протянул старшему товарищу. Потом взял свою рюмку, поднял её и, потянувшись к начальнику, жалобно спросил:
         — Товарищ полковник, а может быть, всё-таки, мне можно стать майором?
 
 
Глава 9. « Раз пошли на дело, я» и Иосиф Виссарионович с Владимиром Ильичем.
 
         Это утро было предгрозовым. Скандал висел в воздухе. Все уже проснулись, но никто не поздоровался. Владимир Ильич лежал с широко раскрытыми глазами и шевелил губами, то растягивая их, то собирая в маленький нервный комочек. Вдруг он скосил глаза на Иосифа Виссарионовича и, почти задушевным, голосом, но с нарастающей громкостью спросил:
         — Ну, и что же делать надумалось, господин хороший?
         Сталин, как ждал этого вопроса. Он встал, набросил китель и вышел на середину комнаты.
         — Будем ставить крыши! – он тяжело прошёлся по комнате. Два его товарища оторвали головы от подушек. Троцкий спросонья и без очков выглядел просто как приличный человек.
         — Какие крыши? Я не умею, — искренне удивился он.
         -Да я в жизни никогда не габотал и ничего тяжелого в гуки не бгал. Ты чего Иосиф, облучился здесь, у этого телевизионного аппагата? Это всё, что ты пгидумал?! – Ленин вскочил на своём диване.
         — Может, ты пгикажешь ещё пойти в гемесленное училище на золотагя подучиться? – начал распаляться вождь № 1.
         — Мы на тебя понадеялись, можно сказать довегили тебе судьбу финансигования геволюции, а ты нас на стгойку хочешь отпгавить. Много мы там загаботаем! Ещё газ повтогяю, для того чтобы получить доступ к массам, для того, чтобы получить возможность достучаться до их сознания, нам нужно огганизовать для себя аудиторию. Не пгобовал выступать через экран, но думаю, что у меня, да и у тебя, Лев, получится. Для этого нужны деньги, Иосиф! Деньги, чегт тебя побеги! А ты пгедлагаешь мне и Тгоцкому, как каким то мужикам ползать по кгыше и копить деньги для выступлений по телевизогу и для снятия в наём залов и пгочих площадок. Это пгедложение идиота! Твогческого импотента! Слюнявого интеллигента! Бездагя, в конце концов! Мы ведь уже пытались устгоиться на габоту! Гезультат – хген без масла, но в обегтке!
         — Стоп! Владимир Ильич, Лёва, я предлагаю совсем другое. Вы, товарищи, не так меня поняли. Я тут немного поинтересовался организацией современной жизни, — Сталин кивнул на кипу газет. Затем, Зажав закуренную трубку в руке, начал расхаживать по комнате.
         — Попасть во властные структуры – нереально. Можно было это сделать в начале перестройки, т.е. контрреволюции. Мы опоздали. Сейчас все, кто наверху повязаны настолько плотно, что вонзиться туда не удастся ни под каким видом. Всё решают связи, либо родственные, либо деловые, либо исторические. Кто с кем сидел, за кем сидел, с кем боролся, с кем трудился и т.д. Есть ещё один путь – путь больших денег. Когда я говорю «больших», я имею в виду очень больших. С ними проблема не менее серьёзная.
         — Пролезть куда-нибудь и что-нибудь приватизировать из общего, когда-то государственного мы тоже опоздали. Как они это называют — всё уже прихватизировано. Предположим, что нынешнее руководство ещё парочку олигархов посадит, выдавит, выгонит из страны. Отберёт всё у них обратно, одним словом. Ну и не всё отберёт, начнём с того. Но и куда денется, то, что всё-таки отберёт тоже неясно. Ясно только, что обратно в казну оно не попадёт и дополнительному открытому распределению подлежать не будет.
         — Далее. Разбогатеть, занимаясь коммерцией, нереально. Налоги вроде бы и гуманные по величинам, но здесь на первый план вылезает практика поборов. Судя по газетам, чиновники настолько нагло ведут себя, что любое легальное дело обречено платить. Все службы, которые занимаются как бы регулированием деятельности предприятий, все, практически, судя по газетам, занимаются только вымогательством. Пожарные, податные, т.е. налоговые инспектора, санитарные службы. Имя им легион. При таком состоянии дел честное занятие любой предпринимательской деятельностью – путь к неуспеху. Любой инспектор Клюев заклюёт, — неловко пошутил Иосиф Виссарионович. Сильно затянулся, выдержал паузу и продолжил свой доклад:
         — Теперь рассмотрим путь эксов. Вроде бы дело нам известное и опыт кой-какой имеем. Тем не менее, и здесь сложности очевидны. Во-первых, доброжелательного отношения от общества не дождёмся. В глазах окружающих мы будем выглядеть просто налётчиками и симпатий, а тем более попустительства и сочувствия, нынче нам ожидать не приходится. Минус и серьёзный. Во-вторых, охраны везде множество. Вооружены многие, хотя и не все. Но переступать через живых заложников не самое, видимо, правильное Сигнальные системы вокруг. Они это называют сигнализациями. Все на электричестве и на оптике. Нахрапом, практически, невооруженными нам много не взять, а можно и просто погибнуть. Но здесь появилась одна штука. Читая весь этот материал, кстати, девяносто девять процентов этих помоечных изданий можно закрыть без ущерба для общества, а журналистов направить на стройки народного хозяйства за Полярный Круг, я пришёл к выводу. Самый простой и эффективный путь в нашем случае это предложение услуг по защите. Они это и называют «крыша», — Иосиф Виссарионович остановился и посмотрел на своих собеседников. В.И. сидел на своём диванчике в одном носке и многозначительно покачивал головой.
         — Ай-ай-ай, ну мой кавказец, ну, огёл! Ведь здесь мы можем любое идейное обеспечение подложить и.… Ну молодец! – он повернулся к Троцкому:
         — Вот человек габотает! Вот человек анализигует, а ты … Как был тгундилой, ещё с нашей пегвой встгечи, в Лондоне, так и остался! Мне вообще непонятно, что ты можешь сделать. Даже…
-         Погодите, Владимир Ильич! – прервал Сталин:
— Заканчивая этот маленький обзор, ещё кое-что хочу сказать о конкуренции. Существуют, так называемые, «милицейские крыши». С этим надо считаться. Хотя, по моему мнению, они перспективы особой не имеют. Это как, если бы врач получал деньги от служителя морга за каждое новое поступление. У нас же случай совсем другой – принципиальный. Думаю, Вы, товарищ Ленин, правы, начинать надо с тех объектов, которые можно объявить объектами идейных интересов нас, истинных защитников народных чаяний. Ну, это Вы лучше меня сформулируете.
     — А чего здесь формулиговать?! Контголь цен – газ, контголь качества товага – два, контголь за … Контголь за …      
     — Контроль за порядком и организация помощи нуждающимся. Это будет три и четыре, — закончил, надевший очки, Троцкий, и встал.
         — Правильно! Начнём же мы с книжных ларьков. И товар идейный и обозначиться будет легче.
         Революционная тройка, прибыв на маленький рыночек, собственно не рыночек, а так ограниченное множество ларьков, решила провести рекогносцировку. Ильичу рынок, в целом, понравился. Он не то, чтобы тянул на начальный этап нового светлого пути, но был не противен и располагал к вдохновению. Троцкого ничего не располагало. Он упрямо засовывал в слаксы разводной ключ, а тот упорно не влезал. Что-то мешало. Иосиф Виссарионович смотрел на это с ухмылкой. Он взял «на дело» обыкновенную отвёртку, которая до времени мирно почивала у него в кармане.
         Владимир Ильич иначе готовился к экспедиции. Несколько дней он смотрел телевизионные передачи, в том числе и посвященные криминалу. С интересом вслушивался в комментарии журналистов и некоторых представителей властных структур. Особенно полезны, с обучающей точки зрения, оказались депутаты. Слова – стрелка, наезд, мочить, глушняк, понятия, беспредел и прочая, аккуратно выписывались и брались на вооружение.
         Много дал просмотр сериалов. Как известно, для телевизионной аудитории нашей страны, стараниями каналоимущих, в подавляющем большинстве, демонстрируются либо криминальные, либо латиноамериканские сериалы. Произведения «бандитской» тематики, очевидно, призваны расширить кругозор среднего обывателя и наполнить его ужасом. Увидев меру коррупции, ведь часть «стрелок и тёрок» обязательно происходит в Думе или в Кремле или в ФСБ, и жестокость главных действующих лиц, смотрящий гражданин старается сидеть дома, никуда не выходить и, уж, тем более, никуда не избираться. Страшно ведь! Это, безусловно, снижает уровень преступности, сохраняет качество людей, идущих во власть, т.е. обеспечивает стабильность государства и серьёзно обогащает лексику зрителей. Причём, последнее происходит независимо от желания смотрящих.
         Кстати, телесериалы этих видов, работают, дополняя друг друга. Так, просмотр второго вида вызывает умственную атрофию средней тяжести и устраняет возможность осмыслить, чем заражает первый вид. В случае с нашими товарищами всё было быстрее и эффективнее. Поставленная цель совпадала с целью демонстраторов, а учиться настоящим образом наши герои умели.
Здорово помогли книги. В.И. очень серьёзно начал штудировать труды о современной жизни. Правильно писал в своё время «буревестник революции»: любите книгу – источник знаний. Обилие предлагаемых сведений удивило прилежного ученика. Поначалу был даже взят неверный курс, но после принципиального выяснения разницы между феллацио и минетом, направление было выправлено, и изучению стали подлежать только строго определённые произведения. То есть книжки, посвященные каждодневной жизни обыкновенного россиянина – два-три убийства среди главных действующих лиц, ну и десяток-другой среди, так сказать, фоновых. Что было особо в них ценно, так это не наличие подробных описаний способов смертоубийства, хищений, изнасилований, киднеппинга, пыток, подрывных работ и прочих, крайне необходимых в обычной жизни сведений. Нет, Ильич здесь нашёл кладезь информации о современном новоязе, о том как нормальные люди, т.е. которые при делах, общаются между собой и с ненормальными, т.е. с «терпилами», «барыгами», «барыжными мордами», «быдлом» и прочими неприятными типами.
Иногда, по утрам он заставлял и Льва Давидовича выходить в коридор к зеркалу и, растопырив пальцы, «рамсевать», т.е. перебирая ими трясти кистями, кричать «чи-чи-га-га» или объяснять своему отражению, что «базар, в натуре, беспонтовый». Такая подготовка должна была помочь в достижении успеха. Отметить следует, что, в итоге, Лев Давидович освоил не только энергичную, но грубоватую вертикальную «рамсовку», но и, претендующую на изящество, горизонтальную. Порой Троцкий пытался улизнуть от занятий по распальцовке, но В.И. твёрдым курсом вёл его вперёд, напоминая полюбившуюся фразу, услышанную им от Другова ещё в Сосново:
— Ученье свет, а неученье – чуть свет на работу!
 
*
         Они прошлись по рынку, постепенно замедляясь возле книжных ларьков и          развалов. У одного из них Троцкий чуть не подпрыгнул. Помешал    разводной ключ. Во втором ряду лежал двухтомник Л. Д. Троцкого «Моя жизнь». Владимир Ильич и Иосиф Виссарионович переглянулись.
         — Можно посмотгеть? — слабым голосом поинтересовался Ленин, показав пальцем на труд своего товарища. Книги были изданы дёшево, без фотографий, но два тома…. Лев Давидович горделиво улыбаясь, внимательно осмотрел лоток.
           — Какое свинство – ваших-то здесь нет, — с удовольствием сказал он.
         — Да, но есть книги про нас, — потушил его радость Сталин. Затем больно наступил ему на ногу и вполголоса произнёс:
         — Не забывай, Лёва, мы сюда пришли по делу. По делу, а не на твои книги любоваться. Тем более, ты там всё почти наврал, за исключением детства, может быть. Я читал.
         — Я?! Наврал?! Может быть, это не я командовал войсками в самый тяжелый момент?! Может быть, это не меня Ленин послал заключать Бресткий мир?!
         — Тебя, тебя послал, кого же ещё ему послать, только не кипятись, дорогой!
         — Может быть, это не моих сторонников стали пачками арестовывать и убивать?! Разве это не мои Сермукс, Познанский и Бутов, разве это не мой Иоффе ….
         — Слушай, хватит! Об этом твоём интригане, Адольфе Абрамовиче, если хочешь, поговорим потом. Своей смертью умер, сам застрелился. Чего ещё человеку можно подарить?
         — Да и потом, сейчас не о том речь. Владимир Ильич, давайте отойдём в сторону. Я растолкую свой план, а Вы, пожалуйста, постарайтесь его этому нервному донести. От нашего соратника будет многое зависеть.
         Через некоторое время тройка собранно подошла к торговому месту, где был обнаружен двухтомник. Продавец, вихрастый блондин, беспечно поприветствовал потенциальных покупателей и поинтересовался, а чего, собственно, хотелось бы. Удерживая волнение, В.И. попросил показать книгу Льва Давидовича. Осмотрели, обсудили и Ильич несколько застенчиво поинтересовался:
         — Пгостите, нам в областные библиотеки нужно. Сколько у Вас экземплягов всего?
         Продавец почувствовал живой, коммерческий интерес к происходящему. Мужики были серьёзные, степенные. Правда, одеты были не как крупные оптовики, так ведь и он сам был одет не как Березовский до отъезда в Англию или Черномырдин до отъезда в Украину. Для его уровня и так сойдёт.
         — При себе всего восемь, но, если подождёте, могу со склада притащить ещё сорок, — решив ковать железо, он начал «грузить»:
         — Диким спросом пользуется. Просто диким. Сегодня почти восемьдесят двухтомников продал. Для вас только остаток и принесу – вижу настоящие специалисты. Больше нигде не достанете. Может, что-нибудь ещё желаете на эту тему? Из таких же «контриков». «Конь блед» Савинкова или «Двадцатый год» Шульгина? Кстати, вот записки Юденича, очень интересно.
           — Что значит из таких же?! Что значит «контриков»?! – Троцкий всё-таки подпрыгнул, невзирая на разводной ключ. Во втором прыжке он был сбит Иосифом Виссарионовичем в сторону. Беседу продолжил Владимир Ильич:
         — Нет, остальные «контгики», — с удовольствием повторил он, кося глазом на своего товарища, — остальные «контгики» нам не нужны. Нам только этот «контгик» нужен. Когда подойти?
         — Да хоть бы и через час. Жду! – с этими словами продавец переключился на организационные хлопоты. Надо было обеспечить охрану разложенного товара и достать книгу. Такие дебильные оптовики встречаются всё реже и реже.
         Революционеры отошли. Через час, всего через час, должно было стать ясно, удастся ли начать возвращение в активную жизнь. Дальше тоже всё будет нелегко, но это дальше. Там будет пространство для манёвра, возможность выбора, а получится или нет решится сразу.
         Ровно через час гости стояли перед «своим» продавцом. Вспотевший, но довольный, тот кивнул на несколько перевязанных книжных пачек перед собой:
         — Вот, достал. Но, отцы, пришлось переплатить. Так что мы с вами немного попали. Зато дело сделано.
         Он ещё раз сердечно улыбнулся и, определив Ленина за старшего, с радостной улыбкой предложил раскошелиться. Чуть отодвинув Владимира Ильича плечом, вперёд протиснулся Сталин. Только сейчас В.И. заметил на нём потёртый офицерский френч. Когда только он успел его приобрести? Да и где?
         Иосиф Виссарионович тихо обратился к продавцу. Не расслышав начала, тот вынужден был наклониться поближе. Сталин цепко схватил его за какое-то молодёжное украшение на рубашке спереди:
         — Молодой человек, Вы этого гражданина хорошо видите, — он указал другой рукой на Троцкого, стоявшего рядом.
         — Да, хорошо, — продолжая улыбаться, хотя уже и не так радостно, сказал молодой человек.
         — Это тот человек, чьи книги ты продаёшь. Понял?
         — Вы чего, мужики? Я Вячеслава Александровича книги продаю. Я от него работаю. Какие там у вашего друга с ним запутки я не знаю. Откровенно, если, и знать не хочу.
         — Нет, ты меня не понял! Это его книги. Это он их написал. Он автор. Понял?
         — Ну, пусть автор. Вроде, действительно, похож. Я при чём? Это всё не моё. Я только торгую. Остальное — к Володимирову, к хозяину. Это его, краснорожего, тема. Меня в неё не впутывайте. Я только торгую, деньги получаю и отдаю.
         — Ты чего городишь?! – вступил в диалог Лев Давидович,
         — Тебе, барыжья твоя морда, кто согласие давал?! Я согласие давал моими книгами торговать, а? Ты, чьи деньги получаешь, ты кому их отдаёшь? Ты, почему деньги прикарманил? Это мои деньги. Понял, нет? Где накладные?
         В.И. с удовольствием смотрел на своего товарища. Тренировка давала себя знать. Задавая вопросы, Троцкий уверенно «рамсевал», энергично рассекая воздух пальцами.
         — Чего вы всё ко мне. Да с «крышей» нашей вопрос решайте, — почти на визг сбился продавец и был он уже не вихрастый блондин. Был он теперь какой-то сосульчатый пегий. Ломает жизнь.
         — Какая крыша? У тебя впереди теперь только одна крыша – над «Крестами»! (Для непитерских читателей здесь надобно сделать замечание. «Кресты» это одна из знаменитых архитектурных достопримечательностей Санкт-Петербурга, которая расположена в центре города и входит в перечень ЮНЕСКО. Кроме того «Кресты» — тюрьма. Достойные, но наивные люди предлагали строить на заре перестройки коммерческие тюрьмы. Они просто не понимали, что памятник, включенный в перечень самого ЮНЕСКО, просто не может быть не коммерческим. Надо говорить правду – не для всех. Только для спокойных и обеспеченных. Для таких же, как несчастный продавец, наследие проклятого когда-то царизма могло бы превратиться в тяжелейшее испытание чреватое борьбой за жизнь и туберкулёзом. Так что угроза была не пустая, а «конкретная».)
         — Что вы хотите то? Что мне делать? – продавец с надеждой, что всё когда-то кончается, смотрел на своих мучителей.
         — Пиши объяснение, гад, как ты у меня, трудящегося элемента, у трудового народа, деньги упёр! Пиши: Я, такой то, — он посмотрел через плечо продавца, — так Василий Нартынов, зная, что торгую заведомо крадеными вещами. Хорошо! Дальше: которые были украдены у законного владельца Троцкого Льва Давидовича руководителем моего предприятия Володимировым Вячеславом Александровичем, по прозвищу «Краснорожий». Ставь точку. Подожди, прозвище вычеркни. Теперь с красной строки.
         Писанина с причитаниями, стенаниями и корректурой вождей заняла минут двадцать. Ровно столько отпустил Иосиф Виссарионович себе и своим товарищам на составление этого документа. Но какой документ получился! Великий документ! Звучал он так:
         «Я, Василий Кириллович Нартынов, торговал на рынке … заведомо краденым товаром. О том, что товар краденый я знал. Похищен этот товар был руководителем моего предприятия Володимировым Вячеславом Александровичем. Наша, так называемая «крыша», т.е. отряд физической защиты, возглавляемая Хребтовым Андреем, отчество неизвестно, имеющим псевдоним «Хребет», также знала, вместе со своим руководителем, о том, что мы торгуем товаром ворованным. Как я знаю, остальные торговцы нашего рынка, также торгуют краденым товаром.
         Написано мною собственноручно. Подпись- Вася».
Бумага была закончена как раз к тому моменту, когда развинченной походкой состоявшегося двоечника, к нашим героям подошёл представитель «крыши».
         — Чего, деды? Проблемы? Хотим всё добровольно отдать и радостно уйти? Принимаю пожертвования и провожаю к выходу! Об чём базар, Василий? – солидно закончил он вводную речь.
         Василий, по-рыбьи, раскрывая рот, не произнёс ни звука. Он кивнул головой на трио и, застенчиво сложив ладошки в районе гениталий, замер. «Хребет», а это был лично он, от удивления закашлялся. Конечно, как любой нормальный бандюка, он считал себя крутым и внушающим ужас. Однако, дело в том, что до того на него никто так не реагировал. Значит этот полуобморочный Василий, кажется, реагирует так не на него, а на этих возрастных мужиков. Присмотревшись к ним, «Хребет» тихо ахнул. Двоечником он был, двоечником, но дедушка и бабушка его были людьми социально активными. После отпада Коммунистической партии от власти, они спрятали партбилеты под половицами, ожидая прихода «дерьмократов», как бабушка называла перестройщиков. Никто не приходил и коммунистов в тюрьму не тащил. Время шло и остро возникшее желание классовой борьбы, никем не удовлетворённое, вырвалось наружу. Дед с бабкой обклеили все комнаты, в смысле одну и кухню, портретами Владимира Ильича Ленина и Иосифа Виссарионовича Сталина. Гады — оккупанты всё равно не шли. Из газет и телевизионных передач семья узнала – им было некогда. Оказывается, делилась народная собственность. Портреты ветшали, но «Хребет» запомнил и возненавидел эти лица. Ему их всё время ставили в пример, особенно после первого срока. Теперь же он увидел их рядом, пусть один и одет непривычно, в футболку, а у второго под френчем были джинсы, но лица то те самые, от бабушки с дедушкой.
         Ленин пальцем поманил его поближе.
-         Что же ты, голубчик? Как звать, кстати?
-         Андрюша Хребтов, — неожиданным фальцетом сказал он.
-         А отчество, батенька? – по-доброму спросил Ильич.
— Отчество моё Андреевич, — быстро, как на лагерной поверке ответил «Хребет». Нартынов даже застонал, правда, про себя. Такой он грозную рыночную «крышу» не видел никогда.
— Ну, пгочти тогда, Андгей Андгеевич, голубчик, — Владимир Ильич передал ему покаянный документ. Хребтов, шевеля губами, трижды пытался вникнуть в написанное. Понял только, что про него и про его дело пишут плохо. Но даже злоба не поднялась в его готовой к жестким акциям душе. Он искательно заглянул в знакомые с детства глаза с прищуром.
— Простите, если, что не так. Не со зла, а, понимаете, бабушка, т.е. дедушка …. То есть, готов лично с коллективом понести и исправить, что надо.
Революционеры хранили молчание и стояли неподвижно. Только Лев Давидович упорно поправлял свой разводной ключ, запустив руку в слаксы. Тем, кто не знал, что там у него, жест мог показаться не то, чтобы неприличным, но многозначительным и угрожающим.
         — Давайте тогда так, молодой человек. Рады, что Вы осознали. Работать начинаем честно и для народа, — солидно произнёс Иосиф Виссарионович.
         — Вы с Вашей группой я уверен, сумеете навести порядок на этом рынке. Кратко объясняю, что именно Вам нужно делать. Мы стремимся сделать жизнь людей лучше. Как? – Сталин строго посмотрел на переступающего с ноги на ногу собеседника, — Почему Вы не спрашиваете как? Мне кажется, Вы не искренни. Жаль.
         — Я?! Да, я Иосиф Виссарионович, в натуре, такой искренний. Век свободы не видать! Просто это незаметно. А Ваших здесь много?
         — Очень. Очень много. Кстати, надо говорить не «ваших», но «наших». Понятно? А искренность, хочу Вам заметить, товарищ Хребтов, верный путь к успеху и долголетию. Теперь к делу. Вашей группе…. Сколько у Вас всего человек?
         — В моём коллективе порядка тридцати. Правда, мы под «Сивым» ходим, ему же и заносим.
         — Больше никому ничего заносить не надо. На сторону. Всё будете отдавать нам. Так вот Ваши основные задачи:
         — Контроль цен, во-первых. Они должны быть разумны и не душить покупателя.
         — Контроль качества, во-вторых. Никаких подделок, никакой контрафактной продукции. Никакого просроченного товара. Почему, надеюсь, понятно? Ничего отвечать не надо, просто кивните.
         Ошарашенный Хребтов, не останавливаясь, стал кивать головой.
         — Хорошо! Достаточно, — поощрил его словом Иосиф Виссарионович и продолжил:
  — Контроль за порядком, в-третьих. Никаких пьяных, воров, грязи и, вообще…. Ну, это, само собой разумеется.
         — В дальнейшем мы развернём пункты помощи нуждающимся, но Вы и Ваша группа будет иметь к этому косвенное отношение.
         Он положил руку на плечо нового соратника и по-товарищески хлопнул по нему ладонью. Затем вновь посуровел лицом и приговором добавил:
         — Работу Вашу нужно вести жестко и решительно.
         — Да, да, батенька, — вступил в беседу Ленин. — Знаете ли, очень жестко и гешительнейшим образом пгесекать любые, подчёгкиваю, любые выступления мешающие выбганной генегальной линии. Это позволит Вам и Вашим товагищам почувствовать себя истинными защитниками нагодных чаяний.
         «Хребет», часто кивая, начал отступать и тут вдруг у него вырвалось:
         — Дак, а бабки то собирать?
         Иосиф Виссарионович и Владимир Ильич посмотрели друг на друга с недоумением. Ведь только что всё объяснили человеку. На помощь пришёл Лев Давидович.
         — Конечно, собирать! Как иначе?!
         — Дак, а сколько? – уже ничего не соображающий «Хребет» пытался хоть как-то прояснить для себя свою новую жизнь.
         — Собирать нужно все деньги. Это называется «экспроприация». Все деньги у всех работающих на этом рынке. Понял, чудило? – Ильич поморщился от этих слов Троцкого. Конечно, тот освоил современный язык, но в данном случае его использование, было, пожалуй, лишним.
         Вновь образовавшийся борец за социальную справедливость, ещё несколько минут назад бывший мелким рэкетиром по кличке «Хребет», а ныне гордо называющейся Андрей Андреевич стоял обалдевший. Нет, по новой его жизни, он, ясно, должен был «находиться в замешательстве» или «испытывать затруднения в оценке ситуации», но он всё-таки попросту обалдел.
         — Чего, убогий? — не удержался и ещё немного отдалил Хребтова от светлой жизни Троцкий.
         — Дак, а деньги то куда?
         — Деньги все сюда! – твёрдо ответил Сталин.
         — Дак, а потом как? Если, в смысле, получить на жизнь?
         — От нас и получишь. Продавцам скажешь, что и они тоже от нас будут получать на закупки и на оплату. По справедливости. Это будет называться — распределение по труду.
         -А если кто в непонятках? Если не удастся объяснить, что так лучше? Если не достучимся до души, до сердца наших «подшефных», так сказать?
         -Если не удаётся достучаться до сердца конкретного «подшефного», всегда остаётся шанс достучаться до его печени. Понял? Короче, клизма, знай своё место!
         Работа закипела. Количество охваченных торговых точек и массивов стало стремительно расти. Это требовало, в свою очередь, всё большего количества сборщиков. Бывшие «крыши» идеально годились для этой цели. Возникали, правда, иногда и несуразности. Бывало отдельные, беспомощные в интеллектуальном отношении, личности кричали про некий «беспредел». Но таких, было немного. Справлялись. Многим же, наоборот, нравилось. Причём как «сборщикам», так и «продавцам». Уравниловка? Да! Но гарантированный кусок, который, кстати, можно съесть под надёжной защитой. Опять же, социальное равенство. Так что «ура»!
         Не все, влившиеся в лагерь революционных экспроприаторов, мелкие рэкетиры успели подковаться идейно. Некоторые продолжали задавать даже принципиальные вопросы. Но В.И. уже понял – не надо вдаваться в теорию и пытаться вести разговор на высоком уровне. Попроще надо, попроще.
         — Экспроприация это что, онанизм или когда не туда? – интересовался очередной дотошный борец за революцию, только что подключившийся к процессу и готовый порвать с преступным прошлым.
         — Это когда всё сюда! – объяснял Ильич, и стороны расходились довольные друг другом.
 
***
 
         Криминальные элементы – криминальными элементами, перековка — перековкой, но и спортсмены — единоборцы не были забыты. Иосиф Виссарионович, когда сам, когда с Владимиром Ильичём, добросовестно посетил все более – менее стоящие секции и клубы. На нескольких локальных соревнованиях революционеры, после начала «рыночной реформы», даже изобразили спонсоров. С удивлением В.И. заметил, что они не одиноки. Интерес к единоборцам проявлялся также со стороны «документалистов». Собственно перед выборами многие проявляли к ним интерес, пытаясь представить себя большими друзьями спорта вообще и избирателей в частности. Но эти были другими. «Документалистами» Троцкий обозвал организации с устрашающими названиями, которые цинично использовали врождённую тягу российского человека к серьёзному документу. Даже неглупые спортсмены, встречаются и такие, поверьте, каменели лицом от собственной значимости, когда им раздавали «серьёзные» посты с «серьёзными» же «документами». Собственное фото, расположенное там вместе с двуглавым орлом, словами «национальная», «уполномоченный», «безопасность», «начальник», окруженное печатями, производило на несчастных магическое воздействие. Правда, псевдо документами вся помощь и ограничивалась. Иосиф Виссарионович было предложил вывести потенциального противника на чистую воду и гласно показать, кто есть кто. Ильич был категорически против. Выбрасывая, по обыкновению руку вперёд, в сторону светлого будущего, он безапелляционно заявил:
— Голубчик, товарищ Сталин! Ввязываться в дискуссии надо только тогда, когда мы не хотим и не собираемся предпринимать никаких, слышите меня, никаких, практических шагов. Тогда надо клеймить и кричать громче всех. Тогда правда на стороне самого голосистого и завирального. Это мы проходили. Но, коли, батенька, мы всерьёз собираемся помогать этим спортсмэнам, то кричать нужно по практическому поводу. Тут и противникам решительный и бесповоротный конец. Понятно?! Что там Вам говорил товарищ Василий про фестиваль? Международный? Чудесно! Этих – боевых искусств? Замечательно! «Свободная Россия»? Великолепно! Как – «Спортивная Россия»? Ещё лучше! Самый большой? Тысячи участников? Архиважно! Надо профинансировать, найти конкретных исполнителей и взять под полный контроль. Под полный, Иосиф Виссарионович! Это, батенька Вы мой, арена. Трибуна! А Вы предлагаете тратить время на откровенных вралей. Пустое дело! Оставьте. Они сами заврутся до смерти, поверьте.
 
 
Глава 9а. Которая имеет такой номер потому, что продолжает предыдущую, но введена, как почти отдельная, для удобства читателей.
 
         Ребята подошли к двери. Игорь, как старый коммунальный боец, прежде чем позвонить принюхался к квартирным запахам. Другов со Смирновым переглянулись с ухмылкой. Кстати, зря. Коршуновская привычка, неистребимое наследие проживания в коммунальной квартире, забавляя окружающих, не раз спасала и ему и товарищам праздничное настроение. Действительно, подойдёшь к двери, проведёшь носом экспресс-анализ запаха готовности и делаешь вывод. Например, наготовлено много, но запахи не вдохновляют, лучше и не заходить. Как там с остальным, чего будет, в смысле любви, неизвестно, а поесть, нормально точно не удастся. Или наоборот, пахнет «изюмительно», видимо и на остальное стоит всерьёз настроиться.
         Сейчас Коршуновский нос, слегка поддергивая ноздрями, ответственно сигнализировал – в доме есть вкусная еда. Никаких гетеросексуальных задач в повестке дня не стояло, так что оценка обстановки по одному параметру давала категорическое добро на вход.
         Дверь после звонка открылась мгновенно. На пороге стояли все революционеры, Айседора и незнакомая физиономия с чересчур живыми глазами и серьёзными залысинами. Был бы здесь Федор Михайлович, он бы сразу сказал:: «Гоните его! Это приставучий Мордини». Но не было Федора Михайловича, и Мордини, гадюкой в конский череп, влез в революционную квартиру. В штаб, можно сказать.
         — Пгоходите, господа хогошие, — радушно пригласил Ильич,
         — Пгосим сгазу к столу!
         Зайдя в квартиру, ребята быстро посмотрели друг на друга. Дополнительный финансовый родник, даже не родник, а фонтан, явно чувствовался в доме, ещё недавно уверенно, но скромно, существовавшем только на их деньги. Все трое были одеты хорошо. Не в фасоне дело. Фасон — то, как раз хромал, а в качестве материала. Костюм Ульянова — Ленина был откровенно богат. Сероватый, миллионерский, цвет его тройки, выгодно подчёркивался очень хорошей белой рубашкой и солидным, стильным галстуком, правда, в старомодный горошек. Иосиф Виссарионович — в военизированном костюме без знаков различия. Крой был тот, настоящий, не нынешний, оскорбляющий военного человека, а доперестроечный, той «настоящей» формы, которую хотелось носить. Ниже известного по фильмам и портретам кителя, даже френча, бледно-зелёного, какого-то болотного, цвета, струились такие же брюки. Сталин был в мягких невысоких сапожках на каблуках. Со своим одним метром шестидесяти одним сантиметром он должен был быть ростом почти с Ильича, но на каблуках казался существенно выше.
         Троцкий, просто гигант на фоне своих товарищей, в стиле своей одежды почти не определился. Верх у него был кожаный, в виде своеобразного пиджака. Низом служили южного типа белые брюки х/б ( не путать с б/у). Сорочка под пиджаком тоже была какой-то немного несерьёзной, видимо латиноамериканской моды.
         Стол был накрыт, можно сказать, богато. Присутствовала и выпивка и причудливые салатики. Шустрый Мордини мгновенно сориентировался и спросил:
-         Sorry, не могу не спросить. Кто готовил все эти блюда?
         — Да мы сами и готовили, — со скромным достоинством ответил Лев Давидович.
         — Такое просто грандиозно, just great, I would like to make an official agreement, — забыл про русский язык Мордини и тут же поправился:
         — Мне хочется заключать договор на книгу – рецепты Ленина и Сталина. Думаю, что такая книга обречена на успех. Особенно, если названия будут соответствовать Вашей истории.
         — Но я тоже готовил. Мои блюда для Вас, что неинтересны? – обидчиво заметил Троцкий.
         — Как Вы могли так подумать? Ваши тоже интересны, — великодушно сказал Мордини.
Польщенный Лев Давидович, с готовностью достав блокнот и ручку, начал что-то быстро писать. Посмотрев, с почти милой улыбкой на Майкла, он сообщил ему:
-         Сейчас я Вам все запишу, с указанием авторов. Хорошо?
         — Великолепно! Я потом поговорю со свои издателем, и мы обсудим, как это будет по-Вашему, цену вопроса.
Тем временем светская беседа за столом началась.
         — Айседора, какими судьбами? Не скучаете больше о любимом? – бестактно поинтересовался забуревший в лаборатории Другов. Мордини и здесь оказался на высоте и бодро ответил за густо покрасневшую даму.
         — Я пытаюсь отвлечь её от грустных мыслей. Believe me, I’ll try to do my best. Она, конечно, безутешна, наша Айседора, но иногда удаётся её даже развеселить.
         Беседу прервал Владимир Ильич. Буквально после второго тоста, он откашлялся, вышел из-за стола и обратился к ребятам:
         — Уважаемые наши инженегы! Вы — гении! Не надо этих маханий гуками. Не надо этой скгомности. Она неуместна. Вы — гении! Советская наука, госсийская наука вновь показала пгимер всему мигу. То, что Вам удалось, может пегевегнуть всю истогию человечества. И пегевегнёт, с нашей помощью. Истогия больше не будет иметь пгава так называться. Нет отдельного пгошлого и отдельного настоящего. Они связаны единой кгепкой нитью Вашей мысли. Добавить к ней наши идеи и — вот вам всем. Перевогот. В когне меняется подход к осмыслению геалий сегодняшнего дня и дня будущего. Новая геальность начинает тгебовать от нас активных действий не только в сегодня, но и во вчега и в позавчега, обгазно выгажаясь. Мы обязаны теперь поддегжать и Спагтака и гуситов. Боксёгское восстание в Китае, Пагижская коммуна, все они тепегь обгечены на победу. Помочь одегжать её и навести погядок, становится одной из пегвоочегедных задач.
         — Настоящий порядок. Революционный порядок, — пояснил Иосиф Виссарионович.
         — Да, да, да, да! Иосиф Виссагионович, голубчик, изложите, пожалуйста, нашу настоятельную пгосьбу.
         — С удовольствием, Владимир Ильич! Для того, чтобы задуматься о помощи всем братьям по борьбе и начать её осуществлять, практически, во всех временных срезах истории человечества, чтобы одержать победу не только во всём мире, но и во всех временах, необходима хорошая база здесь. Без неё все планы хоть и реальны, но затруднительны. Да и, кроме того, печальное состояние страны, наблюдаемое ныне, должно быть срочнейшим образом исправлено. Решение поставленных задач существенно облегчится укреплением нашей, так сказать, ячейки следующими товарищами по списку. Вот кого мы бы попросили сюда доставить, так сказать, в первую голову:
Первый — Железняков Анатолий Григорьевич, — Сталин оторвал глаза от списка, — помните песню – «Матрос, партизан Железняк». Это про него. Как он, помню, с Учредительным собранием ловко. «Караул, устал!» Молодец! Он здесь нам очень пригодится.
Второй – Берия Лаврентий Павлович. Серьёзный, обстоятельный практик, в представлении не нуждается, думаю.
Третий – Жуков Георгий Константинович. Понятно, что придётся немножко повоевать. С ним будет спокойней.
Четвёртый – Тер-Петросян Симон Аршакович, помните Камо, надеюсь.
Пятый – Менжинский Вячеслав Рудольфович, ну, его знают все.
Шестой – Судоплатов Павел ….
         Слушая список из, как выяснилось ста сорока четырёх фамилий, включающий даже Льва Задова, инженеры – гении молчали и нервно курили. Имеются в виду Другов и Смирнов. Некурящий гений Коршунов суетливо оглядывался и пытался улыбнуться, но шуткой всё не выглядело.
         Заканчивая, Иосиф Виссарионович блеснул желтым глазом и почти просящим голосом сказал:
         — У меня есть личная просьба. Вне списка, так сказать. Сейчас может быть для её выполнения несколько рановато. Хотя мы уже и сейчас готовы. Я попросил бы доставить сюда Никиту Сергеевича Хрущёва. Крайне хочется с ним побеседовать. Если можно, хотелось бы его забрать прямо с заседания XX съезда нашей партии, сразу после доклада товарища Хрущёва о культе моей личности. Попытаюсь ему объяснить, что культ был, но была и личность!
         Голос его и без того глуховатый, при произнесении имени соратника, превратился в неотчётливое эхо. Мордини, который внимательно слушал список, делая какие-то заметки, как только замолк последний звук Сталинской речи, тут же встал и заговорил, обращаясь к вождям.
         — Господа и, простите, товарищи. It seems to me, мне кажется, что вы делаете ошибку. Очевидно, здесь формируется боевой отряд, для того, чтобы взять власть. O’K! Для чего вам нужна власть? В этой жизни всё можно взять с помощью денег. Ту же власть, например.
         — Моё предложение проще и без всякой борьбы. Надо вытащить сюда серьёзно обеспеченных людей. Они в состоянии заплатить за ещё одну жизнь, если называть вещи своими именами. Вот здесь у меня есть списочек, — он эффектно швырнул несколько листов в центр стола,
— Причём, замечу особо, их можно вытаскивать по одному. Не надо устраивать mess, беспорядок. Кроме того, есть люди обладающие знаниями и дорогими знаниями. Не буду говорить про Теслу и его альтернативный источник энергии, но скажу хотя бы про Янтарную комнату, «Непобедимую Армаду», клад Наполеона и прочие ценные вещи. Интересно? Очень хотелось бы с помощью этого замечательного аппарата поиграть на бирже. Уверен, просто уверен, в категорическом успехе. Затевать же очередную резню, по-моему, простите, несовременно и, главное, слабо эффективно.
         — Я ещё в университете был поражён Вашими словами, господин Ленин. Их цитировал один из моих профессоров. Даже сейчас помню их: «Если для победы мировой революции надо будет пожертвовать 90% населения России, мы готовы это сделать!». Простите, все Ваши грандиозные планы крови стоили очень много. No questions. Однако, результат был получен абсолютно противоположный. За две ваших революции и одну контрреволюцию Россия потеряла Финляндию, Польшу, Прибалтику, Среднюю Азию. Всё обильно политое Вашей, российской, кровью. Самое же смешное – вам удалось разойтись с Украиной и Белоруссией. Крым, Севастополь, памятники российской воинской славы теперь за границей. Всё благодаря Вашей, господа, activity, sorry, деятельности. Простите, но мне все эти Ваши идеи напоминают, что символично, о могиле – и неглубоко и вечностью попахивает.
         От ярости Владимир Ильич просто окаменел и стал напоминать вариант собственного памятника. Майкл же, ораторствуя, энергично ходил по комнате и отчаянно жестикулировал. Его авантюристская душа рвалась наружу. Ей было тесно с этими людьми. Упрямцами и глупцами, не понимающими, что у них в руках. Эти россияне, они действительно не от мира сего и страна их, как это в известной детской книге, чёрт, забыл. Короче страна, где находится Поле чудес и, похоже, не одно. Сделать такую машину, появиться в новом времени и пытаться затеять то, от чего все нормальные люди уже отказались! Опять перерезать каждого седьмого-пятого в своей собственной стране и надеяться на то, что в остальных государствах найдутся подобные же типы, режущие своих. И всё ради того, чтобы в одной колонне двинуться на случайно сохранившихся нормальных в других странах. А когда всех перережут, то кого резать дальше? Как это у японцев, сделать сеппуки, т.е. харакири? Идиотизм! Майкл обращался в основном к инженерам, взывая к разуму тех, кто был хозяином положения.          Послушав Сталина, он отбросил идею по созданию совместного бизнеса с вождями. Эти люди оказались отравлены амбициями и прошлыми успехами в истреблении собственного народа. Он даже не смотрел на них. А зря! Владимир Ильич недолго слушал распинающегося американца. Нервно отбивая ладошкой какую-то мелодию, похоже, столь любимую им, «Лунную сонату», он склонился к Сталину:
         — Иосиф Виссагионович, голубчик. Мне кажется, что наше общество только выиггает от отсутствия товагища Могдини. Я имею в виду такое отсутствие из котогого он в пгисутствие оказаться бы не смог. Много слышал, подлец. Так что архиважно, батенька, его нейтгализовать. Не затгуднит Вас всё устгоить? Не сложно излагаю? – Ленин пытливо взглянул на собеседника.
         — Нет, не сложно, Владимир Ильич, и очень даже правильно. Всё понятно, устроим. Извините, хлеб на кухне?
         — На кухне, на кухне. Хлеба у нас на всех хватит.
         Ничего не подозревавший Мордини тем временем уже перешёл к действиям совершенно неприличным, просто разнузданным. Впрочем, подобное поведение вообще, по словам В.И. и прочих классиков научного коммунизма, свойственно представителям американского капитализма и высшей стадии его развития – империализма. Майкл, фактически, потребовал в ультимативной форме выполнить его пожелания по доставке лиц из предложенных им списков. В противном случае, excuse me, грозился всех «сдать». Куда и за что не уточнялось, но звучало некомфортно. В нашей стране подобные обещания исторически отдают опасностью и сулят реальные неприятности.
         Иосиф Виссарионович подошёл к Мордини с буханкой в руках и неожиданным предложением. Тот готов был вспылить, потом вспомнил биографию вождя и согласился «пройтись, успокоиться и покормить уточек».
         Перед выходом Майкл демократично заглянул в, так называемое, «место общего пользования». Что там делал американец сказать трудно, но вылетел он оттуда в совершеннейшем восторге. При этом произносились слова, имеющие в русском и английском языках не во всём совпадающие смыслы. «Camera, I need any camera. This will be brilliant shot», — кричал иноземец. В переводе это обозначало: «Фотоаппарат, мне нужен любой фотоаппарат. Это будет блестящий снимок». Заглянувшие в туалет Игорь и Андрюха восприняли увиденное по разному. На стенке висело четыре стульчака. На одном было написано В.И., на другом Тр., на третьем С. и на четвёртом, каком-то обшарпанном, некрасивыми буквами обозначено – «гости». Коршунов, уже упомянутый, как ветеран проживания в коммунальных квартирах, не отреагировал никак. Андрюха, прошедший коммуналки в нежном возрасте и несколько их подзабывший, неприлично захохотал. Троцкий, также заинтересовавшийся причиной такой реакции со стороны Майкла, сути веселья не понял и резонно пояснил: «Так гигиеничнее!»
         Выходя, кормить уточек, иностранец находился в хорошем расположении духа. Определённому умиротворению способствовал и Лев Давидович, заботливо заполнивший несколько листов блокнота рецептами своих товарищей по борьбе. Взяв его и отблагодарив, холодноватым «fine, thank you», Мордини вышел со своим спутником из квартиры.
         Молча и солидно они направились к близлежащему затопленному карьеру, заменявшему окрестным жителям пруд. Американец почему-то начал экспрессивно много говорить на хорошем английском языке. Возле пруда, видимо вследствие отсутствия уток, Сталин решил распорядиться хлебом иначе. Он сунул в буханку ствол своего револьвера и прислонил её к груди Мордини. Ни первого, ни второго выстрела никто не услышал, а одним империалистом стало меньше. Затолкав тело под кустик, Иосиф Виссарионович двинулся назад, к дому. «Нет человека – нет проблем», — пришла к нему на обратном пути оригинальная мысль в голову. «Надо будет записать», — подумал он, заходя в парадную.
         В квартире царил холод. Холод непонимания. В момент, когда Иосиф Виссарионович открыл дверь, Другов уже заканчивал свою речь:
         — Наше мнение является взвешенным и окончательным. Здесь нет Кулика, но мы, втроём, думаем абсолютно одинаково. В общем, как вы, надеюсь, поняли, мы не выполним ваше пожелание по доставке сюда какого-то ни было количества для работы или, — он повернулся к Сталину, — или наказания. Нам не нравится идея построения коммунистического общества вне времени или во все времена. Формулируйте, как хотите.
         — Ты поселил во мне тоску,
         — А в сердце моём осень!
         — подытожил Коршунов и встал:
         — Большое вам спасибо за угощение. Всё было очень вкусно. А, кстати, Мордини, что, ещё гуляет?
         — Нет, он знаете, уже больше не гуляет. Сказал, что больной совсем и отъехал. Бледный такой был. Почти белый, но хорошо держался. Не дергался лишнего, — вежливо ответствовал Иосиф Виссарионович. Повисла пауза.
         — Ася, так ты с нами или как? – поинтересовался, вновь бестактный, Другов.
         — Я, Серёжа, видимо останусь обмыть весь этот непорядок, — застенчиво ответила Айседора на своём милом плохом русском.
         Встреча закончилась.
 
 
Глава 9б. Небольшая и введенная по тем же соображениям, что и 9а, и рассказывающая, что удача может найти любого даже не вполне достойного.
 
         Настроение у Бармалейкина было омерзительным. Нет, не из-за фамилии. С этой бедой он нахлебался раньше. От души, но это уже было в прошлом. Не из-за профессиональных неудач. Профессия тоже была в прошлом. Точнее следовало сказать профессии. Сейчас его больше интересовали сигарета, хорошо пусть одна, и пиво, хотя бы бутылочка. Бармалейкин подошёл к карьеру. Ни одного человека! Ни одной компании, где можно было бы поклянчить столь требуемое организму. Тут он увидел, видимо, спящего гражданина под кустиком. Даже с расстояния было видно – человек в полном порядке. В плане одежды, а с остальным издалека неясно. Лежал он неподвижно, не храпел, не сучил ногами и, вообще…. Может быть пьяный?
         «Жмурик», — понял Бармалейкин, подойдя поближе и разглядев большое кровяное пятно на груди. Причём криминальный. Не сам же он с собой такое сотворил. Руки бывшего, в том числе и журналиста, сноровисто пробежались по карманам пострадавшего. Удачно. Добыча являла собой пухлый бумажник и блокнот с какими-то записями. Оглядевшись, Бармалейкин быстрой походкой сильно занятого человека двинулся в сторону магазина. Дойдя до него, он устроился на лавочку, заботливо поставленную для местных алкашей, и внимательно изучил содержание бумажника. Оно вдохновляло и настораживало. Вдохновляло количеством денег, а настораживало американскими кредитными картами и водительскими правами. Феропонт, увы, именно так звали Бармалейкина, но это он тоже пережил ещё в детстве, вздохнул, вынул документы, потом решительно запихал их опять в бумажник. «Лучше сжечь», — решил он.
         Блокнот сначала не заинтересовал его. Разбираясь в своих желаниях (почему-то расхотелось пива), Бармалейкин рассеяно начал его перелистывать. На текст мгновенно отреагировала та Феропонтовская часть, которая привела его когда-то к занятиям журналистикой. Записи в блокноте гласили:
«Рецепты Владимира Ильича
1.     Жидкий салат «Гражданская война».
Взять высокий и объёмный бокал. Налить на две трети томатный сок. Взять сметану в объёме чуть меньше трети бокала, крепко посолить, высыпать в неё нарезанный зелёный лук. Вылить сметану в сок, круговыми движениями, не перемешивая.
В качестве сопровождающего алкоголя рекомендуется водка.
 
Рецепты Льва Троцкого
1.     Комбинированный омлет «Просыпающаяся Азия».
Взять шесть яиц, разбить, слить вместе, добавить полстакана молока и полстакана воды. Из приправ добавить молотый черный перец, соль. Тщательно перемешать.
Взять сковородку. Поставить на средний огонь и положить грамм 50 масла.
Взять несколько кусков солёной красной рыбы и выложить по всей площади нагретой сковородки. Сразу залить яичной массой. Накрыть сковородку крышкой. По готовности омлета снять с огня.
В качестве сопровождающего алкоголя рекомендуется белое вино.
 
Рецепты Иосифа Сталина
1.     Салат «Юность вождя»
Взять 500 г брынзы. Нарезать крупными кусками и залить кипящей водой так, чтобы вода полностью закрыла брынзу.
Взять 500 г помидоров. Нарезать их дольками и сложить в салатнице. Взять большую луковицу и крупно нарезать. Сложить в салатнице. Взять один небольшой огурец, нарезать колечками и сложить в салатнице.
Взять два перца, крупно нарезать и сложить в салатнице.
Взять 300 грамм острой твёрдой колбасы, нарезать мелкими кольцами и сложить в салатнице.
Достать брынзу, отжать и нарезать крупными дольками. Сложить в салатнице.
Содержимое салатницы перемешать, залить либо оливковым, либо растительным нерафинированным маслом. Солить немного крупной солью.       
В качестве сопровождающего алкоголя рекомендуется водка или чача».
         Рецептов было много. Бармалейкин оторвался от блокнота с острым чувством голода. Кто бы ни был авторами этих кулинарных ноу-хау, но аппетит они вызвали жесточайший. Следующая мысль, забредшая в голову бывшего журналиста, но, что самое главное, задержавшаяся там, показалась ему сначала дурацкой. Привыкая к ней, Феропонт, не спеша, как уверенный в себе буржуа, зашёл в магазин, купил дорогих сигарет, стеклянную баночку крабов и каперсы, которых он терпеть не мог. Затем, выпятив челюсть, неожиданно для себя, взял несколько банок джин-тоника. Уничтожив первую банку коктейля и полбанки крабов, он закурил и вдруг понял, что мысль издать эти рецепты именно с указанием авторства не такая и дурацкая. Может пойти. Просто должна пойти. Народ у нас политизирован. Нам всегда насчёт партий интересно, а тут такое откровение. Вожди, как бы к ним не относились. Конечно, для полноты картины было бы неплохо добавить рецепты от последнего царского повара, Тихона Мартемьяновича Юшкова, но и без них всё равно интересно, что Иосиф Виссарионович любил готовить в перерывах между общением с Берией или Вышинским. Чем он мог закусить, подняв рюмку, узнавая о расстреле Ягоды, Ежова, Медведя, Спиридоновой, Постышева, Косиора, Зиновьева, Бухарина, Радека и многих, многих других знакомых ему лично, к которым он ходил в гости и встречал праздники. Понятно, не о миллионах убитых по его приказу лично незнакомых гражданах Советского Союза идёт речь.
         Что радовало тело Ильича, после того как его душа была осчастливлена идеей создания лагерей, а несколько миллионов хороших и воспитанных людей за свою мечтательность заплатили ему жизнью или Родиной? В то время, как несколько миллионов немечтательных тоже заплатили, ему же, кто жизнью, а кто всяким разным.
         Как ублажал себя Троцкий, своею собственной рукою, когда определил, что Бога нет и продлевать или прекращать жизнь ближнего только в его власти.
         Бармалейкин в волнении закурил ещё одну сигарету, уничтожил следующую баночку напитка и мужественно высыпал в рот всю посудинку до того нелюбимых каперсов. Они, безусловно, должны быть хороши под водку, но проскочили и так.
         Через два дня побритый, отутюженный и, что нехарактерно, трезвый Феропонт Бармалейкин стоял перед, уже знакомым читателям, издателем Козловым. В руке скромный автор держал напечатанный текст и дискету с ним же. Главный ничего не держал в руках, был небрит, небрежно одет и, что абсолютно для него нехарактерно, не совсем трезв с утра. Причины имелись.
         Вадим Васильевич был расстроен. Достоевский, получивший не такие уж и маленькие деньги, толком не принёс в издательство ничего. Задуманный, уже заранее разрекламированный, книжный сериал, похоже, проваливался. А в планах было что? В планах было сделать из него сериал телевизионный, надолго приковав широкие зрительские массы к экрану, где на фоне вечных вопросов происходило бы бурное действо. В представленном Козлову подробном проекте романа «новый русский» Раскольников упорно не хотел думать о глобальных проблемах, поддерживать, хотя бы местную власть, и строить чистые отношения с достойной и раскованной женщиной. Он хотел мочить бабушек. Везде подлец жаждал ветеранской крови, порой даже совпадая с официальной линией и делая это в сортире. Приближающаяся читка романа сильно смущала издателя и вызывала у него нехорошие предчувствия. При этом куратор писателя — Слава начал спиваться. Выпасывая Федор Михайловича на тучных, но бесплодных, нивах отечественного игорного бизнеса он пристрастился к халявной выпивке.
         Так что, было, было от чего Козлову пригорюниться и сделать алкоголь наутро вредной привычкой. Тем не менее, профессионализм издателя не дал ему пропустить плодотворную идею. Бармалейкин был обласкан, с ним заключили неплохой договор и, образно выражаясь, на могиле плутоватого Мордини для Феропонта вырос маленький, но плодоносящий кустик.
 
 
Глава 10. Подтверждающая расхожее мнение, что постоянство — признак класса, а известное – известно немногим.
 
         Другов со Смирновым не начали отчаиваться. Нет. Просто, проблема «возврата гостей», по сложности, оказывалась значительно серьёзнее проблемы их «забора». На результате не могло не сказаться и отсутствие светлых голов Коршунова и Кулика.
Первый начал впадать в депрессию, которая растворялась только в жидкостях с повышенным содержанием качественного алкоголя. Игорю и вправду было тяжело. Его подшефные разбегались как мелкие насекомые. Он чувствовал себя лектором общества «Знание», который в клинике по прерыванию нежелательной беременности доказывает несовершеннолетним пациенткам преимущество сохранения добрачной девственности. Нет, он честно пытался выполнять взятые обязательства, и кое-что знал о своих подопечных. Так, Федор Михайлович проводил всё время между казино и редакцией, иногда до утра диктуя Айседоре главы нового романа. В его плотном расписании Игорю места не было. Попробовал почитать любезно предоставленный писателем, план его нового произведения. Показалось дрянью. По совету редактора Достоевский действительно совместил «Преступление и наказание» с «Идиотом», но сделал это буквально и без вдохновения. Получилось жизненно, только без творческой искры. Раскольников вершил своё и делал это по-идиотски. Короче, обыкновенная бытовуха, зато, как просили и как платили.
В свободное от своих занятий время, Федор Михайлович побродил по храмам, старым и новым. С интересом посмотрел на неофитов из правительства, и, чуть видоизменив, ещё раз произнёс своё, печально знаменитое, «Россия вновь сильна не верой, но суеверием». При этом, по слухам, начал сильно злоупотреблять алкоголем.
         Про Айседору просто не хотелось говорить. Когда Игорь попытался выяснить, чем следует ей помочь, она, мило щебеча, попыталась перевести его в горизонтальное положение для более доходчивого объяснения. Получив отсутствие энтузиазма, озверела и попросила не вмешиваться в её личную жизнь. Было известно, что она нашла родственную душу не только в Достоевском, Мордини и Владимире Ильиче (да, да, не удивляйтесь, он ей ещё с электрички запал в душу), но и в молодом питерском поэте, введшим её в пучину богемных радостей начала третьего тысячелетия. Мордини, правда, куда-то пропал в последнее время, что было компенсировано большим присутствием поэта.
         После неудачи переговорного процесса по поводу матроса Железняка, Льва Задова и прочих, по списку, революционное трио Коршунова сторонилось, а его попытки участвовать в своей жизни пресекало. Вокруг них начали крутиться какие-то странные личности. Достаток рос не по дням, а по часам. Появились джипы, машины сопровождения. Один раз у Игоря с охраной возник даже физический контакт, приведший к временной потере трудоспособности. Самым неприятным было то, что за потасовкой, Коршунов мог в этом поклясться, из машины наблюдал Иосиф Виссарионович, но ничего не предпринял, чтобы облегчить для Игоря последствия столкновения. Единственное, что могло, но почему-то уже не радовало его, это неослабевающий интерес вождей к единоборствам. Справедливости ради следует отметить – революционеры продолжали поддержку «наших палачей», как они ласково называли их между собой, подбрасывая деньги на соревнования, где дети и взрослые с энтузиазмом лупили друг друга.
«Ну, это мы подправим
 И цели зададим!
 Мы фото им покажем
 И адреса дадим!», — веселым стишком комментировал крепнущие отношения товарищ Троцкий. Избегая Игоря «подшефные» уже начали вкладываться в подготовку к проведению грандиозного Международного фестиваля боевых искусств. Вожди посчитали, что этот спортивный праздник, пожалуй, самый крупный из себе подобных в Европе, может стать трибуной и хорошей рекламной акцией для «Нашего дела».
         Но этим успехи Коршунова в общении с активным трио и исчерпывались, а ребята продолжали требовать от Коршунова продолжения его «шефских» обязанностей. Сама мысль, что гости остались без присмотра, была неприемлема.
С Куликом всё было иначе. Он, просто нахально перестал выходить на связь. Окопавшись в Сосново с Толстым, Володя, видимо, «предпочел общество графа обществу дипломированных люмпенов». Эта горькая версия, озвученная Андрюхой, казалась правдой.
Поэтому, работа продвигалась медленно и до успеха, было далеко. Слухи о машине времени, тем не менее, носились по городу, залетая и на территорию Политеха. Профессор Блинов, всё-таки умница, похоже, понял больше остальных. Он часто приходил в лабораторию, пытаясь помочь, найти решение в не сформулированной для него, по-честному, задаче. Получалось плохо. Однажды, грустно глядя на ребят, он сказал:
— Знаете, чем наука отличается от сказки? Только одним. Сказку можно не читать дальше. Ей можно всегда придумать хороший конец. Наука, такого не позволяет. Поэтому в науке, даже, если очень хочется, то вероятнее всего нельзя. Или, по крайней мере, сразу нельзя. Всё в этом мире взвешено, коллеги. Оттого, когда говорят, что хорошему танцору ничего не мешает, мне лично просто жаль мужика.
 
******
 
Пока инженеры творили, а Коршунов искал подходы к уходящим в этакое подполье вождям, Ильич с товарищами жестко вёл свою генеральную линию. Дело дошло до прямых конфликтов с «Сивым». Тот первоначально не оценил угрозу и по данным разведки со смехом отзывался об организации «народного рэкета», как он обозвал возникшую структуру. После исчезновения второго своего эмиссара, призванного успокоить зарвавшихся новеньких, «Сивый», в миру Алексей Геннадьевич, задумался. Повстречался с одним из стариков, ветераном криминального движения, так и не поднявшегося выше уровня звеньевого, но много повидавшего на своём веку. Попив с ветераном пива, запросто, как в старые времена, он, как бы, между делом поинтересовался:
— Димон, слушай. Как вы его зовёте? «Наш Ильич»? Чудно! А этот ваш «Наш Ильич», он какой?
Ветеран, пожевав верхнюю губу, зачем-то потёр неприятного вида шрам на щеке, и ответил:
— Ильич-то? Как сказать, чтобы ясно тебе было, Лёха …. Дерзкий он.
 Ответ «Сивому» не понравился. Фигура противника стала представляться куда как более серьёзной и опасной. Димон ориентировался в криминальном мире и, данная им характеристика, говорила о многом. Ещё больше встревоженному авторитету не понравилось, когда вскоре после этого разговора к нему обратились с предложением о встрече от Владимира Ильича.
Встретиться договорились в кафе, на нейтральной территории. Кто его «крышевал» было известно и у «переговорщиков» не возникало сомнений, что всё будет чисто. Кафешные «шефы» были слишком трусливы для принятия чьей-то стороны из встречающихся «конкретно». Отсюда опасность не грозила. Кроме того, точка была засвечена как приют наркоманов, поэтому милиция посещала её достаточно часто и, что важнее, неожиданно. Поэтому и вопрос с оружием не стоял – брать с собой было просто опасно.
         Начало встречи вышло скомканным и не отличалось сердечностью и искренностью, которых и так не хватает в жизни.
         — Ну, что ты застенчив, как хер на морозе? Кого стесняешься? – демонстрируя сердечность, Ильич почти насильно обнял и поцеловал руководителя «противной стороны». Для этого ему пришлось привстать на цыпочки – «Сивый» мужик был крупный. Прибывшие на стрелку представители его «коллектива» переглядывались с недоумением. Сам же Владимир Ильич бодро указал рукой на столик.
         — Давайте, пацаны, пгисаживайтесь! Побазагить надо.
         — Да ты, братан, чудной какой-то. Да и бригада у тебя дикая. Мягко говоря, переростки.
         — Кому бгатан, а тебе, лично, я — дядя. Так что, ты базаг- то фильтгуй и гамсы не путай.
         — Погоди, как тебя называть? Меня ты слышал. Я – «Сивый». Назовись, а то так базарить безпонтово. Вы на нашу грядку залезли, а представиться и спроситься забыли!
         — Можешь называть меня Ильич. Добазагимся по хогошему будешь называть «Наш Ильич». По плохому – никак называть не будешь, — В.И. дружески, но слегка пренебрежительно, хлопнул собеседника по колену.
         — Чего, чего? Нам вроде как грозят? – забычил, севший прямо напротив Ильича, крепыш с лицом обидевшегося мастиффа.
         — Ты что! Мы же всегда добазариться сможем. И с предъяв, кстати, не начинаем. Среди своих всё можно миром решить. Это не то, что у педерастов. Вот кому плохо живётся, так, наверное, им? А? – Троцкий обратился с вопросом непосредственно к «мастиффу». В раздавшейся тишине было слышно, как заскрежетали извилины в голове крепыша. Что ответить? Сказать, что педерастам живётся плохо? Спросят, свои же, кстати, откуда знаешь. Сказать, что хорошо, та же петрушка, только намного хуже. Сказать «не знаю», подставиться, что на гнилой вопрос ответ не держишь.
         Плавный «наезд» Льва Давидовича позволил взять инициативу в свои руки. Беседа стала правильной, то есть потекла по тому руслу, которое было намечено группировкой Ильича. Продуманность позиции, резкость и бескомпромиссность, произвели впечатление на «оппонентов». Некоторое напряжение возникло, когда, переставший рассуждать о своём участии в судьбе педерастов и вернувшийся, благодаря этому, к беседе, «мастифф» задал вопрос о пропавшем, в начале конфликта, товарище. «Сивый», неодобрительно посмотрев вначале на своего пацана, затем с интересом повернулся к В.И.
         — Бумпега вашего мы уштоцали, — с вежливой отзывчивостью пояснил Ильич.
         — Непгавильно, непгавильно он себя повёл, вот и пгишлось ему понюхать дым. Вгубился? Не повтогяй ошибок, батенька, — он пристально, с прищуром, посмотрел в глаза «мастиффу». Тот повёл широкими плечами и неожиданно почти вежливо сказал:
         — Ну что Вы так смотрите, как будто целитесь.
         — Что ты, мил человек, это я только пгицеливаюсь, — добродушно ответил Ленин и все натянуто заулыбались. Противная сторона переглянулась и «Сивый» без нажима предложил вернуться к теме переговоров. Ильич с недоумением взглянул на него:
         — «Сивый», если ты о ггядках, так нету темы никакой. Ты не понял.
         — Ты меня на понял – понял не бери. Понял? – привычно откликнулся «Сивый».
         — Понял, что ты не понял, — добавил криминального сюра В.И., поднялся и, громко зацокав языком, опустил голову. Иосиф Виссарионович, увидев это, сдвинулся чуть ближе к выходу. Ленин, продолжая цокать, поднял голову.
         — Ну, чего вам хочется обсуждать? Что мы взяли, то взяли, и, если вы хотите обсуждать кто, чего, у кого, когда, да ещё и зачем, то базага не будет. Не будет, это понятно?
         «Сивый» дурашливо округлил глаза и, якобы, в ужасе вскинул руки. На самом деле он не испугался – привык. По пути наверх, многие просили его завернуть к могиле — полежать. Лёха был принципиален, не соглашался и, по итогу, кое-чего достиг. Сейчас он хотел понять, чего хочет этот картавый несмешной коротышка, как бульдозер, прущий к какой-то своей, неясной пока, цели:
         — Тогда о чём базар? Зачем стрелку забивали? Мы к вам не торопились и вопросы к вашему коллективу пока только копим.
         — Мы, дгужочки, от нашего коллектива вашему, будущее пгедлагаем. Лучшее будущее. Чего гжёшь?! – он стремительно подскочил к деморализованному «мастиффу», всё-таки ещё не вполне отошедшему от обвинения во вредной, с точки зрения сохранения человечества, ориентации. При своём росте в один метр пятьдесят девять сантиметров Ленин казался ниже даже сидящего своего визави. Но такова была сила его воли, его энергетика, что толчок пальца вождя в грудь отбросил верзилу на спинку стула. Ильич подозрительно осмотрел присутствующих и, как всегда чётко, с нервом, начал говорить:
         — Объединение совместных интегесов, пегеход на нашу систему во всех ваших «подшефных» теггитогиях. Вот пегвейшая задача, котогая стоит сейчас в повестке дня. Но это только начало. Нельзя стоять на месте. Мы ставим пегед собой и вами, уже в ближайшей пегспективе, задачи не экономические, но политические. Создать экономический и стгуктугный базис для захвата власти. Вы, молодая погосль. Мы пгедлагаем пожить не только сейчас, в сегодня, но и в завтга. А некотогые из вас там жить не хотят. День пгожитый в сегодня, стоит двух ещё не пгожитых в затга. Двух, согласен, но не всех.
         — Да поняли мы, чего ты в натуре…, — попытался встрять в монолог один из собеседников со стороны Алексея Геннадьевича.
         — В натуге дела в пгокугатуге, убогий. Вам жизнь пгедлагают, а вы пги ней околачиваться хотите. «Стгелки», «тёгки», эх вы — «бычьё». Ты ещё нам пгедложи постгеляться съездить куда-нибудь на Киевское шоссе. Это не подход, котогый мы пгедлагаем и это не то куда мы вас сейчас зовём. Не уголовная гомантика, но дело. Не на хапок, а всегьёз.
         «Сивый» не мог не отдать должное Ленину. Прекрасный оратор и, неожиданно, как ночной обыск, всплыло слово – «полемист». Судя по экономическим успехам достигнутым «народным рэкетом» и по территории, где Ильич стал «Нашим Ильичём», да ещё так быстро, у него присутствовали и другие таланты. Если встать под знамёна подобного человека, то, видимо, можно многого достичь. Отказать сейчас – навсегда потерять шанс. Такое никогда не повторится. «Сивый» принял решение и несколько церемонно произнёс:
         — Мы, конечно, подумаем, но нам предложение нравится.
         «Мастифф» ничего не понимал. Нет, он сообразил, что «Сивого» разводят и этот лысый бородатый урод может стать для него старшим, потому что его собственный старший откровенно потёк и прогнулся. Он не понимал, почему все пацаны молчат. Терпеть это было, ну никак, нельзя.
         — Вот что, красавцы-переростки! У вас шансов два – быстро сбрызнуть отсюда, но живыми или ….
         Он не успел договорить. «Сивый», тот самый «Сивый», который на первой в жизни «мастиффа» стрелке — перестрелке сказал оппонентам: «Со мной молодой. Он в деле первый раз, пусть сейчас уйдёт и живёт, сколько получится». Не побоялся остаться один против четверых. И этот настоящий мужчина, сейчас грубо при всех его поправил:
         — Заглохни. Мы согласны. А этот человек, — он наклонил голову в сторону бородатого, — для всех теперь зовётся «Наш Ильич». Ясно?!
         «Мастифф» вскочил, сделал краткое безадресное сообщение о каких-то козлах, и, сильно хлопнув дверью, выскочил из кафе. За ним тенью скользнул Иосиф Виссарионович. Не успели все толком переглянуться, как Сталин вернулся, скорбно покачивая головой.
         — Хороший парень, видимо, но такой горячий! Как бы чего с собой не сделал. Потом-то успокоится, а пока ….
         Маленький эксцесс как-то сплотил оставшихся и Алексей Геннадьевич» по кличке «Сивый» ударил по рукам с Владимиром Ильичём по кличке «Наш Ильич». Определились и с ближайшими совместными акциями и с особенностями перехода на систему «народного рэкета».
         Довольные окончанием переговоров, стороны вышли на крыльцо кафе. Над ними, на ветру, покачивался труп «мастиффа», подвешенный проводом за ногу. Провод уходил ввысь и терялся в сумерках. Пришедшие к консенсусу, задрали головы. «Сивый» нервно облизнул губы. В. И., празднично улыбнувшись, сказал:
         — Какое циничное самоубийство. Но насколько всё-таки вегно говогят в народе, батенька. С возгастом это особенно здогово понимаешь. Всё хогошо, что хогошо качается.
         Операцию по восстановлению социальной справедливости решили провести в пятницу вечером. В качестве объекта выбрали один из крупных оплотов вновь народившегося капитализма. Этот супермаркет, громадный торговый комплекс нового типа, собирал множество посетителей и, соответственно, денег. Охрана у него была, конечно, тоже серьёзной. День выбрали предвыходной, когда люди рвутся в магазин, оставить то, что за неделю заработали. Короче, самое удобное время.
         Вас, наверняка, заинтересует, если уже не заинтересовало, а где же милиция? Почему до сих пор она проявила себя на страницах этой правдивой истории только в славном посёлке Сосново? Она рядом. Заметьте, всегда рядом и всегда, почти полностью, в курсе дела. Все говорят – коррупция, коррупция! Предательство, предательство! Ну, есть, кто бы спорил за такую зарплату и при таком риске. Это не в Америке, где на каждой милицейской, т.е. простите, полицейской машине написано – знаешь, что-то о нападении на полицейского, позвони и получи десять тысяч уёв, в своей родной штатовской валюте. Но, тем не менее, в нашей стране степень предательства в рядах милиции на несколько порядков меньше, чем в рядах организованной преступности. Видимо, не всё решают деньги. Поэтому, в плане осведомлённости наши правоохранительные органы на высоте.
         Были ошибки. Их признают. Например, в начале перестройки, когда некоторые, очень малочисленные, хитрые милиционеры натравливали срочно создаваемую «братву» на кооператоров. Милиционеры оказались хитрые, но неумные. «Братва» быстро заматерела и цинично взяла на содержание вчерашних шефов. Причём, по результату. Тут же она, кстати, взяла на вооружение принцип, почти потерянный милицией. Принцип неотвратимости наказания. И стала использовать ещё два принципа, которые позволили некоторым, немногим заметим, лицам, оставшимся в живых, сколотить состояния. Принцип анонимности исполнения и принцип Алексея Максимовича Пешкова, которого часто называют Горьким. Последний, вообще, звучит как речёвка на утренней линейке банформирования:
«Нет предела силе человечьей, если эта сила коллектив».
         Но годы безвременья или, точнее, изображаемого безвластия прошли, и многое изменилось. О предполагаемом налёте на супермаркет в милиции знали сразу из нескольких источников. Неточны были сведения о конкретном часе начала акции и расстановке сил, но дело было, скорее, в режиме секретности, введенном по настоянию Сталина, чем в отсутствии осведомителей. По его же указанию все участники предстоящего «экса» были разбиты на мелкие группы и знали свою задачу лишь в самых общих чертах. Окончательный инструктаж должен был состояться по пути на место проведения операции.
         Туда прибывали пятёрками. У каждого участника налёта, помимо оружия, в кармане, в обязательном порядке, лежала красная повязка с надписью «ДНД». Сигналом к началу операции должно было стать обращение из службы объявлений супермаркета: «Мальчик Вова ждёт своих товарищей у кассы номер восемь». Предупреждённая охрана, усиленная значительным количеством милиции, несколько лениво рассматривала покупателей. «Мальчика Вову», вернее того, кто должен был попросить сделать это объявление, уже ждали. Не ждали другого. Вернее не то, чтобы не ждали, а не изучали историю или просто забыли. Ведь революционеры прекрасно знали методы работы внутренних органов, знали, что такое осведомители, провокаторы и прочие, столь полезные для успешной работы государства деятели. Поэтому и план был составлен грамотно, с учётом реалий, так сказать. Милиция ждала разнузданного налёта с изыманием денег из касс и хранилища, с запугиванием посетителей, с заталкиванием их в подсобные помещения и прочими безобразиями. А план оказался коварным и, увы, весьма действенным.
         К службе информации подошёл уже известный нам Василий Нартынов и попросил сделать объявление. Любезная диктор, сделав знак охране, предложила воспользоваться микрофоном. Как только Василий взял микрофон, его подхватили под руки и очень грубый, но какой-то задушевный голос, мягко спросил:
         — Мальчик Вова?
         — Нет, — преодолев легкий спазм в горле, откликнулся Нартынов:
         — Меня зовут Василий.
         — А какое объявление хотелось сделать, а?
         — О дне открытых дверей.
         Диктор вопросительно посмотрела на охрану.
         — Это не тот, — авторитетно заявил охранник с максимальным количеством шевронов, — пусть объявляет.
         — Уважаемые гости нашего магазина, — фальцетом начал Вася, затем выправился и уже уверенным баритоном продолжил:
         — Мы приветствуем вас и объявляем о начале беспрецедентной рекламной акции – Дне открытых дверей. Наши служащие с красными повязками на руках ответят на любые вопросы. А вам сегодня предлагается выбрать товары любого наименования и в любом количестве и бесплатно, но с хорошими воспоминаниями о нашем магазине, покинуть его. Счастья вам и здоровья.
         — Какого чёрта! – только и успел сказать шевронистый. В торговом зале загудело. О, это сладкое слово – халява. Оно мгновенно преобразило посетителей и, приличные с виду покупатели, превратились в толпу халявщиков. Среди них чёткими организованными группами выделялись люди в красных повязках.
         Владимир Ильич, переходил от кассы к кассе, благодарил за трудовую доблесть и желал успехов. Свита принимала и упаковывала деньги, держа вождя в плотном кольце и оберегая его от носящихся по залу бывших покупателей. Всё шло по плану, но возле кассы номер восемь силы правопорядка попытались оказать сопротивление. С громкими криками несколько охранников бросились в атаку на противника. Начальник охраны, тот самый с шевронами, скомандовав «Вперёд» сумел прорвать кольцо и приблизиться непосредственно к Ленину. Он вытянул руку с пистолетом, но вдруг уронил её. Глаза его бегали по лицам, стоящих перед ним, Владимира Ильича и Иосифа Виссарионовича.
         — В чём дело, батенька? Вы тоже можете, что-нибудь взять себе на память об акции, бесплатно.
         Зазвучали негромкие выстрелы. Боеспособная охрана была повержена. Среди гостей «Дня открытых дверей» этого никто не заметил. Аналогичная история повторилась с милицейской группой поддержки.
 
 
Глава 10а. Ещё одна маленькая глава про Кулика, «Комсюка» и капитана Сосновской милиции, только в ней теперь более деятельное участие принимает Лев Николаевич Толстой.
 
         Кулик, тем временем, продолжал томиться в застенках отделения милиции в посёлке Сосново. Это было очень плохо. Причём не только для Кулика, но и для отдельных представителей данного населённого пункта. Дело в том, что «Комсюка» невзирая на мобильные группы, прочесывание и серьёзную агентурную работу, так и не смогли изловить. Он исчез. Точнее, не то чтобы вот так вот, пропал совсем. Нет. Динозаврик с удовольствием сокращал поголовье собак и кошек. Не брезговал малочисленными, в этой местности, курами и прочей домашней птицей. На улице Зелёная Горка, например, задрал потерявшегося козла, а недалеко от бывшего Дворца культуры напал на телёнка и утащил его. При всём при том, люди, после трагедии с Хариусом, практически, не становились его добычей. Только с одного, недоброго молодого алкоголика, он снял ватник, который и съел. Да и то, видимо, произошло это потому, что начинающий алкаш решил пнуть сапогом пёсика, а пёсик оказался не пёсиком вовсе, а компсогнатом «Комсюком».
         Данный случай, как говорится, имел широкий общественный резонанс. Пополз недобрый слух о том, что рептилия любит проспиртованное мясо. Вечерами больше никто не шлялся в пьяном безобразии, с орущими магнитофонами и девушками. Боялись. Сосновские женщины, впервые за долгие годы, наблюдающие трезвые лица своих мужей, поначалу пришли в ужас. При ближайшем рассмотрении выяснилось, что члены семей плохо знали друг друга. Пришлось заново знакомиться, притираться характерами. Мужья и молодые парни, лишённые алкоголя, как средства самовыражения, пытались себя чем-то занять и неуверенно, где-то даже робко принялись за хозяйство и работу вообще. Полегоньку, потихоньку, процесс пошёл и в домах, не вдруг, но обозначился достаток. Магазины стали закрывать нерентабельные винные отделы. Большим спросом начали пользоваться инструменты, материалы, специальная агро- и зоотехническая литература. Самый большой продовольственный магазин вдруг поменял своё название с неясно заграничного на волнующее «Динозаврик» и не прогадал. Благодарные женщины даже хотели отбить Кулика, в котором видели причину своей новой жизни. Не получилось. Вместо освобождения сильно разбили и расцарапали лицо милицейскому капитану, а, кроме того, сорвали с него погон.
         После ареста Кулика сосед Саша стал для Льва Николаевича первым помощником и опорой. Он то и сделал, без всякого умысла, поступок, надорвавший личность графа. Помогая Толстому в трудах и заботясь о нём, обеспечивая его продуктами и всем необходимым, Саша принёс несколько книг, так называемых, современных классиков. Получив их, Лев Николаевич дня три или четыре, практически, не выходил из дома. Затем, он позвал соседа к себе. Увидев графа после небольшого, казалось бы, перерыва, тот забеспокоился. Перемены в облике и настроении были значительны и тревожны. Достоинство не изменило дворянину, но Толстой заметно осунулся, на лице появились дополнительные морщины, а запоминающийся энергичный и ясный взгляд стал каким-то беспокойным.
         Лев Николаевич, как обычно, несколько церемонно пригласил соседа к столу, расставил чашки, свои излюбленные баранки-сушки и сразу начал разговор:
         — Вы знаете, Александр, у меня смешанное чувство после прочтения этих произведений. Смешанное, но резко негативное во всех своих, так сказать, ингредиентах.
         — Первое негативное чувство касается непосредственно авторов. Создаётся впечатление, что эти авторы – маленькие дети. Их рано научили писать и при этом, неприличные шутники, подсказали, как матерно называется «эта штучка» у папы и у мамы. Заодно провели краткий курс механики отношения полов, на примере использования этих самых «штучек», при этом процесс деторождения оказался, опущен за ненадобностью. Сначала всё представлялось попросту забавным. Затем дети эти несколько подросли. Не страдая никакими дополнительными талантами, сообразили, что если всё время громко и при любых обстоятельствах кричать, шептать, рычать и писать эти самые слова, да ещё несколько производных попакостнее, то на них поневоле будут обращать внимание и есть шанс называться известными писателями.
         — Ёщё чаю? – Лев Николаевич поднёс заварочный чайник к чашке Саши.
         — Да нет, спасибо, я сам. Не беспокойтесь.
         — Александр, я далёк от того, чтобы учить Вас хорошим манерам. Простите старика, если у Вас создаётся такое впечатление. Но прошу запомнить, для Вашего же блага, пригодится. Только лакеи не подают у себя дома гостям верхнее платье и не наполняют их бокалы и тарелки. По крайней мере, так считалось в моём обществе, — немного сердито сказал Лев Николаевич и продолжил:
         — Второе негативное чувство вызывает у меня публика, которой это, так сказать «творчество», по всей вероятности, интересно. Кто-то, видимо, считает это модным. Кто — то, умным и элегантным. Поэтому, даже, если не нравится, то лучше показаться человеком понимающим, чем отсталым. Понять это могу, принять нет. Нет, Александр, — граф сделал рукой протестующий жест, когда сосед пошевелился на своей табуретке.
         — Я далеко не чужд был радостям бытия и знавал женщин. Но мне противна и оскорбительна сама идея, что на страницах печати или с друзьями, т.е. публично, я начну образовательную, или познавательную, если угодно, программу, какие позы предпочитали моя жена, или подруги, особенности их физиологии, а, уж тем более, материть любимых на все катушки. Взывая, в этом стиле, к их прелестям. После того, как к ним так воззвать, прелестями они, видимо, больше не будут.
         Граф встал и в волнении заходил по комнате. Потом схватил пару книг из принесенных Сашей ранее, потряс ими перед его лицом и продолжил:
         — Я много пожил и прочувствовал. Мне, поверьте, известно, как буйно расцветает нравственность, когда отцветает плоть. Но здесь другое. Здесь речь идёт об уважении к себе. Простите за высокий штиль, об уважении к человечеству. Оно не для того уходило от звериного, животного образа жизни столько лет, чтобы теперь …. Нет, не понимаю. Всё это выглядит как какая-то hernia в здоровом теле русского, российского, народа. Это смешно, но я начинаю думать о каком-то злом заговоре против России. О каких то подлых силах, которые финансируют деградацию россиян.
         — Простите, Лев Николаевич, Вы сказали «херня»?
         — Уважаемый Александр, hernia, это грыжа по латыни, и я имел в виду именно её.
         — Серьёзно? Вот не знал! Но ведь до чего у нас народ оказывается образованный! Я всё думал, что они изъясняются почти по матерному, а они, оказывается, почти по латыни. Всё-таки дала образование народу Советская власть, — Саша закрутил головой от полноты чувств.
         — А по теме, Лев Николаевич, если честно, мне все эти писатели двух персонажей одного анекдота напоминают. Анекдот такой. Сидит маленький мальчик и плачет. Мимо проходит мужик такой, серьёзно возрастной и спрашивает его: «Что плачешь, ты, мальчик?» Тот давай пуще заливаться, а потом отвечает: «Я, дяденька, ещё не могу делать то, что взрослые пацаны делают!» Мужик постоял возле него, подумал, потом сел рядом и, тоже, разрыдался.
 
***
 
         Тем же вечером дверь в камеру Кулика открылась, и в неё засунул лицо давешний капитан. Володя, увидев его, отпрянул. Над лицом офицера поработали и поработали серьёзно. Один глаз демонстрировал до того скрываемые азиатские корни милиционера, глядя на мир через узкую щелку. Нос был резко приподнят, при этом он сильно распух, а одна губа стала значительно больше другой. Всё это покрывал несимметричный узор из множества царапин разной глубины. Капитан был пьян, и на правом плече его отсутствовал погон.
         — Что смотришь, инженерская твоя морда?! Друг зверей, чёртов! Ты знаешь, что у меня сегодня из-за тебя в посёлке бунт был?  
         Капитан плюхнулся на куликовские нары и завыл в голос. Володя отодвинулся от него, затем робко положил руку на плечо и похлопал.
         — Ну что ты, капитан?
         — Что?! Да я может один только и пьяный сейчас в Сосново. Больше никто и не пьёт у нас из-за тебя и твоего динозавра чертового. А я пью, потому как горе у меня. Бунт, опять же. Потом, винные все позакрывали, порядок стал, работают все, как какие-то иностранцы. Тьфу! Ты знаешь, хоть, сколько бабок мимо теперь проскакивает? Инженер! – протянул он презрительно, — дать бы тебе в грызло!
         — Ну, капитан, ты точно неприятностей ищешь. Теперь про политику заговорил. Нехорошо это!
         Капитан не ответил. Он проворно улёгся на Володиных нарах и обиженно захрапел. Кулик посидел немного на краю. Потом встал, подошёл к двери и прикрыл камеру. Владимир Николаевич всегда уважал порядок.
 
 
 

 

Часть 2

 
 
«Воплощение в реальность цепи событий, представляющих обман или фантазию, по сути, определяется только степенью враждебности встречаемых обстоятельств».
Ник Хамбл
 
 
 
« … Тогда Владимир Ильич достал ружьё и начал бить зайчиков прикладом. Убежать — то им было некуда, кругом вода. Но кричали они так удивительно. Никогда такого не слышала. Прямо как дети… »
 
Из воспоминаний Надежды Константиновны Крупской
 
 
«… и чем больше нам удастся расстрелять, тем лучше…»
 
Из работ Владимира Ильича Ленина
 
 
Глава 11. Из которой явствует, что история действительно развивается по спирали.
 
         Сходка проходила в квартире сочувствующего нового русского на Выборгской стороне, известной своими революционными традициями. Хозяин явочной квартиры очень старался помогать народному делу, и был при этом учтив. Изображая из себя мецената, кокетничающего с революционерами, он периодически горделиво посматривал на портрет Саввы Морозова, висевший в роскошно отделанной большой комнате. Правда, уличную обувь всё равно пришлось снять, а тапочек, как бывает у любых русских, старых и новых, на всех не хватило. «Сивый», как человек практичный, хотя и политически незрелый, предлагал снять для сходки кабак, но даже это старинное название не подкупило Владимира Ильича. Алексея Геннадьевича облили презрением с головы до ног. Резона он не понял, но выступать не стал и, подсыхая, сидел сейчас на кресле в носках, пытаясь конспектировать. Вожди были мужиками серьёзными и, по мере роста успехов организации «народного рэкета», росли и строгости. Иногда «Сивый» с контрреволюционной тоской вспоминал «доильичёвское» время, но …. Короче, конспектировать было необходимо. Правда, записи должны были быть зашифрованы.
Бредятина с шифрованием началась с подачи Иосифа Виссарионовича. Для начала он по телевизору увидел слёт эстонских ветеранов-эсэсовцев. Начал считать. Сбился. Возмущенно, в воздух, в никуда, выдохнул: «Как же так! Недосмотрели! Ведь эти то настоящие враги! Преступники! Мягкотелость какая, а нас ещё пытались оклеветать и говорили про террор! Смешно». Потом, в каком-то современном журнале он прочитал несколько личных писем Бухарина, исполнявшего до своего расстрела в 37 году роль идеолога партии. Алексей Геннадьевич запомнил только процитированные выдержки, нечто типа: «В восемнадцатом году конец казался неминуем и все мы уже подготовились исчезнуть. Пети-мети, в смысле фунты, доллары и бриллианты по карманам, чемоданы уложены, паспортов заготовлено штук по десять – на выбор. Я уже нацелился на Южную Америку ловить попугаев, и только Ульянов не верил в конец». Прочитав это, Сталин выразил два соображения. Первое несколько удивлённое, как бы к самому себе, о том, что поздновато они с Бухариным расстались. Так и сказал: «Недосмотрели мы с Николаем Алексеевичем. Надо было пораньше с ним определиться». Помолчал и добавил: «Да и с остальными тоже». Кончить значит. Во, мужик конкретный! Ни во что жизнь чужую не ставит! А второе соображение у него высказалось такое – следов оставлять нельзя. Может помешать в будущем. Теперь сиди вот, конспектируй и шифруй. Тоска, одним словом. Он огляделся. Мстительно посмотрел на розового, от собственной значительности, новоявленного «Савву», видимо по недостатку образования ничего не знавшего о трагической судьбе «того» Саввы. Остальные члены Совета народных заступников, по старому — бригадиры, заинтересовано внимали выступающему. «Притворяются», — с неприязнью подумал «Сивый», но и сам сделал сосредоточенный вид. Речь держал «Наш Ильич»:
         — Как только появились сообщества людей, а они появились сгазу – по одиночке и сейчас не выживешь, — появились и дгевнейшие пгофессии. Вопгеки гаспгостганенному заблуждению, пегвая дгевнейшая пгофессия – вождь. Пгедвосхищая вопгосы, скажу: втогая – воин. Вот после появления этих двух необходимо появилась и тгетья, вспомогательная, по ошибке называемая пегвой – проститутка, — почему-то, не картавя в последнем слове, просветил вождь.
         — Обгатите внимание, что в любой социальной констгукции это голевая тгойственность, явно или завуалиговано, но пгисутствует всегда. Так, даже в пегвом становлении нашей пагтии она ягко пгослеживается и складывается так: я – Сталин – Каменев, или скажем так: я – Сталин -Зиновьев. Легко это сделать и для нашего, так сказать, нынешнего, становления.
         В этот момент Троцкий нервно закашлялся. Иосиф Виссарионович приветливо улыбнулся ему и развёл руками. Мол, куда денешься? Но Владимир Ильич не стал выстраивать тройку «второго становления» и напористо продолжил:
         — Если же мы говорим о любом запоминаемом на века успешном, я сказал бы огганичном, социальном явлении или, что почти тоже, социальном движении, то в эту констгукцию надо добавить ещё одну составляющую. Жегтву. Пгимег? Пожалуйста – так называемая истогия Хгиста. Вождь – Понтий Пилат, воины – гимляне, проститутка – Иуда, жегтва – Иисус. Вгемени пгошло – не одно тысячелетие, а консгукция жива.
         — Пгимег сегодняшних политических пагтий и движений говорит о том, что дееспособных из них, пгактически, никого нет. Или нет действительно вождей, или нет воинов, а у самых кгупных пги отсутствии пегвых двух составляющих гезко пгевалигует тгетья, обслуживающая. С жегтвами там пока тоже неясно.
         — Поняв этот истогический механизм, закон, если позволите, мы можем четко сфогмулиговать пгоггамму минимум и пгоггамму максимум нашего движения на совгеменном этапе. – Владимир Ильич прошёлся перед собравшимися. Резко повернулся и, выбросив руку, раскрытой ладонью вверх, вперёд, продолжил:
         — Сейчас наиболее важной задачей настоящего момента является организация всех правильно, т.е., по-нашему, мыслящих граждан в пагтию большевистского типа. Что для этого необходимо? Использовать максимальное количество сопутствующих фактогов, пусть и не вполне очевидных в своей взаимосвязи. Создать и спгоецировать на общество обгаз врага и обгаза дгуга. Как понятно всем, обгаз дгуга, это обгаз нашей организации. Для его окончательного формигования нужно выбгать жегтву и пгедложить её обществу. Все остальные составляющие у нас есть. Осталось показать, как наши люди гасстаются с жизнью за нагод. Это часть пгограммы минимум. Втогая её часть, это фогмигование и закгепление обгаза вгага, куда мы с удовольствием запихаем и пгочие партии и, мешающих нам пгедставителей властных и пгавоохганительных стгуктуг. И, наконец, тгетьей частью этой пгоггаммы надо полагать гешительный гаскол и газмежевание в обществе. Такой гаскол, котогый поставит ггаждан стганы пегед однозначным ответом – с нами или нет. Иосиф Виссарионович, голубчик, пгоясните, пожалуйста, товагищам наше видение газвития ситуации.
         Ильич сел. Сталин занял его место перед собравшимися, но постепенно сдвинулся к креслу откровенно тоскующего «Сивого». Голос вождя, глуховатый, но какой-то категорично властный, заставлял слушать внимательно:
         — Для принципиальной поляризации общества предлагаем четкие и однозначные формулировки. Итак, лозунги – поводыри:
1. Кто не с нами, тот против нас.
2.Если враг не сдаётся – его уничтожают.
Суть подобных «поводырей», надеюсь, ясна всем присутствующим. Те, кто не с нами сейчас, должны находиться под постоянным прессингом наших лозунгов и, в конце концов, сделать свой добровольный, осознанный и единственно правильный выбор в нашу пользу.
         — Теперь, о жертве, согласно схеме Владимира Ильича. Конкретного человека, заметную личность нашего движения, чья гибель предопределит победу движения в целом, мы уже наметили.
         В этот момент к Алексею Геннадьевичу пришло какое-то щемящее ощущение грядущих неприятностей. Инстинктивно рука поползла к тому месту, где обычно располагался пистолет, проверенный старый друг «Глок». Поползла и остановилась. «Сивый» вспомнил, что с сегодняшнего собрания вождь ввёл новое правило – сдавать оружие на входе. Ёщё он вспомнил, что последние несколько дней, «Наш Ильич» называл его только «батенька» и ни разу, как-то иначе. Он резко повернул голову и без малого столкнулся с Иосифом Виссарионовичем. Тот, очень близко, почти вплотную, приблизил своё лицо к «Сивому».
         — Умный. Правильно всё понял, — негромко произнёс Сталин. Его рука легла на плечо собеседника. Почувствовав пульсирующее напряжение под ладонью, он продолжил:
         — И не думай, Алексей Геннадьевич. Не надо! Сам понимаешь, сын за отца не отвечает, если отец всё правильно понимал. Иначе, нехорошо может получиться. А дочка? Ты про дочку свою подумал? Нет?! Некрасиво так себя вести, только о себе думаешь! Да, и в любом случае у тебя шанс будет. Нам видится, что враги будут стрелять в тебя из гранатомёта, так что всё может и обойтись. Это ведь не винтовка с оптическим прицелом. Хорошо?
         После памятной сходки прошло всего несколько дней. К удивлению «Сивого», он быстро свыкся со своей грядущей ролью. Товарищи по движению оказывали ему весьма лестные знаки внимания. Несколько опытных пиарщиков готовили для Алексея Геннадьевича новую яркую биографию. Сначала он даже пытался торопить события и чуть ли не каждый день спрашивал Иосифа Виссарионовича, сколько ему ещё ждать до столкновения с «вражиной», и всё норовил попрощаться с родными. Но Сталин заверил его – вопрос проведения акции — не завтрашний — и не послезавтрашний. Важно сделать это так, чтобы вся страна и весь мир заметили. Заметили и содрогнулись.
         «Сивого» начали учить правильно говорить. Он с интересом читал свои острые и полемические статьи, которые в обилии стали появляться в печати. Не всё там ему было понятно, но слог был очень хороший и здорового такого хамства хватало: насчёт ошибок руководства, и призвать виноватых к ответу, невзирая на …. В одном толстом журнале Алексей Геннадьевич прочитал большую статью уже о себе. Узнал, какие университеты закончил, о том, что кроме бокса (что было правдой), сумел получить мастера спорта и в шашках с шахматами. Открытым вызовом истэблишменту, принципиальной гражданской позицией, прозвучало его категорическое отрицание дзюдо, как эффективного вида единоборств. Недзюдоисты и люди, не пытающиеся с помощью кимоно протиснуться поближе к вершине властной пирамиды, с неподдельным энтузиазмом восприняли его фрондёрство, граничащее с мужеством.
         Защищённые им ученые степени Алексея Геннадьевича даже не удивили и не польстили самолюбию. Если честно, «Сивого» немного зацепило, что из него сделали лишь кандидата, а не доктора наук. Правда, он стал кандидатом аж по трём направлениям: историческому, экономическому и педагогическому. Из компании вчерашних соратников и нынешней свиты моментально исчезло словосочетание «пианист и педагог». Теперь оно звучало вызовом шефу. Всё шло по нарастающей, но явственно свой взлёт он осознал, когда жена впервые назвала его на «Вы». До этого «Сивого» на «Вы» называли только в суде. А тут жена, видимо, неожиданно для самой себя спросила: «Пеньюар какого цвета Вы, Алексей, хотели бы увидеть на мне сегодня в спальне?» Ошарашенный Алексей Геннадьевич воспользовался каким-то бодроватым ответом, мол, женщине идёт тем больше, чем на ней меньше, чем серьёзно взбодрил жену. Сам — то он привыкал к её «Вы» действительно долго. Но всё наладилось, в конце концов.
         Решение вождей двигать его в депутаты, сделать публичным политиком, ещё несколько месяцев назад могло — бы показаться циничной шуткой. Теперь — нет. После того, как биография симпатичного интеллектуала, закалившего себя спортом, была донесена на деньги «народного рэкета» до голосующих граждан, место среди избранных стало казаться абсолютно реальным. Боксёрское его прошлое, «Сивый» лично видел по телевизору, однозначно, могло бы быть востребовано в Думе. Эти «слуги народа», выдающие себя за настоящих мужчин явно не представляли, как можно грамотно войти в атаку, а уж, тем более, как из неё выйти. Отсутствие хорошо поставленных ударов приводило к ненужным словесным разборкам, дебатам, как они их называли. В общем — смех и грех. «Сивый» сам чувствовал – созрел, а тут ещё вожди сказали – пора «конкретно» собираться в Думу. Честный Алексей Геннадьевич поинтересовался насчёт жертвы и дальнейших, возможно грустных, обстоятельств. Выслушав его, Троцкий укоризненно покачал головой:
         — Алексей Геннадьевич, Алексей Геннадьевич, неужели непонятно — это всё в далёкой перспективе, а сейчас мы из Вас делаем ещё одного вождя. Вы молоды, ярки, кто же, если не Вы?!
         Одну из встреч с избирателями (возникла возможность доизбраться вместо внезапно почившего депутата) решили организовать по очень большому. «Сивый», кстати, почувствовал некую странность в своевременности кончины депутата. Почувствовал, но смолчал. К чему лишние вопросы? Ни к чему! Тем более, что организация многотысячного, во как, митинга проводилась очень серьёзно. Власти не то, чтобы проморгали, но как-то не успели собраться с силами. А может и материальная стимуляция отдельных чиновников сыграла роль. Ведь сколько денег было вбито, сказать трудно. Хотя, пожалуй, нет. Очень много — вот сколько.
         Предвыборный митинг показывали в прямом эфире по всем местным телеканалам. Центральные каналы, тоже были затянуты в раскрутку. Режиссёр митинга, столичная штучка, выписанная для усиления воздействия на массы, носилась по месту действа с какой-то гиперзвуковой скоростью, строго поблескивая очками в «ленновской» оправе. Жестко позиционированный ею, Алексей Геннадьевич, обнимая жену и детей, стоял на высокой сцене и спокойно, по настоящему, разговаривал с людьми. Хорошо подготовленный митинг складывался удачно. Так, умница Троцкий предложил построить идею общения на беспроигрышных темах — юность, труд, будущее великой страны. Формат общения на митинге кандидат многочисленных наук «Сивый» предложил сам. Вопросы «из народа» и мгновенные «народные» ответы. Именно такая форма общения должна быть интересна гражданам, а не заученные округлые фразы. На вводную часть, на разогрев, так сказать он приготовил только несколько дерзостей для всех. Начал Алексей Геннадьевич так:
         — Граждане! Товарищи! Земляки! Не хочу и не умею говорить много! Я — человек конкретный! Коротко скажу, как мы жили раньше? Бедно, но почти поровну у всех было. Как в лагере. – Увидев, что стоящий невдалеке от трибуны Троцкий схватил ладонью бородку, он мгновенно выправился:
         — Пионерском или комсомольско-молодежном, ясный перец. В смысле всё было по понятиям, в смысле — нормальным представлениям. Никто не крысятничал, в том плане, что, ни за чей счёт пожить и не рассчитывал. Чего как, сразу стук, т.е., если коллектив сам не разобрался, то письмо в администрацию, в профком, ОБХСС или там партийные органы. И всё. Плохое было, как без плохого. Но давайте посмотрим, что мы имеем теперь: всё хорошее, что было в социализме, мы растеряли, а от капитализма взяли, практически только одни его язвы. Рэкет там, эксплуатацию человека человеком, безысходность, дискриминацию в образовании, причём, всё это помноженное на социалистический бюрократизм, только уже без всякого контроля.
         В толпе переглядывались – учёный, казалось бы, а всё понимает. Крепкий. Этот не интригами будет заниматься, а делом. Вон как на рэкете заострился, да и говорит ярко, понятно.
         — Кто тогда к власти пришёл помогать страну разваливать? Мы все знаем – люди, у которых дела не было никакого, потому они во власть и ткнулись. Короче, бездельники и профессиональные аппаратчики. Ошибок эти новые правители наделали, нет слов. Такого «ерша» забодяжили из двух социальных систем, что у многих, если не у всех, голова реально заболела. Жизнь образовалась — я просто плачу. Потом грабёж начался. Всё принадлежащее всем даже при царе, распихали по своим. Теперь, что у нас сейчас в стране имеется? Имеется государство, которое нам всем враг! Враг во всём! Имеешь своё дело? Душит аппарат чиновничий! Попросил и заплатил конкурент – руки ломает аппарат карательный. Слегка, про серьёзное не говорю, оступился – на полную катушку получаешь в суде. А защиты нет ни от кого – ни от бандитов, ни от террористов, ни от властей, ни от беспредела в жизни или в армии. Не по понятиям страна живёт! А нужно сделать так, чтобы государство было другом, пусть чуть жестковатым, но другом, на которого можно положиться и чтобы ориентировалось оно на людей, на их беды и нужды. Короче, как наша организация, во главе с «Нашим Ильичём», которая готова к большим свершениям, и уже сейчас делом доказывает… — В этот момент «Сивый» прервался и сжался. Он увидел свою смерть.
         Когда говорят предчувствие, предчувствие, может быть и не врут. Но не было у него никакого предчувствия и отослал он жену с детьми лишь потому, что вопросы были разные и формы их изложения тоже были разные, в том числе и фривольные. Поэтому и сказал жене, чтобы отвезла детей домой, и смотрела трансляцию по телевизору одна, без молодого поколения. Про предчувствие он вспомнил, когда сообразил, что ярко рыжий оператор, несколько минут назад старательно целивший в него камерой примерно метров с тридцати от трибуны, вдруг также старательно целит в него давно обещанным гранатомётом. «Вожди – суки! Просили – с семьёй будь. Ведь с детьми меня хотели», — мгновенно возникло в подсознании. Он прыгнул вперёд, навстречу проклятому рыжему. Всё правильно сделал – единственный это шанс был. А вот убийца тоже сделал всё правильно и выстрелил чуть позже или чуть раньше, в общем, так как надо, поэтому граната встретилась с летящим «Сивым».
         Жуткие кадры трагедии, с правильными комментариями, передавали по всем телеканалам. Некоторые журналисты дали информацию о гибели всей семьи кандидата в депутаты. Почти заставкой телеканалов стали последние минуты митинга – улыбающиеся лица людей и энергичный взмах руки Алексея Геннадьевича со словами – « …как наша организация, во главе с «Нашим Ильичём», которая готова к большим свершениям, и уже сейчас делом доказывает … ».
         — Блестяще! Это лучше «Кговавого воскгесенья»! Иосиф, ты – гений! Как великолепно выбган момент! — Ильич в волнении забегал по комнате.
         — А я? Владимир Ильич, это ведь я придумал идею митинга, на который пришли! – с обидой сказал Троцкий.
         — Хорошо, хорошо! Молодец! – Дружелюбно похлопал Льва Давидовича по плечу Сталин и с воодушевлением продолжил:
         — Ну, теперь у нас конструкция, о которой Вы говорили, Владимир Ильич, сложилась. Пора двигаться на Кремль, а точнее в Кремль! – Иосиф Виссарионович решительно рассек воздух трубкой. Потом с удовольствием затянулся.
         — А что, кстати, с убийцей? – вдруг заинтересовался Троцкий, — Он задержан или сбежал? Как с ним получилось?
         — Ты, Лёва, извини, но ты теоретик. Как можно в таком серьёзном деле говорить «получилось». Всё было продумано и подготовлено. Его толпа на месте осудила и привела приговор в исполнение. Можно сказать, только парик и остался. Вот так и «получилось»! – передразнил товарища по партии Сталин, затем солидно добавил:
         — Остались ещё очень интересные документы. А дома что у него найдут! Просто удивительно, какой неосторожный человек был этот убийца!
         — А вдруг не найдут? Милиция, знаешь, не всегда так уж здорово срабатывает. – Постарался притушить самонадеянность товарища Сталина товарищ Троцкий.
         — Найдут, Лёва. Как любил петь покойный Алексей Геннадьевич, ты, Лёва, «не ори и на Луну не голоси, а просто вспомни ту малину…» Вообще, всё будет хорошо. Вам, товарищи, может быть интересно, помимо прочих забавных фактов, выяснится, что убийца борец, мастер спорта, но вид борьбы сообщать не будут.
         — Кстати, Владимир Ильич, Вы просили выяснить возможность привлечения иностранных денег. Здесь хуже. Из-за океана деньги идут в какую-то СС или СПСС, из Европы, ну Англии, например, в КПСС или как они там, от арабов – сепаратистам. Но есть интересная мысль – взять деньги у китайцев.
         Троцкий замахал руками. Потом вскочил со своего кресла.
         — Иосиф, это чушь! Зачем им нас финансировать? Деньги всё равно надо брать от Запада.
         — А вот и не так, Лев Давидович, — Сталин блеснул желтоватым глазом. Потом подошёл к карте мира, висевшей на стене. Вообще, карта мира, это необходимый атрибут почти любого кабинета в самом миролюбивом государстве планета Земля. Почему? Наверное, многие россияне подсознательно хотят дружить с Гваделупой или иными государствами с более приличными названиями. Но так как времени на дружбу не хватает, то хотя бы карты говорят – есть возможности для дружбы. Много кто может быть ею охвачен.
         — Смотрите, — Иосиф Виссарионович обвёл трубкой территорию Китая. Затем, свободной рукой, провёл вдоль российско-китайской границы.
         — Смотрите, – повторил он, — страна громадная, в смысле населения, и не очень великая, в смысле площадей. Куда им двигаться? Двигаться надо, но некуда. В любой другой стороне, кроме нашей, они имеют сомнительный выигрыш по площадям в плюсе и грандиозный проигрыш, в смысле перенаселения в этих странах. То есть, ждёт их там необходимость войны на уничтожение, скажем так, аборигенов. К нам им бы было просто здорово! Площади – грандиозные, населения в Центральной Сибири, как говорится, полторы калеки на квадратный километр. Но, у нас ядерное оружие и прочие неприятные гадости, заодно мы все с характером априори партизанским. Если у нас в мирное время железную дорогу разбирают, ещё Чехов писал, то уж под оккупантами.… Потому, мне думается, им интересно будет нас изнутри подрасшатать. Управленцы у них подкованные, образованные, и историю, безусловно, знают хорошо. Как они сейчас надвигаются на страну? Да проще некуда. Тупо и упрямо переходят границу и расселяются по Сибири. Их депортируют – они тут же обратно. Короче говоря, кто раньше устанет. Отвечаю сразу. Устанем раньше мы – их слишком много. Это, если граница не на замке и оружие поставляем не своей армии, а китайской. Пока процесс обратимый. Но ведь как сказал наш канцлер Горчаков, в середине далекого девятнадцатого веке, после поражения в Крымской войне? «Россия не отступает, она сосредотачивается». Им нужно, чтобы Россия не могла сосредоточиться, а для этого любое внутреннее возмущение хорошо. Пусть заплатят. Мы возмущение устроим – будьте любезны. И пообещать можем, что угодно, как немцам в своё время, перед Октябрьским переворотом. Пусть они нас также отфинансируют, а мы, сами, как с той же Германией постараемся поступить. Начнём работу в Китае по мотивации движения назад, к коммунизму, без богатых и коррупционеров. Тогда им уже и не до нас будет. Такая схема время займёт, конечно, но зато и результат для Родины можем получить блестящий.
         — Что же касается успехов китайцев и потенциальной опасности от них, то мне представляется всё, на самом деле, не так и серьёзно. Страна относительно богата, но жители, в основной своей массе, живут сейчас бедно, если не сказать в нищете. Посмотрите, какой парадокс нам являет на первый взгляд процветающая страна. Рост промышленности, грандиозные стройки, инвестиции, а народ бежит, даже к нам бежит. Почему? Шпионы, внедряемая «пятая колонна»? Конечно, но не только – зарплаты мизерные! Условия жизни неприемлемы для большинства даже развивающихся стран. Поэтому труд дешёв и стоимость товаров конкурентоспособна. Это могло бы продолжаться долго, если бы Китай был закрыт. Но страна открыта для Запада. В этом я вижу причину их скорого краха. Умный Мао, так бы не сделал. Представьте, что будет, когда миллиард с чем-то дешёвых работников, следуя видимым «демократическим» примерам, потребуют нормальной оплаты. Я им даю три, максимум пять лет. Потом мрак, хаос и азиатская резня, ну а мы остаемся при кредите, но без кредитора. Согласны, Владимир Ильич? Надеюсь, и Вам схема понятна, Лев Давидович?
         Самодовольный вид Сталина, его рассуждения, и, пожалуй, даже не это, а внимание, с которым Ленин слушал своего младшего товарища, вывели Троцкого из себя. Он сдерживался, но эмоции бурлили внутри так, что это было почти слышно. Голосом профессора, обнаружившего на экзамене шпаргалку у несимпатичной студентки, он спросил:
         — Иосиф, а ты вообще какую Родину имеешь в виду? Мне трудно представить какие территориальные преимущества ждут Китай в Грузии! Лобио, да! Сациви, конечно! Но земли там у вас с Гулькин, как сказать, в общем, сам понимаешь, что у Гульки крошечное.
         Сталин всё еще находился в расслабленном состоянии, поэтому отреагировал именно так, как Троцкий и ожидал.
         — Какую Родину, причём здесь Грузия и сациви. Я про Россию говорю, Лёва, о чём ты?
         — А я, родное сердце, о том, — торжествуя, сказал Лев Давидович, — что про Россию ты зря рассуждаешь, да ещё и называешь её Родиной. Про родную сторону думаешь? О ней печёшься? Давай, дуй в Грузию. У вас там сейчас проблем – море! Потом, я слышал, с музеем твоим в Гори, полная неразбериха. Езжай, дорогой! А мы уж здесь без грузин или китайцев, мы уж сами разберёмся.
         Иосиф Виссарионович побледнел. От гнева оспины на лице ожили. Он повернулся к Троцкому и, почти ласково, но очень тихо поинтересовался:
         — Хорошо, Лёва, а ты, ты то с какой стати, от лица русского народа говоришь, а? Ты же родился на Украине, сам еврей. Так что вперёд, малой скоростью в два адреса!
         Ильич не дал словесной дуэли развиться. Он ударил ладошкой по столу и резко взмахнул рукой:
         — Вы договогились, милостивые государи, уже до полного идиотизма! Это что, мне выходит тоже тепегь в два адгеса отпгавляться надо? А то и в четыре? А кто здесь останется? Эта как её … Хакамада? Или какой-нибудь гусский либерал-демокгат с гусскими же Ггефом или Чубайсом? Хватит болтать! Госсия наша! Наша Година! И неважно, кто, где годился и какую национальность имеет. Мы хотим и сделаем Госсию счастливой, пусть ей это и догоговато станет. Потом, Лев, очегедь, может быть, впрочем, какое там, даже навегняка, дойдёт и до Грузии с Укгаиной! На Изгаиль не замахиваюсь. Пока. Хотя хотелось бы взглянуть на лица всех этих дезегтиров из цагства мига и гавенства. По твоему же выступлению, Иосиф Виссарионович, хочу сказать следующее. Идея хогоша, но воплощение её в жизнь дело слишком долгое. Вопгос масштабного финансигования гешать нужно, это архиважно, но гешать сейчас и очень быстго. То, что нам удалось накопить «нагодным гэкетом» это тактические деньги, а нам нужны деньги стгатегические. Здесь, Лев, я больше полагаюсь на тебя. Здесь нужна комбинация на грани пгиличий и погядочности. Хотя для достижения наших ггндиозных целей, можно действовать и за гганью. Вгемя у нас нет, товагищи. Ещё несколько лет и повегнуть стгану назад, к светлому будущему, без совсем уж ггомадной кгови будет тяжеленько. А сейчас, пгедлагаю помянуть нашего молодого дгуга, положившего свою жизнь на алтагь свободы. Нет пощады вгагам!
 
 
Глава 11а. Из которой становится понятно, что такое гражданская позиция писателя.
 
         Федор Михайлович провёл рукой по бороде сверху вниз. Затем аккуратно поправил галстук. Сидевшая перед ним Айседора, откровенно тяготилась предстоящим. Небольшой зал, с невысокой сценой, был заполнен гостями. Удивительно, слух о предстоящем литературном событии, сам собой, без усилий, распространился по городу и собрал заметную аудиторию. Среди гурманов от литературы, помимо, собственно, литераторов и издателей, пиарились слуги народа, представляемые городскими депутатами и чиновниками позаметнее, да несколько городских филантропов, числящихся образованными. Издатель Козлов и его сотрудники, немногие из специально приглашенных на читку, находились в не лучшем настроении. Материал, в целом, был им знаком и радостных предчувствий не вызывал. Прослушать предстояло два обещанных романа. Не прочитать самим, а прослушать первоначальную авторскую редакцию, как церемонно объявил писатель.  Начало получилось оживленным, заставив просветлеть лица всех гостей, кроме издателя. Козлов, почему-то, был уверен – скандал будет. Так и получилось. Федор Михайлович успел только церемонно произнести вступление:
         — Уважаемые господа!
         Тут же, как по сигналу, на сцену выскочил неприглашенный, но бойкий, уже не молодой человек. Был он крепок и широк лицом, на котором неуклюже расположился короткий, но красный, нос. Воодушевление переполняло его. Быстро до пола, по старорусскому обычаю, поклонившись писателю, он зачастил:
         — Братья и сёстры по литературе! Коллеги по нашему многотрудному цеху! Наш собрат почтил нас великой честью. Честью присутствовать здесь на представлении, так сказать, нового опуса. Хочу заметить, что мы все шли по тропе прорубленной, если вы мне позволите выразиться, фразой нашего гения, моего большого учителя и, не побоюсь этого сказать, духовного брата – Федора Михайловича Достоевского. Вот это фраза: «Красота спасёт мир!» Так сказал мой духовный брат, и мир спасён!
         — Чушь! – громко и внятно сказал «духовный брат».
  — Чушь! – ещё раз громко повторил он и, заметно нервничая, в темпе выступающего, заговорил почти скороговоркой:
  — Милостивый государь, в первую голову хочу решительно заявить о том, что у нас с Вами нет никакого духовного родства. Да и Вас я толком и не знаю и с произведениями Вашими не знаком. Та книга, что Вы присунули мне сегодня в фойе перед данным собранием, где на яркой обложке какие то револьверы и женщины с развратными лицами, по-моему, не моего интереса. Произведений Ваших, признаюсь, я не читал. Так ведь Вы и сунули мне труд Ваш, чтобы дагерротип, или, как сейчас говорят, фотографию сделать. Разве не затем? Так вот любезный, хоть я с творчеством Вашим не ознакомлен, но что-то подсказывает мне, что Вы из современных детективщиков, а я от подобного ремесла далёк. Больше искусством, знаете ли, пробавляюсь. Да. И учителем Вашим, я зваться отказываюсь. Кроме того, хочу выразить Вам признательность за возможность объясниться публично. Вы сейчас ещё раз произнесли воинственный клич бездуховности, приписываемый мне! Я не утверждал, не утверждаю и не скажу никогда, что красота спасёт мир! Это ложь! Не спасёт! Но я утверждал, утверждаю, и буду утверждать иное. Красота подвига Христова спасёт мир!
«Духовного брата» нисколько не смутило то, что от него так яростно отказались. Он первый зааплодировал и радостно бросился обнимать своего учителя. При этом «ученик» смахивал непритворные слезы умиления и скромно гасил ладошкой явно ожидаемые аплодисменты. Возникла неловкость. Достоевский ожесточенно отпихивался от своего искреннего последователя, а тот умело, по-борцовски, подтягивал классика к себе, прихватывал руки, всё более и более плотно сливаясь с ним в одну, неразрывную конструкцию. Минуты шли. Борьба продолжалась. Присутствующие стали переглядываться. Постепенно на сцене прибавилось действующих лиц. От неприглашенного писателя Федора Михайловича отдирали уже несколько человек, но ремесленник от литературы не сдавался. Лицо его стало красным от натуги, волосы потеряли даже намёк на прическу. Вдруг толкучка на сцене прекратилась. Литературный собрат сам отцепился от писателя, выскочил на авансцену, и с благодарностью, глядя в зал, предложил:
         — Давайте, поаплодируем Федору Михайловичу и попросим его поскорее начать. Я лично, просто дрожу от нетерпения!
         Зал не возражал. Взъерошенный Федор Михайлович неловко, одной рукой, поправил галстук и пиджак, пригладил волосы и, приподняв пачку исписанных листов второй рукой, с некою даже обыденностью произнёс:
         — Прошу Вас, господа, сделать мне честь и прослушать первую часть моего романа. Она называется «Преступление идиота».
         Издатель вздрогнул, а аудитория погрузилась в литературу. Началось действо. Было оно неспешным и явно перекликалось с предыдущим творчеством писателя. Родион Русинов, таково было прозвание героя, получил фамилию не зря. Видимо, она носила некий обобщающий смысл. Писатель явно смешал в нём два своих классических персонажа. Собственно, как Козлов и просил. Но только этим автор и ограничился. Оказалось – та версия, которая в проекте уже была озвучена издателю, представляла собой не более чем издевательскую маскировку. В предлагаемой книге всё выглядело иначе.
В ней Русинов был выписан абсолютно нормальным человеком. На первый взгляд. На второй взгляд и на все остальные в нём начинал усматриваться какой-то ненормальный подход ко всему происходящему. Хотелось назвать его идиотом. Кстати, просвещенный читатель, наверняка, знает, что это слово в первоначальном своём смысле обозначало индивидуальность без всякого оскорбительного подтекста. Русинов и проявлял индивидуальность, но подтекст, оскорбительный подтекст, для окружающих, уже усматривался. Судите сами:
«Глядя воспалёнными глазами на своё отражение, в стареньком зеркале, Родион ещё и ещё раз спрашивал себя:
— Такой ли я как все вокруг или другой? Что в них такого, чего нет во мне? Смогу ли выстоять, жить не как все, а по закону, по совести моей?»
Постепенно становится ясно — преступление Русинова заключается в том, что он абсолютно верит в то, что ему говорят. Верит в то, что чиновники озабочены его благом, что выборные лица идут во власть для того, чтобы украсить жизнь общую, а не свою частную. Он впадает в истерику, когда слышит по телевизору – если вы всё понимаете, значит, вам что-то не договаривают. Преступление накапливается в нём исподволь именно потому, что он пытается жить по закону – отказывается от черной и серой зарплаты, честно общается с проверяющими инспекторами разных мастей. В результате, что, очевидно, постоянно теряет работу и влачит нищенское существование. Попытки воспользоваться конституционными правами оборачиваются для него уже физическими увечьями. Легкими, в общении с милицией. Более серьёзными — с новым классом собственников. Так, он попробовал искупаться в озере в Рощино, известном дачном месте под городом. Ему втолковывали, почти вежливо, не надо – озеро продано. Русинов с настойчивостью маньяка доказывал, что этого не может быть. Таскал с собой конституцию, цитировал основной закон, пояснял свои конституционные права и лез на пляжные места, заботливо огороженные шлагбаумами от подобных вздорных типов. За это был покалечен. На протяжении всей книги его пытаются вразумить, и объясняют – у нас честный труд и успех, понятия категорически не взаимосвязанные. А Русинов бросает вызов всем и на протяжении всей книги не верит, что рождённый ползать пролезет везде, а рождённого летать собьют ещё на взлёте. Да и вообще с крыльями ползать плохо – мешают.
Мрачноватой получилась у Федора Михайловича концовка:
«Срывая бинты, Русинов приблизился к окну. Фонари так и не горели, но и при лунном свете провал в асфальте бросался в глаза. Возникнувшая опасная привычка говорить с самим собой опять проявила себя.
— Так и не сделали, — неровным голосом вымолвил он. Не удержавшись на ногах, медленно сполз по стене и уселся у подоконника. Губы, как бы не по его воле, а сами, шепнули:
— Работы полно, да работать некому. Конечно, кто же захочет так-то, почти задаром, когда вокруг крадут и самому украсть можно?
— Никто не захочет, — помолчав, ответил он сам себе, и вдруг, поникнув головой, проникновенно сказал:
— Страна моя, Россия, как ты богата зарытыми талантами, они не нужны здесь и их зарывают, зарывали и …».
С этими словами Федор Михайлович отвёл в сторону руку с прочитанными листами. Зал молчал. Затем кто-то неуверенно захлопал. Хлопали недолго. Испуганно вспорхнули в сторону выхода, обгоняя друг друга, «слуги народа». Правильно говаривалось ещё в девятнадцатом веке. Литература дело опасное. И не слушал, но при тебе читали – уже виновен. Конечно, в двадцатом подобная вина уже и каралась построже. Можно сказать – сейчас двадцать первый век – и нисколько не ошибиться. Но выросли то все в двадцатом, так что зачем рисковать? Да и потом, чего лукавить то? Ведь поддувает оттуда, из двадцатого века, из тридцатых его годов. Сильно поддувает, причём холодком.
Филантропы, как уже говорилось, были из относительно образованных. Они начали вытекать из зала, конечно, спокойнее выборной и чиновничьей братии, но тоже особо не задерживаясь. В зале остался абсолютно разнесчастный Козлов с сотрудниками, старающимися не смотреть на шефа, несколько писателей в возрасте и группа записных скандалистов. Профессии у них были разными, но тяга и чутьё к скандалам одинаковыми. Кстати, исчез духовный собрат. Видимо, его срочно вызвала к себе муза. Среди оставшихся в зале спокойствием и деловитостью выделялся молодой, прилично одетый человек, с тщательным пробором, заметным даже среди редких волос. Вы сейчас удивитесь! Это был, уже знакомый Вам, читатели, Феропонт Бармалейкин. За то, короткое время, пока мы не следили за его судьбой, жизнь опять широко и загадочно ему улыбнулась. Возвращенный к нормальному существованию, Феропонт (светлая память Мордини!) решил в нём прибывать и далее. Поступок, безусловно, достойный всяческого уважения. Для этого, держитесь, он устроился в отдел по связям с прессой и общественностью. Отдел PR – public relations, на современном русском. Куда бы Вы думали? Правильно, в организацию со странно знакомым названием «Наше дело». Поближе к первоисточникам своего успеха, так сказать. Кстати, Бармалейкину роман понравился, как произведение, обличающее пороки современного состояния общества. Он и начал аплодировать первым, а сейчас бодро крикнул:
— Просим вторую книгу.
 Федор Михайлович не заставил себя долго ждать и, положив первую пачку листов, тут же взял со столика вторую.
Во второй части со звучным названием «Наказание идиота» с Русиновым случается страшное. Он постепенно начинает жить как все, невыносимо от того страдая. Постоянно преступая закон – давая взятки, режа колёса соседям за то, что ставят машины в неположенном месте, не рассчитывая на милицию. Вооружаясь сам, и создавая своё «маленькое государство», где все функции «большого государства» он берёт на себя лично, с несколькими своими сотоварищами. Он не платит налоги потому как уверился – сколько государство не обманывай – своего всё равно не вернёшь. Начинает понимать, что преимущество силы состоит в том, что ум ей не мешает. Для совестливого и порядочного человека это наказание. Оно тем более страшно, что окружающие поздравляют Родиона с видимыми успехами. И в окончании второго тома Федор Михайлович далёк был от надежд на светлоё будущее:
«Родион подошёл к самому краю и глянул вниз. Захватывало дух. Где-то, далеко внизу, мелко и суетно сновали маленькие человеческие фигурки, проезжали смешные машинки.
— Так я с ними? – спросил он себя.
— Достанет ли мне духу быть самим собой и верить в людей будущих на Родине моей проживающих. Достало ли им подвига Христова, чтобы осознать его красоту? Достанет ли детям их или это конец?»
— Нет, это не конец, — прошептал несчастный Козлов. От его холёности и задорных усов толком ничего не осталось. Сейчас в кресле съежился пожилой и безвольный человек, с поникшими волосяными тряпочками под носом. Но Козлов ошибся. Это был конец. Читка закончилась. Пора было готовиться к сбору плодов. Он поднялся и, сгорбившись, направился к дверям. Встревоженные сотрудники испуганной стайкой двинулись за начальником.
Федор Михайлович встал у выхода, несколько загораживая его, прямо перед Козловым, и тому тоже пришлось остановиться. Их окружили. Достоевский спокойно, с каким-то интересом натуралиста наблюдал своего издателя. Тот замер, глядя в сторону. Казалось, он боялся даже взглядом коснуться писателя, ожидая неприятностей и от такой малости.
— Ну, те-с, а Вы, сударь, чего же ничего не сказали? Понравилось Вам? – Федор Михайлович заложил руки за спину и с вызовом посмотрел на своих коллег стоящих вокруг. Затем опять обратился к Козлову:
— Так что же, то ли это, что ждали Вы или …
Издатель упорно молчал и даже не пытался ответить. Вытирая тыльной стороной ладони обильно струившийся по лицу пот, он, наконец, поднял глаза. Достоевский продолжал его наблюдать. Затянувшуюся паузу прервал один из Козловских сотрудников, решивший придти на помощь начальству:
— Откровенно говоря, Федор Михайлович, больно резко у Вас получилось. Обидно как-то для нашего времени и для нас, сегодняшних россиян. Мы все и так нахлебались с этой перестройкой, можно сказать со сменой эпох. Только приспособились, наладились жить, а тут Вы нам тычете в глаза. «Совесть, закон» и прочие отвлечённые понятия. Зачем так? Да, не всё здорово, но ведь можно, наверное, помягче, поаккуратнее, с уважением. Дружелюбно по отношению к людям, соплеменникам, так сказать. Им, повторяю, уже досталось. Поверьте, здорово досталось. Поэтому и писатели должны не царапать, так сказать израненную душу. Пишите, конечно, пишите. Особенно, если не писать не можете, и, так сказать, «брэнд» раскручен. Кто же против, но делайте это тихо, мирно, о чём-нибудь отвлечённом.
Козлов несколько ожил и с благодарностью сжал локоть сотрудника. Затем уже открыто взглянул на Достоевского. Получилось плохо. Без того задора, которым издатель когда-то был славен. Федор Михайлович, как бы в раздумье, коснулся бороды и вдруг громко, с явно чувствующимся вызовом произнёс:
— Похоже, мы с Вами, господа, по-разному понимаем кто и что такое писатель. Писатель – это не корова, мирно пощипывающая травку на лугу, но тигр, поглощающий и траву и корову. Бестия, морда которой в крови пороков общества, а глаза горят отблеском горизонтов человечества. Вот что такое писатель. Прочие не писатели, а те, кто пишут. Не более.
 
 
Глава 11б. Уж точно дополнительная, которая несколько выпадает из стройного повествования. Её можно назвать спортивной и описывается в ней как революционеры пробуют поруководить диким и гордым племенем единоборцев, немного вредничают и делают, в результате, для себя однозначные выводы.
 
Читатель, конечно, помнит, что и Иосифу Виссарионовичу и Владимиру Ильичу и, даже, Льву Давидовичу, запала в душу идея помочь спортсменам – единоборцам. Троцкий и стишок, правда, весьма слабенький, написал. Нам с Вами, благодаря уже прочитанному, стало понятно, что представляют из себя вожди и абсолютно понятно – просто так они ничего делать не стали бы, любой их шаг преследовал конкретные цели. Конечно, чтобы как в стишке у Льва Давидовича – фото и адресок политического оппонента и ждать результата, так нет. Уж очень примитивно получается, хотя иногда тоже сгодится. Но вот сделать из фестиваля свою рекламную акцию для начала, а для бодрого продолжения возглавить единоборческое движение в целом, такое развитие событий должно было бы и устроить. Конечно, если финансирование не слишком обременительно для организации. Бармалейкина, кстати, назначили лично ответственным за проект. Нанимаясь в «Наше дело», он помимо многочисленных своих достижений, неосторожно похвалился прошлыми своими успехами, проявленными в какой-то экзотической версии единоборств. Может и обманывал. Никто не стал проверять, насколько правдивы его рассказы. Но проект доверили, можно сказать, как специалисту. Правда, когда Феропонт гордо стал озвучивать название своей школы — то ли «Липкие руки», то ли « Цепкие руки», — Иосиф Виссарионович внимательно взглянул на него и строго заметил:
— Если Ваши руки, товарищ Бармалейкин, будут в чём-то подобном замечены, то достанется Вашей голове.
— Так ведь я про название школы, товарищ Сталин!
— А я про Вашу голову, товарищ Бармалейкин!
Феропонт понял, что нужно быть аккуратнее и пошёл договариваться. Для начала, как бы стесняясь и немножко гримасничая, он озвучил организаторам сумму спонсорского взноса. После того, как цифра была с благодарностью воспринята, уже не стесняясь, он приступил к вымогательству. Воспользовавшись знаменитым Ленинским прищуром, Бармалейкин уставился на оппонента. Повисла пауза. Собеседник, а от имени организаторов переговоры вёл всё тот же добрый тренер Вася, засуетился, потом, собравшись с духом, спросил:
— Простите, господин Бармалейкин. Вам, видимо, нужны наши реквизиты?
— Зачем? – невинно спросил Феропонт.
— Как зачем, — растерявшись, спросил организатор и тихо добавил, — а как же деньги переводить?
— Какие деньги? – с удовольствием поинтересовался знаток «Липких рук».
— Но, вот, Вы сами, вот, только минуту назад, говорили, — совсем не по-боевому зачем-то деланно кашляя, забормотал Вася. Если вспомнить, про дуэт жертвы и палача, то в этом разговоре из него явно сделали жертву.
— Вы про спонсорский взнос? – пожалел собеседника Бармалейкин. Вася отчаянно закивал головой и облегчённо улыбнулся.
— А откат? – нанёс удар хитрый Феропонт. Вася перестал улыбаться.
— Простите, куда откат?
Спонсор снисходительно съязвил:
— Вы в журнале «Сельская молодёжь» не работали?
Судя по задумчиво отрицательному покачиванию тренерской головы, колкость не удалась. Феропонт плавно, без нажима, развил тему:
— К большому сожалению, обстоятельства жизненные чрезвычайно сложны. Просто чрезвычайно. Поэтому все стараются, чтобы всем было хорошо. Понятно? Откат как раз и является элементом взаимного удовлетворения. Тоже понятно? Удовлетворение, т.е. откат будет серьёзным. Поэтому меня будет интересовать, в первую очередь, документальная база. Важно, чтобы мы ни в коем случае не подвели друг друга, — и заботливо спросил:
— Вас процентов двадцать устроит?
— А, да, мне говорили. Санкцию от коллег имею. Двадцать процентов это очень нормально даже. Мы согласны, конечно. Документы все подготовим. Спасибо Вам большое. Немалое дело делаем. Действительно, для страны и будущего её полезное, — оживившись, ответил Вася.
— Хорошо. Давайте Ваши реквизиты. Кстати, возьмите наши. Вот на этот счёт вы должны сразу же, после того как деньги придут от нас, перевести восемьдесят процентов, — Бармалейкин сунул Васе в руки листок с напечатанными данными.
— Не понял я чего-то! Мы Вам восемьдесят? Я думал наоборот, — единоборец поднялся с кресла, и лицо его, покраснев пятнами, стало неприятным, да и сам он оказался каким-то несимпатичным, а до того, видимо, просто ловко маскировался. Но Феропонт знал – денежный вопрос всегда портит людей и важно не дать человеку понять, что он уже испорчен, а негативные эмоции перенаправить в неконкретные цели.
— Василий! Ва-си-лий! – почти нараспев повторил он, спрятав испуг:
— Зачем Вы ко мне так. Не по доброму. Вы меня то поймите. Я человек маленький. Только озвучиваю. Это вот как, сейчас расскажу, у меня священник знакомый есть, вернее был. Сволочь, кстати, и вообще человек аморальный. Я ему говорю: Георгий, ты же себя Богу посвятил. Как же ты вот пьёшь, с девушками интимно гуляешь, куришь, вот, тут же и меня исповедовать готов. А он мне, знаете, отвечает: «Как мне всё это надоело! Пойми, Ферик (это он меня так называл), я не представитель Бога. Я связист, если тебе чего надо, скажи мне, я Ему передам!»
Бармалейкин один засмеялся своему рассказу:
— Вот так и я. Я – связист! Только связист. Потом, подумайте. Либо у Вас и Ваших коллег нет ничего и не будет, либо, пардон муа, всё равно присутствует некая сумма. Это лучше, чем ничего.
Василий не отвечал и не садился. Фигура его несколько утратила агрессивность, а на лице застыло выражение растерянности. Действительно, бить вроде бы не за что гада, человек подневольный, но нутром чувствовалось – гад и надо бы ему дать раза. Нет, лучше два. Или три?
— Ну, хорошо, — сдался Василий, — а что Вы бы ещё хотели?
— Как славно, — почти пропел Бармалейкин, — я, почему-то, был уверен, что Вы всё правильно поймёте. Теперь к делу. Нам нужно вывесить нашу символику, флаги, подготовить агитационные столы для раздачи листовок. Потом, у вас ведь будут какие-то передачи по телевизору?
— Не знаю. Надо главного судью спросить, — неохотно ответил Вася.
— Так Вы и спросите. Спросите, — настойчиво сказал Феропонт и продолжил:
— Среди родителей надо бы агитацию провести. А то, что же? Единственное, можно сказать, движение, которое заботится о будущем, о детях, о молодёжи. Действительно заботится, а не в зверюшек каких-нибудь детишек принимает, и не приучает молодых людей книги жечь. Правильно?
— Знаете, это Вы всё-таки у главного судьи спросите. Я то тактические вопросы решаю. А Вы уже глобальные вещи какие-то требуете, — окончательно сдался Вася.
— Так и свяжите меня с ним. А Вы, собственно, какую позицию занимает на этом Вашем мероприятии? – умело прессовал двадцатипроцентный спонсор.
— Я то? Позицию координатора занимаю и ещё бои сужу по нескольким видам. Телефон же главного – вот, пожалуйста, — с ненавистью, как на допросе во вражеском лагере, у оккупантов, отвечал Вася.
         Бармалейкин приятно улыбаясь, от чего не становясь симпатичнее, набрал номер. По поводу отката вопрос решился быстро. Действительно, двадцать процентов лучше, чем ничего. Главный, похоже, это понимал значительно лучше Василия. Однако, уже, вопрос с агитацией в спортивных залах наткнулся на принципиальные расхождения.
— Видите ли, Феропонт, правильно? Я не ошибся? Редкое какое у Вас имя! Так вот, мы не можем согласиться с предложением вести прямую агитацию среди занимающихся и их родителей, — вежливо ответил главный судья.
— Почему же? – скандально повысил голос Бармалейкин.
— Во-первых, мы записываем в наши спортивные школы в зависимости от спортивных пристрастий, а не по партийным спискам. Во-вторых, мы не хотим никому тропить такую дорожку. Ни Вашим коллегам, никому. Партии и движения должны быть нужны, востребованы, а не навязаны. Будем надеяться времена разнарядок прошли. Да они и не имеют перспективы.
— Но мы ведь платим! – запальчиво сказал спонсор.
— Вы больше себе платите, родное сердце, — задушевно сообщил организатор. – Хотя, откровенно, мы на такое в любом случае не пойдём. Так что давайте искать консенсус, как говаривал один псевдо трезвенник.
Бармалейкин напрягся. Как-то очень свободно с ним общаются. Глядишь, известие об откате может и до вождей дойти. Могут быть неприятности. Иосиф Виссарионович не производил впечатления добродушного человека. Впрочем, как и остальные его товарищи. А бритая и небритая шпана вокруг? Феропонт даже пожалел, что ввязался в это дело, но быстро справился с собой и ненужными эмоциями.
— Консенсус, так консенсус, — весело ответил он. – Давайте по программке пробежимся, чтобы понять картину в целом, так сказать. Соответственно легче будет и органично переплестись.
На предложение органично переплестись ответом была короткая пауза. Видимо, предложение осмысливалось. Затем организатор коротко сообщил программу. Соревнования идут три дня. До шести вечера – спортивные, после шести – профессиональные. В первый день вечером открытие. Собственно это единственная возможность для приветствия. Но очерёдность выступления расписана. Первым номером выступает председатель Оргкомитета, лицо официальное и облеченное властью, вторым — уважаемый зарубежный гость из самой дальней страны, третьим — уважаемый московский гость, четвёртым — главный судья, затем спонсоры и примкнувшие. Каждое выступление секунд по двадцать – тридцать, не больше. Сам главный судья готов уступить свою очередь и предоставить микрофон представителю спонсоров. Пожелание одно. Приветствие должно быть ярким, искренним и не носить политического характера.
— Ну, за это не беспокойтесь, — уверенно обманул Бармалейкин.
— Вот и славно, — ответил собеседник и продолжил, — После выступлений будет шоу. Серьёзное такое действо и режиссёр просто находка. Потом опять спорт. Флаги Ваши мы повесим, но среди прочих. Ещё вопросы?
— А если мы денег больше дадим? – вдруг неожиданно для себя расщедрился Феропонт.
— Если мы, скажем, увеличим сумму для вас вдвое. На что тогда можно рассчитывать?
— На то же самое. Мне бы, если честно, не хотелось и на плакаты ваши логотипы выносить. Не хочется политизации.
— А телевизор? Василий сказал, что у Вас какие-то передачи предварительные, да и заключительные будут.
— Будут, но они будут посвящены только спорту. Сказать про вас — скажем, но ….
— А перед иностранцем этим можно выступить или перед москвичами? – не сдавался Бармалейкин.
— Феропонт, нельзя. Есть принятый сценарий. Понимаете? Поверьте, для Вашего руководства показаться перед таким количеством народа, только участников будет тысячи четыре, и так здорово. В телерепортажи, наверняка, попадут. Так что всё будет хорошо. Кстати, а деньги когда ждать? Завтра? Вот и славно!
Понятно, что результаты переговоров Бармалейкин доложил руководству. Оно подумало и постановило: пока согласиться, но постараться ситуацию подправить по ходу. Сам же Феропонт должен был присутствовать, что называется, на переднем крае и неотлучно находиться среди организаторов. Бдить. Боевая задача – плавно, или как получится, всех отодвинуть и представить проект, в глазах благодарного населения, своим.
Выполнение поставленной задачи стоило Бармалейкину больших усилий. Он рано встал в этот мерзкий день — день открытия соревнований. Не выспавшийся и злой он появился в спорткомплексе и тут же начал всех ненавидеть. Ему страшно не нравились все эти люди, местные и гости, вовлечённые в этот проклятый фестиваль. Они были другими. Радовались успехам своих учеников, носились со своими мальчишками и девчонками, чуть не носы им вытирали. Это был какой-то чужой мир, со своей историей, своими традициями, где люди жили своей, непонятной для него, жизнью, честной и искренней что ли. Слова какие–то, несовременные. Ему неудобно было рассказывать им про свои успехи, ведь враньё всё, а интересоваться их успехами и успехами их учеников и коллег, было противно. Очень не понравились Феропонту приехавшие москвичи. Они держались не вместе, но одинаково, с поражающей бедных питерских провинциалов и прочих их гостей, надменной снисходительностью. Столица! В когорте рулящих единоборцев выделялись люди известные давно. Например, два ветерана каратистского движения, ставшие именитыми спортсменами ещё в далеких восьмидесятых годах — длинноволосый, атлетического сложения Александр Инчаков, с неопределённо приветливым выражением на лице, и мрачноватый тип с нетрадиционным московским именем, эхом напоминающим татаро-монгольское иго, Камиль, по фамилии Тусин. Вокруг него вился, в судейской форме, представленный Бармалейкину, питерский ветеран Федоров с вопросом, казавшимся ему, ветерану, коварным:
— Кама, слушай, но в Ташкенте в восемьдесят первом году, тебя вытащили? Ну, скажи правду хоть сейчас, а? Ведь я выиграл! Давай по-честному медалями поменяемся!
Тусин, как и полагается москвичу, снисходительно отвечал:
— Колька, да пошёл ты. Вон, своим корешкам Ройтману и Осипову, скажи спасибо. Так за тебя просили, так просили, думал – заплачут. Если бы не они, я бы тебя тогда просто убил. Там бы и похоронили. Получилось бы теперь, что ты похоронен на чужбине. Представляешь?
Смерть на чужбине оказалась сильным аргументом. Честный Федоров задумался и пошёл засуживать москвичей, чтобы через некоторое время вернуться с тем же вопросом. Какой Ташкент? Какой восемьдесят первый год? Какой, к лешему, Ройтман? Эти звуковые осколки чужой жизни страшно раздражали представителя «Нашего дела». Единственной усладой для него стал спортивный функционер с жутковатой фамилией Душнов. Седой как лунь, тот тоже с ненавистью оглядывался по сторонам и готов был интриговать и заниматься вредительством. Феропонт его почувствовал сразу. Посмотрев друг на друга, они улыбнулись, как старые приятели, и Душнов тут же рассказал пару гадостей про нескольких из проходящих мимо участников. При этом он успевал их обнимать и звонко, с флёром бандитских времён, целовать. В общем, оказался своим и, как стало понятно, тоже абсолютно далёким от этих самых боевых искусств. Но кем-то уполномоченным.
Очень не понравился Бармалейкину и руководитель американской команды Джордж Кирман. Неоднократный чемпион своих национальных штатовских соревнований по ката, т.е. условным поединкам, и призер по боям впервые появился на фестивале в России года четыре тому назад. В ката, правда, выиграл, но в схватках получил изрядно по разным частям организма, после чего стал очень уважительно относиться к российским спортсменам и представителям из бывших союзных республик. Когда Феропонт подошёл знакомиться, с американцем степенно беседовал Инчаков. Бывший когда-то абсолютным чемпионом Москвы, ныне известный каскадёр, Инчаков оживлённо и с явным интересом что-то обсуждал с Кирманом. Наблюдая их, раздражённый Бармалейкин родил коварный, но эффективный план. Смешной даже. Выступать, значит, должны этот длинноволосый и заблудившийся американец? Отлично! Мастера? Проверим! Теперь к вождям! Те, кстати, имеются в виду Владимир Ильич и Иосиф Виссарионович, уже прибыли и с интересом осматривали грандиозное спортивное сооружение, где на четырнадцати площадках полным ходом шли соревнования. Лев Давидович ни с чем знакомиться не стал и, выяснив программу, побежал объясняться с организаторами.
         Поймав тренера Васю, одетого по случаю открытия в парадный костюм, не очень успешно скрывающий непропорциональности его фигуры, он возмущенно спросил:
         — За нашу спонсорскую помощь, Вы с Вашими товарищами, повесили только один флаг и даёте приветственное слово на 30 секунд. Немного, если откровенно, — как ему показалось, язвительно заметил Лев Давидович.
         С ненавистью, как на классового врага, глядя на Троцкого, Вася спросил:
         — Это ладно. Деньги то вы, надеюсь, обратно в целости и сохранности получили?
         — Какие деньги? – искренне удивился Лев Давидович и единоборец тут же поверил ему. Извинившись, он устремился в коридоры служебных помещений.
         — Василий, ты куда?! Открытие через час! Ты же ведущий! – окликнул его Коршунов, функционирующий в Оргкомитете.
         — Да мне нужно срочно заехать в одно место, к одному мужику! Ты Бармалейкина не видел?
         — Ты чего! Открытие сейчас! Какому мужику? В какое место?! – изумился коллега.
         — Да Бармалейкину, в рыло! – заорал, почти озверевший от людского коварства, Вася и побежал дальше разыскивать своего врага.
         А тот, ничего не подозревая, предстал перед светлыми очами своих руководителей. Троцкий как раз закончил свою гневную тираду.
         — Что будем делать, господа хогошие? Я бы этот пгаздник им немного скоггектировал, — Владимир Ильич повернулся к Сталину:
         — Голубчик, нельзя, нельзя так всё спустить. Мы уже огганизация, наш стиль уже знают и нас не поймут. Если какие-то мальчишки и их дебилообгазные наставники так позволяют себя вести с нами, то наш автогитет, всё что нагабатывалось так долго, пгостите, ничего не стоит. Ничего-с!
         Бармалейкин, извинившись, попросил разрешения представить свой план. Владимир Ильич одобрительно кивнул. Феропонт зачем-то вытянувшись во фрунт начал доклад:
         — У нас здесь около двадцати человек.
— Боевиков, — уточнил Сталин. Бармалейкин с готовностью кивнул и продолжил:
— Мы подсылаем прямо сейчас пару человек к этому империалисту, Кирману. Они просят его показать какую-нибудь там заокеанскую технику движения левой ноги. Американец от счастья задохнётся и тут же согласится. В этом они все как дети. Чтобы показать свои «секреты» он снимет, должен снять пиджак. Там у него документы и деньги, их американские. Я видел. Империалист показывает свою технику, а третий наш человек, тем временем, аккуратно конфискует его имущество. Показ заканчивается. Кирман одевает пиджак. Если он не замечает пропажу сразу, то четвёртый наш человек просит безделицу, к примеру, ручку. Обнаруживается пропажа. Начинаем поиск. У нас есть, появился союзник среди этих спортивных отморозков. Он предлагает американцу и патлатому посмотреть в туалетах. Там у нас уже должны быть подготовлены люди. Далее потасовка, как следствие оба выведены из строя. Тогда, Ваше, Владимир Ильич, выступление становится вторым. После такого сразу есть, что сказать. Даже здесь порядка не могут обеспечить, ну и так далее. Вот вкратце всё. Доклад закончил. Руководитель отдела PR Бармалейкин.
Ильич посмотрел на товарищей. Иосиф Виссарионович откликнулся сразу:
— Мне нравится, товарищи! Просто, да, но это залог успеха. Думаю, всё получится. Только в плане товарища Бармалейкина есть одна недоработка.
— Какая? – встрепенулся Феропонт.
— Серьёзная, — ответил Сталин.
— Очень серьёзная. Нет завершения. Виновные не найдены и не наказаны. Непонятно? Поясняю. Должны быть определены виноватые в краже и нападении. Лучше, если наши люди их и обнаружат. Теперь с этим Вашим союзником. Предлагаю его и определить в главного виновного. Всё равно он уже раз предал своих, предаст и нас. Нападавших сдадим сами. Они представят его своим руководителем. Потом их вытащим. Как считаете, Владимир Ильич?
— А что, голубчик, мне нгавится. Ваше мнение, Лев Давидович?
— Мне вообще весь этот план не нравится. Не верю я в спортсмэнов и их любителей, — Троцкий сердито блеснул очками. – Но готов подчиниться воле коллектива.
— Ну, вот и отлично. Действуйте, товарищ Феропонт!
         Душнову план не просто понравился, а очень понравился. Конечно, концовку ему не озвучили. Как молодой он побежал в туалет, на рекогносцировку. Вернувшись обратно и блестя пропитого, бледно-голубого цвета, глазами он в нетерпении замер возле обретенного шефа. Ему очень хотелось, всё всем испортить и чтобы унизили этих двух «великих». Пусть они почувствуют себя так же, как он чувствовал себя с этими единоборцами. Ведь его не то, что не любят, хрен с ней с любовью, его не уважают и относятся так, как будто знают о нём всё. А ведь не знают.
         Пока события назревали, старающийся выглядеть светским человеком, Коршунов степенно беседовал с американцем. Собственно, в силу низкой образованности американца и, как следствие, незнания последним русского языка, беседа носила характер обмена междометиями. Слава Богу, хоть они имели международный смысл:
         — Э-э-э, — убедительно произносил Коршунов, покачивая головой и пытаясь правой рукой очертить контуры спортивного комплекса. Одновременно его левая рука широким взмахом обозначала масштабы разворачивающегося действа.
         — М-м-м, — соглашался с ним Кирман, щеря усы.
         — Х-м-м, — намекал на некие материальные трудности в подготовке фестиваля Игорь, разводя руками.
         — О-у-у, — мрачнел от подобных намёков и проблем американец.
— Ы-ы-х, — напрягал тело представитель России, демонстрируя крепость национального характера.
— Хо-хох, — задумчиво отвечал Кирман, информируя о количестве американских военных баз.
— Фа-фа, — жестко напоминал Игорь о масштабах партизанского движения в Первую и, особенно, во Вторую Отечественную войну. Потом, не удержавшись, добавил с заметным английским акцентом:
— Ёпп энд опаньки, — имея в виду ядерный щит Родины. А что к войне не готовы, так мы никогда к ней не готовы, зато территория больше чем у всех остальных.
Беседа шла не бодро, но уверенно. Тут мимо них попытался пробежать один из молодых спортсменов, о котором Коршунову было точно известно, что тот знает какой-то иностранный язык. Как оказалось — английский. Аккуратно, приостановив парня за локоть, Игорь попросил помощи. Паренёк, торопясь, перевёл дежурные фразы от нашей стороны и в дежурном же режиме поинтересовался впечатлениями заокеанского гостя. Иностранцы — странные ребята. Почему-то, когда их спрашивают, они всё время норовят отвечать по-честному, как — будто от этого кому-то станет хорошо. Так и Кирман, выразил восхищение городом, а затем, с усилием подумав, вдруг выдал:
         — Что касается русских, то мне хочется отметить некую странность, которая очень беспокоит наш Конгресс. Поодиночке каждый из вас хорошо образован и является яркой индивидуальностью. Но даже у себя, в Америке, мы наблюдаем, что когда вас, русских, чуть больше пяти, то количество переходит в качество. Получается либо мафия, либо партия коммунистического типа, причём обязательно с передовым отрядом в виде КГБ. И тут только держись!
         Что удивительно – как в воду глядел американец.
 
*
 
Бармалейкин посмотрел на часы. Всё было просчитано, со всеми участниками проведены беседы. Можно было давать отмашку. Феропонт незаметно кивнул номеру первому и второму. Те двинулись к Джорджу. Акция началась. Нет, не зря Бармалейкин был журналистом, да и с деклассированными элементами общался не зря. Глаза Кирмана зажглись как у них там, за океаном, звёзды зажигаются на Рождество. Он пиджак свой не снял, а скинул и радостно лопоча что-то не по нашему повёл Первого и Второго в сторону. Ногами дрыгать, идиот. Феропонт перевёл взгляд. Третий, аккуратно повесил пиджак американца, расправив заграничные плечи, и двинулся к Душнову. При этом выглядел он как методист Дома дружбы между народами советского периода жизни нашей Родины. Встретившись взглядом с Бармалейкиным, он аккуратно поправил галстук. Значит, документы и бумажник уже реквизированы и сейчас их ненавязчиво переложат в карман Душнову. Дополнительной удачей было то, что за Кирманом потянулся Инчаков. Неудачей, что туда же направился Тусин со своей, похоже, вечно скептической физиономией, и не прекращающий выяснять с ним отношения ветеран Федоров. Не нравился и вид Душнова – он широко улыбался и почти приплясывал на месте. Его злорадство могло провалить всё дело. Кстати, паспорт и деньги ему уже подсунули. Указания Иосифа Виссарионовича принято было выполнять без напоминаний.
С показа вернулись достаточно быстро. Выражение лиц участников не изменилось: Кирман сиял, Инчаков был нейтрально приветлив, Тусин ещё более скептичен, Федоров говорил в том же темпе. Подойдя поближе к пиджаку, американец впервые выказал беспокойство, лопух, и сразу сунул руку в карман. Появившаяся растерянность сменилась жаждой деятельности. Он схватил за рукав главного судью и Инчакова, объясняя им суть постигшего его несчастья. Те переглянулись, причём у обоих вырвалось абсолютно одинаковое выражение смысла, которого Кирман не понял. Иностранцы, они вообще, публика с большим пробелом в образовании и мата не понимают. Народ вокруг начал волноваться. Праздник портился.
— А может быть в туалете скинули, — поделился идеей, подлезший поближе, Душнов и заглянул Кирману в глаза. Вспомнилась известная и удачная фраза – американец смотрел с фальшивым дружелюбием, наш – с искренней ненавистью. Четвёрка, сопровождаемая Душновым, быстро двинулась в сторону мест общего пользования. Это Феропонту уже не понравилось. Четыре это не два. Со школы запомнилось. Дальше план начал проваливаться по всем статьям. Первые же нападающие, которые атаковали Инчакова, вообще не поняли, почему полетели к писсуарам, а потасовка мгновенно превратилась в массовую драку, но били нападавших, а не наоборот.
Федоров лупцевал своих противников, не прекращая объяснять Тусину, суть своих Ташкентских обид. Камиль в драке оживился. Лицо его сделалось приветливым. Он даже улыбнулся.
— Ты же чемпион мира, — крикнул он американцу, обнаружив знание, правда, очень плохое, английского языка с сильным татарским акцентом.
— Да, но я чемпион мира там у нас! А здесь они бьют не по правилам и всё время в лицо и в гениталии, — обидчиво, но на очень хорошем английском языке отвечал чемпион. Надо сказать честно, его не все поняли. Он опять провёл блестящую атаку, раскрыл противника и показал движение в зачётную область. Противник движение не засчитал и, если бы не Федоров, ударом в голову объяснил бы это американцу.
 Драка кончилась быстро. Те из нападавших, кто не повредил собою санитарный фаянс, стены и пол, бросились наутёк. Площадка осталась за четвёркой стоящих единоборцев, Душновым и несколькими лежащими агрессорами. Заглянувший внутрь Феропонт сразу понял, что план провален. Хуже оказалось другое. Раздосадованный Душнов мгновенно переметнулся обратно, ох прав был Иосиф Виссарионович, и, показывая на Бармалейкина, воскликнул:
— Вот он мужики, вот организатор всей этой бодяги!
Все головы повернулись к Феропонту, и он застеснялся. Но судьба опять не бросила Бармалейкина. Зачем-то он был ей нужен. Поскользнувшийся предатель Душнов упал навзничь. При этом из кармана его пиджака зеленой лентой скользнули чужие деньги, вынося синий паспорт с лысым орлом. В общественном месте повисло недобрая тишина, прерываемая только тихим журчанием воды. Федоров перестал жаловаться на несправедливое судейство одна тысяча девятьсот восемьдесят первого года и нагнулся над лежащим. Лицо его, против обыкновения, стало неприветливым.
— А ну-ка, встань, — нехорошо сказал он Душнову. Не выносивший даже вида сцен физического насилия, Феропонт стремительно бежал, но недалеко. Прямо на выходе из туалета, он встретился с осатаневшим от его поисков тренером Васей. Вот тут судьба на некоторое время про Бармалейкина забыла, а Вася, воспользовавшись этим, выполнил своё пожелание и заехал Бармалейкину в лицо, т.е. в рыло по собственной терминологии. Сделал он это, кстати, как когда-то планировал три раза, и, заметим, совершенно бесплатно. Такие люди.
 
 
Глава 12. В которой описывается редкий симбиоз пирамиды и профсоюза и всякие их производные, как пример воплощения новой революционной идеи, а также то, как сначала поссорились Лев Давидович с Иосифом Виссарионовичем, а потом ссориться перестали.
 
Идея Льва Давидовича поначалу вызвала серьёзное сопротивление со стороны Иосифа Виссарионовича. Он никак не хотел понять, зачем нужно вкладывать деньги, добытые таким трудом, в авантюру с неясным результатом.
— Слушай, Коба, мне не хочется повторяться всё ещё раз, но даже Ильич одобрил мой подход. Если дословно, он сказал: «реализация этой Вашей идеи, Лев Давидович, на данный момент является архиважным делом для всего нашего движения». Понял? «Архиважным»! Ведь речь идёт о стратегических деньгах! Стратегических! Вы там, у себя в семинарии, слово «стратегия» проходили? Если нет, скажи, я объясню. И потом, не надо канючить! Нужно уметь рисковать. Только рисковать по-умному, а не так как вы все ухитрились сделать это в вашем, простите, спортивном проекте. Денег вбили море, а получили что?
— Товарищ Троцкий, ещё раз прошу, как товарища, не называй меня «Коба». Теперь по делу. Во-первых, любой проект может провалиться. Этот был не плох. Не вышло. Бывает. Зато мы уже точно знаем группу врагов к которым надо будет принимать меры. Во-вторых, семинаристское образование позволяет мне различать смысл слов «тактика» и «стратегия». Войну, Великую войну, как никак, выиграл я!
— Да? Интересно. Территории ты свои отбил, протекторат над чужими установил. Читали, знаем. Это факт. Но какой ценой? По-моему, страна от твоей победы так и не оправилась!
Сталин вдруг толкнул в грудь своего собеседника раскрытой ладонью. Троцкий от неожиданности никак не сумел отреагировать на слабый, но физический аргумент и упал на диван как стойкий оловянный солдатик – нескладывающейся фигурой. Вернее, фигура сложилась после того, как он ударился головой об стену. Иосиф Виссарионович угрожающе надвигавшийся на оппонента, увидев явный испуг на лице товарища, вдруг заметно помягчел лицом и почти приветливо продолжил:
— В-третьих, хочу сказать, что «Наш Ильич» — гений! Его конструкция социального движения блестяще определяет твоё истинное место в революции. Ты всё стремишься к славе, а она уже пришла к тебе. Даже наша охрана говорит: «Трундишь как Троцкий!» – Останавливая негодующий возглас с дивана, он повелительно поднял руку вверх.
— И, наконец, в-четвёртых. Ильич попросил меня проконтролировать твои действия и согласовать конкретный план работы. Для этого мне нужны чёткие, проверенные резоны для проведения подобной акции и поэтапный план её проведения. Она будет стоить больших денег, заработанных, кстати, нелёгким и опасным трудом. Поэтому, не сочти за труд, от души потрундеть от себя, лично, и объясни мне свою блестящую идею с самого начала. По делу прошу – больше продуманных частностей и подробностей, если они есть, конечно.
Негодующе поблескивая с дивана линзами очков, периодически почесывая ударенную голову, Лев Давидович начал излагать свою идею. Идея была проста и знакома всем тем, кто в начале девяностых мог что-нибудь куда-нибудь вкладывать. Предлагалось дать мощную рекламную компанию, развить сеть приёма и, даже, выдачи платежей. Проценты предполагались солидные, но полугодовые или годовые. В схеме Троцкого присутствовали два, принципиально незнакомых по жульническим пирамидам прошлых лет, элемента. Первый касался возможности долговременного вклада под значительно более высокий процент. Взять вклад раньше, до заявленного срока, по предлагаемому решению можно было только с почти половинным уменьшением начального взноса. От второго новшества запах жареного ощущался мгновенно, несмотря на псевдо популистский его характер. Вождь номер три предлагал брать в заклад, как взнос, доли в акционерках и в любых других хозяйствующих субъектах. Оценка реальной стоимости предлагаемых долей должна была проводиться службой экономической безопасности «народного рэкета» или, точнее говоря, общественной организации – некоммерческое партнёрство «Наше дело». Новый руководитель службы «Пасмурный», заменивший героического «Сивого», бывший его заместителем ещё с «доильичёвских» времён, что называется, бил копытом. План представлялся ему чрезвычайно удачной и верной отмычкой к бизнесу. В своём рассказе Троцкий особо отметил это обстоятельство, как отзыв, так сказать, с переднего края производства.
— Ну что же … Интересно, интересно, Лёва, как брату говорю – неплохо, — Иосиф Виссарионович опять начал расхаживать по комнате. Потом остановился и почти задумчиво заговорил:
  — «Пирамида», тем не менее, она и есть «пирамида». Кроме того, в стране памятна ещё история с неким Мавроди и его МММ. Он, если ты не в курсе, обещал, чуть ли не сто процентов прибыли в месяц, какое-то время их выплачивал, а потом всё. Обанкротился. Отметим, что грамотно прикрылся государством. Якобы, если не оно, то он со всеми бы рассчитался. Тогда очень многие пострадали. Кстати, тебе может быть это интересно и полезно, будет знать, но Мавроди сидит.
  — Спасибо, за заботу. Но для тебя, Иосиф Виссарионович, — глумливо поклонился Троцкий, — начну с самого начала. Попробуй понять, что кроме двух, наверняка, отмеченных тобой отличий от «традиционных» пирамид, есть нечто более существенное. Упомянутый Мавроди должен был отдавать. Мы и не собираемся. Это раз. Второе. Я рад, что Мавроди упомянули. Он и ему подобные, я бы сказал, сыграли на феномене российского уксуса. Ни в одной стране мира уксус на халяву не такой сладкий как у нас. Ну а после того как люди, хлебнув сладости неземной, доверили ему деньги, все стали членами одной команды. Одной! Можно быть несколько недовольным тем, что денег не отдают, но ведь команда одна и проблемы, как — бы, свои внутренние. Это понятно, надеюсь? Кроме того, скажу так – Мавроди талантливый, но только жулик. У него не хватило духу, а может быть и мозгов, сделать следующий шаг и перейти от экономики к политике. А мы сделаем наоборот, мы от политики пойдём к экономике. Как говаривал обласканный тобой, Иосиф Виссарионович, пролетарский писатель Горький: «Робкий пингвин робко прячет, смелый – смело достаёт!» Мы с гражданами не займами занимаемся, а профсоюз со своей собственной кассой взаимопомощи строим. Ясно?
— Ясно! – Сталин задумчиво посмотрел на своего собеседника. Потом как-то резко выдохнул и сказал:
— А ты изрядная шельма, товарищ Троцкий, но придумано здорово.
Тот торжествующе улыбнулся и протянул ему папку с документами. Иосиф Виссарионович взял её и прочитал название. Оно гласило:
«План работы профсоюза «Правда» им. Л.Д. Троцкого на август – декабрь текущего года».
 
*
 
Лев Давидович, почти чеканя шаг и размахивая руками, в одной из которых был небольшой портфель, подошёл к председательскому месту, на котором сидел, естественно, Владимир Ильич. Вообще, места вокруг стола в зале заседаний были одинаковы. Ни кресла, ни техническое оснащение не отличались абсолютно. Только за креслом В.И. стояли двое крепких мужчин. Нет, не пацаны какие-нибудь и уж тем более не «пацаны конкретные». Стояли мужики лет по тридцати пяти с чем-то или без чего-то. Сказать, что какие-то особо фигуристые, так нет. Сказать, что звероподобные, так тоже нет. Но их одинаковый и беспристрастный взгляд и абсолютная расслабленность создавали определённый дискомфорт. Они не вертели головами, только зрачки медленно, но постоянно, двигались ни на чем не задерживаясь. Неприятно, но Ильичу нравилось, что докладчики сбиваются и, вообще, нервничают. Троцкий, собравшись с духом, не смотрел на охрану. Вынув из портфеля, он положил перед Лениным небольшого формата лист бумаги. Опрятный плакатик ласкал взор яркими красками. Центральным пятном на нём был симпатичный особняк строгой и благородной архитектуры с красивой надписью на фронтоне – «Профсоюз «Правда». Слово «Правда» было напечатано шрифтом начала двадцатого века. Длинная очередь людей с просветлёнными лицами входила и выходила из особняка. Причём входящие держали в руках, заметно грязные, бумажные деньги, а выходящие яркие чистенькие талончики с надписью «сертификат». Краски приятно сочетались. Дизайн был выполнен грамотно. При взгляде на плакат, очень хотелось с таким же просветлённым лицом отдать все свои грязные деньги и идти куда-то, далеко-далеко, с яркими талончиками. Ильич придирчиво отодвинул плакат от себя и одобрительно кивнул.
— Не халтура, — удовлетворенно заметил Троцкий. Он ещё раз громко прочитал текст плаката гласивший:
«Каждый член нашего профсоюза своими взносами участвует в возрождении отечественной промышленности и повышении уровня жизни. Мы считаем, что любой истинный гражданин и патриот нашей страны, должен помочь себе и всем нам. Хотите, назовите это займом, хотите, назовите это облигацией, но никакие ярлыки не смогут очернить наши конкретные дела. Те капиталистические уловки, на которые всевозможные проходимцы ловили наших, чистых душой, граждан ранее, не имеют никакого отношения к тому, что предлагаем мы, ваши товарищи!
Что делать? Вступать в наш профсоюз «ПРАВДА»! Запомните, вы наши партнёры, а не халявщики!»
— А что это такое? – Палец Ильича ткнул в нижний правый угол плаката. Мелкими буквами там расписался, видимо дизайнер – В.Ходченко.
— Этот фгукт, зачем здесь обозначил себя? Нельзя быть таким тщеславным. Это же политическое дело. Да и фамилия неудачная. Был бы Правдин, Петгов, Иванов или Михайлов, на худой конец! А то Ходченко! Фамилия какая-то двусмысленная, мелкобуржуазная. Скажите Иосифу Виссагионовичу, он газбегётся, а подпись убгать! Есть возгажения? Нет?! Пгекгасно, голубчик, пгекгасно!
— Сделаем, Владимир Ильич!
Вождь откинулся в кресле, задумчиво посмотрел на Льва Давидовича. Затем придвинулся к нему и, как бы размышляя вслух, сказал:
— Товагищ Тгоцкий, надо бы пгидумать какой-нибудь ходец. Причём такой, чтобы все пго этот наш профсоюз знали, а может, и пользу от него даже начали сразу ощущать. Нет никаких идей?
Лев Давидович с удовольствием улыбнулся и вновь потянулся к портфелю. Перед Владимиром Ильичём легла нарядная папка. На ней красиво было написано: «Профсоюзное некоммерческое учреждение Л.Д. Троцкого». В.И. устало положил ладонь на папку и попросил:
— Давайте-ка, голубчик, своими словами, про это Ваше ПНУ Троцкого. Вижу, подготовились. Молодец!
В идее Льва Давидовича не было ничего оригинального. Подобным образом к себе уже привлекали внимание разные политики на территории нашей страны, а может и не только нашей. Профсоюзное некоммерческое учреждение Л.Д. Троцкого задумывалось как некое образование при профсоюзе «Правда» им. Л.Д. Троцкого. Последний брался финансировать ПНУ, которое, в свою очередь, предполагало организацию работ по уборке улиц и парадных. Кроме того ПНУ вменялось ещё и патрулирование улиц с целью защиты граждан от хулиганства и «прочих антиобщественных проявлений». Понятно, что дворники и патрульные должны были носить форму с указанием благодетелей. Неугомонный Лев Давидович предложил также ввести определённый ценз. Если в квартале менее пятидесяти процентов «правдистов», то район не обслуживается. Это всем понравилось. Открывалась перспектива роста стройных профсоюзных рядов.
— Ещё, в качестве предложения, Владимир Ильич, хорошо бы восстановить организацию типа «Красного подарка», как помните, было у нас заведено в восемнадцатом году, — Троцкий достал из портфеля ещё одну папку с красивым заголовком «Профсоюзный благотворительный фонд «Красный подарок» им. Л.Д. Троцкого».
Тут в разговор вмешался Иосиф Виссарионович. Ему давно хотелось как-то войти в беседу, но тщательно подготовившийся Лев Давидович и благожелательное внимание В.И. не давали возможность ему это сделать. Предыдущие предложения были дельными, это Сталин, скрепя сердцем, признавал, но в этом была неувязка.
— Лёва, тут у тебя неувязочка, — радостно поделился он с автором идеи, — Тогда то мы реквизированные у потенциальных врагов вещи раздавали. Потом вещи, забранные у наказываемых врагов или уже наказанных. В восемнадцатом году, помню, тебе, в комиссию «Красный подарок», из военно-полевого трибунала, где председателем был товарищ Киселес, только колец золотых массивных передали почти сто тысяч штук. Если память мне не изменяет, почти столько же портсигаров, часов золотых с крылышками, цепочками и брелоками, где-то тысяч под пятьдесят. Где мы это всё сейчас возьмём, а? У нас ещё трибуналов не появилось, первые дела только начинают зреть. Толком, плотно, ещё никто не сел, никто не расстрелян, а ты уже подарки собираешься раздавать.
— А если мы покупать их будем? – огорошено спросил Троцкий.
— Это, батенька, ни в какие вогота, — вмешался Владимир Ильич и, нахмурившись, отодвинул от себя папку. «Пасмурному» давно хотелось поучаствовать как-то в обсуждении и тут он увидел для себя неплохой шанс:
— Если вы позволите, товарищи, я хотел бы предложить. Нам ведь необязательно драгоценности преподносить. Нам ведь и детишек нужно как-то агитировать за Советскую власть, так сказать. Можем мы им конфеты, например, раздавать?
— Мы так тоже делали. В том же восемнадцатом, — встрял ободрённый созидатель фонда. Он обрадовано, почти по детски вскинул глаза на неожиданного союзника. Радостно блеснув стеклами очков, Троцкий заговорил быстро-быстро. Видимо, очень не хотелось расставаться с идеей:
— Я понимаю, Владимир Ильич, понимаю, сейчас вроде ещё не время. Действительно, даже трибуналов ещё нет, да и власть пока не наша. Деньги же платить за эти подарки, а потом раздавать, это как бы против правил, против естества, но ведь у нас, в системе, есть достаточное количество всяких кондитерских магазинов и лавок.
— В смысле «крышуются»? — бестактно поинтересовался не дипломатичный «Пасмурный». Лев Давидович поморщился, но кивнул утвердительно.
— Владимир Ильич! Вы знаете, мне это предложение тоже нравится. Введём — ка мы дополнительный тип сборов от подшефных, а? Назовём его подарочным! Только, считаю, что собирать имеет смысл любую продукцию индивидуального потребления. Это нам может здорово на выборах помочь. А там, уже и трибуналы заработают! – благородно поддержал товарища Сталин.
 
 
Глава 12а. Уже традиционно дополнительная, посвященная неугомонному Сосновскому капитану, жителям поселка, а также, конечно, Кулику, «Комсюку» и Льву Николаевичу.
 
         Тем временем не по-российски налаженный быт поселка Сосново откровенно мешал. Мешал местным властям и, естественно, обеспечивающим структурам.
         Во-первых, народ стал какой-то сытый и наглый. К чиновникам перестали заходить с просьбами, ходатайствами о выделении и, соответственно, взятками. Заговорили про какие-то права. Отдельные энтузиасты стали нести абсолютную чушь, что не народ для власти, а наоборот. В общем, понятно.
         Во-вторых, «Комсюк» оборзел настолько, что открыто заявился в середине дня в местное отделение милиции, зашёл в питомник с собаками, специально выделенными для его поимки, и сожрал их всех, включая борзую начальника, присланную им в подкрепление. Милиционеры сначала боялись стрелять из-за начальникового пса. Они, долго выцеливая динозаврика, переглядывались и оскорбляли «Комсюка» в словесной форме. Было понятно, что никто не хочет выстрелить первым и, не дай Бог, оказаться виноватым перед руководством. Затем, когда с собачками было покончено, вокруг залитой кровью площадки собралась толпа. В основном её составляли женщины. Они с гордостью смотрели на «Дружка», как прозвали динозаврика. Подслеповато моргая пленкой на глазах, тот заинтересовано и как-то плотоядно разглядывал людей в форме.
         — Наш то, просто красавец, — шёл пересуд в толпе. Стрелять, в итоге, никто не решился. Один не чуткий сержант, родом то ли с Вороньей Горы, то ли с Кривко, в общем, из сосновских пригородов, так сказать, поднял было руку с пистолетом, но был обидно избит динофанатками. Это создавало тревожное ощущение какой-то параллельной власти.
         Очень, кстати, мешал бородатый фермер, отец Анны Карениной, как утверждал дознаватель из районного центра. Демонстративно принося Кулику передачи, он, не стесняясь, порицал произвол и порядки в посёлке, а при ссылке на законы называл их просто вздорными. Строго предупреждённый участковым он, при большом стечении народа заявил: «Не могу молчать!» И днём и ночью на его участке толпились соседи, не пили, сволочи, а только слушали и задавали вопросы. А его выступления? Агенты власти, засланные для «мониторинга» происходящего иногда просто стеснялись передавать их смысл своим кураторам. Чего стоила его речь, которую источник под псевдонимом «Альдебаран» назвал «О государстве». По его информации этот Лев Николаевич сказал буквально следующее:
— Реформы нужны, но реформами нельзя назвать шараханье. Реформы нужны, но реформами не могут заниматься те, кого эти реформы лишат кресел! России не хватает профессиональных руководителей и совести у тех, кто пытается занимать их места. Почему эти руководящие не понимают, что законы экономики и законы управления — это такие же законы, как и законы физики? Только, время реализации их различно и, если физический закон являет себя достаточно быстро, то экономический тоже явит себя, только несколько позже. Подбросьте вверх кирпич. Он должен упасть вниз и упадёт через секунды. Если не обращать на этот физический закон внимания, то кирпич попросту упадёт Вам на голову. Поставьте руководить неуча и то, чем он руководит, тоже должно будет рухнуть и рухнет через какое-то время. При этом погребёт горе-руководителя под останками управляемого. Третьего не дано.
Далее источником были указаны конкретные имена, приведённые этим оратором для примера, которые в целях сохранения авторитета и устоев государства пришлось вымарать из отчёта.
 Всё это было настолько неприятно и отдавало таким вызовом истинно народной и по-настоящему демократической власти, что бородатого решили «закрыть». Поручили дело капитану. По прошествии времени полковник, под давлением «властных структур» приехал за отчётом о проделанной работе.
         — Я тут сходил в библиотеку, — капитан стеснительно зарделся и из-под опущенных ресниц посмотрел на грозного начальника.
         — Куда?! Слушай, ты один не пей, а то фантазии у тебя жутковатые. В районе у нас тоже, в своё время, один такой замнач был. Пил и в библиотеку ходил, утром опохмелится и опять туда же. Всё говорил, прильну, говорил, устами к светлому источнику, правды, кажется. Точно не помню. Кончилось всё просто жутко. Оказался сумасшедшим диссидентом. Насилу выперли на Запад. Но тогда хоть Запад брал, а теперь то никто брать не будет – ни Запад, ни Восток, ни Юг. Обложили. Остаётся только Север и то дальний. Там не берут, но направить можно. Теперь, ох, как аккуратно нужно, — полковник участливо посмотрел на своего младшего товарища. Он и вправду относился к нему хорошо, потому и беспокоился. За время поиска этого «чешуйчатого, тайского» они сблизились и начальник, почти искренне, привязался к капитану. Совсем искренне он не мог. Не по уставу.
         — Товарищ полковник, как Вы могли?! Я же туда не просто так, а с определённой целью. Следуя, так сказать, Вашим указаниям. А просто так, в библиотеку, я что, интеллигент какоё-нибудь?!
         — Ну, ладно, извини. Ух, ты какой обидчивый! – с явно чувствуемой гордостью за подчинённого сказал начальник.
         — Так что ты там выяснил?
         — Можно привлечь этого Льва Николаевича!
         — Да ну?! Как?
         — В библиотеке мне удалось с его письмами ознакомиться.
         — Без санкции? С огнём играешь, Петруччио!
         — Товарищ полковник, так они в книгах, в открытую, напечатаны. И чего я там нарыл — с определённого периода он их начал подписывать сначала «ЕБЖ», а потом сама подпись.
         — Как, как?
         — Да «ЕБЖ» же. Вообще, он так зашифровал «если буду жив», но ведь можно и на статью о нравственности подвести. А?
         — Молоток! Это я уточню с… — полковник поднял палец вверх, — но идея неплоха. А вот какие соображения у тебя по поводу ситуации в посёлке? Здесь тоже надо что-то делать и срочно. Обстановка просто тревожная. На твоих поселковых глядя, вчера в Лосево, на танцах, ни одной драки не было. Ни одной! Как у каких-нибудь басурманов. Ей Богу, клянусь Дзержинским.
         Капитан молодцевато вытянулся:
         — Согласен, товарищ полковник! Обстановка просто ненормальная. И, вообще, в плане личной жизни тоже торопиться надо с этим делом. Эти динофанатки до чего додумались. Они объявили нам, милиции, сексуальный бойкот, после того как эту тварь чешуйчатую хотели в питомнике застрелить. Так что теперь у многих моих ребят даже дома проблемы, не то чтобы где-нибудь на стороне. Вы, товарищ полковник извините, но баня и у нас сегодня будет аскетической, без дам, то есть.
         Полковник в возмущении всплеснул руками. Подобное хамство со стороны угнетаемого сексбольшинства вообще грозило демографической катастрофой. Плотоядный оскал компсогната становился реальной опасностью человечеству, пусть и в отдельно взятом населенном пункте. Невесело улыбнувшись, капитан продолжил:
         — Теперь так, чтобы обстановка криминогенная наладилась, предлагаю на основном предприятии, якобы по необходимости, повыплачивать зарплату водкой. Думаю, народ не выдержит. Опять запьют. Всё это надо приурочить к уничтожению этой твари. Просто жутко, сколько вреда может быть от одного животного, к тому же пресмыкающегося. Прямо как будто и не человек царь природы. Даже, выпить, по человечески, нельзя.
         — Толково. Делай. Ну, а этот Кулик, птица твоя болотная? С ним чего-нибудь придумал или пусть он так, за бесплатно, продолжает государственный хлеб жрать?
         — Есть у меня одна идейка. Сейчас начинаем проводить в жизнь, — не очень уверенно, хоть и бойко, ответил капитан.
 
***
 
         Лязгнула дверь камеры, впустив новенького. Володя быстро повернулся и с интересом взглянул на вошедшего.
         — Здрасьте Вам, — буркнул тот и присел на корточки. Из этого положения внимательно осмотрел камеру.
         — Нас только двое, — полуутвердительно полувопросительно заявил он. Привстал, подошёл к умывальнику, где тщательно и долго мыл руки. Потом, подняв их, словно хирург перед операцией, повернулся к Кулику. Тот встревожено наблюдал за манипуляциями соседа.
         — Руки, и вообще конечности, нужно всегда по возможности держать стерильными. Неизвестно что, когда, как и для чего может пригодиться, — проинформировал он Володю. Подумал немного и представился:
         — Сева, то есть Андрей!
         — Володя, — скромно откликнулся Володя.
         Сокамерник сел на нары напротив и внимательно осмотрел ещё раз помещение. Затем опять заговорил:
         — Скажите, а вода здесь как, ничего? Пить её можно? – Володя утвердительно кивнул.
         — Это хорошо, а то мне таблетки прописали. Орально. Надо их запивать.
         — Не орально, а перорально, — автоматически поправил Кулик.
         — Ой, я гляжу, Вы в этом разбираетесь, — шевельнув нижней частью тела, немедленно откликнулся новенький. Володя насторожился. От соседа повеяло чем-то неестественным. Вообще у Кулика были свои методы определения качества человека. Он, сходясь с ним, с искренней заинтересованностью, при первой же возможности, рассматривал юношеские фотографии кандидата в долгое общение. Часто к относительно зрелым годам подлецы разживаются вполне благопристойными и даже приятными лицами, искусно маскируясь среди нормальных людей. Но Володя понял очень давно, что суть человека и его качество можно практически мгновенно определить по фотографиям, отражающим ранний период становления личности. Ещё одним, очень верным средством, являлось посещение дня рождения кандидата в общение. Несколько ненавязчивых вопросов и сразу становится ясно насколько долго новорожденный и гости участвуют в жизни друг друга. Если друзей или хотя бы приятелей детства нет, то надо делать ноги – «кандидат в друзья» доставил гадости многим или попросту не ведает золотого правила. Кулик его знал хорошо – друзей не надо иметь, с ними надо дружить. Речь, конечно, идёт о душевных, так сказать связях, а не о деловых. В последнем типе наша страна чрезвычайно самобытна и радикальна. На Западе или, скажем Востоке, там как? Расходятся партнёры, пишут какие-то соглашения или, в крайнем случае, идут в суд. У нас всё сразу по серьёзному. Не понравились партнёры друг другу и начинают искать объявления типа «Заказ Деда Мороза». Если же в дело оказывается вовлеченной дама, главный бухгалтер, например то, ищут уже и расширенные предложения типа «Заказ Деда Мороза и Снегурочки. Срок исполнения – неделя с момента предоплаты».
         Сейчас Куликовские методы анализа личности не годились – сосед явно не располагал альбомом своих детских и юношеских фотографий. Что же касается дня рождения, то его организация в камере тоже не представлялась реальной. Володя вздохнул. Придётся действовать как-то иначе.
         Пока Кулик прикидывал, как себя вести, сосед освоился. Он дважды подчеркнул свою полную невиновность в предъявленных ему обвинениях, называя номера статей УК, но Вове это ничего не говорило. Затем сокамерник ярко, где-то даже с грубоватыми оборотами, рассказал о профессиональной непригодности и душевной чёрствости сотрудников милиции, с которыми ему пришлось столкнуться на жизненном пути. Справедливо заметил, что среди них ему попадались внешне очень интересные мужчины. Почувствовав в Кулике благодарного слушателя, он перешёл к историям посерьёзнее. Володя, истосковавшийся по нормальному общению, без табуреток, мата и наручников, внимал ему с неподдельным удовольствием. Сева, т.е. Андрей, этим беззастенчиво воспользовался. Мгновенно он перешёл к народным ужастикам, которыми дети социалистической эпохи развлекали друг друга в пионерских и комсомольских лагерях. Мистическая направленность рассказа и стиль изложения не мешали Кулику кайфовать от живого человеческого голоса, с удовольствием внимая бесхитростному рассказу своего сокамерника:
         — Оговорюсь сразу, человек я вполне нормальный, личность совершенно, можно сказать заурядная. Короче, без этих переживаний над книгами и очередями в музей. Оговорюсь сразу, хоть личность я, можно сказать и заурядная, но имею собственную жилплощадь, отдельную однокомнатную квартиру, притом с недурною обстановкой. Вот обстановка эта меня до тюрьмы и довела, точнее не вся обстановка, а шкап один. Сразу скажу – ходил я к психиатру. Тот понёс полную ахинею, мол, надо жениться, жизнь регулярную вести, а то будет совсем плохо. В общем, тот ещё лекарь. Шкап с любовью перепутал.
         — Впрочем, Толик мой, дружбан, хоть и из наших, из простых, без закидонов, но тоже ничего не понял. Говорит я, как и ты, с этой бормотухи дешёвой дурею. Давай, говорит, на водку не на самую дешёвую перейдём, оплата позволяет. А я, между прочим, с бормотухи просто сплю и всё. Внимательным я по трезвости становлюсь.
         — Волнуюсь очень. Не знаю даже, как к делу перейти. Ведь я из-за этого шкапа и судьбу сгубил и супротив Кодекса пошёл, да и совести своей.
         — Короче, купил я новый шкап. Собственно не новый, конечное дело, а в комиссионке. Хороший, но стоит копейки. Ну, мы с Толяном его притащили, хотя, оговорюсь сразу, и трудновато было. Тяжёлый. Спрыснули это дело, чтобы хорошо стоял, бормотухой, к ней мы тогда рекламаций не предъявляли и разошлись. Собственно разошёлся то Толян, а я, куда со своей площади пойду. Я покупку обошёл, дверки закрыл и спать. Баиньки.
         — Ночью ничего не слышал, но проснулся как-то резко. Нехорошо так проснулся. Ну, понятное дело утром беготня перед работой, только смотрю, а дверца — то шкапа приоткрыта. Помню, ещё подумал – вот обидно. Выбирал, выбирал, вроде никакой расхлябанности не намечалось. Ну, прикрыл дверцу, вроде плотно, и побёг на работу.
         — Домой в тот день пришёл поздно. Поел, посмотрел какую-то муру по телику и спать. Помню, не спалось в начале, а после и выпьешь – не заснёшь.
         — Слышу скрип, потом ещё. В начале подумал сдуру – дерево к квартире привыкает, к режиму её температурному. Потом слышу скрипнуло ещё и как ступил кто-то. Такая вот ерунда. Потом уже точно шаг, ещё, ещё. Оцепенел-то сначала, ну думаю, что такое и резко так, знаешь, голову повернул, а оно топ-топ и опять – скрип. Закрылось, значит. Тут я, честно, если, струсил. Мне бы молоток или бутылку пустую взять и сразу разобраться что-почём, а я сел, сигареты нащупал, покурил, всё без света, да и подуспокоился, а только с постели спуститься боюсь. Потом лёг, только глаза туда, к шкапу, веками их чуть прикрыл, вроде сплю, а сам как кирпич силикатный – белый и каменный. Жду. Дождался. Опять скрип, скрип. Вдруг вижу оттуда, из шкапа значит, высунулся оттуда невесть что, кто вернее. Росту небольшого он, всё заросшее, не поймёшь одетый или нет, но в каких то валенках оно. Помню, мысль ещё дурацкая пришла – лето, а оно в валенках. Молитв то не знаю никаких, стал что-то типа «ижь еси на небеси», да какое там. У меня напротив дома фонарь уличный, так поверишь, нет, под этим светом у него глаза так блеснули. Что ты! А оно стоит, тем заросшим, что сверху крутит, а там смотровые щели блестят. Потом он так быстренько поперёк комнаты, топ, топ, топ и к телевизору и ну давай его гладить. Звук такой. Потом ко мне там, где глаза блестели, повернул и стал ладошки, или что там у него, друг о дружку тереть. Так до утра и тёр, мохнатый. Потрёт и ко мне полшажочка, потрёт и полшажочка. Думал, сдохну от страха. Но рассвело, и оно опять в шкап — прыг и скрип, скрип. Ну, а я прямиком – в магазин, облил нервы успокоительным, и к врачу. Тот меня послал, мол попей ещё, пока ты не наш клиент. Я к Толику – он опять про водку, дегенерат. Куда мне? Я в милицию. Не берут. Я – драться. Они бьют, но не берут. Я красть – не берут. А вечер всё ближе. Ну, я в Сосново. Украл, подрался – взяли и били, в меру, правда, и без ожесточения. Теперь с тобой, вот.
         Рассказчик глубоко вздохнул, потом, неприятно шевельнув кадыком, сглотнул. Наклонив голову и не глядя на Кулика, он спросил:
         — Ты, вообще то, кто будешь то? Каких кровей?
         — Я — украинец!
         — Во, тогда объясни, почему нас никто не любит?
         — Кого нас то?
         — Да русских! И ведь нигде не любят, нигде. Ну, построили СССР, а мы здесь вообще причём? Ну, да на гумусе из Российской империи. Так революцию делали евреи с немцами, может там пара-тройка наших с бодуна затесалась, расстрелами командовали латыши, террор организовывали грузины, земли раздавали хохлы, а не любят русских. Вон литовцы из «оккупации» с территорией почти вдвое больше вышли, вам, украинцам, вообще Крым отдали, про Херсон и не говорю, грузинам прирезали то, чего у них и отродясь не было. Всё равно плохие! Хорошая грыжа!
         — Какая такая грыжа? – не понял Володя.
         — Да у вас в этом Сосново один дедок, писатель какой-то, при социализме известный, говорят, утверждает, что грыжа это херня по латыни. Может и врут, но слово прижилось. Так, как то поприличнее. – Сосед махнул рукой и требовательно посмотрел на Кулика, ожидая ответа на свой, более чем конкретный вопрос. Володя никогда не пытался оторвать себя от российских корней, но начал отвечать как бы со стороны, как иностранец:
         — Грыжа говоришь? Ладно! А не любят вас потому, что вы сами себя не любите. Тронь азербайджанца, еврея, грузина, узбека, англичанина, на худой конец, если никто больше под руку не попал! Сразу соплеменники набегут и на защиту встанут. Про американцев не говорю. Эти вообще для таких случаев авианосцы держат. У вас не так, Как кто рядом русский, так его, в первую очередь, по сусалам. Короче, бей своих, чтобы чужие боялись. Такой призыв, по-моему, только в русском языке есть. Чужие и боятся. А разве бывает так, что боятся и любят? Много таких? Среди нормальных вроде бы и нет!
— Это первое, а второе вас очень много. Потом вы же ни одно мирное дело толком до конца не доводите. Начинаете и останавливаетесь. Те же дамба, БАМ, Масхадов или коммунизм, например. Вот только воюете вы до конца и очень жестко, да ещё и без всяких правил. А это никому не нравится. Впрочем, теперь этим почти все бывшие советские отличаются. А третье, нас с вами, в смысле славян, никакая грыжа, хорошее выражение, не берёт. Ни холод, ни голод, ни социализм. Это раздражает. А четвёртое, вы русские какие-то больные все, с вашей рукой помощи, с дружбой своей навязчивой. Как только где что-нибудь произошло, ещё никто ни о чём не попросил, вы тут как тут с рукой помощи. А рука такая здоровая да неловкая, что очень хочется от неё подальше быть. Вон штатники – по всему миру нагадили. Но объясняют всё, убеждают, ноют. В конце концов, им говорят: «Делайте, что хотите. Помогайте, только отвяжитесь». Они и делают. Ну, деньги там, конечно, и что характерно, помощь вся от лица государства. То есть, если провал какой, то это Джон Доу, а если успех, так это Соединённые Штаты Америки вообще. А у вас, у русских? Если чего хорошее кому сделали, то от Иван Иваныча или Владимира Владимировича каких-нибудь. В крайнем случае, почему-то от поддерживающей партии. И наоборот, если что-то не так произошло, то это вся страна виновата или конкретный род войск.
— Потом ещё одно, пятое. Вы так навязываетесь с помощью своей, что когда вы её не оказываете, вроде и не должны были, а обидели всё равно, даже оскорбили.
— Шестое, никто никогда никого не любил из тех, кого предал. С нашими братскими республиками и не только союзными всё понятно. Войну, пусть холодную, проиграли мы все вместе, но побеждёнными себя никто чувствовать не хочет. Они, как бы, наоборот, с победителями.
— Почти по этому поводу было прекрасно сказано – нет более истовой монашки, чем ставшая профессионально непригодной проститутка. А я, лично, мой российский собрат, многих ваших «ярых» врагов особенно из Прибалтики называю «вы-ГБ-истами». Раньше самыми злобными антисемитами считались выкресты, евреи принявшие христианство. Так и многие из этих. Видно же, что в ЧК служили.
— Потом, если про победителей, там ведь и денег обещают подкинуть. Наврут, наверняка, как с Югославией, но помечтать охота. Да, и последнее, самое важное. У вас, у русских, ну россиян, если хочешь, как кто наверху оказался, так сразу оказывается самым-самым, что ни возьми. Нет у вас ни партий, ни общественного мнения, а только толпа холопов в барских сенях. Это я не про народ, а про прослойку, которая и правит на самом деле. Пока «верховный» нормальный, это нормально, а если его занесёт? Вон нынешний, слава Богу, преподнесённой шапки Мономаха, застеснялся, памятники себе ставить не даёт. А если привыкнет? А если задумается, почему окрестные народы «дань не несут»? Думаю, поэтому вас и боятся и не особо любят.
         Сокамерник встал и оценивающе посмотрел на Кулика. Прикинул что-то и сел обратно. Потом, подчёркнуто миролюбиво спросил:
         — Ты, вообще, кто по знаку то? Близнец? Так я тебе вот что скажу, ты Володя, хоть и Близнец, а стал Раком. Не, не, по характеру. Всё напираешь и напираешь и всё, скажем, спиной. Я тебя чего — всерьёз спросил? Это же приём такой был. Называется — риторическим. Сам спрашиваю, сам и отвечаю. Как в суде: натворил – ответил. А ты чего устроил?
         Кулик, не отвечая, лениво рассматривал надписи на стенах камеры. Беседа внезапно перестала его занимать, а вот надписей было много и он, как-то вдруг, сообразил, что почему-то не обращал на них раньше никакого внимания. Некоторые были абсолютно безвкусны, некоторые примитивно натуралистичны, некоторые привлекали внимание загадочностью и насильственным вовлечением в чужие судьбы. Например, одна из них гласила: «Здесь, в 1987 году, из-за дурацкого закуса томился шлифовальщик В. Вовкин. Граждане, заставляйте ваших дам чистить зубы!» Кто был этот В. Вовкин? Почему его арестовали? Что за дама у него была? Где все эти люди сейчас? Володя отвлёкся и прислушался к соседу. Тот, выйдя на середину камеры, картинно каялся:
         — Володя, таких, как я, раньше прямо в камере душили. Провокатор я, сволочь, одним словом. Чего начальство удумало: чтобы мы подружились и я тебе насоветовал твоего динозаврика сюда как-то зазвать, а они его тут и порешат. Заодно и твоего сожителя бородатого в дело это хотели припутать. Вот так. А про шкап, Володя, я тебе честно рассказал. Меня он и сбил с пути нормального. Если бы не эта история – никогда бы в провокаторы, в Азефы, не записался бы. Ещё чего скажу, — сосед нахмурился и уставился прямо в куликовские глаза, — насчёт русских у тебя как-то недобро получилось. Нехорошо это. Мы же братья, хоть и славяне.
 
***
 
         Пока не очень высокие, но, безусловно, влиятельные в своей гомосфере чины строили планы антитолстовской компании, Лев Николаевич жил спокойно, в полном неведении, не предполагая, что на него охотятся столь мощные силы. Он с удовольствием почувствовал себя вовлечённым в общественную жизнь Сосново. Ему нравилось быть в гуще событий и отношений. Всё-таки приятно осознавать себя действительно нужным и действительно народным писателем. Далеко не все, из тех с кем он общался, были основательно знакомы с творчеством графа и, откровенно говоря, он это ощущал. Но магия писательского звания и приданный ранг классика заставляли его собеседников серьёзно воспринимать все слова Толстого почти как откровения. Единственное, что огорчало самого Льва Николаевича кроме судьбы Кулика, это собственные творческие неудачи. Он переполнен был впечатлениями, мыслями, обрывками эссе, но вылить их в достойной форме на бумагу не мог. И не в современных ручках, шариковых или гелиевых, было дело, хотя они и сильно сбивали с творческого настроя. Граф не мог ощутить себя правдивым человеком. Он не умел только описывать происходящее, а взять на себя смелость и стать современной совестью считал себя пока не вправе.
         Сосед Саша, после ареста Володи, почти не покидавший писателя, наблюдая плохо скрываемые творческие неудачи, пытался помочь хотя бы добрым советом:
         — Вы, Лев Николаевич, взяли бы книгу свою какую-нибудь, да и переработали. Например, подпустили бы сексу, да и переиздали бы романы Ваши. Вон у Вас, помню, была интрига, в школе ещё учил, Наташа эта Ростова и Куракин, сволота такая, из шустриков. Из этого, как его «Войны и мира». Так Вы там поподробней, насчёт их отношений, например, и класс. Секса культурного добавить, то есть всё подробно, но терминология, чтобы была приличная. Народ это любит.
         Не остановленный в начале Саша почувствовал вкус к критике и советам:
         — Потом у Вас там же, в «Войне и мире», ещё со школы помню, есть нескладушки такие. Там Соня то, Соня это. Неправильно это, нехорошо. Имена настораживают, в смысле национальности.
         — Не понял Вас, Александр, Соня, Софья, это имя издревле на Руси было. Царевны носили!
         Саша был непреклонен:
         — Как там было, раньше не знаю. Учил, но забыл. А сейчас надо подправить.
         — Да Вы, милейший, похоже, юдофоб!
         — Я!? Да какой я юдофоб?! В профиль Вы на меня посмотрите, в профиль, внимательно! Я даже по паспорту — русский! Скажите тоже, Лев Николаевич. Обидно так. Вот от кого от кого, а от Вас не ожидал. Всё на Вы, на Вы, и вдруг так взять и начать обзываться.
 
 
Глава 13. Из которой, в соответствии с несчастливым номером, читатель с удивлением узнает, что выборы в нашей стране могут зависеть от денег.
 
Белый роллс-ройс Льва Давидовича плавно остановился у входа в партийный офис. Выбежавшая охрана мгновенно построила защитную сферу по самым новомодным методикам. Ребята были вооружены не патриотично – заграничным оружием, да и одеты несколько необычно – в кожанки. Лев Давидович не смог избежать сентиментальных воспоминаний о молодых днях «той» революции. Как ни странно, революционная мода прижилась. И как прижилась! Многие молодые люди стали шить себе кожанки и кожаные картузы. Эта мода, как и мода, пошедшая от приверженцев Иосифа Виссарионовича, предпочитавших матерчатые френчи и такие же фуражки, стала не только своеобразной униформой, но и любимым стилем всех возрастных групп. Тех их представителей, кто именовал себя идейными соратниками. В чём изменил Лев Давидович младым своим дням, так это в собственной одежде. Он стал носить белый плащ, с красным подбоем и широкополую белую шляпу.
Прекрасной организационной находкой явилась идея В.И. пригласить в качестве «гвардейцев порядка», «стражей революции», «освободителей ленинского призыва», «консультантов по борьбе с контрой» и на иные завлекательно-оправдательные роли сотрудников охранных предприятий. Партия мгновенно выросла на несколько сотен тысяч молодых беспринципных хищников.
Они только недавно сменили бандитское прошлое на туманно охранное настоящее, где их начали потихоньку, но уверенно щемить. А тут опять – свобода. После эйфории уже далеких бандитских времён, когда всё чужое считалось своим, а проблемы и быстрорастущие кладбища были незаметны, переход в охрану казался бесславным и унизительным унизителен. А теперь, благодаря «Нашему Ильичу», просто второе рождение, а с ним — опять свобода! Почувствовав её, «новенькие» поняли ещё одно – держать своё нужно зубами. Ещё раз такое не повторится. Даже в России.
История с невесело закончившимся «захватом власти» в единоборствах тоже не забылась. Вожди стали ориентироваться на боксёров и борцов. «Пасмурный» настойчиво рекомендовал биатлонистов, как представителей очень полезного и современного вида спорта. Кроме того, формирование столь необходимых отрядов «гвардейцев», «стражей» и прочих «консультантов» из разных источников гарантировало лучшую управляемость ими и, как следствие, более здоровый сон у руководства.
Троцкий блестяще сформулировал принцип, используя который можно было бы удержать всю эту банду возле себя:
— Это раньше, до нашей эры, правитель мог позволить себе в общении с народом оперировать простыми вещами. Заявил, хлеба и зрелищ и уже молодец. Обеспечил – просто кумир и народный герой. Наше время испорчено и испорчено здорово. Насмотревшись на своих новых «героев» и «заступников» народ уже не хочет просто хлеба и зрелищ, которые можно было выкинуть всем поровну, он хочет власти и денег. Дать их всем, понятно, невозможно. Что же это за власть или деньги, которых у всех столько же? Тем не менее, обеспечить «ближний круг», хотя бы иллюзией власти и денег, мы обязаны.
Замаячившие президентские выборы потребовали уточнения позиций по программе максимум-минимум. Образ врага спроецировали быстро и чётко. Все, кто не с нами, те против нас. Мы, как бы, в одном фронте, а они все не в нашем. Всех было не так много. Смерть «Сивого» чётко поляризировала общество. Конечно, не всё общество, а лишь ту его часть, которой что-то было интересно. Опасность же, основная, заключалась в той части общества, которой было абсолютно всё равно за кем идти. Запугивать этих людей было сложно, убеждать бесполезно. Даже грамотно проведенное следствие по делу гибели Алексея Геннадьевича и заботливо донесенные до обывателей его итоги, не дали особого результата. Ну да, вампиры в погонах, ну оборотни, ну синдикат душителей свободного слова, да и пёс с ними. Градусный продукт в магазине есть? Есть, притом разнообразный. Закуска тоже присутствует. Без продукта от некоторых её видов может быть и отравились бы, а с продуктом так нет, потому как стерилизация. Какие проблемы?! Среди этой части укоренилось неприятная для революционеров философия, удобно уложенная в одну фразу – «Если бы выборы что-то решали, их бы не проводили». Троцкий грамотно её подправил: «Если бы выборы что-то решали, эта власть их бы не проводила». Зацепило, но немногих.
Сообразили устраивать массовые шествия. Дело потихонечку пошло. Народ стал подтягиваться – поскандалить это уже родное. Разогнали разрекламированную властями акцию. Получилось хорошо. Врагов движения газеты обозвали «Бегущие вместе». Народу понравилось. Стрелка весов общественного мнения качнулась и всерьёз. Опять же профсоюз, с его системой финансового соучастия оказался очень кстати.
Тем временем, честный Коршунов чувствовал себя членом профсоюза «Правда», но не партнёром, а халявщиком. Ребята с энтузиазмом гнали его из лаборатории. Они искренне продолжали считать, что он всё также присматривает за гостями из прошлого. Попытки объяснить им что-либо ни к чему не приводили. Смирнов хитро посматривал на Другова, тот на Смирнова. Вместе же они дружно заявляли – попытка дезертировать с трудового фронта, с наиважнейшего его участка, андрюхин указательный палец при этом лез вверх, а друговский голос понижался до неприятного частотного диапазона, — чревата потерей друзей. Не обсуждается.
Игорь отчётливо понимал – он не то, чтобы не управляет своими подшефными, он даже не вполне представляет характер их занятий. Хотя, видимо, не совсем так. Кое — что было известно.
С революционерами всё было однозначно просто. Они стремительно прошли путь от обыкновенной банды, ну не совсем обыкновенной, а заидеологизированной, до движения, оформившего себя как политическое. Банды «нашедельцев» в униформах заполонили города и не заметить это, можно было только, не выходя из института. Созданное ими профсоюзное движение появилось вовремя. Люди уже успели забыть про пирамиды, а чуда и бесплатного сыра хотелось, как и раньше. Задумка Троцкого удалась блестяще. Большая половина трудоспособного населения превратилась в партнёров движения. Это и громкая смерть «Сивого», памятники которому благодарное население, естественно, с соответствующей финансовой помощью, поставило во многих крупных городах, говорили о том, что выборы верховной власти будут сложными.
После достопамятной читки Достоевский на некоторое время прекратил творческую деятельность. Козлову в целом удалось замять было разрастающиеся скандалы. За деньги, конечное дело, но с достоинством. Внимание писателя от судьбы своего труда удалось отвлечь гонорарами и рассказами о подготовке к грандиозному переизданию всего собрания сочинений. Федор Михайлович, вот чистая душа, поверил, в охотку проиграл гонорары за несколько лет вперёд, а затем вдруг прекратил игорное безобразие и опять всерьёз засел за письменный стол. Он начал писать современный вариант «Бесов». Ознакомившись с его намётками, издатель простил все выданные гонорары и предложил разорвать любое будущее творческое сотрудничество. Более того, измотанный морально и материально, Вадим Васильевич собрал пресс-конференцию, где категорически осудил «…тотальное охаивание властей. Есть писатели, потерявшие корни, не видевшие нормальной жизни. Их болезненное воображение создало тип современного чиновника, не имеющего ничего общего с настоящими представителями власти. Мы, простые граждане, знаем, что они твёрдо стояли, стоят и будут стоять на страже интересов простого народа и законности». По странному стечению обстоятельств на следующий день после пресс-конференции в жизни Федор Михайловича случилась целая цепь трагических случайностей. Его чичероне, давно уже превратившемуся в помощника, откровенно говоря, туповатому Славику, в подъезде пробили голову и взяли…. Да там и брать было нечего. Значит, не просто так пробили. В съёме квартиры Достоевскому отказали, а до того там случился небольшой пожар. Огонь пощадил, практически, все комнаты кроме той, где писатель работал. Догадались? Правильно! Рукописи сгорели, но этот чудак, «оторвавшийся от корней», решил начать сначала.
Айседора увлеклась, да собственно и не увлеклась, а вернулась к тому, чем она занималась от души – к танцам. Хотя её знаменитые танцы на столе с телом, закутанным в шарфики в начале представления и с телом, ни во что не закутанным в конце, а, попросту говоря, опыт стриптиза эпохи декаданса, ни на кого впечатления не производил. С тех пор, когда ей покорилась Москва и прочие города бывшей российской империи, прошёл без многого, но век, и этот номер безнадежно устарел. Это было неприятно. К слову сказать, вообще груз свободы постсоветского периода оказался для неё тяжеловат. Масштабного человека ей встретить не удавалось (В.И. не в счёт, но там чего-то разладилось). Мог бы быть неплох Мордо, как она называла Мордини, но он пропал, видимо в свою Америку. Остальные пролетающие мотыли никак не могли её влюбить по настоящему. В результате, она увлеклась разными двусмысленными тестами. Кандидатам в общение предлагалось, как бы в шутку просунуть руку в трёхлитровую банку или поймать в положении сидя какой-нибудь предмет коленями. При этом Айседора внимательно наблюдала за итогами своих тестов. Если, например, рука проходила, то кандидат становился сомнительным. Размеры, они всё-таки чего-то решают. Обратный момент, если, сдвигая колени, мужская особь дергала тазом назад, то активность в возможной сексуальной схватке определялась как почти нулевая. Вот, если вперёд, да ещё и в банку кисть не пролезает, тут кандидат переходил уже в иное качество, приближенного к телу. Продолжая ставить опыты, Айседора методом подбора пыталась найти одного. Того единственного, ради которого стоило бы улыбаться утром и с сожалением засыпать вечером. Но, не попадался гад. Откровенно следует сказать, что и общественную свою позицию она занимала принципиальную и, не стесняясь, её обозначала. Ругая и существующую власть, в нескольких выступлениях она хлестко назвала «Наше дело» движением серых. Когда же спросили её мнение о трагической гибели Алексея Геннадьевича, то она, не задумываясь, определила присутствие Иосифа Виссарионовича и Льва Давидовича в этой истории как фактор, позволяющий различно толковать произошедшее. Когда же, вцепившиеся в неё журналисты, попросили уточнить сказанное, Айседора не стала стесняться. Она просто вспомнила Свердлова, Фрунзе, Котовского, Кирова и многих других, кончина которых проходила по разному, но отличалась двумя закономерностями – странностью и присутствием в некоем удалении кого-либо из упомянутых выше деятелей.
Кстати, ребята, наконец, узнали об аресте Кулика. Попытки вытащить его из Сосновских «застенков» успехом не увенчались. Командированный в местное отделение Игорь, грациозность которого в подкупе чиновников, не выходила за рамки призывов типа «вы здесь не стояли», только усугубил негативное отношение к Володе. Гордо положив на стол перед известным капитаном 155 рублей, парламентарий российской науки стремительно отошёл от стола и призывно предложил работать честно, блюсти здоровье общества и срочно освободить Кулика. Сказать, что его поступок встретил понимание, это ввести читателей в заблуждение. Начнём с денег. Их очень грубо запихали Коршунову обратно, в карман брюк, надорвав последние по шву. Затем, также грубо и с демонстрацией высокого уровня физической подготовки сотрудников правоохранительных органов, его вывели из помещения, исхитрившись несколько раз дать по шее в коридоре. Вспомненное провожатыми словосочетание «сексуальный бойкот» стоило Игорю наиболее неприятных элементов физического воздействия – удара в ухо и в самую-самую нижнюю часть туловища. Тем не менее, на улице с ним сердечно простились и пообещали всерьёз блюсти здоровье общества. Позже обстоятельный Другов, кстати, поинтересовался у Коршунова странностью суммы. Ответ был получен запутанный и неочевидный.
Бездарно провалилась и попытка вывезти в город Льва Николаевича. Он, проявляя мужество на потерянной позиции, заявил, что в городе может появиться только с Куликом и никак иначе. Сосново не Ясная Поляна, а дом Другова не графская усадьба, но чувствовалось – граф вполне освоился там и даже с возвращением Кулика никуда не тронется.
На фоне всего происходящего Игорь всерьёз занялся своими отношениями с Тигрой. Они стали встречаться каждый день, но, что важнее, встречать утро в одной постели. Марина не могла не нарадоваться на своего избранника. Некая леность и флегматичность в постельных отношениях, смущавшая её до того, пропали, уступив место страсти обладания любимым телом. Он не давал толком выспаться, раз за разом стремясь насладиться ею. Нечестно было бы не сказать — и доставить ей удовольствие. Изучая и заново открывая для себя её тело, несколько гордясь своей проснувшейся чувственностью, Коршунов старательно гнал от себя назойливый рефрен, стоящий в подсознании – «как в последний раз». Вот и сейчас он обнял Марину широко раскрыв ладони. Коснулся кончиком языка груди, затем нежно провёл …
 
***
 
Игорь позвонил Другову. Ситуация настолько быстро развивалась, что становилось ясно – с отправкой надо торопиться. Хотя бы революционеров. Как минимум, хотя бы одного — Владимира Ильича. Некоммерческое партнёрство «Наше дело» превращалось в какую то жутковатую организацию. Эта зараза, этот грибок, медленно, но очень верно распространялся по одной восьмой, кажется, планеты. Становилось понятно, что на выборах они вполне могут рассчитывать на успех. Движение серых, как начал называть его вслед за Айседорой Коршунов.
— Как дела, Сергей Феликсович? Ты или Андрюха до чего-нибудь додумались?
— Так работаем, Игорёк! Ничего, что я так, развязно, без чинопочитания? Или лучше — разрешите доложить, уважаемый! Хотя, если честно, получается не особо здорово. Вон, Блинов, тот вообще, похоже, в успехе разуверился. Андрюха, тот нет. Ты знаешь, он упёртый.
— Ну а ты? – Игорь спросил это уже с заметной враждебностью. Его внезапно начал раздражать Другов. Флюиды самодовольства, пробравшись по проводам, вонзались в ухо. Серёга видимо почувствовал это:
— Старик, ты меня пойми. Слушай, у меня сейчас так здорово наладилась личная жизнь, после развода. Мне стали звонить девушки, которые в школе, представляешь, даже списывать мне не давали. Не то, что баловство, какое. Я понимаю, как работа важна, но …. Да, только забыл тебе сказать – корпус сегодня опечатывают. На неделю, а то и две. Кого- то травят. Но ты не бери в голову – мы стараемся, и результат будет. Спинным мозгом чувствую.
Спинной мозг Другова в качестве предсказателя ближайшего будущего не мог всерьёз заинтересовать Коршунова. Уж если речь пошла про мозг, он бы предпочёл хотя бы головной мозг Сергея Феликсовича. Но, за отсутствием гербовой, как известно, пишут на простой. Или, в данном случае, за отсутствием головного стараются верить спинному.
— Слушайте, надо пообщаться. Давайте повстречаемся, — предложил Игорь, — вы, по-моему, чего-то не догоняете. Дело очень серьёзное.
Томность пропала из голоса Другова. Видимо в общении с внешним миром спинной мозг передоверил бразды правления головному:
— Ты и вправду считаешь, что дело настолько серьёзно? Тогда давай, конечно! Где и во сколько?
— Давайте в шесть в «Гангрене». Всё, до встречи.
Ничего страшного в названии «Гангрена» нет, не в прозекторской договорились встретиться наши герои. Этим весёлым названием студенты перекрестили пивной бар «Гренада», который располагался недалеко от главного здания Политеха. Смирнов и Другов были точны, но Коршунов запаздывал. Не в приличиях дело, а в странности. У Игоря были свои недостатки, однако, опоздания к ним не относились. Поэтому, когда он появился, друзья набросились на него:
— Где ты был?
— Да с Ирк Березкиным встречался.
— С кем? Кто такой — Ирк Березкин?
— Вы чего мозги пропили? Ирк Берёзкин это Ирка Берёзкина, староста нашей группы. Забыли? Нехорошо. Ребята, нужно помнить свою историю, — Коршунов поучительно продолжил:
— Учтите, почти молодые люди, история эта наука, которая делает человека гражданином. Может быть, и из вас чего-нибудь путное получится.
— А по простому нельзя? Чтобы без теорий, без прозвищ, по-человечески, так сказать.
— Нельзя! Берёзкина мне подруг, а не подруга. Для справки, фамилии несут, иногда, глубокий генный смысл. А Маринкину фамилию помните? Лев! Поэтому пусть лучше Ирка Берёзкина Ирком Берёзкиным будет. И прикольно и отношения не напрягаются.
— Слушай, Коршаня, ты меня иногда пугаешь, — проникновенно сказал Андрюха.
— Это чем это? — с некоторой гордостью поинтересовался Игорь.
— Да теориями своими дурацкими. Ты, похоже, по-простому, жить не можешь. Чтобы вот так вот от души …
— Как Шариков или Швондер что ли? — закипел Коршунов.
— Брейк! – скомандовал Другов, — Ты лучше объясни, зачем встречался с Берёзкиной.
— Да ведь я и собирался объяснять, пока эта жердь не стала тут …, — начал остывать Игорь.
— Короче, с Берёзкиной я встретился, потому что она в институте все ходы знает и запустить нас в лабораторию может легко. Если, конечно, этот народный артист ничего не напортит!
— Здорово, ребята! Видишь, Игорёк, я тебя сразу вычислила.- За столик к друзьям присела Тигра. Коршунов вытащил вперёд нижнюю губу и мятым голосом начал скандалить:
— Почему ты меня ищешь в пивной, а не в музее, например, или в библиотеке?! Я что, ассоциируюсь у тебя только с дешёвыми грязными забегаловками?
— Короче, они жили долго-долго и очень счастливо, а потом встретили друг друга, — не по-товарищески прокомментировал Смирнов. Не обращая на него внимания, неприятным, каким-то грудным, клекотом Коршунов продолжил.
— Видимо, ты считаешь, — Игорь привстал из-за стола и картинно обвёл рукой зал, ловко включив в зону Андрюху и не захватив Другова, — эти, с позволения сказать люди, а попросту алкаши, это единственная среда обитания, в которой я могу находиться и чувствовать себя комфортно?!
— Слышь, братан, а кто алкаши то? – раздались резонные вопросы от ближайшего стола.
— Я не к вам обращался. Да и вообще, мужики, я человек неконфликтный, а с такими козлами, как вы, и вовсе общаться не хочу, — в целом вежливо, но неосторожно ответил Игорёк.
Шум, обычный шум места, где люди разбиты на микрокомпании, затих. Похоже, появилось общее дело. Другов с беспокойством огляделся. Студентов в зале было немного. Значительное численное превосходство имели те самые алкаши, о которых только что так эмоционально поведал своей любимой Коршунов. К этому моменту Игорь и сам понял – увлёкся. По-большевистки, выражаясь им, теперь владели две мысли – максимум и минимум. Максимум – как аккуратно слинять всем, минимум – как аккуратно отправить Тигру до начала членовредительства. Додумать эти свои замечательные мысли он не успел. Пущенная ему в голову крепкой и опытной рукой пивная кружка прекратила нарождающийся скандал, но на некоторое время перевела обличителя пороков в бездумное состояние. Самым же страшным для развития событий оказалось не его временная немота, это можно было бы расценивать как некий плюс, а его феноменальная память. Вернее невозможность её использования. Дело в том, что Игорь не записывал номера телефонов своих абонентов, он их запоминал. Так и телефон красивой молодой женщины с поэтичной русской фамилией Берёзкина, затерялся в разорванной паутине нейронов Коршуновской разбитой головы. Корпус закрылся, работы приостановились. Что ещё? Да, в стране прошли выборы!
Всё прошло именно так, как планировал Ильич. Смерть «Сивого» и грязный намёк с ней связанный, повисли на властях и оторвали от электората властей прослойку, гордо именующую себя совестливой интеллигенцией. Демонстрация толп крепких «нашедельцев» в форме поколебала принципиальность и расколола ту часть этого электората, которая объединилась в партию типа «голосующие вместе». Громадный вклад не только в финансовое состояние «Нашего дела», но и в его избирательный потенциал внёс профсоюз «Правда» им. Л.Д. Троцкого. Многочисленные его члены чувствовали удачи или неудачи движения своим кровным делом. Понятно, что любой здравомыслящий человек их поймёт. Когда на что-то поставил, хочется, чтобы это что-то выиграло. Здесь у «Нашего дела» появилось мощнейшее подкрепление. Но оставалась значительная часть избирателей, которая в силу лености, склонности к философическим беседам за стаканчиком и боязни любых перемен, могла сыграть роковую роль. И здесь опять пришёл на помощь изощрённый ум Троцкого.
Кстати, Лев Давидович к этому времени прошёл специальный курс избавления от вредных привычек в виде слов и жестов паразитов. Из его лексикона ушли, ещё недавно специально разучиваемые слова. Он перешёл, например, с «братана» на «любезный» или «уважаемый», с «непоняток» на «обстоятельства», с «мусора» на «сотрудника правоохранительных органов». Удалось изменить и жесты. Та самая вертикальная рамсовка, которой Лев Давидович ещё недавно гордился, уступила место плавной и пристойной жестикуляции. В ней было невозможно углядеть и след от распальцовки. Способность учиться это вообще великое дело.
Так вот, изощрённый ум обновлённого Троцкого предложил затратную, но эффективную схему подкупа избирателя. Он назвал её косвенной. Заключалась она в том, что единомышленникам, ещё до голосования предлагалось выпить на троих. Но с закуской. Предварительная беседа выясняла общность позиции, дружба закреплялась рюмочкой и новый товарищ мужского или женского пола отправлялся на исполнение долга. Гражданского. Затем. его или её встречали, и застольное обсуждение продолжалось. Факта подкупа нет и не было, но ясно, что с чужими, в смысле, инакомыслящими, никто ни пить, ни есть не будет. «Выпить на троих» — элемент национальной культуры. Понятно, он подкупом являться не может. В руки проголосовавшему денег или водки не дают. Только разливают и бутербродик там, огурчик, лучок для подкрепления. Красота идеи заключалась ещё в том, что когда водка кончается или не пьётся, закуска, как гласит народная мудрость, превращается в еду. То есть предложением охватываются представители обоих полов в любом возрастном диапазоне. Схема получила название «Экзит пул по Троцкому». Эффективность близка к ста процентам, а с точки зрения закона всё чисто. Ревнивый Иосиф Виссарионович предложил устраивать по такому же типу нечто типа презентаций для публики осознающей себя несколько «почище». Идея была обсчитана и не прошла.
Но и без её реализации результат превзошёл все ожидания. Конечно, власти пытались жульничать. Покажите страну, где власти этого не делают! Не могут в правительстве быть одни идиоты! Так и здесь. Жульничали, но недостаточно! Слишком весом был перевес у «Нашего Ильича», чтобы так легко, косметическими мерами, отобрать у него победу. А на хирургические меры правительство не пошло. То ли не смогло, то ли не захотело, то ли побоялось. Короче, Владимир Ильич становился полноправно выбранным президентом. Какие то писаки и прочие продажные ведущие пытались оспорить результаты, говорили о подкупах, угрозах. Ильич им не поверил, как и народ, кстати. Какие угрозы и подкупы – вон, ведь — хотят пишут и говорят. Кстати, писали и говорили очень недолго. Потом перестали. Или расхотели или передумали, а, может и одумались.
Судьба, вообще-то, странная штука. В тот день, когда «Наш Ильич» стал «Нашим» для всех жителей страны, Коршунов пришёл в себя и вспомнил телефон Берёзкиной.
 
 
Глава 14. В ней продолжают происходить достаточно значимые политические события и начинает вырисовывается портрет большевизма третьего тысячелетия.
 
         Ожидая официального объявления результатов выборов, Иосиф Виссарионович сидел в кресле перед телевизором. Помимо просмотра программ, демонстрируемых посредством этого замечательного технического устройства, ему очень нравилось пользоваться пультом дистанционного контроля. И название, услышанное от охраны понравилось. «Лентяйка». Действительно – лентяйка. Он опять начал щелкать пультом. Троцкий, тихо сидевший рядом на диване, при каждом переключении беззвучно издавал какое-то однотипное восклицание, и, судя по сопровождающей жестикуляции, оно носило почти непристойный характер. Иосиф Виссарионович никак не реагировал на нервного соседа. На данный момент его занимало только происходящее на экране. На одном из каналов он задержался. Шло интервью с директором, какого то, вопреки всем обстоятельствам существующего, НИИ. Сталин знал, как расшифровывается это хитрое обозначение. Научно-исследовательский институт, вот как.
         На экране с вопросами к директору обращалась смазливая журналистка. Оператор, видимо из продвинутых, большее внимание уделял телу журналистки, чем её профессиональному имиджу. Поэтому на буквально бедного директора камера наезжала, как бы из-за бедра интервьюера. Бедро, если откровенно, стоило того, чтобы его демонстрировали. Оно создавало романтическое такое расположение духа. Не было сомнений — при определённых обстоятельствах могло и поднять его. Хотя суть интервью несколько ломала «бедренное» настроение.
         — Уважаемый Николай Владимирович! Профиль Вашего института несколько связан с состоянием жилищно-коммунального хозяйства нашего города, — на слове «хозяйство» бедро вильнуло: — Выступавшие до Вас руководители говорили о необходимости серьёзных вложений в наше жильё. Для того, чтобы привести в порядок элементарное, но такое важное в обыденной жизни: парадные, двери, лифты. По их представлениям для этого нужно, по крайней мере, в пять раз увеличить финансирование.
         — Не согласен. Категорически! – интервьюируемый передернул широкими плечами: — не в пять, а, по крайней мере, в девять-десять раз. И не в коммуналку, а в пограничные войска.
         Девушка – журналист несколько потерялась. Бедро уже не вильнуло, а бездарно дернулось.
         — Но простите, видимо, Вы не совсем поняли вопрос….
         — Нет, это уж Вы простите, это Вы не совсем поняли ответ. Скажите, кто ломает двери в домах, поджигает кнопки в лифтах, да и сами лифты? Кто уничтожает почтовые ящики любыми доступными способами и выбивает стекла в парадных? Дети? Нет, им всё это не охватить. Жители? Но разве они ненормальные? Им же там потом жить! Я, лично, живу в неплохом доме, но в лифте у нас всегда свежо написано и пописано, повсюду разбросаны окурки, стоят, лежат, разбиты бутылки, присутствуют раздавленные новомодные банки, а чинить почтовые ящики всё равно бесполезно – сломают. Убирать самим не бесполезно, но становится второй работой — обновляемость постоянная. Так кто это делает? Сумасшедшие, которые хотят жить в таком дерьме? Конечно, нет! Просто невозможно поверить в такое бешеное количество сумасшедших, — директор наклонился к журналистке и, оглянувшись, громко шепнул: — Это диверсанты!
         Бедная дама попыталась отшатнуться, но было схвачена за руку. Без улыбки, зловещим голосом он продолжил:
         — Это они полчищами идут по нашим городам и весям. Найдите автобусную остановку, где сделаны и сохранились скамейки, найдите парадную, где вкручены все лампочки и целы все плафоны, найдите лифт, в котором сохранилось зеркало и ни разу не пописано! Нету! Кто виноват? Диверсанты! А проезжающие машины, из которых летят окурки, объедки, банки и прочий мусор? А помойки в наиболее красивых местах Карельского перешейка, да и попросту на дорогах? Я понимаю, что это не имеет отношения к проблемам ЖКХ, но зато даёт всю полноту картины. Вы думаете, кто едет в этих машинах? Те люди, которым жить, потом среди этого мусора и детям которых потом среди этого мусора играть? То есть сумасшедшие? Не может быть! Были бы они сумасшедшие им бы попросту не дали прав! Это засланные враги!
         — Правильно!- ткнул трубкой в Троцкого Иосиф Виссарионович: -Очень правильно говорит товарищ. Такие нам нужны. Они видят базис, а не надстройку.
         — Ты чего, Иосиф, не знаешь такое слово «сарказм»? Да этот твой товарищ просто издевается над всеми, хотя и делает вид, что говорит совершенно серьёзно. Только не сказал ещё, как эти самые «диверсанты», нажравшись, в парадных гадят и в мусоропроводы диваны пытаются запихнуть. Такие, как этот твой директор, самые вредные. Всё у них с подковыкой.
         — Лёва, ты дурачок. Не говорю дурак, заметь, а мягко так — дурачок. Погоди, не горячись, — Сталин чуть не силой усадил, вскочившего было Троцкого, обратно на диван:
         — Мы победили? Победили! Но кто-то должен работать? Причём всё время и на износ. Я тут прочитал. В эпоху распада наших завоеваний у них шутка была. Дурацкая, но суть, принципиальный подход, которого следует придерживаться, верно ухватывала. Звучала она так: «При капитализме люди работают, чтобы жить. При социализме, наоборот, живут, чтобы работать». Ведь правильно шутили. Понимаешь, когда появляется свободное время или достаток, начинаются вредные мысли. Работа же, в стиле битвы, расслабиться не даёт и времени на размышления не оставляет.
         — Мне, например, докладывали сразу после войны об одном случае. Там даже к награде представили одного офицера. Имя его помню – Покровский Александр, по-моему, Федорович. Получил в 1946 году назначение в лагерь для немецких военнопленных начальником. Там и произошёл характерный случай. Направили пленных завалы расчищать. Покровский этот приходит через какое-то время проверять работу. Видит весь мусор разобран на несколько куч. Длинные брёвна и балки в одной куче, покороче – в другой, что-то в третьей. Покровский вызывает старшего немца, спрашивает, в чём дело. Тот докладывает. Мол, у вас три типа машин. Для одних мы вот этот мусор подготовили, для других – этот, для третьих — этот. Навязывает фашист свои человеконенавистнические порядки, одним словом. Наш офицер всё вежливо выслушивает, потом благодарит и даёт команду бульдозерам всё перемешать. Фашист рот открыл. Зачем, спрашивает. Покровский ему вежливо и с достоинством отвечает: «Это наше дело, наша работа и вам этого не понять!» Понял? Не понял?! Сказали работать – работай, а умничать не надо. Умных любим, а умников нет. Вот, ты, этого директора вредным назвал, а с такими вредными, работу можно здорово организовать. Ты сделай вид, что всё всерьез воспринял. Да ещё и расстреляй человек 200 по сигналу бдительного товарища с юмором. После этого — всё. Он твой и уже ничего не понимает. Может, он и хотел пошутить, а сказал — то правду, пусть для себя и неожиданную. Меры уже приняты. Что делать? Себя оправдывать, в работе забвение и извинение найти. Ну, чудак, теперь ты понял, почему в Мексике оказался? Потому что здесь ни хрена не понимал.
         — Потом Лёва, имей в виду одно обстоятельство. Я это в своё время интуитивно почувствовал, а когда с современными источниками ознакомился, прессу поизучал, то на несколько статей, посвященных этому вопросу, прямо так и напоролся. Коротко говоря, смысл наблюдения или социального закона, если хочешь, такой. Потребности растут в несколько раз быстрее, чем достаток. Понял?
         Лев Давидович отрицательно покачал головой. Потом попробовал что-то сказать. Но Сталин его перебил:
         — Погоди, поясню. Коротко, если, то имеется в виду следующее. Народ нужно в большой строгости держать и даже немногого нельзя давать, потому, как сразу гораздо большего требовать будут. Короче, даёшь мало – просят мало, даёшь много – требуют много. Потом ещё один аспект учти. Общение с народом, его сплочение и правильное построение для выполнения требуемых задач, создание его исторической памяти, это вообще принципиально легендарное предприятие. Привожу конкретный пример. Зимний штурмом брали? Ну, ты председатель Питерского Совета, ответь. Брали Зимний дворец?
         Блеснув очками, Троцкий хмыкнул:
         — Иосиф, ты же не хуже меня знаешь, что никакого штурма не было. Не было ни охраны, ни защитников.
         Сталин утвердительно кивнул:
         — Конечно! А ты кино Эйзенштейна видел? Про штурм Зимнего? Как ворота Центрального штаба ломают, как по нашим враги из пулемётов стреляют? Смерть, погибшие, взрывы! Ко мне, когда материал попал почти все были против. Считали, что народ правду помнит, ведь всего десять лет прошло. Помнишь мой ответ? Правда живёт только в настоящем. В прошлом из неё лучше делать легенду. Быть человеком из легенды почётно, приятно для родных и близких. Спецпаёк опять же. И ещё…
         Иосиф Виссарионович нагнулся к Троцкому и тихо добавил:
         — И ещё, Лёва, абсолютно безопасно. Потому как прошлое согласовать сложно, а легенду – запросто.     
         — Товарищи! Товарищи! Срочно бросьте вы эту муть смотреть! Переключите на первый канал, сейчас объявят о нашей победе! – в комнату стремительно влетел «Пасмурный». Его распирало от счастья, от собственной прозорливости. Ведь он сделал свою ставку и не проиграл! Как он советовал «Сивому» войти в альянс с этим мелким «Нашим Ильичём». И оказался прав! Вредный бородач поднялся и поднял всех, кто был с ним рядом. Вернее не так! Поднял тех, у кого хватило ума оказаться с ним рядом! Тут он вспомнил про «Сивого» и дополнил сам себя: «У кого хватило ума оказаться рядом с ним и не вылезать вперёд. Вот так правильнее».
 
***
 
         Первые шаги нового президента были осторожны и несколько медлительны. Правда, ощущался нарастающий темп. Но, если откровенно, народ оказался, в основной массе, несообразительным и не очень интересовался как самим президентом, так и его шагами. Ну, избрали и избрали. Ну, Владимир Ильич, ну, когда-то начудил сильно. Так это когда было?! Гораздо занимательнее оказались скандалы, связанные с предыдущими членами правительства. Журналисты внезапно обрушили целую лавину информации о каких-то банках, казино, оборонных комплексах, «прихватизированных» бывшими. На волнах различных радиостанций можно было услышать вновь ставшей популярной песенку с актуальными словами: «Потом его немножечко того, и тут всю правду мы узнали про него!» Новому президенту посыпались петиции – показательно судить и наказать для острастки. Слова «если виновны», почему-то были пропущены.
         Большую работу вёл Иосиф Виссарионович. Он очень внимательно относился ко всяким жалобам с мест. Каждый, кто обращался к нему с информацией, ощущал своё соучастие в полезном, государственном деле. Нельзя сказать, что шёл один информационный негатив, и из-за него всех сажали, а потом стреляли. Никак нельзя. Во-первых, не всех сажали, а, во-вторых, из посаженных некоторые даже выходили. Кто выходил, очень радовался и хотел работать. Кто не выходил, но переписывался с домом, тоже радовался. Жить — то хорошо. Чувствовалось, конечно, что процесс нарастает. Иосиф Виссарионович называл это ростом «гражданского сознания». В смысле, писать стали больше и злее. В то же время, наиболее отпетые интеллигенты с цифрами доказывали – наступившее время, к примеру, гораздо гуманнее времени тех же репрессий тридцатых годов. Им верили. Во всяком случае, не возражали.         
         В области внешней политики Владимир Ильич сразу определил исключительно миролюбивый характер страны, ведомой новым руководством.
— Мы хотим мира, — заявил он на встрече с журналистами из зарубежных стран, которые нахально вынюхивали его планы. Когда они расслабились, особенно перебежчики из, так называемого, ближнего зарубежья, он демократично добавил:
— Наша цель – мир! Весь и себе!
Перебежчики при этом вздрогнули. Журналист — надменный финн решил помочь молодым братьям по демократии. Старательно выговаривая русские слова, он спросил:
— Уважаемый гражданин Ленин! Позвольте поинтересоваться Вашими планами относительно совместного будущего с соседними государствами?
Ильич, умница, мастер политического ближнего боя, перестал картавить, затем удивлённо и, кстати, очень естественно поинтересовался:
— Простите, Вы собственно кого, конкретно, имеете в виду?
Финн туповато подставился:
— Я имею в виду прибалтийские республики. Интересует Ваше видение их судьбы.
Небрежно взглянув на дитя Суоми, Ленин одной фразой поверг его в шок и продемонстрировал крепкий имперский дух:
— Мне не совсем понятно, почему представитель одной бывшей российской провинции, так интересуется судьбами других российских провинций. О себе лучше спрашивайте, батенька.
О себе побледневший финн спрашивать не стал. И правильно.
 
 
Глава 15. Описывающая первые мероприятия новой власти, которой приходится защищать себя от кучки неправильно понимающих её и оторвавшихся от народа деятелей. Она же является прощальной – Льва Николаевича, а заодно Федор Михайловича и Айседору в ней убедительно просят покинуть пределы России.
 
         Игорь включил телевизор и чуть не подпрыгнул. Питер опять стал Ленинградом. По инициативе рабочих каких-то заводов с сегодняшнего числа и, так далее. В сообщении особо подчёркивалось, что все заводы имеют разную форму собственности, но те, кто принимал решение приняли его абсолютно добровольно. Он хотел было обсудить новость с Маринкой, но вспомнил, что она ушла. К вящей гордыне мужчины Коршунова И.В., она заявила, что должна дать перерыв своему измотанному телу и хочет пару дней почувствовать себя бесполой личностью, а не предметом желания, обладания, наслаждения и прочая и прочая.
         Честный Коршунов решил посмотреть ситуацию на других каналах. Первый же, из попробованных, уже не удивил, но заставил сжаться. Хозяин крупнейшего концерна, когда-то вяловато, но числившийся олигархом, деловито улыбнулся Игорю с экрана. С нескрываемой радостью он сообщил телезрителям о своей просьбе национализировать его концерн. Радость настолько переполняла бывшего капиталиста, что лицо его было искажено улыбкой почти до неузнаваемости. Один только раз во время его речи оно стало действительно приятным. Это произошло, когда несостоявшийся олигарх выразил уверенность в том, что его примеру последуют остальные «неэффективные собственники». Это идея его, видимо, настолько пронзила, что он даже стал впрямую обращаться к некоторым из них с экрана телевизора. Иногда, глядя не в камеру, а куда-то в сторону, он скороговоркой говорил адреса и телефоны своих бывших товарищей по почти олигархическому цеху.
         Коршунов кинулся к компьютеру, посмотреть новости на основных информационных порталах. Безрезультатно. Интернет, похоже, почил в бозе. Игорь вернулся к телевизору. Новости становились всё интереснее и интереснее. Оказывается, инициативные рабочие пошли дальше и предложили рассмотреть законность всех состоявшихся актов приватизации, с выяснением источников финансирования сделок. Следующая инициатива неуемных рабочих вызвала у Коршунова нечто среднее между матерным восклицанием, свистом и смехом. Они заговорили уже о необходимости проводить подобные рассмотрения в случае отказа от добровольной национализации.
         Нервно почёсываясь, он набрал телефон Смирнова:
         — Андрюха! Надо срочно встречаться. Только не в «Гангрене», а то я до сих пор в себя придти не могу. Голова побаливает, особенно к дождю. Давай, связывайся с Серёгой и назначайте место и время.
         — Не получится, Игорёк. Другов уехал Кулика вытаскивать. После твоей могучей взятки они там начали Кулю всерьёз щемить. А тут и выборы случились. Серёга заявил, что лучше бы грядущие перемены встречать на свободе, и уехал в Сосново.
         Игорь оставил Андреевский выпад без ответа и с нервностью спросил:
         — Ты видел, что наши подшефные творят?
         — Какие подшефные?! Ты не понял ничего, Игорёк! Это мы уже подшефные. Сейчас только «Лебединого озера» не хватает. Я неизменно повторял — не зря, не зря его всё время контрреволюции труппа Кремлёвского Дворца съездов репетировала. Готовилась, на всякий случай.
         Оба замолкли и одновременно выдохнули. По телевизору, по всем программам начался балет «Лебединое озеро». Рождённые в СССР они знали старую и верную примету – если по радио звучит классическая музыка, а по телевизору показывают «Лебединое озеро», то в Москве минус один. В смысле на одного рулящего страной меньше. Как вариант, в Москве переворот, то есть, опять же минус один (или больше). В любом случае, «Лебединое озеро» по телевизору в нашей стране не к добру. За что Чайковскому оказывали такую сомнительную честь на всех этапах «телевизионного» развития России? Может быть за то, что он хоть и ушёл из жизни добровольно, но по решению своих бывших однокашников, и продемонстрировал тем самым приоритет воли коллектива?
         Не кладя трубки, друзья в оцепенении посмотрели балет. Всё-таки, сильная и высокохудожественная вещь. Смотрели не отрываясь. Вслед за балетом на экране появилась очень строгая тетенька с хорошо поставленным голосом. Такая строгая, что было как-то непонятно, сколько ей лет и симпатичная она или нет. Тетенька очень быстро и подробно растолковала, возможно, сидящим у экранов бестолковым, за что и как будут судить бывших членов правительства. Потом она как-то зримо расстроилась и стала рассказывать о людях, которые мешают стране жить. Их оказалось неожиданно много. Ранимому Андрюхе не понравился тон диктора, а принципиальному Коршунову её словарный запас. Как можно с центрального экрана страны, так сказать, выливать на слушателей всех этих «глумливых тварей», «бесталанных уродов», «ощипанных птиц» и «высокомерных духовных карликов». Однако, обсудить свои впечатления они не успели. Строгая женщина с экрана внезапно заговорила о прозорливости служб, отвечающих за порядок в стране. Она также выразила уверенность, что начавшиеся расследования делишек некоторых конкретных личностей помогут прервать их преступную деятельность и спасут окружающих от тлетворной человеконенавистнической заразы, явно распространяемой в стране по заданию врагов. Что, конкретно, имелось в виду, было неясно, но возникало неприятное чувство обиды, нанесенной этими самыми личностями. Видимо, почувствовав необходимость в фактических материалах, тетя перешла к примерам из практики. Первый же заставил Игоря издать неприличный звук. Он икнул. Недовольно глянув на него с экрана, диктор поведала:
— Интересным может считаться дело по так называемому «графу Толстому». Этот политически незрелый человек, автор нескольких более чем сомнительных романов, окружил себя людьми попросту опасными, ненавидящими нашу страну. Например, благодаря бдительности наших доблестных охранных структур, был задержан некий Кулик Владимир Николаевич. Арестован он был за конкретное преступление – зверское убийство семьи Хариусовых и их знакомого. Явный агент иностранных спецслужб, не будем называть каких, он открыто говорил о таком временно заграничном городе, как Киев, как о «матери городов русских», хотя любому, мало-мальски грамотному человеку, понятно, что Киев – «он» и быть матерью наших мирных городов попросту не может. Не Москва. Символично, что возмездие настигло негодяя. Ещё символичнее, что за несколько часов до своей смерти, Хариус отправил в соответствующий адрес письмо, где разоблачал врага и раскрывал его демонические планы.
         — Вышеупомянутый Кулик при попытке к бегству убит сегодня в изоляторе временного содержания посёлка Сосново, кстати, отвечающего самым последним требованиям, предъявляемым современной жизнью. Во время завтрака он предпринял попытку побега, для чего, воспользовавшись подручными средствами, атаковал охранников. Ответным огнём из табельного оружия им удалось отбить дерзкое нападение, — диктор без эмоций подняла глаза от текста сообщения. Появились кадры хроники – несколько перевязанных, прямо поверх мундиров, охранников и какое-то тело с широко разбросанными руками. На переднем плане, отчаянно жестикулируя, что-то рассказывал давешний капитан, но с майорскими погонами.
         — Вовку жалко. Вот сволочи! При попытке к бегству, стрелял он в них из подручных средств. Как же.… Из чайника, наверное… Ну и как тебе всё это? – скучным голосом поинтересовался Смирнов. Ответить Игорь не успел – в дверь позвонили.
         — Игорёк, мне звонят, — вдруг сказал Андрей, — Думаю, знаю, откуда, если за тобой ещё не пришли, беги.
         Трубка внезапно умерла, то есть гудков не было никаких, просто она стала беззвучной. «Это же мне провод перерезали», — не торопясь, сообразил Коршунов. В дверь ещё раз позвонили. На сей раз, звонок был уже беспардонный, властный. Такой уже совсем хамоватый, как начальственное «ты». Игорь на цыпочках подошёл к двери. С той стороны стучали. Причём, точно так же, как и звонили. Как хамы.
         — Коршунов, немедленно откройте! Мы знаем, что Вы дома. Не усугубляйте своё положение. Будьте благоразумны и откройте дверь сами. У нас есть ордер на Ваш арест и обыск Вашего жилища.
         «Вот уже и жилище! Всю жизнь в квартире прожил, а забирать меня хотят из «жилища», педерасты», — подумал Игорь и закричал очень нехорошим голосом:
         — Кто к нам с мечом придёт, тот в орало получит!
         Он вдруг остро захотел схватки, подвига. Загорелся желанием, чтобы как героя запомнили, чтобы так дать в морду, чтобы об этом песни потом слагали. Почему-то было ясно – в квартиру, она же «жилище», ему уже не вернуться. Вспомнилось лицо Сталина, когда он бился с его охранниками. Эти не выпустят! Как там – ни одно доброе дело не остаётся безнаказанным. В этот момент треснул косяк и дверь вывалилась наружу, а внутрь, наоборот, ввалился бодрый коллектив из грудастых молодых людей. По старой каратистской привычке Коршунов попытался было принять стойку имени какого — то животного, но его сначала очень сильно ударили в пах, а потом, также сильно, коленом в лицо. Единственное, что его как-то примирило с действительностью и заломанными под невыносимыми углами руками, так это собственный единственный удар. Он исхитрился нанести его, когда ему разглаживали гениталии. Гнусный тип, назвавший его любимую квартиру «жилищем» и тем самым закрывший книгу Игоревской нормальной жизни, натурально плача, вынимал из лица остатки очков. Это было последнее, что Коршунов видел в своей квартире. Его поволокли вниз, в автобус.
 
***
 
         Другов доехал до Сосново на электричке. Это не доставило особого удовольствия, всё-таки наши поезда – самые поездатые поезда в мире, кто же этого не знает! Но ещё со вчерашнего вечера Серёга понял, если в стране начались аресты, то члены их дружного творческого коллектива должны быть в списках в самых-самых первых строчках, а доля уже «присевшего» по тупому, но реальному делу, Кулика, может мгновенно превратиться в очень горькую. Поэтому и вытащить его именно сейчас являлось задачей номер раз. Он специально не брал машину, понимая, что проверять транспорт проще, чем пассажиров электрички, а если их уже ищут то…. Его стал забавлять собственный подход подпольщика. Серёга попытался вспомнить, кто из родственников партизанил или вообще как-то вредил какой-нибудь власти. Бабушку арестовали за вредительство, но это было очень давно, в начале пятидесятых. Потом в семье всегда говорили о каких-то доносах, поклёпах, да и оправдали бабушку, где-то ещё до двадцатого съезда партии. Прадеда, рассказывали, раскулачивали пару раз. Потом тот запил, стал, как все, еле сводить концы с концами, и его оставили в покое. Для основательной борьбы с серьёзным режимом опыт его семьи явно не годился. Оставалось надеяться, что режим ещё несерьёзен. У него не было никакого плана о том, как вытащить Кулика, но непонятная уверенность в успехе присутствовала. Единственное, его несколько смущало отсутствие ребят. Коллектив, это всё-таки сила.
         Воспользовавшись слабым генным опытом от бабушки-вредителя и, от, не до конца оформившегося во врага, прадедушки-кулака, Другов, как мог, изменил внешность и встал в засаду недалеко от собственного дома. Опыт родственников неожиданно помог и помог здорово. Серёга увидел покуривающего у входа на веранду милиционера. Пока он раздумывал, как действовать дальше, из дома вышли несколько мужчин, одетых очень официально, в костюмы. Один, видимо старший, был облачен поверх костюма ещё и в длинный черный кожаный плащ. «Чекисты», — с удивлением сообразил Другов, и бабушкин недобрый опыт вдруг заставил подобраться. Страха не было. Только кровь, казалось, стала жестче биться в венах и, чуть гордясь собой, он почувствовал себя не дичью, а охотником. Тем временем, одетый в плащ, эмоционально рубил рукой воздух перед собой, широко открывая рот. Долетали только отдельные куски фраз: «оперативная проработка», «засада», «первоочередное мероприятие», «надоевшие совещаловки», «обнаружить и взять», «проверить связи здесь и в городе». Серёга сообразил – связи здесь ещё не проверены, есть шанс пообщаться с соседом Сашей и узнать насколько давно в доме гости. Наудачу он двинулся в сторону ларьков и почти сразу увидел соседа. Вопреки обыкновению, тот был один и, невзирая на дневной час, изрядно пьян, то есть, находился в состоянии непригодном для конструктивного общения. Другов подошёл сзади и тихо позвал. Саша резко повернулся, узнал и, заливаясь слезами, бросился к нему.
         — Серёга! Где же ты был?! Тут Льва Николаевича арестовали, сволочи! Видишь, я даже «Комсюка» вашего не испугался и выпил с горя. Опричники эти ещё вчера приехали, всё вверх дном перевернули, а самого — в машину и в город. Такого человека! Жаль, меня в доме не было! Я бы их, я бы их ….
         Сосед начал затихать. Другов бережно усадил его у павильона и отступил в неоформившийся лесной массивчик. Бросив уже оттуда прощальный взгляд на Сашу, он, ещё раз мысленно вернулся к бабушке-вредителю и поблагодарил её. Невесть откуда взявшиеся штатские, которых он видел у собственного дома, аккуратно, но сноровисто, заламывали соседу конечности. Раздавались затухающие выкрики: «Сатрапы» и «Опричники». Начальник в кожаном плаще, взяв одной рукой Сашину нижнюю челюсть, другой энергично рубил воздух перед собой и что-то требовательно спрашивал. Всё было ясно. В такой ситуации кулак — прадедушка явно посоветовал бы исчезнуть. Другов так и сделал. На повестке дня оставался только вопрос, как вытащить Кулика. Не штурмом же брать околоток? Если подходить серьёзно, то на самом деле, вариантов было всего два – либо попытаться найти «Комсюка» и с его помощью силой отбить Володю, либо взять хитростью. Поиски «Комсюка» и сам процесс использования его в благородном деле спасения товарища представлялись делом непростым. Этот план имел какие-то права на существование только в качестве запасного. Утренняя встреча с чекистами, в общем, подсказывала ход. Не, ах, какой блестящий, но — реальный. Прийти в участок под личиной сотрудника спецслужбы и забрать Кулика, якобы для транспортировки в Большой дом, так сказать в чекистское гнездо. Потом, грамотно раствориться не в городе, а в том же Сосново. К, примеру, в шалаше Владимира Ильича. Схема есть и найти лежбище вождя не составит особого труда. Там можно отсидеться несколько дней, а потом в город и, работать, работать и работать. Работать над тем, как вернуться обратно в то сладкое, заветное время, когда никто из маньяков общечеловеческого счастья ещё не успел хищно оглядеться в современном мире.
         Другов почти час простоял возле здания милиции. Настроение было, в принципе, хорошим. Ревизия шалаша порадовала. Прадедушка-кулак, да и бабушка-вредитель были бы довольны. Оружия в лежбище вождя, кроме кухонного тесака, правда, не было, но еды консервированной — вдоволь. Само убежище сделано очень профессионально и изобретательно. А уж укрыться там смело могли бы несколько людей, вступивших в принципиальную борьбу с законом. Обеспечив тылы, Серёга перешёл к активной стадии освобождения Кулика. Теперь, стоя перед логовом врага, он выбирал объект. Всего, за время наблюдения, вышли три милиционера. Двое показались ему бесперспективными, а последний — сержант, рыжеватый, с неловко приоткрытым ртом, представлялся идеальным для начала проведения акции. Сергей Феликсович с детства умел казаться значительным. Это качество сейчас обязано было помочь. Он коротко, свистнул и громко прошептал:
         — Товарищ!
         Рыжий ещё больше приоткрыл рот, но не подошёл. Может быть, в его памяти свежи были ещё события, связанные с противостоянием властей и жителей по поводу «Комсюка», а может, он был просто ленив или устал. Другов прибавил меди в голосе:
           — Сержант! Ко мне!
Медь подействовала. Правда, сначала сержант огляделся вокруг, убедившись, что больше, в пределах видимости, никто не носит сержантские погоны, подошёл к Серёге.
         — Я из ФСБ.
Другов сунул руку во внутренний карман, как бы за документом, но ничего не вынул. Зато напористо продолжил:
         — Я жду уже около часа. В чём дело?! Начальник, что, до сих пор у себя?!
         — Майор Алексеев? У себя.
         — Его, не предупредили? Он тревогу объявил?
         Рыжий ещё шире приоткрыл рот, с заметным усилием подумал и сказал:
         — Нет, ничего не объявил.
         Другов нахмурился и вязко начал зомбировать:
         — Не оглядываться. Не привлекать внимания к нашим людям. Сами видите, сколько их. Сейчас пойдёте к Алексееву и скажете ему выйти ко мне в гражданской, повторяю, гражданской одежде и в тёмных очках. Это нужно, чтобы никто из местных жителей его не узнал. Кроме того, не исключаю – за Вашим зданием может вестись наблюдение. Всё понятно? Выполняйте.
         Рыжий сержант отдал честь, пару раз тряхнул головой, потом закрыл рот и, оглядываясь, двинулся обратно в милицию. Через несколько минут из здания пулей вылетел начинающий майор. Очки и штатская курточка очень ловко маскировали милицейские брюки. Другов повернулся и зашагал за дома, Алексеев засеменил за ним. Внезапно остановившись, Серёга зашипел, неприятно брызгая слюной, т.е. чётко войдя в образ:
         — В чём дело? Вас, что, и в правду не предупредили, или надоело майорские погоны носить?!
Милиционер в испуге схватился за погонные места на плечах.
         — Никак нет! Не надоело! Просто не предупредили!
         — Идиоты! С кем работаем?! Ну, они у меня попляшут! – Другов отвернулся и изобразил лицом серьёзную работу мысли. После непродолжительного молчания отчеканил:
         — Тогда официально Вас информирую. Первое, сегодня может быть предпринята попытка вооруженного нападения, с целью отбить Кулика.
         — Но, ведь, по телевизору объявили о его смерти, а правду знают только несколько доверенных лиц, — не по уставу искренне удивился майор.
         — Значит, не только доверенные лица, — мгновенно сориентировался Другов и продолжил:
         — Не перебивать! Второе. В связи с возможностью нападения, перевести всех Ваших людей на боевое дежурство, расположить в здании отдела и пытаться избежать провокаций. Третье. Никаких обсуждений по телефонам, по любым видам связи. Они все прослушиваются. Информация — только типа: «всё хорошо», «всё идёт по утверждённому плану». Если, нападение, действительно, будет, тогда, прямым текстом, сообщайте о случившимся, а так, ни в коем случае. Ясно? – Майор с энтузиазмом кивнул головой.
         — Последнее. Поручите сейчас этому Вашему сержанту переодеть Кулика поприличнее и незаметно вывести его сюда, ко мне и к моим людям. Мы его эпатируем в город сами. Вопросы есть?
         — Никак нет!
         — Выполняйте! Успехов Вам, майор!
         Тот Кулик, которого вывели на улицу, был очень мало похож на сотрудника Политехнического университета — Кулика Владимира Николаевича. «Политехнический» Кулик был почти красивый мужчина в расцвете лет с блестящими от жизнелюбия глазами. Приятное впечатление чуть-чуть портили только легкое занудство, легкая сутулость и, легкий же, малорусский акцент. «Вышедший» Кулик был кособок. Это — первое, что бросалось в глаза. Во-вторых, он был полон боли. Володя так очевидно боялся расплескать её и ожечься, так аккуратно, почти нащупывая, ступал, что боль физически передалась Другову. Доигрывая роль, Сергей резко схватил Кулика за руку и повёл в сторону от отделения. Замерший от усердия майор наблюдал за ними из окна.
 
***
 
         Лежа в шалаше, заботливо сооруженном Владимиром Ильичем, Другов никак не мог заставить себя думать о нём с благодарностью. Нет, в шалаше всё было обустроено как надо. Он ещё раз удивился, как здорово у Ленина получилось с бытовыми удобствами и запасами. Вероятно, сказался опыт борьбы с проклятым царизмом. Сергей повернул голову и посмотрел на Кулика. Тот замер в какой-то эмбрионной позе. До того, он долго не мог лечь так, чтобы ничего не болело.
         — Слушай, Вовка, а зачем они тебя так били, если ты уже без сознания был?
         Володя долго молчал. Потом неожиданно заговорил:
         — Я сначала и сам не понял. Потом спросил этого урода — капитана, т.е. урода-майора теперь. Ну, и получил в ответ – нам декорации были нужны серьёзные, чтобы крови было побольше, потому и били. Мол, радуйся, не убили всерьёз, а могли.
 
***
 
         Дверь в камеру, с извечным российским скрипом, отворилась, и в неё начали что-то заволакивать. Что-то издавало массу неопределённых звуков: шорохов, причмокиваний, в общем, целую какофонию бессвязного шума. Андрюха, не поворачивая головы, скосил глаза. Два охранника тащили, судя по напряжению, здоровенного мужика. Мужик оказался профессором Блиновым. «Странно», — подумал Смирнов, — «Он же вроде бы легкий был». Блинова плюхнули на стул, напротив Андрея. Следователь с бодрой улыбкой на поганой физиономии сообщил:
         — Граждане Смирнов и Блинов делаю вам очную ставку.
         Андрей открыто посмотрел на Юрия Джованновича. Тот выглядел не важно – не хватало передних зубов, одно ухо — надорвано сверху, а правый глаз красен частой сеточкой разорванных сосудов. Тем не менее, профессор держался с достоинством, единственно, очки больше не выглядели как пенсне. Честно говоря, и как очки они тоже больше не выглядели. Так себе, оправа, с остатками стекол, какие уж там очки, а тем более — пенсне.
         — Гражданин Блинов, сообщите, где, когда и при каких обстоятельствах, гражданин Смирнов предложил Вам развернуть работу по физическому удалению лидеров нашего государства, замаскировав это под определение: «перемещение во времени».
         Блинов опасливо покашлял. Было видно, что ему больно это делать. Потом поднял глаза на следователя и почти жизнерадостно сообщил:
         — Сформулируйте, пожалуйста, вопрос конкретнее. Я его не понял.
         Следователь перестал улыбаться и подслеповато моргнул конвоирам. В три удара Блинова сбили на пол и разложили в абсолютно плоскую конструкцию. «Очень это удивительно, — непонятно веселясь, подумал Андрей. — Лежит на полу человек, и никакая часть у него не выступает, прямо заподлицо лежит».
         — Гражданин Смирнов, а Вы, что, готовы и можете показать по этому поводу? – внезапно обратился к нему следователь.
         — Готов — то всё показать, да ничего не могу. Не ясно мне, о чём разговор идёт, — всё с тем же непонятным внутренним ликованием ответил он. Следователь устало вздохнул и, глядя в лежащее перед ним дело, продолжил:
         — Ещё раз, повторяю вопрос. Когда и при каких обстоятельствах Вы, Андрей Юрьевич, предложили гражданину Блинову развернуть работу по физическому удалению лидеров нашего государства, замаскировав это под определение: «перемещение во времени». У нас есть показания Вашего сослуживца о том, что подобная беседа состоялась. При ответе прошу указывать конкретные даты и места, где всё происходило. Также, следствие интересуют иные специалисты, которые согласились и приняли участие в реализации данного преступления. Ещё раз, советую, гражданин Смирнов, разоружитесь перед органами. Внутренними. Разоружитесь сами, так всем будет лучше. Поверьте.
         Слушая этот натужный бред, Андрей не сразу сообразил, что ему пытаются помочь и как — бы предостерегают от глупостей, речей несерьёзных. Иначе бы понял – именно его ответ и спровоцировал работника щита с мечом на жесткие действия. После того, как Смирнов дерзко, с наглинкой, заявил: «Нечего мне отвечать. Всё это — какая — то чушь. Никаких работ мы не разворачивали и ничего профессору Блинову не предлагали. Не знаю, что там Ваш агент показывает!», его разложили точно в такую же плоскую конструкцию. А ля — профессор. Когда легкость в голове прошла и подступила боль, следователь ласково постарался ввести их в курс дела:
         — Вы чего думаете, гниды, вами кто-то интересоваться будет? Это в 37 году и раньше и позже приходилось таиться. Мол, никто не знает и узнать не должен, а то — заграница отвернётся и всё прогрессивное человечество, соответственно. Теперь, хрен с ней, с заграницей. Кстати, то же можно предложить и всему прогрессивному человечеству. Нехай клевещут. Теперь, маски сброшены. Все про всё знают. Поэтому вы не просто бояться меня должны, а в ужасе быть. Захочу, вы у меня не кричать, а выть от боли будете. Смерти молить и забвения, умники. Учёные, мать вашу! Гуманисты! Я в школе ещё из-за таких, вот, умных, да талантливых нахлебался. Теперь моё время настало. Наше время. Ясно?
         Следователь закончил свою речь и задумался. Затем, так же дружелюбно, как и всё, что он делал до того, распорядился:
         — Полусдохшего профессора в карцер. Спать не давать. Пищу – только солёную. Воду ограничить. Не хочу грех брать на душу, а так, он может и сам преставится. Этого, — он посмотрел на Андрея, — аккуратно отрехтуйте. Кости пусть будут целы, но, чтобы на каждом шагу от боли крякал. Мы на него товарищей ловить будем. Поэтому нужно тихоходным его сделать и выпустить.
         Следователь передёрнул плечами. Поняв это как сигнал, охрана мгновенно подхватила профессора и потащила к выходу из камеры. Смирнова приподняли, но в этот момент следователь поднял ладонь. Андрея выпустили, и он больно ударился об пол. Главный экзекутор внимательно проследил взглядом за правой рукой Смирнова, точнее за обручальным кольцом.
         — Вы, что, не сдали обручальное кольцо в «Красный подарок»? – по обыкновению, без эмоций, поинтересовался он.
         — Да, меня Наташка убьёт, если что, — чистосердечно объяснил Андрей с пола.
         — Кто?!
         — Жена! Это будет куда обиднее, чем кто-нибудь другой, — тактично, не вдаваясь в конкретику, пояснил Андрей Юрьевич, но, всё равно, в итоге, кольцо не отстоял.
 
***
 
         Лев Николаевич неподвижно стоял на борту катера, поддерживая под руку Айседору. Он молчал. Только, когда расшалившийся ветер вздымал седую гриву, размеренным движением собирал пряди и отбрасывал их назад.
Несколько пожилых людей, с испуганными глазами, также, недвижимыми часовыми, сидели внутри судёнышка, в небольшой каюте. Федор Михайлович, напротив, был активен, суетливо оглядывался и всё интересовался у сопровождающего «стража» будет ли кто-нибудь ещё. «Страж» отворачивался, почти брезгливо, и хранил величавое молчание. Катер, который должен был увезти Толстого с компанией из страны, по горькой иронии судьбы причалил к тому же самому месту, на набережной Крузенштерна Васильевского острова, где когда-то стоял печально известный в отечественной истории пароход. На нём большевики удалили из страны идейных противников в далёком, 1922 году. Справедливости ради следует сказать – отпустили живыми не из мягкотелости, а уж больно имена были громкие. Да и год был уже такой, пора было о дипломатии задуматься. Но если бы кто-нибудь из свидетелей того отплытия присутствовал на прощании сейчас, он мог бы с недоумением заметить, что тогда, даже после всех регулярных расстрелов, набрался целый пароход, а теперь только катер. Есть о чём задуматься. Оказывается, не так быстро восстанавливается генофонд, даже на плодоносной российской земле. Кстати, объявленное решение о высылке за границу и Айседора и писатели, если, совсем честно, восприняли с облегчением. Конечно, гражданское мужество и благородство требовало громких заявлений и каких-то решительных шагов. Только делать их совсем не хотелось. Незаметно изменились времена. Толстой вспомнил, что когда казнили лейтенанта Шмидта, палача искали по всей России. Кстати, она тогда была намного больше. Искали и нашли одного, совсем завалящего, на периферии. Сейчас, количество желающих стать палачами таково, что неминуемо требует увеличения числа жертв. Феномен – жертв не хватает! Правильно заметил Иосиф Виссарионович ещё на первом свидании с единоборцами! Правильно! Плохо с жертвами стало. Поэтому, совершенно не хотелось напоминать о себе. Высылают и хорошо. В этот момент «страж» спустился в каюту и злым голосом начал что-то спрашивать. Федор Михайлович, было тоже спустился в каюту, но ему навстречу уже двигались обратно «страж» и один из вынужденных эмигрантов. Не останавливаясь, охранник прыгнул с борта на набережную и скомандовал: «Отчаливай». Выбранный им рулевой, видимо, знакомый с основами управления подобными плавательными средствами, стал к штурвалу. Судно, дергаясь, отвалило и двинулось в сторону Финского залива. Группа провожающей охраны стояла у причала на набережной минут двадцать. По крайней мере, до тех пор, пока, маленькая уже точка, в которую превратился катер, не обросла вдруг облачком взрыва. «Страж» во френче вскинул руку с часами и зафиксировал время. Для рапорта. Видимо, Иосиф Виссарионович не только записал, но и других заставил выучить – нет человека, нет проблем. Но витала, витала в миражном воздухе града Петрова ещё одна грустная сентенция – прошлое ручается за будущее.
 
 
Глава 16. В ней выясняется, что кучка оторвавшихся от народа деятелей на самом деле является большой кучей потенциальных убийц и вредителей, а на примере Кемеровского дела становится ясно – только беспощадная борьба может спасти вновь молодое государство. Наши герои на этом фоне ведут тихую и незаметную борьбу за существование.
 
         — Я требую для них смертной казни. Думаю, что в этом, абсолютно справедливом с точки зрения права, требовании, меня по человечески поддержат миллионы наших сограждан и всех прогрессивных жителей нашей планеты! – Прокурор картинно раскинул руки, как будто ему хотелось обняться сразу со всеми прогрессивными и кровожадными жителями планеты.
         Собственно, обниматься он с ними, видимо, планировал где-то в другом месте. В этом сумрачном зальчике, даже комнате, особо никто и поместиться не мог. Несколько заключённых — председатель и два члена суда (один член, правда, был женщиной, но очень-очень некрасивой), обвинитель, объяснитель и конвой. Быстрая и легкая, на один мазок, судебная реформа серьёзнейшим образом помогала соблюсти законность и при этом не дать возможности кому-нибудь ускользнуть от карающей десницы. Другой десницы просто не планировалось. Когда прокурора опять поменяли на обвинителя, никто даже и не вздрогнул. Как говорится, что в лоб, что по лбу. Но когда защитника, по созвучию с обвинителем поменяли на объяснителя, подлые душонки затрепетали. Функции обвинителя и объяснителя следовали из названий. Если первый обвинял, то второй только объяснял. Кстати, это правильно. Уж коли вывели человека на суд, то без наказания уйти он не должен. А то, как же? Ведь люди работали, пресса старалась, чиновники говорили об успехах. Каждый подобный труд должен быть отмечен. Суровым приговором. Вот, как и сейчас, во время процесса по, так называемому, Кемеровскому делу. Помойка на экране была организована знатная. Всё было сделано профессионально и политически выверено. Что не нравилось зрителю, в лице Коршунова И. В., так это бурливый энтузиазм аудитории в студии. Конечно, Игорь знал, как переводится с греческого языка слово «энтузиазм» – «раж дураков». Знать то знал, но чтобы такое количество дураков, и такой раж, так это чересчур. Неестественно, что ли. Вскакивавшие со своих мест зрители вроде бы совершенно искренне кричали:
         — Уберите их из страны! Расстрелять на страх врагам! Повесить вниз головой! Возить в клетках и показывать!
         Остальные пожелания, адресованные нескольким несчастным специалистам, горным инженерам, были ничуть не дружественнее. Их вина, как понял Коршунов, заключалась в активном вредительстве. Часть обвинялась в том, что в угольных шахтах периодически появляется метан. Его взрывы, естественно, приводили к жертвам. Подсудимые пытались что-то объяснить сами, но их заставили замолчать, а слово дали объяснителю. Тот объяснил – его клиенты виноваты, но готовы искупить свои преступления тяжестью приговора. Эта позиция понравилась обвинителю. С радостью он озвучил своё предложение – расстрел. Энтузиасты в зале согласились, но с сожалением. «Гуманный век, гуманные сердца», знаете ли. Короче, пусть стреляют, если ничего другого по закону сделать нельзя. Вторая часть осуждаемых, как понял Игорь из передачи, уже была осуждена. Эти были виноваты в паводке. Их приговорили ещё вчера и вроде бы тоже к высшей мере. Удивительным было то, что часть из них тоже вскакивала и клеймила товарищей по скамье.
         Коршунов смотрел всю эту муть по телевизору во время единого политдвухчаса. Так называлась ежедневная программа, обязательная для просмотра осуждаемым по Игоревской статье. О том, что его статья, тоже расстрельная, он не думал.
         «Ну почему! Почему?!» – размышлял Игорь, — «Почему в нашей стране всегда так много бегущих вместе, идущих вместе, сидящих вместе, осуждающих вместе? Мы ведь смелые! Вон как дерёмся друг с другом! Воюем мы как здорово! Вон сколько у нас настоящих героев! Правда, может быть мы смелые только с внешним врагом? Или у нас что-то не так на генетическом уровне?
Должна же быть какая-то причина, объяснение разумное тому, что крупнейшие партии у нас составлены из тех, кто одобряет всё сверху проистекающее, не имея ни одной самостоятельной мысли, кроме как прогнуться позаметнее и лизнуть понежнее, а знаком высшей должностной активности и успеха является фраза «мы доложили самому». Доложили и что? «Сам» теперь всё остальное доделает? Ночью, после работы или когда?
Наверное, можно всё сделать и, не докладывая, так чтобы он, «сам», вместе со всеми, с народом, порадовался. Неужели непонятно тем, кто на самом верху, что это не «вертикаль» власти, а «вертикальный хребет»? Что с таким «хребтом» ничего толкового не построить. Эдак страну, не то, чтобы вперёд не выведешь, а и на месте не удержишь? Что, наводнения всё равно будут? Что трагедии будут случаться всё чаще? Потому как у нежно лижущего уже есть специальность и работать по какой то другой он просто не сможет! И властвовать придется в нищей стране. Да и у детей ныне властвующих, а уж тем более у внуков, жизнь не сладкая будет. Новое стадо пресмыкающихся у власти, их затопчет. За унижение отцов и дедов. Страх ведь в том, что они не перед личностью или идеями головы преклоняли и преклоняют, а перед креслом, начальственным стульчаком. Вон Сталинские, Брежневские дети, например.… Да пёс с ней с политикой. Сейчас о себе думать надо ».
 
*
 
         Ворочаясь ночью в переполненной камере, Коршунов, раз за разом возвращался к мыслям о свободе. Побег, исчезновение, транспортация. Хоть телекинез! Способ неважен, важно другое. То как он исчезает отсюда, от этой баланды, параши, безвоздушного пространства. Вот, например, Мадуев, по кличке «Червонец». Влюбил в себя женщину – следователя, брюнетку среднего роста. Она принесла ему в тюрьму оружие, он им воспользовался и бежал. Игорь подошёл к зеркалу. Да…. Насчёт любви, вот так вот сразу, чтобы пистолет принесли, пожалуй, вряд ли пройдёт. Хотя, Мадуев этот, вроде тоже не из красавцев. Коршунов вздохнул и опять лёг на сырую койку. Да и следователь у него мужчина, а с ними он не умел насчёт любви и, чтобы такой ценой свободу? Отвратительно! Нет! Никогда! Варианты? Канат? Чушь! Подкоп? Идиотизм! Вертолёт? Бред! Взятка? От нищего, хорошо, не нищего, но всё равно бедного, инженера не возьмут. Нечего. Болезнь, тюремная больница? Оттуда тоже не сбежишь. Что остаётся? Думай, скотина, думай! Столько детективов прочитано, фильмов пересмотрено, а на выходе — ноль. Стоп!
         Игорь подскочил на матрасе и сильно ударился о раму. С верхней койки его послали на свободу и очень далеко, но он всё простил. Не до того. Следственный эксперимент! Заявить, что где-нибудь в Сосново хранится второй генератор. Нет, не в Сосново, там, наоборот, можно укрыться, а, скажем, в Солнечном или Белоострове. Игорь медленно лег обратно. Похоже, появился реальный план. Главное, продумать всё до мелочей. От поведения до «сдаваемой» информации.
         Утро следующего дня пришло лениво, а он так его ждал! Никто не вызывал на допрос, никто не интересовался: не созрел ли преступник, не раскаялся ли. Даже охрана, на утреннюю свою физзарядку с дубинками, и та, не явилась. Просто какой-то коллапс деятельности у власти. Противно, когда никому не нужен. Зачем тогда арестовывали, били, потом кормили, допрашивали, опять били? В размышлениях Игорь просидел у дверей камеры почти полдня. За всё это время им только сунули утреннюю баланду и всё. Никакого иного общения с внешним миром не произошло. «А может быть, про меня забыли?» — задал он себе обидный вопрос. Пока Коршунов переживал по этому поводу, благосклонная судьба решила помочь его горю. Оживленно гомоня, в камеру влетела охрана и принялась за тренировку. Бывший спортсмен, Игорь никак не мог назвать это физзарядкой – время то уже было далеко за полдень. Тренировка оказалась полноценной – всем досталось здорово, а ему, как сидевшему у самых дверей, досталось больше всех. Расхотелось свободы, расхотелось тонкой игры со следователем. Захотелось лечь на койку и принять такую позу, чтобы нигде не болело. Не удалось. Судьба всерьёз занялась, забытым было, арестантом. Вновь открылась дверь камеры и Коршунова, подгоняя ударами, повели на допрос. Уже много позже, вспоминая вопросы следователя, свои ответы, Игорь понял, что ему повезло. Дневная тренировка охранников убрала ненужное напряжение. Ему стало всё равно. В глубине души, конечно, теплился «огнь желаний», но страсть к свободе, сменилась ровным и очень спокойным чувством. Видимо, поэтому следователь и не почувствовал подвоха. Ну, раскаялся человек, кстати, и продержался немало, почти седым стал. Чтобы не тянуть время, решено было отправиться сразу и, очистившись перед властью, сдать второй генератор. Уже на подъезде к вокзалу, из экономии ехать собирались на электричке, до Коршунова вдруг дошло. Все эти виртуозы человеческих отношений, жонглёры людских судеб, палачи желаний, даже не сообразили, что генератор преспокойно стоит в лаборатории Политехнического университета и ждёт. Например, любого из изобретателей, который придёт и пошлёт троицу вождей. Обратно, обратно, товарищи, строить развитой социализм. Били же Игоря и пытали, чтобы он рассказал, куда они оборудование перевезли и где спрятали. Следователь и его заказчики, видимо настолько уверовали в его и ребят преступный умысел, что даже не удосужились проверить их место работы. А может быть, проверили, да ничего не поняли? В любом случае, от осознания масштабов человеческой глупости, Коршунов стряхнул безволие. Когда подошли к требуемой электричке, он усиленно начал тереть глаза. Один из охранников участливо поинтересовался, какого хрена арестованный это делает, неосторожно подвинув лицо к Игорю Владимировичу. И был наказан сильным ударом локтя в физиономию! Прямо в нос! Второй охранник успел только повернуть голову, когда Игорь наступил ему на колено. В нём что-то громко щелкнуло, и оно согнулось в другую сторону. Если первый из стражей упал беззвучно, то второй страшно завопил. Такая атака действительно очень болезненная штука. Возмущённый поведением арестованного, следователь раскрыл рот. Было неясно, что он хотел сделать – закричать или что-то приказать, а может быть, просто, пристыдить злодея. Не успел. Забыв о человеколюбии, Коршунов двумя раскрытыми ладонями, грамотно, под небольшим наклоном, ударил его по ушам, затем, мстительно, в голень. Вслед за вторым охранником и следователь захлебнулся в крике. Теперь настала пора уйти красиво, не прощаясь. Пока сопровождающие были заняты собой, наш герой нырнул, пользуясь худобой, в щель между перроном и электричкой и пропал.
То, что побег закончился благополучно, Игорёк окончательно осознал, когда аккуратно, стараясь не привлекать к себе внимания, выскользнул из последнего вагона уже на станции Сосново. А вот насколько благополучно он закончился, Коршунов понял позже, когда, пробравшись к Ленинскому шалашу, увидел Другова и Кулика. Тут он, не стесняясь, заплакал, и трудно было обвинить его в малодушии.
 
 
Глава 17. В которой, на фоне каких-то происходящих событий, идет принципиальный разговор об ответственности ученого.
 
         Андрюха попробовал глубоко вздохнуть и почувствовал сильную боль в груди. Похоже, что легким досталось. Болели сломанные ребра. Левая рука не хотела слушаться, особенно пальцы. Им, видимо, не хотелось чувствоваться вообще. Всё — таки многое у нас умеют. Ракеты делать, танки очень хорошие, автоматы, с искусством в стране неплохо, что музыка, что литература, или вот допрашивать. Только и разгильдяйства много. По всему не должны были его выпустить, а выпустили, и, похоже, проглядели. Он споткнулся и выругался от вновь накатившей боли. От «Политехнической» до лаборатории Смирнов добирался добрых сорок минут, вместо обычных пяти. Приблизившись к входу, он, шипя от неприятных ощущений в разных частях тела, встал в кусты и внимательно осмотрелся. Худшие опасения оправдались. У центральных дверей, ведущих в корпус, стояли «кожанка» из бригады Троцкого и пара «матерчатых френча» из «коллектива» Иосифа Виссарионовича. Андрей чертыхнулся. Придётся помучиться. Теперь попасть в лабораторию можно будет только через окно подвала. Организм, осознав это, начал болеть сразу и почти везде. Ещё хуже организм отреагировал, когда Андрей подошёл к окну, и стало ясно, что лезть придётся через форточку. Она была не такая уж и маленькая, только вот по дурацкому какому-то обычаю расположена наверху. Лезть пришлось головой вперёд, а дальше надо было падать вниз. В здоровом и спортивном состоянии Смирнову этого делать не приходилось, но он помнил, как это один раз делал Коршунов. Была какая-то плохопамятная история с забытыми ключами, неясной необходимостью ради семейного благополучия, вроде бы Другова, проникнуть в лабораторию и обратно. Тогда, спортивный ниндзя Коршунов, падал почти с трёхметровой высоты вниз на руки. Неудачно так плюхнулся. Руку подвернул и здорово разбил колено. Вспомнив, Андрей тяжело вздохнул и нырнул головой вниз, в лабораторную темень. Что он себе разбил, Смирнов не понял. Потому, что когда он пришёл в себя, у него уже ничего не болело. Видимо, от удара головой случился такой местный наркоз. Просто повезло.
         Андрей встал, ощупал своё многострадальное тело. Всё было на месте. Он включил сеть, запустил генератор. Мстительно ухмыляясь, ввёл параметры. Генератор загудел. Смирнов с чувством выполненного долга закурил и, вытянув ноги, присел рядом. Процесс пошёл. Как говаривал Кулик, дело то всего на три сигареты. Вспомнив про Володю, Андрей хотел выругаться, но как-то не ругалось. Видимо усталость, накопленная от всей этой полуфантастической истории, накопилась и стала гасить эмоции. Генератор заморгал сигналками. Всё. Процесс закончен и три революционэра, как их ещё назвать, растворились в прошлом. Правда, изрядно нагадив в настоящем.
 Он потянулся во весь свой не вполне скромный рост и открыто вышел через центральные двери. Охрана с радостным недоумением, стаей жизнерадостных шакалов, окружила его.
         — Фамилия, как, твоё, а, — несколько растерянно поинтересовался один из охранников.
         — Смирнов я, Андрей Юрьевич, — гордо заявил Андрей Юрьевич.
         — О, блин, класс. Тебя то нам и надо. Ты, братан, арестован. Руки давай сюда. Украшение будем одевать, браслеты. По решению, руководства, так сказать.
         — Ребята вы чего. Всё кончилось. Нет больше никакого руководства. Нет ни Ленина, ни Сталина, ни Троцкого. Какой арест? О чём вы?
         — Как так нет? Ну, ты гад! Накосорезил, ищут его все, так он ещё и провокатор. Таких, точно, стрелять надо. Надо же, звезданул – вождей нет!
         — Мужики, достоинством мужским клянусь – всё кончилось. Нет больше их! Нет!
         — Дурак, ты братец. Хоть ты конечное дело и врёшь, но я тебе так скажу. Как бы там ни было — дело то их живёт. Над нами не они начальство, а поменьше. Вот оно точно никуда не делось и не денется. А слова твои для трибунала дополнительной уликой будут, для того, чтобы тебя в расход вывести. Дружки то чай заждались. Так что будем делать обезьянку! — разговорчивый повернулся к своим спутникам.
         — Их же четверо всего было? Где остальные?
         — Где-где?! В нигде! – осклабился один из «френчей»:
         — Одного при попытке к бегству. Телевизор что ли не смотришь? Про остальных ещё позавчера, на политполуторочасе, сообщили, что их Особым совещанием порешили. Ты чего, забыл что ли Митрофаныч?
         Смирнов пригляделся. Не смотря на поздний час, было достаточно светло, чтобы увидеть лица. Вообще, белые ночи это такой специальный, счастливый дар природы, преподнесённый ею Питеру. Он способствует особой моральной чистоте города, благодаря которой так уважаем и сам город и его жители. Известно, что подлецам проще скрывать свои лица в темноте. Когда же светло, даже ночью, то подличать труднее. Отсюда и пониженная концентрация подобных личностей в Санкт-Петербурге. Конечно, ну конечно, это не относится к подлецам, так сказать с большой буквы «ПЫ», но большинство из них переехало из Северной столицы и не вернулось. Вот и сейчас, как ни крутил головой, пряча лицо, как ни искал темноты человек, названный Митрофанычем, Андрей узнал его. Это был инженер с их факультета. Политехник в охранке Сталина или Троцкого?! А казался нормальным мужиком. Даже удивительно. Тем временем «френч» продолжил:
         — А этого упустили, т.е. вообще отпустили вчистую с приглядом, но ошибочно. Сейчас поправим. Кстати, в связи с особой социальной опасностью предлагаю ликвидировать при обнаружении немедленно.
         Продолжая говорить «френч» расстегнул кобуру. Андрюха всё понял. Резко упав вперёд, он размозжил головой Митрофанычу то, что последнему заменяло лицо. Говорливый «френч» активнее зацарапал кобуру, но не успел достать оружие. Секущим движением по горлу Андрей исхитрился сорвать ему кадык. «Кожанка» явно перепугался и резко поднял руки вверх, при этом что-то у него в плечах отчётливо хрустнуло. Смирнов одним движением, как будто всю жизнь этим занимался, вырвал у него пистолет из кобуры.
         -Давай, вяжи, — он показал стволом на лежащих «френчей». «Кожанка», стараясь не поворачиваться к Андрею спиной, снял с поясов своих товарищей наручники. Высоко поднял их и спросил:
         — А можно этим?
         — Конечно, можно. Давай, не копайся.
«Кожанка», сопя, делал вид, что сковывает руки наручниками, а сам готовил гадость. Смирнову было отчётливо заметно, как он пытался достать пистолет у павшего товарища.
         — Слушай, у меня нет никакого желания с тобой соревнования по многоборью проводить. Боюсь, меня врач не допустит. Поэтому, если ты так дальше себя вести будешь, то я тебя просто грохну. Понял?
         — Ни хрена он не понял, — раздался сбоку знакомый голос. Андрей быстро перевёл пистолет вправо. Поддерживая друг друга, там стояли Коршунов, Другов и Кулик. Просто, как в нехорошем кино. Удивиться никто ничему не успел. «Кожанка» резко дернулся, выхватывая пистолет. Андрей мгновенно перевёл ствол обратно и выстрелил.
         — Все рассказы потом. Быстро всем в лабораторию, — скомандовал Другов. Сказано было сильно, но исполнено убого. Перемещались не быстро, а как могли. Пока по коридору добрались до «своих» дверей, вдалеке уже послышались сирены и голоса, усиленные громкоговорителями. Уже на самом входе в лабораторию, прокашлялся и заговорил репродуктор, установленный в незапамятные времена гражданской обороны.
         — … и как учит нас, руководителей страны, Владимир Ильич: Признание вождя – это величие нации! Удел вождя — скромность! Профессия вождя – точное соотнесение обещаний с их выполнением! Это то, как мы видим нашу жизнь на благо вас, соотечественники, — прохрипел по радио голос Троцкого. Неисправимый Кулик остановился, и мелко подрагивая добросовестно разбитой головой, забубнил по обыкновению:
         — Зачем вводить людей в заблуждение?! Причём здесь Ленин? Это ведь из речи Гитлера на Нюрнбергском съезде 1936 года! Если подходить строго, то это перефраз его же выступления ещё до пивного путча 8 ноября 19…
         Другов наклонился к Кулику и бешено завращал глазами.
         — Куля, ещё раз услышу хоть один факт из твоей пробитой башки, оставлю в коридоре с этой стороны! Будешь «товарищам» рассказывать свои истории. Слышишь, вон уже бегут, видимо сильно интересуются. А ну, за работу!
          Володя чуть сгорбился и молча прошмыгнул в лабораторию. Не разговаривая, друзья распределили роли. Смирнов и Кулик метнулись к генератору. Коршунов плотно закрыл двери, повернул ключ в замке и, натужно сопя, начал сооружать небольшую баррикаду. Другов, вытянув руку, с отобранным у Андрея пистолетом, контролировал вход. Генератор загудел и, почти одновременно, в дверь раздался первый удар.
         — Гражданин Смирнов и примкнувшие к нему граждане. Немедленно откройте дверь и сдайтесь в руки закона, — раздался громовой голос из коридора.
         — Ага, сейчас, — недобро ухмыльнулся гражданин Другов, — уже бежим. Только не знаем, как это лучше сделать. Стесняемся.
         — Мужики, понятно, что всем назад, да? Чтобы мы высадились во времени до начала всей этой чертовой истории, – обратился он к Андрею и Володе. Те сосредоточенно кивнули.
         — Сколько времени ещё надо?
         — Минуту, полторы не больше. Дело в том, что процесс…, — начал неисправимый Кулик.
         — Минуту? Отлично! Тогда я ещё пострелять успею. Давно хотел какую-нибудь сволочь грохнуть, — сказал Другов и, вдруг, заорав что-то неприличное, начал стрелять в дверь. Оттуда ответили автоматными очередями. От стен брызнула штукатурка. Почему-то посыпались стекла.
         — Серёга, ты чего, идиот? – крикнул отпрянувший от двери Коршунов, — Кончай палить, санитар леса чертов. А то …
 
*
 
         Друзья переглянулись. В центре стола стояла водка, которую только что принёс Коршунов. Другов недоуменно сжимал горлышко бутылки с пивом.
         — Мы чего? Уже здесь? Все? Всё?! – непонятно у кого спросил Андрюха и начал ощупывать себя.
         — Я домой хочу. Я пить не буду. Я вообще завязал. Я больше не могу — вяло заявил Игорь, — Чего — то устал. Пойду.
         — Погоди, — сказал Другов и поставил бутылку на стол, — все пойдём. Мне тоже это наука как-то надоела за последнее время.
         Вышли в коридор. По коридору деловито шёл Митрофаныч – достаточно молодой парень с соседней кафедры.
         — А вот и они, скромные рыцари отечественной науки! Держите их! — радостно воскликнул он. Смирнов инстинктивно схватил ломик оставленный такелажниками у входа в лабораторию. Тем временем коллега так же оживленно продолжил:
         — Всё знаю! Митрофаныч, он такой. Рад за вас, мужики. Слышал, что у вас какое-то эпохальное открытие грядёт. Как говорится – опять нет повода не выпить! А? Будем делать обезьянку? Маленькую, пьяную, речью человеческой не владеющую и от того счастливую, — облив ребят этим словесным бредом, Митрофаныч продемонстрировал ожидание счастья на туповатом лице.
         — Не пьём мы, Митрофаныч, больше. Вообще завязали. А открытие….
Оно, конечно, грядёт, но каждому открытию нужно своё время, — задумчиво сказал Другов. Нехорошо поглядывая на коллегу, Андрюха поигрывал ломиком.
 
 
Глава 17а. Опять маленькая, зато последняя, и, ясное дело, опять о «Комсюке», но в ней почти не говорится о Кулике или сосновском капитане.
 
         Собственно, понятно, все ускакали во времена, когда ни Кулик не проживал в Сосново, ни милицейский капитан из этого славного посёлка о «Комсюке» ничего не слышал. Кстати, и Хариус думал о себе значительно лучше, чем следовало.        
         Но внимательный читатель, вероятно, заметил, что в суматохе жути, возникшей в результате прихода к власти известного революционного трио, из круга нашего внимания выпал «Комсюк». Но это не так. Другов сознательно не стал напоминать коллегам про своего дружка, когда всех отправляли обратно, да и когда они сами отправлялись в «дореволюционное» время. Ребята про динозаврика забыли, а Сергей Феликсович уже тогда решил с ним не расставаться.
Эти учёные, они очень специальные люди. Многое они делают не просто так, как обыкновенные граждане, а с какой то тайной задумкой, воплощая в жизнь какие-то свои, неочевидные для нормальных людей, идеи. Так и Сергей Феликсович. Воспользовавшись краткосрочным отпуском, который по понятным, Вам читатель, причинам захотели взять все участники напряженной истории, описанной здесь, Другов совершил поступок. Он взял компсогната и отвёз его на дачу. А дальше, дальше всё пошло, как какая-то злая пародия на разыгравшуюся до того трагедию. «Комсюк» вновь исчез. Вернее, он затаился на некоторое время. Это чистая правда. Нельзя не сказать – затаился по делу. У них, пресмыкающихся, подобное дело называется кладкой. В качестве сухого остатка следует сообщить – родилось где-то порядка сорока здоровых и очень шустрых компсогнатиков. Эти детишки и определили фантастическое продолжение нашего романа.
Во-первых, Хариуса с подручным они сожрали, так сказать, по второму разу, правда, пощадив супругу. Чем он перед ними провинился неясно, но факт, есть факт. Может быть, у динозавров на генном уровне прописаны какие-то свои, врождённые, представления о морали и они ими воспользовались? Неизвестно! Но забыли про Хариуса. Это не самое интересное. Интереснее другое, эти новички из времён юрского периода оказывается тоже не переносят алкоголь. Представляете, что случилось дальше? Правильно!
         Их видели. Поползли слухи. Почему-то, молодое поколение, рождённое в наше время, оказалось, по размерам, значительно скромнее. Типичный компсогнатик третьего тысячелетия нашей эры был размером с очень большую кошку или с небольшого пуделя, что не мешало с удовольствием сокращать поголовье собак и кошек. Из собак, видимо из воспитательных целей, они традиционно предпочитали ротвейлеров и разных зубастиков – питбулей, бультерьеров и прочих подобных. Не брезговали они малочисленными, в этой местности, курами и прочей домашней птицей, однако, с удовольствием уничтожали и грызунов всяких, включая крыс, мышей и полёвок. При всём при том, люди, после трагедии с Хариусом, практически, не становились их добычей. Только с пары-тройки злобных алкоголиков они сняли подобие верхней одежды, которую видимо и съели. Да и то, произошло это потому, что начинающие хроники решили распить свои хронические напитки в лесочке, где и напоролись на лежбище семьи. Им бы быть повежливее, а они решили отвоевать место под солнцем с помощью палок и сапогов. Результат оказался не в пользу человечества.
         Данный случай, как говорят, имел широкий общественный резонанс. Поползли недобрые слухи о том, что рептилии любят проспиртованное мясо. Вечерами больше никто не шлялся в пьяном безобразии, с орущими магнитофонами и девушками. Боялись. Сосновские женщины, впервые за долгие годы, наблюдающие трезвые лица своих мужей, поначалу пришли в ужас. При ближайшем рассмотрении выяснилось, что члены семей плохо знали друг друга. Пришлось заново знакомиться, притираться характерами. Мужья и молодые парни, лишённые алкоголя, как средства самовыражения, пытались себя чем-то занять и неуверенно, где-то даже робко принялись за хозяйство и работу вообще. Полегоньку, потихоньку, процесс пошёл и в домах, не вдруг, но обозначился достаток. Магазины стали закрывать нерентабельные винные отделы. Финские туристы прекратили интересоваться родными местами и на большой скорости неслись в Питер, к цивилизации и водке. Повышенным спросом начали пользоваться инструменты, материалы, специальная агро- и зоотехническая литература. С пьянством исчезло бытовое хулиганство. Появление динозавров было отмечено и в ближайших населённых пунктах, где также положительно сказалось на общественном климате. Благодарная милиция поставила памятник своим небольшим помощникам. Нечто типа собаке Павлова. Вышло — динозавру милиции. Да, кстати, капитан, командовавший участком внутренних дел в Сосново, получил майора, а речь перед журналистами, по этому поводу, произносил новый милицейский начальник по связям с общественностью. Очень бодрый господин с весьма необычными именем и фамилией — Феропонт Бармалейкин.
         Инженеры наши отдохнули. Внезапно повезло с парочкой договоров. Дела пошли, и показалось, что жизнь стала налаживаться, если, конечно, не интересоваться новостями. За работой многое забылось. Может быть, поэтому никто сначала не насторожился, когда Коршунов с удивлением сказал:
         — Мужики, а у меня появилась идея.