Биография-исповедь

Биография- исповедь

Варфоломеев Иван Павлович,

доктор филологических наук, чл.-корр. АПСН, профессор

Случай свёл меня с молодым человеком с модной сегодня полубородкой.
Приоритетной чертой его характера была болезненная любознательность. По
крайней мере так мне показалось. Я оказался с ним в одном купе в поезде
на Бухару. Познакомились. Я назвал себя, он тоже представился и
признался в своей слабости:

- Я люблю слушать пожилых людей. Я вижу у вас нагрудный знак «Отличник
просвещения СССР». Сейчас редко встретишь человека с таким значком.
Расскажите о себе, видимо, у вас огромная жизнь за плечами. Вы богатый
человек? – спросил попутчик.

- Вы не правы. Расскажу. Если наскучу – дайте знать. Итак, богатый ли я?
Гм…

Как я не стал богачом

Родился в феврале 1928 года в Челябе – так назывался тогда современный
Челябинск в «год Великого перелома». И долго корежила меня судьба по
законам этого величия.

Мой отец - Варфоломеев Павел Михайлович – из очень богатых русских
уральских казаков. Одной только пахотной земли было 70 гектаров, да
большой лесной колок (массив) с выпасными лугами и голубым прудом,
богатым карасями да щуками. В селе Берлин Троицкого района, где я
появился, до сих пор этот благодатный клин называют Заимкой Куприяна (по
имени моего прадеда Куприяна). Опережая трагические события –
раскулачивание, - родители, бросив хозяйство, бежали. Мне было шест
месяцев. И многие годы – бедствия, скитания по стране в поисках
надежного убежища: Украина (с. Кушугум), Подмосковье (ст. Бурмакино),
где-то еще и еще… Осели в г. Керчь Крымской области – но ненадолго. Не
знаю, что случилось в 1935 году, только родители в срочном порядке
собрали вещи и уехали в Ташкент, может быть, подальше от Лубянки…
Счастливое здесь было мое детство: дружил с узбекской детворой,
большинство подростков хорошо говорили по-русски; бескорыстная забота о
нас – беженцах – со стороны соседей-узбеков, доброе отношение рабочих к
моему отцу, который работал слесарем на РМЗ (тогда «САРЕЗ»). Работал
много, был кое-какой достаток. До сих пор помню папиных друзей –
братьев Салима и Саида. Но самым близким был рабочий с САРЕЗа – Туляган.
Часто ходили друг к другу в гости…

Пять благополучных лет пролетели в этом земном раю – в Ташкенте,
замечательном во всех отношениях. Но пришлось уехать…

- А что так? Неужто ГПУшники вмешались? – спросил попутчик. – Говорит в
те времена тысячи людей пострадали от системы.

- Нет, нет. Слава Богу, дело не в этом.

Конец безмятежного детства

В нашу жизнь вмешалась… малярия. Аксакалы помнят: то было время большой
беды, особенно для приезжих. Мою маму Любовь Матвеевну «затрепала
лихорадка». Тогда врачи еще не умели бороться с этим недугом. Здесь был
не климат для нее. В 1939 году навсегда ушло мое безмятежное детство.
Мы вернулись в знакомый город Керчь. Здесь и застала нас война. В июне
1941 года нас, школьников, ребят и девчонок 6 – 9 классов вывезли на все
лето в колхозы – собирали колоски, скирдовали солому, возили сено на
скотные дворы, ухаживали за лошадьми, пасли коров.

Эта война отняла у меня, у нашей семьи, как и у миллионов наших
соотечественников, стабильную сытость, лишила прочного социального
благополучия, надежды на «светлое будущее» русского уральского
казачества.

Но время сглаживает боль, тем более, что я-то знал о прошлом
благополучии только от своих родителей.

Страшными, кровавыми ветрами Великой Отечественной войны опустошались
наши души, и эти пустоты заполнились чувством глубокого патриотизма,
жгучей ненавистью к фашистам и верой в победу.

Отец и моя старшая сестра Людмила, только что окончившая медицинское
училище, ушли на фронт защищать землю своих предков, свою Родину...

Мне шел пятнадцатый год, когда я узнал: отец погиб под Ленинградом.
Похоронен на Пискарёвском кладбище вместе с 790 тысячами погибших
героев.

В начале 80-х годов в бумагах сестры нашлась полуистлевшая похоронка.
И в 1986 году, в период своих «докторских страданий» будучи в
Ленинграде, побывал на Пискаревском кладбище, зашел в архив под
лозунгом: «Никто не забыт, ничто не забыто». И там я узнал, что мой отец
Павел Михайлович лежит в братской могиле 65, размером в 13 на 26 шагов.
Сколько в ней покоится погибших – 100 или 700? Никто не знает. Как до
сих пор мы не знаем, сколько всего погибло в годы Второй мировой войны
советских людей – убитых, умерших от ран, от голода, от болезней.

Н.С. Хрущев назвал 20 миллионов, а генерал Волкогонов, обласканный
ельциновской камарильей, «насчитал» 26 миллионов, тогда как немцев,
дескать, погибло в три раза меньше. Генерал «забыл» - намеренно
«забыл», что вместе с Германией против СССР воевали армии почти всей
капиталистической Европы. Сколько потеряла во Второй мировой войне
Европа? Если суммировать ее потери с немецкими потерями, тогда увидим,
что СССР ненамного опередит их по кровавым показателям.

Однако ельциноиды любой окраски озабочены другим. В их коварной
концепции лежит четко обозначенная мысль генерала Волкогонова – нужна ли
такая победа, когда ее цена исчисляется почти тремя десятками миллионов
смертей. И до сих пор порой звучит в определенных кругах кощунственная
мысль о том, что лучше было бы для Советского союза, если бы победили
европейцы.

Сколько же таких ельциноидов и теперь несет в себе это кощунство,
сколько их обитает в разных уголках огромной страны. Они гордо
причисляют себя к так называемым «западникам», их не волнует то, что
тогда в оккупации было разрушено, уничтожено все: промышленные
предприятия, хлебные нивы, огромные садовые и лесные массивы… Особо
подчеркну: такую же разруху пережила наша страна в 90-е годы ХХ века.
Чудовищная разница лишь в том, что тогда все разрушали враги, иноземные
пришельцы, а теперь подобное сотворили свои (впрочем, свои ли?). Такие
вот вывихи рыночных отношений.

В период оккупации сполна познал жестокую, унизительную, насильственную
«европеизацию» моего, очень моего, земного, прочного скифского
сознания. Оккупация – лживые, циничные, но в известном смысле полезные
для меня годы – полезные в том, что уже тогда, в свои 14-16 лет, я,
познал и унижение, и брезгливость ко мне и ко всему моему народу со
стороны оккупационных «освободителей».

Об этом печально думалось мне, когда я стоял у братской могилы, где
покоится прах моего отца. Эти печальные, полные беспомощного гнева думы
возродили в памяти тот далекий уже 1941 год, когда дождливой осенью
после двух месяцев каждодневных налетов фашистских «хенкелей» и
«юнкерсов» загромыхала война и на улицах моей Керчи. В грохоте
орудий, в скрежете танковых гусениц, в густой пыли разрушающихся зданий
потонули, исчезли навсегда мое детство и юность. Как-то враз пришла
взрослость. Два с половиной года оккупации и борьбы жителей города с
фашизмом - аджимушкайские партизаны, рабочее ополчение в подземельях
огромного омертвевшего металлургического комбината, постоянные ночные
вылазки, пулеметная и автоматная стрельба, взрывы в порту и на железной
дороге. Керчь заслуженно получила статус города-героя – хоть и с большим
опозданием.

То были новые «переломные годы» моего сознания, формирования зачатков
того мировоззрения, с которым я прошагал всю свою жизнь..

Впрочем, об этом разговор особый. Только замечу: «счастье» рыночных
отношений в обществе, в социальной сфере я познал более предметно ещё в
1942 – 1944 годы. Самого понятия «рынок» тогда еще не было. Был широко
известен термин «коммерция». К примеру при всеобщей «голодухе» в
коммерческих магазинах свободно лежал хлеб – за 400-600 немецких марок;
за одну марку шли 10 рублей советских…

Самое страшное – страшней войны, бомбежек – был голод: хлеб снился по
ночам, а есть мучительно хотелось всегда, даже во сне. И томительно
ждали возвращения наших – своих, советских в то время: самых дорогих и
понятных…

- И дождались? Когда? – спросил мой попутчик. – Наверное, это был особый
праздник?



Сладкая горечь – энтузиазм!

И когда они – дорогие сердцу и разуму – наши войска с боями вернулись
в мае 1944 г., радость была неописуемая. Я подал заявление в комсомол:
«Прошу принять меня в комсомол, так как я хочу…» и далее по стандарту.
Просил по твердому убеждению и с трепетным чувством. Помнится, тогда
большинство моих сверстников «просили принять…» И – работал! Много, как
все, работал – с упоением за хлебную карточку, за американские таблетки
сахарина для морковного чая и – для грядущего величия и красоты Керчи.

Ошалевшей от обретенной свободы, значительной части современной
молодежи в модных дубленках, с карманными компьютерами, Интернетом,
цветными телевизорами, на экранах которых нервически корячатся В.
Леонтьев с Киркоровым и вихляет всеми частями тела клоун Петросян, – не
понять того душевного подъема, с каким мы, молодые, работали,
восстанавливая разрушенное войной. К примеру, в 1944 году, когда война
откатилась от Керчи на запад, город был разрушен на 96%. Лишь на окраине
часть домов относительно уцелела. Лежали в развалинах заводы и фабрики,
склады, морской порт и железнодорожный вокзал. И мы, в основном женщины,
подростки и искалеченные фронтовики расчищали развалины для новых
фундаментов, возводили стены будущих заводских цехов.

Рассказать о том огромном энтузиазме невозможно, еще не придумали таких
слов, все это надо было пережить. И пережили! И зарядились навсегда
таким неизлечимым вирусом самоотверженного труда, что всю оставшуюся
жизнь я куда-то торопился, вечно боялся опоздать, не успеть, чего-то не
сделать или не доделать. Торопился, как все, как вся страна – чтобы не
отстать (кто опоздал, тот не успел). А прибежал в 90-е годы ХХ столетия,
- чтобы пережить кошмары развала и разгрома великой страны Советов,
разрушения всего того, что кровью и потом было создано всеми народами
великой страны в послевоенные годы. То было удивительное время сладкой
горечи трудового энтузиазма…

- И когда же вы обрели покой и удовлетворение от своего труда?

«И вечный бой…»

Не было у меня и часа покоя с того самого момента, когда меня приняли в
комсомол, а затем в партию, когда я, участник трудового фронта, работал,
восстанавливая разрушенное войной…

Потом была военная служба – 10 лет на Дальнем Востоке в морской
истребительной авиации. Все побережье Тихого океана, все небо над ним
было нашим охранным театром.

- Это интересно: офицер-моряк, авиатор и вдруг профессор-филолог. Как-то
не вяжется, - удивился попутчик. Расскажите об этом периоде Вашей жизни.

- То были славные годы, насыщенные большими событиями, событиями во
всех отношениях судьбоносными. Война в Корее, где схлестнулись
американская, советская и китайская авиация. Это совпало с тем
временем, когда авиация этих стран перешла с поршневой авиатехники на
реактивную. Обновлялась техника, обновлялись и авиационные кадры:
уходили в запас фронтовики, их места занимали новые призывники. В этом
водовороте сформировалась и моя судьба. Школа авиационных механиков,
затем офицерские курсы техников и, наконец, авиационное техническое
училище в городе Выборге. Все это по воинской обязанности, по военному
долгу. Но в душе я стремился к другому. В это время я писал рассказы,
фельетоны, очерки, корреспонденции… Что-то получалось, но иногда
исписанные листы оказывались в мусорной корзине. Потом – как вспышка: на
региональном литературном конкурсе, проводимом газетой «Боевая вахта» и
Дальневосточным отделением Союза писателей СССР, очерки «Голубые
дороги» и «Партии рядовой» завоевали первое призовое место. Пришло
признание – стал часто публиковаться. Был принят в Союз журналистов
СССР. Славно складывалась моя судьба и по воинской части. Выдержал
экзамен на авиационного техника первого класса, получил повышение в
должности – стал старшим техником авиационного звена, получил первую
воинскую награду – медаль «За безупречную службу в Вооруженных силах».

В 1956 году командование дивизии направило троих перспективных молодых
офицеров в Академию им. Жуковского для поступления на первый курс. В их
числе и я, старший лейтенант И. Варфоломеев. И первый вступительный
экзамен – диктант по русскому языку. Оценка за диктант – «четыре». Не
самая высокая, но в общем неплохо. И мне показалось, что жизнь
складывается наилучшим образом.

Но судьба – злодейка! На втором экзамене по математике получил «тройку».
А это – конец: с такой оценкой при конкурсе в 12 человек на одно место
делать нечего. Больно было пережить этот психологический удар. Было
очень стыдно: не оправдал доверия…

Трудна служба в авиации и скоротечна. Не заметил, как пролетели еще три
года. 1960 год – судьбоносный сюрприз. Морская авиация Дальнего Востока
по чьему-то злому умыслу или недомыслию стала не нужна. Самолёты резали
со слезами на глазах на металлолом, значительную часть продали
китайцам. А тысячи офицеров-авиаторов, в том числе и меня, отправили
на «гражданку».

- Сокращать Вооруженные силы стало политической модой, - вздохнул
попутчик. – Хрущев Н.С. два раза сокращал советскую армию. Ельцин Б.Н.
вообще больше половины армии и флота распустил, сейчас в России вновь
идет полоса сокращений – расформировывают дивизии, закрывают военные
училища. Правда, уволенным в запас офицерам обещают квартиры по
доступным ценам.

- Скажите, а в хрущевские времена какими льготами наделяли уволенных в
запас офицеров?

- За всех не могу сказать. Тогда социальные проблемы военнослужащих в
прессе не были приоритетными. Скажу о себе. По увольнении получил
выходное пособие в тринадцать полных окладов, включая за звание и другие
добавки. Кроме того, в течение года сохранилось денежное довольствие в
размере своего воинского звания – т.е. 600 рублей в месяц. Местные
власти по закону Верховной власти обязаны были в течение трех месяцев
обеспечить бесплатно квартирой и трудоустроить. Учебные заведения были
обязаны принимать офицеров на первый курс вне конкурса. Я получил
бесплатно новую квартиру в новом доме на Чиланзаре через три месяца и
четыре дня, а через два месяца стал студентом-филологом Ташкентского
государственного университета им. В.И. Ленина.

Был офицером-техником, стал студентом-филологом. И работал в газетах «На
посту», «Ташкентская правда», «Фрунзевец». В 1967 году покинул
журналистику: надоело, осточертело писать не о том, что волнует, а что
велят – и как велят! Помнится, в 1963 году опубликовал материал
«Невероятно, но факт» - о грубом нарушении соцзаконности ташкентской
милицией. И тут такое началось: «как ты смел без согласования?», «как ты
мог оклеветать милицию!», «там служат доверенные и проверенные люди!»
Чуть было с работы не выгнали. Хорошо секретарь горкома вступился –
двоих офицеров - нарушителей соцзаконности всё же сняли с руководящих
постов, а меня оставили в покое. И если бы это был единственный случай…
Вот уж воистину «И вечный бой, покой нам только снится».

Но ушёл из журналистики сам, как говорится, по собственному… Работал
редактором в издательстве «Внешторгиздат», потом - заместителем
главного редактора издательства «Укитувчи». Здесь же писал кандидатскую
диссертацию «Историческая романистика и Явдат Ильясов» - о творчестве
талантливого писателя-самородка, охотно издаваемого и широко читаемого,
но упорно не признаваемого местной элитой.

Сложный противоречивый, непредсказуемый характер был у тракториста

Я. Ильясова – дерзкого, непокорного, порой грубого. Он обладал завидным
упорством. Всякое задуманное им дело непременно исполнялось, независимо
от условий. Первая его повесть «Тропой гнева» создавалась ночами в
глинобитной кибитке на подоконнике при керосиновой лампе. Не многие
знают, что у него всего семиклассное образование – всестороннее
самообразование и не менее упорное самоотверженное творчество. День на
тракторе, ночь за книгами, главным образом по истории Узбекистана, всего
Востока. И – работа над повестью. Первая книга Я. Ильясова пошла на
ура.. Потом было много повестей и рассказов.

- Как же вы рискнули делать диссертацию по творчеству Я. Ильясова, не
признаваемого элитой? – удивился попутчик.

- Все не так просто. Тему мне подсказал Акимов Виталий Владимирович. Мы
тогда дружили. Дружба наша созрела в газете «Ташкентская правда». С тех
пор прошло много лет. А теперь он зам. главного редактора издательства
«Узбекистан», я тоже зам. в издательстве «Укитувчи». Оформил
соискательство на кафедре В.И. Макова в ТашГПИ им. Низами. Василий
Иванович – добрейшей души человек – усомнился в «проходимости»
диссертационной темы: будут сложности... во время защиты диссертации.
«Ну не любят Явдата Хасановича в литературных научных кругах, очень не
любят и не признают его творчество. Вы наверное знаете: в этом мире
много субъективного». Так пытался охладить мои устремления Василий
Иванович Маков. Но я был строптивый и упрямый – в моей натуре прочно
укоренился дух морской авиации – так воспитали нас на службе. Я собрал
все книги Явдата Ильясова, оформил научную командировку за свой счет и
поехал в Москву.

Это был еще один «бой» - славный бой за утверждение в обществе своего
«я», битва за признание талантливого писателя.

По моему представлению учёные Москвы особо отметили эстетическую
ценность творчества Я.Ильясова («Согдиана», «Золотой истукан»,
«Заклинатель змей», «Чёрная вдова» и др.). Ученые литературной кафедры
МОПИ им. Крупской (зав. кафедрой проф. Власов Ф.Х.) были удивлены, что
на периферии творят такие таланты-самородки, и высказали мнение, что их
творчество надо изучать. И тема моей диссертации была одобрена. В 1970
году состоялась её защита, а творчество Явдата Ильясова получило
всеобщее признание в литературном мире большой страны.

Толерантно отнеслась к этому факту ташкентская интеллигенция, хотя и
сочла мой поступок дерзким. И снова «покой нам только снился» -
русскоязычная интеллигенция Ташкента мучительно переживала тот факт, что
русский Иван с родословной печного наездника Емели («По щучьему
велению») посмел въехать в их царство познания всего сущего. Посмел – и
еще как! Прошёл по конкурсу на заведование кафедрой русской и зарубежной
литературы Сырдарьинского госпединститута (СГПИ) им. Г.Гуляма.

e

n

N

e

e

. и ныне здравствующий проф. Агеносов В., которые приняли самое
активное участие (в порядке творческих связей) в подготовке специалистов
высшей квалификации для СГПИ им. Г. Гуляма. Этот факт не отношу себе в
заслугу. Просто на кафедре оказались преподаватели, готовые к
исследовательской работе, им нужен был хороший толчок, их надо было
направить, что я и сделал…

А у меня уже начались «докторские мучения».

- Расскажите о ваших докторских страданиях, - попросил попутчик. – О
том, как Вы стали доктором филологии.

О том, как я не стал доктором

Как-то в частной беседе профессор Сергей Митрофанович Петров обронил
мысль о том, что невозможно глубоко исследовать усложненную за последнее
столетие поэтику жанрово-стилевой природы исторической романистики,
опираясь на ее тематические признаки. Здесь нужен иной инструментарий.
Помнится, в ту пору входила в моду парадигма типологического
исследования литературы. Я внял голосу крупнейшего знатока исторической
романистики и вплотную занялся этой проблемой. Я широко осмыслил
парадигму типологического принципа исследования, отказавшись от
«малопродуктивных» тематических признаков. Более трех лет изучал
историческую романистику в русле этой новой парадигмы и в 1976 году
опубликовал в Москве в ИНИОНе монографию «Жанровая структура
исторической романистики». А в 1974 году, еще работая в СГПИ им. Г.
Гуляма, представил научную тему «Историческая романистика. Проблемы
типологии и поэтики» на кафедру русской и зарубежной литературы
авторитетного Республиканского педагогического института русского языка
и литературы (РПИРЯиЛ) для одобрения в качестве темы докторской
диссертации. Но и.о. зав. кафедрой доц. Гурвич И. с порога отверг её:
«Исторический роман – это лишь тематическая разновидность романного
жанра, - сказал он, - и в специальном изучении не нуждается. Сама тема
мелкая и для науки не представляет никакой ценности».

Возвращаясь на кафедру в Сырдарью, я чувствовал себя побитым. Но ректор
института Х. Данияров преподал мне урок. «В науке подобного рода
«удары» в порядке вещей. Значит, ты не сумел убедить доцента Гурвича,
видимо, твои аргументы оказались слабыми», - сказал он улыбаясь.

Строптивый, непокорный и упрямый, я поехал в Москву на кафедру русской
литературы МГПИ им. Ленина с этой темой. Зав. кафедрой профессор Шешуков
С.И., помнится, сказал: «Тема интересная. Надо убедить нашу профессуру,
что поэтика исторической романистики пока не изучена. Исследуй её
жанрово-стилевую природу, о которой спорят со времён Пушкина и
Белинского. Выставляй тему на заседании кафедры. Защитишь – в добрый
путь…» И тема была одобрена. С протоколом кафедры МГПИ представил её
Учёному совету РПИРЯиЛ, который не стал спорить с Москвой и утвердил её
в качестве докторского исследования. Этот «бой», конечно, я выиграл, но…


Однажды В.Маяковский с душевной болью сказал: «… если звёзды зажигают –
значит – это кому-нибудь нужно». Видать, дожали «плевками» недоброхоты
великого Маяковского, если он позволил себе так о них, неведомых,
сказать: «Послушайте!» Нет, не послушали! Не прислушались к здравому
смыслу – зажигали и зажигали «плевки»-«звёзды», пока он не сгорел в их
зловещих «жемчужинах». И «… вечный бой»! Я не сгорел, ибо не великий, а
скромный, упрямый и дерзкий в своих поступках работник науки и
просвещения. Я принял «бой» с моими недоброхотами, с зажигателями
«звезд-плевков», боролся с самим собой, со своим сердцем – чтобы
устояло. И не всегда побеждал. Трудно побеждать, когда против тебя «ЛГ»
с ее порученцем Оскоцким, с ее главным редактором А. Чаковским. В 1979
году, кафедра советской литературы МГПИ им. Ленина рекомендовала мою
докторскую диссертацию к защите, а спустя некоторое время (я уже в
Ташкенте заведовал кафедрой в РПИРЯиЛ) «ЛГ» публикует разгромную
пасквильную статью В. Оскоцкого «Семь раз отмерь…». Меня, огорченного,
обескураженного, удивили два момента в этой грязной истории: кто такой
этот русский Иван из далекого от Москвы Ташкента, что А. Чаковский
помещает эту статью на открытие полосы с огромным броским заголовком.
Сколько выходило у нас в стране книг с множеством «блох» даже в работах
маститых ученых, и «ЛГ» была равнодушна к таким фактам. К моей
монографии «Типологические основы жанров исторической романистики» -
особый счет: дерзость Ивана – непозволительная роскошь. Ату его! Ату
его, дерзновенного! Надо же! Свою дорогу пытается проложить этот Иван в
наш храм – храм мировой науки, где иным не место… По крайней мере об
этом открытым текстом заявили мои ташкентские недоброхоты. Как только
пришел к нам этот номер «ЛГ», сразу же разыгралось такое «торнадо», что
дышать стало нечем. Звонит мне домой доцент Ульрих Л.Н., которая
двумя-тремя годами раньше провалила свою докторскую на защите в МГПИ им.
Ленина: «Очень правдивый и честный материал В. Оскоцкого. Вы не
огорчайтесь, Вам надо еще много работать над собой…»

Главный редактор издательства «Фан» З. Мильман, изображая неловкость (он
отдал рукопись на редактирование непрофессионалу - историку по
специальности А. Михеревой, которая торопилась с отъездом в Польшу),
пригласил меня к себе, и разговор был коротким: «Напишите объяснительную
записку на имя директора издательства, возьмите все допущенные ошибки
на себя. Там их не так уж много – 7-8. А я напечатаю вкладыш «Опечатки»,
пока тираж у нас на складе. И конфликт будет исчерпан». «Не бери все на
себя, Иван Павлович, - говорили мои друзья. - За издательские ошибки
пусть они и отвечают». Не послушался! Не прислушался к здравому смыслу –
написал объяснение, все взял на себя. И Мильман З., улыбнувшись
дружески, сказал: «Хорошо! Позвоните мне завтра…» А «завтра» этот мой
звонок уже был лишним: Мильман просто отмахнулся: «Не звоните больше.
Никто Вам «Опечатки» не сделает…» Так я, Иван, остался с носом. И никто
никогда не узнает, кто истинный виновник допущенных ошибок и почему они
появились...

Потом И. Гурвич предлагал и.о. ректора Салиеву С. организовать широкое
обсуждение этой статьи В. Оскоцкого на Ученом совете института.
Предложение не прошло: ректор понимал, зачем «звезды зажигают…» А в
Москве профессора

С. Шешуков, В. Лазарев, А. Терновский советовали: «Опасно выходить на
защиту после этой публикации. В «ЛГ» ничего случайного не бывает.
Потерпи, опубликуй еще что-нибудь солидное».

Доверчивый, простодушный, неопытный в околонаучной суете, верил в
святость и непорочность науки; мятежный в своих замыслах, я тяжело
пережил этот жестокий удар. Но не дрогнул; опираясь на поддержку друзей
и руководства института, опубликовал в 1984 году монографию «Советская
историческая романистика. Проблемы типологии и поэтики».

Проректор по науке Николаев Ипполит Семенович, который всегда был выше
интриг, нашел средства для моей новой публикации. А спустя время
благополучно, единогласно защитил эту свою докторскую диссертацию в
Ученом спецсовете МГПИ им. Ленина.

Но доктором тогда я все же не стал.

- Почему? Вы говорите, что ученые были единодушны? – спросил попутчик.

«Если звезды зажигают…»

Не стал – формально. А фактически? Более двадцати ученых крупнейшего,
ведущего педагогического вуза страны (МГПИ) сказали единодушное «Да!»
моему исследованию. И только «черный рецензент» в ВАКе, «добросовестно»
следуя «заветам» «ЛГ» и её порученца доц. В. Оскоцкого, проф. Ч.
Гусейнов, поверхностно знавший проблемы исторической романистики, к тому
же бегло ознакомившись с содержанием диссертации, – зажег свою (свою
ли?) зловещую «звезду», в огне которой «сгорела» моя степень доктора
филологических наук.

Вам не приходилось держать ответ на заседании экспертного совета ВАКа?

- Да нет, конечно. Я еще только работаю над темой кандидатской
диссертации. У меня еще все впереди, - вздохнул попутчик.

- Тогда Вам крупно повезло, ибо когда заходишь в зал, где заседают самые
мудрые, седовласые мужи большой науки, то, поверьте, ноги становятся
ватными, голова – в бешеном круге смятений и догадок: что спросят и как
отвечать… Особенно угнетало сознание того, что моя научная судьба
предрешена - раз уж вызвали на этот судейский ковер. Вопросы,
естественно, задавал мне проф. Ч. Гусейнов. Я мужественно сражался. На
три его вопроса я ответил профессионально. На его четвертом вопросе –
каверзном - сплоховал, не выдержали нервы. Я сказал: «Полагаю, что
такие крупные исторические личности, как Петр Первый, Наполеон, Темур,
не требуют типизации, ибо они нетипичны, выпадают из традиционного круга
типизации». Это был конец: я посягнул на святая святых, на один из
ключевых принципов соцреализма. Меня вежливо отпустили, а вместо
докторской степени – круглую фигу. Годы прошли, рухнули стереотипы
соцреализма, а с ними – и принципы типизации. И кто знает, если бы я
сейчас сказал так о проблеме типизации, наверное, тот мой «неудачный»
ответ прозвучал бы совсем по-другому. Впрочем, это уже другая тема…

«И вечный бой!..» - спасибо моему вдохновителю – А. Блоку. Я не сдался,
не опустил руки, не раскис, а, закусив удила, ринулся «в бой» против
решения экспертного совета ВАКа – вопреки здравому смыслу: нельзя обухом
топора разрубить наковальню. Трудное это было время для меня, подружился
с валидолом и валерьянкой, но не успокоился, для меня упрямого,
упорного, дерзкого, всегда – и в яркие дни жизни и в черную её полосу –
«покой только снился», тем более, что мои консультанты проф. С. Шешуков,
проф. В. Лазарев, проф. А. Хватов, утешали меня: «Вашу теоретическую
базу, Вашу концепцию жанрово-стилевой природы исторической романистики
никто не опроверг». И они были правы. Даже у таких крупных, известных
знатоков историко-художественной литературы, как

В. Оскоцкий, Ю. Суровцев, Ю. Андреев, Л. Александрова и др. не нашлось
веских аргументов опровергнуть мое исследование, впрочем, они и не
пытались искать такие аргументы, они просто покрыли мои научные
изыскания фигурой умолчания, видимо, полагая, что пасквильного материала
в «ЛГ» да решения эксперта в ВАКе вполне достаточно, чтобы вышибить меня
из седла, чтобы я поверил в свою «бездарность» и – скис навсегда.

Просчитались! Тяжелую полосу борьбы против своих недоброхотов и против
самого себя пережил я, отправив в ВАК опровержение на 30 страницах
печатного текста опроверг, изобличил несостоятельность измышлений
«черного рецензента» Ч. Гусейнова; нечто подобное направил и в «ЛГ»; в
четвертой монографии «Советская историческая романистика. Проблемы
типологии и поэтики» в первой главе «История и художественное
творчество…» аргументировано доказал несостоятельность «учения» В.
Оскоцкого о «тематической разновидности исторического романа»; дважды
приезжал в ВАК в отдел гуманитарных наук со своими публикациями и
рецензиями на них, беседовал с начальником отдела проф. Мельниковым;
наш институт прислал ему характеристику о моей научно-педагогической
деятельности.

Все это и многое другое сработало – еще как сработало! При последней
встрече Мельников сказал: «Нам все понятно – ошибся эксперт Ч. Гусейнов,
но Вы поймите меня – ну, как я пойду к председателю ВАКа, академику
Кириллову-Угрюмову, чтобы сказать: мы ошиблись. Это невозможно! Мой Вам
совет – выходите на вторую защиту в том же совете с теми же оппонентами,
с тем же содержанием диссертации. Я обещаю, в ВАКе вы получите зеленый
свет».

Я безмерно благодарен Мельникову за то, что он сдержал свое слово.
Второй раз я также успешно защитил свое диссертационное исследование, в
том же спецсовете, с теми же оппонентами…

В моем дерзком, бойцовском характере генетически отложились черты
русского казачества, помноженные на флотскую закалку – в любую схватку
вступать с открытым забралом. За месяц до защиты направил персонально

В. Оскоцкому автореферат с предложением участвовать в моей защите. Но он
почему-то не пришел на заседание Ученого совета. А жаль…

27 июня документы с защищенной диссертацией поступили в ВАК, а 30
августа экспертный совет уже дал свое добро, а еще через месяц Президиум
ВАКа утвердил меня доктором филологических наук. Случай уникальный! И,
наверное, единственный…

Завершилась высшая логика многолетней борьбы за самоутверждение – это,
пожалуй, понятно каждому человеку, воспитанному в духе высшей
ответственности перед, наукой чистой и доверчивой.

Справка от попутчика

Доктор филологических наук, профессор, заслуженный профессор УзГУМЯ,
член-корреспондент Российской академии педагогических и социальных наук,
известный в научно-педагогических кругах Узбекистана, Москвы,
Санкт-Петербурга, Киева, Варфоломеев Иван Павлович - потомок уральских
казаков, участник трудового фронта в годы Великой Отечественной войны,
Отличник просвещения СССР – 55 лет проработал на социализм и 20 лет
пытается привыкнуть к непонятному и дикому капитализму, базовой основой
которого является путинская «рыночная экономика либеральной ориентации».
А всего за плечами Варфоломеева И.П. трудового стажа 67 лет, из которых
научно-педагогическая деятельность укладывается в 42 года. А остальные
25 лет – это и ремесленное училище (2 года), и 6 лет жизни в рабочем
коллективе на станкостроительном заводе электриком, затем чуть более 10
лет – служба в Вооруженных силах СССР – в морской истребительной авиации
на Тихом океане.

По выражению Ивана Павловича, это был период жизни, связанный с
техникой. И закончился этот период сразу же после ухода в запас.

Второй период трудовой жизни профессора Варфоломеева И.П. уложился в 42
года. Этот период самый плодотворный и связан он с гуманитарным
направлением. Помимо того, что Иван Павлович стал доктором
филологических наук, профессором и членом-корреспондентом РАПСН, он
опубликовал 4 монографии, подготовил и издал 6 сборников научных трудов
кафедры русской и зарубежной литературы, заведовал которой около
четверти века; был научным руководителем шести диссертаций магистрантов,
которые успешно их защитили и получили дипломы магистров; наиболее
значительный вклад внес проф. Варфоломеев И.П. в подготовку кадров
высшей квалификации - 16 кандидатов.

В научно-педагогическом активе проф. Варфоломеева И.П.
учебник-хрестоматия «Литература» для 8 класса школ с русским языком
обучения.

Проф. Варфоломеев И.П. является ведущим автором-организатором; объем
издания – 42,0 п.л.

Проф. Варфоломеев И.П. является соавтором учебника-хрестоматии
«Литература» для учащихся русских групп профессиональных колледжей;
объем издания – 30,0 п.л.

Варфоломеев И.П. является также ведущим автором-организатором вузовского
учебника «Введение в литературоведение» для студентов-филологов первого
курса; объем издания – 35,0 п.л.

Многоуважаемая Валентина Ивановна!

«Биография-исповедь» - моя последняя искренность в этом бренном мире. Я
хочу, чтобы она была издана без купюр, в полном объеме. Я хочу, очень
хочу остаться в памяти людей таким, каким представлен в очерке. Не знаю,
благодаря стареющему разуму или вопреки ему, но я изобразил свою судьбу
в форме очерка – от первого лица, призвав в «помощники» Попутчика – не в
меру любознательного. Такая литературная форма – традиционна и всегда
приемлема.

Вы предлагали мне сделать материал от третьего лица на том верном
основании, что я знаю себя лучше, чем кто-либо. В своей жизни я слишком
много писал о других и для других – диссертации, монографии, учебники,
статьи и пр. К тому же, я не допускаю мысли, чтобы по моей «исповеди»
(как по судьбе) прошелся нечистоплотными руками Н. Миркурбанов. Это
невозможно в принципе! Он чрезмерно «хороший» цензор, но никудышний
редактор. Я это знаю… Мы с ним слишком разные: он воинствующий сионист,
я – русский националист из умеренных. Кумиры Миркурбанова – Пьецухи,
Чубайсы и пр., мои – Шолоховы, Прохановы Зюгановы.

Ушло то время, когда я был полезен многим, когда я мог мужественно
бороться даже с ВАКом и – побеждал, за это и был изгнан из спецсоветов.
Разумеется, об этом я не пишу в своей «исповеди». Это и понятно: я – не
Робин Гуд.

Дорогая Валентина Ивановна, Вы знакомы с Миркурбановым несколько лет, я
знаю его 40 лет – всего и очень всякого. И уже лет 20 он пасется возле
меня… Обо всем не расскажешь, да и надо ли?..

Очень дружески

и с добрыми пожеланиями И.П. Варфоломеев


Обретенное богатство

Все богатство нашей семьи, навсегда потерянное в 1928 году, вернулось
мне. Я в роду Варфоломеевых стал самым богатым человеком. Только мое
богатство иного свойства – не материальное, хотя Заимка Куприяна и
добротный дом в восемь окон и поныне есть в селе Берлин Челябинской
области – есть, но не мои. Мое богатство не материальное, а духовное:
четыре монографии, три учебника, два учебных пособия, четыре сборника
научных трудов кафедры русской и зарубежной литературы УзГУМЯ; 16
кандидатов филологических наук, мной подготовленных (в качестве научного
руководителя), не считая научные статьи, материалы научно-теоретических
конференций (см. список публикаций). Кроме всего прочего, так сказать,
на финише жизни являюсь научным консультантом двух докторантов –
Алламуратовой Айсанем с диссертационной темой «Нравственно-духовные
искания в русской и узбекской поэзии 60-90-х годов ХХ века»; Рахмановой
Альбины с диссертационной темой «Художественное постижение истории
русской и узбекской литературами ХХ века». И самое мое уникальное
богатство – мои 65 трудовых лет, и в том числе 10 лет службы в Советской
армии.

Член-корреспондент

Академии ПСН, профессор И.П. Варфоломеев

А мне уже 14, когда Керчь захватили фашисты. И детство навсегда
кончилось. Наступило трудное отрочество – жуткие «мои университеты». Два
с половиной года оккупации перевернули мое сознание, мои представления о
жизни.

Сполна познал дикую, варварски унизительную, насильственную европеизацию
моего скифского сознания. Оккупация тоже для меня «переломные годы» -
лживые, жестокие, циничные, но в известном смысле полезные – полезные в
том, что уже тогда, в свои 14-16 лет, я познал и унижение, и
брезгливость ко мне со стороны оккупационных «освободителей».

И жестокость – ночная стрельба по аджимушкайским партизанам, утренние
виселицы стали привычными, хотя можно ли привыкнуть к
полицаям-предателям или мертвецам в петлях? Одним словом, тогда было
все, что испытали мы в 90-е годы ХХ века.

Потом была армия длинною в 10 лет (1950-1960). Служил в морской
истребительной авиации на Дальнем Востоке – служил, пока был нужен. В
1960 году морская авиация Дальнего Востока по чьему-то злому умыслу
стала не нужна. Самолёты со слезами на глазах порезали на металлолом,
часть продали китайцам за гроши, а нас, тысячи офицеров, в том числе и
меня, отправили на «гражданку».