ВЕДЬМА ИЗ ПРОКОПЬЕВСКА

Ведьма из Прокопьевска
(повесть)
I
Майор Ярыгин отложил в сторону рапорт оперуполномоченного Алтухина, машинально размял «беломорину», но закуривать не стал. Рабочий день только начинался, а он решил «воспитывать себя» и до обеда, по крайней мере, не курить. Однако руки сами собой нащупали в полуоткрытом ящике рабочего стола коробку спичек. Те же руки сами собой, без сознательного вмешательства Ярыгина Петра Елисеевича, начальника криминального отдела милиции города Прокопьевска, чиркнули о коробку и подожгли размятую папироску.
Он осознал последствия бессознательных действий рук только тогда, когда вместе со струйкой табачного дыма в легкие майора попал дым горящей бумаги.
-Черт! - В сердцах произнес майор и отшвырнул папироску. - Стало быть, потеря нашлась, - пробурчал майор и направился к карте города. На этот раз он все делал осознанно. Раздражало его только одно обстоятельство: сегодняшний день, как и вчерашний, и позавчерашний начался, как обычно, с просмотра рапортов и с папиросы.
- С рапортов - это ладно, - проворчал майор, - а вот с папиросы... Сколько же можно?!
Выкуренная папироса определяла настроение Ярыгина, а причиной его обращения к карте города, как мы уже сказали, был рапорт опера Алтухина. Рапорт лежал на столе. Стандартный листок из ученической тетрадки в клеточку, написанный таким же ученическим, еще не изломанным писаниной почерком.
Майор, в отличие от многих своих коллег, был человеком начитанным, по крайней мере, в пределах школьной программы по литературе, и потому еще полгода тому на карте обвел желтым фломастером круг, сказав сам себе: «Если звезды загораются, значит это кому-то нужно».
Звезды, то бишь люди, действительно, если можно так выразиться, загорались. Точнее сказать, сгорали, или терялись, исчезали с завидным постоянством - как раз в этом районе города, который обвел полгода назад фломастером майор Петр Елисеевич Ярыгин.
Во всех смыслах этот район не отличался от соседних и представлял из себя шахтовый поселок, каковых в городе П. насчитывалось более сорока. Вместе они составляли город, но каждый из них жил отдельной жизнью и в социальном срезе представлял собой замкнутое сообщество людей, из рода в род добывающих из подземных глубин уголь. Они не считали себя горожанами и привычно говорили, усаживаясь в рейсовый автобус: «Я поехал или я поехала в город». Так что пропадать людям в районе поселка Низкий чаще, чем в других местах, вроде бы причин не было. Но статистика - наука точная, и в этом районе потерянных людей было в три раза больше, чем во всех других местах города вместе взятых.
Ярыгин таких закономерностей не любил. Особенно он не любил, когда причина ускользала из логических сетей анализа. Это вызывало в нем легкую тревогу по поводу собственных профессиональных способностей. А этого майор и вовсе не терпел.
Опер Алтухин, написавший рапорт, сидел в приемной и ждал вердикт начальства. В рапорте сообщалось, что мумифицированный труп исчезнувшего в прошлом году горнорабочего очистного забоя шахты «Крутая» двадцатитрехлетнего Тютикова Степана Валентиновича найден на чердаке заброшенного дома без видимых следов насильственной смерти. Дело об исчезновении человека, стало быть, надобно закрывать.
Район поселка Низкий был в ведении Алтухина, и, таким образом, из трех случаев пропажи людей на подведомственной ему территории одним стало меньше.
Исчезновение людей опера Алтухина, в отличие от майора Ярыгина, не очень-то беспокоило, поскольку на его участке хватало дел и без этого: мордобой, кражи личного имущества и скота, участившиеся случаи продажи и потребления наркотиков… Сидя в приемной, Алтухин нетерпеливо поглядывал то на дверь своего начальника , то на часы. Он спешил. Ему еще предстояло сегодня разобраться с очередным мордобоем, затем с телесными повреждениями средней тяжести, и эти мероприятия желательно было завершить до обеда, так как после обеда нужно еще было встретиться с гражданкой Бузыкиной, у которой вчера потерялась коза. А, кроме того, Алтухина ждала еще целая куча бумажных дел.
Алтухину едва исполнилось тридцать лет, и его молодая жена не очень-то поощряла его вечерние вылазки «по работе».
Вот о чем думал Анатолий Алтухин, когда майор рассматривал даже не карту города, которую он знал досконально, а собственный желтый кружек на карте, как буддийский священник рассматривает мандалу.
Негромкое «можно?» оторвало его от созерцания и размышления - это не выдержал долгого сидения опер Алтухин и, приоткрыв дверь, побеспокоил начальство. Ярыгин сделал приглашающий жест.
- Входи, входи. Читал. Нашлась, значит, пропажа?
- Да, Петр Елисеевич, нашлась. Повесился на чердаке, а лето было в прошлом году, да и нынче тоже, вон какое жаркое. Ну и подсушило труп, так что едва опознали. Родственникам мы сообщили, покойника вчера схоронили, так что дело можно отправлять в архив.
- В архив? – В руках майора сами собой оказались спички, и он разглядывал их, не зная, зачем вытащил из кармана. Руки автоматически нащупывали в кармане пачку «Беломора», но она находилась в ящике стала, куда он только что положил подальше от соблазна. Пауза затянулась. – Да, да, конечно, в архив. – Ярыгин прочнее уселся на стуле и, вскинув на Алтухина свои карие глаза, спросил: - Сколько ему лет-то было?
- Кому?
- Ну, трупу, кому же еще, этому, как его, Тютикову?
- Двадцать три. Год с небольшим, как из армии пришел.
- Вот, – Сказал Ярыгин и в голосе его прозвучал упрек, адресованный неизвестно кому. Упрекать труп Тютикова было бессмысленно, и потому Алтухину подумалось, что начальник упрекает его самого.
- Не понял, Петр Елисеевич.
- Я говорю - с чего бы это в таком возрасте, да в петлю?
- Ну, мало ли... - Алтухин немного замешкался, а потом выпалил: - Например, из-за любви!
- Да? - Черные брови майора приподнялись от удивления. - Ты в этом уверен?
- Да я… - замялся Алтухин.
- Ляпнул, да? - Ярыгин автоматически открыл ящик стола и потянулся за папиросой, но рука остановилась на полпути к пачке. Он крякнул в раздражении и сухо сказал Алтухину: - А ты походи вокруг покойника, поспрашивай, может и правда - от любви? Кстати, другие два «висяка» - мужчины не старше тебя, так что, может, также от любви... Как ты думаешь?
- Петр Елисеевич! У меня дел и так выше крыши! - Анатолий попытался отбрыкаться от очередного ненавязчивого задания, которое на самом деле являлась приказом. Известно же, когда начальство просит или советует, оно на самом деле не просит и не советует, а приказывает. Но тут в голосе непосредственного начальника было столько иронии, что опер засомневался: уж не разыгрывают ли его? Но майор, похоже, не собирался шутить.
- Ты между делом так... осторожненько... не навязчиво, – гнул Ярыгин своё. - Я же тебя сроками не ограничиваю, может, все пустое, а, может, и нет. - И для того чтобы поставить окончательную точку, сказал: - Есть же, в конце концов, уголовная статья - доведение до самоубийства.
Проклятый кружок на карте не давал ему покоя. Майор не терпел загадок, тем более таких, когда теряются и беспричинно вешаются люди. Он был твердо уверен, что причина или причины у всего есть, и дело его ведомства эти причины найти. Найти и пресечь! Именно так, коротко, ясно и жестко и выражался Ярыгин, когда собирал в этом кабинете своё воинство.

II
… Он встретил её в сумерках. Она прошла рядом с ним, чуть задела плечом и заглянула ему в глаза. Она – это Нинка Давляшина, девица девятнадцати годков. Степка Тютиков её хорошо знал, впрочем, как и все парни в поселке Низкий. Нинка Давляшина, секс-бомба местного масштаба, та самая «киплинговская кошка», которая «ходит сама по себе».
В том, что Степан встретил Нинку в сумерках, не было ничего удивительного, поскольку Нинка днем отсыпалась, а выходила, как она сама выражалась, «на охоту» по вечерам. Он и раньше её встречал: то в местном шахтовом клубе на танцульках, то в компании с парнями, а то и в более интимной обстановке с малознакомыми парнями за бутылкой портвейна или чего покрепче.
Нинка жила с матерью и бабкой, и по поселку о матери а особенно о бабке, ходили самые разнообразные слухи, в которых отделить правду от вымысла было невозможно. Дело в том, что никто не помнит, был ли какой-нибудь дедуля у бабки и был ли у самой Нинки когда-нибудь отец. По здравому и бесспорному размышлению аборигенов поселка следовало, что дети без мужиков не рождаются и что «шила в мешке не утаишь», но дальше этих сентенций дело не шло. Никто не помнил никаких мужчин в семействе Давляшиных. Это было странное семейство, в котором рождались одни девочки и не более чем в единственном экземпляре.
Семейство Давляшиных жило в собственном доме, который огородами выходил к кладбищу. Мать Нинки работала на шахте разнорабочей, то есть мыла полы в бытовке и других местах обширного хозяйственного комплекса. Нинка не работала нигде, да и не проявляла желания работать.
Следует сказать, что описываемые события происходили в то далекое время, когда нигде не работать считалось преступлением, поэтому Нинка была сущей головной болью для соответствующих подразделений милиции, начиная от участкового Гриненко, а теперь и опера Алтухина.
На все их увещевания Нинка отвечала разнузданным смехом и не менее разнузданной песенкой с рефреном: «Я у мамы за избой, заработаю п...». Судя по Нинкиным нарядам, немалое количество шахтерских денежек перекочевало в её нежные и, наверное, умелые ручки.
В поведении Нинки была одна особенность, резко отличающая ее от прочих девиц этого сорта - она сама выбирала, как сама же и говорила, «перед кем ноги раскидывать». Ни деньги, ни мольбы влюбленных не могли сломить её волю. А в Нинку влюблялись многие…
Другую бы, но не Нинку, давно бы отвалтузили, но Нинка была девкой особенной: глянет - и самого решительного парня, не робевшего никогда в драках, вдруг озноб прошибает. Вот такая она была - эта девица из шахтового поселка. Однако сказать только это - значило сказать едва ли треть от того необходимого, благодаря чему определялось отношение поселкового сообщества к семейству Давляшиных.
Чем старше были люди летами, тем больше склонялись они к мнению, что семейство Давляшиных - это семейство ведьм: и отсутствие в доме мужчин, и отсутствие детей мужского пола в этом семействе, и странные, слегка косящиеся глаза у всех трех Давляшиных, есть верная примета ведьм.
Была еще масса и других важных мелочей, которые, по мнению несознательных граждан, являлись доказательством колдовской породы Давляшиных. Как всегда, представительниц женского полу, усмотревших в Давляшиных потомственных ведьм, было больше, чем мужчин. Наверное, женщины были правы. Они инстинктивно считали угрозой для собственной семьи таких «кошечек», как Давляшина. Люди вообще не любят, когда кто-то живет не как все, или имеет суждение не такое, как у всех. Давляшиных не любили. Не любили и боялись. Ходили слухи, что они наводят порчу не только на скотину, но и на мужиков. Какая же женщина останется равнодушной к тому, что её мужика «портят»?
Так вот, в августе 1987 года Степка Тютиков встретил Нинку недалеко от промтоварного магазина, где заросли ивняка, подпитываемого сточными водами шахт, вплотную подходили к центральной поселковой улице Советская. Нинка была одета в ситцевое платье, а носить под платьем белье в летнюю жару и духоту считала «западло».
Нинка - плотная, крепко сбитая деваха, с длинными, как у манекенщицы ногами, и те, кто когда-нибудь имели доступ к её телу, знали, что груди Нинки не нуждались в «подпруге» и были по-девичьи тверды, как два спелых яблока.
Местный поэт Колька Семечкин, безнадежно влюбленный в Нинку, сочинил песню, которую часто пел в сопровождении гитары «на пятачке», напротив всё того же промтоварного магазина.
«Твои губы, как ягоды, твои груди как яблоки...», - гундосил Николай, стараясь придать своему голосу как можно больше интимности и страсти: - Увлеки меня, Ниночка, позови за собой...».
Но жестокосердная Ниночка не звала девятнадцатилетнего Кольку Семечкина, а только увлекала. Бросится, бывало, хохоча парню на колени при всех, и никого не смущаясь, спросит: «Хочешь меня, Коленька?» И так прижмется к нему своими грудями, что бедный Коленька едва не терял сознание, чувствуя, как острый сосок Нинки упирается ему в грудь. Отхохочет бесстыжая девка, и тут же уйдет с каким-нибудь тридцатилетним мужиком, разведенным или неженатым, а то и с женатым - стройная, длинноногая с гордо поднятой головой, всем своим видом показывая: плевать, мол, я хотела на вас с высоты террикона!»
А как Нинка умела любить! Об этом рассказывали те, на кого пал её выбор: Нинка рыдала, смеялась, стонала и теряла от страсти сознание. Удержать Нинкино тело, подчинить его своей воле было невозможно даже самому крепкому мужику, который свободно усмирял дикий норов бурового станка!
А как она целовала! Она не целовала, а пила мужчину, как пьют доброе вино из узкого и высокого бокала - долго-долго, безостановочно смакуя каждый атом опьяняющего напитка. И когда она вдоволь наслаждалась мужчиной и выпивала из него последнюю каплю, то со смехом отбрасывала его в сторону, как пустой сосуд. Хмельная, шалая уходила прочь, как будто ничего и не было, как будто только что не шептала она ему на ухо, не кричала ему самые что ни на есть потаенные и завлекательные слова, которые говорят друг другу влюбленные.
Она вставала и недоуменно смотрела на обессилевшего мужика как на нечто странное, ничтожное, как на какую-то половую тряпку: ну было, мол, что-то там, на полу, вытерла, так в чем же дело?
Другой, недогадливый, бывало, подойдет к Нинке и станет ей напоминать о её словах, которые она ему всю ночь нашептывала, начнет объясняться в любви, а она смотрит на него, словно видит впервые, да как захохочет на всю улицу, словно тот рассказал ей анекдот какой-то особенный…
Отхохочет, да и скажет, как ножом отрежет: «А пошел ты на хер! Тоже мне, любовник выискался! Много вас таких, на меня охочих!»
И плевать ей, где такое сказать и при ком. Бывало, вылепит нечто подобное, а то и похлеще где-нибудь в людном месте, и хоть ты провались мужику, а ей хоть бы хны, бровью не поведет, даже тогда, когда кто-нибудь скажет: «Уймись, бесстыжая!»
Я опять о том же: встретил её Степка Тютиков в тот августовский вечер, и Нинка прошла мимо него, только взглядом обожгла. Особенным взглядом, потому что Нинка по-разному могла смотреть: просто так, как обычно люди смотрят, и обжигая. И пошел Степка за ней, как приблудная собака идет за тем, кто даст ей краюху хлеба. Нинка знала, что он идет за ней, и не может не идти, потому что она на Степку Тютикова «глаз положила». Этот секрет ей бабка открыла, когда Нинке исполнилось шестнадцать лет.
- Смотреть надо так, - говорила бабка, - как будто приказываешь, будто ударяешь взглядом по его лицу. Вот так. У тебя это должно получиться. Вот так. Поняла? - Нинка была понятливая, и за два вечера бабкину науку усвоила.
«И нет такого человека, который бы устоял перед твоим взглядом, если всю силу в него вложишь, – говорила бабка. - Все живое, душу имеющее, эту силу чувствует и ей подчиняется».
Но не все сказала бабка в тот раз, главное оставила на потом. Тем более что Нинка не очень-то и поверила всему тому, что услышала, полагая, что мать с бабушкой исключительно по темноте своей используют такие дремучие представления, как потусторонние силы, бесы, демоны и так далее. К этому времени Нинка прочитала кое-какие книжки и знала, что у некоторых людей есть способность к гипнозу, и бабкину науку восприняла как развитие в себе природных гипнотических способностей.
Однако через год-два после первого разговора все та же бабка сказала ей: «Ты, девонька, я вижу, считаешь мои слова об источнике твоей силы сказкой. Так вот хочу тебе сказать, что в моих словах нет ничего сказочного, и сегодня, покуда ты еще девка, хочу тебе показать твоего хозяина и нашего владыку.
Смертный ужас охватил Нинку: ноги, руки отнялись, и как стояла она перед креслом бабки, так и осела возле её ног. А бабка горячей и чуть подрагивающей рукой не погладила, как обычно, свою внучку по голове, а больно сжала её волосы у самых корней, запрокинула ей лицо так, что глаза девчонки уставились в потолок, и незнакомым голосом, свистяще-щипящим, пронзающим от головы до самых пяток, сказала: «Смотри!» И на побеленном потолке проступило четкое изображение. Нинка узнала его, хотя никогда ранее его и не видела. Узнала, и почувствовала, как начинает приливать кровь к низу её живота…
- Он придет к тебе этой ночью, - сказала бабка, и отпустила волосы своей внучки. - Не бойся его, он наш отец, любовник и заступник, и царствие его есть царствие наше. Не бойся его, - повторила бабка. - Он даст тебе силу, недоступную никому, и защиту непробиваемую. – Сказав это, бабка быстрым и сильным тычком сунула в рот внучки какой-то горько-сладкий шарик и крикнула резко и повелительно: - Глотай!
Нинка проглотила зелье и тут же все поплыло перед её взором… Утром она проснулась от боли внизу живота и когда заглянула под одеяло, то увидела кровь. И вспомнила всё, что было с ней этой ночью.
Она нехотя, как-то заторможено, поменяла белье на кровати, затем так же нехотя пошла в баньку. Помылась, и как есть голышом, вышла из баньки. Сосед по двору Гошка Стрепухин, увидев такое диво, остановился, словно наткнулся на стену, и на его лице застыла идиотская улыбка. Нинка тогда не обратила на него никакого внимания, потому что ничего особенного в том, что она идет из баньки голая, не видела. Еще вчера такая мысль - пройтись голой днем, по двору - показалась бы Нинке нелепой шуткой, а сегодня ей так не казалось. Ей вообще сейчас никак не казалось, она шла себе и шла, как бы шла. Ей было все равно: она вспоминала прошлую ночь и ей хотелось, чтобы и следующая ночь была такой же.
Однако ни следующая, ни последующие ночи такими не были. Нинка звала ЕГО, но ОН не приходил. Тогда Нинка подступила к бабке и спросила, отчего ОН не приходит.
Бабка ответила загадочно: «Ищи ЕГО среди людей, плотью своей он к тебе не придет. До срока не придет - это нужно заслужить у НЕГО. Но помни, что ОН - источник твоей силы, и сила ЕГО тебя не оставит по гроб жизни, а жизни твоей конец наступит только тогда, когда ты передашь другой, своей дочери, или кому-нибудь другому, избранному ИМ, свою силу сильную. - Бабка замолчала, а потом сказала: - А когда передашь, то и будешь с ним навек одно, как жена с мужем. И чем старее, изношеннее будет твое тело, тем сильнее ты будешь жаждать соединиться с ним. - И опять она замолчала, но Нинка каким-то чутьем знала, что бабка еще не все сказала, и, может быть, не сказала самого главного, самого важного. Нинка ждала, и не напрасно.
- Я своего первенца, свою дочь, упустила, - произнесла наконец бабка. - Твоя мать второй родилась, потому я и ждала тебя, чтобы ты стала моей восприемницей, иначе мне не найти покоя, и не умереть легкой смертью. Так вот, внучка, в первое же полнолуние, а будет оно через три дня, я от вас уйду, и ты должна быть рядом со мной. Матери твоей я сказала, она знает об этом. Ты все поймешь сама, ОН тебе подскажет, что нужно сделать.
Мы не станем описывать, что происходило в маленькой комнатке бабки в ту ночь полной луны, чтобы не смущать читателя картинами столь мрачными и зловещими, от которых у самого крепкого человека могут сдать нервы. Скажем только, что в ту ночь все собаки в поселке Низкий выли, словно это были не собаки, а изголодавшиеся волки. Странно вели себя и кошки, они фыркали и скребли что ни попадя когтями. И еще в ту ночь завалило породой двух шахтеров на ближайшей шахте. И, что еже более непостижимо, в ту же самую ночь погибли люди и на других городских шахтах – по одному человеку на каждой шахте. Впрочем, на это совпадение мало кто обратил внимание. Шахты кормят и давят людей - обычное житейское дело.
Бабку Давляшину и погибших шахтеров хоронили вместе на одном кладбище. Народу на похоронах было – весь поселок, но только два человека знали о связи между смертью бабки и гибелью горняков: мать и дочь Давляшины. Но они об этом не говорили даже между собой…
Вернемся опять к плетущемуся вслед Нинке Степке Тютикову и последуем за ними. Нинка вела его в свой дом. Мать к этому привыкла.
После смерти бабки они разделили дом на две части и большая досталась дочери, хотя кухня и все остальное оставались общими: две половины одного дома соединялись через веранду.
Степка пришел из армии около года тому назад, и работал на шахте в одной бригаде со своим отцом, что было не редкостью в этом шахтовом городе. Вел он жизнь холостяцкую, и на все робкие попытки родителей заговорить с ним «о чем-нибудь серьезном», отвечал со смехом, что его можно женить только на оглобле.
Но не на оглобле споткнулся Тютиков, нет! Бесовским огнем вспыхнули Нинкины глаза, и он пошел за ней, изнывая от страсти, и в то же время чего-то боясь. Это самое «чего-то» все нарастало и нарастало в нем с приближением к дому Нинки, и когда они подошли к штакетнику Нинкиной ограды, сила страсти почти исчезла, а осталось вот это - «чего-то».
У этой ограды Нинка впервые повернулась к Степану и прильнула к его груди: - Какой ты сильный! - жарко прошептала Нинка… Секунда-другая - и Нинка резко отстранилась от него, словно ничего и не было, и с усмешечкой произнесла, распахивая калитку: «Прошу к моему шалашу».
С той поры со Степаном и начались странные вещи. Он принялся писать письма, да не кому-нибудь и не куда-нибудь, а Нинке. С таким же успехом он мог писать камню, камню писать было бы даже спокойнее, камень не стал бы читать вслух его письма, а Нинка их читала, не щадя ни самолюбия, ни чести парня. Степан только скрипел зубами, когда она, усевшись на колени к очередному поклоннику, вдруг доставала Степаново письмо и громко объявляла, что вот, получила очередное послание. И - принималась читать. Правда, на настойчивые просьбы сказать, кто это письмо написал, отвечала, что подпись не разборчива… Она умела так подковырнуть мужика, так поддеть за самое живое, за самое сердечное, что хоть тут же в петлю. И однажды Степан пропал.
Заявили в милицию, искали в окрестностях, в том числе на горных отводах, заглядывали в старые шурфы, но все без толку: был человек - и нет человека. Полгода тому назад, к слову говоря, вот так же пропал Хлепиков Семен, но этот был женат и с женой жил плохо, так что решили, что он бросил жену и ударился в бега. До Хлепикова исчез Самошин, но это и вовсе был мужик сорока лет без роду и племени, так что и заявлять в милицию некому было, кроме начальника ЖЭКа, да и то с единственной целью, чтобы вселить в квартиру Самошина другую семью…
Спустя положенное по закону время их объявили в розыск. Всех, в том числе и Степана, хотя, по мнению родителей и по мнению работников милиции, он-то вряд ли ударился в бега. Ему незачем и не от кого было бегать.

III
Алтухин вышел на улицу из райотдела в одиннадцатом часу дня и с тоской подумал, что до поселка по прямой, переулками и шахтовыми полями, топать минут сорок. Можно было дождаться рейсового автобуса, но и его надо было ждать все те же сорок минут.
- Пошуруй вокруг, - вслух повторил Анатолий слова майора Ярыгина, не скрывая раздражения. И подумал, что слова о любви, сказанные в кабинете начальника с бухты-барахты, если и имели хоть какой-то смысл, то этот смысл явно относился к Нинке Давляшиной, этой заразе, занозе в общественном теле поселка Нижний.
Три дня тому назад, когда обнаружили покачивающийся от легкого сквознячка иссохший труп мужчины, когда провели опознание и родители исчезнувшего Тютикова узнали своего сына по брюкам и рубашке - тогда Алтухин и вспомнил о Нинке. Кто-то на похоронах сказал, что это она, стерва, угробила парня.
Он решил пойти пешком до поселка, не дожидаясь рейсового автобуса. «Нет, не так это было», - подумал Анатолий, огибая очередной провал на шахтовых отводах. Что именно «не так было» и почему оно «не так было», этого Алтухин и сам не знал: просто пришла в голову мысль и засела там. «Не так это было», - теперь уже вслух произнес Алтухин свою навязчивую мысль. Он вспомнил истерику матери Тютиковой и посеревшее от горя лицо отца. Кажется, именно мать погибшего и упомянула имя Нинки.
«Парней поспрашиваю, да и саму Нинку», - решил Анатолий, хотя, чего скрывать, он уже предвидел все их возможные ответы, из которых, скорее всего, ничего путного он не получит.
«Ведьма она или не ведьма, а уголовной статьи на этот счет нет, - думал Алтухин, преодолевая очередное препятствие в виде заросшего акацией старого, осевшего террикона. – Если рассудить, то все бабы – ведьмы, и чем красивее баба, тем больше в ней чертовщины. Какой же мужик может смотреть равнодушно на бабу, когда она в самой поре?»
Мысль на этом не закончилась. Анатолий иногда, сам себе удивлялся, вернее, удивлялся тому, откуда приходят мысли. Вот и сейчас внезапно пришла мысль, вовсе ему несвойственная, пугающе глубокая. Анатолий даже остановился, чтобы понять её.
«Раз церковь от государства отделена, то, стало быть, и черт от неё отделен. Так? Так. Однако же люди верят и в Бога, и в черта. Так? Так! Любопытная однако же хреновень получается! Отделили, выходит, от государства не церковь, а людей!» - На этом, рассудок Алтухина окончательно забуксовал, потому что дальше напрашивалось: «следовательно...» но что именно, за чем конкретно и почему должно «следовать», это начисто ускользало от опера. Постояв минут пять и выкурив сигарету, Алтухин покачал головой, неспособной дать ясный и точный ответ на возникшую в этой же голове мысль и пошел дальше. Однако другие мысли, чаще всего короткие, как заячий хвост, приходили и уходили своим чередом. И чаще эти мысли касались Нинки Давляшиной…
Анатолий не хотел себе признаваться, что и он давно уже не может смотреть на Нинку равнодушно, что если бы не жена, да не должность, да еще что-то, о чем он глубоко не задумывался, то быть бы ему в свите поклонников Нинки и пить бы ему горько-сладкую чашу безнадежной влюбленности.
«Стервозная девка! - вырвалось у него, и Анатолий запнувшись обо что-то, упал. Упал неловко, ушиб колено и скатился в какую-то яму, поросшую полынью и лебедой. Боль, мгновенный испуг и мысль, что эдак можно ухнуть в такую глубь, что и до скончания века никто не найдет, и облегчение, когда он остановился в своем падении, слились в одно.
«Вот тебе и урок! Когда идешь, под ноги глядеть нужно, а не о бабах думать!» - Алтухин потер ладонью ушибленное колено и осмотрелся вокруг. Полынь и лебеда достигали уровня его глаз, так что видел Анатолий только синее небо над головой и кромку ямы. Покряхтывая, он встал на четвереньки и тут же вскочил, словно увидел гадюку. В каких-то сантиметрах от его лица находился человеческий череп с черными пятнами мяса и клочками волос. Чуть дальше угадывались остальные части того, что некогда было человеком.
Алтухин не помнил, как выскочил из этой ямы. Соображать он начал тогда, когда отошел от ямы метров на сто. «Труп в яме, - думал он, - труп в яме… - повторял он с упорством маньяка.»
Совершенно разбитым душевно и физически пришел он в центр поселка Низкий и ничего не хотелось ему, кроме кружки-другой холодного пива. Мелькнула мысль, что нужно срочно сообщить о находке дежурному по райотделу, но эту вполне здравую мысль вытеснила другая, все о том же холодном пиве.
К неописуемой радости Алтухина, возле промтоварного магазина, на пятачке, стоял полуприцеп с надписью на боку «Квас». Но судя по тому, сколько мужиков стояло рядом с полуприцепом, Алтухин понял, что это вовсе не квас, а, скорее, все-таки пиво.
Его пропустили молча, как это обычно и бывает, когда люди видят человека в милицейской форме. Алтухина узнали бы и в гражданской одежде, но тогда реакция была бы иная: коли не при службе, то вставай в очередь, как все. Но он был в форме, а это уже другое дело. Кто-то услужливо протянул ему литровую банку.
Мужики пили тут же, заходя по второму и третьему кругу, а облегчаться бегали в заросли ивняка, где текла черная от угля и мазута безымянная речушка. Алтухин расположился на единственной скамейке, возле входа в промтоварный магазин. Он почти пришел в себя от неожиданной находки. Боль в коленном суставе притихла и лишь давала о себе знать слабыми толчками. Анатолий разглядывал брюки, перепачканные соком травы и думал, что выглядит он не самым лучшим и уж тем более, не самым достойным образом, как оно бы полагалось представителю власти. Рядом с ним расположилась группа мужиков, и один из них, под хмельком, спросил Алтухина:
- Тебя что, черти по траве катали?
- А что, похоже? - переспросил Алтухин, допивая литровую банку и направляясь за новой порцией. Вернулся он через минуту-другую и спросил у любопытного мужика:
- Ты Нинку Давляшину не видел?
- А я подумал, что это ты с ней в траве упражнения делал, гимнастикой половой занимался…
- Ты, говори, да не заговаривайся! Тоже мне, остряк нашелся. - И чтобы окончательно снять все вопросы по поводу его помятой внешности, добавил:- Напрямик шел, да чуть в выработку не загремел. -Говорить о своей находке он не стал, незачем мужикам было об этом знать.
Легкая на помине Нинка объявилась через несколько минут. Она заскочила в магазин, а когда выходила от туда, Алтухин окликнул её, стараясь придать голосу официальный тон.
- Давляшина! - Нинка обернулась и черные брови удивленно вскинулись. - Иди сюда, разговор есть.
Нинка нагло, покачивая бедрами, подошла к Алтухину и чуть качнулась корпусом, словно намеревалась поцеловать опера в щеку.
- Нинка, иди ко мне! - позвал кто-то из мужиков, похлопывая себя по колену так, словно кошку или собаку подзывал.
- А на хер ты мне нужен! - отозвалась Нинка - Ты свою бабу так подзывай, когда тебе приспичит.
- Сука, ты Нинка, - отозвался мужик.
- Может и сука, да не твоя! - отрезала Нинка и обращаясь к Алтухину, спросила: - Чего звал?
- Ты покойного Тютикова Степана знала?
- Ну и что? - Нинка пренебрежительно передернула плечами.
- Да, так, ничего, - Алтухин попытался придать голосу подобающую строгость. - Так знала или нет?
- Да ты не стесняйся, не стесняйся! Чего ты вокруг да около, ходишь? Ты так и спрашивай, давала я ему или нет?
Мужики перестали галдеть и стали внимательно слушать этот диалог. От Нинки всего можно было ждать. Алтухина внезапно пробил пот - не то от выпитого пива, не то от насмешливого и дерзкого в своей насмешливости взгляда Нинки.
- Ты вот что… того… может, тебя в отделение вызвать и там с тобой поговорить, а?
- Ну, знала я его, знала, твоего Степку, что нельзя что ли?
- Есть статья, - и Алтухин повторил слова Ярыгина, - доведение до самоубийства.
- Так что же, мне теперь за всех, кому я нравлюсь, замуж выходить? Налетай мужики, становись в очередь - так что ли? Да хотя бы он удавился и из-за меня - так что с того?
- Вышлют тебя, Нинка, на поселение за тунеядство и за распутство, вот что, - сказал Алтухин.
- Так ведь не на Луну же? - Хмыкнула Давляшина. - Да и хуже нашего поселка сыскать место трудно. Так что не пугай меня, я пуганая. Ты меня лучше обними как-нибудь вечерком, а можешь и сейчас, мне не жалко. Хорошему человеку ничего не жалко!
Нинка не использовала и сотой части своей тайной силы и забавлялась с Алтухиным просто так, на потеху себе и другим. Вот если бы она захотела…
Алтухин был мужик видный. Год тому назад он объявился в поселке, и Нинка тогда подумала, что неплохо бы и его вовлечь в свои сети, но прислушалась к себе самой и поняла, что не хочет. А отчего не хочет, она не знала и сама.
Попадались такие мужики, которых Нинка «не хотела», и она удивлялась тому, отчего «не хочет», но ответа на свой вопрос Нинка не находила. Она знала, что сила возникает в ней только тогда, когда она что-то «хочет», а без этого, внутреннего импульса, она - простая, смазливая девка и ничего больше. Это обстоятельство было непостижимой загадкой для самой Нинки. Однажды, в ночь новолуния, Нинка вспомнила бабкину фразу: «Ищи ЕГО среди людей...». Она вспомнила - и тогда все стало понятным и ясным. Тех, в ком не было её господина - тех Нинка как раз и «не хотела».
Правда, в её постель попадали и такие мужики, кого она «не хотела», над которыми не властно было её колдовское очарование, но Нинку они не устраивали: с такими мужиками все было не так, все пресно. Такие не насыщали Нинку так, как те, кого она «хотела». Вот и Алтухина она завлекала вечным женским способом, без помощи своего господина, да и то повинуясь больше любопытству и привычки, чем необходимости.
Час тому назад, когда Нинка рассеянно прибиралась в своей комнате, она ощутила какой-то толчок, будто её ударили по ноге. Сейчас, стоя перед опером Алтухиным, она поняла, что именно и почему её толкнуло. Опер нашел еще одну «жертву» её любви. Еще один подарок её господину. Нинка усмехнулась своим тайным мыслям, но Алтухин подумал, что она смеется над ним.
- Зря ты лыбишся, Давляшина! Тебе бы пора серьезно подумать над своей судьбой, а ты лыбишся.
- А то и лыблюсь, дорогой ты мой, красавец ты мой писаный, что о своей-то судьбе я хорошо подумала, а вот ты подумай о своей. - И вдруг очень серьезно добавила: - А то ведь, не только ногу, но и голову себе зашибешь, а кому ты будешь нужен, с ушибленной головой?
Бесовский огонек мелькнул в её глазах, и холодный озноб прошел по спине опера, словно не в глаза девке он посмотрел, а в ствол пистолета…
Одним словом, этот день пошел у Алтухина что называется псу под хвост. Он ничего не решил с бабкиной козой и едва - едва собрал кое-какие свидетельские показания о «нанесении средней тяжести телесных повреждений гражданину Петрову Ю.С. гражданином Серовым М.Н.»
Пришел он домой уже в сумерках, и сразу же наткнулся на осуждающий взгляд жены. Ужинал в одиночестве, на кухне, жена демонстративно громко включила телевизор и смотрела мексиканский сериал - новшество, связанное с развитием гласности и свободы.
Последовавшая ночь не принесла примирения: спали, отвернувшись друг от дружки, на диван Алтухин еще не заработал, так что уйти ему с супружеской двуспальной кровати было некуда…
Ушел он на службу чуть свет, так что никаких объяснений с благоверной у него не случилось. По дороге на службу зашел к родителям: они собирались уезжать на свою историческую родину, в Новгород, откуда их привезли в здешние края еще в начале тридцатых годов.
Отец встретил сына на груде упакованного имущества, горой громоздившегося в зале двухкомнатной квартиры.
- Я еще вчера тебя ждал, - сказал старший Алтухин. – В ЖЭКе уже интересовались, будешь ли и ты выписываться из этой квартиры. Думаю, на эту квартиру уже кое-кто глаз положил. Так что ты к своему начальству сходи, или на самом деле определись, где жить будешь, у Таньки или тут.
Татьяна, жена Алтухина, работала преподавателем в школе, и квартиру получила как специалист, по распоряжению из областного центра.
- Ключи от квартиры у тебя есть? - спросил отец.
- Были, - ответил Анатолий.
- Так есть или были? – переспросил отец.
- Были - в смысле есть, – ответил Анатолий. – А с начальством я поговорю.
- Как-то лениво, неохотно говоришь, – отец открыл тумбочку и вытащил оттуда почтовый конверт. - Я вчера получил письмо от твоей матери и Наташки, на вот, почитай. - И не дожидаясь, когда сын прочтет письмо, принялся рассказывать: - Пишут, что устроились хорошо, как мы и рассчитывали. Купили домик в пригороде Новгорода, усадьба десять соток! Ну, домик-то я подшаманю, руки еще топор держат, не выпадает еще топор из рук-то!
Анатолий бегло просмотрел письмо, по почерку определил, что писала сестра. Она была старше Анатолия на три года, и первой выехала из городка вместе с мужем и двумя пацанами. Проглядев письмо, Анатолий отдал его в руки отцу.
- Билет, на какое число купил? - спросил Анатолий.
- На завтра, - ответил отец. - Ты бы ребят сорганизовал помочь погрузить и в багажное отправить, - он указал на груду рухляди. – Вроде и не много было, когда по углам рассовано, а как в кучу собрал, так вон что! Деревяхи какие, да вот диван тебе оставляю, может, начальство твое поможет, обменяете две двухкомнатные на трехкомнатную… Оно пока и двухкомнатная хороша, для двоих-то, а ну как детвора пойдет...
Анатолий отмахнулся от отцовских слов.
- А ты не маши, не маши! Спать ложатся вдвоем, а встают втроем. На то и женятся.
Время поджимало, и Анатолий заспешил: «Ну, все отец, мне пора, побежал, так, значит, завтра к трем часам дня? - уточнил он, уже прикрывая за собой дверь.
Пока шел к зданию райотдела, мысли снова переключились на находку в старом шахтовом провале и на слова Давляшиной о его судьбе. Думать об этом было неприятно, тревожно. К этой тревоге примешивалось воспоминание о молчаливой размолвке с женой и завтрашний отъезд отца. Словом, не в самом лучшем настроении он докладывал о своей находке и обстоятельствах, её сопровождавших, майору Ярыгину.
- Похоже, что это один из тех пропавших, - сказал в заключение своего краткого рапорта Алтухин.
- Пожалуй, - согласился Петр Елисеевич и распорядился подготовить машину для выезда на место.
- Значит, эта Давляшина не скрывала, что покойный Тютиков был в неё влюблен? - переспросил Ярыгин, постукивая кончиком карандаша по столешнице.
- Не скрывала, Петр Елисеевич, - подтвердил Анатолий. - Сказать по правде, она в поселке вроде Кармен, что ли. Полпоселка в неё влюблены, а остальная часть поселка либо люто ненавидит, либо люто завидует.
- Это почти одно и то же, - заметил майор, протягивая руки к пачке папирос. У него опять не получалось потерпеть до обеда. - Значит, распутная особа. Так, так... У нас, что-нибудь на неё есть?
- Да ничего такого, чтобы представить в суд или возбудить уголовное дело. Можно, правда оформить за тунеядство...
- Так уж сразу и уголовное. Можно для начала и оперативное расследование…
- Бесполезное это дело, Петр Елисеевич, ни свидетелей не найдем ни, тем более, заявлений.
- Ну, а те, кто её ненавидят? С этой категорией граждан можно ведь поработать?
- Ну и что? Скажем, заявит какая-нибудь особа, что она на мужа или там скотину порчу навела...
- Вот даже как? - Ярыгин посмотрел на опера удивленно. - Ты что, в эту чепуху, в эти бабкины сказки всерьез веришь?
- Так ведь верь не верь, а разговоры идут, и все больше вокруг да около этого.
- «Вокруг этого», как ты выразился, к делу не подошьёшь и с этим к прокурору не пойдешь. Нужны факты, улики, свидетельские показания.
- Вот я и говорю, гиблое это дело.
Майор как-то поскучнел и явно потерял всяческий интерес к теме.
- Разрешите идти? – Алтухин встал и вопросительно поглядел на Ярыгина.
- Да, иди. Машина, наверное, уже подошла. Покажешь и занимайся делами, что там у тебя?
- Всякое разное, мелочевка.
- Ну вот, подчисти всю эту «мелочевку», а с этой Давляшиной... ну да ладно, попробуем найти к ней другой подход. Все, иди.
В отделении Алтухин встретил двух знакомых оперативников и попросил их завтра помочь отцу с вещами.
- Посидим потом, на вокзале, пивка попьем, обмоем отъезд батяни…
Машина подошла минут через пять, и Алтухин вместе с медэкспертом, следователем из прокуратуры, фотографом и санитаром из морга уселись в «уазик». Около часа лавировали по бездорожью, пытаясь как можно ближе подъехать к старому терриконику, за которым был обнаружен труп. Наконец измаявшийся водитель, сказал: «Все, дальше, хоть убивайте, не поеду».
- Ну, тогда пойдешь со мной, - сказал судмедэсперт и добавил: -Носилки прихвати.
Пришлось идти пешком метров триста. Алтухин не смотрел, как Катышев собирал в черный полиэтиленовый мешок останки человека, стоял метрах в двадцати, повыше на заросшем склоне терриконика, обдуваемого ветром.
- Ну, впрягайся, впрягайся, – сказал судмедэксперт Катышев шоферу, наклоняясь к носилкам. – Не хотел ехать, так неси.
Алтухин плелся позади их, раздумывая над небрезгливостью Катышева, о вчерашнем разговоре с Давляшиной и, особо остро, над поведением жены.
- Ну? - Спросил медэксперт Катышев, усаживаясь на откидное сидение и закуривая, - ты с нами, или как?
Алтухин разрывался между необходимостью пойти в поселок «Низкий», до которого было около километра и мыслями о своей жене, с которой нужно было объясниться.
Перевесило последнее, и Алтухин поехал домой. Под ногами, в «уазике» на носилках лежали останки трупа в черном полиэтиленовом мешке. Такое соседство было неприятным, и Алтухин всю дорогу смотрел в окно. Вид был привычным, до мельчайших подробностей знакомым, и в то же время Анатолий видел привычное по-новому, как бы взглядом стороннего, и поразился убожеству, мерзости запустения домов, переулков, дорог. Заросли ивы по берегам сточных водоотводов шахт, клена и белопенных тополей не меняли общего впечатления, а, напротив, подчеркивали какую-то временность, ненужность пребывания здесь человека. Природа безуспешно боролась с человеком как с инородным телом, вонзившимся в живую ткань. Результатом этой борьбы были такие болезненные скопления гноя, где живое перемешано с мертвым в нечто зловонное и противное. Но, как не странно, природа осваивала и облагораживала и такие гнойники цивилизации, мимо которых проезжала машина с опером Алтухиным и с трупом неизвестно кого. Природа, как и эксперт Катушев, не брезгливо делала свое вековечное дело, только вот человек не умел обращать смерть в новые формы жизни, а она могла.
Алтухин попросил остановиться у подъезда своего дома, двухэтажного строения на восемь квартир, с облупившейся штукатуркой по фасаду, с разбитыми входными дверями подъезда. В подъезде пахло мочой и крысами. Алтухин поднялся на второй этаж, вытащил из кармана ключ, вошел в квартиру. Жены дома не было. Это озадачило Алтухина, так как Татьяна собиралась заняться стиркой, а горячую воду давали только утром и вечером.
В зале, на письменном столе, где жена обычно проверяла тетрадки своих учеников, лежал листок, вырванный из школьной тетради, и чтобы его не сдуло ветром из открытой форточки, листок был придавлен гипсовой статуэткой Александра Сергеевича Пушкина. Статуэтку подарили жене на день учителя в прошлом году как молодому специалисту, «ищущему новые формы обучения» или что-то в этом роде - в такие подробности Анатолий никогда не вникал.
Это была записка от жены, и состояла она всего из двух фраз. Текст записки озадачил Алтухина: «Я уехала в Кемерово к своим родителям. Полагаю, что из всего этого ты сделаешь правильный вывод».
Последняя фраза о «правильном выводе» была настолько многосмысленной, что Анатолий и вовсе растерялся. Он сел в единственное в доме кресло напротив телевизора. Совсем недавно, какую-то неделю тому назад, это кресло было достаточно просторным и широким, чтобы сидеть на нем вдвоем, прижавшись друг к другу. Сейчас же оно раздражало Анатолия своей допотопной объемностью - этакий диван-недоросток. Анатолий сел и задумался.
С одной стороны «правильный вывод» мог означать, что жена ушла от него, и Анатолию предлагается принять это как должное. Однако такому решению жены вроде бы не было веских и убедительных причин. Попытки разрешить головоломку привели Анатолия в состояние тихой озлобленности. Все как бы свернулось в один клубок без начала и конца, и мысли скакали с одного на другое, растрепанные, злые…
- Конечно, Нинка-ведьма. Все бабы ведьмы! - И тут же, в дополнение к этой мысли, у Анатолия возникла другая: - Выходит, и мать моя... - Додумать эту мысль он до конца не мог, все восставало в нем против логического завершения этой фразы, и мысль увильнула в сторону. - До занятий в школе еще больше месяца, может в гости поехала? «Правильный вывод» то и означает, чтобы я не беспокоился понапрасну - ничего, мол, страшного не произошло…
Тут же подкатило и раздражение: - Могла бы вместо дурацкого «правильного вывода» так и написать, что, мол, погощу, соскучилась, приеду тогда-то! Могла?!
Мысль Алтухина снова вильнула в сторону, и из памяти всплыла все та же, засевшая в голову, фраза Нинки: «А то и лыблюсь, дорогой ты мой, красавец ты писаный, что о своей-то судьбе я хорошо подумала, а вот ты подумай о своей».
«Не зря же говорят, что её мать и бабка порчу на семьи наводила!» - подумал Алтухин, и тут же усомнился в собственном здравом смысле и способности трезво оценивать ситуацию.
Анатолий не умел подолгу думать, любая рефлексия была чужда его природе, он предпочитал действовать. Вот и женился он в три дня, не рефлектируя по этому поводу. В первый день увидел Татьяну, когда по делам службы зашел в школу, и вечером в этот же день сделал практически незнакомой женщине предложение, чем ввел её в состояние предельного изумления.
- Да мы же друг друга не знаем!- сказала Татьяна и вспыхнула от смущения.
- Жизнь длинная, узнаем, - ответил Анатолий таким уверенным голосом, словно ему доподлинно было известно, что только так и нужно узнавать друг друга и никак иначе.
«Вот и узнал», - подумал Анатолий. - А чего узнал? А узнал ты, красавец и опер, что тебе следует сделать «правильный вывод». Вот и делай!»
Однако ни «правильного», ни какого иного вывода не делалось, а было глухое, гнетущее раздражение.
Анатолий посмотрел на большие настенные часы, подарок отца к свадьбе, и почему-то вспомнилась сама свадьба. И она показалась Анатолию какой-то глупой и пошлой в самой своей основе. Каким-то скоморошьим спектаклем, захудалым фарсом в провинциальном театре по сценарию столь же провинциального драматурга! Это определение было не его, а Татьяны. Это она так сказала, как только закончилась хмельное веселье и они остались одни. Тогда Алтухин не обратил на эти слова внимания, мало ли что говорят жены?
Но почему-то, именно сейчас, Анатолий увидел свою свадьбу глазами своей жены и ничуть не удивился этому. В другой бы раз удивился, а сейчас ему показалось, что это он так оценивал и так понимал, а не она.
Откуда было ему знать, что не человек, а только время делает «правильные выводы», человек же только совершает поступки. Тот, кто пытается сделать «правильные выводы», если он последователен и упорен в своем желании не ошибиться, обречен на вечное размышление, обречен на бездеятельность. К счастью, природа человеческая такова, что любое размышление она прерывает в самом его начале. Природа принуждает человека действовать. Вот и опер Алтухин, не успев толком задуматься, тут же прервал свои размышления и озаботился потребностью в «хлебе насущном», иначе говоря, почувствовал самый обычный позыв голода. Алтухин оборвал все размышления и обратил свои помыслы к холодильнику.
Умяв изрядный кусок колбасы с чаем и сдобной булкой, Алтухин уже иначе смотрел на ситуацию: она уже не казалась ему трагической и неразрешимой. Не имея ни малейшего представления о древнегреческих философах, он последовал совету Фалеса: «Мудрее всего - время, ибо оно раскрывает всё».
Алтухин сформулировал это изречение по-своему: «Поживем - увидим». Часы показывали половину второго, время было рабочее и неотложных дел у опера Алтухина имелось невпроворот. Так ничего и не решив насчет «правильного вывода», Анатолий отправился в райотдел, чтобы исписать положенное количество бумаг, выслушать положенное количество советов и сделать многое другое из чего складывается служба районного опера.
Уже на улице, по дороге к райотделу, Алтухин добавил к своей первоначальной глубокой мысли и вовсе простое, житейское: «Перебесится - приедет». Так что люди, утверждающие, что нет и не может быть в природе такого человека, который бы не философствовал «по необходимости и в меру своих мыслительных способностей», абсолютно правы.
* * *
Прошла неделя, ничем не примечательная в череде других недель. Разве что жена Алтухина Татьяна так и не приехала из Кемерово, так и не подала о себе весточку. Алтухин проводил отца и на его вопрос почему нет Татьяны, сказал полуправду, что она уехала навестить своих родителей в Кемерово.
Жил он эту неделю на одновременно в двух квартирах, и все больше и больше склонялся к мысли, что «сделать правильный вывод» скорее всего означало собрать манатки и перебраться с ними в квартиру отца. Это получалось само собой: вначале опустел холодильник в доме жены и стал пополняться старенький, с крошечной морозильной камерой в углу, отцовский. Потом в отцовском доме появилось байковое одеяло, что-то еще – словом, вещи сами собой осуществляли возможный «правильный вывод» и бежали из квартиры жены, как бегут тараканы из нежилого помещения вслед за хозяевами.
* * *
Майор Ярыгин оставил Алтухина в покое и не бередил его сердце семейством Давляшиных и странной статистикой исчезновений людей в поселке «Низкий». Нинку Алтухин не видел, да и не искал встреч с ней до тех пор, пока в злосчастном поселке Низкий в воскресенье вечером в собственном доме не застрелился из табельного пистолета участковый Гриненко.
Убитая горем мать участкового Гриненко в открытую обвинила Нинку в том, что это она, стерва, свела с ума её сына. «Стерву» утром, в понедельник, доставили в райотдел и поставили пред суровыми майорскими очами. На Давляшиной, кроме ситцевого платья да легкого узорчатого платка с крупными алыми розами, накинутого небрежно на плечи, черных туфель на босу ногу, ничего не было. На все настойчивые просьбы оперативников одеться поприличнее, она дерзко отвечала, что нет такого закона, указывающего, как ей одеваться, а преть в такую жару она не намерена. Да и сидела в майорском кабинете Нинка также «по-фирменному», бесстыдно заложив ногу на ногу и оголившись соответственно до такого предела, что майору пришлось попросить Нинку сесть не напротив его, а в стороне, где вдоль стены стояли стулья, и притом «сесть прилично».
Нинка фыркнула как рассерженная кошка, но пересела. Обычно Ярыгин вел разговоры с подозреваемыми таким образом, чтобы непременно видеть глаза собеседника. Весь его почти тридцатилетний милицейский опыт говорил о том, что «уста могут солгать, а глаза не лгут». Но на этот раз Петр Елисеевич повел себя иначе, и причина такого поведения заключалось в том, что когда вводили в кабинет Давляшину, их взгляды на долю секунды встретились и этой доли секунды хватило, чтобы старого милицейского волка пронизал холодный озноб. Даже самому себе он бы не признался, что боится взгляда этой распутной девки, потому что бояться чего-либо ему, майору милиции, не раз глядевшему смерти в глаза, не полагалось по должности. Но случилось то, что случилось, и потому-то Ярыгин разговаривал с этой девахой, уткнув глаза в бумажный лист, на котором майорская рука автоматически рисовала разные рожицы. Привычка рисовать у майора была с детства. Наверное, в Ярыгине умер художник, но взамен родился сыщик, и судя, по наградам и грамотам, не самый плохой.
- В каких отношениях Вы, гражданка Давляшина, находились с участковым Гриненко? - Спросил Ярыгин, заранее зная ответ, потому что находится в каких-то иных, кроме самых что ни на есть интимных отношений с такой девкой, было попросту невозможно. Но он спросил, потому что к тому его вынуждала обстановка: допрос – он и есть допрос.
Нинка опять фыркнула, но ответила:
- Вам как отвечать, прямой речью или с вывертами?
- Как положено, так и отвечай.
- Так ведь по-разному кладут. Гриненко, к примеру, предпочитал, чтобы я лежала на животе, а другие...
Ярыгин ударил ладонью по столу и рявкнул:
- Перестань хамить! Я тебе в отцы гожусь!
Но окрик, который обычно ставил любого распоясавшегося человека на место, не произвел на Нинку никакого впечатления.
- Вы, товарищ майор еще кое на что годитесь, и не надо кричать, а то пуп развяжется.
В кабинете наступила тягостная тишина. Ярыгин мучительно думал, как вести разговор дальше и следует ли его вести. В конце концов, думал майор, прав Алтухин: что из того, если она, эта деваха, «кинула» участкового Гриненко и тот, не пережив этого, застрелился? Довела до самоубийства? Может, и довела, но довела вечным женским способом, абсолютно не подсудным. А, стало быть, нет на гражданке Давляшиной никакой юридической вины. А на нет, как известно, и суда нет. Намолчавшись, майор, наконец, выдавил из себя: - Можете идти, гражданка Давляшина.
- Жаль, - сказала Нинка и потянулась сладко и томно. - Если бы Вы, товарищ майор, не сердились по пустякам, то честное слово, я бы с удовольствием поговорила с Вами на самые разные темы.
- Пошла вон! - снова рявкнул майор, преодолевая собственным криком возникшую дурноту в области живота. Нинка неспешно вышла из кабинета, окинула насмешливым взглядом секретаршу, передернула плечами, вышла в коридор райотдела, процокала каблучками по паркету, на секунду остановилась возле венка, в центре которого, окаймленный траурной лентой, был помещен портрет участкового Гриненко и вышла на улицу.
Между тем у майора Ярыгина так скрутило живот, что он едва добежал до туалета. И весь последующий день он шмыгал в туалет, что не осталось не замеченным секретаршей Катей и она, после очередного стремительного броска майора, протянула ему несколько таблеток «от желудка». Злой Ярыгин отшвырнул их в сторону и вдобавок накричал на ни в чем не повинную женщину.
Прошла еще одна неделя, и Алтухин совсем переселился в квартиру отца, а на записке жены наискось написал: «Вывод сделал!!»
Но, похоже, что вывод сделал не только опер Алтухин, но и Давляшина Нинка из разговора с майором Ярыгиным…

IV
После разговора с Ярыгиным Нинка впервые в жизни задумалась. Обхватив руками спинку стула и положив голову на руки, она сидела в задумчивости до тех пор, пока возникшая на пороге мать не спросила, не случилось ли чего-нибудь.
Нинка лениво подняла голову и поглядела на мать:

- В райотдел вызывали насчет Гриненко.
- Ну и...? - мать вопросительно посмотрела на дочь.
- Нормально, - все тем же ленивым голосом ответила Нинка и встала со стула, чтобы включить старенький черно-белый телевизор.
Шла программа с Кашпировским. Мать ушла на кухню, а Нинка уселась на стул перед телевизором и с интересом стала смотреть, как «великий целитель» излечивает народ от недержания мочи и камней в почках.
Через минуту она прыснула, а потом расхохоталась так, что мать выбежала из кухни.
- Ты чего?
- Ты погляди на этого клоуна! Ой, не могу! - И снова зашлась в истерическом смехе. Мать присела на второй стул и минут пять внимательно смотрела, а потом серьезным и уважительным тоном сказала: «Наш человек. Не пойму, что ты нашла в нем смешного!»
- Так ведь это, мама, любая ведьма может делать! Даже ты можешь! А наворочено, наворочено вокруг! Слова-то, какие придумал!..
Но мать сидела в задумчивости и не разделяла насмешку дочери.
- Ты, вот что! – наконец сказала она. – Ты зубы-то скалить повремени, да мозгами своими пораскинь малость. Ежели с экранов нашим ремеслом разрешили заниматься, то это - знак оттуда, – и мать ткнула пальцем в пол. - Его время наступает! Его власть из тайной в явную переходит. Вот о чем подумай, девонька. Хорошенько подумай.
И Нинка Давляшина подумала. Вечером у матери с дочерью состоялся дополнительный разговор, а спустя день, ранним утром, Нинка уже ехала на рейсовом автобусе в аэропорт, имея при себе из вещей лишь паспорт и небольшой чемодан, обтянутый черным дерматином.

В средине августа Алтухин нос к носу встретился с женой. Она выходила из рейсового автобуса и, увидев Анатолия, как ни в чем не бывало спросила:
- Как ты догадался, что я с этим автобусом приеду? - И пояснила: - Я хотела, чтобы мой приезд, как и мой отъезд, оказался для тебя сюрпризом.
Ошарашенный Алтухин только и нашелся что сказать:
- Да, уж...
- Ну, что встал? - сказала жена и подала Анатолию тяжелую сумку. - Пошли.
Вот, собственно, и все, если не считать, что Алтухину пришлось на ходу придумывать объяснения, почему он перебрался в дом отца, да допытываться, что означала письменная фраза жены о том, что ему необходимо «сделать правильный вывод». Объясняясь с женой, он мысленно недоумевал: странно, что именно он вынужден объясняться, а не его внезапно умчавшаяся бог весть куда жена.
Впрочем, затем объяснилась и жена. Все оказалось на удивление просто, если вообще бывает в жизни что-нибудь действительно простое. Татьяна уехала к родителям, чтобы там сделать аборт и очень не хотела тревожить Анатолия «таким пустяком» и обсуждать с ним этот, очевидный для неё вопрос.
Слушая жену, Анатолий только молча кивал головой, внутренне радуясь, что все обошлось. Однако все да не все. Анатолий ощущал, что внутри его присутствует «нечто», и это «нечто» сейчас удивленно наблюдало за его радостью. По мнению этого «нечто», причины для радости не было: Анатолий мог стать отцом, но не стал. Его сыном единолично распорядилась вот эта женщина. Вот эта, лежащая рядом с ним, уткнувшаяся ему в грудь лицом и умиротворенно посапывающая, словно ни чего такого, особого не произошло.
На этом можно было бы поставить точку и окончить повествование, если бы через девять лет, уже в другой стране, в других системах ценностей, Алтухину не пришлось снова услышать имя Нинки Давляшиной от заезжего журналиста…

V
Авиарейсом «Новокузнецк - Москва» в мае 1989 года Давляшина прибыла в аэропорт «Домодедово» и ошалело смотрела на невиданное скопление народа. Не успела Нинка оглядеться, принять какое-то решение, как к ней подскочили два человека, поигрывая ключами: «Вам куда, девушка?» Ближе всех стоял мужчина средних лет, чуть полноватый и рябой.
Нинка едва сдержалась, чтобы не ответить привычным образом, но опомнилась и поперхнулась словом, которое уже было готово сорваться с губ.
- В гостиницу какую-нибудь, - сказала она.
- Это мы моментом, - сказал мужчина, - гостиниц в Москве - полно. - И оглядев Нинку с головы до пят, мужчина выразительно глянул и спросил: - Вы в гости, или... Нинкина оторопь прошла: такие недоговоренности и такие взгляды были для неё привычны. Она мысленным взором прощупала рябого и почувствовала, что он в её власти.
- Ну, а если или?.. - Она глянула на мужика, и тот облизнул враз пересохшие губы.
- Зачем Вам гостиница? Есть другое место, дешевле и... - он опять облизнул губы, они быстро сохли, - и заработать можно.

Так Давляшина осела в Москве. Через два года у неё была двухкомнатная квартира недалеко от театра «Ромэн», а еще через два года, как раз накануне августовского путча, она перевезла к себе мать, оставила её в этой квартире, а сама перебралась в пяти-комнатную, в районе «Свиблово».
Освоившись в столице, Нинка открыла «контору услуг», где под её началом работали более двадцати девиц. В «крыше» она не нуждалась, поскольку самые крутые ребята под её завораживающим взглядом становились покорнее ягнят.
Ситцевые платья Нинка сменила на хрустящую парчу и тонкий китайский щелк. Одно оставалось неизменным в туалете Давляшиной: она начисто отвергала бюстгальтеры, а трусики надевала только в критические дни.
Давляшина обзавелась собственным «мерседесом» и личным шофером, который когда-то был командиром элитного подразделения «Альфа».
Вскоре ей наскучил бизнес на девочках, и она продала его за хорошие деньги. Впереди замаячила перспектива уйти в большой бизнес, связанный с банками, акциями и углем.
- Деньги должны делать деньги, - говорил ей ее новый любовник, глава инвестиционной компании «7дней» Костиков Юрий Соломонович на светском рауте в ресторане «Метрополь». - У тебя же в Кузбассе остались какие-то корни, связи?
Нинка фыркнула, вспомнив майора Ярыгина и Алтухина, свои самые высокие связи, и сказала Костикову, что денег на скупку кузбасских шахт она даст, но сама туда - ни ногой.
Но тот, кому она продала свою душу, по ком долгими ночами истомно ныло тело, распорядился судьбой Нинки Давляшиной по-своему. Однажды в полночь зазвонил только входящий в моду мобильник. Звонок был тем более неожиданным, что считанные люди знали этот номер, и они обычно не звонили в полночь по пустякам. Нинка перелезла через мертвецки спящего Костикова и голышом подошла к ночному столику. Слабый, розовый свет чешских бра из горного хрусталя, по пятьсот долларов за штуку, освещал уютную комнату с толстым ворсовым ковром на полу с тяжелыми шелковыми портьерами и скользящими по ним изумрудно-жемчужными драконами. Нинка любила ходить по ковру босиком, он возбуждал, как ей объяснили сведущие люди, эрогенные точки на ступнях.
- Слушаю, - сказала Нинка.
- Не помешал? – отозвался в трубке мягкий баритон, почти бас. - Вам звонит помощник президента, хм... скажем так, из службы безопасности, зовут меня Сидор Сидорович. Выслушайте меня внимательно и, самое главное, не суетитесь. У нас деловой интерес к Вам. Так что через час будьте готовы, Вас побеспокоят люди президента.
Нинка была знакома с такими штучками и потому отрезала:
- Ни хрена, господин помощник, кто бы Вы там не были, ни хрена у Вас с этим не пройдет! Не на ту простушку напали! – И добавила: - У меня бронированная дверь, и охранник с автоматом спит под дверью!
В трубке раздался приглушенный смешок: «Охранника у Вас под дверью нет, а бронированная дверь действительно хороша, да и автоматический кодовый замок хорош. Если мне не изменяет память, он откликается на букву «Н» и три подряд семерки, но это частности, мелочи жизни. Никто Вас похищать не намерен. Придет один человек - лично Вам известный, Нина Ефимовна, лично. И не нужно, обжегшись на кипятке, дуть на холодное молоко. Не встретимся мы сегодня - встретимся завтра. У меня время есть. До свидания.»
Нинка вышла из спальни и уселась в кресло напротив стенки с бельевыми шкафами, раздумывая, кем бы это мог быть «лично известный» человек, которому бы она открыла в полночь, без опаски, дверь. Это мог быть единственный человек, её личный шофер и телохранитель Бурнов. «Но, может, и его кто-то взял за жопу?» - Нинка, как она обычно делала, прислушалась к себе, но ничто не говорило ей, что надвигается опасность. Напротив, она ощутила какой-то прилив сил, предчувствие успеха. Она быстро оделась, привела свою мордашку в порядок - и в это время легонько звякнул звонок входной двери. Нинка подошла и увидела на экране охранного монитора лестничную площадку, а на ней Бурнова в джинсовой куртке. Бурнов сделал ей пальцами условный знак, означающий, что находится вне какого-либо контроля со стороны и никакой опасности нет. Этой премудрости Бурнов научил Нинку едва ли не в первый месяц их знакомства, объяснив, что нет такого человека, которого бы нельзя поставить под контроль и для того, чтобы госпожа знала, что он свободен, а не вынужденно действует он сделает ей вот так, пальчиком. Тогда Бурнов смешно почесал нос и Нинка долго смеялась, но однажды был случай, когда на немой, вопросительный взгляд Нинки Бурнов отвел в сторону глаза и вот так, смешно почесал нос. Давляшина поняла, что все, что он будет говорить, предназначено для других. Через три дня эти, другие, лежали в подмосковном лесу обгоревшими головешками. По странному стечению обстоятельств, так Давляшиной напомнила о себе её родина, Кузбасс. «Наезд» совершили боевики из группировки города Новокузнецка.
Она впустила Бурнова в квартиру и нетерпеливо спросила: «Что, действительно из Кремля?»
- Действительно, Нина Ефимовна, - Бурнов сам был удивлен и не скрывал этого. - В ФАПСИ имеется какой-то секретный отдел. Его сотрудники вышли на меня через общих знакомых и попросили устроить с Вами встречу. Понятно, что отказаться я не мог, да и Вам, Нина Ефимовна, не советую.
- Что это за ФАПСИ? - спросила Давляшина, спускаясь с ним в лифте.
- Правительственная связь, информационная разведка и еще пара-тройка новых и страшно секретных отделов.
У подъезда с притушенными огнями стоял «Мерседес» с правительственными номерами. Впереди, метрах в пятидесяти и сзади на таком же расстоянии стояли две милицейские «Волги». Их синие с красным проблесковые маячки освещали тихую улочку в Свиблово, и благодаря этому улочка напоминала театральную сцену либо цирковую арену перед представлением.
Из «Мерседеса» вышел человек в сером костюме-тройке, высокий и худой. Он молча открыл заднюю дверь салона и сделал приглашающий жест рукой. Нинка уселась в салон, кортеж машин быстро набрал скорость и вылетел на проспект Русанова, и далее, по улице Декабристов, к Дмитровскому шоссе. Кортеж мчался по ночному городу, подвывая на перекрестках, в направлении Новоархангельского.
- Я считала, что Кремль - в противоположной стороне, - сказала Давляшина в спину спутнику-дылде.
- Кремль везде, девочка, - ответил не оборачиваясь загадочный спутник.
Проехали поселок Северный, а потом и Горки. Вскоре передняя машина сопровождения остановилась, а «Мерседес» свернул направо и на мгновение остановился около шлагбаума. Сержант внутренний войск крутанул маховичок шлагбаума и «мерс» рванул в темноту, прорезая её слепящим светом фар. Потом были еще два шлагбаума.
Перед каждым из двух последних КПП дылда молчком, не выходя из машины, показывал какие-то корочки офицерам охранения. Нинка обратила внимание на то, как от дороги, под острым углом к ней, в обе стороны отходили ряды колючей проволоки.
Затем «Мерседес» проехал под поднятые железные ворота в трехметровой, красного кирпича ограде, и они оказались перед парадном входе в трехэтажный особняк.
Все тот же неразговорчивый человек провел Давляшину в небольшой зал, и все так же жестом указал на кожаный диван. Минуту спустя, появился офицер в чине лейтенанта и поставил перед Давляшиной поднос с дымящимся кофе, сахарницей и горкой заварного пирожного.
Минут через пять, когда Давляшина выпила кофе, в комнату вошел среднего роста мужчина, лысоватый, в сером плотно облегающем тело костюме, в голубовато-белой рубашке и строгом галстуке в невзрачную, в тон пиджака полоску. По тому, как он держался и двигался, в нем угадывалась военная выправка.
- Так вот Вы какая! - Мужчина остановился перед Нинкой и с интересом разглядывал её. Давляшина подняла глаза и посмотрела на мужчину особым, привычным взглядом, и вдруг холодный озноб прошел по её телу - как тогда, когда бабка, запрокинув голову, показала на побеленном потолке облик ЕГО.
- Не получается? - мужчина удовлетворенно потер ладони. - И не получится. Однако перейдем к делу. - Он сел рядом с Нинкой на диван и продолжал: - Не скрою, мы за Вами следили, наблюдали, особенно с тех пор, когда Вы так ловко обезопасили свое дело от, скажем так, притязания «крыши». Это нам показалось странным… Ах да, я не представился: я тот самый Сидор Сидорович, который несколько часов тому назад звонил Вам. Честь имею. - Он встал и картинно расшаркался перед Давляшиной. – Извините, что прервал Ваши ночные услады.
Нинка слушала собеседника плохо. Она впервые ощутила себя действительно беззащитной и пыталась разобраться, какая же сила противостоит ей. И опять этот мужчина прочел мысли Нинки и ответил на её вопрос: «Та же самая, девонька, которая и тебе помогает. Одного мы с тобою, голубушка, поля ягоды. - При этих словах собеседник засмеялся.
Смеялся он заразительно, но при этом его глаза оставались колючими, внимательными и холодными. Глаза не смеялись, они, внезапно ощутила Нинка, не умели радоваться…
Отсмеявшись, мужчина сказал:
- Ну и довольно о пустяках. Вы человек простой, в политике не искушенный. Так вот, скажу я следующее: народ шатается, Ваши земляки-шахтеры железные дороги блокируют, на Горбатом мосту касками стучат, а это как-никак подрыв власти. - Он ткнул Давляшину пальцем в бок и добавил каким-то свистящим голосом: - Нашей с тобой власти, ЕГО власти! Понятно?
Давляшина кивнула головой, поскольку чувствовала, что устами этого человека обращается к ней САМ. И опять она ощутила жаркий прилив крови в области живота. Нинка застонала.
Этот таинственный человек ни о чем больше не спрашивал Нинку, а просто увел её в смежную комнату и буквально швырнул на кровать. Ну, а жалкие покровы одежды Нинка сорвала с себя уже сама…
Ближе к обеду, когда Давляшина встала с постели и томно потянулась, а потом, ступая голыми ногами по ворсистому ковру, подошла к окну с намерением открыть тяжелые портьеры, из ванной вышел Сидор Сидорович и деловым тоном, словно ничего между ними не было этим утром, сказал:
- Прошу, - жестом указал на ванну. - Потом займемся делом.
Нинке же хотелось, чтобы они занимались только одним делом, но тон и облик Сидор Сидоровича говорил, что второго раза не будет, и вообще больше не будет никакого раза. Как тогда, после того, как она встала в далеком городке П. со своей окровавленной постели, ей об этом же сказала бабка.
Дело, о котором говорил Сидор Сидорович, было довольно странным и забавным одновременно. Оно походило на игру. В этой игре, помимо Сидора Сидоровича, участвовали еще трое. Все они сидели за письменными столами с непонятными Давляшиной приборами. А суть игры состояла в следующем. Нинке давали картонные карточки с разнообразными значками: ноликами, крестиками, звездочками, волнистыми линиями, квадратами, треугольниками, и Нинка должна была мысленно передать увиденное некому мужчине, фото которого стояло перед ней. Интрига игры заключалась в том, что Нинка как бы сквозь фото видела, что мужчина этот сидит не дальше, чем в соседней комнате и у него на столе лежат точно такие же карточки. Когда он проводил пальцем вдоль разложенных карт, Нинке оставалось только мысленно сказать: - Эта!
- Невероятно! Потрясающе! - бормотал мужчина с козлиной бородкой, сидящий у окна с наушниками, что-то помечая на листе бумаги. Через час Нинка начала скучать, а потом не выдержала и сказала: «Может, хватит заниматься пустяками?» и, уставясь в фото, приказала тому субъекту раздеться догола, что тот немедленно исполнил под всеобщие оханья и аханья.
Дальше было задание потруднее. Ей показывали фотографии людей и просили определить, живы они или умерли. И с этим заданием Давляшина легко справилась и даже описала подробности смерти, если человек умер, а если человек был жив, то рассказывала, чем он занимается в данное время.
Правда, в серии предложенных ей фотографий были и такие, в которых Давляшина ничего не видела. Задний план, на котором она видела человека, скрывался в серебристой, клубящейся дымке.
Эти, отложенные Давляшиной фотографии, очень заинтересовали Сидора Сидоровича. Он отошел к одному из своих сотрудников и обменялся с ним короткими фразами.
- Как мы и предполагали, Сидор Сидорович, – сотрудник кивнул стриженной под «бобрик» головой.
- Да, но только предполагали, а теперь, похоже, знаем точно, - заметил Сидор Сидорович.
Все три последующих дня Давляшина, с получасовыми перерывами после каждого часа просмотра только этим и занималась, отгадывала кто «свой», а кто «чужой». Ей казалось, что конца и края этой процедуре не будет. Ей ничего не объясняли, и самое главное, самое обидное заключалось в том, что в ее спальню Сидор Сидорович больше не приходил, а встречались они с ним в опостылевшем ей помещении, которое сотрудники называли лабораторией. Но все когда-нибудь заканчивается. На четвертый день вечером к Нинке в комнату зашел Сидор Сидорович. Увидев, как вспыхнула Нинка и подалось ему навстречу, он остановил её жестом правой руки. В левой руке у Сидора Сидоровича был поблескивающий никелем кейс. Он положил кейс на столик, пододвинув его к коленям Нинки, а сам уселся на стул, так что между Давляшиной и ним оказался столик с лежащим кейсом. Сидор Сидорович жестом заправского фокусника вытащил из кармана ключ и вставил его в замок. Раздался мелодичный звук, и кейс открылся. В нем на пачках денег лежал паспорт с двуглавым орлом.
- Человек Вы не бедный, знаю, - наконец разлепил свои тонкие губы Сидор Сидорович, - но каждый труд должен быть вознагражден. Вы славно поработали на благо Отечества и оно... - он не выдержал патетического тона и расхохотался, - словом, оно отвалило вам часть от своих щедрот. А теперь главное. – Сидор Сидорович вытащил из того же кейса несколько соединенных скрепкой бумажек и сказал: - С месячишко позанимаетесь в школе всероссийских дикторов. Отныне это будет Ваша основная работа.
Нинке вовсе не хотелось ни заниматься в какой-то школе, ни, тем более, «болтать по ящику», как она выразилась. Ей хотелось жить так, как она жила, более того - она хотела бы остаться в этом здании, замуровать себя на веки, часами просматривать опостылевшие фотографии. На все согласна была Нинка, только бы выторговать одно - чтобы Сидор Сидорович приходил к ней каждую ночь и дарил ей неслыханное наслаждение, от которого пела каждая жилочка в её теле. Все это Нинка выпалила на одном дыхании, даже хотела заплакать, но она не умела плакать.
Сидор Сидорович протянул к ней свою узкую, горячую ладонь и коснулся её лица.
- Не трогай меня! - крикнула Нинка, отшатываясь от него, словно то была не рука, которой так жаждало её тело, а гадкая, скользкая жаба.
- Так-то оно лучше, - пробурчал Сидор Сидорович.
И Нинка поняла, что действительно, «так оно лучше». Прошла минута-другая, и Сидор Сидорович сказал:
-Ты испытаешь величайшее наслаждение, когда почувствуешь, как десятки миллионов людей, их воля, их души подчиняются твоей воле, твоему желанию. Правда, не все. Ты помнишь, что некоторые фотографии ты не «видела»?
- Помню, - буркнула, все еще рассерженная Нинка, и добавила: - И мужиков иных я не хочу и потому - не могу.
- А ты поняла, отчего не хочешь и не можешь? - спросил ее Сидор Сидорович, неприятно ухмыляясь.
- Потому, потому... - и тут Нинка вспомнила то, о чем сказала ей бабка: «Ищи его среди людей».
- Вот именно. - Сидор Сидорович читал Нинкины мысли как свои собственные. - Есть НАШИ люди, а если и НЕ НАШИ, то ТОГО. Вот почему ты ничего не видела на тех фото, поскольку то были НЕ НАШИ люди. Вот мы их и почистим в аппарате президента и в аппарате правительства, – Сидор Сидорович хохотнул. - Мы об этом догадывались и сами, но ты указала нам точно.
- А без меня ты сам не мог? - ехидно спросила Давляшина. - Ты вон какой, силы у тебя поболее моих будут.
- Каждому ОН дает что-то, но никому не дает всего, - ответил Сидор Сидорович, протягивая ей новенький паспорт. - Теперь ты не Давляшина, а Светикова Нина Ефимовна. Нравится?
- Меня же пол-Москвы знает, - буркнула новоиспеченная Светикова.
- А ты в паспорт загляни.
Давляшина открыла паспорт, полистала, и на странице, где говорилось о семейном положении, увидела два штампа: первый о браке, а второй о разводе. И вся сия пертурбация произошла с Нинкой только что, то есть «развелась» она два дня тому назад.
- Мы будем время от времени пользоваться Вашей, Нина Ефимовна, феноменальной способностью, - пообещал Сидор Сидорович. – Ваша миссия тем более важна, что через полгода начнется избирательная компании, а НАШ президент чувствует себя, мягко говоря, неважно.
Сидор Сидорович собрался было уходить, но остановился на полпути к двери: «Кстати, все как-то забываю спросить: тебя кто посвятил... гым, гым… ну, скажем так, в ведьмы?
Нинка замялась. Ее слух непривычно резануло слово «ведьма». Разумеется, Давляшина-Светикова понимала, что это определение верное и точное, хотя ни бабка, ни мать никогда себя так не называли.
- Мать? Бабка? - Голос хозяина особняка звучал жестко, повелительно, и Нинка ответила: «Бабушка...» Это прозвучало так по- детски, так непосредственно, что Сидор Сидорович рассмеялся.
- Какой же Вы еще ребенок! – сказал он, а потом как-то задумчиво, словно самому себе, произнес: - Распятый выбирает себе людей по своему произволу и князь мира сего действует так же. Тайна сия велика есть. Много людей служат распятому, но еще больше князю. Но и тот, и другой выбирают себе в слуги не по делам их, а по собственному промыслу... Так-то, дорогая моя ведьмачка, так-то!
Они вышли из помещения и сели в машину. Рядом с водителем сидел долговязый. Обращаясь к нему, Сидор Сидорович сказал:
- Иван Игнатьич, отвезите гражданку Светикову вот по этому адресу, где она отныне проживает. - И обращаясь к Нинке, пояснил: - На старой квартире после Вашего отъезда случился пожар и, увы, известный Вам гражданин Костиков погиб. Вам придется подыскать себе нового шофера. Что поделаешь, люди смертны. Н-да! - Сидор Сидорович, резко повернулся и пошел к дверям особняка.
Вскоре, на первом канале, появилась новая телезвезда, очаровательная особа - Светикова Нина. Вот когда она поняла, как прав был Сидор Сидорович! Ничто так не пьянит человека, как власть, тем более, если эта власть тайная. Своим особым чутьем Светикова угадывала, как много на телевидении ИХ людей, и сообщество с себе подобными грело её почерневшую душу. Наступал 1996 год, год перелома, судьбоносный год для России.

VI
Сидор Сидорович пришел к Нинке вечером, после того, как процедура инаугурации закончилась и все «устаканилось».
Безмолвная прислуга-девчонка принесла коньяк, фрукты, конфеты, и когда Сидор Сидорович и Нинка остались одни, Сидор Сидорович сказал: «Есть мнение назначить тебя главным редактором ОРТ».
Увидев, что Нинка замахала руками в знак протеста, Сидор Сидорович сказал:
- Ты забыла, кому служишь? Тут, сама понимаешь, пути назад нет!
- Тогда… тогда… - Светикова даже поперхнулась коньяком, - тогда почему же администрация президента способствует строительству храма в Москве?
Сидор Сидорович расхохотался. Отсмеявшись, он сказал:
- Девочка! Ты не понимаешь, что мы должны всячески способствовать тому, чтобы строили как можно больше церквей Распятому. Нужно как можно больше яркого света, тогда и тени будут гуще. Пойми, когда нет света, то и мы слабы. В таком обществе нам делать нечего, оно и так наше, по определению. Души не освещенных людей - плохая, никчемная добыча. Разве ты еще не поняла, что наибольшее удовольствие получаешь, когда сломаешь яркого человека, освещенного. Так НАШ КНЯЗЬ дает знать нам, что мы делаем верный выбор. Добрая жертва, это светоносная, невинная жертва! - говорил Сидор Сидорович, потягивая из бокала коньяк - Я пришел к тебе не только сообщить эту новость, но и, так сказать, прочитать малюсенькую лекцию. Задачку перед тобой поставить. Мы должны так людям головы заморочить, чтобы они не отличали плохого от хорошего, и тут идея плюрализма, политкорректности как нельзя кстати. Сказал, допустим, кто-нибудь очевидную чушь, а все плюралисты должны восторженно кричать: «Это не плохо, а замечательно!» Другой скажет чушь прямо противоположную первой чуши - кричи: «Так и в этом что-то есть!» Словом, ни чья блоха не плоха, все черненькие, все скачут и всем кровушки нужно испить, как гласит народная мудрость. Не должно быть никакой и ни в чем определенности и ясности! По любому, очевидному делу нужно развернуть дискуссии, устраивать симпозиумы, проводить семинары. Есть Бог - хорошо! Нет Бога - и того лучше! Нужно убийц расстреливать - прекрасно! Нужно помиловать - ах, как это гуманно! Чтоб его совесть, как Иуду, замучила! Нужно в тюрьму на пожизненное заключение? Какая мудрая мысль! Понимаешь, никакой, ни в чем определенности! Все должно быть текучим, ежесекундно меняться. - Глаза Сидора Сидоровича горели холодным, зеленоватым светом, как индикаторная лампочка в приемнике. - Неплохо бы так построить программу телевидения, чтобы в каждой её минуте содержались два прямо противоположных сюжета. Вот, скажем, показывают богослужение в храме и - раз! Реклама! Голые девки в самых соблазнительных позах! Нужен контрастный, морально-нравственный душ! Борьба с наркотиками? Пожалуйста! И тут же рассказ о том, как известный художник «N» или поэт «М» создает свои шедевры, обкурившись марихуаной и какие на этом бабки зарабатывает! Нужно создавать организации по защите прав детей и тонко, тонко! Тут главное не перегнуть палку! Нужно «наезжать», как бы по мелочам на уклад семьи, на быт и особенно «давить» на право детей иметь собственный взгляд на отношение полов и на другие вопросы, упирающиеся в морально-нравственный базис. И самое главное, нужно ломать, ломать традиционную, русскую семью – это наследие Распятого. В идеале, дети должны лет с десяти смотреть на своих родителей, как на врагов! Нужно сделать так, чтобы пособия на детей в семьях были в разы меньше, чем затраты государства на того же ребенка в детских домах и приютах. Мы должны внедрять в таких заведениях самые прогрессивные с нашей точки зрения методы воспитания. Именно воспитания, а не обучения чему-либо. Мы должны сделать так, чтобы в каждого из воспитанников вселился наш Дух, наш собрат! И когда количество таких людей перевалит за тридцать процентов, общество перейдет в новое качество!
Сидор Сидорович прервался, чтобы отхлебнуть коньяку, закусив долькой лимона, и продолжил:
- А насчет церквей ты не беспокойся: в начале прошлого века сотни тысяч церквей и мечетей были в России, но князь мира сего пришел и пожал свою долю душ! - И вдруг Сидор Сидорович страшным голосом выкрикнул: - Мучениями людей живет он!
В глазах Сидора Сидоровича блеснула черная молния. Он заворожено смотрел куда-то поверх головы сидящей напротив его Давляшиной, и Нинка знала, в чьи очи он смотрит, спиной чувствовала. Но знала она также, что ей нельзя обернуться и посмотреть на своего вечного жениха. Через минуту другую напряжение спало, и Сидор Сидорович посмотрел на Давляшину.
- Их Бог, сказал он, - через Распятого заповедал: «Возлюби ближнего своего, как сам себя». Наш Князь заповедал: «Возненавидь ближнего своего, как ненавидишь сам себя». Спрашивается, возможна ли ненависть к себе? Это трудное дело, но разве возлюбить не менее трудно? Разве человек действительно любит себя? Не в мечтах, не в словах, а на деле? Нет! На деле он не любит себя! Он обжирается, опивается, курит все что ни попадя... На деле он - ненавистник самого себя! В этом и здесь наш центр присутствия! Средоточие нашей силы и нашей мощи! Остается малость: нужно чтобы человек эту действенную ненависть к себе воспринял, как любовь к себе. Ты - избранная, но глаза твои в миру, они слепы, а они у тебя должны быть открыты, как открыт «глаз»...
Сидор Сидорович оборвал свой монолог на полуфразе: - Да! Я же тебе не показал один из древнейших наших символов!
Он полез за пазуху и вынул кольцо с печаткой. На одной стороне печатки был изображен равносторонний треугольник, от которого во все стороны расходились лучи, а в центре - изображение глаза. На другой стороне было выгравировано изображение угольника и циркуля, а на верхней плоскости - звезда Давида. Пока Нинка рассматривала тяжелое золотое кольцо, Сидор Сидорович подналег на фрукты. Давляшина-Светикова, пыталась вспомнить, где она могла видеть подобное, и вспомнив, сказала: «Но это же знак масонов!!»
- Правильно! В миру, в жизни общественное тело, или, по- другому, церковь нашего Князя принимает различные формы, очень часто маскируясь под церковь Распятого. Наша символика, наши ритуалы - как бы обратное действие ритуалов церкови Распятого. Мы ничего не отвергаем, мы перевертываем! Лож есть правда, а правда, только у избранных слуг его, и эта правда дается только Им, а не покупается ни за деньги, ни за должности, ни за дела во славу Его! Для тех, кто стучится в наши двери, кто ищет власти и силы в мире, мы даем желаемое по их понятию, одевая эти понятия в блестящие, притягательные, гипнотизирующие идеи. Под эти идеи мы по всему миру создаем свои организации, и масонство одна из таких организаций. Но даже и те, кто стучится в наши двери, правды не знают!
- Выходит, эта печатка, эти символы - пустышка? - спросила Нинка.
- А нужны они тебе были? Нужны они были твоей матери и бабке? Правда есть сила и ничего кроме силы превозмогающую другую силу. Ни сталь, ни огонь не властны над теми, кто прямо, или косвенно, даже не сознавая это, заключил с Ним союз.
- Ни бабушка, ни моя мама об этом ничего не знали... – Непривычным для неё, жалобным тоном протянула Нинка.
- Вот именно! Избранные в этом не нуждаются! Избранные чувствуют друг друга! Разве это не понятно?!
Сидор Сидорович захмелел - не то от коньяка, не то от ощутимого присутствия в комнате духа Самого!
- Все это нужно, дорогая моя, для наших слуг! Во-первых, это создает тайну, а к тайне люди тянутся. Во-вторых, эти символы позволяют людям опознавать друг друга в массе других, ведь они не могут вступать в духовный контакт, как избранные. Мы придумываем системы тайных знаков и шифров. Правда, эти тайные знаки и шифры становятся достоянием общественности, но и это нам на пользу! Возникает любопытство, то есть первый шажок в нашу сторону. Скажем, известный коммунистический деятель, теоретически обосновавший необходимость массового геноцида в Советской России, так писал в одной из своих работ: «...Пролетарское принуждение во всех формах, начиная от расстрелов и кончая трудовой повинностью, является, как парадоксально это ни звучит, методом выработки коммунистического человечества из человеческого материала капиталистической эпохи». Так вот, этот деятель был масоном! Конечно, он не ведал, что служит нам, но каков подарок сделал нашему Князю! О его масонстве знали немногие, и одна из немногих знавших была писательница, кстати, твоя тезка, Берберова. Вот что она пишет в своей книге: «Люди и ложи»: «На эмигрантском собрании в Праге он сделал специальный масонский жест, давая знать аудитории, что есть связь между нею и им, что прошлая близость не умерла».
- И кто этот «деятель»?
- Ах, Нина, Нина! Чему вас только в школе учили! Бухарин это! Николай Бухарин! Тот самый «гуманист из гуманистов» в среде ленинской гвардии! Но это пустое! Таких, не ведающих истины слуг, полным-полно! Чтобы втянуть людей в наши организации, мы привлекаем к разработке своих идей самые изощренные умы и они, часто не ведая истинных целей, усердно разрабатывают эти идеи. Ловчие сети наши многообразны, изменчивы, невидимые. Я бы мог назвать тебе имена, десятки известных имен, но это все мелочи... Все это ни к чему, пустое... Я отвлекся от главного, от тебя, Нина. Так вот, если в тебе есть искра ненависти, то нужно её разжечь до пламени, ты должна ненавидеть себя за любой порыв к состраданию и милосердию, к доброте, к сочувствию и тогда ты воистину будешь ненавидеть всех и творить зло с наслаждением, а не из озорства. Ты должна ненавидеть меня за то, что хочешь меня...
- Да уж, - сказала Светикова-Давляшина, - тут ты попал в точку. Но скажи мне, как ты тогда сделал, чтобы я действительно возненавидела тебя? Ведь ты же это сделал?
- Не я, а Он это сделал! Он! Ты все еще не поняла, что ты избранная невеста Его?! А он ревнив, как тот Бог, еще не родивший людям Распятого! Сидор Сидорович потянулся и сказал: - Ну, мне пора, а ты не отказывайся от предложения. Завтра-послезавтра, тебя вызовут на совет директоров ОРТ и предложат должность главного редактора.
Когда он ушел, Нинка долго сидела в кресле и думала, как же так получилось, что она воспылала страстью к такому, такому... В ее голову приходило только одно сравнение - «такому недоноску».
Давляшина-Светикова готова была убить этого низкорослого и в общем-то невзрачного человека, так круто изменившего её судьбу.
В комнату тихо вошла девочка-прислуга и стала убирать со стола. Она не могла скрыть свой страх, и Давляшина-Светикова спросила:
- Валька! Ты чего белая, как стенка?
- Страшно, Нина Евгеньевна!
- Чего страшно, дура ты!
- Так вот тот, что с вами сидел...
- Ну, так и что? Мужик как мужик! Невзрачный, конечно, недоношенный! - И Нинка нервно засмеялась, чем еще больше напугала прислугу.
Через два дня Светикова (мы теперь так и будем её называть) перебралась в огромный кабинет главного редактора и оглядывала свое войско... Войско сидело в креслах вальяжно, мужчины и дамы нещадно курили и дерзко поглядывали на «новую метлу». Светикова почти всех знала лично, но сейчас она мысленным взором прощупывала их на предмет «кто есть кто». Все были предельно просты, все открыты и не представляли для Нинки какой-либо загадки. Конечно, человеческое бурление, вся эта «дружба-ненависть», такая обычная в творческой среде, выплескивалась наружу, в жестах, мимике, в нервном шепотке, в едва заметных кивках в сторону своих коллег, но и это было не ново и знакомо Светиковой. Кое-какие слова, для неё новые, но крайне важные для такого случая, она записала на бумажку и положила перед собой.
- Ну, коллеги, - Светикова, наконец, разлепила свои накрашенные уста, - мести и выметать я никого не намерена. Все вы - профессионалы, каждый в своей области, - на последние слова она специально надавила, чтобы отсечь любые поползновения влезть не на свое поле. – Однако… - тут послышался легкий шумок, и чуткий слух Нинки уловил шепоток: «Однако же и почищу». - Так вот, коллеги, однако же, не буду чистить. - Нинка специально посмотрела на шептуна. Тот заерзал в кресле. Светикова растянула паузу до неприличия и повторила: - Однако же, как я сказала, чистить не буду, но программу необходимо всю перекроить. Мой девиз такой, вполне понятен и очевиден, исходная точка - плюральность мнений. Редакторов попрошу остаться для более детального обсуждения, а остальные могут быть свободны.
Светикова часа два внушала своим коллегам известное нам положение о плюрализме, о дробности в подаче материалов, так что мы опускаем эту сторону деятельности нашей героини.

VII
Месяца три Сидор Сидорович не давал о себе знать, но однажды в квартире Светиковой раздался писк мобильного телефона.
- Приветствую Вас, мадам! Не скучали?
- Скука-сука, а вокруг меня всегда кобели, – ответила Нинка.
- Вы как всегда в своем репертуаре. Ну, ладно, к делу.
- К телу, к телу, дорогой ты мой покровитель, не покрывающий меня, а зря. - Нинке Сидор Сидорович давно уже был противен, но она, как бы назло себе, заставляла играть роль безнадежно влюбленной. Зачем она это делала, Нинка не понимала.
- Увы и ах! Мы, кажется, эту тематику с тобой уже обжевали достаточно. Так вот, возьми карандашик и листок бумаги, запиши адрес: улица Лазурная, дом семь, квартира семь, это в районе Новых Черемушек. Там, к полуночи соберется любопытное общество, называют они себя «Эстезиоэструс».
- Что?
- Не ломай голову. Как бы они себя не называли, дело не в этом. - Сидор Сидорович хихикнул и неожиданно прочитал четверостишие: -Чтоб сознание просветлить, нужно жопу оголить, через это к нам приходит, понимание, как жить. Понятно? А переводится сия абракадабра в точном смысле как «ощущающие страсть к половому влечению».
- Да на хрена бы мне это?!
- Ты, постой, постой! Там будут два типа, и я хотел бы, чтобы ты с ними поработала.
- В каком смысле?
- Во всех смыслах, в каких сама посчитаешь нужными. Это люди из Госдумы, руководители профильных комитетов. Задача проста: нужно, чтобы в бюджете следующего года финансирование авиационной промышленности не выделялась отдельной строкой, а было включено в общую программу поддержки наукоемких технологий.
- И зачем ты мне говоришь эту чепуху? Что я в этом понимаю?
- Они, они голубушка ты моя, это хорошо понимают! Они!
- А что же Вы сами, своей властью...
- Голубушка! Не вынуждайте меня опускаться до пошлых комплиментов… - Не договорив фразы, Сидор Сидорович скомкал разговор и грязно выругался: - Погодите же, суки! Я до вашего гнезда доберусь!
Нинка недоуменно смотрела на телефонную трубку и к ней постепенно приходило понимание, что их разговор был кем-то прослушан и наверняка записан.
* * *
Вечером в квартире Светиковой был Сидор Сидорович и с ним мужчина с каким-то аппаратом. Из всей аппаратуры, знакомой Нинке, была только замысловатая антенна, которую извлек из чемоданчика молчун, извлек и стал собирать, словно фокусник магический жезл, не обращая внимания ни на хозяйку, ни на своего шефа.
Сидор Сидорович еще с порога прижал палец к губам, показывая Нинке, что нужно помолчать. Когда антенна была собрана, молчун надел на голову наушники и поводил антенной вокруг себя, а потом уверенно пошел к настольной лампе. Через полчаса молчун извлек с десяток «жучков», которые, оказывается, во множестве были установлены в Нинкиной квартире - в том числе под кроватью и в вентиляционной шахте на кухне. Переглянувшись с Сидор Сидоровичем, молчун тот «жучок», что был на кухне, оставил на месте.
- Все? - спросил Сидор Сидорович.
Молчун кивнул головой.
- Тогда, Веня, иди, - сказал Сидор Сидорович.
Молчун молча разобрал антенну, сложил найденные устройства в чемоданчик и ушел.
- Немой, - пояснил Сидор Сидорович и добавил: - Этак надежней. Еще бы глухой, так и совсем прелесть... Подслушивали тебя, голубушка, да и меня заодно! Я-то, старый пенек! Теперь жди слива компромата, хотя какой уж тут компромат? Все равно лишнее беспокойство.
- А зачем Вы оставили тот, что на кухне? - спросила Нинка.
- А затем, чтобы нас послушали. Нельзя же лишать удовольствия любопытных.
- А кто они, эти любопытные?
- О, их много! Они разные, но общее у них одно: деньги и желание еще больших денег!
- Но ведь, и Вы... Тот звонок... Там ведь деньгами пахнет?
- И мы, и мы, как же без нас! Но нам власть и деньги полагаются по праву власти! Так вот, мы пойдем сейчас с тобой на кухню и сыграем небольшую пьесу на два голоса, без оркестра, правда. Вводная такая: ты очень удивишься тому, что я не договорил с тобой по телефону, а дальше... дальше по ходу дела подыгрывай мне, но ни слова о «жучках»! Ни слова!
- Вы, думаете, они не поймут?
- Поймут! Там дураков не держат! Там моих бывших коллег полно. Но поймут не сразу, желательно, чтобы поняли завтра, а еще лучше - послезавтра. Мы с тобой поговорим для них, поговорим и уедем на... Ну, на дачу, скажем. Или у тебя есть куда съехать с квартиры дня на два, на три?
- Могу к маме. Я у неё полгода не была.
- Ну, вот и ладушки. По мобильнику веди только деловые разговоры, только то, что, как говорят, и на суде сказать можно. Понятно?
- Понятно. Скажите Сидор Сидорович, разве такое возможно, чтобы против вас играли?
- Ну, а почему нет? Играют, но будь уверена - проиграются в пух и прах!
Пока шел этот разговор, в соседнем здании, на чердаке, сидел некто с точно такими же наушниками на голове, как у молчуна. В отверстие бордюрины парапета был нацелен какой-то аппарат, отдаленно напоминающий теодолит.
Из линзы аппарата исходил тонкий луч, видимый только тогда, когда в него залетали случайные пылинки. Рядом с человеком лежал мобильный телефон. Человек поднял трубку, набрал какой-то номер и тихо сказал: «Кума, это сова, сейчас спектакль начнется. Да, был чистильщик, но ушел. Гнездышко на два дня опустеет».
Когда «Молчун» садился в машину с затемненными окнами и правительственными номерами, по тротуару пьяной походкой прошел молодой человек и, не удержавшись на ногах, грузно упал на капот машины, а потом съехал на тротуар. Из машины сопровождения выскочили сотрудники милиции, подняли его на ноги. Парень глупо улыбался, обдавая милиционеров тошнотворным запахом дешевого вина. Он был пьян в стельку. Милиционеры вызвали по рации машину из медвытрезвителя, это на несколько минут задержало отъезд «Молчуна».
Наконец, кортеж машин сорвался с места и тронулся в сторону Каширского шоссе. В большом здании на набережной Москвы-реки, напротив Кремлевских стен, где когда-то размещался Союз писателей СССР, в небольшом зале на экране с планом столицы вспыхнула яркая точка и стала приближаться к Каширскому шоссе.
- Порядок, - сказал мужчина в джинсовом костюме, - маячок установлен. - Его слова предназначались другому субъекту в тяжелых темных очках и бритому наголо.
- Сам вижу, - буркнул тот. - Егоршу куда повезли?
Эти слова были обращены к мужчине в спортивном костюме, который только что говорил с кем-то по мобильному телефону.
- В сороковой медвытрезвитель, куда же еще. - И пояснил: - Этот - самый близкий.
- Егоршу перехватить надо, пока в медвытрезвителе не появились люди Колдуна. - Так впервые была произнесена кличка Сидор Сидоровича, данная в незапамятные времена его коллегами по ордену «Меча и Щита».
- Уже действуем, шеф, - ответил парень в спортивной форме. - Там сегодня дежурным наш человек, Захарьев. Я его попросил...
- Попросил? Голова! Егоршу могут и не довести до медвытрезвителя!
- Ну Вы, Павел Захарович, слишком высокого мнения о них.
- Это ты не знаком с Колдуном, а я его знаю, знаю… Ты, вот что. Кто страховал Егоршу?
- Бибиков. Он и сообщил о том, что его взяли менты...
- Сейчас где этот Бибиков? - Спросил шеф, явно нервничая.
- Павел Захарович! - Человек в спортивной форме был явно обижен, - следом поехал, контролирует ситуацию. Что Вы за простое дело переживаете?
- Колдун - это не просто! Запомни раз и на всю оставшуюся жизнь! Ладно. - Павел Захарович вытащил пачку «Камэла», закурил: - Ты Моргун, не обижайся. В нашем деле лучше перебрать чем недобрать. Нельзя только обосраться при этом. Обосранные, как ты знаешь, свою жопу подтирают кровью.
- Ну что, как идет спектакль? - Этот вопрос был адресован четвертому, из присутствующих в комнате.
- Желаете послушать, шеф? - Ответил ему мужчина в черном пиджаке, сидящий у замысловатой аппаратуры. Впрочем, вся комната была напичкана аппаратурой, под завязку, а на крыше здания, помимо тарелки спутниковой антенны, были целые проволочные джунгли.
- Пусть тешится, ты потом мне дашь распечатку, да не полностью, а в сжатом виде, самое существенное. Как я понимаю, нет записи разговора Колдуна в коридоре и прихожей?
- Только в зале и в кухне, где разыгрывался спектакль для нас. - И пояснил: - считывали с оконного стекла в зале.
- Значит, он что-то сказал ей там, на пороге и в прихожей?
- Конечно, но он не мог знать, что мы записывали их разговор в зале.
- Ладно, что имеем, то едим. Анализ, анализ этого разговора, вот что мне нужно!
- Хорошо, шеф, но, скажу я Вам, трепятся они классно!
- Вот-вот! Самое главное, в чем они хотят нас убедить этим трепом?
Павел Захарович вышел из аппаратной и прикрыл за собой тяжелую бронированную дверь. Вышел он в смежную комнату, где за тремя компьютерами сидели спортивного вида парни.
- Слив компромата по бюджету будущего года подготовили? – спросил он, не обращаясь ни к кому конкретно.
Отвечал белобрысый мужчина, видимо старший:
- Сделано, шеф. СМИ, входящие в холдинг «Медиа-хост», получили все в полном объеме.
- Подготовьте материал по разговору Колдуна с этой дикторшей. Там речь идет о бюджетных деньгах по НИОКРу.
- Завтра будет сделано, шеф.
- Ты что-нибудь понимаешь, Степан? На кой она ему? - спросил Павел Захарович белобрысого.
- Ну, любовница она была…
- Ерунда! У него этих баб перебывало - больше чем у арабского шейха. Кстати, что это за организация с мудреным названием? Эстрон... Эструс... Не сатанисты ли случаем? Может, педерасты какие-то? Ты это узнай. Ума не приложу, чего он хотел через эту Светикову...
- Понятно чего! Подложить ее под председателя комитета, а та ему на ушко нашептала бы задачку в два действия…
- Просто это, просто! Для Колдуна это не ход! Мало ли баб-то? Что в ней, в Светиковой? Кстати, есть ли у нас на нее досье?
- Как не быть, обижаете...
- Ну и что она представляет из себя?
- Деловая, решительная бабенка, не без шарма. Приехала из Сибири в начале 1989 года. Работала проституткой...
- Во как! Значит, работала? - иронически спросил Павел Захарович. - Ты часом в ее трудовую книжку не заглядывал?
- Ну, не работала, была... – смущенно пробормотал подчиненный.
Разговор оборвался внезапным появлением другого человека. Он находился в возбужденном состоянии.
- Шеф! Егоршу перехватили у самого медвытрезвителя какие-то вооруженные люди.
Лицо Павла Захаровича закаменело и побледнело и он со свистом выдавил из себя:
- Я не признаю таких слов - «какие-то»! Ты что? В школе?
- Они налетели, и все произошло в две-три секунды!
- Так. И больше ты ничего не можешь мне сообщить? - Сказано это было таким тоном, словно он спрашивал: «Это последнее твое слово перед смертной казнью!?»
- Шеф, я думаю, что это люди из Генпрокуратуры.
- Ну это хоть что-то!
Обращаясь к одному из сидящих за компьютером, Павел Захарович, приказал:
- Набери мне номер Малюты.
Через минуту он разговаривал с кем-то из Генпрокуратуры:
- Привет, это я, Павел. Слушай, твои люди только что взяли моего человека... Твои, твои... А если не твои то, черт тебя возьми, за что я тебе плачу? Чьи, скажи? Хорошо, жду. - Он бросил на стол трубку мобильника и сказал: - Так вот, Бибиков, говенный из тебя профессионал получается. Иди к своему шефу и выкручивайтесь с ним из этого говна. – И уже в спину уходящему Бибикову, добавил: - Пусть Моргун от моего имени установит контакт с Малютой. Егорша должен быть здесь, завтра к утру. Ясно?
И не дожидаясь ответа, он вышел из комнаты.
* * *
На чердаке дома, напротив квартиры Светиковой, человек разбирал аппаратуру и складывал её аккуратно в желтый рюкзак. Через полчаса он пил чай в доме на набережной, в том самом помещении, где стояли компьютеры. Белобрысый мужчина спрашивал его:
- Ну и какое у тебя впечатление сложилось о разговоре между Колдуном и девкой?
Тот пожал плечами.
- Плечами и я умею пожимать, ты мозги напряги...
- Я технарь, все мозги у Вас, Степан Андреевич. Разговор как разговор. Обсудили, как лучше дезу нам сплавить, ну и...
- Ну и что?
- Сплавили, что же еще!
- Как по-твоему, это была дезинформация?
- А что тут считать? Откуда он мог знать о том, что я прослушиваю их разговор? Кстати, этот лазерный прибор - отличная штука! У меня было ощущение, что сижу рядом с ними!
- Он и стоит немало. Значит, спектакль?
- Разумеется. Тут и сомневаться не в чем.
- Следовательно, он хотел нас уверить в том, что истинная цель заключается в том, чтобы в бюджете следующего года все средства на поддержку НИОКР были консолидированы?
- Вот тут я - пас! - Технарь, поставил пустую чашку на поднос, потянулся и спросил: - Ну, я пошел отсыпаться?
- Прежде напиши отчет, а потом иди, - сказал белобрысый.
- Не умею я писать отчеты! Ну, Вы же знаете…
- И, тем не менее, присаживайся вон за тот свободный компьютер и пиши. Главное, придумай, что Колдун хотел скрыть от нас?
- Да что я, Дюма, что ли?
- Зря ты обижаешься. У тебя сейчас живое впечатление... Поднапрягись...
Часа через два технарь подошел к Степану и протянул ему листок с текстом на полстранички.
Степан бегло просмотрел текст.
- Вот как! Забавно, забавно… Значит, скомпрометировать председателей профильных комитетов? И приманкой, должна стать она, Светикова?
- Точно так.
- Ну что же, может быть, может быть...
- Так я пошел, Степан Андреевич? – Напомнил о себе технарь.
- Иди, иди... - машинально ответил тот, погруженный в собственные мысли. «Если это так, а так вполне может быть, то нам эта сторона дела Колдуна совершенно неинтересна, - думал Степан Андреевич. Совершенно не интересна! Выходит, вся эта операция - пустышка? И мы на эту пустышку клюнули? Тогда почему Колдун так взбесился? Кстати, нужно узнать, как он мог определить, что мы прослушивали его разговор по мобильнику?»
Мысли текли одна за другой, пока их не прервало появление Бибикова и Моргуна.
- Ну что, соколики, получили втык? Работать нужно не абы как! Колдун, вам не какая-нибудь шалава подзаборная. Он и Андропова вот тут, - Степан показал зажатый кулак, - держал.
- Да он уже старик! - вырвалось у Бибикова.
- Ага, старик! Такой старик, что стоймя тебя в жопу сделает! Ну ладно, выкладывайте, что накопали.
- Малюта разобрался - это люди из какого-то нового, особого отделения при ФСБ. Наверное из тех кого готовили в Балашихе 21.
- Вот видите, а Вы - старик! Колдун был замом у генерала Сорокина. Так что это его кадры. Где сейчас Егорша?
- Малюта выясняет.
- Самое важное понять, зачем они его взяли, как вычислили. Отчего тут же не убрали маячок? Ну и докудова этот маячок довел?
- До их логова, то есть до лежбища Колдуна. Как мы и предполагали.
- Если знали о маячке, то выходит - они не боятся, что мы вычислим их мозговой центр?
Тут запищал мобильник, и Степан взял трубку.
- Слушаю? Хорошо... - он отстранил от себя телефон и сказал Бибикову: - Включи телик. - Да, понял. – Степан положил трубку на стол.
По телевидению показывали пресс-конференцию Генерального прокурора.
- Неправовые действия некоторые силовых структур вызывают законное возмущение граждан, - говорил прокурор. - Сегодня совершено дерзкое нападение на сотрудников милиции, похищен задержанный ими гражданин, личность которого нами выясняется. Генпрокуратурой по факту нападения возбуждено уголовное дело. Завтра я встречаюсь с президентом и сообщу ему об этом вопиющем инциденте!
Пресс-конференция транслировалась минут десять и прокурор ухитрился сказать больше, чем могли вместить в себя эти десять минут. Больше, разумеется, для тех, кто был посвящен в тонкости политической кухни. Потом по экрану залетали женские прокладки, и Бибиков выключил телик.
- Все, - мрачно произнес Степан, - теперь Егоршу выдадут нам, как говорится, в мундире. - Бибиков с Моргуном переглянулись. - Да, да! Чего тут переглядываться! Милиция обнаружит труп в лесополосе, где-нибудь по дороге на Домодедово. Спишут на оргпреступность…
- Может, взять заложника и потребовать обмена? - предположил Моргун.
- Золотая голова! Где ты раньше был! Взять нужно было сразу, а лучше одновременно, а еще лучше включить этот сюжет при разработке операции!
- Да кто ж мог предполагать!
- Нужно все предполагать! - Степан вдруг оборвал обличения коллеги. - Постойте! Да ведь это... Ах ты, Колдун чертов! Все-таки ошибочка у него вышла! Ошибочка!
Моргун и Бибиков смотрели на Степана и не понимали причину резкой перемены его настроения.
- Ну, чего уставились? Прокололся Колдун! На Егорше и прокололся! Ах, хитрюга! Ах, делец! А этого не предусмотрел. На кой хрен ему Егорша? Так, головная боль, да и только! И эту головную боль он заполучил сполна! Я к шефу, на дачу, а вы… а ты, Моргун, сделай так, чтобы Бибиков попал на это сборище, как их - эстезио..., ну, словом, на эту самую, на Лазурную семь.
После стремительного ухода Степана Андреевича Моргун спросил Бибикова:
- Ну что? Будем брать человека Колдуна, или не будем? Ты как думаешь?
- Ты - начальник, ты и думай.
- Насколько я понял Андреича – брать нужно.
- Ну, коли нужно, то берем технаря с его чертовщиной - и вперед. Опробуем эту штуку в деле. Девку-то эту наверняка шофер Колдуна на Лазурную семь доставит. - Бибикову не терпелось оправдаться в своем проколе. – Кстати, и меня к этому дому подбросите.
- Не так прытко. Тут нужно поразмыслить, подготовиться, тебе рекомендацию какую-то получить. У них там наверняка не все так просто, чтобы человек с улицы зашел.
На этот раз Бибиков не ударил в грязь лицом.
- Рекомендацию получу в два счета... – сказал он, и загадочно улыбнулся.
- Чему улыбаешься? - спросил Моргун.
- Я этого, председателя по бюджету, лично знаю, а ведь он там будет!
- Ну и что? - уже с интересом спросил Моргун, потому что не представлял себе, как сходу решить поставленную Степаном задачку.
- А то... - Бибиков взял в руки мобильник, набрал номер и через минуту говорил с председателем комитета.
После обычных обменов приветствиями, вопросов о здоровье детей, жен и знакомых, из чего следовало, что Бибиков и на самом деле хорошо его знал, последовала просьба:
- Коля, помоги мне попасть в одну квартиру по Лазурной семь. Да, есть такая проблема, жизнь нервная... Откуда узнал? Ты забываешь, где я работаю.
Такое знакомство удивило Моргуна, и после того, как Бибиков обговорил все детали, он спросил у него:
- Откуда у тебя такие связи?
- Да я с ним в одной школе учился, считай в одном классе. Знаешь, какая у него была кликуха? Пистолет.
- Почему?
Бибиков хохотнул:
- Не парни дали кличку, а девки из нашего класса, по причине... - он опять гоготнул, - по причине его члена, короткого, как пистолетный ствол!
- Ну и дрянь же ты, Бибиков! - Сказал Моргун. – Так говорить о своем однокласснике.
- Так ведь это же гольная правда! Об этом все в школе знали!
- И все равно ты дрянь!

* * *
Шофер подвез Нинку к самому подъезду на Лазурную семь, а когда Нинка вышла, вырулил на стоянку. Водитель автомашины сегодня чувствовал себя беспокойно. Он пощупал под сидением АКСУ-74 и холодная сталь ствола успокоила его. Он откинул сидение и приготовился вздремнуть. Тонированные стекла защищали его от постороннего взгляда. Огонек рации, настроенный на постоянный прием-передачу и вовсе снял остатки ничем не обоснованной тревоги. Все, что слышал он, слышал и оператор. Шофер откинулся на сидение и прикрыл глаза.
* * *
От здания на набережной в направлении Черемушек отъехал джип «Чероки». В машине, помимо известных нам Моргуна и Бибикова, был донельзя рассерженный технарь, которого буквально час тому назад сняли с какой-то шлюшки. На коленях технаря покоился аппарат, весьма схожий с трубой тяжелого гранатомета – базуки.
- Получится? - спросил Моргун, кивая на прибор.
Технарь усмехнулся:
- Давай на тебе попробую…
- Нет уж, уволь! Я и так сплю, как сурок… Вот только поспать не дают! Скоро стоймя спать будешь!
- Этой штукой можно навек усыпить. Оружие двадцать первого века! - пояснил технарь. - Низкочастотный излучатель!
- Ты учти, что объект будет в машине, - сказал Моргун, - а я слышал, что металл надежно экранирует...
- Это единственный недостаток этой штуки, - перебил его технарь, - но, к счастью, пока не додумались металлизировать окна. Так что будь спокоен, вытащим без шума, только бы ключи от салона подошли, да еще бы какой гадости там не было.
- Стандартная машина. То плохо, что у них рации всегда на прием настроены, так что ни слова. Все должно быть тише тихого.
- Я тебя за квартал высажу, - сказал Моргун, обращаясь к Бибикову, - дальше ножками протопаешь. Да смотри мне, там чего не учуди. Главное, уясни, с кем и о чем будет говорить Светикова. Понял?

* * *
Очнулся водитель в темном сыром помещении. Тусклая лампочка горела где-то в запредельной высоте. Водителю вначале показалось, что ему снится сон. Он решил дернуть себя за ухо и тут понял, что это не сон, поскольку руки оказались скованными наручниками, а от них тянулась прочная цепь, на каких обычно привязывают злых собак во дворах. Страх захлестнул водителя, он вскочил на ноги, но тренированная воля взяла контроль над эмоциями. Он стал обследовать свою темницу, насколько позволяли цепь и зрение. Вскоре он вполне сносно различал бетонные стены и бетонный же потолок, где болталась электрическая лампочка, помещенная в стеклянный колпак. Он крикнул:
- Эй! Кто здесь есть?
- Чего орешь, дурак? - Голос шел сверху, где болталась лампочка.
- От дурака слышу, - ответил водитель.
- Вот спущусь и вломлю по первое число, чтоб не орал напрасно, - сказали сверху. - Посиди до утра, а утром придут люди и решат, что с тобой делать.
- А что за люди? Чьи?
- Еще раз пасть разинешь - зубов, точно, не досчитаешься. Ну что за люди? Их не трогают, а они базлают!
Водитель решил помолчать. Он понял, что по делу разговаривать не с кем, и попытался поудобнее устроиться. Это была нелегкая задача, так как бетон быстро впитывал в себя тепло человеческого тела. Под утро он задремал, сидя перед стеной на корточках. И опять, как в волшебной сказке, очнулся в своей машине, на сидении, оттого, что запищал зуммер рации. Не осознав полностью своего чудесного возвращения, он взял трубку рации и поднес её к уху.
- Вадик, ты в порядке? - По голосу он узнал оператора, Костю.
- В порядке, если не считать...
- Все, потом, потом! Ты на дробь два доехать можешь?
- Могу.
- Ну, тогда жми.
Вадим повернул ключ зажигания и двигатель заработал. Через полчаса он был на одной из баз ФСБ.
А в эту ночь в столице происходили странные вещи. Во-первых, дежурному в Генпрокуратуре позвонили с Петровки и сообщили, что «недобросовестные люди ввели в заблуждение Генерального прокурора» и что «не было никакого нападения неизвестных вооруженных людей на спецмашину, а речь, по-видимому, шла о гражданине Судове Егоре Филипповиче, которого задержали на улице Русанова, где он, пьяный в стельку, упал на машину с правительственными номерами, за что, согласно закону, мирно почивает сейчас в медвытрезвителе N 12 города Москвы».
* * *
На загородной даче, в трех километрах от Жуковского, перед натопленным камином сидел хозяин дачи, Павел Захарович, шеф службы безопасности огромного холдинга с миллиардными оборотами и его заместитель Степан.
- Так что тут, Павел Захарович, двойная игра с нами. Колдун свой спектакль начал не в кухне, а сразу же, как вошел в квартиру к Светиковой. Он точно знал, что мы его подслушиваем...
- Мы, мы, мы… Подслушивать мог и Иуда – это раз, люди из «Газпрома» - это два, и люди Малюты - три! Есть еще несколько фигур, которые интересуются кремлевскими тайнами. Почему Колдун вышел на нас?
Степан на минуту задумался. Павел Захарович потянулся к столику и плеснул в рюмку коньяку.
- Потому, Павел Захарович, что тут перехлестнулись наши финансовые интересы. По НИОКРУ - раз, по реставрации Кремля - два, по тарифам на нефть - три.
- Ну, теоретически рассуждая, в этих стычках могли участвовать и другие фигуранты. Так что мы где-то топорно сработали. Теперь начнется настоящая война. Придется все это излагать популярно хозяину, а он таких изложений не любит. В этой войне мы проиграем по определению и проиграем по очевидной причине – на той стороне власть, Кремль! Разве что, в обмен на лояльность, сдать Кремлю Малюту?
- Жалко, Павел Захарович. Он хорошо заглотал нашу наживку и честно отрабатывает денежки.
- В случае чего, проходной фигурой тут не отделаешься, Степан. Тут нужна настоящая, кровная жертва.
Лежащий в соседнем кресле сотовый телефон подал голос. Павел Захарович взял и поднес к уху. Степан глядел на своего шефа, пытаясь догадаться, кто мог бы звонит ему в час ночи. Между тем лицо шефа приняло растерянное и в тоже время удивленное выражение.

VIII
Удовлетворенный проведенной операцией, Сидор Сидорович поднимался по ступеням известного нам загородного особняка. В холле его встретил Игнат Игнатич.
- Мы, Сидор Сидорович, - сказал он, - одного из тех, кто любит в чужие секреты заглядывать, сцапали...
Лицо Сидор Сидоровича, вытянулось:
- Как сцапали?
- Что-то не так? - встревожено спросил Игнат Игнатич и добавил: - Но Вы же сами... Ну тогда, помните?
Сидор Сидорович, грузно опустился в кресло:
- Все! Все псу под хвост! Инициативу проявлять нужно тогда, когда нужно! Где он?
Испуганный вспышкой гнева, Игнат Игнатич промямлил:
- На четвертом пункте...
- Немедленно! Слышишь! Немедленно! Он должен быть доставлен, доставлен... Собственно - это что за человек?
- Мы его вычислили...
- Мне на это насрать! Где вы его взяли?
- Его увозили в медвытрезвитель…
- В медвытрезвитель? - Сидор Сидорович на мгновение задумался. - Он что, пьян был?
- Не то чтобы очень…
- Так пьян, или нет?
- Пьяный.
- Это хорошо. Это хорошо. Вот что, доведите его до полной кондиции и поместите в соответствующее место. Ну, хоть в тот же медвытрезвитель. Сделайте так, чтобы все было оформлено надлежащим образом.
В это время в холл вошел еще один человек и сказал: «Сидор Сидорович, там по телику Малюта разоряется.»
- Понял? - Вопрос относился к Игнату Игнатьевичу.
- Понял. - Игнат Игнатьевич моментально ушел, вслед за ним ушел и Сидор Сидорович. В соседнем помещении он молча досмотрел пресс-конференцию Генерального прокурора и так же молча ушел в свою лабораторию.
В самом дальнем углу этого крыла здания, где располагалась лаборатория, за двумя бронированными дверями, которые открывались только от прикосновения указательного пальца Сидора Сидоровича к глазку видеокамеры, было небольшое помещение, три метра на три, без окон. Три стены этого помещения были задрапированные бархатом. Восточная - красным, западная - синим и южная - белым. У западной стены был сооружен алтарь. Наиболее примечательным в этом алтаре был крест с Распятым, перевернутый вверх ногами, а под крестом стояла чаша с красным вином, а, может быть, кровью. Позади креста, как бы в нише, облицованной черным мрамором, на толстой золотой цепи висела лампадка, еще дальше, за лампадкой, клубился сгусток мрака, изредка пронзающийся темно-красными искрами. Перед крестом, на черном бархате, лежало несколько книг в кожаных переплетах. Слева скалил зубы череп, а справа стояла изящная ступа с пестиком.
Сидор Сидорович подошел к восточной стене, коснулся её, красный бархат подался и открылась дверь бельевого шкафа. Он неспешно стал раздеваться, пока не разделся догола. Потом повернулся лицом к алтарю и сел на корточки, выгнув, насколько мог, спину. Если бы кто-то глянул на него в этот момент со стороны, то, возможно, определил бы, что его поза чем-то напомнила известную в буддизме позу лотоса. Но Сидор Сидорович не сидел на ягодицах, а стоял на пальцах ног, разведя в стороны колени. Постояв так несколько минут, он дождался, когда его половой член встанет. Что-то вроде хрюканья раздалось в области живота и он, странно подскакивая на пальцах, стал приближаться к алтарю. Прервемся на этом, чтобы не смущать читателя описанием сатанинской службы, скажем только - она продолжалась до полуночи, и даже чуть больше.
Далее мы увидим Сидора Сидоровича одетым в черное трико перед таким же камином, возле которого мы оставили на время Павла Захаровича и его заместителя Степана. В руках Сидор Сидорович держал сотовый телефон и набирал на нем шестизначный код. Именно в это время раздался звонок телефона, удививший начальника службы разведки холдинга Павла Захаровича по прозвищу Хрущ.
- Здорово, Хрущ. Узнаешь?
- Колдун?
- Да-да, Колдун, ты не ошибся. Ты слышал, что я тебе тогда сказал, когда ты мой телефон взял под контроль? Так вот, сойди с моей дороги! Уйди!
- Мне некуда уходить, Колдун. У меня работа такая, собачья. Понимать должен. У меня хозяин, шеф…
- Твой шеф за границей спрячется, а тебе здесь парить придется. Ты же не глупый, понимать должен.
- За комплимент спасибо, но на хрена ты моего парнишку взял? Он же пустой, как соска. Скажи хоть, в какой лесополосе его искать?
- Да жив он, жив-здоров, завтра заявится, как миленький!
- Зачем же брали?
- А у тебя ребятки от служебного рвения землю ногами не роют? Не советую никого из моих брать для обмена…
- У тебя новая любовница, Колдун? Уж не думал я, что ты на старости лет на бывших проституток падким стал.
- Светикова? Любовница? Ты меня рассмешил. Она вообще в наших делах с боку припека. Человек посторонний.
- Однако ты её опекаешь, и весьма плотно…
- Да, опекаю, и это вполне понятно - ОРТ государственное телевидение. Но это всё, треп, Хрущ. Я тебя предупредил по старой памяти, а выбор за тобой. Я бью насмерть.
- С каких пор ты стал таким предупредительным? Подобных добродетелей за тобой раньше вроде не замечалось…
- Верно. Здесь не добродетель, а трезвый расчет. Мне, знаешь ли, скандал на пустом месте не нужен.
Этот перехваченный третьей стороной (силой) разговор долгие годы пролежал в объемистой папке, расшифрованным и подшитым, но никому не нужным. Самое любопытное в судьбе этой и других подобных ей папок заключалось в том, что ни организаций, осуществлявших эту запись, ни большинства людей непосредственно имевших отношение к этому делу, давно уже нет в живых, а папки живут своей, особой, отдельной жизнью. Появились брошюрки с записями из этих папок, но стороннему человеку они мало что говорят. Эти записи понимаются только в контексте событий. Как, например, вышеприведенный разговор между бывшими сослуживцами, волею судеб ставших по разные стороны баррикады.
* * *
Павел Захарович, он же Хрущ, аккуратно, даже бережно положил трубку сотового телефона на стол. На немой вопрос Степана сказал:

-Наверное, догадался, что звонил Колдун?
- Ну и что?
- Ультиматум предъявил. Ты вот что. Проследи, чтобы ребята не проявили лишнее рвение. У Колдуна, как я понял, проблемы, не хватало и нам таких же проблем. - Он налил в стакан минералки и залпом выпил. - Я тебя об этой дикторше с ОРТ спрашивал, Светиковой... - Павел Захарович не договорил, лицо закаменело и вопрос повис в воздухе. Минут пять Степан не решался прервать размышление шефа и ответить на его вопрос о Светиковой.
- Странно, очень странно... - произнес Хрущ, глядя широко открытыми глазами на яркий свет настольной лампы. Говорят, такая привычка у него возникла в молодости, когда его, молодого парня, студента физтеха, арестовали и два месяца допрашивали на Лубянке. Потом, по окончании института, он уже работал там, в том самом ведомстве, где некогда прошел через знаменитую систему допроса, именовавшуюся конвейером. Привлек его к работе в органах никто иной как Колдун. В то время в секретных лабораториях КГБ разрабатывалось психотропное оружие, и Колдун курировал это направление. Проект провалился, а Павла Захаровича отправили за границу в качестве технического советника при одном из посольств. С той поры, двадцать лет на оперативной работе и пятнадцать за рубежом - хорошая школа выживаемости и шлифовки аналитического мышления.
- Что странно? - осторожно спросил Степан.
- А? - Хрущ как бы вернулся к действительности, и отвел взгляд от пламенеющей вольфрамовой нити.
- Да то странно, что Колдун явно прикрывает и выводит из под удара эту девку. Не могу понять, зачем?
- Может её, Павел Захарович, взять за попку, а?
- Нет, Степан, нет... - Он опять уставился на электрическую лампочку и закаменел лицом. Минут через пять Хрущ вздохнул, словно камень с груди свалил, и оборотясь к своему заму, сказал: «Вот что Степан, пошли-ка на её родину, в этот ее Кузбасс, толкового журналиста. Пусть раскопает все об этой девахе, а потом уже подумаем, что и как. Прослушку линий ФАПСИ прекратите, но наведи мосты с той, смежной организацией, которая в этом заинтересована. Всю информацию о Светиковой и её связи с Колдуном сплавь парням из «Перуна», но не напрямую, а через несколько посредников. Они должны заинтересоваться этой связью. Знаешь, почему у него такая кличка - Колдун?»
- Откуда?!
- О, наш визави и мой бывший патрон, большой спец в магии! Осколок бывшей империи Бокия!
- Кто такой Бокий? – удивленно спросил Степан.
- Историю органов нужно знать, – наставительно сказал Хрущ.
Было в двадцатые годы такое подразделение при НКВД, которое пыталось поставить на службу пролетариату магические силы природы. Гипнотизеров, шаманов, даже буддийских лам привлекали к этому делу. Колдун был один из таких, подававших надежды, молодым человеком с неординарными способностями. Он чудом выжил при разгроме этого подразделения. – Хрущ замолчал и уставился на электрическую лампочку. - Да, да! Именно им! В «Перун»!
- Но это же отпетые националисты с уклоном в православие! - удивился Степан.
- Потому и заинтересуются, – ухмыльнулся Хрущ. - У них в головах кавардак, помесь язычества с христианством, но главное, они ненавидят жидо-массонов и всех этих оккультистов. Впрочем, это и не важно, пока...
- Я до сих пор не могу понять, как Колдун уловил, что мы его прослушиваем? Технарь уверял, что это невозможно.
- Невозможно штаны через голову надеть, но есть и такие, кто надевает. Это же элементарно, Ватсон! – Павел Захарович любил пошутить, когда разрешал для себя какую-то задачу: похоже, он нашел решение загадки Светиковой, но не хотел об этом говорить. - Это элементарно. Интересы коммерции. Фирма выпускает, скажем, замок. Продает замок и ключи к нему, но она же через уйму своих дочерних компаний производит и отмычку. Я говорил хозяину, что стопроцентной надежности не бывает, разве что у государственных структур, далеких от интересов коммерции. У Колдуна могут быть разработки, для которых пока нет отмычек. - Он налил полстакана водки, залпом выпил и сказал: - Все, я пошел спать и до девяти утра меня не тревожь по пустякам. О чем только что говорили, исполни немедленно! Сверните все программы, нацеленные на правительство и президентские структуры. Оставьте только две: связанную с Малютой и Албанцем. И больше никакой самодеятельности!
Когда машина со Степаном отъезжала от загородного особняка, предрассветный туман узкими, рваными полосами стекал в низины. На высоте, в сотне метров над дорогой, прострекотал вертолет, и от этого стрекота нехорошо стало на душе Степана.
- Чертова жизнь, - вслух сказал он.
Водитель обернулся к нему и спросил:
- Вы что-то сказали?
- Да нет, ничего. Вертолеты по утрам, как сороки летают. К чему бы это?
- Тут невдалеке правительственные дачи, а по городу даже с мигалками нынче проехать мудрено, кто-то из больших шишек спешит в Кремль.
- Добро бы так, - мрачно ответил Степан и подумал: «Всех денег не заработаешь, а голову потерять в этой карусели взаимных интриг и подсидок можно как дважды два».

IX
Светикова вошла в лифт и поднялась на четвертый этаж. После обмена паролем дверь открылась и Нинка очутилась в небольшом холле, приятно освещенным матовым мягким светом настенных светильников. Встретила её элегантная дама в модном вечернем платье с красной гвоздикой на левой половине груди. Точно такую же гвоздику она вручила Нинке и щебеча обычную в таких случаях глупость, помогла приколоть цветок к платью, многозначительно намекнув на то, что вскоре платья им не понадобятся.
Смутить Светикову чем-либо подобным было невозможно, жизненный опыт дал такую закалку, что она могла бы на спор весь день ходить по столице голой. Она не только не стеснялась своего тела, напротив, её тяготила любая одежда. Дома её прислуга Валентина долго не могла привыкнуть к тому, что Нинка ходила голышом. Валентина смущалась, краснела, чем приводила свою хозяйку в восторг. Нинке нравилось, что прислуга смущается, Нинке всегда нравилось, когда она кого-нибудь смущала. Так что намеки дамы ничуть её не обескуражили, а напротив, возбудили любопытство в том смысле, что разденутся или нет её подопечные. При этой мысли Нинка коснулась миниатюрной кинокамеры, выполненной в виде большого колье. Это была её собственная инициатива, на всякий случай, а кинокамеру ей изготовили на заказ, в Японии, еще тогда, когда она была Давляшиной и владела Бюро услуг, а проще – публичным домом.
Догола Нинка раздеваться все же не стала, оставила очень короткую, полупрозрачную юбочку, сквозь которую четко просвечивали черные плавки. Она если и надевала плавки, то всегда черные. В довольно обширном зале вдоль стен стояли мягкие кресла с низенькими столиками. На столиках красовались вазы с фруктами, хрустальные бокалы на длинных ножках и бутылки с вином. Все было исполнено в двух тонах: красном и желто-соломенном. И вино было также красное и желто-соломенное. Освещение в зале было приглушенным, мягким, а драпировка стен и тяжелых портьер на окнах создавали иллюзию плывущего красно-желтого марева. Где-то работали мощные кондиционеры и в зале дышалось легко. Воздух был чуточку, по-ночному прохладен. Светикова цепким глазом охватила все помещение и отметила про себя, что мужчин было мало – больше женщин.
В торце зала была устроена кафедра и в бархатной драпировке стены угадывалась дверь. Нинка, усмехнулась: «Сейчас оттуда выйдет гуру и начнет читать нам санскритские тексты о технике совокупления».
Часть посетителей сидела в креслах и выглядела скованной. И немудрено: сидели-то почти голышом, а это, даже при великой свободе нравов, дается не так просто. Хозяйка подсаживалась по очереди к гостям и пыталась занять их разговорами. Однако была группка людей, в том числе и двое её подопечных, оживленно переговаривающихся друг с другом, которых Нинка узнала сразу. Она поняла: это постоянная клиентура. Светикову узнали, и оба депутата поспешили засвидетельствовать свое внимание к ней.
- Нина Ефимовна! Вот неожиданность-то! - Верткий, стареющий толстячок с лысинкой на голове и в огромных очках пытался поцеловать Нинке ручку. И это бы ему удалось, если бы не второй претендент на поцелуй. Высокий, худой, так и не раздобревший на казенных харчах, он вцепился в руку Светиковой и прижал эту руку к своему сердцу.
- Вы так очаровательны, так, так... - Он облизывал свои тонкие губы и бормотал такую чепуху, от которой Нинку тотчас же начало тошнить.
Были и другие поклонники Нинкиного таланта и очарования. Играла легкая музыка и если бы Светикова разбиралась в ней, то наверное признала бы в этих мелодиях Глюка и Стравинского.
Светикова что-то отвечала на комплименты, но старалась не дать никакого повода к исключительным отношениям применительно к собственной персоне. Меж тем тот, кто представился ей как Олег Дмитревич, оттеснил долговязого и подталкивая Нинку своим круглым и твердым, как барабан животом, к креслу, тараторил:
- Вы не представляете, какой огромной энергетикой обладает Георгий Николаевич. Вам о нем говорили?
Он таки вынудил сесть Светикову в кресло и уселся рядом с ней во второе, напротив. Олег Дмитревич принялся открывать вино.
- Вы, какое вино любите - красное или желтое? - И не дожидаясь ответа Нинки, сказал: - Я предпочитаю красное. - Он разлил вино по бокалам. - Отменный вкус и изысканный букет. Это вино из Сицилии или из Корсики. Хотите, поспорим?
Нинка отказалась от спора и спросила у него, кто такой Георгий Николаевич?
- Как? - глаза Олега Дмитриевича округлились. - Вы не знакомы с этим величайшим психологом? Сатин Георгий Николаевич! В советские времена ему не давали простора, хотя, скажу по секрету, спецслужбы пользовались его услугами. Сейчас мы, простые смертные, можем прикоснуться... испить, так сказать, животворной влаги из этого источника.
- И что он делает? - лениво и подчеркнуто равнодушно спросила Нинка.
- Тут как бы три части, Нина Ефимовна. Первая, как правило, небольшая теоретическая лекция, вторая часть - непосредственная психологическая установка на излечение и третья часть... - Тут он немного смутился. - Как бы это сказать... Словом, закрепление действием. Он это называет катарсисом, выходом на свободу скованного эго. Да Вы, сами, Нина Ефимовна, услышите и, главное, почувствуете в себе, как расправляются у Вас крылья и Вы устремляетесь в полет...
Однако монолог Олега Дмитриевича оборвал резкий удар гонга, после чего на мгновение потух свет, а когда вспыхнул вновь, то на кафедре в скрещении двух лучей - красного и соломенно-желтого - стоял человек в одежде римского патриция. И лицо у него было, как у римлянина: крупный нос, чуть впалые щеки, высокий лоб с длинными залысинами, обрамленный вьющимися волосами, спадающими на плечи. Взгляд из-под тяжелых надбровных дуг был цепкий, колючий, отстраненно холодный.
- Дух, летящий над водами, в самом себе ощутил желание и желание это оформилось в слово, - заговорил он распевным слогом. - Словом своим Он создал Вселенную, Землю и все сущее. Словом убивают и словом воскрешают. Поклонимся же Слову, ибо оно сущее, данное человеку и в человеке заключенное. - Человек в одежде патриция сделал повелевающей жест правой рукой сверху вниз, как бы надавливая опускающейся ладонью на головы слушателей. Многие из них стояли и кто стоял, те поясно поклонились.
Еще до выхода Сатина в зал Нинка чувствовала присутствие силы «Поверженного», теперь же она воочию убедилась в том, что один из его слуг ведет свою неустанную работу. Она вспомнила наставления Сидора Сидоровича о том, что врачующие, но не упоминающие имя Божие, исцеляют волею Князя и тем самым привязывают через тело душу свою, к нему.
Он, тогда вволю посмеялся над чаплинским образом стекольщика, посылающего своего сына вперед его бить стекла.
- Твоя мать, твоя бабка, да и ты сам выступаете в роли сына того стекольщика, а Князь посылает так же в мир своих, так сказать, целителей-стекольщиков. Две силы существуют в мире и два параллельных образа действий. У него много церквей, и у нас их не мало. Самая главная наша церковь есть вера в силы исключительно человеческие. Мы говорим: «Все исходит из человека и все в него входит». Мы не гнушаемся и текстами его книг, если находим там подтверждения своим воззрениям. Он сказал: «Я сделал человека по образу и подобию своему». - Хорошо, говорим мы, следовательно, человек и есть Бог Земли. Человеку и поклонимся, но не каждому, а тому, в ком есть сила и мощь.
Все это молниеносно пронеслось в голове Светиковой, когда она слушала краткую лекцию человека, одетого в римскую тогу. Нового он чего не сказал, но все же говорил по-новому, никак не ссылаясь на религиозно-мистическую подоплеку своих толкований.
- В моем методе настроев нет ни грамма мистической чепухи, а все основано на активизации внутренних резервов человеческого организма. Если нормальный человек использует в умственной деятельности один-два процента нейронов мозга, то гении - до пяти, а соматические реакции человек как будто и вовсе не контролирует. Но это не так. Ключ ко всему - верно подобранные сочетания слов. Большинство из вас не удовлетворено своими сексуальными возможностями. Верьте - они у вас безграничны! Не стареющие женщины в восемьдесят лет, рожающие, как жена Авраама в девяносто - реальность! И ключ ко всему - слово! Обнажите свои тела! Обнажите! Они прекрасны, ваши тела!
Присутствующие поспешно стали сдирать с себя и без того легкие одежды. Нинка усмехнулась и тоже сняла с себя юбочку и плавки, села в кресле и по привычке поджала под себя ноги. Она давно, еще тогда, когда её узнали, включила кинокамеру и сейчас, поворачиваясь бюстом, записывала это массовое сумасшествие.
Картина была достойной кисти Иеронима Босха: стареющие, оплывшие тела, болтающиеся гениталии и остекленевшие взгляды, прикованные к Сатину. Правда, полумрак помещения чуть сглаживал эту сюрреалистическую картину, но все-таки картина была шокирующей и трудно было вообразить какому-нибудь обывателю, что такое возможно.
- Внимайте себе! - выкрикнул Сатин. - Внутри себя, громко и тихо, шепотом, как можете, как вам захочется, повторяйте за мной: «Я становлюсь в десять раз, в сто раз сильнее всех противодействующих мне сил жизни. Я все ярче чувствую, что все противодействующие силы против меня абсолютно бессильны. Я - человек беспредельно уверенный в себе, в своих сексуальных возможностях. Все кровеносные сосуды во всем теле от темени до кончиков пальцев рук и ног навсегда расширяются, навсегда раскрываются равномерно по всей длине!..»
Кто-то из присутствующих запыхтел. Две дамы встали на четвереньки на ковре и выгнули спины, оттопырив зады, покачивая ими из стороны в стороны изображали из себя макак в пору течки. Нинка с интересом наблюдала, как у мужчин вставали пенисы и как мужчины кряхтели от вожделения, предвкушая погружение в горячую пряную плоть.
- С каждой минутой, с каждой секундой яички работают все более и более энергично, вырабатывают все больше и больше спермы... - вещал с кафедры Сатин и ему вторили, громко выкрикивая слова, или едва шевеля губами. Все, кроме Светиковой, были погружены в легкий гипнотический транс. Сатин несколько раз бросал на неё недоуменный взгляд. Хотя Нинка скинула с себя одежду, но оставалась внутренне равнодушной ко всему происходящему.
Олег Дмитревич, расставив в стороны колени и уставясь на оживающий мужской инструмент, бормотал вслед за Сатиным:
- Достаточно мне мельком взглянуть на голую женщину, как сразу же возникает сильнейшее половое возбуждение, и половой член становится твердым, как кость.
Нинка включила кинокамеру. Настрой продолжался около часа и перемежался с настроями для мужчин и для женщин.
- Ах, как сокращаются стенки влагалища, как я чувствую, что он входит в меня, огромный, прочный, твердый! Войди в меня! Войди! Я удерживаю его там! Я сдавливаю его. Сжимаю. Ты не вытащишь его! Я его не отпущу!
Мужчины срывались с кресел и набрасывались на истекающих истомой женщин. Женщины бросались к сидящим мужчинам на колени и, визжа от восторга, торопливыми руками засовывали половые члены в опухшие от прилива крови, пылающие створки раковин. А Сатин продолжал свой монолог:
- Сквозь два-три половых акта подряд половой член остается твердым как кость!..
Началась оргия, и Нинке вдруг стало скучно. Она отшвырнула от себя какого-то типа, пытавшего овладеть ею. Неожиданно в голову Нинке пришла озорная мысль. Рядом с ней на четвереньках совокуплялась пара. Нинка поймала взгляд замутненный страстью взгляд мужчины и произнесла несколько слов, известных ей еще с детства.
Помнится, ей было двенадцать лет… это случилось по дороге к дому, её провожал Витька Кашин, двумя годами старше её. Он свалил Нинку под черемуховым кустом и попытался ею овладеть. Может быть, у него что и получилось бы, но под спиной у Нинки оказался корень, и было настолько больно спине, что Нинка вывернулась и убежала. От проницательных глаз бабки это не ускользнуло. Она научила внучку нехитрому заговору.
- У него женилка враз увянет и не поднимется более, покуда ты не произнесешь эти слова в обратном порядке. Только глаза его поймай, прежде чем сказать.
Вот и сейчас Нинка поймала взгляд мужчины и сказала заветные слова. Ей не понадобилось как Сытину, талдычить почти час, все решилось в несколько мгновений.
- Ой! Ой! - закричала вдруг женщина. - Он сейчас выпадет... Ой! Ой!
Он и выпал. Мужчина недоуменно смотрел на свой половой член, моментально съежившийся. Нинка посмотрела особым взглядом на женщину и та, словно опомнившись, бросилась к своей одежде. Вся эта маленькая сценка не осталась незамеченной Сатиным. Георгий Николаевич решительно направился к Нинке.
- Мадам, Вы мне мешаете, - сказал он. - Как и, главное, зачем Вы сюда пришли?
Как и было раньше договорено, она ответила:
- По рекомендации Сидора Сидоровича, уважаемый.
- Да? - Сатин пребывал в явном замешательстве какие-то секунды. - Оставим их, не будем им мешать. Пройдемте ко мне.
Нинка, как была голой, так и вошла за Георгием Николаевичем в потаенную дверь, что была позади кафедры, точнее сказать, позади аналоя. Там, через узкий, едва освещенный небольшой коридор они вошли в другую комнату с такими же задрапированными окнами, но ярко освещенную. В комнате, помимо тахты, двух кресел и большого бельевого шкафа, ничего не было, разве что столик, сервированный гораздо богаче, чем те, что были в зале.
- Выпить хотите? Коньяк? Бренди? Водка? Шампанское? Или предпочитаете сухие вина?
- Выпью водки, - ответила Нинка, усаживаясь с ногами в кресло и отмечая, что этого мужчину она хочет, но не делая ничего, чтобы наложить на него свои чары.
- Зачем Вы пришли? - спросил Сатин, подавая ей бокал с водкой и вазочку с кубиками льда.
- Я обязана отвечать? - дерзко спросила Нинка.
- Как Вам угодно. Но Вы, как мне показалось, не только не нуждаетесь в коррекции своей психики, но даже имеете некоторое отношение к приемам психотехники.
- Вот именно, некоторое, - согласилась Нинка, внимательно разглядывая Сатина.
- Странный у нас разговор получается, Нина Ефимовна? Я не ошибаюсь – Вас ведь именно так зовут?
- Не ошибаетесь.
- Так вот, я и говорю, что разговор странный. Может, лучше Вам открыть свои карты? Может, я чем-то Вам помогу?
- Расскажите мне… ну, скажем, о двух Ваших клиентах. О том долговязом из Госдумы, кажется, его зовут Осип Николаевич и о другом из того же гнезда, Олеге Дмитриевиче.
- Они Вас интересуют? - уточнил Сатин и пожевал свои тонкие сухие губы. - Ну что же, хотя это не в моих правилах... но учитывая, так сказать… гм... обстоятельства, рекомендации... я могу охарактеризовать их как психотерапевт. В политике я не силен, а, сказать по правде, и вовсе далек от неё. У меня, как Вы понимаете, бизнес, потому клиентура отбирается особая, не стану скрывать, властная, денежная. Н-да...
Увидев, что Нинка выпила водку, Сатин предложил:
- Может еще, Нина Ефимовна?
- Да нет, пока хватит. - Нинка пересела с тахты в кресло и краем глаза заметила, что Сатин смотрит на неё не просто с любопытством.
«Расставляющий сети, сам же бывает в них улавливаем»,- пришла Нинке в голову когда-то прочитанная, а может быть, сказанная Сидор Сидоровичем фраза. Тот был, как арбуз семечками, наполнен цитатами.
- Вы прекрасно, почти по-девичьи сложены, Нина Ефимовна, - сказал Сатин.
- Я знаю, - сухо ответила Светикова. – Дальше, разумеется, Вы скажете, нечто вроде «я хочу Вас оттрахать», не так ли? Я правильно продолжила Ваши мысли?
- Зачем же так грубо, Нина Ефимовна?
- Но ведь верно? И все-таки давайте сначала поговорим о господах-депутатах, а уж потом о наших достоинствах.
- Хорошо, Нина Ефимовна.
С полчаса Сатин рассказывал об интересующих Светикову фигурах.
- Проблема у обоих одна, - закончил свой рассказ Сатин, - открылись огромные возможности реализовать себя, как мужчина и налицо явный недостаток сексуальных возможностей. Я им, обеим, это даю, подзаряжаю на неделю вторую.
- А женщины? - для чего-то задала Светикова вопрос явно не по теме.
- Помните, у Бальзака есть рассказ об одной проститутке, которая оставалась вечной девственницей?
- К сожалению, не читала, - Нинка и на самом деле мало что читала и потому не терпела ссылок на художественные произведения. Ей все время казалось, что её хотят тем самым поставить на место, подчеркнуть её необразованность.
- Понятно. Проблема секса у женщин распадается на две части. Одна часть, так сказать, обращена вовне, к мужчине и зависит от тонуса мышц влагалища, простите меня за натурализм.
- Да нет, ничего. Читая свои лекции, Вы не извиняетесь…
- Там одно, а тут вроде как светская беседа и такой, с позволения сказать, физиологизм.
- Да хватит Вам! Я сижу голая, на вас эта хламида, а под ней нет ничего, куда уж натуральнее и физиологичней!
- Тогда... тогда мне легче и проще. Опущу вопрос о влюбленности, замечу только, что тут ведущими факторами являются запахи, тембр голоса и усвоенные с младенчества эстетические представления о красоте, плюс интуитивные ожидания. Так вот, как я уже сказал, комфортность мужчина испытывает от тонуса мышц влагалища. Спазмы, сдавливания и так далее, воздействуют на половой член и приводят к возбуждению нервных окончаний и далее, через спинной мозг, в кору головного, где создается чувство удовольствия, страсти, экстаза и последующего выплеска всего гормонального букета. Любовь и психологическое состояние, уважаемая Нина Ефимовна, на девяносто процентов определяется биохимией организма.
- А оставшиеся десять процентов? - спросила Светикова с нескрываемым интересом.
Практикующая жрица любви, она мало что знала о физиологии любви. Точно так же, как австралиец мало что знает об аэродинамике, но делает превосходные, летательно-метательные изделия – бумеранги. Для многих из нас суть электричества остается тайной за семью печатями, но это не мешает нам пользоваться электроприборами.
- Оставшиеся десять процентов - загадка для научной мысли, – сказал Сатин. - Тот неразложимый остаток, который всегда остается, когда речь идет о человеке. Так вот: женщины, как и мужчины, рождаются разными, простите за банальность. Эта разность не только и не столько внешняя, сколько внутренняя, обусловленная нервной и гормональной системами, особенностями работы головного мозга. Одни впечатлительные, другие нет. Одни способны на воображение, другие нет, и миллионы долей градаций между этими состояниями и несметное число комбинаций их. Вот и получается - одни женщины рождаются страстными, другие, говоря профессиональным языком, фригидными. Мной открыт, - тут в голосе Сатина прозвучали нотки неприкрытой гордости, - метод воздействия на соматику...
Нинка недовольно передернула плечами, она не понимала этих мудреных слов и потянулась к бутылке с водкой.
Георгий Николаевич опередил её:
- Позвольте поухаживать за Вами. Я понимаю, что Вы далеки от медицины, но слово «сома» означает ни что иное, как тело, - он подал ей бокал. - Так вот, я научаю человека владеть телом, точнее, теми группами мышц, которые обычно не подконтрольны разуму и управляются нервной системой в автоматическом режиме. У меня задача сначала сознательно научить человека управлять определенными группами мышц и, в частности, мышцами влагалища, а потом «завязать» эти группы мышц на естественную автоматику тела. Большинство сексуальных расстройств, а также природной холодности женщин связано с тем, что утрачена, разорвана автоматическая связь между, так сказать, субъектами процесса. С мужчинами точно такая же ситуация, только они не способны симулировать процесс секса. - Сатин замолчал и выжидательно поглядел на Нинку.
- А Вы, конечно, владеете в совершенстве этой автоматикой, - в голосе Светиковой едва заметно прозвучала насмешка.
- Конечно. Хотите беспрерывного секса на час? На два?
- Ну что ж, попробуем! – сказала Нинка, смеясь.
Она стремительно выпрыгнула из кресла и улеглась на тахте, широко расставив колени, почти прижав их к маленьким, величиной с антоновское яблоко, грудям, и таким же круглым и твердым.
Сатин скинул с себя одежду, и, как и подозревала Нинка, оказался голым. Половой член подрагивал в так его шагам, упругий и грозный, когда Сатин приближался к тахте. Когда Геннадий Николаевич наклонился, чтобы лечь, Нинка прошептала заветную фразу и таран, которым он хотел сокрушить её врата, вдруг съежился, утянулся.
- Что это? - удивленно пробормотал Сатин.
Нинка, лениво перевернулась на живот, встала и вновь уселась в кресло, поджав ноги.
- А это те самые десять процентов, о которых Вы говорили только что, - сказала Нинка, - но, как видите, они перевешивают все Ваши девяносто.
- Но как это? Вы же ничего не произнесли, не сказали? Не понимаю.
- Не укладывается в Вашу теорию о сотворении мира Словом?
- Но этого не может быть! - Сатин находился в состоянии легкого шока и не столько из-за своей неудачи, сколько из-за того, что его теории наглядно и демонстративно только что был нанесен такой сокрушительный удар. В каком-то смысле он был ученым-фанатиком, с трудным детством и нелегкой последующей жизнью. Он слепил себя своей волей и ему казалось, что он нашел универсальный ключ не только к человеку, но и ко всему мирозданию.
- Не ломайте голову, профессор. У Вас, кажется, профессорское звание? - в голосе Нинки нескрываемо звучала издевка.
Сатин машинально кивнул головой, не отрывая взгляда от опозорившего его органа. Он еще не верил случившемуся.
- Есть на свете вещи позагадочнее и помощнее Вашего слова, - сказала Нинка. - Есть еще Слова, о которых Вы не знаете и, думаю, что не узнаете, а если узнаете, то эти слова окажутся в Ваших устах пустышками, глупым набором ни чего не значащих звуков.
Нинка не понимала, зачем и для чего она это говорит ему, просто выплеснулось, но самое главное, Нинке расхотелось секса. Она внезапно почувствовала, что перед ней сидит мертвец. Это чувство возникло только что, и Нинка отшатнулась от Сатина. И тот воспринял это как брезгливость.
Ушла она под утро, оставив Георгия Николаевича в подавленном состоянии. Он считал себя человеком, вскрывшим все тайны земные и небесные, но оказалось, что вскрыл он только поверхностный пласт, а глубин не достиг, глубин страшных, воистину сотваряющих и разрушающих миры. Сатин всегда презирал ученых и в особенности этих - выскочек-экстрасенсов, считая их шарлатанами, позорящими его научную основу. Он мнил себя выше Фрейда и Юнга, и очень переживал, что не имел такой всемирной славы, как они. А иногда... да, да! Иногда Сатин чувствовал себя новым Христом, способным избавить человечество от стихийной власти плоти. Удар, нанесенной этой девчонкой, был так силен, что утром хозяйка квартиры обнаружила своего боготворимого постояльца висящим рядом с люстрой, на тонкой бельевой веревке.
* * *
- Ну и что это за сборище было? - спросил Бибикова Моргун, когда тот появился в доме на набережной.
Бибиков глупо улыбался. Он плохо помнил прошедшую ночь и ничего, кроме жгучего стыда не испытывал. Он что-то пробормотал. Это бормотание и взорвало Моргуна.
- Ты, что оглох?! - рявкнул он. - Ты был там?
Бибиков кивнул головой.
- Ну и что?
- Да, вот, понимаешь... - язык отказывал Бибикову и от этого волнение еще больше усиливалось и парализовывало его. Побившись с Бибиковым с полчаса, но, так и не выяснив ничего, Моргун доложил о состоянии парня Степану. Вызвали Доктора и тот вкатил Бибикову наркотическую смесь. После этого Бибиков рассказал все. И то, как внезапно, от слов Давляшиной, от её чертовского взгляда, он не смог... и плакал, что теперь он, ни когда не сможет.
Этот эпизод развеселил Моргуна, но озадачил Степана. Бибикова уложили спать на диван, а доктор, уходя, сказал:
- Когда проснется, дайте ему водки. Бык здоровый, ни хрена с ним не станется.
* * *
- Так-так! - воскликнул Павел Захарович, выслушав доклад Степана. - Не такая простая штучка эта Давляшина! Колдун и раньше интересовался экстрасенсами и её, значит, откопал и к своим нуждам приспособил. А как мне мозги пудрил! Впрочем, я догадывался, что тут дело не чисто. Понимаешь, Степан, Колдун как перепелка уводит нас от своего гнезда, а в гнездышке-то, оказывается, эта дамочка. Почему? Вот когда ты перестанешь пожимать плечами, тогда и приходи ко мне. Журналиста послал?
- Владлен Корнилович вчера звонил и заверил меня, что дело поручил известному журналисту Сомову.
- Толковый мужик, - прокомментировал выбор Хрущ. - Этот раскопает, если есть, что раскапывать. А я так думаю, что есть.

X
Из Новокузнецкого аэропорта до городка, где когда-то проживала Давляшина-Светикова Нина Ефимовна, собкорр центральной газеты «Время и Версты» Николай Сомов добирался на дребезжащем «пазике».
- Всё, - сказала кондукторша, обращаясь к нему, - конечная остановка, Тупик.
Такое наименование остановки развеселило и одновременно озадачило Сомова. Разочаровала его гостиница с громким названием «Центральная». Все, что он знал об этом городке, было связано с громкими, десятилетней давности выступлениями шахтеров. В свое время он писал о тех, что сидели и стучали касками на Горбатом мосту в столице, требуя дотаций в угольную отрасль. И всем было понятно, что защищали они интересы не шахтеров, а угольных боссов, пославших их на этот мост. Мода на шахтеров прошла, а рабоче-крестьянская партия дала дуба. На смену ей пришла партия бандитов. Так понимал новейшую историю Сомов, но не огорчался особо, потому что он полагал: умный человек всегда найдет себе умного хозяина. Сам он нашел. В редкие минуты откровения Сомов говорил: «Каждый человек чем-то торгует. Один - грубой физической силой, другой профессиональными знаниями, только журналист торгует принципами. Торговать принципами - моя профессия».
В регистратуре Сомов предъявил командировочное удостоверение, паспорт и получил одноместный номер с видом на городское отделение милиции. «С милиции и начну», - подумал Сомов, разглядывая неказистое здание через площадь напротив, но судьба распорядилась иначе.
Он спустился в ресторан поужинать. Кормили на удивление дешево и сытно, а фирменная котлета была из настоящего мяса. После ужина Сомов прошелся вдоль аллеи, посидел возле стелы с именами героев войны. Облупившиеся фото героев смотрели на Сомова из столь же облупившейся глуби времен. Это наводило Сомова на философские обобщения, которые по привычке складывались в первые фразы предстоящего очерка: «Смотрят и не видят герои прошлой войны тех, кто проходит мимо и бесполезен, бессмысленен их взгляд для мимо идущих. Распалась связь времен, и внуки не понимают своих дедов, а сыновья отцов. Я же пытаюсь связать бессвязное, проследить истоки популярной телезвезды Светиковой Нины Ефимовны, которую знали в этих краях под фамилией Давляшина».
Наплывали еще какие-то образы и ассоциации, но Сомов не додумал их до конца. Зачем? Это внутреннее кипение образов приходит и уходит, прихотливое и не постоянное, как облака. Ни ухватить, ни додумать до конца, а иногда и страшно додумывать.
Вернулся Николай Петрович в гостиницу поздно и не успел раздеться, как услышал надоевший ему еще в Москве игривый женский голос с предложением развлечься. Сомову было за пятьдесят, и не в его правилах было развлекаться где попало. Звонок породил цепочку мыслей о том, что дурное имеет привычку распространяться по далям и весям куда стремительнее, чем доброе. С этими мыслями Сомов и уснул.
Утром Сомов, едва успев умыться и привести себя в «товарный вид», услышал настойчивый телефонный звонок.
- Здравствуйте, Николай Петрович, - сказали в трубке. - С Вами говорит пресс-секретарь главы города Нуманганова Раиса Петровна. Может, Вам чем-то помочь?
Вначале Сомов хотел спросить, откуда в городе узнали о его приезде, но вспомнил, что в регистратуре предъявлял командировочное удостоверение и отказался от такого глупого вопроса.
Обменявшись любезностями, Сомов пообещал заглянуть к Раисе Петровне сегодня же до обеда, рассудив, что это неплохое начало для поиска истоков происхождения Давляшиной-Светиковой.
Раиса Петровна встретила столичного журналиста отличным кофе и коробкой пирожных «Рафаэлло», намекнув на возможность коньячка к кофе, но Сомов отказался.
- Вы, Николай Петрович, по редакторскому заданию, я полагаю? - осторожно спросила Раиса Петровна, когда Сомов выпил чашку кофе и откинулся на мягкие подушки кресла.
- В каком-то смысле, - ответил Сомов, нащупывая в кармане коробку сигарет. Достав её, он осведомился: «Можно?»
- Ради бога, - ответила Раиса Петровна, хотя на дух не переносила табачного дыма.
- Вам такая фамилия как Давляшина, ни о чем не говорит? -спросил Сомов, глубоко затянувшись сигаретой. Он курил часто, можно сказать, не выпускал из рук сигарет и очень нервничал, когда возникала необходимость не курить хотя бы час. Он понимал, что «ради бога» этой молодящейся особы, на самом деле означало «ни в коем случае», но Сомов относился с презрением к любым дамам, пребывающим во власти. На этот счет у него была своя теория - дичайшая смесь библейских преданий и житейских наблюдений. Сводилась она к простой формуле: если власть развращает человека, то женщину она развращает абсолютно. Абсолютно же развращенная женщина женщиной не является.
Услышав вопрос, Раиса Петровна только пожала плечами и спросила: «А где она работает?» Ей в голову не пришло, что речь идет о известной тележурналистке Светиковой. В городе обитало множество лиц с татарскими фамилиями и Давляшиных среди них было не менее трех десятков.
Предполагая, что, вероятно, кто-то нажаловался, насплетничал, наговорил на главу города бог весть что, пресс-секретарша усиленно вспоминала хозяев газеты «Время и версты» и оттого, что не могла ничего вспомнить, впала в тихую панику.
Раиса Петровна на своей должности пережила трех глав администрации и ценна была не только тем, что всегда вовремя предавала своего шефа, угадывая среди претендентов на трон своего нового хозяина, но и тем, что служила до поры до времени преданно, искренне и самоотверженно. Искренность и самоотверженность вполне заменяли Раисе Петровне отсутствие эстетического вкуса, отсутствие понимания отличий хорошей статьи от статьи никудышной. А вот беспокоится было о чем: задолженность по зарплате учителям достигала трех месяцев, многие школы бастовали, закрытые шахты выбросили на улицу тысячи здоровых мужиков, так что вполне могла какая-нибудь стервозная Давляшина написать что-нибудь в эту газетку что-нибудь такое, что побудило столичного журналиста прибыть из столицы в провинциальную глушь.
Сомов за долгие годы работы журналистом поездил по провинциям, кое-чего повидал на своем веку, и прекрасно понимал причину ощутимого волнения Раисы Петровны.
- Да не волнуйтесь Вы, - усмехнулся он. - Я не собираюсь копать под Ваше начальство. - Он вытащил новую сигарету и закурил. - Понимаете, лет этак одиннадцать тому назад в вашем городке жила некая Давляшина Нина Ефимовна. Я ищу тех, кто знал её по школе, по месту жительства.
Сомов не стал говорить о том, что нынче эта самая Давляшина известна как диктор центрального телевидения под фамилией Светикова. Николай Петрович никогда не раскрывал всех своих карт до конца.
У Раисы Петровны словно камень с души свалился. Речь, стало быть, шла о тех временах, когда её шеф был ничем не примечательным главным инженером шахты, а это означало, что заезжий столичный журналист копать под ее шефа не намерен. Если, конечно, он не врал…
- Я думаю, это не сложно сделать, - сказала Раиса Петровна. - Если Вы не очень спешите, то завтра к утру мы такую информацию Вам предоставим.
- Это меня устроит, - ответил Сомов так, словно он делает одолжение.
- Мы могли бы предложить Вам небольшую ознакомительную экскурсию по городу, - сказала Раиса Петровна. - У нас неплохой театр и труппа, неплохие художественные и музыкальные школы. Глава города Гаран Михаил Валерьянович много делает для развития культуры...
- Можно, - вельможным тоном согласился Николай Петрович, предугадывая, что ночевать ему в гостинице не придется. И действительно, последовало приглашение посетить оздоровительный центр шахтеров в одном из городских курортов, который назывался Занково.
Пропустим все эти мероприятия, в том числе как бы случайную встречу с главой города. Опустим ароматическую кухню российского лизоблюдства, восходящую к временам достославных татарских баскаков и удельных князей. Начнем с небольшого листка бумажки с отпечатанным на компьютере текстом, что к обеду следующего дня принес в номер гостиницы офицер милиции.
Новым для Сомова в этом тексте были две фамилии: бывшего опера Алтухина, нынче корреспондента местной газеты, и майора милиции в отставке Ярыгина. Адреса и телефоны этих людей имелись в тексте.
С телефонных звонков по указанным номерам Сомов и начал свое расследование. На Алтухина он вышел сразу же и пригласил его к семи часам вечера в гостиничный ресторан, а майора Ярыгина не нашел, так как последний безвылазно сидел на своей даче, как сообщил ему по телефону ломающийся юношеский басок. На даче телефона не было и Сомов решил заняться Ярыгиным позже.
* * *
Николай Петрович спустился в ресторан за полчаса до назначенного времени, выбрал уединенный столик и сел лицом к входу, загадав себе, узнает или не узнает во входящих людях Алтухина. Посетителей было немного и задача не показалась ему сложной.
Переговорив с официантом насчет меню, он отверг предложенные ему коньяки потому, что настоящих коньяков не было и, посетовав на это, остановился на водке местного производства.
- Водку принесешь охлажденную, когда подойдет один человек. А пока принеси бутылочку «Тархуна».
Алтухина Сомов вычислил сразу и приветливо махнул рукой. Алтухин был выше среднего роста, ладно сложен и даже красив, как показалось Сомову. Но все портил багровый шрам поперек лба.
- Здравствуйте, коллега, - сказал Сомов, протягивая Алтухину свою пухлую руку. - Я тот самый Николай Петрович, что звонил Вам. Спасибо, что откликнулись на мою просьбу. - Все это он выпалил, пока вел Анатолия к столу. - Анатолий Васильевич, не так ли?
- Можно просто Анатолий. - Сказал Алутухин, явно смущаясь ситуацией и в особенности тем, что не понимал причину внимания этой столичной штучки, колобка, как мысленно он окрестил Сомова.
- Вы, конечно, теряетесь в догадках. Верно? – спросил Николай Петрович, разливая в рюмки только что принесенную водку в запотевшем от холода графине.
- Не без того, - ответил Анатолий.
- Речь пойдет о вашей давней подопечной, Давляшиной Нине Ефимовне, - Сомов глянул в лицо Алтухина и увидел, как тот вздрогнул и помрачнел.
- Неприятные воспоминания? Понимаю. Ладно, - сказал Николай Петрович. - Не к спеху. Давайте выпьем за знакомство.
Выпили, закусили. Сомов не вспоминал о Давляшиной, шутил, смеялся, рассказывал анекдоты, словно первые слова о Нинке были случайной оговоркой, но Алтухин все понимал - не случайно!
После третьей рюмки Алтухин закурил. Затянувшись дымом, он выдохнул:
- Ну и что Вас интересует о Давляшиной?
- А все, всё! - откликнулся Сомов.
- Все долго рассказывать, - ответил Анатолий и спросил в свою очередь: - А Вас с какого боку заинтересовала Нинка?
Сомов гоготнул:
- Такая особа интересует не с боку, а с других позиций! Вам ли не знать?
- Бог миловал меня знать её с этих позиций, а кто знал, тех уже нет в живых, - ответил Алтухин.
- Роковая женщина?
- Ведьма, - выдавил из себя Анатолий.
- В каком смысле? - густые брови Николая Петровича полезли вверх. Он был несказанно удивлен.
- В самом прямом.
- Вы, что... вот так... Н-да... - Сомов не ожидал такого поворота дела и с сожалением смотрел на Алтухина. Промелькнула мысль, похожая на ту, когда кондукторша объявила остановку под названием «Тупик».
Анатолий понял, что собеседник принимает его за дурачка, свихнувшегося на новомодных поветриях.
- Удивлены, да? - спросил Анатолий. - Посчитали, что имеете дело с идиотиком?
- Ну что Вы! Что Вы! - преувеличенно бодрым голосом отреагировал Николай Петрович и суетливо принялся разливать водку в рюмки. Принесли горячее и это отвлекло на время от Давляшиной.
- Замечательные котлеты! - сказал Сомов, вытирая салфеткой рот и автоматически закуривая очередную сигарету. - Это, Вас, случаем, не в Чечне? - спросил он, кивая на шрам Алтухина.
- Нет, это подарок Давляшиной.
- Что? Вот так? - Сомов явно намекал на то, что Алтухин получил от Нинки, по меньшей мере, топором в лоб.
- Да нет! - Анатолий рассмеялся такому нелепому предположению. - Это случилось через год после того, как Нинка исчезла из города.
- А почему тогда подарок от неё?
И Алтухину пришлось рассказать тот самый случай, произошедший возле промтоварного магазина.
- Отчитал я её, как положено, предупредил, что вышлют на поселение за аморалку и тунеядство, а она своим колдовским взглядом как полоснет, да и говорит мне: «Ты о своей судьбе хорошо подумай, а то не только ногу, но и голову зашибешь, а кому ты нужен будешь с ушибленной головой?»
- Ну и... – подбодрил Анатолия, Сомов, плохо веря в сказанное.
- Ну и… - словно эхо подхватил Алтухин незаконченный вопрос Сомова. – Однажды, в грозу, в ураганный шквальный ветер, валивший наземь старые тополя… - Алтухин оборвал себя и сухо закончил: - Один из них полоснул веткой по моему лицу. На этом моя милицейская карьера и окончилась.
- Но ведь Вы, судя по виду, здоровы...
- По виду, сказал Анатолий и вдруг зло бросил: - Припадочный я стал с той поры. Вот так! Инвалид второй группы!
«Точно, больной и ненормальный, - промелькнула тревожная мысль в голове Николая Петровича. - А я ему водочки подливаю».
- Зря беспокоитесь, словно прочтя мысли Сомова, сказал Алтухин. - Припадки у меня бывают при определенных обстоятельствах, но об этом, не просите, не скажу.
- Да нет, я что, - замялся Сомов. - Все это странно и неожиданно. То, что Вы рассказали, простите… Я, ведь, ни в бога, ни в черта…
- Так ведь и я, когда-то…
- А теперь - нет? – перебил его Сомов.
- Теперь – нет, - согласился Алтухин. - А Вы поговорите с майором Ярыгиным, он, может быть, расскажет, как эта ведьма довела его до того, что он подал рапорт на увольнение, хотя еще мог работать да работать в органах.
- И что, она его тоже? - недоверчиво спросил Николай Петрович.
Алтухин почувствовал, что дальше вести этот разговор нельзя. Тот самый священник, отец Василий, который излечил Алтухина после пяти лет мытарств по клиникам, говорил ему: «Какой дух вызываешь, тот и приходит и увлекает душу твою за собой. Не говори о ней, не вспоминай, ибо сам диавол ей покровительствует, а силы мои, призывающие Господа, не беспредельны, да и в тебе веры настоящей нет».
«Но разве расскажешь об этом «колобку»? - подумал Алтухин и засобирался уходить, хотя Сомов обещал еще десерт и настоящее грузинское вино.
Уже в дверях, Анатолий посоветовал Сомову побродить по поселку Низкий и поговорить с теми, кто, может, еще помнит Давляшину.
На ступеньках ресторана Сомов спросил:
- А разве Вы не узнали в дикторше центрального телевидения свою землячку Давляшину?
- Узнал, - ответил Анатолий и быстрым шагом ушел в наступившие сумерки.
Непьющий в общем-то Сомов в этот вечер нагрузился как зюзя. Всю ночь снились ему кошмары. Грудастые, жопастые женские телеса, у которых было лицо Давляшиной, одолевали его; приторный дурманящий запах женского тела удушал Николая Петровича. Проснулся он в поту. Едва пробивался в зашторенные окна голубой свет восхода. Шел пятый час утра. Сомов порылся в холодильнике, нашел там одну бутылку пива и до девяти часов, то есть до открытия ресторана, просидел в кресле с этой бутылкой, изредка впадая в полузабытье.
В таких расстроенных и подавленных чувствах он позавтракал кефиром с булочкой и нанял такси.
- Куда, шеф? - развязано спросил его парень, больше похожий на разбойника с большой дороги, чем на таксиста.
- Поселок Низкий знаете?
- И Низкий, и Вьетнам, и Сахалин, и Почечуйку, - с готовностью отозвался парень и, видя недоуменный взгляд клиента, хохотнул: - У нас даже Поле чудес есть.
- И что же там, чудного, на этом поле? – вяло спросил Сомов.
- Чудного ничего, но чудно выросли, как грибы-поганки после дождя, красивые и богатые дома.
- Нет, мне в Низкий нужно.
- Как прикажете. Нам, татарам, все равно.
Слово «татары» потянуло за собой цепочку ассоциаций, ведь фамилия Давляшина была явно татарской.
- А фамилия Давляшина тебе знакома? – спросил Николай Петрович.
- И Давляшиных у нас полно, и Наматгулиных, и Реслеров, - парень полуобернулся к Сомову и в уголках рта хищно блеснули золотые коронки. - Всякой твари по паре, - пояснил он и снова хохотнул.
Минут десять ехали молча. Николай Петрович прислушивался к своим чувствам и, особенно, к своему желудку.
«Зря я выпил кефира», - подумал он.
- А как у вас здесь с общественными туалетами? - спросил Сомов.
- А никак! - весело ответил парень. - Где припрёт, там и туалет.
И опять на Сомова оскалились золотые клыки парня. «Чертовщина какая-то», - промелькнула мысль. - Со вчерашнего вечера черт знает что мерещится».
- Если что, то мы вон там, у того терриконика тормознем, - сказал парень, видимо услышав громкое урчание в животе клиента.
- Да, если можно, - ответил Сомов, стесняясь своего положения.
И опять парень хохотнул:
- А если нельзя, то в салоне что ли? – Машина за очередным поворотом резко тормазнула и водитель не без иронии сказал: «Вон туда дуй!» - Он махнул рукой в сторону зарослей лебеды и репейника, густо растущего по склону.
Николай Петрович устремился к зарослям, проклиная кефир и свою излишнюю впечатлительность.
С возвышенности поросшего лебедой и полынью терриконика, на котором угнездился Николай Петрович, открывался вид на ряд строений. Это и был, как он догадался, поселок «Высокий».
«Серое в зеленом», - подумал Николай Петрович.
Невдалеке видно было заброшенное кладбище, а дальше простирались лунные ландшафты провалов шахтных выработок и свежеотсыпанные горы вскрышной породы. Кладбище время от времени притягивало взгляд Николая Петровича и ему почудился в засохшем старом тополе образ, удивительно похожий на огромный скелет, вставший из могилы.
Это мимолетное видение еще больше расстроило Сомова. Он вернулся к машине и вовсе в подавленном настроении. Больше приключений не было до самого центра поселка.
Машина остановилась у старого, облупленного магазина. Вокруг было пустынно, словно все вымерло.
- Шахту закрыли и народ разбежался, - пояснил водитель, видя недоуменный взгляд клиента. - Остались одни старики. Все, хана теперь поселку. Прошлой зимой школу закрыли, котел взорвался.
И он принялся объяснять Сомову что «хотя уголь весь черный», однако же, не каждый в топку положишь.
- «Центральную» шахту закрыли, город сожрал её, а угля годного больше ни одна шахта не дает, всё не тех марок, какие нужны, - пояснил таксист. - Так что на угле без угля живем. Забавно! Туды их мать!
Сомов оглядывал окрестности, не вылезая из машины. Несколько двухэтажных домов, непонятно из какого материала сооруженных, скучились вокруг магазинчика. Николай Петрович решил заглянуть в этот магазинчик.
- Я немного разомнусь, похожу, а Вы не беспокойтесь, все оплачу, как положено.
- А я и не беспокоюсь, - ответил парень. - Вот только гадаю, чего Вы здесь ищите?
Сомов вышел из машины и на ходу бросил:
- Ищу тех, кто знал Нину Ефимовну Давляшину.
Но его остановил и развернул на месте голос парня:
- Нинку, что ли?
Сомов сделал шаг в обратном направлении, к машине.
- Ту, которая сейчас по телику болтает? - спросил парень, засовывая в рот сомовскую сигарету.
- А ты её знаешь? - спросил Николай Петрович, радуясь такой неожиданной удаче.
- Скажешь. Кто Нинку знал, тот давно сгнил в земле. А вот ты, чего её ищешь?
- Слушай, расскажи мне о Нинке, я тебе за это сверх счетчика червонец наброшу, - Сомов уселся на переднее сидение и закурил.
- Ну, блядь на поселке известная была. Тогда, когда шахта работала, здесь народу полно было. Ты бы раньше сказал, так я тебе бы дом их, Давляшиных, показал. Правда, там никто не живет, разве что бомж какой-нибудь, да и тот вряд ли.
- А что так? - подпустил тумана Сомов, хотя и догадывался, отчего бомжи обходят стороной дом Давляшиных.
- Ведьма она, и вся семья её такая, - пояснил парень и ловко цыкнув сквозь зубы, спросил: - А ты почем её знаешь?
- Так, - ответил Сомов, не решаясь пуститься в откровенность. - Она что, татарка?
- Да не... Фамилия татарская: а так русская она. - Таксист помолчал, а потом, видимо, вспомнил, что нужно как-то отработать обещенный червонец и сказал: - У нас не поймешь, кто какого рода-племени. Другой себя татарином считает, а по-татарски двух слов связать не может и морда русская. Кровя все перемешалось и фамилии ни о чем не говорят. Тут пленные япошки были, так и они наших баб охаживали. - Поняв, что хватил лишка, парень поправился: - Говорят так, может и брешут. А немцев тут всяких перебывало и своих, с Поволжья, и пленных. Тут и шорцы, и мордва с чувашами... Вот я и говорю, что всякой твари по паре, а теперь и с Кавказа понаехали, так что наши бабы зачнут рожать русских с чеченским харями, – он махнул рукой? - Э, да что там! Я сам хрен поймет, каких кровей буду.
- Ты мне про Давляшину расскажи, - перебил его Сомов.
- Так я тебе про неё все и сказал. Чего же еще?
- С чего ты взял, что она ведьма? Женщины они, знаешь ли, все немножечко ведьмы.
Парень усмехнулся:
- А ты её, Нинку-то видел?
- Не довелось, кроме как по телику, - ответил Николай Петрович.
- Не знаю, какая она сейчас, в Москве, но тут была... Словом, взглянет и околдует. Попрешься к ней, как бычок на веревочке. А потом, глядишь, и нет парня.
- Как нет? - удивился Сомов.
- Да вот так: или в петлю, или в старый шурф, или чахнет ,чахнет и кранты.
- Ты-то вроде как молод, чтобы такое знать о Давляшиной, - засомневался Сомов.
- Брат мой учился с ней в одном классе и она, стерва, его в гроб загнала. Не сомневайся, я знаю Нинку.
Он замолчал. Выкурили еще по сигарете.
- Ну что? - спросил таксист. - Стоять будем, или поедем куда?
- Поедем, - сказал Сомов; ему расхотелось гулять по поселку, тем более что заболела голова и подозрительно заурчало в желудке. - Поедем в гостиницу.
Возвращались тем же путем. Таксист притормозил в одном месте и показал на полуразвалившееся строение:
- Вон их ведьмачье логово.
Из строения выскочила какая-то собака и с лаем бросилась к машине. Нехороший, липкий холодок прошел по спине Сомова. Он дотронулся до руки водителя, удивляясь страху по такому пустячному поводу как лай приблудной собаки. Больше до самой гостиницы Николай Петрович никаких разговоров не вел и живот его не беспокоил, только сильно болела голова.
«Все, здесь мне делать нечего, - подумал он, превозмогая боль в висках. Где-то на задворках сознания скользнула мысль о майоре Ярыгине, скользнула и погасла.
В номере набрал горячей воды в ванну, принял две таблетки «Пенталгина» и улёгся, туго замотав полотенцем голову. Чуть было не уснул и сквозь полудрему его обожгла мысль, что так можно и утонуть. Никогда раньше такие мысли не приходили ему в голову. Сомов выскочил из ванны, словно и на самом деле мог утонуть. Далее случилось и вовсе невероятное, по крайней мере для Сомова: вторично за день скрутило живот и он с полчаса сидел в туалете, проклиная кефир, город и Нинку Давляшину со всей чертовщиной вокруг неё.
Боли и спазмы в животе прекратились так же внезапно как и начались, зверски захотелось есть, но вместо естественного чувства голода появилось стойкое ощущение, что если он немедленно не уедет из города, то все повторится. То есть повторится внезапное, поносное расстройство желудка, или что-то похуже этого.
Объяснения этому чувству не было никакого, но оно, угнездившись где-то в самом центре его сознания, нагоняло на Николая Петровича тихий ужас своей внезапностью и теми последующими неудобствами, которые нормальный человек отправляет в сугубом уединении.
В ресторан Сомов спустился за час до закрытия, наскоро поел и спросил у официантки, где и как можно заказать билет на самолет. Оставаться в этом городе, в этом Тупике ему не хотелось и дня.
- Насколько я знаю, - ответила официантка, - с билетами на Москву проблем нет, только самолет вылетает рано утром. Можно купить в аэропорту.
Сомов стал лихорадочно собираться. Вызвал такси, расплатился за проживание, не споря с дежурной, которая взяла с него за полные сутки только потому, что на часах была половина первого ночи, и выехал из города.
Действительно, в аэропорту с билетами не было никаких проблем. Самолеты уходили полупустыми, не каждый мог позволить себе купить билет. «Монополия, мать твою», – тихо, скованным дремотой языком, выругался Сомов, засыпая. Утром этого же дня он уже был в Москве.

XI
- Как так - нечего писать? - наседал на Сомова редактор. - Ты, Николай Петрович, шуточки-то свои оставь. Мне нужен правдивый очерк о детстве и юности Светиковой. Ты что там, водку жрал?
- Да не пил я, Владлен Корнилович! Вы же знаете, что я этим не увлекаюсь.
- Так какого же хера, прости Господи, ты там два дня делал?! Ничего не знаю и знать не хочу - пиши!
Сомов ушел от редактора в дурном состоянии духа. «Хорошо! - грозился он неизвестно кому. - Хорошо! Напишу!» - Он уже мысленно представлял, как опишет звонок пресс-секретарши, свою встречу с Алтухиным и таксистом и даже свой внезапный понос…
«Хорошо! Напишу! Ух, как напишу, коли просите! А что мне там, простите, обосраться?» - спрашивал он редактора и этот вопрос немного развеселил Николая Петровича, хотя смешного, он это понимал, ничего тут не было, скорее наоборот... Но и это «наоборот», как-то не додумалось, и он отложил его на потом, когда станет писать «отчет».
После ухода Сомова Владлен Корнилович позвонил своему постоянному спонсору Павлу Захаровичу, больше известному нам как Хрущ.
- Павел Захарович, это я, Владлен. Приехал Сомов и говорит, что ему, видишь ли, писать не о чем. Я его таким подавленным давно не видел.
По тем междометиям, что вырывались из уст редактора было понятно, что некто Павел Захарович им недоволен.
- Да напишет он! Я с него живого не слезу! - Наконец решительно заявил редактор как бы ставя точку в этом неприятном для него разговоре.
Между тем Сомов пришел в свою квартиру, поцеловал жену и заперся в своем кабинете. Изредка выбегал оттуда хватить крепкого чайку, и снова слышалось тарахтение пишущей машинки.
К утру следующего дня Николай Петрович с довольным видом и даже с вызовом во взоре вошел в кабинет редактора и положил перед ним с десяток листов машинописного текста.
- Вот Вам, Владлен Корнилович, подробный и пространный отчет о моей командировке за небольшим исключением. Майора того я, каюсь, не поведал, медвежья болезнь прохватила.
- Что? - удивленно спросил редактор, принимая из рук Сомова рукопись.
- Читайте, читайте, Владлен Корнилович, и, если угодно, посмейтесь. Я стерплю. - Сомов сел в кресло и принялся смолить сигареты, пока редактор читал его отчет, периодически отрывая глаза от текста и недоуменно поглядывая на Сомова. Тот только кивал головой на недоуменные взгляды шефа, как бы говоря: «Да, так оно и есть! Так они и говорили! Так оно и было со мной!»
Когда редактор дочитал до конца, то, отдуваясь, сказал: «Ну, ты и даешь! Часом крыша у тебя не поехала, как у того Алтухина?»
- Как видишь, не поехала, но могла.
- Но это же не для публикации!
- А я и говорю, что мне не о чем писать.
- Надеюсь, что ты не поверил этим бредням, что Светикова ведьма?
- Сказать честно, я и не знаю, во что верить, а что проверить и главное, как? Как доказать, что человек сатанист, если у него нет ни рогов, ни копыт, и никаких таких извращенческих обрядов он не делает? Только одно точно: как только начал копать вокруг неё, так башка заболела и понос прохватил. И этот Алтухин намекал мне на нечто похожее. Так что, дорогой Владлен Корнилович, я пас! Увольте меня от этой дамочки. Пошлите в Африку и я напишу, как дрессируют крокодилов, или пошлите меня на Северный полюс...
- Да ладно, тебе паясничать, - оборвал его шеф. – Так и быть, очерк о Светиковой отменяется, но и командировочные ты не получишь.
- Помилуйте! - вскричал Сомов. - Я почти инвалидом вернулся!
- Ладно, - редактор махнул рукой, - я пошутил. Да и ты, хорош! Написал черт знает что! Прямо Гоголь какой-то.
Он подписал командировочное удостоверение и махнул рукой на изготовившегося к благодарности Сомова.
- Иди, иди!
Когда Сомов ушел, Владлен Корнилович вложил текст в плотный конверт, запечатал его и вызвал личного шофера.
- Отвезешь на набережную и передашь лично в руки Павлу Захаровичу, или его заму, Степану Андреевичу. Если их нет на месте, то позвони мне.
* * *
Сизый Голубь или, кратко, Сизарь находился в своем гараже и драил машину. Машина Сизаря была мощной двухцилиндровой «Ямахой». Сказать только это про машину Сизаря, значило ничего не сказать, потому что «Ямаха» была машиной рокера, с наворотами и с небольшими хитростями, увеличивающими и без того зверский характер машины.
Когда-то в молодости 36-летний Виктор Дубов держал голубей, пока не снесли их дом. В память о тех днях он назвал свою машину таким, не устрашающим именем - «Сизый голубь». Виктор глубоко в душе был сентиментальным человеком, но жизнь вытравила из него всю сентиментальность и оставила только ожесточение.
Год в следственных изоляторах и три года лагерей за участие в разбойной шайке выковали из прежнего голубятника угрюмого мужчину, жесткого и жестокого.
В 1993 году его «замели, как оказалось, по наводке одной бендерши, содержательнице притона Нинки Давляшиной. Дубов очень удивился, когда вернулся из лагерей и увидел её мордашку на телеэкране, но о том, что узнал в Светиковой ту самую Давляшину, распространяться не стал. Жизнь научила его старой мудрости, что «слово не воробей, а молчание - золото».
Его удивило другое, что есть люди, которые знают Дубова по тем временам, когда он тряс нарождающейся российский капитализм. Делал он это не столько из-за денег, сколько по соображениям идейным. Отец с матерью потеряли хорошо оплачиваемую работу в Госплане, и семья Дубовых растерялась в новых жизненных обстоятельствах. Виктор не растерялся и ввел «социальный налог» за право торговли на «своей территории». Притон Давляшиной оказался на «его территории», и однажды Виктор заявился к Нинке. Разговор тот он помнил до мелочей.
- Кума, - сказал с порога Дубов, поигрывая мышцами тренированного тела, - нужно делиться доходами от девочек.
Эта сука Нинка взглянула тогда на него, и Виктор «потек». Он едва не остался на дармовой коньячок, предложенной Давляшиной. Бомбанули они это заведение, когда Нинка уезжала куда-то, да на беду один дурак из охраны оказался ментом и «залупился». Ерема «замочил» его и еще какую-то дуру. Двух недель не прошло, как «замели» всех: и его, и Ерему, и Шибана, и Титка. Шибана и Титка менты забили, а Сизарь выжил, потому что не стал с ментами спорить. Всю их сочиниловку подписал, да они так увлеклись, столько ему «лапши» навешали, что судьи обалдели от удивления, настолько топорно менты сочиниловку сделали. Хотели отправить дело на доследование, но Дубов тогда не выдержал и закричал какую-то истерическую чушь типа того, что это он убил Кеннеди и вообще всю жизнь с младенчества только грабил и убивал. Судьи дали самый мизер, что полагается по статье.
Вчера, в этот гараж на окраине Черепково пришел человек, сел у открытой двери и сидел так, пока Виктор не вышел из гаража и не спросил; чего ему нужно.
- Не узнаешь, Сизарь? - хриплым прокуренным голосом проскрипел мужик, и Витька узнал в этом мужике Сережку Ермошина.
- Ерема, ты что ль? - удивился он. И было чему удивляться, поскольку Ермошина приговорили к вышке и вот, надо же, оказывается, возвращаются и оттуда.
- Травку куришь? - спросил Ермошин. - А то есть «косячок».
- Нет, - ответил Дубов, и чтобы предупредить дальнейшие предложения, сказал: - Только пиво.
- Правильно живешь, Сизарь, а я вот покуриваю. Ширялся одно время, да бросил.
- Ну, как ты? - спросил Дубов, недоумевая, как нашел его старый приятель. Они жили когда-то в районе Свиблово, там и судили их, а сюда Сизарь перебрался с год тому назад. Однако же нашел Дубова.
- Рассказывать, так целая басня выйдет, - прохрипел Ермошин. - Нормально живу. Ксивы чистые и сам чист. Машина у тебя классная, - заметил он. - С такой и бабу не надо.
- Это верно, она сама мне баб приводит, – согласился Дубов.
- Я к тебе пришел по делу, Сизарь. Давляшину помнишь?
- Как забыть. Эту сучку помирать буду - вспомню.
- Вот и я вспоминаю, - сказал Ермошин. - Хорошая машина у тебя, Сизарь.
- Ты Ерема политику не разводи, если есть что сказать - скажи, а я отвечу тебе.
- Я слышал, рокерская братва тебя так и не приняла за своего? - спросил Ермошин.
- Справки навел? - ощетинился Дубов.
- Не без того, - согласился Ерема. - Годы, знаешь ли... Многие скурвились. Я слышал, что мечта у тебя есть - приобрести машину покруче этой?
- Ты мне кишку через зад не вытягивай, толкуй дело.
- Ну, коли ты так базар ставишь, то слушай. Есть люди, которым Нинка стала поперек дороги. Люди денежные...
Вот такой разговор был вчера, а сегодня вечером Дубов готовил машину, выехать на осмотр места.

XI
У Нинки Давляшиной заболело сердце. Прихватило прямо в редакторском кабинете. Затрепыхалась у самого горла, как пойманный воробей в ладони, и острой болью упало под ложечку. Нинку увезли на скорой, а через сутки отпустили с пачкой рецептов.
Она сидела в своей квартире и прислушивалась к себе. Девочка-прислуга бесшумно скользила, вытирая несуществующую пыль с мебели.
- Валька, - окликнула она прислугу, - у тебя сердце когда-нибудь болело?
- Нет, Нина Ефимовна, - ответила девчонка и вытаращила от удивления глаза на свою странную и загадочную госпожу.
- А у меня болело, позавчера.
- Вы бы съездили, Нина Ефимовна на курорт.
- На курорт пить компот? Вот что, принеси-ка мне коньяка и чего там к коньяку полагается, и давай с тобой напьемся.
- Вы же знаете, Нина Ефимовна, что я не потребляю… - смущенно сказала Валя, опасаясь обидеть Светикову.
- Ты, девка, совсем правильная по жизни и мужика у тебя нет, а я в твоем возрасте уже их на десятки считала. Все хочу спросить, зачем ты живешь?
- Я, Нина Ефимовна, учусь. Вы же знаете.
- Ладно, - раздражено сказала Нинка, - учись, учись, а ляжешь в постель, как все бабы ноги разбросишь, вот и вся наша наука. Иди.
Была какая-то непонятная прихоть держать у себя в доме это невинное создание, душа которой была сокрыта от колдовского Нинкиного взора. Нинка постоянно её подразнивала, постоянно смущала и наслаждалась её смущением. Не раз она спрашивала себя: зачем ей нужно это дитя? Но ответ не приходил ниоткуда.
Когда Валя выкатила столик с коньяком и закуской Нинка, уже не думала о ней, а думала о себе, о том, что нужно поспешить родить ребенка. После клиники она зашла к матери. Старуха была плоха и нанятая сиделкой женщина-врач, отведя Нинку на кухню, сказала, что здоровье старушки внушает опасение.
Выложив кругленькую сумму на лекарство, Нинка сказала: «Ты понимаешь, что здоровье моей матери - залог твоего профессорского заработка?»
- Понимаю, - ответила она, - но я не Господь Бог.
Упоминание о Господе вызвало у Нинки взрыв гнева. Она накричала на сиделку, но вышедшая на кухню мать заступилась за неё.
- Уймись! Чего зря орешь? Мне другой не надобно. Рано или поздно, все там будем. А ты, Нинка, долг свой не исполняешь, рожать пора.
Вот об этих словах матери думала Давляшина, когда прислуга расставляла на низеньком столике коньяк, конфеты и коробку с пирожными.
- У нас огурцы с рассолом есть? - неожиданно для Валентины и для себя самой спросила Нинка. И её обожгла мысль, что эта фраза была не случайной. Месячные, действительно, задерживались.
- Кажется, есть, - сказала Валентина.
- А если нет, то сбегай в магазин, да помидоров соленых или маринованных принеси. Надоели мне эти торты!
Пока Валентина бегала за огурцами, Нинка выпила рюмочку коньяка и задумалась, от кого бы она могла забеременеть. Но вскоре эта, случайно влетевшая в голову мысль, показалось ей смешной. Последние, по крайней мере, три месяца она имела дело с тремя мужчинами, но, как она выражалась, «все надевали намордники».
Правда, однажды ночью ей привиделось нечто из далекого детства, будто пришел ОН и взял её. «Неужели...», - подумала Давляшина и её окатила волна ледяного холода. Нинка залпом выпила полстакана коньяка, но легче от этого не стало.
Это было очень сложный комплекс чувств в нём, как змеи весной, сплелись в один клубок радость и страх, ненависть и любовь. Чувства скользили, переливались одно в другое и вместе с этими чувствами менялось настроение Давляшиной.
Валя, нагруженная покупками, прошла на кухню, потом в гостиную, где оставила свою хозяйку. Она увидела её спящей на софе, рядом с опорожненной бутылкой коньяка. Валя поглядела на Нинку и внезапный душевный порыв взметнул её руку ко лбу. Крестясь и не отрывая глаз от спящей хозяйки, Валя попятилась и, всхлипнув, метнулась в свою комнату. Что ей померещилось, что она увидала, то один Господь знает.
Валя не стало дожидаться утра и несмотря на позднее время, побросала вещи в чемодан, осторожно, чтобы не разбудить хозяйку, прошла по коридору, открыла дверь и вышла на лестничную площадку. Автоматические замки с легким клацаньем закрыли за ней двери. Все. Назад пути не было. Ключи она оставила по ту сторону двери. Навсегда.
Утром, проснувшись, Нинка позвала прислугу, но никто не ответил. Она прошла в Валину комнату и увидела разбросанные вещи, свидетельство ночного побега.
«Ни хрена себе, - подумала Нинка, - чего же я учудила, что она убежала?»
Она все ясно и отчетливо помнила, и не было ничего такого, чего не было раньше, что дало бы повод к бегству. «Что она видела? Что могут такого видеть такие, как они?»
Давляшина решила позвонить Сидору Сидоровичу. Она позвонила, но ответил его зам и сказал, что Сидор Сидорович занемог и поспросил перезвонить через полчаса. Через полчаса за Давляшиной должен приехать шофер, нужно было съездить в клинику и сделать повторную кардиограмму.
«Ладно, - решила Давляшина, - позвоню из клиники». Времени оставалось в обрез, и Нинка все делала наспех: наспех привела свою мордашку в рабочее состояние, наспех оделась и спешно вышла на улицу. На днях запретили парковать машины у подъездов, шла очередная компания ловли чеченских террористов. До разрешенной стоянки Давляшиной нужно было пройти метров пятьдесят.
Мотоцикл выскочил из-за угла, страшный, блестящий и рычащий, а на нем был человек с поднятой правой рукой. В руке пика. Так по горячим событиям описывали наезд на женщину наиболее эмоциональные очевидцы.
Мотоцикл сбил Нинку, и правая рука мотоциклиста сделала резкое, ударяющее движение сверху в низ. Так бьют гарпуном рыбу.
Личный шофер Давляшиной выскочил из машины и бросился к ней на помощь. Нинка ползла по обочине дороге. Из ее ключицы торчал стальной прут чуть тоньше мизинца ребенка, оканчивающейся крестом. Он и увез Нинку в институт Склифосовского, где её тут же положили на операционный стол.
Оперативный дежурный по городу объявил операцию «Перехват» через двадцать минут после наезда. И милицейские рации забубнили: «Остановить рокера! Мотоцикл предположительно марки «Ямаха», одет в кожаную куртку типа «жилетка». На дополнительные вопросы постовых дежурный отвечал: «Задерживайте всех рокеров, потом разберемся».
Мотоцикл Дубова за двадцать минут преодолел не один десяток километров. В условленном месте, как и было договорено, Дубов увидел стоящий «КАМАЗ» с крытым прицепом. пандус прицепа был опущен и он Дубов влетел на мотоцикле в прицеп. Пару минут заняло поднятие пандуса, а через пять минут «КАМАЗ» двигался в направлении Орехова-Борисова.
Пока не вышли на загородную трассу между Дубовым и водителем «КАМАЗа» не было сказано и одного слова. Ермошин, вручая ему аванс в десять тысяч долларов, сказал: «Он знает, что нужно делать и скажет тебе когда это нужно будет».
«Переоденься» - коротко сказал водитель и пододвинул к Дубову черный полиэтиленовый мешок. Дубов снял с себя все причиндалы рокера и затолкал их в мешок.
Без остановок проехали Домодедово, а на подъезде к Борыбино КАМАЗ остановил инспектор ГАИ и поспросил предъявить документы. Шофер вышел из машины и протянул инспектору документы.
- Пустой еду, лейтенант, глянь на рессоры. Вот в Кашире загружусь, тогда и смотри, что везу, - услышал Дубов объяснение водителя.
В это время на запредельной скорости со стороны Каширы промчалась «девятка». Инспектор сунул документы в руки шофера и, оседлав мотоцикл, кинулся в погоню за нарушителем.
- Фу ты, пронесло, - сказал водитель, впервые обращаясь к Дубову. - Пристал, покажи, да покажи, что везешь. Надо же, уже тревогу подняли.
Миновали Михеево, Ступино и водитель сказал:
- Сейчас будет свороток.
Означенный свороток представлял собой старую, грунтовую дорогу к таким же старым, как эта дорога, торфяным выработкам. Они с полчаса ехали по этой дороге, пока глазам не открылось заросшее тиной и водорослями озерко. КАМАЗ с трудом развернулся по направлению к Каширскому тракту.
- Все парень. Поцелуй свой мотоцикл, разгонись в последний раз и... - он выразительно показал рукой на озеро.
Дубову было жаль машину и вообще такого поворота дела он не предполагал, но у него хватило ума не спорить. Он привязал полиэтиленовый пакет со своими вещами к багажнику, завел мотоцикл и описав широкий полукруг направил его в сторону озерка. Спрыгнул с летящей машины почти в последнюю минуту, он несколько метров кубарем катился вслед ей. Умение падать - первая заповедь любого, даже самого начинающего мотоциклиста!
- Классно! - воскликнул шофер, подбегая к Дубову. - Ты как?
Дубов смотрел как тина и ряска затягивают пробоину на поверхности озерка, учиненную его машиной. В глазах Вадима стояли слезы.
Выехали на Каширское шоссе без приключений и без приключений добрались до Каширы. КАМАЗ остановился у авторемонтного предприятия почти в центре городка.
- Все, парень. Теперь ты вольная птаха, а расчет получишь в этой кассе, - Он кивнул на приземистое здание - контору предприятия. Когда они подходили к этой конторе, шофер сказал Дубову: «Тебе советовали уехать отсюда куда-нибудь: можешь в Гагры, можешь в Сибирь».
- В Сибирь, яйца морозить, можешь сам ехать, - буркнул Вадим, открывая тяжелую дверь конторы. Так за этой дверью и пропал Вадим Дубов по кличке Сизарь…
* * *
Сидор Сидорович привстал на больничной кровати и позвал стоящего у двери его одноместной палаты охранника. Он не знал, что в другом крыле этой больницы с острым сердечным приступом лежала Давляшина. По странному стечению обстоятельств, сердечный приступ случился с ними практически одновременно. Давляшина в это время собиралась уйти домой, а его приступ свалил крепко и врачи не отпускали.
Охранник подошел к кровати и Сидор Сидорович прошептал ему: «Скажи Коломийцу, Игнату скажи, пусть найдет Светикову, пусть она придет ко мне».
Но Давляшина не пришла в этот день, а утром у Сидора Сидоровича случился удар и отнялся язык и правая рука. Когда в палату зашел Игнат Игнатич, Сидор Сидорович только вращал своими злыми, колючими глазами, но слышать он мог. Игнат Игнатьевич, рассказал, что на Светикову совершил наезд рокер, что положение её критическое и лежит она в реанимации. Доложил он своему шефу, что это дело ведет Генпрокуратура по личному указанию президента. И еще сказал, что Президент сегодня отстранил от должности Малюту.
Через час Игнат Игнатьевич разговаривал с ведущим врачом в клинике Склифосовского.
- Положение Светиковой критическое, - сообщил ему ведущий хирург больницы. - У неё разрыв печени и ушиб обеих почек, перелом тазобедренного сустава. Обширное внутреннее кровоизлияние, к тому же этот мерзавец всадил в неё металлический прут. Вот этот. - Доктор показал на лежащую на столе пику.
Грубо сделанный эфес представлял собой обыкновенный крест. Игнат Игнатьевич сообразил, что рокер держал его не за эфес, слишком мало пространства, чтобы там уместился сжатый кулак мужчины, а за саму пику. «Следовательно, - мелькнуло в голове у Игната Игнатьевича, - это было ритуальное убийство». Он уже в пол-уха слушал доктора и размышлял, какая организация могла быть причастна к этому, а доктор меж тем говорил: «Удивительно, но пика прошла в двух сантиметрах от сердца»...
«Почему удивительно? Что в этом удивительного?» - думал Игнат Игнатович, лихорадочно соображая, с какими силами он столкнулся на этот раз.
Врач не сказал, промолчал о том, что вообще удивительно, что Светикова до сих пор жива, потому и «удивительно»...
Через полчаса тот же хирург разговаривал со следователем и говорил ему то же самое, только следователь исписал несколько страниц протокола и унес с собой стальную самодельную пику.
В полночь Давляшина пришла в сознание и, приподнявшись, оглядела помещение. Боли она не чувствовала, но глядела на это помещение совершенно другими, не своими глазами, а глазами ЕГО. Удивительно холодно, словно не о себе подумала, что не исполнила главного в своей жизни, не продолжила род Давляшиных и потому будет проклята и отринута в обоих мирах.
Она прощупала своим мысленным взором окрест себя и жалкая надежда забрезжила в её почерневшей душе. Где-то там, в коридоре, за углом сидела женщина. Одна единственная из десятков других. Нужно только дотронуться до неё, сказать заветную фразу, заглянуть в её глаза, дохнуть в лицо и тогда можно спокойно умереть.
И ОН дал ей силы. Давляшина вырвала из себя всё, что связывало её с приборами и механизмами. Она не нуждалась в них. В тело упругими волнами холода входила сила, и Нинка приподнялась на кровати. Ноги не держали её, она по полу волочила себя руками. Она ползла, как ползет кошка с отдавленным задом. Полуночный коридор реанимационного отделения был пуст.
Она беспрепятственно выползла в коридор и продвинулась по нему метров пять в направлении той женщины, к которой как магнитом тянуло её. Первой увидела Нинку медсестра Клава и бросилась к ней, но Давляшина удивительно ловко и сильно, оттолкнувшись руками от пола, подскочила и три глубоких царапины от её ногтей пролегли на лице медсестры. Нинка захохотала, выплевывая сгустки крови на пол и этот жуткий, нечеловеческий хохот пронесся по всему отделению, обдавая всех знобящим холодом.
На этот дикий хохот и вопли медсестры прибежали еще три женщины, но среди них не было той, к кому она ползла. Наиболее решительной и не внявшей уроку первой, Нинка поставила на лице такую же отметину: отталкиваясь руками от пола, она доставала до лиц, обступивших её врачей и медсестер. И каждый удачный выпад сопровождался хохотом. Всех охватило оцепенение, все были поражены и растеряны. В коридоре уже набралось с десяток человек, а та, к которой стремилась Нинка, стояла позади всех. Перед Давляшиной стояли двое мужчин, а за ними столпились женщины.
Нинка завыла таким пронзительным голосом, от которого на всех этажах этого обширного здания услышавших вой, заледенела кровь.
- О! Подойди же! Подойди! - прокричала Нинка, и все переглянулись. Она тянула свои руки в направлении единственной женщины и та, словно поняв, что она завет её, сделала шаг в толпе, обступившей Нинку.
- Куда Вы, Софья Петровна? - прошептала какая-то женщина. - Туда нельзя... - И женщина крепко ухватилась за плечи Софьи Петровны.
А Давляшина кричала:
- Да подойди же ты! О, подойди! – У Нинки горлом пошла кровь, и даже сатанинские силы не могли ничего поделать с этим.
Нинка Давляшина умирала в коридоре реанимационного отделения, и никто не решался притронуться к странной пациентке. Всех словно столбняк охватил. Нинкино тело скручивали и свивали страшные судороги, какие случаются у больных эпилепсией. Когда горло освобождалось от крови, Нинка выла и требовала, чтобы кто-то к ней подошел. Наконец она утихла. Дежуривший в эту смену хирург, Валентин Балый осторожно протянул к ней руку, чтобы нащупать пульс сонной артерии. Неожиданно голова Нинки извернулась и она цапнула зубами за кисть хирурга. Врач отскочил и чуть не сшиб стоящих поодаль.
Давляшина умерла утром, и никто не сделал попытки как-то помочь ей. Её, уже окончательно обессиленную, в пятом часу утра занесли в свободную палату и оставили там одну.
В восемь часов утра стали подходить врачи и медсестры утренней смены. Валентин Балый попросил Софью Петровну осмотреть труп Давляшиной и привести тело в порядок, пока не наступило окоченение, дав понять, что нужно отправить его в «соответствующее место», то есть в морг. То что Давляшина мертва - у него не было сомнений, так как он самолично освидетельствовал её час тому назад.
Когда Софья Петровна наклонилась к трупу с тем чтобы вытащить из под головы заломленную руку, веки дрогнули Нинки и глаза ее открылись. Обомлевшая от страха врач, оцепенела. Губы Давляшиной дрогнули, и рот ее приоткрылся.
- Пришла...- прошептали её губы.
И в это мгновение Софья Петровна потеряла сознание. Очнулась она на кушетке, обвела глазами помещение, трупа Давляшиной не было. Санитарка держала в руках комочек ватки от ватки резко пахло нашатырным спиртом. Было холодно, словно настежь, в зимний мороз, открыли все окна.
- Я замерзла, - прошептала Софья Петровна. - Мне жутко холодно. Хо-лод-но...
Труп Давляшиной давно был в морге. Все, кто был свидетелем её смерти, старались не говорить о Нинке, старались забыть и забыли. Все, кроме Софьи Петровны, но эта уже другая история.
2001- 2004 год.