Белый биллиард

— Мне иногда кажется, — промолвил Всевышний,-
что звезды сияют ярче всего, когда они отражаются
в грязной воде придорожных канав.
Сомерсет Моэм «Божий суд».
Ангел стоял в середине троллейбусного салона. Ангел пытался ухватиться за поручень, ускользавший под мерные качания общественного транспорта, выделывая непристойные движения, вдавливаясь пустотой в каждую клетку. Он поймал воспаленный взгляд старухи напротив и понял, что возмущает ее до глубины души всем своим видом. Красноватые слезливые зрительные центры сидящего напротив объекта вызвали в нем волну бешеной ненависти ( красным липким туманом застилающей мозг) к старой корявой ведьме, которая его сглазит, к дрожащей, не способной уцепиться за поручень руке и к тому, что мысли ( словно гладкие кровяные тельца) скользили в свободном пространстве застилающей все пустоты, не связываясь друг с другом.
Вывески ночных магазинов, сияя неоном, плыли за окном. Дождь резал грязные стекла на равные отрезки. Целых сорок минут, стоя на троллейбусной остановке, Ангел наблюдал, как в косых стрелах дождя размывалось ночное шоссе, запруженное встречными огнями, так похожее на слова, которые не существуют ни в одном языке ( уничтоженные цели жизни).
Резко дернувшись, стал у светофора троллейбус. « Club pool-snuker» — яркая вывеска залила светом салон, обожгла окружающий круг темноты, а за троллейбусными стеклами шел дождь, и капли растекались по сверкающему глянцу неоновой вывески. Дверь ночного клуба была закрыта ( в такую погоду- какой ночной клуб), дождь колотил по мостовой расстроенной дешевой мелодией, и были две иномарки, жалко застывшие у края тротуара возле дороги. Пропустив вперед несколько похожих на дождевые капли секунд, все поползло, заскрипело колесами, оставляя в зеркале заднего вида с запертой дверью ночного клуба дождь.
Ангел был трезв. Ангел ехал домой.
Дома звонил телефон. Открывая дверь, услышал с порога. В кухне горел свет. Крикнув: «Я пришел!», взял трубку.
— Почему ты не позвонил?
— Кто это?
— Это я! Я! Ты что, совсем мозгами поехал, придурок?
— Да тихо ты, узнал.
— Ну, слава Богу! Я же как человека просила, чтоб вечером ты позвонил.
— Я только сейчас приехал.
— Как концерт?
— Лажа.
— Почему?
— Звук не смикшировали, драйва совершенно ни в доску, блин, не было, этот…надрался, козел, с аппаратурой черт- те что творилось, я пытался исправить- ни в зуб ногой. Ощущение, будто нас совсем не хотят там видеть. Вообще не хотят больше видеть- ни от клуба, ни самих, понимаешь? Теперь в этой сранной тусовке меня не будет. Мы просто не платим им денег, чтобы там выступать.
— Передумаешь.
— Они скоты! Я сказал: три месяца- никаких концертов! Моих сил еще раз на такое не хватит. Я же не ради бабок там пою…
— Много было народу?
— В зале- полторы калеки, сама знаешь.
— Знаю.
— Все это никому не нужно. Мы с нашей музыкой не нужны. Я устал, очень.
— Поэтому и домой заявился, да?
— Допустим.
— Увидимся завтра? Вы репетируете?
— Как всегда. Конечно.
Он положил трубку и сплюнул на пол.
— Она уже третий раз звонит, — его сестра стояла в дверном проеме, плечом прислоняясь к деревянной обивке, и красивая фигура затянутой в джинсы сестры бросала рваные тени, — это кто?
— Понятия не имею!
— Да? А ты так мило с ней разговаривал.
— Я же сказал- понятия не имею! Так, из этих какая- то, тусуемся вместе. Мало ли их звонит. Я даже как ее зовут не помню. Они все напридумывают черт-те что.
— Тем не менее далеко за полночь. Это наглость- звонить в такое время.
— Да не заводись, все в порядке. Я же пришел домой.
— Неужели? И что- я должна тебя слезно благодарить? В ножки кланяться? Матери телеграмму дать- наш загульный красавец вернулся! Он, видите ли, пришел домой! Осчастливил- нечего сказать!
— Успокойся!
— Ты просто скот. Пьяный, вонючий, опустившийся скот. За эту неделю…
— Шесть дней.
— Ну хорошо, шесть дней- я б на твоем месте повторила!
— Но я же пришел и больше не пропаду. Мы репетировали перед концертом, много… Я же трезвый пришел.
Сестра неуклюже дернула плечом, не обращая внимания на жалкую отповедь его слов. Сестра была похожа на него. Он был ей чужой, абсолютно чужой. И ничем не отличалась от улицы приписанная к нему квартира, только не хватало неонового сияния вывески ночного клуба, залитой дождем.
— Тебе еще какой- то Макс звонил. Кто это- тоже не знаешь?
— Почему же, знаю. Вместе пили.
— Я говорю с тобой, а кажется, что разговариваю со стенкой. С обоями. С вешалкой. Даже телефон более общителен и открыт.
— Вот и не обращайся ко мне!
— Иди на кухню жрать! Почему мать аборт не сделала?
Пустота сужалась расплывающимся радужным кругом вдоль электрической лампочки на кухне ( мелодия, которую он все не мог ухватить). Дождь колотил по стеклу, уныло вколачивая в расстроеную реальность исповедь давно оборванных струн.
— Ты уверен, что в последнее время все с тобою нормально? – он не заметил, как она уселась напротив, отчужденно глядя на него поблекшими от тридцатилетней жизни глазами.
— Я устал. Я никого не хочу видеть.
— И это- нормально?
— Вполне.
— Ты маешься дурью- в двадцать три года! Нет, правда! Ты больной на голову. Полный отставший от жизни придурок.
— Возможно.
— Ты помешан. Много народу было в зале?
— Тебе это интересно?
— Очень! Много народу было в этом заплеванном, задавленном временем клубе на твоем так называемом концерте ( тебя надо показывать за деньги, а не даром- как осколок третичной эпохи, как динозавра)?
— Полторы калеки.
— Вот видишь? Маешься дурью! Знаешь, это ведь никому не нужно. В смысле- твоя музыка никому не нужна. В сегодняшних современных условиях. Ты делаешь то, что было сделано до тебя уже много лет назад, ты повторяешь неизвестно кого, а современность требует другого. Я давно хотела тебе это сказать. Нужно либо изменить себя, либо понять, что с огромным пластом своей посредственной провинциальности ты не добьешься ничего. В 23 года пора заняться настоящим делом. Все твои песни вышли из моды задолго до того, как ты их написал. Ты не сотворил ничего нового. По- моему, лучше ничего не делать, чем повторять то, что отжило себя и сброшено временем на дальнюю полку, где хранится всякий хлам. Речь не о таланте, о реальном твоем месте в жизни. Ты просто не хочешь примириться с мыслью, что никому не нужен. Это жестоко и страшно, но это факт, и его следует знать. Полуторам калекам в зале нужно только нажраться, обкуриться планом, им все равно, под что балдеть, они станут балдеть даже под треск холодильника, этой девчонке, что сюда звонит, нужно выйти замуж, а за кого- не важно, твоим так называемым музыкантам из группы требуется просто убить время. Ты даже самому себе не нужен, потому что идешь сзади и прекрасно это осознаешь. Ты как балласт, который рано или поздно выбросят за борт, и в этом виноват будешь только ты сам, потому что поставил себя вне общества, вне цивилизации. Ты- жалкая насмешка над судьбой. Естествнно, на твоих так называемых концертах сидят несколько человек в зале. Потому что более умные музыканты подрабатывать устраиваются в ночной клуб. Зарабатывают деньги по ночным клубам. Это как минимум соответствует сегодняшним стандартам.
Утром был дождь. Дождь растворялся в свете пустоты, пробивающейся из- под взъерошенных облаков.
Утром звонил телефон.
— Мы сегодня пьем с Максом в седьмой общаге. Если его напоить, может, он и обменяет твой металлолом на «фэндер». Правда, там от «фэндера» почти ни хрена не осталось, зато все- таки лучше… Кстати, чего ты вчера сбежал? Все было просто классно!
— Я домой поехал.
— А зачем? Мы завалили в общагу, много было народу, Коржик одну девку трахнул- скандал был обалденный.
— Какой Коржик?
— Ты что, совсем придурок голимый? Мозгами поехал? В общем, до пяти утра пили, и сегодня пить будем. Коржик сказал, что друзей из вышки приведет, из «экипажа», чтоб ты был в три- понял?
— В три?
— Да, придурок! Понял?
— Ладно.
Сестры в доме не было. Возле зеркала лежала записка: « Я вернусь завтра утром. Сегодня в три фонд В.А. открывает в галерее видео- инсталляцию отображения визуальной регрессии в звуковой форме, которая, кажется, выставлялась в Париже, я там должна быть, сам понимаешь. Если бы ты не был придурком, ты пошел бы со мной и понял, чем сегодня живет Европа, я познакомила бы тебя с французским консулом. Но тебе на Европу плевать, и на то лучшее, что есть в сегодняшнем новом искусстве, плевать тоже, живешь в помойке- ради Бога, живи! После я пойду ужинать с В.А., потом поеду к нему. До утра не жди. Холодильник вроде полный, с голоду не помрешь, если только домой вернешься. А ведь я могла бы предоставить тебе такие возможности, соответствуй твоя музыка здоровымевропейским стандартам. Не целую, твоя, к сожалению, сестра».
Ангел стоял в середине троллейбусного салона. Был день- вывески не сияли неоном. Возле ночного клуба троллейбус остановился. Дверь была открыта, двое здоровых, накаченных парней в малиновых пиджаках стояли возле входа. При дневном свете к вывеске добавилось – «биллиард», подавляя все вокруг, бросалось в глаза белое слово.
Ангел знал- нет ничего связного со вчеравшним дождем, кроме не существующих, закрытых дорог. Круг пустоты, ощущение тяжести в голове, все, что сужалось, вдавливая в безысходную нереальность, — было в темноте, разрезанной на равные доли дождем, в электрическом свете на кухне, в красивой фигуре ( соответствующей европейским стандартам) поблекшей от тридцатилетней жизни сестры, в телефоне, в чужих голосах, в чередовании дня и ночи, в том, что было скрыто в высшем смысле нелепых, ненужных, спетых им слов, которые рвались из него наружу вопреки всем временам и преградам, в белом биллиарде, вывеска которого уходила в безграничную пустоту, в слезливых глазах старухи напротив, а главное, в том, что троллейбус останавливался возле каждого светофора- без конца, в вечной истине пустоты, заменившей отчаяние и надежду, в том, что некуда было идти, потому что сотни закрытых дорог, размазанных дождем, уходили от него в небо.
Дождь закончился, намокшие ветки деревьев клонились вниз- с почками, не успевшими распуститься. Выли машины, радужными несуществующими кругами расплываясь в глазах. В жилых домах были раскрыты окна. Сопливая девчонка на тротуаре несла под мышкой лохматую черную собаку, скалившую на проезжающий мимо троллейбус рыжие зубы. Ослепительно белое утро давно превратилось в день.
Ангел ехал из дома.