Истамбул (тематика "новая хронология")

IСТАМБУЛ



Роман

Эта книга – о России. И не только о ней и о её последних царственных
отпрысках, но и о нас с вами. О прошлом, о будущем и, конечно, о
настоящем нашей многострадальной родины.

Можно ли интересно писать о русской истории? А о мировой истории? Да и
нужно ли – ведь всё давно уже написано. Энциклопедии, учебники… скучно.

Но то, ЧТО и КАК БЫЛО, многократно превосходит по интересу, по накалу
страстей и эмоций то, ЧТО НАПИСАНО и мёртвой петлёй зажато в тисках
официальной версии истории. Мировой версии. Где России отведена
постыдная роль отсталой громадины, несправедливо обладающей богатыми
ресурсами, с населением во многом ущербным, пьяным, тупым и агрессивным.


Это не наша вина, но это и не беда. Ведь мы в состоянии понять многое,
если захотим. И мы поймём многое, пусть даже какие-то силы упорно не
хотят допустить этого. Мы поймём. ЕСЛИ ЗАХОТИМ.

IСТАМБУЛ

Часть первая

Н А Т А

-1-

Наконец тот первобытный ужас, тот кошмар, та вселенских объемов
катастрофа, что обрушились на её бедную маленькую головку, чуть-чуть
приотпустили сжатое в тиски боли сердечко и позволили биться ему без
привычного уже давления со стороны сознания: я умерла, я не должна, не
могу, я не ХОЧУ жить.

Она сделала глубокий вдох, выдох, но глаза открывать не стала. Она знала
что увидит – склонившееся над ней строгое лицо сиделки в белом чепчике,
затем, после нескольких торопливых шагов к своей постели, появится
второе лицо. Лицо свежее, молодое, с оживленным взглядом и милой
улыбкой. Марта… Марта была той самой соломинкой, порой скользкой, порой
липкой, но всё же соломинкой. Такой необходимой, чтобы выкарабкаться из
потустороннего мира чёрного ужаса, в который ввергла её судьба.

Марта, Марта… Такая же молоденькая, даже внешне чем-то напоминающая её,
её прежнюю. Она ей в общем-то даже благодарна – Марта готова взять на
себя ее тяжкую ношу, её боль, её воспоминания, даже её имя.

«О, нет…» – При этой последней мысли больная непроизвольно чуть сдвинула
брови и сразу же услышала тихий шорох, какое-то движение около себя.

«Господи, когда же я останусь одна?»

Легкое холодящее пощипывание в уголках глаз подсказало ей, что сейчас
холодная рука сиделки осторожно прикоснётся к ней, убирая марлевой
салфеткой непрошенные слезинки.

«Нет!»

Она резко открыла глаза и увидела то, что и ожидала. Строгое лицо в
белом чепце и застывшая рука с зажатым в ней марлевым тампончиком.
Сиделка опять была новая, они почему-то менялись каждые два-три дня. Ах,
ну когда же её оставят в покое?! Почти сразу послышались мягкие быстрые
шаги, и появилось второе лицо, ставшее уже родным и приносящее
облегчение. Марта.

– Доброе утро, княжна. (нем.)

Она чуть улыбнулась в ответ, по виску скатилась слезинка. На порыв
сиделки исполнить свою обязанность Марта недовольным движением
отстранила её, а сама присела рядом, прямо на кровать.

– Сегодня мы уже улыбаемся? (нем.)

Это фамильярное «мы», да ещё и горячий бок Марты, плотно прижавшейся к
её бедру, вызвали легкое раздражение. Ну, положим, Марта-то и впрямь
улыбается во весь рот, а вот она-то чуть дёрнула губами из обыкновенной
вежливости, по привитой с детства привычке источать из себя
благожелательность.

«Пора кончать с этими привычками… – вяло подумала она и с трудом
перевернулась на другой бок, почти уткнувшись лицом в стену. – Анастасии
больше нет. Нет никого и ничего из прошлой жизни… Нет и прошлой жизни…
А, может быть, нет и жизни… ничего нет…»

Шушуканье за спиной, едва возникнув, сразу пропало. Выздоравливающая
девушка не хотела больше слышать ничего и не слышала. Шарканье ног по
ковру, звяканье переставляемых стаканов, скрип стула под грузным телом
сиделки, шуршание аккуратно прикрываемой двери. Для неё этих звуков в её
всё ещё нежизни не существовало.

-2-

Светлые воспоминания детства – это лёгкие белоснежные облака на голубом
небосводе. Море света и тепла, любви и ласки, радости и счастья. Милый
добрый рара, строгая, но бесконечно нежная mama, сёстры, долгожданный
братик – бедненький Алёшенька. Блеск двора, любовь и почитание
подданных, крепость родственных уз с могущественнейшими монархами Европы
– как всё это оказалось фальшиво!

Чёрная краска на белое с голубым наползала постепенно Лицо papa
становилось всё более растерянным и виноватым. Мешки под глазами, впалые
щёки, тёмная, с серым оттенком кожа – бедный, бедный papa! Что он мог
сделать?!

Мama с её истериками и головными болями, с её безграничной верой в
какое-то необыкновенное, последнее чудо, способное вернуть то, что уже
безвозвратно ушло.

Их, родителей, шепот о какой-то шкатулке в Гатчинском дворце… Первый год
начала века… Первый год начала предыдущего века… Император Павел I…

Вот уж такие древности, как шкатулка пра-пра-прадеда, Анастасию вообще
не волновали. А вот первый год начала этого века звучал более
определенно – это же год ее рождения! Именно она родилась в первый год
начала двадцатого века. И при чём тут какой-то полусумасшедший
пра-пра-прадедушка? Которого и убили-то (хотя это очень, очень, очень
нехорошо) потому, что император не должен быть ненормальным. Нет-нет,
это тёмное пятнышко из истории Семьи лучше и вовсе никогда не вспоминать
– и зачем только papa и mama шептались об этом? Надвигавшаяся грозовая
туча была посерьёзнее канувшего в небытие сумасшедшего полушута Павла I.

Сначала papa сложил с себя обязанности Главнокомандующего, потом отрёкся
от престола, затем и вовсе – арест Семьи. Да, это была катастрофа.
Чёрная краска вокруг сгустилась настолько, что стала совершенно
непроницаемой. Чернота окружила их, Семью, со всех сторон.
Неопределённость униженного положения, неудобства спартанской жизни,
холод, недостаток питания. Царское Село, Тобольск, Екатеринбург…

Но в тесном кругу Семьи всё ещё было светло и небезнадёжно. Нет, эта
мерзкая чернота не посмеет разорвать последний рубеж, отделяющий её от
помазанников Божиих. Это невообразимо. И этого не случится никогда.

Но ЭТО случилось.

-3-

В чёрном-чёрном городе стоял чёрный-чёрный дом. В этом чёрном-чёрном
доме была чёрная-чёрная комната. В этой чёрной-чёрной комнате поселился
чёрный-чёрный Ужас. Этот чёрный-чёрный Ужас протянул свои чёрные-чёрные
щупальца… и закричал грохотом разрывающих барабанные перепонки
выстрелов: «Отдай твою жизнь!!! А-а-а!!!»

– М-м-м…

На этот раз стон был негромким. Анастасия проснулась от звука
собственного голоса и приоткрыла глаза. Новая сиделка в высоком
накрахмаленном чепце напряженно повернула в её сторону голову и замерла.

«Надо притвориться, что сплю». – Анастасия снова закрыла глаза, с шумом
выдохнула застоявшийся в груди воздух и задышала мелко, но беззвучно.
Тишины в комнате больше ничего не нарушало, если, конечно, не считать
бешено бьющегося от страха сердца. Анастасия выдержала несколько минут и
вновь открыла глаза. В освещенном настольной лампой углу комнаты виден
был силуэт женщины в чепце, читающей книгу.

Девушка перевела рассеянный взгляд на потолок и прислушалась к биению
своего сердца. Удары становились реже, а боль всё сильнее. Она видела
серый потолок с подёргивающимися отчего-то бликами света. Теперь она
могла позволить себе кое-что вспомнить. Зачем? Может, чтобы вновь
помучить себя? Потому что боль физическая, боль сердечная не идёт ни в
какое сравнение с нестерпимой болью душевной? Может для того, чтобы
научиться жить со своими воспоминаниями? А может для того, чтобы уж
умереть окончательно?

Во всяком случае, Анастасия твёрдо вспомнила и уяснила для себя: город
не был чёрным-чёрным. И комната, полуподвальная комната особняка в
Екатеринбурге, тоже не была чёрной. Всё было серым. Конечно, серым. А
если ещё точнее – всё было бесцветным. Ах, когда же начали пропадать
цвета из её жизни? И запахи? И ласкающие слух звуки? Да, да, всё это
стало исчезать из её, из их жизни незаметно, постепенно и очень давно.
Теперь даже непонятно – было ли это? Вернее, то?

Лёгкие белоснежные облака на голубом небосводе… Жизнь, полная надежд и
веры в будущее. От них, детей, многое скрывали. Но они видели гораздо
больше, чем думали об этом взрослые. Старшие сёстры были, конечно, более
осведомлены о трудностях реальной жизни. А она, Анастасия? Знала ли она,
чувствовала ли, что грядут ужасные изменения? Маленькая девочка в
кружевных белых платьях, шалунья, непоседа и хохотушка. Да на что ей
было что-то знать? Она не хотела и не знала ничего, кроме того, что
жизнь – прекрасна, mama и papa – лучшие mama и papa на свете, а сама она
– великая княжна Анастасия. Принцесса, царевна, умница и красавица. И
все её очень любят, потому что и она всех очень любит.

Да, ещё она знала, что у неё имеется свой полк – 148-й пехотный
Каспийский великой княжны Анастасии Николаевны полк. Вот как он
назывался, это она выучила наизусть. И она даже дважды участвовала в
праздничных парадах и лично принимала, сидя на лошади, рапорт командира.
Ну разве можно ещё в чём-то быть неуверенной, если по одному лишь
движению твоего миниатюрного мизинчика тебе готовы служить и отдать свои
жизни эти прекрасные воины? Эти могучие красавцы-офицеры с горящими от
любви к ней и Отечеству глазами?

Нет-нет, о том, что существует на свете серый цвет, а тем более цвет
чёрный, она предпочитала не догадываться. Ну а о том, что серый цвет, а
потом и чёрный способны перекрыть все остальные цвета, она не
догадывалась совершенно искренне.

Тот день ничем особенным не выделялся в длинной череде унылых, сменяющих
друг друга вот уже больше года дней. День да и день себе. Летний ли,
зимний – какая разница? И зимнюю стужу пережили они не одну, и весеннюю
распутицу, и зной июньский, июльский, августовский… Год 1917-й, 1918-й…
Неужели так же уныло придёт и год 1919-й, 20-й и 21-й…? Какие-то
революции, какие-то бесконечные смены властей – белые, красные… Что это
такое? Они что – все вокруг – сошли с ума? Совсем забыли Бога? Временное
ли Правительство или правительство рабочих и крестьян – это что,
реальность абсурда? Или абсурд реальности?

Только лицо у papa становится всё серее и серее, мешки под глазами и
впалые щёки бросаются в глаза всё больше и больше. И mama чаще плачет,
чаще болеет. Ольга недавно перенесла нервный срыв, Алёше стало хуже, он
уже ослаб настолько, что не может держаться на ногах. А в остальном –
всё до слёз однообразно. Одни и те же лица, одни и те же имена. Доктор,
повар, горничные, служанки. Все милые и верные Семье люди. Охрана – и та
почти не меняется, даже с приходом к власти большевиков.

Хотя нет, именно в последние дни перед тем, страшным днем, посмевшим
прорвать невидимую завесу от окружающего чёрного Ужаса, всё чаще стали
слышны новые фамилии: Голощёкин, Юровский, кажется, Люханов, какие-то
«латыши» из непонятной ЧК.

Но ведь ничего не предвещало прихода этого чёрного Ужаса, хотя он и
копошился повсюду вокруг их Семьи. Наоборот, именно в последние дни, как
никогда, затеплилась надежда. Власть большевиков в июле 1918-го трещала
по швам. Даже она, встретившая своё семнадцатилетие в кольце плотной
стражи молоденькая девушка, знала о том, что в огне сопротивления
большевикам почти весь Урал, Сибирь. Что Украину уже заняли немцы, на
севере, в Мурманске, – англичане. Набрала силу Добровольческая белая
армия. Антисоветские мятежи – в самых разных городах, в том числе и в
Москве.

И ещё – mama и papa в последние дни получали какие-то таинственные
письма от некоего друга, офицера, обещавшего свободу. Это было так
здорово – надежда. Мama проверила на дочерях вшитые плотными рядами в
лифы бриллианты – это всё им непременно понадобится, когда они окажутся
далеко отсюда. О, этот доблестный русский офицер! Они знали, что Бог их
не покинет, ведь и Старец Григорий обещал им долгую жизнь. Вот и
появился в эту последнюю минуту этот офицер со своими письмами,
написанными по-французски.

С mama они почти всегда говорили по-немецки, это не давало им окунуться
с головой в окружающую русскую реальность. С papa они, дети, старались
говорить по-английски. Между собой – по-французски. Только за дверью, за
стенами да за окнами постоянно слышалась грубая русская речь, щедро
намешанная на брани и усыпанная матом со смыслом непонятным, но
омерзительным. Они, русские княжны, стали сначала бояться русской речи,
а потом и избегать её.

А в тот день… вернее, в ту ночь… это была середина июля… в ту ночь
русская речь стала окончательно ассоциироваться у них с Ужасом, нагло
прорвавшимся в их чистый, маленький и оказавшийся таким хрупким и
беззащитным бело-голубой мир.

– Подъём!!! На сборы – полчаса! Быстро, быстро! Машины уже на подходе!
Эвакуация!!!

Великие княжны в растерянности. Солдаты, ввалившиеся посреди ночи в их
спальню, не собираются выходить, чтобы дать им хотя бы переодеться.
Надменный взгляд Ольги, вставшей и посмотревшей сквозь них, как через
пустое место, заставил-таки их ретироваться. Смущенно опустив глаза,
солдаты попятились к двери и вышли. Даже дверь плотно прикрыли. Четыре
девушки споро и бесшумно оделись, проверили на себе наличие бриллиантов,
застегнув друг на друге плотные утяжелённые корсеты, накинули поверх
платьев лёгкие дорожные манто. Взяли в руки саквояжики с самым
необходимым на первое время. Мария подхватила свою любимицу – маленькую
сонную собачку, подумала-подумала и затолкала её в широкий рукав манто.

– Это – не брать! Потом, потом, вместе с остальными вещами. – Указал
один из солдат пальцем с обгрызенным ногтем на саквояжики, когда сёстры
столпились у двери при выходе из спальни.

Что ж, вышли с пустыми руками – за год они отвыкли иметь свою волю.
Только вот спящая собачонка так и осталась в рукаве Марии, молча,
безропотно разделив потом участь своей хозяйки. Участь, о которой пока
не знали только они, члены венценосной Семьи, но уже знали солдаты,
ведущие их на расстрел.

В коридоре встретились с остальными заключёнными Ипатьевского дома.
Mama, никогда в присутствии солдат не позволяющая себе показаться
сломленной, молча осмотрела дочерей, обменявшись многозначительным
взглядом со старшей, затем повернулась к сыну, закусившему от боли и
слабости губу, но стоящему самостоятельно около отца.

– Надо пройти через двор, – прокашлялся и сказал будничным голосом
комендант. – Наверху сейчас опасно. Ну? Проходите, пожалуйста.

В этой всё ещё пока серой июльской ночи все вереницей пошли за
комендантом. Алёшу пришлось нести на руках, остальные спокойно следовали
за тем, кто не так давно ещё был императором, а теперь шагал за
невзрачного вида большевиком, который тоже не так-то уж и давно покинул
растревоженное еврейское местечко по зову загоревшегося революцией
сердца.

Небольшая полуподвальная комната с тусклой лампочкой. Что тут можно
делать посреди ночи? Два стула для mama и Алексея. Остальных зачем-то
расставили в два ряда. Что за странные приготовления? Их что, собираются
фотографировать или…

Монотонный, торопящийся и спотыкающийся почти на каждом слове голос –
зачитывают какую-то бумагу. Что за спектакль? Слова – пугающие тем, что
вроде бы русские, но со смыслом не в ладу. Революция… Приговариваются к
расстрелу…

– Что-что? – Это papa, окинув сначала взглядом дочерей и жену,
повернулся к зачитывающему бумагу человеку в дверях комнаты.

И всё. Дальше – уже не жизнь. Дальше – Ужас. Тот самый чёрный-пречёрный
и страшный-престрашный. Тот самый – в чёрной-чёрной комнате, которая в
чёрном-чёрном доме, который в чёрном-чёрном городе, который в
чёрной-чёрной-чёрной…

– А-а-а!!!

– Милочка, милочка, что это с Вами?

– А-а-а-а!!!

– Вот… водички… да что же это такое… Кто-нибудь, скорее!

– А-а-а-а-а!!!

– Что это с ней? Опять? Я… я не знаю… Лекарства давали? Так ведь
отказывается. Надо было… Но ведь она спала!

– А-а-а-а-а!!!

– Держите руки, голову… Нет, ничего не получится… Чёрт, да найдите вы,
наконец, эту немку! Где она? Завтра вернётся? Сейчас, сейчас… вон ту
ампулу подайте… ага… вот…

– А!

– О-о-ох… Всё. Замерла. Так, значит, Марта завтра вернётся? Ну и хорошо.

-4-

– Доброе утро, Анастасия. (нем.)

– Не называйте меня так. (нем.)

– А как Вас называть? (нем.)

– Никак. (нем.)

– Хорошо. (нем.)

Она открыла глаза и улыбнулась не оттого, что нужно было изобразить
вежливость, а потому что перед её взором возникло прекрасное видение в
бело-голубых тонах. Милое простое лицо, русые волосы, белое платье с
кружевами. Голубой фон и заливающие комнату золотые лучи солнца. Это
действительно хорошо. Очень хорошо. Красиво.

– Я больше не покину Вас. (нем.)

– Да-да, не уходите. Почему на Вас белое платье? Как давно я не видела…
(нем.)

– Потому что Вы любите белое… и голубое. Цвет чистоты, невинности…
(нем.)

– И детства. Но откуда Вы знаете? Я что-то рассказывала? (нем.)

– Анастасия…
(нем.)

– Я просила Вас не называть меня так!
(нем.)

Она встряхнула головой – резкая боль пронзила виски, но видение не
исчезло. Всё та же молоденькая девушка в белом платье сидела у её
кровати на фоне покрашенной в голубой цвет стены. Прояснились более
мелкие детали – у девушки оказалось лицо Марты.

– Ах, это Вы… (нем.)

– Знаете, княжна, а я, кажется, придумала. Можно я буду называть Вас
Ната? (нем.)

– Почему? (нем.)

– Потому что без имени нельзя, – спокойно рассудила Марта. – А из Вашего
имени я просто убрала две буквы «с». (нем.)

– Ната-СС? (нем.)

От этой вслух произнесенной аббревиатуры Марта вздрогнула и нервно
проглотила набежавшую слюну. Лёгким смешком попыталась сгладить выданный
испуг, потом сцепила в замок дрожащие пальцы и произнесла чуть
хрипловато:

– Просто Ната. (нем.)

– Да. Мне это нравится. Ната. (нем.)

– Можно Натали. (нем.)

– Нет, Ната. Необычно и всё-таки хоть чуточку, но я. Правда?
(нем.)

– Конечно, Ната.

Марта уступила место сиделке, которая помогла постепенно возвращающейся
к жизни девушке умыться, почистить зубы, расчесать коротко остриженные
волосы. Затем больная позволила дать себе микстуру, лекарства. Даже
завтрак она съела сегодня почти полностью. Опустившись после всего этого
на пышно взбитые подушки, Анастасия привычно закрыла глаза и подозвала
рукой к себе дожидающуюся невдалеке Марту. Девушка в белом кружевном
платье присела рядом и приготовилась слушать.

– Я хочу рассказать Вам всё-всё. С самого детства. Вам интересно?
(нем.)

– Да, мне очень интересно.
(нем.)

– Это будет долгий рассказ. Потому что я буду вспоминать подробности,
детали… Буду вспоминать даже то, что вроде бы меня не касается. Но это
мои бело-голубые воспоминания, и они мне приятны.
(нем.)

– Да, Ната.
(нем.)

– И Вы готовы меня слушать? Настолько долго, что… (нем.)

– Насколько угодно долго, – проворковала Марта. – Мне правда очень
интересно. Правда, Ната.
(нем.)

Анастасия услышала этот тихий голос, эту ласковую интонацию, эти звуки,
гармонично слагающиеся в безупречную немецкую речь, и на долю секунды ей
даже показалось, что она находится рядом с матерью. Она сглотнула
подступивший к горлу ком, приоткрыла глаза и благодарно улыбнулась этой
молоденькой немочке, не владеющей больше ни какими языками. А подумав о
том, что Марта не владеет больше никакими языками, стала благодарна ей
ещё больше.

– Спасибо тебе, Марта. (нем.)

– Ну что Вы, княжна. Это Вам спасибо. (нем.)

-5-

День за днём, месяц за месяцем протекала то ли жизнь во сне, то ли сон
наяву. Бывшая великая княжна Анастасия Николаевна привыкла к своему
новому имени, к новому положению безропотно исполняющей все предписания
врачей пациентки, к тому, что ежедневно она погружалась в свои
воспоминания, не торопясь, рассказывала обо всём внимательно слушающей
её Марте, отвечала по ходу дела на вопросы, уточняла имена и титулы
людей, предъявляемых ей Мартой по многочисленным фотографиям, объясняла
родственные связи, сплетающие в один узел почти всех известных
европейских монархов.

Бело-голубые воспоминания уже не казались ей такими уж приятными. Из
лёгких и прозрачных, приносящих на первых порах облегчение, они
становились постепенно тяжёлыми и навязчивыми. Потому что синие крашеные
стены – это совсем не те пастельного тона цвета, которые, гармонично
чередуясь с гобеленами и гипсовой лепниной, окружали её во дворцах, где
проходило детство. И белое платье Марты – вовсе не наряд принцессы. В
таких платьях у них не ходили даже горничные.

Но самое главное – она никогда не видела настоящего, поистине
непревзойдённого в своей простоте и величии естественного бело-голубого
сочетания. Сочетания нерукотворного, а потому вечного, недосягаемого,
манящего, притягивающего к себе. Ей не хватало вида обыкновенного неба
над головой. А потому она чувствовала, что ей не хватает ещё и воздуха,
света, не хватает, тепла, влажности, дуновения ветра. Не хватает
свободы.

– Я хочу выйти на улицу, – иногда, прямо посреди разговора с Мартой,
вставляла она.
(нем.)

– Да, Ната. Скоро мы выйдем на улицу.
(нем.)

– Когда же? Может, сейчас? Пожалуйста.
(нем.)

– Скоро. Как только разрешит доктор, – жестко обрывала её Марта.
(нем.)

И если она не успокаивалась на этом, то следовал болезненный укол в
руку. Уплывающим куда-то в сторону сознанием Ната замечала деловито
вынимающую иглу из-под её кожи сестру-сиделку, и в следующее мгновение
ватная тяжесть сна наваливалась на неё.

Но и во сне всё равно она была несвободна. Сквозь тягучесть окутавшей её
ваты доносились чётко выстроенные по правилам немецкой грамматики
вопросы. От неё требовались ответы? Да. Если ответов не следовало, то
появлялась боль. Изматывающая, пронзающая мозг, кости, всё тело. Ната
напрягала голосовые связки, пыталась добросовестно перечислять всё, что
от неё требовалось, и боль отступала.

Лучше беспрекословно выполнять то, что предписывает доктор, уяснила для
себя Ната. Глотать таблетки, пить микстуры, терпеть уколы, соблюдать
строгий режим. Никогда не проситься на улицу и отвечать на все
задаваемые вопросы. Это тоже неуклонное требование некоего невидимого и
всесильного доктора, обещающего скорое выздоровление и свободу.

В последнее не верилось, но иначе жить не позволялось.

-6-

О том, что бывшего русского царя Николая II Романова расстреляли,
официально и кратко сообщалось во всех выходящих тогда на территории,
подвластной Советам, газетах. Сообщение было напечатано через два дня
после расстрела, 19 июля 1918-го года. Ещё через несколько дней почти
без боя при спешном отступлении красных сдался Екатеринбург.

Офицеры Белой армии быстро вычислили, в каком доме содержалась
арестованная семья Николая II. Вычислили быстро, потому что, судя по
всему, просто-напросто отлично об этом знали. Знали и о том, что Советы
– в то время как зыбкая, захваченная преступным путём их власть трещит
по швам и вот-вот рухнет – уничтожают всех близких и не очень близких
родственников Романовых. Произошли безжалостные и жестокие убийства
брата царя, сестры царицы, племянников, дядьёв, двоюродных сестёр и
братьев – всех, кто не успел или не пожелал покинуть Россию. Неужели
кто-то сомневался при всём этом уже развернувшемся кровавом красном
терроре, что семью бывшего царя оставят в покое?

Да полноте. Рассчитывать на чьё-либо благородство, когда идёт война,
никогда не приходится (хотя исключения, в принципе, могут быть). А
рассчитывать на благородство дорвавшейся до власти фактически черни и
тем более не придёт на ум ни одному здравомыслящему человеку. Особенно в
минуту, когда чернь дрожит от возможного прекращения своего произвола и
безнаказанности. Ещё чуть – и отвечать всё же придётся. А потому – уж
насытиться властью, чужой кровью, чужим страхом. Насытиться по самое
горлышко. Пропади всё пропадом, лишь бы ноги унести вовремя да нахапать
побольше! Авось выскользнем, авось выживем, авось в грязных вонючих
мешках, но всё же вывезем награбленное!

И ведь выскользнули, и ведь вывезли. И самое парадоксальное – выжили.
Хотя парадокс этот, возможно, лишь с точки зрения непосвященных. А на
самом деле – так и должно было случиться, потому что в очередной раз
ввергнуть Россию в смуту, разруху, в очередной раз подтолкнуть к
кровавой распре сына с отцом, брата с братом, заставить людей всюду
видеть врагов и заставить людей жить в страхе – вот цель того, кто
оплачивал крах поднимающейся на ноги империи. И это – не один человек,
не группа заговорщиков, не отдельное государство или альянс государств и
даже не масонский (или сионистский – как хотите) заговор, во что упорно
находятся желающие верить.

Это – гнусная и, к сожалению, до сих пор несломленная сила – деньги.
Деньги, не желающие поступиться ни толикой прибыли. Деньги, играющие
судьбами людей и не ставящие их жизни ни в грош, касалось бы это так
называемых сильных мира сего, обыкновенного работяги или выжившего из
ума старика. Деньги, возомнившие себя не только повелителями, но даже и
созидателями.

Деньги делают политику под себя, деньги набрались наглости диктовать
свою волю в искусстве, в философии, в науке. Деньги пытаются из всех
живущих на Земле слепить потребителей чистой воды, глотающих то, что
предлагается – шоу-развлечения, новинки новой, зачастую бессмысленной
техники, одежду, обувь, нашпигованную красителями и антибиотиками еду,
миллионы тонн почти бесполезных таблеток.

Их наглость и циничность не знает границ. Деньги сделали ставку не
просто на искажение истории (от истории отдельных государств, до
всеобщей мировой истории), а на осмысленную её фальсификацию.
Осмысленную, спросите вы? Да в чём же смысл создания мифов? Тем более,
если есть хотя бы теоретическая возможность хотя бы частичного
развенчания лжи?

Ну, во-первых, деньги решили, что при их власти не возникнет даже
теоретической возможности. Во-вторых, раз уж раньше не удавалось, так и
дальше не удастся. Не смотря на рвение упрямых чудаков, смеющих ещё в
чём-то сомневаться. Чудаков, вначале многочисленных, потом всё менее и
менее таковых. Чудаков, подвергавшихся осмеянию, издевательствам,
очернению, презрению, замалчиванию. Так за-ради чего всё это? Смысл-то
глобальной лжи существует ли? Или нет? В чём же он?

Да в том-то и дело, что на первый взгляд смысла нет. Вроде, какая
разница деньгам, о чём мы думаем, как мы думаем и думаем ли вообще? А
вот тут-то собака и зарыта. Деньгам желательно, чтобы мы ни о чём не
думали. Запутать псевдо сложностью, псевдо научностью, псевдо
запутанностью. Пусть люди осознают себя этакими недоумками, которым
недоступно понять якобы необъятные знания, доступные лишь ученым мужам с
высокими степенями. А учёные мужи с высокими степенями, проморочив себе
головы всю свою сознательную жизнь, и сами-то себе ни за что не
сознаются, что остались в дураках. На людях же только выше задерут нос –
куда вам, людишкам, до нас, учёных? Учите то, что осмыслить вам не дано.
Просто верьте в то, что написано в умных книгах, и не сомневайтесь в
нашей компетенции. И не дай бог вам в чём-то засомневаться, о чём-то
задуматься!

Например, о том, что мы, люди, на самом деле намного более едины, чем
нам приказано думать. Парадокс? Это при таких бросающихся в глаза
различиях в культуре, в языке, мироощущении?

Да. Да, да и да. Эмигранты за одно-два поколения, по сложившимся
понятиям, превращаются в другой народ – разве не так? Появившийся на
свет ребенок впитывает в себя то, чем он окружен – язык, культуру,
мироощущение. Скажете, гены, наследственность… Вот именно! Так почему ж
мы замечаем одно, а не видим другого? Не видим, что все люди на Земле
хотят жить в мире и согласии, в любви и благоденствии. В каждом
человеке, по сути, прекрасная высокая душа, готовая к подвигу и
самопожертвованию. Да гораздо больше различий внутри каждого,
затолканного в искусственные рамки народа, чем между народами! По
большому счёту, нет разницы между обычными украинцами, белорусами,
русскими, татарами, чувашами, мордвой или коми, между немцами,
англичанами, французами, между народами Скандинавии, Кавказа и
Адриатики.

Не правда ли, наше перечисление напоминает Вавилонское столпотворение? И
не случайно. Миф о том, что Бог разделил единый прежде народ тем, что
дал всем разные языки, дабы они перестали понимать друг друга, не так уж
и далёк от реальности. Только не Бог придумал разные языки. И отнюдь не
само собою всё складывалось. Не будем напрямую заявлять, что всё создано
деньгами или по заказу денег. Но вот достигнутая цель – разобщить народы
и противопоставить их, как врагов, – налицо. Войны, революции, разруха,
боль, голод, страх, болезни. Кому это надо – людям?! Нет. А вот
бездушному денежному мешку – да. Он лишь разбухает при всех этих во
многом искусственно созданных катаклизмах.

-7-

Судьба последнего русского царя и его семьи в общем-то не волновала
никого, кроме горстки преданных лично семье человек. Несколько слуг,
доктор, подруга императрицы, офицеры прежней царской, а теперь
несуществующей армии. Родственники – не в счёт, они сами либо уже
погибли, либо ждут своей участи под арестом. У тех, кто успел
эмигрировать, или у зарубежных родственников – своих забот слишком
много. Последствия ещё не полностью затушенного пожара Первой мировой
войны волнуют их гораздо больше, чем семья того, на ком уже давно
поставлен крест.

Россия погибает? Империя рушится? Да гори оно всё поярче! Чем слабее
сосед, а тем более такой огромный, как Россия, тем и лучше. Тут даже и
денег не жалко – подмаслим и белых, и красных, пусть столкнутся в
смертельной схватке. Пусть истребляют друг друга.

Но козыри в этой грязненькой игре всё-таки неплохо было бы повыдергать в
свою пользу. И вот уже денежный мешок зашевелился, всё ещё скупясь, всё
ещё раздумывая: а надо ли? Всё ещё робко прощупывая игру мечущихся в
агонии большевиков. Посмеют или не посмеют? Расстреляют или не
расстреляют? Всех или одного только царя?

И всё-таки официальное сообщение в газетах о расстреле Николая II
потрясло вяло топчущуюся под Екатеринбургом Белую армию. Одним рывком
освободили город и окрестности от красных, ворвались в Ипатьевский дом,
где томились затворники, – и ужаснулись. Погром, полное отсутствие
кого-либо и чего-либо, сломанная мебель, горы хлама во дворе, среди
вороха мятых и грязных бумаг – плотная, аккуратная и толстая книжечка –
личная Библия императрицы.

По следам перехваченной у большевиков шифровки о расстреле всей Семьи,
посланной в Москву, срочно организовывается следственная комиссия.
Рвение – небывалое. Возмущение, праведный гнев, жажда вскрытия гнусной
тайны о беззаконном расстреле, слёзы раскаяния и горя – не успели…
опоздали…

Где ж всё это было раньше, господа? Когда отвергнутые, униженные,
отрёкшиеся добровольно от власти ещё были живы? Когда живы были четыре
девушки-принцессы? Больной мальчик, не претендующий больше ни на что,
кроме оказания медицинских услуг? Не успели? Опоздали? Бог вам судья,
господа. Ему виднее.

Следственная комиссия без особого труда восстановила весь ход событий
вплоть до роковой ночи расстрела и даже вплоть до следующего утра,
когда, уже на рассвете, трупы были сброшены в неглубокую, залитую водой
шахту за городом. Тщательный осмотр дома, где содержались пленники,
кое-что дал. Быстро была вычислена часть свидетелей и даже косвенных
участников расстрела. Они были задержаны и допрошены, зачастую с
пристрастием. Кто из несчастных жертв ночной расправы где обитал, чем
занимался, даже как были расставлены и рассажены они все в полуподвале
«расстрельной» комнаты – всё выстраивалось в более или менее ясную
картину. Даже кто из большевистских исполнителей зачитывал «приговор»,
первым стрелял. Кто пал первой жертвой расстрела, кто второй. Но дальше
– мистика, от которой волосы на голове вставали дыбом.

Расстреливали одиннадцать приговорённых к смерти узников (7 членов семьи
и 4 их приближённых) одиннадцать палачей. Узники сидели и стояли группой
так, чтобы каждый был прекрасной мишенью. Палачи заранее договорились,
кто в кого стреляет. Метились в сердце (чтобы меньше мучились –
своеобразная забота!). Но после первых прогремевших выстрелов началось
невообразимое.

Жертвы падали одна за другой, но почему-то не умирали. Кто-то вскакивал,
метался, прикрываясь подушкой, кто-то кричал, стонал, ползал. Выстрелы
продолжали греметь, пороховой дым заполнил клубами комнату, разъедал
глаза. И в этом дыму продолжающим палить по шевелящимся силуэтам палачам
чудилось что-то сверхъестественное, не укладывающееся в их атеистически
промытые мозги. Искры, иногда даже снопы искр вылетали из тел
расстреливаемых, пули визжали, рикошетили, а «убитые» продолжали и
продолжали стонать и шевелиться. Даже больной мальчик, в которого,
ползающего по полу, стреляли почти в упор из нескольких стволов, никак
не умирал! Их что, защищает какая-то неведомая сила?

С широко распахнутыми глазами, уже не реагирующими на едкий дым, с
трясущимися руками и бешено колотящимся сердцем палачи ступили на пол,
где тёмной массой были раскиданы тела тех, кто ещё не так давно был
силой и оплотом власти в огромнейшей и богатой стране. Теперь-то власти
у них явно нет, нет даже и жизни, а вот власть-то… вот, наглядное
доказательство, у кого теперь власть… власть-то теперь…

– М-м-м… м-м-м…

Несколько одновременно прозвучавших стонов «умерших» заставили сердца
тех, кто вообразил, что ухватился за власть, чуть ли не выскочить из
груди от страха и ужаса. Они что, после ЭТОГО ещё живы?!

Дрожь рук, да и всего тела, не унять было даже тем, что палачи вцепились
в приведённые в боевую позицию штыки.

– Коли! Добивай! – жуткий шепот команды то ли почудился, то ли и в самом
деле прозвучал.

Одно дело – орудовать штыком в рукопашной битве, когда и враг силён, и
ты свою жизнь спасёшь только ценой смерти врага. Но совсем другое дело
вонзить этот же самый штык, холодное отточенное лезвие бездушного
железа, в тело беспомощно распластавшегося человека. В тело женщины,
девушки, ребёнка. Но – будь проклят тысячу раз этот день, когда им
причудился мираж собственной власти! – это придётся сделать. Надо. После
того, что уже совершено ими, после того, что уже пережито. НАДО. Пути
назад нет. Может быть даже, к сожалению.

Стонущих и шевелящихся прокалывали штыками, некоторых по нескольку раз.
Штыки соскальзывали, не желали вонзаться в беспомощно-спокойную, но
отчего-то жесткую, будто защищённую неким панцирем, плоть. Ни думать, ни
осознавать это было некогда.

Мотор грузовика гудел неподалёку. Спешно проверили отсутствие пульса в
каждом их одиннадцати тел и, завернув их в простыни, чтобы меньше
пачкать капающей кровью полы, погрузили в кузов грузовика, прикрыв всех
вместе одним брезентом.

Даже добраться до места временного «захоронения» расстрелянных не смогли
без приключений. Несколько раз глох мотор, несколько раз застревали
колесами в чавкающей грязи. А один раз застряли основательно и довольно
надолго. Хорошо, железнодорожная будка оказалась неподалёку. У сторожихи
набрали воды, чтобы охладить двигатель, тут же позаимствовали с десяток
шпал. Пришлось попыхтеть, чтобы сначала приволочь их к топкому болотцу,
где застряла машина, потом выстелить их и ещё вытолкать на них машину,
чтобы миновать топь.

А небо светлело с каждой минутой. Скачущие впереди всадники гнали прочь
появившихся некстати ранних деревенских жителей, отправившихся через лес
в город. Усталые, измотанные, потерявшие счёт времени и досадным
неувязкам чекисты и рабочие-большевики спешно завершали на сегодня своё
грязное дело.

В условленном месте перекинули трупы на подводы и дальше в глушь
передвигались уже без грузовика. Скинули трупы в безымянную шахту.

Ещё следственная комиссия установила, что на следующий день к
заброшенной шахте было привезено большое количество бензина и серной
кислоты. Тела убитых были вынуты из шахты, изрублены топорами, облиты
бензином и кислотой и сожжены на кострах, обнаруженных недалеко от
шахты.

Всё. Больше следователи ничего не обнаружили. Сколько ни искали, сколько
ни допрашивали. Чья-то пуговица в шахте, чей-то отрезанный палец,
вставная челюсть, даже останки маленькой собачки. Но трупов – нет.
Одиннадцати трупов, которые невозможно бесследно сжечь на кострах.
Трупов нет, поэтому просто сами кострища рядом с безымянной шахтой близ
деревни Коптяки под Екатеринбургом объявлены могилой и прахом царской
семьи.

-8-

Трупов и даже чего-либо хоть отдалёно напоминающего останки царской
семьи нет, и ползут слухи. О выжившем царевиче Алексее, о выживших Марии
или Анастасии, о том, что все спасены, о том, что все погибли.

Но зацепиться действительно не за что. Ну ни зацепочки, ну ни малейшей.
Лишь письма, отчёты, рапорта свидетелей и участников расстрела,
ложащиеся одно за другим в секретный архив ЧК в Москве. Причём
содержание этих секретных писем и отчётов загадочным образом почему-то
моментально становится достоянием агентов самых разнообразных разведок
мира. Впечатление такое, что устоявшая-таки и всё ещё цепляющаяся за
власть в пожарище Гражданской войны партия большевиков специально
трезвонит по миру: никого из Романовых в живых не осталось, невозможно
теперь делать ставку на монархию, ни одного ближайшего родственника
бывшего царя, способного хоть в какой-то мере претендовать на престол,
нет.

Однако то, чего не должны были узнать резиденты разведок, так и осталось
для них тайной. Это касалось, например, сведений о том, куда делись
личные сокровища царской семьи. То, что сокровища эти исчислялись
фантастическими суммами, было общеизвестно. А вот то, где, как были
экспроприированы они, были ли экспроприированы и в какой мере, куда
делись, – об этом составлялись другие отчёты и рапорта, тоже ложащиеся в
архивы ЧК и тоже активно использующиеся в текущих разработках. Но
сведения о таких отчётах, рапортах и разработках никуда дальше ЧК и ЦК
не просачивались.

А ещё совершенно секретной графой велся учёт документов, касающихся
именно места захоронения трупов и, что самое интересное, количества
трупов, состояния трупов при захоронении, способов, которыми доводили
останки погибших до невозможности идентификации. И, что уж совершенно
непонятно, вёлся тщательный отбор и классификация любой информации о
возникающих слухах. Каких? Да тех же самых – о выжившем царевиче
Алексее, о выживших Марии или Анастасии, о том, что все спасены, о том,
что все погибли.

Непонятно? Непонятно. Но, видно, были причины такой активной
деятельности. Видно, не всё в порядке было с теми секретными отчётами, о
которых с разной степенью трудности узнавали все разведки мира. И
поэтому многочисленные агенты ЧК беспрестанно тоже были в поиске любых
сведений по подтверждению или опровержению любых возникающих слухов. И у
них, так же, как и у следователей Белой армии, продолжающих отыскивать
останки царской семьи, не было ни одной зацепочки. Ну ни малейшей.

-9-

Однако вскоре зацепочка появилась. В Маньчжурском Китае, в Харбине,
переполненном очередной волной русской эмиграции, появилась необычная
больная. Резидент советской разведки сообщил о ней сведения, какие
только смог собрать. А сведения, надо сказать, были довольно скудные.

Очень молодая девушка, в тяжелом физическом и особенно в тяжелом
психологическом состоянии. Находится в закрытом и специально охраняемом
боксе при лазарете Красного креста. Появилась не более месяца назад (а
было тогда ещё только начало сентября 1918-го). Появилась при загадочных
обстоятельствах – ни сведений о ней, ни сведений о том, кто поместил её
в лазарет, не имелось. Однако удалось узнать об огромной сумме денег,
одновременно с поступлением на лечение девушки пожертвованной в
означенный лазарет. А ещё удалось узнать, что столь крупную сумму
наличности, скорее всего, неизвестный жертвователь собрал накануне,
продав нескольким местным ювелирам очень качественные и крупные
бриллианты.

Кроме того, три огромных бриллианта были помещены неким военным в
харбинское отделение русского, уже несуществующего в России,
императорского банка под залог с невероятно невыгодным для себя условием
– залог переходит в собственность банка, если заёмщик в течение трёх
дней не вернёт полученные деньги. Как и следовало ожидать, никто за
бриллиантами через три дня не пришёл.

Это было всё, что смог собрать о странной больной советский резидент. Ни
имени больной, ни национальной принадлежности, ни даже как примерно
выглядит девушка, выведать не удалось.

Сразу после полученной шифровки о странной девушке из Центра был
командирован в Китай новый агент. По только что изготовленным новым и
совершенно легальным документам, естественно, под вымышленными именем и
фамилией он прибыл в Китай. И только в Центре знали, что новый агент
около полутора месяцев назад и тоже под вымышленным, но, конечно, другим
именем, лично принимал участие в расстреле царской семьи и лично
прекрасно знал всех членов семьи в лицо.

Однако как ни спешил новый агент, он всё-таки опоздал. Девушка пропала.
Только-только нащупанная ниточка оборвалась у него прямо перед носом. Но
в работе разведчика это обычное дело, и поиски необычной больной,
которая не могла ни испариться, ни провалиться просто так сквозь землю,
продолжились.

-10-

Исчезновение таинственной пациентки из лазарета, находившегося под
патронажем Красного креста, было осуществлено профессионально. Ни шума
борьбы, ни выстрелов, ни единого вскрика не услышали врачи и медсёстры,
постоянно проживающие при больнице. Лишь только на рассвете они
обнаружили у отдельно стоящего здания с боксами почти уже остывшие трупы
охранников с перерезанным горлом, а внутри – восемь трупов застреленных
в упор медсестёр и сиделок, а также хладнокровно умерщвлённых четырёх
больных в разных боксах. Пятой больной, из-за которой и была приставлена
к зданию дополнительная охрана, в ее отдельном боксе не было.

Официальное расследование властей ничего не дало, однако это не
означало, что в деле кровавого похищения поставлена точка. Какие-то
неприметные людишки неопределённых национальных и государственных
принадлежностей сновали вокруг зданий, арендуемых Красным крестом, вели
какие-то, вроде ничего не значащие, разговоры с сотрудниками, пристально
приглядывались к любым посетителям (незаметно для них), кое за кем вели
слежку, кое к кому подсылали для более тесного знакомства щедро
оплаченных местных куртизанок.

И результаты, вероятно, у многих из этих неприметных для обывателя
людишек стали появляться. По каким-то направлениям работа
активизировалась, по каким-то свернулась. Шифрованные сводки летели в
разные концы мира целыми пачками. Связисты разных разведок перехватывали
друг у друга радиошифровки, вычисляли часто меняющиеся места дислокации
узлов связи, но выявить что-нибудь из информации, передаваемой агентами,
было трудно – не хватало квалифицированных дешифровальщиков.

Отличный немецкий радиопередатчик, трофей только недавно закончившейся
Брестским миром войны, работал на конспиративной квартире советской
разведки исправно и ежедневно передавал в Москву подробные отчёты в
рамках операции «Месть». Разведчикам удалось вычислить вначале китайца,
ежедневно приходившего в приёмную больницы и выписывавшего себе на
листочек состояние нескольких больных, в том числе двух-трёх больных из
изолированных боксов.

Список больных, как обратили внимание служащие больницы, был обыкновенно
случаен, но всегда включал в себя пациентку из бокса №1. Когда же
произошла кровавая драма с похищением таинственной пациентки, китаец три
дня подряд приходил, записывал те сведения из общей больницы, которые
ему, как обычно, предоставляли. Но никаких сведений о пациентах боксов
ему не сообщали – до поры, до времени полиция попросила держать в тайне
правду об их насильственной смерти. Больше китаец в приёмной Красного
креста не появлялся. Но за ним успели установить слежку, и ещё через
неделю он вывел советских разведчиков на того самого «благотворителя»,
который поместил больную истощённую девушку в больницу.

«Благотворитель» оказался офицером Белой армии, дезертировавшим с фронта
как раз летом 1918-го, в те дни, когда белые заняли Екатеринбург. Про
привезённую в Китай девушку он так ничего и не успел сказать – умер в
результате очередного, слишком пристрастного допроса в подвале
арендуемого на время операции дома. Про то, откуда у него оказались
такого прекрасного качества бриллианты и куда делись остальные – тоже не
успел, хотя это для наших чекистов было не так уж и важно. Главное – это
то, что раненая больная девушка была привезена именно из России, из-под
Екатеринбурга и в конце лета 1918-го года. А эти сведения уже сами по
себе были вполне весомы.

Однако нащупанная было ниточка расследования со смертью объекта
«Благотворитель» опять оборвалась. И неизвестно, как бы развивались
события дальше, но советскому дешифровщику в Москве удалось распознать
шифр, по которому шли сообщения немецких разведчиков из Харбина. Исходя
из полученной информации, стало ясно, что интересующая Советы особа была
похищена из лазарета Красного креста именно агентами немецкой разведки и
сейчас проходит в их донесениях, как объект «Ната-СС». С Натой-СС ведет
работу агент Марта, готовящаяся к какой-то крупной игре, в которую
собираются втянуть её немецкие спецслужбы.

В какую игру собирались втянуть «Марту» немцы и какую роль
предназначалось играть в дальнейшем самому объекту всеобщего интереса
Нате-СС, было пока непонятно. Но уже через день после дешифровки
немецких донесений из Москвы в Харбин было послано указание
новоприбывшему советскому агенту ЧК: найти и ликвидировать обеих.

-11-

В последнее время Ната почувствовала явно упавший интерес к своей
персоне. От услуг сиделки-медсестры её давно освободили, доктор приходил
редко, молча осматривал её и молча удалялся, полушепотом давая потом
какие-то указания охранникам за дверью.

Впрочем, здоровье Наты явно шло на поправку и, вероятно, этим
объяснялось то, что её, хотя и не выпустили на свободу, как обещали, но,
во всяком случае, хотя бы оставили в покое. Даже Марта теперь заходила к
ней редко, не вела с ней длинных бесед и расспросов, чему Ната была
тоже, в общем-то, рада.

Те ежедневные утомительные и часто принудительные (возбуждаемые
искусственно каким-то лекарством, вводимым болезненным уколом) беседы
очень были похожи на допросы. Теперь Ната с горечью чувствовала, что
вывернула душу перед этой строгой, напыщенной собственной гордостью
неумной немочкой, а та в ответ не сообщила ей даже своего настоящего
имени. То, что девушку зовут не Мартой, она узнала случайно, услышав
как-то в приоткрытую дверь разговор двух охранников по-итальянски. Этот
язык она почти не знала, но всё же поняла, что мужчины говорят именно о
Марте, только что вышедшей из её комнаты. Оказывается, для них она была
Эммой. Но и Эмма – тоже не было её именем, потому что в разговоре мужчин
Ната несколько раз услышала слово «агент» и ещё пару шёпотом
произнесённых женских имён, в том числе и её собственное имя – Ната.

Ната замкнулась и больше не откровенничала с изредка заходившей Мартой.
Та тоже, казалось, потеряла интерес к выздоравливающей княжне и, посидев
для приличия несколько минут и спросив, не желает ли та чего-нибудь,
удалялась. Ната обычно ничего «не желала» и вскоре осталась одна в своём
заточении.

На самом деле под понятием её желания имелось ввиду только то, что она
хочет есть или пить. Остальные её желания в эту категорию не входили.
Поэтому Ната так до сих пор и не знала, как она попала сюда, кто её
окружает и даже где, хотя бы в какой стране, она находится.

-12-

И всё же за стенами её заточения явно что-то происходило. Ната стала
чаще слышать приглушённые раздражённые голоса, иногда крики и ругань,
долетавшие до её изолированной от всего дома комнаты.

Два раза они уже переезжали с места на место. Под покровом ночи,
закутанную в длинный плащ, её выводили из дома и, быстро затолкав в
автомобиль, перевозили в очередной дом с приготовленной для неё
комнатой-тюрьмой с забитыми досками окнами или совсем без окон.

В последний раз её перевезли и в вовсе странный дом. Маленькая
деревянная избушка, находящаяся внутри плотной решётчатой беседки,
сплошь увитой какими-то растениями. Сначала Ната подумала, что местом её
очередного заточения будет большой каменный особняк за высоким забором.
Обычно именно в такие особняки и переезжали она, Марта и ещё с десяток
окружавших её непроницаемым для мира кольцом человек.

Но на этот раз, торопливо пройдя через парадный вход в особняк, их с
Мартой вывели неприметной дверцей где-то с противоположной от главного
фасада стороны и узким тоннелем, чуть заглубленным в землю и огороженным
тонкими, но непроницаемыми стенками, вывели к замаскированной избушке.
Ната увидела эту странную избушку в беседке только потому, что
своеобразный тоннель-проход на пару метров от избушки ещё не был
доделан. Видно, те, кто перевозил её, торопились. Потому что уже на
следующий день законспирированный под декоративную стенку проход из
особняка к убежищу пленницы был закончен.

Со стороны, теоретически просматриваемой с улицы (через забор, с
деревьев, с крыш близлежащих домов), за один день было высажено
озеленение, поставлено несколько скамеек и проложена к «беседке» жёлтая
песчаная дорожка, которой, впрочем, так никто никогда и не пользовался.

Потекли дни ещё более тусклые и беспросветные. Живущая в соседней
комнате Марта стала заходить к Марте совсем редко. Она лишь приносила
еду, доставленную в секретный домик по тоннелю-проходу, да с неохотой
кое-как прибиралась в комнате. Её уборки становились всё более
поспешными и в конце концов свелись к тому, что она просто уносила из
комнаты Наты грязную посуду.

Бывшая великая княжна попыталась сама следить за порядком в своей
комнате, но это у неё получалось плохо. Даже воды для умывания иногда
невозможно было допроситься. В углу валялся ворох грязного нестиранного
белья, пыль на столе и полках скатывалась невесомыми шариками,
скапливалась в углах, под столом, под кроватью. Никто и не думал
провести в обиталище знатной узницы хотя бы влажную уборку.

О том, чтобы её посетили врач или медсестра, не было больше и речи. Лишь
несколько охранников было посвящено в тайну скрытого от посторонних глаз
домика, да и те не знали даже, для кого трижды в сутки они носят еду из
особняка. Охранники были новые и видели одну Марту. Все посторонние
разговоры были запрещены, поэтому общение охранников с Мартой сводилось
к одной-двум фразам, а то и вовсе проходило в тишине.

В один из осенних дней 1918-го года всё в конспиративном доме и в
замаскированной под беседку избушке взлетело вверх тормашками. Причём в
буквальном смысле. Особняк взорвали. И взрыв был такой разрушительной
силы, что на месте бывшего дома осталась огромная воронка, а вокруг в
радиусе двух сотен метров лежали лишь груды дымящихся каменных обломков,
под которыми невозможно было не только идентифицировать трупы погибших,
но даже и примерно сосчитать, сколько же всего человек погибло.

Раскуроченный и мгновенно сгоревший вместе с беседкой брусчатый домик
даже не распознали среди каменных завалов.

Горы камня и щебня на окраине Харбина ещё долго высились, окружая
страшную воронку, за зиму наполнившуюся водой и распространявшую
специфическое зловоние. Весной воронку завалили теми же обломками,
которые окружали её, а сверху старательные китайцы тачками навозили не
одну тонну грунта. Хозяин бывшего особняка щедро расплатился с рабочими
и выставил участок на продажу.

Однако так никто и не купил странный участок с проваливающимся то тут,
то там грунтом. А с течением времени в вихре событий, охвативших
соседнюю с Россией страну, земля и вовсе была национализирована. Память
о страшном взрыве стёрлась. И только в секретных архивах многих стран
через сообщения разведчиков-легалов и нелегалов сохранился адрес дома в
Харбине, подвергшегося неимоверной силы взрыву. К этому же сообщению
разведчики послали вслед (во многих случаях даже без шифровки, что
означало полное закрытие разрабатываемой операции) ещё одну радиограмму.
Слова открытой и перехваченной всеми контрразведками мира радиограммы в
донесениях разведчиков разных стран были различны, но смысл сводился к
одному: объект Ната-СС уничтожен.

Не так давно прибывший в Харбин советский агент исчез так же незаметно,
как и появился. В Москве ему была организована личная встреча с высшими
чинами ЧК и одним из самых важных представителей ЦК. После этого
агент-разведчик под очередным своим новым именем был осуждён на 20 лет
лагерей. Однако, отработав на Беломорканале три года в должности
учётчика, он был досрочно освобождён и приглашён в Москву на скромную
должность министерского работника с предоставлением квартиры в центре
города.

Ещё через год со скромным министерским работником на конспиративной
квартире была вновь организована встреча, в которой участвовали не
последние люди в ЧК и ЦК. Бывшему агенту была вручена высшая
правительственная награда, которую тот подержал в руках и, смахнув
слезу, передал обратно в руки представителя ЧК на вечное хранение.

Скромный работник столичного министерства так и доработал до пенсии в
своей должности, даже во время Великой Отечественной войны будучи
освобождён от воинской обязанности. А вскоре после Великой победы ушёл
на заслуженный отдых и получил пенсию, соответствующую званию «Пенсионер
Союзного значения» с подобающим званию денежным содержанием и немалыми
льготами.

Никто из членов его семьи и не догадывался, за какие заслуги скромный
служащий получил такой подарок судьбы. И никто из его родственников так
никогда и не узнал, какая награда дряхлого и теряющего разум старика
лежит в одной из секретных ячеек легендарного и много раз
реорганизованного силового ведомства.

-13-

В первые же дни, когда весь состав группы, обеспечивающей
конспиративность и неприкосновенность спасшейся от расстрела русской
принцессы, переехал в новый особняк, удобно соединяющийся с запрятанной
под увитой зеленью беседкой, Ната получила таинственное послание.
Вечером, улёгшись спать, она привычно повертелась с боку на бок, потом
легла на живот, засунула руки под подушку, а вот голову на подушку
положить не успела. Потому что руки наткнулись на что-то жёсткое и
хрусткое.

Ната вскочила, рывком выхватила из-под подушки сложенную вчетверо
бумагу, тихо развернула её и пригляделась. Несколько строчек текста
выделялись в полутьме.

«Что за нелепость? Подсовывать мне какие-то записки? Неужели это Марта
дошла до того, что совсем не желает со мной разговаривать? Но тогда бы
могла положить на стол. А может охранники?»

Ната зажгла недавно потушенную свечу и зашла за ширму, отгораживающую в
комнате угол, где она обычно переодевалась. Вся комната – она это знала
– просматривалась через дверной глазок, и только в этом углу Ната была
уверена, что её никто не увидит. Дождавшись, когда пламя свечи
успокоится, она поднесла развёрнутую бумагу ближе к свету.

«Русской принцессе. Сударыня, умоляю, не воспринимайте это письмо, как
ловушку. Эта связь слишком дорого нами оплачена и является единственной
надеждой на Ваше спасение. Ждите. Один из последних Ваших друзей. Письмо
уничтожьте».
(франц.)

У Наты сердце сначала подпрыгнуло от радости: один из друзей.
Наконец-то! Как она устала оттого, что нет никого рядом, кого она могла
бы считать за друга. Ни Марта, ни охранники, ни приходившие раньше врач
и медсёстры не могли считаться ни друзьями, ни даже сочувствующими.
Какой-то холодный расчёт, какие-то непонятные ожидания сначала от её
выздоровления, потом от её выпытываемых воспоминаний с самого детства. И
отчуждённость. Ната чувствовала, как далеки все окружающие её люди от
неё. Она – просто пешка в их игре. Пусть очень важная, но пешка. И
относятся они к ней соответственно. Как к вещи.

Ещё через мгновение у Наты опустились плечи – нет, этого не может быть.
Да кто бы и мог подсунуть ей письмо под подушку, как не Марта или
охранники? Конечно. Это провокация, несомненно. Сейчас она начнёт
сжигать письмо, ворвутся охранники, выхватят недогоревшие остатки… Того
и гляди её наручниками к кровати прикуют, уж такую осторожность
соблюдают. Эти ночные переезды, эти новые тюрьмы… Сейчас хоть дважды в
день ей разрешается выходить из своей комнаты и, миную проходную
клетушку, коридор и тамбур, встать у приоткрытой двери, спрятанной от
постороннего взгляда резной решёткой и зеленью. Всё-таки свежий воздух,
всё-таки живая зелень и клочки синего неба. А ведь могут лишить и этого.

«Нет, не могу. Не смею поверить в чудо. Лучше положу это письмо туда,
где оно было. Пусть лежит себе. Я ничего не видела и ничего не знаю».

Она потушила свечу, свернула вновь бумагу вчетверо и на цыпочках
вернулась к своей постели. Письмо сунула под подушку, а сама, так и не
сомкнув глаз, пролежала в неподвижности почти до утра.

-14-

Проснулась Ната от приглушённого хлопка обитой войлоком двери.

– Вы что, так до сих пор и не позавтракали? – Резкий голос Марты,
стоящей с подносом в руках, напугал её.
(нем.)

Она села на кровати и протёрла глаза:

– Сколько времени?
(нем.)

– Я уже обед принесла.
(нем.)

Марта быстро выставила на клеёнчатую скатерть столовые приборы, две
прикрытые крышками кастрюльки, горячий чайник, кусок пирога на блюдце,
кувшин со свежей водой. Составила на освободившийся поднос нетронутый
Натой завтрак и развернулась, чтобы уйти.

– Марта, ты что, не желаешь со мной разговаривать? Я спросила, сколько
времени, – спокойно повторила свой вопрос Ната.
(нем.)

– Я Вам не служанка! – вспылила Марта и грохнула подносом по столу. – И
вообще, разговоры теперь не поощряются! Вот Вам обед, а ужин принесу,
когда будет положено. И не спрашивайте Вы меня больше ни о чём!
(нем.)

Даже слёзы показались у неё в глазах. Видно было, что нервное напряжение
в ней слишком велико. Что же происходит? Вот и Марта не в себе, может
это она всё-таки подложила записку?

– Если говорить нельзя, то, может, можно написать записку? – перешла на
французский Ната.
(франц.)

– Если чем-то недовольны, – зашипела Марта, глаза её сузились, а губы
истончились, – то это не даёт Вам повода выражаться обо мне на
непонятном языке. Я не обязана Вам отвечать! И вообще отказываюсь с Вами
разговаривать! (нем.)

Она вновь ухватилась за поднос с посудой, чуть не опрокинула кофейник,
но всё же справилась с собой и гордо вышла из комнаты, задрав подбородок
кверху.

«Обиделась. Ну и пусть. Но зато я лишний раз убедилась, что она ничего,
кроме немецкого, не знает. Записку подсунула явно не она. И уж тем более
не она её писала».

Ната привела себя в порядок, умылась, позавтракала. Вернее, съела то,
что принесла ей Марта на обед. И отправилась на «прогулку».

Миновала проходную клетушку, отделяющую её комнату от коридора и имеющую
ещё одну дверь – в комнату Марты. Затем, в коридоре, встретилась с двумя
охранниками. Они чуть отступили, пропуская её в тамбур с уже приоткрытой
на улицу дверью.

Ната около получаса простояла, вдыхая прохладный осенний воздух и
непрерывно глядя на тёмные, передвигающиеся по небу тучи. За спиной она
чувствовала взгляд наблюдающего за ней через застеклённое окошечко в
двери охранника, но сегодня этот взгляд не раздражал её. По лёгкому
шелесту сзади она догадывалась, что один охранник сменял другого. К
тому, что за ней постоянно кто-то наблюдает, а тем более наблюдает в
момент её «прогулки», она привыкла.

Но сегодня она почему-то по-иному воспринимала этот внимательный взгляд
в спину. Может один из этих охранников и есть подбросивший записку
«друг»? А может оба? Ну, на худой конец, пусть они не «друзья», но
помощники «друга»? Пусть даже и не бескорыстные?

Ната чувствовала какие-то возникающие и переплетающиеся связи,
создаваемые этим таинственным другом, написавшим записку, и ей
становилось теплее.

Дверь за спиной скрипнула. Она оглянулась – один из охранников вытянутой
рукой приглашал её вернуться в домик, другой прижался спиной к стенке в
коридоре и уставился взглядом в противоположную стенку. Обычные их позы,
когда после окончания её «прогулки» они провожают её в комнату-тюрьму.

– Письмо… – шепнула Ната, проходя мимо охранника с протянутой рукой и
подняла на него взгляд.
(франц.)

Верзила-итальянец заморгал глазищами и тут же отвёл испуганный взгляд.

– Письмо… – тихо сказала она ещё раз, чтобы слышали оба охранника, но
потом пожалела об этом.
(итал.)

Солдафоны так перепугались, что не поняли, кажется, не только
французского слова, но и итальянского. Впервые от этой девицы, которую
им приказано было охранять, они услышали обращение к себе. Строгий
запрет на любые разговоры нарушила именно она. Столько времени вела себя
тихо и спокойно, и вдруг на тебе – такое нарушение! Да, не зря их
предупреждали, что арестантка коварна, хитра, лжива, изворотлива и к
тому же так и желает сбежать из-под стражи.

За столько недель работы исполнительные итальянцы не слышали от неё ни
звука, а тут – разговор, обращённый именно к ним! Да ещё на непонятном
языке. И взгляд – пусть быстрый, но требующий от них ответа. Охранники
покраснели от напряжения, но арестантка, вновь ставшая сама собой,
быстро прошла мимо них, опустив взгляд, в свою комнату.

-15-

Буквально через пару минут к ней ворвалась Марта:

– Что Вы сказали охранникам?
(нем.)

– Ничего.
(нем.)

– Неправда!!! Вам что-то надо было от них. Что?
(нем.)

– Им показалось. Я сегодня вспомнила дом и, кажется, действительно
что-то шептала. Так, ерунда, воспоминания детства…
(нем.)

Марта несколько успокоилась и прошлась по комнате туда-сюда.

– Запомните: все разговоры с охранниками запрещены. Понятно? (нем.)

– Понятно.
(нем.)

Её покорность Марту бесила, но придраться вроде было больше не к чему.
Марта несколько секунд в упор смотрела княжне в глаза, потом отвела
взгляд:

– Положение серьёзное. И даже можно сказать – опасное. Прошу Вас, не
создавайте лишних трудностей.
(нем.)

Ната ничего не ответила, и Марта взялась за ручку двери.

– Кстати, – она резко обернулась, – на каком языке Вы… шептали? (нем.)

Ната выдержала паузу и язвительно улыбнулась:

– На русском, естественно.
(нем.)

После ухода Марты Ната по-настоящему испугалась. Ни охранники, ни Марта
не имели к загадочному письму никакого отношения. А она своим поведением
чуть не выдала появление «друга», желающего её спасти. Даже если
никакого «друга» и не существует, пусть будет это письмо, её тайна, её
надежда на избавление от неволи.

Нет, снова стать принцессой, снова погрузиться в роскошь и в показное
почитание ей не хотелось. Наоборот, Нате очень хотелось остаться этой
самой безликой Натой без прошлого, без фамилии, без родственников,
которых и в самом-то деле уже, наверное, никого в живых не осталось.
Пусть она будет испытывать нужду, пойдёт куда-то работать, пусть даже
заболеет и умрёт – но умрёт на свободе. И этот таинственный друг,
который желает ей помочь, – в нём она нуждается только в той степени,
чтобы обрести свободу. Хотя, возможно, и не только.

«Он знает, что я – русская принцесса. Это единственный пока недостаток,
который я в нём вижу, – рассуждала далее Ната. – Может быть, если это
настоящий друг, он поймёт меня. Может быть, даже согласится забыть, кто
я была на самом деле. Может быть…»

Ната мечтательно устремила взгляд в никуда, опершись подбородком о
поставленные на стол руки, и долго ещё сидела, витая в розовых облаках,
куда занесла её неопытную душу разыгравшаяся девичья фантазия. Ни о том,
что хуже одной неволи может быть неволя другая, ни о том, что «друг»
может оказаться худшим из врагов, ни о том, что вообще что-то может быть
хуже, чем её сегодняшнее положение (между прочим, не такое уж и плохое
по сравнению с тем, что ей ещё предстоит), она не думала. Оно и понятно
– испытавшая шок от собственного расстрела, чудом спасшаяся,
выздоравливающая великая княжна Анастасия была ещё так молода! Всего-то
семнадцати с половиной лет от роду.

В течение дня она несколько раз ненароком подходила к кровати,
поправляла её, иногда присаживалась у изголовья или даже ложилась. И
каждый раз незаметным движением руки убеждалась, что сложенное вчетверо
послание лежит на своём месте – там же, где и появилось вчера, под
подушкой.

Едва дождавшись, когда начнёт темнеть, она сняла ночную сорочку со
спинки кровати, откинула одеяло, будто бы поправила простынь (а на самом
деле зажала между пальцами руки, на которой была накинута сорочка,
письмо) и пошла за ширму переодеваться.

Десять раз перечитала то, что запомнила ещё со вчерашнего вечера, затем
так же вчетверо сложила послание и сунула подальше под ковёр, угол
которого как раз находился за ширмой. Настроение у неё было
напряжённо-восторженное, она хотела перемен и ждала их.

Через три долгих дня под подушкой появилось вторая записка. Короткая и
содержащая конкретное указание: быть готовой каждую ночь. Как и когда
появилась под подушкой записка, осталось пока для Наты необъяснимо.

Это было, как чудо. Но чудес она испытала уже немало и поэтому
восприняла очередное чудо, как должное. Никто посторонний не мог войти в
закрытую от всего мира её комнату. Сама она лишь дважды в день более или
менее надолго покидала комнату – на время «прогулок». Значит, появление
записки от «друга» – чудо.

И Ната с той же ночи, как обнаружила перед сном вторую записку, была
готова к побегу. Улёгшись спать под одеяло в ночной сорочке, она через
час-полтора потихоньку вставала и в полной темноте бесшумно
переодевалась в приготовленную заранее одежду, чем-то похожую на
спортивную. Удобные бриджи, рубашку, кофту приходилось каждый раз
надевать и застёгивать на все пуговицы. Лёгкая куртка была всегда под
рукой на стоящем рядом стуле, а туфли без каблука, которые надевались на
ноги одним движением, стояли у кровати.

Тревожный сон готов был оборваться при малейшем шуме, но шума-то как раз
ночью и не бывало. И домик под прикрытием огромной беседки, и особняк
погружались в полную тишину. Даже смены караула в нескольких точках
законспирированной тюрьмы для особо важной персоны из комнаты Наты не
было слышно.

Проснувшись, когда сквозь щели забитого досками окна начинал
просачиваться свет, Ната снова бесшумно переодевалась в одежду,
подходящую для сна, и погружалась теперь уже в сон настоящий, крепкий и
непрерывный. Хорошенько высыпалась чуть ли не до обеда, чтобы ночью
снова нести свою тревожную вахту.

А через две ночи ожидания наступила та самая осенняя ночь, когда тихую
окраину Харбина потряс ужасный взрыв, истинных последствий которого
так никогда полностью никто и не осознал. Та самая ноябрьская ночь
1918-го года, когда в подкинутом вверх тормашками, размолоченном на
мелкие куски, разбросанном на десятки, даже на сотни метров от
гигантской воронки месиве смешалось всё: строительный мусор, земля,
фрагменты тел, остатки быстрого и яростного горения всего, что только
могло гореть. Та ночь, после которой открытым текстом, даже не считая
теперь нужным шифроваться, разведчики многих стран мира отправили
радиограмму: объекта Ната-СС больше нет.

-16-

Ната, как ей показалось, только немного задремала, как услышала шёпот и
лёгкое прикосновение чьей-то руки к своему плечу:

– Принцесса… пора…
(франц.)

Она рывком села на кровати и протёрла глаза – нет, не показалось. Чёрный
силуэт человека, склонившегося над ней, отпрянул.

– Кто вы? – пробормотала Ната и тут же зашептала. – А… нет-нет, не
говорите, я поняла. Вы – друг.
(франц.)

В комнате царила не полная темнота. От другой руки мужчины исходил
тёплый свет, от которого всё, что было в комнате, приобретало неясные
очертания.

«Ага, это фонарик в его руке, а сверху наброшена тряпка», – догадалась
Ната.

– Ч-ч-ч…– произнёс мужчина. Быстрым движением свободной руки он почти
прикоснулся к её губам, потом взмахом пригласил идти.

Она вскочила. От слишком резкого движения кровать громко скрипнула, а
Ната после этого непроизвольно ещё и ойкнула.

Мужчина лишь неодобрительно слегка покачал головой и сделал шаг к
чёрному провалу в полу, где раньше стоял платяной шкаф. Ната аж рот
раскрыла от удивления: шкаф вместе с куском пола, на котором раньше
стоял, отъехал в сторону, а в образовавшейся дыре высвечивались чуть
намечавшиеся на чёрном фоне ступеньки. Но тут раздался дробный стук в её
закрытую изнутри на крючок дверь и испуганный шепот Марты:

– Ната? С вами всё в порядке? Откройте.
(нем.)

Она оглянулась на мужчину, пришедшего её спасать. Он быстро и бесшумно в
одно мгновение оказался у двери и прошептал почти беззвучно:

– Откройте.
(франц.)

Прикрытый тряпкой фонарик уже лежал на полу, а в правой руке мужчины
сверкнул небольшой кривой нож. Ната дрожащей ногой ещё не могла попасть
во вторую туфлю, а Марта повторила громче и требовательней:

– Откройте же, наконец!
(нем.)

Боясь, как бы не поднялся шум, Ната бросилась к двери:

– Иду-иду! Не понимаю, зачем вы меня будите?
(нем.)

Только она открыла запор, как почувствовала себя довольно грубо
откинутой в сторону. Пошатнувшись и едва устояв на ногах, она
выпрямилась и сразу увидела бесшумно переменившуюся картину: неизвестный
мужчина, пришедший к ней прямо из-под земли, держал обмякшее безжизненно
тело Марты одной рукой, а другой собрался перерезать ей горло.

– Нет… – с ужасным тихим криком бросилась к нему Ната. – Прошу вас, не
делайте этого.
(франц.)

Его рука с ножом замерла, а Ната снова закрыла дверь на крючок и
прижалась к мягкому войлоку обивки спиной:

– Не убивайте её.
(франц.)

– Вы просите не убивать её? Но она… впрочем, это не имеет теперь
значения. Времени нет.
(франц.)

Он сорвал с фонарика тряпку и засунул её Марте в рот огромным кляпом.
Затем вытащил откуда-то верёвку, связал ей быстро руки, потом ноги и
оставил её, связанную, лежать на полу.

– Она жива? – шепотом спросила Ната.
(франц.)

– Нам надо спешить. Бежим. – Мужчина чуть дёрнул её за рукав. (франц.)

– Она жива?
(франц.)

– Да, конечно. Очнётся через несколько минут. Умоляю, принцесса.
(франц.)

Ната перешагнула через тело Марты и последовала за мужчиной, уже
начавшим спуск в потайной ход. Фонариком он освещал путь под землёй и,
стоя на нижних ступеньках спуска, протянул к ней свободную руку. Ната,
больше не оглядываясь, протянула свою узкую ладошку к нему и ступила
ногой на первую, ведущую в неизвестность ступеньку.

-17-

Они бежали, сильно пригнувшись, по длинному земляному тоннелю, кое-где
укреплённому какими-то палками. Бежали довольно долго. Она несколько раз
спотыкалась, падала, он терпеливо помогал ей вставать, замедлял шаг,
если она сильно отставала. Но ни на какие её вопросы не отвечал,
торопясь уйти как можно дальше. Привыкшие к темноте глаза видели под
слабым светом фонарика уходящий в никуда узкий земляной тоннель, сзади
замыкавшийся за ними непроглядной чернотой. Вдруг земля под ногами
задрожала. Сверху на головы посыпался песок и мелкие камешки.

– Чёрт, они взорвали его раньше назначенного времени, – проговорил
мужчина, обернувшись. – Они меня пытались обмануть!
(франц.)

– Кто? – спросила Ната.
(франц.)

– Русские.
(франц.)

Ответа попутчика Ната не расслышала, потому что долетевшая до них
ударная волна огромной силы швырнула их далеко вперёд по тоннелю. Ната,
весившая вдвое меньше мужчины, кубарем перелетела через него, упала в
мягкий осыпавшийся грунт и замерла, прикрыв голову руками. Последовало
ещё несколько взрывов, докатывавшихся до них ослабевшими, но всё равно
очень ощутимыми волнами. Можно было лишь догадываться, какой
разрушительной силы рукотворный смерч пронёсся над местом бывшего
обитания принцессы, если с каждой долетавшей через длинный тоннель новой
волной беглецов обдавало жаром, засыпало землёй, падавшими досками и
жердями.

Неутихающий гул разрывал барабанные перепонки, в пыльном воздухе
ощущалась сильная нехватка кислорода, а страх и вовсе парализовывал не
только волю к какому-либо движению, но даже и осознанию, что же вообще
тут происходит.

Наконец земля перестала сотрясаться, а беспорядочные шумы постепенно
превратились в несмолкающий, но более или менее равномерный и далёкий
гул, позволяющий услышать вибрацию собственного голоса. На самом деле
никакого гула уже не долетало до слуха Наты через завалившийся местами
земляной тоннель. Просто оглушённая предыдущими перегрузками всё ещё
гудела не пришедшая в нормальное состояние голова.

– Э… как же вас там… – по-русски пробормотала Ната, потом перешла на
французский. – Друг! Друг, отзовитесь! Где вы?
(франц.)

Она только чуть приподнялась от земли, стоя на коленях и упираясь руками
о засыпанный какими-то обломками пол. С головы что-то сыпалось, попадая
в глаза, в рот, в уши. Так как никакого ответа на последовало, то она
более основательно отряхнулась и покрутила головой туда-сюда. Было очень
темно, но всё же какие-то тусклые световые пятна подсказывали ориентацию
подземного сооружения. Куда надо ползти – вправо или влево? Что будет
являться направлением вперёд, а что назад? Ната откашлялась и ещё раз
жалобно позвала:

– Друг! Пожалуйста! Где же вы? Да отзовитесь, наконец!
(франц.)

И тут она услышала стон. Где-то далеко и, казалось, совсем незнакомым
голосом.

– Кто тут? – резко повернулась она на стон и задрожала.

Её вдруг только сейчас, после всего, что уже произошло, объял ужас.
Леденящие иглы этого огромного, всеобъемлющего, всепожирающего ужаса
вонзились в неё и медленно, беспощадно стали проникать всё глубже,
глубже… Замаячили те кошмары, которые преследовали её, больную и лишь
изредка приходящую в сознание во время длительного путешествия из
России, когда всех их… когда их всех…

– А-а-а-а-а!!!

Вспышки выстрелов в полуподвальной тёмной комнате, ослепительные снопы
искр от рикошетов, визги, крики, стоны, хрипы. Падение тел, шевеление,
ползание. На неё сверху кто-то упал, потом ещё и ещё. И ещё, и ещё… Эта
пытка казалась бесконечной. Продолжающиеся выстрелы, продолжающиеся
вспышки. И боль, боль, боль, постепенно превзошедшая все остальные
ощущения.

– А-а-а!!!

Чёрный-чёрный мир, чёрный-чёрный гроб, чёрная-чёрная Анастасия… Боли
нет, значит, она умерла. Тряска, гул, вонь… боль вернулась… нечем
дышать…

– А-а-а…

Воздух. Глубокий вдох. Одновременно сквозь веки – звёзды. Не чёрные. Но
боль опять превзошла саму себя, и мир снова ухнул в кромешную тьму.

– А-а-а…а-а… а…

И ничего… Очень долго – ничего. Не жизнь и не смерть. Не белое и не
чёрное. Постепенное осознание, что жива. Постепенное складывание в
голове жуткой по своей реальности фантасмагории: в чёрном-чёрном городе
стоит чёрный-чёрный дом, в чёрном-чёрном доме есть чёрная-чёрная
комната, в чёрной-чёрной комнате…

– А-а-а-а-а!!!!!

Ната надолго потеряла сознание, а когда очнулась, то проблески света в
полуразрушенном тоннеле стали яркими – сквозь появившиеся дыры явно сиял
солнечный свет. Одна нога и обе руки затекли от неудобной позы. Ната
распрямилась, насколько это было возможно в узком проходе, и стала
разминать конечности.

«Почему я не умерла? Этот взрыв предназначался мне, а погибли совсем
другие люди. Зачем? Что мне теперь делать?»

От этих её небольших движений сухая осыпавшаяся взвесь вновь оказалась в
воздухе, и Ната несколько раз подряд чихнула.

– Принцесса… – раздался шёпот после того, как установилась тишина.
(франц.)

– Что? – она села, сердце в груди подпрыгнуло от радости: так он жив!
(франц.)

Головой задела за какую-то балку, может быть, даже расцарапала кожу, но
это такая ерунда! Главное – она не одна. Её друг, который, рискуя собой,
совершил невероятное и спас её – жив.

– Где вы, сэр? С вами всё в порядке? Пожалуйста, отзовитесь. Я не
поняла, где вы.
(франц.)

– Я тут.
(франц.)

– Где?
(франц.)

– Сзади.
(франц.)

«Хм… Хорошенькое дело – сзади! – хмыкнула Ната. – Да сзади меня
вообще-то никого не может быть. Вот, ведь я спиной упираюсь в землю».

Однако, вертя головой, она всё-таки уловила, с какой стороны от неё
раздаётся чуть слышный голос. Она встала на четвереньки и медленно
поползла на шёпот:

– Вы живы?
(франц.)

– Да.
(франц.)

– А можете хоть как-то пошевелиться, чтобы я увидела, где вы? (франц.)

– Осторожнее… ещё не более двух метров.

Ната ещё немного проползла и остановилась. Интересно, здесь вроде бы
стало светлее, вон какая дыра сверху, но ничего похожего на человеческую
фигуру почему-то не видно. И вдруг она в ужасе присела, вся сжавшись в
комочек от страха: она увидела чёрное лицо где-то внизу, ниже уровня
земляного пола, сверкающие белки глаз, приоткрытый шевелящийся рот:

– Мне надо успеть вам сказать…
(франц.)

– О… нет-нет, подождите. Как мне помочь вам? (франц.)

– Вы мне не поможете.
(франц.)

– Но я откопаю вас! Не бойтесь, я очень осторож… (франц.)


Она подползла чуть ближе, протянула вперёд руки и резко отдёрнула их,
оборвав фразу на полуслове. Она и в самом деле увидела, что помочь тут
уже, вероятно, ничем нельзя. Обломок толстой жерди вонзился мужчине в
бок, разорвав живот и сдвинув в сторону внутренности. Всё вокруг было в
крови, местами кровь уже засохла, но вокруг жерди, застрявшей в теле,
кровь шевелилась и даже временами булькала.

У Наты самой внутренности от увиденного зашевелились, она отвела взгляд
и несколько раз глубоко вздохнула, подавляя рвотный рефлекс.

– Фляжка… пить… у сапога…
(франц.)

Она перевела взгляд на закатывающиеся глаза мужчины, затем заставила
себя сообразить, где же у него могут быть ноги. И заметила, что одна
нога, вывернутая прямо в её сторону, находится совсем рядом. Девушка
передвинулась поближе, обшарила пальцами изуродованный сапог и сразу же
наткнулась на небольшую фляжку, пристёгнутую ремешками к сапогу. Не без
труда она высвободила фляжку, но ногу раненого даже не пошевелила. С ещё
большим трудом поддалась ей замысловатая крышка. Но и она отлетела,
обломав ей два ногтя. Ната подползла к голове мужчины и прошептала:

– Я дам вам пить.
(франц.)

Ответа не последовало. Тогда она, чуть ополоснув руку от грязи, набрала
воду в ладошку и постаралась влить её в рот страдальцу. Он очнулся,
облизал мокрые губы:

– Ещё…

Она несколько раз поливала ему губы водой. Пить, конечно, ему не
удавалось – слишком неудобная была поза, но какое-то облегчение всё-таки
наступило.

– А теперь слушайте. Когда я умру, найдите у меня в куртке турецкий
талисман. Он теперь ваш. Он тот же, что и был триста лет назад, только
самого большого бриллианта нет – это плата за ваше освобождение. Вы
должны прочитать, понять, что там зашифровано. Магическая формула
откроет древние знания, скрытые под всеобщей ложью. Почему тайна
откроется русским, я не знаю. Но таково… предание. Русским… царской
крови. Мой прадед… последний из уничтоженных тогда… янычар… уж почти сто
лет… Там же, у меня в куртке… каждое поколение переписывает… но мы давно
ничего не понимаем… Там же, там же… в куртке… Найдите… записи… Может
быть вы, русская… царской крови…таково предание… предание… ложь и
предание…
(франц.)

Мужчина перешёл на какой-то непонятный язык и бормотал, бормотал что-то,
что его тревожило и что он хотел перед смертью кому-то передать. У Наты
по лицу ручьём лились слёзы, она еле сдерживала рыдания. Она ничего не
поняла из его французской речи, ничего не понимала и теперь, когда
бормотание его стало ещё тише и бессвязнее.

Наконец он замолк. Она долго прислушивалась к чуть слышному хрипению его
быстрых вдохов, потом не выдержала и заплакала в голос. Он тут же открыл
глаза и обвёл вокруг себя мутным взором?

– Вы кто?
(тур.)

Она заплакала ещё громче.

– Как вас зовут? (тур.) Как вас зовут?
(франц.)

– Анастасия, – ответила она по-русски.

Он попытался сосредоточить на ней взгляд:

– Принцесса?
(франц.)

– Да.
(франц.)

– Я всё сказал про талисман?
(франц.)

– Да. – Она кивнула, роняя слёзы.
(франц.)

– Про записи… тетрадь…
(франц.)

– Да, да. – Она боялась поднять взгляд на это измученное болью лицо.
(франц.)

– Значит, всё. (франц.) Аллах акбар.
(тур.)

Он резко изогнулся, насколько ему позволяли оставшиеся силы. Что-то
хрустнуло, из горла его мощным потоком хлынула чёрная кровь.

Нату скрючило неудержимым порывом, извергающим из неё всё, что
накопилось за последние часы. Она дёргалась и дёргалась, захлёбываясь
слезами, горечью, грязью. И эта грязь, земля – было самое сносное из
того, чем она захлёбывалась.

-18-

На закате дня Ната выбралась из тоннеля. Выбралась в том же самом месте,
где погиб её таинственный спаситель. Соорудив нечто вроде баррикады из
того, что было под руками, она вскарабкалась наверх и, зацепившись за
свисающие ветви кустарника, с трудом выбралась наружу через отверстие,
образовавшееся в результате обрушения.

Ничего особенного она не обнаружила. Блёклый осенний пейзаж,
опускающаяся сырость, полное безлюдье. Она хотела запомнить место, чтобы
вернуться сюда когда-нибудь – забрать то, что завещал ей погибший
мужчина. Но ничего приметного рядом не было, да и провести ночь под
открытым небом было боязно.

«Придётся вернуться. Там хотя бы не так холодно, – передёрнула плечами
Ната. – И уйти отсюда мне хотелось бы навсегда. Раз и навсегда, чтобы
уже не возвращаться». Она постояла ещё немного на ветру и снова начала
спуск в разрушенный тоннель.

Ночь показалась ей бесконечной. Чудились какие-то голоса, шумы. В
абсолютной темноте перед глазами мелькали светящиеся точки. Она с силой
зажмуривалась, закрывала лицо руками – быстрый хоровод точек только
усиливал своё движение. Ей снились кошмары, её мучили страхи, всё её
тело болело, а душа испытывала все страдания прошедшего дня.

«Потерять друга, не успев его приобрести, – бормотала она одну и ту же
фразу. – Я даже не успела спросить, кто он, как его имя. Неужели
какой-то талисман и бредовые записи, которые никто не понимает, так были
важны для него? О, как я не хочу этого талисмана… этих бумаг… Видно, это
как-то связано со мной, как с принцессой… Но я не хочу больше быть
принцессой! Я умерла, меня нет. Неужели мне не позволено прожить жизнь
безликой Натой? Неужели необходимо действительно умереть, чтобы
разорвать связь с прошлой жизнью? Может, просто выбраться отсюда и уйти,
куда глаза глядят? Да, так и сделаю».

Но в следующее мгновение совесть обжигала её горячим раскаянием.

«Он так страдал, так мучился… Он заставлял себя не умирать, пока не
передаст мне то, что обязан был передать. И это не просто долг
исполнителя, это что-то неизмеримо более высокое. Я просто не смею
обмануть его, даже мёртвого… Я найду талисман. Я найду тетрадь с
записями. Я постараюсь понять заложенный в них смысл. А если не пойму,
так хотя бы просто перепишу – кто знает, может там действительно знания
невероятной силы?»

Утром Ната проснулась от сильного озноба. Серый свет пробивался сквозь
дыры разрушенного тоннеля, но она не стала дожидаться солнца, да и не
дождалась бы – как выяснилось, на улице моросил дождик. Сотрясаемая
лихорадочной дрожью, чувствуя холод во всём теле и жар в голове, Ната
заставила себя выполнить то, к чему мысленно готовилась всю ночь. Она,
стиснув зубы, чтобы не стонать и не дать волю сковывающему её страху,
откопала мёртвого своего спасителя, уже успевшего закоченеть. Перекатила
его на более светлое место и стала методически проверять у него все
карманы и места, где можно было хоть что-то спрятать.

То, что он называл талисманом, оказалось у него во внутреннем кармане
куртки. Это была довольно тяжёлая штуковина, Ната лишь мельком глянула в
развёрнутую ткань, убедившись, что именно об этом шла речь. Посередине
металлического с золотыми насечками предмета было довольно большое
углубление от отсутствующего камня. Мелькнула россыпь бликов от более
мелких драгоценных камней и многочисленные изгибы то ли букв, то ли
замысловатого рисунка – некогда было рассматривать. И Ната, завернув
талисман в ту же тряпку, сунула его в свой внутренний карман.

Теперь тетрадь – её она обнаружила под рубашкой, на груди, в кожаном
чехле, пристёгнутом к телу ремнями. Ната долго провозилась с застёжками,
но всё же справилась, и тетрадь, вынутую из окровавленного чехла,
частично тоже подмоченную, она сунула себе на живот, прижав широким и
плотным поясом от брюк. Проверив все остальные карманы, она отыскала
некоторую сумму денег, переложила это всё к себе. Ни документов, ни
каких-либо ещё других записей она не нашла.

Ещё Ната заставила себя, уже совсем теряя силы, перетащить тело мужчины
поглубже в необвалившуюся часть тоннеля и засыпать его землёй из рыхлых
куч, наваленных теперь повсюду. И только после этого она доползла до
своей вчерашней «баррикады» и выползла наружу.

-19-

Конечно, она помнила, что долго брела под мелким холодным дождём, не
выбирая никакого направления. Потом она заметила тропинку и пошла по
ней. Потом ей встретились какие-то люди. Её тормошили, о чём-то
расспрашивали. Но она только испуганно озиралась и прижимала руки к
груди, проверяя сохранность талисмана и тетради. Она и хотела бы что-то
сказать, но не могла – так сильно стиснулись у неё от холода и
пережитого потрясения челюсти, что мышцы лица, видимо, свело судорогой.
Она помотала головой, потёрла кулаками нижнюю часть щёк и чуть слышно
пробормотала:

– П-п-помогите. Х-х-холодно.

И снова ухватилась руками за живот и грудь.

– Смотри-ка, понимает. – Засуетилась пожилая женщина, по виду
крестьянка. – Значит, русская. А мы думали, кто такая? Откудова?

– Ладно, мать. Веди-ка её в хату, – довольно грубо скомандовал мужчина,
вероятно, её муж. – Не помирать же ей на улице! Отогрей её, ишь, как
зубы-то стучат. И вот ещё, лекарства там у меня чуток осталось, дай уж
что ли.

Он, сожалея о «лекарстве», махнул рукой и пошёл дальше по своим делам, а
женщина подхватила Нату под руки и, охая, потащила её к видневшимся
вдалеке домишкам.

Наталья, как она назвалась этим простым русским людям, проболела долго.
И без того худенькая, она стала тощей, как былинка. Хозяева бедного
домишки были неразговорчивы, но добры душой. Старушка переодела жиличку
в своё тряпьё, далеко не новое, но добротное. Одежду больной она
выстирала, высушила и положила стопочкой в ящике, называемом тумбочкой.
Там же лежали «ценности», за которые Наталья цеплялась до последнего,
пока не уснула, разогретая выпитой водкой и укутанная одеялами. Хозяева
даже не поинтересовались, что лежит завёрнутое в тряпку в нагрудном
кармане её куртки и тем более не открывали исписанную непонятными
буквами тетрадь. Деньги, не пересчитывая, они тоже сложили в тумбочку –
им и в голову не приходило поживиться чужим добром. А куском хлеба с
сироткой, как они окрестили между собой больную девчушку, они и так
всегда поделятся. А как же иначе? На том и земля держится.

Наталья, выздоравливая, стала понемногу с ними разговаривать. Помогала,
чем могла, по дому. И даже деньги уговорила бабу Зою брать из своей
тумбочки, не за какие-то услуги – упаси Боже! – а просто так, в качестве
вклада в общее хозяйство. А как-то вечером, когда дед Захар ворчал, что
опять беженцев караван прибыл, что и так полиция на них, приезжих, косо
смотрит, особенно после того взрыва, Наталья спросила:

– Какого взрыва?

– Да дом-то, слыхала, в городе взорвали?

– Нет. А когда? – А у самой аж сердце зашлось, как у перетрусившего
зайца.

– Давно уж. Разорвало, будто пороховой завод взлетел.

– И что – все погибли?

– А то.

– А может кто спасся?

– Чтой-то ты, Наталья, сегодня больно разговорчива. Интересно?

– Да нет. – Пожала она плечами и потупила глаза.

Дед Захар долго возился с выпиленной и теперь подгоняемой под нужный
размер деталью для новой табуретки. А потом неожиданно продолжил
разговор:

– Кто там был и сколько их – неизвестно. Говорят, иностранцы.

Наталья вскинула глаза, но промолчала. Дед Захар, видно, почувствовал
немой вопрос.

– Кто говорит – немцы, кто – хранцузы. И сколько же их, всяких разных, в
Харбин понаехало!

Он вздохнул и укоризненно покачал головой, видно, вспомнив о
новоприбывшем караване беженцев. А Наталья так впервые услышала и
поняла, где же на самом деле она находится.

-20-

К весне Наташа совсем оправилась. Повеселела, слегка округлилась
формами. Уже не смотрелась измождённой и больной – молодость брала своё.

Сухощавость очень была к лицу ей – высокая, быстрая, приветливая.
Хваталась за любую работу, правда выполняла всё как-то неумело, с
оглядкой на бабу Зою – всё ждала каких-то указаний, даже выполняя что-то
элементарное. Но ведь старалась – и старики были довольны ею, относились
к ней по-отечески и приберегали её силы для летней страды. Даже делянку
дорогих здесь сельхозугодий застолбили себе вдвое большую, чем в прошлом
году, и теперь уже не жалели, что появился у них лишний рот – ведь
дополнительная пара работящих рук способна не только прокормить
небольшую семью, но и заметно увеличить достаток, ведь и спрос, и цены
на продукты питания только росли и росли.

Уже два раза дед Захар брал её с собою в Харбин на базар. Они нагружали
тачку, взятую напрокат у соседа, немудрёной продукцией, заготовленной
дедом за зиму (в основном табуретки и самые разнообразные детские
стульчики), и пешком шли в город. Там Наталья продавала «мебель», а дед
Захар закупал провианта. Управившись со всеми делами иногда даже до
обеда, они пили чай со свежими булками в местной чайхане и отправлялись
в обратный путь.

На этот раз торговля шла хуже обычного. День был пасмурный, ветреный,
«мебель» приходилось постоянно чем-то прикрывать от дождя, чтобы не
попортить. А оттого и немногочисленные покупатели чаще всего проходили
мимо.

Вдруг рядом с Натальей и дедом Захаром остановился какой-то военный.
Сапоги его были начищены до блеска, из-под длинного плаща выглядывала
добротная одежда. Ната почувствовала долгий и пристальный взгляд на
себе, опустила глаза ещё ниже и медленно отвернулась от этого
назойливого взгляда.

– Тебе что, мил человек? – Засуетился дед Захар, откидывая заскорузлый
брезент, прикрывающий тачку с содержимым. – Наталья, товар-то покажи.

– Сейчас, деда. – Кивнула Ната и нехотя встала с табуретки, пододвинув
её к неподвижно стоящему военному.

Он прикоснулся к её плечу и, пытаясь заглянуть ей в лицо, прошептал:

– Анастасия Николаевна?

Она вздрогнула и непроизвольно вскинула на него испуганный взгляд.
Потом, замешкавшись, снова упёрла глаза в землю и затеребила дрожащими
руками концы платка, закрывающего голову и плечи. Изменившимся голосом
проговорила:

– Вы меня с кем-то путаете.

– Может быть. Но отчего ж вы так испугались?

– М-м-м… Вовсе и нет.

Она поборола в себе этот мерзкий страх, способный выдать её и разрушить
так счастливо сложившееся вокруг неё в последние месяцы спокойствие,
опустила руки и подняла на мужчину своё лицо. Он бесцеремонно оглядел её
с головы до ног, а потом с ног до головы. При этом она больше даже не
шелохнулась и не отвела, как ей казалось, равнодушного взгляда от этого
свалившегося неизвестно откуда назойливого военного.

Но военному этот её взгляд показался не таким, каким представляла себе
его Ната. Наоборот, эта её гордая осанка, это мастерски сыгранное
спокойствие и равнодушие ещё больше заинтриговали его. Это было не
просто равнодушие – царственное равнодушие к человеку, на много ниже её
стоящему на ступеньках власти. Именно так он и расценил этот её взгляд,
в свою очередь сам отвёл глаза и прокашлялся:

– Извините. Прошу Вас, извините.

Она, теперь уже и в самом деле спокойно и равнодушно, передёрнула
плечами и обратилась к деду Захару:

– Да не купит он у нас ничего, деда. Только время Вы с ним теряете.

– Тс… – сердито прицыкнул не неё дед.

Но военный улыбнулся и заговорил теперь только с ним одним:

– Хорошие стулья, крепкие. Так почём отдаёте?

Дед кинулся расхваливать товар, доставал стулья, расставлял прямо по
лужам и пытался своей услужливостью сгладить грубость «внучки».

– Я покупаю у Вас всё, – перебил его военный.

– Всё? – Не поверил своим ушам дед.

– Да, всё. Вон там мой денщик – видите, у машины? Помогите мне свезти
всё туда. А деньги – вот, получите всё прямо сейчас.

Он достал пачку денег и вытащил оттуда несколько крупных купюр.

– Но… здесь слишком много. Я сейчас, сбегаю разменяю.

Военный остановил рукой уже развернувшегося бежать деда и улыбнулся:

– Не надо.

– Но…

– Не надо, я сказал. А лучше скажите-ка мне, дедушка, – слово «дедушка»
он произнёс с иронией и, отойдя ещё немного вместе с ним и с «мебелью»
от Натальи, склонился к самому его уху. – Кто она на самом деле?

– Кто? – Будто бы не понял дед. – Наталья-то?

– Да, да, Наталья. Ведь она тебе не внучка?

– Внучка, вот те крест. – Перепугался старый Захар, вообразив, что
бравый вояка хочет позабавиться с его работницей, с таким трудом
поставленной на ноги. – Я вам её в обиду не дам.

И даже всхлипнул.

– Ну что ты? Разве я похож на подлеца? – Сдвинул брови мужчина. –
Понимаешь, понравилась она мне. Тихая, скромная, красивая. Да я её и сам
пальцем не трону. Честное слово, и в мыслях нет ничего худого. Кстати, а
ещё у тебя есть стулья?

– Есть. – Опешил старик, но в душе обрадовался. Ездить на базар теперь
некогда, надо в поле выходить. А то, что заготовлено за зиму, ещё не
продано – как бы в сарае не испортилось.

– Так я приеду, куплю.

– Правда?

– Конечно, мы как раз своё хозяйство расширяем. Адрес диктуй. В
следующие выходные и подъеду. Но только уж теперь со скидочкой.
Договорились?

Дед Захар отбросил всякие сомнения, продиктовал свой адрес, ещё и
объяснил, как лучше на машине подъехать, и, довольный, отправился
налегке, с пустой тачкой, к терпеливо дожидавшейся его Наталье.

-21-

Жизнь Наты переменилась. И планы относительно неё деда Захара – тоже.
Николай Георгиевич, как звали офицера Белой армии, расквартированной
временно в Харбине, оказался настоящим джентльменом. Он часто навещал
бедный домишко в переполненном всяким сбродом сельском посёлке в пяти
километрах от западной окраины города. Приезжал на машине, с денщиком, а
иногда ещё и с одним-двумя солдатами. Не брезговал скромным угощением.
Всегда выпивал чашку чаю и уважительно беседовал со стариками, пока их
внучка не разольёт чай и, наскоро выпив свою порцию, не уйдёт в соседнюю
горенку.

– Ну, пора. – После такого ритуала всегда откланивался Николай
Георгиевич и вставал. – Служба.

Отведя старика в сторонку, всегда оставлял ему приличную сумму денег и
тихо напоминал:

– Чтобы Наталья ни в чём не нуждалась. Одежда, обувь, еда… И никаких
работ в поле. Понятно?

– Как не понять? Мы люди понятливые. Ни в чём ей нужды не будет.

Он семенил к порогу, провожая важного господина, без устали благодарил,
а у самой двери шептал:

– Приезжайте, всегда рады. И… Наталья тоже рада.

Николай Георгиевич, хмыкнув, загадочно улыбался.

А через два месяца сделал старикам предложение, от которого они не
смогли отказаться:

– Наш полк скоро выводится отсюда, а я … сами понимаете… привязался, не
могу обходиться… в общем, люблю. И прошу руки Натальи.

Ната вскочила, вспыхнула:

– Ни за что. Деда, баб Зоя, умоляю, не делайте этого.

– Что ты всполошилась? – Огладил себя по бороде дед Захар, а сам,
улыбнувшись, чуть заметно кивнул гостю. – Иди к себе, успокойся. Никто
тебя насильно замуж не отдаст, не враги же мы тебе, только счастья
твоего и желаем.

– Но я не хочу замуж! – Заломила руки Ната.

– Иди! – прикрикнул на неё дед, почуяв, что от его решения зависит
теперь очень многое.

Николай Георгиевич ни слова не вставил в перепалку, вытащил из кармана
красивую маленькую коробочку, явно приобретённую в ювелирном магазине, и
спокойно водрузил её посреди стола.

Наталья в нерешительности топталась, готовая расплакаться. Она
чувствовала, что никто теперь, никто на всём белом свете, не способен
защитить её от этого огромного мужика, вздумавшего приблизить её к себе.
Деньги, передаваемые им за её спиной старикам, а теперь эта ненавистная
коробочка, так и приковывающая к себе взгляды бедняков, никогда не
державших в руках ничего подобного…

«Конечно, никто меня замуж насильно не отдаёт… так это здесь называется.
Да, видно, уже давно всё за меня решили».

– Пойдём, милая, поплачешь, а потом благодарить будешь, – зашептала,
обняв её сзади и подталкивая в другую комнату, бабка.

«Поплачешь? – удивилась про себя Ната. – Она предлагает мне поплакать и
смириться? Поплакать и смириться? Мне?!»

Она гордо расправила плечи, смело поглядела этому самоуверенному
полковнику в глаза и тихо отчеканила:

– Я за Вас замуж не пойду.

Бабка аж поперхнулась, в испуге прикрыв свой беззубый рот обеими руками.
Но Николай Георгиевич не обиделся. Наоборот, он казался необычайно
довольным. Он с восхищением посмотрел на тоненькую девушку в скромном
платье с сухими горящими глазами, от которой будто исходило некое
сияние.

– Не смею настаивать, Наталья Захаровна. Лишь позвольте надеяться. На
будущее. Обещаю Вам, что никогда не совершу по отношению к Вам ничего
против Вашей воли. Я люблю Вас и предлагаю Вам жизнь более достойную
Вашего нынешнего существования.

Она впервые с интересом взглянула на него. Нет, он не притворяется. Он
действительно относится слишком почтительно к ней, чтобы выкупить её у
стариков в качестве ничтожной содержанки. Может быть, он в самом деле
влюблён? Может быть, его чувства искренни? Может быть, это судьба?

– Вы в опасности, и я лишь предлагаю Вам свою помощь, – продолжил
Николай Георгиевич. – Поверьте, я никогда не сокращу дистанцию,
отделяющую Вас от всех остальных по праву рождения. Согласитесь на
замужество лишь для виду, и я сделаю всё, чтобы вырвать Вас из сетей,
вновь опутывающих Вас. Доверьтесь офицерской чести преданного и любящего
сердца. (франц.)

Нату объял ужас – неужели опять вокруг неё нависла опасность? Она
похолодела внутренне, но внешне оставалась спокойна. Она искала взгляда
странного полковника, кое-как изъяснявшегося по-французски,
чувствовавшего, кем она является на самом деле, и посмевшего сделать ей
дерзкое предложение.

Но полковник низко опустил голову и только ждал. Ему едва удавалось
сдерживать радостное самодовольство по поводу собственного остроумия –
как же он вовремя сообразил перейти на французский язык! Он был почти –
на 99% – уверен, что перед ним находится чудом объявившаяся здесь
великая княжна Анастасия, младшая дочь расстрелянного почти год назад
русского царя. Официально жениться на ней он, конечно же, не собирался,
тем более где-то далеко в России у него осталась жена и ребёнок. А вот
сделать её своей любовницей, послушной игрушкой…

– У меня нет выбора? – тихо спросила Ната.
(франц.)

– К сожалению. – Кивнул головой полковник и лишь теперь, справившись с
охватившей его волной радости, поднял взгляд.
(франц.)

Ната вздохнула, обвела глазами остолбеневших от прекративших вдруг
понимать человеческую речь стариков, улыбнулась им и сказала:

– Я согласна.

Переезд состоялся в тот же день. Николай Георгиевич оставил старикам
пачку денег, впрочем, довольно тоненькую, и потихоньку предупредил,
чтобы никому о своей внучке не говорили ни слова и вообще забыли о ней.

Наталья с небольшим узелком выскользнула под покровом опускающейся ночи
из бедного домика и устроилась на заднем сиденье дребезжащего
автомобиля. В узелке среди нескольких платьев был спрятан драгоценный
турецкий талисман, а также мятая, с подтёками крови и с записями на
непонятном языке тетрадь спасшего её от страшного взрыва неизвестного
человека. Она тогда не успела спросить даже его имени, но выполнила его
предсмертную волю – забрала для расшифровки талисман и тетрадь. Второпях
просмотрев тетрадь сразу после своего выздоровления у приютивших ее
стариков, Ната ничего не поняла и вновь спрятала её подальше. Теперь же,
переезжая к Николаю Георгиевичу, она забирала свои реликвии.

Возбуждённый удачно закончившейся сделкой, полковник сел на переднее
сиденье и скомандовал шофёру ехать.

-22-

Поселилась Ната в отдельно стоящем флигеле небольшого, но роскошно
обставленного особняка, где жил Николай Георгиевич. В самом особняке
Ната жить категорически отказалась, наивно полагая, что отдельное жильё
обеспечит ей какую-то самостоятельность и независимость. Хитрый
полковник подыграл ей в этом и действительно создал для неё иллюзию её
независимого существования, лишь в целях безопасности ограниченного
строгим регламентом.

Он действительно сдержал своё слово и ни разу не попытался овладеть ею
физически, хотя – Ната чувствовала это – иногда это давалось ему с
трудом. Юная девушка, она думала, что вспыхивающее иногда у него
страстное желание близости объясняется любовью. Его к ней. Он ведь
говорил, что любит, даже предлагал жениться. Ната отнюдь не была против
свадьбы, но не с тем же, кто ей совершенно не нравится? А тем, что к
Николаю Георгиевичу она испытывала всё возрастающее со временем
отвращение, она и вовсе поставила непреодолимую преграду между ними.

«Не потому я отказываю ему, что он человек не моего круга, – рассуждала
она сама с собой, – наоборот, такое замужество навсегда вывело бы меня
из особ царского происхождения и обезопасило бы меня хотя бы тем, что ни
в одной стране мира я не могла бы ни на что претендовать. А тем более –
в России. Узнай там, что я всё ещё жива, и вновь начнётся охота за мной
по исполнению смертного приговора. Да лучше уж я выйду замуж за
какого-нибудь слугу, только бы он не знал…»

Она вспоминала тяжёлый разговор, с которым приступил к ней Николай
Георгиевич где-то через неделю после того, как он забрал её из бедной
деревеньки. Конечно же, никуда он из Харбина переезжать ни в ближайшее
время, ни в перспективе не собирался. И даже полка у бывшего полковника
царской армии не было. Да и полковником, собственно, он стал только
здесь, в изгнании, уж неизвестно какими правдами или неправдами
выхлопотав себе бумаги в агонизирующей Белой армии. Ложь, обман,
туманные надежды, зиждущиеся на каких-то тёмных махинациях и интригах,
так и витали в особняке, претендующим называться роскошным, но не
могущим являться таковым из-за общей суеты и нечистоплотности всего
происходящего в нём.

Так вот, Николай Георгиевич явился тогда поздно вечером к ней с визитом
и с важным, как он выразился, разговором. Он выпроводил из флигеля обеих
служанок, приставленных к Нате, и горничную, всегда ночевавшую в смежной
комнате с нею.

– Зачем Вы их отпустили? – чуть испугавшись, спросила Ната.

– Я бы не хотел, чтобы кто-то был между нами сегодня, – тихо, с
придыханием произнёс полковник и взял её за руку.

Она хотела выдернуть руку, но он продолжил, лишь крепче сжав её
запястье:

– Вы не хотите носить моего кольца…

– Мы ведь, кажется, уже закончили этот разговор.

– Да-да, замуж за меня вы не пойдёте. Но в таком случае примите от меня
другой подарок. – Он достал из кармана приготовленную коробочку и ловко
открыл её одной рукой. – Этот перстень… это просто знак моей любви к
Вам. Разрешите, я надену…

– Нет, я не приму этого.

– Умоляю…

– Хорошо.

Она взяла свободной рукой коробочку, захлопнула её и поставила на
столик.

– Всё?

– Да. – Он склонил голову и припал губами к её руке. И вдруг зашептал,
приходя в невероятное возбуждение. – Ната… Ната… Ната… Анастасия….

Она опять попыталась выдернуть руку, но он уже, казалось, не владел
собою. Он осыпал поцелуями её руку, поднимаясь всё выше и выше, что-то
бормотал, дрожал всем телом, наконец попытался поцеловать её в губы. Его
горячее дыхание с парами алкоголя вызвало у Наты такое отвращение, что,
вероятно, сила этого отвращения отрезвила задыхающегося от похоти самца.
Он ослабил хватку и поднял на неё мутный взгляд.

– Подите прочь, – произнесла Ната тихо, но так, что полковник не смог не
повиноваться.

Руки его упали, а сам он бухнулся на колени и, всё ещё продолжая дрожать
от возбуждения, поцеловал сначала одну её ногу в туфельке, затем другую:

– Простите, Анастасия Николаевна.

Она встала и отошла на шаг назад:

– Рассказывайте.

– Что?

– Всё, что знаете.

– Но я… – Он, продолжая стоять на коленях, поднял на неё глаза и быстро
заговорил. – Я всегда был в Вас влюблён… да, да, всегда, ещё когда
служил в полку Вашего имени. Вы тогда были ещё совсем крошкой, а я,
молодой офицер…

– Я не понимаю, о чём Вы говорите.

– Да-да, я постараюсь… 148-й пехотный Каспийский Великой княжны
Анастасии Николаевны полк… мы обожали чудесную девочку, нашего патрона…
портрет маленькой княжны был у каждого офицера, мы присягали… Но когда я
впервые увидел Вас… В Санкт-Петербурге, на смотре войск перед отправкой
на фронт. Великая княжна Анастасия принимала парад рядом с
отцом-самодержцем. Вы не помните меня? Да-да, конечно… столько лиц,
столько восторженных влюблённых взглядов… Я рапортовал лично Вам, Вы
были прекрасны… Потом война, Манчжурия… революция…Я не вернулся в
Россию… Россия погибла… Я люблю Вас, Анастасия Николаевна!

Ната прошлась в задумчивости по комнате туда-сюда:

– Встаньте, Николай Георгиевич.

Он встал и, не смея больше прикоснуться к ней, стоял с виноватым видом.

– Давайте с Вами договоримся раз и навсегда.

– Слушаю Вас, Анастасия Николаевна.

– Я не знаю никакой Анастасии Николаевны и я вообще не понимаю, о чём Вы
сейчас только что говорили. Какой полк? Какой парад? Вы меня с кем-то
путаете. Я уже говорили Вам, и не раз. Меня зовут Наталья, я сирота и не
помню своих родителей. Да, когда-то я жила в богатом доме и получила
неплохое образование, но потом, как и многие, оказалась заброшенной сюда
и прозябаю в бедности. Если Вам угодно, я сейчас же вернусь к своим
родственникам, откуда Вы меня забрали. – На его порыв что-то ответить
она подняла руку, дав понять, что не закончила разговора. – Итак, прошу
Вас больше никогда не называть меня чужим именем.

– Хорошо.

– И не напоминать мне о Вашей любви и надежде на взаимность. Вы ведь
обещали.

– Хорошо, хорошо… Наташа, – с трудом выдавил из себя полковник.

– И вообще, хватит держать меня в заточении. Этим мы только разжигаем
нездоровое любопытство окружающих. С завтрашнего дня я намерена выходить
в город. Со служанкой или с горничной, мне всё равно. Могу и с Вашим
денщиком.

– Но, может…

– Нет. Поверьте, злоупотреблять я не буду. И даже оплачу те услуги,
которые Вы мне предоставили.

– О, нет… Наташа. Оставьте хоть эту малость – будьте моей гостьей.

– Ладно, – подумав, ответила Ната. – Но свой подарок заберите. И больше
не утруждайте себя чем-либо, кроме предоставления крова.

Она протянула ему коробочку с перстнем, которого даже не видела. И
Николай Георгиевич послушно забрал дорогой подарок. И послушно покинул
её, пожелав доброй ночи, хотя, идя сегодня сюда, непременно положил
сделать её своей любовницей. А вот поди ж ты – не посмел перечить её
тихому голосу, её взгляду, её воле, осязаемо парившей над его мелкой
душонкой. Рядом с ней он почувствовал себя ничтожеством. Он ненавидел,
презирал себя за это рабское чувство.

«Она – обычная девка», – пытался он повторить слова, с которыми
самоуверенно входил в этот флигель.

«Нет, нет, нет», – противилось его нутро, парализованное страхом от
осознания подлости того поступка, который он позволил себе лишь в мыслях
о ней.

«Я не смог… не посмел…» – и маленький сгусток чёрной злобы зародился в
нём, шевелясь и разрастаясь в нём каждый раз, как он вспоминал о своём
унижении. Нет, конечно же, он не любил её. Просто ему очень хотелось
повыгодней воспользоваться тем случаем, который свёл его с этой
необыкновенной девушкой.

«Всё равно она будет моей», – упрямо твердил он себе, вкладывая в эти
слова ведомый лишь ему потаённый смысл. И продолжал относиться к ней
подчёркнуто вежливо, не забывая время от времени хотя бы ненароком
напоминать ей о своей необъятной любви.

-23-

А Ната вздохнула наконец свободно и со свойственной лишь очень молодым
людям беззаботностью окунулась в обыденные проблемы жизни обыкновенного
(но при этом хорошо обеспеченного, что Ната ещё в полной мере не смогла
пока оценить) человека. Она с удовольствием заказывала в ателье скромные
(опять же по её меркам) наряды, вникала в составление меню, покупала и
читала газеты, книги.

Её жизнь обходилась очень недёшево для содержавшего её Николая
Георгиевича, но она не вникала в такие пустяки. По своей молодости и
неопытности она не подозревала о тяжёлых чёрных мыслях, копошащихся в
душе белого полковника. И даже не предполагала, что предложенное якобы
от чистого сердца «гостеприимство» Николай Георгиевич вскоре
предполагает окупить сторицей.

Она жила, не задумываясь ни о чём. А все окружающие Николая Георгиевича
люди – офицеры штаба, располагающегося в его же особняке, солдаты,
денщики, слуги – все считали молоденькую, смазливую и расшвыривающую
деньги направо и налево Наталью Захаровну его любовницей. Все знали, что
в России у Николая Георгиевича остались жена и дети, что кроме
транжирки-любовницы он слишком часто в дом привозит ещё и местных путан,
но роптать вслух не смели. Недовольство меркло перед грандиозными
планами самоуверенного полковника без полка, и всё текло так, как
диктовал он. А раздражение, злоба, недоверие друг к другу стали теперь
обычными, сопровождающими жизнь каждого атрибутами.

У Наты появилась масса свободного времени. Служанки и горничные не смели
являться к ней в комнату без зова, а Николай Георгиевич заходил лишь по
вечерам. Вдвоём они пили чай, беседовали, иногда Ната спрашивала его о
том, что она не поняла из прочитанного в газетах. Николай Георгиевич
объяснял, как мог, а потом, пожелав спокойной ночи, удалялся.

Ни разу он больше не посмел перед ней выказать свою страсть. В некоторые
дни Николай Георгиевич был раздражён и еле сдерживал пытавшийся
вырваться наружу гнев. Но Ната и тут понимала его превратно – она
приписывала всё любовному огню в его сердце. И в такие дни сокращала его
визиты до минимума – к взаимному удовольствию обоих.

В свободные же дневные часы Ната погружалась в изучение доставшихся ей
турецких реликвий. Исписанную мелким почерком тетрадь на непонятном
языке она редко поначалу брала в руки. Лишь взглянет на неё, вынутую из
красивой шкатулки, перелистнёт несколько страниц, каждый раз удивляясь
странному сочетанию знакомых и незнакомых букв, рассмотрит, сдвинув
брови, высохшие и уже побледневшие пятна крови своего таинственного
спасителя и положит на место. А драгоценный талисман, вынутый из той же
шкатулки и обёрнутый нежной шелковой тканью, она обычно рассматривала
очень долго.

Да, вещица представляла из себя действительно необычное произведение
искусства. Исполненный с истинно восточной роскошью, талисман был чудом
ювелирного искусства. Тончайший золотой узор, покрывающий свободные
поля, то ли крест, то ли знак в виде русской буквы «Т» в мелких
бриллиантах. Внизу – два скрещенных кривых ятагана в пространстве
тонкого, почти замыкающего круг полумесяца. Маленький рельеф церкви, в
полумесяце же, над ятаганами – София Константинопольская, это
несомненно. Тем более погибший ее спаситель чётко обозначил, что
талисман именно турецкий. А ещё – зернь, мельчайшие золотые шарики,
обрамляющие миниатюрные гладкие звёздочки и полумесяцы. Эти символы
рассыпаны вокруг всего слегка вытянутого вверх овала талисмана.
Невероятно, ведь секрет зерни, как считается, был утерян ещё до прихода
новой эры с гибелью этрусков. А тут… Ната боялась даже дышать на
принадлежащее ей сокровище.

А ещё здесь была зашифрована тайна. Да-да, об этом говорил человек,
спасший её от гибели. Три крупных драгоценных камня с одной стороны и
три – с другой от ровного углубления, где ещё совсем недавно находился
какой-то огромный камень. Ната проводила кончиком пальца по
отшлифованному донышку глубокого паза и каждый раз вспоминала «друга»,
так и не успевшего даже сказать своё имя.

«Это плата за моё спасение», – беззвучно произносила она, чуть шевеля
губами. И имела ввиду не только отсутствующий алмаз, но и ужасную смерть
своего спасителя.

Ната пыталась восстановить в памяти последнюю предсмертную речь
красавца-турка, но в словах ей это не удавалось. Зато образ того, что
хотел передать он ей, всплывал зримой колышущейся тенью. Тайна… Тайна,
которую надо во что бы то ни было разгадать. Какое-то древнее предание.
Русская девочка царской крови… Тайна откроется русским. Но почему?
Неизвестно. Записки старого янычара могут пролить свет на тайну… но
никто, даже сами турки, не понимали того, что переписывали из поколения
в поколение. Может, русские… царской крови… тайна откроется… таково
предание…

Голова шла кругом от близости и от непостижимости того, что она держала
в руках. Перед взором Наты проносились картины когда-то увиденного или
услышанного в дворцовой и околодворцовой жизни её так резко
оборвавшегося детства. То, что она когда-то не поняла или то, на что
просто не обратила внимания, о чём шептались иногда papa и mama, о чём
бормотал сквозь косматую бороду старец Григорий с безумно вращающимися
глазами.

И опять же – не слова, не действия старших всплывали в памяти. Образ.
Образ некой неразгаданной тайны. Каким-то образом связанной с Семьёй, с
историей России, с историей всего мира. Почему Россия, такая огромная и
богатая, всегда отстаёт от общего движения прогресса? Почему Россия, где
мирно уживаются сотни народов, вечно бывает втянута в какие-то грязные
конфликты, смуты и никому не нужные войны? Почему после всех этих войн
больше всех страдает именно Россия, неся самые большие человеческие и
материальные потери, а многие страны частенько оказываются лишь в
прибыли? Почему?!

Почему дружелюбный, трудолюбивый и бесконечно терпеливый русский народ
слывёт в мире агрессором и злодеем? Это же совершеннейшая неправда!
Ната, в жилах которой было намешано много разной крови и родственниками
которой являлись практически все монархи Западной Европы, с болью
ощущала несправедливость, витающую где-то рядом и тоже связанную с
неразгаданной тайной.

Она, не смотря на то, что собственно русской крови в ней осталась едва
ли десятая, а может даже и сотая доля, считала себя русской. Да она и
была русской, всей душой страдая и за Россию, и за русский народ. И что
самое любопытное – в образе русского народа Ната воспринимала всех
людей, населяющих Россию. Для неё – все были родные и русские, несмотря
на внешние, языковые или религиозные различия.

И даже личную трагедию Семьи, ссылку, чудом пережитый расстрел, попытки
её уничтожения со стороны новой Советской власти она отделяла от понятия
«русский». То, что сделали со страной, с большой семьёй Романовых было
сделано какой-то чуждой, враждебной силой. Ната чувствовала это, но
объяснить не могла. Только что-то чужое и глубоко враждебное могло
отбросить становившуюся небывало сильной экономически и политически
Россию начала XX века в эту новую жуткую смуту, уничтожившую все
достижения предыдущих поколений.

Ещё один непонятный и назойливо возникающий образ – пра-пра-прадед Павел
I. Ну почему призрак этого ненормального, полусумасшедшего горе-царя,
ничем не ознаменовавшего своё короткое правление кроме того, что прослыл
ненормальным, так беспокоил её? Павел I, о котором даже учителя ничего
старались не говорить ей и сёстрам, да наверное они и сами не знали-то
толком ничего, ведь в любом учебнике на это выделено от силы одна-две
страницы. Но вот в Семье запретная тема об убитом в результате заговора
пра-пра-прадеда юных принцесс всё-таки нет-нет да и всплывала.

Нет, детям старались ничего не говорить о кровавом и неприглядном конце
предка, но отдельные фразы, слова, взгляды, ореол мученика, огульно
оговорённого и брошенного в забвение, тревожил какие-то потаённые
закутки генетической памяти.

Сын Екатерины Великой, он успел-таки изменить закон о престолонаследии.
После него, Павла I, ни одна женщина не вступала на русский престол. И
лишь рождение долгожданного братика, Алексея, спасало Романовых от
династического кризиса. Что, правда, не помешало краху самой династии и
гибели всей империи.

Павел, Павел, Павел…

Как-то Ната сидела одна и задумчиво перелистывала пожелтевшие, сшитые
простой суровой ниткой тетрадные листы с мелкими аккуратными буквами, не
складывающимися хоть в какие-то мало-мальски знакомые слова из
нескольких иностранных языков, которыми она владела. И вдруг буквы
заплясали перед её глазами – на одной из страниц она увидела слишком
часто повторяющееся слово, после которого стояла то просто палочка, а то
явная римская цифра I: Пauel I – т.е. Науел I. А с учётом того, что
буква «u» очень похожа на латинскую «v», а в некоторых местах даже и
написана, как «v», то Пauel превращается в Пavel – т.е. в Навел. И тут
ей стало ещё жарче, кровь бросилась в лицо – никакой это не Навел, это
Павел. Павел I, её пра-пра-прадед, именно о нём написано на этих
страничках. И первая буква в его имени написана по-русски! Да, странная
смесь тюркских, латинских и славянских букв.

Вот ещё одно часто повторяющееся слово: wлло. Причём, как правило, в
сочетании wлло-акверь или wлло-перvоgiгерь. Ната вспомнила, что в
русском языке ещё совсем недавно буква «w» читалась как «о». Значит
получается, что часто встречающееся слово – олло, причём в сочетании
олло-акверь – это практически то же, что произнёс перед смертью её
спаситель-турок: Аллах Акбар. Бог. Аллах. Что-то вроде: слава Аллаху.

Ната попыталась читать слова, написанные странной смесью букв из разных
языков, и отыскать в них смысл. Смысл большинства слов, складываясь из
сочетания звуков, отыскивался по-русски!

«Русский царь Павел I посетил тайно Константинополь в … году».

– В каком же это году? – шептали дрожащие губы Наты. – Написано
по-старославянски, буквами с титлами. Ладно, это я потом разберусь,
сейчас мне эти цифры не вспомнить.

«Русский царь Павел I встречался с начальником турецкой гвардии (первым
из янычар)… тайные переговоры с султаном о вечном мире… о войне с
неверными… о походе на Индию… о союзе с тартарами, казаками, мамелюками…
о спасении сокровищ из Великих Гизехских пирамид…»

– Сумасшедший… сумасшедший… совсем сумасшедший…

Дрожь колотила теперь всё тело бедной девушки. Ната с ужасом откинула от
себя тетрадь и бросилась ничком на кровать. Хлынувшие потоки слёз
перешли в ровный плач, а потом в тихое всхлипывание. Негромкий стук в
дверь отвлёк её от тяжёлых раздумий.

– Да! Это ты, Нина? – откликнулась, не вставая с постели Ната.

– Мадемуазель, Николай Георгиевич изволили пожаловать, – послышался
из-за двери голос горничной.

– Проси.

-24-

Ната лишь по громкому дыханию догадалась, что полковник уже здесь.
Толстые ковры заглушали не только шаги, но даже скрип сапог. Она
перевернулась лицом к гостю и натянула на себя плед:

– Добрый вечер.

– Уж не заболели ли Вы, Наталья Захаровна? А то я доктора…

– Нет, не беспокойтесь. Так, лёгкое недомогание. Само пройдёт.

Она несколько даже поспешно отдёрнула руку после влажного поцелуя
Николая Георгиевича и теперь взглянула ему в лицо – не обиделся ли? Но
тот, судя по всему, даже не заметил её бестактности, выказывающей лишь
только то, что она с брезгливостью отвергает его, как мужчину.

– Кхм… Наталья Захаровна… Наташа… – Он ещё раз кашлянул в кулак и
прошёлся около её кровати туда-сюда.

– Да Вы садитесь, Николай Георгиевич. Сейчас нам Нина чаю принесёт.

– Да-да. Чаю? Это хорошо. Это хорошо…

Он подсел к столу и рассеянно перелистнул несколько страниц оставленной
здесь турецкой тетради.

– Знаете, Наталья Захаровна, у меня к Вам просьба.

– Какая?

Как только полковник начал листать тетрадь, Ната сначала резко села на
кровати, а теперь встала и неловко, торопясь, стала надевать туфли.
Задник загнулся, пришлось присесть и руками поправит его, чтобы обуться.
Она, нервничая, подошла к столу и не отрывала взгляда от тетради,
придавленной огромными ручищами гостя.

«Как же я забыла? – Кусала она себе губы. – Хоть бы уж внимания не
обратил. Ах! И талисман здесь!»

Ната нервно хохотнула:

– О, извините… У меня тут такой беспорядок!

При этом она быстро накинула на талисман край шелковой ткани, на которой
он лежал, а затем, будто бы движимая лишь желанием навести порядок,
полностью обернула свою драгоценность в шёлк и быстро положила свёрток
в раскрытую шкатулку.

– Разрешите… – Она чуть потянула за край исписанной тетради, но
полковник явно не понимал, чего она хочет.

– Я объясню, объясню… Сами знаете, сейчас в России… Всё, всё погибло.
Нет армии, нет государя, нет России… И – понимаете? – денег тоже нет.
Катастрофически не хватает…

– Да отдайте же, – ласково произнесла Ната, отодвигая его руки.

– Что? – Он поднял руки и только тут, вероятно, и заметил исписанную
непонятными буквами тетрадь. – Что это такое?

– Это моё.

Он тут же снова прихлопнул тетрадь рукой и взглянул на Нату с
подозрением. Затем перевёл взгляд вниз, пошарил глазами по тексту,
ничего не понял, раскрыл наугад другую страницу – опять ничего не понял
и рассвирепел.

– Вы что, за моей спиной ведёте с кем-то переписку?

– Не смейте со мной так разговаривать.

Её тихий голос отрезвил потерявшего над собой контроль полковника. Он в
который уже раз убедился, что осязаемо чувствует некую грань, отделяющую
от него эту девушку. Если бы она кричала, ругалась или оправдывалась, он
вёл бы себя с ней смелее, он уже давно сделал бы её как минимум своей
любовницей. А вот она опять произнесла эти простые слова с непроницаемым
лицом, на тоненькой шее не дрогнул ни один мускул – и он опустил взгляд,
позволил ей вытащить из-под его ладони грязную тетрадь, всю в каких-то
непонятных каплях, и теперь даже забыл, зачем он, собственно, пришёл
сюда. Ведь не чай же пить?

– Вы о чём-то говорили, – голос Наты был непринуждённый и даже
приветливый. Свои реликвии она уже успела положить на полку, закрыв
предварительно в большой красивой шкатулке.

– Да так… Вроде ничего особенного.

– Ну вот и хорошо. А то заладили своё – Россия погибла, всё погибло.
Ничего, переживём. И Россия не погибла, выживет, я уверена. Так давайте,
что ли, чай пить? Спасибо, Нина.

Служанка ловко расставила приборы, сняла с подноса горячий чайник,
раскрыла стоящие на столе коробочки с печеньем и дорогими конфетами.
Разлив по чашкам душистый напиток, молча удалилась.

– Николай Георгиевич, так угощайтесь же.

Он долго пыхтел, заталкивая злобу и раздражение поглубже внутрь, искоса
поглядывал на ту, которую оберегал и холил уже более полугода. Ната
маленькими глотками отпивала горячий чай, а сама мыслями была где-то
далеко, её блуждающий взор не останавливался ни на чём, даже на лице
угрюмо молчащего полковника. Николай Георгиевич вздохнул: «Ладно, я ещё
успею выжать с её помощью и состояние, и карьеру. Мои заботы о ней
окупятся сторицей. Видно, ещё не время… не время… А пока… Почему бы и в
самом деле не попить чаю?»

Он ощутил нежные ароматы трав с примесью чуть уловимой горчинки
распаренных в кипятке цукатов – поистине прекрасный напиток потягивает
себе непринуждённо и беззаботно эта великая княжна, оставшаяся без
царства. Раздражение вновь стало подниматься откуда-то снизу – сам-то он
давно уже не мог позволить себе такой роскоши, как хороший чай. Рука
автоматически потянулась к раскрытой коробке с конфетами и, чуть
прикоснувшись к бархатному шоколадному боку лакомства, усыпанного сверху
мелкими орешками, резко отдёрнулась. «Она жрёт тут конфеты, даже не
представляя себе, во что они мне обходятся! О-о-о… как я её ненавижу…»

Ната отставила свою чашку и вопросительно взглянула на полковника:

– Что-то не так?

«Ненавижу. Да, теперь я её именно ненавижу. Ох, когда же всё это
кончится?»

– Николай Георгиевич.

– Да? – Он даже не хотел больше видеть её лица, взгляд остановился на
собственной, всё ещё протянутой к конфетам руке, и тут он вспомнил цель
своего визита. Он давно уже хотел попросить её ограничить свои расходы,
но никак не решался начать тяжёлый разговор. Его долги составляли уже
астрономическую сумму, а кредиторы грозили судом.

– Николай Георгиевич…

– Наталья Захаровна, извините, но я должен признаться Вам, что не могу
больше содержать Вас так, как раньше.

Она вопросительно подняла брови.

– Да, представьте себе, я – банкрот.

– Но…

– Не перебивайте. Я по-прежнему прошу Вас остаться в моём доме в
качестве гостьи. Но покупки…

– Я больше не буду посещать магазины.

– Я не совсем об этом. – Сердце его испуганно сжалось, а потом застучало
болезненно и быстро. Он не понимал эту девушку, он боялся и одновременно
ненавидел её, но боялся больше. И он замямлил, ненавидя вдобавок ко
всему и самого себя. – Не то что бы совсем не посещать… просто
ограничить… Да, и эти… конфеты. Они такие дорогие.

– Я сказала, что не потрачу больше ни единого Вашего рубля. И вообще,
думаю… не злоупотреблять больше Вашим гостеприимством.

«Господи, она даже не представляет себе, что рубли так обесценились, что
перестали являться платёжным средством… Вашим гостеприимством… Что?! Она
хочет уйти от меня?!!!»

– Нет!!!

Он вскочил, следом вскочила и Ната:

– Что с вами?

– Нет… нет, умоляю. – Он схватил её тёплые руки в свои и покрыл их
поцелуями, потом бухнулся на колени. – Я вас…

– Оставьте это. – Она выдернула руки и отошла от него на пару шагов.

– Но я Вас люблю. И всегда буду любить.

– Вы обещали.

– Не буду. Больше не буду говорить об этом, но не покидайте мой дом.

– Мне нечем отплатить Вам.

– И не надо! Простите меня, княжна. Простите мои слова, забудьте о моих
глупых просьбах. Как я мог?! Вы, Вы… не думайте ни о чём, живите, как
прежде.

– Хорошо. Впрочем… думаю, чем-то я смогу Вам помочь.

Нате в голову вдруг пришла замечательная мысль – а почему бы не
расплатиться с этим преданным ей полковником одним из драгоценных камней
турецкого талисмана? Самый крупный камень, бриллиант, был отдан в
качестве платы за её побег из плена. Видно, пришла пора использовать
второй камень. Ната разбиралась в драгоценностях и чувствовала, что
каждый из оставшихся шести камней стоил целого состояния. И это, не
считая множества мелких бриллиантов!

Николай Георгиевич там временем встал с колен и теперь перетаптывался с
виноватым видом:

– Нет, Наталья Захаровна… Наталья Захаровна… не надо.

– Что не надо?

– Наталья Захаровна…

– Впрочем, уже довольно поздно. Да и я устала… и приболела. – Она
вспомнила, что он застал её лежащей в неурочное время в кровати.

– Да-да, не смею больше задерживаться. Спокойной ночи, Наталья
Захаровна.

– Спокойной ночи.

Она проводила его до двери и закрылась на ключ.

– И всё-таки я помогу ему. Да-да. И что он мне раньше не сказал? Хм,
банкрот! Это он, конечно, преувеличил. Но теперь, когда я с ним
рассчитаюсь… Ничего, ничего… всё будет хорошо.

Она шептала и аккуратно составляла все чайные принадлежности обратно на
поднос. Настроение её улучшилось, будущее казалось неясным, но радужным.

– Скоро уеду отсюда. Не знаю, куда, но придётся ехать к родственникам. В
Англию? А может, в Данию? Нет, в Германию. Да, это моя вторая родина.

Она хотела немедленно, прямо сейчас отковырять самый левый из оставшихся
камней изумруд, приготовила нож, принесла на стол шкатулку, вытащила из
шёлка талисман и залюбовалась.

– Нет… только не сегодня. Какая прелесть! А вот завтра с утра –
непременно.

-25-

Большой изумруд формой чуть сплюснутого овала лежал на столе, искрясь
гранями, рассыпая вокруг себя лучистый зеленоватый ореол, но Ната не
замечала эту волшебную игру света. Всё её внимание было приковано к
ямке от изумруда – овальному ровному пазу, в котором рельефно
обозначился некий символ, больше всего напоминающий русскую букву «Т».
Одна вертикальная чёрточка с утолщением снизу и наискось отрезанным
кончиком, другая чёрточка – горизонтальная, сидящая прямо на
вертикальной и точно так же наискось срезанной слева и истончённой
справа.

«Что это такое? Скорее всего – буква, но может и некий символ, имеющий
определённый смысл, что-то вроде иероглифа. Тайна… – Сердце её забилось
тревожно и радостно. – Тайна раскрывается».

Она задумалась, подперев подбородок рукой. Что может обозначать этот
знак, так похожий на русскую букву «Т»? Есть ли в других, знакомых ей
алфавитах, подобные буквы? Она долго перебирала в уме различные
значки-буквы и убедилась, что ни в одном языке, кроме русского и
турецкого, нет именно такой буквы. Похожие – есть, но именно такой…

«А как же ямка от бриллианта? Ведь если под изумрудом спрятана буква, то
и там должно было бы быть нечто подобное?»

Ната переместила взгляд на ровную большую ямку посередине, пригляделась,
поворачивая талисман и так, и этак, подышала на него, протёрла,
поводила подушечкой мизинца по круглому донышку, снова поднесла к глазам
– нет. Никаких символов на ровной поверхности не было. Потому что
золотое углубление было идеально ровно, без единой царапинки, а так
отполировать паз после того, как из него вынули камень, было невозможно.
Да и не до этого было её «другу», когда он расплачивался за шанс к её
спасению.

– М-да. Тайна пока не раскрывается.

Ната завернула талисман, закрыла его в шкатулке, а тетрадь с записями
старого янычара достала и внимательно осмотрела. Листы с тонкими линиями
для письма – вполне современная тетрадь.

«Ах, да, «друг» говорил, что несколько поколений переписывали эти
записи, уже не понимая вложенный в них смысл. А первоначальную запись,
причём сразу зашифрованную, но понятную в кругу янычар, сделал прадед
«друга», последний из уничтоженной элитной султанской гвардии».

Конечно же, Ната помнила ту жуткую историю об уничтожении янычар в
Константинополе в 1826-м году, её преподносили как акт дикости
мусульманского мира. Весь мир потрясло тогда публичное и как бы напоказ
выставленное злодейство. Тридцать тысяч, весь состав отборнейшей
турецкой гвардии, безоружными были приглашены на стадион и там
безжалостно расстреляны картечью из пушек.

Никто из янычар не уцелел. Что это было? Расплата ха все победы,
одержанные янычарами во имя турецкого султана, или расплата за то, что
янычары были христианского происхождения? Кто подталкивал руку султана
на подписание этого указа? И кому это было выгодно? Только утихшие было
войны с Турцией опять возобновились, противостояние между мусульманским
и христианским миром обострилось.

Ната вздохнула и открыла первую страницу тетради. Она приготовила стопку
чистой бумаги, несколько отточенных карандашей и приготовилась работать.

-26-

Николай Георгиевич не приходил к Нате три дня. А она все эти три дня не
покидала особняка Николая Георгиевича. И не потому, что обещала больше
не ездить по магазинам, а просто потому, что ей этого не хотелось. Все
её мысли теперь были заняты расшифровкой записей таинственной тетради,
доставшейся ей от погибшего «друга». Она уже исписала с десяток листов,
но всё ещё не могла уяснить для себя мыслей расстрелянного когда-то
янычара.

Сначала она просто записывала сочетания звуков, которые могли бы дать
наборы букв – причудливых смесей разных алфавитов. Часть значков она не
могла идентифицировать ни с каким звуком, часть текста была просто
потеряна в результате затёртостей, пятен грязи, крови, размывшихся
чернил. Иногда слова и даже целые предложения прочитывались вполне ясно,
тогда настроение Наты улучшалось, она набело переписывала то, что
расшифровалось, и прочитывала получившийся текст вслух.

Вообще-то в истинный смысл слов, фраз и выражений она пока старалась не
вникать – слишком уж испугал её смысл самых первых из расшифрованных ею
отрывков, о её пра-пра-прадеде Павле I и о тайных его сношениях с
турецким султаном, якобы заклятым врагом России. Врагом, с которым мать
Павла, Великая Екатерина, вела кровопролитные и ожесточённейшие войны.

Во-первых, янычар мог кое-чего не знать в окружении турецкого султана, а
потому не так кое-что понимать и истолковывать. Во-вторых, не стоило
сразу принимать на веру то, что стерпела, принимая на себя, бумага. Уж
сколько лжи выплёскивалось из печатных изданий, в том числе и о семье
последнего русского императора, – ей ли не знать? И, наконец, в-третьих,
Ната совсем не хотела считать себя сумасшедшей. Поверив и приняв точку
зрения каких-то давным-давно умерших турецких подданных, она
уподобилась бы позорно свергнутому сумасшедшему (ну, во всяком случае,
полусумасшедшему, что не скрывалось ни в официальных источниках, ни в
преданиях Семьи) пра-пра-прадедушке.

Не принимать пока на веру ничего, не вникать пока даже в смысл
написанного, а просто попробовать переписать русскими буквами странным
образом зашифрованный текст, чтобы из явной абракадабры значков и
символов начали проступать осмысленные строки далёкого послания. Это
было первым этапом её работы. В будущем она надеялась поработать над
текстом более основательно, вооружившись словарями, алфавитами разных
языков, и в первую очередь древнерусским или церковно-славянским, что
было для неё одним и тем же, заодно подновив в памяти старославянский
способ записывания дат – по буквам с титлами. Ведь в тексте очень часто
встречались даты в связи с теми или иными событиями.

Но совсем не вникать в смысл того, что выходило из-под пера, было
невозможно.

«Огромная империя раскинула своё влияние на всю Европу, Азию, на
открытые и заселённые части Америки, половину так называемой теперь
Африки… Император трёх Индий являлся императором вселенной…
Константинополь был вторым Римом, а третий Рим – сказочно богатый
Вавилон – ещё только строился… Истамбул должен быть взят!!! Слова
пророка исполнились в … году… Возведение храма Соломона… Иеросалим
истинный, первоначальный и вечный…. Споры о Новом Иеросалиме… Новый Рим
и Новый Иеросалим… Иеросалим – Святой русский Рим… Конфликты между
Израилем и Иудеей… смуты…»

– Чёрт, опять чернила кончились! – Ната тщетно пыталась дописать
последнее слово, перо лишь царапало бумагу, а чернильница была
безнадёжно пуста.

Она отложила работу в сторону и встала. Надо сходить в канцелярию штаба,
а она даже не причёсана.

«Так сходить? Нет-нет, что-то я в последние дни сама не своя, так
нельзя. Конфликты между Израилем и Иудеей… Бред сумасшедшего – при чём
здесь Израиль и Иудея? Постоянно возвращается к рассказу о каком-то
вселенском императоре, об Истамбуле, который должен быть непременно
взят… Какого чёрта? С чего это мусульманам непременно надо было взять
Константинополь, называя его при этом Истамбулом? Такое впечатление, что
там была какая-то необыкновенно важная для них святыня. Не понимаю… И
где, в конце концов, записи о России? Какие-то императоры трёх Индий,
Третий Рим, Вавилон, Иерусалим – о России пока ни слова».

Рассуждая, Ната переоделась в своё любимое голубое платье и теперь
стояла перед зеркалом, причёсываясь. Рассеянный взгляд наконец-то
сосредоточился на лице. Впавшие бледные щёки, горящие глаза, две
вертикальные морщинки между бровей – то ли признак постоянного
недовольства, то ли глубоких раздумий.

«И то, и другое. – Кивнула сама себе в отражении Ната. – Я чувствую
нелепость, глупость, опасность своего положения тут. Николай Георгиевич
раздражён, злится, что моё содержание обходится ему слишком дорого…
кстати, я ведь так и не отдала приготовленного изумруда! Сегодня и
отдам. Сейчас пойду в канцелярию, а в приёмной попрошу передать ему, что
я прошу… в общем, посетить меня… попозже… вечерком, как обычно. И что он
так долго не приходил? Обиделся?»

Она разгладила пальцами морщинки, улыбнулась сама себе, заколола в
собранные волосы несколько заколок с блестящими стекляшками, выпустила
за ушами по прядке волос, тут же улёгшихся по плечам крупными локонами.

– А что? Хороша! – Она повертелась, оглядывая всю себя в зеркальном
отражении, поправила сзади пояс-бант, а потом снова приблизила лицо к
поверхности стекла, разглядывая чуть заметные морщинки.

«Нет, так больше нельзя. Назначу себе срок – не больше, чем через месяц,
съеду. Хватит недовольства, хватит неопределённости. У меня, в конце
концов, имеется, чем расплатиться за переезд. Уеду в Германию. А
вообще-то нет, в Данию. К бабушке. Вот и всё, об этом хватит. А записки
янычара… конечно, над ними я ещё поработаю. Но только волнуют они меня
всё-таки излишне – как научиться работать и не волноваться от написанных
глупостей? А может всё-таки не глупостей? А может во всём этом есть
смысл? Ну вот, опять морщинки обозначились!»

С досады Ната даже ножкой притопнула. Потом она сделала глубокий вдох,
прошлась медленно по комнате, цокая каблучками по свободному от ковра
паркету, улыбнулась, встряхнув головой. Взялась за ручку двери и
прошептала:

– Там написаны глупости. А если даже и не совсем глупости, то меня это
не волнует. Ну вот даже ни капельки!

Она вышла из своей комнаты, прошла через анфиладу небольших светлых
холлов с несколькими дверями в комнаты для прислуги. В просторном
тамбуре охранник подал ей меховое манто.

– Спасибо. – Ната застегнула пуговицу-застёжку и через секунду уже была
на улице.

-27-

«Ах, хорошо!» – она прищурилась от яркого осеннего солнца,
пробивающегося сквозь поредевшую листву. Ветерок приятно холодил лицо,
руки. После вчерашнего дождя на тропинке чернели лужи, лужицы и совсем
маленькие пятнышки не успевшей впитаться в грунт воды. Ната принялась
обходить, перешагивать и перепрыгивать через лужи, чтобы не замочить
ботинки. Иногда она останавливалась, вновь подставляла лицо ярким лучам
и прохладному ветерку и беспричинно смеялась…

«Ах, как хорошо! Золотая осень… совсем, как в России!»

По двору особняка сновали люди. В основном это были военные, но немалую
часть снующих составляли и люди совершенно непонятного звания. Мужчины,
старики, несколько женщин разных возрастов. На счёт военных – понятно,
ведь в особняке Николая Георгиевича размещался штаб, а вот такое
количество с виду явно не принадлежащих военному сословию людей Нату
всегда удивляло.

«Что они все тут делают? О чём-то спорят, машут руками, кричат,
торопятся, что-то тащат. Не штаб, а проходной двор».

Чем ближе она подходила к парадному крыльцу, тем большая суета окружала
её. Пару раз её уже бесцеремонно и даже не извинившись толкнули под
локоть, и вдруг она получила такой удар в бок, что чуть не упала. Ноги
её подкосились, кружевной платок, которым она только что вытирала
выступившие в уголках глаз слезинки, выскользнул и теперь плавал в луже,
а чьи-то сильные руки крепко, но в то же время очень бережно
поддерживали её.

– Ой! – Ната невольно вскрикнула.

– С дороги!!! Говоришь, кричишь, а они идут и не слушают! – Толстый
неопрятный мужик, толкающий впереди себя гружёную огромными и,
по-видимому, тяжёлыми коробками тачку, даже не оглянулся на чуть не
упавшую Нату. – С дороги! С дороги, говорят!

– Вы не ушиблись? – Тот, кто удержал её от падения, уже тактично
отступил на шаг назад и держал в руках её мокрый и грязный платок, не
решаясь протянуть его обратно хозяйке.

– Ой… нет. Напугалась.

– В это время здесь всегда… небезопасно… для барышни.

Ната подняла глаза на робко бормочущего мужчину, теперь уже в волнении
мнущего её грязный платок в испачканных и мокрых пальцах. Это был
молодой человек, совершенно рыжий, кудрявый и в очках. Лицо в веснушках
просто моментально стало пунцовым от её взгляда, а рука с платком
сначала опустилась вниз, а потом смущённо спряталась за спину.

– Извините, – пробормотал он.

– Извините? – Ната засмеялась. – За что? Спасибо, что не дали мне
упасть. А то лежать бы мне в этой грязной луже, как несчастному
бедненькому платочку. Да выбросьте Вы его наконец! У меня этих
платочков…

Мужчина только крепче сжал платок, полностью спрятав его в кулак.

– И выйдите из лужи, – скомандовала Ната.

Он безропотно отошёл ещё на пару шагов назад на сухое место. Лицо его
продолжало пылать, а ровно подстриженная шевелюра горела на солнце
огненным ореолом.

«Какой странный… где-то я его уже видела». – Мысль промелькнула и
исчезла без следа из головы молодой девушки. Она поправила на себе чуть
съехавшее на бок манто и зашагала вновь к беспрестанно хлопающим дверям
штаба, на ходу полуобернувшись и обыденно произнеся:

– Ещё раз спасибо.

В особняке порядку было куда больше. Основная масса людей отсеивалась по
боковым коридорам, а по широкой лестнице, покрытой ковровой дорожкой,
поднимались лишь единицы.

– Здравствуйте, Наталья Захаровна, – то и дело слышала она по сторонам.

– Здравствуйте, здравствуйте, – кивала она проходящим мимо.

Вот и приёмная. Стоило ей лишь показаться в проёме открытой двери, как к
ней подскочил адъютант:

– Вы к Николаю Георгиевичу? Добрый день, но он сейчас очень занят.

– Добрый день, Василий. Нет, я не собиралась к Николаю Георгиевичу. Я
шла именно к Вам.

Адъютант вытянулся по-военному строго и чуть приподнял в удивлении
брови.

– Передайте, пожалуйста, Николаю Георгиевичу, что сегодня я прошу его к
себе. Вечером, как только освободится.

– Хорошо, Наталья Захаровна. Это всё?

– Да, кажется, это всё. Кстати, у Вас нет лишнего пузырька чернил?

– Чернил?

– Ну да. Обыкновенных чернил.

– Сейчас посмотрю.

Адъютант кинулся к своему столу, быстро повыдвигал и задвинул обратно
несколько ящиков и развёл руками:

– К сожалению, нет. Как назло, только вчера последние слил в
чернильницу. Прикажете послать кого-нибудь в канцелярию?

– Нет, что Вы, я сама. – Ната развернулась, чтобы выйти, а потом
задумчиво остановилась. – А, впрочем, у вас сегодня такая толкотня…
Пожалуй, пошлите. А я тут подожду.

Она села на мягкий стул, закинула ногу за ногу. Несколько минут прошли в
тишине.

– Василий, так как на счёт чернил?

– Сейчас, Наталья Захаровна. Вот кто-нибудь зайдёт или второй адъютант
явится… я ведь не могу покинуть приёмную.

– Так позвоните по телефону.

– Телефон отключен.

– Что? – Не поняла Ната. – Как отключен? В штабе полка?!

– Понимаете… – Адъютант замялся. – Проблемы с оплатой… долги…

– Нет… но ведь без телефона-то…

– Ничего, мы уже привыкли. А как раньше-то обходились? Скоро ещё хуже
будет. Наступят холода, а у нас – ни угля, ни дров.

– М-да, так скоро у вас и чернил не допросишься.

– Не беспокойтесь, Наталья Захаровна. А Вы идите к себе, я к Вам писаря
пришлю. Он скоро должен копии документов принести, так я его и пошлю.

– Пожалуй…

– Ну конечно! Не беспокойтесь, право. Буквально в течение получаса
чернила к Вам будут доставлены. Советую и бумагой подзапастись, –
перешёл на шёпот адъютант, – сейчас её полно, а, глядишь, через месяц…

– Нет-нет, бумаги мне не надо.

Ната встала, мыслями она была уже далеко отсюда: «Вот ещё, через месяц…
через месяц меня уже не будет волновать, чего здесь не будет».

-28-

На стук в дверь Ната не стала откликаться, а сама встала из-за стола с
разложенными бумагами – ей не хотелось, чтобы кто бы то ни было видел её
за работой. В приоткрытую дверь она, как и ожидала, увидела горничную.

– Ну, Нина? – Ната протянула руку.

– Мадмуазель, там к Вам…

– Знаю-знаю, чернила принесли. Ну так давай же быстрее.

– Нет, Вы не поняли. – Горничная хихикнула. – Там тот самый, влюблённый
в Вас недоумок. Помните, я Вам рассказывала? Как только увидит Вас,
готов глазами сожрать. Я же говорила, он за Вами следит! А сегодня – вот
нахал! – сюда заявился. Я его гнала, а он всё своё: мол, послан лично к
Наталье Захаровне. Пустите, мол, она знает. Врёт? Ведь врёт?

– Помолчи. – Ната нахмурилась, вышла из комнаты в холл и прикрыла дверь.
– И ведь я тебя просила не употреблять плохих слов.

– Это каких это? Недоумок? – Вырвавшийся наружу смех Нина с трудом
подавила, спрятав лицо в раскрытые ладони. Потом сделала серьёзное лицо,
опустила руки, но через секунду вновь засмеялась и вновь закрылась
руками от хозяйки.

– Не смешно. Так, говоришь, этот человек послан лично ко мне?

Нина кивнула, всё ещё борясь со смехом, через силу выдавила, махая
руками:

– Не я говорю, он говорит.

– Ну и какие у тебя основания ему не верить? Проси.

От строгого голоса горничная сначала опешила, пожала плечами, потом
прищуренными глазами поглядела в спину отвернувшейся хозяйки, а после
того, как дверь за ней закрылась, бесшумно изобразила презрительный
плевок в сторону важничающей любовницы всеми обожаемого Николая
Георгиевича. Ворча себе под нос, отправилась через анфиладу холлов к
выходу:

– Ишь, барыню-то из себя корчит. Содержанка проклятая. И что он в ней
нашёл? Не понимаю. Таких, как она… тьфу!

На крылечке всё ещё топтался присланный адъютантом писарь.

– Эй, ты! – через приоткрытую дверь со злостью пробасила Нина. – Иди,
что ли. Да ноги-то получше вытирай!

Ей так хотелось на ком-то выместить злобу, а этот писарь как на грех вёл
себя безупречно, даже ноги ещё до её окрика вытер вполне добросовестно,
что она не выдержала и ему в спину громко пробурчала:

– Недоумок.

Но этот верзила даже не дрогнул. Пошёл себе и пошёл, будто не к нему
относилось обидное слово. И Нина даже забыла, что обязана сама лично
провести посетителя к хозяйке. Когда же он был уже у самой двери
Натальи, Нина махнула рукой и вразвалочку отправилась в свою комнату.

– Вы? – В удивлении отступила Ната, пропуская гостя.

– Я бы никогда не осмелился, но сегодняшний день… Клянусь, что больше
никогда…

– Не клянитесь, – перебила его Ната. – Так Вы работаете писарем в штабе?

– Практически уже нет. Сдаю дела.

– А-а-а…

Ната более внимательно оглядела своего утреннего «спасителя», который
уберёг её от падения, и остановилась взглядом на его лице. Рыжие волосы
сейчас выглядели более тусклыми, но зато глаза из-за стёкол очков
блестели каким-то радостным огнём. Нет, этот человек не был настолько
робок, как ей показалось утром. И лицо у него – доброе, открытое,
совершенно деревенское. И немного смешное – всё в крупных конопушках.

– Что же мы стоим? – Ната улыбнулась и показала рукой на огромный диван
со множеством подушечек. – Садитесь.

Удивительное дело – Ната, которая спешила с расшифровкой турецких
записей и намеревалась тот час же, как принесут чернила, продолжить
работу, сейчас уселась на мягкий диван и с удовольствием молчала с этим
незнакомым ей человеком очень доброй наружности. Может, всё дело в том,
что именно доброта, будто струящаяся от стеснительного молодого
человека, была ей приятна? Пожалуй, да. Она соскучилась по истинной
доброте. Она не нуждалась ни в деньгах, ни в защите под покровительством
Николая Георгиевича, а вот в доброте… о доброте она как-то даже и
подзабыла.

– Значит, Вы сдаёте дела? Что так?

– Уезжаю. Здесь нет никаких перспектив.

– А что, где-то есть перспективы?

– Нет. – Грустно развёл руками посетитель. – Нет, и меньше всего – в
России. Но я еду именно туда, Наталья Захаровна. На родину.

Ната подняла в удивлении брови и улыбнулась:

– Вы знаете моё имя?

– Давно.

Молодой человек так смутился от этого простого вопроса и своего быстрого
ответа, что не смел поднять взгляда, а лицо его стало заливаться красной
краской.

«Господи, да ведь он влюблён в меня! – Ната почувствовала лёгкий жар в
лице и оглушительное сердцебиение. – Нина давно говорила о каком-то
влюблённом в меня молодом человеке, но мне было всё равно. Преклонение
передо мной, влюблённость – это было так естественно… раньше. Вот и
Николай Георгиевич… Однако, так нельзя. Как я себя веду?»

Ната не шелохнулась в те несколько секунд, когда в её голове пронеслись
все эти мысли. Ни один мускул не дрогнул на её лице, она взяла себя в
руки, даже сердце стало биться ритмичней. А вот мужчина явно нервничал,
он несколько раз сжал и разжал с хрустом свои пальцы, а потом, так же не
поднимая глаз, резко вскочил с места:

– Прощайте, Наталья Захаровна.

– Однако… – Ната несколько опешила. – Вы невежливы.

– Простите. – Он отошёл от дивана на пару шагов и, глядя в пол,
заговорил скороговоркой. – Я бы никогда не посмел… но сегодняшнее
происшествие… тем более через несколько дней меня здесь уже не будет… я
больше Вас не увижу, но не прощу себе, если всё-таки не скажу. Я люблю
Вас, Наталья Захаровна, а те минуты, когда я держал Вас в своих
объятиях… ах, нет, простите, конечно же, нет, нет, когда я поддержал
Вас… просто в мечтах… в общем, это были самые счастливые минуты моей
жизни. Ну вот, всё. А теперь – прощайте.

Он, не оглядываясь, бросился вон из комнаты. У Наты сбилось дыхание, она
вскочила:

– Постойте же!

Но мужчина остановился, лишь выйдя из её комнаты. Его сгорбленный силуэт
с поникшей головой темным пятном вырисовывался на фоне освещённого
холла. А вокруг головы вновь засиял огненно-рыжий ореол. Ната
непроизвольно улыбнулась. Она медленно подошла к двери, облокотилась о
косяк.

– Разрешите идти? – Мужчина стоял к ней боком, он по-военному выпрямился
и глядел прямо в никуда.

– Скажите хоть, как Вас зовут?

Он молчал.

– Ну же, это несправедливо – Вы знаете моё имя, а я Ваше – нет.

– Это не имеет значения. Прощайте. – Он бросил на неё последний взгляд,
полный муки, и медленно пошёл прочь.

– Прощайте, – тихо произнесла Ната и вдруг, увидев свой рабочий стол,
заваленный бумагами, она вспомнила цель визита к ней штабного писаря. –
Стойте! Стойте же, а чернила?

Молодой человек остановился уже почти в конце анфилады, развернулся и
медленно пошёл назад. Из кармана он вынул флакончик с туго закрученной
крышкой, и, протягивая его вперёд, подошёл к сделавшей несколько шагов к
нему Нате.

– Надо же – забыл. – Он широко улыбался.

Ната тоже в ответ улыбнулась, а потом тихонько засмеялась. В глазах
мужчины отразился её смех – он тоже беззвучно смеялся. Тут Ната не
выдержала и расхохоталась от души. Она протянула руки к флакончику с
чернилами, но не взяла его, а обхватила большую тёплую руку и, продолжая
хохотать, приблизилась к мужчине вплотную. Он тоже хохотал и руку не
вырывал.

– Но теперь уж Вы точно должны сказать мне своё имя, – прерываясь
временами на смех, громко сказала Ната.

Он передал ей в руки флакончик, чуть отступил и склонил голову:

– Павел.

Тут Ната заметила, что боковая дверь, около которой они стояли,
приоткрыта. Она зримо почувствовала, как за этой дверью притаилась,
подслушивая и подглядывая, любопытная Нина. Неприятный холодок ожёг
спину. Ната выпрямилась и, зная, что каждое её будет услышано и, может
быть, передано Николаю Георгиевичу, но тем не менее не собираясь
скрываться, так же громко, спокойно и с открытой улыбкой произнесла:

– Прощайте, Павел

И протянула руку. Молодой человек без всякой театральности просто
прикоснулся губами к тонким вздрагивающим пальцам, посмотрел ей в глаза
и прошептал:

– Прощайте.

-29-

В этот вечер Николай Георгиевич не пожаловал. Удивительно, но он не
приходил два или три дня – Ната даже не заметила, сколько. Она,
собственно, и думать-то о нём забыла. Она была занята работой, а мысли
её вертелись вокруг образа чудаковатого рыжего парня, с чего-то вдруг
вздумавшего влюбиться в неё.

«Кто он – и кто я? – не раз задавала она себе вопрос, отложив перо и
бумагу в сторону и отвлёкшись от турецкой тетради. – Он, простой писарь,
и вдруг… За кого он меня принимает? За родственницу или просто знакомую
Николая Георгиевича? За дочь какого-нибудь погибшего крупного чина Белой
армии? Просто за богатую дамочку, сбежавшую из России? В любом случае
его любовь – неслыханная дерзость. Как он посмел?»

Но в душе негодующая Ната почему-то восхищалась его дерзостью. Скромный
рыжий писарь взлелеял в своей душе образ прекрасной недоступной дамы,
этакой земной и одновременно божественной Дульсинеи, которой он готов
отдать и сердце, и всю свою жизнь.

– Вот ещё, – шептали в раздумии её губы, – вообще-то он не говорил, что
готов отдать за меня свою жизнь. Это уже мои собственные фантазии. Да и
сердце не предлагал. Просто сказал, что любит.

Внутри неё разлилась сладкая и мучительная истома. Наивная молодая
девушка, не познавшая ещё мужчины и не знающая, что такое огонь любви, и
мысли-то имела чистые и непорочные. Любовь для неё – это было что-то
возвышенное, никак не связанное с физической близостью, которую она тоже
понимала пока по-детски: поцелуи, невинные ласки, роскошные подарки,
красивые слова…

«Как может бедный человек любить богатую знатную девушку? Это
невозможно», – искренне считала она.

Она всё ещё жила понятиями, привитыми ей с детства. Даже потеряв все
свои титулы, лишившись состояния, она не умела чувствовать себя таким же
человеком, как другие. Она – и другие, для неё это были разные понятия.
И даже своё нынешнее положение, в лучшем случае щекотливое, скользкое и
даже в некотором смысле постыдное, она вообще не представляла в истинном
свете. Для всех она была, несомненно, любовницей и содержанкой
полковника, а для самой себя она была просто гостьей в доме по-рыцарски
благородного и знающего своё место полковника.

Так, отвлекаясь на раздумья о себе, о рыжем парне, о благородном
полковнике, она потихоньку продвигалась в работе по расшифровке турецких
записей. Непонятные поначалу слова, дикие мысли о мнимой близости России
и Турции, единстве прежнего христианства и мусульманства теперь не
отторгались в её сознании от здравого смысла.

Наоборот, какой-то глубокий, потаённый, простой и понятный смысл
высвечивался через мысли чувствующего свою скорую погибель янычара.
Израиль и Иудея – несомненно, дружественные части единого целого. И не в
том понятии, которое привито теперь стараниями так называемого
«Просвещения» (эпоха XVIII века, в Росси это – эпоха Екатерины II).
Израиль и Иудея – не маленькие клочки пустынных земель восточного
Средиземноморья, где их рисуют на картах в современных Библиях. Израиль
и Иудея – два огромных, могучих и дружественных государства, владеющих
всем миром. И не в переносном смысле, а в самом что ни на есть прямом. И
не когда-то в размытой веками древности, а совсем недавно…

Израиль и Иудея – Великая Русь и Оттоманская империя – Великая Тартария
и Османия. В общем, это даже неважно, как иными словами назвать Израиль
и Иудею. Богоборцы и богославцы – это верно, а Русь и Турция в
современном понятии – неверно. Люди раньше были более едины, чем теперь.
Их, в эпоху Израиля и Иудеи, ещё пока не разобщили на сотни народов и
народностей. Они жили в едином государственном образовании, пусть
несовершенном, пусть огромном и трудноуправляемом, но всё же едином,
живущем по законам и стремящемся развивать все части своих огромных
территорий. И язык общения в мире был в основном один – а вернее два, в
соответствии с делением на богоборцев и богославцев, и языки эти были –
тюркский и славянский.

Становился более осмысленным миф о Вавилонском столпотворении и смешении
языков. Раньше люди понимали друг друга, а потом получили сотни языков и
перестали понимать даже своего соседа. Неужели это сделано намеренно? Но
зачем?!

Исказить всё: и историю, и роль каждого народа. И даже ветви единой
прежде религии искусственно раздвинуть в разных направлениях, разделить
окончательно, дав разные названия, присвоив свои символы, разработав
новые каноны и столкнув затем лбами, якобы как заклятых врагов. Но
почему, почему это всё получилось у тех, кто затеял глобальный обман?

Один из секретов – начало книгопечатания. Рукописи, хранившие правду,
исчислялись десятками, сотнями. Их можно переписать, исказить,
уничтожить. И их переписывали, и их искажали, и их уничтожали. А
печатный станок заработал, выбрасывая тысячи, миллионы фальшивых версий.
И уничтожить или опровергнуть эти миллионы фальшивок оказалось не под
силу всё ещё помнящим правду людям, не допущенным до печатного станка.

Со временем уже все в мире приняли на веру искажённую версию истории, и
каждое новое поколение историков всегда только продолжало закреплять то,
что уже и так стало незыблемо, никогда больше не подвергалось сомнению
или пересмотру.

Наконец Ната дошла до тех страниц, от которых вначале с ужасом
отшатнулась – до страниц о её пра-пра-прадеде. Она, как и с самых первых
страниц тетради, сначала на черновике выписывала сочетания русских букв,
отражающих звуки пёстрой смеси турецкого, латинского и частично русского
языков. Первоначально, как правило, получалась бессмыслица. Глядя на
исписанные строчки, она выискивала более или менее похожие на русские
слова буквосочетания. Порой слова прочитывались совершенно ясно и
однозначно. Ната начинала работать над соседними словами – менять
переходящие друг в друга звуки, по-разному прочитываемые в разных
языках: б-в, н-п, р-п,и-ю-а-у-, ф-т, с-к, х-кс и т.д. Сочетания могли
возникать самые разные, делалась скидка на ошибки переписчиков, не
понимающих уже смысла написанного и допускающих неточности копирования
крючков, чёрточек, закорючек. Некоторые слова и фразы так и не
поддавались расшифровке, но в основном смысл всё-таки проступал сквозь
по многу раз переписанные, перечёркнутые и переправленные слова.

Ната брала чистый лист бумаги и переписывала то, что она смогла
идентифицировать. Смысл был пугающим, потому что не соответствовал
имеющимся у неё знаниям. Но больше не приводил в ужас – интерес к
написанному пересилил. Да и информация, полученная из предыдущих
страниц, подготовила её к иному восприятию мыслей расстрелянного
янычара, несомненного друга и почитателя России.

Династия Романовых, как следовало из отрывочных фраз, поддавшихся
расшифровке, незаконно пришла к власти в России. Цари и наследники
предыдущей династии, законной и ведущей свой род от бога, т.е. от
Христа, были уничтожены физически. (Тут, конечно, Ната не выдержала и
презрительно фыркнула – особенно от того постулата, что предыдущая
династия вела свой род от Христа)

Реформа церкви… Строительство Нового Иерусалима… Москва – третий Рим.
Здесь было много непонятного, много дат, которые Ната без словарей пока
не могла расшифровать, много незнакомых имён.

Ага, дальше вроде что-то более понятное. Война с казачьими ордами
атамана такого-то … прозванного Разиным. Разиным? Крестьянский бунт под
предводительством Разина назван здесь войной? Дальше: война с Разиным –
это война Европы с осколком бывшей русской империи.

Ната волновалась, переживала: как же так? Она считала, что Романовы с
первых лет царствования управляли русским государством, а здесь ясно
сказано, что европейские войска воевали с русскими. Т.е. Романовы были
на стороне Европы против прежней, законной власти, существовавшей на
Руси до них? По большому счёту получается, что Романовы – предатели?
Даже крепостное право, чего на Руси отродясь не было, ввели ведь именно
они. Бросили в рабство почти всё коренное население России – как это
назвать, если не оккупацией победившей стороны?

В дальнейшем эта тяжёлая для представителя династии мысль только
подтверждалась. Эпоха Екатерины II – это окончательная сдача истинно
русских позиций русского государства. Эпоха Просвещения – создание
глобального мифа об извечно рабской русской душе, пережившей выдуманное
трёхсотлетнее монголо-татарское иго, миф вообще о русской истории,
которую на самом деле сочинили приглашённые Екатериной иностранцы.
Невиданное восхваление самой себя, присвоение себе титула «Великой»,
грандиозное строительство (дорвалась-таки до неслыханного богатства
недоступной прежде Руси). Открытие университетов, организация Академии
наук – и кругом иностранцы, в основном немцы. Русскую историю писали
люди, даже не владеющие русским языком! А «великий» Карамзин лишь
добросовестно исполнил госзаказ, переписав по-русски то, что состряпали
немцы, и расцветив всё это обыкновенной литературщиной.

Екатерина II вела жестокие кровопролитные войны с Турцией – об этом Ната
сама прекрасно знала. Но вот кто с кем воевал – это оказалось для неё
жутким откровением. Казаки на Руси издревле назывались татарами. Военное
сословие в Турции тоже называлось и казаками, и татарами, а также
тюрками, откуда уже и появилось современное название – турки. Вот и
выходит, что ловкая европейская дипломатия столкнула в смертельной
схватке русских и турок, что просто-напросто означает: татар с
татарами, казаков с казаками. Лучшие воины сильнейших прежде держав
уничтожали друг друга – великолепно! А отборные части европейских войск
в это время уничтожали остатки казачьих орд, верных прежней династии и
прежней веры и всё ещё державших в своих руках Сибирь и Америку.

Война мирового масштаба, названная впоследствии лукаво крестьянским
(опять же крестьянским – в издевательство!) бунтом под предводительством
Пугачёва, полыхала почти на всей территории Евразии и Америки. Не
случайно, что после победы над «Пугачёвым» (тоже издевательская кличка,
данная Романовыми великому полководцу), произошёл глобальный передел
сфер влияния в мире. Обогатившиеся европейские государства начали захват
колоний, образовались США, а сами Романовы в лице Екатерины II впервые
получили свободный доступ в Сибирь, сумев прихватить на американском
континенте лишь Аляску.

Но всё ещё слишком многие из знающих и образованных людей помнили правду
и не соглашались с жёстко и жестоко навязываемым мифом об отсталой дикой
Руси. Сын Екатерины II, в чьих жилах фактически уже не было русской
крови, впитал всё то русское, что его ещё окружало. Павел, пока не
названный Первым, потому что не был не только царём, но даже наследником
(собственная мать попыталась лишить его этого титула), был более
русским, чем провозглашавшая себя Великой русской императрицей Екатерина
II. Он категорически отвергал политику матери, не соглашался с
дальнейшей европеизацией России, возмущался издевательской «сказкой» о
татаро-монгольском иге, которая ещё только-только создавалась и
внедрялась в общественное сознание, наглядно «доказывая», что не только
крепостные крестьяне – рабы, но и все русские – рабы по духу, т.к. 300
лет и были таковыми при «татаро-монголах». Павел имел тайные сношения с
просвещёнными людьми Востока, в том числе с элитой турецких янычар.

Взойдя всё-таки на престол (вопреки интригам матери), Павел I доказал,
что он личность сильная и неординарная. Конечно, всё окружение вокруг
себя он сменить не мог, но его реформы (на самом деле ещё пока первые
шаги к реформам) повергли в ужас всю западно-европейскую элиту. Как бы
русский медведь, заботливо опутанный сетями лжи и придавленный мнимой
ущербностью и отсталостью, не проснулся!

Европейские верхи забурлили, выкладывались огромные суммы денег – к
прошлому возврата не должно быть! И участь Павла I была решена. Не в
российских умах, будто бы решивших, что монарх сумасшедший, а в умах
просчитавших всё наперёд европейских элит. Это потом быстро и без
проблем обрисуют убитого подленько и предательски Павла I этаким
психом, самодуром, сексуально неполноценным курьёзом на русском
престоле. Потому и убрали – курьёз. Позор перед просвещенной Европой.
Пусть лучше молодой, симпатичный и приятный во всех отношениях Александр
I, тем более – внук Великой Екатерины. А о Павле I лучше и не
вспоминать, а можно и совсем забыть. Так удобней! Даже все официальные
портреты Павла, начиная с детских, были перерисованы. Истинного облика
убитого царя не должен помнить никто.

Однако Павел I не три дня просидел на престоле, а три года. В … году
император Павел I тайно посетил Константинополь, встречался с
начальником турецкой гвардии (первым из янычар). Проведена серия
переговоров с султаном о вечном мире. Русский царь и турецкий султан
заручились обязательствами друг перед другом в борьбе с неверными…

Ната откинулась на спинку стула и вспомнила рассказы о двух первых царях
Романовых. Со смехом и большой долей иронии во дворце часто рассказывали
об их чудачествах: якобы, встречаясь с послами и даже европейскими
монархами, посещавшими Москву, и Михаил Фёдорович, и Алексей Михайлович
всегда омывали руки в специально приготовленном сосуде после того, как
прикасались и их (послов и государей) рукам. И будто бы это объяснялось,
что так они очищаются от прикосновения к «неверным». Теперь поведение
царей, начавших династию, вероятно, можно было объяснить не просто их
чудачеством и глупым высокомерием по отношению к Западу. Видно,
существовала некая пропасть, разделяющая правоверных (так раньше
называли православных) и неверных. Ведь провели же как раз в это время
какую-то грандиозную церковную реформу, а после этого уже и сами попали
в разряд «неверных» с точки зрения современных мусульман.

Ната вновь углубилась в работу. Павел I заказал придворным ювелирам
султана изготовить роскошный драгоценный талисман-сувенир. Золото на
талисман он привёз сам, а камни пожаловал на благое дело султан. В
талисмане будет зашифрована тайна, которую раньше знали все, а теперь –
единицы посвящённых. Связана эта тайна с великим городом Царь-градом
(Константинополем). Пророк завещал взять Истамбул, и мы его взяли,
выгнав неверных из святого места.

Дальше в записях подробно описывался сам талисман, который человек,
вёдший первоначальную запись по-русски, лично держал в руках. Количество
золота, камней, вес, ценность, караты… изображение храма Софии на фоне
пролива Святого Георгия (Ната опять в удивлении высоко подняла брови –
ведь сейчас пролив Святого Георгия находится совсем в другом месте!).

Тайну, зашифрованную в талисмане, знал заказавший его Павел и султан.
Правда, Павлу так и не выпало на долю увидеть и подержать в руках
талисман. К тому времени, как талисман тайно прибыл в Петербург, его уже
не было в живых. Павел чувствовал измену вокруг себя. Он торопился
начать великий поход в Индию, давно покинутую моголами, но хранящую в
одном из тайных подземелий часть казны Великой Империи, спешил
возобновить союз с мамелюками, охранявшими несметные сокровища в долине
Нила. Правопреемником этих сокровищ, несомненно, была Россия. Но Россия,
очищенная от неверных.

Но в … году (в 1801-м, это Ната знала и без расшифровки) Павла I не
стало. Драгоценный талисман – Павел заранее позаботился о его судьбе –
был передан его супруге, которая опечатала его в кованой шкатулке,
всегда находящейся в личном кабинете Павла I в Гатчине. И завещала
вскрыть шкатулку ровно через 100 лет тому императору, который будет
править тогда в России.

– Мой отец! – вскрикнула, не сдержавшись, Ната. – Да, я знаю эту
историю. В год моего рождения, в тысяча девятьсот первом, они с мамой
посещали Гатчину. И видели драгоценный талисман! Перешёптывания,
разговоры в течение многих лет… ну… дальше… дальше…

Она опять зарылась в бумаги, не замечая ни усталости, ни времени.

Русские казаки, уже ступившие на землю Индии, были указом нового
императора остановлены и отправлены назад, в Россию. В это же время
вооружённые эскадры Англии и Франции окружали Индостан со стороны
океана…

В долине Нила уже шёл беспрецедентный грабёж сокровищ старой империи.
Войска Наполеона, вывозя сотни тонн ценностей, одновременно уничтожали
облицовку на Великих пирамидах, взрывали храмы, каменные колоссы,
расстреливали прямой наводкой большого Сфинкса. И ещё, вслед за
войсками, организовывали «научную» экспедицию, в основном состоящую из
художников. Делались подробные отчёты-зарисовки о том, что «сохранилось»
в Египте после «тысячелетий» Древнего царства.

По пути обратно в Европу Наполеон прошёл по тем местам, где европейская
картография поместила Древний Иерусалим и Израиль с Иудеей. Ничего хоть
мало-мальски напоминающего о существовании могучих царств с богатейшими
и большими городами обнаружено не было. Ни-че-го. Пустынная
малозаселённая местность. Где осматривать было нечего и останавливаться
незачем. Строительство основных «древностей» началось вскоре после этого
похода Наполеона.

А через несколько лет армия Наполеона двинулась на Россию. Зачем? Вопрос
для непосвящённых. Почему целью похода была Москва, а не столица –
Санкт-Петербург? И зачем нужно было сжечь Москву и покинуть Россию без
видимой победы? Это загадки для всех, кроме посвящённых. А посвящённых
остались единицы, да и те скорее даже уже напоминают не чудаков, а
сумасшедших…

Существует пророчество, что каждые 100 лет после смерти Павла I будет
рождаться девочка, названная Анастасией и в жилах которой будет течь
кровь незаконно прорвавшейся к власти династии. Анастасии откроется
тайна, хранящаяся в талисмане. И тогда падёт проклятие рода Романовых.
Они будут прощены перед историей и перед Россией.

«Это же я, я – девочка, рождённая через сто лет после смерти Павла I, –
даже произносить вслух эти слова Нате было страшно, сердце её колотилось
быстро и болезненно, воспалённые глаза блуждали по исписанным мелким
почерком листочкам, а губы дрожали. – Я – Анастасия. И мне откроется
тайна талисмана. И я должна снять проклятие…»

По щекам её катились слёзы. Ледяные руки не могли больше держать ручку.
Ей было страшно, холодно, одиноко.

-30-

– Сидишь?!! Что-то пишешь? – Громовые раскаты мужского голоса отвлекли
её от внутреннего созерцания своего страха и пустоты.

– Это Вы? – скорее утвердительно, чем вопросительно произнесла Ната,
подняв взгляд на стоящего в проёме двери Николая Георгиевича.

Всё ещё находясь мыслями где-то далеко отсюда, она даже не обратила
внимания ни на то, что галантный прежде полковник, никогда не входивший
к ней без доклада, сам бесцеремонно открыл дверь и шагнул на её
территорию, ни на его грубый тон и впервые произнесённое в отношении её
«ты».

– Тварь! Ты обманула меня!!! – Глаза его налились кровью, лицо не
выражало ничего, кроме злобы, а в протянутой вперёд руке он держал
скомканную газету.

Нереальность происходившего не укладывалась в голове Наты. Надвигающаяся
на неё туша разъярённого животного была так же призрачна и так же
страшна своей правдоподобностью, как картины, только что
вырисовывающиеся в её воображении в процессе расшифровки турецкой
тетради. Не понимая больше ничего, Ната непроизвольно встала, как бы
преграждая собой путь продвигающегося к ней сгустка злобы, и внятно
произнесла:

– Подите прочь. Вы пьяны.

И тут же почувствовала на себе удар такой силы, что через мгновение с
удивлением обнаружила себя лежащей на полу метрах в пяти от того места,
где только что стояла. Потрясение и боль были столь велики, что она
сразу оказалась в реальности, застонала и попыталась встать.

– Лежать, с-с-сука! – процедил сквозь зубы действительно пьяный, но не
на столько, чтобы не соображать, полковник. Грязным сапогом он сначала
толкнул её приподнимавшуюся голову к полу, потом грубо перевернул саму
её на спину и наступил на грудь. – А я верил… господи, как я мог?

Неожиданно из глаз его полились слёзы, он застонал, заскрежетал зубами
и, будто обессиленный, отступил. Ната закашлялась и перевернулась на
бок.

– Анастасия Николаевна… ах, как ловко ты сыграла роль… Отвечай, тварь,
как смела ты назваться этим святым именем?!! – Он присел на корточки,
приподнял Нату за плечи, встряхнул и заглянул в глаза.

– Я никогда не называлась этим именем и всегда говорила, что Вы меня с
кем-то путаете, – с трудом шевеля распухшим языком и подкашливая,
произнесла Ната. – Но теперь, видно, пришла пора…

– Молчи… – с трудом сдерживая себя, чтобы снова не ударить её, прохрипел
полковник. – Не пытайся обмануть меня – это больше невозможно. Настоящая
Анастасия Николаевна обнаружилась совсем в другом месте.

– Где? – почему-то сам собой возник нелепый вопрос, и Ната тут же
проговорила то, что её, в общем-то, не интересовало.

– В Германии. Вот… вот… уже неделю, как все газеты мира только и трещат
о чудом спасшейся Анастасии. Анастасия не в себе… Анастасия больна…
Многие сомневаются, не спешат с официальным признанием… но
эксперты-психологи утверждают в один голос: это она, царская дочь,
единственная выжившая из всей Семьи, она знает поимённо всех
родственников, даже очень отдалённых, она знает то, что может знать
только особа, всю жизнь прожившая принцессой, только вот… – Полковник
лихорадочно раскрыл мятую газету, поводил пальцем по прыгающим перед
глазами строчкам, не нашёл того, что искал, и отшвырнул газету в
сторону. – А я узнал обо всём лишь сегодня. О-о-о…

– Только вот говорить может на одном языке – немецком.

– Что? – Николай Георгиевич прервал скрежетание зубами – Ты… знала?!

– О чём? О том, что отыскавшаяся Анастасия не знает, кроме немецкого, ни
одного языка? Что помня всё, она забыла русский? Что даже родинка у неё
имеется вот здесь, как у меня? – Сообразила вдруг Ната, что выдававшая
себя за Анастасию Марта (а никто иной не мог бы этого сделать)
что-нибудь да придумала, чтобы соорудить себе родинку чуть ниже левого
уха. И Ната показала на свою родинку.

Но мысли Николая Георгиевича текли в ином направлении:

– Ты читала… ты всё знала… Кто оповестил тебя?!!

– Прекратите.

– О-о-о… О-о-о… – Николай Георгиевич стал задыхаться и багроветь. –
Смотри-ка, и про родинку ввернула, Анастасии удалили родинку ещё в
детстве! И небольшой шрам, да, да, под левым ухом, этот шрам – одно их
доказательств, что Анастасия – именно она, а не ты! А-а-а!!! Я разорён,
опозорен!!! Ненавижу…

Глаза Николая Георгиевича, мутно поблёскивая, остановились безумным
взглядом на испуганно сжавшейся в комок Нате.

– М-м-м… – мыча и свирепея ещё больше, он приблизил своё красное лицо к
её лицу и, медленно приподняв руки, схватил своими трясущимися пальцами
её шею. Ох, с каким удовольствием он давил и давил бы эту тонкую,
трепещущую под его пальцами плоть, вплоть до хрипа, бульканья, хруста
позвонков. – Нет… это будет несправедливо… Ты отплатишь мне за всё… за
все мои унижения… за разорение…

Он отпустил её, швырнув на пол, а сам встал на ноги и начал снимать
штаны.

– Вы не посмеете… – Ната стала отползать к стене. Она хрипела,
откашливалась и хватала ртом недостающий после придушения воздух. У неё
не было сил ни встать, ни сопротивляться. Она чувствовала, что сейчас
произойдёт нечто ужасное, невообразимое, некрасивое. – Не-е-ет!!!
Помогите!!! А-а-а!!!

-31-

За своей дверью, плотно прижав ухо к тонкой щели у косяка, стояла, ни
жива, ни мертва от возбуждения, горничная и служанка Наты Нина. Она
слышала всё от первого до последнего слова в диалоге Николая Георгиевича
и своей хозяйки. Она слышала крики, стоны, хрипы, она слышала даже
дыхание поссорившихся любовников. Сути, из-за чего собственно так
взбесился Николай Георгиевич, она не поняла. Какие-то газеты, какая-то
Анастасия… Ну не из-за газетных же сплетен так бушевать? А вот на
ревность – похоже. Может эта неблагодарная действительно изменила своему
благодетелю? Ну вот хоть с тем рыжим? Уж как они хохотали! Нина сощурила
глаза:

– Ну и поделом… Транжирка! Бездельница! Гордячка!

Её губы чуть слышно шептали привычные уже ругательства в адрес живущей в
беззаботности и роскоши Натальи, все достоинства которой с её, Нининой,
точки зрения сводились лишь к безусловной молодости.

– И что он в ней нашёл? Ни кожи, ни рожи, как говорится. И фигура –
тьфу! Одни кости – никаких приятных округлостей! – Губы шептали, а слух
продолжал работать отменно.

Нина слышала, как Наталья хрипела, кашляла, умоляла не трогать её,
кричала о помощи, стонала, плакала, затем затихла. Рычание и хрипы
Николая Георгиевича тоже постепенно стихли.

– Ох… – Вся красная от пережитого только что сексуального возбуждения,
как будто это её тискал, мял и насиловал бешеного темперамента самец,
Нина отпрянула от заветной щели и, держась одной рукой за косяк двери,
чтобы не упасть от головокружения, другой рукой с силой сжала свои
виски. – Ох… однако…

И тут же подпрыгнула от неожиданно громкого и резкого удара кулаком в
свою дверь.

– Нинка!!! – Крик Николая Георгиевича не сулил ничего хорошего.

– Да! – Она быстро поправила выбившиеся из-под чепца волосы, одёрнула
фартук и тихонько прокашлялась. – Я сейчас! Бегу-бегу, Николай
Георгиевич!

Сглотнув в последний раз накопившуюся слюну и окончательно успокоившись,
она отперла свою дверь и приготовилась отвесить галантный поклон.

– Что так долго?!

– Так дела… я…

– Иди, Наталье помоги. Приберись там… выстирай. И вообще – чтобы порядок
у неё там всегда был!

– Ага, ага. – Кивала с готовностью Нина.

– Бумаги её все выбрось! Никуда она больше из своей комнаты выходить не
будет – ясно?!! – Он кричал специально громко, чтобы и затихшая в
дальнем конце комнаты на кровати Наталья тоже слышала. – Чернила, ручки
– всё выбрось. Ей будет не до этого. Теперь она – никто. Последняя
дрянь, ничтожество, вошь, кукла. И ты, Нинка, теперь ты – её хозяйка!
Она будет тебя слушаться беспрекословно, если что – ты мне говори.

– Ага, ага. – Нине становилось страшно. Что это надумал грозный
полковник?

– Она мне за всё заплатит… – губы Николая Георгиевича сжались белыми
полосками, ноздри раздулись, а глаза метнули ненавидящий взгляд в
сторону кровати с кружевным балдахином. – Вся солдатня её перепробует…
вся… и сколько угодно раз… и прислуга… и китайцев позову… всех, всех…
Пусть сдохнет на этой роскошной кровати! А ты, Нинка, всё прибирай.
Чтобы чистенько всё, как у принцессы… Хм, принцессы… А не сдохнет –
самой хуже. Продам в притон. Там беленьких да молоденьких любят… уж так
любят…

С кровати не доносилось ни звука. Видно, Николай Георгиевич ожидал
чего-то другого, потому что новый порыв злобы последовал за
продолжительным молчанием.

– Чего стоишь, глаза вылупив?!!

Нина вздрогнула, отвлёкшись от разбегающихся в разные стороны мыслей, и
увидела спину тяжело шагающего к выходу хозяина. Она засеменила вслед,
подала сброшенное на диван в углу пальто, упавшую тросточку. Николай
Георгиевич молча оделся, открыл дверь в тамбур – там через секунду
охранник уже встал наизготове у двери наружу, держась за ручку.
Полковник, так же молча, указал глазами горничной на всё ещё распахнутую
дверь в комнату Наты и удалился. Нина с облегчением выдохнула,
прошептав:

– Господи, помилуй!

И потихоньку отправилась через анфиладу холлов к ставшей вдруг опальной
Наталье.

-32-

Чем ближе Нина подходила к распахнутой двери тихой комнаты, тем больше в
душе у неё разрасталось раздражение:

– Ишь, недотрога. Пищала, плакала…помогите, видите ли, ей… совсем…

Но когда она ступила на мягкий ковёр, по которому были разбросаны клочки
платья, нижнего белья, даже целые пряди оборванных волос Натальи, её
ворчливый шёпот стих, она вдруг осознала, что здесь произошло совсем не
то, что она думала. И никакого притворства со стороны Натальи перед
озверевшим психом не было. И как бы не случилось чего-то ещё более
страшного – ведь с кровати не доносилось ни звука, не видно было ни
малейшего движения.

Вся копившаяся месяцами злоба и зависть к живущей барыней Наталье у
Нины куда-то исчезла. Место раздражения занял страх. Нина на цыпочках
приблизилась к высокой кровати и остановилась. Мягкий свет двух огромных
торшеров по бокам кровати не давал разглядеть деталей. Струящиеся сквозь
длинную бахрому отблески лишь усиливали ощущение мёртвой тишины и
неподвижности.

– Барышня, – тихо позвала хриплым голосом Нина и чуть потянула за край
свесившееся одеяло. – Наталья Захаровна, Вам чем-то помочь?

Опять – ни ответа, ни движения. Страх похолодил душу. Нина приподняла
край одеяла и увидела пятна крови на скомканной простыне. Непроизвольно
вскрикнув, Нина отшатнулась. А потом, вся сжавшись от страха и с
дрожащими в глазах слезами, снова медленно приблизилась к кровати и
подняла одеяло с головы Натальи, потом с неестественно скрюченного
туловища. Лишь ноги пока оставались под ватной тяжестью одеяла.

Спазмы начали душить Нину – она подумала, что Наталья мертва. Открытые
глаза, без отрыва глядящие куда-то вбок, голые плечи в тёмных пятнах
ссадин и синяков, маленькие грудки с нежными розовыми сосочками,
торчащие в разные стороны, плоский, даже слегка ввалившийся живот,
наметившиеся под кожей рёбра… и везде, особенно в нижней части туловища
– кровь. И ещё что-то липкое и блестящее в неясном свете. Нину чуть не
стошнило, когда она осознала, что это такое. Она тихонечко заскулила и
снова стала натягивать одеяло на голую девушку.

– Нина, – хриплым шёпотом проговорили запёкшиеся губы.

– Жива! Господи, голубушка! – Нина бросилась на колени перед кроватью,
прикрыла неподвижное тело, обняла через одеяло, приблизив своё лицо к
Натальиному. – Что он с тобой сделал? Наташенька, милая, он тебя
поранил? Порезал? Ты скажи, скажи, моя хорошая, я доктора позову. Ах, ну
как же это? Ножом, что ли? Ну, изверг…

– Не резал он меня.

– Как… а кровь?

– Не резал, говорю. Он меня… – Ната с трудом сглотнула тяжёлый ком,
сдавивший горло, но закончить так и не смогла. Пустые глаза вновь
уставились в стенку.

– Но кровь… – Всё ещё не понимала Нина. – Ведь не хочешь же ты сказать…
этого просто не может быть…

– Он меня обесчестил, – с трудом выдавила Наталья и надолго остановила
дыхание, чтобы справиться с подступившим к горлу спазмом.

– Обес… – Нина наконец поняла всю глубину горя, боли, позора, несчастья
этой молоденькой девушки, почти ещё девочки, которую так грубо и нагло
изнасиловал здоровенный, чужой ей мужик. Всё женское естество её
воспротивилось случившемуся. Да как он смел?! Ещё не созревшая женщина,
будущая мать… это же святое! Мерзавец, преступник, подонок…

– Нина, – прервал её растревоженные мысли голос Наты. – Я не хочу жить.

Нина ласково провела рукой по растрёпанным волосам девушки:

– Бедненькая…

– Не могу.

– Нет-нет, не говори так. Из-за этого… – Она не стала произносить грубых
слов, сейчас ей почему-то вслух хотелось говорить только что-то
ласковое и доброе. В ней, взрослой женщине, проснулось дремлющее глубоко
внутри материнство. Слёзы хлынули из глаз, она прижалась всем телом к
Натальиному боку и гладила, гладила нежно её волосы, шелковистую кожу
щеки, подбородок.

Совершенно незаметно и естественно для самой себя она стала называть
прежнюю свою хозяйку на «ты». И не потому, что так приказал полковник, а
потому, что они мгновенно душевно сблизились в объединившем их общем
горе. Барыня и служанка, аристократка и бывшая крестьянка, обе теперь
находившиеся в одинаково униженном, бесправном и беспросветном в своём
будущем положении.

– Поплачь, моя хорошая, – шмыгнув носом, проговорила сквозь слёзы Нина.

– М-м-м… – прерывисто застонала Ната.

– Легче будет…

И обе они в голос заплакали, обнявшись и прижавшись друг к другу… на
роскошной кровати под кружевным балдахином… в мягком свете дорогих
светильников… в холодной ночи чужого для обеих края.

-33-

Нина не выдержала и прямо посреди ночи, после того, как убралась наскоро
в комнате Наты, побежала к своей давнишней подруге, с которой ещё
вместе батрачили в России.

– Представляешь, наш-то изнасиловал Наташу сегодня, – выпучив глаза, в
которых опять скопились слёзы, и качая головой, шептала Нина сонной
посудомойке, вытащенной из тёплого барака на холодный ветер и кутающейся
в чью-то ободранную кацавейку.

– Кто? – ковыряя ногтем в зубах, без всякого интереса переспросила та.

– Николай Георгиевич.

Подруга зевнула, а Нина взорвалась злым шёпотом:

– Этот изверг чуть не убил бедную девочку, а ты… ах, какая была барышня!

Слёзы закапали из её глаз, Нина совершенно забыла, что ещё несколько
часов назад считала Наташу бездельницей и дармоедкой, теперь в её глазах
Наташа была чуть ли не ангелом небесным, посетившим этот гнусный мир и
растоптанным чёрным демоном. Посудомойка заинтересовалась:

– Барышня? Это о ком это ты?

– О Наташе. Наталье Захаровне.

– Говоришь, изнасиловал? – не просто ирония, едкий сарказм звучал в
голосе давней подруги, как и все брошенные в жуткую нищету испытывающую
лишь радость от бедствия, обрушившегося на богатого. Но Нина ничего не
замечала, ей хотелось высказаться, и она продолжила:

– Ужас… ужас… вся в синяках, волосы выдраны, бельё – в клочья. А
кровищи-то…

– Да ну?

– Да. Обесчестил барышню, а пообещал… – Нина закатила глаза и
всхлипнула.

– И что же пообещал?

– Ой, не поверишь. Страсть. Она даже жить не хочет.

– Ну, ну, – поторопила посудомойка, окончательно проснувшись и
почувствовав злой интерес к беде, обошедшей на этот раз её саму
стороной.

– Пообещал… сама не могу поверить… но он был такой злой, он исполнит
своё обещание… пообещал, что теперь каждый день будет посылать к ней
солдат, чтобы насильничали.

– Над ней? – Чуть не рассмеявшись, женщина показала жестом в сторону
флигеля.

Нина кивнула.

– Вот уж правда, трудно представить. К своей полюбовнице – и солдат?

– Да не любовница она его была!

– Ага…

– Девица, вот те крест. – Нина перекрестилась, зашептала страстно. – Я
же говорю – кровищи… он её, бедненькую, грубо, подло – ведь такой бугай!
– и уж сколько раз, не знаю…

– Ха-ха-ха! Нинка, да ты меня разыгрываешь!

– Я?! – Нина даже поперхнулась.

– Девица… – Подруга почему-то развеселилась.

– Ты мне…

– Да верю! Вот смеху-то! Полюбовница – и оказалась девица! Сколько она у
него жила? Кажись, уж больше года?

– Больше.

– Ха-ха-ха! Так вот теперь и отплатится за всё! – Посудомойка
развернулась, чтобы уйти.

– За что?! – возмутилась Нина.

– Да за всё. – Со злостью обернулась подруга. – Значит, говоришь, теперь
её солдаты будут ежедневно…

Последовала отборная брань. Нина отшатнулась от прежней своей подруги и
почувствовала, что они совершенно не понимают друг друга:

– Лизка…

– А что ты думаешь, мне её жаль? Мне – её?! Ха-ха-ха! Сейчас же разбужу
барак и расскажу такую новость. Повеселимся.

– Нет…

– Ещё как расскажу! – И посудомойка отправилась вразвалочку к бараку.

– Лиза!

– Ха-ха-ха. – Бывшая подруга лишь передёрнула плечами и даже не
обернулась.

А Нина, дождавшись, когда сгорбленная фигура в несуразной кацавейке
скроется за дверью, тихо заплакала, вдобавок к прежнему горю получив
новое – потерю единственной подруги.

-34-

Наутро штаб гудел от развесёлой новости – из уст в уста, от прислуги к
служащим, от служащих к солдатам и офицерам передавалась байка о том,
что содержанка и полюбовница полковника оказалась, дескать,
девственницей. Будто бы сам полковник вчера взял её силой, а с
сегодняшнего дня молоденькая, беленькая, вся в кружевах и ленточках
барышня будет доступна любому солдату. Сплетня обрастала смачными и
непристойными подробностями, кругом слышались то и дело возникающие
взрывы хохота, составлялись шутливые списки очерёдности посещения
заветного флигелька.

Но то, что это вовсе не сплетня, подтверждалось не только рассказами
прислуги, но и свидетельствами охранников, дежуривших вчера во флигеле.
Они не видели, но слышали всё и теперь с удовольствием, став центром
всеобщего внимания, рассказывали и рассказывали о том, что слышали,
подключив свою фантазию и неудовлетворённое и подавляемое годами
сексуальное желание.

На самом деле ни полка в нормальном смысле слова уже в Харбине не было,
ни эффективно работающего штаба. Не было уже, собственно, и самой Белой
армии. Солдаты и офицеры разбегались, служащие бросали свою работу, так
и не дождавшись обещанных зарплат. Все работали практически просто за
паёк и ушли бы уж давно – да куда? Ни работы, ни денег, ни отечества. А
так… здесь хотя бы ещё кормят. И известие о том, что в богатеньком
флигельке скоро можно будет повеселиться, приподняло хоть в какой-то
степени панически унылое настроение, особенно среди солдат. Если не
платят денег, то хотя бы пусть расплачиваются хорошенькими барышнями.
Хоть и в очередь, хоть и по спискам.

Павел Лазарев появился в штабе уже после обеда. Основной накал веселья
уже спал, но то и дело то тут, то там возобновлялись разговоры о
хорошенькой неприступной барышне, которая теперь будет обслуживать всех,
кто только её пожелает. Имени барышни нигде не произносилось – видно,
по-старому звать её по имени-отчеству уже не хотелось ввиду её близкой
доступности, а называть по-новому, просто по имени, ещё пока язык не
поворачивался. Барышня да и барышня, и так всё понятно. Молоденькая,
беленькая, нарядненькая.

– О ком это они? – спросил Павел другого писаря, расположившегося на
своём рабочем месте, прямо на переписываемых бумагах, перекусить.

– Эти-то? – Писарь поднял на Павла лицо, челюсти его не переставали
что-то жевать, а взгляд указал на столпившихся у окна молодых людей, в
основном штабных писарей, но были среди них и военные.

От окна последовал бешеный гогот, кто-то вытирал проступившие слёзы,
кто-то хлопал себя по ляжкам и тряс головой, а кое-кто даже изображал
непристойные жесты, объясняемые слишком однозначно. Павел сморщился:

– И что ржут?

– Как что? В предвкушении, – осклабился жующий. – Оставайся, Павка,
говорят, после офицеров до штабных очередь дойдёт.

– Какая, к чёрту, очередь? Мне бы сегодня бумаги подписали, так я
сегодня же отсюда и уехал бы. Подводы в нынешнюю пору каждый день к
северу отправляются.

– Не торопись… Мне кажется, Наталья Захаровна тебе очень даже нравилась.

Павел вскипел:

– При чём здесь Наталья Захаровна? Я просил не произносить…

– Так ведь об ней-то, голубушке, все тут и ржут.

Павел похолодел. Разум не мог совместить все непристойности, о которых
шушукались в коридорах и ржали, подтверждая жестами, эти жеребцы, с её
именем. Наталья Захаровна… девушка небесной чистоты и святости. Даже
голова закружилась от слабости.

– Ну вот, сообразил наконец-то. – Поощрил кивком головы Павла
закончивший обедать и собирающий теперь крошки в кучку писарь. Он совсем
другому приписал бледность сослуживца. – Иди, записывайся, и так уж из
канцелярии почти последним будешь. Ах, паинька, на сладенькое-то, как и
всех, потянуло…

– Замолчи, – процедил сквозь зубы Павел. – Ты всё врёшь.

– Я?!! Да тут с самого утра…

– Заткнись. – Павел схватил за грудки парня и довольно сильно встряхнул,
тот даже закашлялся.

– Э… э… ребята! – Рассыпавшаяся толпа от окна окружила повздоривших. –
Вы чего это? А ну разойдись. Да отцепись ты!

Павла оттянули от обиженно кашляющего писаря, но он всё порывался вновь
к оскорбившему его самые потаённые мечты «негодяю».

– Сдурел, что ли? – Осмелел «негодяй». – И что я особенного сказал? Что
все говорят, то и я. А этот… вот псих.

Павел опять дёрнулся, но его удержали с десяток рук.

– Да он, видно, ещё ничего не знает, – догадался другой писарь, один из
державших Павла. – Я только что видел, как он через двор шёл.

Парни засмеялись, и даже кое-кто стал похлопывать Павла по плечам. Он
уже более спокойно высвободил свои руки и теперь стоял, озираясь и не
зная, кто же его обидчик. Тот, первый, кто связал имя Натальи Захаровны
с похабщиной, или все эти смеющиеся и похлопывающие его по плечам
жеребцы с похотливыми улыбочками.

– Да ты и правда что ли ничего не знаешь?

– Вот дурилка! Теперь её имя – ничто. Наталка-каталка!

– Вот что значит, не оказаться вовремя в нужном месте.

– Ну ничего, сейчас всё узнаешь.

– Ох, и любопытная историйка! Любовница – а девственница. Чудеса…

– Да у неё, видно, девственность сама собой восстанавливается!

Под хохот, непристойные шуточки, гнусные комментарии парни с
удовольствием вновь стали обсасывать появившуюся с утра новость:
сожительница и любовница полковника оказалась девственницей, а теперь
по приказу самого же полковника становится собственностью всего полка. С
ужасными, во многом преувеличенными подробностями они обрисовали будто
попавшему в нереальный мир Павлу и саму сцену изнасилования Натальи
Захаровны.

Бедный писарь, лишь случайно зашедший в штаб в надежде, не подписаны ли
его документы о подтверждении стажа, стоял ни жив, ни мёртв.
Рассказывающим дополнительное удовольствие доставляло и то, как этот
рыжий писарь воспринимает услышанное. Смех часто подолгу не мог стихнуть
от вида растерянного, сжавшегося, как пружина, молодого человека. Вид
его и в самом деле со стороны был забавен: рыжая всклокоченная шевелюра,
очки, съехавшие набок, сжатые губы, раздувающиеся трепещущие ноздри,
руки, готовые изувечить всмятку попавшийся некстати стул. Резко
побелевшая кожа и рук, и лица, на которых теперь отчётливо были видны
сплошные россыпи веснушек.

– Да ты чего, Пашка?

– Лазарев, очнись!

– Ну-у-у… скучный ты человек.

– И чего ещё надо? Перед ним вывёртываешься, а он будто не слышит.

– Пошли, мужики.

– Ну его…

Поскучневшие парни один за другим оставили Павла в покое. А тот ещё
очень долго стоял, так и схватившись за стул, в неподвижности.
Стоял-стоял, дышал-дышал, глядя исподлобья вокруг себя невидящим
взглядом сквозь съехавшие набок очки. А потом вдруг выпрямился, поправил
неторопливо очки и пошёл. Куда? Зачем? Никто бы не мог ответить на эти
неинтересные по сравнению с утренней новостью вопросы.

Не мог на это ответить и сам Павел. Бросив всё: и переписанные, но не
переданные заказчикам бумаги, и личные документы, раскрытые на рабочем
столе, он двинулся в направлении Зла. Зла, не просто оскорбившего
невинную девушку, но Зла, растоптавшего в его душе зародившееся уже
давно, нежно взлелеянное и спрятанное в самые потаённые уголки ввиду
совершенной недоступности чувство.

-35-

Павел не заметил, как оказался у двери приёмной, а затем и в самой
приёмной.

– Куда? – Вскочил и встал на его пути молоденький адъютант.

Понадобилось несколько секунд, чтобы сфокусировать взгляд и сообразить,
где он находится. Павел пробормотал:

– А, это ты, Василий. Да я, собственно…

– Ничего он тебе сегодня не подпишет, – доверительно, но настойчиво,
тихо заговорил адъютант и подтолкнул рыжего парня к выходу. – Не в себе
он сегодня.

– Мне он нужен.

Адъютант взмахнул руками:

– Нужен он ему! Да он всем нужен! Скоро генерал приедет – слышал?
Говорят, совсем дела плохи. К нам едет генерал, а Николай Георгиевич…

– Где он?

– Ушёл.

– Как ушёл? – Голова у Павла ещё плохо соображала, но мысли уже стали
выстраиваться логическими цепочками. – Куда?

– Тьфу! Какая тебе разница? Кажется, к себе пошёл… видел случайно, как
он в сторону запасного выхода свернул. Сказал, что болеет, и сегодня
просил его больше не беспокоить. Ах, прямо и не знаю… как перед
генералом выкручиваться… а что, как и замы не приедут?

– Василий…

– Ну что тебе?

– А ведь генерал, кажется, приехал.

– Что?! А-а-а, чёрт, ты его видел?

– Да вон, уж теперь, верно, по лестнице поднимается.

Адъютант кинулся к двери, оставив Павла одного, высунулся наружу, а
затем и вовсе скрылся за захлопнувшейся дверью. Через несколько секунд
с лицом, пошедшим красными пятнами, адъютант вернулся:

– Не увидел никого. А ты не ошибся?

– Успокойся. – И Павел слегка развязной походкой, сунув руку в карман,
проследовал мимо взъерошенного прапорщика. – Я пошутил.

– А… а… – Только и хватал ртом воздух от возмущения перепуганный попусту
парень. – Ах, ты… да я…

Павел вышел вон, а вслед услышал, но так и не вник в смысл слов
адъютанта, которые тот кричал в проём открытой двери:

– И не приходи больше!!! Не видать тебе своих документов! Это я тебе
обещаю!

Павел, пройдя через холл к широкой парадной лестнице, по которой то и
дело спускались и поднимались какие-то люди, резко развернулся и пошёл
влево, к запасному выходу. Сюда, к этой узкой пыльной лестнице,
практически не ходил никто – все знали, что этот ход ведёт в апартаменты
полковника.

Павел шёл, так и не вынимая руку из кармана, никого по пути не встретил,
да и на него самого тоже никто не обратил внимания. Потом, во время
короткого торопливого следствия, кое-кто вроде бы вспомнил, что видел
мельком рыжего парня, свернувшего влево от парадной лестницы. Но на тех,
кто давал показания «вроде бы видел» даже не обратили внимания.
Следствие пришло к заключению, что никто не входил в тот день на жилую
территорию погибшего Николая Георгиевича, следовательно, он сам совершил
самоубийство из револьвера, тайком вытащенного из стола своего
адъютанта.

Почему нужно было стреляться не из своего, а из чужого оружия, осталось
загадкой. Но более подробного расследования не проводилось – время было
такое. Самоубийство на фоне общей депрессии и полного разорения – вполне
логичное объяснение поступка офицера. Да и конфликт со своей любовницей
и содержанкой, сопровождаемый грязными слушками, подтверждал выдвинутую
версию. Поэтому и одновременное исчезновение этой любовницы и содержанки
тоже никого не заинтересовало, в том числе и следствие. Повторимся –
время было такое. Жестокое, равнодушное, непонятное.

В общем, что и так уже ясно из предыдущих объяснений, бывший штабной
писарь Павел Лазарев, спустившись вниз, в апартаменты живущего при штабе
полковника Николая Георгиевича Кобылянского, застрелил последнего
единственным выстрелом прямо в сердце. Бросил тут же револьвер
(выкраденный несколькими минутами ранее в приёмной из стола адъютанта),
постоял над трупом истекающего кровью и ненавидимого всей душой
насильника, потом направился к выходу. Постоял, держась за ручку.
Заметил неподалёку брошенную щегольскую трость полковника. Поднял трость
и закрыл ею дверь спальни с внутренней стороны. А сам распахнул окно и
выпрыгнул наружу. Сделав несколько шагов прочь, вновь вернулся к дому,
залез на каменный выступ цоколя и закрыл окно. А уж после этого
решительно направился к отдельно стоящему флигелю.

-36-

– Куда? – Так же, как и адъютант, остановил Павла охранник у двери.

– К Наталье Захаровне.

– Не велено пускать никого.

На голоса высунулась из светлого холла Нина. Узнала рыжего влюблённого,
заторопилась:

– Нет-нет, оставь её, голубушку, в покое.

– Мне надо.

Нина испугано поглядела парню в глаза и вдруг поняла – а может это как
раз то, что и надо поруганной девочке?

– Хорошо. Пусти его, – распорядилась она.

– Но Николай Георгиевич… – начал было охранник.

– Ты не понял вчера, кто кого должен слушаться? – гневно прикрикнула на
него Нина и потянула Павла за руку. – Иди, иди к ней.

Тот, не оглядываясь, пошёл, то попадая в лучи света от широких окон и
светясь огненным ореолом, то погружаясь в тень. Дойдя до последней
двери, он тихонько постучался и вошёл к Наталье. Нина сделала долго
задерживаемый выдох и пошла вслед за парнем.

Ната лежала без движения на кровати. Павел бесшумно приблизился к ней,
встал, долго глядел на осунувшееся лицо, с болью ощущая её прерывистое
неглубокое дыхание. В дверь заглянула Нина:

– Ну?

На её громкий шёпот Ната открыла глаза и увидела перед собой сразу же
смущённо опустившего глаза рыжего парня. Губы Наты тронула улыбка.
Парень поднял взгляд, торопливо поправил очки, откашлялся, но ничего не
сказал, а лишь опять уставился в пол.

– Это Вы? – Услышал он слабый голос Натальи Захаровны, и всё в нём
перевернулось. Он не понимал, упрёк, удивление или равнодушие звучали в
этом вопросе. А может, недовольство? Раздражение?

– Я… простите, Наталья Захаровна… может, не вовремя, но по-другому…

Он снова осмелился поглядеть на неё – она улыбалась гораздо шире
прежнего, губы её дрожали, а из глаз катились слёзы.

– Поедемте со мной. – Не ожидая сам от себя такой смелости, Павел
протянул к ней руку.

Слова, вертевшиеся на языке, были произнесены. У него в голове вихрем
пронеслись мысли о том, сможет ли он её уберечь от преследования, сможет
ли защитить. Накормить, одеть, обуть, наконец. Он знал, что не посмеет
даже пальцем прикоснуться к ней, но чувствует ли это она? После всего
пережитого она вправе не доверять всем мужчинам!

– Я обещаю, Наталья Захаровна…

– Не обещайте, – с грустной улыбкой оборвала его Ната. – Помните, вчера
Вы пытались даже клясться?

Конечно же, он помнил вчерашний разговор с ней в мельчайших
подробностях. Он почти поклялся, что больше никогда сюда не посмеет
явиться, а вот поди ж ты… И тут же ощутил горячую руку Натальи
Захаровны в своей ладони.

– Я согласна. – Ната, опираясь на его руку, села в кровати, откинула
одеяло.

Нина испуганно приблизилась, не веря ни глазам своим, ни ушам. Как? Этот
очкарик смеет бросать вызов самому Николаю Георгиевичу?! Он спасёт
бедную девочку от бесчестья, унижений и участи бессловесной рабыни,
проданной в бордель? Этот…этот… она даже забыла все обидные слова,
которыми раньше награждала несчастного влюблённого… он единственный, кто
посмел прийти в защиту Наташи… один-единственный… никто не пожалел её…

«А я? – Нина напряглась. – А я посмею?»

– Нина, помоги мне, пожалуйста, одеться.

Ната сняла с себя тёплую пижаму и протягивала руку к нижнему белью,
аккуратной стопкой лежащему на тумбочке.

– Я помогу. – Кинулся Павел.

Он передал стопку Нате и теперь глядел, как она надевает кружевное бельё
на белое тело в побоях. Застёжка лифа никак не поддавалась застёгиванию
– вероятно, Нате трудно было выворачивать назад ушибленные по всей длине
руки. Он нагнулся, близоруко прищурился, не понимая такой премудрости,
его пальцы вместе с её пальцами бестолково тыкались друг в друга. Тут
подоспела ещё одна пара крепких широких рук. Нинины пальцы моментально
справились с проблемой, и дальнейшее одевание она взяла на себя. Павел
отступил на пару шагов и глядел, как Наталья Захаровна и её служанка
совместными усилиями совершают сложный ритуал одевания знатной богатой
девушки. Краем уха он слышал их тихие переговоры.

– Куда ж ты теперь? – спросила служанка.

– Не знаю.

– С ним?

Наталья Захаровна кивнула.

– Но ты не знаешь его.

– Ну и что? Узнаю.

– Ах, боюсь я за тебя.

– Лучше остаться здесь?

Павел увидел Наталью Захаровну всю, как есть. Сначала, когда она скинула
пижаму, он увидел её обнажённый торс, потом увидел её голые ноги, бёдра.
Она казалась ему неземной красоты и совершенства, именно поэтому он даже
представить себе не мог, что когда-нибудь посмеет овладеть ею. Он не
желал её, как мужчина, он желал просто как человек оградить предмет
своей любви от зла. Однако кровь его всё-таки забурлила, сердце
болезненно застучало, дыхание сбилось. Но по мере того, как служанка
слой за слоем надевала на Наталью Захаровну всё новые и новые одежды, он
постепенно взял себя в руки.

– Холодно теперь – осень всё-таки, – почти ворчливо командовала женщина
и натягивала поверх нескольких нарядных кофт, уже надетых на тоненькую и
начинающую сопротивляться девушку, ещё одну, толстую шерстяную.

– Да сколько ж можно?

– Чем больше, тем лучше. Сюда уж не вернёшься.

– Да.

– А сверху не свою шубку накинешь, а мой зипун. Ясно?

– Ага.

– Это чтоб не узнали тебя. Через чёрный ход выведу. Ну, а с собой ещё
кое-чего можешь забрать. Сейчас корзину принесу, с которой обычно на
базар хожу. Да, и платок свой старый. Всё, милая, давай, выбирай, что
возьмёшь, а я – мигом.

Нина ушла в свою комнату, а Наталья Захаровна, сильно располневшая от
вороха надетых на неё одежд, быстро подошла к письменному столу и
раскрыла его. Потом недоумённо повыдвигала все вдруг опустевшие ящики
стола.

– Куда ж всё девалось?

Взволнованно ещё что-то шепча, она встала на цыпочки, сняла с полки
красивую большую шкатулку, вытащила оттуда нечто небольшое, но
увесистое, завёрнутое в шёлковую ткань, и сунула среди приготовленного к
побегу белья. Зашла Нина с большим пуховым, но довольно грязным и
обшарпанным платком и стоптанными ботинками.

– Нина, где мои бумаги?

– Вчера Ник… этот… полковник приказал выбросить.

– И ты выбросила?!

– Ну да… к истопнику отнесла. Ах ты… что ж ты так побледнела?

– Нина, беги!

– Да куда? Всё уж сожжено, истопник только недавно спрашивал, не
осталось ли ещё чего. Уж больно розжиг хорош – дрова-то сырые, да и с
гнилью. Теперь берём, что подешевле.

Наталья Захаровна с горечью уронила руки.

– Да что ж там, что-то важное было? – Глаза Натальи были полны слёз, и
Нина виновато забормотала. – Я ж не знала… перепугалась вчера этого… да
и что ж, голубушка, жалеть? Ведь бумажки-то всего! Сама спасайся!

Ната дала одеть себя, как ребёнка, и вскоре была неотличима от укутанной
в обычные обноски бедной служанки. В руки Нина подала ей мягкую корзину
с её вещами, прикрытыми рваньём, и подтолкнула к выходу:

– Ну… коль решилась. Пора.

Павел взял Нату под руку, потянулся к корзине.

– Потом заберёшь, когда уж подальше отойдёте, – распорядилась Нина и
повела обоих к чёрному выходу.

У самой двери, низенькой, перекособоченной и с большими щелями, Ната
обернулась:

– Нина, а камешка зелёного среди бумаг не встречала?

– Камешка? Это зелёненький такой? Стекляшечка?

– Да, да, – поторопила Ната.

– Так кажись… куда ж я его?.. У тебя в комнате… так наверх и сунула!
Ага, прямо где твои духи, пудреницы. Принести?

– Нет. Найди, Нина, камешек, он теперь твой. Это изумруд, он стоит
огромных денег. Забирай его и тоже уходи отсюда. Ладно?

Нина молча кивнула, но непонятно было – то ли утвердительно, то ли
просто так, чтоб больше не задерживать беглецов.

Сгорбленные под тяжестью тревожных дум и опасности положения, Павел под
руку с Натой пошли через весь штабной двор к выходу. Нина, шмыгая носом
и тоже уже склонившаяся к тому, что надо бежать, долго ещё стояла у
приоткрытой двери, провожая взглядом прижавшиеся друг другу фигуры.
Когда беглецы подходили к воротам и вот-вот должны были исчезнуть
навсегда или уж окончательно погибнуть, Нина вздрогнула от последней
мысли и быстро трижды перекрестила отчаянную парочку, истово бормоча:

– Господи, благослови… господи, благослови… господи, благослови…

Часть вторая.

Н А Д Ю Х А

-1-

– В чёрном-чёрном лесу… стоял чёрный-чёрный замок…

Все девчонки, около двадцати, которые должны были уже давно спать, но
стуча зубами от нагоняемого самими на себя страха и натянув одеяла до
самого носа или вообще спрятавшись под ними, с замиранием сердца слушали
жуткую страшилку, которую мастерски исполняла Танька Ильина своим
будоражащим душу хрипловатым шёпотом.

– В этом чёрном-чёрном замке была чёрная-чёрная комната… А в этой
чёрной-чёрной комнате стоял чёрный-чёрный… гроб.

Танька рассказывала байку медленно, со знанием дела растягивая слова и
используя затянувшиеся интервалы для придания большей таинственности и
неожиданности. Она уж в десятый раз повторяла эту чёрную историю, каждый
раз меняя место действия и персонажей – то чёрные гномики у неё водились
в чёрных пещерах, то чёрные великаны в жерлах потухших вулканов.
Девчонки четвёртого отряда, в основном пяти- или шестиклассницы, сами
уговаривали её рассказать чёрную страшилку под покровом ночи. Вот и
сегодня, согласившись наконец после долгих уговоров их попугать, Танька
продолжила, на ходу сочиняя подробности. Причём после слова «гроб» она
удовлетворённо почувствовала, что напряжение и страх среди девчонок
нарастает – они заёрзали под одеялами и задышали чуть чаще прежнего.

– А в этом чёрном-чёрном гробу… стоящем на чёрном-чёрном табурете… лежал
чёрный-чёрный… ага, лежал чёрный-чёрный… скелет.

– У-у-у… – раздалось с нескольких мест тоненькое поскуливание.

И это поскуливание было только на руку Таньке – она прямо-таки кожей
ощущала окутавший спальню ватный страх, сковавший юные сердчишки жутким
предчувствием ещё чего-то более ужасного. Танька, сидевшая поджав ноги
на своей кровати, покосилась в сторону. На соседней с ней койке лежала
Надюха, её подруга. Надька, как и все, не спала, но не только не
скулила, но даже не скорчилась под одеялом. Она лежала на спине, закинув
руки за голову, и глядела в потолок. Открытые глаза её блестели в лунном
свете, а лицо не выражало ничего.

«Ну ничем её не проймёшь», – мелькнуло в голове у Таньки. И вдруг она
увидела, что Надюха явно собирается зевнуть. Танька с размаху хлопнула
ладошкой по своей простынке, подруга прекратила зевок и лениво
перевернулась на бок. А вокруг с придыханием уже доносилось:

– А дальше… а дальше что?.. Тань, давай дальше…

– Так вот. – Тане вдруг даже самой стало скучно, так расстроила её
непробиваемая никакими страшными историями Надюха. – А дальше… в общем,
этот скелет… этот чёрный-чёрный скелет вскочил и закричал, протягивая к
вам свои обглоданные чёрные косточки: «Отда-а-ай свою жизнь!»

– А-а-а!!! А-а-а!!!

Визги всех тембров и накладывающихся друг на друга децибел перекрыли
дошедший до саркастического крика Танькин голос.

– Что случилось?! Что?! Что?!

Вбежавшие в спальню пионервожатые включили свет и попытались успокоить
перепуганных насмерть девчонок. Те выли, скулили и дрожащими голосами
пытались что-то объяснить, показывая на окно.

– Опять Ильина тут своими страшилками всех пугает? – Возмущению
пионервожатой Вали не было предела. Она подошла к Танькиной кровати и
сдёрнула одеяло. – Уже двенадцать ночи! Отвечай, пугала?

– Чуть-чуть, – промямлила щурящаяся от яркого света Танька, сама не
понимая, с чего это сегодня девчонки так сильно перепугались.

– Там… там… деревенские… они к нам…

Часть девочек повскакивала, часть попряталась под одеяла. Валя бросилась
к распахнутому окну и выглянула наружу – вдалеке видны были убегающие
два силуэта. То ли парни, то ли мужчины. А может и мальчишки из старшего
отряда – в темноте разве поймёшь?

– Кто открыл окно? – строго спросила она, обернувшись к девочкам.

– Я, – спокойно ответила Надя Орлова и, предваряя следующий вопрос,
добавила. – Жарко было.

– Я же предупреждала – никаких открытых окон!

Пионервожатая закрыла все окна на щеколды и встала перед Надей с руками,
упёртыми в бока:

– Ну?

От Орловой – никакой реакции. Будто и не к ней обращались!

– Я спрашиваю – что случилось? Заглядывал в окно кто-то?

Орлова лежала, не проявляя ни эмоций, ни желания разговаривать.
Валентина махнула в её сторону рукой и обратилась взглядом к девчонкам.

– Там какие-то парни!

– Наверное, деревенские…

– Они в окно хотели залезть.

– И даже уже почти залезли… а у нас тут… и так страшно…

– Чёрные черти: отдай свою жизнь! Так? – Валя сердито зыркнула в сторону
опустившей глаза Таньки. – Ладно, а теперь – спать.

Вторая пионервожатая, молоденькая Галочка, подняла руку к выключателю:

– Не бойтесь, девочки. Вам, наверное, показалось.

– Нет… нет… – засопели со всех сторон укладывающиеся по местам дети.

Валя, строгая и озабоченная, подошла к Галочке и показала ей глазами:
пошли, мол, там всё расскажу. Потом обернулась к своим подопечным и
более ласково произнесла:

– Ладно уж, действительно ничего страшного не произошло. А тебе, Ильина,
запрещаю после отбоя любые разговоры. Спокойной ночи, мои хорошие.
Спите.

И выключила свет.

-2-

Надюха долго лежала, прислушиваясь к шушуканью девочек. А ещё она
прислушивалась – что же так долго не проявляет себя мальчишка? Она,
когда Танька стукнула ладонью по простыне, перевернулась на бок и сразу
же увидела интересную картину: чуть приоткрытое ею окно медленно, но
неуклонно распахивается сильнее, хотя никакого ветра на улице не было.
Надюха чуть прищурилась: ага, вот и чьи-то руки тихо легли на
подоконник. А потом бесшумно, словно кот, какой-то долговязый мальчишка,
перемахнув через подоконник, быстро присел, а затем и лёг в проход
между кроватями прямо перед Надюхиным носом.

Надя чуть приподняла голову – мальчишка перекатился под Танькину
кровать, его не стало видно, но по тихому шарканью отодвигаемых им
чемоданов и сумок Надя поняла, что он ползёт вглубь большой комнаты.
Потом на визг девчонок прибежали вожатые, был слепящий глаза свет,
недовольные голоса и, наконец, опять установилась тишина и темнота.

«Ну что же он там, не уснул? – забеспокоилась Надюха, ей и самой уже
хотелось спать. – Вылезал бы уж поскорей».

Пусть вымажет сначала других, а когда дойдёт до неё, то она уж
что-нибудь придумает, чтобы хорошенько перепугать его.

«Может закричать: отдай свою душу? И схватить его за горло? Ну, или хотя
бы за рубашку? – обдумывала она свои действия. – Или попытаться
неожиданно отобрать тюбик с пастой и измазать его самого? Вот будет
смеху-то! Девчонок разбужу, уж они устроят ему «тёмную» – бой с
подушками!»

Тут она услышала, как двигается по полу чей-то чемодан, чуть
приподнялась с кровати и повернулась на звук. Долговязая тёмная фигура
стояла совсем недалеко от неё. Но, против ожидания, долговязый кажется и
не собирался мазать щёки девчонок зубной пастой (любимая раньше ночная
проказа мальчишек и девчонок в пионерских лагерях эпохи застоя). Он
прижимал рукой к туловищу ворох каких-то тряпок и тихо двигался между
кроватями, прибирая к рукам то, что висело на их спинках. Когда мужик –
теперь Надюха точно разглядела, что вовсе это и не мальчишка из их
отряда, – протянул руку к её новенькому сатиновому платью, возмущение и
удивление её перед странным поведением взрослого человека прорвалось
наружу.

– Эй, это моё платье! – тихо проговорила она и села на кровати.

– Тс… – Приложив палец к губам, мужик наклонился к ней и показал
увесистый кулак. – Удавлю, если пикнешь.

– Что?! – Надюха вырвала своё платье из нахальных лап и отскочила в
другую сторону от мужика. При этом она перекатилась через спящую
толстую Сонечку и сразу же вскочила на ноги. – Девчонки, глядите! Он
хочет что-то сделать с вашей одеждой!

У Нади даже в голове не укладывалось, что мужик хочет просто-напросто
обворовать городских девчонок. Почему-то она подумала, что злодей хочет
измять, перепачкать, изорвать чужие вещи. Зачем ему это было надо, Надя
не знала, а о том, что на свете бывают воры, убийцы, насильники, она
попросту не подозревала. Вернее, чисто теоретически она знала, что
какой-то человек может что-то украсть у другого, может даже залезть в
чужую квартиру. Но ведь это… это что-то совсем уж трудновообразимое в
поведении нормального человека. А вокруг себя она всю жизнь видела в
общем-то нормальных людей, значит, отклонение от нормы – уж такая
редкость, такая редкость… Она даже с основами теории вероятностей уже
была знакома, поэтому знала, что теоретически воры может и есть, но
встретиться с ними практически невозможно.

– А-а-а!!! А-а-а!!! А-а-а!!!

Возникнув в одном месте, одиночный визг тут же оброс
сёстрами-близнецами. Сумасшедшие от ужаса, разрывающие барабанные
перепонки трели мешали соображать. Надя заткнула уши пальцами и
недовольно поморщилась, бормоча:

– И чего так орать?

Мужик же бросился к окну, не выпуская из рук добычу. Он наступил ногой в
огромном ботинке на Надину кровать, потом на подоконник. Пихнул задницей
оконный переплёт посередине, но окно-то было закрыто на все щеколды! И
притом открывалось совсем не в ту сторону, куда пихал мужик. А тут уже
подоспели вожатые, включили свет, добавили ещё ору.

Надя, заткнув уши, с любопытством наблюдала метания пойманного мужика.
Ей было ни капельки не страшно, только обидно, что своим грязным
ботинком мужик наступил именно на её кровать. Ворох платьев полетел в
разные стороны, мужик наконец справился со щеколдами, распахнул окно,
спрыгнул на улицу и дал дёру.

Забавное приключение, с точки зрения Нади, не закончилось ничем
интересным.. Она зевнула, обошла кричащую благим матом толстую Сонечку,
повесила своё любимое сатиновое платье на спинку кровати, отряхнула,
насколько смогла, грязный след от ботинка на простыне и собралась
улечься спать.

– Орлова!!! – Надя почувствовала, что её сильно дёрнули за руку, она
подняла сонные глаза – разъярённая красная Валя.

– Ну что?

– Это… это… как это понимать?!! Ты почему опять открыла окно?!!

– Я?! – в свою очередь возмутилась Надя.

– Ну а кто, кроме тебя?

– Никто.

Надя попыталась лечь, но Валя ей не дала:

– Как это никто?!! Не ври мне!!!

– Я не вру.

От спокойного голоса Нади действительно не исходило ничего, кроме
правды. Валентина открывала беззвучно рот, словно рыба, и обводила
взглядом напуганных девчонок.

– Но как же… – наконец стали прорываться слова. – Но ведь кто-то же…

– Никто, – лениво повторила Надя. – Просто он ещё тогда залез.

– Тогда?!! – откликнулось сразу несколько голосов.

– Ну конечно, это же понятно. – Надя передёрнула плечиками.

Валя, кажется, всё ещё ничего не понимала, но была на правильном пути:

– Тогда… Подожди, Орлова, ты что… может ты видела, как он тогда залез?

– Ага, – кивнула Надя.

– Видела? Как… Но почему… почему же ты ничего не сказала?!!

– Да я думала…

– Господи, она думала!!! – Уронила руки Валя. – Нет, вы только
посмотрите на неё – она думала! – Руки её опять пришли в яростное
движение. – К ним в спальню ломятся мужики – она зевает. Один спрятался
под кроватью – а ей хоть бы что! Она спокойно укладывается спать!

– Да я…

– Ты обязана была кричать, будить всех, звать на помощь!

К Валиному громкому крику присоединились ещё голоса. Подоспевшие вожатые
из других отрядов переспрашивали, объясняли друг другу случившееся,
негодовали, а ещё удивлялись непоколебимому спокойствию девочки, из-за
которой чуть было не случилось чёрт знает что. Под окном на улице
отыскали обронённый пришлым парнем ножик, отчего крики и ахи ещё
усилились.

Наде надоело слушать распалившихся из-за пустяка взрослых, она улеглась
наконец-то в свою кровать, укрылась одеялом, а перед тем как уснуть
решила проверить, спит ли её подруга Таня. Она вытянула руку и потрогала
Танюху, полностью спрятавшуюся под одеяло:

– Тань.

– Чего? – донеслось с соседней койки.

– Ты не спишь?

Сердитое «нет», шмыганье носом – неужели бесстрашная Танька, не боящаяся
собственных рассказов про чёрную комнату, плачет?

– Эй, Тань. Ты что, чего-то испугалась? Плачешь? – искренне и с
недоумением спросила Надя. – Да твоих вещей он, кажется…

– Не плачу я! – Со злостью высунула голову из-под одеяла подруга.

Но глаза-то её были в слезах, хоть и тщательно размазанных! Надюха
хорошо всё разглядела, ведь свет в спальне всё ещё горел.. Она
вздохнула, поглядела на вновь спрятавшуюся под одеяло подругу, потом
улеглась поудобней, спрятав ладошки под щёчку, как учили ещё в детском
саду, и закрыла глаза, в предвкушении сладкого сна непроизвольно
улыбнувшись.

– О-о-ох… – Услышала совсем рядом с собой длинный выдох пионервожатой
Вали и глаза решила не открывать. – Олимпийское спокойствие.

А вскоре потух свет, и установилась тишина.

На следующий день Надя Орлова проснулась некоей знаменитостью в
масштабах пионерского лагеря «Восток-3». И так до конца смены и осталась
ею, потому что стоило только каким-нибудь воспитателям, пионервожатым из
любого отряда, поварам, дворнику или даже начальнице лагеря пройти мимо
неё, как она непременно слышала вслед себе полный изумления шёпот:

– Вот она – девочка с олимпийским спокойствием.

А чего тут особенного? Надя полагала, что бояться надо действительно
чего-то страшного. Ну, например, пчела укусит. Или паук-косеножка с
длиннющими согнутыми лапками на руке невзначай окажется. Или рыжий
таракан выскочит вдруг из чашки, из которой ты только что хотела водички
отхлебнуть.

А тут… подумаешь… Ну ничего особенного!

-3-

Надя и правда была странная девочка. Тихая, строгая, рассудительная,
ответственная до педантичности. И в то же время это была очень живая
девочка, крепкая, здоровая, которая могла, постепенно входя в азарт,
становиться настоящей юлой, показывать чудеса быстроты и изворотливости.
Даже чуть растягиваемая обычно её речь делалась тогда меткой,
быстро-чеканной, жалящей в самое яблочко.

Медленно распаляясь, она так же медленно остывала. И удивляла знающих её
людей таким перевоплощением. Вроде бы неповоротливая и даже
флегматичная, её невозможно было представить этаким фейерверком чувств
и эмоций. А глядя на то, что она вытворяет, например, во дворе, когда
играет со сверстниками в выбивалы, штандр, к классики, скачет через
верёвку или носится в образе казака-разбойника, нельзя было представить
её просиживающей часами с книгой, терпеливо перерисовывающей
понравившийся сложный каллиграфический узор в тетрадку или мечтательно
задумавшейся вдруг о мириадах миров, бродящих где-то в бесконечных далях
мироздания, но нашедших отклик в маленьком бьющемся сердечке очарованной
миром девочки. Вероятно, именно о таких и говорят: в тихом омуте… В
общем, девочка-загадка.

Она была старшим ребёнком в семье. А была ещё младшая, Ирочка. Ирочка
была на пять лет младше Нади и львиную долю нежности, ласки и заботы
родителей отнимала на себя. Год назад Ирочка очень тяжело переболела
желтухой, и теперь заботы, нежности и беспокойства за неё только
усилились. Нужна была строгая диета, постоянное приготовление для неё и
принятие по часам каких-то отваров, настоев трав, специально купленных
на базаре продуктов. Надя ни в коей мере не претендовала ни на малейшую
долю того, что предназначалось Ирочке. Наоборот – она и последнее отдала
бы ей. Видя, как измотана после работы мать, она постепенно поставило
дело так, чтобы мать больше не заботилась хотя бы о её учёбе. Надя
прекрасно справлялась со всеми заданиями по всем предметам
самостоятельно. Раньше мама была всегда в курсе всех заданий и проблем
старшей дочки, а теперь нужно было и младшую готовить к школе. Поэтому
Надя сама для себя решила, что пора маму кое от чего освободить.

Спросить о чём-то у отца Наде даже в голову не приходило. Папа у неё был
высокий, красивый, умный, но отчего-то… как чужой. Элегантный, всегда
чисто выбритый и пахнущий одеколоном, он работал каким-то начальником в
министерстве. Весь отдел в его подчинении состоял из женщин, в основном
молодых и весьма высокого мнения о себе – чьих-то (высших кругов) дочек,
жён, племянниц, любовниц.

Папа был коммунистом, для Нади это было ещё одной дополнительной
причиной для робости – она свято верила, что только лучшие из лучших
становятся членами могучей КПСС. Куда уж ей, тихоне-отличнице, даже
сметь мечтать об этом. А папа был коммунистом, и это было, как говорят
теперь, круто.

Причину частых папиных раздражений она не понимала, порой принимала на
свой счёт и с обидой недоумевала: неужели она так уж плоха?

Откуда ей было знать грязные взрослые проблемы, когда от детей в их
семье всё грязное скрывалось? И то, что предел быстрого в своё время
карьерного роста отца уже достигнут, как бы он ни старался, в то время
как чьи-то зачастую ленивые и высокомерные протеже шагали буквально по
головам своих наставников. И то, что какие-то интрижки у отца,
работающего среди женщин, то и дело возникали. А мать это чувствовала,
знала, но терпела. А он потом со слезами просил у неё прощения и клялся
в том, что следом опять нарушал. И то, что мать, умнейшая и талантливая
женщина, физик-ядерщик, совершившая несколько лет назад настоящее
научное открытие, сейчас прозябает в должности младшего научного
сотрудника даже без звания кандидата наук в местном университете. А её
открытие теперь, с опозданием на года, муссируется в научных сферах, как
высочайшее достижение американских физиков.

Не знала она о том, что в советском обществе есть воры, убийцы,
насильники. Есть сироты при живых родителях, брошенные на произвол
судьбы старики, обездоленные и несчастные инвалиды, пополняющаяся армия
алкоголиков, первые зафиксированные наркоманы. С какой-то необъяснимой
периодичностью происходят авто-, авиа- или техногенные катастрофы, о
которых хранилось зловещее молчание в средствах массовой информации.

Не знала всего этого тихая скромная девочка Надя, что, может быть, и
было к лучшему. Потому что жила она в то время и в той стране, где, зная
всё, слишком легко было удариться в депрессию, озлобленность или даже
угодить в психушку, если не усмирить присущее любому человеку чувство
справедливости и неравнодушия к явному злу.

Надя жила в обычной средней советской семье эпохи застоя. Родители –
интеллигенты с высшим образованием. Квартира – трёхкомнатная, полученная
от государства. Скромный доход, бесплатное медицинское обслуживание,
обязательное среднее образование для всех и вполне доступное высшее
образование, конечно же, тоже бесплатное.

Вот и всё. Может, жил кто и побогаче, но были люди и победнее. Может,
кто-то и не так остро ощущал порой нехватку денег и свободного времени,
но Надя считала, что живёт в очень благополучной и хорошо обеспеченной
семье. На их иждивении находилась, кстати, не заработавшая пенсию
бабушка, мать отца. Баба Маша жила в отдельной однокомнатной квартире, а
коммунальные платежи и обеспечение её продуктами и всем необходимым нёс
Николай Николаевич Орлов – как раз он и являлся главой описываемого
семейства.

У самих же Орловых скромный, после урезанной суммы денег для бабы Маши,
бюджет трещал по швам. Одежда и обувь занашивались до дыр, питание
сводилось к полезному и недорогому, т.е. означало в основном питание
кашами, супами, сваренными на костях, и теми дарами природы, которые
совместными усилиями выращивались на шести сотках пригородной дачи.

И если бы не баба Нина, вторая бабушка Нади, по материнской линии, жить
было бы ещё сложнее. Имея минимальную пенсию и тоже проживая в отдельной
однокомнатной квартире, баба Нина не только полностью содержала себя, но
и взяла на себя заботу о внучках, которых сама кормила, водила и
забирала из детских садов, а потом провожала и встречала их из школы,
водила по кружкам и спортивным секциям.

О том, что бывают семейные или одиночные поездки к морю, что можно
путешествовать по своей необъятной стране или по миру – конечно же, об
этом все знали. Но к себе, к своей семье не примеривали. И жили, в
общем-то, счастливо. Слава богу, большие неприятности, болезни или
несчастные случаи обходили их стороной. Жизнь шла, дети взрослели, так
пока и не понимая всей сложности человеческих взаимоотношений ни в
семье, ни в мировом масштабе.

-4-

Каждое лето Надя проводила примерно одинаково. В июне её записывали в
пришкольный пионерский лагерь, в июле или августе – в пригородный, в
зависимости от того, на какой месяц маме дадут путёвку от университета в
лагерь «Восток-3».

Это был очень хороший лагерь. Казахский государственный университет, где
работала мама, один из лучших ВУЗов страны, мог позволить себе содержать
такой большой лагерь для детей сотрудников. Недалеко от Алма-Аты, в
живописных предгорьях, утопающий в яблоневых садах.

По нынешним, с высоты XXI века, меркам корпуса для отрядов были
обыкновенными бараками с единственным удобством – электричеством. Ни
качель, ни детских площадок с оборудованием, ни телевизоров, ни сложного
инвентаря. Из всех построек, кроме домиков, футбольного и волейбольного
полей, – высоченная мачта с развевающимся наверху лагерным знаменем.
Вокруг мачты – огромная асфальтированная площадка для проведения
ежедневных линеек-построений и других торжественных мероприятий. Здесь
же, на площадке, в конце каждой лагерной смены (а их было всего три за
лето, соответственно и за год, потому что лагерь был исключительно
летним) разводили большой прощальный пионерский костёр.

Вот это было мероприятие! Высоченная пирамида, сложенная из хвороста и
сверху придавленная аккуратными брёвнышками, связанными сверху
проволокой, загоралась яростным факелом, горела долго, трескуче, пыша
жаром и искрами. Отбой в этот день не трубили. Дети вместе со ставшими
родными вожатыми пели песни, играли, обменивались адресами и телефонами.
Месяц назад ещё не знавшие друг друга, расставались друзьями, порой
проносившими эту дружбу через всю жизнь.

Но, не смотря на отсутствие так называемых благ цивилизации, и в
остальное время в лагерях обычно не было скучно. Стадионы, спортивные
площадки, отличные библиотеки – ничего не пустовало. В каждую смену
обязательно проводился день Нептуна (праздник, связанный с водой), день
именинника (поздравляли тех, кто родился в текущий месяц), день
спрятанного клада (фактически соревнования по ориентированию на
местности с отысканием клада – ящика с конфетами). Проходили КВНы,
спортивные соревнования, конкурс рисунка на асфальте.

Пару раз в неделю – кино. Под открытым вечереющим небом, на сколоченных
из досок лавках, под треск киноаппарата, доносящийся сзади из специально
оборудованной будки, на чуть морщинистом с уголков экране, сшитом из
двух простыней.

А ещё – купание в речке, походы в горы, репетирование отрядных песен,
речёвок, девизов, утренние и вечерние линейки, подведение итогов
соцсоревнований между отрядами. И не нужны были ни призы, ни дипломы!
Просто приятно и гордо было слышать на утренней линейке, что твой отряд
по итогам вчерашнего дня вышел победителем и представитель именно твоего
отряда сегодня удостоился чести поднять лагерный флаг под барабанную
дробь.

Лагерная жизнь, начавшись с неуклюжих знакомств, со взвешивания и
обмеривания каждого ребёнка, постепенно набирала свои темпы. Только что
казалось, что целый месяц ещё впереди, что столько много интересного
предстоит ещё сделать и узнать, а вот уже и подготовка к прощальному
костру. Неужели…?

Да, маленькая жизнь подошла к маленькому завершению. Но игра в жизнь,
пока ещё только игра-подготовка к настоящей жизни, продолжится, не
оставив ни секунды пробела. Каждый вернётся в свою семью, свою школу.
Совсем с другими людьми будут строиться и выстраиваться взаимоотношения.
Другие интересы и другие сердечные привязанности возникнут. Но те
робкие проблески нежных чувств, которые непременно начинают волновать
сердечки мальчиков и девочек, играющих в самостоятельную жизнь вдали от
родного дома, так и останутся навсегда «чистейшими прелестями чистейших
образцов».

-5-

Три лагерных автобуса, под завязку набитые ребятишками, чемоданами,
рюкзаками, большими и маленькими сумками, развернувшись на небольшой
площадке, остановились рядком у здания биофака КазГУ. Отсюда обычно
ребят забирают от родителей, сюда и привозят после окончания смены –
площадка очень удобная. Просторная, отделённая от шумных трасс
сквериками, да и находится практически в центре города.

Надя Орлова, как и все, вытягивала шею, вертела головой в разные
стороны, стараясь разглядеть – кто её встречает? Мама? Баба Нина? Или
обе они, прихватив ещё и Иру из садика? Папа точно не придёт – ведь
день-то рабочий. А у мамы отпуск, хоть тут есть преимущества для тех,
кто занимается преподавательской деятельностью, – отпуск у них длинный и
всегда летом.

– Надя, ну что же ты? Идёшь, ничего не замечаешь, – своим привычным
ворчливым тоном, нахмурив брови, дёрнув её за рукав и взявшись за
чемодан, чуть ли не прокричала ей в ухо бабушка.

Шум и толкотня стояли такие, что расслышать что-либо ещё оказалось
невозможно. И спрашивать, напрягая свои голосовые связки, было тоже
бесполезно. Надя, уже вышедшая из автобуса, улыбнулась и поглядела в
глаза своей бабушке:

– Баба Нина!

Звука голоса в общем шуме не услышала даже сама Надя, но обе они, и
внучка, и бабушка, понимали друг друга и без слов.

– Пошли, пошли, – пробормотали губы бабушки и тоже растянулись на миг в
улыбке. Выражение лица так и осталось недовольным и озабоченным, но
Надя-то знала, что баба Нина просто счастлива, потому что в глазах
старушки светились доброта и любовь.

Они отошли немного от площадки, где толпились встречающие и встречаемые,
баба Нина поставила чемодан на землю, слегка откашлялась.

– Ну, ничего не забыла? – Опять слегка ворчливый тон, ни поцелуев тебе,
ни даже простого приветствия. Надя уже давно к тому привыкла, это стиль
жизни в семье Орловых – никаких нежностей. Строгость, необходимая забота
и контроль.

– Нет.

– Ничего не порвала? Может, сандалии? Уж второй сезон, чай, носишь.

– А мама дома? Ира в садике? – Переменила тему Надя, нетерпеливо
перебирая ногами, ей не хотелось, чтобы баба Нина заметила, что
сандалики действительно уже расходятся по швам.

– Дома, дома!

Баба Нина, так и не разглядев хорошенько сандалий, но заметив их общее
плачевное состояние и решив для себя, что купит всё же Наде новые,
подняла на внучку полные ласки и невысказанной нежности глаза. Чтобы та
не заметила с трудом подавляемые слёзы, она опять откашлялась и почти со
злостью прокричала:

– Где же ей ещё быть? И Ирка с ней.

– А что не в садике? – Чуть заробев, засеменила за отправившейся к дому
бабушкой Надя. Схватилась за ручку чемодана. – Давайте, я сама понесу.

Бабушка сначала не отпускала чемодан, а потом всё же сдалась:

– Ладно.

Так и пошли дальше молча. Бабушка, слегка прихрамывая, потому что у неё
болели ноги (сосуды слабые – варикоз или ещё что-то в этом роде. Наде
было очень-очень жаль её, она всегда, чем могла, старалась облегчить ей
её долю). И внучка с тяжёлым чемоданом в чуть полинявшем, но всё равно
ещё почти новом сатиновом платье, и в стоптанных сандалиях.

Прошли кварталов пять. Оставалось ещё три – а там и дом, где в квартире
№8 обитали Орловы. Дом был старый, деревянный, двухэтажный. Пару лет
назад городские власти провели в нём капитальный ремонт, и именно после
этого ремонта дом стал хотя бы напоминать благоустроенное жильё в
центре столицы. Были убраны печи, проведено центральное отопление. Также
провели холодный водопровод и канализацию – а прежде и этого не было. За
водой ходили на колонку во дворе, а в туалет бегали на улицу, в вонючие
четыре деревянные кабинки со щелями и полом с вечными нечистотами.

Но в эту неблагоустроенную прежде квартиру Орловы переехали сами, по
доброй воле, обменяв небольшую благоустроенную двушку в микрорайоне на
это жильё. Во-первых, значительно увеличив свою жилплощадь, а во-вторых,
что являлось самым главным, потому что новое жильё находилось в трёх
кварталах от дома, где жила баба Нина. А именно на бабы Нинины плечи
были переложены почти все заботы о детях, и близость двух квартир была
жизненно необходима.

– Может, ко мне сначала зайдёшь? – слегка притормозив, проходя мимо
своего подъезда, спросила баба Нина.

«Так и знала, – с радостью подумала Надя. – Так и знала, что она это
спросит. Ведь наверняка что-то вкусненькое испекла, а вот пригласить,
позвать – ни за что. Может, зайдёшь? – хочет, чтобы я как бы сама этого
захотела».

– Ага. – Надя кивнула головой, подыгрывая бабушке. – Я соскучилась!

Морщинки так и рассыпались веером по дряблой коже, перекраивая по-новому
выражение озабоченного лица. Надя мельком заметила, какое же оно
красивое, лицо её бабушки, когда та счастлива. Совсем, совсем другой
вид, чем обычно. Добрая, ласковая, любимая. Даже две глубокие
вертикальные морщины над переносицей, которые никогда не разглаживались,
не портили общего очень доброго и красивого вида.

Но баба Нина уже повернулась к Наде спиной, спрятав ставшее на секунды
счастливым лицо, и направилась к подъезду.

-6-

Заглянув к бабушке на несколько минут, Надя задержалась у ней часа на
два. Время промелькнуло незаметно. Потому что впервые баба Нина решилась
кое-что рассказать из своей давней-предавней жизни, начавшейся ещё аж до
Великой Октябрьской социалистической революции. И даже достала
спрятанные глубоко в бельевом шкафу три пожелтевшие, поломанные в
уголках и обсиженные (тоже ещё, наверное, до революции!) мухами
фотографии.

– Вот… – Вздохнув, она разложила перед внучкой свои реликвии, смахнув
предварительно со стола крошки. – Помнишь, я тебе уже давно обещала….

– Это Ваша семья? – Надя быстро дожевала кусок пирога и второпях вытерла
руки о своё платье.

– Надя…

– А! – Она махнула рукой и пододвинула к себе все три жёлто-серые
бумажки. – Но где же здесь… где ж Вы, баба Нина?

– Меня здесь нет. Но зато есть твой дедушка, твоя мама, тётя Вика и
даже…

– Где?!

– Да здесь же. Не узнаёшь?

Надя глядела на три совершенно разные фотографии и не понимала, где же
тут могут быть её мама и тётя Вика. На одной, самой маленькой
фотографии, запечатлелся какой-то испуганный, как показалось Наде,
мужчина со слегка вьющимися пышными волосами, чисто выбритый и в смешных
круглых очочках.

На фотографии побольше были изображены три девочки. Одна высокая, по
виду старшеклассница, с гладко причёсанными чёрными волосами и косой. И
две нарядные девочки в матросских костюмах и с бантиками. Все они стояли
около какой-то плетёной ограды и с букетиками цветов в руках.

Третья фотография, самая большая, явно была выполнена в фотостудии
профессиональным фотографом. Даже надпись в уголке имелась: фотографiя
господiна Фёдорова. Крупный, совершенно лысый мужчина сидел в
торжественной позе на стуле, держа на коленях какого-то малыша. А четыре
взрослых парня, по два с каждой стороны, стояли рядом.

– Вот твоя мама, – показала пальцем на нарядную девочку в центре средней
фотографии баба Нина. – А рядом с ней Вика и Риточка.

Надя склонилась над столом: неужели эта весёлая нарядная девочка – её
мама? Волосики пышные, кудрявые, одета, как куколка. Даже туфельки есть
и белые носочки. Взгляд весёлый, одна ножка приподнята и опирается на
лежащий в траве мяч.

– Но ведь… я считала, что вы жили очень бедно. Всегда.

– Так оно и есть. Просто это Павел тогда… твой дедушка… он хотел дочек
нарядными сфотографировать. Как чувствовал…

– Что? – робко спросила Надя после того, как поняла, что баба Нина фразу
не продолжит.

– Его вскоре взяли.

– А-а-а… – Надя наконец сообразила, что обрывки каких-то разговоров о
расстрелянном когда-то дедушке относятся именно к её дедушке, отцу вот
этих двух очаровательных малышек в матросских платьицах и девочки
постарше.

Конечно, она знала, что у бабы Нины был муж, который был чем-то очень
плох перед лицом Советской власти. Которого расстреляли, а жена и дети
которого долгое время жили под клеймом «жена врага народа» и «дети врага
народа». За их тяжёлую жизнь, за их унижения, даже за то, что дедушка не
воевал во время Великой Отечественной войны, Надя дедушку не любила.
Вон, у других одноклассников деды или погибли в боях или являются сейчас
ветеранами, ходят на парады с кучей орденов, а у неё… Стыдно сказать –
расстрелян в 1937-м, враг народа.

Конечно, она дедушку не знала, никогда не видела, его с трудом едва ли
помнят собственные дети. Но всё равно не любила – сам виноват, обрёк
свою семью на такое. Даже внукам, и то стыдно. Недаром в школе она
говорит, что дедушки у неё нет без объяснения всяких причин (кстати,
сама баба Нина ей это и посоветовала).

– Ведь его же расстреляли? – напрямую, не понимая своей детской
жестокости и даже глупости, спросила умница и отличница Надя.

Баба Нина вздрогнула, только слегка расслабившееся от напряжения её лицо
вновь посуровело, приняло злой сосредоточенный вид. Она кивнула.

– За что? – продолжила Надя, возненавидевшая врага-дедушку ещё больше.

– Его оговорили. – Привычная формулировка, после которой должны
прекратиться всякие расспросы.

– Да он, наверное, кулак был! – догадалась вдруг умница и отличница.
Училка по истории, помнится, рассказывала о первых годах после
революции, когда у Советской власти было много-много врагов. Например,
кулаков, которых раскулачивали и расстреливали.

– Кулак? Да нет. – Покачала головой баба Нина, нисколько не обидевшаяся
на внучку. – Он был хороший человек.

Надя фыркнула – вот ещё! Хороший бы не стал врагом народа. Но объяснять
бабе Нине истины, которые она усвоила в школе на уроке истории, не
стала. Баба Нина – простая крестьянка из глухого сибирского городка,
образование у неё – начальное, только четыре класса, да и то
дореволюционное. Что с неё взять? Правда, в современной политике баба
Нина кое-что соображает. Читает книги, газеты, смотрит разные передачи
по телевизору.

А про то время с ней говорить бесполезно – что она может знать? Тем
более, как Надя заметила, баба Нина явно презирала историю, как науку.
Сказать по правде, историю не считали за науку и мама с папой. Вот
физика, химия – это да, наука. Искусство – тоже ничего, достойно
уважения. А история… ну что в ней может быть интересного? Жили себе
тёмные непросвещённые люди, жили несознательно, не зная о всемирных
законах человеческого прогресса. А вот Маркс, Энгельс, Ленин – гении! –
открыли эти законы. И теперь все люди знают, что самая высокая ступенька
человеческой цивилизации – это коммунизм. И мы в СССР построим коммунизм
первые!

Поэтому всё, что было до Великой революции 1917-го года – скучно и
неинтересно. А сама революция, борьба нового со старым и отжившим – это
интересно. Жаль, что горячее пламенное время уже прошло, Надя искренне
сожалела, что жизнь стала намного скучнее без борьбы, что слишком мало
врагов социализма осталось.

Иногда Надя задумывалась: а что будет, когда коммунизм на всей планете
построят? Это ведь будет скука смертная… Нет, хорошо всё-таки, что ещё
осталось на её век борьбы с империализмом. Накал жизни, правда, сейчас
не тот – но что поделаешь? Хотя бы что-то. А пример – это смелый захват
власти большевиками, когда никто не хотел и не мог уже жить по-старому,
это решительная борьба со всякими и всяческими врагами. А с врагами и
надо поступать, как с врагами.

Сказать по правде, даже уничтожение врагов Надя представляла себе очень
по-детски, наивно. Ни крови, ни жестокостей, ни унижений. Враги как бы
исчезали сами собой, стоило только революционному трибуналу вынести
жестокий по отношению к ним приговор. Уничтожить врага – это явное
благо, это ещё один шаг по пути построения коммунизма. Так учит простой
и скучноватый от этой своей простоты советский учебник по истории.

Кстати… а где же этот враг-дедушка, которого Советская власть
расстреляла? Баба Нина сказала, что он тут есть. Надя бегло осмотрела
всех персонажей фотографий и безошибочно определила – вот он. Огромный,
лысый, сидит себе так важно, ни о чём ещё не подозревает, вражина. И
какие-то парни рядом, наверняка его дружки-контрреволюционеры.

– Это он, – сказала Надя и упёрла свой палец прямо в грудь лысому.

– Он? – переспросила баба Нина. Видно, в голове у неё тоже проносились
вихри мыслей, потому что она не поняла, о чём говорит Надя.

– Ну да, это он, – снова повторила Надя, но что-то не позволило ей вслух
произнести слово «враг».

– Он, твой прадедушка.

– Кулак.

– Надя, Надя… Ты многого ещё не понимаешь. Это не кулак, это крестьянин.
Простой русский крестьянин-работяга. С ним – его сыновья. А были ещё и
дочери.

– Так это не Ваш муж? Не дедушка?

– Это мой отец, – как-то засмущавшись, ответила баба Нина и попыталась
вытащить фотографию из-под прижатого пальца Нади. – Зря я вообще… Отдай,
Надя, это такая старая фотография, уж никого из них нет в живых.
Посмотри лучше…

– Нет. – Заупрямилась внучка, у неё вдруг возник огромный интерес к
этому лысому здоровяку с четырьмя сыновьями. Это её прадедушка?
Крестьянин-работяга? Да это же здорово! Наконец-то хоть в душе можно
гордиться таким замечательным предком! Не то что дед…

– А тётю Вику-то узнала? – баба Нина продолжала попытки вытянуть из-под
пальца Нади большую фотографию, а сама тем временем подвинула к ней
среднюю.

– Узнала, узнала. Конечно же, вот она, рядом с мамой. Маленькая и
здорово на неё похожа.

– Да. Они были удивительно похожи друг на друга и на отца. В общем-то
они и сейчас похожи.

– Ага. – Кивнула Надя. Большую фотографию не отпустила, но на фотографию
с девочками отвлеклась. – Баба Нина, а это кто?

– Это Рита. Моя старшая дочь.

– А...?

Надя прикусила язык, она вспомнила давнишний разговор с мамой, что у той
когда-то ещё была старшая сестра. Надя моментально тогда забыла
разговор, потому что просто не осознала связи некоей давнишней старшей
сестры со своей семьёй. Сейчас же, глядя на фотографию, она вдруг
поняла, что высокая черноволосая девочка-подросток – никто иной, как её
родная тётя, такая же, как тётя Вика.

– Она умерла.

Баба Нина, смотря сквозь стол куда-то в неизвестность, плотнее сжала
губы и нахмурилась. Надя наконец выпустила фотографию с лысым прадедом,
а сама ощутила какую-то внутреннюю дрожь. Ей, не знавшей никакого страха
ни перед чем на свете, вдруг стало страшно. Она никогда не видела ничьей
смерти, считала, что смерть – это исчезновение в небытиё стариков и
разных там бандитов или врагов, которые сами виноваты, что не хотели
жить по-человечески. И вдруг – вот эта молодая девочка, которая должна
была сейчас быть её тётей, – и смерть. Такого не должно быть. Так не
бывает. Это… это… это несправедливо, в конце концов! Подло! Гадко!
Некрасиво!

Честная и справедливая девочка Надя не заметила, как из её глаз закапали
слёзки. Баба Нина, не привыкшая сама к ласкам и не умевшая приласкать ни
детей, ни внуков, медленно положила свою большую шершавую ладонь на
нежное запястье внучки. Такая ласка смутила обеих. Баба Нина сняла свою
руку, Надя быстро растёрла слёзы и почти со злостью спросила:

– А почему Вы мне никогда не говорили, что у Вас было трое детей?

Баба Нина пожала плечами, уставилась в стол:

– Вообще-то у меня их было даже четверо.

Надя раскрыла рот от изумления.

– Был ещё маленький Коленька. Он родился позже, уже когда Павла взяли.
Нас выселили в Казахстан, там, в Джамбуле, раньше он назывался
Аулие-Ата, он и родился. Но потом умер.

– Но отчего?!

– Он болел… вернее… нет, он задохнулся. Кажется, был пожар…

– Кажется? – Надя не верила своим ушам. У бабушки умер младенец, а она
говорит «кажется»?

– Да. Огонь, дым. Все выбежали, а он задохнулся.

– Его что, не вынесли?!

– Нет, нет, его вынесли. Какой-то мужчина держал его в пелёнках… он был
туго перепелёнут… но мужчина перепутал… Коленька задохнулся.

Вот уж в такую смерть, будто ребёнок задохнулся оттого, что какой-то
мужчина что-то перепутал, Надя не поверила. Вернее, даже не так. В то,
что у бабы Нины был младенец-мальчик и в то, что он во младенчестве
умер, Надя поверила сразу. Но путаный рассказ с большими заминками и с
отведением глаз в сторону не производил на Надю впечатления правды.

Видно, баба Нина сама почувствовала, что на правду её слова не похожи,
она молчала, непроизвольно уже в десятый раз разглаживая фотографию с
тремя девочками, а смотрела куда-то сквозь стол, часто моргая и время от
времени шмыгая носом. Надя встала, взяла в руки чашку с остатками чая и
пустую тарелку с крошками, пошла на кухню:

– Посуду помою.

На кухне она провозилась долго. У бабы Нины в раковине, как всегда, было
полно грязной посуды. И на плите стояли кастрюльки с остатками засохшей
еды, сковородки с пригорелыми пережаренными кусочками лука. И на полу
валялись какие-то ошмётки, крошки, кучки просыпанной муки. Надя помыла
хотя бы то, что было в раковине и на плите, подмела пол. Попытаться
отмыть всё у бабы Нины было невозможно, слишком уж запущенной была у неё
не только кухня, но и вся квартира. Да к тому же толпы разбегающихся
тараканов даже такую не знающую брезгливости девочку, как Надя, выводили
из себя.

Наведя хотя бы относительный порядок, чтобы бабушка вновь могла варить,
жарить и печь, используя чистую посуду, Надя вытерла руки и пошла в зал.

Баба Нина сидела за столом, будто прошло не двадцать минут, а двадцать
секунд. Все три фотографии так и лежали перед ней, а взгляд был
устремлён на самую маленькую, с кудрявым очкариком с перепуганным лицом.

– Кто это? – тихо спросила Надя, подойдя сзади к бабушке.

– Это Павел.

– Какой Павел?

– Павел Лазарев, твой дедушка.

У Нади от удивления слегка подпрыгнули брови. Она наклонилась ниже,
рассматривая деда-врага народа, почему-то нисколько не напоминающего
злодея. Наоборот, запечатлённый на фотографии мужчина казался невероятно
безобидным, добрым, даже каким-то глуповатым в своей испуганности. Чем
он мог помешать Советской власти строить свой долбаный коммунизм?

Надя вдруг почувствовала, что лицо её запылало. Так бывало всегда, когда
она врала, поступала против совести или думала о том, о чём думать
нельзя. Девочка в ужасе от своих кощунственных мыслей о коммунизме,
который является целью всего прогрессивного человечества, отпрянула от
жёлто-серого кусочка фотобумаги, донёсшего через десятилетия искажённый
образ расстрелянного врага народа.

– Он не был врагом. И тем более не был никаким кулаком. Не всё, что
написано в книгах и учебниках, правда. Я не говорю, что учиться не надо
или не надо читать книги. Надо, Надя. Учись, читай, изучай, думай.
Павел был простой писарь, грамотный человек, который необходим был любой
власти. В том числе и Советской власти. Но его оговорили, будто он
помогал «белым». Неправда, Надя. Да, какое-то время он служил писарем и
у белых, но он был чист перед родиной. Он вернулся в Россию, работал,
завёл семью, а его… Нет, он не враг. В пятьдесят третьем мне прислали
бумагу: Павел Лазарев реабилитирован посмертно. Он невиновен ни в чём. А
недавно Вика, тётя Вика, разыскала в архивах и историю его ареста. Надя,
я ждала его до последнего. Я надеялась, что он всё-таки жив, во всяком
случае я верила в это до пятьдесят третьего. Верила, что ещё увижу его.
Столько лет… пережили голод, войну… А он был расстрелян на следующий
день после ареста!

Надя с изумлением слушала рассказ согнувшейся над столом бабушки.
Рассказ-мысли, будто произносимый для самой себя суровой,
неразговорчивой и вечно чем-то недовольной бабушкой. Её родной бабушкой,
которая, оказывается, была способна и на нечто иное, чем приготовление
пищи или ворчливое воспитание всех и вся вокруг себя.

– Но как… Вы же всё равно что-то должны были знать… – запинаясь,
произнесла Надя, вспоминая по фильмам, что если арестовывают
преступника, то ему предъявляют обвинение, потом содержат в тюрьме до
суда, а после суда – это уже по степени доказанной вины… да и передачи
для преступников в определённые часы принимают.

– Ничего. – Покачала головой бабушка.

– Ничего… но ведь как-то объяснили его арест!

Баба Нина вздохнула.

– Но если завели уголовное дело, проводили следствие… это… материалы
собирали… – Надя сама понимала, что говорит что-то не то, но как можно
по-другому арестовать человека, она не знала. Ведь это… ну вроде как
произвол… это вроде как само по себе превращается в преступление против
человека.

Она вновь почувствовала, что краснеет при мысли о том, что Советская
власть способна была на преступление хотя бы и против врага народа. Надя
засмущалась своей несообразительности, а может даже и глупости, и решила
перевести разговор на детей бабы Нины:

– Так у Вас тогда три девочки остались?

– Да. – Баба Нина выпрямила спину, оторвала взгляд от старых фотографий,
а потом сгребла быстро их все три в кучу и сунула под лежащую на столе
книгу. – И мы должны были покинуть город в двадцать четыре часа.

– Что-что? – не поняла Надя.

– Что – хватит, говорю, – сердито и хрипло откликнулась бабушка. Потом
откашлялась и почти что просительно закончила. – Иди, Надя, домой.

– Хорошо. Но только Вы мне ответьте на вопрос: как это понять – покинуть
город в двадцать четыре часа? А билеты? Вещи? Квартира? Да и куда?

– Иди домой.

– Пойду, но ответьте.

– Надя…

– Пожалуйста, баба Нина! – Хитрая Наденька прижалась головой к плечу
явно страдающей от своей излишней откровенности бабули и добавила
шёпотом. – Я никому не скажу.

– Выбора не было, – обречённо произнесла старушка. – Павла забрали
ночью, а на следующий день мы уже ехали в поезде на юг, в Казахстан. Ты
говоришь, билеты, вещи… Никаких билетов – просто талончик на посадку.
Вещи – только то, что в руках унесу. А ведь Тамара с Викой ещё совсем
маленькие были. Поэтому узелок с самым необходимым несла Рита, а я уж с
детьми… Ну а на счёт квартиры… вообще-то у нас дом был двухэтажный.
Хоть и небольшой, но хороший. Тёплый, с большим подполом, с русской
печью. Что с домом сталось – не знаю. Всё конфисковали.

– Отобрали?

– Да. А дело-то было уже к осени… – Надя ещё не вполне успела осознать,
как это остаться женщине неожиданно и вдруг без мужа, без дома, без
всего, но с тремя детьми на руках. Баба Нина, будто прочитав её мысли,
не дала ей задать ни одного вопроса и продолжила. – Если бы нас не
выслали в Казахстан, наверное, мы бы не выжили. Там было очень много
таких, как мы. Но там был юг. Там было тепло, там были дешёвые
продукты.

– Там было…

– Тепло, – повторила бабушка. – Дешёвые продукты.

– Нет-нет… Там что, было… много таких… ну, вроде как…

– А! Жён врагов народа? – Помогла баба Нина. – Там было много жён врагов
народа. И, конечно, много детей врагов народа. Мы были изгоями общества,
но нас было всё-таки много, и сообща мы как-то выживали.

– Ну почему же сразу так. – Надя нервничала, потому что не хотела
воспринимать молодую бабушку с тремя детьми за изгоев общества. – Можно
ж было никому не говорить.

– О чём? О том, что ты – жена врага народа? Так и говорить не надо. У
нас вместо паспортов – бумажка, в которой всё чёрным по белому и
написано.

Наде и хотелось бы спорить, задавать вопросы, но она больше не могла так
же искренно, как и раньше, прямолинейно стоять за правду и
справедливость. Чем-то мерзко-липким, грязным веяло от того времени,
завесу над которым приоткрыла ей баба Нина. Это липкое и грязное
касалось не только тех несчастных жертв, которых выслали из своих домов,
это касалось лично её, Нади. Это касалось её самой лучшей на свете мамы,
папы, тёти Вики, даже сестрёнки Ирочки. Надя, насупившись, молчала и не
спрашивала больше ничего.

– Ежедневно я пешком ходила семь километров туда и столько же обратно,
чтобы только отметиться в милиции. А работать могла только на тяжёлых,
грязных, неквалифицированных работах, не связанных с питанием, с
общением с людьми и не ближе, чем в пяти километрах от любых
железнодорожных путей. Вот так, будто от меня ещё можно было ожидать
подрыва поезда, раз уж я жена врага народа.

Баба Нина помолчала, а потом опять продолжила:

– О Павле я больше ничего не слышала. Арестован, как враг народа, без
права переписки. До того, как стали пересматривать все дела, это уже
после смерти Сталина, я думала почему-то, что он жив. После – знала, что
расстрелян, но когда и где – опять же не знала. И вот уж сейчас… в
семидесятые… Дотошная Вика всё-таки докопалась, использовала свои связи
– не зря в милиции всю жизнь проработала – вот и докопалась…
оказывается, уже в тот день, как мы на поезд сели…

– Но почему… – Наде помешал ком в горле договорить начатое.

– Вот так уж. – Бабушка развела руки, а потом сцепила их в замок у
живота.

– Почему Вы ничего никогда раньше не рассказывали? – справилась с собой
Надя.

Бабушка посмотрела её в глаза, ничего не ответила. Надя постояла, потом
сделала несколько шагов к стоящему в коридоре чемодану и вдруг замерла
на секунду, потому что услышала тихий шёпот своей растерянной после
неприсущей ей откровенности бабушки.

– Я боялась, – сказала бабушка.

Надя расслышала эти два слова и поняла, что бабушка тоже поняла, что она
расслышала. Но обе сделали вид, что этих двух слов не было. И обе опять
стали как бы актёрами в вечном спектакле под названием «жизнь», и обе в
привычно-деловом тоне сухо попрощались друг с другом. Бабушка, как
обычно, ворчливо добавила:

– Смотри там, не задерживайся больше нигде. Никаких подружек! Дома мать,
поди, заждалась.

– Ладно.

Надя собралась захлопнуть дверь, но почувствовала лёгкую упругость,
мешающую двери закрыться. Краем глаза она увидела, что бабушка
придерживает дверь рукой, а сама смотрит на неё и, кажется, хочет о
чём-то спросить или что-то сказать. Надя услышала даже резкий короткий
вдох, после которого должен был последовать вопрос или что-то в этом
роде. Но не последовало ничего, даже остановившаяся на секунды дверь
снова стала закрываться как бы сама собой. Надя глянула в тёмную щель,
которая через мгновение исчезла и через которую уже никого не было
видно. Мягко щёлкнул автоматический язычок замка. И в подъезде, и в
бабушкиной квартире установилась тишина.

Только тут Надя заметила, что она сама замерла, затаив дыхание. Ещё
несколько секунд напряженного прислушивания, и девочка сделала глубокий
полный выдох. А потом, подхватив чемоданчик, понеслась вниз по
ступенькам навстречу такой замечательной и полнокровной жизни в самой
огромной и лучшей стране в мире. В стране развитого социализма, где
родная партия заботится обо всех, а особенно о детях, в неустанных
трудах обеспечивая им счастливое детство.

Наденька была здорова и счастлива, весела и полна надежд на будущее. Её
резвые ножки отстукивали быстрый равномерный ритм по мере того, как она
преодолевала один лестничный пролёт за другим. И совсем ей было неважно,
что эти быстрые ножки обуты в облезлые стоптанные сандалики. И что почти
новое сатиновое платьице её было довольно блёклым от многочисленных
стирок и плохого качества краски, да и вообще, по правде сказать, стало
уже ей малость не по размеру. Линия талии находилась весьма высоко от
того места, где ей положено было быть, а подол юбки, к которому мама уже
пристрочила каёмку вроде как для красоты, едва прикрывал начинающие
наливаться округлости.

А ведь и правда, стоит ли обращать внимание на такие мелочи, когда
жизнь, такая прекрасная, такая интересная и полная грядущих открытий и
перемен, лежит перед тобой, светясь заманчивыми далями?

-7-

Надя быстро преодолела три квартала до их, Орловых, дома. Низенький
заборчик с двумя, выходящими на разные улицы, калитками недавно убрали,
и теперь народ напропалую топтал бывший раньше зелёным, особенно вдоль
ограды, двор. Перекрещивающиеся тропинки неуклонно превращали прежде
живой двор в пустырь.

Ох, как жаль было не только Наде, но и всем обитателям дома, когда по
указу властей в Алма-Ате стали убирать все заборы, заборчики, оградки,
любые, даже самые маленькие перемычки, отгораживающие одни территории от
других.

Даже красивую кованую ограду Соснового парка не пожалели – всё ушло на
металлолом. Сосновый парк, чистейший, удивительный уголок зелёного
хвойного леса, находящегося прямо в центре города, около Дворца
пионеров, буквально за год превратился в проходной двор. Вся трава была
вытоптана, кустарники поломаны, качели и аттракционы размонтированы.

Нет, сосны, конечно, как стояли, так и остались стоять, взирая свысока
на снующих внизу неразумных людишек. Но вот грибы больше в Сосновом
парке не росли, белки куда-то исчезли, количество заасфальтированных
тропинок резко увеличилось, а воздух из чистого, влажного и прохладного
стал сухим и задымлённым, как и во всём городе. Любимое прежде место
отдыха горожан, куда и Надя часто бегала с подружками и куда водили
воспитатели своих воспитанников на прогулки, превратилось в городской
квартал, примечательный разве что тем, что нигде больше в таком
количестве не осталось огромных и красивых сосен, что само по себе
удивительно, но почему-то больше не вызывало удивления у горожан.

В сухом жарком климате хорошо росли лишь тополя да карагачи. Яблони,
алыча, черешневые и урючные деревья слишком быстро погибали под руками
алчущих недозрелых плодов мальчишек и постепенно тоже замещались
тополями и карагачами. А сосен больше и высаживать не пытались – слишком
это трудоёмким и хлопотным делом оказалось. Вот так, казалось бы,
простая и нужная с точки зрения кое-кого вещь, как ликвидация всех и
всяческих заборов, превратила прежде очень зелёный город в город не
очень зелёный.

По пути Надя поприветствовала рукой мальчишек, гоняющих мяч, узнала от
девятиклассницы Веры, что после восьми вечера, как обычно, выйдут
поиграть во двор все девчонки, стукнула в окошко второй квартиры на
первом этаже. Через отдёрнутую тут же занавеску увидела разулыбавшееся
лицо своей подруги Наташки Прокопенко.

– Приехала? – По губам догадалась Надя о вопросе Натахи.

– Ага. – Кивнула и показала руками: выйдешь, мол, вечером во двор?

– В восемь? – Прокричала Наташка и продублировала вопрос пальцами,
загнув два из десятерни.

– В восемь, в восемь, – закивала Надюха, скалясь во весь рот и уже
торопясь к своему подъезду. Помахала ручкой – и бегом домой.

– Мам! Я приехала! – крикнула Надя с порога, распахнув никогда не
закрывающуюся днём на засов дверь.

– Хорошо, заходи. – Мама выглянула из кухни, улыбнулась и тут же слегка
нахмурилась. – Только не кричи, Ира спит.

– А вот и нет! – Довольная мордочка младшей сестрёнки уже высунулась из
детской спальни. – Я даже видела, как Надя через двор шла!

Маме осталось только всплеснуть руками – ну, егоза! А сёстры уже
придирчиво осматривали друг друга.

– Ишь, как вытянулась! – удивлялась Надя. – А худющая, как и прежде.

– А ты вон какая загорелая, – с завистью ответила Ира, даже потрогала
золотисто-коричневую руку сестры.

– Подумаешь, ничего особенного! Вот у нс в отряде девчонка была, та кона
знаешь, какая загорелая? Аж как шоколад!

– О-о-о… – Открыла рот Иришка.

– Да. А я загорала-загорала, а толку нет.

– Толк всегда есть. – Опять из кухни выглянула мама. – Кстати, тебя баба
Нина встретила?

– Ага. Я к ней заходила – вот и задержалась, – ответила Надя.

– Я так и подумала.

Мама уже побежала к своим скворчащим сковородкам, а сёстры углубились в
дальнейшее изучение того, что изменилось за месяц, пока Нади не было
дома, и того, что Надя припасла для Иры, вспоминая о ней в течение
сезона в лагере. Из походного чемодана были извлечены несколько
недозрелых яблок, карамельки в прилипших фантиках, карандашные рисунки
Нади, иллюстрирующие лагерную жизнь, и под конец – тонкая тетрадь в
линеечку для первоклашек, где Надя своим красивым почерком приготовила
Ире образцы для тренировки руки в письме.

– А это ещё зачем? – Недовольно сморщилась Ира. Последний подарок ей не
понравился, не то, что все предыдущие.

– Это – очень важно, – назидательно ответила Надя. – Я специально с
собой чистую тетрадь брала. Чернила и пёрышки попросила в библиотеке,
если б не дали, пришлось бы карандашом работать. А так – всё, как
положено. Будешь заниматься. До школы должна всё выполнить.

– Всё?! – Ира возмутилась. – С какой стати? Целую тетрадь?!

– Да она тонкая! Если хочешь, чтобы почерк был хороший – тренируйся.

– В школе намучаюсь!

– Ну при чём тут мучения? – Надя разочарованно поглядела на сестрёнку.

О каких мучениях может идти речь, если тебе предлагают такой
замечательный вариант тренировки? Когда она сама училась в первом
классе, никто ей не помогал в обучении каллиграфии. Нет, в школе,
конечно, учили правильно и красиво писать буквы. Но очень быстро.
Палочки, крючочки, а потом – сразу буквы, слоги и слова. Ну разве так
научишься, если не имеешь никаких навыков? Вот и вырастали потом
школьники, студенты и взрослые с ужасными почерками.

А ведь трудность была ещё и в том, что в те времена даже шариковых ручек
ещё не изобрели, пользовались перьевыми, макая перо в чернильницу. Это
старшеклассникам позволялось приобретать себе авторучки, заправленные
чернилами, а младшеклассникам допускалось писать только по старинке.
Пером №6, чернила фиолетовые, чернильница-непроливайка, которая тем не
менее периодически заливала-таки и книги, и тетради, и подкладку
портфелей фиолетовыми разводами.

Кроме того, раньше семилетки-первоклашки принимались в школу, совершенно
не проходя никакой предварительной подготовки. Ни писать, ни читать, ни
считать было необязательно. Конечно, кто-то умел это делать. Тому и
учиться в первом классе было легче. Остальным, с первых дней учёбы
столкнувшимся с такими премудростями, как чернила и перьевые ручки,
приходилось смириться с тройками и двойками из-за грязи, клякс и
корявых каракулей, зацикливаться на технике письма в ущерб осмыслению
написанного. Прилипший штамп троечника порой трудно было преодолеть не
только самому ученику, но и учителю. Ну какой может быть индивидуальный
подход к каждому, если норма наполняемости учеников в классе была 45
человек? Это – норма, а фактически в некоторых школах число учеников в
классе доходило до 50.

Надя обожала мелкую кропотливую работу, приносящую удивительно красивый
результат. Она, ещё будучи в детском саду, любила перерисовывать
понравившиеся картинки, просиживать над каким-нибудь затейливым узором
или орнаментом, часто вносила в образцы свои изменения, что-то
усложняла, что-то – наоборот, убирала, считая лишним или некрасивым.

Техника письма пером, когда с помощью нажима можно было менять толщину
линии, приносила ей огромное эстетическое удовольствие. Таких подробных
и качественно изготовленных прописей, какие сейчас используются для
обучения первоклашек, раньше не было. Так, ряд палочек, два ряда
крючочков. Научился или нет, а дальше буквы. Пиши, как знаешь! Вот и
писали, кто во что горазд.

Поэтому Надя с любовью, с высоты приобретённого опыта и с огромным
желанием помочь сестре, совершенно не дружащей с карандашами, готовила
ей тетрадь для занятий. Каждую страницу она продумывала, шаг за шагом
усложняя задания. Ряды палочек, десятки рядов различных крючочков, волн,
загогулин, кружочков, овалов, элементов букв и красивых росчерков. В
начале каждой строки Надя выписывала образец, всё остальное место
оставляя Ире для тренировок.

Но, забегая вперёд, скажем, что Ира не оценила попыток сестры в её
эстетическом воспитании. Все эти бесконечные ряды палочек и крючочков
она ненавидела, как предмет своих мучений и бесполезной траты времени.
Нет, девочкой-то она была толковой, сообразительной, усидчивой. И школу,
так же, как и Надя, закончила с золотой медалью. Но почерк у неё
сформировался такой, про который и поныне говорят: как курица лапой.

А Надя, несомненно, обладала редкой способностью к каллиграфии. И быть
бы ей знатным каллиграфом у самых взыскательных заказчиков, вплоть до
монархов и турецких султанов, живи она на несколько веков раньше и
родись она с такими же способностями мужчиной.

-8-

Остаток лета Надя провела в городе. Вообще-то она обожала свой родной
город. Такой красивый и зелёный. Так привычно и так
нереально-фантастически украшенный с юга панорамой гор с белыми,
вечнозаснеженными вершинами. Чётко ориентированные кварталы юг-север и
запад-восток, журчащие круглогодично вдоль всех улиц юг-север арыки с
чистейшей горной водой. А какие клумбы были в скверах около Дома
правительства! Какие фонтаны! Пруд-бассейн с настоящими, живыми
лебедями, даже зимующими в тёплых домиках на островке среди замёрзшей
воды.

Орловы жили практически в центре города, поэтому вся эта красота была
доступна им хоть для ежедневного наслаждения. В некоторые вечера они
действительно выходили на семейные прогулки по тенистым прохладным
аллеям, но в основном времени на это просто не было. Надя с подружками
нет-нет да и выбирались из своего двора в центр, покупали и лакомились
самым дешёвым мороженым по 9 копеек, кормили хлебными крошками ручных
лебедей, глазели на витрины, как им тогда казалось, роскошного и
наполненного до отказа товарами «Детского мира».

Зимой бегали к дому Правительства даже чаще, чем летом. Ещё бы! Там
вливались в толпу веселящейся молодёжи, которая устраивала грандиозные
катания на ногах по накатанному ногами же льду на огромных
спусках-пандусах Дома правительства. Два спуска с северной стороны
здания начинались примерно от уровня третьего этажа, имели протяжённость
около 80 метров, за всю зиму практически никогда не таяли, а подсыпанный
днём для правительственных машин песок вечером начисто исчезал под
ногами катающихся.

Студенты, школьники-старшеклассники, кому в тёмные зимние вечера
разрешалось удаляться от дома, взрослые, живущие неподалёку, влюблённые
парочки, специально приезжающие сюда принять участие в массовой забаве и
вдоволь пообниматься и потискаться под общий шум и хохот.

Огромная толпа, человек до сотни, прижавшись друг к другу, схватившись
кто за чью-то руку, кто за одежду соседа и чувствуя, что и сам плотно
обхвачен чьими-то руками и телами, начинала медленный спуск. Шарканье
ног, отталкивание от утоптанного снега, ещё пока плохо скользящего из-за
остатков дневного песка, короткие пробежки – всё это потом постепенно
исчезало, скорость улыбающейся толпы, составляющей одно вытянутое
бесформенное целое, увеличивалась, улыбки растягивались до ушей. А
потом, когда скорость в какой-то момент преодолевала некую сдерживающую
эмоции планку, когда под ногами ощущалось бешеное движение, а лица
обдувал ледяной ветер, одновременно поднимался ужасающий визг радостно
перепуганных девчонок, гоготание, вой, хохот, басовитое подвывание
мальчишек, нагоняющих ещё больший ужас и вместе с тем необъяснимую дикую
радость даже на тех, кого трудно вообще чем-то растормошить.
Бесформенный монстр на сотнях ног проносился по наклонному спуску, делал
небольшой поворот вслед за поворотом пандуса и, постепенно сбавляя
скорость, выкатывался на большую площадь, движения машин на которой в
нерабочее время не было. Ещё не остановив полностью движения, монстр
рассыпался на сотни человечек-песчинок. Молодёжь со смехом и криками
делилась впечатлениями, поправляла съехавшие на бок шапки, искала
потерянные рукавички, а потом вновь тянулась к широкой лестнице,
поднималась на площадку, откуда в обе стороны от центра уже набирались
новые желающие повторить бесшабашный и весёлый спуск по сверкающим
свеженакатанным льдом пандусам.

Иногда такие спуски заканчивались не вполне благополучно. Бывало, кто-то
упадёт, а вслед за ним летят в кучу соседи, за ними – их соседи.
Копошащаяся, разбившая «монстра» на куски куча-мала съезжает вниз кто на
чём или на ком придётся. Бывали порой и слёзы, и синяки. Бывали и
сломанные рёбра, руки или ноги, но это уж и вовсе редко. На столько
редко, что это ни в чьей памяти не откладывалось, разве что в памяти
пострадавших. И весёлые катания из года в год, из зимы в зиму
продолжались, лишь иногда, после особо крупных «катастроф»,
пресекавшиеся выставленным постом из нескольких милиционеров. Власть в
те времена народ уважал, и десяток, а то и менее, ничем не вооружённых
милиционеров спокойно и без труда рассеивали сотни собравшихся
повеселиться людей.

Постепенно катания вновь возобновлялись, достигая апогея, а после
какого-нибудь дня с особо большим числом обратившихся в больницы вновь
запрещались. С наступлением же более суровых времён, связанных с
перестройкой, с обострением социальных проблем, с поднявшимся вдруг
будто ниоткуда радикальным национализмом, о котором раньше большинство
людей и не знало-то и не слышало, с расшатыванием, а потом и крушением
огромной державы под названием Советский Союз, катания на
правительственных пандусах сами собой прекратились.

Со временем и Дом правительства был отстроен новый, с куда более мощным
размахом и помпезностью, и Новая площадь для гуляний и демонстраций
появилась, и центр города переместился на новое место, даже свой
столичный статус Алма-Ата потеряла, впрочем, как и название (теперь это
город Алматы). А те же самые пандусы и по сей день хранят воспоминания о
массовых весёлых забавах непритязательной молодёжи, счастливой уж одним
тем, что они молоды, что живут, учатся и работают в чудесном городе
самой прекрасной в мире страны.

Может быть, кто-то подумает, что это неправда? Да нет же. Удивительно,
но именно это ощущало большинство людей в те, казалось бы, скучные и
далёкие времена. Времена бедные, но полные надежд, времена, тоже
окутанные ложью и терпящие несправедливость, но не такие циничные и
неприкрыто равнодушные ко всему, что не касается наживы. Времена, когда
деньги не захватили ещё контроль над душами людей. Времена, которые
вернутся. Но не в смысле бедности или глобальной неинформированности по
поводу того, что творится на соседней улице, в другом городе, стране или
мире. А времена, когда люди соскучатся по истинным ценностям, украшающим
и человека, и все его творения. И такие понятия, как честь, совесть,
Родина, любовь, семья, родители, дети, не будут нуждаться ни в
декларировании, ни в навязывании. Потому что они будут святы без лишних
слов, без лишней суеты.

-9-

Не только сама Надя родилась и выросла в Алма-Ате. Здесь родилась
Ирочка, здесь родился даже их папа, Николай Николаевич Орлов. А вот мама
Тамара Павловна Орлова, в девичестве Лазарева, родилась где-то в Сибири,
росла и училась в Джамбуле, университет заканчивала в Алма-Ате, работать
начинала в закрытом городе ядерщиков под Алма-Атой. А потом, выйдя
замуж, окончательно переселилась в столицу Казахстана, куда к тому
времени переехала уже жить и её мама, и сестра Виктория.

Надя, по своим смутным детским ощущениям, помнила о том, как жила её
семья в тесной полуподвальной квартире в старом доме. Тогда они
проживали все вместе – она с родителями, две бабушки, тётя Вика. Ирочки
ещё не было. Потом вышла замуж тётя Вика, одно время даже её муж жил с
нею и с семейством Орловых в той же самой квартире. Но постепенно все
стали выбираться из ветхого старого жилья. Получила квартиру
устроившаяся на работу баба Нина, потом – тётя Вика с мужем. Потом
получили двушку в микрорайоне и Орловы. Родилась Ира, бабе Нине пришлось
снова бросить работу, немного не доработав до пенсии. Вскоре Орловы,
переехав из микрорайона поближе к обеим бабушкам, оказались там, где
жили и сейчас. Последней из полуподвальной квартиры выбралась баба Маша,
бабушка Нади по отцовской линии. Ветхий дом снесли, бабушке дали
однокомнатную квартиру в нескольких автобусных остановках от Орловых.

Жизнь, полная забот, шла своим чередом. Молодёжь взрослела, бабушки
старели, дети, не подозревая об истинных жизненных трудностях,
подрастали.

Лето 1972-го года ничем примечательным в череде других лет и годов не
выделялось. Разве что тётя Вика вдруг стала больше и чаще пить, а с
сигарет перешла на папиросы. Её муж, добрый и тихий дядя Ваня, стал ещё
добрее и ещё тише. А маленькая Ирочка подросла и теперь, в самый канун
своего семилетия, собиралась в школу. Её записали в первый класс той же
самой школы, где училась и Надя.

Старая, ещё довоенной постройки, школа № 39 была одной из самых лучших
школ в городе. Носила имя В.И.Ленина, имела в штате сильных
преподавателей, воспитавших десятки победителей и лауреатов различных
конкурсов и олимпиад. Даже количество учеников, заканчивающих школу с
золотыми медалями, поражало воображение. От двадцати и до сорока в иной
год отличников насчитывалось в выпускных классах. И вовсе это не были
вытянутые за уши медалисты или не вполне достойные ученики, получившие
медаль за то, что чей-то папа был министром или чья-то мама возглавляла
какой-нибудь отдел в обкоме партии. И уровень коррупции, если и был, был
мизерным, и за взятки люди дела ещё не умели решать. Да и вообще,
выпрашивать или «покупать» оценки считалось постыдным.

Но речь, собственно, не об этом. Ирочку собирали в первый класс –
приходилось бегать по книжным магазинам города в поисках нужных
учебников, был приобретён портфель, куплена на школьном базаре форма.
Выпускную группу из садика уже распустили, и теперь Ира, почти как
школьница, не должна была просыпаться раным-рано, чтобы бежать в
надоевший садик. Она с чистой совестью теперь скучала дома, поджидая
возвращения сестры из пионерского лагеря и в сотый раз перебирая
приготовленный к школе портфель с новыми книжками и чистыми тетрадками.

Незадолго до приезда Нади из лагеря вернулась из командировки в Читу
тётя Вика. Виктория Павловна давно уже добивалась этой командировки,
потому что именно в закрытом архиве МООП (Министерство охраны
общественного порядка – так называлась в те годы милиция) Читинской
области обнаружилось дело её отца за 1937 год. Пересылать по почте или
читать по телефону дела закрытого архива было немыслимо. Поэтому
подполковник милиции Виктория Павловна, которой коллеги из Читы обещали
содействие в ознакомлении с интересующими её документами, и рвалась
туда, откуда родом были и она с сестрой, и их отец.

Дело в архиве она увидела. Перелистала несколько тёмных от времени
листочков с мутными, расплывшимися печатями, с чёткими подписями
чекистов, вынесших свой перечеркнувший жизнь человека и исковеркавший
жизнь его семьи вердикт. Виновен. Враг народа. Статья такая-то.
Расстрелять. И дата исполнения приговора. Где расстрелян и где
похоронен – неизвестно, в одной из братских могил среди бескрайних
сибирских просторов. А вот даты… даты поразили воображение даже видавшей
виды Виктории Павловны. Дело заведено 18 ноября 1937 года, дело закрыто
в связи с исполнением приговора 19 ноября 1937 года.

Обида, злость, ненависть жгли сердце взрослой уже женщины, вся грязь и
муть поднялись со дна души, затмив на мгновение разум. Эти чекисты,
размашисто и чётко поставившие свои росчерки, так быстро и безошибочно
определили в её отце врага народа? И это по обрывку бумажки, подшитому в
деле под №3 ? Где некто с неизвестной фамилией сообщает, будто
подозрительно грамотный и культурный сосед Павел Лазарев слишком
достойно живёт со своей женой-тунеядкой. И даже называет её на «вы». И
это всё, за что её отца расстреляли? За то, что слишком грамотный и
культурный? За то, что жену на «вы» называл?!

Виктория Павловна в гостиничном номере напилась тогда до полной
отключки. Запой был недолгим, но глубоким. Три дня она «не просыхала».
Читинские коллеги помогли-таки продлить ей командировку, сумели поменять
билет на самолёт. А вернувшись в Алма-Ату и сразу же приехав к матери,
чтобы рассказать ей о том, что видела собственными глазами, Виктория
снова запила.

Как и все алкоголики, она совершенно не признавала себя за таковую.
«Захочу бросить – и брошу!» – кричала она всякому, кто пытался намекнуть
ей, что так жить больше нельзя и пора лечиться. Ни мать, ни сестра не
могли найти нужных слов, чтобы хоть как-то достучаться до захлопнутого
сердца. И только муж, совершенно непьющий муж Виктории, мог её как-то
утешить, обнадёжить, помочь выйти из запоя. Виктория Павловна
отлёживалась, в слезах обещая мужу больше не пить, и с головой
погружалась в тяжёлую, отнимающую всё её свободное время работу. Была
легка на подъём, метка на суждения, умна на решения, доброжелательна с
коллегами, остроумна и весела в любой компании.

Именно такой, какой она и была на самом деле, любил её Иван, её муж,
никогда не променявший бы её ни на какую другую женщину. Он был добрый,
спокойный человек, работал врачом в детской больнице. А жене своей
многое прощал ещё и потому, что считал себя в какой-то степени виновным
в смерти единственного ребёнка, которого Виктория родила в первый год их
совместной жизни. Мальчик родился доношенным, но слабеньким, с какой-то
наследственной болезнью. Отец, даже будучи врачом, не смог предотвратить
быстрой смерти младенца, хотя прекрасно знал, что в наше время с такой
болезнью, которой страдал их малыш, можно было жить долго и счастливо.

Мальчик умер, Виктория наотрез отказалась больше рожать, пошла по зову
сердца работать в милицию. Сделала хорошую карьеру для
женщины-милиционера, но постоянные стрессы, которые она всё чаще стала
снимать алкоголем, постепенно превратили её в преждевременно постаревшую
и больную женщину.

Доброе имя её отца было вроде бы уже давно восстановлено, хотя и чисто
символически. Ну да, прислали её матери бумагу почти через двадцать лет
после ареста – «реабилитирован посмертно». Но когда и где умер отец,
возможно ли найти его могилу – надежды отыскать хотя бы эти сведения во
многом поддерживали тающие силы сильной и такой слабой в своём горе
женщины. Виктория Павловна перерыла горы документов, прежде чем отыскала
ниточку, ведущую в Читинский архив. А после поездки в Читу цель, во имя
которой она во многом сдерживалась, уже больше не существовала. Она
узнала всё, что смогла.

Но от этого жить, оказывается, стало ещё сложнее.

-10-

– Мам, а скажи, ты помнишь, как у тебя родился братик?

Надя тихонько сидела на табуретке и чистила специальным ножом-скребком
картошку для супа. Она уже с полчаса помогала матери по кухне,
оторванная от шумной игры во дворе, а интересующий её уже несколько дней
вопрос решилась задать только сейчас.

Мать резко встала, бросив недорезанной капусту, вытерла руки и подошла к
окну. Распахнула его с излишней торопливостью:

– Ира! Иди скорее домой, панамку надень!

– Да в тени она играет, – с досадой проговорила Надя, прекрасно поняв
манёвр матери.

Обе даже не взглянули друг на друга. Обе продолжили прерванное было
дело. По доскам стучали режущие овощи ножи, журчала вода в умывальнике,
шкворчал лук на сковородке. Надя, насупившись, торопилась закончить свою
часть работы, чтобы бежать на улицу. Мать долго молчала, с какой-то
злостью скидывая в кипящий бульон нашинкованную капусту, несколько раз
ошпарилась от раскалённых капель, отскочивших от кастрюли. Наконец
бросила на стол пустую доску с мелкими ошмётками капусты, швырнула нож.
Нож, не долетев до стола, грохнулся на пол, а мать, вместо того, чтобы
поднять упавший нож, вдруг с каким-то отчаянным равнодушием ко всему
уселась на табуретку и отвернулась от Нади, уставившись в окно.

«Зря спросила. – Надя угрюмо посмотрела в прямую спину отвернувшейся
матери. – Ничего не скажет. Ну и ладно. В самом деле – какая мне
разница? Подумаешь… когда-то давным-давно, ещё аж до войны, родился
какой-то больной мальчик… А, нет… это у тёти Вики мальчик был больной, а
у бабы Нины… точно, она ничего такого не говорила… Потом, что ли,
заболел? Да не всё ли мне равно?»

Тут бурно закипел под поднявшейся вверх капустой суп, потоки бульона
залили полыхавшую на полную мощь газовую горелку. Надя кинулась к плите,
протянув руку к выключателю горелки. Руки матери и дочери
соприкоснулись, одновременно дотянувшись до чёрной пластмассовой
рукоятки, резко отдёрнулись, обе прервав свои намерения. А потом снова
резко сблизились и, теперь уже не отдёргиваясь друг от друга, вместе
повернули выключатель газа. Мама успела даже немного погладить руку
дочери, потом прикоснулась к её плечу:

– Надя… это из-за меня… забыла…

– Мам…

Наде так хотелось сказать этой усталой измотанной женщине что-нибудь
ласковое, доброе, душевное. Хотелось погладить её, обнять. Но что-то,
как всегда, мешало, сдерживало. Надя, уже собиравшаяся до этого бежать
во двор, принялась наводить порядок на столе, подняла нож, ещё раз,
после уже убравшей основную воду матери, вытерла отжатой тряпкой пол.
Суп на вновь зажжённой газовой горелке закипел. Мать сделала газ слабее,
прикрыла кастрюлю крышкой и тихо присела на табуретке у окна.

Надя изредка мельком поглядывала на неё, но ничего больше не спрашивала.
Она, убирая лишние ложки и чашки со стола, думала, какая же у неё
хорошая, добрая, умная мама. Как же она, Надя, любит её, и как же мама,
добрая, умная мама, любит Надю. Это ничего, что они стесняются словами
или какими-то открытыми ласками показать свою любовь. Главное – это
ведь здесь, где-то глубоко в душе и где-то между ними. Они любят друг
друга, это же так и витает между ними. Они обе это знают, и они обе
делают вид, что есть нечто поважнее этих их взаимных чувств, хотя на
самом деле это и есть самое главное – их взаимные, тёплые, сильные
чувства.

– Тебе, наверное, баба Нина об этом рассказала, – тихо проговорила мама.

Надя сначала даже не сообразила, о чём это она. Но через мгновение уже
поняла – это на её вопрос о мамином братике. Видно, у мамы в душе после
её вопроса что-то происходило – вот и суп убежал, и ножи падают. Надя,
конечно, и раньше чувствовала, что есть какая-то тайна в их семье,
тайна, связанная с родословной именно по женской линии, но никогда не
касалась вопросов, на которые было наложено негласное табу.

– Это она именно после поездки Виктории разоткровенничалась, – кивая
сама себе, глядя в окно, продолжила мама, не дождавшись от Нади ответа.
– Что она ещё говорила?

– Да так, – уклончиво ответила девочка, а сама придвинула другую
табуретку к столу, села поближе к матери, сложив руки на клеёнчатой
скатерти.

– В тот день – ну, когда тётя Вика вернулась и всё ей рассказала – ну
вот, в тот день мы с ней сильно поругались.

– Опять? – Недовольно сморщилась Надя.

Она очень не любила, когда родители ругались с бабой Ниной, что
случалось редко, но с определённой периодичностью. Обычно баба Нина
своими придирками, начинающимися с мелочей, а потом перерастающими в
непрерывные ворчливые поучения, доводила маму до предела, после которого
её терпение заканчивалось крикливой ссорой. По виду это была короткая
перепалка, моментально прекращающаяся жуткой обидой бабушки, хватающей
свою сумку, кофту или пальто (если ссора случалась зимой) и выбегающей
из их квартиры на улицу. Следовал громкий разъярённый хлопок входной
двери, из окна второго этажа было видно, как баба Нина чуть ли не бегом
пересекает их двор в направлении своего дома, на ходу застёгиваясь на
пуговицы или укутывая голову платком.

– Нет, это не была обычная ссора. – Матери самой всегда было стыдно
перед своими детьми, что она не может мирно жить с собственной матерью.

Но так уж получалось – ну не могла она спокойно терпеть непрерывное
вмешивание бабы Нины в её личную жизнь, жизнь вполне взрослого человека.
И ответить, что она уже не маленькая, тоже не могла. Она терпела, молча
кивая головой на все указания назойливой матери, молча обычно выполняла
то, что та требовала, даже если перед этим собиралась поступить
по-другому. А потом нервы, сжатые, как туго скрученная пружина, не
выдерживали, происходил скандал.

Баба Нина всегда искренне удивлялась – за что?! За что всегда спокойная
и послушная Тамара вдруг выплёскивала на неё волну ненависти? И это в
благодарность за все её труды? За всю помощь? Старушке было необычайно
обидно. Убегая, она в душе клялась, что ноги её здесь не будет. Но уже
на следующий день, чувствуя, что без её помощи ни Ирочку в садик отвести
будет некому, ни Надю в музыкальную школу (а ехать далеко, на
троллейбусе, да ещё и с пересадками), ни кружки, ни секции девчонкам без
неё не светят, да и любимая внучка без обеда останется, баба Нина с
раннего утра семенила к Орловым. Вела себя тихо, никакими замечаниями
никого не тревожила. Да и мать к тому времени уже успокаивалась –
заведённая пружина была спущена, ей самой было стыдно за свою вчерашнюю
несдержанность, ведь кто как не она знала, что без бабы Нины им,
Орловым, просто не прожить.

– Ты была в лагере, Ира – со мной, ведь у меня отпуск, – продолжила
мама, – бабы Нины не было у нас несколько дней. Я просто отдыхала – ты
же знаешь, как я люблю, когда меня никто не… ну, не зудится, что ли, под
руку. Ну, Надя, ты же меня понимаешь? Я ничего не имею против бабы Нины,
но…

– Да понимаю я! – с горечью ответила Надя. – Только не понимаю, почему
ты так нервничаешь, когда она даже просто так что-то говорит.

– Просто так? Да она никогда не говорит просто так! Вечно поучает, вечно
делает замечания, вечно чем-то недовольна, вечно я что-то делаю не так,
хотя, я уже и не знаю, как ей угодить.

– А зачем ей угождать?! – почти закричала Надя, чтобы остановить монолог
начинающей нервничать и сердиться матери, даже дыхание той стало
неровным и быстрым.

Мать опешила:

– Как? Да чтобы выполнить её указания. Иначе она совсем заест.

– Ничего подобного! Баба Нина добрая, она нас всех любит. И помогает. А
ты… Мам, ты же не ребёнок. Ну почему ты со злостью начинаешь выполнять
все её указания вместо того, чтобы сказать, что сама знаешь, что и как
делать? Даже меня она не поучает. А если говорит что-то, с чем я не
согласна, так я ей об этом так прямо и говорю. И она со мной
соглашается. Мам, мам… ну почему вы ссоритесь? Я же вижу, как ты
переживаешь.

– Ах, Наденька… – Мама шмыгнула носом, приложила пальцы к глазам, часто
заморгала, чтобы не заплакать. Заговорила тихо, с трудом справляясь с
подступившим к горлу комом. – Временами мне кажется, что я её ненавижу.
Надя, Надя… нет, конечно же, я её люблю. Но стоит мне услышать её голос…
Это воспоминания детства… ужасные воспоминания… Знаешь, в детстве я была
уверена, что она меня ненавидит.

– Мам…

– Да. Она не била нас, почти никогда не кричала. Но малейшее её
недовольство мы с Викой всегда воспринимали со страхом. С детства я
всегда, сколько себя помню, пыталась ей угодить, всё выполнить по её
указаниям. А она всё равно была недовольна, потому что не любила нас. Мы
так думали.

– А Рита тоже так думала?

Мать опустила руки и испуганно посмотрела Наде в глаза:

– Ты знаешь, что у нас была сестра?

– Мам, ну а почему мне это нельзя знать? Это тогда же, когда и о
маленьком Коленьке, баба Нина рассказала. Она мне три фотки показала.
Думаешь, мне неинтересно? И дед, и прадед. И ты с тётей Викой. И Рита.
Кстати, мне показалось, что она на вас не похожа.

– Незадолго до твоего приезда из лагеря вернулась из Читы тётя Вика.

– Да, я уже знаю. Она разыскала какие-то документы…

– Про отца, – перебила мать. – Он был расстрелян тогда же, в тридцать
седьмом. Но мы все никогда об этом даже не подозревали.

– Баба Нина ждала.

– Да. Мы думали, он в лагерях. Конечно, он мог умереть, в лагерях
умирали тысячами. Но почему-то так хотелось… Он был добрым.

– Ты его помнишь?

– Да, очень хорошо. Мне ведь было почти шесть лет. Но самое главное – я
всегда чувствовала, что он меня очень любит.

– Он?

– А что тебя так удивляет? Он меня и Вику просто обожал. Все годы,
проведённые с матерью после того, как его взяли, мы с Викой ждали его.
Ждали и ждали. Обнявшись и плача, когда матери не было дома, а её не
было почти всегда – приходилось много работать. Ждали каждую секунду,
потому что так хотелось, чтобы тебя кто-то любил. А баба Нина этого
никогда не понимала! И сейчас не понимает!

– Но почему? Она ведь тоже ждала.

– Да. Когда она узнала, что между его арестом и расстрелом не прошло и
суток, у неё, конечно же, был шок. Думаю, какой-то нервный срыв, может
быть что-то наподобие короткой болезни, после которой она окончательно
осознала, что произошло более сорока лет назад. Но ведь и я испытала
нечто подобное! И Вика!

– Это когда я была в лагере… – прошептала Надя.

– Вика до сих пор ещё больна, дядя Ваня с трудом выводит её из запоя. Мы
с бабой Ниной не виделись несколько дней, что удивительно, ведь она
почти каждый день к нам обычно ходит. А потом – это уже когда два дня до
твоего приезда осталось – она пришла сюда. Сначала ласково так спросила:
«Надю сама встретишь?» Я сказала, что конечно встречу, вместе с Ирочкой
и сходим. На то, что я Иру назвала Ирочкой, она моментально среагировала
злостью. Она и вообще-то не любит кого-то называть ласкательно, но тогда
просто взбесилась. «С Иркой? А почему она не в детском саду?» Я, уже
тоже еле сдерживаясь, ответила ей, что после выпускного в саду группу
распустили. Она зашипела: «Врёшь…» И я – поверишь ли? – на какое-то
время вдруг как будто оказалась в детстве. Вечно недовольная и
ненавидящая нас сестрой мать, совершеннейшая нужда и беспросветность в
будущем… Я даже ясно услышала, как она назвала меня…

Она сглотнула накопившийся в горле ком и замолкла. Надя, сама вся
сжавшись от страха, не могла поднять на неё глаз, она ждала продолжения,
но мать, видно, не хотела больше откровенничать.

– Не знаю, как тебе удаётся с ней так хорошо ладить.

Надя пожала плечами.

– Она тебя любит, очень сильно любит, – тихо продолжила мать. – Когда ты
родилась, она все, ну буквально все хлопоты брала на себя. И даже ко мне
относилась ласково, ведь я кормила её первую долгожданную внучку, и ей
надо было, чтобы у меня не пропало молоко. С Ирой всё было совсем не
так.

– Да, я ей уже говорила… Ну… чтобы не называла Иру Иркой, она мне даже
обещала, а сама…

– Ты просила её об этом? Ну вот видишь… – Мать помолчала, а потом,
хлопнув ладонями по коленкам, встала. – Ладно, хватит болтать, дел
полно.

– Мам, но ведь ты так и не сказала о братике.

– О Коленьке? Хм… кстати, мальчика она всегда называла не иначе, как
Коленька. Любопытно… Впрочем, он умер очень быстро, не прожил и
полугода.

– Она его очень любила?

– Вероятно, очень. Он тоже был рыженький, как и мы с Викой. Он родился
больной, а потому жалость и любовь к нему у неё была слишком сильна.

Надя хотела спросить, той ли же болезнью болел Коленька, что и сын тёти
Вики, но сдержала себя, матери и так тяжелы были эти воспоминания.
Вскоре со стороны входной двери послышался топот детских ног,
поднимающихся по лестнице в подъезде. Распахнулась дверь, на пороге
нарисовалась измазанная, но довольная собой Иришка. В одной руке она
держала треснувшее пластмассовое ведёрко с песком, в другой руке –
совочек и пару, тоже растрескавшихся от слишком долгой жизни, формочек.
Со всего сыпался песок, а с ведёрка песок лился даже струйкой.

– Ира, опять?! – Мама бросилась к дочери.

Возня с весёлой девочкой-хохотушкой привела обеих в хорошее расположение
духа. Вытряхивание в кастрюлю песка из всего пластмассового богатства
малышки, из сандаликов, даже из носочков, а потом подметание пола в
коридоре и в подъезде вовсе не воспринималось за какой-то труд. Вот что
значит делать что-то за очень любимого, родного человечка.

-11-

Прерванный разговор возобновился сам собой через несколько дней. Была
суббота, папа, прихватив с собой Иришку, поехал навестить свою мать,
баба Нина уехала на дачу. Надя со своей мамой остались дома, чтобы
навести порядок, закончить другие домашние дела, наготовить еды впрок. В
воскресенье на дачу должны были поехать все вместе, а этот день был их.
Мамы и дочери.

– Мам, ты видела, сколько папа опять фотографий наделал?

Надя наскоро перебрала пачку сухих чёрно-белых отпечатков, положенных
отцом под пресс, а потом присела к тазу с водой и стала рассматривать
плавающие там, напечатанные ночью фотографии. У них в квартире была
специально оборудованная, отделённая от спальни родителей перегородкой
комнатка, которой папа очень гордился. Фотокомната – это узкое
помещение, наполовину служащее кладовкой, а наполовину –
фотолабораторией. Узкий длинный столик, фотоувеличитель, разные рамки,
резаки, на полочке – весы и ряды реагентов в коробочках и баночках.
Красный фонарь, освещающий загроможденную комнатку фантастическим,
каким-то марсианским светом.

– Видела! Уж сколько говорила ему – куда столько печатать? И всё одно и
то же. Всё ты да Ира, Ира да ты.

– И ты, мам! Ого, смотри, он опять большой портрет сделал!

Надя приподняла за уголок большую фотографию, с которой ручьём потекли
потоки воды. На снимке была изображена её мама, молодая и красивая.
Очень нарядная, с аккуратно уложенной причёской, в тёмном платье с
кружевным воротником. Эту фотографию Надя уже видела много раз – и в
альбоме, и в подписанных по годам пачках из-под использованной
фотобумаги.

Мама подошла, мельком поглядела на себя и отвернулась:

– Никак не успокоится. Любит он эту фотографию. Уж в каком только виде
её не печатал!

– Ага. Но мне кажется, что на этот раз получилось лучше всего.

В самом деле, папа постоянно экспериментировал. В холодных тонах, в
тёплых, в прямоугольной рамочке, в овальной, с чётким контуром, с
размытым, даже с каким-то фигурным, с разной фокусировкой лица и платья,
с сиянием за силуэтом. На этот раз портрет опять был исполнен по-новому.
Общая композиция – большой, размытый по краям овал. Лицо – чёткое, с
блестящими тёмными глазами. За пышной причёской, из-за аккуратно
уложенных волнистых волос – какое-то нежное, чуть заметное тонкое
сияние, как будто волосы светятся.

– Он всегда жалеет, что в фотографии невозможно передать цвет. – Мама
тоже взялась пальцами за другой мокрый уголок снимка и пригляделась к
портрету. – Но здесь у него действительно получилось, будто волосы
светятся. Именно этого он никак не мог добиться, и именно это ему всегда
нравилось в моих волосах.

– Да? – Надя удивлённо пригляделась к коротко подстриженным кудрявым
волосам матери. – Но ведь они не светятся!

– А посмотри теперь.

Мама вышла из спальни в зал и подошла к окну. Потоки солнечного света
залили её всю. Тёмный силуэт фигуры и рук стал чёрным, а голова
засветилась, будто огненный сноп. Ярко-рыжее обрамление головы сверкало
по краям настоящей золотой ажурной каёмкой! Мать слегка повернулась,
потом ещё и ещё. Каждый раз силуэт ажурной золотой каймы менялся, а
рыжие волосы и впрямь будто горели огнём. Надя, как заворожённая, в
удивлении прошептала:

– Красиво…

– А я всегда ненавидела себя, рыжую.

– Но почему? Это ведь так редко встречается. Вот бы у меня…

– Нет-нет, – перебила мама, – я так боялась, что у моих детей будут
рыжие волосы… как у меня. Теперь вот за внуков буду бояться. Не хочу.

– Мама… – Надя помолчала, потом вновь залюбовалась горящими на свету
кудрями. – А папа говорил, что сразу тебя выделил среди всех, такую
красивую и такую… необыкновенную.

– Папа… Зато мама…

– Баба Нина?

– Ну да. Знаешь, как она назвала меня однажды в детстве? Всего один
только раз, но с такой ненавистью… будто я была виновата в том, что Рита
умерла.

Надя явственно ощутила волну холода, будто обжёгшую её изнутри от слов о
смерти симпатичной чернявой девочки-подростка, её родной тёти, так и не
ставшей никогда тётей. Мама тоже разволновалась, вспомнив свои тяжёлые
детские ощущения и так и не сложившиеся за всю последующую жизнь
отношения с матерью.

– Она назвала меня рыжей коровой! – В голосе мамы слышались слёзы. – Да,
вроде бы ничего особенного, но как я страдала… Ощущала себя… каким-то
рыжим уродцем… ничтожеством… Я была послушна и исполнительна перед ней
до тошноты, кроме страха я к ней почти никогда ничего не испытывала.

– Но как она могла назвать тебя коровой? – Наде сквозь испуг от мысли об
умершей тёте-подростке, стало даже смешно. – Разве ты была толстой?

– Худющей, как скелет! Мы жили очень бедно, голодали. Мать подрабатывала
по ночам на току, приносила в кулёчках отруби – плату за работу.

– Отруби? – Надя в первый раз слышала это слово.

– Да. Это шкурки от разных зёрен. Потом из этих шкурок, шелухи, варила
нам каши, супы. Представь, без масла, без сахара, только иногда, когда
достанет, рыбьего жира добавляла… Но я не об этом. Притащила она раз
мешок с чем-то белым, рассыпчатым. Строго-настрого предупредила, чтобы
не вздумали пробовать. Мол, отрава. А на следующий день Рита мешок
вскрыла и наелась.

– Отравы? – Изумилась Надя. – Но зачем?!

– Я же говорю, мы были вечно голодны. А Рита совсем не так относилась к
матери, чем мы с Викой. Она сказала, что раз мать запретила, значит это
что-то вкусное. И наелась. И в тот же день ночью умерла.

– Она отравилась…

– Да. Это действительно был сильный яд, какое-то удобрение.

– А если бы и вы с тётей Викой… – Надя вдруг представила, что вечно
голодные девочки тоже могли бы вслед за старшей сестрой наесться яду.

– Нам очень хотелось. Так хотелось, что я вышла из барака и стала жевать
солому, потом выпила несколько стаканов воды.

– И стерпела?

– Нет. Просто страх перед ослушанием был сильнее голода.

Этого понять Надя никак не могла. Ей так жалко стало свою маленькую
вечно голодную и страдающую маму-девочку, что она только молча смотрела
на мать, моргала и слушала.

– Рите очень скоро стало плохо. Её рвало, выворачивало, крутило. Я
схватила за руку Вику, и мы побежали искать мать. Искали долго, нашли. Я
только сказала, что Рита поела беленького из мешка, а она уже не
слушала, бежала, бросив всё, и нас в том числе. У неё на руках она
умирала. Врач сказал, что бороться бессмысленно, и ушёл, а мы остались.
Рита уже умерла, а наша мама о нас будто забыла. Она сидела, уставившись
на притихшую Риту, и держала её за остывающую руку. Вика плакала, ей так
хотелось кушать. Мне тоже нестерпимо хотелось, но я терпела, успокаивала
Вику, как могла. А потом решилась. Ради Вики. Я пошла в угол, где у
нас была кухня, встала на стул и открыла шкафчик. Там лежали высохшие
лепёшечки, испечённые из отрубей с небольшим количеством муки. Мы
называли это хлеб. Я украла одну лепёшечку, тихо слезла со стула,
протянула лепёшечку Вике. А перед этим всё же сама откусила небольшой
кусочек. Вика убежала на свою постель и спряталась под одеяло. А я
стояла и сосала сухой нежующийся и почти безвкусный кусок. Видно, мать
заметила наши передвижения. Она повернулась ко мне. «Что ты там
делаешь?» – сначала равнодушно спросила она. А потом по тому, что я
молчала, прижав кусок хлеба к нёбу, и не смела ничего произносить,
догадалась. «Ты украла хлеб?» – заорала она. Я не могла сказать ни да,
ни нет, но на самом деле я действительно украла, поэтому жутко
покраснела и затряслась от страха. Она медленно подошла и с ненавистью
уставилась на меня. «Жуй, – приказала она. И я стала жевать.
Захлёбываясь слезами, я с трудом глотала ставшую противной безвкусную
кашицу и услышала произнесённое с ненавистью: «Рыжая корова». По-моему,
она даже не осознала своих слов. Это я уже сейчас понимаю, с высоты
прожитых годов, но тогда-то я была ещё ребёнком! Потом она подняла руки…
я подумала, что она стукнет меня…

– Она хотела обнять! – сквозь слёзы закричала Надя.

Мать проглотила горький ком в горле:

– Может быть… но так никогда в жизни и не решилась на это. А мне это
«рыжая корова» чудится каждый раз, как только я подпадаю под ощущения
детства, которые упорно не хотят покинуть меня навсегда. Вот и тогда,
когда мы с ней поссорились… Её грубое «Врёшь!» так и швырнуло меня в те
годы. И я, женщина, которой уж за сорок, вздумала оказать ей бесполезное
сопротивление. В моём мозгу стучало обидное и несправедливое: «Рыжая
корова! Рыжая корова!» Я что-то ей закричала. Она изобразила недоумение,
непонимание. Я фактически выгнала её… прогнала… Ах, как ужасно! Мне
стыдно до сих пор.

– Но ты ведь и сама её ни разу не пожалела.

– Да. Не могу… – Мать уронила руки. – Не умею.

Надя попыталась успокоиться. Ах, как она понимает и мать, и бабушку! Ну,
конечно же, и та, и другая любят друг друга, жалеют, но не умеют сделать
так, чтобы одна поняла другую. Надя очень хорошо помнила, как баба Нина
с любовью, даже с гордостью и нескрываемым счастьем рассказывала ей,
какие хорошие у неё дочери. Какие они умницы и красавицы. А какими
хорошенькими они были в детстве! Худенькие, но жилистые, здоровые.
Практически никогда не болели. Все соседи завидовали цветущему виду
рыженьких кудрявых девочек с ярким румянцем на щёчках. «Чем же Вы их
таким особым кормите?» – бывало, спрашивали её мамаши Тамариных
одноклассников. Баба Нина только улыбалась, а мамаши ахали: «Уж мы своих
сливочками… пирожочками…» Пирожочками… Отрубями без жиринки, без
сахаринки! Но как же это совместить с «рыжей коровой»?!!

Надя наводила порядок в комнате, а сама хмурилась и на свой характер:
тоже ведь не умеет проявить свои чувства. Чтобы кого-то обнять?
Поцеловать? Даже Иришка – и та в окружении строгости и холодной
сдержанности. Иришка тянется к отцу, у них и характеры похожи, и
внешность. Только папа её балует, ласкает, позволяет немыслимые для Нади
шалости и проделки. Может поэтому баба Нина и проявляет внешне к младшей
внучке какую-то агрессию? Вроде как ненавидит за то, что та шаловлива,
весела и непосредственна? За то, что девочка умеет жить и радоваться
жизни так, как не дано самой бабе Нине? Ведь любит же, а словами и
действиями постоянно, как будто назло кому-то, доказывает обратное. А
Ира без всякого лукавства откровенно платит ей тем же – открытой
враждебностью. Тяжело. Всем тяжело.

– Лишь один эпизод в жизни показал мне, что она всё же любит меня… –
удивлённо и как бы сама для себя произнесла Надина мама. – И это тоже
отложилось во мне навсегда. Если бы не тот случай… никто бы меня не
убедил, что она ко мне относится как-то иначе, чем… чем ненавидит…

Последние слова мама произнесла тихо-тихо. Надя замерла, первым её
желанием было оспорить несправедливость обвинения в адрес бабушки, но
потом она и сама сообразила, что мама-то хотела как раз и сказать, что
баба Нина всё же однажды доказала, что любит свою дочь, оставшуюся
старшей после смерти Риты. Надя присела рядом с матерью на диван и
попросила:

– Расскажи, мам, об этом.

– Знаешь, я же рассказывала уже, что мы с Викой всегда скрывали от неё
всё, что могло её как-то раздосадовать. Мы не смели даже сознаться, что
у нас, например, заболело горло или крутит живот, что нас тошнит или
появилась слабость или температура.

Надя кивнула:

– Рассказывала. Вы, когда она уходила на работу, сами себя лечили.

– Да. Старательно полоскали горло – солёной водой или настоями
заваренных трав, какие мне покажутся пригодными. Травы я находила прямо
во дворе барака, где жило около двадцати семей. Или просто тёпленькой
водичкой.

– И помогало?

– В основном – да. Иногда соседка тётя Валя – у самой аж четверо малышей
было – замечала моё или Викино недомогание, давала какие-то таблетки.
Мёду, сушёной малины для заваривания, пару раз даже компресс на горло
ставила… горчичники…

– А баба Нина что, этого не замечала?

– Или делала вид, что не замечает. Не потерять работу ей было важнее
нашего здоровья. Тем более ведь мы и так всегда выздоравливали? Как бы
сами собой. Иной раз так горло болит, просто невозможно. Кашель мучает,
а я терплю прямо до слёз, чтобы при ней не кашлянуть. Прячусь, убегаю.

– Но почему?! Может быть, она бы помогла, полечила как-то.

– Нет. Я всегда была уверена, что на мой кашель или на любую другую
жалобу она ответит озлоблением. Обвинит, что сама виновата.

– Обвинит?

– Ну конечно! Мы виноваты во всём. Всегда. Потому что мешаем ей
работать. Она нас кормит и одевает, а мы мешаем. И ещё чем-то
недовольны. В общем, скрывали мы от неё всё. Так и жили, как чужие,
особенно… когда Риты не стало. Так вот, у меня стала болеть нога.

– Нога?!

Вот этого Надя никак не ожидала. Подумаешь, нога. У молодой девочки,
если нога и заболит, то конечно же и пройдёт вскоре сама. Может
стукнулась, может вывернула или порезала. В самом деле, ерунда. Мать
будто услышала её мысли:

– Я думала, само пройдёт. Может подвернула как-то неудачно, может ещё
что. Вроде укололась я незадолго до этого – помогала выгребать куриный
помёт соседке, тогда у нас многие держали кур или коз прямо в бараке,
там же, где и жили сами. Я расцарапала ржавой проволокой кожу, но тогда
ранка была совсем небольшой, так, мелочь. Даже и зажила уже почти. Но
потом нога разболелась и болела с каждым днём всё сильнее и сильнее.
Потом она начала краснеть, пухнуть. Я прятала ногу под чулками, штанами,
длинными платьями. Ходила, превозмогая жуткую боль, но так и не показала
матери, что хромаю. Даже в школе я вынуждена была ходить так, чтобы
учительница не заподозрила о моей болезни – я боялась, что об этом
узнает мать.

– Но она всё же узнала.

Мама кивнула:

– Однажды я не смогла встать. Видимо, у меня был сильный жар. Я дрожала
от холода, чувствуя пульсирующую боль от ставшей непослушной ноги. Она
торопилась на работу, с утра успев сварить жидкую кашу. Сухо, в
приказном тоне раздавала какие-то указания. Сквозь затуманенное сознание
я поняла, что она обращается ко мне, а я ничего не соображаю. Мне
хотелось одного – чтобы она побыстрей ушла. А она…

– Она стала тебя ругать?

– Нет… Она вдруг… присела около меня, долго глядела с глазами, полными
слёз. Что-то говорила – я не понимала, не слушала. А когда она наконец
решилась, приподняла одеяло и увидела мою ногу… Я плакала, Вика плакала,
она плакала… Позволив себе секундную слабость, она вскочила, укрыла меня
дополнительными одеялами и убежала. Появилась через какое-то время с
врачом. Врач недолго глядел на потемневшую пятнами ногу. «Немедленная
ампутация» – был его брезгливый вердикт. Он выписал какую-то бумажку,
объяснил матери, как довезти меня до больницы и пошёл. На растерянные
расспросы матери он сказал, как отрезал: «Если сегодня же не отвезёте её
в больницу, она умрёт».

Надя с недоверием покосилась на обе целые и здоровые мамины ноги.

– Меня спасла она, баба Нина. Конечно же, она немедленно повезла меня в
больницу. Нашла и телегу с извозчиком, и деньги на перевоз. Но в
больнице стояла на своём: «Ногу отрезать не дам». Пока врачи делали
уколы, готовили меня к операции, которую отсрочили по мольбам матери на
два дня, она бегала по знакомым, узнавала, кто сможет помочь.
Отыскала-таки бабку-знахарку, привезла её ко мне. Уж не знаю, какие
деньги она за это заплатила – а может и не заплатила, тогда ещё люди
могли помогать и просто так, особенно старушки-знахарки. В общем,
старушка взялась за меня. Мою ногу чем-то обёртывали, меня чем-то поили,
через два дня мать под расписку отвезла меня из больницы домой. Я ничего
не помню из лечения, кроме ужасной боли. Старушка-знахарка после того,
как мне стало легче, исчезла. Мать сама готовила настои и отвары, каждый
час меняла на моей ноге какие-то вонючие обёртывания. Кажется, в
основном это были свежие зелёные табачные листы.

– Табачные?

– Некоторые из наших соседей сами выращивали на огородах табак, чтобы
делать папиросы. Вот мать и покупала у них, жаловалась, что обнаглели и
цену взвинтили невозможную, пользуясь случаем.

– Но она платила.

– Да. И она меня вылечила. Я выкарабкалась, моя нога зажила полностью.
Потом к нам даже приезжали врачи из больницы, не верили, что я осталась
жива. Я очень ослабела, похудела, хотя казалось – некуда. Врачи всё
равно ругались, кричали на мать, что она плохо заботится о детях. А она
лишь с мольбой в глазах спрашивала, как можно поднять меня на ноги. И я
услышала слова, которые мне тогда даже были непонятны. Крепкий куриный
бульон, белые сухарики, мясо, витамины.

– А что тут непонятного? – робко спросила Надя.

– Всё. С ложечки она поила меня вкусной водичкой с плавающими кружочками
жира.

– Куриный бульон? – догадалась Надя.

– Да. Я впервые попробовала его. Потом поняла вкус мяса. Она залезла в
жуткие долги, она должна была всем вокруг. Но она на меня не сердилась!
Я видела в её глазах даже какое-то подобие благодарности. Неужели за то,
что я не умерла? Для меня это было потрясением, что она так боялась меня
потерять и так боролась за то, чтобы я не осталась инвалидом.

– Она тебя любит.

– Ну конечно же! Разве я в этом сомневаюсь?

– Мам… – Надя положила свою ладошку на шершавую, всю в весёлых рыженьких
конопушках руку матери.

Та, смущаясь, в ответ погладила дочь по коленке, а потом, ещё больше
смутившись, стала разглаживать подол её старенького платья.

– Ох и вытянулась ты в это лето, – как бы извиняясь за свою непривычную
ласку, забормотала она. – Все платья перешивать надо. Хорошо хоть форму
на вырост взяли в прошлом году – ещё годик походишь, а потом спрячем.
Пусть лежит, пока Ира не подрастёт. Смотри уж, поаккуратней.

– Ладно, – нехотя ответила Надя. Куда уж аккуратней? И так сразу после
школы приучена переодеваться в домашнее.

Они неторопливо принялись за прерванную уборку.

– Кстати, давно хотела тебя спросить, да всё как-то забываю. – Застыла с
тряпкой в руке Надя. – Почему все называют бабу Нину на вы?

– Так уж повелось. – Мама пожала плечами. – Не знаю.

– Неужели ты даже в детстве…

– Никогда, – прервала она дочь. – Это было как само собой разумеющееся.
Её на вы называли все. Даже люди намного старше её. Даже соседи, которые
её презирали – мы жили беднее всех и грязнее всех. Даже мой папа…

– Это я знаю, – вздохнула Надя. – Один из пунктов его обвинения в
анонимной кляузе.

А сама задумалась – а всё же, почему? Девушка из многодетной
крестьянской семьи, которую взял замуж военный писарь, явно находящийся
на более высокой ступени социальной лестницы. Необразованная, не умеющая
ни зарабатывать, ни нормально обустраивать свой быт, не умеющая находить
контакт с соседями и даже с собственными детьми. Женщина, слывущая злой
и сварливой, но на самом деле обладающая тонкой ранимой душой, имеющая
доброе сердце и способная на беспримерные пожертвования.

Почему все окружающие всегда называли Нину Андреевну Лазареву
исключительно на вы? Что они чувствовали, находясь рядом с молодой
девушкой, ставшей потом женщиной, матерью, бабушкой? Даже родные дети и
внуки с первых же дней осознанного лопотания называли её на вы. Почему?
Она ведь никого об этом не просила, никого не принуждала.

Необъяснимо… Но ведь что-то же было, что заставляло всех подчёркнуто
уважительно обращаться к особе, которую в общем-то мало кто жаловал
тёплыми чувствами? Было… Что-то явно было между нею и всем остальным
миром. Может мираж какой-то исключительности, необъяснимый в отношении
потомственной крестьянки. А может мираж какой-то тайны? Неосознаваемой
никем, но всё же ставящей эту странную женщину на некое почтительное
расстояние от любого собеседника?

-12-

Надюхино детство стремительно катилось к черте, после которой должно
было исчезнуть навсегда. Но Надя этого не хотела замечать, не замечала и
всем своим существованием, казалось, хотела доказать обратное. Она не
станет взрослой неповоротливой тёткой, она всегда будет смотреть на мир
удивлёнными глазами, она всегда с радостью будет впитывать в себя всё
новое и интересное, будь это знания, почерпнутые из школьной программы,
будь это сведения, услышанные от родителей, от гостей родителей, ведущих
свои громкие и очень интересные беседы во время праздничных застолий,
будь это болтовня подружек, передающих из уст в уста что-то новенькое,
услышанное кем-то от взрослых. Интересное новенькое очень часто касалось
жизни в городе, в стране, касалось политики, политиков, преступности и
преступников, несчастных случаев и катастроф. Не исключались, и даже
приветствовались, обсуждения и тем весьма пикантненького свойства.

Однако нежелание Нади прощаться с детством выражалось в основном тем,
что она по-прежнему стремилась летом попасть в пионерский лагерь и
вместе с подругой Наташкой придумывать новые развлечения для себя и для
детей во дворе.

И она, и Наташка умели хорошо рисовать. А так как детских журналов,
кроме «Весёлых картинок», никаких не было, детских комиксов не было и в
помине, мультики по телевизору показывали крайне редко да и вообще, всё,
что касалось детского досуга, было в жутком дефиците, то свои
способности к рисованию девчонки использовали на полную катушку.

Из картона они изготовили экран – подобие плоского телевизора. Сверху и
снизу экрана шли прорези, через которые можно было тянуть определённой
ширины свёрток бумаги какой угодно длины. На длинных рулонах, склеенных
из кусков бумаги, девочки делали раскадровку (по размеру экрана), а
затем рисовали в картинках какой-нибудь мультфильм, сказку или
приключение. Сюжеты часто брались из тех же «Весёлых картинок», но
иногда придумывались прямо по горячим следам чего-нибудь интересного,
случившегося во дворе. Получались своеобразные комиксы без слов. Или
подобие диафильмов, которых не было ни в одной семье небольшого, но
дружного двора, но о которых мечтали почти все ребятишки.

О показе «мультиков» объявлялось во дворе заранее. К парочке длинных
скамеек во двор выносились табуретки. Зрители рассаживались перед
занавесом с дыркой, через которую выглядывал картонный «телевизор».
Показ «мультиков» начинался, как и положено, с титров и названия весёлой
истории. Роли озвучивали всё те же Надюха и Наташка. Они сидели за
занавесом, аккуратно прокручивали по «кадрам» нарисованный мультик,
перематывая своё произведение с одного рулончика в другой через прорези
в экране.

Интерес зрителей был необычайный – ведь в те годы и правда не принято
было обращать внимания на такую сторону жизни, как досуг. К
детям-зрителям часто присоединялись и взрослые. Но истинное наслаждение
и полнокровное удовлетворение получали, конечно, авторы и исполнители
оригинальной идеи. Надя и Наташа чувствовали себя настоящими героями дня
и гордились достигнутым результатом. Девчонок со своим представлением
иногда приглашали для заполнения «культурной программы» на детские дни
рождения, и не только для детей своего двора, но даже соседних.

Однако, не смотря на активную, заполненную до отказа проблемами и
заботами жизнь, Надя слыла девочкой тихой, спокойной, замкнутой. Ну и
что, что она всюду вместе с Наташкой была заводилой детских развлечений
во дворе? Организаторский и исполнительский пыл всех мероприятий
приписывался громкоголосой Наташке, и Надя не была против. Скорее
наоборот, своё активное участие в очередной идее, львиную долю труда,
вложенного в исполнение затеи, Надя молчаливо и с облегчением
перекладывала в общую копилку их с Натахой предприятия. Вся «слава»
доставалась Наташке, которая бурно и радостно воспринимала знаки
восхищения и благодарности «зрителей». Надя же, по своей природной
скромности, и даже стеснительности, не только не пыталась часть «славы»
Наташки перетащить на себя, но ещё и сама, скромно уходя в тень, то
словом, то жестом останавливала бурные эмоции «зрителей»,
перехлёстывающие порой через край, и отводила от себя все «подозрения»
в таком же таланте, изобретательности и трудолюбии, какими обладала
несомненная королева двора Наташка.

– Да нет, нет, это не я придумала, – бормотала, бывало, она так, чтобы
Наташка не слышала. – Да и не умею я так… я только помогала.

Ну а зрителям, по большому счёту, было-то всё равно, кто из двух подруг
обладает большими талантами. Наташка – так Наташка. Главное – здорово!
Интересно, красиво, необычайно! Молодец, Натаха!

Ну а вот славу непревзойдённого игрока, победительницы любого турнира,
связанного с силой, ловкостью, быстротой, скоростью Надюха передать
никому не могла. Внешне спокойная девочка с ровным взглядом, обращённым
как будто внутрь себя, она становилась сущим дьяволёнком, распалённая
азартом игры или соревнования. И не было ей равных во дворе, в классе,
в спортивной секции, если она вошла в раж.

Изловить быстроногую Надюху в командной игре «казаки-разбойники» могли
лишь в результате какой-нибудь случайности (например, падения Надюхи со
всего размаха по корявой дороге) или в самом конце, измучившись
подстраивать ей всей командой ловушки и тотальные окружения.

При игре в «выбивалы», выбив мячом постепенно всех игроков команды, на
Надюхе часто застопоривались. Её нужно было выбить, т.е. попасть в неё
мячом, перекочёвывающим от одной половины противоборствующей команды,
выстроенной по линии, к другой половине, построенной на расстоянии.
Надюха металась внутри разъярившихся игроков, никак не могущих хотя бы
задеть Надьку мячом.

Как она прыгала! Как изворачивалась! Казалось – вот, она не успела ещё
отбежать, она совсем рядом, сейчас мяч… но нет! Как уж ей удавалось –
бог весть! Надюха не только выкрутится, она ещё и поймает мяч, поданный
нерешительной рукой. А это ещё «жизнь», ещё один дополнительно прощённый
правилами «вышиб». Надьку и так не могут достать, а она «жизней»
нахватает и скалится между уставшими «вышибалами», прыгая на площадке,
как резиновый мячик! Так иной раз и заканчивается сама собой игра,
застопорившаяся на нежелающей сдаваться Надюхе.

Скакалки, классики, резиночка, бадминтон, прятки, штандр – в любой игре
дворовые ребята всегда заранее знали, кто будет победителем. Чтобы не
разочаровать партнёров, Наде иногда приходилось специально сдерживать
себя, поддаваясь менее прытким игрокам.

Но любимой Надиной игрой была вроде бы не такая азартная и подвижная,
как другие, игра. Игра спокойная, размеренная, требующая расчёта и точно
выверенного удара ногой. Это была игра с пинушей.

-13-

Что такое пинуша (ударение на втором слоге), многие из читателей теперь
совершенно не знают. А вот поспрашивайте-ка у бабушек – нет, не совсем
уж у древних старушек, а бабушек примерно предпенсионного и начала
пенсионного возраста. Каждая из них в своё время если уж не играла с
пинушей, то несомненно знала, что это такое. Как любой мальчишка в те
годы знал, что это за игра такая в мослы, в лямгу или в верблюдов и
погонщиков, так любая девчонка знала, что делать с пинушей и что такое
настоящая хорошая пинуша.

Не удивимся, кстати, если бабушки подходящего возраста с недоумением
округлят глаза в ответ на поставленный вопрос.

– Пинуша? Нет, в первый раз слышу, – могут с ходу сказать они.

Но в мыслях-то зашквербит от давно знакомого, но спрятанного где-то
глубоко в памяти звукосочетания. Пинуша, пинуша… позвольте, да ведь это
из детства… что-то такое вроде припоминается… И радостно побегут
лучики-морщинки вокруг загоревшегося взгляда:

– Ах, пину-у-уша… Ну, конечно, помню! Это же пинуша!

Вполне довольная собой, что вспомнила, бабушка разведёт ладони в стороны
и сама удивлённо воззриться на вас: ну что ж тут непонятного? Одно слово
– пинуша.

А означает это простое слово реквизит, так сказать, одной довольно
популярной в 60-е и 70-е годы XX века игры. Не очень большой и не очень
маленький плоский камень желательно округлой формы. Ни вес, ни размер,
ни форма камня ничем не регламентированы. Главное – чтобы пинуша
устраивала свою хозяйку. Поэтому пинуша могла быть даже вовсе и не
каменной. Это мог быть удачно обломленный и обточенный кусок кирпича,
некоторое количество оплавленного металла плоской формы, появившиеся в
те годы жестяные круглые коробочки из-под сосательных
конфеток-монпансье, заполненные песком.

Что угодно – но пинуша должна послушно двигаться из клетки в клетку,
нарисованные мелом на асфальте, и приносить игроку в пинушу очки. Восемь
или десять крупных клеток рисовались наподобие классиков, в два ряда на
ровном асфальте. Каждая клетка имела свой номер, соответствующий
количеству очков. За самым дальним классиком (клеткой) рисовалось солнце
– полукруг с диаметром, равным стороне клетки. Если вдруг пинуша
останавливалась на солнце, все уже набранные очки сгорали.

Своеобразие игры состояло в том, что пинушу передвигали с помощью
выверенного удара ноги, на которой девчонка прыгает внутри классиков. За
классами можно ходить на двух ногах, а внутри – только прыгать, и
прыгать на одной ноге.

Сначала пинуша рукой запускается в класс №1, затем пинуша ударом ноги
скользит в следующую пронумерованную клетку, за ней – ещё в следующую, и
т.д. Пройдя все клетки и перелетев через солнце, пинуша запускается
(снова рукой) уже в класс №2. Чем дальше клетка от игрока, тем труднее
рассчитать силу удара. Ведь пинуша, скользя по асфальту, должна
остановиться именно на той клетке, на которой должна остановиться.
Нельзя, чтобы она каким-то боком касалась любой линии, нельзя, чтобы она
попала на солнце, и желательно, чтобы пинуша заняла удобное место в
клетке для последующего удачного пинка (а вернее, нежного пиночка) для
преодоления очередного класса.

Очень интересная игра, особенно для тех, кто хорошо обучается и делает
явные успехи. И вот тут важно иметь хорошую пинушу. Ту, которая подходит
именно тебе. Ту, с которой ты тренируешься, которую ты чувствуешь,
которая тебя слушается.

-14-

У Надюхи была замечательная пинуша. Что это был за материал, из которого
она состояла, Надя не знала. Мальчишки говорили, что это олово, и
умоляли её за любые сокровища отдать пинушу на изготовление грузил для
удочек. Конечно же, Наде не нужны были «сокровища», предлагаемые
мальчишками. Она уже обладала сокровищем – прекрасной пинушей, с которой
всегда обыгрывала любую девчонку.

Девочки говорили, что это железо, а поэтому оно скоро заржавеет, и
Надюха не будет иметь пинушу на зависть всем. Но железо из года в год не
ржавело, а только оттачивало свою идеальную для игры форму. Это было
какое-то неправильное железо, какое-то вроде даже слишком мягкое, потому
что со временем выпирающие сверху неровности сглаживались, слои грязи и
пыли утрамбовывались в углублениях, и верхняя поверхность пинуши
представляла собой странный, даже можно сказать, загадочный рельеф,
испещрённый чёрными и серыми разных оттенков линиями. Нижняя поверхность
пинуши, в целом представляющей из себя плоский овал, была гладка и
отполирована до блеска.

Баба Нина же говорила, что эта штука (как называла она пинушу) вообще
сделана из какой-то дряни, очень плохой дряни, никому не нужной и
опасной для здоровья. Правда, говорила она это Наде очень давно, ещё
когда пинуша не была похожа на пинушу в её отточенном состоянии.

Тогда Надя училась в третьем или в четвёртом классе. Она помогала бабе
Нине вытаскивать из шкафа уже давно залежавшиеся без движения вещи. В
квартире у бабы Нины развелось слишком много моли, и волей-неволей не
любившей рыться в своих собственных вещах бабе Нине пришлось взяться за
генеральный пересмотр набитого всякой всячиной шкафа.

– Ишь, припугнула, – ворчливо, с привычной злостью в голосе, говорили
баба Нина, стаскивая с верхней полки стопки белья и передавая их Наде.

«Это о маме», – безошибочно определила девочка направление озлобленности
своей бабушки и только молча вздохнула.

– А то, говорит, сама приду. Наведу порядок, перестираю, что-то выброшу.
Только бы им всё выбрасывать!

– Ой, баба Нина, глядите! – Надя с перепугу швырнула всю стопку подальше
от себя и теперь нерешительно поглядывала на бабушку – будет ругаться
или не будет?

– Что там? – Баба Нина повернулась и покачала головой. – Уронила, что
ли?

– Там моль.

Надя показала на что-то тёмно-фиолетовое в рваном полиэтиленовом пакете.
От пакета уже полетели серые маленькие бабочки.

– Лови их! Что стоишь?!

Баба Нина слезла со стула и пустилась в бесполезную погоню за
разлетающейся по комнате молью. Её частые сухие хлопки отдавались чуть
слышным эхом. Надя тоже стала хлопать, делая вид, что ловит моль, хотя
на самом деле ей было очень противно даже представить себе, что она
раздавит мелкое насекомое в обильной пыльце. Конечно, это было не так
противно, как давить тараканов, – а баба Нина и это частенько заставляла
делать Надю, когда решалась время от времени уменьшить численность их
колонии – но всё же неприятно.

– Эх, почти вся разлетелась… – недовольно прокомментировала бабушка,
вытирая об себя запачканные пыльцой руки. – Что ж ты? Надо было сразу
ловить. А то запищала – ой! Да глядите!

– Я ловила.

– Ловила она… Знаю я, как ловила. Что это там у меня? Никак кофта
старая? Э-э-э… а я про неё уже и забыла. А красивая была…

Баба Нина высунула из пакета часть плотно сложенной кофты, на тёмном
фоне хорошо были видны и личинки, и бабочки моли.

– Баб Нина, но ведь они опять полетели! – Кинулась к ней Надя и
затолкала кофту обратно в пакет. – Не надо доставать!

– У! – Сердито двинула локтём бабушка, однако кофту из пакета больше не
доставала. Сдвинув брови, пригляделась к маленьким шевелящимся
гусеничкам. – Ох, сколько их! Небось и кофту попортили? Это что, дырки
что ли?

– Дырки, дырки!

– Не тараторь под ухо. Дырки… не такие уж и большие…

– Да ведь кофта вязаная! Носить всё равно будет невозможно!

– Что?! И ты туда же? Выбросить?!! Да знаешь, сколько она стоила?
Сколько же я за неё отдавала… это было, кажется, после войны… нет, нет,
это уже здесь, в Алма-Ате… И ведь носила я её совсем мало… всё жалела…
да… Ой-ой-ой… ой… ой, вся-то поедена… пожалуй, и правда придётся
выбросить…

Баба Нина, качая головой, охая и причитая, пошла к туалетной комнате,
где у неё стояло ведро для мусора. Но и оттуда она не могла успокоиться.
Слышно было, как она сначала бросила пакет в ведро, придавив скомканные
газеты, потом шуршала, видимо, разворачивая и рассматривая кофту, а
потом прошла в ванную комнату и включила воду. Ну, конечно же, она так и
не смогла выбросить вконец испорченную молью кофту! Она ведь за неё
столько отдала… когда-то… лет двадцать назад… Теперь вот постирает,
высушит, положит в новый пакетик (предварительно вымытый после
использования в качестве упаковки от какой-нибудь крупы) и спрячет в
шкаф. Чтобы через несколько лет опять охать, какая же эта моль
нехорошая, что испортила такую красивую и дорогую кофту.

Пока бабушка возилась со своей почти новой кофтой, Надя присела над
кучей сброшенного на пол белья. Испугавшись вылетевшей стайки моли и
отшвырнув подальше стопку, Надя почувствовала, что из стопки вывалилось
что-то тяжёлое, глухо стукнувшись об пол. Звук был негромким,
заглушённым тряпками, но ощутимым для стоящих на полу ног. Девочка
очень боялась, что разбила что-нибудь важное для бабы Нины. А вдруг это
какой-нибудь припрятанный в бельё бокал? Или красивая маленькая
вазочка? Да пусть даже и некрасивая – всё равно не избежать ругани и
скандала, если эта вещь разобьётся.

Надя быстро раздвинула тряпки и обнаружила носок, в котором было что-то
действительно довольно тяжёлое, но плотно закутанное в старые-престарые,
рассыпающиеся от разворачивания грязно-жёлтые газеты. На ощупь
определить, что это было и не дало ли это трещину, даже после снятия
пары слоёв газет, было невозможно. Надя быстренько стала, с лёгкостью
разрывая крошащиеся газеты, освобождать это нечто от обёрток. И
обнаружила камень – не камень, металл – не металл, нечто серое,
шершавое, холодное. Овальной формы и приплюснутое. Целое и невредимое.

Соотношение формы, размера и веса штуковины Наде понравилось. Она ещё не
осознала почему, но крутила эту железяку в руке и с любовью оглядывала.
Она только начинала присматриваться к играм и затеям более старших
девочек, играющих во дворе, поэтому не сообразила, что в её руках –
изящная тяжёленькая пинуша, правда, несколько шероховатая.

– Ты что тут делаешь? – грозно окликнула её за спиной баба Нина.

Надя вздрогнула и протянула камень-железяку на раскрытой ладони бабушке.
Поведение пожилой женщины было очень странным. Сначала она охнула,
схватившись за грудь, потом выхватила железяку у внучки и тоже приложила
её к груди. Отдышавшись от почему-то участившегося дыхания, она опустила
трясущиеся руки вниз и грозно посмотрела на внучку:

– Зачем ты это вытащила?

– Нет, это не я, это Вы.

– Что – Вы? Я, что ли тут, пока бабушка…

– Да оно в белье было! На верхней полке, когда Вы мне стопку подали…

– Ах, вот оно что… господи, а я-то думала…

Баба Нина отвернулась от внучки, чтобы уделить всё своё внимание
найденной штуковине. Отвернулась так, чтобы девочка не видела весьма
странный процесс созерцания внешне неприглядной железки. Наде даже
показалось, что баба Нина всхлипнула, поглаживая серые шероховатости, но
потом взяла себя в руки. Повернулась к ней, а руки с находкой спрятала
за спиной.

– Говоришь, на верхней полке это было? – спросила ворчливо, даже как
будто раздражённо, но Надя прекрасно чувствовала, что за внешним
раздражением бабушка скрывает радость. Вот всегда так – бабушка чему-то
рада, испытывает к кому-то самые тёплые чувства, а внешне изображает
совсем противоположное. Брови сдвинет, насупится, голос
заскрипит-закаркает, даже может обидным словом обозвать.

Надя тоже потупилась и кивнула головой.

– Что молчишь-то, как рыба?

– Я ж кивнула!

– Кивнула она… Ох, Надя, а я ведь думала, что и не найду его никогда….
Столько лет… Да ведь я сколько раз в шкафу перебирала – пропал, и всё!
Неужели на верхней полке?

– Ну да. А что это, баба Нина?

– Это…

Поведение бабушки ещё сильнее изумило внучку. Только что из-под
насупленных бровей светился радостный взгляд, Надя была уверена, что
бабушка отыскала что-то действительно ценное для себя, но давно
потерянное. Но теперь в её глазах почему-то появился испуг:

– Это… это то, что никому не нужно.

– Но ведь Вы искали это.

– Я?! – Баба Нина в искреннем недоумении округлила глаза и тут же
спохватилась. – Ах, да… Но я искала, чтобы выбросить!

«Зачем искать, чтобы выбросить?» – не поняла Надя, но не стала забивать
себе голову лишними вопросами, а просто сказала:

– А можно мне ещё раз посмотреть на это?

– На что? – Баба Нина даже сделала шаг назад, пряча железяку.

– Ведь Вам это всё равно не надо, а мне может и … На что-то похоже, но
не пойму…

– Нет! Да знаешь ли ты, что это очень… вредная вещь! Опасная,
отравленная! Да в его составе… как бы это… точно, яд! Нет-нет, я и
искала-то эту штуку, чтобы немедленно выбросить. Вот сейчас пойду и
выброшу!

– Ага, как Вашу почти новую кофту, – обиделась на явную ложь Надя. – Вы
ведь её не выбросили! Я слышала, как Вы в таз воды набирали.

– Ах ты… пигалица… егоза! От горшка два вершка – а меня учить вздумала?
Всё бы вам выбрасывать! Вещь, которую ещё можно носить… подумаешь,
дырки! Да они совсем маленькие! Лень заштопать?!! Так я сама это сделаю!
Кто знает, как жизнь повернётся?! И голод был, и холод! Жить стали
лучше?! А вдруг опять те времена вернутся?!!!

– Не вернутся, – обиженно пробурчала Надя.

– А этого никто не знает! Ладно, иди домой, дальше сама разберу.

– Может помочь? – больше для приличия, чтобы бабушка не обзывала её
лишний раз лентяйкой, без всякого выражения пробубнила Надя.

– Иди, сказала. Книжку лучше почитай. Полезно.

– Ладно.

-15-

Постепенно Надя забыла и о штуковине, что-то ей напоминающей, и о
странном поведении бабушки в отношении этой штуковины. Прошло ещё
несколько лет, и баба Нина попросила как-то старшую внучку посидеть у
неё в квартире, пока рабочие будут делать ремонт санузла. В доме меняли
всю систему водоснабжения и канализации. Уже были сменены стояки, трубы,
на кухнях во всех квартирах были поставлены красивые белые раковины, над
которыми поблёскивали новые чистенькие смесители. Раньше над раковинами
свисало по два отдельных крана с горячей и холодной водой, а теперь свою
функцию выполнял новый отечественный смеситель – и это было здорово!

Ремонт в ванных комнатах уже тоже был завершён – всё было новенькое и
красивое. Под шумок капитального ремонта все соседи дружно избавлялись
от надоевших всем рыжих тараканов. Даже в квартире бабы Нины эти прусаки
бегали теперь не стаями, а поодиночке.

А вот новых унитазов, вероятно, долго не было на складе коммунальной
конторы. Почти законченный ремонт завис на последней стадии. Во многих
квартирах уже успели снять и выбросить старые потрескавшиеся унитазы, но
у бабы Нины грязно-серый унитаз с выбоиной на боку и с огромными
цементными буграми-нашлёпками у пола всё ещё стоял. Висел под потолком и
чугунный сливной бачок с хлипкой, свисающей вниз верёвочкой для
дёрганья. Дёрнешь за верёвочку – и вода с шумом сливается по трубе в
унитаз, смывая или не смывая при этом то, что нужно. Но надо было ещё
вовремя подставить под бок с выбоиной специально стоящее рядом ведёрко,
иначе половина воды из бачка попадёт на пол. В общем, предстоящей замены
унитаза с бачком ждали с нетерпением.

И вот этот день настал. В подъезде повесили список квартир и расписание
(с точностью до минут), когда в каждой квартире должны находиться
хозяева. И вот надо ж такому быть, что именно в этот день баба Нина
обещала посидеть в квартире тёти Вики, потому что у той была назначена
профилактика газового оборудования. Сразу по двум адресам баба Нина
разорваться не могла, поэтому приказала Наде сидеть с утра в её квартире
с пробитым унитазом. Время прихода сантехников было назначено на после
обеда, поэтому баба Нина надеялась сама успеть вернуться к этому
времени. Но, как она поступала всегда, имея немалый жизненный опыт, на
всякий случай ожидала сантехников и с утра.

Так Надя и оказалась одна в квартире бабушки с самого рассвета. Не
просидев в одиночестве и получаса, она пошла открывать дверь на
прозвучавший звонок. Явились со своими чемоданчиками и с блестящим
белым унитазом рабочие-сантехники. Не обращая внимания ни на робко
отошедшую в сторону девочку, ни на её тихий голос, что-то бормочущий,
они протопали в своих грязных сапожищах к месту своей работы и принялись
за дело.

– Хозяйка, вёдра давай! – закричал один из пришедших через несколько
минут из распахнутого настежь санузла.

Надя вскочила с дивана и вышла в коридор.

– Вёдра есть? – более спокойно и ласково спросил пожилой сантехник,
разглядев, наконец, с какой хозяйкой имеет дело.

Надя кивнула:

– Ага.

– Тащи. А то некуда мусор скидывать. Да, тазы давай, большие кастрюли…
что там ещё есть… может, мешки старые.

«Мешки у бабы Нины, конечно, есть, – подумала девочка, для начала
схватившись за полупустое ведро для мусора с кухни и вытащив из
самодельного шкафчика две самые большие кастрюли, – но если в них
положить мусор, так, пожалуй, ругани потом не оберёшься. Нет уж, никаких
мешков».

Надя поставила перед рабочими ведро и две кастрюли.

– И это всё? – С разочарованием глянул на неё пожилой мужчина. – Ты
видишь, что творится? Ну и ерунды у вас тут поналяпано…

– Протекало, – оправдываясь, ответила Надя.

– Так разве ж так делают?! Слесарей надо вызывать, а не самим тут… ох,
деятели…

Мужчины чем-то тяжёлым отбивали куски цемента с пола. Старый унитаз,
развалившись окончательно на куски, валялся рядом. Мусору и грязи было
столько, что, казалось, это сами сантехники притащили с собой телегу
хлама и высыпали, завалив весь пол туалета. Пылища же стояла такая, что
даже дышать было трудно.

– Я сейчас! – Надя кинулась в ванную комнату и приволокла четыре больших
таза.

– Молодец, – похвалил её пожилой и стал складывать мусор в ёмкости.

Надя отыскала ещё одно ведро в кладовке и тоже стала складывать мусор.
Несколько раз с двумя полными вёдрами она выходила выбрасывать мусор во
двор, на помойку. Возвращаясь, видела, что дела у рабочих продвигаются
быстро и уверенно.

И вот уже в замызганной туалетной комнате красуется блестящее
белоснежное чудо. Новый бачок не висит где-то вверху тёмным пятном, а
аккуратненько и свежо соприкасается с задником чуда, весело журча
подсоединённой к водостоку водой. Рабочие навели последний лоск – вымели
мусор из середины комнатки, вокруг основания унитаза, и замазали щели
свежим цементным раствором.

– Всё. – Залюбовались сами своей работой.

Немного постояли, отряхивая руки, подхватили свои чемоданчики – и
вперёд, в следующую квартиру. Некогда расслабляться, план – есть план, и
положенное количество новых унитазов необходимо установить, не смотря ни
на какие трудности или нестыковки.

– Два часа не пользоваться! – перед уходом предупредил пожилой мастер и
весело подмигнул уставшей от беготни девочке.

– Ладно. – В ответ Надя тоже улыбнулась и кивнула головой. – Спасибо.

– Пользуйтесь на здоровье!

Когда пришла баба Нина, Надя уже успела навести относительный порядок в
туалете и в коридоре. Самый большой обломок унитаза унесли с собой
рабочие, а Надя, ещё пару раз спустившись во двор, вынесла на помойку и
остальные обломки.

Девочка уже домывала пол в туалете, размазывая цементную пыль, когда в
замке зашуршал ключ. Дверь открылась, и баба Нина с порога увидела всю
замечательно изменившуюся обстановку самой маленькой, но одной из
главных комнат квартиры. Даже привычное и готовое уже сорваться с губ
ворчание за внеурочный визит сантехников сменилось на удивление и
восхищение. Всё блестело новизной и мокрой сыростью. Четыре полных таза
цементных обломков с грязными обрывками ветоши, каких-то бумаг, пакли
стояли в коридоре. Надя дополоскала тряпку в грязной воде и разогнулась.

– Молодец! – услышала она непривычную из уст бабушки похвалу. От силы
несколько раз в жизни и слышала она это слово от неё, всегда погружённой
либо в свои внутренние мысли, либо в недовольство тем, что происходит
вокруг.

– Хорошо, что Вы меня с утра позвали, правда? А то постучались бы они,
им бы никто не открыл, и жди, пока они всем унитазы сменят. А так –
самым первым. И не ругались.

– Да-да-да… – Обводила радостным взглядом баба Нина непривычно чистый и
обновлённый туалет. Потом оглянулась в коридор. – А мусору-то сколько!

– Это уже мало. Сколько выбросили!

– Выбросили? Чего выбросили? – Сдвинула брови только что улыбавшаяся
бабушка, и лицо её из доброго сразу стало злым. – Чего, спрашиваю?

– Да мусора, – чуть оробев, ответила Надя.

– Какого мусора?!!

– Да куски тут… бетон или цемент… бумажки, от унитаза…

– Что, разбили?

– Что? – Не поняла Надя.

– Унитаз, говорю, разбили? Эх, меня не было! Унитаз-то вроде ещё ничего
был. Я бы его непременно оставила.

– Зачем? – совершенно искренне изумилась Надя.

– Как зачем?! На дачу бы отвезли.

– Но там у нас…

Бабушка сердито махнула на неё рукой и даже замотала головой от
возмущения. Надя поняла, что сейчас посыплются на её голову обвинения в
том, что почти новую вещь не уберегла. Она замолчала и опустила голову.

Но бабушка не проронила ни слова, она наклонилась над тазами и стала
ворошить там мусор. Надя внутренне съёжилась: если баба Нина найдёт
сейчас что-нибудь ценное для неё среди мусора – крику не избежать.
Из-под цементных обломков был извлечён всего лишь один поломанный пупсик
и выцветшая резиновая уточка. Баба Нина, кряхтя, разогнулась:

– Говоришь, уже много мусора выбросили?

– Да. – Сникла ещё больше Надя.

А баба Нина нахмурилась, о чём-то призадумалась, а потом вдруг махнула
беззаботно рукой и улыбнулась. Добрые лучики прямо-таки озарили её лицо
безмятежной радостью.

– А может это и к лучшему? А, Надя? Я берегла, прятала, всё чего-то
боялась, переживала. И ведь не по моей вине, правда? Всё само собой
получилось! Ах, как хорошо! Ты представляешь, ремонт, который мне
приходилось терпеть почти год, закончился! Всё! Теперь ни грязи не
будет, ни чужих людей, теперь я вольна ходить куда угодно и когда
угодно!

Надя очень удивилась непонятной радости бабы Нины по поводу законченного
ремонта. Только что злилась о неубережённом унитазе и выброшенном без её
ведома мусоре, а теперь – такая радость. Говорит, грязи не будет. Как бы
не так! Уж что-что, а грязь у бабы Нины никогда не выводится.

– Ох, ноги только болят, – даже не успев ещё сменить радость на
недовольство, спокойно продолжила баба Нина. – Пешком до Вики и обратно.
Это ж сколько остановок? И ведь почти бегом.

Она прошла в зал, села на диван и только тут скинула туфли. Надя
укоризненно поглядела на свежеотпечатанные цементные следы на ковре –
кто бы говорил, что теперь здесь грязи не будет? Но вслух делать бабушке
замечание не посмела, только спросила:

– А что ж Вы пешком? Надо было на троллейбусе.

– Ага… Я ведь не такая транжирка, как некоторые. Что, пару остановок не
пройти? Это ж три копейки туда, три – обратно. Не барыня!!! Копейка
рубль бережёт!

В конце этой короткой тирады баба Нина уже привычно, с какой-то злобой
непонятно на кого кричала, отдав своё красивое лицо на откуп злым и
некрасивым чувствам. Десятки совсем других морщин, чем те, озарявшие
лицо пару минут назад, сделали внешний вид не совсем ещё старой бабушки
таким непривлекательным, даже отталкивающим, что Надя слегка отшатнулась
от впервые возникшей мысли: «Баба Яга! Именно так, наверное, выглядит
баба Яга!» Но чуткое сердце Наденьки тут же воспротивилось возникшей
мысли: «Это неправда! Она добрая, хорошая!!!»

– Ты что, Надя? – услышала девочка робкий вопрос притихшей бабушки.

– Баба Нина!

– Что, моя хорошая?

В доли секунды Надя представила себе, как она бросается к хорошей и
доброй своей бабушке, как обнимает её, гладит по дряблой руке, целует.
Но, как бы скованная чьей-то волей, она тихо подошла к дивану и только
села рядом, чуть прикоснувшись боком к руке бабушки.

– Устала я, Надя, – как бы извиняясь, произнесла баба Нина, подняла руку
и погладила внучку по голове. – Устала… жить.

Надины глазки испуганно уставились куда-то в стену.

– Ах, нет… нет, я сказала не то… не так. – Баба Нина даже сначала
вскочила, а потом снова тяжело села на диван. – Устали мои ноги, я
старею. Может и правда, надо было мне на троллейбусе подъехать. А теперь
вот… так ноги болят… как у мамы…

Она закинула одну ногу на диван и стала её растирать. Надя поглядела на
слегка припухшую у самой ступни ногу бабушки всю в красновато-сиреневых
мелких жилочках, прикоснулась к выпирающей косточке:

– Больно?

– Да нет, ничего. Отлежусь – всё и пройдёт. Тяжести вот мне поднимать не
надо бы.

– А Вы не поднимайте.

– А магазины как?

На этот вопрос ответа не было. Действительно, как тут избежать тяжестей,
если большинство продуктов для себя и всей семьи Орловых закупает именно
баба Нина? В поисках колбасы, яиц, кур бегает она почти каждый день по
всем магазинам и магазинчикам района. Где что привезли – сразу очереди,
их надо отстоять. Где-то знает, что подешевле – туда сходит. Нет
результата – обратно вернётся. В определенное время молочное привозят –
спешит в молочный отдел, одновременно тут же и от молочной стеклотары
избавится. Бутылки от лимонада, пива и водки – в другое место надо
нести. И там очередь отстоять, но по 12 копеек за штуку выручить.

– А ты иди, Надя, и так из-за меня полдня потеряла. Иди-иди, дальше я
сама.

– Я помогу! Хотя бы мусор вынести. Можно?

– Ну, как хочешь. У тебя-то ножки порезвей. Но только по полному ведру
не носи! Хорошо?

– Хорошо, баб Нин!

Надя стала перекладывать мусор из тазов в вёдра. Несколько раз она
выходила из квартиры и возвращалась за новыми порциями. Наконец мусор
был выброшен. Девочка, сбрызнув пол водой, подмела всё, что просыпалось,
расставила вёдра и тазы по местам.

– Ну, я пойду, баба Нина?

– Иди, – не вставая с дивана, ответила бабушка. – Молодец.

Надины брови чуть подпрыгнули, а губы выгнулись в удивлении: «Во второй
раз на день похвалила!» Но она тут же откинула все посторонние мысли,
мешающие ей сосредоточиться на одном предмете – на том, что скоро
превратится в великолепную пинушу. Она захлопнула дверь в квартиру
бабушки и побежала по лестнице вниз, придерживая в кармане тяжёленькую
вещицу, от движения бьющуюся по ногам.

-16-

Дело в том, что, вынося последние остатки мусора из бабушкиной квартиры,
Надя среди обломков застывшего цемента обнаружила нечто необычное.
Скидывать мусор в контейнер ей было очень тяжело, к тому же мелкая
цементная пыль вырывалась из полного контейнера облаком, осыпающимся ей
прямо на голову. Кучи мусора были навалены и на площадке позади
контейнеров, поэтому несколько последних вёдер Надя выкинула именно туда
– за контейнеры.

Высыпая последнее ведро, девочка услышала не совсем обычный стук чего-то
твёрдого об асфальт. Она подождала, пока облако пыли осядет, и
приблизилась к только что высыпанной кучке. Рыхлые серые обломки, пакля,
бумага. Что же могло так звонко стукнуться при ударе? Надя пошевелила
ногой кучку и увидела газетный свёрток. Но это не был просто комок
газеты, это было что-то довольно тяжёлое. Под грязным серым слоем,
прорвавшемся в виде многочисленных кривых створок, открывались чистые
газетные слои. Надя руками с лёгкостью извлекла то, что скрывали слои
газеты – ту самую штуковину, которую несколько лет назад грозилась
немедленно выбросить баба Нина.

Надя сразу узнала этот овальный плоский силуэт, так напоминающий ей
что-то важное. Она так и не сообразила тогда, что напоминала ей железяка
бабы Нины, но в памяти эта штучка отложилась и нет-нет да и всплывала
навязчивым образом. И вот, через какое-то количество лет, когда Надя уже
была, можно сказать, асом в мастерстве игры в пинушу, эта штука явилась
ей в самый подходящий момент! Она как раз подыскивала себе новую пинушу
взамен разбившейся старой. И всё-то ей не нравилось – камни были
маловаты, тяжеловаты или не устраивали её формой, кирпичные обломки были
слишком непрочны, переплавить металл в домашних условиях было нереально.


И вдруг – такое везение! Видно, баба Нина не выбросила тогда эту штучку.
Может, подпёрла ею что-то в туалете, может, ещё для чего приспособила.
Потом цементом замазала, да и забыла это что-то ненужное! В самом деле,
ведь баба Нина говорила тогда, что это какой-то вредный, отравленный
материал. Даже не дала посмотреть хорошенько, а ведь Надя просила.

Выскочив из подъезда на улицу, Надя первым делом вынула «пинушу» из
кармана и ещё раз внимательно осмотрела её. Чистенькая, прекрасной
формы. Шероховатая малость – но это дело поправимое. Надя тут же присела
и с силой потёрла железяку об асфальт нижней, более ровной и плоской
стороной – результат был налицо. Железка поддавалась обработке – и
совсем скоро она превратится в настоящую пинушу! Такую, какой нет и не
будет ни у одной знакомой девчонки.

-17-

Надюха взрослела. Уже реже она появлялась во дворе, реже принимала
участие в общих дворовых играх. Подросли другие ребятишки, которые с
визгом носились, побеждая или проигрывая в яростной игре
«Казаки-разбойники», которые без устали гоняли мяч или прыгали через
верёвочку

Всё реже она скакала на одной ножке, точным движением подталкивая
великолепную пинушу, переходя из классика к класс, неизменно первой
заканчивая сложный комплекс неизвестной теперь игры в пинушу. Не
обыгранная никем во дворе и в школе, Надюха как-то незаметно отошла в
сторону, и теперь другие девочки с азартом гоняли свои пинуши по
расчерченному в клетку асфальту. Подруги и соседки просили Надю отдать
им пинушу, приносящую удачу. Но Надя берегла реликвию для младшей
сестры.

«Подрастёт Ира – вот уж обрадуется такому подарку. Чемпионкой будет!» –
подумала она. И запрятала пинушу в дальний угол шкафа.

Спокойный уравновешенный характер, упёртость в достижении поставленной
цели, сила и выносливость, природное здоровье позволили бы Надюхе стать
выдающейся спортсменкой. Но в том-то и дело, что цель сделать что-то
лучше, быстрее, красивее всех у Нади была, а вот быть чемпионом или
победителем в каком-то соревновании с чужими, незнакомыми ей людьми – не
было. Ну не любила она какие бы то ни было соревнования, кроме
спонтанных, возникших тут и сейчас, когда она мгновенно загоралась
азартом победы и побеждала. Как правило, побеждала. Были иногда и
проигрыши.

Она была несомненным спортивным лидером во дворе, в классе, пробовала
себя в различных видах спорта. Благо, все спортивные секции, в
широчайшем ассортименте и бесплатно, были тогда в распоряжении любого
школьника. Возможно, несправедливо утверждать, что спорт был доступен
всем. Возможно, в небольших посёлках, сёлах, городах, удалённых от
центра, было совсем даже наоборот.

Но никто не думал тогда обо всех, а чистая в своих помыслах, наивная
Наденька – и подавно. Лозунг «Всё лучшее – детям!» она понимала
буквально, и в общем-то всюду находила этому подтверждение. Не забудем,
что семья Орловых жила не где-нибудь, а в столице союзной республики.
Жила не на окраине, где действительно многого не хватало для достойной
жизни, а на одной из центральных улиц Алма-Аты и даже совсем недалеко от
Дома Правительства и Главной площади столицы. Здесь и школы были лучшие,
и улицы самые широкие и светлые даже ночью, и общественный транспорт
ходил исправно. В пешеходной доступности было множество кинотеатров,
стадионов и спортивных площадок, концертных залов и театров.

Надя походила вначале на входившее в моду фигурное катание. Но занятия
проводились слишком далеко от дома, и Надя просто не успевала совмещать
учёбу в простой школе, музыкальной школе, в кружке рисования с дальними
поездками в парк культуры и отдыха, где действовала секция фигурного
катания. А вот стадион «Динамо» находился совсем недалеко от их дома, и
Надя записалась на плавание.

Буквально через пару месяцев занятий Надю взял к себе в группу другой
тренер – какой-то заслуженный мастер, готовящий олимпийский резерв.
Занимаясь по строго выверенной программе пловцов, Надя делала большие
успехи, её техника плавания оттачивалась, и тренер уже подумывал о более
узкой специализации – какой бы стиль плавания оставить этой талантливой
девочке как профилирующий? А Надя уже внутренне запаниковала – нет-нет,
она не хочет работать лишь над одним стилем, не хочет ежедневных
выматывающих не только тело, но и душу, тренировок. И всё ради чего?
Ради покорения очередного разряда? Ради медалей-побрякушек? Или хуже
того (Надя этого не знала, но внутренне почему-то чувствовала) – ради
тщеславия ставшего злым и требовательным тренера, за счёт таких, как
она, пытавшегося выгадать себе престижные командировки, хорошие премии,
льготы или иные выгоды? Она и так добилась хороших результатов, но ею
вечно недовольны. Дошло до того, что тренер потребовал бросить всё, что
мешает спорту. Школу, конечно, не бросишь, но пропускать по совету
тренера – можно. А вот о других секциях и о музыке приказано забыть.

Тут уж Надя, прежде молчаливая и исполнительная, проявила свой характер.
Нет, и всё. Если спорт требует от неё забыть рисование, музыку и другие
дающие отдушину развлечения, то лучше уж забыть спорт. Надя именно как
развлечение, занятие, приносящее удовольствие, рассматривала и спорт, и
другие свои внешкольные дела. Нет от дела удовольствия – и не надо
такого дела.

С плаванием было раз и навсегда покончено. Как тренер ни уговаривал её,
родителей и бабушку подумать и вернуться в спорт, последнее слово
осталось за Надей. А она не хотела свою жизнь заталкивать в сугубо
узкое для неё русло.

Потом она занималась гимнастикой, лёгкой атлетикой, баскетболом. С
лёгкой атлетикой вышла почти та же история, что и с плаванием. Быстро
осваивая технику бега и прыжков, Надя стала подавать слишком большие
надежды для тренеров. Имея опыт печального расставания с тренером по
плаванию практически в навязанном ей образе врага и предателя, лёгкую
атлетику Надя бросила заблаговременно.

В последующие годы она уже считалась в любой спортивной секции
переростком и неперспективной. А, следовательно, с переменным успехом и
с азартом занималась спортом просто для своего удовольствия.

-18-

Когда Надя закончила девятый класс, умерла тётя Вика. Это было, как гром
среди ясного неба. Как нечто до такой степени страшное и
неправдоподобное, что Надя в первые дни после ужасного известия как
будто сама потерялась в своей собственной жизни.

«Тётя Вика умерла» – эти слова отпечатались в мозгу обыкновенным
словосочетанием с вполне понятным смыслом – человек, о котором идёт
речь, умер. Ощутить, что умер какой-то человек, Надя, в принципе, могла.
Но если представить себе, что этот человек – молодая, красивая, весёлая
тётя Вика, никогда не лазавшая за словом в карман и рубившая
правду-матку в любой компании (не выходя, впрочем, за рамки приличия, не
сквернословя и не кляня на чём свет источник зла), то реальность
уплывала куда-то в сторону. Надя чувствовала такую растерянность, такую
гнетущую, тяжёлую и неповоротливую пустоту вокруг себя, что не могла
осознать саму себя в этой ставшей ватной реальности.

Всё изменилось – лица вокруг, дома, деревья, солнце светит по-другому.
Даже мысли, расплывчатые и какие-то будто чужие, возникают глупые,
ненужные и совершенно невпопад. Родители, бабушка – тоже непонятные,
тоже будто чужие и заняты чем-то нехорошим, но отчего-то совершенно
необходимым. Их почти всегда нет дома, и Наде поручено заботиться об
Иришке, которая, кажется, одна осталась сама собою, так же получает
удовольствие от своих игр, так же любит слушать сказки…

В день похорон Надя с утра была на квартире у тёти Вики. Дядя Ваня,
заплаканный и растерянный, тихо обсуждал что-то с многочисленными
людьми, подходившими и подходившими к назначенному сроку. Небольшая
квартира была до отказа заполнена родственниками, сослуживцами тёти
Вики, соседями. Сколько ещё людей стояло на улице, столпившись кучкой у
подъезда! Странно, никогда ещё в эту квартиру не приходило столько
народу. Все пришли к ней, к тёте Вике, присутствующей в квартире лишь в
виде большого фотопортрета с чёрной лентой.

Надя, оглядывая перешёптывающихся и поглядывающих на часы людей,
постоянно ловила себя на мысли, что тётя Вика непременно должна быть
где-то тут. А как же иначе? Ведь к ней же пришли все эти люди! Тётя Вика
где-то тут – почему же её никто не видит? Вот сейчас перейдут в
какой-нибудь кучке с шёпота на голоса, послышится смех, головы остальных
повернутся к этой кучке – и восстановится нормальная реальность. Почему,
почему же это так долго не происходит?! Разум подсказывает Наде, что
этого не произойдёт, но она, вопреки разуму, ждёт этого.

Вдруг в толпе явно происходит какое-то изменение. Движение, переговоры.
Что? Надя боится взглянуть правде в глаза, она ещё слабо, но упрямо
надеется, что шум может возникнуть из-за появления реальной, живой и
настоящей тёти Вики.

– Пошли, Надя. – Тихонько потянула её за руку мама.

– Что?

– Тётю Вику привезли.

От этих слов пахнуло холодом. Надя увидела, что все потянулись к выходу,
почти топчась на одном месте из-за узкой двери в подъезд. Она увидела
тёмные сгорбленные покачивающиеся силуэты, все со спины. Спины медленно
отодвигались от неё. Появлялись, огибая её, новые спины. И они
отодвигались. Когда она увидела, что масса тёмных спин уже почти
полностью просочилась через выход, какое-то подобие паники овладело ею.
Она спохватилась, что скоро останется одна, а без этой массы спин, ещё
хоть как-то связанных с незримой, но несомненно чуть-чуть живой тётей
Викой, ей станет совсем страшно. В несколько быстрых шагов она догнала
пришедших на похороны и, не отставая больше, вскоре очутилась на улице.

На двух табуретках стоял гроб, в котором кто-то лежал. Простой гроб,
обтянутый красной тряпкой. Много цветов в гробу, много в руках у людей.
Рассматривать того, кто лежал в этом жутком красном ящике, Надя не
могла. Она только мельком увидела, что это не тётя Вика. Глаза Нади
блуждали по цветам, которых было непривычно много. Которых, можно даже
сказать, было неприлично много. Потом её взгляд поднялся на лица
окружавших гроб людей. Видно было плохо, мешали спины, и Надя, немного
отступив, встала на ступеньку у подъезда.

Теперь она видела череду склонённых к гробу лиц. Какие одинаковые!
Бледные, с опущенными глазами. Рты почему-то у всех неестественно
выгнуты. Как некрасиво! Фальшиво! Так люди не должны выгибать губы – это
ненормально.

И тут Надя, с присущей ей остротой видения, видения художника, заметила,
что все люди надели на лица одинаковые маски. Некрасивые, страшные
маски, изображающие какую-то невероятную скорбь, глупую преувеличенную
плаксивость. Что они тут все притворяются? Просто смешно – разве тут
театр, чтобы притворяться?! Какая-то тётка подняла свои глаза и
посмотрела прямо на неё, на Надю. Господи, да это же тётя Аня, подружка
тёти Вики! Тётка, так и не изменив своего плаксивого и очень глупого
выражения лица, снова опустила глаза вниз. А Надя засмеялась.

В ужасе, что она не может сдержать смех, Надя опустила голову и даже
снова шагнула вниз со ступеньки крыльца. Перед её глазами плыли
маски-лица с перевёрнутыми наоборот улыбающимися губами и сдвинутыми в
преувеличенной скорби бровями, уродующими и без того красные
заплаканные глаза с размытой косметикой. Смешно! Какие все уродливые!!!
И как же им всем не стыдно?!!!

Она понимала, что поступает жутко бестактно и своим идиотским громким
смехом оскорбляет пришедших выразить своё горе людей. Да какое у них, к
чёрту, горе?!! Они все притворяются!!! А вот она не умеет притвориться,
потому что она не понимает… не понимает…

– Ничего, ничего, Наденька, – шмыгнув носом, прошамкала какая-то другая
тётка около неё, обняла, уткнула головой в своё плечо и погладила по
волосам. – Ничего не поделаешь…

Надю сотрясали какие-то конвульсии, она пыталась удержать подступающую
дрожь, не дать вырваться наружу совсем уж безудержному сумасшедшему
хохоту… и вдруг она осознала, что её сотрясает не смех. Какие-то лающие,
безобразные звуки вырываются ошмётками из её горла, лицо напряглось от
сжавшихся непроизвольно мышц, какая-то жгучая вода стекает по
подбородку…

– Поплачь, милая… – прошептал-прошамкал всё тот же голос ставшей вдруг
такой родной и близкой незнакомой тётки.

– А-а-а!!! – Не умевшая и никогда раньше не плакавшая по-настоящему Надя
зарылась лицом в жаркое мягкое плечо тётки и разревелась совсем как
маленькая девочка.

Она плакала, выливая такое количество слёз, что сама приходила в
изумление. Тётка гладила её по голове и тоже, часто шмыгая, потихоньку
плакала. Зато теперь Надя смогла наконец без усилий дышать, расслабить
уставшее лицо, избавиться от выматывающей душу дрожи. Её плач стал
тихим, а потом и вовсе беззвучным.

Кто-то сунул ей в руку платок. Она благодарно кивнула, вытерла лицо,
нос. Подняла глаза и увидела, что гроб, обитый красной тряпкой, заносят
в чёрный катафалк. Частичка, связывающая её душу с настоящей, живой и
такой красивой рыженькой хохотушкой тётей Викой, оторвалась и стала
существовать отдельно, независимо от всего оставшегося в Наде.

И только тогда она поняла: тёти Вики больше нет.

-19-

Виктория Павловна умерла неожиданно, но в общем-то закономерно. Она
всегда жила с каким-то надрывом, с невысказанной болью. Её суждения и
поступки нарочито были направлены на справедливость, на отстаивание прав
более слабого и незащищённого. Она и в милицию-то пошла служить только
оттого, что хотела избавить мир от грязи и преступности.

К сожалению, грязи и преступности не становилось меньше, а её личные
усилия часто натыкались на непреодолимую преграду, природу которой ей
было не осознать. Ну не могла она смириться, если только недавно с таким
трудом пойманного преступника вскоре выпускали на свободу. Униженного и
слабого додалбливали приклеиванием к нему не им совершённых
преступлений. Не могла смириться с пускающей цепкие корешки коррупцией,
ненавидела цинизм и лицемерие, царящие в высших эшелонах власти.

Она и партбилет свой сдала, не смотря на уговоры сослуживцев махнуть на
всё рукой и молча заниматься своим делом. Это был настоящий скандал:
подполковник милиции, начальник отдела – и вдруг такой выпад. Однако
Виктория Павловна не сдалась, из партии всё-таки вышла (а была тогда
одна-единственная правящая партия – КПСС). Её тут же понизили в
должности, без понижения, впрочем, звания, объяснив это не выходом её из
партии, а её моральным обликом. Имелось ввиду её пристрастие к алкоголю.
И предупредили, что по достижении пенсионного возраста она из милиции
вылетит. Это было обидно, несправедливо. Потому что, во-первых, такой
моральный облик (алкоголизм) имела основная часть милиции. И, во-вторых,
этот моральный облик не мешал Виктории Павловне не просто добросовестно
выполнять свои служебные обязанности, но и тянуть воз за ещё нескольких
сотрудников.

В день своего сорокапятилетия Виктория Павловна Лазарева, приняв
поздравления с днём рождения, узнала и то, что с сегодняшнего дня она
пенсионерка. Удар был нанесён в самое болезненное место. Службе в
милиции Виктория отдала жизнь. Она всю свою нерастраченную душу вложила
в борьбу с нечистью. Любовь и ненависть, нежность и жестокость – всё,
что она не смогла отдать нерождённым детям – она отдала службе. Здесь у
неё были и настоящие друзья, и лютые враги. Оказавшись вышвырнутой со
службы, она с растерянностью, удивлением и обидой увидела, что оказалась
лишней в этой жизни, спокойно продолжающейся и без неё.

Её опыт, её силы и умения… разве нет больше преступности? Некого
защищать?! А планы, перерубленные по живому? Незавершённые дела,
спущенные на тормозах, отданные в неопытные руки и нераскрытыми сданные
в архив? Это нормально?! По-человечески?!

Виктория Павловна с головой погрузилась в своё внутреннее неуютное
состояние. Запои следовали один за другим. Ни дядя Ваня, с любовью
опекающий больную супругу, ни друзья и подруги не могли существенно
повлиять на её душевное состояние. Мать, и раньше-то ворчливая и
пытающаяся навязать свои жизненные позиции взрослой дочери, теперь
доводила её до белого каления.

– Не пей, Вика, – ласково и тихо начинала она внушать уже внутренне
сжавшейся, чтобы не взорваться, Виктории. – Ты знаешь, я слышала, теперь
кодируют от запоев. Вот, я и телефончик записала.

– Не надо, мама, – цедила сквозь зубы мечтающая с утра лишь о том, чтобы
опохмелиться, больная женщина.

– Я сейчас… сейчас… – Баба Нина сосредоточенно шарилась в сумочке, будто
бы отыскивая запропастившуюся бумажку, а потом спокойно вытаскивала её
из бокового кармашка. – Ага, вот она. Пиши: шестьдесят семь, двад…

– Ладно! – Виктория выхватывала бумажку из рук матери и, едва скрывая
бешенство, пыталась перейти на спокойный тон. – Всё? Идите, мама, домой.
Спасибо.

– Так позвонишь?

– Да.

Баба Нина пару раз вздыхала, вскакивала со стула, снова садилась и
участливо поглядывала на дочь. Виктория не выдерживала, металась по
кухне, громко гремела посудой, расплёскивая воду из шумящей струи во
весь напор включенного крана.

– Ты бы так сильно воду-то не включала бы… – снова ласково и будто бы
просто так, издалека, невинным голосом говорила баба Нина.

– Что?

– Брызги-то… гляди!

– Ладно! – рявкала Виктория и быстро выключала оба крана, горячий и
холодный. – Всё?

– Всё.

– Так идите домой, мама. Я отдохнуть хочу!

– Так я разве… а знаешь, давай я прямо сейчас позвоню? По
телефончику-то? А?

– Нет!!!

8

i

ue

Z

?

E

„

?

?

?????

E

2

H

’

J

J

?

O

U

?

O

u



-µ

8µ

2¶

3/4·

?

"?

3/4?

O?

?

R?

??

»

¶1/4

ZA

– А что ты кричишь на меня? – Искренне изумлялась баба Нина. – Я ей
помочь хочу, а она… Вот и на работе, наверное, так же… оттого и на
пенсию…

– Во-о-он!!!

– Ах, так? Матери?! – Баба Нина шмыгала носом, пуская скупую слезу. –
Вот она, благодарность… я иду сюда… с больными ногами…

– Уходите!!! Уходите ради бога!!! – кричала уже не контролирующая себя
Виктория. Бросалась к шкафчику, выхватывала из него недопитую бутылку
какой-то бормотухи и опрокидывала её прямо себе в горло.

– Не пей!!! – взвизгивала старуха.

Виктория Павловна, сняв вином безумное напряжение, молча и нагло
выталкивала мать за порог, продолжая демонстративно прикладываться к
бутылке.

– Выгоняешь? – Баба Нина пятилась, вытаращив в негодовании и изумлении
глаза.

Вика кивала.

– Так ведь я… я не приду больше!

– Угу. – Вика снова кивала.

– Никогда! Ты слышишь? Никогда больше не приду!

– Никогда. Не приходите сюда больше никогда.

– И не приду!!! – В праведном гневе старушка наконец поворачивалась к
дочери спиной и сердито шла к выходу. Перед тем, как хлопнуть дверью,
оборачивалась и со слезами кричала. – Ноги моей здесь больше не будет!!!

На один-два дня, от силы на три, оставляла баба Нина в покое Викторию.
Потом скандалы повторялись. Дядя Ваня звонил, просил её хотя бы на время
не посещать их квартиру, дать Вике выйти из запоя. Обещал всё, что ни
советовала тёща, выполнить, позвонить, записаться, найти деньги на
лечение. Выслушивал упрёки и в свой адрес. Бывало, их разговор тоже
заканчивался криками, бывало, и оскорблениями, а уж тем, что никогда
больше не видеть друг друга – это уж и подавно.

Иногда Тамара Павловна, жалея нервы младшей сестры, принимала, так
сказать, огонь на себя. Она советовала, а порой даже настаивала, чтобы
баба Нина оставила Вику в покое. Баба Нина, конечно же, весь свой пыл,
все свои тревоги, в общем-то справедливые и обоснованные, выплёскивала
на Тамару. Старшая дочь, более скрытная, но спокойная и выдержанная,
стойко сносила потоки красноречия не чувствующей своих дочерей матери.
Одному богу ведомо, чего это стоило Тамаре, сколько нервных клеток
погибло в борьбе за то, чтобы молча вытерпеть словесный напор той,
которую она одновременно и любила, и ненавидела.

И только Надя, девочка, которая любила и понимала обеих, и мать, и
бабушку, способна была простыми средствами успокоить их, примирить,
пожалеть и простить друг друга. Жар и напряжение бестолкового спора и
несправедливых обвинений сами собой устремлялись в благодатное русло. И
мать, и бабушка с радостью замечали, что жизнь-то, оказывается, не то
что не так плоха, жизнь-то просто замечательна! У Тамары и у Вики –
хорошие мужья, крепкие семьи. Да, Вике бог детей не дал, но зато у
Тамары – какие чудесные девочки! Умницы и красавицы. Да и здоровьем бог
не обидел. Беречь всё это надо, а не разрушать.

Баба Нина оставляла всех в покое, чувствуя в душе свои промахи и
перегибы и с чистым сердцем намереваясь поменьше вмешиваться в жизнь
дочерей. Тамара Павловна с благодарностью смотрела на своих девочек,
твердо уверенная, что без них не было бы ничего. Во всяком случае,
ничего хорошего в этой жизни.

-20-

Несколько лет назад Виктория Павловна, ещё будучи в должности начальника
отдела, оживилась тем, что перед ней затеплилась надежда на отыскание
следов отца, вестей о котором не было с того самого осеннего дня
1937-го года, когда его арестовали в собственном доме в Чите.
Послевоенная весть 1953-го года не в счёт, она не прояснила его участи,
кроме того, что не оставила надежд, что он ещё жив. «Реабилитирован
посмертно» – общая формулировка, касающаяся миллионов безвинно
пострадавших. Но вот когда он умер? Где? Возможно, у него была новая
семья, дети?

Поездка в областной центр, разрешение на просмотр дел во всё ещё
нерассекреченном архиве. И новый удар – Павел Лазарев расстрелян на
следующий день после ареста. Стресс Виктория Павловна снимала очередным
запоем. И вновь возникший интерес к жизни, полной страданиями и
несправедливостью, сник. Очередное разочарование подтолкнуло начинающую
спиваться женщину к ещё большему злоупотреблению алкоголем. Виктория
Павловна не видела реального стимула в борьбе с зелёным змием. Воля её
слабела, здоровье расшатывалось.

После того, как в общем-то цветущем и самом работоспособном возрасте её
выставили в полном смысле за дверь, отправили без всяких возражений на
пенсию, Виктория Павловна совсем сникла. Ни консультации и помощь
оставшимся на работе сослуживцам, ни общественная работа, на которой она
попробовала реализовать себя, не приносили удовлетворения. Даже перед
мужем, хорошим, замечательным человеком, отдавшим ей свою жизнь,
Виктории было неловко. Он так любит её, заботится, а она даже не смогла
отблагодарить его рождением нормального ребёнка! Вся, вся жизнь, все
усилия насмарку! Есть ли смысл беречь себя, заботиться о здоровье? И так
обнаруженная несколько лет назад язва желудка мешает нормально жить.
Лекарства, которые Иван с таким трудом, пользуясь своими связями и
знакомствами, достаёт с большой переплатой, не помогают. Только временно
снимают боль – и то ладно. Водка – вот то, что стало её лекарством в
последнее время. Усталость, раздражение, досада за никчёмную жизнь – всё
снималось очередной дозой. Удовлетворения это не приносило, но уводило
куда-то в сторону от беспросветности. Хотя бы временно.

Надя, конечно же, была частично в курсе того, чем страдает тётя Вика. Да
этого и не скроешь! Когда тётя Вика с мужем приходили к Орловым в гости,
на чей-нибудь день рождения или праздник, то пагубное пристрастие Тёти
Вики частенько всплывало наружу. Нет, за столом она обычно не пила
больше, чем другие. По чуть-чуть и всего-то несколько раз. Но
практически никогда не закусывала – она вообще мало ела в последние
годы, вероятно, беспокоил больной желудок. Зато ни одного тоста не
пропускала. За столом обычно была весела, говорлива. Лучшего
собеседника, чем тётя Вика, было не сыскать! Всё-то она знает, обо всём
имеет своё оригинальное мнение. А такая рассказчица! С юмором, с
шутками-прибаутками. И взрослые, и дети, раскрыв рты, слушали человека,
которому есть что рассказать.

В один из таких вечеров Надя узнала взволновавшую её новость, что
оказывается её мама, Тамара Лазарева до замужества, была настоящим
учёным! Перейдя к серьёзной теме, тётя Вика отбросила шутливый тон, её
речь стала иной – взволнованной, с нотками гордости за сестру и обиды
за то, что талант и ум молодого учёного оказался не нужен своей стране.

– Да знаете ли вы, дети, что ваша мама – выдающийся учёный? –
Повернулась она к Наде с Ирочкой, которые не очень-то обращали внимание
на взрослые разговоры, когда шутки-прибаутки кончились.

– Вика, прекрати. – Одёрнула её Тамара Павловна.

– Нет! Если не я, то кто? Ты со своей скромностью?

– О-о-о… наша мама… она такая… такая… лучше всех! – Обнял жену Николай
Николаевич и посмотрел на девочек. – Мы это знаем.

– Нет, Коля, я ведь серьёзно, – откашлялась тётя Вика.

– И я!

– Ваша мама, девочки, приговорённая своей собственной страной носить
позорный штамп «дочь врага народа»…

В голосе тёти Вики послышалась дрожь. Видно, детские ощущения, будто они
с сестрой были неполноценны в силу того, в чём не было не только их
вины, но и вины их отца, до сих пор жгли душу.

– Вика! – Мама даже бросила со звоном на стол вилку с ножом. Глянула на
притихших своих дочек, затем медленно подняла глаза на сестру. – Пощади
ты их… чистоту… неопытность.

– Но мы хотим знать!

Это прозвучал голосок Нади. Так тоненько и так по-детски, что она сама
себя не узнала. Во-первых, она влезла в разговор взрослых, когда её
никто об этом не просил. Во-вторых, желая вступить в этот взрослый
разговор, она хотела показаться всем и самой себе тоже взрослой, ну хотя
бы достаточно взрослой, чтобы с ней считались. А вышло наоборот – её
дрожащий голосок выдал в ней маленькую, стеснительную до трусости
девочку. Надя покраснела и опустила голову. Баба Нина покряхтела и села,
выпрямив спину, скрестив на груди руки и поджав недовольно губы.

Тётя Вика оглядела всех чуть презрительным взглядом, покачала головой,
прищурилась. Шумно вздохнула, а потом, тряхнув рыжими кудрями,
обратилась к поникшей племяннице:

– Надя, ты же знаешь, что твоя мама всегда училась на одни пятёрки?

– Да. – Девочка подняла голову и улыбнулась.

– И школу закончила с золотой медалью?

– Да. Баба Нина говорила, что она одна во всём классе медаль получила.

– Точно. А если точнее – одна во всей школе. И это не смотря на то, что…

– Да-да! Баба Нина рассказывала, что другие мамаши ополчились на Тамару…
ну, на маму мою… вроде дочь врага народа не может быть лучше их детей.
Даже к директору ходили, требовали или их детям тоже дать медали, или
Лазаревой не давать.

– Но ей дали! – Подзадорила Надю тётя Вика.

– Ага! Директор им ответила, что медаль получит тот, кто её заслужил. А
те дети, хоть и старались, но не дотягивали до высшего балла. А наша
мама…

– Умница! Вот видите, наши дети всё знают! Всё понимают! А вы… Так вот,
Наденька, если кто не хочет слушать, пусть не слушает! Расскажу тебе.
Знаешь ли, что такое была золотая медаль в те годы для нас?

– Ну…

– Нет, миленькая. Ты даже не представляешь. Это был шанс Томочке
вырваться из той дыры, из пропасти, где мы прозябали. Мы жили на окраине
Джамбула, в бараке, если угодно – в сарае. Мы были почти что никем.
Родственники врага народа – нелюди. В городе нам жить запрещалось,
получать высшее образование запрещалось, работать, где хотим,
запрещалось. А с золотой медалью Тамара получила шанс войти в круг
достойных людей. Она имела право – всего лишь один раз! – попытаться
поступить в любой ВУЗ страны. Она решила ехать в Алма-Ату. Здесь, в
Алма-Ате, на базе эвакуированной во время войны науки, расцветал
знаменитый на всю страну университет. Лучшая база, лучшие учёные,
преподаватели. И сейчас КазГУ – один из крупнейших университетов, а
тогда… таких, как КазГУ, просто не было. Самый лучший.

Все сидели притихшие и слушали то, что вроде бы давно было всем
известно. И, тем не менее, рассказ Виктории переворачивал в душе каждого
замутненные временем, забытые штрихи их собственного прошлого. Может
быть, кому-то и хотелось покрыть забвением позорную (с точки зрения
некоторых) страничку прошлого. Но только не Виктории. К тому же ничего
позорного в том, что было, Виктория не видела. Наоборот, она видела в
прошлом причину для гордости и считала, что забывать это нельзя.

– Почему твоя мама выбрала физику? – снова обратилась она к Наде.

– Это было интересно. Наверное, ей нравилось. Трудно.

– Вот! Это был самый сложный факультет. Но физики стране были нужны, как
никогда! Физики-ядерщики. Она стала физиком-ядерщиком. А знаешь ли,
какой конкурс был именно на физический факультет? Нет? Ха, это сейчас
молодёжь идёт учиться, куда выгодней да полегче. А тогда… Тамара
готовилась, хотя и без того всё знала прекрасно…

– Ладно, Вика, дело прошлое, – сконфузившись, сказала Тамара Павловна.

– У неё был всего один шанс, – только повысила голос младшая сестра. –
Она должна была получить на вступительном экзамене только пятёрку. И она
получила пятёрку. А Вы, мама, в Тамару не верили.

– Я? – От неожиданности, что всё вдруг обернулось на неё, баба Нина
поперхнулась и растерянно завертела головой. Глаза её были красны,
видимо, она давно уже утирала тайком слёзы. – Нет… ничего подобного…

– Да! Я прекрасно помню, как Вы, именно Вы запрещали ей уезжать
куда-либо от себя.

– Я? – На бабу Нину жалко было глядеть.

– Вы хотели, чтобы, закончив школу, Тамара побыстрее впряглась в
зарабатывание скудных пайков для семьи. Конечно, Вам было трудно
прокормить нас двоих, но менять-то в своей жизни Вы ничего не
собирались!!!

– Нет! – Слёзы катились по дряблым щекам чувствующей справедливые упрёки
матери. – Я же отпустила…

Две сестры взглядами и жестами о чём-то намекали друг другу, потом
Виктория, будто с чем-то смирившись, опустила плечи, подошла к сестре,
обняла её за плечи и прошептала:

– Спасибо тебе, Тамарочка.

– Вика, Вика… без тебя бы…

– Это ты нас с мамой потом в Алма-Ату вытащила. И школу я уже здесь
закончила.

Виктория Павловна обвела невидящим взглядом вокруг себя, потом вышла
из-за стола, махнув рукой, вернулась, налила стопку и залпом выпила. И
быстро пошла на кухню. В двери обернулась, вспомнив о важном:

– Надя!

Девочка подняла испуганные глаза – она всё ещё полностью не осознала и,
в общем-то, не совсем поняла то, что было уже сказано. Вместить что-то
новое уже, казалось, невозможно.

– Я ведь не всё ещё тебе рассказала.

– Вика! Достаточно…

– Да нет, я совсем о другом. – Поглядела на сестру Виктория, а потом
вновь обратилась к одной только Наде. – Всего в двух словах. Твоя мама –
гений. Она такая умница… трудяга… господи, есть ли на свете
справедливость? Твоя мама блестяще закончила университет, имела реальную
возможность защитить диссертацию, ей было предложено место в
аспирантуре.

– Да, да, – Тамара Павловна растерянно улыбалась, глядя на Викторию и
кивая головой. – Кое-кто меня тогда не понял, но я ни о чём не жалею.

– Правда, Томочка? – В глазах тёти Вики блеснули слёзы.

– Правда.

– Ах, как я горжусь своей сестрой! И ты, Наденька, и ты, Ирочка, вы тоже
должны гордиться своей мамой. Она выбрала науку. Да, она не
просчитывала, что через годы кандидат наук, работая наравне с ней, будет
получать денег в три раза больше её, простого преподавателя. Могла ли
она думать о материальной выгоде? Нет! Она думала о своей стране.

Тамара Павловна кивнула, устремившись мыслями в прошлое.

– А стране нужны были молодые талантливые учёные! Так? Чтобы двигать
науку, изучать, совершенствовать только недавно изобретённую атомную
бомбу. Так? – Голос Виктории становился громче и жёстче.

– Ну, не совсем так, – задумчиво, будто сама себе, ответила Тамара.

– Нужен был прорыв в ядерной физике. Нужны были открытия. Страна вроде
бы не жалела на это средств. Здесь, под Алма-Атой, был построен и
успешно запущен самый мощный и современный по тем временам ядерный
ускоритель. Ведь так?

– Так, Вика, конечно, так.

– И наша Томочка посчитала, что именно её молодость, её ум, талант и
работоспособность нужны стране, нужны здесь, в городке
физиков-ядерщиков, выросшем около ядерного ускорителя. И она отдала себя
науке!

– Не я одна.

– Да, вас был целый коллектив талантливой молодёжи. Я помню, ты мне
кое-что рассказывала. Но только где сейчас все эти талантливые ребята?!

– Викуля, успокойся, дело ведь прошлое. – Дядя Ваня, вставая, стал
отодвигать свой стул от стола. Он чувствовал, что алкоголь уже забродил
в голове супруги, а если Вика в плохом настроении, то это непременно
кончится плохо – или скандалом, или очередным запоем.

– Сядь, Иван, я себя контролирую, – со злостью ответила ему Виктория. –
И дело это хоть и прошлое, но касается настоящего.

– Вика, и правда – хватит, – повысила голос Тамара Павловна.

– Ладно, – неожиданно смягчила тон Виктория. – Только скажите-ка мне,
дорогие мои, где всё-таки те талантливые ребята, с которыми ты,
Тамарочка, сделала крупнейшее научное открытие?

– Открытия не получилось, – отрезала Тамара Павловна.

– Неправда! Открытие было. Но почему-то всё повернулось так, что
открытия вроде бы и не было. Вас всех вышвырнули вон из науки! Где,
спрашиваю, Лёнечка Стародубцев? А Ринат? Как его… забыла фамилию… А
Слава, Женя… Тома, они погибли! Как ты можешь говорить, что открытия не
было?! Хотя бы ради их памяти…

– Так ведь… ну не получилось!

– Остальные спились, ушли в дворники, потерялись…

– Ох… почему-то это оказалось никому не нужным. Нашу программу
сознательно кто-то вёл под откос.

– Вот мы и проговорились. Надя, заявляю тебе официально, твоя мама
сделала научное открытие. Я не могу грамотно произнести его название, но
спустя почти двадцать лет…

– Пятнадцать, – поправила сестру Надина мама.

– Ладно, пятнадцать. Так вот, пару лет назад за то же самое открытие,
которое сделали американские ядерщики, вручили Нобелевскую премию. Ты
представляешь, Надя? Только спустя пятнадцать лет американцы сделали то,
что наши ребята сделали тогда…

– Но ведь вроде считается, что наша наука всегда отставала, – дрожащим
голосом, ужасно стесняясь своей некомпетентности и того, что вмешивается
в диалог взрослых, хотя вроде бы обращённый к ней, сказала Надя.

– Видите? Даже дети считают, что мы всегда и во всём должны отставать
от Запада и от Америки!

– К сожалению, так оно и получается, – вставил дядя Ваня.

– Да не получается! Это так кто-то получает! Какая-то гнида, вражина…
какая-то … чёрт знает, как это всё поворачивается! Ну почему? Почему?!

– Вика, ты обещала в двух словах. Пожалуй, хватит.

– Да, да, Томочка. Ты права. Всё, больше ни слова. – Виктория Павловна
вышла из зала, но тут же опять шагнула в раскрытую дверь. – Простите,
если что не так сказала…

И ушла. Слышно было, что она прошла на кухню и прикрыла за собою дверь.

«Курить пошла», – подумали взрослые, которые хорошо знали Викторию.

-21-

Прошло уже достаточно много времени, чтобы выкурить не одну, и даже не
две сигареты, а тётя Вика всё ещё не вернулась.

– Надя, принеси-ка ещё хлеба. – Послала дочь на кухню Тамара Павловна,
начавшая проявлять беспокойство.

Надя мельком глянула на стол, где хлеба было в достатке, но мать строго
повторила:

– Принеси ещё.

Девочка неохотно встала и пошла. Только она открыла дверь на кухню, как
там произошло какое-то непонятное движение. Тётя Вика, только что резко
дёрнувшаяся, сидела неподвижно на табуретке и, не моргая, стеклянными
глазами смотрела вперёд. Смотрела прямо на Надю, но не соображала, кто
перед ней. Наконец взгляд её стал немного естественней, она улыбнулась и
хихикнула:

– А, это ты… смотри только, маме не говори.

Тётя Вика достала с полу из-под табуретки почти пустую бутылку с вином и
присосалась к горлышку, опрокинув бутылку вверх дном. Красноватое вино,
сделанное Надиной мамой из дачных яблок и винограда, капельками стекало
по подбородку тёти Вики и падало на её чистую блузку. Уровень вина
быстро, с бульканьем, уменьшался.

– Надя, ты скоро? – раздался голос мамы из зала.

– Сейчас!

Надя вздрогнула, оторвав взгляд от непристойной картины, и быстро вынула
несколько отрезанных кусков хлеба из хлебницы. Тётя Вика, залпом
опорожнившая остаток вина в бутылке, откинулась к стенке, вытерла
рукавом губы.

– Выбрось ты куда-нибудь это… – шёпотом сказала она Наде, пряча глаза и
протягивая пустую бутылку. – Унеси пока, спрячь…

Надя взяла бутылку в свободную руку, замешкалась, куда бы её спрятать, и
тут в дверях показалась мама. Она сразу сообразила, что здесь
происходит, увидев пустую бутылку в руках дочери и расслабленно обмякшую
тётю Вику.

– Господи, Вика! – Мама быстро прошла к сестре, села на корточки и
поглядела ей в глаза. – И как только ты нашла? Как надоело мне всё от
тебя прятать! Зачем, Вика?

Тётя Вика отвернулась и заплакала. Затем последовал вызов такси. Дядя
Ваня, загрузив уже плохо соображающую жену в машину, уехал, недовольно
пыхтя.

Несколько дней тётя Вика болела, а если называть всё своими словами –
напивалась до чёртиков.

-22-

Был ещё момент просветления, когда тётя Вика почти год не пила,
добросовестно лечила свою язву и находилась в приподнятом настроении.
Была радостно взволнована, оживлена, ждала каких-то перемен.

Оказывается, её многолетняя работа по отыскиванию хоть каких-то
родственников, по материнской ли линии или по отцовской, неожиданно
принесла результат. Сколько писем, сколько запросов в архивы, в службы,
ведающие пропиской и перемещением граждан, было послано по всей
необъятной стране. Тысячи Лазаревых, Талалаевых (девичья фамилия её
матери) и их отпрысков жило в СССР, но стоило только уточнить место
проживания в первые годы Советской власти и кое-какие известные Виктории
имена своих тёток и дядьёв, как все эти тысячи Лазаревых и Талалаевых
бесследно исчезали.

Виктория дотошно пыталась выудить у матери все имена родственников,
каких та только могла вспомнить. Нина Андреевна страшно не любила этих
расспросов, нехотя бормотала, что плохо помнит имена своих братьев и
сестёр. Вика не верила ей, злилась, говорила, что память-то у ней
хорошая, а вот желания вспомнить своих же кровных родных почему-то нет.

Баба Нина, всем своим видом выражая крайнее недовольство, только и
смогла вспомнить, что у её отца, Андрея Алексеевича Талалаева, было то
ли 10, то ли 12 детей. Жили они где-то в Сибири, до революции вели
крепкое крестьянское хозяйство, а после революции всю семью разбросало
по свету. По слухам, вроде бы отца и двух старших братьев расстреляли.
Сёстры разъехались из ставшего опасным места их детства и сгинули в
неизвестности.

– Все? – допытывалась Виктория.

– Все. – Кивала баба Нина.

– И никакого письма ни от кого не получали? Никакой весточки?

– Ничего.

– Ну хоть как звали-то их, помните?

– Конечно. Отец – Андрей Алексеевич Талалаев, мать – вроде бы Мария.

– Как это вроде бы? Мама, Вы должны знать, как звали Вашу мать.

– Забыла. Вроде бы Мария.

– Ладно. – Виктория нервничала, чувствуя фальшь, но сердиться в открытую
означало и вовсе не возвращаться больше к этой, почему-то неприятной
для матери темы. – Теперь давайте вспомним имена Ваших сестёр и братьев.

– Это зачем ещё?

– Как зачем?! Мама! Неужели Вам не интересно, что стало с Вашими
родственниками? Неужели не хочется разыскать брата, сестру, их детей?

– Не хочется.

– Почему?

– Потому. Вот что, Вика. Я уже давно живу, не зная ничего ни о ком. У
меня своя семья и свои дети. Всё – не хочу больше ничего знать.

– Ну хоть имена-то?

– Какие? Я же говорю – не помню. Кажется, сестра была Мария.

– Так. Мать – Мария, сестра – Мария. Ещё кого-нибудь помните?

Виктория быстренько записывала всё, что удавалось вытянуть из матери.

– Брат Павел, Сергей, кажется, Николай.

– Хорошо. А ещё?

– Хватит! Кому это надо?

– Мне надо! – Нервы Виктории сдавали. – Я никогда не поверю, что Вы не
помните имён из своего детства. Да как так можно? В революцию Вам было
уже семнадцать-восемнадцать лет! Вы всё прекрасно должны помнить!

– А я забыла, – с вызовом отвечала баба Нина.

– Ладно, мама. Давайте хотя бы вспомним тех, кто у Вас на той
фотографии, с отцом. Доставайте.

– Да куда-то я засунула эту фотографию… ей богу, долго искать.

– Хорошо, тогда я достану.

Вика пошарилась в своей сумочке и достала перепечатку той самой
фотографии, которую баба Нина как-то показала Наде. Лысый здоровяк,
сидящий на табуретке с маленьким мальчиком на коленях. И три взрослых
парня, стоящие чуть поодаль от отца. Фотография была чуть меньшего
размера, менее чёткая, чем оригинал, на ней пропечатались трещинки,
грязь и засиженные мухами уголки. Но лица были вполне узнаваемы.

– Откуда у тебя это? – Изумилась баба Нина.

– А помните, я брала у Вас эту фотографию, чтобы на картон наклеить?
Бумага стала хрупкой, уголки уже отвалились. Вот я и попросила ребят на
работе напечатать мне несколько копий.

– До чего ж техника дошла! – Баба Нина недовольно поджала губы и
отвернулась от снимка.

– Кто здесь изображён?

– Сама знаешь.

– Мама! Имена, даты рождения. Пожалуйста, вспомните всё, что можно.

Баба Нина тяжко вздохнула, понимая, что Вика так просто не отвяжется, и
проговорила почти скороговоркой:

– Отец – Талалаев Андрей Алексеевич, мои братья Павел, Сергей и Николай.

– Это кто – вот эти старшие? – Показала пальцем Виктория на парней,
стоящих поодаль от лысого пожилого своего деда. – В каком порядке?

– Вот так. – Слева направо провела пальцем по парням баба Нина. – Павел,
Сергей и Николай. А младший – Ванечка.

– Их даты рождения? Хотя бы примерно?

– Не знаю.

– Но младшего-то?

Баба Нина уже отвернулась, демонстрируя, что разговор окончен. Вика
поняла, что и того, что она добилась, было много от такой матери.

А ведь именно эта фотография и сыграла решающую роль в том, что
родственники бабы Нины всё-таки нашлись! Виктория не поленилась и
послала копии этой фотографии всем отпрыскам-Талалаевым, которые
мало-мальски подходили под семейную легенду. И ответ пришёл из
Владивостока!

Отыскались прямые потомки одного из изображённых на фотографии парней –
Сергея Талалаева. Оказалось, что в их семейном архиве хранилась та же
самая фотография лысого здоровяка с четырьмя сыновьями, что и у бабы
Нины. Самого Сергея Андреевича уже давно не было в живых, а вот его
детей и внуков во Владивостоке насчитывалось аж четырнадцать человек!
Кроме того, в пришедшем на имя Виктории Павловны письме сообщалось, что
всё ещё жива как минимум одна сестра Сергея Андреевича, Софья Андреевна.
Живёт старушка одиноко где-то в Саратовской области. Обещали похлопотать
и, если нужно, отыскать адрес этой самой Софьи, младшей сестры Нины.

Конечно же, Виктория уцепилась за эту живую тонкую ниточку, чудом
попавшую ей в руки. Наскребла денег, слетала во Владивосток. Взяла адрес
Софьи Андреевны, свое родной тётки, и положила себе, что непременно
съездит к этой одинокой, живущей в глухой деревне тётке вместе со своей
матерью. Ведь отказаться увидеться со своей сестрой баба Нина просто не
сможет!

А баба Нина наотрез отказалась. Отказалась не только съездить к сестре,
отказалась даже выслушать Викторию, совершившую такую дальнюю поездку.
Какой уж разговор состоялся у матери с дочерью, бог знает. Но только
Виктория в смятении, в ужасе убежала от той, которую понять не смогла.

Виктория бросилась к Тамаре – вот же, живая связь времён, наши
родственники, давай хоть с тобой, бросив все дела, съездим к тётке. Но
Тамаре, измотанной жизнью, не оставляющей отдушины хотя бы просто
посидеть и отдохнуть, тоже было не до старой, одинокой и совершенно
незнакомой тётки. Возникший было интерес быстро растаял без следа в
череде повседневных, отбирающих и время, и силы, дел. Постоянная готовка
еды, стирки (машин-автоматов не было, радовались хотя бы простой
машине-крутилке), работа, подработка-репетиторство со старшеклассниками,
уборка квартиры, дача, подрастающие дети, тоже требующие на себя
внимание. Тамара Павловна в мечтах, чисто теоретически, готова была
увидеться с родственниками, но на деле знала – никуда она не поедет.

Лишь третьеклассница Ирочка с энтузиазмом восприняла весть о новых
родственниках.

– Я поеду с тётей Викой к бабушке Софье! – гордо сообщала она всем и
каждому о том, что считала естественным.

Но в ответ видела лишь снисходительные улыбки. И по своей неопытности
радостно воспринимала эти улыбки в качестве подтверждения скорой поездки
к неведомой, далёкой и непременно похожей на старую добрую
фею-волшебницу бабушке Софье.

Надя, заинтригованная отыскавшимися родственниками, сама решила сходить
к бабе Нине и расспросить её обо всём. Мать отговаривала её вообще
заводить разговор о родных с бабой Ниной. Но Надя не послушалась.

Несколько дней она не решалась приступить к трудной теме. Она навещала
бабу Нину, помогала ей наводить порядок, мыла посуду, пол, много
разговаривала на самые разные темы. Ещё и ещё раз убеждалась, что
бабушка очень добрая, умная, неравнодушная. И наконец спросила:

– Баба Нина, а ведь правда, что Вы выросли в большой дружной семье?

– Да, Надя. Моя семья была большая. Мы очень любили друг друга.

– Но вы много лет не виделись. Не знаете судьбу друг друга.

Баба Нина насторожилась, как-то сжалась, даже взгляд изменился. Надя
продолжила:

– Если бы у меня через много-много лет была возможность встретиться со
своей сестрой…

– С какой это сестрой? – выкрикнула почти со злобой баба Нина.

– Баб Нина, но у Вас же было много сестёр.

– Ну и что? Их нету, нету теперь ни одной!

– А… бабушка Со…

– София? Да не было у меня сестры Софии!!!

Баба Нина вскочила, забыв про свои больные ноги, и зашагала по комнате
туда-сюда, расшвыривая стулья и всё, что мешало беспорядочной ходьбе.
Попадали вещи, висевшие на подлокотнике кресла, упали книги со стола.
Надя молча наблюдала за разъярившейся бабушкой. Она видела, что гнев
бабушки пышет где-то рядом, не задевая стоящей неподвижно девочки. Этот
гнев – какой-то старый-престарый, древний отголосок былого, когда-то
мучившего эту добрую, умную, но такую непонятую всеми бабушку. И она,
Надя, не понимала свою бабушку.

– Баба Нина…

Старушка замерла на месте, не оглядываясь, переспросила:

– Что… что ты сказала?

– Баб Нина… да Вы не переживайте так. Ну…

Она повернулась к внучке и будто только сейчас увидела её:

– Ах, это ты, Надя.

– Ну да.

– Да, да, Надя. Послушай, девочка моя, – баба Нина подошла, взяла внучку
за руки и усадила её на диван. Сама села рядом. – Не говори мне больше о
моей семье, прошу тебя.

– О семье?

– Да, о той семье, о далёкой. Прости, прости меня… я никому не говорила,
а тебе скажу: это неправда. Та фотография – это не моя семья. И никакой
сестры Софии у меня не было. И не удивляйся. Что ты на меня так
смотришь? Подумаешь, бабушка обо всём забыла, перепутала. Не помню я
ничего, вот и всё. Ясно?

– Ясно, – ответила Надя.

Почему-то ей стало очень жаль свою бабушку. Она чувствовала, что бабушке
очень плохо, тяжело, одиноко. Но не смотря ни на что бабушка никого не
хочет впускать в своё одиночество, даже её, свою любимую внучку. Бабушка
желает остаться одна, Надя поняла это без слов.

– Я пойду. – Она встала с дивана.

– Иди, – почти грубо ответила бабушка.

Надя прошла в коридор и стала обуваться.

– Матери-то ничего не говори… о нашем разговоре.

– Ладно.

Надя открыла дверь в подъезд, краем глаза заметила, что бабушка так и
сидит на диване, тупо уставившись в пол и даже не повернув на звук
скрипнувшей двери голову. Прикрывая дверь, перед тем как щёлкнет
автоматическая задвижка замка, Надя так и видела понурую, не
изменившуюся позу бабушку.

Дверь захлопнулась, и только тогда старая женщина пошевелилась. Она
повернулась в сторону высокого подлокотника, у которого лежала подушка,
уронила руки, а затем и лицо в эту мягкую, большую и не совсем чистую
подушку. Тяжкий стон, вырвавшийся из самой глубины души одинокой
женщины, потонул в пыльной подушке, хриплым эхом облетев комнату. Да,
нечасто эти стены слышали подобное. Баба Нина научила себя жить так,
чтобы её молодость жила отдельно от неё, далеко, за неприступной стеной
времени. Иногда казалось, что так оно и есть. Эта жизнь, с
повзрослевшими дочерьми, с их мужьями, детьми, – настоящая. А та – лишь
призрак, о котором лучше не вспоминать. И она не вспоминала.

Она искренне забыла обо всём. Она сама, ещё много лет назад, захотела
жить этакой маленькой серой мышкой, насекомым, незаметной прозрачной
тлёй. Именно тлёй – определила она тогда для себя. У тли всё лучше –
даже смерть. Между рождением и смертью – мгновение. Как хорошо… тихо… и
незаметно…

Она жила с мужем в глуши, в небольшом сибирском городке. Первая дочь
родилась через три месяца после того, как она с Павлом зарегистрировала
брак в органах Советской власти. У неё всё было новое – имя, биография,
родители (семья Талалаевых, которых хорошо знал когда-то Павел Лазарев,
была только что «раскулачена» и подлежала уничтожению. Отца и нескольких
сыновей расстреляли, остальным удалось скрыться).

Павел относился к первой дочери жены, как к своей, но, конечно, мечтал о
собственных детях. Он любил свою жену, это несомненно. Но не смел не то
что требовать, не смел даже надеяться на такое счастье, как физическое
обладание ею. Да, она видела его мучения, она ценила его, уважала, но
любить… кажется, любить она его начала только после того, как потеряла…

Семь лет в браке, когда он жил фактически добровольным слугой при ней, и
ещё семь лет в том же самом браке, когда они стали жить, как муж и жена.
Скромный достаток в доме обеспечивался не столько службой Павла в
различных организациях, сколько доставшимся ей единственным достоянием
из прошлого – драгоценным…

Воспоминания о драгоценностях заставили бабу Нину вздрогнуть. Она
подняла голову, с удивлением отметив, что лицо её всё залито слезами.
Она вытерлась насухо полотенцем, позволив себе ещё немного задержать
мысль на драгоценных камушках, которые она отковыривала от своей
реликвии в пору наибольшей нужды. Часть камушков потихоньку, через
ростовщиков, реализовывал ещё Павел. Часть – она сама, живя в убогом
бараке в Джамбуле, но и то, лишь спасая дочерей от верной гибели.
Остальные камушки один за другим канули в неизвестность во время Великой
Отечественной войны. Но баба Нина ни о чём не жалела – каждый камушек ей
удавалось выменивать на базаре на разное количество буханок серого
хлеба. От пары до десятка буханок за великолепно обработанные, ценнейшие
образцы. Но хлеб в ту пору стал действительно дороже любых
драгоценностей. Хлеб – это была жизнь.

Оставшийся золотой остов от реликвии баба Нина ни продать, ни уничтожить
не посмела. Странная надпись, открывшаяся после извлечения шести
наиболее крупных драгоценных камней, очень разочаровала её. Русскими,
старославянскими буквами в шести круглых пазах было написано (по одной
букве в каждом пазе): ТАМ БЫЛ. Турецкий талисман с великолепной
прорисовкой главной достопримечательности Константинополя, храма Святой
Софии, на фоне пейзажа с морским заливом – и пошлая до неприличия
надпись на русском языке. ТАМ БЫЛ. Кто там был? Так и напрашивалась
аналогия: я, такой-то, там был. Так любят царапать на исторических
памятниках прибывшие издалека горе-туристы или путешественники. Вася там
был. Петя там был. Что за нелепость? Как можно было зашифровывать в
талисмане эту глупость? Ну какая разница, кто там был? Да и вообще, мало
ли кто там был? Естественно переспросить: да кто там только не был?!

И всё-таки что-то тревожило. Вероятно, это важно, кто там был, в этом
великом городе, Константинополе. В центре талисмана находился самый
большой крупный паз, ямка-основание, где когда-то был закреплён крупный
бриллиант. Было бы логично, чтобы в этой большой ямке находилась
надпись, кто же именно был в Константинополе. Но дно ямки, в отличие от
ямок от других камешков, было совершенно гладким. Оно было просто-таки
идеально отполировано, что тоже было весьма непонятно – зачем? Гладкая
вогнутость всегда отражала яркий блик, сколько бы света ни попадало на
талисман. Солнечный блик слепил, а блик от рассеянного света просто
горел яркой точкой.

Круглая ямка со слепящим бликом и два слова по бокам от неё: ТАМ БЫЛ.
Возможно, это всё-таки не русский язык. Но тогда какой? Забытый и ныне
несуществующий? Существующий, но очень далёкий от всех знакомых ей
языков?

Она поняла, что смысла зашифрованной в талисмане надписи ей не
разгадать. Но с самим золотым остовом нужно было что-то делать. Жизнь к
тому времени уже относительно наладилась. Даже врагами народа они быть
перестали. И она залила то, что осталось от некогда великолепного
турецкого талисмана каким-то сплавом. Тем, что отыскала, и тем, что
поддалось плавке в домашних условиях. Хранила, прятала от всех, но всё
же, хоть и не совсем по своей вине, потеряла.

– Что ж, – хрипло, всё ещё не оторвавшись от жгущих душу воспоминаний,
пробормотала баба Нина, распрямив спину и хлопнув громко ладонями по
обеим коленкам, – может оно и к лучшему. Нет – значит и нет. И не было
ничего.

Она, кряхтя, встала и впряглась с лёгкой душой в привычную
повседневность. Надо же обежать ближайшие магазинчики, сходить на базар
– вдруг где косточки дешёвые выбросят (в смысле – в продажу)? Или
сметану? Масло, конфеты, яйца? А то вдруг лимоны привезут? Или баночки с
растворимым кофе? Так надо уж тогда в очереди постоять, хоть одну
баночку кофе, да купить. Дорого, конечно, шесть рублей, но зато как
вкусно! Кофе-то – индийский!

А Надя, придя домой, увидела встревоженный мамин взгляд.

– У бабы Нины была?

– Была, – ответила равнодушно и пошла в свою комнату.

– И о чём говорили? Уж не об отыскавшихся ли родственниках?

– Да нет, – пробормотала неопределённо, помня о просьбе бабушки.

– А… А то, думаю, и тебе кричала, что никакой сестры Софьи у неё не
было. Вику-то, прямо из себя вывела. Это ж надо – отказаться от
собственной сестры!

– А может и вправду у неё не было сестры Софьи? А, мам? – Напряглась
Надя, застыв в дверях и надеясь, что хоть мать может что-то прояснить в
отношении её бабушки.

– Ты что? Это ж очевидно – врёт. Назло нам врёт.

– Ну почему назло?

– Потому.

Взвинченные нервы матери выразились в злом голосе, очень похожем на бабы
Нинин голос, и в бешеном скручивании ни в чём не повинного полотенца.

– Ладно, мам, какая теперь разница?

– И правда. – Тамара Павловна отпустила тугой жгут полотенца, встряхнула
распрямившуюся мятую ткань. – Жили мы без этой бабушки Софии, и дальше
будем жить. Как будто ничего и не было.

А через две недели тётю Вику срочно госпитализировали с открывшейся
язвой. Её стали готовить к операции, дядя Ваня не покидал стен хирургии
ни днём, ни ночью. Но тётю Вику спасти не удалось. Она умерла прямо во
время операции – сердце не выдержало общего наркоза.

-23-

Когда Надя Орлова заканчивала школу, в бывшем СССР потихоньку, сначала
незаметно, будто исподволь, а потом более открыто и бурно начали
происходить какие-то процессы. Что творилось в обществе, что творилось
на вершинах власти, которой большинство людей всё-таки доверяли, было
непонятно. С одной стороны, в душе появлялись надежды, что закостеневшая
в застое (этого слова, как основного признака времени, ещё не
употребляли, но чувствовали) страна встрепенётся и продолжит своё
поступательное движение вперёд. С другой стороны, нарастал страх, что
спокойная жизнь может закончиться.

Жить по-старому не хотелось, но и новое пугало – слишком многое
тревожило в расшевелившемся улье высших эшелонов власти после смерти
казавшегося бессмертным, вечно больного и усталого, но всё-таки
неумирающего генсека Брежнева. Его смерть действительно была потрясением
для страны. Растерянность, неспособность тех, кому это было положено,
подхватить бразды правления и мудро руководить огромной, богатой и
щедрой на таланты страной были очевидны.

Ловкачи и мздоимцы, жадные до власти и денег люди полезли со всех щелей.
Если и раньше во всём сквозили фальшь и лицемерие, то теперь откровенный
цинизм и насмешка над простыми людьми, якобы неспособными ни на что,
кроме работы из-под палки, оскорбляли человеческое достоинство
задумывающихся над ситуацией, ставили в тупик честных людей, пытающихся
понять происходящее. Оценить же происходящее с точки зрения чести,
совести, долга, достоинства было невозможно. Потому что сами эти понятия
почему-то так измельчали, переродились, спрятавшись за беспринципно
улыбающуюся маску лицемерия, что даже выглядеть стали чем-то постыдным.
А слова «Родина», «патриотизм» и вовсе стали чем-то ругательным.

Душевное состояние Нади Орловой долго ещё оставалось таким, каким
сформировалось за долгие годы в семейном кругу, оберегающем детей от
излишней, как казалось взрослым, информации. Как информации, касающейся
истинного положения жизни в стране, так и информации, касающейся
сложности в отношениях между людьми.

Надя жила в искусственно выстроенном внутри себя мире – в мире чистом,
светлом, красивом, но довольно далёком от действительности. Она излишне
доверяла людям, но жизнь, казалось, сама оберегала её. Ни разу её
жестоко не обманывали, ни разу не предавали, никогда она не попадала в
переделки, случающиеся в среде молодёжи (драки, воровство, оскорбления,
унижения или, того хуже, преступления против личности). Конечно, она
знала, что такое ссора, обман, как подруга может подвести, не выполнив
обещанного, как не сдержать слово может даже учитель или оказаться
способным на ложь вполне уважаемый человек. Но в общем и целом она
верила в прекрасное создание – человека разумного.

Жизнь постепенно вносила коррективы в её красиво и логично выстроенный
мирок, но вносила слишком медленно, как будто берегла её от прощания с
детством. Что-то не ладилось с планами на будущее – она так и не
осознала, кем же ей надо быть в этом мире, но пока совсем об этом не
переживала. Достигнув порога зрелости, она оставалась по сути ребёнком,
ожидающим, что её всё время кто-нибудь будет опекать.

Даже обиды у неё ещё были детскими. Однажды она вспомнила про пинушу и
решила, что пришло время подарить её Иришке. Но пинуши на месте не
оказалось. Надюха обшарила все углы и закоулки, выспрашивала всех и
каждого, не встречал ли кто её любимую пинушу. Особенно приставала к
маме – ведь именно мама периодически наводила порядок в шкафу. Но пинуша
не находилась. Не выдержав, мама даже закричала на дочь:

– Отстань ты со своей ерундой! Пинуша да пинуша – кому она нужна?

– Это моя любимая пинуша! – чуть не со слезами закричала в ответ Надя.

– Твоя?! Ты уж забыла, когда в последний раз играла с ней! Об институте
пора задуматься, куда поступать! А она – пинуша, пинуша…

– Так я для Иры.

От новой мысли Надя опешила: в самом деле, уже несколько лет прошло, как
она пинушу не только не пинала, но даже в руки не брала. А напоминание о
том, что пора задуматься, куда поступать после школы, вернуло её в
слегка тревожное состояние последнего времени. И в самом деле, пора
как-то определяться, а она не знает, чему отдать предпочтение. И
рисовать она любит, и математику она любит, и литературу она любит, и
физику.

– Кстати, вот у Иры и спроси, нужна ли ей твоя пинуша. – Отвлекла её от
мыслей, ушедших в сторону, мама. – Вон она, с улицы, кажется, вернулась.
Ира, иди-ка сюда! Спросить надо!

– Чего, мам? – Заглянула вскоре в спальню ещё не отдышавшаяся после
активной игры девочка.

Ира училась к тому времени уже в пятом классе. За последний год она
сильно вытянулась, почти сравнялась ростом с Надей, но внешне сёстры
мало походили друг на друга. Надя была более плотненькая, с белокурыми
длинными прямыми волосами – такими, какие в молодости были у бабы Нины.
А Ира была тоненькая и высокая, с весёлым лёгким характером, как у папы,
и с густыми кудрями, как у мамы. Только кудри у неё были не рыжими, а
тёмно-русыми.

– Да вот, Надя хочет спросить.

– Да. – Надя откашлялась, потому что на самом деле она ничего и не
хотела спрашивать у сестры, а вот так всё обернулось, что спрашивать
теперь придётся. – Ира, ты помнишь мою пинушу?

– Не-а.

– Понимаешь, я её очень берегла, хотела тебе подарить.

– Да я её не брала! Зачем она мне?

– А я не о том, брала ты или нет. Просто она потерялась.

– Ну и что? Знаешь, во что теперь девочки любят играть? Вот – в
резиночку. – Ира вытянула вперёд руку с длинной, уже сильно испачканной
и местами растянувшейся бельевой резинкой. – Я сегодня всех обскакала!

– Молодец, – вяло похвалила Надя. – Но пинуша-то…

– Фу! Теперь в пинуши мало кто играет. А вот в резиночку…

Мама, улыбнувшись, потрепала младшую дочку по кудрям и вышла. А Надя
только вздохнула. Грустно ей было не только оттого, что вещь, которую
она берегла, которой гордилась и которую ценила, пропала. Грустно ей
было ещё и оттого, что никто её в этом не понимает. И даже она сама себя
не понимает – почему ей так жаль ненужную теперь вещь? Не нужную ни ей,
ни Ире, вообще никому. Какой-то кусок непонятного металла… а вот жаль. И
в памяти-то он останется именно в связи с тяжёлым осознанием его потери.

Однако и в самом деле, куда пойти учиться и кем потом работать, для Нади
было не просто непонятно, но почему-то так призрачно, зыбко, нереально,
что это пугало. Как будто касалось другого человека, а не её. Наде, уже
через несколько месяцев с блеском заканчивающей школу, совсем не
хотелось ни эту школу заканчивать, ни принимать какие-либо решения. Ей
хотелось так и остаться лёгкой на подъём, не боящейся сиюминутных
трудностей, во многом превосходящей своих одноклассников Надюхой.
Надюхой-отличницей, Надюхой-спортсменкой, Надюхой-художницей и даже
Надюхой-пианисткой.

Она закончила музыкальную школу и прекрасно чувствовала слабость своего
музыкального дара. Но другие-то этого не чувствовали! Несколько девочек,
кто-то доучившийся в музыкальной школе, а кто-то и нет, тоже умели
тренькать на пианино, а вот Надя была способна на исполнение сложных
произведений. Да, Надя Орлова считалась в школе лучшей пианисткой,
недаром она аккомпанировала и в выступлениях художественной
самодеятельности, и обеспечивала музыкальное сопровождение школьных
спектаклей. Звуковоспроизводящая техника (проигрыватели) в то время была
дорога, часто подводила, о магнитофонах можно было только мечтать, а
набор музыкальных инструментов в каждой школе обычно был превосходным.

В общем, Надюха не хотела уходить из детства. И родители, и бабушка,
которые всегда заботились о всестороннем развитии девочек, так и не
смогли подготовить их к взрослой самостоятельной жизни. Обе, и Надя, и
Ира, явно были не без талантов. Умницы и отличницы, обе закончившие
помимо простой школы ещё и музыкальную, всегда занимавшиеся в каких-либо
спортивных секциях и активно посещавшие различные кружки в Доме
пионеров, так и остались девочками, подающими надежды. Сделать решающий
шаг, принять самостоятельное решение было для них тем, чего они всегда
избегали.

Но на пороге взросления такой решающий, осознанный шаг каждой из них
всё-таки пришлось сделать. Страшась будущего, колеблясь, оглядываясь на
взрослых, самих недоуменно пожимающих плечами, и Надя, и в свою очередь
Ира робко шагнули навстречу – нет, пока ещё не новой жизни – просто
небольшого ответвления от столбовой дороги образования. Надя, как и
несколько девочек из её класса, умевших хорошо рисовать, решила
поступать в архитектурный институт. Ира, не развившая в себе таких
навыков, колебалась и того меньше – она решила поступать на физический
факультет КазГУ, где работала мама.

Самое трудное из того, что пришлось преодолеть Наде при выборе
дальнейшего образования, было её решение уехать из Алма-Аты. Нет, она не
стремилась покинуть свой родной город, такой красивый и такой любимый.
Просто запала ей в душу фраза тёти Вики, рассказавшей о том, как её мама
поступала в институт. Имея единственный шанс выбраться из места, где
предписано было на веки вечные (во всяком случае, так казалось жёнам и
детям врагов народа) влачить им жалкое существование. Тамара дерзнула
поступать на самый трудный и престижный факультет столичного ВУЗа.
Тамара справилась, круто изменив к лучшему и свою жизнь, и жизнь родных.


Наде совершать такого подвига совсем не надо было. Ничего не изменится в
жизни семьи, куда бы она ни поступила и даже если никуда не поступила бы
вовсе. Но попробовать и доказать кое-что хотя бы самой себе ей хотелось.
Пару месяцев она усиленно позанималась рисованием гипсовых голов и
розеток, а потом уехала в Москву. Часть московских ВУЗов проводила
вступительные экзамены за месяц до срока экзаменов во всех остальных
ВУЗах страны. Родители, немного поотговаривав Надю уезжать, всё же
отпустили её, почти уверенные, что она не поступит, не смотря ни на
наличие золотой медали, ни на определённый талант в рисовании. В те годы
уже набирала свои силы коррупция, пока ещё стыдливо прячущаяся, но уже
вовсю ощущавшаяся. Надю же даже от этого знания оберегали, объясняли,
что в Москве она просто не поступит из-за слишком большого конкурса.

– Ладно уж, съезди, раз тебе так хочется, – согласились они. – Не
поступишь – не расстраивайся. В Алма-Ате тоже есть точно такой же
институт, здесь поступишь.

– Хорошо.

В голове у Нади вертелись мутные образы неведомого института, немыслимо
умных студентов, строгих преподавателей. Что ей не придётся сдавать
четыре трудных экзамена, она была уверена. Если не получит пятёрку за
первый экзамен по рисованию, то она просто струсит и сразу же вернётся
домой. А рисование – это же так просто! Сидишь и рисуешь себе молча, ни
заикание, ни забывчивость тебе не грозят. Как умеешь – так и рисуешь.
Даже ни капельки не страшно.

Надя уверенно выполнила все постановочные и композиционные задания,
видя, что справляется с экзаменом гораздо лучше всех окружающих её
абитуриентов. Получила пятёрку и сразу же оказалась зачисленной в
Московский архитектурный институт. Через неделю она была уже дома, а к
сентябрю должна была уехать в Москву надолго. Как оказалось, навсегда.

-24-

Надя, не успевшая расстаться с детством, всё ещё наивно верящая в
коммунизм, в честность, порядочность, благородство людей, в лозунги
начинающей агонизировать КПСС, оказалась вдруг одна в окружении
огромного равнодушного города. Нет, у неё появились, конечно, подружки,
она прекрасно ладила и с сокурсниками, и с преподавателями, она без
проблем справлялась с учёбой.

Но что-то надломилось в её душе. Что? Она никак не могла осознать этого.
Почему мир, состоящий вроде бы из тех же самых людей, что и раньше, стал
вдруг другим? Почему прежние ценности – ум, доброта, трудолюбие, честь –
вдруг померкли, а явные недостатки, с которыми надо бы бороться, не щадя
себя, оказались достоинствами, сияющими фальшивым блеском? Глупые
размалёванные девчонки, ведущие аморальный образ жизни, стали предметом
зависти. Над теми же, кто добросовестно учился и жил в общежитиях на
честно заработанную стипендию, в открытую посмеивались.

Но главный ужас состоял в том, что сменились ценности не только на
бытовом уровне, но и на общегосударственном. Она, Надя, свято верившая в
то, чему учили её в школе, о чём говорили в средствах массовой
информации, растерянно озиралась вокруг – как такое может быть? Что
происходит? Почему правилом хорошего тона стало теперь поносить
последними словами достижения предыдущих поколений? Насмехаться над
«убожеством» коммунистических идей, смаковать жестокость, жадность,
разврат и даже глупость бывших лидеров, преподносимых раньше в качестве
чуть ли не новых идолов? Да как же не стыдно вам, взрослым людям,
облечённым властью, говорить теперь то, что вы прежде запрещали? Менять
своё мнение на противоположное, бессовестно заявляя, что так думали
всегда? Ругать всех и вся в своём отечестве, взахлёб восхищаться
достижениями только недавно ненавидимого «империализма»? Щедро сыпать
новомодными словечками типа «демократия», «либерализм», «плюрализм», но
при этом не понимать их истинного смысла по-русски? Как вы в глаза-то
людям вообще смотрите?!

Эпоха гласности и перестройки застала Надю, впрочем, наверное, как и
других простых и честных людей, врасплох. Рушились казавшиеся
незыблемыми устои, менялась шкала ценностей. Надя, на самом деле уже
давно ставшая взрослой девушкой, ощущала себя глубоко оскорблённой в
своих лучших чувствах.

Кроме тягостного ощущения, что тебя многие годы безнаказанно обманывали,
её мучила какая-то детская обида на весь взрослый мир. Они – учителя,
дикторы на телевидении, писатели, журналисты, наконец, члены
Правительства и ЦК партии – они были в её глазах авторитетом, примером,
гарантом будущего. И что? Именно они, взрослые люди с авторитетом и
честными глазами, теперь не только не спрятались со своими «честными»
глазами под лавку, а наоборот, стали ещё разговорчивее, ещё кичливее
своим якобы блестящим образованием, опытом, умом. Не смущаясь, кричат с
экрана о том, что они всё знают и всё лучше всех сделают – только дайте
им власть.воположное, бессовестно заявляя, что так думали всегда? о вы
прежде запрещали? х поколений?равляласт

Единожды совравший – кто тебе поверит? Надя и хотела бы верить красивым
словам, но не могла. Она разочаровалась, разуверилась во всём. Она
корила себя за глупость и простоту, ей было стыдно за себя, наивную
мечтательницу, верившую в коммунизм, в непорочность «родной
коммунистической» партии, в трескотню государственных лозунгов. Ей было
стыдно и за тех, кто теперь врёт с точно такими же честными глазами о
новом светлом будущем, о многопартийности, о рыночных отношениях,
способных привести всех к счастью, богатству и благополучию.

Период её истинного взросления стал для неё периодом затяжной,
вялотекущей депрессии. Она боялась кому-либо верить, с кем-либо заводить
доверительные близкие отношения. Она совершенно оборвала связи со своими
бывшими одноклассниками, даже летом, приезжая на каникулы в Алма-Ату,
избегала встреч с кем бы то ни было из своего детства. Она любила быть
дома одна, помногу играла на пианино, читала книжки, в основном
классику. Любила часто и подолгу засиживаться у бабы Нины.

Только дома и только со своими родными она не чувствовала себя обманутой
и обиженной. Может оттого, что все они были в равной степени обмануты и
обижены. А может оттого, что все эти глобальные обманы и обиды в тесном
кругу семьи отодвигались далеко-далеко на задворки, а свет истинных
человеческих отношений отогревал сердца и давал надежду на будущее.

-25-

Ещё будучи студенткой второго курса Надя, собирая вещи в сумку перед
вылетом в Алма-Ату, увидела под кроватью Галки, девочки, с которой они
делили комнату в общежитии, несколько пыльных журналов. «Огоньки» –
девчонкам удавалось иногда купить в киосках эти журналы, зачитываемые
потом до дыр, перекочёвывающие из рук в руки, из комнаты в комнату в их
общежитии. Надя в общем-то не интересовалась прессой, любой журнал и
любая газета казались ей заведомо скучными и лживыми. Но в этот раз она
вытащила брошенные под кровать журнальчики с частично уже выдернутыми
листами и положила их в сумку. «Может и почитаю в самолёте», – подумала,
полистав мятые странички, сложила их на дно сумки и забыла.

Ни в самолёте (потому что сумка была сдана в багаж), ни дома она о
журналах не вспомнила.

– Надя, ты же зайдёшь сегодня к бабе Нине? – Заглянула к ней рано утром
мама с ворохом грязного белья.

– Ага… только попозже. – Надя потянулась, зевнула и перевернулась на
другой бок.

– Вот ещё в стирку вещи нашла, – продолжила мама. – Вчера уже отнесла
ей, а эти – ты и прихвати, коль пойдёшь. Да напомни ей, что завтра рано
приду, хочу к обеду закончить.

– Ладно, – промямлила Надя. Однако глаза приоткрыла, показала рукой,
чтобы мать вещи бросила в угол, кивнула ей и вновь погрузилась в сон.

Свои основные стирки Орловы всегда проводили у бабы Нины. Там и вода
горячая, и ванна для полоскания. К тому же, если Тамара Павловна не
успевала закончить стирку до начала работы, то баба Нина могла сама
дополоскать и сходить во двор развесить хотя бы самые крупные вещи.
Мелочь развешивали на кухне и в коридоре. Снимать бельё после обеда
обычно помогала Надя (когда ещё училась в школе) или Ира.

Сразу после завтрака сёстры, наскоро помыв посуду, оставшуюся ещё с
ужина, уселись в зале за круглый стол разгадывать кроссворды. Дело
продвигалось быстро, Ира с воодушевлением принялась было за третий
кроссворд, но Надя, хлопнув ладонями по столу (точно так же, как делала
это баба Нина), встала:

– Хватит. А то весь день так можно просидеть.

– Ну, Надь… – заупрямилась Ира. Она обожала кроссворды, но Надин
словарный запас был всё-таки побогаче, поэтому разгадывать кроссворды с
Надей Ире доставляло особенное удовольствие.

– Нет-нет… Слушай, а что это за девчонка там под нашей яблоней?

Надя разглядывала девочку с длинной косой, усевшуюся со своими куклами
на скамейку под раскидистым деревом.

Иринка фыркнула:

– Хм, нашей… это общая яблоня.

– Ну да, да, это теперь не наша, их яблоня. Малышни.

– И совсем даже не малышни! Это наша яблоня! – Ира встала и подошла к
окну, куда выглядывала старшая сестра. – Мы там каждый вечер играем. Я,
Светка, Вера… Это, кстати, и есть Вера. Новенькая, из пятой квартиры.
Недавно переехали.

– А… – Вообще-то Надю не очень интересовали маленькие девочки, пусть
даже и новенькие. – Ты знаешь… я вот уж неделю здесь, а Наташки как-то
не вижу. Она где сама-то?

– Твоя Наташка? – удивилась Ира. – А разве ты не знаешь?

– Чего? Школу мы с ней вместе закончили. Она вроде на худ-граф
собиралась, как и брат её, Женька.

– Да ты что, Надя? – Ира перешла на шёпот. – Она же… родила.

– Как это…

– Не знаю. Сама не видела её с этим… с животом. Но говорят, что мамаша
её как узнала, чуть не прибила. Крику на весь двор было. Ведь без мужа.

– Ну и что?

– Как что?! Мамаша её в деревню отправила рожать, к своим родителям.
Теперь Наташка там, где-то в Сибири, с бабушкой, с дедушкой. А ещё… это
уж вообще… но только по большому секрету. Идёт?

– Какие ещё секреты? – Скептически скривилась Надя. – Мальчик или
девочка?

– Негритёнок!

– Чего-чего? – не поняла Надя.

– Честное слово! Никто не видел, но все знают. Наташка родила
негритёнка. Вот. Но только это я тебе сказала по секрету, никому больше
не говори.

– Ха! Хорош секрет – все знают. Однако я действительно не знала. Как же
это? Нег… они же в Африке вообще-то… Ах, Наташка, Наташка… А тёть Зоя,
как она? Здесь живёт, в своей же квартире?

– Да, живёт, бедненькая одна.

– Как одна? А Женька?

– Женьку посадили.

– Что???

– Ты и этого не знала?

– Да откуда?!

– Сейчас!

Иришка вскочила и бросилась к тумбочке. Из-под стопки газет вытянула
небольшую, сложенную вчетверо газету со знакомым с детства логотипом.

«Банда поймана. Главарь обезврежен» – крупные зловещие буквы на первом
же развороте популярной «Вечёрки», если точнее – газеты «Вечерняя
Алма-Ата».

– Ну и при чём тут банда и какой-то главарь? – оторопела Надя, а сердце
почему-то тревожно заныло, чуя страшную беду над образом весёлого
бесшабашного Женьки, её первой робкой любви.

Старший брат Натахи всегда был в её глазах недосягаемой мечтой,
необыкновенным человеком с уникальными способностями. Он был художник от
бога, его картины, от крупных, выполненных маслом, до совсем мимолётных
крошечных зарисовок, казались ей верхом совершенства. Такой точности
линии, такой смелости, таких нестандартных сочетаний цветов и тонов ей
ни у кого не приходилось видеть. Ему удавалась и мельчайшая сложная
каллиграфия, и монументальные полотна. Он был на шесть лет старше
Натахи, он уже давно закончил художественное училище и работал настоящим
художником.

– Ты знаешь, что они жили не по средствам? – спросила Иришка, явно
употребляя услышанное извне словосочетание.

– Ничего не знаю, – с какой-то даже обидой за Натаху и её брата ответила
Надя.

– Да. У них в квартире, раньше очень и очень бедненькой, появилась
шикарная мебель. Посуда, люстры… да и одеваться они стали не так, как
все.

– Ну и что? Женька-то всегда много работал!

– Подожди. У Женьки был мотоцикл. Помнишь?

– Конечно. Но он его по винтикам сам собирал, это же всем известно.
Женька хороший!

– Ага. Но только в этом году он уже ездил не на мотоцикле.

– А на чём? – автоматически проговорились слова, опережающие мысли.

– На автомобиле!

Надя раскрыла рот от удивления. Купить машину просто так было
невозможно. Ни Женька, простой художник, ни тётя Зоя,
секретарь-машинистка, никогда бы не получили возможности приобрести
новый автомобиль по государственной цене, немалой, но всё же в несколько
раз меньшей, чем цена спекулятивная. Небольшое количество машин,
выделяемое на город, реализовывалось по какому-то неведомому
«распределению». Уж как работало это «распределение», Наде даже не
хотелось задумываться. Ясно, что как-то мутненько, под покровом власти
считающейся безупречной КПСС. За эту муть и за подозрения лучших людей
Советского Союза в чём-то непристойном Наде всегда становилось стыдно.
Уж лучше делать вид, что ничего не знаешь и ни о чём лишнем не
задумываешься. В конце концов, все коммунисты не могут быть виноваты в
том, что кто-то плохой проник в их ряды.

– У него был новенький «Москвич», – добила её сомнения в благоприятном
исходе разговора Ира. – Да ты почитай! Он оказался главарём банды.

– Не говори ерунду! – Надя выхватила газету из рук сестры и взглядом
пробежала по большой статье. В выделенных жирным шрифтом абзацах,
вероятно считавшихся, по мнению автора статьи, наиболее важными,
постоянно мелькало два жалящих Надю прямо в сердце слова: Евгений
Прокопенко. – Ладно, потом почитаю.

Она сложила газету по линиям прежних сгибов и отправилась в свою
комнату. Ира побежала за ней:

– Они угоняли разные машины, подделывали документы…

– Ой, не повторяй чужие слова!

– Правда, там написано!

– Не всё, что написано, правда! – выкрикнула Надя, остановилась и
удивилась новизне собственной мысли. В самом деле, разве раньше она
посмела бы усомниться в правдивости того, что пишет пресса? А тем более
в правдивости самой популярной и уважаемой алма-атинцами газеты, так
сказать, рупора городской власти?

И тут же плечи её поникли – она вспомнила свои ощущения от московской
прессы. Живя последние два года вдали от родного города, она приучила
себя жить как бы в панцире, в клубочке собственного мира, отталкивающего
от себя всё грязное, пошлое и недостойное. Однако то, что бумага
вытерпит всё, даже ложь, она уже знала. А приехав на каникулы домой, как
бы окунулась с головой в чистое детство и обо многом забыла. Вот, только
что сделала открытие: не всё, что написано, правда. Тоже мне,
первооткрывательница.

– И даже людей они… – Иришкины глаза были круглые от ужаса, голос
дрожал.

– Хватит! Сама почи… подожди. Ты говоришь, людей они… что?

– Убивали, – прошептала Ира и закрыла руками рот, осмелившийся
произнести такое.

Надя прищурилась и внимательно, с головы до ног, оглядела трясущуюся от
страха сестрёнку. Вероятно, та представила себе, как много лет жила под
одной крышей с ужасным преступником, угонявшим чужие машины,
подделывавшим документы да к тому же оказавшимся ещё и кровожадным
убийцей.

– Ты думаешь, Женька способен был совершить всё ЭТО? – в упор глядя ей в
глаза, спросила Надя.

– А ты? – жалобно пискнула девочка.

– Никогда. Человек добрый, весёлый, талантливый никогда не совершит
ТАКОГО. Он может ошибиться, его могут обмануть… В общем, так. Ты читала
эту газету?

– Да… но не дочитала. Не смогла.

– И очень хорошо. Больше не читай.

– Так там написана неправда? – С надеждой заблестели Ирины глазки.

– Не знаю.

– Но Женька-то хороший?

– Да.

– Я так и знала. – На душе девочки стало легко. Она улыбнулась, и мысли
её заработали совсем в другом направлении. Она стала обдумывать, в какую
бы игру им с Надей поиграть.

Но Наде хотелось побыть одной. Она, мягко отодвинув сестру, попыталась
закрыть дверь в свою комнату:

– Иди-иди, сама поиграй.

– Я хочу с тобой! – В Ирином голосе уже послышались капризные нотки.

Нет, побыть одной Наде теперь уже точно не удастся.

– Вот что, у меня ведь важное дело, – сделала она последнюю попытку.

– Какое? – Каприз сменился на иронию.

– Мне надо… – Тут Надя кстати вспомнила о мамином поручении. – Мне надо
к бабе Нине!

– Не ходи.

– Надо. Видишь, мама бельё приготовила. Я отнесу, а ты пока позанимайся
чем-то серьёзным. Например, музыкой.

– Не хочу-у-у.

– Надо. Надо – значит, надо. Давай, бери ноты – и быстро к пианино. Не
разучила ещё то, что на лето задали?

– Не-а.

– Так разучивай! Приду – вместе позанимаемся. Идёт?

– Ладно.

Иришка смирилась со своей «тяжкой» долей и поплелась в зал к пианино, на
котором были навалены нотные тетради, альбомы, учебники. Что ж сделаешь
– действительно пора приступать к разбору того, что задали на каникулы.
Пол-лета уже прошло, а задание большое. Тем более Надя обещала помочь.
Придёт от бабы Нины и позанимается вместе с ней. И то хорошо.

-26-

Надя наскоро покидала в свою дорожную сумку грязное бельё, сунула туда
же газету со статьёй о Женьке Прокопенко и вышла из дома. Газету ей
хотелось почитать сейчас же, но не делать же этого прямо в своём дворе?
А вдруг кто-то знакомый подойдёт и увидит, что она читает эту мерзость
про хорошего человека? А ещё ей было страшно. Откуда-то снизу
подкатывало: что если Женька и вправду стал преступником? Ведь вот
родить ребёночка просто так, не выйдя замуж, невозможно? А Наташка
родила. И родила не просто ребёночка – негритёнка! Это ведь тоже
невозможно, а вот случилось. Откуда у них в Алма-Ате негры? Сроду их
никто никогда не видел! Значит, иногда случается то, чего случиться не
может. И Женька, возможно, на самом деле…

Надя не заметила, как уже вошла в подъезд бабы Нининого дома. На первой
же площадке между этажами она поставила сумку на пол, вытащила газету и,
развернув её, принялась за чтение.

«Уже несколько лет Алма-Ату терроризировала банда угонщиков. Преступники
всегда действовали дерзко, нагло, с большой долей выдумки. Никогда не
находилось свидетелей угона, ни разу ещё не удавалось найти угнанный
автомобиль. Автовладельцы в ужасе – новые Машины как сквозь землю
проваливались! Милиция задействовала все свои лучшие…»

– Ладно, дальше… – чуть слышно шептали Надины губы, – дальше… милиция,
лучшие сыщики… опергруппы… нехватка спецтехники…

«Количество угонов нарастало лавинообразно… в прошлом году… а уже в
текущем году количество угонов превысило две сотни».

– Две сотни…но это глупо. Даже если Женька… нет, это действительно
глупо! И это делал, в конце концов, совсем не Женька! При чём тут
Женька?

«Никаких зацепок… расследование… удача… Банда дошла до того, что
появились первые жертвы. Сначала автовладелец… потом труп за городом… в
кустах за гаражами… Жестокость… алчность…»

– Но это не про Женьку!

Внутри Нади всё сжалось, похолодело и начало мелко вибрировать. Взгляд
скакал у неё между буквами, она не могла прочитать ни одной фразы
полностью, только обрывки и отдельные слова, из которых всё же
складывалась кое-какая картина.

«Главарь банды – Евгений Прокопенко. Организатор… разборка машин на
запчасти… сеть поставок популярных моделей в другие города… главное –
обеспечение документами. Талант Е. Прокопенко в изготовлении фальшивок».

– Что?!!

«Е. Прокопенко в домашних условиях, имея в руках лишь краски и кисти,
изготавливал такие копии, отличить которые от оригинала было непросто
даже специалистам».

– Да, это он. Это его уникальные руки, его чувствительные тонкие пальцы.

«Е. Прокопенко организовал… он оказался не только талантливым
художником, но и жёстким, и даже можно даже сказать жестоким… сколотил
банду… угоняли… обеспечивали новыми документами… убивали… В результате
тщательно подготовленной операции схвачены все… от исполнителей до
организатора… Следствие… суд… приговор».

– Как быстро… Прям так вот и сразу?

«Е. Прокопенко – 20 лет строгого режима… как главарь…»

– Нет… нет… это же очевидная ложь! Свалили на парня чужие грехи… Да нет
же, он… он…

– Ты что, девочка?

Надя подняла глаза и сквозь пелену слёз, которые давно уже катились по
её лицу, увидела старичка с тросточкой, участливо трясущего её за руку.

– Он не виноват…его обманули… неужели все поверили вот в это?

– Тебя кто-то обидел?

– Меня?!

Тут Надя сообразила, где она стоит, как выглядит со своими слезами и со
смятой газетой в руке. Она скомкала газету ещё больше и взяла себя в
руки:

– Нет-нет, всё нормально.

– Ну смотри, а то…

– Да…это я…. Не знаю, почему…

Она подняла сумку с бельём, сунула туда газетный комок и направилась к
лестничному маршу. Старичок поглядел ей вслед, вздохнул и, стуча
тросточкой, отправился к другому лестничному маршу – вниз, к выходу.

-27-

Баба Нина не заметила её покрасневших глаз. Зато сразу увидела большую
сумку с раздувшимися боками.

– Это что ты там притащила? Никак ещё бельё? Я уже всё замочила. Куда
теперь это совать? Она что, не могла сразу всё принести?

– Баб Нин, я сама. Вы идите в комнату, а я замочу, у меня получится.

– Получится у неё… давай уж!

Как всегда, голос злой и ворчливый. Почему баба Нина за собой никогда
ничего не замечает? Если кто другой голос повысит – сразу обратит
внимание, ещё и обидится. А сама…

Надя незаметно вытащила из сумки газетный комок и пошла в туалет.
Закрылась и только после этого тщательно упрятала в ведре под мусор
газетку с бессовестной ложью на хорошего парня. Нет, конечно же, Женька
Прокопенко в чём-то был виноват. Ну, позарился на какие-то обещания,
устал от вечной нищеты. Самое-то обидное – его талант,
работоспособность, усидчивость использовали действительно какие-то
преступники. Которые, возможно, вообще избегли какой-либо
ответственности. Свалили всё – и на кого?! Двадцать лет тюрьмы и по
статье, исключающей любые амнистии… Мальчишка, ещё только вступающий во
взрослую жизнь, продолжит эту жизнь лишь через 20 лет… пожилым… почти
стариком…

Надя мысленно попрощалась с Женькой навсегда, мимоходом вспомнила и его
сестру, свою бывшую лучшую подругу. Как-то теперь Наташка? У бабушки с
дедушкой… далеко… с сыном-негритёнком… Бедная тётя Зоя…

– Надя, это ты мне принесла? – Послышался бабушкин голос из коридора.

Она открыла дверь – баба Нина в руках держала потрёпанный «Огонёк».

– А… да, если интересно, почитайте.

– Конечно почитаю. А ты уже?

– Да, – соврала Надя, так и не успевшая даже пролистать журнал.
«Огоньки» провалялись на дне сумки ещё с того дня, как она из Москвы
собиралась домой. Признаваться в том, что не очень-то её тянет вообще
читать, не хотелось – опять начнётся ворчание, что обленилась, что
читать разучилась. Ну что, если ей неинтересно? Вот бабе Нине интересно
– она и читает кучу газет и журналов, ей даже соседи частенько отдают
то, что самим уже не надо. Правда, с возвратом – ведь на сданную потом
макулатуру можно покупать хорошие книги.

Баба Нина уже рассортировала бельё по цвету, осталось его только
рассовать по разным тазикам с уже замоченным бельём.

– А Вы идите, я теперь сама замочу.

– Ладно, – согласилась бабушка, – смотри, не перепутай. Белое – с белым,
цветное – с цветным.

– Конечно. А чёрное – с чёрным. – Кивнула Надя.

Она уже почти закончила с бельём, как услышала из комнаты:

– Чайник поставь!

– Хорошо!

Надя вытерла руки, прошла на кухню. Ну… как всегда! Весь стол завален
немытой посудой, раковина переполнена, плита чем только не залита! И
кругом разгуливают, шевеля усами, тараканы. Обнаглели, чёрт бы их
побрал. У Орловых дома тараканы только по ночам выползают, а тут среди
бела дня ничего не боятся. Кыш, проклятые! Надюха сначала медленно,
брезгливо, а потом всё увереннее и размашистей принялась за уборку.
Шумела водой, звякала посудой, бренчала кастрюлями. Наконец навела
кое-какой порядок, подмела пол, засыпанный у стола мукой, и даже
протёрла мокрой тряпкой середину. Чайник закипел, Надя налила две чашки
чаю и аккуратно понесла их в зал.

На пороге остановилась – тишина стояла необыкновенная. Может, баба Нина
заснула? Заглянула – бабушка сидит, сгорбившись, на диване и внимательно
читает лежащий на коленях журнал. Начавшие седеть волосы всклокочены,
заклеенные в нескольких местах изолентой очки криво сидят на носу,
из-под засаленного подола торчат ноги в выцветшем трико, с совершенно
разными носками на обеих ногах. Тапки – до того грязны и дырявы, что
даже стыдно, если кто увидит. Ведь есть несколько пар нормальных тапок,
но переубедить в чём-либо бабу Нину бесполезно, только сам расстроишься
да её разозлишь. Поменять что-то старое на что-то менее старое она
соглашается лишь тогда, когда это старое совсем рассыплется в прах.
Надеть или обуть что-то новое и вовсе невозможно – услышишь такие
обвинения в расточительстве и неумении жить экономно, что пожалеешь обо
всём на свете.

«Она – настоящая баба Яга», – невольно снова, как уже не раз, возникает
сравнение со сказочным персонажем, наряженным в лохмотья и живущим среди
паутины, грязи и беспорядка.

Надя сделала два шага, остановилась и пригляделась к сосредоточенному
лицу бабушки. Какое недовольное и озлобленное выражение! Раньше
специфические морщины злости появлялись лишь в определённые моменты
действительной злости своей хозяйки. Теперь же, с возрастом, когда лицо
бабы Нины сморщилось, отталкивающее, злобное выражение поселилось на нём
окончательно. Добрая где-то глубоко-глубоко в душе и когда-то вполне
симпатичная бабушка превратилась в отталкивающего вида старуху, место
которой – в страшном заколдованном лесу, в избушке на курьих ножках.

Баба Нина, заметив стоящую Надю, быстро отложила журнал, задрала подол
своего замызганного сарафана и высморкалась в его изнанку.

– Что, попила? – почти прокаркала хриплым голосом.

– Нет… с Вами хотела. – Надя отогнала образ противной старухи и уже
видела перед собой только усталую и чем-то расстроенную бабушку.
Неопрятность, старое лицо с маской злобы из причудливо наталкивающихся
друг на друга морщин померкли перед образом родного и доброго,
преданного тебе всем сердцем и любящего человека.

– А… ну так давай. Сейчас-сейчас…

Баба Нина стряхнула со стола засохшие крошки прямо на пол, отодвинула
стопки каких-то блокнотиков, календарей, старых тетрадок, освобождая
место. Надя поставила чашки на стол и, придвинув стул, села. Баба Нина,
обжигаясь, сделала первый глоток и спохватилась:

– Надя, а прянички? Я ведь вчера испекла. Так и думала, что ты придёшь.
Поди-ка, они там, на кухне.

– Где?

– Да на холодильнике. Кажется, в какой-то миске.

Когда Надя вернулась с пряниками, раскрытый «Огонёк» снова уже лежал на
коленях бабушки. И снова всклокоченные седые волосы, сосредоточенное
лицо с губами, сжатыми в мятую полоску, отсутствующий взгляд,
устремлённый то ли на серую иллюстрацию, то ли на чёрно-белую фотографию
в журнале. Надя не стала больше отвлекать бабушку, присела к столу и
принялась за чаепитие. Нет, конечно, «натюрморт», представленный на
столе, не мог прибавить аппетита. Да и липкая клеёнка, с которой бабушка
смахнула крошки на пол, была блёклая, местами порезанная и с
закручивающимися вверх краями. Но прянички и правда были вкусны –
свежие, сладкие, с ягодкой запёкшейся посередине клубники. Баба Нина
была мастерицей на выпечку, и Надя, не желая больше обращать внимание на
разные мелочи, с удовольствием стала уплетать угощение, думая попутно,
куда бы спрятать пару-тройку пряничков, чтобы отнести их потом Ире.

Она уже выпила и свой чай, и бабушкин, как услышала тихое бормотание:

– Ольга… Мария… бедный Алёшенька…

Надя даже съёжилась, она поняла, что бабушка, сосредоточенно витая
где-то в своих мыслях и склонившись над журналом, забыла о ней. Баба
Нина, слегка раскачиваясь, всё бормотала и бормотала. Среди непонятных
слов лишь изредка узнавались одни и те же имена – Ольга, Мария, Татьяна,
бедный Алёшенька. А ещё мама и папа, но почему-то с ударением на
последний слог.

И вдруг Надя сообразила – это не просто непонятное бормотание, это
разговор на каком-то языке. Кажется, на немецком. Что-то похожее было в
бормотании бабы Нины и тех редких передачах на немецком языке в эфире
алма-атинского радио, которые велись специально для немецко-говорящих
жителей Казахстана. Сама Надя учила в школе и институте английский, а
баба Нина, как считалось, не знала никаких иностранных языков. Но как же
объяснить тогда её явно нерусское бормотание? Даже признавая её
необычные способности (баба Нина одна из всей их семьи неплохо понимала
и даже говорила по-казахски) невозможно представить, что немецкому языку
она обучилась, всего раз в неделю слушая соответствующие передачи,
причём явно не обучающие, а информационные.

Надя боялась спугнуть бабушку, находящуюся в каком-то трансе. Точно,
наверное именно трансом можно объяснить небывалое изъяснение на
непонятном языке. Говорят, где-то в Мурманске обнаружился мужчина, во
сне говорящий на древнеегипетском языке и даже рисующий соответствующие
картинки и иероглифы! Учёные на полном серьёзе предполагают, что этот
мужчина в предыдущей жизни был египтянином. Так может баба Нина в
предыдущей жизни, если такие бывают, тоже была какой-нибудь иностранкой?

Рассуждая таким образом и чуть дыша, чтобы не выдать себя, Надя вдруг
осознала, что в комнате уже давным-давно стоит тишина. Баба Нина сидит,
приклонив голову на руки, сложенные на столе, а журнал снова лежит,
раскрытый на той же странице, на диване. Надя составила одну в другую
пустые чашки, прикрыла остатки пряников полотенцем, вытерла со стола
крошки. Она специально не очень громко шумела, позвякивая посудой,
двигала стулом, пару раз прошла на кухню и обратно.

Бабушка не меняла позы. Тогда Надя присела на другой уголок дивана и
вгляделась в то, что так сильно поразило бабушку. Почти в половину
страницы журнала была напечатана чёрно-белая фотография какого-то
семейства. Молодые симпатичные родители, мальчик на коленях у отца,
нарядные девочки в белых платьях. Видно было, что фотография очень
старая, может быть, даже дореволюционная. Какие-то богачи, наверное,
дворяне – уж больно много кружев, пышно взбитые волосы, ленточки,
поблёскивающие серьги, бусы, совсем не похожие на стекляшки, которые
продают сейчас в магазинах.

– Знаешь, кто это?

Надя вздрогнула от хриплого шёпота и мельком глянула на бабушку – та,
чуть развернувшись, смотрела как бы в раскрытый журнал, но взгляд был
отсутствующий, пронизывающий журнал насквозь и уходящий в неизвестность.

– Нет. Но здесь, кажется, написано.

– Да, это царская семья. – Бабушка сглотнула, шмыгнула носом и часто
заморгала.

– Как это, царская? Ведь вроде царей уже… нету же теперь царей!

– Надя!

– Ах, ца-а-арская! Это, наверное, те, которые до революции? Неужели… Баб
Нина, неужели это – царь? – Надя показала пальцем на мужчину.

– Да.

– Нет, не похоже. Это же просто люди!

– А цари – не люди? – Баба Нина усмехнулась.

– Ну… не знаю. Это же было так давно… А кстати, в те времена
фотоаппаратов не было!

– Были.

– Как это… – Надя опешила. Царские времена представлялись ей такой
дремучей древностью, что с современностью они соприкасаться просто не
могли. Как это – такая качественная фотография, а сделана в царские
времена?

– А вот так. Не так-то уж давно это и было.

Надя, прищурясь, посмотрела на свою бабушку и вспомнила, что она
родилась в начале века. Баба Маша, которая умерла несколько лет назад,
родилась ещё в прошлом веке, в XIX, а баба Нина – уже в XX. И сразу же
всплыла дата Великой Октябрьской революции – 1917-й год. Это что же –
баба Нина жила тогда, когда ещё жили цари?! А в революцию она была уже
почти взрослой девушкой? Невероятно! Ведь психологически почему-то
ощущалось, что нерушимая и всемогущая Советская власть накрыла собой все
живущие ныне поколения.

– Баба Нина, а расскажите, Вы что, и вправду жили в царское время? –
Впервые искренно заинтересовалась теми давними временами Надя.

– Да… да, я была уже достаточно взрослой.

– Вам было лет семнадцать-восемнадцать?

– Да. И эту фотографию я помню очень хорошо. Незадолго…

Баба Нина резко смолкла, а Надя недоверчиво отодвинулась от странно
раскрасневшейся и возбуждённой бабушки. Кажется, действительно с
возрастом с ней стало происходить что-то необъяснимое. И раньше-то
нет-нет баба Нина и заговаривалась – путала имена своих сестёр и
братьев, забывала, сколько их было, путала названия сибирских городов,
где довелось ей жить, даже день своего рождения, записанный в паспорте,
считала неправильным. Мама писала ей в Москву, что с головой у бабы Нины
стало хуже, а теперь Надя и сама убеждалась – бабушка заговаривается,
говорит что попало. Вот, в забытьи уже начинает говорить по-немецки.
Бормочет неизвестно чьи имена, заявляет, что фотографию какой-то царской
семьи помнит очень хорошо.

Да… Баба Маша перед смертью тоже, можно сказать, сошла с ума. Она обо
всех и обо всём забыла. Никого не узнавала, не помнила то, что произошло
минуту назад. У бабы Нины сумасшествие иного рода – она «вспоминает» то,
чего с ней никогда не было. Кстати, об именах, которые она бормотала….

Надя склонилась над фотографией царской семьи и стала читать подпись к
ней. Царь Николай II, царица Александра Фёдоровна, их дети… Она водила
пальцем по фотографии слева направо, определяя кто есть кто из четверых
девушек в белых кружевных платьях.

– Ольга… Мария… Татьяна…

Несколько опережая её, имена девушек произносила баба Нина. Она уже
справилась со своим непонятным волнением и с любовью перебегала глазами
от лица к лицу.

– Вы так говорите, будто их знали. – Недоверчиво сверяла точно названные
бабушкой имена Надя.

– Просто помню.

– Странно. Вы жили в Сибири, а эти…

– Ну и что? Помню, приехал как-то папа с рынка и привёз… нарядную
скатерть. Ох и красивая она была… Посередине – вот как раз эта самая
фотография. Кругом – золотые двуглавые орлы, короны, узоры… В отдельных
картушах – имена всех царских детей, со всеми их титулами. Мы эту
скатерть вдоль и поперёк всю изучили, оттого и все имена хорошо
запомнили.

– И что, прямо чай на ней пили?

– Нет. Это была праздничная скатерть. Очень дорогая.

– Вся в золотом шитье… Да?

Баба Нина сдвинула брови и неожиданно рассердилась:

– Хватит! Я не говорила о золоте.

– Говорили. Золотые орлы, короны.

– Я имела в виду краску. Просто жёлтую краску.

– Но жёлтая краска не похожа на золото!

– Хватит, я сказала! Забери свои журналы и иди домой.

– Ладно.

– Нет, лучше оставь. Здесь слишком много неправды.

– Тогда я и почитаю. – Потянула на себя раскрытый журнал Надя.

– Ты уже читала.

– А вот как раз это я не читала. Хочу про царскую семью почитать.
Неужели у них так много детей было? И все девочки. Царя-то, кажется,
расстреляли?

Баба Нина выпустила журнал из рук:

– Об этом никогда раньше не писали… никогда…

– А что в этом может быть интересного?

– Да так… зачем всех-то…

– Что всех?

– То.

Надя глянула на фотографию симпатичного семейства и вдруг поняла, что
значит слово «то» в ответе бабы Нины.

– Их что, всех расстреляли? – констатировала она то, что и без этого уже
стало понятно.

Баба Нина как-то неопределённо пожала плечами и одновременно кивнула.

– Глупо, – холодно прокомментировала Надя. – И бедного Алёшеньку?

Она только сейчас сообразила и сопоставила имена, которые баба Нина
бормотала в трансе, с именами царских дочерей в журнале. Вероятно,
мальчик на коленях отца и есть «бедный Алёшенька». Но как же зовут ещё
одну царевну?

– Ты читала…

– Нет.

Надя пригляделась к фотографии. Вот – четвёртая миленькая девочка с
пухлыми щёчками. И зовут её…

Баба Нина с силой дёрнула за раскачивающиеся листы и оборвала часть из
них.

– Но я хочу только посмотреть, как зовут младшую девочку! – вскричала
Надя.

– Не надо!

– Анас… – Надин палец только-только отыскал нужную строчку, и в ту же
секунду журнал выскользнул из её рук, разорвавшись при этом ещё больше.

Баба Нина выдернула несколько листов со статьёй и изорвала их в клочья.
Глаза её горели, волосы растрепались – ну настоящая баба Яга.

– Иди домой. Мать что сказала, во сколько завтра? – отвернувшись и чуть
отдышавшись, спросила баба Нина.

– Сказала, что пораньше с утра.

– Ну вот и всё, завтра у нас тяжёлый день. Иди-иди, лучше завтра ближе к
обеду приходи – поможешь.

– Ладно, – вяло ответила Надя.

Показывать свои обиды бабе Нине было бесполезно – и что же она так
взъелась из-за старого журнала? Подумаешь… Больно надо! Не читала она
этих журналов и сроду бы не заинтересовалась, если бы не сама баба Нина.
Цари, царевны… да когда это было? При царе Горохе? Надя с удивлением
осознала, что не знает ни одного царя из своей русской истории. Мутные
образы вызубренных когда-то и тут же забытых царей замаячили скучными
воспоминаниями об уроках истории, таких блёклых и таких нелюбимых. А…
вот, кажется, что-то всплывает… Екатерина II… Николай то ли первый, то
ли второй… Сколько их было? А тот, на фотографии… кажется, он подписан
как Николай II? Значит, их было всё-таки два, царя Николая. Да. Их дети,
почему-то «бедный» Алёшенька и младшая царевна, имя которой баба Нина
так и не дала ей прочитать.

Надя медленно застегнула босоножки и выпрямилась. Баба Нина уже ушла в
комнату, по коридору были разбросаны бумажные клочья.

– Ну, я пошла, – вместо прощания произнесла Надя и взялась за ручку
двери.

«Странно, какая ей разница? – додумывала свои предыдущие мысли Надя. –
Ольга, Татьяна… ещё одно имя… и последнее… вроде на букву А…»

Надя вышла в подъезд и приготовилась захлопнуть дверь с автоматическим
замком. Но лёгкий ход двери вдруг неожиданно застопорился – что такое?
Она оглянулась и увидела, что дверь придерживают дряблые морщинистые
пальцы, а в щели между косяком и дверью на пороге стоит нога в рваном
тапке.

Неприятный холодок пробежал по спине – представить себе, что это баба
Нина, только что находившаяся в комнате, задерживает дверь, было трудно.
Надя сама находилась в каком-то заторможенном состоянии, и пролетавшие
минуты казались ей секундами. Привидение… нечистая сила…

– Поди сюда, – раздался шёпот из щели.

– Зачем? – так же шёпотом произнесла Надя и чуть толкнула дверь в
обратную сторону – дверь не подалась.

– Запомни мой наказ, – продолжил шёпот. Теперь уже Надя уловила знакомые
интонации и не сомневалась, что это всё-таки никакая не нечистая сила, а
баба Нина. – Не называй никакую свою дочь Анастасией. И внучку, и
правнучку.

Надя сглотнула набежавшую слюну и задышала часто-часто. Холод сковал её
члены. Да, смелая бесшабашная девочка испугалась. Какие дочери? Какие
Анастасии?! Да разве она собирается замуж? С чего баба Нина вздумала
давать такие странные наказы? Она глянула в щель и увидела красноватый
слезящийся глаз, в упор глядящий ей в лицо. Невольно отшатнувшись, Надя
вскрикнула. Дверь приоткрылась шире – стало видно почти всё лицо,
перекосившееся от злобы.

– И не вздумай спорить! – громкий шёпот прорывался хриплыми вскриками. –
И расспрашивать! Я сказала не называть – значит, не называй! Запомни,
иначе…

Надя, медленно отступая, подошла к лестнице и стала спускаться вниз,
держась мелко трясущимися руками за перила. Дверь в квартиру бабы Нины
захлопнулась, Надя выдохнула удерживаемый страхом воздух, постояла,
приходя в себя, и продолжила медленный спуск. Не успела она преодолеть и
двух лестничных пролётов, как снова раздался звук открываемой двери.

– Надя! – бабы Нинин голос позвал и по-деловому откашлялся. – Ты ещё
здесь?

– Здесь, – ответила снизу Надя.

– Вот что ещё… мой наказ… запомнила? Анастасия. Никогда. Это… Ирке
скажи. Пусть тоже не называет.

Дверь захлопнулась. А Надя быстренько побежала вниз, обдумывая
произошедшее. «Совсем плоха стала. Заговаривается… свои фантазии
принимает за реальность. Злится, когда её не понимают, и злится, когда
её хотят понять. Странные наказы… Она ведь специально хотела меня
напугать, чтобы я её наказу последовала. Анастасия… Да так теперь никто
детей и не называет – что это она? Имя красивое, но явно вышедшее из
употребления. Нет, да даже если бы она и попросила, я бы свою дочь
Анастасией не назвала бы. Нет, нет… да и замуж я не собираюсь».

Произнеся про себя фразу о замужестве, Надя немного сникла. Да, замуж
она действительно не собиралась. Но это не означало, что замуж она не
выйдет. Надя была симпатичной девочкой. Высокой, стройной. Да и училась
всегда хорошо – была на виду. А таких девочек парни стороной не обходят.
Уже несколько раз Наде приходилось, как говориться, «отшивать»
потенциальных женихов. Ухаживания и заигрывания, которые Надя не умела
вовремя пресекать, постепенно переходили в ту стадию, когда влюблённым в
неё необходимо было говорить либо «да», либо «нет». «Да» – это или
официальное замужество, или добровольное сожительство, чего Надя даже в
мыслях не могла допустить, как для неё совершенно неприемлемое. «Нет» –
это полный разрыв отношений и, как правило, жуткие обиды с мужской
стороны за якобы обманутые надежды.

Был один парень, её сокурсник, с которым она очень хотела бы наладить
серьёзные отношения. Но парень был тоже, как и она, неопытен в общении с
противоположным полом. Надя и Саша, пылко, но робко влюблённые друг в
друга, возможно, постепенно и пришли бы к тому, на что подталкивало их
сердце. Но расчётливая и хитрая подружка, сменившая уже нескольких
настоящих любовников, быстренько сумела затащить Сашу в свою постель, а
потом поставила перед фактом: она беременна! И Саша, как честный
человек, женился на ней.

Оказалось, что подружке просто-напросто нужна была московская прописка.
Семья через год распалась, а Саша и Надя, так больше и не увидев друг
друга после злополучной свадьбы, обрекли друг друга на душевное
одиночество. Забегая вперёд, скажем, что Саша так больше и не женился,
поддерживая и помогая рождённой в браке дочери.

Надя, ещё не закончив института, вышла замуж за простого и хорошего
парня, который взял её фактически наскоком, применяя попеременно то
ангельское терпение, то недюжинную настойчивость. Алексей влюбился в
скромную, красивую и умную девушку, Надя тоже симпатизировала ему, но
рассматривать его в качестве будущего мужа не спешила. Подружки по
общежитию убедили её, что нет ничего плохого в ухаживаниях парня.
«Пользуйся им, ходи в кино, по кафешкам. В конце концов, отдайся ему, –
советовали они. – Кому нужна твоя невинность? Это даже неприлично в
твоём возрасте быть девочкой. Набирайся жизненного опыта. А женишка
потом сама подберёшь такого, какой тебя устроит». Вот Надя и встречалась
по вечерам с Алексеем, работающем на каком-то заводе в Москве, а живущем
в Балашихе. Жизненного опыта так и не набралась, отдаться, как
советовали подружки, так и не решилась, хотя видела, что удерживать
Алексея на расстоянии от себя становится всё труднее и труднее.

Вот и думала она, бредя через дворы от бабы Нины, ошарашевшей её
странным наказом, о своём замужестве. Которого не хотела, которого не
ждала и которого боялась. И о неминуемости которого, наверное,
догадывалась.

-28-

Баба Нина в это же время всё в той же маске озлобленности, буравя
невидящим взором то стены, то пол, то окна, мерила шагами свою небольшую
единственную комнату. Её неопрятный вид с выбившимися из-под гребёнки
спутавшимися волосами очень подходил под сравнение с сумасшедшей
старухой, мечущейся в грязной конуре. Баба Яга. Злая ведьма.

Но выражение злобы на лице ничуть не соответствовало её внутреннему
состоянию. Нет, не злость душила её. Старшая внучка всегда верно
чувствовала обеспокоенность доброго заботливого сердца. Именно
обеспокоенность за детей, за внучек, за судьбу умирающего рода всегда
мучила её.

Странные неразгаданные тайны, которые разгадать уже невозможно, по ночам
теснились вокруг неё, предвещая жуткие беды. При свете дня баба Нина,
анализируя все изменения в стране за прожитые десятилетия, убеждала
себя, что её волнения напрасны. Нет никакой тайны и, наверное, не было.
Многое забылось, слишком многое, чтобы на что-то надеяться.

Но не забылось почему-то одно: через каждые 100 лет, в начале нового
века, будет рождаться девочка, в крови которой – частица крови отчего-то
преступной династии Романовых. Анастасия – девочка, которой откроется
тайна. Анастасия, рождённая в начале XX века, не справилась. Хотя в
руках её кое-что было, а в голове хранились многие тайны династии. Не
справилась, не смогла…

XX-й век, который, казалось, ещё только-только начался, уже вошёл в свои
последние десятилетия. Ничего не осталось от времени, канувшего в
безвестность. Да, с приходом Советской власти пришла новая эра. Всё
старое отвергли, оболгали, вышвырнули, как хлам. А если более 300 лет
назад, с приходом новой власти Романовых, тоже когда-то проделали то же
самое? Всё старое (до-романовское) отвергли, оболгали, вышвырнули, как
хлам? А что? Если это сделала Советская власть, то почему не могла
сделать какая-то другая? Тем более после грандиозной Смуты, сравнимой с
пресловутой революцией? И тем более, если учесть абсолютную
неинформированность населения (в связи с отсутствием средств этой самой
массовой информации)?

Баба Нина внимательно читала доступные ей газеты, читала учебники,
сначала Тамарины и Викины, потом – Надины. Слишком много неправды. А
вернее так: слишком мало правды. Настолько мало, что общая картина,
бледно и скудно освещённая, сама собой превращается в ложь. На что же
надеяться, когда наступит начало XXI века? Не на что. И родившаяся в
начала следующего века Анастасия будет обречена на ещё более тяжёлую
участь, чем Анастасия, рождённая в XX веке.

Возникшая раз мысль очень часто стала посещать быстро угасающую старую
женщину. Она чувствовала, что силы покидают её, что смерть где-то
впереди уже маячит. Но начать разговор с Надей о том важном, что
беспокоит её, баба Нина никак не могла. Вот уже Надя и школу закончила,
вот и видеться они стали значительно реже – Надя уехала учиться в
Москву.

«Что ж, отучится, вернётся, тогда и скажу», – обычно успокаивала себя
баба Нина, но со страхом чувствовала, что поговорить по душам с внучкой
у неё не получится.

Она просто не умеет разговаривать со своими родными по душам. Так уж
вышло – никакой доверительности. Строгость, за которой пряталось всё – и
беспокойство за будущее, и забота о настоящем, и подрывающая силы
изнурительная работа, и жизнь на грани нищеты, и страх потери даже того,
что имелось. Эта строгость незаметно переросла в непрерывное
недовольство, в грубость, во внешне проявляющееся равнодушие и злость.
Побороть стойкую привычку с годами становилось всё невозможнее. Баба
Нина это видела и чувствовала, но лишь сильнее замыкалась в скорлупе,
отделяющей её от всего мира маской болезненного страдания, внешне
принимаемой всеми за маску злобы.

Впервые после почти 70 лет забвения баба Нина собственными глазами
увидела большой семейный портрет, где все запечатлённые ещё были
счастливы своим абсолютным неведением будущего. Журнал «Огонёк» – не
только фотографии, но и большая статья о расстреле царской семьи.

Это было потрясения, которое не могло пройти бесследно. Она была в
состоянии почти безумном, в нереально распахнувшемся прошлом, о котором,
казалось, забыли все – от самой запечатлённой на портрете хорошенькой
девочки в кружевном платье до каждого из живущих ныне. А вот поди ж ты –
кто-то, видно, не забыл. Кто-то заинтересовался, пусть и пущенный по
заметённому ложью кровавому следу. Сами собой закружились беспорядочно
обрывки задушевных разговоров с сёстрами, с милой mama. Из потаённых
уголков памяти всплывали всё новые и новые образы, даже думать старушка
начала так, как часто думала в детстве – по-немецки. И губы зашептали
давно забытые фразы, и слух ласкали имена, которые она не произносила
многие, многие десятилетия…

Ворвавшийся в воспоминания голос Нади так и не смог окончательно вернуть
её в действительность. Она ощутила себя старым, запрятавшимся в
какой-то точке планеты одиноким отголоском огромного прошлого. Прошлого,
ни вернуть которое, ни изменить которое невозможно. Прошлого, в котором
было проклятие рода. Прошлого, в котором всё ещё теплилась надежда на
снятие этого проклятия – на то, что рождающаяся в начале каждого века
девочка царской крови по имени Анастасия откроет тайну, зашифрованную в
старинном турецком талисмане.

Одновременно с ощущением себя материальной тенью прошлого баба Нина
почувствовала себя и уходящей тенью настоящего. Вот эта повзрослевшая
девочка, её любимая внучка Наденька, – это и есть настоящее. А она сама?

Всю жизнь баба Нина посвятила тому, чтобы её дети и внуки не
соприкоснулись с её прошлым, главное воспоминание которого было – страх.
В страхе она прожила длинную жизнь, даже мужу не приоткрыв ни одной
тайны прошлого. Неужели же эта девочка, Наденька, так много
унаследовавшая явных черт и лица, и характера от своей бабушки, теперь
вот так вот по воле случая должна соприкоснуться с чужим прошлым? Не с
прошлым Наденьки Орловой, а с прошлым истерзанной физически и душевно
фактически другой девушки, зимою 1921-го года добравшейся до
заснеженного тихого городка, куда всё-таки тоже пришла Советская
власть? Власть жестокая, кровавая, преступная, но произвол которой
истерзанная жизнью девушка сносила стоически и беспрекословно.

Над девушкой, принявшей новое имя, тяготела догадка: а не большим ли
преступлением запятнала себя пришедшая к власти за 300 лет до Советов
династия Романовых? И не расплата ли это?

Нет, таких мучений не должен больше испытать никто. И в их роду не
должно рождаться девочек под именем Анастасия. Тем более турецкий
талисман, так тщательно сберегаемый и менявший места жительства вместе
со своей хозяйкой, теперь исчез. И разгадать его тайну невозможно.

Кажется, она всё-таки смогла дать наказ Наде не называть дочерей
Настями. Или нет? Но ведь о чём-то ведь они говорили? Состояние
одновременного нахождения и в прошлом, и в настоящем мешало
сосредоточиться.

Баба Нина, взъерошенная, с устремлённым в пол воспалённым взглядом
прошлась ещё раз от двери до окна. Взялась руками за подоконник – за
окном у остановки затормозил троллейбус, двери его распахнулись.

«Да… я ведь во второй раз открыла дверь, когда Надя уже ушла, –
вспомнила она. – Зачем? Сказала, чтобы и Ира тоже своих дочерей…
Сказала, Ирка…»

Баба Нина недовольно сморщилась – и почему она Иру, которую тоже,
конечно же, любит, всегда называет Иркой? Привычка, чёрт её побери! От
сердито сдвинутых бровей злая маска на лице стала ещё более
непривлекательной. Но баба Нина никогда не задумывалась над тем, как она
выглядит.

Немного успокоившись, потому что она всё-таки дала Наде наказ, много лет
вертевшийся у неё на языке, баба Нина почувствовала тянущую боль в обеих
ногах. Особенно болела правая – казалось, боль занимает место не только
во всей ноге, но и в пространстве в полметра вокруг ноги.

«Мама… – Опять всколыхнулись воспоминания прошлого. – Как она мучилась
ногами…»

Милый образ терпеливо страдающей mama отодвинул реальность на задворки.
Баба Нина, на себе ощущая нестерпимую боль, от которой лицо
непроизвольно принимало страдальческое выражение, вспомнила, что именно
это страдальческое выражение лица часто ставили в вину царице-немке. Оно
истолковывалось, как неумение скрыть непомерную гордость, высокомерие,
как признак презрительности и даже брезгливого отношения ко всему, что
её окружало.

Баба Нина, перебирая руками по подоконнику, затем по столу, перебралась
к дивану. Села, прилегла на несколько лежащих друг на друге подушек, с
трудом подняла и уложила на диван ноги. Светлые воспоминания в
бело-голубых тонах окружили её. Ольга, Татьяна, Мария, бедный Алёшенька…
Она сама, беззаботная и весёлая хохотушка… Мama…Рapa…

Чёрная тень, неотступно преследуя эти воспоминания, густела и
разрасталась. Находящаяся во власти прошлого не прилагала никаких
усилий, чтобы отогнать эту тень. Так же, как и в детстве, она была
уверена, что преступная чернота не посмеет коснуться святого. Чернота же
уже сомкнула круг и начала сжимать оставшееся бело-голубое пространство.
И опять, так же, как в детстве, была уверенность, что самого ужасного не
произойдёт. Что сквозь черноту пробьются спасительные лучи, что есть
некий барьер, дальше которого чернота не пройдёт…

– А-а-а… – услышала она свой хриплый выдох и вдруг осознала: ЭТО
произошло. Чернота заполонила всё вокруг.

В чёрном-чёрном городе стоял чёрный-чёрный дом. В этом чёрном-чёрном
доме была чёрная-чёрная комната. В этой чёрной-чёрной комнате был
чёрный-чёрный ужас. Этот чёрный-чёрный ужас навалился на неё всей своей
неподъёмной чёрной массой.

– А-а-а… – ещё один выдох, выжимающий всё из сдавленных лёгких. – А…

Вероятно, она потеряла сознание, потому что ей приснился сон. Маленькие
звёздочки на чёрном небосклоне. Это так красиво… Звёздочки, начав сияние
с едва заметных точечек, теперь сверкают ярче. Звёзд становится больше.
Крупные звёздочки растут, превращаясь в маленькие солнышки, а вокруг
появляются всё новые и новые сияющие точечки, которые тоже растут…

В какой-то момент чернота совсем исчезла. Свет. Струящийся тёплый свет.
Свет повсюду. И вдруг – тень. Она поворачивает голову – стоит девочка. В
лёгком платьице, с пышными волосиками, на фоне струящегося света как
будто светящимися. Лица не разобрать, но что-то очень знакомое. Она
приближается к девочке и рассматривает её.

– Ты Анастасия?

– Да.

– Я так и знала.

Она приглядывается к девочке – нет… это же… это же… это Надя! Да, это
Наденька. Именно такой она была в детстве. Хотя нет… эта девочка – не
Надя. У Нади в глазах – озорные чёртики, а у этой девочки – какое-то
страдание.

«Может, это я сама?» – Испуганно расширились глаза, застучало сердце.

– Нет, – ответила её мыслям девочка и улыбнулась.

– Кто ты?

– Настя.

– Настенька…

Баба Нина резко задышала, хватая ртом воздух. Она очнулась от секундного
отключения, сердце её бешено стучало. Притягательный образ девочки, так
похожий и на неё саму в детстве, и на Надю, всё ещё витал где-то рядом.
Отпускать этот образ не хотелось. Было страшно и невыразимо приятно
одновременно. Она закрыла глаза и проводила постепенно тающий образ.
Сердце её успокоилось, дыхание выровнялось.

«Какой красивый сон… Хорошо, что это только сон…»

Старушка лежала с закрытыми глазами и улыбалась. Теперь она полностью
находилась во вставшей на своё место реальности. Она – старая больная
женщина, её земное время уже подходит к своему концу. И она смогла, она
дала наказ внучке, чтобы на земле не появилось той прелестной девочки со
страданием в невинных глазках, которая приходила к ней во сне. Пусть
эта девочка так и останется лёгким призраком-сновидением.

-29-

С этого времени силы бабы Нины начали стремительно таять. Неутомимая
добытчица (в том смысле, что на свои плечи она взвалила труд бегать по
магазинам, отстаивать любые очереди, отоваривать введённые продуктовые
карточки, когда даже самые необходимые продукты и предметы обихода
становились дефицитом), заботливая няня для своих внучек, основная
работница на 6 сотках пригородной дачи, она сдавала одну за другой свои
позиции.

Сначала перестала ездить на дачу, тем более после битком набитого
автобуса нужно было ещё два километра идти пешком. Баба Нина с горечью
осознавала, что годами обрабатываемые ею через силу грядки приходят в
запустение, что разросшиеся старые яблони превращают дачу в тенистый
сад, но уничтожить хотя бы одну, пусть даже дающую самые кислые плоды
яблоню, запрещала.

Она не появлялась на даче уже несколько лет, а Тамара Павловна не смела
спилить ни одного дерева без разрешения матери. Нервничала, запрещала и
другим даже думать об этом. А убрать хоть пару деревьев так хотелось!
Когда всё семейство Орловых появилось на даче, мать опять посетовала,
что нельзя спилить яблоню.

– Это отчего же? – возмутилась Надя. – Ты всё ещё ждёшь разрешения бабы
Нины?!

– Лучше так. – Развела руками мать. – Иначе она меня поедом будет есть.

– Это я беру на себя, – распорядилась Надя.

Позвала папу, и они вместе с трудом одолели старое кряжистое дерево, уже
не дающее никаких плодов. Разошлись – и убрали ещё две никудышных
яблони. В саду стало светлее, появилось место для помидор и весёленькой
клумбы.

Баба Нина, кстати, вполне равнодушно восприняла факт уничтожения
посаженных ею более 20 лет назад яблонь.

– Они ведь, кажется, уже и не плодоносили? – Подняла она мутный взгляд
на сообщившую новость Надю. – Кажется, это был ранет Моисеева? А другая
яблоня – лимонка?

– Точно, – удивилась Надя. Память у бабы Нины на такие вещи была
отменная.

А вот зрение резко упало. Уже давно на её глазах была обнаружена
катаракта. В больнице обещали сделать операцию, но баба Нина наотрез
отказалась от любого оперативного вмешательства. Прислушиваться к чужим
доводам она не привыкла и теперь всё больше и больше слепла, уверенная,
что врачи могут только всё испортить.

Внучки подросли и теперь не нуждались в каждодневной заботе бабушки –
эта обязанность тоже отпала как бы сама собой. Казалось бы, беготня по
магазинам и тем более должна выпасть из обихода обессилевшей и
подслеповатой старушки. Так нет же! Баба Нина нашла себе то, что было ей
по силам, и совсем не смущалась того, как она при этом выглядит. Она
стала побираться по базарам, вовсю эксплуатируя свой великовозрастный,
потрёпанный, прямо-таки нищенский вид! Нацепив на себя свои грязные
тряпки, надев поверх какой-нибудь жуткий фартук с несколькими крепкими и
большими карманами, самостоятельно пришитыми из чего попало, она
возвращалась с базара прямо к Орловым и, довольная, вытряхивала из
карманов денежную мелочь, орехи, конфетки, сухарики, из котомки
вываливала начавшие портиться яблоки, перцы, помидоры…

О каком-либо подобии стеснительности или стыда она и слушать не хотела!
Заявляла, что она не побирушка, что добрые люди сами дают. Это было
ужасно!

Кроме того, баба Нина стала бродить по помойкам. Еду с помоек, конечно,
не тащила, а вот тряпки… Кучи разных носков, рваных чулков, заношенных
до дыр вещей – всё это валялось рассортированными кучами прямо в её
тесной квартире. Тамара Павловна отказывалась даже заходить к ней домой!
Баба Нина с ходу навязывала ей полные сумки тряпок и обязывала всё это
перестирать, перештопать, перешить и использовать в хозяйстве. Нервы
Тамары Павловны, самой уже почти пенсионерки, не выдерживали, у неё
подскакивало давление, болело сердце, раскалывалась голова. Она не могла
перечить матери! Так же, как в детстве, она боялась её, ненавидела и
болезненно любила.

Ира тоже не находила общий язык с бабой Ниной. Она её нисколько не
боялась, поэтому запросто отказывала бабушке в её «подарках». Она
открыто говорила, что бабушка их позорит и что не надо ходить ни на
помойки, ни на базары, а с таким позорным видом лучше вообще не выходить
из дому.

– Помойки нужны для выбрасывания мусора. На базарах надо покупать, а не
клянчить.

– Ах… ах… ах… – не находила слов разъярённая «несправедливостью»
бабушка, угрожающе махала кулаками, топала, плакала.

Но ярость её была неискренна, а потому не страшна никому, кроме Тамары
Павловны. Бедная женщина, с детства живя в каких-то параллельных мирах с
собственной матерью, боялась дать ей хоть малейший отпор, опасаясь
худшего.

И только Надя по-прежнему легко и просто ладила со старой, чудаковатой,
немного сошедшей с ума бабушкой. Теперь она жила далеко от Алма-Аты,
виделась с бабой Ниной редко. На каникулах всегда брала на себя
обязанность по уборке бабушкиной квартиры. Надя просто усаживала
старушку на диван и обещала ей, что переберёт накопившиеся горами
тряпки.

– Вы же плохо видите, баба Нина. А я вижу, что здесь есть такие вещи,
которые уже использовать никак невозможно.

– Никак невозможно? – удивлялась баба Нина. – И даже пол мыть?

– И даже пол мыть, – авторитетно заявляла Надя. – А Вы не беспокойтесь,
то, что может пригодиться, я обязательно оставлю. Идёт?

Баба Нина, конечно же, соглашалась, а Надя принималась за работу.
Большими тюками она упаковывала то, что нужно выбросить. Маленькими
кучками складывала то, что можно было пока оставить. Говорила же бабе
Нине наоборот: маленькие кучки – это то, что выбросить, большие –
оставить.

Потом Надя принималась за шкафы, там тоже набирались тюки на выброс. В
конце концов, на помойке оказывалось всё, что и должно было там быть.
Маленькие кучки перемещались в освобожденные шкафы, и все были довольны!
Комната оставалась чистой и просторной. В шкафах оставалось ещё место
для будущих «приобретений» бабы Нины.

Бабушка, довольная чистотой и порядком в своей квартире, шаркала по ещё
влажному полу к шкафу, ощупывала полупустые полки:

– Ох, Надя, Надя. Мне кажется, ты выбросила гораздо больше, чем мне
обещала.

– Чуть-чуть, баба Нина!

– Не жила ты в войну… а после войны… голод, нищета…

– Но ведь сейчас совсем другое время!

– А вдруг опять?

– Нет. Того, что было, уже не будет.

Баба Нина, часто кивая головой, погружалась в свои мысли. Надя
поглядывала на совсем уже седую, но как и прежде пышную шевелюру
выбившихся из-под сломанной гребёнки волос, на осунувшееся лицо с
морщинами, перекроившими гладкую прежде кожу в маску недовольства и
злости, на всю сгорбленную фигуру в несуразном тряпье и пила невкусный
чай со старыми-престарыми пряниками, припасёнными бабушкой специально
для любимой внучки.

Это был ритуал – чаепитие с пряниками. И Надя не хотела обижать отказом
от ритуала свою бабушку. Пусть всё невкусно, несвежо и даже порой
несколько испорчено – пусть. Зато бабушка будет довольна.

-30-

Да… У Нади у самой наступал сложный период жизни. Талантливая во многом,
умная, образованная, но слишком высоко всегда ставившая авторитет
старших и буквально свято верившая в то, что было написано в учебниках,
напечатано в прессе, она затерялась в период, когда рухнули невидимые
шаткие подпорки, на которых зиждилась лживая власть.

Что подпортившиеся пряники и в четвёртый раз залитый кипятком мутный чай
по сравнению с тем, что приходилось осознать в стремительно изменившейся
жизни? Горькое разочарование во всём – в открывшихся вдруг и разом
неприглядных сторонах, казалось, такого прекрасного и безмятежного
существования. В людях, как находящихся рядом, так и тех, кто вершит
судьбами с заоблачных высот власти. В государстве, предавшем собственный
народ. В самой себе, такой глупой и недальновидной в самых обычных
вещах. Всё это отравляло душу.

Как оказалось, жизнь – не просто тяжёлая штука, жизнь – страшная штука.
За ширмой более или менее гладенького и серенького видимого фасада
человеческого общества скрываются безобразные пороки истинной жизни.
Преступность, алкоголизм, разврат, огромное количество выброшенных из
жизни неполноценных физически, но, может быть, более полноценных
нравственно людей-инвалидов. Аварии, катастрофы, техногенные катаклизмы,
экологические бедствия…

В том, что её воспитали воспринимающей всё только в розовом цвете, Надя
не могла винить никого. Учителя, родители, бабушка – в их действиях она
не видела никаких ошибок. Значит, всё дело – в ней самой? Это она
оказалась нравственной уродиной? Обыкновенной дурой, годами не
замечающей очевидного?

Тяжёлая депрессия навалилась на Надины плечи. Разваливающийся Советский
Союз, горделиво бахвалящаяся своей вечностью и рассыпающаяся в прах
коммунистическая партия, какие-то «честные альтернативные выборы»,
всесоюзные референдумы, решения которых и последствия абсолютно
противоположны, оголтелое восхваление западного и американского образа
жизни, сумасшедшая инфляция, обесценивание вообще всего, что раньше
казалось святым.

Это было некстати (хотя когда такое состояние духа бывает ко времени?) –
Надя заканчивала учёбу в архитектурном институте. Она почти не
занималась, но по инерции и опираясь на крепкие базовые знания, всё-таки
вполне успешно сдавала сессии. Архитектуру она так и не полюбила, это
был практически единственный предмет, не приносящий ей удовлетворения.
Надя по-прежнему, и даже ещё больше, любила рисовать, вникала в сложные
расчёты высшей математики, сопромата, в тонкости начертательной
геометрии. И ещё больше ненавидела до сих пор не отменённые предметы по
истории КПСС, марксистко-ленинской философии, марксистко-ленинской
этики, политэкономии, обществознания.

Из дому приходили письма, в которых Ира и мама не могли скрыть тревогу.
Жизнь в Казахстане тоже усложнялась. Периодически возникали стихийные ли
или кем-то невидимо управляемые митинги на национальной почве.
Прекрасный, добрейший казахский народ кому-то выгодно было выставить
озлобленным. Мало того – зачастую тупым и неуправляемым. Митинги стали
перерастать в погромы, зазвучали и совсем уж неприличные лозунги типа
«Русские – вон с нашей земли!» С какой это нашей? С нашей общей?!

Старый дом на проспекте Сейфуллина, где прошла почти вся жизнь семьи
Орловых, пошёл под снос. Всем жильцам выделили квартиры в новом
панельном доме очень далеко от центра города, где находился дом под
снос. Но предъявлять какие-либо претензии никому и в голову не
приходило. Старый дом действительно был уже в аварийном состоянии, имел
лишь частичные удобства. А квартиры были получены в блёклой пятиэтажке,
но со всеми коммунальными удобствами.

Орловы получили «трёшку», остальные – тоже по количеству прописанных на
данный момент членов семьи. Кухоньки были маленькие, коридорчики –
никакие, но всё лучше, чем ничего.

А вот тетя Зоя Прокопенко получила маленькую однокомнатную квартиру. Её
дочь Натаха, лучшая детская подруга Нади, временно была прописана в
Кемерово у своих бабушки и дедушки, сын Женька сидел в тюрьме. Не
учитывать проживших всю свою жизнь в этом доме детей тёти Зои было
несправедливо, но несправедливость стала теперь повседневностью. И это
было на порядок обиднее.

Баба Нина стала совсем дряхлою. Мало того – сумасшедшею. Тамаре Павловне
пришлось забрать её к себе, поселив пока в «Надиной» (пока Нади нет)
комнате. Свои хождения по помойкам баба Нина прекратила только когда ей
совсем отказали ноги. Сидела теперь или почти всё время лежала в
закрытой комнатушке и бормотала что-то, разговаривая сама с собой. Глаза
её слезились и совсем ничего не видели, озлобленное выражение лица
несколько смягчилось. Сама она худела, как-то съёживалась, уменьшалась в
размерах. И лежала теперь среди беспорядочно разбросанных тряпок с
заострившимся носом, с трясущимся от беспрерывного бормотания
подбородком, не желая общения ни с кем, кроме посещающих её образов
прошлого.

-31-

Надя, рассеянно сталкиваясь всё с новыми и новыми проявляющимися
штрихами непривлекательной теперь для неё жизни, сама потянулась к
простым людям, не пытающимся словчить в мутной ситуации. Она с
удивлением обнаружила гораздо большую жизненную мудрость у простого
парня с рабочей окраины, чем у себя, вроде бы образованной, вроде бы
умной, вроде бы неленивой и любознательной. Вечная отличница и
победительница многих олимпиад и конкурсов, она во многом проигрывала в
нестандартной ситуации уверенно глядящему в будущее Алексею.

Влюблённый в неё парень не верил своему счастью – она нуждалась в нём!
Она стала всё больше и больше времени проводить с ним, она в мыслях, как
казалось ему, была уже рядом с ним навечно.

На самом деле Надя не связывала в мыслях своё будущее с Алексеем. Она
вообще не задумывалась о будущем, не в силах успевать за настоящим.

И тут Алексей сделал решительный шаг: на очередные каникулы он купил
билеты в Алма-Ату и Наде, и себе. С порога же попросил у родителей Нади
её руки. От такого неожиданного для себя официального предложения Надя
не посмела отказаться, с опозданием сообразив, что сама подтолкнула
Алексея на соответствующий поступок. Теплившаяся где-то глубоко-глубоко
в душе надежда, что она ещё встретит большую и всепоглощающую любовь,
потухла. Надя дала согласие на предложение Алексея и с лёгкой душой
занялась приготовлениями к свадьбе и своей новой жизни, теперь уже
навсегда вдали от родного дома.

Она вышла замуж на четвёртом курсе института и переехала жить в
подмосковную Балашиху, к мужу. Через год родилась Наташа. С горем
пополам была защищена дипломная работа – учёба закончилась. Вскоре
родилась вторая дочь, Анечка. Алексей Журавлев от завода получил
трёхкомнатную квартиру, и молодая семья занялась переездом на новое
место жительства.

Анечке было всего полтора месяца, когда пришла весть о смерти бабы Нины.
Поехать на похороны у Нади не было никакой возможности. Мало того, что
Надя сама ещё полностью не оправилась после тяжёлых родов, расхворались
обе малышки. Если старшую, Наташу, взяла к себе свекровь, чтобы помочь
молодым, то Анечку, которую Надя кормила грудью, оставлять было не на
кого.

Баба Нина, странная женщина, прожившая странную жизнь, умерла в солидном
возрасте, перевалив на несколько лет свои восемь десятков. Одна из её
странностей состояла в том, что она старалась никогда не пользоваться
услугами врачей. Даже теряя зрение, даже мучаясь страшными болями в
ногах, оставшись почти без зубов, она не соглашалась ни на что, кроме
устных рекомендаций. Никогда она не сдала даже крови на анализ. Почему?
Что за странное отторжение любых предложений в реальной помощи? Как
будто она не хотела допустить к себе никого, кто мог бы познать тайны её
тела, её болезней, её страданий. Так и умерла, бормоча бессмысленные
обрывки фраз на разных языках, со злостью отвергая предложения
госпитализации и даже вызова врача на дом.

Она хотела умереть, она ждала смерти. А боли и страдания воспринимала
как нечто даже необходимое и неотъемлемое от своей еще пока жизни.

Быстрые тихие похороны её прошли на странно раскинувшихся пустынных,
выжженных солнцем холмах Каскеленского кладбища. Только накануне
переполненное кладбище под Алма-Атой было закрыто для новых захоронений,
и под новый погост была выделена огромная площадь почти безжизненных
холмов под Каскеленом.

Могила бабы Нины оказалась где-то далеко от въезда на кладбище. По
самому кладбищу ещё даже не успели проложить дорог. Кое-как добрались до
выделенного участка, закопали гроб в сухую почву, поставили деревянный
крест без надписи и уехали.

Несколько раз Орловы навещали безмолвную могилку. Тамара Павловна
пыталась высадить какую-нибудь растительность у креста, но всё было
напрасно. Солнце выжигало чахлые ростки, а ездить часто на отдалённое от
города кладбище было очень трудно.

Кладбище быстро росло. Заполнялось новыми и новыми могилками, с
крестами, с плитами, с монументами, с памятниками. И холмы постепенно
всё-таки зазеленели – на кладбище разбили хорошие дороги, подвели
водопровод. Только самый большой и плоский холм, считавшийся почему-то
непрестижным, как бы местом захоронения для бедняков, оставался всегда
сухим и безжизненным. Именно на этом холме среди сотен других безымянных
могил затерялся и покосившийся крест бабы Нины.

Никто теперь не мог бы отыскать её могилы, да и не пытался. Редкий
посетитель бродил среди одинаковых, почерневших от времени старых
крестов. Яркий веночек из бумажных цветов через два дня уже становился
пыльным и бесцветным, сливаясь с общим фоном забвения.

И только по весне, когда сойдёт снег, вся холмистая местность
покрывалась яркой весёлой зеленью. И самый большой плоский холм
Каскеленского кладбища почему-то всегда выделялся особой яркостью и
сочностью. Мгновенно зацветали и отцветали подснежники, затем мелкие
дикие ирисы, тюльпаны. Последней яркой вспышкой поражали разом
зацветающие и полыхающие на солнце россыпи красных маков. Наверное,
никто из покоящихся здесь, под роскошным нерукотворным ковром, и не
видел-то при жизни такого количества преподнесённых ему цветов, теперь
склоняющих свои головки к их праху и напевающих им свои нежные напевы. А
о бренности и недолговечности всего живого напоминали приходящие с
окончанием весны суховеи, напрочь сметающие все краски с цветущих холмов
и погружающие эти тихие места в зыбкую иллюзию вечного сна.

Часть третья

Н А С Т Е Н Ь К А

-1-

– Ура!!! Ура! С Новым годом! – первыми завизжали восьмилетние двойняшки
Алина и Марина, забыв про безалкогольное шампанское, которое им налили в
фужеры, как взрослым.

Девчонки сорвались с места, невпопад попрыгали в объятиях друг друга, а
затем, спохватившись, кинулись к нарядной ёлке. Алина, присев, воткнула
вилку от ёлочной гирлянды в розетку, а Марина подняла руку к выключателю
на стенке. Однако свет не выключила, потому что взрослые, оживлённо
переговариваясь и улыбаясь в освещённом пространстве под большой
люстрой, продолжали чокаться шампанским, рассматривать кусочки
плавающего в пузырьках шоколада, что-то восклицать, чему-то удивляться.

Только Наташа отвлеклась от застольной суеты и, подняв повыше бокал с
недопитым игристым напитком, посмотрела в сторону дочерей.

– Я выключу, мам? – с мольбой в глазах громким шёпотом спросила та,
которая стояла у выключателя.

– Нет. – Наташа покачала головой. – Потом.

– Ну, ма-а-амочка… – хором протянули двойняшки. – Ты же обеща-а-ала…

– А кто это у нас Новый год не уважает? Кто не хочет, чтобы все его
желания исполнились? Ладно. Тогда я сейчас загадаю себе что-нибудь
хорошенькое… – Дедушка Лёша поднял фужеры с детским шампанским и сделал
вид, что собирается их разом выпить.

– Не-е-ет!!!

Девчонки с округлившимися от негодования глазами бросились к столу,
дедушка торжественно вручил им шампанское, а сам оглянулся на свою
любимицу, тихо сидящую на месте и разглядывающую содержимое своего
фужера:

– Ну а ты, Настя, уже загадала?

– Нет. – Подняла на него свои глазки старшая внучка. – Я не знаю…

Тут к девочке подошла раскрасневшаяся нарядная Аня, наклонилась,
поцеловав её в щёку, прошептала:

– С Новым годом, доченька!

– С Новым годом, мам.

– О чём-то задумалась? Э-э-э… да ты, никак, даже не пригубила? Девочки!
Ну-ка, Алина, Мариночка, бегом к нам! Сейчас наши детки загадают
желания, которые непременно сбудутся! Ну, загадали?

– Да! Да! – отозвались Наташины дочки

– А ты, Настя? Да оторвись ты от своего бокала! Поднимай его и с
сёстрами… – Аня оборвала фразу и наклонилась ближе к Настиному фужеру –
там происходил какой-то непонятный бурлёж. – Что это у тебя?

– Так шоколад…

Ещё когда президент произносил с телеэкрана своё новогоднее приветствие
российскому народу, Аня своими руками раскрошила шоколадку и каждому в
фужер кинула по небольшому кусочку.

– Это чтобы посмотреть, какая жизнь ждёт каждого в этом году, –
прокомментировала она. – Как поведёт себя шоколад, так и с вами будет!
Внизу ли, в неповоротливости, или наверху. Утонет или всплывёт, к удаче.

– Ага… Но, между прочим, всплывает-то как раз лучше всего то, что на
букву «гэ».

– Папа! – Аня метнула недовольный взгляд в сторону своего отца.

– Ладно, молчу-молчу. Ну что, пора шампанское открывать?

После президентского поздравления полетели в потолок пробки. А с первым
боем курантов вся собравшаяся за столом большая семья, чокаясь и
поздравляя друг друга, встретила новый наступивший 2011 год.

Шутливые слова Ани о том, что шоколад предскажет будущее, были шутливо и
восприняты. У кого-то тёмные кусочки лежали на дне, у кого-то, все
облепленные пузырьками, всплывали, потом снова медленно тонули.
Посмеявшись, оставили шоколад в покое и забыли е нём. Маринка же с
Алинкой съели свом кусочки ещё до того, как на них попало детское
шампанское.

А вот Настя, оказывается, так и не прикоснувшись к своему напитку, с
удивлением всё это время задумчиво наблюдала за тем, что происходит за
тонкими выгнутыми стёклами. Сначала кусочек шоколада медленно поднялся
вверх, затем, потеряв пузырьки, опустился вниз. Полежав внизу, опять
стал подниматься, весь облепленный новыми пузырьками. Поднявшись, начал
спуск. Настя мельком глянула в фужеры взрослых – ни у кого шоколад не
вёл себя так странно. То вверх – то вниз. Опять вверх – и опять вниз.
Она зажала фужер обеими ладошками и углубилась в наблюдение. Шоколадка
металась вверх-вниз ещё быстрее. Кусочек кувыркался, крутился, влекомый
причудливым желанием то больших, то маленьких пузырьков, постоянно
возникающих, будто под действием колдовства, цепляющихся за гладкий бок
или отталкивающихся от него.

Когда Аня отняла руки дочери от согретого в ладошках бокала, там
происходил настоящий бурлёж.

– Глядите! – изумлённо привлекла она внимание других взрослых. – Как
это… почему… ничего не понимаю.

– Вот это да! Она что туда, соды подкинула? – хохотнул Андрей, Наташин
муж.

– Нет, наверное, стирального порошка! – в тон ему засмеялась Наташа.

Но кусочек шоколадки стал замедлять своё движение, покачался ещё немного
вверх-вниз и завис прямо посередине бокала.

– Ну же, это нехорошо… Поднимайся вверх! – Потрясла бокалом Аня. – Не
хочет.

Она поставила Настино шампанское на стол и оглядела присутствующих. Тут
Маринка, ближе всех находящаяся к только что призывно кувыркающемуся
шоколаду, запустила в бокал Насти два пальца, быстренько выудила
аппетитный кусочек и отправила его себе в рот. Общий взрыв хохота
разрядил обстановку. Но Аня только сильнее нахмурила брови.

– Ну, мама, это же ерунда! – Будто стряхнув с себя оцепенения,
улыбнулась Настя. – Всё будет хорошо. Пусть всё будет хорошо.

С этими словами она подняла свой бокал и выпила его до дна.

– Так оно и будет, Настенька, – проговорила наблюдавшая всё это время за
происходящим баба Надя. Она подняла свой недопитый бокал, обернулась к
внучкам-двойняшкам. – За всё хорошее, девочки мои.

Алина и Марина чокнулись с бабушкой своим шампанским и, смеясь,
быстренько выпили сладкий, уже почти лишённый газа лимонад.

– Ну а теперь, может, и баиньки? – спросил деда Лёша и зевнул во весь
рот.

– Ни за что!!!

Девчонки сорвались со своих мест, выключили свет в зале и принялись с
визгом и хохотом носиться вокруг подмигивающей разноцветными огнями
ёлки.

-2-

Через пару часов дом, наконец, угомонился. Баба Надя лежала на своей
кровати в спальне, примыкающей к залу. Рядом ритмично сопел муж, в
небольшой спаленке за стенкой спала Настенька.

Бабушка, дедушка и внучка были постоянными обитателями большого дома,
находящегося в дачном посёлке сразу за пределами Балашихи. Все остальные
– дочери стариков со своими мужьями и детьми – бывали здесь наездами: по
выходным, по праздникам, в период отпусков и каникул.

И ещё один жилец обитал неслышно в тёмной комнатке на первом этаже,
имеющей второй выход в пристройку-котельную. Это была престарелая мать
бабы Нади, Тамара Павловна Орлова, сухонькая слепая старушка,
разменявшая девятый десяток и тихо угасающая в бурлившей сложностями и
проблемами жизни своих многочисленных отпрысков.

Собственно, именно переезд старой матери из Алма-Аты, где некому стало
ухаживать за беспомощной старушкой, послужил толчком к решению продажи
квартиры в Балашихе и заселению пустующего до этого времени и не совсем
достроенного просторного дома в дачном посёлке.

Сестра бабы Нади Ирина серьёзно расхворалась. Она, родившись в Алма-Ате,
так всю жизнь и прожила там. Вышла замуж (кстати, за замечательно
умного, всесторонне образованного и приятного во всех отношениях
парня-казаха), родила троих детей. Ире выпала доля взять на себя
основные хлопоты по смерти бабы Нины, потом отца, ухаживать и заботиться
о матери, которая, потеряв сначала источник своей болезненной
возбудимости (собственную мать), а потом источник тихой радости и
спокойствия (собственного мужа, к старости в полной мере ощутившего и
оценившего счастье, даровавшее ему в жёны удивительнейшую, лучшую в мире
женщину), словно начала угасать, осознав бессмысленность дальнейшей
жизни.

Баба Тома была нетребовательной ко всему, что касалось лично её. Тишина,
спокойствие и, образно говоря, кусок хлеба с простой водой. Но Ира
заболела слишком серьёзно, чтобы продолжать нести ответственность за
старую мать, она сама нуждалась в тишине, спокойствии и заботе.

Вот и перевезла старшая её сестра, Надя, почти всё время молчавшую
старушку к себе, в Балашиху. Временно ли или навсегда – об этом пока
никто не задумывался. Но в трёхкомнатной квартире, где жила Надя с мужем
и со старшей внучкой Настенькой, сразу вдруг стало тесно, душно,
неуютно, некомфортно.

Старики, посоветовавшись со взрослыми дочерьми, приняли решение квартиру
продать, а вырученные деньги вложить в давнишний и застопорившийся на
неопределённое время долгострой – большой дом в пригороде Балашихи.

Этот дом начинали строить ещё родители Алексея. По старым советским
меркам они затеяли грандиозное строительство. Мечтали выстроить на 10
сотках подмосковной земли трёхэтажный дом. По площади небольшой, но
высокий. Чтобы кирпичное строение гармонировало с высокой стеной
смешанного леса, подступающего к задней стороне участка.

В те времена дачные домишки люди строили убогонькими, из чего придётся.
На фоне роскошного леса с гигантскими соснами пятнышками-пигмеями
смотрелись скромные полудома-полусараи. Журавлёвы не хотели для себя
такого сараюшки. Они надеялись, что построят дом, где проведут свою
старость, дом, который по наследству перейдёт их детям и внукам. Но не
рассчитали свои силы. А вернее не рассчитали, что строительство будет
обходиться так дорого. Только в фундамент ухнули их сбережения за всю
трудовую жизнь. Это было время, когда все вклады и сбережения
обесценились, когда цены на всё взлетели до потолка, когда расширивший
свои границы дефицит лишь подталкивал нечестных на руку дельцов
взвинчивать цены ещё выше запредельных.

Журавлевы-старшие успели лишь выстроить цокольный этаж из
железо-бетонных плит, положив его на основательную плиту-основание с
дополнительным укреплением фундамента по периметру. Журавлёвы-молодые,
Надя и Алексей, все поднакопленные деньги, выкроенные из скромного
бюджета глобальной экономией на всём, тоже вложили в строительство.

Надя, по образованию архитектор, а по призванию художник, не пошла после
института в проектную организацию, а вышла на заработки вольного
художника. Она помнила ещё по своей алма-атинской жизни, как начал
работу художником-оформителем брат её лучшей подруги Наташки Прокопенко
Женька. С восхищением они, девчонки-младшеклассницы, взирали на то, как
мастерски работающая рука Женьки прямо на их глазах превращала холст – в
портрет Ленина, Карла Маркса, Горького или Маяковского, как лист ватмана
превращался в стенгазету, как длинные полосы красной материи
превращались в транспаранты, как празднично преображались стеклянные
витрины близлежащих магазинов, разрисованные гуашью с внутренней
стороны. На стёклах появлялись или зимние пейзажи со сказочными героями
в ворохе резных снежинок, или орденские ленточки, скрученные в нарядную
девятку, рядом с тремя буквами «МАЯ», на фоне разноцветных фейерверков,
цветущих яблоневых веток или красных гвоздик.

Женька казался им волшебником, и Надя никогда не смела даже в мыслях
представить себе, что и она сможет создать когда-нибудь что-либо
подобное.

А вот пришло время выходить на работу – и Надя со щемящим сердцем
вспомнила волшебника-Женьку, мотающего в тюрьме максимальный срок. Обе
дочурки её уже ходили в садик, и ей нужно было себя чем-нибудь занять.
Да и деньги – будь они неладны – просто позарез были необходимы в семье.
И Надя, махнув рукой на всё, без проблем устроилась в четыре разных
места художником-оформителем.

Вот и она теперь бралась за всё: витрину оформить – пожалуйста; стенды,
плакаты, стенгазеты, поздравления – без проблем; транспаранты, лозунги –
только километры красного сатина отмеривай! Последние годы перед крахом
власти Коммунистической партии ознаменовались особенной показухой,
трескотнёй, бравурными призывами и лозунгами о том-де, что победа
коммунизма неизбежна, что Ленин, мол, и теперь живее всех живых, что
народ и партия, дескать, едины, что знамя нашей эпохи – это не что иное,
как только марксизм-ленинизм и т.д. и т.д. и т.д. Просто шквал заказов
сыпался на художников и старичков-плотников, не успевающих сколачивать
всё новые и новые рамки для транспарантов. Соответственно текли и
деньги. Художники в период между 1-м и 9-м мая могли зарабатывать до
десяти обычных зарплат. В период подведений итогов соцсоревнований –
опять приработки. Яркие стенды с дутыми показателями, альбомы с
нарядными графиками выполнения, перевыполнения и т.д., Доски почёта,
переходящие знамёна, Красные уголки…

Надя научилась работать бездушно и лихо. А что было делать? Или надо
было вкладывать душу в то, что рисуешь, и оставаться без денег – или
рисовать с фантастической скоростью, но без души, без фантазии, без
полёта. Вряд ли нашёлся бы кто-то, выбравший полёт без подкрепления
денежным содержанием. Тем более, имея семью и двоих детей. А если и
находятся порой чудаки – низкий им поклон за искренность и чистоту
помыслов. Наверное, из таких только и встречаются гении.

Надя не могла позволить себе сделать что-то просто так, бесплатно. Она
слишком уставала от обязательств по своим четырём основным работам, а в
предпраздничные дни и вовсе, бывало, сутками не ложилась спать,
переложив заботы о дочках на мужа и его родителей. Сколько банок кофе
было выпито! Сколько крепкого свежезаваренного чаю – сердце, казалось,
готово было выпрыгнуть из груди от перенапряжения и искусственно
вызванного возбуждения.

Но деньги тогда казались важнее. Ведь Алексей, продолжая работать на
своём заводе, получал одну-единственную зарплату, которая сильно
отставала от галопирующей инфляции. И Надя работала, работала, пока шли
заказы. И горы выполненной ею художественной работы не казались ей
больше ни волшебством, ни чудом, как было в детстве. А называлось всё
это обидным, но ёмким и точным словом – халтура.

Молодые Журавлёвы смогли неплохо обставить квартиру, полученную Алексеем
от завода. Они даже накопили какую-то сумму денег, намереваясь купить
немыслимо дорогой по тем временам автомобиль. Но деньги вскоре
совершенно обесценились, так и оставшись навеки записанной строчечкой с
двумя цифрами и тремя нулями в голубоватой картонной сберкнижке, не
принеся своим хозяевам ничего, кроме разочарования.

Часть денег Журавлёвы успели всё-таки вложить в строящийся родителями
Алексея дом. Был выстроен первый и второй этаж, подняты стены третьего.
Дальше дело застопорилось окончательно, потому что стройматериалы
подорожали, а заработков всех взрослых членов семьи фактически хватало
лишь на выживание.

Постепенно отпадала и надобность в художниках-оформителях. Создавались
крупные коммерческие оформительские предприятия, работающие на
современном техническом уровне, а оформители-одиночки уходили в прошлое.


Надя закончила курсы и восемь лет проработала бухгалтером. Работу она
ненавидела и, как только стала бабушкой, больше не работала. У неё часто
подхватывало сердце – результат длительного перенапряжения в годы
интенсивных заработков. У неё стали болеть ноги – наследственное явление
по женской линии. Впрочем, мужской линии в их роду слишком даже давно не
появлялось.

«Что это я всё о грустном? – Встряхнула головой баба Надя, отгоняя
дурные мысли. – Всё у нас замечательно! Мы живём в хорошем, большом и
тёплом доме. Мы дышим свежим воздухом – вон, за окном, какая красота и
тишина. Лес… Чудесный, густой, о котором можно только мечтать. А наши
дети… внучки… Господи, как же хорошо! Ах, хорошо!»

Рядом заворочался муж:

– Ты что, не спишь, что ли? Надя, всё в порядке?

– Сплю, Лёша, всё хорошо.

– А-а-а…

И баба Надя с улыбкой на устах погрузилась в мягкий и благотворный сон.

-3-

Длинные новогодние и рождественские праздники утомили всех. Даже дети,
вставая по утрам, уже не неслись сломя голову в зал, чтобы проверить,
какие подарки в эту ночь подложил им под ёлочку Дед Мороз.

– О-о-о… опять конфеты, шоколадки, – перебирая яркие коробочки и
блестящие, в фольге, шоколадные фигурки, бывало, ворчливо скажет одна из
двойняшек. Встанет, повернётся в сторону лестницы, откуда выглядывает
улыбающаяся Наташа, и недовольно повысит голос. – Мама, я же говорила
вчера, что мандаринов хочу!

– А я-то тут при чём?! – Разведёт руками Наташа. – Это Дед Мороз.

– Ага… я этих зайчиков у тебя в сумке ещё позавчера видела!

Наташа засмеётся, спустится в зал и обнимет расстроенных дочурок:

– Вам показалось, зайчики вы мои. Это не я, честное слово. Разве вы не
знаете, что Дед Мороз…

– Знаем, знаем…

– Вы просили лыжи, новые игры для компьютера – всё это вам Дед Мороз
подарил. И кучу мандаринов, кстати, тоже. Неужели кончились?

– Мама, мандарины кончились сто лет назад, – капризно проговорила Алина,
глядя на мать, и топнула ножкой. – Вчера мы просили Деда Мороза…

– Да, мы громко просили, ты слышала! – подтвердила Марина.

Обе девочки явно были в плохом настроении и готовы были выместить свое
недовольство на ком угодно. Наташа собралась было отчитать малышек, но
деда Лёша, выйдя из своей комнаты, показал ей рукой: отвлеки, мол,
девчонок, я что-то придумал. Наташа слегка кивнула отцу и, округлив
будто бы от удивления глаза, тоненько запищала:

– Ой-ой-ой-ой-ой! Я, кажется, что-то вон там в уголочке вижу! Чур, это
моё будет! Это мне Дед Мороз подарил!

Она засеменила к арке, отделяющей зал от кухни, и протянула руки к
полотенцу, горкой что-то прикрывающему на столе.

– Где? Где? – Кинулись за ней Алина и Марина, толкаясь и стараясь
обогнать друг друга.

Они одновременно схватились за полотенце и стянули его с вазы с
фруктами. Мордашки их вытянулись от недовольства:

– Это же яблоки…

– И груши. Поду-у-умаешь…

Однако обе выбрали себе по румяному яблоку и тут же вонзили в них свои
острые зубки. В это время деда Лёша прогуливался вокруг наряженной
ёлочки и громко говорил будто бы сам с собой:

– Что это там Дед Мороз за своей шубой прячет? Никак не пойму… что-то
рыженькое… Ох, спина болит, а нагибаться-то всё-таки придётся… уж больно
интересно…

– Ничего там нет! – заявила жующая Марина.

– Нет… точно что-то есть… а ну-ка, пока девчонки не заметили…

Марина с Алиной бросили свои откусанные яблоки на кухне и побежали к
ёлке. Деда Лёша склонился над большим игрушечным Дедом Морозом, стоящим
под ёлкой:

– Ох… что-то плохо вижу.

– Точно что-то есть! – С разбегу Марина аж проехалась коленками по полу,
присев у ёлки.

– Мандарины!!! – завизжала Алина, задрала у игрушечного Деда Мороза
подол шубы, и оттуда выкатились три слегка подвядших мандарина.

– Вот это да… Мама, а ведь Дед Мороз исполнил нашу просьбу!

– А-а-а!!! – продолжала визжать Алина. – Это правда, правда! Мама, ты
говорила, что чудес не бывает! Вот видишь, Дед Мороз всё-таки исполнил
нашу просьбу! Ведь это не ты подложила – у тебя точно мандаринов не
было.

– Чудеса… – Развела руками подошедшая Наташа. – Правда, чудеса.

– Настя! Настя! – одновременно звонко закричали девочки.

– Ну что? – В зал вышла заспанная старшая сестра, тоже уставшая от
царящего вторую неделю в доме шума.

– А Дед Мороз мандарины наколдовал!

– Ну и что?

– Нет, ты не поняла. По-настоящему! Вот и тебе – возьми.

Настя взяла в руку мягкий мандарин, посмотрела на дедушку. Тот чуть
заметно подмигнул ей. Она усмехнулась:

– Спасибо.

– Спасибо, дедушка Морозушка, – спохватились и двойняшки. Они присели у
ёлки и, стараясь заглянуть игрушечному кудеснику в глаза, с чувством
зашептали. – А завтра, дедушка, подари нам…

Они перебивали друг друга, спорили, наконец на чём-то остановились и
прошептали это что-то прямо в оба уха румяному тряпичному старику.

– А ты, Настя, о чём будешь просить Деда Мороза? – С любопытством
оглянулась Алина.

– Ни о чём.

– Почему? Ты что, не веришь в чудо?

– Верю. Но только чудо – это что-то такое… такое необычное… такое
лёгкое, невесомое…

В зал вошла баба Надя:

– Привет, малыши. О чуде спорили? Эх, мои хорошие, когда я была
маленькой, я так верила… так верила… – И после продолжительного раздумья
чуть слышно пробормотала. – Лучше бы и не верила.

– Ты что, баба?! – возмутились Алина и Марина. – Кто в чудо не верит,
тому ничего и не произойдёт. Вот почему взрослым так мало что
начудовывается. Вы разучились верить!

– К сожалению, да. Раньше верила, а теперь…

– Баба, а я верю. – Подошла к своей бабушке Настя, посмотрела ей в глаза
снизу вверх и взяла за руку. – Но ведь ты тоже веришь? Я знаю…

И такая искренность, такая чистота, свежесть и непорочность сияли в этом
ясном взгляде серо-голубых глаз, что баба Надя на миг почувствовала и
себя такой же чистой и искренней, как в детстве, когда весь мир вокруг
казался верхом совершенства, а человеческие отношения – блистающими
гранями хрустального сосуда, лелеемого всесильным и справедливым
божеством. Но почему, почему девочка, живущая совсем в другом мире, чем
она сама когда-то, в мире глобальной информатизации, компьютерных
технологий, в мире бесстыдно выставляемых напоказ пороков, так же
наивна, чиста и искренна, как и она была в своём безоблачном детстве?
Значит, это не полностью зависит от наружного окружения? Значит, есть
что-то важное, незыблемое, святое внутри нас, что передаётся и нашим
детям? И что это как не настоящее чудо?

Баба Надя заморгала, чувствуя, что слёзы подступают к глазам, прижала
русую головку внучки к своей груди, погладила её по узкому плечику и
прошептала:

– Да, Настенька… ты совершенно права. Я тоже, тоже, не смотря ни на что,
верю во всё хорошее, во всё самое необыкновенное и чудесное, что
появляется вокруг нас. И знаю, что всё это надо беречь, любить, ценить.

– Я люблю тебя, баба, – прошептала Настя, вновь подняв глазки с
дрожащими ресницами.

– Солнышко ты моё, – прошептали бабушкины губы и ласково прикоснулись к
гладко зачёсанным волосам девочки.

Баба Надя вспомнила себя-девочку и добрую, родную и любимую бабу Нину,
которая так никогда и не позволила себе ни одной искренней, вырвавшейся
наружу ласки. И она сама тогда тоже не умела показать своей бабушке, как
же сильно любит её.

-4-

Сразу десять человек толклись по этажам большого дома, то собираясь
где-то вместе, то распределяясь по комнатам, а то выходя группками или
все вместе на улицу – побеситься, поиграть в снежки, прогуляться к
замёрзшему пруду или почистить тропинки от свежевыпавшего снега. Такое
(чтобы сразу десять) бывало редко. Только Аня с Мишей, своим вторым
мужем, каждые выходные приезжали сюда – оно и понятно, у Ани здесь была
дочь, с которой ей хотелось пообщаться хотя бы раз в неделю.

Наташа с мужем и детьми здесь бывала нечасто. И это тоже объяснялось
просто – они были новгородцы. С Андреем Наташа познакомилась в Москве, а
вот свадьбу справляли уже в Новгороде. Там и остались жить в хорошей
отдельной квартире.

Родились Алиночка с Мариной, баба Надя несколько раз на какое-то время
приезжала к дочери помочь с двойняшками, но надолго покинуть Балашиху не
могла – на её попечении уже находилась маленькая Настя, на время
перебиравшаяся пока в Москву, к Ане. Наташа хотя бы была с мужем, ей
много помогала и свекровь. А вот Аня тогда была совершенно одна – жизнь
с первым мужем не сложилась, они разошлись сразу после рождения Насти.
Аня с ребёнком вернулась в Балашиху, но терять хорошую и
высокооплачиваемую работу в Москве не хотела – так баба Надя, не дожив
ещё до пенсионного возраста, стала по необходимости пенсионеркой без
пенсии.

Никогда она не жалела об этом. Наоборот, она готова была завидовать
самой себе, что не надо больше вкалывать на ненавистной работе ради
куска хлеба, без которого не прожить. Карьера её ни как художника, ни
как архитектора не состоялась. Бывшие однокурсники (конечно, далеко не
все) были – кто известным архитектором, кто дизайнером, кто инженером по
расчёту строительных конструкций. Были руководители фирм, были
преподаватели с кандидатскими степенями и даже один профессор.

А Надя Орлова, теперь уже Журавлёва, работала обыкновенным бухгалтером.
Работу, отнимающую много времени и не приносящую удовлетворения, не
любила, без колебаний бросила и с удовольствием окунулась в заботы о
своей первой, любимой и долгожданной внучке. Тем более материально её
стала хорошо обеспечивать Аня, и они с мужем и малюткой Настей зажили
припеваючи.

Впервые за несколько десятков лет Надя вспомнила, что любит рисовать.
Накупила красок, бумаги, холстов и практически заново стала осваивать
профессию художника. Нет, художником-профи она не стремилась стать и не
стала. Но, начав с небольших пейзажиков, натюрмортов и городских
зарисовок, дошла до вполне приличных крупных полотен.

Ей нравилось отображать различные состояния природы, удачно найденные
уголки природы в разное время года. Она начала писать портреты. С
натуры, правда, никогда не писала. У неё был хороший фотоаппарат, и с
его помощью она могла, не торопясь и выкроив свободное время, доводить и
доводить начатый портрет до логического конца, сколь угодно долго
рассматривая цветной, напечатанный крупно снимок. Рисовала исключительно
своих, тех, кого она любила и о ком хотела оставить память. Наташа, Аня,
Настя, племянницы, внучки-двойняшки… Особенно ей удавались детские
портреты. За год делала 2-3 серьёзные работы, и постепенно в доме
накопилась довольно внушительная коллекция.

После того, как из душной балашихинской квартиры перебрались в полностью
законченный дом в пригороде, не могли в первое время надышаться
простором, покоем и тишиной. Тамару Павловну, или как все по привычке её
звали, бабу Тому, хотя она уже являлась трижды прабабушкой, поселили в
небольшую комнатку на первом этаже, смежную с котельной и имеющую туда
выход. Комнатка была полутёмная, с небольшим окошком под потолком и была
отстроена в качестве кладовки. Но это была единственная отдельная
комната на первом этаже, а выше баба Тома просила её не поселять.

– Всё равно я почти ничего не вижу, – говорила она. – Свет мне не нужен,
а санузел и выход на улицу иметь под рукой – лучшего мне и не надо.

Второй этаж с общим залом, кухней и двумя спальнями занимали сами
хозяева (Журавлёвы-старшие уже умерли, и наследство, состоящее из
квартиры и недостроенного дома, было разделено между двумя братьями
примерно поровну: брату квартира, Алексею дом). С ними же жила и Настя.
Когда ей исполнилось 7 лет, Аня купила матери машину, чтобы возить Настю
в школу. Баба Наде пришлось срочно освоить навыки вождения и учить ПДД,
чтобы сдать экзамены на водительские права. Так оба, и деда Лёша, и баба
Надя, стали ездить каждый на своей машине – а иначе в дачном посёлке
никто и не жил.

Третий этаж, состоящий из 4-х спален, был фактически гостевым и
становился жилым лишь время от времени и с разной долей наполняемости.
Летом уже прилетала из Алма-Аты тётя Ира с детьми. Наташа с Андреем
обычно привозили на 1-2 летних месяца своих детей к бабушке с дедушкой.
По вечерам могли приехать и другие гости. Когда – приглашённые на чей-то
день рождения, а когда и просто на шашлычок.

Вот в такие дни могло порой случаться и так, что в большом доме не
хватало места. Все спальные места на ночь были заняты, даже в зале оба
дивана раздвигались, превращаясь в большие постели. Зато днём всегда
было раздолье. Большой участок принимал на свои просторные газоны,
площадки, навесы и беседки всех желающих. Кроме того – ведь лес был
рядом! Сразу за задней сетчатой оградой деда Лёша содержал в образцовом
порядке огромную поляну, окружённую соснами и берёзами, подстригая её
наравне с садовыми газонами. Сквозь практически невидимую глазу сетку
казалось, что дом стоит прямо в лесу. Ощущение – восхитительное. И
никого такое зрелище, даже искушённых видами самых дорогих особняков в
престижнейших местах Подмосковья, не оставляло равнодушным.

-5-

Через два дня Наташа с Андреем и дочками должны были уехать в Новгород.
Билеты на поезд были куплены ещё задолго до Нового года, так что никаких
забот, кроме сборов вещей в дорогу, не оставалось.

Взрослые от праздников и вынужденного безделья подустали, а дети –
наоборот, только-только вошли в ритм настоящих каникул. Подарочков под
ёлкой больше не искали – находились дела поинтересней. Под руководством
старшей Насти, уже четвероклассницы, первоклашки Алина и Марина,
перепробовав и рисование, и лепку, остановились на изготовлении
различных поделок. Настя выгребла со своей верхней полки кучу журналов
для детского творчества. Чего только девочки не перепробовали! Бумажное
конструирование, аппликации, объёмные открытки, даже моделирование из
различных фруктов, овощей и ягод. По телевизору каждый день по новому
детскому каналу высматривали новый фокус (с объяснениями «чуда») и сразу
же принимались изготавливать реквизиты для него, пытаясь повторить. И
всё обычно прекрасно получалось! По вечерам даже устраивали
представления для взрослых.

Сонная Наташа лениво спустилась с лестницы, всё ещё зевая и протирая
глаза:

– О-о-ох, как надоело. Сколько там времени, мам?

– Да уж полдень, наверное, – ответила с кухни баба Надя. – Вчера что,
опять поздно легли?

– Кажется, после трёх. Фильмы смотрели, разговаривали…

– А-а-а!!! – завизжали двойняшки, прикрывая руками и телами то, что было
разложено на обеденном столе, лишь только завидели в проёме арки свою
маму.

– Да не смотрю я! – Махнула рукой Наташа и ушла умываться.

Вскоре и Аня с Мишей сверху спустились, и Андрей.

– Вот и колхоз почти весь в сборе, – улыбнулся из зала дед. – Готовь,
бабка, чан ботвиньи!

– Да уж готовлю! – откликнулась от плиты баба Надя, помешивая поварёшкой
ароматный борщ в огромной кастрюле.

– Нет-нет, мы пока ничего не будем! – Замахала руками Аня. – Сколько же
можно? Мы так… чаёк-кофеёк…

– Мы с утра ничего не едим, – подтвердил и Андрей. – Вы же знаете…

– Знаем-знаем, – притворно-ворчливо пробурчал дед Лёша. – Правда, теперь
уже и не утро…

Девчонкам пришлось сгрести свои картонные и бумажные заготовки на край
стола, чтобы освободить родителям место для чаепития. Сверху, чтобы
взрослые не догадались, в чём будет фокус на вечернем представлении,
накинули полотенце.

– Ох и скукотища, – вздохнула Наташа, размешивая сахар в чашке с чаем. –
Куда пойдём-то? Там у меня в Новгороде дел по горло, а я тут сижу. Домой
охота!

– Два дня потерпи, – ответил Андрей. – Кстати, мы так и не купили детям
ничего. Колготки собирались здесь взять, курточки. Вон тут – распродажи,
у нас такого не бывает.

– А что? Поехали в магазин? На рынок заедем, на оптовку? – оживилась
Аня. – Мам, может что купить надо?

– Надо, конечно. Картошка кончилась, лук…мука, яйца, сахару можно взять,
– ответила молчавшая до сих пор баба Надя.

– Ладно. Мы оттуда и позвоним. Ну что, поехали?

Миша встал вместе с Аней, чмокнул её в щёку:

– Как скажешь, дорогая.

И молодёжь, быстро сбегав за деньгами и переодевшись, затопали вниз – к
выходу. Девчонки на этот раз даже не среагировали на магическое слово
«магазин», видно, оно им тоже надоело. Куда интересней было остаться
одним с бабушкой на кухне и докончить приготовления к новому фокусу.
Никого из взрослых не посвящали они в свои священнодействия, кроме
бабушки. Она была, несомненно, своя, полноправный член детской команды
фокусников. Очень даже естественно и закономерно: во-первых, ни за что
не проболтается; во-вторых, поможет изготовить и украсить реквизит;
в-третьих, во время выступления будет ассистентом, первым помощником и
подсказчиком юных артистов.

Со двора послышалось гудение мотора отъезжающей машины, и в притихшем
доме остались лишь старики да малые дети.

-6-

Баба Надя уже подметала на кухне пол, когда обратила внимание на то, что
тишина в доме установилась необычная. Какая-то напряжённая. Телевизора
вообще не было слышно – может, деда Лёша выключил его и уснул? Может
быть. Но где тогда девчонки?

Закончив изготовление «волшебной» подзорной трубы, из которой вечером
перед изумлёнными зрителями должны высыпаться «наколдованные» конфеты,
девчонки наскоро сложили картон, цветную бумагу, кисти, карандаши и
ножницы в большую коробку, оттащили её в Настину комнату, а сами пошли
репетировать фокус. Баба Надя только-только вымыла посуду и, чтобы
закончить с порядком на кухне полностью, подобрала упавшие на пол
обрезки бумаги и взялась за веник.

«Чем они все занимаются? – не отпускала её тревожная мысль. – Не
нравится мне такая тишина. Надо пойти посмотреть».

Выйдя с кухни, она заглянула в приоткрытую дверь спальни. Деда Лёша
лежал и спал, взгромоздив на груди открытую книгу.

«Девчонок с ним нет. Наверху они? Или внизу?»

От лестницы послышалось странное шебуршание. Приглушённые голоса, тихий
скрежет, какое-то царапанье и постукивание.

«Это снизу», – догадалась баба Надя и только сделала пару шагов вниз по
ступенькам, как скрежет стал громким и интенсивным, басовито загудели
два детских голоса, быстро повышая тон и переходя на громкий и высокий
крик. И третий голосок, тоненький, дрожащий, после щелчка железной
задвижки перешедший в неистовый визг.

– Настя! Настя! – Баба Надя сделала ещё два шага вниз и распахнула руки,
чтобы принять в объятия выскочившую из «подвала», как они называли
тёмную комнату, предназначенную сначала для гаража, а потом так ещё и не
отделанную до конца комнату отдыха с сауной и душем, перепуганную
девочку.

После щелчка внутренней щеколды дверь открылась, Настя, вытянув вперёд
трясущиеся руки, плохо видя долго находившимися в темноте глазами и,
похоже, ничего не соображая, вышла и неверным шагом, резко оборвав визг
и щурясь, пошла вперёд.

– Настя! – повторила негромко бабушка, чуть присев, чтобы не напугать её
ещё больше резким движением и переместив в направлении её руки. –
Настенька…

Но девочка, будто не замечая её, прошла мимо лестницы, пересекла нижний
зал с угловым камином и уткнулась руками в деревянную дверь.

– Баба, – шепнули её губы.

– Я тут, Настенька, – дрогнувшим голосом, тихо-тихо прошептала баба
Надя, уже понимая, что внучка обращается не к ней.

– Баба Тома…

Дверь тихо открылась, на миг осветив тёмный камин неярким светом, и
снова закрылась, попустив внутрь глухой тесной комнаты тоненькую
фигурку.

-7-

Алина с Мариной зашушукались за приоткрытой дверью «подвала». Сначала
тихо, то и дело прерываясь на приглушенный смех, потом громче, а потом и
вовсе деловито обсуждая как будто обыденные дела. Поубирали на места
взятые специально, чтобы поскрипеть, поцарапать и постучать инструменты
(баба Надя лишь сейчас сообразила, что необычные звуки извлекались с
помощью отвёрток, стамесок и молоточков). Щёлкнули включенным после
уходи Насти выключателем, тихо вышли из «подвала», прикрыв за собою
дверь, и пошли к лестнице.

Баба Надя отошла в зал и села на диване.

– А ну-ка сюда, сорванцы, – строго сказала она девчонкам, попытавшимся
незаметно прокрасться мимо зала на третий этаж.

– Ну что, баба? Мы хотели мультики посмотреть, – откликнулась Алина.

– Успеете.

– А если не успеем? – просто так, из чувства противоречия, с вызовом
спросила Марина, так и не двинувшись в сторону бабушки, но всё же
остановившись.

– Где Настя?

Девчонки хмыкнули и переглянулись.

– Ну? Я же вас спрашиваю?

– Ну… мы думали, она к тебе пошла…

– Опять пугали? В темноте? Про чёрный-чёрный дом, чёрную комнату, чёрный
скелет…

– Подумаешь! – перебила бабушку Алина. – И совсем даже не про скелет, а
про монстра.

– Что-что?

– Про монстра! Это такие большие, у них много глаз, много рук, и даже не
рук, а щупалец… Они такие зубатые… со всякими бородавками на разных
местах… ещё слизь вонючая… капли крови… Что, разве страшно?

– Да… в наше время такой ерунды ещё не придумали, – пробормотала баба
Надя и добавила громче. – Но Настя боится! Вы понимаете?

– Чего – монстров? – Скривились презрительно двойняшки.

– Всё вы понимаете… не монстров она боится, а темноты. Почему затащили
её в подвал, а потом ещё и свет выключили, а? А кто отвёрткой по железу
царапал, кто стучал молотком? Ишь, монстров они выдумали! Я же
запрещала!

– Да она сама! – крикнула Алина и, почувствовав, что сестра дёрнула её
за подол, обернулась. – Чего ты? Это ведь правда! Она сама захотела
последний бенгальский огонь сжечь, взяла спички и позвала нас вниз.

Шептавшая ей что-то яростно одними губами Марина, вспомнив, что
первопричиной всего действительно была сама Настя, радостно поддакнула:

– Да. Это она взяла спички. Она ведь большая. Старшая.

– На счёт этого я сама с ней разберусь. А вот на счёт остального…

– Мы что, виноваты, что она такая трусиха?! Что она шуток не понимает?

– Да не виню я вас! А вот идите-ка ко мне, я расскажу вам про свою
бабушку. Когда я была такой же маленькой девочкой, как вы, у меня была
бабушка.

– Бабушка? Девочкой? – Переглянулись малышки, не в силах сообразить, что
их большая полная бабушка могла быть когда-то маленькой девочкой. И у
этой бабушки была своя бабушка. И если представить, что их бабушка по
сравнению с ними выглядит сейчас ну… ну как, например, большая
медведица, то тогда бабушка бабушки наверняка должна выглядеть не менее
объёмно, чем, скажем, слониха.

– Я была бесшабашной девчонкой, – с улыбкой произнесла баба Надя,
усаживая Алину и Марину с двух сторон от себя, – ну вот в точности, как
вы сейчас.

– Как мы… – с удивлением и с долей недоверия протянули сёстры.

– Правда. Я ничего не боялась. Никогда. Сколько себя помню: ни высоких
гор – мы ведь жили в Алма-Ате и иногда ходили в горные походы, ни бурных
речек, ни глубокой воды – я отлично плавала. Ни жары, ни холода. И,
конечно же, я не боялась темноты.

– И мы не боимся!

– Я знаю. Но ведь все люди разные. Понимаете?

Девочки кивнули русыми головками.

– Вот, например, моя бабушка. Моя добрая, ласковая, заботливая бабушка.
Она боялась очень многого.

– Почему? Такая большая – и боялась?

– Да. Я очень часто неправильно толковала её страхи и волнения, иногда
даже обижалась, сердилась на неё. Она очень долго провожала меня в школу
и встречала, переводя через дорогу за руку. Она не разрешала
разговаривать с незнакомыми людьми, особенно с мужчинами. Она не
позволяла гулять далеко от дома, ходить самостоятельно в кино на
последние сеансы.

– Но ты всё равно ходила? – уже совершенно не скрывая своего восхищения
перед бабушкой, оказавшейся такой же непослушной, как и они, прошептали
девочки.

– Ходила! И, представьте себе, делала ещё более непозволительные вещи.
Лазала через заборы, сокращая путь. В темноте, обещая бабе Нине, что
пойду домой по освещённым улицам, ныряла в подворотни, пробиралась в
кромешной тьме между сараями, минуя старый сад. Мне лень было идти в
обход, и я пробиралась хорошо знакомыми мне путями. А уж по городу в
каких только я местах не блуждала! И даже… на мотоцикле с незнакомыми
парнями каталась. Но по близлежащим дворам, конечно.

– А это тебе тоже бабушка запрещала?

– Конечно.

– А почему ты так делала? Ты, наверное, была смелая… – Задумались
девочки.

– Нет. Я была глупая. Я поступала эгоистично и безответственно. И только
сейчас я осознаю, на сколько я была эгоистична и безответственна. В
общем так, мои дорогие, любимые, драгоценные внученьки, скажу вам одну
очень важную вещь, а вы задумайтесь и постарайтесь понять. Смелый
человек – совсем не тот, кто ничего не боится.

– Как это… – Слегка отодвинулась от бабушки Алина, посмотрела за
поддержкой в глаза Марине. Та пожала плечами.

– Да так уж. Я, например, сейчас нисколько не скрываю, что, как и моя
бабушка, боюсь очень многого.

– Ты – боишься?!

– Боюсь. Боюсь за вас, за Настеньку. Боюсь за ваших родителей. А как вы
думали? Время сейчас непростое, впрочем, как и всегда. А что, если
кто-то потеряет работу? Здоровье? А что, если… – Она хотела сказать
«авария, несчастный случай, преступление», но передумала, перейдя на
несколько шутливый тон. – Вы заметили, что зимой я хожу по улице
медленнее, чем летом?

– Нет.

– А вот я это замечаю и делаю это сознательно. А объясняется всё просто
– зимой скользко, и я боюсь упасть.

– Разве это страшно?

– Для меня – да. И не только для меня. А если я сломаю ногу? Или руку?
Кто будет возить Настю в школу? Кто будет заботиться о доме, о
пропитании? Да, Настю будет возить кто-то другой, может быть, ей
придётся переехать в Москву, к своей маме. И с домом без меня ничего
страшного не произойдёт. Но придётся что-то менять не только мне и
Насте, но и деде Лёше – а ведь он ещё работает и не хочет потерять свою
работу. Придётся Ане уйти с высокооплачиваемой работы. Возникнут
непредвиденные денежные расходы. И, в конце концов, это просто очень
больно.

– Не падай, бабуленька! – Обняла бабу Надю со своей стороны Алина.

– Да, мы боимся за тебя. – Следом прижалась к ней с другой стороны и
Марина.

– Хорошо, не буду. – Баба Надя улыбнулась и приготовилась вставать,
заканчивая разговор. – Значит, вы поняли, что ничего на свете не бояться
– большая глупость?

– Да, баба. Мы не будем больше над Настей смеяться и пугать её.

– Кстати, о Насте. Она совсем даже и не трусишка, как вы думаете. Она
боится только одного – темноты. Удивительно, но мне всегда казалось, что
этим она очень похожа на мою бабушку. Все страхи моей старенькой бабы
Нины, в общем-то оказались вполне объяснимы, даже страх перед
воспоминаниями, которым она не любила предаваться. А вот страх темноты…
необъяснимо. Я собственными глазами видела и почувствовала, можно
сказать, на свое шкуре, какое воздействие на неё оказывала непроницаемая
чернота. Когда я с ней осталась как-то ночевать на даче… а ночью
началась гроза… и никакого света, кроме вспышек молний, не было…
Тч-ч-ч…. Кажется, Настя вышла?

– Нет, тебе показалось, – тоже вслед за бабушкой зашептали девочки. –
Дальше, дальше…

– Да ничего дальше-то не было, – тихо ответила баба Надя, а сама всё
прислушивалась: действительно ли скрипнула дверь от бабы Томиной комнаты
или ей показалось? – Просто баба Нина больше никогда на даче не
ночевала.

– И всё?!

– А что ещё вам? Лично мне-то необъяснимо другое – как, отчего и почему
именно Насте через столько поколений передалась эта странная черта её
характера? И, между прочим, баба Нина, помнится, дала мне однажды
какой-то жуткий и непонятный наказ. Чтобы ни я, ни Ира не называли своих
дочерей, внучек и правнучек… Я про это как-то подзабыла, и только когда
родилась Настя…

Снизу послышался тихий звук принимающих на себя тяжесть ступенек –
кто-то бесшумно начал подъём по лестнице. Значит, баба Надя точно
уловила момент, когда Настя покинула свою прабабушку? Выходит, девочка
что-то могла слышать из последних фраз разговора?

– Ну, бегите мультики смотреть. – Подшлёпнула под мягкое место уже
потерявших интерес к беседе двойняшек.

По лестнице действительно медленно, опустив голову, поднималась Настя.

-8-

Наташа с семейством покинула родительский дом за день до начала третьей
учебной четверти и первого рабочего дня в наступившем году. Вскоре
уехали в Москву и Аня с Мишей.

Притихший дом смахивал на спешно покинутое общежитие, когда даже грязное
бельё не успели сдать коменданту. Баба Надя сама сказала кровати не
заправлять – она в ближайшие дни собиралась застелить всё свежим бельём,
одновременно проведя в доме большую стирку. Но если на третьем этаже
среди кавардака незаправленных кроватей, сложенных в углах грязных вещей
и разбросанных всюду игрушек чувствовалось излишество деталей,
неприсущих обычному состоянию гостевых спален, то на кухне, особенно в
холодильнике, было всё наоборот. Чистота и пустота.

– Что, и вчерашнего супа больше нет? – Оглядывал пустые полки в
холодильнике деда Лёша в поисках, чего бы поесть.

– Так вчера и доели, – откликнулась из зала баба Надя.

– А котлеты сегодня жарила. Неужели и их…

– Котлеты Аня с собой забрала.

– Ах… Но колбасы-то, сыру было…

– Боже мой… а народу-то сколько? Ты что, после всего этого надеешься ещё
что-нибудь отыскать? Кстати, мы ведь ели не так давно. А к ужину
что-нибудь сварим. Хоть кашу – всё равно маме варить надо.

– Да я так, перекусить немного хотел. – Деда Лёша закрыл холодильник,
поставил на плиту не совсем ещё остывший чайник. – Но к чаю-то хоть что
осталось?

Баба Надя устало поднялась с дивана, направилась к кухне.

– Деда, ну что ты как маленький? – Опередила бабушку Настя, подошла к
обеденному столу и удивлённо развела руками. – Смотри, полные вазы
конфет! Шоколадок вон сколько. А ты спрашиваешь… Баба ведь устала, у неё
ноги болят!

– Да я её и не звал… Иди, Надя, отдохни. Действительно, тебе за эти дни
больше всех досталось. – Алексей обнял вошедшую жену за плечи, усадил на
стул. – Что, ноги беспокоят?

– Да. – Баба Надя вытянула гудящие ноги под стол, сама облокотилась о
спинку стула. – С вами чайку попью. А ну-ка, Настенька, погляди вон в
тот шкафчик, у нас там прянички оставались, пирог яблочный, трубочки мы
с тобой делали. Ну?

– Ничего нет. – Обернулась от раскрытых шкафчиков Настя. – Только
крошки.

– Только крошки? Ну… а ниже?

– И ниже… – Настя вытащила с нижней полки широкую тарелку с несколькими
обломками от творожных песочников, ещё вчера бывшую полной.

– М-да.

Все трое селя за стол с полной вазой конфет и стопкой шоколадок в
разноцветных обёртках. Большая тарелка с крошками от песочников стояла
немым напоминанием о творящемся ещё совсем недавно в доме изобилии.

Чайник на плите засвистел, баба Надя невольно перевела взгляд на мужа,
вставшего к закипевшему чайнику. Он еле сдерживал смех. Баба Надя
улыбнулась и тоже беззвучно засмеялась. Настя прыснула в кулачок, а
увидев, как у бабушки подрагивает выпирающий под тонким халатом живот,
засмеялась заливисто и звонко.

После этого уже и деда Лёша не мог сдерживать распирающее его
безудержное веселье. Он хохотал, вытирая слёзы в уголках глаз, и никак
не мог остановиться. Баба Надя тоже хохотала. Настя прыгала, приседала и
тоже хохотала, перебегая от бабушки к дедушке и обратно.

И с чего было бы подняться такому веселью? А может просто от того, что
хорошо было на душе? От шумно и весело встреченного Нового года, от
насыщенных играми и прогулками по свежему воздуху зимних каникул? От
полноценного общения в кругу большой и дружной семьи? Пусть не без
проблем, не без трудностей, но всё же семьи, объединённой добротой и
любовью? Наверное, да. А ещё от комичности положения, когда все,
привыкшие к тому, что дом в праздники – полная чаша, вдруг после того,
как гости (хоть и свои – а всё-таки гости!) схлынули, обнаружили
неожиданное запустение. Причём во всём, и даже в том, в чём запустения
совсем не ожидали.

– Ох, уморили вы меня, женщины, – в который уж раз вытирая мокрые
глаза, произнес деда Лёша.

– А ты нас уморил! – не осталась в долгу довольная Настенька.

– Давай-ка, дед, наливай нам всем чайку. С конфетами придётся пить! Во
как.

– Фу-у-у… только не с конфетами. – Скривился дед. – Меня от всех ваших
шоколадок- мармеладок…

– Тогда с вареньем, – с готовностью ответила баба Надя. – Что-то, а
варенье наши дети теперь не жалуют. Вон, как сварила с осени…

– С вареньем? А с каким?

– Смородина, клубника, малина – всё есть. И крыжовник с апельсинами.

– Да?!

– Надеюсь. – Баба Надя присела у раскрытого холодильника и извлекла с
забитой банками нижней полки баночки с чёрным, красным,
золотисто-зелёным и тёмно-малиновым содержимым.

Ароматы лета заполнили кухню. Свежезаваренный чай прекрасно дополнил
разноцветную гармонию. И простое чаепитие в тёплой обстановке узкого
родственного круга превратилось в замечательный заключительный аккорд
семейной идиллии, завершающей новогодние и рождественские каникулы.

-9-

Уже почти год прошёл с того времени, как Журавлёвы с внучкой и с
переехавшей из Алма-Аты тёщей зажили в загородном доме под Балашихой.
Когда переезжали из проданной квартиры, в доме только-только провели газ
и отапливали по временной схеме лишь первые два этажа.

Баба Тому сразу поселили в маленькую комнатку, соединяющую дом с
пристройкой-котельной. А потом, когда уже достроили и отделали все
гостевые спальни, когда сделали окончательную разводку отопительной,
канализационной и водопроводной систем, предложили старушке перебраться
в более светлую комнату.

Но баба Тома уже привыкла к своему новому жилью и менять ничего не
хотела. Как и всем старым людям, ей больше всего хотелось, чтобы её
оставили в покое. Она никому не мешает? Замечательно. Ей тоже, в
комнатке, находящейся вне основного пути следования и жильцов, и гостей,
никто не мешал. Разве можно желать лучшего?

Почти ослепшая (операция по удалению катаракты прошла неудачно),
слабая, с ногами, мучимыми почти постоянной болью, она медленно
пробиралась по стеночке к выходу, преодолевая почти на ощупь высокий
порог тамбура, и, выйдя на свежий воздух, садилась на большую скамейку у
дома. За скамейкой, специально для бабы Томы, чтобы она облокачивалась
не о кирпичную кладку, а о дерево, закрепили толстую фанерную планку,
сбоку придвинули столик. Всё это место отдыха находилось в укрытом от
ветров месте под сенью большого балкона. Заросли декоративного винограда
обвивали колонны, поддерживающие балкон, создавали ещё одну трепещущую
зелёными листьями перегородку и устремлялись перевивающимися побегами на
второй и даже частично на третий этаж дома. За круглой клумбой
расстилался обширный газон – может быть, всего этого великолепия баба
Тома и не воспринимала в полной мере, но её любимое место отдыха на
скамейке, начиная с ранней весны, почти никогда не пустовало.

Первое время, ещё когда жили в квартире, Настенька побаивалась
старенькую бабушку. Может быть, немощь, сухонькая, как будто ссохшаяся и
сгорбленная фигура на шаркающих ногах и чуть трясущейся одной рукой,
всегда выставленной вперёд, пугали её. Может быть, голос, всегда резко и
неожиданно вырывавшийся сквозь кашель после продолжительного молчания. А
может быть, и морщинистое лицо – всё в мелких складочках и всё усыпанное
веснушками, ставшими под старость тёмными и крупными. Пышная прежде,
ярко-рыжая и кудрявая шевелюра бабы Томы сильно поредела и теперь
представляла из себя тонкие свисающие на плечи бело-оранжевые прядочки,
впрочем, почти всегда спрятанные под цветным шёлковым платком.

В отличие от бабы Нины, с приходом старости ставшей похожей на бабу Ягу,
баба Тома, наоборот, казалась подобием престарелой полупрозрачной феи,
старающейся стать совсем прозрачной и готовой вот-вот исчезнуть
навсегда. Доброта и доброжелательность так и струились сквозь тонкую,
всю в морщинках кожу, а подслеповатые глаза, пытающиеся рассмотреть
того, с кем она говорила, даже при болях, всё чаще мучающих её, не
становились ни сердитыми, ни злыми.

Насте, привыкшей с самого раннего детства только к своим бабушке и
дедушке, старенькая прабабка сначала показалась чужой. Приехала,
привезла с собой тюки какого-то барахла, старую швейную машинку, на
которой никто и шить-то не собирался, а тем более она сама. Уж как баба
Надя сердилась на эту машинку, даже своей сестре Ире в Алма-Ату звонила,
выговаривала ей, что та уступила бабе Томе в её блажи. Баба Ира
оправдывалась, что не смогла в этом пункте сладить с матерью – почему-то
та упёрлась и ни в какую со своей любимой швейной машинкой расставаться
не захотела. Вот и стояла теперь эта колода, упакованная в плотную
бумагу и перевязанная верёвками, в коридоре. И без неё места мало!

Прабабушку поселили в Настину комнату, сама Настя перебралась вместе с
рабочим столом и книжным шкафом в зал, и уютная квартира преобразилась
до неузнаваемости. Конечно же, в худшую сторону.

И еда теперь стала готовиться немножко другая, и шуметь-прыгать
рекомендовалось Насте теперь поменьше, а полы мыть почаще. И вообще –
впервые Настя почувствовала, что центр внимания, в котором всегда
неизменно раньше находилась она, сдвинулся куда-то чуть-чуть в сторону.
Ей это было обидно и непонятно. Из-за кого? Из-за чужой бабки? Да притом
старой-престарой, глупой-преглупой, слепой, глуховатой и вечно пахнущей
чем-то неприятным?

С переездом в большой просторный дом, да ещё расположенный на большом
участке земли с видом убегающего вглубь леса темнеющего пространства,
Настя почувствовала себя окрылённой. Ей нравилось всё, ну буквально всё
в её новой жизни. Ровные площадки выстриженных дедом газонов, где можно
было играть, прыгать и кувыркаться, ставить в жару надувной бассейн,
наполнять его из шланга водой и плескаться, сколько душе угодно!

А бабы Надины клумбы? Настя с радостью помогала бы бабушке ещё больше,
но та порой просто гнала её от цветов, которым Настя оказывала слишком
много внимания. Зато цветы у них радовали глаз с ранней весны до самых
заморозков.

А ещё, хоть Настя уже и была большая, деда Леша смастерил ей широкую
качелю со спинкой и подлокотниками и подвесил её на мощную, отходящую в
сторону от основного ствола, ветку старой сосны, ужившейся рядом с
выросшим под ней домом. Сосна была такая огромная, такая могучая,
раскидистая, обладала такой пышной кроной иголок, что казалась
вечнозелёным дубом. В тени этой сосны оставалось ещё очень много места,
и Настя с бабушкой решили, что обязательно в будущем купят сюда красивую
скамью, раскачивающуюся на цепях, для семейного отдыха. Тем более
невдалеке было оборудовано место для приготовления шашлыка. А пока под
сосной одиноко висела Настина качелька, используемая в основном лишь
тогда, когда сюда приезжали погостить сестрички-двойняшки.

В доме у Насти была своя большая комната. Нет, конечно же, комната на
самом деле не была большой. Просто по сравнению с тем, что было у Насти
в квартире, особенно после переезда к ним прабабушки, отдельная светлая
горенка с выходом на балкон была просто великолепна! Сюда переехали все
игрушки, коробки с играми и россыпями пазлов. Сюда купили новую мебель,
и теперь Настя с полным основанием считалась хозяйкой своих собственных
покоев.

Прабабушку Тому, или, как все её называли для краткости, бабу Тому, в
доме практически не было ни видно, ни слышно. Ни на что не жалуясь, ни
на что не претендуя, а тем более ничего не требуя, она, казалось, жила в
своём каком-то узком таинственном мирке. Какие-то мысли бродили в её
голове, какие-то образы посещали её, с которыми она вела незримую, но
чуть слышную из-за двери беседу.

«Наверное, с её головой на девятом десятке тоже что-то творится… как и с
бабой Ниной было, – задумывалась, бывало, баба Надя, подходя к двери
матери и слыша шёпот разговаривающей самой с собой бабы Томы. – Ну что
ж… может быть, и мне это предстоит – кто знает?»

Как-то они с Настей понесли бабе Томе завтрак. Услышав за приоткрытой
дверью монотонное, безголосое, издаваемое лишь с помощью шипящих и
свистящих звуков бормотание, Настя фыркнула, сверкнув весело глазками.

– Опять пытается что-то вспомнить! – шепнула она, наклонившись в сторону
бабушки. – Она у нас такая глупая. Правда?

Баба Надя опешила и остановилась, так и не открыв дверь:

– Настя! Не говори о том, о чём не имеешь понятия.

– А что? Бормочет и бормочет что-то. А как зайдёшь к ней – так молчит.

– Ну и что? А ты бы поговорила, рассказала бы ей что-нибудь… ну хоть о
себе, о школе.

– Да разве ей интересно?

Настя спросила громко и открыла дверь. Баба Тома, полулежавшая на
подушках в своей кровати, села, кряхтя начала вставать, уцепившись за
спинку стоящего рядом стула. Вытянутая вперёд свободная рука
раскачивалась и искала опоры о стол.

– Мам, ну что ты? Я б тебе помогла. – Быстро поставив тарелку с кашей на
стол, баба Надя поддержала старушку и помогла ей усесться на стул. –
Куда спешить-то?

– Так ведь некогда вам! – Голос у бабы Томы был хриплый и слабый. Но
даже от такого напряжения голоса она закашлялась, достала откуда-то
из-за рукава мятый платочек, вытерла губы, затем заслезившиеся глаза.

Настя поставила на стол старой бабушки стакан с тёплым чаем и теперь
бесцеремонно осматривала полуосвещённую светом одной бра комнату. Да,
прабабушку она, видно, теперь не боялась. Она просто относилась к ней
как к старой и уже, в общем-то, никому не нужной вещи. Бабу Надю
покоробила такая демонстрация отношения к её матери Насти.

– Сядь и не крутись, – строго сказала она.

– А что? – Обернулась Настя. – И посмотреть нельзя?

– Можно, – прохрипела старая прабабушка. – А ты посмотри-ка вон там,
детка, под кроватью. Там ящичек у меня – думаю, тебе будет интересно.

– Да?

Настины бровки подпрыгнули и опустились. Она присела на корточки и
вытянула из-под кровати рассохшийся на слои ящик от старой почтовой
посылки.

– Неужели тот самый? – ахнула баба Надя, лишь только на крышке ящика
рассмотрела полустёршуюся надпись адреса: г. Алма-Ата, пр. Сейфуллина…

– Тот самый. – Баба Тома закивала, довольная, прокашлялась. – От Зои,
моей подруги из Гурьева. Помнишь, что она нам прислала?

– Конечно! Несколько литровых банок чёрной икры. Ну какая была
вкуснятина! И тёте Вике тогда дали, и на работе ты коллег угощала. Мне
было лет шесть.

– Пять, – поправила баба Тома.

– Этого ты помнить не можешь.

– Это почему же? – обиделась баба Тома. – Это было в шестьдесят первом.
Как раз незадолго до денежной реформы, а вскоре и Ира родилась.

«Смотри-ка, действительно всё помнит. И про года, и про реформы… Помнит
имена, фамилии, события, давно минувшие. А вот выходила ли сегодня
гулять – не помнит».

– Мам, ты сегодня гуляла?

– Не помню, – равнодушно прошамкала старушка и взялась за ложку. – Это
что? Как же это называется… раньше было не купить…

– Гречка, – подсказала баба Надя.

– А…

Несколько минут прошли в молчании. Баба Надя повернулась в сторону Насти
и смотрела, как та бережно раскладывает её, Надюхины, любимые детские
книжки. Это были книжки-сувениры, но вполне отвечающие требованиям обеих
своих частей – и книжкам, и сувенирам.

В основном это были сказки. Набор из десяти маленьких книжек-раскладок,
складывающихся и занимающих свои места-полости в глянцевой прямоугольной
коробке-подставке. Другой набор – сказки Андерсена, тоже состоящий из
пяти прекрасно иллюстрированных маленьких книжечек, в каждой из которых
– своя сказка. Три книжки с вырезанными внутри объёмными
картинками-иллюстрациями, раскрывающимися во всей своей красе одна за
другой по мере переворачивания страниц.

Теперь в любом книжном магазине можно найти сотни затейливых детских
книжек-сюрпризов, тысячи самых разных сборников сказок или рассказов, с
картинками, с яркими наклейками, с подарками. Но те, старые книжки 50-х,
60-х годов прошлого века, были особенными. Нет, конечно, повторить при
желании можно всё, что угодно. Но те редкие, добытые с большой
переплатой специально для маленькой Наденьки уникальные книжки-сувениры
были всё-таки неповторимы. Вероятно, над ними работали самые лучшие
художники, самые лучшие дизайнеры. Лучшая бумага, лучшая краска и лучшие
типографии привлекались для исполнения эксклюзивных заказов. И даже по
прошествии десятков лет эти книжки поражали воображение искушённых
насыщенностью рынка читателей. Потому что выполнены были с душой. Потому
что не сквозила, как часто бывает сейчас, через кричаще-яркие краски,
через блеск, глянец и вычурность бездушная халтура, имеющая лишь одну
цель – прибыль. Потому что целью настоящей книжки всё-таки должна быть
не прибыль. Ну, уж во всяком случае, хотя бы не одна прибыль.

Баба Тома доела кашу и тоже повернулась в сторону вынутого из старого
ящика богатства.

– Мам, я даже не знала. Что ты сохранила эти книжки. Спасибо тебе, –
произнесла растроганная баба Надя.

– Это баба Нина. Она же и подклеила их. И подшила, где надо. – Поводив
подслеповатыми глазами по мутным образам разложенных на полу книг, её
взгляд остановился на посылочном ящике. – А вот икру-то – помнишь? –
баба Нина с ходу отвергла. Даже пробовать отказалась.

– Какую икру? А, чёрную? – догадалась Надежда о том, что мысли матери
вновь перескочили на давнишний деликатес, единственный раз в жизни
употребляемый ими ложками. – Не помню. Впрочем, что же тут
удивительного? Баба Нина ведь была из бедной крестьянской семьи, откуда
ей было даже слышать о царском лакомстве?

– Не-е-ет… – покачала головой худенькая старушка. – Мы тогда все её не
так поняли. Она смотрела на эту икру, даже есть пробовала, я сама
видела…

– И что? Не понравилась?

– Она не могла это проглотить. Её мешали слёзы.

– Мам, давай не будем говорить ерунду. Уж я-то её всегда лучше понимала
– какие слёзы? Наоборот, она была излишне строгой и требовательной. И
свои чувства проявлять не умела.

– Вот и я говорю…

Баба Надя быстро собрала грязную посуду и встала:

– Настя, ты со мной пойдёшь или с бабушкой останешься?

– Баб, можно останусь? Такие красивые книжки…

– Ох, а что ж мы без света? – Баба Надя щёлкнула выключателем, и под
потолком загорелась яркая лампочка. – Хорошо. А у меня дел много.

– Иди, Надя, иди. А Настенька может мне что и про себя расскажет, про
школу. Мне ведь интересно.

Баба Надя на секунду замерла и глянула на ещё ниже склонившуюся над
книжками Настю. И ей показалось, что щёки девочки прямо на глазах
медленно краснеют.

-10-

С тех пор Настя стала чаще бывать у своей прабабушки. О чём они там
говорили, чем занимались – баба Надя не задумывалась. Уж что-что, а
ничего плохого из этого общения точно не будет.

Тамара Павловна Орлова, хоть и была уже очень старой женщиной, обладала
хорошей избирательной памятью. В своё время она получила прекрасное
образование, была исключительно грамотным человеком во многих и многих
отраслях знаний. Она была последней инстанцией, где заканчивались любые
семейные споры по поводу какого-нибудь физического явления, практической
целесообразности чего-либо или правописания какого-нибудь слова,
словосочетания или выражения. К ней обращались и дети, и внуки с любыми
вопросами, касающимися хоть математики, хоть литературы. Задачки,
непонятная теорема или неочевидный вывод – любую проблему школьников и
студентов баба Тома помогала решить, лишь изредка пользуясь учебниками
или другой литературой, вся информация хранилась в её памяти. Даже уже
потеряв способность видеть напечатанное, баба Тома оставалась
справочником, своеобразной энциклопедией, куда можно было заглянуть без
лишних проблем.

Видимо, Настя тоже постепенно пришла к выводу, что старая, немощная и
почти слепая прабабушка отнюдь не глупа и не равнодушна к насущным
проблемам. Баба Надя с удивлением обнаружила, что Настя перестала её
отвлекать на свои школьные проблемы. Раньше бежала, несла показать
тетрадку с выполненной домашней работой, а теперь сделает уроки, сложит
все тетрадки и книжки в портфель – и готово.

«Уж не начались ли проблемы? Вдруг она в чём-то отстала от программы и
теперь потеряла интерес к учёбе?» – взволновалась бабушка. Тем более уже
слишком давно Настя не прибегала к её помощи. Неужели так прекрасно
справляется с любыми задачками? Или наоборот – совсем не справляется?

– Настенька, а как у тебя с учёбой? – спросила баба Надя внучку,
выруливая с автостоянки недалеко от школы, чтобы ехать домой. Посмотрела
в зеркальце заднего вида и увидела сидящую сзади Настю, задумчиво
глядящую в окно.

– Хорошо, – ответила девочка.

– Хорошо – это как?

– Ну как обычно, баба. Сегодня пятёрку по математике получила, а ещё по
литературе.

– Молодец. Это за устные ответы?

– Да.

– А письменные?

– Сегодня ничего не получила.

– Ну а вообще, я имею ввиду контрольные, самостоятельные. Почему ты мне
перестала показывать? Я закрутилась, мне некогда, но это не значит…

– Ну вот баба Тома и говорит, что тебе некогда. Поэтому я с ней…

– Что – с ней? – переспросила бабушка, но на трассе было слишком много
машин, чтобы отвлекаться или смотреть на реакцию Насти в висящем внутри
салона верхнем зеркале.

Баба Надя не поняла Настиного ответа и решила сегодня дома непременно
пересмотреть все Настины тетради и дневник.

Было тепло. Заканчивались последние тёплые осенние деньки. Въехав во
двор, они сразу увидели сидящую у дома на солнышке бабу Тому. И пока
бабушка разворачивала машину и ставила её под навес, Настя вприпрыжку
уже мчалась в своей прабабушке. Каково же было удивление бабы Нади,
когда она увидела разложенные на уличном столе Настины тетрадки и саму
Настю, радостно докладывающую глядящей сквозь раскрытые тетради бабе
Томе о своих школьных делах.

– А мы вчера правильно с тобой задачку решили, – специально погромче,
для прабабушки, говорила девочка. – И схему правильно составили. Правда,
учительница на доске вертикально расположила столбцы, и вот эти цифры
оказались вот тут записанными. Но так, как у меня, тоже можно. Только в
решении наименование надо было в скобках записать.

– А ты что ж, забыла об этом? – тихим голосом спросила старушка.

– Забыла. Думала – какая разница?

– Разница большая – я ж тебе объясняла. Вот будет у тебя скоро физика,
там тоже задачки будут. Интересные… И те же правила – в записи решений
пользуйся скобками.

– Поняла.

– Ну, а русский? – Баба Тома на ощупь стала придвигать к себе другую
тетрадку, как будто ей была какая-то разница. Всё равно ж ничего не
видит!

– По русскому без замечаний. И правила все без запинки ответила. Тем, у
кого ошибки, сказали ещё раз всё упражнение выполнить и объяснить
письменно, почему такая буква. А мне – не надо.

– Умница, – кивнула прабабушка.

– И сказали правила повторить. Только мне не надо – у меня уже зачёт на
отлично.

– А ты всё ж повтори, – всё тем же тоном и с кивком произнесла баба
Тома.

Стоящая недалеко от них бабушка Надя даже слов про себя не находила,
чтобы выразить своё состояние. После того, как Настя собрала тетрадки
обратно в портфель и убежала в дом переодеваться, она подошла к
откинувшейся к стене и подставившей лицо с закрытыми глазами под
солнышко матери и села на скамейку рядом с ней.

– Мама, ты же ничего не видишь в Настиной писанине!

– Ну и что?

– Так как же ты можешь говорить, что она – умница?

– Но ведь мы прекрасно слышим друг друга. – Удивилась в свою очередь
старушка, ненадолго развела свои сухие ладошки в стороны и вновь сложила
их на чуть расставленных коленях.

-11-

Бабе Наде было даже немножко обидно. Как? Любимая внучка, с пелёнок
находящаяся на её попечении, и вдруг вошла в такие доверительные
отношения с другой бабушкой? Неуместные уколы дурацкой ревности,
впрочем, быстро пошли на спад. Особенно после одного случая,
произошедшего уже в самом конце осени, когда дни стояли короткими и
пасмурными, а ночи были длинными и беспросветными.

В пятницу вечером позвонил Алексей и попросил жену приехать за ним на
машине:

– Надя, понимаешь, договорился машину подремонтировать. Сейчас в
автосервисе. А крыло сняли – нужен более серьёзный ремонт, другие детали
снимать. А это на целый день, и то, если детали в наличии будут.
Придётся машину оставить до завтрашнего вечера. Ну, заберёшь меня?

– Ладно, – вздохнула баба Надя. – Не пешком же тебе идти?

Тем более и погода совсем расклеилась. Несколько дней собирались тучи,
низко ходили над землёй, а пролиться дождём всё никак не решались. И вот
грянула короткая буря. Уже после того, как они с Настей вернулись из
школы, поднялся сильный ветер, засверкали молнии, загромыхало вокруг –
не только запоздалые раскаты грома, но и удары раскачивающейся сосны,
долбящей покатую крышу. В сердце бабушки закрался лёгкий холодок: как бы
свет не отключился. Проносящиеся то тут, то там бури обрывают провода,
обесточивают посёлки и города, об этом часто репортажи по телевизору
передают.

Но у них в дачном посёлке пока никаких проблем с электричеством не было.
Буря повыла, пошумела, сломала несколько веток со старых деревьев в лесу
и успокоилась. Полился дождь, постепенно перешедший в заунывное
побрызгивание. На улице было уже совсем темно, и в свете фонарей было
видно, как по лужам разбегаются чуть заметные круги от мелкого дождика.

– Ну что, Настенька, со мной поедешь за дедой или здесь останешься? –
спросила, одеваясь, баба Надя.

– Останусь.

– Уроки-то… а, впрочем, сегодня же пятница.

– Ну, баба! Из-за тебя вопрос прослушала! – рассердилась Настя и,
схватив пульт, сделала звук телевизора сильнее. – Это же моя любимая
викторина!

– А-а-а… Ладно, смотри-смотри, а я уж поеду.

Настя, не глядя, махнула рукой и углубилась в телевизионное шоу. А баба
Надя, стараясь больше не шуметь, отправилась в осеннюю слякоть.

Она уже выехала из посёлка и проезжала часть дороги, проходящую сквозь
лесную полосу. Высокий лес чёрной стеной замыкал освещённое фарами
пространство. Сзади ещё мутным пятном маячил свет от посёлка, и вдруг
бабе Наде показалось, что это мутное, чуть заметное свечение, видимое
краем глаза через зеркало заднего вида, исчезло. Было – и нет. Бесшумно
и быстро. Слишком быстро. Дорога чуть петляла – вправо, влево. Может,
свет исчез оттого, что не стал виден из-за поворота? Может. Но всё же…

Когда она подъезжала к трассе, сомнений уже не оставалось – свет
вырубился везде. И в дачном посёлке, и в деревеньке, раскинувшейся вдоль
трассы, и на самой трассе. Дорогу было видно по проносящимся огням фар,
а все дома и фонарные столбы были обесточены. Сердце бабушки заныло: как
там Настенька? Ребёнок с детства боится темноты, не может оставаться в
полной мгле даже с кем-то из своих. А одна? Одна она ещё ни разу не
попадала в такую ситуацию. Но и мчаться домой теперь не было смысла –
вон, через километр уже и автосервис, где под дождём стоит Алексей.

Обратную дорогу баба Надя спешила, нервничала.

– Тише ты! – осаживал её дед Лёша. – Все колдобины собираешь!

– Боюсь на Настю.

– И теперь что – машину разбить? Ничего, она уже большая.

– Да какая большая?! Смотри, темень – хоть глаз выколи. А она одна.

– С бабой Томой.

Надя недовольно фыркнула, но спорить не стала. Баба Тома наверняка уже
спит, а с бедной девочкой, неожиданно попавшей в темноту, может в панике
случиться всё, что угодно. Растревоженная фантазия рисовала бабушке
всякие ужасы, она их отгоняла, но те вырисовывались новыми образами.

Они уже въехали в свой посёлок, как веером начали зажигаться огоньки по
разбегающимся в стороны дорогам. Вскоре дачи приобрели свой обычный
вечерний вид – тёплым светом подмаргивали под дождём уличные фонари, в
домах светились либо одиночные огоньки, либо целые вереницы окон. Но
тревога не отпускала бабы Надиного сердца – Настя, Настя, Настенька…
Как она, где она, с кем.

– Ну вот видишь, всё и наладилось, – Алексеё уже закрыл ворота и
поджидал жену на тропинке, пока та загонит машину под навес и выключит
мотор. – А ты волновалась. Молодцы – быстро сработали!

Это, последнее, относилось, конечно, к электрикам. Баба Надя быстро
подошла к дому, ничего не ответив мужу, но предупредив его у порога:

– Тихо. Мало ли что – сначала послушаем.

В доме не ощущалось ничего особенного. На втором этаже горел свет,
работал телевизор. Бабушка скинула туфли и босиком поднялась вверх по
лестнице – Насти нигде видно не было.

«Может, в своей комнате? Куда-нибудь спряталась?»

Бабушка тихо отворила дверь в свою спальню, затем подошла к комнате
внучки.

– Настя! – почти шёпотом позвала она и открыла дверь – тишина.

У неё появилось желание заглянуть под кровать, в шкаф, но делать явные
глупости до последнего не хотелось. Она вернулась в зал, и вдруг
услышала непринуждённо разговаривающие голоса. Алексей… ещё кто-то,
отвечающий тихо-тихо… снова Алексей. И тут Алексей засмеялся. Басовитый
хохоток почти перекрывал тоненький детский смех – неужели это Настя
смеётся вместе со своим дедушкой?

Баба Надя шагнула к лестнице и сразу же увидела поднимающихся к ней мужа
и внучку. Деда Лёша обнял высокую тоненькую девочку за плечи, та
прижалась к его боку, и вместе они, продолжая смеяться и поглядывая друг
на друга, поднимались выше и выше.

– Вот вы где! – облегчённо выдохнула баба Надя, и тихая радость сразу
заполнила её всю. Как хорошо, когда всё хорошо.

– Баба! – Настя прибавила шагу и через секунду уже прижималась к своей
бабушке, заглядывая ей в лицо. А сама щурилась – видно, глаза ещё не
привыкли к яркому свету.

– Ты где была? У вас что тут, свет не пропадал?

– Пропадал. Но я… ничего.

– Не испугалась?

– Чуть-чуть. – Сморщила носик девочка. – Только вначале.

– Маленькая ты моя. – Баба Надя обняла крепче внучку и поцеловала её в
щёку.

– Я к той бабушке спустилась. – Махнула рукой в сторону лестницы Настя.
– К бабе Томе.

– Наверное, она уже спала?

– Нет… вообще-то не знаю. Мне было очень страшно, ничего не видно. Но
мне казалось, что у бабы Томы должно быть светло – там ведь почти всегда
ночник горит.

– Но ведь не горел? – В недоумении баба Надя представила, что свет
пропал на всей территории близлежащих посёлков, а вот у бабы Томы не
пропал и каким-то чудом светился своей маломощной, спрятанной под
колпаком лампочкой.

Настя отпрянула и сосредоточенно сдвинула бровки, вспоминая. Но, видно,
ей так и не удалось точно вспомнить, было ли светло у бабы Томы. Да и
какая разница? Главное, ей было там не так страшно. А потом было и
совсем не страшно. Они сидели на жёсткой кровати, обнявшись, маленькая
сухая старушка и её правнучка с трепещущим сердечком. Обе, ничего не
видевшие, но хорошо ощущающие друг друга. А потому страх маленького
сердечка постепенно таял, растворялся, куда-то улетучивался. Прабабушка
шептала какую-то ерунду о неведомых и исчезнувших в небытие пионерских
лагерях, о ночных страшилках с белыми-белыми комнатами, с белыми-белыми
ящиками, в которых лежали белые-белые цветы. Насте постепенно
становилось смешно – ну как можно бояться белых цветов в белых комнатах?

– А ты спроси это у своей бабушки, – хихикая, шамкала маленькая
старушка. – Уж какая Надюха была отчаянная на счёт этого! Чтобы её
напугать чем-нибудь? Да ни в жисть! Наверное, и впрямь всё в ч… как бы
это… ну, в общем, что угодно она могла представить себе белым,
сверкающим и благоухающим!

– Баба, а правда, что раньше были пионерские лагеря, куда родители
сдавали своих детей? – Вспомнила о словах прабабушки Настя.

Баба Надя расхохоталась и села на диван, привлекая к себе и внучку.

– Правда. – Закивала сквозь смех.

– Точно, сдавали, – подтвердил и деда Лёша. – От меня лично каждое лето
избавлялись, чтобы под ногами не мешался

Настя с лёгким испугом и долей недоверия поглядела на деда, потом на
бабушку.

– Шутит он. – Погладила её по голове баба Надя. – Пионерский лагерь –
это… вроде как дом отдыха… или санаторий что ли. Но только для детей.
Вожатые, воспитатели, строгий контроль. Развлечения, игры, прощальный
костёр, песни…

– А ночные страшилки? Были?

Баба Надя поджала губы:

– Вот о чём вы с бабой Томой… ну и тему отыскали… как говорится, не в
тему…

– Она говорит, что ты ничего-ничегошеньки не боялась.

– Это правда. – Баба Надя сдвинула брови и прокомментировала про себя
свою собственную былую бесшабашность: дура была.

– Но я тоже не боялась бы!

Бабушка фыркнула от неожиданного заявления известной трусихи, улыбнулась
и чуть подтолкнула Настю в затылок:

– Не боялась бы она…

– Правда. – Настя даже обиделась. – В белом-белом доме была белая-белая
комната…

Баба Надя удивлённо повернулась к ней и пробормотала:

– Так-так… ну а дальше?

– В этой белой-белой комнате стоял белый-белый стол.

– А на столе стоял белый ящик? – почти уже открыто смеясь, спросила
бабушка.

– Ну да.

– А в ящике? Что же было в белом-белом ящике? Мне даже интересно.

– Сама знаешь. Что смеёшься?

– Не знаю, ей богу! Это тебе всё баба Тома сегодня рассказала?

– Ну конечно, только что и рассказала. Я бы тоже не испугалась, как и
ты! – гордо ответила Настя и выпрямилась.

Баба Надя взяла себя в руки:

– Молодец. Именно поэтому ты сегодня и не испугалась, когда свет исчез.
Так?

– Вообще-то я испугалась. – Сникла Настя, но тут же снова распрямила
спину. – Но вот ночных страшилок я бы никогда не испугалась. Мне баба
Тома всё рассказала.

– Так-таки и всё?

– Всё.

– И даже то, что было в белом-белом ящике?

– И даже это.

– Ну так что же?

– Сама знаешь.

– Забыла. Я же уже старая, я – бабушка. Память подводит. Скажи уж, будь
добра.

– Правда, что ли, забыла? – С недоверием подняла глаза Настя.

– Правда.

– Цветы, – шёпотом на ушко бабушке сказала Настя.

– Цветы… – отпрянула от неожиданности баба Надя и почему-то продолжила.
– Какие цветы?

– Этого баба Тома не сказала. Но я думаю, хорошо бы это были розы. Да,
баба? Ты можешь представить себе целый ящик белых роз?

– Белых роз…

– Ага. Они такие свежие, ещё даже не совсем распустившиеся. А как
пахнут!

– Бесподобно…

– И в темноте даже как будто светятся.

– Кто? – невпопад спросила расслабившаяся бабушка. – И почему в темноте?

– Да розы. Страшилка-то ночная – наверное, в темноте они чуть-чуть
светятся. И если знать, что это розы, то становится не только не
страшно, но даже приятно. А если не знать…

– Что там розы?

– Да. Тогда эти светящиеся бутоны… они будут похожи…

Баба Надя в смешавшихся с розами воспоминаниях о чёрной-чёрной
полувековой давности страшилке в мастерском исполнении Таньки Ильиной
представила себе светящиеся бутоны в чёрном гробу на чёрной табуретке…
Повеяло ощущением впервые испытанного страха, ужаса перед осознанием
смерти тёти Вики, которая легла в гроб из досок и перестала быть похожей
на себя. Потому что на самом деле это и впрямь лежала в гробу уже не
тётя Вика…

– Это человеческие кости! Скелет!!!

Настин хриплый голос вывел бабу Надю из оцепенения. Она, не видя перед
собой ничего, завертела головой. Невероятно, но Насти рядом с ней не
было! Только что её голос прохрипел слова, которые дома она просто не
могла слышать, потому что её, трусишку, оберегали от таких страшных
слов, связанных со смертью. Только что она была тут, и она должна быть
тут! Маленький, сжавшийся в уголке дивана комочек, тихо заскулил. Баба
Надя протянула руки – дрожащий комочек оказался Настей. Нормальной
большой девочкой, поджавшей под себя ноги и уткнувшейся лицом в торчащие
коленки. Только что комочек был просто мизерным – что за странные
ощущения возникают сегодня? Но объяснять или опровергать то, что не
поддаётся материалистическому объяснению, было некогда. Да и ни к чему.
Баба Надя обняла перепуганную Настю, прижала её всю к себе, прошептала:

– Что ты, что ты, моя маленькая… моя хорошая… Настенька…

Девочка немного расслабилась и позволила бабушке обнять её поудобнее.
Теперь баба Надя одной рукой прижимала её к себе, а другой гладила по
плечу и по спине.

– Я всё поняла, – тихо проговорила Настя.

– Что?

– Я всё увидела. И это действительно страшно. Ведь в гробу, в чёрной
комнате, был…

– Тсс… – Баба Надя приложила свой палец к губам внучки. – Ты не могла
это видеть.

– А я видела. Я была с тобой рядом. И то, что лежало в гробу, ты
называла…

– Нет…

– Кажется, тётей Викой. Но там был скелет!

Баба Надя ощутила, что сердце её стало биться медленно, болезненно и
громко. Этот стук, как удары колокола, мешал думать.

«Она почувствовала мои мысли… она увидела, что пронеслось в моих
воспоминаниях… Она даже услышала, что в гробу была… о тёте Вике я ей
никогда не рассказывала».

– И теперь я даже знаю, что в страшилке бабы Томы было неправильно.

«Что? Ну, конечно же, баба Тома перекрасила всю страшилку в белый цвет!»
– подумала в ответ баба Надя и попыталась прижать голову девочки к себе.

Но Настя засопротивлялась, села ровно и произнесла:

– Вместо слов «белое» надо говорить «чёрное».

– Ты действительно поняла всё. Но ведь то, что предложила баба Тома,
поистине находка. Чёрное называть белым. Когда тебе страшно. Тем более с
твоим воображением….

– И с твоим. – Заглянула бабушке в глаза внучка, потом попробовала даже
улыбнуться. – Теперь я постараюсь не бояться темноты.

– Да. Тем более, что темнота-то сама по себе ничуть не страшна.

– Вот и баба Тома то же сказала.

– У-гу, – не разжимая губ, подтвердила баба Надя. И представила себе
темноту. Кромешную мглу. В которой может оказаться всё, что угодно.

В детстве она никогда не думала об этом, а теперь почему-то думала. И
боялась.

«Надо представить себе что-то белое… светлое и хорошее… хотя бы
маленькое-премаленькое…»

Возникло мутное пятно, передвигающееся по черноте по мере движения
зрачков в закрытых глазах.

«Но я глаза не закрывала… что за наваждение?!»

Баба Надя не могла понять, как же она с открытыми глазами, видя и
залитую светом комнату, и Настю, сидящую рядом, видит одновременно
устрашающую черноту со сжимающимся в точку мутным пятном. Точка
вспыхнула и погасла – одновременно вздрогнула Настя. Глаза её были
закрыты, но глазные яблоки под веками подёргивались, будто ища какую-то
цель.

Ещё стремительно сжимающееся пятно – и вспышка, ещё пятно…

«Это Настины видения! Не то… не так… Пусть будет не пятно, а комната.
Большая светлая комната».

«Маленькая». – Услышала она Настины мысли.

«Почему маленькая?»

«Чернота не пускает».

И тут баба Надя увидела, что чернота действительно не пускает через себя
ничего – ни свет, ни тень, ни даже мысли. Однако мутное пятно
превратилось в более или менее светлую комнату, в которой страх
отступал. В комнате была Настя.

«В белой-белой комнате стоит белый-белый стол. На этом белом-белом столе
на белоснежной скатерти лежат белые…»

«Лежит», – перебил Настин голос.

«Лежит? Ну ладно. Лежит…»

«Большая, красивая белая роза».

Вроде даже тонкий нежнейший аромат заструился вокруг. Баба Надя увидела
Настеньку посреди комнаты, ставшей значительно больше, чем вначале.
Девочка была белой и немного прозрачной, как ангел, а к груди прижимала
что-то… не сказать, чтобы белое, но и не… может быть, золотое? Сквозь
прозрачные пальчики струился тёплый жёлтый свет…

– Вот вы где! А я-то думаю, где они? И чего затихарились?

– Тихо ты! – цыкнула на спускающегося по ступенькам Алексея баба Надя.
Поглядела на приникшую к её плечу внучку и прошептала. – Кажется, спит.

Настя сонно заморгала глазами и вновь закрыла их.

– Умаялась. Что-то рано сегодня! Хотя… в такую погоду и правда… – Деда
Леша зевнул.

– Пусть спит, – шепнула баба Надя.

Дедушка ласково погладил внучку по голове, та заворочалась.

– Пойдём-ка, моя золотая, в кроватку. Вот так… в кроватке-то удобнее…
Давай, маленькая моя… – Дед проводил Настю в её спальню, поцеловал на
прощание и пожелал спокойной ночи.

-12-

Зима в этот год выдалась суровая. Снежная, с сильными и продолжительными
морозами. В декабре обрушилась напасть – ледяной дождь. Впервые
увиденное и прочувствованное редкое природное явление запомнилось
надолго. Всё Подмосковье пострадало от выпавшей неведомо как влаги,
превратившей деревья, машины, дороги, электрические провода вместе со
столбами в ледяные истуканы. Деревья под тяжестью облепившего каждый
прутик толстого слоя прозрачного льда гнулись до земли, ломались, теряли
свои ветви и ветки. Провода рвались, дороги превращались в катки,
провоцируя много численные аварии.

Сотни и сотни домов по Подмосковью оказывались где на день-два, а где на
неделю-другую без света. Репортажи по телевизору напоминали боевые
сводки с победами и поражениями. А реально избавиться от ледяного
панциря возможно было только при одном условии – значительной оттепели,
которую ждать не приходилось. Ведь зима даже не перевалила ещё за свою
половину! И морозы отступать не собирались.

В Балашихе положение было не самое плачевное. Отключений электричества
не было – и то хорошо. Деревьев, правда, попортилось много. Сломанные
ветки видны были по всему оголившемуся и хорошо просматриваемому лесу.
Многие берёзы, тонкие и высокие, склонились ветвями до самой земли, но
пока, так согнувшись, и стояли, показывая чудеса гибкости. Небольшие
рощицы были похожи на гигантские, склонившиеся до земли фантастически
огромные травы. Только роль стеблей выполняли стволы. Выпавший
впоследствии снег так и закрепил склонённые берёзы в этом положении до
весны. Лишь пришедшее в апреле тепло сделало снег рыхлым, податливым,
позволив белоснежным страдалицам выдернуть свои верхушки из плена и
потихоньку начать подниматься в своё привычное положение.

На участке Журавлёвых обе гигантские сосны около дома потеряли по
нескольку больших веток и неисчислимое количество маленьких. С хрустом
обламывались ответвления толщиной в человеческую голову, летели вниз,
увлекая за собой более тонкие, но пока ещё державшиеся в напряжении,
прогнутые вниз под тяжестью льда ветви. Молодые сосенки и ёлки стояли
тощими столбиками, прижав по стволу вниз неимоверно потяжелевшие, всё
такие же зелёные по виду, но на деле обледеневшие на всю свою пушистую
толщину веточки, ставшие ледяными скульптурами.

Машина бабы Нади, ночевавшая под открытым небом, обледенела под слоем
панциря в палец толщиной. Ни открыть дверь, ни двинуть с места её было
невозможно. Всем семейством отковыривали, отмораживали тёплой водой хотя
бы щели вокруг дверей, чтобы можно было попасть внутрь. Прямо беда –
баба Надя охала и переживала, бегая вокруг машины и следя, чтобы
молодёжь слишком рьяно не колотила по корпусу и не отковыряла вместе со
льдом краску или какую-нибудь деталь.

Но всё-таки молодость, здоровье и душевный комфорт – главное богатство
человечества. Смех и хохот сопровождал часто бесполезные усилия
колотящих обледенелую машину «спасателей». Успели заодно и
пофотографироваться в необычно преобразившейся природе, и покататься на
обледенелых спусках, и попрыгать по бугристому прозрачному насту, с
хрустом проламывая его при особо удачном прыжке и проваливаясь в снег
под настом по самые… И смех, и грех!

Забудется и эта напасть – время лечит. Ведь вот уже и воспоминания о
необычайно жарком и тяжёлом лете воспринимаются не так свежо, как,
казалось бы, только что. Зной и пожары, бушующие по всей территории
центральной России летом 2010-го, оказались настоящим бедствием! Всё
Подмосковье, впрочем, даже и Москва, задыхались от дымного чада не один
месяц. Временами дышать становилось совсем трудно, а тревоги от
неутихающей стихии подкрадывались к сердцу страхом от подленькой шкурной
мыслишки: как бы нас не задело, как бы наш посёлок, наш дом, нашу улицу
беда обошла стороной.

И ведь обошлось в общем-то и в целом благополучно. Да, были сгоревшие
леса, улицы, дома, даже целые посёлки. Но, судя по СМИ, погорельцам была
оказана помощь, отстроены в кратчайшие сроки новые дома. Но ведь не
взорвался ни один завод, нефтехранилище, газопровод, не произошло ни
одной техногенной катастрофы – это ли не достижение? Неафишируемое, но
очевидное.

Страна достойно вышла из тяжёлого испытания. Выйдет и из других
переделок. Да-да. И вовсе не русский авось нам поможет преодолеть
очередные трудности, от которых никто не застрахован. Хватит самих себя
считать лежебоками Иванушками-дурачками, на которых и счастье, и
богатство падают сами собой. Не было такого никогда и не будет. Потому
что русский народ – это народ-труженик. Терпеливый, добрый, выносливый.
Извечно жаждущий справедливости и продолжающий отстаивать ее идеалы,
даже вопреки многочисленным поражениям.

Ну не можем мы предать свою внутреннюю, порой глубоко спрятанную под
наносными слоями светской жизни, чистоту, наивность, веру во всё
хорошее. И дай нам бог остаться самими собою. Такими, какими мы сами
себя видим, а не такими, какими бы нас хотели видеть некоторые.

-13-

Наташа с детьми уже давно уехала в Новгород. Аня с Мишей работали в
Москве, каждые выходные приезжая навестить Настю, а заодно дом,
родителей и свой тихий уютный уголок в доме – большую спальню на
третьем этаже, уже ставшую их вторым домом.

Комната в коммуналке, где они ночевали в промежутках между одним
трудовым днём и другим, хоть и была их долгожданным приобретением,
принёсшим прописку, медицинские полюса и экономию в том, что не нужно
было больше скитаться по съёмным квартирам, всё-таки была комнатой в
коммуналке. И даже молчаливый угрюмый сосед, почти не покидающий свою
половину квартиры и не вмешивающийся ни в чьи дела и проблемы, не мог
изменить ощущение некоего дискомфорта от неполноценности собственного
жилья.

Перебраться в отдельную квартиру – это была невысказанная мечта Ани.
Мечта, о которой все знали, но помочь в осуществлении которой не имели
возможности. Только они сами – Аня и Миша – могли изменить что-то в
своей ситуации. И, надо сказать, не сидели сложа руки.

После продолжительного экономического кризиса пошли наверх Анины
заработки. Миша перешёл на другую работу, тоже на много более
высокооплачиваемую. Появились деньги, которые можно было реально
откладывать под намеченную цель. И даже привычный режим экономии во всём
значительно ослаб – Аня стала баловать Настю многочисленными подарками,
поездками в парк, аквапарк, детский театр или цирк. Даже затеплилась
надежда наградить Настю (а заодно и себя, конечно) сестрёнкой или
братишкой. Миша очень хотел иметь собственного ребёнка, тем более от
женщины, которую он любил. Но Аня никак не могла решиться на
значительный перерыв в работе. Во-первых, деньги, во-вторых, сама
работа, на которую она может больше не попасть, в-третьих, у них не было
отдельного жилья, а заводить ребёнка в коммуналке…

В принципе баба Надя ещё была в силах и не против помочь с очередным
внуком или внучкой. Но как тогда быть с Настей? Переезжать ей к
родителям, а малыша оставить при бабе Наде? Переезжать всем в Москву или
всем в Балашиху? Любой из вариантов был нереальным. Однако сама мысль о
том, что в их семействе может появиться ещё один малыш, не просто
витала, а спокойно и непоколебимо поселилась в умах всех домочадцев.

Особенно радовался деда Леша. Бывало, разговорится, размечтается:

– Мне кажется, у нас должен родиться внук.

– С чего это ты взял? – ответит баба Надя.

– Никогда ещё не было… Три девочки – это хорошо, но вот внук… Мне
кажется, будет внук.

– Господи, да никого они ещё не намечают!

– Разве? – Разочарованно посмотрит и вздохнёт.

– Им надо квартиру купить, нам помочь с домом – забор переделать, гараж
построить. А сауну? Или баню – не ты ли сам хотел? Без них нам теперь
ничего не одолеть.

– Это правда, – соглашался Алексей, понимая, что его зарплаты едва ли
хватает на текущие расходы. То, что давала Аня на содержание Насти,
часто даже превышало его доход. А выйдя на пенсию, он будет получать и
того меньше.

– Хотя малыш… да, это было бы очень хорошо! – Улыбнётся мечтательно
баба Надя.

А дед только посмотрит на неё удивлённо и хмыкнет – ну и женщины! Ну всё
бы им наоборот сказать. Только что ведь заверяла в обратном!

Однажды баба Надя, уже убравшая со стола после ужина и подумывающая, а
не лечь ли спать пораньше, обратила внимание, что Насти нигде рядом нет.
Обычно, сделав все уроки, она сидит задумчиво в своей комнате,
что-нибудь рисует или мастерит из бумаги. Иногда смотрит телевизор, даже
давно ставшую ей не по возрасту передачу «Спокойной ночи, малыши».
Наверное, больше по привычке из самого раннего детства, а может быть и
до сих пор испытывая необъяснимо тёплые чувства к бесхитростным
персонажам Фили, Степашки или Хрюши.

Но на этот раз её действительно не было ни видно, ни слышно.

«Неужели до сих пор у бабы Томы?» – вспомнила бабушка, что ещё во время
ужина попросила Настю отнести вниз своей матери кипячёной воды в
кувшине.

Ещё раз оглянувшись, как будто Настя могла каким-то способом вдруг
появиться на своём привычном месте, баба Надя направилась к лестнице. С
первого этажа не доносилось ни звука, однако у самой двери, ведущей в
полутёмную комнатку и плотно прикрытой, стали слышны приглушённые
голоса. Причём разговаривал в основном один голос, старческий, хриплый.
Детский голосок вставлял лишь реплики, короткие вопросы или восклицания.

«О чём? О чём можно говорить столь разным по возрасту людям? Ведь прошло
уже не менее часа. Не об уроках же они рассуждают?»

Действительно, речь шла не об уроках. О какой-то тайне турецкого
талисмана, о проклятии рода, о пророчестве рождения некоей Анастасии в
самом начале XXI века, которая продолжит – если, конечно, сможет –
разгадку тайны талисмана…

«Талисман… начало XXI века… Анастасия… Но позвольте! – сама про себя
воскликнула баба Надя. – Ведь это наша Анастасия родилась в самом начале
XXI века! Что за чепуху вбивает в голову ребёнка старая прабабка, верно,
начавшая сходить с ума, так же, как и её мать, дожившая до весьма
преклонных лет?»

Слегка уже приоткрытую дверь баба Надя открыла шире и шагнула внутрь
комнаты, освещённой ночником. Настя подняла на неё большие, чёрные в
полутьме глаза с дрожащими в них бликами и прикоснулась указательным
пальцем к своим губам. Тихо, мол, баба, не мешай. Старческий голос
монотонно продолжал:

– Она очень переживала, что талисман покинул её. Сначала её покинули
старинные записи, в которых она только-только начала разбираться. Потом,
после многих лет хранения опасного предмета…

– Опасного? – Снова повернула голову Настя к слепой бабушке.

– Да. Ведь талисман был золотым, и найди его при обыске власти –
расстрела бы не избежать. Она поняла только одно. Кто-то там был.

– В Стамбуле. Раньше он назывался Константинополь. Она говорила, что
если удастся понять, кто же был в Стамбуле, то это может многое
прояснить. Для всех. Для человечества. Это очень, очень важно, об этом
когда-то знали все, но теперь не знают. Родившаяся через сто лет после
неё Анастасия разгадает эту тайну.

– А если не разгадает?

По тому, КАК спросила Настя этот вопрос, баба Надя поняла, что девочка
нисколько не колеблется по поводу того, какая Анастасия разгадает
неведомую тайну. Именно на себя бедняжка, как на грех совершенно
случайно (ну так уж совпало!) родившаяся именно в начале XXI века и
названная именно Анастасией, взвалила груз чужой ответственности. А если
точнее, то безответственности старой прабабки. Женщины хоть и умной, но
теперь явно находящейся не в своём уме и морочащей голову такой
впечатлительной девочке, да к тому же с такой ранимой душой.

– Не падёт проклятие рода.

– Ну это уж слишком! – возмутилась бабушка, вплотную подойдя к внучке и
прижав её голову к своему боку. – Мама, как ты можешь говорить такую
чушь?! И слова-то какие: проклятие рода… Не слушай её, Настя! Все эти
легенды, якобы пророчества и несуществующие талисманы… это просто бред!

Баба Тома сидела, обиженно поджав губы, и молчала.

– А если не бред? – как ни в чём не бывало, будто продолжая
непрерывающийся разговор, спросила Настя.

– Бред! Бред сивой к… Извини, мама, но из песни слов не выкинешь. Мне
очень не нравится, что ты сочиняешь такие жуткие сказки. И нашла же,
кому рассказывать?!

– Я так и знала, что ты не поверишь, – не меняя позы, сказала баба Тома.

– Ты что, слышала, как я вошла?

– Я почувствовала. Настя заёрзала, да и сквозняк…

– Ах, вот оно что… Значит, это и для меня ты сочиняла на ходу.

Старушка отрицательно помотала головой.

– Что?

– Это баба Нина говорила. Не я.

– Не говори ерунду, мама! Если с кем баба Нина и могла быть более или
менее откровенной, то это со мной. Тебе бы она ничего не рассказала.

– А она и не рассказывала. Это когда она уже с кровати не вставала,
перед смертью… сама себе… а может и знала, когда её слушают…

Баба Надя похолодела, отчего-то болезненно разволновавшись. Какой-то
гнёт, навалившийся на отрезок памяти, давил её, мучил. Она что-то знала
– но забыла. Столько лет прошло, она уже сама бабушка, а сохранившиеся
детские впечатления подсказывали: это может быть правдой, баба Нина
действительно могла говорить такое, и это не был признак её
сумасшествия.

– Ладно, хватит ворошить память бабы Нины. Да и поздно уже. Завтра ведь
в школу – ты не забыла, Настя?

– Не забыла, – ответила девочка.

Её ответ бабе Наде понравился. Нормальный ответ, и голос нормальный.
Даже весёлый, совершенно отвлечённый от нависшей тут пелены каких-то
древних пророчеств.

– Ну и ладненько, – сама постаралась ответить весело и непринуждённо. –
Значит, спать пойдём?

– Пойдём, – согласилась Настя.

Они попрощались со старенькой прабабушкой и отправились к себе на второй
этаж. Уже поднимаясь по лестнице, баба Надя, непроизвольно роясь в своих
детских воспоминаниях, вдруг ощутила себя же на лестнице… в подъезде… и
страшный, злой наказ, не терпящий возражений и споров, как нельзя
называть своих дочерей и внучек. Помнится, баба Нина сердито приказала
как-то не называть родившихся девочек. Но как? Каким-то красивым именем,
но уже вышедшим из употребления… Ефросинья? Авдотья? Дарья? Всё не то,
не то… А может, Настя? Анастасия? Но ведь это имя очень
распространённое. Сейчас в каждом классе по две-три Насти. Но раньше
было не так. Во всей их школе, баба Надя помнила, не было ни одной
Насти. Не было Насти ни на одном кружке, какие она когда-либо посещала.

Была, правда, одна-единственная, красивая, далёкая, как небожительница,
ангельски прекрасная Анастасия. Актриса Анастасия Вертинская. Её имя
звенело нежным отголоском загадочного прошлого, заглянувшим откуда-то
издалека, из тех мест, которые были и всегда будут недоступны простым
смертным. Её удивительный папа, прославившийся на всём русском, чего мы
у себя на родине склонны недооценивать…

Анастасия… прелестное имя… и носить его должны исключительные личности.
А разве в стране, где не положено высовываться и выделяться на общем
сером фоне, бывают исключительности? Может и бывают, но только вопреки
заданным установкам. А имя – одно из установок. Имя яркое, красивое не
может быть дано ребёнку, будущность которого – быть винтиком в огромной,
бестолково катящейся неизвестно куда и подчиняющейся неизвестно чьей
воле махине. Вот и вышло красивое имя из употребления. Устарело.

Всю ночь баба Надя ворочалась, перебирая в голове воспоминания,
связанные с детством, со странностями и причудами бабы Нины, с её
наказом не называть дочерей каким-то устаревшим именем. Некстати
вспомнилась и пинуша, странным образом приобретённая, бережно хранимая
и, тем не менее, исчезнувшая. И фотографии – пожелтевшие, потускневшие,
обсиженные мухами и обломанные в уголках. Где они сейчас?

Предки… Испуганный кудрявый очкарик, три девочки в нарядных платьицах,
лысый здоровяк с сыновьями… От лысого здоровяка, кстати, баба Нина
впоследствии отреклась. С отыскавшимися родственниками наотрез
отказалась встречаться. Тогда Надя-девочка поверила, что запечатлённые с
отцом парни – не семья бабы Нины. Потом забыла. Сейчас вспомнила – и
вновь поверила своим детским ощущениям.

Так кто же она на самом деле, её бабушка? Необразованная, но в то же
время прекрасно справлявшаяся со сложной профессией бухгалтера, знающая
иностранные языки, разбирающаяся в политике. Не вызывающая среди
окружающих особого уважения, но тем не менее всегда находящаяся от них
на каком-то почтительном расстоянии и даже, если угодно, возвышении.
Даже собственный муж не смел становиться на один уровень с нею. Она
звала его на «ты», он её – на «вы». Её растерянность в самых, казалось
бы, обыденных ситуациях и необъяснимая строптивость там, где с ней никто
и не спорит. Вот хотя бы тот же её наказ… и ведь повторила не раз,
угрожающе шипя… и под конец: «Ирке скажи». Это чтобы и она не называла
свою дочь Анастасией…

Тревожный сон, перемешанный с воспоминаниями, оборвался мгновенно, как
только явственно прозвучало имя Анастасии. Баба Надя открыла глаза и
огляделась – ещё совершенно темно, все спят, в доме тишина. Но почему же
до сих пор в ушах отдаётся голос, только что будто возникший совсем
рядом, прямо в этой комнате?

Алексей спит. Голоса или не было, или его услышала только одна она.
Анастасия…

И тут сердце бабы Нади пустилось вскачь: точно, баба Нина наказывала
именно этим именем не называть дочерей. И голос, голос до сих пор будто
витающий в комнате – её голос, голос бабы Нины.

«Анастасия… Не спорь и не спрашивай…»

«Да разве я спорю?»

«А наша Настенька? – переметнулись мысли на внучку. – Аня сама назвала
дочь так, как хотела, даже с нами не посоветовалась. Настенька родилась
в июне 2001-го, действительно через сто лет после бабы Нины. Правда,
день рождения бабы Нины был в декабре…»

И снова включилась память: нет, не в декабре. Это по паспорту у бабы
Нины день рождения был 16 декабря, но она не признавала эту дату за день
своего рождения. Она говорила, что родилась летом, поэтому её день
рождения мы вообще никогда не отмечали. Лето 1901-го и лето 2001-го…
ровно сто лет…

«Что за чертовщина? И зачем я только веду эти дурацкие подсчёты? Уж не
поверила ли я в мифическое пророчество о спасении рода? Какая чушь,
нелепость! Это в XXI-то веке?! Впору подумать, что я сама схожу с ума».

Баба Надя быстро встала и оделась.

– Ты что так рано? Спи ещё, – шёпотом проговорил Алексей.

– Нет, не уснуть больше. А ты спи.

Она прошла на кухню, села и задумалась: «Нет, всё-таки надо поговорить с
мамой. Зачем она тревожит Настино воображение? Зачем вообще вспоминает
то, о чём давно надо забыть? Наши воспоминания не должны портить жизнь
ребёнку, её это не касается».

А в глубине души скреблось невысказанное, болезненное: «А, может быть,
всё-таки касается?»

-14-

В выходные прикатила шумная компания. Аня с Мишей приехали с Аниной
подругой-сокурсницей, чуть позже ещё гости – семейная пара, Мишины
друзья. Выгружали из машины коробки, пакеты, ведёрки с маринованным
мясом. Погода чуть только намекнула припекающим солнышком, что скоро
весна, и молодёжь сразу с энтузиазмом засуетилась: как шашлычков
хочется! На свежем воздухе, да с запахом дымка…

Настеньке – радость двойная. Мама с папой приехали, да ещё и гости.
Угощения, подарки, разговоры, шутки, смех. Два дня – как одно мгновение.
Для молодёжи действительно пролетевшие быстро, для стариков – не столько
быстро, сколько шумно, суетливо и бестолково. Но ничего, надо же
когда-то и расслабиться? Позволить себе продолжительное безделье,
просмотр нескольких, пусть даже и не всегда удачных, фильмов. В конце
концов, выпить, плотно закусить, позубоскалить в тесной компании, под
хмельком, в окружении родных лиц и добрых улыбок.

Большой тяжёлый тюк, сразу же по приезду выгруженный из машины, Аня
попросила Мишу отнести в кладовку.

– Потом, мам, посмотришь, – сказала она выглянувшей на голоса матери. –
Это то, что мы давно уже собирались купить.

«Мало ли что они собирались купить», – равнодушно констатировала баба
Надя, не заинтересовавшись ни тюком, ни его содержимым. Однако то, что
привезла Аня, напрямую касалось и её, и дома. Уже больше года они
проживали в полностью отремонтированном и оборудованном всем необходимым
дома, а шторами на окна так и не обзавелись. В спальнях повесили,
правда, лёгкие занавески, а вот весь второй этаж стоял с голыми окнами.
Закрываться от любопытных глаз, в общем-то, не было необходимости. Лес,
торцовые, практически без окон стены соседних домиков. Только напротив
высокий дом поглядывает своим главным фасадом на них через забор. Но
здесь выходы на балкон, да и то не из зала, а с прилегающих площадей.

Однако шторы ведь не только служат тем, что прячут за собой подробности
интимной жизни обитателей дома. Это ведь ещё и уют, тепло, комфорт,
красота. Журавлёвы давно присматривались к тому, чем бы украсить
интерьер. Хотелось, чтобы это было стильно, красиво, современно. Таким
условиям удовлетворяли бы шторы, сшитые на заказ, но цены до того
напугали бабу Надю, попробовавшую было прицениться к понравившимся ей
образцам, что она пока и думать перестала о шторах

А Аня не забыла. Она тоже приценилась к шторам, сшитым на заказ,
сравнила цены на ткани, предлагаемые в ателье, с ценами, предлагаемыми
на аналогичные ткани на рынках, и приняла решение, что шторы необходимо
сшить самим. А что? Её мама, помнится, неплохо шила в молодости. Тогда
многие умели и шить, и вязать, и рукодельничать. Это сейчас во многом
потерялся смысл ручной работы. При пресыщении рынка ширпотребом
широчайшего ассортимента и качества, даже морально трудно заставить себя
что-то сделать своими руками. Зачем? Если всё завалено китайской,
турецкой, вьетнамской продукцией, пусть и не всегда высококачественной,
зато кричаще яркой и по сходной цене?

Однако шторы всё-таки – вещь особая. И Аня успокоилась, лишь купив оптом
целый рулон прекрасного, плотного плетения шёлкового полотна. О такой
ткани она и мечтала. Она даже присмотрела образцы, по которым нужно
постараться сшить шторы, распечатала через компьютер несколько моделей
и уже перед отъездом подошла к матери:

– Мама, вот, посмотри. Здесь даже схема сборки показана. – Достала она
из сумочки сложенные листочки и протянула их бабе Наде. – А ткань – там.
Уже видела?

– Нет. Так ты что, шторы купила?

– Ткань. Я же говорю, всего и осталось – сшить.

– Сшить! – Всплеснула руками баба Надя. – Да кто шить-то будет?

– Ты, – нисколько не смутившись, ответила Аня. – Разделение труда: я
купила, а ты уж шей. Шутка. Ты же всё у нас умеешь, мам. И сшить сможешь
не хуже, чем в ателье. А? У меня-то руки совсем из другого места
выросли...

– Это точно. Но я не смогу!

– Почему?

– Э… никогда не пробовала. Да и на чём? У меня даже машинки нет!

– А бабы Томина?

– Бабы Томина?

Бабушка опешила, только сейчас сообразив, что уже больше года старая
швейная машинка с ножным приводом, приехавшая вслед за бабой Томой из
Алма-Аты, так и стоит сейчас в тесной комнатке, накрытая скатертью и
играющая роль небольшого столика.

Сколько же на этой машинке в своё время было сшито-перешито! Сколько
вещей отреставрировано – что подшито, а что наоборот, надставлено в
длину или в ширину. Насущные проблемы двух поколений помогала решать
старая труженица. Это была одна из первых Зингеровских машин, выпущенных
на знаменитом Подольском заводе. Качество шитья никогда не вызывало
никаких претензий. Машинка брала все ткани – от капрона и шёлка до
толстого драпа и джинсовки. Даже кожу при определённой ловкости можно
было сострочить на этой машинке. Но теперь она стоит в разобранном виде
внутри своего ящика-тумбы, на ней много-много лет никто не шил. Смогут
ли они вообще собрать её так, как надо?

– Ну вот и договорились! А теперь пойдём-ка посмотрим – я такую ткань
нашла! Тебе точно понравится.

Аня увлекла мать в кладовку, разорвала упаковку и вытянула из рулона
блестящий уголок. Ткань, конечно, бабе Наде понравилась. Действительно –
изысканно и благородно. Только вот не покидало поселившееся вместе с
мыслью, что шторы придётся шить именно ей, некоторое чувство тревоги и
неуверенности.

– У тебя всё получится, – будто услышав её мысли, сказала Аня. – Вот
увидишь.

Странно, но бабе Наде стало от этих слов не так тревожно. И предстоящая
работа уже не казалась ей такой уж трудоёмкой и сложной. Ну неужели уж
она не справится со шторами? Тем более вот и схемки под руками,
пояснения. В конце концов, это ж просто даже интересно – выполнить для
своей семьи такую работу, которую никто из домашних, кроме неё, и в
самом деле не осилит.

А как уютно и нарядно станет у них на втором этаже! Это же действительно
будет последний штрих в созданном ими совместными усилиями интерьере. И
штрих немаловажный, значительный. Баба Надя даже шагнула к лестнице и
глянула вверх через проём на тоскливое серенькое окно, затянутое тюлью.
Надоела эта серость – скорее, скорее надо приниматься за дело!

– Но ты не торопись, – опять будто услышала её мысли дочь. – У тебя и
так забот полно. Как будет свободное время… ведь не к спеху.

Баба Надя, улыбнувшись, кивнула.


-15-

Сразу же после выходных баба Надя решила в первую очередь извлечь из
упаковки и собрать швейную машинку. Она уже привезла Настю из школы,
накормила её и усадила делать уроки. А сама спустилась вниз к своей
матери.

Баба Тома не спала. После обеда она вышла в каминный зал и села на диван
так, чтобы «видеть» лестничный проём на второй этаж с частью зала.
Видеть она, конечно, ничего не видела. Но светлый проём с периодически
мелькаемой тенью от проходящего мимо человека, ощущала. И слышала шаги,
голоса. Всё хоть какое-то подобие картинки жизни, какое-то
разнообразие.

– Мам, как ты? – по пути поинтересовалась баба Надя у матери.

– Нормально.

– А я к тебе. Швейная машинка у тебя как, в рабочем состоянии?

– Конечно. Только собрать – и шей.

– А… – удивилась такому заявлению баба Надя. У неё непроизвольно
дрогнули брови и чуть выгнулись губы. – Можно воспользоваться?

– Бери.

«Всё так просто – бери. Да как же её взять-то? Это ж не книжка. Не стул.
И даже не тумбочка», – проворчала про себя баба Надя. Лёгкое
недовольство на самом деле адресовалось не матери, а самой себе. В
прошлом году, когда переезжали сюда, она так уж ругалась на рухлядь,
которую приволокли за тысячи километров, так хотела эту рухлядь
выбросить, а мать не позволила, что теперь испытывала лёгкий стыд. Ведь
вот пригодилась машинка, права была мать.

Баба Надя сняла с тумбы лежавшие на ней вещи, убрала скатерть, обрезала
верёвки, удерживающие упаковочную бумагу. Затем сняла и саму бумагу.
Тумба казалась большой и неповоротливой. Баба Надя приподняла её за один
угол – нет, тяжело. Нужно Алексея дождаться, вместе отсюда вынести.

– А ты кати её, – проскрипел рядом старческий голос.

Баба Надя даже вздрогнула от неожиданности – мать стояла на пороге своей
комнаты, держась за косяк. И давала советы, как будто видела все
действия своей дочери!

– Колёсики там неподвижные. Машинка вдоль длины едет, а поперёк надо
переставлять.

Баба Надя хмыкнула, но последовала совету матери. Она толкнула тумбу
сбоку – и та поехала! Чуть переставляя тумбу с боков, можно было
регулировать основное направление, и вскоре швейная машинка спокойно
была выкачена в каминный зал. Баба Надя устроила её у стенки, чтобы
удобно падало освещение, и собралась привести её в рабочее положение.
Баба Тома, отошедшая в сторону, чтобы пропустить дочь с машинкой, вновь
встала невдалеке в дверном проёме и «наблюдала».

Верхняя досточка, открывающая доступ к внутренности тумбы, снялась без
проблем. Железный механизм покоился внутри на прогнутой, слегка
растрескавшейся и обмотанной с обеих сторон проволокой, фанерке. Руки
сами вспомнили, как нужно достать механизм, привычно (за многие годы
привычка не исчезла!) подхватили зауженный корпус за «талию» и потянули
вверх. Не тут-то было! Что-то мешало. Корпус как будто был закреплён
внутри невидимыми зажимами. Баба Надя присела, подёргала за провисающий
кожаный шнур – нет, он держался свободно, ни за что не зацепился и ещё
пока не был вставлен в колею большого маховика. Что же мешает тогда
поднятию механизма?

– Мама, ты машинку дополнительно закрепляла при упаковке?

– Нет. И упаковывала не я.

– А кто, Ира?

– Конечно. Но и она не закрепляла.

– Вот как? – Баба Надя встала и вновь заглянула в открытое «окошечко»
машинки сверху. – Ты могла и не знать.

– Не-е-ет, – протянула старушка и грустно вздохнула. – Ира вообще
никогда не любила шить, а последние годы и вовсе никто машинкой не
пользовался. После того, как я совсем перестала видеть. Я шила
последняя. И складывала её я… маслицем смазала… Вот что, Надя, возможно,
там проволоки друг за друга зацепились. Я вспомнила, узелок там слева на
фанерке неудачный, может цеплять.

Баба Надя пошевелила жёсткую металлическую петлю, зачем-то обмотанную
вокруг загнутой вниз стойки, услышала характерный скрежет – да,
вероятно, именно в этом месте что-то держит механизм. Не долго думая,
протянула руку к плоскогубцам, зацепила проволоку внутренней стороной,
там, где были кусачки, и перерезала её.

– Ты что там ломаешь? – всполошилась баба Тома.

– Мама, я убираю ту проволочину, которая меня всегда раздражала

– Это какую это? Про что ты? Про ту?!

– Да, да, про ту. Если тебе она была нужна, то мне всегда мешала.
Надеюсь, теперь ты не будешь настаивать, чтобы я не смела её убирать?

– Ах… а жаль… Это ведь удобно было… ножнички, распарыватель… всё там,
всё, и не потеряется…

– И у меня не потеряется.

Баба Надя подёргала за отрезанные куски, но они не подались. Тогда она
вынула швейный механизм, которому уже больше ничего не мешало, опустила
его на отогнутую узкую планочку и решила всё-таки избавиться от
неопрятно торчащих проволочных обрезков. Но обрезки крепко зацепились за
неуклюжий проволочный узел от другой проволоки, обмотанной вокруг
прогнутого внутреннего поддона. Что за манера – всё пытаться укрепить
подручными средствами? Баба Надя, не раздумывая, перекусила
плоскогубцами и эту, другую проволоку в три ряда, крепко взялась за
перерезанные концы и дёрнула. Что-то под поддоном заскрипело, но
удержало старое крепление.

– Сломаешь! – только и успела ахнуть слепая старушка, и почти
одновременно от нового рывка отрезанной проволоки что-то тяжёлое
свалилось на пол с громким стуком. Поддон-фанерка перекособочился.

– Ах, чёрт! Это что – на проволоке держалось? – Баба Надя качнула
фанерку, та запружинила, поддерживаемая креплением лишь с одной стороны.

– Машинка-то старая! Её мне Николай… в каком году, не помню, но достал
через тётю Валю из овощного… Всё бы вам ломать!!!

– Мама, ты ворчишь сейчас прямо как баба Нина. – Улыбнулась Надежда.

– Правда?

В голосе старушки послышался испуг. Да, уж сколько лет, даже десятилетий
минуло с тех пор, когда она решила ни в чём не походить на мать, которую
боялась и ненавидела, которую болезненно любила и жалела. «Не быть
такой, как она», – внушала она себе в минуты, когда всеми силами
хотелось вмешаться в дела своих подросших детей или дать им, пусть даже
и нужный, но совет, о котором они не спрашивали.

– Правда. Даже интонация похожа.

Старушка сникла и заставила себя переключиться от мыслей о своей любимой
когда-то и такой необходимой в далёкие времена машинке. Она прошаркала к
дивану, на котором и сидела до всей этой возни с машинкой, и уставилась
невидящим взглядом в сторону лестничного проёма – «окна» в мир, в
котором она постепенно становилась совсем лишней.

Надежда повозилась с машинкой ещё совсем немного: установила в нужном
положении швейный механизм, вставила в нужные пазы круглый кожаный
ремень, передающий движение от педалей у пола к подвижной части машинки,
крутанула рукой колесо привода – иголка послушно застучала вверх-вниз,
точно попадая в предназначенную для этого дырочку. Осталось только
проверить, действительно ли машинка шьёт так же хорошо, как и прежде.
Баба Надя принесла стул, вставила нитки и прострочила шов в найденной
тут же, в боковом ящичке, тряпочной заготовке. Отрезала концы ниток и
осмотрела шов. Действительно, машинка работала, как часики.

Лишь к вечеру, когда она уносила от матери ужин, баба Надя остановилась
у собранной в рабочем состоянии швейной машинки, решив отодвинуть её
пока в угол. Поставила тарелки на пол и с лёгким нажимом покатила
машинку вдоль стены. В продольном направлении машинка с неподвижными
колёсиками катилась легко, но в самый угол никак не желала закатываться.
Промежуток между диваном и стеной был довольно узким, как раз только для
машинки.

Заглянув вниз справа, слева, баба Надя ничего такого, что мешало бы
движению, не заметила. Вздохнув, откатила машинку обратно и присела у
дивана – в углу лежало что-то маленькое, бесформенное. Она протянула
руку, коснулась бугристой, отполированной и холодноватой поверхности
лежащего на полу предмета, и вдруг стала терять ощущение реальности.
Холодные бугорки под пальцами, уже давно привыкшими к грубой домашней
работе, напомнили давнее ощущение детства. Неужели… только один предмет
когда-то доставлял ей при прикосновении подобное удовлетворение. Не
счастье, не радость или удовольствие, а просто удовлетворение от
близости с ним. Огрубевшие пальцы будто истончились, стали
чувствительнее, баба Надя даже безошибочно определила, чем нынешняя
поверхность предмета отличалась от той поверхности, которая была в
детстве. Это была пыль. Толстый слой пыли, уже успевшей скататься
комьями в углублениях и покрывший, будто пыльцой, руку.

Осознание того, что нашлось что-то важное и ценное, до сих пор не
приходило. Казалось невероятным даже надеяться на чудо. Однако ставшие
необычайно отзывчивыми пальцы уже нащупали и тонкие, продавленные за
годы бороздки в боках от туго прикрученной проволоки. Это был тот самый
предмет, который свалился из-под поддона, когда она обрезала проволоку и
дёрнула за концы. На то, что издало громкий стук и куда-то откатилось
после падения, она не обратила тогда внимания. Теперь же руки
подсказывали – это ТО. ТО самое.

Но сердце отказывалось пуститься вскачь. Даже глаза глядели и не
узнавали предмет, изуродованный слежавшейся пылью и боковыми тонкими
вмятинами. Она дунула на то, что лежало в руке, хотя в любом другом
случае она этого бы не сделала. Мелкая пыль с более крупными
свалявшимися ошмётками взлетела в разные стороны, попав и на диван, и на
поставленную на полу посуду. Но она не отшатнулась, не отодвинула лицо,
а наоборот, ещё ближе наклонилась к найденному предмету, который уже
автоматически оглаживала со всех сторон.

Постепенно реальность заполнила пространство вокруг неё. Губы дрогнули в
улыбке: пинуша. И как только в голове сложились воображаемые звуки почти
забытого слова, сердце, ненадолго остановившись, пустилось вскачь.

-16-

Нет, ни ругаться, ни предъявлять какие-либо претензии матери,
использовавшей её пинушу в качестве подпорки, бабе Наде не хотелось.
Сколько раз она думала, что если отыщет пинушу, то будет стыдить и
ругать того, кто выкрал и перепрятал её собственность. Будет кричать и
возмущаться. Но годы шли, её пинуша не находилась, и старое обещание
морально покарать похитителя меркло. И обесцветилось до полного
равнодушия. Ей уже стало всё равно, кто украл пинушу и найдётся ли она
когда-нибудь. Скорее она даже была уверена, что пинуша не найдётся. И
выкинула мысли о ней из своей головы.

А она вернулась! Она вернулась самым замечательным и невероятным
образом, пропутешествовав несколько тысяч километров и, вопреки желаниям
всех, кроме бабы Томы, не перекочевав на помойку, а проспав в своём
укромном местечке сначала около года в тесной балашихинской квартире, а
потом около года уже здесь, в доме.

«Как, вероятно, я глупо выгляжу, – мелькнула мысль у поднимавшейся вверх
бабы Нади, ласково поглядывающей на непонятный предмет, бережно
сжимаемый обеими руками. – Радуюсь, как ребёнок конфетке или любимой
игрушке. И ведь никто-то не поймёт, отчего я радуюсь. И ведь никому-то
не объяснить».

Настя сразу заметила, что бабушка что-то несёт.

– Что там, баба? – Отвлеклась она от телевизора и побежала на кухню
вслед за грузно шагнувшей туда женщиной.

– Чепуха, – отозвалась та, а сама с улыбкой раскрыла ладони.

– Ого… это твоё? – Настя бережно взяла непонятный предмет и стала его
рассматривать.

– Да. Представляешь, я не видела это лет, наверное… лет тридцать, не
меньше.

– Да? А где нашла?

– В швейной машинке! Сегодня распаковала, а там…

– Оно там лежало?

– Если бы… оно было спрятано, – шепотом закончила бабушка.

– Спрятано, – тоже шепотом повторила Настя и задумалась.

Баба Надя подождала немного и хотела забрать свою пинушу обратно, но
девочка прижала найденный предмет к груди и сосредоточилась в себе ещё
больше.

– Ну что ты, Настя? Думаю, ты не заинтересуешься старой пи…

– Это, наверное, спрятала баба Нина? – перебила Настя.

– Вряд ли.

– А мне кажется, баба Нина. Она всю жизнь берегла, прятала талисман, а
потом его потеряла.

– Ну при чём тут талисман?! – Баба Надя рассердилась на дурацкую
ситуацию, которую сама же и спровоцировала.

Талисман! Бред выживающих из ума старух! И зачем только баба Тома
выдумала эту историю? Разгадка талисмана… Анастасия, рождённая через 100
лет после бабы Нины… проклятие рода… Кстати, она так и не поговорила с
матерью на счёт всей этой ерунды. Собиралась её жёстко отчитать,
запретить подобные разговоры, а сама… Хоть сейчас иди.

– Мне так кажется, – пожав плечиками, тихо прокомментировала Настя.

– Ну как тебе может что-то казаться? Это моя вещь, понимаешь? Чисто моя,
я её нашла, я её скоблила и шлифовала. Я столько раз с ней побеждала! А
называется она…

– Талисман? – Вновь подняла глаза на бабушку Настя.

Баба Надя устало опустила плечи, забрала пинушу у сопротивляющейся
внучки. Хорошего настроения – как не бывало. Появилась тревога.
Талисман, талисман… почему-то это слово и в самом деле будто приклеилось
к отыскавшейся пинуше. Но почему?! Где-то в глубинах памяти лежали
доказательства, но вытащить их из-под многолетних наслоений казалось
невозможно. Почему талисман?

– Может, ты его нашла у своей бабушки? – вывел её из оцепенения вопрос
Насти.

– Нет!

Она почти крикнула, и одновременно с этим громким «Нет!» всколыхнулась
память – это действительно предмет, который баба Нина много лет прятала
ото всех. Ремонт… замена старого унитаза… цементные обломки, выброшенные
на помойку. И зацементированный в них предмет, так хорошо подошедший под
пинушу.

Лживое громкое «Нет!», так и звучащее до сих пор в ушах, бросило её в
жар. Неужели она до сих пор способна краснеть от лжи? Или в жар кинуло
ещё и от чего-то другого? Да, из глубин подсознания поднималась
уверенность, что пинуша – и есть старинный бабы Нинин талисман. Всегда,
всю жизнь Надюха чувствовала, что баба Нина – особенная, не такая, как
все. Что у неё есть тайна. А ещё странный предмет, который она годами
прятала то в чулках в шкафу, то замурованным в цемент у унитаза.

Да, Надюха когда-то фактически похитила вещицу, которую позже превратила
в пинушу. Но – с другой стороны – если бы она не взяла эту штуку, то эта
штука так и оказалась бы на помойке. Исчезла бы. А так Надюха сберегла
её, хотя тоже не сумела спрятать надёжно. Следующие тридцать лет,
получается, талисман хранила баба Тома? Даже не подозревая о том, ЧТО
она засунула в качестве подпорки в швейную машинку? Получается, так. А
может, потому и была Надюхе ценна эта пинуша, что она чувствовала в ней
талисман своей бабушки?

«Не может быть, – спорила сама с собой не способная сосредоточиться и
собрать воедино мысли баба Надя. – Потому что… потому что… да только
несколько дней назад я впервые и услышала это слово… талисман… В
разговоре мамы и Насти… Пресечь… запретить… защитить Настю…»

Баба Надя прошлась по кухне, села и подозвала Настю.

– Это пинуша, – спокойно показала она на предмет, положенный на стол. –
Раньше девочки придумывали много игр из подручных средств. Верёвки,
резиночки, даже вот такие плоские камешки или жестяные коробочки от
монпансье.

– Тоже для игры?

– Да. Классики, выбивалы, пинуши… А как мы кукол сами одевали?

– Каких кукол?

– Ужа-а-асных. Страшненьких, пластмассовых, резиновых или просто
вырезанных из картонки! – Баба Надя улыбнулась и кивнула сама себе. – Но
нам они нравились. В каждой семье всегда оставались лоскутки от разных
тканей, от старых вещей. Мы, девчонки, вооружались ножницами, иголками,
нитками и мастерили своим страшненьким лысым куклам самую разнообразную
одежду! От нижнего белья до платьев, кофточек, шляп и пальто.

– А почему куклы были лысыми?

– Да так уж, не знаю, почему. Если и делали раньше волосы, то редкие.
Они быстро путались, рвались. И даже лучше было, если волосы просто
нарисованы на пластмассовой голове. Хотя бы никуда не денутся.

Настя засмеялась, представив себе страшненькую куклу с нарисованными
волосами на лысой голове. Надо же, у неё сейчас более десятка, от
больших до маленьких, кукол с волосами разного цвета, разной длины и с
разными причёсками. И наряды имеются в коробках, кукольных шкафчиках или
в мешках со всяческой мелочью. А вот играть с куклами, переодевать их
она не любит. И самой любимой куклы никогда не было. А вот раньше,
оказывается, даже страшненькая кукла, обшитая собственными руками,
бывало, становилась любимицей на долгие годы.

– О! Я думал, они спят, а они… – Заглянул на кухню деда Лёша. – Время-то
знаете, сколько?

Телевизор в зале уже не шумел, и даже свет был выключен. Баба Надя
глянула на часы и встала, заканчивая разговор:

– Действительно, пора. Завтра ведь на работу.

«А с мамой завтра непременно поговорю. Хватит откладывать, а то мало ли
что ещё успеет внушить Насте». Она непринуждённо протянула руку к своей
пинуше, чтобы как бы между прочим спрятать её куда подальше, но
наткнулась на детскую руку, тоже протянутую к серому предмету на столе.

– Ты что, Настя? Давай-ка спать!

– Сейчас, – ответила девочка рассеянно, а у самой в руке уже вертелась
пинуша. – Тяжёлая…

– Спать, говорю! – с притворной строгостью прикрикнула бабушка и
почувствовала, что в голосе её зазвенело что-то фальшивое, испуганное.

«Я боюсь оставлять пинушу ей, – прояснились мысли. – Глупо, конечно, но
это так. Мне спокойнее будет, если этот талисман будет у меня».

Одновременно поднялось лёгкое раздражение на себя, что пинушу назвала
талисманом.

«Никакой это не талисман, чушь в голову лезет… Однако, что же это Настя
его не отдаёт?»

Она всё ещё держала руку протянутой к пинуше, а Настя вдруг прижала
пинушу к груди и ласково так поглядела ей в глаза, улыбнулась и
попросила:

– Ну, бабуленька, пожалуйста, можно я это оставлю себе?

– Зачем? – Баба Надя постаралась спросить непринуждённо, не показывая,
как эта пинуша нужна ей самой.

– Мне надо, – как будто повторила её мысли Настя.

– Но зачем?! – теперь уже совершенно искренне удивилась бабушка.

– Надо. Ну… хотя бы попробовать играть в те игры, что ты в детстве
играла.

– В детстве?

– В пинушу!

– В пинушу…

«Действительно, это же пинуша. Сама же ребёнку и объяснила, сама и
удивляюсь. И зачем только объясняла?»

– Но ведь… сейчас зима! Кругом снег, а игра в пинушу – летняя. – Вовремя
сообразила баба Надя и вновь протянула руку к найденному в швейной
машинке предмету.

– А я весны дождусь, тогда и поиграю!

Настя, радостно подпрыгивая, помчалась к себе в спальню. А баба Надя не
посмела больше ни словом, ни жестом показать ей, как страшно стало
бесстрашной в прошлом Надюхе от того, что бабы Нинин талисман
невероятным способом нашёл путь к девочке, родившейся ровно через 100
лет после своей прапрабабки.

И то, что Настю назвали Настей, вспомнилось. И злой наказ бабы Нины не
называть ни дочерей, ни внучек Настями. Многое вспомнилось. Но что
поразило, растревожило бабу Надю больше всего, так это её собственная
уверенность в полном совпадении понятий «пинуша» и «талисман», раньше
находившихся невероятно далеко друг от друга.

«А с мамой безотлагательно надо провести беседу. Завтра. Или даже…»

-17-

Конечно же, она не вытерпела. Уже улёгшись спать, она ворочалась,
одолеваемая мыслями и всяческими предположениями. И нелепой детской
обидой, что не ей доверила перед смертью баба Нина какие-то тайны. Пусть
нереальные, фантастические, придуманные сходящей с ума от старости и
одиночества старухой. Надиктованные, быть может, больным воображением в
бездне слепоты и немощи накануне преодоления черты, отделяющей этот мир
от того, призрачного и неведомого, из которого возврата уже нет. И даже
то, что последние годы и месяцы Надя провела вдали от своей тихо
угасающей бабушки, не уменьшало обиды.

«Или не я всегда была её любимой внучкой? Не я понимала её, как никто
другой? Не мне ли она начала сама приподнимать завесу тайны? О том, что
запечатлённый на фото лысый здоровяк – не её отец, о том, что никакой
сестры Софии у неё не было. О смерти Риты, Коленьки, дедушки Павла. О
том, что она знает иностранные языки, знает имена и лица членов
расстрелянной царской семьи (хотя ни слышать, ни читать об этом она
нигде не могла).

А зачем она дала зловещий наказ не называть девочек Анастасиями? И
перед смертью, выходит, сетовала, что неразгаданная тайна талисмана
повлечёт за собой продолжение проклятия… Какого, в конце концов,
проклятия? Кажется, в их семье всё более или менее благополучно. Все,
слава богу, здоровы, полноценны. Тётя Вика умерла, но ведь умирают же и
у других людей родственники, это тоже, в общем и целом, нормально. Детей
у Тёти Вики не было? Да. Зато у нас… Постой-постой…

Баба Надя задумалась, вспомнив, что у тёти Вики всё-таки рождался
ребёнок, но очень быстро умер. Зыбкая связь смерти тёти Викиного
младенца с проклятием рода помаячила и улетучилась без следа. Баба Надя
отогнала наваждение и поняла, что заснуть ещё не сможет очень долго.

«А вот пойду сейчас и поговорю, – решила она, подумав, что даже если
мать уже спит, она её разбудит. – Выспаться она всегда успеет, а вот
поговорить без свидетелей… так сказать, по душам…»

Ещё с пару минут она лежала с открытыми глазами, глядящими в тёмный
потолок, потом медленно поднялась, накинула халат и вышла из спальни.

Тамара Павловна или не спала, или проснулась, услышав щелчок
открывающейся двери. В её комнате мгла была беспросветная, потому что в
маленькое окошечко, глядящее в лес, не попадало ни одного проблеска от
горящих вдоль улицы дачного посёлка фонарей. В остальных комнатах дома
никогда не было на столько темно – свет от фонарей, от окон соседних
домов, от луны, всегда держащейся южного полушария неба, с разной
степенью интенсивности попадал сквозь остекление, иногда даже мешая
спать. А в комнату бабы Томы ни один луч ночного света попасть не мог –
так уж получилось из-за расположения окна.

– Ох, ничего не вижу, – непроизвольно прошептала Надежда, пытаясь
нащупать на стене выключатель от настенной маломощной лампы ночника.

Баба Тома прокашлялась, собралась было что-то спросить, но тут
выключатель попался Надежде под руку, она щёлкнула им и прищурилась,
закрывая глаза от вспыхнувшего света.

– Зачем ты лампу выключаешь, мам? У тебя такая темень, что…

– А сколько времени? – проскрипел хриплый голос.

– Не знаю, но поздно уже, все спят.

Баба Тома кашлянула и уже более ровным голосом сказала:

– Ну, вот потому и выключила – чего он зря гореть будет?

Она сидела на кровати в тёплой пижаме, лицо её было освещено
электричеством, она смотрела вперёд и чуть ввысь, пытаясь определить,
где находится вошедшая дочь. Надежда, всё ещё чуть сощурившись, опустила
руку, увидела распахнутые навстречу свету водянистые глаза старушки, не
реагирующие на перемену в освещении, и не стала больше ничего говорить
ни о том, что лампочка здесь, кроме того, что маломощная, ещё и
энергосберегающая, что экономии тут никакой не получается, а неудобств
для всех остальных, кто приходит сюда, возникает больше, чем пресловутой
экономии, о которой по привычке печётся баба Тома. Сколько ни говори, а
результат один. Да и не этим она сюда пришла.

Не зная, с чего начать, Надежда стала машинально перекладывать
валяющиеся где попало вещи и тряпки. Несколько, показавшихся ей
грязными, она отложила в сторону, потом кинула их на пол к порогу, чтобы
забрать, когда будет уходить.

– А ты что не спишь? Беспокоит что-то? А, Надя? Ты себя береги…

– Нет, мам. – Она не находила слов, чтобы как-то тактично объяснить
матери, что Насте не стоит говорить о странностях давно умершей
прапрабабушки. Спросить, о чём они вообще так много говорят, помимо
уроков?

– Может, давление?

– А?

– Говорю, давление давно проверяла? Ты бы к врачу сходила… Да, ещё вот
что: глаза проверь.

– Какие глаза, мама? – Надежда сосредоточилась на своём и не понимала, о
чём мать ведёт речь.

– Нужно вовремя всё лечить. Если бы я раньше с глазами обратилась…

– Ах, вот ты о чём.

– Да, и видела бы. Знаешь, как это плохо, не видеть?

– Да уж представляю. Не дай бог.

– Вот и я говорю. – Кивнула старушка. – Баба Нина, когда ослепла, да ещё
и ходить больше не смогла… ей было тяжело.

Надежда присела около матери и вдруг ощутила себя как будто мамой этой
маленькой сухой старушки, такой беспомощной, слабой и слепой, что
хотелось её приласкать, пожалеть, обнять. Но привычка, привитая с
детства, до сих пор мешала откровенности и в мыслях, и в чувствах.
Надежда вздохнула, опустила плечи, тихо спросила:

– Ты её простила?

– Что?

Ощущение того, что рядом с ней беззащитный ребёнок, пропало. Рядом с ней
– древняя старушка. Эта старушка слепа, глуховата. Надя, глянув на
морщинистые, в тёмных пятнах, чуть подрагивающие руки, лежащие у
старушки на коленях, даже подумала, а не сама ли баба Нина сидит рядом с
ней? В последние годы перед смертью баба Нина очень исхудала, ссохлась,
наверное, она действительно была похожа на ту старушку, которая сейчас
сидела рядом с ней. Надя даже представила себе исхудавшее, сморщенное
лицо бабы Яги со всклокоченными седыми патлами.

Ей стало жутковато. Она повернула голову к матери и увидела, что это не
баба Яга. Лицо маленькое, сморщенное – но очень доброе, морщинки
навсегда запечатлели на нём какой-то восторг и радость. Редкие седые
волосы лежали аккуратными локонами и до сих пор отдавали рыжинкой.

«Если бы баба Нина поменьше сосредотачивалась на своём прошлом, а жила
бы настоящим, то и у неё было бы такое же лицо. Лицо состарившейся феи.
А это получше, чем зловещая маска, совершенно не соответствующая её
внутреннему состоянию».

– Ты простила её, мама? – громко повторила Надя свой вопрос.

– Да, уже давно.

– Надеюсь, ещё когда она была жива?

– Конечно. Хотя окончательно – уже после того, как её не стало. И
знаешь, только в последнее время я стала её понимать. Хотя бы частично.

– В каком смысле?

– Она ведь не из вредности отказалась от родственников-Талалаевых.
Помнишь, когда заявила, что сестры Софии у неё не было?

– Помню. – Надя помнила и то, чего её мать не знала. В те же дни баба
Нина лично сказала ей, что у неё была совсем другая семья, не та, что на
фотографии.

– У неё была другая семья.

Надя поразилась схожести их мыслей. Уже не в первый раз она ощущала, что
мать будто видит её насквозь. Она сама иногда чувствует то, о чём думает
Настя – неужели всё это можно объяснить чередой случайностей? Это
противоречит научным законам статистики, а закон – есть закон, и Надя
упрямо подключает в рассуждения свои сугубо материалистические понятия о
бытии, даже в законах допускающие исключения. Наверное, баба Нина и
своим дочерям всё же созналась, что родом она из другой семьи, чем
считалась официально.

– Напрямую она мне об этом не говорила, она вообще не любила со мной
откровенничать. Никогда. А вот перед смертью… я думаю, ей не хватало
тебя.

– Меня? – У Нади заныло сердце. Она с горечью вспомнила годы, когда
уехала из Алма-Аты, навсегда покинув свою старенькую бабушку. Думала,
что ухала на время, а потом вышла замуж, родила подряд двух дочерей.
Даже на похороны бабы Нины не смогла приехать. – Я не могла…

В этом оправдании слышалась фальшь. Надя знала, что могла бы чаще летать
в Алма-Ату, больше проводить времени с бабушкой. Даже больше того – Надя
чувствовала, что обязана была сама заботиться об умирающем человеке,
посвятившем половину жизни ей, её воспитанию, образованию.

– Нет, ты не можешь себя винить ни в чём, – прореагировала на тяжёлое
молчание Нади баба Тома. – Да я ни за что не отправила бы бабу Нину к
тебе в те, её последние годы.

– А об этом шла речь?

– Нет, никогда. Но я знала, что баба Нина хочет к тебе.

– А почему я об этом не знала?

– Надя, да как можно? Ты вышла замуж, ты сама попала в семью к родителям
мужа. У тебя родились дети… Это я виновата, что не смогла помочь тебе.

– Мама!

Обе помолчали, растревоженные воспоминаниями, и обе не захотели больше
продолжения этого разговора. Надежда, эмоционально выбитая из колеи,
забыла, зачем пришла сюда так поздно. Она огляделась на интерьер тускло
освещённой комнаты, остановила взгляд на грязном белье, брошенном у
порога.

– Ты ведь хотела о чём-то со мной поговорить? – монотонно, без акцента и
выражения, как-то бесцветно проговорила баба Тома.

– Да. – Повернулась к ней Надя, от этой монотонности и бесцветности
вспомнив о таких же монотонных повествованиях, направленных на её
внучку. – Мама, о чём ты рассказываешь Насте? И зачем?

– Просто пересказываю то, о чём слышала от бабы Нины перед её смертью. А
зачем – потому что мне кажется, это предназначалось ей.

– Кому? Насте?

– Да. Девочке, рождённой ровно через сто лет после бабы Нины и названной
Анастасией.

– Но баба Нина не могла этого знать!

Старушка равнодушно пожала плечами и констатировала:

– Ну вот видишь – выходит, знала.

– Глупости! – Разнервничалась Надя. – Между прочим, она сама приказала
мне не называть ни дочек, ни внучек этим именем.

– А.

– Что, а?

– Я думала, она врёт, а оказалось правдой.

Что она имела ввиду, говоря о правде и лжи, Надежде было не так уж и
важно, важно было оградить Настю от излишних фантазий одной умирающей
старухи в пересказе другой.

– Знаешь, мама, Настя – очень впечатлительная девочка. И если она
слушает тебя молча, это не означает, что ей всё равно. Впитывая чушь о
пророчествах, о магии какого-то столетнего цикла, о разгадке тайны
неведомого талисмана… о некоем проклятии… Я боюсь, она взвалит на себя
какую-то ответственность, за которую не должна отвечать! Она – ребёнок.
Почему ты хочешь осложнить ей жизнь?

– Я – нет… не хочу… Ты знаешь, она ведь сама интересуется. Спрашивает,
уточняет. Ты говоришь – слушает молча. Нет, она не слушает молча. Мы с
ней разговариваем…

– Мама! Ты не должна ей больше ничего говорить. В первую очередь, если
уж тебя так распирает, могла бы мне рассказать. Я до сих пор ничего не
знаю ни о пророчествах, ни о проклятиях, ни о талис…

Надежда оборвалась на полуслове, а баба Тома тихонько так засмеялась,
подрагивая плечиками:

– А талисман-то нашёлся… и тут баба Нина была права…

– Неправда! Знать не знаю ни о каком талисмане! Что ты имеешь ввиду –
говори!

– Нашёлся…

– Мама! Скажи, если что знаешь. Ну? Баба Нина тебе что, рассказывала? На
что он похож? Что там? Какое проклятие должно разрушиться?

Надежда сердито задавала один вопрос за другим, но уже знала, что мать
ни на один её вопрос не ответит. Она резко прекратила разговор и встала:

– Не хочу больше говорить об этих глупостях. И ты, мама, прошу, не
заводи больше с Настей разговоров об этом. Договорились?

– Договорились. Я, собственно, уже…

– Мы же договорились! Хватит.

– А сама-то… неужели о проклятии рода не догадалась?

У Надежды ухнуло сердце куда-то в пятки: ну что за напасть? Почему на
старости лет надо обязательно сойти с ума? В их семье всё хорошо и
спокойно, не считая мелочей, которые сопутствуют абсолютно всем. Ну
почему надо искать, ждать, бояться какого-то проклятия?!!

– Проклятие велико и касается не только семьи.

Надя, стоя около матери, повернулась так, чтобы не видеть её, и даже
отступила на шаг от кровати – не интересуют её бредни древней старухи,
хоть даже и это её родная мать. Старуха сходит с ума, и реагировать на
её слова не надо. Нет никакого проклятия.

– Только частичка его видна, и ты могла бы это заметить.

Надя резко повернулась к матери:

– Нет никакого проклятия.

– А бедный Алёшенька? Коленька? Женечка?

– Какой Женечка?!!

– Викин сын. Только мальчики страдают этой неизлечимой болезнью.

Сердце Надежды билось так, что, казалось, заглушает все остальные звуки
в комнате. Она начала осознавать то, что годами подспудно таилось где-то
глубоко-глубоко внутри неё – боязнь рождения мальчиков. У неё, у Иры, у
самой бабы Томы, у Ани, у Наташи рождались только девочки. Кажется, Аня
с Мишей задумались о рождении собственного ребёнка. И желания всех, и
будущих родителей, и бабушки с дедушкой, совпадали – все хотели
мальчика.

– Но если у нас родится внук?

– Лучше пусть будет внучка. – Поджала губы баба Тома. – Пока проклятие
не разрушено…

– О… мама. Ты, умная, образованная женщина, учёный… как ты можешь
говорить такое?! В конце концов, все мы реалисты, атеисты, материалисты
и… чёрт знает кто ещё!

– Нет. Я – верующая, – ответила на это старушка.

– Ты?! С твоим-то образованием? Ты, физик-ядерщик, о чём ты говоришь?
Это же… это отсталость… предрассудки… Да ты даже некрещёная!

– Крещёная. Я крестилась почти сразу после того, как мама умерла. Она же
меня об этом и попросила.

– Баба Нина? Но ведь она сама…

– Её крестили, как оказалось, ещё в детстве.

– Вот как? – растерянно произнесла Надя.

Всю жизнь она считала, что находится в среде прогрессивно настроенных,
умных людей, порвавших с таким заблуждением, как религия. Она искренне
считала, что быть некрещёным – удел всех современных людей. И вот теперь
выясняется, что сама баба Нина, не крестившая ни детей, ни внуков, была
крещена в детстве. Баба Тома крестилась, Ира в Алма-Ате, Аня с Наташей,
повзрослев, сами прошли в церкви обряд крещения, крестив потом и своих
детей.

– Это что, я одна…?

– Наверное, так, – подтвердила баба Тома предположение, даже не до конца
ещё высказанное своей дочерью. Одна Надюха Орлова, теперь уже Журавлёва,
теперь уже просто баба Надя, во всём разросшемся семействе оставалась
некрещёной. – Надо бы и тебе… как всем.

– Нет, нет, я всю жизнь прожила… и мне это нисколько не мешало… Не хочу!
В конце концов, каждый решает сам… Удивительно, как плохо мы знаем даже
своих близких… как плохо разбираемся в происходящем… Господи, да чем
дольше живёшь, тем больше понимаешь, что ты ничего не понимаешь…

– Истинно…– закивала головой старушка. – И самые большие наши
заблуждения порой не отличить от абсолютной уверенности… но в
противоположном.

– Как это?

– Помнишь, давно, ещё когда Аня с Наташенькой были маленькими, мы с
тобой разговаривали о России, о нашей истории?

– Да, перестройка и гласность на многое открыли глаза, на многое тогда
поменялись взгляды, да и оценки изменились на противоположные. Ты имеешь
ввиду это? Россия – страна с непредсказуемым прошлым? Именно эта
формулировка была на устах у всех.

– Да. Но трудно себе представить глобальность этой формулировки. Кстати,
тебе, наверное, надо идти спать? Завтра вам с Настей в школу ещё
затемно.

Ну что за манера перескакивать с одного на другое? Заинтриговала
парадоксом – и «Не пора ли спать?» Наверное, старый преподавательский
приёмчик. Что ж, надо подыграть. В другое время разговора может и вовсе
не состояться, а сейчас никто не мешает, да и спать совсем не хочется.

– Нет, мама, спать я не хочу. Ну так что же на счёт прошлого России?

– Как ты думаешь, о каком непредсказуемом прошлом имелось ввиду?

– Ну… конечно, о революции… о Ленине, Сталине, о послевоенных… э…
преобразованиях, реформах… Хрущёв и кто там ещё…

– А прошлое до революции обычно не обсуждается? Я имею ввиду, не
пересматривается?

– Царское прошлое?

– Да.

– В общем-то, да. Раз и навсегда написанная история Романовых не
пересматривается, так лишь, может быть, появляются новые детали в
исследованиях историков.

– А если ещё глобальнее? Глубже, глубже бери. Ну?

Баба Тома даже разрумянилась. Надо же, Надя никогда не подозревала, что
стариков вообще может интересовать что-либо, кроме их болезней, их
немощи и старости, ну ещё внуков и правнуков.

– Мама, я тебя не понимаю, – осторожно ответила она.

– Что, до Романовых и истории не было?

– Была. – Пожала плечами Надежда. – Князья, Великие князья, ну что там
ещё… татаро-монгольское иго, какой-то монах-летописец, кажется, Нестор.

– И вся та история почему-то уже не считается непредсказуемой? – клонила
куда-то старушка.

– В общем-то, не считается. Как написано, так и написано.

– А тебе не кажется это странным?

– Ну… – Надежда задумалась. – До сегодняшнего дня не казалось.

– Времена, отстоящие от нас на триста, пятьсот, тысячу лет описаны хоть
и кратко, но однозначно. А история последних ста лет уже несколько раз
вставала с ног на голову и обратно.

– Ты хочешь сказать, что древняя история является ложью? Выдумкой?

– Не совсем. Но с ног на голову наверняка её переворачивали. И не раз.
Сейчас, в век книгопечатания, в век развитых технологий, не можем
распознать, где правда, а где выдумка. А тогда? Когда, переписав всего
одну лишь летопись или даже сочинив её, уже переписывалась вся история?

– Я об этом не думала. Привыкла доверять книгам, а тем более учебникам.
Неужели ты думаешь, что России ещё предстоит узнать своё прошлое?

– Уверена. Знаешь, когда моя мама бредила перед смертью, – перешла на
шёпот старушка, – я думала сначала, что её слова – результат её
сумасшествия. Но почему-то её сумасшедшие слова, опровергающие
реальность, волновали меня, западали в душу. Сначала я просто слушала её
вроде как из вежливости, мне неловко было покинуть её, когда она ещё не
высказалась. Но потом…

– Что потом? – переспросила Надежда.

– Я стала понимать её… это было удивительно. Я, всю жизнь не понимавшая
и не принимавшая её такою, какой она была, вдруг почувствовала в ней
свою родную мать. Свою кровь, свою историю.

– Ты стала понимать её… Мама, ты стала понимать её?!

– Да! Потому что, как мне показалось, она стала сама собою. А значит –
другой. Не той злой матерью, ненавидящей весь мир, а заодно и
собственных детей, мешающих ей в этом мире выжить.

– Она была другой? Действительно не Талалаевой?

– Да. Она не была крестьянской дочерью.

– Но кем же она тогда была?

– Не знаю. – Подняла и уронила руки старушка.

– А почему ты так…

– Она была образованна, – перебила дочь баба Тома. – Она знала много
языков, она побывала в нескольких странах, она общалась даже …

– Но, мама! Этого не может быть! Она родилась в Сибири…

– Нет! Она родилась не там, где всегда говорила.

– Но языки! Помнишь, я тебе говорила, что она вроде бы понимает
по-немецки? И ты тогда мне не поверила, даже отругала.

– А потом я сама слышала… она бредила по-немецки, по-английски. Иногда я
ей пыталась отвечать на том же языке, но мой немецкий и мой английский
по сравнению с её… она быстро понимала, что я не улавливаю её мыслей и
вновь переходила на русский.

– Значит, она не была сумасшедшей.

– Да.

Они надолго замолчали. Какой-то шорох, будто пробежавший по дому,
мгновенно затих. Стояла тишина, только заглушённый лай какой-то далёкой
собаки долетал до слуха бабы Нади, отчего-то испугавшейся пробежавшего
шороха.

– Почему ты никогда не рассказывала мне об этом, мама? – спросила она
дрогнувшим голосом.

– Я боялась, ты меня не поймёшь. Ира не захотела понять.

– Ты ей говорила?

– В общем-то почти и нет. Если бы не Настя, и ты бы меня не выслушала.

Баба Надя даже сделала резкий короткий вдох, чтобы ответить матери
опровержением, но поняла, что лукавство тут неуместно. Действительно,
если бы она не пришла сюда из-за Насти, не было бы и разговора.

– А Настя многое поняла. – Старая мать испуганно подняла почти ослепшие
глаза на дочь и тут же их опустила.

Баба Надя вздохнула и ничего не сказала, подумав: «Ладно уж, пусть
выскажется. Буду хоть знать, что она успела наговорить ребёнку».

– И, между прочим, наступит время, когда не только Россия удивится
своему прошлому.

Баба Надя оторопело уставилась на пророчествующую старуху.

– Не меньше лжи во всей мировой истории, – продолжила та. – Низвергнутся
надуманные идолы, раскроется истинная суть мифов и легенд, по-новому
люди прочтут величайшие книги бытия – Библию и Коран. Засияет в истинном
свете слава Великой России, а люди, оглянувшись, узнают друг в друге…

– Мама! – испуганно произнесла баба Надя.

– Талисман – это шаг, ступенька к пониманию. Святой город, Великий
город… Кто там был?!

– Мама!!

– Этот талисман был изготовлен для России. В самом начале XIX века его в
руках держал император Павел I, в начале XX века – Николай II. А теперь
Анастасии, родившейся в самом начале XXI века…

– Мама!!! – Она взяла себя в руки, сообразив, что кричит на весь дом.
Забормотала. – Умоляю…

Дверь открылась, на пороге стоял Алексей. Босиком, моргая спросонья и
щуря глаза от света:

– Что случилось?

– Да ничего, правда, ничего.

Но тут из-за дедушки показалась Настя, подбежала к своей бабушке, обняла
её и, тоже щурясь, подняла на неё глаза:

– Я справлюсь, баба, ты не волнуйся.

– С чем… Настенька… – Баба Надя не смогла больше ничего произнести,
чувствуя, что слёзы не дадут вымолвить больше ни слова. Она присела на
корточки, прижала щупленькое родное тельце к себе, опустила лицо на
тёплое плечико, замотала головой.

– Не плачь, баба, – послышался детский голосок, маленькая ладошка
опустилась на склонённую голову и несколько раз погладила растрепавшиеся
волосы. – Осталось только найти этот талисман… или просто ждать, когда
он…

«Она не знает, что талисман нашёлся! – Волна жара, потом холода обдала
бабу Надю всю, с головы до ног. Сердце застучало учащённо. – Господи,
она всё-таки не поняла, что забрала к себе в комнату талисман! Поверила
в дурацкую пинушу… Но это же шанс… надо постараться уберечь её от
влияния этого ужасного предмета».

Баба Надя, шмыгнув носом, вытерла глаза и встала. Прокашлялась.

– Вот что, давайте-ка срочно по кроватям, – сказала хрипло и сердито.
Посмотрела на переглянувшихся деда и внучку и почти закричала. – Что вы
вообще сюда пришли?! Знаете, сколько времени?

– Но баба… – Обиженно поглядела на неё Настя.

– Не баба! А марш спать! Вообще не понимаю, что здесь происходит?!

– Сама кричала!

– Я?! Да я тут… ничего и не кричала! Я тут… вот, бельё грязное заберу и
уйду! Давайте-давайте, спать!

Баба Надя подхватила брошенное у порога бельё и подняла руку к
выключателю:

– Живее! Спокойной ночи, мама.

Дед, взяв внучку за руку, уже поднимался по лестнице. В темноте, после
того, как уже сама вышла от матери и прикрыла за собой дверь, она
услышала обиженный голос Алексея:

– Ну, женщины… вечно они так. Сами не знают, чего им надо. Пошли,
родная…

-18-

День проходил за днём. Обычные дни с обычной чередой хлопот, забот и
проблем. Ненароком заходя к Насте, баба Надя внимательно оглядывала
полки, стол, тумбочки, даже внутрь заглядывала, если внучки в комнате не
было. Проверила, и не раз, под подушкой, под матрасом, в дальних углах
под кроватью и за книжным шкафом. Пресловутой пинуши нигде не было.

«Куда она могла её спрятать?» – мучил бабу Надю один и тот же вопрос, но
задавать его Насте она не хотела – а вдруг по повышенному интересу к
пинуше девочка о чём-то догадается? Пусть лучше пока остаётся в
неведении, может быть даже забудет о странной штуковине, не похожей ни
на один цивилизованный предмет современного мира.

Настино поведение, казалось, тоже ничем не отличалось от обычного. Она и
шалила порой, и баловалась, корпела над уроками, ленилась, усаживалась
за просмотр никчёмных сериалов-дешёвок, без рвения, но помогала бабушке.
Но проскальзывало в её поведении что-то неуловимо новое, непривычное,
объяснить которое простыми словами было трудно. То из комнаты своей
выскочит в приподнятом настроении – казалось, с чего бы? Только что
дулась, что уроков много задали. То вдруг выйдет, постоит, задумавшись,
вернётся, а через мгновение опять выйдет. И уже как ни в чём не бывало.
Беззаботна и весела.

Несколько раз она заставала бабушку в своей комнате. Баба Надя от
неожиданности и от досады, что пинуша никак не находится, начинала
усиленно выравнивать заправленную кровать или делать вид, что наводит
порядок. И если раньше (или это баба Надя внушала себе уже от
мнительности?) Настя непременно спросила бы, что, мол, баба, ищешь, что
потеряла или просто недовольно покосилась бы на вторгшуюся на её
территорию бабушку, то теперь она наигранно-равнодушно как бы не
замечала бабушку, ни о чём её не спрашивала или даже (пару раз бабе Наде
это показалось) посмеивалась над нею.

«Не может быть! Такое её поведение говорит лишь о том, что она о чём-то
догадывается! – изводила себя бабушка. – Или поговорить с ней? Заставить
её быть откровеннее? Отдать, в конце концов, пинушу её истинной хозяйке,
т.е. мне?»

А через несколько минут успокаивалась – нет, её Настя осталась сама
собой. Вон как хохочет, возясь с дедушкой! Лазает по нему, словно
маленький ребёнок, то оседлает его, будто лошадь, то на плечи
взгромоздится. Того и гляди, покалечат друг друга или что-нибудь
сломают.

– А ну, расшумелись тут! – прикрикнет баба Надя притворно-грозно. –
Телевизор орёт, да вы ещё. Хватит! Уроки сделаны ли?

– Баба, спаси-и-и! – Подыгрывает внучке Алексей и будто бы без сил
падает на пол.

Настя удовлетворённо сядет к нему на живот и провозгласит:

– Победа! Полная победа и окончательная капитуляция!

– Чья капитуляция? – стонет из-под неё дед.

– Моя, конечно!!! – самоуверенно заявляет Настя, не понимая значения
замысловатого слова, употребляемого в связи с одержанной победой.

Улыбки, смех, нравоучительный подзатыльник – вроде всё нормально. Настя
понимает, что сморозила глупость, и смеётся. Ребёнок, как ребёнок.
Хороший ребёнок, добрый, ласковый.

И баба Надя успокаивается на время: «Ничего. Наверное, спрятала она
пинушу куда-нибудь подальше, может быть, даже забыла про неё. А может и
в сарай оттащила – надо, кстати, завтра глянуть, не там ли? Во всяком
случае, пока снег не сошёл, про пинушу она не вспомнит. А потом, весной…
попрыгает она с пинушей, попрыгает… день ли, два, а может и больше… и
потеряется у неё пинуша… навсегда потеряется. Теперь уж наверняка
навсегда».

Ни Настя, ни баба Тома, ни сама она никогда больше не заводили разговора
ни о пинуше, ни о талисмане. Ни о чём бы то ни было другом,
сопутствующем таинственному предмету. И отсутствие, напряжённость
отсутствия какого-либо упоминания о тайне, в которую были посвящены все
трое, тоже беспокоило бабу Надю. Но что-либо предпринимать она не
решалась. Боялась спугнуть установившееся равновесие.

-19-

Как же долго не приходила весна в этом году!

Бывало, в апреле уже и подснежники отцветут, и деревья зазеленеют, а
несколько дней выдадутся по-летнему тёплыми, солнечными, даже жаркими.
Ты всё ещё не решаешься выйти из дома без плаща или хотя бы без кофты,
подумываешь, а не пора ли сменить сапоги на туфли, а тут на улице такое
творится… Пройдёшься по магазинам, посидишь на лавочке у школы,
дожидаясь Настю, и понимаешь: попала. Ноги упрели, сама вспотела, ищешь
спасительного тенька, а не найдёшь – листва-то ещё не развернулась! В
аллеях, в скверах – солнце пробирается всюду сквозь узор голых веток и
направляет горячие лучи на томящихся от избытка одежд людей. Впору
колготки скидывать, а ты сидишь и вздыхаешь, глядя на надоевшие пыльные
сапоги. Конечно, побаловав теплом, весна ещё обычно похмурится и
ненастьем, и даже мороза напустит. Но тех первых, по-настоящему весенних
деньков, ждёшь с таким нетерпением!

Поэтому холодный апрель не вдохновлял. Всё ещё ходили в тёплых куртках,
шапках, приносили домой тонны раскисшей грязи на подошвах, поглядывали с
надеждой на термометры и ждали сообщений синоптиков: когда же весна?!
Обещали, кстати, потепления пару раз. Но тепло не приходило, а вещатели
погоды по телевизору заверяли, что после потепления снова грядёт
холодный фронт, что и накатывало раз за разом, пропуская, правда, между
собой обещанные потепления.

Баба Надя кисло поглядывала на вытянувшуюся, бледненькую помидорную
рассаду, с тоской смотрела на двор, всё ещё покрытый грязным снегом, на
кучи обломанных ещё со времени ледяного дождя ветвей, так и валяющихся
неопрятно под обкромсанными соснами. Сугробы, конечно, сильно
поуменьшились, подтаяли, куда-то испарились. И то, что они скрывали
зимой, теперь являло взору неприглядную картину. Тепла, тепла хочется,
жизни, обновления.

Беспокоила мать. Она стала ещё тише и незаметней в доме, чем была. Баба
Надя не раз, спустившись к ней, предлагала помочь выйти той на крылечко,
подышать свежим воздухом, посмотреть на белый свет.

– А что, тепло стало? – кое-как откашлявшись, сухим бесцветным голосом
спрашивала старушка.

– Нет. Но всё-таки ведь уже не зима.

– Но и не весна, – как будто в обвинение дочери, говорила баба Тома. –
Как Настя-то?

– Хорошо.

Настя часто бывала у прабабушки, но надолго уже не задерживалась. То ли
интерес поуменьшился к разговорам, то ли уроков ближе к концу года стали
задавать больше, а может, то и другое вместе сказывалось. Но сообщить,
что всё ещё нет тепла, что мороз по утрам, сильный ветер или сплошная
облачность, Настя заходила к ней после школы ежедневно. Прабабушка сама
попросила её сказать, когда же можно будет погреться на настоящем
солнышке.

К общей тоскливости добавило свой серый штрих и известие от Ани: они с
Мишей разболелись, сильно простыли. В ближайшие выходные не приедут. У
Насти, так скучающей по маме, да и вообще находящейся в отрыве от
подруг, от сестёр, пусть и двоюродных, даже слёзки закапали.

– Она ведь обещала, что в Ква-ква-парк съездим, – пожаловалась она
бабушке.

– Ничего, съездите ещё.

– В океанариум наш класс в субботу едет, а я отказалась от экскурсии.
Теперь что, целый день дома сидеть? Одной?

– Ну почему же одной, – пожалела её баба Надя. – А мы с дедой? И зачем
от экскурсии отказалась? Я и не знала.

– Так ведь мама обещала в Ква-ква-парк! А в океанариум мы решили летом
съездить, когда Алина и Марина приедут.

– Ну вот видишь, моя хорошая? Всё так и будет. Всё будет хорошо!

Так и казалось, что серые дни вот-вот минуют. Что вот этот блёклый день,
от которого только ёжишься и спишь на ходу, – последний. Что завтра
выглянет солнышко, прогонит скуку и бесцветность. Но нет, завтра опять
наступало, а серость не проходила. Тоска.

-20-

И всё-таки весна наступила. Не по календарю – что ей бездушные бумажки?
Весна ступила на землю, утомлённую сном. И рьяно принялась навёрстывать
упущенное.

Закоптили дымки столбиками в синее небо – кто траву и сухие ветки жёг на
пустых ещё от посадок грядках, кто шашлыки жарил. На всех участках
дачного посёлка объявились хозяева. Кто постоянно проживал в посёлке,
наслаждались весной неторопливо, с удовольствием. А куда спешить? Снег
хоть и сошёл, но земля-то ещё сыровата. Разве что тропинки подмести да
чуть зазеленевшие газоны почистить? А тем, кто наведывался сюда лишь по
выходным, отдыхать некогда. Лопаты, грабли, веники в руки – и вперёд.
Весенний день год кормит.

Правда, всё больше жителей дачного поселка пользуются теперь услугами
дастарбайтеров – а что? И недорого, в общем-то, и всю грязную работу за
тебя в твоё же отсутствие и выполнят. Только пожелай – рабочих рук
будет столько, за сколько ты сможешь заплатить.

У роскошных особняков аккуратные дорожки вьются, бордюры, фонарики,
цветники глаз радуют. Появляются ажурные беседки, даже бассейны и
фонтаны. Да, красиво, ничего не скажешь. Но почему-то эта красота и
благоустроенность, созданная коллективным трудом чужих рук и щедро
оплаченная из кошелька, порой бездонного и не знающего собственных
размеров, не вызывает ни чувства восхищения, ни тем более зависти (не
чёрной зависти – упаси бог! Даже белой зависти, желания завести у себя
нечто подобное, не возникает). Почему? Может, это зависит от того, что у
тебя нет и никогда не будет денег, которые можно не считать? Может быть.
А вдруг деньги, шальные деньги, всё-таки что-то в нас меняют? Мы не
хотим, сопротивляемся всеми силами своей в разной степени чистой и
порядочной души, но отступаем. Перед силой этих самых подлых, но таких
вожделённых денег. Испытание богатством… Кто знает?

Баба Надя не представляла себе присутствия чужого человека ни в доме,
ни на участке. В качестве гостя – пожалуйста, да и то, если не часто. А
в качестве хозяйских рук – ни-ни. Пусть лучше цветов не много, грядочки
маленькие, ни беседок пока, ни детских площадок не имеется, зато всё –
своё.

Нет, конечно, никто не против, чтобы нанять рабочих для ремонта,
предположим, или для постройки гаража. Но текущую работу надо всё-таки
делать самим. И баба Надя, и деда Леша, не сговариваясь (а к чему
сговариваться, если, прожив вместе уже три десятка лет, понимают друг
друга с полуслова!) решили, что пока есть силы и желание, и дом, и
участок будут содержать своими силами. Причём, с удовольствием. Газоны
у них хорошие, обширные, косилка электрическая имеется – а это уже
большая часть участка, считай, в порядке. Дом просторный, а жильцов мало
– грязь и беспорядок появляются обычно после выходных, когда гости
приезжают. В остальном проблем ещё меньше – приготовление еды
оптимизировано, без лишних изысков, стирка с появлением машин-автоматов
вообще перешла из разряда проблем в разряд мелкого недоразумения. Даже
летом остаётся время и в лесу погулять, и книжку почитать. Зимой даже
было бы и скучно, не будь Насти с её школьными заморочками.

И всё-таки весна – дело особенное. Сидели себе, сидели, сложив ручки, в
тоске и грусти, и вдруг – на тебе. Навалилось всё и сразу. Участок надо
почистить от появившихся невесть откуда мусора и грязи, в парничке
что-то посеять, да и сам-то парник – надо ведь сначала и сделать!

Старики прокопошились на участке пару дней и устали. В выходные, когда
молодёжь приехала, у них уж и сил нет не то что скакать по травке с
мячом, с бадминтоном или с воздушным змеем под радостный визг ребятишек,
но даже шашлыки есть. В субботу мясо мариновали, в воскресенье, уже
ближе к вечеру, только угли достали да жидкость для розжига.

Деда Лёша категорически отказался принимать участие в процессе:

– Нет, нет, сами и жарьте, и ешьте. Я, пожалуй, пойду спать пораньше.
Телевизор посмотрю, журнальчик полистаю.

– Рано ведь, папа! Оставайся, посиди. Жарить мы сами будем, –
откликнулась Аня.

– Нет, увольте. Как-нибудь уж в другой раз. Да и на работу завтра рано.

– Ну что ж…

Баба Надя и вовсе просидела весь день дома и на улицу выходить не
захотела – ноги болели. С молодёжью – друзья, семейная пара с ребёнком.
Им там и без стариков не скучно. И даже, наверное, лучше.

Вечер был исключительно приятным. Солнце так прогрело землю, что даже
после того, как оно опустилось за горизонт, холоднее не стало. Ветерок,
который весь день тормошил сухую траву и сметённые в кучу прошлогодние
листья, совершенно успокоился. Тихо опускалась на землю ночь, а из лесу
даже послышалась первая трель соловья. Бабушка с дедушкой уже и свет
выключили, приготовясь спать, как услышали быстрый топот Настиных ног.
Она пробежала к себе в комнату.

– Настя! – тревожно позвала баба Надя.

– Сейчас! – отозвалась девочка и через какое-то время, выключив за собой
свет в детской спальне, заглянула к бабушке. – Ну чего?

– Ты как, в порядке?

– Ну конечно! – Голос радостный, а сама аж подпрыгивает на месте от
нетерпения. – Я побежала!

– Подожди! Гости уехали? – спросила бабушка чуть тише.

– Да, только что. А мы костёр будем жечь!

– Костёр?

– Да! – Настя опять приготовилась бежать, уже вышла за порог и почти
успела закрыть за собой дверь.

– А спать-то? Пора уже, чай!

– Не хо-о-очется! – донеслось уже с лестницы под топот быстрых ног.

– Куртку надень!

– Ага-а-а…

Затихающий Настин голос слился с тихими голосами разговаривающих на
улице Ани и Миши.

– Ах, не выспится ребёнок! И придумали же – костёр жечь!

– Спи, Надя. Пусть, как хотят. Она ведь не с кем-то – с матерью.

– Ну-ка, – не ответив мужу, баба Надя встала и подошла к окну.

Прожектор на доме был включён, поэтому картина, разворачивающаяся чуть
поодаль и в сторону от дома, вырисовывалась отчётливо. Миша приволок
целую охапку обломанных зимой веток и теперь ломал их, складывая на
каменную площадку для костра. Мангал с тлеющими красноватыми углями
стоял рядом. Наломав приличную горку, Миша высыпал содержимое мангала
сверху. Посыпались искры, повалил дым, а вскоре и запрыгали по высохшей
хвое язычки пламени. Аня с Настей находились рядом и продолжали
подкидывать в костёр маленькие веточки.

– Видно, угля после шашлыков осталось много, – прокомментировала баба
Надя.

– Они всегда лишнего сыплют, – согласился Алексей. – Что жгут-то?

– Ветки из-под сосен. Смотри-ка, даже топор принесли, рубить собрались.

– Ну и хорошо. Приятное, так сказать, с полезным. – Деда Леша
удовлетворённо крякнул и перевернулся на другой бок.

Сквозь стекло слышался приглушённый треск огня и стук топора. Настя,
схватив длинную ровную палку, всё ворошила и ворошила разгоревшиеся
ветки. Аня её периодически прогоняла, а та всё возвращалась и
возвращалась к огню, будто он её притягивал. Одна рука у неё постоянно
была в оттянутом чем-то тяжёлым кармане куртки.

– Что она там прячет? И чего к огню-то лезет? – забормотала недовольно
бабушка. – И сколько они жечь ещё будут? Этим что, уедут ночью, а
ребёнок не выспится.

– Кхм, – недовольно кашлянул дед, разбуженный бормотанием.

– А что? Ведь завтра понедельник, в школу ехать. На дорогах – пробки,
так выезжать заранее надо, а это…

– Тихо! – Дед опять перевернулся на другой бок. – Им, между прочим, тоже
на работу. И мне.

– Но ребенок…

– Спи уж! Ребёнок… она уже большая… потом… выс… пит…

Дед так и не закончил фразу, засопел, а через минуту уже и похрапывал.
Баба Надя снова поглядела в окно – Настя прыгала около матери по травке,
махала руками, о чём-то ей рассказывала. Один край расстёгнутой куртки
вроде бы перевешивал другой – будто в кармане было что-то, что
оттягивало его вниз.

«Что она там прячет? И чего к огню-то опять полезла? – вновь возникли в
голове бабушки те же самые, что и накануне, вопросы, когда Настя, взяв в
одну руку всё ту же длинную палку, стала ворошить костёр, а другую руку
засунула в утяжелившийся карман. – Как бы чего…»

«Тьфу! – одёрнула сама себя. – Что это я? Как бы чего не вышло… нельзя
так, нельзя… Что за мнительность? Всё в порядке! Ну, ей богу же, всё в
порядке!»

Она заставила себя отойти от окна, попробовала различить среди ночной
тишины звуки соловьиного пения, но не услышала ничего, кроме редких
щелчков догорающего костра и безмятежно-радостных Настиных возгласов.

«Вот и хорошо. А теперь – спать»

Она не слышала ни как уехали Аня с Мишей, ни как Настя прошла в свою
комнату. Ни того, что примерно через час, как уехали родители, Настя
снова тихо вышла на улицу, присела у почти остывшей кучки золы и
аккуратно выгребла оттуда что-то серое и увесистое, явно не кусок угля и
не обломок недогоревшей ветки. Обернув руку тряпкой, она подняла то, за
чем спустилась сюда, быстро окунула это что-то в ведро с водой, стоящее
тут же. Сбросила мокрую тряпку, взяла сухую. Обтёрла овальный предмет и,
не разглядывая его и даже не разворачивая сухую тряпку, кошкой
пробралась к себе в спальню.

Бабушка в это время спала тревожным сном. И видела почему-то всю ночь
бабу Нину. Чем-то взволнованную и довольную одновременно. И даже злобная
маска бабы Яги, навеки поселившаяся на морщинистом старом лице,
выглядела не так уж и отталкивающе. И даже в некоторой степени
симпатично.

-21-

На следующий день в школу не поехали. Когда баба Надя зашла к Насте,
чтобы поднимать её, она увидела внучку спящей почему-то без одеяла, всю
взмокшую, с покрасневшим лицом и тяжёлым дыханием. Бабушка встревожено
пощупала лоб девочки – вроде холодный, отодвинула с лица мокрые пряди
слипшихся волос, погладила руку, затем спину под майкой, ноги. Кожа была
холодная и почему-то влажная, будто ребёнок вспотел. Настя застонала,
перевернулась на бок и съёжилась, потянув на себя одеяло.

– Я не выспалась, баба, – стуча зубами, пробормотала она.

– Что с тобой? Холодно? Ты что, раскрытая спала?

Бабушка помогла ей укрыться. Девочка натянула одеяло на голову и оттуда
вяло прошептала:

– Холодно… жарко…

Баба Надя ещё раз тихо прикоснулась к её лбу, аккуратно отогнув уголок
одеяла. Теперь ей показалось, что лоб горячий. Она в нерешительности
стояла, не зная, что предпринять. Настя, помолчав, спросила, даже не
открывая глаз:

– Что, уже пора? Вставать?

– Спи уж! Какая теперь школа… неужели заболела… продуло или что…

Баба Надя поправила одеяло и вышла. Через секунду заглянула снова:

– Может попить тебе принести? А, Настя?

– М-м-м… – неопределённо протянула девочка.

– Чаю с малиной? Водички?

– Не надо.

Девочка провалилась в тяжёлый сон, а баба Надя, вздохнув, вышла и тихо
прикрыла за собой дверь.

«Пусть спит пока… А выспится – там и разберёмся, от чего лечить и как… и
надо ли вообще. Может, просто переутомилась… могла и перегреться – на
солнце, а потом и у костра… Да и люди у нас вчера были чужие – что как
сглаз? А я её даже водичкой не умыла… Тьфу! Рассуждаю, как неграмотная
старуха с предрассудками… глупости, глупости… а всё же водичкой стоило
умыть, как гости отъехали… не спала ведь, а поленилась… Тьфу! Опять? Что
за мысли нелепые в голову лезут? Может свяжу ещё свой собственный
жутковатый сон с её состоянием? Уж не снилась ли и ей баба Нина,
взволнованная, довольная и чего-то от неё ожидающая? О… нет… и зачем
только я подумала про бабу Нину? Теперь ведь неотвязно так и буду
думать… пока не спрошу… Что?! Спросить у Насти? Да ни за что! Дались мне
сегодня нелепые мысли… нечего и думать… Ох, как бы… о, господи! Всё
отлично. Настя выспится, отдохнёт, встанет здоровая. Вот и всё. Так и
будет. Тьфу, тьфу, тьфу через левое плечо… чтоб не сглазить».

– Ты что это там, Надя?

Алексей вошел вслед за расстроенной женой на кухню и увидел, как та
подошла к окну и трижды постучала по деревянной раме.

– Да так.

– А Настю что не будишь?

– А пропустим сегодня школу! Смотри вон – подморозило с утра. А в
общем-то просто не выспался ребёнок.

– Не выспался?

– На самом деле… боюсь, не простыла ли.

– А… пусть тогда спит.

– Вот и я говорю.

Деда Леша попил чай и уехал на работу, а баба Надя принялась за уборку.
После выходных осталась гора немытой посуды, внизу у двери стоял тазик с
грязными шашлычными палочками, с закопченной решёткой для гриля, с
ведёрками, хранящими остатки маринада с луком, со сброшенными туда же
салфетками, косточками и иным мусором.

-22-

Она отдраила всю посуду, а Настя так пока и не выходила из своей
комнаты. День намечался прекрасный, солнечный, но выходить на улицу
почему-то не хотелось. Баба Надя вытерла насухо руки и тихонько подошла
к двери детской спальни. Посреди тишины доносились неясные стуки,
шорохи, даже что-то вроде тихого разговора кого-то с кем-то. Баба Надя
толкнула дверь спальни, но она оказалась запертой изнутри.

– Настя! – позвала она негромко.

Послышались резкие хлопки задвигаемых ящиков стола, потом быстрые шаги и
щелчок отодвинутой задвижки.

– Настя…

– А что? Я встала, даже вон кровать заправила. – Девочка стояла у порога
и всем своим видом демонстрировала, что бабушка ей мешает, отвлекает её
от чего-то важного. На ней было надето домашнее платье и даже колготки.

– Ты давно встала?

– Нет.

– А чем занимаешься?

– Да так.

«Ничего себе ответик – да так. Всё равно, что не твоё, бабушка, дело», –
появилась лёгкая обида, но баба Надя не подала виду, что ответ её не
устроил.

– Да как так? – продолжила она как ни в чём не бывало.

– Да так, – просто ответила Настя и пожала плечами.

«Чёрт, это же моя привычка – отвечать на вопросы «да так» и плечами
пожимать, – сообразила вдруг бабушка. – Нечего тогда и обижаться».

– Иди, Настенька, ко мне, я боюсь, не заболела ли…

– Ну, баба! Не заболела я!

– Иди.

Настя дала потрогать себе лоб, показала горло. Явных признаков болезни
не было, но лоб всё-таки показался бабушке горячим.

– Ну? – Нетерпеливо посмотрела на неё Настя.

– Пока вроде ничего. Может, температуру померишь?

– Потом, баба.

– Ну ладно. Раз уж в школу не пошли, отлежишься сегодня, выспишься.

– Ага, – кивнула Настя. – И даже горло буду полоскать.

– А я вот сама устала. И ничего-то не делала два дня, а устала. Пойду
полежу, что ли, немного.

– Иди, баба. – Согласилась Настя, у неё даже спало какое-то напряжение,
она улыбнулась, прошла к своей кровати и села.

– А может и ты поспишь пока?

Продолжая улыбаться, Настя пожала плечами:

– Может.

– Вчера легла поздно, я знаю. Ведь не выспалась?

– Да так.

«Опять «да так». Надо избавляться от дурной привычки, – подумала баба
Надя и направилась к себе в комнату. – Ох, к маме-то не зашла. Ладно,
через часок. Что-то слабость такая… и ноги побаливают… Сама не
выспалась, не отдохнула… сон тревожный…»

– И чего она всю-то ночь мне снилась? – не заметив, что прошептала свои
мысли вслух, баба Надя села на свою кровать и поправила подушку.

– Кто, баба? – донёсся Настин голосок из-за закрытой двери.

– Да так, никто, – сердито ответила бабушка.

– А мне-е-е… представляешь, кто снился? – Настя открыла дверь и
просунула свою улыбающуюся мордашку.

– Даже не представляю.

– Баба Нина.

У бабы Нади сердце остановилось и, подождав, застучало в убыстренном
темпе.

«Накаркала… накликала невесть что… не надо было даже и думать… Не буду
отвечать».

– Да, баба Нина. Она была красивая, – как будто подзадоривала Настя.

– Не говори ерунду, ты никогда её не видела.

– А вот и увидела.

– И как ты её узнала?

Баба Надя совершенно явственно представила себе, как Настя пожимает
плечиками и произносит: «Да так». Но услышала совсем другое.

– Она сама мне сказала.

Дверь за Настей захлопнулась. А баба Надя, беспомощно поморгав глазами и
обведя взглядом пустую комнату, легла на взбитую подушку и заставила
себя закрыть глаза. Вопреки своим установкам верить только в физическую
реальность происходящего, её вдруг пронзила новая мысль – им с Настей
снился один и тот же сон. Встревоженная и довольная баба Нина.

Отгонять мысль не было сил. В голове начали складываться цепочки
рассуждений о том, что в Настином возрасте она тоже не замечала
признаков старости у своей бабушки и считала её очень красивой. Что в
принципе любое лицо покажется красивым, если излучает любовь и доброту.
Что человек, чувствующий душевные порывы другого человека, пусть даже и
с надетой маской озлобленной бабы Яги, не обманется внешним видом.
Рассуждения следовали за рассуждениями, переплетаясь, причудливо
извиваясь и перемешиваясь между собой. Казались логически выстроенными,
сверх убедительными, даже изящными в своей остроумности. Перегружались
деталями, новыми штрихами, доказательствами…

Она спала и не спала, находясь на зыбкой грани реального и непознанного.
Спала и не спала, погрузившись в мягкую вату сна и даже чуть всхрапывая
при дыхании, но в то же время внимательно прислушиваясь и слыша всё, что
происходит за дверью Настиной комнаты.

-22-

Ни в семье Орловых, ни в семье Журавлёвых женщины драгоценностей не
носили. Так уж повелось ещё с тех давних времён послевоенной поры, что
украшать себя побрякушками считалось излишеством. Баба Нина,
выкарабкавшись из периода нищеты и неимоверных трудностей и унижений, в
строгости и даже в излишней суровости воспитавшая своих дочерей, не
только об украшениях и слышать не хотела, но даже красивую яркую одежду
или обувь считала чем-то постыдным, изобличающим в своём хозяине
выскочку, хвастуна, которому больше нечего показать. Глупца, не
догадывающегося об истинных человеческих ценностях. А кроме того, ещё и
безответственного типа, способного навлечь на членов своей семьи
недовольство власть предержащих. В её обиходе слова мода, изящество,
изысканность, шик были ругательствами.

– Ишь, расшиковались, – неизменно шипела она, увидев на внучке новое
пальто или скромную, но тоже новую, курточку. – Старое ещё можно было
донашивать.

– Так ведь мало!

– Ирка бы доносила – зачем ей-то купили?

– Выцвело… да и дырки.

– Дырки зашить можно! И расставить в боках, коли жмёт! И снизу можно
чем-то надставить. Вон, давеча такие брюки на помойке нашла – почти
новые. Из них хоро-о-ошие полоски можно вырезать, снизу на пальто и
нашить.

– Баба Нина, цвет совершенно не подходит! Стыдно ведь… некрасиво…

– Некрасиво?! Стыдно им?!! Ах… ах… соплюхи! Ах вы, негодницы!
Красоваться?!! Выделяться? Модничать?!!!

После хлопка дверью следовало тягостное молчание. А потом мама, словно
стесняясь чего-то, чуть приголубит напуганных дочурок и шепнёт:

– Ну, всё. Кажется, пронесло.

– Больше не будет ругаться? – так же шёпотом спросит младшенькая, кося
глаза на будто всё ещё гудящую дверь.

– Думаю, нет. Теперь вот… О, туфельки-то твои, Ира, такие красненькие…
блестят в шкафчике. Вот крику будет – и как это только она не заметила?
Беги-ка сейчас во двор, поиграй-побегай.

– В новых?! – Вытаращит глазёнки Иришка.

– В новых, в новых, – поторопит мама, даже переобуться поможет, – пусть
запылятся хорошенько, трещинки появятся… авось не заметит… будто уже
давно…

Ну разве возможно было в таких условиях хотя бы заикнуться о серьгах,
колечке или – не дай бог! – о золотой цепочке или кулончике? Так и
прожили всю жизнь, даже не заметив трудностей советских людей в
добывании разными правдами и неправдами золотых побрякушек, всегда
бывших в жутчайшем дефиците. Единственной возможностью приобрести
тоненькое золотое колечко, называвшееся обручальным, был талон в
ювелирный магазин, выданный администрацией ЗАГСа официальным жениху и
невесте. Такие скромные колечки и были, в общем-то, единственной
драгоценностью, которой стали обладать Надя и Ира. Да и то после
собственных свадеб.

Странное отношение к золоту и драгоценностям у своей бабушки Надя,
конечно, заметила очень давно. Но это отношение всегда казалось ей
несколько… надуманным, каким-то слишком напористым, излишне негативным,
а потому неискренним. Как-то, будучи в хорошем расположении духа,
бабушка позволила ей расчесать свои густые, чуть вьющиеся, остриженные
по плечи волосы. Из-под простенькой гребёнки выбились пряди, и Надя
попросила бабушку позволить ей поправить «причёску». Бабушка разрешила.
И Надя, расчёсывая волосы за ушами, заметила, что чуть сморщенная мочка
уха у бабы Нины как будто имеет маленький провал-ямочку посередине. Надя
погладила мочку уха, слегка растянула – ей показалось, что там находится
маленький шрамик. Ямочкой-провалом. Но дырки не было.

– Ну, хватит. – Смеясь, баба Нина поправила волосы, частично скрыв ухо.

Но Надя не могла оправиться от шока:

– Баба Нина, Вы раньше носили серьги?!

– Я? Никогда!!! – В крике, сначала будто испуганном, проявилась злость.
– Ишь, что выдумала?! Никогда я ничего не носила! Какие серьги? Я и
золота в глаза не видела! На что оно мне?

– Ну почему сразу золото… я так… У Вас в ушах дырочки вроде, – не могла
уняться Надя, не смотря на перемену в настроении бабушки.

– Нет никаких дырочек! Дырочки, дырочки… да где?!

Баба Нина нервно потеребила одну мочку уха, потом другую, накинула
волосы на уши и скрестила руки на груди.

– Но ведь… были?

– Были… Что, заметно? – В её взгляде промелькнуло страдание, так и не
заглушённое злобой.

– Мне так показалось. – Пожала плечами Надя и тихо добавила. – Что, и
спросить нельзя?

Баба Нина бросила руки на колени, а потом как будто даже радостно
встрепенулась:

– Ну почему же? Спросить можно. Я вспомнила – мать очень хотела, чтобы у
нас, девочек, были серьги. Я была ещё совсем маленькая, когда мне
прокололи уши.

– И подарили серьги?

– Опять серьги… Ну при чём тут… нет, ничего такого у меня не было. Но
мама очень хотела… надеялась, что в будущем…

– Но ведь в дырочках надо было что-то носить? Иначе дырочка зарастёт, –
рассудила Надя.

– Правильно. Меня заставляли носить ниточку. Шёлковую, толстую… и даже
заставляли шевелить её почаще в дырочке… ну вот… чтобы не заросло.

– А-а-а… и неужели никогда…

– Никогда! Вскоре мне надоела эта ниточка, я её отрезала и выбросила. А
дырочки… они заросли, я про них и забыла.

– А-а-а… – опять повторила Надя.

Она поверила рассказу бабушки о бедной крестьянке, мечтавшей, чтобы у её
дочерей когда-нибудь были настоящие серьги. И что ниточки были продеты в
проколотые уши, тоже поверила. Даже и в её время девочкам, проколов уши,
часто вдевали в проколы шёлковые нитки, и те носили их до тех пор, пока
дырочки не перестанут кровоточить. Ведь достать золотые серёжечки, хотя
бы малюсенькие-премалюсенькие, было очень трудно, да и не каждая семья
могла позволить себе разориться на золото. А простенькая бижутерия из
гнутой проволоки всегда была в продаже, и в зажившие ушки, но теперь уже
с дырочками, можно было надевать серьги, очень даже похожие на золотые
или серебряные.

Ни Виктория Павловна, ни её старшая сестра Тамара Павловна никогда не
носили никаких украшений. Вероятно, по наследству презрительно-холодное
отношение к драгоценностям передалось Наде, Ире, а потом и их дочерям.
Никому из них и в голову не приходило тратить деньги из скромного
бюджета семей на бесполезные вещи. Главной ценностью, и, наверное, тоже
по наследству, они считали наличие крепкой семьи, хорошего здоровья, как
нравственного, так и физического, рождение и воспитание детей, внуков,
если повезёт – правнуков.

Настенька, тихая, скромная, умненькая девочка, будто опровергла закон
наследственности. С детства её привлекали красивые и ненужные, с точки
зрения хозяйственности, вещи. Сувенирчики, разноцветные камушки,
необычные пуговички.

Она с воодушевлением собирала коллекции цветных магнитиков, добываемых
из упаковок различных разрекламированных детских товаров – йогуртов,
творожков, соков. Любила добывать сюрпризы из шоколадных яиц, из
упаковок кукурузных шариков, звёздочек, палочек… Самым интересным для
неё, несомненно, было именно добывание сюрприза, момент ожидания – что
же попадётся на этот раз?

Прилеплялись к холодильнику неровными рядами то паровозики с
вагончиками, то квадраты-пазлы, сцепляющиеся друг с другом, то овальчики
или бесформенные цветные пятна с героями сказок и мультиков. По всему
дому валялись миниатюрные пластмассовые зверушки, реквизиты пиратов,
фокусников, сами пираты и фокусники, пионеры, богатыри, красавицы и
всякие неведомые твари – от Чебурашки до жутких монстриков, не похожих
ни на что приличное. Всё это «богатство» постепенно так или иначе
оказывалось на помойке, что – быстро, а что провалявшись перед этим
некоторое время в коробочках, ящиках или под кроватью.

Но никогда в помойку не летели блестящие камушки, сувениры с
использованием разноцветных стекляшек, колечки, браслетики или
подвесочки, добытые из шоколадных яиц, изготовленных специально для
девочек. Такие вещицы попадали у Насти в разряд драгоценностей и
хранились в специальных шкатулках.

Аня для единственной дочки не жалела ничего. Хорошо зарабатывая, она
очень много денег тратила именно на Настю. Может быть, частично
бессознательно, как бы компенсируя ей то, что не может забрать её к себе
в Москву или находиться чаще с ней в Балашихе. Настя всегда была хорошо
одета и обута, не имела недостатка ни в питании, ни в развлечениях.
Заметив слабость дочери к невинным безделушкам, Аня всегда привозила ей
что-нибудь новенькое, а на праздники и дни рождения просто осыпала её
ворохом разноцветных упаковочек, скрывающих различные сюрпризы.

Были у Насти и настоящие украшения. Золотые серьги, цепочки, броши,
заколки с драгоценными камушками, переливающиеся от блеска гранёных
камней подвески на мобильный телефон. Количество таких подвесок
разительно не соответствовало одному-единственному Настиному старенькому
телефону (из бывших Аниных). Но что поделаешь? Настя обожала свою
коллекцию, и Аня с удовольствием преподносила ей иногда новые подарки.

Ещё Настю интересовали различные бусинки, бисер, стеклярус. Она даже
одно время походила на кружок бисероплетения, но потом вроде как-то
поостыла. Гораздо большее удовольствие ей доставляло просто обладание
чем-то красивым и необычным.

В её шкатулках покоились в отдельных гнёздах и кармашках кусочки янтаря,
драгоценные и полудрагоценные камни от старых брошей, неимоверное
количество разноцветных и весьма привлекательных для глаза гранёных
стекляшек и даже одна настоящая жемчужина. Правда, она была старая и
выглядела даже хуже, чем новенькие пластмассовые бусины, покрытые
перламутром. Но ведь она была настоящей, а потому лежала в отдельном
прозрачном кармашке внутри выдвижной шкатулки.

Во втором таком же прозрачном кармашке той же шкатулки лежал большой
стеклянный камень, который Настя называла «бриллиант». Она нашла этот
камень ещё давно, гуляя с бабушкой во дворе многоэтажного дома в
Балашихе. Камень валялся в грязи около тропинки. Настя разглядела его
среди валяющихся других камней и подняла. Беззаботно вытерев грязь о
курточку, малышка протянула руку к бабушке.

– Немедленно выбрось! – были первые слова бабы Нади, заметившей лишь
грязь на только что выстиранной курточке. – И что ты всё поднимаешь?

– Но это драгоценный камень! – вскричала счастливая Настя.

Бабушке не хотелось отнимать счастье у внучки, она поглядела на большую
стекляшку, поблёскивающую сквозь грязь, и позволила забрать её домой.
Дома, умытый под струёй тёплой воды с мылом, ещё мокрый и прозрачный,
как слеза, камень удивил бабушку своей красотой. Она взяла камень у
Насти и поглядела сквозь него на свет в окне. Ей показалось, что вокруг
засверкали разноцветные искры.

– Настя, это же настоящий бриллиант! – искренне восхищаясь, заявила
бабушка.

– Настоящий бриллиант. – Раз и навсегда поверила Настя.

Конечно же, это было обыкновенное стекло, но изготовленное весьма умело.
Баба Надя, смущаясь и стесняясь, решилась даже сходить в ювелирную
мастерскую, чтобы наверняка знать, что же нашла Настя. Оказалось –
стекло. Несколько раз она пыталась объяснить внучке, что красивый
камешек – не бриллиант.

– Но ведь ты сама говорила, что именно так и выглядят бриллианты! –
парировала Настя и непременно бежала к самой «драгоценной» шкатулке,
чтобы достать «бриллиант».

– Ну и что? Похоже, но…

– А ты видела настоящие бриллианты? – перебивала девочка.

– Н-нет, – приходилось признаться бабушке.

– Ну вот, а говоришь…

В общем, «бриллиант» остался для Насти бриллиантом и находился на одном
из самых почётных мест в её необыкновенной коллекции.

-23-

Когда из Алма-Аты к ним в Балашиху переехала старенькая прабабушка Тома,
Настя сначала приняла её настороженно. Если не сказать более того –
неприязненно, даже враждебно. Вид, запах, ощущение затхлости – всё, что
сопутствовало дряхлой старости, вступило в противоречие с молодостью и
ощущением жизни.

С переездом в большой дом старая прабабушка перестала мешать Насте
ощущать полноту жизни. Она не мешала – и это было главное. Тихая,
слепая, немощная, старушка казалась девочке воплощением бесполезности.
Настя, робкая и стеснительная среди чужих, дома была вполне самоуверенна
и по своей детской наивности, эгоистичности думала, что всё вокруг
должно вертеться именно вокруг неё, а баба Тому порой считала чуть ли
не устаревшей вещью, запрятанною специально в самую тесную и тёмную
каморку.

И вот как-то незаметно, ненавязчиво и просто, пока Настя приносила еду
прабабушке, уносила грязную посуду или наводила у неё порядок,
зародилось новое чувство – интерес. Оказывается, дряхлое тело, почти
ослепшие мутные глаза, сморщенное лицо – совсем даже не главные признаки
появившейся в доме прабабушки. Отдельные фразы, слова, вопросы бабы Томы
говорили Насте о другом – о том, что рядом с ней находится полноценный
человек, такой же, как и она сама, Настя. А часто даже лучше, умнее,
сообразительнее. И, несомненно, добрее, справедливее.

Баба Тома никогда ни на кого не обижается, прощает любую её, Настину,
глупость или некрасивую выходку. И от этого даже становится стыдно,
хочется попросить прощения, хочется пожалеть прабабушку, потому что
вдруг ощущается что-то тонкое, трепетное, невесомое, ласковое по
отношению к ней. Что это? Ведь только недавно и мысли, и чувства были
совсем другими?

Настя в растерянности, она не понимает себя. Прабабушка уже не кажется
ей такой уж дряхлой и беспомощной. И внешний вид у прабабушки вполне
привлекательный, даже симпатичный. А как они начнут разговаривать… и
вовсе размывается граница, раньше разделявшая их по разным сторонам
жизни. Они любят друг друга, не произнося ничего в доказательство этого.
Они нужны друг другу – и всё больше времени проводят вместе.

Вначале в их разговорах доминировала Настина речь. Девочка рассказывала
всё, что касалось её учёбы, её проблем в отношениях с подружками, с
мальчиками, с учительницей. Настя была отличницей, но абсолютной
уверенности в своих знаниях не чувствовала.. Она, конечно, справлялась с
контрольными, с диктантами, с другими заданиями, но холодок
неуверенности всегда подкрадывался из каких-то тёмных глубин. Настя
ощущала присутствие этих тёмных уголков, куда не мог проникнуть свет
понимания. Не обращая внимания на такие пустяки, можно было спокойно
жить и дальше. И даже оставаться отличницей – ведь наверняка у других
учеников в классе такие островки непонимания были и глубже, и темнее.

Но баба Тома так не считала. Каким-то шестым чувством она уловила некую
дисгармонию в знаниях девочки-отличницы.

– А вот как ты думаешь, Настенька, обязательно ли для того, чтобы что-то
пересчитать, надо группировать предметы десятками или сотнями? – бывало,
спросит она её просто так, не требуя даже ответа, а как бы рассуждая
сама с собой о вроде бы элементарных вещах.

– Естественно, – фыркнет Настя, даже не задумавшись.

– А вот если твоя бабушка расставляет рассаду в ящички по восемь
горшочков в каждый? Ты сама мне рассказывала. Тоже будешь выделять
десятки? Если нужно сосчитать её?

– То… – с ходу начнёт ответ Настя и спотыкается. – Нет… зачем? Удобнее
считать ящиками.

– То есть ты…

– Посчитаю ящики и умножу их на восемь.

– На восемь. Хорошо. Но почему, считая что-нибудь другое, ты всё же
откладываешь десятки? Ведь можно откладывать и восьмёрки? Не так ли?

Настя задумается и сделает для себя открытие:

– Действительно. Можно ведь и восьмёрками считать, как будто в ящики
рассаду расставляем.

– Вот именно. Как ты думаешь, результат зависит от того, восьмёрками
считать или десятками?

– Кажется… наверное, не зависит.

– А если точно? Разве меняется количество рассады от того, ящиками мы ее
считаем или десятками?

– Нет, количество то же самое. Так что, можно и девятками считать?

– Да. И результат будет тот же.

– И двадцатками?

– Да хоть триста девяносто пятёрками, хватило бы рассады, – засмеётся
беззвучно прабабушка.

– О… а я не думала. Так зачем же считать именно десятками? – На долю
секунды задумается Настенька и рассмеётся своей сообразительности. – Да
просто на десять умножать легче! Ведь так?

– Да. Потому что для счёта придумана десятичная система.

– А если бы была девятичная? Пользовались бы девятками?

– Совершенно верно. И привыкли бы. И считали бы это естественным.
Кстати, ведь считали когда-то дюжинами, по двенадцать.

– Неужели считали?

Настины глазки горят. Она вдруг полностью осознала красоту и логику
математической мысли, и умножение из вызубренной таблицы преобразовалось
в восхитительное действие, способное упорядочить цифры и числа самыми
разнообразными, но чёткими и разумными способами.

– Да. Но именно принятие человечеством десятичной, позиционной записи
чисел из десяти имеющихся цифр дало дальнейший толчок не только
математике, но и другим наукам.

Постепенно переходили на рассуждения о том, что вообще окружает
человека. Природа, климат, времена года, звёзды, планеты, галактики.
Баба Тома умела наглядно и доходчиво объяснить, что такое скорость,
температура, давление, свет, звук, запах, движение. Не используя никаких
специальных терминов, она сумела ознакомить Настю с основами физики,
оптики, механики движения, геометрии, астрономии. Не преподнесением
знаний в виде постулатов и формул, а умением расшевелить собственное
воображение пользовалась она. Любопытство, интерес, сопоставление того,
что видишь, с тем, что знаешь, научило Настю по-другому впитывать
знания, получаемые в школе. Конечно, светом знаний не озарились все
глубины непознанного, но эти глубины перестали пугать. Наоборот, они
стали манить, обещать, что непременно будут шаг за шагом открывать свои
тайны и восхищать своим непостижимым совершенством.

Настя перестала представлять себе жизнь без бабы Томы. Ей казалось, что
она всегда была рядом с ней. Бабушке некогда было проводить столько
времени с внучкой, сколько с ней могла беседовать прабабушка. На бабе
Наде был дом, участок, приготовление еды, особенно увеличивавшееся в
выходные дни, и она постепенно перестала не только помогать Насте с
уроками, но даже контролировать её – это стало излишним. Настя как будто
повзрослела, поумнела, стала более самостоятельной.

-24-

Повзрослевшая Настя полюбила свою прабабушку. За что – она и сама бы не
могла сказать. Баба Тома – слабенькая, почти слепая, тихая и очень
добрая. Ни по дому от неё никакой помощи, ни в учёбе – к концу года
стали задавать много, часто проводить контрольные и самостоятельные
работы, первые пробы в тестировании по некоторым предметам.

Настя прекрасно справлялась со всеми заданиями, она уже частично забыла,
а в основном даже не поняла, как многому её научила баба Тома. Обучение
в виде игры-беседы, заинтересованного диалога с внимательно
приглядывающейся к окружающему ученицей Настя не воспринимала, как
обучение. Это было как бы самопознание, лишь направляемое умелой
тактичной рукой.

Умелую и тактичную руку часто было почти незаметно, но этого и
добивалась мудрая прабабушка. Ей не нужна была благодарность в виде
сотрясения воздуха пышными словами. Та любовь и взаимопонимание, которое
она чувствовала в правнучке, были наградой за то, что давалось ей порой
с трудом. Это ведь только молодым и здоровым кажется, что беседа, а тем
более беседа продуманная и выверенная, ничего не стоит. Бабе Томе уже
тяжело было напрягаться – хотя бы просто сидеть с открытыми глазами,
говорить, держать в уме и не упускать нить разговора. Часто её мучили
головные боли, боли в пояснице и ногах, головокружение, слабость. Но
никому она не хотела показывать этого, а уж тем более Насте – ребёнку, с
которым она радостно поделилась частичкой своей души, которому отдала
свою последнюю любовь.

Баба Тома почувствовала, что смогла расшевелить те струны души
правнучки, до которых раньше никто не прикасался. Интерес девочки к
учёбе, к познанию – главное, чего она достигла. И теперь, после длинной
холодной зимы, к весне, когда всегда и без того чувствуется недостаток
витаминов и солнечной энергии, баба Тома постепенно отошла от длинных
бесед с Настей, чувствуя ещё больший, чем раньше, упадок сил и интереса
ко всему, что её ещё прозрачной пеленой окружает. Самое главное – она
смогла передать Насте весь смысл – в той степени, в которой сама его
поняла – последних предсмертных монологов своей матери.

Никогда раньше не верующая ни в мистику, ни в потусторонние силы, ни в
заклятия, ни в проклятия, ни в бога, ни в дьявола, она вникла в
состояние впадающей в беспамятство умирающей матери. Таких слов она от
неё никогда раньше не слышала и не понимала её, а потому не могла ни
любить, ни простить её за своё детство и даже за несвободную свою от
тяжёлой и унизительной опеки дальнейшую жизнь. А услышав, кое-что
поняла, простила, пожалела. А простив окончательно, полюбила. А потеряв
навсегда, по-настоящему ощутила утрату и горечь от того, что никогда они
не были близки при жизни.

И потому она поверила, вопреки своему сопротивляющемуся разуму, каждому
слову той кажущейся безумной проповеди. Поверила и в проклятие рода.
Поверила и в существовавшую когда-то тетрадь с записями расстрелянного
янычара, и в талисман, изготовленный специально для императора Павла I,
и в то, что талисман хранит тайну, которую откроет одна из Анастасий,
рождающихся в России в начале каждого века.

Каким боком её мать, Нина Андреевна Лазарева, в девичестве Талалаева,
касается талисмана и его тайны, баба Тома никак не могла понять. И каким
боком родившаяся как раз в начале XXI века правнучка Анастасия может
касаться исчезнувшего талисмана, она тоже не могла понять.

Много лет минуло с тех пор, как умерла баба Нина, и Тамара Павловна,
сама старая и вынужденно отходящая год от года от своих личных
обязанностей, подзабыла безумные и в то же время западающие в душу
монологи матери. И вдруг она узнаёт, что в Москве у неё родилась
правнучка. Удивительно, что она дожила до правнучки, но особенно
потрясло её имя, которым нарекли девочку – Анастасия.

Сразу всплыли в памяти слова умирающей матери, убеждённой, что в начале
следующего века родится Анастасия. Не чужая Анастасия, а именно их.
Бедняжке предначертано судьбой разгадать некую тайну или быть
несчастной, продолжив висящее над родом проклятие.

Тамара Павловна, убеждая себя в обычном совпадении, сверила дату
рождения правнучки – 100 лет после бабы Нины, точно в начале XXI века.
Но ведь талисман потерян? Записок янычара больше не существует? Но ведь
сама-то Анастасия, малютка-Настенька, находится за тысячи километров от
той, которая могла бы ей хоть что-то передать из предания?

Баба Тома никому не показала виду, как взволновало её рождение первой
правнучки. В это время она много занималась со внучками – Диной и
Назирой, детьми младшей дочери. Девочки уже ходили в школу, и никаких
перемен в жизни семьи не предвиделось. Баба Тома никак не могла
предположить, что она когда-либо покинет Алма-Ату и увидит так
взволновавшую её своим появлением на свет Анастасию наяву, а не на
фотографиях, присылаемых по почте.

Однако через 10 лет она встретилась с Анастасией. Хрупкая любопытная
девчушка с тихим голосом никак не походила на спасительницу рода. Не
смотря на это, баба Тома, постепенно войдя в доверие к девочке, передала
ей предсмертные полубезумные слова своей матери.

Девочка поняла это как серьёзное послание от своих предков. Даже то, что
её предки были крестьянами, девочку не смутило. Тайну царского талисмана
разгадает именно она. Если, конечно, сможет. Если, конечно, талисман
явится ей. И тем важнее окажутся последствия разгадки. Маленькая простая
девочка восстановит связь времён, намеренно оборванную злыми силами. А
может именно её, Анастасии, предки и сослужили когда-то злым силам свою
службу? Оттого и проклятие рода существует?

«Явись, явись, талисман, – часто про себя, отодвинув повседневные
заботы, шептала девочка. – Я пойму, я разгадаю. И всего-то надо узнать –
кто? Кто там был? Кто? Неужели всего одно имя может что-то перевернуть
в нашем сознании? Но тогда кто же это там был?!!»

«Явись, явись, талисман».

И он явился. Вполне подходящий под описания бабы Томы, которая, правда,
сама его не видела, но передала о нём со слов своей матери. Среднего
размера, овальный, тяжёлый. С нижней гладкой стороной и рельефной
верхней. Талисман был покрыт каким-то мягким сплавом. Настя ещё в первые
дни после того, как выпросила у бабушки пинушу для себя, проверила
сплав. Долго грела уголок пинуши над пламенем газовой горелки, прожгла
дырку на полотенце, обожгла руки, капнула сплавом на поверхность плиты,
но зато убедилась, что верхний сплав можно убрать плавлением.
Внутренность была твёрдая, а поверхностный слой размягчился. Настя
тщательно отскребла капнувший сплав с плиты, немного испортив царапинами
блестящую нержавейку, завернула в газету и выбросила прогоревшее
полотенце, несколько дней прятала от всех обожжённые кончики пальцев,
время от времени смазывая их разными кремами.

И решила обождать до лета. Будь, что будет. А пока надо учиться. Некогда
отвлекаться на то, на что есть впереди целая жизнь.

-25-

Наступившая весна взбодрила всех. Настя с особым нетерпением поджидала
по выходным маму, болтала с ней без умолку по телефону, так что даже
баба Надя иной раз не выдерживала и строгим окриком прерывала пустой
разговор.

– Хватит, Настя, маму отвлекаешь.

– Ну, ба-а-аба…

– Всё. Говори коротко, что хотела сказать, и прощайся. Увидитесь скоро.

– Ладно, – соглашалась Настя и задумывалась.

О чём надо рассказать маме? Что спросить? Да вроде нечего.
Действительно, уже всё сказано и спрошено, и разговор шёл ни о чём.
Наскоро попрощавшись, девочка оставляла в покое телефон и бежала на
улицу, если, конечно, уже было покончено с уроками.

А на улице-то красота! Ещё два дня назад деревья и кусты стояли голые, а
вот после прошедшего дождика и первого по-настоящему тёплого дня вдруг
как по волшебству всё окуталось зелёным дымком. Группы берёзок, огромный
каштан у соседей, смородина вдоль забора – всё зазеленело, искрясь на
солнце золотисто-зелёными мелкими штришками. А тюльпаны, нарциссы!
Рванули наперегонки, вытягивая вверх узенькие, зелёные, плотно свёрнутые
бутоны. Настя только и успевала с удивлением отмечать всё новые и новые
изменения.

– Баба, смотри, а здесь скоро первый нарцисс распустится!

– Баба, бабочка полетела! Ой, жук провалился в ведёрко с водой! Сейчас
спасу! Ну… цепляйся же за палочку… так… ага… вылез… Ой, полетел!!!

– А тут у нас что… ну-ка, палкой придавило… Ого! Баба, это что, анютины
глазки?

– Ну нет, откуда на газоне анютины глазки?

– Правда! Смотри – только они маленькие.

Бабушка отвлечётся от дел, подойдёт, наклонится пониже и улыбнётся:

– Да, ты права. Надо же, это лесные фиалки. Анютины глазки, только
дикие.

– Но как они сюда попали?!

Бабушка пожмёт плечами, но Настеньке уже и не нужен ответ на заданный
вопрос. Откуда, откуда? Какая разница? Это же просто чудо, загадка
природы. А появление чуда в комментариях не нуждается. Ах, как хорошо!
Восхитительно!

Только у старенькой бабы Томы сил не прибавилось. Наоборот, она ещё
больше времени стала спать или просто лежать с закрытыми глазами, время
от времени судорожно вздыхая. Даже выйти на улицу погреться на солнышке
до сих пор отказывалась.

– Нет, ещё холодно, – натягивая на себя толстое одеяло, вяло отвечала
она на предложение правнучки помочь.

– Тепло, баба Тома!

– Градусов двадцать, наверное?

– Больше! И если на солнце…

– А… – перебивала старушка, – в тени-то, небось, холод. И ветер. Да?

– Немножко, – соглашалась Настя.

– Обожду. Потом, потом, Настенька. А ты беги. Играй… Живи, деточка.

Бабе Наде и вовсе хлопот прибавилось, некогда лишний раз к матери
заглянуть. Мусор ещё не весь убран после сошедшего снега сухие ветки
надо обрезать, клумбы подровнять и сорняки выдернуть, пока маленькие. На
газонах трава ещё только проклёвывается, а на тропинках между камней уже
зелёными пучками топорщится – непорядок. Хочешь, не хочешь, а придётся
тропинками заняться, потом труднее будет.

И понеслось. Стремительно, радостно, бурно.

-26-

После шумных выходных, проведённых с родителями и гостями, после
позднего приготовления шашлыков и ещё более позднего костра, в огне
которого исчезло огромное количество веток, сучьев, не до конца ещё
высохших поленьев, соломы, собранной за калиткой, бумаги и целой горки
красных угольков, оставшихся после приготовления шашлыков, Настя спала
чутко и тревожно. Едва заснув, ещё в полудрёме, она слышала щёлканье
догоравшего костра, далёкое подвывание собаки, какие-то шорохи, стуки,
стоны. И видела красивую взрослую девушку, чем-то напоминающую принцессу
из сказки. В белоснежном кружевном платье, с волосами, собранными вверх
и рассыпающимися оттуда золотистыми локонами, она парила на фоне
ярко-голубого неба с лёгкими, плывущими за её спиной облаками, похожими
на колышущиеся крылья. Как это могло быть – находиться всей своей
фигурой на фоне неба? Даже кончики белых туфелек ничего не касались,
кроме этой чистой небесной синевы. Но это было естественно и красиво.

Настя любовалась необычной девушкой, ей хотелось подойти поближе к ней,
услышать, что шепчут её вздрагивающие губы. Но что-то мешало.
Стеснительность, робость, а ещё… эти неумолкающие звуки. Шорохи, щелчки,
подвывание собаки…

Пытаясь отогнать мешающие звуки, Настя проснулась. Действительно, через
некоторое время послышался далёкий собачий лай, одинокий треск в совсем
уже догоревшем костре. И девочка переместила свои мысли на то, что
находилось внутри кострища. Вчера ночью – а может это было ещё и
сегодня, ведь она не знала, наступила уже полночь или нет – она закопала
пинушу-талисман в самый жар полыхающего костра. И собиралась с утра
пораньше потихоньку выгрести из-под углей то, что от пинуши останется. А
теперь поняла – подождать до утра не получится. К тому же сон куда-то
испарился, а мысли об обгоревшей пинуше до того растревожили её
сердечко, что Настя села на кровати и прикоснулась к левой стороне груди
– она впервые ощутила, где именно находится сердце, и ощущение это ей не
понравилось. Боли не было, но было томление, тревога, настороженность.

«Я не успокоюсь, пока пинуша снова не будет со мной», – как только она
об этом подумала, сразу стало легче. Настя поняла – чтобы снова забыть,
где, с какой стороны груди находится сердце, придётся выйти на улицу. А
успокоившись, она снова уснёт и, может быть, вновь увидит принцессу в
бело-голубых тонах.

Не одеваясь, она прошмыгнула к лестнице, затем к выходу, вышла на
крыльцо. После теплоты всё ещё отапливаемого дома холодный воздух ожёг
лёгкие и пробежался ознобом по открытой коже. Настя, чуть съёжившись,
подняла глаза вверх – ясное чёрное небо с неисчислимыми россыпями звёзд
и месяц с размытым вогнутым краем, казалось, обратили всё своё немое
внимание на неё, трусишку, осмелившуюся ночью одной выйти на улицу.
Сжавшись ещё больше, задрожав всем телом, Настя вдохнула новую порцию
воздуха и побежала к чёрной кучке догоревшего костра.

Через пару минут она была уже в своей комнате. Юркнула под одеяло,
прижимая к себе завёрнутую в тряпку неизвестность. Это было то, что
осталось от пинуши после того, как та провела продолжительное время в
огне. Не вытерпев, Настя вновь скинула одеяло и подошла к окну – косой
бледный луч месяца начертил освещённую полоску на подоконнике. Девочка
вытянула руки к свету месяца и стала освобождать от куска старой тряпки
значительно уменьшившуюся, но всё ещё влажную и не полностью остывшую от
огня пинушу.

Это было что-то серое, бугристое, с глубокими чёрными провалами повсюду.
Однако выступающий рельеф был подчинён какой-то логике, некоторые детали
симметрично перекликались друг с другом в свете месяца, что-то занимало
более важную, доминирующую позицию над окружающим. В серых и чёрных
линиях чувствовался ритм. Чувствовалась мысль.

Настя потёрла пальцем по ободу предмета, потом поднесла его к лунному
свету и улыбнулась:

– Талисман.

Не только тонкая линия ободка с завитушками узора, но и холодный жёлтый
блеск выпуклых деталей убедили её в правильности её первоначального
предположения. Да, это чудесный талисман, и он сам отыскал её. Овал,
золотой рельеф, одна круглая ямка посередине и шесть более мелких – по
три с каждой стороны от круглой впадины. Больше ничего в тусклом лунном
свете разглядеть не удастся. Настя бережно положила талисман под
подушку, обрывок тряпки закинула под кровать и с улыбкой на устах
заснула.

Вопреки ожиданиям, ей ничего не снилось. Вязкая чёрнота сна опутывала её
тяжестью, то казалась холодом, прикасавшимся к ней невидимыми ладошками,
то обрушивалась жаром, пронизывающим её раскалёнными иглами.

Мечась между жаром и холодом, она так устала, измучилась, что чуть не
пропустила того промежуточного состояния, в котором ей было так хорошо.
Яркая синева. Нежная белизна. Усилием воли, уже под самое утро, она
смогла зафиксировать себя в бело-голубом состоянии. И увидела
встревоженное красивое лицо девушки-принцессы. Она опять что-то
говорила, но ничего не было слышно!

Девочка попыталась подать голос, самой спросить девушку, кто же она и
что ей от неё, от Насти, надо. Но голос не подчинялся своей хозяйке. Как
всегда бывает во сне, Настя открывала рот, напрягала горло, но оттуда
выходил лишь беззвучный отчаянный выдох. Тяжёлые ноги с трудом
вытягивались из невидимой вязкости, не успевали за устремившимися вперёд
телом и душой, бессмысленно месили пустоту под ногами, а сама она
оказывалась всё дальше и дальше от прекрасной принцессы. В отчаянии
Настя остановилась и, глядя прямо в глаза исчезающей красавице, мысленно
спросила:

– Кто Вы?

– Я? – Красавица даже немного приблизилась. – Наверное, ты не знаешь
меня. Возможно, тебе и не надо меня знать. Когда не знаешь – легче не
исполнить.

– Но я исполню! – всё так же мысленно проговорила девочка. – И талисман
у меня.

Белая девушка взволнованно сдвинула брови, между ними пролегла чуть
заметная складочка. Из глаз её скатилось по слезинке:

– Я боюсь за тебя.

– Кто Вы?

– Ах, неужели…

– Кто Вы?!

– Нет, нет… – Видение снова стало удаляться, девушка мотала головой, а
губы шептали. – Я твоя пра-пра-пра…

– Вы – баба Нина!!!

Видение остановилось. Девушка улыбнулась, смахнув слёзы, и кивнула в
ответ.

В ту же секунду сон растаял. Исчезла и голубизна с белыми облаками, и
вязкая чернота. Настя лежала с закрытыми глазами и ощущала то
прикосновение ледяных ладошек холода, то пронизывающих огнём волн жара.

– Холодно… жарко… – прошептали губы.

И тут раздался голос родной и спасительный:

– Спи уж. Какая теперь школа…

Настя приоткрыла глаза и увидела бабушку. Та заботливо укрыла её
одеялом, пощупала лоб, погладила по головке. Девочка благодарно
улыбнулась, свернулась калачиком под тёплым одеялом, нащупала рукой,
засунутой под подушку, заветный талисман, и спокойно заснула.

-27-

Настя проспала от силы с полчаса и встала бодрой и отдохнувшей. Заветный
талисман остался пока лежать под подушкой, а сама она тихонько оделась,
подошла к двери и прислушалась.

Кажется, в доме, кроме них с бабушкой, никого не осталось. Деда уехал на
работу, родители и подавно уже в Москве. Да, ещё старенькая баба Тома,
но она не покидает первого этажа, а потому как бы не в счёт. Настя
услышала журчание воды, позвякивание посуды, шаги бабушки по кухне и
поняла, что в ближайшее время ей никто не помешает. На улице уже почти
рассвело, небо было ясно, а на траве лежал белый налёт – иней.

Первым делом девочка аккуратно и тихо закрылась на щеколду.

«Теперь – талисман». – Она торжественно извлекла из-под подушки
тяжёленький и приятный на ощупь предмет, всё ещё не решаясь взглянуть на
него в свете дня.

Талисман значительно поуменьшился в размере по сравнению с тем, каким он
был ещё совсем недавно, когда носил странное название «пинуша». Настя
подошла к окну, зажмурилась, расположила талисман на ладони бугристой
стороной вверх, другой рукой прикрыла его и несколько раз погладила.

На ощупь она, конечно же, ничего не поняла, хотя и ожидала почувствовать
хоть что-то из загадки, кто же ТАМ, где она никогда не была, БЫЛ? Ни
букв, ни намёков на что-то важное она не ощущала. Но почему-то
чувствовала, что в её руках сейчас необыкновенный предмет, завещанный ей
загадочной и прекрасной бабой Ниной. И завещанный не для чего иного, как
для разгадки тайны.

О, сколько раз она мысленно обещала и себе, и бабушке, и прабабушке, что
разгадает тайну талисмана, справится. Теперь, увидев свою пра-пра-пра…
(она не знала, сколько раз эту «пра» нужно было использовать) бабушку,
она это же самое обещание должна была бы повторить и для неё. И она
собралась было мысленно, перед тем, как открыть глаза, пообещать в
последний раз и себе, и всем вместе, что справится, но не смогла. Мелкая
холодная дрожь изнутри, предательский страх, сомнение не позволили даже
мысленно произнести клятву, исполнить которую не смогла предыдущая
Анастасия, рождённая за 100 лет до неё.

Она почувствовала, что ещё немного – и она не посмеет взглянуть на
талисман. Струсит, ослабеет настолько, что выронит, потеряет его навеки,
во всяком случае, на следующие 100 лет. Внутренняя дрожь уже добралась
до рук, талисман подпрыгивал между ладошками. Тогда Настя решительно,
будто бросаясь с высоты в неизвестность, открыла глаза и опустила взгляд
на руки.

Стало несколько спокойнее – ничего особенного не происходило. Дрожь в
руках уменьшалась, непомерная тяжесть талисмана исчезала. Верхняя рука,
погладив в последний раз гладкие выпуклости, скользнула вниз, и талисман
предстал перед её взором во всей своей красе.

Это было золотое овальное ювелирное изделие. Пейзаж с морским заливом,
совсем не похожий на русские пейзажи. Храм с огромным куполом, тоже не
похожий на русские храмы. Всё здесь было другое – но отчего-то понятное,
красивое, почти родное и знакомое, будто она когда-то там всё-таки была.

Настя не заметила, как совершенно успокоилась. Руки её перестали
дрожать, стали тёплыми и отзывчивыми. Кончиками пальцев она ощущала
замысловатые узоры по краям овала, мелкие ряды пустых ямочек, где
когда-то располагались драгоценные камни. Одно большое углубление в
центре талисмана и по три небольших справа и слева от него, чуть
пониже.

«Как красиво… – Залюбовалась Настя, отодвинув от себя золотой рельеф с
тёмными пятнами не совсем очистившихся от наплавленного панциря
углублений. – А когда талисман имел все свои камни… бриллианты…»

Тут она вспомнила про свою коллекцию «драгоценностей». Кинулась к столу,
повыдвигала ящики, открыла шкатулки, коробочки. На столе вокруг золотого
талисмана выстроились цепочки больших и маленьких камушков, осталось
только вытащить свою самую любимую шкатулку, где хранились настоящие
драгоценности, большая жемчужина и «бриллиант».

Но вдруг в дверь постучалась бабушка:

– Настя!

Звук дёрнувшейся, закрытой на засов двери напугал Настю так, что
несколько секунд она не могла сообразить, что происходит и где она
сейчас находится. Попав наконец в реальность, девочка машинально сгребла
все «драгоценные» камешки себе в подол, в мгновение ока высыпала их под
приподнятую подушку, успела поправить сверху покрывало и быстро
составила все коробочки и шкатулки обратно по ящичкам.

– Настя!

Подойдя уже к двери, она обернулась и в ужасе увидела поблёскивающий в
солнечном луче талисман. Он один красовался на совершенно пустом столе.
Куда спрятать его, Настя не сообразила. Прятать, как раньше, в новые
мамины сапоги в заклеенной скотчем коробке под кроватью, не было
времени. Да и смысла тоже – ведь она собиралась разгадать тайну
освобождённого от панциря талисмана. А бабушка в тревоге переминалась за
дверью, и терпение её вот-вот могло кончиться. Настя шагнула к столу,
взяла неслышно талисман, ещё шаг в сторону – и талисман улёгся на
кровать под покрывало.

Бабушку вроде бы успокоил короткий разговор. Она удостоверилась, что
ничего серьёзного с внучкой не произошло, проверила её температуру,
обещала отпоить чаем с малиной и ушла. Кажется, спать. Во всяком случае
так она и сказала – не выспалась, мол, устала. Настя тоже согласилась
поспать, особенно после того, как мельком заметила торчащую горку под
покрывалом – спрятанный талисман. Девочка плюхнулась прямо на твёрдую
горку и улыбнулась уходящей бабушке.

Баба Надя, охая и вздыхая, отправилась к себе. Что-то бормоча, стала
укладываться на кровать, и тут Настя услышала странный вопрос, заданный
бабой Надей самой себе: «И чего она всю-то ночь мне снилась?»

Настя, уже приготовившаяся запереть дверь на задвижку, не выдержала. Уж
больно ей стало интересно, кто же снился бабе Наде? Её собственные мысли
вертелись неизменно вокруг талисмана и давно умершей пра-пра-пра…
бабушки, которой когда-то талисман принадлежал. Неужели и у бабы Нади
мысли вертятся тоже вокруг этого же самого? А вдруг?

Сердитый голос бабы Нади обозначал одно – она не хочет говорить внучке
правду. Тогда Настя, не долго думая, и выпалила ей о своём сне, где она
видела красивую и молодую бабу Нину. По беспомощному взгляду, по
растерянности бабушки, застуканной врасплох со своими скрытными мыслями,
она поняла, что снилось им одно и то же – встревоженная и довольная баба
Нина.

Интерес к этой теме иссяк, и Настя, закрыв надёжно дверь, на цыпочках
пробралась сначала к своей кровати, а потом, уже с талисманом в руках, к
столу.

-28-

Она долго перебирала камушки, прилаживая их по впадинкам разной величины
и формы. Разложенные цветные стекляшки красиво смотрелись на золотом
узорном фоне, но стоило только приподнять талисман, как все они падали
на стол, не желая занимать места, куда заставляла их зайти девочка.
Центральная ямка вообще ни к чему не подходила. Самым первым Настя
попыталась всунуть туда «настоящий бриллиант», но он оказался большеват,
потому что даже просто лежать сверху на талисмане не желал и скатывался.
Камушки поменьше тоже не подходили – были мелковаты или не той формы.

«Кстати, а где же слова «ТАМ БЫЛ»? – вспомнила Настя давний рассказ бабы
Томы о том, что именно и надо разгадать на талисмане – кто там был.

Она вынула только что уложенные в шесть одинаковых пазов камни и
присмотрелась к углублениям – что-то серое, похожее на грязь. Никаких
букв не просматривается. Ножом с острым кончиком она стала ковырять в
серых углублениях и с удивлением убедилась, что там действительно грязь!
Неужели тот, кто заплавлял талисман в панцирь, предварительно измазал
его в грязи? Или талисман с ямками вместо камней сам по себе за многие
годы накопил такие наслоения? Так или иначе, но расплавленный мягкий
металл стёк, а грязь, которой, по-видимому, и жар нипочём, осталась.
Настя соскребла налёт внутри первого отверстия и убедилась, что
находится на правильном пути. На донышке был рельефно вытиснен какой-то
знак, возможно, буква.

Почистив все пазы, она отыскала надпись «ТАМ БЫЛ». Это были русские
буквы, но несколько непривычного начертания, с изгибами, с утолщениями в
некоторых местах, с острыми кончиками некоторых деталей.

Центральный круглый паз над текстом «ТАМ БЫЛ» никакой буквы или символа
не имел. Зато донышко углубилось и сверкало своей полировкой до блеска.
Неаккуратными движениями Настя испортила полировку – несколько тонких
перекрещивающихся линий портили эффект, но всё равно было красиво. Будто
гладкий солнечный диск, только не выпуклый, а вогнутый, сиял посередине.


Никак не удавалось прочистить боковые впадинки этого большого паза. Если
в других пазах с боков углубление шло ровно вниз или даже по наклонной,
но внутрь впадинки, то тут дело обстояло наоборот. Боковинки будто
впечатались в тело талисмана, причём в сторону, противоположную
серединке. Были неровными и местами будто специально продавленными
дополнительными ударами какого-то острого и необычного инструмента. Или
мастер, изготавливавший талисман, провёл предварительные работы над
боковинами центрального паза ещё до того, как наплавил золото
поверхностного слоя?

Настя долго провозилась над центральной впадинкой, так и не сумев
догадаться о символе этой впадинки. Ковырять глубже в её краях не
хотелось, чтобы не повредить сам талисман. Да это было и невозможно – у
неё не было никаких специальных инструментов. То, до чего доставала
иголка, было уже прочищено, а дальше можно было только всё испортить.
Настя лёгкими движениями ещё раз поскоблила краешек круглой впадины с
чуть заметной выбоиной – вероятно, здесь подцепляли центральный
бриллиант, чтобы вытащить его из изделия. С двух сторон от выбоины
возвышались бугорки, их-то Настя и пыталась спрямить. Почти ничего не
добившись, она отодвинула и ножик, и иголки и вновь достала из своей
любимой шкатулки «настоящий бриллиант».

Красивая стекляшечка почти вошла в круглое отверстие. Но почти – это не
то, что Настю бы устроило. Она с силой вдавила «бриллиант» в талисман,
постучала по нему краешком деревянного пенала. Чувствуя, что вот-вот
добьётся своего, Настя встала, приложила к «бриллианту» уголок линейки и
массой всего своего тела через два больших пальца, поставленных друг на
друга, надавила на непослушный камешек.

Щелчка не было, но лёгкий, чуть заметный сдвиг, соответствующий
микроскопическому щелчку, произошёл. Замирая от внутреннего напряжения,
Настя подняла одну руку за другой, скинула линейку и увидела в своём
«бриллианте» какие-то подвижные скачущие значки. Это было невероятно!
Искрящиеся, пропадающие и тут же вновь появляющиеся линии привораживали
к себе, но не давали взгляду зафиксироваться, сосредоточиться и что-то
понять.

Настя схватила талисман обеими руками и поднесла его поближе к глазам –
линии исчезли. Холод сковал ей сердце – она упустила разгадку. Дрожащими
руками она опустила талисман на то же самое место на столе, где он был.
И вновь заискрились пока ещё непрочитанные символы. Настя судорожно
обвела комнату глазами и догадалась – это скачет по «бриллианту»
солнечный свет. Утренние лучи, пробиваясь сквозь раскачивающиеся ветки
сосны, то освещают талисман, то отступают.

Она вновь, уже более спокойно, без страха потерять разгадку, взяла
талисман в руки и с улыбкой посмотрела на него, принявшего себе в дар её
«бриллиант». В тени, без падающих на него солнечных лучей, талисман
«молчал». На солнце – «звучал» полнокровно и радостно. Весёлые искорки,
рассыпаясь и играя от малейшего движения, просто от естественного
покачивания руки, будто совершали беспрерывные хороводы вокруг
центрального золотого диска, на котором дополнительно и неподвижно сияла
надпись из двух букв – IС. Обе буквы не походили на русские, но,
несомненно, были ими. Утраченная теперь из русского языка буква I и
начерченная с внутренним изгибом С. Ещё и до сих пор традиция написания
этих букв сохраняется в русской иконописи. Именно эти две буквы пишут на
иконах с левой стороны от нимба, обрамляющего голову Иисуса Христа. С
правой стороны от нимба пишут другие две буквы – ХР. Никакой другой
расшифровки букв IС на фоне сияющего искрами золотого диска ни одному
русскому человеку и в голову не придёт. Только Исус, как говорили и
писали раньше, до церковной реформы, или Иисус – как говорят сейчас. И
даже не верующий уже не одно поколение в бога человек не усомнился бы в
смысле символа, появившегося на талисмане в свете солнечных лучей.
Преломлённые в гранях лучи попадали в боковые, уходящие внутрь талисмана
углубления центрального паза и возвращались оттуда снова преломленные,
но уже таким образом, что, скрещиваясь, образовывали виртуальную
надпись, исчезающую, если на бриллиант не падал поток яркого света.

Желание поднести талисман ближе к источнику света овладело очарованной
девочкой. Она подошла вплотную к застеклённой двери, ведущей на балкон.
Вытянутая её рука с талисманом на ладони приподнялась, отчего две
искрящиеся буквы на фоне золотого диска засверкали ещё ярче. Вероятно,
сыграло свою роль уменьшение угла падения света на поверхность
талисмана, но девочка этого не осознавала. Она лишь видела, что
талисман, приближенный к солнцу, стал ещё выразительней, понятней,
естественней.

– Ис там был… – прошептали губы звуки, наполнившиеся смыслом.

У ребёнка, чьи мозги были не затуманены никакими догмами никакой
религии, но всё же знакомой с некоторыми основами христианства, самым
естественным образом сложилось понятие о великом городе, запечатлённом
искусным ювелиром на старинном талисмане. Конечно же, здесь изображён
Древний Иерусалим, где и происходили основные события, связанные с
именем Иисуса Христа, где он был царём и где его распяли после
истязаний и унижений.

– Ис там был… – голос стал громче, увереннее.

Да, именно так и должны были повторять, как заклинание, воины, идущие на
битву за освобождение священного города.

И ведь повторяли.

«Ис там был! Город должен быть взят!»

Идя на штурм Царь-града, так повторяли воины-крестоносцы, освобождая
гроб господень и мстя за смерть Христа. Так повторяли, идя на штурм
Константинополя в 1453 году, и воины под руководством
пророка-завоевателя, намереваясь освободить священный город из-под
власти неверных, т.е. тех, кто отступил от заветов «истинного
христианства».

Теперь все знают, что мусульмане-турки захватили Константинополь в 1453
году и тем положили конец Византийской империи. Но, оказывается, то, что
«все знают» совсем не означает, что так на самом деле и было. И,
вероятно, было-то многое вовсе не так, как нам сегодня преподносится. И
понятия «верные», «неверные», «правоверные», «православные»,
«христиане», «мусульмане», может быть, имели когда-то иной смысл. И
только начинали прикладываться в качестве неоспоримого штампа к той или
иной религии, к тому или иному народу. И, может быть, одновременно
являлись определениями одной и той же религии, одного и того же народа,
но только с разных точек зрения.

Путаница? Да несомненная! Впрочем, продолжающаяся и поныне. И как бы ни
хотелось нам думать, что это только сейчас настало тяжкое время подлости
и обманов, подлога и лжесвидетельствования, подкупа, предательств,
пороков, но приходится согласиться, что человек всегда был таков. И
времена раньше были не менее тяжкими, и окружали людей всё те же
зависть, жадность, подлость, обман… И в меру своей духовности (или
совести, если хотите) каждый, как мог, справлялся с этими вечными
дьявольскими кознями, пытающимися затянуть нас в свои сети. И нельзя при
осмыслении событий прошлого опираться лишь на доводы типа «все это
знают» или «так написано во всех учебниках». Вот как раз если «все это
знают» или именно «так написано во всех учебниках» (причём по всему
миру!), то это и означает, что так не было. Потому что однозначной
оценки любого события быть не может. Никогда.

А чудесный талисман с проявившейся и засиявшей в солнечном свете
надписью поднимался всё выше и выше в синее небо. Девочка, в протянутой
руке которой талисман блистал, медленно поднималась вместе с ним.
Сначала она поднялась над уровнем второго этажа дома, окружённого
могучими соснами, потом она поднялась выше дома, выше сосен… Её силуэт
по мере удаления становился всё более прозрачным, а видение сверкающих
букв-символов всё более ослепительным.

– ИС ТАМ БЫЛ. – Голос, донёсшийся с неба, уже не принадлежал девочке.

Это был хор голосов, похожий на ангельское пение.

-29-

Баба Надя слышала шорохи, постукивания, тихий шёпот, даже вздохи
Настеньки, закрывшейся в своей комнате. Все эти звуки вплетались в канву
тревожного сна, когда не снится ничего, но почему-то переживаешь так,
будто происходит наиважнейшее событие жизни. Или ожидание наиважнейшего
события жизни. Баба Надя спала и чего-то с тревогой ожидала.

И тут она увидела сияние. Сначала небольшое, будто мелкими вспышками.
Потом более яркое, определённое – на золотом солнечном диске сверкали,
поворачиваясь, как живые, какие-то буквы.

И вдруг сияние стало ослепительным. Завораживающая картина
поднимающегося вверх золотого диска с надписью заставила сдержать
дыхание. Причём было совершенно ясно, что это поднимается не солнце,
смотреть на которое невооружённым глазом невозможно. Поднималось что-то
величественное, загадочное, очень красивое. Лучи настоящего солнца лишь
освещали небесное явление. Невозможно было жить по-старому, когда рядом
с тобой такое.

Не спугнуть. Не потерять. Понять. Слиться воедино с постепенно
увеличивающимся и одновременно удаляющимся от тебя нерукотворным чудом.
Не моргать. Не отпускать. Не дышать.

– Ис там был…

Голос, кажется, принадлежал Настеньке. Баба Надя с усилием оторвала
взгляд от сияющих на золотом фоне букв, одновременно усвоив для себя,
какие же это буквы сияли так ярко и завораживающе – IС. Конечно же,
Иисус. Она тоже была знакома с азами религии, не смотря на свой
воинственный атеизм. А поняв значение главного слова, увидела и
находящуюся ниже надпись – «там был». И маленькую фигурку Насти,
поддерживающую рукой возносящуюся ввысь и раскрытую ею тайну.

«Талисман» – не слово возникло в голове бабы Нади, а образ. Таинственное
завещание бабы Нины рождённой в следующем столетии после неё Анастасии
существовало. Пинуши, десятилетия скрывавшей в своём чреве талисман,
больше нет. Зато есть разгадка. И эта разгадка – вот она. В чистом небе,
звучащая мощно и торжественно. И её увидят. Пусть не все, но очень
многие.

– ИС ТАМ БЫЛ…

Голос Насти изменился. Стал мелодичнее, разложился на гармонично
звучащие тембры. А фигурка стала меньше и прозрачнее.

Вокруг видения золотого талисмана образовались подобия завихрений
ярко-белого света. Завихрения выстраивались в длинный тоннель, впереди
которого сиял свет. Этот свет манил, звал, движения к нему по тоннелю
были естественны и желанны. Фигурка девочки начала своё движение по
открывшемуся тоннелю в бесконечность.

– Нет!!! – автоматически, ещё не осознавая, почему она это проговорила,
напрягая все свои голосовые связки, почти бесшумно прохрипела баба Надя.

Однако Настя услышала, остановилась в своём лёгком движении и
оглянулась.

– Нет, Настенька! – уже не напрягаясь, но вкладывая всю душу в простые
слова, повторила баба Надя.

И увидела себя, медленно оторвавшуюся от земли и приближающуюся к
уводящему в неизвестность тоннелю. Состояние лёгкости, невесомости,
какой-то радости и уверенности, что она всё делает правильно, что
Настеньке рано ещё отправляться в тот мир, откуда возврата нет, что
Настенька поймёт и одобрит её желание вместо себя вознести ввысь
разгадку чудесного талисмана, овладело ею. Она не совершала ни акт
жертвенности, ни акт геройства – наоборот, она, смущаясь впервые
проявляемым глубоким искренним чувствам, ощутила радостный восторг от
необъятности божественного мироздания, раньше с трудом втискиваемого в
атеистические рамки, грубо вдолбленные в неё с детства.

Куцый мир раздвинулся до размеров вселенной. Она улыбнулась плавно
опускающейся на землю девочке и приготовилась войти в сияющий тоннель.
Ни на мгновение она не засомневалась. Она была готова к этому пути. Она
подняла вверх руку, так же, как прежде держала её Настя, и заметила, что
видение золотого талисмана теперь подчиняется движению именно её руки.

– Нет, Надя!

«Чей это голос? Почему надрыв, звучащий в нём, скребёт по сердцу? Зачем
кому-то надо мне помешать? Главное – не оглядываться!»

– Нет, Надя! Наденька…

Всё сжалось внутри от редкой ласки. Так, Наденькой, её слишком мало
называли в жизни. И тем более так мало называл её Наденькой именно этот
голос. Спазм сжал горло, она почувствовала себя маленькой девочкой и
послушно оглянулась:

– Мама…

Красивая статная женщина, лишь мельком улыбнувшись и благодарно кивнув
ей головой, подхватила упущенную эстафету. Фигура матери удалялась вдаль
и ввысь по открывшемуся светлому тоннелю, а сама Наденька, вновь
ощутившая себя бабой Надей, была внизу, рядом со своей внучкой, успевшей
сунуть свою узенькую ладошку ей в руку.

Исчезающее видение было потрясающе прекрасно. Силуэт женщины с пышными
рыжими волосами, окаймлёнными огненным ореолом, уменьшался, лёгкой
поступью восходя на небо всё выше и выше.

– Как это красиво… Её волосы на солнце горят огнём – ты видишь? –
шёпотом спросила баба Надя.

– Да, – ответила тихо Настя.

– Жаль, папа этого не видит. – Баба Надя вспомнила многолетние усилия
отца по созданию идеального портрета своей жены с эффектом сияющих волос
и вздохнула.

– Что? – переспросила девочка.

Баба Надя лишь крепче сжала руку внучки, а потом вдруг подумала, что,
возможно, как раз папа-то и видит и, может быть, даже лучше её
перевоплощение старой матери в такой образ, каким, несомненно, обладала
её прекрасная душа.

– Конечно же, он видит, – неожиданно подтвердила её мысли Настя.

– Кто?

– Твой папа.

Вскоре фигуры бабы Томы уже совсем не было видно. Лишь огненный всплеск
с сияющей красной серединкой. Но и он растаял, не оставив после себя и
следа.

И видение великолепного талисмана, увеличившись, стало таять на глазах.
Золотой Небесный Иерусалим, растекаясь позолоченными облачками,
превращался в лёгкую дымку. И буквы в надписи, сначала ясно читавшиеся,
пропадали одна за другой. Последними стали гаснуть две самые большие и
определяющие весь смысл надписи буквы – IС. В голубом небе лишь усилием
воли можно было заметить чуть искрящиеся, высветленные прозрачные
силуэты. Продлись, продлись, очарованье… не уходи…

Стоило лишь сморгнуть, и в чистом небе уже невозможно было увидеть
ничего. Лишь первозданный в своей невинной синеве простор. Поглядев друг
на друга, бабушка и внучка с удивлением обнаружили, что ничего, кроме
того же синего простора, не видят. Они что, тоже растаяли? Но тогда как
объяснить, что прикосновение руки ощущается всё так же крепко, надёжно,
горячо? Чтобы не потерять друг друга, они ещё крепче сжали руки,
сцепившись пальцами. И ещё крепче, почти до боли. И ещё.

И обе одновременно проснулись, всё ещё с ощущением прикосновения друг к
другу.

-30-

Баба Надя рывком села на кровати и невольно опустила взгляд на руку,
только что чувствовавшую руку Настеньки. Конечно же, рука была пуста. Да
и ощущение прикосновения пропало. Только какое-то напряжение, сгусток
боли остался.

Женщина медленно сжала кисть руки и разжала – мышцы отозвались
усталостью, будто она только что этой рукой раз пятьдесят сделала
подобное движение или долго несла тяжёлую сумку.

«Неужели рука затекла? Может, лежала как-то неудобно?» – Сжимать кисть
не хотелось, и баба Надя несколько раз встряхнула затёкшей рукой.

Отворилась дверь – в комнату медленно вошла Настя. Вид её был
растерянный, во взгляде читались тысячи вопросов.

– Иди сюда, моя маленькая, – тихо сказала бабушка, протягивая к ней
руки. – Ты спала?

– Я? Вообще-то нет… Я… я не спала… но я проснулась…

Настя не сказала бабушке, что она проснулась почему-то на полу. Она
точно помнила, что сидела за столом, пыталась разгадать тайну…

«Талисман! – она вспомнила, что тайна талисмана разгадана. – Неужели это
было во сне? Но почему всё это было так реалистично?! Я всё видела, я
чувствовала… И рука… рука, которую сжимала мне бабушка, до сих пор
болит… И сердце замирает…»

– Иди сюда. – Баба Надя посадила рядом с собой девочку, обняла её,
погладила. – Какой день сегодня… Лучи золотые… а небо синее-синее…
необыкновенно…

– Значит, мы с тобой это всё видели? – Напряглась Настя.

– Что? – Невольная дрожь пробежала по телу, бабушка хотела и боялась
посмотреть в глаза внучке, потому что уже начала осознавать, что это не
сон им обеим снился. Они обе побывали на тонкой грани, отделяющей мир
материальный от мира духовного. Они обе стояли у начала пути,
восходящего в вечность.

– И тоже всё поняла, раз видела?

– Я… я не знаю, Настенька.

– Баба, но ведь ты видела буквы! Скажи, видела?

Настя наклонилась и сама заглянула в глаза бабушке. И та не смогла
отвести взгляд от сияющих, отдающих в этот час синевой, серых пытливых
глаз.

– Я н-н-не…

«Не знаю я! – хотелось кричать бабе Наде. – Ничего не знаю! Не
понимаю!!!»

Но произнести ложь в эти распахнутые искренние глаза она не могла. Не
имела права. И она проглотила подступивший ком, еле сдерживая слёзы.

– Там было написано… – начала Настя.

– Подожди.

– В бриллианте в солнечных лучах появлялись…

– Подожди. Я сама скажу, – кивнула с усилием баба Надя, судорожно
вздохнула и, испытывая почему-то жуткий страх и волнение, ощущая холод в
конечностях и жар в груди, заставила себя произнести то, что видела в
золотых лучах на фоне синего неба. – ИС ТАМ БЫЛ.

– Да. Это и была тайна талисмана.

Произнесённое вслух последнее слово заставило обеих вздрогнуть.
Талисман. Он должен был находиться в Настиной комнате. На столе. Среди
рассыпанных вокруг камешков и бусинок.

Они обе встали и направились туда – к талисману. Но уже с порога было
ясно, что талисмана на столе нет. Пустующее место среди разноцветных
россыпей говорило о том, что его нет и уже никогда здесь не будет.

Обе невольно взглянули в сторону окна, повторяя путь вознёсшегося
талисмана. И обе поняли, что и сами, вслед за талисманом, возносились
туда, в манящую синюю даль, к сияющему белым светом тоннелю, ведущему…

Они прижались друг к другу, как и тогда, крепко сцепив руки. И
вспомнили, как красивая рыжеволосая женщина вместо них, вознося чудесный
талисман с его разгаданной тайной, вошла в сияющий тоннель и ушла туда,
откуда вернуться уже невозможно. Обеим было страшно осознавать, что ушла
в неизвестность, оставляя их жить, их старенькая-престаренькая, тихая,
немощная и очень добрая баба Тома.

Не сговариваясь, они обе развернулись и бросились к лестнице. Несколько
секунд – и они у полуприкрытой двери на первом этаже, ведущей в тёмную
каморку. Баба Надя раскрыла дверь и первой шагнула в комнату, освещённую
слабым ночным бра. После солнечного света оказавшись в полутьме, глаза
почти ничего не видели. Баба Надя подошла к кровати, нагнулась над лицом
матери, восково-бледным, бесцветным на фоне пёстрой наволочки. Не дыша,
долго вглядывалась в неподвижные черты, затем чуть прикоснулась рукой к
полуоткрытым сухим губам и поняла – дыхания больше нет и абсолютная
неподвижность отнюдь не кажущаяся. Разогнулась и увидела Настю,
припавшую к свесившейся дряблой руке. Из глаз девочки катились крупные
слёзы.

– Настенька… – изменившимся голосом, с усилием и хрипло, произнесла баба
Надя. – Настя… Баба Тома…

– Бабушка! – Бросилась к ней в объятия внучка, зарыдав в голос.

– Маленькая моя…

Они обе плакали. Не от горя. Не от радости, что обе остались живы, а
старенькая баба Тома ушла навеки. Не от страха перед покоящимся мёртвым
телом с ещё неостывшей кровью. Не от всего этого по отдельности, но и не
исключая всего этого в гамме нахлынувших чувств.

В благоговении, в трепете, в непостижимом восторге от всего, что
произошло этим солнечным ясным утром, застыли их души, внимая новым
ощущениям. Вновь и вновь проносились в мыслях образы, мысли, видения, не
до конца ещё понятый смысл зашифрованной тайны старинного турецкого
талисмана. Мировосприятие их расширилось безгранично, всё ещё удерживая
момент соприкосновения с тайной. Скорбь и блаженство слились воедино,
сделав их несравнимо ближе друг другу, родней и понятней.

Тишина. Покой. Время. Всё вернётся на круги своя. Завертится в привычном
ритме жизнь большого дома. Заботы, хлопоты, надежды и волнения, моменты
радости и счастья. Утраты и находки, недуги, болезни и выздоровления.
Скорбь, тревоги, спокойное осознание неизбежности пройти путь,
предначертанный именно тебе.

И бабушка будет привычно ворчать на расшалившихся внуков или на живущих
по непонятным ей принципам детей. И дедушка нет-нет да покажет свой
норов – накричит, а то и обидится на кого-нибудь в общем-то из-за
пустяка. И дети будут входить в конфликт с родителями, а потом – всё по
тем же законам – их дети сами будут уже недовольны ими.

Это наша жизнь. Такая, какая она есть. И она прекрасна. Не смотря ни на
что.

-31-

Похоронили бабу Тому. Прилетала из Алма-Аты Ира – кому сестра, кому
мать, кому тётя Ира, кому баба Ира. Приезжали из Новгорода Наташа,
Андрей, их дети. Аня, Миша, Настя. Баба Надя и деда Лёша. Каждый
по-своему воспринял уход в мир иной старушки весьма преклонного
возраста. У каждого в душе сложился свой образ умершей бабы Томы. В силу
своего возраста, близости к ней, различных оттенков отношения – богатый,
полноцветный или бледненький, почти бесцветный.

Возможно, с кем-то ещё, кроме Насти и её бабушки, баба Тома была связана
какой-нибудь тайной или сугубо личным, особым отношением – кто знает? А
кто-то её совсем не знал и даже не задумывался о её тихом существовании.
Что ж – и это нормально. Такова жизнь – нельзя объять необъятное.

А вскоре Аня сообщила радостное известие – они с Мишей ожидают
прибавления в семействе. Уже прошли первое обследование на аппарате УЗИ
– будет мальчик. Миша был на седьмом небе от счастья, летал вокруг Ани
как на крыльях, исполнял малейшие её желания и капризы. Бабушка с
дедушкой тоже были счастливы – внук, наконец-то! И девчонки-сестрички
Настя, Алина и Марина, на летних каникулах собравшиеся все вместе в
большом доме бабушки и дедушки, тоже возбуждённо обсуждали, как назвать
маленького братика. И чем больше обсуждали, тем дальше расходились во
мнениях.

Баба Надя с тревогой отгоняла лёгкое тёмное облачко, наползавшее порой
при мысли о мальчике, который родится в кругу их родни впервые на всей
её памяти. Слова её матери о том, что лучше бы у них рождались одни
только девочки, нет-нет да и всплывали в памяти, но тут же перекрывались
уверенностью, что проклятие рода (если оно и было) теперь не существует,
ведь тайна царского талисмана разгадана.

Начинающие расползаться мысли об Анастасии, рождённой в начале XXI века,
о бабе Нине, рождённой за 100 лет до этого, о царской семье Николая II,
каким-то образом связанной и с турецким талисманом, и с их Настенькой,
вообще об истории, исковерканной домыслами и ложью, размывали былую
ясность, которую баба Надя обрела в тот день, когда умерла баба Тома.
Та, далёкая детская и наивная ясность о том, что коммунизм победит на
всей планете, что и принесёт людям счастье, уже не возвращалась, но и
зыбкие уроки её духовного общения с видением разгаданной тайны
талисмана, с душами Настеньки и бабы Томы, тоже теперь, по прошествии
времени, ускользали. Однако уверенность, что видение Небесного града
Иерусалима с надписью ИС ТАМ БЫЛ было не во сне, осталось. Значит,
проклятия рода больше не существует? Значит, так.

Своими мыслями баба Надя ни с кем не делилась. А тем более с Настенькой.
Разгадав тайну талисмана и разрушив тем самым проклятие рода, девочка с
присущей детям лёгкостью и безмятежностью окунулась во все прелести
жизни. Тем более стояла великолепная пора – лето, каникулы! Как будто и
не было никакой жутко тайны, как будто и не она уже почти переступила
порог Вечности и не её заменила, воспарив вместе с разгаданным
талисманом на небеса, рыжеволосая баба Тома.

Ах, детство… благословенное детство… Милость божия – жить сегодняшним
днём, радоваться тому, что вокруг тебя в данную минуту, щебетать
беззаботной птахой, не задумываясь ни о пище телесной, ни о пище
духовной. Это потом каждого постепенно окружат проблемы, заботы, права и
обязанности, тревоги о будущем, разочарования и утраты прошедшего, а
пока… пока можно просто жить и радоваться.

И Настенька жила и радовалась. Как хорошо, когда на детей не
наваливаются раньше времени взрослые проблемы. И как хорошо, когда дети
чувствуют на себе любовь и заботу ближних. Возможно, через какое-то
время Настенька будет вспоминать подробности того ясного весеннего дня,
когда умерла прабабушка. Мучительно будет выуживать из памяти какие-то
детали, произнесённые слова, картину освещённого солнцем Небесного
града Иерусалима под понятным теперь названием ИСТАМБУЛ. И, может быть,
будет жалеть, что не поговорила об этом со своей бабушкой, пока та была
жива. Что не записала и не зарисовала то, что видела и что теперь почти
забылось. А ещё позже, возможно, пожалеет, что не записала хотя бы того,
что помнила незадолго до этого, с каждым днём утрачивая не только
память о далёком детском событии, но и ощущения этого события. Всё может
быть. А может и не быть. А может быть и совершенно по-другому.

-32-

Осенью родился Серёженька. Мальчика Аня с Мишей назвали так ещё до
рождения. Здоровый и крепенький, мальчик с первых же дней своего
появления на свет стал центром всеобщего внимания. И даже Настенька,
сначала ревниво осознавшая, что центр обожания переместился от неё в
сторону маленького, кряхтящего, а иногда и пронзительно кричащего
свёртка, сначала смирилась, а потом и сама с удовольствием ринулась в
потом обожания к этому появившемуся на свет чуду.

То, что мальчик родился здоровым, было естественно. Мало того, ничего
иного и быть не могло! У здоровых родителей и дети здоровы – никому и в
голову не приходило сомневаться в естественной логике вещей. Забот
хватало и без этого – прививки, полноценное питание, правильное развитие
малыша. Даже баба Надя забыла о своих сомнениях в том, стоит ли им с
дедой Лёшей желать внука. Серёженька родился, и память о проклятии рода
сгинула, как ненужный балласт, захламлявший некогда мысли.

«Всё, всё у нас хорошо. Как же всё у нас хорошо!» – задумывалась иногда
постаревшая баба Надя, всё больше замечающая свой возраст и вспоминающая
о недугах своей матери и бабушки, повторяющихся из поколения в
поколение у женщин в их семье. А вспомнив о бабе Нине, вспоминала и о её
странностях – о её тяжёлой судьбе, об отвергании ею всяческого богатства
и роскоши, о смерти её единственного сына и единственного внука, о её
двойственном отношении к турецкому талисману, которого она боялась,
который тщательно прятала ото всех, который утеряла и который, в конце
концов, завещала-таки разгадать Анастасии, девочке из XXI века.

О том, что душа вечно мятущейся бабы Нины – Анастасии XX века –
наконец-то нашла успокоение, так же, как и души её родственников и
предков, баба Надя не знала. Но зато никогда больше, ни в мыслях, ни в
воспоминаниях, ни во снах, баба Нина не являлась ей злой,
взволнованной, сердитой. Только доброй, часто молодой. И очень красивой.


И бесшабашная некогда, отчаянная, не верящая ни в бога, ни в чёрта, а
только в победу коммунизма на всей планете Надюха, теперь оставшаяся
старшей во всём их семейном клане, начала задумываться о том, что придёт
время, и она вновь встретится с ними, ушедшими в небытиё родными. С
безвременно покинувшей их тётей Викой, с мамой, перед уходом на небеса
назвавшей её Наденькой, с самой лучшей на свете бабушкой. А может и с
теми, кого она в своей земной жизни даже не видела? С рыжим дедушкой
Павлом? С тётушкой Ритой, так мало прожившей и оставившей после себя
лишь пожелтевший чёрно-белый снимок? С умершим во младенчестве
двоюродным братцем, даже имени которого не осталось ни в чьей памяти?

Когда это случится, баба Надя не загадывала – рано ещё. Вон сколько
забот лежит на её плечах! И Настеньке ещё расти и расти, учиться и
учиться. И с Серёженькой надо помочь – иногда жизненный опыт оказывается
гораздо весомей не только искренних намерений любящих родителей, но и
рекомендаций врачей. Да и вообще, стоит ли ждать того, что само
неизменно произойдёт? Не спросит, можно ли или ещё рано? Хочешь ты или
не хочешь?

Не дано нам знать своего срока, и не надо. Ведь жизнь, наша
единственная и неповторимая жизнь на чудеснейшей из планет, прекрасна.
Значит, будем жить.

А что же с разгаданной тайной турецкого талисмана, спросите вы. Неужели
всё это пройдёт незамеченным, и единственным доказательством падения
проклятия является рождение здорового мальчика в одной из семей?

Нет, конечно. Ничего в мире не происходит просто так. И разгаданная
тайна турецкого талисмана принесёт свои плоды. Расшевелит в умах интерес
к познанию того, что от нас умышленно скрывали и продолжают скрывать,
теперь уже по инерции, все причастные к формированию общей исторической
картины мира люди.

Кстати, уже далеко не все. Пытливые умы давно докопались до
поразительных фактов несоответствия древних событий сохранившимся
документам, обнаружили целые пласты фальсификаций и грубых исправлений в
предъявляемых летописях, совершили крупнейшие научные открытия,
предложив свои версии развития истории.

И их труды не пропадут даром, найдут своих благодарных читателей и
последователей. Но тоже в свой срок. Возможно, чем-то приближенный в
связи с раскрытием тайны зашифрованного талисмана.

Кстати, чудесное световое явление, произошедшее весенним утром 2011 года
в небе над Подмосковьем, видели очень многие. Невесть откуда появившиеся
лёгкие облачка, потом растаявшие без следа, причудливо перекрещивающиеся
золотые лучи, в местах пересечений образующие яркое свечение. Некоторые
увидели в этих лучах огромный крест, подобный кресту распятия и в центре
которого сияло нечто вроде второго солнца. Кое-кто даже смог разглядеть
две буквы на фоне яркого диска – IС, но всё-таки склонен был отнести это
к своим фантазиям, потому что ни один из снимков, спешно делаемых на
фотоаппараты и камеры мобильных телефонов, не показали ничего
существенного, только размытые засвеченные пятна.

А особо экзальтированные свидетели, большинство из которых были глубоко
верующими людьми, клялись и божились, в слезах вознося благодарение
Господу, что сподобились увидеть Святой Небесный град Иерусалим со всеми
его башнями, стенами и строениями. И даже увидели Врата Рая, на миг
распахнувшиеся перед их очарованным взором. Таким свидетельствам не
особо доверяли, но видевшие это и не пытались никому ничего доказать, с
них было довольно и того, что именно на них снизошло небесное
благословение. А святой для каждого верующего город Иерусалим теперь не
связывался в их сознании с жарким Иерусалимом в маленьком современном
Израиле, единственной точкой на всей планете, предъявляемой в качестве
извечно, тысячелетия существующего, многократно разрушенного и вновь
восстановленного священного города. Где был исток многих религий, где
должна находиться величественная Голгофа, где несёт воды могучий Иордан,
где, в конце концов, благоприятный климат – ведь в обратном случае надо
бы отказать в разумности нашим общим предкам: зачем строить, а потом
многократно возводить вновь и вновь разрушаемый город в бесплодной
пустыне? Неужели не было мест более достойных для столицы, да и просто
более пригодных для проживания?

Нет-нет, ни в коей мере не хотим оскорбить чувств верующих людей и тех,
кто обозначенный на современных картах город под названием Иерусалим
почитает священным. Уважаем искреннее мнение и веру каждого.

Но своё мнение от этого не изменим. Ведь, что ни говори, а главная
святость – в каждом из нас, носящих гордое имя «человек». В нашей душе,
нежной, ранимой, мятущейся, далеко не безгрешной, такой слабой перед
лицом подлости и предательства, но проявляющей порой чудеса силы и
стойкости и всегда стремящейся к недосягаемым высям совершенства.

Так где же всё-таки был настоящий евангельский Иерусалим? Куда
направлялись стопы крестоносцев для освобождения Гроба Господня? Где
проходили величайшие битвы? И вообще, в каких частях света и сколько их
было, Иерусалимов, священных религиозных центров, в дальнейшем
разрушенных и часто оболганных?

Кто, где, как, когда, почему… Тысячи вопросов, которые мы почему-то не
ставим перед собой, предпочитая что полегче – веру в то, что нам
преподнесли в качестве неоспоримой истины в учебниках по истории.

Вера, конечно, вещь хорошая. Но ведь хочется же порой знать и правду?
Ведь хочется?

Эта книга посвящена всем людям, задумывающимся над прошлым и будущим
нашей планеты. И была бы невозможна без блестящих исследований наших
российских учёных, без работ многих честных зарубежных авторов. Да и
вообще, без трудов всех предыдущих поколений историков, археологов,
искусствоведов, лингвистов, философов, филологов, литераторов,
работников музеев и архивов, даже не смотря на их искренние заблуждения
или намеренные фальсификации.

Имён некоторых всё же не сможем не упомянуть. Это А.Т.Фоменко,
Г.В.Носовский, Э.Радзинский, Мурад Аджи, Л.Гумилёв, М.Ломоносов.




Анна и Андрей П.