Приключения Максима Горького в Ясной Поляне

 
Приключения Максима Горького в Ясной Поляне.
 
 
Картина первая.
 
Ясная Поляна, дворянская усадьба, явно приходящая в запустение. Тихий рассвет в бунинском стиле. У калитки возникает рослый мужичок средних лет с отвислыми усами, в сапогах и косоворотке. Это великий пролетарский писатель Максим Горький. Правда, в настоящее время он еще далеко не велик и пришел приобщиться к культурным ценностям. Робко постучав, он заходит в калитку навстречу великому писателю. Осмотревшись, Алексей Максимович замечает бабу, которая с материнской нежностью кормит курей.
 
Баба (кроша корм). – Цып, цып, цып, окаянные!..
Горький (преодолев природную застенчивость). – Эй, баба!.. Баба!..
Баба (разгибаясь и показывая свой неизящный стан). – Чего тебе, молодец?..
Горький (с пролетарской небрежностью). – А что, бабуся, здесь, что ли, писатель земли русской проживает?
Баба (оглядывая Горького). – Да, может, и здесь… А тебе что за спрос?
Горький. – Да как же? Говорят, старец-то – добрый больно…всех принимает, коли… (пытается побороть природную интеллигентность, зная, что старцу это не по нутру) коли человек-то писателем хочет стать… А я ведь – как раз по этому делу… (плюет себе под ноги и громко утирает нос).
Баба (по-доброму косясь на молодца). – Да принимает, конешно… А только ты, милый, зря приехал…
Горький (выплюнув незакуренную папиросу). – Это как зря, бабуся?! Даром я, что ли, шатался, етит твою тудыть, пешкодралом от Москвы до вашего клоповника?! Ух ты, мля!.. Да я здесь…не посмотрю, что граф, етит твою туды-сюды…разнесу все к едрене фене!..
Баба (несколько испуганно). – Да ты охолони, молодец… Ты – дослушай…граф-то ведь – ты, чать, знаешь – пахать охотник…
Горький. – Ну, знаю… Газетки-то читал… Так что ж?
Баба. – Ну так вот и ушел он, наш кормилец, пахать… А курьерского поезда-то нет и нет…
Горький. – А что за беда?
Баба. – Так он пахать-то только…к курьерскому и выходит! А с других-то что за корысть! Ни в газетах тебе не пропечатают, ни другого уважения какого… Эхма! Вот он, родимый, и пошел, а курьерский-то, даром его так и назвали, запаздывает, гадюка, да уж на четырнадцать часов… Эх, голубчик, да ведь Левушка так все за своих крестьян, подлецов немытых, и вспашет! С него ведь станется! Не жалеет он себя, не ценит славу свою великорусскую… (плачет).
Горький (сочувствуя). – Да зачем же за всех пахать-то? Ить какую каторгу-то сам себе устроил…
Баба. – Да я тож самое и говорю! Ведь говорила ж ему – посиди, Левушка, отдохни, а нет терпения – так управляющему-то в рыло дай, дак он быстро имение-то в порядок приведет! Ан терпение-то у него есть, да все не по делу… (разливается ручьем).
Горький (жалея бабу). – А смотри, как переживаешь-то за него, даром что недавно крепостной, видать, была…
Баба (выпучивая глаза). -  Ч-че-го?!
Горький (с пролетарской развязностью). – Ну, а чего, мамаша? Не валял тебя барин на сеновалах-то…али еще где? (заливается здоровым пролетарским смехом).
Баба (внезапно вытаскивает ухват и протягивает им по спине будущего великого советского писателя). – Ах ты…рвань! Да ведь жена я ему…Левушке-то!...
Горький (несколько оторопев). – Это как – жена?!.. Да ты, баба, небось меня в заблуждение вводишь (осекаясь и стараясь по-народному)…э-э-э…нае…ть хочешь?! Ан не выйдет! Думаешь, совсем я лапотник? Я ведь знаю, небось…жена-то графа, Софья Андреевна – дама интеллигентная…будет она тут – в рванье да с ухватом…
Баба (тяжело вздыхая). – Эх, милый… Все когда-то бывает, да скоро кончается… И меня графиней когда-то величали…по балам да раутам разъезжала… А уж ноне… (плюет) тьфу! Уж и говорить-то по-человечески разучилась… Левушке-то – все по-простому подавай…
Горький (все еще до конца не веря, но уже почтительно). – Так вы что ж, Софья Андреевна, таперича сами домашним хозяйством занимаетесь?
Софья Андреевна. – Да вот, как видишь… Прислугу-то – Левушка разогнал, на кой, говорит, нужны, дармоеды… Вороваты, мол, стали… Да и что за прислуга была – мужичье… А за хозяйством, говорит, и ты проследишь…не подохнешь, чай, баба ты здоровая… (тяжело задумывается о чем-то своем).
Горький (отвлекая Софью Андреевну от тяжких дум). – Так можно ли когда увидеть супруга вашего, госпожа Толстая? Шибко я им восхищаюсь…да, может, и присоветует он мне чего… Я, вишь, в литературу решил податься, а писак-то – видимо-невидимо…пробиться трудно… А с его рекомендацией – не пропадешь, говорят… В каком-нито журналишке да опубликуют…
Софья Андреевна (прищурившись). – А ты, милок, писатель, значит?
Горький. – Да вроде того…
Софья Андреевна. – А не похож…
Горький (с интересом). – А на кого похож-то?
Софья Андреевна. – Да на проходимца… Много вас здесь, шаромыжников, шляется, понимаешь… И все в дом залезть норовят да чаи с гением земли русской погонять… А потом, глядишь – ан серебряной ложки как не бывало али сдачи с базара… (внезапно замахивается ухватом на начинающего писателя). Пошел, пошел отсюдова! Сейчас урядника позову…вон в копне, дармоед, после вчерашнего дрыхнет… (повышает голос). – Эй, Прошка!.. Прошка!..
Горький (испуганно отступая). – Не надо Прошку, Софья Андреевна…
Софья Андреевна (торжествующе). – А-а-а!.. То-то!.. Знаю я вас, подлецов!..
Горький (с горечью). – За что ж вы так немилостивы, Софья Андреевна? Какой же я мазурик? Я – человек честный…вот и пачпорт мой, пожалуйте… (протягивает Софье Андреевне удостоверение личности).
Софья Андреевна (придирчиво изучая документ). – Ну что ж, пожалуй… Значит – Пешков ты, Алексей Максимович? Мещанин?
Горький. – Точно так.
Софья Андреевна. – Из Нижнего родом будешь?
Горький. – Оттуда.
Софья Андреевна (сменяя гнев на милость). – Ладно… Ты уж, касатик, не обессудь…а то, знаешь, народец-то ведь тут всякий… Можно сказать, подлец народишко…
Горький. – Да уж такого добра везде по России хватает…
Софья Андреевна. – Это верно ты говоришь… Ну да ладно, заболтались тут мы с тобой… Так, говоришь, графа мечтаешь повидать?
Горький (страстно). – Да уж как мечтаю…с малолетства, можно сказать…
Софья Андреевна. – Ну, коли так… Ежели с малолетства, то – конечно… Так что ж, пособить тебе, что ли?..
Горький (с жаром). – Коль подсобите, Софья Андреевна – в неоплатном долгу у вас буду…
Софья Андреевна. – Гм…в неоплатном… Все вы так-то спервоначалу говорите, а потом в газетенках-то чего только про себя не прочтешь…
Горький (несколько обидевшись). – Грех вам так-то говорить, особливо человека не знаючи, Софья Андреевна… Я ведь – не писака какой из «Сатирикона», а человек трудящийся… Для меня неправда – что нож острый… (скупая слеза ползет по заросшей щеке Алексея Максимовича).
Софья Андреевна. – Э!.. Нож острый… Спасибо тебе, мил человек, что напомнил… (показывает Горькому на копающихся в навозе курей). А вот помоги-ка мне, мил друг, вон ту, что пожирнее, жизни лишить…
Горький (несколько отступая). – Зачем же…божью тварь лишить-то?..
Софья Андреевна. – Как зачем? А на обед-то граф что жрать будет, по-твоему? Чай, голодный как сто чертей придет, ирод…
Горький (обескураженно). – Так ведь, Софья Андреевна…читал я намеднись, что граф – вегетарианец убежденный…ну, то есть – животной пищи нипочем не приемлет…
Софья Андреевна (плюет). – А ты этих…пишут которые, читал бы поменьше! Ишь ты… вегетарианец, тудыть его налево!.. Уж всех курей почти перевел…глаза бы не глядели… А третьегодни – бараний бок с кашей…для гостей запрятала – так все одно нашел ведь!.. А гости-то – не баран начхал – сам великий князь с супругой пожаловать изволили…
Горький (почтительно качая головой). – Эва какие гости к вам захаживают, Софья Андреевна!..
Софья Андреевна (скорбно качает головой). – Да это ж что еще, милок!.. Великий князь-то для него сейчас – тьфу ведь и растереть!.. А то – недавно тоже – аглицкий пример-министр пожаловал, говорил, для частной беседы… Русскому, мол, гению желаю поклониться…смысл жизни постичь…
Горький (со священным ужасом). – Ну и как, постиг?
Софья Андреевна. – Да пытался, вроде… Ан тут закавыка произошла…
Горький (с великим интересом). – Это какая же?
Софья Андреевна. – Да какая… Переводчик-то у этого…образованный, шельма… русский, вроде, ан народных выражений вовсе не постигает… А граф-то – только ими, считай, и сыпет, подлец… Говорит – без этого никуда, коли душу народную уразуметь хочешь… А посол-то аглицкий – разошелся, сволочь… Веди меня, графу говорит, в народ… Хочу я русскую душу обозреть в точности… А уж посля пятого стаканчика и вовсе что удумал – хочу, говорит, в России остаться! Не понимают, говорит, у меня в родном отечестве стоящих-то людей – да и давай кабак крушить! (утирает слезу). А счет-то нам потом за паскудника этого представили – и не приведи господи!..
Горький (недоверчиво). – Так что ж, премьер-министр, выходит, английский, у вас тут и в кабак захаживал?!
Софья Андреевна (устало). – Эх, родимый!.. Да кого у нас здесь только и не было!.. И англичан, и немцев, и французишек… Всякого добра-то у нас перебывало… Даже эти…ну, глаза у которых не удались?..
Горький. – Японцы, что ли?..
Софья Андреевна. – Да пес их знает, иродов. Это уж Левушке видней… Мне-то – чухна-чухной, а то и еще похуже… Чухна-то, по крайности, место свое знает…коли перепил, так в сарае блюет, а не…
Горький (пытаясь вернуть Софью Андреевну в холодную реальность). –  Ну, так что ж, Софья Андреевна? Могу ли я…так сказать… с вашим гениальным супругом пообщаться?..
Софья Андреевна (прагматично). – Почему ж нет, касатик? Зенки у тебя вроде не залиты…хоть и пролетарий ты, говоришь…
Горький (обижаясь). – А почему вы думаете, Софья Андреевна, что ежели пролетарий – так сразу и к этому делу (щелкает себя по горлу)  неравнодушен?…
Софья Андреевна. – Да я, родимый, не думаю, а знаю… Много я чего знаю…уж научилась за жизнь-то с гением русским… (спохватившись, деловито). Ну так что ж, поможешь мне, что ли, петуха-то поймать? Курицу-то, ладно…пес с ней, все-таки цыплят когда принесет, а от петуха-то толку чуть…прямо как от вас, мужиков…
Горький (с пафосом). – Мужик – это звучит гордо! Мы, мужики, это… — не то, что бабы!.. Ну это, короче!.. (понимает, что далее защищать мужиков у него не хватит красноречия и принимает красноречивую позу). Мужик, ведь это…тудыть-растудыть, еклмн… (загибает столь длинную матерную тираду, от которой даже у привыкшей к таким образным выражениям Софьи Андреевны глаза округляются от уважения).
Софья Андреевна (опасливо-уважительно). – Да ладно, ладно… Ишь,  разошелся-то как, паскудник… Ин пес с тобой, будь по-твоему…
Горький (возвращаясь к прежней теме). – Так я, может, вечером тогда к вам еще наведаюсь, Софья Андреевна?..
Софья Андреевна. – Вечером?.. Э, нет… Ты давай-ка, молодец, лучше завтра с утреца подойди, так-то оно способней будет… И граф, глядишь, выдрыхнется, так подобрее будет, да и ты, может, являться передумаешь…
Горький (с пролетарской гордостью). – Того не бывать, чтоб пролетарий от мечты своей заветной отказаться сумел!..
Софья Андреевна (мечтая спровадить надоевшего пролетария). – Что ж, это хорошо… Ну ладно, молодец, катись, как говорится, с Богом… А уж завтра, коли и впрямь надумаешь – так часикам к одиннадцати-то и подходи… Явишься к графу во всей красе…
Горький. – А чего ж так поздно-то? Я ведь – и пораньше могу…мы, пролетарии – завсегда с петухами встаем…
Софья Андреевна. – А так поздно, милок, оттого, что… Да ладно уж, не буду сейчас объяснять тебе… А только поверь мне – раньше ты сюда не доберешься… Ты ведь – не местный…чай, в трактире деревенском ночевать-то будешь?
Горький (пожимая могучими волжскими плечами). – А то где ж? Знамо, в трактире… Или у вас здесь какие нумера имеются?
Софья Андреевна. – Здесь, милый, все имеется…да нумера-то – не про тебя, туда почище тебя люди захаживают… А ты вот что. В трактире-то, поди, все места уж заняты, да и не надо тебе туда… А иди-ка ты лучше сейчас в уездный город Заплюйск, там камора какая-нито для тебя, глядишь, и найдется… Переночуешь там, а утречком и милости просим… Десять верст, правда, до Заплюйска-то будет, да ведь бешеной собаке-то, как говорится, сто километров не крюк…
Горький (недоуменно). – Так чего ж мне до этого Заплюйска переть, Софья Андреевна? Я – и в кабаке переночую…такие-то места уж оченно мне по сердцу…
Софья Андреевна (машет рукой). – А!.. Дело твое… Как знаешь… Мое дело – предупредить…
Горький. – А ежели вы за мое здоровье беспокоитесь, Софья Андреевна, так я – ух!.. И с бурлаками дрался, и стенка на стенку ходить доводилось…
Софья Андреевна. – Да что ж, дело твое… Ну давай, молодец (толкает Горького к калитке), прощевай, что ли, сегодня…
Горький (отступая к калитке и низко кланяясь). – Ну что ж, до завтра тогда, Софья Андреевна… Прощевайте, дай Бог вам доброго здоровьица…
 
Горький уходит. Софья Андреевна какое-то время задумчиво смотрит ему вслед.
 
Софья Андреевна (про себя). – Ну-ка, и куда ж пойдет, интересно?.. В Заплюйск или… Эх, не видать, на какую тропочку-то свернул… Эхма!.. В трактир ведь направился, точно, в трактир! Эх, касатик!.. Трактир-то наш, окаянный…уж сколько надежды русской литературы загубил… Не придет, видать, пролетарий-то наш завтра… (задумывается). Ну, а коль вернется – точно гордостью литературы российской будет!
 
 
Картина вторая.
 
Будущий великий пролетарский писатель, презрев все наставления супруги Льва Николаевича, направляется в местный трактир, расположенный неподалеку от Ясной Поляны, в небольшой деревушке. Несмотря на близорукость, еще издалека он замечает на довольно ветхом здании надпись «Трактиръ «Очи ясныя». Полагая, что это именно то, что ему надо, Горький смело входит в вертеп.
 
Горький (толкая изрядно покосившуюся дверь). – Эй, есть тут кто?..
Половой (быстро подбегая). – Тебе чего, господин хороший?..
Горький (сплевывая на пол, дабы лакей не принял его за человека, праздно коптящего небо). – Да вот, братец, заночевать бы мне где-нито хотелося…
Половой (окидывая опытным глазом будущего классика). – Заночевать — это можно! А средства-то у тебя какие на то имеются?..
Горький (гордо). – Ты, червь, однако – место мне найди… А я уж – отблагодарю тебя, собаку… Средствами-то – не обижены…(становится в позу летящего буревестника).
Половой (понимая, что может схлопотать по морде и отодвигаясь на безопасное расстояние). – Да ты чего, господин хороший?.. Сразу и за обиду принял… Не изволь беспокоиться, помещу тебя как в райских чертогах… (подобострастно). Да ты, может, пока чего и закусить изволишь…али просто стопочку поднести?..
Горький (снисходительно). – Что ж, стопочку – это можно!.. Особливо в обед-то… (половой провожает Горького в обеденный зал трактира).
Половой (отодвигая скамью). – Не изволите ли-с это место занять, господин, э-э-э…
Горький (сурово). – Горький мое прозвание…Алексей Максимович.
Половой (с радушием). – Так что ж, Алексей Максимович, по нраву ли вам у нас пришлось-с?..
Горький (располагаясь за скамьей). – Да что ж?.. Отчего ж не по нраву? Да только – думал я, что и не задержусь я здесь…
Половой. – Это отчего ж так?
Горький. – Да вот…хотел я, мил человек, графа Толстого повидать…чай, знаешь про него…
Половой. – Да про такого барина-то как не знать! Весь кабак, почитай, на нем держится…
Горький. – Как это – кабак на нем держится?.. Ты, собака, не забывайся!.. Не дам славу русскую на поругание!.. (немного успокоившись). Так это что ж – граф Лев Николаевич еще и сам кабак содержит?..
Половой (хмыкая). – Э, как же, содержит!.. Не он содержит-то…ан все за счет него получается… Хотя, раньше-то, сказывали, не брезговал граф нашим кабаком-то… И не только кабаком…вона, заплюйский дом терпимости по сю пору дрожмя дрожит, как об нем вспоминает…
Горький (теряя терпение). – Так кто кабак-то содержит, харя твоя немытая?!
Половой (быстро, боясь получить в рожу). – Да кто… Ваши братья-писатели, так, что ли, вы прозываетесь-то?.. От вас-то весь доход-то и идет…
Горький (недоуменно). – От нас?.. Да как же…мы ведь, писатели – народ небогатый…чай, не купчишки каки-нибудь…
Половой (рассудительно). – Богатый не богатый, ан до х… (осекается)… извиняйте, господин хороший, достаточное количество вашего брата здеся-то пасется… И все к графу норовят, ан граф-то – не каждый день принимает… Вот они тут и обустраиваются…пока, почитай, до портков не пропьются… Вот, глядишь, и доход заведению… Хоть копейка – а все ж-таки… С паршивой-то овцы, как говорится, хоть шерсти клок…
Горький (прерывая рассуждения лакея). – Ладно, рассуждай мне тут… Тащи-ка мне… (задумывается). Что ж подают-то у вас обычно?..
Половой (теряя интерес к посетителю и зевая). – Да что… Обычное дело…что прикажете, мусье, то и подам…
Горький (беззлобно). – Это кто ж тебе здесь мусье, скот? Я – звания рабочего, пролетарского…да уж где тебе распознать-то настоящего человека… Ну да ладно. Тащи-ка ты мне…знаешь, графинчик, ну и, э-э-э…закусить бы чего этакого…
Половой. – Понимаем-с (проворно исчезает).
 
Пока несут заказ, Алексей Максимович решает окинуть взглядом злачное место. Наметанный глаз бывшего босяка быстро замечает, что кабак не производит впечатление почтенного заведения. Название кабака – «Очи ясныя» — явно не соответствует контингенту. Пожалуй, таковыми очами в оном заведении пока может похвастаться лишь сам Горький. Клиентов в трактире, несмотря на ранний час, довольно много, и почти все из них уже безобразно пьяны. Пара посетителей, видимо, дойдя до восторга, обнимаясь, горланят известную, но малоцензурную русскую народную песню, поминутно приглашая присоединиться к ним всех посетителей. В этот момент появляется половой с заказом.
 
Половой (составляя яства на стол с подноса). – Вот-с, господин хороший, все, как вы изволили… Водочки графинчик…огурчики малосольные нежинские…селяночка – ох и хороша сегодня…
Горький (принюхиваясь). – Хороша, говоришь?.. А ведь пованивает, подлец…
Половой. – Грех вам так говорить, мусье… Как пованивает?.. сготовили – трех дней не прошло… Довольны будете… Селедочка вот с лучком…капустка соленая, с барских огородов-с…
Горький (принимаясь за селянку). – Ладно, поди, надоел… (что-то вспомнив, удаляющемося половому). Эй, человек!.. ты!.. Подь сюда!..
Половой (недовольно возвращаясь). – Чего тебе еще, господин хороший?..
Горький (маня пальцем полового, чтоб нагнулся поближе). – А вот что, скажу я тебе… Я – здесь до завтра-то точно пробуду, а я ведь – человек холостой, одинокий…понимаешь?..
Половой (пряча гнусную усмешку). – Как не понять, господин хороший… Видать, скрасить хотите?.. Одиночество, так сказать…
Горький (эротично топорща усы). – Да уж так желалось бы… А я уж – не обижу… Коль предоставишь – так…
Половой (чуя поживу). – Понимаем-с!.. Не извольте беспокоиться…сделаем все в лучшем виде…
Горький (спохватившись). – Да только ты это…смотри, чтоб заразы какой не подцепить, а то, знаешь…
Половой (несколько обидевшись). – Обижаете, господин хороший… Девицы – проверенные…хлопот не будет…
Горький (с пролетарским юмором). – Тобой, что ли, проверенные?
Половой (хрюкая от смеха). – Шутить изволите-с… Ну так к которому часу девиц-то приводить?
Горький (наливая стопку). – Да к вечеру, наверное… Да, еще. Где бы у вас тут нумер-то снять поприличнее? Вишь, устал я что-то…от Нижнего-то до вашей тьмутаракани пока доберешься… А всхрапнуть до вечера бы не помешало… С девицей-то веселой (развязно подмигивает половому) – до сна ли будет!..
Половой (ухмыляясь). – С девицей-то, это вы верно сказать изволите… А что до нумеров, так у нас, господин хороший, разные имеются… Есть и в рубель, есть и в два…
Горький (недовольно). – А чего ж дороговизна этакая?
Половой (рассудительно). – Да ведь тем живем, мусье… Ежели желаете, конечно, так есть и подешевле нумера, в полтинничек…есть и в двадцать копеек, да не советую – клоповник-с… Невместно там вам-то будет…вы – господин представительный…
Горький (допивая графинчик и добрея). – Эх, братец ты мой!.. Так ведь – давно ли я представительным-то стал!.. И каких я только клоповников-то и не повидал на своем веку!.. Можно сказать, все ночлежки рассейские обойти сподобился…а уж в Нижнем – ночлежка-то мне как дом родной… Ишь ты, клоповник!.. (подумав). Ну ладно, что ль, давай в рубель нумер-то… (сует половому смятую бумажку). Верно говоришь – сейчас-то уж в полтинник и не по чину…
Половой (почтительно принимая рубль). – Когда ж нумер осмотреть желаете-с, господин хороший?
Горький (немного подумав). – Ну…Перекушу сейчас, что ли, да после и предоставь… Кликну я тебя, как понадобится… А сейчас – тащи-ка мне еще графинчик…а то мал он что-то у вас, подлецов… Понюхать – и то не хватит…а мне – подкрепиться надобно…
Половой (кивая). – Понимаем-с… Сей момент…в лучшем виде… (мгновенно обернувшись, приносит из кухни штоф).
Горький (принимая бутылку). – Э!.. Не много ли будет?..
Половой (уверенно). – Что вы-с, господин хороший! Как же много…вы вон – здоровья богатырского…
Горький (согласно). – И верно (махнув рукой). Ну что ж, ступай, что ли, братец, а уж как понадобишься – так позову…
Половой. – Как изволите-с (исчезает).
 
Оставшись в гордом одиночестве, Алексей Максимович первое время отдает должное трактирным разносолам, попутно не забывая угощаться из штофа. Спустя какое-то непродолжительное время будущий великий писатель начинает остро осознавать свое одиночество, кое продолжает сопровождаться обильными возлияниями. Тем временем к нему за столик подсаживается какой-то субъект маргинальной внешности.
 
Субъект (доверительно склоняясь к Алексею Максимовичу). – А не позволишь ли рядом присесть, господин хороший?..
Горький (вначале подозрительно разглядывая субъекта, но потом проникаясь к нему доверием). – Да ты, вроде как, и присел уже… (показывает на место напротив). – Ладно уж, садись вон туда… Чай, скамьи не просидишь…
Субъект (мгновенно пересаживаясь). – Вот спасибо тебе, друг… Хороший ты человек, видать… (с тоской смотрит Горькому в очи). А не поднесешь ли стопочку…за знакомство?..
Горький (сначала опешив от такой наглости, но тут же вспомнив свое босяцкое прошлое). – Что ж…за знакомство, говоришь?.. Да уж поднесу…за такое-то дело как не поднести! (наливает субъекту стопку).
Субъект (принимая угощение). – От спасибо тебе, господин хороший! (чокается с Горьким). А ты. видать, не местный…чтой-то не видал я раньше тебя?
Горький (опрокидывая стаканчик). – Верно говоришь, товарищ… Не из местных я…сегодня вот только к вам зашел…
Субъект. – Ну, так доброго здоровьичка тебе! (в свою очередь опрокидывает стакан). А чего ж ты забыл-то здеся?
Горький (стараясь популярно пояснить оборванцу). – Да вот, друг, писатель я, видишь ли… А к вам наведался – так графа Толстого шибко охота повидать было – да вот, попал не ко времени… А заночевать-то где-нито да надо…
Субъект (радушно). – Графа Толстого? Э, приятель…графа-то – многие тут мечтают повидать, да не всем удается… Он, вишь – в религию какую-то новую ударился, сам ее выдумал, так ходит сейчас по Руси-матушке, да проповедует… Даже от церкви его посему отлучили – слыхал небось?.. Поэтому и в Ясной Поляне его редко видать… Да ты не тужи – увидишь, может, даст бог… А насчет заночевать – это ты правильно зашел! Из ваших-то…только здесь и ночуют…
Горький (с некоторым недоумением). – Это из каких – из наших? Из пролетариев, что ли?..
Субъект (нахмурив брови). – Это как ты изволил выразиться-то, господин…из пролетатие…из пролетариев, говоришь?.. А это из кого же вы такой будете…не слыхал, однако…
Горький (с гордостью сокола). – А это, братец, те, которые… (несколько замешкавшись, не зная, как популярно объяснить собеседнику). – Ну, те, которые неправду не приемлют…
Субъект (радостно). – Э, господин хороший! Так мы, выходит, товарищи с тобой! (утирает скупую светлую слезу).
Горький (не менее обрадованно). – А откуда ж ты, товарищ, будешь?..
Субъект (громко утирая нос). – Я-то?.. Из Заплюйска я…город тут уездный недалече… А ты откудова?..
Горький. – А я — из Нижнего… Самый что ни на есть пролетарский город во всей России-матушке…
Субъект. – Да уж наслышан… (косясь на бутылку). А что ж, по такому случаю…не пропустить ли еще маненько?..
Горький (разливая по новой). – Да отчего ж и не пропустить-то с хорошим человеком!.. Давай, что ли… (оба чокаются и ухают стаканчик).
Субъект (довольно). – Со всем своим отменным уважением! (утирает рот). Э, господин хороший…а как по имени-отчеству-то тебя величать? А то нехорошо…пьем-едим, понимаешь, а прозвания твоего и не знаю…
Горький (с достоинством). – Алексей Максимович меня звать…
Субъект (вставая и кланяясь). – Что ж, оченно приятно… А меня – Анатолием Васильевичем люди зовут…
Горький (продолжая светскую беседу). – Ну что ж, будем знакомы… А что, Анатолий Васильевич, чем же вы на жизнь изволите зарабатывать?..
Анатолий Васильевич (грустя). – Да чем?.. Актер ведь я…театр тут местный есть, в Заплюйске…
Горький (обрадовавшись, что нашел интеллигентного собеседника). – Актер – это хорошо!.. А ты, мил человек, где ремеслу-то своему учился? Здесь, что ли, в Заплюйске вашем?
Анатолий Васильевич (тяжело вздыхая). – Как же, в Заплюйске!.. В Москве, где ж еще…будь она неладна, столица наша великорусская…
Горький (с участием). – Это отчего ж так?
Анатолий Васильевич (горячо). – Да ведь…талантов-то настоящих…не ценят, как есть не ценят в столице-то!.. Я вот, учился-то когда…и Ромео играть доводилось, и Гамлета… А ведь завистников-то у нас – пруд пруди!.. (размазывает горькие слезы по испитому прохиндейскому лицу). Не нашлось вот мне ангажемента – да и пришлось в эту глушь окаянную уехать… А куда еще прикажешь истинному таланту-то податься?.. Мы ведь, которые искусству преданные – люди гордые…
Горький (жалея загубленный талант, но несколько сомневаясь в искренности лицедея). – А что ж, в провинции-то, посля Москвы – небось первых любовников играешь?.. В местном театре-то, поди — всему рады?
Анатолий Васильевич (театрально хватаясь тощей рукой за шею). – Э!.. Как же!.. Ты, мил человек, видать, далек от хлеба нашего насущного, что так говоришь… Любовников…как же!.. (плачет).
Горький. – А кого ж еще?.. Рылом ты вроде удался…
Анатолий Васильевич. (горюя). – Эх, Алексей Максимович!.. Рылом-то – удался…да и всем прочим… А только – не ценят ведь меня в провинции-то, как есть не ценят!.. Эх, подлецы людишки-то…что тут и говорить… А ты – писатель, говоришь?..
Горький. – Да вроде так…
Анатолий Васильевич (с горячностью). – Ну, так вот, и опиши настоящих-то-людей… Я тебе – всю жизнь свою сейчас расскажу…чай, не залежится…
Горький (соболезнуя). – А что, мил друг, жизнь-то – тяжелая у тебя, видать, была?..
Анатолий Васильевич (самовольно наливая себе из штофа). – А то!.. Э!.. У истинных-то талантов жись, поди, не сахар…
Горький (проникаясь судьбой непонятого человека). – А вот поверь мне, милый ты человек – уж так-то я тебя понимаю! (чокается с Анатолием Васильевичем). Я ведь – тоже – самородок, можно сказать…все притоны в Нижнем мною исхожены да описаны!.. (утирает ностальгическую пролетарскую слезу).
Анатолий Васильевич (с пьяным умилением глядя на Горького). – Эх, хороший ты человек, я вижу! У меня ведь – глаз-алмаз… (лезет к Горькому обниматься. Горький принимает Анатолия Васильевича в свои суровые волжские объятия).
Горький (расчувствовавшись). – А что ж, мил человек Анатолий Васильевич – давай, что ли – на брудершафт? (наливает стопки).
Анатолий Васильевич (пытаясь сфокусировать зрение). – Чего?.. А?.. на брудершафт? Эт-то мы…как же! А только (показывает на стопки) это – что ж… из нашего-то, граненого, пить-то сподручнее будет…
Горький (согласно). – Это конечно! Эй, человек!.. стаканы! (половой быстро приносит собеседникам привычную для Анатолия Васильевича емкость).
Горький (разливая водку по стаканам). – Что ж, милый человек, давай, побратаемся, что ли (люди искусства выпивают огненную воду и смачно троекратно целуются. Горький утирает непрошеную слезу, у Анатолия Васильевича глаза тоже на мокром месте).
Анатолий Васильевич. – Эхва! (опускается на лавку). Что ж, брат Леня, теперь мы с тобой, как братья родные!.. А и давай, что ли, расскажу я тебе про жизнь свою разнесчастную…
 
Анатолий Васильевич начинает свой долгий горестный рассказ, чем поначалу вызывает в Горьком сильнейшее участие. К сожалению, по мере повествования речь Анатолия Васильевича становится все невнятнее и невнятнее. В конце концов Анатолий Васильевич, уже не беспокоясь об окончании рассказа, падает под лавку, где его и одолевает глубокий здоровый сон.
Горький (заглядывая под лавку). – Эй, Анатоль! Чего разлегся?..
 
В ответ будущему певцу босячества раздается лишь громкий храп уставшего человека. Горький, поняв, что продолжения разговора в ближайшем будущем можно не ожидать, переключает свое внимание на трактирный народ. Так как уже наступило обеденное время, трактир битком набит разнообразными личностями, правда, никто из них доверия не внушает. Почти весь народ до крайности весел, но, кажется, немедленно готов стать еще веселее. В это время на возвышении появляется, как видно, хозяин трактира – толстый мужик в поддевке и смазанных сапогах.
 
Хозяин (гремя половником об стол и требуя внимания). – Э!.. Почтеннейшая публика!.. Приятного всем аппетитцу, как говорится… (почтеннейшая публика радостно приветствует ресторатора). А сейчас не изволите ли взглянуть – хор балалаечников из Заплюйска! (публика одобрительным гулом приветствует начало культурной программы). Пожалуйте!..
 
На импровизированную сцену выходят несколько, выряженных в некое подобие кафтанов, дюжих мужиков с балалайками. Рассевшись на табуретках, они начинают играть какую-то развеселую мелодию. Почтеннейшая публика, поминутно показывая на них пальцами, одобрительно галдит, не забывая при этом о своем главном занятии – стать еще веселее. Тем временем за стол Горького подсаживается очередной субъект.
 
Субъект (восхищенно). – Ишь ты, как наяривают, подлецы! (обращаясь к будущему великому писателю). – Что, сударь…хороши?!.. а?!
Горький (оборачиваясь к субъекту). – Чего?.. А, ну да, ничего… А у нас в Нижнем все побойчее будут…
Субъект (радостно). – В Нижнем? Так ты что же, друг, из Нижнего будешь?!
Горький (пожимая могучими плечами). – Ну да, из Нижнего… А вам… (осекается, поняв, что с собеседником можно не церемониться) а тебе-то чего?
Субъект (не менее радостно). – Дак как же!.. Из Нижнего, говоришь…так, значит, земляки мы с тобой-то!..
Горький (пристально глядя на вынужденного собеседника). – А ты-то откудова же будешь, мил человек? Не похож ты, вроде, на нижегородца-то…выговор у тебя не тот будет…
Субъект (несколько смутившись). – А…ты об этом, что ли? Ну так…да, не из самого Нижнего…какая разница-то!.. Все ведь с Волги…
Горький (заинтересовавшись). – А с Волги-то – откуда?..
Субъект. – А из Царевококшайска…знаешь, небось?
Горький (морща лоб). – Ну… Знакомое что-то… Это с Казанью, что ли, рядом городишко который?
Субъект (восторженно). – Из самого из него! (пристально вглядываясь в Горького). А ты, мил человек, кто ж таков будешь?.. Обличье твое мне ровно знакомо…
Горький (сурово). – Писатель я… Горький мое прозвание…
Субъект (радостно хлопая себя по коленкам). – И точно, писатель! Узнал ведь я тебя! Ишь ты, как получается…оба – с Волги, а встретиться только здеся довелось!..
Горький (польщенный своей писательской славой и мгновенно располагаясь к собеседнику). – А ты что же, друг, читал что из моего? И что ж приглянулось?
Субъект (уже примериваясь по-землячески обнять Горького). – Да читать-то – не читал, а вот в газетке личность твою видеть доводилось… Личность-то у тебя – больно приметная…
Горький (решив, что для начинающего литератора неплохо, что узнают и по газетке). – А что за газетка-то была? «Волжский вестник», что ли? Помнится, стишки свои я там напечатал… В других-то не брали, ироды…
Субъект. – Зачем «Волжский вестник»? В «Полицейских ведомостях»…
Горький (нахмурившись). – В каких еще таких ведомостях?
Субъект. – Как в каких? В обыкновенных! Газетка такая есть – «Полицейские ведомости»… По всему Поволжью издается… Вот там, дай бог памяти, личность твою видеть-то и доводилось… Да и не один раз-то…а то б еще и не запомнил…
Горький. – А что ж там прописано-то было про меня?
Субъект. – А вот… Я уж по памяти, не обессудь… «Намедни, в полицейский участок в очередной раз был доставлен подающий надежды молодой писатель Алексей Пешков, пишущий свои опусы под псевдонимом «Максим Горький»… Это уже не первое задержание молодого писателя. На этот раз оный литератор был застигнут пребывающим в бесчувственном виде, спящим в канаве Левобулачного переулка, коий славится своими злачными заведениями… Г-н Горький, при коем в момент задержания не имелось удостоверения личности, был препровожден в полицейский участок до полного его отрезвления и приведения в надлежащий вид»… Ну и дальше, как ты у них там под стражей содержался…
Горький (свирепея). – А ты, гнида, значит, и веришь всему, что пишут про меня?! В канаве…ишь ты! (прищуривая глаз). А ты сам-то, кстати, кто таков будешь? Полицейскую газетку вон почитываешь…уж не шпик ли ты, часом?
Субъект (отступая и несколько бледнея). – Да что ты, друг… Какой же я шпик?.. как ты и подумать такое-то мог…
Горький (всматриваясь в мужичка повнимательнее). – Ну да, конечно!.. Шпик, едрить твою через лодыжку! Ах ты…фараон, гада полицейская! Ты это что ж – следить сюда за мной пришкандыбал, гнида? (хватает любителя «Полицейских ведомостей» и со всей широтой русского размаха бьет мужичка кулаком в челюсть. Мужичок отлетает и валится в толпу, окружающую заплюйских балалаечников).
 
Любителям искусства таковое действие приходится явно не по вкусу. Большая часть их тут же начинает колотить прилетевшего к ним субъекта, остальные же, оставшиеся в явном меньшинстве, под шумок начинают осматривать одежку драчунов на предмет завалявшихся ценностей. Горький, наконец-то почувствовавший себя в своей тарелке, решает взять ситуацию под свой зоркий пролетарский контроль. Распихивая дерущийся народец, Алексей Максимович влезает в самую гущу событий, тем самым приковывая к себе внимание благодарной публики. Драка несколько притихает.
 
Горький (вставая в позу буревестника и указывая на валяющегося мужичка). – Братки! Это – шпик…бей его, гада!.. Житья от них нет, иродов! Топчи его, братцы!.. Да здравствует!..
Некий дюжий мужик (перебивая Горького и кося на него уже заплывшим глазом). – А ты-то почем знаешь, что шпик, э? (подозрительно). А может и сам ты…из этаких? Чтой-то и рожа твоя мне незнакома…пойдем-ка, выйдем, что ли!..
Горький (возмущенно). – Из каких еще – из этаких? Ах ты, гнида…да чтоб я – пролетарий потомственный, и шпиенил!.. (присматриваясь к мужику). А чего выходить-то – я и здесь с тобой за бесчестье разберусь… (от души размахивается и дает мужику мощную оплеуху. Мужик не остается в долгу, остальные посетители увеселительного заведения с удовольствием присоединяются к драчунам. В трактире начинается веселая свалка).
 
Балалаечники, видя подходящий момент, приплясывая, запевают развеселую народную песню «Вот Орина на перине лежит». В это время за окнами кабака слышен звон колокольчика и топот лошадей – это в веселое заведение пожаловал местный полицмейстер со товарищи. Народ, разошедшийся не на шутку, не замечает приезда представителей власти, трактир ходит ходуном и грозит обрушиться. Горький, находящийся в самом центре событий, вдохновенно валтузит какого-то подвернувшегося под горячую пролетарскую руку господина. Внезапно чья-то рука хватает будущего великого писателя за шиворот и выволакивает из потной кучи.
 
Половой (пытаясь оттащить Алексея Максимовича от свалки). – Э, господин хороший! Пойдемте-с…невместно вам тут находиться…
Горький (машинально давая половому в зубы). – Эхма!.. (всматриваясь в полового). А!.. ты, что ли? Какого хрена…
Половой (выплевывая зуб). – Я-с, мусье… Не извольте гневаться…а только пойдемте-ка отсюда… Вы – кругом-то оглянитесь…или в полицию охота?..
 
Алексей Максимович нехотя оглядывается и признает, что совет полового имеет под собой достаточные основания. В злачное заведение, громко топоча, вваливается толпа полицейских во главе со своим бравым начальником. Служители закона, по ходу раздавая бодрые оплеухи, начинают наводить порядок, растаскивая дерущихся и проверяя у них удостоверения личности. Некоторые из посетителей остаются в кабаке, остальных же стражи порядка неделикатно влекут к выходу.
 
Половой (подталкивая Горького к лестнице, ведущей на второй этаж). – А шли бы вы к себе в нумер, господин хороший… Нечего вам здесь таперича делать-то… Вы сейчас – отдохните, проспитесь маненько-с…а я уж вечерком-то к вам и загляну…
Горький (несколько недовольно, но признавая правоту полового). – И то верно… Ладно…давай, что ли, ключ-то…
Половой. – Сию минуту-с! (подает Алексею Максимовичу ключ от нумера).
Горький (принимая ключ). – Ин ладно… Пойду, всхрапну, что ли, маленько… А ты, вечером-то, не забудь…
Половой. – Как можно-с! (оглядываясь). Да вы идите уже, господин хороший…
 
Будущий великий писатель, несколько покачиваясь, поднимается на второй этаж и скрывается в своем нумере, где, уставший, но довольный, и ложится почивать до конца дня.
 
 
Картина третья.
 
Вечер этого же дня. Алексей Максимович дремлет в своем нумере, вяло размышляя о превратностях человеческой судьбы. Тем временем в дверь комнаты раздается негромкий стук.
 
Половой (стучась в дверь). – Можно ли войтить, господин хороший?..
Горький (кряхтя и потягиваясь). – Да входи, что ли… Чего несет-то тебя?..
Половой (входя и кланяясь). – Да ведь…как уговаривались… Привел вот…может, выберете какую?..
Горький (мучительно припоминая). – А, ну да… Привел, говоришь?.. Ну,  давай, заводи сюда…
Половой (несколько конфузясь). – А вы, господин пролетарий, как…на время али на ночь желаете?..
Горький (прикидывая свои возможности). – Да там посмотрим… Это уж – на мамзелек бы вначале поглядеть, а там – видно будет…
Половой (согласно кивая). – Это так, господин хороший, верно говорите… Это я ведь только в смысле – платить девице изволите?
Горький (недоуменно). – А то кому ж? Конечно, ей…сколько берут-то здесь у вас?
Половой. – Да что ж… Трешки с нее, заразы, за глаза… Это если – на ночь… А так – сами смотрите, сговоритесь, чай… Ежели потрафит, то…
Горький. – Это понятно. Ну чего, давай тогда, что ли, веди сюда… Да закусочки какой сообрази, все ж – дама…
Половой (кланяясь). – Ужо готово-с! (показывает на тумбочку, на которой стоит графинчик со скверным вином, а также блюдо с подгнившим яблоком и несколькими карамельками). Все, как в лучших домах Лондона и Парижа…
Горький (одобрительно, хлопая по пролетарской привычке полового по чахлому плечу). – А ты – не промах… Сообразительный, видать, гнида…
Половой (морщась и почесывая ушибленную конечность). – Это так, мусье… Не жалуются… Ну так что ж – пригласить, что ли?..
Горький. – Да приглашай уже, етит твою мать! (осекается). Я хотел сказать – сопроводи дам в нумер-то…
 
Половой (с готовностью). – Сию минуту-с! (резво выскакивает за дверь и спустя какое-то время гордо заходит в нумер, ведя за собой трех декольтированных и весьма густо раскрашенных девиц).
 
Горький оглядывает мамзелей и понимает, что, несмотря на всю свою пролетарскую непритязательность, перед интимной встречей он должен будет выпить гораздо больше графинчика. Внешность девиц оставляет желать лучшего. Одна – рябая, вторая – косая, а физиономию третьей, несмотря на отсутствие явных физических недостатков, украшает здоровенный фингал под глазом.
 
Горький (недовольно, половому). – И это все, что в наличии имеется?..
Половой (бодро). – И!.. Выбирайте, господин хороший… Довольны будете…
Горький (смиряясь с участью). -  Ин ладно… ( показывает на ту, что с фингалом). Вот эту, пожалуй…
Половой (довольно). – Хороший выбор, мусье… Ну что ж, коли еще чего нужно будет – так позовете… Игнашкой меня кличут…
Горький (машет рукой). – Ладно, поди, Игнашка… (сует половому чаевые). Да сделай так, чтобы я тебя долго искал…
Половой. – Понимаем-с.
 
Половой моментально исчезает. Горький остается с девицей наедине.
 
Горький (садясь на койку и стягивая косоворотку). – А как величать тебя, девица?..
Девица (прокуренным басом). – Жанеттой кличут…
Горький. – Жанеттой, значит… А я вот – Максим…
Жанетта. – Хорошее имя, дуся… (увидев на столике курительные принадлежности). Угости папироской, усатенький…
Горький (протягивая папиросу). – На, бери, однако, угощайся… Да ведь дамам-то – курить вредно?..
Жанетта (закуривая и сплевывая на пол). – Дамам, может, и вредно… А спроси-ка лафиту, огурчик ты мой?..
Горький. – Лафиту, говоришь?.. А может – водочки?..
Жанетта (оскорбленно). – Вам, мужчинам, лишь бы водку жрать… А в хорошем напитке толку никогда не понимаете…
Горький (присматриваясь к внешности Жанетты, про себя). – Да, водочки бы, оно не вредно… (громко). Перебьешься и без лафиту… (идет к двери и орет, полуоткрывая). – Эй, Игнашка…водки!..
Жанетта (оставаясь на своем месте, обиженная). – Все вы, мужчины, уж такие скупердяи… Женщина-то к вам со всей душой, а вы, мухи навозные…
 
В дверях мигом возникает половой с бутылкой водки и тарелкой с селедочным хвостом. Краем уха он успевает услышать последние слова Жанетты.
 
Половой (протягивая заказ, интимно). – А вы с ней, господин хороший, не церемоньтесь… Ежели что не по нраву – так и в рыло… б…ди —  они – силу любят…
Горький (захлопывая дверь). – Без тебя разберусь… (Жанетте). – Ну что ж, давай, что ли, выпьем, девица…
Жанетта (с немалым проворством откупоривая бутылку). – Со всем нашим отменным удовольствием! (разливает водку по стаканам).
Горький (присаживаясь поближе к Жанетте и по писательской привычке стараясь вызвать на задушевный разговор). – А что, девица, давно ли ты этим делом занимаешься?..
Жанетта (непонимающе смотрит на великого пролетария). – Каким делом-то?..
Горький (задумывается, как бы выразиться поприличнее). – Ну…э…работаешь ведь ты здесь?..
Жанетта (гордясь). – Да уж чай не баранки трескаю!..
Горький (тоном христианского миссионера, вразумляющего дикарей). – Да ведь это – стыдно…
Жанетта (недоуменно). – Так чего – стыдно-то?..
Горький. – Ну как же… Этим ремеслом промышлять – тебе не совестно?
Жанетта (начиная расстегивать корсет). – А!.. Ты – об этом?.. Э!.. Чего стыдиться-то? Стыд-то, он – не дым, глаза, чай, не выест… Да и было б чего…что естественно-то, говорят – не безобразно…
Горький (выпучив глаза). – Это откуда ты премудрость-то этакую знаешь?
Жанетта (освободившись от корсета). – Да чего ж, откуда… Много здесь таких, как ты, шляется… Вот и наберешься, поди… (обращая внимание на то, что Горький до сих пор еще одет). А ты чего, дуся…штаны-то еще не жмут?.. Ты, это, давай…время-то – идет, чай… (спохватывается). А ты, кстати, как – на время или?..
Горький (оценив прелести Жанетты). – Да я, милая, и всю ночку, наверное, с тобой-то побуду…
Жанетта (кокетливо). – А вот это правильно, цыпа! Куда торопиться-то…мамзель я горячая…доволен будешь…
Горький (оглядывая не вполне одетую Жанетту и сглатывая слюну). – А уж это мы…проверим!.. (грозит Жанетте суровым пролетарским пальцем).
Жанетта (садясь Горькому на колени). – Что ж, проверяй!.. (косясь на наполненные стаканы). А что, давай, что ли, выпьем, дуся?
Горький (чокаясь с Жанеттой). – Да с такой красавицей грех и не выпить! (Жанетта и Алексей Максимович опрокидывают стаканы. Горький морщится и занюхивает рукавом сброшенной косоворотки, Жанетта же как будто бы пригубила бокал с шампанским).
Жанетта (закуривая очередную папиросу). – А чем ты, цыпа, на жизнь зарабатываешь?.. А то – с виду и не понять… Вроде – господинчик приятный… Из приказчиков, что ли?..
Горький (стараясь понятно объяснить падшему существу). – А видишь ли, милая, писатель я…
Жанетта. – Писатель – это как?..
Горький (поводя пальцем вокруг носа Жанетты). – А так это, что – описать я все должен…ну, все, что вижу – в точности…
Жанетта (недоуменно). – Э!.. Так ты, это…как все эти шаромыжники, что ли?..
Горький. – Какие еще шаромыжники?
Жанетта. – А все клиенты-то мои…здесь-то их, дуся, видимо-невидимо! И все – писать чего-то собираются… А потом – на Владимирке их только и видишь…
Горький (приходя в некоторое негодование). – Да ты чего, шлюха?.. Ишь ты,  сравнила! На Владимирке…не каркай!.. А то — в рыло-то как въеду!..
Жанетта (понимая, что сказала лишнее). – Э, ты не горячись, красавчик… Я ведь – девка простая…ты уж – прости меня, коли что лишнее ляпнула…я ведь – не со зла… (плачет).
Горький (краснея и гладя Жанетту по давно не мытой голове). – Да что ты, девица…за что ж сердиться?.. Ты – девушка добрая, смотрю… (плачет в свою очередь).
Жанетта (гордо). – А то! (разливая вино). Конечно, добрая…да и харей удалась… Меня ведь, дуся, и в актрисы приглашали…режиссер тут был…француз какой-то…
Горький (изумленно). – Это что ж…тебя – в актрисы?!
Жанетта. – А чего ж? Французик-то, правда…нашим-то уступит, я скажу! После третьего стакана – и – мамзель Жанна, пожалуйте в актрисы! Наши-то – посля такого только в содержанки и зовут…
Горький (наливая следующий стаканчик). – В содержанки — это, конечно… А что ж, девица, скажи-ка мне…
Жанетта (хитро улыбаясь). – Чего ж тебе еще?..
Горький. – А…это…тебя ведь, наверное, не Жанеттой зовут-то?.. Ну, крестили-то ведь по-христианскому имени?..
Жанетта (упирая руки в боки). – А тебе-то какое до этого дело?! Или не нравится?! Хорошее имя…уж покрасивше многих будет…
Горький (несколько устыдясь своего чувства прекрасного). – Да что ж…я ведь и не говорю… Меня вот тоже, при крещении-то – Алексеем назвали…
Жанетта (утерев рот). – Алексеем, значит? Так что ж ты, дуся…Ленькой, значит, взаправду-то зовешься?
Горький. – Ну да, наверно, так… А Максим-то – все красивше будет-то, наверно?
Жанетта (наливая следующую порцию). – Это уж точно! Ах ты…усатенький!.. Ну давай, что ли, поцелуй меня…или стесняешься?..
Горький (уверенно). – Да что ж тут стесняться! Чай, не впервой… (внезапно, густо краснея и утирая пот). А свет-то все-таки притуши, б…дь (осекается) красотка!..
Жанетта (притуша настенный фонарь и продолжая светский разговор). – А ты что ж, вправду меня красавицей, чо ли, считаешь?..
Горький (несколько захмелев и видя мир в привлекательном свете). – А то!.. Спросила!.. Была б не…э…пошел бы я с тобой!..
Жанетта (игриво пихнув великого пролетария коленом в пах). – А чего ж тогда на фингал-то мой все пялился, зараза?.. Ишь ты…сейчас-то, поди, не так разборчив стал, поганец, как приспичило-то?..
Горький (пристыженно). – А права ведь ты, краля… И верно… (смотря на Жанетту нетрезвым глазом и видя в ее облике одни лишь достоинства). А ты на меня – в обиде не будь!.. (самоуничижительно). Сама ведь, поди, знаешь – мы, мужчины-то, племя такое…э!..
Жанетта (пристраиваясь на коленях у кавалера поудобнее). – Да чего ж на тебя и в обиде быть, красавчик? Какая тут обида…повидала я ваше племя, как ты говоришь, мужчинов-то, так ты еще – галантный кавалер среди них будешь… Вон, фингал-то – откуда взялся?.. (наливает по второй). Ну, давай, за тебя, что ли, дуся, выпьем…а ты ничего!.. Такой брунет… Люблю я брунетов-то…страстные они, собаки…
Горький (тая от комплимента). – Да какой я брунет?.. был, да весь вышел… Седой я уж…
Жанетта (жуя яблоко). – Э, касатик! Какой же седой? Красишься небось…для форсу…
Горький (недоуменно). – Зачем же мне краситься-то?
Жанетта (сочно хрупнув яблоком). – А чтоб красивше казаться…
Горький (оскорбленно). – Это зачем же мне красивше-то казаться, чем я есть во природе?.. (сталкивает с коленей Жанетту и скидывает штаны). Ты на такую-то красу – еще полюбуйся…
Жанетта (испуганно). – Да я ведь ничего не хотела такого сказать, милок… А и верно ты говоришь – краса твоя хоть куда будет…
Горький (удовлетворенно). – Это ты верно, девица, говоришь… (соболезнуя). А фингал-то кто ж это тебе поставил? Ишь ты, мерзавец…не пожалел красоту-то девичью… (плачет).
Жанетта. – А…ты об этом?.. Так это…писатель тоже, собственной персоной… Чехов, говорит, прозываюсь, Антон Павлович… Тоже – разборчивый господинчик-то был!.. Ты, говорит, это, того…курицей от тебя пахнет – да и в глаз! А от самого-то – сказала бы, чем пахнет, да тебя, дуся, совестно… Да и посмотреть-то там не на что было, не то что…
Горький (прерывая воспоминания Жанетты). – Как?!.. Сам…Чехов тебе и…того, навалял?.. Да не может того быть…Антон Павлович-то – джентльмен…не мог он такого сотворить-то с дамой…
Жанетта. – Да как же не мог-то?.. Ишь ты…вру я, что ли, тебе?..
Горький (все еще сомневаясь). – Да, может, и врешь… С вас, б…дей, станется…хорошего человека-то оболгать…
Жанетта (хватая с блюда селедку и ударяя ей по морде будущему великому пролетарскому писателю). – А вы все, мужики, только своему полу верить горазды… А простую бабу-то послушать – так и не по чину будет… (в свою очередь зарыдав).
Горький (устыдившись). – Да ты это, послушай, девица… Я ведь – не в обиду… А ты – расскажи…глядишь, легче станет…
Жанетта (утирая нос). – Да что рассказывать-то?.. Тоже мне…
Горький. – Может – для тебя и нечего… А мне – интересно…
Жанетта. – Э!.. Интересно ему!.. А потом, продашь мой рассказец-то, поди, в газетенку какую…
Горький (сурово). – Продать не продам, а обидчику-то твоему все рыло могу начистить!.. Мы ведь — с ним знакомы…
Жанетта (радостно). – Ишь ты!.. Ну так начисти, что же, чай, за дело будет… Еще ведь что удумал, подлец – посля всего-то еще и трешку даденную у меня ведь отобрал… Говорит, мол, я – знаменитость мировая, так ты мне же и приплатить еще вообще-то должна, что я тебя это самое!.. Гнида, так твою мать…
Горький (все-таки несколько не доверяя Жанетте). – А как он выглядел-то, Антон Павлович этот…ну, это, рожу-то его ты запомнила?
Жанетта. – Да как не запомнить, всю же ночку баловались (Горький мучительно краснеет). Как тебе сказать, дуся… Мелконький такой, пузатенький… Рожа, дай бог памяти, чистая, бритая… И кудрявенький такой, шельмец – как козел, прости господи!..
Горький (с облегченным вздохом). – Так вот оно что!.. Вот оно у нас как! (хватая Жанетту за шкирку). А ты что ж, б…дь ты такая, всему веришь-то, что говорят-то тебе?! Какой же это Чехов был…пришел проходимец какой-то, назвался, понимаешь, великим именем, а ты!.. Порочишь человека великого!.. (задумывается). Да…а тот мужичок-то не промах, видать, оказался! Пришел тут, пожрал, попил, тебя вы…б, да еще и трешку свою назад слупил!.. Каков, однако!..
Жанетта (готовая вновь заплакать). – Ну так а я  — что ж?.. Откудова я знаю – Чехов это аль не Чехов? Я ведь – в гимназиях не училась, знаю я, что ли…грех тебе попрекать-то бедную девушку…
Горький (соболезнующе). – Да я и не попрекаю, Жанетточка… (замечая, что Жанетта находится в полном неглиже и приходя в недостойный пролетария восторг). Да что ж мы все говорим-то?.. А может, пока другим делом займемся?..
Жанетта (игриво хихикая). – Это каким же?..
Горький (тяжело сопя). – Ну…это…таким!.. (пытается повалить Жанетту на койку. Жанетта кокетливо сопротивляется).
Жанетта (выскользнув из-под будущего великого писателя). – Э!.. Ты мне – мозги-то не е… —  ты чего все-таки хочешь-то – поговорить или пое…ться? А то…много вас-то тут таких… Одно на уме…
Горький (непонимающе). – Так чего на уме-то?..
Жанетта. – Чего, чего… Выспросить…чего да как… Все в душу влезают, окаянные… А первый вопрос у вас, паскудников – кто ж тебя невинности-то лишил… (плачет).
Горький (устыдившись в очередной раз). – А ты, девица, обо мне плохо не думай… Ты – расскажи, покайся…глядишь – все легче будет… (с великим интересом). А и вправду – кто ж тебя…ну, это самое (краснеет), невинности-то?..
Жанетта (закуривая папироску). – Э!.. Упомнишь тут…много вас было… Колька, Митька, Ермошка, Сережка, а еще Кузька да Гуська с компанией… А вообще, как на духу – сам граф Толстой и лишил, подлец…(у Горького непроизвольно отваливается челюсть). Шучу, цыпа… А ты вообще, дуся – чего услышать желаешь?.. Я ведь – и покрасивше чего придумать-то могу, глядишь – романчик-то и сочинишь…
Горький (мучительно соображая, стараясь отвлечься от прелестей Жанетты). – Ну это…как это… (внезапно свирепея). Да что ж это, б…дь ты такая?! Разговоры я с тобой, что ли, разговаривать намерен?! Ишь ты…шлюха! (решительно валит Жанетту в койку).
Жанетта (игриво хихикая, но тем не менее несколько сопротивляясь). – А вот это ты правильно, цыпа! С женщиной-то – не разговаривать надо…ей другое потребно…
Горький (отбросив пролетарскую застенчивость). – А…ты вон что!.. Как заговорила-то, паскуда!.. А вот я тебя щас… (далее следует некая не вполне цензурная тирада, из которой можно понять, что великий пролетарский писатель убеждает Жанетту, как ей будет с ним хорошо и сколь долго хорошо).
Жанетта (смирившись со своей участью, развязно). – А и то…иди-ка ко мне…цыпа-ляля!..
 
Будущий великий пролетарский писатель и Жанетта вступают в не весьма пристойную, но тем не менее взаимоудовлетворяющую связь. Сие действо длится достаточно долго. Эротические подробности удалены из текста по морально-этическим соображениям. Проходит какое-то время, к страстным любовникам возвращается способность соображать.
 
Жанетта (все еще отпыхиваясь). – Э, вот это по-нашему! Ишь ты…и не ожидала от тебя такого-то… Как, говоришь, кличут тебя?..
Горький (прикорнув на пухлом плече Жанетты). – Чего?.. Дрыхни ты, б…дь…мешаешь только…
Жанетта (покладисто). – Ну, дрыхни так дрыхни… Так бы и сказал…я ведь – чего?..
Горький (полуоткрыв глаз). – Э!.. Ты меня – потолкай, через полчасика-то…
Жанетта (недоумевающе). – А это еще зачем?
Горький. – Как же!.. А в клозет-то…ну, это, нужное место посетить бы было желательно…
Жанетта (клюя носом). – А…ты об этом?.. Так клозет-то у нас на улице…ты посети, конечно… Не вляпайся только…а то придешь, да и меня перемажешь, а я – девица разборчивая… Правда, некоторые – любят…
Горький (не смущаясь такими мелочами). – Ну, и чего, коли перемажусь? А ты чего, и брезгуешь, что ли, б…дища?! Ты это — смотри… А то ведь я – не знаю, что и сделаю за ущерб-то… (придвигает Жанетту к себе поближе).
Жанетта (игриво отпихивая пролетария). – А что ж ты сделаешь-то?..
Горький (сопя). – А то и сделаю…что пролетарию с бабой пристало!.. (намеревается тут же исполнить обещанное, но тем не менее усталость повергает будущего классика в сон).
Жанетта (спустя несколько минут толкая Горького). – Э!.. Спишь, что ли? (ответом Жанетте служит мощный пролетарский храп).
Жанетта (выбираясь из-под Алексея Максимовича). – Ишь ты!.. Пролетарий, етит твою мать!.. (лезет в карман горьковской косоворотки). Шустрый, гнида… А дрыхнет, так и хорошо, все дальше не работать…а уж за услуги свои я и сама с него возьму… (достает потрепанный пролетарский бумажник). А вообще…неплох, ох, неплох мужичок-то! Жалко даже…ан не грех ведь…не убудет с него (отсчитывает купюры). Так…это мне – за работу…это – в награждение, а то ишь – упахалась я тут с тобой, с чертом (несколько устыдившись, бросая ставший весьма тощим бумажник на подушку вольно спящему пролетарию). Ладно, дрыхни, Ленька… Не в обиде я на тебя…мужичок ты – хороший…добрый… (задумывается). Рубель-то ему оставила – не много ли? Да ладно, заслужил… Эхма!.. Ну, приятных снов, что ли, тебе, а я пойду…разойдемся, как говорится, что в море лодочки… Прощевай, касатик, не ищи меня…
 
Жанетта, на цыпочках выскользнув из нумера, исчезает в ночи.
 
 
Картина четвертая.
 
Утро следующего дня. Алексей Максимович, бодрый и отдохнувший, просыпается в своем нумере. Решив спросонья немного поразвлечься, Горький шарит рукой по окрестности, нащупывая Жанетту, но, к своему сожалению, никого не обнаруживает.
 
Горький (вставая со скрипучего трактирного ложа). – Ишь ты!.. А б…дешка-то — того…слиняла, кажись… Да…не дура, видать… (мечтательно). А то я бы ее сейчас… (воображение будущего классика разыгрывается не на шутку). Ну, да ладно, х… с ней…может, оно и к лучшему… А то – время-то уж…к графу ведь опаздывать-то не годится… А час-то – который?.. (распахивает дверь в коридор и орет). – Эй, Игнашка!.. Игнашка!..
 
В дверях мгновенно, широко улыбаясь щербатым ртом, возникает вчерашний половой.
 
Игнашка. – Что вам угодно-с, господин хороший?
Горький. – А скажи-ка мне, который час у нас будет?
Игнашка. – Сию минуту-с, мусье (куда-то убегает, но мигом возвращается). Так что, сударь, ровно десять часиков с половиною натикало…
Горький (хватаясь за голову). – Э!.. А к графу-то – к одиннадцати!.. (начинает поспешно одеваться. Игнашке). – Ладно, поди, тороплюсь я… Да смотри, вернусь – чтоб чисто в нумере было!..
Игнашка (кланяясь). – Понимаем-с (мгновенно исчезает).
Горький (торопливо натягивая на себя косоворотку). – Ч-черт!.. Чуть ведь не продрых…а граф – он ведь ждать-то не будет…упрется опять пахать али еще по какой надобности – лови-ка его потом… (оканчивая туалет и замечая валяющийся под кроватью бумажник). А этот как тут оказался? (поднимает денежное вместилище и обнаруживает его непривычную легкость). Что такое?.. (открывает бумажник и застывает с открытым ртом, тупо глядя на сиротливо лежащий в бумажнике рубль). Эт-то что еще…ах, б…дь!!.. (лицо Алексея Максимовича багровеет). Ах, ты… (далее некоторое количество времени будущий великий пролетарский писатель с чувством изрекает множественные серьезные народные выражения, от которых вздрагивают даже лошади. Все они, естественно, направлены в адрес Жанетты и содержат многочисленные пожелания ей самой, ее матери, а также всей ее родне до десятого колена. Впрочем, понимая, что в данный момент сделать что-либо не представляется возможным, будущий классик несколько успокаивается и, сердито сопя, вскинув на могучее плечо котомку, выходит из нумера).
Горький (выходя из трактира и направляясь к усадьбе графа Толстого). – Ну, ладно… Сейчас – дело-то важнее…а все-ж таки попомнишь ты еще меня, б…дища… Ишь ты… (что-то вспоминая и несколько краснея) а ведь проворна, курвяжка… Да что ж…сейчас – первое дело – графа повидать, а уж с ней-то – опосля рассчитаемся!
 
Спустя какое-то время Алексей Максимович замечает на горизонте очертания Ясной Поляны. Несмотря на всю свою пролетарскую решительность, он все-таки чувствует в себе внушительный трепет перед встречей с живым классиком. Быстро завершив свой путь, Горький, собравшись с духом, решительно толкает дверь калитки. Калитка, скрипя несмазанными петлями, открывается, будущий великий пролетарский писатель, внезапно растеряв всю свою самоуверенность, робко заходит за ворота, подходит к дверям усадьбы и стучит в них.
Двери распахиваются и на пороге показывается граф Лев Николаевич Толстой собственной персоной. Надо заметить, что вид он имеет весьма устрашающий. Косматая борода растрепана, брови нахмурены. В натруженной руке он держит внушительный посох.
 
Толстой (грозным басом). – Тебе чего, человече?..
Горький (вначале смутившись перед графом, но подумав, что выказывать смущение недостойно пролетария). – Да вот, Лев Николаевич, по дельцу я к вам…
Толстой (стуча палкой). – По какому-такому дельцу?! Ты что, паскуда, не разумеешь, кого потревожил?..
Горький (отступая, смиренно). – Не извольте гневаться, господин Толстой… А только – супруга ваша, Софья Андреевна, говорили мне давеча, что вы сегодня принимаете…
Толстой (присматриваясь к посетителю). – Может, и принимаю… А ты кто таков будешь?..
Горький (почтительно). – Так что, Лев Николаевич, из Нижнего Новгорода я… Писатель, говорят, из меня недурной выйдет…
Толстой (недоверчиво). – И чего ж пишешь, собака?..
Горький (не обращая внимание на оскорбление). – Да так, пишу кое-что по-мелочи, Лев Николаевич… а только – сказали мне к вам обратиться… Вишь, сказали мне – только с вашего благословения писателем-то человек в земле русской быть сможет…
Толстой (хмуря кустистые брови). – Писателем, говоришь?.. Э!.. А кто ты таков, чтобы писателем в земле русской быть обязан?.. Ну-ка…в глаза мне смотреть! (Горький со священным ужасом вперяет глаза  в живого классика).
Толстой (вдоволь насмотревшись и сплевывая в сторону, с омерзением). – А ну-ка, писатель… иди-ка отсюда на х…,  уе…вай отсюда, мать твою!.. Писатели, б…дь!.. Развелось вас здесь, не проехать и не пройти… Эх, мать моя женщина!..
Горький (с обидой). – Ну, ежели вы так настроены ко мне, Лев Николаевич, я и уйти могу…
Толстой (распаляясь). – Давай, давай!.. Ишь ты…скотина!.. Писатель он!.. Ух ты, б…дь!.. Да будь моя воля, я бы вас…
Горький (несколько недоуменно). – Да за что ж вы, Лев Николаевич, на нашего брата зуб-то такой держите?..
Толстой. – А за то, что… Как бы тебе объяснить-то попонятнее… (переходит на народный язык). А то, что, б…дь, спервоначалу-то я один, на х…, такой великий да разъе…тый был, а сейчас вас развелось – видимо-невидимо, е…рей — шмо…рей, х… е – мое, и все ведь печатать чего-то желают!.. Эх, е…ть-колотить!.. Е… твою мать!..
Горький (вначале немного оглохнув от матерщины, но потом, вспомнив свое нижегородское прошлое, вполне уверенно). – Так что ж, папаша, ты чо ж, вечно, на х…, жить-то желаешь?! Один он был…ух ты, б…дь!.. Я ведь, пришел-то к тебе – еще и не из худших, е…ный фонарь!.. так что ты, б…дь, это…благослови давай, не кочевряжься! А то я, б…дь, не посмотрю, что годов ты почтенных… закопаю на х…!.. Благословляй, сука!..  шарое…ся тут, понимаешь…мудозвон, е…твою мать направо и налево!..
Толстой (немного ошарашенный напором посетителя). – Так че хочешь-то?.. Ты – по-хорошему скажи…а я – может, и выполню…пожелание твое-то…
Горький (понимая, что выбранная тактика приносит успех и стараясь его закрепить). – А чо, дедок, немного таких-то, как я, к тебе в последнее-то время припиз…вало?..  Э!.. Ты – гордись…я ведь – пролетарий…а еще по-людски с тобой говорю-то, буржуй! Э!.. благословляй давай, а то мы, человеки рабочие – люди гордые, так и урыть можем…это завсегда пожалуйста!.. Мы, пролетарии-то – на это куда как способны, х…е-мое, е…ться в рот!..
Толстой (несколько даже струхнув перед грозным посетителем и понимая, что способность может немедленно перейти в действие). – Да уж, немного таких-то…это точно… Ишь ты, гнида… (почесываясь, недоверчиво). И чего ж, правда, что ли, как это ты…урыть можешь?.. На меня рука поднимется…славу великорусскую?..
Горький (метко сплевывая на лапоть великому русскому реалисту). – Ну, а чего ж?.. Конечно, могу! Залежится, что ли! (в это время на находящейся вблизи церкви звонят колокола).
Горький (возводя глаза на купола и крестя на своем организме все, что полагается). – А что, папаша…праздник у вас какой, что ли?..
Толстой (угрюмо). – Может, и праздник… Да все не про меня…
Горький (приходя в мрачное пролетарское веселье и пихая локтем в живот старца). – Э, папаша! А чего ж – не про тебя-то?.. (оглядывает графа попристальнее). Чо, девки уже, что ль, совсем не любят? (радостно смеется прокуренным баском). Да ладно тебе, п…дишь, небось…ты-то еще – хоть куды!.. А ты и не скупись – пряник-то им купишь – так тебе еще и… (наклоняется к уху Льва Николаевича и сообщает, на что, по его мнению, деревенские девки готовы за пряник. Граф, несмотря на всю свою опрощенность, после сообщения заливается густым свекольным румянцем).
Толстой (закашливаясь от смущения). – И это все – за один пряник?..
Горький. – А то!.. А ежели еще сверх того и стаканчик нальешь – так и   вообще… (шепотом добавляет графу пикантные подробности).
Толстой (покрываясь пунцовыми пятнами). – А откудова ж ты, писатель, так твою мать, об этом знаешь-то так хорошо?
Горький (с гордостью Лойко Зобара). – А уж это, дедок…не открою я тебе! Ты что ж думаешь – я и на свете-то ничего и не повидал? Ан нет, гнида…полный путь науки жизненной я превзошел! (вспоминает свой тернистый жизненный путь и сентиментально сморкается в платок).
Толстой (косясь на шустрого собеседника). – Да уж, это верно… (по-стариковски кряхтит). Э…давай, что ли, присядем, может, где с тобой? А то – утомил ты меня, пи… бол (осекается, поняв, что Горький может найти в его адрес множество синонимов этому народному слову)…э-э-э…как тебя, говоришь?.. пролетарий, что ли?
Горький (обрадованно и тем самым забывшись). – Конечно, Лев Николаевич, давайте, присядем где-нибудь… Устали, небось?.. Так что ж вы раньше-то не сказали, я бы и не посмел вас тут так долго бродить со мной заставлять… Вы уж меня простите…
Толстой (раздуваясь). – Ага! Вот тебе и пролетарий, е… твою мать!.. Ишь ты, б…дь…вот она, культура-то и полезла! Ах ты, сволочь…е…твою направо и налево!..
Горький (нехотя возвращаясь в пролетарское обличье). – Э!.. Да хрен бы с тобой, дедок…давай, присядем где-нибудь, что ли, а то подзае…л ты меня… Ты, это…благословлять-то все-таки намерен меня али как?
Толстой (внимательно присматриваясь к пролетарию, опасливо). – Да ладно, благословлю, х… с тобой… Ин пойдем вон в кабак, что ли, посидим, поговорим…
Горький (благодарно). – Да как же… Пойдемте, конечно, ваше сиятельство…
Толстой (искоса поглядывая на Горького). – А и не прост же ты, видать,  пролетарий… Хитер, гнида…ишь ты, сиятельство…
Горький (сплевывая себе под ноги). – Это так, батя… Да ведь сейчас – без хитрости-то не проживешь…
Толстой (присматриваясь к собеседнику). – Ну так расскажи уж что-нибудь про себя-то, пролетарий штопаный…
Горький (почтительно). – А что ж вас интересует, Лев Николаевич?
Толстой. – Ну…про жизнь свою, что ли, расскажи…что это ты вдруг вздумал писателем-то заделаться, так тебя за ногу?..
Горький (вздыхая). – Да стоит ли рассказывать, ваше сиятельство?.. Жизнь-то – у меня ведь такая тяжелая была… (утирает непрошеную слезу).
Толстой (стуча посохом). – Тяжелая?! А у кого она легкая-то, е… твою мать?! У меня, что ли? Эхма…это вы ведь все, мудилы грешные, думаете…ежели граф, так все везде и медом намазано?.. Накося выкуси!.. (подносит к физиономии Горького суровый крепостнический кукиш). Сиятельство, б…дь… Ишь ты!.. А сиятельству – живется-то как?.. хоть одно бы уе…ще спросило…
Горький (почтительно, но все-таки не соглашаясь). – Это так, Лев Николаевич… Да ведь, все-таки – многим ведь и похуже живется…
Толстой (свирепо хмуря брови). – Хуже?! Это – кому уж хуже-то, б…дь? Тебе, что ли? А пришел-то – совета спросить – к кому?!.. Сиятельство-то – подзае…ли уже ходоки-то такие… Все, кому не лень, лезут-то сюда…да всем чего-то и присоветовать надобно… (сморкается в рукав).
Горький (все еще почтительно). – Так вы, Лев Николаевич, и не принимали бы всех-то…вы же – знаменитость мировая…зачем же вам утруждаться-то так…
Толстой (гневно). – А затем, что – не прими из вас кого, дармоедов, так живо ославить норовите… Зажрался, мол, граф-то…уж и видеть из гордыни своей, мол, никого не желает… Вот и устроили здесь проходной двор, за ногу вас всех так вперед и выше… Так и претесь, как мухи на варенье…ни в будни, ни в праздники от вас покою нет… И все ведь читать мне чего-то желают, б…дь…как будто я своих-то писаний не начитался…
Горький (застенчиво пожимая плечами). – Так ведь, Лев Николаевич…это ж вам уважение оказывают… К другим-то – чай, не придут…а вы-то – оценить по справедливости ведь писания-то можете…
Толстой (не менее гневно). – Оценить?! А мне-то – нужно, что ли, ваше бумагомарание-то оценивать?! Да ладно – хоть стоящее еще бы чего было…а то ведь несете-то все дерьмо такое… (прищуренным глазом взглядывая на Горького). А ты – чего пишешь-то там? Романец, небось, приволок…али стишки какие? Ну, ежели роман – так изложи по-быстрому, о чем…а уж со стишками-то – не прогневайся…вон – к Бунину поди али там к Бальмонту, что ли…они-то – до этого дела охотники…
Горький (несмело). – Да нет, Лев Николаевич, не стишки…и не романец… Роман-то написать – дело ведь нелегкое…вы-то вон – сколько лет утруждаться изволили…
Толстой (несколько сменяя гнев на милость). – Ну, это так, положим… Верно говоришь… На одну «Войну и мир» сколько лет-то положил, е… твою мать… И все одно – критикуют, сволочи… Критиков-то у нас в отечестве ноне – как нерезаных собак развелось…образованные все стали, гниды… А сами бы чего попробовали стоящее накропать – так кишка тонка у них, дьяволов, так их… (возвращаясь к теме разговора). А с чем же приперся тогда, мать твою так?..
Горький (смущенно). – Ну…это… Рассказы я сочиняю, вообще-то, ваше сиятельство… И вот – на суд ваш решился представить…
Толстой (подозрительно). – Рассказы? Мда…ну – рассказец-то не велик труд сочинить…это – не роман, конешно… Ну – и об чем рассказы-то твои будут?
Горький (застенчиво). – Да как об чем, Лев Николаевич? О жизни…
Толстой (несколько смягчаясь). – О жизни, это хорошо… Да все ведь вы, паскудники, о жизни вроде пишете, а получается так…сопли розовые…
Горький (немного обидевшись, так как именно такие слова он слышал от многочисленных слушателей своих стихов). – Грех вам так говорить, ваше сиятельство… Я ведь – не декадент какой…жизнь-то – не понаслышке знаю… (в это время Алексей Максимович с графом добредают наконец до питейного заведения, находящегося в самом сердце Ясной Поляны – около погоста рядом с местной церковью).
Толстой (косясь на собеседника). – Ну, что, как там тебя…пролетарий, что ли?.. а не пропустить ли уж нам, что ли, по стопочке…раз такое дело?..
Горький (обрадованно). – Конечно, ваше сиятельство! Как же… (вдруг чего-то сообразив, робко). А вы разве…это, ну, употребляете? А ведь в газетах-то писали, что вы – ни-ни…ни мясного, ни этого дела (громко щелкает себя по горлу).
Толстой (мрачно). – А ты газетенок-то читай побольше! Там-то – чего только не напишут…а все бы хорошего человека бы оболгать-то им, гадам…
Горький (с радостью). – А ведь и верно вы говорите, Лев Николаевич!.. Настоящий-то мужик – чуждаться-то ничего не должен… Вон, еще Антон Павлыч Чехов ведь что писал – «Ежели человек не пьет и не курит, так поневоле задумаешься – не сволочь ли?..»
Толстой (с подозрением). – А ты, что ж, пролетарий, я как погляжу, и Чехова прочитать сподобился?..
Горький (совсем обрадованно). – Конечно, сподобился, ваше сиятельство! Да и не только прочитать…знакомы ведь мы с ним будем…
Толстой (удивленно). – Как же ты с ним познакомиться-то успел, так твою мать?.. Твоего ли полету птица Антон Палыч-то будет?..
Горький (немного обидевшись). – Отчего ж вы так думаете-то, Лев Николаевич? Конечно, Антон Палыч – величина мировая…однако ж человек простой будет…приветливый… С любым по-простому разговаривать изволит…да и совет завсегда в ремесле дать готов…
Толстой (насупившись). – Простой, говоришь? А я так, по-твоему, не из таких, значится? Ну ладно, поглядим ужо… а пока давай, в кабачок зайдем, что ли… (Горький и Лев Николаевич поднимаются по покосившимся ступеням и входят в главное увеселительное заведение Ясной Поляны).
 
Алексей Максимович окидывает заинтересованным взглядом питейное заведение. Сразу становится видно, насколько яснополянский кабак отличается от того, где будущий классик изволил заночевать накануне. На стенах развешаны многочисленные иконы, всюду чистота и порядок. Немногочисленные половые одеты, как и граф Толстой, в мужицкий кафтан и лапти. На столах полотняные скатерти, на подоконниках стоят горшки с геранью. Пара посетителей за скромно накрытым столом, по-видимому, ведут какую-то философскую беседу, однако без обычного в таких случаях мордобоя. Словом, всюду царит трезвость и благонравие. К вошедшим немедленно подскакивает средних лет половой, остриженный в кружок, и, поминутно кланяясь гостям, сопровождает их за стол.
 
Горький (удивленно-уважительно). – Да… Как это вы, ваше сиятельство, так устроить изволили – хоть и кабак, а, гляди-ка – тишь да гладь…
Толстой (грузно опускаясь на лавку). – Да уж, это так…
Горький. – И половые, смотри, почтительны…
Толстой (хмыкая). – Конечно, почтительны… Да как им почтительными-то и не быть… На конюшню-то, небось, не хочется…чай – больно…
Горький (непонимающе). – На какую конюшню?
Толстой. – Как на какую? Где лошадей держат…
Горький (совсем ничего не понимая). – А зачем же их туда-то?
Толстой (зевая в рукав). – А поучить… Людишки-то, они – сам знаешь, чай – забываться горазды… А на конюшне-то их и того…глядишь, и в разум приведут… Посекут разок-то, так в чувство и придет, подлец…научится перед барином шапку-то ломать…
Горький (моргая глазами). – Так ведь крепостное право-то, Лев Николаевич…уж лет сорок ведь как отменили вроде…
Толстой (усмехаясь в бороду). – Отменили, это так… Да крепостным-то моим…бывшим…откудова об этом знать-то? Газет – они не читают, потому как неграмотны…ну, а просветителей-то народных – так я и сам до них не допускаю… А то – сам, небось, знаешь – беспорядки в народе-то могут случиться… А это – для хозяйства крепкого – беда…
Горький (ошеломленно). – Так, выходит, Лев Николаевич, ваши люди-то дворовые…до сих пор о воле-то своей в неведении пребывают?..
Толстой (гордо). – А то! Конешно, в неведении…а то стали бы, подлецы… (в это самое время появляется давешний половой с подносом, уставленным многочисленными яствами).
Половой (подобострастно улыбаясь и составляя кушанья на стол). – Вот-с, ваше сиятельство, как вы обычно любите-с… Прекрасного здоровья да аппетиту и вам, и гостю вашему любезному…
 
Половой, мелко кланяясь, быстро вытирает стол, и, убирая ненужные приборы, мгновенно ретируется в дальний угол.
 
Толстой (откупоривая штоф и разливая огненную воду по стопкам). – Ну что ж, пролетарий…давай, что ли, за знакомство…как там тебя величать-то?
Горький (вставая и кланяясь). – Пешков я…Алексей Максимович…
Толстой (милостиво кивая). – Алексей Максимович, значит… Ну, ладно…знакомы будем, значится… А из каких же будешь?..
Горький (почтительно). – Из мещан я…нижегородских…
Толстой (вздыхая). – Из мещан, значит? Да…совсем уж из нас, дворян-то, писательство-то забыли… Все разночинцы да мещанишки до этого дела падки-то стали… А вот раньше-то…золотой был век-то…да не ценили мы его, ироды, вот в упадок и пришел… (расчувствовавшись, утирает скупую крепостническую слезу).
Горький (чувствуя необходимость утешить его сиятельство). – Ну, так ведь, Лев Николаевич…время-то – оно на месте не стоит… Оно, конечно – золотой век был раньше-то…однако потомки-то – может, и про наш век чего скажут… Глядишь, и серебряным назовут…
Толстой (весьма мало утешаясь этим фактом). – Да, может, и назовут, гниды… А толку-то?.. Серебряный, говоришь… А назвать-то – можешь, что ли, кого, чтоб и век-то этот ваш прославил?
Горький (застенчиво). – Конечно, ваше сиятельство… Да хоть бы – тот же Бунин…сами же про него ведь упоминали… Гумилев опять же…Гиппиус с Мережковским – все славу-то нашему веку сделают…
Толстой (грозно поднимая очи на Горького). – Ну, Бунина знаю, конечно… А о прочих, что ты мне говорил, и понятия не могу иметь!.. (прищуривая глаз). Да и ты, как я погляжу, хочешь в это…Серебряный век, как говоришь, затесаться!.. А чем можешь… (выпивая стопку) доказать-то, что достоин?..
Горький (робея). – Так вот, Лев Николаевич, я на ваше суждение-то и принес… (развязывает котомку и извлекает на свет божий потрепанные рукописи). Вот они, труды-то мои…может, взглянете когда?..
Толстой (хмыкая и оглядывая объемистый том рукописи). – Я-то, может, и взгляну… А есть ли на что глядеть-то?! О жизни, говоришь, пишешь… (берет рукопись в руки). Ну, и как называется рассказец-то твой?
Горький (совсем оробев). – Да тут, Лев Николаевич, не один рассказ-то… Это уж – целая эпопея получается – как я по Руси-то таскался…
Толстой (вздыхая). – Не один, говоришь?.. Ну, ты вот что – давай уж, пару рассказиков-то прочту, на твой выбор… А уж больше-то – не огневайся, времени нет совсем…
Горький (радостно). – Конечно, ваше сиятельство!.. (торопливо пролистывает рукопись). Вот, пожалуй…пара рассказиков-то…они – не длинные, так что, чай, не утомитесь…
Толстой (принимая рукописные страницы). – Ну что ж, посмотрим… А как творения твои-то называются?
Горький (застенчиво). – Ну, первый рассказ – «Двадцать шесть и одна»… А второй-то – «Страсти-мордасти» назвал…
Толстой (пролистывая рукопись). – Угу…так… Ну ладно… Ты – давай, что ли, посиди тихонько…а я уж – почитаю пока труды-то твои…
Горький (лучась радостной улыбкой). – Как вам будет угодно, ваше сиятельство! А, может быть…рукопись-то к себе возьмете…ну, чтоб ознакомиться-то поподробнее? А я – зайду еще раз на недельке-то?..
Толстой (угрюмо). – Да щас!.. Еще раз он зайдет…ладно уж, сейчас с письменами твоими разберусь… (начинает читать рукопись. Алексей Максимович, вконец оробев, утыкается в свою тарелку, не смея поднять взгляд на великого писателя. Проходит некоторое количество времени, граф Толстой оканчивает чтение опусов начинающего инженера человеческих душ).
Толстой (мрачно). – Ну, что ж… Мда… Понятно…
Горький (встрепенувшись). – Ну что ж, как вам, Лев Николаевич – понравилось?..
Толстой (дергая себя за бороду). – Понравилось?.. А чего ж понравиться-то мне у тебя здесь может? Ну, действие – ладно, хорошо развивается… А остальное-то…пакости одни и пишешь…горазд, я смотрю ты на них-то, подлец…
Горький (краснея). – Так я ведь, Лев Николаевич…не о высшем свете-то пишу… У нас, людей трудящихся – нравы-то грубые, вы уж простите…
Толстой (сплевывая). – Оно и видно! Куда уж грубей… Ну, и что ж – так этим и думаешь прокормиться-то?..
Горький (застенчиво пожимая плечами). – Ну… Прокормиться-то – я и другим могу…я ведь – репортер в газетенке-то одной нижегородской… Так что – с голоду-то не помру…а писания – это ведь так, для души… Да и люди, может, оценят когда…
Толстой (гневно). – Ага!.. Репортер…вон оно чего! Так я и думал!.. Все вы, сволочи, писаки, думаете, что жизнь-то насквозь знаете… Ан шиш вот с маслом!.. Ты, это вот…ну, в «Двадцать шесть и одна»-то…
Горький (смиренно). – Так что ж вам не понравилось, Лев Николаевич?.. Вы – только скажите…я – живо изменения-то внесу…
Толстой (убежденно). – Да какие тут изменения-то могут быть?! Говно твои сочиненья будут…ты уж не обессудь… Здесь уж – заново все писать-то надо… (задумывается) а лучше – так и вовсе не начинать…
Горький (бледнея). – Да как же…Лев Николаевич… Чем же мое творчество-то так вам не по духу пришлось?..
Толстой (брюзгливо). – А что ж тут нравиться-то может?! Говно и есть говно…как его ни назови, а все равно этим попахивает… (дернув себя за бороду). И вот с этим ты – хочешь войти в литературу-то русскую?!.. Да уж, смотрю я…амбиции-то не по таланту у тебя… И что ж – за этим (брезгливо отбрасывает рукописи) ты ко мне и пришел?!
Горький (смертельно бледный). – Ну да, ваше сиятельство…
Толстой (наливая себе и Горькому по стаканчику). – А вот давай-ка выпьем, как тебя…пролетарий, так твою мать, чтоб подобные тебе здесь не часто появлялись!.. А то – подзае…ли меня уж преемники-то мои!.. Ишь ты!.. великими да талантливыми они все себя считают…а таланта-то в них – гулькин хрен!.. (выпивая стопку и гладя бороду). И ты, небось, думал – проникнется твоими писаниями граф Лев Николаевич, да и в уважаемые-то и без мыла влезешь! Ан на-ко!.. (его сиятельство вторично подносит к носу Горького суровый кукиш). Х… вот тебе!.. Забирай творенья свои, да и уе…вай отсюда, пока полицию не вызвал!.. Давай отсюда!.. да чтоб в Ясной Поляне тебя и духу не было…а еще раз припрешься – так не обессудь – остров Сахалин узнаешь как есть…
Горький (забирая писания и бледнея уже сверх меры). – Ну, что ж, Лев Николаевич… Позвольте, в таком случае, откланяться…
Толстой (довольно-умиротворенно). – Что ж… Откланяйся, гадюка, да и п…дуй отсель с миром… (икнувши и перекрестив рот). Да рассказать не забудь там…сотоварищам-то своим, как граф-то тебя принял…милостиво, можно сказать… Мне ведь, тоже…не все равно, какая слава обо мне по Руси-матушке-то ведется… Да и ты, тоже…чай, в старости мемуар какой напишешь – как ты гения земли русской-то узрел…
Горький (вставая из-за стола и пятясь). – Да, наверное, напишу, ваше сиятельство… А сейчас – позвольте вас оставить…
Толстой (благорасположенно). – Да оставляй, конечно!.. Что мне в тебе!.. ни молока ни шерсти!.. Давай, с богом!.. Уе…вай отсюда, пролетарий!.. (спохватившись, в русских традициях). Да не поминай лихом!..
Горький (нервозно запихивая рукописи в котомку). – Да уж!.. (вставая и кланяясь).  – Прощайте, ваше сиятельство!..
Толстой (милостиво). – Прощай, прощай!.. Да дорогу-то сюда забудь…это я так, на всякий случай говорю…
Горький (передернувшись). – Не беспокойтесь, ваше сиятельство!.. Забуду…уж постараюсь…
 
Алексей Максимович как пробка вылетает из яснополянского кабака и уныло бредет к месту своего бывшего пристанища. Граф Лев Николаевич Толстой довольно и, даже несколько ухмыляясь в бороду, смотрит ему вслед, надеясь, впрочем, что суровый выговор не слишком повредит, а, может статься, даже и поможет молодому человеку определиться в его дальнейшей жизни.
 
 
Картина пятая.
 
Горький в растрепанных чувствах возвращается от графа в вертеп. Еще в дороге будущий великий писатель решает, что жить далее не имеет смысла и лихорадочно соображает, как бы поскорее закончить свое унылое существование.
 
Горький (вбегая в нумер). —  Стреляться, немедля стреляться!.. Ух, твою мать! (плюет на свежевымытый пол). Гений, етит твою!.. (в ужасе). И что ж, я – таким же, ежели прославлюсь, буду?.. А стреляться-то – чем?.. Э!.. (высовываясь из нумера, тоскливо кричит половому). – Эй, Игнашка! Игнашка, е… твою мать!.. Ты где там, мля!..
Половой (с радушной улыбкой вбегая в нумер и кланяясь). – А что, господин хороший, никак, графа вчерась изволили повидать?
Горький (вытаращив глаза). – А ты-то откуда это знать можешь?
Половой (усмехаясь). – Да как же-с, это – изъясняться вы таперича совсем по-другому изволите… Вон – кроете-то как меня…любо-дорого!.. А вчерась еще – такой застенчивый были – ровно красна девица…
Горький (с решительностью Данко). – А что, Игнашка, не найдется ли у тебя…э-э-э…того, инструменту?..
Половой. – Какого инструменту, господин хороший?
Горький (мнется, не зная, как сказать). – Ну, это…ружьишка там али двустволочки какой?.. Ну, или еще чего – сообразишь…
Половой (с умеренным любопытством). – А вам на что-с сие надобно, мусье?
Горький (задумываясь, как бы не вдаваться в объяснения). – Да вот, братец, э-э-э… вишь, оно это… как бы тебе… (потеряв терпение, плюет и дает Игнашке суровую пролетарскую плюху). Э…скотина!.. Да еще тебе объяснять!.. Надо – значит надо!..
Половой (не обижаясь). – Да что ж вы и огневались-то так-с, господин хороший? А что насчет инструменту – так я вот что скажу – коли вы инструмент для себя пользовать хотите, так это одно, а коли для смертоубийства – так то совсем другое…
Горький. – В смысле – для смертоубийства?.. Ты на что это, сволочь, намекаешь?
Половой (зевая в рукав). – Да как на что… Вы, господин хороший, думаете, один такой-с чувствительный здеся будете? Э!.. Да у нас тут – чуть ли не каждый божий день такое-то… Как придет кто от графа – так постоянно…то ружьишко спрашивать изволят, а то мыльце с табуреточкой…
Горький. – Э!.. Так, значит… (несколько устыдившись, поняв, что Игнашка догадался об его намерениях). Ну, это – ладно… А смертоубийство-то тут при чем?
Половой. – А как же-с! Кто ведь – для себя инструмент желает, а кто и к графу с ним, бывает, еще раз наведывается…
Горький (несколько удивленно). – Да ведь граф-то – в добром здравии пребывает…
Половой. – Конечно, в добром, ежели его персону урядник полицейский день и ночь охраняет… А то ведь так и до греха недалеко…
Горький. – Ну, это ладно… (вспоминая свой визит и жалея себя). Так что ж, Игнашка, как насчет инструменту-то будет?..
Игнашка (уверенно). – А вы как, господин хороший, сейчас же жизни-то себя лишить хотите или как?
Горький (покраснев). – А тебе какая разница, сейчас или не сейчас?
Половой (рассудительно). – Ну как вам сказать, сударь… Разница-то большая… Ежели сию минуту, так и расценка другая будет… Опосля-то, может, и передумать изволите, а ложка-то, знаете, чай – к обеду дорога…
Горький (решительно). – А, была не была! Когда ж еще…тащи!.. Да смотри, ружьишко-то, чтоб смазано было…как полагается!.. (хватает Игнашку за шиворот и мощным броском выкидывает в коридор). Тащи, сволочь! Да побыстрей, мать твою за ногу через оглоблю!..
Игнашка (поспешно удаляясь). – Это мы мигом, сударь, спроворим… А все ж таки – одумались бы… Такой мусье…щедрый, приятный…
Горький (краем уха услышав бормотание Игнашки). – Эй, ты чего там рассуждаешь, гнида? Пошел, б…дь…неси, чего сказано…
Игнашка (резво скача по коридору за «инструментом»). – Эхма, как это граф-то на них на всех…как это по-интеллигентному-то будет… (плюет). Твою мать! Порчу, никак, наводит, старый бес… То-то от церкви его, козла старого, отлучили…
 
Проходит какое-то время, Игнашка возвращается в горьковский нумер.
 
Игнашка (доставая из-за пазухи старый револьвер). – Вот, господин хороший, все, что в наличии сейчас имеется…
Горький (нетерпеливо). – Ну, так давай же сюда, так твою мать!..
Игнашка (пряча револьвер обратно). – Э нет, сударь… Вы уж сначала-то – деньгу позвольте, а потом уж…
Горький (недовольно). – Сколько ж следует?..
Игнашка (подсчитав в уме). – Ну… За инструмент – червонец следует…да и потом – сами понимать изволите-с – убирать тут за вами придется… Так что не меньше пятнадцати рубликов выходит…
Горький (свирепея). – Это что ж – за паршивый револьвер…червонец?! Да он у тебя, наверное, еще с турецкой войны завалялся, вишь, побитый какой… Да в Нижнем на базаре ему красная цена трешка!
Игнашка (пожимая плечами). – А не хотите, сударь, так дело ваше… Мое дело – предложить…
Горький (плюет). – Ладно, будь по-твоему… (лезет за пазуху за бумажником. Вдруг спохватываясь). – Б…дь! А деньги-то… Все же, что было…эта ваша шалава местная прибрала!..
Игнашка (рассудительно). – Так не надо, господин хороший, с шалавами-то трактирными путаться было…
Горький (со зла отвешивая Игнашке мощную затрещину). – Сам знаю, с кем мне путаться! Не с тобой же… (горюя). Эхма…это что ж теперь делать-то?..
Игнашка (опасливо отступая от разгневанного пролетария). – Да вы не переживайте так, мусье… Вы – подите, поищите эту…как ее…
Горький (припоминая). – Жанетту, что ли?
Игнашка. – Да пес ее знает, как она назвалась-то вам… Крестили-то – Настькой, да вишь, неблагородно, говорит, Настька-то звучит… Так она таперича – то Мальвина, то Клотильда, а то, вишь, Жанетта…
Горький (больно дергая себя за усы). – Настька, значится? Ну, шлюха…уж найду я тебя – не прогневайся!.. Э! А где ж мне искать-то ее, морду бесстыжую?
Игнашка. – Да где… Здеся вы ее, мусье, сегодни точно не найдете… Она, как очередного-то, который приезжий – того, так и в Заплюйск сваливает, пока приезжий господин к себе не отбудет… А здесь больше недели-то редко кто задерживается, так, значится, деньков через пять и ждите…
Горький. – Э! Деньков через пять… Мне ведь – инструмент-то побыстрее желательно…
Игнашка (разводя руками). – Ну, так уж и не знаю, что вам и посоветовать-то, господин хороший… Коли уж нужда такая, так вам тогда в Заплюйск идти надо… Городишко-то – маленький, так, чай, быстро ее там обнаружите…
Горький (подумав). – И верно. А далеко ли до Заплюйска этого?
Игнашка. – Да не то чтобы очень, мусье… Десять верст с лишком будет, да вы же, чай, не барышня какая… Мигом дотрюхаете… Вон – тропочку видите? По ней и идите…а через пару часиков уж и на месте будете…
Горький. – Да уж… А там-то, в Заплюйске, где она обычно ошивается?
Игнашка. – В Заплюйске-то? (задумывается). А вы, господин хороший, заведение там одно посетите – «На дне» называется… Вот там она, зараза, день-деньской, почитай, и околачивается… Только, сударь, покорнейше прошу – вы уж там без смертоубийства обойдитесь…
Горький. – Обещать не могу, конечно… Однако ж постараюсь…
Игнашка. – Уж постарайтесь, мусье… В каторгу-то вам из-за б…ди – зачем?..
Горький (вспомнив, что он пролетарий и гуманист, наставительно). – Что ж, что б…дь!.. Тоже – человек…своим, чай, трудом кормится…
Игнашка (одобрительно). – И то верно, сударь… А потрепать-то ее все ж бы не мешало…
Горький (согласно). – Потрепать – это можно! Бабы – они, того…это дело уважают… (ностальгически). Вот и я супругу-то бывшую, видать, мало учил…
Игнашка. – Бывшую? А вы что ж, господин, в сей момент разъехаться с нею изволили?
Горький. – Ну да… Да какая супруга – венчаны-то не были… А тоже ведь…ишь ты!.. Обращения ей, вишь, деликатного захотелось… А я – чего?.. Подумаешь – раз за волосья потрепал… Ну, это – ладно… А вдругорядь – выпимши был, ну, и – того – с поленом за ней вокруг дома бегал… (несколько сожалея). Да ведь не догнал…
Игнашка (оглядывая Горького с головы до ног). – А и быстро же, видать, супружница-то ваша бегает, господин хороший, что вы ее не догнали…
Горький (отвлекаясь от воспоминаний). – Ну что ж, Игнашка, пойду тогда я в этот ваш Заплюйск, что ли… Пожелай мне пути доброго, как водится…
Игнашка (несколько растроганный). – Добрый путь вам, мусье!.. Удачи там и всего протчего, как говорится…
Горький (вскидывая свою котомку на плечо и дружески хлопая Игнашку по спине). – Ну, значит…прощевай, что ли, друг… (сует ему в качестве чаевых оставшуюся мелочь). Не поминай лихом, коли что не так было…
 
Алексей Максимович быстрым шагом выходит из трактира и удаляется в сторону уездного города Заплюйска.
 
Игнашка (глядя ему вслед и еле разгибаясь после могучего пролетарского хлопка). – Что ж, прощевай, господин хороший… Найдешь Настьку-то – хорошо, я в убытке не останусь…ну а не найдешь – так еще лучше… Что ж я, не христианин, что ли…жизни-то себя лишать – дело богопротивное… Да уж… (разглядывая чаевые) пропустить, что ли, стопочку-то за его здоровье…как его там?..
 
Тяжело кряхтя, Игнашка выходит из горьковского нумера и скрывается в питейном зале заведения.
 
 
Картина шестая.
 
В этот же день, спустя пару часиков, Алексей Максимович добирается-таки до Заплюйска. Это обыкновенный провинциальный уездный городишко, могущий, собственно, гордиться только одним – близостью имения графа Толстого, что и используется местными властями на полную катушку. Едва войдя в город, Горький замечает, что все мало-мальски значимые объекты Заплюйска носят либо имя Толстого, либо его литературных героев. Подавляя в себе неприятные воспоминания от встречи с графом, Горький решительно приступает к поиску злачного заведения – трактира «На дне».
 
Горький (останавливая первого же попавшегося прохожего). – А как бы мне, мил человек, до трактира вашего тут добраться?..
Прохожий (пристрастно оглядывая Горького). – А ты, сударь, видать, не из местных будешь?
Горький (нетерпеливо). – Ну да, не из местных… А только – трактир бы мне ваш видеть желательно…
Прохожий (с известной гордостью). – Э!.. А ты что ж, сударь, думаешь, если город-то провинциальный – так трактир-то и один в нем будет? Ан нет…трактиров-то у нас – пруд пруди! Первый из них – «Анна Каренина», ну, это – для высоких гостей… А еще…
Горький (перебивая прохожего, с гнусной пролетарской усмешкой). – А в «Анне Карениной»-то…посля обеда визитеров-то, поди, под поезд подкладывают?.. чтоб пассажирам путь легче казался?
Прохожий (шарахаясь от Горького и истово крестясь). – Бога вы не боитесь, сударь… Грех вам так говорить-то… Ишь ты…анафема! (быстро скачет от будущего великого писателя по немощеной улице).
Горький (плюя). – Ух ты, б…дь…чувствительные-то какие все в городишке-то этом… Город тоже называется – дыра дырой… То ли дело Нижний… (окликает следующего прохожего). – Эй, друг ситный!.. Помоги, что ли, прохожему путь найти!
Второй прохожий (оказавшийся не столь почтенного вида, как первый). – Чего орешь? Говори, чего желается…
Горький. – Да вот, братец, кабак бы у вас один найти хотелось бы…
Второй прохожий. – А что за кабак-то?
Горький. – Да вроде «На дне» прозывается… Я-то – не местный буду, так ты уж подскажи…
Второй прохожий (подозрительно оглядывая Горького). – А тебе туда зачем?
Горький (раздражаясь). – Да тебе-то какая разница? Заночевать там хочу…
Второй прохожий (качая головой). – Ишь ты, куда тебя понесло! Почище-то место выбрать не желаешь?..
Горький (совсем раздражаясь и поднося к носу прохожего пудовый пролетарский кулак). – Кабак где, гнида?!
Второй прохожий (испуганно отступая). – Да ты чего, друг?.. Я ведь только…место-то уж больно неавантажное… Ну, ежели надо… Слушай сюда. Пойдешь сейчас по прешпекту до самого упора, а опосля поверни направо… Это улица князя Болконского будет. Вот и иди ее до конца, а опосля выйдешь в переулок князя Нехлюдова… А оттудова уже до трактира-то твоего и рукой подать будет… На кой только сдался он тебе…
Горький. – А кабак-то – в этом переулке, что ли, и помещается?
Второй прохожий. – Не… Кабак твой – в тупике Катюши Масловой…там у нас – и дома веселые, и игорные да питейные заведения располагаются… Ну, те, что поплоше…
Горький (с чувством). – Вот спасибо тебе, друг! Уж так-то помог…дай бог тебе здоровья, как говорится…
 
Алексей Максимович бодрым шагом направляется в искомый трактир. Чем дальше удаляется он от центра Заплюйска, тем гаже становится окружающая его действительность. Дороги, вероятно, не мостили со времен Иоанна Грозного, а ветхие постройки так и грозят обвалиться. Наконец Горький доходит до плохо освещенной улочки, на первом же доме которой криво начертано «Тупикъ Катерины Масловой». Полагая, что это именно то, что ему нужно, будущий классик буревестником устремляется на поиски трактира. Тупик сияет яркими огнями, почти на каждой хибаре имеются надписи «Трактиръ «Война и миръ», игорный дом «Николай Ростовъ»… Наконец, проплутав какое-то количество времени, Алексей Максимович видит на покосившемся от времени домишке, увязшем в грязи, надпись «Трактиръ «На дне». Мощным пинком будущий классик открывает дощатую дверь и входит в малопочтенное заведение.
 
Горький (входя в залу). – Эй, есть тут кто?..
 
Вопрос Алексея Максимовича остается без ответа, так как каждый в небогоугодном заведении занят своим делом. Народу в кабаке достаточно много, и все они явно не принадлежат к высшим слоям общества. Оглядываясь вокруг, будущий великий писатель замечает кучку размалеванных пьяненьких девиц, по-видимому, находящихся на работе.
 
Горький (подходя к девицам). – А что, девоньки, давно ли вы здесь ошиваетесь?
Одна из девиц (оглядывая Горького и сплевывая на грязный пол). – А тебе-то чего?..
Горький. – Да найти мне тут одну из ваших желательно… Настькой кличут…
Девица. – Настьку-то?.. А чего ее искать – вот она… (показывает за лестницу, ведущую на второй этаж). А тебе зачем?..
 
Горький, не отвечая девице, решительно заходит за лестницу и немедленно узнает в пьяненькой фигуре свою трактирную знакомую. Жанетта, увидя недавнего клиента, собирается немедля задать стрекача, но Горький своей цепкой дланью успевает ухватить ее за шиворот.
 
Горький (держа Жанетту за шкирку и даже несколько отрывая ее от земли). – А!.. Кого я вижу!..
Жанетта (немного превратно поняв Горького, с пьяненькой радостью). – Ой! Ты ли это, цыпа-ляля? А ты что…никак, влюбимшись в меня? Гляди-ка, и здесь разыскал…
Горький (тряся Жанетту как грушу). – Я так сейчас влюблюсь в тебя, б…дь, корова ты эдакая! Где бабки, халда?.. шкуру спущу!..
Жанетта (испуганно моргая глазками). – Так ты поэтому, что ли?..
Горький. – Бабки где, дрянь?! Ах ты…падла!..
Жанетта (немедленно пуская горькую слезу). – Эхма! Вот все вы, мужчины, такие…только о капиталах и думаете… А ты-то мне не таков показался…я, может, даже и чувствами к тебе прониклась… А ты, видать, такой же, как и все… Скупердяи вы, мужчины, жадюги… Эх, собаки вы эдакие…
Горький (несколько устыдившись). – Да ты это, послушай… Я ведь не из этого…скупердяйства, а только капиталы-то мне на дело срочно требовались… Вишь, оружие ведь мне…револьвер приобрести нужда срочная… (вспоминает, из-за чего ему нужен револьвер и плачет).
Жанетта (с великим интересом). – А на что тебе левольверт, дуся? Никак, порешить кого собрался?
Горький (рыдая). – Себя я порешить собрался!..
Жанетта (испуганно). – Э!.. Это чего ж ты так-то? Себя порешить…такой мужичок представительный… Как же это…не полагается ведь по закону христианскому…
Горький (немедленно вспыхивая). – А ты, кажись, шалава, одна живешь по закону-то христианскому?! Воровать да блядствовать тебя, видать, сам Иисус Христос учил?! (размазывая сопли по усам). Ишь ты…в жизни бы никогда не подумал, что б…ща трактирная меня жизни учить будет!..
Жанетта (не обижаясь). – А хоть бы и б…ща – так что ж? Кто ж тебе, касатик, правду-то еще скажет? (участливо). А чегой-то случилось-то такого у тебя, что ты себя и того…жизни лишить желаешь? Барышня, что ль, какая бросила? Да ты не переживай так…ты вон – молодой, другую себе найдешь…
Горький (проникнувшись участием Жанетты). – Да нет, девица, тут другое… А вишь ты…как тебя там…
Жанетта. – Клотильда я, цыпа-ляля…
Горький (давая Жанетте легкий подзатыльник). – Клотильда уже!.. Настька ты, а не Клотильда…половой-то Игнашка мне в трактире все про тебя обсказал…
Жанетта (не обижаясь). – Да как тебе нравится, дуся…хочешь – Настькой зови…
Горький (все еще всхлипывая). – Так вот, Настасья, на следующий-то день после того как мы с тобой это самое…ну, помнишь небось, так я к графу пошел…
Жанетта-Настасья (ахая). – К графу?! И чего ж…принял он тебя? Он ведь – до себя не всяких допускает…шаромыжников, говорит, полно развелось, так работать мешают…
Горький (мрачно). – Принял, гад… А лучше бы не принимал…
Жанетта (участливо). – Это отчего ж так?
Горький (вновь принимаясь рыдать). – Да вишь, не понравились графу сочиненья-то мои… Говно говном, говорит… Бросай, говорит, собака, писанья-то свои…все одно толку из тебя не выйдет… А я ведь – без этого не могу… Жизни, можно сказать, не мыслю…
Жанетта (удивленно). – Э! Так мало ли кому чего не понравится…что ж теперь, и жизни себя лишать из-за этого?
Горький. – Ну… так ведь граф-то – в писаниях преуспел…самый что ни на есть известный сочинитель у нас в России будет… Ежели уж он сказал…
Жанетта. – А ты и слушай больше, кто чего говорит… Мне вот – что ни день, так такое говорят…дак я же топиться оттого не иду…
Горький (начиная понемногу успокаиваться). – А и добрая же ты девушка, Настасья, как я погляжу…
Жанетта. – Да с хорошим человеком отчего ж доброй и не быть! (задумчиво). А ты сочиняешь, значится… И чего ж – стишки пишешь али как?..
Горький (утирая нос). – Рассказы я пишу… Но и стишками балуюсь…
Жанетта (заинтересованно). – А ты бы почитал мне чего, дуся… Страх ведь как я стишками-то увлекаюсь…
Горький (радуясь, что хоть кто-то проявляет к его творчеству интерес). – Ну что ж, девица, давай, послушай, что ли…
 
Алексей Максимович начинает читать Жанетте-Настасье стих «О маленькой фее и молодом чабане». Стихотворение чрезвычайно нравится Жанетте, что выражается по ее умиленному выражению лица и прикладыванию к глазам несвежего платочка. Горький заканчивает чтение, Жанетта немедля выражает свой бурный восторг.
 
Жанетта (хлопая в ладоши). – Ай, цыпа!.. Ну, ты даешь! А складно-то как…а чувствительно – мочи нет… А давай-ка еще чего-нибудь?..
Горький (в раздумьях). – Что ж тебе еще?.. Вот разве что…да длинный стих-то будет…поэма ведь это…
Жанетта. – А длинный, так и хорошо!.. я, дуся, люблю все длинное-то… (Горький краснеет до корней волос). Ну, что ж ты?.. читай, коль собирался… (внезапно спохватываясь). Э, цыпа…коли ты того – долго читать будешь, так чего нам стоять-то здесь? Идем-ка лучше отсюда от греха-то подальше… А то вишь – того и гляди фараоны нагрянут…мне ведь это не с руки…
Горький (растерянно). – А где ж тогда читать-то?..
Жанетта. – Где?.. А ты остановился-то, дуся – здесь, что ли?
Горький (сумрачно). – Да нигде пока…
Жанетта (радостно). – Ну, ежели нигде, так и пойдем ко мне на квартеру! Чего тебе болтаться-то здесь…ты ведь, чай, не шаромыжник какой… А то еще облава будет – так и тебя загребут, за компанию-то…
Горький. – Да уж… За ними, сволочами, не залежится…
Жанетта. – Это точно… Ну, так что ж, цыпа – пошли, что ли?
 
Алексей Максимович с дамой выскальзывают из притона и направляются на квартиру Жанетты, расположенную неподалеку от злачного заведения. Жилище не поражает роскошью, но тем не менее довольно пригодно для ночлега. Жанетта на правах хозяйки мигом накрывает импровизированный стол, будущий великий писатель, смущаясь, топчется на псевдотурецком ковре.
 
Жанетта (радушно). – Да ты сядь уже куда, дуся…как тебя?.. прозабыла уже, не обессудь…
Горький (смущенно). – Благодарствуй, девица… А меня – Алексеем звать…вроде говорил ведь…
Жанетта (цинично). – Эх, огурчик! У меня ведь таких, как ты – воз и маленькая тележка…упомнишь вас всех-то… (несколько смягчаясь). Ну, не совсем таких-то…ты – мужичок хоть куда будешь… (спохватившись). Э!.. А ты же – вроде читать мне чегой-то собирался? Ну, так давай, не тяни… Я ведь – куда как это люблю…
 
Горький откашливается и начинает чтение поэмы «Девушка и смерть». По ходу чтения Жанетта вначале пускает слезу, затем подвывает, а в конце поэмы после фразы «Смерть — не мать, но – женщина, и в ней чувства тоже разума сильней!» и вовсе разражается бурными рыданиями.
 
Горький (растроганный и польщенный). – Да ты чего, девица?.. Это же – стихи только…ну, не в жизни произошло…
Жанетта (всхлипывая). – А ведь все как из жизни, цыпа!.. Ишь ты…и кто ж тебя так складно сочинять-то выучил?
Горький. – Да кто ж этому учит-то? Сам выучился…
Жанетта (с восторгом глядя на Горького). – Ай, дуся… А еще чего можешь почитать?..
Горький. – Да могу, конечно… (с сомнением глядя на Жанетту). Только уж не стихи, не обессудь…
Жанетта (утирая слезу). – Не стихи?.. Да ладно, валяй, чего уж там… Уж больно завлекательно у тебя получается-то…
 
Будущий великий писатель, порывшись в котомке, извлекает из нее потрепанную рукопись – поэму «Двадцать шесть и одна», которую и начинает вдохновенно читать Жанетте. Жанетта немедленно проникается произведением, всячески выражая свое участие к судьбе героев. Чтение не оставляет равнодушным и автора, так что к концу повествования дружно рыдают оба.
 
Жанетта (всхлипывая на груди Алексея Максимовича). – Ах!.. Жизнь-то какая наша разнесчастная будет!.. (икает от слез). Ай, ай…
Горький (в свою очередь орошая слезами декольте Жанетты). – Жизнь-то, девица, она – такая, собака…штука сложная… Ты, вроде – харей-то к ней поворачиваешься – а она, гнида, отворот дает…
Жанетта (утирая глаза). – Эх, дуся!.. Это верно ты говоришь-то…а вот про мою судьбу бы горькую кто бы так-то написал… Эх, сволочи вы все, мужичонки-то!.. Знать бы мне…когда в малолетстве-то была… (вдруг внезапно всматриваясь в Горького). А ты-то откудова знаешь все беды-то наши женские?! Сам-то, небось, тоже…знаю я вас, подлецов…
Горький (размазывая слезы по лицу, самоуничижительно). – Это так, девица!.. подлецы мы, мужчины-то, что там и говорить… Да мне-то хотя бы – тебя жалко, а другие-то… (горько рыдает).
Жанетта (сморкаясь в рукав). – Да уж…это точно… (припадая к Горькому на грудь). Жалеешь, значится…у-ы-ы!.. Эх, написал бы ты, Ленечка, и про меня чего подобное… А я уж – так-то отблагодарила бы…
Горький (встряхиваясь и заинтересованно глядя на Жанетту). – Отблагодарила бы, говоришь?..
 
Через секунду будущий классик и Жанетта начинают, пыхтя, освобождаться от предметов своего гардероба. Внезапная страсть охватывает недавних случайных любовников бурно, как Ниагарский водопад.
 
Жанетта (швыряя корсет на пол). – Ах!.. Знала бы я, что такие мужчины-то на свете бывают…так, может, и честной женщиной бы стала… (рыдает).
Горький (всхлипывая в свою очередь). – Да зачем же честной…будто б ты и так нехороша… (стягивает кальсоны).
Жанетта (таща Алексея Максимовича на продавленный диван, пахнущий клопами). – Да ведь…вам все честных подавай…а мы-то – трудящие девушки, так вроде и не подходим вам, порядочным… (завывает).
Горький (бурно зарыдав). – Как же ты обо мне так думать-то можешь, Настасья!.. Это я-то…к тебе со всем своим уважением… (срывает с Жанетты остатки потасканного бельишка).
Жанетта (хлюпая носом и вешаясь своим немалым телом на шею будущему классику). – А!.. Ну, ежели так…ах, любезный…ну, Ленечка, так отблагодарю же я тебя…всю жизнь помнить будешь…
 
Алексей Максимович и Жанетта-Настасья вновь вступают в бурную и продолжительную связь на повидавшем виды диване. Не стоит повторяться, что обеим сторонам оное действие весьма нравится, и продолжается вплоть до чахлого рассвета. С приходом юной зари силы благородных любовников несколько иссякают и они уже намереваются обрести краткий сон в объятиях друг друга, но досадный стук, и, видимо, сапогами, в дверь прерывает их благие намерения.
 
Голос из-за двери. – Настька, сука, открой!!! Открывай, гадина! Дрыхнешь, что ли?! А с кем, гнида…ну, это щас мы скоренько узнаем!.. (хилая дверь сотрясается под ударами, видимо, хорошо сработанных сапог). Открывай, тварь! Ишь, законопатилась…небось, кобелюку какого привела?! Ух ты, мля…ну, узнаешь щас, как старых друзей-то забывать!.. (хилая дверь распахивается и на пороге возникает некая личность. Это дородный мужик в неком одеянии, по которому легко можно признать дореволюционного вора в законе. Мужик весьма нетрезв и, узрев в постели Жанетты неведомого субъекта, явно жаждет сатисфакции).
 
Мужик (обозрев пространство и вставая в позу Пушкина на экзамене в Лицее). – А!.. Вот оно у нас как!.. Вот мы где, значится!.. (перепуганная Жанетта с головой прячется под драное одеяло. Горький же, напротив, чувствует в себе явный прилив адреналина в крови). Ах ты… (мужик смачно плюет) шлюха подзаборная! Сподобилась, значится, уже…Пашенька-то – за дверь, а она уж и е…рей водит!.. (подступая к койке). Говорил же тебе, дрянь такая – тама, в Ясной Поляне, путайся, с кем знаешь, а здесь, в Заплюйске, чтобы – ни-ни!.. (сдергивает со сладкой парочки потасканное одеяло и хватает насмерть перепуганную Жанетту за шкирку). Говорил или нет, паскуда?! Нет, это надо же – всего-то две недели в каталажке провел, а она уже гляди как осмелела!.. Ах ты, б…дь!.. (замахивается могучим кулаком на Жанетту, но ручонку дореволюционного джентльмена удачи успевает перехватить Алексей Максимович, во-первых, недовольный таковым обращением с женщиной, ну, а, во-вторых, еще более раздраженный тем, что после праведных трудов ему не дали поспать).
 
Горький (успевая остановить кулак мужичка в сантиметре от носа Жанетты). – Э, э, мужик, ты, это, охолони… Ты – разберись вначале, что к чему, а потом уж и руку на даму-то поднимай…
Мужик (переводя гневный взгляд на Горького). – А ты, сучок болотный, рот-то свой поганый закрой! Разберусь я еще с тобой…зубов-то не досчитаешься, падла!.. А сейчас – с этой шлюхой разговор иметь желаю!.. ай-й!.. (сожитель Жанетты по максимальной траектории, вызванной тычком под ребра, летит в угол, сопровождая свой полет обильным матом). Ты чего это, гнида?! А вот я тебя щас… (мужичок с видимым трудом поднимается на ноги и, как видно, желает пойти в атаку).
Горький (вспоминая, что находится в полном неглиже). – Э…Настасья! Подштанники, что ли, подай…
Жанетта (страшным шепотом из-под одеяла, куда опять уже успела забраться). – Да где ж я тебе их возьму-то? Ты же сам их вчера – ну, в страсти-то порыве, как говорил – в окошко выбросил…
Горький (смущенно оглядываясь). – Э!.. И правда… А как же… (в это время сожитель Жанетты, ревя, аки раненый вепрь, бросается на Алексея Максимовича. Горький, обороняя честь, свою и дамы, вынужден вступить в схватку в, скажем так, натуральном виде. Тем не менее таковое неудобство не мешает будущему великому пролетарскому писателю взять явный верх над неприятелем. Мужичок оказывается позорно повержен и, даже можно сказать, втоптан в пол. Алексей Максимович, гордясь своим успехом, поворачивается к Жанетте, дабы найти в глазах дамы одобрение. Жанетта, с восторгом глядя на своего недавнего любовника, бормочет слова восторга и даже чуть ли не аплодирует своему спасителю. В это время под окнами доходного дома, где квартирует Жанетта, начинается какая-то подозрительная возня. Жанетта, прислушиваясь к уличной сваре, внезапно сбрасывает с себя одеяло и подбегает к окну. Немного послушав, жрица любви подбегает к Алексею Максимовичу и торопливо пихает его к разбросанной одежонке).
Жанетта (взволнованно). – Ай, Ленечка!.. Давай, одевайся скорее, да иди отсюдова… А то ведь – облава полицейская пришла…давай-ка, выметайся быстрей, а то ведь и тебя загребут!.. За ними ведь не залежится, иродами…
Горький (пожимая могучими плечами). – Да за что меня загресть-то могут?.. Я ведь – не проходимец какой…документ-то при мне, небось… (ощупывает паспорт).
Жанетта (со слезой). – Да какая им разница, проходимец ты аль нет!.. Им-то – лишь бы хорошего человека в застенки упрятать!.. (Горький неохотно приходит к такой же мысли). Ты уж, касатик мой, давай, уходи побыстрей отсюдова!.. А я уж – век тебя помнить буду, разлюбезного!.. Да не забудь – про жизнь-то мою несчастную напиши чего…
Горький (прослезившись от такого жалостного напутствия). – Да как забыть, Настенька! (страстно целует Настасью-Жанетту). Ну что ж, прощай тогда, как говорится…не поминай лихом… (подходит к двери).
Жанетта (испуганно). – Ай, Ленечка! Да куда ж ты… (распахивает окно). В дверь-то – не годится…или в лапы к ним прямо желаешь?.. Ты – давай-ка сюда…так-то оно вернее будет…
Горький (мгновенно сообразив, ибо на лестнице уже слышен топот сапог и густая матерщина). – А этаж-то – который будет?
Жанетта. – Да второй, не бойся… Чай, не убьешься…а ежели кто под окошком дежурит, так в рыло дай (с любовной улыбкой), это у тебя уж так получается-то хорошо…
Горький (взглядывая на землю). – И верно… (обнимая Жанетту). Ну что ж, Настенька… Давай уж, попрощаемся, что ли…
Жанетта (заплакав). – Ну, что ж… Прощай, Ленечка… Спаси тебя бог…
Горький (всхлипнув в свою очередь). – Прощай, Настасья!.. Славная ты девушка, добрая!.. дай бог тебе всего, чего ни хочется…
 
Будущий великий пролетарский писатель молодецки выпрыгивает в окно и исчезает в густом утреннем тумане.
 
 
Эпилог.
 
Проходит некоторое количество лет. Италия, остров Капри. Великий русский писатель Максим Горький, уже давно издаваемый и признанный во всем мире, отдыхает от праведных трудов на итальянском побережье.
 
Горький (в полном благорасположении, сидя в кресле на веранде, любуется великолепным пейзажем, потягивает легкое итальянское винцо и покуривает папироску). – Да… И это зима у них называется… (срывает мандарин с близрастущего куста). Эх, твою мать!.. хорошо-то как!.. (взгляд живого классика падает на лежащие на столе российские газеты). Ну, чего там у них еще?.. (тянется за газеткой). Это чего у нас? «Российския ведомости», что ли? (быстро пролистывает еженедельник).  Угу…так…неплохо, однако… А это чего?.. «Нижегородская правда», что ль? Ишь ты, «Правда»…знаю я их, правдолюбов-то тамошних…напомнить, что ли, как редактору рыло-то за личности моей оболгание при всем народе на Откосе чистил?.. (берет следующий невзрачный листок). Е… твою мать!.. Опять «Искра», что ли?.. Надо же…и сюда ведь доходит… И чего ж, опять про меня, видать… Ну что ж, посмотрим…эт-то еще что такое? «Аткрытое письмо писателю гаспадину Горькому от трудящего элемента»… Ну-ка, «аткрытое письмо», ишь ты!.. И что ж пишут?.. «А мы, которые трудящиеся, конечно, люди махонькие, одначе безневинно страдать не намерены… Пиеса г-на Горького паразила нас, которые в ночлежке проживают, своей ценичностью, как подщечина в правый висок… Таперича нам от иной пастаронней публики идет всяческая мараль… Покорнище просим вас, г-н писатель, признать, что вы это самое написали, будучи не в физическом умственном состоянии… А ежели сами нам под нетверезую руку попадетесь, так мы вашенский патрет-то поправим…» (великий писатель смачно плюет и рвет революционную газетку на мелкие части). Ну, говнюки…и это ведь – всего-то один раз им не пожертвовал!.. Хрен вот вам теперь, а не средства на мировую революцию!.. (звонит в колокольчик). Кьяра! Кьяра!..
 
На веранде показывается симпатичная молоденькая горничная.
 
Горький (отдавая горничной почту). – Это – в мой кабинет…а это (подает «Искру») в уборную отнеси, что ли… Да кофе, что ли, сделай… (игриво щиплет Кьяру за пышный зад).
Горничная (кокетливо). – O, signor Massimo!.. Vecchio capri!..
 
Внезапно раздается громкий и даже несколько наглый стук в дверь. Веранда, на которой великий русский писатель изволит отдохнуть, даже немного содрогается.
 
Горький (нахмурив брови). – Поди, что ли, Кьяра, посмотри, что там… Да если что – сразу карабинеров!.. они-то – нашим революционерам-сволочам, пороху-то дадут нюхнуть!.. Да не бойся…в обиду-то не дам, чай… (в этот момент двери распахиваются и Алексей Максимович с горничной застывают в явном недоумении).
 
На пороге виллы показывается симпатичный высокий парень в желтой кофте с нахальным выражением лица. Это будущий великий пролетарский поэт Владимир Владимирович Маяковский, который пожаловал к уже великому пролетарскому писателю, дабы испросить его благословения на дальнейшую литературную деятельность поэтического гения. Надобно признаться, что Владимир Владимирович вообще-то не чувствует никакой потребности в чьем-либо благословении, считая все эти штучки глупой буржуйской чушью. Однако совсем недавно его друзья из окололитературных кругов просветили молодого футуриста, что, для успешного продвижения к литературному Олимпу, молодому таланту просто жизненно необходим некий старый маразматик, который заметит, и, в свою очередь, крайне высоко оценит его незаурядный дар – совсем как Державин Пушкина. Немного подумав, молодой поэт решает оказать эту сомнительную честь российской, а, по совместительству, и мировой знаменитости – Алексею Максимовичу Горькому. Поэтому Владимир Владимирович настроен весьма благожелательно по отношению к великому писателю и его легкое волнение выдает только капелька пота, повисшая на внушительном носу юноши. Преодолевая недостойные молодого гения сомнения, будущий великий пролетарский поэт решительно заходит на веранду и предстает перед живым классиком, возвышаясь перед креслом Алексея Максимовича, аки скалистый утес.
 
Маяковский (густым басом). – Здорово, старец!..
Горький (недоуменно). – Здравствуйте… А вы, собственно, кто таков будете?
Маяковский (протягивая для пожатия мозолистую поэтову руку). – Я-то?.. А что, старичок, или неизвестен я тебе еще буду?..
Горький (машинально пожимая руку Маяковского). – Да вроде как нет… А что, должен знать, что ли?..
Маяковский (самоуверенно). – А как же! Самый что ни на есть известный поэт я буду теперича в России-то… Совсем уж ты, борода, от жизни-то отстал…
Горький (всматриваясь в Маяковского). – Ну, если так… (тоже переходя на «ты»). Ты уж меня прости в таком случае, молодой человек… И правда, отстал я от литературной-то жизни российской…в Италии-то, уж, почитай, лет десять как обосновался… (с интересом). А чего ж ты заглянуть ко мне изволил? Тоже, наверное, из большевиков…на партию, поди, просить приехал?..
Маяковский (несколько уныло). – Да нет, пока не большевик еще… Не принимают, гады…говорят – вот откажешься от футуризма, так тогда… А то, говорят, большевику-то – в чем мать родила перед публикой-то выступать того…непристойно… Народ, говорят, не так поймет… А я – чего? Только пять минут в таком виде и выступал…ну, перед поклонниками-то… И то – чтобы внимание привлечь, в кабаке ведь выступал…а им бы там, буржуям, только пожрать, а к поэту-то внимания – хрен да маленько… (что-то вспоминая и гордо улыбаясь). Ну, как вышел в натуральном-то своем виде – так сразу жрать-то перестали, да еще и подавилось несколько… Аж заслушались… А потом – полицию какая-то сволочь вызвала, так пришлось срам-то кофтой и прикрыть… (ностальгически вздыхает, вспоминая о своем первом литературном триумфе).
Горький (с интересом глядя на нахального юношу). – Да…а ведь, можно сказать, молодец ты…как там величать-то тебя по батюшке?
Маяковский (с достоинством). – Владимир Владимирович я…
Горький (с умудренностью классика). – Так вот, Владимир Владимирович… Ну, то, что ты, так сказать, в натуре перед зрителем-то предстал – побранить бы тебя следовало…ан для образу своего все ты, однако, верно сделал… Я ведь – тоже – вначале-то пристойно одеться любил…а только вижу – народец-то шепчется, подлый – это что ж, босяк, вроде, а в пинжаке ходит, да еще и пальтецо на нем, кажись, приличное… Вот и пришлось такое на себя нацепить, прости господи… (Горький тяжело задумывается и с чувством плюет). И ведь таким-то скоморохом лет десять, почитай, проходить пришлось… В сапогах смазанных, как приказчик какой, шляпчонке дурацкой, да еще и в косоворотке с вышивкой пакостной… А ты вон – сразу образ-то свой в широкой публике и создал… (спохватывается). Ну, так зачем же ты пожаловал-то сюда, Владимир Владимирович? Говоришь, не большевик ты…
Маяковский (гордо). – Ну да, пока… Однако сочувствующий…
Горький (хмыкая). – Сочувствующий, говоришь… Гм… Ну да ладно, молод ты еще… Хотя…я на твоем месте в молодости только бабам и сочувствовал…из тех, у кого мужья в отъезде были… (ностальгически задумывается). А хорошо сочувствовал, однако…никто ведь не жаловался… (скупая светлая слеза ползет по подержанной временем щеке признанного классика).
Маяковский (прерывая светлые воспоминания Алексея Максимовича). – Ну, насчет баб – так я им тоже, по мере сил помочь люблю… А вот, товарищ Горький, по дельцу ведь я к вам приехал…
Горький (довольно благожелательно). – Так чего надо-то тебе от меня, коли не на партию?..
Маяковский. – Так что, Алексей Максимович, сказали мне, что… Ну, в общем, как бы это… (наконец внятно формулирует свою мысль). В общем, сказали мне, что в русскую литературу только с благословения классика можно войти… А вы у нас в России давно уж в почете…каждая собака, можно сказать, сочиненья-то ваши знает… Ну, вот я и приехал…может, послушаете что из моего?
Горький (несколько удивленно). – Так ведь…я же не поэт, юноша… Что ж я посоветовать-то тебе могу? Ты бы, вон – к Блоку бы обратился, или, я уж не знаю…к Волошину или Гумилеву…
Маяковский (гордо). – А мне советы и не нужны! Я и сам кому хочешь их дать могу! Мне, как это…благословение литературное нужно! (насупившись). А тебе, старец, чего – жалко, что ли?
Горький (отгоняя от себя вдруг накатывающиеся не весьма приятные воспоминания). – Да нет, не жалко, конечно… (сердито фыркнув, непроизвольно вспомнив уже давно покойного графа Толстого). А вдруг, юноша, стихи-то твои мне, того…не понравятся?
Маяковский (еще более гордо). – Да насрать мне, понравятся они тебе или нет! Ты, главное, послушай…да опосля скажи, что лучше в жизни своей и слыхивать тебе не доводилось! А уж нравиться, так это дело десятое! (гнусно усмехаясь). Да и, вообще-то, как они тебе понравиться-то могут – это ведь футуризм!.. передовое течение! (с жалостью глядя на Горького). А ты-то, небось, и сотворение мира еще помнишь…
Горький (начиная помаленьку закипать, но все еще довольно благожелательно). – Ну, насчет мира сотворения – это ты загнул, конечно… Но вообще, это верно – уж побольше твоего на этом свете живу-то… (стараясь успокоиться). Ну да вправду, почитал бы ты мне что из своего, Владимир Владимирович…
Маяковский (гордо расправив мощные плечи). – Да почитать-то – могу! Что ж – залежится, что ли! (спохватившись). А чего читать-то…ну, стихи у меня есть, а еще поэму одну недавно накропать успел…
Горький (пожимая плечами). – Ну, что хочешь, то и читай… Может – стихи для начала-то?..
Маяковский (вставая в позу будущего памятника самому себе на одноименной площади). – Ну, стихи так стихи! Слушай, старец! (читает «Послушайте!». Горький, так как стихотворение никак не соответствует его литературному вкусу, несколько морщится, но, не желая прослыть отсталым старомодным ханжой, решает все же послушать еще несколько вещей соответствующего современным требованиям поэта).
Горький (тщательно скрывая кислое выражение на своей физиономии классика). – Ну что ж, неплохо, Владимир Владимирович… А, может быть – еще что-нибудь?..
Маяковский (явно гордясь своим произведением). – А что, понравилось, что ли, дедуля?! Ну, так…давай, что ли, еще почитаю…
 
Будущий великий пролетарский поэт начинает читать Алексею Максимовичу свое стихотворение «Несколько слов обо мне самом». В первую же минуту лицо классика отражает гримасу брезгливости и даже некоторого отвращения к читаемому. Тем не менее, будущий великий поэт революции не замечает столь скорбного для себя момента и продолжает чтение, выводя голосом совершенно невообразимые рулады, которые, как он думает, помогут старичку лучше проникнуться сутью произведения.
 
Маяковский (окончив чтение и переводя дух). – Ну так что, впечатлило, что ли, старец?! Я ведь, это…и еще чего почитать-то могу…опосля рассказывать внукам ведь своим будешь, как впервые великого поэта узрел…
Горький (с некоторым отвращением, впрочем, не замечаемым Маяковским). – Мда…впечатлило…это ты верно говоришь… А читать-то больше – может, и не стоит?.. Я уж и так благословение-то свое дам…а то притомил ты меня уже…
Маяковский (уже войдя во вкус). – А чего ж не стоит-то?! Мне ведь – не жалко…я старости-то уважение завсегда готов оказать… У меня ведь еще стихов-то – да столько Лермонтов и за всю жизнь свою не написал!..
Горький (тяжело вздыхая, поняв, насколько тяжел крест живого классика). – Ну, читай, что ли, черт с тобой… А прозу-то или пьесы, надеюсь, не пишешь пока?..
Маяковский (немного недовольно). – Ну да, пока еще не сподобился… Да ведь у меня – все еще впереди!.. я ведь – молодой…успею еще и в этом плане чего гениального-то создать…
Горький (себе в усы). – Не дай бог…
Маяковский (бодро). – Чего бормочешь, дедуля?! Ну, что ж…чего бы еще тебе такого…попонятнее?.. Ну вот, пожалуй… (скрестив на груди мощные руки и гордо откинув голову, Владимир Владимирович читает свое произведение «Я и Наполеон». Прочитавши стих, будущий великий пролетарский поэт еще некоторое количество времени сохраняет эту позу, дабы отставший от времени старец лучше проникся его гениальным произведением).
Горький (несколько отходя от шока, вызванным стихотворением). – Ну, что ж, Владимир Владимирович…как бы это сказать… Давай, благословлю тебя по-быстрому, да и уе… (осекается) давай отсюда… А то, знаешь ли – произведения-то твои, как сейчас говорить-то модно, для психики весьма опасны… А я ведь – человек нервный, чувствительный…
Маяковский (оглядывая Горького и с чувством сплевывая). – Вот это верно, дедуля! В твоем возрасте-то – всякие потрясения опасны…не дай бог, и на погост снесут… А тебе-то – раньше времени не хочется, видать?! Ну, что ж, и правильно, живи покамест… (вздыхает) если это жизнью можно назвать…
Горький (по возможности сдерживаясь, но уже с нескольким раздражением). – А чем же жизнь-то моя тебе не нравится, юноша?
Маяковский (успокаивающе). – Да что ж не нравится-то? Нравится, конечно…а только, знаешь, в твои годы-то…и о душе уж подумать надобно…
Горький (нервно). – В какие еще годы?! Мне ведь еще – и пятьдесят не стукнуло…
Маяковский (с молодым пренебрежением). – А до пятидесяти-то – сколько осталось-то тебе?.. Вот, морщишься…и правильно – до страшного суда-то (смеется) не бойся – доживешь!.. А я – преемником тебе буду…так, что ли, у буржуев-то говорится?.. Ну, ладно…послушай, что ли, еще чего…
Горький (в некотором ужасе). – А может, не надо? Я, конечно, человек добрый…да ведь всякому предел имеется…
Маяковский (уверенно). – Да как не надо-то?! Надо! Слушай, дедуля!.. (начинает читать Горькому стихотворение «Нате!». Страдальческое выражение на физиономии великого пролетарского писателя усиливается. Владимир Владимирович, не замечая сего прискорбного для себя факта, читает с выражением, поминутно топая ногой и тыча суровым поэтовым пальцем в пространство).
Горький (перебивая будущего великого пролетарского поэта). – Ну, ладно…давай, Владимир Владимирович…благословлю тебя, что ли, да и уматывай отсюда… (потирает лоб) а то уж температура от тебя у меня поднялась… Ты же знаешь, чахотка ведь у меня…смерти-то моей, надеюсь, не желаешь?..
Маяковский (грозно). – Да ты погоди, старец!.. Дай хоть, дочитаю тебе… (читает последнее четверостишие. К сожалению, в процессе чтения происходит некоторый конфуз. При словах «Я захохочу и радостно плюну, плюну в лицо вам я – бесценных слов транжир и мот» будущий великий пролетарский поэт немного забывает, что он находится не в кабаке перед буржуями, и смачно плюет прямо в светлые классические глазоньки великому пролетарскому писателю).
Горький (утирая заплеванные очи, багровея и тут же вспоминая бурную нижегородскую молодость). – Э!.. Ты чего это, гнида?!..
Маяковский (несколько даже смущенно). – А?.. Да, это…ты за обиду-то не прими, дедуля… Это – ну, так…случайно…не хотел ведь я-то… Я ж – привык так-то делать…ну, в кабаке ведь опусы свои читал-то обычно…а им, буржуям, в глаза-то наплевать – дело святое…
Горький (с чувством). – Святое дело?! (утираясь платком, в свою очередь отплевываясь и переходя на русский народный язык). А ну-ка…пошел отсюда, б…дь!.. Давай-ка, уе…вай отсюдова на х…, пролетарий хренов!.. Пошел, пошел!.. А то, сей же час, карабинеров вызову…они тебе, засранцу, покажут, где кузькина мать-то ночует!..
Маяковский (насупясь). – А ты меня карабинерами-то не пугай… Ты, это, старец, видать, забыл – не на родине ты у себя – полицией-то пугать… Тоже мне – макаронником решил заделаться!.. Ишь ты, заарестовать меня-то – шалишь!.. Я ведь – России подданный-то – а это – страна великая (поправляется) великодержавная!.. Заарестуй-ка меня еще…а вот этого не видел?! (показывает великому писателю суровый футуристический кукиш).
Горький (раздуваясь). – А я вот щас покажу тебе, говнюк…народность и великодержавность!.. (звонит в колокольчик). Кьяра!.. Кьяра! Где ты там шляешься, mille cazzi nel tuo culo! (прибегает взволнованная горничная, давно не слышавшая от Алексея Максимовича столь выразительных фраз). А ну-ка…телефонируй в полицию!.. (Кьяра испуганно кланяется и мигом улетает выполнять приказ).
Маяковский (сумрачно). – Ну, вот уж и полицию, дедок… Да не беспокойся, сам уйду… (спохватываясь и вспоминая, зачем, собственно, пришел). А благословение-то…как же?..
Горький (с проступившим чахоточным румянцем). – Че-го?!.. Благословение?! А пое…ться тебе не завернуть?! А вот я тебя сейчас… (встает с кресла и выпрямляется во весь свой немалый рост). Ну-ка, засранец…уе…вай отсюда!.. Или, того – в каталажку итальянскую захотел…лет на пять?.. Так это я – мигом тебе организую!.. (в этот драматичный момент возвращается запыхавшаяся Кьяра).
Кьяра (кланяясь, страшным полушепотом). – Вызвала, signor Massimo!.. Говорят, сейчас будут…
Горький (закашливаясь). – Сейчас, говоришь?.. Ну, для вашей-то полиции, сейчас – это они, выходит, часика через полтора как минимум прибудут… (Маяковскому). – Ну?! Чего встал, как пень…не слышал, что ли?.. Давай, пи…дуй отсюда подобру-поздорову, ладно уж… Так и быть, соотечественника-то полиции сдавать – последнее дело… (тяжело вздыхает). Только, ты, это…сделай милость – на глаза-то уж мне не попадайся больше!.. А то, знаешь…я, конечно, человек добрый…да ведь всякой доброте и предел имеется… Еще раз тебя здесь увижу – так за себя ручаться точно не смогу… Тут уж одно из двух будет – либо ты в каталажку сядешь, либо я допрежь того тебя прибью… А мне тоже, знаешь ли – на старости-то лет в темницу за убийство неохота…
Маяковский (угрюмо). – Да понял я!.. Не дурак… (с некоторой надеждой). А сочинения-то мои – понравились все-таки?..
Горький (с чувством). – Что ж тут понравиться-то у тебя мне может, мудище? Стишки твои – только на кладбище читать и можно…
Маяковский (обиженно-недоуменно). – Зачем же на кладбище?
Горький. – А затем, что слушатель твой, который на кладбище лежит, дважды уж точно не помрет… (нервно). Ну, чего уставился, как баран на новые ворота?! Уе…вай отсюда, футурист хренов, успеешь еще удрать…а я уж карабинерам-то тебя не сдам… Скажу – ну, что уж им скажу, так это мое дело… (в это самое время раздается громкий стук в дверь).
Маяковский (растерянно оглядываясь). – Ну вот… Куда ж теперь бежать-то?..
Горький (толкая Маяковского с веранды к скалистому берегу). – Да вон туда иди… Давай, давай…посидишь там пару часиков, а потом на пристань… Они уж к тому времени и уйдут, сволочи…ленивые, суки, нашим-то еще сто очков вперед дадут…
Маяковский (с чувством). – Вот спасибо тебе, дедуля! (стремясь обнять живого классика). А может, посоветуешь чего…ну, на прощанье-то?..
Горький (брезгливо уклоняясь от объятий). – Да что ж тебе посоветовать-то можно?.. (чуть призадумавшись). Одно только – не пиши больше, ради бога!..
Маяковский (обиженно). – Да отчего ж так, старец? Стихи ведь у меня – самонужнейшие…для сей поры…
Горький (вздыхая). – Может, и так… А только попомнишь еще мои слова – не раз тебя еще попросят стихотворчество-то забыть… (стук в дверь усиливается). Ну да ладно, давай уже… (пихает Маяковского к задним воротам). Вали отсюда, стихоплет недоделанный, пока полиция не пожаловала, а то ведь застанет если тебя здесь… Да не забудь – писанья-то свои оставь, пока беды не вышло!.. Это я уж тебе – только по доброте душевной советую… Ну, прощай, что ли…
 
Алексей Максимович, оставляя будущего великого пролетарского поэта наедине с самим собой, удаляется объясняться с итальянской полицией. Маяковский, оглядываясь по сторонам, молодецкими прыжками скачет к побережью. Просидев там какое-то количество времени, Владимир Владимирович решает вернуться на место своего временного пристанища – в каприйский отель. Надобно сказать, что отповедь великого пролетарского писателя весьма сильно подействовала на неокрепший юношеский организм. Крепко задумавшись, Владимир Владимирович начинает вспоминать, каковое количество людей оценило его опусы, и сколько – пришли в ужас. После недолгого подсчета, юноша понимает, что количество последних явно превышает и, после того, как он обрел некоторую известность, даже растет в геометрической прогрессии. К сожалению, в этот момент молодой человек не может сообразить, что недоброжелатели у будущего великого поэта появляются, скорее, из-за его несколько экстравагантного поведения, но никак не из-за отсутствия таланта. Так что Владимир Владимирович в растроенных чувствах бредет в гостиницу, а в голове его уже складывается некий план.
 
Маяковский (сам с собой, уныло). – Да… Дедок-то… Ишь ты!.. На кладбище, говорит, читать только можно… Говно какое!.. А с другой стороны… (самоуничижительно). Дедуля-то – сам ведь всего-то добился, так толк-то в литературе все ж знает… Может, и верно…на кладбище только… (вдруг радостная мысль озаряет чело будущего великого пролетарского поэта). А, может… (нащупывает в кармане револьвер, с которым он не расстается со времен, как познакомился с нелегалами). Э!.. Может, судьба сама и решит!.. (с радостью). В русскую рулетку сыграть, что ли?..
 
Конец.
 
Январь 2012 года.