Полярная соль

 
        Из чего складывается наш жизненный опыт? Что мы берём с собой в дорогу по жизни? Что позволяет нам ориентироваться в жизненных обстоятельствах и принимать правильные решения в   критических ситуациях? Почему многих смывает волной навалившихся перемен и обстоятельств,  уносит в море вместе с пеной?  Что такое “личностные качества”?
        Эту историю я расскажу от первого  лица. Услышал я её от  моего дядьки – дяди Пети, которого случай занёс в те,  богом забытые,  места  в приполярных широтах и сделал достоверным свидетелем  произошедшего. Услышать об этом мне довелось только один раз, в мою бытность студентом “подземного”  факультета горного института. Но и этого мне хватило, чтобы это отложилось во мне на всю жизнь…
      Мы, студенты-горняки, почему-то культивировали в себе  этакую грубоватую “крутизну”. Это выражалось  хотя бы в  особом  отношении к употреблению крепких напитков. “Перебрать” на вечеринке считалось  чуть ли не доблестью  в нашем кругу. Рассказы о пьяных приключениях и курьёзах были не применной составляющей нашего  трёпа. Интеллигентное поведение так же не “ котировалось” в нашей среде. Мы снисходительно сами решали для себя — какие из предметов, преподаваемых нам, будут нужны в дальнейшей жизни, а какие нет. Огонь и медные трубы ждали нас! Тогда мы по глупости думали, что главное из того что нам стоило уметь  - это ничего не бояться!
     Пройти обязательную летнюю практику на предприятии и хорошо заработать считалось удачей и признаком раннего профессионализма. Эти “практикантские” деньги  не бывали лишними в то, ещё голодное, послевоенное время. Потому многие старались устроить себе вызовы на  предприятия  Заполярья или Колымы. Мне так же удалось, заранее  подсуетившись,   через  хорошего  знакомого моего отца, устроить себе вызов на одно из горнодобывающих предприятий Колымского края.
    Добираться до рудника пришлось долго. Та дорога стоит отдельного рассказа. В пятидесятых было всё не так как сейчас. Пропахшие кирзой и портянками общие вагоны. Кипяток на станциях… Больше недели я добирался до Магадана. Оттуда —  дальше мне “подфартило” — на вертолете, с геологами я добрался  до рудника.
      Как был — не бритый и помятый — я направился к начальнику рудника. Другого выбора не было. Нужно было где-то пристроиться на ночлег. В этих местах в июне ночью  не “перекантуешься” на скамейке в сквере. Железнодорожных вокзалов здесь тоже не наблюдалось. По ночам еще случались  заморозки. На голых окрестных  сопках ещё лежал снег. По всем понятиям, начальник золотодобывающего подземного рудника был в этих отдалённых  местах  “хозяином тайги”  на сотни вёрст окрест.
     С рюкзаком за плечами я шагал по скрипучим, деревянным мосткам вдоль единственной улицы по направлению к “конторе”, с интересом изучая посёлок.
    Одно и двухэтажные серые бараки тянулись вдоль  тротуаров. Стариков на завалинках было не видно. Несколько собак играли с детьми. За сколоченным из досок столом, подле одного из бараков, мужики шумно “забивали козла”. Один раз мне на встречу попались два, вооруженных винтовками, бойца ВОХР с овчаркой на поводке. Кое-где в домах дымились трубы. Откуда-то доносилась негромкая мелодия фокстрота. Не вдалеке виднелись породные отвалы. После большого города этот посёлок производил гнетущее впечатление. На Колыме  я был впервые и не знал, что “соль”  этих мест  совсем в другом.
   “Контора” –  так здесь называли рудоуправление – оказалась обшитым дранкой, крашенным в голубой цвет,  одноэтажным зданием с выцветшим, уныло висящим флагом, прикрепленным у входа. Очистив в корыте свои сапоги от грязи, я вошел. Найти приёмную начальника было не трудно.    
         Грудастая, средних лет, секретарша стучала что-то на машинке, охраняя входы  в кабинеты главного инженера и начальника рудника.
— Вы к Василию Петровичу? Вам придется подождать.    Её бойкий, звонкий голос прозвучал не много театрально.
— Здравствуйте! Да.
       Она, подняла трубку одного из черных телефонов, стоящих на её столе и переговорила с кем-то на другом конце провода. Я присел и, в ожидании приема, огляделся. К моему удивлению, в приёмной стояла приличная мебель: кожаный диван с валиками и венские стулья. Стеновые панели были сделаны из шпонированной фанеры “под дуб”.  Наконец из кабинета начальника вышел какой-то человек и меня пригласили.
       Двери в кабинет начальника оказались двойными. Расстояние между ними образовывало как бы маленький тамбур. Войдя, я оказался в достаточно просторном помещении,  которое, как я понял, являлось и помещением для совещаний.
      На противоположном конце длинного стола сидел человек лет под сорок, в военном кителе без знаков различия. Весь облик его вызывал ощущение мощи и властности. Крупная голова, курчавые, темно-русые  волосы и волевой подбородок  - только подчёркивали это впечатление. Крупный торс: как говорят в народе – косая сажень в плечах. Сейчас бы его лицо напомнило мне уже забытого актёра Урбанского.  Редко встречаешь такой человеческий экземпляр.
     Он  знал о том, что к ним должен был приехать студент-практикант. И, вызвав по телефону начальника отдела кадров, быстро решил все мои вопросы. Он говорил спокойно, но внятно. Так, что его голос заставлял собеседника вслушиваться.
   Горные инженеры были редкостью на предприятиях в ту пору. И поэтому меня, как “почти” горного инженера, определили в производственно-технический отдел.
       В общежитии для вольнонаёмных меня встретила громкоголосая, необъятная комендантша. Мне выделили койку в комнате на четыре человека, суконное одеяло и комплект постельного белья.  Как я понял позже, она  сжалилась и поселила меня с достаточно “интелигентным”, по здешним понятиям, контингентом. Это были геологи и один техник-геодезист.  Перекусив в буфете варенными яйцами и ржаным хлебом, запив всё это остывшим чаем,  я завалился спать.
      Около семи часов я проснулся, разбуженный пришедшими со смены соседями по комнате. Мы познакомились,  и я стал задавать вопросы  о здешней жизни.
      Сейчас трудно представить, но тогда  на руднике работали в основном расконвоированные  или бывшие заключенные.  Правда  после войны  стало больше вольнонаемных, потянувшихся на север за “длинным рублём”.  С “большой землей ” этот поселок связывала рация диспетчера. В клуб иногда, с оказией, забрасывали новые киноленты. С зеками мне настоятельно не советовали плотно общаться.
      Нынешний начальник рудника работал здесь уже давно – с конца войны. Он был  кадровым офицером, прошедшим всю войну, комиссованным в звании капитана по причине  контузии. Он так и не сменил военную форму на цивильный костюм, словно до сих пор ехал в военном эшелоне. По имени-отчеству его величали только на  службе. Признавая его кристальную честность, его не любили и за глаза называли  “бешеным”.  В приступе не контролируемой ярости он мог избить любого. А зеки вообще старались избегать встреч с ним. Его дикие выходки сходили ему до сих пор с рук только в этих условиях удалённости и наличия “специфического контингента”.
     Я приступил к работе и  постепенно обживался, знакомясь с людьми. Моим непосредственным начальником оказался интеллигентного вида инженер из бывших политзаключённых. Петра Сергеевича я до сих пор вспоминаю с теплотой.   Мы часто посещали подземные работы и общались с рабочими и мастерами на местах. Мне не раз пришлось быть свидетелем того, как работяги разбегались и прятались  кто-куда, узнав, что в шахту спустился “бешеный”. За малейшую провинность он мог спокойно двинуть в  зубы. Заключенные ненавидели его, и он это знал.
     Мне приходилось присутствовать на производственных совещаниях, которые проводил он сам. Это чаще всего происходило в последней декаде месяца, когда “горел” план.
    В начале таких совещаний  он демонстративно доставал из металлического сейфа служебный ТТ и со стуком ложил  его на зелёное сукно стола перед собой. 
     Стране было нужно золото! Производство  – фронт. И он, не знавший других законов кроме закона войны,  понимал всё соответственно. Я видел по его темнеющим глазам, что в те минуты он действительно был там – в окопах под Вязьмой. Командным голосом он поднимал с мест специалистов ответственных за не выполненные показатели и устраивал уничтожающий  разнос. Что-то словно замыкало в его сознании. В особо яростные минуты, багровея лицом, он хватался за пистолет. И казалось, что  в этой топке уже не жалко было сжечь ничто и никого! Поначалу я просто цепенел от страха.
       Эти совещания были  хоть и привычным для  спецов  делом, но всегда производили  должный  эффект. Я же помню их до сих пор.  В такие дни, после совещаний,  он обычно посещал шахту, по своему “закручивая гайки”.     
  … Обычный,  не бритый мужичёк,  в обычной телогрейке и “кирзачах”, тихо зашел в приёмную и сразу направился в кабинет начальника рудника.
— Куда!? Там совещание!      
     Посетитель решительно распахнул дверь в кабинет и шагнул в маленький тамбур, на ходу расстегивая короткую телогрейку…
     Возмущенная секретарша уже вставала из-за стола, что бы остановить наглеца.
     В тамбуре посетитель, умелым движением чиркнув спичкой, зажег,   заранее укороченный до десяти сантиметров, запальный шнур и с силой распахнув  вторую дверь,  шагнул в кабинет.  
      Увидев в проёме двери зека с прикрепленной на животе  пачкой аммонита и дымящимся коротким шнуром, все находящиеся в кабинете мгновенно повыпрыгивали в окна. Стекла разлетались с характерным звуком. Через секунду раздался мощный взрыв.
   Все остались живы. Главный маркшейдер сломал руку. Секретаршу долго отпаивали валокардином. На следующий день  прибыл на вертолете дознаватель из Магадана в сопровождении автоматчиков. Контору быстро отремонтировали. Через месяц уехал и начальник рудника, уступив место вновь прибывшему, уже штатскому руководителю. Говорили, что расконвоированные зеки проиграли “бешеного” в карты.
       Я иногда вспоминаю этого контуженного капитана, продолжавшего свою личную войну на гражданке. Что сталось с ним? Удалось ли ему её закончить?
 
А.И.
21.11.12