Другие мысли в животе

                     ДРУГИЕ МЫСЛИ В ЖИВОТЕ
 
 
                     ПЛАЧЬ ПО МУЖИКУ  
 Зима. Крестьянин, торжествуя,
Последнюю доел ковригу
И ковырял в зубах, тоскуя:
Всю жизнь от жизни видел фигу.
 
Откуда быть душе красивой,
Когда стремился к коммунизму?
А ваш капитализм – соси он!
Ведь это даже хуже клизмы.
 
К чему все эти переломы?
Простому Ваньке непонятно.
Хребет крестьянина надломлен
По всей России необъятной.
 
Тут и беззубый кажет зубы,
Когда последнее упёрли.
Кривит с экрана Ельцин губы.
Осталось в телевизор пёрнуть.
 
Он их любил. Любовь ещё… а толку!
Его любовь они не оценили.
Эх, взять бы ту отцовскую двустволку
И… что мечтать? Её давно пропили.
 
Ведь был крестьянин как крестьянин,
На дровнях ездил первопутком,
А нынче грязный ереванин
Привёз в деревню водки будку.
 
Не искушай меня без нужды!
Ведь денег нету третий год.
Жена ушла от пьянства мужа,
Зарос осотом огород…
 
Но помнит чудное мгновенье,
Когда всосёшь второй стакан!
Плевать: среда иль воскресенье,
Рейкъявик или Абакан.
 
Пропиты дровни и телега,
Мужик лежит у магазина.
Душою с детства он калека.
Прости, немытая Россия.
 
Белеет парус одинокий
Давно нестиранных трусов,
По бороде несутся блохи,
Репейник к животу присох.
 
Когда бы говорить умели
Бараны, куры и быки,-
Что б первое они пропели?
«Кончайте квасить, мужики!»
 
-Ничего удивительного, — иногда громко думаю я, -
Что нашему мужику нечего терять, только цепи и колодки:
Мы говорили – Ленин, подразумевали – партия,
Теперь говорим – партия, подразумеваем – «Столичной» водки.
 
Шумел камыш, в башке гудело,
Его толкали чем-то в бок.
Мужик наклал под это дело
И лучше выдумать не смог.
 
Под ним струя, но не лазури,
Над ним друзья пьют посошок,
А в стороне какой-то дурень
Надел на голову горшок.
 
Там председатель – леший бродит,
Там банка на плетне висит,
Там пьяный муж жену колотит,
А баба звонко голосит.
 
Всё как всегда в родной деревне,
Всё то же пьянство, ругань в мать.
Какой уж век Россия дремлет?
И сколько ей ещё дремать?
 
На заре ты его не буди, не буди,
Пусть поспит человек до обеда.
У него ещё целый день впереди,
А на похмелье опять денег нету.
 
Потом он проснулся, воды похлебал,
Воды оплеснённой, нечистой,
И двадцать минут у крылечка рыгал,
Желудок под Лениным чистил.
 
Так и умрёт, не знавши счастья,
Смерть буйну голову остудит,
Но на обломках самовластья
Его фамилии не будет.
 
Споют монашки аллилуйю
И повезут на дрогах вон,
Куда подальше, в степь глухую,
Где песнь одна: «Вечерний звон».
 
 
(Я не поэт — сие понятно.
И не прозаик – где уж мне!
Но «жечь глаголом» так приятно!
Душа в цветах, а не в говне.)
 
 
            КОЗЛИЩИ И ДУША
                      Басня
Прискакали раз ко мне два козлища.
Рожи страшные у них, из жопы дым.
Мы, говорят, сделаем тебя духовно нищим,
Но дождём за то осыплем золотым.
 
Заработала мякина окаянная в башке:
Как представил золочёный в изумрудах унитаз –
Про детей своих забыл, про жену, про всё вообще,
Дал «добро» чертям и душу продал враз.
 
Что ж, пользуйтесь моей нетронутой душой,
А мне в обмен деньжат поболее подбросьте!
Ведь от сего предмета прок был очень небольшой.
Сидит в груди – и ни «гу-гу», как Горбачёв в Форосе.
 
Без неё мне почему-то стало легче,
Будто враз освободился от чугунных я оков.
За душонку, что размером с хвост овечий,
Дали золота мне – сорок агромадных рюкзаков!
 
О такой оплате за свою душонку
И во сне не смел я никогда мечтать.
Предложили б – согласился, поменял бы на тушёнку,
На коробку «Беломора» согласился бы сменять.
 
Та душа, хоть и чуть-чуть, тянула, падла, книзу,
А попы твердили, будто вверх наоборот.
Но теперь мне наплевать на попью ризу!
Все в сравнении со мною – шантрапа и сброд.
 
Наконец-то не ходить мне пешедралом,
Не сидеть в своём отделе с калькулятором.
Завтра с шефом побеседую с открытым я забралом,
А не как безрукий евнух с гладиатором.
 
Завтра всё ему скажу, волку позорному,
Что с его свинячьей харей пить из лужи,
Что имеет с секретаршей связь зазорную…
Стоп! Не завести ль и мне такую же?
 
Какую поскорее прикупить машину?
«Порш»? «Мазератти»? Или красный «Ягуар» -
Семь метров, шесть колёс? С турбиной? Без турбины?
Решил: «Роллс-ройс», «Рено» и «Левассор-Панар».
 
Квартира. Тут не жалко денег груду.
Свой дом. Дворец. Нет, два. А лучше пять.
В двух буду жрать, в двух – предаваться блуду,
А в пятом после блуда безмятежно спать.
 
Рыгать шампанским! Импортная спальня!
В ней женщины в одних трусах и даже без,
Чтоб даже Папа Римский наплевал на воздержанье
И какой-нибудь Тиберий бы от зависти облез.
 
Зачем была мне совесть? Что в ней толку?
К чему сей рудимент? Услышать бы хоть раз.
Завидуйте бессовестным, французы и креолки,
И ты, который тот, что друг степей хакас.
 
Козлы эти к каждому скоро подскачут.
Не продешевить – и победа за вами!
С кем деньги – с тем правда, закон и удача.
Плевать, что становимся тоже козлами.
 
Свой первый рюкзак я потрачу на то, чтобы… боже!
Он полон навоза! Я стою во всех смыслах в дерьме!
В остальных тридцати девяти? Ужас! Тоже!
Вместо золота бесы навозу подсунули мне.
 
                                 За такую душищу такой расплатиться парашей!
Да чтоб им ежей против шерсти ежеминутно рожать!
На планете Земля ничего её не было краше.
Видно, выход один: в милицию срочно бежать.
 
Перед самим прокурором я пал на четыре мосла,
Просил, чтоб мошенников тех сей же час отыскали,
Но тут, все в дыму, появились опять два козла
И, блея, мне фразу такую дословно сказали:
 
«Конечно, мы воры, но ты нас хитрей,
И вот что хотим мы сказать:
Верни нам дерьмо наше, сорок кулей!
Хоть люди козлов иногда и умней,
Но это же надо ежа быть дурней,
Чтоб гору на горстку того же состава сменять!»
 
Мораль проста, но не дано её бессовестным понять:
Душа одна, Не торопись её на золото менять!
 
 
                МОЛЧУН
И вот теперь, когда меня не стало,
Позвольте всё сказать, чего хотел.
При жизни говорил обидно мало,
Молчание избрав как свой удел.
 
Ведь рядом были те, что поумнее,
Они живым – большой авторитет.
Я говорил: они похожи на злодеев!
А мне: они спасли страну от бед.
 
Они ж разворовали всё, что было!
Убийствам их уже на тыщи счёт!
Да нет, солдата под Чечнёй сосной убило.
Гляди, пацан, не то тебя убьет.
 
И я смолкал. Живёшь, пока молчишь.
Вон, у Высоцкого и то не вышел номер.
Ведь против этого орла я просто чиж,
А и орёл не докричался, с водки помер.
 
Любой помрёт, когда кричит за всех.
Рядами быдло на заклание стоит.
В её рядах молчанье или смех,
А этот думать заставляет, паразит!
 
Такого заставляльщика – ату!
Все «за» единогласно, «против» нет:
Отправить, словно Фога с Паспарту,
Но не вокруг, а прямо – на тот свет.
 
И ни при чём кастеты и ножи,
И моцартов уже не травят ядом.
Молчанием таланта окружить!
Тупыми рожами, как каменной оградой.
 
Чего-чего, а этого добра –
Как грязи с восемнадцатого года,
Рты разевающих, чтобы кричать «Ура»,
Похлёбку жрать и водку пить как воду.
 
И те, кто попытался говорить,
Недоумённо смолкли, оглядевшись.
В них не стреляют, не пытаются журить.
В них жвачкой чавкают, Сталлоне насмотревшись.
 
И вот – кто спился, кто затих, кто скис,
А этот стал ручнее и проворней,
И власть имущие ему кричат: «Кис-кис!»,
И он мяукает баллады в их уборной.
 
И я молчал, как камень в той стене,
Но повезло: два дня уже как умер.
Сердчишко отказало вдруг во сне.
Хоть при конце счастливый выпал нумер.
Чего бояться? Отчий край давно не мил.
Беру пузырь – и на тот свет не глядя.
Винюсь, что проституток я любил.
Горжусь, что презирал кремлёвских блядей.
 
 
 
  ДИОКСИД И ПОЛИХЕР
                 (поэма, написанная товарищем Гомером с места событий)
                                 В древнегреческой Элладе,
                                 В деревушке Эпоксид
                                 Жил однажды добрый парень.
Звали парня Диоксид.
 
Любопытен был, как галка,
Добрый был, как доброта,
Никогда не дрался палкой
И держал в избе кота.
 
Обожал бродить у моря
И овец в горах пасти,
Но случилось как-то горе
В эпоксидной местности.
 
Появился непонятный –
Где-то сталь, а где мохер, -
Кровожадный, беспощадный
Злой разбойник Полихер.
 
Ноги, голова и руки,
Шея, пузо и спина
Сталью блещут у гадюки.
Вот тебе и ни хрена!
 
Остальные части тела
Ветрами растреплены
И болтаются без дела,
Из мохера слеплены.
 
К дочке именем Оксана
Бога Опупениса
Он явился не по сану,
А ушёл без пениса.
 
Оскоплён, побит и жестоко,
Жжён огнём, мочён в реке,
Коль пытался папу-бога
Сделать дедом в гамаке.
 
 Для него теперь в Париже
Нету удовольствия.
Он разжалован, пострижен
И лишён довольствия.
 
                                 Вмиг на Землю был отослан,
Чтобы рук не распускал.
Так случилось, что не в Осло,
А в Элладу он попал.
 
Здесь «махровым террористом»
Обозвал его народ,
С детства будучи речистым, -
Не клади им палец в рот.
 
Получился из громилы
Презабавный трансвестит,
Чьё народ потом зубило
В мавзолее поместит.
 
Он решил тогда огромным
Бицепсом бравировать.
Да с таким лицом загробным
«Тампакс» рекламировать.
 
Очень зол был этот парень
И силён как два быка,
Из железа крепко сварен.
Вот тебе и ни фига!
 
Навалился на Элладу
Из железа исполин.
Враз не стало людям сладу,
Так на всех он навалил.
 
Он хватал всех без разбору
И о камни разбивал,
На деревни рушил горы,
Девок за косы таскал.
 
За одно лишь воскресенье
Разорил пятьсот квартир!
Хуже лишь землетрясенье
И афинский рэкетир.
 
Он, как будто так и надо,
На боку носил кинжал,
А милицию Эллады
Всю в тюрьму пересажал.
 
Распрекраснейшей весталке
Чесноком натёр виски,
Отлупил при людях палкой
И велел стирать носки.
 
Эпоксидных депутатов
Отстранил от важных дел,
Обучал детишек мату
И разбойником свистел.
 
Проповедовал измену,
Из Геракла выбил пыль,
Пропил бочку Диогена
И угнал автомобиль.
 
Опустилась на державу
Темнота вселенская.
Лучше б лапал мерин ржавый
Дочку опупенскую!
 
Диоксид неделю прожил
У какой-то профурситки,
А, вернувшись, обезножил:
-Где родная Эпоксидка?
 
Это кто тут постарался? -
Он глазам своим не верил
И внезапно разорался:
-Это кто наполихерил?
 
Понаслали к нам из рая
Долбанутых молодцов,
А народ опять страдает
Из-за чьих-то там концов!
 
                                 Хоть я горем ошарашен,
Но врага я не боюсь!
Никакой мне Хер не страшен,
Если рому я напьюсь.
 
Как-то после кружки рома
Чуть я не слетал к Луне!
Жалко, нету космодрома
В древнегреческой стране.
 
Покажу я чужеземцу,
Как врачуют здесь горбатых!
Позавидует он немцам
Под Москвой! Конец цитаты!
 
Диоксид напился рома
И помчался на врага.
Мечет молнии и громы,
Посшибать грозит рога,
 
Задавить грозит, как гниду.
Показав зубов оскал,
Вспомнил подвиги Давида
И столкнул врага со скал.
 
Полихер летит в пучину
И железом дребезжит,
Чует близкую кончину
И от ужаса визжит.
 
Знает, что уже не сможет
Избежать смертельных бед:
В океане его сгложет
Страшный Полихероед.
 
А в Элладе все ликуют,
У людей душа поёт,
Диоксида все целуют,
Он автографы даёт.
 
Все героя облепили,
Каждый тянет в свой альков.
Где ж вы, суки, раньше были,
Десять тысяч мужиков?
 
Сотни дев его ласкают,
Дарят лавровый венец
И на нитки распускают
Полихеровый конец.
 
                                 В жизни часто так бывает.
Если кто-то топором
Православных убивает –
В бой беги, хлебнувши ром.
 
Лучше не героев славить,
А бросаться первым в бой,
Чтоб не смел тобою править
Хер с железной головой!
 
 
         ГРЕХОПАДЁЖ
              притча
Однажды страшный чёрт Бабай,
Бабай из Бабаёв,
Пришёл в один цветущий край
Из дальних из краёв.
 
Цветущим край был до того,
Ну до того цветущ,
Что зарябило у него
От райских чащ и кущ.
 
Там птицы райские неслись
Куда-то от кого-то,
Стада там тучные паслись
Коров и бегемотов.
 
Но надоело им нестись,
Гнездиться надоело,
Зверьё по-старому пастись
Там явно не хотело.
 
Однако наплевать верхам
На это нехотенье.
Там Бог, повеса, плут и хам,
Всем прописал терпенье.
 
-Терпи! Ведь даже Бог терпел, -
Сказал однажды Бог.
Он сам терпел, он сам велел,
Он сам был демагог.
 
Однако далеко не всем
Наскучило носиться,
Родиться раз и насовсем,
Мычать, но не телиться.
 
Здесь жили двое, как в раю.
Не жизнь, а просто рай!
Сюда микробину свою
Решил внедрить Бабай.
 
Он эту пакость разыскал
С другими Бабаями,
Когда сокровища искал
В какой-то грязной яме.
 
И в этом есть глубокий смысл:
Кто в ямах ищет клад
И поощряет терроризм –
Тому дорога в ад.
 
Кто от людей хороших вдруг
Попрятал деньги в ямах,
Тот разной нечисти стал друг.
Стал другом Бабаямов.
 
От посторонних глаз укрыт,
У бездны на краю
Микробий в землю был зарыт
На радость Бабаю.
 
Не сразу, но смекнул Бабай,
К чему бактерий гож.
Был он похож на… ай-ай-ай,
На что он был похож.
 
Находку сразу же в карман
Засунул наш герой.
Решил он навести дурман
На край цветущий мой.
 
В краю, не зная ни фига,
Одни Адам и Ева
Паслись, раздевшись донага,
Как две свиньи у хлева.
 
Наш Адам смотрелся славно:
Косоглазый, весь оброс,
Что-то кушал постоянно
И имел мозгов некроз.
 
Ева до того красива –
Прям принцесса Лихтенштейн:
По характеру – крапива,
По обличью – Франкенштейн.
 
Они не знали, где и как,
Не знали – для чего.
Адам – тот полный был дурак,
Она – глупей его.
 
Они сидели у ручья,
Сидели третий день.
Лились напевы соловья,
Вставать им было лень.
 
Лень было есть, лень было спать,
Осточертели птицы,
У них была такая лень,
Что стало лень лениться.
 
Они так жили много лет
И множество веков.
Ещё не видел белый свет
Подобных дураков.
 
И в это счастье, в этот рай
В подобную идиллию
Засунул длинный нос Бабай,
Исчадье крокодилие.
 
Чаща кустилась за кустом,
Кусты залезли в чащу.
Бабай полез в кусты с трудом,
Услышав звук мычащий.
 
Мычал Адам, как будто бык,
И как собака лаял.
Он говорить давно отвык
И зарычал Бабаю:
 
-Какого ры-ра ты му-му
В божественном са-ба?
Твой микро вовсе не ну-ну.
Я не хочу и-ба.
 
Бабай на это отвечал:
-Кончай свою истерию!
Поди, веков пятьсот скучал?
На, проглоти бактерию!
 
Если б вдруг не появился
У Адама сей микроб,
Он с тоски бы удавился.
Он с тоски сыграл бы в гроб.
 
Он бы точно застрелился.
Что за жизнь, коль нет греха?
Омикробившись, побрился
И подпрыгнул, как блоха.
 
-Где ты делся, светик, ясный? -
Он искал её моля. –
Хоть ты с виду и ужасна,
Я хочу тебя ля-ля.
 
Я сейчас в четвёртой позе
Мою Еву залучу.
Я не умер, я не в бозе.
Я наследника хочу!
 
Светик дрых, где ночь застала,
Но, услышав чей-то крик,
Ева встала, пожевала
И опешила на миг:
 
Молод, бодр, чист, как Солнце,
Словно жеребец ретив,
На неё Адам несётся,
А в руке – презерватив.
 
-Что такое! Быть не может!
Бог такое не простит!
Но микроб уж душу гложет,
Ниже пуза щекотит.
 
Ева прямо поразилась,
Прям душа оборвалась.
От Адама заразилась
И ему же отдалась.
 
Теперь любой мужик – Бабай,
А тот неологизм,
Болезнь, из-за которой рай
Исчез – бабаебизм!
 
 
         ДВА МЕНТАЛИТЕТА
Иду с товарищем Кирюхой я за киром.
Мы часто с ним соображаем на двоих.
Кирять берём всегда у бабы Киры,
Хотя по паспорту она – Марлен Дитрих.
 
В немом кино ещё снималась эта краля,
Но душка-Сталин был искусств большой знаток.
Он эту кралю как-то выкрал с фестиваля
И дал ей роль в Билибинский острог.
 
Там Голливуд с Мосфильмом побратался.
Напару их НКВД пинал.
Кто лес валил, кто «сукам» отдавался,
А вместе всё – интернационал.
 
Товарищ Сталин многих был умнее,
С артисткой он в десяточку попал:
Так жизнь и кончила бы на своём Бродвее,
Такой талант задаром бы пропал.
 
А тут гражданка Дитрих – молодчина!
Её продукция – бальзам для мужика.
Хоть отдаёт маленько мертвечиной,
Зато дешёвая и качеством крепка.
 
Только мы на порог – бабка в слёзы:
Надоело, мол, без «Шевроле»,
Надоели ей мы, надоели морозы
И умрёт сей же миг без перстней и колье.
 
Не была она дома три четверти века,
Даже неоткуда ей туда позвонить,
Не страна, а дурдом. Не народ, а калека,
И зимой вечерами ей хочется выть.
 
Наплевать ей в загадочные наши души,
Джентльменов из нас ни в одном не видать,
И от матов моих у неё вянут уши,
Когда с Кирей ругаемся в бога и в мать.
 
«Вот в Америке – там благодать,
А тута с тоски хоть повесься.
Всё, что в жизни осталось – бутылку продать.
Не сопьёсся в Сибири, так съесся.
 
Раньше лорды менялись, как калейдоскоп,
За любовь мне даря драгоценности.
Не сыскать их теперь днём с огнём в мелкоскоп.
Вши да блохи – вот все мои ценности!»
 
Уехала бы к чёрту из России.
Пыталась, и не раз, свидетель – бог.
Но путешествовать навряд кому по силам
Без денег, паспорта, без глаза и двух ног.
 
Тут с Кирей мы, краснея от апломба,
Сказали: (говорил, вернее, он)
Что, может, и была она секс-бомба,
Но нынче лишь секс-холостой патрон,
 
Мелкокалиберный, причём, и сильно ржавый.
С таким мурлом в кино летают на метле,
Красивых девок потчуют отравой
И носят из сухих грибов колье.
 
Слог дивный друга я продолжил рьяно:
-На чьём та иждивении живёшь?
Такого дуропляса как Кирьяна,
Навряд ли ты в Америке найдёшь.
 
В какой ещё стране, как не в России,
Мужик, рискуя жизнью, прёт к тебе
Пшеницы воз – конь за год не осилит!
Ты аплодировать должна такой судьбе!
 
(Наехал участковый как-то раз,
-Пшено разворовали! – разорался.
Но мы с Кирюхой дали ему в глаз,
И больше он в селе не появлялся.)
 
Кого любовью согреваем пылкой?
К кому последнее мы тащим из гумна?
К тебе, Марлен! Так что давай бутылку,
Будь умницей, а не куском говна.
 
Иначе подадимся в Комаровку.
Там, говорят, с клиентами не строг,
В округе гонит лучшую перцовку
Какой-то негр по прозванию Армстронг.
 
А по соседству, в Кислых Кулебяках,
Махорку сыплет в каждую бутылку
Носатый нерусь Джугашвили Яков.
С неё эффект – как от кувалды по затылку.
 
Мешок зерна – разменная монета.
Не франками и даже не рублём
Мы платим бабке (денег сроду нету),
И килограмм марленовки берём.
 
Короче, мы старуху уболтали,
Хлебнули и пошли навеселе.
Сибирь. Кругом леса. За далью – дали.
Нам бы бутылку. Нафиг «Шевроле».
 
 
  МЫСЛИ ПРО ЧУЛКИ И ПОТОЛКИ
Курю на кухне в закопченный потолок.
Рак лёгких мне под старость обеспечен.
И думаю: колготки иль чулок
Были на ней в тот злополучный вечер?
 
Я так частенько в потолок курю,
Неважно – трезвый или выпил водки.
Сквозь потолок я на неё смотрю.
Вернее, на чулки. Или колготки.
 
Я так курю, что можно умереть.
Наверно, докурюсь до рака глотки.
Но всё никак не надоест смотреть
На потолок, чулки или колготки.
 
А потолок не белен десять лет.
Его уже ни в жизни не отмыть.
Мне клятву надо дать или обет:
Курить покончить и чулки забыть.
 
Курить забросил, кухню побелил,
Она теперь как новая сверкает,
Но стоит вспомнить твои лайкру и акрил,
Так сердце будто в кипяток макают.
 
На кухню новую плиту я приволок,
Под потолком моим ещё уютней стало,
Но стоит вспомнить про колготки и чулок,
Так сердце словно бьётся в шторм о скалы.
 
Неплохо было бы в любви поднатореть,
И потому, на кухне съев котлету,
Чулки с колготками решил я рассмотреть,
А также то, на что они одеты.
 
И вот сумел домой её завлечь,
Привёл на кухню, где плита стояла,
С ноги её снял трепетную вещь
И постирал, чтобы носками не воняла.
 
 
 
             СМЫСЛ ЖИЗНИ
Пилю трамваем, как последняя паскуда.
За полчаса проехал ровно три версты.
Куда везут? Не то туда, не то оттуда?
Туда, где нет тебя или туда где ты?
 
Из пункта «А» я выезжаю как обычно,
Чтобы, проехав вдоль заводов и КБ,
Подняться в лифте и движением привычным
Открыть ключом входные двери пункта «Б».
 
Сюда как камень приезжаю бессердечный,
Оставив сердце на хранение тебе.
Мне кем-то в жизни так завещано навечно:
От А до Б, от Б до А, от А до Б.
 
Со мною ездят то убийцы, то обжоры,
То спор затеют, то скандал какой-нибудь,
Но ни скандалы, ни другие форс-мажоры
Не помешают мне проделать этот путь.
 
Не вижу смысла в этих странных похожденьях,
Но смысл есть, причём достаточно большой:
Я за год справил сорок восемь дней рожденья,
К тебе за сердцем возвращаясь и душой.
 
Пусть я устал от суеты и непогоды,
Пусть ты давно весёлых песен не поёшь,
Но неизменно улыбаешься у входа,
И моё сердце у порога мне даёшь.
 
 
 
     СТИХОТВОРЕНИЕ О ПАРТИИ
За доской шахматной думаю мучительно,
Варианты перебираю, как поп – чётки.
Фигуры противника хитры исключительно,
Их ряды неприступны и омерзительно чётки.
 
                                 Король из-за пешек крысой косится
И от нечего делать даже семечки лузгает,
А мой в центре поля как кролик носится:
Его беляки-гады вконец замурзали.
 
Мои фигуры стоят, как дуры беспечные,
От них толку, как от рваного презерватива!
Они все с детства больные и искалеченные.
Им всё, что осталось – помереть красиво.
 
Первым на редуты слонишка кинулся,
Никому так и не успевший сделать зла.
С «же семь» — на «бэ два» — и опрокинулся:
Копытом лошадь ему череп снесла.
 
Тогда, рванув на груди рубахи чёрные,
Ладьи напару оскалились на эту брешь.
Знали: судьба их тоже будет скорбная,
Но характер гордый, хоть ножом их режь!
 
Пали обе, как будто так и было надо,
Без всяких там театральных «Ах!» и «Ик!»,
Словно слонику, своему старшему брату,
Из самих себя сделали вечный памятник.
 
Чёрных мало, но и враги, наконец, дрогнули,
Король белых о семечках думать забыл:
Мой ферзь с «аш шесть» его шпагой трогает
Под прикрытием двух резвых кобыл.
 
Шах, шах и мат. Фантастика! Белых – за борт!
Я сижу, потирая шею, руки и ноги.
Шахматы труднее, чем любой спорт,
В них играют лишь умные люди и боги.
 
А я до сих пор не верю своим глазам,
Мне какие-то люди жмут вспотевшие руки.
Игра в шахматы – моему сердцу бальзам,
Хоть и сложна, как все вместе науки.
 
 
     ОБ ИСКУССТВЕ
Отелло душит Дездемону
Который год, который век.
На леонардову Мадонну
Глядят мильёны человек.
Но ничего не понимают.
 
Раскольников старушек рубит,
Холоднокровный, на куски.
Страстей накал, он душу губит!
А мы зеваем от тоски:
Сегодня и не то бывает.
 
Про «новых русских» травим байки,
Век двадцать первый за окном,
А в театрах – чеховские «Чайки»
Да лебедь страстно бьёт крылом,
В который раз уж умирает.
 
Других имён не знает сцена,
Сплошной Чайковский и Бизе.
Жуёт бедняга Мельпомена
Давно засохшее безе,
Остывшим чаем запивает.
 
На классиков произведенья
Попробуй только посягнуть!
Толстого с Пушкиным творенья
Не смей и в мыслях критикнуть!
А иногда так подмывает!
 
Кому не нравится Пикассо?
Кто по Нуриеву не сох?
Рапиру в грудь! На шею лассо!
Под самосвала колесо!
Культуру в массах поднимают.
 
Но театр пуст, в пыли Мадонна,
Библиотека на замке.
Лишь под крылечко два гандона
Бутылки сносят в рюкзаке.
Потом сдают и пропивают.
 
 
 ОЧЕРЕДНОЙ ПРИСТУП
Приступ хуже, чем аппендицита.
Я в постели совершенно голый.
А ещё вчера читал Тацита,
А неделей раньше – Агриколу.
 
Приступ прямо параноидальный:
У меня в постели чья-то баба.
Я поступок совершаю аморальный,
Наплевав на все христовы табу.
 
Игнорируя болезни и угрозы
(Кто же ночью думает про утро?),
Я четвёртый раз меняю позу.
Вот где пригодилась «Кама Сутра»!
 
Приступ набирает обороты.
Я туда как крот сейчас зароюсь.
Мне бы членом пробивать ворота,
Да по «Кама Сутре» чёрный пояс.
 
Отлюбил бы всех красоток в мире,
Организовал бы секс-движенье!
Кое-чем бы поднимал я гири,
Наплевав на силу притяженья!
 
Каждый день по сорок два оргазма.
Отдыхал бы только в воскресенье.
Добрых, злых, красивых, безобразных,
Под дождём и при землетрясеньи.
 
Я любил бы их без передыха,
Без обеда и без перекура.
Топ-модель, бухгалтершу, портниху…
Эй, куда вы все? Постойте, дуры!
 
Сон слетел, любви как ни бывало.
Я лежу, похожий на медузу.
Я опять оттрахал одеяло.
Бабы нет, лишь кошка лижет пузо.
 
 
       ЖЕНЩИНА+ГАЗЕТА
Все женщины и все газеты схожи.
(Пишу такое – чую: быть беде!)
И те и эти вылезут из кожи
При споре о малейшей ерунде.
 
Но многим господам они по нраву:
И в тех и в этих что-то от греха.
То хочется им всыпать в рот отраву,
То воспевать в поэмах и стихах.
 
Друг с другом так похожи две газеты!
Здесь выбор предоставлен мужикам:
Какую донести лишь до клозета,
Какую годы мучить по слогам.
 
Отец-редактор гонит журналистов
Быстрей, чтоб конкурент не обогнал,
Взять интервью у мастера по свисту
И раскопать ужасный криминал.
 
Толкает свой продукт недопеченный
В набор, в тираж, на люди, на панель,
Успев лишь помахать вослед ручонкой
И поместить рекламу от «Шанель».
 
А муж-читатель, проглядев всё быстро,
Процедит: «Тут опять одно враньё!»
И в плод труда десятка журналистов
Он завернёт какое-то рваньё.
 
Другой же бережёт её годами,
Стирает пыль, читает между строк,
Хранит меж Достоевского томами
И на ночь запирает на замок.
 
А вот простой советский миллионщик.
Он на помойках всё берёт почти затак:
То грязную гражданку за червончик,
То старую газету за пятак,
 
В которой про вампиров и мутантов
Написано изысканно весьма,
Где приключенья половых гигантов
Обсасывают карлики письма.
 
А кто-то не читает женщин вовсе,
Такому телевизор подавай.
Всю жизнь сидит один в вонючем боксе.
Чем жизнь такая – лучше под трамвай!
 
Каких чудес на свете только нету!
На днях редактор бюллетеня «Самосвал»
Развёлся с молодой ещё газетой
И стал ласкать ночами секс-журнал.
 
Все разные. Кому-то нужен телик,
Кто родом немец, а журналу – жид.
Один с «Мурзилкой» тащится в постели,
Второй, маньяк, «Мурзилок» потрошит.
 
Прилавок. Тут журналы, там газеты.
То нытики, то рупоры властей.
Тут сплетни про наложниц Баязета,
Там комиксы шекспировских страстей.
 
Ко мне газеты нынче не приходят:
Сегодня понедельник, постный день.
Спазм новостей, реклама о погоде,
Другая телекинодребедень.
 
Нет, без газетных женщин я не в силах
Прожить и дня. И вот, забыв про лоск,
В чём мама родила, в одних бахилах –
Высоких сапогах – бегу в киоск.
 
                                 О, новые газеты. Вы – зараза!
Я ими с дикой страстью обладал.
Вот эту – два, а ту – четыре раза,
А третью до скелета обглодал.
 
Последнюю газету обречённо
Я дочитал и кинул под порог.
Остался в уголке лишь непрочтённым
Убийственно душевный некролог.
 
 
                  МОЛИТВА
Ну, вот и всё. Ко мне пришла чума.
Как я её боюсь! Пускай холера,
Пускай проказа, каторга, галера!
Куплю холеру! Я не задарма!
 
Нет, господи, о чём я говорю?
Уже ль могу желать себе проказы?
Ведь лжи ещё опасней метастазы.
Не лги хотя б себе и алтарю.
 
Никто не слышит и не понимает,
Никто не устремляется ко мне.
День ото дня я делаюсь чумней.
Уже не говорю, а хрипло лаю.
 
Пускай чума, как червь, меня источит,
Но знайте, те, кто мой не слышал зов:
Не удовлетворит её улов.
Она ещё придёт, когда захочет.
 
И станете вы звать холеру в окна,
Кого угодно, только не чуму.
Тогда вы вспомните, как крику моему
Вы предпочли перечитать Софокла.
 
Сегодня не подаст никто воды мне,
Но бойтесь: я проклятья навлеку,
Какие лишь изобрести смогу,
И прохриплю в своём предсмертном гимне.
 
Кричащий мозг молитвою займу.
Её я сам придумал, и навеки:
О, боже! Ниспошли на человеке!
Пошли нам всем холеру и чуму!
 
 
            СТРАШНЫЙ СТИХ
Ты укатила на крутом мусоровозе,
Я вслед махал изодранным платком.
Глаза мои в слезах, душа – в навозе,
Рука – в чернилах, а у горла – ком.
 
Я предпочёл бы, чтобы ты окоченела,
Чтобы сбежала от меня в Париж,
Чтоб от болезни страшной почернела...
Не думал, что такое натворишь!
 
Ты унеслась, как реактивный истребитель,
Вчера после работы дав форсаж.
Покинула семейную обитель,
Забыв в комоде плавки и корсаж.
 
Свою ты подлую мне показала спину.
Лишь пару дней я был с тобой на ты.
Теперь ищу, как ключик – Буратино,
Заглядывая бабам под зонты.
 
Тебя так крепко обнимал, что думал – лопнешь!
И целовал как путную, взасос.
Откуда был знать, что дверью хлопнешь,
Так, что свалился с полки пылесос.
 
Ты гениального писателя сменяла
На говновоза ростом три вершка!
Внутри себя ты чё-то не поняла!
Вернися взад, куриная башка!
 
В тебя не буду больше дуть сигарным дымом
И целовать слюняво с похмела,
Причёску сделаю нормально, а  не дыбом
И майку отстираю добела.
 
Когда бы нас поставить рядом с говновозом –
Ужели он красивее меня?
Но ты ушла, любовь оставив с носом
И заявив, что творчество – фигня!
 
Но берегись: сейчас ты зверя разбудила.
Как камбалу тебя распотрошу!
О, где мои бумага и чернила?
Я страшный стих про это напишу!
 
 
                      КЛЕЩ
(всем укушенным посвящаю)
 
Как-то раз искал грибы я по кущам
И увидел вдруг ужасного клеща.
От испуга я стал бледный, как Кащей.
Ведь при мне ни арбалета, ни пращей.
 
Клещ тебе совсем не тот постельный клоп.
Убивает много хуже пули в лоб.
Отнимать он будет члены, как хирург.
Представляете: без члена Микки Рурк!
 
Или хуже: коммунист без языка,
Хрен без редьки, демократ без кошелька.
Не ходите, демократы, по чащам,
Не дразните вы судьбу в лице клеща.
 
Вмиг отнимется язык и кошелёк,
Так же ноги, так же то, что между ног.
Можно было и мозги упомянуть,
Только нечего клещу здесь умыкнуть.
 
Чем же будете людей вы удивлять?
И жена от вас уйдёт, и даже блядь.
Вот такие в чаще страшные клещи,
Хоть бери их, гадов, бритвой холощи.
 
Потому артисты театра и кино
Умотали все в Америку давно.
Не хотят они здоровьем рисковать.
На Сибирь им из Нью-Йорка наплевать.
 
Завалился я от ужаса в траву:
Всё, последнюю минуточку живу.
Кровопийцы до скелета обсосут,
Возьмут в клещи и устроят самосуд.
 
Я лежу, и начинает мниться мне,
Будто еду на рогатом я коне,
А за мною лихо скачет пьяный вдрызг
Фиолетовый рогатый Василиск.
 
Что за жизнь пошла! Лишь стоит потерять
Мне сознание минуток на шесть-пять,
Так такая понавалится братва!
Справа чёрт бежит, а слева – чёрта с два.
 
Размножаются, засранцы, под землёй,
А не то давно зашиб бы их соплёй.
Не увидишь, хоть полсвета обыщи,
Ты картины, где бы склещились клещи.
 
Только снова я отвлёкся на клеща,
Как за мною, подвывая и визжа,
Упыри несутся, словно ураган,
И у каждого ни шашка, так наган.
 
Вурдалаки изо всех мертвецких сил
Вылезают из замшелых из могил.
Я стою, моё сознание в дыму:
Средь вампиров очень грустно одному.
 
За деревьями Кикимор пробежал,
Посмеялся и губёнкой подрожал.
Обступила меня нежить как вода,
Не укрыться от неё мне никуда.
 
Я стою, двумя коленками трясу.
Видно, трушу вурдалаков. Видно, ссу.
Распадаюсь весь от страха на куски,
Для защиты не могу поднять руки.
 
Зачастую издалече видно нам
Храбра парня по обоссаным штанам.
Тут не в шутку я озлился на себя:
Да ведь я их порублю на отрубя!
 
На британский флаг зады поразорву!
Съем живыми и на минах подорву!
Коль напали на меня в глухом лесу,
Я их словно кит креветок засосу!
 
Как напыжился я, как давай кричать!
В хулиганстве их как начал обличать!
Ухать, пухать и плеваться со всех сил!
Леший сразу восвоясь уколбасил.
 
А Кикимор мне губёнкой покривлял
И в болото зимовать умотылял.
Вурдалаки разбежались, словно псы,
Растопыривши зелёные усы.
 
Тут проснулся я, поднялся и чихнул.
Не заметил, как на солнышке уснул.
Я решил, что за победу мне – хвала
И домой пошёл. Жена уже ждала.
 
 
 
                     ЖУК
Куда иду? К чему мне жизнь такая?
В глазах туман, не вижу ни шиша,
А мимо проползает чуть дыша
Полковник, насосавшийся «Токая».
 
Ползу один, как призрак – одиночка.
Полковник чуть меня не затоптал
Я на него маленько пороптал
И спрятался за маленькую кочку.
 
Второго дня ко мне подкралась птаха.
Под листик я едва успел залезть.
Я верю: город будет, саду цвесть,
Вот только ноги отнялись от страха.
 
Меня тут каждый норовит обидеть,
Грядущий день сулит немало бед
Подругу задавил велосипед.
Что стало с ней – мне лучше бы не видеть.
 
Любовь у нас лишь только начиналась,
Она была прекрасней всех коров,
Любила танцы, песни комаров,
Летала с пчёлками… Конец. Отобнималась.
 
Жизнь на исходе, мне уж две недели.
По меркам насекомых я – старик.
Пора и мне, видать, под грузовик:
Усы засохли, силы оскудели.
 
Тогда подохну. Пусть мне будет хуже!
Не нужен вам жучок? И хрен на вас!
Смахну слезинки с трёх передних глаз
И утоплюсь в огромной чёрной луже,
 
В которой предки все мои топились.
Ответьте мне: за что так много бед?
Ведь не навозник и не короед,
А нету счастья, хоть из шкуры вылезь.
 
Вот ногу покарябал о былинку…
Четвёртый час ползу как партизан.
Со злости я бы тигра растерзал,
Когда бы был размером он с пылинку!
 
Хотел построить домик аккуратный,
Одеть красивый шёлковый халат,
Редиску сеять, разводить салат,
Чтоб люди называли «Жук Халатный».
 
Теперь уж не дожить мне до халата.
До лужи послезавтра добреду
И лодочку себе изобрету:
Тут вовсе не нужна ума палата.
 
-Держи меня, соломинка, покрепче! –
Воскликну я и поплыву туда,
Где самая последняя беда
Раз навсегда жучачью жизнь облегчит.
 
Вон дом, в котором люди жрут сосиски,
Жрут рябчиков и ананасы жрут,
А я у них под окнами умру
И даже не попробую редиски.
 
В нём женщина свои портки стирает,
А мальчик точит синий карандаш.
Им наплевать, что маленький букаш
В двух метрах беспорточным умирает.
 
Они всех давят на велосипеде,
Как будто бы нельзя сообразить
Объехать, обойти, затормозить
И не давить своих жуков-соседей.
 
На домик посмотрел – полезу дале,
Что на чужое ротик разевать!
А чтобы ног себе не оббивать,
Я сделаю из бересты сандали.
 
Джульетта! Беатриче! Дездемона!
Жучиха пробежала по листку,
В одну секунду разогнав тоску,
Как стаю воробьёв одна ворона.
 
Её уста издали звук хрустальный, -
Завидуй, хищник страшный, соловей! –
Она метнула взгляд из-под бровей
И прожужжала: «Здравствуй, жук сандальный!»
 
Ужели все мечты осуществятся?
Счастливый брак жучихи и жука
Уже не за горами, а пока
Они по лугу, словно кони мчатся.
 
Какая радость: жить в отдельной норке.
Неужто счастье выпало жуку?
Неужто перетрётся всё в муку,
Как говорится в старой поговорке?
 
Зима грядёт, но что её бояться!
Они залезут в домик в сентябре.
Пускай не будет солнце землю греть!
Жуки в норе, позвольте им обняться.
 
Пришла весна, и вышли из вигвама,
Благополучно перезимовав,
Погрызть ковёр весенних буйных трав
Жучат штук двадцать и жучиха мама.
 
За ними жук, не просто, а в халате,
Несёт в руке молоденький укроп.
Он весел, он не думает про гроб
И щёлкает орехи на закате.
 
Но счастье остаётся под вопросом:
Ведь в будущую, может быть, весну
По полю танк проедет на войну
Иль обольют всё поле дихлофосом,
 
Иль из жуков начнут готовить мыло,
Иль на дрова порубят ближний лес.
А нет, тогда затопит поле ГЭС,
А тех кто всплыл, посыпят хлоргептилом.
 
Наш жук напастей не подозревает,
Сомненьями себя не бередит.
На небо сквозь окошко он глядит,
Укроп жуёт и иногда зевает.
 
 
МОЙ ДРУГ УЕХАЛ НЕ ТУДА
Одно маленькое окошко
Засветилось звездой в ночи:
Это друг мой Моргулис Прошка
Избавляется от мочи.
 
Был он в жизни ни хлеб, ни крошка,
Его бил одноклассник Муслим,
А теперь мой дружище Прошка
Уезжает в Иерусалим.
 
Морда плоская, нос картошкой,
Похож на мордвина – отца,
Неплохо играл на гармошке,
Не знал, что такое «маца»,
 
Но сегодня упился Прошка
И орал, упав кверх килём,
Что взаправду, не понарошку,
Увидится с Израилём.
 
Целый день он мусолил новость,
Как какой Уленшпигель Тиль,
Мол, покину вашу совковость,
Еду к матери, в Израиль.
 
Я позвал Моргулиса в гости,
Поздравлял, кормил на убой,
А Муслим давился от злости
И твердил одно: «Хрен с тобой!»
 
Прошка пил, закусывал салом,
И заметил вдруг невзначай:
-Арабов, чуть что – по мусалам
Надо бить. Налей-ка мне чай!
 
Налив ему полную плошку,
Я думал себе: как же так?
Ведь ко мне зашёл друг мой Прошка,
А уходит жид Исаак.
 
Обругал я его макаком
И подумал так, ни о ком:
Можно быть вдвойне Исааком,
Но зачем же быть дураком?
 
Не сказал он мне «до свиданья».
Лишь, избавившись от мочи,
Заметил, что бабы в Дании
Сексуальнее, чем в Керчи.
 
                                 Он уехал к своей мамаше
Жрать огромною ложкой мёд,
Называть «мацой» то ли кашу,
То ли чёрт её там поймёт.
 
Раз включил телевизор – вижу:
Средь чужих животов и спин
По мусалам, хребтам и ниже
Бьёт арабов Прошка — мордвин.
 
Я увидел другого Прошку:
Весь ощерился, как шакал,
А когда-то держал он кошку,
На крылечке её ласкал.
 
Мы ходили с ним на рыбалку
И коров на зорьке пасли.
Очень стало мне всех нас жалко:
Так росли! И как выросли!
 
Один счастье нашёл с весельем
В том, что водку литрами пьёт.
У другого – новоселье,
Он в азарте арабов бьёт.
 
Прохор зря людей обижает.
Поджидает его беда:
Друг Муслим в Дамаск уезжает.
Не туристом, а навсегда.
 
 
                   ГЕНА И СМЕРТЬ
Она почмокала губами
И прохрипела чуть дыша:
-Давай, чтоб только между нами!
Давай, чтоб ни одна душа…
 
Старуха тихо рассмеялась,
Приобняла меня рукой:
-Таких я много навидалась,
Людишек, страждущих покой.
 
Я отстранился, но несильно.
Я сделал в сторону лишь шаг.
Я посмотрел на Смерть умильно
И постарался не дышать.
 
Мой пульс исчез, и сам я таю.
Скорей исчезнуть насовсем!
А там, глядишь, и полетаю,
Хотя летают там не все.
 
Долой из суетного мира
Хоть целиком, хоть по частям!
Я смерти гаркнул: «Вира! Вира!
Неси меня к своим чертям!
 
Пускай им тоже станет тошно
От тех рассказов про страну,
Где ежечасно, как нарочно,
Всё кувырком или ко дну.»
 
-Ты россиянин? Вот осечка!
Газпром? Мавроди? Менатеп?
Заместо тёплого местечка
Попала я опять в вертеп.
 
Тебе даю я передышку:
Живи, покуда не помрёшь!
Теперь бери меня подмышку,
До остановки доведёшь.
 
Я подарил ей листик клёна,
На электричку посадил.
Я был с испугу весь зелёный,
Как из болота крокодил.
 
Ведь я сегодня чуть не помер!
Ещё б чуть-чуть – и начудил!
Вот это выкинул бы номер!
В натуре, Гена – крокодил.
 
Я шёл домой, во всех влюблённый.
Жена восстала у двери:
-Ты почему такой зелёный?
Опять с похмелья, чёрт дери!
 
 
             ПОПОЛАМ
Мне на голову упала включенная бензопила.
Стало щикотно. Я ржу как раненая лошадь.
И чтоб жизнь моя ещё смешнее была,
Я сам с собою выхожу на городскую площадь.
 
Народу здесь много и все поделены как я:
И дряхлое старичьё, и хлопцы бравые.
По левую руку встали половинки левые,
По правую сгрудились, как вы догадались, правые.
 
Словно забор поставили среди межи,
И, вчера ещё такие добрые и милые,
Смертным боем бьют полужён полумужи.
Полумужей полужёны пилят насмерть бензопилами.
 
Давайте, пилите, размножайтесь делением
На четверти, осьмушки и мельче ещё!
Я от страха не пью, от смеха не ем,
Да ещё в спину ранен заразным клещом.
 
Правый я цокает на сборище полъязыком,
Левый пошёл промышлять на дорогу разбоем.
Полулюди выясняют, кто под кем и на ком.
Один я спокоен!
 
Алкаши пьют на двоих каждый сам с собой.
Им нет разницы, всё равно не хватит.
Они живут, как коровы идут на убой,-
Печень и мозги водкой калашматят.
 
Жрать пойло хватит и одной руки!
Я хожу, ищу в толпе свою половину.
Рады врагов друзья и друзей враги,
И мысли прут, как с горы снега лавина.
 
Шкандыбают каждый на своих костылях
Без слов: язык на двоих один раздвоен.
Баба-дура на уродство мне суёт три рубля,
Но я спокоен.
 
Не город, а скопище жалких уродов!
Бредут, придерживая выпадающие кишки.
Не страна, а скулящая дворняжья порода
Подыхает, опираясь на кредиты и посошки.
 
Амнезию у любого пьяный доктор определит,
Туберкулёз – общенациональное достояние.
У одного недоцарька где-то что-то болит,
А у остальных всех состояние нестояния.
 
По белым флагам понашили чёрную кайму,
Понасыпали в вино, кашу и щи отраву.
Я и сам уже второй год не пойму:
То ли левый я – Я, то ли правый.
 
Одни из старых вёдер делают себе забрала,
Другие притихли до времени до поры.
Левые перековывают мечи на орала,
Правые из тех орал делаю себе топоры.
 
Левой рукой поработай! Только командовать!
Зато правой хоть куй, хоть сей или паши.
Поняв такое, чтоб правых правым обманывать,
В стане правых вдруг появились левши.
 
Зато можно не бояться половины пуль и стрел!
И меня стало двое. Значит я в поле – воин!
Плевать, что друг последний умер, а дом сгорел.
Я спокоен.
 
Полстраны на тросточках и костылях,
Дети повисают на грязных иглах и вилах,
А олигархи, деньги считая, путаются в нолях,
Зарабатывая на костылях и бензопилах.
 
Полуголовы полны у тех – враньём, у этих – ватой.
Непиленных по первому приказу в порошок сотрём!
Меняем шелуху от семечек на семечки с доплатой
И всей страной давно не какаем, а срём.
 
Землю заполонили одноногие секретарши,
У тунгусов стал популярен Роттердамский Эразм,
Патриархи сморкаются в ризы патриарши,
Пегасов перековывают в неопегазм,
 
Вороны уплыли путями подводными,
Таймыр козлами криворогими освоен,
Крым кишит турками, Кремль – краплёными колодами…
Ну а я? А я спокоен!
 
Левые и правые. За кого кому воевать?
Сдулись идеи старые, но некому надуть новых.
И тем и этим давно наплевать,
Что колченогие правят стадом колчеголовых.
 
Я видел этот ужас, да не смог рассказать,
Но полбашки даю на отсечение,
Что проще голым в Антарктиде зиму переждать,
Чем за содеянное с нами им вымолить прощение.
 
 
                       ПАЦАН
В семнадцать он закончил школу с плюсом.
Отец – парторг, и он пошёл парторг лицом.
Цитатами пижонил из Барбюса
И становился настоящим подлецом.
 
Пацан, он насмехался надо мною,
За то, что я гулял по улице босой,
А мать брела, поникнув головою,
Но с гордо поднятой повыше колбасой.
 
Карьеру начал делать очень резко,
Когда с отцом открыл десяток с чем-то фирм.
Пронюхал всё что мог от Бухареста
До Эмиратов и ещё каких-то бирм.
 
Нахапали они вдвоём прилично,
Когда отец его куда-то запропал.
Сынок его искал, рыдал публично
И на допросе даже в обморок упал.
 
Но минуло, и годы пролетели.
Он также крутится как белка в колесе.
Один идёт теперь от цели к цели.
Один за всех. Но за него не все.
 
Почём в Ираке нефть, кругляк — в Игарке,
Кто что сказал, кому продал, кого купил –
Всё знает он. Не тратит лишней марки:
Ни разу в жизни даже пива не попил!
 
Он чует цель, как падаль чуют грифы,
А ради цели всё кругом огнём гори!
Он в зеркало сказал однажды тихо:
-Я олигархом стану, чёрт дери!
 
Ни шага ни полшага без охраны.
Большое плаванье большому кораблю!
Ему давно уже что люди, что бараны.
Он в тридцать пять переселяется к кремлю.
 
У парня на зубах ни чёрной точки
И каждый волос хоть и сед, но всё же цел.
Возникла лишь проблема с правой почкой:
Она попала в мой оптический прицел.
 
Не спас от бронебойной джип английский.
Не помогли потом ни скальпель, ни ланцет.
Вглядитесь: сколько новых чудных мыслей
На благородном от агонии лице!
 
Любовью занимался в одиночку,
Не удосужился стать мужем и отцом.
В итоге что? В итоге пуля в почке
И катафалк с одним ведущим колесом.
 
Бедняга столько девок недолапал!
Я тихо шёл за катафалком налегке,
Как все курил и даже чуть не плакал,
Сжимая гильзу в намозоленной руке.
 
Менты у входа в церковь суетились,
Искали бомбу у плиты и под плитой,
Подправили края, что обвалились.
Сходил в могилу, по их мнению, святой.
 
Всего-то ничего на нём висело:
Убрал отца да пару-тройку деловых.
Валюта… но замяли это дело,
Иначе сами не сносили б головы.
 
Мне бабки перегнали на сберкнижку.
Не знаю – кто, не знаю – как и от кого.
Мне жалко было этого парнишку.
Я в диско-баре пива выпил за него.
 
 
ИЗБРАННИКИ
(все на выборы на)
Как в столицу мы давеча прибыли
Говорить о своей личной прибыли.
Те, кто раньше тут были – те убыли
О бюджетной рассказывать убыли.
 
Бизнесмены в столице не считаны,
Все законы им писаны — читаны.
Они кейсы с валютой пломбируют –
И лоббируют нас, и лоббируют…
 
В номерах мы шампанское квасили,
Проституткам носы порасквасили,
В иномарку какую-то въехали
Назло немцу или на по те ху ли?
 
Покатались лесами, туманами,
Со шпаной промышляли обманами,
Заработать на пенсию тужились.
Навели на общественность ужалис!
 
Острова покупали с лагунами,
Становились большими трибунами,
Животы отрастили как мячики,
За границей лечили болячики.
 
Мы дома заимели огромные,-
Стадионовоаэродромные!
В самолётах летаем как боги мы
Над здоровыми и над убогими.
 
Народишко пялится, туп, глух, нем.
А мы подтёрлися его мнением!
Наше мненье всегда и всего важней.
Мы народу сильней, чем он нам нужней.
 
У буфета нас много. Толкаемся,
Наступаем на ноги, сморкаемся.
Жизнь ведём лишь чуть-чуть не спартанскую:
Поедаем икру дагестанскую,
 
Заедаем большими омарами.
Почитайте Хайямов с Омарами!
Наша жизнь там до точки показана.
Для себя принимаем указы на…
Наша жизнь у Омара прописана:
Коли пьём чего, то всегда до дна.
Наплевав на устои моральные,
Стали гипер- и сверхсексуальные.
 
Стали гипер- и сверхсексапильные!
Говорим в телефоны мобильные,
Поедаем обеды обильные.
Не глядите, что с виду дебильные!
 
Брат наш весел, хитёр, ловок, говорлив,
Посылает всех «НА», посылает «В».
Бог трудиться велел, за народ страдать.
Вот и трудимся мы, в бога душу мать!
 
-Кто такие? – нас многие спроситя. –
Как земля вас таких ещё носитя!
Вам ответствуем пьяные МЫ в дымы:
-Отвалите в$е НА! Дяпут€ты мы!
 
Поживём как заблагорассудится.
С нами только безумные судятся.
Все бегут от нас, словно от чумы,
Бо расейския депутаты мы!
 
 
 
    ИНОГДА ВНУТРИ МЕНЯ
О, радио! Бога ради!
Не сегодня про бомбы и радий.
Ведь завтра перестану жить я,
И страдать, и читать святых «Жития».
Ещё, даст бог, сутки отмучаюсь.
Мне ещё день и ночь отпущены.
Я и доктора не ослушаюсь,
Что лечит меня, жизнью хвощенного.
Весь исколотый, нашпигованный,
Похожу в темноте привидением,
Пообщаюсь с друзьями, знакомыми,
Давно уже ставшими тенью.
Поболтаю за жизнь с отражением,
Вспоминая былые страсти,
Приведу часы в движение,
Чтоб отщёлкивали секунд пропасти.
Пора приводить в исполнение.
Покурю. Выпью. Что ещё?
Записку? Выплесну мыслей гной.
Улыбнусь в ванной – и бритвищей…
Заждались меня там дети,
Хочу повстречаться с женой.
 
 
    КТО-ТО КРОЕТ
Петя бурю матом кроет
И смеётся как дитя.
А дитя сиё уроет
Меж рогов быка шутя.
 
Выпьет с няней за державу,
Выпьет с дядей без тостов,
Самогон закусит жабой,
Чтобы не было глистов.
 
Чтоб быки целее было,
Я дитё домой увёл.
Волки за деревней выли,
Снег след мои замёл.
 
Эх, чтоб было веселее –
Голой жопой по ежу!
Хороша ты, мать Расея,
Пока пьяный я хожу!
 
 
    ИЗ ЖИЗНИ ПОЭТОВ
Битый час ногой болтаю,
На диване возлежу
И стихи свои читаю,
Где про «жопой по ежу».
 
Целый день тяну резину –
Мне её ничуть не жаль.
Чушь читаю про грузина,
Как он «жэнщин уважаль».
 
Почитал – беру рогатку
Пострелять по воробью.
Таким образом сопатку
Я баклуше разобью.
 
Отлупить две-три баклуши –
Как щеками потрясти!
Голос разума всё глуше,
Просыпается инстинкт.
 
Для его обеспеченья
Пялюсь в видеопорно:
Голых баб столпотворенье,
Сотни трупов, кровь, говно.
 
Таким образом неделю
За неделей провожу.
То валяюсь на постели,
То по комнате брожу.
 
Почитал, покушал груши
(Обожаю есть еду!),
Подремал, побил баклуши.
Попинаю-ка балду!
 
По такому расписанью
У меня проходит день.
Вместо стихонаписанья
Стихохренодребедень.
 
 
Телефон стоит без дела,
Хоть бы кто-то позвонил!
Хоть бы муха прогудела,
Я хотя бы мух ловил!
 
Меня тернии не манят,
У меня плоска стопа.
Я полезным делом занят:
Третий день давлю клопа.
 
Не люблю апологетов,
Презираю политес,
Стихохреновых поэтов,
Стихохренопоэтэсс.
 
Свежим воздухом свободы
В спёртой комнате дышу.
Также как царям уроды,
Я поэзии служу.
 
Я ей, так сказать, лекарство
От куриной слепоты,
Чтоб развеяла мне царство
Стихохренодремоты.
 
Перечитаны газеты,
Груши съелись, денег нет.
Я свободен, как поэты.
Я свободней, чем поэт.
 
 
Слова, пришедшие на ум рядовому красноярцу после реакции Москвы (отсутствии таковой) на проведение чемпионата мира по вольной борьбе 1997 года не в Москве, а в Красноярске.
 
 
Красноярье, ты великая страна!
От Московии протухшей отрекись,
На неё как на икону не молись,
От неё тебе не надо ни хрена.
 
Красноярье, ты длинною в полстраны!
Со столицей зажиревшей не водись,
С москалями в одни сани не садись,
А не то упрут последние штаны.
 
Красноярье, не тебе с твоим умом
За Москвой на полусогнутых бежать!
Земляков не позволяй ей унижать,
Не давай сибиряков считать дерьмом.
 
 
Красноярье, островок в большой стране,
Ты подалее от гниль-Москвы держись!
Эгоизмом от неё не заразись,
Или некуда податься будет мне.
 
 
      С ЛЮБИМЫМ ПРАЗДНИКОМ
Новый год – праздник древний и светлый,
Он из детства пришёл невозвратного.
С темнотой словно сказка приходит на землю,
А с рассветом уходит обратно.
 
В эту ночь можно дать волю грусти,
Можно петь и смеяться от радости.
Дед Мороз в эту ночь все грехи вам отпустит,
А на ёлку повесит сладости.
 
Все печали, дела и заботы
Вы отбросьте с ударом двенадцатым.
Всем желаю я счастья на долгие годы
И – ребёнком в душе оставаться!
 
 
           ЗИМА
Зима. Тротуары в слезах:
Не там перешёл он дорогу.
А где-то копчёную ногу
Грызёт закопченный казах.
 
Зима. Тротуары в соплях:
Прохожие брызжут носами.
А где-то гусары с усами
Стреляют в нули на рублях.
 
Зима. Тротуары в слюнях:
Опять повышаются цены,
А где-то Кихоты со сцены
Съезжают на тощих конях.
 
Зима. Тротуары в крови:
Россия двадцатого века.
Во имя здесь всё ОДНОГО человека,
Хоть сто «Мерседесов» взорви.
 
Зима. Тротуары в снегу:
Декабрь примчался на тройке.
А где-то лежу я на койке
И душу свою берегу.
 
 
 
        ВСЯ ЖИЗНЬ…
Всю жизнь снимал кровать в одной общаге,
Не нажил ни квартиры, ни вещей.
Боялся заходить в универмаги,
Боялся одиночества ночей,
Когда приснится, что за медный грошик
Я, не живой, а умерший уже,
Средь незнакомых ликов и мордашек
Снимаю уголок в твоей душе.
 
«Доживаю» — матерное слово.
Доживаю. Никуда не деться.
Доживать, мне говорят, не ново.
Только почему сдавило сердце?
Почему ночами плохо спиться?
Рассмеяться не хватает силы?
Вот бы завтра снова в небо взвиться!
Только сердце снова защемило.
 
Бичи опять под дверь нассали,
Сосед повадился хамить,
Собаки бабку покусали,
Что собиралась их кормить.
Живу как где-нибудь в Лусаке.
Квартира – копия Бейрут.
Я дверь отмыл от вечной саки
И жду теперь когда насрут.
 
Подохни всё и пропади всё пропадом!
Не надо мне ни снега, ни дождя.
В ладонь мою воткните два гвоздя
И голову сдавите ржавым ободом.
Не стану я кричать, к доске приколотый:
В округе только волки да враги.
Ты только мне покинуть помоги
Сей мир полугнилой полуразмолотый!
 
Облако похожк на Маресьева,
А другое, вроде, на Гагарина.
Не дорога к кладбищу, а месиво.
На могилках — первые проталины.
Надо мной подёнщицы не плакали,
Только облако похоже на слезу.
Два возницы ни о чём балакают,
Потихоньку на погост меня везут.
 
Лизоблюдов подменили блюдолизами,
Блюдолизы улыбнулись моннализами,
Отреченья написав от Леонардов.
Леонарды на мадонн смотрели крысами,
Увлекались мозгляками белобрысыми,
Мозгляки запели под великих бардов.
Весь народ застыл столбами-кипарисами,
Услаждает взор парижами с тунисами.
Шантрапа одна. И нет кавалергардов.
 
Мысли – как зимой солидол,
Душа на гране помешательства.
Телу каждый день нужен валидол
И очередное оперативное вмешательство.
                                 Вместо сердца – предынфарктный насос,
Что скучает по путнему делу.
Душе лет, наверное, под пятьсот,
Хотя тридцать три – какой пустяк! – телу.
 
 
Сижу. Молчу. За окном – темнота.
Один, как Гагарин в космосе.
Тело – не то. Душа – не та.
То только кофе в термосе.
Пытаюсь скрыться от себя и от всех,
Как в нору какая-то выхухоль.
Все люди как люди, только я – псих.
Почему я такой вымахал?
Кто ворует, кто пашет, кто молится,
А меня как ядром угораздило.
Люди скажут: он точно колется,
Раз сидит один даже в праздники.
                                 Сижу. Уставился. Кофе швыркаю.
А было время – смеялся просто.
 Смотрю в окно глазами-дырками,
А душа умерла в девяностом.