Постарался

                                                                             ПОСТАРАЛСЯ...
                                                
 
-Идите вы к чёрту со своим котом! – прорычал Калачёв, кое-как попал рукой в рукав куртки и выскочил из квартиры.
-Попадётся сейчас соседская афафка – растерзаю! – подумал он и пошёл вниз по лестнице. Собака сидела на своём вонючем месте у дверей на втором этаже и смотрела ему в район коленок. По мере продвижения коленок собачья морда опускалась всё ниже. Хозяева не пускали её домой уже два часа, сидеть в коридоре было холодно и неловко, она была маленькая и старенькая, и старалась не глядеть в глаза человеку, от которого исходило столько злости. Игорь подошёл к ней вплотную.
-Сидишь? – грозно спросил он дворнягу.
-Сижу, – сказала бы собака, если бы умела.
   Флюиды злости парализовали её волю, она потупилась и думала только о том, чтоб хозяева быстрее впустили её в квартиру, заразы.
   Человек постоял около несчастной псины секунд двадцать. Злость прошла.
-И мне тоже хреново,- буркнул Игорь и пошагал вниз по ступенькам.
    Выйдя на улицу, обречённо махнул рукой и пошёл устраиваться на новую работу. То ли отчаянье взяло верх над благоразумием, то ли наоборот. Знать бы!
   После института он шесть лет проработал геологом. Судя по зарплате, геологи нужны государству больше, чем учителя, но меньше, чем третьи заместители глав районных администраций. Год назад он продал магнитофон, потом кожаный плащ, на который заработал при Горбачёве, подметая вечерами вечно загаженный двор девятиэтажки. Больше продавать было нечего. Оставался ещё телевизор – подарок родителей на свадьбу, но его было жалко. Мясо ели по большим праздникам, за три года жизни ребенок съел десяток апельсинов, от постоянного безденежья нервы отца семейства были на пределе. Жена не ворчала – не тот характер, но грустнела при виде какой-нибудь роскошной иномарки. С тем же успехом она могла грустнеть при виде “Оки”, мотоцикла, велосипеда или роликовых коньков, и муж, устыдившись бедности, через седьмые руки договорившись, решил податься в старательскую артель. Старшие друзья – геологи покачали головами, припомнили пару историй о том, как “приезжает горемыка из артели домой, а в прихожей ба-альшие ботинки стоят и плохо пахнут”, но деваться было некуда. Ему было тридцать, время юных мечтаний кануло в лету, надо было или зарабатывать деньги, или признаться себе, что в этой жизни он ни на что не способен и играет роль статиста в бездарной трагикомедии под названием “Перестройка в России”. Надо заметить, что раньше он был романтиком и не считал деньги мерилом счастья и значимости человека, но времена меняются, и человек либо тоже меняется, либо остаётся за бортом быстро плывущего корабля, и счастье, если кто-то догадается хоть круг спасательный кинуть на бедность.
   В конторе его довольно благожелательно встретил главный геолог Машуткин, потёртый мужчёк сантиметров ста шестидесяти пяти ростом, плотно заполняющий окружность, очерченную ремнём, застёгнутым на предпоследнюю от конца дырку, беспрестанно курящий сигареты без всякого фильтра и сразу предупредивший, что берут его с месячным испытательным сроком участковым геологом и зарплату здесь получают раз в год после сезона. На местном жаргоне это звучало приблизительно так: “Приятные годовые после многочисленных тяжёлых месячных”.  На календаре было десятое февраля, за предыдущий год зарплату ещё не давали, но обещали дать до конца месяца, если государство соизволит выкупить золото. Наслышавшись о заработках в артелях, он решил не возмущаться, тем более что нынче было обещано ежемесячное авансирование. Заполнил анкету: национальность, партийность, был ли на оккупированной территории. Будучи приличной язвой и начитавшись Солженицына, Марченко и Волкова, он хотел написать, что вся страна с семнадцатого года оккупирована со всеми вытекающими последствиями и даже хуже, но решил сначала начать работать, а потом уж острить, а не наоборот. Сдал две ужасные фотографии три на четыре и был принят в члены.  Ему сразу дали почитать старые отчёты. Игорь сел за ободранный стол, положил на него папки, которые тут же прилипли к чему-то клейкому. Пришлось аккуратно отрывать, искать газеты и закрывать ими стол. В этот день к нему больше никто не подходил. Работающие тут невыразительные женщины поглядывали на его бритую голову подозрительно, вид имели запуганный, разговаривали почему-то шёпотом и, сев пить чай, даже не предложили стакан. Стакан не предложили и Машуткин с Боренко, начальником геолотдела, попивающие под видом чая вермут из зачифиренного кофейника: эти боялись внезапного приезда председателя – царя, бога и чёрта артели в одном лице. Однако триединый в этот день не появился. Игорь перечитал всё, что ему было выдано, пошёл листать по второму разу, но тут рабочий день кончился.
-Завтра едем на участок. К восьми – с вещами, – неожиданно сообщил главный, дыша в лицо вермутом и сигаретой, – понял? И ушёл. Четыре часа назад они беседовали как равные, обсуждали золотоносность района, проблему подземных вод, качество челябинских бульдозеров, от которых логично перешли к преимуществам наших танков перед всеми прочими. Но тогда Калачёв ещё не отдавал трудовую книжку в отдел кадров, а сейчас он – подчинённый. После братства и романтики геологосъёмочных партий контраст бил по мозгам. “Территория не моя. Ничего, я не собака. Работаю полдня, а уже делаю трагические выводы. Но на бобика топать больше не буду”.
    Придя домой, с порога бескорыстно предложил:
-Давай, вынесу за котом!
-Вынесла без тебя, – на одной ноте ответила откуда-то жена.
-Я на работу устроился, наливай! – пытался наладить отношения Игорь, отыскав Светку на кухне за картами Таро. Жена молчала.
-На денежную! Ладно дуться, сама знаешь, как мне это далось. Извёлся весь. Завтра уже на участок уезжаю дней на несколько, хозяйство посмотрю. А в апреле как укачу – и до ноября. Так что ругаться некогда.
Та отрешённо раскладывала на столе карты и молча кивала, потом буркнула:
— Не ори, Наташку разбудишь.
-Осенью приеду, получу деньги – катанём в Париж на недельку! – брякнул Игорь не подумав.
    Светка бросила карты, посмотрела на него с интересом и уже с ударениями протянула:
— А вот это уже кла-ассно!
   Вечером она собирала ему рюкзак в тайгу, а ей казалось – в Париж. Так и уснула с мыслями о столице Франции, но приснился почему-то хлеб с маслом и украинской колбасой, которой их иногда угощала её мать.
   Назавтра Игорь пришёл на работу в семь сорок и до девяти просидел в кабинете. Машины не было, главный не мог найти какую-то карту и материл всех очень однообразно. Потом карту нашли в тумбочке его стола между газетами, но пришедшая было машина уже умотала по другим делам: на складе появились поршневые на Т-130, а такое случается нечасто и длиться недолго. Наконец, погрузились. Правда, у дверцы УАЗика тут же отвалилась ручка, но бывалый шофёр прикрутил дверь проволокой и отвёз-таки их за город на базу, где их ждал автобус. На участок ехало человек десять, среди них одна женщина, отдалённо напоминающая женщину, геодезист. Водитель, худой парень лет двадцати семи, прогрел двигатель и подошёл к курившим отъезжающим:
-Готово, можно ехать!
   Те, увлечённые беседой, на него даже не посмотрели. Пропитый дедушка в кожаном пуховике, привычно завладев всеобщим вниманием, с выражением и распальцовкой рассказывал, матерясь через слово:
-Я сегодня встал в пять. Пока моя корова спит – сбегал, купил. Там дворником мой сосед работает, мы с ним частенько поддаём, а он уже подметал. Антошин. Ты его должен знать, он до пенсии водилой в тресте работал. Да длинный такой! Нет, худой. Да хер с ним, ладно. Короче, метлу он кинул и мы пошли к нему, где контейнеры с мусором стоят. Там у него стаканы, сухарики, карамельки на закусь. Нассано правда. Выпили, покурили, и я домой пошёл. Слышу – матерится. Оказывается, пока мы бухали, у него метлу скомуниздили. Во народ! Полшестого утра кому-то метла понадобилась!
   Байка понравилась, все долго смеялись и обсуждали современные нравы, но тут во двор подкатил голубой УАЗик, припижоненый шторками, антенной радиосвязи и полудюжиной фар на крыше. Из него выскочил шустрый дядя среднего ростика в китайском пуховике и, подбежав к замершей компании, стал громко тянуть в себя воздух. Не унюхав искомого, погрозил пальцем:
-Кто поедет пьяным – уволю! По буровым  жду отчёт завтра вечером.
   Запрыгнул в машину и был таков. Первым подал сдавленный голос  Машуткин:
-А ведь я уже хотел предложить вмазать. Вот это бы вмазал! Он вон какой злой сегодня, у-у-у! Поехали-ка отсюда, на трассе где-нибудь вмажем.
   Все полезли в автобус, бойко обсуждая внезапный наскок председателя артели и подстилая под зады кто варежки, кто шарфик: сиденья были в инее. Погода была прекрасная: солнце, минус пятнадцать, но уже не зимних, студёных, а весенних, когда на солнечной стороне крыш начинает подтаивать снег и в воздухе пахнет чем-то таким, от чего коты вот-вот заорут.   
   Сначала заехали за начальником участка Зыкиным к тому домой. Зыкина долго не было, водило даже двигатель заглушил. Наконец, минут через пятнадцать нарисовался краснорожий молодец в “аляске” нараспашку. За это время население автобуса употребило две поллитры самогона. Калачёва это крайне удивило. Во-первых, создавалось впечатление, что этим людям в городе пить категорически запрещено, и они срочно, как солдаты в самоволке, удовлетворяли огромную нужду, озирались, наливали по полстакана и отвратительно давились. Во-вторых, было очень странно: открывается сезон, начинается самая работа, а начальство в первой же командировке такое вытворяет. Наивен же он был, полагая, что на работе надо работать! И что ещё неприятно задело: ему никто не предложил. Он бы, конечно, отказался: пить из одного захватанного обслюненного стакана, да ещё с незнакомыми людьми для его не очень тонкой, но какой никакой натуры было просто неприемлемо. Но предложить-то могли бы!
-Да, это не геологи. Эти – с гнильцой, – тоскливо подумалось. На него просто не обращали внимания. Он засунул руки в рукава фуфайки и уставился в окно, которое было чуть приоткрыто, что давало ему возможность вдыхать почти чистый воздух, а не тот табачный смрад, что висел в салоне. Курили все, кроме него, пили все, кроме него и водителя. Наконец, поехали. Уже прилично пьяная орава обсуждала и хором осуждала какого-то коллегу, не подавшему кому-то из них руки, травила сальные анекдоты, игнорируя присутствие ко всему привыкшей дамы.
— Заяц! А, заяц! У тя спички есть? Нету? Значь, не стоит! – хохотал инженер-тэбэщник над древним анекдотом и, видя, что и остальные хохочут, тут же рассказывал его еще раз, но уже в другую сторону, также давясь со смеху. Через полчаса езды севший последним начальник заорал басом:
-Мишка, стой нахер!
   Автобус съехал на обочину и, прокатившись по инерции метров пятьдесят, остановился.
-Я кому сказал – стой!
-Алексей Викторович, успокойся! – взяла его за руку топографиня.
-От меня жена уходит, а вы все ржёте, как бараны!
   Зыкин обречённо достал литровую бутылку “Тройки”:
-Стакана не вижу нахер!
   Привыкший к выходкам коллеги народ изыскал в своих рядах стакан, который был тут же наполнен до краёв и выпит до дна. Наконец, достали закуску.  “Трёшка” пошла по кругу и через пять минут безжизненную тару выкинули в окно. Запив водку газировкой и громко отрыгнув, Зыкин плакался в женское плечё:
-У нас же двое детей! Я от неё такого не ожидал. Двадцать седьмого суд. Падла она последняя! А хату как делить?
-Успокойся, она одумается ещё сто раз, ведь она тебя любит.
-А ты? – резко перевёл разговор в другое русло несчастный, облапив женщину, годящуюся ему в матери.
-Отстань, сперматозоид! Ты бы пил меньше, может, и жили бы лучше, – оттолкнула та любвеобильного соседа.
-Меньше? Куда ещё меньше-то!
   Он ткнул кулаком сидящего рядом механика:
-Ты тоже думаешь, что я пьяный? А ну наливай! Сейчас все посмотрите, как я удар держу! Никто так не держит! Ни один!
   Игорь глядел на заснеженную степь и, стараясь не слушать пьяный базар, думал о жене, представлял, что она сейчас делает. Гадает, наверное. Или с Наташкой в жмурки играет. Зря он ей про Париж сказал. Сколько раз уже зарекался не загадывать наперёд, душу не травить. Если и дальше всё будет так, как началось, то он может не выдержать здесь. Конечно, терпеть надо до последнего. Платили бы только нормально. Но Париж уже подёрнулся дымкой.
   Следующие двести километров они ехали пять часов. Каждые полчаса кто-нибудь орал, проснувшись:
-Мишка, тормози!
   Мишка тормозил, по кругу шла бутылка, закусывали, запивали, выходили по нужде и ехали дальше. Не выходила только мадам, но она и пила меньше. Зыкин впадал то в чёрную ярость и материл всех, кого только мог припомнить, плохо шевеля языком, то засыпал, и тогда “мисс автобус” удерживала тушу от падения. Сто против одного: поменяйся они местами – она давно бы валялась меж сидений, а он её или материл бы, или полез под кофту. Остальные были поспокойнее. К Игорю никто не лез, и главное беспокойство доставляли замёрзшие в кирзе ноги и папиросный дым, которым он уже насквозь провонял и от которого его начинало поташнивать. Забавно, но он был человек пьющий, а в недавнем прошлом и курящий, но сидеть трезвому в чужой пьяной компании, – что может быть противнее? Такое с ним случалось впервые. Он чувствовал нарастающее отвращение к этим людям и даже к водке.
-Уволюсь и пить брошу! – подумал он и усмехнулся.
   Было уже почти пять, когда они свернули с шоссе на ухабистый просёлок. Темнело. Ещё час тряслись по классической русской дороге: снег, лес, ухабы, водка. Одного пассажира на кочках быстро укачало, он проблевался из окошка прямо на ходу, разбил губу на ухабе, обматерил Мишку и снова задремал, изредка сплёвывая кровь на пол. Подъехали к переправе через Кан. По сильно заторошенной реке бульдозер пробил во льду дорогу, которая здорово напоминала “дорогу жизни” из кинохроник блокадного Ленинграда: ряд длинных луж, плавно переходящих одна в другую. Водило закурил и дал газу. Проехали полреки, машина встала.
-А дальше как? – поинтересовался рябой буровик у лысого завскладом.
-Не бзди, газуй! Тут “Уралы” ходят, значит и мы проскочим! – скомандовал Зыкин.
   Перед автобусом интенсивно бурлила речка метра три шириной, текущая поверх льда и основательно его промывшая. Дна видно не было.
-Моё дело телячье,– Мишка малым ходом тронул машину вперёд, та клюнула носом, но тут же упёрлась во что-то и тонуть вроде не собиралась. Все замерли, ясно послышалось шипение воды под днищем, из-под резинового коврика пробился бойкий родничок. Двигатель взвыл по дурному, словно чуя, что беда, машину тряхнуло не по-детски, и через минуту они вновь тряслись по старым добрым ухабам.
-И до каких пор тут ездить будут? – спросил Игорь у небритого соседа, что отвечал за спецчасть, то бишь за карты и прочую давно несекретную макулатуру.
-Пока кто-нибудь не булькнется.
-Мишка, стой!
   Оказывается, выпито было ещё не всё! За два километра до участка простояли минут сорок. Слово взял и долго не хотел с ним расставаться Зыкин. Выпив без закуски очередную дозу, он на всякого, кто пытался заговорить, ревел:
-Пжжжди, я щща тут эта, ну, как там… Не-е-е! Пж-жь-ди…
   Он замолкал, страшно сопел в темноте и оживлённо жестикулировал, забывая при этом говорить. Благодарные слушатели частью уснули, частью тупо пялились в темноту, пытаясь навести резкость. Наконец, собрав мысли в кучу и сосредоточившись, Зыкин возвестил:
-Да вы знаете, что я чувствую? Тут всё мое!
   Он ещё помахал крыльями, пытаясь донести до родных сердец самое сокровенное, потом огляделся и безнадёжно махнул рукой. Тут слово подхватили сразу четверо. Удивительно, но они, видимо, всё прекрасно поняли и теперь всеми силами пытались показать, что приближение участка и их не оставило равнодушными. Тэбэшник заорал механику, Фёдору Анатольевичу:
-Консали… Константиныч! У тя спички есть? Нет? Значит, не стоит!
   Но до того уже ничего не доходило. Остальные выступающие громко давали понять, что участок – это о-го-го как ни фига, что они тоже были и будут впредь, и что так не надо, потому что это самое. Короче говоря, Бердяева никто не цитировал и обсудить творчество Бертолуччи было не с кем. Если кто-то и был незаурядной личностью, то тщательно это скрывал. Калачёв всё сильнее подозревал, что попал не в самый лучший коллектив. Просидев на одном месте восемь часов, ног он давно не чувствовал, есть уже не хотелось, близилась амнезия души и тела. Хотелось домой. Он вспомнил узников ГУЛАГа и ужаснулся, отчётливо представив их состояние. Растоптанность, тоска, опустошение.
   Наконец, табор Мишке надоел, он без разрешения поехал дальше, за что был обматерён и кем только не назван. За десятую часть таких оскорблений в приличном обществе сильно бьют по лицу, но здесь, видимо, это было в порядке вещей. Мишка был невозмутим, и только на реплику: “Я бы такого водителя давно выгнал по тарифу!” буркнул так, что все услышали:
-А я такого начальника.
   Так с матюгами они въехали на территорию участка, который находился в живописнейшем месте на берегу реки. Кругом лес и горы. Летом тут, должно быть, курорт. Был. Пока золото мыть не начали. Сам участок – это два десятка строений: жилые балки, вытянувшиеся вдоль центральной “улицы”, баня, столовая, золотоприёмная касса (на местном жаргоне – КПЗ), в стороне – мастерские, дизельная. Картину дополняли пара туалетов и длинный “калашный” ряд поломанных бульдозеров и ЗИЛов. Всё это Игорь рассмотрел, разминая ноги у автобуса, остановившегося в центре посёлка у столовой, и поджидая, пока соавтобусники выползут наружу.
-Пошли, покажу тебе твоё жильё. Там живёт мужик, участковый геолог, принимай у него дела, мы его выгонять будем, — заявил Машуткин. Они зашли в крайний домик, состоящий из трёх состыкованных буквой “П” балков. В одном жила топографиня, в другом – Машуткин с Боренко и ихний шнырь. В третьем сидел презабавного вида длинный сморщенный дед в очках примерно минус шесть.
-Столиков Илья, — представился он каким-то странным бесполым голосом и почмокал полубеззубым ртом, — бить будете, Иван Михайлович?
-Я никого не бью! – гордо ответил Машуткин, стараясь не шататься и, поскольку в комнате было тепло, стал стягивать фуфайку. Наконец, ему это удалось, он сел на койку Калачёва и приказал:
-Говори, чё у тебя случилось! Если хочешь, сейчас вдвоём останемся, а этот, — он ткнул в молодого пальцем, — гулять пойдёт по холодку.
   Столиков молча стал снимать рубаху. Игорь уже ничему не удивлялся, а только смотрел, поглощая информацию.
-Расскажу кому – не поверят! Стриптиз по-артельски!
   Дед оголил костлявый торс и вдруг затараторил, пяля на шефа вдвое увеличенные очками глаза:
-Это нервы! Это у меня третий раз в жизни такое. Мне надо в отпуск, лечиться. Всю зиму одна нервотрёпка. Я больше не могу. Я устал. Как собака.
   Весь его дряблый старческий торс был покрыт бордовыми шелушащимися пятнами размером с послеперестроечный рубль или доперестроечную копейку. Родись он лошадью, его давно бы пристрелили. Шеф отодвинулся от пятнистого, закурил и спросил:
-А нахрена ты, старый козёл, лес велел валить там, где лесобилета ещё нет? Из своего кармана заплатишь за всё, за каждое дерево, вальщик хренов! Лесник обещал завтра приехать. Если Макович его уболтает, он лес по низкой категории запишет, а не уболтает – как строевой пойдёт, и тогда ты ещё должен останешься, и шиш тебе, а не расчёт за год.
-Нет и нет! Жалованье начислено за тот год, а лес валили уже нынче, это раз. Во-вторых, Макович мне сам лично велел на полигоне лес валить, сказал, что лесобилет он сделает. А теперь я крайний?
-Где бумага, в которой он это велел? Выйди-ка отсюда, нам надо наедине поговорить!
   Последнее относилось уже к Калачёву, сидящему на хромом стуле и не знающему, чем заняться. Тот повиновался, хотя и не без внутреннего сопротивления. Хамство главного не нравилось ему всё больше. Выйдя на улицу, он пару раз глубоко вдохнул, очищая лёгкие от табачного дыма, и пошёл поглядеть округу, где ему предстояло прожить…чёрт знает сколько?
   Около столовой курили отужинавшие пролетарии, все как один в засаленных робах и небритые, полсотни зубов на четверых. Сходу и не скажешь, что эти люди стране золото дают. До Игоря долетел обрывок разговора:
   -Я из войлочных кроссовок второй год не вылажу, а фашист приедет пьяный, неделю попьёт и пьяный же уедет обратно. Так можно стараться! У него коэффициент – полтора, а у меня – один, так он, алкаш, мне месяц тарифа за пьянку вкатил! Я что, не человек? На Новый Год выпить не могу? В натуре – зона!
-А ты, Витёк, ему бомботерапию устрой. Только сперва расчёт получи. Хотя, после расчёта ты про него на радостях и думать забудешь, а до того ничего не сделаешь. Они же с предом на чём-то повязаны, к тому же, говорят, соседи. У них, может, одна жена на двоих? Дашь ему по харе – и по тарифу загремишь, а жить на что? А ведь фашист до этого бульдорастом тянул. Говорят, хороший мужик был. Потом пред его сюда начальником взял, он и скурвился в момент. Власть людей портит.
-Был бы хороший – не скурвился бы.
   Игорь подошёл к компании, разговор разом стих, все глядели из-под треухов на новенького, и один тщедушный мужичёк, этакий Щукарь, с рукой, замотанной грязным промасленным бинтом, поковырял в носу, внимательно разглядел чёрную козюлю, смазал её на перила и заметил:
-Однажды работал я в таллиннском порту грузчиком. Кого там ни работало тогда! Евреев только не было. И вьетнамцы, и лабусы, и армяне. Зверинец! И стал я записывать забавные фамилии. Сейчас подзабыл много, но помню грузина, крановщика. Жора Здория. По-русски ни фига не кукарекал. Так мы его прозвали Жук Бздория из отряда тупорылых. Он всё понять никак не мог, почему его кран мне в жопу не упирается, когда его ремонтировать надо. А эстонец был, фамилия – Хуйк, так ему в отделе кадров так и сказали…
   В это время из столовой вышел водитель автобуса и, перебив рассказчика, обратился, дожёвывая, к здоровенному мужику, который, возьмись он играть в домино, по восемь костяшек в руку брал бы:
-Чем накормили? Колитесь,  деревянные! Обычно щи – хоть полощи, а тут котлеты с крысу ростом. Никак, опять собачатина? И что-то я ни Лярвы, ни Стервы не вижу, ни Шарнира. Где собачки делись?
   Здоровяк, ковыряя в коричневых зубах щепкой, отколотой тут же от скамейки, неторопливо ответствовал, что Шарнира решили не трогать – он мазутом так пропитался, что уже и не облизывается, так сам себе противен, да и не мудрено, коль весь мехцех об него руки полгода вытирает. Курву съели ещё на новый год, не перловкой же закусывать, Лярву едят сейчас, а Стерва вымачивается в уксусе в бане скоро как два дня. И осторожно поинтересовался:
-Пополнение в нашей помойке или как?
   Игорь объяснил, что пока ходит в рабочих, а там – как начальство решит: то ли за Ильёй Алексеевичем по полигону трость и шляпу носить, то ли ходить в шляпе самому, поскольку тот чем-то не угодил начальству, да и болеет.
-Ясно, — спокойно отозвался здоровяк, — это по-нашенски. Три года отпахал, а теперь – пинком. От каждого, как говориться, по способностям, каждому – по морде.
   Народ докурил и начал расходиться. Кто мочился на ленивец убитого Т-130, кто тащил дрова в балок. Кто-то, уже невидимый в темноте, по блатному свистнул и, подражая Ленину, картаво продекламировал непонятно в связи с чем:
-Да здгавствует ансамбль стукачей Большого театга! Витя, врачи рекомендуют прикладывать к больному зубу здоровую колбасу, а к больному мужику – здоровую бабу.
   Другой местный юморист пел ненамного хуже Лемешева, одновременно справляя малую нужду с крыльца:
-Я поцелуями покрою твою кабину и капот!
   За мужиками, не подозревая об их коварстве, молча пробежал небольшой чёрный пёсик. По всей видимости, это был Шарнир.
   Калачёв замёрз и пошёл, так сказать, домой. Влюблённая пара продолжала ворковать на всю округу, из коридора вылетали матери и половые акты. Ворковал в основном Машуткин, а его словарный запас богатством не отличался. Владелец бесконечного запаса матерей сидел на том же месте, куря папиросу и стряхивая пепел на всё в радиусе протянутой руки. Столиков тоже курил, но пепел тряс в баночку из-под китайской тушёнки «Великая стена», полную окурков. После таёжной свежести Игорь чуть не задохнулся, но на улицу идти тоже не хотелось: там крепчал мороз. Главный, не обращая внимания на вошедшего, громко, как глухому, выговаривал потупившемуся деду:
-Ты! Ты тут был! За главного. И тут. Тут! Была пьянка. А это…Это  — нарушение устава артели!.. Фамилии пивших сегодня же указать в докладной. Сегодня же!
-Да мы же на Новый Год! На праздник тридцать пять бутылок на двадцать два человека выпили в столовой, закусили, за жизнь поболтали и спать разошлись,– оправдывался дед, оказавшийся и вправду малость глуховатым.
-Ты! Ты тут был за начальника! – с теми же интонациями и, видимо, далеко не во второй раз напирал Машуткин. – А это. Это! Нарушение устава артели!
   Столиков замахал руками и, размазывая слёзы под очками, пискляво закричал:
-Я больше не могу! Я увольняюсь. Я у вас больше не работаю. Вы, — он вздохнул глубже, — вы меня унижаете!
-Я? Я тебя унижаю?
-Да!
-Нет. Ты! Ты мне скажи: Я что? Это я? Я тебя унижаю?
-Да!
-Нет, ты! Ты мне скажи: Когда я тебя унижал? Эй, я его унижал?
   Более тупого диалога Игорю слышать ещё не приходилось. Кто сказал глупость, что человек – это звучит гордо? Это звучит отвратительно!
   Пошатываясь, зашёл Боренко. В отличие от своего начальника, он был мужик спокойный, ни на кого не шумел, сколько бы ни выпил, но и за других не заступался, ибо хорошо усвоил: артель – курятник, — клюй ближнего и гадь на нижнего, а заступишься за кого – себе дороже выйдет.
-Ребята, давайте жить дружно! – тихонько произнёс он единственную цитату, которую помнил, и уже смелее предложил: — Начальник! Пойдём захлебнёмся да подавимся.
   Тот посидел ещё минуту, зло переводя взгляд с жертвы на Игоря и обратно, как бы показывая последнему, что и с ним он церемонится не будет, и ушёл. Столиков курил одну «беломорину» за другой, руки его заметно тряслись. Калачёву было неудобно распоряжаться в пока ещё чужом доме, но дышать было нечем, а хотелось. Потому он приоткрыл окно, потом, видя, что сосед невменяем, вынул из рюкзака боевую литровую кружку, кипятильник, почерпнул воду из стоящего на заваленном всяким хламом и засыпанного хлебными крошками, сахаром и заваркой столе цинкового ведра и через минуту заварил чай.
-Алексеич, чаёк, – разбавил он молчание, висящее, как в комнате с покойником.
   Удивительно, но останки Алексеича зашевелились. Видать, втык он получал не первый раз и к подобному обращению начал привыкать. Игорь достал не съеденную дорогой колбасу и булочки, испечённые женой. И вдруг ему их стало жалко. Не для Алексеича, а вообще. Жена пекла, старалась, в полотенце завернула, чтоб не отсырели, а он их съест? Вместе с сентиментальностью нахлынула тоска, какой давненько не было. Булочки были свои, родные, как напоминание о текущей где-то лучшей жизни и близких душах. Вокруг же всё было чуждое. Он вздохнул, глянул искоса на соседа и сунул сдобу обратно в рюкзак. Поужинал колбасой и хлебом, этих было не жалко. Шнырь принёс относительно чистое постельное бельё. Стряхнув на улице пепел с одеяла, он постелил, разделся и улёгся спать, но сон не шёл. За фанерной стеной шла пьянка на шесть персон, к ним в комнату постоянно заходили “водички черпануть, заварочки украсть”.  Алексеич пояснил, что пьянствовали обычно здесь, у него, поскольку, по-первых, тут есть стол, а там только тумбочки, а во-вторых, срач утром выгребать ему. Теперь гулялово перенесли туда, а харчи оставили здесь. Деду оказалось всего пятьдесят шесть лет. Учился в Норильске у Урванцева, потом тридцать лет работал геологом на Колыме. Недавно похоронил жену, бросил квартиру в Магадане, а в ней – дочь и внука-негритёнка (доча съездила в Сочи по турпутёвке) и три года безвыездно работает и живёт здесь, на этом участке.
-Похоже, и помрёт здесь же, – подумал Игорь.
   Квартиры нет, родственников тоже, кроме двоюродной сестры под Абаканом, с которой не виделся четверть века. Хочет увольняться, да расчёт не дают и жить негде.
-Здесь многие до расчёта работают. Его потому, видать, и не дают, чтоб побольше уволилось народу, тогда и начальству приварок, и остальным трудодень повыше будет. Сколько заработал в тот сезон? А кто бы знал! Дали один аванс, сто тысяч, и то не всем, а инфляция, слава Ельцину с Гайдаром, под двести процентов. Что на них через год купишь? Тапки? Нынче обещают авансировать? Так они каждый раз обещают перед сезоном. Сколько золота намыли – неизвестно, но примерно по килограмму в день. Сезон был с десятого мая по первое ноября, итого под двести кило. В прошлом году пред купил себе Ми-2, зато трудодень был самый маленький среди артелей в крае.
— А ты что заканчивал? – неожиданно спросил Игоря Алексеич.
-Цветмет.
-Ты не сможешь тут работать.
-И почему вы так решили? Был прецедент?
-Я не могу тебе это объяснить, но не сможешь. Слишком тонок.
   Игорю показалось, что ученик Урванцева просто запугивает конкурента, но спорить не стал, пожал плечами и отвернулся к стене, оклеенной обями, почерневшими от табачного дыма и прикосновений грязных спин. Тэн на ночь выключили, хозяин квартиры закрыл окно, срочно закурил по этому поводу и лёг почитать, а Калачёв обдумывал плюсы и минусы новой работы. Минусов уже было в избытке, единственный же плюс, на который он так рассчитывал – деньги – оказался небесспорным. Возможно, где-то есть места и хуже. Наверняка есть. Но до этого ему в жизни везло. Он всегда работал с порядочными людьми, дружил с такими же, а от хорошего отвыкать тяжело. Конечно, случались конфликты, но посылали его – посылал и он, и уж никогда его зарплата не зависела от прихоти и расположения начальства. И через год этого стиснутозубого существования ему, образно говоря, предложат постирать носки шефу, и что? Дать в морду? Расчёт по тарифу и свободен, год отработал по двенадцать через двенадцать без выходных, праздников и женщин в тайге – и всё даром? За харчи? А всего-то надо было носки постирать. Так рабов и делают. Столиков в детстве, небось, тоже лётчиком стать хотел, всю жизнь по горам как марал лазил, здоровье гробил, золото искал для Родины. И что поимел? Квартиру  в Магадане? Внука Петю, первого колымского негра? Ни денег, ни здоровья, и ко всему этому ещё не моги возразить какой-то пьяной харе! А как бы повёл себя какой-нибудь чечен на его месте? Или японец? Тоже плакал бы? Интересно, а что он думает о сталинских временах? О брежневских? И о нынешних? В чью пользу сравнение? И он, Калачёв, пытается залезть на его место. Место, на котором надо много работать, жить в тайге девять месяцев в году, за все просчёты платить из собственного кармана, получать плевки и улыбаться, при этом не зная, сколько заработаешь, если заработаешь вообще. Замечательные открываются перспективы!
   Илья Алексеевич прикончил третью за день пачку курятины, выключил свет и, не раздеваясь, лёг спать. За стенкой шли какие-то разборки, слышались разнокалиберные матюги, тянуло дымом и водкой. Игорь закрылся одеялом с головой, но вскоре стало душно. Открылся – дым драл горло, у него стало перехватывать дыхание, впору противогаз одевать. Вдобавок привычный ко всему сосед начал храпеть и во сне отвратительно чавкать и стонать. На душе были потёмки, и даже словом перемолвиться не с кем.
-Хоть бы ты сдох, свинья! – перемолвился, не выдержав, он вслух и подумал: — Странно устроен человек. Зло. Почему не – хоть бы выздоровел? Наверно, тайная, заложенная где-то в подкорке, цель любого человека – это чтоб все остальные сдохли, а он и его близкие остались бы, ибо все неприятности человеку доставляет человек же. Живём ради того, чтобы делать неприятности другим. Кто кому сильней напакостит, тот и спит крепче. Человечество запрограммировано на самоуничтожение. И рано или поздно добьётся своего, коль существовали галеры с рабами, а нынче артели со старателями. Да, тут не кружок изящной словесности и надо выбирать: или я тут работаю и перестаю пускать слюни и копаться в недрах души, или увольняюсь. Третьего не дано. Белых ворон тут  явно не потерпят, а под себя пытаться переделать такой обезьянник – дурацкая затея. Как кто-то умный сказал, нечего искать добродетель там, где в чести порок.
   Было уже около двух ночи, когда дверь открылась, вошёл шнырь, без намёка на извинения включил свет и заорал:
-Палыч, чёта я твоей шапки тута не вижу. Ты, можа, без неё пришёл?
   Столиков подпрыгнул на кровати и, прокашлявшись, возмутился:
-Ну дайте же поспать в конце концов!
   Игорь всё равно ещё не спал, поэтому он только поворочался на скрипучей кровати, выражая протест, но такой тонкий намёк на раздражение вряд ли был понят еле стоящими на ногах сливками и сметаной местного социума.  А ещё геологи! Инженеры! Скотный двор Оруэлла!
   Всё затихло только к трём. Из-за фанеры захрапели в три носа, и всё бы ничего, но Столиков, проснувшись, выкурил ещё три папиросы, задымил проветрившуюся было комнату, — похоже, не в дыму он спать не мог, — и снова зачмокал. Единственный некурящий представитель хомо сапиенс в артели лежал на спине и в немой тоске смотрел в окно.
-Счастье – это когда молчат и не курят. У Андрея Белого есть мысль, что некоторые люди рождаются для одиночной камеры. Хочу в одиночку! – думал он.
   За окном притих заснеженный, чёрный, освещённый луной, таинственный как в сказке лес. В отличие от людей, он был совершенен.
   Полседьмого сосед закурил, а потом уже проснулся, закашлял и включил свет. Калачёв тоже встал, включил кипятильник и пошёл на улицу. Его малость штормило. Было ещё темно. До бани идти было лень, он умылся снегом. Попробовал подойти к туалету, но все окрестности вокруг того были “заминированы”, пришлось искать другое место. Попил чай, доел остатки колбасы и, вздохнув, съел одну булочку. Оставшиеся четыре убрал назад. За стеной было тихо. Пришёл из столовой дед:
-А ты чего не идёшь завтракать?
    Игорь подумал и решил посетить местный “ресторан”, набить кишку поплотнее на случай непредвиденных обстоятельств.
   В столовой народу было немного, почти все уже позавтракали. Он взял тарелку с перловкой, кружку чая и сел на скамью за длинный стол. Повариха, толстая баба лет сорока, поинтересовалась у новенького:
-Кем, если не секрет, будете?
-Помощником у Алексеича, – не стал вдаваться в подробности тот.
   Сидевший напротив громко швыркающий чай сопливый парнишка внезапно заявил Игорю:
-Что угодно я не жую!
   И пока Игорь соображал, что сие должно обозначать и после какого слова надо было начинать смеяться, крикнул поварихе:
-Ты свой выбор сделала? Оби окей – идеальные тампоны для современной женщины! А имя чё, посуду моють?
-Закрой кофемолку, Голубков, – без эмоций ответила та, собирая со стола грязные тарелки, — ты б лучше воды накачал, чем телевизор свой дурацкий рассматривать.
-…Ответила Мария, – закончил тот, – а  я делаю, что хочу с шоколадом “Виспа”.
   Сопливый поднял кружку и вылил на стол остатки чая:
-Почувствуй истинную свежесть!
-Ты, придурок, кончай косить! – зарычал на него весь в наколках мрачный сосед и сунул кулак под сопли. – Ты сейчас такую свежесть в жопе почувствуешь, воробей задроченный!
 -Даллас. Приятное знакомство! – гнал своё шизанувшийся на рекламе, потом вскочил и пошёл к дверям. – У эмэмэм нет проблем!
   Он пнул дверь и вышел на крыльцо, где курила вчерашняя компания. Специалист по фамилиям ухватил дурочка за рукав:
-Лёня, а «Марс» – это класс!
-Класс!
-А тогда скажи, почему велика Россия, а жрать нечего?
-Позади Москва! – заученно отрапортовал Лёня.
-Молодец, разбираешься. Вот тебе за это папироска.
-Издеваются над больным человеком, — вздохнула повариха Валя, — его бы подлечить, а то он чё-то совсем заговариваться стал.
-Так он и правда шизик? – не поверил Калачёв.
-Да, с рождения такой. Он тихий. Свиней кормит, баню топит, стирает. Живёт недалеко, в деревне. С матерью. Ему лечиться надо, а он не хочет.  Ему и так хорошо. Везет! – закончила Валя и пошла мыть посуду.
-По хохотальнику ему надо! – прорычал наколотый. – Мы таких на зоне в три секунды лечили. Прессанёшь его пару раз, и назавтра он уже наизусть весь кодекс знает.
   Он зло бросил ложку в миску, вытер руки о шапку (штаны для этой цели были грязноваты), которую во время еды тут снимать, видимо, не полагалось, и пошагал на выход, бурча себе в нечесаную бороду:
-Богадельню, в натуре, тут развели. Дурдом! Артель – бордель! Тут пахать надо сутками, а они, уроды…
-Ой, злой, — сокрушалась у мойки Валя, — одна злость осталась в человеке. Двадцать лет по тюрьмам мыкался, вышел, женился, поехал на новую жизнь деньги заработать, а через полгода жена письмо прислала, что с другим уезжает. И денег начальство не даёт. Вообще-то он мужик работящий, их там работать учат будь-будь. Мой-то тоже четыре года отсидел, дурень, за то, что бабку самосвалом задавил. Ох, я и намучалась с ребятишками-то! Зато пришёл – сразу сарай новый поставил, ограду сменил. А до этого лентяй бы-ыл.…Сейчас обратно обленился, хоть обратно в тюрьму веди. А от артельщиков, я знаю, жёны часто уходят. Прям, очень часто. Вы-то женатый?
   Калачёв кивнул. Если бы он посидел здесь ещё минут десять молча, то, вероятно, узнал бы много интересного из жизни Вали и массу другой информации. Но каша кончилась. Он поблагодарил хозяйку, чем чрезвычайно её удивил, и пошёл домой. Вернее, туда, где провёл эту ночь. Начальство просыпаться, видимо, не собиралось. Столиков читал драный журнал “Октябрь” за восемьдесят третий год. Радио на столе голосом Муслима Магомаева пело “Бесаме мучо”. От такого исполнения песни о любви так и тянуло встать грудью на защиту социалистического отечества. Прям, “вставай, страна огромная” на итальянском языке. Впрочем, с таким настроением навоз тачками возить, а не музыку слушать, будь то “чуча-муча” или хорал Баха. Калачёв завалился на кровать и пролежал до десяти в тоске и дрёме. Наконец, со стонами и иканием, имея очень бледный вид, выплыло командование, поддерживаемое под руки шнырём. С улицы раздались неаппетитные звуки, потом где-то что-то побулькало, и через пятнадцать минут опять начались разборки с Алексеичем.: почему тот приказал валить лес, организовал пьянку на Новый Год и не там начал бурить разведочную линию. Игорь, чтобы их не слушать, вышел в начальскую комнату. На тумбочке, среди гор окурков и другого мусора стоял стакан, полный зубов. Верхняя и нижняя челюсти скалились в воде анатомическим препаратом. А, может, в водке, хотя – вряд ли.
-Интересно, — подумал он, — чьи это запчасти? Все трое живущих здесь субъектов не старые. Главному сорок пять, Боренко нет и сорока, шнырю чуть за тридцать.
   Вошёл шнырь:
-Фадиф, фифо фтоиф!
   Впервые с минуты, когда он перешагнул порог этого заведения, ему стало смешно.
-Где зубы-то растерял?
-Вубы на мефте, в фтакане.
   Шнырь одел протезы.
-Я же как Ленин, — по тюрьмам да по ссылкам.
-А я думал, по Парижам да Женевам. И не надоело жить по-ленински?
-Конечно надоело! Увольняться хочу, домой поеду, в Харьков. Только шеф не пускает. Велит ещё сезон шнырить у него, а у меня и так уже – вон!
   Он кивнул на стену, к которой был прикноплен небольшой обсиженный календарик. Почти все дни были аккуратно зачёркнуты крестиками.
-Триста двадцать второй трудак сегодня мотаю без отпуска, и конца не видать.
-Так пойди да напиши заявление и – Ура! Даешь Харьков!
-Ура урой, а как уволят по тарифу, так ни фига не получу, а у меня даже на билет денег нет. Вот вчера пили, а сёдня могут за пьянку пнуть без выходного пособия. Хотя пили вместе.
-Здесь же не тюрьма, в конце концов. Уволят – в суд подай.
   Шнырь, сметая окурки в ведро, махнул рукой:
-Не-е, я уж лучше рыпаться не буду. Не верю я этим судам. Тут уже многие дорыпались. Тут своя власть, золотая. Например, фашист раз меня изловил, — мы начальника участка фашистом зовём, — пьяный, конечно. Он трезвый вообще редко бывает. Как в штопор войдёт – месяц из балка может не выходить, ему туда только ящики подают, да Валька жратву таскает. Так он меня увидел и пальцем манит. Я подхожу, а сам боюсь: он запросто по морде дать может, бык-то здоровый. Это, говорит, что лежит? Я говорю: палка. Ну, доска. А он: а я говорю – коленвал! Так что это лежит? Коленвал, говорю. Забирай и тащи на склад бегом, считаю до трёх или месяц тарифа катаю. Я доску хватаю – и тягу. Пронесло. А начал бы спорить – себе бы хуже только сделал.
   Шнырь засмеялся, продолжая ловко выгребать свинство из комнаты. Игорю стало противно. Он вышел на улицу и выматерился. Куда он попал? Какой век на дворе? Крепостное право отменили или нет? Демократия, ты где? Прокуратура, ау-у!
   К их домику подъехал “Урал”, и из его кабины выпал  в состоянии «ни петь, ни рисовать» главный инженер Макович, долговязый лысый мужик с оттопыренными ушами и носом сорок третьего размера. На такие лица хорошо рисовать карикатуры. Его подхватили и отнесли на койку Калачёва. По пути он всем мило улыбался и повторял:
-С лысобилетом я всё ук…ук…угладил.
   Машуткин отдал приказ: в одиннадцать молодой, Столиков, Боренко и он едут на буровую линию, на полигон. До него было километра два, но пока доехали, молодой изрядно замёрз в открытом кузове раздолбанного ЗИЛ-157. Солнца не было, с реки тянул ветерок, пробрасывал снег. На полигоне ничего интересного не произошло. Боренко сосал снег, Машуткин орал на приговорённого к тарифу за то, что тот начал бурить со второй от устья речки линии, а не с первой. Алексеич слабо оправдывался, тыча пальцем в карту, но после того, как его кат четвёртый раз подряд проорал:
-Нет, ты! Ты! Ты знаешь, откуда положено начинать бурить или нет, мудак тупоголовый? – он заплакал и залез в кабину. Калачёв разглядывал карту и местность и пришёл к печальному выводу: он тоже начал бы бурить со второго профиля, хотя это и было малость не по инструкции. Первый профиль попадал  на мощнейший конус выноса, и разбуривать его без твёрдой уверенности, что под ним есть золото, было слишком расточительно. Очевидно, что Столиков сэкономил для артели миллионов несколько, но его добивали без пощады.
-Из своего кармана заплотишь за это бурение! – надрывался главный, приклеив бычок в угол рта.
    Наконец, экзекуция была окончена, похмелье – не тётка, и в час они снова были в лагере. За всю поездку Игорь не сказал и полусотни слов. Он почувствовал, что бацилла страха поразила и его, и это было неприятно.
-Через час поедем на нижний полигон, –объявил гроза участковых геологов и пошёл в столовую.
    Участковые же – старый и новый – сварили чай дома и в два стояли возле машины. Начальство в фашистском балке что-то бурно обсуждало, потом шнырь принёс им кастрюлю картошки с салом и всё стихло. Простояли до трёх, замёрзли и пошли греться. Не успели раздеться:
-Столиков, поехали!
   Игорь вышел на крыльцо и проводил глазами машину.
-Может, фамилию мою забыли? Не сильно и хотелось.
   Он разложил влажные портянки на тэн, полтора часа листал старые журналы, слушал “Маяк” и чуть не уснул на своём лежбище. Наконец, вернулась свита во главе с ужасом полигона. По его виду было понятно, что целоваться он не настроен.
-А ты какого не поехал? Мы тебя орали- орали.
-Не слышал.
   То ли главный сегодня наорался, то ли орать на нового геолога в его планы пока не входило, но он этим и ограничился, добавив только, уходя:
-Ушами надо слушать, а не жопой! – что в его устах звучало как “Живи пока”.
   Ещё через два часа у их балка снова остановился “Урал” и из него снова выпал Макович. Оказывается, у него завтра был день рождения, но поскольку на завтра был назначен отъезд автобуса с частью собутыльников, а именинник оставался на участке, решено было отметить сегодня. Сказано – сделано. Из машины выгрузили ящик водки, и в семь часов повторилась знакомая процедура, только вдесятером. Игорь лежал на койке, пытаясь читать. Столиков, передав сменщику всю документацию, с убитым видом собирал чемоданы: шеф однозначно велел ему завтра выезжать с вещами. За три года барахла накопилось немало. Он, хоть и был в трауре, любовно упаковывал ложки, штаны, мешочек с сахаром, десяток банок тушёнки, старый чайник, пару штанов. Подумал над старыми драными тапками и сунул поверх сахара: пригодятся. Часов в одиннадцать к ним в окно кто-то тихо постучал. Дед радостно потёр руки и выскочил на улицу. Через минуту с видом заговорщика заскочил обратно, — Калачёв в это время приоткрыл окно, впуская кислород в газовую камеру, — и быстро сунул под подушку две бутылки водки. Оделся, принёс из столовой миску холодной картошки, хлеб, выскреб пальцем на пол старую заварку из полулитровой железной кружки.
-Будешь? – предложил.
-Этот хоть предложил, – усмехнулся про себя Игорь и отказался.
   Сосед обрадовался сильнее, прислушался к шагам в коридоре, быстро достал одну бутылку, вылил половину в кружку и начал даже не пить, а хлебать большими глотками, швыркая, как горячий чай и сопя. Выпил, съел пару ложек картошки, закурил, икнул пару раз и уставился в угол. Постепенно лицо его растягивалось в блаженной улыбке.
-Люблю водочку! – чужим голосом пискляво прогундосил он и снова икнул. Минут через пятнадцать операция повторилась, пустая бутылка вылетела в окно. Игорь наивно думал, что сосед на этом успокоится и ляжет спать. Не тут-то было!
-Я тебе не мешаю? – вкрадчиво пропищал алкаш.
   Такие картины Калачёву пару раз наблюдать уже приходилось, и, морально приготовившись к длительной осаде, он помотал головой, стараясь глубже погрузиться в статью о путешествии Чехова на Сахалин и не вслушиваться в пьяную болтовню.
   Антон Палыч в это время бежал от помещичьей хандры. Уже через  неделю, ближе рассмотрев любимый русский народ, проклял свою затею, чуть не утонул на переправе, кормил клопов на постоялых дворах и писал домой раскаянные записки. Часто не имел возможности даже сменить воротничок и вовремя пообедать, несколько раз пописал в Енисей (почему-то красноярский памятник не отражает весь процесс, а только подготовку), ужаснулся при виде Сахалина и успокоился лишь в Японии, забравшись там на гейшу и описав позднее все подробности вплоть до цвета салфетки, которой гейша протирала его крайнюю плоть. Хоть не зря съездил. Типичный демократ в русском исполнении: богат, прекрасно работает языком, хуже – членом, изредка – головой и никогда  — руками. Трус, ябеда и кляузник, при необходимости – стукач. Так сказать, профессионально призывает народ к труду и дисциплине. Грудью встаёт за чужими спинами. Сюда бы его вместе с Горбачёвым и другими деятелями, в народ, на дно, в грязь и дикость, где зубами рвать надо, а не трепаться, получая за это гроши и обещания лучшего будущего. Да их бы через час в бане в уксусе вымачивали!
   В течение часа экс-геолог не закрыл рот ни на минуту, поучая молодого, как надо жить, работать, как делал и делает это он, знаменитый на весь мир зуброгеолог Столиков, друг и сподвижник самого Урванцева, какие у него грандиозные планы на будущее, например, открыть свою артель в Австралии, для чего он завтра же напишет письмо английской королеве, о чём бабка давно его просила. Иногда до сознания Игоря долетало:
-Ты думаешь, что я пьяный? Вот ты не слушаешь, а зря! Мог бы потом похвастать, чей ты ученик. Я тебе хочу добра. Я всему миру хочу добра. Ты знаешь, что такое мир?
   Благодарный слушатель сначала кивал, как ишак бухарский, но вскоре заболела шея. В этот момент пошла в ход вторая бутылка, содержимое которой исчезло в том же направлении, что и первой, и с той же скоростью: в два приёма. Калачёв решил было, что гений всех времён сейчас упадёт, но вновь не угадал. Тот зашарашился по комнате, достал из-под кровати ведро и долго в него мочился. Потом выставил парашу в коридор и закрыл дверь:
-Шнырь уберёт.
   Трезвому пьяный базар надоел. Он отложил журнал и закрыл глаза. Супермен двигался ещё самостоятельно, но говорить, к счастью, уже не мог. Он сам выключил свет, лёг и выкурил подряд три папиросы. ПДК по всем известным человечеству ядам был превышен минимум на порядок. Так, по крайней мере, показалось Калачёву.  “Вешай топор” – это когда дыма вдвое меньше. Тут же можно было вешаться самому. Дым заползал во все поры одежды, белья и тела, стоял в лёгких, от него не было спасенья нигде. Игорю стало дурно. Он вскочил, накинул телогрейку и в трусах выбежал в ночь. Он был уверен, что его сейчас вырвет, но чистый морозный воздух ворвался внутрь отравленного организма. За пять секунд лёгкие очистились, в голове зазвенели колокольчики, во рту стало сладко. Но долго стоять на улице было холодно. Он ещё раз глубоко вздохнул и побрёл обратно. Приоткрыл в комнате окно и лёг, табаком провонявший, в провонявшую постель.
   Столиков вдруг резко сел на кровати, зашипел и замахал руками. Игорь приоткрыл глаза. Сосед схватил что-то со стола, чаще замахал и громче зашипел. Их койки стояли по разные стороны стола в двух метрах одна от другой. Ночь. Тишина. Даже за стеной угомонились. На расстоянии слабого плевка сидит упившийся до чертей хроник и чем-то машет, жизнью недовольный. Тут до Калачёва дошло, что на столе лежал нож! В такой ситуации он однажды уже побывал, и спасла его тогда только неплохая реакция да кое-какие навыки дзюдо. Второй раз испытывать судьбу он не хотел, а потому встал, в последнюю секунду решив не пинать в лоб и потом включать свет, а наоборот. Изменение освещения пьяного деда абсолютно не взволновало, он продолжал корчить рожи, брызгать слюной и душить кого-то невидимого, не то чертей, не то английскую королеву.
-Ты чё дёргаешься? Лёг махом и притих, пока в лоб не получил! – гаркнул Калачёв и шагнул к деду. – Приблуду на пол брось!
   Алкаш приподнялся, постепенно настроил резкость на реальный мир и вдруг по стойке смирно бухнулся на кровать. В глазах застыл ужас.
-Ты кто? Ты это чё, я не пойму?
   В руке он держал зажигалку. Здоровенный зэковский складник с наборной трёхцветной ручкой лежал на столе. Калачёву стало стыдно.
-Зараза, я думал, что ты ножом на меня машешь.
-Я не пойму чё-та, – заклинило деда.
   Вид у него был жалкий и жутковатый одновременно. Человек явно доживал отпущенный ему век.
-Спать давай, потом поймёшь.
   Игорь выключил свет, приоткрыл пошире окно и лёг лицом к соседу, забрав нож к себе под подушку.
-Чё-та я не пойму никак, ты чё? – всё шамкал дед, боясь пошевелиться.
    Потом поднял руку — ничего. Приподнялся – опять не бьют. Сразу закурил. Сокамерник, или собалочник, через полуприкрытые веки старался не пропустить какое-нибудь подозрительное движение. Но Алексеич лишь изредка взмахивал руками, шёпотом возмущался на кого-то и беспрестанно курил. Так и прошла эта “карнавальная” ночь.
   Полседьмого утра часа три поспавший Столиков без малейших признаков похмелья вскочил, закурил и продолжил собирать пожитки. Ни минуты не спавший коллега тоже встал. В отличие от головы алкаша, его голова гудела от двух бессонных ночей, глаза жгло, горло саднило, желудок посасывало и сердце покалывало. Ободряющее начало сезона! Перед дорогой завтракать он не стал, выпил лишь стакан чаю послаще.
   В девять подошёл автобус. Человек пятнадцать погрузили в него шмотки и расселись на ледяных сиденьях. Рядом с Калачёвым сел давно не бритый парень и сразу представился:
-Олег. Бульдозерист.
   Поговорили о том, о сём. Олег ехал по вызову самого председателя.
-Видно, кто-то вложил. Сказал где-то что-то не так кому-то, или ещё к чему-нибудь доскреблись. По тарифу пнут. Да и вето я на них положил. Интересно, как они собрались в этом сезоне золото брать? Всех, кто хоть что-то в технике смыслил, уволили. Лучше дурак, но чтоб на начальство не рыпался да авансов не просил. Короче, как везде, – не обращая внимания на сидящих рядом спокойно разглагольствовал он. Правда, начальники их вряд ли слышали, у них были другие разговоры.
   Столиков бил клинья к топографине, наивно полагая на первое время остановиться у неё, а не в гостинице, но бил так своеобразно, что едва не получил от женщины по роже:
-Николаевна, положись под меня – и всё у тебя будет в жизни хорошо. Скоро восьмое марта, отдыхают женщины и педерасты, а я к последним не отношусь, могу доказать. Доказать?
   Олег продолжал изливать раненую душу:
-Сейчас они набрали бульдорастов – таджиков, мы их французами зовём. Они Т-330 в глаза не видели на своих плантациях хлопковых. Их спрашивают: на ДЭТах ездили? Ездили, ездили, говорят. Подводят их к ДЭТу, а им плохо становится: они думали, что ДЭТ, это ДТ-75! Слона с моськой попутали! Ходят, шары пялят, подойти боятся: вдруг кинется? Техника стоит нечиненая, чинить и некому, и нечем. У нас анекдот есть дежурный. Куда француз пошёл? ДЭТ чинить! Там электрик нужен с верхним специальным образованием, там напруга от шести вольт и выше, там дизель на холостом ходу фиг оставишь надолго, а эти спецы даже слова “назад” не знают, по-ихнему это “кругом вперёд”! Давно пора копать начинать, пока не тает: тут ведь болото. Если зимой не вскроешь, то весной можно и не начинать, утонешь. Зато Бареев после сезона им по “лимону” заплатит, те и рады, что год без войны перекантовались. Не вовремя ты, братан, в артель подался. Сейчас, в какую ни сунься — бардак. Кончилось для золотой промышленности золотое время! Уж начто я к этому привыкший, десятый сезон отстарался, а уходить буду, коль раньше не турнут. Я хоть на кране могу, хоть на тракторе, хоть на машине. Этот “лимон” в месяц я и в городе заработаю. Так там два выходных, да колым, да бабы.
-Да, тебе проще, а вот у меня диплом инженера-геолога, это что волчий билет, хрен куда устроишься, хотя в институте новых таких же учат. Зачем? На сварного отучиться, что-ли? В ЖЭКах, говорят, квартиры сварным дают.
-Лучше на водителя учись. Лафа! Я тут как-то подрядился минеральную воду возить цистерной на ГАЗике. Едешь летом по Хакассии: жара, ни воды кругом, ни деревца, жопа к сиденью прилипает. Раздеваешься – бултых в цистерну. Я минералку с тех пор в магазинах не покупаю.
   Игорь расхохотался, заработав недовольный взгляд инженера, а про себя тоже решив отказаться от минералки и детям наказать.
   Четыре часа дороги пролетели если не незаметно, то уж гораздо быстрее, нежели бесконечные часы дороги туда. Обратная дорога – она и в Африке обратная. За это время также выяснилось, что за последний сезон от трёх артельщиков этой артели ушли жёны. А у скольких трахаются, да не пишут об этом – поди посчитай. Потому Олег и неженатый. У одного отец умер, и тот не успел на похороны. Другой умер сам в одну секунду, видать, мотор стуканул прям в сортире. Пока дверь взломали.… За председателем Бареевым постоянно ходят два жлоба, “дерьмохранители”, и что, заходя куда-нибудь, он кричит: “Собаки, за дверью!» и те ждут на крылечке. А ещё у него есть компания по продаже мебели, записанная на жену, как и красный “Кадиллак” с золотыми ключами зажигания, и на артель ему плевать. Алексеича мужики уважали, но со здоровьем и мозгами у того в последнее время явные проблемы.
   Около четырёх, еле дождавшись этого момента, Игорь перешагнул порог хрущёвки, в которой не был-то две ночи, а казалось – год. Их тесная квартирка показалась милой до слёз, а очаровательнее жены и милей дочери в мире не было никого.
-Не трогайте меня! – предупредил он полезшее было целоваться и мурчать семейство. – Я весь провонял. Иду мыться. Из рюкзака всё в стирку, сам рюкзак – тоже, четыре булочки – на стол. Боже, как я вас люблю! Почти так же, как хочу жрать!
   Вечером он написал заявление об уходе, но дату ставить пока не стал. Девяносто против десяти, что надо увольняться, но вот дальше что? Жена, выслушав его сбивчивый рассказ, покачала головой, протянула: ”Да-а” и задумалась. Вряд ли она поверила всему, да и кто бы поверил, но трепачём он никогда не был и она это знала. Париж рушился на глазах, кожаный плащ, стоивший её годовую зарплату педиатра, оставался несбыточной мечтой, но заставить мужа идти на каторгу, да ещё не зная, что он за это будет иметь, она не могла.
-Решать тебе, — только и сказала она и предложила: — выпей для поднятия упавшего боевого духа!
   Муж сморщил нос:
-Нет уж! Пить теперь я долго не захочу. Двину лучше спать, а то завтра к восьми надо быть в конторе.
   Утром он чуть не проспал, добежал до остановки и с боем проник в перекошенный троллейбус. Его прижали к окну, на котором красовались цветастые плакаты, призывающие покупать компьютеры, размещать рекламу по льготным ценам и проводить отпуск на Кипре.
«В Америке старатель получает по сто тысяч долларов за год работы» — вспомнил он статью из какого-то новомодного журнала. Да и у нас при Брежневе старатель после сезона “Жигуля” покупал, а нынче – одну пятую оного. А в Бразилии председатель артели намытое за неделю золото грузит на мула и едет на фабрику. Там, пока он швыркает халявский кофе и смотрит по телику футбол, прям при нём, золотой песок переплавляют в слитки, взвешивают и выдают чемодан денег. Шеф едет на муле обратно, собирает мужиков в круг, вываливает деньги на пол и делит поровну на всех. И никто никого не выгоняет по тарифу.
   Он пришёл на работу ровно в восемь, и Машуткин сразу сделал ему замечание:
-Приходить надо раньше. Последнее предупреждение.
   Калачёва посадили в пустую комнату за скрипучий стол, обе тумбочки которого были забиты пустыми бутылками вперемежку с рыбьими хвостами и хлебными корками. Дали первое задание: начертить план нижнего полигона с учётом результатов бурения последних двадцати скважин. Игорь проработал без перекуров до обеда, поднялся из-за стола, похрустел суставами и пошёл перекусить. Проглотив нечто синее в местной тошниловке и громко побурчав кишечником, подумал, что минусов в работе стало больше. Без пяти два зашёл в свой кабинет и не успел снять пальто, как влетел Машуткин:
-Тебя кто отпускал?
-Я обедать ходил.
-Умный что-ли? У нас обедают на рабочем месте. И какого пса ты план не спрятал?
-Тут же охрана! Да и план-то несекретный, даже без грифа ДСП. Так, рабочая бумажка.
-Какая разница! Всё ко мне в сейф надо убирать, пентюх! А почему свет горит днём? Это же всё из кармана преда, это частное предприятие! Это хорошо, что я тебе замечание делаю, а если пред увидел бы, что днём со светом кто-то работает, он бы знаешь из тебя что сделал? – и повернулся уходить, довольный произведённой выволочкой.
-А что бы сделал?
   Игорь стиснул зубы до хруста, кровь закипела в голове. В подобном состоянии Отелло задушил Дездемону, а пенсионерка Валентина Даниловна запрыгнула в окно второго этажа, спасаясь от насильника. Четвёртый раз в жизни Калачёв впадал в состояние бешенства и сам не знал, что сделает в следующую секунду. Он как мог сдерживался, но кулаки судорожно сжимались и разжимались, морда была красная, слова путались под напором эмоций.
-Я спрашиваю, что бы этот феодал со мной сделал? Собаками затравил? Или по тарифу уволил? Так я тут ещё неделю не работаю, пусть увольняет!
   Он достал из кармана заявление, быстро, насколько позволили дрожащие руки, поставил дату и расписался. Потом вытащил рубль и пришлепнул им бумажку:
-Это за свет.
-Да ты не понял! Это чё такое? Чё за выходки? – не знал, как реагировать на непривычное поведение подчинённого шеф.
   Бывший участковый геолог пошёл к выходу. Шеф встал в дверях:
-Ты далёко собрался?
   Игорь подошёл к нему и выдохнул в лицо:
-Уйди с дороги, животное, стопчу нахер!
   Двинул плечом статую и зашагал по длинному тёмному в целях экономии коридору. Машуткин выскочил вслед за ним и на удивлённые взгляды коллег пояснил:
-Я ему только сказал, чтоб он свет гасил, а он психанул! А Алексеича уже уволили.
   Калачёв подошёл к двери. Ему хотелось сказать очень многое, но выступать перед подобной публикой было бессмысленно. Однако душа требовала, и он на секунду обернулся:
-Никакому начальнику ни за какие деньги я жопу не лизал и впредь не собираюсь. Трудовую заберу позже, – и хлопнул дверью.
-Интересно, — думал он, медленно шагая домой по заснеженному тротуару, — прав я или нет? Может, надо было выключить этот чёртов свет?
   Но душа ликовала. Всё-таки он остался человеком, не стал топтать других и не дал растоптать себя, хотя видел, как одни топчут других и не смог ничего сделать. Правда, теперь необходимо было решить одну маленькую проблемку: как в этой стране, на десятый год так называемой перестройки, оставаясь Человеком, не прислуживаться, а служить и, честно работая, заработать хотя бы на отпуск в Париже?
 
                                                                                       1995 год   г. Сосновоборск