Проклятая повесть

«ПРОКЛЯТАЯ ПОВЕСТЬ».
Глава первая.
I
ПРЕДИСЛОВИЕ
«Дело», о котором я хочу рассказать, еще не окончено, да и «дела», в юридическом смысле, нет никакого. То есть ни в прокуратуре, ни в следственных органах МВД нет папки с крупно начертанным словом: «Дело» - номер такой-то. В этом нет ничего удивительного; не по каждому факту смерти заводят уголовное дело, ведут расследование. Настолько очевидными кажутся причины смерти, настолько они обильны и повседневны, что власть и люди принимают смерть как неизбежное, должное. Пословица утверждает, что «смерть не за горами, а за плечами», и вечно актуальными являются слова: «Помни о смерти». Но многие ли помнят?
Такая папка, только без номера, поскольку единственная, есть у меня. Хотя по строгим законам криминалистики из неё следовало бы «выделить» несколько самостоятельных «дел»: «Дело об экстрасенсе таком-то…», «Дело о поисках святых мощей», «Дело о…» Господи, сколько таких больших и крохотных «дел» накопилось в этой папке за «проклятые годы!»
Но я не криминалист, а журналист, у меня своя логика, свои причины искать связи между явлениями, своя методика обоснования мотивов преступлений и доказательств. У меня иные, чем у следователя доказательства, но самое главное, - мне очень часто приходилось думать о смерти.
Нет, на меня не совершали разбойные нападения в подъезде, не посылали угрожающих писем и записок. Меня сживали со света по- иному. Как? О том еще придется говорить куда более обстоятельно, так что повременим.
В этой папке собраны факты. В ней, по понятным причинам, нет протоколов допросов и прочей, непременной для криминалистики, документации: все это заменяет логика художественного повествования. Факты, таким образом - «остов», «костяк», «скелет» предлагаемой, - повести. А «мясо» и «нервная система», оживляющая эти факты, целиком на моей совести.
Первый листок в эту папку я положил за год до самоубийства журналиста, имя которого в этой повести, да и все остальные имена, я изменил по вполне понятным причинам. Потом, как это бывает всегда, появились в этой папке другие имена и фамилии, о которых я раньше ничего не знал, но неумолимая логика расследования заставила познакомиться с ними и составить собственное представление о них.
Через некоторое время мне открылся совершенно незнаемый мной мир, как бы параллельный миру бизнеса, политики. Но так казалось вначале, на самом же деле, вопреки законам элементарной геометрии, все эти миры пересекались, и в местах этих пересечений (я их для себя назвал - «узлами событий»), происходили вещи, выпадающие из понятий здравого смысла и причинно-следственных связей.
Когда я нащупал эти «узлы» и стал осторожно их трогать, тогда «заискрило» вокруг меня, и чувство самосохранения заставило отступить. Я замкнулся в четырех стенах и стал писать эту повесть, понимая, что мое «дело» только начато, и неизвестно, закончится ли когда-нибудь вообще.
Можно сказать, что вся эта история, началась с рутинного редакторского задания написать статью о состоянии культуры в городе. На самом же деле «узлы событий» завязывались вокруг меня гораздо раньше, может быть, раньше моего рождения, но почувствовал я, ощутил физически действие этих «параллельных миров» во второй половине девяностых годов, когда раз за разом попадал на хирургический стол. Камни в моих почках образовывались с регулярностью, удивлявшей врачей, и это несмотря на совместные усилия их и меня остановить грозный процесс разрушения почек.
Если бы я завел папку тогда, то она так и называлась бы: «Камни в почках». Но я уже говорил, что у меня была одна единственная папка, без всякого названия и номера. Вначале я думал, что это будет просто дневник…
Ну, не просто, а подробно, день за днем, излагавший факты мой жизни и жизни людей, с которыми я встречался. Я уже тогда понимал, что есть «узлы событий» и нужно было научиться чувствовать, когда происходит просто событие тебя не касающееся, а когда завязывается тот самый узел. Очень скоро я понял, что завязывается он не без моих усилий! Я тяну свой конец, и чувствую сопротивление другого конца. Так получается «узел». Если нет этого сопротивления, то и узел не вяжется, то есть прошло событие явно для меня не предназначенное, хотя и с моим участием.
Это подзатянувшееся вступление я прерву и перейду к фактам.
2
Итак: на дворе стоял март 1997 года. Помнится, это задание редактор дал на бегу и потому не расслышал моего саркастического вопроса: «Михаил Валерьевич, так о чем писать? О состоянии культуры или о состоянии учреждений культуры?»
- Не умничай! - и он скрылся в своем просторном теплом кабинете, а мне пришлось выходить на промозглый, зябкий мартовский ветерок и добираться до главного святилища культуры, что от века располагался в кабинете заведующей отделом той же самой культуры.
Культурой, как известно, у нас «заведуют», как молочной фермой или загсом. Заведовать культурой нетрудно, потому что круг заведующего - культурные люди, а культурные люди ничего бескультурного не сделают. Они, даже в том случае, если их мучают, стараются плакать культурно, то есть так, чтобы этого никто не видел, чтобы другим не причинять боль видом своего страдания.
Особенностью наших мест, нашего шахтерского городка было то, что с каждым приходом нового главы города обитатели главного храма культуры менялись. Так что культура перманентно испытывала кадровые потрясения, но одно оставалось неизменным - всемерное и посильное воспевание достоинств персон власти и славословие их подвига на культурной и производственной стезе.
Все они искренне уверены, что приносят себя в жертву общественным интересам. Но вот что любопытно, вот что всегда меня мучило и вызывало жуткие подозрения в их искренности, так это то, что люди власти и особенно нашей, местечковой не имеют склонности принести в жертву свой пост. А ведь это была бы, воистину самая величественная жертва – собственно оторвать своё седалище от занимаемого кресла и прекратить жертвовать собой ради народа.
Если говорить о преемственности власти, то, к слову сказать, один из бывших глав города пробивается тем, что работает мойщиком машин у одного частника, и никого такое положение дел не волнует. Такая участь ждет всех «косоруких» пришедших во власть с избытком совести, или скованных робостью перед законом.
А ведь тут есть над чем поразмышлять, пофилософствовать, испытать сладко щекочущее, до боли, чувство злорадства: «Вот, мол, и отлились волку козьи слезки». Хотя может быть и не волку вовсе, а человеку совестливому, но кто поверит, что во власть рвутся люди совести? Я – нет!
Много можно из этого вынести разных раздумий о суете жизни, но некогда! Ах, как некогда! Надо бежать, пока рядом с тобой бегущие люди не опередили тебя по дороге к кассе или к вельможной руке, что бывает одно и то же. Где же здесь задумаешься? Стремителен поток жизни, удержаться бы в этом потоке на ногах, не упасть бы на брюхо или - еще хуже - навзничь. Потому хуже, что тогда побегут по тебе, через тебя к «закромам» и «кормушкам». Стопчут в порошок! И некогда завязать в этом беге ни одного узелка на память, на тревогу сердечную, на гроб вечный.
Пишу все это с глубоким чувством стыдливости и гадливости по отношению к самому себе: ведь и я когда-то бежал и расталкивал рядом бегущих локтями. Не шибко бежал, даже лениво, но бежал же, охваченный всеобщем энтузиазмом этого бега.
Так что свои почечнокаменные приступы болезни сносил как божье наказание за проституирование собственной совести. Но оказалось, что Бог к этому не имел прямого отношения, разве что «попускал». По делу, конечно, по делу или, как говорят верующие люди, – по грехам нашим. Поясню непонятливым – это я отдалялся от Бога волей своей и делами своими, а не он от меня уходил и бросал.
Так вот на этот раз в «храме культуры» обитала насколько милая, насколько же и глупая особа, по имени Зинаида Яковлевна, а по фамилии, Огаркова. Удивительно, как часто и органично в женщинах сочетаются эти качества: - миловидность и глупость! А самое главное - как часто грубые и властные мужчины-администраторы окружают себя именно такими женщинами! Полагаю: будь наша прабабка Ева не так миловидна и не так глупа, то у черта, пусть он бы принял облик не змея, а токующего глухаря черта с два, что вышло бы по части соблазна!
Но даже если бы Ева поддалась уговорам Сатаны – ведь «стать как Боги» – это ведь, по-нашему, огромный, просто феноменальный карьерный рост, то Адам (не будь он груб и властен), ответил бы ей простой фразой: «Прижми жопу, не твоего ума это дело мой - стало быть, карьерный рост». Но дело повернулось по-иному, и с той поры оно всегда так поворачивается, то есть: «Начну тебе о мужестве трубить и языком разрушу все преграды между тобой и золотым венцом».
Однако я отвлекся. Итак, мое отношение к этой особе, то есть к Зинаиде Яковлевне Огарковой, определилось буквально через месяц, по «воцарении» нового главы города, которого никто иначе не называл, как только по прозвищу «Гаран Великолепный». Так за глаза называли жители бывшего директора шахты, смекнувшего в последний момент, что наступают времена аховые. Это было время, когда «дикий» московский капитал ринулся скупать угольные предприятия города, - единственное из всего, что составляло когда–то его славу и гордость.
Гаран Великолепный сумел покаяться перед новым губернатором за то, что поддерживал старого, и тот благословил его на «кормление».
Такова политическая реальность, в которой будут разворачиваться события. Кстати, чтобы и вовсе избавить читателя от двусмысленного толкования насчет главы города, то его кличка в кругу предпринимателей была собачья - «Доля». Ибо сей муж мыслил государственно, как многие достопочтенные слуги Петра Великого и считал свой город местом доходным, а, следовательно, и «долю» свою исправно требовал.
Когда появилась владычица городской культуры Зинаида Яковлевна, то первым шагом её на ниве служения культуре было издание поэтического сборника стихов некого бедолаги по фамилии Шахрахудинов. Стихов там не было и в помине, но было много восторженных слов в адрес власти и восхищения красотами города с бессмертными находками рифм типа: «о-кей» - «налей», и «культуру» он смело рифмовал с «физкультурой», чем глубоко затрагивал эстетические чувства нового главы города.
Поскольку редактор определил «моей вотчиной» как раз культуру, то я не мог не встретиться с Зинаидой Яковлевной. Простота, с какой она отреагировала на мое замечание, что такие издания не делают чести культуре города, была потрясающая:
- Вот такая я, дура! Мне его жалко стало.
То есть надо полагать, что ей жалко стало графомана Шахрахудинова. Она смотрела на меня зеленовато-голубыми, слегка косящими глазами и так мило улыбалась, что я расхохотался. Перед другим должностным лицом такого ранга это было бы невозможно, но во взгляде и улыбке Зинаиды Яковлевны явственно виделся тот, я бы сказал, застарелый, заматерелый флирт одинокой женщины, вынужденной в жизни полагаться только на саму себя.
Флирт ненамеренный и безобидный, особенно по отношению ко мне, но все же флирт. Мы мило побеседовали, я что-то написал тогда о намерениях новой администрации в отношении культуры в городе. Но
подумал, что эта дама пойдет куда дальше своих предшественниц.
В нашем городе только женщины что-либо смыслят в культуре! Может быть, потому, что культура у нас понимается в прикладном смысле, как-то: уметь накрыть на стол, спеть, сыграть и сплясать для увеселения души, произнести здравицу в честь какого-нибудь юбилея… И тут как нельзя кстати приходят ко двору таланты, какими обладала Огаркова и такие «поэты», как Шахрахудинов.
Так что поплелся я в высокий кабинет Зинаиды Яковлевны по воле редактора, верно поняв его слова, чтобы «не умничал».
В фойе администрации мне встретился тележурналист, Плоткин, только что покинувший кабинет Огарковой. Знакомы мы были с ним давно, но дружбы особой не завели, и потому наш разговор помимо «привет» и «здравствуй» содержал только краткий обмен информацией.
- У неё кто есть? - спросил я Плоткина.
- Экстрасенс какой-то, - буркнул тот с явным раздражением.
- Прямо уж какой-то? - я зналчто Плоткин на местном телевидении ведет программу «За гранью возможного», и потому такой ответ меня не устроил. - На твоих передачах только черта и не было, да и то как посмотреть, – упрекнул я его.
Плоткина передернуло, словно я не слово сказал, а пропустил через него ток от магнето. Реакция его очень меня позабавила. Сказал-то пустяк, а видишь, как перекосило парня! С чего бы это?
- Лялькина знаешь? - он глянул на меня из-под очков своим, как он считал, гипнотизирующим взглядом. Плоткин, отчего-то считал себя потомком колдунов и потому был уверен в своих экстрасенсорных способностях. Мне это было смешно! Очень! Сейчас мне так не кажется. Я разучился смеяться.
- А что ж ты мне голову пудришь: «какой-то»?
- Вырвалось, - ответил он и засуетился. - Ну, я, «старик», побежал: машина редакторская ждет.
- Круто живете, - бросил ему в спину.
И на самом деле, местное телевиденье было обласкано главой города, не то, что моя газета. А Лялькина я знал, но об этом чуть позже.
Я стал подниматься по лестнице на второй этаж мимо осовевшего от безделья и тепла милиционера. Но, вот именно, но! Господина Лялькина мне еще предстояло узнать, но лучше бы мне ничего о нем не знать. Никогда! Позже, вспоминая это посещение жрицы местной культуры, я все время вспоминал его на фоне звучания старой мелодии романса «Не искушай меня без нужды...» Она звучала издевкой.… А тогда.… Тогда пришлось с полчаса посидеть «под дверью» у Огарковой, но не без пользы, так как в предбаннике появилась заведующая библиотекой Таткина Галина Николаевна.
Галина Николаевна была женщиной несколько иного плана, чем Огаркова, из породы «деловых женщин» - с ней не похохочешь, Цепкая, острая на язык, с холодно-колючим взглядом черных, маленьких, как смородина, глаз.
Так что я минут пять искал повод и приготавливал фразу, чтобы заговорить с ней. Она первой разрешила мои колебания, спросив: «Вы не очень спешите?»
Как мог я спорить с женщиной за свое право пройти впереди неё в кабинет? Я расшаркался перед ней, изображая неподдельное счастье пропустить её впереди себя, и только после этого спросил: «Как у вас с культурой, Галина Николаевна?»
- Как везде, плохо,- ответила она. - Денег нет на подписку газет и журналов, зарплата мизерная... Разве вам это не известно?
- Простите меня, невежду, а какая связь между зарплатой и наличием культуры в городе? Вот Франц Кафка...
Но она перебила меня.
- Бросьте паясничать!
В это время из кабинета Огарковой вышел мужчина роста выше среднего, в кожаной куртке, с лицом, сплошь заросшим бородой и усами. Зыркнул в мою сторону взглядом гадюки и протопал мимо. У него были основания так глядеть на меня, но не станем забегать вперед.
Таткина прошла в кабинет, а я еще полчаса размышлял над нашей культурой и думал о том, какие последствия будут иметь для этой самой культуры посещения Лялькиным главного «настоятеля» городского храма культуры. Как ни думал, а ничего хорошего из этого не выходило.
Наконец, я попал в святилище культуры и был вознагражден за долгое сидение под дверью чашечкой отличного кофе.
- Я слушаю вас, - сказала Зинаида Яковлевна, отрывая свой взгляд от бумаг. Ох уж мне эта чиновническая хитрость! Ведь всем известно, что в столе у неё лежит очередной томик Марининой, а бумаги на столе - чистая конспирация!
- Как у нас дело с культурой? - взял я с места в карьер и достал диктофон. Когда Зинаида Яковлевна выговорила все, что хотела, я выключил диктофон и полюбопытствовал:
- Я видел от Вас выходящего экстрасенса Лялькина. Как он вписывается в городскую культуру? - этот невинный с моей точки зрения вопрос вызвал бурю эмоций, большей частью гневных.
- У человека уникальные способности! Уникальные! Он мне показывал диплом, между прочим, московской академии экстрасенсорных явлений! Мы живем как пещерные люди! Как дикари какие-то! В Европе давно уже люди лечатся у экстрасенсов... Там плюрализм, демократические ценности... А мы? А вы, лично...
Этим она напомнила мне еще раз, что наши пути-дороги с Лялькиным сталкивались.
Я тогда выслушал Огаркову самым внимательным образом. Не спорил, не оправдывался, думал о причинах столь яростной защиты этого колдуна-экстрасенса-мага и чародея, как его еще там!
По возвращении из «храма культуры» я поделился некоторыми своими соображениями насчет «городской культуры - физкультуры» с редактором.
Михаил Валерьевич отнесся к моим опасениям насчет «засилья в городе» «бесовских» и «сатанинских сект» насмешливо, чем заложил основу той самой папки с «делом» и годы работы «в стол».
II
Ну а теперь перейдем от предисловия к повести. Итак: в марте 1998 года в здание администрации города вошел бородатый мужчина в добротной кожаной куртке и, минуя дремлющего стража порядка, поднялся на второй этаж.
Он остановился перед табличкой с надписью «Заведующая отделом культуры Огаркова Зинаида Яковлевна». Чему-то улыбнулся и толкнул дверь от себя. В крохотной приемной секретарша и вопросительно поглядела на вошедшего человека.
- Я созванивался с Зинаидой Яковлевной, - деловито заявил он, рассматривая длинноногую красавицу и соображая, чья же она родственница, потому что знал толк в кадровых делах. - Моя фамилия Лялькин, – произнес он, отчетливо артикулируя букву «л».
- Подождите, - молвила эта очаровательная дива, - у Зинаиды Яковлевны человек с телевидения.
Но не успела она договорить, как «человек с телевидения» уже выходил из кабинета. На всякий случай Лялькин сказал: «Здравствуйте», на что молодой парень среагировал как-то странно, словно споткнулся на месте, едва удержав в руках портативную телекамеру. Лялькин аккуратно поддержал его под локоть. Оправившись от секундного замешательства, телевизионщик ответил тем же «здравствуйте» и выскользнул из приемной. Лялькин провожал парня взглядом, пока за ним не закрылась дверь. Они узнали друг друга. Да и не мудреное это дело; в нашем городке все знают друг друга, но не всякий раз и не всегда признаются в этом.
- Неловкий, неосторожный молодой человек, - заметил Люлькин, и шагнул в кабинет.
Двойная дверь закрылась не сразу, и секретарша услышала голос своей начальницы:
- Геннадий Петрович! Дорогой ты мой!
Огаркова вышла из-за стола и направилась к гостю, только что вошедшему в её кабинет. - А я Вас из вида потеряла. Где вы запропастились?
А дальше было так или могло быть так. Лялькин присел не к столу, а у окна в кресло и самоуверенно положил ногу на ногу:
- А вы, Зиночка, все такая же, все соблазнительно-прекрасная, как морская нимфа.
- Ну, вы и скажите... - Смущенная комплиментом, Зинаида Яковлевна махнула на него ручкой.
- А помнишь, тогда, когда мы работали в горкоме партии, ты меня называла просто Гена?
- Так ведь это когда было? - лицо Огарковой покрылась нездоровым румянцем, сквозь который просвечивали темно-багровые пятнышки.
- Ах, Зина, Зина! Разве прошлое, как бы оно далеко ни ушло, я извиняюсь, в прошлое, - забудешь? - он выждал паузу и продолжил: - Ездил я учится, вот... - Он протянул ей книжку в черной обложке с золотым тиснением.
Огаркова минуту - другую разглядывала диплом. Лялькин вытащил пачку «Кэмела» и, не спрашивая разрешения, закурил. Потянулся к столу, взял с него блюдце, поставил его между ног, на ковер и стал стряхивать в него пепел.
- Потрясающе! - так прокомментировала Зинаида Яковлевна результаты знакомства с дипломом Лялькина. - И вы... ты, Гена, и на самом деле все это можешь? - она замялась. - Только честно, честно!
- Зиночка! Какая же ты провинциалка! Ну, что все? Что?!
- Ну, это, лечить и это... порчу... - с трудом выдавила она из себя это слово, и еще четче и резче выступили на её щеках багровые пятнышки.
- О, наивность! - Лялькин встал и подошел к Огарковой. - Вот смотри, - протянул ладонь к лежащим на столе бумагам, и они, словно повинуясь действию магнита, прилипли к его ладони. - Энергия, - она безразлична к понятиям «добра» и «зла». Ножом можно хлеб нарезать и человека убить. Это только у дураков есть «белая и черная магия», а у познавших тайны, вступивших в контакт с внеземными цивилизациями, есть только «силы».
Огаркова смотрела на бывшего своего сослуживца и даже какое-то время любовника завороженным взглядом, не смея прервать его поучающий монолог.
- Зина, я тебе по секрету скажу, что уже давно, с древнейших времен земная цивилизация развивается по плану «старших братьев». Ты слышала что-нибудь о «Шамбале»? Об ордене «Розы и креста»? - он многозначительно посмотрел на Огаркову и, усмехнувшись, спросил: - О масонах ты конечно слышала?
- Да, конечно... - выдавила из себя, хотя абсолютно ничего не поняла.
- Все эти организации - внешняя, публичная сторона дела, а есть еще тайная, сакральная... Шамбала. Там центр управления миром, а твой покорный слуга один из тех, кто имеет ментальную и духовную связь с махатмами Шамбалы, - он нагнулся к Зине и прошипел: - Если хочешь знать, есть организация, которая продвигает своих людей во все центры власти.
Чуть отодвинулся от Огарковой и уже ровным голосом продолжил:
-Многие ничего не знают об этой помощи. Им представляется, что все случается по их воле, но это, Зиночка, не так.
Лялькин прошел на свое место к креслу и снова закурил, наблюдая за реакцией на свои слова. Огаркова сидела, онемев, и ждала, ждала с бьющимся сердцем, чтобы Лялькин продолжил посвящать её в самые тайные тайны! Тот не заставил её ждать:
- Вот и посуди теперь сама, что такое истинное зло и подлинное добро. Рерихи, Блаватская это знали, они были посвящены в тайны мироздания. Православные попы нас дурачат какими-то бесами, падшими ангелами чтобы удержать народ в повиновении, не бескорыстно, конечно.
- Но, ведь Бог-то есть... - Пролепетала Огаркова.
- Темнота! Не Бог, а иерархия богов, миров, как в нашем плане бытия, так в более тонких планах... Адам Кадмон, сфироты, клипоты… Астральные и ментальные тела… Мир переполнен энергиями, дорогая моя!
- Какой ты Гена умный! А мы – темнота! – Выдохнула из себя Огаркова.
Лялькин потушил сигарету и потянулся, так что хрустнуло что-то в области спины. Он явно не стеснялся, Зинаиды Яковлевны и вел себя в её кабинете так же вольно и свободно, как у себя в спальне...
- Ладно. Я пришел к тебе не за тем, чтобы лекцию читать... – Огаркова от этих слов, а точнее от этого перехода от таинственно-возвышенного к низменному, земному, болезненно сжалась, словно пожухла.
Лялькин понял, что обидел её. - Конечно, мне было приятно навестить тебя, но дело, как ты понимаешь... В другом месте... Ты же одна... По-прежнему?
Зинаида Яковлевна пересилила себя:
- Ну, выкладывай свое дело.
- Дело тонкое, не каждый этого поймет, я как-нибудь подробнее изложу... В другой раз. Суть в том, что для опытов с проникновением в иные сферы бытия нашей организации... - он особо выделил «нашей организации», - нужны высокоэнергетические объекты. Словом, нам нужны так называемые «святые мощи».
- А я тут при чем? - Огаркова даже не удивилась такой необычной постановкой вопроса.
- Ты-то тут не при чем, верно, но ты представляешь власть, а мне нужно содействие в открытии легальной организации, скажем, под названием «Общество нетрадиционных методов медицины».
- Но такая, кажется, уже есть в городе, - и, осмелев, предложила: - А почему бы тебе, Геннадий, не возглавить общество Рериха?
- Там давно уже наш человек, - бросил, словно голодной собаке кость, Лялькин.
Глаза её, казалось, вылезут из орбит от удивления:
- Как? Анна Семеновна?
- Да, Анна Семеновна Гиматулина. - Подтвердил Лялькин и неожиданно жестко, даже властно, сказал: - Мне это нужно. Именно это. Собственная организация и собственный расчетный счет.
Видя замешательство Огарковой, он сказал:
- Держись меня, Зиночка, не проиграешь.
После ухода Лялькина, как известно, в кабинет Зинаиды Яковлевны и очень удивилась, застав свою старую подругу в расстроенных чувствах.
- Что с вами, Зиночка? Что он вам такого наговорил, этот Лялькин?
- Да ничего особого. - Ответила Огаркова, прекрасно понимая, что Таткина ей не поверит. Это её немного разозлило, и потому она не приняла предложенного доверительного тона и перешла к делу?
- Я смогла выпросить, буквально вымолить, у Самого только половину необходимых денег. Ремонт библиотеки сделают по взаимозачету, фирма уже есть - «Пентиума», все вопросы по ремонту согласуешь с директором. Запиши телефон.
После того, как официальная часть закончилась, наступила тягостная пауза. Таткина знала, что Огаркова не курит, а стойкий запах табака говорил о том, что Лялькин здесь курил. Это означало, что между Огарковой и им очень близкие отношения. Какие? Этот вопрос мучил её.
- Он очень изменился, - заметила Таткина.
- Кто он? - Спросила Огаркова, хотя прекрасно понимала, о ком идет речь.
- Лялькин Геннадий, - пояснила Таткина, хотя поняла, что Огаркова знала, о ком она спрашивает. - Он раньше очень модно одевался, а сейчас эта бородища, усы...
- Да, - согласилась Огаркова. - Очень.
А сама подумала о том, что знала если бы Галина, как на самом деле изменился Лялькин, то упала бы, наверное, со стула. Огарковой хотелось побыть одной, обдумать все, а в приемной сидел еще этот занудный журналист. Не отвяжешься ведь.
- Ну, все, кажется, - Огаркова, дала понять, что не намерена, продолжать разговор.
По дороге от здания администрации до библиотеки, Таткина обдумывала, как она для себя назвала, «явление Лялькина» в город и пришла к выводу, что нужно с ним переговорить. Дело в том, что распоряжением администрации всем культурным учреждениям разрешили зарабатывать деньги, в том числе сдавая помещения под различные мероприятия. Она вспомнила, что года три тому назад Лялькин обращался к ней с предложением организовать кружок по изучению наследия древне-обской цивилизации, но тогда это было невозможно.
III
В храм, окруженный соснами, перешагивая через фундаментные блоки восходящего рядом собора, пробирался наш давний знакомец, Лялькин Геннадий Петрович. Июньское солнце перевалило за полдень. Было жарко, и потому Геннадий Петрович был одет в длинную навыпуск рубаху, перепоясанную вокруг шелковым шнурком с кистями. Волосы его были подрезаны и расчесаны на старообрядческий манер.
Он вошел в храм и с полчаса ходил по нему, иногда останавливался около образов и замирал перед ними в странной позе. Эта поза с вытаращенными, остекленевшими глазами, словно посетителя хватил столбняк, очень не понравилась двум богомольным старушкам.
- Экий аспид, - проворчала одна, снимая с подсвечника огарок.
Вторая обернулась на шепот подружки и, было, открыла рот, чтобы выразить свое отношение к этому странному человеку, но в алтарные двери к амвону прошествовал священник.
- Здравствуйте, Геннадий, кажется, Петрович? - чуть пригундосывая, произнес священник, подавая подошедшему человеку руку для поцелуя и мелко крестя.
Лялькин внушал доверие священнику благообразном видом, к тому же настоятель храма Богородицы отец Владимир не отличался даром проницательности и судил по наружности, а наружность Геннадия Петровича Лялькина была самая что ни на есть православная: благообразный, бородатый, в брюках с нависом на голенища хромовых сапог. Он приходил к отцу Владимиру уже в четвертый раз с одной и той же просьбой.
Речь Лялькина была степенной, уснащенной к месту цитатами Ветхого и Нового заветов. Вот только глаз, скрытых в густых зарослях бровей и подступивших к ним черным пушком бороды, не мог, да и не пытался разглядеть благочинный, а зря. Глаза Геннадия Петровича были примечательные: черные, колючие, рыскали по сторонам и вспыхивали время от времени жутковатым огоньком. Многие жители города, любители эзотерики и таинственных явлений, испытали на себе этот взгляд и долго потом не могли отделаться от ощущения власти над собой этого человека.
- Батюшка, я прошу Вашего благословения на поиск святых мощей, -
Лялькин, стоял со склоненной головой, сложа на животе руки «ковшечком».
Православный священник с широким, как сковорода, лицом поднял над просящим нагрудный крест и, гундося, что-то пробормотал скороговоркой.
Просимое благословение было получено. Но самое главное, что было между ними в этой встречи, - так это умолчание об их общем комсомольском прошлом. Встретились так, как будто этого прошлого и не было никогда!
На этот момент я обратил особое внимание, когда узнал об этой встрече. Это мне показалось странным, но я так и не смог найти внятного, логического объяснения, отчего Василий Денисович Сысоев - отец Василий как бы не признал Геннадия Петровича, а тот ему не напомнил о школе N 4 в которой они вместе учились, и где в один час и день вступили в ряды коммунистического союза молодежи?
Приписать всё исключительно чертознайству Лялькина? Или нетвердости веры бывшего комсомольского работника с шахты «Зиминка» Сысоева, ставшего священником? Приписать можно все, что угодно, но как это понять? Вот этого, главного – понимания, у меня не было.
Зачем понадобилось благословение священника, зачем гордая натура Лялькина терпела унижения перед попом, которого он и в грош не ставил?
Зачем нужен был весь этот «балаган» с разыгрыванием из себя православного верующего?
Все эти вопросы и меня, в начале моего расследования, ставили в тупик, пока я не погрузился в мистическую тайну организации, которую представлял Лялькин, в её сложную и разветвленную систему. Мелькнула догадка, и я записал её: «За тем же самым, за чем сатанист в своих обрядах используют распятие. Насмешка, издевка? Наверное, но не только...
«Не только»... Я записал и положил в свою папку факт встречи Лялькина с настоятелем церкви Пресвятой Богородицы отцом Владимиром.
Вообще-то много странного в нынешней церкви. Ну, например, явный союз Кесаря и Христа. Христа ли? Или все проще и страшнее одновременно: православная церковь на подъеме, новое возрождение православия на русской земле явственно проступало в строительстве все новых и новых храмов. Катастрофически не хватало церковнослужителей, существовала проблема освящения храмов, невозможная без закладки в святая-святых храма - мощей. Все это подвигало православных священников на поиски энтузиастов, искателей останков невинно убиенных безбожной властью коммунистов. Были и другие основания у православной церкви искать своих братьев по вере: то была необходимость упокоить их тела по церковному обряду. Вот так, для себя успокоительно, я и закончил ту запись, потому как наворачивались такие черно-грозные мысли, что холодело даже в моей безбожной душе.
* * *
Вернемся, лет на пять назад в 1993 год, Тогда Геннадий Петрович подвизался на ниве целительства, но вскоре бросил «нетрадиционную медицину» по одной причине, о которой не распространялся. «Исцеленные» им, как правило, один за другим уходили в мир иной. Это поначалу удивляло Геннадия Петровича, но удивление вскоре переросло в тайное удовлетворение, что вот может, если захочет, в «гроб загнать».
Мстительный по натуре, он тешил себя мыслью, что имеет тайную власть над людьми. Ум этот человек имел быстрый, память феноменальную, довольно много читал специфической литературы, интересовался научными открытиями, под определенным углом зрения, и умел говорить не только на богословские темы, но и поддержать разговор, скажем, об альтернативной Эйнштейну, тензорной теории относительности.
Во времена советской власти Геннадий Петрович, несомненно, занял бы определенное положение в иерархии общества «Знание» и зарабатывал бы себе на «хлеб с маслом» чтением лекций, но общество, как и многие другие институты советского времени, приказало долго жить. Неуемная энергия и тщеславие толкали Лялькина из одного авантюрного предприятия в другое. Так, Лялькин основал в городе «Общество искателей загадочного», плавно перешедшее в «Общество почитателей Анастасии» - легендарной героини новосибирского писателя, скрывающегося под псевдонимом Мэгре.
Но и это не принесло Геннадию Петровичу никакого существенного дохода, хотя намеревался торговать целебными брусками «звенящего кедра» и кедровым маслом.
Об этом я написал в 1996 статью в газете, и с той поры начались у меня крупные неприятности со здоровьем. Лялькин же исчез из города на несколько лет.
И вот Геннадий Петрович объявился., кружась в поисках источников легкого и безопасного дохода, обнаружил он еще одну мало кому известную нишу. Оказывается, в России, да и в других странах, существует нелегальный рынок «высокоэнергетических останков человеческих тел», в православной лексике - «святые мощи».
Вначале так я и думал, что «гробокопательство» - очередная коммерческая авантюра Лялькина, но в процессе погружения в проблему, выяснил: всевозможные маги, шаманы, окультисты, представители эзотерических сект и даже сект православного толка являются покупателями того рода продукта. Чтобы закрыть эту тему, добавлю, что к таковым «высокоэнергетическим объектам» могут относиться и камни. Наиболее известен камень Каабы, что в Мекке, но, по мнению оккультистов, обычные и особенно драгоценные камни имеют «свою энергетику». Однако сила «святых мощей», а также останки людей, насильственно умерщвленных, а тем более испытавших перед смертью долгие мучения - особая ценность для оккультистов. Кровь мучеников и в особенности детей в оккультизме считалась всегда особо ценным продуктом для магических обрядов.
«Сии изуверы полагают, - пишет один исследователь этих обрядов, - во-первых, что, убивая христианина, делают угодное Богу; во-вторых, они употребляют кровь для чар, по суеверным обрядам. Для сего, в день свадьбы, подает новобрачным печеное яйцо, посыпанное, вместо соли, золою из куска полотна, обмоченного в крови христианского мученика».
Геннадию Петровичу знающие люди объяснили, что без этих вещей «невозможно проникновение в мир тонких субстанций», что в лабораториях древних алхимиков находились черепа и кости не абы какие, а «обладающие ярко выраженной энергетической силой».
В Новосибирске ему показали «косточку», и Геннадий Петрович, едва протянув руку к ней, ощутил вполне явственное покалывание и жжение в центре ладони, распространявшиеся вверх по руке к локтевому суставу и выше к предплечью. Но «демонстратор», убрал «реликвию» в ковчежец. Заметив при этом, Геннадию Петровичу что у него есть несомненные способности чувствовать энергетику остатков. «Демонстратор» был скупщиком и перепродавцом таких реликвий. Лялькин загорелся новым для себя бизнесом.
Последующие события только подтвердили мои предположения, что Геннадий Петрович, хотя и говорил узкому кругу людей о своем высоком посвящении в «бессознание», точнее было бы сказать – в бесо сознательное, на самом деле был заурядным магом, жаждущим, как все люди этого сорта, еще большей власти и силы.
По-другому говоря, Лялькин хотел иметь собственный «канал связи» с внеземными цивилизациями и иномирами, так они шифровали способность связываться с падшими духами и через них подчинять себе элементалии матери-Земли.
IV
Через полгода после появления Лялькина в городе, в одном из кабинетов местной студии телевидения раздался звонок, и глуховатый, вкрадчивый голос попросил к телефону корреспондента Плоткина Юрия Михайловича. Звонил не кто иной, как Лялькин.
- Я слышал, - проворковала трубка, - что вы, Юрий Михайлович, интересуетесь захоронениями пострадавших за веру Христову, ну так я тот человек, который вам нужен.
Вечером в тот же день, Геннадий Петрович пил чай на кухне Юрия Михайловича. И звонок в студию, и то, что Лялькин был принят Плоткиным – факты, установленные следствием, и копии с этих документов также легли в мою папку.
Супруга Юрия, Дина, ушла в зал смотреть видик, её мало интересовали дела мужа, хотя она очень удивилась этому посетителю, «косящему», по её мнению, под попа-расстригу, . Что-то кольнуло в её сердце, чем-то не понравился ей этот благообразный человек с бусинками черных глаз, словно из мшистых нор, выглядывающих в мир.
- Ваши сюжеты, уважаемый Юрий Михайлович, о православной церкви, а шире - о духовной жизни и экстрасенсорных явлениях, давно привлекли мое внимание, - говорил Геннадий Петрович, прихлебывая чай с малиновым, только что сваренным варением. - Супружница ваша готовила? - спросил он, осторожно отправляя десертную ложку в рот. Из густоты усов и бороды, показывались пухлые и на удивление красные губы, словно намусоленные помадой. Видеть это было неприятно, и Юрий старался смотреть в сторону. - Я вам, уважаемый Юрий Михайлович, предлагаю захватывающий сюжет, не скрою, авантюрного жанра. Ведь малая толика известности провинциальному тележурналисту, думаю, не повредит?
Плоткин молчал, хотя соглашался с Лялькиным в части известности, «которая не повредит». Юрий Михайлович был молод и честолюбив, но все дело было в том, что он не был свободной творческой личностью и любой проект, тем более авантюрный по замыслу, нужно было согласовывать с главным редактором городского телевидения. Однако признаться в своей малозначительности, своей творческой несвободе и честно отказать этому благообразному человеку, да еще с дурной репутацией, было выше его сил.
Соблазн был велик еще и потому, что не требовал от Плоткина, да и от телестудии, никаких затрат: нужно только участие в предполагаемой экспедиции.
Сейчас, сидя на кухне с малознакомым человеком, Плоткин думал о том, как так получилось, что он пригласил Лялькина к себе в дом? Эта мысль, как бы сама собой, параллельно шла с мыслью о заманчивости предложения. А Геннадий Петрович не очень-то смущался тем обстоятельством, что хозяин оказался человеком неразговорчивым, не очень общительным. Окинув глазом интерьер кухни, Лялькин увидел в уголке несколько икон.
- Это хорошо, - он указал на них, - это нынче редкость, чтобы у молодых в доме иконки были. Вы, как я понимаю, человек верующий?
На этот вопрос нужно было отвечать, и Плоткин, немного смущаясь, ответил: «Пытаюсь».
И замолчал, потому что ответ показался ему глупым, да и как сказать, что иногда кажется, будто весь переполнен верой, а в другой раз... Словом, как рассказать стороннему, мало знакомому человеку, что делается в душе? Он и сам в себе еще не разобрался, как следует. Мать сказала ему, что бабка по отцовской линии была «белой колдуньей». Зачем сказала? Иногда он чувствовал в себе внезапный прилив энергии, ладони как бы раскалялись от внутреннего жара, и тогда хотелось, хотелось... Разного хотелось. Порой такого, о чем он потом вспоминал с чувством страха или омерзения к себе.
Но гостя такой ответ не смутил:
- Иконки в доме держишь, а вот крестика на груди не вижу, - Лялькин встал из-за стола и подошел к образам, вытянул руки и повернутыми к иконам ладонями провел вокруг образов. - Свежие иконки-то. Слабенькие. Ненамоленные. Ни страсти душевной, ни страданий глубоких не впитали в себя. Да и художник над ними не особо неистовал. Раньше-то иконописцы неделями, а то и месяцами постились, прежде чем краску начнут разводить, а уж когда лики писать начнут ... Лялькин не договорил, зыркнул на Плоткина заострил свой взгляд на его полуобнаженную грудь и сказал, осуждающе покачивая головой:
-Непорядок это, не по-христиански: без нательного креста.
Полез в нагрудный карман. Из кармана вытащил маленький, полиэтиленовый пакетик с нательным крестиком на шелковым шнурке. Шнурок не был завязан, как это обычно бывает, а только продет в ушко крестика.
И для самого Лялькина этот порыв к дарению был неожиданным. Он почувствовал в себе, как это уже не раз бывало с ним лютую ненависть, к сидящему напротив него человеку. Такую распирающую ненависть, что подавить её в себе не мог. Нужно было действие и оно свершилось этим актом дарения. И прелюдией к такому действию стало упоминание об иконах в доме. По сути дела, именно упоминание об иконах и вызвало эту вспышку ненависти. Впрочем, что и после чего возникло, для Лялькина не имело значение. Имело значение только одно, - чтобы Плоткин принял от него нательный крест. Чтобы сам Геннадий Петрович завязал на узел шелковую нить.
- Да что вы! - решительно запротестовал Юрий и даже ладонью отгородился от протянутой ему руки с пакетиком.
- Крест этот освящен в храме и поименован на имя Юрия, – Лялькин положил пакетик с крестом на стол. - Неисповедимы пути Господни. Хотел подарить своему приятелю из Барнаула по имени Юрий (и тут он говорил чистейшую правду!), да вот как удачно совпало.
Однако Плоткин решительно отказался от подарка. Настаивать дальше не имело смысла, и это еще больше ожесточило Лялькина: он терпеть не мог, когда кто-нибудь перечил его воле.
- Зря вы, старика обижаете: я ж от чистого сердца... А впрочем, крестик вам оставлю, в знак нашей встречи, а узелок я завязал так, что думаю он подойдет вам..
Поговорив еще несколько минут, по сути, ни о чем, Лялькин ушел.
После ухода Лялькина в кухню зашла Дина.
- Ну и типчик у тебя был, - сказала убирая со стола.
Это - «типчик» - царапнуло Плоткина, и он вдруг, ни с того ни с сего рявкнул на жену: «Дура!»
Почему и от чего жена - «дура», этого и сам Плоткин объяснить не смог бы, но только в этот вечер они крепко повздорили, как никогда за свои два года совместной жизни. Поссорились на пустом месте, без малейшего повода, но утром, жена ушла к родителям, сказав:
- Такие умники как ты с дурами не живут.
К вечеру следующего дня на Юрия навалилась тоска, и мысленно он то и дело возвращался к тому разговору с Лялькиным, об отсутствии нательного креста у крещеного человека. Бессонная ночь в одиночестве на широкой двуспальной кровати и размышления о том, что все это от его полуверия, что он только «играет» в православного человека, что следует «моде», стали решающими: он принял подарок Лялькина, и отливающий серебром крестик на тонкой шелковой нити оказался на его груди.
Дальше все развивалось с кинематографической быстротой. В десять часов утра Плоткин позвонил на телестудию и сказал, что он приболел и непременно появится после обеда. После обеда, а точнее - в три часа дня, намечались съемки самодеятельного ансамбля «Калинушка», и главный редактор Рахматуллина, которой звонил Плоткин, сказала, чтобы он «кровь из носу» был в час дня «на рабочем месте».
В час дня Плоткин не появился на телестудии и на звонки телеоператора Владимира Карина, не отвечал. Поскольку время поджимало, то Карин решил заехать на квартиру Плоткина и «все там выяснить».
С женой Плоткина, Вовка встретился случайно у кафе «Чайка», куда он забежал купить пачку сигарет. Карин ничего не знал о размолвке между супругами и поведал ей, что «срывается важное мероприятие». У Дины был ключ от квартиры. Карин уговорил её проехать с ним. Поскольку Дина вовсе не хотела, чтобы кто-нибудь знал об этой размолвке, то у неё не было причин отказаться.
Она открыла дверь. Вошли. В коридоре на турнике висело тело Плоткина. Карин запомнил только большой, высунувшийся синий язык, словно Плоткин дразнил этим языком кого-то.

ГЛАВА ВТОРАЯ.
I
Есть перед Барнаулом узловая станция, Новоалтайка, она же центр Первомайского района. Семен Адамов жил в Новоалтайке, в районе вагоностроительного завода и работал там в заводской пожарной охране командиром отделения. Эта специальность предопределила и род побочного заработка: летом, Адамов организовывал бригаду, обычно из трех человек, и занимался «по линии добровольного пожарного общества» пропиткой деревянных чердаков в государственных учреждениях Первомайского района.
Шел июль-месяц 1981 года. Адамов с двумя товарищами: водителем спецмашины Лешкой Козловым да пареньком по имени Вовка - возвращались из поселка Лесное, где располагался психоневрологический диспансер. Они третий день обрабатывали крыши многочисленных зданий, входящих в комплекс этого учреждения.
В четырех километрах от поселка, на выезде из ленточного соснового бора, двигатель машины «застрелял» и никакие попытки оживить его ни к чему не привели. Сбив все руки «кривым стартером», решили заночевать, благо ночи стояли теплые, лунные.
Развели костерок, достали «спецпаек»: три банки кильки в томатном соусе, три пачки плавленых сырков, булку хлеба, да шмат сала, да по бутылке водки «на рыло».
Пока солнце окончательно не село, Лешка Козлов обегал окрестности и нашел небольшой ручеек с пригодной для питья водой. Видимо, где-то был «ключ», и вода, повинуясь извечному стремлению течь, образовала ручеек. Лешка выкопал лопатой ямку и, когда вода набралась и отстоялась, принес полное, попахивающее бензином ведро, заметив при этом:
- Чистую водку русский человек не пьет: слаба чистая-то, а вот когда водочку водичкой с бензиновым запахом запьешь, так она сразу же и «заберет» тебя.
Для убедительности своих слов он добавил:
- Я бензином до нутра пропах, и жена моя меня за этот запах, уважает, говорит: «Мужиком пахнет». Он еще повторил свою вечную присказку, что от мужика должно пахнуть, помимо бензина, табаком и потом. - Потом - это непременно, потому как баба по поту унюхивает силу мужицкую, хотя и не сознает того.
Адамов предпочел бы воду без запаха, но он не был привередлив: приходилось пить спирт и с аммиаком. Сметливые мужики ставили сосуды с таким спиртом на паровые батареи, и большая часть аммиака испарялась, а меньшая не пугала их. Пить подогретый спирт, - тоже ведь натуру нужно иметь особую, русскую. Рассказывают такой анекдот: мужик утром с опохмела помочился, да неловко, на резиновые сапоги жены попал. Куда попал, там дыры образовались. А супруга ему говорит: «Ты пить - пей, но зачем обувь портить?»
И вот когда баночки с килькой были вскрыты, сало и сырок нарезаны, к ним пожелал присоединился четвертый. Подошел неслышно, словно спустился с неба или материализовался из синего вечернего воздуха. Сел поодаль в метрах трех от костра - и сел не по-человечески, а странно
заложив ступни ног на голени, а кистями обхватил коленные чашечки.
Адамов толкнул в бок Лешку Козлова. Тот, как раз, в этот момент, намеривался налить в единственный стакан первую порцию, которая, как известно, «идет колом».
- Чего, под руку! - Воскликнул Лешка и посмотрел в направлении вытянутой руки Семена. – Тю-ю-ю... - протянул он. - Ни как из заведения?
Подумать так были все основания. «Придурки», в летнее время, пускались в путешествия, а на вокзале в Новоалтайке всегда можно было увидеть двух-трех «скорбных умом». сами вчера подвезли двух человек, представившихся мужем и женой, в «Лесное», так что сидящий в «позе лотоса» человек вполне мог оказаться одним из клиентов учреждения, припозднился и пришел на огонек.
- Эй, ты! - Крикнул Вовка. - Куда путь держишь?
- Да вот сюда и держу, - и вдруг без видимой связи с вопросом Вовки зачастил: - Полнолуние нынче. С духами легко разговаривать, вот и вышел прогуляться, гляжу - огонек. Думаю: люди добрые, хорошие...
- Ежели ты намылился выпить, - предупредил Лешка (он всегда был жаден до выпивки, всегда вымеривал до грамма), - то сразу скажу: хрен тебе обломится.
Но тот промолчал. Лешка, наклоняясь к Адамову, прошептал почти на ухо:
- С ним все ясно: - «дурик», ежели с духами говорит по ночам.
- А вот и ошибся, - у незнакомца оказался очень острый слух.
- Я-то не «дурик», а вот ты не очень-то далеко ушел от клиентов психдиспансера. Жаден.
- Ты мне повякай, враз в лобешник получишь, - угрожающе произнес Лешка, подавая налитый стакан Вовке.
- Не получится, - отозвался незнакомец.
- У меня получится, - пообещал Лешка. - У меня завсегда получается.
Козлов был невысокого роста, но жилист и верток и случая подраться не пропускал. Когда свою порцию выпил Адамов, он встал и направился к незнакомцу:
- Ты чего там базар развел? - навис над ним и его поза не предвещала ничего хорошего.
- Оставь его, - сказал Адамов, подавляя спазм желудка: первая, действительно, шла колом и вода, которой он запил водку, сильно пахла бензином. «Черт, наверное, ни хера ведро не сполоснул, как следует...»
- Ну и чего ты базаришь? - повторил свой вопрос Лешка и вдруг ойкнул и осел.
- Ты чего? - крикнул Вовка и вскочил на ноги. - Ты чего?
Этот вопрос уже относился к незнакомцу.
- Он ударил себя сам, - пояснил тот. - Хотел ударить меня, а ударил себя. Я же говорил – не получится. Предупреждал ведь.
Вовка подбежал к Козлову, схватил за плечи и стал приподнимать. Адамов все видел, но и он ничего не понял, и тоже встал на ноги.
- Ребята, - ровным голосом произнес незнакомец, не меняя своей странной позы, - ребята, не делайте себе зла.
Вовка отвел постанывавшего Лешку к костру. Через минуту тот произнес:
- Бля, как же он меня поддых, я и не заметил...
Этого не заметил и Адамов, который отлично видел и незнакомца, и Лешку. Он спросил Козлова:
- Ты, что его ударить хотел?
- Нет, - зло ответил Козлов, - я хотел его погладить по мохнатой морде. Как он меня так? - в голосе Лешки смешивались злость и удивление. – Кажись, рук не поднял, а всандалил за будь здоров! В самое яблочко попал.
У незнакомца, была большая окладистая борода, и он (Адамов мог, поклясться), рук своих с калений не снимал.
- Как это так, любезный, вы ухитрились? - Спросил он незнакомца.
- Я же говорю: он сам себя ударил, - произнес незнакомец так, словно это обычное дело - бить другого, а попадать в себя.
- Ты, нам «сказки венского леса» не рассказывай. – Вовка вскинулся на него, однако с места не сошел. - Поди, какой-нибудь прием знаешь?
- Я, вьюноша, не один прием знаю, только вы мне сегодняшнюю ночь начисто испортили. И что за нервные люди пошли! Страсть!
- А кто же ты будешь-то? - спросил Адамов, уже решив отказаться от своей доли в пользу незнакомца.
- Да нет, я не пью. - вдруг ответил на его мысль незнакомец, - ежели хлебца кусочек, а то и просто доброе слово... И зовут меня просто, Ефимкой.
- Зовут-то тебя просто, - пробурчал Козлов, - да сам-то ты, видать, не так прост.
- Какой есть, - согласился незнакомец и, обращаясь к Адамову, сказал:
- А ты, голуба душа, приди ко мне. Приди. А я к тебе потом приду, так вместе и пойдем-поплывем.
И было в его словах что-то такое, от чего Адамову стало жутковато.
Он потянулся к бутылке с водкой и, не обращая внимания на осуждающий взгляд Лешки, налил себе побольше половины стакана, и залпом выпил.
- А не запьешь, а придешь. - сказал незнакомец и тем самым еще больше смутил Адамова.
- Чего ты там каркаешь? - взярился Козлов. - Куда он к тебе придет, и на хрен ты ему нужен был?
- Придет, придет, - повторил незнакомец и пояснил: - Ты не придешь, и этот вьюноша не придет: у вас другая дорога, а этот придет.
Незнакомец встал, отступил назад на шаг, два и растворился в ночи, словно его и не было.
- Фу ты, - Выдохнул Козлов, - если бы под ложечкой не болело, то подумал бы, что привиделось мне.
Они побыстрому допили водку и вскоре Козлов залез в кабину, а Вовка свернулся калачиком на своей, видавшей виды телогрейке, которую возил с собой «на всякий случай». Адамов же сидел, привалившись спиной к колесу, и из головы не шли слова незнакомца. Так он и задремал, а проснулся оттого, что приснилось ему, будто он находится в доме матери, в Майме, а под кроватью все время раздается то треск, то шум.
Семен будто бы слез с кровати на пол и шарит рукой, пытаясь выяснить причину шума, но рука нащупывает какой-то сор и мокро. Внезапно ожгла мысль, что этот шум доносится из кухни. Адамов бросился туда, и действительно раздался резкий треск, что-то вспыхнуло перед глазами, он крикнул: «Мама!» И проснулся.
Небо с востока уже порозовело, вот-вот встанет солнце, и, как всегда после выпивки, хотелось холодной воды. Адамов не стал пить из ведра и направился в ту сторону, откуда Козлов принес воду.
Ручей он нашел быстро и вскоре увидел, наполненную хрустальной водой яму, выкопанную Козловым. Встал на колени, оперся руками в холодную, скользкую траву, наклонился и стал жадно пить. От холодной воды заломило зубы, он приподнял лицо: прямо перед ним стоял Ефимка.
- Напился? - участливо спросил он у потерявшего дар речи Адамова. - Вот и ладненько. Запомни: улица Высокая дом четыре, по пятницам с восьми вечера.
- Сказав это, он отступил на шаг, как вчера ночью, потом еще и еще, и Адамову снова показалось, что он растаял в предрассветном воздухе. Семен сел, почти не чувствуя, как сквозь штаны и трусы проступает росная влага. Тоскливо заныло сердце, словно предчувствуя неминучую беду. Подумалось: «Вот и сон дурацкий приснился не к добру, видать».
Жажда вернула его от размышлений и он еще раз напился. Встал. К ручью шел Козлов.
- Сушняк мучает? - спросил, - вставая на колени перед ямкой. - Меня тоже.
Он сделал несколько глотков: вода была холодна, привстал с коленей:
- Ты мне скажи: этот хрен вчера был,0 или мне с пьяни приснился? - и опять встал на карачки, уткнулся лицом в воду и сделал несколько глотков. Видно, все-таки водичка с бензинчиком и для него была плохой похмелкой.
- Вот ведь сука, - оторвался от воды. - Саданул так, что и посейчас больно.
Попили, помочились пониже ручья и пошли обратно.
Козлов всю дорогу ворчал:
- Ума не приложу, что делать. Трамлер, наверное, крякнул. Нужно ждать попутку, может, договорюсь, возьмет на буксир.
Вовка спал. Адамов разбудил его, хотя в этом особой нужды не было.
Козлов сел в кабину:
- Ну-ка маслани!
Адамов с ненавистью посмотрел на рукоятку, но подошел.
- На три ра-зом! - крикнул Козлов. На удивление машина завелась, что называется с полоборота. - Во, бля! Холодная и завелась!
Радости Козлова, да и всех не было предела. Адамов успел на дежурство точно, к девяти часам. Сменяться, он должен был в пятницу, утром. Вечером, в пятницу он был на улице «Высокой» в доме номер четыре.
II
Село «Лебяжье» было знаменито своей действующей церковью. По не досмотру советской власти церковь не снесли, не устроили в ней клуб или, как в соседнем селе, складские помещения. Её единственный колокол, по великим праздникам, как-то робко, даже застенчиво гудел, словно робел перед богоборческой властью, опасаясь за свою жизнь. И еще: оно было знаменито и прежней памятью, когда на тихие заводи реки Неня каждую весну прилетали гуси-лебеди
В пятнадцати верстах от Лебяжьего пенилась на порогах река-Бия, вытекая из студеного Телецкого озера.
Не будь этой церкви да отца Никодима в ней, то Ефим Лоскутов вряд бы вздумал идти в духовное училище, а работал бы как его отец, в колхозе-совхозе, чем придется. Трудно пришлось бы Ефимке, поскольку он, в отличие от отца, имел вид тщедушный, а нрав застенчивый, зато голос у Ефимки был глубокий, грудной, за душу берущий голос.
Собственно, за кроткий нрав да за голос и приглянулся священнику этот паренек. Частенько в престольные праздники пел Ефимка на клиросе акафисты и другие приличествующие случаю церковные песнопения. Хотя это не одобрялось школьным строгим начальством, но что было взять с этого паренька, краснеющего, словно девица, от каждого слова? Учился Ефимка старательно, двоек-троек не имел, в хулиганских выходках не принимал участие, и школьное начальство делало вид, что не замечает, как Ефимка поет в церкви.
Когда встал вопрос о дальнейшей учебе сына, а для этого нужно было посылать его в район, в школу-интернат, в дом Лоскутовых вместе с Ефимкой пришел и отец Никодим. Помимо Ефимки у Лоскутовых было еще трое детей, так что мать с отцом не особенно огорчились расставанием с сыном, да и в христианских душах их теплился огонечек православной веры.
- На доброе дело отправите сына, - наставлял Никодим. - Будет он перед Господом заступник и молитвенник за род ваш.
Давно это было, лет уже тридцать тому назад. И Ефим Лоскутов так же давно схоронил своих родителей, а церковь в Лебяжьем, где он когда-то пел, все-таки снесли. Дотянулись властные руки и до этого уголка, потому как на Телецкое озеро понавадились туристы, да и задумано было в высоких партийных головах построить на берегу этого озера чудный город - Кедроград. Старая церковь на пути к Кедрограду как-то не вписывалась в представления о коммунистическом рае, обещанного коммунистами к концу века, к тому же, по уверению знатоков архитектуры, это «строение» не являлась образцом древнерусского зодчества.
Так что Ефим Лоскутов служил Господу по другим местам необъятного Советского Союза. Сметки и хватки деловой он не имел и потому в церковной иерархии постоянно был на вторых и третьих ролях, но и этими ролями Ефим тяготился.
В сорок лет принял постриг и наречен был именем Серафима. Когда лежал распластанным на полу, символизируя смерть прежнего и воскрешение нового, то было у него мечтание, что сподобится он, когда-нибудь, как пророк Иезекииля, увидеть Славу Господа и будет ему откровение о властях и судьбах. Мелькнуло это мечтание и пропало, но семя соблазна медленно, исподволь прорастало в нём. Свою монашескую жизнь он начал на Соловках и там же она окончилась.
Случилось это на пятидесятом году жизни Ефима, когда он, сообразно своему послуху, убирал монастырское сено.
Август едва ли не самый благодатный месяц на Соловецких островах, и потому монастырской братии был особый резон усердно трудиться: летний день три зимних кормит, а августовские дни кормят все пять.
Ефим приехал на покос один на лошади, запряженной в телегу. Надлежало ему собрать ранее покошенное сено в копны да привести в монастырь свежее сено, чтобы попусту не гонять транспорт взад-вперед. Явление небесное приключилось уже тогда, когда Ефим отъезжал с луга. Вначале захрипела, заартачилась лошадь, а потом и на Ефима напал озноб, перешедший в онемение. Когда матовый шар, поблескивая яркими огнями, навис над ним, из-за онемения он не смог прочитать молитву, наложить на себя крестное знамение. Он кулем свалился с воза, упал на траву лицом вниз, а дальше почувствовал страшный ожог на спине и потерял сознание.
Очнулся Ефим в незнакомом месте, по пояс голый, от локтей рук и выше, от сосцов на груди и ниже, около пупка, за бока на спину уходил чудных узор из переплетенных веточек, похожих на папоротник. Узор был багрово-красным, припухлым и слабо болезненным. Ефим хотел прочитать молитву, но все слова словно смыло огненной болью. Хотел перекреститься, но руки не поднимались выше сосцов. И с тех пор он не может поднимать своих рук выше груди, а багровый узор со временем потемнел, стал коричневым, как загар.
Дикий ужас охватил его. Он куда-то побежал, но перед ним была бескрайняя степь, только далеко на горизонте маячили деревья.
Выбившись из сил, он сел и заплакал, и сквозь слезы услышал, в самом себе голос, что-то неясно бормочущий, и от этого голоса ему стало еще страшней. Когда страх достиг звенящего накала, он уснул
Во сне увидел себя идущим вдоль странных домов, по странной улице, вымощенной розовыми треугольными плитами. Дома, если эти строения можно назвать домами, представляли собой куполообразные сооружения из матового материала. Каким-то чувством Ефим понял, что этот материал свободно пропускает свет, что он прозрачен, что сквозь него смотрят тысячи глаз, и почувствовал любопытство в этих взглядах.
Так он пришел на площадь, и в центре её увидел крест с телом распятого на нем человека, но, подойдя вплотную, понял, что это скульптура, хотя вряд ли есть такой материал, кроме человеческой плоти, который мог бы позволить так правдоподобно, так жизненно изобразить распятого. Но это и на самом деле была скульптура, поскольку материал телесной фактуры был, как бы янтарем.
Удивительно другое: Ефим не испытывал страха, да и вряд ли какие-то иные чувства, были присущи ему в этом сновидении. Все в нем как бы одеревенело и только рассудок, в этой бесстрастности, всё запечатлевал с дотошностью кинокамеры.
Из-за скульптуры вышло человекоподобное существо о трех головах. Одна, человеческая, смотрела на Ефима. Другая - овечья, смотрела в сторону, вправо от Ефима. Третья ослиная, - в противоположную, левую сторону, И еще один не ясный лик открывался на груди этого существа, а вместо рук у него, до самых ног, были два крыла, плотно прижатые к телу…
Смотрело это существо не на Ефима, а как бы сквозь него на что-то стоящее позади. Ефиму хотелось повернуться и посмотреть, что же позади него, но он не мог и веком пошевелить: так онемело тело перед тем существом.
- Я есть тот, кого видел Иезекииля, - сказало существо, не разжимая своих точно ножом прорезанных уст. - В мечтаниях своих ты возжелал меня узреть, и вот я.
Ефим хотел упасть на колени, но и этого сделать не мог, а существо продолжило свою речь:
- Перед Господом Нашим становись на колени, а я сила Господа, и велено сказать мне, что будешь ты пущен в мир людей как зеркало их помыслов, и будут тебе от того радость и горе. Знак силы моей, что на теле твоем не обнажай перед глазами человеческими, ибо знак этот тайный.
И было сказано ему о значении ликов этого видения, и об именах их, и поняла душа его премудрость устроения мира, но сознание Ефима осталось в неведении, как бывает со снами. Мы не помним, о чем нам снилось, но ходим долгие часы под воздействием этого сновидения, а то и годы, если не всю свою жизнь. Так сильно потрясается душа и запоминает нечто, чего не доступно сознанию.
С той поры Ефим ни перед кем не обнажал своё тело. И в церковь ходить не мог, потому, как еще на подходе слабели все его члены. Мучился поначалу тем, что не мог принять причастия, исповедаться, крест наложить на себя, но подумал, что в том и есть его «особый путь» в мире, и не без гордости о своей избранности думал так.
Когда Ефим вышел к людям, то оказалось, что его забросило в Кулундинскую степь, а вышел он к людям ночью в маленькое поселение около железной дороги Барнаул-Кулунда и потому вышедшая к нему женщина не увидела знаков на его теле, а, повинуясь инстинкту, вынесла одежду своего покойного мужа, хлеб, молоко и немного денег. Все это женщина делала молчком, молчал и Ефим, и ему было хорошо оттого, что она делала.
Не задумываясь особо, куда и зачем едет, Ефим очутился в Новоалтайке, да там и осел у одной вдовой женщины, которая заприметила его на вокзале и позвала к себе из жалости.
Вот что случилось с Ефимом Лоскутовым за пять лет до его встречи с Адамовым.
Отношения с этой женщиной поначалу складывались непросто, поскольку её, как и всех женщин, мучило любопытство. Она осторожно выспрашивала Ефимку: кто он, откуда?
Ефим рассказал о себе то, что посчитал возможным, но особенно трудным было объяснять, от чего он ушел из монастыря, (именно так преподнес Ефим свое необыкновенное исчезновение с монастырского покоса). Однако, раз соврав, пришлось придумывать и дальше. Ефим втолковывал, той женщине, что его вера запрещает ему обнажать свое тело перед лицом человеческим, потому он носит постоянно рубашки и в бане моется один.
- Вера моя православная, - говорил Марье Спиридоновне, (так звали женщину), - но на мне есть послух не обнажать тела на людях и не вступать с женщинами в интимные отношения.
Такое поведение постояльца очень огорчило и обрадовало одновременно Марию Спиридоновну, которой шел пятьдесят шестой годок. Огорчило, поскольку остывающая плоть нет-нет да вспыхивала желанием, а обрадовало потому, что лишало её всякой опаски насчет опять-таки этих желаний. Такова уж противоречивая натура женщины, желающей и страшащейся желаемого. Постоялец при всем при этом оказался домовитым мужиком и сумел обиходить и двор, и само строение, хотя и увечен, рук выше груди не поднимал. Так что хозяйка была вполне довольна им.
Вскоре Ефимка обнаружил у себя способность слышать то, что люди не слышат, и видеть то, чего нормальное человеческое зрение не видит. Правда, эти способности открывались у него только раз в месяц, в ночь полнолуния.
В такие ночи, еще засветло, уходил Ефим далеко за город, так чтобы огни городские не мешали видеть невидимое обычным очам. Эльфы, гномы, духи ручьев, родников, рек и души деревьев и трав открывались ему в такие ночи. Видел он и пролетавшие страшные сгустки тьмы, пожиравшие на своем пути эти элементалии. Рассказать о виденным Ефим не мог, хотя пытался раз или два, но получалось при этом все не так, как оно было в действительности, потому что нет в языке человеческом ни образов, ни слов, соответствовавших увиденному.
В такую-то ночь он и встретил случайных людей на обочине дороги и увидел тайным зрением своим среди них одного, которому, суждено, умирая, не умереть, а вернуться, как он же, измененным. Потому, что в этом мире всегда должны быть люди «зеркального свойства», дабы остальные поняли вселенскую истину, истину Творца мира, что доброта его создала небо и землю, что и небо приемлет к себе только души добрые.
Но и не только это, явное для Ефимки, открылось в предназначении его самого и в будущем Адамова. Была еще одна, окутанная тьмой тайна «зеркального свойства», ибо не только в отражении добра заключалось оно и в преумножении добра, но и в отражении зла и таком же преумножении.
Разумеется, Ефим ни когда так не думал, то есть не рассуждал таким образом, он чувствовал так, а все, выше сказанное, только переложение тех чувственных знаний, которые он имел, которые его вели по жизни с тех самых пор, когда небесное знамение «ожгло» Ефима. Непостижимая разумом тайна мира переполняла его, и эта переполненность замыкала его уста. Говорил Ефим редко, мало, все больше сидел в той странной позе, которая сама собой сложилась, еще тогда, когда он обнаружил себя за тысячи верст от Соловков в кулундинской степи.
Однажды хозяйка занедужила, слегла. Ефим зашел к ней в горницу, что он делал чрезвычайно редко, (обычно сидел в своей странной позе в угловой комнате), и Марии Спиридоновне поначалу казалось, что он, вот так сидя и «окочурится», а потом привыкла. Так вот, зашел к ней и срывающимся голосом сказал: «Ты, голубушка - (он её никак иначе не называл), пожелай мне здоровья и исцеления того, что у тебя болит. Но только пожелай все душой, искренне».
Очень та удивилась:
- Что ты, Ефимушка! Рази я когда тебе плохого желала? Это ты мне пожелай здоровья, авось Господь услышит твои молитвы.
Так «отразилась» её искренняя доброта и вернулась обратно. Уже вечером встала Марья Спиридоновна, словно и не болела только что.
- Диво ты совершил, Ефимушка. Чудо. Видно, и вправду тебя Господь слышит, - хозяйка, не знала, чем угостить-накормить своего исцелителя.
- Не я, голубушка, не я исцелили тебя, а ты сама себя исцелила. Люди-то от злобы, от не доброты своей болеют. Злобой от Бога отодвигаются, а добротой придвигаются. - Больше говорить он не стал: и так сказал много.
Только наполовину поверила Мария своему постояльцу, а язык её уже разнес весть по округе, и потянулись болящие и скорбящие в дом за исцелением. Так, мало помалу из тех, кого исцелил Ефим, образовалось общество без названия и без особой цели, просто из удивления способностям Ефима. Наиболее начитанные придумывали разные новомодные объяснения типа экстрасенсорики, особого энергетического поля. Постепенно из отрывочных слов Ефима начиналось складываться особое учение о целящей доброте.
Соседи Марии Спиридоновны очень настороженно отнеслись к постояльцу, да и соседями их назвать можно было с известной натяжкой: дома стояли не в улицу, а самым причудливым образом, чаще всего «соседкались» огородами, разве что Кузьмины. Этот дом был в тридцати метрах от дома Марии Спиридоновны, и потому Аглая Кузьмина была одной из поклонниц Ефимки, её сын Виктор каждое лето приезжая на каникулы, часами проводил время, в общении с ним.
По окончании университета Кузьмину предложили в Томске аспирантуру, и все семейство переехало в этот город. С Кузьминым мы еще встретимся на страницах этого расследования.
Но вот странность,:, почитатели Ефима, желая добра друг другу, не исцеляли друг друга, и приходилось все-таки обращаться к врачам, да и Ефим не исцелял всех подряд, иные уходили от него неисцеленными. Почему Ефим отказывал в лечении, он не объяснял, отказывал, как ножом отрезал: - «Не могу!»
Поскольку люди, в основном, желали злого, то Ефим страшно страдал от этого, так как, отражаясь от него, зло усиливалось.
Не раз и не два он плакал горькими слезами, называя себя распространителем «чумы» и «проказы», и редко когда радовалось его сердце. Но подлинное горе для Ефима было впереди и скрыто от него.
Вот в этот-то дом и постучался тогда Адамов, не понимая сам, зачем пришел. Встретил его в дверях Ефим.
- Пришел, пришел, - проворковал он из глуби груди, идущими словами, как голубь перед голубкой и от тона, и тембра его голоса, Адамову сделалось спокойно и хорошо, только раз, когда он открывал калитку и вступил в ограду дома того, словно ледяной водой окатило его страхом, но прошло моментально.
- И как было тебе не прийти, голубь мой, когда промыслитель Господь о том подумал.
Ефимка провел его, по полутемному коридору, в угловую комнату, где во весь угол был сделан иконостас.
- Садись, вот тут. - Он указал на низенькую табуретку, а сам сел, напротив, на круглый вязаный коврик все в той же странной позе, заложив пятки ног на голени.
Адамов смотрел на него и ждал объяснений, зачем этот странный человек позвал его к себе.
- Объяснить хочу, что случилось с твоим другом. - Пояснил Ефим. - Хотел сказать большее, но понимаю, что этого делать не следует. Почему? Поймешь сам. Скажу только, что когда ты к жизни проснешься, тогда я отойду из мира сего.
Адамов, сделал было, попытку что-то сказать, но Ефимка жестом руки остановил его:
- Молчи и не требуй объяснений. Видел ли ты, как зеркало отражает от себя свет? Знаю, видел. Вот так же и я отразил удар твоего друга, когда он бросил его из мысли своей к действию. А я ведь предупреждал, что «не получится». Понимаю. Непонятно. Однако мир устроен так, что он зло и добро отражает от людей многократно. Задумывался ли ты над очевидным, но необычайно редкостным в мире явлении? - Ефимка посмотрел в глаза Адамова и усмехнулся. Усмешка была печальной и горькой. - Я вот о чем речь-то веду. Казалось бы, уж чего практичней желать соседу, да и всем вокруг, удачи, здоровья, счастья? Казалось бы, если вокруг тебя живут люди счастливые, довольные, то и тебе от их счастья и довольствия что-то да перепадет. А теперь загляни в себя: много ли людей радуются удаче другого? Много ли людей желают благополучия другому человеку? Напротив, люди завидуют и желают другому человеку недоброго. Когда вокруг тебя злые, несчастные люди, то что перепадет тебе? Вот, собственно, и все, что я хотел сказать и зачем звал. А ехать тебе нужно срочно в город Прокопьевск. Почему, узнаешь сам.
- Как срочно? - Переспросил Адамов, проглотив застрявший в горле ком. Он как-то сразу поверил всему тому, что говорил этот странный человек.
- Ну, месяц-два-три. - Уточнил Ефим, вставая с пола.
И так сильно сказал, так веско, что лишил всяческого разумения Адамова. Вот так Адамов попал в Прокопьевск, где и женился, обзавелся семьей.
Ефим Лоскутов еще пятнадцать годочков прожил в том доме по улице «Высокой». На пятнадцатом году его пребывания в Новоалтайке отошла в мир иной Мария Спиридоновна, и остался Ефимка один.
Поскольку политическая жизнь в России, в очередной раз за сто лет, развернулась, как та избушка на курьих ножках, «к лесу передом, а к народу задом», то и народ озлобился, ожесточился, и все меньше и меньше людей получали от Ефима исцеление. Бывшие его почитатели как-то сами собой растворились в этой кутерьме, исчезли.
Жители окрестных домов, осатаневшие от реформ, считали Ефима колдуном, «тварью, вышедшею из бездн ада», поскольку вокруг дома Ефима незримо и неслышно сгустилось такое плотное облако несчастий - похлеще и похуже Чернобыльской радиации, так что жить рядом стало невмоготу.
Для самого Ефима наступили дни и месяцы беспрерывного душевного страдания, перед которым муки телесные ничто: ведь сильные, непереносимые волей человеческой боли всегда прерывает смерть, а душевная боль смертью не избывается, а длится и длится, покуда не рассыплется в прах душа. Вскоре, соседние постройки одна за одной сгорели, и дом Ефима оказался один одинешенек среди пепелища.
Когда сердце Ефима почувствовало давно ожидаемое им, это душевное страдание оборвалось. Тело Ефима Лоскутова умерло, закоченев в позе «лотоса».
Молва о «гибельном месте» отпугивала любопытствующих, и одинокая избушка, окруженная выгоревшими усадьбами, заросшая крапивой, подернутая летом фиолетовым пожаром татарника, через год-два и вовсе заросла под самую крышу, все той же крапивой и сеянцами тополя.
III
Адамов работал на автокране в строительной организации, преобразованной в годы приватизации в непонятное ему «ООО». В советские доперестроечные времена организации принадлежал кирпичный завод, и, когда подошла очередь Адамова на получение квартиры, он отказался, но взамен попросил выделить ему кирпич и цемент для строительства собственного дома. Строение получилось небольшое, всего-то в 80 квадратных метров, но Адамов надстроил из бруса еще этаж, и получилось по советским временам очень даже прилично. Десять соток огорода стали надежным подспорьем для семьи Адамовых. Тогда, Маруся решила родить ему сына и родила в самый разгар шахтерского бунта.
Перед началом гайдаровских реформ жена словно сдурела, но эта была какая-то особая, провиденческая, что ли, дурь. Она сняла со своей сберкнижки все деньги, а также принудила мужа сделать то же самое, поехала в Новосибирск и в шесть приемов привезла оттуда рулоны туалетной бумаги. Семен обомлел от такого безумия жены, поскольку деньги копили именно на машину. И чем бы это закончилось - неизвестно, только гайдаровский отпуск цен и замораживание вкладов в Сбербанке расставили все на свои места. Нужно было незаурядное терпение и опять же необъяснимое чутье жены, чтобы не спустить на мелочи враз подорожавшую бумагу. И только тогда, когда цены на туалетную бумагу сложенную в одной из комнат, и цены на машины сравнялись, Адамов обменял эту бумагу на «Жигули» в одной из коммерческих фирм, и ему даже приплатили.
Семья Адамовых пребывала в счастливом, приподнятом настроении. Наконец-то, мечта сбылась. Во дворе их дома стояли «Жигули» девятой марки цвета морской волны. Счастливы были сам Семен Адамов, и его жена Маруся, и шестилетний сынишка Валерка.
Пацан первые дни не вылезал из машины и даже вознамерился там спать, и если бы не мать, то точно уснул бы на заднем сидении, укрывшись старым меховым манто, которое Семен перекроил в чехол, да так и не доделав, оставил в машине.
Хлопоты, суета вокруг долгожданного приобретения занимали семейство Адамовых несколько дней кряду, благо все были в отпусках. Адамовы решили выехать на отдых, поближе к воде, и Маруся предложила махнуть на её родину, в Кондому, пообещав мужу хорошую рыбалку на царь-рыбу, хариуса. Она была оттуда, из Горной Шории, где текут прозрачные реки и в зарослях малинника пасутся медведи.
И вот, наконец, машина была под завязку заправлена, багажник загружен всем необходимым, и даже половина заднего сидения была завалена сумками и свертками. В полдень этого дня они были в поселке Калары, где и остановились на дневку, выбрав место возле речки Мундыбаш, разбили палатку.
Утром на трассе Новокузнецк-Таштагол их «жигуленок» был размят и проутюжен КамАЗом. Жена и сын погибли на месте, а Семена увезли в Новокузнецкую больницу.
Во всей этой истории была, по крайней мере, одна странная случайность, давшая Адамову шанс выжить. Случайно из Таштагола в Новокузнецк на машине «Скорой помощи», да еще реанимационной, ехал заведующий горздравотделом района. Он оказал первую помощь Адамову, убедившись в том, что ребенок и женщина погибли. На этой же машине доставили Адамова в новокузнецкую клинику.
Вопрос о том, что заставило Адамова рано утром выехать из села Калары, где они заночевали, занимал меня все время. Этот вопрос я не раз задавал Адамову после его выздоровления. Он вспоминал и не мог вспомнить. В памяти его, в этом месте, был «провал». С памятью Адамова случилось нечто такое, о чем пишут в занимательных и потому безответственных книжках. Он помнил то, чего человек помнить не должен, и забыл, казалось бы, очевидное как, например, причину, по которой они выехали в ночь из Калар. Кое-что из того, что человек, попавший в его положение не должен бы помнить, но помнит, я попытался реконструировать.
* * *
«Ни чего не понимаю! Ни-че-го!» - Мысль гудела в голове Адамова, как осенняя пчела, залетевшая между рам и ищущая выхода, дорогу в свой улей. - «Вспышка и огненная боль, а потом легкость необыкновенная! Где я? Что со мной? И от чего была эта огненная боль? Мне хочется летать, как летал когда-то в детстве, расставить руки, подпрыгнуть и лететь, лететь... Ну, да! Это же сон! Я сплю, и мне хочется лететь, но что-то меня не пускает, что-то меня держит. Я чувствую, мое тело куда-то везут, но почему, зачем везут не пойму. Та вспышка и последовавшая за ней огненная боль начисто лишила меня памяти. Я знаю, что я - это я, но кто я - забыл. Странно, разве можно забыть себя? Нужно это хорошенько обдумать. Вот проснусь и обдумаю хорошенько, а пока... Ах, как мне хочется лететь! Вон туда в эту светящую воронку, к этим переливчатым малиновым колоколам. Но не пускают, не пускают! Ниточки, веревочки, паутиночки - оплели, тянут. Ни чего не видно, кроме света, спиралями охватывающего меня. Что же меня держит-то, что? И почему я сам себя не вижу? Я тут и везде, но так не бывает! Бывает, бывает! Только во сне. Странный сон, страшный сон! Вот! Я понял, что это страшный сон! Что случилось несчастье! От того я и не вижу себя, что меня уже нет!»
И мысль исчезла, сверкнула искрой, ввинтилась в ту самую светящую воронку, откуда доносился «малиновый» колокольный звон.

ГЛАВА ТРЕТЬЯ.
I
Главврач хирургического отделения, Битюгин заканчивал дежурство, когда скорая привезла Адамова. Дежурная по хирургическому отделению, молоденькая выпускница мединститута, Наташа Дягилева еще не привыкла к ежедневному потоку травмированных и потому, каждое поступление, принимало очень эмоционально. Вот и сейчас, она влетела в кабинет Льва Петровича возбужденная, словно в хирургическом отделении случился пожар.
Лев Петрович, Лев Петрович! Там после автомобильной аварии привезли! Ужас! Жена и мальчик погибли на месте! - Частила Наташа.
- Ты успокойся, сядь, воды выпей. - Сказал Битюгин, вставая с кушетки и прикрывая голые ноги байковым одеялом. Он поглядел на часы, было пять утра. - Трунов его осмотрел?
- Осматривает. - Ответила Наташа. Ей было неловко оттого, что она не сдержала себя. «Дура, пора бы привыкнуть». - Одернула она себя. И добавила: - Семен Валентинович сказал, чтобы операционную готовили.
- Ну вот, а чего ж ты стоишь и смотришь, как я штаны одевать буду что ли?
Наташа вспыхнула и пулей выскочила из кабинета, бросилась в операционную.
Лев Петрович Битюгин был мал ростом, плотно сбит, необычайно подвижный, как ртуть. В глаза и за глаза коллеги называли его «Колобок», хотя Лев Петрович имел немалую ученую степень, и такое прозвище должно было бы обижать его. Битюгин не обижался, только когда сильно досаждали, приговаривал: «Я от бабушки ушел, я от дедушки ушел, а от тебя, имярек, и подавно уйду!»
Вот уже пять лет он именовался профессором и преподавал в институте, кстати, в том самом, где училась Наташа. Дежурил Лев Петрович в ночное время три раза в месяц, тем самым подавая пример коллегам в демократичности и равноправии. Была у него еще одна привычка: он все время разговаривал с оперируемым.
- Кому вы говорите, Лев Петрович? - спрашивали его коллеги, удивляясь, что он разговаривал с пациентом, лежащим в глубокой коме или накрепко усыпленным наркозом. На эти вопросы у Битюгина был один полушутливый - полусерьезный ответ: - С душой его говорю, голубчик, с душой.
Он всех называл «голубушками» и «голубчиками». Но была у Льва Петровича одна тайна, о которой знали не многие. С детства некрещеный, он крестился несколько лет тому назад в маленьком храме на окраине города, и это событие придало особый смысл его привычке разговаривать с оперируемым.
История крещения Льва Петровича увела бы нас далеко в сторону от моего расследования. Внешне крещение Битюгина выглядело как случайность, необъяснимый порыв. Битюгин, в общем-то общительный и разговорчивый, не любил говорить на эту тему. Иногда особо настойчивым и надоедливым отвечал коротко: «У меня в роду все были крещены, и мне, значит, предками завещано». А когда заходила речь о вере, то отшучивался: «Поверим, когда умрем и проверим».
…Наташа вбежала в операционную и увидела там дежурного врача-анестезиолога Демина Сергея Петровича. Выдохнула из себя: - «Срочно!» – и была остановлена насмешливой репликой: «Суетиться нужно, когда блох ловишь». Демин мог бы сказать еще чего позабористей: он был известным циником и не раз вводил Наташу в краску.
Кабинет главврача находился в противоположной стороне от операционной и, когда Битюгин поравнялся с подъемником, из него выкатили носилки с Адамовым.
Он вошел в операционную вслед за каталкой. Перекинулся с дежурным хирургом Труновым несколькими фразами, насчет состояния потерпевшего, и вскоре в хирургическом отделении началась будничная работа.
Адамов так и не пришел в себя после того, как его прооперировали и «сшили».
Трунов, снимая с рук резиновые перчатки и обращаясь к Наташе, сказал: - Интересно, как там у Моуди... Он, - Трунов кивнул на Адамова и выразительно обвел рукой операционную, - где-то он: здесь, витает и поглядывает, что мы с его телом делаем».
Битюгин поглядел на него, усмехнулся, но ничего не сказал. Рассуждение о Моуди услышал Демин и откликнулся:
- Дурь все это несусветная. Ни хрена он не видит и не чувствует. Вот когда сознание вернется, ежели, конечно, вернется, тогда...
Что «тогда», он не договорил. Адамова повезли в реанимационное отделение, туда же ушел и Демин. В операционной остались Наташа и Трунов. Наташа ему нравилась, и он при каждом удобном случае стремился показать ей свою эрудицию. Вот и сейчас он развил свою мысль:
- «Колобок» раньше этого Моуди понял, что душа человеческая может слышать и видеть, вот он и разговаривает с душой.
Трунов, помогал прибрать Наташе операционное отделение. Он был на два года старше Дягилевой и учился с ней в одном институте. Так что и в больнице работал уже два года, как любил говорить, «кое-что повидал»...
- Вы, что, серьезно? - Наташа не могла привыкнуть и все время называла Трунова на «вы», хотя тот несколько раз говорил ей, чтобы она обращалась к нему запросто. Наташа пробовала, привыкала, но нет - нет да и путалась в разговоре, то и дело переходя с вы, на - ты. Да и сам Семен Валентинович путался в местоимениях.
- Это, Наташа, вопрос мировоззренческий. Я, как ученик Битюгина...
И тут Трунов осекся, поскольку понял, как не естественно и выспренно звучат его слова в присутствии молодой девушки.
- Какая тут душа? - Мелькнула мысль, - когда тело требует любви и ласки.
За мыслью последовало действие, он протянул руки к талии Наташи. Та легонько ударила по рукам.
- Быстро же вы, Семен Валентинович, от рассуждений о душе к телу переходите.
- А разве вам, Наташа, нравятся рассуждения о душе и не нравятся рассуждения, а лучше телесные действия? - сердце несколько раз гулко ударило возле горла.
- Как там у Экклезиаста: «Всему своё время», кажется?
Трунов с удивлением поглядел на девушку: «Вы, что, Наташа, Экклезиаста читаете?»
- А вы. Семен Валентинович, полагаете, что кроме журнала мод ничего не читаю?
- Что было бы естественно…
- А это противоестественно? Не смешите.
Использованные инструменты были собраны, вата и бинты брошены в баки, остальное - работа санитарок. Делать в операционной уже было нечего, к тому же время подходило к восьми часам, заканчивалось дежурство.
Трунов и Наташа направились в ординаторскую, но по дороге их то и дело отвлекали, и вопрос о том, что читает эта высокая, красивая девушка, так и остался не выясненным.
Откуда было знать Трунову, что Наташа после смерти матери зашла в храм, где её отпевали, да и стала с той поры ходить туда постоянно, чувствуя необоримую потребность. Чтение Библии, для студентки Дягилевой стало привычным делом. Наташа была верующей, и это обстоятельство определяло её отношение к Трунову.
* * *
На следующий день после операции Адамова заведующая реанимационным отделением Котова Людмила Михайловна, заполняла журнал дежурств, когда показалось ей, что послышался звон разбитого стекла. Она вздрогнула, осмотрелась вокруг, выглянула в открытое настежь окно своего кабинета во двор. Окно выходило в глухой заброшенный угол сквера, в который частенько забредали любители выпить. Так оно и было на этот раз: в зарослях клена сидела парочка неопрятного вида мужчин. Котова передернула плечами от отвращения и прикрыла окно.
II
Стук в дверь. В дверь ли - не знаю, но, кажется, в дверь и поэтому:
- Входите! - Кричу я, - не заперто!
Кричу как-то странно, не разжимая губ, но отчетливо слышу свой голос. Никто не входит, а стук повторяется, на два такта: громко и на полтона ниже - тук!
Так стучит кровь в височной вене от тяжелой работы. Я отчетливо помню этот стук, когда загружал железнодорожные рефрижераторы полутушами быков, коров, свиней и диковинных животных - сарлыков. Их привозили на Бийский мясокомбинат из Монголии. Ну да, так стучала моя кровь, когда я работал грузчиком в мебельном магазине, но почему она стучит так сейчас?
Хочу крикнуть и кричу явную глупость: «Отворите, отворите ей дверь!»
Почему ей? Кому ей? Не понятно. Удивляюсь самому себе. Этой непонятности удивляюсь.
И вовсе это не дверь! И с чего это я взял, что стучатся в дверь? Я умудрился попасть в стекло, как муха в янтарь, и там, в стекле, видеть, и слышать, и даже размышлять. «В стекло и стучат», - подумал и испугался, что оно расколется и мне будет очень и очень больно, словно когда-то уже было так.
Теперь я отчетливо вижу себя, погруженного в стеклянный саркофаг. Вижу свое распластанное тело в нем, иглы, вонзившиеся в руки. Какой-то шланг засунут мне в горло. Рядом стоит машина, и я слышу, как она чавкает: «Пуф-пуф»
Я осторожно дотронулся до стеклянного куба рукой: он был тверд, холоден, непроницаем, как и положено быть стеклу.
«Тук-тук! Тук-тук!»
И тут я вспомнил! Вспомнил огромный, невесть откуда взявшийся КАМАЗ и тысячи минут медленного, неотвратимого наезда на мою машину. Вспомнил, что тогда, именно тогда появилось это стекло, еще мягкое и пластичное, огненно-горячее, сжигающее меня и не способное сжечь. Теперь оно остыло и отвердело вокруг меня.
Он появился откуда-то сбоку и сверху над этим стеклянным кубом, в который было заключено мое тело. Словно перышко в тихую погоду, опущенное из окна высотного здания, сотканный из чего-то белого, бесформенного, но тем не менее угадываемого, как тело человеческое. Опустился на стеклянный куб, в котором было «запаяно» мое тело и в котором странным образом появлялись люди, что-то делали с моим телом. Приходили и уходили.
Я узнал его: это был Ефим и не очень удивился его появлению.
- Вот мы и встретились, - сказал Ефим, и опять я не удивился тому, что сказал он не голосом, а как-то иначе, но я отчетливо его слышал. Слышал, или понимал? Не знаю.
Он постучал ладонью по стеклу куба и полувопросительно, сказал: «Не пускает?»
И опять я не удивился его словам, будто это обычное дело - вот такое стекло, отделяющее меня от собственного тела.
Я смотрел на свое тело без жалости, без сострадания и даже с раздражением, что вот оно держит меня возле себя. Я же хотел туда, где моя жена и мой ребенок, но и это желание было не самым сильным. Сильнее всего мне хотелось взлететь. Похоже, я все это говорил, но так же, как разговаривал со мной Ефим, бессловесно. «Вот тебе НАШ знак», – сказал Ефимка, и боль пронзила меня в области поясницы. Мне показалось, что раздался звон бьющегося стекла и отдаляющий голос Ефима: «Ха-ха-ха! - смех как бы становился все грубее и грубее, пока не перешел с отрывистый собачий лай. - Я оставляю тебя-я-а-а... ав-ав...ав....
И тут я увидел себя своими глазами и ощутил свое тело. Было страшно больно. Огненно больно!!
* * *
Котова отошла от окна и уселась продолжить начатое заполнение больничной карты, но что-то изменилось в отделении. Что? Она прошла в палату, где лежал Адамов. Поглядела на него, подошла к нему и поняла: пришел в сознание.
Она приподняла пальцами его веки: зрачок реагировал на свет. Поводила пальцем вправо – влево, и глазное яблоко Адамова последовало за движением её пальца.
- Вы меня слышите?
Ресницы больного дрогнули.
- Я Вас поняла. Не напрягайтесь, всё уже позади, отдыхайте. И добавила: - Вы молодец.
Сказала - и самой легко и радостно сделалось на душе, и все дежурство прошло в непривычно приподнятом настроении, словно и на самом деле вот-вот осуществится её давняя и тайная мечта:- Битюгин, как в старых романах, предложит ей руку и сердце.
* * *
В обед этого же дня Битюгин позвонил из квартиры на работу и осведомился о состоянии Адамова. Звонил он в реанимационное отделение через час после того, как Адамову вернулось сознание. Людмила Михайловна ответила, что оперированный пришел в сознание и аппарат искусственной вентиляции легких отключен.
Лев Петрович сказал в трубку: «Людмила Михайловна, вы, голубушка, поосторожнее разговаривайте около больного». Людмила Михайловна Котова не очень удивилась этим словам, все знали маленький пунктик Битюгина: он был уверен, что душа человеческая способна слышать и видеть и даже, (страшно подумать!) переживать.
Говорил он эти слова всегда, и мало задумываясь над тем, что уже в сотый, если не в тысячный раз повторял их. Многие считали это причудой.
- Вы уж меня, будьте ласковы, держите в курсе дела и не стесняйтесь, голубушка, звонить мне.
- Конечно, Лев Петрович, но вы не беспокойтесь: не первый день замужем, - Котова была подстать анестезиологу Демину - грубовата в сравнениях и прямолинейна в суждениях.
- Успокоили, голубушка, успокоили старика, а ну как в первый-то раз? - Битюгин любил и понимал юмор, даже такой, грубоватый, тем более работал с Людмилой Михайловной, уже двадцать годочков и они привыкли, время от времени пикироваться.
- И в первый раз так же, как во второй. - Сказала Котова.
- А в третий-то, голубушка, не хочется?
- Ты-то не берешь, а другой не нужен.
- Вот то-то, голубушка, что не дюжин стал.
Они еще минут пять поболтали в том же духе. Зашла процедурная медсестра и Котова положила трубку.
Утром, на следующий день после того как Адамов пришел в сознание, в реанимационное отделение вошел Битюгин. Адамов воспринял его появление своеобразно. Вначале почувствовал болезненное покалывание в теле, словно тысячи острых иголок коснулись его кожи, не прокалывая, но довольно больно надавливая на неё. Он открыл глаза и увидел небольшого человека, - рядом с его кроватью. От пальцев этого человека к его телу тянулись разноцветные жгуты тонких прерывистых нитей. Адамов не удивился, словно он всегда видел подобную картину, и в то же время некто в Адамове отметил вот это «неудивление».
- Ну-с, голубчик, так больно? - спрашивал Адамова человек, дотрагиваясь руками до его тела.
Больно было тогда, когда он направлял свою ладонь на Адамова, и тогда из центра ладони сыпались на Семена искры и вьющиеся жгуты, причиняя ему боль. Семен поднял руки и стал, как ему показалось, отодвигать от себя эти святящиеся шнуры. Они показались ему упругими, вполне материальными.
- Голубчик, что Вы делаете? - Спросил, удивляясь манипуляциями Адамова, профессор.
- Да вот, убираю... больно... - прошептал Адамов и вдруг, не понимая зачем, выкинул навстречу Битюгину открытые ладони своих рук. Из них ударил пучок синих, извивающихся между собой нитей.
Маленький человек ойкнул и, повернувшись лицом к той самой женщине, которую мельком видел Адамов, когда пришел в себя. Растерянно сказал: - Право, словно током ударило! Странно...
- Показалось, Лев Петрович, бывает. - откликнулась женщина, и едва заметная усмешка скользнула по её лицу.
- Не показалась! Нет! Не показалось! Вы видели его пасс рукой? Видели? - но, наткнувшись на усмешку Котовой, Битюгин пробормотал что-то похожее на «да-сс» и выскочил из палаты.
III
Недели через две после травмы Адамова в ординаторской между Труновым и Битюгиным произошел следующий разговор.
- Лев Петрович, - Трунов только что заварил чай и накрыл чайник салфеткой. - Вы обратили внимание на странное пятно на пояснице Адамова? - Он выждал паузу и продолжил: - Я вчера случайно увидел, когда забор спинномозговой жидкости делал.
- Ну? - Битюгин потянулся к чайнику: он любил чай только что настоянный. - Начал, так выкладывай до конца.
- Дело в том, что пятно необычное, да к тому же, я могу ручаться, его не было на теле Адамова, когда он поступил к нам. По форме напоминает веточку какого-то растения, как будто папоротника, по тону похоже на сильный загар, густого коричневого цвета. Я читал, что такие «узоры» бывают от встреч с НЛО.
- Ты хочешь сказать, что у нас в хирургическом отделении был НЛО?
- Битюгин не скрывал своего удивления. - Ты говорил с Адамовым на эту тему?
- Нет, он еще слаб, да к тому же я не знаю, как повлияют эти расспросы на его самочувствие. Он очень, я бы сказал, драматически переживает гибель жены и сына, а тут я, с расспросами…
- Ну что ж, может, и так. Пойдем, я хочу поглядеть.
Они вошли в палату интенсивной терапии, где лежал Адамов.
- Ну, как голубчик чувствуем себя? Током меня бить будешь, или помилуешь старика? - с порога спросил Битюгин и удивился тому, что при входе в палату ощутимо повысился собственный тонус. Хотелось шутить, да и вообще ощущение было такое, словно в старой квартире помыли и протерли окна.
Это изменение в себе требовало от Битюгина самоанализа, а сейчас он подошел к кровати и присел рядом с Адамовым на табуретку.
- Ну-с, голубчик, давай я тебя посмотрю: прочно ли сшил.
- Сшили-то вы, доктор хорошо, а вот душа... - Адамов не договорил и сделал попытку сесть на кровати.
- Э, нет, нет! - Битюгин легонько надавил на плечо, пресекая попытку сесть. - С этим повременим, а насчет души... Душа, как сказал классик поэзии, «обязана трудиться», вот пусть и трудится. У нормального человека душа должна болеть, - сказал и почувствовал в словах фальшь, потому, что его душа, по крайней мере, в эту минуту, не «трудилась», а уж тем более не болела а, напротив, пела, и, как понял Лев Петрович, причиной пения была не кто иная, как Котова.
«А почему, собственно, и нет?» - спросил он себя, привычно помогая Адамову обнажить тело. - Вот именно, почему бы и нет?
На этот раз вслух произнес Битюгин. Трунов, стоящий рядом с ним, удивленно посмотрел на Льва Петровича, не понимая, к чему относятся эти слова.
- Повернись, голубчик, на бочок, спиной ко мне, - попросил Битюгин, помогая Адамову перевернутся со спины, на бок. - Вот так, ладненько...
Он провел пальцем по четко выраженному рисунку, переглянулся с Труновым, тот кивнул ему головой.
- Так больно? - он надавил пальцем в центр рисунка.
- Нет, - ответил Адамов и пояснил: - Раньше в этом месте ощущалось жжение. Он хотел рассказать о своей странной встрече с Ефимом, когда лежал без сознания, но промолчал, потому что не был сам уверен в том, что все это было в реальности. Но поинтересовался:
- А что там?
- Да, ничего, голубчик, видимо, при аварии зашиб нервный узел.
Пройдет, все пройдет, и встанешь, как машина после капитального ремонта. Тебе сколько лет-то? - спросил, хотя знал возраст Адамова.
- Пятьдесят два.
Неожиданно для всех, в том числе и для себя, Битюгин сказал:
-А мне шестьдесят два, а я намереваюсь в этом месяце сыграть свадьбу».
И осекся. Мелькнула и обожгла мысль: «Что за черт! Откуда это?»
- Вы? - переспросил Трунов, удивленный, пожалуй, больше всех.
Лев Петрович взял себя в руки:
- А что? Почему бы и нет? Да и Вы, голубчик, я думаю, недалеки от этого. Вот так, - встал и вышел из палаты, не объясняя ничего Трунову.
Разговор о загадочном рисунке на теле Адамова больше не возобновлялся, хотя Битюгин об этом не забыл. Больше всего Льва Петровича взволновало посещение больного и та эйфория, которая накатила на него.
«Неужели причина подъема моего жизненного тонуса связана с этим пациентом? Разве мало их прошло через мои руки? Почему он?» – Мысль Битюгина все время возвращалась к этому явному, но необъяснимому явлению.
Чтобы убедится в том, что и на самом деле что-то с ним случилось, Битюгин несколько раз заходил к нему в палату и всякий раз явственно ощущал положительное воздействие пациента. Цепкий, приметливый глаз хирурга отметил, что процедурные сестры и санитарки дольше, чем положено, задерживаются около Адамова. Это было не понятно.
И все-таки Лев Петрович ошибался. Ошибка заключалась в его уверенности о «положительной стороне» влияния Адамова на окружающих его людей. Именно эта ошибка привела к тому, что Адамова перевели в общую палату, к тяжелобольным. Своими соображениями на этот счет Битюгин не стал ни с кем делиться, дабы не дать повода к очередным пересудам, что «колобок-то» и вовсе в чепуху верить стал и скоро иконы в отделение вешать начнет».
В палате было пять человек. Надежды Битюгина на благотворное влияние Адамова оправдались, но не совсем так, как он хотел. Действительно, в первые же сутки резко пошли на поправку двое, у двоих все осталось без изменения, а вот один в ту же ночь скончался, хотя никаких, видимых оснований для этого не было. Адамова снова перевели в одноместную палату, а Битюгин глубоко задумался над происшедшим.
* * *
Перед самой выпиской Адамова из больницы, профессор Битюгин женился на Котовой и на какое-то время загадочное действие бывшего пациента на медперсонал и больных, да и на него самого, отошло на второй план. Профессорская квартира была не в пример просторней, чем квартира рядового врача, и Людмила Михайловна переехала к Битюгину и тем самым лишила работы Анну Леонидовну, его соседку, которая прирабатывала тем, что дважды в неделю убирала, как она говорила, «апартаменты профессора».
Когда Анна Леонидовна получала от Людмилы Михайловны «полный и окончательный расчет», её тонкие губы подрагивали от обиды. Вечером, за поздним чаем Людмила Михайловна заметила:
- Вот ведь как бывает в жизни: чтобы человек ни сделал, он обязательно наступит кому-нибудь на больную мозоль.
Лев Петрович не понял свою новоприобретенную жену и спросил:
- Ты о чем, голубушка?
Он и после женитьбы не изменил своих привычек и продолжал называть супругу, все тем же словом - «голубушка», каким называл всех своих сотрудниц.
- Ты бы, - говорила не раз Людмила, - хоть как-нибудь выделял меня из общей массы носительниц платьев. - Кошечкой назвал бы, что ли?
Он добросовестно пробовал, но из этого ничего не получалось и Котова смирилась с этим.
- Да об этой, соседке твоей, что живет напротив. Я сегодня рассчитала её, а она, по всему видно, обиделась.
- Милейшая женщина, милейшая! - темпераментно откликнулся Битюгин, вряд ли понимая, что его оценка неприятно царапнула сердце Людмилы. - Что бы я делал, если бы она не следила за моей библиотекой? За моей кухней?
Подавляя в себе накатывающую волну обиды, Людмила ответила:
- Ты можешь быть спокоен: теперь это моя забота - кухня, ванна, библиотека и все остальное.
И подумала: «Как же все-таки грубы и слепы мужчины, хотя и профессорского звания». Эта мысль позабавила её, и она про себя добавила: «Именно потому, что профессорского звания».
Но она ошибалась, как ошибаются все женщины в мире относительно мужчин. Истин ради нужно сказать, что точно так же ошибаются все мужчины относительно женщин, и это неведение представляет из себя самую интригующую тайну в их отношениях.
Лев Петрович, в связи со столь поздней женитьбой, не изменил своим привычкам, а вот Котовой пришлось менять свои, что давалось не так просто и легко. Битюгин, например, не курил, а Людмила Михайловна любила после обеда, завтрака или ужина выкурить сигаретку. Котова предпочитала в нерабочее время говорить о чем угодно, но только не о работе, а Лев Петрович не представлял себе, как это можно говорить о каких-то пустяках. Казалось бы, такие разные люди не могут жить вместе, но так только казалось. По крайней мере, Битюгин был доволен тем, что в его жизни появился «дополнительный раздражитель».
- Голубушка, ты для меня как стимулирующее вещество! - восклицал Битюгин, когда супруга начинала «свергать» его с высот идеализма на грешную землю материализма.
Например, Людмила Михайловна не видела ничего загадочного в Адамове: «Ты, Лева, все время проблему из ничего делаешь, - говорила она, попыхивая сигаретой. - Люди, как тебе известно, бывают разные: угрюмые, замкнутые эгоисты-себялюбцы и общительные, приятные. Одни в горестях и напастях замыкаются, ожесточаются, другие, напротив...»
Но в этот раз она не договорила, потому что Лев Петрович темпераментно взмахнул руками, словно собирался взлететь, вскочил с дивана и картинно воздел руки к потолку:
- Голубушка! Ты бы мне еще рассказала о типах нервных систем и что-нибудь из области психологии! У меня из ума нейдет смерть этого Мерцалова и такое резкое, неожиданное выздоровление остальных. Я тщательно проанализировал истории их травм, запросил истории болезней из поликлиник – словом, проделал колоссальную работу, а ты мне такие банальности говоришь!
- Ну и что ты выяснил, Лева? Да садись ты, чего стоишь предо мной в позе Отелло?
- Много чего, - Битюгин, продолжал стоять перед супругой.
- Много чего - это ничего, - прокомментировала Людмила. – Пойдем лучше чая попьем, уже десять вечера, а у тебя дурная привычка сидеть допоздна в своем кабинете.
На кухне, прерванный разговор об Адамове продолжился, и начал его Лев Петрович.
- Так вот «много чего» - это значит «много чего». Вначале не было никаких факторов, которые бы могли привести к скоропалительной смерти. И заметь: вскрытие показало, что смерть наступила от недостатка сердечной деятельности! Эта странность усугубляется тем, что с сердцем-то был как раз полный порядок! И до травмы, и после травмы! Согласись, что перелом голени, пусть и усугубленный долговременным сдавливанием, вовсе не повод для острой, скоропалительно протекающей сердечной недостаточности?
- Ну и как ты это себе, объясняешь? - в голосе Людмилы были скепсис и любопытство. Сказанное мужем, действительно, не укладывалось в привычные представления медицины.
- А я тебя сейчас ошарашу? - Битюгин отставил допитую чашку чая. - Так вот: ни как!
Он выждал паузу, наслаждаясь видом супруги. А вид у неё был обидчивый, словно ребенку пообещали «страшную, таинственную сказку», а в результате вместо сказки выдали такую банальность, что хоть плачь от обиды. Людмила не заплакала, а проглотила комок обиды и, стараясь придать голосу равнодушие, сказала:
- Действительно, ошарашил. Стоило было из-за этого огород городить?
- Голубушка! - Лев Петрович был явно доволен произведенным эффектом. - Ведь ты просишь объяснения. Так?
- Садист, ты, Лева, вот что я тебе скажу.
- Виноват, привычка доводить любую мысль до абсурда, а жизнь и есть чистейший абсурд!
- Жизнь не абсурд, Лева, а такие, как ты, доводят, действительно, очевидные истины и факты до абсурда. Разве не абсурд в одиннадцатом часу ночи на кухне в первый наш, можно сказать, медовый месяц вести разговор на философские темы?
- Но, голубушка! Это же интересно! Это же потрясающе интересно! Я ведь не все сказал, я ведь, может быть, наиглавнейшего не сказал!
- Скажи, Лева, скажи, а то ведь лопнешь, если не скажешь. Так что же «наиглавнейшее»?
- Злость, голуба, злость! Этот мальчик-то, Трунов, выяснил одну деталь, которая произошла накануне в той палате и которая, по понятным причинам, не вошла в историю болезни, - и он опять сделал паузу, наблюдая за супругой.
- Лева, я тебя сейчас ударю! - Людмила шутливо замахнулась на мужа. Ей и на самом деле захотелось ударить его.
- Не так все просто, голубушка. Если бы я прежде не навел справки об умершем Мерцалове, если бы у меня не было четкого и ясного представления..., о скажем так, психологическом портрете, о морально-нравственном облике, то рассказ Трунова ничего бы мне не дал. Дело в том, что в палате между Адамовым и Мерцаловым произошел резкий, неприятный разговор. Почти ссора. Все произошло примерно так: Адамов: «Здравствуйте, друзья-товарищи по несчастью». - Битюгин посмотрел на ироничную улыбку супруги и поправился: - Допускаю, что на самом деле он сказал не так, как-то иначе пытался познакомиться с теми, кто лежал в палате, но Адамов не мог чего-то такого не сказать! Уверен. Его можно понять: ведь лежал Адамов все время один, соскучился по общению. Реакция у всех лежавших была сообразно их психологии и отношению к собственному несчастью. Ты и сама прекрасно знаешь, как сильно отличаются люди друг от друга в этой ситуации.
- Так, - перебила мужа Людмила, - я догадываюсь, что умерший Мерцалов послал Адамова к черту и тем самым предопределил свою судьбу. Так?
- В общем, да, - Битюгин развел руками, как бы говоря: «Все, мне к этому нечего добавить».
- Не смеши, Лева! В мире столько людей посылают друг друга не то что к черту, но и во все самые срамные места и ничего! Живут и здравствуют! Ты пытаешься из, действительно, странных фактов создать не менее странную теорию.
- С чего ты, голуба, взяла, что я создал теорию? Я ведь ясно сказал, что никак объяснить это не могу! Теории объясняют, а я не могу объяснить.
- Хочешь, я тебе дам один адресок: там, по средам, собираются «объясняльщики - аномальщики», - на этот раз она торжествовала, потому что выражение лица Битюгина было глуповатым. - Бывала, бывала я на этих собраниях, тоже ведь, знаешь, увлеклась как-то всем этим необычным, чудесным, загадочным. Играла во мне дурь.
Теперь наступила очередь Битюгина задавать вопросы:
- Ну и как они тебе показались?
- Да плохо показались, плохо! Хотя... - Она на минуту задумалась.
Лев Петрович терпеть не мог таких пауз и потому встал из-за стола.
- Ты куда? - Спросила Людмила.
- Пока ты думаешь, что сказать, я воды в чайник налью.
- Я думаю вот о чем: тебе следует там побывать и послушать этих господ-товарищей. Коли в тебе дурь «аномальная» играет, то самая пора… доспел, значит.
На следующий день, в обед, Котова позвонила куда-то и через полчаса зашла в кабинет мужа и дала ему адрес, как она сказала: «не хорошей квартиры».
-Булгакова вспомнила? - Усмехнулся Битюгин характеристике квартиры, данной супругой.
- С тобой, Лева, вспомнишь и Фому Аквинского, не то что Булгакова. Не удивлюсь, если в один из дней не предложишь мне сходить на исповедь в церковь. Предупреждаю сразу, что не пойду.
- Грех есть, да? - он дотронулся до талии жены.
- Лева, хулиганить на рабочем месте, в нашем возрасте, неприлично. А кто без греха... знаешь ведь? - Людмила шепнула ему на ухо. -
Насчет исповеди и церкви Людмила сказала не с бухты-барахты, потому как знала, что Битюгин на старости лет крестился. Однако Людмила улучила удобный момент, чтобы вот так, косвенно, выразить своё отношение к возможной религиозности супруга.

ГЛАВА ЧЕТВЕРТАЯ.
I
На квартире уже знакомой нам Зинаиды Яковлевны Огарковой сидели за бутылкой армянского коньяка Лялькин и замглавы города, правая рука САМОГО, некто Мымриков Андрей Борисович. На столе, в огромном блюде красовался салат, стоивший немалого труда и фантазии Зинаиды Яковлевны. В хрустальной вазе истекали медвяным соком, желтые абрикосы.
- Я в это не верю, Геннадий Петрович! - воскликнул Мымриков. - Масоны, мировое правительство, какие-то махатмы...
- Не верите? Ну так вот: как вы думаете, чем занимается Ваш шеф?
Вопрос этот озадачил Андрея Борисовича:
- В каком смысле?
- В самом прямом. - Лялькин как-то напрягся, изменился в лице словно превозмогал страшную головную боль. В каком-то смысле так оно и было, так оно случалась всегда, когда Лялькин произносил про себя заветную фразу, открывающую, как он считал, доступ в «информационное пространство Земли». Смысл этой фразы был неизвестен Лялькину и казался сплошным набором слов, ритмически организованных. В Московской школе на заключительном занятии, наставник по медитации сказал: «Мне остается немногое: сообщить вам, каждому в отдельности, тайно индивидуальный пароль, для выхода в астрал.
Ударил гонг, пророкотал барабан, и все смолкло. Это было вступление к медиативной музыке, восходящей из низкочастотного спектра, до запредельно высоких, почти ультразвуковых частот. «Музыка вращения небесных сфер», - так говорил наставник, добавляя, что «её слышал Пифагор в Египте во время своего посвящения в древние тайны мироздания». Гуру погрузил выпускников в медиативное состояние и, обходя сидящих, произнес эту фразу на ухо Лялькину.
Вот и сейчас, чтобы сломить недоверие собеседника, Лялькин мысленно произнес это слово, заранее приготовившись к головной боли. Когда «открывался астрал», мозг Лялькина пронзала стрела боли. Это была плата за вход. Так случилось и на этот раз. Зинаида Яковлевна заметила, как судорога боли прошла по его лицу.
- Вам плохо? - участливо дотронудась рукой до плеча Геннадия Петровича, но тут же отдернула её, словно коснулась оголенного провода. Мымриков недоуменно глядел на эту скоротечную сцену.
- Мне хорошо, - процедил сквозь зубы Лялькин, проклиная участливость Зины. - Так вот, хотите, я скажу, что делает ваш шеф?
Мымриков молча кивнул головой.
- Он сидит в торце стола. - Начал Лялькин слегка измененным голосом, - Стол большой, длинный. Перед ним бумага. Да, оперативная сводка из горотдела… - не договорил много еще чего из того, что прочитал в мыслях главы города: посчитав, что и этого достаточно. – А теперь, - Лялькин, стараясь удержать видение в своем сознании, - позвони ему.
Ошеломленный происходящим, Мымриков вытащил из кармана пиджака мобильный телефон и набрал номер шефа.
- Анатолий Валерьевич, добрый вечер. Чем заняты?
- Ты по делу или так? - явственно прозвучало в комнате.
- По делу, Анатолий Валерьевич. Я вам говорил насчет одного экстрасенса...
- Пошли его к черту! У меня что, забот нет других? Вот читаю оперативную сводку и диву даюсь: наркомания, проституция... СПИДом уже от донорской крови заражаются! А ты мне с чепухой!
На этом разговор оборвался, но Лялькин через открывшийся информационный канал успел таки внушить мысль Анатолию Валерьевичу о своей надобности. Успел-таки передать тот код, который открывает сознание посторонних людей, делает их восприимчивыми к внушению. Мымриков был поражен способностями Лялькина. Огаркова торжествовала.
- Как вам это удалось? - удивился Мымриков, разливая коньяк по рюмкам.
Лялькин приходил в себя от спонтанного, неподготовленного выхода в «астрал». Это было непросто, особенно непросто под внимательным взглядом Мымрикова. Впрочем, все эти слова: «астрал», «иномиры» - всего лишь ширма, за которой скрывается Дьявол со своим падшим воинством. Но не станешь же говорить прямо, что получил информацию от приставленного Сатаной духа? Что все или большинство «прозрений» приходят к человеку именно из этого источника, волей неволей подготавливающего мир к своему кратковременному воцарению. Это была тайна посвященных, о которой раструбили невежественные попы в церквях. Но кто им верит? Да и верят ли они сами? Поэтому он ничего не ответил и минуты две-три приходил в себя. Потом тихим, уставшим голосом спросил: «Вы хорошо знаете историю КПСС»?
Вопрос явно был не по теме и застал Андрея Борисовича врасплох. Выручила Огаркова:
- При чем здесь КПСС».
- А притом, что практически все высшие партийные чиновники в окружении Ленина так или иначе были связаны с оккультными организациями, - ответил Лялькин, вытаскивая из кармана пачку сигарет.
- Ну... – Мымриков даже поставил на место рюмку с коньяком, - скажете тоже...
- А вот послушайте... - Лялькин встал и прошел к дипломату, который оставил на сервантном столике, открыл его и достал, журнал. Огаркова мельком увидела, что это были «Сибирские огни». Лялькин отлистал несколько страниц и прошел с журналом к столу:
- Вот послушай. Это письмо Владимиру Ильичу от махатм, которое привез Николай Рерих из Гималайской экспедиции. Вот что пишут ему махатмы: «На Гималаях мы знаем совершаемое вами. Вы упразднили церковь, ставшую рассадником лжи и суеверий. Вы уничтожили мещанство, ставшего проводником предрассудков. Вы разрушили тюрьму воспитания. Вы уничтожили семью лицемерия. Вы раздавили пауков наживы. Вы закрыли ворота ночных притонов. Вы избавили землю от предателей денежных. Вы признали, что религия есть учение всеобъемлющей материи. Вы признали ничтожность личной собственности. Вы указали на значение познания. Вы преклонились перед красотой. Вы принесли людям всю мощь космоса. Вы открыли окна дворцов. Вы увидели неотложность построения домов общего Блага!»
- Я слышала об этом. - Воскликнула Огаркова. - Мне об этом говорила Анна Семеновна Гиматулина.
- Это письмо общеизвестно, - Лялькин пренебрежительно махнул рукой: мол, что она может знать, кроме очевидного? Однако мало кто знает кроме меня, что в недрах НКВД, с благословения Феликса Эдмундовича, был и действовал сверхсекретный отдел, возглавляемый Глебом Ивановичем Бокием.
Лялькин окинул взглядом притихших слушателей голос его понизился до шепота:
- Этот отдел занимался исследованиями в области оккультных наук и был теснейшим образом связан с франкмасонами.
Он закурил и, затянувшись порцией дыма, выдохнул его вместе со словами: «В советское время до 1937 года существовало отделение этой ветви масонства. Оно называлось «Единое Трудовое Братство». Сталин был осведомлен об этом и очень боялся чародеев-колдунов. Он всегда боялся того, чего не понимал.
- Вы хотите сказать, - перебил его Мымриков, - что репрессии тридцать седьмого года были связаны с масонством? Еще скажите, с евреями? Но это старо!
- Вы уверены в этом? - Лялькин иронично улыбнулся. - Вряд ли современному человеку, что скажут имена Москвина, работника аппарата тогдашнего ЦК и члена комиссии Совконтроля. Миронова, работника Наркомзема, Стомонякова, заместителя наркома иностранных дел. Гопиуса - работника Спецотдела ОГПУ. Ученика Бехтерева, мощнейшего специалиста по оккультизму Барченко. Мало кто знает, что Луначарский имел высшее посвящение в одну из лож масонства. Но это так. Впрочем, глубины тайны и они не знали. Это так, внешнее, оболочка...
- А вы, знаете? - Хотя Мымрикова потрясла возможность Лялькина угадывать мысли на расстоянии, но ирония явно проступала в его вопросе.
- Вот видите, - Лялькин взял с блюда абрикос, - сверху мякоть, доступная даже детским зубам. – ( и ловко обсосал плод.) - Теперь косточка. Справится с ней не так просто. - Он протянул руку к щипчикам для раскалывания орехов. - Вот оно, ядрышко. Но посмотрите и оно одето в плотную оболочку. - Лялькин содрал ногтем коричневую кожуру. – Кажется, все? Нет! Внутри этого ядрышка, содержится тайна. Тайна жизни, росток будущего абрикосового дерева. Неужели вы думаете, что тайна, которой не один десяток тысячелетий укрыта проще, чем вот этот проросток внутри абрикосового плода?
- Убедительно, - Мымриков потянулся к бутылке с коньяком и выразительно поглядел на Геннадия Петровича, потом на Зинаиду. - Не желаете?
- Я еще не сказал и десятой части того, что хотел, - Лялькин протянул свою рюмку. - Нам преподают историю внешнюю, в которой следствия выдаются за причину, а между тем вся история России, с момента принятия православия, является ареной сражения двух мировоззренческих систем. И вот теперь представьте себе, что причины рождаются внутри этого проростка абрикоса и в каждом слое порождают следствия, а те в свою очередь являются причинами, для другого «слоя» и так, покуда на поверхности, в нашем случае истории, не выходят войны, не появляются личности, экономические и политические катаклизмы, добавим к этом и природные.
- Мировоззренческие системы в Вашей, простите за тавтологию, системе, это какой уровень? Это что, - мягкая оболочка абрикоса или же «косточка»? - Мымриков, небрежно откинулся в кресло и прищурил глаза.
Он считал себя культурно развитым и подкованным в политике человеком и все еще не допускал возможности, что кто-то, тем более какой-то Лялькин из его родного Прокопьевска, знает больше него и совершенно искренне считал, что должность не только обязывает к знанию, но и дает эти знания. Дает неким мистическим образом в момент назначения на должность. И эта мистика власти была для него не менее очевидной, чем чудеса Лялькина.
- Я думаю, вот этот, тончайший слой, который разделяет мякоть от косточки. -Лялькин продемонстрировал какие-то паутинные волокна, отрывая их от мякоти. - Как видите, даже не сама косточка.
Они выпили, закусили и после этой рутинной процедуры, Геннадий Петрович продолжил свои рассуждения:
- Оккультизм, дорогие мои, мистика играли не последнюю роль в истории страны Советов, да и в её падении. Без тайной организации, в миру называемой масонами, никакой бы революции в России не было, Не было бы и «чистки 37-го года», Великой Отечественной- словом траектория истории имела бы иной вектор. Коммунисты ленинского призыва знали о решающей роли в истории человечества, мистических культов. О скрытых в горах Тибета древних цивилизациях. Самые поздние из них известны как империи Брамы. Эта волна партийных мистиков сыграла свою роль и должна была сойти с цены. Руками Сталина их смахнули, как фигуры с шахматного стола. Как говорится, каждому овощу свои сроки. Когда возводят фундамент, не нужны маляры-отделочники.
Более часа Лялькин посвящал и просвещал своих слушателей, намекая, что и нынешняя власть в России - плоть от плоти той, изначальной тайны человечества, которая управляет миром.
- Она, эта власть, - говорил он, все более и более впадая в экстаз назидательства, сравнимое с пророческими монологами, - задает траекторию развития цивилизации, вырабатывает из обычных людей «сверхлюдей», обладающих невиданными раньше возможностями. Бухарин хотел репрессиями «выработать из капиталистического материала, новое коммунистического человечество», но это была попытка слепого и глухого, попытка благородная, но негодными средствами. Абрикосовая мякоть, возомнившая, что она и есть суть и смысл абрикосового дерева. Будущее человечество станет отличаться от нынешнего, так же, как первобытный человек отличается от нас. Точнее, как мы отличаемся от него. И это уже зарождается внутри нас. Уже рождаются дети с аурой цвета индиго
Лялькин перевел дух и оглядел присутствующих горящим и пугающим взглядом:
- Вот смотрите…
Достав коробок спичек, он и к ужасу присутствующих, поджег одну и поставил язычок пламени под ладонь правой руки. Когда спичка догорела, он отер платочком копоть и показал ладонь вначале ошалевшему от увиденного Мымрикову, а потом Зинаиде Яковлевне.
Через пару часов Лялькин и Огаркову проводили потрясенного Андрея Борисовича до машины и после того, как он уехал, переглянулись друг с другом тем особенным взглядом, который красноречивее всех слов. Лялькин остался на ночь у Зинаиды, и об этом эпизоде можно было бы забыть, если бы не одно обстоятельство.
Глубоко за полночь Зина спросила Лялькина:
- Помнишь того, ну когда ты приходил ко мне, журналиста?
- Я его помню еще раньше. - Лялькин потушил сигаретку в поставленной рядом с кроватью, пепельнице. Он понял, почему и главное, зачем упомянула Огаркова этого журналиста, и та поняла, что он понял. - К сожалению, он «прикрыт».
Лялькин не стал объяснять Огарковой, чем и как «прикрыт» этот журналист, он повернулся к Зине и сказал:
- Ну, ничего… Если ключ не подходит к замку, есть отмычка, а если и она не поможет, то есть, в конце концов, лом!
Он не стал объяснять Зине и этого, а протянул к ней руку и безжалостно сжал, до стона, её грудь.
- Зачем ты так. - простонала Зина, но сквозь боль почувствовала как нарастает желание, как наливаются кровью её половые органы.
- Затем, - засмеялся Лялькин и привстал на колени.
В лицо Огарковой нацелился его половой член. Она жадно схватила его и потянула в рот.
- На, - выдохнул из себя Лялькин и вдвинул его в раскрытый рот так, что у Зины перехватило дыхание.
Лялькин вернул ей молодость, силу и свежесть, от него исходила та таинственная, как он говорил, «космическая энергия» и перетекала в её тело. Правда, по утрам Лялькина узнать было трудно: он выглядел не только вялым, но весь как-то сморщивался, усыхал. Огаркова уходила на работу, оставляя Геннадия Петровича сидящим на коврике в позе медитации. Он «заряжался» космической энергией. В обед, когда она забегала к себе, если заставала Лялькина, то он был полным сил. К обеду он был «заряжен космической энергией».
II
«Нехорошая квартира», о которой говорила супруга профессора, находилась в самом центре Новокузнецка. Хирурга Битюгина встретил хозяин, мужчина средних лет, невзрачной внешности. Он провел его в зал. Там вдоль стен стояли кресла и диваны, а ближе к окну, - импровизированная возвышенность с подобием кафедры. На стенах висели репродукции картин Н.Рериха и большие портреты Елены Блаватской и еще каких-то людей, о которых Битюгин не имел понятия. В комнате к приходу Льва Петровича собрались человек десять. Некоторые были знакомы друг с другом. Это было ясно по оживленному и непринужденному диалогу, между ними. Одного из посетителей «не хорошей квартиры», корреспондента местного телевидения Лев Петрович узнал и поздоровался.
- Вы здесь, Павел Сергеевич, по доброй воле, или по заданию редакции? - спросил Битюгин, наклоняясь к нему. У него на коленях лежала японская цифровая видеокамера. – Снимать будете?
Павел Сергеевич Колотушкин ответил неопределенно: мол, и по доброй воле, и по необходимости:
- Интересно же. Может, что-то пригодится для новостной программы.
Но продолжения разговор не получил.
Мероприятие, связанное с ожиданием, сопровождалось обносом блюдечка, на которое клали плату за лекцию в размере не менее трехсот рублей. Битюгин снова не удержался и опять, наклоняясь к Колотушкину, спросил: «Стоит ли «молебен» тех денег?»
Павел Сергеевич пожал плечами и Битюгин окончательно замкнулся в себе. Он нащупал в нагрудном кармане диктофон и проверил, хорошо ли закреплен в манжете рубашки миниатюрный микрофон. Лев Петрович волновался. Впервые, тайком, пошпионски, решил записать лекции. Страдало его нравственное Альтер Эго, упрекая профессора в неэтичности такого намерения.
Первую, часовую лекцию читал патлатый тип, которого представили, как специалиста по лечебным свойствам драгоценных камней. Эта лекция показалась Битюгину малополезной для понимания феномена Адамова. После десятиминутного перерыва, на кафедре появился плотно сбитый мужчина, одетый под старообрядца-раскольника и внешне очень походил на него. Он представился как Лялькин Геннадий Петрович, профессор парапсихологии.

ЛЕКЦИЯ ЛЯЛЬКИНА В ЗАПИСИ ПРОФЕССОРА БИТЮГИНА.
* * *
«История почитания трупов умерших уходит в такие глубины времен, от которых не осталось ни мифом, ни легенд. Понятно, что в этой часовой лекции я не только бегло коснусь этого вопроса. Тема эта в науке не разработана, а в религиях разных стран и народов, ритуал похорон столь разнообразен, что составляет отдельную и к тому же мало изученную у нас тему. Однако во всех обычаях есть одно ключевое звено: тела умерших вызывали либо страх, либо почитание вплоть до того, что умершие считались членами семьи и, как, к примеру, в Новой Зеландии, их ритуально кормили и поили. На таких разных и далеких континентах, как Северная Африка и Южная Америка, был распространен обычай бальзамирования тел с целью сохранить их от тления.
Вот тут центровой вопрос проблемы: зачем или почему тела стремились сохранить в нетленном виде?
Посмотрим на современность. Известно, что одни люди, умирая, буквально на глазах начинают тлеть, а другой, как говорят в народе, «лежит, как живой». Есть определенное наблюдение на этот счет, а именно: люди, ведущие аскетический образ жизни, после своей смерти разлагаются медленнее. В христианстве речь идет о святых. Известно такое понятие, как нетленные мощи. Раньше в монастырских общинах существовала практика осматривать погребенных через год-два на предмет нетленности отдельных частей тел.
В житиях христианских святых описаны случае нетления рук, голов и так далее.
Такие свидетельства существуют и в восточных религиях в частности - в буддизме. Однако нас, в данном случае, интересует причина такого феномена. Мы считаем, что это связано с развитием волевого начала в человеке. Воля в нашем понятии есть энергия духовной субстанции, то есть души. Можно сказать и так, что душа, в её земном плане, представлена у человека в форме воли. Если это так, а мы думаем, что это так, то нетленность каким-то образом связана с этой энергетикой. Более того, нетленная часть является как бы мостиком, соединяющим наш план бытия с потусторонним планом.
Мы предполагаем, что нетленность была подмечена еще в глубокой древности, и люди пытались искусственным путем создавать этот феномен. Встает вопрос: зачем? Зачем земному человеку нужна связь с миром потусторонним? Очевидно, что тут была какая-то утилитарная, практическая надобность.
И этот ответ мы находим в практике почти всех религий, и в особенности в христианстве. Известно, что церковь освещается определенным ритуалом, в котором святые мощи играют ключевую роль. Известно также, что в тайных эзотерических организациях наличие, как мы называем, «высокоэнергетических останков» также играют ключевую роль в заговорах, колдовстве и так далее.
Есть довольно убедительная и подробно разработанная теория возникновения человека на земле - как месте, где внеземные цивилизации выращивают высокоэнергетическую субстанцию, которую принято называть душой. Эта субстанция является настолько ценной, что между различными видами этих цивилизаций идет жестокая конкуренция за монопольное владение этим рынком. Прошу прощения за такое вульгарное сравнение.
В рамках этой теории обряд крещения в христианстве, обрезание в иудаизме и исламе, обряды посвящения в различных культах есть не что иное, как наложения «тавра», «клейма», как хотите, будущего собственника этой субстанции. Если следовать аналогии нашего мира, то есть такие цивилизации, которые потеряли право на использование этой субстанции. В этой теории смена религий, или, по-другому, смена божеств, подробно и драматично описанная в различных мифах, отражает борьбу за приоритетность в получении этой субстанции.
Однако опять-таки в аналогах нашей жизни уступившие место в конкурентной борьбе находят окольные пути и воруют уже «отмеченные души». В этой теории, а я представляю здесь одного из её разработчиков, вопрос о Добре и Зле, этот вечный вопрос философии, рассматривается как вопрос законности и незаконности в понятиях этих цивилизаций.
И на самом деле, Зло и Добро в различных религиозных системах трактуется по-разному. Убить или подругому, принести в жертву сына для Авраама было в высшей степени нравственно, нравственно исполнить волю Господа и истребить всех - от детей до стариков, как это он наказывал израильскому царю Саулу: «Так говорит Господь Бог Саваоф: вспомнил Я о том, что сделал Амалик Израилю, как он противостоял ему на пути, когда он шел из Египта, теперь иди и порази Амалика /и Иерима/ и истреби все, что у него /../ и не давай пощады ему, но предай смерти от мужа до жены, от отрока до грудного младенца..»
Таких примеров можно привести множество - и не только из Библии: они есть в Махабхарате, в Авесте, в книгах индейцев Центральной Америки, в верованиях африканских народов. В современном государственном праве это также нашло свое отражение. Убить по закону или на законных основаниях можно, а порой и должно, вплоть до награды, а самочинно, по собственному произволу, нельзя.
Так что на самом деле Зло от Добра ничем существенным не отличается - это дело взгляда.
Итак: в человеке выращивается высокоэнергетическая субстанция, которая изменяет природу тела, делает его нетленным. Мы думаем, что в теле остается часть этой субстанции и она-то не дает тлеть. Энергетика этих остатков позволяет влиять и даже локально видоизменять установленные на Земле физические законы. Когда это происходит, фиксируется, мы говорим: произошло чудо, или как-то иначе, но выделяем это событие из ряда ординарных, обычных событий.
Все религиозные системы, так или иначе, направляют человека на усиление его воли. Мы это называем - усилением энергетики души. Безвольные люди, или, подругому, безвольные души, возвращаются вновь и вновь в круговорот жизни для того, чтобы в конечном итоге, при иных жизненных обстоятельствах, вернуться к хозяевам в «качественном виде». Вероятно, есть некий стандарт, порог невозвращения.
Наша организация, занимается поисками «высокоэнергетических объектов» с тем, чтобы при помощи их совершить прорыв в область потустороннего, которое по нашему мнению, есть не что иное, как параллельный нам мир. Выйти туда и достоверно узнать, насколько индивидуален и самостоятелен этот сгусток энергии, которую мы называем душой, - наша не единственная задача. Астрономы пытаются установить контакт с внеземными цивилизациями, а они, - возможно, рядом с нами, вот здесь!»
* * *
- Ну что? - спросила супруга Битюгина, когда он, за полночь, появился дома.
- Да как тебе сказать, голубушка, забавно.
- Стоило бы забавное слышать допоздна. недоумевала супруга, накрывая на кухне стол для ночного, уже ужина.
- Да как сказать. Сложное и неоднозначное впечатление произвел на меня один типчик, кстати говоря, наш, местный, из Прокопьевска, некто Лялин или Лялькин, не разобрал. Довольно складно излагал историю вопроса о «высокоэнергетических биологических объектах». В двух словах, речь шла о, так называемых мощах.
- Это о тех, что в Киево-Печерской лавре? - удивилась Людмила, расставляя на кухне, чашки с чаем и печенье.
- Бери шире и глубже, голубушка. Он начал чуть ли не с основания мира - вот так-то! Обычай мумифицирования, так распространенный в древности почти на всех континентах, уже, по его мнению, отголосок знания об энергетике биологических останков.
- И ты поверил?
- Ну, сказать так вот: «поверил» - было бы слишком, однако же в его лекции есть пункты, я бы сказал, факты общеизвестные и, скажем так, факты интригующие.
- Слушай, Лева, выкинь ты из головы все эту околонаучную дребедень, я билеты достала на концерт Понамаревой - русские романсы. Ты как к романсам, а?
- Отлично, голубушка, отлично! Умница! Лучшего подарка не придумаешь. А все-таки в этом что-то есть, я имею в виду те самые мощи: ведь и на самом деле из глубин веков идет тайна этого феномена.
- Нет, ты неисправим, Лев! - Людмила обняла Битюгина и поцеловала его в щеку. - Неисправим! Ну, подумай сам, какая энергетика у неживого объекта? А если и есть, то она, вспомни элементарную физику, Лева, трех типов бывает энергия: гравитационная, электромагнитная и внутриядерная, или как её там, барионная, что ли? По правде сказать, слово – энергия без определения какая она – пустой звук!
Битюгин молчал. Людмила привела еще, как ей показалось, убийственный довод:
- Вот недавно, прочла в «Литературной газете» интервью с фантастом Еремеем Парновым, так он говорит, что Лабсанг Рампа, автор нашумевших книг о Тибете, не кто иной, как англичанин, ни один десяток лет морочащий головы людям. Твой разлюбезный Моуди - талантливый писатель, решивший заработать на доверчивой публике. Или этот, как его, Джером Эллисон, придумал Артура Форда, который запросто общается с душами умерших и знает буквально все о потустороннем мире. Раньше издатели честно предупреждали: фантастика, а сейчас щеголяют друг перед другом, кто достоверней соврет. Чего молчишь-то?
- Да вот, слушаю твою темпераментную речь и думаю, что вся литература не что иное, как фантастика, даже если фигурируют исторические персонажи, а на форзаце написано – «исторический роман». А вообще-то, ты права, права в том смысле, что уровень доверия к напечатанному пал так низко, что правду от правдоподобия не отличишь.
- Ну, я с тобой не соглашусь, Лева. Как раз наоборот: верят во всяческую чепуху. Вот ты мне принес магнитофонную запись этого Лялькина и что же? Мне пяти минут хватило, чтобы понять: опять объяснение загадочного события непонятным и еще более запутанным. Я вот вчера твои книги от пыли протирала и попалась мне «Энциклопедия тайн и загадок». Открыла я эту книжку наобум и вот что прочла... Ты погоди, я сейчас схожу в библиотеку, принесу.
Людмила ушла. Её напористость и темперамент полемиста вовсе не раздражала Битюгина, как это обычно бывает среди людей, когда на любое «да» получают десятки «нет». На своих семинарах в институте Лев Петрович говаривал: «Любите возражающих и перечащих вам. Чем сильнее сопротивление, тем больше напряжение - этот физический закон для цепи тока, справедлив и в науке. Если сопротивления нет, уже сигнал опасный, сигнал о том, что «врезаешься в пустоту».
Вернулась Людмила с книгой в руках:
- Вот послушай, Битюгин, - так она обращалась к нему, подчеркивая свою независимость. - Так вот, одна женщина, Бетти Хилл, якобы под гипнозом вспомнила о своем пребывании в летательном аппарате инопланетян. Все бы ничего, если бы не один весьма показательный и многоговорящий факт. Инопланетяне говорят и ведут себя так, как в подобной ситуации могли бы вести себя и говорить обыкновенные, среднего ума, люди. Вот характерный диалог: «Бетти осмелела и спросила «капитана», откуда они прилетели... «Капитан» показал звездный атлас, на котором были жирные линии, обозначающие торговые маршруты, тонкие - периодические экспедиции, а пунктирные линии намечают, как пояснил «капитан», будущие полеты», - Людмила сделала многозначительную паузу и сказала: - Слушай, слушай Битюгин! – и продолжила чтение:
« - Где же ваша звезда? - спросила Бетти.
- А вы знаете, где здесь ваше солнце? - прозвучал встречный вопрос.
- Нет, не знаю.
- Так как же я объясню, откуда мы?»
Людмила захлопнула книгу и небрежно бросила на стол: «Ну, каково?»
Битюгин на этот раз молчал. Действительно, приведенный фрагмент диалога с инопланетянами был настолько банален и примитивен, что не выдерживал никакой критики.
- Тебе ли не знать, Лева, - торжествующим и поучительным тоном продолжала супруга, - мы сами себя еще не знаем. Не нужно собственную непознанную сложность усложнять еще и инопланетянами, богами, которые борются за обладание энергией наших душ. Все эти параллельные миры...
Она резко оборвала свой монолог; потому что чайник уже закипал в третий раз. Она заварила, свежую порцию чая. - Все это слишком банально, Битюгин, слишком по-человечески происходят все контакты с так называемыми инопланетянами. Из того, что человек для науки - все еще сплошное белое пятно, вовсе не следует...
Лев Петрович фыркнул и потянулся за сахаром.
- А ты не фыркай, не фыркай, Битюгин.
- Да я что? Просто показалась мне, что ты, голубушка, без пяти минут Лев Шестов.
- Пусть Шестов или кто угодно, но все свидетельства очевидцев инопланетян примитивны донельзя! Рассуждения этого Лялькина на таком фоне, - чуть ли не новое откровение.
- Продолжай, продолжай. - проговорил Лев Петрович, прихлебывая чай и аппетитно похрустывая печеньем.
- А чего тут продолжать? Мучишь ты себя зря, Битюгин. Ну, был такой приятный пациент, Адамов. Умер один желчный, злобный человек и два человека добрых, отзывчивых поправились, что из того? Если бы велась статистика смертей на предмет смертности добрых и злых...
- То подтвердила бы, что добрых людей умирает больше, - перебил Людмилу супруг. - Доброму человеку даже самый жестокий судья не дает большого тюремного срока, а «жизнь - есть ложь и тюрьма». Не мной сказано, а Достоевским.
- Намек поняла. Знаешь, Битюгин, я спать пошла, - и Людмила демонстративно удалилась в спальню.
* * *
Утром в кабинете профессора Битюгина раздался телефонный зуммер. Звонил вчерашний лектор, Лялькин.
- Здравствуйте, Лев Петрович. Что же Вы не предупредили меня, что будете присутствовать на моей лекции? Да еще и на диктофон записывать.
Упоминание диктофона смутило Битюгина: он был уверен, что никто, даже сидящий с ним журналист, этого не заметил. Поэтому как-то сам собой выскочил вопрос: «Откуда вы, голубчик, узнали о магнитофоне? Как вам удалось разоблачить стариковскую хитрость? - и тут же, чтобы сгладить неловкость, спросил: - Я что-то плохое сделал?»
- Да, нет. Ничего «плохого» Вы не сделали, Лев Петрович, но профессора медицины не так часто интересуются нетрадиционными представлениями о мире. Чтобы снять вопросы, скажу, что мне о вас много рассказывал наш общий знакомый, журналист телестудии «Апекс» Павел Сергеевич Колотушкин. Он представил вас, как человека нестандартно мыслящего. Я полагаю, что нам есть что обсудить.
Договорились встретиться в третьем часу дня в кабинете профессора.
Лялькин вошел в кабинет и протянул руку для приветствия, и что-то кольнуло профессора, что-то неясно предупредило его, но интеллигентская привычка, тактичность оказались сильнее чувственного предостережения, а потом - захватило и понесло. Лялькин оказался интересным собеседником. Его познания в области квантовой физики и теории относительности Эйнштейна как-то не вязались с обликом закоренелого кержака, вышедшего к свету из глубин лесов Горной Шории. Рукопожатие Лялькина было крепким, а нажатие большого пальца на тыльную сторону ладони чувствовалось и после ухода собеседника. Битюгин не раз и не два в течение беседы непроизвольно потирал это место.
После общих фраз Лялькин спросил: Вы мою лекцию, наверное, по полочкам разложили? - и не дожидаясь ответа Битюгина, уточнил: - Это очень поверхностное изложение существа дела, так сказать, для публики, - и тут же процитировал апостола Павла из «Послания к Коринфянам: - «Мудрость же мы проповедуем между совершенными».
- Вот как? - удивился Битюгин. (Удивился потому, что услышал цитирование из Евангелия. Нужно сказать, что Лев Петрович, несмотря на свое недавнее крещение, не был силен в религиоведении, хотя и читал Евангелие). - Это что: еще одна неохристианская секта?
- Мир един, а описание его различно. Существующий дуализм мира, разделение его на «черное» и «белое», на «добро» и «зло» должно быть изжито и уже изживается.
- Вы тогда, Геннадий Петрович, на лекции, упоминали о какой-то организации...
Лялькин проигнорировал вопрос профессора:
- Вы умный человек, неужели Вы всерьез верите, что Господь создал Вселенную шесть с небольшим тысяч лет тому назад и за это время «племя адамово» успело «наполнить» землю и так согрешить перед Всевышнем, что тот уничтожил всех, кроме Ноя, а потом народ снова расплодился, да не как попало, а по расам...
- Это вопрос веры, - ответил Битюгин, - а вера не нуждается ни в доказательствах, ни в научных обоснованиях. К тому же, как утверждает христианство – дни Бога – это не дни и годы человека.
- Простите за вопрос, профессор: Вы верующий человек?
Вопрос и впрямь был непростым, в каком-то смысле бестактным, но для Льва Петровича еще и мучительным по той простой причине, что он сам не знал точного и однозначного ответа на него. Душа его жаждала веры, а сознание, привыкшее к рационализму, к фактам и логике, все время спрашивала.
- Голубчик, на этот вопрос разрешите не отвечать, - Битюгин встал из-за стола и прошелся по кабинету, собираясь с мыслями. - Что касательно происхождения рода людского, то в логике существующей научной парадигмы, фактов археологических и так далее нужно признать, что роду человеческому не одна сотня тысяч лет. Но вот, что хочу дополнить к сказанному: наука не может ни доказать, ни опровергнуть основ веры.
- Вы ортодокс, профессор. Между тем была и есть наука, которая все объясняет, все расставляет на свои места. Она древнее писаной истории.
- И что эта за наука такая? - Битюгин попытался вложить в эти слова как можно больше иронии.
- Я бы не взялся вот так, прямо, здесь дать ей название. Вы, профессор, что-нибудь слышали о тайнах ордена тамплиеров и розенкрейцеров?
- Насколько я знаю это, наследники мистиков Востока, порождение крестовых походов христианской Европы. Смесь древних гностиков и еврейских мистиков.
- Зараза, занесенная в лоно истинной религии... - подхватил Лялькин.
- В каком-то смысле, так. - согласился Битюгин.
- А Вы слышали, о такой секте в России, как голбешники?
Битюгин развел руками:
- Откуда, голубчик!
- Дело в том, что все тайны орденов тамплиеров, розенкрейцеров и голбешников-старообрядцев сходились в одной точке, и эта точка - Тибет.
Он, как хороший актер выдержал паузу и продолжил:
- Эта горная система пережила не один мировой катаклизм. Пережила, по крайней мере, три общемировые цивилизации, и там, в недрах неприступных скал, существует центр, организующий и направляющий нашу цивилизацию.
- Ну, голубчик... это, это с позволения сказать, из области сказок, легенд типа Атлантид, Лемурий, Шамбал. Нынче и Тибет, и прочие места, исхожены, отсняты на пленку, в том числе из космоса...
- Хорошо, а НЛО? А прочие, так называемые чудеса?
Битюгину ничего не оставалось делать, как снова развести руками и тут его посетила мысль - рассказать Лялькину об Адамове. Почему так произошло, Битюгин не мог понять, но так получилось.
Геннадий Петрович с нескрываемым интересом выслушал Битюгина и на минуту задумался. Задумчивость его была вызвана одним обстоятельством: дело в том, что однажды наставник-гуру обмолвился о том, что «инопланетные цивилизации в целях улучшения качества людей, населяющих планету, изберут особую форму воздействия на них».
При этом ссылался на свидетельства «контактеров» и на собственный опыт выхода в астрал, но ничего более конкретного не сказал. Лялькин подумал: что вполне возможно, что рассказ об Адамове имеет какое-то отношение к этому. Он вспомнил расхожую среди оккультистов легенду о «людях-зеркалах» и решил, что не будет особого вреда для него, если расскажет вкратце о ней легенде. Лялькин был тщеславен, и признать, что он чего-то не знает, было бы выше его сил.
- Есть любопытная теория, профессор, которую я вычитал в одной старой книжке. В кратком изложении этой теории о «Человеке-зеркале» утверждается, что люди, практически все, отражают от себя поток эмоций. Но не всю: часть её поглощается самим человеком, рассеивается в нем, в органах и тканях, и, таким образом, скажем так, «излученная» или «испущенная» эмоция угасает. Кстати говоря, поглощением эмоций в этой теории объясняются факты некоторых заболеваний - таких, например, как язва желудка. Однако есть «люди-зеркала», которые отражают от себя весь эмоциональный поток. Утверждается, что бывают такие «люди-зеркала», которые за счет собственной энергетики усиливают эти отраженные эмоции.
Лялькин много чего не договаривал профессору, много чего утаивал, и утаивал самое существенное - такое, во что сам мало верил. Слушая рассказ об Адамове, он с затаенной ревностью думал: «Неужто время пришло? Неужели это они...»
- А вы, как считаете? - Битюгин, непроизвольно потирая тыльную часть правой руки.
- Как курьез. Ваш рассказ, профессор, об Адамове заставил меня припомнить когда-то прочитанное.
- Но вы же представитель той, самой древней науки, которая «все объясняет»? Вот и объясните...
- Посвященным, профессор, посвященным! Однако же я уже и так злоупотребил вашим временем, - Лялькин встал и сделал вид, что собрался уходить, но остановился на полпути. - Сказать по правде, я напросился к вам с чисто утилитарной целью и прошу великодушно извинить меня. Павел Сергеевич Колотушкин сказал, что вы хорошо знакомы с настоятелем храма Иоанна Воина отцом Василием.
Битюгин промолчал, замкнулся. Вспыхнувшая вначале настороженность не прошла - напротив, после упоминания его исповедника, благочинного отца Василия, она усилилась. Причина этой настороженности ускользала от Битюгина. С одной стороны, ему было интересно слушать этого, неглупого человека, а с другой жавила нарастающая тревога, словно он перешагнул ограждение, несмотря на табличку с надписью: «Стой! Заминировано!».
- Мне известно, - продолжал Лялькин - что священник этой церкови ищет мощи святого - Томского. Простите, Вы, наверное, не в курсе дела. Есть предание, что в районе деревни Осиновое Плесо, что в Новокузнецком районе, на одном из островков, в болотистой местности, жили два схимонаха и среди них юноша, Петр. Он, как гласит предание, скончался в начале двадцатых годов и похоронен на том островке. Православная церковь считает его святым. Долг православного человека - найти святые мощи Петра и вернуть их в лоно церкови.
Сведения о месте захоронения крайне противоречивы, и, как вы понимаете, обмен информацией, поиск новой - едва ли не решающий фактор в этом деле, - Лялькин вопросительно посмотрел на Битюгина, и на мгновение, Лев Петрович столкнулся с колючим и холодным, как у гадюки, взглядом Лялькина.
Битюгин уже пожалел, что принял этого человека, и оттого дальнейший разговор пошел сухо.
- И отец Василий имеет такую информацию? - спросил Битюгин, пересиливая в себе отвращение к собеседнику.
- Да, - Лялькин заволновался и уже пожалел, что сказал Битюгину больше, чем хотел вначале.
- Я не понял свою роль? – посуровел Лев Петрович. - Почему бы Вам прямо не прийти к священнику и не объединить ваши усилия?
Лялькин предчувствовал такой вопрос: он не добавдял ему оптимизма.
- Понимаете... Как бы сказать... Тут чисто человеческий фактор... Соперничество что ли... - Геннадий Петрович засуетился: - Простите, что отнял столько времени... Вы, конечно, правы... Я так и поступлю... Еще раз простите за беспокойство...
Когда за Лялькиным захлопнулась дверь, Битюгин посмотрел на тыльную часть своей ладони: в центре её расплывалось белое пятно, какое бывает у чувствительных людей от укуса комара. Зудело нещадно. Битюгин пошел в процедурный кабинет, там была Наташа Дягилева.
- Голубушка, поищи, пожалуйста, какую-нибудь рассасывающую мазь, «бом-бенг», что ли...
- Что случилось, Лев Петрович? - Спросила Наташа, открывая аптечный шкаф.
- Пустяк, комар наверное укусил, а реакция на укус оказалось сильной. Зуд вскоре прошел, но пятно величиной с копеечную монету осталось, потемнело и стало отвердевать. Дня через три появились все признаки ороговения кожи.
III
В воскресное утро августа Наташа Дягилева шла в храм в смятенных чувствах, и причиной тому было давно ожидаемое ею предложение Трунова. Вчера, на дежурстве он сказал ей: «Наташа, тебе предложение «руки и сердца» сделать как описывают в рыцарских романах - на коленях и с цветком розы в руках?» - Он держал руки за спиной, а в глазах прыгали иронические искорки. Как выяснилось, за спиной он держал три ярко-алые розы: одну большую - полностью распустившуюся, вторую - полураскрытую, а третья сжалась, словно от страха, в тугой бутон.
Вот точно так же сжалось сердце Наташи под ироническим взглядом Семена Валентиновича.
Тогда она не сказала ему ничего определенного, и причиной тому стала её вера в Господа, неспособность открыть перед будущим супругом свое сердце. Она шла в храм, чтобы там получить ответ, или хотя бы намек, подсказку как поступить?
Букет роз, поставленный в трехлитровую банку, стоял перед её взором и даже малюсенькая капелька крови от прокола шипом розы на указательном пальце Семена, не ускользнула от Наташи.
Богослужение уже началос, и Наташа медленно обходила знакомые ей иконы, крестясь и тихо сотворяя молитвы. Особенно долго стояла она перед образом Девы Марии с ребенком Христом на руках. Обычное состояние молитвенного сосредоточения и покоя, которые она испытывала в храме, на этот раз не случилось, мысли то и дело возвращались к Трунову, и, странным образом, все время в глазах стояла эта крошечная капля кровь на его пальце.
Службу вел молодой священник, с поюношески опушенной редкой бороденкой, и потому, остояв утреннюю службу, Наташа не решилась посоветоваться с ним по поводу своего состояния. По дороге домой сама мысль о том, что священник может ей что-нибудь посоветовать в таком деле, показалась нелепой, и она решила сама позвонить Трунову и все ему рассказать.
«Пусть он смеется надо мной, сколько ему влезет, но это расставит все точки над «I» в наших отношениях», - подумала Наташа, входя в квартиру.
Наташа жила с отцом, но тот так обставил свои отношения с дочерью еще с ранних лет, что никогда не обращался к ней с вопросами типа: «Что с тобой?» и «Как у тебя дела»? Он охотно разговаривал с женой и с единственной дочерью только тогда, когда они сами обращались к нему.
Отец, как она себя помнит, был погружен в собственный мир, в который никого не посвящал и не допускал. Был немногословен, замкнут, даже угрюм. По специальности он был историк и все время проводил за чтением книг и журналов. Всю свою небогатую пенсию он тратил на эти журналы и книги. В еде был неприхотлив. Наташе казалось, что если бы она не напоминала ему о еде, то он бы заморил себя с голоду.
Вот и сейчас, собрав в кухне на стол, Наташа заглянула к отцу в его кабинет-спальню.
- Папа, пойдем пообедаем.
Отец поглядел на дочь своим обычным, отсутствующим взглядом, сразу не поняв о чем речь.
- Я говорю: пойдем пообедаем. - повторила Наташа.
За столом она сказала отцу:
- Папа, мне сделали предложение выйти за муж.
- Давно пора, - буркнул отец, явно думая о чем-то своем.
- Тебя это не волнует? - Наташа хотя и ждала нечто подобное, но все-таки такое равнодушное отношение отца к судьбе единственной дочери обидело её.
- Родителей всегда это волнует. - откликнулся отец, переключив свое внимание на дочь. - И как всегда, волнует понапрасну. Дети поступают так, как хотят.
- Я полагала, что ты поинтересуешься, кто он? - обиженно отозвалась Наташа, подкладывая в тарелку отцу порцию глазуньи.
- Не, не! Я наелся! - он решительно отодвинул блюдце. - Чайку выпью, и всё. - Дягелев взял в обе руки стакан чая и поднес его к синюшным губам, непорядок был с сердцем и оттого губы постоянно имели синей, мертвенный цвет. На вопрос дочери он ответил чуть позже, ставя допитый стакан на стол:
- Ты же его знаешь, кто он, а мне зачем знать? главное, ты его знаешь, - с тем и ушел к себе.
Наташа, набравшись смелости, позвонила Трунову, но того не оказалось дома. К телефону подошла мать Семена и, узнав по голосу Наташу, в отличие от её отца, принялась с жаром убеждать свою будущую невестку, что лучше Семена она никого никогда не найдет и «напрасно она мучает мальчика».
Ближе к вечеру Наташа собралась пойти к своей подружке, но зазвонил телефон. Это был Трунов.
- Ну что? Решила? - спросил он.
И Наташа представила себе, как все та же ироническая улыбка блуждает по губам Семена. Ей расхотелось говорить Трунову, что выйдет замуж только после венчания в церкви и после того, как Семен покрестится.
- Нет, - ответила она.
Сказала это «нет» так твердо, что Семен истолковал это нет, как отказ выйти за муж.
- «Нет» без объяснений, или же...
- Можно с объяснениями. - Ответила Дягилева.
- Тогда где?
- Можно в парке, у фонтана, - предложила Наташа. «В парке у фонтана» вырвалось само собой.
- Хорошо. Через полчаса я там буду.
До парка было двадцать минут ходьбы, а Наташа была уже одета и потому пришла раньше Семена.
У входа в парк три джипа «Чероки» обогнали её, но затем резко остановились у ворот парка. Пятеро рослых парней выскочили из машин и открыли беспорядочную стрельбу из автоматов друг в друга. Шальная пуля попала в Наташу. Она умерла на руках Семена, по дороге в больницу.
IV
Встреча Лялькина с главой города состоялась вечером в одном из пансионатов. Мымриков обставил дело таким образом, что все вышло случайно, хотя Анатолий Валерьевич сам напомнил ему о Лялькине:
- Устал я что-то, а губернатор не отпускает из города, пока тепло во все дома не подам. Рвет и мечет. Может этот, как его...
- Лялькин, - подсказал Мымриков.
- Это не тот самый...
- Да, наш, тот самый.
- Чудны дела. Помню, он на шахту приходил, лекцию читал какую-то.
- Он в Москве институт закончил. Поразительный, скажу я Вам, человек!
- Ну, давай это как-нибудь в следующее воскресенье, организуй.
И вот это воскресенье наступило. А перед тем Огаркова потеряла Лялькина. Почти пять дней от него не было, что называется, «ни слуху ни духу». Утром в воскресенье он позвонил ей из Новокузнецка и сказал, что у него были деловые встречи, и пообещал прийти в понедельник вечером. Нужно сказать, что беспокойство Зины внезапным исчезновением Лялькина вызвано было не столько вспыхнувшей внезапно страстью, сколько тем обстоятельством, что она почувствовала страшное опустошение в душе, вызывающее ночами ужас. Она буквально лишилась сна, и огромные дозы снотворного погружали её в тягостные кошмарные сноведения.
Огаркова осунулась, подурнела, несмотря на то, что по утрам заявлялась в салон красоты и сидела там по часу и больше, пытаясь придать, как она шутила, «товарный вид» своей внешности.
Когда Мымриков позвонил ей на дом и пригласил поучаствовать во встрече, она отказалась, так как не имела сил выйти куда-либо. Она захотела заплакать, но не могла. Глаза были сухи, и только жгло их, словно перец попал.
* * *
Пансионат Зенково был известен в городе еще со времен советских тем, что там время от времени партийная элита любила в тайне от непартийной общественности расслабляться. Комсомольские вожаки также любили эти места на склоне горы - в любое время года, сочетая спорт и просмотр запрещенных западных фильмов с голыми девочками. Слюна вожделения скатывалась с их губ возжой, как у среднеазиатских верблюдов во время течки.
Потом эти строения облюбовала новая власть, и вместо партийно-угольного генералитета там собирался окружной и московский криминалитет. Словом, история этого комплекса зданий была насыщенной и однажды, в своих стенах принимала рабочую вольницу со всех концов «великого и могучего»
В холе одного из строений случайно встретились Лялькин и Анатолий Валерьевич со странной фамилией Гаран. Глава города был в легком костюме с неизменным галстуком вокруг сильной шеи бывшего физкультурника. Роста выше среднего, плотно сбитый, имел голос зычный, говорил акцентированно и темпераментно, обычно в обличительном, разносном тоне. Особы, приближенные к телу, рассказывают, что в узком кругу, за бутылкой хорошего коньяка, он умел шутить и любил петь старые комсомольские песни, целиком погружаясь в свою молодость.
Лялькин вошел в холл почти одновременно с Анатолием Валерьевичем, и Мымриков познакомил их. После обычных ничего не значащих реплик он оставил своего шефа в креслах один на один с Лялькиным. Наступила пауза, так как по неписаной субординации первым должен был заговорить хозяин этих мест. Тот же внимательно разглядывал собеседника, стараясь понять, «кого же ему подсунули».
Нельзя сказать, что Геннадий Петрович безучастно смотрел на главу города. Отнюдь нет, напрягшись и приведя в действие свои паранормальные способности, попросту говоря, подключив к себе демонические силы, он видел Анатолия Валерьевича несколько в ином свете, чем это видят обычные люди. Помимо физического тела, он видел и его энергетического двойника - так сказать, ауру, и по цвету, насыщенности этого «тела» делал куда более точные и емкие заключения. Как и предполагал Лялькин, самым характерным в собеседнике была ницшеанская «воля к власти». Это был тот информационный канал, сквозь который Лялькину ничего не стоило проникнуть в подсознание собеседника - в то место, откуда как бы всплывают на поверхность сознания мысли и желания. Что он и сделал, осторожно коснувшись этого багрового сгустка энергии, исходящего от точки надбровных дуг, причудливым образом оплетавших тело, и уходящий в пупочную «чакру».
Анатолий Валерьянович вздрогнул, словно ему за шиворот положили кусочек льда, и сказал:
- Мы же с Вами знакомы? Кажется лет десять тому назад Вы приходили к нам на шахту читать лекцию?»
- Верно, Анатолий Валерьянович, так оно и было. У Вас отличная память.
- Что же вас, э...э.. так сказать, подвигло на.. - Он не знал как сказать. Слова, все, были из чуждого ему словаря.
- Занятие парапсихологией, - подсказал Лялькин и тут же ответил: -Загадочность и таинственность человеческой сущности. Но мы зря теряем время на обсуждение таких общих вопросов. Вы устали, я это вижу.
- Это и на самом деле видно? - Анатолий Валерьянович не скрывал своего удивления тем, что Лялькин вот так запросто понял, что ему от него нужно.
- Это несложно продиагностировать, - подтвердил Лялькин, - и не составит особого труда подключить ваш организм к вечному и неисчерпаемому источнику энергии, льющемуся из космоса на землю.
Чем еще больше озадачил и заинтриговал собеседника.
- Выходит, то не сказки, правда? - Разговор пошел не по тому плану, который наметил для себя Анатолий Валерьянович, что так редко бывало с ним. Он – лидер по природе своей любил и умел подавлять волю любого оппонента.
- Это нетрудно проверить, если, конечно, есть желание.
- Допустим. Что я должен делать?
- Ничего. - Удивил его Лялькин. - Разве что сесть по удобнее и расслабиться.
- Ну, сел. Что? - Анатолий Валерьянович поглядел в глаза Лялькину. Он терпеть не мог, когда собеседник отводит взгляд в сторону. Был такой случай, широко известный в устном городском фольклоре, когда Анатолий Валерьянович вызвал к себе одного предпринимателя, человека дерзкого, судимого ранее, и, дабы сломить его волю заорал так, что секретарша чуть было не упала со стула, хотя двойная дверь заглушила наполовину его рев: «Смотри мне в глаза! Смотри!!!»
Рассказывают, что тот предприниматель, не растерялся и не менее зычно выкрикнул: «Может, мне в жопу тебе посмотреть?!»
После чего Анатолия Валерьяновича увезла машина скорой помощи с приступом стенокардии.
Лялькин, этот эпизод знал и потому не отвел взгляда, а, напротив, постарался придать ему подобострастное выражение, даже испуг.
Анатолий Валерьянович остался доволен: собеседник явно испытывал к нему почтение и даже толику страха. Так и должно быть, по мнению главы города: власть обязана внушать страх и почтение, иначе «на голову сядут».
Лялькин засмеялся:
- Как хотите, Анатолий Валерьянович, так и сидите, но лучше бы, если бы Вы, сели вот так, - он показал, как. - Руки на икрах ног, ладони рук, повернутые в верх на коленях, голова несколько опущена, а глядеть нужно в область своего пупа, где находится главный, связующий с космосом, энергетический узел, чакра.
Когда скептически усмехающийся Анатолий Валерьянович уселся, по образу и подобию сидящего напротив его Лялькина, тот попросил:
- Попробуйте мысленно представить себе звездное небо и мысленно же погрузиться в его глубины.
Все, что говорил Лялькин, в сущности, совершенно не требовалось делать: это был обычный туман для непосвященных людей. Лялькин давно уже выбрал для его энергетических доноров из тех, кто находился в здании, кто был меньше других защищен от его колдовства. Оставалось только подключить Анатолия Гарана к ним, по аналогии с тем, как переливается кровь от здорового к больному, и приступить к «прокачке».
Когда Анатолий Валерьянович почувствовал легкое тепло в области живота, постепенно поднимавшееся, с каждым вздохом, вдоль позвоночного столба, он не обратил на это внимания, но когда тепло коснулось области его сердца, он приподнял голову и посмотрел на сидящего напротив его Лялькина. Тот утвердительно качнул головой, и Анатолий Валерьянович вновь погрузился в блаженное состояние подпитки «космической энергией».
Горничная Даша, убиравшая номер, вдруг ойкнула, покачнулась и едва не упала на пол. Успела опереться на тумбочку, да так и замерла в нелепой позе, широко расставив ноги и задрав зад выше головы. С головой-то у Даши и случился непорядок: закружилась голова, через секунду - другую ослабли ноги, и она осела у тумбочки. Страх смерти сковал все её члены.
Нечто подобное испытал на себе и врач-физиотерапевт: внезапное головокружение, бессилие, перешедшее в сонливость, и все тот же страх внезапной смерти. Мысль о том, что сердце начинает барахлить, была не единственной у него. Понятно, что ни физиотерапевту Андрею, ни тем более Даше не пришло в голову, что они стали жертвами энергетического вампиризма Лялькина.
Когда сеанс лечения закончился, Анатолий Валерьянович был полон сил, как никогда в последние десять лет жизни. Ему казалось, что он может запросто согнуть подкову, хотелось действий и действовать. Он не сдержался от восторженного отношения к лечению:
- Это просто изумительно! Я силен, как бык!
Лялькин не мог сдержать усмешку, да и как ему было не усмехаться: посадить на «энергетическую иглу» такого высокопоставленного чиновника, подчинить его своей воле - разве этого мало? В Новокузнецке у него не получилось, а тут полная и окончательная победа! Теперь не Анатолий Валерьянович хозяин города, а он, незаметный, скромный, бородатый, простоватый... Как Распутин при царе Николае.
Эта мысль придавала ему силу куда большую, чем забавы с «перекачкой энергии» от «жертвенных баранов» к другим, не менее жертвенным и не менее бараноподобным существам! Именно так разделял мир Лялькин - на «посвященных» - касту жреческую - и тех, прообраз которых в агнце, возлежащем на жертвенном алтаре.
Случившееся в пансионате уже через неделю растеклось, распространилось в среде правящих элит города, что дало Лялькину, помимо власти, еще и немалые деньги. Открытый в «Углебанке» счет пух, как на дрожах. «Добровольные» пожертвования в «Фонд изучения отечественного наследия» - (так назвал Геннадий Петрович свою «контору»), патронировали не только Зинаида Яковлевна, но и председатель городского совета, Курасова Галина Николаевна.
Но настоящую, подлинную силу мага, чародея и колдуна Лялькин мог бы получить только тогда, когда самолично приобрел бы «дары святых мощей». Он прекрасно понимал, кому служит, и понимал также, что ТОТ не принимает приходящих с пустыми руками, ищущих его подлинной силы. Обретя «святые мощи», Лялькин получил бы более сильного «помощника» чем имел сейчас. Это облегчило бы ему доступ к тем людям, к кому вынужден искать обходные пути, или вламываться напрямую, используя человеческие методы интриг и власти.
Мечта Генадия Петровича об организации экспедиции в район Осинового Плеса, обретала крепкую, финансовую основу.
V
Профессор Битюгин заболел. Поначалу он скрывал свое странное заболевание, но как-то, лежа в постели, поглаживая ладонь мужа, Людмила нащупала на тыльной стороне ладони твердое пятнышко.
- Что это? - и подтянула упорствующую руку мужа к ночному светильнику.
- Интересно: «черепашка», - сказала она, мало задумываясь над точностью и смыслом сказанного. - Давно это у тебя?
Определение Люды было на столько точным, что Битюгин растерялся и переспросил: «Что ты сказала?»
- Да вот, роговое пятнышко, оно так походит на панцирь черепахи, что у меня, невольно, вырвалось такое сравнение,- пояснила супруга.
Пришлось Льву Петровичу все рассказывать обстоятельно, в том числе и о том, что месяц тому назад он почувствовал жжение после рукопожатия Лялькина.
- Немедленно покажись дерматологу, хотя бы Пичугину: ты же с ним знаком, Заразу какую-то Лялькин занес тебе.
На этот раз она была как нельзя близко к истине. Лялькин, действительно, «занес заразу», только эта «зараза» не имела никакого отношения к известным науке вирусам, грибкам, микробам, а была связана с изменением энергообмена в клетках эпителия кожи. Об этом, сказал ему ни кто иной, как Пичугин, и порекомендовал, как всегда, радикальное средство - хирургию.
- Был, был я у Пичугина. Полюбопытствовал он, порассуждал о подобных случаях, да и выпалил, что «ни хрена его наука не знает, отчего точно такое бывает. А тут и тем паче: локальное ороговение. Я уж подумывал вырезать эту хреновень, да все откладывал.
- Действительно, любопытная хреновень. - согласилась жена, внимательно разглядывая «черепашку» в свете ночника и неожиданно для мужа спросила: - Лева, а лупа у нас далеко?
- Да я уж её рассматривал в бинокулярную лупу в лаборатории, - ответил муж. - Странный орнамент, напоминающей виньетку арабской вязи.
- Вот и я смотрю, что на обычный папиллярный узор не похоже. Ты знаешь что, сходи к Давлатову, он сделает снимок и отсканирует в компьютер. Интересно. – Может, какая-нибудь новая разновидность рака кожи?
- Этого мне для полноты счастья не хватает. - Пробурчал Битюгин.
На следующий день у Льва Петровича поднялась температура, он не пошел на работу, остался дома под присмотром Людмилы. К вечеру стало хуже, хотя всё, что предписано медициной в таких случаях, было предпринято. И в этот же вечер в квартире Льва Петровича раздался телефонный звонок, от благочинного отца Василия.
Об этом священнике в тот год писали многие газеты. Дело в том, что этот помимо обычных служб, он служил еще одну, редкостную в христианстве. Её называют «отчиткой», или изгнанием бесов из ими одержимых. В католичестве эта процедура называется экзорсизмом. Существует она и в других, не европейских культурах.
К телефону подошла Люда:
- Прошу прощения, это священник, Василий, мы знакомы с Львом Петровичем, С ним все в порядке?»
- Как раз и нет, он очень болен.
- Вот и я, почувствовал беспокойство. Вы, как я понял супруга Льва Петровича?
- Да, - коротко ответила Людмила, не понимая, что побудило священника позвонить и почему он «почувствовал беспокойство».
- Не знаю, скажет ли вам что-то тот факт, что я крестил Льва Петровича.
- Ну и? - уже не скрывая раздражения спросила Люда.
- Я хотел бы видеть его завтра с утра в своей церкови.
- Не знаю, вряд ли возможно это, - сухо ответила Котова и добавила: – Я передам ваше предложение Леве.
Когда Люда вошла в спальню, Битюгин, приподнявшись с постели спросил: «Кто звонил?»
- Какой-то священник, назвался Василием.
Она не захотела сказать, что он пригласил Битюгина назавтра в церковь. Почему? Она и сама не знала. Наверное, потому, что не видела пользы для здоровья супруга от этого посещения, а беспокойство явное. Битюгин же, напротив, пришел в состояние крайнего возбуждения:
- Как же мне в голову-то не пришло раньше!
- Что не пришло в голову? - переспросила Людмила, подготовляя шприц для инъекции.
- Да сходить к отцу Василию, посоветоваться с ним насчет этого.. - он выразительно показал руку с багровой-красным пятнышком на тыльной стороне ладони. - Что он говорил?
- Просил, чтобы ты приехал завтра к нему в церковь, - она подошла к мужу со шприцом в руках. - Давай-ка поворачивайся на бочок и попку заголи...
Но Битюгин не собирался исполнить указание жены; он разволновался:
- А чего же ты мне не сказала?!
- Лева, у тебя температура под тридцать девять. Идет в организме воспалительный процесс...Головой нужно думать! Куда ехать? Да и зачем?
Но Битюгин не стал слушать никакие возражения супруги, даже встал с постели и вознамерился позвонить в больницу и вызвать на утро своего шофера.
- Лежи уж, все сама сделаю, - сдалась Люда.
Ажурная, бревенчатая вязь храма показалась на сером фоне горы, едва машина с Битюгиным миновала очередное железно-ангарное строение. Открылась панорама горно-лесистого ландшафта. По правую сторону склоны гор сплошь засаженны соснами, по левую - редкими домами-халупами, с извилистыми улочками к ним. На «взлобке» горы , рассекая надвое какое-то строение, и высился строящийся храм, с едва намеченными дугами и обводами будущих куполов.
Благочинный Василий встретил Битюгина у машины и обнял: «Вчера, после обеда нехорошо стало у меня на душе. Вспомнил о тебе: не случилось ли чего. Позвонил, супружница твоя, - он кивнул в сторону Людмилы, - худшие мои предчувствия оправдала. Вон ведь, горишь весь».
Василий, поддерживал под руку, Льва Петровича, тот беспомощно улыбался, стесняясь своей слабости. Рядом шла Людмила, с несрываемым любопытством рассматривая благочинного.
Священник был не высок ростом, ладно сложен, смугл, как многие выходцы из Западной Украины. То, что с Украины, Людмила определила по особому выговору, певучести гласных. Взгляд быстр, остр и надолго запоминается. Долю секунды глянул он на Людмилу, а взгляд запал в душу.
Показалось, что нет в человеке тайны от этого взгляда.
- Случилось вот.. - Битюгин попытался высвободить правую руку, за которую держала супруга. Произошла заминка. Они остановились.
- Да не держи ты меня: - резко сказал Битюгин. - Я ведь еще на ногах пока что стою.
Людмила обиженно поджала губы, но руку отпустила.
- Вот, - Битюгин показал ладонь.
Василий с полминуты рассматривал пятно, а потом перекрестил себя и Битюгина:
- Кто же тебя так «отметил»?
- Был один. Кстати просил, чтобы я его с тобой познакомил.
- Не Лялькин ли?
- Так он тебе известен? - удивился Битюгин.
- Врагов своих в лицо зрю. Пройдем в храм.
- Он поглядел на Людмилу и сказал:
- Оставьте нас одних. Пожалуйста.
Котова вспыхнула, но промолчала и, резко развернувшись, пошла к машине, села, демонстративно хлопнув дверью.
Что происходило за дверями церкви, о том ведомо только двум: Бютюгину и благочинному отцу Василию, но более двух часов пришлось сидеть Людмиле в машине, и это ожидание издергало её.
Обратно ехали молча и дома весь вечер не разговаривали, к тому же Битюгин по приезду уснул, да так крепко, что супруга не стала его будить и поужинала в одиночестве.
Битюгин проснулся в десятом часу утра, и весь день его трясло, как в лихорадке. Вечером обильно вырвало чем-то склизко-черным, и после этого Битюгин уснул. Люда собрала слизь и отправила на анализ: она полагала, что Лев Петрович отравился или, того хуже, отравлен. Она не видела никакой связи между кожным заболеванием и, резким ухудшением здоровья, которое развивалась так бурно и стремительно.
Утром, следующего дня Лев Петрович попросил молока и с аппетитом съел сдобную булочку.
- Вот, вырвало тебя, и пошел на поправку. Я тебе говорила, что нужно принять рвотное, что тебя кто-то траванул, а ты вечно никого не слушаешь. - выговаривала ему Люда, радуясь, что Битюгину стало лучше. – И незачем было тащиться к этому попу...
Она не договорила, потому что Битюгин посмотрел на неё страшными глазами, полными ненависти.
- Все, все! Молчу! - Людмила замахала руками, - не гляди на меня так, умоляю!
Через три дня, Битюгин уже один, без супруги, приехал в храм Иоанна Воина. Шла церковная служба обычным порядком, рядовая и он смешался с прихожанами, отстоял до конца. В обеденный перерыв Василий подошел к нему.
- Ну как? Вижу что лучше.
Битюгин показал ему руку. «черепашка» из багровой стала как черной.
- Видел я этого оборотня. Приходил он ко мне в тот день и говорил мне о тебе. Что ты, мол, с пониманием отнесся к его намерениям искать мощи святого Томского.
Битюгин удивленно посмотрел на Василия. Тот усмехнулся: «Не телесно приходил, а в духе. Очень на меня злобствовал. Это хорошо, что я успел тебя окрестить. Много он людей загубил, да Господь мне открыл, что будет положен предел его беззакония.
Он дотронулся до плеча Бютигина своей маленькой, сильной рукой и тот очутил даже через материю пиджака, как горяча была ладонь священника.
- Ты. живешь в миру осторожно с оглядкой нужно ходить в нем, когда храмы возрождаются к жизни: то Князю мира сего не по душе такое, и он начинает возопиять к Господу. Напоминает ему, что тот обещал в конце времен царствие его. Вот и светские люди говорят, что живем мы со времени Чернобыля в апокалипсическом времени. Господь и им, как Астафьеву, дает мудрость предчувствия. Сторонись мудрствующих о сокровенных вещах.
- Он, то есть Лялькин, много говорит о святых мощах…
- Лжет он. Слыхал я его бредни. Человек то Господом сотворен был нетленным и вечным, и только в первом человеке произошло повреждение этой нетленной природы его. Так святые отцы учат. У людей есть память об этом вот и по наущению дьявола начинают подрожать Богу, де и мы нетленного сотворим…
Он провел Битюгина до машины и благословляя профессора сказал:
- Я ежеутрене и ежевечерне молитву о тебе совершаю, но и ты потрудись, ибо без твоего встречного труда любые молитвы – тщета. - Отец Василий полез в карман и вытащил оттуда крестик:
- Тот-то, крестильный, вижу, снял, да и утерял поди? Вот и отметину получил, а кабы не снимал, так и ничего бы не было. Беспечные вы, все. Хотя в нынешние времена сатана как никогда силен.
Лев Петрович виновато развел руками, так как не нашел слов и подставил свою голову в готовности принять крест.
Вечером, ложась в постель, Люда заметила на груди мужа крестик, но ни чего не сказала. Анализ слизи, которой вырвало Льва Петровича, не подтвердил её версии об отравлении, но весьма озадачил лаборантов. Это был кал, но кал не человеческий, а свиной. Котова была потрясена таким выводом лаборантов, но Битюгину ни чего не сказала.
Через три недели, Лев Петрович еще раз приехал к отцу Василию, «черепашка» усохла и смысла сфотографировать узор, уже не было ни какого.
К Новому 2000-му году отметина отпала, а на её месте осталось только белое пятнышко с тонкой молодой кожицей.

ГЛАВА ПЯТАЯ.
I
Семен Адамов вернулся в свой кирпичный особняк, пустой и гудящий от пустоты, в сентябре. На двух клумбах перед высоким крыльцом, засыхали неухоженные цветы, а в огороде похозяйничали любители поесть и попить на дармовщинку. Удивительным было то, что ничего не было тронуто в самом доме. Уезжая в отпуск, он оставил ключи от дома теще и тестю, но по всему было видно, что они сюда не заглядывали. Маленькие паучки успели затянуть паутиной углы комнат, настроили ловчих сетей у шкафов, над шифоньерами – словом, хозяйничали так, словно жилые помещения остались навечно в их владении.
У Адамова не было сил, а главное - желания обиходить помещения. В комнаты жены и сына он не входил: был какой-то суеверный страх, и всю свою жизнь он сосредоточил в собственной спальне и на кухне. Редко бывал в зале, потому что, усаживаясь на диван напротив телевизора, ощущал что будто бы рядом с ним сидит его погибшая жена.
Кажется, на третий день он написал объявление о продаже дома. Была мысль навестить тестя, но он не мог себя заставить куда- либо пойти.
Прошла неделя, потянулась другая. Однажды, Адамов все-таки осмелился и поехал к тестю, но тот, мягко говоря, встретил его неласково, буквально не пустил на порог, да еще крикнул вслед: «Убийца!»
Семен почти ничего не готовил и ел не больше, чем его бывший сынишка. Кажется, на этой, второй неделе он обнаружил, что имеющиеся в наличии деньги кончились, что нужно показаться в поликлинике и решать вопрос с закрытием больничного. Безжалостная, неумолимая жизнь подступила к Адамову и заставила его побриться, помыться и выйти на люди.
В начале октября врачебная комиссия дала вторую группу инвалидности и теперь ему нужно было увольняться с работы «по состоянию здоровья». Бывшее стройуправление, ООО «Строитель» как и многие предприятия в городе, жило двойной жизнью, с одной стороны видимой, а с другой тайной. Шла игра без правил с государством, с собственными трудящимися, с «наездами» преступных группировок, так что до Семена Адамова никому не было ни какого дела, тем более до его больничного листа.
- Жди, будут деньги на счету предприятия, - оплатим, - Заявили ему в бухгалтерии.
Беда, как известно, не приходит одна, а приводит за собой целую свору. Вернувшись из поликлиники, Адамов увидел, что его дом отключили от электроэнергии, обрезанные у верхушки столба провода о чем наглядно свидетельствовали.
На следующий день Адамов, прихватив новенькую пиджачную пару, отправился на ближайшую барахолку, чтобы продать, заплатить за электроэнергию, купить продукты. Покупатель на его пиджак нашелся сразу же - вернее, покупательница и тут произошло нечто такое, что требует подробностей.
- Пиджачек-то ничего, - сказала женщина, - рассматривая подклад, на котором красовались нашивки фирмы изготовителя. - Вот только не разберу: чешский, что ли?
И в этот момент рука женщины коснулась внутреннего кармана. Адамов мог бы поклясться в том, что когда он снимал пиджак с вешалки из шкафа, в кармане было пусто.
- А что же Вы это, карманы не освободили? – и женщина вытащила пачку денег. Это были доллары.
Они остолбенело смотрели друг на друга. Адамов потянул пиджак на себя, а женщина непроизвольно потянула к себе.
Адамов гмыкнул и проглотил, подкатившейся к горлу ком.
- Да вот, забыл, - сказал он, словно обычное дело забывать деньги в пиджаках, выставленных на продажу.
А женщина визгливо закричала:
- Батюшки, грабят!
Стоящие рядом люди моментально отреагировали на этот крик и, поскольку пачка долларов была в руках женщины, то посчитали грабителем Адамова. Двое мужчин ухватились за него, один особенно старательно пытался завернуть Семену руку.
Произошло все выше описанное в течении минуты, не больше. Женщина одной рукой держала пиджак Адамова, а другой пыталась засунуть в нагрудный карман пиджака только что вытащенную оттуда пачку долларов. Кто-то из окруживших женщину и Адамова сказал:
- Пиджак-то мужчины, он его мне предлагал купить.
Это замечание несколько изменило первоначальную очевидность. Адамову перестали выкручивать руку, хотя продолжали крепко держать. Женщина все-таки ухитрилась засунуть деньги в карман пиджака и прижимала его к себе.
- Что случилось-то? - спросил кто-то.
Но ни женщина, ни ослабевший от борьбы Адамов не ответил.
- Пиджак-то чей? - повторил все тот же голос.
- Мой, - хрипло ответил Адамов и пояснил: - Продавать принес.
Женщина, опомнясь, зачастила:
- Верно, верно! Я ему пятьдесят долларов за пиджак хотела отдать...
- Ф-ю-ю! Долларов! - прокомментировал тот, что пытался выкрутить руку Адамову.
- Ага. ага! - подхватила женщина, - мы уже сторговались с ним, а когда я деньги вытащила, то он... - она закатила глаза и придала своему лицу выражение ужаса... - набросился на меня и хотел эти деньги выхватить.
- А где деньги-то? - спросил тот, кому раньше Адамов предлагал пиджак.
- Да вот я, от греха по дальше, сунула их в карман его же пиджака.
И женщина засуетилась, стала разворачивать вчетверо сложенный пиджак. Все с любопытством смотрели на её суетливые движения. Она вытащила из кармана две колоды игральных карт и уставилась на них с не меньшим недоумением, чем тогда, когда вытащила пачку долларов.
- Э, да ты вон какая штучка, - проговорил мужчина, который только что выкручивал руку Адамову. - Это не его, а тебя нужно в отделение сдать, аферистка!
На Адамова уже никто не обращал внимания. Он протянул руку к своему пиджаку, и женщина выпустила его из своих.
- Это твои карты? - строго спросил Адамова все тот же мужчина. Голос его выделялся на общем фоне разноголосицы.
- Нет, - растерялся Адамов.
- Да как же нет, если она из твоего пиджака вытащила? Это твои карты? – наступал он, обращаясь уже к женщине.
- Да кто ты такой, чтобы меня допрашивать? - взвизгнула та и, бросив карты, усиленно работая локтями, стала прорываться наружу кружка, охватившего её и Адамова.
- Подбери, - сказал кто-то Адамову, - и впредь рот-то не разевай! Вместо долларов всучат «куклу».
- Это не мои, - сказал Адамов, - а той женщины.
Он еще ни чего не понял из того что произошло.
- Ну не твои, так я заберу, - сказал мужчина и наклонился к земле, чтобы поднять две колоды.
Адамов отошел от этого проклятого места и закинул пиджак за спину.
Ему почудилось, что во внутреннем кармане что-то есть.
- Эй, мужик! - его окликнул тот, кто поднимал колоды карт.
Адамов оглянулся на крик. Мужчина шел к нему.
- Вот смотри, как нашего брата эти проходимцы обделывают, - он сунул почти в лицо опешившему Адамову разорванную упаковку карт, на землю полетели белые листочки резаной бумаги. - Вот твои доллары. Ты, это, того, не уходи, я сейчас кому нужно звякну, эту аферистку заловим.
Не дожидаясь согласия Адамова «не уходить» мужчина нырнул в толпу и исчез.
Адамов пощупал через материю внутренний карман пиджака, и ему показалось: точно, там лежит та самая пачка долларов. Адамов, как мог, быстро ушел с территории рынка на трамвайную остановку, не делая попытки посмотреть, что там в кармане, настолько был потрясен и ошарашен случившимся, и той скоротечностью, с какой все это произошло.
В трамвае он то и дело ощупывал карман и, уже подъезжая к конечной остановке не вытерпел и заглянул, приподняв полу лежащего на коленях пиджака. В кармане, действительно, была в банковской упаковке пачка, но не долларов, а десяток. От пережитого закружилась голова. Адамов, чтобы ненароком не упасть с сидения, лихорадочно уцепился за изголовку переднего. Вцепился судорожно, неосторожно и захватил в горсть волосы женщины, сидящей впереди него. Та ойкнула, и Адамов почувствовал, как пучок волос выскользнул из его пальцев. Он приподнял голову, и его взгляд встретился с разгневанным взглядом той самой женщины с вещевого рынка.
Адамов вскочил с сидения и бросился к дверям трамвая, женщина тоже вскочила и бросилась к другим дверям. Трамвай остановился, и люди могли видеть странную картину: из трамвая выскочили мужчина и женщина и опрометью бросились бежать, в разные стороны.
Едва появившись в доме, Семен упал в изнеможении на диван, да так и уснул. Очнулся он вечером, и утренний сон, и происшествие на вещевом рынке, в трамвае, - все силилось в один клубок и казалось ему продолжением кошмарного видения. Хотелось зверски есть. Он пошел на кухню, набрал в стакан холодной воды, вытащил из шкафа хлеб и принялся уплетать его с таким аппетитом, с каким не ел деликатесы.
И вдруг словно что-то щелкнуло в его памяти. Он вспомнил, что за месяц перед отпуском получил деньги из «черной кассы» и прибрал их в тот самый импортный пиджак, который он купил бог знает когда, но не носил, потому что внезапно располнел. Прибрал «на всякий случай», а точнее, на то, чтобы ко дню рождения жены... И тут он кинулся к настенному календарю, лихорадочно соображая, какой же сегодня день. Уже подходя к календарю вспомнил, что пятое октября - как раз день рождения его покойной супруги.
И на самом деле, во внутреннем кармане лежала пачка десятирублевых кюрюр, перевязанная банковской лентой. Именно такую и выдали ему в кассе.
«А я голодом себя морю...» - подумал Адамов, и от мысли о том, что продал бы пиджак вместе с деньгами, похолодел. Чертовщина с колодой карт на вещевом рынке показалось ему сном. Он так и принял её за сон на Яву. Вещий сон, может быть последний подарок от супруги. Адамов заплакал.
На следующий день 10 декабря 1999 года, в пять часов утра, на северо-западе от Прокопьевска, буквально над горой «Барсучьей», наблюдалось странное небесное явление - треугольный объект угольной черноты. Если бы не четкие, словно обрезанные ножом, очертания, его вполне можно было бы принять за странной формы грозовую тучу. Так и подумали те, кому не спалось этим утром и кто имеет привычку иногда поглядывать на небеса.
Постояв полчаса в неподвижности, этот объект с яркой вспышкой, словно внутри его произошел разряд молнии, раскололся на три фрагмента. Два из них ушли за горизонт в сторону Алтая, а один, приняв форму матового, почти бесцветного шара, направился к Прокопьевску и завис в районе «Новосафонова», остановившись над дачным поселком, где проживал Адамов. Поскольку шар был матово-бледен, бесшумен в своем полете, то проснувшиеся жители шестого - десятого микрорайонов Тыргана, а также жители дачного поселка не обратили на него никакого внимания.
В местной, еженедельной газете, только через неделю появилась краткое сообщение, что, вероятно, некоторые глазастые люди видели в районе Тыргана НЛО. Комментарий гражданской обороны города был краток: «вероятно наблюдали метеорологический зонд».
В Алтайском крае, в райцентре Заринское, люди видели «пронесшийся огненный шар, оставлявший дымный след».
В райцентре Новоалтайск, люди в этот же день наблюдали десятки маленьких, не больше теннисного, светящихся шаров, которые концентрировались в районе бывшего поселка Высокий. О чем тоже написала городская газета.
Между тем для Адамова утро этого дня запомнилось тем, что перед рассветом, во сне, он четко и ясно увидел Ефимку. Ефим стоял рядом с его кроватью и что-то говорил, о чем свидетельствовали его шевелящиеся губы, но Адамов не слышал слов.
Проснулся он в тревоге и вспомнил, что во сне видел Ефимку. Что-то важное было в его словах - это чувствовал Семен и оттого, что не расслышал, настроение испортилось окончательно.
Кто-то позвонил в дверь. На пороге стояли его тесть и теща. Теща держала в руках две сумки. Судя по оттянутым ручкам, тяжелые.
- Впускай, что ли. - Грубовато сказал тесть, бывший шахтер.
Адамов посторонился. Теща привычно прошла на кухню, а Семен растерянно топтался в коридоре.
- Сорок дней сегодня, - пояснил тесть и прошел в зал, сел на диван, где только что спал Адамов.
- Ты на меня да на мать не обижайся, - тесть, потирал между кален ладони, уставясь глазами в пол. - С горя наговорил тебе, когда ты из больницы к нам заявился.
Он нашарил в кармане пачку «беломора», вытащил спички и стал оглядывать комнату в поисках пепельницы. Адамов поставил её на столик перед диваном. Сам он не курил.
- Батюшки! - раздался голос тещи из кухни. - Да как же ты жил все это время! - Она заглянула в комнату. - Отец, у него там церковной мыши поесть нечего, да и свету нет.
Тесть всю жизнь проработал на шахте электриком и потому уже через полчаса подсоединил электричество, набросив на токонесущие провода «удочку».
Через час они сидели втроем, на кухне: выпили, помянули, поплакали от души.
- Я ведь, когда узнал об аварии, порывался найти тебя и прикончить, но мне сказали, что ты не жилец. Вот, так Семен, - признался тесть.
- Да лучше бы я погиб тогда, - ответил сильно опьяневший Адамов. Он едва удерживал себя от того, чтобы не уснуть прямо здесь, за столом.
- Лучше, хуже, тут уж как Господь решит, - откликнулась теща.
(Она частенько ходила в храм и лично знала его настоятеля, отца Владимира_.
- Я службу два раз заказывала... - И всхлипнула. - Не верится мне, что не прибежит больше никогда ко мне Василек мой, звоночек. Что не прижму его к своей груди, что нет уже моей дочки... Ой, тошнехонько мне! Ой тошно! - и уткнулась лицом в полотенце, что лежало у неё на коленях.
- Ну, будет, будет, мать тебе убиваться, - тесть погладил её седеющие волосы, сглотнул ком в горле. - В два дня старуха поседела.
Он поглядел на Адамова, словно впервые его увидел:
- Тю, да и ты седой, как лунь!
Ушли они в сумерках, а Семен, едва дотащился до дивана и забылся на нем мертвецким сном. На этот раз без дурацких сновидений...
Адамов рассчитался по коммунальным платежам и уже подумывал, чем и как он займет остаток жизни. Именно так мыслил Адамов - «остаток жизни», так себя настраивал и потому не видел смысла жить в таком большом «семейном» доме. И он надумал его продать. Однако покупатели, повалившие вначале «валом», постепенно иссякли, хотя цену за дом Адамов назначил бросовую. Совсем же отдавать за так не мог, да и не хотел – жалко было потраченный труд.
В ноябре он снова пришел на свое предприятие. Главбух, Наталья Петровна, дама бальзаковских лет, сказала Семену, что «на счету предприятия нет денег».
- Может, из «черной кассы» вы меня рассчитаете?
Адамов знал, что существовала «черная касса». Еще тогда, когда он работал деньги привозили из Москвы, наличкой. Он напомнил ей:
- Наталья Петровна, в мае, перед тем как мне уйти в отпуск, выдали же из «черной кассы» десять тысяч.
Очень это удивило и возмутило Наталью Петровну и вовсе не тем, что она отрицала существование «черного нала», а тем. что Адамов получил такую «огромную» сумму.
- Да за что же, Вам такие деньги выдали, скажите на милость?
Такой вопрос поставил в тупик Адамова, потому что он не смог вспомнить, «за что». И опять ожила и заветрелась в его голове чертовень с долларами и картами на вещевом рынке.
Наталья Петровна не стала развивать эту тему, посчитав утверждение Адамова следствием его травмы. Да и вообще, по её мнению и тех, кто знал Адамова по работе, он настолько сильно изменился, что в нём трудно было признать прежнего. Но виной тому не волосы на голове, из черных враз ставшие седыми, а то удивительное ощущение тревоги, даже страха, или, напротив, не мотивированной радости, которая охватывала собеседника при общении с ним.
- Ну, чего молчите? Когда это я вам давала деньги, да еще из «черной кассы», как вы изволили выразиться?
Не дождавшись вразумительного ответа, она посоветовала, во-первых, «не молоть языком, что ни попадя», а во-вторых, «обратиться в суд по поводу расчета».
Так бы оно и было: ходил бы Адамов по судам, надоедал бы судоисполнителям, но, выходя из кабинета главбуха, он, что называется, нос к носу столкнулся с директором предприятия Насоновым Сергеем Витальевичем.
- Адамов? Сергей? - в голосе директора было неподдельное удивление. Так Адамов оказался в кабинете босса, которого знал-то по прежней работе «шапочно».
- Ты уж извини нас, что в больнице тебе забыли. Что поделаешь, дефолт! Все договора как корова языком.. Да что я о деле. Как ты-то?
Адамов рассказал вкратце свою невеселую историю и закончил тем, что «Наталья Петровна посоветовала обратиться в суд».
- Она что, охерела, что ли? - удивился Насонов и уже было занес руку над кнопкой вызова секретарши, но не нажал. - Ладно, я это дело улажу по-другому. Ты мне скажи, чем думаешь заниматься? Может мы работу тебе какую подыщем? Я не тороплю, подумай.
И вовсе уж неожиданно для Адамова и для себя так же, вытащил из нагрудного кармана визитку и сказал:
- Если что, звони мне домой, а деньги твои на дом принесут.
Он хотел еще что-то сказать, да и просто поговорить, поболтать с этим милым, приятным человеком, но, пересилив себя, попрощался.
- Вот ведь как бывает, - думал Насонов, - работает с тобой рядом человек, такой... такой... - он не мог найти точное слово, и мысль его, вильнув, перешла на другое:
- Не знаем мы, не знаем своих кадров, все на бегу, на лету, в спешке.
И вдруг не с того ни с сего всплыли строчки из школьного Маяковского: «Так и жизнь пройдет, как прошли Азорские острова…»
Весь день он провел в расслабленном состоянии и был необычайно добр и предупредителен. Даже разговаривая с Натальей Петровной по поводу Адамова, он сдержал себя, слушая её резкие суждения об этом «субчике с длинным языком, выдумывающим невесть что».
Адамов, как и было обещано, получил расчет через день. Деньги ему принесла кассир Лидочка и осталась пить чай у Адамова.
Муж Лидочки, Валя Тарасов был редактором местной коммерческо-рекламной газеты - «Все для вас», и эта газета не в пример «старушке» - «Шахтерки», была зубаста и в меру криклива.
- Валечка напечатал ужасную историю, - тараторила Лида в перерывах между печеньем и чаем. – Вы, наверное, слышали? В городе все об этом говорят. Я имею ввиду самоубийство тележурналиста Юрия Михайловича Плоткина в начале весны.
- Нет, Лида, не слышал. Я нынче почти не читаю газет и не смотрю телевизор.
- Так вот, Валечка раскопал, что меньше чем за сутки до самоубийства на квартире Плоткина побывал... - она сделала загадочное лицо. - Кто бы вы думали?
- Колдун, наверное. - наобум брякнул Адамов.
- Правильно! Как вы догадались? - в голосе Лиды было разочарование.
Адамов пожал плечами, потому что не догадывался, а сказал первое, что пришло на ум.
- Вы его знаете? - спросила Лида.
- Кого? - изумился Адамов.
- Ну, колдуна этого?
- Да откуда?! Помилуй!
- Так вот - это был некто Лялькин Геннадий Петрович! - торжествующе сказала Лида, словно все, исключительно все в городе знают или должны знать Лялькина.
- И что же? - осторожно осведомился Адамов пододвигая блюдце с медом поближе к Лиде.
- А ничего. Валечка сказал, что ни чего доказать нельзя. К тому же Плоткин, в тот вечер, перед тем как повеситься, разругался с женой. Но Валечка недвусмысленно намекает на то, что в городе слишком много развелось колдунов, ведьм... Вы себе представить не можете! - воскликнула с жаром Лида. - Подумать только: в нашей городской библиотеке существует кружок ведьм! Каково? - и перешла на шепот: - Сам Анатолий Гаран прибегает к услугам этого Лялькина.
Лида закатила глаза, выражая тем самым крайнюю степень своего потрясения этим фактом.
Адамов растерялся, потому что не имел к этим вопросам никакого отношения. К тому же пережитое им, само по себе ставило массу вопросов на которые у него не было ответа. Молчание Адамова Лида восприняла как согласие с её возмущением относительно колдунов и ведьм и продолжала:
- Валечка пошел дальше: он сделал предположение, что нашим городом давно уже управляют сатанисты разного покроя и фасона, - тут она явно процитировала обожаемого её мужа.
Расставаясь, Лида пообещала поговорить с Валечкой и он, возможно примет на работу в редакцию Семена.
- Помилуй, Лида, - хмыкнул Адамов подавая ей сумочку, - какой из меня корреспондент-журналист?
- Нет, нет! Валечка из любого сделает журналиста. Вы только захотите! Он у меня университет и институт в одном лице! Он и этому журналисту предлагал у себя поработать.
- Какому?
- Как? Вы и этого не знаете?! Ну, это уж совсем!
Опустим рассказ Зиночки. Эту историю я расскажу подробнее в очередном предисловии к заключительной главе «Проклятой повести», потому что этот рассказ касался меня, лично.
* * *
Журналистом Адамов не стал, хотя ему звонил редактор газеты. Не воспользовался Семен и визиткой своего бывшего шефа, поскольку в средине ноября к нему пришел тесть, в крайне удрученном состоянии. За стаканом чая, он поведал Адамову, что у Зинаиды Фоминичны, то есть у его тещи, обнаружили рак желудка с обширными метастазами.
- Удивились, как же она жила с болями в желудке, - рассказывал тесть. - А мне кажется, не было у неё никакого рака-срака до гибели Маруси. Переживала она очень, вот и рак гребаный приключился.
- И что теперь? - спросил Семен, чувствуя какой-то спазм в горле.
- А теперь, говорят: везите больную в Томск. Ближнее дело! Там, говорят, специальная больница, где раковых больных облучают. - он отодвинул от себя недопитый стакан и, уставясь в пол, изрек: «Верно говорят, пришла беда отворяй ворота».
Спазм в горле Адамова нарастал, и неожиданно для себя, а уж тем более для тестя, Сергей заплакал.
Адамов не отличался до этого сентиментальностью и в отношениях с родителями жены был ровен и даже холоден. Тесть недоуменно смотрел на плачущего зятя и не знал, куда себя подевать. Жалость огромная, все поглощающая, захватила Сергея и утопила в себе. Все в ней было неразрывно: горечь от гибели сына, жены и собственная неприкаянная жизнь - и вот эхо той трагедии, настигшая мать. Слезы текли обильно, как в детстве. Тесть сидел, сидел и тоже захлюпал носом.
Эта была посвоему поразительная картина: двое молча плачущих мужиков, совершенно трезвых, за столом.
Сквозь клубок безысходного горя к сознанию Адамова пробивалось нечто бесформенное, бессловесное, интуитивное. Пробилось оно уверенностью в том, что он способен вылечить Заинаиду Фоминичну - нужно только сильно-сильно захотеть, так сильно и искренне, как он сейчас плачет.
Эта уверенность пришла и стала собой заполнять все сознание и вытеснила из Адамова горестное отчаяние. Слезы перестали течь, и спазм в горле ушел вниз, укатился куда-то в желудок. Созревало решение, и оно, это решение, вылилось в слова.
- Пусть мама придет ко мне завтра утром, - попросил Адамов, не понимая толком, почему завтра и почему утром.
Он сказал «мама», хотя раньше называл свою тещу по имени-отчеству, что тоже не осталось незамеченным тестем. Тесть не стал ничего переспрашивать и уточнять: видно, и в нем произошло, нечто лишившее всякого смысла и желания что-либо уточнять.
Адамов спал в эту ночь плохо, если вообще спал. Встал в шестом часу от яркого сноведения, - настолько реального, словно Адамов и на самом деле вернулся в больницу, в общую палату. Хотя он совершенно забыл этот эпизод из своей больничной жизни, совершенно!
Когда его перевели в общую палату и санитарки ушли, Адамов сел на кровати и сказал:
- Мир вам и здоровья.
Не получив ответа, он продолжил:
- Новый анекдот слышали? «Приходит жук к муравью...»
- Слушай ты, болтун, не вижу тебя. Заткнулся бы а? - Голос был злобный с надрывом.
- Сам заткнись, ноешь и ноешь. Душу уже вымотал и врачам и санитаркам. Рассказывай, мужик! - откликнулся пациент с соседней кровати.
Адамову расхотелось уже рассказывать, он лег на кровать и ровным тоном, словно о совершенно будничном деле, сказал:
- А у меня жена и сын погибли.
В палате наступила тишина, даже было слышно, как о оконное стекло бьется муха.
- А по мне, если и ты к завтрашнему утру околеешь, так наплевать. - Взвизгнул все тот же. - У меня ногу, может быть, отнимут! Ногу! Что я без ноги? Кто я без ноги?
И уже тихо но все так же злобно:
– Оптимисты мать вашу!
- Язык бы у тебя отняли. - откликнулся тот, что просил рассказать анекдот. - Тебе же ясно профессор сказал, что с ногой все будет хорошо.
И тут, Адамов не только почувствовал, но услышал и увидел, как между им и тем, кто только что говорил, сверкнул огненный шнур и тут же пропал. Как шелест листвы за окном, пронеслось: «Быть посему» И показалось Адамову, что эти слова сказал Ефимка. Озноб прошел по телу, стало холодно, и он полез под одеяло. И тут услышал голос нытика.
- Не надо! - закричал Адамов, но крик его еще более разъярил говорящего.
- Жить хочется? То-то и оно. Девочки там... Вот и орешь. А по мне так...- Он смачно и грубо выругался. - Жена погибла, а он анекдоты рассказывает. На твоем месте волосы на голове рвать нужно, зубами скрежетать, а он анекдотики. Легко живешь, да тяжело помирать будешь.
И опять сверкнула невидимая молния и прошелестело: «Быть посему».
- Какие же Вы сволочи! Нет чтобы человеку доброго пожелать, а вы ему в самое сердце метите! - заступился все тот же.
Адамов поглядел на защитника. Он лежал у распахнутого окна, и смотрел на Адамова, приподнявшись на локте.
- Ты его не слушай, мужик. Он врачей всех извел, да и меня достал.
И опять дважды сверкнула невидимая молния и дважды прошелестело: «Быть посему».
Но на этом сон не кончился. Он продолжился, но по иному: палата предстала ему в цвете, точнее - в цветном освещении от лилово-синего до соломенно-желтого. И голос, которым разговаривал он сам, и голоса тех, кто были в палате, тоже представлялись Адамову как потоки света, пересекающиеся в пространстве и смешивающиеся друг с другом.
И откуда-то из каких-то неведомых глубин, всплыло знание, словно кто-то сказал, опять-таки Ефимкиным голосом: «Ты видишь в цвете эмоциональное поле в этой комнате, желающие тебе зла представлены в темных тонах...»
Голос был, несомненно, Ефимки и удалялся, удалялся, пока совершенно не исчез, словно Ефимка уходит по длинному коридору от Адамова. Адамов всей душой хотел догнать Ефимку, но не мог встать с кровати, хотя все жилочки в теле напряглись и готовы были лопнуть от напряжения.
На этом Адамов проснулся. Проснулся с твердой уверенностью в том, что тот, злобствующий помер. И не было у него торжества, а напротив, было глубокое сожаление, как у нормального человека, причастного к непреднамеренной смерти другого.
Когда Адамов вполне осознал это, ему стало не по себе. Он вовсе не хотел приносить людям, пусть и дурным, злым, смертного приговора. Он даже вслух сказал: «Что я, Господь Бог, что ли, чтобы на смерть людей осуждать?»
Но не успел звук его голоса исчезнуть, как прошелестело над ним словно кто сухую траву ногой шевельнул:
- И к жизни присуждать будешь.
И опять этот издевательский дребезжащий смех с переходом в тонкий собачий лай.
Сейчас по истечении более двух месяцев, проснувшись в своей квартире и анализируя только что увиденный сон, Семен вспомнил, что нечто похожее слышал из разговоров медсестер, и удивился, что многое из больничной жизни забыл, хотя, выписываясь, думал, что всё, вплоть до трещинок в потолке, запомнит. Ан, нет, не запомнил, и не запомнил такое существенное как смерть человека, пожелавшего отнесшегося к нёму с ненавистью.
Это так потрясло Адамова, что у него разболелась голова и сердце зачастило словно он пробежал стометровку. Он прилег на диван и, видимо, снова уснул.
Звонок в дверь поднял Семена, он вспомнил, что должна прийти теща.
И на самом деле это была Зинаида Фоминична: «Батюшки!- Вскричала она, едва войдя в квартиру. - Да что с тобой, Сема? На тебе же лица нет?! Пойдем, пойдем, - она потянула Семена за руку на кухню:
- Я тут малинки принесла, медку, хороший горный мед, - приговаривала она, усаживая Семена на табуретку. - Пропадешь вот так-то один. Вот я в газете читала... Ой! Да что я! Чуть было чепуху не смолола…
- Отец был, сказал что ты, мама, больна, - прервал её зять не притронувшись к расставленным на столе угощениям.
- Ну так шестьдесят пять годков - чему же удивляться.
- Рак, говорит, обнаружили?
- Да и рак, может, ведь отчего человеку ни померать, все равно помирать. Маруся на десять лет моложе тебя была. Я, дура, все ей говорила: «За кого выходишь? Он состарится - это я о тебе так, - а ты еще молода». А Господь вон как распорядился, - она всхлипнула. - Мне, старухе жить, а им в могилке лежать.
И вдруг Адамов почувствовал, как из него что-то вырывается, горячее, огненно-жгучее. Почувствовал он это, кожей: от затылка вниз по спине словно огненная струя прошла, а потом обратно к плечам, по рукам и к центру ладони. Он инстинктивно выбросил развернутые открытые ладони рук в сторону Зинаиды Фоминичны. Та ойкнула от неожиданности:
- Испугал ты меня, Сема. Это что за фокус какой? Меня словно в живот током ударило.
Адамов не знал, что сказать.
- Мой-то вчера пришел и говорит, - продолжала Зинаида Фоминична, оправившись от внезапной выходки Адамова. - Так вот, говорит: «Иди к Семену, он тебя лечить будет». Вот я и пришла. Давай, лечи. Только я за тобой лекарских способностей раньше не замечала. Пошутил наверное?
- Вылечил я тебя, мать, - сказал Адамов враз севшим голосом. – Нет у тебя никакого рака.
- Да. Как же Сема?... Да что же... Испугал ты меня, верно, когда ладони свои швырнул... Больно неожиданно...
- Сама себя ты, мама, вылечила, - Адамов не замечал, что сам же себе противоречит. - Иди, нет у тебя никакого рака. Точно.
- Ну, на добром слове спасибо, конечно.. - она недоверчиво поглядела на Адамова, и уже с порога сказала:
- Ты бы дома сиднем не сидел, на люди бы появлялся, к нам бы пришел, что ли? С ума ведь сойдешь.
Она ушла, так и не поверив Адамову, полагая, что тот просто хотел морально поддержать её. Вот только выходка с ладонями смущала Зинаиду Фоминичну, как и легкая теплота под ложечкой, внезапно появившаяся и не проходящая.
Адамов не знал, а Зинаида Фоминична не сказала, что уже куплен билет в Томск и в банке взята ссуда под залог квартиры.
Из Томска Зинаида Фоминична вернулась буквально на третий день и, едва обопнулась о порог дома, поехала к Адамову.
- Сема! Сыночек! - вскричала она едва переступив порог. - Прав, прав ты! Нету у меня раку-то! Нету! - она расплакалась на диване. – Я уж смирилась, платье себе шить погребальное надумала... Неужто ты тогда, а?
* * *
Как-то в конце февраля к Адамову пришла теща и, сидя за чаем на кухне, повела себя странно: мялась, пыталась начать разговор и не могла. Наконец, осмелилась: «Сема, я, может быть, старая дура, чего-то не понимаю, ты уж меня извини, если глупость скажу. Я так думаю: если Господь дал тебе дар такой - от смертельных болезней излечивать - то грех это, вот так, в себе держать?
Она вопросительно поглядела на Адамова: - Чего молчишь-то?
- А если с той же легкостью и смерть, всаживать в человека, то как?
Зинаида Фоминична замахала на Адамова руками:
- Бог с тобой, какие страшные вещи ты говоришь! У меня волосы дыбом на голове встали!
Адамов мучительно подыскивал слова, чтобы объяснить теще то, что и сам толком не понимал, вернее, понимал, но как-то иначе, не в словах.
- Не я, мама, лечу, не я, а сам человек себя излечивает. Злому, недоброму человеку я не могу помочь, напротив, его убьет мое лечение. А как узнаешь, что за человек перед тобой? Люди - мастера притворяться. А мне такого не дано, чтобы я отличал доброго человека, от злого, недоброго. Одного вылечишь, другого в гроб вгонишь, и все это на моей совести будет. Боюсь я целительством заниматься, да и вообще на людях быть, - вдруг признался Адамов. - Вот ты говоришь: «отчего я сижу сиднем дома» А мне страшно на людях бывать. Страшно! Люди-то вокруг злые ходят!
И вдруг сказал странную фразу, которую и сам не понял:
- Множитель я! Умножающий и горе, и радость.
Будто и не он сказал, не его губы, но его губами.
Возникла напряженная, до звона тишина и каждый прислушивался к этой тишине: ждал её взрыва и боялся его.
Этой вселенской тишиной и окончился бы разговор, но Зинаида Фоминична вдруг прошептала:
- Я на себя возьму грех ошибки.
Её настойчивость и упорство, предопределило судьбу Адамова на многие годы вперед, куда дальше, чем простирается эта повесть.

ГЛАВА ШЕСТАЯ.
I
По возвращении Геннадия Петровича из Новокузнецка с Зинаидой Яковлевной Огарковой случилась истерика. Она валялась в ногах Лялькина, целовала ему руки, ноги и умоляла не покидать её ни на минуту.
- Я умру без тебя! Умру! - выкрикивала она в перерывах между истерическими рыданиями.
Насладившись этой картиной, Геннадий Петрович прервал её неожиданно грубым поступком: он ударил Зину ладонью по лицу. Удар получился хлестким, и Огаркова потеряла сознание – скорее, не от боли, а от неожиданности и с непривычки. Она безобразно растянулась на полу, подол заголился ,и белые узкие трусики едва прикрывали половые органы.
Лялькин сел напротив её в кресло и закурил. Через минуту - другую Зинаида Яковлевна очнулась. Лялькин потушил сигарету и наклонился к ней.
- Ну что, пришла в себя?
Огаркова жалобно поглядела на его: «Мучь меня, - пролепетала она, - бей, но не оставляй».
- Садись, поговорим, - Лялькин и рывком поднял её с пола, усаживая в кресло, где только что сидел сам. Он сходил на кухню, принес бутылку водки и большой фужер. Стоя перед ней, он вскрыл бутылку и налил почти полный фужер: - Пей!
Огаркова, давясь, в два приема выпила почти двести граммов, Лялькин протянул ей яблоко. Она замахала руками и побежала на кухню. С кухни донесся звук льющейся воды. Через пять минут, пьяненько улыбаясь, Зинаида. вошла в зал.
- Вот что, - сказал Лялькин и посмотрел на неё взглядом, не сулящим ничего хорошего. - Пора поговорить на чистоту. Пора тебе объяснить кое-что, - повертел в руках яблоко, как бы раздумывая с чего начать. - Ты садись, садись на диванчик и приготовься слушать.
Подавленная и опьяневшая Зинаида, покорно уселась на диван. Лялькин медлил с объяснениями, раздумывая, с чего начать разговор, а объяснять нужно и такое, о чем до поры до времени он не хотел бы.
- Ну что же, начну, пожалуй с того, чтобы ты знала о источнике своей прежней жизнерадостности. Так вот, для дураков и профанов этот источник - в космической энергии, для людей знающих, это не что иное, как «энергетический вампиризм».
Он вопросительно посмотрел на Зинаиду: поняла ли она значение последних слов? И увидел, что поняла. Как ни пьяна была Огаркова, она не могла сдержать свое удивление, круто замешанное на страхе.
- Не делай таких удивленных глаз! Если хочешь знать, то для оживления твоего бренного и старого - да, да! - старого тела я откачивал жизненную силу у тех, до кого могу дотянуться. – резко, беспощадно бросил ей в лицо, словно кинжал вонзил. - Ты, теперь, энергетическая наркоманка, энергетический вампир! Ты теперь не можешь жить без того, чтобы не подпитывать себя свежей энергией. Поняла?
Лялькин, во второй раз с наслаждением смотрел на Огаркову, почерневшую и подурневшую от страха. Он буквально купался в волнах ужаса, которые исходили от неё. Он мог бы вот так оставить Огаркову одну умирать от холода, заполнявшего её существо, но она нужна была Геннадию Петровичу. Нужна.
- Теперь, когда ты поняла и осознала, что за все в этом мире нужно платить, и часто - очень дорогой ценой, я укажу тебе единственный путь к спасению и к власти. А пока... - Лялькин встал и погрузил себя в то особое состояние, в котором он был способен отыскать мысленным взором источник «живой силы», той самой, без которой человек обращается в труп.
«Донор» нашелся в соседней квартире и Лялькин «подключил» его к Огарковой. Через полчаса Зинаида Яковлевна была свежа и энергична, а в соседней комнате скончался некто Мелкин Иван Сидорович, мужчина сорока двух лет, от острой коронарной недостаточности, как сказали позже врачи. Лялькин ли переусердствовал, или на самом деле сердце Ивана Сидоровича работало на пределе, это не интересовало ни Огаркову, ни самого чародея.
- Теперь слушай меня, - выдохнул Лялькин уставшим голосом, поскольку пришлось потратить немало собственных сил для того, чтобы энергия «шла» от «донора» к «реципиенту», тем более что сам донор находился в таком безвольном состоянии. - Тебе нужно научиться самой «подзаряжать» себя. Ты меня понимаешь?
- Да, - отозвалась Зинаида, наслаждаясь необычайной, распирающей силой, которая влилась в неё. - Прости меня, я вела себя по-дурацки, по-бабьи.
На это признание Лялькин только усмехнулся:
- Значит, поняла, что я не буду около тебя нянькой. Так вот, бери срочно отпуск и выезжай в Москву, адресок я тебе дам и еще кое-что по мимо этого. Перед отъездом скажу. А пока, делай вот так... - Лялькин продемонстрировал ей несложный прием, известный почти всем начинающим магам и колдунам. - Глубоким вдохом в себя ты мысленно как бы вбираешь из окружающего тебя пространства энергию, а потом на выдохе также мысленно «вкачиваешь», «вдуваешь» её в область затылка и вниз по позвоночному столбу до самого кобчика, в руки, ноги и прочие места. Лучше это делать, сосредоточив свое внимание на конкретном человеке. От него вбираешь и втягиваешь в себя.
Убедившись, что ученица освоила кое-что из его науки, Лялькин ушел, пообещав, что вернется через неделю из Томска.
- И выкинь из головы эти бабские бредни о любви, - посоветовал он напоследок, уже перешагивая порог квартиры Огарковой. Лялькина ожидало молодое, горячее тело, живущее собственной, от Господа данной энергией, еще не растраченной в безумной оргии жизни.
Зинаида Яковлевна хорошо поняла, что «медовый месяц» с Лялькиным закончился, что наступил новый период в её жизни. И это знание одновременно и страшило, и радовало её.
II
Кузьмин Виктор Васильевич, доцент кафедры физики Томского университета, специалист по изотопам, о лекции узнал из объявления в городской газете, где было написано, что «профессором парапсихологии Лялькиным Г.П. будет прочитана лекция в аудитории отделения философии государственного университета, в 16 часов». И ниже, мелко: «за умеренную плату».
Виктору Васильевичу перевалило за сорок с гаком, но время и жизнь не убавили природного интереса ко всему необычному, тайному и загадочному. Тому объяснением был, помимо любознательности, еще и ряд жизненных обстоятельств.
Во-первых, в его памяти остро и раздражающе сидело воспоминание о странном человеке, поселившемся по соседству с домом его родителей, когда Виктор еще жил в Новоалтайке. Часто обдумывая прошлые впечатления, пытаясь разобраться в своих юношеских страхах перед этим старцем и неудержимой притягательности к нему, Кузьмин сожалел, что не вникал глубоко в те редкие и скупые «изречения» Ефимки.
Объявление в газете всколыхнуло подзабытое, и на поверхность всплыла, помимо Ефимки, еще одна встреча с тем, что не укладывается в прокрустово ложе позитивной науки. Это произошло, когда родители переехали в Томск.
На последнем курсе института Кузьмина отправили в дальний колхоз N-ского района на уборку урожая. Такая практика помощи города селу была распространена в советские времена и он, будучи студентом, не мог уклониться от этой обязанности. Загнали в такую таежную глухомань, в такую деревушку о четырех дворах, каких тогда еще совсем молодой Виктор Васильевич, выросший и в вскормленный городом, представить себе не мог.
Районное начальство повелело валить осинник для строительства коровника. Было таких волонтеров четверо, и всех четверых определили на постой в разные дома. Хозяева, люди весьма преклонного возраста, были рады постояльцам, так как из колхозного амбара на каждого выделили месячную норму продуктов. Времена были удивительные, даже парадоксальные, когда люди, выращивающие хлеб, овощи и мясо ничего этого не имели.
Хозяйка, Кузьмина, крепкая старушка лет шестидесяти пяти, была на редкость молчаливой особой. Она никогда не смотрела постояльцу прямо в лицо, а всегда старалась глядеть вбок и сторону. Это очень удивляло жизнерадостного юношу Кузьмина и даже беспокоило первые дни. Он пытался разговорить старушку, но его попытки оказались напрасными. Все оканчивалось двумя - тремя фразами и все тем же взглядом вбок и в сторону, словно бабуля страдала каким-то физическим недостатком, напрочь перекрывающим возможность глядеть людям прямо в лицо, в глаза.
Первое смятение в душу Виктора внесло брошены мимоходом слова одного из жителей этого села:
- Ты, парень, поосторожнее с бабкой Кулдыгиной. В глаза-то ей не заглядывай: изурочит.
Виктор ничего не понял. Особенно не понял, что такое - «изурочить». Только чувствовал в этом слове какой-то ужас. Откуда ему было знать, что люди умудренные жизнью, здраворассудочные люди испытывали перед этим словом такой же детский страх.
В словах этого доброжелателя страх был настолько откровенен, что не почувствовать его Кузьмин не мог.
Этот животный страх перед бабкой поселился в Кузьмине, хотя внешне не было никаких к тому причин. Бабка, как могла, ублажала постояльца, вот только не смотрела ему в лицо, в глаза.
Подходили к концу «полевые работы», и однажды Кузьмин увидел потрясшую его картину. Но прежде, для людей, привыкших к спальным гарнитурам, к свежим простыням на кровати, должен сказать, что ничего подобного в бабкиным доме не было. Бабка спала на широкой лавке, устроенной вдоль тыльной стороны огромной глинобитной русской печки, занимавший в доме едва ли не треть, а то и половину всей площади. «Тыльная» сторона печки выходила в спальню бабки. Матрасом ей служил тюфяк с постоянно обновляющимся содержимым, согласно сезону: высушенными травами, а то и сеном, вырванным из колхозного стога.
«Лицевая часть» выходила в кухоньку со всеми, её нехитрыми атрибутами, как-то: настенным шкафом со стеклянной посудой, самым ценным, что было в доме бабки. Там стоял и грубо сколоченный стол, сбитый из толстых плах, кадушка для питьевой воды, полка вдоль стены с разными изделиями гончарного и берестяного производства в которых бабка хранила хрупы, соль и прочие специи..
Больше помещений в доме не было, Неудивительно, что Виктор расположился у бабули на русской печи, и под бока, и в изголовье были положены все те же тюфяки с травой. Семену, даже понравилось спать на постоянно теплой, даже горячей постели. Так вот, в ту ночь ему не поспалось. По небу катилась желтая и круглая как монгольский щит, полная луна, и потому все виделось отчетливо.
Бабка, в полночь, вышла на кухню и «провокационно» осведомилась:
- Спишь ли, сынок? (Бабка всегда называла Виктора - «сынок»).
Кузьмин оцепенел на печке, тем более что бабка, привстав на приступку, заглянула под занавеску. Хотя на печке была сплошная темнота, а может быть, наоборот -светло, по этой причине, Виктору показалось, что глаза у бабки кошачьи, фосфорцирующие зеленым светом. Это был единственный и последний раз, когда Кузьмин видел глаза бабки.
Страх, полнее и сильнее которого ему уже никогда не приводилось испытывать, парализовал его. Словно окостенел Виктор в ту ночь на печке, но видел все отчетливо в свете луны, пробивающейся в единственное окошко, и восковой свечи, которую зажгла бабка. Он видел таинственные, непонятные ему манипуляции с невесть откуда-то появившейся иконой и самодельным, из лучинок сделанным крестом. Странный, пугающий Виктора ритуал продолжался до первого петушиного крика.
Как ни молод и ни сведущ он был, а понял, что бабка занимается колдовством.
Утром, бабка, была, как бы не в себе, суетилась, хихикала не понять по какому поводу. Виктору показалось, что она помолодела лет на десять-пятнадцать. Когда бабка собрала ему утренний завтрак и уселась на против Кузьмина, все так же, смотря в сторону, он вдруг выпалил: «Ты этой ночью колдовала?»
Сказал и испугался этому, спонтанно вырвавшемуся вопросу не меньше, чем ночью на печи. Еще больше испугалась бабка. Она брякнулась перед ним на колени и завопила: «Не губи, родной!»
Какая уж сила выбросила Кузьмина из-за стола, трудно сказать, тут все было перемешено и собственный страх перед бабкой, и стыд, что она упала перед ним на колени, и что-то еще, чему нет названия. Он выскочил во двор и опомнился, только возле будки бабкиного кобеля, совершенно не способный ни встать ни бежать куда-то дальше. Бабка стояла на пороге избы и рукой подзывала к себе Виктора.
Говорит он не мог, лишь отрицательно мотал головой, давая понять что «ни в жизнь не переступит порога её избенки.
Бабка минуту другую постояла на крыльце и направилась к Кузьмину, шла она молчком, скосив голову по обыкновению в бок, не глядя в лицо Виктора. Он сделал усилие встать, но ноги были ватными, не держали.
Бабка села рядом на обрубок бревна и говорит: «Ты со мной поговорить хотел, давай поговорим.»
Он что-то, наконец, выдавил из себя, что-то мявкнул, но бабка, как бы вовсе не к нему обращалась, сказала с надрывом в голосе: «Не могу милый, не могу без этого, болею вся, косточки все мои, все суставчики выворачивает, ежли ентим делом не занимаюсь. Проклятие на мне такое лежит, стало быть. Зарок себе дам - не заниматься, а не могу. Другой раз надумаю к Богу обратится за помощь, да где там! Едва подумаю, так тут же и скрутит в дугу... Вот эти слова, да ночной «кошачий» взгляд бабки Кулдыгиной запомнились ему на всю жизнь, а все остальное, в том числе лица и имена товарищей по «лесоповалу», время истерло в прах.
Вспомнил он и Ефимку, но тот не был страшен, как эта бабка. Скорее загадочен, особенно когда рассказывал об эльфах, духах рек и озер, о том, что травы и цветы все понимают, но не так, как люди словами, а по другому.
На лекцию профессора его гнало любопытство и скрытая, беспричинная тревога, глубоко засевшая в нем с тех давних времен.
Оказалось, что устроителем лекции Лялькина в институте был профсоюз студентов и проходить лекция должна была в аудитории факультета философии.
Виктор Васильевич преподавал физику и был специалистом по радионуклидам и к философии, как к любой спекулятивной науки относился с подозрением, потому не часто бывал в этом краснокирпичном здании, хотя отделял от него только сквер, ныне занесенный снегом. Он шел мимо пламенеющих рябин, разлапистых, отливающих голубизной ёлок, когда его окликнул профессор Самойлов.
- Вижу, коллега, и Вас заинтересовал этот очередной медиум. Не жалко будет денег?
- Денег не жалко, хуже, если буду разочарован, - откликнулся Кузьмин.
- Неужели вы надеетесь не разочароваться?
- А Вы?
Так, перекидываясь ничего не значащими словами, они пришли в фойе факультета.
- У меня есть одна идея, - сказал Самойлов, и тут их разом разделила толпа студентов и преподавателей, так что Кузьмин и не узнал, в чем заключается «идея» Самойлова.
Зал наполнился до отказа, в проходах стояли стулья, и те, кто припозднился, сгрудились у настежь открытых дверей. Казалось бы, после мистического бума Чумака и Кашпировского, разделивших многомиллионное атеистическое государство на два лагеря, людям пора бы отрезветь. Ни чуть не бывало! Тяга к таинственному, запредельному была настолько сильной, что умудренные позитивистской наукой мужи не избежали соблазна. Впрочем, атеизм такая же вера, а коли так, то и ему присущи суеверия.
Лялькин быстрым, летящим шагом поднялся на кафедру и окинул аудиторию взглядом. Его вид мужика-старообрядца в хромовых сапогах, с напущенными на голенища брюками, в рубахе с напуском, опоясанной шелковым шнуром с кисточками, вызвал у аудитории легкий смешок.
- Я понимаю, - начал Лялькин. - Вы привыкли видеть на этом месте человека в галстуке, в костюме «тройка». Понимаю, что отношение ко мне у вас более чем критическое. Люди вы все начитанные, эрудированные, и потому я не стану демонстрировать свои паранормальные способности, иначе вся наша беседа превратится в цирк, а меня посчитаете за ловкого иллюзиониста. Я попробую поговорить с вами на вашем же языке, на языке науки.
Он обвел зал своими черными глазами, особым, насквозь «прокалывающим», взглядом. Он чувствовал аудиторию так, как чувствует артист зрительный зал, и мог бы, пустив в ход свои сатанинские силы, полностью овладеть им, как это делал Кашпировский, вводя всех в истерическое, состояние, но в том не было нужды. Задача была иная - пробиться к чистому, незамутненному сознанию, к центрам «здравого смысла».
(Мне представляется важным привести некоторые фрагменты из лекции Лялькина, прочитанной в Томском госуниверситете, чтобы глубже понять его, а также дать представление о «методах улавливания душ», которые практикуются в этой среде. Обрабатывая пленки с записями лекций Лялькина, которые делали разные люди, поражаешься, с какой необыкновенной легкостью он переходил с одной темы на другую, приноравливаясь к аудитории. Было что-то завораживающее и даже убедительное в его словах.)
- Вряд ли кто станет отрицать тот факт, - продолжал Лялькин после «зондирования» зала, - что позитивная наука с её доктриной «единства метода» была похоронена квантовой физикой. Напомню, что особенность познания в квантовой физике, в отличие от традиционной, заключается в том, что экспериментатор является активным участником физических событий…
И тут, (он это чувствовал: нарастала эмоциональная волна неприятия той картины мира, которую он решил изложить. И он знал этот источник, пребывающий в человеке с того момента, как он стал человеком - скептицизм. В сущности, все лекции Лялькина преследовали отнюдь не просветительскую цель, а дерзкий вызов самосознанию, скрытому в субстанции, под расхожим названием - душа.) - он сделал паузу и поглядел в зал. В первых рядах сидел профессорско-преподавательский состав факультета,и ироническая улыбка блуждала на устах многих. Дальше сидела «зеленая молодежь», и там Геннадия Петровича слушали внимательно.
- Образно говоря, - продолжал Лялькин, - раньше экспериментатор являлся пассивным зрителем в театре, наблюдал и описывал то, что происходит на сцене. Квантовая физика опустила занавес, и для того, чтобы увидеть, что происходит на сцене, нужно встать из зрительного зала, взойти на сцену и принять активное участие в той пьесе, которая разыгрывается там природой. Видимый и ощущаемый нашими органами чувств мир – это «твердая» оболочка мира невидимого.
Лялькин снова сделал паузу и протянул руку, с демонстративно повернутой в верх ладонью к стакану с минеральной водой. Как рассказывали очевидцы этой лекции, до стакана от ладони Лялькина было не меньше полуметра, но сосуд с водой волшебным образом очутился на ладони Лялькина. Этот «фокус» вызвал в зале легкий шумок и удивленные возгласы. Геннадий Петрович попил водички, поставил порожний стакан обычным образом на место и как ни в чем не бывало продолжил лекцию:
- Встает философский вопрос: что в таком случае наблюдает физик и каково влияние на происходящее его собственных представлений о «существе пьесы»? Такой вопрос может быть отнесен не только к области сверхмалых величин, но и такому объекту, как Вселенная.
В зале нарастал шум, перемежающийся с краткими репликами: «Видел? Видела?»
Но Лялькин, как ни в чем не бывало продолжал:
- Можно этот вопрос сформулировать в терминах искусства: насколько вымышленная реальность художественного произведения влияет на исторический процесс? В математике известны случаи, когда совершенно абстрактные представления начинают описывать ряд экспериментальных данных. Так, например, случилось с «кварками», а еще раньше с геометрией Римана-Лобачевского. Сейчас в математике известны «p»-мерные пространства. Встает вопрос, насколько все эти абстракции реализуются в мире? Могут ли быть Вселенная во Вселенной, параллельные и пересекающиеся миры и так далее?
Между тем беспокойство в зале нарастало. Манипуляция со стаканом воды интересовала аудиторию больше, чем рассуждения Лялькина о «p»-мерных пространствах, но тому, вроде, и дела не было до этой приглушенной до поры до времени, эмоциональной реакции.
- Так вот, - говорил Лялькин, - новая метафизика, в которой человек, личность, является главным «персонажем пьесы», отвечает на эти вопросы самым утвердительным образом. Более того, она утверждает, что массовое сознание обывателей, или массовое сознание научного общества, изменяет физику мира, его исторический вектор. В физике мира, в истории, осуществляется то, во что верит массовое сознание людей. Такова парадигма новой науки, науки двадцать первого века! Это означает, что закон, скажем, Ома для цепи тока определяется не фундаментальными свойствами электрона, а нашими представлениями об электроне.
- Че-пу-ха! - Выкрикнул кто-то из зала и Кузьмин узнал голос профессора Самойлова.
- Люди сильной воли, огромного, планетарного интеллекта определяют судьбы мира и его физику, - Лялькин поглядел в зал и безошибочно выделил из него Самойлова. - Это не чепуха, уважаемый Павел Игнатьевич. Это, извините меня такая же чепуха, как «тоннельный переход» электрона, как его «дуализм.
- Это все голословно! - крикнул Самойлов и осекся, потому что ни кто его не знакомил с Лялькиным и тот не мог знать его имени-отчества.
По лицу Геннадия Петровича скользнула ироническая усмешка. Он не стал вступать в полемику с профессором, озадачивать его своей проницательностью. Лялькин продолжал лекцию.
- По разным оценкам, цивилизации гибнут каждые десять-двенадцать тысяч лет, и причина гибели заключается в том, что мы не одни во Вселенной, что рядом с нами существуют параллельные и пересекающие с нами миры, где также живут разумные существа и имеют собственные представления, собственную научную парадигму, которая сказывается на нас.
- Чепуха! - воскликнул уже кто-то другой и спросил: - Выходит наши представления о мире, влияют на те миры?»
- Абсолютно верно! - согласился Лялькин. - Здесь, в этом, источник мистических и оккультных представлений, да и вообще преставлений о «потустороннем». Тут можно говорить об этике существования миров, или напротив, о борьбе миров...
В аудитории началось нечто невообразимое: гвалт и галдеж, спорили друг с другом. Лялькин постоял минуту-другую, сошел с кафедры , сел за стол рядом с организатором. Они о чем-то поговорили, и Лялькин вышел за кулисы, исчез. Лекция кончилась.
К Кузьмину подошел Самойлов и констатировал:
- Плакали наши денежки. Сбил все в клубок, в кучу светел, да и смылся.
- А что ты хотел? Фокусов? Левитации и телекинеза?
- А хотя бы? Фокус со стаканом воды заметил? Я телекамеру приготовил, студентов рассадил и проинструктировал. Давно хотел этих шарлатанов подловить, да за ушко на солнышко. - он вытащил из кармана сигареты и закурил. – Ну, я его найду, он в гостинице «Томь» остановился, в двадцать седьмом номере. Одно меня удивляет: откуда он знает меня? Не пойму, кто и когда нас с ним познакомил».
- Что? - Кузьмин не понял последней фразы Павла Игнатьевича.
- Да он, этот Лялькин, ко мне по имени отчеству обратился, - пояснил Самойлов.
- Когда ты хочешь к нему в гости наведаться?
- Да сегодня же и пойду.
Кузьмин напросился к Самойлову в напарники. Вечером Самойлов подъехал на своей машине к дому Виктора Васильевича. Помимо Самойлова, в машине был молодой человек, студент. Виктор Васильевич знал этого паренька; тот был телеоператором студенческой телестудии университета.
- Я Сашу взял, - пояснил Самойлов, - на всякий случай. Надеюсь уговорить этого Лялькина продемонстрировать перед телекамерой что-нибудь из его паранормальных способностей, кроме угадывания имен человеческих.
Найти Лялькина, оказалось делом непростым. Минут двадцать объяснялись с охраной гостиницы, потом выяснилось, что «господина Лялькина нет в номере, а где он, не известно». Собрались уже убираться не солоно хлебавши, но неожиданно Кузмина окликнул мужчина:
- Виктор Васильевич! - это был известный в городе бизнесмен Тартов, специализирующийся на выпуске приборов с радионуклидами. Кузьмин числился в его фирме в качестве научного консультанта. – Вы кого-то здесь ищете?
- Да, ищем.
- А как вы насчет ресторанчика вместе со своим приятелем. – Тартов протянул руку Самойлову и представился: «Константин Романович, фирма «Ронэт». Самойлов отказался от ресторана, сославшись на занятость, а Кузьмин не мог отказать Тартову.
В ресторане к пиву подавали креветок и раков. Речь между Кузьминым и Тартовым шла о разработке новых приборов для лечения раковых опухолей.
- Раков едим и от рака же излечение ищем, - попытался скаламбурить Тартов.
И тут, Кузьмин увидел сидящего в сторонке ото всех, как бы в нише, Лялькина! Горка разломанных креветок на блюдце говорила о том, что Геннадий Петрович сидит в ресторане по меньшей мере час. Сердце Виктора Васильевича подскочило и гулко ударило около горла.
- Погляди вон туда, Константин Романович, - Кузьмин кивнул головой в сторону Лялькина.
- Ну, мужик какой-то любитель креветок.
- Это Лялькин, профессор парапсихологии! - Тартов недоуменно посмотрел на Виктора. - Он сегодня читал у нас, в университете лекцию.
Пришлось Кузьмину рассказать кое-что из того, что мы уже знаем.
- Мы с Самойловым пытались найти его, поговорить по душам, что называется, а он вот оказывается где был.
- Это мы мигом. – Невесть чему обрадовался Тартов и направился к Лялькину.
Вначале он разговаривал с Геннадием Петровичем стоя, потом присел на свободный стул, а минут через пятнадцать, когда Кузьмин начал терять терпение, они вдвоем направились к нему.
- Вот, рекомендую, - сказал Тартов, представляя Лялькину Кузьмина.
- Физик, доцент, Кузьмин Виктор Васильевич.
- Профессор парапсихологии, экстрасенс... - и Лялькин запнулся на мгновение. Вы были на сегодняшней лекции?
- Да, - как провинившийся школьник ответил Кузьмин.
- Жаль: гвалт поднялся... - Сказал Лялькин.
- А как вы, это... стакан...? - спросил Виктор Васильевич.
- Стакан-то? Стакан я так... - Лялькин протянул руку.
Ни Кузьмин, ни Тартов не уловили момента, когда стакан с вином оказался на его ладони.
- Ловко! - восторженно прокомментировал Константин Романович. - Хорош фокус! А еще, что можете?
- Это не фокус, уважаемый, а овладение геометрией пространства-времени. - Лялькин откинулся на спинку сидения и закурил.
- Ну, да... - недоверчиво произнес Тартов и выразительно посмотрел на Кузьмина: «Мол, дурит нас мужик».
Однако уже через час, Лялькин очаровал обоих собеседников, показав им еще несколько фокусов с изменением «кривизны пространства-времени».
- Жаль, уходить нужно, - огорчился Тартов, вставая из-за стола. - Вот моя визитка,- он бросил на стол карточку и несколько крупных купюр и ушел.
То ли под воздействием спиртного, то ли еще по какой причине, но Кузьмин рассказал Лялькину о Ефимке. Ему в этот вечер хотелось рассказывать и рассказывать о себе, настолько Геннадий Петрович расположил его. Рассказ о Ефимке заинтересовал Лялькина и он предложил Кузьмину встретиться завтра, «в удобное для него время».

ГЛАВА СЕДЬМАЯ.
ПРЕДИСЛОВИЕ К ПОСЛЕДНЕЙ ГЛАВЕ.
I
В феврале 2000-го года, меня вызвал к себе редактор Михаил Валерьевич, что он делал нечасто. Вызвал по телефону, и по тону его голоса я понял, что ничего хорошего мне этот «вызов на ковер» не сулил. Должен сказать, что чувствовал я себя в последнее время плохо. Мучила бессонница, а когда засыпал, то снились мне кошмары. Я попытался «лечиться» известным русским способом, принимать на ночь граммов сто пятьдесят водки, но очень быстро перескочил эту норму и в последнее время выпивал почти бутылку, оставляя на утро, на похмелку стопку - другую.
Так что причины для дурного предчувствия у меня были: скрыть вечерние попойки и, самое главное, последствия их - как-то: помятый вид, отекшее лицо и прочие прелести такого образа жизни, было невозможно. Однако речь Михаил Валерьевич завел не об этом. Обычно резкий в суждениях, он на этот раз мялся, справлялся о моем здоровье, но ничего не сказал о моих увлечениях водочкой.
- Черт его знает, - наконец выдавил он из себя, - чем ты не угодил Гарану «Великолепному»? Задолбил он меня, как дятел трухлявое дерево.
Так своеобразно Михаил Валерьевич отреагировал на мой недоуменный взгляд.
Я молчал, да и что я мог сказать? Я догадывался о причинах: сам совершил крупнейшую ошибку, попутал меня бес тщеславия, показал-таки некоторые главки из этой вот повести одному человеку. Еще раз подтвердилось давнее изречение: «что знают двое - знают все».
- Говорят, что ты что-то там накалякал, мемуары какие-то или расследование, не понял, - он вопросительно посмотрел на меня.
- Чепуха все это, Михаил Валерьевич. Ну, какие я могу написать мемуары, а уж тем более расследование? - попытался спустить этот вопрос на «тормозах».
- Не сомневаюсь, что чепуха, - откликнулся шеф, - но чепуха чепухой, а финансирование газеты мне перекрыли. Так что у меня выбор не велик: или ты, или семьсот тысяч в год.
Видимо, у меня было такое выражение лица, с каким в гроб кладут, да и, по сути дела, это означало мою финансовую погибель. Трудно себе представить, где в городе, найдет себе место опальный журналист. Вряд ли кто примет на работу даже в качестве ночного сторожа!
- Что же, мне сейчас прямо здесь, писать заявление об увольнении? - спросил я, преодолевая сухость во рту.
- Пойми ты, я ничего против тебя лично не имею!
- Ну да, обстоятельства – против...
- Вот именно. Я тебе, как положено, три месяца буду платить зарплату, но ты должен войти в мое положение.
И тут я не удержался и спросил, перейдя на ты::
- У тебя выпить есть что?
Михаил Валерьевич поглядел на меня удивленно, но ничего не сказал, встал и пошел к большому, встроенному в стену холодильнику. Вытащил оттуда пирожное, кажется, «Рафаэло», бутылку «Губернаторской водки» и стакан.
- Только не у меня в кабинете, - сказал он.
Так я в первый раз за пятнадцать лет работы пил водку на своем рабочем месте, запершись от сочувственных взглядов сослуживцев. Там же я написал заявление «по собственному желанию».
Мои злоключения на этом не кончились. На автобусной остановке в «Тупике» (поразительное и в каком-то смысле, символическое название) попал под милицейскую облаву на алкашей и был скручен, помят и доставлен в районный медвытрезвитель. Правда, начальник медвытрезвителя узнал меня и «досрочно» освободил, но сам факт испытанного мною унижения так потряс, что я на следующий день попал в больницу с диагнозом: «острая сердечная недостаточность».
Две недели кололи мое бедное тело, но душа моя страдала куда сильнее, чем, я извиняюсь, задница, превратившаяся в решето для отцеживания чая. Весной, а точнее - к средине марта, меня выписали из больницы, и мне пришлось открыть супруге неприятную новость: отныне я безработный без надежды найти работу в этом городе.
Еще пару недель у меня не было никакого желания заглядывать в папку, ставшую источником моих неприятностей, а потом все-таки решился. Трудно сказать, почему. Наверное, потому, что написано было уже столько, что оставалось довершить кое-какие штрихи к похождению Геннадия Петровича Лялькина. Но не тут-то было. Набросав наспех план заключительных глав, я снова угодил в больницу с острым приступом мочекаменной болезни и был экстренно прооперирован. К осени, с трудом, вчерне, я закончил свое повествование, теперь уже безраздельно находясь на иждивении своей супруги.
На этом я заканчиваю изрядно затянувшееся и, в общем-то, необязательное предисловие к заключительным главам «проклятой повести». А что? Недурное название: «Проклятая повесть». Ведь и на самом деле, только силы тьмы умеют проклинать. Один Господь благословляет, но это личное, из опыта только что приобретенного на больничной койке и потому до конца неосмысленного. И вдруг неожиданно мне позвонил редактор коммерческо-рекламной газеты - «Все для Вас» - Валя Тарасов - и предложил написать серию статей на тему оккультизма.
- Я-то ведь знаю, что это Ваша тема, - хриплым баритоном увещевал меня Валечка. - Я сам кое-что написал, но устыдился собственной не компетентности.
Как ни соблазнительно выглядело предложение, пришлось отказаться: нужны были силы, чтобы закончить повесть. Но я о повести ничего не сказал Валечке. Учен, и крепко учен!
I
На следующий день после памятного посещения Самойловым и Кузьминым гостиницы «Томь», они случайно встретились в университете. Павел Игнатьевич не оставил свой попытки «вывести на чистую воду шарлатана от науки», как он выразился.
Кузьмин почувствовал легкую неприязнь к профессору. Ему показалось наивным, увлечение коллеги «методами позитивной науки», как будто сам, еще день тому назад, не был таким же, как он, убежденным позитивистом. Кузьмину мерещилось нечто иное, куда более грандиозное и фундаментальное, чем все, на чем стояла и стоит научная мысль. Это фундаментальное он только предощущал, только чувствовал, что оно есть, что оно рядом - стоит только протянуть руку, осмыслить.
Он молча выслушал Самойлова и не сказал ему, что имел встречу с Лялькиным, а самое главное - не сказал, что тот его ожидает в 14 часов в своем номере, в гостинице. На предложение Самойлова, повторить вечером вояж к Лялькину, Кузьмин ответил, что «потерял к этому интерес».
Лялькин ожидал прихода Кузьмина: это было видно по накрытому в номере столику, потому как на стук Виктора Васильевича немедленно открылась дверь, и Геннадий Петрович увлек его в номер, нежно охватив талию гостя своей цепкой, сильной, горячей рукой. Это не очень понравилось Кузьмину,
«Что он меня тащит, как женщину в постель?» - мелькнула мысль. Мелькнула и пропала. Сдуло, словно пушинку ветром.
- Присаживайтесь, Виктор Васильевич! Присаживайтесь и угощайтесь. - Лялькин надавил рукой на плечо Кузьмина, понуждая того сесть в кресло, напротив столика.
- Рекомендую: коньяк самый, что ни на есть советский! Нынче такого коньяка Армения не делает, а если и делает, то на экспорт.
Бутылка была открыта, и Лялькин, едва усевшись напротив Кузьмина, наполнил рюмки.
- Нынче вся Россия на экспорт, а уж про страны СНГ и говорить нечего, - докончил он свою мысль, поднося рюмку Виктору.
Тот попробовал сопротивляться: уж очень ему не хотелось пить, да и не любил он этого.
- Может, не стоит? Я, как-то не приучен… - Кузьмин отстранил рукой протянутую ему рюмку.
- А вы и не пейте - попробуйте, вспомните времена прошлые... Ведь вчера вы вспомнили и, надо сказать, любопытные случаи, вспомнили.
Слова журчали, лились, очаровывали и Кузьмин не заметил как, попал под это очарование.
- Вы, конечно, не раз задавали себе вопрос о том, чему были свидетелем? - спросил Лялькин после того, как Кузьмин выпил коньяк.
- Разумеется, - Виктор чувствовал глубокое расположение и доверие к весьма странному со всех точек зрения человеку.
- Шекспир, устами Гамлета, сказал: «Есть много на свете, друг Гарацио, такого, что не снилось мудрецам». Вот тому крикуну, вчерашнему, такое никогда не привидится и не присниться, а между тем гениальные открытия, как известно, приходят неоткуда, иногда привидевшись и приснившись. Вопрос: откуда?
- Из подсознания, из предыдущего опыта, из суммы предшествовавших знаний, - ответил Кузьмин на вопрос, скорее риторический, чем обращенный к нему.
- Вы слышали легенду о падшем ангеле? – Новый вопрос был для Кузьмина неожиданным, переводящим разговор в совершенно иную плоскость.
- Что-то, но я в таких вещах не силен.
- А жаль. Прелюбопытный миф. Пророк Исайя так говорит о нем: «Как упал ты с неба, денница, сын зори! Разбился о землю попиравший народы. А говорил в сердце своем: «взойду на небо, выше звезд Божьих вознесу престол мой и сяду на горе в сонме богов, на краю севера; взойду на высоты облачные, буду подобен Всевышнему». Кстати сказать, вся дописьменная история человечества изложена в мифах. В каком-то смысле в них отражены реальные события. Все-таки давайте выпьем, а? - Лялькин, протянул руку к бутылке с коньяком.
- Нет. Но я бы с удовольствием послушал этот миф о «падшем ангеле».
- Ну что же... - Лялькин пожевал губы, как бы примериваясь, с чего начать: - Тут существует много разных версий. Я остановлюсь только на одной - на версии еврейско-христианской, как наиболее одиозной из всех.
Считается, что перед тем как сотворить Землю, Господь создал ангелов небесных. Следует пояснить сразу, что «небо» в понятии христиан - это вовсе не то небо, которое мы видим. Это особое небо, в каком-то смысле, мистическое. Если хотите, это нечто похожее на физический вакуум по отношению к физическому миру «плотных тел». Ангелы на этих небесах составляют иерархию сил: высшую, среднюю и низшую. В каждой иерархии существуют три чина. Таким образом, получается как бы девять сфер, тех самых мистических небес. Высшие силы - серафимы, херувимы, престолы. Средние, ангельские: господства, силы и власти. В низшей - Начала, Архангелы и Ангелы. Считается, что знание Господь им дал согласно их званиям и чинам. Таким образом, христиане полагают, что свои тайны Господь дает по нисходящей иерархии от серафимов к ангелам, причем каждая последующая иерархия посвящается только в те знания, которые способна вместить на данном уровне своего духовного развития.
Геннадий Петрович прервался и спросил Кузьмина:
- Я вас не утомил своим рассказом?
- Напротив, я первый раз такое слышу. Интересно.
- Итак, - продолжил Лялькин, - христиане считают, что первый виновник греха, а грех этот был в гордости твари, перед творцом, был высокого сана - херувим, ангел рассвета, или, как его называет пророк Исайя - «денница». Он увлек за собой, так повествует христианское предание, сонм ангелов разного уровня и чина. Отпавши от Господа, они превратились в бесов, в силы сатанинские. Сам восставший херувим в Сатану, то есть в противника Господа. Вот такая картина мира до сотворения в нем человека нарисована в христианстве. Плоская картина, одномерная и нужно сказать, не только вторичная, но и третичная по своей конкретной содержательности. Словом, «слышали звон, а откуда он», то не ведомо.
- И как вы, Геннадий Петрович к этому относитесь? Вы-то, знаете «откуда звон»? - Спросил Кузьмин.
- Не так поставлен вопрос, Виктор Васильевич, не так! Что я? Вот вы, служите позитивной науке, и Ваше мышление (всё, целиком), вытекает из веры в научный метод. Я не исключение из общего правила, что в основе любого знания лежит вера во что-то.
- Тогда я спрошу, во что вы верите? - Кузьмин потянулся за бутылкой коньяка и плеснул себе немного в рюмку. Словно забыл, что час тому назад решительно отказался от коньяка. Он ждал ответа и предугадывал его.
- Не в то, что вы подумали, Виктор Васильевич, не в то. Уж, конечно, не в христианского Бога и не в его противоположность - Сатану, как вы только что подумать изволили. Нет, я не сатанист - это все извращения, какие есть в любой религии и, кстати, в науке тоже. Ведь бактериологическое, ядерное и химическое оружие, а нынче уже и информационное, возникли в недрах науки. Наука, которую я представляю, верит, только не удивляйтесь, верит в Творца! Да, да! Верит в изначального Господа, если хотите, чтобы я излагал свои мысли в привычных терминах.
Наступила пауза. Лялькин прислушивался к тому, что происходит в сознании собеседника, а Кузьмин лихорадочно пытался усвоить, понять только что сказанное.
- Понимаете, - продолжил Лялькин, - мир устроен не так просто, как его представляет современная физика, хотя уже на квантовом уровне ей приходится изворачиваться, отходить от традиционных методов описания. Она становится почти мистической наукой. Уже сейчас можно говорить, как бы о четырех «физиках»: физика больших масс и расстояний, то есть космогония; физика средний расстояний и масс - можно говорить как о физике реального мира; далее физика-химия, то есть наука о том, что происходит на атомно-молекулярном уровне. И физика субатомных пространств и энергий, или квантовая физика. Далее намечается физика вакуума. Но конец ли этому? Напрашивается аналогия с теми самыми мистическими небесами, которых, как Вы помните, мы насчитали три, внутри поделенные еще на три. Таким образом их девять, по иерархии «сил», «престолов». Выходит в этой иерархии, наукой мы коснулись только «пятой сферы» небес, из которых только первая нам дана, «как говорится «в ощущениях». Но есть еще четыре недоступные нашим чувством и нашему воображению.
Лялькин посмотрел внимательно на Виктора:
- Вы, наверное, уже догадались, что в моей науке, сотворение мира шло несколько иначе, чем в описании христианства, и Господь создал «ангельские чины» вовсе не для собственного восхваления, а для реализации себя в определенном виде материи, иначе говоря - в «небе».
- Тогда в чем смысл мифа о восстании ангелов? - спросил Кузьмин, чувствуя всю ту же сухоту в горле.
- А смысла в этом нет ни малейшего. Еще Эмпедокл, в отличие от остальных философов древней Эллады, полагал, что не от хаоса к порядку (космосу) эволюционирует материя, а от идеального, совершенного состояния, которое он называл Сфайросами, к более плотному и менее совершенному состоянию. Так что «грех человека» начался в тот самый момент, когда Господь вздумал реализовать себя в видимой, плотной материи, когда для этого понадобилось «создавать» раз за разом все новые «небеса» и силы, управляющие ими.
Лялькин перевел дух и продолжил:
- Давайте мы, все-таки, выпьем по-человечески.
- Нетрудно догадаться, - Кузьмин принял из рук Лялькина стопку, - что за силы управляют нашим, как вы говорите, «небом».
- Вот именно. До Бога далеко, а они рядом. Да и ему до этого, как я полагаю, дела нет никакого. Этот мировой цикл закончится тем, что все сгорит в огне. Сгорят и «ангелы», и «престолы», и души наши грешные, и безгрешные, а он сотворит нечто новое, или «опочиет», внутри себя.
- Выходит, все эти экстрасенсорные и прочие чудеса и сверх возможности человеческие, есть результат связи с силами, владеющими этим миром?
- Вы догадливы, но «не выходит», а так оно и есть на самом деле, уважаемый Виктор Васильевич! Именно так, а не иначе!
- Но религия... - начал, было, Кузьмин, но Лялькин его оборвал:
- Да, бросьте! Вы читали хоть раз Библию?
- Нет, не приходилось.
- Ну, так рекомендую. Очень поучительное чтение. Особенно рекомендую почитать Иезекииля, его так называемые «видения». Вам не трудно будет обнаружить удивительные совпадения с описанием НЛО и прочими загадочными случаями «подключения» человеческого сознания к так называемым «потусторонним силам».
Время текло незаметно, и, если бы не телефонный звонок в номере Лялькина, еще неизвестно, на какие бы темы не вышла их беседа. Звонили из регистратуры, сообщали, что встречи с господином Лялькиным настойчиво добивается профессор физики Самойлов Павел Игнатьевич.
- Ваш коллега, Виктор Васильевич, тот самый невоздержанный человек, обуреваемый жаждой моего разоблачения, желает меня видеть. Как вы считаете, принять его или нет?
Кузьмину вовсе не хотелось, чтобы Самойлов застал его в номере Лялькина, и он поспешил «вспомнить», что уже и так засиделся. И добавил, что много нужно ему обдумать, в чем он был совершенно прав. Кузьмин ушел из номера, а начавшийся было разговор о Ефимке, так и не получил своего разрешения в этот раз. Об этом напомнил ему Лялькин звонком на квартиру на следующий день.
- Виктор Васильевич, простите за бесцеремонный звонок. Перехожу сразу к делу. Не желаете ли на день-два съездить со мной на Вашу бывшую родину, на Алтай, а точнее в Новоалтайку. Все расходы за мой счет.
Кузьмин согласился. Путешествие наметили через неделю.
- Я знаю ваш адрес и заеду утречком за Вами, в следующую пятницу. Не подведите меня, не передумайте, - и закончил загадочными и беспокоящими Кузьмина словами: - Это очень важно для вас.
Остается только гадать, знал ли Лялькин о том, что через десять дней Виктор погибнет, как многие, с кем он имел дело, или что-то иное предвидел этот колдун, когда говорил «важно»?
* * *
Как и было обещано Огарковой, Лялькин появился в её квартире через неделю, вернувшись из Томска. Он нашел Зинаиду Яковлевну в превосходном настроении и подумал было, что его наука пошла впрок.
Едва раздевшись, Геннадий Михайлович, сказал:
- Ты, Зиночка, способная ученица. Я предвижу, что ты будешь очень сильным экстрасенсом, когда обучишься этому искусству.
Однако услышал от Кусковой нечто такое, что его ошарашило.
- Я раздумала ехать в Москву.
- Но, но, но тебе же это необходимо! Уж не думаешь ли ты... - Лялькин растерялся и даже подзабыл, что он запросто может сделать с ней, что угодно.
- Знаешь, Гена, - Огаркова теребила в руках шелковой носовой платочек и старалась не глядеть ему в глаза. - Я была у одного экстрасенса, и он меня, кажется, вылечил насовсем.
Это признание Зинаиды было для Лялькина «громом с ясного неба»: он прекрасно знал, что «вылечить» Огаркову можно только единственным способом, который хранится в недрах церкви Христовой и дело это не двух трех дней, а порой и годов и всё требует личного душевного участие.
- Кто он? - Лялькин, стараясь унять охватившее его волнение.
- Ты его не знаешь...
Лялькин грубо оборвал её:
- Не твое дело! Кто он? Где живет?
- Адамов. Он в нашем городе живет, - пролепетала Зина.
Лялькин успокоился. Успокоился потому, что все встало на свои места. Он вспомнил рассказ Битюгина о необычном пациенте и пожалел, что закрутился, завертелся и не придал должного значение этому.
- Он один из нас, - заявил Лялькин уверено, - и потому его, голубушка, излечение ничем не лучше, чем мое. А ну встань! - Приказал Лялькин, - встань и расставь руки на ширину плеч!
Он, словно пес, вынюхивал и обнюхивал, обшаривал пространство вокруг Огарковой своими ладонями, а потом как собака, учуявшая дичь, замер и стоял так, замерев, минут пять. Руки Зинаиды отекли, отяжелели и сами собой опустились вдоль тела, но Лялькин не замечал этого. Он, казалось, не замечал и самой Огарковой: настолько был погружен в себя.
Лялькин был озадачен: источник энергии, какой «напитал» Адамов Зинаиду, был той же самой природы, да иной он и не мог быть. Но вот механизм, каким пользовался Адамов, был неизвестен ему. Более того, энергетическое поле, в просторечии - «аура», было «сшито» и «закольцовано чрезвычайно прочно. Так не умел делать Лялькин. Зинаида была права: Адамов вылечил её. На долго ли? На этот вопрос он не мог ответить и самому себе не то, что Зинаиде. Зависть к Адамову вспыхнула с огромной силой, и Лялькин возненавидел его той лютой, истекающей желчью ненавистью, которая лишает людей покоя и превращает их жизнь в ад.
- Ты дура! - Выкрикнул Лялькин, - и умрешь без моей помощи. Расскажи, как он тебя «лечил?»
* * *
Об Адамове Огарковой сообщила заведующая библиотекой, известная нам особа, Таткина Галина Николаевна. Она пообещала «подруге» устроить «прием» на сеанс вне очереди.
- Знаешь, - тараторила в трубку Галина Николаевна, что было вовсе несвойственно ей. - Он свою тещу от рака излечил, и она, теперь у него вроде секретаря-распорядителя. Я её хорошо знаю, живем в одном доме. Я бы так и не узнала в жизнь об этом, - Галина Николаевна хотела рассказать все и сразу, перескакивала с место на место, как сорока на помойке, а дело было так.
Зинаида Фоминична Дюдягина, (так звали, величали тещу Адамова), проживала на одной лестничной площадке с Таткиной и в силу этих обстоятельств Таткина знала о несчастье, постигшем Дюдягину в связи с гибелью дочери и внука. Знала она и о смертельной болезни соседки. Зинаида Фоминична была женщиной открытой, общительной - словом женщиной старой, советской закваски, с распахнутой настежь душой.
Однажды, встретившись в лифте, Таткина поинтересовалась о здоровье Зинаиды Фоминичны, и та в простоте своей рассказала, как её вылечил зять.
* * *
Теща Адамова оказалось женщиной энергичной, деятельной. Зинаида Фоминична уговорила Адамова сходить в церковь: «Поди, крещенный?» Большого труда составило уговорить его исповедоваться и причаститься. Известный нам благочинный отец Владимир хорошо знал свою прихожанку и не отказал ей в просьбе причастить зятя, «не в общем порядке».
Благочинный полагал, что сила благодати Господа от этого не убавится.
Но Зинаида Фоминична на этом не успокоилась и настояла еще на одном - чтобы священник дал благословение на излечение недужных людей.
- Не могу я этого, - упирался благочинный, - ибо не знаю, какой силой творит сие твой зять.
- Добротой своей, батюшка, единственно добротой и сердцем своим, испытавшем сокрушение, - говорила Зинаида Фоминична, стоя на коленях перед благочинным.
Не долго «упирался» отец Владимир, сдался и благословил Семена на «богоугодное дело». Тот искренне в это поверил, так как всего- то требовал от болящих, чтобы они пожелали целителю излечение от недуга.
В богоугодности дела убеждала Адамова и его теща, так как, по её представлениям, желать доброго ближнему своему Христос заповедовал.
* * *
Теперь вернемся к тому, что рассказывала Огаркова, Геннадию Петровичу Лялькину.
- Ты меня спрашиваешь, как он меня лечил? - переспросила Зинаида Яковлевна. - Так вот: я не знаю, как он меня лечил. Эта женщина, теща его, сказала мне, чтобы я всем сердцем, всей душой пожелала ему, то есть этому экстрасенсу Адамову, здоровья.
- И все? - Лялькин остановился перед Зинаидой. Ему не сиделось на месте, он кругами бегал по комнате, как таракан по горящей сковородке.
Конечно, он хорошо представлял себе суть дела, но ему интересно было знать, как же справилась с этим Огаркова.
- Не все! - почти выкрикнула Зина. - Думаешь, это просто было?
Лялькин отлично понимал, что это действительно была не простая задача, более того, закрывавшая ему, лично, дорогу к общению с Адамовым.
- Не думаю, но ты же смогла? Как? - с надрывом в голосе спросил Геннадий Петрович.
- Ну что ты меня мучишь! Что ты в мою душу лезешь?!
- Как! - властно, прикрикнув, спросил Лялькин, и глаза его недобро сверкнули из-под нависших бровей.
Огаркова всхлипнула:
- У меня, Гена, был ребенок... Да не пугай ты меня своими глазищами! Да, был! Он умер, едва научившись говорить «мама».
Огаркова заплакала.
- И ты... - начал, было, Лялькин, но Зинаида прервала его, выкрикнув: «Да! Да! Вот именно! Именно так! Я представила Адамова тем ребенком, и жалость переполнила меня, а потом, потом...
- А потом на тебя обрушилась волна сострадания, так?
Ей показалось, что Геннадий Петрович, спрашивая ее, скрипнул зубами, словно испытывал страшную боль. Действительно, Лялькин испытывал боль, но не телесную, а душевную. Это была боль зависти к Адамову и одновременно удовлетворение тем, что силы, которым он служит, явили в мир предтеч воплощенного Иалтабаофа, иначе называемого Антихристом. Оружие его - добро, оборачивающее злом. Обращение в действие намерений, ведущих душу человеческую в ад.
- Так, - пролепетала Огаркова, смахивая носовым платком слезы.
Она не понимала, чему улыбались красные губы Лялькина, чему он нервно, хрюкая носом, посмеивался. Почему так страшно скрипел зубами. Она ничего не понимала, а только панически боялась его.
В этот вечер и в эту ночь, Геннадий Петрович, остался в квартире Огарковой. На следующий день, он ходил с ней в горадминистрацию, и пока Огаркова оформляла командировку в Москву, на «курсы повышения квалификации», Лялькин, в кабинете Главы города провел очередной сеанс «подпитки» Анатолия Валерьяновича Гарана «космической энергией».
Вечером Огаркова и Лялькин завтракали в ресторане «Центральный» и продолжили застолье на квартире Зинаиды. Геннадий Петрович опекал её до отлета самолета из Новокузнецкого аэропорта, а когда Зинаида Яковлевна напомнила ему, что он обещал ей еще кое-что, помимо адреса, Геннадий Петрович ответил, что она знает, что сказать тому, кто откроет ей дверь в «учебное заведение».
- Ты вспомнишь это сразу, как только он спросит тебя: «Ты откуда?»
Лялькин недаром провел все это время рядом с Огарковой, и пароль должен был сам собой возникнуть в её памяти в нужном месте и нужное время.
* * *
Проводив Зину, Лялькин вернулся в Томск, переночевал ночь в гостинице, а утром, как было договорено направился к Кузьмину.
В пятницу, утром почти в семь часов, в квартиру Кузьминых позвонили. Виктор брился в ванной.
- Кто это, может быть: - спросила Марина, заглянув в ванну к Виктору.
- Это за мной. Я тебе говорил, что с одним человеком, на выходные, поеду в Новоалтайку.
Марина, пошла открывать дверь. Там её встретил странный человек, бородатый, усатый, с черными волосами, спадающими на плечи. В руках он держал букет роз. Это был Лялькин.
- А это вам, хозяюшка, - сказал он, перешагивая через порог. - Виктор дома?
- Дома, - смутилась Марина, принимая из рук Геннадия Петровича цветы. Розы были роскошные, ярко-алые со слезинками росы на лепестках.
- Здесь я, здесь! - откликнулся Виктор, выходя из ванной и здороваясь с Лялькиным.
- Вы готовы? - спросил Геннадий Петрович, по всей видимости, без малейшего намерения раздеться и пройти в зал, куда его приглашала Марина.
- Вот только чайку попьем и отправимся. Да вы, раздевайтесь!
- У меня есть другое предложение, Виктор Васильевич, - возразил Лялькин. - Если ваша супруга не против, а я полагаю, ей некогда с нами чаи распивать, то мы поужинаем на выезде из города. Там есть чудесная закусочная.
Марина, действительно, спешила на работу, и потому её настойчивость, угостить чаем гостя быстро иссякла, её хватило ровно настолько, чтобы муж успел одеться.
- Ну вот, я готов.
Это были последние слова мужа, которые запали в память Марины. Он даже не поцеловал её перед тем, как уйти, что было неписаной традицией в их бездетной семье.
Из закусочной выехали в одиннадцатом часу дня по трассе Томск - Новосибирск-Барнаул, слегка хмельные от выпитого вина. Кузьмин с Лялькиным расположились на заднем сидении джипа. Настроение было прекрасное, к тому же, после продолжительного ненастья, выглянуло солнце, и все ожило. Разговор шел обо всем помаленьку, но чаще всего возвращался к философским вопросам познания.
- Со времен Аристотеля возводилось здание научного метода, и вот, приходят такие, как вы, и утверждают, что все не так: не те подходы, не та методика, не то основание...
- Это известная проблема выбора метода описания, - возразил Лялькин. - Вон... – (он показал рукой на красномордое кирпичное сооружение, мимо которого только что проехали, опоясанное по периметру колючей проволокой). - Это здание, может быть описано в терминах геометрии. Меридианы, углы, биссектрисы, кубы, призмы, дуги, окружности и так далее. Мы могли бы вывести некую геометрическую формулу, описывающую это здание. Можно выбрать иной метод описания - архитектурно-исторический. Можно описать изнутри, из интерьера, или вовсе не брать во внимание архитектуру, интерьер, физику стройматериалов, использованных в этом сооружении и сделать описание социально-экономическое. Кто хозяин и что он собой представляет в терминах экономики, социологии, политики. Объект, как мы видим, чрезвычайно простой, а методов его описания много, и любой из методов исчерпывает что-то одно и ничего не говорит об остальных свойствах объекта, будь то человек или Вселенная.
- Теорема Гёделя- Тарского «О неполноте», - откликнулся Кузьмин на монолог Лялькина.
- Вот именно. Вас удивила моя аналогия «сотворения мира» связанная с представлениями христианства. Это вызвало у Вас вполне обоснованный и понятный скептицизм. Кстати сказать, первым скептиком, первым сомневающимся во всем, был Люцифер - ангел зари, иначе называемый - «Первосвет». «Свет» усомнился в своем творце, в источнике своей силы и мощи. Однако все это образы и потому любое образное представление, любое образное описание, в каких бы понятиях мы его ни сделали, в лучшем случае отражает нечто существенное в объекте познания, но цельное – ускользает.
- Но тогда, в чем же преимущество в описании мира, предлагаемое вашей наукой, Геннадий Петрович?
- Примерно то же самое, что теория относительности Эйнштейна по отношению к теории Ньютона. Вряд ли сыщется чудак, складывающий скорости летящих навстречу друг другу самолетов по формулам теории относительности.
- Получается так, что практичность вашей науки равняется нулю?
- Скажем так: она вносит в мир несущественные поправки, которыми можно пренебречь в практической жизни. Однако, когда мы выходим за пределы мира, данного нам в опыте, то все меняется. Вы же удивились тому, что стакан с минеральной водой оказался не естественным образом в моей ладони. Еще больше удивило бы вас, если бы я поджег на ладони таблетку сухого горючего, без особого вреда для себя.
- Ну, вы..
- Загнул, как говорят в народе, на холодную. Так что ли? Да ни чуть не бывало. Я просто переношу огонь в другое измерение, в другой пространственный континуум…
Конечно, Лялькин лгал напропалую. Его забавляла игра в наукообразие, тем более что сама наука безнадежно запуталась в собственных основаниях и поправках к этим основаниям. Кузьмин был технарь и очень узкий специалист, о которых говорят: они «видят глубоко, но нешироко». Так что запутать, закружить его в лабиринтах софистики, спекулятивного мышления не представляло особого труда.
Лялькин по своему опыту знал, что люди науки, люди мысли, очень легко улавливаются в сети его учения. Те, кто живет практической жизнью - те менее восприимчивы к нему. У практиков не хватает воображения. Лялькину хорошо было известно, что на самом деле вещественный мир, а уж тем более мир человеческих отношений, насквозь пронизан мистическими тайнами, начиная от бытового суеверия и заканчивая прямым воздействием этих суеверий на людей.
Социальные психологи много говорят о психо-эмоциональном поле толпы, но ничего не знают о её природе. Много рассуждают о личностной психологии, но и тут нет и помина физических процессах. В представлении Лялькина о сути этих загадок, была ясность. Более того, он имел власть над этими силами и неоднократно демонстрировал её.
Все эти «продвинутые» люди, как они считали себя, обладающие исключительными возможностями, (знали они об этом, или искренне заблуждались), являлись, «посланцами», «сталкерами», «избранными» Князя Тьмы. Лялькин знал что в «падшем», материальном мире действует одна сила - сила падших ангелов, а силы Света, силы мистических небес Господа, для тех немногих кто искренне верит и, главное, следует учению Христа.
Когда Лялькин мысленно подходил к такому заключению, то всё в нем восставало лютой ненавистью на распятого и тогда он просто был не в состоянии рассуждать. Ему хотелось только одного: проклинать и проклинать всякого, кто следует этому учению. Зная это – Лялькин не произносил имя Христа, и даже мысленно не касался его.
Но Геннадию Петровичу не было нужды говорить откровенно. Его, как мы уже сказали, забавляло играть понятиями. Забавляло морочить головы своим собеседникам, слушателям, и, иногда он сам верил в то, что говорит. В этой вере скрывался высокий смысл, как в вере актера в то, что он и герой - одно.
* * *
В Новоалтайку они приехали после обеда и устроились в непритязательной гостинице недалеко от железнодорожного вокзала. Вечер прошел в мелких хлопотах, ужине в ресторане, в пережевывании все той же жвачки о мироустройстве и роли человека в нём.
Утром они поехали в район бывшего поселка Высокий. Лялькин был на редкость неразговорчив, замкнут, и Виктор Васильевич поддался этому настроению. Чувствовал он себя неважно: приступы беспокойства сменялись столь же беспричинным страхом - тем самым, всплывшим из глубины его юности когда он лежал на печи и смотрел на колдовство бабки Кулдыгиной.
Еще за километр до того, как подъехали к разбитой дороге, ведущей к поселку «Высокому», Лялькин беспокойно заерзал на сидении. Джип
осторожно съехал с асфальта и завилял задом по глубокой колее, повинуясь её причудливым извивам.
- Далеко? – Лялькин спросил Кузьмина, осевшим голосом.
- Метров триста. Да вон, тополя виднеются.
Там виднелись не только тополя, но и чернеющие головнями строения.
- Тут пожар какой-то был что ли? - недоуменно сказал Кузьмин , – я тут давно не был. Помолчал.
- Похоже, тут уже ни кто не живет, - повернулся к Лялькину и пояснил, - раньше дворов двадцать здесь было.
- Стоп, - неожиданно сказал Лялькин. - Все, дальше не поедим.
Кузьмин понял его так, что дальше пойдут пешком, и удивился такому решению.
- Зачем пешком? Туда можно вполне проехать.
- Ты меня не понял. - Лялькин почти прошипел эти слова. - Ты меня не понял: мы возвращаемся.
Впервые в голосе Геннадия Петровича явственно слышался страх.
Кузьмин заупрямился:
- Но вы же сами настаивали. Вы говорили, что Вам нужны предметы, которыми пользовался Ефимка? А я хочу посмотреть место, где все избегано мной, босыми ногами. Затем и поехал!
Лялькин посмотрел на Кузьмина. Сквозь мохнатые щелки блеснула черная молния гнева и тут же потухла.
- Хорошо, - выдавил он из себя. - Хорошо. - И приказал водителю:
- Игнат, довези Виктора Васильевича до его бывшего дома, а я вернусь пешком в гостиницу.
- Далеконько будет, Геннадий Петрович до гостиницы, - отозвался молчаливый Игнат.
- На автобусе доеду.
Лялькин вышел из машины и, не оборачиваясь, сутулясь, отправился к шоссейке, по обочине.
- Что с ним? - недоуменно спросил Кузьмин у шофера, но тот пожал плечами и включил передачу. Джип тронулся к обгорелым домам.
Пепелище отчего дома, отшибло всяческую охоту у Кузьмина «походить по местам детства». Ничего не оставило время от прошлого: даже тополя выросли новые, а один, старый, гудел на ветру высохшим до нутра, огромным дуплом. Только дом, в котором жил когда-то Ефимка, стоял не тронутым пламенем, с обрушившимися крышей и потолком, осевший по самые окна в землю.
Виктор Васильевич вышел из машины, огляделся и непонятно почему направился к дому Ефимки. Как рассказывал позже Игнат, давая показания в райотделе милиции, Кузьмин постоял около двери, которая была полуоткрыта и шагнул в дом. Через минуту-другую все строение рухнуло и погребло под собой Виктора Васильевича.
- Я попытался вытащить его, - говорил Игнат следователю, - но все строение обрушилось в сторону двери, и я не мог ничего сделать. Бревна-то толстые. Я пробовал тросом, но джип буксовал, да и боялся я: вдруг он жив там, а я еще больше обрушу эту гниль на его.
Прибывшие через несколько часов спасатели разобрали завал и достали тело Кузьмина, но самое главное, по свидетельству тех, кто разбирал это строение, они видели в глубине одной из комнат черную, как уголь, фигуру человека, сидящего в странной позе, «как йог».
Следователь на месте трагедии не обнаружил никакой «почерневшей фигуры человека в позе йога, а нашел несколько пожелтевших от времени скелет человека, что давало основание предполагать, что лет пятнадцать тому назад, в этой комнате, действительно, скончался кто-то. Устанавливать личность не стали по причине времени и отсутствия заявления об исчезновении человека.
Лялькин на следующий день, после дачи необходимых пояснений в РОВД, выехал из города. В Томск, по соответствующему адресу, ушла телеграмма о несчастье, случившемся с Кузьминым Виктором Васильевичем.
Тело Кузьмина до приезда родственников поместили в морг
В заключение этой истории остается сказать, что двое спасетелей, разбиравших завал, скоропостижно скончались, и подзабытый слух о том, что это место «проклято», с новой силой стал циркулировать в городе.
* * *
Вечером этого же дня, Геннадий Петрович подъезжал к Прокопьевску. Наутро проводив Огаркову на самолет в аэропорт Новокузнецка, Лялькин развил бурную деятельность для приобретения недвижимости: купил себе дачу в Сафонова, машину и трехкомнатную квартиру. За хлопотами он пытался скрыть потрясение от экспедиции в Новоалтайку и забыть о существовании Адамова. Тогда, в Новоалтайке, он почувствовал, что «зеркальное поле» после смерти Ефимки продолжало действовать. Он остро чувствовал опасность, смертельную угрозу.
Он казнил себя, что забыл слова гуру: «Помните, что, вызывая себе «помощника» из потустороннего мира, вы подвергаете себя очень большой опасности. Вызванный дух встает лицом к лицу перед вызвавшим его и спросит: «Кто ты, что меня вызываешь?» Подчинить своей воле сильного духа непросто. Часто он сам подчиняет себе вызвавшего его. Он такая же свободная личность, как и человек, и так же жаждет власти. Тут нужна постепенность, опытность. Но больше всего опасайтесь избранных Самим. Их называют, «люди-зеркала». Это новое «оружие», самое страшное, самое изощренное в мире, - оружие «умножения».
Теперь Лялькин понимал то, что понял под конец жизни Ефим, что предстоит понять Адамову. Он понял не расшифрованное гуру слово - «умножение» - и восхитился, и возревновал к Адамову и к погибшему давным-давно Ефиму Лоскутову, бывшему монаху, в одночасье оказавшемуся избранным Самим.
* * *
Тут я добавлю от себя к этому умозаключению Лялькина. Действительно Сатана избирает из среды людей себе слуг, но только тех, кого избрать попустил Творец всего сущего. Волей своей, гордыней, что он может всё – человек отрекается от Бога и тогда… Тогда неважно как - от доброты сердца, или от злосердия поступает человек, плод его есть плод дьявола.
Иуда принял причастие из рук самого Христа и с этим причастием в него вошел Сатана, так куда проще войти ему в нас, через наши «добрые дела».
* * *
В опустевшей квартире Зинаиды Яковлевны было время все хорошенько обдумать, взвесить и понять, что у него «свой путь», свои методы служения Господину своему что с этого пути уже не свернуть. Как в рассказе Кузьмина о деревенской бабке Кулдыгиной. Иначе долгая смерть в муках и неприкаянность в посмертии.
Лялькин, пользуясь протекцией власти, облазил все архивы в области, несколько дней просидел в архиве областного ФСБ-НКВД.
Те немногие специалисты - землеустроители, которые владели хоть какой-то информацией, да и старые жители села Осиновое Плесо говорили ему, что болота за эти восемьдесят лет изменились до неузнаваемости. По этим местам не единожды прокатывались пожары, и старожилы очень сомневались, что островок, на который сами же и указывали, подлинно тот самый, где жил легендарный Петр Томский.
Только в средине августа, Геннадий Петрович предпринял экспедицию в район Осинового Плеса.
Он нанял себе, в проводники местного жителя Осинового Плесо некого Лешку Глумова, промышлявшего в летнее время «дарами леса»: как-то по весне колбой, а в конце лета - ягодой и грибами. Места он знал отлично, но характер имел невыносимый: постоянно ныл и очень не любил земляных работ.
После недельного поиска с этим проводником, Глумовым, Лялькин почти потерял надежду найти могилу преподобного. Часто Лялькин замирал на месте, как собака, учуявшая дичь, и прислушивался к себе в надежде найти подсказку.
Он, под усмешливый взгляд Глумова, вставал на какой-нибудь пенек и медленно водил вокруг себя открытой наружу ладонью. Лялькин был уверен в том, что почувствует энергетику этих останков. Иногда ему казалось, что «потянуло теплом», и он, как лунатик, прикрыв глаза, шел в намеченном направлении, стараясь не упустить источник тепла. Но все было напрасно, хотя в двадцати местах, указанных им, делались раскопы.
Утром на восьмой день поиска Геннадий Петрович и Глумов решили обследовать последний, соседний, островок в самом центре болотной топи...
- Раньше, - пояснял Лялькин, - в двадцатые годы, как мне сказали, заболоченность в этих местах была меньше. Так что вполне вероятно, что тот островок соединялся с этим.
Глумов ничего не ответил: его «достали» комары и мошка. Он уже пожалел, что впустую потратил эти дни, поддавшись на уговоры Лялькина. Сумма в тысячу рублей, заплаченная в виде аванса, уже не представлялась ему значительной. И когда Лялькин намекал, что он получит еще две тысячи, если найдут могилу, Глумов морщился и говорил: «Я поболе на грибах да на ягоде заработал бы».
Сейчас, сидя у костерка, Лялькин повторил:
- Нужно поискать на соседнем острове.
Глумов глухо проворчал:
- Ты мне карту показывал, говорил, что точно знаешь место, а оказалось, что ни хрена ты не знаешь. Комаров только кормим.
- Карта верная, но времени-то сколько прошло? За это время осиновый подрост вырос бы в дерево, состарился, упал и сгнил. Говорю тебе, что раньше обводненность болот была меньше.
- А то ты вначале этого не знал? Ладно, еще день-два поброжу с тобой и точка. Еще ни хрена неясно, заплатишь ли ты мне остальное.
Лялькин не удивлялся его жадности, однако же не выдержав Лехиного нытья, пообещал платить за каждый день по тысяче.
Глумов удивился:
- Чего же ты вначале жмотничал? - и тут же сделал вывод: - ни хрена ты мне, бородатый не заплатишь!
Лялькин вытащил пачку ассигнаций купюрами по пятидесяти рублей каждая и сунул под нос Лешки:
- Видал?
Это произвело на него должное впечатление. Глумов надолго замолчал, но, укладываясь спать, не выдержал и спросил: «А не боисся, что я тебя грохну тут.
Сказал и оцепенел. Ни рукой, ни ногой пошевелить не мог.
- Так и оставлю тенбя комарам на съедение, - Лялькин потрепал Глумова по щеке. - Дурь из головы выброси и ложись-ка ты отдыхать. Завтра работы полно.
Оцепенение прошло, и Лешка со страхом смотрел на своего спутника. На следующее утро они попили чай со сгущенным молоком, съели на двоих банку тушенки с почерствевшим, не смотря на вакуумную упаковку хлебом.
Лешка Глумов имел опыт хождения по болотам: родился и вырос в этих местах, за колбой не раз хаживал, поскольку апрельская колба не таежная, а с кочкарных болот. Утро было ясное, день намечался жаркий. Лялькин взял штыковую лопату, и двухлитровый термос с горячим чаем, заправленным сгущенным молоком.
Глумов пошел первым, держа в руках трехметровую осиновую жердину. Предстояло пройти метров триста - четыреста.
- Ты, Геннадий Петрович, мух-то ртом не лови, по верхам не гляди, а смотри, куда я наступил, - Глумов был отходчив, но наставления эти он давал всегда, не все же верховодить Лялькину.
Метров пятьдесят прошли, что называется, нога в ногу. Потом Лялькин стал отставать, но особых причин для беспокойства не было, так как болото надежно держало путников, а следы ног Глумова отчетливо выделялись на темно-зеленой растительности.
Внезапно нога Лялькина соскользнула с кочки, он нелепо взмахнул руками, лопата, описав дугу, плюхнулась позади него. Геннадий Петрович завалился набок, попытался встать на ноги, но едва встал, как тут же ухнул по пояс в болотную трясину. Он крикнул Глумову:
- Лешка! Помоги!
Однако Глумов не слышал его голоса, или делал вид что не слышит, хотя ушел от Лялькина всего-то метров на пятьдесят. Он продолжал скакать с кочки на кочку, удаляясь, все дальше и дальше.
- Лешка! - кричал Лялькин так, что его голос был слышен на многие сотни метров, но Глумов продолжал идти, не оборачиваясь: скок-прыг с кочки на кочку, поигрывая осиновым шестом.
- Лешка! Сукин ты сын! Прокляну! - кричал Лялькин, все глубже и глубже погружаясь в болото.
Потом он уже не кричал, а визжал, захлебываясь от дикого леденящего страха.
* * *
- Слышь-ка, Кузьма, никак кто кричит на болоте. - Сказал мужчина и остановился прислушиваясь.
- Там, всяко кричат: на то и болото, - ответил Кузьма. - Ты уши-то не развешивай. Вот так, бывает, и младенцы на болоте том плачут, а пойдешь - и поминай, как звали.
Тропа, какой они шли, проходила по краю болота, с другой стороны был взгорок, покрытый травяным ковром, дальше - кустарник, а еще дальше, на многие сотни километров простиралась сибирская тайга. Между болотом и тайгой, на этом взгорке, мужики Осинового Плеса косили сено. Кузьма и Егор были соседями. Кузьма лет на пятнадцать постарше Егора и вот уже лет пять, как сено для скотины заготавливали вместе, так было и косить веселее, и стог метать, да и много что сподручнее делать в четыре руки, чем в две.
Десять верст пешком по свежему утреннему воздуху для них не было расстоянием, а после обеда должны были прийти их жены - скошенное сено перевернуть на другой «бок», чтобы «подбыгало» за день и вечер.
Внезапно потемнело. Кузьма глянул на небо. Ни солнце наползала черная, с фиолетовым брюхом, туча.
- Мать честна! Откуда?! - воскликнул Кузьма и оглядел синий без единого облачка горизонт.
Между тем туча буквально на глазах пухла.
- Покосили мы с тобой Егорша, кабыть не промокнуть самим, как цуцикам.
До покоса, где у них был сооружен для таких случаев шалаш, крытый старым тепличным полиэтиленом, было еще пара километров.
- Давай-ка, поднажмем, Егорша.
Они ускорили шаг, и в это время из глубин болота раздался такой жуткий вой, что их словно кипятком обварило. Кузьма даже перекрестился и сказал скороговоркой: «Во имя Отца и Сына и Святого Духа, защити нас, Господи!»
Егорша, оправившись от страха, с удивлением поглядел на Захара:
- Чего зенки вылупил? - недовольно рявкнул тот. - Тут не только Господа, а всех святых угодников помянешь.
Не успели Захар и Кузьма сделать несколько шагов, как земля содрогнулась от грохота и они от высверка молнии на некоторое время ослепли.
- Гоподи Суси! - выкрикнул Захар, присев на карачки, но Егор его не слышал, оглох, да и сам Захар не услышал своих слов. Они не сговариваясьперешли на легкий бег. Грозовые разряды били и били в одну точку. Слепящие жгуты зависли над помертвевшим и онемевшим болотом.
- Жуть! - орал на бегу Захар. - Будто гвозди в гроб заколачивает! - И словно в подтверждении его слов раздался резкий, слепящий проблеск от горизонта до горизонта небо разорвала огненная полоса.
- Там магнитная аномалия, - прокричал Егор и резко остановился. К бегу он не был привычен. - Вот она и притягивает разряды, - едва переведя сбившееся дыхание, докончил он свою мысль.
В отличие от своего спутника Егор имел полное среднее образование и считался, в деревне, очень умным человеком. К тому же не упускал случая подчеркнуть свою эрудированность даже в таких обстоятельствах.
Гроза, без единой капли дождя, продолжалась. Грозовые разряды все били и били в одно и то же место. Похолодало так же резко и внезапно, как и появилась туча.
- Колодрыга какая! - Егор передернул плечами. - Смотри-ка: словно небесный холодильник открыли.
Над болотом появились ярко-желтые с металлическим отливом шары.
- Что это? - Спросил Захар
- Молния, шаровая, - пояснил Егор. - Шардарахнет, мало не покажется, похлеще аммонита.
- Чего стоим-то? - и Захар не дожидаясь ответа, быстрым шагом пошел в направлении покоса, где было, хоть какое-то укрытие.
Гроза закончилась так же внезапно, как и началась. Туча, заслонившая солнце «рассасывалось», не пролив на землю ни маковой росинки дождя. Так что мужики, славно поработали на покосе и не зря ели хлеб в своем шалашике.
- Слыхал, - спросил Захар, прожевывая хлеб и запивая его молоком, - Лешка-то Глумов с этим бородатым в болота подался. Вот я и думаю: гроза-то не зря была..
- Это уж точно, - согласился Егор. - Такие грозы абы так не бывают.
Дальше обсуждать эту тему они не стали, памятуя известную мудрость: «Не буди лихо, пока спит тихо».
Эпилог.
Мне остается кратко рассказать о судьбе всех участников этой драмы. Так вот Адамов спустя некоторое время повесился. Не только Ефимка, но и жена с сыном часто являлись к нему во сне и звали к себе.
Всех кого излечил когда-либо Адамов, заболели сразу же, как он помер.
Теща Адамова вскоре померла от рака желудка.
Помер и мой редактор Михаил Валерьевич, не дожив пяти лет до пенсионного возраста.
Глава города Гаран Великолепный получил инсульт, потерял речь и практически доживал свой век обездвиженным.
Не долго протянула и Огаркова после возвращения из Москвы.
Профессор Бютюгин с супругой вышли на пенсию и жили в пригороде Новокузнеца.
Когда я все это рассказал отцу Василию, то он печально заметил:
- Суеверие – вот подлинный бич нынешнего времени. Кругом – крещенные по форме, а в душе язычники. А дьявол есть лжец и излечение от него – лож.
.................................................................... 1998-2003 год.