ТРЕЩИНА
Трещина(Сюрреалистическая повесть.)
Содержание:
1. Пролог
2. Глава 1. Встреча с Дурдыниным.
3. Глава 2. Девочка Алена.
4. Глава 3. Добрейший Семен Игнатьевич.
5. Глава 4. Горничная Клава.
6. Глава 5. Разговор за жизнь.
7. Глава 6. Кое-что из жизни инструкций.
8. Глава 7. Горничная Дуся-пофигистка.
9. Глава 8. Политинформация в ресторане «Уголек» 10. Глава 9. Человек в шинели.
11. Глава 10. Парикмахер Рабле.
12. Глава 11. Неожиданное унижение.
13. Глава 12. Очаровательная докторша.
14. Глава 13. Символическая ошибка.
15. Глава 14. «Евангелие» от надзирательницы,
16. Глава 15. Метафоры Профуркинского бытия.
17. Глава 16. В застенке.
18. Глава 17. Идеологическая платформа.
19. Глава 18. Страшная правда «кажимостей».
20. Глава 19. Полуночный визит «суслика».
21. Глава 20. Академики: Тюняйкин и Киняйкин.
22. Глава 21. «Кукловод» Профуркино Магирон
23. Глава 22. Лошадиный вопрос и его последствия.
24. Глава 23. Неожиданная встреча с Гымзой.
25. Глава 24 В отделении «Гоп-стопа».
26. Глава 25 Выездная сессия правительства.
27. Глава 26. Горный инженер Дурнов.
28. Глава 27. Дурдынин в отделении «Гоп-стопа».
29. Глава 28. Пластилиновый Игнатич с внучкой.
30. Глава 29. Частушечный Поддубок.
31. Глава 30. Побег специалиста.
32. Глава 31. Сам господин Собакин.
33. Глава 32. Видение матери.
34. Эпилог.
ПРОЛОГ.
- Вон за тем перевалом и будет «Провальное озеро». - Сказал мой проводник, старый шорец из Кузедеево. - Часа три хода, - пояснил он, видя мой недоуменный взгляд.
А на самом деле, мне казалось, что тут рукой подать, но шли уже вторые сутки, точнее второй день моего путешествия по этим диким местам, по царству бывшего «Горшорлага», по моей родине.
В шестидесяти километрах от Таштагола есть железнодорожная станция, Калары, где за год до окончания Великой Отечественной войны я родился. «Каменные ладони», так переводиться с шорского, Ташта-гол. Здесь, все сущее, в чем бьется и томится человеческий дух, зажато в каменных ладонях.
Эти каменные ладони, бывало, сжимались в кулак и, как букашек, раздавливали все, что в них было. Они же спасали беглецов из большого, заживо гниющего мира.
Вода в этих краях, не течет, а скачет по каменным суставам, а в особо лютые зимы рвет панцирь льда и течет поверх его. С этой шалой водой, рожденной для свободного падения, я давно, очень давно спрыгнул, ушел с «каменных ладоней» своей «малой Родины», чтобы изведать всё, что уготовила мне «большая Родина». Долго, очень долго я носил образ и подобие Ташта-гола в своей памяти. Он манил и пугал меня своими тайнами. Тайна не есть загадка. Тайна – это то, что навечно, до скончания «этой земли и этого неба». «Тайна мира сего», мира не совершенного и прекрасного в своей незавершенности. Черновая работа Творца. Очерк его животворящей кисти, беглый росчерк, творящего миры, пера…
Не зря бытует легенда о «мировом свитке в котором на тысячелетия вперед, написаны сценарии всех человеческих драм и трагедий.
Насколько я помню, в этих краях, ни какого «Провального озера» не было. Не было в моей детской и юношеской памяти, но Степан - так звали шорца, уверял меня, что этому озеру ни одна тысяча лет.
- Как же так, - недоумевал я, - до пятнадцати лет прожил в Горной Шории и ни чего не слышал об этом озере? Мистика какая-то.
Но мистическое не то, что я не помнил ни чего об этом озере, на самом деле мистическое уже сам факт бытия – азм есть... Но до понимания этого еще нужно дожить, а пока...
Степана мне рекомендовал Таштагольский краевед Иван Ганушев, когда мы заспорили с ним насчет озера.
- Из Кузедеево ближе, чем отсюда, а тебе по «тулеевской трассе», да на такой машине, часа три и на месте будешь. Токтамышев бывал там и не раз. А озеро точно, есть, только не без чертовщинки то озеро, вот и не слышал ты о нем ни чего. Шорцы говорят, можно рядом стоять и не видеть.
- Ну, ты понес! - Не удержался я, - тоже мне, Кашпировский нашелся!
- Но ведь ты, кажется, за этим и приехал? - Поддел он меня за больное место. - Вот и проверь.
Степана Токтамышева нашел в тот же вечер, по приезду в Кузедеево, достаточно было спросить на автозаправке у первого встречного пацана.
- Дядя Степан, если не в тайге, то дома.
Пацан с завистью смотрел на мой джип «Чироки» и живо согласился показать дом, где живет Токтамышев.
Дом как дом, обычный в этих местах из смолистых сосновых бревен с торчащими клочками мха из плохо заделанных пазов, о трех комнатах с просторными сенями. В сенях пахло кислятиной, от выделанных шкур. В доме было непривычно пусто, Степан едва нашел стул, чтобы усадить меня.
- «Провальное озеро»? Знаю, - ответил он на мой вопрос и спросил:
- Зачем тебе нужно в такое гиблое место?
- Так уж и гиблое? - Переспросил его.
- Да уж...
Он не стал распространяться на эту тему, тем более что сумма, которую я готов был заплатить ему, произвела впечатление и на него, и на молча слушавшую жену. И вот мы в тайге.
Вечером я увидел озеро, огромную, темно-синюю чашу тяжелой воды. «Провальное» - очень точное слово, поскольку не было к воде подхода, все зеркало воды обрамлялось скальной породой. Степан вывел меня к самому низкому месту, но и тут вода стояла в низу, метрах в трех от моих ног и лениво накатывалась на камень. Стая чаек истошно загалдела, увидев нас, и я, очень удивился их появлению, в этих суровых, сибирских местах.
- Они прилетают весной, - пояснил Степан, - а старики говорят, что они, на зиму, уходят в воду и там зимуют.
Потом заговорщицким тоном продолжил:
- Еще говорят, что это не чайки, а люди, когда-то потопленные здесь. Будто была гора, да вся и провалилась. Потому и озеро так называют.
По непонятной мне причине, всю дорогу молчавший Степан, тут заговорил, да еще на такие «отвлеченные» темы.
- Но, Степан, ведь ты говорил, что озеру тысячи лет?
Возмутился я явной несообразностью в его рассказе.
- Может быть, и нет.
- Что нет? - Переспросил его я.
- Ни чего нет, - ответил Степан, - Озера нет, меня нет, и тебя нет. Потому ты и не помнишь озеро, а я помню.
- Вот те, на! Ты это серьезно, что ли?
- Ты спишь - сон видишь? Я сплю, сон вижу. Твой сон - твоя помять, мой сон - моя память. Все спят. И Бог спит.
Я расхохотался:
- Ну, ты даешь! Мосты, заводы, наука - всё сон?! Да ты, очнись, Степан!
- Большой Бог спит и видит сны - твоя наука и твои заводы – его сон, но и Большой Бог тоже снится еще большему Богу и он тоже его сон. Ты спишь и создаешь свой мир, и так каждый.
Я с удивлением поглядел на Степана:
- Вот ты какой, оказывается.
Не удержался и сказал вслух, но Степан, словно не заметил моего возгласа. Он сел на поваленное дерево и принялся набивать крепчайшим табаком-самосадом, свою, причудливо изогнутую трубку.
А удивило меня, то обстоятельство, что откуда бы знать этому полуграмотному охотнику о Платоне с его знаменитой пещерой, в которой находятся люди и судят о реальном мире по теням, отраженным на её стенах? И вот, поди ж, ты?!
Солнце коснулось верхушек пихт, пора было расставаться со Степаном, он исполнил мою просьбу, привел меня к «Провальному озеру».
- Я приду через три дня, - сказал Степан, пожимая мою руку, - но будь осторожен и палатку поставь, вон там, - он указал на полянку в ельнике, метров в пятидесяти от берега.
- Ладно, ладно! Тоже мне, нянька! Я в тайге вырос. В тайге только человек страшен.
Бодрым голосом ответил ему на предостережение.
Степан мялся и не уходил, он явно хотел еще что-то сказать мне, но не решался. Обычно он говорил то, что думал, не очень заботясь о том, какое впечатление произведут его слова, но сейчас явно пребывал в нерешительности. Чтобы помочь ему, я спросил:
- Ну, что еще?
- Это.., сам знаешь, затем и пришел сюда, словом, когда услышишь хохот и зеленый луч из воды, то лучше бы тебе из палатки не выходить, а тем более на берег. Он только у воды и силен. Так говорят.
Сказал и, словно леший, беззвучно растворился в чащобе, а я, пока было светло, разбил палатку и успел до захода солнца натаскать сушняка.
Вы спросите, зачем в одиночку забился в эту глушь? Мне трудно ответить на этот вопрос, точнее говоря ответить-то легко - я ловец, или «собиратель» аномальных явлений - причуда, реализовать которую я не мог долгие годы, пока не появились у меня «лишние деньги». Кто-то тратит их в Турции и в других местах, а я вот так, в одиночку, по глухоманям родной Горной Шории. Вот и все объяснение, но я понимаю, что для многих это вовсе ни какое не объяснение, да и для меня оно лишь видимость объяснения, потому что, потому что...
Вот тут и все, зацикливаюсь, не знаю, как объяснить, да и не хочу ни чего объяснять. А впрочем, от чего бы и не попытаться объяснить? Дело было так...
Глава первая.
ВСТРЕЧА С ДУРДЫНИНЫМ.
Поезд ушел в белесытую мглу и красный глаз последнего вагона быстро затянулся туманным бельмом. Отченашенко вышел, как ему было сказано, на станции Неелово, но решительно не знал куда идти, поскольку никакой станции, ни какого строения или огонька, не было видно. Под ногами мерзко хлюпало, и что-то разъезжалось в стороны, словно он стоял не на земле, а на слое арбузных корок. Он зябко передернул плечами и запустил руки в карманы демисезонного пальто - пальцы нащупали последние кругляшки холодных и липких, как окружающий его мир, денег. Морось падала из этой белесытой мглы, и ему показалось, что он, вот-вот размокнет и потечет. Неожиданно, кто-то тронул его за плечо и какое-то лицо, точнее - глаза, глянули на него из-под черного капюшона кожаного плаща. Глаза были колючие и не ласковые.
- Отченаш, что ли? - Голос шел как из сырой бочки, был влажным и тяжелым.
- Отченашенко, - поправил его бывший пассажир.
- Это нам без разницы, - незнакомец выдохнул в лицо Отченашенко очередную порцию тяжелого бочечного воздуха. - А чего тогда стоим?
- А Вы, позвольте, кто? - Отченашенко на шаг отступил от глядящих в упор, глаз. Было что-то жутковатое, не здешнее, даже не земное в этом взгляде.
- Это Вам без надобности знать, я спрашиваю, стоим чего? - И незнакомец шагнул к нему, словно не желал, чтобы расстояние между ним и Отченашенко увеличилось, хотя бы на несколько сантиметров.
- Я, понимаете ли, по вызову, специалист по трещинам... – Пояснил Отченашенко, и опять сделал попытку отодвинуться, от этих неласковых глаз и опять безуспешно.
- Это мы понимаем, - выдохнул незнакомец, подступая к нему, - что по вызову и что специалист, понимаем. К нам все так, по вызову, помимо тех, кого силком привозили...
Отченашенко показалось, что незнакомец последнее слово пожевал губами и выплюнул, словно оно ему показалось отвратительным на вкус. Выплюнул и снова спросил:
- Чего стоим-то?
- Господи! Куда идти-то? Зги не видно! Мне нужно к господину Дурдынину, меня здесь должны встретить. Нервно выкрикнул Отченашенко, пытаясь устоять на чем-то особо скользком.
- А я что делаю?
Удивился незнакомец и направился в белесытую мглу, которая походила на упавшее с неба, кучевое облако. Отченашенко пошел за ним, ориентируясь на темное пятно его спины. Он, постоянно спотыкался о невидимые кочки и старался хоть как-то удержать равновесие и не упасть. Минут через пять Никодим Филиппович, то есть Отченашенко ударился, вначале коленом, а потом локтем о капот машины - это был, покрытый брезентовым тентом, «ГАЗ-69». Незнакомец поддержал за руку Отченашенко и глухо пробубнил:
- Под ноги смотреть нужно. - И смачно сплюнул себе под ноги.
- Тоже мне специалисты, мать вашу, звезды считаете, логарифмы, а под ноги кто смотреть будет? Ванька Ветров? Полезай что ли!
И он рывком открыл заднюю дверцу машины. В машине было так же сумрачно и сыро, только несколько приборов светились на щитке управления.
Подавленный мерзкой погодой и столь не деликатным приемом, Отченашенко устраивался на заднем сидении, а это тоже было не простой задачей, так как всюду, куда не пристраивал свой зад, Никодима Филипповича встречало жесткое сопротивление пружин. Наконец он нашел, как ему показалось, относительно удобное место и замер, обиженно поджав губы: «Хоть и денег у меня ни гроша за душой, но это не повод со мной так говорить, какому-то шоферюге». - Зло подумал он: - Какие здесь грубые люди, подстать этой мерзкой погоде».
Но память ему тихо прошептала:
- Такие, как везде.– И совершенно ехидно спросила, - а ты в своей жизни видел других?
Отченашенко отмахнулся от этих докучливых вопросов, точнее сказать – это отмахнулось от них его раздражение.
В другой бы раз и в другой обстановке Никодим Филиппович долго обмусоливал бы этот, вспыхнувший вопрос в его памяти, но сейчас...
Сейчас он продолжал обличать этого, пахнущего подвалом типа, но обличал молча, про себя. Однако же не выдержал и заметил, с ноткой подзабытой им гордости:
- Я может стою, бог знает сколько, может и на миллион меня не уложишь, а со мной говорят, как, как, словом черт знает как!
И ему тут же представился миллион в виде стопки, перевязанных бечевкой книг, только это были не книги, а банкноты. Так хотел видеть Отченашенко, но так не виделось, а миллион виделся стопкой книг и никак иначе. Он яростно подстегивал своё воображение, но ничего не получалось. Отченашенко ни как не мог представить себе стопку банкнот. Одну купюру - представлял, даже слышал её шуршание и чувствовал в руках её свежесть и упругость, но стопку, даже пачку, перевязанную банковской лентой - не мог! Это и злило, и пугало Никодима Филипповича, он даже заерзал на сидении и нервно завыглядывал в окно, но там плыла мгла.
Незнакомец не расслышал его реплики, или сделал вид, что не расслышал, и громко хлопнув дверцей, уселся за руль. Скрежетнул, а потом тонко взвыл стартер, гулко выстрелила раз, второй раз выхлопная труба и машина тронулась в мглу так и не включив фар.
- Фары бы включили!
Опять не удержался Никодим Филиппович, отшатываясь от рывка машины к спинке сидения. Чемоданчик, который он держал на коленях, упал и больно ударил его по пальцу ноги окованным уголком.
Это был старый чемоданчик, доставшийся Отченашенко по наследству от деда, из тонких кедровых дощечек, обтянутых натуральной лайковой кожей, с хромированными уголками и навесным замочком, продетым через такие же хромированные ушки. Словом - реликвия и Отченашенко суеверно считал, что этот чемоданчик сулит ему счастье и здоровья в жизни, тем более, что его дед прожил около ста лет и умер, выходя из парной. А умер так: упал в снег и не встал, а в снегу его дед любил поваляться после горячего пара открытой каменки. Словом расстаться с чемоданчиком для Никодима Филипповича было делом невозможным. Вот только всё получалось иначе в его жизни, и наследственный чемоданчик не принес ему ни счастья, ни богатства. И сейчас, он бьет его своими, окованными железом углами. Никодим Филиппович стал думать: зачем бьет и почему его бьет даже родное, наследственное, но подумать - не получилось, шофер откликнулся на его замечание:
- Гы!
И резко повернул вправо, от чего Отченашенко мотнулся влево и еще раз ушиб все тот же локоть. Водителю, видимо, «гы» показалось слабым объяснением и он, пояснил:
- Зачем же включать, ежели мгла?
- А когда светло и мглы нет, тогда включаете?
Ехидно осведомился Никодим Филиппович, пытаясь вложить в эти слова всю желчь, которая накопилась у него за эти четыре дня.
- Во, дурень! - Отозвался незнакомец, - это же кто днем с огнем ездит? Мгла мглой, а когда день, чего же фары включать?
И подумав, так оценил сообразительность пассажира:
- А еще специалисты, мать вашу! Разницы не понимают, а туда же - советовать.
Отченашенко решил во всем положиться на судьбу и потому, прекратил разговор. Он, мыслями ушел на несколько дней назад, когда в его квартире, за которую он уже не платил полгода, раздался телефонный звонок и замогильный голос осведомился, с кем это он разговаривает?
Когда Никодим Филиппович представился, то, все тот же бесцветный и равнодушный голос сказал ему, что он нанят на работу и ему надлежит тотчас выехать на скором поезде до станции Неелово. Отченашенко попытался узнать сумму его вознаграждения, но голос, как бы удаляясь в пространство, пробурчал:
- Больше чем Вы предполагаете, - и пропал.
У Никодима Филипповича не было выбора. Он согласился. На четвертые сутки, голодный и обессиленный дорогой, он сидел в машине, которая ехала невесть куда. Ездой, это, можно было назвать чисто условно; только по тряске, и тычкам, продавленных пружин сидения, можно было предполагать, что машина все же движется, а так вполне можно подумать, что они стоят на месте. Отченашенко от чего - то припомнились детские компьютерные аттракционы типа «Езда на мотоцикле», которые создают полную иллюзию движения и ему подумалось; уж, не в такую ли ситуацию угодил он? Может быть, это один из тех кошмарных снов, которые так часто приходили к нему на голодный желудок? Последние четыре года он недоедал постоянно, поскольку не мог найти работу, а случайные заработки были настолько скудны, что хватало только на хлеб и чай. Когда-то он работал, старшим научным сотрудником в институте, но это было так давно, в той жизни, от которой остались только осколки. С этой, не веселой мыслью Никодим Филиппович и уснул. Проснулся он оттого что, кто-то потряс его за плечо.
- Ты что, спать сюда приехал, что ли?
Это был водитель «газика». Он повернулся лицом к Отченашенко с водительского сидения, и тот увидел впервые его лицо. Увидел потому, что в салоне горел свет, а машина стояла. Лицо было как лицо, кому-то оно могло показаться и простоватым, и добродушным, большое такое лицо с крупным прямым носом и щетинкой усов под ним. Женщины могли бы даже полюбить такое лицо, впрочем, женщины могут любить и не такие лица, это-то уж Никодим Филиппович знал точно! Да и нет такого лица в природе, которое бы не показалась женщине достойной внимания. Отченашенко, на собственной, что называется, шкуре испытал это. Его жена, Люся, видя не приспособленность мужа к рыночной стихии, ушла к толстому, колченогому выходцу из Средней Азии - Ибрагим-беку, владельцу крупнейшей гостиницы в городе.
Однако всякому терпению есть предел и Никодим Филиппович взорвался:
- Я попрошу Вас! Я буду жаловаться на Вашу грубость и бестактность самому господину Дурдынину!
- Ну?
- Что, ну? - Опешил от такого вопроса Отченашенко.
- Ну, я говорю, жалуйся.
- И пожалуюсь! - Дерзко ответил Никодим Филиппович.
- И пожалуюсь, хотя это не в моих правилах!
- Ну?
- Что Вы, все «ну», да «ну»? Издеваетесь что ли?
- От чего же издеваюсь? Жалуйся.
- Вот и пожалуюсь, как на место доставите!
- Зачем же на место? Жалуйтесь сейчас.
Не хорошее предчувствие холодком сжало сердце Никодима Филипповича и во рту от этого предчувствия высохло.
- Так я жду, Отченаш...
- Отченашенко, - поправил незнакомца, Никодим Филиппович и слегка заикаясь, продолжил:
- Вы, Вы господин Дурдынин?
- Сегодня, положим, Дурдынин, а завтра, глядишь и сам Кобелев!
Он как-то странно мотнул головой, подбородком от левого плеча и шипящим, свистящим голосом добавил:
- А может, и самим Собакиным стану!
И совсем не к месту, сказал странное:
- Судьба, знаете, роли, словом, театр жизни…
- Так, это Вы… с Вами я должен заключить контракт.
Враз осевшим голосом спросил Никодим Филиппович.
- Может и со мной, а может, и нет. С контрактом ты, погоди, ты жаловаться хотел. Это любопытно.
Он посмотрел в лицо Отченашенко и раздумчиво произнес, растягивая слоги:
- Давно не слышал, как жалуются.
- Ну, это я так, понимаете ли... Дорога, то да сё…
Начал оправдываться Никодим Филиппович, ужасаясь от мысли, что вот, снова попал в дурацкое положение.
- Значит, жаловаться не будем?
Незнакомец почесал лохматую, видимо ни когда не видевшую ножниц парикмахера голову, почесал аппетитно, запустив в неё обе руки, и чесал с каким-то остервенением, а потом выдохнул с явным облегчением:
- Блохи, будь они прокляты! Так, что? Жаловаться не хочешь? И, выждав паузу, заметил:
- А жаль. Сегодня самое подходящее время для жалоб. Понимаешь ли, люди все время жалуются в неподходящее время! Вот ты, специалист, рассуди; от чего это людям приходит в голову жаловаться в неподходящее время, а когда нужно - хоть бы одна-единственная жалоба?!
Отченашенко молчал, не зная, что ответить и самое главное - как нужно ответить. Незнакомец нагнулся и вытащил из под сидения баул, и, обернувшись к Никодиму Филипповичу, сказал:
- Ну, коли жаловаться не хочешь и ответа не знаешь, то хоть пить-то можешь?
Неожиданно для Отченашенко, сидение, рядом с водителем, резко откинулось назад и ему еще раз зашибло руку. Откинутое сидение образовало нечто похожее на стол. Водитель, он же, как оказалось - Дурдынин, стал извлекать из баула снедь. Это были копченые колбасы, стеклянные баночки с красной икрой, резанный на ломти черный и сдобный хлеб, какие-то соления, шмат сала обильно нашпигованного чесноком и в довершении всего литровая бутылка водки.
Запах снеди перебил запах бензина и масла в салоне, и даже погребной запах, идущий от Дурдынина. Голова Никодима Филипповича пошла кругом. Он походил на рыбу только что выброшенную на росную траву, вот только трепыхаться негде было – сидел придавленный откидным столом с одной стороны, а с другой, коваными углами подпирал его отцовский чемодан.
Дурдынин достал два граненных стакана и наполнил их водкой под самый ободок, а затем, приподняв стакан, сказал, обращаясь к Отченашенко:
- Бери и давай вздрогнем по случаю.
Отченашенко механически потянулся к стакану и спросил:
- По какому случаю?
Дурдынин улыбнулся краешком губ и ответил:
- Случай он и есть случай, поскольку никакой! Ежели бы, был какой случай, то и имя бы, имел. Эх ты, голова!
Никодим Филиппович держал в одной руке стакан, а в другой ломоть копченой колбасы, истекающей соком, невиданной ранее толщины, похожей на масленый блин и не знал, что делать? То ли вначале откусить и проглотить колбасу, а потом выпить, то ли вначале выпить, а потом приняться за колбасу и прочую снедь, но рука державшая колбасу сама решила за его и он, не заметил, как весь ломоть оказался на языке и, почти не жёваный, скользнул в желудок.
Оказалось, что Дурдынин внимательно смотрел за ним:
- Вот, оно как! - Удивленным голосом сказал Дурдынин. Отченашенко не понял, то ли он, этим; «вот оно как!» одобряет, то ли осуждает его. Второй ломоть колбасы, так же, самостоятельно, без содействия мыслительного процесса Никодима Филипповича, оказался во рту, только теперь зубы и десна получили причитающую им часть наслаждения от сока и специй, этого чуда кулинарного искусства.
- Вот, оно как! - Еще более удивленным голосом произнес Дурдынин во второй раз и залпом осушил свой стакан и тут только Отченашенко понял, что и он держит в руках такой же стакан с водкой. Никодим Филиппович поднес его к губам с намерением так же, как Дурдынин опрокинуть его в себя. Водка была теплая и оттого пахла, и ему сделалось дурно от её запаха. Затошнило. Он схватился за ручку дверцы, едва успев поставить стакан на сидение, и кубарем выскочил из машины. В спазмах рвоты он не услышал, как взревел мотор, и машина ушла во всё ту же белесытую мглу, в которую рвало Отченашенко. Когда немного полегчало, и Никодим Филиппович стал способен воспринимать окружающее, он понял, что его бросили невесть где, посреди дороги. Обида захлестнула его.
- За что! За что!?
Гудело в его голове, словно в Бухенвальдском колоколе и это «за что?!» вдруг вырвалось из его горла и обернулось рыданиями. Он сел на сырую и мокрую землю, обхватил руками голову и стал раскачиваться из стороны в сторону, как китайский болванчик, всхлипывая от переполнявшей его обиды. Вскоре он впал в какое-то странное оцепенение, похожее на полудрему. И ему привиделось детство и он на руках мамы и та, утирает его зареванное лицо такой мягкой и нежной ладонью, какой не гладила его ни одна из женщин. Он хотел умереть, но умереть так, чтобы все видеть и слышать, и самое главное, слышать, как будут говорить о нем добрые слова, которых так не доставало ему при жизни. Добрые, потому что всегда на похоронах говорят добрые слова, кого бы ни хоронили – это, он знал точно. Так заведено, так принято и почему бы, ни сказать доброе слово, об Отченашенко? О мужчине сорока двух лет, от которого три года тому назад ушла жена. Да, он не сделал ни чего хорошего, но ведь и плохого не сделал же? Так за что его так треплет жизнь? Нет, он вполне заслуживал доброго посмертного слова.
Глава вторая.
ДЕВОЧКА АЛЕНА.
Так думал Никодим Филиппович в эти трагические для его минуты и вдруг ему послышался детский голос:
- Дядя, Вы чего плачете?
Он оторвал ладони от лица и поглядел прямо перед собой; взгляд его упёрся в красные боты, затем скользнул по трикотажным чулкам, смятым на коленях, по полиэтиленовой, в красный горошек накидке и остановился на курносом в веснушках личике. Именно, - личике, поскольку от лица девчушки исходило такое ангельское участие, что Отченашенко чуть снова не зарыдал и только сознание того, что перед ним стоит девчушка лет десяти, удержало его от повторных слез. Отченашенко встал на ноги и, ни нашел, ни чего лучшего, как спросить:
- Ты кто?
- Алена. А Вы чего на мокрой земле сидите и ревете? Спросила девчушка тоном школьной воспитательницы.
- Я, Алена, не реву, я потерялся. Здесь только что была машина, и вот меня оставили одного.
Отченашенко развел руками, словно хотел показать ей: «вот видишь, как оно получилось, была машина, и нет её».
Подсознанием он понимал, насколько глупо выглядит, но никак не мог справиться с собой и с обидой, нанесенной ему человеком, который сам же его вызвал в это, по всему видно, гиблое место.
- Это Дурдынин подшутил, - ответила девчушка и пояснила, - он у нас известный шутник. Его, когда оживляют, он обязательно что-нибудь такое отмочит, а так он безвредный. А почему Вы стоите на дороге?
- Я не знаю куда идти. - Сказал Отченашенко, - я ни чего не вижу в этой мгле.
- Вы, наверное, специалист, которого мы все ждем?
Спросила девчушка, с явным любопытством разглядывая Отченашенко. И того вдруг кольнуло, в самое сердце и кольнуло:
- Как оживляют? - Спросил Никодим Филиппович.
- Да обыкновенно, - ответила девчушка, словно и на самом деле оживлять людей, по крайней мере здесь, было обыкновенным делом.
– Училка говорила - это дело техники и парапсихологии. - Последнее слово она произнесла по слогам.
- А дед говорит - это чертовщина и не верит, что его оживляют. Вы, дяденька, специалист по трещинам, которого мы все ждем?
Повторила свой вопрос девчушка, словно и на самом деле вопрос об оживлении Дурдынина был пустяковым вопросом, или, по крайней мере, куда менее важным, чем сам Отченашенко.
- Да, специалист, девочка, только вот не уверен, что меня ждут. С ноткой, естественной в таких обстоятельствах, горечи, ответил Никодим Филиппович.
- Ждут, ждут! Еще как ждут! Мне дедушка сказал, что вот приедет специалист по «трещинам» и спасет «гору». Даже в газете об этом печатали, мне дедуля говорил. Только чё же её спасать, если трещина объявилась?
Девчонка была легка на язык и продолжала тараторить:
- Нам училка сказала, что это все «прогресс» и «эволюция», а те, кто хочет спасать - отсталые люди, как мой дедушка. Воота! Но она зря так говорит, мой дедушка вовсе не отсталый, а «переведенный», но ведь это ничего? Правда? Что «переведенный»?
Отченашенко, разумеется, не понял, откуда и зачем перевели её дедушку и каким образом «перевели». Что это вообще означает: «оживление» и «переведенный», но упоминание «горы» пробудило в нем профессиональный интерес.
- Какую, «гору» спасать? - Недоуменно переспросил Отченашенко, пропустив непонятное.
- Ну, что под нами, а что на поверхности то называется «на-гора», разве Вы не знаете?
- Да, да, конечно... - Отченашенко совершенно растерялся, к тому же холодная влага медленно стекала по ягодицам и уже добралась подкалена.
- А чего же мы стоим, дяденька? - Спросила Аленка и потянула его за полу промокшего насквозь пальто.
- Я ни чего не вижу, не знаю куда идти, - повторил Отченашенко.
- Да вот же, рядом, гостиница. Дурдынин и подвез Вас к гостинице. Он заходил, дедушке наказывал принять. А что не видите, так это пройдет. Мы тоже когда-то слепком бродили, а потом - прошло. Это, это ади..ада..пация…
Она взяла его за руку и повела. Тепло ладони ободрило Никодима Филипповича, Они и прошли-то не больше двадцати шагов, и Отченашенко увидел освещенный подъезд здания, а за стеклянными дверями, залитый светом вестибюль гостиницы.
Глава третья.
ДОБРЕЙШИЙ СЕМЕН ИГНАТЬЕВИЧ.
Когда Никодим Филиппович вошел в здание, девочка вырвала свою ладонь из его руки, и побежала к стойке, с криком:
- Дедушка, дедушка, я привела его! Я привела, а он сидит и ревет, как маленький. Это дяденька Дурдынин подшутил, я знаю, я знаю!
Из-за стойки вышел пожилой мужчина в зеленом, с галунами мундире и направился к Никодиму Филипповичу,
- Рад, рад! А мы с внучкой смотрим, чегой-то человек на дороге в лужу сел, а этот куролес Дурдынин по газам и ходу, ну думаю, снова чой-то учудил. Нынче-то мода такая пошла, подшучивать называется. Подшутят другой раз так, что человек остается, в чем мать родила. Да Вы проходите, проходите... Э, да Вы все мокры. Ну, ни чего, это мы мигом! - И рявкнул так, что Никодим Филиппович вздрогнул:
- Клашка-а!
Откуда-то появилась женщина лет сорока, одетая в коричневое платье с белым фартуком и в кружевном чепчике.
- Клашка! - Продолжал громыхать дед, - белье по второму разряду, костюм и в тринадцатый номер, да ванну, ванну нагрей!
Затем, обращаясь к Отченашенко, сказал:
- Вишь моду завели, после того, как «трещина» в горе приключилось, всех гостей по разрядам принимают. Вас, вот, велено принять по второму.
Отченашенко плохо соображал и еще хуже понимал, о чем говорит этот дед, он наслаждался светом и теплом.
- Если Вы позволите, то я бы хотел получить документы, - Сказал дед извинительным тоном и пояснил:
- Нужно карту гостя заполнить.
Отченашенко машинально протянул ему паспорт. Дед внимательно поглядел на корочки, развернул, а потом вздохнул:
- А у нас моду приняли в паспорте вместо национальности писать - «гражданин мира». Оно, может и правильно, что все мы граждане мира, но я, своей глупой башкой думаю, что гражданин-то я гражданин, а вот какого-нибудь бельгийца понять не смогу. А он, меня не поймет, следовательно и «миры» наши разные. Он, в своем живет, где его понимают, а я в своем, где меня понимают.
Девчушка вертелась рядом, разглядывая Никодима Филипповича, как свою находку.
- Ты бы, Алена шла и учила «Всеобщую историю», а не вертелась под ногами.
Он взял Отченашенко за локоть и провел к дивану:
- Посидите малость. Зовут меня, Семеном Игнатьевичем. Можно по-свойски - Игнатич. Я тут вроде как временно исполняющий обязанности директора гостиницы, - раздумчиво протянул, - хотя, оно, конечно, все мы временные…
Он обернулся к внучке и, шлепнув её по заду, сказал:
- Алена, ты не выводи меня.
Он вернул паспорт обратно Никодиму Филипповичу, откашлялся и пояснил:
- Дети-то нынче растут, как на дрожжах, а умнющие - страсть! И хитры! В мои-то времена дети до пяти лет «папа» - «мама» с трудом говорили, зато по дому все уже делали, а в десять лет и по хозяйству, а эти к полутора годам Пушкина наизусть читают, а посуду за собой убрать не могут. В руках ни топора, ни молотка держать не умеют. Да что это я? Ладно, «карту» мы завтра заполним. И опять заорал дурным голосом:
- Клашка-а!
- Да иду я, иду, чего горло дерешь? Готово все. Пусть проходят.
Глава четвертая.
ГОРНИЧНАЯ КЛАВА.
Отченашенко пошел за горничной. Они поднялись по широкой лестнице на второй этаж. Тринадцатый номер находился в конце коридора и оказался довольно просторным и сносно убранным двухкомнатным, с отдельной спальней и ванной. Отченашенко увидел в номере свой чемодан, который стоял рядом с входной дверью и спросил у горничной:
- Он как сюда попал?
Та удивленно посмотрела на него и спросила:
- Что-нибудь не так?
- Да нет, - растерянно ответил Никодим Филиппович. - Все правильно, только вот не пойму... Он же в машине остался?
- Так Дурдынин и занес его в номер. Он Вам здесь записку оставил, правда, велел передать завтра, утром.
- А кто такой Дурдынин?
- Да, что Вы, голубчик мой! Он же за Вами на станцию ездил? Он у нас и продпаёк по случаю Вашего приезда брал, а Вы меня спрашиваете? Да Вы поменьше разговаривайте, давайте я помогу Вам снять Вашу одежду.
- Спасибо, я так Вам благодарен...
Отченашенко легонько отстранил руку горничной, потянувшуюся к его одежде: - Я сам.
Клава поджала губы и обидчивым голосом сказала:
- От чего ж сами-то? Мне положено. Инструкция. Как же так?
- Да ни чего, голубушка. Спасибо Вам, я уж сам теперь управлюсь.
От пережитого, оттого, что попал в тепло и окружен наконец-то вниманием, Никодим Филиппович, словно медовые соты, источал из себя мед доброты. Желание умереть показалось настолько глупым и кощунственным, что даже заныло под ложечкой от мысли, что мог бы и умереть, и тогда бы уж точно, не увидел этих добрых людей. Он стал снимать с себя пальто и тут заметил, что Клава, недобро глядит на него.
- Вы, что Клава? Разве я Вас чем-то обидел?
- Он еще спрашивает, - зло отозвалась горничная. - Мне что теперь из-за Вас работы лишиться? Попробуй её сейчас найди?!
- Да, что Вы голуба? От чего лишиться-то? Ни чего не пойму?
- Он еще ни чего не поймет! Надо ж так! А еще специалист, а еще мы Вас ждали, надеялись!
- Клава, честное слово, я ни чего не пойму. Давайте сядем и разберемся. Ну, нельзя же так!
- А я разве сказала, что можно? Я и говорю, что нельзя.
- Чего нельзя-то? Мне самому раздеться нельзя?
- Инструкцию должностную нарушать нельзя.
- Ну, хорошо. Нельзя, так нельзя и что дальше?
- А то, что я обязана помогать клиенту и оказывать ему разные услуги.
- Ну, вот и хорошо. Вы мне оказали услугу, приготовили ванну и я вижу на кровати белье и халат, чего же еще?
- Вы, ровно ни когда в гостиницах не бывали?
- Бывал, бывал, ну и что?
- Должны, тогда понятие иметь: любой отказ, от услуг горничной, должен быть оформлен.
- Как?!
- А ты вы не знаете. В виде письменного заявления.
- Ни чего подобного не было ни в одной гостинице, где мне пришлось бывать, - решительно заявил Отченашенко.
- Смеетесь надо мной, да?
- Почему же смеюсь? С чего Вы взяли?
Добродушное настроение Никодима Филипповича растаяло бесследно, он опять начал нервничать.
- Вы еще мне скажите, что не знаете, что горничная получает зарплату, полную зарплату только тогда, когда клиент не отказывается от положенных услуг?
- Не знаю, не знаю!!! - Он почти выкрикнул эти слова, скидывая в сердцах на диван пиджак.
- Да и кто узнает, оказывали Вы мне услуги или нет?
- Напрасно Вы на меня кричите, я на работе. Вы бы на меня закричали на улице. Вы бы закричали... - И в последних словах Никодиму Филипповичу послушалась угроза.
- Ну, хорошо! Раздевайте и делайте, черт с Вами, что положено по инструкции, будь она трижды проклята!
Гневное лицо Клавы расправилось. Перед Никодимом Филипповичем предстала улыбающаяся женщина, не без доли очарования и той, особенной грации в движениях, которая призвана обворожить мужчину и пробудить в нем, увы, опять-таки мужчину.
Только женщина наряжается и поет для мужчины. Вся природа бросает вызов человеку в этом. Не было бы соловьиных песен и глухариного тока, и боя лосей, и павлиньих перьев, если бы все было в природе так, как у человека.
Отченашенко с удивлением прислушивался к себе и то, изрядно подзабытое, под растрепавшееся чувство, что заворочалось, и стало щекотать его тело, было приятно и болезненно одновременно. Годами сдерживаемое желание и даже целая теория о бессодержательности подобных чувств выработало особую манеру поведения с женщинами, этакую смесь робости, переходящей в неприкрытую грубость.
Когда Никодим Филиппович остался стоять посреди прихожей в одних плавках, он спросил:
- Ну, теперь я могу пойти в ванну? Теперь-то Ваша инструкция выполнена?
- А помыть голову, спину вехоткой потереть? Массаж сделать?
- И это выходит по инструкции?
- А то, как же! У нас пятизвездочный, отель, поди! Это Игнатич по старой памяти именует его - «гостиницей». Отель «Уголёк»!
И вдруг, как-то отчаянно вскинула голову и заявила:
- Нам без проституции не возможно! Мы, поди, желаем жить, как живут в развитых странах. Хватит! Пожили по-чухонски, пора бы жить как все!
Отченашенко обомлел и, едва овладев собой, произнес:
- Но, но... откуда же... Позволь, но это же... Да с чего Вы взяли, что в Европе так?
- А то, как же! - Клава передернула плечами, - поди, телевизор-то смотрим. Вы не думайте, что мы тут все без соображения. Кое-что кумекаем. Это раньше у нас секса не было, а сейчас - какой желаете; минет можем и прочее… как фантазия подскажет… Нам без секса теперь ни как нельзя в отелях-то. Да и так… Хватит в потемках детей делать, пора и цивилизации хватить полной грудью.
И в подтверждении её слов, груди Клавы совершили то таинственное движение, которая с древнейших времен гипнотически действует на мужчин, они обнажились!
– Вот еще, Акуну Макаку выпишем, тогда полный комплект по части сексуального образования будет. А что? В школе с прошлого годы кружок завели. Детей «танцу живота» учим. С «младых ногтей», значит, с юный пупов…
И тут Клава поперхнулась и поправила себя:
- То есть с юных умов просвещением занимаемся. Разумеется... Соединим, как говорят, в себе Восток и Запад, а как соединим, то заживем припеваючи. Работать не нужно будет - одни услуги! А Вы думали как? Вы думаете зря пидеральные власти, невдалеке от нас пирамиду построили и тем обозначили пуп континента? Нам без пупа ни как нельзя! Конечно, говорят, что и школу нашу закроют. Не комплект, по причине не желания детей рожать, да содержать их, А разве осудишь? Все хотят пожить в собственное удовольствие, но к тому времени мы прорвемся к цивилизации. С Вашей, да, да! Возможно с Вашей помощью недаром же специалиста выписали?!
Она говорила зло, словно гвозди вбивала в голову Никодима Филипповича и, что его еще больше смущало, так то обстоятельство, что Клава смотрела ему в глаза и в этих глазах он явственно видел едва прикрытую ненависть к нему. «За что она меня ненавидит?» - Спрашивал себя Отченашенко и ни как не мог ответить на этот вопрос.
- А Вы-то думали, куда попали? Вы думали у нас захолустье, дыра? - Продолжала Клава, - раз гора трещину дала, так что же мы и прогресса не хотим, что ли? У нас в каждом доме «права человека» лежат, и каждый гражданин мира на ночь прочитывает по две-три статьи! А Вы? Вы!..
Она даже притопнула ногой, не скрывая своего раздражения.
- Как прочитывает? - Отченашенко даже забыл про инструкцию и про угрожающие для него последствия, в связи с прогрессом в Профуркино.
- Да Вы что, гражданин? Словно с луны свалились? Ежели у нас полная и окончательная демократия, то, как же без «прав»? Это раньше мы темные были, своих прав не знали, а теперь нако выкуси!
Клава показала ему кукиш, а потом, как отличница на уроке продекламировала:
- Статья тринадцатая: «Каждый человек имеет право на гражданство».
И с нескрываемой гордостью продолжила:
- Я и «Пакт об экономических, социальных и культурных правах» вызубрила, от зубов отскакивает! А Вы что думаете, мне эту работу за красивые глазки дали? Попробовали бы не дать! Так Вы будите вести себя прилично?
Она строго посмотрела на Никодима Филипповича. Отченашенко смирился и с этой неизбежностью, правда, плавок все-таки не снял и лежал в ванне в плавках, хотя больше всего ему хотелось сменить именно плавки.
Было бы неверным сказать, что Никодиму Филипповичу не понравилось то, как Клава мыла и массировала его уставшее и избитое дорогой тело, нет, это было бы неверно! Ему нравилось! Дело в другом: Отченашенко был очень стеснительным человеком, очень! Хотя порой, в воображении... Но не станем касаться того, что бывает в воображении, ведь не снял же плавок Никодим Филиппович, несмотря на то, что Клава похихикивая, пыталась дать понять ему, что принимать ванную в плавках, по крайней мере не разумно? Что из того, что ванна была вдвое больше, чем эта принято в обычных квартирах, все-таки она не бассейн, а всего лишь большая ванна.
Клава обтерла его, большим махровым полотенцем, накинула теплый байковый халат, с шелковым, пурпурным подбивом. Затем, провела Никодима Филипповича к мягкому креслу, которое нежно облекло его тело.
Отченашенко сдался и был покорен сильным рукам Клавы. В конце концов, он плохо знал «права человека» и еще хуже инструкцию. Если бы не зверский голод, который только усилился после ванны, Отченашенко, наверное, уснул бы в ванне, или в кресле, но зверски хотелось есть.
- Клава, - тихим и умиротворенным голосом спросил Никодим Филиппович. - Нельзя ли сообразить, чего покушать?
- Я спущусь и скажу Игнатичу. Это ему положено по инструкции делать, а не мне. Я у других не привыкла хлеб отнимать. Сделала свое дело и свободна, и совесть спокойна.
- Ну, хорошо, Игнатич, так Игнатич, – умиротворенно согласился Никодим Филиппович.
Глава пятая.
РАЗГОВОР «ЗА ЖИЗНЬ».
Клава ушла, а Отченашенко, не смотря на голод, все-таки уснул, так его вымотала дорога и треволнение дня. И, хотя спал он не больше десяти-пятнадцати минут, ему приснился яркий сон, будто вокруг его водят хоровод; Клава, Дурдынин, старик Игнатич, Алена и все они, то показывают ему языки, то начинают скандировать: «Инструкция, конструкция, деструкция»!
А Дурдынин показывает ему ломоть колбасы и трясет ею перед самым носом. Отченашенко смущала колбаса Дурдынина, он пытался дотянуться до нее, и от чего-то тянулся не руками, а всем корпусом, шеей и губами, но как только дотягивался, этот ломоть удлинялся и превращался в толстый пенис, а Клава начинала хохотать. Отченашенко было мучительно стыдно оттого, что ломоть колбасы превращался в пенис, и это видела Аленка. Он, кричал:
- Прекратите это бесстыдство!
Но Алена брала этот пенис в руки и говорила Никодиму Филипповичу:
- Подумаешь, мы это в школе на уроке проходили.
И начинала объяснять ему физиологию и анатомию пениса. Все это было стыдно до невыносимости, и сердце Отченашенко готово было вырваться из груди и, он закричал уже наяву:
- Как Вам не стыдно!
И в этот момент Отченашенко проснулся. Его тряс за плечо Игнатич:
- Ну что ты, милок, ужин заказал, а сам уснул, да еще во сне кричать начал. Кого это ты стыдил? Уж не Клавку ли?
Отченашенко открыл глаза и увидел передвижной двухъярусный столик, а на нем, а на нем в тарелке... нет, это только показалось ему на мгновение, на самом же деле лежал кусок колбасы порезанной аккуратно на ломти и политый кетчупом. Кроме того, была горка бутербродов с икрой, сыром и сливочным маслом, Внизу стоял судок с чем-то горячим и бутылка водки в ведерке, обсыпанная крупными кристаллами льда.
- Да просыпайся, Никодим Филиппович, просыпайся! - Говорил ему Никодим Филиппович, похлопывая по плечу.
Отченашенко прислушивался к голосу Игнатича и удивился тому, что впервые, здесь, его назвали по имени отчеству. Это было приятно, поскольку, когда к человеку обращаются по имени отчеству, он чувствует себя действительно человеком и так происходит даже в том случае, если он, до этого, ни чего не слышал о «Декларации прав человека». Конечно и «ласточка», и «кисочка», и «котик» в иные минуты слаще небесной музыки, но ведь в иные? Отченашенко вырвал себя из объятий кресла и пересел на плетеный стул. Игнатич пододвинул ему столик.
- Ты угощайся, угощайся, а мне не положено, - сказал он, заметив широкий приглашающий жест Отченашенко.
- Нельзя, инструкция не разрешает. Ты угощайся, а я по стариковски поболтаю, отведу душу, как ни как, а все-таки человек, хотя и специалист.
Отченашенко решил спросить: «От чего такое пренебрежение к специалистам?»
Но рот был занят и он решил слушать, и помалкивать.
- Вот, ладно, - продолжал Игнатич, - затрещала «гора», но зачем гостиницу называть похабным именем «отель», ровно здесь корова отелилась, а не человек проживает? Гостиница - значит, здесь гости проживают, люди уважаемые раз в гостях, нет им говорят: «Отель!» То есть выметайтесь отсель! Так что ли? Понятно, «гора» затрещала и «мгла» началась, а вот спросили бы старых, да бывалых людей от чего эта распроклятая трещина в горе образовалась? Нет ведь! Умные все. Специалисты, разтуды иху печень! А образовалась она, милок, от того, что по заграницам стали шастать без толку и без меры, вот и занесли микроб какой-то, а он «гору» и подточил! «СПИД» такой для горной материи образовался. Игнатич говорил эмоционально и даже несколько раз привскакивал со стула и что-то изображал руками:
- Или вот, подумай сам, раньше мы свою историю в школе учили, а теперь объявили, что нет своей истории, и не было ни когда! А есть всеобщая! Внучка мне говорит, это внучка-то мне говорит!? «Ты, дедушка «темный» и учили вас в школе не правильно»
Ну ладно, - говорю, - научи меня правильно? А она мне: «Правильно дедушка понимать нужно, что нет на земле ни наций, ни народов, а есть только «права человека».
Хорошо, - говорю, - внучка, права-то, все-таки человека, а человек что? Как же, - говорю я, - человеку давать права и не возлагать на него равные правам обязанности?
А она мне: « Человек - гражданин мира!»
Да постой ты,- говорю ей. - Мира-то он мира, а вот какого мира-то?
А она мне - «Всего земного шара».
- Тфу ты! Мамка у тебя есть? «Есть» - говорит. А у твоей мамки мамка есть? Тоже соглашается - «Есть» А я ей и говорю: «А теперь рассуди, что общего в нас?»
Нет, не петрит! Совсем задурили голову детишкам. Как же так без национальности? Без роду, без племени. Так что ли? Игнатич достал из кармана пачку сигарет и закурил:
- Или вот, к примеру: от чего это раньше у нас картошку выращивать выгодно было, а сейчас нет? Свинью или коровку держать было выгодно, а сейчас нет? Уголь в «горе» всю жизнь добывали - выгодно было, поскольку в наших местах полгода зима, а человек не медведь всю зиму в нетопленой квартире, как в берлоге не пролежишь, лапу посасывая, а сейчас только тощей попой, прости меня господи, на эстраде вертеть, выгодно. В ум не возьму; от чего работать не выгодно, а не работать - выгодно?
Игнатич умолк, растерянно разглядывал положенные на колени ладони. Отченашенко уже лениво пожевывал бутерброд. Щи оказались наваристые с большим куском свинины, которая таяла во рту. Его снова клонило в сон, и он плохо слышал, о чем говорит ему Игнатич. Тот перестал разглядывать свои ладони и посмотрел на Никодима Филипповича:
- Полста с лишком лет вот этими руками работу делал; дома ставил, уголь добывал, а сейчас? Неужели я всю свою жизнь чепухой занимался, не правильно жил, а ныне живут правильно? Срамотно на все смотреть, срамотно!
И тут он заметил, что Никодим Филиппович, что называется «клюёт носом»:
- Э, да ты, милок, совсем сомлел. Пойду, позову Клавку, моё дежурство заканчивается, Клавкино начинается.
- А? Что, Игнатич?
Отченашенко встряхнул головой, вырываясь их объятий сна, к яви.
- Задремал ты, говорю, а я болтаю, как попугай корабельный.
- Спасибо, Игнатич. Вот получу деньги, расплачусь.
- Да ты что, Никодим Филиппович? Дурдынин все за неделю вперед оплатил по второму классу, как положено.
- Скажи мне, Игнатич, кто такой Дурдынин?
- Большой человек, очень значительная личность по нашим временам. Работает шофером у самого... - и тут голос Игнатича сел, и он почти шепотом произнес, - Собакина, во как!
- А Собакин, кто такой?
- Собакин, он и есть Собакин, кто его в глаза видел кроме Дурдынина? Может, и Собакина сроду нет никакого. Вот и Дурдынина, говорят, оживляют к случаю, а так и Дурдынина нет, видимость ровно одна. Да и я, если хочешь знать - «видимость» только! Есть у нас еще и «кажимости», но и они, если хорошо подумать, так тоже порождение мглы и «трещины». Да кто их поймет сейчас? Одно слово не жизнь, а сплошной театр стал. У всех роли расписаны в этом театре. Ни чё поживешь, сопли на кулак помотаешь и разберешься что к чему. А мне толковать не положено и так по-стариковски лишнего сболтнул.
Игнатич, как-то враз поскучнел и по его виду, Никодим Филиппович, понял, что старик не желает говорить, да и сам Отченашенко, сказать откровенно, ни чего не понял из того, что сказал ему старик.
- Так я пойду? – Игнатич привстал со стула, ни то спрашивая разрешение у Отченашенко, ни то ставя его в известность и с этими словами вышел из номера.
Глава шестая.
КОЕ - ЧТО ИЗ ЖИЗНИ ИНСТРУКЦИЙ.
Никодим Филиппович, поколебавшись, налил в рюмку сто грамм водки и выпил. На этот раз все обошлось благополучно. Отченашенко встал со стула и направился в спальню. Именно в этот момент в номер вошла Клава. Отченашенко удивленно поглядел на неё и спросил:
- Ну что там еще, по инструкции?
Клава игриво улыбнулась и проворковала:
- Шутник, ровно не знаете что? Кое - что.
При этом Клава плотоядно облизнула свои губы.
Никодим Филиппович понял что, и жалобно, не сказал, нет, а буквально простонал:
- Может этого-то не надо?
И увидев, как каменеет лицо горничной, закончил примирительно:
- Ну, хотя бы сегодня, а?
Клава поняла состояние Никодима Филипповича и не стала настаивать на соблюдении инструкции.
- Ладно, но Вам придется написать заявление?
- Заявление? Кому? - Поразился Отченашенко, - кому я должен писать?
- Ну, разумеется, себе, Вы же отказываетесь?
- Чушь какая-то! Зачем это я буду писать себе заявление?
- Вот что, гражданин хороший, мы будем писать заявление или как?
- Да не писал я таких заявлений, не знаю что писать! - Раздосадовано произнес Никодим Филиппович.
- А еще специалист! - Осуждающе сказала Клава, - заявление написать не могут. Ну ладно.
Она вытащила из бокового кармашка блокнот с авторучкой на веревочке:
- Садитесь, уж, продиктую так и быть.
Отченашенко сел за журнальный столик и тупо уставился в листок бумаги.
- Ну, пишите; гражданину, - свое фамилия, имя и отчество полностью. Так - от гражданина...
- Дикость какая-то, - пробормотал Отченашенко, но все же написал так, как продиктовала Клава.
- Теперь посреди, крупно - Заявление. Так, написали?
Она заглянула через плечо и жар клавдиного дыхания, коснулся щёк Никодима Филипповича.
- Ну, а дальше изложите причину, - потребовала Клава.
- Какую причину? - Переспросил Никодим Филиппович.
- Какую, какую, - передразнила его Клава. - Какая есть. По какой причине Вы отказываетесь от услуг, предусмотренных параграфом двадцать в пунктах от первого до сто двадцатого.
- А что если я напишу просто и честно: «Устал и хочу спать»?
- Вот и напишите; «отказываюсь от услуг», - обязательно укажите параграф и пункты: «По причине усталости».
Пришлось горничной диктовать все эти пункты, а Отченашенко в полусонной дреме, как автомат, писал.
- И все? - Спросил Отченашенко, ставя дату и свою подпись.
- Нет. Вы еще вот тут, в углу, должны написать резолюцию.
- Какую резолюцию? - Переспросил озадаченный Никодим Филиппович, уже окончательно потерявший способность что-либо понимать.
- На чьё имя написано заявление? - Клава тоже начинала нервничать, поражаясь бестолковости Никодима Филипповича,
- На моё. - Тупо ответил Отченашенко.
- Вот, раз на Ваше, Вы и ставите резолюцию, чего тут не понимать?
И, заломив руки, воскликнула: - Боже ж ты мой! Ведь это и младенцу понятно!
- И что я должен написать?
- Ух! Ей богу, я с Вами упарилась. Напишите, что «согласен».
- Согласен, с чем?
- Вы что?
- Что я?
Отченашенко смотрел на Клаву безумными глазами и та, выхватив из его рук листок с заявлением, с рыданиями выбежала из номера. Отченашенко еще минут пять сидел молча, разглядывая столешницу и поглаживая её круговыми движениями, словно полировал, затем как-то диковато хохотнул, прошел к сервировочному столику и налил полный бокал водки, выпил его залпом, затем, бормоча себе под нос слова:
- Себе.., заявление..., надо же так, себе и заявление...? И еще себе же резолюцию..., что согласен? Ни чего не пойму. И эти слезы…
Направился в спальню.
Спал он крепко и если, что снилось ему, то он утром ни чего не помнил. Впрочем, он и не знал, что утро, просто большие электронные часы в номере показывали восьмой час утра, а за окном стояла все та же мгла, может быть, чуть менее плотная, чем вчера.
Однако не успел Никодим Филиппович, спустит ноги с кровати на пол, как в дверях увидел Клаву, и тут же убрал ноги с пола под одеяло. Отченашенко хотел в туалет, но в дверях стояла улыбающаяся, жизнерадостная и видимо отлично выспавшаяся горничная. Отченашенко, полностью парализованный её взглядом, слегка заикаясь, сказал:
- П-простите и в туалет с Вами по инструкции…?
Улыбка в мгновение ока слетала с лица горничной, она фыркнула и бросила в лицо Никодима Филиппович гневную фразу:
- Еще чего не хватало!
Отченашенко облегченно вздохнул, и смело опустил ноги на пол, дивясь своей смелости, прошел в плавках мимо Клавы, задев при этом её крутые бедра. На этот раз Клава не последовала за ним даже в ванну и Никодим Филиппович с удовольствием, самостоятельно помылся, побрился и почистил зубы. Вышел он из ванны, напевая песенку: «Первым делом, первым делом самолеты, ну а девушки, а девушки потом»
Песня была старая, Отченашенко фальшивил и весь этот демарш выглядел смешно и глупо. Особенно вызывающе звучали слова «потом» и «девушки», словно он хотел дать понять Клаве, что для него дело на первом месте. Та обиженно фыркнула и сказала:
- Ежели Вы думаете, что Вы мне притягательны, как мужчина, то напрасно, у меня муж есть.
- Муж?
Удивился Отченашенко такому повороту дела, хотя чему тут было удивляться? У женщин такого возраста, как правило, бывают мужья и, даже дети.
- Тогда, это… Не пойму… От чего же Вы настаивали?
- Уж конечно не потому, что Вы меня очаровали. Работа, есть работа и зарплата у меня здесь в пять раз больше, чем у мужа. В наше время такой работой не бросаются, пробросаться можно!
- А где у Вас муж работает?
- Известно где, в «горе». Где еще для мужиков работу найти? И деловым тоном закончила эту фразу:
- У меня через пять минут дежурство оканчивается, слава богу отмучилась с Вами, так что, вот, возьмите.
Клава протянула Отченашенко сложенный вчетверо лист писчей бумаги:
- Счастливо оставаться! Пусть теперь с Вами Дуська горя хлебнет.
Клава ушла, а Никодим Филиппович присел на стул перед журнальным столиком и начал читать записку. Собственно читать-то было нечего, этакая инструкция, своего рода расписание на день. Начиналась она, правда, уважительно: «Господину Отченашенко Никодиму Филипповичу. Глубокоуважаемый Специалист, Вам в двенадцать часов дня, надлежит встретиться с парикмахером Рабле для обсуждения предстоящей Вам работы.
С уважением, Дурдынин.
Глава седьмая.
ГОРНИЧНАЯ, ДУСЯ-ПОФИГИСТКА
«Вот так, с «уважением», а сам как собаку бросил посреди дороги» - Подумал Отченашенко и тут в номер бесшумно, словно тень, скользнула девица лет семнадцати-восемнадцати. Холодный пот прошиб Никодима Филипповича при одной мысли о гостиничной инструкции.
Нет, не уродина какая-то вошла, напротив, девица была, что надо и именно этот факт так потряс Никодима Филипповича, что он прекратился в «соляной столб». Длинные жердочки ног, переходили в вазообразные бедра, и талия была подобна горлышку греческой амфоры, и груди выпирали из форменного платья, и шея была гибкой, и лицо..., лицо с кожей подобно персику, и глаза с томной поволокой скрытой страсти. Нет, нет! Только не просите меня продолжать описывать это совершенство человеческого прогресса и развитой демократии! Это под силу только поэту-либералу.
Отченашенко, отер ладонью крупные бисеринки пота, и что-то нехорошо засосало под ложечкой. Очень похожее на то «сосание», которое так часто посещало его в юношеские годы, когда он глядел на своих сверстниц из женской гимназии. И именно это, да, да! Именно это, еще больше испугало Никодима Филипповича.
Девушка держала в руках «плечики» на которых висели, словно рыба на снизке - отглаженная белая рубашка с чуть заметными синими полосками с легкой золотистой искрой.
Из под рубашки виднелись брюки цвета покипевшего молока и такой же костюм, поверх которого галстук, словно пламя, смешанное с липовым медом, показывал свой длинный язык Никодиму Филипповичу.
Со всем этим она, нет, не подходила, а подкрадывалась к бедному специалисту по трещинам. Так подкрадывается гепард к добыче, перетекая с место на место. При этом в движении участвовало все её тело, от ступней до розовых мочек, нежнейшего завитка ушной раковины.
Никодим Филиппович был загипнотизирован этим видением, а когда секундное помрачение кончилось, то обнаружил себя, сидящим за столиком в плавках и места для отступления было отрезано ему бедрами девушки.
- Доброе утро! - Голос её был музыкой, насыщенной восхитительными сочными обертонами.
- Администрация отеля приветствует нашего уважаемого гостя и шлет ему фирменный презент: костюм и рубашку от «Маши де ля Кюстри».
Она положила презент на журнальный столик поверх записки от Дурдынина и представилась:
- Меня зовут Дуся. Надеюсь, мы с Вами поладим?
Дуся дотронулась кончиками пальцев до обнаженного плеча Никодима Филипповича. Тот вздрогнул, словно это были не пальцы с длинными, фиолетового цвета ногтями, а два медных провода от динамо-машины. Дуся хищным движением розового язычка облизнула губы и проговорила:
- Жаль, по инструкции не положено. Не время!
Что не положено, Никодим Филиппович догадался тем же звериным чутьем, с каким она поглядела на него и эта отсрочка вернула Отченашенко к жизни.
Вчерашняя атака Клавы, почти, приучила его к безропотному подчинению инструкции и он не сопротивлялся тому, как Дуся одевала его в «презент», но про себя отметил, что у новой горничной это получалось не так ловко, как у Клавы.
И тут, в голове промелькнула скользкая, в другое бы время и в другом месте Никодим Филиппович назвал бы её «гаденькой» - мысль, что в постели эта девица была бы ловчее, чем Клава.
Подумал и ужаснулся тому, что вот он мог такое подумать! И ему стало стыдно.
Однако облачение в «презент» подходило к концу и Никодим Филиппович уже чувствовал щекочущие прикосновение рук Дуси у горла, когда она поправляла галстук и не смотря на весь стыд и ужас от этого стыда, ему хотелось чтобы это щекотание продолжалось как можно дольше.
Глава восьмая
ПОЛИТИНФОМАЦИЯ В РЕСТОРАНЕ «УГОЛЕК»
- А теперь я проведу Вас позавтракать в ресторан, там у нас «шведский стол».
Сказала горничная Дуся таким ангельским голосом, что сердце Отченашенко и так-то растаявшее и вовсе потекло жарким огнем ко всем его членам и сочленениям.
Отченашенко вовсе не хотелось куда-то идти, тем более что в комнате стоял сервировочный столик. На нём еще оставалось достаточно еды для завтрака, вот только во рту от выпитого вчера, было сухо и он подумал, что не плохо было бы выпить крепкого чая стакана два - три. Он хотел сказать все это Дусе, но язык как-то не поворачивался, да и черт его знает, а вдруг инструкция?! Он даже вздрогнул от этой мысли.
К тому же это расслабляющее томление, делающее из куда более «крутых» мужиков, чем он, заготовки для лепки добропорядочных мужей семейств, раболепно откликающихся на любой каприз женщины.
Так он, словно под конвоем спустился в вестибюль отеля и тут Отченашенко заметил то, чего не увидел вчера: в глубине вестибюля, который переходил в широкий коридор, виднелась стеклянная дверь, над дверью надпись: «Ресторан-бар «Коксующий уголек».
За регистрационной стойкой вместо Игнатича сидела чрезвычайно полная женщина и вязала носок. Они прошли в ресторан; там было тихо и пустынно, но Отченашенко увидел, что в глубине зала сидит странная группа людей в кожаных куртках с выбритыми на половину головами, с тяжелыми цепями на шеи и наперсными крестами.
- Кто это? - Тихо спросил Отченашенко Дусю.
- «Выпрямлялы»
Ответила горничная таким тоном, словно она сказала «картошка» и тем самым исчерпала все вопросы на этот счет. И в правду, зачем же объяснять очевидное? Кому же неизвестно, что такое «картошка»? Вот и «выпрямлялы» были для неё таким же заурядным явлением, как мгла на улицах, как картошка...
- И что они «выпрямляют? - Спросил Отченашенко.
- Известно что, линию.
- Не понял? - Никодим Филиппович даже остановился.
- Ну, линию, линию, - нетерпеливо повторила Дуся и потянула Отченашенко к столу. Тот уперся.
- Нет уж, будьте любезны, объясните...
- Партийную линию выпрямляют, - пояснила горничная и снова потянула постояльца к столу.
- Чью? - Переспросил Никодим Филиппович и уставился на девушку отупелым взглядом.
- Ах, боже ты мой! - Воскликнула горничная. - Да все так просто! Их партийная линия прогибается под давлением обстоятельств, а они, значит, её «выпрямляют». Что уж тут не понять?
- Понятно, - промолвил Никодим Филиппович, хотя ни чего не понял.
Они сели под большим фикусом и Дуся направилась к раздаточному столу. Вскоре она подкатила столик, на котором, к удивлению Никодима Филипповича, не было ни чего спиртного. Он почему-то уже начал думать, что тут ни чего поесть без спиртного не дают.
- Ну, а Вы что? Так и будите сидеть? - Спросил Отченашенко, заметив, что Дуся ни к чему не притрагивается.
- Берите. Вот хотя бы хлеб с икоркой. У Вас здесь, вообще, гляжу - кормят на убой.
- Ну что Вы! Это тут, в отели, а так... Кто же все это укупит?
Она сказала это таким простым и естественным голосом без малейшего наигрыша, что Никодим Филиппович даже вздрогнул и поглядел на Дусю. Та смотрела в сторону «Выпрямлял» и на лице её была такая тоска и безысходность, что Отченашенко почувствовал к ней прилив жалость, какую он испытал к себе, когда сидел посреди дороги в луже и хотел умереть. Он протянул руку и осторожно дотронулся до кисти девушки. На этот раз вздрогнула она, словно её ударило током. И в миг на лице появилась выражение все той же обещающей страсти и неги, какую помнил Отченашенко с момента появления её в номере. Никодим Филиппович перевел дух и чтобы отвлечься от тех мыслей, которые вызвала эта перемена в лице Дуси, спросил:
- Ну и как у них получается? Выпрямляют?
- Да ну их! Зачуханые формалисты-националисты. Только одно и знают, что водку пьют, да шуткуют. Вот и сейчас собрались подшутить.
Дуся вздохнула глубоко, словно собиралась нырнуть в пучину морскую и сделала серьезное лицо.
- Видите ли, - сказала она, - каждый раз появляются все новые и новые обстоятельства, ну, словом, диалектика...
И в этот момент раздался звон битого стекла, и хлопки выстрелов. Парни бросились на пол и стали стрелять куда-то во мглу, через разбитое окно. Оказывается, в ресторан имелся вход с улицы и через минуту другую они выбежали через него.
Отченашенко, сидел как истукан, он даже не успел испугаться. Дуся вела себя так, как будто все было в порядке вещей и разглядывала маникюр на ногтях. Потом она обратила внимание на своего подопечного и, увидев окаменевшее лицо, расхохоталось. По мнению Никодима Филипповича для смеха не было никакого повода.
- Господи! - Сказала Дуся. - Да Вы что? С луны, что ли свалились? Шуток не понимаете?
- Какие же здесь шутки? Стрельба, окно разгрохано? И это Вы называете шутками?
- Так Вы, правда, испугались?
- Не успел. Однако, я не понимаю таких шуток.
- Это что. Вот вчера у кинотеатра «леваки» подшутили, так подшутили, двух человек на смерть. Бомба, как грохнет! Да еще четверых в реанимацию!
- И это Вы называете шутками?!
Но Дуся увлеклась и не слышала вопроса:
- А «правые» в начале месяца всех подчистую обобрали, до нитки. Хитро придумали, игру такую, «пирамидка» называется. Да, да, да! Вы же только приехали!
Она захлебнулась от непонятного Отченашенко восторга.
- Ну так вот, чтобы все поголовно в ней приняли участие закон такой в нашем парламенте приняли: кто не будет покупать игровые билеты с того штраф в размере пятимесячного оклада, так что все приняли участие, как миленькие! И всех, подчистую надули!
- А Дурдынин? - Неожиданно задал вопрос Отченашенко.
- Так ведь Дурдынин все это придумал! Как только его «оживили... Ой!
И Дуся прикусила губу. - Да это я так, мало ли, что болтают о Дурдынине в городе.
И потерявшим первоначальный энтузиазм, голосом, закончила: - А Кобелев, председатель нашего парламента закон продавил. Вот «левые» и стали бомбы взрывать, тут у всех чего вдосталь, так аммонита и детонаторов. Малышня детсадовская спички зажигать не умеет, а бомбу в консервной банке смастерят в два счета.
- И что же за жизнь такая? Там взрывают, там стреляют, тут шуткуют так, что последних денег люди лишаются? - Спросил Отченашенко.
- Жизнь, по правде сказать, хреновая. Вот три месяца тому назад мою младшую сестренку изнасиловали, а потом разрезали вдоль от этого самого места... - и выразительно показала глазами на краешек подола платья, - До горла. Шмыгнула носом совсем, как обиженный ребенок:
- А что поделаешь, раз трещина? Все так говорят, - «раз трещина, то уж тут ни чего не поделаешь».
Отченашенко ни как не мог связать воедино «трещину в «горе» и преступность, однако сказанное Дусей потрясло его до нехорошего озноба. Выражение горечи и затаенного, глубинного страха, который почувствовал Отченашенко в дрогнувшем голосе Дуси, было не наигранным, и Никодиму Филипповичу он показался даже обреченным.
Дуся продолжала свою печальную повесть все тем же ровным и тусклым голосом:
- А то, как бы я сюда на работу попала? Сюда ведь так просто не попадешь.
«При чем здесь работа?» - Промелькнуло в мозгу Отченашенко, но это всё длилось какое-то мгновение. И этот недоуменный вопрос, и предыдущий страх сами собой растаяли. Дуся умела собой владеть и любезная, даже участливая улыбка снова появилась на её лице. Казалось, что ни чего и не было вовсе, то есть не её сестру изнасиловали и зверски убили, а всё это только послышалось и показалось Отченашенко. И все-таки он спросил:
- А как же «Права человека»? Я так понял, что главное - это выучить «права человека» и можно делать карьеру?
- Еще чего не хватало! - Со злостью откликнулась Дуся. - Что в них, в этих правах? В ейное место их засунуть? То же, придумали игру в «права»...
- А Клава говорила мне, что в каждом доме читают их наподобие молитв, в храмах?
- Ну и пусть. Я анархистка и по мне нет лучшей власти, чем та, что сдохла! Самая лучшая власть та, что на погосте покоится!
- О, Дуся, когда власть сдыхает, то её труп воняет долго, и нет такой в мире выгребной ямы, в которую можно было бы уложить и закопать этот смердящий труп.
- Вот Вы, все так говорите, а мы, молодежь из социал-анархического движения, иначе думаем и ямы найдем, и зароем так, что и через тысячелетия не выроют. Ведь и трещина образовалась оттого, что учение исказили. Конечно, Вы специалист, Вам виднее.
- Какое учение?
- Да Вы что? С Луны что ли свалились? Единственно верное и научное - «охренетика» называется.
- Не приходилось мне слышать об этом учении.
- Ну да? - Удивилась Дуся. - Вы мне еще скажите, что и слова - «охренеть» не знаете?
- Слово, положим, знаю, а вот о таком учении впервые слышу, хотя и слово это уличное, не литературное слово.
- Ну, это же так просто! Раз слово есть - значит и учение есть! А где учение, там и политика! Мы раньше себя «пофигистами» называли, а потом, на тусовке, решили новое название придумать. Генка Струк и предложил. Ах, да! Вы же не знаете «стручка»! У него на все про всё одно - «охренеть», а раньше мы на тусовках говорили - «по фигу». Слабо?! Вот то - то же! «Охренеть», тут же активная жизненная позиция, это не то что - «по фигу» и мне дела нет! А так всё всем ясно, какая твоя жизненная позиция. Тут и голову ломать ни о чем не следует! Чуть что - «ты охренел, что ли?» Или - «А на хрена мне этот балобас нужен?»
- Дуся раскраснелась, схватила Никодима Филипповича за руку и заглянув ему в глаза, спросила:
- Правда, здорово?
- М, м, да!
Только и мог сказать на это Никодим Филиппович, прослушав зажигательную речь Дуси.
- А помимо этих, партий у вас есть что-нибудь?
- А как же! У нас академия есть! Целых два академика: Тютяйкин и Киняйкин! Только я, ни хрена в науке не смыслю, у меня двойки были по математике.
- Вот как?
Удивился Отченашенко, но не тому что у Дуси были двойки по математике, сказать по правде Никодим Филиппович не любил женщин, смыслящих в математике, предпочитал, особенно в молодости, чтобы они смыслили в делах иных, но это осталось по ту сторону его восклицания.
- И что же, - спросил Отченашенко, - этих академиков финансирует Струк, или как?
- Да Вы что?! - Дуся уставилась на Никодима Филипповича, как на великовозрастного ребенка, не знающего очевидных вещей. - Они и так в «престиже»!
- В чем, в чем?!
- В «престиже»! Что же тут не понятного?
- Да вот, видишь, Дуся, я не понимаю многого из жизни Профуркино. Так что будь ко мне снисходительна.
- Ну, у них фотоателье есть, по пятницам работает. Любой может прийти и сфотаться с академиком для собственного престижа. Там и надпись соответствующую сделают и грамоту дадут.
- Какую грамоту?
Отченашенко положил нож, которым только что намеревался отрезать от котлеты кусок.
- Обыкновенную, с гербом академии, удостоверяющую, что «имел честь вступить в ученый диспут и оценен, как человек интеллектуально мыслящий» и всяко там разно.
- Во как! - Вырвалось у Отченашенко. - И много, этих желающих сфотографироваться с академиками и получить грамоту?
- Да уж, не бедствуют, как некоторые. Престиж, знаете ли!
Дуся посмотрела на Отченашенко с легкой иронией.
- Вам бы, то же следует открыть фотосалон специалиста, деньжишь бы гребли... Да разве только академики в «престиже»?
- А кто еще? - Спросил Отченашенко, еще до конца не осознав и не переварив всю обрушившуюся на него информацию.
- Ну, журналисты, скажем, телевизионщики, писатели. У них есть «престижные мастерские». Приходишь туда, деньги платишь, получаешь рецензию, в другой кабинет заходишь, опять деньги платишь и издают твою книгу, а по выходу книги, за отдельную плату, записывают в реестр писателей.
Вид у Отченашенко, от этих сообщений был не самый лучший и потому Дуся потрепала его за рукав:
- Да, Вы что, Никодим Филиппович? Вы такой бледный, бледный, ну как стена...
- Да так, - он покачал головой, - пытаюсь осмыслить, вжиться...
- Вживетесь, вживетесь! Это Вам со стороны не понятно, к тому же мгла давит на психику, а вот когда Вы обживетесь, психика окрепнет, тогда все будет по фигу! Охренеть нужно, что бы жить. Так что подождите – охренеете и все станет, как оно есть. Мало по малу вступите в общество «созерцателей пупов».
- А это что такое? – Удивленно спросил Отченашенко, хотя минуту тому назад ему казалось, что его уже ни чем не удивишь. Оказалось что можно.
- Да Вы что?! Это же ведь… - Дуся даже задохнулась то ли от возмущения тупостью Отченашенко, то ли от раболепия перед «созерцателями пупов» .
– Это же… ну, как песня! Уставишься в экран и поплыл! Охренеть можно! Элита! Самый смак! Сливки общества! Но… Она уронила голову на грудь и с неимоверной тоской не сказала, не произнесла, нет! Она простонала:
- Даже Стручка туда не пускают.
- Да уж, действительно, «охренеть».
Совершенно подавленным тоном отреагировал Отченашенко на эту эмоциональную реплику Дуси и автоматически поглядел на ручные часы, было уже одиннадцать часов. Он чуть не забыл о записке и о том, что ему необходимо быть в двенадцать часов у парикмахера.
- Я бы тоже сфоталась, если бы деньжищ куча была, - сказала Дуся.
- С академиком, что ли?
Спросил Отченашенко принимаясь за недоеденную котлету.
- Охренеть мне что ли?! - Воскликнула девица.
- Я с Веней Ломаном хочу сфотаться!
- А кто он?
Отченашенко проглотил кусок котлеты и потянулся за чаем.
- Да Вы что?! - Губы Дуси задрожали от обиды.
- Вы так не шуткуйте! То прикидываетесь, что не знаете что такое «охренетика», то не знаете о существовании мирового правительства «созерцателей пупов», а вот теперь вывернули, на те вам с «кисточкой»! Веню Ломана не знаете?!
Дуся продекламировала нечто похожее на куплет из песни: - «Пятки смазаны, пятки смазаны, господа!»
- Что это такое? На что Вы намекаете?
Никодим Филиппович даже отстранился от стола, словно на нем уже лежал счет за обед в астрономическую величину, хотя и копеечный счет он не мог бы оплатить так как у него не было в кармане и этих, копеечных сумм.
- Ни какого намека тут нет! Что же Вы, право как с Луны свалились? Это же знаменитый слоган Фени Ломана из его хита: «Хватай и смывайся».
Отченашенко поднял на её глаза: на ресницах девицы дрожала росинка слезы. Никодим Филиппович крякнул и занялся котлетой.
- Скажите, что пошутили, будто не знаете про Веню Ломана?
В голосе девицы вибрировала и клокотала обида. – И ни чего не слышали о его рок-ансамбле «Скелеты на кладбище»?
- Ну... - Никодим Филиппович многозначительно очертил вилкой круг в воздухе.
- Он наш, из Профуркино! Его вся страна знает! Да что там! Весь мир у его ног! Правда у нас не бывает, все на гастролях, да на гастролях, а сюда присылает видеокассеты. Вот с ним сфотаться и помереть! Кумир! Я бы его в усмерть зацеловала!
- Дуся, - сказал Никодим Филиппович, - отставляя в сторону приборы с едой. - Мне нужно в двенадцать часов дня быть у парикмахера, а я, скажу честно, ни черта не вижу в этой мгле, да и не знаю, где этот чертов парикмахер обретается.
- Ого!
- Что «ого»!
- Вы и в правду большая «шишка».
- С чего ты взяла?
- Так ведь господин Рабле эта еще та штучка, к нему абы кто не придет!
И она покачала головой, словно раздумывая, добавить еще к сказанному о «парикмахере», или промолчать?
- Расскажи мне о нём?
- Ну уж, увольте! Что я, дура что ли?
Дуся даже встала со стула и взмахнула рукой, словно провела черту между собой и столиком.
- От чего же нельзя рассказать? - Удивился Отченашенко.
- Ага! Расскажи и тут же под суд угодишь за распространение порочащих слухов, да мало ли... Это ведь как посмотрят. Дело не в том, что сказал и как сказал, а в том, как тебя истолкуют. У нас ведь так; ты говори, власть хотя матом крой, а имен не смей называть.
Дуся встала и потянула за рукав Отченашенко.
- Ладно, коли покушали, то пойдем, по инструкции мне предобеденный массаж Вам сделать нужно, а это минимум десять минут, да минут ... В общем пошли.
- А как же Рабле? - Спросил Отченашенко, вставая из-за стола.
- Раз к нему, то и машину пришлют за Вами, или кобылу.
Дуся всем своим видом показала, что не желает больше говорить на эту тему.
Последнее слово озадачило Никодима Филипповича, потому что в нем скрывалась опасная многозначность, но он отогнал дурные мысли и столь же дурные предчувствия. Лицо Дуси приняло «дежурное», игривое и обещающее выражение, которое тоже пугало Никодима Филипповича. Так Отченашенко, под «конвоем» горничной, поднялся на второй этаж в свой тринадцатый номер.
В номере он сказал Дусе:
- Послушай, я вовсе не хочу массаж, может не будем его делать?
Лицо горничной исказилось в страхе и она чуть не взвизгнула: - Не смейте! Не смейте мне делать гадких, таких гнусных предложений!
Тело её дрожало от негодования, а Никодим Филиппович стоял дурак - дураком и абсолютно не понимал причину этого гнева. Затем, обречено вздохнул, сказал себе, что отныне он будет покорно, словно бессловесное и бездушное существо делать все, что велит такая всемогущая инструкция, если она способна вызвать прилив ярости у такого, по виду, ангельского существа. Где же ему устоять против инструкции!
Глава девятая.
ЧЕЛОВЕК В ШИНЕЛИ.
Дуся едва успела одеть своего подопечного в костюм от «Маши де ля Кюстри», как в дверь постучали и в номер вошел мужчина в серой шинели, правда без знаков отличая и вместо форменного головного убора в мягкой фетровой шляпе.
- Господин Отченашенко?
- Да. - Ответил Никодим Филиппович и сделал, в сторону вошедшей фетровой шляпе, легкий кивок головой.
- Господин Рабле прислал за Вами транспорт.
Холодно, сухо сказал человек в шинели. Он же - «фетровая шляпа», и никак не отреагировал на вежливый кивок Отченашенко.
- Я очень благодарен господину Рабле за оказанную мне любезность...
Отченашенко, на этот раз, явственнее чем прежде, сделал попытку продемонстрировать свою вежливость и тактичность.
- Честь. - Поправил его мужчина в шинели так, словно перед ним был бездушный, говорящий истукан.
- Что?
Переспросил его Никодим Филиппович, смущенный таким холодным, безразличным отношением к своей персоне. Промелькнула мысль, что пора бы привыкнуть и вспомнился Дурдынин, и холодная лужа посреди дороги. Он зябко поежился.
- Честь, честь, - повторил бесстрастный голос человека в шинели. - Господин Рабле любит называть вещи своими именами. Честь, вот именно, честь, так точнее и правильнее.
В последних словах этого человека чувствовалась эмоция, но она не очень вдохновила Отченашенко.
- Да, да, я именно это и хотел сказать. Вот, я уже и готов. - Никодим Филиппович суетливо одернул полы пальто. Посланец хмыкнул и что-то пробурчал, весьма похожее на: «Готов ты будешь в гробу».
Но Дуся уже застегивала последнюю пуговицу на его старом, потрепанном демисезонном пальто, совершенно нелепое одеяние для презентованного костюма и Отченашенко не расслышал этих, угрожающих слов.
Они вышли на улицу и Никодим Филиппович с удивлением увидел то, что посыльный называл «транспорт». На самом деле это и был «транспорт» - бричка и впряженный в неё серый конь.
Отченашенко показалось, что лошадь лениво посмотрела на него и презрительно подняла верхнюю губу, что-то храпнула сквозь железо удил. Человек в шинели сел на облучок, а Отченашенко устроился на сидении, похоже снятым с такого же газика, на котором привез его Дурдынин.
Кожзаменитель уже не удерживал в себе пружин и чтобы найти на них управу, подложили на пружины кусок фанеры.
- Ну! - Крикнул человек в шинели и коняга мотнул хвостом в знак того, что услышал возницу.
- Да ну же, стерво! - Человек хлопнул конягу вожжами по крупу. Бричка тронулась и левое колесо простонала:
- Скрег!
Затем, правое колесо ответила ему:
- Краг!
Так они ехали, Отченашенко показалось, целый час. Дорога была бесконечно длинной, особенно потому, что вокруг не видно было ни зги. Отченашенко был занят только одним - все время подсовывал полы своего пальто себе же под зад, чтобы спасти фирменные брюки от занозистой фанеры. Потом, Никодиму Филипповичу показалось, что они въехали в какое-то строение. По запаху и по тем звукам, которые раздавались по сторонам брички он сделал предположение, что это ферма, а когда с правой стороны раздалось приглушенное мычание, последние сомнения покинули Отченашенко, тем более, что он разглядел в вышине два ряда редких огней электрических лампочек. Он хотел спросить своего возницу: «Куда ты меня привез?» Но тот сам, впервые, за почти часовую поездку разомкнул уста и заговорил каким-то деревянным механическим голосом:
- Особенностью охоты на глухарей, - вещал с облучка кучер в серой шинели, - является то, что подкрадываться к ним нужно только в момент пения, когда они глохнут. Запомните это, молодой человек. Запомните раз и на всю оставшуюся жизнь, если, разумеется, она у Вас еще осталась.
От того, что слова эти были сказаны буднично, без намека на угрозу, по телу Отченашенко прошла дрожь и промелькнула мысль: «Этот зарежет, зарежет и рука не дрогнет!»
Спрашивать что-либо, сразу расхотелось. Отченашенко затосковал по Игнатичу и даже по Клаве. К счастью бричка остановилась и возница сказал:
- Приехали, господин хороший.
Никодим Филиппович с необычайной для него живостью выскочил из брички и едва устоял на ногах, поскольку ноги от неудобного сидения затекли, и сейчас адская боль тысячами иголок впивалась в голени и икры. Но, как говорил Монтень: «Сильная боль не бывает продолжительной, её прерывает либо смерть, либо выздоровление».
Поплясав с минуту, держась руками за край брички, Отченашенко приобрел способность двигаться, тем более, что человек в шинели подергивал его за рукав, понуждая идти.
Он открыл низенькую (Никодиму Филипповичу пришлось согнуться) обшитую дерматином дверь и они очутились в коридоре на бетонном полу которого стояли фляги, швабры, подойники, какие-то кольца резиновых шлангов, скребки, трехрогие вилы, лопаты штыковые и подборки, словом различный инвентарь. Так маневрируя между хозинвентарем, они прошли метров тридцать и потом, человек в шинели открыл еще одну дверь, и это оказалась дверью на лестничную клетку. Отченашенко проследовал вслед за незнакомцем три, или четыре пролета, после чего они вышли на площадку и сопровождающий остановился. Человек в шинели вытащил из кармана связку ключей. Нашел какой-то длинный с бородкой, просунул в замочную скважину, и та ответила ему ржавым
- Скыр-р!
Повернувшись к Отченашенко, незнакомец пояснил:
- Года три, наверное, не открывали...
Вывел его еще в один коридор. Они шли покрашенным бог весть когда, доскам пола, поднимались по лестничным клеткам, и так продолжалось, чуть ли не полчаса. Наконец «человек в шинели» остановился около обитой желтой кожей двери и надавил несколько раз на кнопку звонка. В двери открылся глазок и голос в метре над головой Отченашенко, произнес:
- Входи.
Глава десятая.
ПАРИКМАХЕР РАБЛЕ.
Человек подтолкнул Никодима Филипповича в плечо и он шагнул в ярко освещенный кабинет обставленный в стиле модерн. После сумерек, все этих коридоров и переходов яркость убранство и та роскошь с какой был обставлен кабинет, ошеломили Отченашенко. Из-за стола приподнялся мужчина в костюме тройка цвета черемухи с сиренью, в лакированных туфлях с золотой цепочкой через живот и сигарой в зубах, Отченашенко и вовсе потерял дар речи. Этот парикмахер больше походил на банкира, только что одевшегося на прием к королеве.
-Рад, рад Вас видеть в добром здравии и отменном настроении. Проходите.
Рабле, а это был он, слегка приподнялся с кресла навстречу Никодиму Филипповичу, но лишь слегка, затем взял со стола серебряный колокольчик и несколько раз звякнул им. Из противоположной двери появился лакей в синем мундире с галунами и вытянулся в струнку.
- Семен, подай-ка нам прибор для бритья.
Не оборачиваясь к нему, через плечо сказал Рабле и сладострастным движением потер кисти рук, словно умывался. - Итак, Вы Отченашенко Никодим Филиппович. Я правильно называю Ваше имя?
- Правильно. - У Отченашенко болезненно зачесались щеки, и он тревожно поглядел на дверь, в которой скрылся Семен. Мужчина проследил его взгляд и с добродушной усмешкой сказал:
- Разве Вам не сообщили, что визит будет к парикмахеру?
- Да, конечно... - Отченашенко в подтверждении даже кивнул головой, - но, видите ли, простите, я как-то плохо себе представляю связь между... гм...м.. моей, так сказать, профессией и, собственно..
- Ни чего ни чего! - Подбодрил его человек за столом, - здесь Вы можете говорить совершенно откровенно. Но ведь Вы же не бриты?
- Ну, не то чтобы, – Никодим Филиппович почувствовал страшную неловкость от того, что на его щеках, действительно, имелась щетина двухсуточного возраста.
- Если Вы не брились утром, то уже к обеду вы не бриты, - тоном педирального судьи объявляющего приговор заявил Рабле. - Вас удивляет, что я парикмахер?
- Сказать по правде, да?
Совершенно растеряно откликнулся Отченашенко, преодолевая в себе бурю эмоций, из которых самым сильным и вопиющим во всех смыслах был страх. Никодим Филиппович даже не представлял себе раньше, что можно так бояться, при обстоятельствах не должных вызывать страх.
- Это хобби, дорогой ты наш специалист! Эта роль, которую я должен играть, чтобы и все остальные так же искренне, да что там! Самозабвенно играли свои роли. Вот, к примеру, Вы? У Вас есть своя роль, и Вы её играете.
И тут же уточнил:
- Будете играть.
- Я не понимаю, что Вы этим хотите сказать?
Голосом, упавшим до шепота спросил Отченашенко. Но Рабле не ответил ему, потому что Семен вкатил в кабинет странное, комбинированное кресло. От подлокотников отходили никелированные штанги, на которых крепилась зеркало с полочками, а на этих полочках находились парикмахерские принадлежности. Но взгляд Отченашенко приковали кожаные сыромятные хомуты на этих подлокотниках.
Парикмахер, он же Рабле, вставая из-за стола, несколько раз качнул бедрами, словно выдирал зад из чьих-то объятий. Теперь, когда он встал во весь рост, стало еще рельефнее видно, что это был грузный и высокий мужчина с огромными, поросшими рыжим волосом, руками, и тяжелой шеей отставного штангиста.
- Прошу Вас, Никодим Филиппович!
Рабле сделал широкий приглашающий жест и взял из рук Семена белоснежный крахмальный фартук. Повернулся к Семену задом и тот подвязал фартук. В совершенно подавленном, если не сказать – раздавленном состоянии Отченашенко направился к креслу. Все тот же Семен ловко откинул в сторону один из подлокотников и усадил Никодима Филипповича, да так ловко и прочно, что тому показалось - это не кресло парикмахера, а какое-то иное приспособление и теперь с ним, то есть с Отченашенко, можно делать что угодно. И действительно, он не успел опомниться, как за ворот ему всунули салфетку, а на лицо набросили горячее полотенце. Ловкие руки Рабле, сквозь горячее полотенце ощупывали физиономию Отченашенко и слегка массировали её. Рабле участливо спрашивал:
- Не жжет? Так хорошо?
Отченашенко только глухо гукал, но Рабле вовсе не слушал его гуканье и продолжал своё дело. Через минуту Никодим Филиппович расслабился и стал внимать словам парикмахера.
- Так вот, - говорил Рабле, - все мы играем роли. Скажем, пришел муж с работы - он играет роль отца, когда обращается к детям, или роль любовника, когда лезет под подол своей жены и так десятки ролей за одни только сутки! Я, с Вашего позволения, сейчас играю роль парикмахера, а Вы, в свою очередь - роль посетителя парикмахерской. Это всё роли простые, примитивные роли, а есть роли серьезные и даже судьбоносные, охватывающие пространства и государства. Вы согласны?
Отченашенко что-то хрюкнул, а Рабле продолжал:
- Вот и хорошо, что поняли. Вам еще предстоит сыграть здесь, роль специалиста по трещинам. Как видите, у каждого есть роль. Вот и получается «спектакль жизни».
Отченашенко хотел решительно возразить насчет «играть специалиста по трещинам», но в это время Рабле прижал двумя пальцами его верхнюю губу и стал выскабливать её опасной бритвой. Потом накинул на лицо горячую салфетку, и у Никодима Филипповича пропало желание возражать. К чему?
- Пожальте, - с этим словом Рабле закончил брить Никодима Филипповича.
Семен помог Отченашенко выбраться из кресла. Никодим Филиппович стоял на персидском ковре, не зная куда пойти и что сказать, настолько всё было странно и необычно.
- Семен, подай нам кофе со сливками и тосты. А Вы, присаживайтесь.
Рабле показал рукой на плетеное кресло, стоящее рядом с диваном, сам же опять сел за стол и внимательно посмотрел на свои руки.
- Н..да! Не те, не те! Сноровка уже не та, кончики пальцев потеряли былую чувствительность, а в нашем деле это главное - чувствовать кожу клиента. Так о чем мы говорили с Вами?
Отченашенко хотел сказать: «Ни о чем, о пустяках», - но похоже, что Рабле и не ждал от него ни какого ответа.
- Как Вам понравился наш городок?
Спросил Рабле и опять не дождавшись ответа, продолжил: - Между прочим у нас с педиральным центром договорные отношения. Скажу откровенно, по сути дела мы суверенное государство! Вы, конечно, этого не понимаете, но из этого много что следует. Например, «кажимости».
Он опять, покачал задницей в кресле и выдернул её из чего-то, плотно охватившего и не пускающего. Встал, направился к Отченашенко. Вильнув задом, сел напротив него, на диван.
- И так, как я понимаю, Вы специалист по трещинам?
Спросил Рабле.
- Да. Я окончил институт трещиневодства и адаптации в Грызли.
Ответил Отченашенко, не понимая зачем этот разговор пошел по второму кругу.
- Что ж, это хорошая школа. Сам я правда специалист по части... – И он многозначительно покрутил кистью руки вокруг головы, - но слышал, слышал об этом городе. У меня там приятель был, царство ему небесное, сволочь конечно, но так человек вполне достойный... Хм...
Отченашенко вежливо молчал, а хозяин задумчиво потер подбородок указательным пальцем:
- Да, положение у нас, как Вы видите, аховое, есть силы, мировые силы, которые считают нашу «гору» не перспективной и потому не дают нам кредиты. Например - эти, как их?
Он наморщил лоб, словно вспоминал какое-то трудное и серьезное название.
- «Созерцатели пупов», – подсказка неожиданно вырвалось у Отченашенко
- Вот видите, Вы уже знаете!
Воскликнул Рабле и даже, в жесте отчаяния, всплеснул руками. – Государственная, можно сказать тайна и на те! Специалист и уже знает! Забудьте, забудьте!
Рабле замахал на Отченашенко руками.
– Забудьте ради Вашей же пользы! Ни что, знаете ли, не вредит жизни как излишнее знание!
Он замолчал на какую-то минуту и она показалась Отченашенко длинной в час, а потом спросил Никодима Филипповича ровным и совершенно спокойным, даже отстраненно-безучастным голосом:
- Вы к какой партии принадлежите?
- Я, знаете ли...
Открыл, было рот Отченашенко, но его перебили:
- Вот и хорошо, что «знаете ли»... А то, ведь некоторые полагают, что мы слепы, как кроты и ни чего не знаем. А Вы, верно уловили это, что «знаете ли»... Сразу видно, образованный и интеллигентный человек. И вдруг неожиданно спросил:
- Как Вам показался Игнатич?
Похоже он был мастак на такие неожиданные вопросы.
- Премилый человек, труженик.
- Да? - Удивился Рабле. – Впрочем, иначе и быть не могло. Он Вам, наверное, рассказывал, как своими руками дома строил, уголь добывал?
- Рассказывал, - подтвердил Отченашенко, не понимая, к чему клонит собеседник, и самое главное, не понимая, что он от него хочет.
- Ну да, конечно. Спасибо что помогли следствию. Так мы на чем остановились?
- На этом, на трещине... – неуверенно пробормотал Никодим Филиппович.
- Вы полагаете?
- Ну и на том, что «знаете ли»... - Уточнил Отченашенко.
- А я так думаю, что мы остановились на кофе со сливками, тем более что Семен их везет.
И действительно лакей ввез в кабинет сервировочный столик, на котором, помимо двух чашек дымящегося кофе, было еще с дюжину бутылок, бутылочек, соусниц, горшочков и прочего, прочего! Лакей ловко, словно фокусник обслуживал Рабле и Никодима Филипповича. После получасовой трапезы, за которой не было произнесено ни слова, Рабле откинулся на спинку кресла и махнул Семену рукой, чтобы тот убрал столик: - Довольно, довольно роскошествовать. Это даже неприлично, когда многие голодают. Взяли моду, понимаешь.
- Голодают? - Удивленно спросил Отченашенко, - а мне показалось, что у вас, всего вдоволь?
- Увы, друг мой, такова сермяжная правда. Равенство в правах и свободах вовсе не предполагает равенства в потреблении, даже наоборот - чем больше у народа прав и свобод, тем существеннее разрыв между богатыми и бедными. Впрочем, это аксиома демократии. Скажите честно, Вы приехали сюда заработать?
- Не буду скрывать...
И опять Рабле его перебил:
- Это хорошо, это просто восхитительно, что «не буду скрывать»! Как это здорово - «не буду скрывать»! А у нас, должен Вам сказать уважаемый Никодим Филиппович, так и норовят, так и норовят, что-нибудь да скрыть! Ужас какой-то! Чем больше я с Вами общаюсь, тем больше Вы мне нравитесь. Мне даже начинает казаться, что я с Вами знаком бог знает когда! Вот именно - Бог знает! М.. да! Люди мало задумываются над словами, а ведь в них всё, буквально всё! Вот Вы сказали: «не буду скрывать» и мне всё ясно. Я тоже «не буду скрывать» и честное слово, как только все формальности будут улажены, я от Вас ни чего не скрою!
Он встал с кресла и протянул руку Никодиму Филипповичу:
- Приятно, приятно мне было с Вами побеседовать, очень приятно! Я ни когда не слышал таких глубокомысленных рассуждений, такой прозорливости и предвидения. Мощный, мощный аналитический ум! Только Игнатича Вы не поняли, не раскусили. Нет, не поняли! Не дано Вам это! Нет, не дано!
Он тряс руку Никодима Филипповича, словно хотел выдернуть её из плечевого сустава, а потом подвел его к выходной двери, в которую его ввел человек в шинели.
Глава одиннадцатая.
НЕОЖИДАННОЕ УНИЖЕНИЕ.
Дверь словно ждала этого и сама открылась. Только Отченашенко занес ногу через порог, как получил мощный пинок в зад, и врезался головой в каменный живот «человека в шинели». И вот, что удивительно, он успел уловить запах исходящий от шинели и даже понять, что так пахнут козлы. Почему именно козлы? Этого Отченашенко не смог бы объяснить, поскольку ни когда в жизни козлов не видел, что называется в живую, тем более не обнюхивал их, но в момент удара в живот «человека в шинели», эта мысль от чего-то пронзила его сознание.
Оседая у ног этого человека, он прошептал:
- За что?
Но тот бережно приподнял Никодима Филипповича и удивленно спросил:
- Что, за что?
- За что он меня так?
Всхлипнул Отченашенко от переполнявшей его обиды.
- За здорово живешь. Пошутил, Ты, что шуток не понимаешь? Юмора, начисто лишен что ли? Вот, кабы ты к Игнатичу попался, ого!
- А что Игнатич? Игнатич милейший человек!
Сказал, оправляясь от пинка Отченашенко и добавил:
- Не то что некоторые.
- Милейший? Оно понятно, что милейший человек. Ему такая роль нынче предписана, быть милейшим человеком, а вот, как начнет с живого сдирать кожу то, что на это скажите? Или еще, на затылке надрежет, солью посыплет, да и забинтует потуже на ночь? В третьем акте своей жизненной роли он такое вытворяет с человеком, то есть с этой экстремисткой - волосы на голове дыбом становятся. Впрочем, нужный, редкостный человек, в театре жизни, скажу я Вам. Уникум, одним словом! Артист! Видимость создает реальной жизни!
«Боже! И этот! - Промелькнуло в голове у Никодима Филипповича, - и этот о театре? И этот о какой-то «видимости» толкует!»
Голова у Отченашенко пошла кругом и он как-то странно, даже подозрительно, хихикнул. Но взял себя в руки, вспомнил, что тут принято «подшучивать» и ему пока не дано понять все глубины местного юмора. Может «театр», и «роль» - все эти «кажимости» и «видимости» - условный язык? Род местного юмора?
На этот раз, «человек в шинели», был куда разговорчивее, чем тогда, когда вез его к Рабле. Открывая очередную дверь, осуждающим тоном произнес:
- Зря Вы ноете, парикмахер принял Вас по первому разряду, ценить это надо, а не хныкать.
- Нет, Вы мне объясните насчет Игнатича? Чего Вы мне все здесь загадками говорите? - Опомнившись, спросил Отченашенко.
- Что это за «кажимости» такие?
- Да идите же! Вот еще, приспичило ему объяснять.
«Человек в шинели» потянул его за руку, принуждая идти. Отченашенко повиновался. На этот раз его вывели из здания, минуя подойники и тем более коров, вывели на освещенную электрическим светом площадку. На этой площадке стояла Тайота-Ниссан, сверкая хромом. Удивленный этим, Отченашенко спросил:
- Почему же сюда на кобыле ехали?
- Сюда всех на кобыле возят, как ни как «Скотный двор», а от сюда кого как, иной раз и в деревянном бушлате. Вам повезло.
И это - «вам повезло», ожгло Отченашенко дурным предчувствием, ведь может и «не повезти»? Черт его знает, где кончаются шутки, и начинается жизнь или наоборот? Однако, Отченашенко спросил, не об этом:
- А сами-то Вы, кто будете?
- А что не видно? Глаза-то разуй.
- Ну и что? Разул.
При всем страхе, Никодима Филипповича тянуло на грубость. Может потому и тянуло, что он ни чего не мог понять, как не старался.
- Понимать должен, что я - «человек в шинели», при исполнении, стало быть и этим, все сказано.
Он остановился, резко повернулся и вперив свои колючие глаза в Никодима Филипповича – у него оказался на редкость пронзительный, сверлящий взгляд, спросил:
- Вас парикмахер брил?
И не дожидаясь ответа дотронулся рукой да щеки Никодима Филипповича.
– Вижу что брил…
И пожевав свои тонкие губы раздумчиво сказал:
- Хорошо выбрито… Очень хорошо…
Как будто это – «хорошо», или «плохо» имело значение.
Отченашенко отшатнулся назад от такого фамильярного отношения и почти взвизгнул:
- Какое это имеет отношение брил или не брил?!
-О, не скажите, огромное! Можно сказать решающее отношение!
И уже тоном менее патетическим и менее пугающим Отченашенко, спросил:
- Вы заметили чем он Вас брил?
- Бритвой, разумеется.
Ответил Отченашенко удивляясь тому, что втягивается в какой-то нелепый, странный диалог Бог знает о чем и главное, зачем?
- Это понятно, что бритвой, но какой бритвой?
- И какая в том разница, какой?
- Но Вас брили опасной бритвой, понимаете, «опасной»!
От этого слова – «опасной» внутри Отченашенко похолодало, а «человек в шинели» словно догадался об этом холоде:
- Страшно, да? Еще бы не страшно! Бывало по горлу – вжик! И голова на одном только позвоночнике держится. Если голову прижать к разрезу то крови не много около пореза выступает, а уж в груди, то есть в легких клокочет и из рта - фонтаном!
И раздумчиво, словно говорил о чем-то простом и обыкновенном, как щей поесть, сказал:
- А Вы спрашиваете, какая разница? Счастливчик.
И вдруг с какой-то неподдельной радостью воскликнул: «разрешите, я так Вас и буду звать – «Счастливчик»?
- А если не разрешу?
Буркнул Отченашенко, преодолевая в себе дурноту только что пережитого страха.
- Ну не разрешишь так и не разрешай. Ах, ма! Вот и делай людям добро!
- Добро?
Удивился Отченашенко, потому как мало видел в жизни, а здесь тем более, доброты.
- А про глухаря, Вы мне, зачем рассказывали?
Напомнил Отченашенко
- На что намекали?
- Вы что-то путаете. Разве я Вам про глухаря рассказывал? Это кобыла Вам про глухаря рассказывала, я даже удивился, с чего бы она с Вами разоткровенничалась так? Что это ей приспичило, рассказывать про глухаря, да еще среди бела дня?
- Вы меня за дурака принимаете, да?
Гнев душил Отченашенко, да и обида от пинка под зад еще не прошла.
- Напрасно Вы со мной вздумали шутки шутить!
- Да избави меня Бог! Зачем же мне с Вами шутить? Кажись у меня не тот возраст и не такая легкомысленная должность, только кобыла и впрямь говорила.
- Да перестаньте же, «Ваньку валять»!
Пуще прежнего заволновался Отченашенко от такого наглого отказа.
- Я еще с ума не сошел, чтобы верить в говорящих лошадей. Ну, вспомните, Вы еще говорили, что к нему нужно подкрадываться только тогда, когда он токует.
- Ну и что? Вы с этим не согласны? Только кобыла сказала, «когда он тоскует». Улавливаете разницу?
- Да при чем здесь, согласен не согласен, Вы же мне говорили... Я помню!
- Разве?
- Ну как же! Только въехали в этот, как его, «скотный двор» что ли, Вы и начали...
- Не может быть!
- Ну от чего же не может быть, когда говорили!
- И Вы это слышали?
- Да перестаньте Вы, надо мной издеваться!
- Вот еще, не хватало.
Человек в шинели, открыл дверцу автомобиля марки «Тайота», и сел за руль, показывая всем своим видом, что не желает продолжать разговор на эту тему. Он завел машину, подождал пока рядом, на сидение, угнездиться Отченашенко и машина ринулась в белесый туман, по невидимой Никодиму Филипповичу дороге, предоставив последнему размышлять над тем, от чего «человек в шинели» отказывается от своих слов, а главное; зачем он рассказал ему о глухаре? И что такое - говорящая лошадь? Цирк? Думать об «опасной бритве» господина Рабле он не смел. Не смел по той простой причине, что у него, тут же перехватывало дыхание и смертный холод обжигал измученное невзгодами сердце.
Тайота остановилась у низкого барачного типа здания, сквозь оплывшую штукатурку виделись фрагменты красного кирпича. Человек в шинели повернулся к Отченашенко и сказал:
- Успели тютелька в тютельку.
- Куда успели?
Переспросил Никодим Филиппович с явной тревогой в голосе. Ему не хотелось выходить из теплой машины и куда-то идти.
- В больницу, к доктору.
- Но я, слава богу не болен!
Попытался сопротивляться Никодим Филиппович, прекрасно понимая всю безнадежность этих попыток.
- А я разве Вам сказал, что Вы больны?
- Нет, но зачем мне в больницу?
И Отченашенко с ненавистью поглядел на облупленный фасад здания.
- Вам нужно встретиться с доктором Козалупом. Это в Ваших же интересах.
И уже совсем загадочно прозвучала фраза:
- Не может существовать страховая медицина, если в человеке нет страха. В основе всего, молодой человек, страх. Вот так.
Отченашенко вылез из машины, которая тотчас исчезла в белесытой мгле и направился к окрашенной в зловещий зеленый цвет, входной двери.
Глава двенадцатая.
ОЧАРОВАТЕЛЬНАЯ ДОКТОРША.
Отченашенко толкнул плечом дверь, и та жалобно заскрипела в несмазанных петлях. Он вошел в тесный и сырой тамбур. Из тамбура начинался лестничный пролет в один марш, а выше была дверь, обитая дерматином. Как только Никодим Филиппович прикрыл за собой входную дверь, его тут же окутал мрак, и ему пришлось ощупью, рискуя поскользнуться на мокрых и склизких ступенях подняться до следующей двери. За дверью оказался коридор освещенный, подвешенной на свитом электропроводном шнуре, тусклой лампочкой. В одном конце коридора было поярче туда и направился Отченашенко. За остекленной перегородкой было написано плакатными буквами по крашеному картону, «Регистратура». Далее, стол, а за столом, дежурная. Она мирно спала, положив на колени что-то похожее на недовязанную женскую кофту. Когда эта «спящая красавица», как про себя назвал её Никодим Филиппович, очнулась от сновидений и поняла, что перед ней стоит человек и требует доктора Козолупа - она принялась объяснять ему, что в это время доктор проводит сложнейшие операции, и она не может его отрывать от «операционного поля». Она так и сказала:
- Я не смею, да и ни кто не смеет отрывать доктора от «операционного поля»!
Словосочетание - «операционное поле» было произнесено так, словно речь шла о поле под Ватерлоо, или Бородинском поле, а Козолуп ни кто иной, как сам император Наполеон.
- Но мне сказано было прибыть к трем часам!
Настаивал Отченашенко.
- И я не могу, не имею права опаздывать! В конце концов я приучен к точности!
Девица, а это оказалась девица лет двадцати пяти, была эрудированной особой и с готовность показала свою эрудицию. Она ехидно заметила:
- Точность - вежливость королей», так? Вы это хотите сказать? Но, какой же из Вас король? Вы просто мужчина, обыкновенный мужчина и даже, не в обиду Вам будет сказано, не очень-то сексапильны!
Она, оценивающим взглядом, поглядела на Отченашенко с начало сверху в низ, а потом снизу вверх и ему показалось, что оба раза взгляд её на мгновение останавливался где-то в области его пупка.
- Мне на это наплевать, сексапилен я или нет!
Возмутился Никодим Филиппович.
- Мне назначено, вот я и пришел!
- А вот это, Вы, зря.
Сказала девица и неодобрительно посмотрела на Никодима Филипповича.
- Что зря? - Отченашенко уже не на шутку рассердился.
- Что Вам наплевать. Ни чего себе, заявочки. Это все равно, что я бы вдруг заявила, что мне наплевать, нравлюсь я, или нет мужчинам.
- Это Ваши проблемы, а мне нужен доктор.
- Вот так мы всегда!
Неожиданно патетическим тоном, произнесла регистраторша. - До других нам и дела нет! Видите ли, его не интересует важнейшая проблема! Лучшие умы человечества этим озабочены, а он, надо же, выискался - «ваши проблемы». Пуп земли! А кто Вы, собственно, такой?
- Я специалист по трещинам, Отченашенко Никодим Филиппович. Честь имею.
И он, как умел, церемонно склонил голову. Получилось не очень хорошо, как-то судорожно дернулась голова от левой ключицы вверх и в сторону.
- Ну, хорошо, - вдруг сдалась девица.
- Пришли и пришли, а зачем орать-то? Проходите.
И она приоткрыла дверцу в регистрационном барьере.
- Сюда что ли? - Недоуменно спросил Отченашенко.
- А куда Вы хотели? В потолке дверей нет. Люди еще, слава богу, ногами ходят, а не летают и не ползают, как мухи по стенам.
Она поправила халатик на груди и упавшим голосом добавила к сказанному:
И так, с этой трещиной, забот у всех полон рот. Да проходите же, чего Вы встали, как баран?! Выстуживаете мне приемную.
Отченашенко согнулся в три погибели и нырнул в открывшийся лаз. Девица убрала вязание, сунув его в ящик стола, потом вытащила из сумочки, желтой кожи, зеркало, глянула в него и быстро провела по лицу ни весть откуда появившейся бархоткой. Мазнула губы помадой, облизнула их быстрым движением алого язычка и, устремив взгляд больших, на выкате, «коровьих глаз» (Ему пришла на ум фраза из Гомера - «Волоокая Гера), сухо сказала:
- Присаживайтесь.
- Да, но мне нужен доктор Козолуп...
- А я Вам кто? Афелия что ли? А Вы - Гамлет?
Отченашенко опять растерялся, он снова попал в такое же неловкое положение, как с Дурдыниным и не знал с чего начать разговор и не нашел ни чего лучшего чем спросить:
- А как же тогда «операционное поле»?
- Ши-ш-ш! - Девица прижала палец к губам и прошептала:
- Поздно, пациент скончался, как мы и предполагали. Да Вы не расстраивайтесь, уж такая у него, на сегодня, была роль - умереть. Это, господин хороший, только одна «видимость». «Видимости»» смерти и «кажимость» интенсивной работы, по оздоровлению, а на самом деле мы торгуем донорским материалом. Очень выгодное и доходное для нас, то есть для суверенного Профуркино, дело. Огромная статья дохода…
- Значит, значит, - он растерялся и начал заикаться.
- Да бросьте Вы, - перебила его девица, - ни чего это не значит! Если бы смерть конкретного человека что-нибудь значила для судеб мира, то тогда, о, тогда...
Она не докончила фразу потому что зазвонил телефон и девица приложила к розовому ушку телефонную трубку.
- Доктор Козолуп слушает. - Сказала она твердым поставленным голосом, вовсе не таким, каким только что говорила с Отченашенко.
- Ах, это опять Вы Магирон! Ну, что я могу с Вами поделать? Пейте капли «датского короля», а лучше чистый спирт. Да, я это уже Вам говорила. Что же Вы хотите, раз возраст? Ну и что... Жуйте корень мандрагоры. Да нет! Вы, разумеется, не козел, однако же, и человек жуёт... Да, специалист у меня.... А что же Вы хотите? Я давно Вам говорила, что частичное опупение необходимый этап... Да, это своего рода социальный наркоз... Да не психоз, а именно наркоз, вроде искусственного коматозного состояния... Все пройдет, образумится, устоится, если хотите, то и устаканится... Адоптивные возможности человека безграничны, беспредельны и где-то даже мистичны....
Разговор продолжался минут десять и Отченашенко еще больше запутывался, пытаясь вникнуть в суть разговора, потому что в нем несколько раз прозвучали имена «Игнатич» и «Дуся-экстремистка» в каких-то невероятных сочетаниях, а так же и он, в смысле «опупения». Не понятное все же имело смысл, и Отченашенко этот смысл нес нечто зловещее уже в силу своей непонятности, почти абсурдности.
Окончив этот затянувшийся разговор, доктор Козолуп, как ни в чем не бывала, продолжила ранее оборванную телефонным звонком, мысль.
- Так вот, даже для близких людей, смерть конкретного человека ничего не значит. Конечно, они плачут и говорят всяческие добрые слова, но только потому и говорят, что человек уже мертв. Нет, дорогой ты мой! Смерть, для оставшихся в живых, ничего не значит! Уж поверьте мне, как специалисту! Более того - это научный факт, что все мы являемся некрофилами и любим умерших куда больше, чем живых. Живых мы, в лучшем случае терпим. Пациент умер, а режиссер с этим не согласен, одним словом - политика, столкновение интересов и несообразностей. Вот Вы, амбициозный человек, или нет?
Отченашенко не знал, что ответить на такой вопрос, он все более и более запутывался во всем, что его окружало. Ему хотелось сказать: «Да», - но он боялся быть неправильно понятым. Что может быть хуже, чем быть неправильно понятым? Только инсульт или инфаркт! Даже измена жены – сущий пустяк перед этим бедствием.
Доктор не стала ждать ответа и сама на него ответила:
- Нет в Вас чего-то такого... Стержня нет, жесткости нет, Вы мягки. Мягкий мужчина – это, простите меня, нонсенс, по сути признак его бесполости, даже не полиморфизма, а именно бесполости! Ну да, ладно, значит Вы тот самый специалист, о котором так много в последнее время идет разговоров? Знаете, я как-то иначе Вас представляла...
- Да, я специалист... - начал было говорить Никодим Филиппович, но доктор снова перебила его.
- Тогда Вы должны понимать всю ответственность поставленной перед Вами задачи?
- Но, но, простите, пока и задачи нет никакой, пока только странные разговоры и еще более странные действия, э..э... так сказать, местных властей. Тот же Дурдынин...
Но она снова перебила его:
- Дурдынин само собой, он - ферзь, как говорит Магирон, хотя я с этим категорически несогласная. Да разве я одна? Многие не согласны с его политикой, особенно в области информатики и наукоемких технологий. Прежде народ накормить нужно и обучить его правильному и безопасному сексу, а уж потом всякие там штучки-дрючки. Вот Вас, вызвали и что же? Вы даже, как я вижу, и представления не имеете о нашей трещине?
Отченашенко ухватился за последнее слово, как утопающий хватается за соломину:
- О трещинах, или правильнее говоря, о разломах в земной коре я хорошо осведомлен. Если не принять решительных мер, то последствия могут, будут катастрофичными, а пока меня гоняют, от одного человека к другому и я там выслушиваю разные бредни!
- Хорошо сказано! И притом верно! Действительно бредни! Поди, про кротов этот хрен, Рабле упоминал?
- Про кротов не помню, но вот.., вот.., словом у него странная манера обращаться...
- Под зад... Так? - Она ухмыльнулась. - Это у него на нервной почве, врожденное, впредь к нему задом не поворачивайтесь. А впрочем, он тут же добреет, когда под зад поддаст. Да.
И задумчивым, отрешенным голосом добавила:
- Педерастия. Тяжелая форма. Но мы люди просвещенные, не так ли?
Что оставалась делать Никодиму Филипповичу кроме как, согласится с тем, что и он человек просвещенный, хотя не представлял себе, каким образом педерастия, пусть и врожденная, имеет отношения к просвещению. Между тем докторша продолжила и развила мысль о сексуальных, по мнению Отченашенко, извращений.
- Только такие азиаты как мы, в своем прошлом, не понимали основополагающих основ и правоприменительных прав, но это прошлое – прошло!
Докторша решительным жестом как бы отодвинула прошлое от лица своего.
– Хватит! Мы теперь стали терпимы и политкорректны! Мы, цивилизованные люди и потому провозглашаем права каждого человека распоряжаться своим телом по своему усмотрению! Вот как?! И потом, вы же знаете, что у нас теперь власти есть педеральные!?
Она смотрела на Отченашенко с вызовом, как, наверное, смотрел Саванаролла на итальянцев, погрязших, по его мнению, во всех грехах. Но Никодим Филиппович был не в пример итальянцам, смущен и раздавлен напором докторши. Отченашенко смотрел на неё с вытаращенными от непонимания глазами, а докторша, словно очнувшись от размышлений по поводу педерастии Рабле и неотъемлемых прав онанистов и лесбиянок, вспомнила наконец, о трещине.
- И на самом деле нужно немедленно приступать к делу. Сколько же можно, кота за хвост тянуть?! И так, обозначим проблему, очертим её, округлим и вынесем за скобки. Вот Вы только что сказали: «последствия будут катастрофичными», мы же используем несколько иную терминологию, а именно - «последствия будут кризисными», иначе говоря, кризисное состояние усилится. Вам нравится такая формулировка проблемы?
И не дожидаясь ответа Отченашенко, прерывая его возмущенное мычание, продолжала:
- Правда, должна Вам сказать, что среди наших экономистов бытует другое определение - «переходный период», но я с этим решительно не согласна, мне больше по душе - кризисное, оно и точнее и перспективнее. Вы так не считаете? Она перегнулась через стол к Отченашенко и заглянула ему в глаза так, словно рассматривала их на предмет наличия или отсутствия признаков бельма.
- Суть не в словах, - дрожащим от волнения голосом отвечал Никодим Филиппович, - не важно, как мы назовем процесс - «катастрофой», или «кризисом», куда важнее, наметить план действий, разработать программу, хотя бы на пятьсот дней!
- Не скажите. Слова не пустышки, о нет! И от того, как мы определим процесс развития «трещины» зависит и выбор инструментария её купирования, а может даже и ликвидации! - Воскликнула докторша.
– Рассмотрим вариант «катастрофы». Если процесс катастрофичен, то следует принять меры к эвакуации жителей и бросить любые попытки спасти «гору». Вопрос в том, куда эвакуировать? И возможно ли это в принципе? Если мы принимаем развитие процесса как кризис, то это и хорошо, и плохо. Хорошо, что кризис, как бы обновляет организм, вырабатывается иммунитет, устойчивость э... э... э... скажем, к «трещиневатости», плохо, когда мы не можем помочь организму выйти из кризисного состояния и тогда он, действительно скатывается к катастрофе.
Она удовлетворенно потерла одну ладонь о другую.
- Вот так, а Вы говорите, «не важно»! Еще как важно.
- Вы совершаете методологическую ошибку, уважаемый доктор!
Воскликнул Отченашенко возмущенный сравнением грубой материи с человеческой плотью.
- Вы - процессы, идущие в «горе», приравниваете к процессам, идущим в человеческом организме! Все-таки, согласитесь - это разные величины и разная природа явлений!?
- Вы мне еще расскажите о природе явлений!
Девица даже вскочила со стула.
- А то я не знаю природы, не видела её в плоти и крови?
Она оперлась руками о стол и наклонилась через стол к Отченашенко.
- Вы знаете, что на моем счету более двух сотен операций, половина из которых кончилась летальным исходом! Я знаю, что такое катастрофа. Это когда человек «уходит». Его «держишь» всеми силами, а из него жизнь вытекает по секундам. Вот что такое катастрофа! Я, я знаю что такое кризис, а, следовательно, я знаю, как человек выздоравливает. А Вы, Вы разрезали хотя бы один фурункул, что бы судить?
Отченашенко замер от такого яростного напора, съежился и уже пожалел, что осмелился что-то возражать.
- Нет!
Выкрикнула в лицо Никодиму Филипповичу, девица.
- Нет, а туда же, принимаетесь рассуждать, о чем не имеете ни малейшего представления.
- Поймите, - Отченашенко, не знал, как унять этот напор, что сказать.
- Я, я ни сколько не сомневаюсь в Ваших профессиональных знаниях, но «гора» - это моя специальность...,
- Ни черта Вы не знаете, если не умеете отличить кризис от катастрофы!
Выкрикнула девица, и Отченашенко вовсе оробел.
- Когда начался у нас кризис... Да, да! И только так - кризис! Наступила «мгла» и люди ни чего не могли разглядеть в этой «мгле». Мы тыкались, как беспомощные котята, мы разучились шутить и подшучивать, хотя тогда «гора» нас еще не трясла и «трещина» не рвала наши водопроводы и магистрали теплоснабжения. Это была полнейшая «видимость» благополучия и вот наступили времена «кажимостей» и что же? Наши люди спускались в забои и добывали уголь, даже в этой «мгле» добывали, что называется, в слепую работали. Мы провозгласили общество равных возможностей, но природа сделала людей не равными. Вы, не ровня мне! - Выкрикнула девица и ударила ладонью по столу.
- Прошли месяцы, и зрение наше адаптировалось к новым условиям - так организм человека отреагировал на кризис «горы». Теперь прекрасно всё видим во «мгле» и что для одних «мгла» для нас ясный день! Вы меня понимаете, господин специалист?
- Да... - Не сказал, а почти проблеял Отченашенко, пораженный страстной экспрессией докторши...
- Нет - это не катастрофа! - Выкрикнула Козолуп и погрозила кому-то, под потолком кулаком.
- Я об этом не устаю твердить всем маловерам, а кризис, благотворный и жизнеутверждающий кризис! Вот погодите, если дело пойдет и дальше так же и эта «трещина» в «горе» распространиться до Негодяйкино, то мы - жители Профуркино будем иметь перед ними огромные преимущества, а значит, подшутим над ними так, так..., ну да ладно, Вам этого все равно не понять.
Девица, устав от такого страстного монолога, села и откинулась на спинку стула, Потом протянула руку и достала из шкафчика мензурку и бутылочку с надписью - «Этанол». Затем проделала манипуляции с этими веществами, то есть налила в мензурку грамм двести дистиллированной воды и, отмерив такое же количество жидкости из мензурки с надписью «Этанол», стала медленно вливать её в мензурку с дистиллированной водой. Отченашенко с любопытством наблюдал за этими манипуляциями и девица, заметив его любопытство, назидательным тоном произнесла:
- Ни когда не вливайте воду в этанол, только наоборот!
Смесь этанола и воды побелела, и стала как «снятое молоко», а девица встала и подошла к холодильному шкафу с надписью «Зим». Открыла дверцу холодильного шкафа, затем поставила мензурку в морозильную камеру и опять, повернувшись лицом к Отченашенко, строго сказала:
- Идёт экзотермическая реакция с выделением тепла.
Как все это вязалось с предыдущим разговором, Никодим Филиппович плохо себе представлял, и когда девица вернулась к столу и села на свой стул, Отченашенко решил идти «до конца». Идти до «конца», означало для его, отказаться от спора, от собственной позиции, но у девицы на этот счет были другие намерения.
- Ну что, Аника-воин замолчали? Спорте, излагайте собственное мнение, если оно у Вас есть.
И тут, Отченашенко взяла злость, та самая злость, которая толкает человека на опрометчивые поступки, а душу кролика наполняет отвагой.
- Вот Вы говорите кризис и адаптация, пусть так, хорошо, а если не успеете адаптироваться? Если тряхнет так, что все здания рухнут к чертовой матери? Если на месте Профуркино окажется один огромный провал? Если всё уйдет, как град Китеж ушел под воду? Кому тогда нужны будут ваши уникальные способности видеть дорогу во «мгле»?
От этих слов Никодима Филипповича, девица посерела и вдруг мелко, мелко стала креститься приговаривая:
- Свят, свят, спаси и сохрани нас боже!
А потом каким-то плаксивым голосом, по-бабьи сказала:
- Что же такое ужасное Вы говорите Никодим Филиппович? Ну, просто несусветно ужасное. Так ведь не долго, и человека на тот свет спровадить.
Отченашенко показалось, что перед ним сидит вовсе не та девица, с которой он только что говорил, а старуха, испуганная донельзя старуха! Он даже начал тереть глаза, словно это могло помочь, но нет, просто девица, что называется, скисла. «Боже, а может быть она вовсе не тот самый доктор, с которым я должен встретиться здесь в три часа дня? Надо мной подшутили!» - Промелькнула мысль и опять, в который уже раз за этот день, лицо Отченашенко покрылось крупными каплями пота. Вдобавок, как на грех, под столом мяукнул кот, а девица вдруг бодрым голосом, тем самым, которым она отчитывала Никодима Филипповича произнесла:
- Нормальная вегетативно-сосудистая реакция.
И позвала кошку: - Киса, киса, киса!
На стол прыгнул огромный пушистый кот и зевнул в сторону Отченашенко пренебрежительно и дерзко.
- Ни чего, это мы быстренько устраним. - Сказала девица и направилась к холодильникую
- Ну вот и остыло.
Вместе с «остывшем» спиртом, она прихватила две мензурки грамм на пятьдесят каждая и поставила их на стол.
- Извините, закусить нечем, этот Армагеддон опять сожрал мой обед и вот, что я Вам скажу, куда бы я его не прятала, достает бестия! Даже холодильник научился открывать и закрывать, а ведь говорят, что коты бестолковы. А Вы как на счет этого понимаете?
Отченашенко хмыкнул, а девица точь в точь, Никодиму Филипповичу даже показалось, заговорила голосом Рабле:
- Вот видите! И даже Вы это поняли, не то, что некоторые! Контракт мы с Вами подпишем, можете не сомневаться! Нам нужен плюрализм мнений и широта взглядов на проблему и если некоторые, как господин Собакин о себе много думают или вообще ни о чем не желают думать, как Рабле - это их дело, а наше дело выражать общественное мнение и поверьте, мы его выразим! Так выразим, что эти, господа узнают почем фунт мяса с кровью!
Она стояла прямая и гордая и смотрела куда-то вдаль через голову Отченашенко. Тот повернулся, чтобы увидеть, куда она смотрит, но там не было, ни чего кроме стены, правда на ней висел портрет человека в старомодном сюртуке елизаветинских времен, с париком на голове. Человек на портрете был незнаком Никодиму Филипповичу, но то, что девица обращала свою тираду к нему, было настолько очевидно, что он тоже встал и подошел к портрету и тут увидел что внизу, крупными буквами написано: «Адам Смит» и внизу, чуть помельче: «Человеку написавшему вечный труд «Богатство народов» от общественности Профуркино с благодарность».
- Да, да! - Сказала девица, - он мой Бог и кумир. Видите ли, я врач, но я экономист-либерал... Ну, скажем так: министр экономики. Вы удивлены?
Этого мало сказать, удивлен ли был Никодим Филиппович, таким оригинальным сочетанием профессий, - он был ошарашен! Но вспомнил, что много людей точных наук писали стихи, а поэтам вовсе не чужды были метафизические представления. Словом чего только не бывает на свете! Почему бы и доктору не стать министром... Но... - Отченашенко даже побледнел от мысли, что перед ним сидит ни кто иной, как министр экономики Профуркино! Пусть Профуркино, но ведь министр!? Он и так-то растерялся, был сбит с толку мглой, гостиничными инструкциями, намеками Магирона и «человека в шинели» и тут еще встреча с министром при весьма странных, даже нелепых обстоятельствах.
Между тем, девица перестала смотреть на портрет Адама Смита гипнотизирующим взглядом. Села и пододвинула мензурку с раствором этанола к Отченашенко, а сама ловким движением руки, движением бывалого моряка торгового флота, опрокинула содержимое в рот и, крякнув, утерла его ладонью. Затем тряхнула головой, от чего густая копна волос колыхнулась, но все завитки укладки остались на своих местах.
Увидев, что Отченашенко мнется, она насмешливо заметила: - Да пейте голубок, чище, чем это в природе не бывает, это можно только водой загрязнить, «три девятки» чистоты - это вам не Новокузнецкий спирткомбинат!
Отченашенко осмелев, выпил. Жидкость ожгла горло, но к удивлению Никодима Филипповича, она абсолютно не имела вкуса, а тем более запаха, если, конечно за «вкус» не принимать её обжигающее действие. Ему даже показалось, что все и усвоилось еще далеко на полпути до желудка, всосалось и растворилось сразу в кровь.
- Ну, с дорогой ты наш специалист…
Произнесла доктор каким-то совершенно иным тоном и вообще, Никодиму Филипповичу приходилось только удивляться этой смене тем и вариациям интонаций, которые буквально ставили его в тупик.
По чести сказать, он был в этом «тупике» с момента выхода на перрон Неелово, так что, порой, ему казалось, что он видит сон, яркий и красочный, бесконечно длинный. Не знает, и даже не хочет просыпаться, поскольку этот сон давал надежду, или хотя бы призрак надежды в том, кошмарном мире, куда его выбросила судьба.
Вот и сейчас в тоне девицы чувствовалась игривость, а в движениях глаз, мимике лица и в том, как она держала свой бюст, нескрываемой флирт
- И что же, - продолжала девица, - мы будем все время вот так сидеть и кукситься?
Она расстегнула верхнюю пуговицу на блузке.
- А где-то здесь у меня спрятаны два яблочка. Закусить не желаете?
Отченашенко сглотнул слюну, то ли от выпитого, то ли по другой причине у него пересохло в горле. Он смог только промычать что-то нечленораздельное. Девица потянулась к нему через стол и страстно прошептала:
- Бычок ты мой.
Никодим Филиппович отодвинулся от стола вместе со стулом, вернее это вышло самопроизвольно, потому что девица, хотя и через стол, но почти дотянулась своими губами до губ Отченашенко.
«Да, что это происходит такое?» - Подумал он, впадая в паническое состояние оттого, что не знал, как себя вести, что делать. Он был сейчас в еще более неловком положении, чем тогда, в отеле с Клавой.
Девица между тем легла грудью на стол и болтала в воздухе ногами, подкидывая пятки чуть ли не к затылку. Никодим Филиппович увидел, что снизу подпирают её, вовсе не два «яблочка», а два небольших арбузика, примерно по полтора кило весом. Девица хохотала и пыталась руками дотянуться до Отченашенко и все время порывалась вцепиться руками в его ушные раковины. А потом, как-то вдруг, сразу, что-то изменилось в её облике, она сползла со стола и села на стул, и опять ровным (И этот резкий переход снова ударил по нервам Никодима Филипповича), голосом сказала:
- Ну хватит, развлеклись и хорошо, делом нужно заниматься, делом. Времю - тело, а потеха счас.
Отченашенко механическим голосом, лишенным всяческого выражения поправил:
- Делу - время, а потехе - час.
- Да? - Удивленно переспросила его докторша.
- С каких это гор?
- Что с каких пор? - Переспросил Никодим Филиппович.
- Да не с «пор», с «гор» каких?
- А что горы? - Отченашенко потерял элементарную способность что-либо соображать.
- Вы же специалист по «трещинам», так?
- Да...
- А трещина, где?
- В «горе»...
- Ну вот, а Вы при чем «гора». Что-то у Вас с логикой не в порядке, господин специалист. Вечером получите дополнительные инструкции, а пока обдумайте Ваше положение, хотя бы в системе декартовых координат. Все, аудиенция окончена, меня ждут больные. И не забывайте о правах! Да, да! Ни когда не забывайте о правах тех, кто имеет склонность к нетрадиционным формам секса, например к обществу «дырочников», к обществу – «золотые ручки». Вам, как специалисту по нашей «трещине» необходимо все это выучить, осознать и главное, самому определиться в этой системе координат.
Закончив этот поучительный монолог, она легко, даже грациозно вскочила со стула и пролетела мимо, ожгла Никодима Филипповича мгновенным прикосновением к нему своего горячего тела, выскочила в коридор. За ней последовал кот, предварительно рявкнув безумно и оцарапал ногу Отченашенко. Когда Никодим Филиппович вышел из приемного отделения он увидел удаляющую фигурку докторши и рядом с ней кота с высоко задранным хвостом. Коридор явно шел под уклон, спускался ниже уровня земли, переходя в слабо освещенный светом тоннель.
Глава тринадцатая.
СИМВОЛИЧЕСКАЯ ОШИБКА.
Шел шестой час дня. Отченашенко, измученный визитами, но больше всего тем, что не понимал их смысла, вошел из поликлиники и с удивлением заметил, что мгла чуть-чуть прояснилась, и он мог уже видеть предметы на расстоянии в десять метров. Однако это открытие не прибавило ему оптимизма, поскольку он, все равно, не имел представления в какую сторону ему направиться. Так он, минут пять, топтался возле двери не решаясь отойти от неё.
Только теперь Никодим Филиппович разглядел, что над дверью в заведение доктора Козолупа висел транспарант, на котором плакатными буквами было написано: «Полуклинника». Эта орфографическая ошибка вызвала у него приступ истерического смеха, в конце концов Никодим Филиппович уже хохотал слезами. В чувство его привел спокойный и слегка осуждающий голос.
- Напрасно Вы смеетесь. В этой надписи нет ни чего смешного. Он оглянулся. Метрах в пяти от него стояла доктор Козолуп в белом вязаном свитере и в черных резиновых ботах на высоких каблуках, в руках она держала все ту же сумочку из желтой кожи. Откуда и как она появилась - было для него загадкой, но Отченашенко мог голову дать на отсечение, что только не из тех дверей, из которых он сам вышел. Вероятно, из поликлиники был еще выход, но он точно помнил, что доктор уходил по коридору, ведущему в низ, может быть в подземелье.
- Но ведь это... это ошибка и... и символическая ошибка. Преодолевая спазмы смеха ответил Отченашенко.
- Вот именно, символическая, но не ошибка. Вы плохо учили латынь, а меня учите! «Поли» - приставка означающее «много», разнообразие услуг, а для этого должно быть соответствующее финансирование. Нужны разнообразные приборы и разнообразные специалисты, чтобы оправдать это название. У нас же всего только на половину. Теперь Вам, если у Вас есть соображение, должно быть понятно, что это ни коем образом не «поликлиника», а всего лишь - «полуклинника».
Строгим голосом пояснила доктор Козолуп.
- Понятно, - протянул Никодим Филиппович хотя ему ни чего не было понятно. И все-таки он с надеждой поглядел на доктора, поскольку понимал, что без посторонней помощи ему не найти гостиницы. Она, словно прочитала его мысли:
- Пошлите, я Вас провожу до гостиницы, только ради бога не пытайтесь лезть мне за пазуху или того хуже, под юбку.
От этих слов кровь бросилась в лицо Отченашенко и он забормотал:
- Да что Вы! Да за кого Вы меня принимаете?! Я, знаете ли...
- Вот именно, - загадочным тоном произнесла докторша и сделала шаг к Отченашенко.
- Ну, ну, успокойтесь. Зачем же так переживать. Это так естественно для мужчин. Я просто предупредила. Идите сюда и возьмите меня под руку.
Видя растерянность Отченашенко она сама подошла к нему и взяла его под руку.
- Не бойтесь, не укушу, - сказала доктор, когда Никодим Филиппович отшатнулся от неё, - я знаю как обращаться с мужчинами. – Пояснила доктор.
И от этого пояснения и оттого, что в глазах Никодима Филипповича ярко стояла картина её «развлечения» в кабинете, у него похолодело в животе, но доктор цепко впилась в его локоть и тому ничего не оставалась делать, как исполнять роль галантного кавалера.
Вспомнился Рабле с его теорией ролевого поведения, и много еще чего промелькнуло в сознании Никодима Филипповича в этот момент.
Вот так, увлекаемый доктором Козолуп, Отченашенко полчаса шел к гостинице «Уголек» под непрерывный монолог докторши:
- На смену прежней эстетики и этики пвсевдореальности пришли новые ценности «кажимостей» и «видимостей». Вы, уважаемый специалист еще не адоптировались к нашей среде…
И тут она хохотнула, игриво толкнула Никодима Филипповича локотком в бок и ерническим тоном продолжила,
- А так же к нашему четвергу, пятнице… Вот и парикмахера Рабле бог знает за кого приняли!
И что уж совершенно обескуражило Отченашенко, она фамильярно похлопала ладонью по его ягодицам.
- Ни чего, ни чего! Вот глаза откроются и новая мораль, новая эстетика животворной струей хлынет в Ваши глаза, обогатит кровь новой, «голубой» энергетикой, тогда и захохочите…
Отченашенко хотелось возразить ей, что он вовсе не хочет хохотать и даже «новой энергетике» не хочет, но доктор не оставляла ему шанса вставить слово:
- Весело будет жить без комплексов! Дыши – не хочу!
И как бы спохватившись что не то, несуразное сказала, поправилась, ойкнула:
- Ой! Чего это я выбалтываю? Конечно же: «живи – не хочу!» Вот именно! Живи, но – не хочу! Именно так дорогой ты наш специалист по трещинам, именно так! Все ведь дело в «не хочу»? Не так ли?
Она чуть забежала вперед и заглянула в глаза Отченашенко. Но что там было в этих глазах, кроме опупелого отчаяния?
- А впрочем это и не важно, - продолжала доктор, - важно что мы дошли, дошли так сказать и в прямом, и переносном смыслах, то есть докатились… То есть, вот Ваша гостиница, она же убежище, в некотором смысле – пристанище… Вы доставлены по назначению, а я...
Тут она описала рукой некий загадочный знак и... и исчезла. Растаяла, растворилась в этой белой мути снятого молока-обрата, в этой кажимости, которая измучила Отченашенко не меньше чем вольфрамовая нить электролампочки, направленная в глаза жертвы нквэдешным следователем.
И только так подумалось Никодиму Филипповичу, как тут же кто-то жарко и страстно прошептал ему на ухо:
- Жертва должна быть без порока, чиста и безвинна, чтобы стать угодной Господу…
Никодим Филиппович охнул от неожиданности и стал отчаянно тереть тыльной стороной ладони, глаза.
«Да была ли на самом деле доктор, или мне это всё привиделось?» - Подумал он и решил, что, разумеется, ему все это привиделось, как многое за последние сутки в этом странном месте.
«Что со мной? - Спрашивал он себя, потому что, по иному, он и не мог бы спросить, ведь это дико и нелепо думать, что всё это могло случиться с миром, в который его вбросила судьба. «Я и мир? Какая несоразмерность!»
Он твердо знал, что с миром ни когда и ни при каких обстоятельствах, ни чего не может случиться, а если он его перестал понимать, то значит, что-то случилось с ним. Эту аксиому он усвоил еще с институтских лекций по философии. Именно с ним - это он знал точно, - обязательно что-нибудь подобное и должно случиться в этом он был твердо уверен и уверенность эту он давно прятал глубоко внутри себя еще с детских времен.
Это несоответствие мира и его притягивала и страшило его. Страшило, до смертного пота, еще в прошлой жизни. (Никодим Филиппович, так и разделял - «эта, нынешняя жизнь в Профуркино и та, прошлая в большом столичном городе.)
Никодим Филиппович еще в детстве почувствовал себя не таким, как все и силы прилагал неимоверные к тому, чтобы вытравить из себя то, что отличало его от других. У него была широкая стопа, а в молодости была мода на туфли-лодочки, или, как говорили - «корочки». И он, испытывая адские мучения, втискивал свои стопы в эти «корочки», стараясь быть хотя бы внешне похожим на своих сверстников. Внешне, иногда удавалось, но внутренне..., вот тут-то и была проблема! Тут-то он и не мог с собой сладить, да и не хотел. Не хотел - это он понял к тридцати годам и даже возлюбил в себе эту непохожесть!
«Ну и что, - говорил он, зарывшись с головой под одеяло, (он любил спать вот так, закрывшись с головой), - что я другой? Я вот сейчас могу придумать и вообразить такое, такое»...
И он начинал воображать свой, собственный мир, в котором ему было «особое место». Плохо было другое, когда он окончательно засыпал, то весь мир, придуманный им, исчезал, а во сне снова надвигалась на Отченашенко та самая, реальная жизнь в которой его унижали и били. И самое странное и самое непонятное заключалось в том, что били его сверстники физически куда слабее, чем был сам Отченашенко. Он только недавно признался себе, что причиной, вероятной причиной всему, был его страх физической боли. И хотя физическая, и еще хуже нравственная боль, неминуемо настигала, он, все-таки, боялся дать сдачи. Вот и сейчас, ему морочат голову, а он не может настоять на своем и, видимо, не сможет, по крайней мере, в глубине души, Отченашенко сомневался в себе.
И опять, словно кто подслушал этот внутренний монолог Никодима Филипповича потому, что опять он отчетливо услышал как кто-то сказал:
«Боящиеся несовершенны в любви…»
Глава четырнадцатая.
«ЕВАНГЕЛИЕ» ОТ НАДЗИРАТЕЛЬНИЦЫ.
В вестибюле отеля его поджидал еще один «удар». Было, как всегда тихо, пустынно, ему даже показалось, что он единственный постоялец отеля. Пожилая женщина, за регистрационной стойкой, вязала носок и разговаривала с кем-то по телефону. Отченашенко подошел к стойки и спросил: - Извините, а Игнатич когда на дежурство заступит?
Ему очень хотелось снова увидеть добродушное лицо Игнатича и его тихий, домашний голос, увидеть свою спасительницу Аленку. Он не верил и не хотел верить тому, что наговорили на Игнатича «человек в шинели» и Рабле.
- Игнатич-то, - Неожиданно густым басом ответила дежурная, - так его на общем собрании лекционеров переизбрали за неподобающие речи. Чего он Вам, вчера, наговорил?
- Как так переизбрали? - Переспросил Отченашенко, не поняв вначале смысл зловещего слова - «наговорил».
- Да вот так и переизбрали, в пять утра калифи... тфу пропасть! Большинством, вот так!
- И что же он теперь?
- А что? Кровушку пьет теперь. Роль у него такая. Самое для него разлюбезное дело, значит, кровушку пить.
- Что Вы такое говорите?! - По спине Отченашенко поползли холодные мурашки, он тут же вспомнил Рабле и человека в шинели, их двусмысленные намеки в адрес Игнатича.
- То и говорю. Тюрьмой он нашей заведует.
- Но почему кровь-то пить?
- А как же иначе? У нас тут каждый день преступления случаются, суды день и ночь работают, а тюрьма одна, следовательно надо дело так поставить, чтобы сменяемость была.
- Какая такая «сменяемость»?
- Да Вы что? Экий Вы непонятливый. Вот упресуют в камере в два, а то и в три, четыре яруса, тот кто наверх вылезет, может и проживет еще день или два, а другого и в морозильную камеру сразу же поместят, чтобы не мучился долго. Милосердие проявить, иногда, очен-но пользительное для души дело.
- А как же права человека? Мне тут говорили, что права в каждом доме изучают? - С надеждой спросил Никодим Филиппович.
- Так то человека же! Экий Вы непутевый, да не разумный, точно ребенок. Ведь суд первым делом объявляет, что имярек лишается всех прав человека, поскольку суд признает его преступником. Чего же тут не понять?
- По-вашему преступник не человек?
- А то как же? Да не «по-моему», а по закону. Разве может человек быть в одно и то же время и человеком, и преступником? Это же дети уже в школе знают. Вот Вы же не можете быть в одно и тоже время, скажем, Саблиным и Отченашенко? - И увидев на лице Никодима Филипповича замешательство, торжественно закончила: - То-то же!
- Да... - Только и нашел что сказать Никодим Филиппович, чувствуя легкий приступ тошноты: - Ни чего себе, логика у Вас.
- Про такую не слыхивала, а вот работу тюремную хорошо знаю, сама поди целый годок в том спектакле роль эту отрабатывала.
- Так, выходит... выходит, что его туда, а Вас сюда?
- Истинно так. Да Вы не сомневайтесь, его в прошлом году сюда направили из тюрьмы, так он плакал, уходить не хотел. Так что там ему будет полное раздолье, да и тюрьма освободится, мне-то уже не по силам та работа была. Нервы расшатались.
- А как же Аленка, внучка его? - Отченашенко сам не понимал от чего спросил про Аленку.
- Аленка-то? Сучка эта? Ни какая она не внучка, а дочь. Старый кабель сноху свою трахал, пока сын-то его на лесозаготовках был, а когда вернулся - на те, вот она и Аленка!
- И что же?
- Да ни что. Сына своего в тюрьму упек и в морозилку, чтобы не мучился, все же сын, а сноха из дому сбежала, да в «горе» и живет.
- Как в «горе» живет?
- А там нынче многие живут в горе-то, поскольку на всех приличных людей ролей не хватает. А их, этих басурманов и достать нельзя, там свой закон, еда общая и бабы общие, в общем они там коммунизму себе построили.
Дорога до номера показалась Никодиму Филипповичу вдвое длиннее обычной, поскольку в глазах стояла тюремная камера набитая шевелящимися телами в три яруса. Что такое в «три яруса» Отченашенко плохо себе представлял и почему-то, перед глазами стояла проселочная дорога, а по обочинам её ползет нескончаемая лента дождевых червей, друг по другу и от того верхний слой передвигался со скоростью телеги на которой мать везла его в районную больницу, когда он заболел корью.
Глава пятнадцатая.
МЕТАФОРЫ ПРОФУРКИНОГО БЫТИЯ.
Горничная Дуся ждала его в номере.
- Скажи, Дуся, у тебя есть еще работа, кроме той, чтобы меня обслуживать? - Спросил Отченашенко нехотя поворачиваясь под руками горничной, когда она снимала с него пальто и туфли, а потом принялась за пиджак и брюки. Рядом на столике лежало в полиэтиленовом пакете не распакованное спортивное трико. По всему видно, что о нем заботились.
- Нет. Я обслуживаю только Вас Никодим Филиппович.
Она впервые назвала его по имени отчеству, но потрясенный услышанным и пережитым, Отченашенко не обратил на её слова ни малейшего внимания, словно и не спрашивал вовсе. Он весь ушел в себя.
И вдруг, в глубине сознания промелькнула мысль: «А что если, вот это милое создание, которое так искренне печалилось о гибели своей сестры, на самом деле, выходит по ночам на улицу и... и... « Что «и» - Отченашенко смутно себе представлял, но это было что-то ужасное в своей противоестественности, как представить себе Игнатича в образе палача.
Додумать мысль ему не дала Дуся: - Да что с Вами Никодим Филиппович? Вас ровно в воду опустили?
«Вот, вот, - Подумал Отченашенко, - вишь что сказала: «в воду опустили»! Нет не спроста, не спроста говорил Рабле о значении слов! Может она по ночам, того... и в воду?
- Да Вы что? - Дуся трепала Никодима Филипповича за плечо. - Вам плохо? Плохо? Ну не пугайте же меня!
И столько искренности, и сочувствия было в её голосе, что Отченашенко смутился от всех этих жутковатых мыслей, что пришли в его потрясенное сознание.
- Нет, ни чего. – Смущенно ответил Отченашенко и робко спросил: Выпить бы, а? - Получилось неожиданно для самого себя. Неожиданно, поскольку он, до приезда в Профуркино, слыл записным трезвенником.
Дуся кинулась к холодильнику, которого раньше не было в номере, или же Отченашенко попросту не заметил его и достала из морозильной камеры бутылку водки. Через минуту перед Отченашенко стоял столик сервированный холодной закуской, а в запотевшей рюмке искрилась водка. Он отметил про себя, что видимо изменилась инструкция, раз горничная исполняет роль официантки, вчера было не так. Отченашенко выпил подряд две рюмки и подумал: «Вот так не долго стать алкоголиком». И эта фраза потянула за собой другую, как фокусник тянет из кармана бесконечную ленту. «Интересно, может ли сумасшедший стать алкоголиком, или это грозит только нормальному человеку?»
Никодим Филиппович, как уже было сказано, выпивал редко и помалу от того водка ударила сразу в голову. Отченашенко спросил Дусю: - А это правда, что в «горе» люди живут? - Спросить-то он хотел не об этом, но как всегда, не решился, оробел.
- Правда. Только об этом порядочные люди не говорят, то есть «граждане мира» у которых есть собственные роли в «театре жизни».
- Это метафора? - Спросил разомлевший от выпитого, Никодим Филиппович. Постепенно, его страхи и, порожденные ими мысли, стали отступать и мир, и в особенности Дуся, стали казаться естественными и реальными, да и о себе Отченашенко начал думать иначе, чем каких-то полчаса назад.
«И чего я в самом деле сопли развесил? - подумал Отченашенко, - мир уж не так плох, а что я его не понимаю, так ему же и хуже!»
И вот это - «ему же и хуже», ласково и щекотно упало на сердце Никодима Филипповича.
- В некотором смысле. - Ответила Дуся и хотя Отченашенко ни чего не понял из её ответа, он уточнять не стал, а спросил о другом: - А ты, «гражданка мира»? - Хотя опять хотел спросить совершенно о другом и это - «другое» помимо его воли, холодком прошлось по животу.
- Естественно, а то как же мне такую работу бы доверили? Я хоть и социалистка-анархистка, но это по партийной линии, а так, перед законом, то бишь перед сценарием, мы все равны, кроме диссидентов.
- Кого, кого? - Переспросил Отченашенко, наливая себе третью стопку, чтобы прогнать тревожащий холодок, да и саму невысказанную, затаённую мысль.
- Ну тех, кто живет в «горе». «Несогласных», значит.
- Все у вас так запутано, что у меня голова идет кругом. Ни-че-го- шень-ки не пойму! - Простонал Никодим Филиппович. - «Театр жизни», который лишь, в некотором смысле театр. Какой-то «сценарий» и он в тоже время и «закон». И еще, - Никодим Филиппович перешел на шепот: - А кобыла заржала и раз - исчезла. Растворилась в воздухе. Ни чего не пойму. Я наверное заболел и у меня галлюцинации. - Никодим Филиппович жалко хлюпнул носом и продолжал: - Гоняют меня от парикмахера который вовсе и не парикмахер, а черт его знает кто, к доктору, больше похожему на душевнобольного человека. Записочки какие-то, а между тем о деле ни слова!
- Так это же и есть самое настоящее дело! - Воскликнула Дуся. – У нас всё так! А что до понятия... то, кто же, что понимает? У нас парламент с утра до поздней ночи понять пытается, да ни чего не выходит. Один раз даже решили подраться между собой для выяснения отношений.
- Ну? - Пьянея спросил Отченашенко.
- Подрались. - Вздохнула Дуся, да толку-то что? Так и не поняли, что происходит. После этой драки новый налог ввели на оплату их больничных листов и лечения. Вы бы перестали больше пить Никодим Филиппович, нам вечером еще в ресторан ужинать идти нужно.
- По инструкции? - Отченашенко был уже пьян.
- Нет, но...
- Ура! - Прокричал Никодим Филиппович и упав на диван стал дрыгать ногами.
- Ура! К черту инструкции, всё к черту! Давай водку пить?
- Мне не положено.
- Тащи сюда инструкцию и я в ней напишу, что со мной водку пить положено! Напишу и сам же резолюцию наложу!
- А вы можете?
- Я все могу! - Он встал на диван и заорал что было голоса: - Я все могу! - И погрозил кому-то кулаком. Потом рухнул на диван и заплакал.
Дуся гладила лысеющую голову и ласково приговаривала: - Маленький ты мой, лапочка ты моя. - Потом накрыла его пледом и Никодим Филиппович тихо заснул.
Проснулся он от боя настенный часов, они показывали десятый час вечера. Рядом, в кресле, поджав под себя ноги, спала Дуся. Никодим Филиппович тихонечко соскользнул с дивана и на цыпочках, чтобы не разбудить горничную, прошел к холодильнику, открыл его, достал бутылку водки и припав к горлышку сделал три больших глотка, и быстро-быстро затолкал в рот ломоть колбасы. Затем так же на цыпочках прошел на диван, лег и закрылся пледом. Его закачало и понесло в бездонный провал, вращая все быстрее и быстрее пока Отченашенко не потерял сознание.
Глава шестнадцатая.
В ЗАСТЕНКЕ.
Случилось это под утро, когда во рту у Отченашенко было, что называется: «словно кошки нагадили» и ему смертельно хотелось пить воду, много воды, холодной, родниковой, звенящей в своей стылости. Он и проснулся от этой жажды, и жажда погнала его в ванну. В ванной все это и случилось. Некто в черном трико и в маске из черного капронового чулка с завидной сноровкой, говорящей о том, что этому человеку подобные дела не в диковинку, одел на голову Никодима Филипповича полиэтиленовый мешок, да еще и прыснул туда какой-то сладковатой гадости от чего Отченашенко потерял тут же сознание.
Очнулся он в кирпичном сводчатом помещении, похожем на подвал или на старое хранилище вина. Никодима Филипповича поместили в старое кожаное кресло, а напротив его был деревянный, грубо сколоченный стол с толстой, сантиметров в десять, столешницей. За столом, напротив Отченашенко, расположились двое мужчин и одна женщина в кожаной куртке. Мужчина молча протянул Никодиму Филипповичу полиэтиленовую бутылку с газированной минеральной водой и пока он жадно пил, ни кто из похитителей не произнес ни одного слова. Потом женщина сказала, обращаясь к атлетически сложенному мужчине: - По-моему, Хлюст, ты переусердствовал с промедиламом, а ведь скоро рассвет.
Тот, кого назвали Хлюстом, встал и подошел к Отченашенко и больно сжал ему плечо. Никодим Филиппович охнул.
- Нормалек, Зеро. Ему больно, значит жив-здоров!
Он, прежде чем сесть на свой стул, несколько раз легонько хлопнул Отченашенко ладонью по щекам.
- Вы, вы... не имеете права... - Попытался возразить Никодим Филиппович на столь бесцеремонное обращение с ним.
- Есть одно право в мире, - густым басом откликнулся на его реплику второй мужчина, мертвенно бледный и худой, словно изболел чахоткой. И эта не естественная, болезненная худоба, и так не вязавшейся с ней бас, неприятно поразили Отченашенко и он, от чего-то подумал, что это самый опасный тип из всех троих. - Так вот, есть одно право в мире -
продолжал лекторским тоном худой, - право сильного, а всё остальное - слюни, сопли и вопли.
- Что Вы от меня хотите?
- Правды. Зачем Вы приехали в Профуркино? Кто Вас нанял? Какую цель преследуете? Кто за Вами стоит?
Лицо Отченашенко покрылось обильным потом, а жажда не покидала его и он потянулся за минеральной водой.
- Однако? - Вопросительно сказала девица, но худой мужчина кивнул головой, словно соглашаясь с непонятным и не известно к чему обращенным «однако».
- Похмельный синдром. - Подытожил тот, кого звали Хлюст. - Они там пьют не меряно.
Отченашенко почему-то захотелось оправдаться, доказать этим людям, что он вовсе не пьяница, что вот только обстоятельства... Но он ни чего такого не сказал, поскольку худой требовательным голосом произнес: - Ну, что? Будем сознаваться или придется на крюк вздернуть?
И тут, Отченашенко увидел, что прямо над его креслом весит блок, а через него пропущена пеньковая веревка. Жуткие ассоциации с невероятной быстротой замелькали в голове Никодима Филипповича и от этой жути сжалось, и заболело сердце. Он понял насколько все серьезно. Ему пришлось рассказать все с самого начала, то есть с того момента, как он дал объявление в газету в поисках работы и таинственного звонка с предложением работы. Он всё рассказал, подробно и обстоятельно насколько этому способствовала его память. Похитители слушали его молча, не перебивали. Наконец Никодим Филиппович умолк.
- Не тот. - Худой покачал головой. - Нет, не тот.
- Видимо ты прав Гымза, где ему. - Поддакнула женщина. Никодим Филиппович, как затравленный зверек только переводил взгляд с одного на другого.
- Но ведь должен же быть тот! Собакин, Кобелев и этот живчик Дурдынин большие бабки на него поставили, а они деньги считать умеют. - Сказал атлет. У него были, огромные, волосатые ручища и он угрожающе протянул их, через стол, к Отченашенко...
- Особенно чужие. - Поддакнула Зеро.
- Нам деньги ни к чему. - Оборвал её худой. - Что деньги если святая идея гибнет.
- Еще пару раз тряхнет, так все этой идеей враз проникнуться. - Заметила девица, - У нас пока гром не грянет, мужик не перекрестится.
Отченашенко осмелев спросил: - Какая идея?
- Ишь ты, интересуется. А чего тебе интересоваться, ежели жить-то осталось с гулькин нос? - Усмехнулся Хлюст. И снова волна страха накатила на Никодима Филипповича, а худой заметив этот страх пробасил: - Все ведь умрем, главное чтобы умереть легко, так что не трясись.
- Нет! Нет! - Отченашенко забился в истерике. - Я же, я же, все честно, все по честному, всю правду, а вы... вы... Нет!
- Эвон, как его разобрало. - Ухмыльнулась девица. - И чего в нём? Ни-че-го! А как жить хочет, словно и на самом деле что-то такое в нем есть, без чего и миру не быть!
- Безыдейные они все такие. - Заметил Хлюст и обращаясь к Отченашенко спросил: - Зачем тебе жить-то? Что еще сотню котлет не съел? Али может ты по бабам великий ходок? Слушай, Зеро может, поглядишь, может и впрямь у его инструмент выдающийся и с его смертью бабы осиротеют?
- Хватит вам гоготать! - Оборвал их худой. - Ни чего он нам плохого не сделал и рассказал все как есть, следовательно и смерти легкой вполне заслужил, а что трясется как коровий хвост, так другие под себя гадят со страху. Эка невидаль. - Он махнул рукой, словно дело решенное и болтать попусту нечего.
«Не ужели вот так, как муху со стола?» - Отченашенко в ужасе думал, думал судорожно, задыхаясь и внутренне подвывая, как ошпаренный пес на которого хозяин спьяну вылил кастрюлю кипятка. А казалось, еще вчера и казалось, что уж лучше помереть, чем так жить и вот... Страшно, до жути страшно!
- Что прям тут и кончать? - Спросила девица
- Фы ты, ну отведи хоть в подсобку, все равно же к шлюзу тащить придется. - Худой вторично сделал жест рукой словно отстраняя от себя что-то гадкое, противное и тогда Отченашенко взвыл: - Не смеете! Я не хочу! Кто Вы такие, черт бы вас всех побрал с вашей проклятой трещиной! - Но наткнувшись взглядом в холодные равнодушные глаза своих похитителей, вдруг обмяк и жалобно по-собачьи заскулил: - Миленькие Вы мои, родненькие...
Девица прыснула: - Не хрена! Родня нашлась! Вставай, слизь, кусок дерьма!
Однако Хлюст вдруг насторожился, словно собака, учуявшая дичь: - Шеф, а вдруг это тот? Непоправимое дело будет? Кто его знает, может и специалист?
- Услышал?
- Ага. В прошлый раз вот так же из стены вышли и откуда они их берут?
«Кого берут? Кто берет? И что это всё значит» - Промелькнуло в голове Никодима Филипповича, как грозовой разряд.
И действительно, прямо из кирпичной стены появилась фигура в кожаной куртке, и кожаной кепке с натянутыми на лоб мотоциклетными очками. Это был Дурдынин.
Глава семнадцатая.
ИДЕОЛОГИЧЕСКАЯ ПЛАТФОРМА, ПЕРЕШЕДШАЯ В ЗАСТОЛЬЕ.
- Так, так! Всё шуткуете?
Это был наш знакомец Дурдынин. Он быстро подошел к столу. Трое похитителей недобро смотрели на него.
- Мы тут с «трещиной» боремся, - говорил Дурдынин так, словно отчитывал проказливых пацанов, - сил своих не жалеем, а вам бы все шуточки, все заговоры бы устраивать? Ну и какая у вас на сегодняшний день идеологическая платформа? Вчера, как мне помнится, вы стеной стояли за поголовное акционирование вплоть до создания семейных акционерных обществ и, если мне не изменяет память, трех человек не согласных удушили. Чем вам этот человек помешал?
Он кивнул в сторону Отченашенко, который сполз с кресла и елозил под столом.
Гымза пробасил:
- То было вчера. Только камни неизменные, а человек меняет свои убеждения, главное чтобы все было взаправду, искренне, безо лжи, всем сердцем, всей душой. Мы в тайный сговор с «созерцателями пупов» не входим как некоторые…
- Намек принят, – весело отреагировал Дурдынин. - За намек ответишь!
- На терроре демократию не построишь! – Выкрикнул Гымза.
- А кто тебе её обещал, плут ты несчастный?! Сам вырыл яму, а теперь угодил в неё и вопишь? Нет уж, господин хороший, нюхай свое собственное демократическое говно!
И видя что Гымза пытается чего-то возразить, протянул к ему руку, которая вытянулась словно резиновая и зажал указательным и безменными пальцами нос Гымзы.
- «И уловлю, улавливающих в их же сети». Поди, помнишь откуда это?
И насладившись вдоволь униженным видом Гымзы, отпустил его нос. Сказал, совершенно примирительным тоном:
- Это мы знаем, что у тебя ни чего святого нет, все подчинено политике, но не кажется ли тебе Гымза, что это уже перебор, даже для нашей демократии, чтобы идейных убеждений хватало только на одни сутки?
- Не кажется! - Взвизгнула молчавшая до этого девица. - Если тебя Собакин каждый раз оживляет, то это не дает тебе повода, тебе - зомби, учить людей из плоти и крови!
- У..у… - Дурдынин растопырил пальцы и направил их на девицу. Что-то стекло с пальцев и шлепнуло в лицо Зеро:
- Иди, умойся! - Выкрикнул Дурдынин.
И обращаясь к Гымзе спросил:
- И где только таких стервозных баб достаешь?
Зеро упала на каменный пол, скуля поползла в сторону от стола, пытаясь отодрать от лица что-то липкое и гадко пахнущее.
- Ты не смеешь так поступать! - Гневно произнес Гымза. - Это противоречит нашей Конституции и устоявшимся правилам политической борьбы!
- Ты не ответил на мой вопрос, Гымза и, к стати сказать, сам первый нарушил Конституцию.
Он постучал костяшками пальцев по столу.
- Прекрасно знаешь, что постояльцы отеля вне политической борьбы, гостиница пользуется правом экстерриториальности.
- Кто ты такой, чтобы меня отчитывать? Кто ты такой! - Взвизгнул Гымза. - И потом, сами же втравили этого мужика в свои грязные делишки! И гостиницу для этого придумали, и агентов своих туда натыкали, как семечек в арбуз! Что сорвалось на этот раз? Кукловод-то вас всех и перекукловодил! Весь сценарий заново переписал, да? К тому же мировая закулиса в лице «созерцателей пупов»…
- Стареешь, стареешь Гымза, перестал следить за расстановкой политических фигур, а ведь помню, бывало, не плохо играл в политические шахматы. Раньше обходился без телохранителя, а нынче вон какого дуболома завел - Он кивнул в сторону Хлюста. - Мне жаль, Гымза, но даже такие зубры как ты измельчали и превратились в обыкновенных вонючих козлов. Может сказать тебе, в твоё волосатое ушко пару другую фраз, или так поверишь мне на слово? Херовы твои дела!
- Что ты хочешь?
- Да ни чего я не хочу, что мне нужно, то я сам возьму, но ради любопытства скажи мне, какую очередную чушь ты придумал, чтобы мутить народ?
- Может сядем? - Предложил Гымз
- Можно и сесть, но мы не одни, а ты моего подопечного начисто лишил душевного равновесия.
Дурдынин нагнулся, заглянул под стол и спросил:
- Как Вы там, Никодим Филиппович, не желаете пропустить по стаканчику, хозяин приглашает?
Отченашенко вылез из-под стола и что-то пробурчал, но видимо его согласия не очень-то требовалось, поскольку Хлюст, откуда-то доставал и ставил на стол снедь, а Гымза и Дурдынин продолжали оживленно беседовать.
- Идея проста, - говорил Гымза. - Раз «трещину» не возможно заделать, более того - она растет, то нужно всем срочно эмигрировать. Гуманитарная, так сказать, катастрофа. Мы уже обратились по своим каналам к сопредельным суверенным территориям. Может в пай войдешь?
- Так, так! - Дурдынин осушил граненый стакан водки и пододвинул тарелку с горячими пельменями к Отченашенко. Появление горячих пельменей не удивило его, да и на самом деле, стоит ли удивляться такому пустяку? Он жив и это куда большее чудо, чем внезапное появление горячих пельменей в подвале.
Дурдынин, обращаясь к Отченашенко, сказал:
- Ты, ешь, ешь специалист и вникай, может и пригодится.
Но Никодим Филиппович не был предрасположен к тому, чтобы «вникать», да и если бы захотел, то вряд ли что понял бы из их разговора.
Дурдынин повернулся всем телом к Гымзе. Наставил на него указательный палец, затем, укоризненно произнес:
- Значит бежать? Оставлять Родину?
- Ты забываешь - мы «граждане мира»!
- Я и тогда, и нынче был против этой, твоей дурацкой идеи. Вот и Игнатич был против.
- Игнатич? Этот костолом? Ну, ты и нашел авторитет! Конечно, начальник тюрьмы, это кое - что значит, но ты преувеличиваешь его заслуги. Да и начальник-то он исключительно по творческой прихоти «кукловода»! Этот «конек» Рабле о противоположностях, о смене ролевых функций во время революций… Архаизм! Нельзя же все время жить прошлым? Вот я, к примеру, при старом режиме три раза сидел! Разве я хоть раз этим хвастал? Разве я требовал компенсации за нанесенный мне моральный ущерб? Я-то уж знаю законы, по чище этих гребаных юристов!
- Ты, Гымза, сидел в некотором смысле, метафорически. Все надзиратели тюрем в этом смысле сидят. Так что не строй из себя «вора в законе». Знаю я вас! От партии отреклись, а партийные билеты, припрятали на всякий случай!
- Ты меня не зли Дурдынин, не на того напал. Я верно придумал - раз «гражданин мира», то и везде хорошо, были бы деньги!
Его густой бас, словно вечевой колокол громыхал под сводами подвала и, казалось, вот-вот вылетит замковый камень и рухнет свод.
- Горлом берешь, горлом. На всех денег не хватит, а без денег кому ты нужен, будь ты хоть трижды «гражданин мира».
- А кто говорит обо всех? Это ты говоришь обо всех, а я об избранных! Народ он что? Он быдло, скот, а коли так - нож ему в горло и кнут. Пока бежать будем, вот и определятся избранные судьбой, если желаешь - богом! Забег-то намечается длинный не в одно десятилетие! О детях и внуках подумать нужно! А тут трещина, не стабильность!
- Только про бога мне не надо в уши дуть приплетать лишнего, где бог, а где мы? Словом, понятно. А имущество, денежки все останутся в распоряжении твоей партии?
- Не партии, а оргкомитета! - Запротестовал Гымза, - должен понимать существенную разницу! До партии мы еще не доросли, партийность нужно десятилетия пестовать, холить, а не так, как это у нас делается, у кого деньги у того и партия в кармане.
Ты мозги долби другим, а мне не надо. Тоже мне, политический дятел нашелся. Я ведь тебе не народ, меня на арапа не возьмешь, я на два метра под землю вижу. Провалил всё со своей приватизацией, а теперь ищешь как бы половчее смыться? Ну, давайте, давайте, все сбежим из Профуркино, а диссиденты из горы повылезают, да как спросят за всё про всё? Виселицу и вилы в бок хочешь? Вижу, что не хочешь. Ты жизнь любишь, ты молоденьких девочек любишь, а вилы в бок не хочешь.
Дурдынин как-то особо внимательно осмотрел Гымзу и произнес в растяжку:
- Нет, не хочешь. Умник херов. Много в тебе еще от жизни осталось.
За столом наступила минута тягостного молчания, потом Дурдынин обернулся к Отченашенко и спросил его:
- А ты, что припух, специалист? Забудь всё, как дурной сон. Бывает, даже в демократиях бывает… э.э... скажем так, непонимание, верно, Гымза?
- Уж куда вернее! - Поддакнул худой, - только не пойму я, на кой он вам сдался?
- И не поймешь, верно я говорю? - Он подмигнул Никодиму Филипповичу. - Чтобы понять, нужно учиться и учиться, да не в партийных академиях, или на нарах, хотя я уважаю пострадавших от прошлых режимов, а на физтехе. Правильно я говорю? - Он снова подмигнул Отченашенко. - Чтобы нас понять, нужно изучать сопротивление пород, геологию, тектонику и много, много другого.
Дурдынин был оживлен, даже весел и эта весёлость и испытанное только что смертельное унижение, злило Отченашенко.
«Надо же, меня тут только что не прикончили, а они черт знает, о чем говорят!» - Подумал он, но посчитал за лучшее промолчать и не ввязываться в разговор, смысл которого все также оставался для него темным, не ясным, как все что происходило с ним здесь.
Гымза воздел глаза к сводчатому потолку и голосом трагического актера произнес:
- Не смеши. Ты, что и на самом деле считаешь, что «трещина» появилась в результате подземных работ?
- А вот, а вот! - Дурдынин даже подскочил со стула и словно детсадовский хулиганистый пацан показал кукиш Гымзе. - На то и специалист, чтобы дать заключение! А не ты, калганья твоя башка!
- Заключение дает суд, - мрачно произнес Гымза. - И только суд. Специалист даже на пятнадцать суток посадить не может, прав у него таких нет.
- Может, может! Ты забываешь в какое время мы живем. Даст, как миленький даст и пятнадцать лет строгоча даст.
И опять подмигивая Отченашенко он обратился к нему:
- Ведь дашь же?
- Этим головорезам, с удовольствием!
Ответил Никодим Филиппович и потянулся за бутылкой водки. Он почти пришел в себя, только вот мучил стыд за своё поведение, ему казалось, раньше казалось, что он мог бы куда достойнее встретить смерть, чем это произошло в подвале. И в двойне ему было стыдно, что перед ним сидят те, кто видел его слабость.
- Вот видишь, Гымза и ему ни что человеческое не чуждо даже месть. Он всех вас в порошок бы стер и по ветру развеял, и сделал бы это из-за стыда за своё поведение. Право слово, не героическое поведение было. Я слышал его рев и мольбу, черт знает еще где. Ну да ведь не всем же быть героями. Так ведь, Никодим Филиппович?
Отченашенко хмуро глядел на своего спасителя. Ему нечего было сказать, только опять заболело сердце, заболело оттого, что кто-то знает, точно знает, о чем он думает.
Думы были постыдные, не хорошие думы, по крайней мере, раньше такие не приходили ему в голову и вот, этот Дурдынин, их угадал и сказал об этом вслух! Нужно было бы об этом, ему самому сказать, да сказать это так веско и значительно, чтобы все, сидящие здесь враз поняли, что они имеют дело с серьезным человеком, умеющим постоять за себя в случае чего. Но вся проблема была как раз в том, что Никодим Филиппович не мог постоять за себя и это знали, все сидящие за столом. И от того, он их ненавидел и то, что он их ненавидит, знал, по крайней мере Дурдынин.
- Вот, Гымза, а ты еще учил нас в школе, что Бытие определяет сознание. Нет и еще раз - трижды, нет! Сознание определяет битиё и питиё. Так и запиши: «битиё и питиё»!
- Ну и чему ты это? - Прервал его Гымза, - старая престарая песня, что первично, а что вторично. Созерцатели пупов говорят, видят первичную материю еще не разделенную на «свет» и «тьму».
- На «дух и тело? – Поправил из Хлюст, – уж я-то знаю! Бывал у «созерцателей».
- А охренеть, нам что ли?! Споем?
Вдруг неожиданно предложил Дурдынин и не дожидаясь согласия затянул: «Есть у дьявола подружка-хохотушка, очень полная старушка, как ватрушка, так же сдобна и блудлива, и болтлива, как волна морская в час ночной прилива».
У него был дребезжащий голос, который обычно называют «козлиным», но с мелодией справлялся довольно успешно и даже брал высокое «до», без особой натуги и надрыва.
И вдруг, Дурдынин внезапно оборвал пение и поглядел на присутствующих странным взглядом, словно видел их впервые. Что-то жуткое, было в этом взгляде. Он вымораживал сердца тех, на кого Дурдынин смотрел. Словно это и не глаза были вовсе, а раструб работающего углекислотного огнетушителя.
- Авадонн! Ну да, кому же еще быть? А я тут? Во-он-на... – Хриплым голосом произнес Дурдынин.
Гымза, Хлюст, Отченашенко с ужасом смотрели на то, как тело Дурдынина распадается, стекает гнилыми ошметками с костей, и вот уже сами кости стали чернеть и рассыпаться. Вскоре от Дурдынина осталось только пятно на каменном полу, да и то через минуту-другую высохло, а потом под сводом погребка, словно шелест пронеслось:
- Верни его на место, Гымза, верни!
Представление Дурдынина потрясло Никодима Филипповича ничуть не меньше, чем факт его похищения и особенно этот, посмертный голос.
- Он, он того.., - блеющим голосом, - спросил Отченашенко, - того, значит..,
Гымза отряхнулся, как собака только что вылезшая из воды и непонимающе поглядел на Никодима Филипповича.
- Чего, того? - Переспросил Гымза.
- Ну, это, помер? - Выдавил из себя последнее слово Отченашенко.
- Ну да, помер! Да он еще всех нас переживет! Известное дело, Дурдынин, он и есть Дурдынин!
- Но вот же, - упорно продолжал Отченашенко, словно это было очень важно для него, - ведь своими глазами, ведь только что...
- Эка важность, на то он и Дурдынин, он еще не такое может устроить. Видимость это все, другая ипостась кажимости. И попробуй, пойми его, что хочет? Чего добивается? Самое загадочное во всем этом, на кой хрен ты ему понадобился?
- Я не знаю. - Честно сказал Отченашенко. - Я думал, что нужен как специалист по «трещинам», но сейчас неуверен.
И вдруг заорал истошным, истерическим голосом:
- Я ни в чем не уверен! И в тебе не уверен! И в себе не уверен! И в Игнатиче не уверен! И может быть вас всех нет, но и в этом не уверен! А падите вы все к черту! Вот именно, к этому, как его, Авадонну!
Он еще продолжал что-то кричать, пока железные пальцы Хлюста не вцепились ему в локоть и больно сжали его.
- Пошли, пошли отсюда, - говорил Хлюст, увлекая его вглубь тоннеля.
Глава восемнадцатая
СТРАШНАЯ ПРАВДА «КАЖИМОСТЕЙ».
Остаток дня, после того как Хлюст, подземными переходами горных выработок, привел его в подвал гостиницы и открыл ржавую дверь большим железным ключом чем-то напоминающим выдергу, оставил его на ступеньках лестницы, а сам скрылся за железной дверью,
Отченашенко едва доплелся до своего номера, не раздеваясь упал на кровать
Новая горничная только несколько раз заглянула в спальню, но не решилась его будить на обед. К вечеру Никодим Филиппович сам встал и прямиком направился к холодильнику. Он с брезгливостью, с отвращением к себе понял, что ему хочется выпить и это «хочется» жило в нем весь день, даже тогда, когда он спал.
Отченашенко налил в стакан водку и залпом выпил, и только намеревался поставить стакан, как услышал скрип двери. От этого скрипа все тело пронзил мерзкий, липкий страх. Он оглянулся. В дверях стояла горничная, женщина лет тридцати-сорока с простым деревенским лицом, незнающим кремов, кроме грубого мыла и холодной колодезной воды по утрам. Она подошла к Никодиму Филипповичу и спросила:
- Вам помочь? - Голос был робкий, да не голос, а шелест ветра в березовом лесу.
- А? - Отченашенко обернулся к горничной, всем телом, но посмотрел куда-то поверх её. Она так же посмотрела туда, куда устремил взгляд Никодим Филиппович словно пыталась увидеть то, что привлекло его внимание и каким-то женским, шестым чувством угадала:
- А её нет. Сегодня утром и взяли. Уже и осудили «судом скорым и праведным». Игнатич уже «жилы на кулак наматывает»…
- Как… какие жилы?
Отченашенко сразу понял о ком сказала горничная и похолодел от ужаса. В памяти всплыло всё! Странные вопросы Рабле, о Игнатиче. Телефонный разговор доктора, с Магироном, и комментарий новой администраторши относительно все того же Игнатича, и собственные ночные приключения. Блок с веревкой до сих пор стоял в его глазах. Ему представился подвал и стройная девичья фигура с заломленными за спину руками. Обнаженная фигура со всеми женскими прелестями, натянутая как струна. Вот только Игнатича рядом с ней, он ни как не мог представить.
- Обыкновенно, - ответила горничная. - Согласно инструкции, о проведении следственных действий.
И, видя на лице постояльца ужас, «успокоила» его:
- Да Вы не сомневайтесь! У нас не абы как, а все по закону! «Кажимости» они ведь, всегда поначалу ужасают, а как привыкнешь, то все образуется самым лучшим образом. Сказав это, она сделала робкую попытку тронутся от двери, по направлению Отченашенко.
При этих словах и особенно при движении горничной в направлении его, Отченашенко резко встал со стула и инстинктивно сделал отстраняющий жест рукой.
В тоне её голоса так и слышалось, так и читалось ему, что она сама, еще может быть вчера, проводила «следственные действия». Весь ужас и состоял в том, что её облик, её голос ни как не вязался с теми ужасами, которые мерещились Никодиму Филипповичу, о которых она таким будничным, даже оптимистичным тоном, говорила!
Потому-то и Игнатич был не представим для него в образе палача. Иное дело, Гымза или Хлюст, или та девица, которой Дурдынин чем-то залепил лицо, но только не они! Это было настолько противоестественно, как увидеть кролика, загрызшего курицу, или косулю, питающуюся кровавой плотью. И от того, тихий ужас охватил Никодима Филипповича и это ужас выплеснулся в истерическом крике.
- За что? За что её?!
Отчаянно закричал Никодим Филиппович и тут понял, вот так сразу и понял, что он влюбился в Дусю, влюбился с первого раза, с первого взгляда и, пожалуй, первый раз за всю свою нескладную жизнь. Вот ведь что он хотел и не смог ей тогда сказать!
«И какой же я дурак был! Вечный дурак! Всегдашний дурак!»
- Так она Вас, Никодим Филиппович, «тепленьким» и сдала. Тихим голосом произнесла новая горничная.
И хоть бы деньги путные взяла, а то так - мелочь. При ней и обнаружили эту «крашенную» сотню.
- Ни чего не пойму? - Отченашенко, отупело, посмотрел на неё.
- Не говорите мне глупости! Не говорите!
Закричал Никодим Филиппович.
- Хватит надо мной издеваться, водить за нос, шутковать! Хватит!
Он топал ногами и стучал кулаками по столу так, что подскакивали стаканы, слюна разлеталась в разные стороны. Потом он, как-то сразу обмяк, сел и тупо уставился в пол. Полминуты в номере стояла гробовая тишина, потом словно ком из горла, вытолкнул:
- При чем здесь «крашенная» сотня?
- Ну, а как же! - Оживилась новая горничная, - меченые деньги, чтобы с поличным взять.
- И все равно, ни чего не пойму! - Упрямо твердил Никодим Филиппович. Он вправду ни чего не понимал и не хотел понимать.
- Да Вы, мил человек, успокойтесь, Эка невидаль, провокатора схватили. За ней давно охота велась, еще с той поры, когда она свою сестренку двум маньякам продала… Тогда доказать не могли, а нынче все на пленку записали. Та еще штучка, скажу я. Гениальная артистка! Где надо – слезу пустит, нежностью, да лаской возьмет. В банде у неё отчаянные головорезы, одно слово - «отморозки». Её сюда приняли со спецом, ну теперь всё, кто к Игнатичу попадет, того и Авадонн не спасет.
- А Дурдынина Авадонн оживил?
Неожиданно спросил Отченашенко, словно это было так ему важно и вдруг так же неожиданно для себя взвизгнул каким-то поросячьим визгом и схватил в руку столовый нож:
- А если я тебе, вот сейчас, брюхо ножом вспорю...
Он угрожающе нацелил его на горничную,
- Он тебя оживит?
Горничная, с удивительным для неё проворством, выскочила из номера. Отченашенко плюхнулся в кресло, сжимая в одной руку початую бутылку водки, в другой столовый нож. Он тупо рассматривал его закругленный конец, пока не понял, что этим ножом, пожалуй, и колбасу не проткнешь не то что человека. Он плохо понимал отчего, зачем так сказал, если он вообще что-нибудь был в состоянии понимать в этот вечер. Он чувствовал угрозы отовсюду, даже от этих стен, обклеенных цветными обоями, от безобидных слов и доверчивых взглядов горничных, которые на самом деле оказывались вовсе не теми, чем казались.
- Ах! Вон оно что!?
Вдруг выкрикнул Отченашенко. Внезапно влетевшая мысль, показалась ему, разрешающей все нелепости его пребывания в Профуркино.
- Ведь «кажимость» - это то, что только кажется, но чего нет на самом деле! Это как мираж в пустыне.
Но эта, все разрешающая, мысль была короче мышиного писка, потому что Никодим Филиппович никак не мог отличить «кажимость» от «видимости», они сливались вместе, дразнили его, показывали ему язык. В конце концов, измученный Отченашенко уже не верил, что на дворе «мгла», что в горе «трещина» и даже в то, что он сам существует. Но более всего он не верил, что Дуся его «сдала». Он помнил доверительный разговор в ресторане и этот взгляд, и этот голос…
Нет, он не мог поверить рассказу горничной. Он не хотел верить и не верил!
В этот вечер, в его номере ни кто не появлялся, видимо всемогущая инструкция дала сбой, или уступила давлению обстоятельств. Никодим Филиппович пил и ел и еще, размышлял, правда все его размышления были куцыми, словно хвост зайца беляка и такими же робкими, как заяц. Короче говоря, он думал о том, как бы отсюда выбраться, выбраться в свою квартиру, за которую не плачено больше полугода, выбраться в ту голодную жизнь, в которой все-таки слова и люди имели точное значение, где преступник был преступником, а хороший человек - хорошим человеком. Он хотел определенности, какая бы она не была. И еще, в этом он себе не мог бы признаться, он хотел, чтобы в той квартире, рядом с ним была Дуся. Если бы он в этом признался себе, то наверняка сказал бы, сказал бы себе же: «старый ты кабель, ишь чего захотел!»
Но он, как было уже сказано, и близко не подпускал к себе эту мысль, хотя она вилась вокруг его. Отчаянно болело сердце, болело потому что... словом, перед его мысленным взором всё стояла и стояла внезапно возникшая картинка: подвешенное на дыбе девичье тело. Он, даже однажды не выдержав, пошевелил губами и свистящим шепотом произнес:
- Дикость» Варварство! Средневековье!
Глава восемнадцатая.
ПОЛУНОЧНЫЙ ВИЗИТ «СУСЛИКА».
Отченашенко, в этот день, дважды засыпал в надежде проснуться где-нибудь далеко от Профуркино, но просыпаясь, видел все тот же номер. Однажды, проснувшись, он понял, что во время его сна в номер заходили и прибиралась. Факт, что это не принесло Никодиму Филипповичу вреда, несколько успокоил его: страх за собственную жизнь почти прошел, а о Дусе Отченашенко старался не думать, иначе его начинало колотить мелкой дрожью.
За пять минут до полуночи, в дверь Отченашенко резко постучали, так резко и требовательно, что он подскочил в кресле от неожиданности. Он метнулся по номеру туда-сюда, словно домушник, застигнутый в чужой квартире, но требовательный стук повторился снова, а потом дверь в номер открылась без участия в этом Никодима Филипповича.
Посетитель вошел в номер тихо, бочком и остановился у двери, прижимая к рукам портфель с большой, анодированной под золото, застежкой. Эта застежка, величиной с ладонь приковала к себе внимание Отченашенко, и только минуту спустя он перевел взгляд на посетителя, который стоял в дверях тихо, не делая ни каких попыток отойти от двери.
Взору Никодима Филипповича представился большой, просто огромный суслик, облизывающий розовым язычком пухлые губы. Даже волосы на голове, плотные, короткие, рыжеватые начинались где-то от бровей и от мочек круглых ушных раковин и, Отченашенко отчего-то показалось, плавно уходили через короткую толстую шею под воротник синего демисезонного пальто. И когда взгляд посетителя встретился с взглядом Отченашенко, он перестал облизывать свои губы, и коротко кивнув своей круглой, как футбольный шар головой, представился: - Струк, Струк Петр Петрович, начальник департамента финансов.
Никодим Филиппович с полминуты осознавал сказанное, затем сделал широкий, приглашающий жест в сторону кресел и метнулся к неистощимому чреву холодильника. Через пору минут на столе стояла неизменная литровая бутылка холодной водки, колбаса, маринованные огурчики, батон белого и ржаного хлеба, пучок петрушки, пара порезанных и очищенных яблок и прочая снедь.
Петр Петрович Струк сидел неподвижно, словно окаменел, только маленькие и шустрые глазки следили за руками Отченашенко, сопровождая каждое его движение, очень даже заинтересованно.
- Прошу… - Никодим Филиппович снова сделал широкий жест, словно хотел им подчеркнуть то, что готово было сорваться с его языка, а на языке у Никодима Филипповича вертелась банальная фраза: «Чем богаты тем и рады», но он, присев напротив Струка, сказал не это, другое:
- Чем обязан?
Все это было странным, странным для самого Никодима Филипповича, только что перенесшего сильнейшее душевное потрясение. Странно было, что Отченашенко играет роль приветливого хозяина и в двойне странно, что все это происходит не в полдень, а в полночь. Когда, Отченашенко спросил Струка: «Чем обязан»?
Петр Петрович вздрогнул от его слов и сразу же, мелко-мелко замахал своими короткими руками, словно отбивался от наседающих на него мух.
- Ну, что Вы, ну, что Вы! Как можно! Это мы обязаны, так сказать, восполнить, возместить, словом, потери, моральный, так сказать, урон.
Говорил он быстро, словно слова не помещались во рту и выталкивали одно другое.
– В исполнения поручения, так сказать, прибыл и, стало быть, побеспокоил.
При этом он теребил короткими толстыми пальцами застежку портфеля, словно это были струны гитары и он пытался сыграть на них какую-то замысловатую мелодию.
- Стало быть, решение самоуправления, - Продолжал Струк, - правительства нашего, стало быть… За номером «321-о-кей», Вам, как пострадавшему от местной террористической организации, стало быть, решено выделить две тысячи баксов за нанесенный моральный вред.
Он, наконец, справился с застежкой и вытащил из портфеля чек, выписанный на предъявителя. Когда Отченашенко расписался в нужных местах документов, на которые указывал толстый и, как предполагал Никодим Филиппович, заросшей густым, рыжим волосом, палец, Петр Петрович Струк, тяжко и как-то обреченно вздохнул и произнес тихим упавшим голосом: - У меня к Вам есть одно, скажем так, частное дело. Дело для Вас, может показаться пустяковым, но для меня очень важное дело, можно сказать всей моей жизни, всей моей карьеры, как финансиста. Отдайте мне этот чек обратно.
Петр Петрович пристально поглядел в глаза Отченашенко, словно пытался через глаза увидеть его душу.
- Как?
Только так и смог ответить на это странное предложение Никодим Филиппович и добавил:
- Ведь только что, минуты не прошло и нате...
- Ну, подержали в руках и хватит. Полагаю, что моральный урон, тем самым, был возмещен, Вы почувствовали в эту минуту удовлетворение от страданий, искреннюю заботу, чего же еще?
И уж совсем страдальческим голосом продолжил:
- Ну, послушайте? Что Вы понимаете в деньгах? Растратите на пустяки, на каких-нибудь там девочек, или еще чего хуже?
- А это уж не Ваше дело! - Неожиданно для себя визгливым голосом прокричал Отченашенко.
- Вот то-то же, что не моё, - упавшим голосом подтвердил Петр Петрович Струк, - но отдать Вам эти деньги все равно придется.
- Но ведь решение за номером... - Пытался возражать Отченашенко, - как же? Я еще расписался в получении?
- Ну, так и что же, что расписались? Вы же и получили? Чек был и еще остается в Ваших руках,
Продолжал увещевать Петр Петрович.
- Было бы странно, если бы Вы не расписались в получении того, что получили.
- Но Вы же, уважаемый Петр Петрович, требуете его обратно?
- Вот именно, обратно! Это же так логично, я Вам вручил и я же, заметьте, ни кто-либо другой, а именно я и взял врученное обратно. Вот ежели бы, кто другой, тогда да, тогда непорядок!
- Странные у Вас порядки, скажу я Петр Петрович! А что если я его Вам не отдам?
- Да помилуйте, зачем он Вам-то? Вы, здесь, на всем государственным. Вон какие апартаменты и выпивка, и закуска и прочие удовольствия!
- Но ведь не век же я здесь буду! - В сердцах вскричал Отченашенко и добавил:
- В этой дыре!
И тут увидел нечто необыкновенное - брови Струка полезли к верху и потянули за собой мохнатую картофелину носа, а затем приподнялась и верхняя губа, обнажив два широких резца, затем из груди Петра Петровича раздалось звучное уханье и Отченашенко понял, что Петр Петрович Струк так смеется, да не просто смеется, а хохочет. От этого смеха и особенно оттого, что послужило поводом для его, Отченашенко почувствовал жуткий холод, почти похожий на тот, что испытал в подвале, когда его пытались подвесить на крюке. Наконец Струк отсмеялся, вытер клетчатым платком глаза и спросил Отченашенко:
- Вы серьёзно?
- Что серьезно? - Переспросил его Никодим Филиппович.
- Вы серьёзно намерены выехать на материк с деньгами?
- Что ж здесь такого невероятного? Я приехал сюда работать по контракту, как специалист по «трещинам» и рассчитываю заработать. Не пойму, что здесь такого?
- А Вы видели Ваш контракт? - Спросил Струк
- Нет, еще не видел, но это еще ни о чем не говорит!
- Ан, нет! Вы не видели, а уже рассчитываете. Так не бывает, чтобы не видеть и уже рассчитывать! Но даже увидеть и рассчитывать – напрасное дело! Кажимость одна, да и только.
- Не хотите ли Вы этим самым сказать, что ни какого контракта не будет, что я пять суток добирался сюда за, здорово живешь?
- Упаси бог, так истолковать мои слова!
Струк яростно замахал на него руками, словно отбивался от роя ос.
- Я этого не говорил, не говорил ни когда и ни где! Чего это Вы мне приписываете?! Я под присягой скажу, что не говорил!
- Тогда я Вас не понимаю.
- А ведь понять-то проще простого, кто же Вас выпустит с деньгами-то? Вы же до Неелово не доберетесь, как Вас тут же и ограбят. Хоть тот же Дурдынин, которому Вы так приглянулись, или же Доктор, которому Вы очень не понравились. Я уже не говорю о других, с которыми Вы имели несчастье видеться, те не только деньги отнимут, но и зарежут посреди дороги.
- Что же здесь власти нет совершенно? Милиции?
- Вот, вот! Милиция как раз Вас первая встретит, встретит прямо у дверей отеля! Ну, так что, будем отдавать чек, или силу применять?
- Вот как, даже и силу? - У Отченашенко, наверное впервые, пробилась ирония, да и не мудрено, уж больно все выглядело странно до нелепости.
- Разумеется, - спокойно подтвердил Струк. - За дверями стоит судебный пристав и у него в руках решение суда и прокурора на тот случай, если Вы не окажетесь благоразумными.
- Хорошо, отдам!
Отченашенко в сердцах швырнул чек через стол прямо в портфель Петру Петровичу и хотя был разозлен, все-таки поинтересовался:
- А как же Ваше частное дело? В этом оно что ли и заключалось?
- Ну что Вы! Нет, конечно. Если Вы расположены, если, словом...
- Да, ладно Вам, не тяните! Я так понимаю, что мне же и будет хуже, если я не выслушаю Ваше частное дело.
- Нет, нет! На этот раз, когда с вопросами государственной важности покончено - это действительно частное дело, как говорят: «Ело время, а потеха час!»
Отченашенко машинально поправил его: «Делу время, а потехи - час» и вдруг вспомнил, что уже слышал эту поговорку и так же перевранную, но Петр Петрович, переспросил его:
- Вы так считаете?
- Что, так считаю?
- То, что сказали?
- Это пословица, чего же тут считать? А у Вас здесь странная привычка пословицы перевирать.
Отченашенко потянулся к бутылке с водкой и налил в стопки себе и Петру Петровичу. И тут заметил, что тот внимательно смотрит на него, словно психиатр на больного. Отченашенко дерзко мотнул головой и сказал:
- Да, вот так вот! Именно - «Делу время, а потехи - час!» И ни как иначе! «Не время ело, и не время - тело» Чего Вы все здесь отсебятину порите!
Он залпом выпил стопку и не дожидаясь Петра Петровича, налил вторую:
- С вами, здесь, с ума сойти можно!
Отченашенко откинулся на спинку кресла и прикрыл ладонью глаза, он не мог переносить вида, а особенно буравящего взгляда Петра Петровича Струка. Между тем, Петр Петрович тихо откашлялся и каким-то иным, можно сказать умиротворенным голосом произнес:
- Вот и мне на заседании правительства, то бишь - самоуправления, сказали - «отсебятина», а между тем... Простите меня, но я должен все изложить по порядку, так сказать, последовательно...
- Валяйте, валяйте! Мне-то что?
- Как что? Ведь Вы специалист!
- Кому я здесь нужен!
- О, не скажите! Многим, очень многим! Вы даже сами не представляете своей значимости, какие бури, какие страсти вокруг Вашей персоны бушуют в Профуркино!
Струк облизнул губы.
- Значит, вопрос возник из сущности того, что мы здесь, называем - «трещеневатость». Так? Правда, есть некоторые экономисты праворадикального толка, они, это, называют - «экономикой переходного периода». Как Вам нравится? Но я с этим не согласен, поскольку «переходить» куда-либо следует с открытыми глазами, а они, как правило, все без исключения принадлежат, как бы Вам это объяснить, ну да, вот это будет, пожалуй, подходящее определение - к типу «кротов» - слух и нюх отличный - зрение ни к черту! Я Вас не утомил своим вступлением? - Учтиво спросил Струк.
- Валяйте! - Отченашенко налил себе третью стопку водки и пододвинул рюмку Струку:
- Угощайтесь, на чужой веревке и жид с удовольствием задавится!
- Интересная мысль, - заметил Струк выпивая водку и выбирая веточку петрушки.
- Так вот, у нас в правительстве мнения разделились, одни требуют «ужать» денежную массу, другие - напротив, напечатать новые банкноты, поскольку услуги-то оказываются, а денежного эквивалента услуг нет и таким образом, процветает взаимозачет, а с него налогов не возьмешь. Вы понимаете мою мысль?
- Чего же тут не понять? Все крутится и вертится, а казна пуста. - Вот, вот! Вы попали в самый центр проблемы «трещиневатости», сразу видно, что специалист! Вчера я выступил с предложением ввести местную валюту, «петровки» и что же? Меня назвали волюнтаристом и, как Вы правильно заметили, правда по другому поводу, мою идею - «отсебятиной»! Собакин хотел бы назвать это мероприятие - «оттебятиной». Улавливаете разницу смыслов? Этот явный переход на личности. «Кажимость» экономического успеха экономики Профуркина, вступила в явное противоречие с «видимостью» падения жизненного уровня.
Струк потянулся к стопке водки.
- Я понятно излагаю свою мысль?
Спросил он Отченашенко, промокая усы кусочком ржаного хлеба.
- Вот по поводу этого противоречия, кстати сказать, описанного во всех учебниках по экономике, разгорелся вчера весь сыр-бор ,и это поставило мою репутацию под сомнение.
- И что же Вы хотите от меня? - Перервал его Отченашенко уже изрядно хмельной.
- Не многого, очень не многого! - Воскликнул Петр Петрович, - По сути дела пустяка, слова какого-то, безделицу!
- Да не тяните Вы кота за хвост!
- Хорошо, хорошо! Я понимаю, что в сложившихся обстоятельствах Вам не до моих проблем, но подумайте о будущем!
- О будущем я думал, когда у меня в руках был чек.
В сердцах сказал Никодим Филиппович, похрустывая огурцом:
- Но Вы очень убедительно развеяли мои иллюзии о будущем!
- Но это же личное! Вы, как специалист должны думать о всеобщем будущем, а не только о своём!
- Так Вы еще и идеалист? - Сказал Отченашенко.
- Я не о том. Ну, разве Вам не все равно, как будут называться местные деньги: «петровками», или «собачками»?
- Что? - Враз трезвея, переспросил Отченашенко,
- И в этом Ваша проблема?
- А Вы считаете - это маловажно, как назвать деньги? Вам все равно, тугрики это, сомы, рубли, гривны или манаты?
- А Вы считаете - это очень важно, как будут называться ваши суррогаты? Денежные знаки, как бы они не назывались, хоть чухонками...,
Но его негодующе перебил Струк:
- Но ведь история... Благодарная память потомков... В конце концов - это моя идея и я должен буду реализовать её в жизнь!
- И Вы уверены?
- На счет чего?
- Ну, что потомки... и благодарность, а ну как...
- Не говорите мне! Нет! Даже не намекайте!
Струк вскочил со стула и забегал по номеру, как таракан по горячей сковородке.
- Все просчитано, все рассчитано! Все мои предки по отцовской линии были рачительными хозяевами, можно сказать, благодетелями. Как же я осрамлю...! Род свой! Имя своё! Вам-то и нужно, только вот это.
И он с ловкостью фокусника достал из портфеля лист бумаги. На этом листе крупными буквами было написано: «Заключение специалиста».
– Всего лишь вот здесь поставить свою подпись. – Пролепетал «суслик».
Отченашенко бегло взглянул на лист бумаги. Из него следовало, что он «Отченашенко Никодим Филиппович, считает необходимым; в целях создания надлежащего доверия и психологического комфорта назвать местную валюту - «петровки», в память о деяниях великого царя и всей последующие царской династии.
Он, как специалист, считает, что это явится крупнейшим вкладом в «купирование» развития «трещиневатости», особенно в её опосредованных формах и в частности - в социально-незащищенной среде».
Дальше Никодим Филиппович читать не стал, во первых: потому, что все написанное ни как не увязывалось с его представлениями о том, что нужно делать с «трещиной». Во вторых, потому, что буквы расплывались и наезжали друг на друга. По этим двум причинам Никодим Филиппович и подписал «Заключение… «
- Премного, премного! - Задыхаясь от нахлынувшего чувства благодарности, заговорил Струк, почему-то пятясь задом к двери, но перед тем, как покинуть Отченашенко, смущенно сказал:
- Чтобы Вас не очень огорчать я решил сказать это, перед своим уходом. Как Вы понимаете, Вам придется заплатить подоходный налог с полученной Вами суммы в две тысячи баксов.
И юркнул за дверь, не дожидаясь возмущенного рева Отченашенко.
Глава двадцатая.
АКАДЕМИКИ ТЮТЯЙКИН И КИНЯЙКИН.
На следующий день после визита Петра Петровича Струка, к Отченашенко, рано утром и без стука, предупреждения, заявились два субъекта в одинаковых пиджаках в сиреневую клетку. Под горлом болтались черные крылышки галстука-бабочки, а на головах сидели под цвет им касторовые шляпы. Брюки были бежевого цвета с напуском на лакированные туфли. Они походили друг на друга не только одеждой, но и физиономиями. Никодим Филиппович обозвал эти физиономии «ряшками», видимо не успокоившись душевно от вчерашнего визита Струка. На самом деле ни чего от «ряшек» не было, просто: сытые, розовые лица, что свидетельствовало о здоровом образе жизни.
- Водку пить будите?
Грубо спросил Отченашенко, едва те переступили порог его гостиничного номера и сел на кровати в ночной рубашке, и кальсонах. Он не очень бы удивился, если бы в это раннее утро, в его номер зашел «переизбранный» Игнатич с пыточными клещами в руках, или его внучка Аленка, которая на самом деле вовсе не дитя человеческое, а «сучка». Не удивился бы, если бы все было так, как в тот первый день его появления в отеле «Уголек». Более того, он бы обрадовался, если бы все вернулось на пяток дней назад, тогда бы... Что ж, тогда бы Никодим Филиппович повел себя по-другому.
- Ни в коем разе. - В голос ответили оба субъекта и стыдливо отвели глаза, видимо давая понять, Никодиму Филипповичу, что ему стоило бы одеться. Одеваться не хотелось. Что-то шевельнулось в груди Отченашенко похожее на стыд, на неловкость, еще недавно привычное, удерживающее в рамках приличия, но сейчас вызвало только досаду.
- С чем пожаловали? - Спросил Отченашенко не собираясь одеваться.
- Мы, то есть я и он... словом - Забормотал один из посетителей и снял шляпу. - Честь, так сказать... имеем так сказать... оказать... Иван Захарович Тютайкин, академик, так сказать.
Второй сделал шаг от двери в направлении кровати Отченашенко и сняв шляпу боднул головой пространство перед собой:
- Захар Иванович Киняйкин, академик, действительный член...
И в голос враз:
- Осмелились уверить нашего дорогого специалиста в своем почтении, так сказать, от имени и по поручению научной общественности Профуркино».
Сказав это, Киняйкин покрылся крупными бисеринами пота, и розовое лицо академика стало пунцовым. Тютайкин же напротив побледнел, словно чудным способом вся его кровь перелилась в Захара Ивановича.
Никодиму Филипповичу пришлось таки встать и одеть на себя спортивное трико, поскольку чрево холодильника влекло его к себе. Усадив не прошеных визитеров на диван он, выслушивая их сбивчивую речь, налил себе водочки и не стеснительно выпил.
- Следовательно, вы представители научных кругов Профуркино? - Уточнил Отченашенко, закусывая очередную стопку огурцом. - И много же науки в Профуркино? - Спросил Отченашенко и нагло посмотрел в глаза академиков.
- Двое, - Иван Захарович ткнул пальцем себе в грудь и своему соседу куда-то под крыло «бабочки» и пояснил:
- Хорошего, как известно, много не бывает. Наука, как известно, удел избранных.
Захар Иванович кивнул головой в знак согласия и пояснил, что «мозговая работа, бремя судьбы».
Это становилось забавно и Никодим Филиппович, то ли от выпитой водочки, то ли в силу забавности ситуации с академической наукой в Профуркино, ожил.
- И что же, у вас штат, сотрудники...? - Спросил Отченашенко.
- Ну что Вы, дорогой наш специалист! Разве прорывы в научной мысли делаются большими коллективами? - Риторически спросил Иван Захарович и сам же ответил себе:
- Эйнштейн не имел штата, а тем не менее открыл известную всему миру формулу.
- Дело не в штате, - поддержал его Захар Иванович, - а в наличии серого вещества под черепной коробкой. Дело в усилии мысли и интуитивном прозрении.
- И, и что же вы «прозреваете»?
Отченашенко был уверен в том, что его в очередной раз «разыгрывают», над ним «подшучивают» и эти академики «видимость», как появление в подвале Дурдынина и многое другое, за исключением водки и колбасы. Водка и колбаса были реальными, поскольку Отченашенко пьянел, а колбаса насыщала. Во всем остальном Никодим Филиппович уверен не был.
- Мы работаем над осмыслением «казули». - Сказал Киняйкин, а другой академик, Тютайкин кивнул головой и бормотнул: - Точно так.
- Чего, чего? - Удивился Никодим Филиппович и отложил надкушенный огурец, коем он намеревался закусить очередную стопку водочки.
- Это латынь, - пояснил Иван Захарович. - Мы от латыни, этого мертвого и тягостного языка, оставили только одно слово. Нельзя же, в самом деле, идти вперед к светлому завтра, с повернутым назад лицом! Мы должны, мы обязаны привнести национальный колорит...
- Окрас… - Перебил его Захар Иванович и продолжил мысль своего приятеля:
- В терминологию старого, отжившего мира.
- Нужно нафаршировать старые слова новым смыслом. - Пояснил Иван Захарович. – Прежние смыслы обветшали.
Отченашенко расхохотался, представив себе лицо, «повернутое назад» и «фаршированные слова». Академик Иван Захарович истолковал его смех, как одобрение позиции занимаемой академическим сообществом Профуркино.
- Действительно смешно, - кивнул одобрительно головой Захар Иванович. - Этак мы далеко не уйдем. Нужно темный язык науки перевести на простой язык обывателя и тогда все население охватит невиданный ранее прогресс! Нужно опростить науку, чтобы она стала доступна даже для неуча!
- Дело в том, - подхватил мысль коллеги, другой академик, - что происходит «затор» в мышлении, когда человек встречает непонятные, часто трудно произносимые слова.
- Так, что же значит, ваша «казуля», господа академики? - Отченашенко пришел в себя, точнее говоря, его привели в себя три стопки водки, только что выпитой. Ему было хорошо и весело.
- Прежде чем ответить уважаемый специалист на Ваш вопрос. Напыщенно сказал Захар Иванович, - разрешите мне процитировать классика?
- Валяйте! Валяйте! - Отченашенко махнул рукой и потянулся за бутылкой.
- А я пока себе мозги поправлю, серое вещество, так сказать.
Он и не заметил, как словечко академиков, «так сказать» прицепилась к нему, как к хвосту собаки цепляются шишаки репейника.
- Так вот, классик пишет: «О, сколько нам открытий чудных готовит просвещения дух и опыт, сын ошибок трудных и гений парадоксов друг и случай - бог законодатель!»
Неожиданно, академик Тютайкин, заткнул ладонью рот академику Киняйкину, да так ловко и вовремя, что тот даже опомниться не успел.
- Так вот, - Скороговоркой начал Иван Захарович, - по латыни, этот «бог законодатель», как раз и называется - «казуля». Понятное дело, что академическая наука должна заниматься вопросами фундаментальными, а что может быть фундаментальнее Бога, то есть «казули»?
Проговорив это, он разомкнул уста Захара Ивановича тем, что убрал свою ладонь с его рта.
- Это не честно! - Взвизгнул академик, обретя дар речи. - Этак каждый может чужие мысли красть.
- И что же? - Спросил Отченашенко и тем самым предотвратил надвигающийся скандал в академических кругах Профуркино. Он не знал, то ли смеяться, то ли плакать над академиками.
- Мы думаем, - в голос ответили оба академика, но верх взял Захар Иванович и продолжил:
- И хотели бы знать Ваше мнение, как специалиста, относительно такого вопроса, как небытие бытия? Является ли «кажимость» причиной «видимости», или же правы древние, утверждавшие, что все причины скрыты во тьме хаоса?
- Кхе, кхе... - Вмешался Тютайкин. - Тут вопрос гораздо сложнее, мой коллега несколько упрощает дело перестановкой сущностных категорий. Да еще и рот закрывает оппоненту. Проблема куда острее и звучит она так, есть ли у бытия небытие? Скажем, Александр Сергеевич Пушкин, может исчезнуть, или же он вечен?
- Нет, коллега, вовсе это не так! - Захар Иванович даже приподнял зад от дивана с намерением встать, но Иван Захарович, дернул его за полу пиджака, так что пришлось излагать мысль, сидя, в равных условиях с оппонентом.
- Это не так! Если мы, в своем интуитивном озарении приходим к выводу о конечности вечности, то вопрос об Александре Сергеевиче, решен однозначно - он исчезнет!
- Ну и что? - Отченашенко находился в пограничном состоянии, когда внешний мир становится тонким, иллюзорным. Но вместо его, встает новый мир, собственный, организованный по своему усмотрению. Вот только удержать этот, «собственный мир», становится, с каждой рюмкой выпитой водки, труднее и труднее.
- Как что?! - В голос крикнули оба академика, и опять Иван Захарович припечатал уста Захара Ивановича ладонью.
- Это имеет практическое значение! - Выкрикнул Иван Захарович, - разве имеет смысл изучать в школе Александра Сергеевича, когда он временен? Изучению подлежат категории нетленные!
Захар Иванович, наконец, вывернулся и в свою очередь вставил слово:
- Напротив, изучать нужно временное, быстро преходящее, иначе и вечности не получится!
- А на хрена Вам, это нужно, господа?!
На этот раз выкрикнул Отченашенко.
- Если наука такая есть - «охренетика»?
Он опьянел и ему хотелось петь. И он запел, подражая Дурдынину: «Есть у сучки этой внучка, белоручка! А у скунса под хвостом сидит вонючка! Палец в носик и казулю вынимаем. Понимаем мы, коль что-то вынимаем…»
- Это черт знает что! - Вскричал Иван Захарович и вскочил с дивана, - мы думали, мы полагали...
- Да, да! Мы надеялись... - Подхватил Захар Иванович, - что Вы, как человек, как специалист, как представитель технической интеллигенции...
- А пошли Вы все! - Крикнул Отченашенко и матерно выругался. Он встал со стула, но неловко, стул упал, и Отченашенко пинком послал его к дивану.
Академики Тютайкин и Киняйкин в два прыжка исчезли за дверью, а Отченашенко еще минут пять гонял упавший стул по номеру, словно футбольный мяч, пока не зашиб себе взъём ступни. Адская боль на мгновение протрезвила Никодима Филипповича, он упал на диван и схватился руками за ушибленное место.
- У... у… у! Мать ты моя! Мать-то вашу...
И заплакал не столько от боли сколько от отчаяния. Уснул он тут же, на диване, а вечером, вечером... На следующий день…
Глава двадцать первая.
«КУКЛОВОД» ПРОФУРКИНО, МАГИРОН.
- Я создам марионеток, - сказал Магирон, - новый кукольный театр, который затмит реальность. Ведь Вы, надеюсь, не сомневаетесь в том, что жизнь - театр и мы все актеры? Скажу больше - не жизнь учит театр, а театр учит жизнь.
У «кукольника» лихорадочно блестели глаза, и весь он был дерганный, словно изнутри его пожирало пламя.
- Я не специалист в этой области, - осторожно сказал Отченашенко, наблюдая, как этот сухонький человечек с экзальтированным взглядом, сопровождал, каждое сказанное им слово, резким взмахом руки, словно отрубал одно от другого.
- Возможно, что Вы и правы, - продолжил Никодим Филиппович, - но кто пишет роли? И самое главное, где и когда мы их выучили? Я все время стараюсь что-то понять в здешней жизни и, откровенно говоря, ни чего не понимаю. Хожу от одного к другому, вот к Вам пришел, сказали, что нужно для дела.
Но «кукольник», похоже, его не слышал, по крайней мере, он не обратил никакого внимания на последнюю фразу Отченашенко.
Отченашенко привели к нему двое молодых бритоголовых, с хмурыми лицами, охранников, рано утром. Они буквально подняли его с постели и стали швырять ему в лицо одежду, поторапливая его одеваться. И вот, эта милая, почти домашняя обстановка и жирные щи с кусками свинины и этот, запущенный неухоженный человек на лице которого были живыми только горящие сухим жаром глаза. Зачем?
- Вот сразу и видно, что Вы далеки от искусства! Великие, гениальные люди пишут роли для безвольных и слабых людишек. Это и есть - искусство политики! Задача состоит в том, чтобы осмелится написать такую пьесу, в которой были бы задействованы все жители Профуркино, а дальше - всего мира!
И он шепотом заговорщика сказал:
- Я уже близок к этому. Знаете, почти все главные действующие лица в городе, сами того не подозревая, играют те роли, которые я написал.
- Вы имеете в виду, наверное, местный театр? - Спросил Отченашенко все еще надеясь получить разумное объяснение всем этим страшным намекам и оговоркам.
- Что театр? Театр это само собой! Задача в том, чтобы действие выплеснуть за пределы театра, чтобы жизнь обрела логику действия! Вот задача!
«Кукольник» вскочил с дивана и обежал вокруг обеденного стола за котором сидел Отченашенко. Потом встал перед ним, как Жванецкий перед микрофоном и заговорщицким тоном продолжил:
- Меня, в этой «дыре», мало кто понимает, а между тем мне по силам создать такой театр который, в своей реальности, затмит актеров из плоти и крови. Более того, я хочу Вам сказать, что я уже начал разворачивать первое действие и даже для Вас там есть место, вот только хотел поближе познакомиться с Вами, узнать Ваши взгляды, психологию.
- Это невозможно! - Вскричал Отченашенко и отодвинул от себя тарелку со щами, которые собственноручно налил ему Магирон из чугунка. - Что бы Вы ни говорили, но куклы не переживают! За ними всегда стоит человек, кукловод!
- Вы уверены в этом? Впрочем, это не важно. Не важно, конечно то, уверены Вы в этом или нет. В том-то и существо моего открытия, или как принято говорить нынче «хау-нау», что совершенно неважно, что на этот счет думает человек, или даже целое население, главное, чтобы они играли! Эти марионетки будут личностями, яркими индивидуальностями, а за всем этим буду стоять «Я»- драматург и режиссер в одном лице! И эти куклы, постепенно вытеснят живых людей с их врожденной патологией, с их стремлением к свободе и, следовательно, к личному произволу.
- Вы хотите стать Богом? - Спросил, потрясенный услышанным, Никодим Филиппович.
- Ну что Вы! Больше, гораздо больше! Бог не мог предвидеть того, что случилось буквально на второй день после творения, а я предвижу финал!
«Кукольник» устало махнул рукой и пошел к дивану. Он сник, видно эта энергичная жестикуляция и пробежка вокруг стола отняли все его старческие силы. Лихорадочный огонь потух, и он весь обмяк. Минут пять он равнодушно смотрел на Никодима Филипповича, а тот думал, что вот еще посетил одного из сумасшедших деятелей этого городка, не понятно зачем.
Магирон поправил на худых плечах потертый махровый халат и поискал ногами тапочки, затем старческой, шаркающей походкой подошел к овальному, полуметровому зеркалу, висящему на стене и долго смотрел в него…
- Я когда-то играл в столичном театре короля Лира. – Сказал Магирон, - потом стал режиссером этого театра, пока не пришла мысль сделать сценой всё суверенное пространство Профуркино. Скажу не без гордости, это мне удалось!
- Подойдите сюда Никодим Филиппович, - Магирон призывно помахал худой рукой. Отченашенко встал и подошел к зеркалу.
- Скажите, что Вы видите в нём? - Спросил Магирон.
Отченашенко видел в зеркале стареющего худого мужчину с мелкими чертами лица, то есть он видел того же самого человека, который несколько минут тому назад сидел с ним за обеденным столом. Боясь сказать что-нибудь невпопад, не то, что от него ждут, или как сказал ему Рабле:
«Что должно сказать». - Отченашенко хмыкнул.
- Вот, я всегда говорил, что зеркало есть душа человеческая, и Вы заглянули в мою душу, то есть я позволил Вам, как честный и искренний человек, заглянуть в мою душу. Согласитесь со мной, что все люди только тем и озабочены, чтобы вводить других в заблуждение относительно себя? Они больше всего желают казаться, а не быть, а я не таков. Обычно люди пытаются что-то рассмотреть в глазах другого человека, но это не верно! Решительно заявляю - это не верно! Только зеркало не лжет! «Кажимости» с которыми они играются, как дети с куклами, все их «видимости» – ничто, перед моей реальностью! Зеркало показывает реальность в этом её магия.
Отченашенко опять хмыкнул, не понимая к чему клонит этот кукловод Дворца культуры имени Иоанна Горького. Между тем Магирон обернулся на его хмыканье и отечески похлопал Отченашенко по плечу.
- Вы отлично выразили мою мысль, господин специалист, отлично! Полно и совершенно не так, как некоторые, рассуждающие.
Магирон продолжал снисходительно похлопывать Отченашенко по плечу. Удивлению Никодима Филипповича не было предела, потому, что он не мог припомнить, о какой такой «отличной» мысли заговорил Магирон, но переспрашивать и возражать не стал. Если этому человеку, за дверями которого стоят такие молодчики, вольно истолковывать его хмыканье, как глубокую мысль, то Отченашенко ни чего не имел против.
«Черт с тобой и со всеми вами, - думал Никодим Филиппович, - ведь это же и на самом деле, черте что!»
- Вы, знаете, я пожалуй подпишу контракт. Эта трещина, эта ужасная трещина в горе и понимаете, ну ни какой, совершенно ни какой ответственности! Но Вам придется подождать, мы не можем обойти стороной демократические процедуры, ведь, что ни говори, а демократия и есть - процедуры! Ведь, что бы мы стоили без демократии? Как Вы думаете?
«Кукольник» сидел на диване и оттуда, как сова наблюдал за Отченашенко.
Отченашенко совершенно не имел представления о том, сколько же они (он) стоят без демократических процедур, но хмыкнул уже гораздо громче и с оттенком сомнения в голосе.
- Вот видите? Ни один честный человек, облеченный гуманистической ответственностью, в этом не сомневается, не то, что некоторые! И Вы не сомневаетесь, что очень даже хорошо, просто отлично! Ну да ладно, мы до их еще доберемся и головы-то свернем!
Он хихикнул и добавил к сказанному:
- Вот только решим проблему трещины и сразу же... Словом перед Вами стоит эпохальная задача запустить революционный механизм!
Но договорить фразу ему не пришлось, поскольку под полом раздался гул и здание колыхнулось.
- Вот, вот! Вы сами слышите? До чего дело дошло! И под кого копают мерзавцы! А всё оттого, что нет этого! Нет в нас этого! Плюрализма нет! Что бы по зубам и сразу! Всё ведь проклятие в том и состоит, что мы привыкли мыслить шаблонно, единообразно, а нужно мыслить так, что бы по одному мнению было хотя бы два противоречащих друг другу утверждений! И стоять на них надо, стоять до смертного боя! Противников предостаточно, а врагов нет! Народ измельчал, извертелся весь, исхитрился. Думают одно, говорят другое, а делают совершенно несообразное тому, что думают и говорят! Ну как же тут вывести на чистую воду? Как же понять, кто есть кто? И кто, зачем есть?
Тут Никодим Филиппович не удержался и сказал:
- В моей науке есть так же два и даже более суждений, правда из этого многообразия верно только одно, остальные же ложны. Тут важен метод поиска истины.
- Ах, как верно, как правильно, как истинно Вы сказали! Действительно - двух истин быть не может! Только упустили главное, сердцевину всего дела, кто выберет из всех этих суждений истинное!?
- Вот я и говорю, о научном методе, об опыте, практики, интуиции специалиста…
Но его тут же, перебил Магирон:
- Что Вы говорите! Какая к черту практика? Да на черта она? Вы, что идеалист с интуицией ко мне суётесь? Вот чего не ожидал!
Он даже подпрыгнул на диване и уставился на Никодима Филипповича своими горящими глазами, словно пытался сжечь беднягу. Он продолжал гневно и как-то визгливо:
- Что Вы говорите! А ведь вначале Вы показались мне довольно-таки умным и проницательным человеком. Ежели не по зубам, да не в морду, то, как же и выбрать? С развороту и в рыло! Вот так! Так!
Он даже махнул старческим маленьким кулачком, словно ударял хуком в челюсть невидимого противника.
- А Вы какую-то заумную бредятину понесли: интуиция», «практика»... Где вы такого начитались, господин не умывшись? Плюрализм - да! Но всех не согласных нужно мордой в сраньё тыкать. И плюрализм нужен только для того, чтобы точно и однозначно выбирать не согласных!
Магирон обхватил ладонями голову и с горечью произнес:
- Как горько разочаровываться в людях.
Отченашенко встал из-за стола и Магирон сказал ему:
- Идите, идите! Какой может быть разговор о контракте! Разве мы можем доверить нашу «трещину» человеку с такими дикими, пещерными взглядами?!
Отченашенко решил не уходить и сел снова на стул перед обеденным столом. На столе еще стояла холодная закуска и недопитый графинчик водки, к которой у Никодима Филипповича стал проявляться стойкий интерес.
Магирон сидел в прежней позе, обхватив голову руками, и уставился взглядом в пол. Он раскачивался из стороны в сторону, словно подсохшая тряпка на бельевой веревке под легким ветерком. Отченашенко, не обращая внимания на хозяина (хуже уже не будет!) налил в стопку водки и выпил, закусив солеными грибами.
- Вот это по-нашему, - пробурчал Магирон. - Нахамил хозяину, да еще и закусил хозяйскими соленьями.
- Простите, не понял. - Откликнулся Никодим Филиппович пережевывая грибочки.
- От чего это я Вам нахамил, позвольте Вас спросить?
Его потянуло от всего пережитого на дерзость.
- А то не знаете? - Магирон оторвал взгляд от пола и посмотрел осуждающе на Отченашенко.
- А вот, представьте себе, что не знаю! - С вызовом ответил Никодим Филиппович и внутренне ужаснулся от своей дерзости, поскольку вспомнил двух не разговорчивых бритоголовых парней, а вдруг...?
- Не хорошо так, не хорошо! Это же известно любому жителю Профуркино, что по любому поводу существуют, и обязаны существовать множество мнений! И одно из них истинно и это моё мнение! Моё! И ни чьё более! И я не потерплю, чтобы сюда приезжали разные умники и ставили моё мнение под сомнение!
Глаза Магирона горели неукротимой волей и восторгом, а в горле Отченашенко застряла, не пережеванная порция маринованных грибов. Между тем Магирон встал и повелительным жестом, указывая на дверь, взвизгнул фальцетом:
- Во-он!
В облике Магирона стало нечто такое, чего даже не угадывалось в нём ранее - властность истинного хозяина, да не этой жалкой комнаты в подвале Дворца Культуры, а хозяина по крайней мере всего Профуркино, а то и больше.
Отченашенко пулей вылетел из подвала на улицу и остановился, тяжело дыша. Следом ни кто не вышел, чего боялся Никодим Филиппович.
«Поговорил, нечего сказать, - подумал Отченашенко и зябко передернул плечами. - Этот «покруче» остальных будет. Вот так старичок-сморчок! Вот те щи со свининой!
Никодим Филиппович в отдалении разглядел нечто наподобие сквера и самое главное, увидел выкрашенную в зеленый цвет скамейку. Только сейчас он понял, что мгла исчезла, а скорее всего он видит сквозь мглу. Как и говорила доктор Козолуп, он адаптировался к атмосфере Профуркино.
«Словно повязку с глаз сняли. - подумал Отченашенко, усаживаясь на скамейку. – Но, что же мне теперь делать? Если бы Струк отдал мне деньги, я бы пешком, ночью ушел на станцию и уехал отсюда. Что делать?»
В таких размышлениях, провел Никодим Филиппович больше часа. Ни кто его не беспокоил. Редкие прохожие, больше походили на бесплотные тени, чем на живых людей, проходили мимо и казалось, не видели Отченашенко. По крайней мере, ни кому не было до него дела, даже вездесущему Дурдынину. Рядом цвела сирень, чуть подальше, отцветала черемуха, заканчивалась весна.
Глава двадцать вторая.
ЛОШАДИННЫЙ ВОПРОС И ЕГО ПОСЛЕДСТВИЯ.
- Черт возьми! - В сердцах сказал Отченашенко перед дверями гостиницы. - Если я сейчас же не поставлю вопрос ребром!
Ему надоело, его измотала неопределенность этого театра абсурда. Он чувствовал, что сходит с ума. И только он произнес эти слова, как тут же, напротив себя увидел, лежащий на боку скелет лошади и, что удивило и потрясло его, так это то, что лошадь спросила Никодима Филипповича бархатистым, грудным женским голосом:
- Каким, голубчик, ребром? Шестым, или седьмым?
При этом костлявая голова с огромными рядами желтых зубов лязгнула, как засов тюремного замка.
Отченашенко опешил, но видение, иначе это назвать было трудно, тут же исчезло, только где-то на уровне третьего этажа послышалось жалобное ржание.
Никодим Филиппович вбежал в фойе с вытаращенными от пережитого, глазами и тут же уткнулся в живот фигуры, экипированной в форму десантных войск. Фигура от столкновения с Отченашенко даже не покачнулась, словно вросла ногами в бетонный пол. Отченашенко, напротив, ощутил удар головой в живот, словно в каменную стену и начал оседать к ногам, но сильные руки железной хваткой впились в его плечи и удержали Никодима Филипповича в вертикальном положении.
- Б-бла-благодарю, из-извините...
Пролепетал Никодим Филиппович в своё оправдание, но фигура, казалось, не нуждалась в его извинениях и цепко держала Никодима Филипповича.
- П-про-простите, мне больно.
Опять заикаясь пролепетал Отченашенко делая робкую попытку освободиться от железной хватки. Фигура равнодушным и холодным голосом произнесла:
- Не положено.
-Что, не положено? - Робко спросил Отченашенко, не оставляя своих попыток освободиться.
Этот вопрос прозвучал двусмысленно, то ли Отченашенко возражал против того, что ему было больно, а фигура отвечала на это «не положено», то есть «не положено», что бы ему было не больно. То ли «не положено», вот так, влетать в гостиницу и бить головой в живот человека в десантной форме и от того «положено» делать такому человеку больно, то есть ему, Отченашенко?
- Не положено Вам находится в отеле. - Пояснила фигура всем тем же замороженным голосом. И добавила не без чувства иронии?
- Валите отселяя.
И тут до Отченашенко дошел смысл сказанного и ноги его вторично подкосились. Он повис на руках фигуры, и это усугубило боль в плечах. Фигура же, кажется, этого и не заметила, поскольку направилась с Никодимом Филипповичем к двери с явным намерением выставить его вон. Так несут грязную, вонючую кошку с намерением выбросить её в мусоропровод. Отченашенко опять сделал робкую попытку, впрочем, такую же бесполезную, как и предыдущие, освободиться, но на этот раз фигура заметила его усилия и сказала:
- Не дергайся, хуже будет.
И в подтверждении своих слов так сжала плечи Отченашенко, что ключицы хрустнули, а Никодим Филиппович на мгновение потерял сознание. Очнулся он уже за дверями отеля, но желания попытаться снова войти, или получить какие-нибудь объяснения, у него не было. По сути дела он оказался почти в том же положении, что и пять суток тому назад, только сейчас Отченашенко отлично видел все вокруг и даже видел тусклое солнце, которое начало клониться к закату.
Не трудно было понять, что всё произошедшее с ним явилось следствие его разговора с «кукольником», с Магироном. Отченашенко увидел напротив дверей отеля скамейку и направился к ней. Скамейка была старая и посредине не доставало одного бруска, отчего Никодиму Филипповичу пришлось сесть на краешек, поскольку при попытке сесть, как положено, его зад проваливался между двух реек. Он попытался обдумать своё новое положение в Профуркино, но думать не мог, во первых потому, что болели плечи, а во вторых, во вторых он хотел выпить. Каких-то три дня и Никодим Филиппович уже не мог обойтись без водки, видимо климат, или какие-то флюиды разлитые в Профуркино делали потребность в водке необходимой. И оттого, что Отченашенко осознал то, что хочет выпить и оттого, что не выпил и не может сосредоточиться на мысли, о своих дальнейших действиях, впал в панику. Вскочил и побежал по улице, ведущей в низ, под гору.
Он, даже, не заметил, что гостиница, или по-местному - отель, находилась в самой высокой части Профуркино. Суверенная территория сбегала под гору, в котловину, тремя улицами, застроенными пяти и трехэтажными зданиями. Внизу же, в котловине, стоял туман. Самый настоящий туман, а не мгла, которая встретила Отченашенко три дня тому назад на станции Неелово и от того он не увидел, что сбегающие с горы три улицы, подобно полноводным рекам делились в котловине на рукава и рукавчики, пока не исчезали в таёжной мари на противоположной стороне котловины.
Куда он бежал и главное, зачем, Отченашенко не смог бы объяснить - бежал и всё и бежал он до тех пор, пока мог, а когда, задыхаясь от бега остановился, то увидел перед собой череду бараков, деревянных заборов, сараев и огородишек. Кой-где росли елки и пихты. Вечер застал Никодима Филипповича, как раз под одной из пихт. От усталости и полнейшей опустошенности он не мог думать и только судорожно всхлипывал и шмыгал носом. Правда, иногда, перед его взором проходило нутро гостиничного холодильника, и он останавливался на бутылке с водкой, но и это видение было мимолетным. Вскоре он почувствовал сырость земли и свежесть вечернего ветерка, потом, где-то под ним, что-то заурчало, как в гигантской утробе и земля под Никодимом Филипповичем, дернулась. Так дергается шкура кошки, когда к ней прикасаются вязальной спицей, или остро отточенным карандашом.
Глава двадцать третья
НЕОЖИДННАЯ ВСТРЕЧА С ГЫМЗОЙ,
Из под пихты Отченашенко выгнал не вечерний холод, а жажда и он побрел вдоль пустынной улицы в низ котловины, где уже вспухали клочья тумана и где, как ему послышалось, журчала живительная влага. И действительно, внезапно перед его глазами открылась речушка и деревянный мостик через неё. Отченашенко спустился по осклизлому берегу к воде и почувствовал, как от неё попахивает бензином. Он зачерпнул пригоршню и попробовал осторожно губами. Вода была холодная и что из того, что вода припахивала бензином? Она показалась, вполне пригодной для, жаждущего влаги, тела. Он встал на четвереньки, вытянул шею, и губы коснулись воды. Никодим Филиппович сделал пару больших глотков и тут же жесточайший спазм желудка свалил его на усыпанную галькой землю. После приступа рвоты еще сильнее захотелось пить и Никодим Филиппович, после не долгих колебаний осмелился выпить пригоршню все той же попахивающей бензином, воды. На этот раз все обошлось, то ли желудок смирился с неизбежным, то ли причиной рвоты было что-то другое, к воде не относящееся. В это время он услышал живой голос:
- Эй!
Отченашенко обернулся и увидел на мостике мужчину в длинном сером плаще и фетровой шляпе.
- Эй! Я к тебе обращаюсь, ты чего здесь делаешь?
И нет бы Отченашенко ответить уважительно, так мол и так, попить захотелось, а он дерзко спросил:
- А что, нельзя? - Словно ему сказали: - Эй, ты чего делаешь, здесь пить не положено!
- Так, - угрожающе произнес мужчина в плаще и стал спускаться к Никодиму Филипповичу, что явно не предвещало для последнего ни чего хорошего.
- Так, так, - продолжал мужчина, угрожающим тоном, - они еще и разговаривают. - Словно разговаривать в этом месте и подавно было нельзя.
Отченашенко подобрался и изготовился уже дать отпор, насколько позволят силы и умение, как мужчина вдруг остановился в пяти шагах от Никодима Филипповича и тот признал в нем, главаря из подвала, Гымзу! От этой неожиданной встречи у Никодима Филипповича отнялись ноги и весь его боевой запал прошел моментально. Гымза был не меньше Отченашенко поражен встречей и так же стоял в растерянности, не зная, что сказать.
Они стояли друг против друга минуту или две, потом что-то нашло на Никодима Филипповича, видно пережитое сказалось, он с каким-то утробным ревом кинулся на Гымзу, и тому стоило немало ловкости и сноровки, что бы уклониться от этой живой, летящей прямо в живот торпеды, в которую превратил себя Отченашенко. Промахнувшись, тот вылетел прямо на дорогу, а Гымза остался стоять на берегу и кажется не делал ни каких попыток, ни задержать Отченашенко, ни уйти подобру-поздорову. Он только крикнул вслед Никодиму Филипповичу, когда он проносился мимо его:
- Ты чего?
Но Никодим Филиппович осознал и воспринял это вопрос только тогда, когда очутился на дороге и также спросил Гымзу: - А ты, чего?
На встречный вопрос Гымза ответил:
- Я по службе, а ты чего?
Отченашенко понял, что непосредственная опасность миновала, да к тому же Гымза был единственный человек, которого знал Никодим Филиппович, хотя от того знакомство в подвале ему было жутковато, но осмелев он спросил Гымзу:
- Какая такая служба?
- Обыкновенная. Я начальником отделения милиции работаю, смотрю, человек не то топиться надумал, ни то что-то иное хочет сделать, вот и спросил.
Это сообщение удивило Отченашенко куда больше, чем если бы Гымза представился ему предводителем шайки ночных грабителей, которые не дождавшись ночи вышли на большую дорогу и потому он недоверчиво сказал:
- Знаем мы какой такой участковый.
- Да ты что? Тебе удостоверение показать что ли? - Продолжал увещевать Никодима Филипповича, Гымза.
- Знаем мы ваши удостоверения, - так же продолжал гнуть свою линию Отченашенко, уже готовый поверить сказанному.
- Да ты скажи, что случилось-то? – Крикнул Гымза
- Если бы знал. Пришел в гостиницу, а меня амбалы в пятнистой форме не пустили.
- Все ясно, Магирон! Кукольник! Спец войска! Да, дела, я скажу, разворачиваются у нас.
- Да мне то что? - Спросил, Отченашенко обреченным тоном.
- Вот это да! - прокричал снизу от берега Гымза. - Так из-за тебя весь сыр-бор разгорелся, а он еще и спрашивает!
Гымза стал поспешно подниматься на дорогу. Отченашенко уже не делал агрессивных движений в его адрес и не пытался бежать. Он ждал. Как ждет завороженный взглядом очковой змеи кролик, трясясь и содрогаясь всем телом...
- А чего мы стоим тут, пошли в мою контору, там и обсудим? - Миролюбиво предложил Гымза и Отченашенко ответил: - Пошли хуже уже не будет.
- Это ты напрасно! – Весело ответил Гымза, – не бывает так плохо, чтобы не было еще хуже!
Глава двадцать четвертая
ОТДЕЛЕНИЕ «Гоп стопа».
Они шли молча, в низ, по грунтовой дороге, метров сто и потом свернули в переулок. Переулок оканчивался тупиком, перед фасадом бревенчатого здания с мезонином. Над дверями здания висела табличка с надписью: «Седьмое отделение «Гоп стопа». Буквы были написаны светоотражательной краской и на фоне постаревших от времени брёвен и общей убогости двора с деревянным ящиком для мусора и старой обломанной рябиной, вывеска являла собой такое же зрелище, как золотые серьги в ушах оборванной нищенки. Отченашенко даже остановился, а Гымза, обернувшись к нему, пояснил:
- Мы в аренду у бывшего горотдела милиции взяли это помещение и заключили договор по охране общественного порядка. Двор привести в божий вид - руки не дошли.
- Не понял. - Отченашенко перевел недоуменный взгляд с вывески на Гымзу.
- Ты, заходи, заходи, я тебе всё объясню, не на улице же стоять?
За столиком, сразу перед входом в длинный коридор, сидели двое мужчин в тельных рубашках, поверх рубашек свободно спускались ремни портупеи с пистолетными кобурами, а невдалеке, на стульях, лежали штурмовые автоматы, на вешалке пара кожаных курток. Мужчины, при виде Гымзы, отложили карты и поднялись, приветствуя Гымзу словами: «Здорово начальник, все путем, правда пришлось с Хмурым беседу провести, но он всё осознал и налог внес, как положено».
Глаза Отченашенко скользнули по лицам охранников и неприятный холодок прошел по спине; лица их были грубой лепки, к тому же над скульптурой этих лиц не мало поработали кулаки и кастеты, от чего они бугрились синевой старых шрамов и зловещим блеском вставных зубов. Голые, по локоть обвитые синими змеями руки и татуированные кресты, выглядывающие из под кромки тельных рубах, явственно говорили об их прошлом и воображение Никодима Филипповича довершила их автобиографии.
Гымза махнул рукой и, не ожидая окончания доклада, прошел с Отченашенко по коридору в просторное помещение, видимо в его кабинет. Внутреннее убранство, да и отделка разительно отличалась от внешнего вида здания. Кабинет был отделан импортной многослойной фанерой и пластиком.
Подвесные потолки с подсветкой, мягкая мебель, располагающая к приватной, не торопливой беседе, столы с гнутыми ножками орехового дерева, стеллажи с золочеными корешками папок, словом внутри отделение с шокирующим названием «Гоп стоп», было оборудовано в том особом стиле, который называется «новым», то есть нечто европейское, но с русским избытком. Гымза по-хозяйски открыл бар и Никодим Филиппович с ужасом и в то же время с плохо скрываемой радостью увидел, что Гымза первым делом достал из бара литровую бутылку водки. Отченашенко здесь и не видел емкости с водкой меньше литра. Потом появилась неизменная колбаса, маринованные огурцы, сыр и булка черного хлеба в полиэтиленовой упаковке. Когда служебный стол был сервирован, Гымза сделал широкий приглашающий жест и указал на мягкий стул с изящно выгнутой спинкой.
- Живем мы, конечно, скромно, не роскошествуем как некоторые, но и с голода не пухнем. И хохотнул, - как, то же, некоторые!
Он налил в граненые стаканы водки и пододвинул вазочку с горчицей поближе к Никодиму Филипповичу:
- Рекомендую, серый хлеб и горчичка с протертым хреном. Прошибает, аж до мозгов!»
И тут же продемонстрировал, Никодиму Филипповичу, как нужно воспользоваться стаканом и рекомендованной закуской. Никодим Филиппович долго осмеливался, но руки, вернее правая рука, сама собой положила предел его колебаниям, поднесла стакан к губам и Отченашенко выпил. И удивился тому, что его организм принял водочку без малейшего сопротивления, можно сказать, даже с благодарностью, аж слезы выступили на глазах, но это, возможно, произошло и по иной причине, например по причине того же протертого хрена, которого в горчице было изрядно.
Когда все улеглось и рассосалось, а в теле появилась расслабляющая и успокаивающая слабость, и нега, Гымза, откинувшись на спинку стула, сказал:
- Вот Вы, Никодим Филиппович удивились тому, что написано на вывеске, а между тем все очень просто, группа братков не упустила свой шанс в приватизации и коммерциализации. В старое время, когда еще слыхом не слыхали о трещине, народ, как известно, притеснялся, инициативные люди сидели по лагерям и тюрьмам, страшно сказать, им всем присваивали ярлыки – мол, преступники вы! А люди просто хотели красиво жить, а красиво жить ни кому не запретишь! А сейчас, братва действует легально, законно. Мы заключили договора с налоговой инспекцией, с налоговой полицией и горотделом милиции. Красота! В городе нет, понимаете, нет преступлений! - А эти, как их..., - Отченашенко пытался вспомнить тех парней из ресторана, но вспомнил отчего-то Дусю, и сердце заныло тупой и щемящей болью.
- «Выпрямлялы», что ли? - Подсказал Гымза.
- Ну да… - Как-то не решительно подтвердил Никодим Филиппович, думая совсем о другом. Да и как не думать, коли все в голове смешалось, сбилось в коктейль?
- Так это все в рамках законной деятельности оппозиции. Тут ведь что важно понять, ведь в чем новшество! - Он даже чуть привстал от прилива воодушевления со стула и наклонился через стол к Отченашенко, видимо тема эта была для него не только интересной, но касалась лично его. - Ведь что такое преступление с юридической точки зрения? Вот как бы Вы на этот вопрос ответили?
- Ну, ну, - Отченашенко сразу и не нашел что сказать, он явно не ожидал вопроса, наконец выдавил из себя: - Ну, это, это же понятно. Преступление оно и в Африке преступление.
- А вот и нет! - Гымза даже встал и через стол как бы навис над Никодимом Филипповичем. - Поясняю. Преступлением называются противоправные действия в отношении физических, или юридических лиц. Вот так. Вы согласны с таким определением?
- Конечно, это общеизвестно... - Ответил Отченашенко, не понимая, к чему клонит этот странный собеседник.
- Ну, ну, - Гымза сделал рукой приглашающий жест, - ну, ну, теперь маленькое мозговое усилие, что бы сложить дважды два...
- Не пойму. - Отченашенко даже вспотел от непонимания того, что же от него хочет Гымза услышать.
- Вот так всегда... - разочаровано произнес Гымза, опускаясь на стул и наливая в стаканы водку. - Вот так всегда, скажут «а», а на «бе» и сил, и мозговых извилин не хватает. Поясняю; преступление это то, что противоречит закону, что нарушает закон. Вот скажем, в доперестроечные времена являлось преступлением торговля валютой, скупка и перепродажа товара и сотни, сотни других действий, которые нынче не являются преступлением! Ясно?
Отченашенко кивнул головой в знак того, что он с этой частью рассуждений Гымзы согласен.
- И так, пойдем дальше, посмотрим вглубь проблемы преступления, я бы даже сказал, в её философскую суть. Что мы видим? А видим мы следующее; есть закон - есть и преступление, нет закона, всё, баста! Нет преступления! Вот ведь как просто, я бы сказал, кардинально и решительно можно покончить с преступностью!
Отченашенко от удивления даже открыл рот, чего с ним случалось очень редко:
- Так, так Вы, что же? Вы это на полном серьёзе, что ли? Вы меня, это, это, разыгрываете? - Он вспомнил, как это называется здесь и поправился, - подшучиваете надо мной? Ведь нельзя же всерьёз… Да нет, это же…
- Ну да, скажите еще - «черте что»! Слышал я, слышал! Однако, как только мы на половину сократили законы у себя в Профуркино и вот, результат, что называется, на лицо! Я бьюсь, бьюсь, что бы вообще уголовный кодекс к чертовой матери! К чертовой и, в особенности его! Люди сами между собой разберутся, что к чему. Вот у нас, среди братвы, случись что, все - сходняк и порешили! Законы придумывают от недоверия к людям, от недоверия к их здравому уму и рассудку. Привыкли, как детей опекать, как баранов пасти, а человеку не свободу нужно давать, а волю...
Гымза так разошелся, что начал кричать и докричался, в кабинет с автоматами наизготовку ворвались парни в тельниках, но поняв, что к чему, тут же ушли. Успокоившись, Гымза сказал:
- Нервы, нервы, ну ни к черту нервы! Говорила мне Козолуп чтобы я немедленно бросал службу и ехал лечиться, да все дела, дела, да и это трещина, будь она не ладна, ведь когда-нибудь, как пить дать, прорвется на поверхность и загремим мы все в тартарары. Вот ты, специалист, скажи мне: может такое произойти?»
- Конечно, и бывало не раз, особенно в местах интенсивной разработки полезных ископаемых шахтным способом. Но я вижу здесь, не очень-то озабочены последствиями, которые может вызвать развитие трещины.
Гымза молчал, словно и не слышал ответа Никодима Филипповича. «Вот так всегда, - подумал Отченашенко, - зададут вопрос по существу, а сами в сторону, словно и не спрашивали. Почему?» Но не кому было ответить на этот такой очевидный вопрос.
Гымза потянулся к вазочке с горчицей, затем аккуратно отрезал ломтик хлеба и не спеша, даже задумчиво, стал его намазывать ножом с костяной ручкой, инкрустированной золотом. Потом словно вспомнил, что перед ним сидит человек, который только что ответил на его вопрос и ждет его реакции. Гымза встряхнулся, мотнул головой, словно прогоняя не прошеные мысли и сказал:
- Поговаривают, что и трещины вовсе ни какой нет, а сплошное нарушение технологии добычи. По крайней мере, я такой секретный отчет на имя Собакина видел. Вот так. Собакин сидит на прибылях добычи угля, и жмется, не инвестирует безопасность работ. Правда, есть и другое мнение, что тут дело в геологическом разломе на глубине более пяти километров, что-то твердят о рифте. Вот так, дорогой ты наш специалист! Тут тебе не фени-мени!
Он выпил в задумчивости стакан водки и с таким же задумчивым и отстраненным выражением лица стал закусывать. Потом откинулся на спинку стула и деловым тоном произнес:
- Все политика, а до дела руки ни у кого не доходят, казалось бы, пришли к консенсусу и вызвали Вас, так нет, тут же и передрались между собой! Тогда, в подвале, если бы не Дурдынин, то и шлепнули бы тебя, как пить дать, шлепнули бы, а потом горькими слезами умывались бы.
- Да за что шлепнули бы? Ни чего не пойму.
- И не поймешь. Тут дело такое, тонкое, получили мы, по своим каналом, что ты не тот, за кого себя выдаешь, решили проверить..
- И девчушку подкупили… - Прервал его Отченашенко, поскольку мысль об Дуси не покидала его с той самой поры, как он увидел Гымзу, правда она была где-то глубоко-глубоко, но себе-то, Никодим Филиппович мог признаться, что причиной яростного броска, там, у реки, была ни кто иная, как эта девушка.
- А при чем здесь горничная?
- Каким-то будничным и даже отстранено – недоумевающим тоном спросил Гымза, словно Отченашенко оборвал нить его рассуждений самой ничтожной темой.
- А при том, - наступал Отченашенко, - что теперь она в тюрьме по Вашей милости, её пытает этот демон Игнатич. «Судом правым и судом скорым», как мне сказали... Десятка крашенная...
Но слова Отченашенко оборвал хохот Гымзы:
- Чего, чего? Игнатич? Ой! Не могу! Тюрьма? О-хо-хо!
Минут пять длился смех Гымзы, потом, утирая слезы, он сказал:
- Лет пять так не смеялся, Вы уж меня простите за не сдержанность, но, но, это же надо! И кто Вам все это так ловко сплел?
- Отченашенко зло бросил, - я уж и не знаю, кто здесь «плетет», по моему здесь все «плетут», или как у Вас здесь принято, «подшучивают», но мне от Ваших шуток - во! - Он выразительно провел ребром ладони по горлу, - сыт, по горло!
- Да зря Вы так, честное слово, зря! Какая тюрьма в Профуркино? Я и не припомню кого у нас арестовывали, во-первых не за что, а во-вторых, не за чем! Какой суд, да еще «скорый и правый»? Нет у нас судов, отменили, как дармоедов с одной стороны, а с другой за совершенной ненадобностью, я же Вам битых полчаса только об этом и толковал!
И заключил:
- Вот чудак. Это же одна видимость тюрьмы и видимость следствия! Одним словом – театр Магирона! Если хочешь знать, то виновных мы того… и сразу. Если штраф не заплатит! Коммерциализация! Понимать надо! Эх ты, голова!
Отченашенко был в полнейшей растерянности, даже в какой-то прострации, словно вот уже пятые сутки он спит, спит и ни как не может проснуться. Где-то, из подсознания стала всплывать эта мысль, она крепла и обретала свою аргументацию. «Конечно сплю. Паскудная жизнь, безработица, вот и приснилось мне, что получил выгодное предложение, а поскольку оголодал, словом поэтому и жратва с выпивкой мне сниться, а вот как проснусь, то опять не оплаченные счета»…
Но сквозь эти размышления пробился настойчивый голос Гымзы и Отченашенко понял, что больше вероятности, что он все-таки не спит.
- Не всякому слову нужно верить, дорогой ты наш специалист! Верить нужно тому, что держишь в руках, если конечно, крепко держишь! Мгла это всё, морок, привыкнуть нужно, тогда всё в истинном свете предстанет. Как же ты, дорогой, думаешь с трещиной справиться, если не понимаешь очевидных вещей? Либерализм и рынок – сочетание двух гремучих смесей… Каждый сам за себя… Вот только трещина нас объединяет – это наша общая угроза, если хотите, наша общая боль. Вы же были у Магирона?
- Был, – машинально ответил Отченашенко.
- Тогда понимать должны, что всё идет по сценарию, а тут Вы появляетесь…
- Меня вызвали, обещали работу…
- Ну да! Дурдынин и вызвал! Не согласовав этот вопрос с заинтересованными сторонами! Теперь приходится все согласовывать и утрясать! Магирон то, и пошел в разнос, что весь сценарий придется переписывать!
- Но он всего лишь режиссер местного театра, кукольник! - Возмутился Отченашенко, собрав в себе, остатки последнего здравомыслия.
- Кукловод, Вы хотите сказать. – Поправил его начальник отделения «Гоп стопа», – а это разные понятия. По-иностранному его должность, нынче, политтехнолог. Он технолог внутренней политики суверенного субъекта, нашего государства, каким является Профуркино. Другое дело – хреновый из него технолог, но у нас, лучшего не нашлось. Какой народ у нас, такая и власть.
И тут, Отченашенко не выдержал и заплакал, заплакал оттого, что ни чего не понимает, от того что эта явь, как кошмарный сон из которого невозможно проснуться и от многого, многого другого, что обрушилось на его бедную голову. Он плакал молча, одними глазами, слезы текли и текли из глаз, словно там, под веками открылись какие-то шлюзы, перекрыть которые он не в состоянии.
- Н-да... - Сказал Гымза и встал из-за стола. Потом подошел к стеллажу, просунул руку между полок и что-то сделал, от чего стеллаж, отошел в сторону и открылась слабо освященная лестница, уходящая круто в низ.
Тут же на стене висела большая телефонная трубка, какие обычно бывают в шахтах - взрывобезопасная. Гымза снял её, видимо кто-то на противоположном конце телефонного провода что-то ему ответил. Гымза сказал:
- Ты, что ли, Подземнов?
Выслушав ответ, он продолжил:
- Ну и пусть Дурнов, мне это без разницы. Человеку-то голову заморочили, а на него еще и мгла действует, да еще.(...) Нет, это ты при себе оставь, коли такой умный, вы там в горе все умники, специалистов разогнали, мол, сами с усами, вот и получили, что хотели.(...) Я с тобой спорить не хочу, наспорились, до хрипоты! Пора и исполнять то, что решили.(...) А с Магироном я сам разберусь, возомнил он о себе, через чур много. (...) Конечно, если так все пойдет, если каждый будет на себя одеяло тянуть, то и одеяло порвем и друг друга перестреляем раньше чем гора всех нас погребет под собой.(...) Дурдынин? Ну, это все фокусы, короче, специалиста забирайте к себе, и пусть он там все внимательно осмотрит и без шуточек!(...) Да, он у меня. (...) Нет, он и так, как бы это сказать, не в себе, так что обычным путем, лучше завтра утром. (...) Вот и хорошо, что ты всё правильно понял, относитесь к нему, как к ребенку, лишнего не говорите, ему и так здесь наговорили. (...) Вот, вот! Я и говорю, что правды ему не говорите. (...) А вот насчет толка, выйдет ли, того же Дурдынина и спроси. (...) А куда он к черту подевается! Выкабенивается со своим, как его... Ну да черт их поймет эти новшества, кажется - виртуальная реальность, или еще что-то из этого сорта. Он и меня на этой штуковине поддел. (...) Смеха-то мало. Ну ладно, я завтра тебя жду.
* * *
Гымза закрыл стеллажом проход на лестницу и подошел к Отченашенко. Тот не видящим взглядом смотрел куда-то поверх головы Гымзы. Гымза сел опять напротив его на стул и громко сказал:
- Никодим Филиппович! А, Никодим Филиппович, а ведь контракт с Вами готов, только вот сумму вознаграждения обговорить нужно».
Отченашенко перевел взгляд со стены на Гымзу, а тот еще раз повторил:
- Я говорю, что контракт готов, только сумму уточнить нужно, да и вообще с завтрашнего дня к работе приступать нужно. Как Вы на это смотрите?
К Отченашенко постепенно стал доходить смысл сказанного, лицо его восковое, застывшее, медленно оживало и в глазах появилось осмысленное выражение. Гымза продолжал:
- Завтра утром приедет наш горный инженер, Дурнов его фамилия и привезет проект договора, с ним и спуститесь в шахту, словом он Вам все необходимые документы по горе покажет, я в этом хреново разбираюсь.
- Вы опять шутите? - И столько в этом вопросе, в тоне, в голосе Никодима Филипповича было безнадежной усталость, что Гымзу охватила столь не привычная для него чувство, которое он не испытывал в последние десять-пятнадцать лет, чувство обычного человеческого сострадания.
- Нет, нет! На этот раз, ни каких шуток! Все будет хорошо. - И вдруг неожиданно для Отченашенко спросил, - вы ведь, Никодим Филиппович, не богатый человек?
- Да, не богатый, - признался Отченашенко и спросил в свою очередь Гымзу:
- И что из этого? Уверяю Вас, я в своем деле, специалист! Только кому они нужны, нынче, специалисты?
- Да… - Согласился Гымза, - в сложное время мы живем, вот и трещина...
- Трещина? Трещина дело техническое, тут что-то другое, такое, чего я понять не в силах. Рифтовый разлом - это для меня понятно, нарушение геологической структуры в результате производственной деятельности - ясно, как божий день. Тут другое... Понимаете, чем дольше я здесь нахожусь, тем все больше и больше мне начинает казаться, что я сплю и мне сниться долгий - долгий кошмарный сон в котором всё, всё перепутано. В этом сне добрые, оказываются злодеями, а злодеи на поверку выходят порядочными людьми и все это мерцает и дрожит, перетекает одно в другое вне всяческой логики и причинно-следственной связи. Вот Вы, меня, еще сутки тому назад, хотели убить, а горничная, горничная… словом все так перепутано... и эта мгла...
Отченашенко развел руками и виновато улыбнулся. То ли за то винил себя, что мгла, то ли за то, что ни в чем разобраться не может, а может быть за все сразу? Этого ни кто так и не узнает. Впрочем, это вряд ли знал и сам Никодим Филиппович, просто он устал, устал жить, в этом не ласковом и не понятном для его мире, и в голосе, в этом жесте, было, наверное, извинение и за то, что устал, и за то, что ни чего не понимает.
- А не выпить ли нам, еще по стаканчику, для прояснения ситуации, а? - Спросил Гымза наливая в стаканы водку.
- Нет, простите, не знаю Вашего имени-отчества, я не буду пить, хватит, попил. Да и как, если завтра работа?
- Ну что ж…, словом..., а, Вы знаете, пожалуй правы, и я не буду, а звать меня, Валентин Георгиевич, Гымза, это, это… - Он хотел, сказать - кличка, но подумал и ни чего не сказал. Не сказал, может быть главного, что был он, когда-то до появления трещины, секретарем партийной организации рудника. Не сказал, что на этом руднике до половины рабочих были условно досрочно освобожденные. А остальная половина это отсидевшие срока и дети тех, кто сидел в этих местах. Не сказал, потому что хотел забыть свое прошлое, но оно прилипло к нему кличкой, которую дали ему заключенные. Так они молчали минут пять, потом Отченашенко спросил: - Валентин Георгевич, только честно, а Вам действительно нужен специалист по трещинам?»
Вопрос, поставленный таким образом, видимо застал врасплох Гымзу. Он сразу не нашел что ответить. Банальное - нужен, готовое сорваться с языка было остановлено взглядом Никодима Филипповича. Такое было в этом взгляде, что соврать, или сказать полу правду было невозможно, как не возможно соврать умирающему человеку, соврать в чем-то очень важным для него, но и сказать всей правды также было не возможно и не возможно по той же причине, по какой умирающему не говорят всей правды.
Каким-то шестым чувством, душой что ли, Отченашенко это понял и сказал:
- Я понимаю, что правды Вы мне не скажите, не знаю от чего, но знаю - не скажите, но Вы можете, хотя бы сказать, зачем я Вам нужен? Зачем Вы меня вызвали тем звонком?»
Гымза растерянно вертел в руках стакан с водкой, потом решительно опрокинул его в рот и вытер губы рукавом.
- Хорошо, я скажу! Во первых, нужны ли Вы? Отвечаю честно, откровенно и ясно - нужны! Более того, в бюджете предусмотрена сумма расходов для изысканий в этой области. Тут у Вас не должно быть никаких сомнений. Эти, все учащающиеся толчки, предчувствие катастрофы... Словом необходимость человека Вашего уровня нами вполне осознанно. Дальше начинаются тонкости, нюансы и даже противоречия, столь же грозные, как и сама трещина. Объяснять их - еще больше Вас запутать в наших делах.
- Спасибо Вам, спасибо. В первый раз услышал то, что мне понятно, пусть не всё, но понятно главное - я здесь нужен. Мне бы только приступить к изучению документации по горно-геологическим условиям...
С чувством произнес Отченашенко.
- Завтра, обещаю Вам это, и приступите, а сейчас, если Вы не против, я бы хотел Вам предложить мою комнату отдыха. Сам-то я пойду по делам, у меня работа в основном ноч... - И Гымза прикусил губу, поскольку он вовсе и не хотел говорить Никодиму Филипповичу о своей работе ни слова, но Отченашенко понял и сказал:
- Я понимаю, «Гоп стоп», да?
- Ну, - замялся Гымза, - я же говорил Вам, что наши дела? Словом, Вам будет трудно это понять, да и не зачем, по крайней мере, к трещине они не имеют ни какого отношения, это уж точно.
Отченашенко снова посмотрел на Гымзу тем проникающим и все понимающим взглядом, от которого тому было неуютно, но понял, что ставит его в неловкое положение, отвел взгляд в сторону и сказал: «Аннушка бутылку подсолнечного масла разлила и трамвай отрезал Берлиозу голову».
Гымза недоуменно смотрел на Отченашенко:
- Не понял Вас Никодим Филиппович.
- Да нет, я так, про себя, но вслух получилось, словом, где курица, а где яйцо?
- Раньше Вы ни чего не понимали, а теперь я ни чего не пойму.
- Не обращайте на меня внимания Валентин Георгиевич, это нервное, пройдет и если Вы так любезны, то, действительно, мне лучше лечь спать.
Они вышли из кабинета и Гымза провел его по коридору до обшитой черной кожей двери, за которой оказалась очень уютная спальня.
- Тут всё есть, - сказал Гымза. - Вот холодильник, если вдруг захочется перекусить, так не стесняйтесь, а вот тут, извиняюсь, туалет, а рядом ванная комната. Если что срочно, вот рядом с выключателем кнопка, ребята постоянно дежурят, да и я им накажу. Словам, располагайтесь.
Гымза собрался, было уходить, но вдруг, на пороге остановился и обернувшись к Отченашенко сказал:
- Я, кажется, понял, почему Вы сказали про Аннушку и разлитое подсолнечное масло. Да, да, кажется, понял.
И не дожидаясь ответа, быстро ушел.
Глава двадцать пятая.
ВЫЕЗДНАЯ СЕССИЯ ПРАВИТЕЛЬСТВА.
В пяти километрах от Профуркино когда-то располагалась ракетная часть. Нынче там остались только заросшие и обсыпавшиеся от времени земляные насыпи для локаторных установок и прочие причиндалы, сопутствующие такого рода объектам. Осталось потемневшее от времени здание командного пункта с бетонной площадкой перед фасадом и наблюдательной вышкой. Так вот в эту ночь, когда Отченашенко мирно спал в седьмом отделении «Гоп стопа», на бетонную площадку въехал «Мерседес». За рулем сидел наш старый знакомец - «человек в шинели», а на заднем сидении вальяжно сидел Рабле. Рядом с водителем был некто Панченко - человек для нас новый и потому о нем следовало бы рассказать особо. Но так как этот человек - фигура чисто эпизодическая, то ограничимся тем, что его украинская фамилия вполне совпадала с его внешностью запорожского казака; большие роскошные черные усы и наголо бритая голова, бугристая, шишковатая прикреплялась к телу мощной короткой шеей, почти сразу переходящей в вал плечевых мускулов. Вышитая крестом рубашка апаш была заправлена в атласные шаровары, которые нависали над хромовыми сапогами роскошным колоколом. На коленях лежал короткоствольный автомат, который в его ладонях казался игрушечным, бутафорским. Он-то первым и вышел из машины и направился к мрачной громадине здания и вскоре исчез из вида, слившись с ним.
Сноп света фар, чиркнув по темному небу, прошелся по земле, а затем осветил, на несколько мгновений, бетонную стену здания.
- Едут, - сказал Рабле, обращаясь к «человеку в шинели».
- «Хохол» не подведет, человек он опытный, в деле проверенный.
Ответил ему «человек в шинели» и добавил:
- Штучной выделки, теперь уже таких нет - старая школа.
- А может мы это зря затеяли? - С просительной интонацией в голосе сказал Рабле.
- Не зря, - ответил ему «человек в шинели». – Главное сработать на опережение.
- Ну коли не зря, так не зря, - вздохнул Рабле, ему явно не нравилась затея «человека в шинели». Свет фар приближался и Рабле тяжело вздохнул произнес:
- А я, знаешь ли Леон Карлович, как-то к ним привык, сжился с ними.
- Сопли распускаешь, Казимир, сопли! Ты помни, кто тебя человеком сделал, власть в руки дал? Чего бы ты без нас стоил?
Через минуту точно такой же новый сноп света, совершив ту же траекторию, уперся в стену командного пункта. Минут через пять все три машины стояли на бетонной площадке.
Рабле вышел из «Мерседеса», из других машин: «Вольво» и «Хонда» так же вышли по одному человеку. Все они старые знакомцы Отченашенко.
Из «Вольво» вышел Магирон, а из «Хонды» ни кто иной, как доктор Козолуп. Они молча стояли у своих машин и ждали еще кого-то. В это время, где-то на высоте двух, трех километров возникло голубое свечение затем оно превратилось в столб сине-голубого пламени и опустился на бетонную площадку рядом с Рабле. Все заворожено наблюдали за ним. Столб сжался и сформировался в фигуру, вначале такую же голубую и почти бесплотную, потом она потемнела и приняла облик Дурдынина. Рабле сказал, обращаясь к нему:
- Ты как ребенок, не можешь без своих фокусов? Кого ты хочешь удивить своими сатанинскими выходками?
- На то и техника, чтобы её использовать, а насчет сатаны - это ты хватил «Парикмахер».
- Ты бы на доброе её использовал, а то..., а словом чего тебе говорить без толку. Где-то Гымзы нет, чего он всех всполошил среди ночи?
Рабле продолжал обличать Дурдынина.
- Техника заграничная лазерная, а на сейсмическую лабораторию денег не выделили. Так и пропадем с этой «трещиной».
- А ты спроси «кукольника» он тебе все объяснит.
Дурдынин говорил спокойно и даже равнодушно.
- Я-то спрошу, а что ты знаешь? Как ни как безопасность на тебе, в том числе и экономическая.
- Я все скажу, в своё время.
Дурдынин вдруг как-то подобрался и беспокойно стал оглядываться.
В это время доктор Козолуп прокричала:
- Чего Вы шушукаетесь? По какому случаю экстренное собрание правительства объявлено? Я должна заявить, что наша сторона в противном случае сделает соответствующие выводы.
- Ну, всех-то, Вы уважаемая не выведите, кто-то да останется. – заметил Рабле не без доли издевки в голосе. - И не чего нас пугать.
- Не утрируйте, не обобщайте, - кричала от своей «Хонды» Козолуп, - я просто хочу углубить нашу проблему.
- Ха хо-хо - Рассмеялся Магирон у свой «Вольво» и выкрикнул:
- Так, так, Вы сказали в «противном случае». Вот вам пример «противного». Я, вчера, зашел в общественный ресторан и противный случай тут, как тут, что называется: факт на лицо, или, как там правильно-то будет?
При этом Магирон с самым решительным видом шел к Рабле и Дурдынину.
- Как правильно будет? - Обратился он к Рабле. - На лицо, или на лице? Ну да, не важно…
Но его перебила Козолуп, она все еще не решалась отойти от своей машины и потому кричала:
- Не утрируйте, не упрощайте, еще как важно, скажем «факт на лице» - это одно, а «факт на лицо» совершенно другое. Строго говоря, первое есть собственное, телесное, как чирей или синяк, а второе внешнее, как бы приклеенное, скажем накладной парик или усы.
- Нет! - Крикнул ей Магирон, - я все-таки закончу с «противным случаем». - И так, подали мне «макароны по-флотски». Обратите внимание; в меню так и записано - «по-флотски», а что я получаю? А получаю я «макароны по-скотски». Улавливаете разницу? Сплошной клейстер, хоть тут же неси его в кружок «Умелые ручки» папье-маше из него делать. Противно? Несомненно! Что достоверно.
- Скоморошничаешь? - Гневно крикнула доктор, и направилось к ним. - Мы о серьезных вещах говорим, а он о такой чепухе, как макароны. Нужно ли объяснять очевидное, что в «противном случае» - значит не в случае «отвратительном», а в случае «противоположном».
- И все-таки на стороне «противной», - перебил её Магирон, - а значит на стороне мерзкой и гадкой.
- А как же с «выводом»? - Ехидно осведомился Рабле. - Ведь Вы собираетесь, как я понял, нас вывести, а куда? Или как тараканов в мусорное ведро?
- С Вами сдохнешь пока вразумишь! - Нервно откликнулась Козолуп. - Выводов не будет, то есть ни кто ни кого выводить не будет, а выводы мы сделаем словесно, умозрительно, то есть и, заметьте, выводы эти будут самыми решительными. Мы заявим громко, так что до ООН дойдет о своей позиции в отношении к оппозиции.
Рабле, передразнивая доктора, серьезным тоном сказал:
-Давайте все-таки углубим вопрос, расширим его до всевозможных пределов, рассмотрим его в деталях, исторически и диалектически, а потом, после рассмотрения, пошлем его к чертовой матери! - И добавил, - на скатерти, то есть на ковре-самолете.
- Господа, господа! - Всплеснув руками, примирительным голосом сказала докторша, - ирония здесь не уместна. Мы стоим перед историческим выбором; «или-или», словом - «иного не дано»!
- А вот, дано! – Выкрикнул Магирон. - Откуда ты Аннушка набралась такой бредятины?
Молчавший Дурдынин, вдруг рявкнул так, что все невольно вздрогнули:
- О чем речь-то идет, разлюбезные мои?
- Как? - Удивилась Козолуп, - это же всем общеизвестно и только младенцы не знают.
На вопрос Дурдынина ответил Магирон:
- Они роли все перепутали, не театр, а черт знает что! Одни любители! Мы как договаривались? Мы так не договаривались, чтобы бюджетные денежки, выделенные на борьбу с «трещиной», так нагло прикарманивались!
- Кем? - Удивился Рабле, - ты за свой базар отвечаешь?
- Еще как! Может прокрутить пленку твоего разговора с этим, как его...
- Отченаш, - подсказал Дурдынин.
- А вот это не хорошо, Магирон, не хорошо в частную жизнь влезать, компроматы собирать. Я-то говорил, отрицать не буду, а вот что у тебя было со Струком? Мне сказать или воздержаться?
Магирон, картинно отвернулся от Рабле и выкрикнул:
- Да где этот черт, Гымза! Он же у нас председатель правительства на этот месяц!
И тут из-за угла здания показался человек в сером плаще, это и был Гымза. В руках он небрежно нес автомат, и какую-то одежду. Все это он бросил у ног собравшихся. Члены правительства, не сразу увидели его, а когда увидели, он уже стоял за спиной говоривших.
- Тут я, тут, - все обернулись к нему. По лицу Рабле прошла судорога страха, он понял, чей это автомат и чья амуниция. Но
овладел собой.
- Какое-то барахло с собой тоскаешь.
- Да вот нашел в здании, - буркнул Гымза.
- Ну, точно, король воров и проституток! - Пренебрежительно сказала докторша и добавила, - подкрадываешься как тать в ночи.
Чтобы окончательно подавить свой страх, Рабле раздражено спросил Гымзу:
- В чем дело? Зачем экстренную заседание собрал?
- Уяснить хочу одну вещь. И кстати одну уже уяснил.
Он многозначительно посмотрел на Рабле и тот сразу съёжился под его взглядом.
- Мы думаем действительно заниматься трещиной, - продолжал Гымза, - или этого наивного дурочка, Отченашенко, будем втягивать в свои политические разборки?
- О-Хо-хо! - Засмеялся Магирон, - с каких это пор ты стал говорить тоном судьи? Здесь все равны! К тому же ты первый начал.
- Ошибочка вышла, - ответил Гымза на обвинение Магирона и сам перешел в наступление: - А деньги-то финансист тебе отдал, две тысячи баксов!
- А ты докажи? У меня расписка, о вручении этих денег, этому, как его...
- Отченашенко, - опять подсказал Дурдынин, с интересом наблюдавший за перепалкой.
- Вот так, - вмешалась Козолуп, - и это тогда, когда мне говорят, что нет средств на медицину?
- Не доказано - не вор!
Защищался Магирон. - Мы все перед законом равны! Хватит с нас! Семьдесят лет равенством в нас тыкали, слава богу кончилось. - Кричал Магирон, – что Вы в политике понимаете?!
- Ты, что ли, подровнял? - С едва скрытой угрозой спросил Гымза: - Или «Парикмахер»? Или эта клистирная трубка нас подровняла? Да Вы все живете на мои деньги! Ишь ты, чистюли; проституция, рэкет, наркотики, да они все вот тут! - Гымза показал им свой маленький, но еще крепкий кулачек, - все приносят доход в бюджет, всё подконтрольно, а Вы хотите стихию? Что бы миллионы мимо нас шли? Мимо нашего Правительства? Какая у нас к черту экономика? Нету её, нету!
- Да ладно тебе, лекцию-то читать. - Примирительным тоном сказал Рабле, - все это общеизвестно, а тут еще эта «трещина» в горе.
- Да не в горе эта трещина, не в горе, а в нас!
Воскликнул Гымза, а докторша провела руками по своему кожаному костюмчику и сказала:
- Кроме данной мне от природы трещины других не вижу.
Все захохотали. А Рабле, давясь смехом, сказал:
- И превеликая та трещина, ладонью не закроешь.
Козолуп фыркнула от негодования и направилась к своей машине.
- Аннушка, ну чего ты обиделась? - Примирительно сказал Рабле, - уж и пошутить нельзя.
- Шуточки у тебя плоские, да и умишко твой куцый, как твое мужское достоинство, на раз поссать.
- Всё, один-один! - Подвел счет Гымза,- хватить собачиться, давайте переходить к делу. Во первых должен вам сообщить о том что я обнаружил в том заброшенном здании.
Наступила тягостная тишина. Дурдынин молчал и что-то крутил в своих руках наподобие теннисного шарика и вдруг неожиданно сказал:
- А вы знаете, что я в руках держу?
- Хреновину какую-то, - ответил Магирон наклоняясь к Дурдынину чтобы получше рассмотреть то, что находилось в его руках.
- Ага, хреновину. - Он что-то разглядывал в этом шарике, а потом сказал, - вот так кажется.
И что-то нажал, и подбросил его прямо перед собой, как теннисный мяч.
Вспышка пламени охватила всех. Раздался долгий воющий звук, и огненный смерч захватил в свою орбиту бетонную площадку с машинами, и здание с вышкой, скомкал все это в одну воющую и рвущуюся к небесам огненную массу. Но за долю секунды до этого рева и грохота по небосводу скользнул зеленый луч в направлении Профуркино, да там и исчез. Через минуту на этом месте была только огромная воронка. И это все что осталось от правительства суверенного Профуркино.
Глава двадцать шестая
ГОРНЫЙ ИНЖЕНЕР ДУРНОВ.
Дурнов, о котором, накануне говорил, теперь уже покойный Гымза, пришел в девятом часу, когда Отченашенко уже позавтракал кефиром с булочкой и оделся. Никодим Филиппович только что намеревался выйти, как в дверь постучали и мужской голос спросил:
- Можно?
- Входите. - Ответил Отченашенко.
Так состоялась его встреча с горным инженером Дурновым Владимиром Степановичем, мужчиной сорока лет, без особых примет, среднего роста, словом все в нем было среднее: средний нос, не маленький не большой, такой же рот, уши, рост, да и как опишешь среднее? Мимо такого десять раз пройдешь и тут же забудешь. В оперативных сводках милиции прямо говорят, «без особых примет», вот и Дурнов был без особых, разве что в руках толстенная папка с бумагами, но это уже не примета, папку каждый взять может, да и не приросла же папка к нему навечно? Сегодня человек с папкой, а завтра глядишь и с авоськой в которой помахивает зелененькими хвостиками лук-пырей, или еще что-нибудь.
- Давайте знакомится, - сказал вошедший, - меня зовут Владимир Степанович.
Отченашенко назвал себя. Они пожали друг другу руки и уселись в кресла около стола.
- Так вот Вы какой, - почему-то сказал Владимир Степанович, внимательно разглядывая Отченашенко, словно выискивая в нем нечто такое, что весьма существенно отличало Никодима Филипповича от других людей.
Отченашенко даже подумал: «Чего он так меня разглядывает, словно ему сказали, что у меня имеется хвост, но я его ловко спрятал, а ему край хочется обнаружить спрятанное»
- И так, - продолжал Дурнов, - я принес геологические карты, схему горных выработок, словом всю документацию, касающуюся проблемы трещины. Вот смотрите...
Он развернул на столе один из сложенных листов. - Вот здесь синклинали, а тут горный разлом, а это закрытые, обрушенные выработки...
Он около часа пояснял Отченашенко премудрости строения горных недр под Профуркино, но ничего не говорил о трещине. Никодим Филиппович вначале слушал его с жадностью, но вскоре убедился, что Дурнов не очень-то профессионально «читает» документацию. Отченашенко схватывал суть, что называется, одним взглядом, а Дурнов путался и повторялся.
Словом «трещина» не просматривалась в документах, и Отченашенко задал это вопрос Дурнову.
- Так, где же трещина? Где здесь нарушение горных пород, которые вызывают локальные землетрясения?
Дурнов замялся, а потом сказал:
- Понимаете ли, тут вот в чем дело, человек Вы новый, вижу понимающий в горном деле, человек...
И вдруг перевел разговор на другое:
- Простите, у Вас выпить ни чего не найдется?
И не дожидаясь ответа пошел к холодильнику. Отченашенко молча наблюдал, как Дурнов извлекает из чрева агрегата закуску и выпивку в количестве одной литровой бутылки водки, и ставит все это на листы с чертежами и схемами. Затем Дурнов налил себе и Отченашенко по полному стакану и не дожидаясь Никодима Филипповича выпил. Он тщательно прожевывал бутерброд с колбасой, а потом, как-то странно, закатив глаза под лоб, сообщил Отченашенко:
- Вы конечно уже поняли, что трещины никакой нет, а дело все в том, что... словом, словом... – И вдруг неожиданно, - а почему Вы не пьете?
Отченашенко смутился и сказал:
- А я завязал.
- Э, так дело не пойдет. Кто же так работает на трезвую голову? Ну-ка, ну-ка, держите-ка! - И протянул Отченашенко полный стакан водки. И добавил, вовсе загадочные и не понятные, тревожные для Отченашенко слова:
- У нас кто не пьет, тот с ума сходит. Климат.
Но в голове Никодима Филипповича отчетливо, с изрядной иронией, кто-то переиначил «климат» в «климакс».
От того, что кто-то еще есть в Отченашенко помимо его «Я» и это «Я» нагло вмешивается в его личное сознание, Никодиму Филипповичу было страшно, страшно до липкого, холодного пота.
29. Глава двадцать восьмая.
ПЛАСТИЛИННОВЫЙ ИГНАТЬЕВИЧ С ВНУЧКОЙ.
- Черт, - не сказал, а простонал Дурнов до этого сидевший тише воды, ниже травы.
Кто-то за окном, около наличника, хохотнул мелким, дробным смешком, словно горох по жести прокатился и от этого смешка нехороший озноб прошел по телу Отченашенко.
- Ну, так я пошел, - заявил Владимир Степанович, и не подавая руки Никодиму Филипповичу, исчез за дверью, а навстречу ему входил Игнатьевич, держа за руку свою внучку Алену.
Это был вовсе не тот Игнатьевич, которого знал Отченашенко, а может быть все-таки тот, но уж очень сильно, как-то странно изменившийся. Его немного перекосило, как перекашивается дверь в избе старой бобылихи. Перекосило безнадежно и зло оттого, что её нужно все время приподнимать за ручку, иначе она не прикроется и боязно поднимать, поскольку и сама ручка может нечаянно соскочить с гвоздей. Не ухоженный он был какой-то. Игнатьевич припадал на левую ногу и как-то нелепо подмигивал Никодиму Филипповичу правым глазом, словно напоминал ему: «Мы, мол, с тобой давние знакомцы, не правда ли?»
Левый же глаз холодно и как бы изучающе смотрел на него, словно видел Отченашенко в первый раз и не ждал от этой встречи ни чего хорошего. Соответственно правая щека была напряженной, суховатой, так что косточка скулы четко очерчивалась, а левая, напротив, безвольно обвисла и оплыла.
«Пластилиновое лицо». - Отченашенко удивился этой, откуда-то прозвучавшей в голове фразе и её точности. Игнатьевич, не сводя взгляда с Никодима Филипповича, по широкой дуге обошел его и сел на стул еще не потерявшей тепло от зада Дурнова. Аленку тоже словно подменили, из бойкой девчушки она превратилась в замкнутого нервного ребенка. Она все время выдергивала ладонь из руки деда, но тот только сильнее сжимал её. Глаза у девчушки были злые, дикие глаза. Опять в голове созрела фраза, чужая фраза, словно кто-то думал головой Никодима Филипповича: «Обходит меня словно гремучую змею». И уже сам, по своей воле подумал: «Постой! Да разве это Игнатьевич? Подсунули мне кого-то, под видом Игнатьевича!»
И вдруг животный страх окатил его: «Ведь зарежет! Как пить дать, вот только засну, войдет в комнату и зарежет! А-а-а! Да ведь за этим и подослали!»
В комнате наступила тягостная тишина. Игнатьевич молча смотрел на Отченашенко, Аленка, словно волчонок только что вытащенный из сухой норы, из материнского тепла сидела на паласе у стула, смирясь с тем, что ладонь её накрепко зажата в ладони деда и зло озиралась по сторонам…
Отченашенко сглотнув обильную слюну и чужим, хриплым голосом сказал:
- Отпустил бы девчонку, больно же…
Игнатьевич удивленно посмотрел на него, словно тому и говорить не полагалось, а он заговорил. И ответил Никодиму Филипповичу свистящим шепотом, словно боялся, что его кто-то услышит и одновременно боялся, что кто-то его не расслышит:
- Ни как нельзя, покусает.
Глаза Отченашенко округлились, и ему сделалось дурно. А Игнатьевич встал и потянул за руку Аленку.
- Ну, мы пошли, ежели что, то Поддубку скажешь, а лучше не говори, ноне говорить, что налог платить, а то и похуже - зубы драть. - И ему так понравилось слово «драть», что он несколько раз произнес его с разными интонациями, пока не исчез за дверью. Отченашенко остался один. В его голове звучало слово «драть», а кто-то чужой в его голове комментировал значение этого слова, приноравливаясь к интонации, с какой оно было произнесено Игнатьевичем. «Драть, в смысле ободрать шкуру, то есть драть как «сивую кобылу». Можно бабу «драть» в смысле секса. А лучше - «драть» отсюда, что есть мочи».
С последним толкованием слова «драть» Отченашенко был согласен, но не представлял себе, как его можно выполнить. Неожиданно настенные часы-ходики щелкнули, открылась дверца и в ней появилась кукушка: «Ку-ку» и дверца захлопнулась. Был первый час пополудни. Ни когда раньше Отченашенко этих часов с кукушкой не видел. Заболело сердце.
Глава двадцать девятая.
ЧАСТУШОЧНЫЙ ПОДДУБОК.
- Что это еще за Поддубок?
Это уже подумал сам Отченашенко, неимоверным усилием воли отгоняя навязанный ему кем-то голос, рассуждающей о значении слова «драть». И только подумал, как в комнату ввалился разбитой малый, с гитарой в руках.
- Привет! Так это ты знаменитый специалист будешь? Наслышан, о тебе, наслышан! Весь город о тебе только гудит, У-у-у! Словно рой пчел. «Выпрямлялы» крушат «леваков», а те прямо озверели, все конвенции нарушили, все роли перепутали, словом такая заваруха идет, любо-дорого! Морды бьют классно! Скоро до огнестрела дойдет.
А на этих, на похоронах, сам Дурдынин присутствовал и заверил, что НАШ специалист уже нашел решение проблемы! Так прямо и сказал!
- Не слышал, - как-то вяло ответил Отченашенко.
- Да где тебе слышать-то? Да, кто это позволил бы этакое тебе слышать?
Удивился вошедший и представился:
- Звать меня Поддубок. Чтобы ты знал, я зять Игнатьевича.
- Ну и что? - Все тем же заторможенным голосом спросил Отченашенко, а мне сказали, что он тебя «упрессовал» и «заморозил»
- Было, было такое дело! – С живостью ответил парень. – ему тогда назначили исполнять роль начальника тюрьмы…
- Так тюрьмы у вас нет?
- Точно! Одна видимость тюрьмы! Ну, да ведь, игра!
Отченашенко устал чему-либо удивляться и перешел ту границу страха, за которой всё становится безразличным.
- Это я так, для пояснения, - весело сказал Поддубок, - а то еще чего подумаешь, а мне потом отвечать за это.
- За то, что подумал, что ли? - Вяло поинтересовался Отченашенко.
- А то как же! И за это уж непременно спросят. Меня ведь к тебе для чего приставили?
- Для чего? - Равнодушно осведомился Никодим Филиппович не вставая с постели, ему и на самом деле было все равно, для чего приставили этого разбитого парня. Отченашенко сейчас хотелось только одного, подняться со стула и подойти к холодильнику в котором, он помнил, еще оставалась бутылка водки и полукруг толстой колбасы. Но для того чтобы встать ему потребовалась вся его воля.
- Вот это хорошо! Это по-нашему! - Воскликнул Поддубок, когда Отченашенко выставил на стол литровую бутылку и колбасу.
- Так вот, приставлен я для создания надлежащего комфорта, научно изъясняясь, для психологического обеспечения проекта. А теперь подумай, ученая твоя голова, если у тебя мысли не те в голове появятся? А? Вот то-то!
Поддубок принялся нарезать колбасу и даже отодвинув плечом Никодима Филипповича от холодильника, вытащил оттуда трехлитровую банку маринованных огурцов. И при этом, он продолжал рассказывал ему, какая великолепная блядь у него жена и почему он её до сих пор не убил.
- У меня метода одна, она мне рога, а я ей по рогам!
- Тебя же «заморозил» тесть, - сказал Отченашенко и потянулся за стаканом с водкой.
- Вот! Именно! Потому я такой и есть - «отмороженный»! – Радостно воскликнул Поддубок, словно в этом было сокровенное его счастье. Словно только что не говорил обратного.
- Ну, тогда, понятно...
Дальше Отченашенко пил молча, с каким-то ожесточением и с тайной надеждой поглупеть настолько, чтобы ни какие мысли не возникали в его голове и не беспокоили, а чаще не пугали бы его холодным липким страхом, когда человек боится неведомо чего, когда он силится, но не может точно определить причину своего страха.
После второго стакана, Поддубок спохватился:
- Чего же это я? А гитара? Гитару-то совсем и забыл! Вот чудик! Пришел, понимаешь, с гитарой и вот, надо же и забыл!
Он взял гитару, пристроил её на коленях и принялся оглаживать со всех сторон словно влюбленный парень тело девушки, сжигаемый больше платонической, чем эротической страстью.
- Нежная и чуткая, - пояснял он Отченашенко. - Вот тут, на грифе, зажимаешь вначале, вот так - Он показал как. - Две струны, потом кончиком ногтя указательного пальца бьешь по струнам два раза, чтобы исторгнуть из них стон. Вот так. - И он ударил два раза. - Потом зажимаешь вот эти три струны. Вот так. - И он снова показал как нужно и в каком месте зажать три струны. - И ударяешь по ним под каждый слог.
- Под какой слог? - Тупо переспросил Отченашенко.
- Да, ты чудак, как я погляжу?! Я зачем гитару принес?
- Зачем?
- Ты, то ли издеваешься а? - Зловеще спросил его Поддубок. Разве не ты просил меня научить моей песни?
- Какой песни?
- Да вот этой, какой же еще! - И Поддубок запел под гитару частушечным ритмом: - «Повели меня на суд,/ Ах! Топай, топай!/ Повели меня на суд,/ да, кверху жопой!/ За решеточку глядел,/ Ах! топай, топай!/ За решеточку глядел,/ да, кверху жопой!/ Там судья и прокурор, / Ах! топай, топай! / Там судья и прокурор,/ да, кверху жопой!»
Он пел, заходясь в экстазе от удовольствия. У Отченашенко, что-то человеческое стало просыпалось в душе, нет, он словно просыпался от долгого кошмарного сна. И вот уже, он подхватывал, вначале робко, а потом во весь голос припев: «Ах! топай, топай!» Вкладывая в него все, что накопилось за эти дни, словно с каждым «топай» вбивал гвоздь в абсурд этого мира. Песня была бесконечной и от того охватывала все стороны жизни, все её мыслимые и не мыслимые коллизии. «И под гору увели,/ Ах! топай, топай!/ Всех под гору увели,/ да, кверху жопой!/ Добывали уголек,/ Ах! топай, топай!/ Добывали уголёк,/ да, кверху жопой!»
Они пели, пока не истощилось их фантазия, пока не были перепеты все аспекты абсурда. Потом, Отченашенко плакал и слезы смывали ржавчину с души и с ними выходил тяжелый дух водки, оставляя легкую безмятежность, ясность и простоту.
- Ты ни о чем не думай! - Убеждал Поддубок Отченашенко, - это дьявол придумал, чтобы человек думал. Человеку не думать следует, а чувствовать, вот как моя баба чувствует мужчину.
И пояснил: - Через брюки чувствует блядь, на расстоянии в сто метров. И хоть бы раз ошиблась! Инстинктом живет, а не размышлизмами разными.
Он выпил водки, отер усы и добавил значительным тоном:
- Экспериментально установленный факт. Бабочка лугового мотылька чувствует самца за двадцать верст, ну а моя только за сто метров.
И увидев недоверчивый взгляд Никодима Филипповича, пояснил:
- Проверено! Бабы они по запаху мужика чувствуют, хоть в ста водах мойся!
Тут я тебе скажу - чистая мистика. Тут это, это... Научный факт!
Он силился вспомнить еще какое-то, особое слово, но оно ему не давалось, вертелось где-то рядом:
- Ну словом, его умом не простегать! - Заключил Поддубок свою мысль.
- Не постижить, - поправил его Никодим Филиппович и понял, что получилось глупо и, пытаясь поправиться пояснил, - уму не постижимо. Так будет верно.
- Да что ты! - Восторженно подхватил Поддубок. - Я ведь и хотел сказать, что не постигнуть нам бабьего чутья. Да и вообще чутья. Я вот пять лет в горе был, в забое, проходке и не знал, а чувствовал эту гору, от того и жив, не изломан горой! А знающие приходят, глядишь и нет такого, знающего-то! А вообще-то, я от своего горя охереным специалистом по бабьим чувством стал.
Они допили бутылку, потом Поддубок ушел, а Никодим Филиппович блаженно улыбаясь уснул, легким, здоровым сном. Психотерапия частушечного Поддубка была эффективной.
Проснулся он часов в шесть утра, кто-то спорил:
- Нет, Вы мне еще скажите, что я не знаю Африку? А кто ж тогда знает Африку? Может Вы, Мойша Африку знаете? Мне ли не знать Африку? Вы слышите, как она пахнет?
- Разумеется, я же еще не оглох!
- Господа, господа, - принялся увещевать тонкий фальцет, - нам же нужно решить вопрос о Дурдынине, а Вы об Африке спорите.
- Но ведь он говорить, что я не знаю Африку! Это ж не можно вытерпеть!
- Кажется, он проснулся и нас слышит.
Почему-то шепотом сказал басок, но этот шепот был громче недовольного тем, что его обвиняют в том, что он не знает Африку.
- Ну и пусть слышит. Пора ему и послушать.
- Ты, Мойша опять хочешь сказать о том, что раз специалист, то и слышать должен?
- О, хо-хо! - Простонал кто-то. - Дети мои, не рвите сердце старого Соломона. Зачем вам Африка? Разве деньги не везде деньги, а золото перестало быть золотом? А Иегова отказался от слов завета?
Отченашенко сел на кровати и стал глазами искать источник голосов, полагая, что это говорит динамик проводной радиосети. Но голоса смолкли. Отченашенко обошел всю комнату, разыскивая динамик, но так и не смог найти его. Он выглянул в окно, солнце уже показалась над вершинами пихт, но в низинах стоял туман
Никодим Филиппович решил, что этот разговор ему приснился. Он прошел в ванну, совмещенную с туалетом, справил нужду, помылся и, присмотревшись к своему лицу, принялся бриться. Минут двадцать не выходил из ванной Отченашенко, изредка проборматывая припев песни Поддубка. Когда вышел из ванной, то увидел на стуле аккуратно сложенные, тщательно отглаженные рубашку и кремовые брюки, а под стулом стояли начищенные туфли. Пока он брился, кто-то позаботился о его одежде. «Не убили, не зарезали» - Подумал Никодим Филиппович, одеваясь.
Одевшись, он вышел из комнаты в знакомый ему коридор. С правой стороны пахло горячим обедом, и Отченашенко направился в эту сторону. И действительно, коридор заканчивался небольшим залом столовой на три столика и небольшой амбразурой для выдачи пищи. Пахло кислыми щами и еще чем-то, что отбивало начисто аппетит. Отченашенко хотел крепкого чая. Он подошел к окошечку, нагнулся и заглянул в него, но тут же отшатнулся, потому что чья-то волосатая рука, словно поджидая Никодима Филипповича, сунула ему в нос огромный кукиш.
- Меню кончилось! - Рявкнули в амбразуру.
Отченашенко отшатнулся и сделав несколько шагов, сел на трехногий стул и принялся с ненавистью разглядывать, через стол, амбразуру. И тут из дверей кухни, нелепо, оттопырив зад, кто-то стал пятиться. Через несколько мгновений, появилась фигура Игнатьевича, а потом раздаточная тележка с кастрюльками, горшочками, тарелками, заварными чайниками. Он выкатил её на средину зала, достал из заднего кармана брюк платок и утер им мокрый от пота лоб. Обращаясь к Отченашенко, с виноватой улыбкой, он сказал: «Вот». - И широко развел руками, так что не понятно было, к чему относится это - «вот», то ли к раздаточной тележке, то ли к самой столовой, то ли к самому Игнатьевичу.
- Вот, я говорю, Ваш обед.
Пояснил Игнатьевич и стал сервировать стол. На этот раз не было водки и традиционной колбасы. Были куриные окорочка, пирожки с грибным фаршем, гороховый суп с ветчиной, индийский чай со слоном, и гренки с сыром. Несмотря на то, что из амбразуры на него рявкнули, Отченашенко был в прекрасном расположении духа, наверное заряд бодрости, вложенный вчера вечером в него Поддубком еще не исчез.
- Послушай, старик, - спросил он Игнатьевича, отхлебнув ложку горячих щей, - от чего это со мной так нянчатся? Работать не дают и нянчатся?
Игнатьевич посмотрел на него, так как смотрит взрослый человек на мальчика, который неожиданно спросил: «Дядя, от чего в трамвае писить нельзя?»
Перехватив взгляд Игнатьевича, Отченашенко растерялся, а тот что-то промямлил, вроде: «Стыдно про такое спрашивать» и Никодиму Филипповичу действительно стало стыдно так, что он покраснел. В голове промелькнула мысль: «Вечно я так, невпопад... Молчать уж лучше, пусть все идет своим чередом, то есть «к верху жопой»! И от этой мысли ему стало хорошо и даже весело.
- А не выпить ли нам с тобой, Игнатьевич, а? - Предложил Отченашенко, но по лицу старика понял, что снова сказал нечто неприличное. Игнатьевич осуждающе покачал головой:
- Как же можно такое? Ведь столовая. Это Вы у себя в номере можете, а тут... Как же можно... Заведение…
Но Отченашенко понесло: - А вот так - «к верху жопой!»
И стал показывать Игнатьевичу как это выглядит на деле. Получилось плохо, поскольку руки с непривычки дрожали, а раньше Никодим Филиппович до десяти шагов на руках мог проходить
- Ну вот, что малое дитя, а еще уважаемый в городе человек. - Осуждающе сказал Игнатьевич.
Отченашенко сделал сальто назад, запыхавшись сел на стул и переспросил Игнатьевича:
- Как ты сказал? Уважаемый человек?
- А то, как же, - подтвердил старик. - Еще вчера все газеты написали, что Вы нашли способ остановить расширение трещины и уже приступили к решительным мероприятиям.
- Так и написано? - Удивился Отченашенко, – а где бы взять эту газету?
- Да. Что Вы из меня дурочка делаете? - Озлился Игнатьевич,- словно сами не знаете? Я уже старый, чтобы меня в шута превращать.
Он громыхнул колесиками передвижного столика, словно досадуя на глупые вопросы. - Покушали?
И не дожидаясь ответа стал убирать со стола.
- Погоди, Игнатьевич! Сядь, давай поговорим. А что если я действительно ни чего не знаю?
- Никодим Филиппович, пожалейте старика, а? Ну что я Вам плохого сделал?
- Да ни чего…
Пробормотал Отченашенко удивляясь почти животному страху отразившемуся в глазах старика. Он стал мысленно повторять про себя припев Поддубка: «К верху жопой, Ах, да кверху жопой!» Игнатьевич покатил столик на кухню, а Отченашенко направился по коридору с намерением выйти на улицу. И вдруг остановился, как вкопанный - это был не тот Игнатьевич, не вчерашний с пластилиновым лицом, а прежний, который встретил его в гостинице, но перепуганный чем-то до крайности.
Глава тридцатая.
ПОБЕГ СПЕЦИАЛИСТА
На выходе, вооруженный десантным автоматом, охранник потребовал у него пропуск.
- Нет у меня пропуска, - сказал Отченашенко и добавил для убедительности. - Я же не в дом иду, а из дома, на улицу, а на улицу пропуск не нужен.
И вспомнив слова Игнатьевича о том, что он фигура известная в городе, добавил: - Я специалист по трещинам.
Охранник ответил:
- То, что Вы специалист, о том известно всем от грудного ребенка до пенсионера, вот потому без пропуска нельзя. Режимное заведение.
- И где мне его взять? - Осведомился Отченашенко.
- А это мы не знаем, да и никто, пожалуй этого не знает, а только без пропуска Вам нельзя. - И добавил значительно: - Инструкция!
- Ну, так и что? - Дерзко спросил Отченашенко и тут же испугался своей дерзости.
- А то… Вы же директор, вот и напишите в инструкции, что Вам можно.
- А я возьму и пойду без пропуска, - заявил Отченашенко.
- Тогда я обязан буду позвонить куда следует, - ответил охранник.
- А куда это следует? - Продолжал дерзить Никодим Филиппович.
- Куда следует, туда и следует. Вам виднее. - Сухо ответил охранник и добавил, - по факту побега.
- А я вовсе и не собираюсь бежать, я прогуляться перед сном хочу?
- Тогда от чего же Вы не пишите заявления на прогулку, а препираетесь со мной?
- А кому писать? - Спросил Никодим Филиппович, уже предчувствуя ответ.
- Известно кому, - осуждающее произнес охранник, - себе и пишите, раз директор.
Но Никодиму Филипповичу вовсе не хотелось писать заявление. Он нагло посмотрел охраннику в глаза и пошел к входной двери. Охранник в растяжку сказал:
- Т-а-ак! Значит все-таки побег.
И отвернулся от Никодима Филипповича, видимо с намерением звонить «куда следует». Отченашенко вышел на крыльцо и посмотрел на то место, где когда-то люминесцентными красками было написано: «Седьмое отделение «Гоп стопа».
Там висел другой транспарант: «Научная лаборатория Трещениватости и Социологических прогнозов на основе новейшей теории астроложия», а чуть ниже, помельче: «Научный руководитель, профессор и доктор астральных наук, директор лаборатории, Отченаш Никодим Филиппович».
Его неприятно поразила ошибка в фамилии, тревожно так поразила, но Никодим Филиппович, упрямо повторил: «Ах, да, к верху жопой!» и направился во двор, где стояла длинная деревянная скамейка и грибок с детской песочницей. Прохладой и сыростью тянуло из низины, где стояли частные дома.
Над трубами, которые уже освещало солнце, вился дымок. Было удивительно тихо и Никодим Филипповича поразила мысль, что здесь, в Профуркино, стало удивительно тихо, как на кладбище. Это так противоречило всем рассказам о бурной общественной жизни города, о том, что даже дети из консервных банок мастерят бомбы, что все вчерашние и позавчерашние события показались ему сном. Правда в гостинице была стрельба, это он точно помнил, но всё произошло, как происходит во сне.
«Вот, вот, - подумал Отченашенко, - и всё. Тихо как в гробе». Он постоял с минуту прислушиваясь к тишине и направился к детской песочнице, чудом оставшейся от времен, наверное «допотопных», до того, как приключилась в горе трещина.
«Разве удивительно, что мне снятся кошмары? - Продолжал размышлять Никодим Филиппович и вспомнил машину, колбасу и граненый стакан водки. - Так и столько пить, разве рассудок не потеряешь?»
Но что-то было не так в этих успокоительных рассуждениях, вот и требование пропуска охранником было из того же кошмарного сна. Только успел Отченашенко нагреть задом холодные бруски скамейки, только успел подумать две три коротеньких мыслишки, как раздался вой серен, а через минуту во двор въехали три машины скорой медицинской помощи, один реамобиль, и пять полицейских машин.
Во дворе им было тесно и часть остановилась на улице нещадно давя на клаксоны и завывая электрическими сиренами. Из санитарных машин выскочили врачи с носилками и пробежали мимо Отченашенко к крыльцу его научной лаборатории. Ту да же, не обращая на Никодима Филипповича ни малейшего внимания, пробежали люди в пятнистой форме с десантными автоматами наизготовку. Во дворе осталось несколько десантников и два из них заняли позицию рядом с Отченашенко, упав за песочницу и выставив в невидимого врага автоматы. Сирены смолкли, и все вокруг погрузилось в такую глубокую тишину, что Никодиму Филипповичу пришло на ум сравнение: «в кромешную тишину». Стало слышно, как где-то в доме поет сверчок. Минут через пять встал один из десантников и робко спросил Отченашенко: «
- Можно я с Вами рядом сяду, а то страшно.
Отченашенко ответил ему шепотом:
- Пожалуйста, места всем хватит.
Десантник сел рядом и положил на колени автомат стволом в низ, к земле. Второй остался лежать, пристально всматриваясь в бывшее здание «Гоп стопа»
- Закурить есть? - Тоже шепотом спросил десантник.
- Не курю. - В тон ему ответил Никодим Филиппович.
- Жаль. Уж больно курить хочется, - вздохнул десантник, перекладывая автомат с одного колена, на другой. - Не привычно как-то, в первый-то раз и на дело… - Он смущенно поглядел на Никодима Филипповича
- Что поделаешь, - шепотом же, посочувствовал Отченашенко и спросил: - Кого ловят?
Охранник так же шепотом ответил: - Не знаю, сказали, что побег. – И добавил, - важная шишка, СПЕЦИАЛИСТ.
Отченашенко вздрогнул и десантнику показалось, что его собеседник испуган. Он дружески дотронулся до плеча Никодима Филипповича и сказал, как бы успокаивая его:
- Да Вы не бойтесь, он не вооружен. Если бы, вооружен был, то нас бы не послали на захват.
- А кого послали бы? - Преодолевая спазм в горле, спросил Отченашенко
- Да Вы что? Вчера родились что ли? – Удивился десантник. – На такие дела посылают новобранцев.
И как бы предупреждая не нужные вопросы, с чувством оскорбленного достоинства, сказал:
- А как же! Если вооружен, то и убить может, а у меня семья, дети…
Десантник доверительно, почти на ухо прошептал:
- Сказать по правде, то страшновато, а вдруг в это дело Дурдынин замешан?
- А что Дурдынин? – Так же шепотом переспросил Никодим Филиппович.
- Дурдынин, он и есть Дурдынин, - враз посуровевшим голосом ответил десантник.
И только тут до Никодима Филипповича дошло, что это его ловят, что это он причина всей суматохи и похолодел от ужаса: «Что же теперь будет? Ведь это ему даром не пройдет! Столько народу!» Он тихонечко встал со скамейки и пошел в свою лабораторию. Ни кто, ни чего ему не сказал, даже тот, неподвижно лежащий за детской песочницей, даже не изменил позы. Отченашенко поднялся по ступенькам и трясущими руками потянул на себя входную дверь. Охранник был на месте. Он посмотрел на Отченашенко пустым, отсутствующим взглядом и ни чего ему не сказал. Никодим Филиппович пошел по коридору в направлении столовой, удивляясь, куда же девалось столько народа? Ведь не менее двадцати человек вошли в здание. Он прошел в столовую и увидел, что все: люди в пятнистой форме, санитары с носилками, как-то странно, не естественно лежат, словно всех их отравили каким-то сильнодействующим газом.
Отченашенко в страхе попятился, а потом скорым шагом прошел в свою комнату и закрылся на два оборота ключа. Его трясло. Он по привычке подошел к холодильнику. Открыл его. Холодильник был забит закуской и выпивкой под завязку. Когда, кто это сделал? Отченашенко понятия не имел! Он принялся пить водку прямо из горлышка, и намерен был пить и пить до тех пор, пока она его не свалит в сон, в беспамятство.
Сколько он спал? Сутки? Двое? Или несколько часов? Водка украла время, да и не все ли равно; тысяча лет назад, или тысяча лет вперед? В звериных шкурах человек или в нейлоне? Компьютер у него на столе, или тростниковое перо в руке? Все уже было, было и прошло, как сказано в одной книге и пьяный просыпается, глядит на мир ошалевшим взглядом, а мир глядит на него и говорит ему:
«Ты думал, голубчик убежать от меня, от тех задач, которые я поставил перед тобой? Не выйдет! Не получится! Проспи ты тысячу лет, а я вот, перед тобой и что мне за дело, что кровью обливается твое сердце от невозможности решить мою задачу? Да пусть оно разорвется! Мне до этого и дела нет, до тебя дела нет, а есть единственное дело до моей задачи. Но задачи своей я тебе не скажу, сам догадывайся. А не догадаешься, тебе же и хуже. И то, что обязательно, хуже в этом не может быть и тени сомнения, у тебя»!
Глава тридцать первая.
САМ ГОСПОДИН САБАКИН.
1
- Так, так... Значит, понимаешь, только воронка и осталась? Это хорошо, что ты чисто сработал и Барсука беспокоить не будем. Понимаешь, какая тут загогулина вырисовывается, он конечно, мужик ничего, преданный мужик но, понимаешь, в последнее время к этому, как его, Рабле, понимаешь, зачастил.
Грузный, одышечный мужчина, подтянул спадавший с кален вигоневый шерсти плед и вздохнул тяжело:
- Я ведь как думал, я ведь так, Дурдынин думал, что я их из грязи, понимаешь ли, в князи вытащил, мир перед ними открыл, а они?
Он не стал дожидаться ответа Дурдынина и махнул рукой:
- Народишко мелкий пошел, одно слово, скоты, а не народ. Вот кабы у меня народ был другой, тогда бы все и перестроили в одночасье, как того требует время, и ни каких тебе трещин! Вот выдумали же, прости Господи, трещину? Было ли когда такое, чтобы земля из под ног уходила? Не было!
Он обиженно поджал губы и буркнул:
- Вот напишу мемуары, тогда всех вас и выведу, какие вы есть. Кстати говоря, как это у тебя получается, что сидишь ты здесь, а там делишки свои обстряпываешь?»
- Господин Собакин...
- Да ладно тебе! Заладил господин, да господин! Я, понимаешь, этого там наслушался, дома хочется по-домашнему, просто, а ты - господин!
- Ну не Борисом же Николаевичем Вас звать? У меня и язык не повернется. Кто Вы, а кто я? Можно сказать - благодетель, отец демократии и гласности...
- Ну, ладно, ладно! И ты туда же. Конечно, чего бы вы, все, без меня стоили? Ну и не называй, - он вяло махнул рукой, - а господина тоже оставь! Мне это претит, всю жизнь с господами боролся, не могу же я предать лучшую половину своей жизни, как ты думаешь?
- В точности, как и Вы, э… э… э
- Что, заело? Ладно, черт с тобой, называй как тебе сподручнее, а то будешь только блеять, да мычать. Вон Каштанка меня ни как не называет, за то понимает, так как вы меня не понимаете, даром что собака.
Дурдынин протянул руку к собачьему загривку и погладил рыжего сеттера. Он оскалился и глухо зарычал.
- Редкостного ума собака, - подтвердил Дурдынин.
Реплика осталось не оцененной хозяином, и он продолжал, назойливо монотонно с ноткой обиды в голосе:
- Я всю жизнь был «товарищем», с привилегиями боролся, а ты - господин! Хорошее слово было - «товарищ»! Ладное слово, не обидное. А тут, понимаешь, все господа, а на жопе заплата, или ворованный Мерседес. Так я о чем говорил? Спрашиваю, говорил я, о чем только что?»
Он дернулся щекой, потом головой и зачем-то рубанул рукой воздух у себя перед носом. Получилось смешно. Дурдынин встрепенулся и как ученик на экзаменах бодрым, но не без дрожи голосом выпалил:
- Компьютерная голография с последующей материализацией голограммы в пространстве...
- Ты мне, эти, заумные слова не говори, ты проще, по-русски, так, мол и так, с чертями вожусь, вот и все - ясно. Врать-то не надо мне, поди докладывают, а будешь врать, так... Словом, понимаешь, под зад коленом и лети не вертись! С чертями знайся, ежели для пользы дела, а мне врать не смей! Чо у вас там со специалистом, кадрель получается? Денежки, поди на него ухлопали, государственные к стати говоря, а толку?
- Огромный, пребольшой толк, господин президент! Еще усилие и мы, это, ликвидируем...
- Ежели так, то возражать не стану. Была бы польза.
Он поправил плед на коленях и в это время на столе зазвенел таймер.
- Вот, понимаешь, жизнь пошла, без таблеток ни шагу. Поставили этого чертова сторожа, звонит, напоминает. Дочь с женой всю водку попрятали, спрашивается, я для этого президентства добивался, чтобы жить, как в тюряге? Поверишь ли, бомж и то свободнее чем я.
Он вытащил из стола коробку с пилюлями, зачем-то понюхал их и проглотил с таким видом, что это не таблетки, а полметра гремучей змеи. Потом выпил стакан минеральной воды мелкими, осторожными глоточками.
Дурдынин стоял перед ним вытянувшись в струнку, словно часовой у полкового знамени. Наконец Собакин обратил на его внимание.
- Ты там, некрологи, соболезнования... От меня слово скажи, мол мы теперь в едином порыве перед неизбежным нашим врагом сомкнем свои когти… - и спохватившись поправился, - локти стало быть… Все честь по чести организуй, люди все-таки были, как ни как, какая ни какая, а власть. - И раздумчиво добавил: - Была. Э-хе-хе… Ни кому нынче доверять нельзя.
- А мне? - Спросил Дурдынин.
- А тебе в первую очередь. По глазам вижу - продашь, если кто дороже заплатит. Только вот, понимаешь, дороже тебе ни кто не заплатит! Потому и держу. Сволочи кругом. Одни сволочи!
Он еще долго жаловался на жену, дочь, зятя на неблагодарный народ. Дурдынин думал совершенно о другом, он привык слушать Хозяина, и думать о своих делах, а дел у Дурдынина и на самом деле было полно, и самое главное его дело заключалось в том, чтобы Хозяин тихо, мирно почил, но так, чтобы об этом никто не знал, кроме него. Он вышел из кабинета, только тогда, когда Собакин стал похрапывать и причмокивать, видно таблетки стали действовать. Дурдынин прошел по коридорам в кабинет, над которым золотом было написано: «Служба внутренней охраны».
Следовало бы сразу сказать, что этого здания, в котором происходил выше описанный разговор с Президентом Профуркино и кабинета, в который вошел Дурдынин, вы не обнаружите ни на поверхности города, ни в подземных лабиринтах горных выработок. Можно было бы сказать, что этого здания и вовсе нет, что было бы истинной, однако же, такой же истиной было и то, что здание существовало и кабинет, в который вошел Дурдынин был. Как это понять и совместить со здравым смыслом я не знаю, да и что такое на самом деле здравый смысл, если не тонюсенькая пленка сознания, возомнившая, что она и есть то, что есть человек?
Вам снились сны реальнее яви? Вы просыпались с учащенным сердцебиением, с гневом в сердце или с блаженной улыбкой на устах? От чего же? Ведь это только сон! Может и вся наша жизнь только чей-то сон во Вселенной? И городок Профуркино сниться Отченашенко или всем сразу, и когда проснуться, когда проснуться..., словом, когда проснутся, тогда.., откуда я знаю, что будет тогда, когда люди проснутся? Мне кажется, что этого решительно ни кто не знает. А раз так, то будем считать, что Президентский дворец существует в Профуркино и кабинет, в который вошел Дурдынин так же существует. Именно из этого кабинета, неведомым, чертовским образом Дурдынин попал к Отченашенко в тот момент, когда у него был инженер Дурнов.
На следующий день, в жарко натопленный кабинет Собакина, Дурдынин привел телеоператора.
- Это еще что за «бабай»? - Недовольно проворчал Собакин.
- Чтобы Вас не беспокоить и не везти в телестудию, пояснил Дурдынин, - а сейчас… ну словом мода такая пошла, чтобы первое лицо, иногда показывала своё лицо...
- Чего ты замолол! - Оборвал его Собакин, выдернув руку из пиджака в который его облачала дочь. - Какое лицо на лице?
Дурдынин смутился и заискивающе поглядел на дочь Собакина, та улыбнулась Дурдынину, вспомнив несколько часов, проведенных с ним в одном укромном заведении, бывшем некогда пионерским лагерем, а нынче ставшей загородной резиденцией Президента.
- Надо папа, надо, имидж... народ, словом нам пора выходить из изоляции...
- Помереть спокойно не дадут, - пробурчал Собакин подставляя руку для пиджака. - Изоляция в изоляторе, а я пока что Президент и на свободе. Тоже мне, нахватались разных словечек, нет што б сказать по-русски, все вас тянет на хреновень какую-то...
Через полчаса он был одет, причесан и посажен за стол. На столе лежало несколько листов бумаги с текстом его речи, написанной крупным шрифтом, так как Собакин был подслеповат, а очки ему не шли. По крайней мере, так сказала Дочь.
- Ну и что я... - Пробурчал Собакин перекладывая бумажки.
- Папа, - сказала Дочь, - всего-то и нужно, прочитать равным голосом, с достоинством. Ты ведь, это умеешь, папа!?
- Ну ладно, хрен с вами…
Оператор нацелился на Собакина, а дочь дала отмашку рукой. Собакин начал читать.
- Мы, товарищи, дамы и господа дошли, что называется, «до ручки» в прямом и в переносном смысле, и потому у нас снизилась рождаемость. - Собакин, недоумевающе поглядел на Дурдынина, а тот кивнул ему головой, «мол, так оно и есть».
- До онанизма значит, да? – Спросил Собакин.
- Фу, папа! - Возмутилась дочь, - ты бы слова выбирал! - И выбежала из кабинета.
Собакин пожевал губами, словно примеряясь откусить немного от лежащего листка бумаги, и продолжал:
- В связи с этим мы решили пригласить специалиста по сексу... Он опять недоумевающие поглядел на Дурдынина и тот снова энергично закивал ему головой. Собакин, пробормотал:
- Для ебли, что ли? Ежели так, то прямо бы и написали... Затем злобно поглядел в камеру.
- Для грамотного секса Акуну Макаку!
Рявкнул он в микрофон и обращаясь к Дурдынину сказал:
- Я эту чепуху читать не буду! Прости господи, наши отцы и деды без макак детей делали по десяти штук за жизнь, а тут какую-то Лакуну приволокли? Вы чё, охерели совсем? Нет, я это читать не буду!
- По просьбе трудящихся! - Заюлил Дурдынин, - эвон какая гора писем пришла, подавай им Акуну Макаку и только! Не можем же мы, народно-избранная власть игнорировать просьбы трудового народа?
- И че, в самом деле, пишут? - Удивленно спросил Собакин, почесывая затылок.
- Еще как пишут! - Вскричал Дурдынин и даже привскочил со стула, - прямо так и пишут, что наступает век просвещения, а мы все по старинке, в темноте, пора бы уж и к свету вывести нашу интимную жизнь, чтобы все было как в цивилизованных странах, не абы как, а по науке!
- Вот те, хрен какой! - Злобно выкрикнул Собакин и с убийственным сарказмом спросил, - а очковую змею им не надо?
Глава городской власти, президент суверенного города, господин Собакин стал расчесывать голень.
- Вот блядь, зудит и зудит, а еще доктора, мать иху. Вспомнишь Козолупушку, мир её праху, та быстренько скипидарчиком потрет и все проходит, а эти… Так ты говоришь, они пишут, чтобы при свете детей делать?
Он опять почесал голень:
- Ты не знаешь, от чего у меня все тело словно чесоткой охвачено? Ты, там с чертями знаешься…
И увидев что Дурдынин энергично затряс головой, Собакин погрозил ему пальцем:
- Ты не юли, мне ведь говорят... Ты у меня не один такой умник. Что там еще за Авадонн?
Дурдынин метнул взгляд на оператора и тот махом выскочил из кабинета. Двое молодцов отобрали у него камеру и куда-то повели, заломив ему руки так, что он чуть ли не лбом касался пола.
- Маскировка, шутка... Для пущей, значит жути, чтобы, значит, боялись..
Скороговоркой зачастил Дурдынин нервно оглядываясь по сторонам и в это время, где-то за стеной раздался долгий и протяжный вой, словно человека разрывали на двое. Дурдынин вытянул руку в направлении обомлевшего Собакина и с пальцев сорвались голубые шарики; один ударил Собакину в лоб с резким треском разорванной материи, другой в грудь и Собакин уронил голову на стол.
Глава тридцать вторая.
ВИДЕНИЕ МАТЕРИ.
Так получилось, что далеко отсюда, в бывшем отделении «Гоп стопа», в это самое время, проснулся Отченашенко. Проснулся оттого, что ему почудился голос, и от тона, и тембра этого голоса, защипало в носу и даже всхлипнулось, по-детски; обиженно и беззащитно.
Никодим Филиппович проснулся, открыл глаза и увидел, что над ним склонилась мать. Смотрит, смотрит в его лицо тем завораживающим взглядом, на которой только способны матери. Во всем этом, самым поразительном было то, что Отченашенко ни когда не видел своей матери, по крайней мере, после одного года. Случилось что-то такое, что он очутился сначала в «доме малютки», потом в детдоме, А потом его нашел отец матери, но сам вскорости помер и Отченашенко снова понесло по детским домам, с дедовским приданым, чемоданом. Сознательную жизнь, Никодим Филиппович, провел в разных «домах» не имея своего. И тем не менее он знал, сердцем знал, что на него смотрит мать.
Она была поразительной красоты - это Отченашенко заметил каким-то сторонним чувством, или точнее, сторонним взглядом. Взглядом не сына, а мужчины знающего в этом толк и при всем при этом, он чувствовал себя ребенком, который долго, бесконечно долго без всяческой надежды, ждал этого взгляда.
Она была моложе, намного моложе своего сына, ухоженная, в строгом, кремового цвета платье, с глухим отложным воротничком под которым угадывалось что-то, не то цепочка с медальоном, не то ожерелье. Он силился сказать: «Мама!» Но губы сковала обида. Она тоже молчала, только глаза её излучали такую нежность, такое участие и тепло, что слезы полились из глаз Отченашенко, неудержимо.
Сколько длилось это ведение, трудно сказать, поскольку в такие минуты останавливается время, да разве можно что-то измерить временем в такие минуты? Мать постояла над сыном, постояла и затем растаяла в воздухе. Она как будто, что-то сказала ему перед тем, как исчезнуть и это «как будто», не расслышанное, не понятое, потрясло его до самого основания своей невозможной для человека, тайной. Да и сказала ли мать ему что-либо так, как обычно говорят люди? Если бы то были слова... Но ведь и сказала же! Он это точно помнит!
Отченашенко сидел на кровати, свесив с неё босые ноги, и вытирал слезы. Здесь в Профуркино он плакал уже не первый раз. Затем встал и прошел в ванну, где долго держал голову под струей холодной воды. Когда вышел из ванной, то увидел, что створка окна открыта, а на подоконнике сидит черный ворон и что-то сдирает с толстого клюва лапой.
- Вот черт, привяжется, так не отвяжется зараза.
Сказал ворон хриплым голосом курящего человека, растягивая букву «р», словно любуясь её раскатами и продолжал:
- А потом, когда она сняла со свой головы роскошные волосы, и в слабом свете ночника я увидел наголо обритую голову, я первый раз вздрогнул. Потом, когда она расстегнула лифчик и сняла вместе с ним груди, что так волновали меня в баре, я вздрогнул во второй раз. «Боже - подумал я, если она так же ловко отстегнет и то, ради чего я пришел сюда - это будет полный облом, но нет; сдернув с себя трусики, она больше ни чего не тронула, а под ними было все то, что обычно бывает у женщин. - Уф! - выдохнул я облегченно, - Хоть это-то у неё своё. «Ну что ж, приказал я себе, давай разбираться, что там и к чему».
- Ну и что, «разобрался»?
Спросил Отченашенко машинально, словно говорящие вороны были для него так же привычны, как говорящие люди. Но задав вопрос он тут же спохватился, уж больно нелепой была ситуация.
Ворон поглядел на него одним глазом, потом повернул голову и поглядел другим и вдруг прокричал истошным голосом: «Заговор!» Взмахнул крыльями и вылетел в окно. Отченашенко отупело, тряс головой, а потом тяжко вздохнул и снова зашел в ванну и опять из ванны слышался шум воды и стоны Никодима Филипповича.
«Неделя – меньше, - думал он, - и я уже сошел с ума. О! Так ведь это и на самом деле так! У сумасшедших бывают видения. И тогда, да, да! Тогда мне не работу предложили, а звонили из дурдома, проверяли на месте ли, чтобы зря не ехать! Вот оно как было!»
Отченашенко стал лихорадочно перебирать вещи, какие попадались под руку.
«Может мне нужно руку порезать и тогда боль прояснит мое сознание» - Подумал он, - ведь, говорят, что боль проясняет сознание? Я где-то читал, что сумасшедших лечат электрошоком. А что если я сплю, или уже умер и это место есть то самое чистилище, о котором толкуют католики? Боже! Помоги мне! В конец запутался! Ну, нет! Ну, не может же быть реальностью всё, что здесь происходит?! Это игра какая-то! Вот и Рабле и все говорят - роли, игра! Но разве может быть игра такого охвата, такого масштаба? Нет - это сон, яркий и жуткий, от постоянного недоедания, от горя и обиды!
И он стал вспоминать все, причиненные ему обиды и самые яркие были из детства. Он вспомнил, как плакал над раздавленной, колесами машины, лягушкой, а вся детвора покатывалась над ним со смеху, а потом его жестоко побили. «Почему побили? За что?» Так и осталось для него загадкой. Он жалел всех, а его не жалел никто. Более того, чем больше, или обширнее простиралась область его жалости, тем грубее и беспощаднее к нему относились. Это было для него неразрешимой загадкой. «Ну что же, - подумал Никодим Филиппович, - пора все загадки разрешить. Пора, пора просыпаться и нужно только немного, самую малость помочь себе».
Ему стало даже интересно разрешить эту загадку и он стал рассуждать: «Интересно, а во сне можно повеситься? Если во сне повеситься, умереть во сне, то тогда человек проснется в явь? Это же так просто и ясно! Как же мне раньше подобное не приходило в голову? Какой же я был дурак!
И Отченашенко ухватился за эту мысль, как утопающий хватается за соломину.
«Ведь это не больно, повеситься, если все сделать с толком с умом. Просто уснешь во сне и проснешься в яви».
Он стал лихорадочно искать на чем можно повеситься и обнаружил моток крепкого капронового шпагата в старом дедовском сундучке, невесть как и зачем попавшего туда.
«Самое главное, - думал он, - нужно рассчитать так, чтобы не рвануло за шею, если рванет, то будет больно».
Почему-то он очень боялся боли, боялся повредить себе шею и потом мучиться с ней, когда проснется. Потому он тщательно с какой-то педантичной основательностью приготовлял петлю, с таким расчетом, чтобы встав на колени, петля затянула шею, но не нанесла существенных травм.
«Ведь главное, чтобы пережать сонные артерии». - Рассуждал Никодим Филиппович. И вот, когда все уже было готово, все измерено и рассчитано, где-то в глубине души возникли сомнения, какой-то тонкий, едва уловимый голосок пробивался к сознанию и не то, чтобы говорил ему: «Не делай этого» - нет, он почти визжал от ужаса, но этот «визгливый ужас» не мог одолеть его решимости, лишь само тело его дрожало в ознобе, словно предчувствствовало свою гибель.
- Сейчас, сейчас! - Лихорадочно повторял Никодим Филиппович, стараясь преодолеть этот озноб. - Ну, а если.., то что ж? Там мама. Если она пришла, то значит и там есть жизнь и может быть самая доподлинная жизнь. А ведь здесь не жизнь! Явно не жизнь, а театр! И потом, проснусь же! Проснусь и всё!
Когда петля затянулась и начались спазмы удушья, его охватил дикий животный страх. Отченашенко захотел приподняться с колен, но сила из них ушла. И в этот миг всё, что еще могло ощущать его агонизирующее тело, дернулось и поплыло куда-то. Грохот, переходящий в оглушительный хохот Дурдынина стал последней реальностью этого, абсурдного мира, уловленный меркнувшим сознанием Никодима Филипповича.
ЭПИЛОГ.
- Озеро, провал, время, чахотка... - Что-то бурчало, бормотало, всхлипывало над моей палаткой всю ночь и длинный, кошмарный сон сопровождал это всхлипывание. На восходе солнца я вылез из палатки. В ельнике стоял туман. Я направился к озеру, но ни какого озера не было. Глазам открылась почти идеально округлое кочкастое болото, зажатое между горными склонами.
- Э-эй! - Послышался дальний голос и через несколько минут, я увидел фигуру Токтамышева.
- Зря шли. - Сказал он, - в этих местах ни когда озера не было, а только болото.
- Но ведь вчера..., ты же сам мне говорил…
Он хитро улыбнулся:
- Что делать? Ты же хотел?
«Бестия, - подумал я, - провел меня, соблазненный моими деньгами. Да и сам я хорош. Собственной памяти не доверяю».
- Сказки все это, - Степан достал свою трубку и стал набивать табаком, - а может не сказки, кто знает?
Он пыхнул клубом дыма и посмотрел, как тот уплывает к вершинам елок.
- Ни кто не знает. И я не знаю. - И пошел прочь от болота, оставив меня одного.
Через минуту Степан показался на взгорке и крикнул мне:
- Ты специалист, так что сам разберешься! - И исчез в зарослях мелкого ельника.
1998-2003 год.
- Автор: Anohin, опубликовано 15 июня 2011
Комментарии