Добавить

Сумеречная зона

Глава 1.

Собака подняла голову в темноте – и он это почувствовал. Собака открыла
во тьму желтые глаза – и он это увидел. Он понюхал свои руки – они пахли
медью, так было всегда перед опасностью.

За пределами стен из красного кирпича, над ржавыми балками, над драной
крышей здания, торчавшего посреди заброшенной и загаженной промзоны,
восходила луна, но внутри стоял глухой мрак, пронизанный беззвучным
сигналом тревоги.

Он сконцентрировался во мраке и уловил движение на залитом лунным светом
пространстве, загроможденном строениями с выбитыми стеклами, пустыми
складами, грудами мусора и огрызками железнодорожных путей, ведущих в
никуда.

Они снова пришли за ним, они приближались. Он бесшумно вскочил на ноги,
собака почти беззвучно задрожала горлом рядом с ним.

Глава 2.

Воронцов отдежурил сутки, отпатрулировал базар, провел нервотрепную ночь
и уже вернул заслуженный стакан, собираясь идти домой, когда зазвонил
телефон. и гнусный голос дежурного сообщил, что в промзоне очередное
убийство. Деваться было некуда – промзона была его территорией, он
злобно швырнул трубку на рогатые рычаги допотопного телефона и с папкой
под мышкой угрюмо выполз из опорного пункта, вытолкнув перед собой
взашей спавшую в коридоре малолетнюю прошмондовку, задержанную ночью.

После того, как он минут семь отнасиловал свою задрипанную «пятерку»,
пытаясь схватить искру, он уже завелся так, что когда подъехал к цеху
№11, сам был готов совершить убийство. Цех №11 условно назывался
«транспортным», на самом деле, это была развалюха, без окон и дверей,
из которой последний транспорт вытащили тягачом на металлолом лет десять
назад. Там уже топтались две тетки в телогрейках и теплых платках,
несмотря на конец мая, - сторожихи, судя по ночной экипировке.
Опергруппы еще не было, разумеется. Шавки, крутившиеся вокруг теток,
визгливо залаяли, сторожихи с подозрением взглянули на его небритую
физиономию, но быстро поняли, по глазам, что мент, и одновременно
указали пальцами куда-то за руину.

- Там.

Когда он зашел за полуобвалившийся угол, ему стало понятно, почему
женщины не пошли с ним и собак не пустили.

На земле лежала бритая голова с выпученными глазами и отчекрыженной
чем-то тупым шеей. Тело сидело, привалившись к забрызганной кровью
кирпичной стенке, с одной рукой, завернутой за спину, второй руки не
было. Вторая рука лежала метрах в двух, он не сразу заметил ее, в
довольно высокой уже траве и рядом с ней – ноги в армейских ботинках,
торчащие из травы. Сонливость слетела с него, и злость ушла, сознание
стало ясным, как после понюшки кокаину, он взял след и сделал осторожный
шаг – все, кроме места происшествия, перестало существовать – он был
прирожденным легавым и стойку на кровь делал инстинктивно.

За ботинками открылась куча внутренностей, лежащая между раздвинутых
бедер, вспоротый живот, грудь и остриженный затылок – этому типу
свернули голову за спину.

Третий труп лежал на куче битого кирпича вверх непригодным к опознанию
лицом – оно выглядело так, как будто над ним потрудились собаки, ткань
джинсов в паху была вырвана, вместе с половыми органами, половые органы
отсутствовали. Все трое были одеты в черные джинсы и майки, выглядели
спортивно и лет на 25 – 30, документов или предметов, способствующих
идентификации личности, на них не оказалось.

Следов борьбы было полно – но кто с кем боролся? Все вокруг было
истоптано и забрызгано кровью, но ни единого следа, пригодного к
идентификации, Воронцов не отметил на забитой строительным мусором земле
и орудий убийства не обнаружил.

Одной стороной промзона примыкала к бывшему спальному району, а ныне
никогда не спящему и очень криминогенному месту, где бурный капитализм
сочетался с постсоветской нищетой. Другой стороной она переходила в
бывшие колхозные, а ныне, черт знает кому принадлежащие и почти не
обработанные поля, из-за которых голодное село жадно смотрело на Огни
Большого Города. Посередине находилось, никем не мерянное, количество
гектаров сумеречной зоны, где могло произойти и постоянно происходило
все, что угодно. Когда-то здесь была угольная шахта, самая глубокая в
Европе, самая старая в регионе электростанция, построенная бельгийцами в
1905-м году, самый большой в Европе хлопчатобумажный комбинат и
камвольно-прядильная фабрика. Теперь осталось несколько подозрительных
складов посреди трущоб и несколько цехов, превращенных в крепости, где
местные рабыни под присмотром угрюмых кавказцев шили трусы и майки с
надписью «Адидас». Особая, криминальная препаскудность этого места
состояла в том, что в щелях между территориями сдохших предприятий,
застряли развалюшные поселки на пару десятков хибар каждый, где доживали
свой век старожилы этих предприятий, давая приют своим безработным
детям, пропившим квартиры, непутевым внукам и каждому, кто мог
расплатиться за ночлег бутылкой водки.

Опросив сторожих, которые ничего не видели и ничего не слышали, а на
трупы наткнулись случайно, привлеченные лаем собак, Воронцов понял, что
раскрыть по горячим следам не удастся, остыл и сел у холодных трупов с
сигаретой в руке. Ему было очевидно, что работы здесь – не меряно, что
начинать надо с установления личностей убитых, что искать надо в городе,
а не бороздя носом свалку, и что все это – дело завтрашнего дня, а
сегодня надо дождаться опергруппу и свалить по-тихому спать, под
предлогом отработки территории.

Он хорошо знал, что работает метод, а не класс, поэтому и был классным
сыщиком. Он хорошо знал, что думать излишне, что в сыске работает
принцип туннельного видения, поэтому и был успешен. Он умел идти
последу, без экспромтов, не срезая ни единого угла – и почти всегда
доставал лисицу в ее норе. Он хорошо знал, что гении не совершают
убийств, что нет человека, способного выдержать профессиональный допрос,
что не раскрываются только те убийства, которые не хотят раскрыть,
поэтому и раскрывал те из них, которые считал нужным раскрывать. Самым
профессиональным было не работать вообще. Если бы не свидетели, он бы,
не задумываясь, скрыл трупы, чтобы через пару-тройку месяцев,
пообщавшись, не гоня волну, с теми, кто мудро именовался агентурой, -
блядьми, приблатненными и нарками, - предъявить своему начальству убийц
вместе с подванивающими потерпевшими. Или предъявить только трупы, если
будет розыскное дело по без вести пропавшим, а убийц не будет. Какое-то
из дел оказывалось раскрытым в любом случае, а сыщик мог раскрывать
карман для получения заслуженной конфетки. Воронцов нисколько не
собирался натягивать эту мокруху на себя – в районном угрозыске была
«убойная» группа, и он знал, что начальник распишет это дело на нее. Но
все, что происходило на его, Воронцова, территории, было его делом, и
здесь существовал тонкий, психологический момент. От того, кто проявит
активность с первых шагов расследования, зависело и то, кто потянет на
себе основной его груз. Активист, немудро собравший в своих руках
начальные концы разных линий работы, будет вынужден, плюясь и
чертыхаясь, ползти по этим линиям до конца,, и никто ему помогать не
станет. Поэтому следовало дождаться, пока ребята замкнут на себе
инициативу, а затем воспользоваться промежуточными результатами их
работы. Здесь была зона особого внимания, а не пространство
американского детектива, где сыщик бьется головой об стенку оттого, что
кто-то перехватил у него работу, здесь бились головой об стенку оттого,
что надо работать самому. Но Воронцов набил уже достаточно шишек, чтобы
выучить стандартные ходы, научиться работать эффективно – и научиться
получать кайф от полученного результата. Поэтому он спокойно сидел на
солнышке рядом со спокойно лежащими трупами, покуривал и ждал, ни о чем
не думал, не строя никаких планов и точно зная, что под поверхностью его
безмятежного сознания, некто бодрствующий уже начал свою работу на
результат.

Глава 3.

Он внимательно рассмотрел небритую морду этого типа, приехавшего
посмотреть на результаты его работы и опустил бинокль. Морда ему не
понравилась – у типа были пустые глаза, неаккуратная плешь и седоватая
щетина. Ему был хорошо известен этот тип людей – старый легавый пес,
умеющий работать. Приехав на место, тип сделал именно то, что сделал бы
он сам на его месте, не суетился и не делал лишних движений. Теперь,
ждет опергруппу. Пусть ждет – ничего им не раскрыть. Пусть он не успел
убрать за собой, - Герта сцепилась с бродячими собаками, и поднялся шум.
Убитые были никем. Нельзя найти того, кто убил никого. Он отошел от
амбразуры окна и спокойно отправился спать, точно зная, что недремлющий
голос пробудит его в случае опасности.

Глава 4.

Прихватив бутылку, Воронцов ехал домой через базар и тут снова увидел
пришмондовку, которую выкинул из опорного пункта утром, надеясь, что
после полученного внушения она откочует куда-нибудь подальше с его
территории. Теперь она снова что-нибудь украдет или наладится спать под
киоском, ее снова приволокут на опорный пункт разъяренные торговцы или
сторожа, и ему снова придется разбираться с этим говном. На вид ей было
лет четырнадцать, но могло быть и двенадцать и шестнадцать – черт их
разберет, этих беспризорных. Проблема с ними состояла в том, что почти у
каждого была где-то берлога, где сидела мать-пропойца, но будучи
насильственно воссоединенными с семьей, он через час, снова оказывались
на улице и на шее у опера-территориальщика. А если берлоги не было, то
их следовало везти в детприемник, который находился за 120 км в другом
городе, на что у опера по несовершеннолетним не было ни желания, ни
времени, ни транспорта. Поэтому райотделовская практика шла по такому
пути – ты задержал, ты и возись. Пока беспризорник находился на улице
или его мутузили на опорном пункте, он был никому не нужным мусором. Но
в стенах райотдела вместе с ним возникал фактор ответственности, его
нельзя было посадить в «обезьянник», нельзя было выставить в коридор,
нельзя было выгнать на улицу, но надо было поить, кормить, водить в
туалет, куда-то пристраивать на ночь и вообще куда-то пристраивать. Если
это была беспризорница, то вместе с ней возникали еще и половые
проблемы, официально опер не мог ее даже обыскать. Между работой на
улице или на опорном пункте и работой в райотделе была гигантская
разница, и дурак, взваливший себе на шею хомут, притащив беспризорника в
контору, без всяких перспектив на раскрытие служил посмешищем для всего
райотдела и мог не рассчитывать на сочувствие. Больше всего на свете
Воронцову хотелось сейчас выпить и завалиться спать, но проблему
следовало решать здесь, сейчас и персонально, пока его напарник Дядык
еще не приполз на опорный пункт и не наделал глупостей. Дядык был
безотказным человеком, хорошим исполнителем и хорошим собутыльником, но
опер из него был так себе, поэтому следовало возблагодарить Господа за
то, что вовремя Дядык приходил только на общую сходку в райотделе, а до
опорного пункта добирался не ранее, чем решив все свои дела в городе и
на базаре.

Матерно выругавшись, Воронцов пнул тормоз и, заранее зверея, выскочил из
машины.

Девка попыталась было улизнуть, но он сноровисто ухватил ее за грязные
патлы и под одобрительными взглядами торгашей, поволок к ободранной
двери опорного пункта.

Второй раз она попыталась удрать, когда он доставал ключи,, но Воронцов
так дернул ее за волосы, что чуть не порезал себе пальцы и, распахнув
дверь, пинком отправил в темное, воняющее окурками, потом и блевотиной
нутро.

Первое, что он сделал в кабинете, - это влепил ей здоровенную оплеуху,
отчего она свалилась на линолеум цвета дерьма, мелькнув ногами в рваных
колготах.

- Что же это ты делаешь, дрянь?! – он собрал в кулак у ее горла срую
грязную майку и рывком вернул в вертикальное положение. – Ты что здесь
болтаешься, ты чего не урыла отсюда? – Он швырнул ее на драный дерматин
дивана образца 37-го года. – Ты знаешь, что я делаю с такими, как ты? –
Дыша ночным, ментовским перегаром, он навис над ней, зная, что глаза его
белеют. Все это было давно отработанной мизансценой конторского театра
масок. – Я отвожу таких, как ты, за город и закапываю в посадке, чтобы
не срали на моей территории! – Он влепил ей еще одну оплеуху, и в мутном
свете голой лампочки, красно-желтая маска клоуна проступила на ее лице,
в затхлом воздухе повис запах страха. Вдруг ее губы расползлись, как в
клоунской ухмылке, из крепко зажмуренных глаз, обведенных белыми
кругами, потоком хлынули слезы, и она разрыдалась в голос, некрасиво
распяливая рот. Воронцов опешил. Это не были слезы прошмондовки, которые
текут, как вода из крана, это не была наигранная истерика уличной
лахудры, - это был горький плач тяжело обиженного ребенка. У Воронцова
задрожали руки. Он растерянно посмотрел на них и спрятал за спину. У
него не было детей, и он не любил детей. Но он понимал, что сделал
сейчас что-то нехорошее, неправильное. А делать нехорошее было не по его
правилам, он не мог жить без самоуважения. От стыда, от непонимания, как
овладеть ситуацией, он разозлился еще сильнее – на себя, на весь этот
проклятый мир, в котором приходится бить детей, и заорал: - Заткнись! –
Потом, злобно хлопая дверцами шкафов, он разыскал покрытую пылью бутылку
с остатками «Шартреза» и сделал то, что по его понятиям было самым
уместным – набулькал в стакан и сунул девчонке в руки.

- Пей! – Она схватила стакан от страха и, повинуясь окрику, но пить
самостоятельно не смогла, и ему пришлось поддержать посудину за донце.
Потом он сел напротив нее на полуразвалившийся стул и спросил. – Ты
откуда, вообще, здесь взялась?

- Из больницы.

- Из какой больницы?

- Из психиатрической.

- А как ты туда попала?

- Из детприемника.

- А как ты попала в детприемник?

- Менты привезли?

- Почему привезли?

- Бродяжничала.

- Почему бродяжничала?

- Жить негде. Бабка мужика привела, бьют.

- А родители?

- Мать уехала куда-то, отца нет.

Он порылся в карманах, достал грязный носовой платок и сунул ей в руку.

- На, вытри сопли. А почему тебя выкинули из больницы?

- Я сама ушла.

- Почему ушла?

- Плохо там.

- В приемник пойдешь?

- Нет! – Она сжала кулаки и стиснула их между колен. – Нет.

- А куда пойдешь?

- Не знаю.

- Ладно, пошли.

- Куда?

- Пошли, говорю!

- У тебя вши есть? Сифилис, триппер, туберкулез? – спросил он ее в
машине.

- Нет. А куда …

- Тогда так. Сейчас мы поедем ко мне домой. Там поешь и переночуешь.
Сейчас я хочу спать, и у меня нет времени возиться с тобой. А завтра я
что-нибудь придумаю. Но если ты украдешь что-нибудь и убежишь, пока я
сплю, я тебя под землей найду. Понятно?

- Понятно.

Глава 5.

Все начиналось достаточно невинно – с записи голосов. По утрам или по
вечерам, переходя от сна к бодрствованию, он слышал голоса. Это могли
быть голоса киноперсонажей или радиодикторов. Они звучали, как в записи
на магнитной ленте, с тембром, интонациями в таких деталях, которые не
удерживало его бодрствующее сознание, - оказывается, в его голове был
жучок, фиксирующий все, что весьма удивляло и веселило его поначалу.
Затем, очень постепенно, через эти голоса, как через помехи, начал
пробиваться голос, сообщающий что-то важное, но он не мог расслышать,
что. Прошло много времени, прежде чем он научился вычленять этот голос,
и был немало разочарован, осознав, что голос просто монотонно
перечисляет и описывает события его жизни. Однако, настроившись на эту
волну, он уже не мог отключиться, а однажды, с великим изумлением,
услышал о событиях, которых не было. Но они наступили, не вскоре и не
сразу, а как бы плавно перетекая в реальность через щель между сном и
явью, — тогда он понял, что голос, проскочив настоящий момент,
пересказывает события будущего. Однако и это понимание оказалось не
окончательным — со временем он осознал, что голос мог комментировать и
даже показывать картинки событий, которые не относились и никак не могли
относиться к его жизни. Со временем ему стало очевидно, что это не один
голос, а несколько голосов, некоторые из которых могли лгать или
сообщать вещи, которые никак его не касались. Но с этим можно было
научиться управляться так, как управляются с настройкой радиоприемника —
и он научился. Так он управлялся, прослушивая симфонические оркестры из
ниоткуда, сомнительные пророчества и чтение текстов на незнакомых, но
красивых языках, прерываемое вспышками эротических программ, пока
ранение в голову, неучтенное никакими голосами, раз и навсегда не
выключило эту ерунду, враз настроив его на правильную станцию. Теперь
ему не было нужды футить ручку — четкий, командный голос да- л всегда
правильные указания и предупреждал )б опасности. Но и опасность стала
постоян- юй — Они узнали о т'ом, что Голос обрел плоть, :>ии явились из
тех пространств, где Голос вел ною одинокую борьбу, Они были демоны,
одержимые враждебными голосами, и нацелились на готальное уничтожение.
Но Они плохо знали его, пи твари, незнакомые с искусством войны. Они не
знали, что человек — искуснейший из демонов смерти, а он сам — лучший из
всех. Поэтому он сживал их со свету во тьму, двигаясь во п>мс, как тень,
— искусно, жестоко и беспощадно.

Уволившись из армии, он некоторое время перемещался по воюющему
постсоциалистическому пространству, постреливая то здесь, то там, пока
не осел в этом городе в должности начальника охраны небольшой, но вполне
процветающей фирмы. Однако расцвет сменился увяданием, в чем он
усматривал происки врагов, и владелец фирмы, постепенно увольняя
персонал и распродавая имущество, сначала понизил его до сторожа, а
потом и вовсе забыл о нем, бросив в никому не нужном здании,
расположенном в заброшенной промзоне. Бывший начальник охраны не
особенно печалился по этому поводу — его ничуть не удивляла человеческая
подлость, и ничуть не беспокоило собственное будущее — он жил в
настоящем моменте, располагая собственной крепостью, деньгами за свою и
чужую кровь и всем временем во Вселенной в придачу.

ГЛАВА 6.

Воронцов утюжил территорию, не рассчитывая на успех, но осознавая
полезность такой работы, — имена, адреса и подписи опрошенных пойдут в
оперативно-поисковое дело, а чем толще ОПД, тем мягче буфер между
сыщиком и его начальством. Чтобы иметь-возможность работать
по-настоящему, нужно было уметь создать пространство для маневра, умение
показать было не менее важным, чем умение делать, шоу-бизнес проник во
все сферы жизни, и настоящее действо всегда разворачивалось между
картонно-бумажных декораций. Воронцова давно уже перестала раздражать
рутина, он хорошо понимал, что если бы сыщику платили только за
результат, то ни один сыщик не отработал бы своего хлеба и не стал бы
работать за хлеб, не имея возможности выжать каплю масла из этой рутины.
Рутина, никчемная, сама по себе, была горючим, на котором работала
машина сыска, всегда дающая результат, а некоторой доля коррупции —
смазкой для этой машины, без которой машина превращалась в мясорубку,
смазанную кровью. Самые мерзкие палачи от ментовки, которых Воронцов
знавал в своей жизни, были идеалистами и бессребрениками, полагающими,
что вор должен не сидеть в тюрьме, а болтаться на виселице. Никто из них
не был сыщиком, они были дилетантами, зеркальным отражением
беспределыциков преступного мира, не играющих по правилам от неумения
работать. Воронцов научился принимать правила игры, существующие в
сумеречной зоне, в которой он жил, где закон і илошь и рядом оказывался
беззаконием, где надо было валять дурака, чтобы не оказаться в дураках,
и где нарушение закона было правилом игры. «Жи- кешь сам — давай жить
другому», — вот было основное правило, которого он неукоснительно
придерживался. Он всегда бил первым, никогда не целовал блядей, никогда
не спорил с начальством, никогда не нарушал слово и никогда его не
давал. Раскрывать преступления, было его работой, а не делом его жизни,
— поэтому он и раскрывал их. Он был пьяницей, циником и мздоимцем, как и
все сыщики, он играл по правилам, установленным со кремен Каина, в игре
без правил, называемой жизнью, он утюжил свою территорию, плевал на все
остальное, не делал лишних движений и точно знал, что, отутюжив, пойдет
и выпьет пива с водкой в подвальной забегаловке у армянина Арутюна.

Он опросил уже с десяток лиц и морд, стороживших какие-то подозрительные
склады или слонявшихся за заборами из колючей ироволоки, или угрюмо
выглядывающих из-за стальных дверей цехов с решетками на окнах, за
которыми стучали швейные машинки белых рабынь, — «не видел, не слышал,
не знаю»,— привычно записывал он, — фамилия, имя, отчество. Закон
молчания был законом этих мест, но ментам не хамили и не врали без
нужды, менты здесь работали жестко. Половина этих Ивановых, Кириченко и
Брегвадзе могла оказаться Сидоровыми, Шматко или Бен Ладенами — ну и
что? Бумажки ложились в папку, в памяти откладывались лица, лица
запоминали лицо мента — вот, что было важно. Лица говорили больше, чем
языки, пальцы, ставящие подпись, говорили больше, чем лица, подпись
значила больше, чем паспорт.

Быть на виду и видеть всех, как и на сцене, было правилом работы на
территории, где ментовсвое лицо значило больше, чем ментовская ксива, и
где надежно работало, известное всем ментовское нравило «веди себя
прилично и мы тебя не тронем», никто не мог отказаться от подписи,
спрятать за спину руки в синих перстнях зоновского календаря, нарвавшись
на паспортную проверку.

Так, содержательно беседуя и неспешно переползая между кучами мусора от
забора к забору, Воронцов добрался до ограждения из великолепной,
оцинкованной сетки, высотой метра в три, и немало подивившись, отчего ее
до сих пор не сперли. Ему было известно, что за ограждением находилась
когда-то фирма с оптимистическим названием «Плюс», но плюс уже давно
съежился, перейдя в минус, и тихо увял — створки ворот охватывала цепь,
толщиной в руку, которая уже успела проржаветь, так же, как и амбарный
замок на ней. Он качнул замок и сразу понял, почему сетку не унесли —
из-за угла приземистого, бетонного здания вылетел доберман, здоровенная
зверюга и хорошо откормленная, значит, там кто-то был. Собака
затормозила у ворот и молча уставилась на него желтыми глазами. Воронцов
усмехнулся — ему показалось, что тварь с ненавистью кривит черные губы,
— совсем, как его бывшая жена. Он дернул цепь, но собака не подняла
суматошный лай, который мог бы привлечь хозяина, а только ниже пригнула
голову и задрожала горлом, из-под верхней губы выползли длинные, белые
клыки. Он сунул руку под полу пиджака, собака мгновенно метнулась в
сторону и зигзагом ушла на пятьдесят метров от заграждения — за пределы
прицельного выстрела

пистолета. Воронцов удивленно присвистнул — такая тренировка стоит
немалые деньги, и такую собаку никто не бросит издыхать за проволокой.
()н вспомнил изгрызенное лицо трупа и медленно потянул из кармана пачку
сигарет — это становимось интересным.

Рядом со зданием «Плюса» находилась квадратная башня непонятного
назначения, но все называли ее «элеватор». Насколько Воронцов знал,
фирма ее никак не использовала. Но что можно было знать наверняка об
этой фирме и об этом месте? Возможно, там и был элеватор когда-то — в
верхнем части кирпичного сооружения, высотой метров и семьдесят, торчал
кусок чего-то, похожего на наклонный коридор, остальное валялось внизу,
на захламленной территории «Плюса». «Блеск и нищета куртизанок»,—
подумал Воронцов, обходя периметр в сопровождении собаки за сеткой и на
безопасном расстоянии. Блестела оцинкованная сетка, блестели глаза
твари, бесшумно переходящей из ген и развалин на свет солнца, бетонная
коробка «Плюса» казалась относительно новой — все остальное было тлен и
нищета. Там уже успели вырасти деревья, никаких следов пребывания людей,
никакого движения не просматривалось. Сетка ограничивала территорию с
грех сторон, с четвертой она была замкнута старым бетонным забором,
основательно запутанным «колючкой», за забором тянулось заросшее
сорняками поле, за полем — лесной массив.

Воронцов прикинул расстояние отсюда до места преступления — выходило,
около километра. Не рядом, но и не слишком далеко. Мог ли тот, кто
кормил собаку и приглядывал за остатками «Плюса», что-то видеть или
что-то слышать? Мог, если бы убийство произошло днем, и если бы забрался
на башню. Собственно, «элеватор» доминировал над большей частью
промзоны, но кому пришло бы голову туда лезть? Могла бы черная тварь за
прово локой оставить следы своих зубов на одном из тел? Могла, если бы
кто-то специально выпустил ее из- за ограждения, но здесь было полно и
других собак, в том числе и сторожевых. Мог ли хозяин собаки быть как-то
причастен к преступлению? Мог, так же, как и любой другой из насельников
промзоны, если только не сидел в это время дома, за десять километров
отсюда, и не пил пиво перед телевизором. В общем, побеседовать со
сторожем было интересно, но не настолько интересно, чтобы, рискуя
задницей, лезть через ограждение или продолжать слоняться вокруг под
припекающим солнцем, как будто уже и не пора пить пиво и как будто ему и
не предстоит слоняться здесь и завтра, и через год, и до скончания дней
своих.

Воронцов затоптал окурок, помочился под забор и, блестя лысиной, побрел
прочь — заканчивать день в подвале у Арутюна.

Глава 7.

Он проводил глазами плешивую ищейку, пометившую его территорию, и,
усмехнувшись, отступил в тень от амбразурного окна — пусть ищет, поганая
у него работа. Сейчас, наверняка, поедет пить пиво, отполирует водочкой,
к вечеру, нализавшись, доберется до дому, где у него сидит злобная жена,
завалится спать, утром продерет глаза и снова поползет по своему
мусорнику — и так каждый день.

Он прислушался к себе, пытаясь нащупать неприязнь к этому типу, но
неприязни не было. Голос молчал, что слегка удивило его. Обычно
неприязнь возникала легко и легко переходила в ненависть, а от ненависти
до убийства был один шаг. Ему нравилось ненавидеть, ненависть обостряла
его, как допинг, и он входил в состояние убийства, как жало, и
наслаждался им. Он научился этой штуке на войне. долго учился и
тошнотно, но учение стоило того. Поначалу ему требовалось чувство
правоты, чтобы убивать легко. Но правота требовала обоснований, а где их
взять на войне, на которую ты приперся с другого конца света и куда тебя
никто не звал? Ненависть же не нуждалась в обоснованиях и ненавидимый
легко становился неправым. А если что-то получается легко, то от этого
начинаешь получать удовольствие, вот он и научился получать
удовольствие, делая других неправыми навсегда. Он много раз видел, как
поселок под бомбами — женщины, старики, дети — превращается в груду
мяса, перемешанного с камнем. Чем это можно было обосновать? Он понял,
что любая правда — крива и зависит от точки прицеливания. Он научился
смеяться над болтающими о правде, не разжимая губ, чтобы не сбить
прицел. Он понял, что вина — груз виноватых, а невиновный — всегда нрав.
Он обрел ненависть, испепеляющую любую неправоту, — тогда пришел Голос и
пророс на почве, удобренной дерьмом, в которое превратилась его совесть.

Он начал спускаться по железной лестнице, переходя из света в тень,
окна, похожие на амбразуры, были только на самом верху башни, по мере
нисхождения тени становилось все больше, и ему это нравилось — он провел
так много времени под сжигающим и слепящим солнцем, что полюбил мрак, —
в самом низу был лабиринт цокольных помещений, в котором он жил.

Герта уже ждала его у подножия лестницы, лабиринте, как в лисьей норе,
было несколько проходов наружу, через которые они могли двигаться в
любое время и в любом направлении, на бетонной' крыше башни всегда
лежала бухта прочного нейлонового троса для аварийного спуска вниз.

Доставая из рефрижератора мясо для Герты, он обнаружил, что пора
пополнить припасы. Он делал это не чаще раза в неделю — в здании «Плюса»
был еще один холодильник и электрогенератор на случай перебоев с
электроэнергией, что случалось' постоянно. С удовольствием понаблюдав,
как собака, чавкая, заглотала куски говядины, он вывел во двор мотоцикл
— мощный и надежный, как бульдозер, «Урал», оснащенный двумя
дополнительными багажниками по бокам рамы. В бетонном заборе, отделявшем
территорию от заброшенного поля, была неприметная калитка, через которую
он выбрался на тянувшуюся вдоль забора в сторону города тропу,
протоптанную шакалами, промышлявшими в промзоне. На нем были линялые
джинсы, ковбойка, рабочие ботинки и потертый шлем, советского образца —
он ничем не отличался от жителя полусельского пригорода, приехавшего на
базар по своим делам, и Воронцов, сидевший под драным зонтом у входа в
забегаловку с кружкой пива в руке, скользнул по нему безучастным
взглядом.

Глава 8.

Хотелось накатить еще, но Воронцов удержался и пошел домой, не добрав
сто пятьдесят до привычной кондиции — в его доме продолжала сидеть
бесризорница, и следовало сохранять контроль над ситуацией и речью.

Он не слишком опасался, что она утащит что-нибудь, он даже оставил ей
ключи на кухонном столе - тащить у него было нечего, а свои деньги он
таскал в кармане и тратил столько, сколько получал. Проблема жизненного
пространства его не волновала, — он жил один в большом старом доме,
наследованном от родителей, и необходимость делиться с бродяжкой своим
бутербродами не угнетала его, но он понятия не имел, что с ней делать
дальше. Поэтому он решил не делать ничего, и предоставить времени
рассосать эту проблему в смутной надежде, что тяга к перемене мест тихо
увлечет насельницу куда-нибудь подальше и от его территории, и от его
жизни.

Она ничуть не мешала ему — домой он приходил только ночевать, но он дал
ей возможность вымыться, поесть по-человечески, по-человечески выспаться
и считал свой долг исполненным, он отнюдь не был настолько самонадеян,
чтобы брать на себя ответственность за чью-то жизнь.

Войдя в дом, он сразу почувствовал, что что-то не так — атмосфера
изменилась, гомеостазис одинокого жилища был нарушен, в воздухе витал
запах чего-то вкусного. Уходя утром, он оставил немного денег, чтобы
жилица могла сесть на автобус, если судьба внушит ей спасительное
желание уйти по-английски, бросив ключи в форточку. Но здесь и не пахло
никакой Англией, здесь пахло жаренной курицей и не пахло пылью, ветер
судьбы унес в сторону автобусной остановки привычные затхлые запахи и
вернулся на круги своя — ветром перемен.

Он застыл па пороге. Как мало надо броне, окружающей сердце, чтобы
дрогнуть паутиной трещин от точного удара, как бронестекло, если точно
знать, куда бить.

Девочка выглянула из кухни, и они встретились глазами.

Я приготовила поесть, — тихо сказала она.

Едва притронувшись, к зажаренной в духовке курятине, он уже не мог
остановиться — посла пива с «прицепом» и дня, проведенного на кофе и
сигаретах, его обуял зверский голод, и он с трудом притормозил вовремя,
чтобы не сожрать все.

- Вкусно? — спросила девочка.

- Да, - коротко ответил он и ушел в спальню, не сказав ей больше ни
слова.

Она лежала в свете луны, за окном стояло майское полнолуние, сквозь
приоткрытую фрамугу текли ночные запахи цветов и влажной земли — хозяин
дома не нашел нужным заметить, что она полила его розы и кусты жасмина.

Хозяин дома лежал за стенкой, поставив на грудь стакан с джином, и
смотрел, как дым сигареты вспыхивает в луче лунного света, сквозь
приоткрытое окно текли запахи влажной земли и ночных цветов — он
вспомнил, что забыл их полить сам.

Тень оконной рамы крестом лежала на ее обнаженной груди — сегодня был ее
день рождения, и онa делала себе подарок, купаясь в лучах лунного света,
как научила ее бабушка. Бабушка-пропойца и сбежавшая мама были правдой,
когда она рассказывала о них человеку за стенкой, но все было не так в
лучах полной луны. В лучах полной луны она была принцессой, но как мог
увидеть это человек из-за своей стенки?

Что-то тревожило его, что-то не давало заснуть, может быть, полная луна?
Он посмотрел на серебряный диск сквозь жидкость в стакане, и его глаза
стали серебряными.

Она закрыла глаза и поплыла в темноте, притянутая нитями лунного света,
ее губы приоткрылись, соски отвердели, руки и ноги образовали косой
крест.

Что-то тревожило его, что-то вращалось на периферии сознания и не могло
проникнуть в него, как будто перечеркнутое серебряным крестом. Что?

Вращаясь, она уплывала во тьму, во тьме было хорошо, во тьме тонуло все,
чего она не хотела помнить, и из тьмы прорастало что-то, чего она
страстно желала, — острое, подобно серебряному шипу, оно таилось во тьме
и прорастало в ее теле одновременно, — предчувствием боли и восторга.

Что вращалось на периферии сознания, что треножило его, не давая
заснуть? В памяти всплывали лица, множество лиц, лица были плотью его
работы - живые и мертвые, неподвижные, плачущие, орущие — безглазая
плоть, отлитая в памяти, как в гипсе, он шел по лицам, как по булыжникам
мостовой, и вдруг в прорезях маски мелькнули глаза. Где он видел этот
взгляд? Где?

Она открыла глаза — падение во тьму станови лось слишком пронзительным —
она прижала кА лени к груди, чтобы удержать парящее в пустоте сердце — и
здесь ее настиг удар луны.

Он убрал стакан с груди и встал, прислушиваясь, — ему показалось, что за
стенкой раздался всхлип или стон. Но все было тихо, в комнате плавали
лунные тени. Он глотнул из стакана — зеркало на стене повторило жест, и
он застыл, глядя в лицо, проступившее из его серебристой поверхности.

Глава 9.

Рабочий день начался вдохновляюще — утреннюю сходку в райотделе посетил
Большой Босс из управы и провел Большой Вздрюк с целью повышения общего
энтузиазма. Вздрюкнуть оперсостав всегда было за что, такие набеги
проводились в плановом порядке, и за годы, проведенные в системе,
Воронцов давно к ним привык. Но на сыщиков помоложе они оказывали
стрессующее действие. Поэтому после сходки личный состав разделился на
две части — совсем молодые лихорадочно накинулись на работу, а те, кто
поопытней, — отправились снимать стресс к Арутюну. Воронцов, не
примыкающий ни к тем, ни к другим, просто занялся текущими делами. Дела
же текущие вытекали из общего отношения к делу — не должно быть белых
пятен на карте территории. Поэтому он запасся антисобачьим аэрозолем,
куском колбасы, фонарем, кусачками и отправимся знакомиться с «Плюсом».

Разумеется, прежде чем осуществить вторжение, он походил вокруг,
покричал, посвистел и погремел цепью на воротах. Но никакого шевеления
не возникло за периметром ограды, никто не вышел поинтересоваться, что
за шум, никто не мелькнул

За окнами бетонной коробки офиса, и собаки в этот раз не было.

Он рассчитывал проникнуть внутрь скрытно и без помех, в том месте, где
ограждение примыкало к бетонному забору и не просматривалось из окон
офиса, но сталь сетки оказалась не по зубам кусачкам, которые он принес
с собой в кармане. Ячейки сетки растягивались, как пружина, верхний ее
край был укреплен на двух скрученных жилах колючей проволоки, а нижний —
глубоко утоплен в земле во избежание подкопа. Это заградительное
сооружение, казавшееся прозрачным и изящным, имело несколько степеней
защиты — его явно устраивал человек, знающий толк в деле.

Человек, знающий толк в деле, с усмешкой наблюдал за безуспешными
попытками ищейки проникнуть через преграду, стоя у амбразуры своей
сторожевой башни. Это заградительное сооружение, как и любое другое, не
было неприступным — оно было рассчитано на то, чтобы затормозить
противника, сделать его видимым, давая обороняющемуся пространство для
маневра, и время, чтобы выставить прицел. Прицеливание исключалось по
действующим правилам игры, а не пользовать собаку значило прекратить
игру вовсе. Поэтому наблюдатель удовлетворенно кивнул, увидев, что
противник нащупал слабое место в преграде и начал взбираться вдоль
металлической опоры, опираясь на те ячейки, которые были прикручены к
ней толстой проволокой и не тянули за собой всю сеть.

Воронцов осторожно сполз на землю по другую сторону ограды и хмуро
осмотрел брючину, порванную о «колючку» наверху.

«Туше», — усмехнулся наблюдатель, рассматривая в бинокль его мрачное
лицо.

Пробираясь между грудами строительного мусора, поросшего кустами сирени,
и держа наготове аэрозоль, Воронцов минул кирпичную башню и вышел к
зданию офиса. Здесь было чистенько и пустынно — двухэтажная бетонная
коробка на квадрате белого бетона, несколько розовых кустов у входа,
глухие стальные двери, стальные щиты, окрашенные серой эмалью на окнах
первого этажа.

Без толку потыкавшись во входную дверь, он обошел кругом здание,
постукивая донцем баллончика во все металлические поверхности, и не
найдя ни единой щели, куда всунуть глаз, оборотил свой взгляд к башне
«элеватора» — больше смотреть было некуда. В кирпичную стену, обращенную
в сторону офиса, была врезана ржавая железная дверь со следами зеленой
краски, ему не очень хотелось тащиться туда, рискуя оступиться в
какую-нибудь грязную яму, в зарослях лопуха и репейника, но он
потащился. Раз уж он влез сюда, то следовало подергать все двери.

Наблюдатель бесшумно отступил в тень от амбразуры окна.

Вопреки ожиданиям, дверь оказалась незапертой и петли почему-то не
заскрипели, в душной тишине жаркого майского полудня, когда, подковырнув
пальцами край, он потянул на себя ржавую дверную створку — ручка
отсутствовала.

Изнутри дохнуло холодом, железом и кирпичной сыростью. Воронцов
переложил баллон с аэрозолем в левую руку, достал из кармана фонарь и
перешагнул порог.

Перед ним открылись два пути. Один крутыми маршами лестницы вел вверх.
Второй бетонными ступенями лестницы спускался вниз. В сумеречном
пространстве между путями стояли тени. Он начал подниматься к свету, но
путь вверх оказался изначально перекрыт — уже третий марш лестницы
рухнул и ломаной грудой лежал в лестничном прочете. Откуда-то сверху
каменного колодца проникали лучи света, но не достигали дна. Пришлось
епуститься вниз.

Лестница вниз, оканчивалась в квадратном беки I ном пространстве,
открытом в три низких коридора, луч фонаря выхватывал крепления на
стенах, оставшиеся от снятых коммуникаций. Поколебавшись, Воронцов
выбрал средний.

Черная Герта замерла рядом с хозяином, хозяин улыбнулся в темноте — игра
началась.

Воронцов осторожно продвигался вперед, здесь и ряд ли можно было
заблудиться, но свалиться что- ю па голову могло вполне, а можно было и
оступиться в какую-нибудь дыру — все было ветхим, брошенным, нигде не
присутствовали следы чело- иска, здесь было холодно и пахло запустением,
где- то капала вода. По обе стороны коридора открывались проходы в
какие-то подсобные помещения — пустые, в основном, но прежде, чем
коридор повернул под прямым углом вправо, Воронцов обнаружил железные
шкафы для одежды — в одном из них, и душевую с насквозь проржавевшими
кранами — в другом.

Игрок улыбнулся в темноте и подбросил камешек.

Воронцов, вздрогнув, метнул за спину луч фонаря, но ничего не увидел и
снова пошел вперед, с опаской поглядывая на потолок, — впереди уже
просматривалось что-то, похожее на решетку. Это и оказалась решетка из
двух створок, стянутых цепью, провисшей под тяжестью ржавого замка.
Что-то многовато здесь было железа, не учтенного охотниками за металлом.
На всякий случай Воронцов пнул створку, но замок был подвешен не для
виду, как это случается в брошенных помещениях, и пришлось поворачивать
назад, ничего не увидев интересного сквозь решетку, кроме такого же
коридора, а когда он свернул за угол, петли решетки ржаво скрипнули за
его спиной. Воронцов замер, сунув в карман бесполезный баллон, и уже
дернулся было к пистолету, но тут же обозлился на себя — что за
ребячество? Створка могла сама вернуться в исходное положение, но кто-то
мог и играть с ним в игры. А если кто-то играл с ним в игры, то тем
более не следовало метаться по коридору лучом фонаря, да еще и со
стволом в руке — на смех затейнику, который уже ушел из зоны
досягаемости луча света и хихикает во тьме. Следовало выбираться отсюда
— вот, что следовало делать. Если здесь есть кто-то, играющий на своем
поле, пусть засунет свои правила игры себе в жопу. В лабиринте могло
никого и не быть, но ум Воронцова сам по себе был достаточно
лабиринтным, чтобы подозревать подвох за каждым поворотом самого себя.
Многоопытный Воронцов, точно и хорошо знал, что паранойя доставляет
много забот, но ее отсутствие отменяет все заботы раз и навсегда -
гробовой доской. Поэтому очень тихо, очень спокойно, контролируя не
только каждое движение, но и выражение лица, он начал выбираться к свету
дня.

В квадратном помещении, под лестницей, ведущей наверх, он позволил себе
ухмыльнуться и перед тем, как поставить ногу на первую ступеньку,
мельком глянул в черные провалы двух неисследованныx коридоров — нет, он
не пойдет гуда, а вот как вам понравится дымовая шашка, господин
затейник?

«А ведь он вернется сюда с дымовой шашкой, — ухмыльнувшись, подумал
игрок, глядя ему в спину из темноты коридора. — Пожалуй, следует принять
меры».

ГЛАВА 10.

Воронцов, полагая принятие мер по защите собственной задницы от
собственного начальства болееинасущным делом, чем газовая атака на башню
с привидениями, затаил отмщение насмешливому призраку и вернулся в
контору для написания рапортов. Насущным делом было
оперативно-поисковое, служившее прокладкой между ним и системой,
профилактически раздающей пинки в ходе дежурных проверок своих структур.
Воронцов хорошо знал: если ты хочешь, чтобы система работала на тебя, —
работай на нее и по ее правилам, следовать принципу командного и
системного сотрудничества было совершенно необходимо для извлечения
личной выгоды. Воронцов не нес личной ответственности за ведение дела,
равно, как и за раскрытие убийства, но раскрытие убийства было его
личным делом, и он прикрывал своим опытом всю команду, чтобы команда
прикрывала его, пока он будет ее обворовывать, извлекая из чужой
информации персональные перспективы. На этом принципе работала вся
машина сыска, перемалывая любых гениев преступного мира со времен его
сотворения. Машина сыска была монстром, кусающим себя за хвост двуликим
Янусом, она могла перемолоть опера в труху, но могла и защитить всей
своей мощью и давала невиданные возможности. И вся эта машина сама
рассыпалась в труху, без единой, важнейшей детали — заинтересованного
сыщика. Воронцов и был такой деталью — ржавым, кривым гвоздем, о который
не одна сотня волков ободрала свои шкуры. А для того, чтобы исправно
драть и не быть при этом вбитым в грязь по самую шляпку, самой же
машиной, он должен был держать над головой пухлую пачку бумаг,
отражающую гнев начальства и деятельность, служившую прикрытием для
результата, медленно прорастающего в ее тени.

Пока что его деятельность была весомо отражена в ворохе крупно и
неразборчиво исписанных листов сиротско-серой бумаги, однотипно
озаглавленных «Объяснение» и не объяснявших ничего, кроме того, что
объяснить опрошенным совершенно нечего, которые он сунул в тощую пока
еще папку ОПД. Затем он отразил напряженную разведывательную работу в
нескольких рапортах о встречах с агентами, многозначительно
поименованными псевдонимами «Соколов», «Орлов» и «Сидоров», традиционно
кочующими из одного агентурного дела в другое с самого 37-го года.
«Соколов», «Орлов» и «Сидоров» были совершенно никчемными бродягами,
один из которых давно умер, что ничуть не мешало ему регулярно
поставлять информацию и даже получать денежные вознаграждения. Ни один
здравомыслящий опер никогда не загонял ценного информатора в документы,
вся бумажно-агентурная работа была туфтой, и в оперативных службах не
было ии одного человека, который бы об этом не знал. Опер
фальсифицировал дважды — когда изображал деятельность для начальства и
когда подгонял бумаги под уже полученный агентурный результат. Никаких
документов, реально отражающих направление агентурной операции, просто
не существовало, все бумаги, хранящиеся в оперативных и архивных делах,
описывали обратный во времени процесс, похороненный под грудой дезы. Эта
система бюрократических фальсификаций, спонтанно возникшая в недрах
НКВД, прессующего самого себя, являлась никем, никогда не организованной
и не требующей наладки системой защиты и во времена Воронцова
продолжавшей надежно шифровать • и агентурный процесс на любом его
этапе. Но эта шифровальная машина, подобно дорогому хронометру, работала
на драгоценном камне, которым являлся толковый информатор — без него она
останавливалась. Сыск начинался там, где прилежный и удачливый старатель
находил такую драгоценность, а Воронцов был толковым сыщиком и имел
кое-что в своем кармане. Однако прежде чем извлекать что-то из своего
кармана, следовало тщательно ознакомиться с содержанием общей корзины, и
Воронцов принялся за акт судмедэкспертизы.

«Нервная ткань порвана путем скручивания шейных позвонков... брюшная
полость вскрыта... рука отделена от тела... голова отделена от тела...
повреждения нанесены предметом с зубчатой режущей кромкой...»

Из того, что лежало за этими фразами, Стивен Кинг мог бы извлечь роман
ужасов, страниц на пятьсот, но будучи зафиксирован сухим, протокольным
языком, кошмар производил впечатление умеренное и даже обыденное, а на
Воронцова, так даже и скучноватое - три жизни, три агонии уложились в
три листика, покрытые фиолетовыми прожилками мутного машинописного
текста и раскинутые на поцарапанном конторском столе — тасуй! как
хочешь. Кто тасует судьбу? Воронцов усмехнулся - если бы таким языком
был написан Акт о Конце Света, то оперативный дежурный читал бы его,
позевывая и почесывая задницу.

«...массивная кровопотеря... следы зубов животиого в паху и на лице...
длина тела... вес тела...», — Воронцов еще раз изучил текст и задумался.
Из прочитанного никак не вытекало, что убитые оказали хоть какое-то
сопротивление. Не было обычных в таких случаях ссадин на суставах'
пальцев, синяков, царапин или порезов на ладонях и предплечьях, которые
возникают, когда человек защищается от острого предмета. Увиденное же на
месте преступления можно было считать следами борьбы, но истоптанная
трава свидетельствовала о наличии движения, а не о его характере. Там
могли играть в футбол отрезанной головой, но ни положение тел, ни
состояние одежды, ни характер повреждений не указывали на то, что трое
молодых, здоровых мужчин боролись с кем-то за жизнь, если не считать
такими указаниями мудро отмеченные экспертизой «повреждения, не
совместимые с жизнью», и учитывая, что этот кто-то не оставил иных
указаний. Их просто убили, быстро и беспощадно, — пилой. Чтобы сделать
такое заключение, не требовалось быть экспертом, но Воронцов хотел
знать, как и в каком порядке это сочеталось со свернутой шеей и
вырванными яицами. Воронцов хорошо знал, что эксперты умеют ошибаться
ничуть не хуже всех прочих смертных и никогда не работают больше, .чем
требуется для и ответа на прямо поставленные вопросы. А если эксперт —
такой опытный старый хрен, как Риккерт, подписавший экспертизу, то он
будет еще и намеренно пользоваться мутными формулировками, чтобы к нему
пришли еще раз и что-нибудь принесли. Воронцов сделал пометки в
блокноте, чтобы не забыть купить бутылку и мягко присоветовать
следователю, ведущему дело, назначить еще одну экспертизу, вопросы для
которой он сформулирует сам. Прежде чем задавать вопросы агентам,
Воронцов хотел знать, сколько было «предметов с зубчатой режущей
кромкой» или что это за виртуоз такой, который одной рукой орудует
пилой, а другой откручивает головы, и сам ли он откусил член или это
сделала его собака? В практике Воронцова был случай, когда женщина
откусила член своему любовнику и порвала зубами его беддренную артерию,
после чего несчастный истек кровью, а вину взял на себя присутствовавший
в квартире пудель. В практике Воронцова был случаи, когда старуха,
перелезая через забор, уронила свою матку, которую со смертельным (для
старухи) исходом откусила соседская дворняга, за что хозяйка дворняги,
такая же старуха, была осуждена справедливым судом на семь лет и умерла
в зоне. В практике Воронцова были случаи, которые могли бы заставить
плакать от смеха самого Дьявола, но он до сих пор не мог представить
себе, что произошло на пустыре, за цехом № 11. Убитые отнюдь не
выглядели слабосильными жертва ми маньяка, они выглядели скорее, как
бандиты. Если это — «разборка», то убийцу или убийц будет искать не
только милиция. Воронцов усмехнулся и сделал еще одну пометку в блокноте
— хорошо было бы пойти по следу охотников, чтобы взять их над теплой или
уже холодной дичью. С этим не справиться самому и силами опергруппы не
справиться, для этого понадобится задействовать целую толпу людей —
наружное наблюдение и спецназ. Но прежде чем охотиться на охотников,
надо выйти на их след, а как это сделать, когда личности убитых до сих
пор не установлены? В областном информационном центре на них ничего не
было, но оттуда и нельзя было извлечь ничего, кроме того, что
сваливалось туда, как отходы сыска, — сведений об уже выявленных
преступниках. Воронцов хорошо знал, что любая оперативная работа
начинается с базы данных, как бы ее не называть: информационный центр,
картотека, учет или архив. Единственная система учета граждан, которая
могла претендовать на государственную — паспортная, была распылена по
районам и не имела единого центра, а если такой центр и существовал, то
так глубоко упрятанным в недра государства, что как бы и не существовал
вовсе. Учеты же других ведомств были оперативно недоступны из-за
отсутствия закона, обязующего ведомства делиться своими сведениями с
милицией. По личному опыту Воронцов хорошо знал, что доступ можно
получить к любым сведениям, но на личном контакте. В третьем
тысячелетии, в стране, в которой Воронцов имел честь заниматься сыском,
машина розыска работала так же, как и в первом, — она держалась на
гвоздях, она продолжала оставаться деревянной, и линии силы простирались
по ней от одного гвоздя к другому. Эта машина не зависела ни от сбоев в
программе, ни от напряжения в сети, подобно ветряной мельнице, она
медленно и верно перемалывала преступность в муку, независимо от того,
откуда дует ветер, - но до тех пор, пока цельной оставалась сама
структvpa, затем гвозди начинали выпадать. В свое время Воронцов широко
пользовался узкоизвестным документом, именуемым «формой № 6», о котором
ничего не знали, не только рядовые граждане и правозащитные организации,
но и рядовые сыщики в старом СССР. В этой «форме», которая являлась
негласной частью паспортного контроля, были сведены воедино все сведения
о гражданине с момента его первой прописки, то есть задолго до получения
паспорта и до момента уничтожения последнего паспорта, то есть включая
все изменена і в гражданском состоянии и месте жительства до самой
смерти или лишения гражданства. Форма всегда хранилась по месту выдачи
первого паспорта, накапливая информацию, передаваемую по системе
паспортного контроля из всех служб МВД, где бы ни находился владелец
паспорта. Воронцов хорошо знал, для кого набивало кормушку трудолюбивое
МВД и подозревал, в каком направлении, ветры демократии выдули «форму №
6», осадив ее на магнитных носителях, но ничуть не сомневался, что новый
хозяин окажется не умнее прежнего, просравшего страну. И ничуть не
подозревал маниакально подозрительный Воронцов, что, профессионально
презирая любую форму демократии, сам является профессиональным
демократом, ненавидящим гестапо в любой форме за то, что эта форма
гарантировала неприкосновенность дилетантам, гарантированно просирающим
дело в чем бы оно ни заключалось. По роду и срку службы Воронцов был
хорошо знаком со «старшим братом», с его фраерскими повадками и
ненавидел его за халявство угрюмой ненавистью сыщика, тяжело работающего
за кусок хлеба, политый водкой. Воронцов был вынужден стать
профессионалом, чтобы его хотя бы называли на «вы» и вынужден был
выносить чванство бывших комсомольских деятелей, надевших погоны скуки
ради и не умеющих вынести за собой собственный горшок.

Учеты гебестапо, как бы ни перекатывало время буквы его названия, всегда
были недоступны «младшему брату», не получившему ни крохи из папочкиного
наследства, а доступ к широко разрекламированным учетам Интерпола ничего
не значил, поскольку они были ничего не стоящей туфтой, равно как и само
местное отделение Интерпола, ставшее кормушкой для тех же
«комсомольцев», в очередной раз сменивших цвет. Таким образом,
Воронцову, как и двадцать лет назад, приходилось полагаться на
собственную голову, замусоленную записную книжку, водку, пару-тройку
старых знакомцев из управы да пару-тройку драгоценных агентов, которые,
собственно, и были его друзьями, и его семьей.

Он завязал тесемки своей папки, в которой болтались несколько листков
серой бумаги и костлявая шариковая ручка, тяжело выполз из-за стола и
подумал в очередной раз, как думал каждый день в последние двадцать лет:
«А на хрена мне все это надо?».

Глава 11.

Вдоль базара тянулась «улица красных фонарей», называемая здесь
Арбатом. Когда-то этот район, примыкающий к промзоне и построенный в
качестве спального придатка к ней, случил жилищем работяг и их семей.
Поскольку тяжелый труд всегда шел рука об руку с преступностью, что бы
там ни говорили по этому поводу марксисты, это место всегда было
криминальным и отсюда вышли многие «братки». Сюда же они вернулись,
когда давившая их тоталитарная система, рухнув, похоронила под собой
местную промышленность и, завалив обломками тихие дворики, в которых
работяги забивали «козла» и распивали бутылочку на троих, поголовно
обратила этих работяг в обозленных и на все готовых люмпенов. Очень
скоро стараниями новых хозяев жизни разноцветный неон баров, дискотек и
винно-водочных лавок залил нижние этажи «хрущевок» и многоэтажек,
взбираясь все выше и выше вывесками фитнесс-клубов, массажных салонов и
сомнительных адвокатских контор, по мере того, как прежние хозяева, с
голодухи распродавая свои квартиры, разбегались кто куда или подавались
в батраки к новым, на отремонтированные лоскуты тротуаров выплеснулись
ядовито-зеленые и оранжевые зонты уличных «пивняков», по разбитому
асфальту советских дорог зашоркали американские лимузины, в бывших
сквериках и вокруг ставков, где раньше пацанва удила рыбу, выросли
монументальные грибы ночных клубов и казино, где новые «пацаны» ловили
удачу, кто как - на красном поле игорного стола или на паркете
поддельного красного дерева под столом, плавая в луже собственной крови.
То,что раньше называлось «хаза», «малина» или «блот-хата», теперь стало
называться «биллиардная», «клуб встреч» или «караоке-бар», и
заведениями владели уважаемые граждане, которые иногда даже платили
налоги с продаваемых в притоне спичек. Особая прелесть этого места
состояла в том, что оно располагалось поблизости от «зоны свободного
предпринимательства» и на него как бы распространялись льготы, как бы
падала барственная тень Хозяина, организовавшего эту зону для личного
пользования и правившего в ней свободно и предприимчиво. В зоне можно
было купить все: донбасский уголь, уренгойскую нефть, каспийскую икру и
бриллианты Израиля. Через зону продавались такие вещи, которых,
маниакально подозрительный Воронцов не желал упоминать даже самому себе.
Разумеется, на фоне зоны квартал развлечений был просто крохотной
лавчонкой, игрушкой, существующей по прихоти Хозяина, который сам был из
местных «пацанов», но одного его взгляда хватало, чтобы поддерживать
железную дисциплину, и без этой прихоти квартал превратился бы в поле
боя. Здесь, как и в любом подобном районе от Гонконга до Донецка под
буйством капитализма и разнообразием свободного предпринимательства,
находился жесткий фундамент плановой экономики, управляемой твердой
рукой менеджеров, привезенных из Москвы и обученных в Америке.
Пикантность ситуации заключалась в том, что Воронцов знал Хозяина еще с
тех времен, когда Хозяин был просто «бригадиром» у своего старшего
брата, очень известного и безвременно ушедшего, не без побоищ будущего
Хозяина, «авторитета», с которым Воронцов пил водку, по-соседски, еще
когда будущий Хозяин крутился вокруг и бегал за сигаретами. Пикантность
ситуации заключалась еще и в том, что район, к которому Хозяин
благоволил, назывался «Солнечный», каковое созвучие, надо полагать,
ласкало слух Хозяина, который, прихватив авуары в бозе почившего, много
лет прокрутился в Москве и так удачно, что не блистая ни умом, ни
способностями, вернулся оттуда уже состоявшимся олигархом. Воронцов не
был и финансовым гением, ни даже просто бухгалтером, но умел сложить два
и два и имел достаточно жизненного опыта для понимания того, что без
посторонней помощи пацаны с двухклассным образованием финансовыми
гениями не становятся, а простое наблюдение за вектором, руководимой
Хозяином экономики, и его челночными передвижениями, не оставляло
сомнений. Воронцов сделал выводы, которые мог поведать только стакану с
водкой и то, только поставив его на собственную грудь в наглухо запертой
комнате, он очень хорошо понимал, что такое Хозяин, и очень надеялся,
что тот о нем никогда не вспомнит. Воронцов много лучше других знал
страшную пробивную силу преступного менталитета, не имеющего ни законов,
ни границ, но даже он не мог предположить, что гигантское постсоветское
пространство превратиться в систему «общаков», руководимых «смотрящими».
В этом пространстве, которое, по сути дела, являлось шестым континентом,
все всегда было уникальным – абсолютная монархия, социализм, абсолютная
неспособность народа принять любую власть и абсолютное самопожертвование
народа во имя власти. В этом пространстве впервые в человеческой истории
осуществилась в таких масштабах смычка между преступным cooбществом и
государством, именуемая «мафией» Чтобы понять, что же произошло на самом
деле нужно было иметь такой опыт, какой имел Ворон цов, но как можно
было объяснить «фраеру», что он — «фраер» и что «вор» не только не
считает его за равного, он не считает его даже и за человека Воронцов
хорошо понимал, что все войны, произошедшие в постсоветском пространстве
— это вой| ны общаков, но как можно было объяснить это «патриоту» или
человеку, у которого сын погиб на чеченской войне? Воронцов хорошо
понимал, что выборы — это лохотрон для «фраеров», но как можно было
объяснить это бабульке, которая шла голосовать за «доброго начальника»?
Воронцов по природе своей был человеком Закона, он мог бы назвать это
Справедливостью, если бы ему пришла охота пофилософствовать, он всю
жизнь бил под свечниками шулеров, играющих не но правилам и в стране,
где урка мог стать «экономическим гением» и Другом Президента, где сама
плоть жизни превратилась в сумеречную зону, населенную упырями, — ему
просто не было места в системе вещей. Но Воронцов всю жизнь провел в
сумеречной зоне на пределе между правом и бесправием, он сам об рос
шерстью, он имел такую закалку, которая и не снилась никаким упырям,
поэтому он стиснул клыки, сделал насечки на нулях своего «Макарова» и
продолжал идти по своей охотничьей тропе. Поэтому он не сидел сейчас
дома, в грязных трусах и майке, пропивая ментовскую пенсию, и не сидел в
кресле ментовского начальника, надзирая за подчиненными, а шел,
поблескивая плешью в свете витрин по «улице красных фонарей», поглядывая
по сторонам глазами опера и без стыда наслаждаясь красивыми девками,
вкусными запахами и нежной струйкой джина, уже путешествовавшей в крови.

Глава 12.

Обитатель башни красного кирпича решил сделать вылазку в город, чтобы
прикупить «коксу», да и вообще хотелось развеяться. Он терпеть не мог
город и терпеть не мог людские толпы, но ночной квартал развлечений был
совсем другим делом. Здесь правили законы ночи, которую он так любил,
здесь все было призрачно, текуче, изменчиво и существовало, не
существуя, на границе неонового света и тьмы. Здесь можно было все, что
запрещал свет дня, здесь не было уличной толпы, здесь все были
одиночками с расширенными глазами. Он любил этот мир, настолько
фальшивый и продажный, что казался произведением искусства, он любил
даже запах помоек, которых былo полно за красивыми фасадами — там
вспыхивали глаза котов и стоны похоти, и крики боли. Он не любил
человеческих взглядов, но здесь, идя по улице, ему нравилось ловить на
себе взгляды, заинтересованные — женщин, настороженные — мужчин.
Подростки смотрели дерзко, но в глубине их разноцветных глаз плавал
страх — они чувствовали больше, чем другие люди, они были существами
сумерек, ангелами, падающими из мира детства, но еще не ударившимися о
землю, они находились в полете, они видели много, но не по нимали
ничего, они были уязвимы и страшны в своей жестокой невинности. Одиноких
женщин было много, а одиноких мужчин — мало, мужчины сбивались в кучу и
были похожи на собак, своей мутной собачьей иерархией. Он не любил
мужчин — женщины нравились ему больше, еще больше ему нравились дети, а
детей здесь не было. Все женщины здесь были похожи на кошек, они были
полны холодной ярости, даже если терлись о ноги мужчин, в свете неона и
во тьме помоек, на тротуарах, в барах и в клетках над барами — здесь шла
война полов, которая наэлектризовывала воздух, и ему это нравилось.
Женщины смотрели, как кошки, — с ледяной похотью или как на кусок мяса,
но здесь не было женщин, которые боялись его — и ему это тоже нравилось.
На самом деле, женщина не боится ничего, даже когда визжит от страха, а
мужчина боится, даже когда лезет на ножи, мужчина боится быть втоптанным
в грязь, он боится этого больше смерти и потому страх не покидает его
никогда, а женщину топчут всегда, потому что так устроен мир, она —
кошка, не знающая, ни стыда, ни страха, у нее девять жизней и одна
смерть, она легко разбрасывает и то, и другое, вот почему ему нравилось
смотреть в глаза женщин, но эта ночь сделала ему особый подарок.Он
ответил на взгляд бледной девочки со встрепанными черными волосами — она
показалась ему подходящей.

— Пятьдесят долларов, — сказала она, коснувшись пальцем нижней губы.

Он кивнул.

— Куда пойдем?

- Здесь есть место. – Не оборачиваясь, она пошла в щель между домами, и
он двинулся вслед за ней.

- Тебе нужен «кокс»? – спросил он, когда девчонка, присев за грудой
картонных ящиков, наваленных у какой-то грязной стены, быстро управилась
с делом.

- Нужен. Ну и что? – поколебавшись, ответила она.

- Мне тоже нужен. Но я не местный и не знаю, где взять. Я поделюсь с
тобой, если ты купишь. Понятно?

- Понятно. Сколько?

- Пять грамм.

- Давай деньги.

Он отдал ей 250 долларов, пять грамм были предельным количеством,
которое он мог себе позволить, чтобы не пустить круги по местной
тусовке.

- Жди здесь. Не бойся и не ходи за мной, я вернусь минут через десять. –
Он усмехнулся и присел на ящик, закуривая и глядя в ее удаляющуюся спину
– ждать следовало от десяти до пятнадцати минут, а потом подниматься и
валить отсюда.

Она уложилась в указанный срок, ладонь, на которой она протянула ему
пять «закруток», слегка подрагивала. Он понимал, что ей надо нюхнуть, и
без разговоров отдал один пакетик, бросив остальные себе за пазуху – их
можно было «потерять» мгновенно, выдернув полу рубашки из штанов. Но
потерять здесь можно было не только «кокс» и быстрее, чем приобрести, -
едва в руках девчонки затрещала разворачиваемая бумага, как в щели между
домами раздались мягкие шаги подпружиненных кроссовок и оттуда возникли
четыре фигуры.

— Ну что, уже занюхался, пидор? — вкрадчиво спросила одна из них.

Девчонка дернулась, сминая в ладони пакет, четыре фигуры тихо хихикнули,
рассыпаясь веером, ночной приятель девчонки произвел серию
неуловимо-быстрых движений, как будто паук ткал паутину в темном
воздухе, потом раздался визг.

Девчонка очнулась уже на освещенной улице, волочимая за руку лавирующим
через толпу приятелем и сжимая в кулаке другой пустую бумажку от
просыпавшегося кокаина.

— Стой! — она уперлась в тротуар обеими ногами.

— Я «кокс» потеряла!

— Я дам тебе еще, дура! — огрызнулся приятель, притормаживая. — Надо
валить отсюда по дальше!

— Куда? Я их знаю, они меня найдут! — по лицу девчонки потекли слезы. —
Это все из-за тебя, придурок! — Приятель остановился и посмотрел на нее
задумчиво.

Воронцов сидел в баре, дожидаясь Илону, когда мобильник заныл во второй
раз. На первый сигнал Воронцов не ответил, полагая, что это начальник
розыска призывает его на вечернюю сходку и намереваясь ее продинамить.
Илона была старой и очень цен ной знакомой, которая стоила того, но и
надпись выс кочившую на дисплее «Немедленно ответь!» — нельзя было
проигнорировать и он, со вздохом, включился.

— Ты еще не сильно бухой? — спросил начальник

— Не сильно.

— Ты где?

- В квартале.

- Там где-то рядом с тобой, - начальник назвал адрес, -порезали
каких-то мудаков, пойди и посмотри, что там.

- У меня встреча.

- Вот и будем считать, что ты работаешь, а не сосешь самогон, -
начальник отключился.

В этот момент в бар вошла Илона.

Илона не была проституткой, в обычном смысле этого слова, просто она
навещала иногда пару-тройку пожилых состоятельных мужчин, да еше двое
помоложе захаживали к ней самостоятельно, вот и все. Эти
необременительные контакты позволяли ей вполне безбедно жить, не
расставаясь с унаследованной от отца хорошей квартирой и унаследованными
от него же приятелями, одним из которых и был Воронцов, знавший Илону с
детства. Однако Илона была умной девочкой и биологом по образованию, а
базовые знания по химии, полученные в университете, служили ей основой
маленького хобби, дававшего возможность присовокупить к безбедной жизни
приятные мелочи и невинные излишества, доводя до ума некоторые
специфические субстанции, служившие основой дохода в квартале
развлечений. Большинство дилеров и многие из ребят, заправлявших делами
в квартале, были ребятами, с которыми Илона ходила в детский сад, в
школу и умеренно допускала к себе на дискотеках, стоило ли удивляться,
что их старая дружба оказалась еще и плодотворной? Воронцов никогда не
позволял себе широко пользоваться плодами их дружбы, но Илона была умной
девочкой, она сама понимала, что к чему, и знала, что дядя Воронцов
поможет в случае чего.

— Давай пройдемся, — сказал Воронцов, вставая из-за стола ей навстречу.
— Тут порезали каких-то чертей, хочешь посмотреть?

Когда они выходили из бара, по улице мимо них быстро прошел
сосредоточенный мужчина, крепко придерживая за локоть всклокоченную
девчонку. Воронцов вскользь заметил, что у мужчины белое, как у
обитателя «крытки», лицо, но мало ли здесь было, обитателей ночи?

Они едва успели к месту происшествия — еще немного, и пострадавших
увезла бы «скорая», которая прибыла на удивление быстро. Со старшим
бригады о чем-то тихо переговаривался парень в элегантном шелковом
костюме и с зализанными назад волосами.

Одной машиной здесь могло и не обойтись — двое пострадавших уже лежали
на носилках, еще двое лежали на земле и вокруг них продолжали суетиться
белые халаты, в свете фар было видно, что все вокруг забрызгано кровью.
Двигаясь чуть впереди державшейся в тени Илоны, Воронцов подошел к
врачу.

— Что с ними случилось?

— А что надо? — вскинулся зализанный. Не обращая на него внимания,
Воронцов показал врачу удостоверение.

— Да ничего особенного, — усмехнулся врач — Расписали, как картину
Пикассо. Кровищи много, но ни один крупный сосуд не задет. Порезы
длинные, мелкие, направлены сверху вниз и снизу вверх по фронтальной
части тела и рукам. Видок у них страшный, но опасности для жизни нет.

Пока он говорил, зализанный куда-то исчез. Воронцов подошел к тому из
лежавших на носилках, у которого были открыты глаза.

— Что случилось, сынок?

- Ничего, - ответил тот сквозь зубы. - Упал, порезался об стекло.

- Ну и хорошо, ну и ладненько, — удовлетворенно произнес Воронцов.—
Заяву писать не будем?

- Нет.

Остальных можно было не спрашивать. Воронцов мельком осмотрел место
происшествия и, не заметив ничего интересного, вернулся к Илоне,
доставая из кармана мобильник.

- Пошли отсюда. Это тухляк. Теперь они сунут бабки старшему бригады,
чтобы тот не болтал лишнего и будут разбираться сами. Ну и скатертью им
дорога, ну и флаг им в руки, — то же самое он повторил начальнику по
телефону.

- Но кто-то позвонил на 0 —2, — заметила Илона, когда они вышли на
освещенную улицу.

- Дежурный «скорой» прозвонил, вероятней всего, - усмехнулся Воронцов. —
Они так делают, чтобы подстраховать своих людей. Или какая-нибудь
перепуганная официантка, которая не посоветовалась с хозяином. Ну и что?
Она наверняка не назвалась - ложный вызов. - Из приемного покоя любой
больницы сообщат о ножевых ранениях.

- Я вижу ты разбираешься во взаимоотношениях медицины и милиции, —
ухмыльнулся Воронцов. Не сообщат, если получат от врача «скорой»
сопроводиловку, что ребята упали и порезались об стекло. А чего ты так
волнуешься?

- Мне интересно, что ты будешь делать, если такое произойдет со мной.

- Я найду и закопаю человека, который это сделал, - твердо и не
задумываясь, ответил Воронцов.

- А ты дашь мне свою кровь? – спросила Илона. - Я дам тебе свою кровь,
я дам тебе свою... - он запнулся.

- Сперму, - вежливо подсказала Илона. Пошли ко мне. У меня есть джин, и
я не хочу сидеть в вонючем баре, слушая там матюги.

Глава 13.

За «улицей красных фонарей», за кварталом развлечений, рядами стояли
хмурые многоэтажки, которые еще не захлестнул прибой веселой жизни, уже
долетали его брызги. Для большинства их обитателей единственным
средством существования являлась сдача своей квартиры в наем — на месяц,
на неделю, на сутки, на час. Те из них, кто в светлые времена успели
получить садово-огородные участки, переехали в хибары, построенные на
участках, другие — ютились в гаражах и capaях, переоборудованных под
жилье, некоторые объединялись в кооперативы, по очереди или постоянно
живя в одной из квартир, а другую или другие сдавая в наем. Процесс был
настолько повальным, что милиция никак не контролировала его, стараясь
не замечать, и даже самым ушлым фискалам не приходило в голову собирать
здесь налог, а когда сюда приезжала какая-нибудь из компаний, чтобы
отключить свет, газ или воду, то ее встречали дрекольем всем сообществом
и не пускали дальше дальних подступов к трущобам. Здесь на паях снимал
комнаты и углы разный люд, приехавший на заработки в квартал развлечений
из разных концов страны - проститутки, посудомойки, воры, начинающие
сутенеры и девочки из кабаре, здесь находили приют наркоманы и все
любовники, которым не нашлось места в нумерах побогаче.

Здесь, в одной из однокомнатных клеток, на самом верху ободранной
многоклеточной трущобы, на ободранном и продавленном диване,
расположился обитатель башни со своей бледной иодружкой. Комнату с
обшарпанными обоями освещал таршер в стиле 60-х с прожженным оранжевым
абажуром, в углу торчало бельмо неработающего телевизора, на стене —
эстамп, улыбающийся космонавт на фоне ракеты с надписью «СССР».

Они нюхали кокаин, прямо с покоробленной поверхности журнального
столика, больше похожего на разделочную доску — у девчонки не было даже
зеркальца, у нее вообще ничего не было, кроме трусов, в которые она
прятала деньги, и мятого платья на двух бретельках, чуть прикрывающего
трусы. Она выглядела голой, незащищенной, как лист на ветру, как
открытая ладонь ребенка и простой, как фарфоровая статуэтка советского
производства, но ее ночному приятелю еще предстояло узнать о ней нечто
пикантное.

Она вдохнула кокаин одной ноздрей — ногти у нее были без маникюра и
коротко обрезаны, затем, тщательно собрав прилипшие к грязной фанере
драгоценные кристаллики, втерла их в десны кончиком пальца — визави
отметил, что зубы у нее кривые, но белые и крепкие.

- Аххрраны-Х-р-р-истовы, — сказала она неожиданно низким, вибрирующим
голосом, от которого v обитателя башни пробежал мороз вдоль хребта,
вокруг ее тонких ноздрей проступили белые кольца, глаза распахнулись, на
щеках вспыхнул румянец, и она легла набок, вдавив острый локоть в
поддельную парчу дивана, - ложбинкой обозначилась маленькая грудь, едва
прикрытая платьем, едва прикрытая платьем, обрисовалась линия бедра,
изящная, как контур амфоры, ночной приятель, расширенными глазами,
наблюдавший метаморфозу, потянулся к ее промежности, но она оттолкнула
его руку.

- Зачем ты порезал тех пацанов?

- Чтобы они не зарезали меня.

- Они не собирались этого делать. Они хотели забрать «кокс», проследили,
наверное, когда я покупала.

- Я не собираюсь отдавать шакалам свой кокаин и могу простить тебе, что
ты их навела, но я не прощаю, когда меня называют пидором.

- Что? – Она улыбнулась.

- Ты не понимаешь русского языка? - Он расстегнул ширинку. - Так я тебе
объясню х..ем. Он дернул вверх подол ее платья.

Она схватила его за руку.

- У тебя что, есть презерватив?

- Не заговаривай мне зубы, у меня его нет, но я тебя, все равно трахну

- Ты что, не понимаешь? - в ее голосе прозвучал гнев.

- Что? Ты боишься, что я заберу твои деньги? - Она молча повернулась к
нему спиной.

- В чем дело? — он сильно хлопнул ее по заду. — Ты хочешь, чтобы я
сделал тебе больно?

- Хочу. - Она приспустила трусы, обнажив ледяные белые ягодицы с горячим
следом от его удара. Он хлопнул еще раз. Она дернулась и поджала колени
к груди, комкая трусы в кулаки, зажатом между бедер. Затем, не отпуская
руки, перевернулась на живот и развела ноги в стороны.

Такая манера поведения была ему знакома. Так делали женщины по всей
Средней Азии, а Афганистане и Боснии, когда не хотели гневить Аллаха,
принимая в себя сперму, не предназначенную для рождения потомства. Запад
есть Запад, Восток есть Восток, и вместе им не сойтись, хотя входы и
находятся рядом. Но откуда здесь Восток? Ему еще предстояло узнать, что
стрелка компаса взбесилась в этом мире, что ветер грядущего уже
превратил ее в сумасшедший флюгер, сместив все ориентиры, он сам, не
понимая этого, был сумасшедшим, бесовским существом, знаком Хаоса,
начертанным на лбу мира.

Щель меж ее ледяных ягодиц была глубокой и горячей, как вход в ад, он
вошел в нее рывком, она закричала, запрокидывая голову. Он схватил ее за
волосы и вошел еще глубже, затем резко перевернулся на спину, натягивая
ее на себя, она приподнялась на раздвинутых ногах и раскинула руки,
уперевшись ладонями в диван, он сунул руку ей между ног, и рука его
наполнилась.

Он выкатил глаза, диван косо поплыл под ним, качнулась многоэтажная
башня, устремленная в испещренное лазерами небо, и взвыла, поднимаясь на
струях огня, пронзивших существо, в которое превратились они оба, пока
адский червь, горячий и скользкий, конвульсировал в его руке.

ГЛАВА 14.

Подходя к своему дому, Воронцов ощущал давно забытое и совершенно
неуместное чувство вины. В первый раз за много лет кто-то ждал дома его
возвращения из ночного путешествия, девчонка не ушла по-английски, ее не
унесли черти дальних странствий, — это было видно по свету в кухонном
окне. Ощущать чувство вины было совершенно абсурдно, он никому и ничего
не был должен, тем не менее, он ощущал его, и это вызывало в нем
раздражение, но внутри раздражения светился крохотный огонек
удовольствия.

Во дворе пахло сырой землей и цветами, она полила его цветы, а день был
жаркий, и запахи были и своевременны, и уместны, и приятны.

Как и в прошлый раз, она встретила его на пороге кухни.

- Вы будете ужинать?

- Нет, спасибо, — отказался он, хотел было поблагодарить за цветы, но
сдержался, в конце-концов, чтобы полить розы, надо было разобраться с
системой полива, а значит, она шарила по его саду, и не следовало
поощрять самоуправство.

Я могу приготовить чай, — сказала девочки

Не надо, — ответил он и почему-то, посчитал нужным добавить. — Я не пью
чай после водки, о этого колотится сердце.

В своей комнате он сбросил с себя всю пропотевшую одежду, но вспомнив,
что не один в доме, со вздохом натянул шорты и направился в ванную,
держа в руке смятое белье.

Уже стоя под душем, он сообразил, что девчонке следует дать какую нибудь
сменную одежду, и вспомнил, что уже второй день видит ее в чистой майке
и юбке, хотя никаких других следов стирки не отметил.

- Ты можешь, смотреть телевизор, если хочешь, сказал он, выйдя из ванной
и проходя через кухню, где она тихо сидела в углу, положив руки на
колени. – Умеешь пользоваться видеомагнитофоном?

- Умею.

- Так пользуйся. Там полно кассет. — Среди этих кассет полно было и
порнух, приобретенных в те еще времена, когда порно было большой цацой,
но не его дело было, следить за ее нравственностью.

В своей комнате, которая служила и спальней и кабинетом и баром, он
плеснул себе джину и вытянулся на кровати, поставив стакан на грудь.

Последнее время что-то не пускало его привычно провалиться в сон по
вечерам, какие-то неопределенные воспомипания, какие-то смутные
ассоциации, как-то связанные с последним убийством, проникали в
сознание через щель между сном и бодрствованием и будоражили его.
Воронцов отнюдь не был впечатлителен, работа давно превратила его ум в
зеркало, отражающее все негативные впечатления, но зеркало дало трещину,
что-то проникло под его поперхность и бродило в зазеркалье, прячась от
света глаз. Что?

Как всегда, когда ему приходилось выпить много, но понемногу, алкоголь
почти перестал действовать на него, он был, не ко времени, трезв и знал,
что лежит перед выбором: либо провести без сна беспросветную ночь, либо
прикончить начатую бутылку джина. Бутылка джина освещала его бессонные
ночи уже много лет, подобно лампе Алладина и, допив свой нагрудный
стакан, мудрый Воронцов, кряхтя, поднялся к книжному шкафу, где прятался
джин, уместно соседствуя, с подшивками журнала «Следственная практика» н
китайской пейзажной лирикой. Но в стоячем положении мысли его перетекли
в предметность, как только голые пятки коснулись твердой земли, и,
вспомнив о взятых на себя обязательствах, он решил покончить с делами
дня и перед тем, как преступить к терапии, выдать постоялице сменную
одежду. Порывшись в шифоньере, он извлек комплект из шортов и майки,
точно таких же, какие были на нем и, которые дарила ему мать на каждый
его день рождения в течение последних десяти лет перед своей смертью,
вышел в гостиную, где постоялица сидела перед телевизором, и молча
бросил комплект ей на колени. Он не произнес никаких напутственных слов,
поскольку девчонка не успела или не захотела нажать на кнопку
дистанционки. и в этот момент на экране чей-то здоровенный член влазил
во что-то, похожее на сизые куриные потроха, а он почел за лишнее
влазить со своими напутствиями.

Вернувшись в комнату, Воронцов с чистой совестью плеснул себе
терапевтическую дозу и, отпив глоток, вытянулся на постели, привычно
поставив стакан на грудь — как поминальные сто грамм на могильную плиту.

Что? Что мешало сыщику с таким опытом, как у Воронцова, привычно
выбросить из головы работу, закрыв за собой дверь райотдела? Еще будучи
на пятнадцать лет моложе, Воронцов работал в оперативно-следственной
группе союзного МВД. расследовавшей сумгаитскую резню, он видел
осушенные русла арыков, сплошь выстеленные серыми телами, — женщин,
детей и стариков, поскольку мужчин поубивали и сожгли в домах, которые
они пытались защитить, и после целого дня работы среди жутко воняющих
трупов и пепелищ, с запахом жареного мяса, — он шел к девкам в общежитие
ближайшего хлопкового завода и не терял потенции, и пил с ними самогон,
и спокойно засыпал, без всяких кошмаров. За свою жизнь Воронцов видел
столько последствий, стольких зверских, нечеловеческих преступлений,
сколько не видел и никогда не увидит ни один солдат на войне. Он привык.
Он ничему не удивлялся. Он точно знал, что человек — самое жестокое и
самое хищное из всех животных. Чем его могло зацепить почти рядовое
убийство в промзоне? Что-то там было, что-то, за что зацепился его
внутренний свидетель, что-то такое, что выводило событие из ряда вон.
Куда? В каком контексте его следовало рассматривать? Контекста не было,
событие висело в пустоте, оно выглядело пришельцем из другого
пространства.

Он встал, чтобы наполнить стакан, — зеркало на стене повторило жест, и
жест казался идентичным, но Воронцов знал, что на самом деле — там все
наоборот. В зеркале невозможно увидеть себя. Чтобы увидеть себя
истинного, надо иметь два зеркала и заглянуть в странное пространство
между ними, которое начинается нигде и уходит в никуда. Воронцов
отсалютовал стаканом своему отражению и тихо рассмеялся — отражение
качнулось очень натурально, запрокидывая белое лицо.

Девочка за стенкой сидела в темноте, выключив телевизор. Зрелище,
увиденное ею на экране, заворожило ее, как зрелище тяжелой автомобильной
аварии завораживает случайного прохожего. Она случайно наткнулась на эту
кассету и не выключила видеомагнитофон, когда Воронцов вошел в комнату
не потому, что проигнорировала, а потому, что не увидела его. Теперь она
сидела в темном пространстве, прорезанном лучами луны через щели штор,
наедине со своим отражением, смотрящим на нее из мертвой глубины
телеэкрана. Она пыталась вспомнить себя, нащупать в своем прошлом
сенсоры, позволяющие осознать, кто она и откуда, но ничего не всплывало
из глубин ее памяти, кроме собственного лица. Но откуда-то она знала
способ, наполняющий тело незнакомой энергией и включающий внутренний
экран, заполненный странно знакомыми образами, луна подсказала ей
способ.

Воронцов лежал на одре своих ночных бдений, в свете луны, льющемся из
окна, подобный саркофагу в собственной гробнице. Мерно подрагивал в такт
дыханию джин на его груди, тихо тлела лампа Алладина у его изголовья, и
тени прожитой жизни, ставшие снами, бродили вокруг него.

Из-за стенки донеслись звуки, как будто там двигали мебель, но у него
уже не было, ни сил, ни желания встать и посмотреть, в чем там дело.

Глава 15.

Собираясь утром на работу, Воронцов заметил, что зеркало на стене
покосилось, но ничего не вспомнил о ночных звуках за стеной, а деловая
текучка напрочь выкинула из его головы призраков ночи, отодвинув на
время на задний план и убийство в промзоне. За ночь «выставили» киоск на
базаре, пробили голову какому-то мудаку в кабаке, рядом с базаром, но на
его территории и изнасиловали девицу возле кабака. Но во второй половине
дня, оставив Дядыка домучивать текучку, Воронцов выбрался к Риккерту с
бумажкой, подписанной следователем.

— Если ты засунешь свою бумажку в жопу, — сказал Риккерт, — и избавишь
меня от волокиты, то я дам тебе устно и прямо сейчас все ответы на твои
вопросы. Тем более что бумагу ты написал сам, а твоя папка не
приспособлена для ношения в ней бутылки. Развязывай. — Воронцов
развязал, и бутылка с облегчением выкатилась на стол, где ее моментально
уловил проницательный Риккерт.

— Все, что я тебе скажу, — сказал честный Риккерт, пережевывая вялый
огурец, — это домыслы. Но домыслы обоснованные. Этих троих субчиков
кончили одной острой и ржавой столярной пилой, в тканях осталась
ржавчина.

— А почему не тремя, острыми и ржавыми столярными пилами? — спросил
Воронцов.

— А почему не четырьмя? — ухмыльнулся Риккерт. — Всего было четыре
удара. Одним ударом отсекли голову. Вторым одним ударом отсекли руку.
Третьим одним ударом вскрыли живот. Четвертым одним ударом вскрыли
горло. Логично предположить, что это сделал один умелец, вооруженный
одной ржавой пилой, а не четыре умельца, вооруженные четырьмя ржавыми
пилами. Но ты можешь поискать и бригаду плотников с одной пилой на
четверых, это гное дело. Имей только в виду, что они еще и
эквилибристы-престижираторы, поскольку все три смерти наступили примерно
в одно и то же время.

— Насколько примерно?

— С интервалом от нескольких секунд до нескольких минут, точнее
установить невозможно.

— А зачем понадобилось сворачивать шею человеку со вспоротым животом?

— Или вспарывать живот трупу, со свернутой шеей, — усмехнулся Риккерт.
Вот отловишь фокусника, у него и спроси.

— Но умер-то он, отчего?

— Не знаю. Определенно могу сказать, что смерть от разрыва нервной ткани
между шейными позвонками наступает мгновенно. А от кровотечения из
черепной артерии — не мгновенно. Но я могу установить постфактум только
отсутствие такого интервала между событиями, который поддается
измерению, а не их порядок. Да ты наливай, наливай, — Риккерт потер
руки. — И не волнуйся так, все умирают от остановки сердца, даже если
перед этим отпадает голова или вываливаются кишки.

— Не забивай мне баки.

— Я не забиваю. Я просто пытаюсь толковать тебе, что ну его на хрен,
этого виртуоза пилы, береги лучше голову от отпадания.

— У тебя не будет со мной хлопот, - заметил Воронцов, принимая у
Риккерта надкушенный огурец. — Я умру на посту, как и положено
оперативнику, •— от инфаркта, вызванного неумеренным потреблением
алкоголя.

— Дай-то Бог.

Они чокнулись и выпили.

— Но почему пила? — спросил Воронцов. — Я уже имел дело с пилой. И не
один раз. Но как можно пилой отсечь голову с одного удара? Я не понимаю
этого. Ты можешь мне объяснить?

— Могу, — кивнул Риккерт. — Кто из нас опер, ты или я?

— Ну, допустим, я.

— А я — патологоанатом. Так вот, мотай на ус, что я буду тебе, старому
дураку, объяснять.

— Ты старая жидовская морда, Риккерт, ты будешь меня учить, как
работать? Я двадцать лет в деле, сучий ты сын. — Воронцов не на шутку
разозлился и далее побагровел, услышать такое от Риккерта было
по-настоящему обидно.

— Я буду тебя учить, а ты будешь меня слушать, — сказал Риккерт. —
Знаешь, почему?

— Почему?

— Потому что ты классный сыщик, вот почему. Таких мудаков, как ты, уже
почти не осталось. Твои предки, наверняка были местными казаками, но
ты ни хрена не понимаешь в сабельной рубке, Воронцов.

— При чем здесь сабельная рубка?

— А при том, что уметь надо, греб твою мать. А при том, что саблей не
рубят, а режут, те, кто знает в этом толк. И тот фокусник, которого ты
ищешь, знает толк. Он где-то этому научился, ты понял?

— Да, я понял, — сказал Воронцов.

— А чтобы этому научиться, надо одному х...ю известно, сколько срубить
голов, ты понимаешь это, Воронцов?

— Да, я понимаю.

- Так за каким ты х...ем суешь туда свою башку? Они помолчали,
глядя друг другу в глаза.

Потому что ты гребаный честный мент, — сказал Риккерт. И я буду жить в
этой гребаной стране, Пока ты н ней живешь.

— А что ты будешь делать, когда я сдохну?

— Сдохну вместе с тобой, - сказал Риккерт. — Наливай.

— Давай суммируем, - сказал Воронцов, расплескав в стаканы остатки
водки.

— Нет, давай сначала выпьем, а потом суммируем, — помотал головой
Риккерт. Да ты не волнуйся, у меня еще есть.

— Ну, давай.

Они выпили и доели огурец.

— Ну, почему пила? - спросил Воронцов, глядя в пустой стакан. - Если он
такой фехтовальщик, как ты говоришь, то почему он не приобрел себе
приличную шашку? Ее можно купить в любой станице.

— А ты не понимаешь?

— Нет.

— Потому что если ты будешь идти с шашкой по улице или даже по промзоне,
то тебя, в лучшем случае, посадят в психушку, и тебе придется доказывать
в суде, что ты получил эту шашку в подарок от Стеньки Разина. А на
человека с пилой даже на улице никто не обратит внимания, тем более, в
промзоне. А пила - это страшное оружие, страшнее, чем шашка. Знаешь,
почему?

— Понятно, почему - зубья.

— Не только поэтому. Столярная пила изготовлена из очень тонкой и гибкой
стали, которую просто не умели делать тогда, когда начали делать шашки,
и вообще, всякий «холодняк». Все эти россказни про волшебные клинки,
которые режут волос на лету, — это сказки, басни и мутняк. Попробуй,
ударь лезвием бритвы по чему-нибудь твердому, что будет?

— А что будет?

— Оно разлетится, как стекло, вот что будет. Либо ты имеешь бритву,
чтобы, скрести свою щетину, либо ты имеешь боевой клинок, который нельзя
заточить, как бритву, но который не сломается, если ударить им
кого-нибудь по голове. И ты можешь целовать этот клинок и капать на него
пьяными слезами, и все равно он уступает по боевым качествам простой
столярной пиле, у которой конец заточен острым углом.

— Риккерт, ты не специалист по холодному оружию.

— Я не специалист по холодному оружию, я специалист по холодным
человеческим телам и по свинцовой мерзости человеческих отношений. И как
человек, который изучает последствия этих отношений последние тридцать
лет, я могу сказать тебе определенно, что полотно столярной пилы пройдет
там, где сабельный клинок застрянет. Когда ты сечешь или колешь саблей,
то тебе приходится преодолевать сопротивление обушка, который придает
жесткость конструкции клинка, которая не изменилась, в силу традиции, со
времен серого железа. А полотно пилы — плоское по всей ширине, поэтому
оно проходит через тело, как через масло.

— Так почему, черт возьми, сабли не начали делать, как пилы, они что,
были дурнее тебя?

— А почему американцы полетели на Луну? А зачем Эйнштейну понадобилась
эта сраная атомная бомба? А почему мы до сих пор ездим на вонючих,
сраных, бензиновых автомобилях? Потому что так хотят те, кому это
выгодно.

— Ты можешь объяснить мне без твоих выгибонов?

— Могу. Тому, кто взял контракт на поставку для армии сабель, штыков,
артиллерийских тесаков, которых ты можешь найти целый мешок в нашей
подсобке, было выгодно производить их из дерьмовой стали, которую
производили в Златоусте, так же, как и в Манчестере. Те шашки, которые
ты можешь купить в станице или у меня, — это ширпотреб, их штамповали
тысячами, их даже не ковали, а обрабатывали фрезой.

— Ну, допустим. Но богатые люди в семнадцатом или шестнадцатом веке
могли позволить себе настоящее оружие?

— Могли. Поэтому они и были самыми главными бандюками в то время. То
оружие стоило, как «Мерседес», и старело, как «Мерседес» или как
человек, сталь стареет, знаешь ли. Такое оружие делали в Толедо, в
Венеции, в Баварии, в Стокгольме, наши японские друзья еще и понятия не
имели о такой стали. Ты видел настоящее оружие в музеях?

— Ну, не могу сказать, чтобы я особо ходил...

— Но ты его видел изъятым?

— Видел венецианские кинжалы и французские шпаги.

— Французские шпаги ты мог видеть только времен Наполеоновских походов,
а в то время они уже не были оружием, а только предметом формы.

— Про гвардию Наполеона говорили, что они были великими фехтовальщиками.

— А ты от кого это слышал, от Марата?

— Ты, блин, Риккерт, не юродствуй.

— Я не юродствую. Когда им хотелось пофехто-вать, так они это делали
эспадронами, саблями, а не шпагами. Но ты обратил внимание на
особенность венецианских и толедских кинжалов?

— Они очень тонкие.

— Во. Но тогда они были тонкие и гибкие, а теперь они тонкие и хрупкие.
Они уже никуда не годятся.

— Ну, я бы не сказал...

— Проткнуть человека можно и карандашом. А ты что, спер вещдоки?

— Ну, я их не спер. Но у меня есть пара настоящих венецианских и один
толедский кинжал.

— Один из которых или даже два ты мне подаришь?

— Это с каких это таких делов?

— А что ты скажешь ь насчет артиллерийского «люгера»?

— Если у него ствол не раздут, как бочка, если он не развалится у меня в
руках, если в него влезет патрон от «Макарова», если этот патрон не
перекосит, и если ты мне скажешь, откуда ствол, - то я согласен дать
тебе за него две бутылки водки.

Риккерт задумчиво покачал головой.

— Я был неправ, когда подозревал, что твои предки — казаки. Твои предки,
наверняка, торговали рыбой на базаре в Ростове и умели обсчитать на
одной кильке десять покупателей.

— Такой рухляди, как старое немецкое железо, я тебе могу чемодан
принести. А вот ты покажи мне такую вещь, как «венецианец», ты ее видел
хотя бы?

Риккерт поскреб кадык, уже заросший щетиной, хотя он брил ее каждое
утро:

- А ты хочешь поймать фехтовальщика?

- Очень хочу.

— А почему ты этого хочешь?

— Не знаю.

— А что ты с ним сделаешь, если поймаешь?

— Пристрелю.

— Ты что, опупел, Воронцов?

— Нет. Я его очень не люблю, он мне спать не дает. Я его кончу, Риккерт.

— Ну, тогда слушай, - Риккерт метнулся было взглядом к сейфу, где у него
стоял спирт, но решил, что это может подождать. - Ему от тридцати до
тридцати пяти лет. Рост около ста восьмидесяти сантиметров. Вес около
семидесяти. Воевал, наверняка. — Риккерт замолчал.

— Ну и что? — сказал Воронцов. - Средний портрет среднего человека. Ну,
скажи еще, что у него темные волосы. Ты это собираешься обменять на
венецианский кинжал?

— Нет. Я жду, когда уже, наконец, ты задашь толковый вопрос. Ты будешь
торговаться честно или будешь пытаться получить «люгер» на халяву?

— Я буду пытаться получить его на халяву.

— Я в этом ни в малейшей степени не сомневался. А поскольку у меня такие
же намерения, то давай будем считать, что мы уже друг друга обдурили. Ты
заранее отдаешь мне «венецианца», а я расскажу тебе, что я думаю о
потерпевших.

— Ну, рассказывай.

— Они одинаковые, в медицинском смысле.

— Что это значит?

— У них почти идентичные внутренние органы, состояние кожи, зубов и
волос.

— То есть, жопа у них у всех находится в одном и том же месте?

— Ты это заметил, с присущей тебе проницательностью. Но у них не только
жопа, но и сердце, печень, легкие, почки, — примерно, в одинаковом
состоянии, А это далеко не всегда случается даже с людьми одного
возраста.

— Что это значит? Что они клонированные близнецы?

th

J

ue

th

®

TH

???????¤?$??$?????????опытом работы в каких-то там тридцать лет. Но эти
ребята из одного гнезда. Из одной семьи, одного детского дома, из одной
казармы, они жили одной и той же жизнью всю свою короткую, лет тридцать,
примерно, жизнь. Они — группа особого рода, а не случайно собравшаяся
кучка бандюков, понял?

— Понял.

— Тебе виднее, Воронцов, ты лучше меня разбираешься в этих делах, но
плясать надо от потерпевших.

— От чего плясать, Риккерт? Плясать-то не от чего.

— А пила?

— Какая, к черту, пила, Риккерт? Где она? Я тебе принесу «венецианца», и
ты его увидишь своими глазами. А где пила?

— Тебе что, в первый раз подкидывать вещественные доказательства?

— Не в первый. Но ты первый скажешь, что я мудак, если я подкину на
бомжа пилу, купленную на базаре. А я этого не сделаю не потому, что мне
важно твое сраное мнение...

— А потому что ты великий сыщик.

— Нет. Мне не нужна «галочка» для отчета, у меня этих «птичек» за спиной
больше, чем у тебя трупов. Мне нужен живой упырь, и чтобы он вонял своим
страхом у меня в кабинете, когда я буду бить его ногами в живот. Я найду
этого фехтовальщика и...

— Воткну ему пил в жопу.

— Да. Ты что, не веришь?

— Верю. Ты сам упырь, от тебя всего можно ожидать. Но сначала ты должен
узнать, зачем ему вообще понадобилось убивать троих янычаров. И почему
он не чистит пилу.

— Почему? — Риккерт встал и, сгорбившись, со вздохом направился к сейфу.
В моей практике, — сказал он, заслоняя плечами мензурку, в которую
отливал из бутыли со спиртом, — был один товарищ, который выпустил
другому товарищу мозги топором, а затем засунул их ему в желудок. Зачем
он это сделал?

— Зачем?

— Затем, что ему так понравилось. Мы глубоко ошибаемся, когда ищем в
поступках людей логические объяснения. Не ищи логических объяснений,
этому парню нравится, когда пила ржавеет от крови.

— Почему ты так думаешь?

— Ну, не верь. Поищи другое объяснение.

— Логические объяснения самые правильные.

— Фуфло собачье, и ты сам прекрасно это знаешь. В той сфере, где мы
просуществовали всю свою собачью жизнь, логические объяснения — самые
неправильные. Если кто-нибудь найдет зеленых человечков, так это сделают
люди из нашей сферы, которые умеют верить в невероятное.

- Я уже вижу одного.

— Я тоже вижу, ты имеешь в виду там, на шифоньере?

— Да.

— Витка приходит к тебе? — спросил Риккерт.

— Нет, не приходит, а почему ты об этом спрашиваешь?

— Я что, не имею права поинтересоваться?

— Имеешь. Ты всегда имел. И я всегда об этом подозревал.

— Ты не хуже меня знаешь, как ты к ней относился.

— Знаю, и поэтому не имею к тебе претензий. Ты хотел стилет?

— Ну, хотел.

— Так я его тебе подарю. Куда ты его хочешь, Риккерт?

Риккерт задумался и разлил еще по одной.

— Желательно, в сердце, — сказал он.

— Я буду иметь ввиду, — сказал Воронцов и, быстро выпив, начал выползать
из полуподвального помещения.

Глава 16.

На ходу отзвонившись по мобильнику о проделанной работе, Воронцов
прямиком направился домой, а начальник, поняв по его голосу, что
настаивать с увещеваниями не стоит, отложил до следующего раза
увещевания о том, что пора бы уже и персонально явиться на вечернюю
оперативку.

Воронцов шел по вечернему городу, и ему здесь все нравилось. Здесь могли
обдурить или залезть в карман на каждом шагу, здесь за красивыми
фасадами домов дыряво глазела нищета, а но улицам ходили граждане,
которые на вопрос — «Который час?» — сразу сжимали кулаки, это была,
возможно, самая грязная, самая загаженная промышленными отходами, самая
криминальная дыра во всем мире, но Воронцов любил этот город. Здесь
билось сердце Донбасса, в котором смешалась кровь всех наций Евразии, их
жажда, их гнев, их жадность и все их похоти, сбывшиеся и несбывшиеся.
Этот город был домом Воронцова, он здесь родился и прожил на этих улицах
всю жизнь, в его жилах текла та же волчья кровь, он сам был похож на
этот город со всеми его пороками.

Подходя к дому, Воронцов снова ощутил приятный запах свежеполитой земли
и цветов, а войдя во двор, — еще и приятный запах чего-то вкусного из
приоткрытой форточки.

В этот раз девчонка ждала его внутри кухни, а не на ее пороге, на
котором он сам слегка остолбенел на мгновенье — она обрила волосы
наголо, сама, вероятней всего, поскольку такая стрижка стоила недешево
по нынешним временам, а на столе дымилась очередная курица, и на два
удовольствия сразу у нее не хватило бы денег.

Молча кивнув, он подсел к столу — после риккертовского огурца, есть
хотелось зверски.

— Вы будете пить водку или чай? - осторожно спросила девочка.

— А почему ты вообще решила, что я пью дома водку? — брюзгливо спросил
он. Она пожала плечами и опустила бритую голову. Воронцов молча принялся
за еду, раздумывая, что со всем этим делать. Нельзя было по-хамски не
заметить, что она много делает для него, но и проявить уместную
признательность тоже было нельзя — нельзя же было дать ей думать, что ее
здесь оставят навсегда? Или оставят?

В конце концов, он ограничился тем, что заметил:

— Очень вкусно, — и, никак не прокомментировав ее новую прическу,
удалился в свою комнату и рухнул там на кровать, решив плюнуть на
сегодня и на гигиенические процедуры и на глубокие размышления.

Но куда было деться от глубоких размышлений?

Обитатель башни, переставший быть обитателем башни, размышлял во тьме,
лежа на широком и удобном диване, — теперь он стал обитателем офиса,
обладателем ложа и наложницы. Положение его было двойственным во всех
смыслах, и он размышлял о том, как собрать разбегающиеся смыслы в единое
целое, его многоуровневая наложница тихо дышала рядом на разложенном
диване. С самого начала он знал, что ее нельзя бросить, — не потому, что
ее могли бы найти уроды, хотя они нашли бы ее наверняка, и не потому,
что уроды могли выйти на него через нее где-нибудь в квартале, и не
потому, что не хотел бросить квартал, где мог найти все необходимое:
пишу, кокаин, женщин, а потому, что он не мог ее бросить, — и все. Но в
этом — «и все», двойственность таилась, как змея в траве, и его
окончательность раздваивалась змеиным жалом; он должен был либо взять
наложницу в путешествие, в котором, по воле Голоса, находился сам, либо
прикончить, — и все.

Лежа на спине, раскинув руки и ноги, он вдруг увидел змею в траве, она
была черной, с раздвоенным черным языком.

— Я дарю ее тебе, — сказала змея Голосом, — но я требую плату за оба
входа. Пока ты не заплатишь за нее, ты не получишь ни ее жизнь, ни ее
смерть. А пока ты не заплатишь, она будет сидеть на твоей груди и жалить
тебя двойным жалом, как мужчина и как женщина.

— Почему Ты так сделал?

— Ты не убил мента сразу. Теперь ты будешь платить за все сразу: за
освобождение, за наслаждение и за власть. Ты принесешь мне голову мента.
— Змея распалась на две части и две черные змеи поползли в разные
стороны. Тогда я верну тебе единство, — стихая, прошипел Голос.

В другой каменной коробке, разделенные стенкой, лежали во тьме девочка и
лысый сыщик. Девочка смотрела во тьму широко открытыми глазами, подтянув
колени к животу и сунув руку между ног. Воронцов лежал навзничь,
разбросав руки и ноги, и вглядывался во тьму внутри себя. Из тьмы
выплыла бледно-розовая точка. Засыпающий Воронцов почти не обратил на
нее внимания. Но его внимание требовалось тому, кто владеет снами. Вдруг
точка пришла в быстрое, оставляющее розовый след, движение, как будто
кто-то чертил огоньком сигареты в темном воздухе, как будто некто,
скрывающийся во тьме, ткал паутину движений из бледно-розового свечения.
Узор становился все сложнее, он мерцал, он начал поворачиваться по оси.
У Воронцова закружилась голова, он попытался открыть глаза, но не смог.
Тогда он попытался всмотреться внутрь, чтобы увидеть, кто скрывается
внутри паутины, кто чертит иероглиф в пустоте. И увидел бледную голову,
странно-отрешенное, странно-знакомое лицо.

Девочка за стенкой хрипло застонала, треснуло стекло в окне,
подпорченная луна, перекосив щелью рыло, облизала ей пальцы сквозь
неплотно закрытые шторы.

В другой бетонной коробке забилась в конвульсиях двойная змея, черная
Герта наблюдала за ней желтыми неподвижными глазами.

А вокруг и над, и под — хрипел, извивался в конвульсиях город
черно-желтого дьявола, где земля не заканчивалась под ногами, а небо
висело там, куда достигал луч лазера, где день и ночь были одновременно,
и судорожный карнавал жизни плясал, стрелял салютами, изрыгал сперму,
задыхался от похоти над головами задыхающихся во тьме.

Глава 17.

На следующее утро, хмуро поразмышляв над чашкой кофе, Воронцов позвонил
Риккерту домой. Вообще-то такого между ними не водилось — звонить домой.
Несмотря на то, что ни у того, ни у другого, не было никого ближе друг
друга, между ними проходил ров, заполненный ледяной водой старых
воспоминаний, они старались держать дистанцию, нарушая ее только после
водки — водка все спишет. Риккерт был удивлен, услышав голос Воронцова в
трубке, но, тем не менее, или, может быть, поэтому, брюзжать начал
сразу.

— В чем дело? Не знаешь, который час?

— У меня срочное, — также брюзгливо повышая голос, начал было Воронцов и
замолчал, понимая, что это его «срочное» выглядит вполне по-идиотски в
свете дня.

— Ну, говори, - уже мягче, произнес Риккерт.

— Характер ранений, нанесенных пилой, — сказал Воронцов медленно,
подбирая слова. — Тебе не кажется, что он соответствует определенному
рисунку движений, что все четыре удара представляют собой связку?

— Конечно, — уверенно ответил Риккерт. — И я тебе об этом сказал еще
вчера, надо было внимательней слушать. Убийца действовал так, как
действует боец кэндо, — все возможные движения у него давно заучены. Он
не смотрит, куда бьет, понимаешь? Движения ног скоординированы с
движениями рук. Этот человек - спец, как я тебе уже имел честь доложить.

— Ладно, понял. Дело в том, что я недавно видел нечто похожее. Только
там действовали не пилой, а чем-то маленьким и острым. Четверых
засранцев расписали вдрызг, как помидоры, не задев при этом ни одного
важного сосуда.

— Это надо уметь, — заметил Риккерт. — Такие штуки делают спецы, я
сталкиваюсь иногда с последствиями дилетантской работы. Но если сразу
четверых и если это сделал один человек, то он мастер. Я бы доверил ему
вырезать твой аппендицит.

— Спасибо. А если бы я предъявил тебе этих четверых недоносков...

— Только в холодном виде, — перебил Риккерт.

— ...То ты смог бы соотнести способ нанесения ударов в обоих случаях?

— Я мог бы соотнести х...й с носом и не более. Ты что, думаешь, что
отрубленная голова и порезанный палец — это одно и то же?

- Ты же смог установить, что удары пилой нанес один человек?

— Я ничего не установил, я сделал обоснованное предположение. Устное. И
если ты...

— Ладно, ладно, — перебил .Воронцов. — Я просто советуюсь с тобой.

— Ну, хорошо. Значит, со мной еще можно о чем-то посоветоваться.

— Если бы ты увидел медкарты...

— Я не имею права давать частных консультаций по медицинским документам.

— Ты не имеешь права торговать «люгерами».

— Ты не имеешь права воровать венецианские кинжалы.

На этом разговор зашел в тупик и оба тяжело засопели от злости.

— Представляю себе, — сказал Риккерт после минуты молчания над
похороненными надеждами Воронцова, — как веселится тот парень из СБ,
который прослушивает твои разговоры. — И повесил трубку.

Их беседы нередко заканчивались так, в особенности на следующий день
после совместных выпивок, когда оба чувствовали, что слишком уж
рассупонились накануне, приоткрыли свои мохнатые души и злились на себя
за это.

Воронцов посидел некоторое время с трубкой в руке, внутренне кляня себя
за этот никчемный звонок, затем набрал номер Дядыка. План действий на
сегодня сложился у него мгновенно, как только он открыл глаза утром, но
некое смутное чувство опасности заставляло его желать оставить какие-то
концы конторе на случай чего. Сообщив ошалевшему со сна напарнику, что
собирается поработать по убийству в промзоне, Воронцов попросил его
навести справки в бюро технической инвентаризации, в торговом отделе и в
налоговой инспекции, чтобы выяснить, кто владеет зданием «Плюса», кто
регистрировал «Плюс», можно ли найти этого типа, и были ли среди его
персонала охранники. Затем он подозвал девчонку и сказал. - Вот тебе
деньги, купи себе зубную щетку, трусы, носки, затычки и что там тебе еще
нужно. Лезвия купи, раз уж бриться начала. Будешь уходить надолго,
закрывай на оба замка. Будешь уходить навсегда, — кинь ключи в форточку.

После этого, он натянул свой мятый пиджак и пошел на встречу с судьбой.

Судьба наблюдала за ним двумя парами глаз через щель в стальном щите,
когда он подкатил прямо к сетке заграждения на своей замызганной
«пятерке».

— Что он делает? — спросил высокий кокаиновый голос во тьме за щитом.

— Он собирается штурмовать крепость, - ответил обитатель башни.

На этот раз Воронцов не собирался церемониться, у него было кое-что
получше стандартной дымовой шашки, у него были дустовые шашки, давно
вышедшие из употребления и запрещенные к производству, как и сам дуст,
но у Воронцова было много чего, давно вышедшего из употребления и
запрещенного, например, чувство собственного достоинства и
справедливости, такие же ядовитые, как и дуст.

Воронцов вытащил из багажника рюкзак с шашками, которые, одна в бозс
почившая старушка, земля ей пухом, хранила с самых что ни на есть
сталинских времен для борьбы с тараканами, клопами и крысами, и не более
минуты задержавшись у заграждения, прошел через него, вспоров сетку
специальными кусачками.

— Я знаю его, — сказал кокаиновый голос. — Это мент.

— Мертвый мент, — ответила тьма, голосом обитателя башни.

Девочка не пошла покупать зубную щетку, она не пошла покупать трусики,
она не пошла покупать «тампаксы». Она лежала навзничь на кровати в
комнате с задернутыми шторами и на ее лице медленно проступала маска
клоуна, которая привела ее в этот дом, — губы распялены, вокруг рта и
глаз синеватые кольца.

Воронцов начал обходить башню по периметру, проталкивая шашки в
забранные решеткой вентиляционные отверстия в цоколе и заваливая их
мусором. Таких отверстий, отмеченных им еще в прошлый раз, было четыре —
по десять шашек в каждое. Затем, выбив ногой кусок доски, которым
заранее подпер железную дверь, он шагнул внутрь, где уже сильно воняло
дустом, и сразу почувствовал, что здесь что-то не так. Воронцов не
собирался преследовать морлока в лабиринте, ползая в тумане ядовитого
газа, он собирался бросить оставшиеся пятнадцать шашек во входы туннелей
и ждать у входной двери, когда морлок выйдет в клубах вонючего дыма или
развеется, как дым. Он не развеялся, дверь захлопнулась сзади, и
Воронцов понял, что здесь было не так, — свет сверху больше не поступал.
Усмехаясь про себя такой наивности морлока, никчемно выдавшего себя,
устроив бездарную ловушку для человека с мобильником в кармане и
противогазом в рюкзаке, Воронцов толкнул на всякий случай дверь. К его
огромному удивлению, дверь открылась, за ней стоял сучий доберман и
рассматривал его желтыми немигающими глазами.

— Хорошая девочка, умная, — сказал Воронцов, — это ты захлопнула дверь?

Сука промолчала.

— А где твой хозяин? - ласково спросил Воронцов и шагнул из дверного
проема наружу. Собака попятилась, выпуская клыки из-под черных губ.
Воронцов потянулся к пистолету. Собака мгновенно сорвалась с места в
сторону и исчезла за углом башни. Из дверей повалили клубы белого
ядовитого дыма, и Воронцов с отвращением плюнул, отходя в сторону, он
точно знал теперь, что в башне никого не было. Но его точное знание, его
опыт и все его планы ничего не стоили в руках судьбы - из дверного
приема донесся отчаянный детский голос. Помогите! - кричал мальчишка лет
двенадцати, не больше. У Воронцова пробежал мороз вдоль хребта, он никак
не предусмотрел такого варианта, хотя и знал, что в развалинах постоянно
лазила пацанва в поисках чего-нибудь интересного. Дым валил все гуще,
приобретая желтый оттенок. Воронцов натянул противогаз, выхватил из
рюкзака фонарь и бросился внутрь.

Девочка, лежавшая навзничь на кровати в его доме, в комнате с наглухо
задернутыми шторами, конвульсивно дернулась и, не открывая глаз,
повернула голову набок, из угла ее рта, пузырясь, потекла желтая струйка
блевотины. Ей стало плохо сразу, как только Воронцов упомянул о лезвиях,
уходя из дому, и теперь становилось все хуже и хуже, — лезвие, лезвие,
вращалось в гнойно-желтом мраке внутри ее головы, зазубренное, ржавое, с
черными буквами на нем, от которых становилось еще тошнотнее.

В квадратном помещении, где начинались туннели, Воронцов приподнял
противогаз и заорал:

— Эй! Где ты?!

— Помогите! Помогите! — ответил голос из центрального туннеля, и
Воронцов ринулся туда. Вопя, он наглотался дыму, и его сразу затошнило,
закружилась голова, он понимал, что пацану долго не протянуть.

А обитатель башни никуда не спешил. Раз уж он не внял сразу молчаливому
велению Голоса, не уловил Его священного желания, то точку ему хотелось
поставить красиво, по всем правилам искусства, изящно и не повредив
жертвенной головы. Он сделал несколько плавных движений пилой, ему еще
не приходилось убивать, когда жертва и жрец, — оба в противогазах.

В дыму уже ничего не было видно, луч фонаря увязал в нем, как в вате, и
Воронцов продвигался зигзагом, бросаясь от одной стены к другой, чтобы
не пропустить мальчишку, если тот потеряет или уже потерял сознание.
Время от времени, он приподнимал противогаз и ревел — «А-а-а!», — так,
чтобы не вдохнуть дым, понимая, что если он вырубится, то не выбраться
уже никому.

Существо, которое, хихикая, сидело в дыму у ног обитателя башни, обмотав
лицо пропитанной мочой тряпкой и напялив мотоциклетные очки, было
намного более странным, чем думали даже те, кто знал о его тайне. Оно не
было ни мальчиком, ни девочкой, ни ребенком, ни взрослым, оно никогда не
имело ни отца, ни матери и, понятия не имея о добре и зле, упало, как
плод с дерева, в кокаиновом раю, — абсолютно совершенный в своей
порочности. Оно много и ужасно страдало, как бесполый ангел, свалившийся
в возрасте семи лет с неба прямо возле заблеванного писсуара посреди
квартала развлечений, но теперь оно обрело хозяина, обрело друга и
покровителя и цеплялось за его ногу, как слабый ядовитый плюш цепляется
за сильное дерево.

Воронцову показалось, что он услышал какое-то поскуливание или всхлипы,
он взревел, как бык, в своем противогазе и, слепо размахивая руками,
ринулся вперед.

Охотник стряхнул с ноги обузу и, занося пилу, сделал бесшумный пируэт в
ядовитом мраке.

Бритоголовая девочка, навзничь лежавшая в темной комнате, села рывком,
распахивая глаза, и из ее тела хлынула черная менструальная кровь.

Воронцов услышал впереди как бы вздох, как бы начало звука, затем что-то
с шумом ссунулось вниз. Грохота не было, но воздушный удар в замкнутом
пространстве был столь силен, что его отбросило назад, обдав тучей пыли
и мелкого щебня. Выждав несколько секунд, он осторожно продвинулся
вперед, и руки его уперлись в завал.

Глава 18.

Воронцов сидел с Илоной в самом дорогом из тех ресторанов, в котором он
мог позволить себе сделать рукой движение к бумажнику в боковом кармане,
а Илона могла остановить его движением руки и сказать, что может
позволить себе угостить друга, иногда.

У Воронцова был наклеен пластырь над бровью и поцарапаны руки, было
видно и ощутимо, что недавно он принял душ и побрился, но, в целом,
выглядел он неважно.

— И теперь я не знаю, что делать, — продолжал Воронцов. — Я взял эту
девчонку в дом, сам не знаю, почему. А теперь я вижу, что она серьезно
больна. Когда я сегодня вернулся домой, она лежала пластом, вся
заблеванная, обоссаная, пардон, и без сознания, у меня чуть крыша не
съехала, я думал, что она умерла. Она зачем-то разбила зеркало, побила
посуду в серванте и передвинула мебель, а там один книжный шкаф весит
килограмм сто пятьдесят. А перед этим она побрила голову. Что скажешь?

— Отдай ее в приют.

— Не могу.

— В чем дело? Я не замечала за тобой сентиментальности.

—Не могу и все. Надо было сразу отдавать. А теперь я несу за нее
ответственность.

— Тем более, ее же надо лечить.

— Ты сама знаешь, как у нас лечат бедняков. Она уже сбежала из одной
больницы.

— Если кто-то узнает, что ты держишь дома взаперти тринадцатилетнюю
девицу, у тебя будут хлопоты, Воронцов.

— У нее есть ключи. А у меня уже есть хлопоты. — Воронцов замолчал,
глядя в стол. — Уж не ведешь ли ты к тому, чтобы я взяла ее к себе? —
Илона извлекла из миниатюрного портсигара сигарету и прикурила сама, она
терпеть не могла, когда ей совали в нос огонь.

— На время и с моим полным пансионом, — заметил Воронцов.

— Неужели ты думаешь, что мне нужен твой пансион?

— Не думаю. Но если петух в жопу клюнет, ты можешь на меня рассчитывать.

— Я и так могу на тебя рассчитывать. Поэтому я и спрашиваю тебя,
ответственно и серьезно: чего ты хочешь? Ты хочешь, чтобы я сделала из
нее путану?

— Это не самый худший вариант, это лучше, чем сдохнуть под забором. Но
не этого я хочу. Я хочу, чтобы она побыла под присмотром взрослой,
опытной женщины, которая в состоянии объяснить ей, что есть что, между
ног. У меня такое впечатление, что ее проблемы связаны с сексом. Я
видел, как она смотрела порнуху, она глаз не могла оторвать. И,
по-моему, она дрочит. Я слышал пару раз какие-то странные звуки за
стенкой.

— Она что, делает это вантузом? — расхохоталась Ил она. — Ладно, я приду
к тебе в гости завтра, скажем, в семь, и посмотрим, что делать. Если она
не будет упираться, я заберу се с собой.

— С чего бы ей упираться?

— Может, у нее к тебе любовь? А ты наблюдаешь ее томление, как старый,
бесчувственный хмырь и требуешь от меня помощи там, где мог бы и сам
справиться.

— Я не могу справиться сам.

— Почему это? — удивилась Илона. — Я была не намного старше, когда ты
положил на меня глаз.

— Ну-у-у...

— Что «ну-у-у»? Ты хорошо ко мне относишься, Воронцов, но ты меня не
любишь, ты меня ис пользуешь. А ее ты любишь, да? Иначе почему такое
трепетное отношение?

— Как тебе такое могло прийти в голову?

— А почему это не может прийти мне в голову? Должен же ты полюбить
когда-то. А ты живешь, как волк. Ты посмотри на себя, тебе же всего
сорок восемь лет. Но ты, в натуре, волк и не сможешь жить с взрослой
женщиной, например, со мной. А вот с девчонкой, которая будет тебя
обожать, вполне сможешь.

— Да ей же...

— Ладно, ладно. Ей же. У нее то же, там же, где и у всех. Хорошо, я
взращу для тебя отроковицу, если она не вцепится в твои штаны с криком
«Не пойду!»

— Спасибо.

— И это все?

Домой Воронцов возвращался поздно, размышляя об этом тяжело прожитом
дне. Илона сообщила ему, что в квартале незаметно никакого шевеления
относительно убитых в промзоне. Похоже, никто их не знает и никто ничего
не знает об этом убийстве вообще. Полно своих дел, других, но никто не
ищет фехтовальщика с пилой, из-за которого, как полагал Воронцов, он уже
взял большой и неизбывный грех на душу.

Когда он понял, на ощупь шаря в дустовом дыму и пыли, что завал
перегородил туннель наглухо, он выскочил наружу и, задыхаясь, расшвырял
мусор, наваленный им у вентиляционных отверстий, хотя и было очевидно,
что если пацан попал под завал, то он уже мертв. Однако оставалась
слабая надежда, что он оказался закупоренным по ту сторону. Поэтому, не
тратя времени на блуждания по задым ленному лабиринту, Воронцов бегом
принес из машины домкрат и выворотил решетку из того вентиляционного
отверстия, которое казалось ему расположенным, примерно, напротив
завала. Затем он снял с себя пиджак, обдирая кожу протиснулся внутрь, и
через несколько минут, не обнаружив ничего живого или мертвого, уперся в
завал с другой стороны. Теперь включился в работу рационализирующий ум
опера — никто не мог бы выжить под всеми этими тоннами бетона, если труп
лежит там, то пусть он там и остается. Воронцов загасил те шашки, до
которых смог добраться, вылез из подвала и уехал прочь. Разумеется,
через несколько часов, он проверил, не поступало ли из зоны сообщений о
пожарах, о пропаже людей или о каких-либо других ЧП, но ничего подобного
зафиксировано не было.

Теперь он быстрым шагом подходил к дому, и на душе у него, несмотря на
вдохновляющее общение с И л оной, было мерзко, по многим причинам, в том
числе и потому, что он надолго бросил больную девчонку одну.

У палисадника не было знакомого запаха свежеполитой земли, и не горел
свет в кухонном окне, он прошел в дом и, швырнув куда-то влажный от пота
пиджак, быстро направился к комнате девочки, но притормозил у двери и
осторожно заглянул внутрь.

Она лежала неподвижно, почти невидимая в рассеянном свете луны,
проникавшем сквозь шторы, и он включил свет в коридоре, чтобы
рассмотреть ее получше. Она выглядела спящей, грудь тихо вздымалась, на
спокойном лице лежали тени. Он осторожно прикрыл дверь и пошел к себе,
ему хотелось выпить.

Стоя у книжного шкафа в своей берлоге и не включая свет, он быстро
накатил правильную дозу и после этого начал раздеваться. Он никогда не
позволял себе перебора в присутствии Илоны, и хотя Илона никогда не
позволила бы себе сделать ему замечание, он знал, что ее отец был очень
не дурак выпить, и она с детства не одобряла пьяных.

С облегчением натянув домашние шорты, он сходил на кухню, принес из
холодильника лимон и приготовил себе Джин Ли — «длинную дорогу в
Гонконг», как он это называл. Эта дорога нередко заводила его в еще
более отдаленные места, но он был старым членом клуба одиноких
путешественников и хорошо знал все свои маршруты, но которым несла его
джиновая река, когда он навзничь лежал в своей неподвижной лодке.

Он резал лимон одним из тех самых, похожих на стилеты, венецианских
кинжалов, который обещал воткнуть в черное сердце Риккерта, а пока
держал рядом с бутылкой — была некая особая прелесть в том, чтобы
пользоваться для приготовления напитка старинным и изысканным оружием,
на котором наверняка крови было не меньше, чем на топоре палача.

Кто придумал джин? Нет сомнения, что это был очень мудрый и правильный
человек.

С этими мыслями Воронцов лег на спину и пригвоздил себя к дну лодки
тяжелым стаканом, поставив его на грудь.

Змея на груди обитателя башни ласково провела языком по его горлу, он
сглотнул, тронул кончиками пальцев ее узкую спину и потянулся к стакану
с водой — во рту все еще чувствовался привкус каменной пыли. Он все еще
не пришел в себя, он считал лабиринт своим домом, а дом предал его.

Когда потолок начал рушиться, он успел броситься в одну из боковых камер
и оказался запертым в ней нагромождением глыб бетона. Выхода не было, он
метался на ощупь по каменному мешку и выл, он не боялся смерти и
мучений, он не мог поверить, что попался так глупо и бездарно и сдохнет
здесь, как крыса в ловушке, не выполнив своего предназначения, а Голос
молчал. Но судьбе было угодно, чтобы его вторую половину не тронули
катящиеся камни, она осталась по сторону завала, противоположную той, в
которую в это время тыкался лысый сыщик, хрипя в своем противогазе. Она
увидела луч его фонаря, когда он спустился в туннель через
вентиляционное отверстие, и наблюдала за ним, распластавшись на полу
одной из камер, когда он осматривал завал. Когда он ушел, она принялась
за планомерную работу. Она не знала, жив ли ее друг или нет, но она
должна была извлечь его из-под завала, живого или мертвого. Она
выбралась из туннеля через то же вентиляционное отверстие, через которое
прошел Воронцов, и размеренно обыскав здание офиса и территорию, нашла
кирку, лопату и брезентовые рукавицы. Затем она начала разбирать завал.

К этому времени, ее друг, уже сумевший справиться с паникой, решил
бороться за жизнь до конца и начал разбирать завал со своей стороны. Его
работа осложнялась тем, что камера была полна дустового дыму, он не мог
снять противогаз, а кислород, в любом случае, быстро сгорал в его
легких. Ему бы никогда не пробиться через завал, не успел бы. Но его
напарница находилась на свежей струе, поступавшей из вентиляционного
отверстия, она давно сбросила с лица пропитанную мочой тряпку, у нее
были инструменты и фонарь, она работала споро и неутомимо, оттаскивая
куски бетона, 0тбрасывая лопатой мелкий щебень. И через несколько никем
немереных часов они вновь соединились и, шатаясь, выбрались к свету
ущербно ухмылявшейся луны.

Он отпил воды из стакана и откинулся на спину, закрыв глаза, узкая
ладонь соложницы мерно вздымалась на его груди.

В этот раз Голос пришел, как слепящая тьма, за его сомкнутыми веками.

— Он пришел, чтобы убить тебя в твоем Доме — сказал Голос. — У него есть
сила. Сила находится в его доме.

— Что ты говоришь? — спросила соложница хотя он не размыкал губ.

Ее голос прозвучал во тьме, как хрустальный колокольчик. Он молча
положил руку на ее узкую спину, и она затихла.

— Башня рухнула, — сказал Голос, — но Голова не покатилась. Тебе
нанесено поражение, ты падаешь во тьму. Встань. Ты был искуснейшим из
всех. Переступи порог, пусть покатится голова. — Слепящая тьма начала
сворачиваться кольцами. — Или я буду ждать тебя за порогом твоей смерти,
— прошипел Голос, уходя. — С пилой в руке.

Глава 19.

Следующим утром после коллективной оперативки в конторе, помятый, но
энергичный Воронцов проводил персональную оперативку на опорном пункте.
Его аудиторией были Дядык, а также засиженный мухами портрет
Дзержинского на стене.

— Что у нас там с текучкой? — деловито спросил Воронцов.

— Что, что, ты что, сам не знаешь, что? — нудно забубнил Дядык. - Тяжкие
телесные на кабаке, - ебок, там же, два ларька, два угона, легких
телесных, - три. Ну и мокруха в зоне. Ну, еще ночная мокруха, но там
трупешник спорный очень, может, мы его еще спихнем. Ну, еще карманов
штук десять, но я их уже отказал. Еще Евменович просил поспособствовать.

— Чему?

— Расшириться ему надо, хочет из своей рыгаловки столы на тротуар
выставить.

— Пусть выставляет.

— Ладно, - с облегчением сказал Дядык, — а то, я уже принял.

— Сколько?

— Двести, - Дядык полез в карман.

— Оставь на хознужды, - остановил его Воронцов.

— Что, прямо щас? — приятно удивился Дядык.

— Нет, не щас. Потом. Что там по «Плюсу»?

— Да ни хрена, как я и думал. Что там может быть, когда он уже больше
года, как стоит.

— Здание чье?

— Его, «Плюса». Но он прекратил предпринимательскую деятельность,
налогов не платит и вообще в налоговую не является. Долгов за ним особых
нет, поэтому никто его и не ищет, хрен его знает, где этот владелец. По
адресному я пробил, но не живет он по тому адресу, там «хрущоба»
однокомнатная, для понту, он там и не жил никогда.

— А «элеватор» чей?

— Какой элеватор? — Дядык помигал бесцветными ресницами. — А-а-а,
элеватор. Ничей. Нет никакого элеватора, не числится на балансе нигде.

— А кто платит за офис?

— Никто. А что там платить? Там вода и электричество отключены, за землю
что-то накапливается, но я не выяснял, на хрена оно тебе надо?

— Персонал?

— Были охранники, целых шесть голов. Все уволены вместе с остальными.

— У меня есть концы по мокрухе в зоне, Толян, может, и раскроем.

— Ну? — удивился Дядык. — Я ОПД смотрел, гам пацаны натаскали одной
пустой туфты.

— Ты тоже не забывай подкидывать. Короче, остаешься на хозяйстве, пока я
занимаюсь мокрухой, только не увлекайся сильно хознуждами.

— Да ты за меня не волнуйся, ты за себя волнуйся. Тебе помощь нужна? Там
же лазит какой-то упырь с пилой, это тебе не хрен лежачий.

— Спасибо, Толян. Надо будет, я тебя позову.

Первый раз за все время их знакомства Воронцов первым сделал шаг
навстречу Риккерту. Он чувствовал, что события каким-то образом
ускоряются, что часы тикают быстрее и надо успевать, пока не стало
слишком поздно.

Риккерт мрачно посмотрел на него, сдвинув очки на лоб.

— Ну? Я занят.

Воронцов молча выложил на стол два венецианских кинжала. Один из них был
прост и функционален — очень узкий клинок, почти треугольный в сечении и
серебряный шар вместо рукояти, с печатью владельца в нижней части —
роза, пронзенная стре лой. Второй, который Воронцов использовал для
хозяйственных надобностей, представлял собой настоящее произведение
искусства, у него была витая рукоять из электрона — сплава серебра с
золотом, относительно широкое лезвие, покрытое цветочной гравировкой, и
гарда в виде двух маленьких морских коньков, очень похожих на те, что
Воронцов видел на старых базарных весах во времена своего детства.
Особая ценность этих вещей состояла в том, что на них имелись экспертные
заключения о подлинности, которые Воронцов принес с собой, Риккерт
клеветал, когда болтал что-то о воровстве, Воронцов официально купил
кинжалы у владельца-коллекционера за собственные деньги, другое дело,
что у владельца не было возможности расплатиться деньгами. Раздраженно
подергивая плечами, что служило у него признаком большой
заинтересованности, Риккерт взял в руки и очень тщательно осмотрел оба
кинжала и документы.

— Ну-с, — медленно сказал он, снова возвращая очки на лоб. — У меня одно
сердце, Воронцов. Какой из них ты предлагаешь для него?

— Ты злопамятен, — усмехнулся Воронцов. — А я нет. Возьми оба.

— Ну-с, — так же медленно произнес Риккерт. — Насчет злопамятности это
еще большой вопрос. И что? Ты намерен принять подарок или ты хочешь
задолбать меня своим благородством?

— Намерен.

— Тогда садись вон к тому столу и порежь огурец, который лежит,
прикрытый газетой, рядом с маленьким кусочком вчерашнего сыра, а я пока
поскребу по сусекам и вскрою закрома. Только не цапай мои кинжалы! — Он
хлопнул Воронцова по руке.

— Там есть скальпель, которым я совсем недавно елал резекцию желудка, он
лежит рядом с огурцом.

Риккерт удалился куда-то за стеллажи и отсутствовал намного дольше, чем
требовалось Воронцову для резекции огурца, а когда вернулся, то в руке
его была банка со спиртом, а под мышкой клетчатая деревянная
коробка для шахмат.

— С чего начнем? — спросил он, присаживаясь к накрытому столу.

— С шахмат, — ответил Воронцов. И Риккерт открыл коробку.

То, что лежало там, могло убить слабонервного человека, одним своим
видом — у него был девятимиллиметровый ствол, длиной в двести
миллиметров, и мрачная, рубчатая рукоять, похожая на кистень.

— Эту штуку надо носить на плече, как мушкет, — заметил Воронцов.

— Ты можепгь повесить его на стену и показывать друзьям.

— Тебе, то есть для этого мне понадобится пара железно-дорожных
костылей.

— Тебе что, не нравится? — обиженно вскинулся Риккерт.

— Очень нравится. Я буду ходить с ним на охоту. Где ты его украл? В
артиллерийском музее?

— Не юродствуй. Это у вас в ментуре практикуют воровство. А я
интеллигентный человек, мне подарил его один покойный профессор, очень
заслуженный ветеран.

— Он подарил тебе его до или после смерти?

— Ну, какая принципиальная разница? Вещь в хорошем состоянии, и к ней
подходит пээмовский патрон, вот, что имеет значение.

— Я знаю, что к нему подходит, у меня уже был такой, только не таких
чудовищных размеров.

— Ну, разумеется, — легко согласился Риккерт.

— Куда твоим размерам до моих.

— Нет, это мои размеры, — Воронцов взвесил в руке «люгер» и внушительно
постучал им об стол.

— И куда твоим, до моих.

— Согласен, — поспешно ответил Риккерт. — Долой приоритет размера.
Наливай.

— Ну, хорошо, ну ладно, — говорил Риккерт через час, возбужденно
размахивая руками. — Ну, допустим, я мог бы сказать тебе, что раны пилой
и бритвой нанес один и тот же человек. Зачем тебе это знание? Ты и так
это подозреваешь, вот и действуй по своим подозрениям, подозревать — это
твоя работа.

— Не учи меня моей работе. У меня слишком мало времени жизни, чтобы
работать по всем, кого я подозреваю. Я подозреваю всех.

— А в чем ты подозреваешь меня?

— В том, что взамен моих бесценных раритетов ты всучил мне ничего не
стоящее ржавье.

— Что-о-о?! — Риккерт схватил «люгер». — Да это же наградная вещь, ни
единой царапины и надпись: «Дорогому Готтлибу от камерадов»!

— Вот эта надпись меня особенно трогает. Интересно, профессор сам
перерезал глотку «дорогому Готтлибу», или это сделал кто-нибудь другой?

— Да ну какая принципиальная разница! Профессору тоже перерезали глотку,
все мы там будем.

— А пистолет сбросил тебе опер, который занимался убийством, за литр
спирту? Ты же интеллигентный человек, Риккерт.

— Ты страдаешь профессиональными маниями, Воронцов, тебе надо обратиться
к специалисту.

— Вот к тебе и обращусь в свое время с сопроводиловкой на большом пальце
правой ноги.

— У тебя полностью разрушена психика, Воронцов, я боюсь отдавать в твои
дрожащие руки эту великолепную вещь. Нет, ты посмотри, какая насечка на
рукояти, у меня сердце разрывается, когда я расстаюсь с ним.

— У кого предки торговали на базаре, Риккерт?

— У меня. Я это точно знаю. Но твои стояли где-то рядом. Ты посмотри,
как ходит затвор, неужели ты ничего не понимаешь в оружии? Ты посмотри,
как легко он выбрасывает патрон! — Риккерт защелкал затвором.

— Перестань дрочить эту волыну! — возмутился Воронцов. — Ты что,
пристрелить меня хочешь?

— Успокойся, я умею обращаться с оружием, в отличие от тебя. — Риккерт
собрал патроны в магазин, загнал его в рукоять и щелкнул
предохранителем. — На, пользуйся. Моим размером.

— Кинь в ящик пока, потом я проверю, на что он годен.

Когда еще через час Воронцов выполз от Риккерта с шахматной доской под
мышкой, судьба наблюдала за ним из-за угла двумя парами глаз изпод
тонированных стекол мотоциклетных шлемов.

Глава 20.

Первоначальное решение было принято обитателем башни на основании
указаний Голоса и сообщения подруги о том, что мент работает на опорном
пункте. Базар облегчал задачу, вычислить мента, стоя в толпе, было
намного безопасней, чем торчать под райотделом. Голос говорил что-то о
пороге, который надо переступить, о силе, которая находится в доме у
мента. Значит, следовало провести его до дома и кончить, переступив
порог вслед за ним, в его доме и вместе с его силой, чем бы она ни
являлась.

Но когда охотник увидел поддатого сыщика, выползающего из здания
судмедэкспертизы с шахматами под мышкой, у него мгновенно созрел иной
план, отменяющий первый. Зачем было рисковать, сталкиваясь с силой,
сидящей в доме у мента? Охотнику предоставлялся шанс поставить точку
изысканно, по всем правилам искусства и доказать Голосу, что он
продолжает оставаться лучшим. Он сделает это в присутствии Голоса,
медленно и не спеша отпилив жертвенную голову остро отточенной пилой.
Это будет намного изящнее, чем рубить мента наспех, лишив его
возможности осознать и прочувствовать происходящее. Пьяная ищейка была
слишком заманчивой добычей, чтобы не воспользоваться шансом и не
умыкнуть ее в башню для сладостной расправы, охотник не сомневался, что
легко обездвижит немолодого, нетрезвого и нетренированного мента.

Уже смеркалось, и начал накрапывать дождь, но фонари еще не зажгли.
Воронцов быстрым шагом шел по тихой улочке к своему дому, когда сзади
раздался негромкий рокот мотоцикла, на который он не обратил ни
малейшего внимания, занятый мыслями о том, что засиделся у Риккерта и
запаздывает на встречу с Илоной.

Вдруг мысли разлетелись от удара в затылок, и он растянулся носом в
асфальт, в глазах потемнело, коробка вылетела у него из рук. Кто-то
рванул пистолет из поясной кобуры, кто-то схватил за во ротник пиджака
сзади и начал выворачивать руку за спину. Двигаясь вслед за рукой,
Воронцов извернулся винтом, слепо ударил ногами и куда-то попал. Ему
даже почти удалось подняться, но удар тяжелым ботинком в грудь сшиб его
на спину, он проехался по асфальту, правая рука ударилась о раскрывшуюся
шахматную доску.

Он увидел перед собой качающуюся фигуру в мотоциклетном шлеме или две,
или четыре — в глазах у него двоилось. Он сунул руку под доску—и
рубчатая рукоять легла в его ладонь.

Фигура в мотоциклетном шлеме занесла ботинок, Воронцов сбросил
предохранитель и нажал на курок, грохнул выстрел, вспышка ослепила его.

Фигуры сломались, рассыпались, снова сложились вместе, бросились к
мотоциклу, он пытался поймать их стволом, но все плыло в его голове.
Взревел мотор.

В конце дороги показались автомобильные фары, когда Илона, выскочив из
машины, кинулась к нему, Воронцов уже вставал на дрожащие ноги.

— Нелегко ты зарабатываешь себе на хлеб, — сказала Илона.

Они сидели на кухне у Воронцова и пили, Воронцов — джин, Илона — кофе,
девочка — «Спрайт» из красивой банки, которую привезла Илона.

— Что ты видела? — спросил Воронцов.

— Я видела мотоцикл, который удалялся на большой скорости, и двух
наездников на нем, — Илона усмехнулась. — Номер был не освещен и
залеплен грязью.

- Какой мотоцикл?

- Старый. Черный. Задние дуги, два самопальных багажника.

- Седоки?

- Темные куртки, темные брюки, темные шлемы, Илона пожала плечами. —
Задний выглядел каким-то скособоченным. Они хотели тебя убить?

— С чего ты взяла?

— Я видела ПМ и гильзу, которые ты поднял с асфальта.

— Больше ты ничего не видела?

— Нет.

— Это мой пистолет. Хотели забрать, но выронили, и произошел случайный
выстрел.

— Ладно, Воронцов, это твои дела. Как ты себя чувствуешь?

— Хреново. Это уж пятый или седьмой раз я получаю по башке. Амортизация,
знаешь ли.

— Ты лучше не пей.

— Я сам знаю, как лечить свою голову.

— Смотри, чтобы она у тебя не отвалилась. Ты уже вторые сутки плохо
выглядишь.

— Я всегда плохо выгляжу. Вдруг засигналил мобильник.

— Ты где? — спросил начальник розыска.

— Дома.

— Ну, так выйди и посмотри, что там у тебя делается, раз уж ты не ходишь
на оперативки.

— В чем дело?

— Передали звонок с 02, что кто-то там стреляет рядом с тобой.

— Я слышал. Это выхлоп. Пацаны возились с мотоциклом прямо у меня под
окнами.

— Тебе что, трудно жопу поднять? Или ты не можешь?

— Могу.

— Ну, так выйди и посмотри. Перезвони.

— Обязательно.

— Ты кому-нибудь говоришь правду, Воронцов? — спросила Илона.

— Зачем? Она никому не нужна.

— И тебе?

— И мне, и тебе, и ей, — Воронцов кивнул на девчонку, сидевшую,
уткнувшись в банку со «Спрайтом». — Если бы ты знала правду обо мне,
Илона, ты бы перестала со мной целоваться.

— Ты плохо знаешь женщин, Воронцов.

— И мужчин. Никто ни о ком ничего не знает, кроме той лжи, которую
придумывает для себя и для других. Я устал жать. Но устать жать — это
значит устать жить. Кому мы лжем, когда ведем постоянный внутренний
диалог? Замолчи и ты умрешь. Я вынужден лгать даже самому себе, чтобы не
пустить себе пулю в лоб.

— У тебя с головой не все в порядке, Воронцов.

— Кому есть дело до моей головы?

— Змее, — вдруг едва слышно произнесла девочка.

— Что? — опешил Воронцов.

— Мне есть, — чуть громче повторила девочка, затем отставила свою банку,
подошла к Воронцову и легко поцеловала его в висок.

— Ну, вот, — кивнула Илона. — Я же говорила.

Совершенно обалдевший Воронцов положил ладонь девочке на спину.

— Как ты себя чувствуешь?

— Я хочу спать. Можно я пойду?

— Конечно, конечно, — растерянно заторопился Воронцов.

Когда она ушла, они с Илоной посмотрели друг другу в глаза, — после
этого уже не могло быть и речи о том, чтобы забрать девочку из дому.

Глава 21.

Башня рухнула, больше не было обитателя башни, другое существо
выбиралось из-под обломков самого себя, двойная змея в муках меняла
кожу.

Оно корчилось, голое, под неподвижным взглядом желтоглазой суки и
неподвижным взглядом ангела с кокаиновыми глазами, размазывая по полу
собственную кровь, оно хватало клыками себя за плечи и пятнало их
ядовитой слюной, но не издавало ни звука, кричать было запрещено —
говорил Голос. «Ты ослушался дважды. Я даю наслаждение, и я даю
страдание. Возьми пилу». Существо беззвучно распахивало рот, и
выкатывало слепые глаза, но рука его нашла пилу, или рука ангела вложила
пилу в его руку. «Отрежь то, что осталось, — произнес Голос, — или
будешь мучаться вечно».

Голый, на каменном иолу, за железными стенами собственного ада,
раздвинул ноги. Его мошонка была разорвана пулей надвое. Одно яичко
вывалилось и осталось в кровавой тряпке джинсов, второе висело на
тонкой, белесой нити, среди лохмотьев морщинистой кожи. «Режь», — сказал
Голос. Ангел-помощник накрыл рукой член, чтобы уберечь его от зубьев
пилы. Голый ударил. Остатки того, что делало его человеческим существом
мужского пола, упали на пол.

Голова Воронцова невыносимо болела. Он кривил душой, когда говорил Илоне
о пяти-семи ударах, на самом деле их было не меряно, плюс тяжелая
черепно-мозговая травма от ружейного приклада. Этот удар по затылку
почти доконал его, он держался при Илоне, как мог, но теперь лежал
пластом, не в состоянии, не то, что пошевелить головой, но и двинуть
глазами, он не мог подняться и налить себе стакан джину, хотя и знал,
что это не поможет.

Девочка за стенкой не спала и не хотела спать. Она хотела остаться в
этом доме, зная, что это единственное место на Земле, где она кому-то
нужна, и именно здесь она и была нужна более всего. Она знала, что здесь
и сейчас столкнулись две силы, неизмеримо более древние, чем сама Земля,
и более ужасные, чем Смерть, она не умела объективировать это знание
даже для самой себя и не могла рассказать об этом Воронцову, но знала,
что умный, сильный и опытный сыщик Воронцов — пыль под ногами этих сил и
погибнет без ее помощи. Она знала, что они могут погибнуть и вдвоем, но
это не слишком волновало ее, она не очень хорошо представляла себе
разницу между жизнью и смертью, она недостаточно глубоко вросла в жизнь,
чтобы бояться смерти. Она знала, что без Воронцова, который был Домом
сам по себе, она погибнет сама по себе — в канаве или в психиатрической
больнице, где ужас, боль и тупые иглы, рвущие вены. Она знала, что ее
прошлое — на кончиках ее пальцев, но пальцы не хотят помнить прошлое и
стряхивают его прочь. Она была очень странной девушкой-под ростком,
балансирующей на грани зрелости, там, где она существовала, не было
никакой нормы, все было текучим, лунным, и она свободно проходила там,
где другие люди бились лбом в статичные декорации своей жизни. Она
чувствовала, что Воронцов живет в сумерках пыльных декораций,
построенных им самим, и страдает, и бьется о них своей бедной головой,
но как она могла ему это объяснить? Она ничего не могла, умея делать
такие вещи, о которых другие люди читали в сказках, она была
нераспечатанным сосудом силы, подлинной Лампой Алладина, которую
Воронцов, не понимая этого, согрел своим прикосновением. Бедный, старый,
глупый Воронцов, был почти всемогущим рядом с ней, и он лежал рядом с
ней, за стенкой, страдая от боли и не умея дотянуться до стакана водки.
Но лампа уже вспыхнула, независимо от желания дающего или принимающего
свет, и бедная, старая, лысая голова успокоилась на подушке, успокоился
лоб, распустились морщины, только осталась горькая складка у рта.

Кто дает наслаждение и страдание? Кто зажигает лампы в ночи? Кто смотрит
из тьмы на человеческий хоровод, эфемерный, как танец бабочек? Нет
ответа, только лунный свет, только холодные звезды и тишина без конца.
де он будет в это время суток, он сам этого не знал. А это значило, что
его вели до места атаки. Чтобы осуществить такое сопровождение, нужно
было иметь точку отсчета. Если на него не напали на выходе или на входе
в дом, значит, не знали адреса, значит, такой точкой отсчета был
райотдел или опорный пункт, его приняли там, сопровождали во всех
передвижениях по городу и атаковали в удобном месте.

Воронцов не сомневался, что нападение связано с его активностью в зоне.
Это не мог быть грабеж, здесь был не Рим и не Париж, никто не грабил
здесь с мотоциклов. Никто не шарил по его карманам, его быстро
обезоружили и попытались обездвижить. Зачем? Мысль о похищении в голову
Воронцову не пришла. Поколебавшись, он отмел мысль о мести, он никогда
не делал ни больше, ни меньше положенного, чтобы упрятать человека за
решетку, и если бы за это мстили, его давно уже не было бы в живых. Но
теперь ситуация резко изменилась — Воронцов не нашел пятен крови на
асфальте, но сильно подозревал, что зацепил одного из нападавших, и
зацепил крепко, если тот выронил пистолет и не произвел ответного
выстрела. Если он жив, то, возможно, считает, что выстрел остался за
ним. Воронцов никогда не смог бы доказать, что ранил или убил человека
из нелегального оружия, защищая свою жизнь, — этому не было свидетелей.
Он знал сколько угодно случаев, когда грабитель в суде оказывался
невинно потерпевшим, а жертва — опасным преступником. Поэтому меры
безопасности, по необходимости, должны были оставаться приватными, без
привлечения конторы. Так уж получалось, что это дело, начавшееся частным
образом, должно было так и закончиться — между ним и мотоциклистом.

Допив кофе, Воронцов разыскал в кладовке короткоствольный дробовик,
зарядил его, выложил на стол в кухне и дал инструкции девочке.

— На звонки не отвечай. К окнам не подходи. Никому не открывай — никого
нет дома. Если кто-то будет ломиться, сразу стреляй из этой штуки, в
окно, в дверь, куда попало. Просто сдвинь предохранитель и нажми на
курки.

После этого, тщательно проверяясь, он вывел автомобиль за ворота и
поехал на работу.

Первое, что сделал Воронцов, отсидев рутинную оперативку, это обзвонил
дежурные части всех райотделов и навел справки об огнестрельных ранениях
за сутки. Таковых оказалось несколько, но обстоятельства были известны и
уже расследовались. Он не стал звонить в больницы, понимая, что если
оттуда не сообщили в милицию, то и ему ничего не скажут. Разумеется,
раненый мог обратиться к любому из нескольких тысяч легально и
нелегально практикующих частных хирургов, но искать концы в этой сфере
было делом, совершенно бесперспективным. Звонить к «труповозам» он также
не стал, не без оснований полагая, что если мотоциклист умер, то было
кому позаботиться о его теле. А вот в автоинспекцию он прозвонил, но за
прошедшие сутки происшествий с мотоциклами зафиксировано не было. В ОПД
ничего интересного он не нашел и «убойщики» не сообщили ему ничего
нового по убийству в зоне. Он преодолел большое искушение связаться с
Риккертом, чтобы поблагодарить того за дебильность, — он не имел бы
времени для выстрела, если бы Риккерт, забавляясь, не загнал пат рон в
патронник и не забыл про него, в критической ситуации Воронцов нажал на
курок вслепую, и пистолет выстрелил, но если бы ему пришлось
передергивать затвор, он мог бы и не успеть.

Осуществив все стандартные ходы и не сделав лишних, Воронцов извлек из
ящика своего стола иссыхавшую там меж лежачих бумажек «галуази-ну»,
затянулся горьким французским дымом и обвел взглядом убогое помещение.

Это был десятый или двенадцатый кабинет в его жизни, но что-то
подсказывало ему, что этот кабинет жизни будет последним, сформированное
психологическое пространство заканчивалось, и скоро он выйдет отсюда
навсегда.

Воронцов понимал, что самым разумным было бы взять отпуск и, прихватив
девчонку, урвать отсюда подальше, чтобы пересидеть судьбу в безопасном
месте. Он давно уже мог бы уйти на пенсию и сидеть дома па кухне перед
бутылкой водки, спокойно дожидаясь инфаркта. Но в жизненном пространстве
Воронцова не было безопасных мест, он знал, что носит свою судьбу с
собой, и что самое опасное место для него — он сам. Разум, опыт и
здравый смысл были здесь совершенно не при чем, они существовали
отдельно, никак не пересекаясь с линией судьбы, и были так же
бесполезны, как багаж для человека, падающего с крыши небоскреба.

Он знал, что обречен идти и штурмовать железобетонный бункер «Плюса»,
как человек, падающий с крыши, обречен удариться о землю, потому что
судьба с кривыми зубьями обитала там. Там сидел бледный паук, к которому
тянулись нити от тройного убийства в зоне и от прошествия в квартале,
бледное лицо человека из снов наложилось в сознании Воронцова на бледное
лицо человека, бегущего по «улице красных фонарей», и паутина вспыхнула.
Он понял, что слишком долго подставлялся, беспечно снуя по нитям
паутины, под паучьим взглядом, теперь нельзя было ждать, пока паук
залижет раны и нанесет следующий удар, надо было пойти и добить его в
его логове.

Глава 23.

Воронцов отправился в путь, как в последний, оставив в сейфе
запечатанный конверт с детальным описанием своих маршрутов, но зубастая
и кривая судьба в очередной раз усмехнулась над ним — белозубой улыбкой
девушки.

Умереть красиво — это счастье, даруемое Богом, можно готовиться к этому
важному событию всю жизнь и быть застигнутым врасплох, со спущенными
штанами. Воронцов был готов ко всему, но не к тому, что увидел в «Плюсе»
— судьба ждала, когда он потеряет крепость колен и присядет на корточки.

Девушка вышла, распахнув дверь офиса, с кастрюлей в руках, вылила варево
в собачью миску и улыбаясь, направилась навстречу застигнутому врасплох
Воронцову, который как раз пробирался мимо ворот к своей дырке.

— Здравствуйте, — первой поздоровалась она. — Вы кого-то ищете? — Из
дверного проема за ее спиной доносилась нежная мелодия какой-то
итальянской песни.

— Здравствуйте, — ответил Воронцов и механически предъявил
удостоверение. — Вы здесь работаете?

— Да, работаю. Сторожем.

— Что-то я вас раньше не видел.

— Я тоже вас не видела, - широко улыбнулась девушка, — да вы заходите, —
она открыла калитку в воротах. — Милицию здесь не часто увидишь.

— Собака не тронет? — Воронцов осторожно вошел внутрь.

— Нет. У нее специальная тренировка, - девушка с гордостью оглянулась на
черную суку, мирно лакавшую из миски, — меня взяли на эту работу из-за
нее.

— А как зовут вашего работодателя?

— Его зовут Федяинов Сергей Владимирович.

— И сколько он вам платит?

— Неплохо для такой работы, пятьсот гривен.

— Из рук в руки?

— Точно.

— А когда он здесь появится?

— Шестнадцатого числа следующего месяца. В этом месяце он уже заплатил.

— Сколько вы здесь работаете?

— Два месяца.

— Как вы нашли эту работу?

— Объявление висело на въезде в промзону, я мимо хожу каждый день.

— Как зовут вашего сменщика?

— А зачем он мне? — усмехнулась девушка. — Меня Герта подменяет. Она бы
и без меня справилась.

— А элеватор вы тоже охраняете? — Воронцов, медленно пошел в сторону
кирпичной башки.

— Нет. Это просто развалина и не наша.

— Говорят, там горело что-то?

— Ничего такого я не видела, может, пацаны костер жгли. Они здесь лазят,
вон дырку в заборе проделали.

— А что вы охраняете в офисе? — Воронцов сменил направление и не спеша
пошел в сторону бетонной коробки, девушка спокойно шла рядом с ним.

— Да ничего, — она смешливо потерла нос. — Там пусто. Я прихожу сюда
только замки проверять и собаку покормить.

— Можно посмотреть? — Воронцов заглянул в распахнутые двери, черная
Герта не двинулась с места.

— Конечно. Проходите. — И Воронцов шагнул в темный дверной проем.

Они прошлись по двум этажам здания, и Воронцов заглянул в каждую
комнату, девушка открывала стальные ставни, чтобы впустить свет, здесь
были кое-какие остатки безликой канцелярской мебели, в одном из
кабинетов на застеленном газетой столе стоял термос, чашка, дешевенький
транзистор, лежала какая-то снедь в полиэтиленовом пакете — и все. Не
было никаких признаков того, что здесь обитают постоянно, не было
запаха, не было запаха медикаментов. И задав еще с десяток
малозначительных вопросов, вежливо улыбаясь, Воронцов покинул логово
зверя.

Зверь не мог видеть его, зверь не мог подняться с одра своих мучений, но
слышал, скрипел зубами и задыхался от ненависти и бессилия в потайной
комнате, за стеной из стальных стеллажей.

Глава 24.

Июнь начался адской жарой. Риккерт говорил, что не помнит такой жары уже
лет десять, но Воронцов, который был младше Риккерта на пять месяцев, не
помнил такой жары вообще.

В последнюю пару недель, в его жизни присутствовало странное затишье,
как в центре циклона. Как будто время, ускорявшее темп, вдруг ударилось
о стеклянную стенку, которой эта пара недель была отделена от предыдущей
жизни. Ничего не происходило. Воронцов исправно ходил на работу и
выполнял свои функция человека и гражданина, у него даже наладилось
нечто вроде быта с его молчаливой насельницей, но чувствовал он себя
так, как будто двигался в прозрачном глицерине, как будто долго гнал
машину на большой скорости и вдруг остановился. Тишина. Легкий звон в
ушах. Ощущение отсутствующего времени.

Он продолжал вяло соблюдать меры безопасности, но ему уже было как-то,
все равно. Трое суток подряд после посещения «Плюса» он по несколько
часов вел наблюдение за территорией, но не отметил ничего необычного,
девушка приходила и уходила, кормила собаку, делала какие-то мелкие
дела, пела иногда. Он не стал вести ее до дома, потому что в этом случае
слежка стала бы неподъемной, тогда следовало устанавливать наблюдение и
за ее адресом, и за всеми, кто посещал этот адрес, и за всеми ее
передвижениями по городу. Воронцов чувствовал, что где-то допустил
прокол. Какое-то звено выпало из цепи рассуждений, он перестал понимать
ситуацию. Тогда он принял ее такой, какой она была, — неподъемной для
одного человека и опустил руки, не поворачиваясь к ней спиной. Он не
знал, что звено не выпало, а добавилось, что цепь разветвилась, и змея
стала двухголовой. У него была только одна голова, которая часто болела
и нередко бывала пьяной, он плюнул, зарядил оба пистолета патронами с
распиленной крестом пулей и перестал без толку размахивать кулаками.

Теперь он сидел, спасаясь от жары, на опорном пункте под вяло гоняющими
мух лопастями канцелярского вентилятора и тупо смотрел в зрачок своего
«Макарова», на столе стояли две пустые и одна полупустая бутылка пива,
под столом — початая бутылка водки. Вдоволь насмотревшись, он засунул
пистолет в кобуру и отхлебнул пива. Задушен-но проблеял мобильник в его
потном кармане.

— Ты, конечно, забыл, что у меня сегодня день рождения? — сказала Илона.

— Конечно, я помню, - уверенно ответил Воронцов, хотя, конечно, забыл.

— Ты когда кончаешь?

— С самого утра и уже много раз.

— Когда ты заканчиваешь работу, Воронцов?

— Я уже давно не работаю вообще, дорогая.

— Тогда приходи прямо сейчас.

— Будет кто-нибудь еще?

— Кто-нибудь еще уже были вчера. Сегодня я жду тебя.

— Дай мне время купить подарок.

— Вот ты и попался, Воронцов. Не надо подарков, приму деньгами. Только
не пей больше, у меня есть настоящий «Гордон».

Через час Воронцов сидел в гостиной у Илоны, на столе стоял букет алых
роз, бутылка шампанского «Мом» и бутылка джина, все остальное, обширное,
как тротуар, пространство стола было выложено открытыми коробками
конфет, шоколада и фруктов в шоколаде, перед Воронцовым был освобожден
маленький кусочек, на котором уместилось блюдце с черной икрой и блюдце
с лимоном — Илона искренне полагала, что если она любит шоколад, то за
ее столом, все должны есть шоколад, а если кто-то хочет колбасы, то
пусть идет и ест ее дома.

Работал кондиционер, и было прохладно, солнце, которое, уже закатываясь,
посылало косые и злобные удары жара, не проникало сквозь плотные жалюзи
с отражающим покрытием.

— Ты выглядишь каким-то вялым, — сказала Илона.

— Я просто старый, — усмехнулся Воронцов.

— Три с половиной недели назад, ты не был старым.

— Эти розы, — Воронцов ткнул пальцем в букет, — сегодня цветут, а завтра
ты выкинешь их в мусорное ведро.

— Ты не роза, Воронцов, ты взрослый мужик, который должен поддерживать
себя в порядке.

— Ты видела меня когда-нибудь не в порядке?

— Сейчас вижу. Уж не возникли ли у тебя проблемы с девчонкой? Она не
беременная?

Воронцов слабо ухмыльнулся.

— У меня нет на это времени.

— А на что у тебя есть время? Сидеть на опорном пункте и наливаться
теплой водкой?

— Холодной водкой. Иногда я раскрываю преступления.

— А ты не пробовал их совершать?

— Пробовал, много раз. Но мне не нравится делать из этого профессию, это
хобби.

— Я знаю десять мест, где ты мог бы зарабатывать в десять раз больше и
делать в десять раз меньше.

— Я знаю эти места лучше тебя. И лучше, чем твои друзья, умею делать эти
дела.

— Я в этом не сомневаюсь.

— А ты представляешь, как они будут ухмыляться, отстегивая мне бабки? Я
лучше пойду работать грузчиком в пивняк — и при пиве, и при деле.

— Ты мог бы вообще ничего не делать, тебе что, пенсии не хватит?

— Не хватит. У меня множество дорогостоящих пороков. Один из них сидит у
меня дома и просит есть.

— Она что, уже прижилась?

— Дело не в том, что она прижилась...

— А в том, что она порок, — усмехнулась Илона. — Ты склонен
самоедствовать, вместо того, чтобы зажить с ней здоровой половой жизнью
и выправить все ее болячки. Как у нее с головой?

— На вид — нормальная. На мою похожа, — Воронцов погладил себя по
лысине.

— Во-во. Я где-то читала, что сексуально-озабоченные подростки стараются
быть похожими на объект любви.

— Я не объект, Илона, мне удалось найти такое место в жизни, где я не
являюсь ничьим объектом. И я намерен держаться за это место и не пускать
туда посторонних.

— Таким местом является могила, — без улыбки сказала Илона.

Воронцов промолчал.

Домой он возвращался не слишком поздно — он чувствовал себя разбитым, и
ему не хотелось обременять Илону ни своими потными ласками, ни своим
задушенным храпом посреди ночи любви. Путь его пролегал через квартал
развлечений и вдруг он, с удивлением, увидел знакомую сторожиху из
«Плюса». а ней были эластичные шорты и майка, она выглядела так, как
будто приторговывала здесь задницей, в чем не было ничего удивительного,
или собиралась пробежать стайерскую дистанцию. Ни до того, ни до другого
Воронцову не было никакого дела, но она разговаривала с местным дилером.
Она настороженно озиралась и, похоже, готова была в любой момент
сорваться с места, а на ее талии был пояс с сумкой вроде тех, в которых
базарные торговцы держат деньги, и наметанный глаз Воронцова мгновенно
засек там пистолет. Пистолет мог оказаться газовым пугачом, и все
обстоятельства но отдельности не вызывали ничего, кроме легкого
любопытства, но, собранные в кучу, уже представляли весомый интерес.

Пока Воронцов раздумывал, как реализовать свой интерес, дилер с девушкой
скрылись в узкой щели между домами и почти сразу, выйдя оттуда,
направились в разные стороны. Воронцов знал, что дилер теперь пуст, а
товар находится у девушки. Ну и что? Здесь половина прохожих имела такой
товар за пазухой, в трусах или зажатым в кулаке. Грамм героина или
«кокса», расфасованный в пакетик из папиросной бумаги, — это очень
маленькая и очень легкая вещь. Нет ничего легче, чем пустить по ветру
два-три таких пакетика, просто выдернув майку или разжав кулак, а не во
всякие трусы можно залезть сразу, и предприимчивая дама успеет сто раз
переправить «закрутку» еще дальше, пока ее доведут до конторы. А если
отобрать у дамы «закрутку», не руками женщины-оперативника и не в
присутствии двух понятых, то это то же самое, что отобрать у нее
«тампакс», — много вони и ноль результата. В лучшем случае, Воронцов мог
бы поставить девушку на учет, что ничего не давало практически и
навсегда перекрывало любые другие возможности. Поэтому он догнал дилера
и взял его за плечо.

— Привет, Рафик.

— Здравствуй, начальник.

— Что это за девка, с которой ты разговаривал?

— Не имею понятия. Она спросила, где тут поссать.

— У тебя? „

— У меня.

— Предъяви документы, гражданин.

— Какие документы, начальник? Ты что, меня не знаешь?

— Знаю. Ты опасный террорист. Сейчас поедем в контору, и я буду с тобой
разбираться.

— Ты что, с ума сошел, начальник?! — Рафик попятился в сторону.

— А если сбежишь, твою кавказскую морду будут искать все менты в городе
и пристрелят, как собаку.

— Да что ты хочешь, начальник? Мамой клянусь, не знаю эту девку.

— Что она купила?

— У меня она ничего не покупала. Но я знаю, что у нее есть три грамма
«кокса» и три грамма «херняка», она предлагала их мне.

— Чем расплатилась?

— Да ничем она не расплачивалась! У меня есть баксы, но это мои баксы, я
могу дать тебе половину, начальник.

— Вали отсюда. Если в следующий раз будешь крутить мне мозги, я тебя
депортирую отсюда на хер, понял?

— Понял, начальник. - И Рафик исчез, умело лавируя в толпе, — пошел за
следующей партией. (Рафик знал эту девочку-недевочку, но зачем было
сообщать об этом тупому менту?}

Бредя по кварталу, Воронцов раздумывал о том, что толковый и энергичный
опер, которым он был когда-то, прыгнул бы сейчас в машину и поехал к
«Плюсу», чтобы посмотреть, что там делается. Но у него не было ни
желания, ни сил на всю эту тягомотину, он устал и хотел спать, однако,
годами настраиваемая машинка ума продолжала вычислять и сопоставлять,
пока ноги мерили дорогу до дому.

Девушка честно зарабатывала пятьсот гривен, работая сторожем, девушка
имела собаку, которая потребовала и продолжает требовать специальной
тренировки и специального ухода, девушка располагала серьезными суммами
в долларах, она покупала кокаин и героин одновременно, знала, где
покупать, и носила при себе пистолет. Все это как-то не укладывалось в
образ честной труженицы и в образ конченой наркоманки тоже не
укладывалось, опять выпадало какое-то звено.

Уже выпадая из реальности и едва добравшись домой, Воронцов рухнул в
постель и пошел на дно глубокого, темного сна, обрывая все цепи,
связывающие его с поверхностью.

Глава 25.

Другое существо выплыло из сна на поверхность ночи и открыло глаза в
глаза звезд. Оно больше не пряталось в душном бункере, ложе было
установлено на плоской крыше, обнесенной достаточно

высоким парапетом, чтобы защитить его от чужих глаз. Оно больше не
пряталось от солнца, погруженное в героиновые грезы, оно целыми днями
дремало на солнцепеке, меняя кожу, и его обнаженное тело, некогда
привычное к адскому жару, снова обрело смугло-коричневый цвет. У него
больше не было проблем с бородой, но волосы на голове отросли и
оказались неожиданно пышными, теперь они были завязаны на макушке руками
его подруги — ей так нравилось.

Оно потянулось, как кошка, блестя глазами в свете звезд, легко соскочило
с ложа и, присев, помочилось на бетон, как животное, втягивая
расширенными ноздрями собственный запах. Затем, переходя на бег, кругами
пошло по периметру крыши — пришло время ночной активности, ему хотелось
двигаться. Его ноги мелькали все быстрее и быстрее, временами оно
вспрыгивало на парапет и, исполняя пируэт, как тень, на синем бархате
ночи, бежало спиной вперед, ничуть не опасаясь сорваться вниз, и
кружилось бесшумно, подобно гигантской летучей мыши, на фоне звезд. Оно
порхало, не оставляя ни следа, ни звука, блестя глазами и обоняя запах
своего разгоряченного тела, ни мужской, ни женский, ни человеческий, —
запах амфибии, научившейся летать.

Оно сбросило с себя человеческую кожу, пропитанную грязным жиром
человеческой порочности, и кожа сгорела в адском огне его мучений, оно
вышло из огня чистым и непогрешимым, оно больше не было способно
ошибаться, потому что потеряло способность ненавидеть, оно было —
любовь, — безгрешная, как огонь, и безжалостная, как зазубренная сталь.

Голос выковал сталь, ударами судьбы, Голос был мудр, Он создал
совершенное орудие. Он сделал так, что из пепла поднялся Феникс,
опираясь на два крыла.

Подруга выскользнула на крышу — в свет звезд, в свет его глаз — его
вторая половина, второй полюс генератора, созидающего новый мир. Она
больше не была змеей на его груди, она была змеей внутри него,
обвившейся вокруг тела огня, которым стал он сам. Они больше не были —
«он» и «она», — они стали плюсом и минусом, которые менялись местами в
танце пронзающих их энергий.

Под ними простиралась зона, черная и бессвет-ная, — как тень рядом с
электрическим заревом города, — эфемерная человеческая надежда сгорала в
искусственном свете, неизбывный человеческий ужас копошился в его тени.

Померкли звезды, лучи лазеров, бьющие из квартала развлечений, уткнулись
в душное небо между небом и землей, беззвучно проскочила молния, ударил
гром.

Двуглавая змея забилась в конвульсиях под горячими черными струями
дождя, падающего с небес.

Глава 26.

Ночной ливень не принес облегчения, жаждущая земля впитала влагу, и
жаркий воздух иссушил последние капли еще до восхода солнца.

Сегодня у Воронцова был выходной, и он решил научить девочку стрелять.
Теперь они находились в пригородном лесопарке, было раннее утро, дневная
жара еще не придавила пернатых певцов, радующихся жизни в пыльной уже
листве.

— Не обращай внимания на мушку, — поучал Воронцов. — Не прищуривай глаз,
наводи ствол, как палец, только бери чуть ниже, потом медленно нажимай
на курок, вот и все.

Девочка выстрелила — пивная банка закрутилась волчком и осталась на
месте. Она выстреляла еще раз — банка взлетела в воздух.

— Хорошо, — одобрительно кивнул Воронцов. — Как видишь, это совсем
несложно.

Только две банки из восьми остались стоять, когда девочка отстреляла
магазин.

— Из пистолета стреляют в упор, — сказал Воронцов. — Стреляя в человека,
целься в низ живота и прижимай локоть к телу, руку не вытягивай.

— А вам приходилось убить человека? — спросила девочка.

— Приходилось, — кивнул Воронцов. — Нет ничего легче и глупее, чем
убивать людей, это не решает проблем. Но украсть велосипед намного
опаснее, чем убить человека. Потому что раскрыть убийство намного
сложнее, чем кражу велосипеда. Люди не убивают за велосипед не потому,
что боятся закона, а потому, что у них есть совесть.

— У людей есть совесть? — удивилась девочка.

— Есть. Если бы у людей не было совести, на земле не осталось бы уже ни
одного человека.

— Она есть не у всех, — сказала девочка.

— Не у всех, — согласился Воронцов. — Очень мало людей рождается без
совести, уродами с детства. Но если человек много страдает от других
людей, его совесть может умереть. Такой человек мертв. Ты знаешь, что
такое «крысоед»?

— Нет, не знаю.

— В железную бочку бросают десяток крыс. Крысы начинают драться и жрать
друг друга с голодухи. В конце концов, остается одна крыса, если такую
крысу выпустить на волю, она будет убивать других крыс, пока не очистит
всю территорию. С людьми это тоже случается. Раньше, случалось в зонах,
теперь уже нет. Теперь вся страна превратилась в зону, держи пистолет
крепче, девочка, вокруг полно человекоедов. Наверное, кто-то хочет
очистить землю от нас и разводит их специально.

— А зачем вы распиливаете пулю крестом? — спросила девочка.

— Такая пуля при ударе о препятствие разворачивается, как цветок. Если
препятствие — человеческое тело, то цветок превращается в нож мясорубки
и прогрызает в нем дыру, потому что пуля вращается. Если препятствие —
бронежилет, то цветок застрянет в нем, а стальной сердечник, который
находится внутри цветка, от удара приобретает дополнительную инерцию и
прошибает бронежилет насквозь вместе с тем, кто в нем сидит. Поэтому
патроны, снаряженные пулей со стальным сердечником, не продаются в
магазинах, это очень опасная вещь.

— А такие пистолеты продаются? — девочка кивнула на «люгер».

— Нет, это подарок от Готтлиба.

Спасаясь от жары, они вернулись домой до того, как солнце поднялось к
зениту, и сели пить чай.

— Ну, вот, — сказал Воронцов, отхлебывая из стакана. Теперь у нас нет
приличных чашек. Зачем ты их все перебила?

- Я не била их, — девочка густо покраснела. - А кто же, по-твоему, это
сделал? Я?

— Они сами разбились.

— А шкаф? Книжный шкаф? Он тоже передвинулся сам?

— Да, - девочка опустила голову.

— Ну, что ж, — Воронцов задумчиво почесал небритую по случаю выходного
шею, — все может быть.

После чая Воронцов решил пройтись с девочкой на базар, чтобы купить ей
кое-какие вещи. Перед выходом он напялил ей на голову свою старую
бейсболку, чтобы не отсвечивала лысиной.

Дядык уже слонялся по базару, у него тоже был выходной, но он не терял
времени даром.

— Я уже взял, — сообщил он Воронцову, как только они встретились между
рядами и пожали друг другу руки. — А это что? То есть, кто? — Он кивнул
на девчонку, которая стояла рядом с Воронцовым, прижимая к животу
набитый пакет.

— Ты, Толян, не заговаривайся, — строго сказал Воронцов. — Это моя
племянница, приехала из Ростова и будет у меня жить.

— Ну и хороню, — ухмыльнулся Дядык. — Может, ты теперь перестанешь
ночевать на опорном и дашь мне спокойно поработать с агентурой.

— Может, ты теперь научишься сам выносить за собой презервативы и
бутылки, — заметил Воронцов. — Пиво холодное?

— По сезону. И...

— И хватит. Сегодня выходной, ты собираешься когда-нибудь отдыхать?

— Ну, как хочешь, — Дядык индифферентно пожал плечами, — а я думал, ты
поделишься со мной своим тормозком.

— Каким тормозком?

— Тормозищем. Девка какая-то принесла.

— Как выглядела девка?

— Здоровенная, как ее тормоз. Во, — Дядык показал на полметра выше своей
головы. — Но красивая. И черная, как у негра в дупе.

— Что сказала?

— Просила передать «спасибо» за науку. Чем ты ее учил, Воронцов?

— А ну, идем, покажешь.

На столе стояла большая квадратная коробка, в которую упаковывают торты,
расписанная яркими цветами и плотно перетянутая красной лентой.

— Во, затянула, — заметил Дядык. — Это, чтоб я не залез.

В упаковке находился почти обычный тормоз-ковый набор, — литр «шнапсу»,
копченая свиная нога, дыня. А под всем этим добром лежала клетчатая
коробка для шахмат. Воронцов открыл коробку и увидел свое лицо в
сияющем, как зеркало, металле пилы, скалящей остро отточенные зубья с
обеих сторон лезвия.

Глава 27.

Пузырь времени лопнул, время вырвалось наружу, сминая головы копытами,
колесница Джаггернаута ускорила ход и бойни Аримана наполнились.

В эту ночь кто-то зарубил на опорном пункте Толика Дядыка и вместе с ним
неизвестную женщину, личность которой устанавливалась. В эту же ночь в
квартале развлечений были зарезаны пилой проститутка и двое туристов из
Германии. Уже под утро на подъездной дороге к кварталу была обнару жена
залитая кровью машина патрульно-постовой службы и три страшно
изуродованных трупа милиционеров в ней.

Воронцов сообщил руководству, что имеет агентурное сообщение о
подозреваемом, который может скрываться в брошенном здании «Плюса».
Здание взяли штурмом, высадив двери и окна, в операции участвовал не
только розыск, но и весь личный состав райотдела, вплоть до последнего
патрульного милиционера, и тех, кто в срочном порядке прибыл из отпуска,
«Плюс» обшарили по сантиметру, взломали пол и стены, но ничего не нашли,
девушка и собака исчезли.

Подключилось УВД, все райотделы, во всех районах города начали
переворачивать вверх дном все, где мог затаиться человек с пилой, на
дорогах восстановили упраздненные посты ГАИ. Это была не просто
полицейская операция, действия имели ярко выраженный характер мести,
маховик насилия, раскручиваясь против насилия, рубил в капусту и правых
и виноватых, под шумок пристрелили нескольких «авторитетов», которых не
могли взять законным путем, конторы наполнились воплями и скрежетом
зубов. Милицейские пацаны рвали тельняшки, спрятанные под формой,
глотали водку и шли вышибать двери и валить заборы, не глядя, что там,
под ногами, — кукла или ребенок. Часть граждан возроптала, другая часть
— воспрянула духом, решив, что где-то, кто-то, наконец-то, принял
правильное решение и взмахнул твердой рукой.

Воронцов наблюдал все это, стиснув зубы, он уже видел подобное в
Карабахе, в Сумгаите, в Пед-жикенте.

Да, сейчас делалось много правильного и полезного, да, «братки» упали на
брюхо, не смея под ять головы, но в суматохе били невинных, рвали
цепочки с шей у беззащитных блядей и растаскивали воровские «общаки», а
«комсомольцы», делали себе карьеру и расправлялись с персональными
врагами, это было время дилетантов, время сыска закончилось.

А на четвертые сутки яростных «зачисток» некто, вооруженный пилой, вошел
в массажный салон на «улице красных фонарей» и зарубил там двоих
посетителей прямо на столах и двух девушек, рядом с ними.

Полицейский террор пер по головам, как каток, давя и бандита, и старуху,
торгующую самогоном, вместе с ее бутылками и болячками, но он не мог
достать одинокого убийцу, который, терроризируя всех, был вне общества,
вне системы и вне структур, по которым можно проехаться катком.

Воронцов понимал, что время частных расследований прошло, но он не мог
доверить катку основные детали расследования — нападение на него самого
и вызов в коробке из-под торта, — он не хотел сам оказаться под катком и
не верил, что каток сможет извлечь из этих деталей пользу.

Ржавый гвоздь, — вот, что могло остановить зверя; Воронцов знал, что
упырь придет за ним. Но он не хотел, чтобы за ним приходили, и не хотел,
чтобы его вбили в землю рядом с упырем. Он полжизни провел в усилиях
выйти за пределы любого давления, теперь он был там же, где и упырь, -
вне системы. Они снова остались вдвоем. Игра продолжалась в сумеречной
зоне, вне закона, вне систем, противники кружились среди

светотени, сживая друга со света и меняя правила игры каждый своим
движением, вопрос состоял только в том, кто сумеет сделать последний
ход, пока часы еще тикают.

Глава 28.

— Какое мне до этого дело? - сказал Хозяин.

— Это твое дело, заниматься убитыми блядьми. А я занимаюсь финансами.

Они сидели в креслах напротив друг друга, в гигантском кабинете, сплошь
обшитом панелями красного дерева, снаружи не проникало ни звука, было
прохладно, пахло дорогими сигарами.

— Ты застраховался от милиции, но ты не можешь застраховаться от
сумасшедшего, — сказал Воронцов. — Он убивает людей на твоей территории.

— На мою территорию не пройдет и дивизия «зеленых беретов». Мне нет дела
до того гадюшника рядом с зоной.

— Ты родился в том гадюшнике.

— У тебя хорошая память, усмехнулся Хозяин. — Это бывает вредно. Что ты
хочешь?

— Его до сих пор не поймали, потому что не там ищут. В квартале менты не
делают резких движений, ты сделал все, чтобы повязать им руки. А он умен
и хитер, он прячется где-то там или где-то рядом.

— О чем ты болтаешь? — поморщился Хозяин.

— У меня прекрасные отношения с милицией. Почему ты не пойдешь и не
сделаешь то, за что тебе деньги платят?

— Потому что это нельзя сделать силами одного человека. А ты не за то
платишь начальнику УВД, чтобы он выгреб из квартала всю наркоту, всю
шелупонь, которая там сидит, и поставил точку на бизнесе. Все мы знаем,
кем он был пять лет назад, он стоял на дороге в занюханном Марьинском
районе и сшибал червонцы с колхозных водителей, пока ты не сделал его
начальником.

— Ты совсем потерял осторожность и не фильтруешь базар.

— Я старый, глупый и мне нечего терять.

— Ты старая, хитрая лиса. У тебя никогда ничего не было, кроме твоей
драной шкуры. Но тебе есть, что терять, — твою вшивую гордость.

— Моя гордость ничуть не вшивей твоей. И я не обираю вдов и сирот.

— Я не обираю вдов и сирот! Я даю им работу, я строю для них дома. А что
делаешь ты, кроме того, что пишешь отказники, когда кто-то залезет к ним
в карман?

— Сам подаю, иногда, — Воронцов пожал плечами. — Если есть деньги.

— У тебя их нет и никогда не будет. Я не думал, что у тебя хватит
наглости заявиться сюда. Но я прощаю тебе, ради Аллаха, потому что ты
умом тронутый. Уходи отсюда и сделай так, чтобы я больше о тебе никогда
не слышал, если хочешь спокойно умереть.

Когда Воронцова вывели, Хозяин вскочил с кресла, швырнул в холодный
камин сигару и зашагал по кабинету. Квартал развлечений не был его
бизнесом, как тявкала эта старая ментовская ищейка, квартал был местом,
где он родился и вырос, там жили друзья его детства. Он не мог
допустить, чтобы они считали его фуфлыжником, чтобы они могли, хотя бы,
заподозрить, что великий Хозяин, не контролирует ситуацию. Он понимал,
что нельзя доводить ментов до крайности, когда они будут вынуждены
перевернуть квартал вверх дном, и понимал, что нельзя позволить какой-то
твари бродить по кварталу и резать клиентов. Он потянулся к телефонной
трубке.

Воронцов же, которого две насмешливо улыбавшиеся «гориллы» провели до
его задрипанной «пятерки», улыбаясь про себя, рулил к городу и
поздравлял себя с успешно проведенной операцией.

Главное — ему удалось проникнуть к Хозяину. Он не сомневался, что люди,
которые заправляли в квартале, возмущены, взбудоражены убийствами и ищут
убийцу. Но они не знали, где искать. Теперь знают, Хозяин не мог
остаться безучастным к происходящему в квартале, он примет меры. Целью
операции было выгнать зверя из тьмы, в которой он скрывался, на свет,
поменяться с ним местами. Воронцов ничуть не кривил душой, когда
утверждал, что у милиции связаны руки в квартале, так оно и было на
самом деле. Он не мог рассчитывать достигнуть результата, сообщив о
своих подозрениях руководству, да и кем был Воронцов для своего
руководства? В руководстве сидели очень серьезные люди, высокие
профессионалы вроде бывшего гаишника, они сами знали, что делать. Но
теперь на зверя начнется охота, его выкурят из берлоги, а у входа будет
ждать его Воронцов, со своим другом Готтлибом.

Всю оставшуюся часть дня Воронцов провел на работе. За это время
разыскали бывшего владельца сдохшего «Плюса» и вытрясли из него все, что
он знал. Сообщил он следующее: да, у него была охрана, которую он уволил
вместе со всем остальным пер соналом и больше никого не видел, в здании
фирмы не появлялся уже около года. Ни о какой охраннице с собакой он не
имел никакого понятия. Владельца отпустили восвояси, настращав на всю
оставшуюся жизнь, взяв подписку о невыезде и строго предупредив, чтобы
не переходил дорогу на красный свет. Поиски девушки с собакой результата
не дали, поиски в спецпитомниках результата не дали, охранников нашли
всех и проверили на причастность - безрезультатно. Остальной персонал
находился в рутинной проверке без всякой надежды на результат,
начальника охраны не нашли, в чем не было ничего удивительного,
поскольку он был приезжим, розыски верзилы, принесшей «тормозок»,
предпринятые Воронцовым самостоятельно, результата не дали, глухими
оставались пока и убийства в квартале.

К концу дня для Воронцова вырисовалась следующая картина — две девки и
одна собака, как-то связанные с убийцей, и белое пятно за тонированным
стеклом мотоциклетного шлема на картине — вместо лица убийцы.

Глава 29.

К концу дня в усадьбе Хозяина, расположенной на пяти гектарах заповедных
земель, были собраны все наличные силы и выработан план действий.
Операцию планировал не Хозяин, который не вникал в детали своих
операций, осуществляя генеральное руководство, ее планировал штаб, из
хорошо обученных специалистов.

Шанс, что тварь с пилой, — это кто-то из местных, был исчезающе мал.
Местное сообщество было

пронизано множеством явных и неявных связей, которые замыкались на
квартале, и почти каждый местный житель каждым куском хлеба так или
иначе зависел от квартала. Трудно было предположить, что кто-то станет
пилить сук, на котором сидит, рискуя, что ему выпустят кишки его же
инструментом, прежде чем он успеет долететь до земли. Но и сам квартал,
и многоэтажные трущобы вокруг квартала были набиты приезжими. Никто не
видел убийцу, никто не засек путей его отхода, но все убийства произошли
в короткий срок и на ограниченной территории, что вкупе с информацией
Воронцова давало основания локализировать его берлогу где-то рядом. Он
не мог давно обосноваться в берлоге, поскольку убийства начались
недавно, и даже для Хозяина было нереально прочесать все помещения,
которые здесь сдавались внаем. Поэтому в течение дня, была проведена
разведывательная работа и составлены списки всего жилья, которое
сдавалось посуточно. Те, кто планировал операцию, понимали, что она
обречена на провал, если растянуть ее на сутки или двое, как это делали
менты. Поэтому они планировали ее ночной и молниеносной, — чтобы тварь
не успела уйти из берлоги, на дорогах были выставлены посты перекрытия и
мобилизованы добровольные помощники.

Задачей ставилось: все помещения обыскивать, искать пилу или предмет,
похожий на пилу, всех мужчин от четырнадцати до шестидесяти, которые не
могли толком объяснить, зачем здесь находятся, не имели документов и
багажа, не могли указать родственников или знакомых, способных на месте
подтвердить их личность, — свозить для дальнейшего разбирательства на
ничейную территорию элек тростаиции, расположенной в промзоне, где
находились люди, умевшие вести допрос. Каждый лейтенант, командовавший
мобильной группой из пяти человек, имел указание вежливо разговаривать с
милицией, солидную сумму в долларах для таких переговоров и амфетамин
для бойцов- Такие же группы патрулировали квартал, чтобы перехватить
тварь, если она вышла на охоту.

Операция началась за час до полуночи.

Глава 30.

Раздался звонок в дверь и, заглянув в глазок, девушка увидела хозяйку,
которая сдавала ей эту квартиру. Девушка открыла дверь.

— В чем дело? — Кто-то невидимый рывком распахнул дверь справа, а со
стороны лестницы, отодвинув хозяйку плечом, выступил мужчина, за ним еще
двое.

— Предъяви документы, сестричка.

— Да кто вы такие?

Собака рядом с девушкой тихо зарычала.

— Народная дружина. Убери собаку, иначе я ее пристрелю, — мужчина
показал пистолет из-под полы пиджака.

Девушка попятилась, прихватив собаку за ошейник.

— Что вам надо?

Четверо мужчин вошли в квартиру, тесня девушку вглубь коридора, один
остался у входа, двое направились в кухню и в ванную.

— Просто предъяви документы, и мы уйдем, — сказал старший. — Кто еще
есть в доме?

— Мой муж. — Старший пинком распахнул дверь в гостиную и застыл на
пороге. — Пацаны, идите, посмотрите, на это чудо!

На продавленном диване лежал высокий гибкий юноша, на нем не было
ничего, кроме клетчатой шотландской юбки или чего-то похожего, он
блаженно улыбался, в руке его дымилась сигарета, его длинные волосы были
схвачены шнурком на макушке, как у папуаса, и он был смугл, как папуас,
у него были девичьи, подернутые негой глаза с загнутыми ресницами.

— Ну-ка, встань, пидор, — сказал старший, и это были последние слова в
его жизни.

Хозяйке бы уйти, и тогда она бы осталась жить. Но она подслушивала у
дверей и успела услышать визг, и что-то, похожее на свист рвущегося
шелка, затем дверь распахнулась, сбив ее с ног, и на лестничную площадку
спиной вперед, выпал мужчина, на горле его висела собака, женщина в
ужасе смотрела, как собака рвет горло человека, в то время, как из
дверного проема доносились какое-то нечеловеческое кхекаиье и вой, потом
кто-то рывком за волосы втянул ее внутрь, и больше она ничего не видела
и не слышала, потому что ее голова с выпученными глазами, покатилась по
коридору.

Джип «чероки» с черными стеклами остановился у кованых ворот усадьбы
хозяина.

— Колян, открой! — крикнул водитель, приспустив стекло, и Колян открыл,
а через мгновенье упал у колес джипа, пятная подъездную дорожку, кровью
из перерубленного горла.

Хозяин, часто затягиваясь сигарой и поглядывая в окно, мерил шагами свой
непомерный каби нет. Он увидел фары автомобиля, подъезжавшего к дому, а
через несколько секунд в дверь раздался осторожный стук.

— Войди! - рявкнул Хозяин, и в кабинет вошел высокий юноша, одетый как
для съемок фильма про Тарзана в сопровождении черноволосой девушки и
черной собаки с окровавленной мордой.

— Ты что за чмо? — спросил Хозяин.

Тихо улыбаясь, юноша обошел его кругом, рассматривая со всех сторон,
девушка и собака двигались вслед за ним.

— Ты что за чмо? — еще брезгливей повторил хозяин, и юноша сунул руку за
спину.

Команды, избивая на ходу, стаскивали упирающихся людей за периметр
электростанций, где их брали в оборот специалисты из группы
дознавателей. Прошло уже два часа с момента начала операции, загон был
забит беспаспортными наркоманами, гомосексуалистами и карманными ворами,
в застенках раздавались вопли, но результата не было, лейтенанты,
матерясь, давили на кнопки мобильников, пытаясь добиться инструкций от
Хозяина, но Хозяин перестал отвечать на звонки.

Когда несколько командиров среднего звена, ускоряя шаг, мимо изрубленных
охранников ворвались в кабинет, они увидели Хозяина, но не сразу его
узнали.

Торс без рук и без ног висел на люстре. Конечности аккуратной кучкой
лежали на ковре, рядом — кучка собачьего дерьма. Голову нашли по запаху
— она стояла на каминной полке с прикипевшим к губам окурком погасшей
сигары. Глава 31.

Воронцов уже собирался домой, когда отовсюду начали поступать сообщения,
что в районе начинается какая-то заваруха. Воронцов усмехнулся — он
знал, что это за заваруха, и знал, что криминальный террор весьма похож
на милицейский, что это две стороны одной медали, — а медаль на груди у
того, кто придумал такое государство.

Бледно выглядящий начальник вошел в его кабинет и спросил, что он думает
но этому поводу. Воронцов ответил, что ничего не думает, что для этого
есть начальник службы общественного порядка, а у него рабочий день
закончился давно, он сделал все, что мог, Толика Дядыка уже не
воскресишь, и он идет домой спать. Так он и сделал.

Спать, однако, ему не пришлось.

Он шел через квартал, который жил, кипел и дергался своей обычной
жизнью, он улавливал движение бандитских патрулей, незаметное неопытному
глазу, и у него было ощущение, что все это нарисовано на куске холста.
Он знал, что за расписным занавесом квартала, во тьме, где извивались по
земле и вставали на дыбы сороконожки многоэтажек, выбивают двери и
волокут людей вниз по лестницам, выворачивая им руки и походя, ударяя
головами об стены, а те, кто должны были защитить этих людей, — делают
то же самое на других концах города. И все это происходило потому, что
так захотели три человека: Хозяин, мент по имени Воронцов, настучавший
Хозяину и другой мент с большой звездой на погонах, купленной за деньги.
Хозяина. Чего стоил этот мир, если в нем были возможны такие вещи?

А самое страшное заключалось в том, что за драным куском холста не было
ничего.

Уже подходя к дому, Воронцов сообразил, что почему-то пришел пешком, а
машину бросил в дворе райотдела. Это уже совсем никуда не годилось, это
уже пахло маразмом.

В доме не горел свет, и почему-то пахло церковным воском.

Свет свечей лился из распахнутых дверей гостиной, и он вошел туда, как
притянутый магнитом.

За столом сидел смуглый юноша, увенчанный короной черных волос, по левую
его руку — де-вушка-охранница, по правую — девочка с наголо обритой
головой, на столе стоял шандал, черная сука лежала на ковре.

— Ты совсем-совсем старый, Воронцов, — сказал юноша, — Ты оставил
пистолет в сейфе, когда ехал к Хозяину, да и забыл его там.

— Откуда ты узнал мой адрес?

— От Толика Дядыка, — спокойно ответил юноша. — Он сильно кричал, но
сказал, в конце концов. — Голос юноши был, ни мужским, ни женским, ни
человеческим, так могла бы говорить звезда с неба. - Садись, - он сделал
приветливый жест рукой. — Я приготовил для тебя кресло.

Воронцов сел.

— Видишь ли, — задумчиво сказал юноша, — мне нужна твоя голова. Ты не
мог бы отдать мне ее сам? - Он вынул руку из-под стола, зубья пилы
сверкнули в свете свечей.

— Нет, — хрипло ответил Воронцов.

— А вот я отдал бы тебе свою голову, если бы она была тебе нужна, —
сказал юноша.

— Она мне нужна, сказал Воронцов.

— Нет, — юноша печально покачал головой, — тебе нужно мое мясо. Ты волк,
Воронцов, ты не умеешь любить. Он встал, обошел стол и остановился
напротив Воронцова. — Позволь мне взять то, что тебе не нужно, позволь
мне взять твою боль.

— Я люблю свою боль, — сказал Воронцов.

— Да? Юноша поднял тонкие брови. — Тогда я сделаю тебе очень больно.

У Воронцова появилось ощущение дурноты и падения во сне, но он напрягся,
он готовился бороться не за жизнь, а за право умереть стоя.

Бритоголовая девочка напряглась в своем кресле. Черная сука подобрала
лапы и вдруг прыгнула, целясь юноше в горло. Свистнула пила. Собачья
голова покатилась в угол, ее тело, мотая алой струей из шеи, — в другую
сторону.

— Бедная Герта, — печально сказал юноша. — Она совсем сошла с ума, — он
повернулся к Воронцову. — Ты всем приносишь неприятности. Твоя
справедливость несправедлива и непристойна. — Он взмахнул пилой.

Воронцов вскочил на ноги. Девочка прижала кулаки к лысой голове.

Пьяный Риккерт рыдал над фотографией жены Воронцова, давно умершей в
какой-то лечебнице под Парижем, о чем не знали они оба.

Илона, торопясь, забрасывала в шкаф забытый Воронцовым галстук, потому
что в дверь позвонил клиент.

Мальчишка наркоман захлебывался криком на электростанции, потому что ему
ломали пальцы молотком.

В последние мгновения. Бог увидел Воронцова, или, может быть, Воронцов
на мгновение поверил, что Бог есть. Он не почувствовал боли, он только
увидел, как обе его руки упали на пол, потом ноги вылетели из-под него,
и бедная его больная голова покатилась раньше, чем тело коснулось пола.

Ярко светила луна.

Три существа: бесполый юноша, черный, как кобра, двуполая девушка с
кокаиновыми глазами и падший ангел с наголо обритой головой шли через
зону ночи, переходя из света в тень, из тени в свет, нигде не
останавливаясь, все дальше и дальше от желтых человеческих огней, — все
ближе, к другим человеческим огням, вот луна зашла, и их совсем не стало
видно.





PAGE \* MERGEFORMAT 38

PAGE \* MERGEFORMAT 1

I

PAGE \* MERGEFORMAT 34



PAGE \* MERGEFORMAT 38

I

PAGE \* MERGEFORMAT 34



~ PAGE \* MERGEFORMAT 1 ~

PAGE \* MERGEFORMAT 81

PAGE \* MERGEFORMAT 1

Комментарии

  • Loza88 А ничего, что название у Стивена Кинга позаимствовал?
  • Александр Лекаренко Сериал под названием "Сумеречная зона" вышел в Штатах ещё в 60-е годы прошлого века. Стивен Кинг тогда ещё работал в прачечной оператором стиральной машины. Так кто у кого позаимствовал?