Я лечу к тебе мама -1-я глава

-1-
…Буйным цветом распустились маки и пионы.
Стояло благоухание метеолы. Возле хаты хлопотала молодая женщина.
В белом платочке и в легкой вышитой сорочке она сама походила на цветок.
Собирала вечерять.
На деревянном столе уже лежал утренний выпечки круглый хлеб, стоял кувшин молока.

Женщина надергала зеленого лука с грядки, побежала в хату, отодвинула с огня казан с вареной картошкой.
И во двор с открытых дверей потянуло жареным луком.
-Мама ждет приезда отца. Он еще утром уехал в райцентр.
Вечером к нему, зачем-то приезжал посыльный с военкомата.
– Размышлял Гриць. Он сидел возле деда, на бревне старого дуба, и вырезал что получиться, из дерева.

Прислонившись к его ногам, громко посапывая, спал старый волк, а на коленях, свернувшись в клубочек, дремал маленький котенок.
Дед курил люльку и слепыми глазами глядел вдаль, только ему ведомую, и о чем-то думал, а может, тоже спал.
Из беленькой чисто мазаной хаты, снова выпорхнула хлопочущая мама.
Она уже, в который раз поглядывает на дорогу, прикладывая ладонь ко лбу, высматривает, не едет ли отец на телеге.
Гриць прикрыл глаза. В его фантазиях, мама всегда была пчелкой.

С раннего утра она все хлопочет, порхает с цветка на цветок и так до самого захода солнца.
Все собирает, все запасается.
Такая же мудрая и проворная и на все у нее хватает сил.
И жужжит и жужжит свою песенку под нос, как пчелка чистенькая и статная.
Но тут его воображаемая жизнь мамы в образе пчелы, сменяется на действительность.
Небо затянулось тучами, и деревья зашумели от налетевшего ветра.

Черешня, под которой накрывала на стол мама, закачала ветками, цепляясь за ее платок. Мама, отмахиваясь от них как от назойливых мух, продолжала резать хлеб.
А ветки все цеплялись и дергали мамину косынку, она сердито, но терпеливо что-то объясняла им.
Это развеселило Грицька, и он заулыбался.
Оксана, как раз оглянулась на сына, и сразу же нарочито сердито зашумела и на него.

— Чего ты сидишь как вкопанный?
Заведи дедуся в хату, видишь, небо затянулось, видать гроза будет!
А я пока еду в хату перенесу, а то вот-вот дождь ливанет.
Гриць поднялся, легонько засунул котенка себе за пазуху.
Поднял, прилагая немало сил, старого волка, перенес его до будки, маленькой его хатки, тоже чисто выбеленной.
Потом тихонько прикоснулся к плечу дедушки.
Дед даже не пошевелился, только пыхнул дымом из люльки.
Гриць взял деда за руку, сунул в нее палку, больше похожую на булаву.
Взял другую руку, помог старику подняться.
Дед Семен тяжело кряхтел, пытаясь несколько раз встать на ноги.

Но как только довелось ему подняться, на старые и непослушные его ноги, он тут же, как бравый солдат, выровняв спину, превратился в еще крепкого и даже сильного казака.

Поправив усы, и одернув рубашку, он резво зашагал.
Приподняв повыше голову, он ощущал себя так, словно он еще в строю и если понадобиться, то он покажет, каков он есть вояка.
Гриць сразу же представил деда крепким, хоть и очень древним дубом.

Дуб стоял, не сгибаясь много лет, его жизнь прошла через три войны, и поэтому ствол был изранен и изрезан.
Но выстоял дуб, не согнулся и не засох, не зачерствел внутри к чужому горю.
И когда повсюду был страшный мор, то это в его крепких ветвях находили защиту и корм те, кто уже отчаялся выжить.
Многое повидал старый дуб, но от этого стал только мудрее и величественнее, и еще больше начал ценить жизнь и еще пуще тянуться к Небу.

Во дворе послышался скрип телеги и открывающихся ворот.
Гриць усадив деда в хате на длинную лавку возле стола, тут же убежал во двор встречать отца.
На улице ветер рвал деревья, небо стало черным, большие капли дождя безжалостно лупили по пыльной дороге.
Отец был тоже темнее тучи. Мать снимала какие-то пожитки с воза.

Гриць подошел к старому жеребцу, который уже сам с трудом тянул ноги, а не то, что еще и воз.
Конь с усталости тяжело дышал, пуская на Гриця пар и слюну из почти беззубого рта. Мальчик погладил его и поцеловал в потную его морду.
Жеребец тоже ответил лаской, нежно потерся о шею Грицька, оставляя мокрые пятна на белой рубашке.
Освободив коня, Гриць повел его в стойло, но остановился когда услышал тихий мамин голос, сквозь слезы она спрашивала:

— И что теперь будет, Максим?
Гриць оглянулся и замер.
Его отец вдруг стал не только очень угрюмый, а весь как-то почернел и состарился.
— Нет, не может быть, мой отец веселый, щедрый, добрый, он всегда даже в самые тяжелые времена умел шутить.

Как бы он не устал, как бы мало не спал, он всегда был в радостном настроении и его глаза излучали столько тепла и света.
Что могло случиться такое, чтобы мой отец так изменился?
А мама, такая стройная, проворная, всегда что-то напевающая.
Его, Грицька, мама, которая еще недавно играла как девочка с ним в жмурки?
И играла бы еще, но отец заругал.

— "Ты, сыну, пожалел бы маму, тяжело ей стало в игры с тобой играть, на Покрова, даст Бог, уже будет у тебя брат или сестра!"
— И ласково так при этом гладил ее живот.
Что случилось с ней?
Она стала такая маленькая, такая беззащитная, как девочка подросток, с глазами взрослой даже старой женщины.

Мама стояла, прислонившись к крепкому отцовскому плечу, одной рукой вытирала слезы кулачком, совсем по детски, а другой обхватывала уже хорошо выпирающий живот.
Отец обнял ее за вздрагивающие плечи, поцеловал как ребенка в лоб, и слегка смутившись от сыновнего взгляда, тихонько подтолкнул ее в направлении хаты.

Дождь хлынул как вода из прорвавшейся дамбы.
Только в июне бывают такие мгновенные и сильные грозы.
Небо, как будто упало на землю. И от этого столкновения по всему свету, раздался страшной силы гром.
И тут же все вокруг стало не реально багряным от одновременно вспыхнувших по всему небу тысячей молний.
Раскаты повторялись один за другим, и казалось, не было между ними никакого разрыва.

В хате зажгли лампу, тусклый свет еле освещал комнату.
Гриць весь мокрый вошел и сел на краю лавки.
Достал такого же мокрого котенка, подышал на него немного, засунул на остывавшую печь. За столом сидели, молча, никто не прикасался к еде.

Тишину прорывал лишь раскатистый гром, а яркая молния на мгновение резко озаряла лица собравшихся.
Как будто вырывала знакомые образы людей из темноты, чтобы запомнить их навсегда.
Мама уже не плакала, сидела как сирота, не зная, что ей делать одной в целом мире.
На какой-то миг Грицю показалось, что он увидел глаза деда, как раньше в детстве еще зрячие, лукавые и все знающие.
Но когда сверкнула очередная молния, по лицу деда внук понял, что нет уже больше деда-дуба, а есть лишь очень старый, уже практически не живой, весь дуплистый ствол от того дуба.

Поднялся отец, подошел к сыну, подхватил сильными руками, поднес к своему лицу и посмотрел в глаза так внимательно, что показалось, взглянул в самую душу.

— Сынку, сынку! Как ты тут с ними один справишься?
Хотя ты уже практически взрослый, осенью уже пятнадцать будет.
Худенький, ты какой-то у нас уродился, как мама твоя.
Зато говорят, у малых да худых жилы крепкие. Осилишь, я думаю.
Только бы духу хватило, а то ты чересчур чувствительный и нежный.
Из тебя бы чудная девочка вышла.
Хотя доброта, сыну, еще никому не повредила.
Добро всегда поверх зла будет.

— Отец поставил сына на ноги сел на лавку, посадил Грицька как раньше на колено, прижал к своей груди.
— Сыну, сыну! — Снова вымолвил отец после долгого молчания.
И голос его дрогнул, послышались жалостливые нотки.
Он откашлялся и уже как мужик мужику сказал:
— Запомни сын, есть очень важные заповеди, какие ты должен знать и жить по ним.
Первое и главное. Всегда живи по законам Божьим.

Во-вторых: верь и вера тебе поможет.
В-третьих: делай только то, что велит тебе сердце.
Оно не обманет. И четвертое: чужого не бери, отдай лучше свое.
А если страшно будет, то помолись, молитва силы добавляет.
И поцеловал, как раньше маму, в лоб и перекрестил сильною и грубоватою рукою сына.
Гриць наклонив голову, поцеловал ту руку.
И уже по-взрослому отошел, сел возле деда, расправил плечи, как будто вырос по-настоящему.

— А ты Ксюша в город не ходи, только когда время рожать придет.
А так ни-ни, я думаю это лишнее.
Но и до последнего не сиди, дорога далекая, снегом занесет, идти будет тяжело.
Гриць проведет. Кристина свое дело знает, ей доводилось всякое.
Хоть и молодая еще, но уже пол района с ее узлом на пупке бегает.
— Помолчав немного, добавил:
— Все равно всего не скажешь, собирай меня родная в дорогу, на рассвете надо уходить.

Жена заметалась по хате, собирая мужа.
Достала из сундука старый дедов солдатский мешок, с которым он пришел еще с Русско-Турецкой.
Начала складывать вещи. Тихо плакала, вытираясь рукавом.
Достала вышитый рушник, завернула в него хлеб, принесла из погреба кусок сала, который берегла на черный день.
Дед сидел, молча, только чуть-чуть качал головой, отвечая на свои мысли.

Отец зачем-то рассматривал висевшие на стенах старые фотокарточки, красиво убранные иконы в углу.
Тишину нарушала возня маленького бельчонка с перевязанной лапой, пытающегося перегрызть новую клетку из вербовых прутьев.
Наконец мама закончила собирать отца в дорогу, затянула узлом веревку, присела возле потухшей печи, замерла в ожидании.

На дворе дождь уже стих, но наступила ночь, стало темно и даже страшно, как будто их всех закопали в глубокую яму, даже дышать было тяжело.
В груди болезненно жгло и душило.
Так и сидели поодаль друг от друга, и каждый думал о том, что случилось и что будет дальше.
Заговорил дед, когда небо стало сереть, и птицы оповестили о наступающем дне.

— Ты, Максим, всегда был геройским и отважным хлопцем, но там еще и голову на плечах надо иметь.
Бей тех фрицев, как водится в нашем казацком роду.
Не посрами памяти наших праотцев, не сгибайся в честном бою, а если придется, то и хитростью их возьми, пусть не думают, что мы только силой умеем воевать, но и разумом.

Его тихую речь слушали, молча, как дети в школе, но неожиданно все в хате зазвенело и затряслось, как будто земля раскололась, и хата полетела в прорву.
Гул все усиливался и усиливался, а вскоре стал невыносимый, от внезапности все пригнулись.
Отец первый встрепенулся, быстро выбежал на улицу и вонзился взглядом в небо.
Гриць с мамой, придерживаясь за стены, тоже вышли на крыльцо.
Все, сколько можно охватить взглядом, небо, было всыпано маленькими серыми точками, двигающимися в сторону Киева.

— Вот и все…. — Сказал отец. — Его нижняя губа задрожала, лицо искривилось от переживания. Так было всегда, когда его переполняли чувства.
Гриць хорошо знал, что если отец так делает, то он очень волнуется.
Так было, в тот день, когда отец принес домой трехлетнего сына, только что выловленного из реки.
Когда рассказывал, о произошедшем на кордоне, своим родным.
Когда сидел у кровати, а дед отпаивал и растирал лекарствами маленького Гриця.

И когда отец возил его в Киев. Когда старый, очень вежливый доктор слушал рассказ отца. Затем долго щупал и вертел во все стороны маленького испуганного Гриця.
Заглядывал в рот и уши, махал пальцем перед глазами.
Больно стучал по коленке чудным молоточком.
Затем долго гладил свою маленькую бородку, и на конец, произнес:

— Увы, батенька, медицина пока бессильна. А что вы хотели?
Он практически с того света вернулся.
Затем смешно раскланялся и ушел.
Отец долго прижимал к себе Гриця, молча гладил, стараясь спрятать свое лицо от детских глаз.

И когда в школу привел оформлять, а строгая тощая женщина, глядя на Гриця сквозь толстые очки, заявила:
— Что вы, товарищ, вашего сына надо оформить в специальный интернат для больных детей. — Слово «интернат» для Гриши было новое и оно показалось таким страшным, как будто его должны были кинуть в подземелье, потому что он хуже других детей.
— У меня и так в классе 40 детей, а ему нужно уделять особое внимание, да и росточком он маленький, да и тощий такой.
Нет, я не могу брать на себя такую ответственность.
Гриць еще при слове «интернат» так испугался, что весь сжался и практически прилип к отцовской крепкой ноге.
Отец присел возле сына, нежно посмотрел на него, тщательно сдерживая дрожание губы, сказал.

— Ничего, хлопец, мы с тобой еще и петь будем и в институт пойдем.
Поднял на руки и вышел из класса.
Гриць постарался освободиться от объятий, ведь он уже большой, но отец все прижимался и прижимался, пряча заплаканное лицо с дрожащей губой.
Потом длинными, зимними ночами отец учил с сыном буквы, учил запоминать их и записывать потом на листке старой газеты, отец волновался и прятал свое лицо.
Но, когда Гриць в первый раз выводя старательно буквы, сам написал «мама, тату, дед». Отец уже не прятал лицо, а сидел, гордо подняв голову, губа нервно вздрагивала, из глаз котились слезы, а он сбрасывал их огромным кулаком.

— А, что я говорил, он еще профессором будет!!!
Он верил, он всегда верил, что Гриць обязательно заговорит снова.
Ведь он же слышит.
И вот сейчас, это вздрагивание нижней отцовской губы, выдавало его переживание.
Он сгреб обеими руками сына и жену в сильные объятия, прижимая к себе, заговорил.

— Берегите себя! Вы только себя берегите!
А то мне без вас, жизнь не нужна. Я без вас никто.
Не жить мне без вас. Богом молю, берегите себя.
Также резко отстранил их от своего горячего тела и быстро пошел в хату.
Опустился на колени перед иконами, перекрестился, и, повернувшись к деду, попросил:

— Отец, благословите.
Дед поднялся с лавки, опираясь о край стола, положил на него люльку, вытер обе руки об себя, высоко над головой занес правую и перекрестил, тот угол, откуда доносился голос сына.
И как вкопанный остался стоять.
Максим подошел к отцу, поцеловал старую морщинистую руку, а в ответ получил скупой поцелуй, где-то в затылок.
Молча, развернулся, закинув мешок на плечо, вышел из хаты, и пошел не оглядываясь, в сторону восходящего солнца.

А Гриць с мамой побежали за ним, но остались у ворот, стоять и смотреть ему в след. Гриць, притиснувшись к маме, прятал лицо в пышные ее рукава, он боялся, что отец оглянется и увидит, как он плачет.
А мама, больше не плакала, только горько покачиваясь, прижимала его к себе…