Я лечу к тебе мама

Во Имя Отца нашего.



Моей бабушке, Феодосии Васильевне и моим землякам, посвящается.

Все события и герои этого романа вымышлены, любое сходство с реально существующими людьми случайно.

                                                                                                                               Пролог.

Май буйствовал полным своим цветением.
Широким бархатным ковром расцвел желтый одуванчик.
Он был повсюду, куда не кинешь глазом.
Маленький мальчик выглянул из высокой травы.
Его глаза блестели от счастья и яркого солнца.
Он посмотрел на отца, косившего молодую траву.
Высокий, крепкий, с пышными черными усами, легко орудуя, косой, он делал вид, что не знает, где притаился его сын.
А мальчик, радуясь этому, опять нырнул в густые пахучие травы.
Сидя на прогретой земле, он разглядывал свои босые ноги.
На них налипла трава и кусочки земли, он шевелил пальцами ног, устроив игру с жучком, который случайно на них взобрался.
Затем, ухватив его за крылышки, осторожно положил на влажную ладошку.
Налюбовавшись вволю, решил засунуть его на всякий случай себе в карман.
Но штанов на нем сегодня не было.
Немного расстроившись, мальчик разжал ладонь, отпуская жучка на волю.
От радости, что тот не очень-то хочет от него улетать, ребенок, приподняв длинную, домотканую сорочку, принялся танцевать.
Притопывая маленькими ножками, он вбивал свои пятки, в рыхлую землю и так танцуя, кружился на месте до тех пор, пока опять не свалился в росистую траву.
Но тут же что-то задумав, резко сел, подняв ручонку вверх, оттопырил указательный пальчик.
Долго разглядывал его, затем, помогая другой рукой, так же долго и сосредоточено скрючивал его, а, получив желаемый результат, погрозил им кому-то, нарочито хриплым, грубоватым голосом сердито произнес:

— Ты, Гриня, тогда будешь бегать босиком!
Когда вся земля станет желтая, как солнце!
— Для пущей убедительности еще грознее потряс скрюченным пальцем, но, уже направляя его на себя, и тут же закашлял, на манер стариков подставляя кулак.
Это его рассмешило и он, повалившись на землю, стал громко, заливисто хохотать.

Услышав громкий смех сына, отец посмотрел в его сторону.
Но, яркое солнце слепило глаза, и он прикрыл их рукою, внимательно высматривая сына. Заметив, светлую макушку Гриця в траве, тоже развеселился, но не надолго, по разгибав немного уставшую спину, продолжил работу.
И по загорелому его телу сплошным потоком побежали струйки пота.
Покувыркавшись вволю по мокрой траве, Гриць притих и тут же заметил на рядом растущем цветке внезапно появившуюся перед ним первую бабочку.
Он протянул к ней руки, но она так же неожиданно улетела.
Мальчик, обижено выпятив губки, принялся внимательно водить глазами в поисках нового для себя друга.
Их семья жила на дальнем хуторе.
Отец служил лесником, мать занималась хозяйством, а дед Семен собирал лечебные травы и корешки.
Он слыл — знахарем. Друзей у Грицька на хуторе не было.
Поэтому мама играла с ним, то в прятки, то в догонялки, а отец иногда брал его с собой в лес.
Ну а дед, усадив его рядом собой на бревно, подолгу рассказывал сказки и много дивных историй из жизни настоящих казаков.
И перед тем как начать свой сказ, дед сначала долго забивал люльку табаком, затем закуривал, продолжительно и хрипло откашливался, устремив свой взгляд куда-то в далекое прошлое, затем, потягивал люльку и, выпуская большие клубы дыма, начинал говорить.

И все рассказы его были разные, иногда печальные, и по морщинистой щеке деда катились слезы, а иногда очень даже были веселые.
Рассказывая их, дед Семен так гоготал, что усы его тряслись, люлька выпадала, а глаза становились узенькими щелочками, из которых брызгали искорками слезы.
Гриць слушая деда, сам превращался в отважного казака или хитрого парубка, и это конечно его, истязали и вели на казнь, страшные «звери» — басурмане.
Но стоило деду перевести дыхание и наклониться, чтобы сорвать травинку, дабы внука научить всему, что знает он сам, как Гриця уносили ноги прочь.

Дед разгибался, а внука и след простыл. Старик тихо хихикал, подмигивая молодой невестке.
Оксана тоже прыскала от смеха, а дед Семен сделав вид, что он сердится, тряс в воздухе своей палкой, пугая внука, но тихо при этом добавлял:
— Нехай побегает трошки, а то скоро солнце сядет, а он еще всех синяков не до собирал.

Отец же часто и надолго уходил в лес, обходя свои владения, он подбирал и приносил домой разных зверюшек и птиц.
Под их крышей часто зимовали раненые жители леса, а рыжая, хромая белка и оставшийся сиротой волчонок у них остались жить навсегда.
Ну, а сегодня отец на конец-то взял его впервые собой на самый дальний кордон. Давая, таким образом, всем понять, что сын уже подрос, от чего Грицька переполняло необычайное чувство гордости и счастья.

И снова рядом с Грицьком на огромный махровый цветок уселась бабочка.
Сверкая всеми цветами радуги, она взмахивала крыльями, маня за собой, перелетала с цветка на цветок.
Мальчик вскочил на ноги, протянул к ней свои ручонки, завизжав от восторга.
От росы его рубашонка стала мокрая и облипла вокруг его тела, а от глины и травы, приобрела зеленовато-коричневый цвет.
Но ребенок, не обращал на это внимания, он не сводил сияющих глаз от «Божьего створения» — как сказал бы его дед.
Раскинув широко руки, он бросился ловить крылатое существо.
Восторженно смеясь, не отрывая глаз, он все бежал и бежал вдогонку за порхающим чудом.
В глаза ему резануло яркое солнце, и он зажмурился, легко взмахивая руками-крыльями, ощущая себя такой же бабочкой, он помчался по лугу, практически не касаясь земли.
Бежал и кричал:

-Я лечу татку, я лечу!
Отец, оторвавшись от работы, не сразу разглядел сына, сильное солнце не давало, слепило. Но тут встрепенулось и ёкнуло его сердце.
Его сын, его первенец, стремительно приближался к обрыву.
По дну, которого течет, шумит и перекатывает острие камни, рыжий от глины бурлящий Днестр.
Сердце в груди забилось так сильно, что перехватило дыхание и сдавило горло.
Он хотел крикнуть:
— Сыну! Грицю! Стой! — но из его горла вырвалось только тяжелое шипение.
Он хотел сорваться с места и рвануть к нему, но ноги его, не слушались и словно вросли в землю.
Подвижными оставались только его глаза, и он вцепился ими в сына, как будто они могли схватить, задержать, не пустить, предотвратить беду.
Парализованный страхом отец еще надеялся, еще мечтал, что его малец, вдруг споткнется и упадет, упадет и останется живой, просто лежать на лугу.
Но, ребенок продолжал свой бег, легко, взмахивая руками, ликуя и радуясь жизни.
А, добежав до края обрыва, он на какое-то мгновение завис в воздухе над пропастью, словно только для того, что бы с упоением, торжествуя, прокричать:

— Я лечу! Лечу татку! — и тут же исчезнуть.
И только тогда сердце отца стукнуло сильным ударом в висках.
Крик вывел его из оцепенения и он, рванул с места.
Но такие сильные, крепкие ноги почему-то не слушались и предательски передвигались ели-ели.
Он спотыкался и падал, а, упавши, не имея сил подняться, полз, и снова вставал, прилагая массу усилий, заставлял свое молодое тело все же двигаться вперед.
Но оно как будто бы налилось железом, тянуло его вниз, вдавливало в сырую землю.
Он хватался руками за корни, кусты и траву, греб под собой эту землю, поднимался во весь рост на не сгибающихся ногах, делал несколько шагов, и снова падал, так тяжело с таким стоном, будто бы спиленное дерево.
Казалось, прошла целая вечность, пока он добрался до края обрыва.
Вот он берег такой крутой, такой каменистый.
Горная вода веками отшлифовывала и вытачивала его.
Глаза ищут, но боятся увидеть, то, что уже могла сделать вода и камни с его сыном.

— Страшно! Страшно! Ой, как страшно!
Что хочется кинуться с этой кручи, чтобы больше не бояться.
— Но нахлынувший страх даже придал ему силы, и он побежал вниз почти по прямой стене, падая, прыгая и переворачиваясь через голову, он кубарем летел вниз.
Внизу он с размаху ударился о камни, ушел головой в воду холодную и мутную.
Вскочил и побежал так быстро, как будто у него самого выросли крылья.
Прыгая с одного камня на другой, добрался до середины реки.
И вода в ней стала такая ледяная, что онемело все тело, но по лицу струятся капли пота, а лицо горит.
И вот он увидел, сначала только беленькую рубашечку, раздутая от воды она зацепилась за острый камень.
Нырнув в воду, он поплыл, сильно размахивая руками, безжалостно бил ими по воде.
Поплыл там, где мог идти.
На висках от напряжения вздулись вены, и ему казалось, что сердце бьется только там. Доплыл, потянулся рукой, и схватился за край рубашечки, потащил на себя, теряя всякую надежду.
— Полотно домашнее, плотное, оно выдержало все.
А сын? Он такой маленький, слабенький выдержит ли он?
— Отгоняя от себя всякие мысли, тянул и заглядывал внутрь рубашечки уже не глазами, самим сердцем.
Из воды показались волосики. — Почему-то серые, а не беленькие, и не курчавые… — Мелькнула безрассудная мысль: — Это не мой… – Перевернув тельце лицом вверх, всматривается в маленькое личико, в знакомые черты.

– Он…. Мой Гриць! Такой родной, такой дорогой…
— И уже в голос что было сил, закричал:
— Сыну! Как же это?
Прижимая холодное тело к груди, отец нес свою, в раз ставшую не выносимо тяжелой, ношу. Или быстро нес или наоборот он не отдавал уже отчета.
Нес, и как будто ночь наступила.
Будто бы зима нагнала черные тучи и заслонила майское солнце.
Все для него будто умерло в одно мгновение, а надежда все же теплилась в отцовской груди, такая маленькая, но такая острая.
Но мысленно он распинал себя.
— Отец мой. Если б он был здесь, рядом… Смог бы что-нибудь сделать.
Он ведь ягнят и поросят мертвых оживляет.
А я…, что смогу сделать, я?!
Почему я дурень не смотрел, когда он учил меня?
Боялся? Страшно было смотреть на ягнят?!
А тут… дитя. – И уже благим криком принялся взывать:

— Боже Милостивый! Сжалься надо мною! Помоги мне, Боже!
— И перекрестился трижды. Да так тяжело, словно вбивал в себя то, страстное крестное знамение.

Положив сына на берег, начал молиться на коленях, отбивая земные поклоны.
Затем, снова схватив сына и перекинув его безжизненное тело себе через руку, выдавливал из него воду, дышал в рот, растирал ладонью маленькие груди, тер ножки и ручки, прижимал к своей горячей груди.
И снова положив на землю, стал молиться, так усердно, так горячо, как никогда прежде в жизни.

— «Боже! Милостив! Буде мне грешному!»
– И заплакал уже тихо. — «Господи Иисусе Христе, Сине Божий, молитв ради Пречистая Твоея Матери…»
— И тут вспомнил жену, матер сына своего, и заголосил.
— «…И всех святых, помилуй нас!!!»
— И не вытирая слез, молился и снова спасал, сбивался и снова начинал все сначала. Спасать и молиться.
И как-то даже притомился, и лишился чувств, а может, и заснул.

… Огляделся вокруг.
Стоит он на базарной площади.
И темно как-то, как под вечер.
А вокруг него люди ходят, толкаются, торгуются, спорят.
Шум стоит, громкие крики.
Оглядывается все он, и понять не может, как он тут оказался.
Как вдруг чувствует, свет какой-то серебром сверху на него исходит.
Поднял он голову и видит.

Стоит перед ним в этом сиянии во весь рост Пресвятая Дева Мария, облаченная в длинные небесно-синее одеяния с малиновой окантовкой.
Правую руку вверх подняла и перстом своим его как будто ругает.
В левой руке Спасителя Младенца держит, к груди прижимая.
А Младенец Иисус тянет нежно ручки к нему и по-детски улыбается.
А глаза взрослые, серьезные.
И у Девы Марии глаза светятся ласковым светом, а губы в улыбке такой таинственной и величественной изогнуты.

— Как мать в детстве, — подумал Максим — тут ругает, а тут уже и жалеет.
— Оторваться от такого видения он не мог, переполняющие его чувства, аж звенели в нем. Наконец Максим оглянулся вокруг, все по-прежнему двигалось и шумело в своих заботах.

Он стал хватать людей и указывать в ту сторону неба, где видел Божественное видение. Но никто на него не обращал внимания, отталкивая его, наоборот, смотрели в другую сторону, где показывали на большом экране фильм с драками и погонями.
Люди дружно надрывали животы, глядя комедию.
Максим опять оглянулся, растерянно поискал глазами хоть кого-то, кто видит то же, что и он.
Но не нашел, схватил еще одного зеваку, повернул его голову в нужное направление, но тот вырвался и ушел.

Встал тогда Максим на колени и стал просить прощение за себя и за других.
Дева Мария покачала на то головой.
Как будто укоряя. А Максим продолжал смотреть вверх с чувством глубокой вины, и неимоверного счастья.
Но, тут подул легкий ветерок, ведение потихонечку исчезло.
И Максим с любовью и умилением перекрестился и поклонился ему в след…

… Встрепенулся, как будто кто-то коснулся его, открыл глаза.
Не сразу пришел в себя.
Увидел, что лежит на холодных камнях, и в глаза ему светит уже заходящее солнце.
Рядом все так же лежал его сын, такой маленький и беззащитный, как мокрый котенок. Загромыхало сердце, забилось, как будто вырвалось из крепких тисков.
Схватил он сына, тряхнул от бессилия и безысходности. А тельце вдруг шевельнулось, и послышался слабый вздох.

— Сыну! Сыну! Сердце мое! Душа моя!
— Закричал, что было сил, отец.
Гриць слегка приоткрыл глазки, задрожали длинные ресницы, послышался еще один более глубокий вздох.
— Сыну… — еще раз, но уже тихо произнес Максим. И заплакал громко, растирая руками слезы и кровь на лице. Прижав к груди маленькое существо, он повернул голову сына к небу, взял его ручонку своею рукой и перекрестил, и низко, низко поклонился...