Садовник

СЕРГЕЙ МОГИЛЕВЦЕВ

С А Д О В Н И К


1.

Мы бежали вместе с Родригесом, разматывая на ходу шланги и кабели нейтрализаторов. Сзади остался фургончик, доверху набитый аппаратурой. Самой разной: от локализаторов нейтринного поля до голографнческих кинокамер и самоходных танкеток с автономным взрывателем. Но запускать танкетку, хотя бы одну, было уже поздно. Район катастрофы (а все поначалу так и думали — упал спутник) подвергся мощному нейтринному облучению, и там, в центре, зарождалось что-то страшное. Точнее — так всем казалось в первые, наиболее сумасшедшие минуты и часы.
Там, в эпицентре взрыва, творились невероятные вещи. Мате¬рия словно бы проваливалась в гигантскую пространственно-временную воронку, и датчики орбитальных станций выдавали третью степень. А третья степень — это катастрофа планетарного масштаба. Знаменитый Аризонский метеорит, например, потянул всего на два с половиной. А здесь...
Мы бежали с Родригесом, надеясь уже не на технику, не на аппаратуру, не на гений объединенного человечества, а на силу собственных ног и рук, собственного тренированного, и бесполезного в данной ситуации тела. Мы бежали, заранее зная, что не успеем. Просто чувство было такое, внутреннее, подспудное — не успеем, и все. После двух лет службы чувство это возникало во мне не раз. И всегда, кстати, оказывалось верным.
Нас отбросило невидимой, упругой и мягкой волной. Ненавязчиво так отбросило, не со злобой, а деликатно даже, как отбрасывают (или потихонько отстраняют?) назойливого котенка. Куда, мол, глупый, ты лезешь? Не твое это место, чужое, вечно вас, несмышленышей, учить надо.
Нас отодвинуло в сторону, почти к самому фургончику, и не понадобились уже ни шланги, ни кабели, подключенные к наисовременейшей, архисложной и архидорогой аппаратуре. Мы попросту не успели.
В небе трещали лопасти запоздавших геликоптеров — десантники, как всегда, проспали самое важное. Интересно, если поле существует и там, вверху, если вообще вся эта непонятная штуковина накрыта куполом защитного поля — что тогда? Да, несладко ребятам придется, но делать нечего — служба есть служба.
Родригес открыл дверцу фургона, взял микрофон, нажал клавишу.
— Шеф, — сказал он, — мы сделали все, что могли. Но оно опередило нас. Что оно? А кто его знает. Вроде на купол похоже. Да, защитное поле, имеет явно нейтринную природу. А что дальше — не знаю. Но вокруг все вроде бы нормализовалось. Успокоилось. Да, шеф, прокол, я понимаю, но что поделаешь, и на старуху бывает проруха.
Некоторое время он молчал, слушал то, что говорили ему в телефонной трубке, потом улыбнулся:
— Нет, с Кириллом ничего не случилось. Старается, растет понемногу...
Кирилл — это, конечно же, я. Это он обо мне с шефом беседовал. И то, что расту понемногу — тоже правда. Хоть и сказано это не понравившемся мне тоном. Ну да Родригес не умеет иначе.

2.

Весь следующий день я отдыхал. По ящику только и было сообщений, что о загадочном взрыве, об исчезновении материи в эпицентре его, о нормализации всего процесса, и, наконец, о куполе защитного поля. Которое защищает что-то, а что — неясно. И небольшое совсем поле такое — купол диаметром в сто метров, а что внутри его — неизвестно. Проникнуть туда, в глубину, нет никакой возможности. И сверху заглянуть не удается: геликоптеры неожиданно зависают там, в вышине, и болтаются в небе, как в невидимой паутине гигантские металлические стрекозы. Хорошо еще, что экипажи с них удалось эвакуировать. Эвакуацию одного из них, последнего, кажется, сейчас как раз и крутили.
Голубое небо, облачка на горизонте, а внизу, у самой земли, что-то матовое, круглое, размером с футбольное поле.
И ни окошка, ни дверцы какой-нибудь. Отгороженное от всего остального мира небольшое пространство. Интересно, а что там, внутри?
День подходил к вечеру. Солнце висело на макушках зеленых кленов, от реки тянуло прохладой. Раздался звонок. Я взял трубку.
— Здравствуй! — сказала Инга. — Почему ты молчишь? Когда вернулся с дежурства? Смотрел уже по видео? Что это, как ты считаешь?
Вот так всегда — сразу десять вопросов, и все таким непринужденным тоном, так естественно, будто и не случилось ничего. Будто и не было у нас разрыва, и тогда, неделю назад, вот под этими, растущими внизу зелеными кленами, она не бросала в лицо слова. Она — мне. Я — ей. И словно бы не бежала она прочь, туда, куда-то вверх, по тропинке, между разлапистых, мохом покрытых деревьев. И прыгали на ветвях ручные белки, доверчиво спускались вниз, требовали угощения, заглядывали в глаза. Но в глазах у нее стояли слезы, хоть она и смеялась, через силу, почти на грани истерики. А потом побежала. По тропинке, вверх, мимо скачущих в ветвях белок...
В трубке были одни гудки. Господи, и когда же кончится это? Когда же ты кончишь мучить меня, Инга, дорогая, когда? Но ответа на этот вопрос пока что не существовало.
Утром следующего дня я шел на прием к шефу. Я успел уже вдоволь насмотреться по видео репортажей о необычном феномене, о фантастичных, иногда смешных, иногда же откровенно нелепых предположений специалистов самого разного профиля. А потом... Потом появился Садовник. И сразу все встало на свои места. Точнее, сразу же все запуталось еще более невероятным образом. Ведь посудите сами — будь он самым что ни есть загадочным, таинственным природным явлением — все было бы не так уж и плохо. Ведь природа всегда любила загадки. Любила быть изощренной, это да, но не злобной, не злобной ведь. Об этом нас еще в школе учили. Но ведь не феномен он, не метеорит, не комета, яростная, хвостатая, свалившаяся неожиданно с неба! Он — человек. Такой же, как я, как Родригес, как Инга, как шеф, наконец! Человек, только не наш, не земной, не здешний. Гуманоид, одним словом, представитель инопланетной цивилизации.
Но если бы только это! Оказывается, есть вещи и посложнее, решением на пальцах не поддающиеся. Оказывается (а это факты, подтвержденные сотней свидетелей), что живет он на Земле без малого два года. А известная всем катастрофа — так, видимость, имитация, шутиха праздничная, фейерверк для отвода глаз. Чтобы внимание к себе привлечь. Не отдельных земных индивидуумов (с отдельными он уже второй год контактирует), а всего человечества. Сразу, и целиком. Только вот зачем, с какой целью? А цели ведь наверняка у него существуют. Только вот совпадают ли они с нашими, земными, понятными всем и каждому?

3.

Я подошел к нужной двери, набрал код, потом открыл ее. В комнате, кроме шефа, сидело еще несколько человек. На огромном — во всю стену — мониторе показывали Садовника. Крупным планом, простецкого, ухмыляющегося.
— Как он тебе? — опросили меня.
— А ничего. Дядька как дядька. На нас похож. Гуманоид, без всякого сомнения.
— Да, гуманоид, но этого мало. Прибавь сюда почти неограниченные возможности, которыми он располагает: чтение мыслей, предвидение некоторых событий, управление временем и пространством.
— Что ж, — говорю, — каждому, как говорится, свое.
— Вот - вот, — отвечают мне, — именно так. Садовнику — садовниково, а тебе, Кирилл — Кириллово.
— Как это, — говорю, — понимать?
— А так, — отвечают, — и понимай. Был ты Кириллом, сотрудником известного учреждения, и им же, Кириллом, останешься. Только профессию сменишь. Что бы тебе придумать такое?
— Пусть будет корреспондентом, — подает голос один из них.
— Что ж, — соглашаются другие, — и это неплохо. Пойдешь к Садовнику под видом корреспондента. Лучше всего столичной газеты.
— Так он ведь, — говорю, — мысли читать умеет. Он меня вмиг раскусит на этом.
— А это даже хорошо, — говорят мне. — Пусть кусает. Когда человек кусается, он непременно себя на чем-нибудь выдаст. Немножко, чуточку, а засветится. Это, брат, неизбежно. Это закон такой.
— Мальчиком для битья посылаете, — пытаюсь обидеться я.
— Посылаем — мальчиком, а вернешься — ждет тебя повышение. Ну, как, согласен?
— Согласен, — говорю. — Куда же мне деваться.
— Вот и хорошо. Брошюрочку только о его, Садовника, визите, прочитай непременно. — И протягивают мне брошюрочку, тоненькую такую, на бумаге серенькой отпечатанную.
После этого я пошел, куда следует, расписался за аппаратуру миниатюрную. Как то: минибластер наипоследней модели, в авторучку паркеровекую вставленный, кинокамера в булавке галстука, и прочее всякое там. Заодно узнал, что Родригес исчез куда-то. И даже не куда-то, а в огород к этому, под куполом который.
— Теперь, Кирилл, твоя очередь, — говорит зам. по теху, а сам глаза в сторону отводит. — Ты если что, паркер-то свой применяй, не стесняйся. А насчет кинокамеры на все сто будь уверен — не подведет, как за себя ручаюсь.

4.

Меня подвезли почти к самому входу. Собственно, и входа-то тут никакого не было. Просто того, кого хотел, он впускал. А ко¬го не хотел — что ж, не взыщи.
Легенда у меня, как и договорились, была самая незамысловатая — корреспондент столичной газеты. Вопросы, естественно, должны быть о целях визита. О контакте между нами и... И кто его знает, еще кем. Одним словом, определенной программы у ме¬ня не было. Предстояло ориентироваться на местности.
Я выпрыгнул из редакционной машины, сделал несколько шагов вперед, подошел почти к самому куполу, и исчез в нем. Пропала куда-то редакционная машина, пропали висячие в небе жилые дома, пропала несущая прохладу река, пропало все. Передо мною расстилалась ухоженная, садами и огородами засаженная долина. (Интересно, как она поместилась под стометровый защитный; купол?) Пахло ягодами, мятой, душным, кружащим голову разнотравьем. Я настроился на восприятие мира молодым корреспондентом столичной газеты, вздохнул, закрыл глаза. А когда открыл, то увидел его.
Он стоит по пояс в зарослях крыжовника, щурит близорукие глаза. В одной руке корзиночка для ягод, другая задумчиво чешет кудрявую шевелюру.
— Насчет ягодок пожаловали, или, извиняюсь... — спрашивает он у меня.
— Ну что вы, какие извинения. Я, знаете-ли, по другому вопросу.
— Насчет контакта, значит. — Лицо его мрачнеет, но не очень. Корреспондентишко молодой прибыл, неудобно бедняге от ворот поворот давать. Просветить надобно, объяснить, значит, что к чему.
Услужливо нагнувшись, кусты крыжовника сплетаются в небольшую скамеечку. Садовник радушно кивает, приглашает садиться.
Подхожу к живой, изящно стилизованной под викторианское кресло поросли, шепча при этом:
— Чур, чур меня.
— Чепуха, типичный случай псевдоконтакта, — успокаивает Садовник. — Садитесь, и не думайте ни о чем таком.
Ему легко успокаивать, легко не думать. Небось там, откуда прилетел, эти вещи не в диковинку, а нам-то каково, грешным?
— Да, там это не в диковинку, — соглашается он. — И у вас, ежели захотите, не в диковинку будет. Второй год здесь мучаюсь, а все без толку. Вы, извиняюсь, молодой человек, брошюру мою насчет контакта прочитать изволили?
— Как же, как же, — шепчу, вытаскивая из-за пазухи, расправляя дрожащими руками. — Контакт, как известно (Боже мой, ну откуда же это ему известно?), бывает только между равными. Например — между людьми...
Так, так, — шевеля носками старых ботинок (в саду работать приходится, новые туфли не наденешь) соглашается он, чешет такую же кудрявую, как шевелюра на голове, вздернутую слегка бородку, и за меня продолжает:
— Да и то лишь в случае прокола особого пространства — времени контакта. Только лишь в этом случае.
После чего удобно устраивается на рукотворной (при чем здесь рукотворной? Генотворной? Пришельцетворной? Ужас, ужас, верчусь, как студент на экзамене. Впрочем, давно ли был им?) скамеечке.
— Два года вожусь с вами, — раздраженно говорит Садовник. (Господи, ну откуда два года, если два дня всего прошло?). — Агитация наглядная, огородище вон какой развел, — окидывает на миг потеплевшим взглядом гектары ухоженной земли, — а все напрасно. В других мирах выполнять миссию надо. С заданием я здесь. Понимаешь, дорогой ты мой, с заданием! Так что будь добр, блокнотик-то достань, сделай милость.
Дрожащими руками извлекаю оттуда же, откуда и пресловутую брошюру, заветный свой журналистский, с авторучкой паркеровской, в день выпуска даренной за отличное прилежание, и, перышко опростав, писать собираюсь.
— Итак, псевдоконтакт. Или, если желаете, — огород. Разницы никакой здесь нет.
Я кивнул.
— Так же, как между вами и муравьями, птицами, рыбами. Флорой и вами. Фауной и вами. Только возможны градации, голубчик ты мой, градации. От ягодок для десерта — до дружеского общения с собаками или дельфинами.
Я опять кивнул.
— Возможен огород. А в огороде — скамеечка. Большего в смысле общения с ним, с крыжовником, значит, придумать просто невозможно. Ну не станете же вы обмениваться информацией по поводу циркуляции весенних соков в ваших побегах? Вот так-то!
А ведь обмениваются те из энтузиастов, что добровольно пожелали этого (это я уже сейчас, на месте, так сказать, заметил). Стоят в огороде, наполовину сросшиеся с кустами крыжовника. Или бузины. Или вьетнамского кабачка. С одной стороны кабачок, а с другой — голова торчит. Энтузиастова. Что он там при этом испытывает, я не знаю. Но смотреть тошно. «Остров доктора Моро», да и только. С той лишь разницей, что добровольно. Контакт с кабачком вьетнамским по собственному желанию. И желание это в любой момент может быть изменено. Так, по крайней мере, Садовник в брошюрочке своей утверждает. Но не уйдут ли мученики от науки (точнее — от контакта) навсегда в мир флоры, оставшись там на веки вечные?
Небольшая пауза.
Он чешет заскорузлыми пальцами седеющую поросль на мощной загорелой груди. Голубая майка туго обтягивает плечи. Мощный дядька. Лет под пятьдесят. Жарко ему. Трудно с нами. Профессор, наверное. Из галактической Академии послан (должна же быть такая — иначе откуда он взялся?) просвещать местное человечество.
— Ну что же, — говорит после паузы, — троечку ты уже заработал. Если, конечно, не испортишь ответ чем-нибудь глупым. Не ляпнешь чушь какую-нибудь, говоря проще.
Я смотрю на энтузиастов, на сверхсовременную аппаратуру контакта, ржавеющую в саду, на палаточный лагерь воинской части, отгороженный от садового участка полем неизвестной нам природы, на зависшие в небе геликоптеры, нелепые, тем же полем удерживаемые там, и мне становится не по себе. Суровый дядька. Профессор. Академик. Суровые у них там дядьки в тамошней галактической Академии. И на кой ляд вам все это? Ведь горы книг написано о контакте. Горы диссертаций лежат на полках, пылятся там. Но нет его. Нет пока Его Величества Контакта. Однако будет, обязательно будет! Чуткие уши радиотелескопов нацелены в звездное небо. Мобилизовано общественное мнение, лучшие научные силы. И вдруг, как снег на голову — дядька-садовник. Откуда и зачем — неизвестно. И вообще, может вообще не пришелец он, а тот самый дядька, что из киевского огорода, изобретатель, выдумавший поле неизвестной природы? Сидит себе, и проповедует антинаучные идейки...
Глаза у дядьки посуровели. Боже мой, ведь знал, ведь говорили, что мысли читать умеет, а о контакте этом слышать не может (мысли он слышит так же, как и слова, сказанные спокойным и ясным голосом). Энтузиастов же и прочих желающих за эти мысли наказывает трехгодичным собиранием крыжовника. И никакой он, естественно, не дядька-садовник, а самый что ни на есть с большой буквы Садовник. Профессор галактической Академии (по другой терминологии — шпион с высшим галактическим образованием, или, если угодно, разведчик).
Серьезным стал на лицо Садовник. И видит ведь, видит меня насквозь. И блокнот мой журналистский видит, который не блокнот вовсе, а записывающее устройство. И авторучку паркеровскую, которая есть лучевой пистолет наипоследней модели, и которая, очевидно, давно уже не работает. И мое специальное образование (тоже, естественно, не журналистское) видит. Все видит. Глазастый дядька. Только почему-то не видит он геликоптеры вышеупомянутые, в спешке экипажами покинутые, на куполе силового поля ржавеющие. И лагерь военный палаточный игнорирует. Ему, пришельцу, хорошо игнорировать. Небось там, откуда прибыл...
— Ты, — еще раз спрашивает, что о контакте знаешь?
— Все, — мямлю, уже на грани возможного, изображая журналиста, — что вы здесь написать изволили.
— Вот как? Неплохо. И что же, согласен ли ты с таким состоянием мира, при котором только равные могут протягивать руки, только равные могут любить один другого? Понимаешь ли ты всю мудрость этого природного устройства, никем, конечно же, не устроенного, и существующего уже миллиарды лет?
— Понимаю, — говорю, — однако насчет аппаратуры, если честно, мне не все ясно. Только, прошу, не серчайте, энтузиасты многие не разобрались, а мне куда уж осилить? Ну не могу, не могу я эту простую, как вы говорите, истину, уразуметь. Аппаратура для установки контакта — и вдруг не нужна! Радиотелескопы не нужны. Передатчики мощные, зонды космические. Не постигаю, что хотите со мною делайте, но не постигаю. (Хватаю себя обеими руками за язык, а остановиться не могу. Откуда, откуда такие казенные слова выкопал?) Как же так, контакт, и без аппаратуры?
— Ах, не постигаешь? Еще, значит, один.кандидат скамеечки протирать!? Господи, да что же это творится, сколько их у меня набралось? Тысяч десять, никак не меньше.
Помолчал немного. В себя приходил. Потом изволил:
— Хорошо, иссякло наше терпение. Будет тебе аппаратура. В виде особой важности исключения будет. В виде космической важности. Ни для кого никогда не делал, а для тебя сделаю. Ибо нет сил терпеть у меня больше. И разрешено мне один раз, слышишь — один раз всего! — это самое пространство — время контакта проколоть.
— Чем? — спрашиваю.
— Дыроколом специальным. Иглой золотою. Ювелирной работы инструмент, не вашей аппаратуре чета. Но это будет не сразу. Не сразу, милый ты мой. Такие подарки знаешь, чем зарабатывают?
- Чем? – спрашиваю.
- Жизнью, братец. Жизнью и кровью. Кстати, жизни насчет. Ингу давно видеть изволил?
Боже мой, Ингу! Но откуда же он… Впрочем, естественно, у них ведь там не только дыроколы специальные, не только силовое поле, но и телепатия, и психопатия (ай, что за мысли, ну что за мысли лезут мне в голову, он ведь читает их!).
— Что-о-о? — зрачки у Садовника суживаются, мечут молнии. Электричество течет из них, и все колечками Мебиуса, колечками Мебиуса скручивается, и в землю уходит. — Психопатия? Сумасшедший Садовник, значит? Да? Два балла, молодой человек. Придете в следующий раз. Через годик. Годик мне здесь у вас осталось. И, смею уверить, я постараюсь использовать его с максимальной отдачей. Об обещании, данном вам, сожалею, но исполню. Непременно исполню. Извольте не беспокоиться. Пройдите, пожалуйста. Нет, нет, не туда, в другую сторону.
И я пошел.

5.

Я пошел, не понимая, какое право имеет любая, пусть самая высокоразвитая, самая что ни на есть передовая космическая сила пользоваться принуждением. И ведь правильно вроде все, о чем говорит он, и в космосе, очевидно, такое же мнение установилось. Но, навязанное нам силой, оно из высшей космическое справедливости превращается в обыкновенное насилие. Которое было уже несчетное количество раз, и которым высшая космическая справедливость устанавливаться, конечно же, не должна.
Интересно, а как вообще должна устанавливаться она, космическая справедливость высшая? Есть ли для этого какие-нибудь рецепты? И есть ли она сама, единая для всех, одинаковая и универсальная?
Предположим, что контакт действительно возможен только между равными. Что все остальное, контакт, например, между людьми и разумными осьминогами, это не контакт вовсе, а огород. Обыкновенный огород, если пользоваться терминологией Садовника. То есть — низшая ступень общения. На которой ничего определенного друг о друге сказать мы действительно не можем. Пусть даже так! Пусть! Но дайте нам переболеть своими собственными поисками, своими заблуждениями и увлечениями. Дайте выйти в Далекий космос, самим все увидеть, пощупать и испытать.
Возможно, мы действительно многими иллюзиями переболеем. Возможно, что мы переболеем технологией, оставив ее далеко позади, вернувшись к забытому давно огороду. Огороду, естественно, с большой буквы. Новому, отличному от старого, пониманию мира. Где все равны, но контакт, тем не менее, устанавливается только между равными.
Почему-то я опять вспомнил Ингу, ее глаза, полные обиды и слез. И мне стало плохо, очень плохо. Но еще горше стало мне при мысли, что некая сверхдобрая и сверхразумная сила, старающаяся всех примирить и всем сделать приятное, высушила бы эти слезы, вернув на ее лицо улыбку, стерев из памяти страшные и обидные слова. Слова, которые, живя в мире обычном, забыть никогда уже мы не сможем. И как бы мы ни любили друг друга, они, слова эти, никогда, ни при каких обстоятельствах, не позволят нам сделать шаг к примирению. И сколько бы ни жили мы на грешной, и любящей, и ненавидящей подчас Земле, лучше этого, порой жестокого, но, несмотря ни на что, прекрасного мира, придумать будет нельзя. Что бы ни говорили нам космические миссионеры. Какие бы мысли они нам не внушали.
И я пошел дальше. Сквозь поля необозримые, под неумолчные песни цикад (иль иной живности, поля эти населяющей).
Спеют на полях тучные колосья хлебов. До самого горизонта раскинулись плантации ягод, с клубникой схожих. Не жнет и не пашет никто здесь. Налетают тучи стрекоз, и уносят ягодный урожай в хранилища, невидимые отсюда. Наползают полчища муравьев, и пшеница с необозримых полей переносится в башни высоких элеваторов, одиноко стоящих вдоль длинной дороги моей. И я пошел. И я иду. Я иду через пустыни и степи, озера и реки, через леса и болота, которые вместились в небольшой участок Садовника неизвестно как и неизвестно почему. Неразгаданное нами силовое поле растягивает пространство, творит чудеса со временем? — Быть может и так. Все может быть в этих десяти гектарах теплиц, парников и садов, окруженных непроницаемой для нас защитой. И выходили из чащи лесов хищные звери, и я держался за гривы свирепых львов, а тигры, как ручные котята, играли со мною в известные только им одним игры.
Птицы садились на мое плечо, приносили в клювах спелые лесные плоды и пели свои немудреные птичьи песни. Деревья склоняли ветви, защищая меня от дождя и палящего солнца, а я все шел и шел, и не было этому конца.
Выплывали из глубин морских ручные дельфины. Я катался на спинах хищных касаток, и зубастые кашалоты стремительно несли меня по сверкающей водной глади.
И сама гладь океана была как твердь земная, и я шел по ней, словно тот персонаж удивительной библейской легенды, и не мог утонуть, потому что знал одно — мы друзья с ним, с этим беспредельным водным пространством.
А потом, по желанию, без механизмов и без дыхательных аппаратов я спускался на дно морское, и чудные пятиконечные звезды приветствовали мое появление, таинственно меняясь в цвете. Я шагал мимо затонувших греческих галер, испанских фрегатов, шлюпов и больших линейных кораблей. И необъятный, живой механизм океана чутко реагировал на любое мое желание. Ибо не было между нами непонимания и вражды. А сквозь призрачный зеленый свет доносилось откуда-то издали: «Привыкай, милый, экологическая революция, только и всего».
Но привыкнуть так, сразу, было невозможно, и страх сжимал мое сердце железными тугими тисками, а ноги все несли и несли вперед мое непослушное разуму тело. И все живое (кто знает, где проходит грань, отделяющая его от мертвой материи?) было покорно моей воле. Но воля моя сопротивлялась этому.
И вся биосфера планеты являла собой единый живой организм. Я мог летать, подобно птице, стоило лишь захотеть этого, а горные вершины с гнездами хищных орлов были не дальше вытянутой вперед руки. И сама природа, казалось, шептала: «Поверь, это не сказка, а нормальное состояние вещей. Стоит лишь вам захотеть этого...»
Но как я мог этого хотеть, если опыт бесчисленных поколений учил обратному?! И в то же время я хотел этого. Я был полпредом своей родной планеты, здесь, в мирах загадочных и пока для нас недоступных. И не все, естественно, было здесь плохо. Может быть, здесь вообще не было ничего плохого. Только вот методы навязывания нам, людям, этого хорошего и справедливого не были ни справедливыми, ни хорошими. Но, может быть, со временем все изменится? Может быть, только в таком вот добровольно-принудительном контакте и рождается истина?. Которая существует сама по себе, которая единственная и непогрешимая. Но, скорее всего, ее, единой и непогрешимой, просто не существует. А есть вечное движение, прозрения и туманы невежества, падения и взлеты. Жизнь, одним словом, обыкновенная жизнь.
И я покинул пределы родной планеты, и вышел в миры иные. А участку Садовника, казалось, все не будет и не будет конца...


6.

Дальше иду. И Солнца какие-то разные восходят навстречу мне. То синее взойдет, то желтое, то зеленое покажется. И с каждым новым солнцем сменяются плоды, растущие по бокам длинной дороги моей. И злаки уже иные качаются под напором иного ветра. Из нового мира, несущего иные запахи. Как на Земле временные пояса пересекаешь, так здесь иные миры за собой оставляешь. Параллельные. Союз многих миров, в бесконечный огород выстроенных.
И проходят по дороге моей существа-не-существа, люди-не-люди. Не поймешь - кто. Но разумны. Несомненно разумны. На контакт, однако ж, не отваживаюсь, аппаратуры с собой не имея. Трансляторов всяких там, переводчиков электронных, ну и так далее. Это еще прошлое мое земное во мне живет. И хорошо, что живет! Потому что от него, моего земного прошлого, я отрекаться не собираюсь. Что бы мне здесь не показывали. Что бы не предлагали.
И вдруг — господи, счастье-то какое! Человек! Наш, совсем наш, земной!
— Родной ты мой!
Бросаюсь. Обнимаю. Слезы на глазах у обоих. Энтузиаст это. Третий год здесь. Все уже понял. Все осознал. Или его заставили понять, заставили осознать?
— Юный друг, — говорит мне, — забудьте про аппараты свои. Огород ведь здесь. И дорога сия трансгалактическая уходит через него в бесконечность. И не нужны нам для мирного сосуществования машины, а нужно лишь чуточку внимания одного к другому. (Это, между прочим, верно, с этим я не спорю.)
А на горизонте, как мираж, в кресле плетеном Садовник сидит, на нас смотрит, головой одобрительно кивает. Мол, давай, валяй, брат, излагай истины, кровью и потом выстраданные. И солнца иные, в такт кивкам его, то взойдут, то исчезнут. Красные. Желтые. Зеленые. И тишь при этом неимоверная. И мурашки по коже от тишины этой жуткой бегают.
Дальше идем. Садовые участки за собой оставляем. Небольшие, дачные, с домиками легкими, с огородами, с теплицами. А в огородах садовники, с нашим схожие, землю лопаточками копают, грядки рыхлят, листья в кучу сгребают. Или на веранде сидят, чай пьют в кругу семейства, в кресле плетеном покачиваются.
Подходим, смотрим через дырку в заборе. Дача. Заросли бузины. Крыжовник. Беседка. Садовник. Рядом с ним женщина. Жена, наверное, Мальчишка веснушчатый бегает. Мирная картина семейной жизни мирной.
Стол деревянный. Молоко в стаканах. Клубника в тарелке. Игрушки по столу разбросаны. Обычные вроде. Куклы. Солдатики оловянные. Солнечной системы модель. Действующая. Планетки — шарики вокруг нее крутятся.
Приглядываюсь. Не так что-то. Планеток-то всего лишь пять. И солнышко посередине красное. А ведь желтеньким быть должно. Я это твердо знаю. Не наше солнышко. И планеты не наши. Не так расположены. Смотрю на третью от светила, а она вдруг вспыхивать начинает. Увеличиваться прямо на глазах. А потом словно бы окошко открывается. Города успеваю заметить. Не наши города. Не земные. Людей вижу.
И волосы на голове дыбом встают. Не земные люди это, не наши. В чем отличие, сразу сказать затрудняюсь. Но словно бы карикатуры на живого человека по улицам ходят. Планетка же пуще прежнего светится от взгляда моего. Эффект такой, что ли? Или иные причины действуют? А женщина у сынишки спрашивает, зачем планетку засветил, зачем балуется.
— Это не он, — Садовник ей отвечает. — Это братья наши земные, что за забором стоять изволят. Гаси, сынок, игрушку свою, побаловались, и хватит.
И тишина. Исчезло все. Лишь солнца внеземные то встают, то заходят. Топиться от тоски впору. Пруда вот только рядом нет. Да я и не Офелия — плавать умею.
А тут еще спутник мой голос подал:
— Сие, — говорит, — есть союз миров. Добровольный. Захочешь — войдешь, захочешь — выйдешь. Как в кооператив садовый. Только для того, чтобы войти, созреть надо. Созреешь - пространство - время контакта само проколется. А не созреешь — что ж, не взыщи.
И горькие складки омрачили чело его. И молвив: «Человече, взгляни в глаза ближнему своему!», пошел по бездорожью садовому в даль, в бесконечность. А я смотрел ему вслед, и мне хотелось кричать, плакать, рвать на себе и на нем рубашку, и доказывать, в тысячный, миллионный уже раз доказывать, что истина, внушенная силой, какой бы справедливой она ни была, очень многое от справедливости своей теряет.


7.

Опять иду. А пути моему нет конца. И стоит посередине дороги пень-не пень, человек-не человек. Существо об одной ноге. И шляпа, вроде как у гриба. Или как цилиндр на картинке из забытой детской книжки смешной. Обхожу стороной. Аппаратуры при себе не имею, опасаюсь поэтому. Он же шаг в мою сторону делает (или над землей по воздуху движется?) и чуть с ног не сбивает.
— Вы, извиняюсь, — верещит по-птичьи, — кем быть изволите?
— Я, — говорю, — изволю быть человеком. А вы, как вижу, представитель миров иных, от нас очень удаленных даже?
— Так оно и есть, — уверяет. — Белоуд. К вашим услугам.
— Что за белоуд? — опрашиваю.
— А белоуд, он белоуд и есть. Вы — человек, а я — белоуд. И ничего сложного в этой ситуации нет. Или, быть может, ваша логика простоты такой воспринять не может? Тогда объяснить по¬стараюсь, терпения наберитесь только.
— Нет, отчего же, — говорю ему, — логика наша расклад этот понимает вполне. Единственное, чего я понять не могу — как мыс вами общаться можем? Контакт, он ведь, как известно, бывает только между равными, да и то лишь в случае прокола.
— Так то контакт, — отвечает.
— А у нас с вами что?
— А у нас — мирное сосуществование. Огород, иными словами.
— А... — говорю разочарованно, — вот оно как. И что же, общение между нами совсем невозможно?
— Почему же невозможно? Типы наших логик позволяют в, некоторых пределах, обмениваться накопленным опытом. Без этого и разговор бы не состоялся.
— Но раз есть разговор, — отвечаю ему, — значит, есть и контакт?!
— Да кто вам сказал об этом? Вот если бы ваши гжвалы дали бы мне немного произвышения, тогда, может быть... Скажите, а как у вас обстоят дела с общепроизвышением?
— С общепроизвышением, — отвечаю, — у нас не особо налажено. Скажите, а у вас в любовь верят, с первого взгляда особенно? Задавали мне вопрос этот когда-то. Товарищ один задавал. Но, Боже ты мой, как давно это было!
— Не знаю, уважаемый, что вы в виду имеете. Речь, очевидно, идет о некоем принципе трансгалактической коммуникации. Ежели на этой основе, то сотрудничество между нами вполне возможно.
— Ежели бы на этой, — говорю ему, — то тогда конечно. Но, глубокоуважаемый внеземелец, речь у нас идет о незыблемых ценностях. О таких, которые только наши, и ничьи больше.
— Дорогой мой, — отвечает он, — вы бы так сразу и сказали. Ценностей при общении здесь, в огороде, вообще касаться не надо. То есть, конечно, встречаются цивилизации, в которых они схожи, идентичны даже. И такое, поверьте, мне, отнюдь не редкость. Существ вашего типа за время долгой дороги моей встречал я неоднократно. И про любовь, как выразиться вы изволили, тоже слышал однажды. Но бывают миры настолько несхожие, ценности имеющие противоположные прямо, что лишь коллективное вмешательство конфликт предотвратить может.
— И как, успешно?
— А почему бы и нет? Огород — он большой, пределы галактики перекрыл уже, места пока всем хватает. Так вот, уважаемый, и живем.
— А вы, — спрашиваю, — не будете ли профессором галактической Академии?
— Да, — говорит, — я есть профессор Академии. Садовник своей цивилизации. Посланный миры, с нашим схожие, просвещать и к братству приобщать всеобщему. А как вы догадаться изволили?
— Интуиция, — говорю.
— А, предвидение на основе опыта? Вот видите, нашлось и у нас с вами сходное понятие. Не так все плохо в галактике, как иногда иным кажется.
— Скажите, — опрашиваю, — а ведь общаемся мы наверняка с помощью машины переводящей?
— А как же!? Машины тоже нужны. Без машин обойтись никак нельзя.
— Спасибо, — говорю, — многоуважаемый странник, что хоть по этому вопросу отлегло у меня от сердца. Премного благодарен за информацию полученную. Всех благ в миссии вашей нужной. Но не кажется ли вам, что миссия эта, как бы получше выразиться, не совсем чистоплотна, что ли? Что миры иные могут и не желать вашей высокой миссионерской деятельности?
— Что ж, — отвечает, — может быть, так оно и есть. А может, что и не так. Тем и хорош космос, что нет в нем единых рецептов.
И разошлись мы в разные стороны. Он — миссию выполнять. Я же — обещанный прокол зарабатывать.


8.

Непонятная сила движет меня вперед, мягко сгибая и разгибая колени. Я иду, я иду уже почти год, триста шестьдесят пятый день будет завтра. И завтра же сбудется данное Садовником обещание. Освободить меня. И наградить. Золотой иглой. Спасибо и на этом. Теперь я согласен на все. Согласен и на золотую и на платиновую, и на бриллиантовую. Согласен даже на простую медную. И от железной бы не отказался. А вовсе никакой не будет — и этому обрадуюсь. Я изменился, я очень изменился за это время. На Земле, наверное, сказали бы, что меня изменили. Что же, может быть изменили. Даже наверняка изменили. То есть — применили насилие. Да, применили, я стал другим, и, поверьте, не жалею об этом. Ибо получил в свои руки то, чего на Земле еще никто не получал. Возможность изменять прошлое. Хорошо это, или нет — я бы не ставил вопрос таким образом. Да, это не хорошо, да, это плохо, но я не могу жить без Инги, а она не может жить без меня...
Итак, я иду уже почти год. Чего я только не натерпелся за это время! На что ни насмотрелся! Видел чудеса генной инженерии. Чудеса зоопсихологии и ксенологии. Видел картинки (так, отрывки голографические) иных миров, с такими же, как и мы, людьми. Миров, в которых живут садовники. Простые, без заглавной буквы. Ибо все они одинаковые, все люди. И контакт устанавливают между равными. Все же остальное — огород. Но, Боже ж ты мой, что это за огород! Сказка, а не огород! Огород в масштабе галактики. Своя флора и фауна им давно уже служит (а они — ей). Мало этого — экологию иных планет для своих нужд приспособили (а себя — для нее). Такой огородище развели — в других галактиках завидно стало. Оттуда уже гонцов посылают, опытом поделиться, расширить просят садовый участок еще на парочку туманностей, на пяток созвездий.
Короче, не перечислить мне чудес, взращенных в этом любовно ухоженном, любовно оберегаемом огороде. Не перечислить мне и мук, коих натерпеться пришлось в сарае, паутиной затянутом, на соломе, в углу, ночами бессонными. (Появлялся сарай этот каждый вечер на дороге моей, к утру исчезая) И как только глаза слипались, а голова клонилась ко сну, огненные отблески зарниц невидимых начинали струить по стенам кельи моей лучи живые. А посередине, в кресле, с троном волшебным схожим, рядом с кафедрой из живого крыжовника, сидит уже Садовник, лекцию читать собирается.
О том, что существуют в мире две формы общения: контакт и огород. Третьей же разумно мыслящие существа во вселенной (коим счета нет) еще не придумали. Не нужна она никому. Каждому, как говорится, свое. Кесарю — кесарево. А тебе (то бишь мне), студент — студентово. А не понимаешь, так зубри в наказание, что крыжовник — культура, коей необходимо большое внимание со стороны садовника. Опрыскивать ее лучше всего ранней весной, до распускания почек. Сажать же, наоборот, — осенью. Что требует она много калия. Что поражается разными вредителями, но в основном — мучнистой росой. Что нормализует у людей кровяное давление, а также хороша против опухолей. И так далее, и тому подобное. И я учил все это, зная, что должен же кто-нибудь быть первым, пройти через все это, и, вер¬нувшись на Землю, по крайней мере рассказать обо всем. Хотя бы только рассказать. А там уж пусть сами решают — свой я теперь для них, или не свой. И вообще — кто я теперь есть, и можно ли вообще иметь со мной дело.
В ночь же триста шестьдесят пятую пленения моего заструились, как всегда, по стенам кельи моей диковинные отблески зарниц невидимых. И вынырнула из ничего, казалось бы, рука Садовника. И держала в пальцах длинную золотую иглу, после чего иглой же этой пространство — время узилища моего и проткнула.
Засияли вокруг мириады алмазных нитей, соединяя меня с обитаемыми мирами бесчисленными. Падали по бокам огнедышащие горы. Гибли галактики и звезды, рождались новые. Цвели где-то внизу невиданной красоты сады, струились туманы, а я шел по желтой, влажной от утренней росы дорожке, и лесные колокольчики тихо звенели в чистой изумрудной траве.
По узкому проходу меж вековыми деревьями, обросшими шапками старого седого мха, мимо скачущих в ветвях белок, под неумолчный звон волшебных лесных колокольчиков шла навстречу мне Инга.
— Что это? — тихо спросила она.
— Все в порядке, Инга, просто я вернулся, понимаешь — вернулся.
Что-то заставило меня оглянуться. Совсем рядом стояли какие-то фургоны, доверху набитые аппаратурой, а около них — ребята из нашего управления. Бравые, как на подбор, набранные за последний год, решительные, в глазах лед и холод стали. Ничего, ребята, придет и ваша очередь. Купол ведь как стоял, так и стоит, и никуда от него вы не денетесь. И никто не денется. А что до путешествия туда, внутрь, оно у вас еще впереди.
Но они стояли все так же молча, и я читал их мысли так, как читал когда-то мои мысли Садовник. Я читал о том, что стал опасным мутантом, с действиями непредсказуемыми, и может даже враждебными. О том, что сам шеф, а еще раньше, еще до меня — Родригес, и многие другие ребята уходили туда, к Садовнику. Одни еще не вернулись, другие вернулись, но их не пустили на Землю. Что кроме Садовника появились еще Лесник, Ученый и Доктор. И что на этом, судя по всему, дело не остановится. И что нет четкого плана относительно того, как же землянам действовать. И, возможно, уже вообще не имеет смысла как-либо действовать, точнее — надо принимать мир таким, каков он есть. Со всеми его сложностями и нерешенными пока проблемами.
Но в глазах ребят, смотрящих на нас с Ингой, не было никакого желания решать сложные и нерешенные проблемы. Они стояли плечом к плечу, решительные, широкоплечие, желающие не допустить, не дать начаться, не довести и не ошибиться, с блеском стальным в глазах и с блеском тяжелых бластеров на широких кожаных поясах. И их можно было понять. Земля была в смертельной опасности, а они, солдаты Земли, должны были защитить ее.
Я взял Ингу за руку, и мы пошли туда, в сторону матово блестящего купола. Оглянувшись в последний раз, я увидел все то же: плотная шеренга молчаливых парней, зеленые ветви кленов над ними, туманы, стоящие над широкой неторопливой рекой, терпеливо несущей куда-то свои воды не одну уже сотню тысяч лет. А где-то высоко, в пронзительно голубом небе — алая капля Солнца, зависшая над невесомым карнизом тысячеэтажника.
Легкий ветер пробежал по верхушкам кленов.
— Ничего, ребята, — сказал я им, — все в порядке. Но мы вернемся, мы обязательно еще вернемся.

1988