Харам

Регистрацию на рейс "Штуттгарт - Анталия" отложили на два часа. В здании
аэровокзала - яблоку упасть некуда. Вылеты почему-то задерживаются
целыми пачками, в разных направлених, и желающих ещё и нежелающих уже
лететь скопилось до неприличия много. Жара. Август. Толчея. Перед входом
в аэровокзал зловеще мигает красным глазом электронный градусник – 35. И
ровно сутки назад, в одиннадцать среднеевропейского времени, начался мой
отпуск. Ну вот на фиг он мне сейчас, а?

У газетного киоска дюжина англичан в одинаковых серых костюмах с
кейсами. Бизнес-тур, это ясно. «Файн, айм рэди!» Фейсы распаренные, как
из парилки. Даже стрижка у всех одинаковая. Им Штуттгарт – провинция.
Это не Хитроу, ясно дело, здесь всё проще. Англичане с нескрываемым
высокомерием косятся на суетливых швабов - по соседству с киоском только
что поднял жалюзи хозяин лотка «Хофброй» и выставил несколько холодных,
запотевших тут же бутылок пива на столики. Реклама. «Фрайбир! Угощаю!
Прошу, биттэ, кому в удовольствие!» Как осы на мёд зароились у лотка
изнывающие от жары улетающие и провожающие. Стало ещё громче и жарче.

A к стойке АЛАНИЯ-ФЛАЙ - как в мавзолей. И мне именно сюда. За моей
спиной шумный и пёстрый семейный набор «мама с папой плюс детишки», за
ними ошалевшая в ожидании предстоящей вседозволенности парочка
лесбиянок, потом идут десятка два бесшабашных ребят в мятых футболках и
с осипшими после попойки голосами. Рюкзаки, чемоданы, тюки. Движемся
медленно. Впереди меня – море разливанное. Сколько же тут всего
народу-то в зале? Три тысячи? Четыре? Сдуреть от жары можно!

Опять стоим. Девушка-диспетчер по оформлению билетов и багажа в который
уж раз терпеливо объясняет что-то одному из пассажиров на Аланию, но
тот, несмотря на протесты, пытается взгромоздить на весы сразу два своих
огромных баула. Диспетчер энергично машет рукой, однако пассажир тупо не
реагирует. Алибаба хренов! Лицо побагровело от напряжения, губу закусил,
и пихает, пихает баулы в ячейку транспортёра. Девушка, наконец, сдаётся,
но модифицировать законы гравитации с учётом турецкой реальности вовсе
не так просто. Баулы с грохотом валятся на мраморный пол, турок в
бессильной ярости закатывает глаза, садится рядом и исступлённо ругает
четверг, авиакомпанию и весь в совокупности технический прогресс. На
швабском, между прочим, диалекте, урюк!

И вот - наконец-то! Один за другим ныряем в спасительное прохладное
брюхо «боинга», тут натужно ревут кондиционеры, тут немного тесно, но
тут – всем хорошо. «Девятый ряд, Ваше место у иллюминатора, прошу!» А
стюардесса очень даже ничего. Миндалинка! Стрельнула глазками
раз-другой, ну-ка, ну-ка, что за товар тут у нас? Ага, один – и к морю?
Всё ясно, орёлик, всё ясно...

Мне, как всегда, откат по полной программе. Сижу полубоком, отвернувшись
к иллюминатору, сосед – знакомый по регистрации турок «Алибаба», теперь
уже без баулов, зато с таким откровенным естественно-натуральным
испарением, что хоть кислородную маску одевай. Кранты, ребята, как слышу
иногда от земляков.

Турок летит не один, это я теперь конкретно уже замечаю. Сначала рядом
со мною, на среднее сиденье, боясь даже краем глаза глянуть в мою
сторону, села его спутница. Жена? Турок с подозрением косится на меня,
на мои вызывающе короткие шорты, на журнал «Плейбой», который сунула мне
в руки на входе девочка-миндалинка, потом зачем-то трогает свой
огромный, баклажаноподобный нос и чего-то шепчет на ухо своей спутнице.
Та тут же легкой тенью вспорхнула, пропуская сахиба на своё место –
«твоя воля, мой повелитель...» Лицо бледное, с большими, широко
посаженными глазами, правильный, почти классический профиль, через
складки чёрного шёлкового хиджаба угадываю стройные бёдра и тонкую
талию. На вид лет двадцать пять, не больше. Эксквизит, исключительная
женщинка! Бывают же такие среди турчанок, чёрт! Дааа, милая, крупно не
повезло тебе, если пишпек этот тебя в жёнах держит. Хотя – пути Аллаха,
как известно...

«Боинг» яростно начинает реветь моторами и скрипнув раз-другой резиной
разгоняется по полосе. Вот уже и остались внизу игрушечные домики окраин
Штуттгарта, блеснул серебряной ниткой Некар, и поплыли навстречу от
горизонта Альпы. Засыпаю...

* * *

Я закончил, наверное, четвёртый класс, когда отец впервые взял меня с
собой в рейс на Ташкент. Мы тряслись по разбитым целинным трассам и
степным дорогам бескрайнего Казахстана, жевали на редких, грязных
автозаправках взятые в дорогу пирожки и сваренные вкрутую яйца, запивая
их тёплой, противной водой из бачков придорожных столовых, и спали в
обнимку в тесной кабине старого отцовского «зила», укрывшись
промасленной фуфайкой.

После недели перепитий воскресное узбекское утро щедро пахнуло нам в
лица ароматом восточного базара. Стоял конец августа, разгар бахчевого
сезона, мы ходили меж бесконечных прилавков с зеленью, фруктами,
огромными арбузами и дынями, горками свежего урюка, я таращился на
весёлых узбеков в цветных их халатах и смешных тюбетейках, пытался
понять, что кричат наперебой зазывалы, толкал в рот дольки персика,
услужливо протянутые из-за прилавков, надкусывал золотистую сливу,
экзотический по временам развитого социализма фрукт, и вдыхал, дурея,
неведомый доселе, сладкий, тёплый воздух. Отец улыбался и ерошил мне
волосы: «Вот они, прелести жизни! Учись, будешь шоферить, как я, не то
ещё увидишь!»

Шоферить мне не довелось. Зато с учёбой выпали одни козыри, мало не
покажется. И была потом, конечно, классная работа, хороший приход, и
много чего другого было. Но так сложилось, что в высших эшелонах
государства кто-то со скуки и от безделья удумал запустить в практику
советов депутатов интересное совершенно новшество – перестройку.
Новшество быстро проросло, но, к сожалению, не в ту сторону, куда
хотелось эшелонам, пошли плоды, и от огромного лагеря с нелепым
названием «лаборатория дружбы народов» начали вдруг отваливаться кусками
голодные, но гордые и самоопределяющиеся нации и народности, которые
плодов отведали.

Наличие иностранной валюты перестало быть оскорблением памяти вождя
революции и уголовно наказуемым нарушением, и я, как и все мои
университетские друзья и миллионы других послушных сограждан, утомлённых
походом в светлое будущее, интенсивно приобщился к процессу накопления
банковских знаков с профилем заморских президентов. Денежная единица
классового врага незаметно стала всесоюзной единицей измерения уровня
счастья. Деревянные рубли таскали ящиками и мешками и всерьёз как-то не
воспринимали.

Со временем и это всё надоело, я подучил забытый немного с детства
немецкий, собрал скромные свои пожитки и расстался навсегда со страной,
где человек шагал всё время, как хозяин. Дальние страны! Десять лет как
отрезало. Неметчина!

И – вот она, Алания! Изо всех сил пытаюсь расслабиться, снять напряжение
последних двух недель, заставляю себя, как капризный ребёнок,
распробовать и проглотить, наконец, новый это продукт: трудовой,
законный отпуск. Пятый день шляюсь по пляжу, иногда валяюсь на лежаке у
бассейна, приглядываюсь к ландшафту, к отдыхающим. Загорать не особо
хочется, верно говорят – всякому фрукту своё время. Не дозрел ещё до
отпуска. Просто неделей назад вдруг обозначилось, что отработаны уже все
заказные проекты, а новых не поступило. И властьимущие тупо решили:
инженеров-системотехников в отпуск! На месяц, блин! Капиталисты хреновы.

Да и август месяц – не самое лучшее время в Турции. Горячее море дышит
солью и аптечным духом. Дни тянутся бесконечно долго, все до одури
однообразные. Завтрак, бассейн, пляж. Ужин. Крашенная,
несовершеннолетняя на вид блондика в узкой маечке за соседним столиком
назойливо, украдкой от мужа подмигивает – в каком ты номере? Ну, что мне
с тобой делать, цыпочка? Твоя «отелла» с лысиной ведь ни на шаг от тебя!


С восьми до одиннадцати вечера бестолковая суета в фойе-салоне под
соусом развлечения, потом пара сигарет у бара, чашка-другая кофе,
имитированного под арабский. Две подвыпившие, развязанные француженки
постоянно пытаются склеить меня у стойки. Густая краска с ресниц
осыпалась на щедро отмакияженные щёки, вся губнушка давно уже проклеена
отпечатками по ранту винных стаканов. Так и подмывает собрать ладошками
их размазанные по крышке стола, сморщенные сисечки и запихать их им
назад, в декольте дешёвых платьишек. Вуаля!

«Мусьё, а вы что же, совсем один тут отдыхаете?» Угу. Один. Совсем.
Дайте побыть одному, ребята. «А почему вы такой кислый?» А прокис,
бляха, вот потому! Нету у меня сейчас никакого желания совокупляться,
понимаете, мадам? В такую жару только макаки могут. Всё, на хрен, иду
спать! И так снова, и снова, и снова...

* * *

Ясмину я встретил на девятый день, ранним утром, в Алании. Мне просто
хотелось убить время, прихватив в ресторане ланч, я налегке и в который
уже раз пешком отправился на базар.

Солнце лениво вывалилось из за плоских пригородных холмов и мириадами
бликов заиграло сразу в лужицах на мокром асфальте. Где-то далеко, в
дымных минаретах начал хныкать муэдзин. От струй оранжевых моечных
машин, поливавших улицы, взметались полукружьями симпатичные радужные
кольца. В придорожных кустах дерзко спорили о чём-то серые турецкие
воробьи, а я шагал мимо уютных глиняных домиков, мимо недостроенных
вилл, слушая АББУ по телефону-транзистору, и время от времени пытался
изобразить из себя профессионального фотографа, наводя на стайку
скучающих телят или коз объектив нового своего цифрового «никона».

Рынок меня не удивил и на этот раз, хотя во всех проспектах для
лохов-туристов и значилось, что он – само-самый на средиземном
побережье. Который день я тщетно пытался отыскать эти признаки. Часа два
бродил по узеньким тенистым туннелям от одного магазинчика к другому,
пока снова не вышёл на фруктовый базар.

Под высоким шатром раскинулись веером столы-прилавки, гортанные голоса,
гомон, музыка, смех. Становилось жарко, часы на базарной площади
прохрипели девять раз. Я отведал ломоть арбуза, купил кулёчек алычи, с
удовольствием съел медовую грушу. И вдруг – чья-то прохладная ладонь на
плече. «Гюнайдын!», услышал я сначала по-турецки, а затем на «родном»,
швабском: «Грюс готт!»

Поначалу я сразу и не сообразил, что это она, девчушка из «боинга».
Хиджаб белого шёлка, платок чуть откинут со лба, на лице скромная
улыбка, но какая, блин! «Гюнайдын! Вот и встретились!» В глазах у неё
искры, поверху – ресницы, как у мадонн Эль Греко, куда там всем
красавицам Лагерфельда! За нею, на светлой клеёнке стола, стопки пёстрых
коробок, рядом – такие же молодые девчушки услужливо кивают покупателям.
Она робко улыбнулась.

«Меня зовут Ясминой, но вы, не называйте меня по имени. Пожалуйста...»,
быстро проговорила она вдруг по-немецки и протянула мне две коробки. «Я
уже несколько раз вас здесь видела... Нужно поговорить. Вот – семена
помидоров из Голландии. Брать будете? Очень хорошие семена, чудесные.»

Соседки Ясмины с любопытством разглядывают меня, ожидая, очевидно, как я
выпаду в осадок. Я уже хотел было ляпнуть, что страсти к помидорам не
питаю, и лучше бы выпил с нею настоящего турецкого чаю, как она мельком
приподняла крышечку и незаметно для соседок ткнула пальцем внутрь одной
из коробок.

«Всего два евро, в Германии этот сорт прекрасно приживается, нужно
только правильно выбрать номер», тихо, но чётко и с расстановкой сказала
она, положила предо мной обе коробки и тут же отвернулась к другому
покупателю.

Толстый, потный слюнявый мужик со вспученными глазками начал глупую с
ней болтовню, перемешивая гортанный свой говор английскими и турецкими
словами. Я тупо смотрел на Ясмину, пытаясь запихать коробки с семенами в
карманы шорт. Вид у меня был, скорее всего, не голливудовский, потому
как турецкие красавицы по другую сторону прилавка стали вдруг показывать
на мою физиономию и хихикать, прикрывая ладошками порченные дешёвым
табаком и трудными турецкими буднями зубы.

День начинался весело. Только как мне всё это было понимать?

* * *

В гостиницу я вернулся далеко за полночь. По дороге из Алании меня
подобрал маршрутный долмуш, и в нём я встретил земляков, соседей из
Штуттгарта. Заехали в тихий, тенистый ресторан, плотно пообедали, затем
ещё раз, потом поужинали, заливая всё это хорошей греческой «метаксой».
О чудодейственных семенах Ясмины я вспомнил только утром, выйдя из душа
и выпив третий стакан воды с таблеткой аспирина.

Наспех вытеревшись, я распечатал дрожащими руками обе коробки и достал
вложенные для растениеводов советы. На плохом немецком языке голландцы
пытались втереть туркам, что только их помидоры способны обрадовать
гурманов Кападокии. На полях одного из листков твёрдым почерком было
выведено девять цифр. «До 20.00 часов, пожалуйста», значилось в
приписке. «Ясмина.»

Телефон в номере молчал, как герои-краснодонцы на допросах, а карта
«телекома» моего мобильника тупо слала сигнал: нет сети и провайдера!
Босиком и в одних шортах я прошлёпал в вестибюль, купил турецкую
карточку и набрал номер. Гудки шли долго и нечётко, десять секунд,
тридцать секунд, ну, сколько можно? Наконец-то на другом конце кто-то
отозвался. «Бу ким?» прохрипел из моего «эриксона» низкий мужской голос.
Я нажал отбой. Мои попытки в течение дня вызвонить Ясмину ничего мне не
дали, кроме головной боли. Номер больше не отвечал.

Следующим утром я ехал первым долмушем на рынок. Ночь была бессонной. Я
выкурил пачку дерьмового липового «кэмэла» и выпил три литра кофе.
Уснуть не мог. Поначалу мне грезилась всякая дрянь – почему Ясмина вдруг
решила дать свой номер? Почему именно мне? Нет ли тут какого подвоха?
Что за абрек ответил на мой звонок? И вообще – как понимать фразу «нужно
поговорить»? Почему – нужно? О чём нужно? И кому – нужно? Природное
любопытство моё постепенно брало верх над разумом, если таковой ещё
оставался, конечно, в одурманенной тестостероном моей голове. Пазар
теси. Понедельник, значит.

Чтобы не светиться, я купил у первого же текстильного киоска простые
арабские шаровары, нейтрального цвета футболку с какой-то бестолковой
надписью, натянул всё это поверх своей пляжно-парадно-выходной формы и
напялил солнцезащитные очки. Видуха в семь утра у меня была, несомненно,
классная.

Ясмины за прилавком не было. Я несколько раз обошёл весь овощной рынок,
постоял в тени акации, спрятавшись за стволом дерева, внимательно
оглядел ряды торговцев. Никого.

Я скорее почувствовал, чем услышал, шаги за спиной. «Донт тёрн раунд»,
прозвучало на ломаном английском, голос был низкий, женский, говорящая
горячо дохнула мне в затылок. «Не оборачивайтесь. Она сама вам позвонит
сегодня, ждите.»

Джеймс Бонд бы мне точно позавидовал. Во всяком случае, у него ни в
одном фильме не было таких ситуаций, чтобы он пень-пнём стоял посреди
турецкого базара, облачённый в дешёвые арабские тряпки, мучился резью в
мочевом пузыре и не имел абсолютно никаких решений. Ему всегда
подсовывали готовый сценарий. А мне? Уравнение какое-то, едрёна мать, с
двумя неизвестными. И надо мне вот это всё?

* * *

Телефон мой зазвонил неожиданно громко и совсем некстати. Жаркая ночь
опустила тяжёлый свой занавес над морем, голоса и звуки вязли во влажном
мареве, часы в углу фойе-салона высвечивали четверть одиннадцатого. Я
сидел в первом ряду, на импровизированной сцене самодельный факир
пытался всунуть себе в рот ржавую шпагу. Шпага никак не лезла,
факир-самозванец нервничал и снова и снова начинал известный всем фокус.


Зрителей в салоне было мало, на заднем ряду кто-то лениво хлопал в
ладоши и нетрезвым голосом пытался успокоить энтузиаста: «Браво,
маэстро, аванти!» Когда клинок наконец-то наполовину погрузился в
гортань пожирателя металла, из моего нагрудного кармана полилась дивная
швабская мелодия «Мусс и дэнн, мусс и дэнн...» Факир поперхнулся и
сильно выпучив глаза, побежал за занавес.

Голос Ясмины звучал тихо и немного печально. «Вы где сейчас?» спросила
она после того, как мы обменялись приветствиями и робкими комплиментами.
«Мы можем встретиться?»

«Эриксон» чуть не выпрыгнул из моих рук, прочь в турецкую, раскалённую,
как печной воздух ночь, подальше от дурня факира. «Можем, нет вопросов!
Где?» Я уже бежал по скудно освещённой дорожке к центральным воротам,
сердце моё булькало, икало в районе кадыка и гнало столько адреналина в
кровь, что его с избытком хватило бы на взвод морских пехотинцев.

«Слушайте внимательно!» Ясмина говорила на исключительном немецком.
Сколько бы я даже потом, позже не пытался услышать хоть самый
маломальский акцент в её произношении, потуги мои были напрасны. Это
осталось самой большой её загадкой.

«Постарайтесь незамеченным выйти с территории гостиницы.» Уже сделано! Я
с разбегу вскарабкался на одну из толстых, шершавых пальм,
прислонившихся к прутьям ограды, и перемахнул через двухметровый забор.
Кто осмелится сказать, что мне за тридцать?

«Пройдите теперь к площадке перед маяком, но оставайтесь, пожалуйста, в
тени. Через минуту к вам подъедет автомобиль, садитесь на заднее
сиденье, и по возможности ничего не объясняйте. Не нужно, чтобы водитель
слышал вашу речь...»

Из меня гнало пот, как после двенадцати раундов боя с Валуевым. Мысли
загнанно и беспомощно метались в гудящей голове. Зачем это всё? Что за
чертовщина, по какому поводу эти ночные вылазки, какие-то таинственные
рандеву, автомобили с водителями? Валуеву проще. Посопел, отёрся
полотенцем, и пошёл за очередным трёхсоттысячным гонораром.

Маяк на берегу пытался пропороть своим лучом тёмное небо, свет
неровными, пляшущими пятаками отражался на поверхности моря, они убегали
от берега всё дальше и дальше, теряясь в ночи.

Заглушая мерное, тихое шуршание прибоя, послышался звук мотора. Свет фар
выхватил на мгновение кусок асфальта и придорожные кустарники,
автомобиль объехал вокруг башни маяка, вырулил с освещенного
пространства и остановился в темноте, метрах в десяти от меня. В слабом
свете кабины я различил за рулём силуэт женщины-водителя. Она негромко
свистнула и подала мне знак: «Можно!»

Скрорым шагом я подошёл к автомобилю, задний госномер хорошо читался в
полумраке, немецкий, кстати, госномер. «Форд эскорт», отметил я про
себя. Хорошо, если не развалится, когда я втисну свои метр девяносто в
салон.

Форд не развалился. Мотор всхлипнул, заурчал, мы тронулись. Метров через
пятьсот от маяка, когда луч прожектора его стал уже неровным и
рассеянным, женщина-водитель погасила фары. Я встревоженно вытянул шею.
«Ноу проблем», успокоила меня мадам за рулём. «Я иметь знать дорога как
пять пальцы рука одна. Ехать темно. Так быть надо.»

Вам, может, на самом деле надо. А вот быть ли мне?

* * *

Будь мне сейчас двадцать, и имей я выбор, как тогда, я не задумываясь
укатил бы куда-нибудь в Того. Или в Суринам. Но по тем тревожным
временам, бестолковым и совершенно мне непонятным, когда тяжёлые танки
российской армии в упор лупили зажигательными снарядами по белоснежному
фасаду российского же парламента, провидение было расфасовано иначе. В
моём паспорте отливала бриллиантовой голограммой немецкая виза. На
постоянное место жительства. Сотрудник посольства вежливо сдвинул брови,
когда я в двух словах объяснил ему, почему хочу именно в Штуттгарт.
«Даймлер-Крайслер? Понимаю. Системоинженер. Возьмут с руками и
ногами...»

Сутулый мужичонка в мятых штанах за полсотни долларов соглашается
довезти меня с Малой Грузинской до аэропорта. Узнав, что я «нерусь
клятая», нисколько не удивляется. Сколько немецких переселенцев из
Казахстана, Украины и Киргизии уже прошло по шереметьевскому этапу?

«Так ты прям так вот - в Германию? Без ничего?» Говор у водилы явно не
московский, но он старательно акает, растягивая гласные, косит под
мoсквича.

«Почему это – без ничего?» В зеркало заднего обзора пытаюсь поймать
его суетливый взгляд. Разводит на лохотрон? «Багаж давно уже там, за
бугром, я вот следом топчу! Главное – вовремя. Как думаешь?»

Мужичок обескураженно кивает головой. «Иыыыхххх, блин! Житуха пошла!
Чем всё это кончится, а?» Немного помолчав, добавляет: «Ты может,
того..., кинешь ещё немного капусты? Тебе же теперь всё одно?...» Я сую
ему две купюры. Бенджамин Фрэнклин лукаво щурится с зелёнок – развращаем
гегемон? Мужичок пучит глаза и на радостях начинает вдруг заикаться. «А
я саммм-тттто, знаш, с Алтая, с Алтая я, во! Ток там у нас щас вабшче
жрать ничё нету... Поэтому я тута! А вы, немцы, вы это, зря, зря вы все
едете. Тут родина ваша, и никак по-другому!» В принципе я и не хотел
по-другому. Мне просто вдруг захотелось пожить без танков и
экспериментов.

Октябрь в Штуттгарте выдался золотым. Кузен Виталя за неделю до моего
приезда снял небольшую квартирку неподалёку от зоопарка. «Поживёшь пока
тут, я заплатил за пол-года. Потом найдём чего получше.»

Чего получше мы так и не нашли, но я доволен до визга. Комната с видом
на огромную поляну. Трава на поляне выкошена так аккуратно, что кажется,
будто кто-то спецом ползал тут на брюхе, вымеряя и подрезая каждую
травинку. Сколько же это ползать надо? По утрам солнце заливает мои
тридцать квадратных метров миллионами кандел, и швабские дрозды-недоумки
иногда орут с таким энтузиазмом, что хочется хоть на пол-часа стать
глухонемым. Сволочи! У них, наверное, тоже свобода и демократия по
полной программе?

Для начала пришлось зарегистрироваться в ведомстве по трудоустройству.
Потом – на курсах по изучению немецкого языка. В классы набивали человек
по тридцать, преподавателей не хватало, и чтобы умело затеряться в этом
бедламе, ума много не требовалось. После первой пары я тихонько собирал
в пакет свои тетрадки, объяснял соседу-румыну на пальцах - «болит
голова!», и линял с занятий. Я бродил по городу, любовался готикой,
глядел на бесчисленные фонтаны, отдыхал, пил вечерами терпкое немецкое
пиво и читал Ницше в оригинале.

Прошло всего две недели, когда Виталя вдруг приволок ко мне своих
фройндов. «Вот, знакомься. Это – Ставро, это – Маркус, а это Герд,
светило кибернетики.» Весь вечер мы болтали о всякой всячине. Виталя
переводил с русского на немецкий анекдоты, но выходило не смешно, а
наоборот – грустно, Маркус методично и без видимого результат обзванивал
своих девочек, а Герд сидел рядом со мной и недоверчиво всё тыкал
карандашом в атлас, перемежая немецкий с русским языком: «Ты –
системинженер, ду – фом Урал? Как ты тут?» Всякий рахз, когда я пытался
перевести разговор ближе к теме, Герд высокомерно отмахивался.
«Админсистемы? Интернет? Это для тебя слишком сложно. Впрочем, если
хочешь, приходи завтра ко мне в мастерскую. Я тут неподалёку, чиню
компы, у меня сейчас большой заказ – пять блоков. Поглядишь, что за
штуковины, и может будет тебе интересно. Это – Европа! Понимаешь?»

На следующий день после курса меня забрал к себе Герд. С большим
заказом я справился за полтора часа. Герд непонимающе таращился на меня,
на мониторы, залитые лазурным соком «виндовса», и тупо повторял: «Ду –
фом Урал?» Ещё через час приехал отец Герда, инженер. Вежливый господин
из посольства оказался прав – на Даймлер меня взяли. С руками, с ногами,
и даже с мерзким моим произношением.

* *

Моего руководителя проекта звали Мустафой. Мустафа тараторил как
заводной и изо всех сил пытался произвести впечатление. «Гляди на меня,
гляди!» повторял он. «Я – десять лет здесь, на Даймлере, я всех знаю,
меня все знают!» Я старательно глядел на него, но у меня ничего не
получалось – Мустафа страшно косоглазил. И когда я смотрел ему в
немигающий правый глаз, левый глаз его уводило вдруг совсем в другую
сторону. Мне делалось от этого неловко. «Спроси любого – без Мустафы
ничего не клеится!» Когда дело доходило до тестовых стендов, Мустафа
знаками подзывал меня. Как специалист он почему-то не был
разговорчивым. И тут у него явно не клеилось.

По дороге на завод отец Герда, господин Вист, заехал со мной в
небольшое фотоателье. Юркий фотограф заставил меня снять свитер и
напялил мне светлую сорочку, галстук и пиджак. «Так нужно!» Рукава
пиджака едва доставали до локтей, но фотограф лишь пошлёпал губами.
«Этого всё равно никто не увидит, мистер!» Поляроидные снимки
перекочевали в папку Виста. На проходной мне за пять минут оформили
пропуск, к окончанию смены я подписал трудовой договор.

Мустафа был сердцеедом. Не проходило дня, чтобы он не напрягал всех в
отделе своим очередным амурным авантажем. «А вчера, вчера – знаете,
какую я цыпку склеил?» Мустафа томно, в разные стороны закатывал глаза и
начинал сопеть, мужики в отделе делали вид, что представляют себе
предмет его восторга. «Мне – только блондинок! Немок, полек, русских...»
На русских Мустафа всякий раз делал особое ударение. «Лучше нет
любовниц!» По большому счёту мне было всё равно.

Иногда к нам забегала Нэлка. С ней мы познакомились на второй день в
заводском кафетерии. Я уже доедал свой обед, когда она подсела к
столику. «Хай!» Глаза у неё были серыми, с зелёными крапинками, а уши
смешно топорщились из под короткой стрижки. «Ты, говорят, недавно из
Союза? Откуда?»

Мы разговорились, обменялись телефонами, я суетливо признался, что
одинок, знакомых пока мало, и что было бы неплохо... Она улыбнулась,
понимающе кивнула. «Поглядим, хорошо?» У Нэлки была обалденная фигура и
она потешно косолапила.

Была пятница, послеобеденное осеннее солнце тщетно пыталось
растормошить георгины, увядающие на клумбах перед заводским входом,
лёгкий ветер заигрывал с сухой листвой вдоль аллеи. Я ждал у ворот
Нэлку.

«Кого ожидаем?» - хихикнул вдруг за спиной Мустафа. «Если есть время –
могу взять с собой. Идём в проми-клуб, там хорошие люди, музыка. И –
недорого!» Я отказался. Несколько раз Виталя таскал меня на такие
вечера. Скучняк по всему периметру, не для меня. Потёртые, уставшие
девицы с нарумяненными щеками мерно, томно и не в такт музыке колышутся
в полумраке. Мадам, уже падают листья! У стоек бара набриолиненные
женишки с напущенной небрежностью потягивают «Дэниэлз» в ожидании хоть
какого-нибудь шанса переспать с одной из девиц. Театр абсурда.

«Ты не путай дешёвую тусовку с проми-вечеринками», злился Виталя. «С
тусовок ты только триппер вынесешь. Здесь – нужные знакомства.» Большой
разницы между первым и вторым вариантом я, однако, не видел.

Мустафа закурил. На втором этаже лестничного пролёта я увидел бегущую
по ступенькам Нэлку. Мустафа перехватил мой взгляд. «Ясно, таварыш,
ясно!» Левый глаз его смотрел куда-то мне за спину. «Ты только правильно
всё оформи, понимаешь? Что немцы, что вы, русские, – вы всегда всё
портите! Учитесь же у нас! Вот почему ваши женщины к нам тянутся, как
думаешь, а?»

Я никак не думал. Я не хотел, чтобы именно в эту минуту Нэлка подошла
ко мне, и я не хотел, чтобы смазливый, косоглазый турок Мустафа объяснял
мне причины сексуальных неудач восточных готов и кельтов.

«Женщину нужно взять, и – держать! Учись – держать!» Мустафа вдруг
начал жестикулировать и вращать белками. Я вспомнил, что Фёдоров в
Подмосковье творил с такими бедолагами чудеса. Может ему и впрямь
посоветовать Фёдорова? «Женщина – это прежде всего объект. Объект
наслаждений, удовольствия, неги. Но ты ей внушай, что она для тебя
единственная, а ещё лучше – скажи, что неповторимая она на всём свете!
Про любовь скажи! И тогда всё, она твоя, бери её, пользуйся, сколько
захочешь, где захочешь!»

Удовлетворённый, видно, своим монологом, Мустафа сунул в зубы
сигарету, поглядел на меня по очереди сначала одним, потом другим свои
глазом, и стал в позу Джакомо Казановы.

Монолог был отпадным. В принципе, я мог бы выбить ему одним разом
четыре зуба. Или восемь. А что бы это дало? Изменить менталитет Мустафы
и миллионов правоверных – чтобы выбить столько зубов и пяти жизней не
хватит. Я напрягся изо всех сил, но мне всё же пока не доставало запаса
немецких слов. Я извинился и чётко отправил своего начальника-турка в
популярное и известное каждому советскому пионеру место сначала на языке
Пушкина, а затем по-английски. Английская версия подействовала, как
виагра. У Мустафы отвисла челюсть. Сигарета шлёпнулась на асфальт и
скорбно задымилась. Навстречу мне бежала Нэлка.

* * *

Как черт меня дёрнул на такой тур – сказать трудно. Поначалу советы
мне давал Мустафа: «Если в отпуск – то только в Турцию! Ты когда в
последний раз у моря был?»

Я всякий раз отмахивался - лучше бездарно провести весь месяц дома, на
балконе, чем жариться днём на обтёртых лежаках какого-нибудь Кемера или
Бодрума и наблюдать по вечерам одну и ту же картину, как кривоногие
турецкие мойщики посуды из гостиничных ресторанов суетливо тискают в
кустах страшненьких немецких девиц, абсолютно невостребованных по месту
их постоянного жительства в дождливой и стылой Европе, но сильно уж
охочих до беспорядочных совокуплений во время отпуска на турецком
побережье.

Мустафа закатывался в приступе надменного смеха. «И как так
получается, что девушки все непременно к нам едут и нас любят, скажи?»
Я, к сожалению, не был ни официантом, ни уборщиком помещений, и поэтому
сказать что-нибудь вразумительное в оправдание тех, кто жаждет
незатейливой турецкой любви под открытым небом, не мог.

В последнее время Мустафа раздражал всё чаще и откровеннее. Из
самовлюблённого, неотразимого по собственному наивному, но твёрдому
убеждению красавца, пусть даже неповторимо косоглазого, он за десять лет
нашего знакомства деградировал в заурядного, типичного турка. Как
программист Мустафа вообще ничего не значил. В отделе нашем
поговаривали, что у Мустафы был яростный роман с дочерью Виста, она
откровенно сохла по нему, и лишь поэтому шеф не решался вышвырнуть
Мустафу вон. Если бы не «бенц» последней модели, на котром он с гордым
видом покорителя сердец каждое утро подкатывал к проходной завода, его
не задумываясь можно было принять за простого торговца из грязной
какой-нибудь турецкой лавчонки на окраине Штуттгарта.

Реальность – вот она. Я в Алании. По совету Мустафы – уговорил таки,
чукча! И совершенно непонятные мне по роду своёму приключения отчётливо
маячат теперь на замасленном ночном турецком горизонте.

«Форд» отчаянно скрипит всем своим несвежим нутром, тычется капотом в
темень дороги, за нами яростно клубится пыль, пробиваясь в салон. Её не
видно, но я чувствую её на лице, на шее, на руках. Впечатление такое,
будто мне всыпали в гортань пол-пачки горчичного порошка просроченной
годности.

«Does it last still for a long time? Долго ещё?» громким шёпотом
спрашиваю я женщину за рулём и тут же чертыхаюсь, вспомнив просьбу
Ясмины. «Сорри!» Почему-то мне хочется назвать свою возницу каламбурным
именем Гюльчатай, я тужусь, тужусь, но не могу вспомнить, откуда
вспыхнуло оно в памяти моей.

Женщина что-то бормочет себе под нос, щёлкает зажигалка, я вижу на её
запястье часы. «Файв минитс!» А сколько вообще времени? Пыль плотно
забила носоглотку, я креплюсь, как стойкий оловянный солдатик, боюсь
чихнуть под руку. Если встанет к шейтану колымага, что тогда делать с
ханум посреди этой пампы?

Автомобиль вдруг замедляет скорость, турчанка до отказа выворачивает
руль и мы медленно ползём в гору. Глаза привыкли к темноте, я постепенно
различаю по обеим сторонам дороги заросли невысоких деревьев. Странно,
но они похожи на ели, с одной лишь разницей, что лапы их задраны кверху.
С какой стати здесь ели, чёрт побери?

Устало крякнув, «форд» наконец-то останавливается. «Иншалла!» -
Гюльчатай вываливается из салона и со скрежетом распахивает заднюю
дверцу. «Кам ан!» Звёзды россыпью зависли над головой, теплый ветер
слабыми волнами пышет в лицо. Интуитивно чувствую, что мы на приличном
расстоянии от берега, от липкой суеты отелей и шума дискотек. Тихо.
Где-то совсем далеко виднеется рассеяный луч маяка, с моря доносится
отголоском усталый, приглушённый гудок прогулочного теплохода.

Мы молча идём вдоль дороги, впереди сопит ханум, я – за ней, ноги
вязнут в мягком грунте. Огибаем какое-то ветхое строение и углубляемся
вглубь плантации. Только теперь до меня доходит – это не деревья, это
растения, табак! Ровные, плотные ряды, как строгие аскеры стерегут
турецкую ночную тьму. Стебли выше меня ростом, листья тихо шелестят,
аккомпанируя яростным трелям ночных сверчков. Вот они, миллиарды
прибылей «Мальборо», «Кента» и «Данхилла!» Минздрав всё ещё
предупреждает?

Сквозь густые ряды табака довольно далеко перед нами вдруг слабо
высветился бледно-оранжевый квадратик освещённого окна.

Моя провожатая уступает мне дорогу и легонько подталкивает в спину.
«Тебе – там! Туда Ясмина. ОК?» Я знаками пытаюсь узнать, будет ли ханум
ждать меня внизу, у своего «форда», но она цокает языком, мычит что-то
неопределённое, отряхивая пыль с платья, и тычет пальцем в сторону окна.
«Гёзюм сени гёрмезин!»

?

?

ет контур лица моей возницы. В больших, пугающе раскосых глазах
неподдельная тревога и ожидание. Приятные, если не сказать больше,
черты, знакомые до откровения, возрастом – не старше меня, хоть и
смотрится в платке своём нелепом и сатиновых шароварах на все пятьдесят.
Где я мог её раньше уже видеть? Хотя – какая теперь, на фиг, разница?

Сердце моё колотится, как перегретый дизельный двигатель, к горлу от
влзбуждения подкатывает горячий ком. Ну, бай-бай, красавица! Интересно,
что будет, если шлёпнуть её сейчас в знак благодарности по круглой
заднице? Сомлеет, или полоснёт по горлу кривым клинком в лучших
традициях ислама? Не будем искушать судьбу, Аурелио, сколько ещё впереди
округлых таких неожиданностей!

* * *

Когда дело завершено, человек должен устраниться. В этом закон
небесного дао, во всяком случае так полагают мудрые китайцы. Моё дело
этой ночью только начиналось, об устранении не могло быть речи. И кроме
того – с китайцев я примера брать не собирался. Даже после завершения
дела. Потому как его можно повторить.

До ветхого дощатого сарайчика я пробирался по узкой тропке, как
сомнамбула. В голове топорщился хаос мыслей – незнакомая совершенно
турчанка назначает мне полночное рандеву, другая турчанка, как в дешёвом
детективном романе, тайно везёт меня одного чёрт знает куда, чего в
реальности быть никак не может. Бред чистейшей воды, бред абсолютный!
Сверчки наперебой высвистывали каждый свою версию турецкого марша, в
висках моих тупо и навязчиво пульсировали почему-то строчки из Пушкина:
«Где, в гаремах наслаждаясь, дни проводит мусульман...»

Когда до домика оставалось несколько метров, раздался вдруг мерный,
громкий скрип, медленно отворилась дверь, и в скудно освещённом проёме я
узнал фигуру Ясмины. Как и при первой нашей встрече в «боинге», меня
вновь обдало жаром. Испуганные полевые сверчки разом прекратили свою
какафонию. «Это вы?» Тихий голос девушки явно дрожал. Воспалённое моё
воображение уже смело рисовало откровенные сцены. «Где, в гаремах
наслаждаясь...»

Она снова в тёмном своём шёлковом хиджабе, лицо бледнее прежнего,
взгляд отводит в сторону. Ясмина жестом приглашает меня следовать за
ней, входим в лачугу. Сколоченная из горбыля времянка скорее всего
служит местом послеобеденного отдыха для поливальщиков, когда солнце в
зените плавит любой прочности мозг, не давая работать даже неприхотливым
туркам. В углу приткнулось несколько мотыг, на полу громоздятся
резиновые шланги, тут же две-три пары испачканных грязью резиновых
сапог, за полузадёрнутой выблекшей ситцевой ширмой - простая тахта.

«Извините меня, прошу вас, за этот хаос и маскарад», выдохнула Ясмина.
«Дело тут такое...»

«Может быть мы присядем?» предложил я. «Или у вас дефицит со
временем?»

«Ой!» Ясмина спохватилась, смахнула крошки с двух табуреток, убавила
свет керосиновой лампы на столе, оставив гореть лишь кончик фитиля, и
чиркнув спичкой зажгла газовую плитку. «Сейчас будем пить чай. У меня
дефицита со временем нет. А вот у вас как? Разговор долгий, вас это не
смущает?»

Голова плывёт кругом. Мне казалось, что артерии мои вот-вот плеснут
взрывом на стены лачуги все пять литров моей кипящей от избытка энцимов
крови.

Час спустя я был, однако, уже самым спокойным человеком всего
средиземноморского побережья. «Спросил я у турецкого менялы, что даёт за
пол-тумана по рублю...» Меняла, как теперь становилось явным, меня круто
кинул.

* * *

Первый же год работы на заводе Даймлера предоставил мне всё то, что
торжественно обещала предоставить каждому отдельно взятому члену
общества в неопределённом, к сожалению, будущем организующая и
направляющая сила страны моего рождения. У меня вдруг появился честно
приобретённый автомобиль, появилась уйма книг, музыкальных дисков,
репродукций картин и интереснейших фильмов на кассетах, которые именно
направляющая и организующая считала растлевающими. И кроме того - у
меня появилась собственная новая квартира, которая, правда, на три
четверти принадлежала пока ещё банку. От каждого по способностям,
каждому – по труду. Где-то я этот лозунг уже слышал.

Способности, невостребованные, страной, где родился я, и где родились
миллионы моих сограждан, в порыве отчаяния и безысходности так же, как и
я, её покинувших, в новых условиях работы своевременно и безо всяких
экспериментов оплачивались. Когда я рассказывал своим немецким коллегам,
что на прежней родине мне случалось получать заработную плату в
натурально живом, естественном виде, погонными метрами электрокабеля или
укомплектованными трансформаторами, они глядели на меня, как на идиота.

Я изменил большую часть своих привычек, стал беспритязательней и
спокойней, неизменно оставив за собой лишь одно единственное право –
право выбора.

Мне не везло с женщинами. Покорить Нэлку мне, к сожалению, не удалось.
Через три месяца нашего знакомства она, устав, очевидно, от тайных моих
страданий, просто и доходчиво объяснила мне, что хотела бы продолжить
отношения со мной только на уровне дружбы. Я же хотел другого.

По выходным Виталя упрямо таскал меня на проми-дискотеки города,
заставляя облачаться только в фирменные тряпки. Он перезнакомил меня с
массой девиц разного возраста, склада характера и уровня образования.
Некоторые были готовы выйти за меня замуж сразу же после знакомства, уже
в автомобиле, по дороге ко мне домой – этих я откровенно боялся. Другим
не нравились мои мировоззрения, они обиженно вскакивали с моего дивана,
спешно запихивали в сумочки своё нательное бельё и с рёвом хлопали
дверью, не попрощавшись.

У меня был бесконечно долгий, трогательный и волнующий водевиль с
роскошной, длинноногой французской стюардессой Инессой, ничем не
увенчавшийся, и было почти три года бурных, но, увы, бесплодных
отношений с Кэт, обеспеченной владелицей фотоателье. Я дважды или трижды
знакомился по интернету с милыми девушками из Австралии, Швеции и
Канады, летал к ним на смотрины, принимал их же для более близких и
действенных знакомств в уютных своих апартаментах, но - всё без видимого
толку. В результате всегда приходилось пользоваться своим правом выбора.
Мне давно пора было жениться, так считали все в моём окружении.
Жениться – скорее, и во что бы то ни стало. Только я был другого мнения.
Мне хотелось покоя и благости.

Ясмина непланово вошла вдруг в график моих будней и разом всё
изменила. Ожили потешные, юношеские какие-то эмоции и гулко застучали в
ушных перепонках, чётко определилось беззастенчивое желание. Но – увы!

Суть табачной нашей встречи с Ясминой, заинтриговавшей меня много
больше, чем все красавицы Востока вместе взятые, была примитивной, как
кулёк жареных тыквенных семечек.

Сбиваясь и перескакивая с одной мысли на другую, Ясмина предложила мне
оформить формальный брак с её сестрой, круглозадой ханум Гюльчатай,
чтобы вывезти её из Турции в Европу, прочь от постыдного одиночества, от
бесплодности и отчаяния, от сплетен дальних родственников и знакомых, в
страну экономического чуда. В качестве моральной компенсации за услуги
мне предлагалась сумма. Очень даже, кстати, интересная сумма.

Часы показывали полночь, слабый свет керосиновой лампы отбрасывал
тёмными глыбами две наши тени на убогую стену времянки. Я в отчаянии
выкурил почти всю пачку «кэмэла» и выпил, обжигая губы и нёбо, полдюжины
стаканов крутого чая. Ясмина тихим голосом, с небольшими перерывами в
который уже раз излагала свой план.

Мне было жаль эту милую, скромную турецкую девочку, мне до слёз было
обидно за очередной, бездарно потраченный вечер, и в мыслях я, вопреки
убеждениям своим, пообещал себе, что при первой же возможности и не
раздумывая отдамся в отеле поочерёдно или сразу гамузом обеим
пьянчужкам-француженкам – в качестве телесного теперь уже возмещения
ущерба.

Ясмина сидела напротив меня, обиженно поджав губы, ресницы её дрожали.
То, что вся эта затея, эта таинственная вылазка, как и сам план Ясмины,
были неудавшейся и ненужной совершенно главой из дешёвого бульварного
романа для дураков, медленно, но отчётливо становилось понятным. Мои
неприличные ожидания лопнули, как мыльный пузырь перед носом Буратино.

«Ясмина, скажите – к чему это всё?» Я пытался быть вежливым. «Мы
играем в тайных агентов, встречаемся в таком глупом месте, обсуждаем
пошлый какой-то вариант, как за бакшиш вывезти в другую страну женщину.
Мы видимся третий раз в жизни, вы ничего обо мне не знаете. Вам не
кажется, что всё это - абсурд, нонсенс?»

Она упрямо взёдрнула подбородок. «Я знаю о вас много больше, чем вы
догадываетесь, пожалуй, даже больше, чем вы сам о себе знаете.» Голос её
вдруг зазвучал удивительно твёрдо. Ясмина протянула ко мне руку, разжала
ладонь, и на потёртую клеёнку стола легла миниатюрная золотая запонка.
«Как вы думаете, что это за украшение? И как оно ко мне попало, в
Европу?»

Я затаил дыхание – кому, как не мне было ведомо, какими путями попала
в усталую, дождливую Европу эта оригинальная вещица.

* * *

Знающий людей разумен, знающий себя - просвящен. Всю жизнь я пытался
придерживаться этого постулата, однако практика меня подводила.

Через два года работы на заводе я близко сошёлся почти со всеми
инженерами отдела. Мустафа праздновал очередной юбилей и пригласил по
этому поводу всех к себе домой. Как я был удивлён, когда попал в
огромный, странно пахнущий и почти пустой дом, в котором могло бы
разместиться разом три семьи.

Мустафа был на высоте. Инженеров он рассадил по одну сторону обильно
заставленного едой и спиртным стола, простых программистов – по другую.
Через каждые пятнадцать минут чередовались тосты, которые Мустафа, как
мне казалось, по ходу синхронно переводил с турецкого на швабский. Через
три часа почти все гости были в ином измерении.

«Ты спецом не пьёшь, чтобы видеть, как они себя потом поведут? Так?»
Мустафа заговорщецки подмигнул мне и потихоньку оттащил на кухню. «А я
вот много пью, и ни в одном глазу! Закалка!» Я знал секрет его закалки.
После каждого тоста и после каждой рюмки Мустафа убегал от стола. Я
видел, как Мустафа спешит в туалет, и с содроганием представлял, как он
выворачивает в унитаз содержимое своего желудка.

По мере возрастания количества выпитого, улучшалось настроение.
Испортил его всем наш руководитель отдела. Глядя стеклянными,
бессмысленными глазами в потолок, заплетающимся голосом, икая он вдруг
без всякого повода сообщил, что через месяц Мустафа будет отстранён от
руководства проектом, и кулем свалился под стол, где к тому времени уже
собралось большинство людей отдела. Ближайшее будущее моего рукводителя
проекта было обозначено совершенно конкретно.

Я пытался хоть как-то утешить Мустафу в этот вечер. Мы бродили с ним
по гулким комнатам пустого дома, Мустафа не показывал вида, что
расстроен, однако я чувствовал, как он напряжен. Мы осматривали
бесчисленные фотографии на стенах. На одном из снимков Мустафа стоял в
обнимку с двумя девчушками. Одна из них - тоненькая, как тростинка,
большеглазая, со смешной чёлкой и в коротком платьице, другая –
помпушка, косоглазая, как Мустафа. «Мои сёстры младшие, обе в Турции
живут. Учиться бы им нужно, учиться... Я чем могу помогаю.»

Меня всё это растрогало. Я вспомнил, что во внутреннем кармане пиджака
хранится у меня на чёрный день для подобных именно случаев заветная
вещица – золотая запонка удивительной отделки, изготовленная по лучшим
образцам уральских мастеров. Чтобы успокоить Мустафу, я достал запонку,
вдел её ему в манжет рубашки и торжественно объявил почти бывшему теперь
уже начальнику, что выражаю ему таким вот образом своё признание и
почтение. «Две запонки – и дурак носить сможет! А ты вот с одной походи,
это - оригинально. Дааа...»

Мустафа подарку откровенно обрадовался. Пока коллеги приходили в себя,
мы пили с ним на кухне чай, закусывая его солёными турецкими пряниками.
Элиф, жена Мустафы, полоскала здесь же посуду. Я заметил, как она
украдкой вытерла слезу и всхлипнула.

Когда кто-то окликнул Мустафу, и он на минуту оставил нас с Элиф
вдвоём, я не удержался: «Это не трагедия, переведут в другой отдел, до
пенсии доработает.»

Элиф дёрнула плечом – «Уж скорее бы она наступила, пенсия эта, может
хоть тогда образумится. Так всё надоело, слов нет! Хотела нормальной,
спокойной жизни, а что имею? Фанфаронство дешёвое! Манкафа!»

Я попытался возразить, но Элиф лишь отмахнулась. «Ты хочешь сказать,
что лучше меня знаешь, какие они, турецкие бароны? Ты поживи
бессловесной эшликчи год-другой с одним из них, погляди со стороны на
фанатизм их каменный, средневековый, вот тогда я буду с тобой говорить.
Пусть даже они называют себя современными, продвинутыми, всё ерунда!»

«Но ты ведь не станешь отрицать, что ваши мужчины всегда решают, что и
как, и женщины с ними покорно соглашаются?»

Элиф не на шутку разошлась. «Это женщины слабые, многие от мужей
зависят в самом прямом смысле. Да я и сама такая. Ты когда-нибудь видел
турка рядом с гордой, свободной женщиной? Нет? И не увидишь. Таких они
боятся, потому как рядом с гордыми и образованными все они – пшик!...»

Мурашки стайкой пробежали по моей спине. Чтобы турчанка – с таким злом
о муже? Чужому, гяуру, и тем более – в доме супруга! Но - я мог понять
её отчаяние. Всякий раз, когда мы случайно встречались в городе, в
магазине или у станции метро, она устало прятала от меня взгляд и на
вопрос о делах, о жизни, отвечала с затаённой тоской: «А ты как думаешь,
как она у меня проистекает?» Элиф была чуть ли не вдвое младше Мустафы.
«Как Мустафа-бай закажет, так и проистекает.»

Явно было, что у Мустафы в последнее время не всё шло гладко. Пьёт,
задолжал не только всем родственникам в Германии, но и многим из своих
хишимликов в Турции, проматывает деньги. Два десятка лет, проведённых в
Европе, на Мустафу совершенно определённо никак не подействовали, он всё
ещё отчаянно блефовал, курил втихаря гашиш и играл непреклонного пашу.
Время, очевидно, бессильно над устоями шариата.

Иногда Мустафа по-фрайерски растопыривал пальцы и, как в былые
времена, томным голосом заявлял, что накануне вечером покорил очередную
блондинку. Это теперь производило впечатление только на новичков. Я
вплотную подходил в Мустафе, выразительно глядел сначала на его
изодранные ботинки, затем сверху вниз на его замасленную плешь и делал
проницательное лицо. Мустафа сконфуженно сникал, прятал под стол ноги в
старых своих ботасах и до конца смены не подавал голоса.

Элиф была права. Чтобы нарисовать слона, его надо сначала увидеть.



* * *

Мы молча сидели за столом. Над стеклом керосиновой лампы стайкой вились
ночные мотыльки, Ясмина нервно мяла пальцами конфетный фантик, невесть
каким образом здесь оказавшийся.

«Простите, я думала, что с вами всё, всё будет проще.» Она с трудом
сдерживала дрожь в голосе. «Я столько раз просила Мустафу, чтобы он
помог, но, к сожалению, впустую. Для Мелек жизнь здесь с недавнего
времени перестала иметь смысл, мы уверены, что в Германии у неё всё
сложится иначе. Главное – уехать, попасть туда.»

«Но почему – вы? Ведь мог же Мустафа меня попросить...» Мне
послышалось, будто за досчатой стенкой кто-то негромко клацнул
ножницами. Ерунда, никого тут быть не может, ругнул я сам себя.

«Мустафа – гордый. Он – не станет. А вот про вас он рассказывал, какой
вы..., как бы это лучше сказать? Порядочный? Много рассказывал и
подолгу. И я к вам давно уже ...присматриваюсь. Ещё в Германии много раз
вас видела, вы просто меня не замечали.»

Славная, бедная девочка! Ещё немного, и нимб над головой моей гудящей
будет светить ярче, чем три сотни турецких керосиновых фитилей. Стоит ли
на самом деле разочаровывать её? Стоит ли говорить о бесчисленных моих
грехопадениях и пустом тщеславии её старшего брата, как и о пустой
турецкой гордости?

«А здесь, в этом месте нам с вами пришлось встретиться по простой
совершенно причине - чтобы никто нас не видел, чтобы никто о разговоре
нашем не знал. Ну, подумайте сам, как бы я в хиджабе этом, могла
говорить с вами, европейцем, днём у всех навиду? Где? Когда? Забросают
камнями. Шучу, конечно. Но теперь мне стыдно, стыдно за себя! Понимаете?
Единственное, чего я не учла...»

Договорить Ясмина не успела. Дверь лачуги резко спрыгнула с петель и на
пороге вырос муж Ясмины во всём своём глупом носатом великолепии.
Ясмина, вскрикнув, вскочила с табурета, чуть не опрокинула лампу. В
глазах её застыл немой страх, такой явный и жуткий, что мне сделалось не
по себе. Все трое мы молча глядели друг на друга. У меня противно заныло
под ложечкой.

«Орхан, что ты здесь делаешь?» прошелестела Ясмина. Лицо её белее
ватмана, губы дрожат. Ещё секунда, и она завалится в обморок.

Носатый в ухмылке оскалил зубы. «Это я тебя хочу спросить, что ты здесь
делаешь с этим псом? Ты мне вот так верность хранишь, жена?»

Я ничего не успел сказать в защиту Ясмины и свою – Носатый резко
вскинул руку, Ясмина взвизгнула, и от брови её к виску потянулся
бледно-алый рубец, взбухая на глазах и наливаясь кровью. Она медленно
осела на грязный глиняный пол и опрокинулась навзничь.

Я остолбенел. В принципе, я мог бы выбить Носатому одним разом четыре
зуба. Или глаз. Или просто взять, и проломить ему череп. А что это даст?
Изменить таким примитивным образом менталитет правоверного невозможно.
Чтобы добиться этого, нужно разъяснить ему, что все семьдесят две
девственницы, обещанные ему в райских кущах, это гнусное кидалово. И что
не след обращаться с земной женой как с мулом.

«Стоять! С тобой разговор отдельный!» прошипел Носатый, как только я
двинулся, чтобы помочь Ясмине. Теперь я замечаю двоих янычар у двери.
Один из них, сурово сдвинув брови, поигрывает таким же стальным прутом,
как у Носатого. В руках другого тускло блестит лезвие. А вот это уже
серьёзно, чебуреки, и - напрасно!

Я сделал глубокий вдох, сосчитал мысленно до трёх, как того требует
дао, и с полуприсяда, короткой дугой рубанул Носатого ребром ладони по
кадыку. Голова его мотнулась снизу вверх, он беззвучно хапнул ртом
воздух, как пескарь, и мешком рухнул на шланги в угол времянки.

Янычары тут же ломанулись в дверь, затрещал горбыль, стол отлетел в
угол, я схватил одну из табуреток и грохнул по голове того, который был
ближе. «Аксы шейтан!» - турок споткнулся, я пинками вынёс обоих на
площадку перед сарайчиком.

Тот, который был с ножом, шутить не собирался. Я не успел увернуться,
и аскер дважды, крест-накрест, с размаху располосовал мне майку на
груди, глубоко порезав мышцу на левом плече. Предлагать мировую не имело
смысла. Не дожидаясь третьего выпада, я поймал турка за руку, сжимавшую
нож, резко дернул её вниз и в это же время что было силы въехал снизу
вверх коленом. Локоть противно и смачно хрустнул, глаза басмача от дикой
боли полезли из орбит, он обмяк, ткнулся плоской рожей ниц и потерял
сознание.

Тайм аут? Не тут-то было! Второй янычар зажал меня сзади в тиски,
обхватив шею мощными своими клещами, сбил на колени, повалил на земь и
стал душить. В глазах моих сразу же поплыли радужные круги, я
конвульсивно и судорожно стал шарить правой рукой вокруг себя в поисках
опоры, нащупал узкий ремень, затем брючный карман сельджука. Угасающий
мозг дал последний сигнал – я уцепил турецкое достоинство аскера через
нейлоновые его шаровары, мёртвой хваткой сгрёб в ладонь и рванул на себя
то, что осталось после священного обряда обрезания.

Янычар яростно дёрнулся, схватил в мою руку, ломая мне пальцы и силясь
их разжать, и заорал так, что колыхнулись ближние ряды табака. Пардон,
аркадаш, знаю, это не по-джентльменски, но каждый умирает в одиночку.
Локтем я дважды, трижды звезданул его в висок, пока он не замолчал и не
сник.

Кое как отдышавшись, я поднялся. Колени противно дрожали. Порезы и
ушибы на теле, на руках и ногах обильно кровоточили, правый глаз заплыл,
пальцы правой руки не слушались. Дела, на фиг! Матерясь от боли, я
поковылял во времянку.

Ясмина уже пришла в сознание, она сидела, прислонившись спиной к тахте
и бессмысленно озиралась вокруг. Всюду осколки стекла, заварка из
чайника смешными узорами облепила стены и потолок. Тут же, на полу,
блеснул серебром автомобильный ключ зажигания, я зачем-то поднял его и
механически сунул в карман шорт.

«Ты как себя чувствуешь?» Я попытался помочь Ясмине встать, но она
только вяло отстранила меня рукой.

«Мне плохо, оставьте меня, уходите прочь. Этот кошмар ещё не
закончился...» Она глазами показала в угол времянки, где возился под
кучей шлангов Носатый, чертыхаясь и яростно сопя. «Зверь ты, Орхан!
Иленмек хайван!» вырвалось из уст Ясмины. «Ты хоть бы для приличия
спросил, почему я здесь!»

Носатый наконец-то выбрался из под шлангов, но подниматься в полный
рост, очевидно, не собирался. «Спросить – почему ты здесь? Чего
спрашивать? Чего, когда твоё место в доме!» Глаза его наполнились
яростью, как у болотного кабана. «Я знал, знал, что всё именно так
закончится! Шиллик! Ты таки сумела вывозить моё имя в грязи, моё
достоинство!»

«Достоинство?» В голосе Ясмины теперь вместо страха явно звучит
издёвка. «Ты его спрячь подальше, своё достоинство, оно у тебя размером
тоже в три сантиментра, как твой...»

«Моллл-чатттть!» Носатый взвился, чтобы в очередной раз прыгнуть на
жену, но неосмотрительно налетел на мой кулак и снова брякнулся в угол.


Будь на моём месте Арнольд Шварценеггер, он непременно потребовал бы
сейчас от правоверных сатисфакции. Но Шварценеггеру всегда везло – он
вершил своё правосудие по большей части в Штатах, у меня же выбор был
скромнее. Мне нужно было сматывать удочки.

«Довольно, Ясмина!» Я обхватил девушку за плечи, поднял и потащил
прочь из времянки. «Разберётесь завтра!»

Под гору идти было намного легче, мы шли довольно быстро, я крепко
держал ладонь девушки, отстраняя с пути лопухастые листья табака. Воздух
тем временем стал ещё жарче, впечатление было такое, что мы вот-вот
должны войти в парную. Время от времени Ясмина, пошатываясь, замедляла
шаг, тогда я останавливался и давал ей немного передохнуть, придерживая
за талию. Она беззвучно плакала.

«Куда мы идём?» спросила она, когда первая волна шока немного
улеглась.

«А чёрт его знает, куда!» вырвалось у меня в сердцах. «Просто идём
отсюда подальше. Доберёмся до шоссе, посажу тебя в такси, отправлю
домой. Заваришь чай, дождёшься мужа. С меня приключений достаточно – по
самые ноздри!»

«Ну уж нет!» Она упрямо мотнула головой. «Этого он не дождётся. Нет у
меня дома, теперь определённо уже нет.»

Ряды табака стали шире, мы вышли к дороге. На обочине, неподалеку от
места, где Гюльчатай час назад вывалила меня из пыльного своего «форда»,
светлым пятном в потной тьме прикорнул автомобиль. Мы подошли ближе.
Джип. Дверцы заперты, капот ещё горячий.

«Это машина Ферхата, того, которому вы руку сломали», с тихим упрёком
пояснила Ясмина. «Он – управляющий на фирме Орхана.»

«Жаль Ферхата. Было бы конечно лучше, если бы он выпустил мне кишки.»
Мне вдруг захотелось затопать ногами, заорать на неё. «Твой Орхан меня
бы тут же зарыл, и уже через год какой-нибудь янки во Флориде забил бы в
свою трубку тюркиш блэнд, удобренный моими перегнившими потрохами. И
всем было бы хорошо.»

Ясмина вдруг вплотную подошла ко мне, положила мне свою холодную
ладонь на губы. «Глупый вы. Мне - было бы очень плохо.» Помолчав,
добавила: «Плохо - без вас. А теперь давайте ключ, он у вас в боковом
кармане.»

* * *

Умеющий шагать не оставляет следов. Знающий, как говорить, не
допускает ошибок. Мудрый ничего, кроме знаний, не копит. Как далеко мне
ещё топать, чтобы стать хотя бы сотым по рангу у трёх китайских
мудрецов!

Мы молча сидим, уставившись с Ясминой на гребни плоских волн, лениво
облизывающих гальку на берегу. В полукилометре от нас - расцвеченные
гирляндами портовые отельчики и рестораны, обрывками доносится музыка,
там ночная жизнь только начинается. Джип я на всякий случай оставил на
бензозаправке, припарковав подальше от зорких глаз. Кто знает, как всё
ещё сложится.

«Что ты теперь будешь делать?» Вопрос мой звучит совершенно нелепо,
ведь знаю, что ответа на него я не получу, спрашиваю скорее из
вежливости. Глупо всё.

Ясмина пожимает плечами. «Не знаю. Ничего пока не могу придумать, да и
не хочу, собственно.»

«Как думаешь – уладится всё?»

Усталая улыбка скользит по её губам. «Уладится? А зачем?» Лицо её
слабо освещено отражениями огней в ночном море, влажные глаза
полуприкрыты. «Как многое может измениться за считанные секунды, как
много можно понять.»

Она вдруг начинает говорить, сбивчиво, тихо, временами всхлипывая и
закрывая лицо руками. Иногда, забывшись, переходит на турецкий, затем,
спохватившись, снова повторяет всё на немецком. Исповедь её звучит как
укор мне.

«Мы с Мелек росли у тёти, мама рано умерла, отец женился во второй
раз, ушёл к той женщине. Мустафа уехал в Германию, когда мы ещё в школу
даже не ходили. Первое время присылал деньги, потом завёл семью, писал в
письмах, что трудно, переводы из Штуттгарта стали реже приходить. И год
назад написал, что приедет, но не один, и чтобы мы хороший приём
приготовили.»

Мустафа действительно приехал не один. Он привёз с собой богатого
жениха для сестры. Даже по высшим германским меркам богатого.

О том, как онемечившиеся турки себе жён подбирают, мне не раз
доводилось слышать, но тема меня эта не особо интересовала. Бросалось
вот только в глаза, что в последнее время на акуратных немецких улицах
появляется всё больше упакованных в хиджабы ханумок. Запуганные, взгляд
долу, шарахаются от гогочущих юнцов. И будто назло им - молодые турчанки
местного, так сказать, разлива: джинса на полуприкрытой крутой попке
вот-вот треснет, упругие грудки почти наружу, сигарета, пупок открыт и с
пирсингом, и вызывающие разговоры во весь голос, где и с кем сегодня
можно оттянуться.

«Ты что, перегрелся в сауне?» вскинулся на меня Мустафа, когда я
однажды спросил его, почему он привёз свою Элиф, ни языка немецкого, ни
культуры европейской не ведавшей, из жаркой Турции. «Этих, о которых ты
говоришь, ни один порядочный турок в жёны не возьмёт! Это шилликлер!
Порченные!»

«Но ведь среди них какие классные девочки, ты разуй глаза - модели!»
пытался я возразить.

«Это - не для нас. Нам нужна жена правильная – детей воспитать,
обустроить семью. Всё как положено.»

«Ну-ну. И лучше всего – чтобы в чадре, и чтобы молчала, как рыба? А вы
и дальше будете клеить блондинок. Потому как жена должна быть
правильной!»

«Ну ты всегда всё ставишь с ног на голову.» Мустафа намёк мой понял,
надулся и замолчал.

Орхан с лиловым носом и его нукеры устроили всё ладно и без вопросов.
По деловому переговорили, сыграли эвленме, и Мустафа улетел назад в
Германию. Через неделю я и коллеги с завистью разглядывали новый
роскошный его лимузин, на котором он прикатил за пол-часа до начала
смены.

«Вот так я стала женой.» Ясмина вздохнула. «Женой по номинации.» Мне
снова послышались в её голосе отзвуки ожесточённой какой-то иронии.

Я осторожно сжал её прохладную ладонь. «Не нужно только меня жалеть,
пожалуйста!» Ясмина попыталсь освободить руку, но я опередил её: «Я
теперь знаю, что ты не такая, как все эти ханумки, которые шарахаются с
раскрытым ртом по немецким супемаркетам.»

«И как мне это понимать?» она удивлённо подняла на меня глаза.

«Твой брат, очевидно, очень много задолжал твоему мужу?» Я уже был
готов к тому, что она залепит мне оплеуху. Но оплеухи не последовало. «И
ты сестры ради, и ради Мустафы приняла на себя такое бремя?»

Ясмина молчала, прикрыв веки.

Я поднёс к своим губам её ладонь и поцеловал. «Таких женщин, как ты,
на этой вот земле, где мы сидим сейчас с тобою, возносили. Правда – лет
девятьсот тому назад, когда здесь эллины балом правили. А сегодня как
дело обстоит?»

Чтобы сбросить напряжение, закончить тяжёлый и нелепый наш разговор и
спокойно подумать о том, что делать дальше, я встал и направился к воде.


Тёплая галька зашуршала под ногами, море тихо пахнуло мне навстречу
солёным маревом. Здесь, у самой кромки берега, ночная липкая темень
растворялась, уступая место зыбкому свечению моря. Издалека, оттуда, где
переливался калейдоскоп ресторанных огней, ритмичный голос Таркана
обещал всем много радости.

Я стащил с себя ломкую от засохшей крови и грязи футболку, затем
шорты, и плюхнулся в мелкую, набежавшую волну.

«А почему вы меня не хотите взять с собой?» услышал я вдруг голос
Ясмины из темноты, обернулся и застыл в глупой совершенно позе.
Навстречу мне бежала почти обнажённая гюзеллик, на ходу снимая остатки
чёрного шёлкового своего облачения. Тело её белело на фоне берега, и я
боялся шелохнуться, чтобы не спугнуть этот ночной фантастический мираж.

Мы долго плескались в воде, болтали всякую чепуху, пытаясь
непринуждённо смеяться. Я чувствовал, дрожа всем телом, как во мне
растёт напряжение совершенно другого порядка. Ясмина позволяла мне
только лишь держать её на плаву, поддерживая за руки, но всякий раз,
когда бёдра или плечи наши нечаянно соприкасались, моя дрожь передавалсь
ей. Порезы мои на теле горели огнём от солёной воды, однако боли я уже
не вопринимал.

«Я пойду, вы пока побудьте, пока я не оденусь, хорошо?» Ясмина
медлённо пошла к берегу, я глядел на неё, не в силах оторвать взгляда. И
когда из темноты донеслось робкое «Ну, выходите!», ринулся из воды.
Только не наделать глупостей сейчас!

Она сидела на гальке, прикрывшись хеджабом, и когда я опустился с нею
рядом, вдруг тихо спросила: «Вы меня осуждаете?»

Я молча, с укоризной поглядел на неё. «За что тебя осуждать? За то,
что ты на три порядка выше своего еркека? Выше брата своего, выше всех
нас?»

Над горизонтом серой гуашью медленно расплывалось утро. Пора было
идти. Мы молча оделись, вскарабкались по крутому берегу к дороге. Мимо
проносились первые долмуши, оставляя за собой коптящий след. Водители
удивлённо вытягивали шею и оглядывались на нас – странная совершенно
пара маячила им с обочины шоссе, полуголый Дон Кихот и восхитительной
красоты его Дульсинея.

Я остановил одну из машин, попытался нашарить в карманах немного
денег. Ясмина жестом остановила меня. «Не нужно. Я сама.»

«Куда ты теперь?» Ехать с нею не имело смысла, но позови она меня, я
ни минуты не стал бы раздумывать. Право выбора моё потеряло всякую
значимость. «Мы встретимся когда-нибудь?»

«Не знаю. Прости и прощай, хаятым!» Что означало последнее слово, я
знать в то утро никак ещё не мог.

* * *

До-мой! Домой, ребята! Остатки дней я провалялся на пляже, в надежде
забыться, но, увы, бесполезно!

Перед вылетом позвонил Мустафа: «Что там у вас стряслось?» Я не
выдержал и теперь уже навсегда и безвозвратно отправил его по адресу.
«Не попадайся мне лучше на глаза, трутень, грохну!» Мустафа испуганно
отключил телефон.

Регистрация прошла на удивление быстро. Дополнительный рейс спешно
вывозит в Европу отпускников с детьми – середина сентября, через день
начало учебного года. Блаженство. Сижу один, оба места рядом со мною
уныло пустуют.

По проходу меж креслами то и дело шмыгает вертлявый
юноша-бортпроводник, проходя мимо меня многозначительно вздёргивает
бровки. Невпопад спрашиваю, нет ли холодного сока. Юноша, интригующе
поиграв пальчиками, обещает целую упаковку. Но только после взлёта.
«Хотите, принесу вам плейер свой потом? Работы в полёте не много будет,
борт пустой, послушаем музычку?» И исчезает наконец, томно подмигнув.
Вот мне везёт!

Пилот по селектору обещает доставить всех в целости и здравии куда
положено. Мне это по барабану. Музычка тоже. Я тяжело засыпаю. Засыпаю.

Но – что это ещё за ерунда? Сколько времени был я в вязком своём
забытьи? Час? Полтора? Кто-то настойчиво треплет меня за щёку, шепчет
мне что-то на ухо. Неужели-таки юноша с бровками решил охмурить меня над
облаками? Открываю глаза, и замираю сфинксом.

Раньше платок скрывал важную совершенно деталь её лица – ямочки на
щёках. Теперь они есть. Фасонная стрижка, лёгкие тени на веках. Лёгкая,
до сумасшествия милая майка, тонкая талия, короткие шорты и точёные,
стройные ноги.

Ясмина.

Она глядит мне в глаза, хлопает слегка крашенными ресницами, смущаясь
поправлет лямочку бюстгальтера на плече. И что-то говорит, говорит. Над
правой бровью неровным штрихом белеет шрам. Я яростно начинаю щипать
себя за мочку, регистрируя боль. Ясмина не исчезает.

Она трясёт меня за плечо и я, наконец, возвращаюсь в реальность. «Это
– ты? На самом деле ты?»

«Всё ещё сомневаетесь?» И тут до меня наконец-то доходит: голос, голос
её остался прежним! Ясмина!

Вертлявый юноша в униформе держит слово – прёт упаковку сока. И пока
он ревниво объясняет испуганной Ясмине, что передвигаться по салону во
время снижения лайнера крайне опасно, дерзкая совершенно мысль искрой
проскакивает в воспалённых моих полушариях. Я машу рукой юноше – он
обиженно удаляется.

Нежно, но решительно я обнимаю обретённое своё счастье за плечи,
прижимая к себе, и Ясмина замирает в моих руках в глубоком поцелуе.
Харам.

«Вы ненормальные какие-то все, кафиры, вы говорите одни глупости...»

Какое мне дело до всех? Постигнув смысл, забывают про слова.