Матушка Готель

      — После трёхсот лет на бренной земле вполне можно отличить чудо от спасительно мерцающей свечи на краю леса. Да и что такое свечи по сравнению с океаном жизни, которым светились её глаза. Я видела этот свет, в каждом её шаге и каждом движении, в каждом её слове. Я даже чувствовала, как он растекается по моему телу. Я знала, что он изменит меня, сделаем меня сильнее и увереннее в себе, но я никогда не предполагала, что этот свет сделает меня лучше.
 
 
 
Константин Подгорный
 
Матушка Готель
Роман в одиннадцати главах. Основано на сказке и реальных событиях.
 
 
 
I
 
— Нет ничего страшного в лесу, кроме хруста веток под твоими ногами. Ничто, ни деревья, ни птицы, ни высокая трава не обидят тебя, даже если ты всего лишь маленькая девочка. Но стоит только сделать один неосторожный шаг, и он отзовется в округе громким эхом, привлекая внимание со всех уголков леса. Потому важно ступать осторожно, не беспокоя природу и её обитателей.
Я очень любила лес. Сколько я себя помню, я проводила в нем все свое время. Поля тоже красивы. Они завораживают взгляд своей бескрайностью, и, прикрывшись ладонью от солнца, ты пытаешься разглядеть линию, где они сливаются с небом. Но находиться в них неуютно, потому что всякий разглядит тебя там, и всякий спросит тебя, "что ты тут делаешь?", особенно, если ты всего лишь маленькая девочка.
В ответ, лес может быть очень благодарным. Он укроет тебя от дождя под широкими ветвями, позволит набрать хвороста для костра, а если ты достаточно терпелива, угостит тебя ягодами или орешками.
Я сидела в зарослях и рассматривала медленно ползущую по траве улитку. Мне чрезвычайно скоро уже нужно было возвращаться в деревню, но улитка ползла так медленно, а мне так хотелось удостовериться, что она, наконец, доберется до края листа. Потому я сидела смирно, пристально следя за её движением по зеленой дорожке.
 
 
В руке у этой девочки были ягоды, которые она насобирала и про которые за своими наблюдениями совершенно забыла. Под особой детской теплотой ягоды теряли форму и шли соком, но её внимание оставалось прикованным к улитке и не нарушалось, ни досаждающим писком комаров, ни беспрестанным расчесыванием их укусов. Это была Готель — девочка шести лет, веселая и живая, с милым белым личиком, острым носом и черными, как уголь волосами, которые лежали на её тонких плечах беспорядочными локонами и прядями.
"Где этот чертенок?", — раздалось в стороне далекое эхо, и, подобрав подол, девочка взлетела над травой. Она неслась по едва заметной тропинке, сбивая босыми ногами утреннюю росу, и размышляла: "Интересно, если вернусь сейчас, она уже доползет или будет еще далеко?"
Ах, это восхитительное ощущение утреннего леса, дыхание возродившейся природы. И пропустить его, выходя из дому пополудни, все равно, как начать жизнь, минуя детство. Ты слышишь, как приветливы с тобой деревья, и как радуются бабочки твоему приходу. И шмель, сонно повисший над золотым цветком, ворчливо жужжит, пытаясь прогнать собственную дрему; и прозрачная река, которая звенит от собственной прохлады: все это — целый мир, живой и прекрасный, возвращаясь в который, Готель вдыхала его богатый воздух жадно и закрывала глаза, наслаждаясь и пропитываясь его ароматами.
Сбежав вниз по склону, девочка оказалась за домом Парнó. Это был уважаемый в деревне старик, единственным недостатком которого в глазах соседей, была его необъяснимая привязанность к этому взбалмошному и непоседливому ребенку. Голова Парно была седа, как и его грубая щетина. Он был худ, но жилист, и, наверное, еще смог бы преподать урок дисциплины какому-нибудь нерадивому юнцу. Его лицо навсегда впитало дорожный загар и огонь кузнечной печи, поскольку, как и большинство мужчин в деревне, раньше он был кузнецом, но, перейдя в преклонный возраст, проводил время, раздавая старческие советы окружающим.
Дома же здесь, если их можно было бы так назвать, представляли собой временные, незамысловатые постройки из дерева в один этаж, с мизерными оконцами, глядя в которые, невольно закрываешь лицом весь поступающий через них свет. Таких домиков насчитывалось около двадцати, но, в зависимости от того, как менялись семейные отношения внутри общины, их количество могло быть больше или меньше уже к следующему месту расселения. Кроме того, несколько десятков обозов стояли тут и там по всей деревне, а с ними и несколько десятков лошадей, угрюмо щиплющих под собой стоптанную траву. На этом месте табор находился уже несколько месяцев. Несмотря на то, что Византийская империя неуклонно отступала на юг, вокруг оставалось еще достаточно римских солдат, которым требовались недорогие услуги местных кузнецов, и пока была работа, цыгане оставались на одном месте. Когда же таковой не становилось, двигались на север, туда, где росла Римская империя, и постоянно требовалось снаряжение её пехотных войск и кавалерии.
Осторожно обойдя домик, девочка приоткрыла дверь и, юрко скользнув в сей проем, неслышно замерла у стены. Она спрятала руки за спину и старалась дышать совсем тихо, чтобы подольше оставаться не видимой. Старик Парно сидел спиной к двери и перебирал на столе старые гвозди. Прошло уж несколько минут, и от содеянной шалости девочка с трудом сдерживалась, чтобы не выдать себя; она даже заерзала на месте, разбираемая внутренним смехом, отчего быстро прикрыла свободной ладошкой рот. Наконец, старик закашлял и заворчал:
— Похоже, у меня за сундуком снова завелась мышь. Вот ведь незадача, — покачал он головой.
У Готель сверкнули глаза, и она едва не рассмеялась:
— Вот же старый! — подумала она, — откуда же тут мышь, коли зерен нет. Разве что совсем молодой мышонок сунет сюда свой глупый нос, не зная где искать себе еды. А ягоды мыши едят? — вдруг задумалась Готель, потому что те, что были в её руке, стали совсем горячими от волнения.
Решив поскорее разоблачиться, пока они не испортились вовсе, девочка громко шмыгнула носом.
— И, похоже, у этого мыша разыгралась простуда, — хрипло рассудил старик.
На это заявление девочка откровенно расхохоталась и подбежала к Парно. С одно мгновение она стояла целиком неподвижно, но потом вытащила из-за спины свою ручку с ягодами и, развернув ладошку, потянула её к старику.
— Вот так урожай, — хлопнул себя по коленям тот, — солнце еще не взошло, а ты уже весь край обежала! Ну что ж, я, пожалуй, возьму одну.
В этот момент дверь настежь распахнулась, и в домик ворвалась Бавáль — совершенно всклокоченная женщина пятидесяти лет, когда-то и кем-то неумело призванная блюсти нравственную красоту Готель; полная, вечно ряженая цветными платками и со странной прической на голове, без ложного изыску завязанной в узел:
— Я так и знала, что ты тут! — нравоучительно вставила она в бока свои широкие кулаки. — Чего ж ты не отзываешься, шельма, когда тебя по всему табору днем с огнем кличут!
Девочка перевела ладошку с ягодами от старика к Баваль и почесала комариный укус за коленом.
— Не надейтесь, сеньорита, что вам удастся таким образом уйти от наказания! — затараторила женщина и, схватив Готель за руку, поволокла её к выходу, а потом и через двор, во время чего девочка сжевала свои ягоды, а затем весело махала перемазанной ладошкой старику.
Оказавшись в своем домике, ей было велено до позднего вечера молиться на Сару Кали. На эту несчастную Святую ежедневно сыпались все её грехи, включая даже такие мелочи, как опоздание к обеду или ко сну. Но, сказать по правде, Готель нравилось, что она всегда могла пообщаться с ней и рассказать ей о своих детских заботах. Возможно потому, что ближе у неё не было человека, с которым она могла бы так просто поговорить. Разумеется, в таборе были еще дети, но все они были гораздо старше, либо вовсе маленькие, которые даже говорить не могли; и Готель нечаянно очутилась в том среднем возрасте, когда взрослым с ней играть было уже не интересно, а младшие совсем ничего не понимали. Собственно поэтому она дни напролет болталась у взрослых под ногами, помогая им чем могла, либо отвлекая их чем только можно. Днем собирала травы и фрукты, помогала на кухне мыть овощи, а вечерами правила одежду тем, кто на это решался или кому уж было все равно, выбрасывать рубаху или позволить девочке её залатать.
Новую одежду покупали редко, по крайней мере, мужчины. Один мужик мог половину жизни носить одни штаны, ежедневно ставя на них новую платку. Но женщины! Стоило табору добраться до города, они скупали там все ткани и украшения, после чего носили их много и постоянно. Это было целое искусство и церемония надевания украшений. Считалось, чем больше было украшений на женщине, тем более подчеркивалась состоятельность её мужа. И конечно, вернувшись с рынка, они шили себе платья и юбки. Много юбок. Их надевали по прибытии в город, к примеру, когда на центральной площади вдруг устраивались выступления или во время праздников; или когда на поляне разводился огромный костер, и под звон китар все женщины табора пускались в пляс. Время от времени с разных концов доносились звуки флейты из куриной косточки, а затем все это сливалось с общим пением, страстно и горячо, и продолжалось подобное буйство почти до самого рассвета.
Утро после праздника всегда получалось более сонным, более долгим, а главное пустынным. Может всего одна или две людские фигуры пересекали туманный двор, чтобы черпнуть из деревянной бочки воды напиться и умыться с ночи. Другая фигура, почему-то всегда сутулая, разносила по углам табора ночной хлеб.
Принимая тепло, от тлеющих углей, которые еще подсвечивались слабым огоньком, Готель несколько раз прошла вокруг костра по плотно затоптанной земле и взглянула на небо. Первые птицы, кажется, также утомленные ночным представлением, перелетали с ветки на ветку и, обхаживая своих соседей, изредка чирикали им что-то утешительное. Скоро всякое движение прекращалось, и картина вновь ненадолго замирала. Внимательно оглядевшись по сторонам, девочка решила воспользоваться этой унылой паузой, а потому, наскоро взобравшись по склону и ступив на знакомую тропинку, она стремительно направилась в лес.
Было довольно прохладно. Готель съежилась, как крючок, но отказывать себе в прогулке была не намерена. Она шагала быстро и уверенно, хотя в крайности не знала куда; и ей становилось немного боязно и не по себе от этого, но какое-то труднообъяснимое чувство словно толкало её вперёд и вперёд. Она не боялась заблудиться, поскольку очень умело ориентировалась в лесу (в конце концов, это был её дом). И прошло совсем немного времени, как девочка вышла на широкую, цветочную поляну. Солнце только показалось над верхушками деревьев, но уже сочилось оранжевыми лучами сквозь туман, приветливо лаская озябшие плечи девочки. Наслаждаясь открывшимся видом и своей внезапной самостоятельностью, она неторопливо прошла до противоположного края и нечаянно услышала шум, доносящийся из-за ближайшей рощи; вероятно, это была река. Готель ветром пронеслась через деревья и спустя одно лишь мгновение уже стояла на песчаном берегу не большого, но довольно стремительного речного потока. Приблизившись к краю, она аккуратно собрала за спиной черные, как воронье крыло, волосы и опустила руку в бегущую воду. Холодная волна обхватила её запястье, и девочка пискнула от неожиданности и рассмеялась следом; она провела мокрой ладонью по лицу и, уж было, оттолкнулась от воды, но в последний момент ей показалось, будто что-то сверкнуло на дне. Она снова опустила руку в воду и вытащила камушек: очень странный камушек, тяжёлый, с блестящими краями. Она долго рассматривала его вблизи и на солнце, в исходе замотала в платок и крепко привязала к своему поясу. И в то время как Готель шла назад, ей подумалось, что такой необычный камушек, не стоит показывать всем; что она спрячет его под своей кроваткой, и он будет её детским секретом и её тайной.
Никто не заметил её отсутствия. И ей даже показалось, что ничего не изменилось в этой недвижимой временем картине, оставленной ею после ухода. Девочка села на дубовое бревно, лежащее у её домика, и, разбираемая любопытством, размотала платок с необычной находкой. Величины камушек был не больше хорошего грецкого ореха, с подобными неровностями, но намного тяжелей обычного камня, и уж тем более любого грецкого ореха. Он был особенным. И Готель вертела его в своих руках, как головоломку, пытаясь понять, чем же он так хорош.
Её мучения прервал старик Парно. Она увидела, как он появился неподалеку, видимо, собираясь возродить к жизни остывший костер, и побежала помочь ему набрать сухих веток. Когда новые поленья разгорелись, они сели рядом и стали смотреть на огонь.
— Дедушка Парно, — спросила вдруг девочка, — а вы уходили когда-нибудь из табора?
Старик еще с минуту смотрел на огонь, совершенно молча, как будто ничего не слышал, а потом заговорил:
— Однажды ты уйдешь, Готель. Это не твой дом и это не твоя семья, — здесь он обратился лицом к девочке и, улыбнувшись, добавил, — хотя все мы тебя здесь любим, ты это знаешь.
— Но я не хочу уходить, — заволновался ребёнок.
— Ты еще слишком мала, моя девочка. У тебя иная кровь; пока ты этого не чувствуешь. Но наступит день, когда ты поймешь, что наша жизнь не по тебе.
Готель попыталась представить себя без этой дороги и груженых повозок, без этой травы утоптанной после ночных гуляний, без таких вот утренних встреч у потухшего костра, и не смогла.
— Но ведь у меня нет другой семьи, — нашлась, было, она.
— Это не важно, — ответил старик, — когда ты станешь старше, ты выберешь себе дорогу, но, чтобы пойти по ней, тебе придется нас оставить.
Девочке стало совсем грустно. Она невольно поймала себя на мысли, что идти-то ей, в общем-то, некуда. К тому же, ей нравилось жить среди цыган. Они были веселыми, они заботились о ней. Хотя, положа руку на сердце, эта нескончаемая дорога и навевала порой желание обрести что-то родное, место, куда можно было бы возвращаться, хоть иногда. С другой стороны, цыгане постоянно путешествовали, открывали для себя новые города и встречали новых людей. А это чрезвычайно интересно — гулять по незнакомому городу и узнавать свойственные лишь ему запахи и звуки. Здесь пекут хлеб — и пахнет свежей булкой, а за углом плещет под мостом река и проезжающие по нему кони звенят своей сбруей. И потому ты бежишь неизведанной улицей, чтобы ничего из этого не упустить. А на другом берегу люди; такие красивые, и гуляют так важно и не торопясь, словно нет у них больше никаких дел. И проезжая мимо и глядя на них из гремящей повозки, как же хотелось Готель пройтись вот так же важно и не торопясь, хоть разок. "Какая чудесная погода", — говорили вдруг одни. "О, вы совершенно правы, платья в этом сезоне невероятно скудны на цвет", — отвечали вдруг другие. Жеманным, почти усталым от своего превосходства жестом, девочка приподнимала край платья и неторопливо прогуливалась вокруг костра, закатывая глаза и пытаясь представить себя на променаде, где-нибудь во Флоренции.
— А у вас есть место, куда бы вы хотели вернуться? — поинтересовалась Готель.
— Есть, — кивнул старик и показал рукой куда-то в сторону, — там, за горами, на западе. Место, где однажды я встретил, человека, строящего свой дом.
Рассказывая об этом, Парно несколько разволновался, и голос его всегда тихий неожиданно стал звучным и наполненным нескрываемого восхищения:
— И это был не просто дом, а великая башня, высокая и могучая, как крепость, скрытая от чужих глаз. Он говорил, что башня эта поможет ему обрести новую жизнь, — старик ненадолго замолчал, а потом добавил, — мне бы очень хотелось увидеть, какой же стала эта башня и жизнь того несчастного.
В этот вечер Готель долго не засыпала. Она смотрела в темноте на необычный камушек; то убирала его под подушку, то доставала снова и крутила в руках. А еще она боялась. Боялась, что её выгонят из табора, потому что она не из цыган, и у неё якобы впереди "своя дорога". Той ночью она поклялась проявить себя впредь так славно, чтобы больше никто в деревне не усомнился в её истинно цыганском сердце.
 
Альпы давно остались позади. Впереди табор ждал Кассель, сравнительно молодой городок в центре Германии. Повозки ехали не торопясь, поскрипывая на каждом ухабе. Готель перекусила сиреневую нитку и посмотрела на свою работу. Теперь она стала настоящим мастером своего дела, и одежда цыган уже не казалась ей столь прекрасной; как то — безвкусно подобранные цвета или безмерно нашитые юбки поверх изрядно поношенных. Всё это вызывало у неё скорее внутреннее отчаяние да чувство родственного сострадания к людям, которые были к ней так добры всё её детство. Она хотела предложить им что-то большее, чем сношенные лохмотья, даже вопреки тому, что её желание этим самым людям казалось непонятным, почти излишеством, и воспринималось со снисходительной улыбкой, как радуются ребенку, делающему первые успехи.
Когда табор переехал Фульду, девушке было около пятнадцати лет.
— Взгляните-ка на Готель, — заметила однажды Баваль, — она стала настоящей фройлен!
Больше никто не говорил девушке "сеньорита", здесь это было не принято. Здесь было принято строить дома, напоминающие белые творожные пирожные с шоколадными коржами вдоль и поперёк.
Цыгане остановились у церкви. Кое-кто отлучился в магазин пополнить кухню провизией, и Готель, не теряя драгоценного времени, спрыгнула с повозки и подошла к церкви. Не слишком старая, но уже прилично поросшая лиловым вьюном, эта церковь давала ощущение какой-то внутренней, сакральной теплоты. Острыми очертаниями своих куполов и окнами узкими и высокими, она вызвала у девушки настоящий немой восторг. Готель с придыханием обошла храм вокруг и, прежде чем снова повернуть за угол, увидела юношу. Прикоснувшись ладонью к каменной стене церкви, девушка пристально всматривалась в этого молодого человека, вид которого, похоже, заинтересовал её гораздо больше, чем местная архитектура. Он был действительно красив и крепок; его темные волосы и складная фигура едва толкнули девушку на амурные мысли, как вдруг юноша повернул голову и увидел её — прячущуюся за углом церкви Готель. Она отпрянула за угол, прижавшись спиной к холодной стене, но через какое-то время осторожно выглянула вновь. Молодой человек все еще смотрел в её сторону, но теперь, кажется, улыбался. Девушка необычайно смутилась от этой игры, но все-таки нашла в себе силы и подняла глаза; сама того не осознавая, она начала потягивать вьющуюся прядь своих черных волос, а затем неожиданно рассмеялась и убежала восвояси.
Догнав движущийся из города табор, она вскочила на последний обоз и почувствовала, как сильно кружится её голова. Она совершенно не могла сосредоточиться, остановить этот внезапный ураган мыслей или хотя бы ухватиться хоть за одну из них. Да и повозка, казалось, бежала как оголтелая; и солнце и небо мелькали сквозь летящие над головой ветви; так что, вконец потеряв терпение, Готель снова спрыгнула с телеги и побежала в лес, где упала на землю, закрыв глаза, и пролежала там не менее часа, пока не избавилась от настигшего её головокружения.
Деревня расположилась в предместье Касселя, на берегу Фульды. Когда девушка нашла табор, женщины уже готовили еду, а мужчины распрягали лошадей, чтобы отвести их на водопой. Перейдя поляну с еще неисхоженной травой, Готель отыскала свою повозку. С тех пор, как она подросла, у неё больше не было домика, теперь она спала здесь. И здесь же девушка хранила свои вещи: немного денег, которые она скопила, подшивая старую одежду, и, конечно, свой самородок. Она узнала о нём всего несколько лет назад от старика Парно, когда тот был еще жив. Прежде Готель не теряла никого из близких, а Парно был, как раз, таким близким, кому она могла доверить любой из своих секретов. И когда она показала старику найденный камушек, он долго смотрел на него, а потом сказал: "Никогда я еще не видел такого ужасного на вид самородка. Сохрани его, и когда станешь старше, возможно, он сделает тебя счастливой, или мудрой".
Готель по локоть запустила руку в свою постель, достала самородок и в который раз убедилась в его безобразном естестве. Она хранила его уже много лет, как талисман, и при этом любила каждый его изъян. Благородные же стороны сего металла, можно было разглядеть только при ярком свете либо хорошенько промыв его водой. "Как может что-то столь непривлекательное снаружи, быть таким совершенным внутри", подумала Готель, а затем вспомнила юношу из города; она сочла, что вполне вероятно увидит его на городском празднике, уже в это воскресенье. Он был прекрасен, и девушке подумалось, что ей стоит позаботиться и о своей внешности, если она желает встретить этого молодого человека вновь; но для начала необходимо было искупаться и выстирать платье забитое дорожной пылью.
Солнце уже прогрело воду, а потому Готель сбросила на берегу одежду и бесстрашно вошла в реку. "Интересно, чем он занимается, — разводя под водой руками, размышляла она, — он-то был чистым. Должно быть он пекарь. Мне бы не хотелось, чтобы от него пахло рыбой", — поморщилась она, заметив, как на другой стороне мужчины ставят сети. "А если он охотник? — гадала девушка, — у него достаточно бравый вид, а у хорошего охотника в доме всегда будет добрый ужин и несколько теплых шкур на худую погоду". Последнее предположение понравилось ей больше остальных, поскольку случались ночи, когда в повозке становилось так холодно, что даже уснуть толком не удавалось.
Выйдя на берег, девушка надела чистое платье и кинула в воду грязное, но сколько бы она его ни отстирывала, оно оставалось таким же поношенным, и даже в чистом виде отнюдь не радовало глаз. Готель даже удивилась тому, что никогда прежде, не обращала на это внимание. Она отчаянно оттирала манжеты, надеясь придать им свежий вид, полоскала их в воде снова и снова, но скоро потеряла за этим занятием все силы и, упав на колени, горько заплакала. Когда же она успокоилась, то обнаружила, что её платье, кружась по воде, уже плыло вниз по течению.
Наверное, это было странно, что при этом её лицо абсолютно не дрогнуло; она не побежала за ним, и даже не поднялась на ноги; она смотрела ему вслед отрешенно, рассчитывая в уме дорогу и время, необходимое ей на посещение города; она вдруг подумала, что если успеет обернуться, то уже сегодня вечером вернется с новым материалом. Не мешкая ни секунды, она вскочила на ноги и побежала к телеге. Перевернув вверх дном свою соломенную постель, Готель собрала накопленные сбережения и стремглав покинула поляну.
До заката оставалось чуть меньше часа, и девушка со всех ног неслась, то по дороге, то вдоль реки, срезая углы и прыгая через корни деревьев; она практически потеряла дыхание, когда снова попала в Кассель. Город был таким же спокойным, каким его оставили цыгане. Редкие горожане выходили из одних домов, меняли улицы и заходили в другие. Пробежав несколько перекрестков с сумасшедшим взглядом по сторонам, девушка отыскала лавку портного и, вдохнув на пороге немного спокойствия, вошла внутрь.
Над дверью звякнул глухой колокольчик. Сжимая в руке горячие монеты, Готель прильнула к прилавку, на котором один на другом лежали несколько мотков грубой материи, совершенно неопределимого цвета. Из соседней комнаты вышел человек, крупный, в темной тунике, перевязанной на поясе тяжелой веревкой. Его рыжие волосы и брови двигались в неровный такт его нерасторопных шагов. Он грузно прошел вдоль прилавка и встал прямо напротив девушки, бестактно склонившись вперед:
— Что желает юная фройлен?
Юная фройлен была основательно сбита с толку таким поведением, кроме того, она подумала, что еще никогда так близко не видела рыжих бровей:
— Я бы хотела купить материал на платье для воскресного праздника, сеньор, — пролепетала девушка.
Пара рыжих бровей выскочила на лоб, и раздался оглушительный смех:
— Сеньор?! Сеньор, ха-ха! Подобно меня еще не величали, — держался за живот портной, — а вы, похоже, с юга. Сеньорита! Ха-ха!
— Наш табор остановился в предместьях города, — смущенно и тихо ответила девушка.
— Знаю, знаю, — уже зевая, почесал он свой широкий затылок, — ваши сегодня много чего здесь купили. Но простите меня, сеньорита, вы не очень-то похожи на цыганку. Ну да Бог с вами, выбирайте, что осталось, — и хозяин сделал широкий жест вдоль прилавка, предлагая свой не широкий ассортимент.
Слегка касаясь материи, Готель провела пальцами по грубым моткам и, сжавшись от ужаса, попятилась назад.
— Что! — удивились брови, — что-то не так?
— Но я хотела бы что-то другое, не знаю, более тонкое, — горько, почти сдерживая слезы, откликнулась девушка.
Портной снова облокотился на прилавок, вытянувшись одним глазом вперёд, и стоял так сравнительно долго, пока скопившееся в нем возмущение не вырвалось наружу:
— Тонкое! Вы точно не здешняя, — заворчал хозяин недовольно и скрылся в соседней комнате, — и уж точно не из цыган! — добавил он, слегка выглянув из-за двери и погрозив девушке указательным пальцем.
В следующее мгновение он вернулся назад и бросил на прилавок, небольшой кусок какой-то красной ткани, аккуратно сложенной в несколько раз:
— Voilá[1], — с достоинством произнес он, — месяц назад прислали из Парижа для местных вельмож, да остатки никто уж не берёт, а простым людям в наших краях такое ни к чему.
Готель развернула материал и обомлела. Он был тонким и лёгким, ярким и красочным, он был совершенным. "Что это? — завертелось в её голове, — и что же такое этот Париж?"
Не сводя глаз с этой красоты, девушка ослабила руку, и на прилавок выкатились монеты, которые она держала все это время.
— Вы точно шутите, фройлен, — прогремел грубо изменившийся голос, — этот материал стоит сотню таких монет!
— Но у меня больше нет, — чуть живая от страха, с навернувшимися на глаза слезами прошептала девушка и увидела, как кожа под рыжими бровями неожиданно побелела.
— Хорошо, юная фройлен! Вам сегодня неслыханно везёт. Но только из-за того, что торговля сегодня у меня была славной, — хозяин снова устало зевнул, но тут же, как встрепенувшись, резко добавил, — но еще я возьму обувку!
Возвращаться Готель пришлось босиком. Но она не помнила об этом; она прижимала к груди маленький кусочек своего огромного, недозволенно прекрасного счастья. Она даже не могла представить себе, как осмелится надеть новое платье, но уж точно была уверена, что тотчас провалится сквозь землю, если кто-то её сейчас увидит. Она прикоснулась к своим щекам, почувствовав, как сильно они горят. Ей чудилось, что еще чуть-чуть и земля непременно разверзнется под ней, и она падет в самую адскую пропасть. Ну, кто бы позволил себе пойти на такое дерзкое преступление морали, заложенной веками в устои цыганской жизни? А Готель собиралась фактически преступить эту черту, и оттого сердце её нещадно билось и рвалось куда-то прочь, пытаясь обрести хоть какую-то надежду на спасение. При этом она никак не могла понять, как может быть зазорно одеваться хорошо, и совершенно нормально, если одеваться плохо.
Вернувшись, девушка обнаружила, что все уже разошлись по своим обозам, и лишь несколько мужчин еще оставались у костра. Шить было уже поздно. На небе появились первые звезды, да и ноги, сбитые от городской прогулки, болели, и хотелось лишь чего-нибудь съесть да поскорее лечь отдыхать. Готель взяла с общего стола немного козьего сыру и отправилась спать.
Проснулась она рано и, едва небо начало светлеть, вынула из-под подушки великолепную ткань и принялась шить своё новое платье. У неё оставалось не более трех часов, до того как проснуться другие. Она была внимательна и осторожна, старательна как никогда; она чувствовала, что это платье должно было стать в её жизни особенным; это платье должно было сказать всем, что жизнь прекрасна, что не стоит заточать себя в сером теле, пока небо ясно, а солнце благодарно греет людские сердца. И ей хотелось стать примером их внутренней красоты, чтобы люди забыли о своих заботах и хоть на одно мгновение стали счастливее. Тем не менее, обнародовать свое занятие Готель не торопилась; они не шила днем, чтобы никто ей не мешал, но и не шила ночью, когда было слишком темно; а значит, у неё впереди оставалось только три утра перед воскресным праздником, и ей, во что бы то ни стало, нужно было успеть вовремя. Каждое следующее утро она вставала чуть заря и принималась за работу. Она вдруг делалась требовательной к себе и сетовала, если что-то не получалось; и трижды перешивала, когда то было необходимо; она исколола себе все пальцы до слёз, но все же к приходу знаменательного дня всё было готово, и даже осталось немного времени вздремнуть, пока соседи еще не начали шуметь предпраздничными приготовлениями.
Когда же она открыла глаза, было совсем светло. Несколько лошадей прошли рядом с повозкой, фыркая от возмущения своему раннему беспокойству. Цыгане готовились к празднику. Выглянув, девушка увидела веревки натянутые меж обозов со стираной одеждой и вспомнила о своем платье, а еще о юноше из города, о котором за работой удивительным образом забыла. А ведь именно из-за него она не досыпала уже три ночи подряд, ведь именно из-за него так закружилась её голова на обратной дороге, и именно из-за него она осмелилась на сей шаг: превзойти убогость и нищету, с которой мирятся и живут люди, делая вид, что так положено и заявляя о красоте, что "им такое ни к чему". Но Готель не могла с эти мириться. Она чувствовала, что мир красив и нуждается в красоте, хотя бы ради общей гармонии, и не стоит ранить его красоту грубостью и невежеством, а следует стараться венчать его живой цвет радостью и светом своей души.
Собираться в Кассель стали с полудня. Женщины надели свои платья со множеством юбок, и мужчины, седлая коней, с восторгом и гордостью смотрели в их сторону. И тут, из-за своей повозки появилась Готель. В красном, как огонь и тонком, струящемся по её телу платье. В нем были и шитые складки, и декоративные вставки, и невидимые швы, и каждая линия её молодого, стройного тела, облеклась доселе невидимой грацией и женственностью. Казалось, на посёлок обрушилась какая-то оглушительная тишина. Несколько минут никто не говорил ни слова. Даже лошади, стоявшие в упряжке, не издавая никаких звуков, вытянули в её сторону свои удивленные морды. Это стало похоже на какую-то небывалую катастрофу, после которой природа замолкает во всеобщем сочувствии к потерпевшим страшное бедствие. Лишь журчащая неподалеку Фульда напоминала о том, что земля еще вертится.
— Что за бес тебя укусил! — послышался первый голос.
— Это точно! — завопил другой, — совсем девчонка стыд потеряла!
И вот уже все в один голос кричали: "Бес! Бес попутал!"
Через мгновение на дворе показалась Баваль:
— Это что за чума на тебя напала?! — закричала цыганка, — Ты посмотри как вырядилась, шельма! Или же ты думаешь, что ты королева какая туринская?!
— Королева туринская, — засмеялись цыгане.
Терпение Баваль, вероятно, вовсе подошло к концу, она приблизилась к Готель и пристально посмотрела ей в глаза:
— И как же ты собираешься в нём просить? — холодно проговорила она.
— Просить что? — бледная от страха пролепетала девушка.
— Милостыню! — объявила во всеуслышание цыганка и обернулась к остальным.
— Пусть просит! Пусть просит! — подхватили все, — довольно её шитьём баловать.
Готель закрыла лицо руками и горько заплакала. Это был сокрушающий удар, разрушительная стихия, прошедшая по её миру. Ей дали ясно понять, что детство её кончилось, и что канон живших рядом с нею людей не принимал того образа, в коем видела себя она. И теперь они выглядели еще более безобразно, чем прежде, со своими бесчисленными латками на одежде. Некоторые из них делала Готель, а теперь…, теперь им нужны были деньги, кормить своих детей, к которым сама она никогда не относилась. И стоя там босиком на сырой земле, она жалела, что земля не разверзлась под ней еще три дня назад. "О, Сара, Бог мой, посмотри на меня! — безмолвно взмолилась девушка, — как бы я хотела сейчас улететь отсюда, распустив косы, и более никогда не касаться этой земли своими ногами".
В негодовании, качая головой, цыгане потихоньку рассеялись, а Готель, раздавленная их малодушием, побрела обратно к своей повозке. "Во что теперь превратиться мой праздник? — горевала она, — в позорное шествие заблудшей души?" Она так хотела сделать их мир чуточку краси́вее, а вместо этого стала едва ли не предательницей своего народа. Но как бы там ни было, время двигалось дальше. Умывшись в реке и накрепко привязав к поясу свой талисман, девушка вместе с цыганами отправилась в Кассель, за стенами которого уже была слышна музыка.
Это был праздник урожая. Жители выпекали узорный хлеб, варили джем из ягод и дарили друг другу выращенные овощи и фрукты. Каждый в этот день выносил на улицу немного своего успеха и делился им с другим. Соседи и прохожие приветствовали друг друга, угощались и шли на площадь, где уже играли и пели менестрели. Тут и там виднелись лоточки, которые некоторые горожане носили через ленту у себя на шее, раздавая сладости; и, проходя по улицам города, Готель заметила своего юношу с таким же лоточком песочных человечков, украшенных глазурью; он пересёк улицу и скрылся за углом, так и не заметив её. Девушка грустно вздохнула и, расправив на себе новое платье, подумала, что еще увидит его на центральной площади этим вечером.
Её оставили на углу той же улицы и площади, где разворачивалось празднование. Готель села на камень и принялась просить. Еще долго она по наивности оставалась приветливой к прохожим, но те только шли мимо, обходили её другой стороной либо делали вид, что не замечали; и лишь некоторые бросали монетку, другую. Какая-то женщина на её просьбу, вдруг начала возмущенно кричать и ругаться, упрекая Готель, что у её дочери нет возможности купить такого платья, и, мол, стоило потратить эти деньги на еду, а не на платье; но сколько девушка не объясняла, что сшила его сама, женщина только сильнее негодовала. Что было делать, Готель не выглядела ни голодной, ни измученной, и люди не верили её нуждам; и она сама стала понимать, что обманывает их, что нет ей надобности в милостыни, что может она оправдать свое прекрасное одеяние тяжелым трудом трех бессонных ночей. И девушке стало не по себе от этого чувства.
Но довершением всего стало появление на улице рыжего портного, который шел на праздник со своим сыном, таким же рыжим мальчиком примерно её возраста; и он увидел её, сидящую на дороге, в прекрасном платье из тонкой, чудесной материи, присланной "из Парижа для местных вельмож!" Готель увидела, как дрогнуло от боли его лицо. Одним движением он вытащил из кармана охапку монет и бросил их перед девушкой; и та узнала их. Это были именно те монеты, которыми она платила за материал. Когда отец и сын прошли, она стала медленно собирать рассыпанные вокруг себя деньги, с трудом пытаясь их отличить от застилающих глаза слёз.
Наступил вечер, и по городу зажглись огни. Готель набрала достаточно монет, чтобы они тянули её душу к земле, так что, побродив в успокоение опустевшими улицами, она вернулась на праздничную площадь и устроилась под широким деревом, позволив своим ногам немного передохнуть. Цыгане пели и плясали пуще местных музыкантов; вокруг них собралась целая толпа горожан, которые что-то радостно выкрикивали и хлопали им в ладоши. Невольно поддаваясь атмосфере общей радости, Готель слегка водила головой в такт играющей музыки, пока её взгляд остановился на нём.
        Её избранник все также неразлучно стоял со своим лотком, вместе с друзьями (среди которых, некстати, был и рыжий сын портного) и угощал их сахарными человечками. В какой-то момент "рыжий" заметил девушку и затих; затем повернулся к ребятам и начал что-то шептать им на ухо, после чего все они посмотрели в её сторону. Только сегодня Готель уже слишком устала от обид, чтобы думать о каких-либо сплетнях, которыми могли обмениваться ребята; больше ничего не имело значения; она снова видела, как её мальчик ей улыбался, и от этого ей становилось так приятно на душе, как не бывало уже очень давно; её лицо просияло улыбкой, и абсолютно нежданно она почувствовала себя такой же счастливой, как и все эти люди на площади, которые радовались друг другу, чем-то обменивались и, вероятно, тем были и счастливы.
Готель поднялась на ноги и, набравшись смелости, филигранными шагами подошла к ребятам. Некоторое время она стояла перед ними, разбираемая радостным волнением, но без единого слова в голове. Ребята же смотрели на неё почти испуганно, решительно не понимая, чего хочет от них эта весьма привлекательная, но крайне странная девушка.
— Простите, но у нас нет денег, сеньорита, — насилу выдержав серьезное лицо, проговорил один из мальчиков, отчего вся компания ненадолго залилась смехом.
Готель стало действительно неприятно, но она еще верила, что эта злая шутка, не имеет к чувствам её избранника никакого отношения. И хотя надежда давно сошла с её лица, она развернула платок и протянула молодому человеку, лежащий на своей ладони, самородок:
— Это тебе, — попыталась улыбнуться девушка, но вместо этого её лицо лишь перекосило, как у смертельно больного человека.
Сколько времени она так простояла никто не скажет. Но только как ни вглядывалась она в глаза юноши, она не могла различить там ни единого признака его участия в их личном эмоциональном общении; скоро земля под ней двинулась, и все что окружало её поплыло: цыгане и платье, и этот мальчик и праздник, все обернулось сном; в глазах её потемнело, и она побрела куда-то в сторону, не разбирая ни земли, ни неба, ни дорог, ни времени.
Готель очнулась в лесу и не смогла сразу понять, сколько времени она там провела. Сначала было темно, но потом небо стало светлеть, и стало ясно, что впереди было утро, новый день. А позади осталось лето и беззаботное детство, цыгане, обманутые надежды; стоило ли возвращаться, чтобы еще раз взглянуть им в глаза, и тратить на то, может, полдня пути, когда впереди осталось так мало; всего одна жизнь. Её самородок был так же накрепко завязан на поясе, в кармане лежала горсть монет, и солнце сверкало так ярко над верхушками деревьев, уверяя, что всё еще будет хорошо. Девушка поднялась с земли, оттряхнула свое великолепное, красное платье и шагнула на запад. Где-то там был Париж.
 
 
II
 
Готель бежала. Её босые ноги были сбиты до крови. Иногда она падала без сил прямо на траву и плакала. Ела ягоды в лесу, пила речную воду и, не зная как далека еще дорога, почти не отдыхала. Только встречая на пути какую-либо деревню, она забиралась на ночь в хлев, а если повезет в амбар, и пересыпала там до первых лучей солнца. Редко удавалось встретить на пути церковь, двери которой были бы открыты странникам. Как правило, их настоятели боялись чужаков гораздо сильнее Бога. На одной из мельниц, где девушка останавливалась на ночь, она даже купила себе грубую лепешку да сырную корку. И, пожалуй, это был единственный раз за всю дорогу, когда она по-настоящему ела и спала.
А на рассвете были поля. Бескрайние поля пшеницы. Готель бежала по ним, и ей казалось, что грусть её отступает и тает где-то там, позади. Она не хотела больше ничего помнить о прошлом. У неё было только одно желание — забыть; цыган и их беспочвенную радость, бродяжничество, их неприкаянные холодные повозки и заплатанную одежду, которой они так дорожили. Забыть свою печаль и больше никогда не поддаваться обманчивому порыву чувств. Но она помнила Парно, этого старика, который один был с ней добр и открыт. Все это было в прошлом. И от этой перемены, Готель чувствовала, если не счастье, то что-то очень его напоминающее, ведь, так или иначе, сейчас она шла туда, где люди шили и носили платья из чудесной ткани, не считая это зазорным, и их жизнь, возможно, была такой же прекрасной и восхитительной. За этими размышлениями она увидела на холме очередного путника, а точнее путницу с охапкой хвороста за спиной.
— Любезная сеньора, — обратилась к ней девушка, — не знаете ли вы, далеко ли славный город Париж?
Женщина не удержалась от улыбки, услышав такое высокое к себе обращение и, показав по другую сторону холма, воскликнула знакомое и уже почти родное:
— Voilá!
Бросив все улыбки и любезности у подножья холма, Готель взлетела на его вершину и упала на колени. Вот оно. Чудо. Париж.
 
Он был просто огромен, со сверкающей рекой и островами; волшебный город тысячи крыш, сплетенных вместе круглыми мостами. Это было похоже на сказку. Спускаясь с холма, девушка приветливо встречала новых и новых людей. Правда, даже редко это были рабочие в старых одеждах, грязные и не мытые, чаще нищие, просто слоняющиеся из стороны в сторону; и лишь иногда это были рыцари, крестоносцы или стражники группами по четыре, шесть человек. Город гудел, как пчелиный улей. Но его домики и крыши уже не казались столь сказочными и манящими, как с высоты далекого холма; и более всего из городского пейзажа выделялись крепостные стены на острове, которые, вероятно, защищали живущих внутри от тех, кто жил снаружи, да небольшая христианская базилика на том же острове, но слева. Крики бранные, то радостные вдруг вырывались из толпы и тележки, набитые старым хламом, громыхали по каменистым дорожкам, разбитым в грязь. Да и река не выглядела отсюда ни блестящей, ни сказочной. Жители сливали в неё нечистоты прямо из окон своих домов, а спустя короткое мгновение, по этому же месту уже плыла лодка, груженная тяжелыми мешками. Готель, немея от увиденного, медленно двигалась по улицам города, все сильнее прижимаясь к стенам домов. Она сама сейчас мало отличалась от местных жителей; такая же измученная и уставшая. Единственное, что её выделяло из остальных, было её неуместно восхитительное платье, а потому многие из прохожих осторожно обходили её, считая высокой гостьей в этом брошенном Богом месте.
Все действо, по сути, напоминало хаотичное движение муравейника. На узких улицах люди едва умещались между домами; кто-то торопился, сбивая с ног впереди идущих, и вызывал новую волну брани; и Готель, получив пару синяков в подобной толкотне, насилу вырвалась на набережную, пытаясь отдышаться от впечатлений, совершенного ею, променада. Она хотела, было, умыться, но вода в Сене оказалась столь гадкой, что даже стоять у края было совсем неприятно. Девушка расправила платье и с удивлением обнаружила, что монет при ней уже не было. Она рухнула наземь и схватилась за голову. "О, сестрица моя, Сара Кали! — взмолилась она, — что же за наказание обрушилось на мою несчастную голову!" Сетуя на собственную невнимательность, она покрепче перевязала свой самородок, надежнее спрятав его под платьем, а потом походила по улицам, желая найти хоть один портной магазинчик, но кроме лохмотьев, предлагаемых на городском рынке, ничего не нашла. Мечта рушилась так же быстро, как подступал её голод. Скоро наступил вечер, и людей стало меньше; большинство из них, затворив двери и окна, наглухо закрылись в своих домах и лачугах. Казалось, у каждого несчастного в этом городе был дом. У всех, кроме Готель. К ночи улицы Парижа опустели.
Поиски крова привели девушку в чью-то конюшню; в ней было прохладно, но сухо. Тесно устроившись в небольшой тележке, Готель слышала, как урчит её желудок, но усталость, к счастью, была сильнее, и девушка быстро заснула.
Однако сон её был не долог. Ни свет, ни заря конюх, ругаясь и тряся телегу, как умалишенный, разбудил и выгнал её из конюшни, и девушка снова оказалась на улице. "Как рано просыпается Париж, не то, что цыгане", — подумала она и с ностальгией вспомнила, как наслаждалась тихими, пустынными рассветами, сидя на бревнах со стариком Парно.
К полудню город вернулся к своему обычному состоянию — половина горожан носилась по всему городу по каким-то своим непонятным делам, вторая половина слонялась по тому же городу безо всякого дела. Готель отнесла себя ко вторым, хотя, дышащая одной лишь надеждой, к закату с усердием обошла все улицы в поисках крова и еды. Желая поскорее заснуть, чтобы не слышать своего голода, она залезла под мост и, свернувшись комочком прямо на земле, погрузилась в сон. Несколько раз она просыпалась в темноте от крысиного писка; среди ночи эти мелкие звуки и шорохи казались просто оглушительными. Таким образом, она промучилась до утра, а с рассветом первые повозки, проезжающие по мосту, разбудили её своим грохотом окончательно.
Обессилившая от трехдневного голода девушка, чуть не упала на одной из улиц; она прислонилась к стене дома и сползла по ней на дорогу. Почти в бреду она вспоминала свою жизнь у цыган, и даже подумала, что могла бы петь и плясать, как делали в таборе, когда хотели собрать немного денег. Но сил на это у неё уже не осталось. Готель вытянула вперёд руку и стала ждать, хоть какого-нибудь, чуда.
Люди на улице сперва даже не знали, как реагировать на такое поведение. В городе сплошь и рядом сидели нищие и выпрашивали милостыню, но красивая девушка в превосходном платье? Это было совершенно необъяснимо. Первые несколько минут местные держались тихо, пытаясь понять каких кровей была эта просящая, и что за бес занес её на эту улицу. Но увидев, что кто-то из прохожих сжалился и бросил Готель монетку, и, поверив, что она действительно просит, осмелели и стали подходить к девушке ближе, рассматривая её и даже посмеиваясь. В одно мгновение из этой группы выделилась какая-то женщина, подошла к Готель, плюнула ей в лицо и снова растворилась в толпе. Растерявшись от столь вульгарной выходки и пытаясь понять, чем же не угодила она своей обидчице, девушка безрезультатно вглядывалась в прохожих, вскоре услышав женский голос:
— Ну что, спустилась с небес на землю?! — прокричала, похоже, именно та женщина.
— Заберите у неё деньги, — откликнулся мужской голос.
— Такая важная персона не должна просить подати, — заметил третий.
Готель, испугавшись такого поворота событий, стала оправдываться, что, мол, никакая она не "важная персона", и что она уже просила милостыню раньше, когда жила в таборе.
— Так у нас тут просто цыганка? — лукаво спросил самый здоровый, и Готель испуганно закивала в ответ. — Взгляните-ка, у нас завелась цыганка! — завопил здоровяк.
— Сейчас мы проучим тебя, ведьма! — загудела толпа и кинулась рвать на девушке платье.
— Девчонка моя! — ревел здоровяк, прорываясь вперёд. Оказавшись над девушкой, он схватил её за волосы и, прижав черные пряди к своему лицу, жадно вдохнул их аромат. Не скрывая наслаждения от попавшей ему в руки нежной и свежей кожи, он вожделенно водил своими грубыми пальцами по мокрым щекам и губам Готель, и так увлекся этим занятием, что не заметил гробовой тишины, внезапно воцарившейся на улице. Ни смех, ни брань более не нарушали этого соборного молчания, и только Готель временами поскуливала от страха. А затем, стремительный лязг и хруст, прошел сквозь эту тишину. Здоровяк обмяк и упал на колени.
Девушка не двигалась. Она сжалась, как только могла, прикрыв голову руками, и плакала еле слышно, повторяя трясущимися губами:
— Пощадите, прошу вас, пощадите, пожалуйста.
Лишь когда она поняла, что ничего больше не происходит, она снова открыла глаза и увидела, что в пяти шагах от неё стоит стражник, а пронзенное тело здоровяка уже оттащили в сторону. Чуть дальше стояли еще трое стражников, а в центре женщина; с рыжими, как огонь волосами; в темном с капюшоном балахоне. Никого больше на улице не было. Женщина отозвала стражника и подошла ближе:
— Кто ты, дитя? — спросила она, наклонившись к девушке, но Готель испугавшись очередного вопроса, только залилась слезами.
— Я не знаю, мадам, не знаю, — замотала она головой.
— Откуда у тебя это платье? — словно набравшись сил и терпения, снова спросила женщина.
— Это моё платье, мадам, — вытерла девушка лицо и увидела оторванные куски красной материи, разбросанные вокруг себя, — это моё платье, мое платье, — надломленным от слез, голосом залепетала Готель, — это я сшила, — повторяла она, обливаясь горем и подбирая лежащие вокруг себя кусочки, — это я сшила.
Женщина устало вздохнула, выпрямилась и вернулась на прежнее место:
— Отвезите её в Аржантёй, — спокойным, но влиятельным голосом, произнесла она.
Готель не помнила, как заснула, но проснулась она от того, что экипаж, в котором её везли, слишком трясло на дороге. Раньше она никогда не ездила в экипаже. Он был красивым; просторный и с мягкими сидениями, обитыми уже немного потертым гобеленом. Кучер, сидевший впереди, звонко хлестал пару крепких лошадей, а мимо торопились деревья; и солнце было таким по-доброму теплым, что девушке верилось, что все, что произошло с ней на улицах Парижа, было не более чем дурным сном. Только теперь Готель не знала чтó уготовила ей судьба, которой, потеряв силы, она безропотно отдалась.
Экипаж снова проехал через Сену и, спустя недолгое время, остановился у небольшого монастыря. Из его дверей вышла крохотная монашка и позвала девушку едва заметным жестом.
— Мне было велено дать вам приют, — сказала она покорно и вошла в двери монастыря.
Готель вошла следом.
Каменные стены этой обители служили пристанищем для порядка сорока монахинь. Скромные убранства их келий должны были способствовать средоточию души на мыслях праведных и не давать повода мирским соблазнам. Одна из таких келий была отведена и Готель. Она оказалась столь узкой и крохотной, что будь девушка хоть чуточку побольше, она с трудом бы смогла в ней повернуться. Внутри было лишь узкое ложе с висящим над ним распятием, да маленькое окошечко, открывающее вид на внутренний двор, из которого доносилось почти непрерывное кудахтанье кур.
Дав Готель немного передохнуть с дороги, её проводили в банную, а когда та стала чистой, выдали новую одежду, из хорошего льняного материала, хотя почти бесформенную. Девушка выглядела в ней, как голубец, но чувствовала себя при этом не иначе как королева. После же был обед, который стал для Готель очередным, невиданным прежде зрелищем; не один праздник еще не дарил ей такую бурю впечатлений, как сея трапеза.
Всё действо было подчинено, какой-то сложившейся с годами дисциплине и началось с того, что все монахини практически одновременно пришли в столовую; послушно ждали своей очереди, а получив миску с бобовой похлебкой, проходили и садились на свое место. Готель ощущала невероятный прилив радости от этого витающего в воздухе порядка и согласия, в результате чего, она проводила своим взглядом каждую монашку до своего места, прежде чем сама приступила к обеду. И главное, что все это происходило, совершенно молча.
Девушка обратила внимание, что монахини вообще были чрезвычайно не общительными; за те три часа, которые она успела провести в монастыре, с ней так никто и не заговорил. Это было странно, но в то же время, Готель чувствовала себя превосходно и необыкновенно свободно. Напротив! Казалось, если бы с ней в тот момент кто-то принялся говорить, она бы сочла это за бестактное вторжение; она даже подумала, что, возможно, именно таким образом и сказывается на характере человека умиротворение от духовной жизни.
Возвратившись с обеда в келью, Готель сразу же заснула и проспала, как ей показалось, полжизни, а когда проснулась, солнце уже медленно садилось за горизонт. Её разбудил колокол, зовущий всех на вечернюю службу, а потому, дисциплинированно одевшись, девушка вышла в коридор. Монахини, сунув руки в широкие рукава, стройной вереницей тянулись в молельню. Многие лица ей уже были знакомы с обеда, но Готель продолжала всматриваться в них благодушно, надеясь нечаянно разглядеть в них свою рыжеволосую спасительницу, от которой почему-то не было и следа.
Вечер выдался тихим. Девушка немного прогулялась за стенами монастыря и вернулась к себе. И все казалось прекрасно. Ей не давали покоя лишь два вопроса: кем была та рыжеволосая женщина и зачем её сюда привезли.
Проснулась Готель совсем рано от тревожного стука в дверь. Это была та же монашка, что и встречала её вчера; она провела девушку, наверное, всеми узкими коридорами и лесенками монастыря и в завершение этого пути отворила дверь в просторную комнату, где были два больших окна, у которых стояла она — женщина с рыжими волосами. Когда Готель переступила порог, та стояла спиной и смотрела в окно. Теперь на ней не было капюшона, и её восхитительные, рыжие волосы, немного прикрывающие плечи, открылись девушке во всей своей красе.
— Так ты шьешь? — тут же раздался знакомый голос: нежный и твердый, благородный, женственный и глубокий.
— Да, мадам, — ответила девушка.
— Откуда ты? — снова спросила рыжая незнакомка, всё еще не оборачиваясь.
— Я родилась в Турине, мадам, — неуверенно ответила Готель тем, что очередным туманным утром рассказывал ей старик Парно, — меня взяли цыгане совсем маленькой, когда на город напала чума. И я выросла у них, но вчера уж минула неделя, как я их оставила.
Женщина повернулась, и тогда девушка первый раз в жизни увидела, как глубоки были её глаза:
— Кому ты молишься, дитя? — спросила она с радушным вниманием.
— На сестрицу мою, Сару Кали, — робко ответила Готель, на что женщина почему-то невольно улыбнулась и снова отошла к окнам.
— Ты можешь остаться здесь, если хочешь. Здесь тебе ничто не угрожает, — сказала она и увидела, как просияли глаза у её молодой гостьи. — Но ты будешь шить, — каким-то угрожающе серьезным голосом, при всей своей внешней теплоте и благосклонности, добавила она.
— Да, мадам, — постаралась так же серьезно ответить девушка, — но могу ли я узнать ваше имя?
— Меня зовут сестра Элоиза, — словно утратив интерес к общению, ответила та.
За несколько недель Готель сшила новую одежду всем монашкам, и те были невероятно благодарны ей за это; отвели самую светлую комнату для работы, и привозили весь нужный материал, стоило только девушке открыть рот. Сестру Элоизу она почти не видела; та практически не появлялась в монастыре, но странное ощущение преследовало девушку и всех остальных живущих здесь. Казалось, что настоятельница видит и знает все, что происходит в стенах её монастыря. Живущие здесь не боялись её, вовсе нет! Скорее, уважения к сестре Элоизе, было совершенно незыблемо в этих стенах.
Теперь Готель чувствовала себя здесь, как дома. Она не посещала службы. Она была предоставлена своему личному распорядку. Утром выходила в лес на прогулку, по возвращении завтракала со всеми, а потом принималась за работу. Шила. Монахини не нуждались в разнообразно гардеробе, а потому, по большей части, девушка шила на продажу. Одежду забирали, отвозили, и больше она никогда её не видела. Однажды, когда сестра Элоиза была в монастыре, Готель предложила сшить ей платье, но та, отказавшись, лишь впала в тоску. Девушка с досады расплакалась и стала просить прощения, но настоятельница погладила её по голове и сказала, что рассталась со своим всевольным прошлым, с тех пор как потеряла своего несчастного мужа.
Готель шила невероятно много; добавляла новые элементы и линии в свои творения; в её коллекции, казалось, не было ни одного похожего туалета; так что порой, ей было чрезвычайно трудно расставаться с ними, но это было её платой людям, подарившим ей покой и счастье заниматься любимым делом. А дела её шли настолько хорошо, что настоятельница стала лично следить, чтобы нуждам девушки отдавали самое пристальное внимание; и при каждом её возвращении Готель бежала к ней и благодарила за все, чем была обязана этой великой женщине.
В один из таких дней девушка застала её в библиотеке и принялась умолять тоже принять её в монахини, на что сестра Элоиза, даже не взглянув в её сторону, мгновенно закрыла этот вопрос, словами вроде, что церковная жизнь не для неё. Это была уже вторая оплеуха, которую Готель получила от жизни. В первый раз старик Парно сказал, что цыганская жизнь не для неё, но тогда это было не так обидно. Но второй раз ощутить себя чужой, отрезанным ломтем, отшельницей во всяком мире; в конце концов, это было необычайно неприятно.
К чему столько правды, если не знаешь что с ней делать? Готель почувствовала, будто что-то треснуло и затихло в её сердце, но она не заплакала; и, возможно, потому, что в тот момент в её сердце отшумело детство; его дух рассеялся где-то там же, среди сотен книг, среди запаха их страниц и чернил. Еще много раз потом девушка приходила туда, пытаясь, может быть, уловить его следы, но не находила ничего, кроме прописанных на полках романов, летописей и фолиантов. Некоторые из них были действительно красивы. С массивными обложками и расшитыми на них буквами. В каждой их этих книг таилась своя история, мудрость, хранимая веками; и, прикасаясь к ним, Готель чувствовала, как начинает трепетать от восхищения её душа; и тогда, пожалуй, единственное, о чём она могла сожалеть это то, что не умела читать.
 
К восемнадцати годам она прочла уже все сочинения Васа, как и нашумевший в то время роман об Александре, собрание сочинений Кретьена де Труа и множество другой современной и античной литературы, а настоятельница называла её своей лучшей ученицей и часто приезжала к ней из своего аббатства. Приезжала! Не просто заходила, когда была в монастыре, а приезжала именно к Готель. Первый раз, узнав о столь неслыханной причине приезда, девушка чуть не умерла от счастья; не чувствовала под ногами земли. В такие дни они много общались о прочитанных девушкой книгах; также, настоятельница упоминала, что людям в Париже очень нравятся платья Готель, хотя, по своему личному опыту, девушка с трудом могла себе представить свои платья на бедных улицах немытого Парижа. Но, как бы там ни было, она верила, каждому её слову.
Должно заметить, что у сестры Элоизы был особый дар — быть одновременно милой, настолько, что в неё нельзя было бы не влюбиться, и в то же время неумолимо твердой. Все кого Готель теперь знала или кого когда-либо встречала рядом с ней, все, абсолютно все! были в неё влюблены.
В одну из их встреч настоятельница сказала:
— Я хочу, чтобы ты сшила платье. Особое платье, на девушку вроде тебя.
И Готель остолбенела от неожиданности, поскольку раньше сестра Элоиза еще никогда не закалывала у неё платья; и девушка была так счастлива, что даже расцеловала настоятельницу и поклялась, что платье будет совершенно необыкновенным.
Вся работа заняла два дня, специально для чего Готель была доставлена невероятная небесно-голубая парча с серебряной ниткой, тесьма и прочая, согласная стилю, фурнитура. Когда платье было готово, девушка, дрожа от волнения, принесла его настоятельнице.
— Оно бесподобно, девочка моя, — согласилась сестра Элоиза, и если бы Готель не знала, какой сильной была эта женщина, она бы тот час поклялась, что та вот-вот готова проронить слезу.
Девушка смотрела то на платье, то на женщину, с трепетом надеясь, что ей все же скажут, что за счастливице достанется вся эта красота; но настоятельница больше ничего не сказала.
Следующим утром, Готель проснулась от того, что кто-то гладил её волосы. Она открыла глаза и увидела сестру Элоизу, сидящую на её постели. Девушка чувствовала её прохладную руку на своих висках, и сердце её сжалось от этой ласки; никто и никогда еще её не ласкал. Возможно, это и была та материнская ласка, думала Готель, которой она была лишена всю жизнь. Девушку лишь смутил её взгляд, теплый и нежный, и одновременно жадный, будто настоятельница хотела запомнить её именно такой, до последней детали, словно прощалась с ней; Готель почувствовала, как по щеке её скатилась слеза.
— Нам пора, дорогая, — тихо сказала настоятельница, — я принесла тебе твое платье.
Сестра Элоиза вышла. Рядом лежало платье из голубой парчи. Чудесное. Волшебное. Девушка провела по нему рукой, с благоговеньем вспомнив каждый уложенный в нём стежок.
Умывшись и приведя себя в порядок, Готель надела платье и вышла из кельи. И, подходя к дверям монастыря, она уже слышала, как нетерпеливо на улице звенят лошади своей сбруей.
-Иди же скорее! — улыбнувшись, крикнула ей сестра Элоиза, увидев, появившуюся во дворе девушку.
Та подобрала подол, чтобы не испачкать его травой, и, подойдя ближе, поднялась в экипаж.
— Ты очень красива, — сказала ей настоятельница.
Но Готель смотрела на монастырь; и смотрела так же жадно, как этим утром на неё смотрела эта женщина, а после перевела взгляд на неё — свою спасительницу, эту рыжую бестию, у которой за каждым словом скрывалась тайна, любовь, сила, тоска и еще какая-то светлая, только ей ведомая грусть. И не успели они далеко отъехать от монастыря, девушка не выдержала и бросилась ей в ноги:
— Мы ведь вернемся, сестрица! Мы ведь вернемся, матушка моя! — зарыдала Готель.
— Ну, конечно, — успокаивала её настоятельница, — как только ты захочешь.
Девушка проплакала еще полдороги, полдороги проспала, и открыла глаза, когда экипаж уже въехал на остров Сите.
Теперь их сопровождали еще четыре рыцаря в тяжелых доспехах. Горожане, молча, расступались, а некоторые, даже, торопливо затворяли в домах окна и двери. По острову двигались совсем недолго; очень скоро экипаж свернул с улицы и, лениво переваливаясь со стороны на сторону, проехал через широкие ворота, оставив нищету Парижа за неприступными стенами королевства. Сделав незамысловатый маневр, кучер остановил лошадей у парадного входа дворца, и Готель спустилась на мощеную булыжником площадь.
Сам королевский дворец был небольшим; только пара невысоких башен по стенам да одна наиболее высокая внутри затеняли собой благородного вида резиденцию всего в несколько этажей. Справа от площади был разбит садик и устроен небольшой фонтан, почему-то без воды. Сестра Элоиза, высокая и статная, в черной рясе, при этом с совершенно не покрытой головой, раскидала по плечам свои рыжие локоны и, подойдя к Готель, взяла её под локоть:
— Пойдем, дорогая, — сказала она, будто близкой подруге, и они прошли в сад.
Девушка ступала по зеленому газону, полностью уверенная, что все происходящее с ней — это просто сон. Сказочный и прекрасный, но всё же сон.
— Взгляни-ка, — привлекла она внимание спутницы, — вон там, со своей трехлетней племянницей сестра короля, Констанция де Франс, — и настоятельница показала взглядом на молодую девушку, играющую с ребенком у каменной скамейки, — на ней твоё платье.
Готель присмотрелась внимательнее, и действительно; может быть два или три месяца тому назад она сшила его, украшенное цветами пóнизу.
— А там, справа, у розового куста, — повернулась сестра Элоиза, — дочь бургундского герцога, Сибилла, в скором времени королева Сицилии. И на ней тоже, твое платье.
— Я сшила его…, — наморщила лоб девушка.
— На прошлой неделе, — опередила её настоятельница.
— С кружевами в рукавах, — все еще не веря своим глазам, пробормотала себе под нос Готель.
— Пойдем же, нас уже ждут, — прервала её "сон" сестра Элоиза и, взяв девушку за руку, повела обратно к дворцу.
Преодолев с десяток ступеней и тяжелые, дубовые двери, они вошли в здание дворца. Один каменный зал сменялся другим, но настоятельница, как будто точно знала куда шла.
— О! Рожéр! — воскликнула она издалека одинокому сеньору, оказавшемуся в креслах одного из залов, — как я рада видеть вас, ваше величество!
Сеньор, озарившись монаршей улыбкой, поднялся навстречу. Он был высоким и плотным, и, наверное, даже полным, хотя его невероятно величественная осанка, кажется, могла бы скрыть любые минусы его фигуры. Он имел такое же не полное, но тяжелое лицо, и все эта масса благоухала нескрываемым добродушием и участием.
— Элоиза, матушка моя, к чему такая официальность, для вас просто Рожер! Sei adorabile, mia cara, come sempre[2], — приблизился мужчина и с тактом поцеловал у ней руку. – Позвольте же узнать, дорогая, что это за милое создание рядом с вами? — незамедлительно заметил он, на что сестра Элоиза обошла девушку и тепло обняла её за плечи:
— А это — та таинственная Готель.
— Неужели вы, мадмуазель, — растаял Рожер, — вами восхищается весь Париж! А теперь, и мое славное королевство, — провозгласил монарх и поцеловал у девушки руку.
— Дитя моё, — в свою очередь отозвалась настоятельница, — позволь представить тебя Рожеру Второму, королю Сицилии.
Готель присела в реверансе:
— Приятно с вами познакомиться, сир, — тихо сказала гостья и учтиво опустила глаза.
— Я имел смелость, — не теряя времени, продолжил Рожер, — просить аббатису доставить вас сюда, чтобы просить вас о любезности: сшить подвенечное платье моей невесте, Сибилле, которая, кстати сказать, в вас просто влюблена. А вот на помине и она, — и король устремил свой взор дальше, к дверям зала, где появилась девушка в платье "с кружевами в рукавах".
Приблизившись, она также присела в легком реверансе:
— Доброе утро, ваше величество, — улыбнулась Сибилла, с любопытством косясь на с иголочки одетую гостью. Это была невысокая, светло-русая девушка двадцати двух лет. С осиной талией и тонкими руками, с сохранившейся детской мимикой над, как ей, видимо, казалось, взрослыми манерами. Сибилла являлась дивным эталоном принцесс детских сказок. И, вероятно, именно этим волшебным образом, она и сводила с ума "своего короля".
— Доброе утро, дитя, — умилился сему солнцу Рожер.
— Доброе утро, матушка, — обратилась Сибилла к сестре Элоизе.
— Доброе утро, дитя моё, — ответила та.
— Позвольте я, — вмешался король, — представлю вáм, моя дражайшая Сибилла, ту самую Готель! Прекрасную и, как выяснилось, очаровательную Готель из монастыря Аржантёй, великую мастерицу портного дела!
— О, Бог мой! Мадмуазель! Для меня большая честь и радость познакомиться с вами! — прощебетала девушка и ненадолго повисла у гостьи на шее, — в моем гардеробе более дюжины ваших платьев, вы настоящая волшебница!
— Спасибо большое, ваше высочество, мне очень приятно узнать, что мой труд при дворе так высоко ценят, — немного смутившись, улыбнулась Готель.
— Кстати, я совсем недавно, — обратился Рожер к невесте, — просил мадмуазель сшить для вас подвенечное платье.
— О, ваше величество, это самый лучший подарок для меня. Я вам премного благодарна, — всплеснула руками та и, сделав книксен, поцеловала его руку.
Наступила небольшая пауза, которую прервала сестра Элоиза:
— Милая Сибилла, может быть, вы покажете Готель дворец, — предложила она, — я бы хотела разделить с их величеством несколько минут.
— Конечно, матушка, — с удовольствием откликнулась девушка и посмотрела на гостью, — если мадмуазель не возражает.
— О, я с радостью, — закивала головой Готель. "Уж не за подвенечным ли платьем вы пожаловали в Париж", уходя, слышался разговор настоятельницы и короля, "о нет, моя дорогая. Папа просил меня помочь его возвращению в Рим", отвечал тот.
Ступая многочисленными коридорами и залами дворца, Сибилла какое-то время держалась солидно и важно, не выходя из своего высокого образа, однако её восхищение славной портнихой и искренне детское любопытство с каждой минутой все больше пролезали наружу:
— А где вы живете в Париже? — выпытывала она.
— Я живу не в Париже, а в монастыре Аржантёй, — ровно отвечала Готель, — сестра Элоиза, спасительница моя, три года назад дала мне приют в этом чудесном месте.
— Аржантёй! Бог мой, как далеко! — Сибилла стукнула себя по лбу и сдула щеки, — вы непременно должны оставаться в Париже, вы встретите здесь массу интересных людей!
— А вы живете во дворце? — перехватила Готель.
— К сожалению, нет, — опечалилась девушка, — я здесь с моей maman[3], герцогиней бургундской, Матильдой Майеннской. Мы приехали из Бургундии, — пояснила она с не важным жестом. Наконец, девушки вышли в сад, и на лице Сибиллы вновь засияла улыбка:
— Констанс! — выкрикнула она, высоко вытянув шею, — Констанс! Ты посмотри кто у нас в гостях!
На её зов откликнулась привлекательная девушка с волосами сочного каштанового цвета и с крохотными, почти незаметными веснушками на лице; которая, хоть и говорила о себе высоко, в саду вела себя таким же ребенком, как и Сибилла, притом была еще на два года младше, хотя и выглядела взрослее своей подруги; пока родителей не было в королевстве, она была центром всеобщего внимания, и не терпела никакого превосходства над собой; и, разумеется, до сего дня, на ней было лучшее платье в Париже, сшитое когда-либо её гостьей, "с цветами понизу".
— Это Готель из монастыря нашей аббатисы, — издалека поспешила похвастать Сибилла, — и ты только посмотри, в каком она платье!
— Рада, наконец, познакомиться с вами, дорогая, — приветствовала гостью девушка, приблизившись неторопливыми шагами и раздавливая между двумя ладошками головку розового цветка.
— Позвольте представить вам, мадмуазель: графиня Булони, Констанция де Франс, — добавив в голос торжественности, договорила Сибилла.
— Приятно познакомиться, миледи, — вежливо склонила голову Готель и присела в легком реверансе.
— Известно ли вам, мадмуазель, что превосходить своим нарядом королевских особ — неслыханная дерзость, — строго проговорила Констанция, но потом, взглянув на, смешавшуюся, было, девушку, светло и радостно ей улыбнулась, — но не вам, дорогая. В конце концов, это ваша плоть.
— Я имела смелость, — влезла Сибилла, — просить мадмуазель остаться у нас ненадолго.
— О, вы окажете нам этим огромное удовольствие, — согласилась графиня, убрав с лица прядь каштановых волос.
— Я, право, не знаю, как воспримет это предложение моя настоятельница, а мне бы не хотелось расстроить её ожиданий.
— Оставайтесь, дорогая, — умоляла Сибилла.
— Оставайтесь, будет весело, — хитро прищурила глаза графиня и, дернув Сибиллу за кружевной рукав, побежала по зеленому газону прочь, — твой фант, сестрица, — крикнула она подруге, рассмеявшись и обежав розовый куст.
О, если бы Готель могла летать, сейчас бы она взлетела до небес.
 
— Не стоит отказывать королю, — серьезно заметила сестра Элоиза и, поправив черные волосы Готель, положила руку ей на плечо, — останься, сшей платье.
— А когда я увижу вас, матушка?
— Увидишь, когда захочешь.
— Но кто же вернет меня в Аржантёй, — заволновалась девушка.
— Ты во дворце, Готель, — заглянула ей в глаза настоятельница, — стоит только пожелать.
— Но мой…, — заикнулась, было, Готель и, прикрыв пальцами рот, затихла.
— Самородок? — уточнила настоятельница, — его никто не тронет.
Готель нежно обняла сестру Элоизу:
— Ах, матушка, — вздохнула она, — спасибо вам за бесконечную любовь вашу. Храни вас Бог и все ваши Святые.
Она прошла за экипажем до самых ворот и еще стояла там какое-то время. И лишь оглянувшись на дворец и сад, и обретенный ею Париж, именно такой, о котором она когда-то мечтала, Готель поняла, что вернется она в монастырь или нет, совсем не в этом дело, а в том, что страница её жизни неожиданным образом перевернулась.
       
Первая ночь во дворце прошла почти бессонно; слишком многое изменилось за один день. Слишком много одеял и подушек было на слишком большой кровати. Готель стащила все их на пол и перестелила постель одной подушкой и одним одеялом. Она открыла окно, и ночной воздух свежий и прохладный наполнил её огромную комнату. Внизу плескала Сена и отражала в себе огни, рассыпанные по другому берегу не засыпающего Парижа. Готель легла на постель и, вслушиваясь в мерную песнь сверчков и звуки проплывающих редко лодок, вспоминала свою узкую келью в монастыре. В этой спальне их уместилась бы дюжина.
Наутро Париж ворвался в комнату шумом улиц, и Готель, уснувшая лишь глубокой ночью, проявила нечеловеческое усилие, заставив себя открыть глаза и подняться с постели. Было уже светло, и девушка стала быстро одеваться, чтобы не опоздать к завтраку, но когда вышла из комнаты, в коридорах никого не было, а дворец казался совершенно пустым. Она несколько раз прошла коридорами в поисках столовой, и при этом так никого и не встретила. Пара стражников, обняв свои копья, дремали в углу одного из залов, и, проходя мимо, девушка поднялась на цыпочки, чтобы их не потревожить. По прошествии получаса скитаний, отчаявшись найти кого-либо живого в этом сонном царстве и решив, что её не иначе как бросили, девушка села на столь же одинокую скамейку в конце коридора и, скрестив на коленях руки, пустила слезу.
И буквально в ту же минуту совсем рядом открылись двери, откуда послышался смех, сливающийся из мужского и женского голосов. "Куда же вы, мой друг?" — как надув губки, зазвучал женский, а затем оттуда выскочил молодой мужчина и несомый своей радостью, едва не налетел на, подошедшую к дверям, Готель.
— Доброе утро, мадмуазель, — сказал человек, попытавшись привести в порядок сбитое дыхание, и приставил к своим губам указательный палец, — простите, если я ошибаюсь, но вы — та таинственная Готель из монастыря Аржантёй.
— Доброе утро, месье, — согласно кивнула девушка и расцвела духом оттого, что нашла хоть кого-то в этом необитаемом месте.
— Почту за честь, прекрасная мадмуазель, пригласить вас к нашему скромному завтраку, — сказал незнакомец и подал ей руку. Готель не очень разбиралась в мужской моде, но его одеяние и здоровый цвет лица под короткими золотистыми кудрями, и все его жесты, исполненные с легкой грацией, вероятно, пользовались особым успехом у придворных девушек. Готель присела в реверансе и вложила в его открытую руку свою.
В сервированной к завтраку комнате сидела графиня, вычесывающая с ночи волосы какой-то удивительно хорошенькой серебряной щеткой.
— Доброе утро, миледи, — поздоровалась с ней девушка.
— Доброе вам утро, Готель, — обернулась к ней Констанция, — надеюсь, вы хорошо спали, дорогая. По себе знаю, как это трудно на новом месте.
— Ночной Париж совсем не такой, как днем, — заметила Готель, усаживаясь на стул, любезно отставленный ей незнакомцем.
Молодой человек обошел девушку сзади, так же сел за стол и, поправив на себе костюм, откашлялся, привлекая внимание графини.
— Дорогая моя, позвольте представить вам, горячо любимого, Генриха де Труа, совсем недавно вернувшегося к нам из крестового похода, который, судя по всему, не принес никаких успехов папскому двору, — улыбнулась в довершении графиня.
— Вы ошибаетесь, моя прекрасная Констанс, я привез из Дамаска совершенно дивный сорт садовых роз, который удивительно хорошо принялся у меня в Шампани, — не отрывая взгляда от гостьи, с сентиментальной улыбкой ответил Генрих.
— Я так боялась опоздать, но, кажется, что кроме нас, никого во дворце больше нет, — пряча смущенный взгляд в десерт, предположила Готель.
— Мой брат с супругой, очевидно, боясь косого взгляда Евгения и Рожера, откладывают свое возвращение, — откликнулась Констанция все так же иронично, — нас было бы на двое больше.
— А Сибилла?
— Сибилла скоро выйдет замуж, — вытаскивая из хвоста отделившийся волос, задумчиво проговорила графиня, — а пока она может мирно спать в своих покоях. Дворцовая жизнь, к её счастью, спокойна и безмятежна.
— Долго ли вы пробудете в Париже? — поинтересовался Генрих.
— Мне лишь нужно сшить платье для их высочества, и я вернусь в Аржантёй.
— О! — возразил тот, — я бы на вашем месте так не торопился, моя дорогая. Будьте уверены, к вечеру здесь будет предостаточно людей с правого и левого берега, которые захотят с вами познакомиться.
И он был прав. Уже к полудню во дворец прибыл хозяин портной лавки острова; через два часа появился хозяин магазинчика с левого берега; потом еще несколько человек, но которых так и не пустили. Хозяева же магазинов терпеливо ждали приема во дворе, в то время как Готель снимала первые мерки с их высочества:
— Ой, мадмуазель, не стоит верить всему, что говорят политики. Его отец всеми правдами старается распространить своё влияние в королевстве, потому он и жужжит над графиней ежечасно, — заметила Сибилла, подняв за спиной свои светлые волосы и терпеливо не шевелясь, пока её мерили.
— Мне он показался довольно милым, ваше высочество, — облизывая нитку, делилась Готель.
— Возможно. Генрих мил, и щедр! Но, поверьте мне, моя дорогая, вы не успеете оглянуться, как останетесь одна одинёшенька, где-нибудь в Шампани, с дюжиной детей на воспитании. Молодые сеньоры, вроде него, сейчас помешаны на современной литературе, а сами понятия не имеют об ответственности, кроме как о нескольких весьма докучных приемах обольщения, вычитанных ими где-то в куртуазных романах! Так что, позвольте мне дать вам совет, милая Готель. Молодость слишком быстротечна, а жизнь коротка. Не будьте беспечны, не подавайтесь на мелочи, и пользуйтесь её дарами, если судьба к вам благоволит. Пользуйтесь. Пользуйтесь, и не стойте! — договорила с волнением Сибилла и, повернув голову через плечо к застывшей позади Готель, сердечно вздохнула и чуть слышно прошептала, — прошу вас, не стойте.
        — Простите, ваше высочество, — очнулась портниха, — позвольте мне еще несколько минут.
Еще перед обедом Готель вышла во двор и пообщалась с пришедшими к ней гостями. Старый мастер с острова — Морис Бертьé и совсем молодой портной с левого берега — Клемáн Сен-Клéр наперебой хвастали своими лавками, куда, по их мнению, ходили за нарядами самые важные особы Парижа; на что девушка, в силу своей мягкости, заверила обоих, что в самое ближайшее время сошьет для их лавок несколько вечерних платьев. Насилу вырвавшись из рук коммерсантов, Готель влетела во дворец, как ужаленная, и бросилась со сбитым дыханием на первую попавшуюся скамейку. Она вдруг почувствовала, что скучает монастырю, по его умиротворению; и по тихим лесным прогулкам, и узким кельям, в которых нет ежеминутного риска попасть на страстную дискуссию или светский спор. Ей неутолимо захотелось шить, утонуть в этом процессе с головой, что, возможно, отвлекло бы её хоть ненадолго от раутов и успокоило душу.
Готель пробыла у себя до заката. Она шила пока свет за окном давал такую возможность, а потом, полежав всего несколько минут на кровати, вышла в пустынный коридор. "Зачем нужен такой большой дом всего для нескольких человек, которых здесь и так никогда не найдешь", — думала она. Она неторопливо прошла по дворцу и вышла в сад, но на улице было также пусто и безлюдно. Готель села на каменную скамейку и, услышав, как заурчало у неё в желудке, с досадой вспомнила, что пропустила обед. Девушка обошла здание дворца сзади и обнаружила дверь, где непрерывно заходили и выходили слуги; она даже отыскала дворцовую кухню, только там ей ничего не дали. Какая-то, немая девочка лет шести в сером платье по самую щиколотку, проводила её обратно во дворец, в ту самую комнату, где утром она общалась с Генрихом и Констанцией, и, проглотив голодную слюну, Готель послушно села за стол ожидать какого-либо дальнейшего развития.
Просидев на одном месте около часа в полном одиночестве, она, было, встала, но тут двери с противоположной стороны распахнулись и несколько поварят, каждый со своей тарелкой, стройной вереницей прошли мимо стола. В одной тарелке лежал пшеничный хлеб, в другой ржаной, чуть дальше лепешки, а в мисках поменьше травы и специи. Оставив всё это на столе, прислуга снова бесследно исчезла. Убедившись, что ничего волнующего больше не происходит, Готель взяла с тарелки кусок пшеничного багета и, стараясь не выходить из образа местной буржуазии, принялась степенно пережевывать каждый кусочек этого действительно вкусного, горячего хлеба. И доедая второй кусок, ей даже показалось, это был самый вкусный хлеб, который она ела в своей жизни. Монастырский хлеб был из муки более грубого помола, чем этот, размышляла она, рассматривая пористую фактуру мякиша, но тут, двери напротив снова распахнулись, и те же поварята, с теми же невозмутимыми лицами вынесли новую группу тарелок. Теперь здесь появились курица с сарацинским зерном, кусочек бараньей грудки с бобами в соусе, треска с овощами, а также сыры, яйца, виноградный, апельсиновый и даже яблочный соки. Готель замерла, пока процессия снова не исчезла и, неторопливо дожевав кусочек хлеба, который также на какое-то время затаился у неё во рту, пришла в панику от размаха и изобилия блюд, которые она никогда не сможет съесть. В голове обозначилась только одна мысль — бежать и спасаться; она же просила лишь немного еды, чтобы хотя бы вторую ночь спокойно лечь спать. "И не есть нельзя, — рассудила Готель, — я ведь сама просила. Надо съесть хоть что-то, столько людей готовили и старались. К тому же, это же всё невероятно дорого!" Придя к такому заключению, она положила себе кусочек курицы, посчитав, что это менее дорого и более ей понятно, в отличие от баранины или рыбы, которая, кстати, со своими огромными глазами и торчащими зубами, выглядела просто угрожающе. Початая курица также выглядела не очень красиво, и Готель подумала, что если съест пусть даже одно блюдо из предложенных, то, возможно, что это хоть как-то реабилитирует её в глазах двора. Потому она взяла еще кусочек и, доев его, обессиленная откинулась на спинку стула. Оставалась почти половина, плюс сарацинское зерно, которое Готель раньше не пробовала, но которое было предательски сытное. Сок спасал. Промочив горло, девушка снова брала маленький кусочек курицы и устало его жевала. Наконец, поняв, что на большее её не хватит, она встала из-за стола и, держась обеими руками за живот и с трудом передвигая ноги, пошла в свою комнату. Она не сидела у раскрытого окна и не смотрела на мерцающий в реке город. Она упала на кровать и очень скоро заснула.
Все следующее утро Готель не выходила из комнаты. Она шила платье для Сибиллы. А еще, она боялась, что ей определенно сделают выволочку за вечернюю трапезу. Но к обеду, в надежде на пустынное постоянство этого загадочного места, она все-таки решила спуститься в сад, и села на скамейку у розового куста, закрыв глаза и повернув лицо к солнцу.
— Доброго вам дня, Готель, — услышала она уже в следующий момент и открыла глаза. Констанция и совсем молодой сеньор стояли прямо перед ней.
Готель встала со скамейки:
— Доброго вам дня, миледи, — поприветствовала она графиню, — доброго вам дня, сеньор, — обратилась она к молодому человеку.
На вид ему было не более пятнадцати лет, но держался он уверенно и смело. Его кожа была покрыта южным загаром, он носил темные волосы и какой-то сложный, сосредоточенный взгляд.
— Этот молодой сеньор, — заговорила Констанция, — Раймунд Пятый, новый граф Тулузы, маркиз Прованса и герцог Нарбонны.
— Приятно с вами познакомиться, милорд, — присела в реверансе Готель.
— Граф просто очарован вашей красотой, дорогая, — с укоризной заметила Констанция.
— Это правда, мадмуазель. Увидев вас, я решил, что Париж пленил мою подданную, — сыпал комплиментами юноша, — так скажите же, не мучая мою душу, что вы еще верны Провансу.
— О, милорд, — улыбнулась та, — я никогда не была в Провансе. Я родилась в Турине.
— Но это невозможно! — вспыхнул граф, — вы непременно должны скрасить Марсель своим появлением! И вы увидите, как прекрасен рассвет, украшенный мачтами входящих кораблей.
— О, мой молодой друг, — натянуто засмеялась графиня, — так вы никогда не наладите отношения с Парижем. Особенно, если будете переманивать лучших его людей.
Граф несколько унял свой южный темперамент, но так и не отпускал девушку взглядом. Скоро в саду появилась Сибилла и сообщила, что подают обед.
 
Готель была удивлена тому, как второстепенно относилась знать к достаточно праздничному характеру бытующих здесь трапез. Они лениво валяли в тарелках свои шампиньоны с топленым сыром, при этом, не интересуясь некоторыми блюдами вовсе. Принятие пищи сводилось к прикрытому трапезой подковерному общению и служило плацдармом для выяснения межгосударственных интересов, а в последствие и источником светских сплетен. Готель в очередной раз оглядела общество, в котором ей довелось находиться: рядом сидел Рожер Второй — король Сицилийского королевства, дальше по кругу его молодая невеста — Сибилла, её матушка — Матильда Майеннская, герцогиня бургундская, а также Раймунд Пятый, только что получивший сразу три титула на юге Франции, и для молодого возраста которого такое перевоплощение стало настоящим испытанием. И еще, здесь, конечно же, была Констанция — сестра короля Людовика Седьмого, который, не желая признавать своего поражения в альянсе с германцами, все еще оставался со своей супругой в Иерусалиме.
— А где же Генрих? — в какой-то момент решила поддержать разговор Готель.
— Похоже, он вернулся в Шампань к своим делам, — откликнулась Констанция, — кстати, как продвигаются дела с платьем нашей дорогой Сибиллы.
— Оно готово, — ответила девушка, разламывая руками свежий багет.
Наступила тишина. Тишина страшно знакомая, однажды Готель её уже слышала, когда появилась в красном платье перед табором. У девушки почти остановилось сердце и ей показалось, еще немного и она услышит журчание Фульды, но тут заговорил Раймунд:
— Какое платье?
— Мое подвенечное платье готово, — обомлела от счастья Сибилла.
— Господи, — иронично выдохнул себе в тарелку Раймунд.
— Вы слышали, ваше величество? — не находила себе места невеста.
— Я, честно говоря, очень удивлен и, простите за дерзость, смущен скоростью вашей работы, мадмуазель, — обратился король к Готель, — но, клянусь всеми святыми за этим столом, что если оно также прекрасно, как быстро ваше мастерство, я жалую вам у себя дом в благодарность.
— О, ваше величество, — смущенно оглядела окружающих девушка, — я не могу принять такого дорогого подарка, к тому же, уже вечером я возвращаюсь в Аржантёй.
— Послушайте, дитя моё, — наклонился к Готель Рожер, — никогда не отказывайтесь от того, чего заслуживаете. Особенно, если вам благоволит король.
Готель почтительно улыбнулась и согласно склонила голову. Послышался резкий звон, что в свою очередь стало следствием того, что Раймунд бросил в тарелку свои столовые приборы (отчего Констанция вздрогнула, закрыв глаза) и покинул зал.
Закончив обед, Готель и Сибилла, шурша юбками по коридорам дворца, отправились смотреть платье.
— Похоже, Раймунд расстроен вашим успехом у короля, — заметила Сибилла, и Готель подумала, что если останется в Париже, еще на один день, то Франция долго не протянет:
— Я бы хотела отбыть через час, — решительно сказала девушка.
— Как вам угодно, мадмуазель, — переступила порог комнаты Сибилла, — но на вашем месте, я бы дала юному графу шанс. Боже, какое оно красивое! — взяв в руки свое новое платье, воскликнула она и тот час бросилась обнимать и целовать новую подругу.
— Ваше высочество, ваше высочество, — смеялась, спасаясь от поцелуев Готель.
— Простите, — послышался голос сзади. Девушки затихли и обернулись к дверям.
На пороге стоял Раймунд:
— Простите за вторжение, я лишь хотел извиниться за свою горячность за обедом.
— Я сообщу их величеству о вашей работе, — тихо сказала Сибилла и, проходя мимо графа, сделала легкий книксен, — милорд.
— Ваше высочество, — откланялся тот.
Готель стояла, молча, ровно, внимательно глядя на графа. Раймунд, стараясь перебороть нарастающее смущение, тоже какое-то время стоял, молча, но затем, не свойственно для себя потерянным голосом, произнес:
— Мадмуазель, могу ли я вас просить остаться в Париже еще ненадолго?
— Мне пора возвращаться в монастырь, кроме того, мне не хотелось бы злоупотреблять гостеприимством графини, — ответила девушка.
— Но когда же я увижу вас снова? — после очередной паузы с обидой пятилетнего ребенка проговорил Раймунд.
— Увидите, когда захотите, милорд, — важно ответила Готель, — вы во дворце, стоит только пожелать.
Через час экипаж в Аржантёй был готов. Шестеро королевских стражников верхом, ожидая отправления, смирно переминались на одном месте, иногда неслышно переговаривались и посмеивались о чем-то своем.
— Обнимите за меня сестру Элоизу, — наказывала Констанция.
— Непременно, миледи, — закивала Готель, — и позвольте поблагодарить вас за чудесную возможность посетить ваш дворец.
— О, какие пустяки, дорогая, помните, вам всегда здесь будут рады, — тепло сказала графиня, обняв и поцеловав девушку.
В этот момент из дверей дворца появилась Сибилла, она сбежала по ступеням и бросилась к экипажу:
— Готель! Моя дорогая, прекрасная Готель, возьмите, — залепетала она и протянула Готель какой-то сверток бумаги, похожий на документ, — я прошу прощения, моя дорогая, их величество сейчас отдыхают от обеда, но передают вам эту дарственную на владение домом в их королевстве, — почти задыхаясь, то ли от счастья, то ли от волнения, говорила Сибилла. — Вероятнее всего, я скоро уеду с матушкой в Бургундию и мы не увидимся с вами более в Париже, но я умоляю вас приехать к нам на Сицилию через год.
— Я очень бы этого хотела, — со всем сердцем отвечала Готель, — я постараюсь, я очень постараюсь, ваше высочество! — кричала она, когда экипаж уже тронулся, — и передайте тысячу благодарностей их величеству!
 
Уже подъезжая к монастырю, Готель замечала знакомые тропинки, привычный запах ветра и песни птиц, просыпающихся за окном её кельи каждое утро. Она была рада, наконец, вернуться туда, где её знали и ждали. Едва экипаж остановился, она вбежала в монастырь, оглядываясь по сторонам в поисках настоятельницы; заглянула в библиотеку и побежала в её комнату, но встретила её уже в коридоре. Готель припала на колени, поцеловала сестре Элоизе руку, а затем вскочила на ноги и принялась обнимать её и целовать её рыжие кудри:
— Матушка моя, какое счастье видеть вас снова!
— Здравствуй, дитя моё, — улыбнулась та, — как прошло твое второе свидание с Парижем?
— О, сестрица, так много впечатлений, что я удивлена, как выдержала моя душа.
Они прошли в комнату настоятельницы, где Готель поведала о своих дворцовых приключениях. О дружбе с Сибиллой, о "странном" молодом графе и своенравной Констанции.
— Хозяева портных лавок, просто умоляли сшить им несколько платьев, — светилась под впечатлением Готель.
Но затем улыбка с её лица сошла и, выдержав мгновение, словно решаясь признаться в том, что откладывала как могла, она сказала:
— Их величество, король Сицилии — Рожер, жаловал мне дом своем королевстве.
Готель почему-то думала, что настоятельница непременно рассердится, а потому сказав об этом, затихла и смиренно ждала поругания.
— И почему же это тебя так гнетёт, дорогая? — не придавая тому особого значения, как о самом себе разумеющемся проговорила сестра Элоиза и поднялась немного приоткрыть окно.
— Но это же так дорого, матушка, — взмолилась ей вслед Готель.
— Не для короля, душа моя, — ответила та, и комнату наполнила вечерняя прохлада и монотонные песни цикад.
— Но, даже имея дом, я ведь никогда не смогу туда поехать, — погасшим голосом проговорила девушка и, глубоко вздохнув, сама себе чуть слышно добавила, — Сибилла звала меня.
Сестра Элоиза коснулась черных как смоль волос Готель, взяла её за руку и повела за собой. Они подошли к широкому комоду из темного дерева; настоятельница, сняла с пояса ключ, открыла дверцу одного из шкафчиков и вынула оттуда небольшую серебряную шкатулку; она протянула её девушке и показала взглядом, чтобы та её открыла. Готель послушно исполнила её просьбу и увидела, что шкатулочка эта была доверху наполнена золотыми и серебряными монетами, драгоценными камнями, кольцами, браслетами и прочими украшениями.
— Ух! — восхищенно взмахнула ресницами девушка, — откуда это у вас? — спросила она, улыбнувшись.
— Это твоё, — сказала настоятельница.
— Но это не моё, матушка, — запротестовала Готель, отталкивая шкатулку, — у меня никогда не было таких денег.
— Готель. Ты много работала, живя в монастыре, а все это — те самые деньги и подарки, которыми люди платили за твой труд. Я лишь взяла на себя смелость сохранить их, пока ты не решишь, зачем тебе нужны такие средства.
— Но мне не нужны эти деньги, — поставила она обратно на комод шкатулку, — я делала это в благодарность за вашу щедрость и любовь, и я бы хотела, чтобы так оставалось и впредь, — мучаясь сердцем, ответила Готель и, как капризный ребенок, села обратно на гостевой стул.
— Знаю, дитя моё, — взяла её за руки настоятельница, — но уже сейчас за пределами монастыря тебя ждет целый мир. Сибилла. Помнишь? Там есть люди, которым интересно то, что ты делаешь.
Готель стало не по себе. Она почувствовала себя птенцом, которого выталкивают из гнезда.
— Ты же знаешь, дорогая моя, — успокаивала её сестра Элоиза, — что и в монастыре и в моем сердце для тебя всегда будет место.
Но, несмотря на все теплые слова, девушка залилась слезами. Она плакала тихо, беззвучно. Как плачут взрослые, когда не имеют на это права.
— Тебе лучше лечь сегодня пораньше, — заметила настоятельница и подала девушке руку, чтобы помочь ей встать.
И Готель так и сделала. Она вернулась в свою узкую келью и, не зажигая свечи́, легла спать.
Утро было на редкость туманным. Поднявшись умыться, Готель долго смотрела в ушат с водой, точно пытаясь разглядеть в себе что-то новое. Её утренняя прогулка за стенами монастыря не заняла и часа; потом она долго не могла выбрать материал для следующего платья, долго решала каким фасоном его кроить, и только прометала края, свалилась как подкошенная и снова заснула. Ближе к полудню в её дверь раздался стук. Готель, которая только встала, и еще вычесывала со сна свои волосы, приложила к груди платье и открыла дверь.
— К вам сеньор, — сказала крохотная монашка, — они ждут у входа.
Солнце уже развеяло теплом туман и небо, залитое от края до края голубой краской, пело, впитывая в себя все запахи лета. Во дворе стоял дорогой экипаж, а рядом Раймунд. Увидев молодого графа, Готель медленно переступила порог монастыря, прошла с десяток шагов вдоль стены и облокотилась на неё, спрятав за спиной руки. "Ах! Что за лето!", — подумала она, закрыв глаза и вдохнув аромат прогретой солнцем травы. Спустя минуту, к ней подошел Раймунд:
— О, Готель, вы — украшенье дня, и можете сиять на равных с солнцем! Нет больше счастья для меня, чем видеть вас сейчас, — торжественно начал, было, юноша, но скоро его строки растратили былую уверенность, и девушка открыла глаза.
— Милорд?
— Я…, — попытался снова начать юноша, — я…, — повторил он и оглянулся назад, будто ожидал найти там слов или сил на свою оду.
Не обнаружив позади себя никакой поддержки, кроме упряжки лошадей равнодушно жующих свою уздечку, граф снова повернулся к Готель и, переступив через несносный этикет, подошел к девушке ближе; та выпрямилась, как стрела и отвернула голову чуть в сторону, пытаясь оставить себе хоть немного личного пространства.
— Мадмуазель, я право не знаю, как сказать, — едва слышно заговорил молодой человек, — поскольку краше девушек я боле не встречал, и оттого, все моё сердце наполняет страх испортить что-либо нелепыми словами.
Готель улыбнулась, все еще неподвижно; Раймунд вытер лоб:
— И я бы хотел вас пригласить в Марсель, ведь я в Париже гость, а я желал бы быть для вас свободным, где мог бы подарить вам всё, что взгляду вашему окажется милей, — граф опять замолчал, но через невыносимо вызывающую паузу, дождавшись, что Готель, наконец, взглянула ему в глаза, произнес, — мне ваших серых глаз туман сковал все мысли, и от волос идет столь нежный аромат, что я обезоружен совершенно, а от улыбки вашей словно обессилен.
— Вы прекрасно изъясняетесь, милорд, — успокоила его девушка и сделала несколько шагов по траве прочь, — и я уверена, что Марсель — прекрасный город, — добавила она издалека чуть громче, чтобы графу, позади, было хорошо её слышно, а затем повернулась и, раскинув в стороны руками, воскликнула: "Но моя душа связанна с этими лесами и полями!"
— Я вам отдам леса, поля и море! — воодушевленно подхватил юноша.
Готель аккуратно сняла с цветка бабочку и, закрыв её ладошками, вернулась к графу. "Вы лучше приезжайте сами", — совсем тихо сказала девушка. Затем она раскрыла ладони и, когда бабочка вспорхнула над головой, медленно опустила взгляд и, слегка касаясь руками высокой травы, вернулась в монастырь.
Он появился снова уже на следующий день. Сказал, что не хочет уезжать без неё из Парижа. Готель льстила его настойчивость, но она не готова была что-то менять, особенно когда в жизни её только-только что-то наладилось. Он много говорил о Марселе и о море, о том, как оно прекрасно. Готель никогда не видела море, но, судя по словам графа, это действительно должно было быть красиво. И она слушала его, потому что не хотела говорить о себе; о том, что её забрали у родителей, что выросла у цыган, а потом бежала от них через весь свет. Она хотела радоваться тому, что Бог дал ей сегодня, а прошлое…, прошлое ей хотелось забыть. К тому же, этот мальчик смотрел на неё с таким трепетом и восхищением, что она просто не могла позволить себе разрушить его чувства своими пережитыми несчастьями. При каждом удобном случае он опускался на одно колено и смотрел на Готель снизу вверх, что её очень смущало и смешило одновременно:
— Лишь одна мысль оставить вас, меня лишает жизни, — говорил тогда граф, — и если я отправлюсь в одиночестве в Прованс, то для меня не будет большего спасенья, чем чаще слышать леса аромат.
Через четыре дня Раймунд уехал.
Готель сшила по два платья хозяевам портных лавок и отвезла их лично. Теперь у неё появились деньги. Она сама платила за экипаж, посещая Париж или сестру Элоизу, когда та пребывала в Паркле. Она также сняла два этажа на левом берегу Парижа, чтобы иметь возможность останавливаться там по необходимости. Это была часть небольшого дома с двумя комнатами и дубовой лестницей на первом этаже и спальной комнатой с кладовой в мансарде. Около недели у Готель ушло на то, чтобы навести там порядок. Она вычистила от пыли углы, отмыла печь, лестницу и деревянные полки в кладовой, бережно сложив на них все свои ткани, которые она предусмотрительно перевезла из монастыря и даже те, что уже присмотрела в местных лавочках; а еще несколько мотков, которые ей принесли торговцы прямо домой, поскольку, как только люди узнали, что Готель поселилась в Париже, к ней стали свозить лучший материал со всего города. Она высадила за окном мансарды цветы и, глядя на неё и людей ставших посещать эту прежде скромную улицу, соседи также убрали и выкрасили фасады своих домов. На первом этаже Готель планировала устроить портной магазинчик, отчего Клеман впадал в глубокое уныние; однако заказов сделалось так много, что первый этаж полностью превратился в салон, где люди, заходившие за готовым платьем, могли разбавить время за бокалом божоле и легкими разговорами.
— Мадмуазель, у вас совсем нет платьев на показ? — как-то риторически спросил Клеман.
— О, мой друг. Мне нужно сшить шесть платьев за три дня; я обещала Констанции де Франс освободиться для неё к концу недели, — ответила Готель и сама тому ужаснулась.
Похоже, графиня желала для себя новое платье. Как заметила однажды Сибилла, "с тех пор, как молодой муж графини принял рыцарство, он был больше увлечен военными походами с Людовиком, чем женой". Кроме того, проведя добрую половину брака удерживаемой в Тауэре, Констанция старалась, как могла, наверстать упущенное ею в молодости. Отчасти, именно потому она и позволяла Генриху развлекать себя днями напролет, а потом досыпала до обеда; но это была её жизнь, и, вероятно, ей это было необходимо.
Что же касается Готель; теперь она просыпалась под запах выпечки из дома напротив; где с первыми лучами солнца хозяева открывали все окна, чтобы проветрить дом. "Наконец-то, кто-то просыпается так же рано, как и я", — еще лежа в постели, думала Готель. "Chemin! Fait attention! Chemin, monsieur![4]" — доносилось издалека, и пекарь выходил на улицу, по которой бакалейщик уже тащил за угол груженую тележку. Они приветствовали друг друга и болтали о всяких пустяках не меньше часа, заставляя при этом всех себя обходить. Затем с другой стороны улицы женский голос кричал бакалейщику поторопиться купить хороший кусок мяса у Анри, пока другие всё не раскупили. На что бакалейщик, щедро жестикулируя, всегда отвечал одно, что встретил друга и, что должен обменяться с ним хоть парой слов. Так начиналось каждое утро. Так просыпался Париж.
       
Осень вступала в свои права, и город постепенно окрасился в золотой. Готель прошла по набережной и заглянула к Клеману.
— Добрый день, мадмуазель, — вежливо улыбнулся он.
— Добрый день, месье, — вежливо ответила та.
Справа висела дюжина платьев и мужских туник, таких же невзрачных, как их продавец, а слева, на полках, лежало несколько мотков ткани. Готель подошла к полкам:
— Как ваши дела, мой друг, — спросила она политично, просматривая материал.
— Как видите, мадмуазель, — развел руками Клеман, — товар мой достаточно скромен, как и мой клиент.
— Позволите? — повернулась она к продавцу, уткнув палец в небольшой моток зеленой ткани, беспощадно придавленный более тяжелыми.
— О. Конечно, — подбежал тот и вытащил остаток. Он грустно улыбнулся, извиняясь за свой неширокий ассортимент:
— Этот кусочек лежит у меня уже достаточно давно, и его едва ли хватит на обычное платье, — заметил он.
— Вы абсолютно правы, мой дорогой друг, — улыбнулась Готель и поцеловала Клемана в щеку на французский манер, — вот, возьмите, — добавила она, достав из кармана монету.
— О! Мадмуазель, это слишком много! — разволновался француз.
— Оставьте, Клеман, — надула она губки, как делали теперь парижанки, отчего тот просто расхохотался.
 
На следующий день после обеда Готель отправилась во дворец. В нем было так же пустынно, как и всегда, и девушка с трудом нашла в его залах читающую графиню.
— Готель! Как я рада вас видеть, — воскликнула Констанция, отложив книгу, — я думала, что умру сегодня от скуки.
— Добрый день, миледи, — ответила девушка, и они обменялись поцелуями. — Миледи, я взяла на себя смелость сделать вашей племяннице подарок, — продолжила Готель и развернула небольшое зеленое платьице со светлой оборкой.
— О! Какая прелесть, моя дорогая. Вы — настоящая волшебница. Поверьте мне, Мария будет невероятно счастлива, — не сводя глаз с платья, таяла графиня, — с тех пор, как Париж покинула Сибилла, это дитя единственное, что дарит мне радость, не считая ваших редких визитов, разумеется.
— Она в Бургундии? — уточнила Готель.
— Похоже, так, — Констанция опустила руки с платьем и поторопилась к дивану, — ну, сядьте ж, дорогая.
Готель присела:
— Когда же вернется ваш брат? — спросила она, чтобы создать разговор.
— Я полагаю, весной, — ответила без настроения графиня и вдруг ожила, — а вы не собираетесь весной к Сибилле?
— Я очень постараюсь. Я еще не была на свадьбах столь высокого рода, — заговорила Готель, но Констанция её прервала.
— Я была! — засмеялась графиня, — все ходят важные и ряженые, как павлины, — а потом улыбка её немного остыла, — но на самом деле, это всё прекрасно по любви. А стать заложницей, так называемого, укрепления межгосударственных отношений, звучит не так уж и романтично.
Констанция погасла так сильно, что Готель захотелось немедленно её обнять.
— Полно, дорогая, — улыбнулась в объятьях графиня, — я знаю, что расплатою за праздный образ жизни мне станет моя преданность короне, до конца дней. И любые чувства мои будут сродни измене, лишь если только не случится чуда, и мой следующий муж окажется в одном лице с моим любимым.
— Я мало знаю о любви, миледи, — взяла её за руку Готель, — но я верю, что порой случается и чудо, что-то совершенно необъяснимое. И что когда она родится, в вашем сердце останется лишь место на волнения, беспочвенную грусть, горячие слова и нерезонные поступки. И вам не будет дела до того, кому она доставит неудобства, как только вы оцените её дороже, чем ваш удел, признание и славу.
— Надеюсь, что вы правы, дорогая, — ответила Констанция и положила свою вторую руку на руки подруге.
 
Оставив графиню, Готель сразу поехала в аббатство Паркле, но прибыла туда лишь к утру. Уставшая после ночи пути, она спешила встретить сестру Элоизу, поскольку не видела её уже десятый день, кроме того, девушке очень не терпелось поделиться с аббатисой (коей сестра Элоиза здесь являлась) своими последними парижскими новостями. На фоне оранжевых осенних лесов, простирающихся за окном под сочным сине-голубым небом, образ сестры Элоизы выглядел невероятно сказочно; она стояла у края стола, сомкнув перед собой руки, и смотрела на Готель с какой-то странной улыбкой.
— Я так соскучилась по вас, матушка, — сказала девушка, подойдя ближе, — вы так во многом были правы. Париж пленит, и я почти не представляю, как судьба моя могла бы быть теперь иной.
— Так, ты не хочешь больше быть монашкой? — решила уточнить аббатиса.
— О, матушка! — сквозь выступившие слезы улыбнулась Готель, — ради любви к вам, я целиком отдамся любому вашему желанию.
— Я знаю, знаю, дорогая, — обняла она девушку и добавила, — мне донесли, что из Марселя в Аржантёй тебе доставлено письмо.
— О, Боже, — смешалась Готель.
— Не уж-то это молодой сеньор? — спросила сестра Элоиза, заглядывая Готель в, прячущиеся по сторонам, глаза.
— Я, — замялась та, заливаясь краской и чувствуя, как больно и громко внутри заколотилось её сердце, — я даже не знаю что сказать, — чуть слышно произнесла девушка.
— А что тут скажешь? Ответь же юноше и попроси тебе писать в Париж, — наказала аббатиса, — я не могу в стенáх Господних нарушать покой подобными вещами.
Больше сестра Элоиза о том не говорила. Они вышли и прошли вдоль всего аббатства за разговорами о Паркле, и Готель узнала, что аббатство это основал её покойный муж — Пьер, похороненный здесь же, в парке. Также, из рассказов аббатисы стало ясно, что сила её была в десятках учеников Пьера, которые теперь во многих городах стояли у вершин церковной власти. Более усвоить девушка не могла, поскольку все её сознание занимали непрочитанное письмо в монастыре Аржантёй, да голод, уверенно растущий в её желудке; и к тому моменту, как в столовой подали завтрак, Готель была уже голодна, как волк. Сестра Элоиза настаивала, чтобы девушка осталась хоть на день отдохнуть, но дорога и так была не близкой (аббатство находилось почти в Труа), а ждать еще один день, чтобы, наконец, прочитать заветное письмо, у Готель просто не хватило бы сил. После нескольких часов сна в одной из опочивален, она простилась с аббатисой и отправилась в обратный путь. Девушка молила Сару Кали и всех уже известных ей католических Святых, чтобы дорога была гладкой, и чтобы экипаж успел до наступления ночи добраться в Аржантёй; задерживаться даже на ночь у себя в Париже она не хотела.
Как то ни странно, всю дорогу от аббатства до монастыря Готель думала не о Раймунде, а о сестре Элоизе. Как могла она, ведающая двумя Божьими домами, быть столь терпимой к мирской жизни, да и сама вести себя за стенами храма, как того желала? Она толковала свою веру, как инструмент жизни, а не предмет поклонения; пользовалась ею, как неким ситом, чтобы отделять худое зерно от хорошего, любить или карать (как это случилось со здоровяком). Знание писания делало её сильной перед невеждами, и она сжимала в руке эту истину, как воин меч. "Всегда будь честной, Готель, — учила сестра Элоиза, — и ты всегда будешь правой". Девушка всматривалась в проходящие экипажем виды и спрашивала себя, сможет ли она когда-нибудь стать такой же настоящей.
К вечеру начался дождь. Готель просила двигаться быстрее, но дорога уже сделалась грязной и тяжело проходимой. Промокшие и озябшие от шквалистого ветра, к полуночи прибыли в Аржантёй; едва лошади остановились, Готель бросила экипаж, дорожные размышления и побежала к себе в келью. Она наспех зажгла единственную на окне свечу и увидела лежащее рядом письмо. Какое-то время она все еще смотрела на него, не шевелясь, но потом в одно мгновение схватила его и развернула. Приблизившись к свету, она бежала по нему глазами, жадно, и с её волос на бумагу капала дождевая вода.
 
"Дорогая, Готель! Я понимаю, что мои юные годы не дают вам почувствовать во мне будущей опоры, и мой юный характер пока бывает неустойчив. Я стану лучше, когда подрасту. Однако мне сказочно повезло и уже сейчас я знаю, что нет более прекрасного создания на свете, которому я хотел бы покориться и сделать все, что мне под силу, чтобы вы обрели то, чего всегда искали.
Я был в лесу и слышал, как шелестит листва, и кричал о вас небесам. Всё здесь: небо и солнце, и птицы ждут вас; я им сказал, что есть на свете та, чей аромат делает лес дивным раем, в чьих руках земной сок делается слаще и цвет полей становится подобен божественному саду. Я утонул в печали моря, незнающего вашего тепла. Я здесь один, без вас, и потому молю ответить добрыми словами. Пусть вы решите, быть мне лишь подругой. Я буду засыпать у ваших ног, и пить из ваших рук, и слушать как стучится ваше сердце. Я буду вами дорожить, делиться с вами самым сокровенным и слушать ваш чудесный смех. А если вы решите быть любимой, я встречу вас, целуя ваши руки, и если вы позволите того, я стану обнимать вас каждый день и утро, и проводить у вас в покоях ночь, и каждый вздох беречь, пока вы спите.
Я смел, пока пишу, но знаю, что, увидев вас, я растеряю все слова и буду нем как тень, хоть слеп к другим и к остальному. Но что во мне все ещё будет неизменно, так это чувство к вам. Я жду от вас ответа и молюсь богам.
Раймунд, ваш друг и ваш слуга".
 
"Мой милый друг! Вы мне своим письмом растрогали всю душу. И уж я совсем никак не ожидала, что с вашей стороны проснутся столь большие чувства. Спасибо вам за теплые слова, хотя мне показалось, что вы меня сочли почти богиней, которой я, как знаю, не являюсь. Я также провожу в работе дни и просыпаюсь с первыми лучами. Хвала святым, Париж ко мне стал благосклонен, и у меня теперь по узкой улице на левом берегу часть дома. Ох, знали б вы, милорд, как чудно пахнет здесь, когда Гийом в окне напротив печет наутро хлеб! Мне даже кажется порой, что более в Париже места-то прекрасней нет. Мой дом стоит почти за двадцатью другими от реки, и здесь почти безлюдно и спокойно, когда как лишь четыре дня назад, должна признаться, когда я шла к Клеману, то видела, плывущее вдоль берега бездыханное тело гнедого жеребенка. Я больше там стараюсь не ходить, чтобы не испытывать такого потрясенья вновь. А через улицы и ближе и приятней, особенно до наступления сентября, когда под летним солнцем нагревалась Сена, на узких улочках была одна лишь тень и красота, ведь камень между стен хранит прохладу.
Но я наверно увлеклась, милорд, простите мне мою не скромность, я знаю, вам любим Марсель, который мне совсем не ведом. А я так счастлива в Париже, ведь большего желать нельзя; здесь у меня работа и друзья, и дом, мой милый дом! куда я каждый вечер возвращаюсь. И за окном моей мансарды уже взошел вьюнок, как в Касселе я видела на храме, и я теперь мечтаю лишь о том, как он овьет мое пристанище лиловыми цветами. А потому, пишите мне сюда, на левый берег. Я жду от вас письма, мой милый друг.
Г."
 
"День добрый, дорогая Готель! Я ваш ответ перечитал сто раз и все никак не начитаюсь. И с каждым разом больше понимаю, что очарован тем Парижем, которым вы живете. Такой Париж не виден тем, кто жизнь проводит во дворце или в дороге к таковому. Такой Париж увидеть можно только с вашего окна поросшего вьюном и слыша запах хлеба из окна напротив. Мне этот образ стал таким же дорогим, как ваше откровение с природой, когда я видел вас последний раз. Тогда вы пели солнцу и цветам, и так они тянулись к вам, что мне казалось, жизнь они свою вот-вот готовы вам отдать, лишь бы еще на миг услышать ваш чудесный голос. Да в тот момент я сам был очарован! Я засыпаю, его слыша в голове, такой и нежный и певучий, он ласкою живет во мне, и спать уложит и разбудит. О, Готель! Возвращайтесь дорогая, по вас скучает юг, ведь ваше сердце так наполнено любовью, что только здесь оно найдет достаточно ответа в гармонии тепла и света. Марсель, Турин, любой из городов я счастлив буду навещать, лишь только были бы вы ближе. Мне больно думать о Париже, о том, что морю предпочли вы почти другой конец земли. Но я увлекся, как и вы писали. Увлекся вами, дорогая. А вы простите мне настойчивость мою, ведь я…, как видно, вас люблю.
Раймунд."
 
"Мой милый друг! Теплее, чем признанья ваши, сейчас, пожалуй, ничего и нет. Париж окутал снег, и я топлю дровами. Мой город стал и чист и пуст, едва найдешь кого-то за дверями, хотя под белыми снегами он выглядит так сказочно, что взгляд не оторвать и тишину, порой, не хочется будить словами. Да и сказать по правде, одной лишь собеседницей сейчас является Констанция де Франс. Клеман в Лионе у кузины, и я хожу к графине, а вечером пишу в Прованс.
Ажурным платьям не сезон, и я шью теплую и грубую одежду, и продаю её почти что за гроши, а то бывает, отдаю бесплатно продрогшим, обреченным на скитания или просящим подаяния у берегов льдом скованной реки. Я иногда хочу сама сбежать куда-нибудь, согреться. Под южным солнцем, например, куда вы так меня зовете, но потом…, потом я вижу их глаза и благодарственные слезы, и понимаю, что оставь их я, и их погубят даже легкие морозы.
Я жду весны. Дитя тепла. Как вы мне раньше написали, мне юг родней, но более родней весна — пора природы возрожденья, прилива свежих сил. Когда трава проступит вдруг нежданно, хотя её все ждали. Это странно, так ждать, но удивиться всё же, что вот она пришла. Весна. Да и подарка краше нет, чем первый цвет, и признаешь ты сам, не сознавая, она прекрасна. Снова. Как всегда.
А вы пишите про Марсель, мне ваши письма греют душу. Ведь скоро март, а там апрель, и я забуду лед и стужу.
Г."
 
"Признаюсь сразу, никогда не видел снежного ковра. Марсель зимой прохладой дышит, но ночью лишь мороз едва застудит воду. Я прежде слышал про погоду, что здесь бывали холода, и лед ковал едва-едва, а вот сейчас тепло. Быть может, я еще увижу снег и в этот год, а может, нет. Одно лишь знаю, дорогая, что брошу скоро все дела, и я клянусь Святым Виктóром, поеду вас забрать в Прованс. И вам построю дом с вьюном, и чайки в море за окном вам станут так же дороги, как чары вашего Парижа".
 
"Мой милый друг, прошу не надо. Я еду на Сицилию весной, к Сибилле. И к вам заеду, я клянусь, но я прошу не надо вам пускаться в столь далекий путь, когда сама я обещаюсь. И море посмотрю, и чаек, и даже снег вам привезу, лишь будьте, друг мой, терпеливы".
 
Их переписка продолжалась всю зиму до самой весны.
Когда вьюн за окном ожил, Готель отнесла его Гийому в дом напротив, туда, где выпекали хлеб.
— Вы сделали нашу улицу красивой, — сказал пекарь, чуть ли не со слезами на глазах.
На что девушка сердечно заверила его, что еще непременно сюда вернется.
Она отвезла в Паркле свою шкатулку с драгоценностями, оставив себе лишь денег на дорогу до Сицилии да свой самородок. Она сшила замечательное красное платье для Констанции в знак их дружбы. За полгода общения эти два, по сути, разных человека привязались друг к другу, словно видели в каждом отражение себя другого. Конечно же, Констанция по природе своей, пусть не извлекая из того ни капли удовольствия, испытывала легкую, невидимую, и даже вовсе безобидную зависть к успехам Готель и её новому роману. "Похоже, у маркиза Готии[5] появилась первая фаворитка", за очередным званым обедом играла словами графиня, слегка улыбаясь подруге в знак их общего секрета. Но при всем этом, её любовь к Готель была куда сильнее, чем врожденное королевское тщеславие. И она плакала. Плакала по-настоящему, когда Готель сказала, что уезжает; и Готель была в полной растерянности, так как никогда не видела графиню такой беззащитно открытой, без маски её, пусть даже обаятельного, высокомерия. Сестра Элоиза дала Готель четырех крестоносцев для сопровождения до Марселя; и на мгновение на её лице появился тот же взгляд, как и однажды утром в монастыре, прежде чем Париж открыл Готель свои двери и навсегда перевернул её жизнь. Только в этот раз девушка не плакала, она и сама не знала почему. Возможно оттого, что не была уверенна в своем решении "посетить Марсель". Она поцеловала у настоятельницы руку, поблагодарила её за всю её доброту и, простившись, вышла из комнаты. Готель также отдала в магазин Клеману несколько своих платьев, оставив себе лишь одно: из голубой парчи с серебряной ниткой. Она надевала его не часто, хотя любила больше остальных. Клеман же нагрузил её гостинцами для своей кузины в Лионе, и настоятельно рекомендовал у неё остановиться, поскольку много рассказывал ей о Готель, когда гостил там зимой. Пока экипаж двигался по городу в сопровождении стражи, Готель прощалась с его улицами, по которым гуляла, живя здесь; она даже видела, как несколько человек махали ей вслед руками. Возможно, это были её покупатели, а может и те, кому она помогла пережить эту зиму. Они не прятались за окнами, а вышли на улицу, отчего всадники улыбались друг другу сами, не видев никогда прежде столь человеческого к себе отношения.
        Готель мечтала увидеть Сибиллу и дом, подаренный Рожером, и мечтала поселиться рядом с ними, хоть ненадолго. Конечно же, встретить Раймунда и увидеть море, но, Боже мой! как она не хотела оставлять Париж! У неё было лицо ребенка, которому обещали две конфеты взамен одной, но пока лишь забрали одну.
 
 
III
 
Лион был серым, туманным, пустым и холодным. Крестоносцы остановили экипаж у церкви Сен-Мартен д'Эне, откуда вышел каноник и предложил им приют; потом подошел к Готель и также предложил любую помощь:
— Друг Элоизы для нас такой же друг, — сказал он.
Готель передала несколько слов от аббатисы и сказала, что хотела бы остановиться у мадам Пенáр, и тогда другой священник прихода проводил её к дому мадам.
Это был старый, но крепкий дом с каменными стенами и массивными деревянными перекрытиями, а мадам Пенар была простой женщиной тридцати лет, в узорчатом фартуке, со сплетенными в толстую косу волосами, с мужем и сыном шести лет. Она была той женщиной, для которой свой дом это предмет гордости и любви.
— Клеман был прав, когда говорил, что вы просто красавица, мадмуазель, — сказала она, увидев Готель.
Мадам Пенар подала на стол хлеба, сыра и молока, и, пока Готель рассматривала дом, пошла приготовить ей комнату.
— Клеман спал здесь, когда бывал у меня, — говорила она, перестилая постель, — но, честно сказать, не так уж и часто. Как говорит его мать, надеюсь, когда-нибудь он поймет, что время, проведенное дома, куда ценнее, чем попытки завоевать чье-то сомнительное признание.
— Признание?
— Да, мадмуазель. Клеман растратит всю свою жизнь, пытаясь подняться наверх, особенно видя, как, например, вам это удалось. И он будет это делать до старости, лишь бы не признавать своего поражение. Это страх, мадмуазель, его погубит страх.
— А где ваш супруг — месье Патрис? — решила сменить тему Готель.
— Он у соседа, кроет крышу, вернется лишь к обеду, — ответила хозяйка.
На какое-то время наступила тишина. У стены беззвучно стоял мальчик — Жак — сын мадам, тихо и неподвижно оперевшись на стену, как стоит забытая метелка в комнате, куда редко заходят; он смотрел на свою гостью неприлично пристально, чем немного смутил Готель, отчего та рефлекторно поправила спереди волосы.
— А далеко ли Марсель? — вдруг спросила Готель, пытаясь оторваться от взгляда мальчика.
— Два дня пути, как до Парижа, — ровно ответила мадам.
Они еще немного посидели в тишине, и Готель пошла прилечь, чтобы отдохнуть с ночной дороги. Она не спала и, как только солнце появилось над городом, вышла пройти по его улицам. Он чем-то напоминал ей Париж, и она подумала, что, может, найдет для себя нотки Парижа и в своем новом пристанище. Готель купила немного карамельных яблок для Жака, а увидев в городе портную лавку, и кусок белого материала на платье. Вернувшись в дом мадам Пенар, она сразу принялась кроить и шить себе обновку. К вечеру получилось достаточно простое, но очаровательное белое платьице, тонкое и изящное от плеч до ступней. Девушка подумала, что жизнь её, возможно, изменится, так почему бы не подчеркнуть это новым предметом своего гардероба.
Готель ушла рано утром, когда месье Патрис и Жак еще спали. Она тихо поблагодарила мадам Пенар за ночлег и направилась к церкви, где её ждал экипаж и охрана. Оставив Лион, они двигались весь день и ночь, а к полудню следующего дня в воздухе появилось нечто особенное, какое-то свежее дыхание из-за засаженных виноградом холмов. Сначала небо, казалось, упало куда-то за горизонт, и Готель выпрямилась как струна, пытаясь понять, где же оно исчезает; но потом всё снова скрылось за деревьями. По мере того, как экипаж спускался с холма, горизонт снова растворялся в синеве, и Готель снова выпрямилась. И этот запах свежести, в сочетании с запахом южных трав, совсем не такой как в Париже, пьянил, и у девушки совсем не оставалось никакого терпения ждать, когда же эта чарующая тайна, наконец, раскроется. И тут же, буквально за следующим поворотом, нескончаемая вереница бегущих мимо деревьев оборвалась и блеснуло! Бескрайняя, захватывающая все воображение сверкающая гладь до самого горизонта. Море.
Девушка вскрикнула от восхищения и потребовала немедленно остановиться; она спрыгнула с экипажа и бросилась бежать вниз, через кусты и деревья, несмотря, что именно туда и спускалась дорога; потому что сил ждать больше уже не было. И она бежала, радуясь этой необъятной красоте, смеясь и подпрыгивая, как ребенок, пока не оказалась на скалистом берегу. Она аккуратно спустилась по камням и коснулась воды. Это было чудо — солнце, играющее на воде; оно качалось и сверкало на каждой волне. Готель почувствовала соленый привкус воды и её приятную прохладу; она посидела там недолго, и затем вернулась к экипажу, каждый шаг оборачиваясь назад и глядя с улыбкой на море.
Через час прибыли в Марсель. Его порт с сотнями скрипящих на воде кораблей был огромен, а склоны над скалистыми бухтами были застроены множеством белых домиков, которые стояли друг над другом, как уровни амфитеатра.
Экипаж остановился у аббатства Сен-Виктóр — грубого строения с двумя массивными башнями, находящегося прямо в порту. Попав внутрь, Готель попросила у служителей воды, помыться и привести себя в порядок, после чего её проводили в свободную комнату, принесли немного еды, кувшин холодного виноградного сока и сказали, что "известят Раймунда о прибытии мадмуазель". Дверь закрылась.
Девушка переоделась в белое и вышла в порт. Несколько галер было пришвартовано непосредственно вблизи аббатства, с них беспрестанно сходили и снова поднимались на борт люди. Они носили ящики, катали по причалу бочки, что-то кричали друг другу вместе с чайками, покачивающимися на высоких мачтах, и все это было удивительно и великолепно. Готель расправила свои черные пряди по ослепительно белому платью и, обратив лицо к южному солнцу, направилась к краю причала; несколько минут она мечтательно смотрела на солнце, танцующее на волнах, пока не услышала знакомый голос:
— Здесь всегда шумно.
— Мне нравиться, — всё так же глядя в море, улыбнулась девушка.
— Здравствуй, — сказал Раймунд.
— Здравствуй, — ответила Готель, обернувшись.
Они какое-то время смотрели друг на друга молча, на расстоянии, словно желая удостовериться в своих чувствах.
— Бог услышал мои молитвы, мадмуазель. Я рад видеть вас в Марселе, — сказал Раймунд, почтительно склонив голову.
— Граф, — присела в реверансе та.
Юноша улыбнулся и подошел к девушке так близко, что Готель невольно испугалась, что граф вот-вот услышит, как нещадно заколотилось в её груди сердце:
— Маркиз, — тихо произнес Раймунд, — в Провансе я маркиз.
Затем он подал Готель руку и сказал:
— Я должен вам кое-что показать.
Они пошли по улице вьющейся вдоль берега, преследуемые молчаливой охраной маркиза.
 
— Я собираюсь поселиться на Сицилии, — сказала между прочим Готель, — возможно, для меня найдется работа в королевстве их величества.
— Мадмуазель, не играйте так на нервах юноши! Вы же не оставите меня, едва приехали? — остановился маркиз.
— Мой милый друг, ведь у меня там есть свой дом, а здесь я буду гостьей, как вы тогда сказали мне в Париже, — и она взяла Раймунда за руки, пытаясь успокоить его волнение.
— Так я прошу вас, мадмуазель, признать Прованс своим домом. Ибо с этого момента, я обещаю вам полную поддержку в Провансе, в Тулузе, и в Нарбонне. Мое сердце будет разбито, если вы откажете мне видеть вас, любить вас и покровительствовать в любом порыве вашей душе, любимой мне и столь желанной.
Они свернули на улицу, поднимающуюся от набережной в гору, целиком выложенную из камня, и сливающуюся со стенами домов в единый солнечный покров. Готель смотрела на Раймунда то искоса и задумчиво, а то начинала что-то петь и смеяться, отчего тот приходил в замешательство, чем еще больше её смешил.
— Знаете, что мне больше всего нравится в Марселе? — вдруг спросила Готель.
— Что же? — со всем вниманием отозвался маркиз.
— Один молодой и очень серьезный сеньор, — еле сдерживая улыбку, проговорила она.
Глаза Раймунда на мгновение заиграли счастьем и смущением.
— Я пошутила, маркиз, — снова засмеялась девушка, — не воспринимайте всё так серьезно.
Раймунд печально вздохнул. Они прошли еще около двадцати шагов, и маркиз остановился. Он открыл дверь одного из этих прелестных белых домиков на склоне и предложил Готель войти. Внутри было тенисто и прохладно. Через единственное оконце справа от двери солнце в эту прихожую со столом и несколькими шкафчиками совершенно не попадало, что, кстати, стало самым приятным первым ощущением. Зато слева по лестнице, этажом выше располагалась чудесная, светлая, просторная опочивальня с большим окном и выходом на широкий, белоснежный балкон, находящийся как раз над прихожей. Вид отсюда отрывался сказочный, и, когда Готель вышла на него, она всплеснула руками от восхищения:
— Я прежде никогда не видела такой красоты! — воскликнула девушка и обернулась к вышедшему следом Раймунду.
И в этот момент она увидела, что все окно опочивальни и вся её стена цвела лиловым вьюном, который она так старалась выращивать за окном своей мансарды в Париже. И Готель подумала, что не выдержит сейчас всей этой радости:
— О, мой милый друг, это просто невероятно.
— Теперь вы видите, мадмуазель, что я совсем не шутил, когда обещал вам Марсель, — он подошел к Готель и увидел как прекрасна она в своем белом платье; и её светлая кожа, нежная и чистая, и черные брови надчеркнутые галочкой над большими серыми глазами, которые она теперь опустила.
— Я люблю вас, дорогая, и честен с вами. Я обещал вам дом с вьюном — вот он, и чайки в море за окном.
Маркиз ждал, что, может быть, теперь Готель посмотрит на него, но та словно боялась, что если поднимет глаза, то сей час сгорит от смущения:
— А где же снег? — вспомнил он.
— Растаял, — тихо проговорила девушка.
Некоторое время она тоже ждала. Ждала, что, может быть, он поцелует её, но тот никак не решался, и тогда Готель, улыбнувшись, поцеловала его в щеку; она провела рукой по его груди и повернулась к морю:
— Я хочу туда, — сказала она и показала на набережную.
 
— Я еще никогда так долго не смотрел на море, — признался вечером Раймунд.
— А чем же вы так долго были заняты, — улыбнулась Готель.
— Когда в прошлом году умер мой отец, и я и мой младший брат — Альфонс стали править Тулузой, мне практически приходилось всё делать самому. Так что, больше не осталось времени, ни чтобы смотреть на море, ни на другие свои желания.
— И вы всегда будете преданы Короне, — вспомнила слова Констанции Готель.
— Боюсь, это неизбежно, — заключил Раймунд с легкой улыбкой.
Он проводил Готель обратно до дома и, простившись, уехал к себе.
Следующее утро, как и каждое последующее, Готель встречала, глядя на море со своего балкона; глядя на входящие в порт и отплывающие из него корабли. Затем спускалась вниз, готовила себе еду и выходила в город. Относила сшитые платья в местные портные лавочки, покупала материал и продукты на портовом рынке. Ассортимент здесь был куда шире, чем в Париже. Проходящие суда везли товары из разных стран, останавливались в Марселе, пополнялись провизией, ремонтировали мачты, штопали свои паруса и отправлялись дальше.
— Вы непременно должны попробовать, как здесь готовят рыбу, — говорил Раймунд, сомкнув большой и указательный пальцы на обеих руках.
— Я не ем рыбу, — смеялась Готель.
Маркиз приходил почти каждый день, и они часами сидели на балконе, делились всякими пустяками, читали друг другу книги или наблюдали за безмятежностью горизонта в полной тишине.
 
Так тешит лесть изольдин нрав,
Что может близок стать ей граф,
Хотя досель — Клянусь душой! -
Был с ней не ближе, чем со мной.
Пусть не сегодня, пусть с трудом,
Но граф поставит на своем.
Находчив он, собой хорош,
И с ней водой не разольешь.
И я не знаю, как случилось,
Что королева не прельстилась
Им до сегодняшнего дня.
Дивите вы, король, меня,
Давая графу доступ к ней
По странной слабости своей
 
— Но вы ведь вернетесь? — спрашивал Раймунд, положа свою голову на колени читающей ему Готель.
— Вернусь, мой дорогой Тристан, — отвечала та, разглаживая тонкими пальцами его темные кудри.
— Я дам вам самый быстроходный из своих кораблей, чтобы наша разлука была хоть на миг да меньше, — вскочил воодушевленный этой идеей маркиз.
Иногда он еще вырывался из него, этот ребенок, который еще жил внутри маркиза, и Готель меланхолично улыбалась, встречая его.
 
До свадьбы Сибиллы и Рожера оставалось совсем немного времени, и очень скоро подошел день, когда Готель должна была отправиться из Марселя на Сицилию. И в этот день, когда она, собираясь выходить из дому, открыла дверь, за порогом стоял Раймунд.
— Маркиз, — удивилась она, — что вы здесь делаете, я думала, мы встретимся с вами в порту.
— Я боюсь вас так отпускать, — как-то робко и заколдованно произнес он.
— Отпускать как? — не поняла та.
Раймунд подошел к Готель совсем близко и после чрезмерно затянувшейся паузы, после того как она разгадала его намерение, и когда он уже прочел о том ответ в её глазах, обуреваемый всей этой возникшей неловкостью, он всё же нескладно поцеловал её в губы и медленно отошел назад, не зная что последует за этим мальчишеством.
— Теперь всё?
— Да, — потеряно ответил тот.
— Так вы желаете отпустить меня так? — еще больше удивилась Готель, но заметив, что её юному другу сейчас не хватит сил ровно устоять на ногах, взяла его за руку и ввела в дом. Она провела его до самого балкона и там, на фоне безбрежной синевы и многоликих южных цветов она обняла Раймунда так спокойно и нежно, пока сердце её молодого кавалера окончательно не успокоилось.
— Это я, Раймунд. Разве вы меня забыли? — тихо шептала Готель, гладя его волосы, — вы забыли наши прогулки у скал, как клали свою голову мне на живот и смеялись так чисто, над птицами, нелепо бегающими по воде?
— Но это другое, — улыбнулся он в сторону.
— Ничего не изменилось, мой милый друг.
Раймунд долго смотрел в её глаза и, наконец, поцеловал её. По-настоящему, долго и страстно, и Готель подумала, что продлись это еще чуть дольше, у неё самой не хватит сил стоять на ногах. Когда их губы разомкнулись, Готель выдохнула глубоко, облегченно и удовлетворенно:
— Теперь вы меня отпустите? — улыбнулась она, пошевелив талией.
— Никогда, — сжал её еще крепче он.
Когда корабль отчалил, Готель стояла на его корме и смотрела на Раймунда, пока могла его разглядеть. Потом порт исчез из её видимости, но она все так же стояла, и смотрела все так же, вспоминая их первый поцелуй. Она подумала, что, возможно, была не права, когда сказала, что ничего не изменилось. Изменилось многое и ей требовалось время, чтобы осмыслить это; время, которого теперь у Готель было предостаточно. Укачиваемая морем и всеми этими впечатлениями, она отправилась в единственную на корабле каюту и, улегшись в ней на крохотной скамейке, крепко заснула.
 
К концу третьего дня, когда на горизонте показался Палермо, Готель подумала, что она вернулась в Марсель. Так он был похож. Порт и мачты, и горы вокруг. Сойдя на берег, она пошла по городу пешком. Палаццо Норманни, как все здесь называли королевский дворец, находился в глубине города, далеко от берега. Но подходя ближе, девушка увидела насколько он был больше и краше королевского дворца на острове Сите. Она поднялась по его ступеням и сказала страже, что желает видеть их величество. Потом терпеливо ждала, пока кто-нибудь выйдет, слушая во дворе щебет птиц и шелест листьев.
— Готель! — вдруг услышала она голос с порога и увидела сияющую от радости Сибиллу, — Готель приехала! — крикнула та куда-то назад и выглянула снова.
Сбежав по ступеням, девушка бросилась обнимать и целовать со слезами свою приехавшую с родины подругу:
— Я так рада, так рада! — залилась слезами Сибилла.
— Всё хорошо? — обеспокоилась Готель.
— Всё хорошо, всё хорошо, — повторяла Сибилла, — всё хорошо, моя дорогая. Как я рада, тебя видеть.
Готель обняла её крепко и ободряюще гладила подругу по спине, пытаясь вернуть бедную девушку в чувства: "Надо сшить вам новое платье, ваше высочество", сказала она, когда Сибилла успокоилась.
— Да, — прерывисто выдохнула та, улыбаясь и вытирая глаза, — идемте же, расскажете мне всё. Хотите есть?
— Если честно, очень.
— Ну, идемте же, — потянула её за руку Сибилла, — идемте.
 
Скоро подали ужин.
— Я рад, что вы будете гостьей на нашем венчании, сеньорита, — сказал Рожер, — Сибилла давно ожидала, чтобы кто-нибудь из её парижских друзей прибыл её проведать.
— На когда назначено венчанье, — решила осведомиться Готель.
— Через пятнадцать дней, моя дорогая, в новой церкви Санта Мария дель Аммиральо, основанной их величеством пять лет назад, — показала Сибилла жестом на короля.
— Она не завершена, — уточнил Рожер, — но поверьте мне, сеньорита, уже сейчас это самое прекрасное здание на земле.
— Я с удовольствием посмотрю на неё, как только это будет возможно, — улыбнулась Готель.
— Завтра, моя дорогая, я приглашаю вас завтра с Розалией, она такие вещи обожает, — слегка махнула вилкой Сибилла, а затем, опомнившись, воскликнула, — Розалия! О, Боже, я не рассказала вам о Розалии. Розалия — премилая девочка, с их величеством дальней крови и с некоторых пор она живет в Палермо, — деловито жестикулировала приборами Сибилла, — и скорее всего сейчас она на службе в церкви. На вечерне. Всецело Божье дитя. Но я дружна с ней необыкновенно.
— А ваша матушка, — спросила Готель, — она приедет на венчание?
— После неудачного похода Людовика это маловероятно, вздохнула та, — Сицилия у Римской империи теперь не в большом почете. Будто мы виноваты в их неудаче, — закончила она, видимо, постоянными словами Рожера.
— Вас посещал Людовик? — удивилась Готель.
— Нет, — ответила Сибилла.
— Он всё еще в Иерусалиме?
— Я слышал от Папы, — откликнулся Рожер, — что его святейшество недавно встретился с королевской четой в Витéрбо, это Папская область на италийской земле, — пояснил король, — возможно, сейчас они уже во Франции.
— А как там Констанция? — спросила Сибилла.
— Я надеюсь, что с возвращением брата, ей станет не так одиноко в стенах дворца. Она проводила всё своё время с Генрихом и Марией, когда я была там, и очень горевала, когда я уезжала, — ответила гостья.
— Почему же? Вы ведь вернетесь? — развела столовыми приборами Сибилла, — или останетесь у нас? — улыбнулась она.
Готель подумала о Раймунде и сказала, что "еще не решила", хотя в глубине души прекрасно знала, что все давно уже решено.
— Не забудьте, дитя моё, посмотреть ваш дом, — вставая из-за стола, сказал Рожер, — уверен, что увидев его, вы останетесь здесь навсегда.
— Я буду всегда вам признательна, ваше величество, за этот щедрый подарок, — благодарно кивнула Готель.
 
Когда трапеза закончилась, Сибилла повела подругу по дворцу показать ей её комнату. Казалось, вечер ещё не наступил, но за окнами стало совершенно темно.
— Здесь рано темнеет, — заметила Сибилла и через паузу заговорила снова, — я прошу вас, моя дорогая, подольше не отъезжать в Париж, если вы, конечно, не решите остаться на Сицилии. Я чрезвычайно по вас соскучилась.
— Я покинула Париж, ваше высочество, — призналась, как сама себе, Готель.
— Вы останетесь с нами? — обрадовалась подруга.
— Я решила остановиться в Марселе, моя дорогая, но я не хочу делать из этого много шума, — проговорила Готель.
— Нет! — остановилась, как вкопанная Сибилла, и по её лицу скользнула мысль, которую она тут же и озвучила, — Раймунд?!
— Да, — улыбнулась Готель и оглянулась по сторонам, испугавшись, как бы восторг их высочества не привлек излишнего внимания.
— Нет! — как ребенок открыла рот Сибилла.
— Да, — кивнула Готель.
— Граф Тулузы?
— Да, — снова кивнула та.
— Маркиз Прованса?
— Да.
— Герцог Нарбонны, — прошептала Сибилла и прикрыла ладонями рот, — нет! — так же шепотом воскликнула она, а затем засмеялась от радости, двумя руками схватившись за живот, — вот это новость!
Это была действительно новость, и для Готель тоже. Она уже привыкла к мысли о Марселе, но Раймунд. Теперь это был не просто новый город, это был город, где жил Он. Город, который возможно станет колыбелью её взрослой жизни и её первой, настоящей любви.
 
— Они не так уж часто попадаются, — смеялась Розалия, глядя в ладошку Готель.
— Я вечно что-нибудь нахожу, — улыбнулась та.
— Если найдем ещё дюжину, можно будет собрать браслет, — крикнула, стоя, с огромного камня Сибилла.
Волны били о камни, создавая шумные фонтаны из взлетающей вверх воды.
— Аа! — вскрикнула обдаваемая брызгами Сибилла, — мое платье, оно совсем мокрое, — засмеялась она.
Готель и Розалия посмотрели на неё, а потом друг на друга:
— Их высочеству пора принять ванну, — закричали девушки в один голос и побежали, прыгая с камня на камень, к Сибилле.
— Нет! Нет! Я вам запрещаю! Именем Короны! — кричала Сибилла, падая с девушками в воду.
— Смотри, — показала на берег головой, проплывающая рядом с Готель Розалия, пока их подруга, сидя на камне, выжимала свои мокрые волосы.
— Что это?
— Грот, — с каким-то таинственным почтением ответила Розалия, и девушки молча проплыли вдоль берега, зачарованные этим мистическим произведением природы.
— Ты была там? — подняв над водой подбородок и медленно двигая руками, спросила Готель.
— Однажды. Там словно останавливается время. Оттуда не видно ничего, кроме бесконечного моря. Полная отрешенность, — говорила та, — если бы я хотела найти покой, то лучшего места было бы не придумать.
— Нам пора обсохнуть, — предложила Готель.
Девушки вышли из воды и поднялись по склону в пещеру. Она действительно была большая. Здесь можно было ходить в полный рост и Готель с Розалией, попав внутрь, долго изучали интерьер, пока не услышали снаружи голос Сибиллы:
— Готель! Розалия! Девочки, вы тут? — заглядывала она в пещеру.
— Идите сюда, ваше высочество, — позвала её Розалия.
— Осторожнее, моя дорогая, — отозвалась эхом Готель, — пол здесь не ровный.
Они разложили свои платья на солнце, у входа в пещеру и, оставшись в нижней одежде, сели на камни.
— А я бы лучше умерла, чем осталась одна, — призналась в разговоре Сибилла, — монашество не для меня.
— А меня не взяли в монашки, хотя их закрытый образ жизни мне и по душе, — продолжила Готель, — сестра Элоиза сказала, что это не моё.
— Ты знаешь матушку Элоизу?! — подскочила на ноги Розалия.
Готель согласно кивнула. Розалия задумчиво отвела взгляд, подняла одну ногу назад и развела руки в стороны, стараясь держать равновесие, стоя на огромном валуне:
— А я слышала, что у неё был роман с каноником из Парижа, который закончился небесной карой для них обоих.
— Разве это грешно, любить? — вмешалась Сибилла, — разве Бог не учит нас любить?
Возможно, именно из-за этого вопроса Готель и не плакала, покидая сестру Элоизу. Она чувствовала, что дергает в тот момент именно за эту струну, сплетенную из непонимания правил и канонов, из сердечной любви и греха быть любимой, из, быть может, не осмотрительного избрания пути, в тот момент, когда другие уже платят за сей неосмотрительный путь служением своей душой всё тем же правилам и канонам.
— Быть может то, что происходит между мужчинами и женщинами, это не любовь, — предположила Готель.
— Определенно, это способ рождения детей, — грустно улыбнулась Сибилла, — после того, как я рожу Рожеру наследника, я, безусловно, хочу девочку.
— А я хочу и мальчика и девочку, — ответила Готель, — я сама выросла без родителей, так что хотела бы подарить немного родительского тепла хоть одному ребенку.
— А что случилось с твоими родителями? — спросила Сибилла.
— Чума, — ответила та, ложась на камень.
Розалия подошла к Готель сзади и начала гладить её, раскинувшиеся под солнцем, волосы:
— Это печально, когда дети остаются одни, если бы я могла такое предотвратить, то молилась бы день и ночь напролет, чтобы такого больше никогда не происходило.
Прогулка дала легкую усталость, и девушки на какое-то время задремали под теплыми лучами; и лишь Сибилла, глядя в небо, напевала по привычке свои несложные песенки. Когда температура спала, она поднялась на локтях и взглянула на море:
— Солнце садится. Нужно торопиться, если хотим успеть на вечернюю службу.
Надев обратно свои платья и взяв в руки сандалии, подруги неторопливо побрели в город, к церкви, в которой через две недели должно было состояться венчание Сибиллы. Город остыл, и Розалия, обувшись вслед за остальными, нагнала, идущую впереди, Готель:
— Вы, уже видели церковь, сеньорита?
— Еще нет.
— Их величество, Рожер, собрал в этом храме все краски мира, которые видел в своих походах: и римскую колонну, и византийский стиль, и тунисский орнамент. Я вас уверяю, моя дорогая, вы никогда не видели прежде ничего подобного. Это, пожалуй, самый необычный храм из всех, что я видела, — с волнением договорила Розалия и после недостаточной, на её взгляд, реакции Готель она добавила, — а у вас есть любимый храм?
Готель поймала себя на мысли, что ни разу не была в храме. На неё, конечно, произвела впечатление церковь в Касселе и базилика Святого Стефана в Париже. Да, она провела несколько лет в монастыре, но не по своей воле. Она вдруг поняла, что никогда не ходила в дом Божий по зову своей души. Вся её вера была заключена в личном общении со своей Святой, и в посещении церкви, ради этого сугубо личного общения, не было никакой необходимости. Еще ей подумалось, как могут люди, собираясь вместе, не мешая друг другу, общаться со Всевышним. Готель хотела сказать Розалии, что не знает католических святых, которым она могла бы доверить свои грехи, но тут послушался звон колокольни, призывающий горожан на вечернюю службу, и лицо её подруги засветилось от радости:

— Это она! — засмеялась Розалия, — Санта Мария! Побежали же, служба начинается!
И девочки бросились по улице, обгоняя друг друга и прохожих, пока не оказались на пороге Санта Марии дель Аммиральо. Последней вбежала в двери церкви Сибилла, налетев при этом на Готель и хмыкнув от смеха носом.
— Тщ! — обернулась к ним Розалия.
В это время священник у алтаря уже водил из стороны в сторону распятием в руках и бормотал что-то невнятное. В благоговейной тишине, стоя на коленях, вслед за священником повторяли его слова еще несколько молящихся. Все стены были исписаны фресками. На одной из них Готель даже разглядела Рожера принимающего корону из рук Христа. Розалия же прошла вдоль скамеек и свернула на одну из них, позвав Готель и Сибиллу сесть рядом с ней.
— Здесь так тихо, — сказала осторожно Готель, — я думала, что это всё происходит более людно, — пыталась она завлечь в разговор Розалию, но та полностью погрузилась в себя. — Здесь совсем никого нет! — улыбнувшись, шепотом настаивала Готель, обращая теперь к Сибилле, на что та снова хмыкнула, прикрыв себе кулачком рот.
— Двери храма открыты страждущим, если даже останется лишь один человек, чья душа ищет покаяния, служба будет проведена, — откликнулась Розалия.
Картина не менялась в течение получаса. Священник ходил из стороны в сторону, размахивал кадилом, молящиеся стояли, как вековые статуи, и лишь изредка кто-то покашливал сзади из тех нескольких человек, который подошли еще позже девушек. В итоге все закончилось также непонятно, как и началось.
Пока Сибилла темные волосы Розалии в косу, Готель стояла посреди храма, подняв голову вверх, и рассматривала зодчество сицилийских и византийских мастеров. Её взгляд притягивали картины из жизни Рожера. Много лет назад она так же смотрела на найденный в реке камушек, пытаясь понять что же с ним не так. Она положила руку себе на пояс, как раз там где был её самородок, и подумала, что будь мастер, который мог бы так же чудесно придать её найденышу должный вид, то она бы смогла носить его, не скрывая его уродство от окружающих. Возможно, из него получился бы изящный кулон, серьги или браслет. Детство уже давным-давно кончилось, и необходимость в скрытом и немом спутнике теперь пропала.
— Когда-то считалось, — прервала её размышления Розалия, которой Сибилла все еще вязала косу, — что в волосах есть душа человека, его сила и ум.
— И усыпила его Далила на коленях своих, и призвала человека, и велела ему остричь семь кос с головы его. И начал ослабевать он, и отступила от него сила его, — прочитала из памяти Сибилла, заканчивая Розалии косу.
— Книга судей, глава шестнадцатая, стих девятнадцатый, — не отрывая взгляда от потолка, подвела Готель и чуть слышно добавила, — разве не привилегия Папы короновать вступающих на престол?
 
Все время до свадьбы Готель прожила в своем доме, подаренном Рожером. Это был настоящий двухэтажный дом с погребом и зеленой террасой. Здесь также открывался прекрасный вид на море, и Готель, глядя на него, думала о Марселе и Раймунде. Здесь могла бы поселиться целая семья, но она жила здесь совершенно одна, наполняя свое сердце щемящим чувством, состоящим одновременно из одиночества и свободы. Странно, но притом, что у неё появилось столько мест, где она могла бы жить, в отличие от времени, когда она путешествовала, спала в повозке и мечтала, что когда-нибудь у неё будет именно такое место, куда она сможет возвращаться как домой, её нигде не посещало ощущение домашнего очага. В Палермо она чувствовала себя оторванной от Марселя, в Марселе оторванной от Парижа, а Париж…, Париж так и остался сияющей мечтой, какой он был, как по дороге туда, так и оттуда. "Возможно, — думала Готель, — оно появиться у меня в Марселе, с Раймундом. И там, пусть даже в небольшом тенистом домике, я буду знать, что нет более лучшего места на земле, чем встречающая у дверей прохлада, опочивальня с лиловыми цветами, танцующими под бризом за белёным окном, и широкий балкон, где мы будем вместе встречать и провожать корабли". Она думала о Марселе каждый день. Об узкой каменистой улице с одинаковыми домиками, которая напоминала Готель её крохотную улицу на левом берегу Парижа, среди множества остальных таких же. Наверное, этот способ слияния с "остальным", способ спрятаться, укрыться, уединиться, построить свой маленький и неприметный окружающим мирок, и давал то так необходимое ей чувство уюта и покоя, которое она пыталась обрести.
А здесь было светло, просторно и открыто, что выбежав с утра перед домом и подняв взор и потянувшись руками к облакам и кружась на одном месте, можно было увидеть все небо от края до края. Так, как это делала Сибилла, пока не падала на траву, смеясь от головокружения: "Нужно радоваться каждому дню, — говорила она, — кто знает чтó будет завтра". И ради этого завтра Готель старалась не касаться резных лестничных перил и не находить красоты в великолепной мебели устроенной здесь. Она боялась этого дома. Боялась влюбиться в него, настолько он был хорош. Готель не хотела впускать в себя этот дом, словно места в её душе для него уже не было.
— Оно прекрасно, — спускаясь по лестнице, сказала Сибилла.
Готель обернулась и увидела Сибиллу в свадебном платье. В платье, которое она сшила ей прошлой осенью в Париже:
— Вы прекрасны, ваше высочество, — улыбнулась Готель и подала подруге руку.
— Должно быть, там уже куча народу, — с натянутой улыбкой произнесла та.
— Всё будет хорошо, моя дорогая, — обняла её Готель.
— Я не знаю, — запаниковала невеста, — возможно, мы не правы, — залепетала она, мотая головой.
— Это нормально, вы просто волнуетесь.
— Это не нормально, это не нормально, — схватила Сибилла за руки подругу, и из её глаз брызнули слезы, — все слишком быстро, все слишком быстро, душенька.
Готель снова обняла Сибиллу за плечи и поцеловала её в волосы, но та никак не желала успокаиваться.
— Бог не простит нам этого, — плакала она.
— Чего не простит? — спросила Готель.
— Грех, — посмотрела на неё распухшими глазами Сибилла.
— Да, Господь же с вами! Какой грех?! — не выдержала Готель.
Сибилла взяла её руку и приложила к своему животу:
— Я ношу его чадо, еще не сочетавшись браком! — зарыдала она и прильнула головой к груди Готель, словно в этот момент ей было необходимо материнское внимание и прощение.
— Кто-то еще знает об этом? — спросила Готель, когда та немного успокоилась.
— Никто, — ответила Сибилла, не поднимая головы.
— Я буду знать, — погладила её Готель, — слышите, ваше высочество?
Сибилла, надрывисто вздыхая, кивнула:
— Спасибо вам, моя дорогая. Спасибо вам, что вы есть, что вы здесь.
— Идемте же, я помогу вам умыться, — ласково сказала Готель и снова взяла Сибиллу за руку.
В который раз удостоверившись, что подвенечное платье сидит идеально, Готель проводила их высочество к экипажу.
— И спасибо вам, моя дорогая, за подарок, — сказала, поднявшись в экипаж, Сибилла, — вы словно стали мне теперь сестрой, — улыбнулась она и дотронулась до мочки уха, где теперь висела небольшая, но очень изящная сережка.
— Вам они очень идут, — ответила Готель.
— Как и вам, моя дорогая, — улыбнулась Сибилла.
Это было лучшее применение, которое Готель нашла для своего самородка — оставить память о посещении Сицилии, о дружбе и прекрасном времени на пороге любви, которое, кто знает, может никогда и не повторится.
 
Когда Готель подошла к Санта Марии, она уже не была такой тихой и безлюдной, какой казалась раньше. Всё кругом преобразилось. Фасад был наряжен цветами, желтыми и красными лентами, сплетенными воедино. И люди. Множество людей. Безусловно, возглавив Сицилийское королевство и сделав свой флот одним из самых значимых в средиземноморье, Рожер получил признание не только своего народа, но и близлежащих государств, как бы те к нему не относились. А потому, почитающих имя их величества собралось на венчание предостаточно. Настолько, что Готель боялась не протиснуться через всю эту праздную толпу. Но подобравшись немного ближе, она услышала знакомый голос:
— Сюда! Поднимайтесь сюда! — кричала Розалия откуда-то сверху, и, миновав несколько человек и ступеней, Готель взобралась на широкий бордюр, где стояла её новая подруга. — Она приехала, — сияя от радости, выпалила Розалия.
— Да, — подтвердив это известие, кивнула Готель.
Сибилла сказала о приезде своей матушки, когда Готель подшивала ей свадебное платье этим утром. И это действительно была хорошая новость, потому как кому-то нужно было вести её сегодня к алтарю. Через час томительного ожидания ко входу церкви подъехал экипаж короля в окружении дюжины его охранников, и толпа взорвала восторженными криками. Рожер вальяжно поднялся по ступеням церкви, повернулся к своему народу и сделал приветственный жест рукой. Розалия радовалась, как дитя, и время от времени, с очередным приливом радости сжимала руку Готель и смотрела на неё, улыбаясь и стараясь поднять настроение подруги на соответствующий такому событию уровень. И Готель отвечала ей тем же, видя какое удовольствие доставляет церемония венчания её спутнице. Она отгоняла прочь грустные мысли, и ей хотелось верить, что все что случилось с Сибиллой и что еще случится, будет оправданно любовью и счастьем её грядущего союза. Буквально несколькими минутами позже подъехал экипаж Сибиллы, из которого сперва появилась герцогиня и подала руку невесте, спускающейся следом; Сибилла увидела бегущих к ней по бордюру Розалию и Готель и засмеялась от этого зрелища, забыв на мгновение про заливающие её слезы, отчего другие, возможно, приняли их за слезы радости. То, что потом происходило в церкви, могла выдержать только набожная Розалия. Она жадно внимала каждому слову архиепископа, читающего столпы безо всякой остановки и выражения. Все остальное было неподвижно, как перешептывающаяся и покашливающая изредка картина, которая снова ожила лишь когда двери церкви снова открылись. Люди встречали свою королеву и кланялись, обращаясь к ней со словами "ваше величество".
— Мадмуазель, у нас такие же серьги, как у королевы, — шутила Розалия.
Неделю как тому назад она, по просьбе Готель, пригласила лучшего ювелира из Неаполя, чтобы тот сделал три пары абсолютно одинаковых сережек в новом остроконечном готическом стиле, которому, притом, было строго настрого наказано "не использовать для украшений никакого другого сырья, кроме самородка", вверенного ему из рук Готель. Таким образом, покидая несколько дней спустя Палермо, часть её души, врожденной за много лет её благородному спутнику, оставалась на другом конце земли, географически связывая тем самым весь её жизненный путь с её италийскими корнями.
— Дорогая моя, Готель, — говорила Сибилла, прощаясь, — я очень благодарна вам за то, что вы приехали меня поддержать. Когда матушка моя уедет, я останусь здесь одна, в королевстве, где меня почитают королевой, но где сама я не имею ничего своего. Рожер хороший человек, но все его благие черты лежат очень глубоко в его душе, что иногда он сам кается, что не может в нужный момент их обличить.
Сибилла с такой любовью держала руку Готель, словно это должно было что-то изменить:
— Я знаю, я должна вас отпустить, — говорила она, — но после столького времени, что нам посчастливилось провести вместе, мне только больше кажется, что я совершенно не успела вами налюбиться.
Готель крепко обняла королеву и сказала:
— Не забывайте, ваше величество, вы словно стали мне теперь сестрой, и если вам здесь станет худо, я вас всегда приму или приеду.
Корабль медленно покидал порт. Сибилла плакала навзрыд, отчего сердце Готель разрывалось на части и обливалось кровью. Еще одно мгновение и, казалось, она была готова развернуть корабль; но вернуть пустое судно в Марсель, где её, вероятно, ждала любовь, ей было и совестно и жалко. Ей хотелось этой любви, она грезила о ней каждый день, и даже если бы она решила разбить сердце своему юному другу, она бы не помогла этим Сибилле и ничего не изменила бы в её уже определенной судьбе. Она могла бы остаться еще на день или другой: "Но, Боже мой, Сибилла! — говорила она себе, — какой же прок в этих терзаньях". Рациональность Готель стояла глухой стеной между растущим желанием прервать все эти мучения и гаснущей на причале Сибиллой. И за это Готель себя ненавидела. Она увидела, как Сибилла начала двигаться по берегу вслед за кораблем; ноги Готель подкосились, она медленно опустилась на палубу, оперевшись спиной о борт корабля, и, закрыв лицо руками, горько заплакала.
 
 
IV
 
Тот же корабль, те же три дня шел в обратный путь через средиземное море. С появлением на горизонте Марселя, Готель встала поближе к носу корабля и пристально всматривалась в приближающийся город. Она истосковалась по его светлым улицам, устало поднимающимся в гору и быстро сбегающим вниз. Она хотела вдохнуть запах цветов на разогретом балконе и уснуть в прохладной постели, а затем проснуться к вечеру и с еще ленивым ото сна телом, завернувшись в платок, спуститься по остывшей дороге в оранжевых лучах к набережной, где последние торговцы собирают в ящики оставшийся на лотках товар. И закатное солнце, такое спелое и большое, садится все ниже, как налитое яблоко на ветке не в силах более держать собственный вес. Но более всего она хотела увидеть Его, удостовериться, что её мучительное расставание с Сибиллой не было лишь эгоистическим детским капризом, прикрытым сомнительной рациональностью, а было шагом зрелым, ответственным перед человеком любящим и мучающимся в ожидании. И чем ближе был порт, тем старательнее Готель высматривала этот желанный силуэт; а потому, когда корабль полностью остановился, когда настал момент сходить на берег, а Раймунда так и не было видно, Готель почувствовала, как сердце её сжалось. Она спускалась по качающемуся трапу, и вся её душа каялась горькими слезами перед Сибиллой; той, кому она действительно была сейчас нужна. Готель сделала лишь несколько неторопливых шагов по причалу, как услышала за спиной знакомый голос:
— Прекрасные серьги.
Она обернулась и смотрела на Раймунда какое-то время, не шевелясь, пока на её глазах не выступили слезы:
— Вы меня когда-нибудь с ума сведете, маркиз, — с трясущимся от обиды подбородком проговорила Готель и бросилась от него прочь.
Раймунд нашел её уже через несколько минут. На берегу. Где они гуляли прежде.
— Простите, мой милый друг, — обратилась она к маркизу, — я совершенно разбита расставанием с Сибиллой, и если бы я знала, что вы меня не ждете, то не оставила бы её так скоро, — объяснила Готель.
— Но я ждал вас, — искренне признался тот.
— Я знаю, знаю, мой дорогой Раймунд, и потому прошу вас, не играйте так со мной более.
Наступило несколько минут тишины, в течение которых Готель и Раймунд косились то друг на друга, то на подбегающие к берегу волны.
— Констанция де Франс прислала вам письмо, едва вы уехали, — вспомнил вдруг маркиз, надеясь завязать разговор.
Готель прошла вдоль берега, преследуемая своим молчаливым спутником:
— Вы были в Палермо, маркиз? — спросила она и, увидев как тот отрицательно повел головой, сразу продолжила, — он очень похож на Марсель, он также залит солнцем и дышит морем.
Они сели на пляже и Готель принялась водить по песку пальцем без желания что-либо изобразить:
— О чем пишет Констанс?
— Я не имел смелости читать, сеньорита.
Готель посмотрела на него и улыбнулась:
— Письмо при вас?
— Да, сеньорита.
— Читайте же, мой друг, — сказала она, набирая в кулачок песок и наблюдая затем, как он оттуда высыпается.
Раймунд достал из внутреннего кармана небольшой сверток, развернул его и принялся читать:
 
"Доброго Вам дня, моя дорогая Готель.
Простите за нетерпение, но, несмотря на то, что минуло лишь две недели с момента Вашего отъезда, меня одолевает неизмеримая тоска по Вашему обществу. И я искренне переживаю за Вас; всё ли у Вас устроилось в Марселе. Потому прошу Вас по возможности непременно мне о том написать.
Тремя днями назад я имела короткий разговор с сестрой Элоизой, которая единственная, пожалуй, остаётся спокойной за благополучие "своей воспитанницы", считая, что у Вас "есть в руках ремесло, в голове трезвый ум, а в груди большое сердце". И я бы никогда не осмелилась с этим спорить. Сколько я Вас знала, меня никогда не переставала удивлять Ваша деликатная прямота. И я все чаще ловлю себя на том, что стараюсь следовать тому же примеру.
Здесь очень кстати заметить, что Мария, глядя на вас, увлеклась шитьем. При этом она извела несчетное количество материала, которого бы хватило на мундиры гвардии солдат и еще осталось бы на парадные ленты их лошадей, но в итоге получилась лишь пара платьев для кукол, которые теперь придают им вид измученных тягостями всякого рода сирот. Генрих шутит, что "они терпят это исключительно из уважения к Короне". Возможно, если Вы будете еще в Париже, Вы дадите Марии несколько уроков дисциплины вашего мастерства, поскольку, не далее как вчера, я нашла в столовой дворцового кота, мучающегося в горле обрезком ткани, который он пытался есть.
Меня почти оставил сон, и последние ночи я провожу перед окном своей спальни. В Париж пришло лето, и днём всё вокруг цветет, так буйно и ярко. И скоро прибудет мой брат, который по возвращении обязательно примется что-либо менять в стране или в семье. Я снова стану придерживаться его распорядка, что, возможно, пойдет мне на пользу.
Вы напишите мне чем заняты ваши будни, и так ли хороши южные закаты, как о них писал Раймунд. И напишите о свадьбе Сибиллы, если решите её посетить. Я буду ждать от Вас весточки, хоть в пару строк.
С любовью, всегда Ваша Констанция де Франс".
 
Готель проснулась от очередного удара волны о прибрежные камни. Слегка приоткрыв глаза, она обнаружила, что её голова лежит на плече у маркиза, и они накрыты каким-то теплым одеялом, появившимся неизвестно откуда. Небо только начинало светлеть, а звезды гаснуть. Маркиз спал. Готель повернула голову оглядеться и увидела охранников в двадцати метрах, которые повесив головы, дремали на камнях; она улыбнулась, вспомнив, как стража Сибиллы на Сицилии ежедневно прыгала со своим снаряжением по таким же валунам вдоль берега, пытаясь догнать веселую компанию их высочества. То давно желанное спокойствие, которое шло из строк читаемых маркизом, похоже, оказало свое благотворное воздействие, и она заснула, так и не дослушав всё письмо до конца. Готель осторожно выскользнула из-под одеяла и подошла к воде умыться. Еще холодная с ночи, она набегала на серый песок густой пеной и сразу таяла, едва касалась ног; Готель увидела, как поднялся маркиз, и махнула ему рукой:
— Доброе утро, мой дорогой друг. Вы проводите меня домой?
Они шли молча, еще сонные и все еще уставшие, ежеминутно зевали и иногда улыбались, видя себя со стороны. Подойдя к дому, Раймунд поцеловал у Готель руку и обещал посетить её вечером сего дня, после того, как она отдохнет после своего путешествия.
 
Их встречи были так же легки, как и прежде. Маркиз был кроток и молчалив, а Готель жива и приветлива. Ей нравилось видеть, каким спокойным огоньком в душе её юного друга горит его любовь, не обуреваемая внезапной страстью и холодными отливами. Они могли просмеяться несколько часов к ряду, а затем заснуть обессиленными на том же месте; или промолчать весь вечер, глядя на мерцающий огнями Марсель, а на следующее утро, едва проснувшись, уже стучать в двери, чтобы услышать любимый голос. Их чувства росли не торопливо, как молодой росток, не знающий большего счастья, чем тот единственный лучик солнца, предназначенный для него одного.
Спустя много месяцев они еще не были физически близки, несмотря на то, что провели не одну ночь вместе. Их сексуальное влечение поглощалось постоянным общением, что со стороны можно было подумать, будто они были братом и сестрой; и лишь иногда, когда скопившееся напряжение требовало немедленного выхода, они затихали от смущения и обменивались долгими и нежными поцелуями. "Вечное лето", — произнесла как-то Готель, выходя на балкон. Время для них словно остановилось. Даже когда Раймунд отбывал с делами в Тулузу, Готель не могла отделаться от ощущения их общего единения. Порой она не выдерживала столь сладкого бремени и нагружала себя излишней работой, чтобы после иметь возможность вновь ощутить прилив сил и удовлетворения от жизни. Она даже думала завести детей, у которых был бы дом и родители. Они не просыпались бы от холода в трясущейся повозке, а засыпали в своих кроватках под ласковые песни их матушки.
— Может нам завести детей, — задумчиво сказала Готель, лежа в траве, и подняла вверх одну руку, разглядывая на фоне неба свои ногти.
— Я сам еще ребенок, сеньорита, а когда дети заводят детей, это, как правило, не приводит ни к чему хорошему, — отозвался гуляющий по поляне Раймунд.
Он остановился над её головой и протянул ей букет полевых цветов.
— Зачем вы это сделали? — приподнялась на локти Готель.
— Что? — растерялся маркиз.
— Сорвали их, — ответила она и встала с травы.
— Я подумал, вы будете рады, — сказал он и посмотрел на цветы.
— Мой дорогой, милый друг, я не могу радоваться, видя, как вянут и умирают цветы, — чуть не прослезилась Готель, — оставьте же их!
— Но это же просто цветы, — погас маркиз.
Готель загадочно подманила его пальцем и, когда тот наклонился ближе, леденящим тоном прошептала ему на ухо: "Это дети солнца". Отступив на два шага назад, все еще утверждающе кивая, она неожиданно рассмеялась и понеслась по поляне, как ветер:
— Ну, что же вы Раймунд, сгубили наши чада! — все больше заливалась от смеха Готель, и маркиз, который пока никак не мог привыкнуть к подобным шуткам своей возлюбленной италийки, бросил букет и побежал на неё.
— Пожалуй, таких актрис я прежде не встречал, но берегитесь! — кричал Раймунд, пытаясь изловить, мечущуюся по поляне, Готель, — иначе я вас поймаю и тогда!
— Что? — смеялась нагоняемая маркизом девушка.
— Теперь увидите! — победно заявил он, когда, наконец, заключил беглянку в объятья.
— Что, — смущенная и задыхающаяся от волнения произнесла та.
— Что, — зараженный её смущением, повторил Раймунд.
Он почувствовал на своей шее её дыхание, частое и прохладное; её сердце колотилось, как сердце заигравшегося котенка, и её серые глаза еще бегали из стороны в сторону, в поисках путей отхода.
— Надеетесь сбежать? — спросил он, заглядывая ей в глаза.
— Нет, — растянуто и тихо произнесла она, но спустя одно лишь мгновение, едва заметив, что её юный друг потерял бдительность, выскользнула из его объятий и снова сбежала по траве.
В тот день, среди душистых полей и порхающих над цветами бабочек, среди шума листьев, ветра и птиц, между ними произошло нечто большее, чем просто поцелуй.
 
Когда Раймунд отсутствовал, Готель устраивала себе почтовый день. Она активно переписывалась с Констанцией, делясь с ней разными новостями или просто личными переживаниями. Что касается Сибиллы, то очень долго после отъезда с Сицилии, Готель не решалась отправить ей даже пару строк. Возможно, она чувствовала свою вину, покинув подругу, и потому боялась услышать это. Она боялась услышать, что Сибилла несчастна, что ей не хватает рядом кого-то, кто мог бы её поддержать, и Готель из сердоболия пришлось бы покинуть любимого, чтобы служить слезной подушкой подруге в её несчастном браке. Но к своему облегчению, ближе к осени она получила от Сибиллы короткую весточку, что та, хоть и сильно раньше срока, родила Рожеру сына, коего окрестили Генрихом. На что Готель снова не знала как реагировать; следовало ли поздравить подругу или наоборот, посочувствовать ей. И таким образом, переписка с Сицилийской подругой так и не легла в должные русла. И совершенно противоположно сложилось общение с Констанцией, депеши от которой приходили с впечатляющей регулярностью. Готель старалась быть искренней в своих письмах, но о том, чем она действительно хотела поделиться, она не писала. Она не писала о том, что Раймунд скорее женится на своей Тулузе, чем определит, наконец, их отношения. Маркиз бравировал это тем, что "на нем лежит ответственность не только перед собственным родом, но и перед всеми людьми, живущими на его землях".
— А что же граф Прованса не оказывает поддержки своему маркизу? — спрашивала Готель.
— Графы Прованса — ставленники Арагонских королей, — отвечал Раймунд, — а поскольку моя Тулуза граничит с их королевством, им интереснее, чтобы мои позиции слабли.
И Готель принимала всё так, как есть. В сущности, ей было достаточно той любви, которая была между ними. Может быть она переживала бы о том сильнее, если бы не мучилась вторым вопросом; вопросом, который сметал собой все остальные и рос как снежный ком с каждым месяцем их уже довольно близких для того отношений. К зиме Готель совершенно точно поняла, что связь с Раймундом не дает ей возможности завести ребенка.
От каждодневного осознания того, что её женское начало было так непристойно уязвлено, она впадала в немую тоску, закрывалась или смеялась невпопад, чтобы скрыть свою печаль. Несмотря на то, что она и так была достаточно красива, теперь она нарочно носила более тонкие, изящные наряды и старалась более ярко подчеркнуть свою женственность. Что скрывалось под такими переменами, маркиза мало интересовало, хотя, скорее всего, он был еще слишком молод, чтобы вдаваться в подробности психоанализа. Его фаворитка была самой прекрасной женщиной в Провансе, а возможно и во всем королевстве; чего было еще желать? Их отношения ничем и никем не обременялись и, тем самым, не требовали никакого разрешения. Раймунд был счастлив, Готель цвела, а то, что с тех пор рушилось в её сердце, она ежедневно закладывала глухой стеной улыбок, шуток, хотя понимала, что всё нажитое счастье и богатство не стоит теперь и ломаного гроша.
— Мне нужно время до заката, мой дорогой маркиз. Некая мадмуазель Дюплесси ожидает нового платья от своей модистки, — отказывалась от свидания Готель, подогревая, меж тем, страсти Раймунда, также рассчитывающего на свою порцию внимания.
— Всем в Провансе есть время у Готель, только маркизу Прованса нет времени, — улыбался он, — а затем?
— Затем мне необходимо дописать письмо в Париж, из которого мне исправно пишет Констанция.
— И что же пишет Констанция?
— Пишет, что мужчины Парижа терпимы и уступчивы, что отпускают своих женщин, когда те того желают, — сказала Готель и улыбка сошла с её лица, — похоже, брак их величества разладился окончательно с возвращением из Иерусалима, и миледи переживает как бы он не закончился ударом для Марии.
Готель заметила, каким испуганным при этом стал взгляд маркиза, но так и не разгадала причины его столь бурной реакции на события "далекого" королевства.
 
Вдоволь наглядевшись со своего балкона на безмятежность моря, которая теперь мало сочеталась с растущим внутри неё дискомфортом, следующее лето Готель решила провести в Париже. Быть может, она устала провожать и встречать Раймунда из Тулузы, а может, сыграли её "цыганские корни" и ей захотелось хоть ненадолго сменить обстановку. Готель поклялась маркизу вернуться в Марсель и быть верной ему мыслями и духом в отъезде. Она сама уже слишком привыкла к Раймунду, расставание не давалось ей слишком легко, и она вовсе не бежала от него; но очень много дорогого ей осталось в Париже и тянуло её туда — в город, в котором она когда-то заново родилась.
Она поехала через Труа, чтобы сначала встретиться с сестрой Элоизой. Почему-то именно её она хотела увидеть больше всего; она соскучилась по её душевной чистоте, холодной выдержке и теплому сердцу. Последние полгода Готель едва не сошла с ума, ожидая ребенка, и этот коктейль надежды и отчаяния совершенно выбил её из колеи. И теперь она не столько хотела ребенка, сколько понять что же с ней происходит. Ей было бы проще, сочетайся она с маркизом браком, но ждать ребенка рожденного во грехе было не приемлемо, ни по каким канонам. А потому, сестра Элоиза, как ей думалось, была единственная, кто мог бы её понять. К тому же, Готель надеялась, что сможет вернуть себе то удовлетворение от жизни, которое она чаще испытывала, живя в монастыре, чем в краю моря, солнца и любви. И, наверное, это тоже было причиной; остаться ненадолго наедине с собой и Богом, и попробовать разобраться в своих мыслях вдали от мирской суеты.
 
Когда Готель прибыла в Паркле, в аббатстве ремонтировали колокольню и сестра Элоиза, подняв голову вверх, смотрела, как один рабочий, подвязавшись к крыше веревкой, пытался приладить на место огромную балку.
— Матушка! — крикнула Готель издалека и, подбежав, крепко обняла аббатису и поцеловала ей руку, — здравствуйте, матушка! Я так счастлива видеть вас!
— Здравствуй же, дитя моё. Ты стала совсем взрослой девушкой, — при этом она погладила Готель по волосам и провела рукой по её щеке.
— О, как же я соскучилась по нашему монастырю, матушка, — призналась девушка, чуть не прыгая от радости.
— Ты счастлива? — спросила сестра Элоиза, вложив в свой вопрос нечто большее, чем сиюминутное счастье своей воспитанницы.
— У меня все хорошо, — улыбнулась Готель, то ли поправляя челку, то ли прикрывая глаза, и, смутившись под проницательным взором аббатисы, она перевела свой взгляд на колокольню.
Сестра Элоиза слегка улыбнулась, глядя на неё, а затем посмотрела туда, куда с видом опытного архитектора всматривалась Готель; затем она подозвала рукой какую-то монашку, что-то наказала ей тихо, указывая наверх, и, вернувшись к девушке, сказала:
— Я рада, что ты приехала.
Аббатство цвело всеми красками лета. Готель рассказала сестре Элоизе о своей жизни в Марселе, и та слушала её молча и внимательно, но не проронила ни слова, что немного расстроило девушку. И после вечерней трапезы, собираясь к себе в келью, Готель спросила у неё, почти взбешенная неожиданным равнодушием и обидой, пронимающей до слез:
— Почему же вы ничего не сказали мне, зная, что я торопилась к вам с другого конца земли, уповая лишь на ваше слово и надеясь на него как на исцеление!
— То, что вы приехали ко мне, мадмуазель, а не к кому-то другому, приехали в дом Божий, означает лишь то, что вы знаете ответы на все ваши вопросы, но вам необходимо время и душевное спокойствие, чтобы их принять. Здесь вам будет оказано достаточно и того и другого, — сестра Элоиза стала холодной, как камень, и говорила с Готель так, словно никогда её раньше не знала.
И, конечно, Готель проревела всю ночь. Утро было ужасным. Она боялась выйти, боялась встретить аббатису, которая, должно быть, была вне себя от последнего разговора. Готель дала волю своему гневу, и получила достойный отпор. Как же она теперь себя ненавидела! Её сердце больше не билось при мысли, что она потеряла любимого ей человека, коим всегда была для неё её настоятельница. И она не пошла на обедню, потому что ей казалось, что все смотрят на неё теперь как на предательницу, и просидела весь день в четырех стенах, принимая это как наказание. К закату же в её дверь постучали. Это была сестра Элоиза:
— Слава Богу, ты жива, — сказала она, когда девушка открыла дверь, и пошла прочь.
— Матушка! — бросилась за ней Готель и, упав на колени, схватила её за руку, — простите меня, матушка, простите, — плакала она и не понимала, откуда была в настоятельнице эта сила, заставлять людей чувствовать, признавать и каяться за свои ошибки, и всё одним лишь взглядом.
— Полно же, дитя, — сказала она, не выдержав, пытаясь высвободить свою руку.
Готель не верила своему счастью, что смогла снова услышать спокойный голос настоятельницы, что могла снова касаться её руки; и не в силах была произнести больше ни слова, потому что, не могла ни выдохнуть, ни вдохнуть от радости. Когда аббатиса все же освободилась из её плена и уже уходила, она повернулась и сказала:
— Я велела оставить тебе ужин в трапезной.
Затем, опустив взгляд, она ушла и из Готель хлынула такая волна слез, что она едва могла видеть что-то перед глазами. Держась за стену, она зашла в свою келью и в течение часа выплакала всю свою боль, страх, скопившиеся переживания, потери, далекую любовь и прочие неприятности. Ужин в тот день показался ей самым вкусным в её жизни, после чего она вернулась к себе и заснула там, как убитая.
За некоторым изменением, дальше все пошло, как и прежде. Готель перешила и отремонтировала почти всю одежду монахиням, послушникам и рабочим монастыря, но теперь посещала и храм, а также ходила на службы и в молельню. Но каждый раз, когда встречала там сестру Элоизу, её сердце щемило, и она плакала. Каждую службу. Плакала, потому что не могла просто обнять её, как прежде; потому что дистанция была нарушена, и виновата в этом была она сама. Готель молилась каждому Святому в храме, чтобы проснуться на следующее утро, и увидеть, что этот кошмар кончился. Но следующий день повторялся предыдущим; она снова гуляла, работала, молилась и плакала.
Через две подобные монотонные недели, Готель свыклась со своим статусом "простой смертной". Стала больше общаться с монахинями, читать, гулять и крепче спать. Она совершенно забыла о паническом желании родить ребенка, и вспоминала время проведенное в Марселе, как блажь и безрассудство, не приведшее её ни к чему, кроме как к нервному расстройству; хотя она и скучала по Раймунду. По его ласкам. "На такой случай, у нас всегда во дворе стоит бочка с холодной водой", — повторяла сестра Элоиза своим монахиням, чего еще пять лет назад Готель не понимала, а потому всегда смеялась.
— Получила ли ты то душевное исцеление, за которым приехала, — спросила аббатиса, когда Готель покидала Паркле.
— Да, матушка, — ответила та, — но неужели нужно согрешить, чтобы пожелать стать лучше?
— Некоторым это не помогает, — ответила сестра Элоиза, шагая рядом.
— Но, — остановилась Готель на мгновение, чтобы набраться смелости и задать тот вопрос, который она сама всегда себе задавала, — почему вы такая?
На что сестра Элоиза откровенно рассмеялась:
— На мне слишком много грехов, душа моя.
Готель ехала в Париж и думала о том, что сказала ей аббатиса после, когда она уже садилась в экипаж: "Дети не рождаются от скуки, дети рождаются от любви". Готель получше укуталась в свою накидку, чтобы прохладный утренний воздух не забирался ей под одежду; она была чиста, свободна и легка, как никогда, а на её коленях лежало Писание, подаренное ей её настоятельницей.
 
Следующим утром Готель была в Париже. Он уже проснулся, и люди чрезвычайно занятые своими делами бегали между домами, словно хотели переделать всё как можно скорее, чтобы потом устроиться где-нибудь поудобнее и начать наслаждаться жизнью.
Экипаж Готель, сопровождаемый охраной аббатства, заехал с правого берега Сены, но прежде чем попасть во дворец, она решила устроиться с жильем. Оставаться во дворце с Людовиком и его проблемами ей не очень-то хотелось. Потому они проехали через остров, свернули направо, затем вдоль Сены, мимо магазина Клемана, а затем налево, на улицу, где она жила два года назад. Там уже поселилась молодая пара, но все еще так и не могла обжиться на новом месте, поскольку почти все их деньги уходили на оплату дома; и Готель имела смелость предложить им круглую сумму, чтобы они могли присмотреть для себя что-то более подходящее, а после того, как они охотно согласились, она выкупила этот дом у хозяина, который также был рад, так как устал вечно искать на него постояльцев. Она также попросила хозяина сделать там полный ремонт, дополнительно оплатив все возможные расходы; к счастью, с тех пор, как Готель начала шить для двора их величества, деньги более никогда небыли для неё проблемой. А потому, разобравшись с (уже своим) домом в Париже, она отправилась во дворец, и сердце её трепетало от предвкушения встречи с Констанс.
Дворец был также тих и пустынен, как и всегда по утрам. Несколько слуг встретили Готель у входа и проводили внутрь. Она медленно шла по коридору в сторону опочивальни Констанции, дверь которой оказалась негостеприимно закрыта; не осмелившись беспокоить сон графини ранним визитом, девушка решила выйти в сад, но едва, она повернулась, как дверь за её спиной открылась и из неё вышла Констанция. Узнав Готель, она закричала от счастья:
— Готель! А! Какое счастье! Боже мой, я не верю своим глазам, — графиня принялась её обнимать и целовать в обе щёки, не давая той сказать ни слова.
— Доброе утро, миледи, — смеялась от радости девушка.
— Давно вы здесь? — перебивала другая.
— Я только приехала в Париж.
— А! — радовалась графиня, — идемте ко мне, я сейчас умру от счастья. Вы голодны? Я схожу на кухню.
— Нет, спасибо, моя дорогая, я завтракала у Гийома. Это мой булочник, — пояснила Готель, увидев, как перекосило лицо у Констанции.
— О! Да вы — истинная парижанка, — улыбнулась Констанция и погладила Готель по плечу.
Закрывшись в комнате графини, они просмеялись о пустяках до самого обеда, пока силы не покинули их, и после лежали на кровати Констанции, хмыкая носом и вспоминая всякие глупости, переполняемые радостью быть рядом и, наконец, видеть друг друга.
— Не надейтесь на теплый приём, моя дорогая, — тихо вздохнула Констанция, когда они шли на обед, — этот дом развалится при первом удобном случае. Потому, мадмуазель, я заранее прошу у вас прощения.
Графиня была права. После получасового напряженного молчания, иногда прерываемого голодным мяуканьем кота, Людовик, наконец, заговорил:
— Так вы живете в Марселе, мадмуазель?
— Да, сир, — ответила Готель, — но утром я купила дом на левом берегу Парижа.
Король рассмеялся и бросил кусок мяса коту, трущемуся о ножку стола его величества:
— Берег интеллектуалов. Религиозные школы растут там теперь так же быстро, как шампиньоны в теплую погоду, едва начинает дождить[6].
Наступило еще несколько минут оглушающей тишины, пока не заговорила Королева:
— Вам нравится в Провансе, дитя мое?
— Да, ваше величество, — ответила гостья.
— Мы получаем оттуда наши лучшие вина, не так ли, ваше величество? — обратилась она к супругу.
— Шампань мне ближе, — недовольно отозвался Людовик.
— Да, оно бьёт в голову, — саркастично грустно улыбнулась и опустила глаза королева, и снова обратилась к Готель, — на вашем месте, моя дорогая, я бы предпочла Марсель.
— Довольно! — резко перебил король, — у меня от вас разыгралась мигрень.
Готель посмотрела на Констанцию, которая, не решаясь поднять глаза, тихо ела из своей тарелки: "Да уж, — подумала девушка, — у них тут всё ещё запущенней, чем у меня". К счастью, скоро появилась Мария. Она прильнула к Констанции, которая с радостью взяла ребенка себе на колени. Готель помахала девочке рукой, и та, засмущавшись, уткнулась носом в грудь графини.
— Кто это, моя дорогая? — спросила её Констанция, — ты узнаёшь нашу гостью?
Король поднялся из-за стола:
— Прошу прощения, мне пора.
Готель и королева встали вслед, кроме графини с девочкой на руках.
— Ваше величество, мадмуазель, миледи, — попрощался с ними Людовик и вышел из трапезной, после чего все снова сели за стол.
 
— Алиенора — очень красивая женщина. И простите меня, миледи, но она показалась мне более доброжелательной, чем ваш брат, — сказала позже Готель Констанции.
— Намного красивее, чем хотелось бы королю. Она цинично относится к браку, и даже когда её сторонние увлечения невинны, никто не даст за их невинность и ломаного гроша. Вы думаете почему Людовик взял её с собой, оставив королевство на управление регента? — Констанция откровенно рассмеялась, — она даже крестовый поход восприняла для себя не иначе, как приключение.
Девушки свернули в коридоре.
— Да, — вспомнила Констанция, — а любезничая с вами, мадмуазель, королева защищала лишь свои интересы. Это и злит короля.
— Какая же ей польза быть со мной любезной? — не понимала Готель.
— Королева, будучи герцогиней Аквитании, имеет родственные притязания на Тулузу, и пока вы общаетесь с Раймундом, вы играете ей на руку, — объяснила графиня.
— О Боже. Раймунд. Я не знала, — прошептала та себе и села на кровать Констанции, заламывая себе пальцы, — бедный мой Раймунд. Он ничего не говорил мне. Ничего. Но, что же мне теперь делать? — взмолилась Готель.
— Ничего. Вам ничего не нужно делать, моя дорогая. Если вы хотите, чтобы все оставалось так как есть, то вам лучше ничего не менять, поскольку, стоит лишь одной фигуре на доске сдвинуться, и вы проиграете эту партию, — тихо проговорила Констанция, — простите.
Готель рухнула спиной на кровать:
— Это невероятно.
— Это политика. Корона. То, о чем я говорила вам раньше. И вы забрались слишком высоко, достаточно высоко, чтобы попасть под её жернова.
Констанция гладила черные волосы Готель, а та, в свою очередь, старалась собрать всю картину воедино и тут поняла, почему маркиза охватил такой страх, когда она сказала о том, что брак их величества разладился:
— Он никогда на мне не женится, — проговорила Готель и заплакала, — никогда.
— Останьтесь сегодня со мной, моя дорога, — прошептала ей графиня, — я не переживу эту ночь без вас.
До рассвета Констанция не сомкнула глаз ни на минуту. Что-то тревожило её больше чем её гостью, и она гладила волосы Готель, пока та не заснула.
 
— Если ты сперва прометаешь, тебе будет удобнее сшить эти части, — говорила Готель Марии, которая сидела напротив и, подражая своей наставнице, закинула одну ногу на другую.
Но Мария была сосредоточена настолько, что не могла отвлекаться на сторонние разговоры.
— Для кого это платье? — попробовала Готель снова.
— Для Софи. На рождение Иоанна Крестителя, — вытягивая нитку, ответила девочка.
Готель наморщила лоб и перебрала в голове всех своих знакомых, но так и не нашла среди них ни одной Софи.
— Это моя кукла, — закатив глаза, покачала головой Мария, удивляясь подобному невежеству.
— Поверьте мне, моя дорогая, в этом году на рыночной площади должно быть что-то особенное, — сказала Готель графиня, — и я ожидаю увидеть вас в нашей ложе.
В тот день, с самого утра парижане оживленно двигались на правый берег Сены, где уже устраивались торговые лотки, площадки для потешных игр и музыкантов. Готель не торопилась. У неё были незаконченные дела, к тому же, она договорилась зайти за Клеманом по дороге; у него не было компании, и Готель охотно согласилась с ним на прогулку.
— Я рад видеть вас в Париже, — сказал Клеман, — у меня не очень много знакомых, с кем я хотел бы общаться, но вы, вы — особый человек. Редкий человек, желающий понять не себя, а жизнь. Вы не гордитесь своими успехами, как будто совсем их не замечаете. Я другой. Я горжусь тем, что знаю вас. Мне это приятно.
Клеман был худым, светловолосым и не высоким человеком двадцати восьми лет. Он родился и вырос в Париже и сливался с ним, как тротуарный камень с набережной, по которой они шли.
— Париж — удивительный город. Несмотря на свое постоянное движение, он всегда знает, когда нужно остановиться и отдохнуть, — продолжал свой монолог Клеман, — и за чередой лет я стал таким же. Прежде меня манили дворцовые огни, но теперь, имея достаточный доход, чтобы позволить себе неторопливый уклад жизни; что может быть желаннее такого вот вечернего моциона вдоль Сены.
Клеман, конечно же, лукавил. Его все так же манили огни острова, хотя он возможно и стал тем, кем себя считал. И хотя его отчаяние и проникало ей в душу, Готель почувствовала насколько грубее она стала за последние несколько лет. Возможно, "её успехи" и не были уж настолько ею незаметны.
Вскоре стали различимы знакомые мелодии, доносящиеся с площади, и глаза Готель загорелись, поскольку все эти мелодии она знала с детства. Они прибавили шаг и очень скоро перешли мост. Несмотря на то, что до заката было еще далеко, толпа уже гуляла и на каждом шагу зажигались новые огни. Люди пели и плясали, и одни песни непрерывно сменялись другими; здесь же готовили еду. Готель и Клеман постарались протиснуться в центр, туда, где разворачивалось главное представление. Горожане стояли здесь плотным кольцом и громко хлопали играющим внутри артистам.
Когда Готель увидела выступающих, она оторопела. Это были её цыгане. С тех пор, как она оставила табор, прошло столько времени, что она совершенно не готова была увидеть их теперь. За своей пляской, те, скорее всего, и не заметили бы её, если бы окружающие по черной шевелюре Готель не приняли её за одну из артисток. Люди начали хлопать девушке, приглашая танцевать, и тут-то цыгане и узнали её. Сначала у них был такой же вид, как и у Готель секунду назад, но потом кто-то из них крикнул: "Готель! Смотрите, наша Готель нашлась!". Цыгане кинулись к девушке с искренней радостью, и Готель подумала, что они так и не поняли куда и почему она пропала пять лет назад; и ей стало их даже жалко. Девушка сделала несколько па в их сторону, а потом…, всё это было, как сон лихорадочного жизнелюба: её цыгане, Париж, она, танцующая на католическом празднике. Готель увидела потерянное лицо Клемана, и её разобрал смех. Она просто не могла остановиться, пока не услышала знакомый голос:
— Это же Готель! Готель на площади!
Она оглянулась и увидела Констанцию на балконе дома, украшенного геральдическими лентами и цветами. Клеман, отчаявшись, махнул рукой и растворился в толпе. Графиня позвала её жестом, приглашая подняться наверх, и Готель отправилась к ней через весь праздный люд, провожающий её аплодисментами. По мере того, как Готель приближалась к королевской ложе, музыка все больше угасала, и когда Констанция подала ей руку, чтобы помочь подняться, а затем обняла её, энтузиазм цыган совершенно иссяк. Готель поприветствовала чету их величества, Генриха, который, как видно, прибыл на праздник из Шампани, а также маленькую Марию и её Софи в новом платье. Людовик недовольно повел рукой и музыка на площади возобновилась, но на лицах цыган больше не было ни радости, ни улыбок. Они доиграли свой номер до конца и ушли. Позже Готель слышала, что они отправились в Аль-Андалус, но на этом история её табора для неё полностью закончилась.
Готель пробыла в Париже еще чуть больше месяца и уехала в Марсель. Она не знала как сложится её дальнейшая жизнь с Раймундом и сложится ли вообще, она только знала, что соскучилась по нему. И потому ей хотелось как можно быстрее вернуться к нему; не думать о Короне, не слышать о проблемах Сибиллы, о Тулузе, а просто лечь с ним рядом, обнять и заснуть в покое и согласии.
Ночь в Лионе не дала сил, и Готель снова заснула в дороге, а проснулась, когда экипаж проезжал марсельские виноградники. Ничего здесь не изменилось, воздух был так же пронизан запахами прогретых южных растений, а море так же стояло позади недвижимым фоном, сверкало и притягивало взгляд своей необъятностью. Когда проехали через порт, Готель сошла с экипажа, чтобы купить немного еды в дом, где почти три месяца никто не жил. Она попросила охрану проследовать дальше и известить маркиза об её прибытии. Оказавшись у себя, она немного убрала, смела опавшие листья на балконе, перестелила постель, приготовила на вечер еды и едва хотела присесть, появился маркиз.
Он обнял её, улыбнулся, но оставался сдержанным и неподвижным. От такого официального приема Готель стало несколько не по себе, она сложила на груди руки, что, видимо, помогало ей держать себя в равновесии, и настойчиво глушила в себе волнение, ежесекундно делая ссылку на его возраст.
— Вы в порядке, мой друг? — спросила она.
— Да, сеньорита, — ответил он.
— Вы рады меня видеть? — решила уточнить она.
— Да, сеньорита, — повторил он, и Готель почувствовала, как сдают её нервы и её начинает трясти.
— Вам пришло письмо, — вдруг сказал Раймунд.
— От Констанции? — постаралась улыбнуться она, хотя её подбородок уже дрожал от слез, которые вот-вот должны были выступить наружу.
Маркиз тоже постарался улыбнуться, отрицательно покачав головой.
— От Сибиллы? — спросила она снова.
Маркиз вздрогнул и опять, хотя на сей раз несколько неуверенно, покачал головой.
— От кого же? — не выдержав этой комедии, нервно засмеялась Готель.
И либо сжалившись над ней, либо решив, что лед с её стороны треснул, Раймунд подошел ближе и передал ей письмо:
 
"Милая моя сестрица, прошу простить меня за горькую весть, которую мне суждено до вас донести, но наша дражайшая Сибилла, не перенеся вторые роды, отошла в лучший мир…"
 
Не дочитав письма до конца, Готель рухнула на пол.
— Готель! — крикнул Раймунд, испугавшись; он кинулся ближе, но боялся к ней прикоснуться.
"Слабак!" — вспыхнуло в голове Готель. Её лихорадило, она не могла поднять глаза, потому что не могла его видеть; ей казалось, что сейчас её разорвет ураган, поднимающийся в её голове. Его треклятая Тулуза, сарказм Алиеноры, пренебрежение Людовика, признания сестре Элоизе о своей неустроенной жизни в фаворитках, будто она не заслуживает большего, кроме как надеяться на редкое внимание и искать ежедневно тысячу занятий и причин остаться в этом неподвижном раю, "чтобы все оставалось так как есть", надеясь лишь на то, что тебя еще любят; не за то что ждешь у окна, не за то что удобна и не обременительна. "Боже, как я хочу ребенка, — думала она, — бедная Сибилла". Готель знала, что совсем раздавлена, и её глаза разбухли от слез, но вдруг ей стало интересно посмотреть на него, ей стало интересно, кто был он — её возлюбленный.
— Скажите, что любите меня, маркиз, — вытирая лицо, взглянула она на него, — скажите это, потому что если это не так, я этого всего не вынесу. Слышите, Раймунд? Я этого просто не переживу.
Маркиз припал на колени:
— Моя дорогая Готель, я люблю вас, люблю всем сердцем!
— Почему же тогда так больно?! — снова заплакала она.
— Я не знал, клянусь, не знал, как сказать вам, — погладил он её по плечу.
— Да простит меня Бог, маркиз, вы глупы, — сказала Готель, вставая, — да простит меня Бог, потому что… последнее, о чем я могу сейчас думать это Сибилла. Неужели вы настолько молоды, чтобы понять это?
Это было письмо от Розалии, и на следующее утро Готель отплыла на Сицилию. Позади осталась еще одна бессонная ночь, а впереди трехдневное плавание. Она была вымотана полностью. Да, Раймунд объяснил потом, что боялся снова её потерять, ибо, узнав о смерти Сибилла, она сразу уедет, едва вернувшись. Возможно, это была правда. Но почему он так боялся её, этот мальчик? Так или иначе в итоге ей пришлось успокаивать его. Первую половину ночи они ругались, вторую любили друг друга, но за что? Она не смогла бы себе объяснить этого, да же если бы думала об этом вечность.
С того момента, как Марсель исчез с горизонта, Готель постепенно открывалось осознание того, что Сибиллы больше нет и того, как она с ней рассталась. Ужасно. "Так не должно было всё кончится, — повторяла она себе, — как угодно, только не так". Готель начала понимать как дорого ей давалась её любовь. Что было в нём? Она сама того не знала. Какая-то притягивающая сила, которая рушила на своем пути все остальное.
— Вы тоже это чувствуете? — шептал маркиз той ночью.
— Что?
— Любовь не должна причинять боль.
— Боль причиняет не любовь, — повернулась она к нему, — а грех. Нас тянет друг к другу, тянет, Раймунд! И это не любовь.
Он взял её руку и приложил к своему сердцу, которое колотилось, как ненормальное:
— А что же это? — спросил он, — что это?
 
Что касается её собственного сердца, то оно сжалось, когда она узнала тот берег, по которому вслед за уходящим кораблем бежала Сибилла. Сойдя с корабля, Готель отправилась в резиденцию Рожера. У неё не было никакого понятия, каким образом следует поступать в подобных случаях, потому она сразу направилась туда.
Король появился не сразу. Он побыл с ней несколько минут для этикета, сказал, что останки Сибиллы похоронены в аббатстве Кава де Тиррени и удалился. Также Готель узнала, что её первый ребенок — Генрих умер вскоре после рождения, и что Розалия больше не живет при дворе, избрав служение Богу. Рожера Готель больше не посещала. Не ей было судить, но она всегда чувствовала в этом союзе что-то насильственное. Слишком самолюбив был Рожер, и слишком беззащитной была Сибилла. В итоге она погибла, как цветок, равнодушно залитый водой.
Не трудно было догадаться, куда ушла Розалия. Готель нашла её в том самом гроте, где однажды они трое, искупавшись, сушили на камнях свою одежду. Готель не знала, что было с Сибиллой после её отъезда, и предполагала, что Розалия, возможно, считает её предательницей, но, увидев приехавшую издалека подругу, та расплакалась от радости и побежала навстречу.
— Что вы здесь делаете? — спросила Готель, целуя её.
— Он сгубил её, он сгубил нашу Сибиллу, — плакала Розалия.
Розалия оказала Сибилле ту поддержку, в которой отказала ей Готель. Она была рядом до конца, а после смерти своей королевы оставила Рожера с плодами его безумия и безрассудства.
— Но здесь же нельзя жить, — пришла Готель в замешательство, с ужасом оглядывая пещеру и предвкушая еще одну бессонную ночь.
— Здесь есть все, что мне нужно, — успокаивала та, усаживая гостью на один из камней, который, похоже, давно уже служил здесь стулом.
— Я прошу вас, дорогая, — взмолилась Готель, — отправимся в мой дом. Еще пара дней и минует неделя, как я толком не сплю, и потому ночь в пещере я никак не переживу, но также спать от вас вдали вполне преодолимой, мне будет решительно невозможно.
— Я не заложница Божья, — улыбнулась та, — как вы наверно решили, и с радостью побуду у вас или там где вам будет удобно.
Они мало говорили о Сибилле. Они знали, что её больше нет, и много говорить об этом было не нужно.
 
— Это странно, не правда ли, — сказала Готель, проведя рукой по надгробию Сибиллы, — я никогда не встречала человека, более любившего жизнь, чем она.
В церкви Святой Троицы было так пусто и тихо, что каждое слово, сказанное здесь, отражалось от светлых стен величественным эхом, наполняя даже самые простые вещи высоким и глубоким смыслом. Готель даже слышала дыхание Розалии на другом конце храма, которая уже около получаса лежала там, на скамейке, всматриваясь в купол.
— Я помню день, когда вы уехали, — сказала она вдруг, отчего Готель вздрогнула как обожженная, — Сибилла тогда пришла ко мне. Она была раздосадована и разбита. Она почему-то решила, что так и не поблагодарила вас за серьги, и бежала вслед за кораблем, крича вам это.
Услышав об этом, Готель разрыдалась. В первый раз за все время с тех пор как она узнала, что Сибиллы больше нет, она плакала по ней, будто какой-то груз на её душе мешал ей это сделать прежде. Скорее всего, в тот момент, Готель поняла, что потеряла не обиженную на неё девочку, а настоящую, любящую подругу. И от этого ей стало радостно и больно.
— Розалия, сестрица моя! Боже мой! — улыбалась она сквозь слезы, — святая, святая моя Розалия! Сами того не зная, вы даровали мне через себя прощение, потому что…, то, что я пережила, было мне долгим и горьким уроком.
Готель вспомнила слова старика Парно, который сказал ей, что этот самородок однажды сделает её счастливой или мудрой. И она действительно была счастлива и тысячу раз поблагодарила Бога, что её слабость в тот ужасный день обернулась ей всевышним прощением. Розалия ничего не поняла и того что казала ей Готель, но все же обняла подругу и погладила её по голове.
Сколько Готель оставалась на Сицилии, столько приходила к Сибилле. Словно пытаясь добрать утраченное с ней общение; она садилась рядом с её склепом, плакала, рассказывала о своей жизни, смеялась, нежно поглаживала каменное надгробие, прощалась и уходила. Проведя две недели подобной реабилитации и, насколько это возможно, вернув своей душе покой в отношении Сибиллы, Готель покинула Сицилию.
 
 
V
 
Не известно прибывал ли её самородок ей мудрости, но то, что она стала взрослее, Готель чувствовала все своей душой. Её возвращение к Раймунду было наполнено терпением и пониманием к их союзу. И теперь, даже когда маркиз долго отсутствовал в Марселе, она находила для себя занятия, отвлекающие её мысли от разлуки: прогулки, покупки, дела по дому, хотя чаще всего это была работа. Готель все так же шила, много, а поскольку для неё это было еще и увлечение, если не искусство, то еще и дорого.
— Мой казначей сказал, что вы самая богатая женщина в Провансе, — признался как-то маркиз.
"Почему бы нет", — подумала Готель.
Она давно забыла о тоске, безумном желании куда-то успеть, непременно родить мальчика и девочку или свести с ума маркиза и себя своими, неоформленными ни коим образом, отношениями. Она переводила свою излишнюю энергию в звонкую монету, а свободное время коротала, расслабившись на своем белоснежном балконе за перечтением Писания или просто закрыв глаза и наслаждая легким дуновением морского бриза. Она старалась ухватить за краешек то самое счастье, которое, казалось, витало здесь где-то рядом и которое, возможно позже, при других обстоятельствах будет не столь близко, и потеря ощущения его близости станет невосполнимой потерей, токай же, как, например, общение с Сибиллой. Готель решила хоть ненадолго остановиться и отпустить время, позволив его теплому течению самостоятельно войти в свои русла. Она даже не открыла глаза, когда маркиз сказал, что умер Рожер. Это случилось через год после смерти Сибиллы. "Похоже, кара Всевышнего все же настигла его", — подумала Готель и, взмахнув черными ресницами, улыбнулась маркизу:
— Вы останетесь?
Их ночи были так же горячи, и они выходили на балкон, встречая луну, и оставались там под одним одеялом покуда восходящее солнце не бежало к ним по воде розовым блеском.
— Констанция пишет, что у неё появилась вторая племянница. Алиса, — сказала тихо Готель, о Раймунд ничего не ответил.
Они оба надеялись, что у Людовика и Алиеноры наладятся отношения, но к их общему сожалению ничего в королевстве не наладилось, а в довершение всего, следующей зимой Констанция написала Готель письмо, исполненное какого-то необъяснимого раскаяния и страдания, словно она извинялась перед ней за рок судьбы:
 
"Готель, любимая моя душа!
Вы знаете как дорога мне наша дружба, и оттого я решила написать Вам, а не маркизу о грядущих событиях, зная какие последствия они могут нанести вашему союзу. Брак их величества близится к разрыву, и я уверена, что не далее как весной он будет аннулирован. Алиенора непременно найдет поддержку на западе, что обернется огромной проблемой Раймунду в Тулузе, и то, что спасет его, возможно, погубит Вас.
Я не могу написать Вам больше, иначе залью слезами бумагу.
Молю Вас простить меня за это. Констанция де Франс".
 
Готель показала письмо Раймунду, но не нашла в его реакции ничего необычного. Она написала в Париж ответ, в котором уверила Констанцию, что повода для такого беспокойства с её стороны нет, и что Раймунд и так проводит в Тулузе достаточно времени, чтобы контролировать своё влияние в этом регионе. Раймунд же вскоре отбыл в Тулузу и пробыл там около месяца. Готель стала видеть маркиза все реже, да и по возвращении тот чаще выглядел более скрытным и задумчивым. Даже рассудительная Готель не могла порой развеять перед ним эту пелену и заставить его улыбнуться. Она крепко обнимала его и использовала все свое женское естество, чтобы придать его мужскому сердцу больше уверенности и отваги в его делах, хотя сама же в стороне грустила.
— Алиенора выходит замуж за Плантагенета, — с грустной ухмылкой проговорил Раймунд, когда Готель поспешила к нему развеять налетевшую грусть и игриво положила свой подбородок ему на плечо.
Здесь необходимо заметить, что земли Генриха Плантагенета в союзе с землями Алиеноры Аквитанской составляли во Франции площадь, превосходящую владения самого короля Людовика.
— Я буду с вами, мой милы друг, — прошептала она ему на ухо, — до конца.
— Откуда берутся такие женщины, — риторично улыбнулся Раймунд.
— Турин.
— Похоже, славный город, — тихо произнес маркиз.
 
В том году более ничего не изменилось, кроме того, что Констанция писала все реже. Письма от неё были скудные, холодные и сухие. Что-то случилось, но что, Готель понять не могла. Впрочем, как и отношения с маркизом.
Несмотря на все старания, то ли из-за того, что маркиз отвыкал от неё в разлуке, то ли из-за того, что нарочно отдалялся, Готель больше не могла держать инициативу, даже когда это могло бы помочь им обоим. Плюс к этому, она больше не находила себе места от верно чахнущих отношений с Констанцией, письма от которой теперь было вовсе не дождаться.
— Почему вы не ложитесь? — спросил маркиз, выйдя на балкон.
— Я думаю отправиться в Париж. Констанция совсем не пишет. Почему она не пишет, Раймунд?
— Пойдемте в постель, Готель, — взял он её за руку, — ночи в этом июле по-октябрьски холодны.
В ту ночь она послушала маркиза, но едва речь зашла о следующем его отъезде в Тулузу, Готель решила использовать это время, чтобы навестить в Париже свою пропащую подругу, вместо утомительного ожидания на балконе своего любимого.
— Останьтесь здесь, прошу вас, — настаивал маркиз, — я скоро вернусь!
— Когда, Раймунд? Я не могу так, мне нужен хоть кто-то рядом, хоть кто-то, — чуть не плакала она, собирая в дорогу вещи.
— Знаю, вам нелегко…, — начал, было, Раймунд.
— Да, мне чертовски нелегко! — прервала его Готель, — я совершенно забыта здесь! И я могу это выдержать месяц, два, но годами…, — она села на кровать и по её щекам потекли слезы, — почему она не пишет, почему?
Маркиз сел рядом и взял её за руки. Он погладил её тонкие пальцы, он был серьезен, каким прежде его Готель никогда не видела; отчего ей стало страшно и интересно одновременно. Она решила уделить максимум внимания и понимания такому поведению её любимого и, набрав еще один глоток воздуха в грудь, вознадеялась услышать хоть какое-то объяснение растущему меж ними разобщению.
— Вы знаете, что происходит в Тулузе? — начал маркиз.
— Я не знаю, — неподвижно ответила Готель, но при этом по её щеке снова скользнула слеза.
— Возможно, совсем скоро Генрих Плантагенет станет королем Англии, и когда это случится, все мои усилия против Алиеноры по удержанию Тулузы будут тщетны. Если, конечно, я тотчас не найду необходимой поддержки, — продолжал Раймунд, на что Готель послушно и всесогласно кивала, вытирая время от времени себе лицо, — вы понимаете? — всматривался в её серые глаза маркиз, потому что было видно, что Готель очень хотела кивнуть "да", но не могла, потому что уже совершенно ничего не понимала, либо боялась понимать, — я женюсь, — добавил он.
— Так, — кивнула Готель, вытирая очередную слезу и не придавая тому особого значения, давно уже считая весь этот разговор то ли игрой, то ли дурным сном.
— Вы слышите меня, Готель? Я сочетаюсь браком, — сказал Раймунд громче.
— Да, мой дорогой друг, — стараясь успокоить маркиза, Готель взяла его руки в свои, хотя сама уже едва была в силах сдерживать себя, — и кто же она?
— Констанция.
— Кто? — улыбнулась Готель с мокрыми от слез щеками, возможно решив что ослышалась или что это была какая-то шутка.
— Констанция, — повторил Раймунд, — Констанция де Франс, графиня Булони, сестра короля Людовика...
— Хватит! — остановила его Готель.
Она сидела какое-то время, как окаменевшая, затем, едва сдерживая равновесие, вышла на балкон и спустя еще несколько мгновений тишины издала крик оглушающий, пугающий, и похожий скорее на вой или рык раненого зверя, чем на человеческий голос.
— Но почему она? — после короткого молчания спросила Готель, — почему из всех женщин на земле вы выбрали именно её?
— Не я, поверьте, — подошел Раймунд, — но чтобы выстоять в Тулузе, мне нужна поддержка короля…
— Прошу вас, прекратите, — подняла руку Готель, — прекратите.
Она перебрала в голове все письма Констанции, это чувство вины, которое сквозило в каждом, и та ночь, когда графиня попросила остаться её во дворце:
— Вы знали. Вы все это знали, — негодовала она.
— Мы предполагали такой вариант, хотя и совершенно вне гласно, — оправдывался тот.
— Вы оставили меня абсолютно одну, вы это понимаете?! — посмотрела Готель на Раймунда пристально, — вы одним разом отняли у меня и любимого и лучшую подругу, вы это понимаете или нет?
— Простите, простите, — каялся маркиз, — вы правы, вы правы, моя дорогая…
— Замолчите, — снова прервала его Готель, взявшись за голову, — просто молчите, она отвернула лицо в сторону и, пройдя в дом, продолжила собирать вещи.
— Что вы делаете? — недоумевал Раймунд.
— Еду в Париж, — спокойно ответила та, словно ничего не произошло.
— Опять?! — опешил он, — я же вам только что все объяснил. К тому же, графиня вряд ли будет рада вас видеть.
— Вы думаете?! — повернулась к нему Готель, — я а думаю, что у неё сейчас болит душа, как и у меня, — она взяла сумку и спустилась на улицу.
— Постойте, прошу вас, — пытался удержать её маркиз, когда та садилась в экипаж, — послушайте, я восхищаюсь вами, правда, но люди бояться…
— Меня? — удивилась Готель.
— Не вас, но…, слушайте, люди знают как общаться с невеждами и грубиянами, что следует защитить себя от зла, и как опасно лицемерие, но… они не знают, куда в следующий момент их ударит ваша благородная чистота.
— Пошел! — недослушав маркиза, Готель стукнула по экипажу, и тот рванул, оставив Раймунда посреди дороги, со своими мыслями наедине.
В одном маркиз был прав, в каждом из нас есть та маленькая отправная частица, которую мы прячем и бережем от случайных слов и людей. Мы ограждаем её грубой завесой неузнаваемо её искажающей, настолько, что сами порой забываем о причинах своей грубости. Что мы защищаем, обманывая друг друга? К чему хранить эту чистоту так бережно, если не позволять ей жить? И Готель понимала это. Она знала, пусть даже трижды обрушится на них стихией рок судьбы, каким бы могучим он ни был, в сердце Констанции должно было остаться место, где боль сейчас нестерпимо сильна, и рана эта не имеет никакого отношения к подлости, коварству и прочим вещам, которые могли бы помешать им сейчас понять друг друга. Готель хорошо усвоила этот урок, потеряв Сибиллу. Именно тогда она пошла на поводу своего страха и, решив, что подруга держит на неё обиду, прервала с ней всякую связь. Больше она была не намерена повторять этой ошибки. Она ехала к Констанции, чтобы дать ей возможность выговориться, простить её и позволить жить дальше, не мучаясь годами душой.
 
В Париже царило лето. Дороги были сухими, отчего за бегущим извилистыми улочками экипажем поднималась пыль, и стук подков казался особенно звучным и тревожным. Ступив на землю, Готель кинулась к воротам дворца, но каково было её удивление, когда стража скрестила перед ней свои копья:
— Приказом их величества вам запрещено посещать дворец, — сказал строгий голос.
— Но Констанция, — пришла в замешательство Готель, — я должна увидеть её!
— Простите, мадмуазель, вам запрещено входить во дворец, — повторил тот же голос.
— Вы не понимаете, — настаивала та, — мне нужно увидеть графиню, это очень важно.
— Прошу вас удалиться, мадмуазель, не вынуждайте нас…, — добавил стражник, повысив голос.
— Констанция! — закричала Готель, — Констанция!
Но никто не отвечал. К тому же, окна графини выходили совсем на другую сторону дворца; потому Готель решила обойти резиденцию с другой стороны стены и попробовать позвать оттуда. Она оставила ворота, прошла несколько коротких улиц вдоль стены и остановилась напротив окна графини. "Констанция!" — крикнула она снова, но стена была слишком высокой, чтобы её кто-то мог заметить, да и окно графини едва было отсюда разглядеть. Осмотревшись по сторонам, Готель увидела лежащий неподалеку камень, довольно приличных размеров и, решив встать на нем одной ногой, снова позвала графиню. Её поведение не вызывало никакого интереса со стороны прохожих. Люди шли дальше по своим делам и, видя это, Готель с каждым разом осмеливалась кричать еще громче. Она даже приподнялась на мысок, чтобы лучше видеть окно Констанции, но в какой-то момент камень под её ногой покачнулся, и Готель упала на дорогу, вскрикнув от боли и схватившись за правую лодыжку. Она села на тот же злосчастный камень и тихо заплакала. Но плакала она не от боли, а оттого, что мир, в котором она жила последние несколько лет, в одночасье рухнул. Поняв, что более она здесь сделать ничего не сможет, она осторожно встала на ноги и, сильно хромая на одну ногу, держась за стены домов, добралась до своей улицы.
 
Следующие несколько дней она почти не выходила из дома. Нога все еще сильно болела, и все что она могла себе позволить, это пересечь, подпрыгивая на одной ноге, свою узенькую улицу и купить у Гийома утренний хлеб.
— Я с радостью донес бы вам хлеб лично, — говорил тот, видя, как мучается соседка.
— Спасибо, мой дорогой друг, — отвечала она, — но это единственное место, куда я могу выйти в своем теперешнем состоянии, потому не лишайте меня этой возможности, прошу вас.
Как и предсказывал Раймунд, Констанция, испугавшись гнева Готель, закрылась во дворце. Готель вспомнила надежду Констанции, что, возможно, "её будущий муж окажется в одном лице с любимым". Их обоих Готель любила, и возможно потому, что они действительно того заслуживали. И возможно, они не предадут украденное у неё счастье ради пустого брака, предназначенного лишь на то, чтобы блюсти честь Короны и делить её территории. Возможно, маркиз все же станет мужчиной и сделает, наконец, Констанцию счастливой женой, такой, какой она мечтала быть, и оба они будут счастливы, если, конечно, смогут простить себя сами. Возможно.
Готель не испытывала гнева, её чувства были все еще притуплены шоком. Она часами смотрела в окно своей мансарды, шила или читала Писание. Она редко даже спускалась вниз, из-за своей ноги, а потому, когда кто-то вдруг постучал в её дверь, в первую очередь выглянула в окно, прежде чем заставлять гостя ждать, пока она сама спуститься.
Это был Клеман.
— Входите, открыто! — обрадовавшись, крикнула Готель.
— Я узнал, что вы уже неделю в Париже, но все еще не посетили меня, — сказал тот, глядя, как мучительно Готель спускается по лестнице; на что та, вздыхая, развела руками, демонстрируя свое бедственное положение.
— Что с вами случилось? — спросил он, подав ей руку.
— Ничего страшного, просто упала, мой дорогой друг, пустяк, — махнула она рукой, — я рада, что вы пришли, сама бы я до вас не дошла, — засмеялась она.
— Вы смеетесь, это хороший знак, — улыбнулся Клеман.
— У меня есть сок, если хотите, там, в кувшине. И я бы тоже не отказалась от глотка.
Клеман подошел к кувшину, но сок уже забродил, и потому, заглянув туда, он поставил кувшин на место.
— Простите, я совсем не выхожу из дому, — тихо сказала Готель.
— Если позволите, я принесу вам воды или еще что, — спросил тот.
— Вы очень добры, мой друг, но я не могу вас так утруждать своими заботами.
— Мне это будет не трудно, — сказал Клеман, расторопно направившись к двери, и добавил уже на пороге, — я рад, что вы вернулись, всегда рад.
Он вернулся через полчаса с водой, сыром и фруктами.
— Сейчас в Париже такая жара, что без воды можно умереть, — говорил он, раскладывая на столе продукты.
Готель молчала. Она смотрела на Клемана, орудующего у неё дома так по-хозяйски, и жестикулирующего так по-свойски, словно это был очередной день из тысяч таких же предыдущих, и думала, что после её судорожной погони за счастьем, только случившееся с ней полное отсутствие движение, могло позволить ей задержать взгляд на этом невзрачном человеке.
— Этот бальзам всегда готовила моя бабушка. По отцу, — Клеман стоял спиной к Готель, старательно расталкивая в ступке какие-то травы, — вы не поверите, мадмуазель, сколько людей в Лионе, приходили к ней за его рецептом, но никому, никому она не открыла его секрет!
— Вы подарите мне ребенка? — неожиданно спросила Готель.
Клеман на мгновение замедлился, но быстро придя в себя, продолжил разминать смесь:
— Похоже, вы сильно ударились, — произнес он, на что Готель грустно себе улыбнулась.
Когда приготовление бальзама было закончено, он повернулся к Готель:
— А теперь вам лучше прилечь.
Он взял её на руки, чтобы отнести девушку наверх, и та издала что-то вроде: "Ай-ай". Это получилось несознательно, но и вовсе не от боли. Готель сама удивилась, почему она это сделала, пережив на своем недолгом веку и более болезненные моменты. Может быть потому, что она впервые обрела возможность почувствовать себя слабой. Это было совершенно новое чувство, другое. Она искала в голове подходящее ему слово и не нашла ничего более точного чем "женское". И Клеман улыбнулся в тот момент. "Но почему?" — удивилась она, неужели он прочел в ней это "женское"?
Положив Готель на постель и перевязав ей ногу, Клеман сел рядом.
— А где е ваш вьюн? — спросил он, глядя в окно.
— Я отдала его Гийому, когда уезжала в Марсель.
Уходя, Клеман забрал в свой магазин пошитую одежду и обещал принести новый материал.
Он приходил каждый день, помогал по дому, ходил на рынок, но самое главное — пытался отвлечь Готель от грустных воспоминаний.
 
— Самое главное в этот момент — не повредить корни, нужно быть внимательным и нежным, — подчеркнул он, пересаживая за окно вьюн, — и они отблагодарят тебя своей красотой. Цветы очень чувствуют любовь.
— Вы в этом разбираетесь, — заметила Готель.
— В чем? — отвлекся от своего занятия тот.
— В цветах, — улыбнулась она.
— Я просто считаю, что нельзя что-то вырвать из одного места и заставить цвести в другом, — проговорил он и добавил, — но вы, похоже, все еще скучаете по… Марселю.
Готель скучала, и когда она смотрела в окно, то ей казалось, что там за домами и деревьями, если очень постараться, можно разглядеть море; ведь оно там, просто его не очень хорошо отсюда видно. Слишком жива еще была та ниточка, которая тянулась от её сердца за горизонт, и слишком далека была еще та минута, когда её растущее чувство разлуки было бы готово смениться безропотным смирением и покоем. Спустя неделю применения чудодейственного бальзама, Готель почувствовала, как боль от ноги отступила, но она все еще едва могла ходить на неё, не хромая.
 
Никогда прежде кухня Готель не видела столько движения, огня и пара, и не слышала столько вкусов и запахов, как после вторжения на неё Клемана.
— Так овощи я еще не выбирала, — смаялась на рынке Готель.
Прячась за другими лотками, она немного смущалась бесцеремонности своего друга, улыбалась, оглядывалась по сторонам, прикрывала лицо руками и снова смеялась. Клеман в десятый раз обошел лоток с зеленью, перенюхал каждый пучок, а также выспросил у торговца целиком биографию лежащей на лотке петрушки и уточнил утром или вечером она была срезана.
— Букет гарни́ должен облагораживать блюдо, а не губить его, — широко жестикулировал Клеман.
Растворившись в этом увлечении, Готель ежедневно пробовала новые рецепты; мыла, чистила, резала овощи, следила, чтобы огонь в печи не был слишком сильным или слишком слабым. Она снимала с пастернаков кожицу тонким слоем, медленно и старательно, и даже когда в дверь постучали, она совсем не хотела прерываться. Заметив, что никто не входит, Готель направилась встречать:
— Вода почти закипела, мой друг, где же ваши орехи? — воскликнула она открывая.
За порогом стояла Констанция.
— Графиня? — удивилась Готель.
— О, Боже, нет! — брызнула слезами та, — не уж то имя вам моё так неприятно, чтобы его произнести. Я знаю, как я виновата, но если в вас еще осталась хоть частица того великодушия, о котором рассказал мне Раймунд, то прошу вас выслушать меня и, если сможете, дважды простить.
Готель пригласила её войти.
— Что у вас с ногой? — спросила Констанция.
— Упала, пустяк, — махнула рукой хозяйка.
Она погасила в печи огонь и указала гостье на второй этаж. Когда Готель села на кровать, графиня села перед ней на колени:
— Мой брат никогда бы не простил Раймунду потерю Тулузы, как и оставить земли своего вассала без наследника, особенно после того, как Генрих Плантагенет получил его женщину и территории…
— Констанция, я знаю, что для вас Корона, — прервала её Готель.
— Простите, простите, вы правы, всё совершенно не в этом, а в том, что единственное, что делало меня по-настоящему счастливой уже несколько лет — это наша дружба, наша любовь, Готель. Я так люблю вас, моя дорогая. И только страх потерять эту любовь не дал мне вовремя признаться, что я по роковой случайности была обречена разбить ваше счастье. И тот же страх, увидеть то, как вы убиты горем, велел закрыть все двери во дворце. Моя душа оставила б меня, узнай воочию я то, что вы меня отвергли и презрели.
Констанция плакала и всхлипывала, все так же, сидя на полу, обняв Готель за талию и положив свою голову ей на колени. Готель ничего не отвечала, но оказавшись закованной такими объятиями, ей ничего не оставалось, как гладить каяницу по голове. Уже несколько минут в доме стояла абсолютная тишина, позволившая Готель уловить чье-то едва слышное присутствие. Она повернула голову направо, к приоткрытой двери, где подошел Клеман. Она смотрела на него какое-то время, не произнося ни слова, без даже малейшего движения на лице, проведя весь грустный диалог одними глазами, а когда тот удалился, она, опустив ресницы, снова повернула голову к окну.
Уходя, Констанция передала Готель сверток, похожий на документ, и сказала:
— Прошу вас принять, в знак примирения эту бумагу, подписанную королем. Она обязывает всех во Французском королевстве оказывать вам всестороннюю помощь, а также гласит, что ни одна дверь на территории Французского королевства не будет более перед вами закрыта. Это лишь то малое, что я могу сделать для вас, поскольку знаю, что все это несоизмеримо в сравнении с болью причиненной вам королевством.
Договорив это, Констанция надела капюшон и повернулась к двери.
— Подождите, Констанция, — остановила её Готель.
— Да, — улыбнулась та.
— Я не хотела бы обманывать себя и вас, желая счастья вам обоим, но каждому из вас в отдельности желаю счастья, поскольку вас люблю обоих.
Констанция бросилась на шею Готель и, покрыв её лицо и руки поцелуями, простилась.
Когда Клеман заглянул в комнату снова, Готель лежала на кровати, отвернувшись от окна. Её глаза были неподвижны. Она смотрела в одну точку, практически не моргая, остекленевшим и опустошенным взглядом. И единственное, что читалось в этом взгляде, было одиночество. Безграничное, вселенское. Не осталось ниточек ведущих за горизонт, не осталось незавершенных отношений. Готель чувствовала себя разорванной и брошенной, и понимала, что сделала это она сама, отпустив грехи Констанции, вверив Раймунду в руки его Тулузу, как гарант его сердечного спокойствия. И теперь вся эта добродетель в её душе металась, как загнанный зверь в клетке, не зная выхода и не чувствуя откуда придёт поощрение.
Клеман постоял несколько секунд и, решив пока не беспокоить Готель, спустился вниз, но через час томительного ожидания поднялся снова. Она была в том же положении. Он тихо вошел в комнату и сел на кровать лицом к окну, таким образом, что Готель оказалась к нему спиной.
— Едва ли я могу понять, что вы сейчас чувствуете, — заговорил он, — моя скромная жизнь никогда не давала мне того, чего бы я боялся потерять. Мой магазинчик это мой дом, где одеваются бедняки и бездомные, он мне кров и пища, и еще маленькая мечта, о которой я грезил давным-давно, отправляясь в Париж. И возможно, не подари однажды этот город мне встречу с вами, я бы тоже решил, что Париж это лишь миф, придуманный для людей, верящих в чудеса. Но теперь я знаю, что это не миф. И это, должно быть, действительно волшебный город, если даже у такого мечтателя, как я, есть шанс встретить такое чудо, как вы. Каждый раз, когда вы уезжали, я боялся потерять вас, потому что вы стали для меня этим городом, и каждый раз, когда вы уезжали, Париж уже не был тем волшебным городом, о котором я мечтал, — грустно договорил Клеман; он немного помолчал, а потом добавил, — если бы у меня была такая женщина как вы, я бы не променял её ни на один город, потому что любой город без неё был бы просто улицы и дома.
— Говорят, нельзя верить хромой собаке и женским слезам, — улыбнулась Готель.
— А я верю, — ответил Клеман.
 
А потом она просто сказала "да". Быть может, спонтанно, быть может, из-за удушающей пустоты, в которой она тонула и понимала, что ели что-то в её жизни не случиться сейчас, немедленно, то она просто потеряет рассудок.
Что касается Клемана, он не в силах был скрывать своего счастья, поскольку этим счастьем светилось все его лицо. В следующие два дня он открыл Готель все свои мысли, искренне и без остатка, и при этом искренне верил, что случившееся с ним было обстоятельство и результатом способствующих тому отношений; даже когда замечал, что Готель все еще заглядывает за горизонт. В такие минуты она замирала у окна, вдыхала запах вьюна, того же что овивал окно на ослепительно белом балконе, и закрывала глаза. Готель каждый раз удивлялась его белоснежности.
— Как такое возможно? — проводя своими тонкими пальцами по парапету, спросила как-то она.
— Ракушки, — ответил Раймунд, — на берегу их несчетное множество.
Она улыбнулась.
— А когда вы здесь, я вижу вас с берега, — заметил маркиз и показал вниз рукой.
Он так же каждый раз удивлялся, как волосы могут бить столь черными. Он проводил по ним рукой, отводил их назад, оголяя шею возлюбленной, и та под этой лаской прижимала свою щеку к его руке.
— Когда вы спуститесь?
— Что? — вздрогнула Готель.
— Я приготовил ужин, когда вы спуститесь? — повторил Клеман.
— Простите, мой друг, я иду, иду, — смутилась она, поправляя волосы, — иду.
Постепенно на неё начало снисходить осознание её согласия на брак, вверенного Клеману. Готель стала задумчивой и молчаливой, она пыталась представить себе картину их следующей жизни, но слишком скоропалительным оказалось её решение, а потому меж ними создалась неловкость в общении, которую они оба уже хотели прекратить.
— Как ваша нога? — спросил Клеман.
— До свадьбы заживет, — ответила та.
Готель уже нормально ходила, хотя иногда все же испытывала некоторый дискомфорт.
— Я думал о том, где бы мы могли обвенчаться, — кстати, заговорил он, — возможно, я мог бы устроить венчание в церкви Святого Этьена или в базилике Святого Стефана, как вы думаете?
Ему было важно, чтобы день их бракосочетания остался незабываемым не только для его будущей супруги, но и для него самого. В то же время Готель понимала положение будущего мужа и то, что чтобы устроить церемонию на центральном острове, Клеману пришлось бы продать свой дом на берегу Сены.
— Если вы не против, я бы попросила сестру Элоизу обвенчать нас, — предложила со своей стороны Готель и через несколько дней отбыла в Паркле.
 
Она не видела аббатису уже несколько лет, а кроме того сейчас ей нужен был совет, поддержка, или что-нибудь, что указало бы ей дорогу.
— Вы любите его? — спросила сестра Элоиза.
— Как человека, да, — ответила Готель, — но я не знаю, смогу ли я быть счастлива рядом с ним. Боже мой, матушка, я так оступилась, так оступилась. Я, похоже, думала тогда лишь о себе, но бедный Клеман, я не могу теперь разбить ему сердце, он так счастлив.
Они прошли вдоль аббатства до самого парка и сели там на скамейку.
— Я всегда видела в мыслях, свадьбу и…, знаете, иногда я все еще, по привычке, воображаю, что это будет Раймунд.
— Я думаю, этот брак пойдет вам на пользу, — снимая с рукава рыжий волос, ответила сестра Элоиза.
— Но если я ошиблась, матушка? — досадовала Готель.
— Мы все ошибаемся, дитя мое, — сказала аббатиса, поднимаясь уходить, и добавила, — но вы можете передать Клеману, что я с радостью вас обвенчаю.
Готель осталась в парке одна. Она надеялась, что, возможно, в священном союзе Бог даст ей ребенка. "Боже! — гневаясь на себя, встала со скамейки она, — почему я до сих пор думаю, что это будет ребенок Раймунда".
 
Свадьбу назначили через десять дней в базилике Святого Стефана. Теобальд — парижский епископ, с почтением перечитавший из рук Готель документ, подписанный Людовиком и переданный Констанцией в счет искупления грехов их королевства, лично открыл молодым двери своей церкви, безо всяких сборов и плат.
За час до того Клеман бегал с этажа на этаж, собирая какие-то мелочи. Ленты, цветы были разложены тут и там; одни нужно было брать до венчания, другие после, третьи раздать гостям. Готель собиралась на втором этаже. Для неё этот день тоже был важным, но она не наводила такой суеты, как Клеман, а была сдержана и кротка. Она медленно разгладила на себе платье, которое сшила к венчанию, надела серьги, сделанные неаполитанским ювелиром из ей самородка, и расчесала волосы. Она не дума о Раймунде, не думала о Клемане. Она так давно мечтала пережить этот день, что решила позволить этому дню пройти с поднятыми флагами давно желанного праздника.
Люди на улице, совершенно незнакомые, радовались и кричали, ободряя жениха и невесту, и Готель, в свою очередь, старалась улыбаться и не расстраивать Клемана своими излишними переживаниями. Сестра Элоиза, почувствовав волнение своей подопечной, подошла к Готель и обняла её:
— Вы в порядке, дитя мое?
— Да, матушка, — ответила невеста, хотя в глазах её уже стояли слезы.
— Послушайте, вы не обязаны этого делать, моя дорогая, вы не связаны ни Короной, ни семейным долгом. Сядем в экипаж, и я отвезу вас отсюда, а гости…, гости как-нибудь переживут, — мазнула рукой аббатиса.
— Нет! — аккуратно вытирая ресницы, запротестовала Готель, — свадьба будет.
И свадьба была. Была вся улица, Гийом с женой, и Анри, и порядка двадцати человек парижской знати, которые много лет шили у Готель свою одежду. И проходя по дорожке к алтарю, и видя на всех этих людях свою работу, Готель объяла такая радость, которую она не могла скрыть даже слезами. Она вспомнила свадьбу Сибилла и подумала, что, скорее всего, эти люди также воспринимают её слезы, как слезы радости; и Готель дала волю своим чувствам, чем растрогала сердца всех присутствующих; она улыбалась, и слезы блестели в её глазах.
Но, пожалуй, самым запоминающимся моментом для неё и её жениха, был подарок сестры Элоизы. Когда клятвы друг другу были даны, она протянула молодым свою ладонь, на которой лежали два кольца. Готель едва не потеряла дар речи, она лишь открыла рот от радости и удивления, как это делают двухлетние дети, и насилу сдержала себя, чтобы не задушить аббатису в объятьях. К вечеру праздник кончился и гости разошлись.
— Я догадывался, что вы популярны, но, должен признать, сегодняшний день стал для меня откровением, — сказал Клеман, снимая сапоги.
Готель потянула за тесьму, повесила на крюк свою накидку и посмотрела на кольцо.
— Вам согреть вина? — спросил он, на что та утвердительно закрыла глаза и поднялась на второй этаж.
И пока она готовилась к ночи, Клеман был рассудительно спокойным, он убрал кухню, принес на утро воды, давая тем самым своей супруге время принять новое и не спешить торопить её проститься со старым. И Готель умиляло такое понимание со стороны её мужа, и она улыбалась себе, слыша редкие звуки перекладываемой посуды и видя, как несмело его законное желание. Ведь на самом деле то, что она ожидала от этой ночи, это разрубить все концы, связывающие её с прошлым, чтобы не отягощать более никогда себя правом думать о стороне, и она хотела сделать это уже как можно скорее.
— Вам больно, — остановился Клеман, видя, как по её щеке скользнула слеза.
— Да, мне больно, — прошептала Готель, — но прошу вас, не останавливайтесь, не останавливайтесь.
 
Ноябрь осыпался на улицы желтыми листьями, и сухими солнечными вечерами Готель выходила прогуливаться вдоль леса безо всякого дела. Она раскидывала сапогами сухую листву и с наслаждением вдыхала её аромат; смотрела на свою левую руку и думала, что сестра Элоиза, написав в каждом кольце "Во мне верность", вложила в них как раз ту прекрасную и глубокую силу, в мудрости которой так нуждалось её некогда истерзанное сомнениями сердце. "Удивительная женщина, — усаживаясь под дерево, размышляла Готель, — ты думаешь, что она оставляет тебя одну посреди парка, а она идет и создает чудо, именно то чего ты просила и даже лучше".
Проходя через центральный остров, Готель заходила в церковь Святого Стефана, где венчалась с Клеманом, всего на несколько минут, каждый день. Это стало для неё необходимым ритуалом и помогало держать свои страсти в узде. Она молилась Всевышнему о прощении за грехи и нечистые мысли, которые бродили за ней тенью, и сжимала левую руку, пока боль, причиняемая кольцом, не проникала ей прямо в сердце.
 
 
VI
 
За несколько лет улица, в которой жили Готель и Клеман, заросла цветочной аркой. Она спускалась под ноги прохожих зеленой копной и, в то же время, стремилась своими лиловыми руками по натянутым веревкам между мансардами Готель и Гийома.
— Я всегда говорил своей жене — самые красивые женщины Парижа живут в нашей улице. Ваш хлеб, мадам Сен-Клер, — разговаривая, Гийом щедро размахивал руками, как и положено продавцу, знающему цену хорошему комплименту, — и передайте это месье Клеману, хотя он знает.
Готель всегда было смешно оттого, как разговаривают люди в Париже. Даже когда они выказывали недовольство, их манера говорить о том, надувать щеки, покачивать головой и разводить руками, комично уничтожала проблему или наоборот, придавала самому ничтожному пустяку размеры поистине колоссальные.
Готель отправлялась в Аржантёй. Именно там сейчас находилась сестра Элоиза, с которой она, время от времени, встречалась обсудить какие-то свои проблемы. А поскольку монастырь был значительно ближе, чем аббатство Паркле, Готель пользовалась таким случаем всегда охотно. К тому же, её всегда посещало теплое чувство ностальгии, когда она туда приезжала, и хоть монастырь и казался в несколько раз меньше, чем десять лет назад, когда она попала туда еще девочкой, но поляны и лес вокруг имели свой незабываемый, особый аромат.
— Вы еще шьете? — спрашивала аббатиса.
— Это помогает отвлечься, — отвечала Готель, — порой это превращается в самое волнительное переживание. Это забавно, учитывая, что я всегда искала покоя; например, когда плакала с Раймундом и не находила себе места от его незрелых слов. А с Клеманом так тихо. Мы не будим друг друга страстями не взойди солнце, и я не помню, когда последний раз плакала. Жизнь с Клеманом, даже в самые эмоциональные моменты, не больше чем раскачивание в колыбели.
Сестра Элоиза невидимо улыбалась, глядя, как с возрастом меняется человек, и согласно опускала глаза на слова своей, уже бывшей, подопечной.
— Можно вопрос? — спросила Готель.
— Да, — со внимание отозвалась аббатиса.
— Почему вы тогда отказали мне, не позволив принять монашеский обет?
Этот вопрос всплыл почему-то и необъяснимо. Может быть оттого, что само их общение приобрело со временем более доверительный характер; а может быть оттого, что вопрос этот попал под руку, как некогда не закрытый, способный теперь несложно поддержать разговор или даже заполнить паузу. Сестра Элоиза рассмеялась:
— Ты ведь только что сама себе ответила на него, Готель. Ты — натура страстная, а теперь представь себе колыбель, только которая не раскачивается.
И Готель представила. Она видела эту колыбель уже много лет. Колыбель, которая не раскачивается. Но теперь она знала, что проблема была в ней, поскольку год назад Констанция благополучно родила Раймунду первенца.
— Но ты ведь после не переживала от того, что не стала монашкой? — вмешалась в её мысли аббатиса, — ты все еще чувствуешь себя одинокой?
— Вы правы, — очнулась Готель, — маловероятно, что я, будучи монашкой, обрела бы покой, учитывая, что моя душа тогда просила совершенно иного. Давно стоило смериться со страстью, пульсирующей в сердце, ведь она просто провоцирует жить, ведь так? И кормить её все равно, как пытаться собаке догнать свой хвост. Я, видно, тогда надеялась, что смогу со временем создать мир, где буду чувствовать себя как дома, — рассуждала она, — но люди проходят, даже те, кто был очень близок; все они идут своей, совершенно не ведомой тебе дорогой.
— А Клеман?
— В том то и парадокс, что он, похоже, собирается следовать моей дорогой, но я не уверена, хватит ли мне смелости показать ему, куда она ведет.
— Не оставляете надежды родить? — риторично проговорила аббатиса.
— Я была ущемлена детством, возможно, поэтому не принимаю отказы, — немного засмеялась Готель, намекая настоятельнице на отказ в монашеском обете, — это мелочи, я понимаю, но что за женщина та, кто не может дать потомства, — договорила она со слезинкой повисшей не реснице, — мне гораздо сложнее, чем остальным; гораздо сложнее, чем многие могут подумать; мне сложнее быть женщиной и гораздо сложнее доказать это.
— Могу поклясться, дорогая, для многих в Париже созданный вами образ является эталоном женственности.
— А что мне еще остается, — надрывисто произнесла Готель, — для меня это единственное оправдание, чтобы каждый новый день смотреть ему в глаза.
— Ну, не унывайте так, дорогая, — утешала её сестра Элоиза, — я уверена, придет время, и небо пошлет вам ребенка.
Правда, Клеман не слишком горевал по этому поводу, либо того не показывал. Он не видел ничего, кроме счастья быть мужем Готель, и всецело отдавался этому занятию. Он содержал в порядке и дом, где он жил с супругой, и магазин на Сене, в который он переоборудовал свое некогда холостяцкое жилище. Они перенесли на набережную весь товар, освободив оба этажа исключительно для своего удобства. А потому, когда Готель вернулась домой, она очень удивилась застав там, неподвижно сидящего на кровати, мужа:
— Я думала ты в магазине.
— Отец умер, — тихо сказал Клеман.
У Готель оборвалось сердце: "Стоит мне только ступить за порог, обязательно что-то должно случиться", — подумала она.
— Теперь мне придется продать магазин, — сказал он.
— Почему? — села рядом Готель.
— Иначе у них отнимут дом, — Клеман поймал себя на мысли, что не готов еще говорить о родителях в единственном числе.
— А мадам Пенар? — осторожно спросила Готель, но Клеман только отрицательно покачал головой. — Пусть переезжает к нам, — предложила тогда она.
— Мама не поедет в Париж. Она ненавидит Париж всей своей душой.
— Но почему?
— Потому, что я оставил их ради него.
— Но это наш магазин, и это твоя мечта!
— Ты не понимаешь, — вскочил он, — я повел себя, как эгоист, и по молодости мне это было простительно, но не теперь. Я и так причинил ей много горя, и, похоже, для меня настала пора, сделать что-то правильно.
Готель всё понимала. В первую очередь то, что больше всего Клемана выводило из себя не то, что умер отец и что у матери могли забрать дом, а то, что у Готель, его жены, а не у её мужа были средства и возможности это предотвратить. Готель тихо обняла его, как вулкан, способный взорваться от любого неосторожного движения, и решила не поднимать больше эту тему до удобного момента. К вечеру следующего дня они прибыли в Лион.
 
Еще по дороге начался дождь, и когда экипаж добрался до города, его улицы уже превратились в болото. Готель и Клеман вошли в дом на холме. Мать обняла Клемана и спустя несколько минут пригласила обоих к столу. Это была женщина шестидесяти лет, одетая в чистое черное платье, с убранными волосами и ухоженными ногтями. Весь вечер, разговаривая с сыном, она смотрела на его супругу.
Она сказала, что отца похоронили утром, и она еще не успела переодеться. Дом действительно оказался большим, что содержать его простой женщине в одиночестве было бы невозможно. Здесь было всего два этажа, на даже те две комнаты наверху в сравнении со скромной мансардой Готель, казались дворцовыми палатами, не говоря уже о первом этаже.
Прием вдовы оказался холодным и не приятным для Готель. Скорее всего, она надеялась, что её "блудный сын" все же одумается и, продав свою "лавочку" в Париже, вернется в "семью", но по ходу вечера и за разговорами, она поняла, что возвращаться никто не собирается. И, конечно же, по её мнению, виновницей его горячей привязанности к Парижу была Готель. И, возможно, в этом она была права. Да и сама Готель понимала, что приехала в Лион не ради неё, а потому, спустя несколько часов, она отпросилась у супруга посетить церковь Сен-Мартен д'Эне. И пока она шла туда и обратно, под сырым промозглым ветром, она размышляла о том, почему она так сопротивлялась продаже дома Клемана, и почему идет в ненастную погоду по грязным улицам чужого города; и все эти размышления её по-настоящему пугали. Ведь именно об этом еще вчера она говорила сестре Элоизе. О своей дороге, на которой, заглядывая в будущее, Клемана может и не быть.
Когда Готель вернулась, в доме было темно. Войдя, она опустила мокрый капюшон и встряхнула от воды одежду. Не став зажигать свечу, чтобы не привлекать внимания к своему возвращению, она выложила на стол немного подмокший документ и пошла вверх по лестнице.
— Зачем вы это делаете? Ведь вы его не любите, — раздался женский голос из темноты.
Готель остановилась на мгновение, пытаясь разобрать откуда говорят, но так и не поняла:
— Но он меня любит, — ответила она в темноту и поднялась наверх.
 
Когда она проснулась, Клемана в постели не было. Было солнечно. Готель накинула халат, расправила за плечами свои черные волосы и спустилась на первый этаж. Внизу никого не было. На столе стоял кувшин с молоком. Осматриваясь, она обошла кухню кругом и подошла к столу. В этот момент с улицы открылась дверь, и вошла мать Клемана с пустым ведром в руках. Она посмотрела на Готель и направилась к шкафу:
— Он на кладбище.
— Можно молока? — спросила Готель, заглядывая в кувшин.
— Это ваш дом, — не отвлекаясь от хозяйства, ответила вдова.
— Вы злитесь оттого, что я сберегла его мечту? — заметила Готель, наполняя стакан молоком, но женщина ничего не ответила, — я польщена, не стоит благодарности, — добавила невестка и поставила пустой стакан на стол.
Затем она вышла на улицу и подумала, что еще не видела Лион таким солнечным. Оттряхнув рукой ступеньки Готель села на крыльце и вскоре увидела возвращающегося Клемана. В то же время в её сердце проникло что-то, чего она раньше не замечала. Она увидела своего мужа; может быть, на фоне другого города и других людей, но почему-то именно теперь она осознала, что состоит в браке; что она владеет чем-то более важным, чем положение в обществе, которым она, конечно, иногда пользовалась, пусть даже исключительно по необходимости. Но почему так? Ведь Клеман, он хотел бы, наверняка, хоть на минутку почувствовать его вкус, вкус признания и всеобщего почитания. Да, он говорил, что главное для него это она — Готель, но сейчас, уловив в своем сердце лучики счастья быть замужем, она решила сделать своему супругу этот подарок. К тому же, Готель подумала, что они уже несколько лет они оба никуда не выбирались, а это злоупотребимо несправедливо по отношению к верности её супруга.
— У месье Леблана будет прием на следующей неделе. Составишь мне компанию? — спросила она по дороге в Париж.
Клеман не ответил, но вложил свою руку в руку Готель.
За пару следующих лет чета Сен-Клер сделала лишь несколько светских раутов, которые весьма символично начались после смерти отца Клемана и закончились смертью его матери. И поначалу эти выходы доставляли Клеману то удовольствие, которого он всю жизнь желал, живя в Париже и даже до приезда в Париж. Но со временем он заметил, что люди оказывают ему свое внимание лишь в адрес его прекрасной супруги. "Месье Сен-Клер, должны признать, вы настоящий счастливец" или "ваша супруга как всегда очаровательна". Генрих Шампанский, увидев Готель на одном из приемов, буквально осадил её, чем вызвал у Клемана приступ ревностной лихорадки. Последний раз граф видел Готель более десяти лет назад и, естественно, он не удержался сделать ей комплимент:
— Похоже, время над вами совершенно не властно, мадмуазель. В чем ваш секрет?
— Чуть больше любви, чуть меньше сражений, — улыбнулась Готель, показав кольцо на безымянном пальце.
— Уу..., — лицо Генриха перекосило от неожиданности, — но, так… кто же этот блаженный?
— Месье Сен-Клер, — ответила она и показала взглядом на другую сторону зала, но Генрих даже не повернул туда голову, а продолжал всматриваться в серые, выразительные, горящие глаза Готель, чем окончательно её смутил и вынудил, тем самым, оставить его непочтительно смелую компанию.
 
— Ты в порядке? — снимая дома серьги, спросила Готель своего супруга.
— Да, конечно, — посмотрел он на неё через плечо, развязывая на себе рубаху, — я всегда думал, заслужу это. Но на этих приемах я чувствую, что все это мне не принадлежит, и все их слова ко мне имеют довольно косвенное отношение.
— Надеюсь, ты не считаешь, что меня легко получить, — расчесывая волосы, проговорила она.
— Нет, — улыбнулся Клеман, — совсем нет, но несмотря на долю лести, по своей природе, присущую таким мероприятиям, я считаю, что во многом они правы. Я счастливчик. Я вижу это каждый раз, когда смотрю на тебя.
Но как бы там ни было, причиной прекращения их выходов стало не отсутствие интереса к тому Клемана, а описанные далее события.
 
— У вас такое хорошее зеркало, — заметила мадам Леблан, — потому я люблю покупать у вас. Покупая платье у другого портного, и не узнаешь, как оно на тебе лежит, пока тебе не скажет сосед.
Мадам Леблан то подходила к зеркалу ближе, то отходила дальше, с наслаждением рассматривая и разглаживая на себе обновку:
— Племянница моя — дочь моей сестры Моник, пошила у Бертье платье к свадьбе, и посмотри! Ни дать, ни взять, на выданье вдова; она и так худа, а этом платье…
Готель практически не принимала участия в этом монологе, и лишь иногда понимающе кивала или улыбалась, сидя у окна и, не торопясь, вышивая цветочную подушку. Она давно уже знала все привычки своих клиентов, чем доставляла максимум удовольствия от посещения её магазина. Хотела ли мадам Леблан провести несколько часов у зеркала? Пожалуйста. Явись здесь мадмуазель Лескó с печалью проданной любви и Готель выслушала бы её с открытым сердцем; люди, приходившие сюда, проводили здесь время и, получая, наконец, свой заказ, уходили воодушевленные и верили, что их новое платье с возлагаемыми на него планами, надеждами и мечтами, возможно, все это осуществит.
— Так в этом самом платье, — продолжала мадам Леблан, — как будто сам Господь не хочет брака. Забавно, что даже церковь их не приняла. Хотя по мне, и в Сен-Дени вполне чудесно можно обвенчаться, как говориться, было бы желание.
— А чем же базилика не годится? — вмешалась для приличья Готель.
— Так говорю же, нет её. Ломают, — добавила мадам, высматривая в зеркале прыщ.
— Как ломают, — побледнела портниха.
Не медля ни секунды, Готель выскочила на Сену и побежала через мост на центральный остров, и вскоре, потеряв дыхание, упала наземь. Подняв глаза, она увидела рабочих, равнодушно разбирающих стены церкви, и не знала, как это остановить. Первый раз она прошла через эти двери, обвенчавшись, а затем исправно приходила сюда в течение пяти лет, повторяя в своем уме это венчание снова и снова. Она поднялась и удрученная медленно пошла назад, хромая на одну ногу от проснувшейся после пробежки боли.
— Возможно, Морис посчитал их ниже своего достоинства, — предположила сестра Элоиза, сидя на скамейке в парке аббатства.
В последнее время она приходила сюда все чаще, словно что-то звало её туда.
— Церковь слишком сильна, — продолжала она, — а Людовик никогда ей не отказывал, даже когда его сдерживал более здравомыслящий Сугерий. Даст Бог, епископ построит на их месте что-то достойное себя, Парижа и Христа.
— Сейчас в Париже все только и говорят что о соборе, "Нотр-Дам, Нотр-Дам…", — добавила Готель.
Сестра Элоиза улыбнулась:
— Не думаю, что доживу до того, чтобы увидеть его.
— Не говорите так, матушка, — нахмурилась Готель, — все делают пожертвования, и очень скоро его построят.
 
— Мне кажется, во всем городе закончился материал. Я обошел все лавки за утро, — сказал Клеман, вернувшись домой, — мы всё перекроили рабочим. Всё в порядке?
— Сестре Элоизе всё хуже, а этой стройке не видно ни конца, ни края, — Готель отставила в сторону недомытую кадку и присела на лавку с тряпкой в руках, — иногда я думаю, что сама до этого не доживу.
— Послушай, любимая, — подошел к ней Клеман и присел напротив, — тебе нужно отдохнуть, ты и так все силы тратишь на этот собор. Останься завтра дома, шить все равно не из чего. Да у нас почти и не осталось сбережений.
— О, какие глупости, — махнула рукой Готель, — уж этого добра у меня хватает. В Провансе и на Сицилии, и деньги, и дома. Потом, дом в Лионе. Мы можем его продать.
— Не стоит себя так расходовать, душа моя, я не могу смотреть на твои жертвы, ты не жалеешь себя совершенно. И, кстати, как твоя нога?
— Я не думаю об этом, — улыбнулась та.
— Нельзя так! Я думаю, — взял её за руку Клеман, — сбереги хоть немного себя, хоть немного для меня, слышишь? Ты словно одержима этим разрушением, но не разрушай себя, прошу.
— Я не знаю, — заплакала, отвернувшись, Готель, — мне всё ещё хочется верить, что если я сделаю что-то во имя Христа, то Бог пошлет мне дитя, что мне еще остается…
Договорить больше Готель не смогла, и Клеман обнял её.
Все в Париже строили собор, и на какое-то время это стало для Готель забвением. Если она не шила, она носила на стройку еду, убирала там мусор, а вечером валилась с ног и скорее засыпала, чтобы не думать ни о чём.
— Вы бы могли остановиться у меня, — предложила она аббатисе.
— О, дитя. Я не покидаю аббатство уже несколько лет, и сил мне хватает едва дойти до скамейки.
— Приезжал Папа, — тихо добавила Готель, и ей стало грустно.
Она видела, как жизнь оставляет сестру Элоизу, и боялась приехать однажды и узнать, что аббатисы больше нет. Потому она проводила в Паркле как можно больше времени. Старалась не оставлять аббатису и не упускать её из виду, словно верила, что в её присутствии смерть побоится себя обличить.
— Я устала, моя дорогая, — сказала однажды аббатиса, — вы не проводите меня?
Через три дня Пьер принял Элоизу в свои объятья.
Готель была спокойна. Возможно оттого, что провела последние дни аббатисы с ней рядом. Она не спешила покидать аббатство и осталась там еще на несколько дней. Гуляла теми же дорожками и сидела на той же скамейке в парке. Ей иногда казалось, что если поторопиться за угол, то она непременно нагонит свою настоятельницу. Готель знала, что всё то хорошее, что она обрела в душе и разуме за свою жизнь, она получила от сестры Элоизы. Она всегда была примером: когда проявляла любовь и когда проявляла строгость. Она научила Готель верить словам, не замечать глупцов, любить когда того желаешь, каяться всей душой за мелкую ошибку, чаще смеяться и плакать, не позволять другим себя жалеть и не позволять себе быть безжалостной к другим. Готель часто думала о глубине души аббатисы и спрашивала себя, знает ли она, насколько действительно она была глубока. Ведь при всей ясности образа сестры Элоизы, всегда оставалась та, которая умерла еще двадцать лет назад, таилась и мучилась, ожидая день за днем встречи со своим покойным супругом. Но ту живую и счастливую Элоизу Готель было встретить не суждено.
 
Через полтора года на месте трех снесенных церквей обозначилась тень будущего собора. Он рос, а его продолжали строить. Он накрыл собой остров, как слон лодку, но его продолжали строить. Казалось, епископ желал достучаться его колоколами до Всевышнего, и Готель, наверное, была одной из немногих, кто понимал его и желал того же.
— Ты все еще хочешь этого? — спрашивал Клеман, провожая Готель в Лион.
Но та лишь молча кивала в ответ. Единственное что она хотела, это, достучавшись, спросить у Бога, почему женщине, которой дают чистую душу, нравственную красоту и силу, деньги и власть, почему этой женщине не дают ребенка.
Когда Готель прибыла в Лион, он был непривычно солнечным. Она обошла пустой дом, перестелила постель, решив еще раз здесь переночевать, прежде чем возвращаться в Париж, а затем отправилась в Сен-Мартен. Она прошлась по улицам незнакомого города и даже нашла ниже молочную лавку, похоже, ту самую, где мать Клемана покупала молоко. Есть еще одно ощущение, когда идешь чужими улицами; ощущение некой свободы от того, что для этого места и этих людей нет твоего прошлого, нет твоих ошибок и не нужно прятать чувства, какими бы они ни были. Одновременно в сердце Готель просыпалось и ностальгическое чувство, ведь столько раз она проезжала здесь по дороге в Марсель. И сейчас, вдыхая воздух Лиона, она надеялась уловить в нём аромат далекого бриза.
Она обошла чей-то экипаж, стоящий перед дверями церкви и зашла внутрь. Готель ненадолго остановилась в коридоре, доставая из-под пояса документ, и в тот же момент почувствовала на себе чей-то пристальный взгляд. Она повернула голову направо и…, там стоял Раймунд.
— Готель? Но что вы здесь делаете? — удивился маркиз.
— Продаю дом, — она показала документ в своей руке, — а вы?
— Еду в Марсель, — улыбнутся тот.
— Как Констанция, — спросила Готель после нескольких секунд гробовой тишины.
— Хорошо, — кивнул Раймунд, — всё хорошо.
Проследовала еще одна минута неловкого молчания.
— Может мы могли бы…, — начал он, и Готель, дочитав его мысли, показала себе через плечо.
Они вышли и прошли по улицам солнечного города неспешным шагом, болтая о пустяках, как избегая основной, волнующей их сердца, темы. Но едва дверь дома на холме за ними закрылась, они бросились друг на друга, как изголодавшиеся звери, забыв обо всем на свете; а когда пар вышел, и Готель положила свою голову ему на грудь, они еще долго лежали на постели беззвучно, как мыши, пытаясь каждый для себя понять что же, наконец, произошло.
— Я иногда прихожу туда, на наш балкон, — сказал Раймунд.
Готель засмеялась и села на постели, закрыв лицо руками:
— О, Боже.
— Что? — смутился маркиз, — что в этом смешного?
— Нет, простите, мой милый маркиз. Я подумала…, знаете, я приехала сюда продать этот дом и пожертвовать деньги, вырученные с него, на собор, а сама лежу в том доме с чужим мужем. Господи, какой кошмар.
Она положила голову себе на колени, и Раймунд приподнялся на локтях.
— Клеман предупреждал меня, он просил оставить меня хоть что-то, а я все разрушила, — проговорила Готель куда-то в колени.
— Оставьте казнить себя, — постарался поддержать её маркиз, — вы хороший человек, все это знают.
— Нет, Раймунд, нет. Хорошие люди оставляю свое саморазрушение за дверями, а не тащат его в дом, — замотала головой она.
Когда Раймунд проснулся, Готель была уже внизу:
— Хотите молока?
— Хороший дом, — сел за стол маркиз, — не продавайте его.
— Теперь уже не знаю.
— Расскажете?
Готель кивнула:
— Это мой ад, и он его не заслужил.
Они сидели молча какое-то время, слушая песни птиц за окном и наблюдая, как солнце скользит по столу.
— Иногда я скучаю по Констанции.
— Вы ненавидели меня, наверное.
— Да нет. Она объяснила, что вам нужен наследник и все такое, — пояснила Готель, поправив сзади свои волосы.
— Она упрекнула вас в этом?
— Но это правда.
Никто больше не сказал ни слова. Готель проводила Раймунда до порога, поцеловала, и они простились. Она так и не продала дом и вернулась в Париж к полудню следующего дня, рассчитывая застать Клемана в их лавке на Сене.
Клеман был на месте и провожал клиента приятными любезностями; Готель улыбнулась уходящему гостю.
— Ты не поверишь, — засмеялся Клеман, как только покупатель вышел, — утром я продал одно из тех бежевых платьев, которые ты уже стала называть душой магазина.
Готель подошла к Клеману ближе и взяла его за руки.
— Привет, — сказал тот.
— Здравствуй, — ответила она.
Клемана просто выворачивало от радости, отчего признание не становилось легче.
— Послушай, — проговорила Готель ему в глаза, — в Лионе я была с Раймундом.
Клеман отвернулся и подлетел к прилавкам:
— Я помню сколько раз ты брала их стирать, так долго они висели; что я уже не верил, что это когда-то случиться.
— Клеман, — постаралась она снова привлечь его внимание.
— Вы, похоже, устали с дороги, — не поворачиваясь, ответил тот, — давайте оставим это до того, как я здесь закончу здесь. Прошу вас.
Он стоял неподвижно, как окаменевший, пока не услышал, что дверь магазина закрылась. Готель вышла на мост к строящемуся собору и, глядя на темную воду скользящей под ногами реки, горько заплакала.
Вечером Клеман пришел позже, чем обычно, словно надеялся отсрочить то, что уже произошло. И Готель уже начинала за него волноваться, но когда входная дверь, наконец, хлопнула, она все же вздрогнула от неожиданности.
— Скажи, что ты поехала не к нему, — сел он напротив Готель, положив рядом плащ.
— Клеман, мой милый! — упала она на колени.
— Прошу вас, — попытался он её поднять.
— Поверьте, это случайность…, — залепетала Готель.
— Не надо, — остановил её Клеман, — мы оба знаем чего хотели от этого брака, и я был счастлив быть вашим мужем.
— Нет, Нет! — рыдая, схватила она его за рукав, — прошу вас, прошу вас, не оставляйте меня!
Клеман плакал, стоя, отвернув лицо, не зная что делать дальше:
— Я предпочел бы не знать, — проговорил он, — мне хватало знать, что вы его любите.
От этих слов Готель начала рыдать еще сильнее:
— Простите меня, простите, я всегда пыталась создать иллюзию того, что было важно для меня — венчание в стенах храма и кольца, любящий супруг, но…
— Но что же было не так? — вмешался Клеман, и Готель затихла, изредка всхлипывая.
Он подошел к окну:
— Это вы простите меня. Я тогда слишком испугался за вас. Я испугался, что вы не сможете пережить настигшее вас одиночество, и я подумал, что вам непременно нужен кто-то рядом. Так что мы просто помогли друг другу.
— Вы останетесь? — прошептала Готель, — прошу вас, останьтесь.
— Вы продали дом? — повернулся он и увидел, как её глаза снова наполнились слезами.
Он молча взял со скамейки плащ и вышел, закрыв за собой дверь.
 
Клеман больше не приходил к ней, но она иногда заходила к нему; когда носила строителям одежду и еду. Заходила, потупив взор, садилась с краю, у входа и следила за его движениями, пока он общался с клиентами. Какой-то день, перегрузив свою сумку сыром, она зашла попросить его проводить её к собору.
— Нога разболелась ни с чего, — пожаловалась она Клеману, и тот, будучи человеком добродушным и мягким, обычно подавался её словам.
— Вы носите кольцо? — заметил по дороге Клеман.
— Оно причиняет мне боль, когда мне это необходимо, — улыбнулась та.
— Я слышал, Констанция вернулась. Ходят слухи, что граф её выгнал на сносях, — он посмотрел на собор, к которому они приближались и который пока больше напоминал крепость, чем дом Божий, — вы до сих пор думаете, что Господь проявит к вам участие?

Мысли Готель замелькали одна за другой; радость сменялась состраданием, которое в свою очередь сменялось любовью, торжеством справедливости, безумия и понимания, и снова обуревалось сожалением, любовью и самобичеванием.
— Маркиз, — отрешенно, как сама себе проговорила она.
— Что? — переспросил Клеман.
— В Провансе он маркиз, — всё ещё глядя в себя и не покидая своих мыслей, пояснила Готель.
Ей было невероятно жаль Констанцию, по-человечески, но также сердце Готель начала согревать мысль, что возможно этот поступок Раймунда был знаком того, что он все-таки пронес через десять с лишним лет и через свой "необходимый" брак ту толику преданности, о которой, давая им своё благословение, Готель могла только мечтать.
Придя на остров, пара была сразу замечена парижским епископом:
— Нарочно пришел сегодня к обеду, чтобы увидеть "матушку", имеющую на моих рабочих большее влияния, чем я, — улыбнулся он, приблизившись, и протянул Готель руку, — Морис де Сюлли.
— Готель Сен-Клер, — ответила та, поцеловав руку епископу.
— А ваш скромный спутник? — спросил Морис.
— Месье Сен-Клер, — представила Готель супруга.
Епископ сделал смущенное лицо, заметив, что у Клемана, в отличие от супруги, не было на руке кольца.
— Сестра Элоиза, царство ей небесное, рассказывала мне о вас, но она не говорила, кроме как о душевной красоте.
— Спасибо, ваше преосвященство, — улыбнулась Готель.
— Разрешите и мне поблагодарить вас за преданность моему собору.
— Спасибо, ваше преосвященство, — сделав книксен, повторила Готель.
Епископ смешался в некой нерешительности:
— Мадам, вы позволите сказать вашему супругу несколько слов тет-а-тет?
Клеман с епископом отошли в сторону, а Готель принялась раздавать строителям еду. Когда сумка была пуста, вернулся и Клеман:
— Они действительно называют вас матушкой, — оглядываясь на стройку, улыбнулся он.
— О чем говорил епископ? — спросила Готель.
— О том, что вы необыкновенная, и еще он хочет, чтобы вы пришли исповедаться, — ответил Клеман.
Только прежде, чем признаться во всех смертных грехах, Готель хотела увидеть Констанцию.
На сей раз двери дворца для неё были открыты и один из слуг проводил её в комнату графини.
— Готель, — обрадовалась Констанция, пытаясь приподняться.
— Не вставайте, прошу вас, — подбежала Готель и взяла её за руку.
— Сколько лет, — улыбнулась графиня.
— Десять, — улыбнулась Готель в ответ, — чуть больше десяти.
— Вы стали настоящей женщиной. Такая красивая.
Констанция смотрела на Готель с запавшими глазами, её кожа была бледной, и сама она выглядела измученной то ли четвертой беременностью, то ли разрывом с Раймундом.
— А я, — сетовала на себя графиня, — даже не могу подняться с постели. Спина болит, что я её уже не чувствую.
— А где Мария?
— Королева — Адель отдала её за Генриха Шампанского — своего брата, — подставляя себе под спину подушку, хрипло засмеялась Констанция.
— Бедная Мари, — улыбнулась подруга.
— Да, тот еще плут, — согласно кивнула графиня.
— Что случилось? — решилась, наконец, спросить Готель.
— Я не знаю, не знаю, — прослезилась Констанция, бросив от бессилия руки на одеяло, держа в одной из них носовой платок, — он вернулся сам не свой, может не получил должной поддержки в Париже. Я не знаю. Он просто выгнал меня на улицу, без единой монеты за душой.
Готель присела на край кровати и положила голову графини себе на грудь. Она понимала, что вина этой трагедии лежит на ней, но она также понимала, что признайся она сейчас, и это убьет графиню окончательно. Единственное что как-то успокаивало её душевные терзания, это факт того, что однажды Констанция так же невольно разрушила и её счастье.
— Ребенок толкается, — произнесла графиня, — хотите потрогать?
Глаза Готель раскрылись от неожиданности такого предложения, и сердце её заколотилось от волнения. Она протянула свою левую руку и положила её на живот Констанции. Сначала она ничего не чувствовала, кроме твердого живота, но потом что-то живое внутри толкнуло её прямо в открытую ладонь и Готель отдернула руку, словно коснулась раскаленного котла:
— Это невероятно, — проговорила, всё ещё шокированная впечатлением, она, не в силах оторвать взгляд от этого чуда.
— Это ребенок Раймунда, — внимательно посмотрев в глаза подруге, пояснила графиня, пытаясь донести до пребывающей в эйфории Готель, что сие чудо есть плод их некогда общего "объекта обожания".
— С вашего позволения, моя дорогая, я бы навестила маркиза узнать, почему он так поступил, — сказала Готель, поразмыслив.
Ничто не предвещало такого исхода. Они не клялись в Лионе быть вместе; это был лишь момент слабости, который закончился так же неопределенно, как и возник; а потому Готель сама задавалась вопросом изгнания Констанции, может быть даже больше, чем сама графиня.
"Что же случилось? — ломала голову Готель, — неужели маркиз так и не повзрослел и воспринял их негаданную встречу столь близко, но почему тогда он ничего не сказал уходя".
— Прошу вас, не оставляйте меня, — прослезилась Констанция, — прошу вас.
Готель поняла, что увидит Раймунда не скоро. Она обнимала свою разбитую подругу, пока та, наконец, не отпустила её руку.
— Вы любили его? — спросила Готель, уходя.
— Да, моя дорогая; я была внимательна к нему, — отозвалась Констанция, — но я никогда не позволяла себе любить его больше, чем вы.
"Значит ли это, в таком случае, что Раймунд надеялся однажды на встречу со мной, — размышляла Готель по дороге домой, — и значит ли это, в свою очередь, что он отказался от Констанс ради меня". Готель подумала, что если это так, то она лучше дождется вестей из Прованса; к тому же, она не хотела лишний раз напоминать Клеману о Раймунде и теребить его раны, тем более теперь, когда на защиту их брака встал даже парижский епископ, и их семейный конфликт почти угас.
Но шли недели и выпал снег, а Раймунд так и не объявлялся. Констанция редко говорила о Раймунде, а когда родился ребенок, Готель вообще не могла дождаться ни слова об их совместной жизни. Парадокс бы в том, что из всей этой мозаики, Готель никуда не могла приладить только тот кусочек, который являлся ночью в Лионе.
— Он был вам верен? — невзначай спросила Готель.
— Я полагаю, да. Если не считать, что он всюду следовал за графиней Прованса, пытаясь обручить нашего девятилетнего сына с её двухлетней дочерью, — рассмеялась Констанция, и Готель снова осталась ни с чем.
Она видела, как несправедливо обошлась судьба с её подругой, и тысячу раз хотела признаться и тысячу раз останавливала себя только потому, что не понимала до конца, что за игру вёл Раймунд.
— На всё воля Божья, — успокаивала себя графиня.
— А если он просто ошибся?
— Раймунд? — потеряла нить разговора Констанция.
— Бог.
— Разве Бог может ошибаться? — смутилась графиня.
— Если верить Писанию, что мы созданы по его образу, такое возможно, — заключила Готель.
 
— Ваше участие необъяснимо самоотверженно, — заметил как-то епископ.
— Сломала, теперь воздвигаю, — распаковывая сумку с теплой одеждой, ответила Готель.
Та зима выдалась холодной и долгой. Возможно из-за постоянного ожидания весточки от Раймунда, а возможно от личного, душевного одиночества. Клеман так и не посещал Готель, но она иногда оставалась у него.
— Я не могу так долго быть одна, — шептала она в темноте.
Окна в домах Парижа были забиты наглухо, и Сена замерзла настолько, что по ней в любом месте ходили люди и повозки. Констанция проводила всё время с ребенком, когда он не был в руках кормилицы или нянек.
— Зато он будет только мой, — говорила графиня, играя с малышом.
Она то поднимала его над собой, то снова опускала его себе на колени.
— Я собираюсь в Прованс, как только сойдет снег, — сказала Готель, наблюдая за их игрой.
— Вы не обязаны этого делать, — теряя настроение, отвечала Констанция, — если только у вас нет других причин.
Готель смешалась, как будто её уличили в содеянном, но её спасла сама же графиня:
— Простите, дорогая, я, правда, не знаю, что на меня нашло…
— Не нужно, — успокоила её Готель, — я просто хотела вам об этом сказать.
Другое дело было сказать об этом Клеману, который, словно понимая к чему тает снег, только добавил сложностей к разговору.
— Вы снова надели кольцо? — риторически спросила она.
— Я знаю, для вас это важно.
"Самое время", — подумала Готель. Клеман вёл себя уступчиво, быть может оттого, что понимал, что его мнение ничего не изменит. Они простились холодно, не утруждая друг друга пустыми объяснениями и ссорами. Готель сочла это справедливым. Она ехала через мост и видела, как по реке сплывает лёд. В воздухе появился запах земли и деревьев, небо стало хрустально голубым, и люди разбирали заделанные от холода окна и благодарили Бога за то, что к ним, наконец, пришла весна.
 
Казалось, лето никогда не покидало Марсель. Готель остановила экипаж в порту, как и раньше. Купила себе немного фруктов, прогулялась по набережной, наслаждаясь свежим бризом, и, уже собираясь к аббатству, заметила среди прохожих Раймунда в сопровождении какой-то знатной особы тридцати лет. Он был к ней внимателен, держал себя осторожно и сдержано, словно от каждого её слова зависела его судьба. Доев свои фрукты, и вдоволь насмотревшись на пару со стороны, Готель окликнула Раймунда. Он оказался совершенно растерянным этой встречей. Еще далеко до того, как Готель могла что-то расслышать, он принялся что-то быстро говорить своей спутнице, пока они не сблизились.
— Готель! Какой сюрприз! — поцеловал он у ней руку.
— Рада видеть вас, Раймунд, — вежливо улыбнулась Готель.
— Позвольте представить, — заговорил разволновавшийся маркиз, — графиня Прованса — Рыкса Силезская. А это, миледи, — обратился он к графине, — моя давняя подруга из Парижа — Готель.
— Мадам Сен-Клер, — уточнила Готель.
— Добро пожаловать в Марсель, — улыбнулась графиня.
— Спасибо, миледи, — присела в реверансе Готель.
— О вас в Провансе ходят легенды, моя дорогая, — сказала Рыкса и обратилась к Раймунду, стукнув его по плечу, — как вам удавалось столько времени прятать такую красотку, мой дорогой!
Если бы маркиз мог сейчас разойтись надвое, он бы с радостью это сделал, но все что он делал, лишь почтительно улыбался, глядя на своих дам, что придавало сцене в крайней степени комичный характер.
— Я еще не была дома…, — нарушила эту мизансцену Готель, намекая оставить их наедине.
— Бросьте! Маркиз оказал мне достаточно внимания сегодня, — запротестовала графиня и посмотрела на Раймунда, — где ваши манеры, маркиз? Вы, должно быть, не виделись целую вечность, а у меня еще здесь дела, — наказала она и, откланявшись, удалилась.
Готель и Раймунд остались одни посреди портовой площади. Готель улыбнулась, провожая взглядом новую знакомую, и посмотрела на Раймунда:
— Проводите меня?
Маркиз согласно кивнул.
— Забавно, что именно так Констанция все и описывала, — улыбалась Готель.
— Простите, я совершенно не готов был вас встретить.
— Я это заметила, — с той же улыбкой, констатировала она.
— Так вы общались с Констанцией, — будто дошло до маркиза.
— Мы всегда общались с Констанцией, разве не так?
— Да, но…
— Но что? — остановилась Готель, оглядела его и, поняв, что маркиз за эти десять лет так и не повзрослел, подошла ближе, — ах, да, я была несколько шокирована вашим поступком, правда так и не поняла его причин. Что это было, маркиз? Наша ночь в Лионе, месть за её резон в моей бесплодности или что?
Готель всматривалась в глаза Раймунда, не торопясь, поочередно в каждый, но не находила там никакого ответа. "Проехать через всю страну, чтобы посмотреть в его глаза и не найти там ничего: какая скука", — разочарованно подумала Готель. Опустив глаза, она отошла от него и пошла дальше.
— Вы еще носите кольцо, — заметил Раймунд.
— Это подарок сестры Элоизы, я бы никогда с ним не рассталась.
Вскоре они дошли по набережной до улицы, подымающейся в гору, и свернули направо.
— Не молчите же, маркиз, — взмолилась Готель, — почему вы выгнали Констанс? Вы любите меня? — спросила она, глядя на уходящего в себя маркиза, — вы знаете ответ хоть на один вопрос?
Не дождавшись никакого ответа, Готель вытерла набежавшие на глаза слезы и пошла вверх по улице. Маркиз пошел за ней:
— Простите…, — начал, было, он.
— Не время извиняться, Раймунд, — остановила его Готель, подняв руку, — почему вы не приехали или не прислали письма? — остановилась она среди дороги и тяжело вздохнула.
— Вы же знаете, как дорог мне Прованс. Я и так помню, как устали вы от моих бесконечных поездок в Тулузу. А теперь с гибелью графа, у меня, возможно, появится шанс стать новым мужем графине. И это не ваш крест, и уж тем более в изгнании Констанции вы никак не виноваты.
Готель всё это понимала, Корона и всё тому подобное, и она уже была готова простить своего горе-любовника, если бы только он не добавил следующее:
— Послушайте, Готель. Я просто не хотел обманывать вас пустыми надеждами, — проговорил Раймунд, медленно поднимаясь выше.
— Спуститесь ко мне, — сказала ледяным голосом Готель, — прошу вас, маркиз, у меня болит нога.
И как только тот приблизился, она со всего размаху ударила его по лицу:
— Это вам за Констанцию, — и едва маркиз снова открыл глаза, размахнулась и ударила его с другой стороны, — а это за то, что позволили мне всё это время считать, что сделали это из-за меня.
К дому Готель подошла уже одна. Она положила ключ на стол и поднялась на балкон. Марсель опустел. Больше не было ничего необычного в его улицах, в дыхании моря и лучах солнца, и Готель вдруг увидела город, которого не видела прежде. Возможно, он был не столь красочным, каким был раньше, но зато он был настоящим; и это его новое достоинство пришлось ей по душе. Реальность, ранее затуманенная какой-то навеянной сказкой, проступила и на картине города появились живые люди, живущие своими проблемами, заплатанные крыши и даже облака, время от времени застилающие прозрачное небо, привносили свою долю правдивости этому новому полотну. Неужели её любовь была настолько сильной, что она даже не обращала внимания, что живет в иллюзорном мире, и всё это время, которое она думала, что управляет своей жизнью, она просто была фигурой в чьей-то игре. Но она поняла всё это много позже, уже в Париже, когда общалась с Констанцией.
— Что сказал Раймунд? — спросила та.
— Сказал, что я ни в чем не виновата, — ответила Готель и, испугавшись, что Констанция увидит её в том сожаление или даже слёзы, вскочила с места и выскочила в коридор.
— Готель! — окликнула её графиня.
"Я должна была быть виновата, — повторяла себе мысленно Готель, — я должна была быть виноватой, а иначе кто я тогда", — думала она и с новой силой заливалась слезами. Она могла бы простить Раймунду и брак с Констанцией, и политику, в которой целыми днями непременно нужно ходить за чужими вдовами, но только не то, что её любовь и подаренная ею молодость и красота были так равнодушно забыты.
 
— Храни вас Господь, матушка, — сказал один из рабочих, отломив кусок хлеба.
Готель наполнила его стакан вином, и на его месте появился следующий.
— Они боялись, что вы не вернетесь, — сказал, встретивший её у собора, епископ, — и я чувствую, что начинаю зависеть от вашего благополучия.
— Я всегда старалась делать всё правильно, но моя жизнь рушится, а я ничего не могу с этим поделать, — ответила она и посмотрела на епископа, — хотите вина?
Морис отрицательно покачал головой.
— Мне нужно благословение, ваше преосвященство, — добавила она.
— Если это Богоугодное дело, оно вам не нужно, а если нет, то я не смогу вам его дать, — ответил епископ.
— Мне нужна поддержка церкви для пожертвований на собор.
— Александр Третий, заложивший сюда первый камень, дал тем самым собору свое благословение. Вы же, мадам, можете ссылаться на меня, если вам то будет необходимо, — согласно кивнул Морис.
 
— Мне надо уехать из Парижа, — поднимаясь с постели, сказала Готель.
— Я не могу носить кольцо и быть одновременно ваши другом, — возмущался Клеман, — вы совершенно не думаете о моих чувствах.
— Вы недооцениваете себя, мой дорогой Клеман, — села рядом супруга, — не будь вас со мной, я бы уже давно сошла с ума. Вы единственное, что еще держит меня на плаву.
— Я не хотел бы опускаться до вопроса…, — начал он, но Готель прикрыла ему рот пальцем.
— И спасибо вам, что не заставляете меня опускаться до его ответа, — договорила она.
 
Получив у Мориса в сопровождение к своему экипажу пару крестоносцев, Готель отбыла в Сарагосу, к королю Арагона Альфонсо Второму. Её путешествие в одну сторону заняло около недели; через два дня остановились в Лионе, а затем, не сворачивая к Марселю, проехали по набережной до Барселоны. На следующий день Готель прибыла в Сарагосу. Водной артерией города служила река Эбро, она омывала Сарагосу, как Сена Париж, а Рона и Сона Лион.
Всю дорогу Готель переживала о встрече с королем, и к прибытию к королевской резиденции она уже сомневалась в успехе своей затеи. Она сомневалась, что сможет объясниться с королем, верно истолковать свои мысли и в итоге донести до него все свои чувства благие и израненные, высокие и достойные понимания; но всё же, по-детски надеялась достучаться до молодого сердца короля, которому едва исполнилось девять.
Сойдя с экипажа, она сняла капюшон и увидела, как по ступеням дворца к ней навстречу спускается женщина. Она подошла к Готель и приветственно кивнула:
— Здравствуйте. Меня зовут Петронила, я — мать Альфонсо.
— Приятно познакомиться, ваше величество, — присела в реверансе Готель.
Петронила улыбнулась, приглашая гостью войти:
— Можно просто "сеньора", я давно сложила с себя королевские полномочия, хотя и слежу за делами сына. И вы, конечно, его непременно увидите, как только он закончит уроки письма.
"Он учится писать, — вздохнула про себя Готель, — уже не плохо". Она готова была уже развернуться в любой момент и вернуться в Париж. Они прошли по коридорам резиденции, как вдруг Готель остановилась:
— Послушайте, сеньора Петронила, возможно, сам Бог послал мне вас, ибо только женщина смогла бы понять то, что я собираюсь вам рассказать.
Они прошли в пустую комнату, где были лишь стол да несколько стульев рядом.
— Должно быть, вы знаете о недавней гибели графа Прованса при осаде Ниццы, — начала Готель.
— Разумеется, это для нас не новость, — ответила Петронила, не торопясь, усаживаясь на стул.
— Разумеется, — согласилась гостья, — и, разумеется, вы также знаете, что единственный ребенок графини — двоюродная сестра вашего сына, Дульса. И я бы не стала тревожить вас своим визитом, если бы была уверена, что ваш сын готов отдать Прованс по женскому наследованию.
— Бросьте, — рассмеялась Петронила, — ей от роду два года. Кто же обручится с розовым младенцем!
— Тулузский граф.
— Раймунд играет всё так же грязно, — уже не смеясь, заключила та, — что же вы хотите за такую новость?
— Я лишь предлагаю расположение церкви за пожертвование, — проговорила Готель.
— Вам не нужны пожертвования. Вас это тоже коснулось. Не так ли, матушка? — иронично заметила Петронила, — но глупым мужчинам не стоит обижать женщин, а потому, — поднялась она с места, — вы получите свои тридцать серебряников.
Скоро стемнело, но король так и не появился. Прогулявшись вдоль набережной, Готель вернулась во дворец, где ей предложили очень уютную комнату. Вечер в Сарагосе был теплым и тихим, и Готель долго не ложилась. Она размышляла о Раймунде и о том, какую партию она подготовила своему обидчику, и что теперь маркизу придется играть теми картами, которые она ему раздала, в игру, которую он уже проиграл.
Едва закрыв глаза, она услышала какой-то шум в коридоре, но лишь она успела зажечь свечу, дверь в её комнату слегка отворилась, и в неё скользнул ребенок. Он прикрыл за собой дверь и затих, вслушиваясь, не преследуют ли его в коридоре чьи-то шаги. Готель водила в воздухе свечой, пытаясь разглядеть своего ночного визитера.
— Вы очень красивая, — отозвался мальчик.
— Ваше величество? — решила уточнить та.
— Да, матушка.
Мальчик стоял у двери, переминаясь с ноги на ногу, не желая покидать комнату, при этом, не зная, как себя вести дальше. Готель поправила на себе ночную рубашку:
— Мадам Сен-Клер, ваше величество, — представилась она.
— Мама сказала, что вы служите церкви, — пояснил маленький король.
— Да, но…, — начала та, но тут её перебил стук в дверь.
— Спрячьте меня, — не дослушав, прошептал мальчик и бросился под её кровать.
— …я не очень хорошая девочка, — уже себе под нос договорила начатое Готель и открыла дверь.
На пороге стояла женщина с изможденным лицом:
— Доброй ночи, мадам. Прошу прощения за поздний визит, но к вам не забегали их величество?
Готель поджала подбородок и выглянула в коридор:
— Нет, сеньора. Все в порядке?
— Надеюсь, что так, — вздохнула та, — еще раз простите за беспокойство, мадам, но если к вам придет мальчик…
Готель согласно кивнула, закрыла дверь и когда вернулась к кровати, этот мальчик уже сидел на её месте.
— Расскажите мне про Париж, — сказал он.
— Он очень похож на ваш город, — села рядом Готель, — но если бы мы сейчас были там, вы бы увидели, ваше величество, как много там под вечер зажигается фонарей; больше чем в любом другом городе. Для этого там даже есть особый человек, и когда он зажигает свой фонарь, как будто рождается еще одна звезда или цветок.
— Вы всё это придумали, — рассмеялся мальчик.
— А разве в вашем королевстве не так? — спросила она, но маленький король ничего не ответил.
Он положил свою голову на колени Готель и очень скоро заснул под её ласками. Спустя полчаса она взяла ребенка на руки и отнесла его в его комнату.
 
— Спасибо вам, что присмотрели за ним, — поблагодарила её утром Петронила, — как только соберетесь, наши люди погрузят вам деньги.
— Погрузят? — удивилась Готель.
— Да, пятьсот марок серебром на ваш собор. Это воля короля, мадам Сен-Клер, он в вас просто влюблен, — улыбнулась женщина и добавила, — он также желает завтракать с вами.
Приведя себя в порядок, Готель пришла в трапезную. Альфонсо уже сидел за столом, но увидев свою новую знакомую, он подбежал к ней, схватил её за руку и немедленно усадил за стол.
— Спасибо, ваше величество, — улыбнулась гостья.
— Попробуйте, матушка, это мавританские сладости, их привозят нам с юга, — пролепетал король, усаживаясь на свой стул.
— Я покупала такие, когда жила в Марселе, — ответила Готель, пробуя десерт.
— А почему вы там больше не живете?
— Ну, — посмотрела она на Петронилу, — я теперь там не очень желанная гостья.
— Вы переживаете на счет маркиза, матушка? — снова рассмеялся мальчик, — но это графство арагонских королей, а значит, принадлежит мне! Я вам велю жить там! А маркизу велю жить в его Тулузе, а не то и оттуда его выгоню! — встав на стул, кричал король, отчего Готель вдоволь насмеялась, и Альфонсо тоже скоро начал смеяться.
— Не беспокойтесь о деньгах, мадам, — сказала Петронила, увидев Готель, следящую испуганными глазами за ходящими с тяжелыми мешками крестоносцами, — когда-нибудь Раймунд вернет нам гораздо больше.
— Я обещаю вам, ваше величество, что до Папского двора дойдет известие о вашей щедрости, — поклонилась маленькому королю Готель.
— Не забывайте посещать мои графства, матушка, — улыбнулся мальчик.
— Я буду рада, — поцеловала ему руку Готель и обратилась к его матери, — и спасибо вам, сеньора. Спасибо тысячу раз.
— Наши люди сопроводят вас до Парижа, — добавила та.
— Вы невероятно добры, — ответила Готель, садясь в экипаж, и когда тот тронулся, добавила, — спасибо вам, ваше величество!
— Храни вас Бог, матушка, — ответил маленький король.
И, похоже, Бог её действительно хранил. Собираясь в Сарагосу, она даже не подозревала о столь успешном исходе. Она до последнего момента верила, что затеяла не мене чем авантюру, расплатой за которую может стать расправа над ней и не только физическая, но и публичная. Но тогда она была слишком возмущена поведением маркиза, чтобы мыслить трезво; она шла ва-банк, поставив на карту свою жизнь, как Раймунд поставил на карту Прованса её любовь.
До Лиона проехали почти без остановок, что полностью измотало всех, а потому, не дожидаясь темноты, Готель заснула в своем доме, старательно закутавшись в одеяло. Ничто не тревожило её сон. Здесь на холме, под мерным и едва различимым журчанием Соны, под шелестом листьев за окном, её окутало давно забытое ощущение безмятежности, и когда она, наконец, проснулась, ей показалось, что она проспала как минимум сотню лет.
Солнце еще не поднялось, но небо над деревьями уже начало светлеть. Она перешла через Сону и Рону, и улыбнулась внутри потому, что это напомнило ей поход через остров Сите, но здесь на улицах было тихо, в отличие от просыпающегося от любого неосторожного луча Парижа. Скоро город остался позади, и Готель оказалась в лесу. Она вспомнила, как в детстве уходила из табора и проходила огромные расстояния, исследуя этот зеленый мир. Она успевала найти и новую речку, и обойти холм, набрать ягод и еще вернуться в деревню до того, как узнают, что она отлучилась.
Она пыталась вспомнить, когда последний раз вот так гуляла по лесу. Возможно, это было в лесу близ монастыря Аржантёй, или с Раймундом в Провансе, хотя там всегда так жарко, что даже деревья с трудом переносят этот зной. Их стволы иссушены солнцем, а кроны ленивы и неподвижны. А может это были прогулки с Сибиллой и Розалией на Сицилии, но там они чаще пропадали на набережной, купались и прыгали по камням, а потом лежали на скалах, глядя, как на их розовеющих телах проявляется соль. В Париже абсолютно не было времени на такие прогулки. Вся жизнь там прошла в волнениях и дворцовых интригах; но, Господи, как же она торопилась попасть в этот чудо-город двадцать лет назад. "Как не хватает мне сейчас сестры Элоизы, — думала Готель, ступая по высокой траве, — будь она рядом, едва ли я докатилась бы до того, чтобы встать на путь мести к прежде любимому". Она отодвинула следующую ветку, и её лицо озарила по-настоящему детская радость.
 
— Надеюсь, вы никого не убили, — проговорил Морис, взглянув на мешки с серебром, — сколько здесь?
— Пятьсот марок, — улыбнулась она, также как и епископ, не отрывая взгляда от мешков.
— Это невероятно, — заключил тот.
День постепенно близился к концу. Покинув вечно строящийся собор, Готель перешла на левый берег и, пройдя по набережной, зашла в лавку Клемана. Он был один. Она положила на скамейку сумку и поторопилась в объятья своего супруга.
— Всё хорошо? — спросил он.
— Да-да, — заговорила Готель и уже не могла остановиться, — вы знаете, я была в Лионе, и он очень напомнил мне Париж, но только меньше и тише. А потом я гуляла в лесу, и это было так чудесно; мы непременно должны съездить туда отдохнуть; воздух там просто необыкновенный, и я уже, честно говоря, забыла все ароматы леса, живя здесь.
Клеман молча смотрел на это перерождение, пытаясь понять для себя его причины, а Готель, целиком утонув в своих мыслях, бросилась к своей сумке на скамейке и принялась суетливо развязывать на ней шнурок.
— Я оставила в этом лесу все свои силы, — продолжала она, — ну, где же они? Вот!
Она обернулась к Клеману с пригоршней орехов в руках:
— Вы помните?
— Конечно, помню, — подошел он и обнял супругу, чтобы успокоить её переволновавшееся сердце, — это был день, когда я сделал вам предложение.
Готель притихла, как мышонок, положив голову ему на плечо.
— Я боялась, что приеду, а вас нет или вы не хотите меня видеть, — тихо говорила она.
— Тогда, может, вы останетесь, — ответил он, — и мы придумаем что-нибудь с вашими орехами.
Услышав это, Готель быстро закивала головой, улыбаясь мужу и вытирая выступившие на глаза слезы, — да, я набрала их невесть как много, — засмеялась она.
Наутро Готель отправилась увидеть Констанцию.
— Как ваше здоровье, дорогая?
— Всё хорошо, — ответила та.
И графиня действительно выглядела вполне благополучно для своих четырех родов и тридцати восьми лет.
— Где Бодуэн, — спросила Готель, не увидев рядом с Констанцией её сына.
— Скорее всего, играет с Филиппом, — ответила графиня и добавила, — я слышала, Морис де Сюлли отзывается о вас не иначе, как о даре Божьем. Чем же вы заслужили такое уважение епископа?
— Я лишь сделала небольшое пожертвование, — махнула рукой та, — не стоит разговоров.
Графиня понимающе опустила глаза:
— Как скажете, матушка.
— Ну, полно, Констанс! Это не смешно, — нахмурила брови Готель.
— Да-да, — закивала подруга, — конечно, матушка.
Готель пыталась держаться серьезно, но через мгновение они уже смеялись в один голос.
— С тех пор, как у Людовика появился долгожданный наследник, во дворце больше ни до кого нет дела, кроме как до Филиппа, — проговорила Констанция уже в тишине, — у моего сына няня Филиппа, у моего сына кормилица Филиппа, крестный отец Филиппа, расписание Филиппа и игры по настроению Филиппа.
— Ну, я уверена, у них будут разные жены, — пошутила Готель.
— Touché[7], — задумчиво произнесла графиня, — хотя после того, что было между нами…, — добавила она и вдруг сменила тему, — вы знали, что все короли Франции были коронованы в Реймском соборе; все, кроме моего отца?
— Нет, миледи, я этого не знала.
— Я думаю уехать из Парижа.
— Вы ведь не оставите меня, дорогая? — посмотрела Готель на Констанцию и та, словно очнувшись от забвения, улыбнулась:
— Нет, дорогая. Конечно, нет. Просто я чувствую, словно задыхаюсь здесь.
— Я очень люблю вас, Констанция, — присела рядом Готель.
— Я знаю, знаю, — ответила та.
Они помнили, как встретились здесь на рассвете своей молодости, как проводили вместе ночи, и прошли через одну жизнь, общего любимого и мужа, стараясь при этом всегда держаться за руки.
— Готель, — окликнула подругу Констанция, когда та уже выходила.
— Да, миледи.
— Я пообещала девочкам пару ваших платьев, когда вы вернетесь.
— Конечно, — ответила Готель и вышла, осторожно прикрыв за собой дверь.
Теперь Готель шила реже. Вернее шила она часто, но не так искусно как прежде, для королевского двора. Если бы у неё были силы и здоровье на то, то безусловно; её былое мастерство приносило ей не малый доход, только сейчас она больше шила простой одежды для магазина или, к примеру, ту, что бесплатно относила рабочим собора. Её подводило зрение, годами порченое иголкой, а потому лишь по просьбе она шила то, что желали близкие или очень важные персоны. Каковыми кстати являлись Маргарита и Адель — дочери второй жены Людовика — Констанции Кастильской, умершей при родах в возрасте двадцати лет; так что старшая её дочь — Маргарита потеряла мать, когда ей было два года, а младшая — Адель вообще никогда своей матери не видела. И теперь Констанция проводила с ними свое свободное время и занималась с мини, пока весь двор ублажал своего единственного наследника.
 
— Вы должны приходить ко мне, — сказала Готель, с трудом откашлявшись на постели Клемана, — или позволить мне помочь оплатить вам ремонт дома. Это невозможно.
Она поднялась с постели, замотавшись в одеяло, как гусеница в кокон, и подошла к окну.
— Похоже, пошел снег, — констатировала она, присмотревшись в оконную щель.
Что касается Клемана, он готов был на все, кроме того, чтобы признать свою несостоятельность. Потому, начиная с этой зимы, они ночевали у Готель, хотя днем Клеман и проводил время у себя. Он даже начал ремонт своего дома следующим летом.
— Готель! Готель! — окликнул он её сверху, и та подняла голову выше, прикрыв рукой солнце, бьющее прямо в глаза, — я купил несколько новых досок для своей крыши, — похвастал он.
— Отличные доски, — крикнула в ответ супруга. — Я возьму кое-что постирать и подправить сказала она, когда тот спустился с крыши.
Она собрала несколько платьев с витрины, со временем регулярно покрывающихся пылью; некоторые из них Готель возвращала к жизни уже не раз. Как, например, это бежевое, не имеющее никакой формы. В том же недвижимом состоянии на прилавках лежала пара мотков ткани, но что более всего удивило Готель, это то, что при всех своих талантах кулинара, даже посуда на полках Клемана и та теперь была покрыта пылью.
— Я буду ждать вас вечером, мой дорогой Клеман. Приходите непременно, я что-нибудь приготовлю, — сказала она, уходя, и добавила, — и не забудьте про завтра.
Клеман пришел вечером, как и было условлено, а скорее прилетел. Он весь светился то ли от радости, то ли гордости, и едва мог ровно говорить.
— Вы не поверите, дорогая, — заговорил, задыхающийся от волнения и не успевший еще отдышаться с дороги, Клеман, — спустя лишь час, как вы ушли, ко мне пришла некая дама и купила у меня четыре платья, причем довольно несносных. Она сказала, что ей нужны именно такие, уж Бог её разберет на что. Она даже взяла моток ткани, и мне было неловко сказать, что его в трех местах проела моль, но дама опять же сказала, что ей именно такой и нужен. Должен признаться, очень странная особа, — задумчиво договорил он.
Слушая Клемана, Готель медленно помешивала в котле бобовую похлебку.
— Что скажете? — спросил он в нетерпении.
Готель повернулась с удивленными, сияющими глазами и развела руками:
— Что тут скажешь, мой милый Клеман; я вас поздравляю, это хорошая новость.
"Почти невероятная", — подумала про себя она, подавая супругу пышущую паром тарелку.
 
На следующее утро наступило "завтра" — праздник, посвященный ежегодно отмечающемуся на рыночной площади Рождеству Иоанна Крестителя, с последующим обязательным приемом французской знати. На площади пели менестрели, дети таскали со столов сладости. Чуть выше и немного позже, в специально устроенной к событию ложе расположились члены королевской семьи. Сначала Маргарита со своей сестрой Адель в платьях, которые им год назад сшила Готель и из которых они не желали вырастать. Позже подошли Констанция и королева со своими двухлетними сыновьями. Последним появился Людовик, но пробыл недолго, достаточно лишь для того, чтобы почтить своим вниманием толпу.
— Морис искал вас, — сказала Констанция.
— Зачем?
— Не знаю.
Бодуэн безостановочно залазил на стул рядом с мамой, слазил и снова лез обратно.
— Вы с мужем? — спросила графиня и взяла сына на руки.
— Да, он где-то там, у стола, — улыбнулась Готель.
— Хорошо, — улыбнулась в ответ Констанция, — он должен быть счастлив. Он ведь счастлив?
— Не знаю, моя дорогая, — оглядывалась та, — сейчас, полагаю, да. Ваше величество, — обратилась она следом к сидящей за графиней королеве Адель, — как поживает ваш брат — Генрих?
— Мария родила ему наследника, — проговорила сквозь зубы Констанция.
— Нет! — засмеялась Готель и увидела, как согласно закивала ей королева, — как они поживают? — не унималась она.
— Поверьте мне, дорогие, я слежу за тем, чтобы он её не обижал, — заверила их Адель.
Через час они разошлись. Констанция и Адель, вымотанные беспокойными малышами, вернулись во дворец, а Готель с Клеманом посетили знатный обед. В итоге Клеман наелся так, что уже не вставал со скамейки, а вскоре вообще на ней и заснул. Заметив своего благоверного в таком удовлетворенном состоянии, Готель улыбнулась и прошла дальше по залу.
Люди стояли тут и там, по несколько человек, дружески приветствовали друг друга, делились новостями и слухами, как и подобает на таких приемах, и один такой невольно услышанный разговор привлек внимание и Готель.
— А вы слышали, какой анекдот вышел с Тулузским графом? — начал чей-то довольный голос, — тем, что хотел взять в жены бедную вдову Раймунда Прованского.
— Да нет же, дуралей! — перебил его другой, — Раймунд и есть тот граф, что клялся в верности вдове!
— Коль ты не знаешь, не встревай! Я расскажу, как было, — снова вмешался первый, — Тулузский граф, надеявшись без шума обвенчаться и получить Прованс, напел вдове о пыле своих чувств. Не помню её имя, лишь знаю, что она из польских мест. Так вот, лишь этот граф определил их отношения, Альфонсо разузнал каким-то чудом, чрез тридевять земель, что графство ровен час уйдет через кузину, и отобрал у польской вдовушки Прованс! — заливаясь от смеха, договорил он.
Спустя минуту, когда все отдышались, другой осведомленный о той истории голос тихо добавил:
— Теперь же, как и обещал, граф вынужден на ней жениться.
Вся компания смеялась, как шальная.
— Но и это ещё не всё, — снова пролез первый, — в довершение всего, Арагонский король объявил графу войну!
Готель решив, что новостей для неё на сегодня достаточно, прошла дальше. "Надеюсь, я никого не убила", — подумала она, вспомнив слова епископа. Она нашла Клемана на том же месте, но тот уже не спал, а заливал бургундским баранью ногу.
— У меня лучшая жена в Париже, — выговаривал он по дороге домой, — и даже! во всем королевстве! Конечно, не без…, — он покрутил в воздухе ладонью, прищурив один глаз и цыкнув зубом.
— Вы бредите Клеман, — Готель, не торопясь, шла за мужем, который до самого порога своего дома выражал ей свою любовь.
Она уложила его спать, и пошла к себе. Весь вечер она думала о Раймунде и о том в какую игру ему предстоит играть ближайшие годы. Поставить на карту любовь, а потом семью, и в итоге не получить ничего. "Ведь это мучительно, не так ли, Раймунд — не понимать что происходит. Как тогда было мне", — думала она.
 
К полудню следующего дня она пошла в собор, встретится с епископом.
— Констанция де Франс сказала, что вы спрашивали меня вчера, — сказала Готель.
— Да, мадам Сен-Клер, хотел вам кое-что дать, но когда начался праздник и толпа, и этот шум, я решил, что это не лучшее место для нашего разговора. Потому я рад, что вы пришли. Пойдемте, — он пригласил её пройти по Нотр-Даму, который, кроме стрельчатого свода, пока не имел в интерьере никаких признаков храма. Они остановились там, где в будущем должен был быть устроен алтарь, но сейчас там стоял лишь стол да комод, явно не из церковного убранства. Морис открыл ключом верхний ящик и достал оттуда что-то бережно завернутое в синюю материю, расшитую золотой ниткой геральдическими лилиями Французского королевства.
— Для меня честь просить вас принять это, — сказал, развернув материю, епископ, — это Орден Святого Гроба Господнего Иерусалимского.
Он был чрезвычайно красивым с чеканенными доспехами, крылатыми ангелами и красным иерусалимским крестом посреди, и Готель долго всматривалась во все эти детали, прежде чем смогла что-то ответить:
— Я даже не знаю что сказать, ваше преосвященство, — растерялась она.
— Я просто прошу вас принять его и стать Дамой нашего Ордена, — сказал Морис.
— Но зачем он мне?
— Я прошу вас его принять не потому, что он нужен вам или нет, а потому что Ордену нужны такие люди, как вы, — проговорил епископ, — вы мудрая женщина и однажды Ордену может понадобиться ваша помощь.
— Я сделаю все, что в моих силах, ваше преосвященство — согласно кинула Готель.
— Это сопроводительный документ, постарайтесь уничтожить его после того, как прочитаете, — сказал он, протягивая сверток, — там есть имена, вы так же сможете всегда обратиться к ним за помощью.
— Сестра Элоиза не хотела принять меня даже в монахини, а вы оказываете мне столько чести, — улыбнулась она, принимая орден.
— Служить Господу в миру гораздо сложнее, чем в храме. Я думаю, она это знала. И еще я полагаю, она знала, что лучше вас с этим мало кто справится.
— Благодарю вас, ваше преосвященство, вы очень добры, — Готель склонила голову и поцеловала руку епископа.
 
На обратном пути она зашла к Клеману, который мучился похмельем после минувшего застолья. Готель сделала ему травяной отвар и села за стол, пока тот пытался прийти в чувства.
— У вас кончились доски? — спросила она, разглядывая разобранную крышу.
— Да, я как раз думал дойти до Жиля, взять еще несколько штук, — держась за голову, ответил супруг.
— Пейте ваш отвар, мой друг, и выходите к Сене; с ночи здесь совсем нечем дышать, — сказала Готель и вышла на набережную.
— Простите меня, дорогая, наверно вчера я был ужасен, — сказал Клеман, подойдя к супруге.
— Совсем нет, — ответила та, — вы объяснялись мне в любви.
— Господи, — прикрыл он руками лицо, — простите, ради Бога, простите.
— Почему же, я уже и забыла, как оно бывает, — улыбнулась она, — а тут с таким глубоким чувством.
— Не говорите больше, я вас умоляю, — взмолился Клеман.
— Вам стыдно за свою любовь?
— Не за любовь. Мне стыдно за подобное признание, ведь вы достойны большего, чем пьяные слова, — он сжимал её руку так усердно, словно пытался выдавить из неё прощение.
— Вы делаете мне больно, мой милый Клеман, — высвободилась она, — а про вчера забудьте. Я была рада, что вы позволили себе эту слабость, вы не слишком часто позволяете себя в ней урезонить.
Готель смотрела на Сену и вертела в руках опавший листок.
— Вы собирались к Жилю, — напомнила она.
— Да, — улыбнулся тот и махнул рукой, — но я пойду к нему позже.
Но Клеман не пошел к нему ни позже, ни на следующий день. А в тот день, он купил на все деньги фруктов и принес их Готель. Он пытался заботиться о своей супруге в соответствии с её положением в обществе и в его сердце, даже если бы ему в итоге пришлось спать под открытым небом.
— Когда вы доделаете крышу? — снова спросила его жена к зиме, — не шутите так Клеман, день на день ляжет снег.
И после долгих уговоров, Клеман всё же собрал какие-то средства и залатал крышу. Днем он находился в магазине, а едва начинало смеркаться, приходил к Готель и садился у огня.
— Меня сегодня посетила мадам Леблан, — рассказывал он, откашлявшись, — она пересмотрела весь мой ассортимент.
— И что же она купила? — спросила супруга, шинкуя салат.
— Пока ничего, — ответил Клеман, — но она обещала снова. Знатная дама. Пока у меня будут такие покупатели, мой магазин будет процветать.
— Я зайду к вам завтра, убрать, — сказала Готель, постучав ложкой по краю миски.
И на следующий день, раздав у собора горячую сдобу Гийома, она пришла в лавку. У Клемана горел камин, но Готель не могла отделаться от ощущения, что в доме, всё же, необъяснимо холодно. Стены не были прогретыми, как бывает в доме, где регулярно топят, и даже на камине по краям блестел иней. Готель сделала шаг к лестнице на второй этаж, но Клеман вцепился в неё двумя руками с глазами переполненными страха:
— Постойте! — взмолился он.
— Вы не жалеете меня совсем! — крикнула она, выкручивая себе руки, пытаясь вырваться, — на улице зима! Вы не топите, вы совсем не топите дровами! И вы ничего не едите.
Готель села на ступени лестницы и тихо заплакала.
— Закрывайте магазин, — вытирая лицо проговорила она и посмотрела на растерянного Клемана, — закрывайте этот проклятый магазин!
Когда они пришли в дом Готель Клеман сел у огня, пока его супруга готовила постель.
— Вам лучше снять одежду, чтоб быстрее согреться, — сказала она.
Он стащил с себя сапоги и сбросил на пол тулуп:
— Я помню, как увидел вас в первый раз. В платье из голубой парчи. Вы были похожи на ангела.
Готель подошла к огню, взглянула на мужа и слезы брызнули из её глаз. Она бросилась через улицу и заколотила в окно Гийома.
— Что случилось, мадам Сен-Клер? — заохал старик.
— Лекаря! Зовите лекаря! Скорее! Скорее! — кричала она среди дороги.
Вернувшись, она уложила Клемана в постель и вытирала с его лица пот, пока не пришел доктор.
— К сожалению, болезнь вашего мужа слишком усугублена его слабым состоянием, — сказал он, спустившись с мансарды, — я дал ему лекарство, но если жар скоро не сойдет, мадам…, мне очень жаль.
Готель села на стул. Как ни твердила она в душе, что Клеман был только обстоятельством её, не сложившейся, как бы ей хотелось, жизни; сейчас она не могла представить себе эту самую жизнь без него. После того, как все ушли, она поднялась в комнату, где лежал Клеман. Он дрожал от озноба, но увидев супругу, улыбнулся:
— Вы надели бежевое платье.
Готель улыбнулась в ответ и взяла мужа за руку.
— Оно ужасно, — пересохшим голосом проговорил он и попытался повернуться, — а мне сейчас тяжело смеяться. Почему вы молчите? — спросил он её, — вы что-то знаете? Должно быть.
— Простите, — заплакала Готель.
В доме сделалось так тихо, что было слышно, как за окном ложится снег.
— Жалко, что сейчас не видно вашего вьюна, у него чудный запах, — чуть шевеля губами, произнес Клеман.
В течение нескольких часов Готель сидела рядом, вытирала лоб и давала ему воды.
— Вы оставите мне мое кольцо? — вдруг спросил он.
— О, мой бедный Клеман, — снова заплакала Готель.
— Да бросьте, — улыбнулся он, — я счастливчик, у меня лучшая в Париже жена…, — еле слышно договорил он сухими губами и застыл.
— Клеман! — крикнула Готель, — Клеман! Не оставляйте меня, прошу вас! Прошу вас…
 
Утро было пустым и тихим.
— Что случилось, дорогая? — спросила Констанция, — на вас лица нет.
— Клеман, — беззвучно пошевелила губами Готель.
Несколько ночей она провела во дворце, рядом с графиней.
— Я так редко говорила, что люблю его, — шептала она на груди подруги, — может быть, вообще не говорила.
Потеря Клемана стала для Готель колоссальной, какой потери она себе никогда и не предполагала. "Я прожила рядом с ним более тринадцати лет, — скажет она много позже, — но мне кажется, что я его пропустила"; поскольку до самого конца она была уверена, что их общение и брак были временным спасением, чем-то не настоящим, компромиссом, а та жизнь — неудавшаяся, с Раймундом — она была настоящей. Но стоило Клеману исчезнуть, всё стало неважно. Как впрочем, и её вечное внутреннее противостояние с Раймундом — её отчаянное сопротивление действительности. Даже когда она узнала, что Раймунд, через пять или шесть лет, откупился от Альфонсо и Прованса за тридцать тысяч и даже признал себя вассалом Алиеноры; ничего из этого больше не имело смысла и не приносило ей никакого удовлетворения. Жизнь Готель также не двигалась назад, и что-то менять уже было поздно, и оттого потеря Клемана становилась еще более невосполнимой. Она стала невосполнимой потерей следующих десяти лет, которые по сути своей оказались вычеркнутыми, и осталось лишь ожидание конца. Долгое, наказательное. Как однажды она призналась на исповеди Морису: "Эти десять лет стали для меня немым адом, за все мои грехи".
 
 
VII
 
— Во мне верность, — прочитала Констанция эпитафию с камня.
— Я решила, что он достоин этих слов больше, чем я, — призналась Готель на могиле своего покойного мужа.
Они вышли с кладбища к Сене, и пошли неторопливым шагом к центральному острову. Готель хромала на больную ногу и порой останавливалась перевести дыхание. На её прежде черных волосах, за последние десять лет, появились редкие проседи.
— Мы не были близки, как это говорится, — пошла она дальше, — скорее, я не была. Я помню, однажды спросила его, желает ли он детей, и, знаете, он ответил, что также сильно, как и я. И я спросила, почему же он никогда не говорил об этом, о возможности завести ребенка на стороне; я бы не была против. Но он сказал, что эта общая неразрешимость делала его ближе ко мне.
Констанция вертела в руках сорванный цветок и послушно следовала за своей подругой.
— Простите, — сказала Готель, — я столько говорю о себе, что мне самой неловко.
— Не извиняйтесь, мне нравиться вас слушать. К тому же, стоит мне вернуться, не слышно никого, лишь графа да Филиппа. Зайдемте во дворец, — вдруг предложила графиня, — я познакомлю вас с молодой королевой.
Париж блестел под голубым небом, режущей его натрое рекой, а мосты через неё были забиты людьми и телегами, и город бурлил, создавая с этим потоком единый ансамбль движения и жизни.
Через несколько минут они вошли во дворец, и Готель увидела двор, словно это было тридцать лет назад. С зеленой травой и нагретыми солнцем каменными скамейками, фонтаном, каменистой площадью и ступенями, подымающимся к парадным дверям. Девочка десяти лет, сложив за спиной руки, что-то шептала заливающейся смехом Анне, которая затем садилась под дерево и то же самое наказывала своей непослушной кукле. И Готель подумала, что если сейчас повернет направо голову, то непременно увидит рыжие кудри сестры Элоизы. Она обернулась, но увидела Констанс, та улыбалась и что-то говорила ей, но Готель была слишком погружена в себя. Она видела, как перед ними, там под деревом, зарождалась новая жизнь и совсем другая история. И, возможно, в той истории не будет ни её, ни Констанции, никого из тех, кто участвовал в их свершенной судьбе. Но будут другие короли и графы, и трижды сменятся епископы, взведутся новые соборы, и это будет целый водоворот, наполненный какими-то своими чувствами, горестями и радостями, неразделенной любовью, а может и головокружительным счастьем; следующий цикл, пережить который потребовалось бы сил и желания, по крайней мере, на следующие пятьдесят лет.
Готель присела на лавку, растирая свою больную ногу:
— Мне всё сложнее передвигаться без своей клюки, — заметила она.
Констанция подозвала девочку и та подошла ближе.
— Разрешите представиться. Изабелла де Эно. Королева Франции, — с достоинством проговорила девочка и присела в реверансе.
— В таком случае, ваше величество, — продолжила графиня, — разрешите представить вам мадам Сен-Клер.
Готель попыталась привстать, но девочка её остановила:
— Не вставайте, матушка, у вас же болит нога, — воскликнула королева.
— Спасибо, доброе дитя, — благодарно поклонилась Готель, — а где же ваш супруг — Филипп?
— Они с графом Фландрским во дворце, — ответила девочка, — могу ли я идти? — спросила она у Констанции.
— Да, дорогая, — улыбнувшись, ответила графиня.
Изабелла исполнила книксен и убежала прочь.
— Да это был удар, — сказала Констанция, садясь рядом, — узнать, что твой пятнадцатилетний сын в тайне женился на ребенке.
— Он будущий король, ему оно под стать, — махнула рукой Готель, — а, зная, как бывает нелегка и коротка жизнь вот таких принцесс, невольно становится их жалко.
— Я лишь боюсь, чтоб после смерти брата, молодой король не наделал ошибок, — вздохнула графиня.
— Людовик так плох? — спросила Готель, но Констанция не ответила.
Их встречи теперь часто были молчаливы. Они встречались часто и безотлагательно, но уединившись молчали, словно всё еще имели в том необходимость, но уж не имели слов. А через три месяца Констанции не стало.
 
Её похоронили в Реймсе. И теперь отсутствие слов не тяготило время проводимое подругами вместе.
— Вы остаётесь? — спросил Морис.
— Нет, — ответила Готель, — нет.
Они покинули склеп и сели в экипаж.
— Я уверена, что сейчас она на небесах, — прерывисто вздохнула Готель, — я раньше думала, что это просто слова, созданные для утешения; но это такое сильное чувство, здесь, — она прижала руку к своему сердцу.
— Я знаю, — ответил епископ.
— Странно, что я так мучилась, когда умер Клеман, а сейчас легко.
— Это лишь подтверждает, что вы спокойны за её душу. Как и я. Она была хорошим человеком. Во всём следовала вам, — чуть наклонившись к собеседнице, добавил Морис.
"В большем, чем хотелось бы", — подумав, улыбнулась Готель.
— Так же делала пожертвования, и должен вам сказать, весьма щедро.
— Я не знала.
— Она во всём хотела быть похожей на вас, — добавил он.
Когда солнце уже было готово закатиться, на горизонте стал различим силуэт нового собора.
— Я думаю уехать из Парижа, — сказала Готель, оглядывая величественные черты.
— Воля ваша, матушка.
 
Из всех городов, прошедших через её историю, для завершения своего жизненного пути Готель избрала Лион. Это был город, воспоминания о котором были ей теплее и менее болезненны. "Полпути к Раймунду". Здесь же она провела с маркизом их последнюю ночь, в доме родителей Клемана. "Бедный Клеман". Кто бы мог подумать, что он окажется единственным настоящим мужчиной в её жизни. Сознательным и терпимым в отношениях, любящим и до смерти как глупо жертвующим собой. Ведь Готель не нуждалась в опеке, она хотела любви. Любви взаимной со своей стороны в случае с Клеманом, которой она не хотела, и любви взаимной со своей же стороны в случае с Раймундом, но которой она так и не смогла получить. Но сейчас это уже не имело значения. Она несколько раз обошла свой дом, но из всех вещей взяла в дорогу лишь Писание, подаренное аббатисой, да можжевеловую клюку, без которой далекие расстояния уже были просто непреодолимы; а уезжала Готель как раз потому, что не хотела послушно ждать своего конца, глядя в окно своей мансарды, а надеялась еще уловить тот забытый вкус живого мира, некогда разменянного на столичные надежды. Она помнила, каким волшебным чувством было охвачено её сердце, когда она нашла под Лионом ту ореховую рощу. А здесь…, ничто здесь больше не держало её, и она торопилась оставить Париж, так же как стремилась в него попасть, бросив много лет назад цыганский табор.
Дом Готель в Лионе стоял на холме, омываемом Соной, а значит, она всё еще жила во Французском королевстве. Но стоило ей отправиться утром в орешник, как она попадала на территорию Римской империи. Дело в том, что император и французский король, так и не определив до конца принадлежность Лиона, просто разделили его рекой. И теперь даже тот, кто, к примеру, перешел мост, чтобы просто купить молока, пересекал имперско-королевскую границу. Это было забавно, учитывая, что коровы того самого молочника, жившего у подножия "королевского" холма, ежедневно щипали "имперскую" траву на другом берегу Соны.
Возвращаясь спустя десять с лишним лет в Лион, Готель также заметила у подножия холма новый собор, очень напомнивший ей парижский Нотр-Дам, и прежде чем доехать до дома, она остановилась у собора и зашла внутрь. Собор сей носил имя Сен-Жан, в честь Святого Иоанна Крестителя, что показалось ей тоже весьма символичным, и Готель на мгновение показалось, что она и не уезжала из Парижа, а потому она сразу же поспешила оттуда выйти.
Она прошла несколько переулков до молочной лавки. Теперь там работал Себастьéн — сын прежнего хозяина, имя которого она вспомнить так и не смогла. Узнав, кто была его посетительница, он поведал ей "презанимательную" историю об её доме, происшедшую лет восемь назад:
— Одно время, заметив, что дом долго пустует, там поселилась семья германцев, — рассказывал Себастьен, отпуская горшок масла мужчине сорока лет, — но прожили они там не долго, поскольку не прошло и двух недель, как туда прибыло несколько крестоносцев, которые буквально вышвырнули их на улицу, — волнующе договорил он, — с тех пор все обходят его стороной.
Взяв кувшин молока, Готель пошла по дорожке вверх. Она не могла не согласиться с Раймундом, что дом был хорош. Из крупного камня, с массивными деревянными перекрытиями; именно такой, какие строят не прижившиеся здесь германцы. Она видела такие дома в Касселе. Готель обернулась. Вид на Лион с холма был превосходный. Сона и Рона, извиваясь, вползали в город, а затем сплетались вместе, как две змеи, довольные своим воссоединением.
Готель села на крыльцо, положив на ступени свою клюку. Она решила, что слишком устала, чтобы сразу входить в дом, поскольку, вероятно, увидев, какой там могли оставить беспорядок, она начала бы немедленно его устранять. А потому, она была очень удивлена, найдя в каком порядке был дом, когда вошла. Естественно, все поросло многолетней пылью, но было явно заметно, что в доме старательно убрались. Посуда была бережно сложена и выставлена на полках, вычищен камин, рядом с которым лежала непочатая вязанка дров. Готель подумала, что вряд ли это успели бы сделать те, кого отсюда так поспешно выгнали. Она прошла наверх, но и там была убрана постель и белье, аккуратно сложенное, было заперто в шкафу. В итоге, ей осталось лишь вымести дом от пыли.
 
Шли последние дни лета, и Готель не теряя возможности провести время на лоне природы, каждое утро уходила в лес. Она несла с собой вышивку под скатерть или покрывало и садилась с ней на камень или под дерево, трудилась над нею несколько часов, а затем шла обратно. Она редко заходила далеко, тем не менее, обошла всё предместье и за несколько лет знала каждую травинку под Лионом. Самой тяжелой частью такого путешествия всегда оставался подъем на холм. Нагулявшись целый день извилистыми тропами, она брала этот бастион в несколько приемов, переводя дух перед, всё более и более открывающейся, панорамой города. Подходя к крыльцу, от невыносимой боли, она уже опиралась на свою клюку двумя руками и садилась каждый раз на его ступени, прежде чем зайти в дом. Но на этот раз, приблизившись, она увидела, что на её месте уже кто-то сидит. Какая-то совсем молодая девушка, в заношенном платье, не в старом, но сильно сношенном в короткое время. Даже издалека она имела вид измученный, словно проделала путь с другого конца земли. Заметив походящую к дому Готель, девушка торопливо встала, выпрямилась, придав выражению лица достоинства и важности. Но даже с плохим зрением Готель было видно, что девушка эта выплакала на крыльце достаточно слез, надеясь на эту встречу. Её глаза были красными по краям, а подбородок дрожал, но она держалась своего образа, как за соломинку, хотя, скорее всего, сама понимала, что человеку, висящему над пропастью, соломинка вряд ли поможет.
— Ваше величество? — удивилась Готель, подойдя ближе.
— Да, это я, — глаза девушки блеснули надеждой, и она приняла еще более превосходный вид, — Изабелла де Эно, — добавила она на всякий случай.
— Но что вы тут делаете?
Девушка на мгновение вышла из своего королевского образа и подбежала к Готель:
— Матушка, муж мой — Филипп, вот-вот меня прогонит из дворца. Я обошла уже весь свет, в надежде хоть на чью-нибудь поддержку.
Казалось, всё это уже осталось позади, но прошлое, похоже, не готово было оставлять её в покое; Готель вошла в дом, и королева скользнула за ней.
— Он собирает совет, чтобы аннулировать наш брак, — причитала девочка, — на том лишь основании, что я пока не могу дать ему наследника.
Последние слова просто взбесили Готель.
— Ну а я, что могу здесь сделать, ваше величество?!
Изабелла затихла. Она стала бледной, а по выражению её глаз можно было бы решить, что из неё только что достали сердце. Готель отвернулась и закрыла глаза, она глубоко вздохнула, пытаясь взять себя в руки, и затем снова повернулась к девушке. Изабелла была в истерике. Её не было слышно, но лицо её перекосило какой-то болью, она была залита слезами и закрывалась руками, её всю трясло, и Готель, повидавшей на своём веку достаточно, стало по-настоящему страшно, поскольку она никогда не видела, как человека изнутри пожирает ужас.
— Ваше величество! — бросившись к девушке, крикнула она, но та лишь продолжала закрываться от всего руками, скуля при этом что-то бессвязное. — Ваше величество! Изабель! Изабель! Вы слышите меня?
— Но мне сказали, — расслышала, наконец, Готель, — но мне сказали, мне сказали.
— Кто вам что сказал? — пыталась успокоить её Готель, — Изабель! Изабель!
Она начала трясти Изабеллу за плечи, пытаясь вернуть девушку в себя, но та лишь продолжала прятаться и скулить. Готель попыталась заставить её взглянуть на себя, удерживая ей руки, но даже открыв той веки, она не увидела ничего, кроме белых глазных яблок. Она размахнулась и влепила Изабелле громкую, тяжелую пощечину. На какое-то время стало тихо.
— Вы в порядке, ваш величество? — посмотрела она в глаза королеве.
Изабелла послушно кивнула.
— Кто вам что сказал, дорогая? — спросила Готель, держа голову девушки, чтобы не терять контакт с её глазами.
— Морис, — заслезила девушка, — Морис де Сюлли сказал, что вы поможете.
"Похоже, пришло время оказать услугу Ордену", — подумала Готель.
— Вам стоит умыться и отдохнуть, ваше величество, потому что завтра утром мы отправляемся в Париж.
Изабелла попросила Готель не уходить пока она не заснет, но заснула, едва её щека коснулась подушки. И глядя на этого измученного, по сути, ребенка, Готель подумала, как ошибочен среди девочек миф о прелестях дворцовой жизни, и сказки остаются сказками, как бы мы не мечтали их сделать реальностью. Она слушала мирное дыхание Изабеллы и думала, что сейчас эта девочка, пожалуй, выбрала бы обычное детство, наполненное заботами о непослушных куклах и бабочках спрятанных в её ладошках, вместо насильственной необходимости без остановки рожать наследников, не зная ни отдыха, ни родительской ласки, ни какой бы то ни было любви. И еще Готель подумала, что если бы она только могла, то скорее бы укрыла это дитя, чем повезла её завтра в Париж. "Если бы", — сказала себе Готель и, погасив на окне свечу, вышла из комнаты.
Всю дорогу Изабелла держала Готель за руку, и та узнала, что Людовик умер той же осенью, что и Констанция; всего лишь месяц спустя. И что Филипп сейчас единоправный король, после смерти отца, отстранивший от власти свою мать. И что из-за приданого Изабеллы Филипп рассорился с её дядей, а сама Изабелла, похоже, совершенно не шла здесь в расчет.
Готель оставила королеву в доме старого Гийома, который, как только Готель вышла за порог, принялся демонстрировать их величеству своё пекарное мастерство.
Искать Филиппа долго не пришлось, он общался во дворе со своей сестрой.
— Ваше величество, — поклонилась Готель королю, — ваше высочество, — поклонилась она Адель.
— Здравствуйте! Что привело вас в Париж, матушка? — спросил Филипп.
— Меня привел к вам важный разговор, ваше величество.
— Ну что же, — улыбнулся он, — надеюсь, Адель, окажет нам такую услугу. Прошу вас присядьте.
— Спасибо, ваше величество, — поблагодарила Готель.
— Так что у вас за разговор?
— Вы знаете откуда взялись ваши враги, ваше величество?
— О чем вы, матушка? — смутился король.
— Плантагенеты. Генрих, Ричард, Иоанн — дети Алиеноры, первой жены вашего отца. Людовик упрекал её в неспособности родить ему наследника.
— Мой отец добивался аннулирования брака у Папского двора, потому что королева позабыла все приличья брака! — воскликнул Филипп.
— Изабелла поступала так же?
— Нет, — успокоился король, — нет, конечно. Она еще чиста.
— Вы уверены в этом, ваше величество? Когда я увидела её на своем крыльце, я не могла отделаться от мысли, что смотрю на бедную Констанцию, которой пришлось добираться до Парижа пешком, беременной чьим-то наследником, ночуя у чужих людей, возможно мужчин, не имеющей при себе ни гроша.
Филипп сел на скамейку, рядом, постаравшись реабилитироваться от услышанного:
— Но кто ж её выгонял, — улыбнулся он об Изабелле.
— Никто! — не сдержавшись, крикнула Готель, — она напугана до белого каления, отсутствием к ней всякого участия, пока вы с графом делите её приданое и ждёте лишь когда она родит! Я насмотрелась на таких несчастных вдоволь в своей жизни. На девушек, не знающих своего двадцатилетия. Тут никуда ходить не надо, здесь в этом постоянство! Вторая королева вашего отца — Констанция Кастильская почила в двадцать лет, рожая вам сестру Адель, которая была здесь с вами пять минут назад. Поговорите с ней об этом, сир.
— Никто не смеет говорить так с королем! — поднялся возмущенный Филипп.
— В этом ваша беда, ваше величество, — устало вздохнула Готель, — вам не указ ни отец, ни мать. Вы всех прогнали со двора.
— Поймите, матушка, я не могу спокойно править, когда мне в затылок дышит Фландрия!
— Но девочка-то в этом не виновата! И, может быть, граф Фландрии вас не одобрит, если вы откажетесь от него, но поймет. Но если вы обидите его дитя, то навсегда потеряете его расположение, и в королевстве Плантагенетов будут очень рады, когда Фландрия начнет дышать им в затылок, — договорила Готель.
Обезоруженный Филипп сел обратно на скамейку. Он молчал какое-то время, а потом спросил:
— Но простит ли она меня?
— Простит. К своему несчастью. Она еще дитя.
 
— Как вы думаете ему, понравятся эти круассаны? — улыбалась Изабелла, указывая пальцем на выпечку в лавке Гийома.
— Наверняка, — ответила Готель, отвернув глаза.
 
Следующие два дня пути в Лион она не раз возвращалась к мысли, спасла ли она Изабеллу или обрекла на страдания, и даже войдя в дом, она была так погружена в свои мысли, что не отдала себе отчета, как прошла на второй этаж. Она взглянула на постель. Обернулась в дверях. Но, похоже, того что она искала в доме не было. Она села на кровать и долго смотрела на одинокую погашенную свечу на окне. И от обид и сомнений за свершенные ею благие поступки и греховные, при этом беспрестанно теряя ускользающую день за днем её самую важную и самую хрупкую надежду, с ней произошло нечто похожее на эмоциональный срыв, как и у Изабель в этом же доме несколько дней назад.
Готель пришла в себя только к вечеру. Она взяла у стены клюку и вышла на улицу. Лион сверкал по воде многочисленными огнями. Готель спустилась ниже и обошла вдоль реки холм, тот самый на котором стоял её дом. Она шла, не оглядываясь, прямо и прямо, словно бежала от себя или от города, от Лиона, Парижа, от глупых королей и их бесконечных детей, стучащих в её двери. Она бежала от своей жизни и думала, что слишком уж долго бродит по этой земле, для столь нескладной судьбы, и если бы сейчас была возможность избавить себя от необходимости просыпаться каждое утро и ожидать своего безжалостно неторопливого заката, то она бы с радостью оставила этот мир.
Скоро стало темно и над лесом зажглись звезды, но Готель продолжала идти. Иногда она останавливалась, и луна повисала над её головой светящейся тарелкой, удивляясь своей поздней гостье. А Готель, в свою очередь, следила за звездами, как кружатся они в небе, стоит ей только свернуть вправо или влево, обходя поле или овраг. Через какое-то время она снова садилась на камень, давая отдохнуть ноге, поднимала вверх голову и пытливо созерцала сверкающую бездну над собой, словно надеясь найти в этом божественном изобилии хоть одну причину своего напрасного существования. Она вздохнула и опустила голову; она начала жалеть, что зашла так далеко. Вокруг было темно и тихо. Она видела перед собой лишь черные и неподвижные стволы деревьев, но потом всмотрелась в глубину леса. Ей показалось, как будто одинокий огонек зажегся в темноте. Она подобрала клюку и медленно пошла на этот загадочный свет. Было странно, что свет не становился ярче с каждым её шагом; он словно подзывал её и становился только мягче, когда она к нему приближалась.
Пройдя рощу, Готель вышла к краю поляны. Источником оказался цветок похожий на лилию. Можно было бы сказать, что это и был цветок лилии, если бы только Готель когда-нибудь видела, чтобы лилии светились. Она присела рядом и невольно поднесла к цветку руку. Она чувствовала, как тепло его света пронизывает её тело и приникает прямо в сердце, и греет. Греет, перебирая все его холодные уголки и былые раны, и обволакивает её больную душу, и баюкает её словно ребенка мать, ограждая своё дитя от мирских невзгод. Готель закрыла глаза и очень скоро, окутанная действием цветка и накопленной ночным путешествием усталостью, заснула.
Когда первые лучи солнца коснулись её щеки, она проснулась; осматриваясь и пытаясь восстановить в памяти события минувшей ночи. Она увидела перед собой лилию, но та не излучала никакого света. А потому, еще раз осмотрев цветок, Готель сочла произошедшее за сон и, поднявшись с травы, пошла обратно. Она чувствовала себя прекрасно. Не мучилась вечерними душевными тяготами, и даже отметила себе на будущее, что "полезно иной раз провести ночь на свежем воздухе".
Она была в Лионе уже к полудню и, поднявшись, в итоге, к себе на холм, вдруг остановилась и обернулась назад. "Это невозможно", — мелькнуло у неё в голове. Она вдруг поняла, что взошла наверх, почти до самого дома, ни разу не останавливаясь на передышку.
Два дня Готель провела преследуемая странным ощущением непривычной и необъяснимой легкости. Что бы она ни делала, всё давалось ей легче, чем обычно. Постепенно она приходила к мысли, что началось всё именно после её последней прогулки. Но почему? Ведь не произошло ничего не обычного, если не считать её сна о цветке, излучающем свет, но она видела его утром, и он ничем не отличался от других подобных. "Вот только, — подумала Готель, — как мог он мне присниться, если я прежде его не видела". А это значило, что первый раз она его видела именно в том волшебном состоянии, которое она приняла за сон.
Следующим же утром Готель снова отправилась в лес. Надеялась ли она увидеть чудо? Нет. Скорее, она хотела найти причину своих перемен, ведь если цветок обладал целительной силой, то почему он не излечил её от хромоты.
Уже проходя знакомую рощу, Готель заметила, а вернее не заметила никакого света на её краю. Она даже нашла ту же лилию на том же самом месте, но ничего волшебного в ней не было. Несколько разочаровавшись, что ей пришлось напрасно проделать такой долгий путь, она села на траву. Небо было лазурным и прозрачным, и всё что согревало её сейчас, было лишь яркое солнце, стоящее прямо над головой. "Теперь Изабель нарожает Филиппу наследников, — думала она, закусив в зубах травинку, — если это естественно её не убьет". Она вспомнила несчастную Сибиллу и подумала чего стоит такая жизнь. Ничего. Разменная монета. Готель поднялась, отряхнулась и пошла через рощу. И еще она подумала, что благодаря неведомым, но еще живущим в ней силам, она может заняться чем-то полезным в эти дни, поскольку в отличие от её ночного чуда, жизнь пока не собиралась её покидать. Ей нужно было принести домой воды, а еще зайти к Себастьену за маслом. Но тут она остановилась. Странно, почему она не подумала об этом раньше. О ночном чуде. И почему она решила, что его свет будет необходим днем. Готель развернулась и пошла обратно к цветку.
Она села на прежнее место и терпеливо стала ждать темноты. Еще прежде, чем солнце коснулось края земли, и прежде, чем можно было бы заметить, как лепестки цветка стали источать свет, Готель почувствовала его присутствие у себя в голове. Он буквально захватил всё её сознание, пронесся по её воспоминаниям, детству; он открыл каждую дверцу, взорвал оглушительным фейерверком всякий некогда уснувший замысел, высокое намерение, обычное неожиданное желание глотка свежего воздуха или просто мечту; он прилежно впитывал в себя горечи, боль и потери, вытаскивал из-под слоя лет давно закаменевшие обиды и страхи, и выносил их прочь, а отдавал лишь тепло и ничего больше. А его тепло давало всё: и бесстрастное чувство самообладания, гармонию мысли, души и тела. И очень скоро от такого стихийного, но очень благодатного воздействия Готель закрыла глаза и впала в сон.
Не известно грел ли её цветок на протяжении всей ночи, но проснулась она явно от холода. Лилия дрожала на ветру своими широкими, желтыми лепестками, выглядела хрупкой и даже не представляла собой и намека на ту силу, которую она имела ночью. Готель встала и сразу, буквально увидела изменения; она стала зорче, и все её движения стали легче и гибче, словно прежний, невидимый, тяжкий груз пал с её плеч. Она смотрела на свои руки и не могла тому поверить. Её кожа стала чистой и гладкой, какой была, может быть, лет пятнадцать тому назад. И волосы. Готель вдруг увидела на плечах свои волосы, черные без проседей. Она взглянула на цветок, послушно качающийся под утренним ветерком. "Белéнское чудо", — тихо сказала она, проводя над ним рукой, словно поглаживая, но при этом совершенно не касаясь.
Знал ли еще кто-нибудь о нем? Возможно. Но сейчас голова Готель была занята другими вопросами, которых с каждой секундой становилось только больше. Выздоровела ли она или стала моложе, а если так, то сколько ей теперь приходилось лет? И останется ли она такой? А если да, то как долго, и как в таком случае воспримут её новый образ люди? Возможно, ей пришлось бы уехать в другой город или остаться и дальше вести отшельническую жизнь в Лионе. И еще она подумала, что может ей стоит провести здесь еще одну ночь, потому что не знала, сколько времени еще будет цвести цветок. Однако самый главный вопрос был в том, нужно ли ей это? Ведь еще три дня назад она была готова проститься с этим миром, лишь бы избавить себя от пустого остатка жизни, а теперь это чудо, не то божественное наказание за её греховное желание, настигло её, лишь прибавив времени. Так что же это было, дар или удар свыше?
Не найдя ответа ни на один вопрос, Готель решила пока не продолжать общения с цветком, а вернуться домой, до той поры, как в её голове не станет большей ясности. Входя в Лион, она надела капюшон и опиралась на клюку, словно ей это было всё еще необходимо.
Город не заметил её изменений, хотя Готель всё же решила сменить несколько своих лавок, хозяева которых были не чисты на язык. И никто, вроде бы, не обращал на неё особого внимания, если не считать одного мужчину, которого, как показалось Готель, она встретила у Себастьена, когда приехала в Лион четыре года назад. Каждый раз он смотрел на неё, не отрывая взгляда, пока она шла мимо, что само по себе раньше никогда не было странностью. Её красота в прежние годы и общение с мужчинами всегда была подспорьем в служении Богу. Это давало ей более богатые дары, а церкви, в свою очередь, более щедрые пожертвования; чем если бы у неё было бы одно портное мастерство. Подумав об этом, Готель решила купить кусок материала на новое платье, поскольку от плохого зрения она соскучилась по шитью. А еще она решила, что пришла пора познакомиться с лионским епископом — Жаном де Бельменом, а также заручится его поддержкой. Готель боялась, что не поняв причины в её изменениях, дурной человек не найдет ничего, кроме как объявить её ведьмой или колдуньей. Но, как говорили в городе, епископ "принадлежал душой Богу, а телом Римской империи", которая возложила на него управление Лионом; а потому щедрые пожертвования могли бы прикрыть глаза местной епархии на пустые разговоры и вздор.
Готель достала из ящика орден, завернутый в лазурный платок расшитый золотыми лилиями, и внимательнее взглянула на геральдику. Возможно, это было совпадение. Возможно, знак свыше, в том, что и цветок и орден были посланы ей Богом, но зачем? Дать сил на рождение ребенка? Но этот свет, он совсем не исцелял; Готель осознавала это каждый раз, когда чувствовала боль в ноге, поднимаясь на холм. Что же давал цветок? Что давал его свет? Молодость? Нет. Скорее возвращал отпущенное время. Только! время, которое не имело никакого отношения к телу или его здоровью. Но зачем? Зачем Бог послал ей этот знак, свет, время или что бы это там ни было, когда всю жизнь она просила только дитя?
Спрятав орден под одежду, Готель отправилась в собор.
— Я надеюсь, вы не из сторонников Пьера Вальдо и его воззрений, — улыбнулся епископ, проходя по собору, — с тех пор, как он появился здесь со своей ересью с отказом от собственности, у нас было с ним немало проблем, пока Папа не отлучил их от церкви. Не хорошо проповедовать за стенами храма, особенно в мирском толковании, поскольку неизвестно куда заведет людей такая проповедь.
— Ваше преосвященство, — отвечала Готель, — я всегда делала пожертвования в пользу церкви и Бога, ставя единственной своей целью прощение Всевышнего. Живя в Париже, я делала пожертвования собору Нотр-Дам, о чем есть записи в книге Ордена Морисом де Сюлли; теперь же, я прошу вас принять пожертвования для собора Сен-Жан, в городе, который сам Господь Бог, возможно, избрал остатку моей жизни.
Отчасти она лукавила, отчасти, принимая во внимание свою недавнюю находку, допускала мысль, что находка эта не была случайной. В итоге, Готель передала Лиону дом на Сицилии, который она давно не посещала и не планировала больше посещать, и половину средств, хранящихся в графстве Прованс. Вторую же половину средств, а также дом в Париже, Лионе и Марселе она переписала на свой орден с возможностью фамильного наследования, что было весьма находчиво, с учетом её вероятного последующего омоложения.
 
Следующим же утром на другом берегу Соны Готель посетила портную лавку Николь Рэммэ. Эта милая девушка семнадцати лет, продавала лучший в городе материал, который доставлял её отчим из Турина, находящегося, кстати, сразу за альпийским хребтом. Иногда Готель думала посетить свою родину, но почему-то так ни разу и не собралась.
— Добрый день, Николь, — поздоровалась она, входя в магазин.
— Добрый день, мадам, — удивилась девушка, — мы знакомы? Простите, просто я не помню, чтобы вы заходили раньше.
— Я много раз слышала о вашем магазинчике, но здоровье не позволяло мне взяться за иглу, — объяснила Готель.
— Вы живете в Лионе?
— Уже давно, — отвечала покупательница, — у вас превосходный материал.
— С тех пор, как мне исполнилось четырнадцать, Карл — мой отчим оставил управление лавкой на меня, и я прилагаю максимум усилий, чтобы торговля шла успешно.
— Так вы тоже из Турина? — спросила Готель, вытаскивая серый моток из-под других.
— Тоже? — переспросила девушка.
— Я слышала, что Карл привозит вам оттуда материал.
— А, ну да, — улыбнулась продавщица, — я родилась в Турине, но когда мне исполнилось семь, мы переехали в Лион.
Пообщавшись с Николь, Готель купила кусок зеленого материала на платье и кусок серого на новую накидку.
— Скажите, какой он, Турин? — спросила она уходя.
Николь пожала плечами:
— Большой, красивый — обычный, если вы там не родились.
Весь остаток дня Готель провела за пошивом новой одежды. Она увлеклась и подумала, что, может быть, Господь таким образом решил оставить её на своей службе, хотя теперь она и без того была рада вернуться в родную стихию.
С того дня, выходя из дома, она прикрывала голову "седым" капюшоном, и лишь изредка обнажала черные волосы, давая постепенно привыкнуть окружающим к своему "истинному" облику. Или когда это был он. Высокий и статный. Она встречала его не часто, но когда это случалось, он всматривался в её лицо, чем приводил Готель в давно забытое смущение. И может быть потому, она не хотела нарушать эту игру шагами со своей стороны, а решила позволить такое сближение ему. И через несколько дней, выходя из собора, она снова увидела этого внимательного к ней незнакомца. Он вышел следом, словно посещал утреннюю мессу, а возможно, как подумала Готель, просто нашел это поводом для знакомства.
— Доброе утро, мадам, — проговорил он ей вслед.
Готель остановилась и обернулась к мужчине лицом. Ветер уже теплый играл с её волосами, а яркое солнце сверкало на золотых серьгах.
— Доброе утро, месье, — улыбнулась она.
— Прекрасная месса, не правда ли? — спросил он первое, что пришло в голову.
— Да, месье, — согласилась Готель, — особенно для человека, посещающего храм не более раза в год.
— Вы, несомненно, правы, — улыбнулся он, — придя сюда, я лишь хотел увидеть вас.
— Ну, что же, похоже, вы пришли не зря, — откланялась она и, развернувшись, пошла дальше.
— Постойте, подождите, прошу вас, — побежал он следом, — постойте. Не сочтите меня безумцем, поскольку, быть может, вы не помните меня, но я мечтал о вас уже давно.
— Почему же, — улыбнулась Готель, — я вас помню. В лавке у Себастьена, еще четыре года назад.
Незнакомец сдвинул брови и неуверенно покачал головой:
— К моему стыду, я не помню нашей встречи у Себастьена, — признался он.
Готель быстро одернула себя, вспомнив, что четыре года назад выглядела несколько старше, и к тому же, редкий мужчина заинтересовался бы дамой с клюкой.
— Но я помню, — так же неуверенно продолжил он, — когда был еще ребенком, у нас останавливалась девушка, с черными до плеч волосами, ровными бровями, красавица, каких на свете нет. И я был бы готов немедленно вернуться в собор и поклясться перед Всевышним, что это были вы, будь я сейчас не старше вас.
Готель почувствовала, что сердце её вот-вот остановиться, и никакой цветок ей больше не поможет. Она мысленно пронеслась сквозь толщу лет и, добравшись в памяти до имени этого "ребенка", чуть было не произнесла его вслух — Жак — сын мадам Пенар. Она вовремя остановилась, ведь произнеси она это имя сейчас, как и фамилию его матери, это сразу бы означало, что это именно она — девушка из его прошлого. Знал ли он, что она живет в доме его тетки? Может быть, нет. Пока нет. У Готель сошла с лица улыбка и всякое романтическое настроение. Ей казалось, что сейчас сам Бог смотрит ей в глаза, спрашивая с неё за содеянное.
Не выдержав такого психического удара и бросив Жака среди дороги, Готель сбежала. Наспех добравшись до дома, она закрыла за собой дверь и оперлась о неё спиной, словно за ней гнались волки. Куда было бежать дальше? В Марсель? Турин? Её собственное прошлое ей больше не принадлежало — это был конец — смерть, которую она тогда искала в лесу. И, похоже, Бог её услышал, но только теперь она почувствовала, что жизнь её кончилась, и если она не начнет что-то заново, прошлое так и будет барабанить ей в двери.
На этот раз это был Жак. Переведя дух, Готель открыла. В руках у неё была небольшая собранная котомка и "седая" накидка; она решила уходить, хотя сил у неё ни на что уж не осталось.
— Вы уходите? — взглянул Жак на её ношу, — Почему? Почему вы сбежали?
Готель молчала, отведя глаза, и дрожала. Она никогда не жалела, что у неё не было матери, но сейчас она хотела бы спрятаться в чьих-то руках, чтобы никто не мог причинить ей вреда. И она бы бросилась на колени просить прощения у Бога и каяться за то, что никогда больше не пошла бы к цветку и, возможно, пренебрегла бы его даром. И это было бы так! Если бы здесь не было Жака. Но он смотрел на неё, и когда снова начал говорить она вздрогнула.
— Вы не можете уйти. Последние тридцать лет каждую свою избранницу я сравнивал с вами. Я запомнил все ваши движения, как вы ели, как смотрели на меня, а потом вдруг поправили волосы. Я чувствую, что-то необъяснимое гнетёт вас, но в то же время, то же необъяснимое делает мою веру в Бога сильнее, поскольку единственное объяснение того, что вы стоите передо мной, что он всё же услышал мои молитвы. Я лишь прошу дать мне шанс. Прошу вас. Разве вы никогда ни о чем не мечтали?
Готель села на скамью и взглянула в окно. Желтые листья влетали с улицы и беззвучно садились на пол.
— О ком, — произнесла она.
— Простите, — не понял Жак.
— Вы хотели спросить: разве вы никогда ни о ком не мечтали? — повернулась к нему Готель.
Никто больше не говорил о возрасте. С тех пор это стало табу. Жак больше говорил о себе и редко спрашивал о прежней жизни Готель. Он был плотником, как и его отец. И уже вырастил сына, который также работал с ним в подмастерье. Их нечастые связи Готель боле принимала на себя, хотя Жак был гораздо настойчивее, чем её греховное желание.
— Я приходил сюда иногда, уже подростком. Чинил дверь или ступеньку, и мадам угощала меня сыром или молоком с хлебом, — рассказывал он.
— Она говорила что-то обо мне? — спросила Готель.
— Нет, — ответил Жак.
И это была еще одна причина, почему он нравился Готель; он всегда знал, когда нужно промолчать. Её чувства к нему были бесстрастно теплыми. Возможно, будь ей сейчас двадцать, он мог бы заслужить место в её сердце, но её реальный возраст с иронией относился к подростковой влюбленности, оставляя на поверхности лишь плотское утешение для здравия ума. Не говоря о том, что у него была жена — некая Мадлéн, по рассказам Жака, похожая на Готель необыкновенно, но старше. Это превосходство, безусловно, не могло не порадовать её женское естество. К Готель возвращалась жизнь, и она, наконец, была готова её принять.
 
— А потом мы остановились здесь, — рассказывала Николь, — и Карл решил, что италийский товар расширит круг покупателей, если мы откроем магазин на границе Французского королевства и Римской империи.
— Вот это, — сказала Готель, указывая на платье необычного фасона.
— Это из Милана. Если честно, оно висит у меня с прошлого сезона, — добавила девушка, снимая платье с вешалки.
Покупка платья оказалась для Готель впечатлением абсолютно новым. С тех пор, как она научилась шить, она не покупала себе готовой одежды. "Но почему нет", — думала она теперь. К тому же платье было необыкновенным, и Николь сделала на него скидку, что для Готель вообще стало настоящим приключением. Она также нашла общение с этой девушкой очень приятным. Как она узнала, её отчим приезжал в Лион лишь пару раз за месяц, а остальное время Николь справлялась сама; вела хозяйство и держала магазин. А потому, по себе зная, как не претенциозен рацион одинокого человека, Готель решила пригласить девушку на ужин.
Ела Николь с удовольствием, иногда раскидывая за плечами темные волосы, ниспадающие крупными волнами, и с интересом водя своими серыми глазами, то в одну, то в другую сторону дома.
— Кто-то мне сказал, что Карл перевез меня сюда из-за случаев похищения детей в Турине. Но я не слышала ни одной такой истории. Да и мой друг — Винсéнт говорит, что это не более чем байки о проезжих цыганах, чтобы пугать непослушных детей, — лепетала за тарелкой девушка, продолжая осматриваться по сторонам.
"Какая болтушка", — подумала Готель, вытягивая нитку. Тем не менее, у Николь был столь милый голосок, что порой Готель наслаждалась им, не вдаваясь в суть, как наслаждаются шумом моря, доносящимся издалека. От ощущения душевного спокойствия, даримого бережным ею присутствием Николь, Готель неторопливо метала стежки, а девушка следила за ней, не отрывая своего взгляда от точных и изящных движений проворных пальцев.
— У вас кольцо, — заметила гостья, и Готель инстинктивно отдернула левую руку, но, заметив рядом с собой ребенка, улыбнулась, — это подарок дорогого мне человека.
В доме Николь оказалась спокойной и покладистой. Внимала каждому слову и старалась не отставать в строчке за своей наставницей. "Я начинаю вас ревновать", — пошутил как-то Жак. В отличие от него, в течение нескольких лет Готель и Николь встречались практически каждый день. Если Николь не приходила сама, то Готель шла к ней.
— Сегодня утром, мадам Сен-Клер, я продала несколько наших платьев мадам Лекóк, которая двумя днями вернулась из Парижа с массой столичных новостей, важнейшей из которых является лишь та, что этим летом король Филипп с крестовым обращением отправится в Птолемаиду. И хотя Фридрих и Ричард собираются тоже, помощь их весьма сомнительна, поскольку цели всех троих не однозначны. Последний же после коронации тратит непомерно много на свой чин, и будь жив еще Генрих, он бы счел Ричарда хвастуном, которому дело Христово необходимо лишь как поощрение собственной гордыни, — Николь на мгновение затихла и вдруг добавила, — почила королева.
— Изабелла? — подняла голову Готель.
— Изабелла де Эно, — подтвердила важно Николь и покачала головой, — как я такое забыла.
Готель почувствовала, как ей вдруг стало нехорошо. Она сорвалась с места и выскочила за порог.
— Вы здоровы? — спросила девушка, выйдя за ней следом.
Готель закивала головой, откашливая на землю остатки потрясения и, успокаивающе махнув Николь рукой, пошла к своему дому. Перейдя мост, она остановилась возле собора. Её разъедали гнев и злость. Она ненавидела Филиппа, себя, их походы к неверным с целями, которые сами не могут себе определить. Почему она не оставила Изабель в Лионе? Почему? У неё хватило бы слов уговорить её. Ну почему она этого не сделала? Почему? "Прекрасная Изабель, прекрасная Изабель, — рыдая и покачиваясь на полу собора от боли, повторяла Готель, — прекрасное дитя, моя девочка, моя девочка".
Когда она открыла глаза, рядом сидела Николь:
— Вы пробыли здесь всю ночь, мадам. Я была у вас дома, но не нашла вас там, и в надежде на Бога пришла сюда. Священник нашел вас ночью на этой скамейке и принес вам воды. Хотите? — спросила девушка и протянула Готель стакан.
Утро принесло некоторое облегчение. Николь шла рядом, поддерживая свою спутницу под руку.
— Простите, дорогая, что заставила вас волноваться, — сказала Готель на выходе из собора.
— Не стоит извиняться, матушка, — замахала руками девушка, — позвольте я провожу вас домой. И как я сразу не додумалась зайти в собор. Должна признаться, я редко посещаю храм. Вот мои родители были истинными католиками, а моё духовное воспитание, похоже, рассеялось где-то по дороге из Италии в Лион, — захихикала она.
Пожалуй, это то, что было сейчас необходимо Готель. Отвлекающий голосок, ласкающий и баюкающий её больное сердце. По этим ноткам, на свою беду Готель выстроила в своем уме хрупкую иллюзию их близости, а потому всплывающие время от времени реалии причиняли ей достаточно много боли.
— Вы снова пойдете к Николь? — спросил Жак.
— Да, она сегодня вечером встречается с Винсентом, а потому зайти не сможет, — Готель насилу уложила платья в сумку, тяжело вздохнула и села на скамью.
— Вы очень привязаны к этой девочке.
— Но что бы я ни делала, всё тщетно, — досадовала она, — я так старалась сделаться ей ближе, но всё же ей прекрасней её друг.
— Она взрослеет, это неизбежно, — обнял её сзади Жак.
— И вы уходите? — повернув голову через плечо, опустила глаза Готель.
— Да, мне пора, — ответил он.
Последнее время Жак приходил всё реже. И чем реже он приходил, тем чаще Готель всматривалась в свое отражение. Похоже, ей снова было сорок. Она замечала новые морщинки, по которым судила о настроении прожитых лет и не очень горевала по поводу Жака, который, как и большинство мужчин, оказался влюбленным лишь в недолговечную женскую красоту. "Глупец", — подумала Готель. Но, то ли от бессмысленности своего возраста или от того, что события бесценной жизни не доходили до её души, Готель была привязана к Жаку так же, как к проезжему торговцу сладостями. Как бы то ни было, сейчас её волновала, всё более явно ускользающая, Николь.
— Винсент говорит, — лепетала девушка, — что когда заработает достаточно денег, мы сможем уехать куда захотим. И я уж совсем растерялась, поскольку он непременно желает отправиться на юг, а я даже не знаю, как воспримет такую новость Карл. Хотя Винсент сказал, что у берегов Сицилии есть острова чудесные и что к Италии совсем близко.
Не выдержав такого количества Винсента в своем доме, Готель оставила вышивку и поднялась к огню, где кипел обед.
— А я, признаться, дом не покидала с детства, — продолжала лепетать Николь, — но как ему сказать о страхе быть вдали от дома; он так мечтателен порой, что я почти не знаю, что мне делать. Винсент…
— Бросьте же! — обжегшись о горячий чан, не стерпела Готель, которая уже была готова этого Винсента убить.
— Простите? — погасла девушка.
Готель, поняв, что несколько погорячилась, артистично рассмеялась:
— Ну, полно вам, дитя, чего ж здесь страшного. Разве что шторм в пути застанет, — махнула она рукой и повернулась обратно к чану.
— Да…, — удивленно протянула девушка, — об этом я как-то не подумала.
Николь давно уже исполнилось двадцать, и все её мысли были заняты лишь предстоящим бракосочетанием, что приводило Готель в трудно скрываемое негодование. Николь же, отчасти чувствуя это, чаще предпочитала Винсента, чем невольно, но всё же сильнее задевала Готель. Готель понимала, что подобное общение недопустимо и, чтобы хоть немного укротить своего беса, начала посещать собор и проводить там по нескольку часов к ряду. Постепенно время, проводимое в Божьем храме, выросло настолько, что она оставила и лесные прогулки. Конечно, она знала, что может начать все заново, омолодиться и сменить город. Но прежде ей хотелось обуздать свой гнев, чтобы в следующей жизни не срываться на случайных людей и не причинять им боли. Карл же, со своей стороны, был очень благодарен Готель за вмешательство в судьбу его падчерицы:
— С той поры, как вы стали присматривать за ней, мне стало гораздо спокойнее оставлять дом, — говорил он.
— Вы привезли то, что я у вас заказывала? — поинтересовалась Готель.
— Да, мадам Сен-Клер, — засуетился тот и достал из сумки сверток.
Когда Карл ушел, Готель развернула его на кровати. Это был превосходного качества белый шелк для свадебного платья Николь. Платья, которое должно было стать излечением души Готель и её последним важным делом в этой жизни. К тому же, она не хотела наблюдать, как растворяется в воздухе её очередная иллюзия и дожидаться старости, когда от сердечной или другой боли ей придется снова взяться за клюку.
Вместо этого она с редкой кропотливостью очерчивала силуэт будущего платья и бережно разглаживала руками материал, совмещая его края. Она вложила в него столько любви, сколько оставалось в ней, поскольку была уверена, что делает благое дело, и Николь не станет жертвой Короны, кормящейся наследниками и их матерями. Она хорошо знала невесту и, метая швы, представляла себе её руки и жесты, и высвобождала чересчур затянутый рукав; обшивала пояс и размышляла, будет ли тот или иной элемент удобен, когда, к примеру, Николь будет брать Винсента под руку.
Готель не планировала становиться свидетельницей их венчания, а потому договорилась с Николь, что та сама зайдет за своим свадебным подарком. Аккуратно сложив и перевязав платье, Готель оставила его на столе и, взяв у порога клюку, вышла из дома.

Перебирая подножную траву в поисках ягод и не чая при этом что-нибудь найти, она размышляла о своей лионской жизни, насколько сумбурной она была; каждое событие которой наступало гораздо быстрее, чем ожидалось. И в какой-то момент Готель осознала, что просто оказалась не готовой: ни оставить прошлое, ни, тем более, начать что-то новое. Вместо чистого листа она нашла себя окутанной ворохом старых дилемм, забот и не решаемых вопросов. И сейчас она видела это единственным ответом её небесного послания. А это означало, что дабы полностью принять сей дар, каковым он ей открылся, Готель было необходимо покинуть мир, не занимаясь служением Богу во имя его, а всецело предать себя Всевышнему, лишь во спасение своей заблудшей души.
Оставив у цветка двадцать с небольшим, Готель устремилась на север. И когда выше по течению снова вышла к Соне, прежде чем умыться, она долго всматривалась в свое новое отражение. "Сколько мне теперь? — размышляла она, — двадцать, может двадцать один". Это было важно только потому, что внутри ей было давно за шестьдесят, а между тем, ей следовало вести себя адекватно в людях, соответствуя нормам своего внешнего облика.
Она шла пешком, одна, взяв с собой лишь немного денег, чтобы не умереть с голоду. Разумеется, она могла нанять в Лионе экипаж, но побоялась, что это может стать очередным шлейфом из её прошлого; к тому же, если можно так сказать про католиков, для Готель это был своего рода хадж, а также время подумать о прошлом и будущем.
Через несколько дней, минуя Дижон, а потом и Труа, Готель, наконец, оказалась в Паркле.
 
 
VIII
 
1221 год.
— Вы так часто бываете здесь, матушка, — заметила одна послушница, присаживаясь на скамейку в парке, — что можно подумать, будто вы знали её.
— Едва ли, — улыбнулась Готель.
Определенно, покойную аббатису нельзя было познать полностью, ибо это был океан. Но будучи той сестрой Элоизой, какой Готель всё же посчастливилось её знать, она оказалась не менее чем краеугольным камнем её духовного становления, а в относительно недавнем прошлом, и "Меккой", куда стоило вернуться ради исцеления души.
Аббатство не изменилось. Здесь был тот же воздух с запахом леса, сырого камня и ладана, который обволакивал ум и не оставлял возможности думать ни о чем, кроме как о высоком. И если бы кто-то сейчас захотел увидеть ту прежнюю Готель, страждущую и мечущуюся от внутреннего смятения, найти и узнать её без труда, то для такого охотника это было бы весьма сложно. Её лицо не отличалось от других марсельским загаром или страстными морщинами, несмотря уже на почтенный возраст; нельзя было разглядеть её пышных волос, убранных под грубой рясой. Но было еще одно изменение, которое произвело на Готель впечатление божественной благодарности за, возможно, её избрание праведного пути, а именно — её некогда преследующая боль в ноге, которая с возрастом так и не возвращалась. Что, впрочем, наводило Готель на мысль, что воссоздав свои двадцать лет, когда травмы еще не было, с переменою судьбы она просто её избежала, а не доживала до её усугубления, как то было в Лионе.
Так или иначе, она была благодарна Богу за всякое, даже самое малое вмешательство в её судьбу. И вряд ли кто другой в Паркле более чем она, имеющая на руках столько тому подтверждений, проповедовал увереннее и тверже. Даже если она не знала до конца природу своего цветка, она точно знала, кто дарует его свет.
— Я слышала, вы хотите покинуть нас, матушка, — сказала другая послушница на чтениях.
— Бог дарует нам жизнь в миру, — ответила Готель, закрывая книгу.
Да и к тому же, она не для отпущения грехов провела последние тридцать лет в доме Божьем, а ради очищения ума и духа, дабы в следующей жизни она могла наполнить Его светом не только свое тело, но и сердце.
Готель изменилась. И вместо судорожного трепета над своим не детородным телом, она расчищала скамейку от снега и внимала Писанию, где каждая строка открывалась ей с новой стороны. Теперь она знала что означает: "Нельзя принять жизнь вечную, не обретя покой". Она постигла это откровение, как и другие; и она была готова отправиться дальше, лишь только бы сошел снег.
На сей раз она добиралась не пешком, а церковной повозкой до Труа, а оттуда, оплатив экипаж, отправилась в Лион; и подъезжая к городу, Готель, на всякий случай, накинула капюшон и спустилась с экипажа не ранее чем возле собора. Меньше всего ей сейчас хотелось по другую сторону Соны столкнуться с Николь, которая теперь пришлась бы ей ровесницей.
А весна, кстати говоря, была прекрасна. Солнышко уже крепко пригревало спину; краски природы, звуки и запахи, витающие в воздухе, пробуждали город и его жителей от зимнего сна. Хотя ночи были еще холодны; а потому, ступая проталинами по лесу, Готель надеялась, что её лилия не оставит её без своего тепла. Боялась ли она, что та когда-нибудь исчезнет вовсе? Возможно. Но было кое-что, что поддерживало некую внутреннюю уверенность в невозможности бесследного исчезновения цветка, а именно, до сих пор неведомое ей, его предназначение. Должна была быть у этого явления какая-то цель, более значимая, чем даримая молодость и время. По сути, сам цветок являлся не больше чем инструментом. Сам цветок не мог большего, чем только дать еще время. И значит определить его миссию, могла лишь Готель.
Так что к утру, она снова очнулась молодой и основательно замерзшей. Обойдя недоверчивым взглядом, качающуюся на ветру, лилию, Готель вышла на поляну, сжимаясь от холода, и встала среди неё, вытянув к восходящему солнцу свой ледяной нос; и единственной мыслью, которая теперь помещалась у неё в голове, был теплый Марсель.
 
О, Марсель! Это было прекрасно. Оказаться в этом раю в двадцать три, да еще будучи дочерь уважаемого рода! На счету которого, кстати, были: и упоминания Мориса о крупных пожертвованиях парижскому Нотр-Даму, и запись имперского епископа о дарственных лионскому Сен-Жану, жизнь, проведенная на службе в аббатстве Паркле, Рыцарский Орден Святого Гроба Господнего Иерусалимского, услуга французской Короне, как и всюду допускающий документ подписанный Людовиком Седьмым, прованская честь Арагонского (некогда "маленького") короля; Боже мой! Да сам Папа римский трижды бы подумал прежде, чем усомниться в её истинности! Не говоря уже о внушительном счете у прованского казначея, плюс пятьдесят серебряных марок.
— Стоп. Пятьдесят серебряных марок? Это же целое состояние, — удивилась Готель.
— Да, — ведя пальцем по узким строкам огромной книги, подтвердил казначей, — здесь сказано, что "король Арагона — Альфонсо Первый, ставши в одна тысяча сто шестьдесят седьмом году также и графом Прованса, положил пятьдесят серебряных марок на счет мадам Сен-Клер, надеясь на её скорый визит в Марсель".
Получив столь прекрасные новости у казначея и копию ключа от своего дома, Готель покинула здание аббатства Сен-Виктор. "Ах, Альфонсо, — сетуя на себя, покачала головой она, — он все же ждал меня. Но откуда же мне было знать, что этот девятилетний мальчик за одну ночь так привяжется ко мне", — размышляла по дороге Готель и, почему-то, вспомнила историю с Жаком. "Я вернулась, мой милый Альфонсо", — прогуливаясь вдоль берега, куда-то в небо, мысленно сказала она, а затем присела на валун и долго смотрела на море. Соскучившись по этой бескрайней синеве, ей доставляло огромное удовольствие наблюдать за бесконечной игрой волн, нагоняющих друг друга и превращающихся на камнях в густую пену. Её жизнь в аббатстве сделала её достаточно спокойной, чтобы она могла находить движение и жизнь на этом неподвижном холсте.
Намочив с соленой воде ноги, она вышла на портовый рынок, перебрала на манер Клемана полдюжины лотков и, купив пригоршню фруктов и кувшин божоле, подошла, наконец, к своему дому, который опустев на шестьдесят лет, получил полностью заброшенный вид. Бóльшая часть вьюна, которым он, похоже, некогда основательно зарос, позже высохла и теперь создавала впечатление огромной корзины, старательно натянутой на его крышу. Да и входная дверь никак не хотела подаваться, как Готель не крутила в её скважине ключом. Отчаявшись, она нашла плотника, чтобы её открыли, и пока тот чинил замок, наводила чистоту внутри. По завершении, она дала мастеру несколько монет, а также налила добрую кружку вина.
Небо над морем окрасилось в розовый, и в этот первый вечер в Марселе ей долго не хотелось ложиться, хотя её глаза уже закрывались сами, то ли от вина, то ли от усталости; и весенний воздух всё ещё прохладный заставлял её кутаться в одеяло; она смотрела на иссохший вьюн и ей, во что бы то ни стало скорее, хотелось вернуть ему цветущий вид.
Весь следующий день Готель вырезала старые ветки и пересаживала корни. Она даже залезла на крышу, чтобы очистить её от сухих листьев. Балкон же, несмотря на время, оставался таким же белым и прекрасным, как в прошлом. Обессилив, Готель садилась на тяжелую деревянную скамейку рядом с парапетом, и, как и раньше, проводила здесь большую часть времени: читала, шила, или просто смотрела на море и, сделав глоток вина, закрывала глаза и слушала волны, сливающиеся с пеньем птиц.
Кроме монашеской рясы, её гардероб был пуст. Конечно, она планировала дойти до порта и купить кусок чудесного восточного материала, но она также помнила, какое удовольствие ей доставила покупка миланского платья в магазинчике Николь. Единственный портной магазин, который она знала в Марселе, но прежде за ненадобностью не посещала, находился вблизи Сен-Виктора, в доме некоего месье Дюлюи. И, конечно, она нашла там магазин, но, зайдя внутрь, не обнаружила на его полках никакой одежды или парчи. Её окружали книги и человек невысокого роста, представившийся как Гастóн.
— Это удивительно, что вы знаете о портной лавке, существовавшей здесь когда-то. Мой отец тоже говорил мне о ней, хотя сам я лишь помню, что здесь всегда были книги, — рассказывал молодой человек, — с расцветом прованской литературы, переписывание книг стало хорошим делом, мадам…, — недоговорил он, заметив кольцо на левой руке Готель.
— О! — улыбнулась она, инстинктивно спрятав руку за спину, — я не замужем. Это подарок дорогого мне человека. Так что же вы мне порекомендуете?
— Ну, у меня есть неплохая подборка поэм Бертрана де Борна, а также любовные кансоны Арнаута де Марейля — это моя гордость, — с достоинством подчеркнул Гастон.
— Я читала их прежде, — улыбнулась Готель.
— О, я вижу перед собой читателя, знатока и гурмана! В таком случае, — не сдавался продавец, — вот! Недописанный рома Кретьена де Труа, совсем недавно завершенный германским поэтом Вольфрамом фон Эшенбахом!
— У вас красивый почерк, Гастон, — заметила Готель, перелистывая книгу, — вы не скажете, где в Марселе найти портную лавку?
Готель всё же купила себе платье (как и у Николь, шитое в Италийском королевстве), поскольку решила, что пока она дочитает книгу, ей будет нужно в чем-то ходить, а монашеская ряса не очень сочеталась с её марсельским настроением, да и к тому же сковывала окружающих.
За несколько недель Готель целиком вписалась в южную атмосферу. Она цвела и пахла. Широко шагая босыми ногами по улицам Марселя, она подкупала взгляды прохожих мужчин, что само по себе нравилось ей чрезмерно. Она рано просыпалась и посещала церковную службу. После, на обратном пути проходила через рынок, покупала свежую зелень, овощи или фрукты и готовила дома еду. И еще до полудня отправлялась к морю, плавала, шила на берегу или просто грелась на солнышке, перелистывая очередную книгу. Готель избегала лишних знакомств, не желая создать себе проблем в возможном будущем, а потому следующие несколько лет были ничем не примечательны, пока она не заметила нового человека на этом неподвижном холсте.
Его поведение чем-то напоминало ей её собственное. С тех пор как он появился, он приходил к морю с завидной регулярностью, усаживался где-нибудь на скалах и, всматриваясь в горизонт, словно видел там что-то, записывал это что-то на бумаге. Это был мужчина сорока лет, темноволосый, подтянутый и аккуратный. Для Готель это было приятным наблюдением, поскольку с некоторых пор её не очень вдохновляло общение с мужчинами-детьми. Хотя, справедливости ради, нужно сказать, что все люди по отношению к Готель теперь являлись детьми. И если ей удавалось найти среди них хоть одного, кому она не являлась "матушкой", то такой человек ей невероятно импонировал.
— День добрый! — прокричала она мужчине и, подобрав зеленый подол, дабы не замочить платья в воде, подошла ближе.
Через небольшую паузу незнакомец повернул голову налево, посмотрел на Готель, и через еще одну паузу ответил:
— Доброе утро, мадмуазель.
— Позвольте узнать, что вы здесь делаете так часто? — снова крикнула она и подошла ближе к скале, на которой сидел мужчина.
Последовала очередная пауза, потом мужчина отвлекся снова и снова повернул голову к Готель. Его взгляд был рассеян, он смотрел перед собой, но скорее сквозь Готель, нежели на неё.
— Я пишу роман, — ответил он и снова устремил взгляд на горизонт.
Готель уже порядком утомилась от столь скупого диалога, но интрига росла с каждой фразой, а потому она еще продвинулась вперед, замочив край платья следующей волной:
— О чем же?
Мужчина резко повернул голову и застыл, словно сам еще не мог определить для себя идею своего замысла.
— О женщине, которую оклеветали, — наконец, изрек он.
— Отчего же?
— Из-за её цветка, — всё еще отчасти находясь в себе, отмахнулся он.
Готель подняла одну бровь. Мужчина сложил бумагу и слез со скалы.
— Жербéр, — представился он несколько секунд спустя, стоя по колено в воде.
— Готель, — ответила та и предложила взглядом выйти из воды.
Мужчина несколько смутился поведением замужней дамы и устремил свой взор на её обручальное кольцо:
— Простите за мою нескромность…
— Нет-нет-нет-нет…, — улыбнулась Готель и ответила то, что она обычно отвечала в таких случаях.
Только человек, по-настоящему знающий Готель, может даже лучше её самой, смог бы объяснить ей её маниакальную привязанность к этому кольцу. Первопричиной всё же было её некогда неосуществимое желание выйти замуж за Раймунда и родить от него ребенка. Со временем эта мечта всё больше лимитировалась до компромиссного брака с Клеманом; брака, который для Готель стал единственным социальным подтверждением, что она всё же являлась женщиной. А потом, сколько бы у неё ни было жизней, душа, тем не менее, у Готель была всего одна, и веря в таинство брака, она не смогла бы иметь больше мужей, а потому дорожила тем, кто даровал ей столь важное для неё чувство женоподобия. И, конечно, же, как повторяла сама Готель, это был "подарок очень дорогого ей человека", возможно потому, что сие объяснение было проще, как для окружающих, так и для неё самой.
— И что же это за цветок? — не отставала от писателя заинтригованная Готель.
— Вообще-то это потаенная родинка в виде цветка. Правда, я пока не решил какого; возможно, в виде розы или фиалки, — шагая вдоль берега, рассуждал Жербер.
— Может быть, лилия? — предложила Готель.
Мужчина резко остановился, его глаза зажглись этой идеей, но через короткое время снова угасли:
— Нет. Пожалуй, это было бы слишком политически, а я бы не стал уводить читателя в сторону полемики и прений.
Готель, совершенно по-детски обидевшись, посмотрела себе под ноги, пожала плечами и пошла дальше:
— Вам нравится она?
— Кто?
— Ваша дама, о которой вы пишите, — добавила Готель, выходя на дорогу.
— Её образ, — кивнул Жербер, — наверное. Но я бы не хотел строить культа женщины и подниматься до кретьеновской экзальтации, а желал бы найти своё исполнения, не опускаясь при этом до жонглерства.
— Я надеюсь, вы оставите копию Гастону, — улыбнулась она, — местный книжник, — пояснила она, поймав вопросительный взгляд мужчины.
— У него есть интересные книги?
— Несколько лет назад я купила у него Парцифаля, дописанного Вольфрамом фон Эшенбахом, — вспомнила Готель.
— Обожаю Вольфрама! — воскликнул Жербер, — так он всё же дописал его. Это невероятно!
— Это моя гордость! — почему-то добавила Готель слова Гастона, сама от себя такого не ожидая.
Жербер на мгновение застыл, вглядываясь в прозрачные глаза, черноволосой девушки:
— Это не вероятно, — повторил он то, что всё ещё лежало на языке.
"Господи, я флиртую, — порозовела Готель, — вот что действительно невероятно".
— А я, признаться, так и не нашел в Марселе приличную книжную лавку, — почесал затылок Жербер.
Готель смутилась окончательно, но буквально вышла из этой ситуации, как и свойственно женщине, развернувшись и пойдя прочь. Оказавшись в начале своей улицы, поднимающейся от берега влево, она остановилась:
— Вам нужно пройти дальше, через рынок и обойти порт, — стараясь не смотреть на мужчину, размахивала она пальцем, — чуть-чуть не доходя до Сен-Виктора, слева будет магазин Гастона, — наспех договорила она и, сославшись на внезапные дела, мелькнула вверх по склону, словно молния, над чем потом долго хохотала, оказавшись за дверями дома.
Ей было хорошо с ним. С остроумным, но молчаливым; и Готель чувствовала, что может также иронизировать без чьего-либо ущерба. И хотя его богемное расписание порой шло в разрез с потребностями Готель, она легко прощала его, принимая во внимание род его занятия и образ жизни. А еще он писал ей стихи:
 
Тише пойте дудки
Спите сладко лиры
Здесь под кедром славным
Дремлет моя нимфа
Сон её восторжен
Сон её прекрасен
В царстве духов блещет
Красотою скифа
Серебром сияет
И ложится тихо
Здесь под кедром славным
Дремлет моя нимфа
 
— Не в этой жизни, мой дорогой Жербер, — засмеялась она, расчесывая волосы.
— Но еще совсем рано, — взмолился едва проснувшийся поэт.
— Я не могу пропускать службу. А с нашими грехами, я вряд ли вернусь из храма до полуночи.
Жербер упал спиной на подушку.
— Но вы можете остаться здесь, — растирая на запястье ароматическое масло, посмотрела она на него через зеркало.
Тот издал отчаянный рык и накрыл себе лицо соседней подушкой.
К полудню он уже приходил в себя и выносил ей на балкон вино:
— Вы так молоды, живы и веселы, — сел он рядом с Готель на корточки, — но есть кое-что, что вас выдает.
— И что же это? — отвлеклась та от созерцания волн.
— Ваши глаза. И ваш взгляд, настолько глубокий и точный, словно вы смотрите на сей мир уже лет сто.
Учитывая, что примерно столько Готель и было, она оказалась несколько потрясена подобным замечанием; и, меж тем, разбирала в уме, что же потрясло её больше: истинность его замечания или его смелость. Она с трудом отвела глаза от пронизывающего взгляда Жербера и постаралась рассмеяться:
— Если бы я вас не знала, мой милый друг, решила бы, что вы совершенно не умеете делать женщинам комплименты.
Безусловно, Готель оценила проницательность своего друга, но решила не развивать эту тему дальше:
— Как поживает ваш роман?
— Он пишется сам, — ответил тот, — его герои созданы, они живут, общаются, совершают нелепые поступки, как и все.
— Что же делаете вы?
— О! Я лишь случайный наблюдатель, которому посчастливилось увидеть их историю и записать её, — улыбнулся поэт и воодушевленно вздохнул, заглядывая за горизонт.
— Прочтете?
— Если у вас есть время.
"Время — это единственное, что у меня теперь есть", — подумала Готель, сделав следующий глоток вина.
Они встречались около двух лет, пока Жербер не вернулся в Монтрёй — "край персиков" (как говаривал он), откуда он, собственно, и приехал в Марсель в поисках вдохновения.
       
Пляж опустел. Готель шла по воде, держа в руках свои сандалии; края её платья огрубели от выступившей соли, и волосы спутались на загорелых плечах. Пожалуй, из всех пережитых ею лет, эта жизнь в Марселе стала самой счастливой и безмятежной на её долгом веку. "Я много смеялась последние годы", — подумала она, разглядывая в своем отражении небольшие морщинки на уголках глаз. Её очередная жизнь доходила к концу, вследствие чего нужно было снова решать, куда ехать дальше, что очень напоминало ей её кочевую жизнь в таборе. У Готель снова не было дома. Постоянного дома. Но она о том не жалела, как не жалела об исчезнувшем Жербере. И это стало её новым качеством — не жалеть о случайных потерях. Словно в глубине своей души, на фоне бесконечного и мимоидущего времени, она утратила некое мерило ценностей в короткой жизни бесценных. И сейчас, это было единственным, о чем она сожалела. Все остальное приобрело новую метафизическую философию, рано или поздно меняющихся вещей в зависимости от её ипостасей.
Что же касается следующей, то Готель, наконец, решила посетить Турин — город, в котором она родилась, но которого, в виду младенчества, так никогда и не видела. Она больше не впадала в панику в связи с грядущими переменами, а готовилась к подобной реинкарнации специально и заблаговременно. И поскольку она не хотела появляться в Турине преждевременно и давать повода, путь даже для сомнительных гипотез, она отправила пожертвование одному из местных храмов с рекомендательным письмом его настоятельнице и с указанием времени своего визита. Она даже сшила новое платье на италийский манер, чтобы скорее войти в новый образ. Она полностью была готова начать всё заново, когда покидала Марсель; прекрасный Марсель, подаривший ей чудесное и незабываемое время.
Будучи в почтенном возрасте, Готель не могла осилить расстояние до Лиона в одиночку, а потому наняла экипаж. К концу первого дня она услышала усталый плеск Роны, а затем мимо прошли знакомые ей этой дорогой города: молодой Монтелимар, Валанс, близлежащий Вьен и в завершение Лион. С того дня, как она покинула этот славный город прошло более пятидесяти лет, а потому, прибыв туда, она сошла на его улицы без опасения быть узнанной кем-то из прошлого. Тем не менее, она не стала подниматься на свой холм, а прошла вокруг, по левому берегу Соны и устремилась в лес. Готель не хотела проводить лишнюю ночь в прошлой жизни. Наконец, у неё был план, и она не собиралась от него отступать. Подобрав сухую палку, она перебирала ею подножные листья, под которыми на пороге осени уже пряталась спелая земляника. В сравнении с доминирующим освежающим бризом Марселя, запах осеннего леса был намного богаче на ароматы. Трава, кора деревьев и даже сама земля источала столь дивный букет, что к тому моменту как Готель подошла к цветку, её голова была одурманена, а тело обессилено настолько, что она заснула возле своей лилии, не дождавшись темноты.
Пробуждение же её, напротив, было однообразно холодным и неуютным с первых минут. Начиная с того, что едва поднявшись с земли, Готель чуть не упала, запутавшись за подол собственного платья, которое на утро оказалось на несколько размеров меньше, чем было вечером. Она вытянула вперед руки, но и рукава прикрывали её ладони, словно у ребенка примеряющего мамино платье. Готель не была ребенком. Но, похоже, на сей раз ей было не больше пятнадцати. Это была катастрофа. Не говоря уже о том, что в таком несовершенном возрасте, безопасно устроиться в Турине, кроме как снова сделаться монашкой, невозможно. "О, Боже! — сокрушалась Готель, — за что мне такое наказание!"
Затянув потуже пояс и закатав рукава, она грозными шагами пошла в сторону Лиона. Теперь, чтобы попасть в Турин, ей всего-то было необходимо пересечь альпийских хребет. Пройдя городскими мостами Сону и Рону, и посетив рынок, Готель отправилась в дорогу; прямо и прямо, к заснеженным Альпам. Она даже нашла тот самый орешник, из которого однажды привезла орехов Клеману, и оборвала там лишь несколько деревьев, чтобы, не теряя времени, пуститься дальше.
Первую ночь Готель провела в Шамбери — небольшом городке, расположившемся у самого подножья Альпийских гор. А ранним утром, пополнив сумку легкой провизией, снова отправилась в дорогу. Холмы очень скоро переросли в скалы. Они нависали над головой неприступными каменными стенами и заставляли, то обходить себя за сотни шагов, то карабкаться по крутым склонам, с высоты которых, кстати сказать, иногда открывался вид действительно сказочный. Но затем приходилось снова спускаться и снова искать дорогу через следующую гору, и надеяться лишь на то, что не придется идти через снег.
К концу второго дня, молодое тело Готель было полностью измождено подобными переходами, но усилия её были не напрасны, ибо еще до захода солнца она вышла на небольшую деревню, то ли безымянный городок, где и решила остановиться на ночлег. Это был дом германского каменщика, чья супруга была рада приютить в углу девушку за небольшие, но все же деньги.
Отправляясь в поход, Готель заведомо не брала крупных сумм. В первую очередь из-за возможных неприятных встреч с разбойниками; а во-вторых, порой и честному на вид человеку, от безбожной жизни в глуши, может взбрести на ум грешное дело.
Итак, получив всего несколько монет, хозяйка подала на стол девушке жареные яйца с сыром. Вернувшийся же вскоре с работы её супруг — некий Эб, дышал оглушающее и пах, как паленая селедка. Он был огромен, а садясь за стол, имел манеру придвигать к себе все тарелки, стоящие на расстоянии вытянутой руки. Готель жевала быстро, стараясь завершить трапезу, пока не остыл аппетит.
— Вáльтеру сегодня отдавило ногу, — сказал мужчина громко в сторону, вероятно, чтобы его услышали в каменоломне, — возможно теперь с него сойдет пыл.
Временами, со странной детской застенчивостью он поглядывал на Готель и снова погружался к себе в тарелку. Покончив с яичницей, Готель потянулась к стакану с молоком, как совершенно неожиданно интерес хозяина распространился дальше, чем на вытянутую руку:
— Так как же зовут нашу очаровательную гостью? — прогремел он туда же в каменоломню.
— Готель, — прощебетала девушка, но посчитав, что заслуживает к себе чуть больше уважения, чем показывает её облик, добавила, — фрау Готель.
Эб чуть не разорвался от смеха, он даже стукнул по столу рукой, отчего все тарелки на нём подпрыгнули разом.
— Надеюсь, столь важная особа не откажет нам в чести остаться в нашем скромном жилище, хоть на одну ночь, — гремел он, давясь от смеха.
На что Готель хотела, было, упомянуть о подвенечном кольце, но когда она посмотрела на свою левую руку, то потеряла дар речи. Никакого кольца там не было. Увидев какой внезапный ужас охватил их гостью, хозяева окаменели. Готель заглянула под стол, затем вскочила с места и стала ходить спиной по дому, всматриваясь себе под ноги; и, ничего не говоря, всё так же, глядя себе под ноги, она вышла из дома и медленно побрела по той же дороге, которой пришла в поселок.
Постепенно темнело и приходилось нагибаться ниже, чтобы разглядеть на земле хотя бы тропу. Столько лет она была уверена, что эта часть её будет рядом, а теперь эта её часть пропала неизвестно где. Поначалу Готель даже не плакала, поскольку просто не могла в это поверить; ей казалось, это просто дурной сон, который никак не желает кончиться. Но потом, когда осознание потери стало накрывать её всё больше, она беспрестанно вытирала глаза от застилающих дорогу слез, мешающих её поискам. Дойдя до леса, Готель остановилась и вернулась в дом каменщика, решив переждать до рассвета, так как в такой темноте, она не разглядела бы даже лося жующего куст у неё перед носом.
И, разумеется, всю ночь она не спала. Она лежала и смотрела в темноту, стараясь припомнить каждый шаг или особое движение, способное её потере. Перебирала свои пальцы, непривычно тонкие с последнего омоложения, и понимала, что снять кольцо теперь было бы возможно проще; но как она могла не почувствовать этого, если ничего заметного по пути с ней не происходило. "Если только, — поднялась на постели Готель, — если только это не орешник".
Оставив дом Эба и его белее гостеприимной супруги раньше, чем солнце выглянуло из-за горизонта, Готель поторопилась на поиски пропавшего кольца. Она бежала, сбивая дыхание, но всё ещё смотрела под ноги, надеясь случайно отыскать пропажу или хотя бы на неё не наступить; она боялась, что могла смыть кольцо в реке или еще чего хуже, обронить его в снегу.
К полудню небо затянуло облаками, но скалы всё еще сопровождали её по дороге. Дождь, сперва мелкий, а затем внезапно сменившийся ураганом начал сгибать деревья и срывать с них листья. Идти дальше при такой погоде было невозможно. Девушка прикрывала лицо рукой, но ветер, как нарочно, сдувал её с пути. Единственным спасением оставалось, лишь найти место, укрыться и переждать ненастье. Готель прижалась к скале и двигалась вдоль неё, пока не ушла с подветренной стороны.
С облегчением переведя дух, она увидела, как вымокла её обувь; ноги болели, но присесть здесь было нельзя, так как почва и трава превратились в болото. Готель огляделась и в двадцати шагах заметила небольшое ущелье. Подойдя ближе, она увидела, что оно давно было завалено, но туда, тем не менее, еще можно было войти. Внутри было совсем тускло, а потому, попав внутрь, она едва не упала, спотыкаясь о камни, разбросанные повсюду. Но хотя бы земля здесь была сухая, да и ветер, похоже, сюда вовсе не задувал. Обессиленная и озябшая, Готель села у стены. Она смотрела на свое "миланское" платье, так старательно сшитое по себе, а теперь потерявшее всякую форму и вид, и думала, как непредсказуема жизнь. О том, что можно найти покой и время, и внести мерный уклад, смериться с прошлым и спланировать будущее; но только после того, как всё сделается просто и ясно, непременно наступит момент, когда всё пойдет не как ожидалось.
Раздвинув несколько камней и очистив на полу немного места, она легла, время от времени вздрагивая и ёжась от холода. Она вспоминала о своем письме с просьбой о встречи "дочери" к настоятельнице церкви Санта Марии — некой сестре Франческе, которая ожидала её в Турине и, возможно, уже волновалась. "Это невероятно, я опаздываю на свою новую жизнь", — потеплее закутавшись в накидку, подумала Готель и заснула.
 
Большая синица, покрутив головой и сделав несколько прыжков по камням, вспорхнула крыльями и разбудила Готель. Та облегченно вздохнула, надеясь в глубине души, что с прошедшим ненастьем её оставят и напасти, преследующие её последние дни, но, открыв глаза, вскрикнула от неожиданности, поскольку прямо напротив неё, всего лишь в нескольких шагах, у противоположной стены лежал человеческий скелет, приваленный камнями. Судя по сохранившейся одежде, это был мужчина, которого убило здесь обвалом много лет назад.
Затаив дыхание, Готель медленно подползла ближе. На плече несчастного висела небольшая походная сумка из кожи, пожухшая и покрытая вековой пылью, впрочем, как и вся его одежда. Из-под одежды же выглядывал ключ, висевший на его груди и походивший больше на украшение, настолько искусно он был изготовлен. И дабы лучше разглядеть этот шедевр, Готель бережно взяла его на ладонь. Вопреки времени, ключ выглядел, как новый. Солнце роняло на него свои лучи и его сияние слепило глаза; девушка невольно повернула голову туда, откуда наземь ложились лучи и воздух, наполненный озоном после ночного дождя, пленил её разум своей свежестью; ключ выскользнул из её ладони, и Готель, завороженная видом, или точнее сказать, тонкой полоской этого вида меж строгих стен ущелья, вышла и, как ей показалось, очутилась в мире волшебном, прекрасном и невиданном.
Это было настоящей сказкой: зеленый луг с цветами и чудесными ароматами, порхающими бабочками, звенящий ручей, прозрачный и искристый на солнце, как снег, и снег! О, Боже! Снег, лежащий высоко на вершинах, наполнял воздух своей непостижимой чистотой. "Господь Всевышний, — подумала Готель, — не иначе как это сон". Она боялась пошевелиться и разрушить неосторожным шагом морфееву красоту. Да и двигаться здесь особо было негде; замкнутый высокими скалами, скрытый от случайных глаз; чтобы обойти весь этот мир, ей потребовалось бы меньше минуты. Но не это держало Готель в неподвижности. Венцом великолепия всего здесь была башня; высокая, как скалы окружающие её, и крепкая, словно была призвана служить центром военного укрепления замка или форта. Но что здесь было охранять? Мирное порхание бабочек иль чистоту ручья? Её величие захватывало дух при каждом шаге к ней. Могучая, из крупного серого камня, с огромным этажом, построенным в германском стиле, как кассельские домики; она грозно нависала над девушкой и одним лишь своим видом требовала внимания и уважения к себе.
Готель нежно коснулась её стены пальцами, словно успокаивая сию владычицу за своё невольное вторжение. Она с почтением обошла башню вокруг, пока не оказалась перед дверью, вся поверхность которой была украшена резными цветами и листьями, вьющимися вокруг кованых петель и столь же изящной замочной скважины. И Готель снова не смогла себе отказать в том, чтобы коснуться этой красоты руками; она провела ладонью по нескольким цветам и удивилась, насколько гладким был узор. И еще она подумала, что единственным ключом, способным открыть такое величие, мог быть лишь тот, что принадлежал несчастному под завалом. А потому медленно отойдя от башни, но всё еще не сводя с неё глаз, девушка снова вернулась в ущелье.
Несмотря на видимую тяжесть, после легкого щелчка, дверь отворилась с чуть слышным скрипом, больше похожим на вздох забытого узника, и Готель увидела две лестницы; одна спускалась вниз, а другая вела на этаж выше. Под тусклым светом, крошечных бойниц, редко расположенных в стенах, она пошла наверх. На каждом новом этаже стояли какие-то вещи. На одном мешки, на другом ящики, полки с горшками и кувшинами. Поднимаясь на каждый следующий этаж и ступая по половым доскам, Готель снова и снова удивлялась качеству этого строения, поскольку полы не издавали не единого скрипа, и как бы высоко она не поднималась, каждый раз, делая следующий шаг, ей казалось, что она ступает по твердой земле. На четвертом этаже было заметно светлее, ибо лестница, ведущая с него, заканчивалась открытой дверью, из которой шел уверенный дневной свет.
Преодолев последние ступени, Готель ступила в круглый зал, как видно являющийся главной комнатой, кухней и гостиной в одном лице; правда, всё вокруг было так давно заброшено, что под слоем пыли и паутины с трудом можно было отличить одежный шкаф от печи, а книги от тарелок. Свет, наполняющий зал, поступал через витражное окно, которое, как и несколько других, были наглухо закрыты, отчего воздух здесь был тяжелым и сжатым. Осторожно переступая по полу, обходя книги и карты, разложенные повсюду, Готель подошла к большому окну и настежь открыла его ставни. Её грудь наполнилась свежим воздухом и замерла при виде, открывшемся её взору. Она никогда не была в раю, но теперь она представляла, на что он мог быть похож. Её поглотило небо, в которое можно было смотреть, не поднимая головы, и пушистые, теплые от солнца облака, которые можно было погладить, казалось, стоит только вытянуть вперед руку. И словно истосковавшийся по дому ветер, пойманный среди скал, ворвался волной и стал перелистывать книги на столе и выметать залежалую пыль. И Готель кинулась ловить убегающие карты, будто кто-то мог её отчитать за подобную неосторожность.
Собирая разбросанную по полу бумагу, она невольно обращала внимание на рисунки и записи на них. На одном были выписки из библейских писаний, на других карты городов: Шамбери, Лиона, Женевы, небольших поселков и деревень. Но больше остальных здесь было карт звездного неба, с датами и неразборчивыми пометками на полях. Присмотревшись, Готель обнаружила, что почти все они были сделаны в начале прошлого века, и чаще остальных на них значился год одна тысяча сто тридцатый.
Готель пожала плечами, поскольку, кроме своего рождения в те годы, она не могла припомнить ничего более знаменательного. Сложив, по возможности, всё на свои места и основательно перепачкавшись в пыли, она огляделась по сторонам и подняла голову наверх. Свод башни также имел окно, плотно закрытое, как и другие, предназначение которого ей было неведомо. Еще две двери вели в комнаты, в одной из которых находилась опочивальня, а в другой некое подобие библиотеки, с полками и столом, безжалостно заваленным бумагами. И, конечно, здесь были книги. Много книг. Писания, научные трактаты, библейские летописи и снова заметки по астрономии, словно тот, кто всё это читал, хотел найти связующие меж ними нити. Здесь же на столе лежали дневники и несколько измерительных приборов, такие как: простые весы, увеличительные линзы и астролябий в довольно неплохом состоянии. "Странное имя для рыцаря", — вспомнилось Готель, после чего её внимание привлекли несколько серебряных монет, лежащих на самом видном месте и свечи, качественные, плотные и относительно большие. Этот парадокс несколько смутил девушку, поскольку весь пыльный антураж, даты на документах и, конечно же, нетронутые деньги, говорили о том, что уже более ста лет в башню никто не заходил, но свечи! Свечи в подобном виде появились в обиходе совсем недавно, и уж конечно не в том качестве, как здесь. Несколько минут она пыталась уложить в голове эту фантастическую идею, но, в конечно итоге, причислила её ко всем прочим чудесам этого загадочного места.
Готель решила остаться здесь, пока не отыщет кольцо, а затем отправиться в Турин, как и планировала. "Да простит меня сестра Франческа за опоздание", — думала она, убирая постель в стирку. И было еще одно неотложное дело. Нужно было, во что бы то ни стало, дать покой убитому германцу в ущелье, похоронив его.
Сложив останки в мешок, она положила его в небольшую яму и плотно заложила её камнями. Она могла бы устроить его могилу в лесу, как говориться, подальше от глаз, но посчитала несправедливым и непозволительным себе выдворять из волшебного мира человека, с таким трудом его создавшего; а потому выбрала место здесь, поодаль от башни, у противоположной скальной стены, куда не выходили окна, и как раз там, откуда проистекал ручей. Она прочитала несколько молитв об упокоении души несчастного и даже провела некоторое время рядом с ним, глядя на воду и разбирая собственные мысли. Затем, сама о том не думая, сняла с себя истерзанное платье, отстирала его и разложила здесь же, рядом, на траве, надеясь, что полуденного солнца хватит высушить его до вечера. И вошла в ручей, который благодаря своей малой глубине был теплее, и была рада, что в её бесконечной жизни нашлось, наконец, хоть несколько минут отмыться от своего затянувшегося путешествия. Она вытирала свое новое тело уже подсохшей на траве простыней и, покачивая головой, осматривала молодую, как кровь с молоком кожу. "Пятнадцать лет, — подумала она, — какой кошмар".
А кошмар был в том, что Готель была взрослым человеком, умудренной жизнью в миру и храме. Естественно, что как и любая женщина, она была рада видеть себя молодой, но оказаться невзначай девочкой, стало для неё, в буквальном смысле, ударом ниже пояса. "О Боже Всевышний, дай мне сил", — глубоко вздохнула она и, подобрав с травы оставшуюся от покойного походную сумку, в которой не оказалось ничего, кроме очередной старой карты, вернулась в башню.
Вторую половину дня Готель потратила на уборку зала. Мыла полы, протирала и складывала книги, оттирала мебель, так что, когда она освободилась, чтобы спуститься за платьем, на небе начали загораться первые звезды. И хотя глаза её уже хотели спать, она всё же села у открытого окна и долго смотрела в небо, возможно, чая увидеть в нём то, ради чего мастер, обретший сегодня покой, посвятил всю свою жизнь этому ремеслу.
Утро наполнило зал оранжевым светом. Редкие пылинки блестели в косых лучах, и Готель увидела зал в его полном цвете, каким не видела под слоем пыли и, уж тем более, вечером в свечах, уставшими от работы глазами. Справа от неё находилось витражное окно с треугольными цветными стеклышками; оно не открывалось, но днём дарило залу свое неповторимое обаяние, поскольку после полудня солнце заглядывало исключительно через него и оставляло на стенах свои цветные блики. Окно же, которое открывалось, находилось чуть дальше по стене и состояло из двух прочных створок, открытых с вечера и теперь пускающих солнечный свет на противоположную сторону, как раз туда, где была устроена кухня. За кухней же, стояла дверь в библиотеку, а третья дверь, в этот момент находилась по левую руку и открывалась на лестницу ведущую вниз. Решив не терять времени, Готель надела свое огромное, но чистое платье, посетовала на отсутствие в доме ученого зеркала, подвернула рукава и оставила башню.
 
Она шла быстро, внимательно всматриваясь себе под ноги. Молодое солнце неторопливо ползло вверх и сверкало между деревьями, изредка выглядывая из-за гор и бросая прозрачные лучи на неуловимую тропинку. До Шамбери было около трех часов пути, а после, еще несколько часов до орешника. Она думала, что ей, возможно, придется остаться на ночь в этом городке, поскольку времени на обратную дорогу в тот же день ей может не хватить. Готель сбавила ход, всё еще рассчитывая найти по пути утерянное кольцо. К полудню она прибыла в Шамбери.
Разумеется, это был не самый ближний поселок к башне, но здесь можно было купить не только необходимые продукты, но и посетить портную лавку, учитывая, что единственное платье, которое, кстати, было надето на девушке сейчас, было на несколько размеров больше, чем было задумано.
Подходя ближе, она распугала стадо овец, бегущих от неё, как от налетевшего дракона, затем свернула в короткую улочку и вошла в дом. Хозяином дома являлся пастух — месье Морéн. Готель останавливалась здесь всего несколько дней назад, еще когда шла в Турин, и была тепло принята, но тогда и не предполагала, что совсем скоро ей придется вернуться в этот милосердный дом. Супруга месье Морена — Абéль была крепкой женщиной, торговала мясом и шерстью, пока сам хозяин проводил день на пастбище.
Основательно подкрепившись и пообещав хозяйке вернуться к вечеру, Готель отправилась дальше и через несколько часов оказалась в орешнике. Она пыталась припомнить на каких деревьях обрывала орехи, и поначалу металась от одного дерева к другому, осматривая траву и ветки, но, не находя таким образом ничего, решила начать поиски заново, медленно и не торопясь, разглядывая каждый отдельный листик. К заходу солнца, обойдя каждое деревце и куст, но не найдя кольца, Готель в унынии побрела назад. Она шла медленно, раздавленная отчаянием, но всё еще, по привычке, смотрела под ноги. И сейчас, её угнетала не столько потеря самого кольца, сколько ускользание от неё прошлого. Что останется от неё, если пройдет еще двести лет? Узнает ли она себя, какой гуляла по утесам с Сибиллой и Розалией, вспомнит ли письма, которые писал ей Раймунд, парижские прогулки с Клеманом, и сколько раз она навещала сестру Элоизу за заветом? Вспомнит ли, с какой неотлучностью берегла свой самородок? Готель провела пальцами по мочкам ушей и, убедившись, что серьги всё ещё при ней, тяжело вздохнула.
Когда она пришла в Шамбери, было совсем темно. Абель приготовила девушке теплую постель с одеялом из овечьей шерсти и не замедлила указать девушке на её печальное расположение духа.
— Я потеряла кольцо, — тихо ответила Готель.
— Что за кольцо? — участливо спросила хозяйка.
Готель не собиралась рассказывать всю свою историю, а потому сказала, что кольцо было ей дорого, поскольку досталось от матери, после чего в её уме невольно появился образ сестры Элоизы. Какой образ появился в мыслях Абель, никто не знает, но вдруг женщина подошла к девушке, обняла её и усадила на постель.
— Дитя мое, — сказала она нежно, и Готель послушно улыбнулась ей, хотя бы из-за того, что не слышала подобного обращения к себе уже довольно давно, — мы все что-то теряем, но что-то и находим, и не можем знать предназначений событий ведущих нас Божьим проведением.
Возможно, Абель была права; и если бы Готель не потеряла кольцо, или заметила бы пропажу раньше, она не вернулась бы на поиски; и если бы не застал её ураган, и не укрылась бы она в ущелье, то вероятнее всего, она никогда бы не нашла башню и весь её фантастический мир. Готель молча смотрела на звезды. "Если на всё есть замысел Божий, — успокаивала она себя, — то должна зреть причина для великих потерь, ибо давать обходимое за бесценное стало бы заблуждением".
Утром она была разбужена веселым блеяньем молодых барашков; простилась с хозяйкой и вышла за калитку, наблюдая, как месье Морен в то же время, выгоняет стадо на клевер. Единственным портной лавкой в городе был крохотный магазинчик, на прилавках которого помещался не только швейный товар, но и горшки, кувшины, а также вяленое мясо с травами, развешенными по углам. Выбрав из всего этого ассортимента серый материал с нитками и двумя кусочками вяленой баранины, Готель, опустив глаза на тропинку, направилась обратно к башне.
От деревни к деревне можно было разглядеть тропу, по которой иногда двигались редкие путники, но и по ней необходимо было двигаться крайне внимательно. Ведь стоило кому-то ненадолго зазеваться, как лес был готов поглотить всякого, и горы уже кружились над его головой хороводом острых вершин, сбивая с пути и зазывая несчастного на обманчивую тропинку.
Готель проходила здесь уже третий раз и нарочно избегала ходимых троп, во избежание лишних встреч. Она поднималась на покатые склоны и шла через лес, в то время, как другие предпочитали не заглядывать в гущу; внезапно пересекала знакомую тропинку и снова терялась за деревьями в овраге, овивала холм и в какой-то момент ускользала в ущелье, вход в которое разглядеть кому-нибудь без необходимости было бы совершенно невозможно.
Стоял полдень. Готель, теперь воспринимавшая башню, как её новая хозяйка, посчитала своим долгом навести порядок и на этажах, и в погребе, куда она спустилась, вооружившись легким факелом. Внизу было чисто, сухо и просторно. Поводив по сторонам огнем, она обнаружила здесь с десяток бочек и кувшинов с вином, а также пару кувшинов с маслом, правда, уже пропавших со временем, и от которых Готель поспешила сразу избавиться. Вино же, напротив, оказалось невероятно богатым на букет и выдержанным, как в родовых замках, где подобный вкус достигается лишь при наличии нечеловеческой дисциплины и терпения. Судя по надписям на бочках и кувшинах, следовало, что вино, разлитое здесь, было привезено со всех уголков Италийского и Французского королевств, и Готель в который раз пожалела, что возраст её тела был слишком незрелым, чтобы наслаждаться подобными напитками, а потому с сожалением вознамерилась не открывать бочки и не портить их содержимое, пока не окрепнет её голова.
Затем она исследовала полки, ящики и горшки, находящиеся на каждом этаже башни, на предмет их полезности. На этажах хранилась еще не ношеная одежда, и как оказалось материал, хотя и довольно грубый; ещё выше писчая бумага, бережно обернутая тканью, еще выше, видимо предусмотрительно от мышей, зерно, крупы, среди которых и два небольших бумажных пакетика садового рапунцеля.
Через пару дней башня внутри выглядела так же великолепно, как и снаружи. Заканчивая домашние дела, Готель ложилась в постель к полуночи, а под час засыпала, перелистывая книги и дневники несчастного астронома, чьи сочинения для девушки шли, как захватывающая сказка ко сну. Вычитав какую-либо деталь в дневнике, Готель непременно находила на неё ссылку в карте, либо объяснение в соседней книге. Позже она заметила, что на каждой карте датируемой определенным временем, ученый отображал все светила, которые были видны в ту или иную ночь, пытаясь, тем самым, уловить то ли закономерность, то ли происшедшие изменения на звездном небосводе. Но при всём астрономическом укладе работ, огромную часть его библиотеки содержали книги по античной философии, мифологии и, конечно же, библейские летописи, где с той же скрупулезностью он делал пометки и цитировал авторов. И чем больше Готель вдавалась в подробности, тем больше не понимала, и тем больше в её голове возникало вопросов. К примеру, как связывал он теологию со звездным небом? "Неужто он надеялся разглядеть там Бога?" — думала она, пошивая себе новое платье.
Иногда в башне было так тихо, что единственным звуком было шуршание нитки сквозь материал, тогда Готель вставала и подходила к окну, будто что-то звало её там. Она давно уже заметила этот звук. В какой-то момент она даже научилась не обращать на него внимания. Но здесь, в башне, он был особенно отчетливо слышен. Он подступал неслышно, затем перерастал в ноющий и скользил по венам вверх, пока не обволакивал ненавязчивым дискомфортом всё сердце. И не разобравшись во время с его источником, Готель подходила к окну. И смотрела на небо. И различала журчание ручья, и замечала, как шмель перелетел с одного цветка на другой; и тогда то — зовущее захлестывало её целиком и хотелось выть и плакать, ощущая его всем телом. Бесконечное. Своё одиночество.
 
 
IX
 
На следующее утро, в новом сером платье и своей старой накидке того же цвета, Готель ушла из башни; при этом она прекрасно понимала, что причиной её душевной боли была не башня, а огромное, как пропасть, время, беспрестанно растущее и тем отрывающее её от её же собственной, прошлой жизни, единственной и настоящей.
Теперь же она должна была делать вид, что ей пятнадцать, но глаза её были тусклы, ибо ничего нового им более не открывалось. И Готель шла в Турин, надеясь, что этот город, родивший её, возможно, даст ей что-то, что будет питать её силы, хотя бы следующие пятьдесят лет. Она снова остановилась у Эба. Это было вполне обходимо, но она подумала, что ей, может быть, стоит начать строить что-то новое, даже если это станет последним камнем над её прошлым. Она снова извинилась за своё поведение в их первую и последнюю встречу, но грузный Эб и его худая жена оказали тому мало внимания, и встречали Готель, как дорогого гостя, поскольку "еще никто не возвращался к ним дважды".
До Турина оставался еще день пути и, пока не появился город, Готель следовала межгорьем, всё ещё глядя себе под ноги, то ли оттого, что это занимало её, то ли оттого, что успокаивало; притом, что она наверно знала, что идет здесь впервые и найти своего кольца здесь никак не сможет. Она, не без удивления для себя, обнаружила, что пересекает Альпы второй раз в жизни и в том же пятнадцатилетнем возрасте, когда её табор направлялся в Кассель.
К концу дня Готель, вымотанная альпийским переходом и обессиленная, как ганнибальский воин всякого рода потерями, вошла в стены Турина. Перефразируя Николь, всякий город обычен, если только вы там не родились. А потому, ступая прямыми, как шахматная доска, улицами, Готель пыталась уловить, хоть что-нибудь, что отзовется в её сердце знакомым эхом, но не замечала ничего, кроме правильных форм города. Начиная с плоского ландшафта и заканчивая аккуратными домиками с многочисленными мастерскими, где ритмично стучали, плавили и доили. Всё здесь было упорядоченно, и Готель, привыкшая к хаотичному, чувственному Парижу и остальной эмоциональной французской организации, почувствовала себя здесь несколько не в своей тарелке; на которую, кстати говоря, окруженный горным хребтом, Турин очень похож.
Только по дороге к настоятельнице, Готель насчитала полдюжины небольших церквей, четыре кузницы, три мясные лавки, шесть молочных, еще несколько свечных мастерских, но при этом не уловила ни одного признака её родственной близости с этим, сокрытым снежными вершинами, "домом".
Потратив на рынке пару монет и подкрепившись по пути масляной булочкой с оливками, очень скоро она явилась к раскрытым дверям Санта Марии. Увидев совсем небольшую церковь, после монументального Нотр-Дама и собора в Лионе, Готель на секунду смешалась в сомнении, туда ли она пришла, и провела несколько минут, оглядываясь на площадь и прохожих. Те же, часто входили в сей храм и выходили, так благоговейно держа друг друга за руки, что Готель в какой-то момент, поддалась общему темпу и не замедлила войти внутрь. Привыкшая проводить время с Господом не только за молитвой, но и свободное, она совершенно стеснилась у стены и наблюдала за прихожанами со стороны.
Все, видимо, очень торопились, потому что всё делали очень быстро. Быстро перебирали слова молитв, быстро вставали и тут же исчезали, словно куда-то опаздывали. И Готель, приняв во внимание количество мастерских на улицах города, невольно сделала единственный вывод, что все они бежали обратно на работу, которая, похоже, являлась здесь не только важным занятием, но и каким-то смертным грехом.
— Дитя моё, — услышала вдруг за спиной Готель и вздрогнула от неожиданности, — простите меня, сеньорита, если напугала вас, — добавила монашка.
Она была худа чуть больше тридцати лет и носила ухоженную темную рясу, из-под которой не выглядывало ни единого волоса, но которые, похоже, имели такой же темный цвет, как и у большинства италиек.
— Всё хорошо, — улыбнулась девушка, приложив на мгновение руку к сердцу.
— Мне показалось, вы кого-то ищете.
— Вы правы, сестра, я ищу сестру Франческу.
— Сестра Франческа — это я, — ответила та важно, приподняв подбородок, и, слегка прищурившись, добавила, — не вы ли та самая мадмуазель Сен-Клер из Марселя?
— Да, сестра, — улыбнулась Готель.
— Пойдемте, — сказала настоятельница и пошла вперед, — мы ждали вас раньше, у вас всё хорошо?
— Да, сестра, — отвечала вслед девушка, — перевал занял у меня больше времени, чем я планировала.
— Я думала, вы будете старше.
"Я тоже так думала", — промолчала Готель, и ей показалось, что как только сестра Франческа узнала, кто перед ней, её тон сменился с вежливого теплого на вежливый официальный.
— Я бы сказала, что ваш визит делает нам чести, если бы…, — замолчала настоятельница.
— Если бы что, сестра?
— Если бы знала о ваших намерениях, — сказала та, остановившись в пустом коридоре.
Церковь была настолько старой, что не источала ни единого запаха, кроме ладана и благовоний.
— Мои намерения очевидны, — ответила Готель, — я желала бы служить послушницей при вашем храме.
— Да, но почему здесь?
— Я родилась здесь, — тихо ответила девушка, — но если вы желаете, я сейчас же уйду, — развернулась, было, Готель.
— Вы не можете, — остановила её настоятельница, испугавшись, — послушайте, люди из Ордена приходили ко мне, и я обещала, что позабочусь о вас; и сейчас, я лишь хочу знать, нужно ли мне волноваться на этот счёт или нет.
— Нет, матушка, — кротко ответила Готель.
Настоятельница опустила глаза и пошла дальше:
— Наши кельи находятся в доме на другом берегу реки.
Солнце было готово вот-вот сесть за горизонт, что навело Готель на мысль зайти в свечную лавку. Здесь были, как совсем тоненькие свечки за ломаный грош, с которыми едва успеешь открыть гостю дверь, так и большие и весьма дорогие, служившие не один вечер и даже не одну неделю.
Турин заканчивался рекой По. За ней стояло еще несколько фермерских домиков и монаший приют в предлинном доме двух этажей, служивший обителью сразу трём храмам. Сами кельи размещались на втором этаже, на первом же находились уборные, склад, кухня и столовая с тремя столами на дюжину мест каждый. Стол слева относился к церкви Санта Марии, настоятельницей которой была сестра Франческа и куда была принята Готель. За столом посередине обедали служители храма Сан-Сальваторе, а у стены справа стоял стол церкви Сан Джованни Баттиста. И всё остальное здесь было пронизано тем же духом сплоченности, поскольку все три храма стояли почти в той же близости что и столы, да и сестры жили по нескольку человек в комнате.
Тем не менее, войдя в келью веленую ей настоятельницей, Готель обнаружила лишь две постели, гладко убранную слева и явно обжитую справа. Между ними, у окна стоял небольшой столик, пустой с пустой глиняной тарелкой. Выложив на него, купленные в городе, свечи, Готель разожгла одну из них, поставила её на тарелку и села на постель. При этом она почему-то вспомнила Изабель. "Изабеллу де Эно", как представилась ей однажды юная королева. Вздохнув, Готель встала и принялась разбирать свою котомку, в частности, ей захотелось достать на стол Писание сестры Элоизы, как образную иллюстрацию своего здесь обоснования. Вдруг послышался посторонний шум, от которого в следующую секунду совершенно отчетливо отделились быстро приближающиеся шаги, и в дверях явилась девушка, немного старше Готель, с приятным следом улыбки на лице.
— Привет, — сказала она в ту же секунду, не покидая дверей.
— Привет, — рефлекторно ответила новенькая.
— Ух-ты, какая красота, — воскликнула девушка следом, заметив горящую свечу, и села на свою постель.
Её широко раскрытые глаза заблестели восторгом, словно она увидела чудо:
— Франческа с ума сойдет, когда узнает, — сказала незнакомка шепотом, задумчиво и тихо, как себе.
Готель перевернула в голове всю свою жизнь, но так и не вспомнила, когда в последний раз она общалась с кем-то на "ты". А потому ей не без труда получилось перешагнуть через привычку, чтобы вписаться в новую игру:
— Как тебя звать? — спросила она свою завороженную пламенем соседку.
— Анна, — ответила та, не отрывая взгляда от огня, и Готель оставшись без внимания, села на свою постель напротив.
Анна, в чье поле зрения теперь попало и, освещаемое танцующим пламенем, лицо Готель, перевела свой взгляд со свечи, который не изменился за новым предметом восхищения, а остался тем же восторженным и непоколебимым.
— Меня зовут Готель, — решила нарушить собственное смущение новенькая.
— Я знаю, — улыбнулась Анна, продолжая разглядывать серые глаза соседки.
Снова последовала пауза.
— А почему Франческа, сестра Франческа, — поправила себя Готель, — должна сойти с ума?
— Никто не пользуется здесь свечами, даже настоятельница, — ответила та, — это вроде как блажь, что "расхолаживает аскетические устои духовного". Здесь считается, что подобные веяния цивилизации должны оставаться в миру.
— Какие глупости, — махнула рукой Готель.
Снова наступила тишина, которую на сей раз прервала Анна:
— Ты мне нравишься, — сказала она и как ни в чем не бывало начала расстилать постель.
Она не засыпала сразу. У Анны было много странностей, к примеру: рано ложиться, листать библию и беззвучно плакать перед сном, а на утро просыпаться и делать вид, что ничего не случилось, даже если Готель пыталась её разговорить:
— Знаешь, — принимала она незатейливый тон, — я могла бы зашить это место.
— Мне давно уже стоило выбросить это платье, — отвечала та.
— Нет же, оно тебе идет, — отвечала Готель, — снимай.
Анна послушно сняла платье и живо спряталась под одеяло, из-под которого еще какое-то время следила за проворной иглой, но вскоре, заколдованная этим однообразным движением, заснула. Закончив работу, Готель сложила платье на столе и посмотрела на Анну, брови которой были сдвинуты, словно она разрешала во сне великую задачу. Готель погладила её по волосам, подоткнула одеяло и сама легла спать.
Весь следующий день Анна не оставляла Готель ни на шаг.
— Так красиво, — удивлялась она чистому шву, — что я просто не верю, что здесь что-то было не так.
После обеда девушки несколько часов провели в храме, готовя его к вечерней службе, пока не появилась сестра Франческа и не попросила, между делом, Анну сменить воду у алтаря.
— Констанция, — сказала настоятельница с другого конца храма, ясно и четко, что ошибиться или не расслышать того было бы невозможно.
И Готель повернулась к Анне с пустой улыбкой, не зная, воспринимать ли слова настоятельницы всерьез или все здесь погружены в какую-то свою игру. Анна же, послушно откликнулась и скрылась за алтарём. Готель села на лавку, испугавшись, что её сейчас ненароком хватит сердце.
— С вами всё в порядке? — подошла сестра Франческа.
— Да, матушка, — улыбнулась Готель, — просто мне на мгновение привиделось, что вы обратились к Анне другим именем, к тому же именем, занимающем в моем сердце особое место.
— К какой Анне? — не понимала настоятельница.
— Анне, — снова улыбнулась Готель, подняв руку в сторону алтаря, но уже полагая себя не здоровой.
— Здесь нет никакой Анны, мадмуазель, — недоумевала та.
"Мадмуазель, — подумала и закивала Готель, — это знакомое слово". И ей вдруг показалось, что она пребывает в дурном сне, либо количество вдыхаемых благовоний пересекли в её голове разумный рубеж и гонят её грешную душу прочь своей невидимой рукой.
— Позвольте, я выйду на воздух, — сказала она и заторопилась из храма.
В её уме невольно начали зарождаться мысли об её возможном отторжении церковным духом за её грехи или Бог еще знает за что; её сердце наполнил страх, ибо на жизнь без Бога она не решилась бы ни на минуту. Пусть бы лучше он послал ей наказание, но изгнанию из церкви она, не задумываясь, предпочла бы смерть.
— Я боялась, что потеряла тебя, — сказала Анна, появившись на площади.
На её лице не было улыбки. Напротив, казалось, она сдерживала себя, чтобы не заплакать, и всматривалась в лицо Готель, ожидая своего приговора.
— Там совсем нечем дышать, — улыбнулась Готель, вытирая слезу, и Анна бросилась ей на шею, едва не задушив подругу в объятьях.
Готель разгадала недуг своей соседки. Он давно был ей знаком. Одиночество. Но в чём была его причина?
— До меня ты жила одна в келье? — спросила как-то Готель.
— Я — важная особа, — столь же важно ответила та.
Как объяснила потом сестра Франческа, "Констанция являлась дочерью фаворитки римского императора, который после недавней смерти её матери, не доставляя себе лишнего труда, посчитал лучшим решением прислать её в Санта Марию послушницей".
Теперь, вроде бы, всё становилось на свои места: и желание нового образа и имени, и беззвучные слезы перед сном, от которых Готель теперь старалась избавить подругу любым способом, будь то гипнотическое штопанье её гардероба, чтение или вечерняя прогулка к реке. Было нечто общее, что невероятно сближало их, а именно неприменимое прошлое обеих. И тогда они позволяли себе впасть в слабость и рассказывали друг другу что-то, что нельзя было точно определить, было ли то правдой или спасительной фантазией.
И на другом берегу лежал Турин, мерцающий и гаснущий в реке; а здесь, рядом, на траве лежала Анна. Она водила по небу пальцем, поочередно закрывая им то одну, то другую звезду.
— У тебя есть дом, куда ты могла бы вернуться? — вдруг спросила она.
— Там, — подняла руку Готель, — на западе, за этими горами, — произнесла она, будто повторив чьи-то слова, и в тот момент её сознание пронзило яркое воспоминание о детстве и старце из табора — старике Парно, который рассказывал ей когда-то о великой башне и человеке, строящем её — башню, которая должна была изменить его жизнь, но по какой-то причине похоронила его в себе. Готель так увлеклась этими размышлениями, что не заметила, что Анна уже давно о чем-то рассказывала:
— …и у меня ведь ничего нет, кроме имени своего отца, а когда это так, это кажется самым простым способом всё изменить, — говорила Анна, поднимая спину с травы. — Моим самым приятным воспоминанием были годы, проведенные в Монте-Сант'Анджело с мамой, сестрой и братом. И я благодарила тогда архангела за это райское место, которое он избрал своим явлением. Все люди, со всего света стремились туда; из самого Мон Сен-Мишеля! Туда и обратно. За исключением моего отца, — Анна завершила рассказ, напев что-то неразборчивое, видимо, чтобы развеять обстановку и посмотрела на Готель, — а ты?
— Что?
— Что с тобой не так? — улыбнулась Анна, — девушки вроде тебя…, — заговорила она, но не закончила, заметив как Готель раздулась от возмущения.
— Девушки вроде меня? — серые глаза подруги мстительно прищурились, и в следующий момент Готель кинулась щекотать Анну, заливающуюся на траве смехом, — девушки вроде меня? — повторяла она, пока её жертва не вырвалась и не отбежала на дюжину шагов в сторону.
— Серьезно, — пыталась отдышаться Анна, — с такой красотой и возможностями, к чему мести эту старую, уже, возможно, забытую Богом церковь, когда в пору идти под руку с графом или маркизом? — девушка подкрепила вопрос, сделав несколько высокопарных шагов мимо, сидящей на траве, подруги, и подстрекающе сопроводила их хлопаньем ресниц со страстными воздушными поцелуями.
— Кому много дано, с того много спросится, — проговорила в ответ Готель.
— Ну, здесь тебе нечего бояться, — подошла Анна и протянула подруге руку, — я позабочусь о тебе.
— Правда? — почти искренне улыбнулась Готель.
Анна решительно кивнула, и Готель, взяв её за руку, поднялась на ноги. Они медленно пошли от берега к дому, держась за руки и ободряюще поглаживая друг друга по спине.
— Не забывай, — добавила Анна, — я старше тебя на целый год.
Потом наступала ночь. И Анна снова превращалась в ребенка, и Готель снова подтыкала ей одеяло и гладила её волосы, когда та засыпала. И наступала осень, и Готель, не имея возможности скрывать свои таланты, нашила той ворох теплой одежды.
 
— Оно такое большое, — проговорила Анна своему отражению, появившись в зеркале рядом с подругой, которая внимательно рассматривала в нём своё лицо.
Готель медленно водила пальцем по своим молочным губам, невольно разыгрывая Анну своим поведением.
— Ты никогда не видела себя? — повернулась к ней девушка.
— Ты не должна этого делать, — очнулась та, посмотрев на Анну в отражении.
— Оно будет моим подарком тебе, — наказывала девушка пальчиком.
Сестра Франческа не выказала ни малейшего знака на появление зеркала в келье. Настоятельница заходила лишь дважды. Первый раз после размещения Готель на новом месте, а второй, когда однажды забирала одежду для храма Сан Сальваторе. И Готель очень переживала по поводу "аскетических устоев" сестры Франчески, но настоятельница лишь взяла со стола готовую одежду и вела себя так, словно никакого зеркала в комнате вовсе не было. А потому Готель, всё ещё чувствующая от того стеснение, уже готова была нарочно обратить её внимание на предмет своего беспокойства, несомненно полагая, что настоятельница просто не заметила его, если бы только в следующий момент сестра Франческа сама не подошла к зеркалу, чтобы рассмотреть на лице какой-то незаметный прыщик, видимо, волнующий её больше, чем аскетические устои сей обители.
— Констанция не беспокоит вас? — спросила она свое отражение, слегка повернувшись перед зеркалом.
— Нет, матушка.
Анна не беспокоила Готель. По крайней мере не в том смысле, который закладывала в эти слова настоятельница. Беспокойством Готель стала всесторонняя забота об этой в одночасье осиротевшей девушке. Анна же, видела в их отношениях совсем другую игру, она расценивала внимание Готель, как эмоциональную близость их отношений и позволяла любить себя, как только другой то было необходимо; настолько, что в какой-то момент Готель упустила это из виду, и так увлеклась родительскими хлопотами, что совсем позабыла о своем возрасте. В холодные зимние ночи она ложилась к Анне, обнимала и согревала её своим теплом, и каждый раз целовала её в затылок, после того как та засыпала. Так что к весне их отношения приобрели более яркие краски и запахи. К примеру, благодаря полевым цветам в их келье, ежедневно собираемые и приносимые Анной, которая, кстати говоря, со своей стороны также взяла в привычку всячески помогать подруге. Даже, когда нужно было просто послужить той манекеном; Анна послушно поворачивалась вправо, поворачивалась влево, поднимала руки, опускала руки, терпеливо стоя, и иногда что-то лепетала, пока Готель схватывала ниткой края. Но не в этот день.
В этот день Анна долго не появлялась, а когда появилась с цветами, была сама не своя. Говорила со стороны, куда-то пряталась, без причины бледнела и краснела, смеялась невпопад, а когда нужно было что-то сказать, молчала как заколдованная. И Готель, которой передавался весь этот букет, молила Бога, быстрее закончить с юбкой и отпустить эту сумасшедшую прочь. Потому она наспех дометала низ и поспешила подняться, когда увидела перед собой окаменевшее лицо Анны. Встретившись взглядом с Готель, девушка попыталась улыбнуться, но лишь одарила подругу новым испугом.
— Анна? — проговорила испуганная Готель, но та лишь продолжала всматриваться ей в глаза, пока не наступил момент, когда расстояние между ними начало стремительно растворяться, притом, что обе они были абсолютно неподвижны.
Готель не могла поверить, что всё это происходит на самом деле. Неужто вся её любовь была воспринята Анной, как увлечение. Не уж этой девочке оно было важнее нужды и тоски о родительском радении. Но пока Готель отвлеченно собирала в уме свой треснувший материнский лик, Анна приблизилась к её лицу и осторожно поцеловала её в губы. Всё рухнуло в душе Готель. Её очередная призрачная иллюзия лопнула оглушающей струной и, словно это еще могло что-то спасти, она оттолкнула девушку прочь:
— Нет! — в тот же момент выпалила Готель.
Растерянная Анна сделала несколько шагов назад, закрыла руками лицо и выскочила из кельи. "Господи, — сквозь зубы вскипела Готель, — гореть мне в аду".
Спустя несколько минут она нашла девушку на берегу. Анна плакала, но, почувствовав спиной приближение Готель, затихла, иногда прерывисто вздыхала и прятала за уши мокрые волосы.
— Анна, — начала, было, Готель.
— Для вас Констанция, — не оборачиваясь, холодно отсекла девушка.
— Прости, что ввела твое сердце в такое заблуждение. Мое тепло и любовь к тебе были лишь желанием восполнить хоть малую долю участия, которого ты лишилась, потеряв мать. Я люблю тебя, это правда, но, Господи, — взмолилась она, — любовью христианской, как любят дитя!
— Это ложь! — повернулась Анна, залитая немыми слезами, — всё это чертова ложь! Ты целовала меня! — кричала девушка, указывая пальцем в сторону дома, но подумав, что их могут услышать, огляделась по сторонам и подошла ближе, — каждый вечер ты целовала меня! — с надрывом шептала она, обливаясь новой волной слез и тыкая пальцем в грудь Готель, — вот так, — вздохнула глубоко Анна, — а мою любовь отвергли.
Готель была разбита. Всё её многовековое величие не нашло себе ни одного оправдания и пало перед этой девушкой, не знающей пока ни любви, ни мудрости лет. Наступило несколько минут тишины, но не получив на свои доводы ни одного внятного ответа, Анна проглотила очередной ком и, уже собираясь уходить, остановилась плечом к плечу Готель:
— Моя мать так бы не поступила, — сказала она ледяным тоном и пошла прочь.
Готель сама терзала себя; с того момента, как Анна выбежала из кельи. Ну, чего ей стоило позволить этому ребенку малую шалость? Много ли христианского в том, чтобы оттолкнуть любимого человека? Теперь она понимала, что запаниковала; она теряла очередного ребенка. Только ничего исправить теперь было нельзя, и всё что ей оставалось, лишь надеяться на прощение.
— Анна! — кричала она вдогонку, — Анна, прошу, прости меня. — Констанция, — шептала она совсем тихо возле её постели, — прости меня, ты слышишь?
Вскоре Анна сдалась. Её сердце и без того было разбито, так что видеть на холодном полу свою мучающуюся, младшую "на целый год", подругу у неё просто не было сил. Готель осознавала, что оставаться здесь было невозможно, но и бросить второй раз эту девочку она не имела права. Она промучилась этим вопросом с полночи, но, так ничего и не решив, заснула, а когда проснулась, Анны рядом не было.
Было светло, келья была пуста, а на столе лежала записка, где было написано лишь два слова: "Сохрани зеркало". Анна снова оказалась мудрее; хотя Готель с тех пор и посещало сомнение, смогла ли бы она остаться и любить её дальше. Но это был вопрос без ответа, поскольку для его решения Готель пришлось бы пройти через себя вкривь и вкось, переломав в себе всё, что осталось, а к этому она была не готова.
— Так и не нашли себя в этом городе? — прощаясь, спросила сестра Франческа.
Но Готель ничего не ответила, поскольку нашла в себе Турина гораздо больше, чем хотела бы. В каждом деревянном крестике на стене, с постоянным присутствием Бога в душе, в безустанной работе и в старательно прочерченных улицах, безукоризненно правильных и ровных. И от этого делалось особенно больно; потому, что, пожалуй, единственным, что не вписывалось ни в линии города, ни в стройность собственной души оставалась Анна. И может быть оттого обратная дорога в башню напоминала Готель страсти Христовы после тайной вечери.
Сперва же, она была сопровождена четырьмя рыцарями Ордена в дом Эба, который, увидев в каком свете прибыла гостья, провел половину ночи на крыльце, отгоняя праздных прохожих и успокаивая встревоженную лошадьми собаку, которая вопреки его желаниям, лишь пронзительно скулила в столь редких объятьях хозяина.
— Это невыносимо, мой дорогой Эб, — не выдержав, открыла окно Готель, — оставьте же в покое собаку.
Эб поднялся с земли и виновато развел руками:
— Простите великодушно, фрау Готель, — прижав руки к сердцу, произнес он и вошел в дом.
Поутру, отправив крестоносцев обратно в Турин, Эб напросился проводить гостью до окраины леса и помочь ей нести обернутое в саржу зеркало. Он много говорил по дороге, из чего Готель за своими мыслями слышала мало. Он одинаково страстно интересовался тем, нашла ли она кольцо, как и понравился ли ей Турин, на что Готель отвечала односложно и совсем бесстрастно. На краю леса они расстались.
Не теряя времени, Готель пошла вверх по тропе, водрузив на спину зеркало, которое поначалу показалось ей не таким уж тяжелым, как виделось со стороны. Однако с течением часа руки её заметно ослабели, и временами, не имея сил даже поднять зеркало, каким бы образом она за него не бралась, Готель просто тащила его по земле, не позволяя себе ни отдыха, ни передышек, которые могли бы ей помешать оказаться у башни к закату. Тем не менее, когда она добралась до ущелья, на небе уже ярко горели звезды. Оставив ношу у дверей, она поднялась в спальню, где проспала до полудня, после чего долго лежала с открытыми глазами, отыскивая в уме какую-либо причину, имеющую силу заставить её встать.
— Теперь у меня есть зеркало, — пробормотала она себе под нос, повернулась лицом к стене и накрыла голову подушкой.
После продолжительного сна поднять наверх зеркало оказалось совсем несложно. И совершенно иным испытанием стало увидеть в нем свое отражение. Перед Готель стояла девушка неуместной молодости с пресыщенными глазами, какие бывают лишь у непомнящих себя старцев, и выдворенная стечением сакральных обстоятельств в никому невидимую башню. Чего было еще желать. Девушка в отражении глубоко вздохнула и завесила зеркало саржей.
 
Когда следы её полугодового отсутствия были убраны, она села у раскрытого окна с очередной книгой некогда жившего здесь астронома. Страница за страницей, ученый подробно иллюстрировал чудеса, повсеместно производимые Иисусом, подчеркивал его жертвенность и самоотреченность от собственного величия в пользу высших сил. Писал о влиянии луны и звезд на события и судьбы на земле. В конечном счете, его труды так затянули Готель, что их изучение стало занимать у неё добрую половину дня; и, прогулявшись до соседней деревни за продуктами либо переделав домашние дела, она незамедлительно взбиралась обратно на кровать, вооружившись яблоком и следующей книгой.
Он писал о падающих звездах и о том, чью судьбу они исполняют. О том, что чем ближе звезда, тем сильнее её свет влияет на нас; и девушке слово за слово открывалось, что многие дни в одна тысяча сто тридцатом году он ждал падения одной из них. Готель, захваченная редким чтивом, укусила яблоко и перевернула страницу. В сущности, вся его теория сводилась к тому, что у каждого человека на небе есть звезда, и дар каждого снисходит на него с её светом, который имеет миссию исполнить своего хранителя благословением, мечтой или просто дать ему новое рождение или помочь воскреснуть во имя высшей цели, которой ученый неуклонно определял христианское самопожертвование.
Другими словами, их свет был пустым, покуда не был направлен на помощь ближнему. Хранителем же такого света могло быть что угодно: как человек, которому принадлежит сама звезда, так и любой другой предмет случайно впитавший его. Готель перестала жевать. Она бросила на постели яблоко, вскочила с кровати и кинулась по лестнице вниз, на второй этаж, где на одной из полок полгода назад она оставила сумку, найденную рядом со скелетом астронома; и, схватив её с полки, Готель судорожно забегала внутри неё рукой, пока не вытащила из неё бумагу, а потом подумала, что никогда ещё её сердце не колотилось так сильно. Это была карта. Конечно. Та самая, старая карта, на которую Готель не обратила прежде внимания, и на которой теперь она узнала и лес, и дороги, и место, хотя ещё и не совсем точное, но уже помеченное крестиком; место, где росла её лилия, уже много лет дарившая ей свой волшебный свет. "Что же это за сила остановила тебя?" — подумала Готель, поднимаясь обратно по лестнице.
Если то, что писал ученый, было правдой, что ей следовало делать? Жертвовать? Но не этим ли она занималась с рождения? А что получила? Последняя её надежда на чудо едва не завела её и без того грешную душу к берегам Сапфо. Так что же она здесь делала? Что-то оставалось пока ей неведомым, как до сего дня, до которого Готель лишь знала, что башня эта стояла точно посередине, между её местом рождения и светом, продлевающим её жизнь. И начиная с сего для она не знала больше, но теперь она точно знала, что это было не случайно, и что рано или поздно, она бы эту башню, несомненно, нашла.
Таким образом, узнав некую предначертанность своего присутствия в башне, Готель взялась обустроиться в ней лучше и с полным на то правом. Благо для того здесь было всё необходимое: прозрачная горная вода, богатый лес и воздух, просторный погреб, где кроме винных бочек оставалось еще достаточно места для хранения продуктов, а также камин, способный прогреть целый зал в долгую зимнюю ночь; хотя, достигнув своего совершеннолетия, Готель и предпочитала проводить зиму в Марселе. А несколько лет к тому, возвращалась в Турин и навещала Анну, пока та не вышла замуж за Никейского императора и не поселилась на одном из отвоеванных им в Греции островов. Встречи подруг были так же радостны и легки, словно не сталось меж ними обиды или разочарования; Анна в силу своей юности увлеклась новыми впечатлениями и лишь Готель иногда с тоской смотрела на её непричастные к себе подъемы. И она часто бежала от своего одиночества из башни. Сначала к Анне, затем в Марсель, Лион, в ближайшую деревню, в молочную лавку, везде, где можно было обменяться хоть словом.
Десятки лет она не покидала башню, и десятки лет бежала от неё. Она была её проклятием и её спасением. Как, например, во времена великого голода, обрушившегося в начале четырнадцатого века на Европу, вследствие череды погодных неурядиц. Уже после первого массового неурожая цены на еду выросли в десятки раз. К концу трехлетнего "не сезона" города были охвачены паникой и грабежом. Особенно еды не хватало в городах. Те, кто не могли добыть себе таковой, ели бездомных животных, птиц и крыс, и если не умирали от голода, погибали от полученных болезней. Что уж было говорить о счастье поймать дичь, за которую в лесах разворачивались настоящие побоища; сначала убивали за еду, а затем и чтобы съесть. Но тех, кто выжил в это страшное время, ожидало следующее испытание. Чума. Население Лиона сократилось в три раза. Готель выходила из башни лишь под покровом ночи, собирала травы и коренья, хворост для камина, всё, что можно было сложить в запас.
Но она не оставляла башню, хотя могла бы уехать в Турин или Милан; или используя свое состояние вполне комфортно провести это время на теплых берегах Прованса. Но она оставалась в башне. То ли от того, что боялась упустить их общее с ней предназначение, то ли потому, что хотела знать, способна ли башня её защитить. В то время она много думала о своем высшем предназначении, как и о том, было ли оно. Люди вокруг умирали тысячами, а что она могла исправить? Ежедневно Готель уверяла себя, что, погибнув там, она никому не поможет; молилась и надеялась, чтобы после этого ада на земле осталось хоть что-то, ради чего ей стоило бы выжить, принимая во внимание, что к концу голодомора у неё сохранился и весь запас вина, и ещё несколько этажей собранной годами провизии; достаточно, чтобы пережить в башне не только еще один голод, но и чуму, и даже столетнюю войну с Плантагенетами.
 
 
X
 
Капитан французской гвардии Эмери́к Бедои́р был храбрым воином, пока дело не доходило до объяснений с противоречивой мадмуазель Сен-Клер, двадцати одного года отроду, жившей в доме двух этажей на левом брегу Сены. Этот мужчина имел вид по всей форме устрашающий, а его тело поистине являлось картой военных действий и подвигов, о каждом из которых гласил тот или иной шрам. Одним из них — на правом плече, он дорожил более остальных, поскольку тот, якобы, был приобретен им "в битве при Пате с Жанной". И пока Готель занималась благотворительностью, излечивая шрамы Парижа благими делами, как, впрочем, и в любое другое отсутствие возлюбленной, Эмерик послушно сидел на её крыльце и точил клинок, чем со временем создавал у соседей и прохожих впечатление присутствия на набережной оружейной мастерской.
— Я вас решительно не понимаю, — говорил он по её возвращении, — то вы теплы, щедры, а то бежите от меня, едва наступит день. Но более всего меня тревожит мысль, что моё израненное тело для вас гораздо лучше, чем моя душа. Я ожидал вас из Труа два дня, не покидая вашего крыльца.
— Входите же, — впускала его Готель, — но через час, любезный Эмерик, я ожидаю мадмуазель Сорель.
— Я бы желал быть с вами и после ночи, и вас оставить навсегда себе, — убежденно твердил он, — но вы совсем другая днём и вовсе не такая ночью, а вас обеих мне, видимо, застать никак не суждено.
— Ну, бросьте ж наводить тоску, мой друг, и приходите вечером. Я обещаю, что найду немного сил на ваши чувства, — заверила она и кротко поцеловала Эмерика в губы, который потом еще долго прощался, пока не застал в дверях юную Агнес.
Исполнив легкий книксен, покидающему Готель, кавалеру, девушка скользнула внутрь и спешно сбросила с головы, словно горящую солому, золотой атур.
— Эта мода скоро сведет меня с ума, — качая головой, проговорила она и перелила из кувшина в стакан немного холодной воды.
Это была ангельской красоты девушка. Фрейлина герцогини Анжуйской, "оставленная во Франции, как национальное достояние Валуа", а после приехавшая в освобожденный Париж, желая, тем самым, обезопасить себя от, ещё незавершенной на западе королевства, войны.
— Похоже, Эмерик не очень счастлив оказанным ему вниманием, — проговорила девушка, рассматривая свое новое платье.
— Я каждый раз, его встречая, боюсь, что он осмелиться просить моей руки.
— Почему?
Готель какое-то время, молча, смотрела на девушку, словно искала подходящего ответа, но, так и не найдя, как это объяснить, проговорила сухим голосом:
— Я просто не могу этого сделать.
— У вас такая ровная строчка, что можно подумать вы шьёте уже лет сто, — заметила Агнес.
"Триста, если быть точной", — подумала Готель, но лишь улыбнулась в ответ:
— Так вы уже видели Карла?
— Недолго, — ответила девушка, — я поспешила удалиться, лишь только он обнаружил свои намерения. Его жена сейчас больна, и я бы стала только мимолетным упоением для его праздных смятений, без уважения к красоте и имени моей души.
Готель едва зашнуровала корсет, как девушка в негодовании выгнула спину и попыталась набрать чуть больше воздуха в грудь:
— Это невозможно, — выдохнула она, ослабляя шнуровку.
— Но вырез слишком большой, — запротестовала портниха, — в подобном случае ваш вид сочтут за непристойность!
Агнес уселась на скамейку, в отчаянии, пытаясь заправить грудь в декольте:
— Он просит свидания, — обессилив, выдохнула она.
— Кто? — уточнила Готель.
— Карл, — снова попыталась вздохнуть девушка, — и я уж совершенно растеряна, ибо будь королева в состоянии ответить мне в конкуренции, это вышло бы мне лишь грехом, но пока она мучается своим недугом, я не знаю, что станет непростительнее: оставить без внимания короля, или столь низко переступить через её величество.
Готель воздержалась от советов, а девушка продолжила:
— При дворе говорят, что ночью слышно, как кричит от боли королева, а под её дверями один за другим дежурят лекари, да и те надеются на чудо. Каждый день из аббатства Мон Сен-Мишель ей присылают новые лекарства, но каждый день ей становится только хуже.
— А что в Мон Сен-Мишель? — спросила Готель.
— Чудо.
 
— Я никогда там не был, — отвечал на утро Эмерик, — но я достаточно слышал от Артура — коннетабля Франции, с которым мы вошли в Париж и который ныне сдерживает аббатство от окружения англичан.
В доказательство своих слов он показал шрам на левой руке, куда также настойчиво указывал пальцем, только как Готель туда не всматривалась, так ничего и не разглядела.
— Ученые монахи, — продолжал он, — собирают и растят в аббатстве лечебные травы, готовят настойки, целебные порошки и смеси, и, лишь опасаясь немилости короля, спаивают весь этот губительный сброд королеве, — затем он опустил обратно рукав и добавил, — вот только кричит она не от боли, а оттого, что теряет детей.
Это была правда. За последние несколько лет Мария Анжуйская потеряла Филиппа при рождении, затем пятилетнего Жака, год спустя годовалую Маргариту, следом Марию, а в этом году не рожденную Жанну.
— Кто он вам? — вмешался в мысли Готель Эмерик, на что та непонимающе повела взглядом, — полно, вы ходите к нему чуть ли не каждый день.
— Вы следите за мной?
— В том нет необходимости, моя прекрасная Готель. Я часто вижу вас в городе, и каждый раз у вас один и тот же маршрут.
 
"Один и тот же маршрут" начинался с крыльца и вёл через новый мост, выстроенный в аккурат напротив её дома. Париж изменился. Если раньше, чтобы попасть на центральный остров, следовало бы пройти до собора по набережной, то сейчас достаточно было ступить за порог и пересечь реку. И если раньше город можно было обойти за час, то теперь он требовал гораздо больше внимания к своей величественной архитектуре. Как, например, к базилике Сен-Шапель на территории бывшего королевского дворца, у которого Готель теперь поворачивала направо, к собору и, если не торопилась на службу, минуя очередной мост, оказывалась на рыночной площади, ныне Гревской, которую, в свою очередь, с исправным уважением мерила шагами неторопливо и наискось, и устремлялась вслед длинными улицами, уводящими её от Сены прочь.
Что влекло её? Готель сама искала на то ответ. Возможно, сестра Элоиза исполнила слова, подаренные на бракосочетание, некой, только ей ведомой магией, но каждый раз Готель не терпелось перечитать их снова, буква за буквой, удостовериться в их существовании, хоть даже призрачном, но не потерянном в орешнике, а вечном. "Во мне верность". Теперь это можно было прочитать только здесь, на могиле Клемана. Несколько дней назад она также стояла над Пьером и Элоизой. "Один и тот же маршрут". От могилы к могиле. Но стоя здесь, ей мечталось, что каждым своим визитом она отдавала пусть небольшую часть долга своей запоздалой верности; и думая о том, она неизменно приходила к мысли, что жизнь её, сколько бы еще долго не длилась, разменяна. Как и её душа, мечущаяся в поисках точек соприкосновения с прошлым, и которая уже никогда не получит того настоящего и живого, что в родные годы формировало её сущность с намерением к миру иному.
Был ли виноват в том Эмерик или её внутреннее состояние, только обратно она не пошла "тем же самым маршрутом"; не свернула на мост к собору, а медленно побрела по правому берегу Сены, всматриваясь в мощеную дорогу. Теперь он был везде. Булыжник. Париж менялся, и лишь Готель по привычке перебирала мостовую взглядом, будто пытаясь отыскать между камнями своё потерянное кольцо.
Наконец, она свернула на Мост менял, который тоже менялся, ибо, как говорили горожане, рушился прежде, перегруженный лавочками и торговцами, восстанавливался в новом обличии и снова обрастал желающими меняться людьми. Здесь всегда было шумно, и кипела жизнь. Каждый что-то предлагал и что-то брал взамен, и, видимо, был тем счастлив; это действо всегда напоминало Готель далекий праздник в Касселе.
Теперь, чтобы попасть домой, оставалось просто идти прямо, через остров, на новый мост, тот самый, что упирался прямо в её крыльцо. Мост Сен-Мишель. И Готель улыбнулась, остановившись посреди моста, тому количеству упоминаний архангела, что обрушилось на её сознание за последнее время. Она даже повеселела от внезапной мысли, что могла бы предложить несчастным монахам в Мон Сен-Мишель свою лилию. Но на что она согласилась бы её поменять? И в следующую секунду её словно пронзило молнией, она схватилась за парапет в испуге не устоять на ногах, столь грандиозно и блестяще было её наваждение; она пыталась уложить в голове порядок того, на что осенило её разум, но так и вернулась домой с, бьющим в крови, фонтаном необъяснимого счастья, требующего непременного расклада и еще более желанного постижения.
Вот оно, упирающееся в её крыльцо знамение! Вот она, лежащая за опустевшим королевским дворцом перемена! Сердце Готель буквально разрывалось от необходимости поделиться своим внезапным откровением, а потому, едва закрыв за собой дверь, она снова выскочила на улицу и побежала, как только что пронзившая её молния, через мост Сен-Мишель и Мост менял; и, пожалуй, в этот момент она была самым счастливым менялой на этом мосту, а может и во всём Париже. Она практически потеряла дыхание, когда снова очутилась на могиле Клемана; она упала на колени и заплакала: "Я нашла, я нашла, — повторяла она, не в силах сама себе объяснить этого события, — я нашла это, мой любимый, милый Клеман". Она гладила своими тонкими пальцами его надгробие и благодарила в сердцах своего покойного мужа за верность и его любовь. За судьбу, что свела их, за его преданность ей и своему дому, за который он так самоотверженно держался и ни за что не хотел продавать, будто знал! Знал почему! Ведь именно из-за этой его любви, вернувшись много лет спустя в Париж, Готель поселилась не в своей "лиловой" от вьюна улице, а в их бывшей портной лавке на набережной. И лишь теперь, много лет спустя всё это, что так долго необъяснимо собиралось, копилось и росло, внезапно свершилось! Включилось в единый механизм!
Возвращаясь в город, Готель не покидало ощущение вернувшейся к ней жизни; той, которую много лет назад она променяла на жизнь вечную; той жизни, когда возникает непреодолимое желание планировать и загадывать. И теперь всё это виделось так складно и восхитительно, что её внутреннее ликование временами приостанавливалось страхом какой-либо случайной неосуществимости. Тогда Готель медлила и, прикоснувшись указательным пальцем к губам, перебирала мысли, поднимала взгляд к небу и, лишь когда по краю её губ снова пробегала улыбка, вновь приподнимала край платья и торопилась в город. Ей непременно хотелось явиться к королеве и рассказать о цветке, способном вернуть той силы. Но она сбавляла шаг, всякий раз решая просить её величество о ребенке; и лишь надеялась, что королева доверит своё чадо женщине, отказывающейся ради того от вечных лет молодости.
Сомнениями и надеждами она добралась до Моста менял и остановилась. Её сердце неудержимо рвалось дальше по каменистой набережной в замок, но разум охлаждал её стремления и наставлял вернуться домой, чтобы остынуть от волнения и подобрать необходимые слова прежде, чем ворваться переполняемой безумной радостью в покои мучающейся горем королевы.
— Вы весь вечер провели у окна, моя милая Готель, словно его вид открыл вам то, чего доселе в нем не было, — жаловался Эмерик.
Готель давно оставила светскую жизнь и вид Лувра её, естественно, не занимал. Но теперь, она ежечасно выглядывала в окно, и её взгляд скользил по Сене, омывающей вдалеке стены королевского замка. Оставшись без внимания, Эмерик сидел в стороне и рассказывал истории своих былых походов, которые захватывали его, как чужие. Он с грустью пытался принять тот факт, что его возлюбленная не видит в нем никого, кроме как редкого любовника, но мужественно гнал от себя мысли об её равнодушии, чаще списывая подобное её поведение на молодость лет. А потому он не удивился, когда та неожиданно сменила тему, но приятно удивился тому, что Готель заинтересовало его мнение.
— Вы были когда-нибудь в замке? — не отрывая взгляда от окна, спросила она
— В Лувре? — уточнил Эмерик и, увидев, как Готель кивнула в окно, продолжил, — нет, моя дорогая. Я предпочитаю не путать войну с политикой. Я воин, и для меня война — сражение, а не передел земель. Великие цели — удел королей, а вторгаться в их планы — дело неблагодарное.
"Сейчас он вспомнит о Жанне", — подумала Готель.
— Взять хотя бы Жанну, — незамедлительно выдал Эмерик.
Возможно, он был прав, рассудила Готель; и идти ко двору, не имея за спиной никакой защиты, было бы опасно. Что она могла предъявить? Фантастическую историю своего долголетия? И в лучшем случае её бы сочли сумасшедшей, а в худшем сожгли бы на костре, перед этим объявив её ведьмой и колдуньей, принимая во внимание, что столь дерзкое желание забрать у королевы ребенка, только подбросило бы туда дров; да и уж тем более, "святой девой" она никогда не была.
Готель решила, что настала пора Ордена оказать ей услугу, а потому, следующим утром отправилась в Нотр-Дам. Еще в Турине она почувствовала, как отличается её италийская душа от парижан, которые преклоняются перед величием Бога, в отличие от итальянцев, способных бросится на колени перед каждым невзрачным деревянным распятием на старой стене. И это самое величие во всей красе представлял Нотр-Дам.
Когда Готель покидала Париж, собор был большим, но теперь он был просто огромен. "Fluctuat nec mergitur"[8], — проносилось в голове у Готель всякий раз, когда она смотрела на собор из своего окна. Он стоял на углу острова, как флагман, омываемый течением; с высокими башнями и яркими витражами; с вереницей царей, по одному на каждый день лунного месяца; с многочисленными горгульями, словно только что вышедшими из Сены на его защиту. Казалось, в нем стало бы места на целый город. Все стремились сюда, все стремились пройти через его порталы (Богородицы слева, Святой Анны справа, и портал Страшного суда посередине) и открыть для себя его великолепное внутреннее убранство. И хотя Готель никогда не считала себя суеверной, но в этот день она прошла через правый. Стрельчатые окна и своды отражали от себя звуки органа и многоголосье сочинений Абеляра. Готель слушала эти голоса и жалела, что сестра Элоиза не дожила до этой красоты, созданной еще при жизни её мужем.
Дойдя до середины собора, она поднялась витой лестницей на второй этаж, где вскоре нашла Дени Дю Мулéна.
— Доброго вам дня, ваше святейшество, — приклонила Готель голову.
— Доброго вам дня, милое дитя, — ответил епископ, — чем могу служить вам?
— Я пришла просить Орден оказать мне поддержку, но прежде я хотела бы осведомиться, могу ли я обратиться с подобной просьбой к аббату в Мон Сен-Мишель.
Дю Мулен сделал приглашающий жест, и, в ходе беседы, они прогулялись по верхним этажам собора, то скрываясь внутренними переходами, то наслаждаясь видами Парижа, открывающимися за парапетом балкона.
— Аббат Жан Гонó является прекрасным образцом нашего закрытого общества, и, я думаю, он со всем вниманием отнесется к даме Ордена, которому он также исправно служит, — согласно кивнул епископ и продолжил, — вот только, Нормандия всё еще стоит под натиском английской армии, а потому, простите за бестактность, мадмуазель, вы уверены, что ваше дело стоит такого риска?
— Я лишь могу сказать, что речь, в частности, идет и о здоровье королевы, монсеньор, — кратко ответила Готель.
— В таком случае, я истинно приклоняюсь перед вами, мадмуазель Сен-Клер, и пред вашим уважаемым родом, оказывающему Французскому королевству уже не первую услугу. И для меня было бы непростительным грехом не помочь вам в вашем высоком намерении. А потому, я подпишу вам прошение о встрече с аббатом, которое поможет вам избежать неприятностей со встречным караулом.
— Вы невероятно добры, ваше преосвященство, и я буду вам очень за это признательна, — поклонилась в ответ Готель.
Не прошло и десяти минут, как у неё в руках была бумага, открывающая ей дорогу в, окруженный французскими и английскими войсками, Мон Сен-Мишель.
 
— Но это невозможно! — вскипел Эмерик, — ведь там идет война!
— Не переживайте так, мой дорогой, аббатство хорошо укреплено и у меня есть пропускное письмо, — отвечала Готель.
— Но это в равной степени опасно и с письмом и без! Что вас понесло туда, скажите?!
— Я не могу, поверьте, — отворачиваясь, мотала она головой.
— Прошу вас, откажитесь! Ведь губите себя в расцвете лет! — упав на колени, горько настаивал Эмерик.
— Ни за что! — всё еще стараясь улыбаться, отвечала Готель.
— И губите меня, — взялся за голову вояка, — Господи!
— Ну, перестаньте же скорбеть, ведь не на смерть же отправляете. Вернусь, и встретите меня.
— Нет! — снова зашумел он, — я вас одну не отпущу, и не просите!
— Но как же вы не можете понять, — не выдержала Готель, — мне это совершенно необходимо.
— Коль так, тогда я еду с вами, — решительно поднялся он на ноги, — и уж простите, мадмуазель, иль так или никак.
— Бог с вами, — тяжело вздохнула Готель и прикрыла лоб рукой.
 
Дорога была долгой и, не в пример волнениям Эмерика, скучной и тихой. Экипаж двигался медленно, то ли от двухдневной усталости лошадей, то ли от не желания погонщика привлекать внимание. Деревня сменялась деревней, город городом, и Готель уже почудилось, что вся паника её кавалера — не более чем его паранойя.
— То, что я параноик, еще не означает, что за нами никто не следит, — проворчал Эмерик, уверенно натачивая клинок, и оказался прав, так как буквально на выезде из Дюкé их остановил караул из восьми тяжелых всадников королевства.
Они стояли смирно в двадцати шагах, и лишь изредка было видно, как перетаптывались на месте их норовистые кони.
— Прошу вас оставаться на месте. Распоряжением Артура де Ришона, всякий направляющийся в сторону английский рубежей должен быть допрошен, — монотонно проговорил один из них.
Готель подняла вверх руку с письмом и громко заявила:
— У меня прошение на встречу с аббатом Жаном Гоно, подписанное парижским епископом!
Всадники недовольно переглянулись.
— Верните экипаж в город. Мы пропустим только вас, мадмуазель.
— Вернемся, — зашептал Эмерик, — прошу вас! Эти солдаты не знают норм приличий! Прошу вас, вернемся сейчас же.
— Хорошо, — ответила громко Готель.
— Господь с вами, что вы творите? — зашептал еще громче Эмерик.
— Вам придется вернуться, мой дорогой, ибо я намерена попасть в аббатство не позднее заката.
— Тогда примите это, — отчаянным голосом проговорил он и вложил ей в руки свой клинок.
Готель было нахмурила бровь, но, поняв, что только так её отпустят, приняла сей дар.
— Когда я не смогу быть рядом с вами, пусть мне будет хоть немного спокойнее, зная, что у вас есть это. Никогда не знаешь, откуда придет угроза, а этот клинок меня еще никогда не подводил. И возьмите экипаж, а мы с погонщиком вернемся в город пешком, здесь совсем не далеко.
Готель нежно поцеловала Эмерика и, взяв за узды одну из лошадей, направилась с экипажем к караулу. Из группы выделилось три всадника, один из которых сошел с лошади и занял место погонщика в экипаже.
Спустя несколько минут Готель снова была в дороге; молчаливая не от одиночества и всецело погруженная в себя. Именно оставив позади Эмерика и сопротивление его нестерпимому желанию узнать цель их путешествия, она, наконец, сама открыла для себя всё значение своего безумного предприятия. Она была готова отказаться от чуда во имя единственного неисполненного в жизни желания, по сути, достаточно стереотипного. Такого же, как люди предпочитают брак любви. Но после вспомнила совет сестры Элоизы о предстоящем браке с Клеманом и с облегчением вздохнула, подумав, что, возможно, поступает сейчас так же разумно. Она часто вздыхала по дороге; прежде всего, от растущего с каждой секундой волнения и ясно отдавая себе отчет, что уже вечером откроет кому-то свою многовековую тайну и, скорее всего, навсегда откажется от возможности ею воспользоваться, а взамен не получит никаких гарантий, что Мария Анжуйская когда-нибудь согласится отдать ей здорового новорожденного ребенка. Это была настоящая авантюра, на последних часах пути уже вызывающая в коленях несдерживаемую дрожь.
Проходимые экипажем деревни теперь чаще были наполнены военными, но те лишь лениво блуждали от дома к дому, безо всякого боевого настроя, и создавалось впечатление, что все опасения по поводу войны в Нормандии были не более чем надуманностью, неосведомленностью действительностью людей.
Готель обратила внимание, что до сих пор держит в руках клинок, оставленный ей на защиту Эмериком. Он был прекрасен. Первое, что пришло в голову, глядя на красоту его исполнения, была башня. Ибо только она была наполнена столь искусно исполненными вещами. Его рукоять легко и удобно лежала в ладони, а горда была выточена замысловатым орнаментом до самых выступов, гармонично дополняя похожий рисунок на его головке. Клинок был настолько великолепен, что Готель даже подумалось, что человек, имеющий судьбу быть им пронзенным, должен быть непременно того достоин.
Солнце кралось за горизонт. Когда показалась крепость, всадники впереди не выказали никакого тому внимания, а продолжали переговариваться и посмеиваться вслед своим репликам. И хотя их разговор не имел отношения к прибытию в Мон Сен-Мишель, толика их радости всё же зиждилась на том, что они успели к приливу, о котором не раз упоминали за свою дорогу. Сама Готель с трудом понимала в том необходимость, пока не увидела всё своими глазами.
Гора, на которой находилось аббатство, два раза в сутки становилась островом, добраться куда было много безопаснее на лодке, нежели пешком во время отлива, рискуя попасть в зыбучий песок. Да и вода, порой, прибывала с моря так быстро, что самонадеянный путник едва ли мог успеть от неё бегом.
У берега пересели в лодки. Замок сверкал на воде тысячами оранжевых огоньков. Его черты становились всё более различимы и очень скоро открыли взору великую твердыню, с центральным собором, высокими стенами, башнями и венчающими их острыми крышами. Было похоже, что в определенный момент аббатство стало не только духовным центром, но и национальным бастионом в сознании страны, избавляющейся от многолетней войны.
Несколько минут, прежде чем им открыли, путники стояли у Королевских ворот, украшенных гербом аббатства с нарисованными на нем ракушками; после чего Готель со своим конвоем прошла по небольшому опустившемуся мосту и встретила в воротах коннетабля.
— Что вас привело к нам, мадмуазель? — спросил Артур, и девушка протянула ему бумагу, подписанную Дени Дю Муленом.
Коннетабль подал легкий знак кистью и трое караульных, сопровождавшие Готель от самого Дюке, ушли. Дальше их вела большая улица выросшего на подножье горы поселка. По обеим её сторонам, плотно прижавшись друг к другу, стояли крошечные домики, иногда мирно сраставшиеся над головой, и Готель в который раз усомнилась в наличии здесь какого-либо военного конфликта. Но проходя глубже, было заметно, что монахов встречалось куда меньше, чем воинов. И даже, пусть безмятежный, дух войны чувствовался в воздухе куда сильнее, чем духовная стать этого святого места.
— В Париже говорят о войне, — оглядываясь сторонами, произнесла Готель.
— В Париже ничего не знают о войне, — ответил Артур и остановился у Шатлé — двух сросшихся башен — торжественно мрачного входа в аббатство Мон Сен-Мишель.
Готель осталась одна. Она поднялась по ступеням, прошла вдоль собора, где повстречала несколько монахов, но, на её желание увидеть аббата, те лишь молчаливо указывали рукой следовать дальше. В итоге, долгое путешествие узкими, каменными коридорами привело её в трапезную, щедро прогретую каминным огнем. Трапезы никакой не происходило, но за длинными столами, в разных концах зала, склонившись над своими книгами в свете струящихся свечей, сидели несколько монахов.
— Добрый вечер, мадмуазель, — услышала за спиной Готель и, повернувшись, увидела перед собой полноватого и невысокого монаха, — меня зовут отец Жан, я являюсь аббатом этого места, и поскольку мне доложили, что меня ищет некая мадмуазель, полагаю, это вы.
— Добрый вечер, святой отец, — кивнула девушка и опустила капюшон.
— Так чем, же я могу помочь вам, дитя?
— Меня зовут Готель Сен-Клер, — волнуясь, представилась она, — и мой разговор к вам, отец Жан, носит характер сугубо личный для меня, необходимый для здоровья королевы и важный для репутации вашего аббатства. А потому, я бы просила вас найти для него более уединенное место.
— Пойдемте в скрипториум, там сейчас так холодно, что иной монах прочтет книгу заново, чем осмелится туда прийти, — засмеялся аббат.
В скрипториуме, как назвал его отец Жан, было невероятно. Невероятно много круглых колонн, полок и книг, и невероятно холодно. Целый город для любознательного монаха, не боящегося неминуемой простуды от вечернего бриза, наполняющего зал то ли туманом, то ли магическими облаками.
— Я слушаю вас, — присел на скамейку аббат.
— Отец Жан, — начала Готель, — я знаю, что монахи Ля Мервéй уже долгое время ищут лекарство для Марии Анжуйской, способное вернуть ей былые силы. И я хотела бы просить Орден, дамой которого я также являюсь, оказать нам всем взаимную услугу.
В доказательство своих слов, она развернула бирюзовую материю, расшитую геральдическими лилиями королевства с орденом, врученным ей когда-то под нефом строящегося Нотр-Дама Морисом де Сюлли. При виде этого артефакта брови аббата выползли на лоб:
— Боже всемогущий, сколько же ему лет?
— Двести семьдесят три года, аббат.
— Должно быть, ваш род у Ордена на хорошем счету, мадмуазель Сен-Клер, — рассудил тот.
— Теперь же, я хочу спросить, готов ли Орден оказать мне не простую услугу и поддержать меня?
— Я и другие рыцари Ордена поможем вам везде, где вам необходимо, мадмуазель, — покорно кивнул отец Жан, — и любая помощь репутации аббатства станет весомым аргументом для французской церкви в вашу пользу. Особенно сейчас, — вздохнул аббат, — когда не только паломники, но и сами монахи покидают Мон Сен-Мишель, а поддержка короля целиком достается командующим здесь военным.
— Но где же война? — недоумевала та.
— Собор и северные стены почти разрушены, а английский флот стоит за пределами отлива и только и ждет удобного случая, чтобы атаковать нас. И вера монахов не становится от этого крепче. Они идут в мир и теряют себя.
Наступила некоторая пауза. Аббат молчал, видимо, размышляя над своими словами, в то время как Готель уже не знала какими словами пользоваться ей, чтобы достучаться до сознания простого смертного человека без угрозы эмоционального срыва и без неминуемо сопутствующих тому осложнений. Она крутила словами, как могла, но отец Жан только послушно кивал головой, словно ничего не понимал, что постепенно выводило Готель из себя. В результате она взяла тон прямой и пристально смотрела аббату в глаза, как разговаривают с заигравшимся ребенком:
— Я хочу передать саду Ля Мервей цветок, используя который монахи аббатства смогут вернуть королеве молодость и силы. Взамен же, я попрошу их величество отдать мне своего следующего ребенка.
— Попросите что? — вежливо улыбнулся аббат.
— Святой отец, я несколько старше, чем выгляжу, и знаю, что никогда не смогу иметь детей. И это единственная причина, по которой я готова вернуть Белéну[9] свой источник, навсегда отказавшись от сего дара, — заключила Готель.
Отец Жан старательно всматривался в лицо девушки, ожидая, что вот-вот наступит мгновение, и по её лицу пробежит след какого-либо другого объяснения этой, похоже, шутки. Но ничего подобного не происходило. Немое лицо Готель не наводило на монаха никаких других мыслей, кроме зажимающего сердце внутреннего трепета.
— Полагаю, мне необходимо встретиться с советом Ордена, — пересохшим голосом произнес аббат.
"Ну, вот и всё", — подумала Готель и добавила:
— Если вы решите мне помочь, святой отец, я передам вашим монахам карту с местонахождением цветка через Дени Дю Мулена в парижском соборе. А пока, я бы хотела вернуться в Дюке, где меня ждут.
— Вам лучше остаться здесь, до следующего прилива, — ответил отец Жан, и распорядился о свободной келье для своей гостьи.
Вода действительно отступила и снова начала прибывать лишь к рассвету. В той же лодке, а потом и экипаже, с теми же попутчиками Готель вернулась в Дюке.
 
— Вы в порядке? — спрашивал Эмерик.
— Да, — кивала Готель.
— А ваше дело, оно…
— Да, — поторопилась ответить она, — похоже, всё хорошо.
— Я очень переживал за вас сегодня, — заговорил он, — прошлой ночью здесь прошли всадники, и я боялся, не попали ли вы там в беду.
— Их было много?
— Всего несколько человек, но двигались они быстро. Так что полагаю, они уже на полпути к Парижу.
Что ж, тетива было пущена, и обратной дороги не было. Огромный механизм привел в действие все свои колесики и оси, и вытащить оттуда хоть что-то, означало бы катастрофу, смерть в которой стала бы лучшим для Готель исходом.
Но она не собиралась ни слабеть, ни сдаваться. Напротив, Готель была полна решимости довести всё своё великое путешествие до логического конца и обменять свою бесконечную жизнь на другую, новую. Она даже предположила, что, возможно, сакральной тайной цветка, которую она, с момента его обретения, никак не могла постичь, был вопрос свыше — хочет ли она ребенка больше жизни? Возможно, в этом был его смысл, смысл его света, света дающего жизнь. И тогда открывалось, что эволюцию делает не один человек и ни его мысль, или её бесконечное совершенствование, а рождение и дарование миру новой жизни и мысли. И пусть в этом не великий смысл, но нравственность.
 
— Бог не дает детей, — раскладывая на своем столе книги, заговорил епископ, — он отпускает им время: жить, думать, становиться лучше или хуже, принимать решения. И, возможно, он даже позволит исполниться этому вашему желанию, но это не избавит вас от его суда за сие исполнение.
Убрав книги в стопки, Дю Мулен, наконец, уселся в широкое деревянное кресло, посмотрел на Готель, рисующую на листке, и развел руками:
— Но кто я? Всего лишь Его покорный слуга. И когда кто-то из Ордена нуждается в помощи, мы не смотрим на границы и возможности. Когда же в том нуждаются двое, на карту ставится честь братства. Для согласия же по вашему делу Совету с лихвой хватило двух сторон, не говоря уже о вступившемся за вас коннетабле, похоже, тоже видящего в этом раскладе для себя перспективу. Плюс к тому здоровье королевы, болезненное состояние которой дурно сказывается не только на королевской чете, но и на спокойствии знати в целом.
Готель может и мечтавшая когда-то взять в руки кисть, но, тем не менее, не имеющая никаких талантов к живописи, просто перерисовала карту астронома, как помнила, и передала её епископу. Конечно, она могла предоставить еще более неопровержимый оригинал, но подумала, что вечной молодости для великой жертвы, и без башни, будет вполне достаточно.
— Fleur de lys?[10] — удивился Дю Мулен, взглянув на карту, — это ваш Грааль?
— Может быть, Жанна была права, когда говорила, что Франция принадлежит Богу? — улыбнулась Готель.
— Ну что ж, Всевышний, похоже, с вами, дитя мое, — согласно кивнул епископ.
Оставалось лишь убедить в этом королеву.
 
Эмерик, рассчитывавший, что отношение Готель, после его самоотверженного участия, сделается к нему лучше, пережил некоторое потрясения, ибо теперь та стала необъяснимо коротка в разговорах и избегала прямых, ведущих к диалогам, взглядов. Она перестала смотреть часто в окно, будто боялась сглазить тем своё же собственное предприятие. Должно быть, в грядущем воспитании девочки, она представляла рядом с собой, кого-то менее воинственного и грубого, и более нежного и милосердного, разделяющего её интересы; как, например, её вечную любовь к Парижу. Кого-то способного открыть ребенку красоту мира, не демонстрируя ежечасно его нетесаные грани. Человека обладающего одной душой. Она думала о Клемане. И о том, успеет ли еще она встретить кого-то похожего. И еще о времени, которое вдруг стремительно сжалось.
— Могу ли я рассчитывать на вашу компанию завтра, — спросил Эмерик.
— Нет, не завтра, мой дорогой друг, — замотала она головой и развела руками, — завтра никак нельзя.
— Вы отдаляетесь от меня, — заметил он.
— Ну что вы такое говорите, — махнула рукой Готель.
— Правда. Вы отдаляетесь. Вы либо заняты работой, либо проводите день в городе, проходя в сотый и сотый раз одни и те же улицы. И я надеюсь, вы простите меня, но я не могу больше оставаться у вас. Мне это причиняет больше боли, чем удовольствия.
— Ну, перестаньте, — подошла ближе девушка, — вы нужны мне.
— Зачем? — грустно посмотрел он.
И она поняла, что если поцелует его сейчас, то сделает ему только хуже, а потому следующие несколько секунд, лишь, молча, смотрела в его большие черные глаза.
— Вы не любите меня, — проговорил он, словно сам себе в том признавшись, и Готель не нашла в себе сил ему возразить.
Эту осеннюю ночь она провела одна. Октябрь был на редкость сухим. Он красил листья в рыжий и таскал их по улицам, а потом складывал у домов, застилая пороги, украшал мосты этим прощально теплым цветом, чем вводил Готель в еще глубокую меланхолию.

 
На следующий день, едва полуденное солнце озарило город, она перешла Сену и направилась в замок. Резиденция Валуа отличалась от дворца Капетингов не только размерами, но и своей крепостью. Множество коридоров и комнат, садики, усаженные тонкими деревцами и цветочными кустами, сплетались воедино длинными, целиком каменными коридорами, настроенными без излишнего вкуса и изящества. Замок Лувр был ничем иным, как плодом Столетней войны, выстроенным на защиту короля, но так и не исполнившим в свое время возложенной на него задачи. А его смотровые башни, направленные на низовье Сены, говорили о таком отчаянии, что Готель порой удивлялась, как можно жить в подобном вечном ожидании угрозы, не говоря уже о том, чтобы воспитывать там детей.
Так или иначе, под королевскими дверями она нашла двух лекарей, по-видимому, живущих здесь же, под этим дверями уже несколько месяцев, с сухими бледными лицами, какие бывают лишь у сосланных на повинность каторжников. Когда Готель вошла в покои их величества, Мария Анжуйская лежала в постели, неподвижно, повернувшись лицом к окну, и, на первый взгляд, выглядела даже лучше чем её доктора.
— Ваше величество, — сказала негромко Готель.
— Уходите, — глухо ответила королева.
— Ваше величество, — снова заговорила девушка, — я уверена, что могу помочь вам вернуть силы.
— Они мне ни к чему, — снова ответила королева, не оборачиваясь, — да и не всё можно вернуть. Никому нет дела до женщины, не способной родить ребенка.
Готель не совсем поняла причину последних слов, но зато смогла понять, в каком знакомом ей положении сейчас находилась королева.
— Именно поэтому я и пришла к вам, ваше величество. Я не могу иметь детей и, поверьте, знаю, что вы чувствуете.
— Едва ли, — проговорила та и повернулась к Готель лицом, — каждый раз, глотая то зелье, что с неизменной регулярностью мне приносят врачи, я лишь надеюсь, что когда-нибудь это положит скоропостижный конец моим мучениям, но каждый раз всё заканчивается лишь дикой болью в животе, терпеть которую у меня больше не осталось ни сил, ни желания, и всё чего я теперь прошу, это только, чтобы меня оставили, наконец, в покое! — закричала королева, отчего её вызвало на сильный кашель.
Готель подбежала к королеве и взяла её за руку:
— Я не предлагаю вам зелье, ваше величество, и не предлагаю лекарства. Я предлагаю вам чудо. Вы станете моложе и сильнее, ваши болезни отступят, вы больше не вспомните о боли и вреде, единственно наносимым вам этим лечением.
— Кто вы? — спросила королева.
— Меня зовут Готель Сен-Клер, ваше величество, — представилась девушка, — я готова вам помочь, но также, я хочу вас просить об услуге.
— Что я еще могу, — больно улыбнулась та.
— Я прошу вас родить мне ребенка, ваше величество.
— Вы в своем уме, мадмуазель?! — прошипела королева, — сейчас вы стоите вот на столько близко, чтобы вас сожгли на костре за ваши небылицы!
— Но что вы теряете?
Королева закрыла лицо рукой, и её разобрал нервный смех:
— Это невероятно. Должно быть, я сплю. Или же вы думаете, что Карл вот так просто отдаст вам своего наследника?
— Меня не интересуют наследники короля, ваше величество, но если у вас родится девочка, быть может, вы согласитесь избавить её от подобных мучений; сказав королю, что потеряли её.
— Возможно, я уже окончательно сошла с ума, но позвольте спросить, чем вы можете доказать свои слова?
— Я сюда не фокусы пришла показывать, ваше величество, я пришла помочь вам.
— Уходите, — тихо проговорила королева, — уходите или клянусь Богом, я вас повешу.
— Воля ваша, — сказала Готель и, развернувшись, пошла к дверям.
— Черт с вами! — прорычала ей вслед королева, и девушка остановилась.
— Я передам аббату Ля Мервей о вашем согласии, — ответила Готель, не оборачиваясь, и вышла за двери.
Оказавшись, наконец, наедине, в коридорах замка, она с трудом могла стоять на ногах от бьющего в сердце волнения. Перебирая рукой грубые стенные камни, она медленно пошла вперед, пытаясь одновременно уложить в голове только что с ней произошедшее. А именно мысль о том, что королева Франции Мария Анжуйская родит ей ребенка.
Это было настолько фантастично, что, не зная геральдическую природу своего источника, она, не колеблясь ни секунды, сама бы согласилась с королевой, что на поводу у ней сам черт, но свет, который вёл её долгие-долгие годы, был чистым и живым, сошедшим с небес доказательством обратного.
Так или иначе, но её прогулка ко двору не закончилась общением с королевой, ибо, сменив очередной коридор, Готель было суждено встретить в Лувре еще одного падшего ангела. Готель вдруг услышала, как на другом конце зала открылась дверь, и из неё появилась Агнес, с наспех убранными волосами и не прикрытой грудью. Их неожиданная встреча стала откровением обеим, а потому они долго стояли, молча, пытаясь разглядеть на своих лицах хоть какие-то признаки осуждения, понимания или хотя бы признания друг друга. Но ни одна, ни другая не могла похвастать причиной своего появления в замке, а потому сия мизансцена для обеих закончилась столь же молчаливым бегством.
Уже ступая по центральному острову, Готель поняла слова королевы, что "никому нет дела до женщины, не способной родить ребенка". Карл искал утешения на стороне, а это "дурно сказывалось не только на королевской чете, но и на спокойствии знати в целом", как сказал как-то Дю Мулен. "Теперь, с выздоровлением Марии Анжуйской, Агнес, наконец, получит столь желанную конкуренцию, — размышляла Готель, — и, может даже, ей станет легче дышать, не расстегивая верхние пуговицы в присутствии короля".
 
Следующие несколько недель Готель прожила в томительном ожидании благих вестей из Мон Сен-Мишель, в течение которых проводила всё свободное время в молитвах об исполнении своей мечты. Едва заканчивалась служба в соборе, она уже была готова исколоть себе все пальцы иголкой, отдавая всю душу Господу в надежде обратить на себя его милость.
Эмерик, не вынеся разлуки со своей эксцентричной возлюбленной, вернулся и был согласен быть рядом, когда той только это будет удобно. В ответ Готель старалась уделять ему больше времени дома. Выходила с ним под руку за покупками или оказывала ему любезность проводить себя на воскресную службу.
— Храни вас Бог, матушка, — сказал ей старик, которому она бросила монетку.
— Быть с вами — всё равно, что ядром, заряженным в бомбарду, не зная, когда она выстрелит и куда попадет, — заметил после Эмерик.
— Сочту это за комплимент, — проходя через мост, улыбнулась Готель.
— Вот, — ткнул пальцем он, — вы опять это сделали.
На острове было всё так же, как и в любое другое воскресное утро; и те же люди были заняты теми же проблемами, что и вчера. Но сегодня в их глазах сквозила какая-то почти неуловимая, единящая всех беззвучная радость, при этом которую никто, как будто, и не спешил обнаруживать, словно её общее таинство грело их сердца.
— Мадмуазель Сен-Клер, для меня большая радость встретить вас сегодня, — приветствовал их на ступенях собора Дени Дю Мулен.
Эмерик почтительно склонил голову перед епископом, с непониманием и любопытством косясь на свою в одночасье знатную спутницу.
— Случилось что-то хорошее? — заволновалась Готель.
— Я думаю, что вам, как и остальным горожанам, будет приятно узнать, что королева, наконец, оправилась от своего недуга.
— Господи! — не удержалась девушка, прикрыв ладонями лицо, — простите, ваше преосвященство. Я не знаю, не знаю, что сказать. Спасибо, спасибо вам большое!
— Не стоит, дитя моё. Полагаю, вы лучше меня знаете, кого все сегодня должны благодарить, — улыбнулся Дю Мулен и, понимая, что девушка уже совершенно растеряна от радости, добавил, — вы идете на службу?
— Да, ваше преосвященство, непременно!
Скользнув через правый портал, она нашла себе свободное место на полу собора, опустилась на колени и проплакала всю церемонию от начала до конца; только объяснить себе причину своих слез она смогла не сразу; что плакала она не от радости, а от страха, успела ли она сделать достаточно за посланное ей время, чтобы Бог возблагодарил её, или оказалась беспечной к его высокому дару.
Как бы там ни было, цветок исполнил свое предназначение, и именно возможная полная непричастность этого самого предназначения к ней самой и к её личному желанию завести ребенка, пугала Готель до умопомрачения.
По выходе из собора, она отпросилась у Эмерика на сольную прогулку и бесцельно проходила по Парижу до самого заката.
"Ты снова простишь меня. Я знаю. И уже скоро мы будем вместе, я обещаю. Но у меня осталось еще одно незавершенное дело, последнее. Для меня всегда было важно получить что-то простое, доступное; брак, ребенок. Ты знаешь. Ты спас меня тогда, и стал тем, кого я всегда искала", — разговаривала она с покойным мужем, убирая с надгробного камня мертвые листья.
 
Наступала зима, холодное время, ставшее для Готель воистину судным, ибо в течение долгих месяцев она не получала о состоянии Марии Анжуйской никаких других новостей, кроме как: "королева чувствует себя превосходно" или "Карл отправил деньги на восстановление аббатства Мон Сен-Мишель". Так что, едва морозы ослабли, и в город пришла весна, Готель стала часами бродить запутанными улицами острова и обоих берегов Парижа, надеясь услышать в толпе хоть что-то новое о вероятном положении королевы. От одолевшей её безысходности, к лету она была вымотана полностью; эмоционально и физически, и от той же безысходности всё чаще выходила из равновесия.
— Вы совершенно не приспособлены для походов за покупками, мой дорогой, — высказывала она в одной из лавок, — эта головка сыра, которую вы пожелали купить, похоже, лежала здесь еще до вашего прихода в Париж с Артуром. А зелень! Любой ребенок, взяв в руки этот пучок, понял бы, что его срезали вечером!
Она с таким остервенение трясла в воздухе несчастной корзиной, что та просто вылетела у неё из рук, и всё содержимое в одно мгновение высыпалось на дорогу. Готель присела на землю и, не чествуя добрыми словами ни Эмерика, ни святых, стала собирать в корзину овощи, произвольно катающиеся под проворными ногами прохожих. Меж тем, руки её не слушались, а тело трясло так, словно все бесы, беспробудно спящие до сего момента в ней, очнулись и нещадно жгли скопившимися обидами её душу. Конечно, это продолжалось совсем не долго, и вскоре сменилось бурными слезами, настолько, что успокоившись, она вытирала глаза обеими рукавами, чтобы разглядеть за этой пеленой хоть чьё-нибудь лицо. Но, внимательно осмотревшись по сторонам, в поисках Эмерика, снова и снова, она никого рядом не обнаружила. Случайные зеваки осуждающе оглядывали её и шли дальше; кто-то с напуганным лицом подавал ей оброненный лук, яблоко; но Эмерика нигде не было.
Готель надрывисто вздохнула, вытерла ладонью нос, и еще несколько минут не сходила с места, поскуливая и вздыхая от слез, как потерянный ребенок. Она приподымалась на мыски и обращалась взглядом то в одну, то в другую сторону улицы, стараясь отыскать в толпе своего низведенного в немилость мужчину, но в то же мгновение сошлась взглядом с другим знакомым ей лицом, которое, она бы непременно поклялась, принадлежало не иначе как ангелу. Это была Агнес, также поймавшая безумный взгляд Готель, но внезапно развернувшаяся и пустившаяся прочь.
— Постойте, — обходя прохожих, крикнула Готель девушке вслед.
Но та ловко меняла одну улицу за другой, как нарочно избегая их встречи.
— Постойте же! — уже нечеловеческим голосом окликнула она Агнес и буквально вцепилась за лацкан вишневой накидки, чтобы её остановить.
— Почему вы бежите от меня? — раздраженно, было, выпалила Готель, но незамедлительно улыбнулась, чтобы не пугать девушку одолевшими себя чертями.
— Простите, — глядя в сторону, со сбитым дыханием отвечала Агнес, — простите ради Бога, похоже, я просто приняла вас за цыганку.
На что Готель попыталась рассмеяться без оставшихся на то сил:
— Это ничего, это ничего, — погладила руку Агнес "цыганка", вид которой со всклокоченными волосами и размазанными по лицу слезами вместе с дорожной пылью, сейчас был не слишком далек до истины.
— Почему вы не заходите ко мне? — заискивающе улыбалась Готель.
Агнес же, стояла ровно, всё еще пытаясь гордо отводить взгляд:
— Не хочу смущать вас своей персоной, — проговорила она, всматриваясь без внимания в сторону.
— Какая глупость, — замахала руками Готель, изо всех сил стараясь выглядеть доброжелательной, — вы должны прийти ко мне, Агнес. Прошу вас, пообещайте, что непременно навестите меня.
Если бы еще совсем недавно, кто-то сказал Готель, что она будет столь низко приклоняться перед куртизанкой, она бы сочла такого человека сумасшедшим. Но сейчас, надеясь на любую новость из дворца, эта девушка стала для неё единственным лучиком света, открывшейся дверцей и глотком воздуха, так ей необходимым.
— Прошу вас, — почти дрожащим от слез голосом умоляла Готель.
Агнес показалось, что если она сейчас же не ответит согласием, или у неё или у её несчастной подруги разорвется пополам сердце.
— Послушайте, давайте я провожу вас домой, — не выдержала она.
— Нет-нет! — замотала головой Готель, — мне нужно в храм, я больна.
И в следующее мгновение Агнес увидела перед собой не девушку двадцати лет, а немощную, заблудившуюся в жизни старуху.
— Сейчас вам нужно домой, отдохнуть от солнца, пока вы не получили удар, — медленно и внятно проговорила она, проникая в душу Готель своими изумрудными глазами, — а завтра утром мы пойдем в храм. Хорошо?
Та послушно кивнула, и Агнес бережно взяла её под правую руку, а в другую подобрала корзину.
— Меня бросил Эмерик, — призналась по дороге Готель.
— Он был слишком слаб для вас, — ответила Агнес.
 
Утро было солнечным и свежим. Готель разбудила свою спасительницу, разливая в чашки холодное молоко. И хотя многое между ними было еще не сказано, они молчали весь завтрак, и чувствовали себя в полной степени комфортно и даже радостно в этой прозрачной тишине, после чего отправились в Нотр-Дам.
— Вам нравится в Париже? — спросила для разговора Готель.
— Жуть какая, — рассмеялась Агнес, — простите, дорогая, но я, честно говоря, не знаю, как возможно быть таким ужасным и любимым одновременно. Нужно быть особым человеком, чтобы уметь разглядеть среди этой грязи и камня самородок.
Готель улыбнулась.
— Я слишком испорчена и вижу прекрасное, лишь непосредственно перед глазами. В стенах замков и дворцов, в ограненных подарках вельмож, — продолжала Агнес, но тут её тон погрустнел и временами стал даже напоминать раскаяние, — правда сейчас, я не знаю, останется ли Парижу на меня свободное время, особенно когда Мария родит, — она остановилась и пересчитала пальцы на обеих руках, — ну да, уже ближе к осени, я полагаю.
Услышав это, Готель чуть было не оступилась на ступенях собора, но ничего не сказала, и, стараясь не показывать лица, прошла внутрь.
— Вы в порядке? — спросила Агнес на выходе свою молчаливую подругу.
— Да, — смущенно улыбнулась та сверкающими на солнце глазами, ибо выплакав за последний час столько же слез, сколько пришлось, по крайней мере, на её последние сто лет, они определенно должны были стать чище.
— Вас проводить домой? — заглядывала в изменившееся лицо подруги Агнес.
— Нет, — улыбнувшись, замотала головой Готель.
— Правда?
— Да, я должна извиниться перед Эмериком, — показав куда-то в сторону, пояснила Готель, — но вы обязательно заходите, моя дорогая Агнес.
Слишком уж долго Готель не позволяла себе мыслить о том. Слишком долго гасила в себе каждую, даже самую безобидную фантазию о ребенке. Но теперь, зная, как скоро всё может осуществиться, у неё больше не было ни сил, ни желания сопротивляться своей мечте. Она даже была готова отвести в этих фантазиях место Эмерику, ведь девочка, которая у неё появится, не станет плотником или каменщиком, а с каждым годом станет лишь ближе к ней — любящей её матери. А та, безусловно, смогла бы влюбить свою дочь и в Париж и в Сену, и в булыжную набережную с лавочками и круглыми мостами; открыть величие соборов и показать Христов венец в Сен-Шапель. Она бы передала ей свою французскую чувственность и итальянскую страсть, и, наконец, подарила бы ей имя, коих перебрала за дорогу к Эмерику в уме не мало: Иоланда, Кристина, Джульетта. В каждом из них был заложен кусочек общей мозаики. Каждое из них было прекрасно и мило. Каждое. Только бы родилась девочка.
— Эмерик! — окликнула Готель и постучала в дверь столь же массивную, как и её хозяин.
Подождав с минуту она хотела постучать вновь, но тут дверь с жутчайшим скрипом отворилась, а за ней оказался мужчина того же склада и лет, но не Эмерик.
— Добрый день, месье, — отклонилась девушка назад, — здесь ли живет месье Бедоир?
Мужчина исчез в глубине дома, откуда вскоре послышался его хриплый бас и какой-то шум: "Эмерик. Эмерик! Вставай, пьяная скотина. К тебе пришла дама".
Эмерик вышел на улицу, протирая лицо ото сна, всеми силами стараясь собраться с мыслями и выглядеть соответствующе своей прекрасной гостье.
— Я вовсе не хотела тревожить вас, мой милый друг, — залепетала девушка, — лишь извиниться за вчерашнее. Я очень прошу простить меня, ибо я, несомненно, была не в себе.
Эмерик поморщился и еще сильнее потер руками голову и затылок:
— Простите за бестактность, мадмуазель, но я совершенно не помню, чтобы мы с вами вчера встречались, — проговорил он, и в течение их недолгого разговора еще несколько раз тяжело вздыхал и разводил руками, — я, честно признаться, больше не знаю что и сказать.
Было ли это правдой, и Готель начинала сходить с ума, или Эмерик всё же заглянул в ящик Пандоры и, вдобавок к безучастию к себе, не увидел там ни одного ростка, кроме теней окутывающих её душу. Но больше он не приходил к Готель.
 
Это был восьмой день, как кончилось лето. Теперь Готель редко выходила из дома. Она нашила ворох пеленок и одеялец, подготовила место для ребенка, не поддавалась мятежным чувствам и, в общем, старалась держать дом и мысли в чистоте. Не позволяя себе томительных ожиданий, она ложилась за закатом, копя силы, рассчитывая в будущем только на себя. К полуночи в доме становилось совершенно тихо. Правда иногда с моста на набережную сворачивал случайный экипаж, и Готель, прислушавшись, переворачивалась в постели на другой бок.
Так было и сегодня. И Готель, в который раз услышав, как удалился шум, вздохнула и постаралась закрыть глаза. Она уже задремала, когда послышался тревожный стук в дверь. Готель вскочила с постели, сбежала по лестнице и, набросив серую накидку, открыла дверь.
На улице было четыре всадника. Тот, что стучал, оглядывался по сторонам, и только Готель вышла, передал ей довольно увесистую корзину:
— На вашем месте, я бы как можно быстрее покидал Париж, — сказал он, тут же садясь на коня.
— Но как…, — совершенно растерялась та.
— Вы же не думали, что будете вот так просто растить королевского ребенка на другом берегу реки, мадам. Надеюсь, у вас есть где укрыться. Мадам, — откланялся напоследок он.
— Мадам, — откланялись другие, и в следующее мгновение их кони рванули дальше по набережной.
Готель взялась за лоб рукой и провела по волосам: "Как глупо, глупо, глупо! — ругала она себя в сердцах, — так не должно было быть, — качала она головой, — не должно.
Войдя в дом, она поставила корзину на стол, зажгла еще несколько свечей и откинула край покрывальца. Малышка спала. Готель приблизилась к ней лицом, пытая лучше разглядеть каждую деталь: курносый носик, птенцовые губки, пухлые щеки и кожа, которая была невероятно прозрачной. Девочка была совсем крошечной, и Готель даже поймала себя на мысли, что никогда и не подозревала, что дети могут быть такими маленькими. Здесь же, в корзине лежал небольшой кувшинчик с молоком и выделанной из кожи соской, а еще кулон. Золотой кулон размером с монетку, с великолепными гладкими краями, в форме геральдической лилии королевства. Готель взяла его на ладонь, перевернула и прочитала выгравированное с обратной стороны имя — "Мария". "Ну, что ж, Мария, — посмотрела она на девочку, — у тебя воистину божественное имя. Осталось только назваться Анной", — пошутив, вздохнула Готель и снова накрыла корзинку.
 
 
XI
 
Спустя два часа экипаж выехал из Парижа, оставив в глубине души горько сладкий след несбывшихся фантазий и грёз. Осенний город растаял в темноте, и Готель была несколько разочарованна; частично своей наивностью. Всю свою любовь к этому великолепному городу она могла бы передать этой девочке, но теперь…, теперь она ни на что на свете не променяла бы её. Этот ребёнок стал для Готель долгожданным подарком, который она хотела больше всего. И на это сокровище она не могла наглядеться. Ежеминутно она, то откидывала покрывальце, то накрывала в заботе, то оставляла край, заглядывая под него ежесекундно, и снова накрывала полностью, ненадолго удовлетворившись и пытаясь приучить себя к мысли, что теперь у неё есть девочка. Здесь, рядом.
Малышка послушно спала, что невольно создавало в уме Готель картину их будущего мирного уклада и теплого домашнего очага. Укутавшись в эти приятные, греющие мысли и обняв левой рукой корзину, она задремала и очнулась уже на рассвете от пронзительного крика.
Первое общение с ребенком, к удивлению Готель, прошло неожиданно слажено. Вовремя поняв, что малышка проголодалась, она остановила экипаж, поднесла к её губам кувшинчик с молоком, и та, обхватив губами соску, довольно продолжительно ела, пока не остановилась и не окунулась обратно в сон.
К полудню девочка проснулась снова, но молоко не брала, пока её не перепеленали. К вечеру же проснулась опять и не брала молоко, хотя была суха, но плакала, плакала и плакала. Готель с шальной головой в ужасе металась из стороны в сторону, не понимая что происходит с ребенком. Она брала девочку на руки, клала обратно в корзину, просила ехать потише, но ребенок кричал изо всех сил, не желая ни есть, ни спать, что единственная мысль, которая оставалась у Готель, что малышка скучает по маме.
— Не плачь, девочка, — говорила она тогда, — сам Господь Бог не будет любить тебя больше чем я.
Но очень скоро у самой Готель глаза были не суше, чем у ребенка, и она была готова стучать в любую дверь за любой помощью. А потому в следующей деревне им посоветовали обратиться к некой мадам Фернáнд, пользующейся в этом месте особым уважением и имеющей с полдюжины своих собственных чад.
— Какая у нас здесь красавица, — ласково заговорила та, доставая девочку из корзины.
Женщина прижала ребенка к себе, немного покачивая, и продолжила дальше тем же умильным тоном:
— Мы просто соскучились по общению, да? Такие маленькие дети плохо слышат, если их не брать ближе. Им нужно чувствовать тепло и успокаивающий голос совсем близко. Я укачивала много детей, и должна признаться, что вы просто счастливица.
Малышка снова спала.
— Вы уже придумали ей имя?
— Да, я…, — растерялась Готель, — её зовут Мария.
В это время Готель сидела, опустив руки, с уставшими глазами и головой. И больше всего её выбивало из колеи, что другой женщине, не ей, которая пожелала это дитя больше вечной жизни, а любой другой она покорилась и заснула.
— Похоже, вы слишком устали, — сказала мадам Фернанд, — я постелю вам в другой комнате, а сама присмотрю здесь.
— Нет! Я останусь, — испуганно запротестовала Готель, вопреки чему, сейчас ей больше всего хотелось взять ребенка и бежать из этого больно гостеприимного дома, как можно дальше.
Но не прошло и получаса, она заснула здесь же, за столом, не выпуская корзину из рук; как и проснулась утром, всё так же, держась за неё обеими руками; и открыв глаза, она заметила, что мадам Фернанд кормит девочку на руках.
— Нам пора, — вскочила на ноги Готель.
Но малышка продолжала есть, и женщина оставалась столь же спокойной, несмотря на причуды девушки. Всё внутри Готель обрывалось от сей картины. "Как она может, — летало в её голове, — как может она поступать с ней так жестоко, быть столь хорошенькой в руках чужого человека и не чувствовать той огромной, накопленной столетиями любви, которой с кровью исходит её сердце".
Едва девочка заснула, её положили в корзину. Мадам Фернанд наполнила кувшинчик ребенка новым молоком и положила несколько пшеничных лепешек для её странной мамы.
— Спасибо вам, — сказала Готель, выходя.
— Храни вас Бог, — ответила женщина.
Половину дня девочка спала, как заколдованная, недвижимая и беззвучная, что Готель уже чувствовала нарастающую скуку по её писку, пусть даже тревожному. В ней снова скопились силы и она не находила себе места в ожидании общения с ребенком, так что когда та снова подала голос, Готель была готова ответить ей вниманием. С важностью и церемонией воистину достойными принцессы, она сменила малышке пеленку, дала молока, и пока та ела, следовала примеру мадам Фернанд — говорила с ней тихо и ласково, нежно прижав ребенка к груди.
— Надеюсь, ты простишь меня, если когда-нибудь тебе случится узнать правду или оставить меня. Но я обещаю любить тебя и беречь, как родную, заботиться о тебе и сделать твоё детство счастливым. И я хочу не упустить возможность и заранее сказать "спасибо тебе", ибо мне это нужно больше, чем тебе.
Всё получилось. Ребенок снова спал, и Готель была так счастлива, что еле сдерживала себя, чтобы не закричать от переполняющей её радости. А главное, она готова была бежать на край света, лишь бы не потерять это чувство. Как и победное чувство превосходства над остальными, ибо сейчас ей открылась иная верность — созидаемое родство — гораздо большая потеря, чем страх преследования королевой. Теперь Готель не сомневалась в каком уединении она останется с девочкой, и что не сможет она делить своё счастье ни с величественными городами, ни с мужем, каким бы славным он ни был.
Они направлялись в Шамбери, минуя ночью Лион, без остановки, без каких-либо колебаний; и прибыли на место утром, когда городок ещё спал. Не беспокоя горожан ранним визитом, Готель вернула экипаж на окраине и, повесив на руку корзину, пошла навстречу Альпам.
Сентябрь был сухим, а лес бесшумным и пустым. Редкая птица, захлопав крыльями, взлетала с дерева или издавала недовольный вторжением крик. Пока девочка спала, Готель ступала низинами и холмами, коротала случайные дорожки и умывалась в прохладных ручьях, ставя при этом корзинку непосредственно рядом с собой. Когда же малышка просыпалась, она садилась на первый попавшийся валун и всецело придавалась общению с ребенком.
— Не переживай, — говорила она, спаивая девочке остаток молока, — скоро будет деревня, и я куплю тебе ещё. Да, да. Но только на вечер и утро. Ты должна согласиться, что молоко обязательно должно быть свежим.
И, видимо, девочка согласилась, потому как сразу после кормления, на её лице появилась ярко выраженная сытая улыбка.
Последний раз Готель оставила башню совсем недавно — три года назад — через два года после того, как Эмерик под предводительством своего военачальника Артура де Ришона вернули Франции Париж. И это было долгожданное и радостное событие, учитывая тот факт, что до некоторых пор французы уже не надеялись вернуть себе столицу. Теперь же Готель поднималась этажами башни с сознанием того, что, возможно, с этого времени, как и для англичан, Париж будет закрыт для неё навсегда. Грустила ли она о том? Несомненно. Жалела ли? Нет. Ещё в дороге она поняла, что поставила бы на карту и Париж, и Лион, и Марсель, и всё что угодно за одно это счастье, мирно спящее в её корзине.
Поднявшись, она отворила дверь в зал, и её лицо покраснело от неловкости, когда она увидела, как неубрано оказалось внутри. Это было невероятное ощущение — смущение перед спящим младенцем, столь велика оказалась зависимость и важна признательность этого самого важного в её судьбе человечка — и самого высокого гостя, посетившего её жизнь.
— Я знаю, малыш, пока это не выглядит слишком уютно, — поставила она на пол корзину, — но дай мне немного времени и ты увидишь, как хорошо здесь, — Готель прошла в центр и взмахнула в стороны руками, — особенно утром, когда заглядывает солнце. А в летнюю жару здесь так приятно и прохладно, и сквозь витраж вся комната играет разными цветами, — она живо двигалась по залу, открывала окна и торопилась успокоить, больше себя, от доставшегося им удела.
После чего присела к корзине и, глядя на ребенка, проговорила:
— Я, право, никогда не думала, что мы здесь окажемся. Но надеюсь, ты простишь когда-нибудь мою большую душу.
Да, это определенно был не Лувр и не Сен-Шапель, и, может быть, потому, убирая зал, в сердцах Готель ежеминутно клялась себе, что сделает всё, чтобы эта башня стала мечтой всякого ребенка и настоящим домом её собственного.
В часе ходьбы в разные стороны от башни находилось, по крайней мере, несколько деревень, куда Готель могла сходить за молоком для малышки и купить что-либо для себя; что, кстати, стало прекрасным поводом ежедневных прогулок для её чада. Девочка просыпалась всё чаще и ела всё больше, и теперь не только спала, а к тому же издавала непонятные звуки, глядя на прозрачное ноябрьское небо. Готель смотрела в её глаза и ждала хоть какого-то ответа, но девочка только хаотично двигала руками и пускала слюну. Готель вздыхала, поднимала тяжелеющую со временем корзину и двигалась дальше:
— Если увидишь моё кольцо, обязательно скажи, — наказывала она, заглядывая под покрывальце.
Теперь девочка не была тонкокожим и ярко розовым эмбрионом. Её тело с каждым днем округлялось и белело, а на голове обозначился очень милый, светлый пушок. Готель её боготворила. Это был, без преувеличения, главный предмет её обожания. Ни к кому на свете она не проявляла столько деликатности и уважения. И если бы она могла заботиться о девочке, не прикасаясь к ней, вполне возможно, что так бы оно и было, ибо любое прикосновение принималось ею не иначе, как подарком и высшей милостью, не соизмерение чего доставляло бы Готель, наверное, физический дискомфорт. А потому она не могла видеть, когда кто-то проявляет подобную, непозволительную даже себе самой, фамильярность.
— Жусти́н! Жустин! А-а…, — звал свою супругу месье Морó, после чего махнул рукой и заговорил довольным голосом, — пока у нас будут такие покупатели, нам совсем нечего бояться.
Из другой комнаты вышла мадам Жустин, которая вынесла узелок с продуктами, и пока Готель расплачивалась, её супруг не упускал возможности пообщаться с малышкой. Он протягивал ей указательный палец, и девочка крепко хватала его, держала, выпускала, а потом всё повторялось снова.
— Какая сильная! — смеялся месье Моро, и Готель политично улыбалась, глядя на их игру, хотя внутри неё уже свирепствовала неистовая буря, а сердце сжималось при каждом взгляде в их сторону.
— Нам пора, — прощалась она, снимая с прилавка корзину, и растворялась столь же бесследно, как и являлась.
— Ты не понаслышке знаешь, как опасно общаться с малознакомыми людьми, — отчитывала Готель по дороге, — да, месье Моро — хороший человек, но, всё равно, ты не должна быть столь легко доверчивой.
Наступала зима, но вместо снега чаще просто шел дождь. И у подножья башни, меж высоких кольев, Готель сооружала небольшой навес и ставила там корзину. Корзину, от которой она не отходила ни на шаг с того самого момента, как получила её из рук Ордена в Париже. Но теперь девочка едва помещалась в ней, и Готель выкладывала ребенка на расстеленное одеяло, каждый раз, когда стирала или мыла посуду.
— Дождь, — констатировала она, закончив у ручья и усевшись под навес рядом с девочкой.
— Гу, — произнесла малышка.
— Не иначе, — задумчиво согласилась Готель.
И они возвращались в башню, где было тепло, сухо и чисто. Идеально чисто. Ребенок начинал ползать.
— Я знаю, мы раньше не говорили об этом, — отвернувшись лицом к кухне, толковала Готель что-то в ступке, и девочка внимательно и сосредоточено следила за мамой, пока та не подошла и не села рядом, — но мы так устроены, — добавила она, разведя руками, и облизала палец испачканный остатком чего-то вкусного.
Малышка смотрела на неё большими, удивленными, зелеными глазами. Готель провела по губам девочки большим пальцем, оставив на них немного ещё незнакомого вкуса, и та сделала несколько легких движений ртом, пробуя сие новшество.
— Вкусно? — спросила Готель, на что девочка лишь поморщила лоб и размазала остатки яблочного пюре по лицу, — кисло, — кивнула Готель и вскочила обратно к кухне, — надо не забыть купить сахар, — добавила она оттуда.
К весне в деревню стали ходить реже. Ежеминутная потребность в молоке падала, и покупали фрукты, овощи и игрушки. В основном это были фигурки животных, чаще утки, лошади и птицы.
— Мария! Какая ты стала красавица! — качая головой, восклицал месье Моро.
Он доставал из кармана новую лошадку и вкладывал её в ладошку девочки.
— Это очень быстрый конь, он летит как по полю ветер, потому держи его в руках крепко, — говорил затейливым голосом он, и у малышки в коллекции появлялась очередная лошадка, такая же, как и остальные; похоже, он делал их сам.
Что мешало Готель называть девочку по имени? Неизвестно. Может быть то, что противопоставить было нечего. Она хотела быть матерью и уже решила быть ею, но что-то внутри её тому сопротивлялось; она не знала, сможет ли слышать желанное "мама" и отвечать, и будет ли эта иллюзия любовью — королевская дочь, укрытая в тайной башне женщиной, мечтавшей вовсе не о заточении своего счастья, но спрятавшей его ото всех.
И Готель не могла себе в этом признаться и не хотела. Не хотела принять себя такой. А окликнуть ребенка Марией, значило еще раз напомнить себе о правде.
— Нам пора, — говорила она и, буквально, вытаскивала девочку из рук месье Моро.
Слишком воспалена была её ревность, слишком больно отдавалась в сердце каждая мелочь. Каждое слово, каждый случайный взгляд в сторону девочки делал лицо Готель бледным от едва сдерживаемого негодования; и она сдерживала себя, через натянутую улыбку, через суетливый расчет монет. И чем старше становилась девочка, тем большим стрессом становился для Готель каждый следующий поход в деревню, последней чертой чего стал случай по осени, когда они в очередной раз отправились за покупками, и девочка, увидев месье Моро, издала столь радостный крик, что его звук прошел ледяной стрелой через всё тело Готель. Разве она заслужила этого? Разве месье Моро заслужил такой почести? Разве месье Моро жертвовал Богу столько, сколько жертвовала она? Разве месье Моро ездил в осажденный Мон Сен-Мишель? Разве ждал он этого ребенка триста лет? Разве бросил он всё что любил до этого?
— Иди к маме, — уводя ребенка, сказала уверенно Готель; и теперь уже определенно, с резными лошадками и прочими совместными выходами было покончено.
По возвращении, Готель спустилась этажами в поисках ненужных лоскутков, цветных обрезков и разной нитки, оставшихся от шитых ею в прошлом платьев. От минувших мыслей, всё ещё не отпускающих, она с трудом могла сосредоточиться, а потому долго перебирала на полках одни и те же вещи. Много здесь осталось еще от астронома: ножи и прочие предметы домашнего обихода, старое огниво, пустые мешки под пшеницу, два пакетика с семенами рапунцеля; Готель заглянула внутрь и подумала, что, должно быть, они были уже мертвы, поскольку пролежали на полках целую вечность. Готель взяла мешки, семена и поднялась наверх.
Это было время, когда Марии уже исполнился год, и наступала пора учиться оставаться одной, пока мама будет отлучаться из дома. И обычно Готель предпочитала выходить утром, совсем рано, например, набрать хвороста для камина; торопливо обходила округу и возвращалась еще до того, как малышка проснётся.
День всегда проводили вместе, чаще у подножья башни, на траве, под ласкающими лучами солнца. Когда же предстояло выйти вечером, до деревни, Готель укладывала девочку пораньше и была с ней особенно внимательна и нежна. Каждый раз, покидая башню, она знала, что ребенок может проснуться в любой момент, и тогда рядом должен быть хотя бы кто-то.
— Познакомься, милая, это Софи, — показала она только что законченную тряпичную куклу, — можно она сегодня послушает сказку с тобой?
Тогда начались сказки. Поначалу совсем простые: о потерянной горошинке, о бравом птенце и солнечных лепешках. Частенько Готель выдумывала такие истории на ходу. Понимала ли их девочка, неизвестно, но совершенно точным было одно, что она очень любила их вечерние чтения, ласковый голос своей матери, верила ему всей душой и доверяла всем сердцем. На её лице отражалась каждая прочитанная строчка, каждое незначительное переживание заставляло вспыхивать её глаза от радости и крепко сжимать Софи от волнения за крошечные судьбы маленьких героев в их увлекательном приключении.
Потому, сколько бы долго Готель не размышляла о целесообразности и нравственности называть друг друга своими именами, когда девочка просыпалась, она неизбежно звала "маму", и объяснять в такой момент ребенку, что всё не так как выглядит, по крайней мере, жестоко и уж тем более глупо.
Возможно, не что иное, как эта неизбежность стала их первым шагом навстречу друг к другу. В этой девочке было гораздо больше разумного, чем Готель успевала взять, и иногда казалось, что именно ребёнок ведёт её за руку, а не наоборот. Страшные истории об избалованных детях тоже оказались неправдой. Девочка ходила по дому так тихо, словно боялась побеспокоить мамину внутреннюю меланхолию или в святости её берегла, как если бы она стала воздухом, наполняющим их маленький мирок. Она сжимала свои губки и смотрела на маму, в ожидании её теплого голоса.
— Софи не спит? — спрашивала та ребенка, держащего за руку свою куклу, и девочка отрицательно мотала головой, — ну пойди, полежи с ней, пока она не заснёт, — говорила тогда Готель.
Девочка ложилась на кровать и впадала в послеобеденный сон, как и во всякий другой раз, доставляя куда меньше хлопот, чем её кукла. В такое время Готель открывала окно, садилась на подоконник и, наслаждаясь солнечным небом, доедала остатки детского пюре.
Ещё одна зима прошла за книгами из библиотеки астронома, коих, впрочем, оставалось не много. Большинство были прочитаны, другие попросту не интересны, и теперь, когда разгадка её цветка мирно спала в другой комнате, а необходимость греть друг друга с приходом весны прошла, здесь можно было устроиться самой, а девочку оставить в прежней, нарочно превратив её в детскую.
Сперва Готель перебрала книги, полностью разгрузив один из двух шкафов; разложила понравившиеся во втором, а остальные отнесла на двадцать четыре ступени ниже. Потом положила опустевший шкаф передом вниз, из чего получилась достаточно прочная и широкая кровать, которую оставалось лишь застелить.
— Один, два, три, четыре…, — повторяла в унисон девочка.
Раньше Готель не знала, сколько ступеней ведет в их башню, но с ежедневными уроками арифметики она открыла для себя их число. Как и число облаков, проплывающих каждый день над остроконечным шпилем башни, и еще количество бабочек порхающих над травой, а также, сколько стебельков рапунцеля взошло у них под окном этой весной.
— Где ты это взяла? — спросила Готель, увидев девочку с фиолетовым колокольчиком в руке, и та показала в сторону, туда, куда осенью, безо всякой надежды, Готель высыпала из окна башни залежалые семена.
Их цвет навеял Готель воспоминания о лиловой улице и о Марселе, и о том, сколько счастья дарило ей прежде выращивание подобной красоты. Неужели у неё совсем не осталось той веры? Что заставило её просто выбросить в окно бедные семена? Ведь должно было что-то остаться, что-то живое, как и в этих семенах. Тот небольшой кусочек юной веры в прекрасное, который, несомненно, стоит передать и девочке.
Готель решила исправить эту ошибку, что стало новым уроком для них обоих; и к чтению сказок и счёту ступеней прибавилась ежедневная забота о фиолетовых колокольчиках. Выходя гулять, девочка первым делом доставала небольшой горшочек, черпала им из ручья и, стараясь не расплескать воды, шла вливать её под стебли цветов. Потом она садилась на корточки и смотрела как "они пьют". Каждый день.
Готель, в свою очередь, подогревала интерес ребенка, помогая ей ухаживать, поливая, если та забывала, полола цветы от сорняка, рыхлила под ними почву, чем, в результате, заметно облагораживала их вид. За лето стебли окрепли и стали настоящим предметом гордости её чада, и, естественно, девочка их больше не рвала. Хотя их можно было есть, и стебли и коренья, но Готель не смогла бы так травмировать вложенную в них душу ребенка, а потому весь рапунцель доцвел до осени, пока не рассыпался на семена.
Готель дорожила отзывчивым характером девочки и берегла его. Перед каждым уходом из башни долго сидела у детской кровати, что-то рассказывала, баюкала, гладила её мягкие, золотистые волосы, и даже припомнила несколько несложных песенок из тех, что напевала на камнях Сибилла.
— Осень пришла совсем рано, не ровен час выпадет и снег, — тихо проговорила Готель.
Последние следы лета растворялись в желтеющих листьях, и небо всё чаще становилось серым и не предвещающим.
— Я обещаю вернуться раньше, чем встанет солнце, — прошептала она и поцеловала ребенка в лоб.
Девочка не придала этим словам особого внимания, и скорее всего потому, что никогда не чувствовала отсутствия мамы. Ведь даже уходя за покупками в деревню, та возвращалась еще до полуночи, когда малышка видела свой первый и самый крепкий сон.
Предстоящая же дорога до Шамбери занимала около трёх часов в одну сторону, но, несмотря на это, Готель была настроена, при любом раскладе, вернуться к рассвету. Чем дальше она отходила от дома, тем сильнее колотилось её сердце. Небо становилось темнее, и с каждой минутой дорога скрадывалась перед взором, заставляя идти всё быстрее; хотя не столько наступающая ночь, сколько бегущее за ней время подгоняло её призрачными тропами и безликими овражками. Но за сомнительными проселками и молодыми полянками скоро являлся знакомый бор или тяжелый на подъем холм, стойко воссоздающий в памяти неизменную карту местности. В отличие от городов, где за одно столетие сносят церкви и дворцы, воздвигают новые соборы и замки, в природе все меняется очень мало. И реки текут в том же направлении, и горы тянутся своими вершинами всё так же к небу, и звезды мерцают над головой неподвижно и луна освещает кроны деревьев с той же ажурностью и неиссякаемо светлой драматичностью.
 
Когда Готель вышла к пастбищам Шамбери, она поклялась бы, что провела в дороге целую вечность, и солнце вот-вот взойдет над головой, осветив ей дорогу в ад. Но это было не больше чем внутреннее волнение за оставленного в затерянном доме ребенка; хотя, возможно, благодаря тому, она оказалась в городке еще задолго до полуночи. На улицах было уже безлюдно. Кое-где в домах пока горели огоньки, да и те гасли, стоило отвлечься в сторону.
Едва ступив на главную улицу, она свернула налево, к крепкому двухэтажному дому с широкими бараками на заднем дворе. Этот дом Готель посещала прежде, когда ходила искать в орешнике потерянное кольцо. Около двухсот лет назад, его хозяин — месье Морен и его супруга, разводили здесь овец, потому начать Готель решила именно отсюда.
Дверь открыл светловолосый мужчина тридцати лет, приятно сложенный, в светлой тунике, перевязанной на поясе веревкой. Его лицо было свежим и гладким, а голубые глаза со всем вниманием взирали на ночную гостью, терпеливо ожидая услышать причину её столь позднего появления. Готель, в свою очередь, оказавшись несколько неготовой в суете увидеть симпатичного мужчину, даже немного смутилась от подобной неуместности, отчего ранее простые слова приобрели в её горле иное звучание, добавляя пущей неловкости к её и без того сомнительному вторжению.
— Простите за поздний визит, месье, — окинув капюшон, обнажила она крупные черные пряди и поймала себя на мысли, что теряет контроль над своим женским естеством, — не осталось ли у вас на продажу овечьего меха? — проговорила она торопливо, тем временем делая шаг назад и готовясь тут же уйти.
— Много ли?
— Всего на одно одеяльце, — махнула издалека Готель.
— Войдите, — предложил тот и исчез внутри.
Готель постояла снаружи какое-то время, но потом, почувствовав себя в темноте, да на пустой улице совершенно брошенной, вошла внутрь. В доме было так же уютно, как и прежде. Ей даже показалось, что тот глиняный кувшин стоял на столе точно так же, как когда мадам Абель много лет назад приглашала её на ночь. Но теперь здесь что-то изменилось, что-то другое, нечто, что Готель пыталась для себя определить, пока мужчина был в другой комнате, и не могла. Но определила сразу, как он появился снова; это были его руки, красивые от работы и чистые от ума, и глаза, как её ручей, журчащий вокруг башни, прозрачный до самого дна, и его голос, теплый, словно тот мех, который он принес.
— Надеюсь, этого хватит, мадмуазель, — проговорил он, положив мешок на стол, — я, честно говоря, уже не ожидал, что он кому-то понадобится. Обычно всё разбирают сразу после стрижки.
То ли невыносимое чувство далекой ностальгии, витающее в этом доме, то ли его мягкий, участливый голос в сочетании с её двухлетней тоской по мужской ласке, но что-то переполнило её сердце. Она стояла, запустив руки в приятно мягкое руно, и не могла найти в себе сил и смелости повернуться к нему лицом.
— Что-то не так? — спросил он.
— Да нет, всё хорошо, ответила она, всё ещё не оборачиваясь.
— Если этого не достаточно, я постараюсь достать к следующему разу еще, — тихо добавил мужчина.
Но Готель не ответила, а лишь замотала головой.
— Вы в порядке? — снова спросил он.
Готель не отвечала, а прерывисто вздыхала, пытаясь придумать способ скрыть или оправдать прилившую к щекам кровь.
— Да, — наконец, шмыгнула носом она.
— Простите? — поговорил за спиной тот.
— Этого определенно недостаточно, — решительно проговорила она.
Мужчина пришел в чуть заметное замешательство, поскольку не вооруженным глазом было видно, что меха в мешке, хватило бы на любое одеяло и ещё маленькое одеяльце в придачу.
— Не расстраивайтесь так, прошу вас, — попытался он её успокоить, — обещаю вам, если вы зайдете снова, я обещаю найти вам еще.
— Я была бы вам признательна, месье, — подняла она высоко голову, вложив в голос как можно больше официальности.
— Кристóф, — решил представиться тот, — меня зовут Кристоф.
"Ну, естественно, — в себе улыбнувшись, подумала Готель, — мало, что он красив как Бог". Но она ничего не ответила, только бросила на стол несколько монет, схватила мешок и спешно вышла за двери дома.
— Вы придёте? — услышала она вслед, но снова ничего не ответила и скоро исчезла за углом улицы.
Обратная дорога пролетела незаметно, ибо все мысли Готель были заняты минувшей встречей. Снова и снова она проворачивала в голове их диалог и удивлялась своему нечаянному поведению, как то: смущение, вводящее её в краску или внезапный каприз, и молчаливый побег, как будто ей вдруг исполнилось пятнадцать. Она даже уселась на валун в лесу, до того её пробрал смех. Немного отдышавшись, она посмотрела вверх, туда, где на неё с непониманием смотрели звёзды и перешептывались последние листья.
Была полночь. Рядом на траве лежал мешок с овечьим мехом, явно большой для одного детского одеяльца. Готель закинула его на спину и пошла к башне.
Когда она вернулась, до рассвета было ещё далеко. Девочка спала, и Готель легла к ней рядом. Несмотря на усталость, она всё ещё не засыпала. Она думала о Кристофе, о том, чтобы вернуться к нему как можно скорее.
 
— Гулять, пошли гулять, — лепетал ребенок.
— Спускайся, только осторожнее, — отвечала Готель.
— Софи! Софи! — вспоминала вдруг девочка.
— Она уже внизу, — успокаивала та.
По весне на улице каждый день устраивался "пир на весь мир", а потому, порой, там оставалась не только Софи, но и кукольные горшки, тарелки, ложки и вся остальная трапезная атрибутика. Благо, ночи были сухими и теплыми. Летом солнце прогревало ручей настолько, что девочка, придя набрать воды для рапунцеля, задерживалась в нём, а иногда и садилась в воду целиком, плескаясь из него во все стороны. Она могла барахтаться там целую вечность, но Готель, боясь полуденного солнца, уводила ребенка на обед и вскоре укладывала спать.
Наступало долгожданное время дневного отдыха. В горячий, летний зной девочка спала до четырех часов к ряду, и Готель, особенно, после очередной прогулки в Шамбери, чувствовавшая себя как выжатый лимон, с нескрываемой радостью падала на постель и вставала под вечер еще более ослабленная, с ватным телом, но, тем не менее, невероятно счастливая. Иной день они просыпались в оранжевых лучах заката, и тогда Готель спускалась на улицу, забирала с прогулки Софи и поливала насквозь просохшую под рапунцелем землю.
— А почему у меня растут волосы, а у тебя нет? — спрашивала девочка.
— Потому, что ты еще маленькая.
— Но Софи тоже маленькая, — удивилась та.
— Софи — кукла, — пояснила Готель, — как бы человек.
Это была правда, волосы девочки со временем становились всё длиннее и краше. Их цвет был подобен солнечным лучам, а пряди легки и почти неосязаемы. Был лишь один предмет, который давал такие же ощущения, а именно — цветок, подаривший Готель это любопытное дитя, а Марии Анжуйской в прошлом году ещё одну здоровую девочку.
— А почему мы не ходим к другим людям?
— Потому, что снаружи еще очень опасно — война и болезни, а многим людям просто не хватает еды.
— Тогда почему они не придут к нам?
"Наверно, это этого цветка в ней столько добра", — думала Готель. И узнав, что Софи — "как бы человек" и, в отличие от рапунцеля, не живет, девочка стала уделять больше своей заботы ежедневно нуждающимся в том колокольчикам, чем кукле.
        
— Почему вы хоть раз не останетесь до рассвета? — удивлялся Кристоф.
— Рапунцель, — улыбнулась Готель, — если я не полью их утром, они неминуемо слягут под полуденным солнцем.
— Вы водите бедного Кристофа за нос, — удрученно качал головой тот.
— Это наша правда, мой милый пастырь, — отвечала она, нежно проводя по его щеке рукой.
Готель не хотела рассказывать о существовании своей девочки, а потому отшучивалась и сказала первое, что пришло ей в голову.
Она уходила из Шамбери, едва небо начинало светлеть, заходила в ближайшие к дому деревни и покупала ночной хлеб или свежие яйца. Она поднималась по ступеням башни совсем тихо, вслушиваясь в её тишину и стараясь не разбудить ребенка, а как только оказывалась наверху, сразу заходила в детскую и садилась у постельки.
— Рапунцель, — улыбнулась сама себе Готель и погладила девочку по волосам.
Всё вроде бы устроилось. Не считая того, что, не желая смешивать те два мира, которыми она жила, Готель приходилось делить себя надвое. Но она возводила и ночами бродила меж ними, даже отдавая себе отчет, что любое их столкновение окажется кому-нибудь катастрофой.
 
— Узнав, что принцесса влюбилась в пастуха, и не желая отдавать свою дочь замуж за простолюдина, король заточил её в самой высокой башне своего замка и посадил ей на стражу дракона о трёх головах, — читала очередную сказку Готель, — лишь тот, кто сможет освободить её, станет ей законным мужем, провозгласил государь.
Чем был вызван такой сюжет, непонятно. Возможно, Готель не хотела далеко ходить за историей, а может быть, пусть и подсознательно, но была намерена создать в уме ребенка похожую модель и за пределами башни. Так или иначе, девочке очень понравилась эта сказка. И, наверное, как раз потому, что эта история давала ей ощущение общности с героиней. Она наряжалась в цветные ленты и бродила по дому, то и дело, наступая на них, чуть не падая.
— Я похожа на принцессу, — спрашивала она.
— Да, мой цветочек, — отвечала Готель, вплетая ей в волосы лиловую ленту, — ты самая настоящая принцесса.
Маленькая Мария не могла знать, сколько правды ей было сказано за эти годы. И уж тем более, ту грань, за которой начиналась сказка, ей было уже не уловить. Всё стало возможно в этой воистину волшебной башне. И даже самое невероятное здесь становилось правдой, а любая правда в одно мгновение превращалась в вымысел. Не было никакого смысла скрывать правду, ибо ею здесь являлось всё.
— А почему принцесс всегда заточают в самую высокую башню? — спросила тогда девочка.
— Их отлучают земли и ходьбы по ней, в назидание их высшей принадлежности, — отвечала Готель.
Мария несколько погрустнела:
— Если я буду принцессой, как же я буду ухаживать за своими колокольчиками.
Весь этот день девочка не покидала башню, исправно следуя своему высокому положению, но под вечер, ненадолго, всё же отреклась от престола и вышла напоить рапунцель водой.
 
— Напиток богов, — заметила Готель, подавая Кристофу бутылку.
— Оно не вероятно, — отпив из бокала, удивился он, — но где вы его взяли?
— Старые запасы, — махнула рукой она, — всё ждала подходящего случая.
— Судя по его нектарному вкусу, вы ждали как минимум лет сто, — пошутил Кристоф.
— In vino veritas[11] — улыбнулась Готель.
Их ночи были бессонны, но не столько от любви, а прежде всего от того, что Готель даже на секунду боялась сомкнуть глаз.
— Поспите, хоть час, — говорил он ночью.
— Не могу, — отвечала та, поднимаясь с постели.
— Рапунцель, — досадовал Кристоф.
— Рапунцель, — отвечала Готель.
— Я бы хотел знать вас, — говорил он, целуя её плечи.
— Знать нечего, — отвечала та, слегка повернув голову назад, — заблудшая овца и только.
Она видела, как облака в вышине озарились розовыми лучами, и первый щебет птиц, пробующий на звучность утреннюю прохладу, торопил её шаг. И столь же быстро она прокручивала в голове предстоящие дела. Что нужно было еще успеть в деревню, купить пшена и молока на утро, и всё это прежде, чем проснется Рапунцель. И свечи. Свечи, которых в запасе осталось, наверное, всего несколько штук. Готель ненадолго остановилась перевести дыхание и посмотрела на гаснущие в небе звезды:
— Почему я зову её Рапунцель? — чуть слышно проговорила она себе под нос и заторопилась дальше.
Но сейчас её больше волновало другое. Её привязанность к Кристофу, изначально явившаяся ей лишь плотской утехой, с каждым годом перерастала в зависимость его присутствия и внимания. Она ловила себя на этой мысли, когда выбирала к выходу платье или расчесывала перед зеркалом волосы; когда спешила сготовить ужин и неотрывно следила за закатом солнца.
— Не будешь есть кашу, тебя спасет Парцифаль, — глядя на ребенка через туринское зеркало, строго проговорила Готель.
— А почему меня надо спасать? — положив в рот щедрую ложку каши, спросила девочка, и Готель невольно улыбнулась, очередной раз взглянув в зеркало на свое непорочное дитя.
Затем отложила расческу, старательно расправила на талии складки нового платья, разбросала за плечами свои черные волосы и, со вниманием приблизившись лицом к зеркалу, задумчиво произнесла:
— Каждая женщина, хоть раз в жизни, мечтает, чтобы её спасли.
 
И Готель мечтала. Она надеялась, что Кристоф — этот прекрасный мужчина, возможно последний мужчина, который любил её в её жизни, станет той некогда упущенной возможностью исправить то, чего она не успела исправить прежде.
— Я люблю вас, — сказала она вдруг в темноте.
Кристоф подался к ней, но она в испуге отдалилась прочь.
— Но вы уйдете, — вернулся он назад.
— Простите, — заплакала Готель, — просто мне кажется, я этого еще никому не говорила.
— Вы словно сожалеете о том, — осторожно заметил тот.
— Простите, — плакала она, — простите меня.
— Но за что? — недоумевал мужчина.
— Простите, прошу вас, — разрыдалась она, — просто простите.
Эта сцена вынудила Кристофа зажечь в доме все свечи и принести холодной воды своей каянице.
— Могу ли я отпустить вас? — спросил он, когда та немного пришла в себя.
— Да, — закивала головой Готель, — я в порядке.
Она прятала в сторону распухшие глаза и спешила выскочить за порог. Под впечатления, слезами и раздумьями обратная дорога прошла совершенно незаметно. И, наконец, пройдя через ущелье, Готель была вернуться в этот мирок, созданный ею и лишь ею судимый.
— Боже милостивый, — услышала она в следующую секунду прямо за спиной.
Она обернулась и в нескольких шагах увидела Кристофа, с неподдельным восхищением созерцающего башню.
— Что…, что ты тут делаешь? — с большими испуганными глазами заговорила она как можно тише, при этом подняв ему навстречу руки, словно пыталась что-то остановить или предотвратить.
— Хотел увидеть рапунцель, — улыбнулся он.
— Нет. Тебе не стоило этого делать, — чуть живая проговорила она.
— Я не мог, отпустить вас одну после вашего срыва.
— Тебе не стоило этого делать, — всем сердцем досадуя, повторила она.
Её глаза были переполнены паникой, она перебирала в воздухе пальцами, как по струнном своих мыслей, судорожно отыскивая в уме способ сохранить оба свои мира, но с каждым мгновение её лицо всё больше наполнялось отчаянием и горькой решимостью; и, наконец, сделав единственно возможный для себя выбор, она бросилась к Кристофу, со всех сил прижавшись к его груди.
— Но как же твоя любовь, — прошептал он в её лицо совсем тихо.
— Прости, — заплакала она, — слишком рано, я пока не готова её отдать.
Она целовала его лицо, пока глаза его не закрылись, а обессиленное тело не легло на утреннюю росу. Готель упала рядом с ним на колени и гладила его по рубахе и лоб, губы, и плакала над ним.
— Прости, прости, — повторяла она, захлебываясь слезами, но вдруг затихла и, собрав воедино всю свою злость, ударила его кулаком, с рукоятью залитого кровью клинка, по груди, — ты бы понравился ей! — прорычала она и, словно испугавшись сама себя, быстро взглянула на башню.
Солнце уже стояло высоко и капельки крови начали присыхать на сверкающем лезвии Эмерика. Готель медленно поднялась с земли, её руки сильно дрожали, а весь перед её нового платья грубел, темнел и становился бордовым. Если бы девочка сейчас выглянула в окно, она бы увидела страшную картину; придя к этой мысли, Готель, не мешкая, взяла мертвого Кристофа за руки и оттащила в сторону от окна. Она знала, что уже никогда не сможет рассчитывать на Божью благосклонность, тем не менее, поднимая ступенями башни, она молилась, чтобы Мария еще спала и не видела её возвращения.
— Камин, — улыбнулась девочка, выйдя из детской и потирая кулачками сонные глаза, — солнце же! — на её лице было почти радостное удивление, как бывает в день праздника или когда в доме происходит для ребенка нечто совершенно необыкновенное.
День выдался действительно на редкость солнечным и буквально с окончания завтрака девочка начала по обыкновению степенно готовиться к прогулке, и Готель не могла придумать ни одной обоснованной причины, чтобы её остановить.
— Сегодня мы останемся дома, — сказала она сухо и невзначай.
Девочка обомлела; она посмотрела на свои руки, с горшками, совками и прочей так необходимой на дворе утварью:
— Но после обеда солнце спрячется за вершиной горы, — объясняла она.
— Мы останемся дома весь день, — настойчиво добавила Готель.
— Но рапунцель, — забила, было, тревогу девочка…
— Рапунцель, нет! — не сдержавшись, выкрикнула Готель.
Наступила минутная тишина, в заключение которой у девочки задрожала нижняя губа, а по щекам покатились невероятной величины слёзы; она стянула со стула Софи и, крепко обняв её двумя руками, удалилась к себе в комнату.
— Рапунцель! — крикнула, было, ей в след Готель, но тут же, плюнув с досады, поправилась, — Мария! Мари!
У Готель начиналась мигрень. От утреннего камина воздух бы сперт, и даже окно с заливающим через него солнцем было открыто практически бесполезно. Раньше она никогда не повышала голос на ребенка, и от этой перемены ей становилось ещё хуже. Всего лишь пару часов назад она потеряла Кристофа, а теперь в другой комнате плакала её девочка. Оба её мира столкнулись с оглушительным грохотом в её голове.
— Узнав о приходе своего возлюбленного, принцесса хотела предупредить его об опасности, но не успела, и дракон своим огненным дыханием преградил ему путь, — читала Готель вечером.
Мария, казалось, совсем не слушала сказку в этот вечер, а смотрела из-под стеганного овечьего одеяльца на маму, внимательно, словно не видела её никогда. Готель также мысленно была далека от сюжета. Этой ночью ей предстояло похоронить Кристофа, своего любимого, возможно, последнего мужчину в своей жизни, и при этой мысли у неё на глазах наворачивались слезы.
— Бедный пастушок метался во все стороны, спасаясь от огня, — пересиливая себя, проговорила Готель и почувствовала, как теплая ручка Марии легла в её ладонь.
— Не плачь, мамочка, — тихо проговорила девочка, — он спасёт её.
Готель закивала в ответ, хотя с болью осознавала, что её саму уже никто не спасёт. Её единственный спаситель этой ночью нашел своё пристанище возле покойного астронома, а с ним легла в землю и всякая надежда на спасение.
Правда, оставалось еще одно создание, способное вступиться за её бессмертную душу; подходя к башне, Готель плеснула черпак воды под, повесивший голову, рапунцель и поднялась наверх.
 
1459 год.
В одних книгах писали о морях и океанах, в других о невиданных животных, бескрайней пустыне и фантастических песчаных дюнах. Так много всего было в книгах; их герои встречали друг друга на городских площадях, возлежали на пирах и пели в соборах. Когда Мария была еще маленькой девочкой, она выходила из детской с улыбкой, а чуть старше, с той же улыбкой выглядывала окно; но очень скоро даже поляна вокруг башни перестала быть внешним миром, стала скорее садом, какие бывают при знатных домах. Так говорилось в книгах: "Это было прекрасное место для мечтаний и прогулок перед сном". Прекрасное, но замкнутое. И из-за окружавших её гор не доносилось ни звуков войны, ни страданий, ни каких-либо других бедствий, кроме мерной песни сверчков по ночам, да шума ветра долетавшего со снежных вершин.
Но по отрочеству к Марии начали приходить другие мысли. Она неожиданно открывала, что материнская любовь, её окружающая, слишком болезненна и доставляет самой Готель много грусти, когда в любви той вдруг теряется необходимость. Так что с годами, немое позволение любить себя как дитя, стало горькой ответной любовью уже совсем взрослой девушки. А пока мама спала, Мария украдкой убирала дом, стирала, перебирала зерно и готовила еду. Украдкой читала. Украдкой взрослела.
По той же причине она ни разу не остригала своих уже непомерно длинных волос.
— Девушка заводит себе новую прическу, — сказала однажды и между прочим Готель, — как знак желания что-либо в своей жизни переменить.
А Мария не хотела ничего менять. Вернее, хотела, чтобы мама так думала. И когда та просыпалась, девушка снова становилась беспомощной, часы просиживала у окна; желала новых книг (пусть то будут сказки), спасительного принца на белом коне, хоть что-нибудь, лишь бы это "что-нибудь" поскорее уже произошло.
Готель же видела, как угасает её девочка в её присутствии и, напротив, как разгораются её глаза при взгляде в книгу. На каждой странице таилось что-то новое, то, что Готель всё ещё не готова была ей предложить. Но больнее всего было наблюдать, как с тем же интересом девушка перечитывала эти страницы снова; с тем же жадным интересом заново погружалась в те же строки. И с каждым разом это делалось более тяжелым упреком хваленой материнской любви, однако достать в городе новых книг, означало лишь обречь себя и ребенка на ещё бóльшую тоску.
Мария желала знать больше и уже не помещалась в этом "сказочном" мирке, как бы она того не скрывала. Но Готель ещё отыскивала в памяти сцены и умилялась тем моментам, когда её девочка ещё была настоящим ребенком. Она не знала, когда этот ребенок начал исчезать, когда она упустила этот момент? Но когда-то это случилось; а она продолжала опекать девочку с тем же усердием, как если бы той всегда было пять. И теперь любовь её зашла так далеко, что естественно выпутаться из неё стало практически невозможно. Готель даже смогла убедить себя, что её вечная жажда материнства была всецело утолена. Стоял лишь один вопрос: как сказать об этом девочке?
— Откуда у меня этот кулон, — спросила как-то Мария, разглядывая висящую на своей шее золотую лилию.
— Это подарок королевы, — сухо и не глядя, отвечала Готель.
— За что? — загорелась девушка.
— Это подарок тебе, — бесстрастно пояснила Готель.
Мария в изумлении осела:
— Но за что? — водила она по сторонам непонимающими глазами.
— В честь твоего дня рождения.
— Королев дарит всем подданным такие кулоны? — изумилась девушка.
И Готель, наконец, отвлеклась на неё с каким-то бесконечно глубоким, философским спокойствием, но, в результате, только отрицательно покачала головой.
 
— Рапунцель зацвел, — расчесывая волосы, безо всякой цели проговорила девушка.
Слишком много тишины скапливалось в их доме. Не говорили о книгах, не говорили о выходе из башни; с учетом того, что Готель регулярно уходила в деревню и даже в Шамбери за покупками (при этом ни разу не покупая книги). Мария же, ни разу не напрашивалась следом. Она предоставляла этот выбор матери, которая, вероятно, предложила бы ей выход сама, если бы посчитала его возможным. Из этой уступчивости друг другу и рождалась мучительная тишина. Некогда былое счастье день за днем крошилось на острые, ранящие осколки, смотреть на что равнодушно больше не оставалось сил.
Разве могла Готель предположить еще десять лет назад, что открыв поутру глаза, предпочтет остаться дошивать незаконченное платье вместо того, чтобы пойти увидеть свою девочку. Стежком к стежку укладывала она свое отчаяние, но надеялась; надеялась, пусть один ещё день порадеть о ребенке. Она так старалась, приглядывалась к краям, приглаживала складки, даже что-то напевала себе под нос, а потом…, потом, будто что-то толкнуло её; одним движением она собрала шитьё в сторону и вышла в зал.
— Одна я могу не угадать с длиной, — начала, было, Готель, но увидела, как Мария в то же мгновение стремительно слезла с подоконника, спрятала за спиной какую-то книгу и густо залилась краской.
— Что ты прячешь? — спросила Готель.
Но та молчала, и казалось, вот-вот провалится со стыда. Готель медленно, но уверенно подошла к девушке и протянула руку. Мария достала из-за спины книгу и, отведя влажный взгляд в сторону, подала её матери. Это был роман Жербера де Монтрёй; того самого Жербера, которого Готель однажды встретила на берегу Марселя; и тот самый куртуазный роман о цветке, который он писал их летом.
— Но где ты взяла это? — удивилась Готель и тут же вспомнила, как лет, может, семьдесят тому назад, ради пустого интереса, она нашла эту книгу в одной из книжных лавок Лиона, в довольно не плохом исполнении и в плотной кожаной обложке, но меж тем, так её и не прочитала.
— Прости меня, — заслезила Мария, — прости, пожалуйста. Господи, я сейчас сгорю со стыда!
Но со стыда и боли в этот момент сгорала Готель; никто не приглашал её, она сама по неосторожности ступила на чужую территорию и оказалась в самом центре другой жизни; не жизни ребенка, а зреющей, формирующейся души. И здесь не было мета для иллюзий, перед ней стояла девушка, взрослеющая и непонимающая что с ней происходит. И от этого Готель стало стыдно, и от этого на глаза её проступила слеза. Ребенка, на которого она так надеялась еще пять минут назад, здесь давно уже не было.
— Какая ерунда, — постаралась улыбнуться Готель и вернула девушке книгу, затем спешно собрала бельё в стирку и как могла быстро оставила Марию одну.
Первое, что сделала Готель, когда спустилась к ручью, это бросила белье на траву и плеснула себе в лицо холодной водой. "Вот и всё", — подумала она и взглянула на небо. Но вместо послушно парящих над шпилем облачков она увидела черный дым, выходящий из трубы башни.
— Мария! — крикнула в испуге Готель и кинулась назад.
Крашеная кожаная обложка повела себя предательски по отношению к девушке и изрыгала из-под себя неестественно черные клубы дыма, которые, по сути, выглядели более пугающими на вид, чем являлись на самом деле.
Когда Готель вбежала в зал, Мария, перепуганная до умопомрачения, трясущимися руками пыталась вытащить кочергой из огня пылающую книгу, но каждым движением только усугубляла положение. Волна воды хлынула в пламя, и камин зашипел и запищал, поверженный и пристыженный.
— Что ты творишь? — закричала Готель с пустым ведром в руке.
Мария дрожала, как осиновый лист и перебирала все слова, попадающиеся на языке:
— Это всё книга, эта ужасная книга! И я разочаровала тебя, я хотела уничтожить её; мне было так жаль, что я расстроила тебя, что я просто хотела уничтожить её, — заплакала девушка.
— Ты слишком молода, чтобы решать что для кого значит какая-либо книга, — строго сказала Готель.
— Но ведь тебе они не приносят никакого удовольствия, кроме печали! Сколько я себя помню, ты не держала в руках книг, кроме слова Божьего! Ты презираешь их, и не терпишь их в моих руках. Я не знаю…, я не понимаю, о чем вообще они пишут! Что там за мир такой, как бы существующий! Какие могут быть беды, если у каждого человека есть сердце! И я не понимаю, что это за ужасная война с великими книгами?! Объясните мне, — требовала почти в исступлении девушка, — объясните мне, чего вы вообще держитесь в этой глуши? — добавила, наконец, она и закрыла глаза от страха, когда Готель подошла к ней почти вплотную.
— Не смей никогда портить книги, — ледяным тоном, отчетливо, наказывая указательным пальцем прямо перед носом девушки, проговорила она.
Затем она подняла с пола, брошенную в пожарном порядке, кочергу и вернулась к ручью.
Остаток дня в целом прошел обыкновенно. Уже вечером, расстилая постель в своей комнате, Готель с иронией иллюстрировала в голове прошедшее утро; она вспоминала, как однажды утром сама сжигала в камине следы своего греха. "Вся в мать", — готова была сказать она.
— Прости за книгу, — заглянув почти неслышно и облокотившись о дверной косяк, проговорила Мария.
— Пустое, — ответила та, не отвлекаясь.
Девушка еще немного постояла, подмываемая изнутри каким-то неразрешимым интересом, и, уже уходя, промолвила смущенно:
— Там говорили такие вещи…
— Иди спать, дорогая, — взглянув на девочку, перебила её Готель.
— Да, мамочка, — ответила та, исчезла за дверями и появилась снова, — прости меня, пожалуйста, я правда очень люблю тебя.
— Я знаю. Я тоже тебя люблю, дитя, — ответила Готель, и поцеловав маму на ночь, Мария исчезла снова.
Расстраивало же Готель не утреннее поведение девушки, а что то, что "держало её в этой глуши", похоже, растаяло вместе с весенним снегом.
 
— Мария, Мари, — говорила она следующим утром в полголоса у постели девушки, — я собираюсь в Шамбери.
Девушка насилу открыла глаза и, поморщившись от света, взглянула на мать:
— Я думала, ты сегодня будешь дома.
— Я знаю, я скоро вернусь, дорогая, — отвечала Готель.
Девушка перекутавшись в одеяле отвернулась к стене. Готель погладила её по волосам и встала с постели.
— Мам, — услышала она вдруг.
— Да, милая.
— Может нам пришлют из Лиона новых книг, — проговорила Мария.
— Да, я думаю, это возможно, — не без удивления согласилась Готель, — я попрошу об этом.
Однако эта случайная просьба явилась Готель не меньше чем испытанием. Ибо Мария мечтала сейчас вовсе не о книгах, но проявляла любовь. Ту самую, о которой Готель так мечтала когда-то. Ещё вчера девушка возненавидела книги за их свободу, а сегодня вдруг предпочла соблазнять себя этой же свободою. Ради чего был сей выбор? Остаться "в этой глуши" на радость маме? "О, это сладкое искушение! О, мой грех! — взмолилась по дороге Готель, — способна ли я на такую любовь, Господи? Ответь мне и дай мне сил!"

Придя в город, она с невероятной последовательностью обошла лавки, неторопливо складывала покупки, и каждый раз мучительно вздыхала, попадая взглядом на, лежащее на дне мешка, письмо; она зашла в три или четыре магазина вовсе без необходимости, то ли откладывая сею отправку, то ли раздумывая о ней.
— Вы не подскажете, где я могу найти посыльного в Лион? — тихо спросила она бакалейщика, как если бы это было чем-то крайне не приличным.
— Камиль седлает коня, — жестом показал на улицу продавец, — успеете, если поторопитесь.
— Уже? — проговорила сама себе Готель и вышла из магазина с видом поверженным и сокрушенным, но всё ещё движимая какой-то внутренней силой.
— Вы Камиль? — спросила она влезающего на коня всадника.
— Да, мадам, — ответил с гордостью юноша, — у вас есть послание?
— Да, но…, — замешкалась Готель, — как скоро вы будете в Лионе?
— Вечером, — довольно засмеялся тот.
— Да, естественно, — улыбнулась она.
— Так вы будете что-то передавать? — спросил юноша, крепко натянув поводья.
— Я не знаю, — Готель огляделась по сторонам в поисках ответа на свою дилемму, — Господи, я не знаю!
— Я буду здесь завтра, если решите, — заключил тот и пришпорил коня.
Дикая боль пронзила голову Готель и она схватилась за неё обеими руками, не зная теперь, сможет ли, вернувшись, посмотреть своей девочке в глаза и признаться в своих слабостях сама. "Нет", — горько мелькнуло у неё в голове.
— Стойте! — крикнула она всаднику и побежала следом, — стойте, подождите!
Проехав всего несколько домов по улице, Камиль остановился.
— Вот, — протянула она вверх письмо и несколько монет в оплату.
Она с легкостью выпустила деньги, но так крепко держала конверт, что юноше пришлось почти силой вырвать его из её цепких пальцев.
Пыль на дороге уже давно осела, а Готель так и стояла среди улица, словно вся её жизнь исчезла сейчас за горизонтом.
 
— Я позволила себе немного убрать в твоей комнате, — призналась осторожно Мария, когда Готель появилась у подножья башни.
Уборкой комнаты девушка деликатно назвала некоторую перестановку в шкафу. Всё ещё чувствуя за собой вину, она перебрала и протерла от пыли книги, разложила их по темам и авторам, и аккуратно уложила обратно, освободив, тем самым, дополнительное место для новых.
— Я думала, ты сегодня пойдешь за молоком, — на следующий день, случайно заметила девушка.
— Я хотела побыть дома, но если хочешь, — взволновалась Готель.
— Нет-нет, — успокоила маму девушка, — я собираюсь на поляну.
Это были странные дни. Готель почти не отходила от Марии; вдруг давала ей неожиданные наставления и почти с тревогой следила, как та с ними справлялась.
— Сковороду держи левой рукой, лопатку правой, — появлялась как из ниоткуда она.
— Не тревожься уж так, мам, — снова успокаивала её девушка, — я делала это уже тысячу раз.
— Прости, ты права, прости, — улыбалась Готель, садилась обратно за стол и следила дальше за каждым движением своей девочки; и так пока не провожала её до постели.
Она сидела у кровати Марии и гладила её по золотым волосам, ласково и ненасытно.
— Я хочу спать, maman, — не выдержав, прошептала девушка.
В эту теплую ночь Готель не ложилась. Она сидела в зале и изо всех сил вслушивалась в тишину, чтобы услышать за стеной дыхание девочки, и будто слышала его. Так Мария и застала её поутру, выходя из своей комнаты:
— Как ты меня напугала, — схватилась за сердце девушка, — ты вроде собиралась сегодня в Шамбери.
— Да, — встала навстречу Готель, — прости, я не хотела, чтобы ты волновалась…, и по поводу новых книг, я…, знаешь, их может и не быть, — её лицо наполнилось какой-то бесконечной грустью, почти страданием, — но это ведь ничего, правда?
Глаза Готель стали совсем влажными и, казалось, слеза вот-вот скатится по её щеке:
— Я бы не хотела, чтобы ты очень переживала по этому поводу, — взяла она девушку за руку.
— Ничего страшного, мам, — погладила её по руке девушка, — я люблю тебя.
— Да! — не сдержалась Готель, — я тоже, тоже! Но знаешь, ты тогда так правильно всё сказала. Ты прости меня, хорошо? Я была слишком эгоистична, — почти плакала она, — ты не должна была здесь расти, — досадовала она на себя, — ты не должна, — повторяла она, заглядывая безумным взглядом девушке в глаза.
— Я люблю тебя, мамочка, — обняла её Мария.
— Я знаю, знаю, — немного успокоилась та, — просто…, дай мне знак, если решишь это изменить сама, — договорила Готель, вытерла слезу и ступила вниз по лестнице.
Погода была равнодушно прекрасна и располагающе ясна к прогулке. Но Готель не пошла в Шамбери. Она медленно побрела по "туринской дороге" и остановилась возле небольшого горного озерца; уселась на траву, оперевшись спиной о камень, и несколько часов недвижимо созерцала, мерцающую в лучах водную гладь. День лениво тянулся по небу, бессонная ночь давала о себе знать, и Готель прогретая солнцем в душистой траве задремала, а открыла глаза, когда небесный диск уже едва касался вершин по другую сторону озера. Земля под Готель остыла, и она решила пройтись. Её путь ещё несколько часов оставался бесцельным; лишь к вечеру замысловатыми петлями и зигзагами, холмами и рощами она, всё же, вернулась в ущелье.
Поляна полностью заросшая рапунцелем, залилась вечерним, оранжевым светом, торжественным, но безотрадным. И тишина. Она была слышна уже далеко, но пока не вверилась. И Готель поднималась ступенями башни, затаив дыхание и горько надеясь не услышать, кроме этой тишины ничего более.
Непривычная пустота открылась Готель наверху: окно, отворенное по-утреннему скупо, и не тронутая кухня к обеду. "Похоже, здесь никого не стало уже днём", — сглотнула она, подкативший к горлу, ком. Она прошла в комнату Марии и быстро закрыла глаза, словно что-то кольнуло её взгляд. На покрывале лежали длинные остриженные волосы и сложенная бумага — похоже, письмо.
Набравшись смелости, она развернула бумагу, пробежалась по строчкам и так же скоро свернула назад. "Ты всё решила верно, — проговорила сама себе Готель, глядя на раскинувшиеся по кровати волосы, — когда-то это должно было кончиться".
Готель провела в пустой башне ещё одну ночь, а на следующий день отправилась в Лион и снова поселилась там, в своем доме на холме. Она больше не посещала Париж, но несколько раз ездила в Труа, в аббатство Паркле.
Она снова ходила в собор. В Сен Жан. Но не молилась, а чаще сидела на крайней скамейке и завидовала надеждам молящихся. Ей же просить у Бога было больше нечего, разве что прощения, поскольку за свою долгую жизнь она получила все земные блага и совершила все земные грехи.
Из её окна на холме, виднелся шпиль дома спрятанного за другими, один в один похожий на шпиль её башни, так что, казалось, достаточно отойти на несколько шагов в сторону и можно полностью увидеть её — башню, а может и даже девушку в окне. Но Готель никогда не нарушала эту иллюзию, она смотрела на этот шпиль по утрам и перед сном, оставляя на потом эту призрачную возможность — снова увидеть чудо.
 
— После трёхсот лет на бренной земле вполне можно отличить чудо от спасительно мерцающей свечи на краю леса. Да и что такое свечи по сравнению с океаном жизни, которым светились её глаза. Я видела этот свет, в каждом её шаге и каждом движении, в каждом её слове. Я даже чувствовала, как он растекается по моему телу. Я знала, что он изменит меня, сделаем меня сильнее и увереннее в себе, но я никогда не предполагала, что этот свет сделает меня лучше.
И этого не случилось. Мои грехи ушли гораздо дальше моих пороков и теперь ждут меня где-то там, внизу. Надо признаться, нельзя жить слишком долго, даже если твоя душа чиста, к такому сроку ты невольно наделаешь ошибок. И самые тяжелые из них нельзя ни исправить, ни искупить. Может быть, поэтому люди так долго и не живут. Мы зачем-то слишком нужны Ему там, в раю. И Он борется за каждую нашу душу, и отбирает её, как только мы начинаем её губить.
Кстати сказать, я никогда не считала, что удочерение девочки было ошибкой. Тем не менее, я рада, что, в конечном итоге, сумела её отпустить. И дело здесь вовсе не в заточении. Все родители в своем воспитании создают эту башню, из правил и запретов, оберегающую их чада. Просто в нужный момент, не все готовы их отпустить. Вот.
Я слышала, что Мари вышла замуж за своего "принца на белом коне" и даже родила ему близнецов — мальчика и девочку. А еще я помню каждое слово в том письме, оставленном ею в башне:
 
"Похоже, всё это правда; и башня, и "принц на белом коне", ждущий меня сейчас внизу (он прекрасен). Так что, теперь я знаю, кому королева дарит такие кулоны.
Я любила тебя, это тоже правда. И, наверно, еще буду любить; слишком быстро всё случилось. И пока я еще не утратила способность тебя благодарить, я хочу сказать тебе спасибо за твоё тепло, за искреннюю любовь и каждое нежное мгновение. За те выдуманные истории, что ты рассказывала мне перед сном, и которые казались мне невероятно правдивыми. И за мою, как оказалось, правдивую жизнь, которую многие сочли бы сказкой.
Р."
 
 
(2011-2012)
Константин Подгорный
www.gothel.ru


[1] Взгляните сюда. (фр.)
[2] Вы очаровательны, моя дорогая, как всегда. (ит.)
[3] Мама. (фр.)
[4] Дорогу! Осторожнее! Дорогу, месье! (фр.)
[5] Еще в XI веке титул маркиза Готии был вытеснен титулом маркиза Прованса, которым теперь владел Раймунд Пятый.
[6] Во французском языке есть глагол pleuvoir – дождить.
[7] Укол в фехтовании (фр.)
[8] Плавает, но не тонет. (лат.)
[9] Бог солнца и исцеления у древних народов севера Европы.
[10] Цветок лилии (фр.)
[11] Истина в вине. (лат.)