Из жизни Великих гномов

«Коммунизм – это бизнес. Бизнес – это коммунизм!»
Великий Стаглин

…Великий Стаглин не спал. Спала великая родина. Спала от Москвы до самых до окраин. Спали великие и малые города с проходными и вечными названиями. Спали поселки и деревеньки совсем без названий. Но после полуночи уже шел новый день. Он пробивался сквозь мрачную бесконечную облачность, через осадки в виде дождя и мокрого снега, через северо-западный ветер с порывами до умеренного. Великий Стаглин видел всю немощь Политбюро, не раз и два вглядываясь в их неживые типографские лица. Опоры ждать неоткуда. Так решил он и начал серию встреч с доверенными и случайными лицами. Ему предоставили всех еще до пяти утра.
— Страна нуждается в переходном этапе, — сказали все.
— Зачем? – спросил Стаглин.
— Наши идеи больше не вдохновляют. Народы требуют колбасы, а ее запасы уже ограничены!
— Больше товаров хорошего качества, — добавил кто-то.
— А соя?
— Соя – продукт чужеродный. Народ за ней в очередь не пойдет, — сказал знатный председатель колхоза Р. Д. Гудилов.
Товарищи горячо поддержали Гудилова, но ждали, что скажет Стаглин.
Великий Стаглин застегнул воротник походной тужурки, с сомнением глянув на туго повязанные галстуки некоторых, и сказал:
— Хорошо.
Наступила знаменитая февральская пауза. Все сидели не шевелясь. У Гудилова дернулась только левая косматая бровь.
— Но плохо, — продолжил Великий Стаглин. – Мало мы знаем наших людей. Их запросы, естественно, возросли, многие хотят шоколада! И запад уже среагировал: выпускает некий батончик под названием «Маркс»…
— «Марс», — машинально поправил Великого Стаглина Горбачев, сидевший тут же.
— «Маркс», «Маркс», — повторил Стаглин, и на Горбачева зашикали те, кто сидел с ним рядом.
— Так вот, заметьте, — продолжал Стаглин, — будет труднее вести Университет Миллионов, зная, что тут мы еще отстаем. Что скажет товарищ Скроев?

Товарищ Скроев, случайно на днях возглавивший Госплан, уже прославился как «господин Оправдала».
— Да, давай говори, — закричали откуда-то со стороны Шепарднадзе. – Что дышишь?!
Скроев встал и оправился. Слова не шли в его голос, но он вымолвил:
— Мы на днях уже готовимся выпустить торт всесоюзного значения под названием «Энгельс». Товарищи за рубежом нас поддержат.

— Засранцы, — говорил товарищ Стаглин многим из тех, кто его окружал в трудные для Родины годы. Он не любил, когда его окружали. Прерывал всякие речи и оглядывался на Скоморохова. Скоморохов неназойливо оттеснял свору в мнущихся пинжачках и становился рядом с Великим вождем. Вождь молча кивал и удалялся в даль кремлевского коридора, подернутую синеватым мраком табачного дыма. У одной из дверей они всегда замирали.
— Как Скрупская? – спрашивал Стаглин, кивая на дверь.
— В порядке, — отвечал Скоморохов.
— Что пишет? – спрашивал вождь.
— Пишет письма.
— О чем?
— О вашей Великой партии.
— На чей адрес? Не Троцкому?
— Нет. В Учпедгиз.
— Это что за еврей такой? Почему не знаю?
— Да его мало кто знает. Работаем с ним. Скоро закончим.
— Заканчивайте.
Постояв у двери, вождь шел дальше. Конечно, он мог бы зайти в эту дверь без стука и запросто потребовать Скрупскую к разговору, но он никогда этого так и не сделал. В суматохе партийной жизни и напряжении стакановских дней и ночей никто не решался сказать Великому Стаглину, что Скрупская померла. Вместо нее держали девицу с одутловатым лицом и выпуклыми буркалами, которую Скоморохов вместе с собутыльником Заберией нашел на Казанском вокзале. Ее притащили в Кремль, одели в старушечье платье, усадили за стол, на который грохнули «ундервуд» и стакан в николаевском подстаканнике. Заберия, ласковый паренек по натуре, мягко велел ей молчать и не рыпаться.
— Зовут тебя Надя. Ты поняла? – втолковывал он.
Может, девица и не поняла, но репетировать было не с кем. Майерхольд высокомерно отказался позаниматься с нею, да так, что даже нежный Заберия возмутился. Со Скомороховым отправили они его позже ставить спектакли в театре теней.
А девица, имени которой уж никто и не помнил, так и сидела над «ундервудом», хлебая жиденький чай с моссельпромовским каменным сухарем. Великий вождь проходил мимо.

Как-то раз Великий Стаглин в очередной раз кряхтя и припадая на правую ногу ловил сачком Америку, а члены политбюро поджимали ее к центру подмосковной полянки. Никто из них Америку и в глаза не видел, но сознаться в этом дорого стоило. Никитка Крущов хлопал в ладошки и гукал, Калгановитч бил голенищами, Заберий рычал, а Смолотов страшно ухал.
— У-ух, Америка! Вот мы тебя! Берег-г-гись! У-у-у!
Великий Стаглин, видя такое радение, вмиг поворачивал и начинал ловить в другой стороне, но члены в поту и в пене не отставали.
— Вон она! Вон! – орал Калгановитч, несясь шибче всех. Душа его еле за ним поспевала.
— «Н-нет-б –бы-с-су-ку-Булд-де-ную-с-евон-ной-кон-ни-цей!» — задыхалась в районе печенки кагановичная душа.
Наконец и дедушка Стаглин устал. Выхаркал сквозь гнилые зубы мокроту «герцеговины-флор» и присел-ка на корточки.
— Много поймали, — удовлеворенно сощерился он.
— Много… — еле переводя дух, загудели члены.
— Много, — повторил вождь уже небывало строго, — а она одна. Америка…
— Две их, — неожиданно поправил великого Стаглина Никитка. – Северная и Южная.
Смолотов тяжело взглянул на Крущова, а Стаглин взял да и натянул обхеранный сачок на лобастую и потную башку Никитки.
— Будешь ты, Никитка, с Америкой дрыхнуть под однем одеялой, так про партию нашу не забудь…
Заберий аж поперхнулся при этом, а остальные исполнили минуту молчания, можно сказать уже похоронили славного Никитку Крущова. Он и сам это почувствовал, только вида не подал и пошел пописать в кусты напоследок.
Потом все немножко пошли покушать, а поскольку была суббота, то собрались позже в стаглинском красном уголке на проведение очередной самокритики никому неизвестной московской комсомолки. Проводил самокритику, как обычно, Заберий.
Комсомолка была сильно взволнована, волосы ее растрепались, лицо было в пятнах. Ее предупредили заранее, как ответственно и строго спросят с нее товарищи вожди и при этом накажут.
— Товарищи! – срывающимся голосом возгласила она, — Я очень виновата перед вами и перед народом, перед родной нашей стаглинской партией. Я…
— Не надо, — прервал Калгановитч, — мы в курсе. Какое наказание ей, товарищи члены политбюро?
— Порка, — коротко предложил Смолотов.
— Порка ремнем? – уточнил Заберий.
Комсомолка дрожащей узкой ладонью машинально как в забытьи теребила воротнички наглаженного зеленого платья.
— Ремнем, красноармейским ремнем, товарищи, — предложил Смолотов, и все посмотрели на Великого Стаглина. Стаглин утвердительно закурил «герцеговину-флор».
Пригласили веснушчатого красноармейца, который, тоже волнуясь, стал готовить ремень.
— Пройдите сюда, гражданка комсомолка, — строго приказал ей маленький подтянутый и пахнущий одеколонтом лейтенант с синими лычками.
Ее подвели к старосветской отполированной русской лавке, велели поднять платье и спустить всю нижнюю аммуницию. Комсомолка, горя, спустила вполне приличные, купленные ко случаю штанишки, выпростала спод пояса для чулок трусы, которые зависли на резинках и неловко легла.
-Начинайте, товарищ, — сделал отмашку Заберий.
Хлесткие удары красноармейского ремня по молодой комсомольской попке болью отдавались в душах членов политбюро.
— Да здравствует Великий Стаглин! – захлебываясь воскричала девушка.

На последнем совещании, посвященном Великой марксистско-стаглинской идеологии, Великий Стаглин хмурился и отмалчивался. Казалось, победные реляции совсем не трогают вождя. Уже стали подводить окончательные итоги, как Стаглина вдруг прорвало. Он отбросил в сторону свою давно потухшую трубку и, глянув в сторону плотно зашторенного кремлевского окна, вопросил:
— А что ж ты, Лазерь, носишь трусы в цветочек? Это тебе какой устав разрешил?
Все остолбенели и осторожно глянули на Калгановитча, на роже которого тут же вылезли крупные градины пота.
— Товарищ Стаглин, да я…
Бровошилов повел рукой, словно тянулся за боевой саблей, а на деле ладонь его под грубым солдатским галифе тоже почуяла цветочки на трусах.
Стаглин же и не думал ждать объяснений, он прекрасно знал, на ком какие трусы:
— Мы, верные продолжатели дела Ленинга должны помнить о чистоте партийных рядов. Наша скромность – один из ее залогов. Сегодня трусы в цветочек. А завтра – японский шпион! Нет, товарищи, так дело не пойдет.
— Правильно, товарищ Стаглин! – горячо поддержал вождя Андрэ Андреев. – Наше исподнее…
— Погоди. Не тараторь, — остановил его Стаглин и задал вопрос наркому текстильной промышленности т. Кужёпову:
— Тов. КужОпов, откуда это у нас вообще появляются трусы в цветочек? Ведь мы принимали планы по выпуску сатиновых черных и сатиновых синих трусов! Я это хорошо помню, еще Ильич был жив и одобрял.
Бедного Кужёпова уже поддерживали под руки два референта Заберия в скромных отутюженных полувоенных формах.
Пока говорил Стаглин, у Кужёпова вдруг сильно заболели ноги и развился остеохондроз. Но, оставаясь на боевом посту, нарком ответил, превозмогая боль:
— Мы планы партии приняли, товарищ Стаглин, и хорошо их выполняем…
— Хорошо, да надо бы лучше! – быстро вставил почти не видимый за столом из-за малого роста Калигин. На нем тоже были трусы в цветочек, но он думал, что Стаглин об этом не знает.
— Мы выполняем как надо, – продолжал Кужёпов, — но ведь надо и встречные обязательства брать! И перевыполнять надо. А тканей в обрез. Так работницы предложили из остатков на сатиновые женские платья с артикулом 2Е – гом выкраивать, что осталось, и на трусы…
— А с парткомом советовались? – спросил Заберий, которому трусы в цветочек уже яйца запарили.
— Да… — ответил Кужёпов, — Партком одобрил. Тоже…
Все были подавлены и проклинали про себя хитрожопого Лазеря, который и принес в Кремль японскую моду на эти трусы.
Боялись, что Стаглин сейчас заставит всех встать и снять штаны. Статья за шпионаж и измену родине тогда грозила бы всем кроме Стаглина и Кужёпова (Кужёпов предпочитал носить женские атласные трусики), а что носил Стаглин, не знал даже Заберий.
— Так… — протянул Стаглин, — А что еще выпускают ваши фабрички?
— Так это, основная продукция у нас это пролетарская символика: флаги, знамена, вымпелы, галстуки для пионэров…
— …пионеров, — поправил кто-то.
— Да, я и говорю – пионэров. Объем такой продукции строго ограничен. А надо перевыполнять.
Стаглин строго обвел взглядом присутствующих и махнул рукой – Кужёпова тут же убрали. Неожиданно Крущов поднял свою ручку.
— Ну, говори, Никита.
— Товарищ Стаглин! Товарищи! Я предлагаю с этим непорядком кончать надо!
— Да?
— Да, товарищ Стаглин. Предлагаю: Первое – Заводу Краснопролетарской символики присвоить имя Стаглина!
Все одобрительно загудели, кто-то даже зааплодировал.
— Второе – фабрике исподнего белья или, как там, присвоить имя Скрупской, товарищи.
Товарищам пришлось по душе и это предложение, но Стаглин все еще хмурился. Он глянул на Никиту и внес свою поправку:
— А я предлагаю не трогать пенсионерку Скрупскую, какой с нее спрос, а фабричку назвать твоим именем, Никита. Чтоб была конкурентно способна и на рынке мировой революции!
Крущов смешался, покраснел и пролепетал:
— Не знаю, смогу ли я, достоин ли давать свое имя заводу?
— Каждый из нас чего–то достоин, но об этом будем судить не мы, а наши потомки, — мудро изрек Великий Стаглин.
— Не журись, Никита, — добавил Бровошилов, — Имя –то не заводу, а только фабричке.
Крущов незаметно показал Бровошилову кулак.
А к Стаглину мягко приблизился Заберий:
— Товарищ Стаглин, а Кужёпова куда?
— Что, совсем плох? – поинтересовался вождь.
Заберий вздохнул.
— Не бережет себя молодежь, — сказал Стаглин и добавил:
— Отправьте в санаторий, в Сибирь. Там целебная вода и люди хорошие…
(04. 12. 04.)

SAND Publ., Андрей СТАГЛИН