ИМЯ СОФИИ

Александр Беатов
  
       
  

ИМЯ СОФИИ
  

  
  
  
     
  
     
  
BUFFALO NY 2012

“Имя Софии. Записки Андрея Спирова”— Современный роман, в двух частях, с элементами фантастики, переплетённой с реализмом пост-советского “барокко»; отражающий “миросозерцание”героев нашего времени: любовь, измена, противостояние мировому злу, компромиссы с совестью, предательство, адаптация к миру, борьба за духовную независимость или материальную выгоду, поиск идеала, жизненного смысла в обстановке Советской, Российской и Американской действительности на фоне меняющихся политических, моральных, культурных и других ценностей рубежа XX — XXI веков. Образы героев, в основном взятые из жизни, включая и образ Автора, не следует приравнивать к их прообразам. Они подвернулись Автору под руку в качестве сырья и все их имена были изменены.

Copyright @ 2008 in the United States of America
Library of Congress Registration Number: Txu 1-610-956
All Rights Reserved
  
  
  
  
  
  
  
  
  

Александр Беатов
  
       
  

ИМЯ СОФИИ
  
ЗАПИСКИ АНДРЕЯ СПИРОВА
  
  
  
  
  
  
  
     
  
  
  
  

  

  
  
  
  

От Автора
   Предлагаемый для прочтения материал попал в мои руки весьма странным образом и в довольно “сыром” “дневниковом”виде, хотя и был уже набран на компьютере. После некоторой обработки получилась книга, которую я назвал “Записки Андрея Спирова”. С моей стороны кроме написания “Предисловия”и, следующего по окончании “Записок”— “Эпилога”(до которого, надеюсь, читатель благополучно доберётся в своё время), а также — необходимой редакторской и цензурной работы, не было прибавлено или поубавлено ничего такого, что исказило бы общую, так сказать, “идею”или, точнее, попытку выразить таковую писавшим свой “дневник”.
Автор его, Андрей Спиров, как мне видится, вовсе не предполагал, что его, “труд”может представлять собою какую-нибудь художественную или иную, например, коммерческую ценность. Это, как бы, личные записи, способ самовыражения и осмысления жизненных перипетий, а также — попытка слабой, а впрочем, оттого, может быть, напротив, по-своему здоровой психики совладеть с тем, что сильнее её; а ещё, возможно, за отсутствием близкого человека — непритязательная исповедь на бумаге, без преследования какой-либо определённой рациональной цели.
Мой знакомый, Борис Одинцов, к которому первоначально попали в руки “Записки” Спирова, и я оказались некоторым образом сопричастны судьбе героев, о которой я поведаю в “Эпилоге”.
Борис продал мне “Записки”, когда оказался в затруднительном финансовом положении, а также со всеми формальностями передал вместе с ними в мою полную собственность и права на их литературную обработку, редакцию, публикацию и т.п. Довелось мне повстречаться и с самим автором “дневника”лично. Впрочем, не стану забегать вперёд… Это — отдельная история…
Став единственным владельцем “Записок, я усмотрел во всём нечто связующее, что-то даже, скажем, прямо, типологическое и, как ни странно, одновременно, исключительное для нашего времени.
Не посмею сравнивать себя с Гоголем, который, как известно, позаимствовал у Пушкина сюжет для написания “Мёртвых Душ”… Также не стану сравнивать себя и с другим писателем, Шолоховым, который тоже воспользовался чужой рукописью для написания “Тихого Дона”…
Действительно, кто на самом деле автор “Тихого Дона”? Неизвестный донской казак, погибший где-то на полях сражения Гражданской войны? Или всё-таки — Шолохов, сумевший верно оценить попавшую в его руки рукопись, обработать текст, издать его, не дать кануть в небытии?
Стоит ли говорить о Пушкине, Жуковском и многих-многих других известных писателях, позаимствовавших сюжеты для своих сказок из устного народного творчества? А как насчёт Гёте с его “Доктором Фаустусом”?
Не стоит ходить и совсем далеко: вспомним здесь и об Алексее Толстом, хотя бы с не-его-его “Буратино”, о другом детском “писателе”: Волкове, издавшим сказку “Волшебник Изумрудного Города”.
Можно было бы продолжать этот список до бесконечности, вплоть до наших самых последних писателей… Не об этом, впрочем, здесь, речь…
Если позаимствовал материал для создания произведения искусства — зачем скрывать? Да, позаимствовал. Ну и что? Ведь не скопировал же при помощи какой-либо техники!
Какова роль издателя, или издательства, сумевшего правильно оценить произведение, купить у писателя его авторские права и, опубликовав его, дать всей сложной цепи ход? Редакция, правка текста, издание — тяжелейший технический и коммерческий труд — тоже своего рода авторство!
А как быть с Борисом Пастернаком, переводившим Шекспира, или Райт-Ковалёвой — Сэлинджера? — преобразившими произведения настолько, что переводы оказались выразительнее оригиналов?
Обработка текста, заострение идеи, неумело выраженной автором-дилетантом, подобно искусству перевода, но дело ещё более трудное, поскольку, так сказать, “язык”оригинала доподлинно неизвестен, остался где-то далеко на краю сознания писавшего и, порою, даже забыт им самим. Верно угадать и доходчиво выразить то, что имел в виду рассказчик — тоже немалый талант.
Конечно, предлагаемая работа далека от совершенства, и не может быть сравнима с упомянутыми выше произведениями… Впрочем, допустимо ли вообще сравнивать произведения искусства? Каждое — неповторимо и единственно в своём роде…
Тем не менее, во избежание обвинений в плагиате, не скрывая ничего о происхождении оригинального исходного материала, замечу ещё раз, что, несмотря на то, что таковым послужили записи и рассказы, всё-таки причинно-следственной цепью судьбе было угодно завершить дело так, чтобы именно мне выпала удача поставить последнюю точку. Вследствие художественной обработки объём повествования значительно увеличился. Теперь, конечно, “Записки”не поместятся на одном гибком диске, как это было, когда они попали в руки Бориса… Конечно, работа проделана огромная… Некоторые имена лиц, с которыми соприкоснулся лично я и Борис Одинцов изменены, включая последнего. Автор не несёт ответственности, если, так называемые, “прототипы”вдруг узнают под новыми именами себя. Кроме этого из цензурных соображений некоторые конкретные обстоятельства и факты из оригинального текста изъяты и некоторые чрезмерно “натуралистические”описания также опущены, и, напротив, дабы скрыть от особенно “любознательных” “критиков-профессионалов”некоторые реальные факты или события, в текст введены дополнительные события и факты, которые могут показаться даже и весьма правдоподобными.
Выпуская “Записки”в свет, тем самым я останавливаю и исключаю всякое “соавторство”с их прежними владельцами или создателями и, взяв на себя тяжкое бремя обработки текста, также налагаю на этот труд мои полные авторские права и запрещаю всякое коммерческое распространение, копирование, редакцию, изменение текста, несанкционированный перевод, всякое иное добавление или сокращение без предварительного согласия автора.
  
Автор

Предисловие
  … Итак, каким образом этот текст оказался у меня?
   Конечно, это совсем другая история, никак не связанная с содержанием “Записок”, но, впрочем, наверное, многое объясняющая и даже может быть небезынтересная… Поэтому я расскажу всё по порядку…
   Не так давно я возвращался из Москвы в Нью-Йорк. Это была полу-деловая поездка, точнее полёт. Маршрут пролегал через Хельсинки, где предстояла пересадка с одного самолёта на другой.
   Была середина декабря. Мой самолёт, видимо, в тот день уже совершил какой-то перелёт, и потому из-за его обледенения, отправление из Москвы было задержано на целый час.
   Пока производили разморозку, я поместил в багажном отсеке, над головой, свои немногочисленные пожитки — сумку и гитару, а также рассмотрел своих соседей.
   Справа от меня, у окна иллюминатора, расположился православный батюшка, пожилой человек, небольшого роста, и, как полагается его брату, упитанный и бородатый. По левую руку от меня оказался худощавый мужчина, примерно одного со мной возраста.
   Все мы, и ещё порядка двадцати-пяти других пассажиров, с нетерпением наблюдая через иллюминаторы за процессом размораживания самолёта, волновались, успеем ли вовремя сделать пересадку в Хельсинки на другой самолёт. Ни один из нас не летел непосредственно в Финляндию, хотя самолёт и принадлежал финской компании Fin Air.
   — Don't worry! — отвечали пассажирам на один и тот же вопрос стюардессы, — They have known already about delay and will be waiting for you.
   Наконец самолёт поднялся в воздух. Стюардессы стали разносить кофе и воду. Настроение у всех улучшилось. До сей поры молчаливые, пассажиры начали разговаривать, знакомиться. Постепенно и я разговорился со своими соседями.
   Священника, звали отцом Василием. Он оказался довольно живым и несколько беспокойным человеком. По всей видимости, он был голоден, и несколько раз нарочито громко спрашивал “в воздух”: “Когда же нас будут кормить?” Ему никто не отвечал и, не вытерпев, батюшка поднялся со своего места и направился куда-то по проходу.
   Другой мой сосед, по имени Борис, как и я, американец русского происхождения, возвращался домой из Москвы, куда летал для близкого знакомства с предполагаемой невестой.
   — Ну и как, понравилась вам ваша невеста? — поинтересовался я, когда пауза несколько затянулась.
   — Нет! — ответил он, — Мне больше понравилась её подруга.
   — Если подруга понравилась — женитесь на подруге! — пошутил я, полагая слегка поддеть своего собеседника. Но Борис, как будто, шутки не понял и ответил равнодушно:
   — Подруга — уже замужем.
   — А вы привезите её в Америку, и зарегистрируйте брак по американским законам, — продолжал я подшучивать.
   — Что вы! Это невозможно! Это — против закона.
   — Тогда вам придётся ждать, пока она разведётся…
   — Я вовсе не собираюсь на ней жениться!
   — Почему? Ведь она вам понравилась! — сам не знаю, но зачем-то я продолжал эту игру…
   — Потому что она… изменяет своему мужу.
   — Наверное, вам это сказала её подруга, то есть ваша невеста, из ревности… Знаете, как бывает сложно с женщинами…
   — Нет… Я знаю это сам… Она изменила своему мужу… со мной.
   — А-а… — выразил я невнятно своё удивление и, не зная, что на это можно ответить, лишь добавил: — Ну, тогда конечно… Это… хм… другое дело… — а сам про себя подумал: “Святая простота… Шустрый малый… Соблазнил замужнюю подругу своей невесты и считает, что не сделал ничего плохого ни одной, ни другой, ни третьему, и ни всем вместе взятым!”
   Последнюю фразу моего попутчика услышал батюшка, вернувшийся на своё место.
   — Что же вы теперь будете делать? — спросил отец Василий, обращаясь к Борису.
   “Сейчас он наставит его на путь истинный!”— мысленно усмехнулся я.
   — Что делать? — переспросил Борис, — Ничего. Найду себе другую!
   — Русскую или на этот раз американку?
   — No! No American girls! I like Russian girls. — Перешёл зачем-то на английский наш попутчик.
   — Why? — Священник, оказывается, тоже понимал и говорил по-английски.
   — I was married already an American woman. She took everything from me: my house, my cars, and my money. No more American women! I wanna Russian wife only.
   Борис неожиданно остановил проходившую мимо стюардессу, попросил дополнительную порцию кофе.
   — Ну а вы? — обратился ко мне отец Василий. — Что, летите в гости или, наоборот, из гостей? Я вижу, у вас — московское произношение… Однако что-то в нём не так… Наверное, вы давно покинули Россию…
   — Совершенно верно! — ответил я, удивляясь проницательности священника, Я покинул родину в восемьдесят девятом… Бывший советский диссидент, а затем — эмигрант. Ныне же — обыкновенный американский служащий… Вот, наконец, впервые за много лет, посетил Россию, повидал родных, друзей, знакомых, а заодно попытался наладить кое-какие деловые связи…
   — В какой области, если не секрет?
   — В издательской.
   — Ну и как, удалось или нет?
   — Как вам сказать, скорее всего, нет, чем да… Пока что у меня ничего такого нет, что привлекло бы чьё-то внимание.
   — Так вы — писатель?
   — Да, что-то в этом роде… Скорее, литератор. Писатель — это тот, кого издают. А пока этого нет, я не посмел бы себе присваивать такого высокого титула.
   — Это верно. Сейчас многие пишут. И это, конечно, не повод считаться писателем. Да и многие из опубликованных, впрочем, далеки от того, чтобы их так называли. Пишут о чём попало, о чём взбредёт в голову… Настоящий писатель должен собирать материал, обрабатывать, долго над ним работать, и только потом публиковать.
— Вот-вот… — согласился я. — Истинная правда!
   — И что же вы написали? — не отставал от меня отец Василий.
   — Да есть одна повесть, одна-другая пьеса, десяток-другой рассказов. Всё — из прошлого века, теперь никому не интересно. А с материалом — действительно трудно. Особенно здесь, в эмиграции. Я мало с кем общаюсь из русских. А писать об американской жизни как-то не хочется.
   — Да, не густо для писателя… А почему не хочется писать об американской жизни?
   Мне показалось, что священник вел себя со мной не совсем уж вежливо, скорее, даже бесцеремонно, но вместо того, чтобы обратить на это его внимание, я ответил:
   — Вы откровенны… Действительно, я написал немного… А насчёт того, почему не хочется писать об американской жизни, отвечу так: потому, что, наверное, нет настоящего интересного материала. Сытая жизнь американцев как-то не вызывает у меня творческого вдохновения, чтобы её описывать…
   — Это мой долг: быть откровенным и правдивым. Ведь я — священник. А насчёт американской жизни вы не правы. Я бы мог о многом поведать. Но нарушать тайну чужой исповеди не имею права. Скажите, а, сколько вам лет?
   — Сорок пять…
   Я начал уставать от назойливых расспросов. Так, наверное, священник всегда сначала входил в доверие к собеседнику, чтобы потом перейти к наставлениям и проповеди.
   — Наверное, приехали с семьёй, а потом развелись? — продолжал он расспрос.
   — Вы очень наблюдательны… Как вы догадались?
   “Скорее бы отвязался”, — подумал я про себя.
   — Жизненный опыт… Я ведь давно в Америке…
— А в каком городе ваш приход? — поинтересовался я в свою очередь, из глупой вежливости поддерживать разговор и почувствовал, что моему терпению наступил конец.
   — В Буффало, штат Нью-Йорк.
— А я живу в Нью-Йорк Сити, — ответил я, и хотел было уже подняться, чтобы отправиться в туалет и тем самым прекратить разговор. Но свой следующий вопрос отец Василий к моей радости обратил к Борису:
   — А вы? — спросил он.
— Я — тоже из Нью-Йорк Сити, — ответил Борис.
   — А какая судьба привела на этот самолёт вас? — спросил в свою очередь Борис.
   — Я летал в Россию на православный симпозиум,… — ответил отец Василий и сразу же перешёл в наступление на своего нового собеседника, — Вы — верующий?
   —Отвечу сразу, — парировал Борис, — Нет, не верующий. Я — закоренелый скептик. И, пожалуйста, не пытайтесь меня обратить.
   — Это почему же так категорично и “сразу”?
   — А потому, что боюсь, что дальше вы начнёте читать проповедь. Ужасно не люблю этого. Каждый раз, как приходится общаться с вашим братом, разговор переходит на это. Что, вы полагаете, я никогда не задумывался о высоких материях и о том, что разум — несовершенный инструмент для познания Бога — должен уступить место чистой вере и так далее, и тому подобное?.. Уж я-то пожил, слава Богу, на этом свете и жизнь потрепала меня немало… И уж, наверное, я немало передумал и перечитал обо всём таком! И скажу вам сразу и честно: порядком устал от назиданий и попыток убедить и переубедить. А на интересующие меня вопросы пока что никто не был в состоянии хотя бы удовлетворительно мне ответить.
— И что же это за вопросы? Может быть, я смогу вам помочь?
— Вряд ли… Хотя, впрочем, вот, например: зачем Богу такое огромное количество людей?
— Простите, — извинился я, поднялся и отправился по проходу в конец салона, где находился туалет. Голова у меня ещё побаливала после вчерашнего застолья с друзьями, во второй раз проводившими меня в Америку. Я был рад ускользнуть от дискуссии.
   Когда я вернулся, мои попутчики продолжали разговаривать.
   — Нет, это не совсем так,… — отвечал батюшка на какой-то вопрос, — Лучше я расскажу вам одну историю…
   — O'key…
   Я усмехнулся снова про себя: “Вовремя я слинял! Теперь Борису не избежать нравоучений!”
   Но рассказу священника помешала стюардесса: наступило время перекусить, и, конечно, голодный человек так этому обрадовался, что сразу же забыл об обещанной истории…
   Оказалось, что отец Василий соблюдал какой-то пост, и будто бы ему должны были подать специальную постную еду. Стюардесса же и слыхом не слыхала ни о какой постной пище в их меню.
   — Fasting food? — в недоумении переспросила она. — We do not know anything about that…
   — Но как же так! — возмущался батюшка, — Мне говорили, что для меня будет специальный заказ!.. Переведите, пожалуйста! — обратился он ко мне. — Я не знаю, как ей ещё это объяснить!
   — I am sorry, — настаивала на своём стюардесса: — What do you want to eat? We have only two dishes for your choice.
   Отцу Василию ничего не оставалось, как остановить свой выбор на одном из предлагаемых блюд. Недолго ещё поколебавшись, он всё-таки взял то, которое было с курицей.
   “Курица — не птица, рыба — не мясо, а женщина — не человек”, — вспомнил я старую поговорку и выбрал рыбное блюдо.
   — Какую же историю вы хотели рассказывать? — напомнил о себе Борис, когда отец Василий окончил трапезу.
   — Ах, да-да-да! — спохватился батюшка. — История эта небольшая. Слушай!
   И он начал свой обещанный рассказ.
   — Был у меня один чудной прихожанин-мечтатель. Выдумал он себе образ возлюбленной девушки. Долго искал, значит, он свой этот идеал в жизни, многие годы. Но потом устал искать, разуверился, разочаровался в людях и в своих мечтах, претерпел много всяческих депрессий в связи со своими жизненными неудачами и однажды решил: хватит. Сказал, значит, он себе так, взял и — изменил своему идеалу: а именно, взял да и женился.
   Прожил он со своей женой, лет пятнадцать или восемнадцать, но так и не сумел полюбить её глубоко, то есть так, как мечталось ему когда-то. Родились у них и дети, и всё шло своим чередом, вплоть до того даже, что когда началась в России Перестройка, то они дружно собрались всей семьёй и переехали на постоянное жительство в Америку. Всех деталей их эмиграционного дела я, правда, не знаю… Как им удалось уехать и обосноваться в Соединённых Штатах?.. Не это главное в истории…
   А дальше было вот как… В Америке-то, вы сами знаете, многое совсем по-другому, нежели в России. И по статистике много семей эмигрантов (а впрочем, и не только эмигрантов) спустя некоторое время, неожиданно распадается. Не помню точные цифры, но где-то, я читал, что это чуть ли не 60 процентов, а может даже больше. Не знаю, почему так. Наверное, новые условия жизни влияют каким-то таким образом, на людей так, что они вскорости начинают желать избавиться друг от друга, чтобы попробовать в своей жизни что-то ещё. “Вот”, — думают они, наверное, — “Всё испытали, даже саму эмиграцию. Можем жить, оказывается, и без родины. А без жены и мужа или с другим мужем или женой — сможем ли? А ну попробуем и это. А то, мол, жизнь проходит зря… Надо и, мол, это испытать тоже...”Свобода, материальное изобилие, лёгкий хлеб, который не надо зарабатывать — с голоду в Америке умереть не дадут никому; чужая культура, чужой язык, и другая мораль, или отсутствие морали, искушает человека так, что он забывает о том, кем он был раньше. И вот, всё это вместе взятое, не сразу, но однажды вылезает из подсознания… Смотрит человек на себя — и не узнаёт себя. Был он — а теперь уже не он, сам себе чужой, и родные его — тоже чужие, как и всё, что его окружает вокруг. Путают люди внешнее с внутренним, потому что, не умеют различать духов, как сказано в Евангелии. Некоторые не выдерживают, возвращаются. Но многим возвращаться некуда — мосты-то все сожжены… И потихоньку сходят с ума, каждый по-своему, кто больше, кто меньше; кто раньше, кто позже… Другие, впрочем, с ума не сходят, работают до самой пенсии, растят детей, ходят в церковь. Но и они уже перестают быть собой. Впрочем, сидит что-то такое в каждом эмигранте от его старого “я”до самой смерти. Иногда прорывается наружу, приходит такой человек на исповедь, и, слава Богу, если ещё не поздно… Но многие приходят тогда лишь, когда всё у них разрушилось и когда они совсем не знают для чего дольше им жить… Так вот… Значит… О чём это я?..
   Отец Василий помолчал несколько секунд, собираясь с мыслями, и продолжил:
   — Звали этого человека Андреем Спировым. Не миновала и его эта чаша горькой эмигрантской настойки… А именно, однажды от него ушла жена, вместе с детьми. И вот, то, ради чего он жертвовал долгие годы, ради чего оставил родину, друзей, близких, — всё потеряло смысл и значение. Начался долгий бракоразводный процесс, и остался Андрей совсем один… Ни родных, ни друзей…
   Опомнившись немного, придя в себя, успокоившись, снова вдруг вспоминает он о своей детской мечте, о полузабытом идеале, да так, что теперь мечта его, будто, помимо его собственной воли вдруг завладела им, начала его преследовать, и ему стало казаться, что та девушка, которую он выдумал, реальна, что она, будто бы, живёт где-то в Москве и ждёт с ним встречи. Андрей так поверил в это, что прямо впал в какую-то эйфорию!
   Никто, конечно, ему не верил, все знали, что он, как говорится, проходит через тяжкий развод. Все думали, что человек просто “подвинулся”, так сказать, в уме. Честно говоря, и я был такого же мнения… Впрочем и сейчас, не смею утверждать, что у Андрея всё в порядке с головой. Однако… Что же, вы думаете, предпринимает Андрей? — Батюшка снова замолчал, вопросительно посмотрел сначала на меня, потом на Бориса и ответил на свой риторический вопрос продолжением рассказа.
   — Отправляется Андрей в Москву… А надо сказать, беда не приходит одна… Так вот, отправляется он вовсе не на поиски своей мечты, а на похороны своего скоропостижно скончавшегося отца. И вот случается так, в один из тех нескольких дней, что он провёл в Москве, — ему вдруг неожиданно “является”, так сказать, его идеал, и вовсе не в образе мечты, а на самом деле, во плоти. Она оказывается на целых пятнадцать лет младше Андрея. Ну, разумеется, красавица. И так далее. То есть всё полностью сходится, совпадает с его представлениями. Уж я, конечно, не знаю, всё ли так было в точности… Я ведь рассказываю с его слов… Но, как Андрей мне поведал, совпадение было таким разительным, что даже имя девушки оказалось тем же самым, которое он уже знал из своих видений.
   Итак, встречаются они однажды в Москве, случайно, мельком, ночью… Почти как у Пушкина в рассказе “Метель”. Читали? И тут тоже дело было зимой, и снег лежал кругом, только, правда, московский снег-то, не совсем уж, надо сказать, чистый, как я заметил сам… Люди зачем-то почти поголовно стали держать дома собак. Может, ограблений боятся теперь больше, чем десять лет назад… Может быть, просто одиноких стало больше… Опять же — разведённых тоже ведь больше… А выгуливать-то собак где-то надо… Томится бедное животное целый день в квартире, пока хозяин на работе. Охраняет собственность…
   В общем, знакомится Андрей со своей суженой, берёт у неё не то адрес, не то телефон и, когда возвращается домой в Америку, начинает названивать девушке и писать любовные письма. Пишет каждый день по письму. Пишет почти целый год. А потом… Что вы думаете, случается дальше?.. — отец Василий сделал паузу, посмотрел по очереди: сначала на меня, затем снова на Бориса.
   — Дальше… сердце девушки не выдерживает… Она соглашается приехать к Андрею, чтобы выйти за него замуж, — сказал он, опять посмотрел на меня, и мне показалось в выражении лица отца Василия какая-то глубокая усталость, будто бы он рассказывает эту историю через силу. Мне и самому, что-то стало скучно слушать его…
   — И вот, всё, как будто, налаживается… — продолжал он рассказ, — Андрей оформляет своей возлюбленной приглашение, она — в свою очередь — американскую визу. Он заказывает ей билет прямо из Америки, и девушка должна вот-вот прибыть… Но с Андреем случается беда…
   Автомобильная авария. По вине Андрея. Он оказался за рулём в нетрезвом виде. Его сажают в тюрьму. Выдвигают несколько обвинений: вождение в пьяном виде, материальный ущерб, уезд с места происшествия с целью сбежать, что-то ещё… Никто не хочет ему помочь, заплатить денег, чтобы его выпустили из тюрьмы под залог. Звонить из тюрьмы можно только по “коллекту”, знаете, что это такое? То есть в Москву до своей невесты дозвониться никак нельзя. А она вот-вот должна прилететь… В последний момент Андрею удаётся связаться со мной. А я-то как раз улетаю в Москву, на симпозиум. Дозвониться до Светланы, так зовут девушку, у меня тоже не получается. Но Андрей даёт мне её адрес. Прилетев в Москву, я обнаруживаю, что адрес у меня потерян вместе с моей записной книжкой… Просто напасть какая-то! Единственное, что мне остаётся, так это встретить девушку в Нью-Йорке — хорошо, что я знаю время её прилёта, и доставить невесту к жениху. Правда, придётся мне пробыть в столице мира на целых два дня дольше… Но что поделаешь… Вот такая история… Может быть я рассказал не совсем складно… Но если бы вы послушали самого Андрея! Такой роман! Такая у него любовь! Просто чудо! Да только не складывается что-то в этой истории… Конченый он человек, этот Андрей, как видно. Столько проблем навалилось на него. Намается с ним девка. А всё — Америка. Не будь он американец, небось, и не взглянула бы на него,… — Батюшка тяжело вздохнул, и спросил у Бориса:
— Так к чему я это рассказал-то?
   — Вы, наверное, хотели меня убедить в том, что через чудесные случайности Бог управляет миром, — ответил Борис, — об этом мы, кажется, с вами говорили…
   — Да… Вполне возможно, об этом,… — рассеянно ответил батюшка.
   В это время самолёт наш пошёл на посадку.
   Мы прибыли в Хельсинки.
   В аэропорту мы узнали, что Нью-Йоркский самолёт нас не дождался, был заполнен другими пассажирами и отбыл в США. Нас же всех, недовольных и злых, вместо Америки послали в Англию, чтобы там затем пересадить на какой-нибудь другой самолёт.
   Так мы очутились в британском самолёте.
   К этому времени голова у меня разболелась сильнее прежнего. С нетерпением я ждал, когда мы снова взлетим, и нам дадут поесть и выпить.
   В британском самолёте моё место оказалось у окна. Я уложил свои вещи в багажный отсек и отправился к стюардессе за водой. Вернувшись назад, я нашёл своё место занятым. На нём по-хозяйски расположился не кто иной, как отец Василий.
   — Извините, — обратился я к батюшке, — но вы заняли моё место.
   — О! Простите! — Он поднялся и шагнул ко мне. От неожиданности я попятился и натолкнулся спиной на Бориса, который в этот момент направлялся к своему месту, оказавшемуся тоже рядом с нашими. Пластиковый стакан, с водой, что я держал, выскользнул у меня из руки и упал на пустое сидение, расположенное в другом ряду, впереди.
   — Не хотели бы вы поменяться со мной местами? — попросил отец Василий, не обращая внимания на случившееся.
   — Нет, — ответил я, перегнулся через спинку переднего сидения и поднял пустой стакан.
   — Я всегда летаю у окна, — настаивал батюшка, — Ну, какая вам разница?
   — Ну, хорошо. Бог с вами! — Я повернулся и отправился за новой порцией воды.
   На мокрое сидение, впереди, уселась преклонных лет леди. То и дело старая англичанка жаловалась вслух: “It's incredible! It's wet! Why it's wet?”Но самолёт взлетел, и она, видимо, всё-таки привыкнув к своему положению, надела на глаза какую-то специальную повязку от света, затихла и, вроде как, уснула.
   Мой сосед у новой стюардессы опять требовал постную еду… Так и не получив своего, он выбрал какое-то мясное блюдо и не без удовольствия быстро его съел. Окончательно батюшка сломался, когда оказался перед новой дилеммой.
   — What are you going to drink? — Спросила стюардесса, останавливаясь подле нас с тележкой, заставленной бутылками.
   — Do you have any kind of fasting drink? — робко спросил отец Василий.
   — No… I am sorry, — ответила стюардесса.
   Не зная на что решиться, в ответ он долго молчал, пока я не помог ему.
   — Отец Василий, — сказал я, — по-моему, в гостях или в пути разрешается отступать от правил во время поста.
   — Да, придётся нарушить, — согласился он.
— What are you going to drink then? — Повторила свой вопрос начинавшая нервничать стюардесса.
   — Give me Courvoisier please, — ответил старый “греховодник”.
   Поймав кайф, батюшка как будто успокоился, и я подумал, что тоже смогу расслабиться и подремать. В это время Борис, разместившийся с другой от меня стороны, извлёк из своего дипломата lap-top компьютер, раскрыл его и включил.
   Как только батюшка увидел компьютер, он весь задёргался, заелозил в своём кресле.
   — Скажите, а это мощный компьютер?
   — Как вам сказать, — Борис продолжал смотреть на экран, наблюдая загрузку, — Относительно… Как всё в этом мире…
   — Скажите, а если я дам вам один диск… Ну, тот, что отдал мне Андрей Спиров… Ну, тот человек, к которому прилетает Светлана, сможет ли ваш компьютер прочесть его?
   — Это, прежде всего, зависит от того, что — на диске. А разве он отдал вам какой-то диск? Вы ничего об этом не говорили.
   — Да? Верно, не говорил… Андрей мне сказал, что долгие годы вёл какие-то записи и что теперь, когда мечта его исполнилась, и он встретил Светлану, эти записи ему в тягость. Что они больше ему не нужны. Что уничтожить их у него не поднимается рука. И поэтому он отдал их на мой суд. До сих пор у меня не было возможности прочесть, что там такое. Может быть сказано что-нибудь важное…
— Ну что же, давайте ваш диск, — согласился Борис, — Попробуем…
   — Я сейчас…
   Не спрашивая пропустить его, отец Василий поднялся и полез через мои и Борисовы колени к проходу, открыл крышку багажного отделения и… в этот момент оттуда вывалилась моя гитара…
   Гитара упала прямо на темя впередисидящей англичанки.
   Старуха вскрикнула, схватилась за голову обеими руками, стала лихорадочно стягивать с глаз тряпку.
   — I am sorry! — стал извиняться батюшка, — I am very sorry! I am sorry very much!
   Старуха что-то говорила в ответ, но за громкими извинениями отца Василия её почти не было слышно. Неожиданно оба одновременно замолчали. Наступила пауза. И, наверное, решив проверить, не умерла ли старая леди, непутёвый поп спросил:
   — Are you o'kеy?
   — I am not o'key! — Закричала англичанка на весь самолёт. — I am not o'key!!! Just leave me along!
   И демонстративно натянув на глаза свою тряпку, она снова затихла.
   Я помог батюшке водрузить на прежнее место мою гитару, а он, сняв с полки саквояж, стал в нём рыться. После того, как он нашёл-таки то, что хотел — а это был компакт-диск синего цвета, с наклейкой, на которой было написано женское имя “София”— он попросил меня поставить его багаж обратно и, когда я исполнил его просьбу, он обратился к Борису:
   — Ну-ка, посмотрите-ка, что это такое? А то зря женщине досталось по голове.., — И улыбнувшись, батюшка протянул Борису диск, пробрался обратно на своё место, к окну, и начал всматриваться в экран компьютера, ничуть не обращая внимания на меня, сидящего между ним и Борисом.
   Поместив дискету в компьютер, Борис дал команду. Увлечённый происходящим, и я, взглянув на экран, увидел, список, состоящий всего из двух zip-файлов. Чтобы ускорить процесс, Борис сначала скопировал файлы, поместив их на жёсткий диск компьютера, и только потом дал команду на их разворот.
   На экране замелькали названия новых файлов… Борис открыл первый из них — и тогда появился русский текст…
   — Вам повезло, что у моего компьютера есть поддержка для русского языка, — заметил Борис, передавая батюшке lap-top, — Читайте на здоровье!
   — Может быть, я узнаю что-нибудь о Светлане… — проговорил отец Василий, принимая к себе компьютер.
   — А как надолго она прилетает? — поинтересовался Борис равнодушно.
   — У неё обратный билет через две недели, — ответил батюшка.
   — Правда? — удивился Борис, — Я буду проезжать Буффало по пути в Торонто и буду возвращаться назад в Нью-Йорк как раз через две недели. Вы, кажется, сказали, что вам придётся прождать девушку несколько дней?
   — Два дня! Если только в Лондоне нас вовремя пересадят…
   — У меня дела в Торонто через три дня. А как же вы собираетесь добираться до Буффало?
   — Мне удалось зарезервировать новый билет до Буффало, а старый, видно, пропадёт…
   — Теперь вы можете свалить вину на Fin-Air и потребовать у них билет на нужный вам рейс, — вмешался я в разговор, — И новый билет не покупать.
   — Не думаю, что это получится, — заметил Борис, — Даже если нас задержат в Лондоне.
   — Но ведь он же всё равно опоздает на свой рейс, и вправе требовать такой, который будет удобнее.
   — Постойте-постойте! — воскликнул отец Василий, — Ведь у Светланы, кажется, нет билета до Буффало! Я вспомнил, что Андрей собирался сам встретить её, приехав на автомобиле. А я ему не сказал, что лечу самолётом! Что же мне теперь делать с девушкой, если не будет свободного рейса! Придётся сидеть в Нью-Йорке или переплачивать огромные деньги!
   — Тем более, — продолжал я гнуть свою линию, — валите всё на Fin-Air. Они вам не только теперь обязаны добыть необходимые билеты, но и оплатить все дополнительные расходы. Требуйте и настаивайте на своём…
   У проходившей стюардессы я и Борис выпросили по дополнительной порции спиртного. Священник погрузился в чтение. Вскоре я задремал…
   Проснулся я, когда самолёт уже готовился к посадке. Борис продолжал спать. Отец Василий каким-то образом сумел выключить компьютер (наверное, без выхода из программы просто нажал на кнопку питания). Он с задумчивым видом всматривался в темноту иллюминатора.
   — Скажите, вы не могли бы извлечь из этого аппарата мой диск? — попросил он меня, как только увидел, что я проснулся.
   Я взял у батюшки компьютер, вытащил из него диск.
   — Ну, как? Всё прочли? Узнали что-нибудь? — поинтересовался я.
   — Да прочёл-то я всё… Я читаю очень быстро… Новую информацию узнал… Однако она совсем иного рода…
   — Что же это за информация? — лениво спросил я, зевая.
   — Это — эзотерическая информация. Лучше вам её не знать. Вы, наверное, слышали изречение: “Большая премудрость ведёт к большой печали”? Вот и Андрей, видно, не справился: ему многое открылось, но он не сумел удержать свои знания и правильно их применить. В результате — беда!
   — Я слышал и другую фразу, — парировал я, желая показать свою эрудицию, — “Кому больше дано — с того больше и спросится”.
   — Вот-вот! Именно так!
   И отец Василий спрятал дискету в карман рясы…
   В Лондоне представитель финской авиакомпании оказался совсем не готов к приёму никому ненужных пассажиров. Целой толпою мы следовали за ним из одного конца аэропорта в другой и обратно, пока не выяснилось, что самолёт до Нью-Йорка для нас отправится только утром следующего дня. Обескураженные пассажиры потребовали, чтобы их поместили в гостинице, а также — позвонить домой, чтобы предупредить встречающих о задержке. Мне звонить было некому. И пока мои бывшие соотечественники наносили новые убытки финнам, выстроившись в очередь к телефонному аппарату, я направился в туалет. Там я снова повстречался с отцом Василием. Он только что оправился, вышел из кабинки и мыл руки…
   — Как вам Лондон? — пошутил я, подразумевая нашу новую задержку, впрочем, говоря это лишь для того, чтобы что-то сказать.
   — Так ведь темно… Ничего не видно…
   Я остановился рядом с ним, у раковины, и тоже стал умываться. После долгого полёта лицо и волосы были липкими, пыльными.
   — Надеюсь, в гостинице удастся принять душ, — заметил я.
   — Да. Я тоже не прочь смыть с себя всю эту скверну, — согласился батюшка.
   Подхватив свой саквояж, он направился к выходу и, не оборачиваясь, бросил: — До свидания!
   Умывшись, я хотел, было, выйти, но тоже вдруг надумал зайти в кабинку. По случайности я вошёл именно в ту, где до меня находился батюшка.
   Моё внимание сразу же привлекла переломленная надвое синяя дискета, находившаяся в унитазе. Обе части её как-то держались вместе, видимо посредством не до конца разломанного материала. Меня несколько удивила такая циничная бесцеремонность. Впрочем, хватало мне и своих забот, чтобы ломать над этим голову. Не долго думая, я нажал на спуск. Обломки диска закрутились в мощном потоке, но остались на прежнем месте. Мне пришлось перейти в другую кабинку.
   Почему я так подробно описываю эти детали? Это будет ясно позднее. Точнее, всё равно останется много неясного. Именно поэтому я и рассказываю обо всём подробно.
   Чтобы попасть в гостиницу, расположенную за пределами аэропорта, необходимо было пройти через таможенный контроль. В нашей группе, как выяснилось, только я и Борис оказались с американскими паспортами. И англичане, мгновенно пропустив нас двоих к выходу, задержали всех оставшихся россиян для оформления временных виз.
   В ожидании мы уселись на лавочке, закурили. Чтобы убить время, стали болтать о разных пустяках, шутить. “Для пользы разговора”, слово за слово, мы с Борисом вспомнили о старой англичанке, о пролитой воде и гитаре, и немного посмеялись над батюшкой.
   — Да, однако, англичанка, наверное, уже у себя дома, лежит в кровати и смотрит десятый сон, а мы всё ещё в пути… — сказал я.
   — Очень забавный этот поп,- заметил Борис, кивая в сторону отца Василия, стоявшего в самом конце очереди, — Интересно было бы узнать, что на том диске. И если там говориться что-то такое о чём известно только ему и ей, то я хотел бы встретить эту девушку и выдать себя за её жениха. Она, наверное, его совсем не помнит.
   — Занятно! — усмехнулся я. — Они ведь, кажется, виделись всего один раз, да ещё ночью… Только у тебя ничего не получится!
   — Почему?
   — Отец Василий бросил этот диск в унитаз. Я встретил его в сортире, а потом увидел застрявший диск.
   — Диск? В унитазе? А в котором сортире?
   — А в том, что — неподалёку от места, где все звонили по телефону. Наверное, там оказалась какая-нибудь религиозная крамола, на том диске. Это ему не понравилось, и он решил его спустить в канализацию.
   — Ты так думаешь? А может быть там что-то нелегальное?
   — Да ничего я не думаю! Какое мне дело! Мало ли чего не бывает! Что-то ему там не понравилось…
   Меня удивил и несколько насторожил столь повышенный интерес и какая-то будто бы “бдительность”Бориса. Хотя я и посмеялся с ним вместе над англичанкой, тем не менее, мне не понравилась сама его циничная идея воспользоваться чужой бедой и обмануть девушку. Впрочем, как бы смог он это сделать? Всё это не могло быть ничем иным, как шуткой и попыткой в пустой болтовне убить время.
   Неожиданно Борис загасил недокуренную сигарету о кафельный пол, бросил окурок под скамью, поднялся.
   — Я должен идти, — сказал он и, добавив по-английски: — See you later, — направился к таможенному контролю, что-то стал объяснять служащему, и потом, предъявив паспорт, прошёл обратно в аэропорт.
   — Лихо! — подумал я. — Уж не пошёл ли он доставать из унитаза диск? Я ведь не сказал ему, что диск сломан… Если так, то он — не то агент ЦРУ, не то КГБ, или что там сейчас вместо пресловутого КГБ, не то просто маньяк… А впрочем, кто бы ни был — мне это всё “до фонаря”…
   Я был изрядно утомлён, закрыл глаза, прислонился затылком к стене и задремал…
   Разбудил меня кто-то из моих соотечественников, прошедших, наконец, контроль и теперь собиравшихся отправиться в город. Представитель Fin Air пересчитал нас, и выяснилось, что одного человека не хватало. Чтобы ускорить волокиту, я сообщил, что не хватает Бориса, который решил вернуться в аэропорт.
   — Is he going to come back? — спросили меня.
   — I do not think so, — ответил я.
   И мой ответ действительно разрешил возникшую, было, проблему: Бориса решили не дожидаться и всех нас посадили на автобус и повезли, наконец, в гостиницу.
   Это оказался отель Marriott. Всем нам выдали по магнитной карточке, служившей ключом к номеру, и сообщили, что через полчаса снова за счёт финнов мы сможем отужинать в ресторане.
   Оставив вещи в своём номере, и приведя себя немного в порядок, вскоре я спустился в ресторан. Там уже находилось несколько моих попутчиков, в том числе и отец Василий.
   Он сидел за одним столом вместе с Борисом. Перед каждым стоял бокал. Мне стало любопытно, о чем у них был разговор, но так как, прежде всего мне хотелось поесть, то я, набрав еды, разместился неподалёку от них, у стола, за спиною Бориса, так что он, как будто, даже и не заметил меня.
   — Видите ли, — говорил Борис, — Несмотря на то, что я — по своим убеждениям скептик, мне всегда хотелось делать людям добро и вовсе не для того, чтобы получить за это награду на небесах. “Поступайте с другими так, как хотите, чтобы другие поступали с вами”. Не так ли?
   — Да, верно. В этом есть правда, — ответил священник, — Вера и добрые дела, конечно связаны. И вера сама по себе, как сказано, без дел мертва. Тем не менее, также сказано: “И бесы веруют и трепещут”…
   — Значит, выходит, что вера-то вовсе не обязательна, для того, чтобы делать добро?
   — А как вы без веры определите, какое дело доброе, а какое злое?
   — Очень просто: я же сказал: “Поступайте с другими...”
   — Это вовсе не вы сказали. Это — очень древнее изречение. Только люди, к сожалению, не следуют этой мудрости. Вера — это не только знание, это ещё и чувство. Имея в себе это чувство, человек способен отличать добро от зла.
   — Ну, уж в этом я с вами не согласен! — Вера и знание — совершенно различны. Веру никак нельзя смешивать со знанием!
   — Под верой я подразумеваю способность человеческой души к высшему познанию, там, где разум и знание оказываются несовершенным инструментом. Не путайте веру с религией как дисциплиной познания. А также не путайте веру — как способность души к высшему познанию, которое возможно лишь при помощи веры, и не путайте веру со знанием, оперирующим очевидными понятиями, для которых вера не требуется в силу их очевидного присутствия, как, например, этого служащего…
   С этими словами отец Василий остановил проходившего мимо официанта.
   — Пожалуйста, не могли бы вы принести мне ещё один бокал пива? — попросил он по-английски.
   — Простите, сэр. Но в оплаченный ужин входит только один бокал, — ответил англичанин. — Если вы хотите заказать что-нибудь дополнительно, вы должны заплатить.
   — Хорошо… Я заплачу…
   Отец Василий вытащил из рясы бумажник, поискал в нём что-то и протянул кредитную карточку. Взяв её, официант удалился.
   — И много вам довелось исповедовать? — сразу же спросил Борис, ожидавший, своей очереди.
   — Да… Порядочно…
   — Скажите, а не приходилось ли вам исповедовать приведения?
   — Нет…
   — А инопланетян?
   — Нет.
   — А как вы думаете, это возможно?
   — Почему нет? Всё возможно. Только у меня такого опыта не было, к сожалению, или к счастью.
   — А что если вы просто не знали, кого исповедовали? Что если они вам не говорили, кто они такие на самом деле?
   — Ну, в таком случае это — их проблема. Только, в чём им тогда исповедоваться?
   — В чём? А в том, что они — не приведения и не инопланетяне.
   — Я вас не понимаю…
   Вернулся официант и заявил, что кредитная карточка — просроченная.
   — Ха-ха-ха! — засмеялся Борис, — Я тоже иногда так поступаю, чтобы вынудить своего компаньона заплатить за нас обоих! Хотите, я оплачу вам пиво?
   Наверное, если бы официант понимал по-русски, этот нахал всё равно бы так сказал.
   — Я вовсе не собирался никого обманывать, — стал оправдываться отец Василий по-русски. — I am sorry, — ответил он официанту и, достав из бумажника другую карточку, протянул её официанту.
   — Что же вы не захотели, чтобы я заплатил? — Борис вальяжно откинулся на своём стуле. — Ведь я хотел сделать очевидное добро, вовсе не требующего ни от кого ни веры, ни сомнения в его очевидности…
   — Послушайте! Зачем играть словами? Вам не кажется, что вы много выпили? — священник взглянул на своего собеседника раздражённо.
   — А вам не кажется, что вы что-то не договариваете?
   С этими словами Борис вытащил из кармана и положил перед батюшкой тот самый синий диск. Я чуть не прыснул от смеха.
   “Вот, проходимец! — подумал я, — Да ведь он — просто шантажист!”
   — Что вам нужно?! — отец Василий побагровел.
   — Совершенно ничего. Случайно нашёл ваш диск и подумал, что вы его случайно обронили…
   Отец Василий, — уже давно заметивший меня, взглянул в мою сторону.
   В это время официант принёс пиво и попросил отца Василия расписаться на чеке. Когда он удалился, батюшка пригубил пиво, медленно опустил бокал на стол, ещё раз взглянул на меня. Я же в ответ пожал плечами, давая ему понять, что я здесь ни при чём.
   — Знаете, я пожалуй приду в вашу церковь. Мне хотелось бы узнать больше о том, что такое вера… И если бы вы согласились принять от меня скромное пожертвование на вашу церковь… Мне, правда, хочется вам доказать, что можно делать добро, даже без веры и без цели получить награду… Заходите ко мне в номер после ужина. Я выпишу чек…
   Борис поднялся, постоял некоторое время, покачиваясь и будто бы думая о чём-то своём, а затем, не говоря ни слова, пошёл прочь.
   Я взял стул от пустого соседнего стола и сел к столу отца Василия.
   — Этот человек — не тот, за кого себя выдаёт, — сказал мне батюшка. — Я понял это только сейчас.
   — Что ему нужно?
   — Я не смогу вам этого объяснить. Вы все равно не поверите. Скажу одно: я, как священник, способен кое-что чувствовать: от этого человека исходит очень сильная отрицательная энергия. Мало того, он вытягивает у вас вашу энергию и парализует вас… Мне стоило сейчас больших усилий, не поддаваться его воле. Разве вы не почувствовали ничего такого? Это так очевидно! Уж и не знаю, зачем ему это всё нужно… Всё дело в этом диске… Это вы сказали ему, что я выбросил его в унитаз? Наверное, когда сидели на лавочке, у таможни… Впрочем, это сейчас не имеет значения… Главное то, что ему нужна та самая девушка, невеста Андрея… Впрочем, может быть, для Андрея такой расклад событий пошёл бы на пользу… И, тем не менее, если верить всему тому, что на диске, то подозреваю, что Светлане грозит какая-то опасность… Возможно, через неё он хочет узнать кое-что… Но поверить во всё это очень трудно… Такое просто невозможно!
   Отец Василий неожиданно замолчал, задумался.
   — Непростительная для меня ошибка! — вдруг сказал он. — Ведь это же — поле брани! А я принял его за своего! Ох, какой грех! Всё сам выдал врагу! Прямо, как Иуда! Что же теперь будет! Неужели он завладел информацией?!
   — Какой информацией?
  — Той, что на диске…
   — Что же там такого, на этом диске? — удивился я смятению батюшки.
   — Вам не понять… Да и сам я не смогу теперь ничего объяснить…
   Антихрист в мире охотится за душами! Чуть одна из них свернёт на верный путь — он тут как тут! Затмит рассудок… Сам забываешь, кто ты и зачем… А когда опомнишься — всё поздно: прочно повязан сетью и должен исполнять его волю… Не скоро удастся разорвать паутину… И не всякий в силах вырваться… Чувствую, что-то неладное творится… Беда! Грех! Жалко девчонку-то! И Андрея — тоже… Уж лучше, сидела бы себе дома… А тут… Ждут её великие испытания. А об Андрее и говорить нечего! Что с него ещё можно взять? Разве что душу! Вот в чём оказывается дело-то! Уж лучше бы Светлане с Андреем не сходиться. Ничего у них из этого не выйдет…
   Отец Василий тяжело поднялся, громко вздохнул ещё раз, взял со стола дискету, с трещиной посередине, шагнул, как-то рассеянно, будто пьяный, в сторону, но потом, вспомнив обо мне, обернулся, пожелал спокойной ночи и направился к выходу.
   Я ещё посидел некоторое время, но, видя, что и другие мои соотечественники один за другим покидают зал, тоже вскоре вышел, остановился в фойе и закурил.
   Ко мне подошёл один из моих попутчиков и попросил огня. Мы разговорились.
   — И почему у них тут всё есть? — задал он вопрос, типичный для нашего брата, оказавшегося заграницей, — А у нас, в России всё — шиворот-навыворот.
   — Их война почти не коснулась, — ответил я, — Пока наши воевали с немцами, Англия и Америка выжидали, когда те и другие изничтожат друг друга.
   — А вы, что, навсегда уехали из России?
   — Да…
   — И, тем не менее, поддерживаете русских, а не их? Странно…
   — Почему странно? Я — русский. Русский — всегда русский, где бы он ни был. А вы как тут оказались?
   — Я — специалист по технологии производства металлов. Работаю в одной американской компании по контракту. Кончится срок — и придётся возвращаться в Россию, снова искать работу… А это теперь — сложное дело. А сейчас, вот, слетал домой в отпуск. Теперь снова — за работу… А вы — кто?
   — Я — служащий в одной компании. Что-то вроде программиста.
   — А в России кем были?
   — В России? А никем… Дурака валял… Приехал в Штаты — и выучился.
   — И своя машина есть?
   — Да. И машина. И квартира. Всё это здесь — норма. Есть работа — есть всё. Не будет работы — всё можно потерять в один миг…
   — Да… Вы, наверное, платите банку большие проценты по займу…
   — Да. Плачу. Впрочем, не такие большие. Другие платят ещё большие проценты. И всё равно живут — не тужат…
   — Да… А мы, вот, положили двадцать миллионов человеческих жизней для того, чтобы здесь, значит, жилось лучше… А нам — хрен с маслом!
   — Здесь не потому живут лучше. Ведь кроме этих двадцати миллионов, что положили во время войны, мы положили ещё больше до войны и после…
   — Что вы имеете в виду?
   — Сталинские чистки, лагеря… Так что тут не только война виновата… Вы правильно сказали: “Всё у нас шиворот-навыворот”. И будет ли лучше — никто не знает. А на одном патриотизме тут не проехать… Я, вот, уехал… А может быть, в этом было больше патриотизма, нежели у тех, кто остался и продолжают участвовать в лицемерии, и беспрерывно горланить о демократии; сами же только и думают, как бы урвать побольше у государства и у своих ближних!
   Я завёлся. Вспомнились вчерашние проводы, на которых старые друзья все наперебой, будто не передо мной, а перед самими собой, хвалили успехи демократизации в России. Как быстро всё изменилось! Когда-то они были совсем другими людьми, нетерпимыми диссидентами, готовыми пойти в тюрьму, но не отступить от своих принципов. Я уехал, и мои ценности не изменились. Они остались — и им пришлось приспособиться к изменившимся обстоятельствам и почему-то вдруг стать лояльными патриотами, будто социального зла в России стало не больше, а меньше.
   И зачем я теперь всё это говорил этому незнакомому человеку? Наверное, всему причиной были: выпитый бокал вина за ужином, взвинченные нервы, усталость, перенапряжение, возвращение туда, где меня никто не ждал оттуда, где я так много оставил…
   Я опомнился, увидев, что в ресторане потушили свет. Взглянул на часы — было уже за полночь. Мой собеседник тоже заторопился: завтра с утра — снова в самолёт, а ещё нужно было принять душ и поспать…
   “Что же всё-таки нужно этому Борису от отца Василия?”— думал я, открывая дверь своего номера, — “Впрочем, какое мне до них обоих дело! Тут цивилизованная страна. И священник — вовсе не дурак, раз его сюда направили на службу. Разберётся и сам. Только что-то он такое странное говорил, будто испугался вдруг чего-то… Или просто размышлял сам с собой вслух, забыв о моём присутствии...”
   “А беднягу парня и его девушку жаль… “— продолжал я размышлять, укладываясь в постель после душа, — “Вот бы, действительно, встретить её вместо него… А вдруг она действительно красивая?.. А вдруг всё бы вышло у меня с ней хорошо?.. И что она будет делать в Америке, одна, наверное, без денег?.. Сидеть в аэропорту и ждать… ждать… ждать… пока не появится вместо жениха какой-то поп… или… наглый… самоуверенный Борис...”
   Я вдруг вздрогнул. Оказывается, думая, я незаметно почти было заснул, но эта последняя моя мысль, вдруг как-то сильно проникла в моё сознание и отчего-то разбудила. Я вдруг ясно почувствовал какую-то безысходность и отчётливо представил себя на месте девушки. И на миг мне сделалось страшно за неё.
   “Что такое со мной?”— думал я, поднимаясь и направляясь в туалет, — “Наверное, опять нервы совсем развинтились. Нужно завязывать пить...”
   Так я и не сумел толком после этого заснуть всю ночь. За окном ещё стояла кромешная тьма, когда зазвонил телефон: меня оповещали о том, что внизу ждёт завтрак.
   Я едва успел умыться, привести себя в порядок и, когда спустился в фойе, то оказалось, что времени на завтрак уже не осталось: подъехал автобус и все мои сонные попутчики один за другим занимали в нём места.
   В аэропорту уже другой служащий FinAir, проверяя нас, снова недосчитался одного пассажира. На этот раз им оказался отец Василий.
   “Наверное, проспал“, — подумал я, — “Всё-таки трудная у него работа: читать проповеди всякому встречному-поперечному, и защищаться от нападок всяких авантюристов...”
   Но оказалось иначе. Стали звонить в гостиницу, наводить справки. И вскоре выяснилось, что батюшка в ту ночь был призван на Высший Суд… Такова ирония и трагедия нашей жизни… Никто не знает своего часа…
   Как ни странно, смерть отца Василия не помешала всем оставшимся вовремя вылететь из Лондона. О причинах его смерти нас, конечно, никто не уведомил. Ни одна полицейская крыса даже не сочла нужным произвести допрос свидетелей. А ведь я, наверное, был одним из последних, кто видел его живым. Если, конечно, он после ухода из ресторана не повстречал кого-нибудь ещё, например Бориса…
   На пути в Нью-Йорк я снова оказался по соседству с Борисом.
   “Не его ли это рук дело? Не он ли убил священника, пытаясь выведать у него что-то насчёт Андрея и Светланы? И не моя ли вина в том, что я рассказал Борису о диске? Не с этого ли всё началось? Может быть, мне следовало сразу заявить в полицию? Но о чём? Что конкретно я мог сообщить? Одни догадки, предположения… Наверное, это всё — мои нервы… А для отца Василия просто-напросто пробил смертный час. И зачем мне эти новые хлопоты с полицией? С ума, что ли я сошёл — связываться? Если бы я сразу же “стукнул”на Бориса в Лондоне, то, наверное, опять задержали бы всех пассажиров до выяснения обстоятельств, замучили бы допросами… И кто же теперь встретит девушку, неужели, действительно, он, этот Борис?”
   И, будто бы, уловив мои мысли, неожиданно, мой сосед обратился ко мне:
   — А знаешь, покойный дал своё согласие, чтобы я встретил девушку вместо него.
   — Как?! — удивился я, — Ты с ним виделся после ужина?
   — Отец Василий сам навестил меня и продал Светлану за тысячу долларов.
   Не зная, что ответить на эти слова, я молчал, думая про себя: “Наверняка всё лжёт… Не мог священник так поступить...”
   Немного погодя Борис продолжал:
   — Я говорю это потому, чтобы ты не подумал, будто я виноват в его смерти. Я тут ни при чём. Он был очень доволен тем, что перепоручил мне девушку и, выходя от меня, даже улыбался и благодарил меня за эту услугу.
   — Какую услугу? — не понял я своего собеседника.
   — Встретить девушку и доставить к её жениху… Ведь отцу Василию было совсем не с руки задерживаться в Нью-Йорке на целых два дня…
   — Как… Как тебе удалось? — я не знал, почему так спросил, но получилось именно то, что я хотел спросить, и Борис, почему-то не удивился такому моему прямому вопросу.
   — Знание психологии! — с гордостью ответил он и добавил: — Особенно таких людей, как покойный… Я ведь заметил, как ты вчера в ресторане расположился за моей спиной и слушал наш разговор… И я нарочно говорил так, чтобы и тебе было слышно, и чтобы отец Василий, знал, что ты слышишь, и чтобы в его мозгу шла подсознательная работа: как воспринимаешь мои слова ты… Так что, как только он остался один, то результат этой работы вышел наружу раньше, чем он успел дойти до своего номера…
   — Ты использовал меня, как зеркало… Или… как громоотвод… — я был так удивлён цинизмом Бориса, что с трудом переводил дыхание и не знал даже, как дальше себя с ним вести. Поистине, какая-то энергия, заставляла меня волноваться.
   — Да, что-то вроде этого… — равнодушно ответил мой попутчик.
   — Откуда ты знаешь такие психологические тонкости?
   — Житейский опыт… Кроме того в страховой компании, где я работаю, меня научили не только этому…
   — И теперь ты хочешь применить свои знания на этой девушке?
   — Я хочу ей помочь… Встречу… Отвезу к жениху… А там ей самой решать, нужен ли он ей…
   — И конечно, ты сумеешь без труда убедить её в том, что он ей не нужен… Послушай! Да, ведь, ты — авантюрист!…
   — Да… Я люблю заполнять свою жизнь приключениями такого рода… Особенно, если женщина — красивая.
   — Почему ты полагаешь… — я несколько унял волнение и продолжал разговор, — Почему ты считаешь, что Светлана, так, кажется, её зовут, обязательно будет красивой?
   — Иначе бы Андрей, — самодовольно ответил Борис, — Так, кажется, зовут её жениха, не втюрился в неё с первого взгляда… Да и покойный, как будто, говорил, что она — молодая и красивая…
   — Ты полагаешь, что это допустимо с моральной точки зрения: вмешиваться в чужую судьбу? Ведь они собираются пожениться! Ведь ты, наверное, не возьмёшь девушку замуж… Поиграешь и отправишь обратно в Россию…
   — И поделом! Такие, как она должны искать женихов на родине!
   — Откуда ты знаешь, какая она?
   — Все красивые бабы — одинаковые.
   — Мне кажется, у тебя очень предвзятое и циничное отношение к женщинам. Как ты можешь так судить о красоте! Не верить в чистую искреннюю любовь! Откуда ты знаешь, что у тебя получится соблазнить Светлану?!
   — Не знаю, а уверен! Иначе бы она не летела в Америку выходить замуж за разведённого болвана, с тремя детьми… А насчёт чистой искренней любви я скажу тебе следующее: никогда не следует строить иллюзий относительно любви между мужчиной и женщиной. Отношения между мужчиной и женщиной — если угодно, называй эти отношения “любовью”— это всего-навсего сделка между партнёрами, которая закрепляется юридически через брак, если, конечно, один из них настолько глуп, чтобы заходить так далеко… Каждый в этой сделке ставит на кон то ценное, что у него есть, чтобы в обмен получить что-то, чего у него не хватает. Так, если у мужчины есть американское гражданство, а у женщины — лишь то, чем одарила её матушка-природа, допустим, это — молодость и красота, то возможна сделка. Долго ли продержится такая сделка? От трёх до пяти лет — срок необходимый для получения американского гражданства. Если кроме американского гражданства у мужчины есть что-то ещё, скажем, деньги, сделка может продлиться дольше, пока красотка не приберет их к своим рукам. Деньги правят миром! Красота — это вовсе не эстетическая категория. Это — товар, который можно выгодно продать. Это — “разменная монета”. Это — ценность, которая, как и деньги обладает текучестью: “liquid”: сегодня есть — завтра нет. Красоту надо продать вовремя, таковую, как она есть, “as is”, как и всякую ветшающую вещь. Это и есть — вещь! Предмет купли и продажи. Прошло время романтики. Наступил двадцать первый век. В России новое поколение это сразу поняло. После Перестройки только сумасшедший или ни на что не способный человек не занимается продажей, перепродажей или спекуляцией. Сама жизнь толкнула людей на поиск альтернативных способов существования. Ожидать от красивой бабы романтической любви в наше время — наивно!..
   — Посмотрим на вопрос о торговле с другой стороны,… — продолжал Борис, помолчав немного, — С женщиной всё ясно: она ищет партнёра, который обеспечит ей и её детям материальное благополучие и продаёт себя “as is”. Что ищет мужчина? Точнее, что может он продать посредством брака, если, скажем, у него нет ни денег, ни гражданства. Он может продать свою порядочность: быть благонадёжным семьянином, внимательным мужем и отцом. Много ли таких среди нашего брата? Где таковые? Если Светлане нужен такой, пусть поскорее поймёт, что к чему и по чём, и ищет такого на родине… Здесь вряд ли получится…
   — Постой! — прервал я своего собеседника, — Откуда ты знаешь, что Андрей не такой?
   — Такие в Америку не пробираются. А если он-таки сумел сюда попасть, удержаться, получить гражданство… Мне жалко, что какая-то красотка, воспользуется тем, что парень добыл с большим трудом. Конечно, гражданства не украсть, но, ведь, согласись, гражданство — не разменная монета.
   — Хорошо… Что же, по-твоему, ещё продаёт мужчина посредством брака?
   — Свою свободу… Только не следует путать свободу и любовь. Мы полагаем, что, испытывая любовь к женщине, мы свободны, потому что наивно считаем, будто и женщина относится к нам адекватно. Нет! И ещё раз нет! Если женщина красива — это значит, что она как раз не любит адекватно, это значит, что она лишь хочет обменять свою красоту и молодость на что-то другое.
   — По-твоему, женщина совершенно не способна на любовь?
   — Почему нет? Конечно, способна. Но красивые женщины не любят ”лохов”, с тремя детьми и материальными проблемами. Они любят сильных самцов. Для этой цели самый лучший выход из положения — это муж —”лох” и любовник — самец. Один прикрывает её с тыла, другой, извиняюсь, атакует с фланга… От красотки не жди верности! “Гляди в оба!”чтобы удержать её подле себя… А если она ещё младше на целые пятнадцать лет, как нам сообщил покойный… Тут всё ясно! И, скорее всего, у ”лоха” ничего с ней не получится, потому что наш брат, Казанова, рыщет повсюду: он любит полакомиться тем, что плохо лежит…
   — Ты относишь себя к роду Казановы?
   — О, да! Я на этот счёт не строю иллюзий и не забиваю себе голову ни моральными, ни религиозными бреднями.
   — Мне кажется, во всём, что ты говоришь, звучит не просто цинизм, а глубокое разочарование в жизни. Наверное, тебя когда-то сильно обидели, и ты перестал верить в Прекрасное.
   — Да, конечно, кровь Казановы по наследству не передаётся.
   — И ты не надеешься встретить человека, который сделал бы тебя по-настоящему счастливым, который бы полюбил адекватно?
   — Надеяться никто не мешает… Вот почему я не хочу упустить и этого случая… Кто знает… А вдруг я не прав? Я вовсе не утверждаю, что всё это — верно на сто процентов.
   — И потому хочешь ещё раз проверить свою теорию, или, точнее, житейский опыт?.. Но разве можно строить своё счастье на несчастье других?
   — Не только проверить… Просто хочу жить. Хорошо или плохо — не имеет значения. Пока есть здоровье, деньги и желание. Ведь и это тоже — валюта, которая однажды иссякнет…
   — Почему ты так уверен в себе? Что если Светлана — не такая?
   — Такая! До сих пор — одинокая. Значит, жизнь сразу не сложилась. Сменила несколько любовников. Ни на одном не смогла остановить свой выбор. Чем их больше — тем сложнее пойти на компромисс, остепениться. Красота вместе с молодостью постепенно блекнет… Подобно “Портрету Дориана Грея”, всё начинает принимать уродливые формы… Ещё немного — и будет поздно. В конце концов, красотка превратится в уродливую жабу, точное подобие своей матери, с которой бессознательно берёт пример…
   — Послушай, мне кажется, ты судишь, опираясь на какой-то неудачный опыт прошлого. Но, согласись, нельзя же так обобщать… Ведь существует настоящая красота, внешняя и внутренняя гармония…
   — Как заметил князь Мышкин, красоту судить трудно. Но не это только. Красота затмевает духовную сущность. По моему рассуждению, основанному на жизненном опыте, внешняя женская красота никогда не может ужиться с внутренней. Поиск эстетического идеала — неразрешимый вечный конфликт в сознании Фаустов… Можно составить такую условную пропорцию: женская внешняя красота — в обмен на мужскую верность. Где в этом силлогизме место для любви? Я подразумеваю адекватную любовь. Нет ей места! Если женщина посредством брака продаёт свою красоту и молодость в обмен на верность и любовь мужа, можно ли ожидать, что и она будет ему верна? С него достаточно её красоты и молодости. А любовь она подарит другому, с которого за это получит что-нибудь дополнительно. Увы, в наш меркантильный век женщина может обменять свою красоту и молодость за материальное благополучие, а не за что-то невещественное…
   — А если она обеспечена? Посмотри на жизнь кинозвёзд! Несмотря на достаток и материальное изобилие они постоянно расходятся и сходятся с новыми партнёрами. Значит дело не в купле — продаже.
   — Не знаю, в чём там дело. Человеческая природа везде одинаковая, независимо от социального или материального положения. Знаю одно: осуществление эстетического идеала женской красоты возможно лишь в виртуальном плане, в сказках, заканчивающихся “хеппи-ендом”: “они жили и умерли в один день”. Ха-ха! Какое продолжение можно было бы написать к “Алым Парусам”? — Жизнь и смерть принцессы Даян! Вот тебе и продолжение, и одновременно конец! Из грязи — в князи, а затем начинается “Сказка о Золотой Рыбке”. Несчастный принц в лучшем случае останется “с рогами”, а в худшем — его ждёт удел нищего “Короля Лир”.
   Борис остановился, чтобы перевести дыхание. Увлёкшись его красноречием, я не нашёл ничего для ответа и тоже молчал.
   Опытный мужик, — продолжал он, минуту спустя, — не станет связывать свою судьбу прочными узами с красотками. Казанова прекрасно знает цену таковым! Можно только поиграть, “попользоваться клубничкой”, как сказано, кажется, у Гоголя. А потом — “прочти — и передай товарищу”. Вот и переходит “эстетический товар”из рук в руки, пока не износится до конца. Такова судьба красоток, отцветающих, “яко цвет сельный”. Они это понимают, глядя на своих матерей, с подобной судьбой, торопятся успеть, ухватиться за жизнь, поскорее найти подходящее “место под солнцем”… Их беда, однако, что они не понимают, что “нет ничего нового под луной”… Всё банально… И мы, мужики, забываем об этом, увлекаемся… Полагаем, что на этот раз ошибки не будет… А всё одно… Было и будет… Нет… Ничего нет! Ни красоты… Ни любви… Сплошной обман… Быстро отцветшие одинокие матери… Привыкшие только потреблять… Спекулировать своими собственными детьми, использовать их, удерживать подле себя, чтобы не остаться на старость лет в одиночестве… Однажды дети сознают это, бегут от своих родителей, как от чумы, упекают их в психбольницы и дома престарелых, наводя на себя презрение окружающих… Проходят годы — и вот! Их же дети обходятся с ними не лучшим же способом!
   Борис остановился. И больше ничего не говорил. Утомлённый разговором, поднятой нездоровой темой, усталый от полёта, от невозможности сосредоточиться на своих собственных мыслях, я более не хотел поддерживать беседу. Впрочем, в чём-то я был согласен с его рассуждениями. Незаметно я задремал…
   Проснулся я, когда самолёт шёл на посадку…
   — Вот моя карточка, — сказал Борис, протягивая мне визитку, — Может быть, буду чем-нибудь полезен.
   В Нью-Йорке, озабоченный новыми хлопотами, я совсем забыл о Борисе, отце Василии, Светлане, Андрее и всех обстоятельствах, случившихся во время этого полёта. Прихватив свой багаж, я поспешил на long term parking к своему автомобилю. И через два часа уже сидел дома в горячей ванне и потягивал бренди со льдом.
   За этим занятием, мне вспомнился мой недавний сон, и как человек пишущий, выйдя из ванны, я не замедлил его записать и положить рукопись в одну из папок, где у меня собирается разный материал, который я в последствии использую в своей работе.
   Я бы, наверное, совсем забыл об этом своём путешествии, если бы однажды снова не повстречал Бориса. Это произошло примерно полгода спустя после нашего знакомства в самолёте.
   Как-то раз, оказавшись в Верхнем Манхэттене, я увидел моего бывшего попутчика, выходящим из дверей винного магазина, рядом с которым я только что припарковал свой автомобиль.
   Борис выглядел совсем другим человеком. И куда только подевалась вся его наглая самоуверенность! Теперь это был осунувшийся небритый человек, с мутным взглядом, сжимавший через пластиковый пакет, которому, видимо, не доверял в прочности, горлышко только что купленной бутылки.
   Поравнявшись со мною и не узнав меня, он спросил по-английски, не найдётся ли у меня квотера. Я ответил по-русски, что квотер у меня в наличии имеется, и спросил, не зовут ли его Борисом. Всмотревшись с напряжением в моё лицо, не сразу, но, всё-таки, он узнал меня.
   Слово за слово — он предложил мне распить бутылку водки. Мне было интересно, чем закончилась история с девушкой, которую он намеревался встретить, и я согласился на его предложение. Мы направились пешком к нему домой. Это оказался многоквартирный дом, в котором Борис жил на четвёртом этаже, с подъездом без лифта. В маленькой комнате, которую он снимал наполовину с руммэйтом, в это время отсутствовавшим, был беспорядок. Освободив от каких-то вещей диван, мой знакомый предложил мне присесть, а сам отправился на кухню и вскоре вернулся с немудрёной закуской: консервной банкой шпрот, что продаются у нас в каждом русском магазине.
   Мы выпили по первой рюмке, и я не замедлил спросить о девушке.
   — Да, это целая история! — воскликнул мой собутыльник, вероятно ожидавший этого вопроса. — На трезвую голову рассказывать не стану. Давай пропустим по второй рюмке!
   — Я теперь — банкрот, — сказал он после того, как мы выпили. — Потерял всё: сначала работу, потом — дом, затем — автомобиль… Как говорится, не зарекайся ни от сумы, ни от тюрьмы… Вот, думаю, не сбежать ли от кредиторов обратно в Россию. Да никак не могу скопить денег на билет.
   Я выразил Борису сочувствие, спросил о причинах случившихся с ним перемен.
   — Потом расскажу, — ответил мне мой приятель, — Давай по третьей! Хорошо пить вдвоём! Одному — совсем неинтересно. Даже не хмелеешь, как нужно.
   Мы выпили по третьей рюмке. Борис расспросил меня о моих делах и, узнав, что у меня есть связи с русскоязычными издательствами, вдруг предложил:
   — А ты знаешь, — сказал он, — У меня есть для тебя интересный материал. Только мне нужны деньги. Купишь?
   — А что за материал?
   — Помнишь ту дискету, что наш покойный попутчик бросил в лондонский унитаз? У меня сохранилась её копия. Если опубликуешь, все “бабки”и авторские права — твои. А мне нужно всего… — Борис назвал весьма внушительную сумму, — Но деньги, сам понимаешь, вперёд! — добавил он.
   — Что же это за материал? — я с трудом начинал вспоминать, что говорил отец Василий о содержании дискеты.
   — Сейчас покажу. У меня есть распечатка. Только читать — здесь. С собой не дам!
   Борис поднялся, подошёл к окну, поднял с пола, где была навалена куча каких-то вещей, пухлую папку.
   Открыв её, я начал просматривать и перекладывать разрозненные страницы, отпечатанные на лазерном принтере.
   — О чём это? — спросил я снова.
   — Это — дневник Андрея, того самого парня, к которому летела та девушка, Светлана. Дневник этот и был на той самой дискете, что читал покойный на моём компьютере.
   Я вспомнил, как Борис, сначала скопировал содержимое дискеты на жёсткий диск своего компьютера, “развернул” один из файлов из сжатого формата в — оригинальный и открыл его через программу редактора, чтобы отец Василий мог прочесть его содержание.
   — Что же, всё-таки, оказалось такого интересного на той дискете? — спросил я машинально, продолжая перекладывать страницы, справа налево.
   — Почитай! Если согласишься приобрести, то отдам тебе этот материал в электронном виде, как он был на оригинальном диске, а также, в дополнение, расскажу, как я встретил Светлану. Потом можешь записать и окончить историю.
   — Так всё-таки ты её встретил!
   — Конечно! Не зря же я пожертвовал отцу Василию на церковь тысячу долларов!
   Борис взял сигарету, закурил, выпустил дым через ноздри и добавил:
   — Если бы не она… То ты бы не видел меня сейчас, здесь, в таком состоянии… Я бы тогда не был… — Не договорив, он вышел из комнаты.
   Вернувшись через несколько минут, Борис снова налил водки.
   Мы выпили ещё раз. Он снова закурил, а я погрузился в чтение…
   Бегло просмотрев материал, я нашёл его весьма интересным и ещё не пролистав содержимое папки до конца, пришёл к решению согласиться на предложение Бориса.
   Сторговались на половине суммы, запрошенной Борисом первоначально. Часть денег я тут же заплатил своему собутыльнику, выписав чек на его имя. Оставшуюся сумму пообещал заплатить после того, как будут соблюдены все формальности нашей сделки. Для подкрепления договора, мы выпили по последней рюмке, после чего, с папкой в руках, я покинул Борисову “обитель”.
   Дома я снова обратился к материалу, только что мною приобретённому, который впоследствии обработал должным образом, и теперь, наконец, предлагаю для прочтения.
   Итак, вот этот странный текст…
  
  
  
  
  

ЧАСТЬ ПЕРВАЯ
  
  
  
СОФИЯ
  
  
  “Большие воды не могут потушить любви,
— и реки не зальют её.
   Если бы кто давал все богатства дома своего за любовь,
   то он был бы отвергнут с презрением”.
                                                                 Песня Песней 8. 6 — 7.
  

Эти записки — единственная моя возможность зафиксировать во времени те события, что явились самыми главными в моей жизни.
В школе я был влюблён в одноклассницу…
Учился я посредственно, потому что всегда был увлечён чем-либо посторонним: зачитывался приключенческими романами, конструировал радио, гонял на велосипеде… В конце четверти я всё же брался за учебники, одним махом погашал долги и на короткое время становился хорошим учеником. Однако учителя будто бы не замечали этого и педантично выводили заниженные оценки…
Она принадлежала “элите”отличников. Поэтому любовь моя к ней была затаена в глубине сердца, как любовь недостойной твари к высшему существу.
И когда случилось так, что я стал будто бессознательно оказывать ей знаки внимания, и для всех уже перестало являться секретом моё отношение к ней, то, к моему изумлению у неё неожиданно родилось ответное чувство. Чтобы оказаться равным с нею, я по ряду предметов сразу вырвался вперёд. Но учителя продолжали занижать мои оценки. Они не хотели мириться с тем, что вечный бездельник вдруг нашёл какой-то хитрый способ, чтобы хватануть те знания, которые другие приобретали усердием и мытарством. И разве могли понять эти обыватели ту простую вещь, что вся хитрость заключалась в моей безумной, с чрезвычайной силой, вдруг, вспыхнувшей любви… Знания мне были нужны лишь ради неё одной, но не сами по себе…
Легко и быстро я делал домашнее задание, сочинял стихи, бежал к её подъезду, чтобы опустить их в её почтовый ящик, и допоздна ходить вокруг её дома: не мелькнёт ли в освещённом окне силуэт возлюбленной?..
И вот, однажды в ответ на какое-то моё очередное аллегорическое послание от неё последовал телефонный звонок. Она обратила на меня внимание! Она полюбила меня как равного! Потому что здоровая любовь не может быть иной. Но я не понимал этого и с испугу отшатнулся от неё. Многие годы я скрывал от всех свою любовь, глубоко запрятав её в своём сердце. И случилось так, что когда наступило время, чтобы извлечь её оттуда, я не сумел сделать этого — даже ради сохранения самой любви… И как раньше, когда она ещё не испытывала ко мне любви и высокомерно отворачивалась от меня, так те
Эти записки — единственная моя возможность зафиксировать во времени те события, что явились самыми главными в моей жизни.
В школе я был влюблён в одноклассницу…
Учился я посредственно, потому что всегда был увлечён чем-либо посторонним: зачитывался приключенческими романами, конструировал радио, гонял на велосипеде… В конце четверти я всё же брался за учебники, одним махом погашал долги и на короткое время становился хорошим учеником. Однако учителя будто бы не замечали этого и педантично выводили заниженные оценки…
Она принадлежала “элите”отличников. Поэтому любовь моя к ней была затаена в глубине сердца, как любовь недостойной твари к высшему существу.
И когда случилось так, что я стал будто бессознательно оказывать ей знаки внимания, и для всех уже перестало являться секретом моё отношение к ней, то, к моему изумлению у неё неожиданно родилось ответное чувство. Чтобы оказаться равным с нею, я по ряду предметов сразу вырвался вперёд. Но учителя продолжали занижать мои оценки. Они не хотели мириться с тем, что вечный бездельник вдруг нашёл какой-то хитрый способ, чтобы хватануть те знания, которые другие приобретали усердием и мытарством. И разве могли понять эти обыватели ту простую вещь, что вся хитрость заключалась в моей безумной, с чрезвычайной силой, вдруг, вспыхнувшей любви… Знания мне были нужны лишь ради неё одной, но не сами по себе…
Легко и быстро я делал домашнее задание, сочинял стихи, бежал к её подъезду, чтобы опустить их в её почтовый ящик, и допоздна ходить вокруг её дома: не мелькнёт ли в освещённом окне силуэт возлюбленной?..
И вот, однажды в ответ на какое-то моё очередное аллегорическое послание от неё последовал телефонный звонок. Она обратила на меня внимание! Она полюбила меня как равного! Потому что здоровая любовь не может быть иной. Но я не понимал этого и с испугу отшатнулся от неё. Многие годы я скрывал от всех свою любовь, глубоко запрятав её в своём сердце. И случилось так, что когда наступило время, чтобы извлечь её оттуда, я не сумел сделать этого — даже ради сохранения самой любви… И как раньше, когда она ещё не испытывала ко мне любви и высокомерно отворачивалась от меня, так теперь я сделал вид, будто продолжается та же игра — и не ответил ей никаким активным действием. Она была побеждена и… разочарована…
Однако мне нравилась эта “игра”, которая придавала смысл жизни, и даже стимулировала к учёбе… Я блестяще сдал выпускные экзамены в восьмом классе, и к удивлению многих не ушёл из школы, как все “троечники”, а напротив записался в девятый спец-класс, с математическим уклоном, куда и она должна была перейти, как известная отличница, впрочем, на этот раз почему-то сдавшая экзамены вовсе не на пятёрки…
Все летние каникулы я не находил себе места, ожидая наступления учебного года и того дня, когда снова увижу её. А вызвать её на свидание по телефону или письмом — по своей инфантильности не решался…
И когда, наконец, начались занятия, я обнаружил, что она совершенно безразлична ко мне…
Что случилось с нею? Был ли я виновником постигшего её разочарования? Или она решила выбросить из головы любовь, которая мешала ей учиться на отлично?
Все мои робкие попытки установить хоть какой-то контакт потерпели полный крах. Она просто перестала меня замечать. Я был раздавлен и уничтожен…
Начиная с этого момента, вся моя жизнь, как говорится, “пошла комом”…
Педагоги целенаправленно выполняли инструкцию педагогического совета: “утопить”бывшего разгильдяя и двоечника, чтобы разгрузить класс, переполненный новыми учениками, поступившими из других школ. Я нахватал такое количество “двоек”, которое уже было невозможно исправить никакими усилиями. В отчаянии я совсем запустил учёбу. Теперь знания просто не входили в мою голову! В отличие от своей возлюбленной, я не сумел взять себя в руки, и скоро бросил школу и, следуя примеру своего одноклассника, перешёл в ПТУ…
Впрочем, наверное, это был лучший выход из моего душевного тупика, необходимый, как хирургическое вмешательство…
У неё было замечательное имя… Её звали Еленой… И когда мы ещё совсем были дети и даже сидели за одной партой, я неоднократно её дразнил “Еленой Прекрасной”… Кто бы знал, как сильно повлияет на всю мою будущую жизнь эта первая любовь!
Если эти страницы попали случайно в твои руки, то знай, что я по-прежнему в тебя влюблён. Только не могу тебя представить в том возрасте, в каком пребываю сам… Но перед вечностью это не имеет никакого значения… Можешь ли ты простить меня за эту неумелую любовь, причинившую нам обоим столько страдания?..
В ПТУ я возненавидел всю окружавшую меня атмосферу и особенно — ограниченных однокашников. В первый год я буквально не открывал учебников — поскольку мне с избытком хватало тех знаний, что я каким-то образом схватил за месяц учёбы в девятом классе. Долгое время я был единственным отличником среди всей серой массы учащихся, и горе-преподаватели недоумевали, каким образом я попал сюда, будто бы прямо со страниц диккенсовского тридцати-томника, гравюры которого я очень любил рассматривать… А некоторые “педагоги”, дабы удовлетворить своё мещанское любопытство, даже не стеснялись меня спрашивать об этом: почему ты — в ПТУ; есть ли у тебя родители и кто — они? И чтобы отвадить их от этих вопросов раз и навсегда, я отвечал, что я в ПТУ — потому, что хочу стать рабочим; что мои родители — тоже из рабочих, а отец даже — бывший военный. Сам же презирая и рабочих и всех военных — хотел лишь одного: чтобы никто не лез мне в душу — не понимая, как мне больно слышать со стороны вопрос, который я задавал сам себе чуть ли не каждый день: что такое вдруг случилось? Почему это случилось со мной? Почему я — я, а не кто-нибудь другой — оказался вдруг тут, в самом отвратном месте, среди ненавистных мне людей, как то: учеников-хулиганов и педагогов — бездарных Щедринских типажей.
Быть учителем — величайшая ответственность. Никакой учитель, даже самый выдающийся, не в состоянии до конца проникнуть в душу своего ученика, чтобы понять его и чему-то научить. Что же говорить об “учёных”ремесленниках?
Как будто злой рок неожиданно распорядился моей судьбой… Год спустя, потеряв всякий навык к учёбе, как и все окружавшие меня, я уже ничего не учил, — прекрасно понимая, что преподаватели всё равно выведут удовлетворительную или даже отличную оценку, чтобы не “ударить лицом в грязь”перед дирекцией. Вскоре я здорово деградировал, и на этой почве у меня стал даже развиваться комплекс неполноценности…
И всё же я сопротивлялся разложению. По дороге в “училище”(как любовно называли это место моей душевной пытки мои однокашники), в метро, я положил себе за правило читать. В глубине души я чувствовал, что однажды только знание поможет мне вырваться из трясины, в которую я попал…
Мои родители жили бедно. Отец регулярно пил. Я одевался плохо. Ничего хорошего от жизни я не ждал. Временами где-то в груди начинала свербеть неизъяснимая тоска и горечь за неудачи, постигшие меня нежданно-негаданно, сразу в начале жизненного пути. Наплывали воспоминания; я погружался в бессознательную темноту депрессии…
Но видимо человек по своей природе не может долго находиться в подобном состоянии…
Так, весной 1974 года на автобусной остановке я встретил девочку, которая мне так понравилась, что я проехал с нею до конца маршрута и проследил, где она живёт…
И снова вспыхнуло обжигающее пламя любви!
Я стал приходить под окна новой возлюбленной и наслаждаться своими чувствами… Бессознательно я играл в ту же первую любовь. И когда моя новая возлюбленная обратила на меня внимание, я снова позорно бежал…
Как сейчас помню её слова, обращённые ко мне из окна, на десятом этаже:
“Эй!.. Иди сюда!..”
И, как будто сейчас, я снова поднимаюсь с газона, у её дома, и стремительно шагаю прочь…
“Ах! Что же это такое опять?”— думаю я на ходу. — “Я совсем не ожидал, что это прозвучит так прозаично:
“Эй!.. Иди сюда!..”
Ей было всего лет двенадцать. И она оказалась много смелее меня, восемнадцатилетнего балбеса!..
Кто была она?
Дочка посольского работника из ГДР, которую каждое утро респектабельный отец возил в школу на автомобиле, с дипломатическим номером “85-515”.
А кто был я? — ПТУ-шник, инфантильный юноша, крутивший изо всех сил педали гоночного велосипеда, взятого у приятеля напрокат, чтобы не отстать, сколько возможно, от её автомобиля и, узнать, наконец, что школа для детей иностранных поверенных дипломатических работников находится в живописном местечке, за станцией метро Юго-Западная…
Подобно свече, освещающей дом,
Безумно горела любовь…
Но пламя накрыли пустым колпаком, —
И мир опрокинулся вновь...”
  
Я так даже и не узнал её имени…
Утешение от разочарования я нашёл в вере. Я начал слушать зарубежные радиостанции, читать атеистическую литературу, через искажённую призму которой пытался найти смысл жизни, пока, наконец, окончательно не обратился к Богу, уверовав “всем сердцем, душой и помышлением”…
Посещая лекции Подготовительных Курсов при Московском Университете, однажды я познакомился с молодым человеком, который первым обратил на меня внимание, прочитав в моих глазах то же, что и у своих знакомых — верующих христиан, с которыми и не замедлил меня свести. Как ни странно, сам он не считал себя верующим.
Подходя к этому повествованию, хочу сразу предупредить, что мой рассказ не строится по банальной фабуле с названием: “Обращение грешника”, или — с каким-либо подобным нравоучением.
Это повествование будет посвящено совсем другому…
События, произошедшие впоследствии, до сих пор не укладываются в моём сознании, и я не в состоянии дать им адекватной оценки. Изложение их на бумаге — это, прежде всего, моя попытка перед самим собой вернее их осмыслить…
 Пребывание в ПТУ, наконец, пришло к концу. За это я должен был отработать один год на заводе, а потом — отправиться в армию. Пытаясь уклониться от предначертанной судьбы, я попробовал поступить в институт. Но мои документы не приняли, поскольку, как выяснилось, существовал закон, запрещавший приём на дневное отделение вузов выходцев из ПТУ, если у таковых не имелось дипломов “с отличием”. Вечернее же отделение мне не подходило, так как с него всё равно забирали в армию. Терпеть армию — в сто крат худший вариант ПТУ я не мог и не желал.
 И тогда я решился на крайнюю меру. Ведь терять мне “всё-равно-уже-давно-было-нечего”— так сказал я себе!
 По научению некоторых знакомых я притворился больным — и был мгновенно уложен в психиатрическую больницу, отбыв в которой положенный срок, вышел с так называемым “жёлтым билетом”, уволился с ненавистного завода и стал активным членом религиозной подпольной группировки, работая то дворником, то сторожем, то неким “собачьим поваром”.
   Лидер религиозной группы, где я оказался, находился на заметке у властей, которые давно искали повода, чтобы его арестовать. Вскоре я и сам попал на заметку…
Мои родители считали, что я на самом деле — болен. Особенно их пугало моё “увлечение”религией, посещение церкви, встречи с верующими, новый образ мышления и поведения. Так, например, их не могло не озадачить то, что я вынес из своей комнаты почти всю мебель и начал спать на фанерном щите, который положил поверх старого дивана.
Как-то летом я отправился в путешествие автостопом по Прибалтике, Украине и Кавказу с моими “братьями и сёстрами”— как бы наводить религиозные контакты с верующими других городов; — однако, на деле, практически, — просто бродяжничать, ночуя то в палатке, то в подъезде жилого дома, то на вокзале, то у какого-нибудь гостеприимного христианина.
 Как раз в это время случилась кража в квартире моих родителей. В этом преступлении они заподозрили моих новых знакомых — “сектантов”, как они их окрестили. Родители наивно предположили, что, подпав под их влияние, я отдал им ключ от квартиры, и сам “для отвода глаз”был временно “отослан”в другой город. Своими соображениями они не замедлили поделиться со следователем милиции.
 Когда я возвратился в Москву, они тайно сообщили о моём прибытии и допустили, чтобы на следующтй день меня арестовали и увезли в местное отделение милиции и там устроили допрос.
 На самом деле следователя мало интересовала кража, как таковая. Разумеется, ему хотелось раскрутить дело против “сектантов”и благодаря этому, наверное, получить повышение по службе. Он требовал от меня выдачи имён, адресов, “явок”, цели моей поездки по городам; он запугивал, оскорблял, унижал, бил… И когда, наконец, понял, что ему ничего не добиться от “юродивого психа”, отпустил восвояси…
 Помнится, спускаясь в милиции по лестнице, я встретил человека, которого сразу же узнал, несмотря на то, что тот спешно поворотился ко мне спиной, будто бы заглядевшись в тёмное окно. Это был стукач из психбольницы, Борис. Я помнил его слишком хорошо, чтобы не узнать даже по затылку…
… Его поместили рядом со мной на следующий же день по моём прибытии в больницу. Он навязывался, что было силы в друзья — и этим самым сразу же себя выдал. На все его вопросы я отвечал односложно или притворялся дураком и тупо молчал, испытывая его наглое терпение и назойливость. Через две недели тщетных попыток вступить со мною в контакт Борис перешёл “стучать”в другую палату.
Но как-то раз, на прогулке, я разговорился с одним пареньком, татарином, по имени Рахмет, который лечился от галлюцинаций. У него была тетрадь с выписками из Корана. И мы оба нашли много общего, о чём побеседовать. Между прочим, он рассказал о своём недуге и о том, как его лечили.
Всему виной, рассказывал Рахмет, было его богатое воображение. Он умел представлять вещи так, что они начинали выглядеть вполне реальными. Однажды образы не пожелали повиноваться его воле и начали преследовать своего творца.
 Его лечили специальными медикаментами, которые после попадания в кровь вытягивали из неё сахар. Больной терял сознание, проваливался в бездну, и там вместо привычных галлюцинаций к нему подступали демонические чудища и начинали адски мучить. Ещё более мучительным было возвращение к действительности — когда вводили в кровь глюкозу… Поистине, только после его рассказа мне стала ясна природа тех душераздирающих воплей, что разносились по всему этажу нашего отделения из специальной процедурной комнаты — каждый раз после окончания обеда или прогулки.
 Однажды Рахмет сказал что-то критическое по отношению к властям, а я, забыв об осторожности, в ответ начал рассказывать анекдот — на политическую тему. Подошло несколько больных. И я не заметил, как среди них оказался Борис. Ещё не окончив анекдота, я уже увидел его, почувствовал недоброе, понял, что зашёл далеко… Никто не засмеялся, а все стали как-то быстро расходиться. Даже Рахмет испугался и незаметно исчез. Следом за ним ушёл и Борис. Я остался совсем один во дворе. Время прогулки ещё не окончилось. Светило яркое солнце. С крыши капал таявший снег, оставляя в сугробах полоску глубоких дыр. На крыльце появился санитар и позвал меня в здание больницы.
Я вернулся в свою палату… Там никого не было. Из процедурной доносились истошные крики… Никогда бы не подумал, что эти вопли принадлежали такому, с виду “пришибленному”, с тихим голосом, низкорослому пареньку, как Рахмет.
   И тогда ко мне подошёл Борис, сел на соседнюю кровать и сказал:
 — Отрекись от того, что говорил!
 — От чего?
 Я сделал вид, будто не понимаю его.
 — Ты знаешь, от чего!
 Я понял, что дурака свалять не получится. Но, не зная, как быть, молчал с весьма жалким видом. Анекдот, что я рассказал по своей глупости, был только поводом для стукача, чтобы придраться ко мне, начать издеваться и показать свою власть надо мною.
 — Ну?! — промычал он, приближаясь ко мне своей физиономией.
         Его глаза смотрели холодно и властно.
 — Ты, ведь, небось, догадываешься, сука, кто — я?!
Он буравил меня взглядом, будто пытался загипнотизировать, вызвать страх. И действительно, что-то иррациональное и неприятное начинало сжимать сердце.
“Только не показывать, что боюсь! “— подумал я тогда. — “А впрочем, пусть думает, что хочет...”
 — Догадываешься? — тихо повторил он.
 — Да…
 — Отрекаешься от того, что сказал?
 — Да…
— Скажи полностью!
 — Как: “полностью”?
— Скажи: “Отрекаюсь от того, что сказал, и больше ничего подобного никогда не буду говорить”. Понятно?! Ну, повторяй!
 И я повторил за ним эту унизительную фразу слово-в-слово…
 — Тот-то! Чтобы этого больше не было! А то никогда отсюда не выберешься! Заколем до смерти, как этого…
 Он кивнул головой в сторону коридора.
 И в этот самый момент протяжный крик, из процедурной, вдруг как-то резко оборвался, и стало совсем тихо.
 Борис резко поднялся и вышел.
Я долго ещё сидел, слушая неожиданно обрушившуюся тишину и испытывая мерзкое опустошение, тоску, ненависть к стукачу и досаду за свой “длинный язык”и… трусость, и всё-таки утешал себя тем, что эта история как будто закончилась…
“И как только становятся стукачами?”— удивлялся я. — “Неужели добровольно? Или так же “добровольно-принудительно”, как я, только что, повторил слово-в-слово эту глупость?.. “
“Впредь буду умней и осторожней!”— говорил я себе. — “Здесь каждый- второй — стучит… “
 С того дня Рахмет как-то незаметно исчез, словно на самом деле умер. Предполагать такое и думать было страшно.
“Наверное, выписали”, — обманул я себя, и вскоре нашёл терпеливого слушателя в лице одного молодого человека, по имени Володя.
Однажды, пренебрегнув осторожностью, я изложил ему учение Христа…
      На другой день меня вызвали к врачу.
      — Ты что, — спросила врач, как только я оказался в её кабинете, — говорят, будто — верующий?
      — Я?!
  Какой-то внутренний голос всё-таки подсказал нужный ответ.
      — Видите ли, — начал я играть ту же роль заумного придурка, что и на психологических тестах, которыми меня как раз мурыжили в последнее время, — В философии есть одно такое понятие… Оно носит название: “Трансцендентальное”или ещё так: “Трансцендентный”… Вы, наверное, знаете, это как раз то, что, как бы, противоположно другому понятию — понятию Имманентного…
 Я остановился, будто бы всё этим объяснил. Врачиха с удивлением смотрела на меня, не улавливая моей мысли.
         — Ну? — принудила она меня к тому, чтобы я дал более обстоятельное объяснение на поставленный вопрос.
— Так, вот, — продолжил я, догадываясь, что она никогда не заглядывала хотя бы в словарь философских терминов, — Для того, чтобы некоторым людям было понятно, что обозначают эти понятия, можно прибегнуть к обычному языку и вместо слова “Трансцендентный”употреблять слово “Бог”…
 — Ну, это другое дело! — Врачиха закурила сигарету, — А то смотри!..
      Либо она просто решила меня пожалеть и отнестись формально к моему объяснению (ведь я же не стал бить себя в грудь и заявлять: “Да — верующий! А теперь делайте со мной что хотите!"); либо она просто не захотела создавать новых проблем ни для меня, ни для себя (мой диагноз был, наверное, уже состряпан, и меня готовили к выписке). Я вышел из кабинета и только тут понял окончательно и действительно и, на самом деле, серьёзно: здесь каждый — стукач, в том числе и я сам, уже отрёкшийся трижды…
      А Борис продолжал работать на совесть…
 “Видимо — весьма идейный комсомолец,”— размышлял я сам с собой. — “Иначе кто бы, не жалея молодости, месяцами лежал с психами — чтобы выведывать у них то, что не могли врачи? Или и сам он, несчастный продукт среды, в которой оказался вольно или невольно, был серьёзно болен?..”
         Удовлетворяя доносами свой комплекс неполноценности, этот психический урод работал на уполномоченных властью; по их первому зову шавка прибежала в назначенный час в отделение милиции, опознала меня, когда я спускался по лестнице, и протявкала всё, что выведала в психбольнице. Это бесполое растение поведало о том, что я “нёс крамолу”, о том, что без зазрения совести эта “подсадная утка”читала почти у меня на глазах в моём дневнике — открыв ящик моей тумбочки, в то время как я лежал рядом и делал вид, что сплю…
Впрочем, дневник-то я вёл с расчётом на то, что его будут читать “волки в овечьих шкурах”. И помимо заинтересовавших меня цитат из “Войны и Мира”, что читал с огромным увлечением, я вставлял туда всякую рефлективную тарабарщину о своих надуманных болезненных ощущениях…
 Что этот человекообразный призрак поведал ещё — мне неизвестно. Факт же его появления, указывал на то, что власти проявили ко мне необычный интерес, не суливший ничего хорошего…
 Во время допроса в милиции у меня выведали о моих планах снова поступать на Подготовительные Курсы при Московском Университете, и следователь “посоветовал”отказаться от мысли получить высшее образование, но — оставаться в дворниках, поскольку мои религиозные взгляды “показались”ему весьма опасными для общества. Составили протокол, где меня назвали “католиком-бабтистом”, написав “б”вместо “п”. И своей подписью я подтвердил их невежество.
         Конечно, я не послушался “доброго”совета, а вопреки ему последовал завету “вождя”— “Учиться, учиться и учится”. Вот, наверное, почему в МГУ ко мне начал липнуть новый стукач (видимо и он следовал тому же учению). Пришлось опять бросить учёбу, ограничиться редкими встречами с верующими, единственно близкими мне теперь людьми…
Постепенно страсти всё-таки улеглись. От меня как будто отвязались. И хотя ещё долго меня мучила возникшая мания преследования (в каждом встречном я подозревал стукача), всё же, со временем я успокоился, нашёл в душе сокровенное место, которое должен занимать у человека Бог.
Мало того, несколько раз я испытал необыкновенное мистическое откровение Бога, в котором я и Он сливались в одно духовное целое. Я научился входить с Ним в контакт посредством сосредоточенной молитвы. Невозможно человеческим языком передать те ощущения, каждый раз всегда иные, когда даже тело перестаёт являться, по словам Платона, “темницей для души”…
 В какой-то момент — стоило пожелать пойти в мистическом контакте глубже — и тело было бы оставлено мною без сожаления. Но природный страх перед необъяснимой мистической бездной, всё же, останавливал, и я всегда возвращался к знакомым берегам Леты…
Состав нашей общины время от времени менялся. Кто-то один уходил, и его отпускали с философской безжалостностью. Но скоро его место занимал какой-нибудь неофит, и каждый, находя в его незрелых наивных суждениях сходство со своим собственным бывшим религиозным невежеством, чувствовал удовлетворение от своего духовного продвижения. Новичка оценивали на отсутствие способностей противопоставить идеологии общины что-то своё. И если подобный талант не находился, вскоре обращённый “приживался”и делался похожим на других, вплоть до выражения лица.
 Лицом общины являлся лидер, всеобщий кумир, который возглавлял её центр. Встреча с ним, а особенно “умная беседа”, давали всем нам, сектантам, заряд на долгие дни отчуждённого одиночества в семье и на работе. Этот “Старший Брат”, которого мы звали Санитаром, впоследствии объявил себя ни-много-ни-мало как старцем и духовным наставником тайного Ордена, якобы получившего благословение от самого папы Павла VI. За годы пребывания в ордене-общине все его члены постепенно получали “социальное оскопление”, становились фанатичными инфантильными последователями идеи, так называемого “практического экуменизма”, а вследствие конфронтации с властями, неверующими родителями и бывшими друзьями — оказывались в полной власти лидера.
Не избег общей участи и я, оказавшись в секте, как и все, в кризисный для меня период жизни — после возвращения из больницы, когда сознание моё было сильно заторможено действием нейролептиков и транквилизаторов.
Тем не менее, постепенно наваждение стало проходить. Прежде всего, во мне заработало подсознание. Оно верно оценило ситуацию, в которой я оказался, и указало мне из неё выход, хотя и весьма болезненный. Из прошлого опыта оно извлекло хороший для подобных случаев “инструмент”— “любовную горячку”(см. рассказ Стефана Цвейга “Амок”).
 Приложение этого “инструмента”к социально-религиозной игре, в которую я оказался втянут, должно было привести к её полной катастрофе. Первым моим шагом было введение в основную игру “троянского коня”, или моей собственной безусловной игры-подпрограммы, с её внутренними правилами. Вместо сублимированной любви к Санитару во мне родилась настоящая страсть (подобно той, что так хорошо описали Куприн и Достоевский) к одной, вновь появившейся, сестре.
 Случилось же так, что не только я один испытал подобное чувство. У меня оказался соперник, и не кто иной, как “правая рука”Санитара. Именно он нашёл эту сестру, отбил у какого-то парня “из мира”, ввёл в нашу подпольную группу, и после того, как девушка была обращена в экуменизм, сам не устоял перед искушением и ввёл в соблазн…
Когда я влюбился в неё, я ничего этого не знал. Да и Санитар, который был на самом деле в курсе всех дел, скрывал то, что работало против его внутренней политики. Общаться же непосредственно, без ведома лидера, членам общины запрещалось, якобы, в целях конспирации.
 Страсть возникла не сразу и зрела во мне очень долго. Незаметно для себя я начал испытывать поначалу симпатию к девушке и душевный комфорт в её присутствии на собраниях. Поначалу я даже гнал все мысли о влюблённости как противоречившие религиозной жизни; старался смотреть на неё, как на сестру во Христе. Любовная горячка вспыхнула неожиданно фатально и бессознательно. И ощущение её иррациональной природы возбуждало ещё сильнее слепую страсть, заглушало всякие логические соображения.
Организацией ордена Санитар хотел укрепить ряды пошатнувшейся общины. Однако не подозревал, что тем самым он рационализировал её суть, до сего момента неопределённую в конечных своих целях, и приближал религиозную игру к её логическому концу. Он знал о грехопадении своих подопечных, о моей влюблённости, и, тем не менее, полагал, что монашеский обет грешников свяжет снова всех по рукам и… душам.
 Как ни странно, воля всех оказалась настолько парализованной, что все согласились вступить в орден и принять обет. Один за другим, поодиночке, каждый принимал послушание. Наступила и моя очередь…
Помню, как после обряда, заключавшегося в общей молитве и возложением Санитаром рук, братья и сёстры стали меня поздравлять со вступлением в орден.
   Неожиданно и она — подошла ко мне и просто поцеловала…
 Никто из закомплексованных сектантов на такое никогда не решился бы!
   Её поцелуй, человеческий поцелуй, мгновенно снял с меня все рациональные и подсознательные запреты, и, как это ни казалось кощунственным, в тот же миг я сказал себе, что влюблён в девушку — несмотря на только что совершённый обряд, обязывавший к монашескому воздержанию на целые три года.
Впрочем, как выяснилось позднее, орден не мог считаться настоящим, как бы он ни назывался, какие бы ни ставил перед собою задачи, поскольку в нём не было рукоположённого священника. Да и благословение от Папы Римского, по-видимому, было тем, как говорится, желаемым, которое выдавалось за действительное. Вместе с наивными, разочарованными в жизни, людьми я оказался втянут в социальную игру талантом актёра, умело её инсценировавшего, по-своему несчастного неудачливого человека, нашедшего в ней своё призвание…
Последовали объяснения, результатом которых оказался мой полный разрыв с сектой, переход из Католичества в Православие и, как следствие душевного надлома — потеря мистического контакта с Богом, полная апатия к жизни, к людям, и из боязни нового разочарования — потеря способности любить и чувствовать…
Как будто чёрное покрывало снова набросили мне на голову…
Программа, заложенная в глубине подсознания, оказалась выполнена; я вышел из опасной игры как нельзя вовремя…
Год спустя, немного оправившись от пережитой душевной трагедии, с горем пополам мне удалось поступить в гуманитарный вуз и даже продержаться в нём до самого его окончания. Тем не менее, перед выпускными экзаменами мне снова пришлось столкнуться с властями.
К этому времени у меня образовался новый круг знакомых — прихожан одного известного православного священника, отца Алексея, где я встретил женщину, на которой сам того не ожидая, быстро женился.
Гонения на верующих продолжались и в новом моём окружении. На протяжении 1984 — 1986 годов очень многих прихожан беспрестанно вызывали в КГБ и Прокуратуру, и особенно священника, под чьим покровительством я оказался после ухода от Санитара. Некоторых вообще арестовали и обвинили в нарушении Уголовного Кодекса СССР. Как я вскоре узнал от общих знакомых, был арестован и Санитар. Так что я не был ошеломлён случившимся однажды телефонным звонком из КГБ, куда меня пригласили в качестве “свидетеля”.
Юродствовать, как раньше, я больше не собирался и, тем более, не собирался более позволять издеваться над собою. Поэтому сразу же вежливо попросил соблюдения законности и вызова повесткой. Повестку прислали. Но, не желая поступать, как многие, прибегавшие по первому зову и затем быстро начинавшие “плыть”— давая такие показания, которые были нужны следователю, я в назначенный час не явился. Меня попытались “выловить”через милицию — дома, и через Прокуратуру — на работе. Наконец, им удалось зажать меня в угол, запретив деканату института допускать меня к сдаче экзаменов до тех пор, пока я не явлюсь в Прокуратуру.
Зачем я был им нужен? Недалёкие люди! Узнав от одного “поплывшего”о том, что я прекратил отношения с сектой со скандалом, они полагали, что я буду рад случаю отомстить Санитару — вплоть до сотрудничества с ними и в содействии в возбуждении уголовного дела против незаконно арестованного человека…
Как могли эти хищники не понимать, что, несмотря на все мои разногласия с Санитаром, люди, облачённые властью, являлись для меня во много крат большими врагами — нежели какой угодно отдельный человек, и, тем более, незаконно ею гонимый! Мой практический экуменизм заключался в том, что я не пошёл с ними на сделку. Они потратили кучу времени и сил, чтобы допросить меня в Прокуратуре, но так и не получили от меня никакой обличительной информации.
Возбудить уголовное дело им не удалось. Однако, Санитара, будто бы “как социально опасного”“упекли”в спец-псих-лечебницу, под Благовещенском, где он пробыл до 1987 года, когда Горбачёв пришёл к власти и начал проводить демократические реформы, получившие название “Перестройки”.
Несколько лет спустя, собираясь эмигрировать из России, я встретился с Санитаром. Трудно сказать, какие он перенёс испытания. Несомненно, прав Варлам Шаламов, заметивший, что лагерная жизнь не приносит человеку положительного жизненного опыта. Так и Санитар после освобождения сильно изменился. Его московская экуменическая группа распалась. И несколько лет спустя, когда Ельцин начал вводить в России капитализм, и всякая религиозная деятельность была легализована, Санитар не нашёл для себя ничего лучшего, как тоже покинуть Россию. Он уехал на родину, в один Прибалтийский город.
Моя жена Лиза была чрезвычайно общительным человеком. В постоянных встречах с прихожанами, устроительством всякого рода религиозной деятельности — следуя примеру нашего духовного отца — она будто искупала перед Богом какой-то долг. И очень часто сама по себе активность и деятельность становились главнее цели, которая должна была из них проистекать. Меня удивляла эта философская слепота. Стоило бы незаметно подменить объект деятельности религиозного содержания — безрелигиозным, и всё та же активность продолжала бы оставаться главным, без чего она не могла жить, чувствуя свою принадлежность и преданность узкому кругу единомышленников. За эту именно активную религиозную деятельность власти и преследовали как нашего духовного отца, так и его прихожан.
Впрочем, с началом Горбачёвской оттепели власти позволили отцу Алексею открыто выступать с проповедями: на радио, телевидении, сценах всевозможных домов и дворцов культуры, в библиотеках и других различных организациях. И когда он развернул свою активность чрезвычайно широко, всколыхнулись какие-то злые силы, будто до сей поры дремавшие, и однажды отца Алексея убили у самого порога его дома.
Эта трагедия произошла много позже, перед самой моей эмиграцией. А в те годы, когда я пришёл в его приход после моего разрыва с Санитаром, отец поистине сделался для меня близким человеком, к которому я мог всегда прибегнуть в тяжёлые минуты жизни, получить отпущение грехов, благословение, добрый совет, выправить психические вывихи. Фактом своего существования он защищал от экзистенциального холода Вселенной, а в минуты отчаяния, сомнения, опасности — вселял уверенность и надежду. Пока он был жив, та духовная энергия, которой он питал целый приход, воспринималась, как должное, и по-настоящему его необыкновенная жизнь и деятельность были оценены лишь, когда его не стало…
А тогда… Кто мог ведать, что такое случиться? Помимо религиозной активности, семейная жизнь налагала обязанности. Появившиеся на свет один за другим дети, принесли с собою заботы о заработке. Духовная жизнь как-то незаметно отступила, потерявшись в быту. Я стал редко бывать в церкви, почти перестал молиться. Впрочем, в попытке зафиксировать испытанное некогда Откровение, я написал книгу философско-психологического характера, перечитывая которую впоследствии, сам для себя вновь находил забытые истины. Несмотря на это, жизнь моя стала более объективированной, нежели прежде. Я поменял несколько работ, пока, наконец, не остановился на одной — некоторой “золотой середине”, где можно было работать, не утруждаясь, за деньги, позволявшие сводить концы с концами. Жизнь приобретала законченную размеренность и, казалось, уже ничто не изменит её по существу…
Когда духовное бремя грехов, накапливавшихся на душе за месяцы, начинало давить, в случавшуюся минуту самосознания и раскаяния, я спешил к отцу Алексею. От былой инфантильности осталась лишь ностальгия, выражение которой я редко находил в уединённой молитве или рефлексии при вынужденном ожидании — в очередях за продуктами или при поездках в транспорте, когда можно было не торопиться, а, спокойно предавшись течению обстоятельств и времени, сделаться как бы одиноким посторонним зрителем своей собственной, а вместе с этим — и других, где-то за окном, в калейдоскопе мелькающих жизней…
Но такое философское созерцание тоже случалось редко, потому что мозг был постоянно занят суетливыми мыслями, тесно связанными с тем количеством забот, которое необходимо городскому жителю ежедневно решать и от которых он почему-то не бывает в состоянии отказаться…
Сильным потрясением для меня был случай, когда у велосипеда, на котором я ехал с пятилетним сыном, на ходу оторвалось переднее колесо. Мой сын попал в реанимацию с травмой черепа. Чудом он остался в живых. При невольном воспоминании об этом, я спешил занять сознание чем-нибудь повседневным, ибо начинал ощущать объективированный из моей памяти ужас преисподней, сползавший на меня чёрным покрывалом, которое я спешил сбросить, заглушая душевную боль таблеткой транквилизатора…
Вообще, несчастье с сыном случилось на фоне ряда неприятностей в типографии, где я зарабатывал на жизнь в качестве технического служащего местного радиотрансляционного узла. Обязанности были примитивные, и высвобожденное время я использовал для работы над своими философско-религиозными записями, которые имел неосторожность часто оставлять без присмотра. Моя начальница, “редактор радиоузла”, сидевшая в соседней комнате и изнурённая бездельем малограмотная партийная баба, конечно, однажды залезла в мой стол, где я оставлял рукописи, прочла, и — донесла в Первый Отдел (представительство КГБ по месту работы). Учинили демонстративный обыск, нашли “криминал”и почти что “под конвоем”повели в Первый Отдел. Начальник Первого Отдела попытался сразу взять на испуг. Завел длинную речь с намёками и скрытыми угрозами. Слушая его, мне сделалось смешно. И прервав кагэбешника на полуслове, я сказал ему, чтобы он не терял зря рабочего времени, поскольку я знаю, что он мне хочет сказать, так как совсем недавно прошёл через ряд допросов в КГБ и Прокуратуре в качестве свидетеля; что в моих персональных записях нет ничего криминального, и делал я их во время обеденного перерыва, о чём может поведать моя начальница; посему и вопрос должен быть исчерпан, и мне пора идти на рабочее место…
Однако столь логичные рассуждения оказались роботу непонятны. Я разрушал всю его игру, к которой он, видимо, готовился несколько дней. И мне ещё долго пришлось слушать его намёки и угрозы, объяснение какими должны быть личные записи, о чём я должен и не должен писать. В конце концов, как я и предполагал, он стал вербовать меня в агенты, положив передо мной лист бумаги и ручку, чтобы я тут же выдал имена своих друзей и знакомых. На этом программа пришла к концу. Автомат выдавил из себя ещё несколько пустых угроз — уволить меня с работы, если в течение месяца, я не послушаюсь “доброго совета”и не явлюсь с повинной…
И действительно, ровно через месяц началась “травля”. Мне назначили проходить квалификационную комиссию, что означало последующее увольнение “в связи с несоответствием с занимаемой должностью”. Чтобы не получить такой записи в трудовой книжке, я не долго думая, прибегнул к испытанному спасительному способу: пожаловался на плохое самочувствие и… стал “лечиться”в стационаре при псих-диспансере. Да и на самом деле, моё психическое состояние в тот момент оставляло желать лучшего… Я протянул четыре месяца, вернулся в злополучную типографию. К прежним обязанностям меня, однако, не допустили. Я стал работать в электроцехе, среди людей того сорта, которым доставляет удовольствие издеваться над “белыми воронами”. Все они, конечно, знали, в какой-то доступной для них форме, что меня за что-то понизили в должности, однако никто не решался расспрашивать. Впрочем, и среди них, как ни странно, оказалась одна добрая душа. Это была молодая некрасивая и вульгарная женщина, перематывавшая обмотки электромоторов. Она могла позволять грубым мужикам из электроцеха обнимать себя у всех на глазах, ругалась с ними “отборным матом”, курила, “как паровоз”, папиросы и вместе с другими пила водку. Но когда на меня нападали, издевались, и насмехались — так что я даже не мог понять смысла в юморе этих примитивных людей — нередко эта женщина вступалась за меня и лучше всякого мужика “отбривала”того, кто норовил меня “укусить”. Чаще всего, я просто игнорировал всяческие выпады, стараясь не вступать в игру этих “трущобных людей”. Но не всегда, конечно, это удавалось. И я чувствовал симпатию к этой “святой грешнице”, добрая душа которой волей какого-то недоразумения оказалась в этой обстановке… Впрочем, вскоре я нашёл другую сносную работу и поспешил уволиться из этой “Первой Образцовой Типографии”, которая когда-то до революции носила имя издателя Сытина… Тем не менее, полагаю, герои Гиляровского обитают там и по сей день…
В это время во Владивостоке, сумев договориться с Рейганом по вопросам внешней политики, Горбачёв прибег к тактике, оставшейся в истории под названием “Перестройки”. Впрочем, всё ещё мораторий на ядерные испытания сопровождался мораторием на соблюдение прав человека… И всё ещё Андрея Сахарова удерживали в ссылке.
Моя жизнь не пестрила событиями большого масштаба. Всё в ней имело будничный характер. И мои отрицательные эмоции были такого же серого цвета. Однако я никогда не считал и не считаю себя обывателем, пассивно плывущим по течению. Таковой, по-видимому не испытывает эмоций того характера, которые приходилось переносить мне из-за конфронтации с властями, впрочем, не такой уж явной, чтобы, как других, привести на скамью подсудимых или — к трагической смерти…
Однажды мой дальний родственник из Архангельска, дядя моей матери, Василий Васильевич, оказался проездом в Москве и остановился у нас на день. Как и следует, он поведал о цели своей поездки. Оказалось, что он направлялся в Тульскую область, в одну глухую, заброшенную деревню, где он два года назад купил дом и проводил всё свободное время — начиная с ранней весны и кончая глубокой осенью. Я давно был наслышан о домах, продаваемых за бесценок в подобных, так называемых, “неперспективных”деревнях, и попросил его разузнать о возможности подобного приобретения, поскольку моей семье негде было проводить отпуск. Кроме того, иметь свой собственный дом — льстило ощущать себя хоть каким, но хозяином. Да ещё и постоянная боязнь роста цен и возвращения времён репрессий или гражданской войны, толкали позаботиться о будущем, когда, возможно, станет единственным разумным выходом из положения — не оглядываясь назад, покинуть Вавилон и обосноваться поближе к земле, подобно героям известного романа Бориса Пастернака.
Вскоре я получил письмо, в котором Василий Васильевич сообщал, что по соседству с ним продаётся дом, в хорошем состоянии, и совсем недорого. Ради такого дела тёща безвозмездно ссудила несколько сот рублей, и в скором времени я заключил сделку с бывшим хозяином дома, состоявшую в написании расписки и для подкрепления дела — распитии бутылки водки, привезённой мною по совету моего родственника.
Так я стал домовладельцем, хотя и без каких бы то ни было юридических прав, потому что сделка не была заверена официально. “Хватит на наш век!”— говорили подобные мне соседи-домовладельцы, пенсионеры из Архангельска и Москвы, уже успевшие убедиться в полной бесхозности брошенной на произвол судьбы деревни, с добротными кирпичными домами, банями, сараями, погребами, яблоневыми садами, огородами, поросшими ядрёным сорняком.
После приобретения дома, четыре лета подряд, как проклятый, я пытался благоустроить разваленное хозяйство — действуя вопреки фатальному закону социалистической энтропии, в зоне действия которой оказалась эта деревня. Приезжая туда, чтобы отдохнуть от городской жизни, приходилось на всей прилегающей территории выкашивать сорняк, быстро и неимоверно разраставшийся и делавший невозможным доступ к дому, перекладывать печной дымоход, ремонтировать крышу.
Порою я ловил себя на мысли, что Гёте мог быть прав, провозгласив через Фауста, что вначале было дело… Но не все люди, тем более, деревенские, читают книги, а к делу и вовсе могут относиться по-разному…
На следующий год после покупки дома в деревне пропала вода. По слухам, бывший житель деревни, которого в глаза называли “Главным”, а за глаза — “Косым”, назло оставшимся и обосновавшимся жителям пережёг одну из фаз двигателя, обеспечивавшего подачу воды из скважины в земле. И в борьбу за существование вошла ещё одна обязанность — регулярная ходьба за водой в ближайшую “живую”деревню, расположенную за полтора километра. Другой год принёс новый сюрприз.
Зимою, когда в деревне никто уже не жил, проехал на тракторе с двумя сыновьями бывший хозяин моего дома. По весне у него обнаружили почти всё пропавшее добро “дачников”, начали следствие. Не без влияния председателя совхоза, где вор состоял в партии, работал трактористом и был незаменимым на время посевной, следствие заморозили. Эта кража вызвала у большинства поселян, где жили воры, негодование, хотя обокрали только дачников. Так на деревне сурово относятся к ворам, что когда в поле у бывшего владельца моего дома случился сердечный приступ, то не нашлось ни одного доброго самаритянина. Проходившие мимо, говорили, что так ему и надо. Несчастный человек пролежал на дороге целый день и умер, не дождавшись в этой жизни судебного приговора. Жестокосердны деревенские люди к тем, кто нарушает их традиции. Или быть заодно с властями льстит мелкому тщеславию? Подтолкнуть оступившегося, добить падающего — форма проявления лояльности? Несмотря на свершившееся строгое наказание, состоялся и официальный суд, на котором вынесли решение, что дети — в ответе за грехи своих родителей: одного из его сыновей как психически больного отправили лечиться в больницу, а другого — отбывать повинность в каком-то другом месте.
Тем не менее, дачная жизнь в деревне имела немало положительных сторон…
Прежде всего, это вечерние и ночные часы, когда небо раскрывалось, как волшебный зонт, мириадом звёзд, и когда можно было в уединении поразмыслить перед чистым листом бумаги о человеческом бытии; или когда сквозь глушение, не такое сильное, как в городе, удавалось послушать передачи радио “Свобода”…
Происходило “очищение сознания”: временем, текущим здесь совсем иным образом; уединением, спасавшим временно от безумной городской жизни; а также — скупой предметностью деревенского бытия, благотворно действовавшего своею девственной примитивностью на раздражённую душу. Все городские заботы и проблемы отступали, стирались из памяти, теряли реальность. И когда наступало время возвращаться к обычной жизни, чувствовался прилив сил, вдохновение, свежая энергия…
Моё московское существование сильно отличалось от деревенской жизни. Я всё время ждал, когда наступит время, и я снова окажусь в моей глухой деревне.
И вот однажды, как только сошёл снег, я собрал рюкзак и, несмотря на ропот жены, отправился в своё “поместье”.
С той самой минуты, как я вышел из дому и сел в автобус, кончилась вся моя прозаическая жизнь, которая, наверное, являлась некоей преамбулой к тому, что в дальнейшем мне было уготовано судьбою. Ибо всё случившееся в моей жизни прежде, хотя и не было столь значительным, чтобы являться предметом художественного изложения или психологического исследования, тем не менее, послужило формированию той части моей личности, которая смогла явиться реципиентом, так сказать, “идеи, носившейся в воздухе”…
Впрочем, отбросив общие рассуждения, перейду к изложению невероятных событий, приключившихся со мною весной 1990 года…
Итак, 28 апреля, в субботу, я вышел из дому, часов в десять утра, с запасом по времени, чтобы успеть на Тульскую электричку, отправлявшуюся с Каланчёвского вокзала в 12:50 по полудню, вошёл в автобус, чтобы доехать на нём до станции метро и, не снимая рюкзака, пристроился у окна, на задней площадке.
Несмотря на три таблетки пиразидола (антидепрессанта, употребляемого мною время от времени), которые я проглотил после завтрака, настроение было скверное. Безрадостное чувство глубокой безнадёжности — как следствие полученного от жены напутствия — не покидало меня.
Целую неделю мы находились в очередном беспредметном психологическом разладе, раздражённые друг на друга: она — из ревности к моему отъезду, я — в ответ на тягостный семейный климат, созданный её непониманием того, что я ждал этой поездки всю долгую зиму. Целую неделю для поднятия тонуса я употреблял антидепрессанты и транквилизаторы.
Поистине, весь семейный климат создаёт женщина, “хранительница очага”, И этот фактор тоже, как мне сейчас кажется, с точки зрения фатальных событий, произошедших со мною далее, был неслучаен.
Я был счастлив вырваться из дому хоть ненадолго, хоть куда… Не было бы деревни — я уехал бы в другой город, к каким-нибудь знакомым… Лишь бы подальше от жены, с которой уже давно потерял контакт и взаимопонимание. Она жила своим миром, уйдя с головою в религиозную активность, встречаясь с многочисленными людьми, требуя от меня исключительно исполнения “домашних”обязанностей, но ревностно остерегая меня от вмешательства в свои дела. И вот, дойдя до крайнего предела раздражения, я не нашёл ничего лучшего, как в знак протеста, перешагнуть через семейные обязанности, оставить её с детьми на несколько дней — разрушив тем самым её бесчисленные очередные планы в отношении её религиозно-общественной деятельности.
Она знала о том, что я давно планировал эту поездку. И не считалась со мною, требуя от меня остаться дома чтобы освободиться для своих дел, ставших мне уже давно, как говорится, “поперёк горла”. Деятельность во имя деятельности становилась главнее религиозности. И эта очередная попытка использовать меня, насилие над моей свободой и религиозным мироощущением, которых эта женщина меня незаметно лишала, оказалось последней каплей. Я разругался, хлопнул дверью и вышел на улицу…
Итак…
… Я ехал в автобусе и постепенно начинал “отходить”после скандала. Весь клубок неразрешимых проблем, окутавший плотной пеленой моё сознание, постепенно забывался — поскольку невольно я думал о своём путешествии. То ли это обстоятельство, то ли действие циклодола, таблетку которого я проглотил дополнительно перед выходом из дому, — привело меня в некое “философское”настроение, позволившее уже очень скоро с интересом созерцать менявшуюся картину действительности, временами выхватывая из неё отдельные элементы, чтобы, уложив их на соответствующие весы сознания, определить им место в моём мировоззрении и, таким образом, тут же потерять к ним всякий интерес и даже забыть — как подлежащие банальной классификации…
Но постепенно моё восприятие изменилось ещё иначе — по всей видимости, вследствие работы подсознания в направлении того, что я начал остро ощущать свободу одиночества и невольно ожидать от предстоящего путешествия какой-либо новизны. Моё сознание сделалось, что называется в философии, “экзистенциальным”. Причём — безо всякого осмысления механизма этого перехода. Осмысление пришло позже, когда я начал вспоминать подробности того дня…
Я с живым интересом стал всматриваться в окружавшую меня действительность и — на своё собственное в ней положение, как бы со стороны…
Вероятно, в моей подкорке произошло торможение (скорее всего — из-за принятого лекарства), которое активизировало работу подсознания, связанного более с эмоциональным восприятием, нежели рациональным. Раздражающие очаги в активном сознании были подавлены действием лекарств, и таким образом оно впустило в себя согревающее тепло подсознательного.
Взглянув сквозь салон полупустого автобуса через кабину водителя, впереди у дороги, за перекрёстком, к которому подъезжал мой автобус, я увидел необычайно большое скопление людей.
Эта толпа сразу напомнила мне случай, произошедший совсем недавно, в этом же месте…
Был солнечный день… Я куда-то ехал в автобусе, битком-набитом людьми, когда он неожиданно резко затормозил и остановился. Сначала все пассажиры вознегодовали на водителя. Но потом быстро притихли.
Автобус продолжал стоять, пока кто-то самолично не открыл вручную двери.
Когда я выбрался из автобуса вместе с другими, то увидел следующее…
Впереди, на оттаявшем от дорожной соли асфальте лежала на спине девочка-подросток. Вокруг неё в беспорядке валялись рассыпанные конфеты. Перед нею на коленях опустился какой-то мужчина и приподнимал ей голову. Изо рта вытекала тонкая струйка крови, а по телу девочки пробегали судороги… На встречной полосе, стоял грузовик… Толпа, выползавшая из автобуса, медленно заслоняла собою ужасную картину. Было страшно тихо… И я ещё долго продолжал стоять на одном и том же месте…
Её сбил грузовик, обогнавший мой автобус, как раз в тот момент, когда девочка перебегала дорогу перед ним. Если б мой автобус отъехал от остановки, на которой я вошёл в него, на несколько секунд раньше, то грузовик обогнал бы его в другом месте, и девочка осталась бы жива… Я был последним из тех, кто задержал автобус, потому что долго не мог в него втиснуться и не давал водителю закрыть за мною двери и отъехать…
Водитель грузовика взял девочку на руки и понёс к обочине, где остановилась легковая машина. Он положил её на заднее сидение. Я подумал, что сейчас её спешно повезут в больницу. Но автомобиль остался на месте. А водитель вернулся к своему грузовику, обошёл его и скрылся от любопытного людского глаза. И тогда толпа постепенно начала расходиться. Грузовик, автобус, легковая машина с мёртвой девочкой, весеннее солнце — остались на том же месте, будто навеки…
Чтобы отвлечься от печального воспоминания я скользнул взглядом в сторону, предположил, что на этот раз, слава Богу, толпа собралась по случаю распродажи какого-нибудь дефицита.
И вот тут-то я увидел необыкновенное существо… Это была девушка. Удивительно, чем она привлекла моё внимание: то ли красотой лица, то ли светлым платьем на фоне свежей травы и — распущенными русыми волосами; то ли странным зачарованным взглядом, устремлённым в никуда; то ли своею беспроблемной молодостью, источаемой всем её видом; то ли — самое удивительное — каким-то необычным светом, сиявшим над её милой головкой…
Автобус делал левый поворот и потому, пропуская встречный транспорт, остановился рядом с тем местом, где находилась эта сказочная нимфа, и я мог ещё некоторое время лицезреть это чудо…
Девушка сидела в траве, прямо на газоне, среди жёлтых одуванчиков, обхватив колени руками. Какой-то прохожий торопливо вышагивал мимо неё, по тротуару, и, торопясь присоединиться к толпе обывателей, совершенно не смотрел в её сторону, тогда как меня будто бы приворожило к ней, и я не мог отвести глаз…
Окно автобуса представилось мне живой картиной, выхватившей из окружающего мира глубоко спрятанную красоту и на короткое время создавшее настоящее нерукотворное произведение самой случайности… Эта картина превосходила всякое совершенное произведение искусства присутствием в ней незримой жизни, каждое мгновение видоизменявшей её и тем самым не позволяя застыть и достичь какой-либо степени обобщения…
Автобус медленно ушёл влево, и картина осталась где-то вне реальности моего восприятия. Всё ещё сохраняя увиденное перед своим мысленным взором, я почувствовал такое разочарование от этой мгновенной потери, что, не мешкая, направился к выходу, желая скорее вернуться на то место, где мне открылось увиденное, — чтобы созерцать ещё раз это чудо… Ощутив необъяснимое внутреннее движение, я сейчас же обратил внимание на своё мироощущение, казалось, утерянное когда-то давно и навсегда, но, вот, обретённое вновь неожиданным образом… Я знал из какого-то прошлого опыта, что подобное чувство невозможно сохранить длительное время, и теперь стремился успеть получить достаточный импульс для вдохновения — хотя бы на время предстоящего пути в деревню…
Автобус провёз меня метров. Я вышел из него и направился в обратную сторону по тротуару. Не сделал я и десятка шагов, как увидел, что навстречу мне двигалась она. Как она могла успеть оказаться здесь, я и не смел подумать в тот момент. Меня убивало то обстоятельство, что картина, мною увиденная, была разрушена какой-то необходимостью, заставившей девушку подняться и перенестись сюда. Я был обескуражен и, остановившись, не знал, как поступить. Я знал, что ничего в жизни не повторяется дважды. И то, что много раз из-за нерешительности я упускал своё счастье!
Чего я хотел от этой девушки? Сам не знаю! Мне виделось, как мы вдвоём возвращаемся на цветущий газон, садимся на траву и смотрим друг другу в глаза, в которых нам открывается бездна любви, отражаемой в бесконечности взгляда, меняющегося, и заставляющего из груди подниматься волне экстаза, которая накрывает нас обоих с головою…
В другой раз я сказал бы себе, что опрометчиво и вовсе неприлично знакомиться на улице. Что может из этого получиться? Лишь разочарование в своих предположениях… Но в тот миг моё поведение было импульсивным, и впоследствии я сам удивлялся себе: куда подевалась вся моя рассудительность, от которой, впрочем, я, как правило, только страдал, теряя живое мировосприятие?..
А девушка шла навстречу и смотрела прямо на меня. И вот, когда она поравнялась со мною, я не выдержал.
— Простите! Это вы только что были там, на газоне?
— На газоне?
Она остановилась, приблизилась, внимательно всматриваясь в моё лицо.
— Проезжая на автобусе, я увидел вас в окно…
Слова сами собой рождались во мне.
Иной раз случается такое настроение, что не знаешь, о чём вести речь с пришедшим по делу знакомым человеком, и с трудом выуживаешь из себя осколки мыслей, которые всё время оказываются неуместными, отчего разговор получается бестолковый, так что и собеседнику делается как-то не по себе, и он торопится попрощаться, а ты по какой-то инерции продолжаешь искать то, что может вас объединить, и, найдя, как назло какую-нибудь общую тему, вынуждаешь и его, и себя поддерживать игру до тех пор, пока, наконец, не поможет какая-нибудь случайность её прекратить.
Сейчас было совсем иначе…
— Что же вы увидели?
В её голосе не чувствовалось никакой иронии, а было скорее любопытство. Она говорила с акцентом, не оставлявшим сомнения в её иностранном происхождении.
— Вы сидели, обхватив колени руками… И мне показалось, что от вас исходил странный свет… Так что я даже решил выйти из автобуса и направиться к вам. Но вы каким-то чудесным образом оказались уже здесь…
Я сказал это всё спокойно и размеренно, и у меня возникло такое чувство, будто я разговариваю с нею не в первый раз.
— Что вы увидели ещё? — Продолжала спрашивать девушка. — Не смущайтесь! Мне это важно знать!
Она пытливо посмотрела мне в глаза. Я хотел, было, описать подробнее увиденную картину. Однако разве я мог передать словами всю палитру чувств, испытанных мною в один миг? И я не нашёл ничего лучшего, чем сказать следующее:
— Какой-то прохожий спешил мимо вас. Но почему-то он не обратил на вас никакого внимания…
— А почему вы обратили внимание?
Она разговаривала так, будто никуда не спешила и будто бы решила досконально разобраться в этой ситуации со мною. И для меня тоже как будто не существовало времени — начиная с того момента, когда я увидел её из окна автобуса. И всё-таки теперь его ощущение начинало возвращаться.
— Видите ли, — начал я, — Наверное, мне привиделось… Точнее, вот что: я теперь вижу, вы — несколько иная, нежели та, которой вы показались мне там, на газоне…
— Правда?
В её голосе послышалась нотка разочарования.
— Я сам — очень рациональный человек, — продолжал я, — Но сейчас, наверное, я не смогу дать полного объяснения… Мало того, глядя на вас, я сейчас в большом недоумении…
— Отчего же? — Она кинула взгляд на мой рюкзак, а мне показалось, будто она спросила по-английски: “Why?”
— В вас есть что-то, не подлежащее анализу…
Я чувствовал, что теряю под собою почву из-за нелепости ситуации, в которой оказался. Тем не менее, что-то толкало меня на рассуждения, и я продолжал.
— Я не знаю, что это… Мне кажется, я вижу такое впервые… Скорее всего, это,… — я на мгновение умолк, опасаясь сказать то, что вертелось на языке. Но всё-таки не выдержал:
— Скорее всего, это — красота!.. Да!.. Вы удивительно красивы!.. — воскликнул я, возбуждаясь оттого, что преодолел внутренние барьеры стеснительности, которые мешали откровенности.
— Когда я ехал в автобусе, — продолжал я говорить торопливо, — то подумал, что, наверное, моё чувство… связано с общей картиной: весна, солнце, цветущий газон, деревья, создающие интерьер картины, и тому подобное… Но сейчас… Я не понимаю, отчего мне хочется с вами говорить…
— Кто вы? — прервала меня девушка.
— Я? — Не зная, что ответить, я молчал.
— Как ваше имя?
— Андрей, — ответил я, — А ваше?
Мой рюкзак за плечами делал наше знакомство комическим. Только я подумал об этом, как она сказала:
— Какое значение может для вас иметь моё имя? Лучше опустите свой мешок. Ведь вы это хотите сейчас больше всего сделать.
Я снял рюкзак и проговорил:
— Я хотел бы с вами познакомиться…
— Куда же вы ехали? — Будто не услышав моих слов, девушка взглянула на рюкзак, у моих ног.
— В деревню…
Моя воля была будто парализована.
— У меня там дом… Деревня эта — всеми забытая и глухая… Довольно далеко отсюда… И ещё сто километров от Тулы… Я там провожу отпуск… Отдыхаю от городской жизни… Сейчас там, в соседнем доме живёт мой дальний родственник из Архангельска… И ещё, наверное, один сосед, из Москвы… Они первыми купили в деревне дома и приезжают туда ранней весной сажать овощи на огороде… Чтобы потом хватило на всё лето… Потому что до магазина очень далеко. И покупать в магазине нечего… Моего родственника зовут Василием Васильевичем Кузнецовым… Он дядя моей мамы…
Неожиданно я остановился, осознав, что излагаю эти подробности так, будто кто-то помимо моей воли тянет меня за язык. Я попытался придти в себя. И начал уже жалеть, что вышел из автобуса и вступил с незнакомкой в диалог.
Девушка как будто почувствовала это.
— Можно я провожу вас — чтобы вы не опоздали на поезд?
— Меня?.. — Удивившись такому предложению, я растерялся. — Неужели вы на самом деле хотите этого?
— Там разберёмся!
Она улыбнулась и бросила взгляд на мой рюкзак, который я незамедлительно поднял и мгновенно надел на плечи.
До метро мы всё время шли молча. Чтобы я не опоздал на поезд, она посоветовала остановить такси, в которое мы сели рядом друг с другом на заднем сидении и снова не нашли, о чём говорить, а только поглядывали время от времени друг на друга: я — всматриваясь в её безукоризненной красоты черты лица, она же — будто с каким-то серьёзным вниманием изучая меня мгновенным прикосновением своего взгляда. Я находился в каком-то полусне наяву. И спроси меня, что я видел кроме неё, я бы не смог ответить. У неё были замечательные голубые глаза, встречаясь с которыми, я чувствовал, как утопал в них, не в силах оторваться. Порою я так долго не мог отвести от неё взгляда, что она нарочно прикасалась своей рукою к моей и возвращала меня к действительности, но для того лишь, чтобы от этого прикосновения меня захлестнула новая волна экстаза…
Так мы доехали до Каланчёвки, откуда отправлялась электричка. Мы вышли из машины, поднялись на платформу и стали ждать поезд. Чтобы не потерять драгоценного времени быть с девушкой, я даже пренебрёг покупкой билета.
Придя немного в себя, я, наконец, сказал нечто логичное:
— Я не могу поехать, не будучи уверен, что увижу вас снова…
Сказав это, я подвёл итог сомнениям, переполнявшим меня.
— Скажите мне адрес, куда вы едете, — услышал я в ответ.
— Я никуда не еду!
Я снова снял рюкзак и опустил на заплёванный асфальт платформы.
— У нас нет времени, — сказала она всё с тем же акцентом. — Мне нужно, чтобы вы сейчас ехали. Я найду вас сама. Говорите адрес вашей деревни!
— Причём здесь деревня?
Кто-то протиснулся прямо между нами, грубо толкнув нас обоих.
— Через три дня я снова буду в Москве. Дайте мне ваш телефон!
Неожиданно у платформы оказался поезд. Народ, толпившийся вокруг нас, ринулся к раскрывшимся прямо за моей спиной дверям. Моя девушка едва успела отскочить в сторону. Меня же, несмотря на все мои усилия вырваться из толпы, потащили в вагон. Оказавшись в поезде, я кинулся к окну и стал его открывать. К счастью, это сразу же удалось сделать. Она подбежала ко мне.
— Скорее говори свой адрес и, несмотря ни на что поезжай туда! прокричала она.
Что-то странное прозвучало в её интонации, заставившей меня сразу же дважды скороговоркой проговорить адрес моей деревни: “Тульская область, Белёвский район, деревня Бобынино”…
— Как же вас зовут? — взмолился я после того, как она сказала, что запомнила адрес.
— Софией, — ответила она не сразу, будто после некоторого раздумья. — А какой номер дома и квартиры?
— В этой деревне нет никаких номеров…
Она протянула мне руку, едва дотягиваясь до открытого окна.
— Вы… — начала девушка, но, не договорив, коснулась моей руки, отчего я ощутил нечто подобное лёгкому ожогу, который бывает при касании высокочастотных проводников радиопередающих устройств. От неожиданности я отдёрнул руку, и в этот самый момент поезд тронулся.
— Вы будете мне очень нужны! — закончила София.
Она двигалась рядом, шагая по платформе.
— Я женат… — проговорил я совсем беззвучно, одними губами, не отрывая от неё взгляда. И каким-то образом она поняла, что я сказал.
— Это не имеет значения! — услышал я чудный её голос.
Она остановилась и — пропала из виду…
  Поезд ехал не быстро и не медленно. Я смотрел невидящим взглядом в проплывавшие мимо декорации…
Опомнился я не сразу. Оглядевшись по сторонам, я увидел, что все места заняты, а вагон битком набит людьми.
Тут я обнаружил отсутствие своего рюкзака и вспомнил, что оставил его на платформе. Я попытался пробраться к выходу. Следующей остановкой был Курский вокзал. Я был на полпути к тамбуру, когда поезд остановился, и в считанные минуты пассажиров набилось столько, что на следующих станциях пытающиеся втиснуться в двери не имели никакого успеха. А тех, кто хотел проникнуть в вагон через открытое мною окно, с боем выталкивал какой-то обыватель, занявший моё место.
И тогда мне вспомнились слова Софии о том, чтобы я ехал в деревню “несмотря ни на что”. И по здравом размышлении, что сумею как-нибудь прожить три дня и без вещей, оставшихся в рюкзаке, я смирился и предался в руки судьбе…
Дорога была мучительно долгой, свыше четырёх часов езды только до одной Тулы. Электропоезд шёл с опозданием, постоянно пропуская вперёд поезда дальнего следования. Так что по приезде на место я едва успел взять билет и пересесть на другой, местный, поезд, направлявшийся в небольшой провинциальный город Белёв, не доезжая до которого мне следовало сойти на одной из многочисленных мелких станций.
Какая-то инерция двигала мною. Почему-то мне и мысли больше не приходило о том, чтобы вернуться в Москву или побеспокоиться о потерянных вещах. Будто бы бессознательно я исполнял приказ Софии…
Дорогой я размышлял о моём странном знакомстве. Я воспроизводил в уме наш диалог и взвешивал всё сказанное ею — в попытке понять: кто она. Что-то необыкновенное в её облике и поведении никак не оставляло меня в покое. Что я узнал о ней из нашей недолгой встречи? Лишь то, что её звали Софией, и что, судя по акценту, она — иностранка. Непонятен был и её интерес ко мне. Из-за усталости от долгой дороги мне вообще стало казаться, что никакой встречи с девушкой не было и либо она мне привиделась в каком-то мимолётном сне, либо это была самая настоящая галлюцинация наяву — чего, впрочем, со мною никогда до сих пор не случалось…
В тульской электричке всю дорогу стояла духота из-за выдавшегося чрезвычайно жаркого дня. Пыль, возникавшая из-за малейшего дуновения, вызывала у меня страшную аллергию, отчего я всё время чихал и не отнимал от лица единственный, промокший насквозь, носовой платок. Вечером же, в Белёвском поезде, напротив, оказалось прохладно, и мне нечего было надеть на себя, так как все тёплые вещи остались в рюкзаке. Я недоумевал, как я только мог забыть его на перроне. И этот факт косвенно подтверждал, что моя удивительная незнакомка действительно существовала и обладала таким сильным обаянием.
В любом случае беспокоиться о рюкзаке теперь не было смысла. По всей видимости, его новым хозяином стал какой-нибудь удачливый приезжий, каковых всегда огромное множество в Москве, а особенно, на так называемых, “Трёх вокзалах”…
Из какой страны приехала в Москву София? Куда она шла по улице, совсем одна? Почему так неожиданно предложила проводить меня? Что такое случилось с моей рукой, когда она прикоснулась к ней и, будто, обожгла? Может, это всё та же аллергия, возникшая у меня вследствие утренних волнений и — от лекарств? А если так, то, может быть, на самом деле, всё случившееся — галлюцинация, явившаяся мне в виде сказочной незнакомки из-за моего душевного расстройства?..
Так я размышлял всё время. И ожог, на правой кисти руки, то и дело возвращал мои мысли “на круги своя”…
Было совсем темно, когда в половине десятого вечера я сошёл с поезда на станции Манаенки и, согреваясь спешной походкой, направился к своей деревне, которая лежала в четырёх километрах пути по просёлочной дороге.
Последний раз я приезжал сюда прошлой осенью с Евгением — мужем одной прихожанки, которая часто бывала у нас дома. Оба они были старше меня и моей супруги лет на 20. Узнав от своей жены о том, что у меня есть дом в заброшенной деревне, и что я привожу оттуда даровой урожай яблок, Евгений проявил интерес и несколько раз составлял мне компанию в моих походах.
Как-то раз мы приехали весной. Снег только что сошёл, и земля была ещё мокрая. Ручей в овраге, рядом с моим домом, превратился в настоящую реку, которую мы переходили вброд. Мы работали всю ночь, раскапывая одну сотку земли, чтобы посадить картофель. Для чего? “Мы должны испытать, на что мы, городские жители, способны!”— говорил Евгений. Я вывел из дома длинный электрический провод, повесил на шесте лампочку, и слушая пение соловьёв, мы работали лопатами…
Когда летом я приехал в деревню с детьми, то, выкапывая мелкую не уродившуюся картошку из поросшего сорняком огорода, я, тем не менее, вспоминал наш весенний приезд и ночное пение соловьёв, обратную дорогу к дому — через поля и леса, к шоссе, где мы поймали попутный грузовик и за три рубля доехали до Тулы, а затем, в Туле, на троллейбусе до вокзала, где нас чуть было не оштрафовал контролёр, но, увидев, что мы — неместные, денег брать не стал, а просто обязал купить два билета…
“В Москве бы, небось, церемониться не стали, — заметил я, когда мы вышли из троллейбуса, — взяли бы штраф даже с покойника… “
  “Да, это удивительно, что у людей, особенно провинциальных, ещё сохраняется что-то человеческое — несмотря на тяжёлый быт и невежество… “— ответил Евгений.
Он возвращался в Москву, к жене, которая несколько лет назад неожиданно обратилась в христианство и возомнила, что имеет право учить жизни… Она постоянно его пилила, обвиняла в невнимательности и грубости к их приёмному сыну, подростку-пьянице, ожидавшему суда за угон и серьёзную поломку автобуса…
По возвращении в Москву Евгений взял вторую работу и за лето оплатил ремонт автобуса, дал, кому следует взятку, чтобы вместо суда сына взяли досрочно в армию…
А осенью прошлого года мы снова поехали в “нашу”, как стал говаривать он, деревню. На этот раз — испытать себя в сборе яблок. В погребе-землянке, расположенном в тридцати метрах от дома, из старых досок мы соорудили стеллажи.
Лил беспрерывный дождь. Времени было всего одна ночь, день, и вечер… Бережно обёртывая каждое яблоко в отдельный лист бумаги, несколько пачек, которой Евгений “захватил”с работы, мы долго укладывали урожай на полках погреба — в надежде приехать через месяц-другой и увести его с собою в Москву. Так было жалко нам, горожанам, видеть, как пропадали брошенные на произвол судьбы сады! А сколько их было в целой деревне! А сколько таких брошенных деревень было и остаётся по всей России! А сколько полей с неубранными урожаями целых посевов видели мы с Евгением, проезжая на поезде и проходя окрестностями нашей деревни! И это всё в то время, когда Россия закупала зерно из-за границы, оплачивая его валютой! И это всё — когда в самой Москве редко можно было купить в государственном овощном магазине российское яблочко: всё либо румынские, либо венгерские, либо югославские… Как не пожалеть было наших деревенских яблок!
Помнится, мы ехали той осенью в поезде и смотрели на размываемые убогой нищетой и временем ветхие деревенские халупы, похожие скорее на сараи, чем на людское жильё, и я заметил:
— Посмотрите, Евгений, какая кругом беспросветная тоска! Так было в России испокон веков. Так здесь будет всегда… Нужно уезжать из этой страны…
Он со мной не согласился.
А вечером мы добрались до нашего деревенского дома и обнаружили его дверь взломанной, весь небогатый скарб — в беспорядке, в никелированном баке, для питьевой воды — экскременты.
Приведя в порядок жильё, мы сели перекусить. И тогда я вытянул из своего рюкзака бутылку водки. Она оказалась кстати. Мы оба были убиты физически и морально. Выпили молча. Долго сидели, продолжая что-то жевать и каждый — думая о чём-то своём…
И тогда Евгений сказал:
— Да! А быть может ты и прав!..
На другой день мы набили яблоками два огромные, довоенного времени, фанерные чемодана, подобранные мною как-то в Москве на помойке, как пригодные именно для этой цели; привязали их к детской коляске, в которой поместили ещё два мешка с яблоками; наполнили яблоками сумку, на колёсах, рюкзак Евгения и, — уже поздним вечером, под проливным дождём медленно двинулись в путь, к поезду…
Переходя вброд ручей, Евгений под тяжестью рюкзака не удержал равновесия и упал. Я помог ему высвободить руки из лямок, подняться… Выбравшись на берег, мы смеялись… Так было легче…
“Вот к чему приводит жадность!”— шутил над собою Евгений, надевая на плечи промокший рюкзак.
Опасаясь опоздать на поезд из-за задержки с переправой через ручей, время от времени, освещая фонариком ручные часы, мы с невероятным трудом тянули наш груз.
Первый час мы чувствовали, что не сумеем одолеть размытую глину почти утонувшей в размокшем поле дороги. Колёса коляски были бесполезны, так как утопали в грязи вместе со всей нижней металлической основой. Тем не менее, миновав жилую деревню, мы выбрались на крепкую дорогу, очистили застопоренные колёса коляски от соломы, и в оставшиеся полчаса едва успели-таки добраться до станции, купить билет и погрузить наш скарб в подошедший поезд…
“Даже местные мешочники не везут столько, как мы!”— заметил Евгений, когда мы оказались в вагоне с весьма комфортабельными для провинциального поезда креслами.
“И зачем всё это было нужно?!”- думал я, шагая по ночной дороге, на этот раз совсем один. — “Яблоки, в погребе, должно быть совсем сгнили...”
         … Мы так и не приехали за теми яблоками. К зиме Евгений заболел, и, один, я ехать не собрался. А в апреле, Евгений скоропостижно скончался, находясь в санатории. После окончания вечерней телевизионной программы, когда пациенты санатория стали расходиться по палатам, Евгений остался сидеть на своём стуле и смотреть в погасший перед ним экран… У него остановилось сердце… Это произошло всего лишь две недели назад…
       Мигают часы электронные
Газовым двоеточием,
И цифры таксомоторные
Склоняются ближе к ночи.

Со скоростью максимальною,
Назначенной городу свыше,
Колотится в жизнь астральную
Сердце, как дождь по крыше.

Созрели в деревне яблоки,
Выкопан весь картофель…
В весеннем утреннем облаке
Увидится мне твой профиль.

В погребе плод на хранение
До срока сложен, до стужи.
Не будет предан забвению,
Поскольку он был нам нужен.

Обёрнуто каждое бережно,
Отдельно, синей бумажкой…
Яблоки эти пережил…
Оставил в доме рубашку…
  
Не размеряя силы,
Мы шли через лес и поле
И на плечах тащили
Скарб. Для чего он боле?

В дом наш залез грабитель.
Но ничего не взял.
Только лишь дверь в обитель
Здорово поломал…

Доехали на попутной
До города мы за трёшник.
Не ведали в те минуты:
Работает где-то счётчик.

Копейки в минуты сложились,
Рубли превратились в часы,
В полночь часы обнулились,
Травы не отнять у косы…

Дёрн от земли сорван,
Земля прошлогодняя — пух —
Снежный скинула саван,
Не умирает дух.

Смерть может быть знамением:
“Вовремя умереть”…
Высшее предназначение
Надо понять суметь.

Часы вперёд убегают…
Нельзя на нули делить!
Когда тебя покидают,
Не дух, но душа болит…

Конец наступил дороге.
Поклажу снимаешь с плеч.
Доехал и — слава Богу! —
В ножны пускаешь меч. 
  
Боясь заблудиться в темноте, всё же, я миновал поле и перелесок, прошёл сквозь жилую деревню, с беспрерывно лающими в каждом дворе собаками, пересёк другое поле, через густой туман спустился в овраг, по которому бежал всё тот же и ещё не пересохший ручей, почти “на ощупь”перешёл его в известном мне узком месте по кем-то брошенному в его течение тракторному колесу, поднялся по склону оврага на другой его берег, обошёл насыпь погреба и… в удивлении остановился…
В окнах моего дома горел свет!
В тишине спавшей природы было слышно, как за моей спиной, в овраге, журчал ручей, обтекая тракторное колесо. От земли поднимался сырой прелый воздух.
“Неужели я сбился с дороги и пришёл к чужому дому?”— подумал я, — “Или это Лиза?.. Кто-то из знакомых привёз её на автомобиле… Сначала обругала, ввергла в депрессию, а теперь решила устроить этакий “сюрприз”…
Я уже сделал несколько шагов к дому, но снова остановился.
“Нет, такое невозможно...“
Я покосился на дверь погреба.
“Может быть, спрятаться в погребе, выждать… Скорее всего, это снова воры или какие-нибудь бродяги”…
Я шагнул к погребу. Вспомнил, что дверь должна быть заперта на замок, который мы повесили с Женей. Ключ от него был спрятан в доме.
“А вдруг это Евгений?! Вдруг он на самом деле жив?!”
Ведь меня даже не позвали на похороны… И мёртвым я не видел его, хотя и посетил позднее его могилу…
Взглянув через луг, в сторону дома Василия Васильевича, я увидел слабый огонёк.
“Скорее всего, это Василий Васильевич, решил навести порядок в моём доме. Так уже было однажды, после того, как по деревне прошли воры и взломали все двери. Он знает, что я могу приехать в эти майские дни...“
Я всё ещё стоял у погреба в сомнении.
“Только, вряд ли он будет ночью заниматься этим,“—  подумал я и сквозь прошлогодний сухостой, окружавший весь дом, стал осторожно пробираться к одному из окон.
Старый торшер, в глубине, одним из двух абажуров слабо освещал комнату, с большой русской печью, посередине. В углу находился самодельный деревянный стол, с двумя стульями. У печи располагались две ветхие кровати, приставленные бок о бок и скрученные для устойчивости друг с другом проволокой.
Только я успел обвести взглядом и узнать в этом ветхом убранстве своё деревенское жильё, как увидел кого-то, остановившегося в плохо освещённом проёме двери.
Я присмотрелся внимательнее и, не поверив своим глазам, отшатнулся от окошка…
Это была она, моя сегодняшняя незнакомка!
У меня перехватило дух. Значит, всё это было на самом деле! Мало того, эта удивительная встреча не закончилась, но продолжается!
Я снова приблизился к окну и увидел, как девушка прошла в глубину комнаты, остановилась... 
И вдруг она посмотрела в окно — и увидела меня!..
Будто испугавшись чего-то, я снова отпрянул назад, но придя в себя, поднялся и поспешно направился к крыльцу.
“Вот зачем она так настойчиво выспрашивала у меня мой деревенский адрес!”— подумал я, не понимая, однако, каким образом Софии удалось разыскать эту заброшенную деревню и пустой дом в ней и даже меня опередить…
Я обошёл вокруг дома, поднялся на веранду.
Девушка вышла мне навстречу.
— Вы здесь! Каким образом?! — пробормотал я.
— Вы забыли свой рюкзак, — ответила она. — Я доставила его сюда.
— Но как?! Как же вы нашли меня? Ведь одного адреса знать недостаточно!
— Я расскажу потом…
Она пристально посмотрела на меня.
— Сейчас вам надо согреться. В вашем термосе, кажется, есть чай?
Она направилась в проходную, неосвещённую комнату. Я последовал за ней, нащупал выключатель на стене и повернул его. На низком закопчённом потолке зажглась лампочка, осветив скромное убранство небольшой пустой комнаты, с другой русской печью, самодельным столом и двумя деревенскими лавками.
— Как вам удалось открыть замок? Ведь ключи — у меня!
Следом за нежданной гостьей я прошёл в главную комнату — ту самую, что разглядывал только что через окно.
— Все вопросы потом, — настойчиво повторила она, указывая мне на стул. — Можно развязать ваш рюкзак?
— Да… Разве вы это ещё не сделали?
— Нет…
— Но вы сказали про термос…
— Я догадалась…
Словно заворожённый, я следил взглядом за всеми её действиями.
Время как будто снова, как при первой нашей встрече, перестало существовать. Мне стало немного не по себе.
— Сейчас я налью вам чаю и дам поесть… — Софья склонилась над моим рюкзаком, на полу. — Если бы вы смогли растопить печь… — она стала вынимать продукты, — У меня нет такого опыта…
Я поднялся и подошёл к печке.
— Я специально оставляю дрова внутри — чтобы можно было сразу разжечь огонь, — пояснил я и взял спички, лежавшие на заслонке, у дымохода. — Вы приехали на автомобиле? Одна? Или кто-то вас привёз?
Растапливая печь, я стал забрасывать её вопросами.
Девушка ничего не отвечала, раскладывала на столе мои московские бутерброды, разливала из термоса дымящийся чай по чашкам.
— И здорово же я был, скажу вам, удивлён, когда увидел свет! — продолжал я, чувствуя себя как-то неловко. — Сначала я подумал, что заблудился и пришёл к чужому дому…
Я закрыл дверцу печи, вернулся к столу. Она уже сидела на другом стуле, ожидая меня.
— И чтобы удостовериться, я подошёл к окошку…
Я взялся за свою чашку.
— Когда же я увидел вас… — я запнулся, но потом продолжал: — То понял, что мы на самом деле встречались сегодня утром… Дело в том, что всё это настолько невероятно, что по дороге я уже начал сомневаться, что всё это было в действительности… Я и сейчас, до сих пор, никак не могу придти в себя… Вы, наверное, приехали на автомобиле… Иначе — невозможно. 
— Нет, — услышал я в ответ. — Я прибыла другим способом…
— Вы удивительны в своей загадочности, — попытался я сделать комплимент, на который она, почему-то, никак не отреагировала.
Она молча смотрела на меня, будто бы что-то обдумывая.
Тогда я принялся за бутерброд.
— Всю дорогу я ничего не ел. А вы?
— Я тоже…
Она взяла другой бутерброд.
— Но наше знакомство помогло мне скоротать долгий путь… Я всё время думал о вас…
Я прожевал кусок и запил чаем.
— Скажите, каким образом вы обожгли мне руку?
— Потом, Андрей...- тихо промолвила Софья. — Сначала вам следует отдохнуть. У нас с вами целые три дня. Будьте готовы ко всяким чудесам и ничему не удивляйтесь. И если сможете всё правильно воспринять, то…
Она не договорила.
— То, что же?
— Вы окажетесь… Как вам сказать?..
Она посмотрела на тёмное окно.
— Вы окажетесь нашим избранником…
— “Нашим”? Кого ещё вы имеете в виду?
Я неловко поставил чашку, и чай выплеснулся на стол.
— Вы узнаете всё потом… Завтра…
Она снова пристально посмотрела на меня и добавила:
— Если согласитесь…
— Соглашусь на что? Вы совсем заинтриговали меня!
Я вернулся к чаю и решил больше не задавать вопросов, рассудив, что поскольку девушка сама заинтересована в нашем контакте, то раскроет мне свои тайны скорее, если не быть назойливым.
Закончив с трапезой, я извлёк из чемоданов, запрятанных под кроватями, полусырые одеяла и простыни и, пока София убирала посуду и выходила на двор, постелил две постели.
— Ложитесь поближе к печке, — сказал я, когда она вернулась. — Постель сырая, придётся спать в одежде…
Достав из рюкзака свитер, я отдал его своей гостье и вышел из дому на крыльцо.
Уже была вовсе глухая ночь, с множеством звезд на низком бездонном небе. Невольно я залюбовался его завораживающей красотой. Я нашёл Большую Медведицу и Полярную звезду. Там был Север. Там осталась Москва, жена с детьми…
“Как бы она отнеслась к моему знакомству с Софией?” — подумал я. — “И что принесёт оно мне кроме лишних проблем?..”
“Измена!”— мелькнула в голове коварная мысль и будто пронзила всё моё физическое существо. — “Неужели это возможно?”
Это противоречило всем моим принципам… Если это произойдёт, то моё психическое равновесие, и без того шаткое, будет разрушено окончательно и навсегда… Я никогда не смогу простить этого себе… И моя сварливая супруга — подавно…
“Однако,” — рассуждал во мне кто-то, — “Многие христиане в наш безумный век сходятся и расходятся, и священники даже отпускают им их грехи...”
“Но допустимо ли мерить свой собственный моральный уровень по чужому?”
“И всё равно, хватает грехов, которые вновь и вновь проявляются и висят тяжким бременем — несмотря на исповеди...”
“Но они не позволяют воспарить душе, как бывало когда-то, и слиться с Духом Божиим… Что же будет, если свершится смертный грех?.. Ад? Ад — в собственной душе, уже сейчас, здесь, на земле!..”
“А не живу ли я итак в аду, постоянно ругаясь с женой?.. И почему она со мною так обращается? Может быть потому, что не любит? Конечно, потому что не любит! Ведь у неё был роман до меня… Она была замужем, ушла к любовнику, который затем бросил её… И чтобы не сойти с ума, как и я, ударилась в религию… Это нас и связало вместе. А люблю ли я её по настоящему? Наш брак напоминает потерпевших кораблекрушение. Чтобы не утонуть, мы схватились друг за другу и мучаем каждый другого… Самые острые впечатления у неё — в прошлом, и ко мне они не имеют никакого отношения...”
“Что я испытал в жизни кроме разочарований? В отличие от неё у меня не было ничего настоящего. Все мои “романы” потому и неудачны, что были выдуманы мною… Всё как-то прошло мимо меня, я ничего не испытал значительного в своей жизни...”
Я спустился с крыльца, подминая сухостой, прошёл по сырой земле в сторону, вдоль дома, остановился, пытаясь что-то понять, придти к какому-то решению…
“Как же мне относиться к Софии?” — продолжал я свои рассуждения. — Ведь она — обворожительна! Она безумно красива! Она младше меня, не меньше чем на пятнадцать лет! И зачем она сюда приехала?! И зачем я только вышел из автобуса?!”
“Нужно ей всё рассказать о своих убеждениях...”
“Но что же меня притягивает к ней? Таинственность и красота? Влюблён ли я в неё? Что это? Неужели любовь с первого взгляда?!”
“Навряд ли… Всё-таки я люблю свою жену… Потому что хорошо её знаю… Могу ли я любить по-настоящему ту, которую не знаю совсем? Если это и влюблённость, то это вовсе не настоящая прочная, проверенная годами, любовь… Ведь в этом нет разумной перспективы… А возможны только душевные и социальные проблемы… Она моложе меня, однако, держится так, будто я — мальчишка… Ей удалось взять тон...”
“Видимо я допустил какую-то ошибку в самом начале, при знакомстве с нею… Её обворожительная красота поставила меня в подчинённое положение...”
“Андрей!”— вдруг услышал я голос девушки, донёсшийся из дому.
Будто внезапно пробудившись от сна, я вытянул из звёздного неба взгляд, повернулся к крыльцу и начал подниматься по ступеням…
Она лежала, положив руки поверх одеяла. Её волосы разметались по подушке и по открытым для моего взгляда детским плечам. Девушка пристально смотрела на меня. Поспешно отведя от неё взор, я увидел на спинке одного из стульев свой свитер и её платье.
— Постель уже вовсе не влажная… — услышал я.
Не найдя, что ответить, я подошёл к своей кровати и потрогал бельё. На самом деле, оно было совершенно сухим.
— Очень странно… — я подошёл к печке и стал ворошить догоравшие угли. — Ведь я совсем недавно растопил печь!..
Закрыв заслонку, некоторое время я ещё наблюдал за исчезавшими язычками пламени, пока не усилился от разогревшейся печи поток жара.
У меня на лбу выступил пот.
Я взглянул на Софию.
— Спокойной ночи, — услышал я собственный голос, и не в состоянии отвести от неё взгляда, всё продолжал смотреть на неё.
— Вы очень красивы! — добавил я.
— Спокойной ночи, — ответила она.
Я выключил торшер и, опасаясь натолкнуться в темноте на печь, стал пробираться в тот угол комнаты, где находился стол со стульями, чтобы там оставить свою одежду.
Мысли о прекрасной незнакомке долго не позволяли мне заснуть.
“Неужели всё это правда?” — думал я. — “Наверное, я просто всё это выдумал, чтобы не свихнуться от тоски и одиночества; и лежу сейчас в этой кромешной тьме, в пустом деревенском доме, один, неизвестно зачем приехав сюда среди ночи...”
Она тихо лежала, совсем рядом.
Стоило мне лишь протянуть руку — и я мог коснуться её.
Что бы последовало за этим? Ответила бы она взаимностью?..
Рассудив, однако, что как бы ни была романтична ситуация, в которой я оказался, мне вовсе не следовало начинать отношения таким образом.
Я успокоил себя этой мыслью.
“Что если София — это та самая немецкая девочка, в которую я был платонически влюблён? Прошло несколько лет… Она немного изменилась… Я ведь почти забыл её… А тут вдруг увидел сегодня из окна автобуса и вспомнил… Вспомнил… Что вспомнил? Вспомнил то чувство, что было когда-то… Оно и привлекло моё внимание к ней...”
Усталость повергла меня в глубокий сон…
 … Мне приснилось, будто в каком-то прибалтийском городе, чем-то напомнившем мне Каунас, где я был когда-то, я иду по старому длинному мосту…
Жаркий летний день. И мальчишки, свесив над рекою босые ноги, зажигают и бросают вниз бумажные полоски, напоминающие своей формой греческую букву “альфа”, потому что они скреплены при помощи боковых прорезей своими концами, и перекручены как бы наизнанку. Благодаря этому бумажки падают, вращаясь вокруг своей оси — пока не распадаются из-за огня, разрушающего их крепление, и не опускаются на воду, так и не успев полностью догореть. Течение реки тушит их и несёт под мост.
Заинтересовавшись зрелищем, я сел рядом с ребятами, тоже свесив с моста ноги, в ботинках. Не успел я пристроиться, как словно почувствовав что-то, обернулся — и увидел жену. В то же мгновение меня больно ударили в спину каблуком, а затем я обнаружил себя летящим вниз с моста и вращающимся подобно свёрнутой омегой бумажке…
Упав в реку, я ушёл глубоко под воду и когда начал задыхаться, не в силах вынырнуть на поверхность, то неожиданно проснулся — и увидел её.
— Молчи! — прошептала София.
В лунном полумраке её тело испускало странный лучистый свет. Коснувшись моего плеча, она обожгла меня точно так же, как тогда, на вокзале.
— Что ты?! — вскрикнул я.
Она же, как заклинание, проговорила странные слова:
— Я — стена, и сосцы у меня, как башни, потому что я достигла полноты бытия…
— Софья! — проговорил я в исступлении и от прикосновения её груди почувствовал, будто какая-то энергия хлынула из её тела — через моё лицо — прямо в мозг — так что я снова мгновенно погрузился в глубочайший сон, будто бы попал под наркоз…
Мне снова приснился тот же сон. Теперь только я знал, что меня в нём ожидало, и потому одновременно являлся как бы посторонним зрителем событий…
… Упав в воду, я вскоре выбрался на поверхность и поплыл вниз по течению реки.
Плыть было удивительно легко. Река делала поворот, и я направился к берегу, к которому течение итак уже сносило меня. Подплыв к нему, я оказался в устье небольшой речки. Я попробовал плыть вверх по её течению. Через некоторое время, увидав просвет среди деревьев на левом берегу, я выбрался на сушу и тут же натолкнулся на колючую проволоку и табличку, на столбе, с надписью:
“ЗАПРЕТНАЯ ЗОНА”.
Я двинулся вдоль ограждения дальше, вверх по течению речки. Пробираться сквозь заросли оказалось нелегко. Я пролез под проволоку и углубился в “запретную зону”.
Некоторое время спустя я вышел на асфальтированную дорожку и пошёл по ней. Дорога привела меня к двухэтажному особняку, на котором я прочёл надпись, выполненную из люминесцентных труб на крыше. Надпись гласила:
“НОВЫЙ ЧЕВИЛОК”.
Время от времени буквы вспыхивали неоновым светом, слышалось искрение неисправной электропроводки. Светило яркое солнце. Дом был необычной архитектуры. Огромные широкие ступени крыльца вели прямо на второй этаж.
Недоумевая, допущена ли ошибка, или слово “чевилок” имеет своё особое значение, я поднялся по ступеням и вошёл в дом.
В большой просторной чистой комнате рядом с журнальным столиком располагались два кресла. Очертания других предметов казались неопределёнными. Тем не менее, у меня возникло чувство, будто когда-то я здесь уже был.
Из какой-то внутренней двери появилась девушка, в которой я обнаружил знакомые черты своей троюродной сестры по отцовской линии Нади. За нею вышла старуха, напомнившая мне её покойную бабку Шуру.
— Разве вы здесь живёте? — удивился я.
— Да, милой! И здеся тоже! проходь сюды, — поманила она меня обеими руками к себе, — Щас я угощу тя своим борщом… Устал, небося, с дороги-то?..
Я сделал несколько шагов вперёд.
— Садися, — указала она на стул, — Я — скоро!
И ушла.
Надя, одного со мной возраста, была, однако, тою же, что пятнадцать лет назад. Будто бы мы снова сделались подростками. Она присела на другой стул.
— Не верь ей, — прошептала она. — У неё тыщи в сундуках!
Почувствовав что-то недоброе, я обернулся. Сзади стояла бабка Шура с дымящейся тарелкой супа.
— Слушай её! Не то еш-шо скажет…
Она небрежно махнула в сторону Нади одной рукой, другой же опустила передо мною тарелку.
Строго посмотрев на внучку, старуха снова куда-то ушла.
— Она имеет дела с трупами, — прошептала Надя, и тут же очутившаяся рядом бабка хлестнула её тряпкой по лицу.
— Пшла вон! Болтушка поганыя! — крикнула она, и девушка бросилась прочь из комнаты.
— Спасибо вам… — я поднялся со стула.  — Я не голоден…
— Ты чаво?! — старуха поставила руки в бока, загораживая мне проход. — Да знаешь ли ты, что находишься на чужой территории, в другом государстве?! Это же — Сиркское посольство! Пока не съешь моего борща, не пущу! А не съешь — убью! Я тут хозяйка! Отравлю!!! Будешь тут гнить и станешь моим вечным рабом!!!
Бабка уже кричала во всё горло, и я почувствовал, что “здорово влип”. По-видимому, в борще находилась какая-то отрава, поскольку старуха уж очень настаивала, чтобы я его отведал. Я понял, что нужно удирать из этого дома — чего бы мне ни стоило.
Сделав вид, что согласился, я присел за стол, придвинул к себе тарелку…
Бабка, отерев фартуком ложку, тут же мне протянула её и сказала сладким голосом:
— То-то!.. Ишь ты!.. Смотри у меня, стервец этакой!..
Погрозив пальцем, она продолжала стоять рядом, наблюдая за мной.
Я перекрестился, как это было когда-то у меня в обычае делать перед едой. Старуха отпрянула на два шага. А я, схватив тарелку, плашмя бросил её в лицо старухе и тут же в три прыжка оказался у двери, схватился за ручку, дёрнул на себя и… прыгнул куда-то вниз — потому что крыльца, по которому я поднялся сюда прежде, почему-то не оказалось.
Упал я удачно, на мягкую землю. Даже ноги увязли в ней почти что по колено. С трудом вытянув их, я почувствовал, будто они налились свинцом.
— Старая ведьма!!! — прокричал я, оглядываясь на дом.
И тут я увидел в окне старуху, с револьвером.
— Убью!!! — прохрипела она сверху, вытирая левой рукой лицо.
Я бросился вдоль дома к ближайшим кустам. Послышались выстрелы, а затем — грохот падения чего-то тяжёлого. Обернувшись, я увидел старуху, медленно поднимавшуюся с земли. Иррациональный страх превратил мои ноги в ватные. Превозмогая себя, я попытался бежать.
“Только бы успеть до кустов!”— думал я, с трудом передвигаясь.
Уже наступали сумерки. В густом кустарнике я мог найти спасение…
Расстояние между мною, кустами и ведьмой сокращалось непропорционально. Старуха бежала быстрее меня. И всё же я успел раньше, чем она догнала меня. В это время совсем сделалось темно. Углубившись в заросли, я бежал, сам не зная куда, напролом. Останавливаясь на мгновение, сзади себя я слышал треск ломавшихся веток. Раздалось несколько выстрелов. Пули пролетели, едва меня не задев. Ведьма держала верное направление, слыша шум моего бега.
Споткнувшись о булыжник, я неожиданно упал. Не думая о боли в ноге, я поспешно поднял камень и бросил над кустами в сторону. Сам же лег на землю, не в силах пошевельнуться от усталости. Старуха тоже затихла где-то позади, по-видимому, прислушиваясь. Я осторожно снял с ноги ботинок и бросил его тем же способом, что камень. И тут я услышал, как ведьма пронеслась в двух шагах от меня, в том направлении, где упал мой башмак. Подождав ещё с минуту, я снял второй ботинок и бросил его как можно дальше в обратном направлении, откуда бежал. Раздались выстрелы, треск ломавшихся веток, удаляющиеся крики.
Оглядевшись по сторонам, я обнаружил впереди себя небольшой просвет в кустарнике, тихо пробрался туда и, оказавшись на небольшой поляне, поспешил через неё прочь, от шума и выстрелов, доносившихся сзади.
Силы снова вернулись ко мне. Я был вне поля действия ведьмы.
Наступила скорая ночь. Я долго блуждал в темноте по зарослям, пока не выбрался на обыкновенную городскую улицу, где, не глядя на номер, сел на какой-то троллейбус. Ехал я очень долго. И когда мне это совсем надоело, то проснулся
Во всём теле я чувствовал такую усталость, будто на самом деле всю ночь за мною была погоня. Поднявшись, я внезапно вспомнил о своей гостье и её ночном посещении…
С веранды доносился какой-то шум. Одевшись, я вышел из комнаты и увидел девушку.
Услышав мои шаги, Софья резко повернулась ко мне.
— Доброе утро!
— Доброе утро...- пробурчал я, испытывая обычную утреннюю депрессию.
— Уже готов чай.
Она поставила чашку на стол.
— Спасибо…
Я сел и отхлебнул из чашки. Я никак не мог ещё придти в себя после сна и недоумевал: не приснился ли мне её ночной визит? Софья села напротив меня.
— Я всегда долго раскачиваюсь по утрам, — пояснил я. — Чай — это как раз то, что мне нужно.
Она молча смотрела на меня.
— Ты думаешь, что я приснилась тебе? — вдруг спросила она.
Не ожидая такого вопроса, я не нашёл ничего лучшего, чем парировать:
— Что ты со мной сделала?
— Как и полагается у вас: чтобы войти в контакт, нам нужно было максимально сблизиться…
— У кого это “у вас”? И при чём здесь “контакт”?
Я начинал злиться за эти недомолвки.
— А вот при чём! — ответила она резко. — Теперь я расскажу, кто я…
— Наконец-то! — воскликнул я. — Только скажи сначала, как ты смогла меня усыпить, и что всё-таки случилось ночью?
— Я изучала тебя…
Её акцент меня раздражал. Мне никак не удавалось по нему вычислить её национальность.
— Изучала? Каким образом? Зачем?
Я отодвинул свою чашку в сторону.
— Ты поймёшь это позже. А сейчас слушай меня! И только не пугайся!
Софья придвинулась ко мне, наклонилась через узенький столик, из трёх досок, и, посмотрев мне в глаза, медленно произнесла:
— Я пришла сюда, к вам, на планету Земля, как вы её зовёте, из Созвездия Близнецов… Я пришла сюда с определённой миссией, взяв облик одной вашей земной девушки — той самой, которую ты видел на газоне вчера… То была не я… Ты видел оригинал… Мои спутники телепортировали её на газон после того, как была снята с неё копия, которая сейчас перед тобой… Изначально я — не человеческой природы, хотя теперь, впрочем, я такой же человек, как и ты, и она… Частично я — гомункулус, частично — обладаю своей прежней субстанцией, определить которую однозначно на вашем языке невозможно…
Она отпрянула немного назад от стола, продолжая наблюдать за моей реакцией. Я не знал, что ей ответить, подумывая, к чему нужна девушке эта “легенда” и, соображая, как лучше повести себя: сделать вид, что поверил, на тот случай, если у неё “психический сдвиг”, или повести себя естественно и выразить сомнение в возможности поверить ей. Я выбрал последнее. Однако Софья не дала мне что-либо, сказать.
— Ты решил правильно… Я не больна психически…
И она снова замолчала, продолжая пристально на меня смотреть.
— То, что ты сомневаешься, это вполне нормально…
И снова — пауза.
И вдруг, меня будто что-то ударило изнутри, так что я подумал, уж не болен ли на самом деле я сам.
— Ты… — промычал я, — Ты… читаешь мысли?!
На мой вопрос она не ответила, но продолжила свой рассказ…
— Создать такую копию, которой является моё тело, и воплотиться в него весьма непросто. До сих пор, например, никто из нас не смог воплотиться в мужчину. Впрочем, был один вариант, но оригинал, с которым мы вступили в контакт, посчитал всё за собственное сумасшествие и самоликвидировался прежде, чем мы успели снять с него все необходимые параметры. На его примере мы убедились, что инкарнация возможна лишь на полном здоровом взаимопонимании и на добровольной основе. Синтез всех компонентов, составляющих человеческое тело, слишком сложен. Тем не менее, мы пошли на это, так как потерпели неудачу с инкарнацией. И вот, перед тобой экземпляр этого сложного процесса… Мы истратили почти все энергетические ресурсы… Срок нашего пребывания на Земле заканчивается… Многие весьма важные вопросы остались нерешёнными… Нам до сих пор не удалось понять происхождение вашей жизни в самом широком смысле… Впрочем, мы вернёмся к этой теме позднее…
Утреннее солнце, отражаясь от ложки, в её чашке, пускало зайчик на полураскрытую входную дверь, в тени. Я увидел, что одна из петель, на которые вешается замок, была повреждена.
— Итак, я являюсь копией той девушки, что ты видел вчера, — услышал я голос Софьи, и подумал: “И зачем нужно было портить петлю?..”— Я и она были телепортированы на тот газон, мимо которого проезжал твой автобус. Я раньше, она — несколько позже. Я как раз направлялась для выполнения последующей программы, когда ты вступил со мною в контакт…
Она говорила, я внимал её словам, немало ошарашенный таким поворотом дела.
Конечно, я не мог поверить ни единому её слову. Но продолжал слушать свою гостью, полагая, что выводы относительно её “легенды” сделаю позднее…
— Вчера, — продолжала девушка, — я слегка притормозила твоё сознание, и всё время наблюдала за твоими мыслями и поведением…
Мне сделалось не по себе. Я всё ещё не знал, насколько можно верить её словам и насколько — собственному рассудку.
— Успокойся! — вдруг спохватилась Софья, — Сейчас это пройдёт. Тебе нужно лишь привыкнуть к этой всего лишь мысли…
Она выделила последнее слово.
— Я не причиню тебе никакого зла! Обещаю тебе! Выпей свой транквилизатор… Это сейчас будет кстати…
И она протянула мне таблетки реланиума.
— Ты меня извини, что я вытащила их из твоего рюкзака без спроса. Я ожидала подобной реакции на мои слова… Твоему предшественнику сразу сделалось дурно, несмотря на все мои попытки логического воздействия. Он ушёл в туалет, закрылся и только потом принял рациональное решение — сразу же повеситься. Я прочла его мысли, когда он начал снимать ремень и прилаживать его к трубе… Вы, люди, так устроены, что сначала вами завладевают эмоции. И затем рассудок выполняет то, что они ему диктуют. К сожалению, пока я не в состоянии прочитывать эмоции и понимать их адекватно… Он сделал всё очень быстро, как будто боялся, что у него не будет больше времени. Мне потребовалось несколько минут, чтобы выжечь щеколду с куском двери. Но вернуть его к жизни не удалось…
Я выдавил из упаковки и проглотил таблетку.
— Как выжечь? — поинтересовался я больше из-за того, чтобы заполнить вопросом возникшую паузу, нежели понять что-нибудь.
— А вот как!
Софья поднесла правую длань к упаковке из-под лекарства, что я оставил на столе, и я увидел, как та вдруг начала плавиться, испускать неприятный запах. Поражённый этим чудом, я не сводил глаз с дощатого стола, пока в нём не образовалось отверстие, величиной с кулак, в которое провалилась дымящаяся масса.
Девушка поднялась, налила из чайника воды в стакан и стала заливать разгоравшиеся язычки пламени по краям отверстия в столе и — на полу.
— Как ты себя чувствуешь? — она уселась на прежнее место. — Я нарочно рассказываю тебе всё это, чтобы ты избежал эмоциональных ошибок. Как-никак, некоторые люди, всё-таки способны косвенно контролировать свои эмоции…
— Ничего, нормально… — пробормотал я, допил из стакана остатки воды, которой она гасила огонь. — Где ты раздобыла воду?
— Конденсировала немного из воздуха, пока ты спал.
— Мне не верится в то, о чём ты говоришь, и я боюсь убедиться в твоей правоте…
— Просто это для тебя непривычно. Это новое явление действительности в твоей жизни, к которому необходимо немного привыкнуть…
— Ты сказала, что воплотилась только вчера… — я посмотрел девушке в глаза, — Когда же повесился мой предшественник?
— Вчера, — Софья тоже поднялась. — Это произошло как раз после того, как мы сняли копию с той девочки.
Только я хотел спросить, кто был этот человек, как услышал:
— Это — её одноклассник. У них был не совсем удачный роман…
На веранде нестерпимо пекло солнце.
Только я подумал об этом, как Софья предложила перейти в дом.
— Лучше на свежий воздух, — возразил я, и, не дожидаясь её, вышел из-за стола и спустился с крыльца.
Когда она подошла ко мне, не зная почему, я вспомнил о бытовой стороне деревенской жизни и предложил отправиться за водой, а по дороге продолжить разговор. Я начал пристраивать к тележке канистры для воды, одновременно размышляя над случившимся, так и не укладывавшемся ещё в моём сознании. Моя подруга не мешала мне, остановившись поодаль и наблюдая за моими действиями. Когда всё было готово, и мы направились по тропинке в сторону соседней деревни, я спросил:
— Скажи, что означало это сексуальное заклинание, которое ты произносила ночью, когда пришла ко мне?
— Это слова из Песни Песней! Разве ты не знаешь? — Софья взглянула на меня с удивлением. — Песня Песней — очень странная книга, которая включена в Библию. Поздняя критика считает, что эротика влюблённых, поэтически выраженная в Песни, на самом деле в скрытой форме символизирует интимные отношения человека с Богом…
— Что же всё-таки было у нас этой ночью? — прервал я её, — Причём тут Библия?!
— Видишь ли, — ответила Софья, — Во-первых, ты очень желал близости со мной… И я подумала, что это будет способствовать нашему взаимопониманию, и ты не будешь меня пугаться. Но у нас не было с тобой ничего такого, чего ты опасаешься. Я лишь коснулась грудью твоего лица. Этого было достаточно, чтобы ты впал в глубокий сон, и я смогла сделать запись с твоего сознания. Во-вторых, чтобы понять вашу цивилизацию, прежде всего, нам необходимы некоторые биологические сведения. Если бы у нас была возможность, мы бы создали твоего двойника, благодаря информации, полученной мною за эту ночь, и проводили бы все эксперименты с ним. Но, как я тебе уже сказала, такой возможности у нас больше нет. Кроме этого, как выяснилось, и я — не совершенная копия. Дело в том, что нам удалось снять только несколько поверхностных пластов с рациональной части сознания той девочки. И никакой двойник не в состоянии решить всех наших вопросов…
Мы стали спускаться под гору, в овраг. Софья взяла меня под руку. Только у ручья я обратил внимание на то, что она в лёгких туфлях.
Я подхватил её на руки и в три шага перенёс через воду.
— А Библия тут вовсе ни причём, — неожиданно добавила она. — Просто мне нужно было произнести что-нибудь странное, чтобы затормозить твоё сознание. Вот и всё…
— Странно! — воскликнул я, опуская на землю это маленькое, красивое существо.
— Что странно?       
— Как-то необычно держать на руках неземное существо!
— Девушка улыбнулась.
— Ты не покончишь собой!
— Почему ты умеешь улыбаться? — Мы стояли друг против друга. — Ведь ты говорила, что не обладаешь эмоциями…
— Не совсем так, — она продолжала улыбаться. — Не так просто провести границу между мыслями и эмоциями. Кроме того, эмоции, как я полагаю, спаяны с вашей физической природной субстанцией. Если тебе хорошо, то тебе хочется улыбаться. При этом не имеет значения: хорошо ли тебе из-за внутренних, рациональных причин, или вследствие физического удовольствия. Честно говоря, я никогда не полагала до своего воплощения, что обладать физическим телом — так приятно. Только теперь я могу понять и значение многих слов вашего языка. Провести же границу между эмоциональным и рациональным довольно трудно. Скорее всего, эмоциональное восприятие — это дополнительный канал, по которому возможен обмен информацией в более ёмкой форме…
Поднявшись наверх, мы двинулись по дороге. Я вёз тележку, подпрыгивавшую на неровностях и издававшую грохот от плохо закреплённых на ней пустых канистр.
— Можешь ли ты каким-то образом уверить меня ещё более в том, что ты — инопланетянка, — спросил я, когда мы прошли сотню метров по дороге в молчании.
— Говори со мной на том языке, что думаешь… — отвечала она.
Мы шли рядом. Я — в огромных сапогах, рубахе навыпуск, старых тренировочных штанах. Она — в лёгких туфлях на низком каблуке и ситцевом платье с короткими рукавами. Она едва достигала моего плеча. Девушка то и дело поднимала свою голову вверх, чтобы посмотреть мне в лицо, и ветер тоже изредка шевелил её русые волосы, остриженные до плеч, обнажая то и дело её шею. Каждый мой взгляд будто бы являл собою фотографический снимок красавицы, навсегда запечатлевая её удивительный облик в моей памяти.
— Ты, новоявленный фарисей, хотел спросить, — продолжала она всё с той же очаровательной улыбкой, — Могу ли я сделать для тебя ещё какое-нибудь знамение?
— Мне так трудно во всё это поверить… — пробормотал я в оправдание.
— Ты зря полагаешь, что я не знаю вашей религиозной терминологии. Мы уже несколько лет изучаем вашу цивилизацию, включая культуру и религию… Ты не должен смотреть на меня, как на шестнадцатилетнего ребёнка… Разве факт того, что я способна рассуждать и анализировать подобное не свидетельствует о том, что в реальности я — старше своих лет?
— Может быть ты — просто одарённый ребёнок! — возразил я. — У тебя акцент… Вполне вероятно, что ты приехала из-за границы… У тебя могут быть богатые родители, которые не пожалели денег на твоё образование… Где прямые доказательства того, о чём ты говоришь? Где ваш космический корабль? Где твои спутники?
Я резко остановился.
— Пока что я вижу перед собой лишь обычного человека, хотя и дьявольски красивого! — добавил я.
— Ты получишь доказательства, если, прежде всего, поверишь мне и затем поможешь осуществить один план, — Софья пристально посмотрела мне в глаза. — А пока что я могу тебе сказать только вот что: моя природа — не материального, а энергетического характера. Поэтому ты не сможешь увидеть физическим образом ни моих спутников, ни нашего средства передвижения. Они находятся в ином измерении. О нашей энергетической природе можно сказать лишь в отрицательной форме. Это не материя, это не находится ни в пространстве, ни во времени…
Она двинулась дальше. Я последовал за нею. Мы медленно шагали по дороге, проложенной трактором и высушенной теплом майских солнечных дней. Из деревни, к которой мы постепенно приближались, доносился стук топора.
Мы прошли ещё сотню шагов, когда вдали, у крайнего дома стало возможно различить мужика, рубившего дрова. Звук доносился с большой задержкой. Мужик опускал топор, поднимал его над головой, и только тогда слышался треск расколотого полена.
— Впрочем, — Софья вдруг резко остановилась. — Разве не достаточно знамений было уже явлено? Вот тебе — за твоё маловерие!
И она коснулась моей руки, державшей тележку. Я ощутил тот же лёгкий ожёг, что и вчера, и отдёрнул руку. Громыхнув канистрами, рукоять тележки упала на землю.
Софья присела, развела руки в стороны и начала их медленно опускать над тележкой. И в тот момент, когда она должна была коснуться канистр, и канистры, и тележка неожиданно… исчезли.
— Что это? — пробормотал я.
— Я владею некоторыми видами энергии. В частности и той, что позволяет осуществлять телепортацию. Объяснить это непросто.
Она вновь поймала мою руку, но ожога не последовало. Мы двинулись дальше по дороге.
— Всё же, скажи мне, что было между нами ночью? И где теперь тележка?
— Не волнуйся! Того, чего ты так опасаешься и так желаешь, не случилось по простой причине. — Она отпустила мою руку.
— Какой же?
— Ты спал мертвецким сном…
          Мы прошли уже другую сотню шагов, когда впереди, на обочине, я увидел блестящие на солнце алюминием канистры. Мы приблизились к тележке. Я взялся за рукоять.
— Какие же эксперименты проводила ты со мною?
— Я же говорю… — отвечала Софья. Она шагала по узкой колее, утопавшей в земле сантиметров на десять, и старалась не испачкать о глину туфли. — Нам было необходимо узнать тебя… У меня ведь нет с собой специальных приборов. Однако моё тело обладает некоторыми так сказать экстраординарными органами, позволяющими получать различные физические данные и производить некоторые действия, как, например такое, что я только что продемонстрировала. Я могу вырабатывать электрический ток, довольно значительной силы. Когда придём домой, ты дашь мне лампочку, и она загорится у меня в руках. Этой ночью я сделала запись нескольких пластов твоего сознания с левого полушария мозга и отправила для обработки.
Мы приблизились к деревне. Тропа к колонке проходила несколько в стороне от жилых домов. Поэтому никто из местных жителей нам на пути не встретился. Временно мы прервали беседу. Подойдя к колонке, я отвязал от тележки канистры и начал набирать в них воду.
— Что это? — спросила Софья, указывая на длинное металлическое пойло, наполненное мутной водой.
Я немного задумался и ответил строками из стихотворения:
“Ругались со всадниками пешеходы
У выдолбленной водопойной колоды...”
Я держал рычажок колонки, не давая воде прекратить течение в горловину канистры.
— Не понимаю…
— В наш цивилизованный век в деревнях лошадь до сих пор остаётся незаменимой, её нужно поить водой… А на вашей планете, есть животные?
— Да, животные есть…
Перед деревней, на лугу, с небольшим прудом, метрах в ста от нас, привязанная к колышку, паслась корова. Бросив взгляд в другую сторону, вдаль, через поле, я увидел лес, начинавший одеваться свежей листвой. Прямо над головой, невзирая на разгоравшийся день, в голубом небе висел блеклый полумесяц. Мирные звуки мычания коров, невидимых отсюда, и стуки топора со стороны деревни умиротворяли душу, обеспокоенную приключением, адекватно оценить которое я пока никак не мог. Деревенский мальчишка, для которого эта идиллия составляла его “труды и дни”, гнал кнутом и нещадно материл корову, направляя в известное им обоим место. Так занятый этим делом, он пересёк луг, шагах в двадцати, и даже не поворотил головы в нашу сторону.
Двинувшись в обратный путь, я спросил свою спутницу:
— Скажи, Софья, ты действительно читаешь мои мысли?
— Не хочу тебя пугать, но это так, — услышал я в ответ. — Бедняга! Ты мучаешься тем, что связь со мной вступает в противоречие с твоими моральными принципами! Ты боишься перешагнуть свои внутренние запреты, согрешить… Что между тобой и твоей супругой возникнет отчуждение… Что ты станешь сам невыносим себе… Ещё тебя мучит то, что несмотря на то, что ты не чувствуешь к ней любви, ты не в состоянии порвать с ней, лишиться привычного уклада жизни, покоя, к которым ты привык за долгие годы совместной жизни… Это всё находится в поверхностной части твоего рационального сознания…
Я остановился, оглушённый тем, что она знает мои скрытые помыслы, в которых я и сам боялся признаться себе. Ручка тележки выскользнула из моих пальцев, глухо ударилась о сырую землю и завязла в ней, примяв жёлтую прошлогоднюю траву.
— Однако, — продолжала Софья, — Ты подсознательно желаешь близости с такой девушкой, как я, не отдавая себе, однако, отчёта, кто я на самом деле. Впрочем, это не имеет сейчас значения… Это желание находится в более глубоком слое твоего сознания… И эта часть твоего сознания подавлена поверхностным сознанием. Отсюда постоянно выплёскиваются волны, которые вступают в конфликт с активным поверхностным сознанием. Каждая такая волна отражается не только на работе всего головного мозга, но и многих физических органов тела.
“Неужели такое возможно?”— со страхом мыслил я в себе, тем временем как Софья продолжала:
— И сейчас твоя рациональная часть ужасно испугалась из-за того, что я осознала то, что находится в твоём подсознании и того, что я вижу твои мысли. Между тем и другим возникла рациональная обратная связь, одно проникло в другое… Однако успокойся! Андрей! — Она взяла меня за руку. — Я не использую ничего тебе во вред. У меня тоже есть мораль и принципы. Напротив, осмысление подсознательного только поможет тебе разобраться со своими внутренними проблемами и комплексами…
Инопланетянка слегка потянула меня за руку.
— Пошли, — сказала она, переходя на шёпот, — Бери свою тележку. У нас не так много времени… Нам нужно ещё о многом поговорить…
Я поднял рукоять тележки, въевшуюся в землю, зашагал рядом со своей спутницей.
— Твоя совесть чиста! — продолжала она, — И это прекрасно! Потому что нам нужен именно такой человек, как ты… Повторяю, этой ночью между нами ничего не было такого, что вступило бы в противоречие с твоей моралью. Ты не нарушил ни единой заповеди и ни единого своего внутреннего запрета…
Она помолчала немного, и снова продолжала:
— Только вот что я хочу тебе сказать… Несмотря на эту твою моральную устойчивость, внутреннее противоречие, что раздирает тебя, подавленные желания, не позволяют развиваться твоим способностям и талантам, находящимся в ещё более глубинных пластах сознания в нераскрытой потенциальной форме… Главная же твоя теперешняя проблема заключается в том, что ни ты, ни твоя жена — не любите друг друга… Признаться же себе в этом не решаетесь из-за собственных внутренних запретов… Эти запреты или нормы морали были бы оправданы, если бы вы, действительно, любили друг друга.
— Откуда ты можешь всё это знать?! — вдруг возмутился я.
— Из твоего сознания! — парировала она. — Из сопоставления записей тех событий и фактов, в которых ты сам не хочешь признаться себе, правильно их осмыслить…
Она говорила и говорила, отвечала на повороты моих мыслей, которые возникали в виде сомнений или вопросов, даже не дожидаясь того, пока я их сформулирую и произнесу. Только у меня возникало смутное желание спросить её о чём-либо, как она опережала меня и сразу давала мне ответ.
Наконец, она замолчала, предоставив мне рассуждать самому с собою. Мы молча шагали по дороге к дому, и я продолжал недоумевать: правда ли всё то, что она говорит и не одурманила ли она меня вчера чем-либо так, что и сейчас я до сих пор нахожусь в наваждении или каком-то сомнамбулическом состоянии? Но даже если и верно то, что она обладает сверхъестественными способностями, то на самом деле я могу не помнить того, что было ночью… И, значит, между нами мог произойти самый обыкновенный человеческий грех… Но в таком случае, зачем инопланетянке всё это нужно?
И когда я совсем запутался в своих противоречивых рассуждениях, в ответ на них она мне ответила так:
— Ты зря сомневаешься, Андрей! Если тебе угодно знать, в отличие от Светланы я до сих пор ещё девственна… Хотя не могу тебе этого доказать без твоего желания близости со мной. Зачем мне, инопланетянке, это нужно — ты узнаешь позже. Ты не способен вместить в себя сразу так много информации… Ты до сих пор сомневаешься и не веришь мне, хотя прекрасно видишь, что я читаю твои мысли… И ещё отвечу тебе, что ничем тебя вчера не одурманивала, а лишь притормозила твоё сознание, что равнозначно обыкновенному глубокому сну…
Она зашагала быстрее, будто бы обиделась. И я, стараясь не раздавить какого-то суетливо перебегавшего дорогу жучка, поспешил за нею. Ветер шумел в деревах перелеска, с которым мы поравнялись, играя их юной, салатового цвета, листвой. Высоко в небе гудел самолёт.
— Её зовут Светланой? — спросил я, поравнявшись.
— Да…
— И ты… — у меня не поворачивался язык произнести то, что мне захотелось спросить.
Она помогла мне.
— Я не то, чтобы согласна… Мне это нужно… Чтобы получить необходимую информацию. Я смотрю на этот вопрос шире, чем твоя мораль. Почему — ты узнаешь позднее. Я тебе всё объясню. Только дело в том, что на развитие, так сказать, отношений у нас обоих совсем нет времени… Впрочем, в мою задачу как раз входит вопрос о познании природы ваших эмоций. Воплотившись в человеческое тело, теперь я могу развить в себе способность восприятия и передачи эмоциональной информации. И для начала мне нужен небольшой урок… Представь себе: я только что родилась… Хотя и с огромным багажом рациональной информации, но почти что без чувств… Постепенно я начинаю замечать их неясные проблески… Например, солнечное тепло, лёгкий ветер… Это приятно моему телу… Значит это приятно мне… Я и это тело стали одним… Это так необыкновенно! Ты привык к этому и потому не замечаешь! Для меня же это ново… На нашей планете мы не слиты с телесной субстанцией так плотно. Мы можем управлять материей через её энергетические структуры лишь косвенно, не чувствуя обратной связи…
Я понял, что кто бы она ни была, у неё не получилось этой ночью того, чего она хотела от меня. И теперь она хотела, тем не менее, соблазнить меня. Она видела все мои колебания и рассчитывала на успех. И даже осознание этого обстоятельства мною не уничтожало её магического воздействия, не поддававшегося никакому определению. Поверить же в то, что она — пришелец из космоса — я никак не мог. Зачем инопланетянам нужны все эти человеческие страсти? Я снова засомневался в правдивости её слов и остановился.
— Ты зря считаешь, что я хочу сделать что-либо против твоей воли, — отвечала Софья на мои мысли. — Видишь ли, я не могу сделать записи с твоего правого полушария. Я не понимаю феномена вашей земной любви в том смысле, как на этом делает акцент вся ваша земная культура и как испытывает самый простой смертный землянин. А это очень важно для моей миссии, которая заключается в том, чтобы познать вашу земную природу, ваше физическое бытие и то, что ваша культура и религия называют духовным началом… От этого познания зависит многое: и ваше — землян — существование… Я выступаю сейчас по отношению к тебе, как высшее существо… Называй меня, как хочешь: ангелом или инопланетянкой. Это не важно… Мне необходимо предоставить моей цивилизации ответ: подлежит ли ваша планета,..- она замолчала на секунду и потом закончила, —… изоляции.
— Объясняй мне всё, что считаешь нужным, — я двинулся дальше по дороге. Я вёз тележку с сорока литрами воды и не замечал этого, поглощённый нахлынувшими неожиданно мыслями. — Мне необходимо понять всю систематику проблемы… И хотя очень трудно сразу переварить столько информации, тем не менее, если ты сумеешь меня убедить и показать, что в твоём изложении нет внутренних противоречий, то я смогу поверить… Рассказывай мне всё о себе, о своей планете, цивилизации, о вашей науке, религии, искусстве…
— О, Андрей! — воскликнула София, останавливаясь, — Это нелёгкая задача! Слишком различны категории моего и твоего мышления. В отличие вашей, наша цивилизация очень далеко ушла в своём развитии… Вы только-только становитесь цивилизацией в подлинном смысле. Я имею в виду так называемое в вашей земной терминологии современное цивилизованное население Земли. Впрочем, и это понятие весьма относительно…
Моя спутница на мгновение умолкла, будто обдумывая что-то.
— Такие рудиментарные прелюдии к цивилизации, как религия, наука, философия и искусство нами давно забыты, — продолжала инопланетянка. — И вас, землян, очевидно, ожидает то же самое. Не знаю, хорошо ли это или плохо — расставаться с детством… Но это закон, по которому идёт развитие разума. Цивилизация, свободная от всех этих костылей, конечно не конечный пункт, как тебе может показаться. В своей глубине прогресс цивилизации бесконечен. Он обретает в себе новые качества, не сводимые к простым понятиям, которые пытается ему навязать всякая замкнутая дисциплина. Единое цивилизованное сознание однажды обретает бессмертие, это бессмертие распространяется на каждый его составляющий элемент, несущий в себе его единую форму, которая соответствует его содержанию. Более детальное описание уходит в структуры, невыразимые вашими земными понятиями. Моя и твоя сущность, и подлинная природа различны, они не имеют ничего общего. Мы общаемся с тобою только благодаря тому, что я временно взяла взаймы это тело. Даже если бы я попыталась заняться наиболее адекватным переводом, никакая религия, философия, наука или искусство, не смогли бы нам помочь во взаимопонимании. Вот, теперь, находясь в этом теле, скованная системой земной логики, я и сама не могу даже для себя отчётливо выразить то, что знала до воплощения. У вас нет даже близких не только предметных, но и абстрактных аналогий, чтобы я смогла сделать какое-нибудь описательное построение…
Наша природа, как я уже говорила тебе, не биологическая, а энергетическая. Впрочем, пока что нами (да и вами, землянами, тоже) не выяснена подлинная ваша природа… Что понимать под природой? Форму или содержание? Например, в настоящее время у меня биологическое тело. Однако оно подчинено энергии моего существа. До моего воплощения моя энергия подчинялась существу моей цивилизации. Теперь моё тело принадлежит мне. До моего воплощения я не обладала ничем таким, что можно было бы охарактеризовать как собственность…
И, тем не менее, я — энергетическое существо, со сложной многоярусной микроструктурой, у которой каждый уровень энергетики, отличен от другого, подобно физическим: макромиру и микромиру. Помимо всего этого каждый уровень нашей энергетики замкнут друг с другом так, будто большее является меньшим, а меньшее — большим. Поскольку понятия лежат вне физического измерения, в этом нет никакого логического противоречия. Нарушить эту внутреннюю взаимопроникнутость так называемой энергетической основы практически невозможно. Если возникает, скажем, какое-нибудь разрушение или болезнь, то старые связи быстро вновь восстанавливаются по причинам необходимости их собственного глубинного бытия. Мы, почти что бессмертны. И наше бессмертие зиждется на строгих логических законах нашего естества…
Благодаря той же микросложной организации наше существо обладает неограниченными возможностями в подчинении материального бытия. Мы способны проникать внутрь материи и подчинять её нашей внутренней организации через составляющие её энергетические параметры. Наши, так сказать, технические способности поистине лежат просто в совершенно ином измерении по отношении к тем, которые освоил человек. По отношению к человеку мы выступаем на уровне богов. В нашей власти разрешить человеку продолжать своё существование или погубить его. Являясь разумной цивилизацией, мы подчиняемся собственной морали, которая зиждется на наших собственных логических установках. Не убедившись в том, что отдельная разумная жизнь, с которой мы сталкиваемся в процессе развития, может достичь более высокого для неё уровня, мы не мешаем ей совершенствовать свою природу. Единственное исключение заключается в том, если эта жизнь способна повлиять деструктивно на внутреннюю организацию нашей энергетической основы…
В организации вашей земной, скажем, психологической или — духовной основы, мы пока что не нашли никакого соответствия нашей энергетической природе. Наши микромиры оказались непроницаемы. И без помощи внешних, казалось бы, всего-то символических форм материального бытия мы не способны вступить в подлинный контакт с вашей цивилизацией. Понимаешь ли ты теперь, что это означает?
— Что же это означает? — Незамедлительно переспросил я, весьма ошарашенный таким потоком информации.
— Это означает то, что наше, так скажем, Верховное Руководство не вполне уверено в том, что ваша цивилизация может развиваться в замкнутом объёме развития. Всякое иррациональное бытие может проникнуть в логическую структуру и изнутри изменить её организацию кардинальным деструктивным образом… Есть такая точка зрения — назовём её официальной — которую я попытаюсь сейчас изложить…
— Однако, — прервал я, — если всё это так, то есть, что вы, инопланетяне, существуете, во что мне верится с трудом, то… не явитесь ли вы, точнее, не вы, а ваше появление для нас, землян, так сказать, мало цивилизованных, но сохранивших ещё верность своим идеалам: религии, философии, искусству, науке… — не явится ли ваше явление своеобразным социально-религиозным протезом? С субъективной точки зрения землян… Я имею в виду следующее: представь себе: ведь все опасаются ядерной войны… Чтобы избежать её, земному населению нужно единое планетарное правительство. Что может послужить толчком к созданию такого правительства? — Появление инопланетян. Возникновение совершенно новой идеологии, которая придаст стимул к новому витку прогресса. Если бы вас не было, то вас надо было бы выдумать, чтобы сплотить человечество против космического врага. Миф об инопланетянах возник как раз в век цивилизации и прогресса. Он мог возникнуть только в момент кризиса духовной культуры, в момент поиска новой идеологии, нового стимула для существования, в момент, когда язык, форма выражения вечных истин устарели, а новые формы ещё не могут объять и адекватно их выразить… Да, культура, религия, философия, искусство в наш технический век отходят в прошлое, поглощаются чуждой анти-природой…
Мы продолжали идти по дороге, которая должна была привести нас к моему “поместью”. Всему расстоянию было полтора километра. Обыкновенно я покрывал эту дистанцию за двадцать-тридцать минут умеренной ходьбы с тележкой, нагруженной сорока литрами воды. Сколько прошло времени на этот раз — сказать затрудняюсь, поскольку мы то и дело останавливались, порою, весьма на долгое время. Так и сейчас, сказав всё это, я сам вдруг остановился, чтобы, не отвлекаясь возом тележки внимательнее послушать мою необыкновенную спутницу. Она же, терпеливо меня выслушав, продолжала:
— Да, вы земляне, сейчас в глубоком кризисе. У вас эпоха великого декаданса. Но это вовсе ещё не означает конец. Я, как представитель цивилизации Созвездия Близнецов, уполномочена изложить официальную точку зрения моего Верховного Руководства. Оказавшись в этом теле, — София провела руками сверху вниз по своей груди, — Скажу откровенно, я с большим отстранением от самодовлеющей действительности могу сознательно отстаивать это воззрение… И тем не менее… Ваша биологическая форма жизни должна претерпеть эволюцию. И когда вы станете, как боги, благодаря прогрессу, вам не потребуется более обращаться к устаревшим костылям интеллекта: науке, религии, искусству и тому подобному. Вы будете сами в глубине природного естества обладателями истины. Каждый из вас сам станет носителем истины. Ибо почти весь окружающий вас мир окажется у ваших ног. Это не будет означать, что потребуется новая степень морали. Мораль, или тот параметр в организации вашей структуры, эгалитарно будет находиться в зависимости от всех носителей истины: цивилизованное бытие вбирает в себя всю квинтэссенцию рудиментарных гуманитарных наук априори. Гуманизм или демократия — что одно и то же — есть истинный эгалитаризм. Впрочем, всё это случится только в том случае, если вы будете развиваться по модели нашей цивилизации, и если ваша онтология будет способна безболезненно раствориться в нашей. Теоретически существуют такая альтернатива, которая должна быть принята или отвергнута после завершения моей миссии.
Если природа вашего бытия отлична от нашей природы, и мы не будем способны подвергнуть его коррекции, последует его блокада, что может быть выражено весьма широким спектром, например, в диапазоне от материальной звёздной войны до войны в сферах энергетических сил, которые на вашем языке адекватнее перевести как силы магии или как духовные силы. Учитывая секуляризацию и потерю вашей цивилизацией духовного иммунитета, последняя война не представляет для нас серьёзной проблемы. Вместо открытой конфронтации может быть приведена в действие так называемая долгосрочная программа блокады: война не будет носить материального характера. Она будет направлена на уничтожение вашей энергетической или, как вы её называете, духовной сущности. Однако, пока нам неясна природа вашей внутренней организации, этот вопрос ставить преждевременно. Одно, впрочем, как мне кажется, будет на пользу обеим сторонам: если вы поверите в нас, если хотя бы один ты поверишь…
— На пользу? Какую пользу? Что значит поверить?
— Так ты мне веришь?
— Я не знаю… Разве лишь теоретически…
— Вам действительно нужна новая религия, новый миф…
— Религия? Без Бога?
— Почему без Бога? Мы для вас — боги.
— Ты говоришь кощунственные слова… Наверное, оттого, что сама не понимаешь их значения…
— Я могу не знать многого. Извини меня! Для этого я пришла на землю — чтобы познать природу вашего Бога.
— Я постараюсь тебе объяснить… Прежде всего, как ты призывала меня поверить в тебя, так же и тебе необходимо поверить в Бога, чтобы познать Его и… чтобы познать себя… Познать себя потому, что Бог является всеобщим Творцом: тех, кто живёт на планете Земля и даже тех, кто обитает на планетах Созвездия Близнецов. Познать истинную природу бытия возможно лишь посредством слияния с природой его Создателя.
Почему ты считаешь, что твоя и моя онтологии непроницаемы? Преградой для постижения является сам же инструмент постижения — наш разум, точнее рамки, которыми мы сознательно или бессознательно ограничили свои убеждения…
— Ты хочешь сказать, что и меня создал ваш Творец?! Это невероятно! Кто же в таком случае создал самого Творца?
— Бог — это первая и последняя инстанция вопрошания. Альфа и Омега. Он был, есть и будет. Он вне пределов пространства и времени. Мне ли тебе объяснять возможность парадоксов, которые не способен постичь человеческий разум?
— Однако послушай, Андрей! Ведь характеристики вашего Бога полностью совпадают с Основой моего Бытия. Мы были, есть и будем вечно. Наша сущность располагается вне пространства, вне времени, вне материи, а также и внутри них, имманентно и трансцендентно…
— Дело в том, София, что даже если бы все характеристики Бога, известные истории религии и духовному человеческому опыту, совпадали бы с вашими, — тем не менее, Бог всегда остаётся непостижим в Своей глубине. Он — созидающая творческая потенция. Он всегда более, всегда глубже, чем мыслим. Ведь Он вбирает в себя всё мыслимое и мыслящее. Вот и мы с тобою являемся ни чем иным, как Его частью, Его инструментом творения. Ты полагаешь, что пришла на Землю постичь Бога… Возможно. Но вполне вероятно и то, что твоя миссия вполне входит в Его творческий план.
— Но как же быть со злом? Что такое нарушение Его законов? Разве мораль — относительна, и зло — всего лишь недостаточность добра?
— Зло и добро принадлежат природе свободы. Свобода подобна Вселенной. Пространство, материя и время взаимопроникнуты. Их нельзя мыслить отдельно. Такова конституция природы Вселенной и человека. Творческая задача человека — преодолеть это рабство. Изжить зло свободы имманентно. Объективированная свобода может состоять из добра и зла. Ограниченный разум мыслит объективировано, трансцендентно своей подлинной природе. Имманентное постижение Бога через себя — наполнение себя Богом. Объект и субъект становятся одним. Объект — это объективированное оматериализованное, опредмеченное, как бы, даже больное человеческое “я”. Субъект — это подлинное человеческое “я”, уходящее в божественную глубину, из которой оно черпает духовную энергию. Эта энергия преображает безразличную природу свободы. Персонализирует её, наполняет любовью. Как сказал русский философ Бердяев, свобода приводит меня к любви и любовь делает меня свободным. Любовь! Вот что является ответом на все вопросы. Высшая божественная любовь! И она доступна каждому — стоит лишь открыть в себе потайную дверь, раздвинуть границы нашего рассудка…
— Всё, что ты излагаешь, моей цивилизации незнакомо… Хотя мы развивались подобно вам, землянам…
— К сожалению, большинству землян это тоже до сих пор неведомо. Христианство до сих пор не понято в своей глубине, не раскрыто. Чтобы это произошло нужно событие, по своей значимости не меньшее, чем явление Христа. Но теперь это событие должно совершиться не во внешнем мире. Раскрытие тайны богоподобия человека возможно лишь через имманентную природу обоих — через их духовное слияние.
— Наша цивилизация в действительности не помнит ранних ступеней своего развития. Мы можем строить только гипотезы… Для нас существует только сознательное бытие. Всё остальное — не является позитивным фактором. Сознательное бытие не имеет границ времени. Поэтому для нас не существует прошлого или будущего. Будущего в реальности бытия сознания нет, ибо оно не наступило. Прошлого нет, потому что нет будущего и потому что его просто нет. Есть лишь настоящее. Оно для нас вечно. Вечны и мы. Прошлым для нас, возможно, считать лишь то состояние существования, когда наше сознание не достигло настоящей ступени бытия, свободного от материи, пространства и времени. Понятие последовательности у нас отсутствует. Наш мир можно назвать — параллельным. Все события или действия, если их так перевести на ваш язык, происходят одновременно. Та среда и образ их действия являются иным измерением, так сказать, пространства.
— Так значит ты вовсе не из Космоса! Ты — из параллельного мира?
— И да, и нет. Созвездие Близнецов, является для нас дверью в материальный мир. Планеты нашего Созвездия до сих пор заселены нашими древними предками, остановившимися в своём развитии. Точнее, их развитие было блокировано нами. Мы позволили им существовать, и они обеспечивают нам возможность выхода в материальный мир.
— Каким же образом ты прибыла на Землю? Через Космос, материально, или иным образом?
— Несмотря на то, что наши предки более продвинуты в своём развитии, чем вы, они не способны перемещаться в пространстве на такое огромное расстояние. Иначе бы они были подобны нам, их богам. Я уже говорила тебе, что моя энергетическая основа способна перемещаться в пространстве и времени и проникать в некоторые органические структуры, которые имеют адекватный ей конвертирующий логический организм. На вашем языке — мозг. Перемещение в пространстве сопряжено с затратой определённого вида энергии, извлекаемого при проникновении в параллельные измерения Основы. Без согласования многих элементов Системы, то есть без согласия и разрешения Верховных Сил, никакое действие немыслимо, а значит невозможно. Моя транспортация полностью находится в ведении Управления Разведывательных Миссий. Ввиду чрезвычайной исключительности поставленной передо мной задачи, мне вверено по своему усмотрению распоряжаться некоторыми видами энергии, доступной, или мыслимой, моим разумом.
Обладая достаточным зарядом энергетической памяти, я могу вернуться в свой мир. Помимо этого заряда, я способна извлекать энергию для прочих нужд.
Инопланетянка проникновенно взглянула в мои глаза.
— Я всё тебе объясню подробно. Но пока достаточно и этого… Хорошо?
Она улыбнулась.
— Хорошо… — улыбнулся я в ответ.
Мы спустились в овраг. Вновь через ручей я перенёс её, обхватившую меня за шею обеими руками, будто маленький ребёнок. С трудом поднявшись вверх по склону с тяжёлой тележкой и пробившись через прошлогодний сухостой сорняка, превышавшего человеческий рост, мы достигли дома.
Как и всякому человеку, инопланетянке захотелось есть. И поскольку теперь у нас имелось целые две канистры питьевой воды, я предложил сварить суп-полуфабрикат из пакета, привезённого из Москвы. Поставив кипятить воду на электрической плитке, мы вновь расположились у столика на веранде.
— Итак, — сказал я, — мы остановились на том, что тебе — архангелу — предстоит решить, подвергать ли планету Земля так называемой изоляции…
— Да…
— Ты знаешь, — продолжал я, — Подобные мысли я уже не раз встречал в начавших недавно печататься дешёвых журнальных статьях об инопланетянах. Так что это вовсе не ново. И если это на самом деле правда, то почему информация об этом сделалась газетным штампом, на потребу дня, будоражащим ум обывателя?
— Это — “идея, которая носится в воздухе”, — услышал я в ответ. — “Информация об этом пронизывает пространство и время и каким-то образом находит выражение в умах не только мыслителей, но и обывателей. Скорее, это не отрицает сам факт, а подтверждает его. Даже если это фантастический домысел “на потребу дня”, это не доказывает возможности того, что он не имеет под собой почвы. Заметь, что все достижения вашего прогресса сначала рождались в умах фантастов или учёных. Джордано Бруно за свою ересь был сожжён. А идеи Эйнштейна, опередившие ваш весь учёный мир, принципиально изменили представление о Вселенной… Литературу Жюля Верна можно было бы назвать бульварной… Но в таком случае, кто первым выразил идею о подводной лодке? А ваш русский Циолковский, с его довольно фантастическими философскими взглядами, тем не менее, оказался у истоков космического кораблестроения. Опережающее проникновение информации вовсе не отрицает её позитивного значения, а подтверждает его. Сначала идея, “носящаяся в воздухе”, проникает в мир в свёрнутой, форме. Она сродни невыразимой иррациональной эмоции… И порою не находит адекватного выражения всей своей потенции, понимается людьми искажённо. И только единицам открывается вся глубина истины…
Софья положила свои изящные маленькие руки на столе, как школьница — на парте.
— Ваша цивилизация, — продолжала она, — развивается путём материалистической экспансии времени и пространства… Мало того, что вы, земляне, овладеваете природными силами на вашей собственной планете, подвергая её разрушению… Вы уже проникли в Космос. Нами зарегистрировано несколько спутников, вышедших за пределы Солнечной Системы. Вы желаете распространения во Вселенной вашего разума, вашей культуры, вашего технического прогресса, не предполагая, что они могут противоречить принципам развития разумных цивилизаций иной природы…
   К настоящему времени у нас сформировались две диаметральные точки зрения по этому вопросу. Приверженцы одной выступают за то, чтобы подвергнуть вашу планету изоляции, причём такой, что вы станете принимать её за норму, как некую данность или закон природы, преодолеть который вряд ли будет возможно в течение сотен поколений. Другая точка зрения состоит в том, что, так называемая, материалистическая экспансия — это естественный путь развития цивилизаций на пути к энергетизации. Появилась даже некая школа естественной онтологии энергии. Она считает, что понятия материализация и энергетизация находятся на одной восходящей линии. И если это так, то и наша цивилизация когда-то прошла путь, по которому ныне движется ваша. Есть ещё третья точка зрения, которая выдвигает несколько более сложную модель…
Что такое энергетизация? — отвечая на возникший у меня в мыслях вопрос, продолжала София, — В отличие от вашей, разумная жизнь на нашей планете, подобно чистой энергии, свободна от формы. Все вы, земляне, обременены телами. Ваша религия — это тенденция к энергетизации. Куда идут ваши души после смерти, нам неведомо. По всей видимости, наша разумная энергетическая субстанция иной природы, чем ваша, спиритическая.
И всё-таки мы способны воплощаться. И для этого мы используем жизнь, подобную вашей. Именно подобную. Потому что я имею в виде животных. Во все роды земных животных, что мы испробовали, нам удавалось инкарнировать. Но в психически здорового человека — нет. Даже в тех, у кого нарушена психика, нам удавалось воплотиться временно или только частично. Человек обладает какой-то защитой от нашей энергетической субстанции. В частности, сегодня ночью, один из моих спутников, пытался инкарнировать в тебя. Мы попробовали сделать это в качестве ещё одного неудачного эксперимента…
— Да, — отвечая моим мыслям, говорила она, — Поэтому-то у тебя и болит всё тело. Прости, пожалуйста! Больше экспериментов не будет. А если пожелаешь, будет только сотрудничество, как говорится, собратьев по разуму…
— Это обстоятельство, — сказала Софья, поднимаясь, чтобы проверить, не закипела ли вода, — даёт повод считать, что ваша жизнь близка к энергетической, но всё же чем-то отличается от неё. Наша задача — определить это отличие и выяснить, не несёт ли оно угрозы нашей жизни в случае экспансии с вашей стороны. Если ваша энергетическая или, как вы называете, духовная, природа окажется лишь эволюционным этапом на пути развития к нашей жизни, то изоляция вашей планеты не предвидится…
— Какую точку зрения занимаешь ты? — спросил я, увлечённый её умопостроением.
— Прежде всего, твой вопрос — не позитивный. Моя задача — сбор информации. Анализировать её будут другие специалисты. Тем не менее, я склоняюсь к тому, чтобы вашу планету не изолировать и никоим образом не истреблять на ней человеческую жизнь, предоставив ей существование в замкнутом объёме развития. Но мне, повторяю, нужны веские доказательства, того, что природа вашего разума не имеет потенциальной угрозы для нашей цивилизации. Если ты поможешь мне собрать необходимые данные…
Не закончив своей мысли, Софья взяла пакет с супом и, надорвав, высыпала его содержимое в кипящую воду.
— Возможно, от нас с тобой зависит будущее всей вашей цивилизации, — добавила она и, вернувшись на своё место продолжала:
— Конечно, даже если вашу цивилизацию будет решено аннулировать, это произойдёт не скоро. Жизни хватит и на твой век и несколько веков вперёд. Всё будет зависеть от скорости вашей материалистической экспансии в пространстве. Мы установим некую петлю обратной связи, которая будет действовать так, что ваши собственные достижения в области материи, постепенно приведут к гибели вашей планеты. Будет создана некая долговременная ловушка, попав в которую, вы подвергнитесь беспощадному закону материалистической энтропии, борьба с которой лишь будет усугублять вашу зависимость от неё…
На этом наш разговор прервался появлением человека, медленно подошедшего к крыльцу и остановившегося. Из-за яркого солнца он ещё не успел увидеть ни меня, ни Софию. Она поспешно проскользнула в дверь, скрылась внутри дома. Я же поднялся из-за стола, выключил электроплитку и вышел на крыльцо.
Спустившись к “незваному гостю”, я узнал в нём человека, носившего сразу две клички: “Главный” и “Косой”. В вымиравшей деревне, как самый молодой, он был выбран в качестве администратора. А теперь бывал здесь лишь наездами, подвизавшись работать то ли почтальоном, то ли ещё кем-то в соседнем областном центре.
— Что-сь, надолго пожаловал? — спросил он, увидав меня.
— Здрасте, — ответил я.
— А я, вот, сморю: кто-й-то есь… Решил проверить: всё ли в порядке…
— Всё в порядке, — подтвердил я. — Пробуду ещё день и уеду. Надо на работу…
— Сажать что ли что приехал? Али так?
“Главный” был сильно кос. Глаза его смотрели в разные стороны. За это он, видимо, носил другую кличку уже с давних пор. Его вторая жена, местная девка, пожив с ним с год, как мне рассказал мой родственник Василий Василевич, тоже как-то незаметно сделалась косой. И действительно, смотреть ему прямо в глаза было трудно.             
— Да нет. Какое там “сажать”! Для этого у меня нет времени… Огородом заниматься хлопотно… Я — так… Да и тоже: проверить надо: всё ли в порядке… Потому и приехал…
Я не знал, о чём с ним разговаривать. Поэтому старался говорить долго и его языком.
— А вы, говорят, в Белёв переехали навсегда? — перешёл я в атаку.
— Я -то?
Он вытащил из кармана помятую пачку “Шипки”и закурил.
— Я здеся последнее лето доживаю… А потом брошу всё к едрёной фене… Ужо и покупателя сыскал на свой дом. На днях должон приехать.
— А где работаете сейчас, в городе?
— Нет ещё...- “Главный”выпустил изо рта клуб дыма. — Покаместь здеся, в совхозе. Письма, вот, развожу.
Мятая сигарета моментально догорела. Он затянулся в последний раз, обжигая пальцы, и не в силах удержать, бросил.
— Говорил вам: без “Главного” все тута пропадёте! Не стало воды-то, а? — усмехнулся он, хитро поведя головой в сторону.
— Да, тяжело стало теперь, — поддакнул я.
— То-то! Всё на “Главном” держалося! Пропадёте тута без “Главного”-то!
Я подумал о том, что самовлюблённые хулиганы почему-то обожают иметь клички из субстантивированных прилагательных. Наверное, придумывают их себе сами.
“Я — “Бурый”!”— вспомнил я бахвалу одного парня, потребовавшего у меня как-то раз деньги на одной подмосковной станции. — “Щас ур-рою!..”
Помню, что я сказал ему, что он — хороший парень, и вовсе не хулиган. А он всё повторял, что он — “Бурый”, пока не понял, что я вовсе его не боюсь, и тогда вдруг, как бы подобрел. И заметив это, я вытащил из кармана какую-то мелочь и дал ему. А он в знак благодарности стал жать мне руку и предлагать свои услуги на тот случай, если мне потребуется кого-нибудь “урыть”… “Я — “Бурый”! — повторил он на прощание ещё раз. — “Меня тута все знают и боятся!"…
— Как бы починить насос-то?.. — зачем-то я нарочно потворствовал честолюбию “Главного”, понимая, впрочем, как важно “Косому” чувствовать себя незаменимым человеком, которого не смогли вовремя оценить местные жители…
— Э!.. Гиблое дело! Не видать вам боле здеся воды!
Улыбка расплылась на его лице, уродуя его и без того безобразное выражение. И было видно, как искренне он был счастлив в глубине своей души.
— С водой-то и дом свой дороже продали бы…
— Хрен с ним, домом-то! Всё одно пропадёт! За трансляцию-то будешь платить? — резко перешёл он в наступление, сразу посерьёзнев.
— А у меня её нет, — парировал я, догадываясь, что он решил взять с меня деньги, как говорится, “на дурака”.
— А вона — провода подходят! — показал он на крышу.
— А я не пользуюсь ими. У меня есть транзистор, — я кивнул на дверь дома.
— Транзистор?..
— Да. Я с собой его всегда привожу.
И не сказав больше ни слова, “Главный” поворотился и зашагал прочь. Весь его интерес ко мне сразу же пропал, отчего мне, не знаю почему, даже стало его несколько жаль. Почему не доставить было этому человеку радости и не дать ему сорока копеек, из-за которых он, может быть, прошагал к моему дому с полкилометра? Вечером на эти деньги у какой-нибудь знакомой буфетчицы, в привокзальной Белёвской столовой, он купил бы бутылку “Жигулёвского” пива и, кто знает, может быть, с удовольствием вспомнил бы о том, как ловко объегорил глупого москвича…
Постояв ещё с минуту, я вернулся на веранду. Из комнаты вышла Софья.
— Какой кошмар! — сказала девушка.
Она уселась на прежнее место.
— Это он лишил вас воды. Подал на фазу двигателя, что расположен в скважине, под землёй, 380 вольт. Правильно, что ты не дал ему денег за трансляцию! Он прощупывал у тебя слабинку: если бы ты заплатил, то он пришёл бы в другой раз.
— Ты это прочла у него?
Я тоже сел за стол.
— Разумеется. У него всё, как на ладони. В сознании — полный хаос. Ничего кроме мелкой корысти…
Софья стала разливать по тарелкам суп.
— Ты такая хорошая хозяйка! — заметил я, — Это так приятно, когда за тобой ухаживают… Почему ты делаешь это? Откуда ты знаешь, как это всё нужно делать? Ведь ты только что родилась… Моя жена совсем не любит готовить и очень редко подаёт мне за столом еду.
— Да, я знаю, что тебе это нравится… Я же следую модели поведения Светланы. Поэтому понимаю, что к чему. А твоя жена не делает этого, потому что не любит тебя!            
София разлила весь суп и села за стол.
— Пойдём куда-нибудь после обеда, — предложил я. — И продолжим нашу беседу. Что-то я опять в недоумении относительно тебя… Этот тип как-то заземлил все мои мысли…
— Куда мы пойдём?..
— К пруду…
Наши глаза встретились. Я долго не мог оторвать от неё своего взгляда…
— Хорошо, — ответила девушка.
Мы вышли из дому и направились по одной из просёлочных дорог. Солнце уже клонилось к закату. Птичьи голоса доносились из лесу. Взгляд отдыхал на бесконечных просторах полей, уходивших за горизонт, образуемый их будто бы взбитой, подобно гигантской подушке, округлой поверхностью, ограниченной с боков перелесками, утопавшими в оврагах. В воздухе чувствовалась прохлада наступавшего вечера.
— А если наша энергетика, наш духовный мир, окажется выше вашего в своём эволюционном развитии… Такое вы не предполагаете? — вернулся я первым к разговору.
— Да. Это совсем новая и неофициальная версия, сведения, для появления которой мы получили совсем недавно. Возможно и такое. В частности, подтверждением этого является то, что нам не удаётся полноценно инкарнировать в человека. Эта гипотеза не вызывает расположения в официальном учёном мире и выглядит не вполне патриотичной. И если эта теория подтвердится, во избежание экспансии с вашей стороны земная цивилизация, несомненно, будет подвергнута изоляции…
— Каким же образом вы сможете подвергнуть нас изоляции, если окажетесь ниже по развитию?
— Дело в том, что в данном случае вопрос об эволюционном развитии лежит в разных сферах. Политика всегда доминирует над здравым смыслом. Мы обладаем большей способностью, нежели вы, подчинять материю. В смысле выживания сильнейшего, наше эволюционное развитие выше. Наши энергетические сущности, несомненно, лежат в разных качественных плоскостях. Мы пересекаемся с вами лишь в материальном и частично энергетическом пространствах. Тогда как вы обременены материей, мы, напротив, составляем её основу. Материя — это естественное продолжение нашей разумной энергетической субстанции. Наша сущность имманентна материи. Ваша — трансцендентна. Ведь не секрет и для ваших учёных, что материя в своей глубине состоит из чистой энергии. Вот эта-то энергия в ещё большей своей онтологической сущности составляет природу нашего разума и бытия.
Мы подошли к пруду, называемому “барским”. До революции здесь находилась помещичья усадьба, от которой теперь не осталось даже и камня. Посмотрев через воду, на другую сторону, я увидел берег, заросший кустарником, который сливался с подступившим лесом. Мне представился там особняк, с колоннами, чистый луг, подступающий к воде, лодка, силуэт дамы в белом платье…
Летом вся поверхность пруда затягивается ряской, потрескивающей звуками своей незримой растительной жизни. Ветер перемещает её от одного берега к другому, но она вновь расползается по всей поверхности. Несколько лет назад, когда деревня ещё была живой, местные жители, чистили пруд, приходили сюда купаться и стирать бельё. Теперь же этот водоём постепенно превращался в болото. Приблизившись совсем близко к воде, в её прозрачной глубине я увидел огромных, подобно настоящим змеёнышам, жирных извивающихся пиявок. Постояв немного, мы отошли несколько шагов прочь от этого некогда достопримечательного места.
Из ближайшего забытого колхозниками прошлогоднего стога я принёс ворох соломы, и мы уселись на ней, вытянув ноги. Лёгкое платье Софии не защищало её открытых коленей от комаров. Где-то за спиной, у пруда, источал свой пьянящий аромат куст сирени. Багровое солнце медленно погружалось в далёкий лес, за полем.
— Тебе не холодно? — спросил я. — Забыл предложить тебе что-нибудь из одежды…
Она взяла мою руку и положила себе на колено, продолжая прикрывать её сверху своей маленькой ладошкой, запрокинула вверх голову.
— У вас хорошо! Свободно! — прошептала она. — Невзирая на материальную зависимость! У вас нет таких законов внутренней необходимости… У нас же всё рассчитано и определяется общественным долгом, ограничениями, запретами и законами. Субъективное — объективно. Можешь ты представить себе, что это примерно такое? После моего воплощения я могу производить мысленные операции так, что никто не может их контролировать. Даже мои спутники. Теперь они потеряли контроль надо мною. Если бы не моя миссия, я предпочла бы навсегда остаться у вас…
— Ваше общество стремится к абсолютному рационализму?
Я снял руку с её колена.
— Да. Нечто такое, что описал Замятин… Ты читал, я знаю…
София согнула ноги, накрыла колени платьем и обхватила их руками. Точно в такой же позе сидела на газоне Светлана.
— Теперь я могу сообщить тебе свою тайну… — она не отрывала взгляда от падающего солнечного диска. — Об этом не подозревают мои спутники… А дело в том, что я действительно, считаю, что ваша цивилизация обошла стороной развитие, по которому движемся мы. Считая себя разумной энергетической цивилизацией, или на вашем языке в данном случае — духовной цивилизацией, — на самом деле мы, по сути — материалистическая цивилизация. Вы же, будучи рабами формы, свободны внутренне — как это ни выглядит парадоксально. В отличие от вас наше внутреннее, не имея материальной оболочки, объективировано посредством связи с нашей, так сказать, коллективной психологической основой. Я познала это, лишь воплотившись в это тело, благодаря которому теперь я имею множество ступеней сознания, скрывающих от соглядатаев его периферию… Я невольно стала сторонницей неофициальной теории, согласно которой духовная эволюция вашей цивилизации совершенно уникальна. В то же время вы, несмотря на вашу духовную основу, экспансируете материальное пространство, которое является сферой и наших интересов. Даже блокировав ваше материальное развитие, тем не менее, мы не в состоянии будем блокировать вашу трансцендентальную сущность, которая не замедлит найти себе форму материального выражения…
Софья неожиданно поднялась. Взглянув на запад, я увидел, багровый отсвет закатившегося за горизонт светила.
— “Ex Oriento Lux”! — произнёс я древнее изречение и тоже поднялся с земли.
— Да, выходит так… — она взяла меня под руку.
Мы двинулись в обратный путь. Рой мошкары, над нашими головами следовал вместе с нами. Стоило остановиться, и насекомые переходили в наступление. Вместе с этими мелкими тварями нас начинали одолевать и комары. Впрочем, и те и другие были незлые и почти не причиняли вреда, по-видимому, только народившись и не успев ещё изведать настоящего вкуса человеческой крови.
Оставив Софию дома готовить ужин из незамысловатых продуктов, что ещё оставались в моём рюкзаке, я отправился навестить, Василия Василевича. Я знал, что он приехал в деревню уже около месяца назад, о чём сразу уведомил меня письмом. Свет в моих окнах он тоже не мог, конечно, не заметить и, наверное, давно ждал меня.
Василий Васильевич, дружелюбно встретив меня, начал расспрашивать о здоровье родных, рассказывать о деревенских новостях. Поведал о том, что умерла последняя коренная жительница деревни, старая бабка, страдавшая болезнью ног, брошенная разъехавшимися по стране детьми. На её похоронах, дававших повод напиться, “гудели”собравшиеся из ближайших деревень её бывшие соседи, молодые и старые. Молодые устроили драку, в которой так избили какого-то парня, что на следующий день, ещё не протрезвевшего, его увезли на тракторе в совхоз, а оттуда — на “скорой помощи”— в городскую больницу — с переломом ребра и сотрясением мозга. С исчезновением последнего деревенского жителя, мы, “дачники”, не имевшие законных “купчих” документов, теперь на самом деле могли ожидать отключения электричества…
  Василий Васильевич подробно рассказал о своих планах на лето: посадить картофель и прочие овощи, переложить печку, починить террасу. О Софии он деликатно не спрашивал, хотя не мог не заметить её присутствия в полупустой деревне, где всё видно, как на ладони. Поэтому и мне не пришлось ничего выдумывать и объяснять. Старый человек, бывший капитан дальнего плавания, проведший около двадцати лет в сталинских лагерях, разбирался в людях.
— Ничего, — пошутил он на прощанье своей обычной лагерной приговоркой, — Трудно бывает только первые двадцать лет…
“Почему он так сказал сейчас?”— думал я, шагая по дороге мимо луга, разделявшего наши дома и — через глухое пространство опустившейся ночи.
София ждала меня, разложив на столе все наши скромные запасы. Я сел за стол, и она разлила по чашкам настоявшийся в термосе чай.
Я включил транзистор. Сквозь треск средневолнового диапазона слабо доносилась симфоническая музыка. Мы продолжали молчать. Было безумно комфортно сидеть рядом с этой юной красавицей. Маленький мотылёк, сложив крылья вместе, опустился у динамика и слушал вместе с нами музыку какой-то литовской радиостанции.
— Какая чудесная музыка! — заметила София. — Что это?
— Чюрлёнис. Это его “Поэма Моря”.
— Правда? — Удивилась моя гостья. — Откуда ты знаешь?
Была тихая майская ночь… Нас было двое… И мы сидели на веранде, сколоченной мною прошлым летом… К приёмнику подлетел второй мотылёк, сел на сетку динамика, подполз поближе к первому, распластал свои крылья, как бы, прикрывая ими странные звуки или, может быть, слушая их ими, и — замер… Другие мотыльки носились вокруг лампочки, без абажура, но к приёмнику не подлетали, чтобы, наверное, не мешать этой паре наслаждаться непонятным ни для кого счастьем от встречи с неведомым…
— Видишь ли, — нарушила молчание София, — Хотя наши с тобой тела состоят из одной и той же материи, наши сущности различны… Чтобы проникнуть в природу другого, необходимо сближение, контакт, который исходя из телесной конструкции, по всей видимости, заключается в физической близости, посредством которой может произойти открытие преград для внутреннего слияния или, глубинного познания. Такое взаимное откровение у вас называется любовью. Это моё предположение, единственная зацепка за мою точку зрения, о которой я тебе говорила и в которой мне необходимо убедиться… Как я предполагаю, такое взаимообразное откровение или — любовь — не всегда возможно, даже, несмотря на физическую близость. Именно это я прочла в твоём сознании относительно твоих отношений с женой. Многие годы вы обманываетесь на этот счёт. Ваши сущности различны. И физические обстоятельства отнюдь не способствуют углублению взаимоотношений. Напротив, вы всё более и более убеждаетесь, в том, что вы различны. У тебя и у неё совершенно иная информационная структура. Однажды вы поймёте это…
— Я хотела тебе сказать ещё следующее, — продолжала инопланетянка, — женская духовная структура более всего приближена нашей, энергетической. В идеале женская информационная структура должна полностью вписываться в энергетическую структуру мужа, совпадать с нею в комбинации информационного кода. Если жена не может или не желает перекодировать свою структуру, то полного проникновения не происходит. Ваша религия запрещает жениться на разведённой потому, что первый муж закладывает в жену нестираемую запись, паттерн, которому она может следовать всю свою жизнь. К сожалению, именно так обстоит дело с твоей супругой… И я вижу лишь единственный выход из твоего положения…
София замолчала. Она продолжала молчать, пока я не спросил:
— Какой же это выход?
— Твоей информационной энергетической структуре необходима женская половина, которая легко сможет адаптироваться к твоей структуре. Это возможно лишь в двух случаях: либо твоя возлюбленная должна быть девственной, “tabula rasa”, и тогда ты сразу заложишь в неё соответствующий паттерн; либо ваши структуры должны максимально совпасть, и в последствие вы оба должны адаптироваться другу ко другу, что, в общем-то, возможно. В последнем варианте твоя избранница должна быть обязательно значительно младше тебя, чтобы её слабая энергетика легко подчинилась твоей. В идеале жена должна постигать духовную информацию благодаря её гармонии с энергетической структурой своего мужа. Если она находит обходной путь и получает энергию через иной эгрегор, то она скорее возрождает записи своего первоначального паттерна, нежели подчиняет свою структуру паттерну мужа. И гармония невозможна… Мне очень жаль тебе говорить, но всё это я могу прочесть у тебя, и могу сказать лишь одно: ты сидишь на пороховой бочке, которая однажды обязательно взорвётся…
— Возможно, что ты права…
Я поднялся, стал шагать по веранде туда и обратно. Симфоническая музыка закончилась. Сквозь лёгкое потрескивание эфира доносилась мягкая литовская речь. Мотыльки всё ещё сидели на динамике, оба подняв над собою и в напряжении сложив вместе свои лёгкие крылья.
— Моя энергетическая структура, — продолжала Софья, — совпадает с той, что у Светланы. Несмотря на её неудачный роман с одноклассником, её паттерн ещё не приобрёл застывшей формы… Мы можем узнать, это наверняка… Проверить… Тем более что и мне необходимо узнать, что такое ваша любовь… Мне также нужен паттерн, код. Если ты откроешь его для меня, то, возможно, я тоже стану духовным существом… Посредством любви, ты допустишь меня к вашему духовному миру… Мне кажется, что именно ваша любовь открывает тот механизм, который производит переход энергетической сущности, стоящей ближе к материи, в более тонкую, духовную структуру…
Софья снова замолчала, ожидая моего ответа.
— Я не Бог… — сказал я после некоторого размышления, — А ты требуешь от меня самой жизни, причём духовной. Человек, да и тот, отпадая от Бога, теряет родство с Ним. Хотя и может обрести его снова, если будет усерден в подвиге…
— Мне не справиться одной с этой задачей! Ты должен мне в этом помочь. И я знаю как…
— Как же?! — удивился я. — Мне следует сказать себе: “Врачу, исцелися сам”, а уже затем помогать другим.
София встала из-за стола.
— Ты был поражён моей красотой, — сказала она. — Скажи, любовь ли это? Пусть она ещё не та, что дарует духовную жизнь… Но что это такое, влекущее тебя ко мне настолько, что ты готов забыть свою жену?
— Наверное, это ещё не любовь, — ответил я неуверенно.
— Неужели ты меня не любишь? Ведь я нравлюсь тебе! Разве ты не желаешь со мной близости? — Она сделала ко мне два шага и остановилась.
— Твоя красота обладает магией, которая притягивает и поглощает мою душу и ослепляет рассудок! В любви же есть мистика, которая, наоборот, удивительным образом освобождает. Она усиливается взаимностью и сближает души, делая их одним целым… Не обязательно быть красивым, чтобы тебя полюбили. Существует красота внутренняя — душевная красота. В любви оба готовы на любую жертву ради другого. Согласишься ли ты оставить свою цивилизацию ради меня?
— Да… — услышал я в ответ.
— Это невероятно! Ведь ты ещё не знаешь, что такое любовь. Как и за что ты можешь меня любить? Почему ты готова на такую жертву?
— Потому что я хочу быть любимой! Потому что я хочу не только знать о любви, но испытать любовь! Скажи мне, Андрей: что ты увидел в той, что сидела на газоне?
— Сам не знаю… Я и пытался это понять точно так же, как, наверное, ты сейчас хочешь понять, что такое любовь… Для этого я и вышел из автобуса… И встретил тебя… Если это любовь с первого взгляда, то это — магия, соблазн, которому не следует доверять… Но ты своим присутствием и неизъяснимой красотой подогреваешь во мне то вспыхнувшее чувство к девушке на газоне… И я теперь не знаю, к кому это чувство относится: к ней или к тебе…
— Оно относится к нам обеим… А поскольку перед тобой сейчас я, то оно относится ко мне.
— Сколько тебе лет, инопланетянка?
— Чьих?
— Земных…
— Земных, как и оригиналу, шестнадцать…
— А неземных?
— Много…
— Как же ты сможешь подчинить мне свой паттерн?
— У меня нет паттерна, потому что на нашей планете лишь один пол, и значит, у меня не могло быть мужа…
— Что же у вас вместо пола?
— Различные энергетические сущности. Их довольно много. Целая иерархия. От того, на какой ты находишься ступени, зависит твоё кастовое или социальное положение.
— На каком же ты социальном уровне?
— Представь себе компьютерную программу. Она состоит из множества подпрограмм, каждая из подпрограмм состоит из команд, команды из слов, знаков, букв. И так далее… Моё социальное положение сравнимо с подпрограммой. Настанет момент, когда основная программа потребует от меня отчёта, вывода данных. Пока это не наступило, я обладаю некоторой свободой действия. Развивая структуру своих подчинённых элементов, я распространяю свою экспансию в пространстве и времени, увеличиваю власть и свободу. В настоящий момент я трансцендировала из программы, воплотилась в это тело. Я могу не возвращаться к своей энергетической сущности. И когда наступит время вывода данных, а таковых не поступит, вся основная программа остановится. Включатся в действие иные стабилизирующие структуры, начнут поиск отсутствующего элемента. Однако я не собираюсь доводить дело до такой стадии. Если я решу навсегда остаться в этом теле, я пошлю им вместо себя так называемого “троянского коня”. И ещё какое-то время никто не будет подозревать, что меня нет. Но рано или поздно, программа получит подтверждение об ошибке. И тогда начнётся поиск. Однако они не смогут заглянуть в мозг каждого землянина, чтобы узнать, где я. Даже если они найдут меня, в этом теле, они будут не в силах заставить меня вернуться против моей воли… Если же я смогу быть причастна к вашему духовному началу, то, даже умертвив это тело, они не смогут вывести из трансцендентного для них духовного мою информационную структуру… Оставшись в теле, самим фактом этого поступка, я пошлю неопровержимые данные для всех подпрограммных структур о том, что ваша духовная природа лежит в иной, трансцендентальной сфере эволюционного развития. Тогда ваша земная цивилизация, возможно, не будет поставлена в подпрограмму уничтожения или блокирования. Фактом вхождения в вашу духовную структуру, я автоматически включу вашу цивилизацию в свою подпрограмму как позитивную ветвь. Тогда не сможет быть и речи о деструктивной функции этой ветви. Потому что формально она начнёт работать на многих уровнях основной программы и вносить соответствующие поправки во все структуры всех подпрограмм…
— Теперь ты видишь, как всё это серьёзно! — закончила Софья свой монолог, — Ты можешь даровать мне жизнь! Ты Адам, а я — Ева, возникающая из твоего ребра…
Уже наступила глухая ночь. Я расспрашивал инопланетянку обо всех деталях, казавшихся мне не совсем ясными. Она подробно мне всё объясняла, пытаясь найти земные эквиваленты новых для меня понятий её цивилизации. И, тем не менее, конечно, я не в силах был уразуметь до конца многих её объяснений. Изложенное на этих страницах и является как раз тем немногим, что мною было в какой-то степени понято. В свою очередь и я продолжал излагать необыкновенной девушке свои мысли.
— В отношении к человеку Бог не всегда был одним и тем же… — говорил я. — Его контакты с Моисеем, Авраамом, Исааком, Иаковом, Петром, Павлом, Серафимом Саровским, Франциском Асизским, Августином, и так далее,… Его забота о твари — не говорит ли это нам о том, что эта тварь ему очень нужна, как будто бы она — часть Его Самого… Ветхозаветное и новозаветное понимание Творца различно. И Он какою-то Своей частью, через ипостась Христа, зависит от постижения человечеством Его природы… Возможно, что Он и вы — тоже одно целое. А значит, имеете общую историю, генезис…
— Ты всё время так говоришь, будто пытаешься меня обратить, будто веришь в Бога более, нежели я…
— Так разве ты веруешь в Него?
— Видишь ли, я не сомневаюсь в существовании вневременной высшей энергетической структуры человеческого бытия, которую вы называете Богом. Но я полагаю, что она имеет эгалитарную природу, подобную нашей, а не персональную, как это выражено в христианстве. Индуизм в этом вопросе ближе к нам. Впрочем, возможно, что в глубине или в иной своей части Бог — персонален. И различные религии понимают его по-разному…
— Эгалитарное понимание Бога — ветхозаветно…
— Почему отсутствие свободы — плохо? Разве страдает муравей, имеющий узкую специализацию? Напротив, быть несвободным — легче. Нет бремени ответственности. Мы, инопланетяне, возьмём вас за руку и поведём к нашей цивилизации!
— А как же быть с несогласными? Теми, кто имел персональный мистический опыт откровения?
— Это — не позитивно! В любом случае цивилизацию тонкокожих выбросит на берег. Вы блокированы снаружи — нами, и изнутри — неверующими грешниками! Прогресс бесконечен. Чем быстрее ваше сознание станет эгалитарным и конформным, тем быстрее каждый, сделавшись носителем нашей истины, ускорит приход нового объективного вселенского царства сверхразумной цивилизации! И тогда ваш Бог умрёт. Ведь ты же сам говорил, что он не может существовать без человека. Вы движетесь к нам независимо от нас. Мы можем только ускорить это движение, помочь вам. Всё равно однажды наша цивилизация поглотит вашу. Это произойдёт незаметно, постепенно, изнутри…
— Софья! Ты подобна роботу! Иногда ты согласна с моими мыслями, но вдруг переходишь на совершенно противоположные и кощунственные суждения! Разве ты не видишь сама этой диспропорции? Или ты подвержена воздействию со стороны? Ты говорила, что стала автономной после инкарнации. Так ли это? Или ты этого не замечаешь, не осознаёшь? Где твоё “я”. Чувствуешь ли ты его так же, как чувствуешь своё тело?
— Моё “я”? Разве его можно тоже чувствовать?.. Чем же его чувствуют?
— Его можно чувствовать им же самим. Оно способно себя чувствовать, когда заглядывает в свою глубину. Там, где тепло, радостно и приятно…
Софья встала. Она медленно спустилась по ступеням крыльца, и её лёгкая фигура растворилась в ночной темноте. Я продолжал сидеть, обдумывая её слова. Девушка долго не возвращалась. Я поднялся и вышел. Обогнув угол дома, я остановился и тихо позвал её. Никто не отзывался. Я вернулся на веранду. Было странно тихо. “А была ли она? "- подумал я и улыбнулся своей мысли. — “Не схожу ли я с ума? Инопланетянка! И придёт же такое в голову!”Как будто бы не я, а кто-то нашёптывал мне эти слова. “И как такое возможно?! Ведь она так красива! И почему инопланетянка? Была бы она простым человеком! А то столько времени мы говорим о всякой зауми!” Я почувствовал вдруг сильную головную боль, сел снова за стол и, обхватив голову ладонями, закрыл глаза. На какой-то миг я будто задремал. Очнулся я оттого, что обратил внимание, что по радио снова передавали Чюрлёниса. Подняв глаза, я увидел её. Она сидела напротив, на прежнем месте.
— Ну? Уже не болит?
— Нет…
— Я почувствовала твою боль и сразу пришла. Я ходила в овраг, к ручью. Пробовала сосредоточиться и почувствовать своё “я”. Однако всё время я только чувствовала тебя… Я ведь говорила тебе, что у меня нет “я”, потому что я — чистое полотно.
Софья взяла с подоконника электрическую лампочку, оставленную там с прошлого года, и лампочка… стала светиться! Всё ярче и ярче…
Вдруг девушка вскрикнула — лампочка упала на пол и разбилась.
— Обожглась… — проговорила она и стала дуть на свои пальцы.
Без сомнения, передо мною находилось неземное существо! Особенно странным было видеть, как в её руке ни с того ни с сего загорелась, будто бы сама собою, стоваттная электрическая лампа… Удивительно было ощущение: понимать, кто это, и быть с неземным посланцем на- ты! Как можно передать всю эмоциональную возвышенность моих чувств! Это было подобно экстазу. Мысль, сказка, чудо — вдруг, будто по какому-то волшебству превратилась в реальность. Только что я был скептиком — и вдруг уверовал! Надо ли говорить, что кроме этого экстаза от соприкосновения с невероятным, я ещё влюбился в инопланетянку странной смешанной любовью. Эта была необъяснимо-романтическая любовь с первого взгляда к девушке с газона, и одновременно — магическое влечение к таинственной красавице, глядя на которую, забывал о том, кто она на самом деле. И действительно, поскольку со Светланой я не был знаком, то все мои чувства и мысли в этот момент оказались сосредоточены на Софии.
— Скажи, Андрей, — вдруг спросила она, согласен ли ты с моим определение любви — как духовном проникновении посредством физического в информационные структуры энергетического и духовного бытия и создание некоего нового общего паттерна?
— Объясняя, что такое любовь, я всё же прибегну к моей терминологии, — отвечал я. — Есть любовь душевная, или сентиментальная, не холодная и не горячая, симбиоз, что бывает между заурядными супругами, прожившими вместе долгое время… Но бывает и другая любовь — сумасшедшая, магическая — с первого взгляда. Такая любовь может превзойти себя и перейти в сферу мистической любви, которая сходна с божественной любовью. Если человек пребывает в этой любви, то Бог, являясь его эгрегором, изливает такую энергию, что человеческий паттерн приобретает универсальную структуру. Мистическая любовь — это духовная любовь. Погружаясь в такой любви в глубины духа и сливаясь с Духом Бога в мистическом проникновении, человек познает, что его дух и Дух Бога — это единое целое. Обобщая сказанное, можно заключить, что любовь, как таковая, одна. Её источник, наш эгрегор — Бог. Проявления любви — многоразличны. И каждая живая душа вмещает ту часть, для восприятия которой она открыта.
— Насколько твоя душа открыта для моей?
София смотрела на меня загадочным взором. Я пьянел без вина. Блаженство спускалось из головы в сердце и растекалось в груди. Живое острое воспоминание о соприкосновении наших тел прошлой ночью то и дело возникало в моём воспалённом сознании. Я начинал терять голову, не знал, как бороться с собою. И вот, в такую минуту моего особенного опьянения красавица вдруг неожиданно приблизилась и, обняв своими маленькими ручками меня за шею, нежно прильнула.
— Научи меня...- прошептала она.
— Я не могу…
— Почему?
— Ты безумно красива!
— И что же?
— Я не смею разрушить эту красоту…
— Но я хочу этого!
Я почувствовал будто моё “я” раздвоилось. Одна его часть, сознательная, говорила одно, тогда как другая — эмоциональная — желала совсем другого.
— Ты знаешь, что сказал Достоевский? — спросила моя рациональная половина Софию и другую часть моего сознания.
— Что?
— Он сказал: “Красота спасёт мир”.
— Почему?
— Красота и спасение вечны…
— Но я хочу узнать, я хочу почувствовать это…
— Это не будет способствовать обретению бессмертия… Как же ты, высшее существо, не понимаешь этого? Несмотря на то, что я чувствую такую раздвоенность, искушение, я пытаюсь убедить тебя, пытаюсь, синхронизировать эмоциональное с рациональным… Понимаешь ли ты, что если это случится сейчас, то завтра мы будем оба опустошены… Если же мы преодолеем это магическое влечение, то наши отношения приобретут новое качество…
— Какое качество?
— Любви.
— Любви? Какой любви?
— Настоящей любви! Той, что бессмертна!
Она отпрянула от меня.
Мы ещё долго стояли, не отрывая взгляда друг от друга.
Но я не выдержал, приблизился — и поцеловал её. 
Наступило утро последнего дня. В понедельник мне следовало быть на работе. В обратный путь предстояло отправиться ночным местным поездом, чтобы ранним утром в Туле пересесть на Московский. До сих пор мысль об отъезде я гнал прочь. Теперь же она сделалась “осознанной необходимостью”и лишала той блаженной внутренней свободы, что я чувствовал все эти дни.
— Ты так и не познала, что такое секс… — сказал я, когда мы сели на веранде пить чай, — Но ты узнала другую грань любви… Что принёс тебе этот опыт?
— Разве ты не видишь, что я стала больше и лучше чувствовать?
Девушка улыбнулась и положила свою маленькую ладошку мне на руку.
Мне вспомнилось сразу, как всю эту ночь я держал её за руку; как то-и-дело не мог удержать себя, приближался и подолгу целовал.
— Если бы ты захотел, то научил бы меня большему! — ответила она на мои мысли. — Где грань между той близостью, что была у нас этой ночью и той, что называется сексом?
— Секс, как таковой — весьма эгоистичное изобретение природы. Считать его одной из граней большой любви можно только в том случае, если секс просветлён изнутри мистическим чувством любви… Если он является как бы естественным её продолжением… Если наибольшее наслаждение получаешь тогда, когда чувствуешь, что доставляешь наслаждение другому…
— Значит, плотская любовь тесно связана с магической, но может перерасти в любовь большего порядка, в любовь мистическую?
— Не совсем так. Высшая любовь вбирает в себя и плотскую и магическую любовь, одухотворяет и ту, и другую, просветляя как бы изнутри. Слабый человек робко приближается к яркому пламени, трогает огонь. Слепого он обжигает и пугает. Зрячий же кроме тепла благодаря огню находит возможность видеть и полноценно жить. Женщина мужчине, а мужчина женщине — открывают друг другу ту грань, через которую оба приобщаются к источнику этого света и учатся его воспринимать и чувствовать. Однако сначала каждый привлекается теплом этого огня. Огонь завораживает. Он может околдовать, магически приковать наше внимание и поглотить слепую человеческую душу. Но когда мы однажды обнаруживаем, что помимо тепла существует свет, тогда мы вступаем на путь мистического познания того, что скрыто для восприятия нашими непосредственными органами чувств. Человеческая любовь — это лишь крошечная, как бы, символическая модель божественной любви. Через магическую земную плотскую любовь при искреннем альтруизме всё-таки мы оказываемся способны сублимировать к её духовному жизненному источнику…
— Почему “сублимировать”? — До сих пор Софья внимательно меня слушала, но вдруг прервала поток моих рассуждений.
— “Сублимация”— плохой термин. Фрейд прав лишь отчасти в своих построениях. Он не учитывает реальности действующего духовно-материального механизма, связывающего тело, душу и дух; — механизма развития или, точнее, откровения низшего порядка высшему. В духовной сфере не существует эволюции. Там действует иной механизм развития — откровение, при котором низшее обогащает своё бытие, органически сливаясь с высшим. Наверное, при этом действует тот же механизм, о котором ты говорила, когда советовала выбирать в жёны девственницу, которая способна легко подчинить мужу свой неразвитый информационный паттерн. Этот механизм — есть соответствующее и наиболее рациональное перераспределение информации. Поток же информации — это наша духовная жизнь.
— Это не моя мысль. Я прочла её у тебя и только лишь вывела на твой ментальный уровень. Теперь я вижу, как она связана с твоей общей мировоззренческой концепцией, которая лежит на такой глубине твоего подсознания, что непосредственно я прочесть не способна, и даже все мои знания человеческой психологии не могут в этом мне способствовать, — снова прервала меня Софья.
— Я и сам не могу видеть того, что у меня в подсознании. Только в моменты творческого подъёма и вдохновения, оказывается возможным как бы забросить туда невод и потом смотреть, какая попалась в него рыба… Кстати, сейчас, я чувствую, что будет хороший улов…
— Ну-ну! Продолжай! Не отвлекайся! — Она заёрзала от нетерпения, приготовилась слушать, положив свои руки на столе, одну на другую.
— Психология — это область познания, граничащая с религией. “Псюхе” в переводе с греческого означает “душа”.  Психология старается объяснить вопросы, связанные с человеческой душой…
Я сделал небольшую паузу, чтобы перевести дыхание, и продолжал:
— “Лига” — по латыни — это “связь”. Предметом познания религии является связь человеческой души с Духом Божества…
Несмотря на то, что, пытаясь “разогнаться”, я, как будто топтался на одном и том же месте, София внимательно слушала.
— С Богом, — продолжал я, — Человек может быть связан через свою душу, которая с одной стороны ограничена плотью, с другой уходит в бесконечность и сливается с Духом…
Я снова почувствовал, что мысль заработала, и уже не сверяясь с реакцией своей слушательницы, быстро стал излагать ту мысль, что неожиданно завладела мною:
— Поскольку наша душа по своей природе является “Образом и Подобием Божиим”, а значит, по сути — духовна, то связь эта может быть осуществлена посредством Духа — одной из трёх Сущностей Бога. Средство и цель, субъект и объект должны слиться в акте такого познания. Почувствовать Бога мы можем, только познав свою духовную идентичность с Духом. Это познание совершенно иное, нежели обыкновенное человеческое познание предметной реальности. В познании Бога одновременно присутствует и логическое и чувственное. Это познание или чувство Бога приносит нам физическое ощущение тепла в солнечном сплетении и радость всего существа, включая мысль. Бог — источник жизненной духовной энергии — пронизывает человека насквозь. Испытав однажды экстаз познания Бога, человеку достаточно впустить Бога в себя через свою мысль — инструмент познания — чтобы Он проник во всё человеческое существо.
Чтобы сделать это, прибегают к молитве. Призывая Имя Бога, мы самим этим фактом, экзистенциально, настраиваем нашу мысль и всё физическое естество для Его восприятия. При этом мы настраиваем весь наш организм таким образом, что главные органы духовного восприятия начинают работать синхронно. Такими органами являются: левое и правое полушария головного мозга, темя, сердце, солнечное сплетение — плексус. Левое полушарие отвечает за наше логическое познание. Это — инструмент или компьютер, который, в частности, должен понимать механизм, который я сейчас излагаю, чтобы правильно ориентироваться в духовных путешествиях. Правое полушарие — отвечает за эмоции, за связь всех органов познания друг с другом. Когда синхронная работа достигнута, человек чувствует, что его мысль как бы окрашена сердцем, слита с ним воедино. Если до момента такой синхронизации своим “я” я могу считать как свою мысль, так и своё тело, причём и то и другое, как бы не одновременно, а отстранёно, то после синхронизации, я делаюсь одним целым. Абстрактная мысль сливается с сердцем и через солнечное сплетение — со всем моим телом. Я начинаю чувствовать себя точкой пересечения духовного мира, проникающего в моё “я” через одухотворённую мысль, и — материального мира, как бы выступающего из меня через кончики моих пальцев. Оба мира сливаются воедино и пронизывают друг друга так, что материальный мир, включая моё тело, одухотворяется. Я начинаю чувствовать, что он не противостоит мне, а напротив, что он также пронизан духовной энергией. И тогда духовная энергия проникает в меня уже не только через мысль, но и прямо из материального окружающего пространства — через темя. Ощущение потока духовной энергии через темя наступает после того, как левое и правое полушария начинают работать синхронно, и мысленная дифференциация их функций становится излишней. Мысль и тело растворяются в проникшей духовной энергии, и моё “я” выступает из своих пределов, как бы выплёскивается во вне. Я чувствую, что границы моего сознания безгранично расширяются, и я сливаюсь воедино со всей Вселенной. Если обобщить сказанное, механизм трансцендирования в сферы духа, состоит в том, чтобы слить воедино, синкретизировать все дифференцированные функции органов…
Так, через произнесение Имени Бога, наше сознание приобретает Его Образ, готовится воспринять поток жизненной информации. Имя — имеет знаковую, или символическую, природу. Знак и символ — обладают информационной структурой, призванной связать между собой два непроникающие мира. Такой знак должен быть антропоморфическим, то есть доступным для восприятия человеком. Это — мост между двумя реальностями. Имя — подобно позывному, или кодовому слову, которое раскрывает наше естество для восприятия информации более высокого уровня, зачастую невыразимой в человеческих понятиях в силу её трансцендентальной отнесённости к совершенно иным реалиям. Вот почему религиозные откровения фиксируются их адептами образным языком. Образ — это язык высокого уровня. Созерцая тот или иной образ, не всякий видит всю полноту образного понятия. Каждому открывается лишь некоторая грань, та глубина, степень которой он способен воспринять — в зависимости от его духовного опыта и духовной открытости.
Чтобы впустить в себя эту божественную информацию, человеку необходимо быть открытым для её восприятия. Открывается открытому. Откровение — это взаимообразный процесс, в котором Бог сливается с существом человека, обожествляет его Собою, так что человеческое “я” становится имманентно Божественному. Важнейшую роль для открытия каналов восприятия жизненной информации играет чистота нашей мысли. Всякий мысленный мусор является серьёзным препятствием для такого восприятия. Даже сентиментальная окраска сознания является серьёзной завесой для потока духовного света. Наше сознание должно сделаться “невинным”, или, как выразился один из мыслителей, — “умудрённым неведением”, то есть, как бы, пустым, всецело готовым для восприятия информации из иного мира, готовым легко приобрести ту форму, которую придаст ему приходящая информация.
Мы не может отрицать реальности своего “я” и того, что чувствуем своё “я”. Как или, точнее, чем мы ощущаем своё “я”? Мы воспринимаем его, или, точнее, познаём, самим же нашим “я”, через наше “я”. В этом смысле познание собственного “я” адекватно познанию, или гнозису, Бога.
В древности существовало религиозное направление, которое можно охарактеризовать как гностическое. Церковь в своём историческом развитии пошла по иному, экзотерическому пути. Гнозис Бога остался достоянием святых. А “гностицизм”, как направление, выродился в ересь, ничего общего не имеющую с подлинным гнозисом Бога, и был церковью справедливо осуждён. Таким образом, термин “гностицизм”, к сожалению, стал ассоциироваться скорее с сектантством, нежели с прямым значением этого слова.
Если представить и попытаться почувствовать то, что в своей глубине моё “я” родственно с Богом и постоянно получает от Него жизненную энергию, то можно творчески найти способы, чтобы усилить поток этой энергии или, как бы, расширить канал, по которому она к нам поступает. Это будет означать, что таким образом мы увеличим поток жизненной информации через наше “я”. Сделать это непросто в силу различных обстоятельств. Главным препятствием является отсутствие откровения — в силу нашей закрытости для восприятия иррационального, наше духовное невежество, комфортность, приземлённость, задавленность духа душой и грешным телом…
Дети обладают большей способностью, чем взрослые, чувствовать непостижимое. Потому что канал, по которому они воспринимают поток жизненной энергии, ещё не засорён. Информация поступает в детскую душу незамутнённой. Они не тратят лишней жизненной энергии для фильтрации и обработки этой информации, а используют её в чистом виде.
Чтобы вся информация протекала через нас неискажённо, необходимо знать определённый код. Помимо имени Бога, открывающего ментальный доступ к этой информации, существуют другие коды, или команды, или, как бы, дорожные знаки и правила, следовать которым необходимо тому, кто решился выбраться из мира, приготовленного к гибели. На религиозном языке этими правилами называют Божественные Заповеди. Если мы не следуем им, то в поток жизненной информации вклинивается информация с отрицательным вектором, которая замедляет или вовсе останавливает этот поток. Когда поток информации значительно замедляет своё течение, нас постигают болезни и беды. Чем больше мы “вязнем”, тем труднее нам вернуться к здоровому образу жизни. Мы как будто уже привыкаем продвигаться в пространстве, постоянно преодолевая сопротивление несмазанных колёс, или как бы постоянно вытаскивая из колёс попадающий в них сор — клинья — наши грехи… И нам кажется уже, что иначе и невозможно жить. Мы привыкаем к этой постоянной борьбе с энтропией. И уже оказываемся неспособными к духовному восприятию.
Материальное становится первостепенным. С самого рождения человек видит перед собою распадающийся на части материальный мир, насильно навязанный для веры. Этот мир, с его “законами джунглей”, воспринимается как первооснова бытия, которая определяет и социальные и моральные нормы поведения. Так, грешный человек “в поте лица” добывает свой хлеб: “подсиживает” своего сотрудника на работе, чтобы получить его должность; доносит на других, чтобы выглядеть лояльными и пользоваться соответствующими льготами; оказавшись в нечеловеческих условиях жизни — в концлагере, тюрьме или психиатрической лечебнице — легко переступает самые последние границы морали, чтобы просто выжить. Предмет наших с тобой рассуждений полностью закрыт для узкого прагматического сознания такого обывателя.
Христианство призывает человека к духовному освобождению от рабства греху, к тому, чтобы научиться чувствовать Бога и быть счастливым. К сожалению, в церкви, которая призвана показать человеку путь освобождения, зачастую получается как раз наоборот. Привыкнув смотреть на мир глазами раба, человек и в церкви попадает в путы норм социально-обыденного поведения, обрядности, традиций, следовать которым почему-то делается важнее, нежели стремиться обрести контакт с Богом и почувствовать себя счастливым. Вместо института духовного освобождения от энтропии “мира сего” церковь превратилась в репрессивный орган подавления человеческого духа. Вся видимая церковь пронизана этим распадом. Величайшей ошибкой верующих обывателей является упование на пассивное спасение внутри церковного института. Подлинное спасение возможно лишь в Церкви незримой. Может быть, Владимир Соловьёв, имеет в виду как раз эту внешнюю церковь, когда пишет: “Всё это только отблеск, только тени, перед лицом незримого очами..."? Зримая церковь — удел обывателя. Впрочем, это лучше, чем ничего. Но и это — тоже “широкие врата”. До революции 1917 года, точнее, до последовавших за нею репрессий и закрытия церквей, всё население России считалось формально верующим, формально церковным. “Катакомбная”церковь в России двадцатого века возродила дух гностицизма, существовавший в катакомбной церкви первого века. И теперь, учитывая современную политическую обстановку, стоит катакомбной церкви быть легализованной, она сразу же сольётся с официальной овнешневлённой церковью, с её искажённым духом и языческими традициями, и превратится в служанку обывателя, который в неё хлынет и подчинит её свободный дух законам и морали этого мира.
В Евангелии от Матфея сказано: “Где двое или трое собраны во имя Моё, там Я посреди них”… Собираясь в Церкви подлинной, и тем более в катакомбной, даже “во имя Христа”, зачастую люди забывают о Его имени… Испытывая страх перед смертью, верующие истолковывают евангельское изречение о том, что “вера без дел мертва”, как команду к борьбе с энтропией. Не понимая того, что вся сила Церкви — в её сакральности, фактически они стремятся делами вывести её из катакомбной в легальную. И забывают о том, что “в начале было Слово”, а не дело.                           
Любое действие или бездействие следует рассматривать с той точки зрения, будет ли оно способствовать потоку жизненной информации через нас или будет препятствовать этому. За свою жизнь человеку необходимо пропустить через себя определённое количество жизненной информации. Если он терпит в этом неудачу, то либо понесёт ответственность после смерти, либо будет вынужден снова родиться в этом мире и закончить незавершённое. В посмертной жизни, по всей логике, продолжается поток информации через человеческую монаду. Подобно турбине воздушного корабля, пропускающей через себя поток воздуха, человеческая монада только тогда будет способна продвигаться в духовном пространстве, если сможет беспрепятственно пропускать через себя поток информации. Путешествие в вечность начинается уже здесь, во временной земной жизни. Однако человек поставлен в условия земной жизни не для того, чтобы навсегда трансцендировать из этой жизни.
Если мы открыты для восприятия духовной информации, то мы способны менять мир в соответствии с этой информацией. Мир приобретает здоровые духовные формы, начиная хотя бы с нас самих. В этом смысле человек становится богом — как естественное Его продолжение. Это большая ответственность. И человек волен от неё отказаться, пойти по своему собственному пути…
Искренний интерес и открытость для познания нового способствуют увеличению потока информации. Обыватель, неспособный видеть над своей головой неба, чаще всего, как ни странно, доживает до глубокой старости. Он живёт до тех пор, пока не пропустит хотя бы самый минимум информации, без которого его дальнейшее существование просто невозможно или чревато духовным разложением — адскими муками деградации. Гении, напротив, “сгорают” быстро потому что выполняют свою жизненную задачу с избытком в короткий срок. Их ждёт жизнь нового качества, в которую они уходят, не дожив до бесполезной старости… Одержимые злом, больные, пропускают через себя информацию отрицательной векторной направленности, подрывают свои духовные способности, быстро деградируют…
Ты говорила о паттерне… Если двое связывают свою судьбу, то задача обоих, наверное, подстроить свои векторные коды друг под друга. Потому что поток жизненной информации отныне будет протекать через обоих последовательно. Вот почему в Библии сказано: “И будут двое одна плоть”. Если хотя бы один из двоих не желает слиться с другим духовно (что на обычном языке означает просто искренне любить), то поток жизненной информации протекает медленно, с трудом и искажениями. И каждый получает меньше жизненной энергии, нежели если был бы один. Если же наступает гармония, духовная и физическая близость, то поток увеличивается, и каждый получает больше энергии, а значит и счастья. Наверное, семьи распадаются оттого, что однажды наступает момент, когда поток информации сужается до такой степени, что тот, кто слабее, через кого проходит меньше энергии или кто не может найти в себе способности перестроить векторную направленность (информационную кодировку) — не выдерживает: предпочитает жизнь в одиночестве или с тем, с кем совпадает его вектор.
Психоанализ способствует тому, чтобы сбросить с себя груз прошлого, очистить русло жизненного потока, как бы обновить свой код, обнулить его, стать готовым для восприятия новой жизненной информации, для того, чтобы произвести запись нового кода, соответствующего паттерну того, с кем связываешь свою судьбу. Если и другой готов обнулить свой код, то векторные направленности обоих легко придут в согласие. И новый, общий для обоих код, впоследствии будет записан в их памяти. Этот код должен иметь позитивную эмоционально-векторную окраску. Воспроизведение этого кода будет способно приводить в равновесие всю семейную систему в кризисные моменты жизни.
Главная цель или предмет психологии, как и религии, мне кажется, должна заключаться в поиске пути, как сделать человека счастливым или — исходя из минимальной онтологической установки психологии — как вывести его из несчастья, что, по сути, то же самое. Однако психоанализ страдает рефлексией, которая вредна для “потока жизни” — назовём так информационную энергию… Рефлексия подобна завихрению воды в речном потоке или “стоячей волне”, если прибегнуть к термину из радиотехники. Это завихрение не происходит, когда русло реки чисто. Но только — если в него попадает какая-то дрянь. Поток жизни, информации, мысли пытается выбросить своими собственными усилиями это инородное тело. Вот почему мысль больного человека кружится вокруг беспокоящего вопроса, но не понимает при этом, что это “зацикливание” как раз не позволяет разогнаться потоку и выбросить инородное тело вон. “Если вы потеряли жизнерадостность, то единственный способ её снова обрести — это начать думать и действовать так, будто жизнерадостность уже обретена.” Это слова философа Вильяма Джемса. Жизнерадостность — вот что является нормальным для “потока жизни”, который только своим стремительным движением легко выбросит из себя всё инородное.
Психология намечает пути, как вывести человека из мрака… Но это ещё не означает, что она способна привести его к свету. Здесь уже задача религии. В этой точке эти две области познания смыкаются и даже во многих аспектах совпадают… Знание психологии полезно… Но оно не спасительно... 
 Я почувствовал, что мне больше нечего сказать. Вдохновение прошло. Тем не менее, было лёгкое удовлетворение, будто я проделал полезную работу. София продолжала молчать, что-то обдумывая. Я поднялся из-за стола.
— Да, — сказала она, — ты походи, отдохни немного. А я посижу одна… Всё что ты сказал, очень интересно и ново для меня… Мне нужно многое осмыслить, свести воедино…
Я спустился с крыльца, направился мимо сарая, к насыпи погреба. Подойдя к нему, я увидел, что замок сорван и висит на одной петле.
“Кто-то полюбопытствовал...”— подумал я.
С трудом открыв перекошенную дверь, я стал спускаться по добротным цементным ступеням. Здесь было заметно холоднее, чем снаружи. Оказавшись на глубине в два человеческих роста, я увидел, что другая дверь, ведущая в глубину подземелья, где мы с Евгением прошлой осенью соорудили стеллаж и наполнили его яблоками, полураскрыта.
Я остановился. Пахло сыростью и гнилью. Открыв вторую дверь, на которую едва попадал свет из-за моей спины, я ощутил ещё более резкий запах гнили. Рой мошкары облепил моё лицо. Я вгляделся внутрь подземелья — комнаты, размером в три квадратных метра, и увидел какое-то блеклое пятно, будто бы висящее в воздухе. Вытянув вперёд руку, я сделал ещё шаг вглубь, за дверь. И пятно, показавшееся мне теперь сферическим, приблизилось ко мне. Мне сделалось немного жутко. Мгновенно, захотелось покинуть это место, вернуться назад, к теплу, солнцу и свету. Но что-то продолжало удерживать. Мне хотелось узнать, потрогать то, что осталось от яблок. Пройдя сквозь сгусток тумана, я натолкнулся на что-то и стал щупать. Я ощутил что-то мягкое и склизкое, расползшееся в моих пальцах.
“Конечно, сгнили...” — подумал я. — “Всё — прах...”
И я представил, как тело Евгения, ещё не успевшее разложиться, лежит в гробу, под землёй — на такой же глубине, что я сейчас, в таком же холоде и мраке.
“Но ведь это лишь только тело… Душа его совсем в другом месте...” — утешил я себя.
— А где тогда душа этих гнилых яблок? — спросил кто-то.
Я резко поворотился.
Передо мной висела туманная серая сфера.
— У них нет никакой души! — ответил я вслух неизвестно кому.
— Верно. И у тебя нет никакой души, — ответило пятно.
— Кто ты? — прошептал я, чувствуя, как холод разливается по всему телу, останавливается прямо в сердце и сковывает его.
— Разве не узнал? Посмотри внимательнее…
Я стал ещё пристальнее всматриваться в пятно, ставшее медленно превращаться в человеческое лицо, и вдруг узнал его.
Это было лицо Бориса, стукача из психбольницы!
Сознание вернулось ко мне, когда я обнаружил себя, карабкающимся по ступеням и пытающимся открыть дверь погреба, которая оказалась привалена снаружи чем-то тяжёлым. Не знаю, как долго я был вне себя. Возможно, это был какой-то шок, оттого, что кто-то неожиданно закрыл дверь, и никакой Борис мне не привиделся. Однако если он привиделся, то это могло быть не что иначе, как приведение. Испуг постепенно проходил, но его место занимал какой-то страх оттого, что я оказался запертым внутри холодного погреба.
“Кто мог сделать это? " — недоумевал я, продолжая толкать дверь. — “Неужели София?!”
— Эй! — закричал я. — Кто там есть! Откройте!
Но никто не отзывался. Было тихо, темно, холодно, сыро.
“Как долго я здесь смогу прожить?” — подумал я со страхом. — Дня три? Неделю? Одна надежда на Василия Васильевича… Авось догадается навестить… Иначе загнусь, как индеец Джо”.
Вероятность того, что мой родственник найдёт меня здесь, в погребе, находящемся в стороне от моего дома, была небольшая.
“Ночью будет ещё холоднее, и я совсем окочурюсь”.
Эта мысль подхлестнула меня к действию. Я спустился вниз, к стеллажам с гнилыми яблоками, стал прощупывать каждый сантиметр, в надежде найти какой-нибудь предмет, который можно было бы использовать в качестве инструмента для взлома двери. То и дело натыкаясь руками в гниль, я поднимал рои мошкары. Не обращая на то, что мошкара попадала в лицо, рот, глаза, нос, я усердно продолжал поиски не зная чего. Устав от этого бесполезного занятия, я остановился и попытался представить, как выглядел этот погреб, когда я сооружал в нём стеллажи. Ведь тогда здесь был свет, который я провёл временно из дома. Неожиданно мне вспомнилось, что в то время, когда я укладывал яблоки, Евгений решил поправить перекошенную нижнюю дверь и для этого принёс из дома лом. Я начал прощупывать углы, рядом с косяком нижней двери и действительно, скоро натолкнулся на тот самый лом.
Сломать деревянную дверь из довольно толстых крепких досок, оказалось непросто даже имея лом. Легче было справиться с гнилым косяком. Мне удалось его раскрошить, разбить цемент, заливавший кирпичи, сбоку от косяка, раскопать лаз, достаточный для того, чтобы вылезти на божий свет. На всю работу ушло не менее двух часов.
Дверь оказалась привалена огромным тракторным колесом, доставленным какой-то адской силой из ручья. Кто, как и зачем сделал это — оставалось загадкой.
Прихватив на всякий случай с собой лом, я направился к дому.
София сидела на веранде на том же месте. Я приблизился и увидел, что она находится в какой-то прострации. Ни на моё появление, ни на мои попытки пробудить её от странного сна, девушка никак не реагировала. Её глаза были недвижно устремлены к какой-то неведомой точке на стене.
Я сел напротив неё, не зная, что предпринять. Невольно я залюбовался ею.
Её платье, без рукавов, обнажало, будто изваянные из мрамора руки, которые она держала, как и прежде, на столе. Шея была открыта для взора, так как чудная её головка была слегка повёрнута вбок, и лицо, с выражением странной задумчивости или недоумения, было направлено немного вверх. Она слегка выгнула назад спину. Лёгкий ветер, врывавшийся оттуда, где продолжало существовать время, выгибал её льняные волосы, ласкал её детские щёки. Натянувшееся на груди платье, не было в состоянии скрыть очертания двух небольших бугорков.
Я взял её на руки и понёс в комнату. Её туфли сорвались, упали, где-то на полпути, сначала один, затем другой. Глаза, будто у куклы, закрылись сами собой, когда я опустил её на кровать. Я не удержался и поцеловал её. Красавица неожиданно пришла в себя.
— Что это было со мной? — Она с удивлением смотрела на меня. — Я потеряла сознание!
— Ты помнишь, когда это случилось?
Не дожидаясь ответа, я поднялся, стал ходить по комнате, оставляя следы мокрой глины, и рассказывать о происшествии в погребе. Софья села, обняв свои колени.
Я окончил свою историю и, остановившись посреди комнаты, снова невольно залюбовался её эстетически безукоризненной позой, которую она только что избрала. Смявшееся платье было слишком коротко, чтобы спрятать открывшиеся для взора изящные колени.
— Поцелуй меня так ещё раз! — Прошептала Софья.
Забыв о том, что я весь испачкан в глине, я хотел, было не без удовольствия исполнить её просьбу. Она сразу же разомкнула пальцы рук, на коленях, вытянула ноги и продолжала сидеть, теперь уже опершись руками о поверхность кровати сзади себя.
— Ой! Ты весь в глине! — Воскликнула она, слегка отстраняясь от меня. — У тебя есть другая одежда?
— Да, сейчас…
Я обошёл вокруг печи и стал переодеваться.
— Когда ты ушёл, — услышал я и догадался, что Софья отвечает на мой вопрос, — я вдруг поняла, что не могу связать вместе всё, что ты изложил. У меня не хватало способности для такой интеграции. Я говорила тебе, что я — несовершенная копия Светланы. Видимо, для адекватного познания духовного необходим настоящий человеческий опыт, настоящее воплощение в человека, целая земная жизнь и… собственная судьба…
— Это необходимо и всякому человеку, на жизненном пути которого судьба ставит немало препятствий…
— Ты имеешь в виду то, что я нарушила твой семейный уклад жизни?
— Ты, несомненно, его нарушила. Если не разрушила. Я не представляю, что теперь будет дальше! Что ждёт нас с тобой?
Я вышел из-за печи, сел рядом с нею.
Софья не отвечала. Она сидела в той же позе и широко раскрытыми глазами смотрела на меня.
Наши губы встретились. Её глаза закрылись. И стоило моей ладони прикоснуться к её спине, как руки её обвили мою шею. Я не удержал её, и она упала на спину…
— Что такое произошло между нами? — Сказала Софья, когда мы вернулись на веранду, чтобы приготовить чаю… — Ты считаешь, что научил меня любви?.. Но представь себе следующее… Что если бы я воплотилась не в копию девушки с газона, а, скажем — в корову, индийское священное животное… И вместо тебя повстречала бы какого-нибудь бычка, который незамедлительно нагнал бы меня в поле и преподал бы мне урок… Разве не точно ли так же отличались бы наши сущности — меня, из Созвездия Близнецов, высшего существа, обладающего властью над материей, умеющему инкарнировать, телепортировать и многое другое, — и — обыкновенного животного, получающего наслаждение от совокупления с телесной формой, аналогичной его, сущность которого — нулевая, поскольку она объективирована так, что нельзя её детерминировать как онтологию; поскольку она не имеет никакой феноменологии, а полностью сливается с материей; — разве не подобным же образом различны и наши с тобой сущности — моя, энергетическая, и твоя — духовная?.. Впрочем, я не могу судить о духовном опыте, которого не имею…
— Боюсь, что ты всё сводишь к наслаждению плоти, — возразил я. — Но разве дух или энергия, к которой ты относишь свою онтологию, не способны к наслаждению? Напротив, подлинное наслаждение оказывается возможным только вследствие духовной онтологии. Познание духовного настолько всепроникающе, настолько глубоко, что захватывает всё природное естество, вызывает эмоциональный всплеск, который называют экстазом. Почему ты считаешь, что наши сущности столь различны?
— Потому что на моей планете не знают, что такое наслаждение, что такое экстаз, — прошептала Софья и, помолчав, добавила:
— Честно говоря, ты меня только что научил этому. Я очень счастлива! Если говорить вашим языком. В какой-то мере я уже познала предметную соотнесённость вашего понятия “наслаждение”. Но, вот, я не знаю, правильно ли я сказала, что счастлива… Счастье ли это: когда тебя так нежно целуют, восхищаются твоей красотой?..
— Наверное, это ещё не полное счастье. Если бы ты полюбила сама, тогда бы стала счастливой. Наверное, ты сможешь осознать и ощутить это в полноте позже, когда мы навсегда расстанемся. Наверное, такое случится. В земной жизни не бывает ничего вечного. Вечное запечатлевается в памяти и навсегда остаётся в душе. То, что происходит в нашей судьбе, которая протекает во времени, — всё трансформируется во вневременную структуру. Чем больше счастья и любви мы испытываем в жизни, тем больше вечных сокровищ мы обретаем. Духовное немыслимо без наслаждения, счастья и экстаза.
— Ты… сейчас… счастлив со мною?
Она взяла меня за руку.
— Счастлив? О, да! Но я не могу честно сказать, люблю ли я тебя по-настоящему. Чтобы в этом признаться, нужно в это поверить. Нужно позволить себе поверить. Нужно открыть своё сердце для Откровения любви… Я не готов пока к этому. Моё сердце обременено долгом к моей семье. Если бы я не встретил тебя, я не задавался бы подобным вопросом. Мне не следовало выходить из автобуса… Мне не следовало бросать семью и ехать в деревню… Мне нужно было стерпеть прихоть жены, подчиниться. То, что я не сделал так, действительно, означает, что я не люблю её по-настоящему… И она не любит меня по-настоящему, поскольку своим языком изранила мне всю душу и, в конечном счёте, спровоцировала меня искать другой объект любви…
У меня стянуло связки, спазм перехватил дыхание. Я поднялся, налил холодной воды в стакан, сделал несколько глотков.
— Разве не счастье быть с таким существом, как ты, рядом, наедине, говорить, слушать тебя, чувствовать, что ты понимаешь меня, что я тебе интересен, что я тебе нужен… Я не только чувствую это, я понимаю это разумом. Время от времени у меня начинает гореть сердце! Я без ума от тебя! И я не могу осмыслить свои чувства до конца, рационально. Несмотря на все наши попытки разобраться в этих сложных вопросах, всё время остаётся что-то недосказанное, нераскрытое, непостижимое… Это всё так удивительно… Так странно, что мы рассуждаем об этом, и это важно для нас… Разве стал бы так делать кто другой? Я имею в виду — большинство людей, даже самых влюблённых… Что делают влюблённые в такой ситуации? Наверное, не доходят до такой глубины анализа своих отношений. Может быть, мы зря этим занимаемся? Может быть, мы теряем что-то при этом главное? Пытаемся поймать это главное разумом, но оно ускользает. Потому что его природа совсем иная. Нужно что-то совсем иное… И найдём ли мы это? Поможем ли мы друг другу обрести любовь, счастье, бессмертие?..
Я замолчал, снова перевёл дыхание. Видя, что София внимательно слушает меня, продолжал:
— Мне не хочется, чтобы наши отношения закончились сексом. Я боюсь спутать одну любовь с другой… Впрочем, та и другая находятся в развитии и меняют свою силу в зависимости от нашей устремлённости друг ко другу. Магическая и мистическая любови в идеале должны слиться воедино. Не знаю, бывает ли такое на самом деле в жизни… У меня нет такого опыта… Может быть, поэтому я так много теоретизирую, тогда, как следовало бы поступить проще и сделать то, чего ты так ждёшь от меня…
— Фактор времени… Моя социальная зависимость, — продолжал я, — не оставляют полной свободы, чтобы разрешить вере свободно сделать выбор… Преодолеть это очень трудно… Потребуется порвать с семьёй, оставить детей… То есть совершить зло, через которое никто и никогда не становился счастливым…
Я снова сел за стол.
— Кроме этого, София, наверное, тебе, будет неприятно услышать, но я не могу не сказать этого, — продолжал я свои размышления вслух. — Из моей головы не выходит образ той девушки с газона… Он запечатлелся в моей памяти странным образом. В ней есть какое-то неуловимое отличие от тебя… У меня такое ощущение, будто я видел над её головой настоящий нимб, как у святой…  Ты — образец красоты. Ты — произведение искусства. Классическая Елена. Елена Прекрасная… Сказка, ставшая реальностью… Богиня… Если бы я был Фаустом, то сейчас же сказал бы: “Остановись, мгновенье!". Фауст — эгоцентрик. Он ищет субъективный идеал, готов на любые средства для достижения своей цели. Готов даже пожертвовать самим объектом своего вожделения — ради мгновенного наслаждения, обладания им. Нужно быть, по меньшей мере, одиноким, разочарованным во всём и забывшим о существовании Бога — чтобы произнести эти слова. Эти слова — смертный приговор самому себе.
         Несмотря на то, что я весьма разочарован в своей жизни, к сожалению или к счастью, я не одинок… Я не потерял своей веры. Более того, встречу с тобою я могу и по своим убеждениям должен рассматривать только как промысел Божества. Несмотря на то, что она ставит меня в трудное положение… В классических произведениях, герой оказавшийся в неразрешимой конфликтной ситуации, в конечном счёте, погибает… Такова классическая мораль: любое зло должно быть наказано… Я не знаю, как сложится теперь моя судьба… Но выходит так, что у меня нет выбора… Твоё появление лишь только в качестве столь красивой девушки, сводит меня с ума! Ты уже внесла в мою жизнь такое, чего у меня не только никогда не было, но что никогда больше не повторится, и будет вызывать в воспоминании самые лучшие чувства… Я благодарен тебе! Просто благодарен за то, что ты одним своим присутствием являешь собою настоящее чудо! Твоё появление придало моей жизни новый смысл… Скажу даже то, что твоя неземная природа сейчас не является для меня столь решающим фактором в формировании моего чувства… Так мне кажется…
Что будет дальше? Если бы Бог не послал Архангела Гавриила, кто бы была Мария? Как сложилась бы история человечества без Христа и христианства?
Так же удивительно и твоё появление… Ты не просто чудо красоты… Твоё явление — исторично. И это дополнительно бьёт по сознанию. Потому что ты — более чем красива. Ты пришла, чтобы изменить мир… Возможно, чтобы спасти его… И конечно, ты правильно сказала, что ты для меня — высшее существо, перед которым мне должно поклоняться… Да, отныне я не смогу жить так, как прежде!
Я замолчал от избытка нахлынувших чувств. Софья терпеливо ждала, когда я заговорю снова.
— Преклоняться, — продолжал я, глубоко вздохнув, —… преклоняться, если бы не был Бог, в существование которого я верую и пытаюсь теперь найти объяснение Его замысла в твоём явлении… Я вижу, что и ты не отрицаешь Его бытия. Ведь твоя сущность может иметь бытие вне материи. Значит ты — бессмертна. Моя душа тоже бессмертна. Значит, наше бессмертие исходит от одного Бога…
— Ты ошибаешься, — прервала меня Софья. — Несмотря на мою способность существовать вне материи, моя энергетическая сущность подвержена энтропии. Однако я не отрицаю того, что мы, высшие существа из Созвездия Близнецов, не являемся вашими богами. Возможно — это какие-то другие существа, которых в собирательном значении вы именуете Богом. Ибо мы не обладаем способностью творить жизнь. Наше высшее достижение на этом поприще — это я, гомункулус-копия. Вы, земляне, в техническом прогрессе достигли той высоты, что стали опасны для нас. И возможно, это происходит не без воли вашего Создателя — Лица, заинтересованного в экспансии человеком Вселенной, экспансии не только материальной, но и загробной…
— Знаешь ли ты, — отвечал я, — Кто является вашим Создателем? Почему ты не предположишь, что Им может быть То же самое Лицо, что и наш Бог?
— Это невозможно! Мы сами являемся причиной себя. Это известно каждому. Мы все принадлежим единой психологической основе, которая в целом безлична и организована посредством подчинения её простых элементов более сложным…
— Кто же организовал такую сложную структуру?
— Никто. Она достигла столь заметно высокой степени интеграции сама на протяжении неизмеримого отрезка времени.
— Кто же создал самые элементарные элементы как единицы, или как потенциальные кирпичи для построения этой системы?
— Никто. Ибо в своей глубине самые элементарные частицы состоят из более элементарных. Материя растворена в энергии и энергия выступает из материи так, что обе как бы замыкают в себе природу бытия. Ваша теоретическая физика понимает этот вопрос достаточно верно и глубоко.
— Объясняя частности, тем не менее, ты не отвечаешь мне по существу. То же самое утверждает и материализм, соглашаясь даже с тем, что материя в своей глубине как бы духовна. “Как бы”. Что имеется в виду за этим словом? Наверное, никто не знает. Оно лишь закрывает взгляд от проникновения в суть, туда, где мысль не является соответствующим инструментом познания. Вот почему ты не смогла осмыслить того, что я тебе говорил раньше. Помнишь? Твоё сознание, сохраняющее энергетическую структуру, оказалось блокировано от опасного для тебя духовного знания. Духовное знание преодолевает барьер трансцендентного. Энергетическое знание способно постигать лишь имманентное для него.   Единственно на что способно сознание — это лишь подвести к той пограничной черте, за которой оно становится непригодным инструментом, и ещё большей способностью сознания является именно со-знание, осознание, самосознание того, что в этой точке сознание должно выключить себя, чтобы позволить, чтобы открыть дорогу для потока информации иного порядка, иного качества — информации иррационального характера… “Умудрённое неведение” сознания — вот что является необходимым для проникновения в духовные сферы бытия… Необходим прорыв из порочного замкнутого круга, в котором пребывает наше сознание, по своей структуре сформированное на основе логики предметного бытия. Никакие логические объяснения не способны ответить на вопрос о том, кто является Творцом нашего бытия и аксиом самой нашей логики. И сам факт остающегося без ответа вопроса — нетенденциозно указывает на необходимость прибегнуть к иному, чем разум, инструменту.
— Что же это за инструмент?
— Это вера.
— Является ли вера способностью разума или она проявление чего-то иного?
— Чего-то иного.
— Чего же именно иного?
— Это способность души, так же как и разум.
Софья поднялась. Остановилась на пороге крыльца и стала смотреть вдаль. Я терпеливо молчал, видя, что она глубоко задумалась. Наконец, она повернулась ко мне и спросила:
— Как ты думаешь, есть ли у меня душа?
— Я вижу красоту её проявления. Не только внешнюю, но и внутреннюю. Твоя душа лишь начала сознавать себя. На этом пути самопознания она способна сбросить с себя груз предрассудков, которые твоя рациональная структура принесла с собою из другого мира. Ты можешь сбросить идеологические завесы, с твоего духовного взора и таким образом войти в мир вечной нетленной красоты…
Софья снова отвернулась, снова устремила взгляд к далёкой полосе зеленеющего леса.
— А не догадываешься ли ты, — сказала она, не отрывая взгляда от пейзажа, — каким богам поклонялись язычники? Неужели они столь глупы, чтобы принимать идолов за богов?
Она резко повернулась ко мне.
— Нет! Они поклонялись и поклоняются нам, энергетическим существам! Нет! У нас нет никакой души! Мы не обещаем им загробной жизни, потому что сами не обладаем бессмертием, как и всякая материя. Но зато мы могущественны! Мы способны подчинять материю! Мы способны проникать в её существо! Вот почему язычник порою получает от нас то, что просит!
Софья вернулась к столу, села.
Её мысль показалась мне странной.
— Ты говоришь так, будто действительно считаешь себя богиней… Богиней по отношению к людям… Языческой богиней… Кто ты на самом деле? Скажи… Ты что-то не договариваешь мне…
— Возможно, я неправильно выразилась… Мне трудно понять и… поверить в то, о чём ты говоришь…
— Ты боишься поверить, сознательно согласиться с той мыслью, что ты, как и я, являешься созданием Единого Бога… Что ты не богиня, а… всего лишь, скажем, священная корова… Что твоя миссия меняется кардинально… Что теперь она заключается в том, чтобы познать Единого Бога, до понимания которого история вашей цивилизации ещё не дошла… Что, возможно, вам следует перенять человеческий духовный опыт, подготовиться для откровения Божества… Что вам следует подчиниться духовной экспансии землян… Ибо результат такой экспансии для вас — благо… Что, возможно, ни ты, ни я, отнюдь, не являемся друг для друга один выше другого, а просто мы оба оказались связаны единой судьбой…
— Представь себе, — продолжал я, — что мы оба — инструмент в Его руках. Вы пришли к нам на Землю с высокомерной целью, но оказалось, что учение двухтысячелетней давности, преподанное Христом нам, грешным землянам, ныне распространится за пределы этой планеты и даже — за пределы этой галактики… И если ваша цивилизация потенциально в состоянии воспринять это учение, то поистине огромная ответственность возлагается на нас с тобой. Я не хочу говорить громких слов, называть себя апостолом… Хотя мне до сих пор казалось, что время миссионерства прошло… Теперь я вижу, что был не прав…
— Именно для этого мне и нужно познать вашу энергетическую или, как вы называете, духовную сущность. Если она бессмертна, как утверждают все земные религии, то наша цивилизация действительно находится где-то чуть повыше уровня животного мира… Вполне возможно и то, что наши внутренние миры непроницаемы…      
— Я считаю, что твоей цивилизации будет полезным научиться кое-чему у земной древней культуры… И хотя моя культура уходит в забвение под натиском прогресса, вполне вероятно, что вместе с нею теряется истина… И происходит это именно в силу её персоналистической конституции… Есть аристократы духовного. Их мало. Не все проникают в мистический пласт. Большинство вязнет в энергетическом душевном занавесе. Остаётся в трёхмерном пространстве, не познав четвёртого измерения. Подумай о себе самой… Может быть, и у тебя есть душа, а не просто энергетическая сущность, как ты убеждена. Если ты откроешь для себя Бога, если Он откроется тебе, тогда ты станешь носителем иной истины, не определяемой позитивными соображениями цивилизованного прагматизма, который утверждает лишь: истинно то, что полезно… Ты сможешь принести скрытую истину в свой мир, открыть своей цивилизации иной путь развития… Ты принесёшь своим людям — кто бы они ни были — энергетические существа без плоти или во плоти — надежду на спасение и бессмертие.
— Да. Мне нужно проверить твои суждения. Моя цивилизация испытывает идеологический кризис. Возвращение к забытому прошлому, возможно, явится выходом из тупика. Ты ведь не откажешься мне помочь…
— Только обещай не использовать во вред человеческому роду всего, что узнала и узнаешь через меня…
— Что есть вред? Что есть истина? Разве ты сам не хочешь воочию узнать через меня то, о чём лишь догадываешься и во что веришь? Если пожелаешь, то я заберу тебя с собою. Мне лишь необходимо проверить и достоверно убедиться в одном твоём утверждении…
— В каком?
— В том, что у меня есть бессмертная душа…
— Как же возможно в этом убедиться, не умерев?
— Ты прав. Другого способа для этого нет…
— Что ты думаешь предпринять? Ведь умерев, ты, не обладая, так сказать, “ключами жизни”, погибнешь навсегда или в лучшем случае уйдёшь туда, откуда пришла…
— Ты совершенно прав, Андрей! Поэтому-то ты и должен мне помочь!
Софья положила свои ладони поверх моих, заговорщицки наклонилась над столом, приблизилась ко мне лицом.
— Я вижу, что ты, наконец, совершенно поверил мне и понял, кто я, и — в чём заключается моя миссия. Понял ты и то, что на тебя также ложится определённая ответственность и — миссия стать для меня объективным и субъективным помощником. Ведь я говорила тебе, что от моего опыта, который я смогу получить теперь лишь благодаря тебе, зависит судьба всей вашей земной цивилизации… И поскольку ты полагаешь, что ваш духовный опыт может быть полезен и нам и, более того — даже спасителен, то помоги же мне перенять его!
Говоря это, Софья встала, подняла и развела руки в обе стороны.
— На вашу Землю сошёл Сам Бог во плоти… Я очень хочу поверить в это…
Она опустила руки.
— Но мне нужны некоторые доказательства, как Фоме… Я понимаю, что Его воплощение вполне реально… И мне, как саддукею, нужно ещё убедиться в том, что ваш Бог дарует бессмертие… Он сумел воплотиться естественным образом в человеческое естество, через Марию… Следовательно, Его энергетическая сущность адекватна человеческой. Однако вполне реально и то, что Его энергетическая сущность — универсальна и совпадает с моей. Значит, я тоже могу быть способна вочеловечиться и обрести бессмертие. Именно бессмертие ставит вашего Бога выше нашей психологической основы! Моя задача познать, Кто Он, этот ваш Бог! Единый ли для всех или подобное нам, лишь высшее по отношению к вам, людям, Существо. Познать это я могу только на собственном опыте, своей жизнью, своей судьбой!
— Ваша религия, — продолжала Софья, опустившись обратно на свой стул, — Утверждает, что Бог — в отличие от нашей психологической основы — не безлик, персонален и обладает особенным иррациональным качеством — любовью. Моя задача познать и это. То есть, что такое любовь во всех смыслах, как вы, люди, понимаете или не понимаете её. Под понятием “познать” я имею в виду именно то познание, о котором ты говорил мне. А именно — познать не отвлечённо, а экзистенциально. То есть — слиться с объектом познания всем своим существом, как бы воплотиться в него… Иначе, познание не может быть адекватным. Я должна ещё убедиться в том, что такое познание сопровождается экстазом, который по всей вероятности является не чем иным, как непосредственным проявлением объективной энергии, по вашей терминологии — духовной, в человеческом восприятии. Скорее всего, экстаз это чувство этой энергии при соприкосновении с нею и по своей природе является тоже одним из способов познания. Несмотря на иррациональную природу, и любовь и экстаз содержат определённую информацию, исходящую вместе с энергией от их Источника…
Наши отношения с тобой нельзя охарактеризовать как содержащие информацию любви в самом её чистом и глубоком виде. В них есть лишь её элементы. Тебе трудно признать этот факт. Но это действительно так. Впрочем, я не отрицаю того, что наши отношения способны углубиться. Но у нас совсем нет для этого времени! Кроме того, сама искусственность ситуации и рациональная рефлексия закрывают нам путь в сферы чистой энергии. Ты должен это понимать… Поэтому ты боишься сексуальной близости со мною, как боялся когда-то углубить свои отношения с твоей одноклассницей и немецкой девочкой. И всё-таки без попытки углубления, то, что ты считаешь любовью, находится в зачаточной неразвитой инфантильной форме. Углубление отношений обязывает… Секс также обязывает обоих в продолжении отношений, в продолжении своей собственной жизни и жизни другого в ином качестве. Он обязывает, поскольку имеет последствие — заботу о будущем ребёнке. И, тем не менее, для вхождения в мир чистой энергии, необходим риск. Риск полюбить. Это всё равно что прыжок через пропасть. Можно получить спасение, счастье, жизнь или потерять всё…
Всё что я излагаю сейчас, основано на информации, которую я получила из твоего сознания и по-своему обработала. Многое, конечно, гипотетично, поскольку не основано на моём собственном опыте. Но я делаю поправку на это. Я полагаю, что твой жизненный опыт, как положительный, так и отрицательный, даёт основание мне придти к определённым соображениям…
Учитывая всё это, Андрей, я предлагаю тебе заключить договор о нашем сотрудничестве. Этот договор отнюдь не будет односторонне-эгоистическим, как у Мефистофеля с Фаустом… Помни, что на нас с тобой легла огромная ответственность перед двумя цивилизациями!..
Софья говорила и говорила, и время от времени у меня возникало чувство, будто всё это происходит со мною во сне. Никак не укладывалось в голове — слышать из уст шестнадцатилетней девчонки, сидевшей передо мною, такие умные рассуждения! Поверить в то, что моя жизнь наполняется таким невероятным смыслом, которым не был удосужен ни единый житель планеты за всю её историю, было нелегко.
— Я не Мефистофель, чтобы покупать твою душу, — продолжала говорить инопланетянка. — Впрочем, если следовать твоим религиозным запретам, ты почти согрешил со мною безо всякой сделки и уже согрешил мысленно… Хотя я не могу считать это грехом или чем-то плохим… Даже по религиозным заповедям, это не может быть смертным грехом, поскольку я не являюсь чьей-либо женой. И к тому же, как я считаю, та большая цель, которая стоит перед нами, оправдывает твои желания и поступки по отношению ко мне…
Я — не Ангел, который благовествует тебе и обязывает выполнить эту, довольно странную для всякого постороннего восприятия миссию… Ты можешь отказаться. В этом случае, я обещаю тебе, из твоей памяти будет стёрто всё, что случилось. Тебе не придётся упрекать себя впоследствии в нерешительности или трусости. Но мне придётся искать другого человека… И неизвестно, повезёт ли мне так, как с тобой. Неизвестно, окажется ли он духовно представительным землянином, чтобы помочь мне постичь все необходимые вопросы достаточно адекватно. Обстоятельства сложились уже настолько благоприятно, что я полагаю, ещё большим грехом для тебя будет отказаться от моего предложения, нежели согрешить в рудиментарном формально-церковном понимании… Если я не смогу исполнить свой план с тобою, случится страшная катастрофа в невидимых сферах чистой энергии. Никто из землян не заметит этого, конечно, как не замечают взрыва целых миров, находящихся за миллиарды световых лет… Но жизнь наших обеих цивилизаций примет деградирующую направленность…
— Что же у тебя за план, Софи?! — воскликнул я.
— Слушай же!
Вот уже минуло более десяти лет с того дня, когда я сидел на веранде моего деревенского дома с этой очаровательной “девчонкой”… Столь многое утекло с того времени в безвозвратное прошлое…
Через три месяца занеможет Василий Васильевич, уедет домой в Архангельск и вскоре скончается.
Дом в деревне...   Через год я продам его, чтобы набрать денег для отъезда в Америку. Сама деревня… Всё ли также приезжают туда летом пенсионеры? Не превратилась ли моя деревня в пустынные развалины, всё более и более приникающие к земле и зарастающие сорняком — подобно многим другим окружавшим её? Или по наступлении нового времени какой-нибудь предприимчивый кооператор арендовал у совхоза брошенную в руинах землю, развёл хозяйство, засеял голые поля злаками, удобрил почву садов, развёл стада? А обыватели, не привыкшие к чудесам, в одну глухую осеннюю ночь — подожгли амбар с богатым урожаем, полили керосином корни плодоносящих дерев и отравили скот: “Не высовываться! Надо быть как все! Что мы, хуже, чем он? “
Нет, надеюсь, не постигла мою деревню такая участь. Такое случилось в каком-то другом похожем уголке России…
Через семь лет я приеду в Россию на похороны отца. Но за одну неделю, что будет в моём распоряжении, да в зимнее время — разве сумею я посетить это глухое, дорогое мне место? Пусть оно останется в моей памяти нетронутым разрушительной силой времени и навсегда сохранит образ удивительной инопланетянки…
Глядя на минувший век из нового тысячелетия и перечитывая эти строки, я снова и снова живо вспоминаю то чудесное время… Всплывают новые мысли. Будто запись, прокручиваю я в памяти наши диалоги. Я пытаюсь положить их на бумагу и чувствую, как скуден человеческий язык, чтобы выразить гамму чувств, что я испытываю даже сейчас, много времени спустя, едва лишь касаясь воспоминанием образа неземного существа, с которым свела меня судьба столь чудесным образом…
Да… Навсегда я запомнил те жаркие майские дни, изменившие всю мою судьбу… В августе 1990 года я снова приеду сюда, чтобы испытать неизъяснимую тоску по ушедшему навсегда времени. Я буду ходить по шоколадным полевым дорогам, останавливаться там, где мы с Софьей вели свои странные беседы; сердце будет переполнено болью по утерянному навеки; слёзы не единожды будут наворачиваться на глазах. У опушки леса я буду лежать на траве и не услышу шелеста листьев раскачиваемых ветром вершин тополей, тронутых радиоактивным излучением Чернобыля; по дороге в соседнюю деревню, остановившись посреди поля, засеянного клевером, я не замечу пения жаворонка где-то в глубине небесной дали; стрекот кузнечиков, подобно монотонному стуку колёс поезда, уносящего в неведомую перспективу, — не выделится из общего фона жизненного потока…
Я буду погружён в воспоминания… Подобно тому, как сейчас…
… Уже минула половина дня.
А мы всё сидели на террасе и вели таинственный разговор, от которого “горело сердце” и время будто остановилось…
Наверное, то же испытывал Никодим, приходивший ко Христу для тайной беседы.
Красоты пейзажа, открывавшиеся моему взору, истосковавшемуся по природе после долгого урбанистического заточения, воспринимались, будто бы отвлечённо — настолько я был поглощён присутствием Софии; на самом же деле бессознательно — были начертаны в памяти, чтобы многие годы спустя вспыхивать, вызывать всплеск эмоций…
Если бы кто-нибудь посмотрел на нас со стороны, то мог бы подумать, будто я — старший брат — разговариваю с сестрёнкой-школьницей. Кто бы мог представить, что с существом, сидевшим напротив меня, я знаком едва лишь два дня, и что это — пришелец из Космоса!
Уже было далеко за полдень. Лес, за оврагом, на горизонте, позеленел ещё более. А вчерашнее грязное поле превратилось в светло-коричнево-шоколадное. Оно манило уходившей через него, также посветлевшей, дорогой, которая вела в ещё одну брошенную и нежилую деревню.
— Удивительно то, как и почему ты обратил внимание на Светлану, когда увидел её из окна автобуса… — продолжала Софья. — У меня возникает мысль: не полюбил ли бы ты её тою высокой любовью, которую называешь мистической? Конечно, ты сейчас не можешь ответить на мой вопрос. Ответ может принести только сама жизнь. Тем не менее, я попытаюсь кое-что проанализировать…
Софья положила свою маленькую ладонь на мою руку.
— Ты обратил внимание на Светлану потому, что подсознательно воспринял её облик, весь её образ, как паттерн, совпадающий с твоим собственным. Информация о человеке находится не только в ДНК, но и во внешнем его образе: лице, телосложении, цвете глаз, волос и т. п. И я нравлюсь тебе и даже, как ты говоришь, магически воздействую на тебя, не потому, что обладаю сверхъестественной силой. А просто потому, что своими внешними параметрами я посылаю тебе информацию, которая гармонирует с твоими внутренними критериями.
— Что такое в этом случае “красота”? — прервал я. — Что такое “эстетика”? Видимо это то, что находит созвучие с нашим внутренним её пониманием — пониманием в широком смысле, поскольку это понимание включает в себя и эмоционально-бессознательное целостное восприятие…
— Я думаю, — подхватила моя собеседница нить моей мысли, — что “красота” — это более общее понятие по сравнению с “эстетикой”. Потому что “эстетика”— более субъективна. Ведь эстетическое восприятие разных художников может отличаться. Эстетическое восприятие имеет информационный характер, оно персонально и имеет свой собственный код, или паттерн…
— В идеале “красота” и “эстетика” должны были бы совпадать, — снова прервал я Софью. — Но совпадение это не может быть оторванным от конкретного объекта восприятия. Обе должны иметь форму выражения…
— Сдвиг в информационном узоре эстетического паттерна ведёт к различным эстетическим вкусам, формирует определённый характер личности в самом широком диапазоне: от сумасшедшего до великого гения…
— Это подобно божественной любви, — продолжал я свою мысль, — Что просветляет изнутри все виды любви, и когда человек воспрнимает любовь по мере его открытости Богу: в диапазоне от грубого секса до платонической экзальтации…
— Красота — это тоже паттерн, заложенный в энергетической природе вещей. — Софья отняла свою руку, но моя рука последовала за нею, и наши пальцы переплелись. — Это — код, заложенный в глубине человеческого естества. Это — эталон, к которому каждый из вас, людей, должен стремиться.
— Да. “В человеке всё должно быть красиво”… И то, что человек не следует этому, приводит к страданию. Его жизненные ошибки приводят к ещё большим страданиям, к очерствению души и потере способности воспринимать прекрасное… Чувство прекрасного, эстетическое понимание необходимо подогревать и развивать. Вот почему “дурное сообщество приводит к дурным нравам”…
— Ты совершенно прав… — Софья освободила свою руку, положила себе на колено. — То, что ты увидел в Светлане, глубоко совпало с тем, что ты ищешь. И вот, ты нашёл это… Это… это — твой идеал… Фауст тоже искал свой идеал… Но Гёте в попытке познать, что такое красота и эстетика не сумел пойти далее постановки вопроса и таких тавтологий, как: “Остановись мгновенье” и “В начале было дело”…
— Тем не менее, даже этим он приобрёл бессмертие… Я имею виду: стал классиком, — возразил я.
Софья медленно поднялась и торжественно произнесла:
— Отныне я, носящая облик прекрасной Светланы, пришелец из Созвездия Близнецов, с земным именем Премудрой Софии… Я предаю забвению великого Гёте, ибо… — она вдруг весело рассмеялась и снова уселась за стол и продолжала:
— Ибо идеал находится не вне человека… Вы, люди, проецируете его изнутри себя во вне и ищете его гармонии с внешним. И когда случается такое редкое чудо, вы считаете то или иное красивым… А оттого что эта гармония — очень редкое явление, возникает страдание, жажда по себе другому, по любви, по обретению андрогена, слиянию женского и мужского в едином существе. Неужели такое возможно?..
Пока Софья говорила, я представил себе девушку с газона. Действительно, какое-то странное чувство вызывал во мне её образ. И это чувство было отлично от того, которое я испытывал к Софии. В нём была какая-то смесь любви к прекрасной юной красавице с отеческой любовью к ребёнку.
— Мне жалко Светлану, — сказал я. — Почему вы избрали её?
София мне не ответила. Помолчав, она придвинулась ко мне ближе и проговорила каким-то странным твёрдым голосом:
— Ты познакомишься с нею и сделаешь всё, чтобы она полюбила тебя. Если даже ты не сможешь полюбить её платонически, то есть так, чтобы быть без ума от неё, то не препятствуй в этом ей. Даже если это будет чревато для неё и тебя социальными осложнениями. В результате твоей миссии Светлана должна стать беременной и родить. Понимаешь ли ты теперь всю серьёзность предприятия?
Софья замолчала. Я вникал в смысл её слов, с трудом улавливая подоплёку её рассуждений.
— Видишь? — сказала она. — Это моё пожелание доказывает то, что я не преследую сугубо корыстных целей, а напротив хочу, чтобы ты оставил меня ради другой, именно это ещё раз подтверждает высшее предназначение моего плана!
Её глаза горели: если бы я не убедился прежде в её сверхъестественной природе, то можно было бы предположить, что передо мной сумасшедшая.
— Ты дьявол! — воскликнул я неожиданно для самого себя. — Оборотень! Ты хочешь погубить невинную душу Гретхен! Сколько злых действий оправдывалось высокими целями?! И никогда эти цели не стоили тех средств, которыми были достигнуты!
— Но ты не дослушал всего! — резко закричала в ответ Софья. — Вспомни миф о Прометее!
— Что ты хочешь сказать? Говори!
— Я рассказала тебе то, что должен будешь сделать ты… Теперь же я расскажу о своих действиях. Может, после этого ты возьмёшь свои слова обратно?..
— Я слушаю…
— “Тайна и таинство истинной любви заключается в том, чтобы взаимно помогать друг другу восстановить каждому в себе андрогина, как целостного и чистого человека, который не есть ни мужчина, ни женщина, то есть не нечто половинчатое”…
— Постой-постой, — прервал я свою собеседницу. — Ты цитируешь Баадера или говоришь сама от себя?
Софья ничего не ответила и молчала несколько секунд, глядя куда-то поверх моей головы. Вдруг она тихо прошептала:
— Андрей! Сюда идут! Спрячься в сарае! Немедленно!
При этом девушка спешно поднялась и скрылась в доме.
В недоумении, прихватив на всякий случай топор, лежавший у порога, я спустился с крыльца и направился к сараю. Оказавшись внутри, безотчётно я начал осматриваться вокруг.
В одном месте прохудилась крыша — я стал думать, как лучше её отремонтировать. Так уж устроен, видимо, человеческий мозг, что даже в напряжённые минуты, он ищет, каким бы беспроблемным делом себя занять. Я попробовал, было, взобраться на переброшенную под крышей жердь, чтобы разглядеть получше дыру в крыше сарая. Но жердь переломилась — я оказался на земле.
Мысли мои снова вернулись к инопланетянке. Я приоткрыл дверь сарая и увидел на крыльце дома человека, стоявшего ко мне спиною и заглядывавшего на веранду. Меня он не замечал. Не зная, как быть, в то же время, понимая, что медлить глупо, я громко спросил:
— Вам кого?
Человек резко повернулся, присел, так что его повело в сторону, и он ударился головою о пустой рукомойник, висевший на уровне его живота.
“Неужели инопланетянин?!”— Подумал я с некоторой долей страха, — Тогда почему Софья его испугалась?”
— Что это такое?! — Поворотился он на рукомойник, а затем ко мне,— Здорово!
— Здорово! — Ответил я на его приветствие.
Он спустился с крыльца, протянул руку. Я пожал её.
— Что это там такое… висит? — Он снова поворотился к рукомойнику, и в его глазах я прочёл выражение какого-то испуга.
— Это — рукомойник, — ответил я.
— Зачем? — Он никак не мог взять в толк моё объяснение.
— Руки мыть, — пояснил я.
— Я, это, закурить не найдётся? — Он посмотрел на меня странным мутным взглядом.
— Нет… Не курю…
Выражением лица я показал, что у меня на самом деле не было закурить.
— Стало быть — не куришь… Жаль…
Он был бритоголовый, неопределённого возраста, с пустыми расширенными зрачками, и не пьяный.
— А и не держишь тоже, хотя бы и не куришь?..
— Нет, не держу… Зачем?.. Ведь я не курю…
— Неожиданно он сел на землю, будто от огромной усталости.
— Это что? — вдруг он воззрел с удивлением на тележку, стоявшую поодаль.
— Тележка. Воду возить, — ответил я и, бросив на траву топор, тоже сел на землю. — Тут ведь воды совсем нет для питья… Приходится возить из соседней деревни…
Бритоголовый посмотрел на топор, затем за мою спину, где находился погреб.
— А ты, я вижу, сильный! — Сказал он, — Какого будешь года-то? — И не дождавшись ответа, пояснил:
— Я-то с пятьдесят третьего…
         — С пятьдесят шестого, — ответил я и подумал о том, что уж не он ли завалил дверь погреба колесом, до сих пор остававшимся на месте, как раз за моей спиной.
— Жалко, закурить нет, — не унимался он. — А может, всё-таки, найдёшь?
— Да нет… Я бы дал, если б имел… Мне ж не жалко… Да, вот, нет… Хочешь, дам чаю?
— А его курить можно?
— Нет… Не знаю… Наверное, нельзя курить…
— Ну, тогда на что он мне, твой чай? Мне курить охота…
Мы помолчали. При этом он продолжительно смотрел мне в глаза, будто пытаясь что-то понять для себя.
— Значит, нет закурить ничего, говоришь? — снова проговорил он. — А ежели у тебя нет, то у кого тута может ещё быть, закурить-то? А? В том вот доме нет ли? — Он показал рукой на дом Василия Васильевича.
— Да нет, — отвечал я, — Там нет тоже. Там не курят…
— И не держат?
— И не держат.
— А где держат или курят?
— Может быть, в следующем за тем домом, — сказал я с неуверенностью, тайно надеясь, что это его поднимет и спровадит отсюда.
— Кажется, там курят, — добавил я для уверенности и действительно вспомнил, что хозяин дома курил. 
— Это, как его, Рамат, что ли?
— Нет. Гайрат.
— А, ну да! Гайрат. Один хрен!..
Бритоголовый матерно выругался и я понял, что, наверное, он там уже был, и Гайрат, волевой мужчина, бывший спортсмен и тренер по боксу, чтобы отвадить бритоголового раз и навсегда, скорее всего ничего ему не дал.
— Я-то приехал из ...-скаб-… он назвал какое-то северное или мудрёное сибирское место, тоже как будто нерусской этимологии.
— Пятнадцать лет! — Добавил он громко. — Другой как бы БАМ строил… Сечёшь?! Ещё до сих пор не построили!
Говоря это, бритоголовый на меня смотрел как-то испытующе.
— Долго будут строить, — не зная, что ответить, подыграл я.
— Вот-вот! — Обрадовался он, почувствовав во мне одобрение его отчуждённого отношения к месту, где ему довелось отбывать не по своей воле.
— Жаль, что покурить нет!..
Мы оба помолчали, как молчат люди, никуда не торопящиеся, будто бы ожидающие вместе чего-то одного.
— А ты сам-то, чем тута занят?
— Да, вот, по хозяйству, — я кивнул на топор. — А ты откуда будешь? — Попробовал я поддержать разговор, имея в виду то, где он живёт.
Парень понял вопрос.
— Я-то теперь из Богданова.
Богданово — это был посёлок, где жил бывший хозяин моего дома и куда перебрались бывшие немногочисленные жители деревни.
— Да. Туда все отсюда переехали… — Больше, убей меня Бог, я не знал, что сказать!
— У меня-то дом здеся раньше был… — продолжал бритоголовый. — Вот энтот самый.
И он показал рукой на мой дом.
— Сад… Яблоки… Штрифель — во!
Он поднял руку вверх и сжал кулак.
— Понятно… — ответил я.
— Ты, я вижу, глаза — умные… Всё понимаешь… Энтот Рамат-то, сука, был самый главный, кто засудил… Паскуда!
Он поднялся также неожиданно, как сел.
— Пойду!
Я тоже встал. Его опять немного повело в сторону. Выровняв положение, он протянул мне руку.
— Жаль, закурить-то нету…
— С удовольствием бы дал, — ответил я, боясь его обидеть, — Да, вот, не курю…
Он повернулся и зашагал прочь.
“Выходит, это был один из сыновей бывшего хозяина этого дома”, — подумал я. — “Наверное отпустили досрочно… Может быть, по состоянию здоровья… Только, почему он сказал “пятнадцать лет”?.. Наверное соврал зачем-то… ”
Постояв с минуту, я вспомнил про Софию и вошёл в дом.
В комнате никого не было.
Я обошёл вокруг печи — и неожиданно увидел девушку, сидящую за столом.
— Телепортация, — пояснила она, видя моё удивление.
— Что он хотел? — спросил я.
— Обокрасть.
— Почему же он ушёл?
— Он почувствовал к тебе некий род симпатии из-за того, что ты сочувствовал ему, но при этом не жалел его и не боялся.
— Уж не он ли закрыл меня в погребе?
— Нет… — Ответила Софья. — По крайней мере, я ничего такого не прочла у него.
Было три часа пополудни. Наскоро перекусив, мы вышли из дому и, обогнув пруд, отправились по безлюдной дороге, ведшей к соседней заброшенной деревне.
Майское солнце всё ещё пекло по-летнему.
— Итак, — начала Софья, — возвращаясь к прерванному разговору, я всё-таки расскажу тебе о своём плане…
Мы неспешно шли по шоколадной дороге. Вдоль нашего пути, по овражку, тянулась живописная берёзовая полоса перелеска, разделявшая два поля.
— Как ты понял, — инопланетянка посмотрела на меня, сбавляя шаг, — Этот план непосредственно связан со Светланой… Слушай же!
Мы остановились у расколотого пополам железобетонного столба, с выступающей арматурой, валявшегося у обочины.
— Я познакомлюсь с нею и выдам себя за её сестру от внебрачной связи её отца, которого, кстати, у неё нет. Чтобы найти оправдание моему акценту, я действительно приеду из-за границы, предварительно телепортировавшись, скажем, куда-нибудь в Швейцарию…
— Твой акцент становится всё меньше заметен, — сказал я.
— Некоторое время я буду жить у Светланы, как бы, в гостях и, как бы, тайно от властей, пока… пока не войду с ней в глубокий контакт, благо, я уже многое знаю из того, что составляет её сознание.
— Войдёшь в контакт?! — воскликнул я. — Для чего?
Какая-то странная догадка озарила меня.
Софья остановилась, помолчала и затем произнесла.
— Далее мне предстоит страшное дело: я должна буду умереть!
Мы всё ещё стояли друг против друга у исковерканного столба, с вывороченными внутренностями. Она выжидательно наблюдала за моей реакцией. И когда увидела, что я готов задать вопрос о целесообразности её смерти, — только тогда она продолжила своё изложение. Я начал замечать, что Софья почти перестала пользоваться своими телепатическими способностями, вполне доверяя моей реакции на её слова. Как я понял из её пояснений относительно телепатии, она старалась не прибегать к ней, дабы позволить мне, формулируя мысли в слова, полнее выражать их.
— Я должна буду умереть, — повторила она. — Причём умереть таким образом, чтобы Светлана восприняла бы мою смерть, как свою собственную. Это нужно для того, чтобы шокировать её сознание до определённой степени и, благодаря этому, немедленно инкарнировать в энергетическую сущность её тела. Такая инкарнация возможна только при психическом шоке или фрустрации, когда духовная субстанция человека концентрируется, частично оставляя материальный астрал без контроля. Вот почему легко инкарнировать в животное. У него нет никакой защиты своего материального астрала. Чтобы блокировать защиту человека, нужно частично нарушить связь между его духовным и физическим астралами. Как тебе известно, функционально этой связующей субстанцией является то, что люди именуют душой. Даже в того типа, который только что посетил тебя, инкарнировать почти невозможно. Как ни удивительно, его душевный функционал чрезвычайно развит и имеет очень прочную связь с его материальной оболочкой.
— Значит, Светлана уподобится Офелии… — проговорил я в задумчивости и добавил:
— Или, скорее, всё-таки, Гретхен…
— Впрочем, — продолжала Софья, — процедура моей реинкарнации не затронет глубины личности Светланы. После же того, как я буду в ней и она — во мне, наступит её полное исцеление. Став её копией, я уже являюсь носителем её астрального сознания со всей необходимой структурной информацией. После моего перевоплощения все повреждённые данные будут вновь восстановлены. Я восполню её сознание и душевные структуры. Кроме этого, одновременно с этим и моё собственное “я” обогатится. Наши оба “я” сольются в одно, и трансцендентное станет имманентным. В одном теле будут обитать, как бы, две души…
— Ты уверена, что реинкарнация будет возможна, и Светлана вернётся в рассудок?
Я подошёл к деревьям и сел лицом к Солнцу на горизонтально изогнувшийся ствол берёзы, протянувшийся над ямой в земле, по всей видимости — воронкой сохранившейся со времён войны.
София расположилась рядом.
— Да. Мы уже проводили эксперименты с умалишёнными. Что же касается исцеления Светланы… — Софья взяла меня за руку, — в этом поможешь ты… Если же ты откажешься… То рядом никого не будет… Никто не сможет помочь ни Светлане, ни мне…
Она отвернулась и долго смотрела вдаль, через поле.
— После моей инкарнации, — продолжала она говорить, отвернувшись, появишься ты… И если она тебя полюбит, это будет означать одновременно и то, что тебя полюблю и я… Причём так именно, как она, по-человечески… Ведь мы, две, будем одною, и потому я невольно буду приобретать весь опыт и все состояния души Светланы. Моя энергетическая сущность, я полагаю, возможно, обретёт право на бессмертие, обещанное вашим Богом.
— Однако странную миссию ты назначаешь мне: я, женатый человек, должен буду соблазнить невинную девушку…
Я отломил от дерева побег, который неосознанно перебирали мои пальцы.
Софья повернулась ко мне.
— Да напротив! Ты только поможешь ей! Ведь её рассудок уже предостаточно повреждён неудачным романом с одноклассником. Ты многого не знаешь… И я не хочу и не могу тебе рассказывать всего. Скажу только, что Светлана была на грани самоубийства, когда мы начали с нею экспериментировать. Мы затормозили её сознание. И это позволило спасти её от смерти. Но она — в критическом состоянии. Представь себе, что я — это её здоровая часть. А больная часть — одинока и беспомощна. Её бросил одноклассник, которого она полюбила. Она в таком состоянии, что из неё можно, как из глины, вылепить всё, что пожелаешь. Ты даже можешь исполнить свой христианский долг миссионерства и обратить Светлану к Богу! Она воспитана в неудачной семье, росла без отца… Если она уверует в Бога и войдёт с Ним в мистический контакт, то это поможет и мне постичь Его природу. Следовательно, в будущем, я принесу знание о Нём в мою Цивилизацию, мы сможем избежать блокирования Земли…
— Сначала ты выступала по отношению ко мне как высшее существо и довольно повелительно излагала совсем другую точку зрения…
Мои пальцы нащупали новый побег и отломили его.
— Я — просто инопланетянка для тебя, — проговорила Софья, снова отвернувшись. — Тебе этого мало, Андрей?
— Мне бы хотелось, чтобы ты была обыкновенным человеком… Мне так хорошо с тобой! Ты слушаешь мои рассуждения… Тебе это по-настоящему интересно… Да?
— Да. Очень…
— Ты всё понимаешь?
— Конечно. Ты не находишь взаимопонимания с женой?
— Нет… Когда я говорю что-нибудь умное, она моментально начинает спорить. Если же кто-нибудь из её знакомых говорит банальность, она глубокомысленно соглашается, поддерживает глупую болтовню…
— Это всё оттого, что она тебя не любит. Ты раздражаешь её. Кроме всего прочего она — глупа. Она тебя не понимает. И это раздражает её ещё больше…
Я придвинулся к девушке ближе, так чтобы солнце не слепило глаза.
— А тебе? Тебе хорошо со мною?
— Да. Очень!
Софья опустила свою голову мне на плечо.
Я обнял её и погладил, сначала по голове, потом по спине. Впервые она показалась мне слабым существом. Я почувствовал к ней странное сострадание, и даже жалость. Мне показалось, что она, действительно, нуждалось в этом. Будто до этого момента мы играли в какую-то замысловатую игру. И вот сейчас, наконец, остановились, забыли выдуманные условности и, будто, впервые увидели друг друга.
— Моя Софи! — прошептал я, целуя её в лицо и думая, что, может быть, сейчас всё это наваждение с инопланетянами исчезнет, мы оба придём в себя. — Моя маленькая Софи!..
Я увидел в её глазах слабую искорку, отразившуюся тут же теплом в моём сердце…
Наши губы соединились…
“Чувство одиночества подобно голоду… Оба эмоционально негативны, являются тем, от чего человек стремится прочь… В природе ли человека желать голода или одиночества?.. Если это противоестественно его природе, то голод и одиночество существуют для того, чтобы понукать человека к активной жизни”… — так думал я в то время, как… солнце пригревало наши щёки, и я… целовал юную девушку, и, казалось, это была… моя… первая… любовь…
Наши тени, длиною метров по десять, шли перед нами, пока не оказались в овраге, остановившись на краю которого мы увидели заброшенную деревню. Нашим глазам представилась картина, достойная кисти Клода Лоррена. Тут же на ум приходило другое имя…
Во время оно, впрочем, совсем недавно, всего лишь в 1973 году, когда один из руководителей нашей державы продвигался по служебной лестнице, по его мысли стали осуществлять так называемое “укрупнение хозяйств”, в результате чего и появились “неперспективные деревни”. Подобные пейзажи, очевидно, всегда были и будут существовать, как и виновники, послужившие причиной для их возникновения. Задавался ли подобным вопросом тот далёкий от нашего времени художник, обнаружив некий вид очарования в своих энтропических пейзажах?
На склоне оврага, по дну которого разлился ручей, среди набирающих зелень одичавших деревьев резко выделялись развалины домов: полуразрушенные стены из красного кирпича и почерневшие обвалившиеся стропила. Бетонное кольцо бывшего колодца, окружённое болотом и прошлогодним сухостоем, одиноко лежало посередине оврага. Среди чарующей жизни весенней природы вечереющего дня и ароматов трав пугающе странно выглядели эти руины домов, пережившие страшные войны, но не устоявшие перед декадансом зрелого социализма. Достаточно было покинуть человеку эти места, и — первобытная стихия завладела всем пространством и, казалось, скоро должна была совсем скрыть от посторонних глаз улику, по которой угадывалась ныне мало кому ведомая возможность протекавшей некогда тут жизни, со множеством различных судеб людей, неизвестно куда пропавших…
Дорога, по которой мы шли, проходила наискось через овраг и сворачивала в сторону, будто опасаясь потревожить покой умершей деревни.
— Неужели такая судьба ждёт все земные деревни и города? — спросил я будто бы самого себя. — Или возможно что-нибудь изменить…
— Здесь была жизнь… — прошептала в задумчивости Софья.
“Ночная даль теперь казалась краем уничтоженья и небытия… Простор Вселенной был необитаем ... И только сад был местом для жилья”,… — вспомнились мне слова уже нашего современника.
Двигаться дальше не было смысла. Я выбрал место посуше, опустился на колени и затем сел.
— Ты опять кого-то процитировал? — Софи присела рядом.
— Это Пастернак.
— Какая зловещая печать на всём этом месте…
Она прислонилась ко мне плечом.
— Устала?
— Ага…
Софи легла, устраиваясь поудобнее головою на моих коленях. Красное зарево заката отразилось в её глазах. Она улыбнулась и закрыла их.
Так мы пробыли долгое время. Пока девушка отдыхала, я всё рассматривал печальный ландшафт, менявший свои краски с каждой минутой. Я погрузился в странное оцепенение, возникшее, по-видимому, вследствие усталости, и пришёл в себя, неожиданно ощутив сильный озноб. Я осторожно опустил голову заснувшей на сухую прошлогоднюю мураву, поднялся и двинулся вниз по склону оврага по направлению к развалинам ближайшего дома.
Что-то внутри меня холодело. Какой-то страх поднимался из сердца, а другая сила, как будто чуждая моей заснувшей воле, двигала моими ногами. Не обращая внимания на то, что я брёл напрямик через болото и утопал по колено в воде, я старался не оторваться взглядом от развалин, с каждой минутой погружавшихся всё более и более в сгущавшиеся сумерки. На подъёме из оврага, стало возвращаться сознание. Я хватался руками за сухие стебли полыни, тут же обламывавшиеся, рычал как-то по-звериному… Ужас овладевал мною… Я был уже рядом с проломом в кирпичной стене… И смотрел уже внутрь него, каким-то ведением зная, что то, чего я смертельно боюсь, и к чему меня тянет, находится там…
И вот, я — у стены. Ещё шаг — и я пропаду, как будто и не жил. Я чувствовал это и весь трепетал…
— Нет! — вдруг услышал я чей-то знакомый голос. — Только не сейчас!!! Остановись!!!
Но я уже шагнул в пролом…
Когда я очнулся, то увидел, что надо мною склонилась София. Точнее, я почувствовал это. Потому что вокруг была кромешная тьма, и различить что-нибудь не было никакой возможности.
От её рук струилось сладкое неземное тепло… Она гладила меня по голове…
— Можешь ли ты подняться? — услышал я её голос.
Оба, промокшие до нитки, наконец, мы преодолели в обратном направлении болото, тяжело дыша, опустились на том месте, где совсем недавно так безмятежно отдыхали.
— Что это было, Софья?
— Это они, — прошептала она. — Они всё ещё не теряют надежды воплотиться в человека. Даже на меня в этом гиблом месте напустили дурман. Если б ни твои электронные часы, что пискнули, когда ты поднимался по склону, я бы до сих пор была в трансе. А ты бы уже вряд ли был жив…
— Неужели такой слабый писк был способен пробудить тебя?
— Нет. Я его не слышала. Ты услышал его — и на мгновение пришёл в себя. И вслед за твоим пробуждением наступило моё. Я сразу уловила твоё энергетическое поле. Затем ты снова потерял сознание. Они хотели начать инкарнацию, но я не позволила им. Ведь вот что случилось: им удалось затормозить нас! Они догадались, что я обрела автономию… И попытались это проверить. Я вступила с ними в дискуссию и доказала, что автономия необходима для чистоты проводимого эксперимента. Они были вынуждены уступить. И позволили мне вернуть тебя к жизни…
— Уйдём отсюда! — воскликнул я, поднимаясь.
Мне снова становилось не по себе.
— Да, конечно! — спохватилась Софья. — Нам не следует тут оставаться.
Мы тронулись в обратный путь. Сделав несколько шагов, я почувствовал, что оказался на обочине. Держась за руки, почти наощупь, мы медленно продвигались в темноте. Как только под ногами возникал ухаб, приходилось выравнивать направление, искать укатанную трактором колею.
Временами Софья выпускала мою руку, шла одна.
— Почему меня так тянуло к развалинам? — спросил я в какой-то момент…
Моя спутница не отвечала, по-видимому, занятая либо своими мыслями, либо, опасаясь оступиться. Я и сам забрёл в сторону от дороги и, догадавшись об этом, остановился.
Было тихо. Мне показалось, что Софья просто растворилась во мраке, и я снова — один. Я тихо позвал её — мне никто не ответил! Я позвал её громче. И снова не услышал ничего в ответ! Мне стало страшно. Я бросился куда-то в темноту, надеясь натолкнуться на девушку. Я подумал, что с нею что-то случилось, и теперь она потеряла сознание, упала где-то. Так я метался в темноте из стороны в сторону, пока не услышал, как кто-то позвал меня.
— Софи! — откликнулся я. — Где ты?
— Я тут, — ответила она совсем рядом, перед самым моим лицом.
— Где ты была?
— Телепортация. Я проверяла наши координаты. Сейчас мы оба переместимся к дому.
— Как ты это сделаешь?
— Я достаточно изучила твою структуру и могу телепортировать её составляющие единицы точно так же, как собственные. Между прочим, реинкарнация основана на том же принципе. Можно телепортировать энергетическую основу, можно телепортировать физическую оболочку… А можно и ту и другую…
— А что же будет при этом с душой?
— С душой?
— Конечно! С душой! Не покинет ли она при этом тело?
— Ты боишься?
— Поцелуй меня…
   — Я как раз и хотела это сделать, мой милый…
Я обнял её и стал целовать. Однако не чувствовал особенной страсти, наверное из-за того, что не видел её, или вследствие недавно испытанного шока.
— Сейчас тебе станет лучше, — шептала она, так по-женски подаваясь мне, отвечая лаской, что во мне невольно начинали просыпаться прежние чувства, — Нужно стереть из памяти этот адский холод, которым они хотели тебя заморозить…
София обхватила мою голову и гладила.
— Ты превратил меня в человека… Теперь я растоплю твоё сердце…
— Почему меня тянуло к развалинам, Софи?
— В некоторых земных точках, подобным этой, всё живое подвергается сильной энтропии. Стоит только расслабиться, как помимо сознания и воли, впадаешь в транс. И тогда с тобою можно сделать всё, что угодно… Не думай больше об этом… Сейчас ты всё забудешь… И мы будем дома…
… Светила яркая луна. Мы стояли перед домом. Она отняла руки от моей головы.
— Как быстро мы вернулись назад! — воскликнул я, — Поистине, каждое твоё действие — магическое! Я будто пьян! Это и есть телепортация?
— Ты всё помнишь?! — ответила она. — Скажи, что ты помнишь?
— Как что? Ты на самом деле смогла меня телепортировать, хотя я и боялся, что смогу умереть при этом…
— А что было до этого, помнишь?
— До этого ты спасла меня…
— Я не смогла стереть из твоего сознания ничего… Это означает, что человеческая память трансцендентна сознанию… Поистине всё записывается в “книге вечной жизни”! Знаешь ли ты, что это больше не твоё тело?! Оно идентично тому, что было до телепортации! Но оно состоит из новых атомов! Всё иное — вплоть до нитки твоей одежды! Но твоя душа не изменилась! Хотя я даже и не телепортировала её. Я и не могла этого сделать!
— Значит, ты не была уверена в том, что я останусь в живых?
— Да… Прости меня! Но без этого эксперимента было бы невозможно продолжать всё дальнейшее. Они потребовали этого. В обмен на твоё исцеление…
Она повернулась ко мне спиною и стала подниматься на крыльцо.
Через минуту зажёгся свет, сначала на веранде, потом в доме.
Задул ветер. Луна снова скрылась за тучами.
Я вошёл в дом.
Инопланетянка сидела на веранде, за столом.
   За её спиною, на плите, подпрыгивала крышка у кипевшего чайника.
— Где же моё прежнее тело? Если всё это так…
Я сел за стол, напротив неё.
— Разве ты не знаешь, что пространство не терпит пустоты? Твоя старая оболочка дематериализована — в обмен на новую.
Я поднялся и начал заваривать чай. Мне необходимо было что-то делать, чтобы занять себя. Мысли о происшедшем не оставляли меня. София, по-видимому, тоже о чём-то думала.
— Почему ты не сказала мне об этом?
— Я не могла… Прости… Я больше не стану так поступать…
Я ничего ей не ответил. Я чувствовал какое-то опустошение и безразличие.
— И, тем не менее, — заговорила она четверть часа спустя. — Я обязана поддерживать с ними связь. Я должна передавать им текущую информацию. Когда ты потерял сознание, я здорово с ними схлестнулась из-за того, что они не согласовали свои действия со мною. Они обвиняли меня в солипсизме, что я прекратила регулярный обмен данными, грозились донести главному руководству о том, будто я дезертирую… За это у нас наказывают низведением на уровень автомата, или попросту превращают в робота, который работает на износ до полной выработки. Пришлось им наплести, что человеческое тело весьма затрудняет чисто энергетическое существование. Что автономия — это тяжкое бремя людей обречённых быть свободными. То, что быть свободным, возможно, вовсе не плохо, — им ни за что не понять. Ведь это знание постижимо лишь через опыт вочеловечения. Это моя тайна! Они не должны знать, что я предпочла бы остаться человеком — если бы только ни моя миссия! Если бы только ни мой долг принести этот опыт вочеловечения моим соплеменникам! Если бы только ни опасность, которая грозит всем нам,… людям!
София закрыла руками лицо и заплакала.
Она плакала впервые в жизни.
Я поднялся, начал её успокаивать, гладить по голове, спине.
Она отняла от лица ладони.
— Неужели и я могу уже плакать?..
София смотрела на свои мокрые ладони.
— Почему я плачу?!
— Ты стала настоящим человеком… Ты чувствуешь в душе дисгармонию, столкновение противоречивых чувств. Ты пытаешься найти выход из безвыходного положения. Не так ли?
— Да… Все решения не кажутся мне достаточными. Я не могу решить, которому из них следовать… Мне трудно!
— Это тоже есть свобода. Она одновременно и прекрасна и тяжела.
— Как тяжело быть собою!
— Есть такая теория, что у древних греков, создателей известной мифологии, сознание не было персонализированным. Все древние имели коллективное сознание. Подтверждением этой мысли являются дошедшие до нас их литературные памятники… Что, если и вы…
— Я всё больше и больше убеждаюсь в необходимости исполнения моего плана! — воскликнула она, обрывая меня.
Мы оба замолчали. Каждый продолжал думать о своём. Наконец, Софья заговорила:
— Ты будешь свидетелем моей жизни и взаимоотношений со Светланой. Тебе не придётся ничего предпринимать для того, чтобы познакомиться с нею. После моей инкарнации в её тело, я полагаю, что смогу сделать так, чтобы она сама вышла на контакт с тобою. Когда ты встретишь её, это явится для тебя знаком к началу твоих действий. Поначалу, до моей инкарнации, мы с тобой будем способны общаться. Это будет происходить, когда ты будешь спать. После же, как только я буду в ней, я стану в большей степени как бы пассивным зрителем судьбы Светланы…
         София говорила медленно и так, что каждое её слово оставалось в моей памяти навсегда. Она умела внушать. Но, скорее всего, она не заботилась об этом. Вся необыкновенность происходившего, создавала такое моё мировосприятие, что я запоминал каждую деталь, каждую мелочь тех дней и минут. Почему-то я не обвинял её в том, что она почти предала меня, подвергнув телепортации, ради эксперимента и не будучи уверенной, что я останусь живым. Незаметно для себя я начал мыслить её категориями. “Так было необходимо ради нашего общего дела”, — говорил я себе, и этого было для меня достаточно. Наверное, я находился под внушением инопланетянки. А она говорила и говорила… И это звучало как последнее напутствие, прелюдия нашего расставания… Какая-то тоска начинала глодать мою душу. Мне не хотелось расставаться с Софией… Поглощённый её мыслями, я стал забывать о случившемся в заброшенной деревне.
— Что же будет затем, Софи? Как и когда ты покинешь Светлану? Что станется с нею?
Мы снова сидели на веранде и в который раз пили чай.
— Как я её покину — дело техники. Когда? Я этого ещё не знаю. Что станет с ней? Это будет зависеть от тебя. Это уже твоя моральная ответственность, как и вообще вопрос о ваших будущих взаимоотношениях…
На ночной поезд я уже опоздал. Оставалось рассчитывать на первый автобус.
— Но вот ещё одно важнейшее условие! — заметила София. — Условие, исполнение которого ты должен мне обещать!
— Что же это за условие?
— Никто кроме нас — ни твоя супруга (если вдруг так случится, что ты с нею примиришься и захочешь поделиться тайной), ни, тем более, Светлана, — никто не должен знать о нашем договоре, о нашем, так сказать, “прологе на небесах” или, скажем даже “Завете”! Потому что влияние каких-либо непредвиденных обстоятельств на наше дело может разрушить его. Кроме всего прочего, Светлана должна оставаться свободной в осмыслении ваших взаимоотношений. Иначе, выражаясь научно, “эксперимент” будет “некорректным”.
— Мне нужно о многом подумать, Софья, — сказал я после некоторого размышления. — А как мы уговоримся встречаться? По крайней мере, до твоего воплощения.
— Я буду тебе телепатировать. Я же сказала… Это будет, когда ты будешь спать. Не следует допускать, чтобы кто-либо отныне нас видел вдвоём. Возможно, служба госбезопасности уже заметила моё присутствие на Земле. Однако знай, если что и случится со мной, то это не будет означать конец. Я найду способ появиться вновь. Тебя же, как моего земного агента, я не хотела бы потерять из-за нелепой оплошности. Возможно и то, что мы видимся в последний раз…
— Нет! Я теперь не смогу без тебя! — прервал я её.
— “Нельзя дважды войти в одну и ту же реку”, — медленно процитировала она древнюю мудрость.
Глубокая тоска нашла на меня: я чувствовал приближение часа расставания.
Незаметно проскользнула за окнами ночь. Уже светало. В овраге перед домом и на лугах расстилался густой туман, сквозь который на востоке розовело. А соловьи всё не прекращали своего пения! Мне уже давно следовало двинуться в путь…
Софья ушла побродить по саду, чтобы оставить меня одного, тем самым хотя бы немного подготовить меня к разлуке, а также — чтобы своим присутствием не лишать меня возможности переварить получше всю последнюю информацию. Не переставая думать обо всём случившемся за эти три дня, между тем я стал готовиться к отъезду. Следовало спрятать под полом канистры из-под воды, инструмент, электрический счётчик и прочие, наиболее ценные предметы обихода. Также нужно было упаковать в целлофан постельные принадлежности, остававшуюся провизию, подлежавшую длительному хранению. Занимаясь этим немудрёным делом, я думал о том, что всё это совершенно бессмысленно — по сравнению с приключившимися со мной событиями. Потому всё это делал с неохотою, подолгу не в состоянии сосредоточиться и решить, что делать после чего, — будто меня кто-то заставлял этим заниматься против собственной воли. И в то же время, в ожидании возвращения Софии, я не мог усидеть без дела. Стоило присесть, чтобы ещё раз прокрутить в голове ряд вопросов, как подкрадывалось необычайное волнение, и от беспокойства я поднимался и начинал искать применение своим рукам.
“В начале было дело...”— думал я опять мыслями Фауста. — Неужели дело может быть спасительным? Почему трезвая мысль не может найти жизненного решения возникшей неожиданно проблемы? Неужели карма, рок, фатум, растянувшиеся во времени по определённой свыше программе, когда-нибудь доведут проблему до логического конца, изживут её, сведут на нет? Да, разве возможен ли в жизни человека вообще какой-нибудь логический конец? Для меня, скорее всего, он, по-видимому, невозможен. Отныне. Меня не будет, а программа будет выполняться в другом измерении других человеческих судеб, возможно, судеб моих же детей…
И, тем не менее, зависит ли что-либо теперь от меня? Если я откажусь, то на что годится моя жизнь? Для чего следовало рождаться, ежели в звёздный свой час я окажусь трусливым рабом, закапывающим в землю талант? Значит, независимо от меня сама судьба подвела меня к той черте, когда её следует переступить, отрекаясь от себя, от прежней жизни, обрекая себя на решение неведомых проблем, на преодоление препятствий… Проблем? Каких проблем? Войти в связь с красивой девушкой, изменить супруге… И всё? Так, ведь, многие люди, кого я знаю, делают это без каких-либо предварительных рассуждений и тем более — угрызений совести! В чём же тогда проблема? Прямо какая-то “Крейцерова соната”! А проблема, видимо, в последствиях этого шага… Я не смогу, как многие, сорвав плод, бросить его на произвол. Я буду в ответе за ту, которую “приручу”… Да я уже, впрочем, в ответе за свою семью… И как ни странно, уже повязал себя обязательством с Софьей. Я оказался в ответе за судьбу землян, как это ни выглядит абстрактно и даже маниакально! Но может быть моё обязательство действительно абстрактно? Ведь какой-нибудь большой военный “чин”, хотя и в ответе за тысячи жизней своих подчинённых, — наверное, вовсе не терзается после извещения об их гибели где-нибудь в Афганистане, а напротив успокаивает свою совесть громкими словами: “патриотизм”, “интернациональный долг” и тому подобным… По команде сверху кто-то сбивает пассажирский авиалайнер, безо всякой команды каждый день кто-то убивает, мучает, грабит… Никто не задумывается над объективными последствиями… Обыватели живут сиюминутным расчётом, верят утопиям, оправдывающим их поступки…
Да, всё это так… Если бы не одно обстоятельство… В моём случае поистине произошло мессианское событие: я столкнулся с пришельцем, в которого обыватель хотел бы поверить, но в которого ни за что не поверит при реальной встрече. Он постарается объяснить такое событие так, чтобы успокоить свой рассудок, оградить себя от проблемы и поскорее вернуться к прежнему образу жизни. Впоследствии в кругу себе подобных он будет рассказывать свою историю с названием: “Хотите, верьте — хотите, нет”. Дети будут просить: “Батя, расскажи ещё раз про этих, ну, про тех, которых ты видел, что прилетели с другой планеты”. И каждый раз к его истории будет прибавляться новый эпизод. Приятели дадут ему кличку “Инопланетянин”. И видя, что над ним смеются и не верят, он будет рассказывать свою историю не каждому. И всё-таки, порою, он будет вспоминать о случившемся и жалеть о своём малодушии…
Видимо, следует различать утопию и сверхъестественное… Столкнувшись со сверхъестественным, человеческая личность настолько изменяется, что уже не способна жить по-прежнему. Это равноценно смерти. Вот, наверное, почему Иуда-обыватель сначала продал Христа, а затем Иуда-человек повесился. Он не выдержал бремени ответственности в силу обывательской ограниченности своего сознания. Личность, воспринявшая сверхъестественное, презревшая объективные рамки предрассудков, сама становится сверхъестественной, хотя бы субъективно. И субъективное через объективное меняет мир, и меняет субъективное других через обнаружение и раскрытие новых символов, обозначающих неведомую для большинства, совершенно иную сверхреальность. Мессия — это посредник между двумя реальностями, заглянувший в глубину сверхреальности и согласившийся, расширить ограниченное сознание обывателей… Ведь то, что происходит — это возникновение в истории нового мифа… Мифа в научном смысле… То есть мифа в том смысле, как его понимает философия истории: миф как реальный исторический паттерн, модель, по которой в мире повторяются аналогичные события… Что бы на это сказала Софья? Да где же она?
Я обнаружил, что, погрузившись в размышления, совсем забыл о ней. И только подумал об этом, как услышал лёгкие шаги на крыльце и через секунду увидел на пороге мою гостью.
— Что ты делаешь? — спросила она входя.
— Собираю рюкзак…
— Глупый! Я же могу тебя телепортировать!
— Правда? Почему ты не сделала этого по дороге вперёд, раньше?
— Раньше?
Она села на мой пухлый рюкзак.
— Во-первых, я уже телепортировала этот мешок. Во-вторых, ты забыл нашу вчерашнюю прогулку в заброшенную деревню. В-третьих, в самом начале нашей встречи я не знала достаточно твоей энергетической и физической структуры. В-четвёртых, я боялась сразу шокировать тебя. В-пятых…
— Довольно-довольно! — Остановил я её. — Я действительно как-то легко забыл о вчерашнем. Неужели это была настоящая телепортация? Как странно устроено человеческое сознание! Под наплывом новых впечатлений и обычных рутинных дел оно так легко забывает чудесное, необыкновенное и уникальное! Сказано же, впрочем: “И глазами будете видеть и не увидите, и ушами слышать — и не услышите...”
Я сел на стул, стоявший посреди комнаты. Софья же поднялась и, приблизившись, обняла меня сзади. За окном, где-то совсем рядом, мелкой дробью задребезжал дятел.
— Где же я окажусь после телепортации?
— На газоне, том самом, где ты увидел Светлану. Это надёжное и проверенное место.
— Что я почувствую?
— То же, что при нашей вчерашней прогулке: лёгкое опьянение.
— И всё?
— Нет, не всё.
— Что же ещё?
— Я хочу оставить за тобою полную свободу выбора. Ты вернёшься в прошлое, назад на три дня. Это будет примерно то самое время, когда мы с тобой встретились.
Но только Светланы уже не будет на газоне. Представь себе, будто ты сошёл с автобуса и направился в обратном направлении к газону, Но меня ты не встретил. А когда пришёл на газон, то и Светланы там уже не было. За время, пока ты ехал и шёл, она встала и ушла. Когда ты будешь там, всё, что было, останется лишь в твоей памяти. Ты можешь снова сесть на автобус и снова отправиться в деревню. Или ты можешь вернуться домой, к жене. Ты можешь начать бегать, искать Светлану. Но там будет много людей. Ты её не найдёшь. И тогда ты можешь легко поверить в то, что ничего не было. И когда позже ты повстречаешь Светлану, ты будешь вправе её не заметить… Я хочу, чтобы ты был абсолютно свободен в своём выборе и впоследствии ни о чём не жалел…
— Разве и время тебе подвластно?
— Не в той мере, как ты думаешь… Объяснить это не просто… Считай, что ты всё ещё в Москве, что мы всё ещё на автобусной остановке…
— Это невероятно!
— Я затормозила твоё сознание. Значит, я затормозила для тебя время. Вот сейчас я снова торможу и сознание и время… Ты ведь хочешь этого?.. Не правда ли?.. Ты ведь хочешь остаться со мной подольше?
— Да… Хочу…
— Ты — как ребёнок, не желаешь и не можешь оторваться от сладкого…
— Да…
Софья обошла вокруг меня.
Следуя её желанию, я поднялся.
Она обняла меня.
Я стал её целовать!
Как можно описать мою радость? Мне подарили ещё счастья! Вспоминая ныне эти удивительные часы, я вновь и вновь испытываю те же чувства, разве лишь с примесью ностальгии… Это всё было на самом деле! Да! Это было…
— У меня к тебе ещё одна маленькая просьба…
Софья оторвалась от меня.
— Слушаюсь и повинуюсь!
— Ты уже дал согласие?
— Ты же сказала, что оставляешь за мною свободу…
— Да, конечно. Но это — другое…
София потупила взгляд.
— Поскольку моя инкарнация в Светлану произойдёт не скоро, — сказала она. — А также, поскольку это может и не произойти… Я хотела бы…
— Что? — не выдержал я.
Софья положила свои руки мне на плечи.
— Я хотела бы от тебя ребёнка…
Она посмотрела на меня, в ожидании ответа.
— Что ты?! — воскликнул я, не ожидая от неё такого поворота мысли. А моя мысль тут же скользнула дальше:
“Вот оно что! Вот где подоплёка всей её легенды! Какой же я болван! Современная эмансипация! Наверное, кому-то назло хочет забеременеть! Однако, как удалось ей меня охмурить?!”
— На враждебные и злые мысли у меня сразу срабатывает телепатический рефлекс защиты, — тихо прошептала она, отступая от меня на шаг. — Ты уподобляешься “Косому”. О таких верно сказано: “Род лукавый и прелюбодейный!” Мне ли тебе цитировать Евангелие? Почему ты до сих пор мне не веришь?! Этот ребёнок унаследует и твои, и мои качества! Понимаешь?! Мои — энергетические, твои — духовные!!! Точнее, не духовные, а то, что связывает человека с духовным!!!
Она уже почти кричала на меня.
— И если возможен способ соединения наших разноплановых сущностей, то, скорее всего, именно таким образом! Я боюсь, что ты, вернувшись в Москву, передумаешь, сочтёшь всё за галлюцинацию! Я боюсь, что со Светланой может что-нибудь не получиться! Моя инкарнация может не произойти, если психика Светланы окажется крепче, нежели я предполагаю! И ещё, вот что! Я хочу стать полностью земной! Понимаешь?! Я хочу быть человеком, а не гомункулусом! Я хочу! Я хочу!!! Я хочу!!! Может быть это — мой последний шанс…
— Прости меня, Софья! — Я схватил её руку и прижал к губам, — Так сильна обывательская привычка во всём видеть корысть! Это, конечно беда, грех! Очень часто мысль опережает знание и чувство. Будто испорченный компьютер, выдаёт неверное решение… Ты поистине взяла на себя великую миссию!
— Я — не человек. Поэтому не нужно громких слов. “Миссия”! Это главное дело, ради которого я здесь. Ради этого я пришла к вам. Ради этого я живу. И если мне будет суждено вернуться, то ведь там-то нет жизни. То, что там — это не жизнь. В человеческом понимании то, что там жизнь, на самом деле — ад. И те, кто там, не знают, что есть другое… Миссию должен взять на себя ты. Для тебя она станет тяжким бременем. Мало того, я не знаю, как отнесётся к такой миссии твой Бог. Вдруг Он не пожелает, чтобы наша энергетическая сущность обрела бессмертие, соединившись с вашей — духовной? Ведь не зря Он оградил тебя запретами: “Не прелюбодействуй”, “Не сотвори себе кумира”… Впрочем, плод уже сорван! Где граница между прелюбодеянием душевным и физическим? Ведь ты только что со всею душой целовал меня!..
— Это не прелюбодеяние, — прошептал я, — Ведь ты не принадлежишь никому другому…
Какое это было удивительное наслаждение! Стоит мне лишь вспомнить об этом, как я чувствую идентичное тому физическому ощущение её тела.
Почему считается запретным натуралистическое описание интимнейших сторон жизни? Почему “благочестивые” художники избегают снимать последний покров, за которым спрятана не искусственная, а подлинная жизнь, духовная и природная одновременно? Может быть, они описывают то, что сами не пережили, и потому боятся красоту жизни исказить до порнографии? Неужели эта реальность жизни не достойна изображения?..
Мы вновь сидели на террасе.
— Знаешь, Софи, — начал я, — Фауст всё-таки не прав. Когда дело становится главным, любви не жди. Это закон. Нам нужно суметь преодолеть эту проблему. Если мы будем стремиться поскорее добиться результата наших планов, то не будем чувствовать настоящего. А настоящее — это и есть подлинное и единственно реальное. Как ты говорила, прошлое — не реально: его уже нет; будущее — тоже: его ещё нет. Поэтому жить единственно прошлым или будущим — значит находиться в каком-то обмане. Вечность — это самое подлинное настоящее. Любовь тоже может быть испытана только в бытии настоящего, но не в небытии будущего или прошлого.
— Ты прав. Вот для чего нужно человеку его тело. Иначе как ощутить своё бытие? Одной мыслью оказывается непросто. Она то и дело соскальзывает в будущее, начинает вести логические построения; или — в прошлое, анализируя причинно-следственные связи. Однако и в этом тоже заключается свобода. В мире, откуда я пришла, нет вечности, которая, как сказал Фома Аквинский, в каждом своём мгновении целокупна. Как же возможно бессмертие без свободы? Возможна ли свобода в вечности? Или в вечности свобода — иного качества?
— Я полагаю, этот вопрос решается подлинной любовью. Мистической любовью, а не сентиментальной душевно-телесной. Такую любовь невозможно объяснить, пользуясь несовершенным инструментом аналитических рассуждений. Её можно только пережить и испытать. Но повторяю, её не удастся пережить, пока мы не оторвёмся от земли и не полетим, отбросив заботы и рассуждения о делах, планах, долге…
— Я всё это запомню, милый, и когда буду в Светлане, постараюсь этому следовать. Ведь тогда я буду совершенно бессильна что-либо предпринять. У меня не будет забот, планов, дел, долга. Они будут существовать лишь до момента моей реинкарнации. А затем я буду свободна от них. Я буду ещё более свободна, нежели сейчас! Я буду находиться в глубине личности Светланы и жить её чувствами! А заботы, дела и всё прочее, уже придутся на её долю. Ничего не поделать… А я буду её светлым радостным гением — самым лучшим и прекрасным в ней, тем, что не подлежит тлению и девальвации. Ты найдёшь меня в ней и когда узнаешь, то полюбишь её именно так, как мечтаешь. И для тебя я тоже стану прекрасным гением…
— Ты уже мой прекрасный гений! Ты — мой ангел…
— Прошу тебя, — сказала на прощанье Софья, — Никому ни слова обо мне. Я верю тебе! Если ты раскроешь нашу тайну хотя бы одной душе, я буду вынуждена повредить твой рассудок…
— Почему ты мне веришь, Софи?
— Я изучила тебя. Ты интроверт. И отныне — я твой сокровенный идеал. Я — прекрасная Елена. Ты будешь искать меня в Светлане и найдёшь, когда я буду с нею одно. Ты не побежишь к властям исполнять так называемый “гражданский долг”, поскольку сам когда-то пострадал от них.
— Ты и это знаешь?
— Да. Но ты не должен пугаться меня. Я — твой добрый гений, который будет тебя вдохновлять всю жизнь…
— Будет ли Светлана всё знать после твоей реинкарнации?
— Не могу быть уверенной… Я буду в ней пассивным наблюдателем… Однако я ещё не знаю наверняка, что из всего этого получится. Может и ничего не получится… Тогда придётся искать новые способы…
— Что будет с ребёнком?
— Если я сумею сразу же инкарнировать в Светлану, то беременна будет она. Если же это не получится, то я телепортирую плод во чрево Светланы.
— Значит, телепортация плода должна произойти не позднее чем через девять месяцев?
— Нет. Значительно раньше. Светлана должна получить плод пока он ещё в зачаточной форме. А родит она его, когда я буду в её теле. Она сделает это, даже будучи девственной. Я же попытаюсь воплотиться в неё как можно раньше, чтобы испытать всё, что она будет чувствовать…
— О Боже! Дева Мария?! В таком случае, зачем нужно ещё моё участие? Быть Иосифом? Он, кажется, тоже был намного старше Марии. Неужели это исторический архетип?
— Это нужно мне для полноценного постижения человеческой любви — посредством тебя и Светланы…
Она поднялась, взяла меня за руку.
— Пора!
Утренний туман постепенно рассеивался, оставаясь ещё над прудом в овраге. Над лесом поднимался красный солнечный шар.
— Если ты позволишь, я немного поживу в этом доме без тебя. Тут такое глухое место, что я не привлеку ничьего внимания.
— Конечно, — спохватился я, вытащил из кармана ключи. — А я полагал, что мы телепортируемся вместе…
— Я телепортирую ключи на тот же газон, — Софья зажала их в ладонях, как ценность. — Ты будешь туда приходить, вспоминать меня… И когда найдёшь ключи, то поймёшь, что я — в Светлане.
Она умолкла.
Задул лёгкий ветер, всколыхнув волосы и обнажив красивую шею загадочной юной женщины.
— В чемодане ты сможешь найти какую-нибудь одежду…
— Я тебе очень благодарна за всё… — Она поправила волосы левой рукой и продолжала:
— Большинство людей, изученных нами, эгоистичны. Мало кто идёт на контакт. Все чрезмерно замкнуты на себе и боятся, как бы не вышло чего хуже, как бы их не обманули. Сидят в своей скорлупе, одни — прикрывшись работой, другие мещанским благоустройством, третьи — религиозными догматами, четвёртые — циничным безверием… Ты — совсем иной… Я люблю тебя за это… Не потому лишь, что это — выгодно для моего дела. И на моей планете большинство жителей — будто бы открыты. Но их открытость — это норма, стиль поведения, обусловленные прагматически. В тебе я не вижу никакой корысти… Даже я — более корыстна в преследовании своей цели, нежели ты. Возможно ли то, что я полюбила тебя по-настоящему — если любить за качество личности?
— Качество личности — это её внутренняя красота, индивидуальность. К безликой серости можно испытывать сострадание, но это подобно тому, как мы относимся к животным. Настоящая любовь — это та, когда личность любят не только за положительные качества, но и за недостатки. Любят некий образ, который личность собою являет — образ единственный и неповторимый… Человек способен ошибаться и терять свои качества. Но он никогда не потеряет своего неповторимого образа. Если же любят что-то другое, то любовь может легко перейти в свою противоположность — ненависть. Всё в жизни меняется. Качества обесцениваются, красота вянет… Если любят только внешнее, то это не любовь. Это лишь слово, реальный смысл которого иной: объективация чувства, отравление души суррогатом, ошибочная слепая привязанность лишь на время, пока выполняются условия игры в “качества”… Оригинальность, ум, добродетель, физическая сила или красота, материальное положение… Как только одно из подобных качеств опускается ниже обусловленного, так называемого, “потолка моральной допустимости” — игра нарушается… Тот, кто считался любимым, теперь невыносим или ненавидим… Не стоит страдать, если тебя разлюбили и бросили. Напротив, прекрасно, что это случилось. Ведь многие живут и терпят друг друга до конца жизни, не отдавая себе отчёта в том, что они не любимы. В любовь нельзя играть! Её нельзя разменивать ни на какие условности, подчинять законам! Вот почему сказано, что настоящая любовь “всё терпит, всё прощает и всё превосходит...”
— Однако ты меня полюбил! И полюбил за качество, а именно — за красоту. Если бы я осталась в этом теле, то прошли бы годы, и я перестала бы быть таковой. Какую трансформацию претерпела бы твоя любовь?
— Что сказать? Разве одно: “Остановись, Мгновенье!” А ведь ты его можешь остановить…
— Увы, нет. Точнее, могу, но иначе…
— И, тем не менее, я чувствую и люблю красоту твоей души — в какой бы она ни находилась оболочке…
— Ты можешь обманываться. Вот почему истинные чувства проверяются годами…
— Неужели я больше не увижу тебя, Софи?! После встречи с тобою, я вновь научился чувствовать и любить! Все эти дни я ни разу не испытал обыкновенного уныния, тоски и депрессии. Я снова полон жажды к жизни!
— Теперь так будет всегда. Я исцелила твой недуг. При этом я ничего не предпринимала для этого специально. Понимаешь ли ты, что это означает?
— Что?
— Ты действительно меня полюбил!
— Неужели я снова способен любить? Просто не верится! Но в моём сердце и сознании полыхает какое-то удивительное, одновременно светлое и грустное пламя! Неужели мы более не увидимся?!
— Увидимся, мой милый! Но иначе…
Мы обнялись…
— Пора… Иди…
София коснулась ладонями моих глаз.
И я услышал её последние слова:
— И помни: отныне я всегда и везде с тобою…
Я почувствовал, как от её ладоней через моё лицо и — в мозг стало перетекать тепло. Сначала медленно, а затем вдруг так резко, что я мгновенно потерял сознание.
Очнулся я оттого, что кто-то хлопал меня по щекам. Я открыл глаза и увидел пожилого мужчину.
— Эй, парень! Что с тобой? Нажрался что ли с утра пораньше? А ну-ка подымайся! А то скоро заберут.
Я сел, огляделся по сторонам. Слева был тротуар, справа — дорога. Я находился на том самом газоне, где некогда так же, как и я, сидела Светлана…
— Всё в порядке, — сказал я. — Спасибо… Я просто… устал…
— Нашёл место! — возмутился прохожий. — Ведь здесь газон!
Он отошёл от меня и, увидав приблизившуюся пожилую женщину, проворчал:
— Вперёд шёл — девка сидела, назад — парень валяется! Всё изгадили кругом!
Он взял две авоськи, оставленные на тротуаре, и зашагал следом за прохожей, ничего ему не ответившей.
Поднявшись, я долго осматривался по сторонам, в надежде увидеть Светлану. Но её как будто и не было. Либо она “растворилась” в среде толпившихся людей у магазина, проводившего распродажу какого-то дефицита, либо уже прошло столько времени, что она успела удалиться довольно далеко. У меня всё ещё кружилась голова. И я не нашёл в себе сил, чтобы немедленно броситься на поиски девушки. Я чувствовал, что, вряд ли, они были бы успешными и знал, что мне не следует знакомиться со Светланой раньше времени.
И я направился домой.
По дороге я остановился у киоска, чтобы купить сегодняшнюю газету.
В карманах я не нашёл никаких денег.
По всей видимости, их всё-таки украл либо Косой, либо Бритоголовый. Впрочем, я мог их и сам потерять — с испугу после явления в погребе стукача Бориса… Вполне вероятно, деньги у меня выпали из кармана, когда я выбирался из погреба… Или, может быть, Софья просто не телепортировала их со мною в силу каких-либо энергетических законов? Их также могли утащить инопланетяне, когда затормозили моё сознание в заброшенной деревне… Или вообще их не было у меня? Вполне возможно, жена выкрала их, чтобы я никуда не уехал…
Без денег я теперь не мог снова отправиться в деревню, чтобы проверить, было ли всё, случившееся со мною в действительности и чтобы, возможно, снова встретить там Софию…
Ведь она собиралась пожить там некоторое время…
А теперь… теперь у меня снова было целых три свободных дня!
Чтобы удостовериться в этом предположении, я всё-таки попросил у киоскёра посмотреть сегодняшнюю газету.  
Она была датирована 28-ым апреля 1990 года! Тем самым субботним днём, когда я вышел из дому. Трёх дней, что я провёл с таинственной незнакомкой, не существовало!
От одной этой мысли мне сделалось снова не по себе. Я вернул газету и зашёл за киоск.
У меня кружилась голова, и от слабости почти тошнило…
Когда мне немного полегчало, я отправился домой.
Так окончилось это необыкновенное происшествие.
Дома, окончательно придя в себя и основательно отдохнув, впоследствии я потратил немало вечеров, чтобы подробно записать всё случившееся. Дабы не нарушить своего обещания — хранить всё в тайне, теперь я не расставался с карманным ежедневником, который использовал для ведения записей и в который вносил мелким почерком всё значительное, происходившее и впоследствии.
Информацию от Софьи я начал получать в телепатических сеансах, как она и обещала. Она прокручивала перед моим мысленным взором в ускоренном виде всё, что происходило с нею, одновременно включая эту же информацию в телеграмму для своих соотечественников. Так что информация, поступавшая ко мне была, так сказать, “идеологически выдержанная”, в основном конформного порядка.
Софья долго ещё находилась в деревне, ожидая тех ощущений, которые появляются у забеременевшей женщины. Она не скрывала от “своих” планов относительно меня и Светланы, мотивируя необходимость “эксперимента”, заключавшегося и в её предстоявшей реинкарнации, которая единственно могла послужить возможностью получения информации о духовной “субприроде” человеческого естества. Об одном Софья не информировала их: о принципиальной возможности обретения духовной независимости и возможного бессмертия.
Удивительным возвращением из деревни я получил ещё раз доказательство сверхъестественной природы Софии, что позволило отбросить мои последние сомнения относительно её мессианской роли. Это было поистине знамение — чудо телепортации, о которой пишут лишь в фантастических рассказах! И это обязывало меня к той роли, что определила Софья — Высшее Неземное Существо — не исполнить желания которого значило бы не только “зарыть в земле талант”, но — не спасти от всеразрушающего закона энтропии человечество, возможно, моих же будущих правнуков. Как это ни выглядит космополитически, то, с чем я столкнулся, было реальностью, требовавшей от меня определённого поведения. Мне следовало ради выполнения этой роли поступиться даже моральными убеждениями, в данном случае принимавшими относительное значение. Ибо это был тот исключительный случай, когда следовать букве морального закона значило бы идти против высоких требований жизни, а, следовательно, и против морали как таковой.
Что в истории человечества хотя бы отдалённо уже складывалось по тому же самому архетипу? Тут смешивались воедино и библейская и античная мифологии вспоминались терзания Фауста и Гамлета. Неужели в мир вступал новый реальный миф, изучением которого уже занимаются уфологи? Неужели и мне предстояло сделаться его проводником? Или евангельской проповеди предстояло распространиться за границы обозримой человеком Вселенной? Кому предстояло стать новым Мессией? Неужели Софии? Если так, то она дополнит божественную ипостась новым именем: именем Дочери Софии? Возможно ли такое? Наверное, идея о Сыне Человеческом в своё время казалась не менее кощунственной… Кто я такой, что на меня выпал этот жребий? Может быть, эти мои записи будут в будущем перечитывать и выискивать в них новый смысл, подобно тому, как сейчас находят его в евангельских апокрифах? Неужели я — инструмент в руках Провидения? Тогда почему я не слышу Его гласа и повеления следовать Его воле? Почему я свободен? Может быть, так было и со всеми другими, кто оказывался перед подобным выбором? Или всё это — необъективно? Не схожу ли я с ума?! Как можно это проверить?
Моя жизнь внешне мало отличалась от прежней. Как и раньше, я ежедневно отправлялся на работу, отсиживал там положенное время, ухитряясь заниматься своими делами, когда не было дела по долгу службы; после работы отстаивал в очередях за продуктами, приходил домой, — словом, тянул бремя быта… Единственно, что изменилось в моей внешней деятельности, так это то, что я совершенно забросил свои былые увлечения радиотехникой, в которой когда-то находил отдохновение в свободные от хлопот часы. Я начал раньше укладываться спать, поскольку часть сна посвящалась контакту с Софьей, в котором у нас велись бесконечные философские, эстетические, психологические и даже социально-политические диалоги — неведомые ни единой душе. И хотя я как будто спал, лежавшая рядом жена, не могла подозревать о моём странном состоянии души. Психиатр, конечно бы, поставил мне диагноз: галлюциногенный психоз и маниакальный бред. И, наверное, упёк бы в больницу, откуда бы я уже вряд ли вышел здоровым. И для этого был повод: порою во сне я начинал разговаривать с Софией вслух, что весьма пугало мою супругу. Но я-то знал, что это не было галлюцинацией…
Я отчётливо помнил ощущение от ожигающего прикосновения инопланетянки… Помнил, как в её руке загоралась электрическая лампочка, кипел чайник на выключенной плитке… Помнил о её способностях читать мысли… Помнил чудо телепортации… Помнил каждое слово из наших бесед и ночных телепатических сеансов… Перед моим мысленным взором отчётливо вырисовывался её удивительной красоты образ, всплывали блаженные воспоминания о наших прогулках на фоне деревенских ландшафтов… Я почти наяву слышал пение соловьёв, обонял запах весенней прели… Чувствовал на своих губах её робкие поцелуи и всем телом — её объятия и лёгкую таинственную плоть… Порою от невозможности вернуть ускользнувшее навсегда я испытывал ностальгию. Лишь ночью я обретал утешение…
Наши телепатические сеансы протекали отчётливо, в красках и с такими подробностями, на которые, конечно, не способны никакие чудеса современной техники. Сначала Софья всплывала перед моим взором, и я пробуждался мыслью, оставаясь недвижим телесно. Она улыбалась мне, и я был безумно счастлив, и, чтобы затем ещё воспринять весь калейдоскоп событий, невыразимый в земных понятиях, инопланетянка прокручивала мне реалии своей прошлой, неземной жизни, обладающие тем своеобразием, что невозможно найти хотя бы близкого антропологического аналога и потому — удержать их в памяти. Мы обсуждали и человеческие вопросы: о божественной любви, свободе духа, бессмертии души. Софья, однако, как я догадывался, опасалась перехвата наших бесед экстрасенсами и инопланетянами. Поэтому она ни разу не заговаривала со мною о Светлане. Наутро я отчётливо помнил всё виденное и слышанное, исключая непостижимые человеческим сознанием сверх-реалии, и, приходя на работу, спешил выкроить время и занести всё в этот дневник, который до настоящего момента моего повествования носил скорее характер обобщающий, нежели строго хронологический. Догнав теперь сегодняшний день, далее я постараюсь излагать всё более подробно и последовательно.
Надо ли пояснять тот факт, что, конечно, я согласился исполнить свою роль, о чём и сообщил Софье вчера ночью. При этом я спросил, не могла бы она наделить меня какой-нибудь хотя бы одной из своих чудесных способностей. В ответ я услышал следующее…
“Пока человек не обладает каким-либо новым знанием или качеством, ему живётся намного легче. Подчинение материи жизнью есть одновременное порабощение жизни свойством материи. Пока ты не повстречал меня, твоя жизнь была беззаботной. По крайней мере, те заботы, которыми была наполнена твоя жизнь, — ничто по сравнению с теми, что ожидают тебя. Обладать способностью телепатии, телепортации и реинкарнации способен не всякий. По крайней мере, не такой человек, как ты, имеющий определённый склад психики и менталитета. Обрети ты вдруг подобный дар — и твоя жизнь превратилась бы в муку. Тебе бы захотелось испытать свои сверхъестественные способности, но ты натолкнулся бы на множество ограничений. И если бы ты пренебрёг хотя бы одним, твой дар был бы замечен окружающими, которые не смогли бы вынести рядом с собою “сверхчеловека” и быстро бы упекли тебя в психбольницу. Даже знание, которым ты уже обладаешь, чрезвычайно опасно!
Если ты только попробуешь поделиться с кем-либо тем, что тебе открылось, ты сразу убедишься, какую это вызовет негативную реакцию. Я знаю, что ты записываешь всё, что происходит с нами… И посоветовала бы придать твоему дневнику литературно-фантастический жанр. В конце концов, обывателя ты ничем не удивишь. А злобу вызовешь мгновенно. Попади твоя рукопись в руки мудрого — он прочтёт между строк и всё поймёт...”
“Ты обладаешь, — продолжала вещать Софья, — тонкой интуицией — замечательным свойством человеческой души. Вспомни, как ты обезоружил “Косого” и “Бритоголового”! Тебе совершенно ни к чему сверх-способности. Я не обладаю многими человеческими качествами. Например, душой и бессмертием. Наверное, мне необходимо, вырасти до них, завоевать их опытом жизни. Так и тебе. При всём желании, я не в состоянии наделить тебя моими способностями, так же как ты — меня своими качествами...”
Мудрая Софья была, несомненно, права. И без того слишком тяжёлое бремя я собирался взвалить на свои плечи…
Мои отношения с супругой не претерпели значительных перемен. Постоянная занятость делами на работе, отнимавшей лучшую половину жизни, и — дома, где религиозно-общественные обязательства превратили семейный очаг в подпольный клуб, — не оставляла возможности задумываться над нашими взаимоотношениями. Частые раздражения друг другом и ссоры, порою доходившие до скандалов, давно создали между нами невидимую преграду, которая рушилась лишь после спонтанного сближения, однако, вскоре вновь воздвигалась неведомыми силами. И всё же наши судьбы всё ещё были тесно сплетены брачным союзом и скреплены долгом перед детьми. Не знаю, была ли у неё тайная от меня жизнь… Наверное, какая-то часть сознания у любого человека желает оставаться потенциально свободной и прячется где-то глубоко схороненной от взгляда даже самого близкого. Возможно, её бедой или спасением являлось то, что она объективировала эту свою сокровенную часть души, подчинила религиозно-общественной деятельности. И когда однажды эта деятельность обессмыслилась, у неё ничего не осталось в душе…
С началом “Перестройки” в России религиозную активность легализировали… Убили священника, который раньше наполнял её содержанием… Начиналась новая эпоха… И мы уехали в Америку… А, как известно, пространство не терпит пустоты…
Но тогда ещё, всё шло по-прежнему. Никто не верил, что такое случится. Лиза была слишком загружена и общественными и материнскими заботами. И когда я оказывался нерадивым, это вызывало у неё безрассудный шквал гнева. На меня сыпались оскорбления, наступал молчаливый длительный бойкот, отчуждение… Никто долго не желал признавать себя виновным. Именно в такую минуту жизни, повстречалась мне Софья. Вот почему так легко ей удалось одержать надо мною победу…
И лишь когда обиды забывались, и выдавался случай, обязывавший нас действовать вместе, наступала оттепель, заканчивавшаяся, как правило, физической близостью. Увы, весь механизм этой игры повторялся из раза в раз, и мы, бессознательно ей следовали. Причём, даже понимая этот механизм, не удавалось раньше времени ни ей, ни мне, прекратить опасную игру. Впрочем, на развод никто из нас не решался. Даже впоследствии, когда я познакомился со Светланой, я не смог бросить семью. Хотя мессианская задача Софьи и была долгосрочная, тем не менее, я полагал, встреча с нею должна была в конечном счёте привести меня к какому-то логическому концу. Боязнь остаться одному не позволяла признаться жене в измене. Разумеется, я находил для себя оправдание своего грехопадения его высшими целями, тем фактом, что оказался втянут в осуществление планов Софьи не совсем по своей воле. Посвящать супругу в эти задачи я не имел права, да и понимал, что мало какая женщина смогла бы на её месте поверить в это и ещё, к тому же, принести себя в жертву. Скорее всего, Лиза сочла бы, что я сдвинулся умственно. Она не смогла бы сохранить прежний семейный уклад, если бы узнала о моей измене. Оправдывал себя я ещё и тем, что знал по её откровенным рассказам из её прошлой жизни о том, что когда она была впервые замужем, то сама изменила своему мужу: у неё начался роман с членом Союза Писателей, окончившийся его браком с другой женщиной. Эта трагедия, как я упоминал, кажется раньше, привела её к религии.
Даже исповедоваться в своём грехе я мог только обобщённо, ничего не объясняя. Зная строгость православных священников, я даже и не решался на исповедь долгое время. О том, чтобы поговорить со своим духовником, тоже не могло быть и речи, поскольку я представлял, что, зная то, что я прошёл через психбольницу и до сих пор продолжал принимать психотропные лекарства, и он, несмотря на всю его эрудицию и чувство, скорее всего, счёл бы меня сумасшедшим и не замедлил бы поделиться своими опасениями с Лизой, с которой у него было много общественно-религиозных дел. Так, несмотря на то, что меня окружали близкие люди, я оказался в полной духовной изоляции и одиночестве. Одно я знал: только Бог мог понять и простить. Лишь перед самым отъездом в Америку, памятуя то, что крещён я был в католицизме, я исповедовался в московском Костёле. Впрочем, это было тогда, когда моего духовника уже не было в живых. Как жалел я тогда, что всё-таки не последовал внутреннему голосу, поведать ему обо всём. Вся моя жизнь могла бы стать другой…
Итак, я жил размеренной рациональной будничной жизнью в течение всего утра, дня и вечера. И лишь ночами приходила в сновидениях она… Я ждал её прихода уже с самого утра. Не ведаю, каким способом удавалось Софии осуществлять телекинез, однако, магический механизм работал безотказно. Я видел её классической красоты лицо, всю её фигуру, словно изваянную талантливым художником. Мы были так естественны и откровенны друг с другом, что по моей просьбе она часами позволяла мне любоваться идейной законченностью своего прекрасного тела. И любуясь этим произведением искусства, я пытался постичь неуловимую для логики эстетику красоты. Она же, внимая моим мыслям, осмысливала себя. Мы были друг для друга подобны двум живым зеркалам, направленным навстречу. Я пребывал в величайшем, невыразимом никакими словами, экстазе…
Однажды Софья сообщила, что осталась совсем одна на планете, поскольку, как она совсем по земному выразилась, “её ребята” отбыли в Созвездие Близнецов. Софье удалось убедить их в том, что ей необходимо остаться для продолжения эксперимента. Вернуться они могли лишь через огромный срок времени. Для них, впрочем, этот срок не являлся большим. До сей поры их присутствие оставляло для Софии шанс возвращения, даже если бы ей пришлось покинуть беременное тело. Её новый природный инстинкт не позволял этого, и потому женщина ухитрилась найти причину, удовлетворившую холодные умы инопланетян достаточной аргументацией. Она сообщила своим собратьям, что до их возвращения она будет перевоплощаться из одной человеческой монады в другую, а точнее — из тела матери — в тело дочери, до тех пор, пока они не вернутся за нею. Так она сама сожгла за собою мосты, пожелав испытать смертную жизнь во всей её трагической полноте.
Она жаловалась мне на чувство одиночества, охватившего её после их отбытия. Впервые после своего воплощения она познала, что такое тоска — чувство, неведомое ей доселе в силу былой независимости от законов материи. Оставшись одна, она теряла ряд своих чудесных способностей и во многом становилась ограниченной, подобно рядовой земной женщине.
“Мне очень одиноко, — говорила она, словно пела раздирающую ностальгией песнь. — На ложе моём ночью искала я того, которого любит душа моя, искала его и не нашла его… Приезжай ко мне...”
“О, ты прекрасна, возлюбленная моя, ты прекрасна! Глаза твои голубиные под волосами твоими… Как лента алая губы твои, и уста твои любезны. Как половинки гранатового облака — щёки твои под волосами твоими; два сосца твои, как двойни молодой серны, пасущиеся между лилиями. Вся ты прекрасна, возлюбленная моя, и пятна нет на тебе… Не можешь ли ты, любимая, меня телепортировать к себе?”
“Нет, возлюбленный мой! Для этого мне нужно коснуться тебя...”
”Пленила ты сердце моё, сестра моя, невеста; пленила ты сердце моё одним взглядом очей твоих. О, как любезны ласки твои, сестра моя, невеста! о как много ласки твои лучше вина, и благовоние мастей твоих лучше всех ароматов! Сотовый мёд каплет из уст твоих, невеста; мёд и молоко под языком твоим, и благоухание одежды твоей подобно благоуханию Ливана! Запретный сад — сестра моя, невеста, заключённый колодезь, запечатанный источник… Телепортируй себя ко мне, любимая!”
”Где же мы, любезный мой, найдём уединение в городе? Мне хочется с тобою той любви, что была прежде. Любовь эта — прорыв через одиночество естества посредством самого же естества… О, как мудр Творец, Создатель Своих детей! Нет уже рядом близких моих, и я свободна как никогда!”
“Я сплю, а сердце моё бодрствует! Я беспокоюсь за тебя и за наше чадо! Ты пытаешься понять, что такое любовь, рассудком, тогда как это возможно только самою жизнью. Ты уже любишь меня, я чувствую душою, родная моя. Приходи, мы отправимся в поле и лес. Мы найдём уединение для нашего счастья!”
“Каким должно быть естество, чтобы его полюбить? Наверное, оно должно быть идеально красивым, совершенным, чтобы полюбить его”.
“Ты мой идеал! Ты так прекрасна! Нет в тебе ни малейшего недостатка! Потому что я люблю тебя!”
“Может ли копия быть совершенней оригинала? “
“Я полюбил тебя не только за красоту. Мы стали близки и духовно слились в одно мистическое целое, несмотря на разноплановость природы наших сущностей. Можно ли обрести любовь через рассудок и плоть? Тебе необходимо начинать действовать в отношении Светланы. Что с нею теперь? Куда она ушла с газона? А, может быть, она уже вышла замуж? Все наши планы могут рухнуть. Кроме мессианской задачи подумай и о младенце. Как он окажется во чреве Светланы?”
“Не беспокойся, Андрей! Светлана не могла выйти замуж. А младенец во мне столь мал, что я телепортирую его прежде, чем оставлю своё тело”.
“Как ты мудра не по годам, моя любимая!”
“Моей телесной субстанции нет и года! Я сама как младенец в этом мире! А почему ты счёл меня старше Светланы?”
“Красота твоя шокирует. Ты превосходнее всех моих помыслов. Я скорее мыслю себя много ниже и хуже тебя. И тем превозношу тебя бессознательно в возрасте. Твой облик затмил моё воспоминание о Светлане. Ведь я видел её всего раз. С тобою же был так близок!..”
“Тем не менее, ты всё время думаешь о ней… А разве и к красоте нельзя привыкнуть?”
“К законченной, возможно… Но ведь ты меняешься. Ты вовсе уже не копия!”
“Ты прав, любимый! Я никогда не была её копией внутренне, энергетически. Но в условиях ваших духовных категорий, я не смогу быть ни в чём оригинальной! Вот, видишь, даже разговариваю с тобою библейскою песней! Я стала подвержена меланхолии. Земное бытие влияет на мою онтологию. Красота моя стала меркнуть… Но скоро уже… Близится мой час… Страшно мне, милый мой! Я совсем одна!”
“Что ты, моя, радость! Я с тобою! Приходи ныне ко мне, возлюбленная Софи! Мы найдём, где и как стать вновь счастливыми, Уклони же очи твои от меня, потому что они волнуют меня!..”
“Мой возлюбленный!”
“О как прекрасны ноги твои!”
“Мой возлюбленный!..”
“Округление бёдер твоих, как ожерелье, дело рук искусного художника!...”
“Мой возлюбленный!..”
“Живот твой — круглая чаша, в которой не истощается ароматное вино!..”
“Мой возлюбленный!..”
“Чрево твоё — ворох пшеницы, обставленный лилиями!..”
“Мой возлюбленный!”
“Два сосца твои, как два козлёнка, двойни серны!..”
“Мой возлюбленный!”
“Шея твоя, как стол из слоновой кости!..”
“Мой возлюбленный!..”
“Волосы на голове твоей, как пурпур!..”
“Мой возлюбленный!..”
“Как ты прекрасна, как привлекательна, возлюбленная, твоею миловидностью!..”
“Мой возлюбленный!..”
“Этот стан твой похож на пальму...”
“Мой возлюбленный!..”
"… и груди твои — на виноградные кисти!”
“Мой возлюбленный!..”
“Влез бы я на пальму, ухватился бы за ветви её...”
“Мой возлюбленный!...”
“И груди бы твои были бы вместо кистей винограда, и запах ноздрей твоих, как от яблоков!”
“Мой возлюбленный!..”
“Уста твои, как отличное вино. Оно услащает уста утомлённых...”
“Мой единственный!..”
“Приди, возлюбленная моя, выйдем в поле, побудем в лесах!”
”Я иду к тебе! Счастье моё! Жди меня! Я — стена, и сосцы у меня, как башни: потому я буду в глазах твоих как достигшая полноты бытия!”
  
  
  

ЧАСТЬ ВТОРАЯ

СВЕТЛАНА
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
    
  
  
  
  
  
  
  
  
Ещё продолжались счастливые времена моих ночных свиданий с Софьей. Конечно, я надеялся на действительную встречу. Нельзя было сказать, что наши “мистические” сеансы были ирреальны. Напротив, ничто не препятствовало нашему взаимопониманию, которого я всё меньше находил в отношениях с супругой, всё чаще и чаще устраивавшей мне сцены, повергавшие меня в депрессию. Я выпивал транквилизатор и после того, как дети были в постели, торопился уединиться для молитвы, сделать дневниковые записи и подготовиться к таинственной встрече.
Вскоре наши сеансы перестали быть регулярными: София опасалась экстрасенсов. Не тех колдунов-артистов, что манипулировали аморфной массой обывателей посредством телевизионного “ящика”, а других, настоящих, агентов КГБ, работавших на глубоком уровне магических сфер. Впрочем, София была способна почувствовать их присутствие в нашем контакте, подобно тому, как она ощущала перехват информации со стороны своих соотечественников, когда они пытались проникнуть в её обретшее независимость сознание. Так, по крайней мере, она объясняла мне возможную опасность и просила соблюдать “конспирацию”. Это мне напоминало то “духовное трезвение”, которому учат святые отцы Церкви: не впадать в “мысленный блуд” или, иными словами, “не растекаться мыслью по древу”, не подчинять своего сердца воображению, держать мысль в рамках сознания. Древние христианские добродетели, без которых невозможна настоящая глубокая молитва, являются надёжным средством защиты от посягательства злых духов вообще и от современных колдунов в частности.
И я научился мыслить и думать только о том, что желал сообщить Софии. У меня наладилась удивительная обратная связь с её душой! Я чувствовал, как она воспринимала меня. И это чувство обратной связи ещё более помогало мне быть сосредоточенным в своих мыслях. Удивительным мистическим образом, посредством духовной близости и любви решалась между нами пресловутая проблема человеческого непонимания…
Уже Софья более не упрекала меня за то, что я мог плохо что-то подумать, заподозрить какую-то неправду. Постепенно, я и не заметил, как уверовал в её мессианскую задачу. В Софии я нашёл удивительного собеседника. Незаметно для себя мы вошли в область духовного мира, общую для всего живого. Мы чувствовали это, пытались осмыслить ускользавшую от постижения невыразимую мистическую реальность. Кажется, Софья начала чувствовать и понимать, что такое любовь. Как будто уже становилось ненужным исполнение её страшного плана… И тем не менее, от окончательного решения этого вопроса она уклонялась, как будто боялась, что ещё не всё открылось ей. Конечно, так оно и было. Духовный мир — безграничен и избыточен… Более всего её занимал вопрос о том, где проходит граница между энергетической и духовной онтологиями. Только человек, и то не всякий, по её мнению, мог войти в глубинную область духовной сферы.
Мы много рассуждали о высоких материях… Так однажды я высказал следующую мысль.
— Никакая универсальная сверхъидея, — говорил я, — подобная христианству или какому-либо другому значительному учению, захватывавшему умы народов, уже, по-видимому, не сможет объединить человечество. Как считает Бердяев, христианство не реализовало себя в мире. Но возникает вопрос: а нужно ли человечеству объединяться? Для какой цели? Обычно народы объединяются во время войны. С кем воевать человечеству?
Разве лишь вы, инопланетяне, просто фактом своего пришествия вынудите землян объединиться и построить так называемый “общечеловеческий дом”, о котором сейчас так много говорят политики… Это может произойти как вследствие боязни оказаться у вас в подчинении, так и вследствие мирного сотрудничества, если таковое будет возможно. Что это непростое дело — легко убедиться на примере меняющейся политики в отношениях между различными странами. Сотрудничество очень хорошо сочетается с гонкой вооружения. Всегда остаётся недоверие. Это недоверие будет оставаться и между нами, землянами, и вами — пришельцами. А это значит, что вы действительно объедините землян для нового витка милитаризации простым фактом своего появления. Но вы нужны нам. Если б вас не было, то политикам следовало бы выдумать инопланетян, чтобы создать стимул для глобального объединения человечества и глобального развития экономики — перед лицом опасности войны с могущественным противником. Поэтому легализовать своё существование вам следует исключительно при условии реальных гарантий мирного сотрудничества, если таковые вообще возможны…
София отвечала мне, что, конечно, в мирном контакте, налицо обоюдная польза. Но проблема объединения народов носит не только объективный характер, но и субъективный, конституирующий землян как Землян. И эта проблема также относится к землянам, как и к её народу. И её правительство, действительно, фактом легализации присутствия инопланетян на Земле опасается спровоцировать землян к усиленной экспансии в Космосе. Если же при этом земную цивилизацию придётся блокировать, то сопротивление землян, тем не менее, может оказаться весьма серьёзным и может переместиться из материальной экспансии в энергетическую… Пример тому — открытие атомной энергии и как следствие — изобретение атомного оружия, что оказалось возможным лишь при условии последовательной усиленной гонки вооружения. Особенно пугает то, что земные правительства действительно через средства массовой информации пытаются, так сказать, “инспирировать” присутствие инопланетян, хотя на деле, не убеждены в их существовании. И конечно, ни земляне, ни инопланетяне, не готовы для контакта даже на правительственном уровне — как вследствие диспропорции в материально-техническом развитии, так и в морально-политическом.
— Да, — рассуждал я, продолжая, впрочем, свою мысль. — Объединение народов не является решением этих противоречий. Будет самообманом считать, что объединение может быть полезным и в субъективном смысле. Несмотря ни на какие идеальные конституции государств, повсюду происходит их нарушение. Глобальная земная империя однажды превратится в гигантскую тоталитарную монополию — начиная с экономики и кончая культурой и религией. Необходимо совершенно иное решение вопроса…
— Возможно, настанет время, — отвечала София, — когда этот контакт станет неизбежным. А пока он возможен лишь в индивидуальной форме, как у нас с тобою…
— Ты права, Софи! Так ведь и было всегда! Вначале истина открывалась единицам: мыслителям, художникам, пророкам, — бравшим на себя бремя нести её в массы, подготавливая обывателя для её восприятия. Впрочем, обыватель всегда был плохим реципиентом истины, даже если пророк или художник обрабатывал и нивелировал истину до уровня понимания масс. Пророков гнали и распинали. Мыслителей объявляли сумасшедшими. Художников травили и гноили, не позволяя выступить публично. Неужели и теперь нужно с таким трудом пробиваться к обывателю, чтобы он согласился воспринять серьёзно мысль о существовании пришельцев? Ведь если существование инопланетян будет легализировано, так сказать, “сверху”, политиками, то ведь политики не будут считаться с моральной стороной вопроса. Им будет важна лишь сиюминутная выгода, которая может укрепить их положение и власть…
Ведь даже мысль о Втором Пришествии, о Страшном Суде, мало волнует то множество, что погрязло в мелких заботах и думает лишь о том, как больше заработать денег и наилучшим образом их потратить. И новоявленных пророков, проповедующих что-либо отстранённое от земной жизни, также очень быстро клеймят сумасшедшими, упекают в дурдома или отдают в руки наёмных убийц…
— И всё же, должно наступить время, — отвечала София, — когда политик не сможет не прислушиваться к общественному мнению. Мне кажется это как раз из области философии свободы. Даже ваш Бог не лишает человека свободно выбирать веру. Или, по-твоему, нам не следует поступать так, как Он? Потому-то и гонят и распинают пророков, что истина, обретающая через них земное бытие, лишает свободы выбора. Тебе ли это объяснять? Так и с нами. Наше появление вызовет мировую катастрофу, подобную явлению самого Ягве. Сам ты разве не сомневаешься до сих пор в том, что вынесешь бремя, которое воспринял, познав меня? Я потому в облике красивейшей из женщин, что через твою любовь надеюсь избежать насилия над твоим сознанием. Магическая то любовь или мистическая — судить не мне. Так что остаётся неизвестным, настанет ли такое время, когда наши цивилизации смогут понять друг друга. Ведь и у нас о возможности Контакта достоверно знает лишь избранный круг лиц. И у нас немало моральных и, так сказать, политических проблем…
— Ты входишь в этот круг, Софи? — спрашивал я в волнении, продолжая пребывать в глубочайшем сне. — Кто ты? Уж не подобна ли ты самой царице Савской? А может быть ты — на самом деле Античная Богиня? Не послана ли ты своим Отцом, подобно Христу, на этот раз в облике женщины?
— Нет, дорогой! — отвечала София. — Сейчас не время для Соломонового мудрствования. Тебе лучше не пытаться понять мою онтологическую основу… Воспринимай меня как обыкновенную юную девушку, а не как бесплотный сгусток энергетической мыслящей субстанции. Тем более, что эта субстанция уже познала земные радости и печали, так что даже опыт прежней сверх-жизни теперь кажется какой-то абстракцией…
София представала перед моим мысленным взором в необыкновенной своей красоте, непостижимой и никак не увязывающейся с тем содержанием, которому служила оболочкой. У меня захватывало дух от наполнявшего всё моё существо экстаза… Наступало утро. Она прощалась со мною. Какое-то время я спал и продолжал ещё видеть её и будто бы даже беседовать с нею, но, однако уже не на самом деле, а в реальном сновидении, — пока не просыпался от будильника.
Вставал я, тем не менее, легко, по сравнению с былыми временами, до встречи с Софией. Уже мелкие пакости, похабные разговоры и колкости сотрудников не имели влияния на моё настроение. Я выполнял свою работу, находил время для самоуглубления, порою даже совершенно отстраняясь от действительности, погружаясь в мир воспоминаний о прекрасном времени, проведённом с инопланетянкой. Надев на голову наушники и включив кассету с музыкой Скрябина, я моделировал в уме наши возможные беседы. В то время как сотрудники с пеной у рта матерно спорили о том, какая футбольная команда займёт первое место, я возводил в уме философские, эстетические, социальные, психологические построения и поднимал множество проблем, на которые либо предполагал получить ответы в предстоящих сеансах с инопланетянкой, либо которыми хотел ответить ей на те вопросы, что возникали в ходе наших предшествовавших диалогов. Мог ли кто из окружавших меня пошляков-сотрудников или сделавшегося с недавнего времени либеральным начальства, предполагать то, что я не в бреду, а в действительности находился в Историческом Контакте не с кем-нибудь — Лениным, Сталиным, Пушкиным или Наполеоном (дальше их сознание вряд ли пошло бы), а — с Неземным Существом, факт явления которого может быть соразмерим, разве что, с явлением Ангела или Самого Бога. Впрочем, эти ограниченные люди не были способны поверить в существование запредельных миров — если брать во внимание то, что они даже не верили в реальность своей собственной души. Для таковых “внешних”, потенциально неспособных на Контакт “простых смертных”, всякие подобные неземные понятия не являлись позитивными. И надо же было мне оказаться внутренне открытым, а также по чистой случайности — познакомиться с Софией, чтобы теперь не переставать удивляться этому поистине чуду, произошедшему именно со мною! “Почему именно со мной?!” — не переставал удивляться я. — “Почему все другие — такие другие? Почему я, родившийся среди них и обитающий посреди них, не такой, как они? Или я — на самом деле ненормальный???”
Когда кто-нибудь из моих сотрудников, потеряв терпение, жаловался начальнику, что не может отремонтировать электронный блок, начальник ему отвечал: “Чудес не бывает. Чини дальше — пока не заработает”.
Работник возвращался на своё место и продолжал искать неисправность пока, действительно, не находил…
Какой бессмысленной теперь казалась мне вся эта мышиная причинно-следственная возня! Какое теперь всё это имело для меня значение? Никакого! Подо мною будто разверзалась земля. Я оказался на краю пропасти. Я видел её глубину и благоговел от священного трепета. Это был не то, чтобы страх. Это был экстаз преодоления страха перед неведомой бездной, которая открылась моему взору. Одною ногой я находился ещё на земле, другая же, будто, повисла уже над обрывом, в который я готов был вот-вот шагнуть…
Мои руки выполняли привычные операции с паяльником, осциллографом, частотомером и прочими измерительными приборами, голова работала по закону отсутствия чудес. Но душа с её подсознательным ходом мысли, обесценивавшим профессиональную логику рассуждений, уже не верила никаким земным законам!
Само существование Софии являло собою чудо, не говоря уже о её сверхъестественных способностях! Разве поверил бы кто-нибудь мне, если бы я поведал ему свою тайну? Какая пропасть теперь легла между мною и всеми окружавшими меня людьми, даже самыми близкими! Если не станет Софии, я останусь со своей чудесной тайной совершенно один в этом плоском убогом мире… И такое однажды должно будет случиться!!! Ведь Софья должна инкарнировать в Светлану… Нужно быть к этому готовым. Как нелегко находиться одновременно в двух мирах, исключающих один другого! Даже Лиза, умная добрая христианка, вряд ли способна меня понять и поверить всему. Оставался, правда, отец Алексей… Но я боялся и его посвятить в тайну Софии. Боялся, прежде всего, в силу данного Софии обещания, боялся и потому ещё, что он мог счесть меня больным. Нет. К его помощи я мог прибегнуть лишь в крайнем случае. Зачем взваливать на другого тяжёлую ношу? Какой помощи я мог от него ожидать? Благословения на измену? Почему всякому так хочется избавиться от ответственности? Ведь моральный выбор нельзя перенести на плечи другого, даже если другой советует или направляет. За моральный выбор человек может отвечать только сам. И что же мне делать, если отец Алексей запретит, скажет, чтобы я отказал Софии и чтобы более не выходил с нею на контакт? Что если он сочтёт всё это за дьявольские происки? Ведь в таком случае я окажусь в ещё худшей ситуации. Как я тогда скажу Софии о своём отречении — “Извини, дорогая, но мой духовник, запретил нам встречаться. Поищи кого-нибудь другого, у которого нет духовника ...???”
Семь лет назад кто-то из прихода отца Алексея порекомендовал мне Лизу, мою теперешнюю жену, как деятельного человека, способного помочь мне найти подходящую работу. И хотя с трудоустройством ничего не вышло, мы обнаружили друг в друге много общего и подружились. Между нами сложились деловые непритязательные братские отношения…
Приход отца Алексея находился в Подмосковье. Несколько прихожан, и я в том числе, неподалёку от храма, где он служил, снимали часть деревенского домика. Тогда как другие в основном собирались в этом домике после Литургии для чаепития, я часто практиковал выезд из Москвы в ночь, чтобы в уединении предаться мыслям о вечном. Однажды я пригласил в “домик”, как мы все его называли, и Лизу. Ей это понравилось, и мы стали вместе приезжать туда. Каждый из нас не мешал другому сосредоточиться для молитвы и подготовиться к предстоящей утром исповеди и причастию. Мы брали с собою небольшую провизию, пили в “домике” чай, который кипятили на печи, старались ненароком не съесть чего-нибудь после полуночи, как того требовало церковное правило.
Утром, следуя друг за другом, мы спешили по узкой деревенской тропинке к храму. Я старался не оказывать Лизе никаких знаков внимания, как и всем другим приходским девицам, боясь того, чтобы она не истолковала моё поведение за ухаживание. Я тогда был сильно разочарован после неудачного платонического романа, приведшего меня с расстроенной душою за помощью к отцу Алексею, и более не желал никого впускать в своё сердце. Так что, несмотря на нашу дружбу, выходя из автобуса, я нарочно Лизе никогда не подавал руки.
Как-то раз мы договорились с нею вместе отправиться в храм на исповедь с ночёвкой в домике. Я заехал за Лизой, чтобы от неё отправиться на пригородный вокзал. Но её почему-то не оказалось дома. Прождав её в подъезде часа два, я дал себе слово никогда более с ней не иметь дела и, несмотря на позднее время, отправился за город один. Наши отношения были чисто деловые! И мне не понравилась такая некорректность. Вскоре я уже забыл про её отсутствие. Сидя в полупустой электричке, я читал молитвенное правило.
На следующее утро в храме я неожиданно увидел её. На улице шёл осенний дождик. По её лицу ещё стекали капельки, когда она подошла ко мне. А я, забыв про вчерашнее, помимо своей воли — будто кто-то нарочно нагнул мою голову силой, понукая к христианскому приветствию — поцеловал её в мокрую щёку.
Её щека была холодной, и край платка, коснувшийся моего лица, тоже мокрым. Отпрянув от неё, сам не свой, я не мог понять, почему мне сделалось неловко. Я проявил чувство, которого, как будто не испытывал. Я просто приветствовал её по-христиански. Почему? Ведь раньше я так не делал. Я не мог ответить себе на этот вопрос. Выходило, что я обманул Лизу, оказав ложный знак внимания. И теперь мне следовало ей объяснить, что я вовсе не хотел её ни целовать, ни приветствовать…
Служба окончилась. Я, конечно, не стал ничего объяснять. Но впредь решил избегать встреч с нею. Болезненные чувства перегоревшей неразделённой любви, бессознательно склоняли меня к такой рассудительности. В то же время, помимо моих чувств Лиза уже завладевала моим рассудком. Я не находил в себе любви к ней, подобно той, что недавно испытал, дойдя до крайней экзальтации, закончившейся тяжелейшей депрессией. Я говорил себе, что нам не следует больше встречаться. Но подсознательно я тянулся к ней, чувствуя подобную моей её сердечную незащищённость. Видимо это и было тем, что роднило нас внутренне, и чего мы оба до сих пор не нашли в других, а именно: сострадания и жалости. А может быть, на самом деле, это был особый род любви, который мы потом потеряли друг к другу?
Или, может, мы спутали любовь с состраданием. И потом ещё долгие годы не могли понять этого и мучили друг друга…
Сострадание и жалость по своей природе не могут проистекать взаимно. Только духовно сильный может сострадать и жалеть духовно слабого. Настоящая любовь не бывает односторонней. Потому что в любви оба равны друг другу и в любви оба сливаются друг с другом. Хотя жалость и сострадание — добродетели, но, всё же, они — много ниже любви… Да, трогательны образы героев Достоевского, с их сострадающим болезненным надлом души! И к сожалению, эта “достоевщина” прочно проникла в церковно-православное миросозерцание. Любовь взаимная стала ассоциироваться с миром, который лежит во зле. Подлинная любовь стала считаться чем-то греховным. И даже любовь к Богу церковное сознание верующего начало понимать не как взаимное чувство, а как раболепство низшего перед Высшим, Который сострадает грешнику и жалеет его. В таком подходе грешник оказывается неспособным вырваться из рабства греху, не способен на высокое чувство освобождающей любви…
Однажды на работе у Лизы, куда я зашёл по какому-то делу, в маленьком тихом музее, два её сотрудника, художники-декораторы, пригласили меня к себе в комнату. Рабочий день уже окончился, и они пьянствовали. И я выпил с ними. Лиза в пьянке не участвовала, занималась каким-то делом в своём кабинете. Мои собутыльники так надрались, что заснули прямо на полу. Какие плакатные художники не напиваются вдрызг?
Оставив компанию, я пришёл к Лизе. Мы о чём-то долго ещё разговаривали, пока не настало время закрывать помещение и “сдавать на пульт” в милицию — вместе со спящими.
У самого выхода, в тёмном проходе, я неожиданно спросил:
— Ты можешь меня поцеловать?
Я полагал, что своим отказом Лиза поставит всё на свои места, мои сомнения разрешатся, и мысли о ней перестанут нарушать моё душевное спокойствие.
— Зачем? — спросила она.
Если б я не был пьян, то никогда бы не решился на такой эксперимент.
— Не знаю… — стушевался я.
— Вроде бы у нас не те отношения, — ответила она как-то по-взрослому.
— И всё-таки, ради дружбы…
О, зачем я сказал так?! Я уже начинал понимать, что свалял дурака, но зачем-то продолжал настаивать. И когда она приблизилась ко мне в темноте, я даже не поверил этому. Она коснулась ладонью моего затылка. Я мгновенно опустил голову, чтобы приблизиться к ней. Она быстро поцеловала меня в губы.
— Ну, как? — услышал я не то усмешку, не то серьёзный вопрос.
— Нет, не так! По-настоящему!
Она не прекратила игры, не отошла прочь, не засмеялась, превращая всё в шутку. Она всё ещё стояла так же близко. И наши губы встретились. Оба, истосковавшиеся по ласке, мы стали целоваться в тёмном пустом музейном проходе, уронив свои сумки на пол, забыв обо всех делах, что до сей поры одновременно нас связывали и разделяли.
Наконец, Лиза выскользнула из моих объятий. Мы вышли на улицу.
И уже мы оба двигались, будто по чьей-то чужой воле. А я, сам не зная, что выполняю какую-то жизненно необходимую программу, вел её к себе в семиметровую комнатушку. Мы шли пешком по аллеям и задворкам, то и дело останавливались. Была слякотная осенне-зимняя пора. Она позволяла моей руке пробираться под её пальто, когда наши губы искали друг друга. Я целовал её и был весьма удивлён, обнаружив в смиренной сестре страстную женщину.
Не знали мы тогда, целуясь в одной из беседок, рядом с детскими качелями, что через три года с этих качелей упадёт наш ребёнок, слегка поранит голову, и с перепугу я повезу его на такси в больницу, ту самую, куда через год, по памяти этого случая, доставлю его уже с тяжелейшей травмой головы после аварии на велосипеде… А не случись первой травмы — я бы не знал, куда мне везти умиравшего ребёнка!
Поистине, всё в жизни имеет связь и значение. Ничего не происходит зря и попусту. И лишь потом, многие годы спустя, иногда нам удаётся понять и увидеть всю зависимость и неслучайную случайность событий, что происходили с нами. И даже поняв это, мы остаёмся слепы, и не понимаем того, что происходит сейчас, в данную минуту, как каждое самое незначительное событие отразится на будущем…
… Не сумев связаться по телефону с отцом Алексеем, одна прихожанка, срочно отправится к нему домой, за город, чтобы прибегнуть к его молитвам об исцелении моего умиравшего сына…
И чудо произойдёт! Мой сын останется жив!
Все события выстраиваются в причинно-следственную цепь. И нам кажется, нет в том чуда. И в то же время само чудо незримо присутствует во всех отдельных звеньях. Это чудо — сама жизнь, что скрепляет одно событие, связывает одного человека с другим и выстраивает неповторимые судьбы…
Всё переплетено в этой жизни… Стоит лишь сделать один неверный шаг — и цепь может не выдержать. А если нет крепкой “страховки”— простыми человеческими силами уже невозможно удержаться…
Не знали мы тогда, что вскоре после первого родится второй и третий ребёнок. А мы станем обыкновенными родителями, “terra-a-terra”. Не знали, что вскоре купим в деревне дом, начнём ссориться, мириться и скандалить…
В ту ночь я привёл Лизу к себе, когда все мои родственники спали мёртвым сном уморившихся в хлопотах людей. Я читал ей свои рассказы до тех пор, пока у нас обоих не начали слипаться глаза.
Диван в комнате был один, и такой узкий, что на нём едва мог уместиться один человек. Я постелил, и Лиза легла. Я же не знал, куда мне деться, и сел на пол, рядом.
— Ты будешь на полу? — спросила она из темноты.
— Да… — ответил я не сразу.
Я уже достаточно протрезвел и старался не вспоминать о наших страстных объятиях в беседке.
— Нельзя ничего придумать?
Каждая фраза надолго повисала в темноте.
— Можно…
— Она молчала.
— Что же ты сидишь? Возьми у меня хотя бы подушку.
— А как же ты?
— Тогда ложись… Рядом…
Она полагала (или вовсе нет?), что долгое чтение нас обоих утомило, и мы заснём. Но это был самообман. Ещё раньше, когда мы только шли ко мне, эта программа, как вероятная, была занесена в память. И вот теперь мы легли вдвоём на тесный диван, якобы, из-за того, что больше лечь негде, а на самом деле — страшась и желая оказаться рядом…
— Мы завтра будем очень жалеть об этом, — прошептала она.
— Нет, не будем… — обманул я её и себя.
Запрет был уже нарушен. И мы полетели в пропасть…
Тяжёлое похмельное утро…
Мои родственники проснулись и носятся мимо двери туда и обратно, не подозревая, что у меня — женщина. Да, сестра Лиза неожиданно превратилась просто в “женщину” с обобщающим порнографическим значением этого слова. И я, и она — оба остро почувствовали это. Моя “любовница” оделась и, выждав момент, когда никого не было в коридоре, выскользнула на лестницу.
С потерянным видом она ждала меня несколько поодаль от дома, почти за поворотом дороги. Асфальт был устлан мокрыми листьями. И у дворника, усердно работавшего метлой, не получалось сорвать с места ни один. Утро очень напоминало предвечерние сумерки. Болела голова. И мы больше не были братом и сестрой. Мы превратились в двух грешников, запутавшихся так сильно, что не знали, как развязать теперь такое количество узлов, неожиданно возникших без нашего разумного согласия.
Я провёл полдня с Лизой у неё на работе. О происшедшем мы не говорили. Расстались — будто навсегда. И никто из нас не знал, будет ли у него предлог для новой встречи, будет ли желание встречи, будет ли вообще что-нибудь…
Предстояла тяжёлая очищающая исповедь… Но до этого следовало разобраться, что это такое: любовь или стихия? Если любовь, то её следствием должен быть брак. Тогда всё, что случилось — не грех. Но если стихия, то любовь всё равно возможна впереди. И тогда это тоже не такой уж большой грех… А если не будет любви? Неужели мы навсегда потеряли нашу чистую дружбу?!
Где же ты, любовь?! Неужели я разучился чувствовать? Где экстаз, который сопровождает влюблённого всегда и везде?
Экстаза не было… Была какая-то досада и горечь…
Я стал прогуливать занятия в институте, предался пьянству со старыми приятелями. Как-то раз, прошлявшись по городу целый день, под вечер я остался один где-то на Арбате. Меня заела такая тоска одиночества, что, купив на последние деньги бутылку коньяка, без звонка я приехал к Лизе.
Не знаю, рада она была или нет… Это была та самая новая встреча, которой могло не быть…
Впрочем, я об этом и не думал. Просто сентиментальная тоска, тоже, наверное, необходимый инструмент Провидения, привела меня к единственно близкому человеку. В её старинном доме на Кропоткинской был такой же, как и у меня, старый диван. Только он раскладывался, и нам обоим достало места.
Я стал часто бывать у неё. Лиза полюбила меня и всё ждала от меня признания. Бедняжке никак не удавалось растопить моё застывшее сердце. Я много терзал себя и её, не находя в себе любовного экстаза, и потому всё не делая, предложения. Мне хотелось быть честным по отношению к Лизе, но видимо, Время и Провидение не желали считаться с моими инфантильными настроениями. Выбор уже был бессознательно или полусознательно сделан. Не случись той нашей встречи, возможно, она стала бы женой другого человека, или, напротив, осталась бы на всю жизнь одинокой женщиной…
Как я потом узнал, одновременно с зарождением наших дружеских отношений и загородных поездок, за нею начинал ухаживать один человек, женатый на какой-то стервозной бабе, не дававшей ему житья (наверное, все жёны делаются стервами перед назревающим семейным крахом). В ту ночь, что связала меня с Лизой, этот несчастный погиб ужасной смертью: пьяный, он пытался взобраться на перрон — прямо перед подъезжавшим поездом. Ему почти удалось это сделать, однако, его тело оказалось между перроном и поездом, протащившим его по всей длине платформы. Так судьба распорядилась жизнью этого человека, Лизы, а заодно и моей…
Она была старше меня и опытней во многих вещах… За год-другой до встречи со мною у неё был роман. Правда, в отличие от моих платонических влюблённостей, у неё роман был обыкновенный, земной, но такой же безысходный. Она была замужем примерно с год. Чужая семья с тёщей породили ненависть к мужу, которому она вскоре изменила. Любовнику она оказалась не нужна. Он познакомил её со своим приятелем-доброхотом, чтобы тот в качестве отдушины открыл ей дорогу в религию. Так Лиза оказалась в приходе отца Алексея, где мы с ней и познакомились…
“Почему я не встретила тебя раньше?”— прошептала она как-то раз мне на ухо со скорбью. И я слышал в её голосе другой вопрос: “Почему столько несовершенства в этом мире?..”
Наш первенец начинал ходить в деревне. Помню, как мы, счастливая семья, впервые приехали туда все вместе. Был август. С яблонь то и дело падала спелая грушовка. Наливалась на солнце до желтизны антоновка, ожидая своего срока. “Коришневые” плодоносили скромно, но качественно. В соседнем брошенном саду мы собирали сладкий “штрифель”. Наш годовалый ребёнок сидел рядом с горой яблок, с которыми мы не знали, что делать, и с жалостью перебирали их каждый день, отбрасывая подгнившие и пополняя свежими, только что упавшими с деревьев. Невзирая на отсутствие водопровода, мы не переставали предаваться любви, желая, наверное, заполнить пустоту, образовавшуюся за предшествовавшие годы воздержания. Возвращаясь из деревни, я тянул с собой до невозможности наполненную яблоками детскую коляску. В Москве, перекладывая яблоки до самой осени, мы вспоминали нашу деревню и ждали следующего лета. С исчезновением в деревне воды и с рождением второго сына наши совместные поездки прекратились. Для поддержания хозяйства и ради перемены образа жизни я стал ездить в деревню то один, то со старшим сыном, уже подросшим. Надежда, что когда-нибудь в деревне снова появится вода, и мы сможем проводить отпуск в деревне всей семьёй, не оставляла меня. Однако этому не суждено было случиться. Именно тогда появилась инопланетянка, нарушившая всё моё душевное равновесие.                                                                                                    
Наступил август — время моего отпуска. Я должен был разгрузить жену — поехать в деревню со старшим сыном и оставить её с младшими детьми на даче, которую мы сняли в Подмосковье. После последнего контакта с Софьей минул почти что месяц, в течение которого она ни разу не выходила со мною на связь, так что я уже начинал сомневаться, существует ли Софья на самом деле: настолько будничная жизнь стремится нивелировать наш рассудок до “обыденного сознания”.
Почти каждый день я выходил на той автобусной остановке, где впервые повстречал инопланетянку, и подолгу высматривал на газоне ключи от деревенского дома. По нашей договорённости, перед самым перевоплощением, Софья должна была оставить ключи на газоне в качестве знака. И хотя в последнее наше ночное “свидание” мы не обсуждали этот вопрос, я полагал, что она помнит об этой договорённости.
Надо заметить, что именно тот самый пятачок газона, где осуществилась моя телепортация из деревни Бобынино в столицу Советского Государства, со временем оказался вытоптанным, то ли по причине разросшихся рядом кустов, скрывавших от постороннего взора всякого, находящегося в этом месте, то ли в силу закона, гласящего, что свято место не бывает пусто. Кто-то даже поставил там два пустых деревянных ящика из-под стеклотары для того, чтобы можно было на них сидеть. В пожелтевшей траве время от времени можно было видеть пустые бутылки из-под вина, редко — из-под водки, которые, впрочем, скоро исчезали благодаря нужде какой-нибудь нищей старухи. Количество пластмассовых и металлических пробок вместе с окурками, напротив, росло день ото дня, так что теперь трудно было вообразить, что это место могло быть когда-то живописным. Закон энтропии неумолим…
Однажды уже перед самым отъездом в деревню, вовсе не ожидая того, на одном из ближайших кустов, под надетым кверху дном на обломленную ветку гранёным стаканом, я обнаружил ключи! Несомненно, это были те самые ключи, что несколько месяцев назад я оставил Софье, прощаясь с нею в деревне! Один большой, от амбарного замка, когда-то выкрашенный чёрной нитрокраской, теперь облупленной, другой — необыкновенно длинный, от внутреннего врезного замка. Оба ключа, наверное, вряд ли мне понадобились бы, поскольку, покидая деревню, из-за отсутствия времени я так и не починил замки. Однако ключи эти мне были так дороги! Совсем недавно их держала в своих руках моя прекрасная инопланетянка…
Я вспомнил минуту нашего расставания… И только теперь отчётливо осознал, что юной Софии больше нет. Эта внезапная мысль отозвалась острой болью в сердце. Прижав к груди ключи, я опустился на стоявший рядом ящик, и слезы сами собою потекли из моих глаз… Как описать чувство, охватившее меня в ту минуту?! За месяц, прошедший после нашей последней встречи, я так расслабился, что почти забыл об ответственности, на которую решился, дав Софии своё согласие. Теперь следовало вновь мобилизоваться, подготовиться внутренне к знакомству со Светланой. Ведь, всякая встреча с незнакомым, малознакомым и, порою, даже знакомым человеком всегда требовала от меня психического напряжения, поскольку какой-то давний комплекс неполноценности в эти минуты давал о себе знать, нарушая стереотип моего поведения, и, боязнь показаться не совсем нормальным, начинала тогда уже прежде времени пугать, вызывать подсознательный страх, неуверенность в своих силах.  Да, мне предстояла новая встреча… По договорённости с инопланетянкой я не должен был сам предпринимать каких-либо действий для знакомства со Светланой. То, что не я, а она найдёт меня, во многом облегчало мою задачу, согласуясь со складом моего непредприимчивого характера. Поэтому с чистой совестью я решил не менять планов и ехать в деревню и, возможно, там ожидать появления Светланы.
Я продолжал смутно надеяться снова увидеться с Софией, хотя бы в ночном телепатическом контакте. Кто знает, в деревне, где вся обстановка должна живо напоминать об инопланетянке, это могло бы оказаться возможным. Так я себя нарочно обманывал, стимулируя к поездке в деревню. Я даже нарочно “накачивался” нейролептиками и снотворными. Странные видения являлись мне в таком состоянии. Однако от Софии не поступало никакой вести. Лишь однажды я проснулся среди ночи под впечатлением привидевшейся мне во сне инопланетянки. Однако это видение было не более чем плодом моего воспалённого сознания. Мне снилась юная красавица, а в ушах моих слышался странный хор каких-то сверхъестественных существ, не то читавших, не то певших проникновенными голосами нечто подобное следующему:
   “В море далёкое, пену с волны поднимая, пускаясь в безвременье плавать без срока,
   Ты обещал позабыть ту, которая снилась, во тщетной надежде найти, что без образа скрыто от взора;
   — Всё — ради милой другой приходящей к тебе уже ныне...”
   Этот античный слог, если не ошибаюсь, напоминающий гексаметр Гомера, сопровождался музыкальным фоном удивительных и неизвестных мне инструментов и — главное — видением Софии в непрерывном калейдоскопе форм её меняющегося прекрасного облика и какого-то иного содержания, окружавшего её или выступавшего из неё — что не подлежало логическому определению и запоминанию. Проснувшись, я не мог сказать, что это было, о чём пели странные голоса. Оставалось лишь ощущение какой-то невыразимой пугающей тайны.
Кошмары продолжали преследовать меня в деревне, куда я приехал-таки с сыном провести летний отпуск.
Была поздняя ночь, когда мы, сойдя с поезда, с тяжёлой поклажей, наконец, добрались до дома, который опять нашли в полном разорении. Единственно, что осталось целым, был сам дом. Весь скарб, опять оказался побит и разломан, будто прошлась сама нечистая сила по дому, задавшись целью испортить как можно больше.
Уложив ребёнка спать, я устало опустился на уцелевший стул, Вспомнился мой приезд сюда с покойным Евгением, когда мы точно так же сидели, слушая потрескивание сырых дров в печи. И меня снова посетила та же мысль: “В этой стране жить нельзя!”
Эта мысль выглядела столь выпукло, что не требовала пояснений для постороннего, если бы таковой оказался в тот момент и посмотрел бы на меня откуда-нибудь сверху: заброшенный дом в брошенной деревне; разруха; набитый битком чемодан с провизией, что удалось скопить специально для этого отпуска за пол года; спящий в грязной старой поломанной кровати усталый ребёнок… Измождённый после долгой дороги и переноски тяжёлого груза человек, среди груды разбитой посуды, продырявленных вёдер, обломков электросчётчика, изорванной одежды, — всюду разбросанных по полу…
“Уехать...”- сказал я вслух, задумчиво обводя вокруг себя взглядом печальный “натюрморт”, и про себя добавил: — “Уехать — если бы не обещание, данное инопланетянке...”
“А что она?” — продолжал я размышлять, — “Ведь Софьи больше нет… И если Светлана снова повстречается мне, то ещё не известно, что из этого выйдет. Пройдёт мимо — и не обратит на меня никакого внимания! Кто я такой? Что во мне особенного?.. По крайней мере, нужно работать в обоих направлениях: хлопотать об отъезде и в то же время — продолжать жить так, как жил раньше… В случае неудачи с отъездом, жизнь не изменится...”
А что если бы Софья телепортировала меня с семьёй прямо в США или Австралию! И почему эта мысль не пришла мне в голову, когда инопланетянка была жива? Может быть надо было поставить ей такое условие? Впрочем, разве уместно спекулировать этим, когда передо мною такуя задача — спасать человечество… Даже смешно, думать о таком… Впрочем, думай — не думай, сомневайся или нет во всём, что было, всё — тут, у меня в голове, и никуда от этого не деться — придётся исполнять свой долг… Но разве согласилась бы она на это: телепортировать меня куда-нибудь из этой варварской страны? Зачем бы тогда я был ей нужен? И почему она-то появилась именно тут, в России, а не где-нибудь в Соединённых Штатах? Или там народ другой, практический чрезмерно, что найти такого олуха, как я, совершенно невозможно? А уехать сейчас, не исполнив обещания — дезертирство… Я вправе просить её об этом лишь по завершении нашего плана… Если вообще она вступит снова со мною в контакт… “
Следующий день ушёл на восстановление разрушенного хозяйства. Всё время я слушал транзистор, привезённый с собой. По “Свободе”говорили о невиданной новой волне эмиграции из СССР. Да, было отчего бежать прочь от своего собственного народа! Великая депрессия наступала на Россию, скрываясь под оптимистическим именем “Перестройки”, и поднимала со дна болота всю грязь, накопившуюся за годы идеологического застоя…
Вечером того же дня я почувствовал неизъяснимое желание куда-нибудь уйти. Оставив сына у Афониных, соседей, не пострадавших от варваров лишь потому, что приехали в деревню ранней весной, я направился в Перово, ту брошенную деревню, где однажды спасла меня от смерти Софья. Смутное желание снова войти в контакт с Софьей, толкало меня к тому гиблому месту, где инопланетяне пытались воплотиться в меня. Какое-то нездоровое любопытство, желание проверить, было ли всё на самом деле, и был ли я тут вместе с инопланетянкой, помимо моей воли потянуло меня снова побывать среди развалин.
Я миновал железобетонный столб, всё так же лежавший на обочине, на минуту остановился у изогнутого ствола берёзки, на котором мы сидели с Софией.
У меня сжалось сердце.
“Если Софья снова явится мне”, — подумал я с волнением, — “Значит я — сумасшедший, а она — моя галлюцинация...”
Я коснулся деревца. Посмотрел назад, вдаль, через поле. Моя деревня, скрывавшаяся в деревьях, была ещё различима в спускавшихся сумерках. Только сейчас я услышал необыкновенную тишину, установившуюся раньше, чем это успела сделать ночь. Не чувствовалось ни малейшего движения ветра. Ни один кузнечик или какая-либо иная мелкая тварь не нарушали странного покоя. Не выдержав, я двинулся дальше навстречу опускавшимся сумеркам.
Когда я прибыл на место и остановился там, где несколько месяцев назад мы были с Софией, солнце уже скрылось за лесом. Сухая пышная трава, стелившаяся вдоль земли волнами весною, теперь, летом, будто ожила, позеленела. На противоположном берегу оврага почти нельзя было заметить развалин, скрытых зарослями.
Не медля, я спустился вниз, пересёк высохшее болото и, цепляясь за стебли полыни, поднялся к некогда жилой деревне.
Я искал пролом в стене разрушенного дома, где некогда потерял сознание.
Лес крапивы, выше человеческого роста, скрывал от взора всё, что весною здесь было видно, как на ладони.
Так же точно и вчера вечером я с трудом нашёл свой дом, хотя приезжал в него уже не первый раз. Если не появляться год-другой, то и он постепенно начнёт исчезать, пока совсем не сгинет с лица земли.
Я нашёл палку и начал прокладывать перед собой тропу.
Остановился — лишь, когда вплотную приблизился к пролому в кирпичной стене.
Вглядевшись в полумрак развалин, я увидел что-то серое. Как вкопанный я стал на месте, не в силах пошевелиться.
Сумерки сгущались всё более и более.
Наконец я с ужасом понял, что это серое нечто было фигурой, вроде бы, человеческой.
И тогда существо зашевелилось. Я различил проступавшие как бы из небытия очертания лица, тела.
И тут, сам не понимая как, я будто против своей воли сделал шаг в пролом и — оказался с ним лицом к лицу. Новая волна леденящего страха прокатилась от головы до пят и сковала душу, лишив меня всякой воли.
И тогда я узнал его.
Это, конечно, был стукач Борис!
Как только я осознал это, страх немного отступил. И хотя я чувствовал, как мои волосы сами собою поднялись, будто заряженные статическим электричеством, где-то в душе я знал, что у меня есть против него внутренняя защита.
— Узнал? — услышал я прямо в мозгу циничный наглый голос.
— Боишься? — повторил он с той же интонацией. На лице его появилась довольная кривая усмешка.
— То-то!
Он не сводил с меня пустых глаз, поедая меня взглядом и наслаждаясь своей властью.
— Понял теперь, кто я есть?
Его губы шевелились. Но голос исходил не от его тела. Всё, что я слышал, происходило в моей голове.
Чужая воля, мысль, насиловали мой мозг и душу.
— Не смей противиться! — закричал голос.
Серая тень приблизилась ко мне ещё ближе.
— Отвечай, куда делась наша девка?!
Он замахнулся на меня. Я инстинктивно выбросил для защиты руку, и она прошла сквозь него. Он отшатнулся было назад… Каким-то подсознанием я понял, что это фантом. Моя ладонь разжалась, пальцы сложились, как нужно, чтобы сотворить крестное знамение. Ужас исказил физиономию “стукача”. Я сделал движение сверху вниз и пересёк его поперёк. В тот же миг приведение исчезло.
Я стоял один и недоумевал: что случилось со мною: жив я или мёртв?
Кругом был полный мрак. Через какое-то время вдруг кровь бросилась мне в голову, неистово заколотилось сердце. Позднее я понял, что до этого момента оно просто остановилось. Ещё бы немного, и на этом месте лежал бы мой труп.
Так было со мною однажды, когда, налаживая радиопередатчик, я попал под высокое напряжение. Чудом рука оторвалась от проводов, и с опозданием, будто закрученная до предела пружина, набирая своё, бешено заколотилось сердце…
Видимо что-то подобное случилось и в прошлый раз, когда я на этом же месте потерял сознание.
В тот раз каким-то образом приведение парализовало мою волю совершенно. Теперь же я оказался сильнее, сохранив, как говорится, ясность сознания и духа.
Придя в себя, я кинулся вон из развалин.
“Зачем я сюда пришёл?”— недоумевал я, пробегая назад, на ощупь, через коридор, вырубленный среди зарослей крапивы. — “Поистине, запретный плод — привлекателен… Впрочем, мне кажется, хотелось что-то проверить для себя?.. Но видимо, с этим не стоило шутить… Каким-то образом я вошёл в непосредственный контакт с приведениями… Прежде всего — это грех… А кроме всего прочего, это просто смертельно опасно!..”
В тот момент, однако, я бежал сломя голову прочь от гиблого места и ни о чём не размышлял. Не останавливаясь более нигде, я забрал у соседей сына и поспешил домой. Добрые старики накормили ребёнка, пока я отсутствовал. И теперь мне ничего не оставалось другого, как только уложить его в постель. Когда и я начал готовиться ко сну, и нечаянно разбудил своего мальчика, он поистине “устами младенца” изрёк:
— Папа, а они тоже молятся…
— Кто они? — удивился я, почему-то подумав об инопланетянах.
— Афонины, — услышал я из темноты голос сынишки, — Они говорят, что без молитвы здесь прожить нельзя.
В эту же ночь мне привиделся новый кошмар…
Привиделось мне, будто я проснулся оттого, что позвонили в дверь, и я, с чувством страха, открыл…
Выхожу на лестницу. А там — Двое.
— Мы без санкции прокурора войти не можем, — говорит Первый, с хитроумным восточным лицом.
— Сейчас снова — Перенастройка, — поясняет Второй, русский, простоватый паренёк, — Надоть соблюдать законы…
— Если только вы пригласите нас к себе сами в гости… — Первый подмигивает и улыбается.
— Бывалоть… — Второй поворачивается к Первому, вроде как забыв про меня. — Бывалоть… придёшь на фатёру… А дверь занперта… Ну, мы тадыть, обступим так, чтобы соседи не виндели, кто тут и что… Впрончем, если и виндели, то спешили мимо, бундто очень занянтыть… Но мы-нто их тонже всех применчали… Для энтого сренди нас ондин спенциальный всегда был. И тех, кто делал вид, он делал на винд. И мы понтом к ним прихондили — для пронлифактики. Освендоминтели-то никогда не помешають… Такие рабонтають завсегдать и забесплантноть. Дерьмоть-то он-но — полезноть, как энто самое… ну… тоть… ундобренние… знабыть…
— Ну, так вот… — продолжал он, поворотившись ко мне боком, — Другой-то, наш спенциалист по слесарно-силовым работам, принкландывался к дверьми и пунтём мендленного нандавливаннивания бесшумно срынывал замок. Энтому нанданвлинванниванию его научил какой-то диксидент-спорнтсмен, с конторным он вместе синдел пондсандным. Энтот спорнтсмен-тот, знанчить, не хонтел в тюряге загнунться и понтому всё стоял у стенны и данвил. Мунскулы канчал, гад, незанментно. Но ему понтом за энто всё равно отнбили пенчёнку. И опосля энтого он только мог данвить спинной нан нары, инто недолготь…
— Так вонт, значить, — Он совсем забыл про меня, — Так-тоть вонт мы и оканзывались вонунтрях ихних фатёр… А таперече, так пока нензя…
— Это как внутри? — Не понял его Первый, с восточным лицом.
— Что не помнишь? — усмехнулся Второй, русский. — Или тебе с нами тадыть ешшо не было? Ты, видать, танды ешшо у себе в Туркестане совейску влась унтвержал…
Вдруг Русский  вспомнил обо мне, но посмотрел мимолётом, будто на пустое место, и добавил:
— Замок-то не вындерживал долгого данвления — и дверь отворялась сама собою… Ну а там, вовнутрях-то, чего только не случалося! Дело-тоть былоть нончью… Жильцы-тоть: ондни нанчиннали бегать, гонлые, кринчать… Таких мы сразу по башкам, рукоятью нагана… Другие ж наонборот — сразу, как рынбы, янзык пронглантынвали. С такими было проще… Мужиков мы долго не беспокоили, спронважинвали онбыск, формальнонсти, а понтом и самих, нинчего непдонзренванших под охрану шонферам. А санми-тоть возвранщались к дамочкам, за дополнинтельными уликами во внунтря, стало быть, онбрантно, в фатёру… Ну а там уж завондили пантефоны, всякие райнмонды, и уже до самого унтра прондолжали обыскивать и, так сканзать, улики нахондить, чтобы унтром-тоть, стало быть приндтить было с чем к начальству…
Он вдруг остановился, посмотрел на меня с подозрением, хмыкнул.
— Всякое бывалоть вовнутрях! — многозначительно заключил он. — Таперяча прихондится, етина мать, за всё отвенчать перед Главным. Говорит, много было допунщено перенгибов. Но по нтому вренмени спинсывается… Токмо заставлят отрабантывать до сих пор… Вот мы и пришли, стало быть таперече к тобе… Ты ж, не хошь, чтоб всё было как тонгда, с друнгими? У тебя ж то ж и денти и жонка ись… А?
— Да, — заметил в пол голоса Первый, — Перегибов было и будет много…
— Таперяча всё не так… — вздохнул Русский.
— Теперь мы просто гости, — пояснил Татарин, обращаясь ко мне.
— Ты верующий? — неожиданно вскинул на меня глаза Русский.
— А ты?
— Я? — Он поперхнулся, стал откашливаться.
— А как же теперь ему без этого? — помог своему сотруднику Узбек, — Только какая ему теперь разница. Мы все — верующие. Разве в этом дело?
— А я, — спохватился Русский, — Как бы те сказать?.. Я нахонжусь, так сказать, в поинсках… э… как её?..
— Истины, — подсказал в полголоса Казах.
— Нанши денти… — продолжал Русский могли бы вменсте монлиться! Прендстанвляешь? Как бы энто было хорошо? Мои и твои денти — вменсте — смонтрят по теленвизору религиозную пронграмму… Ранзве это не нангляндная демонкрантизация? Если бы мне токмо рондиться было раньше! И пошто я оканзалси крунгом винновантый?  Ни тенбе дороги вправо, ни влево, ни вверх… А вниз понкместь тожа не пускають — нандоть с тонбой дела закончить...  
— Мы бы поставили у тэбе новый цветной видюшник, — добавил Туркмен.
— Токмо скажи, где девка прячется… — Русский ухватил меня за ворот и потянул к себе, так что я вынужден был сделать шаг и выйти из квартиры на лестничную площадку.
Наступила пауза. Где-то внизу хлопнула уличная дверь, и послышались шаги, неожиданно притихшие и ушедшие за порог слышимости.
Ночные гости выжидающе прислушивались к тишине.
— Всё в понрядке, — Русский взглянул на Нерусского. — Ты нас пранвильно понял?
— А что я должен понять? — спросил я.
— Ты не должен, — Нерусский шагнул спиной назад, повернулся вокруг себя. — Тебе нужно.
— Мне нужно? — удивился я, — Что?
— Не “что”, — ответил Нерусский, — шагнув назад затылком, и повернув голову обратно лицом ко мне, — А как.
— Что “как”?
— То, что нужно.
— Сонглашайся! — вмешался Русский. — Ты же, ендрённа манть, русский!
— У тэбе нэт выбора, — Грузин ушёл вбок, за выступ стены.
— Завтра мы приндём снова, — добавил Русский.
На его лице выступил затылок, который зашагал прочь.
Через полминуты откуда-то снизу послышался женский визг, и на лестнице появилась растрёпанная дамочка.
Увидев меня, она прокричала:
— Хулиганьё!!!
И побежала вверх по лестнице.
Одновременно хлопнула уличная дверь, и наступила звенящая тишина.
Я повернулся, чтобы войти в квартиру, но упёрся лицом в кирпичную кладку.
Моей квартиры, будто, не существовало!
Я стал ходить по лестничной площадке, но кроме трёх соседних дверей, моей, четвёртой по счёту, нигде не было. Тогда я пошёл вниз по лестнице. Этажом ниже квартиры, располагавшейся под моей, тоже не было. И мне показалось, что я — в чужом подъезде. Я стал спускаться вниз, но лестнице тоже не было конца.
Потом я проснулся…
Разламывалась от боли голова… Болели исколотые крапивой руки…
Продолжаю записывать события… Всё время отстаю… Приходится вспоминать то, что безвозвратно уплывает в прошлое, отсеивать от не имеющего значения… Стараюсь всё облекать в литературную форму… Но всё равно получается не то дневник, не то воспоминания, которые, впрочем, наполняют мою жизнь смыслом, давая возможность снова в какой-то степени почувствовать пьянящие мгновения былого счастья…
Как странно, однако, в воспоминаниях бываешь счастлив как-то по-особому, нежели в действительности… Какая же действительность более реальна? Каждый новый день, несмотря на счастливые минуты и даже часы отдыха, размышлений и воспоминаний — наедине с солнцем, небом, лесом и полем — скупой на синтагматику полновесной парадигмой предметов сознания — проистекал, впрочем, в борьбе с энтропией: походы в соседнюю деревню за водой, хлебом и молоком, стирка белья, приготовление еды и мытьё посуды — отнимали более половины времени. Поэтому настоящей отдушиной для меня являлись те несколько часов, когда я, уложив сына спать, мог уединиться перед моим дневником. Многое из описанного выше было положено на бумагу именно в эти часы…
Я сижу на веранде в прохладной ночной тиши… Под ногами от бесплатного электричества (счётчик разбили вандалы, и я соединил провода напрямую) калится старая электроплита, на которой сгорает неосторожная мошкара, во множестве слетающаяся на свет лампы, с абажуром, из большой бутылки без дна… Во дворе трещат кузнечики. Под полом и где-то на чердаке то и дело пробегают крысиные лапы. Где-то под потолком какая-то мелкая тварь упорно точит уже трухлявую доску…
Нет. Я уже не буду её ремонтировать. Я уже ничего не буду ремонтировать в этом доме…
Я выхожу на двор по малой нужде… Подолгу забываюсь, пропадая взором в бездонном звёздном небе, или всматриваюсь в освещённые спелой луной окрестности…
Перечитываю эти строки, уже набранные на компьютере, десять лет спустя… И не удерживаюсь добавить: неужели мелкий точильщик победил создание рук человеческих — мой дом в глухой брошенной деревне — и рухнули однажды доски потолка, а с ними — и крыша? И теперь там руины?..
Чувство тревоги и страха после происшествия в Перово не покидали меня. Спасали транквилизаторы. Без них я не мог ни на чём сосредоточиться. Мысли возвращались к необыкновенным весенним событиям, переходили, к последним, терзали неразрешимыми вопросами.
Почему снова появился инопланетянин, тогда как Софья сказала, что её спутники покинули Землю? Почему он — в облике стукача Бориса? Или это вовсе не инопланетянин, а приведение? Почему же тогда и оно в облике Бориса? Или Борис мёртв? Но почему в таком случае приведение искало Софью? Почему оно сказало: “Где наша девка?” Если “наша “— не значит ли, что и Софья — приведение? Почему такое грубое слово “девка”? Значит они (“они”— потому, что приведение сказало: “наша”, и значит оно не одно) ищут её и даже преследуют… Не был ли Борис инопланетянином уже тогда, в больнице, завладев телом какого-нибудь несчастного сумасшедшего? И чтобы выбраться из психушки, сначала, начал сотрудничать с врачами, закладывая больных, а затем, уже, преследуя дальние корыстные планы, не продолжил ли работу стукачом у властей? Так или иначе, кто бы они ни были, инопланетяне ли, демоны ли, — они явно враждебны мне и Софии, пытаются выведать нашу тайну. Не опасно ли всё это записывать? Что если этот дневник попадёт в их руки?.. Но и не записывать нельзя. Если меня не станет, то это — единственная возможность поведать о случившемся…
Кошмары продолжали преследовать меня почти каждую ночь. Вот ещё один из них, который я записал сразу, наутро, как и предыдущий…
Я — старик. Перестройка окончилась, наступила реакция. КГБ преследует, как и прежде, инакомыслящих. Те же два сотрудника, один — русский, другой — с восточным лицом, приходят ко мне с обыском.
— Вы же знаете, что я — больной старик, — говорю я им. — Я давно уже не тот. Инакомыслящих после Перестройки быть не может. Ведь вы сами провозгласили этот лозунг. А доперестроечных она всех поглотила и пережила. Я не могу для вас представлять никакой объективной опасности. Я — старый человек! Дайте мне дожить! Неужели вы делаете это лишь из-за того, что в Россию в очередной раз едет с визитом президент США? Зачем вам эта акция? Доказать необходимость существования КГБ?
— Правильно соображаешь, старик, — отвечает тот, что с восточным лицом. — А говоришь: “неикономыслящий”, говоришь: “не диксидент”! Ещё какой! Так рассуждать — значит не рассуждать иначе. Объективно ты для нас — ничто. Ты и сам это понимаешь. Но субъективно ты опасен. Опять же субъективно-то для кого? Конечно не для тебя. Твоя субъективность нам до фонаря. Ты опасен субъективно с нашей точки зрения, тебе непонятной. Тебя берут, понимаешь, ты, дурья башка, значит это так надо! А раз так надо, то так должно быть!
— Но зачем? — продолжал я спорить, надевая в это время на себя побольше одежд, на всякий случай. — Ведь вам хлопотно, и мне не даёте дожить спокойно…
— Профилактика, старик! — Отвечает русский, на время отрываясь от ящика, выдвинутого из письменного стола наполовину. — Вас никого нельзя оставлять без контроля! Ты знаешь, сколько таких, как ты, в эту самую минуту задают такие же вопросы? Ты и представить себе не можешь!
— Ишь, чего захотел, выродок! — Восточный заходил вокруг меня кругами. — Спокойно дожить! Нет, падло, ты не умрёшь своей смертью… Загнёшься, гнида, на каторге, рядом с блатными!
— За что? — воскликнул я, натягивая на себя третью рубашку и думая: “Только бы дали побольше надеть барахла — там это всё очень пригодится.” — Ведь я ничего не делаю незаконного, вы не обнаружили у меня ничего криминального!
— Не обнаружили? Обнаружим! Потому что надо! — Второй кагебешник говорил уже не отрываясь от ящика, шурша руками по бумагам. — Лояльный гражданин даже не помыслит, чтобы у него могли обнаружить криминал. А ты — рассуждать… А раз рассуждаешь, значит мог иметь. А если мог, значит виноват. А коли виноват — нужно.
Я успел натянуть кальсоны.
— Понимаешь, гнида, что такое “надо”? — Он оглянулся на меня, тогда как руки его сами по себе продолжали свою работу в ящике стола. — Так вот, “надо”— это значит: “не спрашивать, не рассуждать, а выполнять надобность”!
Его перед вернулся к ящику.
— Выполнять только то, что нужно, — пояснил утробный голос, из стола, где были его руки.
— А что нужно? —спросил я нарочно, чтобы отвлечь от себя внимание.
— А “то, что нужно”, тебе объяснят там, где нужно. — вступил в разговор Восточный.
— Сделаешь “то, что нужно”, и тебя возможно отпустят или отправят куда нужно, — сказали руки русского.
— Но возможно и не отпустят, и не отправят — если ты сделал или сделаешь то, что нужно, не так, как нужно, — восточный остановился, — Ибо то, что нужно и то, как нужно, — есть единство целого “нужно”, то есть нужно вообще, в его изначальном значении. И те, кто этого ещё не понимают — не нужны. Те, кто. Понимаешь?
— Нет…
— Ты — это есть “те, кто”. Теперь понимаешь? — Пояснили Руки.
— Да…
— Понял ты, неуч, наконец, как это глубокомысленно, как всё мудро?! — Руки зашелестели бумагами быстрее, — В одном слове “надо”— вся философия жизни!
Новый лидер Неделимого Союза одним этим понятием объ-единил всех терзаемых противоречиями. “Так надо”, — сказал он им русским языком, что значит на исконно лаконичном скифском: “надоть”.
— Так что, старик, — подхватил Восточный, — Тебе требуется пройти школу жизни…
Он обошёл вокруг меня в десятый раз и остановился за спиной.
— Оделся? — услышал я сзади. — Теперь раздевайся!
— Надоть надевать только надобное,… — пояснили Руки. — А то получится, что надо, но не так, как. Кажный шаг надоть сверять с учением, в котором сказано: “Надобность — есть надежда угнетённых”. А без надежды — как без одежды. Так что тебе надоть снять одежду чтобы обресть надежду…
Я стал медленно раздеваться.
Снял телогрейку, свитер, три рубашки, брюки, спортивные штаны, кальсоны, двое трусов, две майки, три пары носок. И оказался нагим.
Руки вытащили из стола окурок, бросили на пол, плюнули, поднялись на ноги, стали гасить окурок сапогами.
— Вот, — показали Руки Восточному какую-то бумажку.
— Что это?
— Валюта! Доллор!
— А говорил, ничего не найдём?
— Этого не может быть! — Проговорил я с дрожью в голосе, начиная замерзать от холода. — У меня никогда такого не было… Это… ваш…
— Надоть, старик — стало быть надоть…
— Одевайся! — вдруг закричал Восточный.
— А что же мне надевать?
— Надоть.
— Я не знаю, что…
— Надоть, тебе сказали.
— Что надо-то?
— Всю надоть. Только всю. И только надоть, — Руки снова плюнули на пол. — Что за лапоть попался опять! Не понимает по-русски! Надоть это, это и то.
Русский указал на трусы, майку и телогрейку.
— А это? — спросил я, показывая на брюки.
— Можноть…
— А то — надоть? — я показал на одну из рубашек.
— Надоть…
— А носки?
— Носки нельзя, но надоть…
Я стал снова одеваться. Одевался очень долго, так что когда был готов и поднял глаза — в комнате никого не было.
По полу были разбросаны вещи и дымился новый окурок. Из письменного стола торчал ящик с ворохом бумаг. Все до единой книги были сброшены с полок, валялись как попало и где возможно. Стояла тяжёлая тишина.
В недоумении я попытался понять, что произошло. Куда делись ночные гости? Может, их вовсе не было? Если были, то как случилось, что они незаметно исчезли? Может быть я схожу с ума?
Боль сковала мою голову.
Пахло порохом.
Я лежал на полу среди разбросанных вещей.
Ещё я успел услышать, как под окнами взревел мотор, двойной дробью дружно захлопнулись дверцы, и автомобиль, похрюкивая, понёсся куда-то в ночь.
Я понял, что если сам не закрою глаза, то потом их никто мне уже не закроет.
И только я сделал это, сразу же и умер, и проснулся…
Месяц отпуска пролетел. Наступил день отъезда. И я, не успев ощутить себя отдохнувшим, уже оказался в Москве, с обязанностью ежедневной явки на работу. Время разлуки с женой пошло нам обоим на пользу. После древнего, как мир, ритуала наступило перемирие. За время моего отсутствия произошло и “политическое” созревание Лизы: наслушавшись радио “Свобода” и поразмыслив о нерадостных жизненных перспективах, она тоже пришла к простой мысли: “Необходимо уезжать”. И я сразу же ухватился за этот “жизненный стимул с установкой на цель” — идею, возникавшую меня уже не единожды. То психологическое состояние постоянного ожидания неизвестности не могло продолжаться долго. Эмиграция могла быть тем единственным шансом, открывавшим возможность совершить в своей жизни что-то значительное, вырваться из болота обывательского прозябания, испытать по-настоящему, на что я гожусь…
“Только на Случай можно надеяться и уповать, — говорил я себе. — Главное распознать и не упустить его…
Ни длительная целеустремлённая работа, ни планомерная деятельность никогда не сделают по-настоящему счастливым, никогда не принесут полного удовлетворения. Ибо время и тление, подобно набегающей на берег волне, стирают следы всякой деятельности…
Ты планируешь, возводишь строение, взращиваешь надежды… Но однажды находишь, что планы не сбылись, искажены или забыты, строение никому не нужно и разрушается, а едва появившийся плод — уже облеплен невесть откуда появившейся прожорливой тлёй… В бессильном отчаянии взмахиваешь рукою, чтобы уничтожить и тлю, и растение с плодом, её привлекавшими, но рука опускается в апатии: какой смысл добивать? Ведь итак всё обречено…
И ты поворачиваешься спиною к своему творению, и шагаешь прочь — лишь бы не думать о нём более, лишь бы увидеть новые декорации, которые помогут забыть о постигшем разочаровании…
И продвигаясь куда-то во мраке, на ощупь, вновь невольно начинаешь на что-то надеяться, планировать и… ждать Случая…
  Только Случай может принести удачу и кратковременное счастье...”
Увлекшись идеей эмиграции, вдруг показавшейся весьма реальной и возможной, и погрузившись во все связанные с нею хлопоты, на время я как-то даже совсем забыл об инопланетянке. По всей видимости, постоянные мысли о Софии ранее выводили меня из внутреннего психического равновесия. Действительно, бремя, которое я согласился было нести, оказалось мне не под силу. Я готов был дезертировать…
Поскольку мы жили в самом центре Москвы, то не было дня, чтобы кто-нибудь из приходских не находил к нам дела. Точнее, все они приходили к моей жене. И по-настоящему замечали моё присутствие лишь когда им требовалось что-нибудь отремонтировать. Наверное им невольно передавалось то же отношение ко мне, которое было у Лизы. Я им это прощаю. Их было много, а я — один. Что на них обижаться, как тогда, так и тем более теперь? Все они были настолько духовно продвинуты и интеллектуально возвышенны, что буквально не умели “вбить в стену гвоздь”. Поэтому, наверное, они предпочитали просиживать у нас, у себя и друг у друга на кухне и перемалывать религиозно-политические и внутри-приходские сплетни. И конечно в центре внимания находилась “хозяйка дома”, моя супруга. Поистине религия этих дилетантов, как верно выразился основоположник “великого учения” была “особым родом духовной сивухи”. Я бы даже поправил “классика” и сейчас назвал бы этот богемный разврат довольно резко: “духовным онанизмом”. Сколько времени, силы, энергии пропало за те годы пустой кухонной болтовни! Где плод всех тех “духовных” порывов и неоправданного риска? Много лет спустя, после накопившегося груза обид и разочарования, быть может, я не совсем прав, чтобы судить тех людей. И тем не менее, как наивны теперь мне кажутся все эти взрослые и как будто серьёзные люди, вместе с моей женой искренне считавшие меня “не достаточно интеллигентным”, чтобы стоять с ними рядом…
Впрочем, помимо сплетен и словоблудия случались реальные дела, щекотавшие нервы опасностью оказаться “в застенках КГБ”. Это было копирование и распространение нелегальной литературы, массовое дублирование звукозаписей религиозного содержания, конспиративные собрания, встречи с иностранцами и даже своего рода валютные операции… Всё это продолжалось на протяжении более чем десятка лет! Трудно судить теперь, хорошо ли всё это было или всё это было ничем иным, как пустой тратой времени и сил. Перед лицом в последствие “спущенной сверху” так называемой “демократизации”, когда всякого подобного рода деятельность была легализована, всё это стало выглядеть надутым пузырём. Вот почему, когда наступила Перестройка, многие почувствовали себя в некоем духовном вакууме, и быстро начали переориентироваться: от духовной сивухи — к коммерческой.
Да… А тогда это казалось главным в жизни, являлось своеобразным стилем и образом жизни немногочисленной московской интеллигенции и облепивших её дилетантов…
Несмотря на мои постоянные ссоры с женой, “общественный долг” всё-таки связывал нашу “социальную ячейку”, но и не оставлял времени глубоко задуматься о настоящей любви.
Всё рухнуло однажды… Где все те люди? Чем они заняты ныне в капиталистической России XXI-го века? Какие мы несчастные: добились чего хотели — разрушили советский режим, и всякий смысл прежнего существования потерял своё значение. Волна ударилась о крутой берег, вернулась и опрокинула ветхое судно. Или всё-таки добившиеся такого поворота вещей должны быть счастливы? Теперь, барахтаясь среди житейских волн, можно сколько угодно горланить о несправедливости, о нарушении религиозных и гражданских прав и прочем, прочем, прочем… Но,… увы, уже никто и не горланит: надо бороться со стихией, чтобы не пойти ко дну… В борьбе ли счастье? В одержимости или преданности своему делу? Или — в любви? И если в любви, то в конкретной или — в “общечеловеческой”, если таковая возможна?
Резко, неожиданно изменялась политическая атмосфера. Открылся “железный занавес” и…
… И двое приходских, Василий и Марк, оказались достаточно состоятельными и предприимчивыми, чтобы отправиться в США к знакомым и родственникам, привести компьютер и прочую, пользовавшуюся спросом на рынке аппаратуру.
Надвигалась инфляция. Страна скатывалась к небывалому экономическому кризису, сопровождавшемуся кризисом идейным, идеологическим, политическим, военным, экологическим, моральным, религиозным…
Люди покупали всё, чтобы как-то вкладывать деньги, терявшие на глазах свою цену. Империя распадалась, разрывалась по швам, как старая одежда. Отпустив поводья, натянутые со времён Второй Мировой войны, советское правительство освободило страны Восточной Европы. Вслед за этим в них пали коммунистические правительства, и новые стали повергать с пьедесталов бывших своих кумиров, переименовывать города, площади, улицы…
В Германии лихо разобрали Берлинскую стену, в Румынии вместе с семьёй был казнён вдруг оказавшийся тираном Чаушеску. Увы, желание резких политических перемен никогда не обходилось без кровопролития. Поговаривали о возможном “румынском варианте” в России, о “двоевластии”, “революционной ситуации”… Литва заявила об отделении от Советского Союза. А вслед за нею приготовилась Латвия и Эстония. На Востоке Азербайджан и Армения вспомнили об обоюдных древних национальных претензиях. В Грузии внутренние войска с жестокостью, приобретённой в войне с Афганистаном, подавили невинное выступление людей, уместившихся на одной небольшой центральной площади Тбилиси… Жители Украины и Белоруссии после аварии на Чернобыльской атомной электростанции выращивали гигантские овощи и мутирующий скот, доживали свой век на радиоактивной земле… Вводилась карточная система обеспечения продуктами… Нарушая паспортный режим, в Москву хлынули беженцы с Востока. В магазинах пропали продукты. Всюду вытягивались огромные очереди, в том числе и у Американского посольства…
По телевизору каждый день транслировали напрямую правительственные заседания, завязнувшие в бесконечных словопрениях. Следовали бессмысленные инициативы Горбачёва: он приказывал вырубать виноградные плантации, запрещал продажу водки и затем снова разрешал…
После долгой демагогии о “демократизации общества” наконец однажды он соблаговолил выпустить из тюрем, лагерей и ссылок на свободу осуждённых ранее за религиозную деятельность активистов, бывших диссидентов и правозащитников. В их числе оказался и известный борец за права человека академик Андрей Дмитриевич Сахаров… Ему даже сразу же позволили, снизошли, разрешили участвовать на правительственных заседаниях: весь мир должен был убедиться в изменении курса партии… А партией всё ещё заправлял и очень сильно за неё держался “добренький” товарищ Горбачёв, новоявленный “Никита Сергеевич”. На одном из очередных заседаний Андрей Дмитриевич попытался поднять голос об изъятии из Конституции статьи номер шесть, “О ведущей роли партии”. Горбачёв грубо его оборвал…
Помню, как я замер у экрана телевизора в восхищении величием духа Сахарова, в знак протеста продолжавшего демонстративно сидеть в своём кресле, в отличие от сотен, поднявшихся будто по указке сверху со своих мест депутатов. Это было его последним политическим усилием повернуть колесницу, нёсшуюся без разбора дороги уже более семидесяти лет…
14 декабря 1989 года скоропостижная смерть этого великого человека повергла всех мыслящих людей в глубокую скорбь. Чувство безвыходности и тщеты всех политических перемен ещё более овладело мною… Всё-таки они добились своего, затравили… И чтобы как-то закамуфлировать свою вину, сгладить углы, они снова снизошли-таки, и даже разрешили публичный доступ к телу Андрея Дмитриевича, которое выставили для прощания граждан во Дворце Молодёжи.
В тот морозный декабрьский траурный день вся Москва направилась проводить в последний путь великого поборника прав человека…
… Не один, а как бы два потока людей двигались параллельно друг другу в разных направлениях и напоминали ноги гигантской перекошенной буквы “П”. Одна часть потока, “медленная”, другая — “быстрая”, и на первый взгляд вдвое короче, состояла из тех, кто ещё просто не достиг середины “буквы”, а только пытался найти её, чтобы поскорее занять своё место и начать медленное траурное движение. “Быстрая” начиналась от самого здания метро “Парк Культуры”. Люди, приезжавшие с разных концов города к оцепленному военными Дворцу Молодёжи, не предполагали об огромном числе желающих проститься с великим человеком и сначала вливались в людское течение, где попало на его протяжении и спешили, обгоняя друг друга, но потом, достигнув медленной части, вдруг резко останавливались, начинали топтаться на одном месте; и начальная точка медленного потока с огромной скоростью удлинялась — перемещалась в противоположную сторону его движения, тем самым всё более и более удлиняя оба хвоста… И вновь прибывшим приходилось уже идти всё больше и дольше, чтобы только достичь этой “плывущей” точки нового отсчёта, и достигнув, остановиться на месте, замереть, отдохнуть после долгой и быстрой ходьбы и ещё сильнее почувствовать силу мороза… Этим людям затем предстояло вновь проделать весь этот маршрут и ещё — далеко в сторону от “буквы” по местным улицам, окружавшим Дворец Молодёжи, медленно, шаг за шагом, в течение многих часов, в неведении, успеют ли они пройти весь путь до закрытия…
“Неведение”— мягко сказанное слово. Все знали и понимали, что доступ к телу объявлен до восемнадцати часов; но уже было семнадцать; а люди прибывали и прибывали, и скорее лишь из желания хотя бы таким образом приобщиться ко всенародной беде, нежели рассчитывая реально достигнуть Дворца… Никто не пытался вклиниться без очереди, даже если по пути встречались уже находившиеся в медленной процессии знакомые им люди. Если кто и торопился — так только для того, чтобы поскорее оказаться в самом конце её, органически слиться таким путём со всеми другими людьми, превратившимися в единый гигантский организм…
“Наверное именно так сливаются духом в часы великих национальных потрясений”, — думал я, чувствуя особое эмоциональное напряжение на лицах людей, потрясённых происшедшим, — “Наверное способность такого стихийного и спонтанного объединения людей определяет их национальное лицо и есть именно то, что должно называться чувством патриотизма”…
Ещё не зная всех этих обстоятельств, я сел в троллейбус у метро Парк Культуры, наивно полагая на нём поскорее доехать до Дворца Молодёжи, занял стоячее место у двери, рядом с окном, и расчистил перчаткой небольшой кусочек стекла от инея.
Я совсем не ожидал увидеть процессию-очередь сразу же за церковью Николы Чудотворца в Хамовниках, что расположена в начале улицы Льва Толстого.
Тогда я подумал, что именно здесь её начало. Но троллейбус, конечно по указке “сверху” в этом месте ехал без остановок, до самого магазина “Океан”, у которого находился в резерве целый взвод солдат, готовых к отражению любых “провокаций” граждан. Я вышел из троллейбуса, и дабы не испытывать судьбу, перешёл на другую сторону Комсомольского проспекта, подальше от “защитников родины”, и направился в обратную сторону пешком.
У подземного перехода, напротив Дворца, тоже стояла охрана, никого не пропускала на другую сторону. Вместе с несколькими людьми я остановился. Устремив взгляд через проспект, на здание Дворца, в которое медленно вползало тело траурной процессии, черневшей единой сплошной линией на фоне домов, прямо напротив меня, я снял шапку.
Снять шапку в память о великом человеке — велико ли дело! Но я, закомплексованный советский послушный гражданин, внутренне стеснялся шедших мимо обывателей, как и постеснялся на следующий день на работе рассказать своим сотрудникам, о том, что я был здесь. Да, оказывается, я ошибался! Отнюдь не все чувствовали и переживали скорбь об утрате своего защитника! Многие были благополучны, им не хотелось никаких перемен, в особенности отмены компартии.
Мой начальничик, в меру лояльничик, всё смеялся, всё время шутил…
Не дожил и Александр Галич, чтобы сложить стихи на кончину Андрея Сахарова. И тем не менее я снял шапку. И стоял долго, несколько минут, пока просто башке не стало уж очень холодно… И пока стоял, думал: “Смотрите, вы, обыватели, идущие мимо… Я хочу быть там, вместе с теми, кто скорбит, а не с вами, загруженными кошёлками, спешащими, разжиться жратвой и поскорее вернуться домой, к поганому телевизору, а назавтра делиться с сотрудниками своими впечатлениями:
“Ты знаешь, вчерась пошёл в магазин, а меня не пустили на другую сторону: везде солдаты… Говорят, умер какой-то академик… Что у нас раньше академики никогда не помирали? Так мне пришлось, едрёна мать, п… юхать вокруг, а потом на метро, и на автобусе добираться… Целый день, собака, из-за этого академика пошёл коту под хвост… Знал бы, лучше вчерась сидел бы дома и никуда б ни ездил...”
Да, снять шапку в знак скорби о потере человечеством большой личности мною было задумано, как только я понял, что не смогу оказаться рядом с усопшим. Хотелось хотя бы как-то оказаться сопричастным Андрею Дмитриевичу, лежавшему где-то там, в здании напротив, — а вовсе не этим обывателям, по другую сторону проспекта… Медленно прочёл молитву: “Упокой, Господи...", перекрестился, надел шапку, и, чувствуя затылком недоуменные взгляды, пошёл прочь, более не желая никому демонстрировать свои чувства.
Мне было мало такого моего участия в проводах великого человека. Я добрался пешком обратно до метро Парк Культуры, снова перешёл на другую сторону Комсомольского проспекта, а оттуда — до улицы Льва Толстова, где меня окликнул один знакомый, точнее, знакомый моей жены, некий Алик Розин, которого впоследствии одна “около-литературная” дама, занятая писанием эгоцентрических мемуаров, назовёт “профессиональном поэтом”…
“Профессиональный поэт”! И кто придумал такое? Разве не бесстыдство и не элементарное невежество, разве не профанация самой идеи — называть “профессиональным поэтом” рифмоплёта, заполучившего корочку членского билета Союза Писателей? Именно этот СП всенародно осуждал и травил одного из тех, к кому когда-то прилепилась эта старая пиявка; а когда его затравили совсем, как теперь и Андрея Сахарова, нашла другого большого человека… Не станет его, как, вот, не стало Сахарова — и она издаст свои мемуары… Так, я однажды, натолкнувшись в Бруклинском книжном магазине на эту её книгу, против воли, куплю её с мыслью, что, может быть, был не прав, ошибался в своих суждениях о ней, обо всех, этих, членах СП, но потом, прочитав, надолго впаду в запой, чтобы унять тошноту, духовную рвоту оттого, что вся эта и другая подобная ей шушера сумела залезть всюду и везде и диктует другим свой взгляд на жизнь, даёт свою оценку случившегося, выдаёт её за истину…
Вот и тогда, или — сейчас, на улице Толстова — этот Алик, окликнувший меня так, будто бы в мире ничего не случилось, вдруг отрезвил, вдруг принизил все мои мысли и будто бы лишил меня чего-то.
“Что ему-то здесь надо?”— ревниво подумал я.
Это он, тот, кто когда-то помог своему приятелю избавиться от надоевшей любовницы, и в силу своей “духовной продвинутости”, “пошёл иным путём”: не принял “с рук на руки”, а послал за исцелением от душевного надлома в приход отца Алексея… Это тот самый Алик, прихожанин отца Алексея, которому моя супруга однажды попросила меня помочь перевезти купленное им пианино, и когда мы ехали в кузове грузовика, это — тот, который спросил меня высокомерно:
— Ну, а как у тебя дела? Что нового в жизни?
И я ответил ему:
— Нового? Да вот, женился.
— Да ну? А я не знал! На ком?
— На Лизе.
— На Лизе? Ба! Значит окрутила-таки! Никак не думал, что это будешь ты!
И я, не знавший тогда ещё всей той истории, наивно веривший в искренность и порядочность всех прихожан отца Алексея, не нашёл в себе смелости раскровавить нос “профессиональному поэту”. Наверное был слишком инфантильным, в отличие от него, слишком “интеллектуального”.
Вот и теперь, я остановился, снял перчатку, протянул руку, чтобы поздороваться. А он:
— Ты не снимай! Ведь — мороз! — и пожал мне руку, не снимая своей перчатки. А его спутник, вообще не протянул руки.
— Это Владимир, — представил мне своего приятеля Алик, — Владимир… э… Он… тоже член Союза, писатель…
Много лет спустя я понял, что это был за “член”. Это был тот самый бывший любовник Лизы, ради которого она бросила своего первого мужа. Довелось мне с ним встретиться ещё раз, оказавшись случайно, по делам, и у той самой “окололитературной дамы”, которая представила мне “члена”, не забыв назвать его фамилии, по всей видимости не без желания меня этим уколоть и понаблюдать за моей реакцией и зачем-то добавив, что он (тоже) — “профессиональный поэт” и член СП.
Он помогал ей писать её мемуары об отце Алексее. Как? Не знаю. Наверное редактировал. Впрочем, все эти постретроспективные реминисценции совсем отсутствовали тогда, в тот декабрьский день 1989-го…
— Далеко ли хвост? — сразу спросил я по-деловому.
— Мы прошли по улице Льва Толстова, метров с пятьсот, конца не увидели и решили вернуться, — ответил Алик.
— Да? — удивился я и рассказал, как проехал на троллейбусе до “Океана”.
— Впрочем, сходите, посмотрите сами, — раздражённый моим подробным рассказом и, видимо, торопившийся поскорее добраться до метро, прорезал свой голос Владимир, до сих пор не проронивший ни слова.
— Да, конечно, пройду… Надо узнать, — ответил я и зашагал своей дорогой, стараясь более не думать о неприятной мне встрече…
Вместе со всеми, движимыми единою целью, “нестроевым шагом” — по глубокому, стоптанному в коричневую кашу снегу, я всё шагал по улице Льва Толстова, уже параллельно медленной процессии, в поисках того места, где процессия брала начало.
Самые разнообразные лица людей, находившихся тут уже много часов, выхватывал мой взгляд. Женщины и мужчины, безбородые и бородатые, молодые и пожилые, работяги и интеллигенты — всё разнообразие москвичей и не-москвичей — соединились в бесконечной веренице так, что люди поистине воспринимались уже не сами по себе, отдельно, а связывались смертью Андрея Дмитриевича в единый гражданский организм, каждый, уже переставая быть тем, кем был — преклоняясь перед тем, кого теперь не стало…
Кто-то нёс зажжённую свечу, проткнув ею лист бумаги, чтобы воск не попадал на руку. Кто-то держал прикреплённое к палке большое фото Андрея Дмитриевича, запечатлённого стоящим на трибуне, с распростёртыми руками, призывающего этим жестом прекратить в зале шум и позволить ему что-то досказать…
У дома № 22 процессия поворачивала влево, на Малую Пироговскую. И тут тоже не было видно её конца, то есть, начала.
“Что, Алик тоже пришёл сюда, как и я, с намерением запомнить на всю свою жизнь это великое событие? Что же он не дошёл, ну, хотя бы, до начала процессии, “писатель”?.. Ведь это значит, что он недоосуществил своё намерение и уже никогда не узнает того факта, докуда способна дотянуться эта живая цепь; того, сколько людей поддерживают взгляды Андрея Дмитриевича”…
“Надо дойти до конца,"- говорил я себе, — “Даже если хвост будет в Лужниках! Дойти — чтобы знать. А знать — значит навсегда запомнить пример человеческого достоинства, явленного миру всею жизнью усопшего, и, таким образом, может быть, и самому стать немного лучше… Надо дойти до конца, как дошёл до своего смертного конца Андрей Дмитриевич… Надо потом записать увиденное и осмыслить для себя всю значимость этого эпохального события… Андрей Дмитриевич пережил год Орвела, преодолел его, победил само зло, царящее в мире, сумел противостоять “князьям мира сего” до самой смерти… Его призывы не канут в Лету… Будет отменена не только шестая статья! Будет поставлен памятник великому поборнику прав человека. Вот почему надо дойти до конца! И если дойду хотя бы сейчас, то и потом смогу, когда будет много труднее...”
На пересечении с Трубецкой улицей кто-то собирал подписи, для письма к правительству о том, чтобы завтрашний день был объявлен днём траура. Я поставил свою подпись и оставил свою авторучку, чтобы могло подписаться больше людей.
— Возьмите мою ручку, — говорил я человеку, державшему лист бумаги.
— Нужен карандаш! — ответил он, — Во всех ручках застывает паста от мороза.
— Возьмите всё равно, пока она пишет.
— Всё равно застынет…
— Хоть сколько-нибудь будет писать, — настаивал я.
— Ну, хорошо, спасибо!
Он взял авторучку. А я пошёл дальше. На ходу вынул из сумки другую ручку и положил в нагрудный карман рубашки, поближе к телу.
Процессия оборвалась неожиданно у рынка. Время более не позволяло мне присоединиться к ней, чтобы дойти до самого гроба. Впрочем, я знал об этом с самого начала: дома находился больной ребёнок, с температурой в 38.5 С, и ждала жена, с двумя другими детьми. Все люди, находившиеся, тем не менее, в этой гигантской процессии, более или менее, видимо располагали собою и своим временем. Сколько же было таких, кто не был свободен, кто желал бы к ним присоединиться, но не мог! Как бы увеличилась процессия, если бы все они пришли сюда! Не хватило бы, наверное, города, чтобы вместить всех, жаждущих правды. И случись такое — не стало бы это автоматически началом самой новой революции? Недаром власти боялись! Недаром стянули на всякий случай войска!
Я всё же оказался в конце процессии, и мне никак не хотелось выходить из неё. Я тоже стал её составным элементом, растворился в единой скорби собравшихся… Я уже даже немного продвинулся с нею… Сквозь сгущавшиеся сумерки ещё была видна церковная колокольня Новодевичего монастыря… Масштабы людского соболезнования великому Сахарову мною были увидены… Я знал, что запомню этот день навсегда. И, всё-таки, нужно было возвращаться домой, продолжать жить…
Хвост процессии за четверть часа, что я пробыл в ней, увеличился ещё на несколько десятков метров. Мне было очень жаль выходить из неё, но пришлось это сделать, выйти и двинуться в обратный путь…
А люди всё прибывали и прибывали и вставали в хвост процессии, каждую минуту наступавшей вечерней ночи удлиняя её всё более и более…
И тогда я услышал:
“Не толкайтесь! Не теснитесь! Не торопитесь!”
“Кто толкался, кто теснился? — подумал я.
Это был репродуктор, на крыше милицейского “газика”, остановившегося поодаль, и вещавший дальше:
“Доступ продлён!”
“Какой доступ? — недоумевал я, — Доступ к кому? Почему он не договаривает?”
И по-видимому почувствовав недомолвку, милиционер повторил:
“Доступ к телу продлён — пока все не пройдут!”
Да. Для кого-то Андрей Дмитриевич Сахаров представлялся всего лишь неодушевлённым телом…
Вспомнился старый короткий анекдот, о том, что будто бы в XXI веке, в учебнике истории школьник читает следующую характеристику
Л.И.Брежнева: “Брежнев — мелкий политический деятель эпохи А.Д.Сахарова и А.И.Солженицына”.
Да, наша эпоха закончилась и теперь становится достоянием истории… Начинаются новые времена… Какие — ещё никто не знает…
Так размышляя, выхожу на Большую Пироговскую, думаю над тем, приедет ли на похороны Солженицын? Не знаю. Не знает никто…
Доезжаю до Зубовской площади на “5-ом” троллейбусе. Перехожу Садовое Кольцо и сажусь на “Б”, который долго, минут двадцать, стоит на конечной, пока водитель отмечает свою путёвку.
На улице необычно пустынно, темно, хотя времени — немногим больше пяти вечера. Траур, без всякого официального объявления, напал на город сам по себе… В троллейбусе никто не разговаривает. Ни один пассажир! В количестве человек пятнадцати, все терпеливо ждут его отправления. Водителя всё нет и нет… Новые люди входят поодиночке в молчаливый троллейбус, стряхивают с шапок мелкий льдистый снег, занимают свободные места и присоединяются к молчанию. Никто не желает нарушать тишины, даже те, кто едут вместе. За окнами начинается почти метель. Порывы ветра носят снег по асфальту, засыпая его поверхность всё больше и больше.
“Покров”,… — думаю я, — “Теперь там, на том свете, Брежневу предоставляется возможность извиниться перед Андреем Дмитриевичем. Впрочем, вряд ли их дороги способны снова пересечься. Андрей Дмитриевич всё ещё тут, среди нас. Наверное, его душа всё ещё у своего гроба. Мы со своей длиннющей процессией не пускаем его от себя в высшие сферы, которых достойна его душа. Вот он, “час Варавы”! Вся нечисть будет теперь липнуть к светлому имени человека, примазываться к его славе!.. Упокой же, Господи, поскорее душу усопшего праведника! Мир его душе! Ты вовремя его призвал… Хватит ему за всех терпеть… Наступают, видно, тяжкие для России времена… Если не останется ни единого праведника — падём!.. ”
Троллейбус трогает. Набирает скорость. У посольства США — почему-то безлюдно…
18 декабря 1989 года Андрея Дмитриевича похоронили на Востряковском кладбище, согласно его желанию. Разумеется, без объявления дня траурным. Солженицын не приехал. Взрослый ребёнок обижается сильно, навсегда. В официальных газетах Сахарова обозвали “известным” и затем долго ещё не вспоминали. Но в феврале следующего года на Съезде депутатов всё-таки подняли вопрос об изменении Конституции и о ликвидации 6-й статьи “О ведущей роли компартии”.
Не знаю, как и по чём определили свою новоприобретённую технику Василий и Марк, только после возвращения из США у них неожиданно выявилась снобистская черта характера. Адреса тех, кто делал им вызовы, они держали в секрете, и круг их знакомых постепенно начал смещаться в другую сторону.
— Каждый интеллигентный человек должен побывать в Америке! — заявил Василий ещё перед своим отъездом, наведавшись однажды к нам в гости. При этом, как бы невзначай, он вытаскивал из пиджака иностранный паспорт, с несколькими долларовыми купюрами, но видя, что я не испытываю желания взглянуть на предмет его гордости, прятал обратно, чтобы извлечь его снова, когда появится моя жена. У женщин он имел больший успех, и был весьма доволен, когда Лиза выказывала желание взглянуть на его фотографию, а заодно и на доллары.
— Зачем ехать в гости? — отвечал я вопросом, — Если уж ехать, то навсегда!
— Навсегда мы всегда успеем… — Отвечал Василий, не отрывая взгляда от своего паспорта, который всё ещё рассматривала Лиза.
— Так ведь вас же потом не пустят на постоянное жительство. Сочтут, что вы приезжали в первый раз, чтобы присмотреться. Разве вы не знаете, какими инструкциями руководствуются работники американского посольства?
Василий прятал в карман паспорт и не удосуживал меня ответом:
“Кто это вздумал его учить? Тот, у кого даже нет иностранного паспорта и друзей за рубежом?..”
В это время звонили в дверь — один за другим приходили какие-то очередные приходские гости. На кухне становилось тесно. Соседка по коммуналке, едва протискивалась к своему холодильнику, долго стояла молча, пока её заметят и посторонятся, чтобы подойти к плите и зажечь газ. Как бы что-то перекладывая из кармана в карман, Василий снова, как будто невзначай, извлекал паспорт. Я поднимался и уходил с кухни в комнату, где тихо играли дети. Через стену слышались чьи-то восторженные восклицания, смех, свисток закипавшего чайника, шум посуды. Я пытался занять себя чтением — но сосредоточиться был не в состоянии. Было жаль половины пропавшего субботнего утра. Я одевал старших детей и отправлялся с ними в другой конец города — к моим родителям. Там было спокойно и тихо.
Другие приходские, не имевшие родственников в дальнем зарубежье, но старавшиеся во что бы то ни стало потратить деньги на “демократизацию”, открывшуюся в виде свободы, по кем то из них налаженным “религиозным каналам” начали наведываться в Польшу. Их поездка полностью окупалась, так как по прибытии, всем необходимым их обеспечивали “добрые католики”. Этот “канал” возглавили два человека: некая Наташа, эмоциональная тридцати-пятилетняя женщина, и Сергей, свободный журналист, с недавнего времени начавший публиковаться в “Московском Комсомольце”, “Семье” и других газетах и журналах полу-серьёзными статьями и ординарными стишатами. Находясь у религиозно-туристического кормила, оба, подобно Менатавру, тщательно оберегали проход от посторонних посягательств со стороны не-приходских и около-приходских.
Я, конечно, относился весьма скептически к таким поездкам, усматривая в обуявшей всех туристской моде наивное гедонистическое желание вкусить от запретного до сей поры плода… На вопрос, почему я не еду, как все, в Польшу, я скромно отвечал, что уже когда-то бывал в Прибалтике.
— Но ведь Польша — это не Прибалтика! — возмущался мой собеседник. — Это же совсем другая страна.
И тогда я отвечал конкретнее:
— Я не думаю, что побывав в Польше, обрету для себя что-то новое. А для денег я найду лучшее применение.
Впрочем, вряд ли я был понят.
В отличие от “американских” туристов “польские” технику не привозили, а увозили. Продав цветной телевизор в Польше, можно было полностью окупить поездку и даже привезти домой чемодан различной литературы. Но когда в последствие телевизоры исчезли из продажи, то на их провоз был наложен запрет. Впрочем, туристы всё равно продолжали кататься туда и обратно.
Иной прихожанин, некий Олег, рубаха-парень, поехал к “братьям-славянам” по второму разу.
— Ты почему снова едешь? — спрашивали его.
— Я бы не поехал, — скромно отвечал Олег, — Да вот, хочу показать своему родственнику, мужу сестры, как живут западные христиане, чтобы он получше укрепился в своей вере…
В Польше гостеприимные хозяева поселили обоих свояков в пустовавшей квартире двухэтажного дома. Оказалось так, что в другой квартире жила молодая вдова, с которой свояк Олега сошёлся в необъяснимо короткие сроки и даже совсем поселился у неё. Олег был вне себя. Привёз родственника, чтобы обратить в веру, а получилось обратное. Он стучал в дверь вдовы, призывал свояка к совести, умолял подумать о жене и детях, обещал “набить морду”… Всё было тщетно… Экзотика доселе недоступного Запада, хотя и “восточного”, оказалась соблазнительной. И по возвращении домой свояк Олега заявил жене, что, несмотря на то, что у него есть его возлюбленная полячка, всё же он поживёт немного дома — пока не подготовится к полному переезду в Польшу. Впрочем, кажется, у него ничего из этого не вышло. Поостыл, успокоился, смирился со своим прежним образом жизни. А главное, жена смиренно его простила. Всё, как говорится, “образовалось”…
Один за другим приходские тянулись за рубеж, возвращались, собирались ехать снова… Все они, или, по крайней мере, большинство, просиживали у нас на кухне, перемалывали друг о друге сплетни…
Радикально настроенные решились порвать связь со Страной Советов навсегда. Так уехала в Израиль одна еврейская семья, оказавшаяся “в отказе” десять лет назад из-за отсрочки своего отъезда: им очень хотелось в последний раз встретить Пасху. Пасху встретили — и сразу после этого неожиданно опустился “железный занавес”. За десять лет, разумеется, утекло немало воды. Была волна гонений на верующих. Одних посадили, других долго “таскали” на допросы в КГБ и Прокуратуру, третьих “раскалывали”, заставляли публиковать “покаянные” интервью в газетах…
О Старшем брате я уже говорил. Этот человек с мужеством вынес все лишения. Достоинство само за себя говорит, так что прибавить к этому нечего. Рассказать о недостойном, впрочем, может быть достойным пера для того лишь, чтобы попытаться понять суть такого явления.
После моего разрыва со Старшим братом в его общину вошла бездетная пара супругов Никаноровых. Муж, Вячеслав, имел два высших образования, чем весь “круг” гордился больше, нежели самими “женатиками”: “образованный — и верующий!" Тем не менее, не пользуясь таким авторитетом, как Старший брат, Вячеслав испытывал комплекс неполноценности. По-видимому, именно это явилось глубинной подсознательной пружиной, толкнувшей его однажды перевести супружеские отношения в братские и, съездив в Польшу, тайно принять сан католического священника. Наверное, “особый род духовной сивухи” — экзальтация — встречается именно среди тех, кто, не имея достаточно сил, вначале налагает на себя и других “бремена неудобоносимые”, а затем их сбрасывает, и сам в облегчении падает вслед за ношей. Чем дольше воздерженец карабкается вверх, тем сильнее экзальтирует при падении…
Каким образом стало известно властям о рукоположении Никанорова — мне неведомо, как и многом его знавшим. Однако Вячеслава “потянули”, и он “потёк”, да так “добросовестно”, что “заложил” всех и вся до мелочей и подробностей, называть которые было совсем даже не обязательно.
В обмен за это, ещё до “демократизации” в эмиграционной политике СССР, Никаноров получил разрешение на выезд не куда-нибудь, а в Швецию, где каким-то образом получил католический приход. Всё это мне стало известно от одной около-приходской дамы, с давних времён близко дружившей с Никаноровыми и некоторое время после его отъезда получавшей от него письма.
Впрочем, его отъезд — явление закономерное, поскольку после того, как он “заложил” всех до единого, кто с ним был знаком, хотя бы косвенно, не удивительно было бы попытаться всё забыть и начать жизнь сначала. Типичная психология невротика — подобно страусу, спрятать голову в песке. Двести лет назад подобные типажи ехали искупать вину куда-нибудь на Кавказ, где шла война, а не на воды по “европам”, или просто пускали себе в лоб пулю… Куда нам, нынешним, христопродавцам! Совесть стала гибкой, душа — многоликой, легко себя оправдывающей…
“Вот вам ещё! Нате!”— как бы сказал Вячеслав из-за кордона всем нам, оставшимся, — “Не знали, кто — я? Не сумели оценить! А я на вас плевал с высокой колокольни! Ещё будете вспоминать!..”
“Пропадёте здеся все без мене!"- вспоминаются слова “Косого-Главного”, что пережёг мотор “на добрую память” в погибавшей деревне, не думая о двух оставшихся больных старухах…
Гомо-советикус? “Деревня” Бунина… Его же “Суходол”… Истинно русская душа! До чего ты непостижима в своей больной психологической глубине, определяемой по Ключевскому и Соловьёву, столь завораживающе зависимой от наших географически необозримых пространств… Мало их нам… Ради заграницы готовы на всё…
Коммунист Владимир обратился к религии через своего брата Марка и имел неосторожность вступить в плотное общение с Никаноровым. В результате он лишился партбилета и работы. Чтобы закрасить тёмное пятно в биографии, всей семьёй он уехал на Север, заработал “кучу” денег, вернулся в Москву. К тому времени его брат женился на американке и уехал в США. Поскольку коммунистов, даже бывших, в Штатах не жалуют, Володя в отличие от Марка, направился в Израиль…
Каждый по-своему, один за другим, уезжал и уезжал… И появлялись всё новые и новые, охваченные идеей эмиграции, впрочем, сначала не приходские, а только их знакомые, а потом — около-приходские… А вскоре и приходских начала одолевать эта мания. И те, кто успел съездить по гостевой визе в США, подобно Василию, теперь “кусали локти”. Совсем недавно, хваставший своим загранпаспортов, Василий, жаловался, что уже прошло полгода, как он отослал в Вашингтон иммиграционную анкету, а приглашения на интервью до сих пор нет… И теперь он, русский, срочно искал каналы, наводил мосты, чтобы уехать хотя бы в Израиль…
Другой знакомый, молодой парень из семьи баптистов, сам по себе, один, получил статус беженца и собрался в Америку. Ещё другая семья, из прихода, с пятью детьми, уже встали в очередь за билетами на Бостон… Третья семья…
… А третьей должна была быть моя семья… Впрочем, получилось даже так, что она стала вовсе не третьей, а первой! Потому что многие, кто ехали, не торопились. Уезжали не сразу. Улаживали дела, подготавливались материально, приватизировали квартиры, чтобы затем их продать.
“Беженцы”! В Америке никто из них не заявит о переведённых при помощи друзей и знакомых тысячах долларов! А напротив, будут потом годами “сидеть” на социальном обеспечении у государства до тех пор, пока их насильно не отпихнут от “кормушки”. Впрочем, откуда я знаю? Повстречал немало “бывших” советских, заявлявших так: “А я в Америку не для того приехал, чтобы работать!" Да и сам я, конечно, долго не мог найти себе дела. Впрочем, Бог — всем нам судья…
Моим детям, трём мальчикам, предстояла нелёгкая жизнь — останься они в России: жизнь в коммуналке, голод, бедность, служба в армии… И хотя, как многодетная семья, мы получали продуктовые пайки, выкупать их полностью денег не хватало. Качество продуктов оставляло желать лучшего. Уже много лет мы стояли в очереди на квартиру, но перспективы были неясны. Дом, где мы жили, давно планировался под капитальный ремонт. И несколько лет это “чемоданное” настроение не стимулировало нас на какое-либо благоустройство жилья. Так, некогда наклеенные на стену газеты, так и не скрылись под новыми обоями. Всеобщая “Перестройка” проникла в “коммунальное хозяйство” и индивидуальное сознание — вплоть до “отдельно взятой семьи”…
Все кухонные разговоры теперь только и были об эмиграции. Желание отъезда возникало вследствие образовавшегося духовного вакуума: “Гласность” начала спекулировать теми ценностями, которые до сей поры хранились и бережно передавались только доверенным лицам. Грязная рука политика выведала об этих ценностях и сумела прибрать себе на потребу, несмотря на их вроде бы нематериальную “природу”. Сама нетленность в руках материалиста была поставлена на службу политики для торжества безбожной власти, цинично использующей любые средства для своего тактического хода. “Прекрасная Дама” неожиданно оказалась на панели. Я ненавидел своё правительство! После того, как со страниц газет и журналов, по радио и телевидению полился поток информации, ранее запретной, всякая подпольная деятельность потеряла смысл. А многие по своей наивности всё ещё продолжали по инерции искать какой-то нелепой деятельности для своего скучающего рассудка. Кто-то, осознав эту социально-психологическую проблему, вовремя организовал кооператив, направил свою деятельность в чистую коммерцию. Сознание требовало наполнять себя новым предметом… Кто-то, впрочем, продолжал собирать и передавать на Запад критические материалы, которые в России, впрочем, никогда не переводились и не переведутся. Оставались и религиозные правдоискатели, и борцы за модернизацию церковно-религиозного застоя. Ни к кому из таких людей я более не принадлежал и предпочитал оставаться сам по себе, пытаясь с философским спокойствием наблюдать за этой “суетой сует”…
Итак, у американского посольства, в толпе желающих уехать, я узнал процедуру оформления документов, отстоял очередь за анкетами, заполнил их и отправил в Вашингтон.
А Запад всё продолжал своё наступление на Восток. Росли цены, дефицит потребительских товаров. В стране назревала новая революция. Денег, что я зарабатывал, не хватало. Ссоры с женой не прекращались…
Однажды мне приснилось, будто к нам домой пришёл наш духовный отец.
— Я хотел всё посмотреть у вас в доме подвал. Не покажете? — спросил он.
Я взглянул на Лизу, стоявшую за спиною священника. Она делала мне какие-то знаки.
— Какой подвал? Откуда он у нас? Разве он есть?
— Ну, как же, разве нет?
Я снова посмотрел на Лизу. Она мотала головой, давая понять, чтобы ни в коем случае я не говорил ничего, хотя я сам недоумевал, о каком подвале идёт речь.
— Ах, да,… — замялся я, — может быть не подвал, а погреб… Что вы имеете в виду?
— Пусть будет погреб. Дело не в названии…
— Но он не тут… Погреб — в деревне…
— А я полагал,… — священник смотрел на меня, не отрывая взгляда.
— Мы ведь живём на четвёртом этаже. И никакого погреба в квартире быть не может…
Теперь Лиза усиленно кивала мне головою. До сих пор я полагал, что у неё не было тайн от духовника.
— Я никогда не видел вашего подвала, — отец Алексей настаивал на своём.
Мне было очень неловко. Казалось, я невольно что-то скрываю.
Жена продолжала мотать головою: “Не признавайся, отрицай!”
— И на старой квартире у нас никогда не было подвала…
Я говорил, чтобы заполнить тягостную паузу, лишь бы что-нибудь говорить.
— Нет, на старой квартире я видел,… — заметил отец Алексей, — Он и теперь у вас есть…
— Мы не можем! — почему-то вдруг говорю я, а сам усиленно пытаюсь понять какой-то скрытый смысл. — Там очень темно и много разного хлама…
— Ну что ж! — вздыхает священник, — Жаль, что вы так уезжаете… Но, как говорится, “вольному — воля” и… “насильно мил не будешь”…
Он подходит ко мне ближе, крестит и благословляет, касаясь моей головы.
Лиза, обрадовавшаяся новым поворотом, включается в разговор.
— Накануне, как подать документы в УВИР, у нас случился пожар… Сгорел диван…
— Да, мне говорили,… — священник кашляет, поворачивается к ней.
— Наверное, это — знак, — продолжает Лиза.
— И, тем не менее, вы едите…
— Мосты сожжены. Новый диван сейчас трудно достать…
Священник крестит и благословляет её.
— Мы не хотим теперь ничего покупать. Повезём с собой самое необходимое…
— Однако, вы не сможете оставить свою тень…
Я хотел спросить: “Какую тень?". Стал усиленно думать над словами священника. И тогда проснулся.
“Ах, ведь, действительно, вчера, чуть не сгорела вся квартира!”— вспоминаю я.
… Я пришёл с работы и хотел, было, оставить в прихожей сумки, с куплеными по дороге домой продуктами, и снова отправиться в магазины. Но подумал, что на всякий случай нужно взять побольше денег. И прошёл в комнату. А там — полыхает диван! Пламя вырывалось из самой середины его сидения. Ведро воды, вылитое через несколько минут, пламени не погасило. Из дивана вырвались клубы чёрного дыма, который сразу заполонил всю комнату так, что стало темно, как ночью. Я бросился к окну. И на ощупь стал отыскивать шпингалеты. Когда же удалось его распахнуть, пожар усилился. Отыскав в темноте ведро, я снова бросился в ванную. Вернувшись в комнату, я обнаружил, что огонь усилился и переметнулся на обои. И тут застучали в дверь. Я кинулся открывать — в квартиру ворвались пожарные…
Как выяснилось позже, за пятнадцать минут до моего прихода, старший сын играл с горевшей свечкой. Затем Лиза собрала детей и ушла с ними на улицу. Не зайди я в комнату за деньгами, пожар был бы таким, что, наверное, в доме сгорело бы несколько этажей. Дом-то был построен до революции: внутренние стены состояли из досок и дранки, да и перекрытия были тоже деревянными. Вместо Америки я бы отправился на скамью подсудимых. Чья заботливая рука уберегла нас? Кто подсказал мне зайти в комнату? Разве это случайность? Где кончается случайность и начинается чудо?
Так сгорело моё “супружеское ложе”… Реальность начинала походить на кошмарный сон, а сны — на реальность. Разве не полна наша жизнь знаками и символами? И плохо то, что мы догадываемся о символическом значении многих явлений, но, тем не менее, будто по инерции, продолжаем идти своей дорогой, почти уже зная, куда она нас приведёт… Почему такие предупреждения не пугают? Неужели так сильна инерция, или мы не достаточно сильны своим разумом, духовным чутьём? Неужели мой путь в Америку уже был заказан свыше? И ничто уже не могло помешать моему отъезду?
Православный приход не забывал нас. Всё время находились какие-нибудь дела. Несмотря на некоторое отстранённое и порою даже скептическое моё отношение к “мышиной возне” братьев и сестёр, сформировавшееся из-за моего негативизма к супруге, проявлявшей неимоверную активность в жизни прихода и в то же время устраивавшей мне скандалы или молчаливые длительные бойкоты, — волей-неволей я всё-таки участвовал в их жизни. Люди искали применения своим силам, амбициям и свободному времени, тогда как сил, эмоций и времени едва хватало, чтобы справиться с бытом…
Как-то раз Лиза пожаловалась отцу Алексею на свою перегруженную делами жизнь, и он направил к нам в помощь одну прихожанку, которая согласилась в качестве своего рода епитимии оказывать нам время от времени услуги, заключавшиеся в уборке квартиры и прогулке с детьми.
Её звали Галиной. Это была весьма замкнутая сорокалетняя незамужняя женщина, с которой раньше мы знакомы не были. Она исполняла то, о чём её просила Лиза и, проговорив едва слышное “до свидания”, уходила. Побывав у нас несколько раз, она неожиданно исчезла. А спустя некоторое время мы узнали объяснение её странного поведения. Оказалось, что дочь Галины, молодая девушка, неожиданно заболела и теперь лежала в стационаре при психиатрическом диспансере. Весь приход затеял в течение целой недели провести усиленную непрерывную молитву, по преданию имевшую чудотворную силу. Составили список прихожан, распределили время, когда и кто будет молиться. Мне достались ночные часы, так как другие разобрали особенно ретивые верующие.
И вот однажды я поднялся по будильнику около двух часов ночи и предстал перед иконами.
“Во имя Отца и Сына и Святого Духа,..” — начал я, перекрестился и, сонно проговаривая слова молитвы, продолжил чтение: “Царю Небесный”, “Отче наш”, “Верую”, “Богородице Дево”…
Сознание моё дремало. Я не испытывал никаких чувств, проговаривая механически текст молитв. Я находился на кухне. Никто и ничто меня не отвлекало. Я читал молитвенное правило уже по третьему разу, когда неожиданно почувствовал вдохновение. Как-то отчётливо я ощутил остановку времени, своё одиночество, предстояние наедине с Богом, Его внимание ко мне, окружающую тишину, ставшей будто бы материально-осязаемой.
Я остановил чтение молитв, прислушался.
За окном всё-таки время от времени шумели автомобили, проносившиеся по безлюдной улице Горького. Но их шум совсем не мешал мне. Этот шум был во вне, где-то совсем далеко от меня. Я же, с тишиною и присутствием Того, к Кому обращался, был тут. Ощутив незначительный духовный прилив, я перекрестился и продолжил молитву. Очень важно в молитве поймать такой момент, как бы отрезвиться, выскочить из бесконечного потока, оглянуться, опомниться и придти в себя…
Однако, осознав этот механизм, не следовало сосредотачиваться на своих ощущениях и их анализе. Молитва может быть действенна только, если ты забываешь о своих чувствах и мыслях и полностью растворяешься в Объекте, а точнее, Субъекте. Ведь выход в глубину из внешнего мира, который поглощает нас помимо нашей воли, возможен только субъективно. Именно субъективно нужно почувствовать тожество своего “я” с Великим Мировым Духом. Как?
Через слова. Точнее: словами. Когда произносишь слово-имя, то будто называешь пароль. И вот, уже не звук, не внешняя оболочка слова, а его внутреннее существо, чистый смысл, сливается с моим существом и срывает с сознания завесу серой мглы, которой оно обычно всё время окутано. Я чувствую, как чистый вакуум опускается через моё темя, завладевает всем мозгом, так что даже волосы на голове начинают шевелиться сами по себе. И затем этот вакуум проникает в грудь, сердце, растекается теплом по всему телу… И вдруг выбрасывает моё “я” из тела… И тогда я свободно лечу на необыкновенных крыльях экстаза… Нет. Без каких-либо крыльев. Я лечу сам по себе, оказавшись в родной благословенной стихии тихого духовного пространства… Но долго вынести такое блаженство невозможно — я возвращаюсь в тело…
На часах уже около трёх ночи. А я эгоистически получаю удовольствие от молитвенного экстаза, тогда как от меня требуется выполнение долга, обыкновенная работа… Однако какими молиться словами о той, что нуждается в исцелении?
И я начал так: “Исцели, Господи, болящую рабу твою, Светлану… Подай ей здравие, духовное и телесное… Аминь”.
И как только я произнёс “Аминь”, меня вдруг поразила догадка: не та ли это Светлана, встреча с которой мне предстояла? Почему я не подумал раньше об этом возможном совпадении? Наверное, вся моя история с инопланетянкой из-за множества недавних забот как-то отодвинулась в моём сознании на задний план, как-то выпала из моей памяти? И как такое могло случиться?..
“Но почему “Светлана”? — продолжал я лихорадочно размышлять, — Как я узнал, что дочь Галины зовут Светланой? Ведь мне забыли сообщить её имя! Все говорили о дочери Галины, но никто как-то и не называл её имени! Но тогда как же я могу о ней молиться, не зная имени?..”
Перед моим мысленным взором возник образ девушки, сидящей на газоне, из цветов мать-и-мачехи, с загадочным сиянием над головою…
     
На газоне девушка сидела,
И прохожий шёл куда-то мимо.
Девушка в окно моё глядела,
Что-то вдруг его остановило.
Он взглянул на девушку в траве,
Как и я, в большом недоуменьи.
Ехал я — в автобусном окне,
И как будто было воскресенье.
     
И когда автобус мой проехал,
Из авоськи вылезла тоска,
А девичий взгляд незримым эхом
В сердце отразился у меня.
     
Быть бы мне с прохожим этим рядом,
Взглядом бы последовать за ним —
Ведь над девой сказочным нарядом
Повисал вращающийся нимб.
  
Это стихотворение я однажды написал, вспоминая свою первую встречу со Светланой.
— Исцели, Господи! — прошептал я, одновременно заглатывая воздух для дыхания, — “Неужели это она? Что с нею? Как же я посмел о ней забыть! Но даже если дочь Галины — совсем другая девушка, исцели обеих! Вернее, помоги, Господи, всем троим, и Софье — тоже! А ещё! Ведь должен родиться младенец! Исцели, помоги, сохрани, спаси, благослови, Боже, их всех...”
Голова моя пошла кругом от всех этих мыслей. Уже перевалило за три часа ночи. И я читал молитвы, одну за другой, повторял их, крестился…
Перед глазами стоял образ девушки с газона как эталон красоты, душевного, психического и телесного здоровья, к которому я просил Бога вернуть всех: и Светлану и Софью, и неизвестную мне дочь Галины… Странное вдохновение охватило меня. Мысль, что Софья давала о себе знать таким удивительным способом — через мою догадку — создавала в моём проснувшемся мозгу необыкновенную ясность, при которой сознание ощущается столь безмерно расширенным, что физическое бытие обретает внутренний духовный смысл, уподобляя человека, будто бы узнику, неожиданно освобождённому из заточения. Стечение обстоятельств, которые привели меня к этой догадке, указывало на то, что моя связь с Софией проистекает не без участия Божественного Провидения. Я уже почти не сомневался, что дочь Галины — это и есть моя Светлана!
Чего теперь требовала от меня сложившаяся ситуация? Только ли одной молитвы? Если дочь Галины — моя Светлана, то, видимо, я один был способен помочь девушке, имея посредника, находившегося в недрах её существа. Однако я не знал, всё ли в порядке с реинкарнацией Софии. И вот, невольно, я снова начал думать об инопланетянке…
Мысли мои неожиданно прервались тем, что я почувствовал за спиной какое-то холодное дуновение. Я резко обернулся — в метре от меня в полумраке кухни стоял стукач Борис!!!
Сердце ёкнуло в моей груди, бросив кровь в голову раньше, чем я это осознал, и замерло, холодея от ужаса. Ноги мои одеревенели. Я не мог пошевелить и рукой, чтобы свершить крестное знамение.
Приведение не сводило с меня глубокого пронзительного и пустого взгляда.
— Не смей молиться! — услышал я голос внутри самого моего мозга,— Отвечай мне: где она?
Я молчал, боясь мыслью соскользнуть снова туда, где чувствовал возможность совершить предательство. И я стал мысленно читать “Отче наш”.
— Прекратить! Замолчи!!! — кричал стукач, — Убью!!!
Он сделал шаг ко мне, схватил за руку и потянул за собой прочь с кухни, в коридор, а затем — из квартиры…
Какое-то время спустя я увидел себя, как бы со стороны, спускающимся по лестнице. Затем передо мною открылась обитая железом дверь, и я оказался в подвале. В глубине его бледно светился серый силуэт Бориса. Он медленно и бесшумно приближался ко мне…
Вдруг я пришёл в себя от мысли, что помимо своей воли оказался здесь, и ужаснулся. Мне стало невыносимо страшно. Призрак был уже совсем близко. Циничная улыбка растягивала его лицо, с глубокими морщинами на лбу и у глаз.
— Ну, долго будешь “ломать Ваньку”, сука?!”
Он был раз в пять выше меня ростом, несмотря на размеры подвала, непонятным образом изменившимися так, что в то время как для меня потолок находился у самой моей головы, для приведения его будто бы не существовало. В то же время мы оба были заключены в одном пространстве, с уходившим за спину призрака тёмным коридором.
— Колись, падло! — властно сказал стукач и приблизился ко мне вплотную.
Страх сковал мне сердце ещё сильнее.
В руке Бориса появился шприц.
— Что это?! — в ужасе прошептал я.
— Ага! Заговорил, сука! Это — сульфид!
И он схватил меня за запястье левой руки.
Игла впилась мне в руку, под локоть.
— Нет!!! — закричал я.
В голове у меня помутилось. Ноги подкосились. Я упал и потерял сознание.
Я очнулся в темноте и долго не мог понять, что со мною и где я. Я поднялся и, натолкнувшись на кирпичную стену, стал на ощупь куда-то продвигаться, пока не оказался на ступенях, ведших вверх, и сразу же окончившихся дверью. Пошарив вокруг, я нашёл на стене выключатель и повернул его.
Зажёгся свет — я увидел помещение подвала — и сразу всё вспомнил.
Дверь оказалась запертой снаружи. Никакой возможности её открыть не было. Я направился в глубину подвала и оказался на развилке, в коридоре, проходившем, по всей видимости, под домом, по его длине. Коридор был узким, всего метра два-три шириной, с трубами, в теплозащите, под потолком. Я направился в левую ветвь коридора, где далеко в его конце горел свет. Пройдя половину его пути, я заметил у самого потолка, на уровне чуть выше моей головы, небольшое окошко. Ухватившись за трубы, я подтянулся и, что было силы, ударил правой ногой по вертикальной перекладине, разделявшей два стекла. Раздался звон стёкол, вылетевших наружу. После нескольких дополнительных пинков, я очистил раму от остававшихся осколков, подтянулся ещё и ногами вперёд постепенно запихнул своё тело в проём окошка. Вскоре я оказался на свободе, во внутреннем дворе своего дома и не дожидаясь, пока кто-нибудь меня увидит, поспешил вокруг дома к подъезду.
— Кто там? — услышал я голос жены за дверью, после третьего звонка.
— Это я! Открой! У меня дверь захлопнулась…
— Какого дьявола тебя носит по ночам? — услышал я в ответ её брань.
Дверь она всё-таки открыла и, ничего более не спросив, ушла. Я же направился в ванную комнату.
Вся моя одежда была в грязной пыли. Руки и тело болели от многочисленных порезов о стёкла и от синяков, возникших оттого, будто кто-то меня здорово побил. Под правым глазом был тоже синяк, как будто кто-то ударил меня кулаком. Под локтем я обнаружил сильный кровоподтёк и след от игольного укола — что свидетельствовало о том, что случившееся не являлось плодом моего воображения. Преодолевая боль, я омыл раны тёплой водою, переоделся и направился на кухню, где сделал себе перевязку и наклеил пластыри.
Из-за пасмурной погоды рассвет не спешил меня обрадовать своим появлением. Тем не менее, за окном немного посветлело. Я закрыл ладонями лицо, опёрся локтями о стол.
“Что же это такое со мною творится?" — подумал я. — “Бред какой-то! Что я скажу жене, когда она увидит мои синяки? Упал с лестницы? Избили хулиганы?”
На улице дворник размеренно шуршал по асфальту метлою. Доносился стук сбрасываемых с грузовой машины пустых деревянных ящиков. Шум от редких утренних автомашин ещё не превратился в сплошной.
Я закрыл глаза и опустил голову на стол.
“Удалось ли стукачу выведать у меня тайну Софии? Я этого не знал… А может быть ему нужно вовсе не это? Что если он просто хочет меня запугать, лишить душевного равновесия, расстроить планы, сбить с пути?..”
Дворник мёл асфальт где-то в том месте, где было разбитое подвальное окно. Я приподнял голову, прислушался. И вот, действительно, его метла начала звенеть стёклами, с трудом подчинявшимися ей.
Я подошёл к окну. Открыл раму. Высунулся наружу.
В это время дворник остановился. Я увидел, как он швырнул метлу к стене дома, выругался невнятно и куда-то удалился.
“Наверное, заметил свет в подвале и пошёл проверять”, — подумал я и усмехнулся, — “Видимо, недоумевает: “И кому, это, едрить, нужно было ночью бить стёкла и лазать в пустой подвал?!" Я направился спать. На работу я решил сегодня не ходить.
На следующий день, всё ещё потрясённый происшествиями прошлой ночи, я всё ещё не знал наверняка имени дочери Галины. Спрашивать жену не хотелось. Она давно со мной не разговаривала.
Я всё недоумевал, почему всё-таки призрак не свёл меня окончательно с ума или не умертвил, и что за инъекцию он мне сделал, и как он мог её сделать, будучи нематериальным…
Хотел, было, дозвониться до учредителей коллективной молитвы, чтобы проверить свою версию, но как-то не решался набрать номер, хотя не единожды подходил к телефону. Я боялся, что стукач следит за мной и ждёт, кому я позвоню, что спрошу, и что мне ответят. Я не имел права вслух выразить ни единой мысли, чтобы случайно не навести его на след Софии. Каждый раз, снимая телефонную трубку, я испытывал сильное волнение. Особенно, когда кто-нибудь звонил мне домой. На работе, занятый ремонтом аппаратуры, я то и дело погружался в бесконечные рассуждения с самим собою, пытаясь мысленно предвосхитить возможные дальнейшие события. В действительности, я боялся поступления какой-либо новой информации о Софье или Светлане, которая неминуемо снова вывела бы меня из душевного равновесия.
Прошёл ещё один день…
Вчера, вернувшись с работы, я встретил дома Галину. Отец Алексей посоветовал ей продолжить исполнение её епитимии, чтобы отвлечь от беспокоивших её мыслей о больной дочери.
Галина сидела на кухне за столом с Лизой. Они пили чай, и Галина рассказывала о себе…
Примерно год назад у неё умер муж, которого она очень любила. После его смерти, несмотря на то, что у неё — дочь, Галина пыталась покончить собой. Неудачно. Кто-то посоветовал пойти в церковь. Так она оказалась в приходе отца Алексея. Он её просветил, объяснил, что к чему. Уверовав в Бога, мысли о самоубийстве женщина навсегда оставила, смогла жить дальше…
— А вот теперь, — говорила Галина, — когда прошло всего-то какие-то полгода, — новая беда! Я теперь — верующая! В вере-то только и осталась вся моя надежда! Покончить собой не могу! А что делать — не знаю! Как помочь моей девчонке? Если б удалось хотя бы обратить Светку к Богу, то, быть может, и болезнь её прошла бы… Ан нет… Пыталась окрестить — но она о церкви и слышать ничего не желает… Вот что значит наше советское воспитание! Все мозги промыли детям в школе! Даже родители бессильны! Вот как! А она теперь больная… Хотят в психбольницу класть… Говорят: серьёзно…
Слёзы выступили на глазах у несчастной.
Лиза поднялась, достала из шкафа салфетки.
Галина отхлебнула из своей чашки остывший чай.
Я вышел из кухни, остановился в полутёмном коридоре, закрыл ладонями лицо.
“Значит, так оно и есть!”— прошептал я вслух! — “Или — просто совпадение?”
— Вот, батюшка советует о себе не думать, а помогать другим, — продолжала Галина. — “Самое верное лекарство от горя”, — говорит. Вот я и пришла к вам. Вы мне скажите, что нужно сделать… И вам легче будет, и мне, дай Бог…
Я вернулся на кухню.
— А где же ваша дочь теперь? — спросил я, зажигая на плите огонь, чтобы подогреть чайник.
— В псих-диспансере. Я только что оттуда. Её там держат и днём и ночью. Там всего трое больных, которые остаются ночью. Остальные — все дневные, лёгкие. Сказали, что если не станет лучше через неделю, то отправят в больницу. А это — надолго…
— Я тоже бывал в диспансере, — заметил я, присаживаясь в углу на табурете. — Один раз с властями были неприятности, другой — хотели уволить с работы… Так я пожаловался, что болен — и на четыре месяца отсрочка! Власти ничего не добились — какие можно взять свидетельские показания с “психа”? Незаконно… А на работе оттянул увольнение… А, ваша дочь — в каком диспансере?
— Во Фрунзенском.
— Ну. Так и я тоже во Фрунзенском… До сих пор на учёте…
— Он вовсе не болен! — язвительно заметила Лиза. — “Косит”, когда выгодно!
— “Выгодно?!” — взъерепенился я, — Так хочешь: я сейчас же пойду и “закошу”? Тебе будет “выгодно” или кому? Ты меня уже довела! Ничего накручивать не придётся! Итак, всё время на лекарствах из-за тебя!
— Скатертью — дорога! Лучше б мои глаза тебя не видели!
Я резко выключил на плите газ и вышел из кухни.
“Программа — в действии!” — подумал я. — “И я это действительно знаю. И по мере её разворачивания каждый раз убеждаюсь, что она нигде не нарушается. Всё складывается само по себе, безо всякой моей воли… Вот, сейчас, только что, как-то бессознательно, я вдруг подготовил почву и одновременно понял и решил, что мне следует делать!”
— А я думала, у вас всё в порядке… — услышал я голос Галины, — Как же так? И вы тоже ругаетесь!..
Я ушёл в комнату. Там мои дети, каждый был занят чем-то своим. Старший делал уроки. Он был в первом классе. Двое других сидели на ковре, разостланном в том месте, где недавно находился сгоревший диван, у стены, обклеенной газетами, среди игрушек.
— Ребята! — сказал я. — Собирайтесь! Пойдём гулять на улицу!
Диспансер находился совсем недалеко от моего дома. Гуляя с детьми, дворами мы добрались до улицы Чехова, и подошли к его зданию. Я, побывавший там, где сейчас находилась дочь Галины, мог лучше всяких врачей разобраться в том, когда кончается простое разочарование и начинается клиническое психическое заболевание. Если это — моя Светлана, значит, Софии, скорее всего, не удалось ни забеременеть, ни перенести свою беременность в тело Светланы. Иначе врачи не стали бы беременную кормить лекарствами. Или они не проверили её на беременность?.. Ведь Светлана об этом может не догадываться… Или?.. Или, это — вовсе не та Светлана…
Множество мыслей не давало покоя. Теперь я должен был попасть в стационар и познакомиться с девушкой. Но как это осуществить? Уже дважды я находился на лечении в стационаре, каждый раз для того, чтобы оттянуть время и тем самым выложить неожидаемый никем козырь в интригах на работе против меня. С тех пор я уже несколько раз поменял место работы. Последнее меня вполне устраивало, я даже ожидал продвижения по службе. Впрочем, учитывая моё намерение покинуть Россию, теперь мне терять было нечего…
Да, казалось, затянувшийся в силу моего диссидентского мышления “период бурь и страстей”, почти всегда выливавшийся в конфронтацию с властями через администрацию предприятия, где я работал в то или иное время, как будто минул… Однако, вот, снова я вынужден был делать запрещённый ход: уйти на длительное лечение, “закосить”, что значило в последствие опять потерять работу. Но как же ещё я мог выручить Светлану? Как ещё я мог войти с нею в близкие отношения, если не оказаться с нею, равно терпящим бедствие в одной лодке?
Вернувшись домой с прогулки, я наглотался нейролептиков и вот, утром, с нарушенной дикцией и туманным болезненным взором отправился на приём к участковому психиатру.
— Почему вы не на работе? — встретила меня вопросом врачиха, бойкая пожилая женщина, пропускавшая в день через свой кабинет десятки больных, полубольных и здоровых. Одному выписывала рецепты, другому — больничный лист, третьему делала длительное нравоучение, четвёртого направляла в больницу, пятого — в стационар, шестого отправляла восвояси ни с чем.
— Я себя очень плохо чувствую, Мира Наумовна, — потупив печальный взгляд, я сидел в кресле для пациентов, у торца её стола.
— Что случилось?
Для спекуляции была нужна объективная причина, или событие, которое, будто, подействовало на меня так, что выбило из колеи и вогнало в депрессию. При этом не следовало сразу выкладывать все козыри, а дать сначала врачихе “завязнуть”, устать отбивать мои мячи.
Я представил себя провинившимся ребёнком и лишь слегка ударил, как бы импровизируя игру и, одновременно, пробуя своего противника (при этом нарочно “смазывая” удар). Впрочем, мяч покатился к цели…
Я сказал, что испытываю подавленность, не хочется больше работать и даже жить, с большим трудом поднимаюсь по утрам, ощущаю постоянную тревогу и страх, особенно вечером, отчего ночью мучаюсь бессонницей и лазаю неизвестно зачем по подвалам… Сказал, что на работе хожу сам не свой, как тень… И с сотрудниками возникают конфликты. От симптомов общего характера я перешёл к конкретным обстоятельствам, сказал, что будто работу, которую я делал в течение долгого времени, начальство не оценило и присвоило себе моё рационализаторское предложение. Вот почему, мол, будто я не хочу больше на работе ничего делать…
Ответный удар был грубым и прямолинейным. Впрочем, я не ожидал лёгкой победы…
— Пропишем лекарства, увеличим дозу… Небось, не пил таблетки-то в последнее время… Какой твой рабочий телефон? Я поговорю с начальником.
— Не пил,… — я сделал вид, что пропускаю мяч мимо. — Только, пожалуйста, не звоните на работу. Иначе меня уволят совсем…
Врачиха листала мою медицинскую карту. Там не оставалось пустого места для новой записи.
Я начал лихорадочно искать спасительный ход. Иначе… Сейчас начнётся установка новых лекарственных доз, а потом, после этого, будет уже поздно добиваться своего. Потому что выписывание рецепта — точка, конец приёма.
Она вытащила из стола чистый бланк, открыла пузырёк с казеиновым клеем, помазала кисточкой по карте и приложила бланк.
— Навряд ли мне сейчас помогут лекарства, — добавил я в пол-голоса.
— Как это так? — возмутилась Мира Наумовна. — На то и лекарства, чтобы лечить ими.
— Лекарства меня вконец делают идиотом. Я не могу их пить, когда работаю.
Оказывается, теперь мы играли не в футбол, а в шахматы.
“Вот тебе! Получай! — думал я. — “Вилка”!
— Значит, тебе нельзя работать. Назначим ВТЭК — получишь инвалидность.
“Коня” она потеряла, но, съев его, я подставил под удар своего, и вот, теперь она открыто угрожала ему, наивно полагая, что я не замечаю этого. Я знал, что ВТЭК, то есть Врачебно-Трудовая Экспертная Комиссия — дело непростое. Соглашаться — значило увязнуть в той комбинации, которой я толком не знал. Нужно было отступать, но так, чтобы с другой стороны нанести новый удар.
Мой “конь” шагнул — и противник потерял офицера.
— Понимаете, Мира Наумовна, — ответил я, — Я не хотел говорить, но у меня на работе сложилась необычная обстановка… Один мой сотрудник, — выдумывал я налету, — Подал документы на выезд в Израиль. Уже давно подал… И давно же он вёл со мной откровенные разговоры об отъезде… Делился, так сказать, всеми новостями, почему он всем у нас недоволен, уговаривал и меня уезжать, хотя я — русский, как могу поехать в Израиль, да и зачем… В общем, я обещал ему никому о наших разговорах не рассказывать. И действительно, никому — ничего… А совсем недавно, его вдруг вызвали в партком и к директору, и ещё куда-то… И он решил, будто бы это я, чтобы поскорее занять его должность, нарочно на него донёс… Так вот, он вчера набросился на меня с кулаками, прямо после работы, на улице… Ударил очень больно… Вот, посмотрите — какой у меня синяк под глазом… Сами понимаете, он весь не в себе, может неизвестно что вытворить… Угрожал ещё подловить в другом месте… Я так больше не могу… Я вчера позвонил своему начальнику домой, всё рассказал, чтобы приняли меры… Наверное, его теперь уволят… А может быть, наоборот, ничего не сделают, чтобы он не повернул это, как преследование… Мне начальник сказал, что в таких случаях просто ждут, когда у него подойдёт срок и он сам уволится… А срок у него — ещё месяц или два…
Врачиха внимательно выслушала мою долгую “исповедь”, а затем ретировалась, верно оценив силу моего хода: я ставил новую “вилку”. Под угрозой был её “Король”. Ей пришлось сдвинуть его на одну клетку.
“Теперь рокировка больше не разрешается”, — подумал я.
— Что же ты предлагаешь? Сесть на больничный? Больше двух недель нельзя. А он вряд ли уволится за это время. А, кроме того, я вижу, что ты не болен. Вполне здраво рассуждаешь… Если твой сотрудник не в себе, так это его вместо Израиля надо отправить куда следует…
Она не заметила, что та клетка, куда она передвинула своего “Короля” была под угрозой со стороны моего “Ферзя”. Впрочем, она была вправе прекратить игру в любой момент или переиграть свои ходы.
Казалось, такой её безапелляционный аргумент должен был сбить меня с толку. Однако ещё “во время оно”, когда я впервые в жизни пришёл в кабинет психиатра, уже тогда я понимал, что однозначно судить о том, болен человек психически или нет, есть прерогатива Господа Бога, а не человека, и мало кто из врачей мог взять на себя ответственность с этим не согласиться. Если жалуешься — значит болен. Только нужно продержаться, как можно дольше, чтобы психиатр устал и понял, что ты обращаешься не из прихоти — а значит, могут быть основания, а какие — так ли это важно?..
— Боюсь, что и больничный мне теперь не поможет…
Мой “Ферзь” двинулся на её “Короля” по диагонали всего шахматного поля. И мяч уже катился в пустые ворота… На трибунах свистели и кричали взволнованные болельщики!
Врачиха не решалась поверить в своё поражение, лихорадочно думала, искала выход: “Здесь “шах” — сюда нельзя… А может быть это уже “мат”?”
— Хорошо, я выпишу тебе больничный. А там посмотрим, что будет…
Она как будто уступала, но, я знал, что теперь она желала переиграть несколько ходов назад.
— Это будет лишь незначительная оттяжка времени, Мира Наумовна… А я чувствую из-за всего этого такую глубокую депрессию… Больше терпеть не могу… Я тогда лучше совсем уволюсь оттуда…
У меня дрогнул голос, как у заправского актёра. В ту минуту, наверное, я сам верил во всё сказанное.
Однако зазевавшийся было вратарь бросается наперерез к воротам, и отбивает-таки мяч, надеясь теперь отбросить его далеко через всё поле, раз и навсегда.
Одновременно и её “Ладья” встаёт на защиту “Короля”, преграждая путь моему “Ферзю”.
— Ложись в стационар, — Мира Наумовна полагает, что теперь она делает мне вилку”.
— Вы думаете, что это единственный выход?
Мяч ещё продолжает свой полёт, а я медлю с ответным ударом.
— Ничего больше предложить не могу…
Она полагает, что мне ни за что не уйти от её “вилки”.
И тогда я подставляю голову и — направляю мяч рикошетом в верхний правый угол ворот; а мой “Ферзь” просто берёт и съедает “Ладью”, снова угрожая “Королю” противника.
— Хорошо… Наверное, придётся в стационар, — тяжело вздохнув говорю я тихо.
— Ну, как же так?! — восклицает Мира Наумовна, с силой бросая на стол шариковую ручку. — Я не вижу, что ты болен!
Это был мат, но она не хотела в это поверить. И футбольный матч тоже был окончен, а публика на трибунах ревела от восторга.
Но врачиха просит переиграть:
— Выпишу больничный, чтобы у тебя не было сегодня прогула. И всё!
— Прогула не будет, Мира Наумовна, — испугался я, что судьи не зачтут мой удар головой, а партия в шахматы никем не понята. — У меня сегодня отгул.
— Вот и прекрасно!
Одной рукой она берёт рецепты, другой — авторучку.
Ни выигранный футбольный матч, ни победа в шахматы мне не помогли.
Я резко меняю тактику. На войне все средства хороши. Я превращаюсь в маленького ребёнка.
— Мира Наумовна! Я к вам редко обращаюсь! Но сейчас — поверьте — я больше не могу! — Мой голос снова дрожит, — Появился беспричинный страх… Что-то давит… Вот здесь… — я касаюсь ладонью своего затылка.
— Беспричинный? — врачиха пристально смотрит мне в глаза. — Давит?
Она долго проверяет меня взглядом, ждёт, какой я ещё выкину козырь. Её зрачки несколько раз мечутся из стороны в сторону, пытаясь спровоцировать меня отвести глаза и проявить подозреваемую ею мою неискренность; затем её глаза останавливаются и продолжительно тонут в моих испытывающим тяжёлым взглядом; пробуют что-то вытянуть, высосать, попробовать на цвет и вкус.
Но я остаюсь спокойным, пустым, безразличным ко всем провокациям…
“О, сила искусства перевоплощения! Откуда она у меня?”— думаю я, незаметно переводя дыхание, после того, как она “отпускает” мои глаза на свободу.
— Хорошо! — снисходит Мира Наумовна, постукивая по столу шариковой ручкой, о чём-то недолго думает…
“Какая мне, собственно, разница: отправить ли его восвояси, на больничный или в стационар? Он — мой первый пациент сегодня, а я уже устала. А ещё впереди целый день! И неизвестно кто и с какими “приколами” будет сегодня доставать! И у меня тоже — психика! Что, мне больше всех надо, что ли? А восвояси отправлю кого-нибудь другого...”
— Я вижу, что ты действительно в депрессии… Да и на работе у тебя, конечно, неординарная ситуация… Даже странно как-то! Ты ничего не выдумываешь со своим сотрудником? Смотри! Я позвоню — проверю!
— Нет! Что вы, Мира Наумовна! Всё — правда!
— Тогда, вот что,… — и она начала что-то быстро писать в моей медицинской карте, время от времени говоря:
— Надо тебе… действительно, немного подлечиться… Раз не хочешь сам пить лекарства,… я пропишу уколы… Тебе их будут делать в стационаре каждый день… Так… Внутримышечные… И ещё! Глюкоза! В вену… Не рассчитывай на отдых!.. Лечиться — так лечиться… Ишь ты!.. В Израиль, значит, собрался?
Я не отвечаю, молчу, будто бы понимаю её вопрос, как риторический, или будто совсем не понимаю, на что она намекает…
Она снова смотрит мне в глаза:
— Ты сам-то случайно не собрался заграницу? — она будто бы случайно набрела на эту мысль и теперь остановилась на ней, чтобы проверить и эту версию.
— Я?! — удивлённо отвечаю я. — Что вы, Мира Наумовна! Я — нет…
— Ты не придумал, случайно, своего сотрудника? Уж не тебя ли самого вызывали в партком?
— Да, нет! Что вы! Я и не думал о таком! Как это можно?.. Бросить родину… Он — еврей, я — русский. Пусть едет… Каждому — своё…
Я смотрю в глаза Мире Наумовне чистым правдивым взглядом. А сам, где-то глубоко на окраинах сознания думаю: “А ведь ты сама, возможно уже собираешь вещи, и не куда-нибудь, а именно в Израиль!"
— Смотри! Я проверю! Как его имя?
— Заславер, — называю я фамилию Владимира, того самого человека, который пострадал от предательства Никанорова, и уже уехал.
Она снова возвращается к медицинской карте. Но тема оказалась больно уж “выпуклой”. Она то и дело к ней возвращается.
— Ты у нас на учёте… И если собрался заграницу — тебе всё равно не разрешат… Я тебе говорю это так… На всякий случай… Ты передай это своему знакомому… Может быть он тоже где-нибудь на учёте состоит — раз на людей-то набрасывается с кулаками… У нас уже тут были подобные случаи… Многие теперь хотят получить иностранные паспорта, чтобы по заграницам кататься… Приходят к нам, конечно, за справками… А мы никакие справки больным не даём…
Временами она отрывается от писанины, чтобы ещё раз оценить состояние моего взгляда:
— А сегодня ты, конечно, лекарства не пил?.. — она пробует спровоцировать меня ещё раз на обман.
— Пил… Ведь я на работу не пошёл…
   — Хорошо,… — удовлетворённая таким моим ответом, она снова что-то записывает…
— Да… Ишь, ты!.. В Израиль, значит, собрался… Ещё один… А ты-то здесь причём?.. На него же просто прислали досье… В партком сообщают в первую очередь… Так ведь всегда бывает… Ну, а мы, к сожалению, узнаём об этом последними…
Наконец, Мира Наумовна закрывает медицинскую карту и обращается к медсестре, немому свидетелю “сражения”, сидящей за моей спиной. Только сейчас я вспоминаю о её присутствии. Чтобы не забыть свою роль, во время спектакля актёр не должен думать о публике…
Медсестра берёт мою карту. Я благодарю Миру Наумовну и выхожу из кабинета. Не обращая внимания на десяток пациентов, скучающих в ожидании своей очереди на кожаных креслах, полу-диванах или простых медицинских кушетках, расставленных вдоль стен коридора, я иду следом за медсестрой.
“Победа!”— ликую я внутренне и, вспомнив об этимологии этого слова, далее уже забываю обо всём и размышляю об явлении энантиосемии в психологии — теме для целой научной диссертации. Я, будто маленький ребёнок или послушное животное, поднимаюсь следом за медсестрой по лестнице, ведущей в помещение стационара, и лишь смутно догадываюсь, что, наверное, уже сегодня меня начнут “колоть”.
“А медсестра — хорошенькая!” — думаю я, разглядывая стройную фигуру молодой женщины. — “Интересно, на чьей она была стороне, наблюдая игру в шахматы и футбол? Неужели болела за эту мымру? Или ей здесь всё “до фонаря”? И как такое случается, что красивые молодые девушки выбирают такую профессию?.. А мымра — хитрая! Просекла-таки, что я намылился “сделать ноги”. Видно, не я — первый, кто излагал очередной вариант “Легенды про сотрудника”. Почему же всё-таки разрешила пойти в стационар? А может быть, это — ловушка? Лечился в стационаре — значит, болен. В Америку психов не пускают… Уж не заодно ли она с Борисом? А, может быть, он — зомби, которым она управляет? Недаром прописала мне уколы… Они, как будто, сговорились! Какая-то здесь кроется связь, ретроспекция параллельного мира, из которого недавно явился мне этот призрак… Мир полон знаков… Но я прорвался в подземелье Менатавра и… должен буду из него выбраться!
Это был конец августа 1989 года, когда я пренебрёг ожидаемым служебным ростом и вместо рабочей пятидневки шесть раз в неделю стал посещать стационар. Как и обещала Мира Наумовна, меня начали по утрам колоть внутримышечно — нейролептиками, вводить в вену глюкозу, а днём и вечером — кормить таблетками.
Несмотря на так называемую “трудотерапию”, заключавшуюся в изготовлении бумажных пакетов или — работе в мастерских, большая часть больных была предоставлена сама себе и коротала время от завтрака до обеда и от обеда до выдачи вечерних лекарств — как могла: кто-то слонялся по коридору без дела; кто-то уходил на улицу или, если жил неподалёку — домой; кто-то клеил пакеты или работал в мастерских, сколачивая ящики; кто-то проходил через процедуры, заключавшиеся в электросне и уколах, приёме лекарств, посещении врача; а кто-то просто спал в креслах, расположенных вдоль стен длинного коридора. Утреннее время почти целиком было занято процедурами, а дневное — сонной скукой. Наглотавшись лекарств, несмотря на запрет, больные дремали или крепко спали, опершись затылком в стенку. Чтобы предотвращать их от сна, администрация диспансера разрешала покидать диспансер, с одним условием: после утренних процедур больной должен был обязательно присутствовать при раздаче дневных и вечерних лекарств.
По складу своего характера, не вынося безделия, я старался рационально использовать свободное время: много читал, а также записал многое из того, что изложено выше.
В стационаре находилась палата для тяжело больных, остававшихся в здании круглосуточно. То и дело по утрам туда вносили капельницы на штативах. Не узнав среди прочих больных Светланы, с первого дня я начал усиленно наблюдать за палатой тяжело больных. Для этого, в свободные от процедур часы я занимал место в кресле, неподалёку от входа в палату, и принимался за чтение, время от времени отрывая взгляд от книги, когда кто-либо выходил из палаты.
Трудно передать, с каким волнением я ожидал появления Светланы. Ведь она должна была быть точной копией Софии! А как я желал увидеть вновь ту, что уже не существовала в своём земном облике!
Вот уже второй день, как я находился тут, и моя книга оставалась открыта на одной и той же странице. Когда-то Николай Бердяев стал для меня откровением. Теперь же, надеясь найти у него ответ на мучившие меня вопросы, я был тем не менее не в состоянии сосредоточиться, чтобы вникнуть в смысл его “Философии Свободного Духа”.
Время шло, а Светлана всё не появлялась.
“Может Галина назвала мне не Фрунзенский, а какой-нибудь другой диспансер?” — думал я. — “Или Светлану перевели в больницу? Неужели я что-то напутал, и она здесь совсем не должна быть… Или… Неужели она — одна из тех больных, что я уже здесь видел, и значит — вовсе не моя Светлана! Вот почему я до сих пор её не увидел! Её просто здесь нет! Я не могу её узнать, потому что дочь Галины — совсем другая Светлана!”
От этой мысли, впрочем, мне стало как-то одновременно и горько и легче…
“Итак, все приложенные усилия, чтобы попасть в диспансер, были напрасны! Ну и хорошо! Отдохну здесь хотя бы… Подлечу нервы… Это вовсе не помешает… Зато так — спокойнее. Зачем мне всё это? Ведь я собрался в Америку! В Америку? Уж не схожу ли я с ума? Какая может быть Америка! А действительно, не схожу ли я с ума? Такое бывает… Из-за стресса… Ведь придти к мысли, чтобы навсегда покинуть родину не может происходить без потрясения, хотя бы подсознательного… Так может быть я и не выдержал? “Поехала”, как говорится, “крыша”? Недаром же и приведения являются… Да и Софья! Может быть и она — такое же приведение, как Борис? Или оба они — моя галлюцинация? Вот стали делать уколы — и моё сознание начало приходить в норму, отчуждать от себя ирреальные образы...”
Мне стало почти дурно от этих мыслей. Чтобы отвлечься, я начал внимательно изучать больных. Кто бы из них мог быть похож на дочь Галины? Наверное, ей не должно быть больше двадцати лет…
Из всех присутствовавших на дочь Галины (если то была другая Светлана) с большой натяжкой могли походить только две молодые женщины. Остальны “психи” в основном были мужики-алкоголики, среднего и пожилого возраста. Было также и несколько безликих женщин, неопределённого возраста. Ни одного интеллигентного лица тут не было и в помине.
“И как это угораздило меня попасть сюда!”— думал я, разглядывая лица больных, — А может быть и моя физиономия вовсе “не лыком шита”? Иначе как бы я прошёл через Миру Наумовну? Неужели я на самом деле болен?”
От таких мыслей мне стало совсем не по себе. Я снова и снова начинал сомневаться, ловить себя на том, что постоянно об этом думаю…
“Может быть София и Светлана — это моя шизофреническая “идея-фикс”, граничащая с галлюциногенной манией, о которой я никому не смею поведать, ношу в себе, зацикливаюсь, и придумываю подобие внутренних психологических “оправданий”, на уровне подсознания накручиваю несуществующие события… Ведь есть же такие люди, “бароны Мюнхаузены”, которые не могут не врать, придумывают разные истории, чтобы покрасоваться перед слушателями. А если нет слушателя? Что если у меня — раздвоение личности? И одна его половина, подсознательная, как бы “рассказывает” другой половине, сознательной все эти невероятные события про инопланетян, приведений, так что в сознании перемешались реальные лица и события с нереальными… Неужели — это болезнь? Что же мне делать, если это так? Я не в состоянии не верить всему, что было! А верить — значит продолжать сомневаться в своих мысленных способностях! Тоже, наверное, должен был чувствовать Гамлет, после того, как повстречал призрак своего отца...”
Тут ко мне подсел какой-то весельчак-мужичок, по имени Коля, реабилитирующийся алкоголик. Пришлось отвечать на пустые вопросы, поддерживать разговор о всякой ерунде: где работаю, сколько платят, женат-не-женат, есть ли дети, какая и где квартира… Вытянул из меня, что я — инженер-электронщик. А у него оказался старый ламповый радиоприёмник, который он очень любил слушать, когда он у него работал, пока не сгорел. Упросил меня зайти к нему домой, посмотреть, нельзя ли починить. Договорились — после обеда. К моему счастью долго на одном месте Коля усидеть не мог. Его всё время несло поговорить с кем-нибудь ещё. Увидев проходившую по коридору женщину, он окликнул её:
— Эй, Люба! Это никак ты!
Женщина обернулась.
У неё было какое-то красное лицо, болезнь, что в народе называют, “рожей”. И я подумал, что, видимо, болезнь эта психического или нервного порядка. Как я слышал от моей тёщи, случается такое от чьего-то “дурного глаза” или злого наговора, и вылечить почти невозможно, иначе как ворожбой.
— Нет, это не я, — ответила больная.
— Как не ты? — Коля забыл про меня поднялся, — Аль не помнишь, как в прошлом годе целовались в подъезде.
Он пошёл следом за женщиной.
И в этот самый момент я увидел Светлану!
Как выразить тот поток мыслей и хаос чувств, что я испытал, случайно взглянув на дверь палаты тяжелобольных!
Я увидел девушку, своим обликом знакомую мне, но выражением лица и движениями весьма отличавшуюся от той, которая однажды приковала моё внимание своею необыкновенной красотою!
“Неужели ж то она?!”— со скорбью подумал я. — “Что сталось с её красотой?! Однако, нет никакого сомнения — это она!”
И всё же я с трудом верил своим глазам!
“Тем не менее: свершилось! Моя безумная догадка оправдалась! Все сомнения рушились! Значит я не схожу с ума! Однако какой ценою добыта моя уверенность в своих умственных способностях — ценою болезни несчастной девушки!”
Светлана вышла из палаты, сонно и неуверенно придерживаясь левой рукою за косяк двери. Она была с нерасчёсанными волосами, в домашнем халате. Через её левое плечо было переброшено полотенце. В другой руке она держала пустую эмалированную кружку. По всей видимости, она только что проснулась, хотя времени уже было около двенадцати.
Девушка скользнула безразличными глазами по сидевшим рядом со мною больным — и я вздрогнул не то от мысли, что она вдруг как-то узнает меня, не то от поразившей меня пустоты её взгляда. Но конечно, она не узнала меня, медленно, едва передвигая ноги, короткими шагами направилась по коридору.
Я с состраданием смотрел ей вслед, пока она не скрылась за поворотом, у лестницы.
Перед моими мысленным взором всплыли воспоминания: вечерние прогулки через поля, пение соловьёв, Софья, сидящая со мною на изогнутом стволе берёзки; солнечные блики, мерцающие сквозь молодую листву деревьев и через наши закрытые веки; лёгкое дуновение ветра, ласкающее её волосы; лесные пейзажи уходящие вдаль и сливающиеся с линией горизонта; чаепития на веранде и наши бесконечные беседы, вызывающие в груди волну экстаза…
Возможно ли такое отличие оригинала от копии? Какая-то злая сила вторглась и исказила прекрасное! О! То — течение времени! Это оно, неумолимо отняло самую малость, какой-то маленький штрих! И этого уже достаточно, чтобы обезобразить святыню! Во что ты превратило, проклятое время, это прекрасное создание, всего за какие-то пол-года!
И вот перед моими глазами всплывает иная картина: руины домов, брошенной на произвол судьбы деревни Перово… Недаром там обитала нечистая сила, чуть не погубившая меня! Это она вторглась и сюда, исказив облик бедной девушки…
Мои мысли прервались появлением возвращавшейся Светланы. Она шла обратно ещё медленнее, держа перед собою кружку с водой. Когда девушка приблизилась настолько, что стало возможным снова различить черты её лица, меня опять поразил её бессмысленный взгляд, погружённый в воду, которую она боялась расплескать. От напряжения мышц её лицо напоминало бледную маску, надетую как будто насильно на сломленного волей человека.
Прошло ещё три дня. Со своего “наблюдательного поста” каждый день я мог видеть Светлану всего по одному разу, примерно в одно и то же время дня, когда она выходила из палаты за водой. На шестой день моего пребывания в стационаре, в субботу, девушка появилась в коридоре дважды. И мне показалось, что оба раза она посмотрела на меня. Все эти дни, украдкой наблюдая за нею, я терялся в догадках, что же такое на самом деле случилось со Светланой: что послужило причиной её болезни, почему она оказалась тут, да ещё среди тяжело больных? Неужели всему виной — реинкарнация Софьи? Или, как говорила, инопланетянка, это — из-за её неудачного романа с одноклассником? До сих пор заговорить с девушкой у меня не было случая. Да и решиться на это я никак не мог. Ведь Софья запретила мне проявлять какую-либо инициативу!
В тот день, когда я узнал среди больных Светлану, мы с алкашом Колей отправились к нему домой. Я взял у него радиоприёмник, проковырялся с ним дома несколько часов, пока не нашёл сгоревший диодный мост. В другое время, я бы сразу определил такую простую неисправность. А тут — никак не мог собраться с мыслями, подобрать соответствующую замену. Возвращая в понедельник отремонтированный приёмник его владельцу, на его вопрос, сколько стоила работа, я ответил: “Десять рублей”. Для него это, конечно, оказалось слишком много. Он ничего мне не ответил, забрал приёмник, денег не заплатил, но зато больше ко мне не подходил и не отвлекал пустой болтовнёй.
Так уже шла вторая неделя моего пребывания в диспансере. Я всё боялся, что Светлану вот-вот переведут в больницу, но не мог поверить в такое. Что же, иначе делала в ней инопланетянка? Она не могла не узнать, что я здесь и что, следуя её указаниям, иду на контакт. Хотя бы теперь она должна была сделать так, чтобы больной стало лучше и чтобы она осталась в диспансере.
Чтение моё несколько продвинулось. Я уже заканчивал первую часть книги, занятой разбором философско-религиозной терминологии. Впрочем читалось с трудом: из-за лекарств, рассредотачивавших моё внимание, приходилось совершать над собой насилие: чтобы сохранить в памяти прочитанное — по несколько раз перечитывать одни и те же страницы.
Светлана стала совершать свои походы за водой чаще, по три — четыре раза в день. Теперь она не выходила более из палаты непричесанной или в халате. На ней было лёгкое ситцевое платье, с мелким рисунком ландышей. Несколько раз мы встречались взглядами. Что-то изменилось в её глазах в лучшую сторону. Я понял, опасения мои не оправдались, что ей стало лучше; и это подтверждало мою мысль, что Софья меня узрела и начала действовать.
Впрочем, казалось, что жизнь в диспансере как-то застыла. Изо дня в день повторялось всё одно и то же. Мне было необыкновенно скучно. Много раз я находил себя погружённым в глубокий сон. Действие лекарств, дозы которых повышали каждый день, пьянило до такой степени, что в сновидениях я начал находить особенное удовольствие. Тяжёлым было возвращение к действительности. Записывать в этот дневник стало совсем нечего. И к чтению я потерял всякий интерес. “Скучно жить на белом свете, господа..,”— вспоминаются по этому поводу слова Николая Васильевича Гоголя…
На третьей неделе, в понедельник, я увидел Светлану, прогуливавшуюся по коридору туда и обратно, как многие другие больные, бесцельно слонявшиеся по отделению из-за неспособности сосредоточить своё внимание на каком-нибудь полезном деле.
В прошлую субботу я не пришёл в стационар. Только что объясняясь с лечащим врачом, добродушным пожилым дядькой, я сказал, что будто был простужен и решил отлежаться дома. Он сделал вид, что поверил.
По-видимому в психическом состоянии Светланы что-то ещё более изменилось в лучшую сторону. Целый день она находится среди прочих больных и лишь иногда заходит в свою палату. Несколько раз мы снова встречались глазами, но я делаю вид, будто не знаю её. Взгляд её стал осмысленным. До сегодняшнего дня она как будто не выделяла меня из среды всех других, будучи глубоко погружена в себя. Теперь же я чувствую, что она тайком поглядывает на меня, так же, как я — на неё. Неужели моё отсутствие в субботу испугало её, что я могу больше не появиться? Если так — то моё существование для девушки приобрело какой-то смысл и даже стимул выкарабкаться из болезненного состояния.
Во вторник я увидел её, с книгой в руках. Она сидела в том самом кресле, которое было облюбовано мною.
Я начал слоняться по коридору, уподобившись окружающим идиотам, потому что все места были заняты.
В этот день, проходя мимо Светланы, я заметил, что её чтение почти не продвигается. Из-за своего недуга и лекарств, конечно, она была не в состоянии концентрировать внимание в достаточной степени, чтобы читать. И всё-таки она продолжала сидеть в моём кресле и держать на коленях книгу, как когда-то я. Никто из полу-сотни больных никогда здесь не держал в руках книг! Что же это означало?! Она подавала мне знак! Она будто бы говорила мне: “Смотри! Я не такая, как все они — я такая, как ты!”
Я ходил по коридору туда и обратно и подметил, что девушка действительно незаметно наблюдает за мной! Вполне вероятно, она давно заметила моё внимание к ней и не смогла в ответ не заинтересоваться мной в этом скупом на события мире дураков…
Каждый раз, как только я приближался, она как будто невзначай отрывала глаза от книги, смотрела по сторонам, а затем — на меня, уже подошедшего на близкое расстояние. И вот, в один такой момент кресло, рядом с нею, освободилось — и я, не раздумывая, присел.
Девушка заметно напряглась, погрузила глаза в книгу. Я положил на колени дипломат, вытащил своего Бердяева и начал листать…
Со стороны можно было подумать, будто все мысли Светланы были поглощены содержанием книжонки какого-то малоизвестного современного писателя, что я определил, украдкой взглянув на страницы её чтива! Конечно, такого не могло быть! Да и мои мысли тоже были далеки от многочтимого мною Бердяева!
Так мы оба сидели, делали вид, что читаем, а в это время между нами налаживалась какая-то мистическая связь…
Я думал о Софье, которая трансцендентально пребывала совсем рядом, мысленно обращался к ней с просьбой дать ответ на мучившие меня вопросы: что случилось со Светланой, удалось ли Софии сделать выводы относительно онтологии человека, что будет дальше в моих отношениях со Светланой? И так далее, и тому подобное — всё то, о чём я столько раз спрашивал себя…
Мы просидели рядом около полу-часа, ловя краем глаз каждые движения друг-друга. Казалось, время остановилось… Но нет… Оно текло с тою же неумолимой скоростью, о чём оповестила всех больных повариха, громко захлопав в ладоши и закричав на весь коридор: “Обед! Обед! Обед!” — подобно птичнице, созывающей неразумных животных для кормления.
Некоторое время мы продолжали ещё оставаться на своих местах, не желая нарушать нашего безмолвного диалога. Но все больные спешно двигались по коридору к столовой, и мы почти уже остались одни…
Светлана не выдержала — поднялась и скользнула в открытую дверь своей палаты.
Пришлось и мне спрятать Бердяева в дипломат и направиться по коридору вслед за последним больным.
Получив тарелку горохового супа на первое, картофельное пюре, с зеленоватой котлетой, на второе, и стакан бледного чая, на третье, — я принялся за обед. Когда суп был съеден, я заметил Светлану. Она несла на подносе свои тарелки.
Вокруг было достаточно свободных мест. Однако, она выбрало место за моим столом: опустила поднос — села напротив меня.
Я резко притормозил процесс поглощения еды.
  Девушка начала медленно, без аппетита, есть суп. И я старался протянуть время со своей едой. Впрочем, котлета и без того просто не лезла в горло. В другой бы раз я и не стал её есть. Но сейчас… Сейчас я чувствовал, что необходимо тянуть время, чтобы уловить тот момент, когда станет невозможным, не обменяться какими-нибудь словами. Но вот, я уже допил весь чай — и должен был либо покинуть столовую, либо заговорить.
Девушка, напротив меня, будто ничего не видя, кроме своей тарелки, молча говорила мне: “Кто ты? Ты видишь, что мне плохо? Пожалуйста, помоги мне! Если ты сейчас уйдёшь — это будет означать, что я тебе не нужна… Это будет означать то, что я вернусь в палату и больше не выйду к тебе… Это будет означать возвращение моей болезни… Мне будет ещё хуже, чем до этого… Неужели ты просто так встанешь и уйдёшь, неужели ты бросишь меня после всего того, что было?.. Разве ты не видишь, что я всё время думаю о тебе?..”
Я рассуждал так, что если всё-таки заговорю, то вовсе не проявлю чрезмерной инициативы, против которой была Софья. Ведь фактом выбора столика, Светлана однозначно первая делала выбор, указывала мне без слов, что готова пойти на контакт. Уйти и не заговорить, означало бы то, будто я не желаю знакомства с девушкой. О! Не так ли это было уже когда-то давно, когда я позорно бежал из девятого класса — в ПТУ, а потом — из-под окна той немецкой девочки, в которую был влюблён? Может быть на самом деле тогда я был тоже нужен? Несмотря на разницу наших возрастов… Теперь я стал много старше, а комплекс неполноценности всё ещё был не преодолён!
“Эй! Иди сюда!”— будто бы говорила мне Светлана.
“А разве не из-за неё я здесь?”— подумал я, — “Так какие же ещё могут быть сомнения?”
— Хотите почитать интересную книгу? — спросил я, не будучи в силах поступить иначе.
Девушка не ожидала вопроса, спешно проглотила кусок котлеты, чуть не поперхнувшись.
Не отнимая глаз и опустив голову к самой тарелке, она прошептала:
— Хочу…
— Тогда встретимся на улице?
В знак согласия Светлана ещё ближе приблизилась к тарелке, в которой оставалась половина котлеты, проколотая вилкой, но ещё на разломанная на четверти.
“Если ты голоден и знаешь, что в ближайшее время есть будет нечего”, — думал я, спускаясь по лестнице, — “То подобную котлету можно съесть только частями, чередуя гарниром и запивая какой-нибудь жидкостью. Иначе легко подавиться… Что же Галина, не приносит ей другой еды из дому?”
Четверть часа спустя девушка вышла из диспансера. На ней было другое платье, тоже с цветами, а сверху — кофта, серого цвета.
Стояли ещё тёплые осенние дни.
Она подошла ко мне и сразу же проговорила:
— Пойдём скорее, а то все видят…
Мы перешли улицу Чехова и углубились в Успенский переулок.
— Меня зовут Андрей, — представился я.
— А меня — Светлана, — продолжая торопливо шагать ответила Светлана.
— Куда мы спешим? — я едва успевал за ней. Из-за инъекций глюкозы я так растолстел, что у меня плохо сходились штаны, и я опасался их просто порвать.
— Ах, да! — Светлана сбавила темп, — Я просто боялась, что “психи” подумают что-нибудь нехорошее, если увидят нас вместе.
— Пусть думают, что хотят, — улыбнулся я, — На то они и “психи”…
— Я не могу так, — сказала она, поднимая на меня глаза и останавливаясь. — Куда мы пойдём?
— Не знаю…
Мы смотрели друг на друга. В её голубых глазах что-то вспыхнуло. Она смутилась, отвернулась к забору.
— Пойдём в Сад “Эрмитаж”! — предложил я.
Мы тронулись дальше и долго молчали, оба не находя нужных слов.
В Саду, между бездействовавшим фонтаном, выполненном в стиле сталинского барокко, с горельефами умывающихся женщин, и — деревянной беседкой, с самобытным названием “Читальня”, мы нашли пустую скамейку и, расположившись на ней, ещё долго не переставали молчать.
— Я увидел, как вы читали какую-то глупую книжку,… — начал я.
— Почему “глупую”? Светлана вроде как обиделась.
— Ну, не обязательно глупую… Однако есть более интересные книги…
— Какие?
— Например, философские…
Я хотел было съехать на своего “конька” — философию и “толкнуть” какую-нибудь “мысль”, но вовремя спохватился.
— Я никогда не интересовалась наукой, — казалось, девушка вступила со мной в какой-то спор. Наверное, Светлана, преодолев внутренние преграды и решившись на свидание со мной, в подсознании с трудом удерживала натянутую “пружину”, готовую в любой момент сорваться, прервать наше едва начавшееся знакомство — сделай я что-нибудь неправильно.
— Наука науке — рознь… Философия помогает человеку лучше себя осознать, — я невольно впадал в рассуждения и со страхом чувствовал, что зря это делаю. Однако меня несло. Наверное и у меня была своя “пружина”. — Даже психические недуги путём осмысления причины их возникновения можно преодолеть. И это — лучше, нежели глотать лекарства, отравляя свой организм…
— Но ведь вы же тоже здесь лечитесь!
Светлана не смотрела на меня, отвернувшись в сторону.
— Понимаете в чём дело, — начал я оправдываться, не зная как выкрутиться, — Мне нужно пробыть в стационаре некоторое время, чтобы наладилась на работе обстановка. Если же я перестану принимать таблетки и делать уколы, то меня могут выписать, и мне придётся вернуться на работу.
— Конечно, вы правы, — продолжал я, — “Врачу, исцелися сам”. Какое право я имею чему-то учить, если сам не лучше. Оставим этот спор… Я был неправ… Просто не знал, с чего начать и о чём говорить… Мы так странно познакомились… И давай перейдём на “ты!”
— Давай… — Девушка пошевелила плечиком и повернулась ко мне.
— Вы,… — начал было я и “споткнулся”.
— Ты! — поправила она меня.
— Да… Ты специально села ко мне в столовой?
— А ты?
— Я? А что я?
— Книжку читал… Наблюдал за мной…
— Да…
— Я сразу заметила…
Мы снова замолчали.
Падали жёлтые кленовые листья. С Каретного Ряда доносился слабый гул автомобильного потока.
— Ты просто — самый нормальный среди всех! — прервала паузу Светлана.
— Спасибо за комплимент! Ты, между прочим, тоже!
— Я давно заметила, что ты следишь за мной… Сначала мне было очень плохо. А потом… Я стала выходить из палаты… И каждый раз, зная, что ты посмотришь, старалась, ну, как бы, держать себя в форме… И поэтому мне стало лучше… Спасибо тебе! Скажи честно: а почему я привлекла твой внимание?
— Ты самая нормальная из всех… И ещё… ты — молодая и… красивая…
Светлана заулыбалась, склонилась в поясе, пытаясь скрыть от меня своё смущение.
— Только, Светлана, — я посмотрел в даль, на здание театра, — я сразу должен тебя разочаровать… Или чтобы между нами не было неясности,… — я коснулся её руки, упиравшейся ладонью в сиденье скамьи, — Я женат… У меня трое детей…
Девушка резко выпрямила спину.
— Я догадывалась об этом, — прошептала она и взяла мою руку. — Твои руки… Они такие же, как у него!
— У кого?
— У меня был парень, которого я… люблю…
— Он бросил тебя?
— Как ты догадался?
— Сюда не все, как я, попадают по своей воле, — я кивнул головой в сторону, откуда мы пришли. — И ты всё равно его любишь?
— Не знаю… Наверное нет.
— Я хочу помочь тебе, чтобы ты не зациклилась на своей беде… Поверь, что в жизни много несчастья… И то, что с тобой сейчас, пройдёт. Наступит день, когда ты скажешь о себе в третьем лице: “Та, которой я была десять лет назад...”Ты будешь ещё не один раз счастлива. В жизни ничего не стоит на месте…
— Но и не повторяется…
— Верно… А говоришь, что не любишь философию…
Мы оба печально улыбнулись, глядя друг на друга.
— На этой неделе мне стало легче… До этого каждый день ставили капельницу. Даже если ты женат… Давай встречаться… Пока мы оба здесь…
— Светлана! Неужели ты,… — я не договорил, опасаясь продолжения её откровения.
— Нет-нет! — она хотела было выпустить мою руку, но почему-то удержала в своей, — Я не хочу об этом думать!
Она перебирала мои пальцы своими. Я боялся её остановить, чтобы не огорчить.
— У тебя такие же руки, как у него, — сказала она опять, — Сильные…
Светлана проглотила застрявший в горле ком.
“Почему “сильные”?”— подумал я.
— Мы были с ним, — случайно она коснулась моего безымянного пальца, с кольцом, и — вдруг выпустила мою руку из своей, — Мы были с ним… — как муж и жена…
Она резко поднялась.
— Что-то разболелась голова, — прошептала девушка, — Как бы снова не стало хуже…
— Пойдём обратно, Света! — Я тоже поднялся и стоял рядом.
— Угу… — кивнула она.
— Мы будем встречаться! — предложил я после долгого молчания, когда мы уже выходили из ворот Сада “Эрмитаж” и приближались к посольству Бурунди, — Если, конечно, ты хочешь… — поспешил я добавить, чувствуя, что и без того уж очень скоро Светлана открыла мне свою душу.
— А ты, правда, хочешь?
— Да.
— А как же твоя жена?
— Не спрашивай! Это сейчас неважно. Потом я объясню…
Мы перешли на левую сторону переулка, миновали посольство Бенин, где не наблюдалось никакой жизни, и даже у входа отсутствовал милиционер-охранник.
— Ты прости,… — Светлана остановилась, тронула слегка меня за рукав плаща, — Я наверное сильно не в себе… Я столько тебе сказала такого… Хотя я тебя совсем не знаю… Ты не будешь потом смеяться надо мной?
— Что ты! Светлана! Я понимаю, как тебе тяжело! Рассчитывай на меня как на искреннего друга и помощника!
— Только ты никому не рассказывай. Не расскажешь?
— Кому же я буду рассказывать?
— Им,… — она кивнула в сторону улицы Чехова, где находился диспансер. — Наверное они будут спрашивать обо мне… Наверное они видели нас вместе…
— Светлана! Я обещаю, что ни о чём не узнает ни единая душа!
— А если они начнут спрашивать?
— Я отделаюсь общими фразами. Они ничего от меня не узнают. Только и ты не проговорись, что я здесь “закосил”.
— “Закосил”! А мне показалось, ты таких слов не говоришь…
Мы остановились на улице Чехова, в крошечном угловом “кусочке природы”, образуемом скамейкой и двумя деревьями, закрывавшими её своею листвой.
— Присядем! — предложил я.
— Нет. Я не хочу, чтобы нас увидели вместе… Встретимся завтра в Саду, сразу после завтрака, на той же скамейке.
— У тебя разве нет никаких процедур?
— Выпью лекарства — и довольно с них!
— А ты можешь обходиться без лекарств?
— Нет. Не могу. Меня ещё Серёжа к “колёсам” приучил…
— Его звали Сергеем?
— И зачем я тебе всё рассказываю?! — Светлана смахнула тыльной стороной ладони слезу, — Он их где-то доставал и постоянно мне приносил…
Девушка присела на самый край скамейки, помолчала немного, а потом добавила:
— Я тогда стала плохо учиться… Не могла ни на чём сосредоточиться. Из-за него… А он… вызвался помочь… с домашними заданиями… Вот тогда-то и предложил свои таблетки. А сам их не употреблял… Врачи говорят, что я так к ним привыкла, что теперь должна их пить до конца жизни! Прописывают рецепты… Бесплатные…
Последние слова Светлана произнесла с каким-то надрывом и вызовом!
Помолчав немного, и, видимо, не найдя больше что сказать, она поднялась, и зашагала в сторону диспансера. Я направился следом. Пройдя метров с двадцать, она обернулась и показала мне рукой, чтобы я перешёл улицу в другом месте. Я остановился — и стал ждать, когда проедут машины.
В тот день я больше не видел Светланы. Видимо она сразу же ушла в свою палату.
“Бедная!”— думал я стоя в очереди за вечерними лекарствами. — “Наверное сейчас лежит, уткнувшись в подушку, вспоминает всё, что мне рассказала, переживает, зачем поведала “первому-встречному” о своём “горе-злочастии”. Конечно, это — лекарства: растормаживают — и кажется, что кругом все хорошие, и не могут тебя не понять. А если б то был не я, и вовсе не “хороший”, а такой, что бросил её! О бедная девочка! И это тебя не научило быть осторожной! Какая ты — беззащитная! Что ты будешь делать дальше в этом мире? Как я смогу тебе помочь? Ведь я… скоро уеду… Может быть нужно порвать всё сразу? Иначе будет новая беда… Но как я могу? Ведь теперь, когда ей стало лучше, благодаря моему появлению, — как я могу вообще сделать что-то, что способно опять повергнуть бедняжку в пучину её страшного недуга? По крайней мере не сейчас… Пусть пройдёт время… Я постепенно подготовлю её ко всему и медленно выведу из этого адского состояния...”
Следующим днём была суббота. По субботам у меня не было таких процедур, как электросон, и глюкозу тоже не кололи, давая моим распухшим венам немного зарубцеваться. Поэтому, получив лекарства, я поспешил в Сад “Эрмитаж”.
Смешанные чувства владели мною…
В моём сознании одновременно пребывал облик той девушки на газоне, что когда-то я созерцал и что так прочно вписался в мою память, а также — образ Софии, которая помимо моей воли завладела моим сердцем; и теперь — ещё один образ — образ несчастной больной Светланы, с которой меня свела судьба…
Можно ли сравнивать друг с другом все три предмета моего сознания?
Несчастье изменило девушку настолько, что прежней Светланы в действительности больше не существовало. Не было в действительности теперь и Софии. Была лишь больная, доведённая до отчаяния и готовая раскрыть свою душу всякому, кто выслушает её или просто сделает вид, что готов помочь…
А может быть это и есть — лучшая панацея от всех бед — отнестись участливо или хотя бы просто терпеливо выслушать чужую беду?
Что означало, что несло для меня теперь это новое свидание со Светланой?
Что одновременно значило продолжение нашего контакта для неё, а также для нас обоих?
Вольно ли или безвольно, я оказался связан с проблемами Светланы. Я не мог теперь бросить несчастную девушку, доверившуюся мне и ожидавшую от меня помощи — такой элементарной: временного моего присутствия, но всё-таки, значит и участия…
Каково теперь было моё отношение, точнее, какие я испытывал чувства к Светлане? У меня совсем не было того вдохновенного подъёма, что я испытал этой весной, когда увидел её впервые на том газоне. А может быть мне всё тогда показалось преувеличенным, и она вовсе не была такой прекрасной? Может быть я субъективно воспринял её в тот миг именно такою, что вызвало у меня галлюцинацию явления Софии просто в силу моего болезненного психического состояния? Но тогда почему я снова встретился с нею? Ведь это она! Она!!! А вдруг я ошибаюсь? Вдруг это совсем не она? Ведь она — теперь такая другая! Что мешает сейчас посмотреть мне на Светлану другими глазами? Неужели только то, что теперь я знаю, что у неё кто-то был до меня? А если отбросить все предрассудки? Может быть она та же девушка, с газона? Ведь когда я увидел её впервые, как говорила София, у неё был неудачный роман… Значит я видел её такою, когда у неё уже был этот роман… Значит ничего не изменилось… Она — та же самая! Наверное, это я изменился. Все проблемы во мне! И если я посмотрю на неё теми же глазами, как тогда, когда она предстала мне в автобусном окне, будто в раме полотна великого художника, — может быть тогда всё вернётся назад? Может быть это и есть то, что пытался выразить Гёте?
О! Как же мне вернуть то замечательное мгновенье? Как мне увидеть её такою же прекрасной? А может быть всё дело в понимании Прекрасного как такового? Может быть я просто потерял способность его чувствовать и понимать?! А не прекрасно ли само то, что сейчас происходит? Ведь если слишком пристально изучать прекрасное — не становится ли оно безобразным, под лупой скептического взгляда?..
И всё же я испытывал чувство глубокой жалости к несчастной, отдалённо напоминавшей мне тех двух, на кого она была так похожа. Я не испытывал к ней любви… Во мне ничего не горело… Я ничего не хотел… Не было ни любви к жене, ни… к возможной любовнице… Что же… Что же хотел тогда Фауст, искавший свой идеал, вопреки всем моральным запретам? И если я не гожусь на роль Фауста — то какое право вообще я имею занимать место под Солнцем?! Чем меня не устраивает эта юная девушка, младше меня на пятнадцать лет, готовая меня полюбить или… быть может… уже влюблённая? Нет! Что-то не в порядке со мною…
  Да, я сострадал её беде по-христиански… Какой-то желторотый недомерок соблазнил и бросит ту, что ценнее всех сокровищ мира; ту, которая может осчастливить умеющего чувствовать… Разлагающее тление последствий этого зла обезобразило прекрасный образ… Нет! Нужно… Необходимо исправить ошибку! Всё вернуть на прежнее место, чтобы она всё забыла… И тогда она станет такой же красивой! Тою же, моей Светланой!
Увы, ничего не стоит на месте… Мы с Софией планировали, что я и Светлана будем счастливы… (О! Как глупо планировать такие вещи!) И что благодаря нашему счастью свершится великая миссия: через земную любовь двух существ спасутся целые два мира!
Но увы… Какая теперь любовь… Светлана — не та… Убогое существо… На лице её будто бы навсегда застыли слёзы пережитой трагедии… А чтобы скрыть их — маска тупой таблеточной эйфории… Вялость, сонливость, зацикленность на себе, — разве всё это способно сделать девушку привлекательной? Напротив, всё это даже отталкивало меня от неё. Мне совсем не хотелось с ней встречаться. Зачем мне всё это нужно?! У меня столько проблем! Жена, дети, отъезд в Америку! Что я за придурок такой?!
Погружённый в тяжёлые размышления о тщете существования, я сидел в саду на вчерашней скамейке. Негреющее осеннее солнце, яркие жёлтые листья, карканье ворон, редкие прохожие, — всё соответствовало гамме моих чувств и мыслей.
— Здравствуй! — услышал я знакомый голос за спиной.
Это была она.
Я поднялся, взглянул на девушку.
Она улыбалась, жмурясь от солнечного света. Что-то в её лице изменилось со вчерашнего дня.
— Как ты себя чувствуешь?
Светлана медленно обошла скамейку вокруг, приблизилась ко мне.
— Мне лучше. Я решила попробовать бросить таблетки. — Она остановилась напротив меня. — Пойдём куда-нибудь?
И не дожидаясь моего ответа, Светлана двинулась по тропинке к зданию театра. Я направился следом.
— Сколько лет твоим детям? — спросила она, когда я поравнялся с нею.
Я назвал возраст своих детей.
— Я люблю маленьких… В прошлом году, летом, я работала воспитательницей в детском саду.
Мы прошли мимо детской площадки, направились в другую часть Сада, к стоявшей особняком белой миниатюрной беседке, из металла, с синей крышей и деревянными скамейками, и расположились внутри. В этот час в саду было мало гуляющих. В основном — мамаши и бабушки, с колясками или маленькими детьми.
Я попросил Светлану рассказать о себе.
— Я хотела это сделать, — откликнулась она с радостью на моё предложение. — Ты меня прости… Вчера я действительно плохо себя чувствовала. Наверное, наговорила всякой ерунды…
— Всё в порядке, Светлана. — Мы сидели рядом, в пол-оборота друг ко другу.
— С матерью я не могу быть откровенна, ты меня понимаешь… Отца у меня нет. А с тех пор, как погибла моя сестра, мне совсем не с кем ни поговорить, ни посоветоваться…
Девушка остановилась, глубоко вздохнула.
Я приготовился внимательно слушать. Я смутно надеялся, что она что-то прояснит для меня своим рассказом.
— Порою мне кажется, что у меня вовсе не было никакой сестры. Что я придумала её… И это меня мучит. А моя мама говорить о ней почему-то не желает. Наверное, считает, что это я из-за неё свихнулась.
Моя сестра появилась в моей жизни совсем недавно. Раньше я и не знала, что она существует. И моя мама никогда ничего о ней не рассказывала. Так бывает, когда родители расходятся и делят маленьких детей между собой. Наверное, это же случилось и в нашей семье. Соня, так звали мою сестру, и я — оказались двойняшками. Она каким-то образом разузнала обо мне, приехала откуда-то из Прибалтики. Не успели мы с нею как следует нривыкнуть друг ко другу, как случилось несчастье: этой весной её сбил грузовик.
После её смерти со мной начали происходить странные вещи. Я только тебе расскажу об этом. Я никому ещё этого не рассказывала, и врачам — тем более! Понимаешь? Ты — первый, кто, мне кажется, сможет меня понять…
Светлана остановилась, закашлялась.
— Что же такое стало с тобой происходить? — не удержался я от вопроса, поражённый ещё одним странным совпадением: именем Софии.
— Моя умершая сестра стала мне являться, — прошептала Светлана и робко взглянула мне в лицо.
— Хорошо… Продолжай, Светлана. Рассказывай дальше, — поддержал я её и коснулся её руки, чтобы успокоить.
— Дело в том, что до своей смерти, — продолжала девушка, — Когда я была влюблена в Серёжу, у моей сестры открылась удивительная способность. Она научилась преображаться.
— Как “преображаться”? — удивился я.
— А так: она могла менять свою внешность и делаться необыкновенно красивой. Я так ей завидовала и в то же время восхищалась ею! Слов нет! Я не понимала, как это ей удавалось! Теперь я догадываюсь… Наверное, Сергей ей тоже давал “колёса”, только более сильные. Возможно — настоящие наркотики.
Однажды она сообщила мне, что Серёжа стал к ней… “клеиться”. Поначалу я не поверила, подумала, что она просто завидует мне. А потом сама заметила, что он перестал на меня обращать внимание.
Помню, со мной случилась жуткая истерика. Я готова была убить свою сестру. Однажды мы с ней сцепились, и я избила её. Меня удивляло равнодушие моей матери. Она не могла не видеть, что Соня была вся в синяках. Но ей было всё безразлично. Она будто бы не замечала свою дочь! Будто бы она ей была чужой! Будто бы в том, что её бросил мой отец, была и Сонина вина!
Мы долго не разговаривали с Соней после той драки, но через несколько дней Соня попросила у меня прощение и предложила свой план.
К тому времени она снова стала прежней: все синяки быстро сошли с её лица, будто бы я и не била её. Она сказала, что может сделать меня такой же красивой, как она. И что тогда Сергей снова меня полюбит, а она уедет обратно к нашему отцу. Я согласилась с ней, и мы с ней помирились.
— Как ты сделаешь меня красивой? — спрашивала я, не веря ей поначалу.
— Увидишь! — говорила она, — Только красота твоя не будет долгой, всего несколько часов. Поэтому ты должна быть с Сергеем поласковей, простить ему всё и позволить ему больше, как бы то сказать, близости…
Светлана, остановилась, перевела дыхание.
— Это ничего, что я тебе всё такое рассказываю? — она робко посмотрела на меня.
— Ничего-ничего, Света. Продолжай. Я слушаю, — ответил я, снова на мгновение слегка коснулся её руки.
— И вот, — продолжала свой рассказ девушка, — как-то раз, перед тем, как Сергей должен был к нам придти в гости, она приказала мне надеть её платье, а сама надела моё. Потом она поставила меня перед зеркалом и начала говорить какие-то магические слова…
— А ты не помнишь, какие? — прервал я Светлану.
— Что-то как: “Я — стена, или я — как башня...” Не помню… Когда же она окончила свои заклинания, то дала мне что-то выпить. И я впала в какое-то оцепенение, будто бы в сон наяву…
К беседке, где мы сидели, приблизилась женщина, с коляской. Светлана замолчала, ожидая, пока женщина пройдёт мимо. Через минуту Светлана продолжала:
— Когда же я пришла в сознание, то… обнаружила себя… в постели с Сергеем…
Светлана снова остановилась. Отвернувшись от меня, смахнула с щеки слезу. Потом, преодолев свои переживания, не глядя на меня, она вернулась к своему рассказу.
— Получилось так, — продолжала она, что Соня сделала меня похожей на себя, а себя — выдала за меня. Когда появился Сергей, она, будто бы я, оставила нас и ушла. А он, полагая, что осталась с ним не я, а она, уже и не знаю, как, затащил меня в постель…
Светлана снова остановилась, опустила взгляд, закрыла лицо ладонями, начала вздрагивать и дрожать, будто от холода, а потом не удержалась — заплакала.
Её слова и моё сердце будто разрезали на части. Твёрдый ком подкатил к горлу.
— Успокойся, Света, — я коснулся её плеча. — Я понимаю, как тебе тяжело… Я тебя внимательно слушаю… Рассказывай дальше… Всё уже прошло, всё — позади. Тебе станет легче, когда всё расскажешь… Ты слишком долго держало это в себе… Мучилась…
— Когда он… отпустил меня, — продолжила снова Светлана, успокоившись немного, — и увидел, что меня трясёт, он стал мне что-то шептать, успокаивать… И вдруг я услышала, как он назвал меня Сонечкой! Тут уж я совсем пришла в сознание и проговорила, что я — не “Сонечка”, а — Светлана.
Помню, в комнате был полумрак. Сергей долго всматривался в моё лицо. “Не может этого быть!”— сказал он, — “Вы нарочно меня обманули!” И — отскочил от меня, как ошпаренный.
Потом он уверял меня, что будто влюблён в нас обеих и не знает, в кого больше. Недоумевал, как он мог ошибиться, не понимая что говоря такое, проговаривался, кто ему больше нравился на самом деле…
Светлана вытерла новую слезу платком.
— А потом он пытался утешить… Просил никому не рассказывать, что случилось… А затем… Затем просто собрался… и ушёл…
Когда вернулась Соня, я совсем обезумела, опять набросилась на неё. Я сказала, что она нарочно мне так отомстила за прошлое избиение. Как я только её не обзывала! Я снова избила её вкровь! А она — представляешь — почти не сопротивлялась. Или мне так показалось тогда? Не знаю… Я была не в себе! Я даже устала бить её. А она всё оставалась такой высокомерной, холодной, и так зло смотрела на меня! И всё чего-то ждала… Когда я отошла от неё, она вдруг сказала:
— Ты же хотела его — вот ты и получила всё, что хотела. Что же тебе нужно ещё? Лучше б ты его избила, а не меня. Я всё равно завтра уеду домой. А ты останешься теперь одна…
И тогда я решила покончить собой. В отчаянии я бросилась на улицу. Соня же заподозрила что-то и побежала за мною. Вот тут-то и случилось это, невероятное, страшное!
Светлана остановилась. Она сжала свои ладони, с платком, коленями, посмотрела на меня. Её глаза были красные от слёз и горели от возбуждения. Она стала совсем непохожей на больную, которую я видел в ней все эти дни.
— Я отчётливо помню, — продолжала она, — как стала перебегать дорогу перед самым автобусом, который только что тронулся с остановки, чтобы Соня, бежавшая сзади, остановилась и не успела бы меня догнать. Помню, как передо мной возник грузовик, обгонявший автобус… Меня отбросило в сторону. Никакой боли я не почувствовала… А потом… Потом я пришла в себя…
Я увидела своё тело как бы со стороны, лежащим на мостовой, и — водителя грузовика, выскочившего из своей кабины и склонившегося надо мной… Потом снова — провал, пустота… Через некоторое время я обнаружила себя снова живой, стоящей на тротуаре. А на дороге продолжало лежать моё тело. Я как-то раздвоилась… И вдруг я поняла, что на самом деле я — живая, а на дороге — вовсе не моё тело, а Сонино.
— Это я! — кричу я людям, собравшимся вокруг тела, прохожу сквозь расступающуюся толпу и снова вижу себя, на мостовой, некрасивую, в том самом Сонином платье, которое подал мне Сергей, помогая одеться после всего, что было… Изо рта вытекло немного крови… Волосы — растрёпаны…
Я щупаю себя руками — и вижу, на себе другое платье, своё, то которое надела вместо меня Соня, когда мы поменялись с одеждой…
Я бегу обратно домой. Ощущения какие-то необычные, будто наелась “колёс”… Дама долго с недоумением смотрю на себя в зеркало и вижу, что я — это не я, а Соня… То есть, что я, моё “я” — в Сонином теле. Я очень остро это чувствую, вижу ту её красоту, которой я так завидовала. Это очень трудно объяснить: я как-то остро почувствовала, что это не моё тело, и что моё я, хотя и находится в нём, как бы внутри, но одновременно оно и отделено от него.
И тут я, наверное, упала в обморок. Когда я очнулась, рядом была мама, а я лежала в постели. “Что случилось?”— спросила мама.
И тут, сама не знаю как, помимо моей воли, будто кто-то ответил ей моим голосом: “Соню Серёжа… соблазнил. Я её избила. Она стала убегать от меня и попала под машину”. Сама не знаю, почему я так сказала…
А потом приехала “Скорая помощь”, и меня увезли в больницу.
Светлана поднялась с лавочки. Вышла из беседки, остановилась спиною ко мне. Я подошёл к ней. Она почувствовала это и сказала:
— Соню похоронили без меня. Я ведь потом долго лежала в больнице.
Светлана повернулась ко мне.
— Первой же ночью, когда я вернулась из больницы домой, она мне явилась! Она сказала, что виновата передо мной и поэтому уступила мне своё тело. Она продолжает приходить до сих пор. Особенно, когда я — одна дома. Она всё время просит меня, чтобы я пустила её обратно…
— Обратно? Как? — прошептал я, чувствуя какой-то холод в спине.
— Не знаю… Обратно в это тело… Мне страшно… Она приходит всё чаще и чаще… Особенно по ночам… Поэтому я всё время должна пить снотворное и другие лекарства. Если врачи узнают всё, что я тебе рассказала, они упекут меня в психушку, как тяжело больную… Я боюсь об этом рассказывать даже маме. Она верит больше врачам, а не мне. Если ей скажут, что я неизлечима — она и в это поверит и отдаст меня им.
Светлана обошла меня вокруг, вернулась в беседку и села на прежнее место.
— Когда она, вся прозрачная, входит, я всё равно просыпаюсь, — продолжала девушка, — Она молча и тихо пересекает комнату сквозь стол и стулья, ложится рядом со мной… Сначала мне было очень жутко… Я кричала! Но потом привыкла… От неё исходит странный холод. Но это — не обычный холод, который чувствуешь, скажем, зимой. Этот холод как бы пронизывает тебя изнутри парализует и делает бесчувственным… Ты не можешь пошевелить ни рукой, ни ногой, ни закричать… Соня говорит, что без моего согласия она не может войти в меня. Обещает, что не вытеснит меня, а будет находиться где-то в глубине моего “я”… Говорит, что наделит меня сверхъестественными способностями: перемещаться в пространстве, читать и передавать мысли, менять внешность, обладать всякими знаниями… Но если такое случится — разве это буду я? Поэтому я не пускаю её… Пытаюсь как бы противостоять… Но иногда и без моего согласия ей всё же удаётся входить в меня. Я узнаю об этом только после того, как прихожу в сознание. Что со мной происходит в это время — я не помню и не знаю. Мне кажется, она просто пользуется моим телом… Или это её тело? Но раз в нём я — то оно моё? Правда?
Светлана умолкла. По всей видимости она очень устала от своего рассказа. Я вытащил из кармана леденец и протянул его девушке.
— Спасибо, — прошептала она, развернула целлулоид кубинской конфеты, из продовольственной помощи, которую моя многодетная семья имела возможность выкупать каждую неделю.
— Наверное, ты мне не веришь или думаешь, что я — сумасшедшая! — проговорила она и положила конфету в рот.
— Почему ты так считаешь? — ответил я, вытаскивая из кармана другую конфету и разворачивая её. — Я занимался философскими и религиозными вопросами и вполне допускаю такое. Конечно, это необыкновенно, но… ты мне можешь тоже не поверить, если я расскажу тебе то, что бывает со мною… Подумаешь, что я нарочно придумал такое, в ответ тебе…
— Нет, поверю, говори!
— Ты знаешь, мне тоже иногда является одно приведение…
— Правда?! Расскажи…
И я рассказал Светлане про стукача Бориса, начиная с предыстории в психбольнице и милиции и кончая недавним происшествием в подвале. Я не стал, однако, ничего ей говорить об инопланетянке, которую искал стукач.
Светлана внимательно меня выслушала. Ничего мне в ответ не сказала, как будто задумалась над чем-то.
Мы вышли из беседки и отправились побродить по аллеям сада.
— Что же стало с Сергеем? — спросил я некоторое время спустя.
— Не знаю. Он бросил меня. С тех пор он больше не появлялся. Я подслушала разговор мамы с её… ну, как бы это сказать… С её мужчиной, или, скажем, моим отчимом… Или, что мудрить, — любовником (он недавно у нас поселился)… В общем, он, как будто, посоветовал не судиться с ним, потому что, как он говорил, “никому теперь от этого не станет легче”, а — взять с его родителей деньги. Взяли они деньги или нет — не знаю. Похоже — сумели… Они оба — корыстные люди, моя мать и её любовник.
“Странно”, — подумал я, — “Как это не похоже на Галину! Кто бы мог подумать!”— Однако не стал ничего уточнять по этому поводу, а спросил:
— Выходит, что ты — душой Светлана, а телом — Соня?
Мы остановились у летнего открытого театра, сцена которого была завалена сломанными скамейками. Я внимательно посмотрел девушке в лицо.
— Поначалу всё было так, как я тебе описала. Я же говорила, что как только я оказалась дома, то посмотрела в зеркало и не узнала себя. Но позднее, когда я вернулась из больницы, я увидела, что моё тело изменилось. Я снова стала похожа на саму себя… Только за исключением одного…
Светлана сделала несколько шагов, помолчала и тихо прибавила:
— Я… снова девственна, как Соня… Наверное, я в долгу у неё за это тело…
Мы миновали фасад театра, прошли через весь сад, мимо сталинских белых колонн, с фонарями и молчавшими репродукторами; направились, как всегда, к выходу на Успенский переулок.
Приближалось время возвращения в стационар. По субботам лёгких больных отпускали домой раньше. “Тяжёлые” оставались в диспансере безотносительно дней недели.
Светлана устала от прогулки и воспоминаний.
Мы расстались в том же угловом скверике, рядом с Бенинским посольством, предварительно договорившись о следующей встрече.
По дороге к дому я всё время размышлял над тем, что поведала мне моя знакомая. Мне никак не удавалось увязать то, что я знал от инопланетянки с рассказом Светланы.
Могло ли быть так, что Соня и Софья — одно и то же лицо? Если так, то кто она: просто сестра Светланы или инопланетянка? Не случилось ли так, что ещё раньше, до гибели Сони, инопланетяне завладели её телом, и та Софья, которую я повстречал весною, была вовсе не Соня, а инопланетянка, воплотившаяся в её тело и назвавшаяся мне Софией? А может быть у Светланы не было никакой сестры, а это инопланетянка, представилась ей как её сестра. Но как же тогда её мать? Если Светлана — её единственная дочь, то она должна была бы быть в недоумении, откуда у Светланы взялась сестра-двойняшка. А может быть инопланетянка и не показывалась на глаза Светланиной матери? А у Светланы с мамой отношения сложные… И всё же, кто же тогда погиб: Соня, София или Светлана? Точнее, чьё погибло тело? И чьё тело теперь было у Светланы? Существует ли могила погибшей? Вот о чём нужно в следующий раз спросить у Светланы!
И другая деталь! Рассказ Светланы о несчастном случае странно совпадал с тем, что я наблюдал за неделю до встречи с инопланетянкой: а именно, когда я невольно задержал автобус, пытаясь в него влезть, а потом был свидетелем несчастья с девочкой, убитой грузовиком, обгонявшим автобус, в котором я ехал. И Светлану на газоне я увидел примерно на том самом месте, где за неделю до этого случилось то несчастье с девочкой!
Если инопланетянка — не Соня и не сестра Светланы, а — гомункулус, то почему она, Софья, ничего мне не рассказала о смерти Сони? Ведь то поле сознания, которое, по словам Софии, было склонировано со Светланы, не могло не быть заполнено информацией о смерти её сестры… Или она нарочно утаила от меня эти сведения? Если так, то зачем или почему? Кто же такая та София, с которой я был столь близок: инопланетянка или просто сестра Светланы, или — приведение погибшей Сони? А что если там, на газоне, вовсе и не было Светланы? А та, которую я увидел в окне автобуса, была приведением Сони… Или то была сама София, успевшая телепортировать себя так, чтобы вступить со мною в контакт?
После гибели Сони Светлана долго находилась в больнице! Значит, она не могла быть на газоне через две недели!
Необходимо было поговорить со Светланой и многое проверить! Но как узнать у неё такие детали, не раскрыв всего об инопланетянке?
Мои отношения с женой портились день ото дня. Я приходил домой сонный из-за лекарств. Она уходила на свою вечернюю работу, оставляя меня на целый вечер со всем бытом, уходом за детьми, их кормлением и укладыванием в постель. Из-за действия лекарств мне было очень трудно выполнять какую-либо работу подобного рода, особенно вечером, когда я, уже почти “засыпая на ходу”, должен был заставлять и пересиливать себя. Едва мои дети укладывались по кроватям, я мгновенно падал в постель и отключался настолько, что даже не слышал, как приходила с работы Лиза. Неоднократные упрёки с её стороны по поводу того, что я плохо справлялся с семейными обязанностями, накалили наши отношения до предела.
На следующий день, в воскресенье, когда я проспал до одиннадцати часов и поднялся весь “разбитый”, мы здорово разругались. Я проглотил утреннюю дозу лекарств, выданных накануне в стационаре, и, хлопнув дверью, выбежал на улицу. Настроение было скверное. Я направился по знакомым мне дворикам к саду “Эрмитаж”, продолжая сетовать и недоумевать, как могло случиться, что несмотря на все мои “комплексы неполноценности” и “сдвиги”, Лиза всё-таки вышла за меня замуж.
Погода стояла ветреная, облачная. Близилась настоящая холодная осень, а потом зима. Я совсем продрог, пока дошёл до “Эрмитажа”.
Хотя в глубине души я надеялся там встретить Светлану, в Саду её не оказалось; и я долго бродил в одиночестве по пустынным аллеям, вспоминал вчерашнюю нашу встречу, её рассказ, тосковал, что сейчас не было со мною бедной девушки, вспоминая историю которой, я забывал печальную свою жизнь, не радовавшую меня большим семейным счастьем… Я тосковал, говоря себе, что на самом деле всё заключается во мне. Наверное, я просто не умею быть по-настоящему счастливым… Какой-то давнишний “комплекс” так прочно распустил корни в моей душе, что не позволяет мне быть искренне счастливым, даже когда, казалось бы, некому видеть меня со стороны и удивляться: как это он, идиот, урод, убожество, может радоваться; какое он имеет вообще право на радость? Этот “посторонний”, очень похожий на мою супругу, сидел всё время во мне, не давая житья. Хотелось понимания, уважения, ласки, одобрения, восхищения любящим существом, слабым и милым, которое всегда находилось бы рядом и вдохновляло… Таким существом могла бы быть Светлана… Так зачем же я хочу уехать в Америку? Зачем я “сжигаю мосты”?
  О своих отношениях с женой не хотелось и думать! Мысли о ней вызывали желание спрятаться подальше, замкнуться в сентиментальной тоске и даже сделать что-то назло, подобно обиженному ребёнку.
С такою моей чувствительной и больной душой — как я смел помышлять об отъезде на Запад, где от человека требовались деловые качества и “толстокожесть”?!
“Там же на работе нельзя даже пить!”— вспомнились мне слова моего отца, когда я впервые поведал родителям о своих планах покинуть родину, — “И что ты будешь там делать, один?!”
Забегая несколько вперёд, хочется заметить, что да, несмотря на его прямолинейное сталинское мышление — счастье или несчастье “потерянного поколения” — мой отец был всё-таки прав, и вскоре я имел возможность убедиться в этом…
А тогда… Тогда я остановился у скамьи, где завтра должен был встретить мою Светлану… Однако не присел, а укрылся от ветра в расположенной неподалёку деревянной беседке с вывеской: “Читальня”, и вдруг почему-то только сейчас явственно вспомнил приснившийся сегодня утром сон…
Mне снилось, будто идёт война, какая — непонятно, потому что я скрывался в развалинах дома и от “наших”, и от их врагов. Я зашёл в эти развалины для ночлега, но проспал и не успел покинуть их засветло. В подвале дома ещё работал водопровод. Я спустился туда, набрал воды в найденное где-то цинковое ведро и стал жадно пить. От горячего солнца и вертолётов, то и дело проносившихся над моей головою, я прятался в тени неразрушенных кирпичных стен. Когда стемнело, и я уже собрался, было, покинуть своё убежище, неожиданно послышались чьи-то голоса, и кто-то вошёл в тот же пролом, в стене, как я — накануне. Я укрылся за одной из внутренних перегородок, разделявших первый этаж бывшего дома на комнаты.
Вошли трое: мужчина, женщина и молодая девушка, — все запыхавшиеся, усталые. Мужчина, не снимая с плеч рюкзак, сразу же сел в кирпичные обломки. Не видя для себя опасности, я вышел из своего укрытия.
— Добро пожаловать! — приветствовал я гостей.
От неожиданности все трое замерли.
— Не волнуйтесь! — поспешил я успокоить их, — Вы можете располагаться, а я ухожу. А-то что-то долго здесь засиделся. Очень уж тут тихо!
— Извините нас! — ответила женщина, — Мы — беженцы!
— Сейчас все — беженцы, — заметил мужчина, продолжая сидеть в той же позе.
— Я проснулся, когда уже стояло солнце, — пояснил я, застёгивая плащ и направляясь к пролому, — И поэтому потерял целый день. Советую и вам тут долго не засиживаться.
— Нет ли здесь воды? — У девушки был приятный, совсем детский голос.
— Вода — в подвале. Много. Целый водопровод. Есть даже и ведро, — Я направился за стену, вернулся и поставил посреди комнаты ведро, — Только осторожнее в подвале: там затопило.
— Вы не могли бы нам принести — раз уже знаете? — мужчина вылез из лямок и, оставив рюкзак, поднялся.
Я молча взял ведро и направился в пролом, к лестнице, ведшей в подвальное помещение. Действительно, всё мне было тут знакомо. Почему не оказать усталым людям маленькую услугу? Я прошёл по кирпичным завалам, среди разлившейся воды, к водопроводной трубе, подставил ведро и открутил кран.
Через узкие окна, под потолком, в подвал проникали вспышки зарниц на небе, слышались частые гулкие раскаты взрывов. Когда я вышел из подвала к беженцам, то увидел, что они разложили костёр и снедь, сидели у огня и молча ели.
— Зачем вы развели огонь?! — воскликнул я, — Нас могут заметить!
— Вы прямо какой-то “Сталкер”! — мужчина засмеялся с непрожёванным куском во рту.
— Лучше присаживайтесь за наш “стол”, — женщина кивнула мне на место, рядом с собой и девушкой.
Девушка же, увидев полное ведро воды, подбежала ко мне.
— Ой, как пить хочется!
Её голос был живым, беспроблемным — и мне показалось, что я у них в гостях, и никакой войны нет.
Выбрав место, где не было обломков, я поставил ведро на пол. Она опустилась на колени, обхватила руками холодный край и приложилась к нему губами.
— Мы очень рискуем,… — Я сел на указанное мне место. Очень уж хотелось есть. Я не помнил, когда у меня было что-нибудь съедобное во рту.
— Пустяки, — небрежно шамкнул мужчина, — Мы сможем здесь долго продержаться, — он кивнул на рюкзак. — Оставайтесь с нами. А завтра двинемся вместе…
Бесконечно долго он не мог что-то прожевать. Женщина тоже была занята каким-то куском, который никак не могла извлечь из рюкзака. Девушка долго не могла оторваться от воды. Не дожидаясь повторного предложения, я взял с разостланной на полу материи, какой-то бутерброд, и стал жадно его есть.
Прошла целая вечность.
Девушка вернулась на своё место и опустилась рядом со мною, на миг случайно коснувшись своею ладонью моей руки. Кисть её руки была маленькой, и холодной оттого, что она долго держалась за ведро.
Я поблагодарил за еду и поднялся.
Мужчина переглянулся с женщиной, быстро вскочил.
— Что же вы? Поели бы ещё!
— Нет, спасибо! Мне нужно идти дальше.
— Подождите! Молодой человек! Ну нельзя же так! — он подошёл ко мне, обогнув вокруг костёр. — Позвольте мне кое-что вам сказать наедине! — Он обхватил меня за плечо и потянул в сторону, за кирпичную стену.
— Видите ли, — начал он, — Я опасаюсь, что без вашей помощи мы не сможем выбраться из разрушенного города. Не могла бы вы, всё-таки, остаться с нами на эту ночь и утром вывести нас? Мы перебираемся из дома в дом вот уже вторую неделю… Но всё безуспешно! Мы потеряли направление… И просто не знаем, куда дальше идти… Мы согласны на любые ваши условия! Я и моя э… подруга и… её дочь… Хотите — мы отдадим вам девушку! На всю ночь… Она согласится… И подруга моя, я уверен, возражать не будет… Вы не сомневайтесь!
— Как?! Что вы такое несёте?! — возмутился я.
— Но… Подождите… Она ведь совсем взрослая! Я вам обещаю! Вам не о чем беспокоиться! Считайте, что она — ваша!
Неожиданно послышался рёв низко летящих самолётов. Две пулемётные очереди пробежали за моей спиной, и развалины вздрогнули от двух взрывов.
— Вы — подонок! — крикнул я и кинулся к ведру, с водой, чтобы скорее погасить костёр. Мужчина меня опередил, загородив дорогу.
— Перестаньте! Вы — как ребёнок! У страха глаза велики. Есть ли им до нас дело? Это же наши!
— Сейчас они вернутся! — я не мог отдышаться от волнения и негодования и норовил прорваться к ведру.
— Да! Это — наши! — поддакнула женщина, продолжая сидеть у костра. — Сколько таких, как мы, скрывается сейчас по развалинам!
— Вы наивны! — Моё дыхание немного выравнивалось. — Они же за этим и летают по вечерам, чтобы бомбить и расстреливать беженцев!
— Вы рассуждаете, как враг! — Мужчина выпятил свой толстый живот, показывая, что не позволит мне подойти к ведру. — Они бомбят и расстреливают предателей, диверсантов и диссидентов!
Снова установилась тишина. От взрыва пролом, ведший в подвал, увеличился в два раза. Поднявшаяся пыль слепила, попадала в нос. Из пробитого пулей ведра текла струйка воды, образуя рядом лужу.
— Вода! — вскрикнула девушка.
— Надо найти, чем заткнуть отверстие! — спохватилась её мать, бросаясь к рюкзаку.
— Наверное, они ошиблись… — мужчина присел на корточки у ведра, заткнув пальцем отверстие у самого дна, — Пуля попала в ведро рикошетом, — продолжал он рассуждать, — Если бы шла напрямую, то пробила бы дно.
— Надо уходить! Они нас не оставят в покое, — сказал я и направился к выходу.
— Почему “они”?! — возмутилась женщина, отрываясь от поисков затычки, — это ведь наши. Ещё раз вам это говорю! Я даже видела звёздочку на крыле самолёта!
— Теперь “они” — это они, разве не понятно? — добавил я, на секунду останавливаясь.
В это время послышался стрекот приближающегося вертолёта.
Мужчина приподнялся вместе с ведром, приоткрыв рот и всматриваясь в тёмное небо. Я подскочил к нему, выхватил ведро и плеснул в костёр. В этот момент вертолёт завис над нашими головами. Я схватил за руку девушку и потащил её к пролому. Мы сбежали по лестнице в подвал. Перепрыгивая через трубы и камни, бросились прямо по воде через всё его помещение. В самом конце его, я нашёл небольшое оконце, расположенное на уровне вытянутых над головой рук. Ухватившись за какую-то трубу, я подтянулся и стал бить ногами по раме. Несколькими ударами я выбил все стёкла и перекладину, между ними. Затем я подтянулся снова, высунул голову во вне и увидел медленно приближавшегося вдоль стены робота.
“Обмер делает!”— подумал я. — “Сейчас обойдёт вокруг всего здания, и все мы окажемся в его программе. А через час законсервируют развалины всего дома, обольют отравой, не оставляющей ничего живого.”
Оказавшись, наконец, вовне, я повернулся.
— Эй! Где ты? — позвал я девушку, — Давай скорее руку! — Где ты? — закричал я, повисая в подвале вниз головою и изо всех сил, продолжая шарить руками в пустой темноте.
Мне никто не отвечал.
Вдруг за моей спиной застрочил пулемёт.
“Робот, гад, заметил-таки!”— подумал я, чувствуя острую боль и падая обратно в подвал, и просыпаясь.
В комнате гудел пылесос. Было позднее утро. Жена делала в квартире уборку…
Я вышел из “Читальни”, медленно побрёл к выходу из Сада, домой.
Опускались ранние пасмурные сумерки. Повсюду в окнах зажигался унылый жёлтый свет. Не успев начаться, осенний выходной день уже подходил к концу.
“Куда пропало время?”— спрашивал я себя, выходя за ограду “Эрмитажа”. — “Так же незаметно пролетит и вся жизнь… И я ничего не добьюсь… И не оставлю после себя никакого следа… Как эти листья, что срывает осенний ветер и холод… И те из них, что не заметит метла дворника, скоро будут погребены снегом… И что “очаровательного” увидел Александр Сергеевич в этой “унылой поре”? Мазохизм какой-то! Или он был влюблён в тот момент времени? А когда влюблён — всё радует и очаровывает. Даже такая осень! Ах! Если бы было возможно всё вернуть… Хотя бы на пол года… ”
Жена как раз собиралась на свою вечернюю работу. Завидев меня, не забыла “спустить очередную собаку”, задавая мне тональность настроения на остатки вечера.
“Жаль, что я — на “колёсах” — подумал я, — “А то бы обязательно напился...”
Когда она вышла за дверь — я облегчённо вздохнул.
В понедельник, разделавшись с процедурами, как обычно, мы встретились на прежнем месте, в Саду. Светлана выглядела хорошо. Она была мне рада, и мне показалось, что она тоже, как и я ждала встречи со мной.
  — Твоя жена не застукает нас тут?
Мы сидели на нашей скамейке.
В ответ я пожал плечами.
— Я постоянно с ней ссорюсь, — пояснил я зачем-то. — Не думал, что семья станет в тягость… Хотели воспитывать детей по-христиански… Какое там! Быт заел. Ничего не успеваю сделать большого, важного для души. Только и думаешь о том, как накормить, одеть, прогулять, искупать, уложить спать…
— Так ты, правда, верующий? — Светлана посмотрела на меня внимательно. — Может, ты мне и вправду поможешь?
Меня заинтересовало её оживление.
— Я не могу принять церковной веры… Из-за того, что эти старухи в церкви, ты понимаешь, так зло на тебя смотрят, если туда войдёшь… А потом: свечки, иконы… Это же какое-то мракобесие! Неужели и ты участвуешь во всех этих обрядах?!
— Видишь ли, — я поднялся со скамейки, — Чтобы всё это понять надо в это хотя бы немного окунуться и преодолеть своё предвзятое отношение, внушённое нам со школьной скамьи. Ведь, как устроен человек: у всех у нас есть определённый кругозор, определённый набор понятий и убеждений. Одни нам ближе, другие, напротив, кажутся чуждыми, отталкивают, потому что мы просто не знакомы с ними. То, что нам не интересно, может быть и понято поначалу неверно. Но потом, будто книга, которую читаешь страницу за страницей, дальше и дальше, неведомое раскрывается и оказывается совсем не таким уж страшным…
Я снова сел рядом с девушкой и продолжал свою речь:
— Если тебя, как бы, “вытянуть” из привычного тебе круга понятий и поместить в другой, то постепенно старые понятия в твоём сознании потеряют свою остроту и даже могут обесцениться совсем. Их место займут новые. Разрешить им занять место в нашем сознании — иными словами, проявить хотя бы элементарный интерес — является нашим актом добровольного доверия этим понятиям. Иными словами — это и есть начало веры.
— Конечно, в церковной жизни много непонятных и устаревших нагромождений, — продолжал я, — которые, впрочем, когда-то имели свой смысл, а потом его утратили в силу тех или иных причин. Церковная традиция сохранила их в виде культа, обряда, старого языка. Непосвящённого человека всё это может поначалу отталкивать, казаться, как ты сказала, “мракобесием”. И всё же, традиция в церкви основана не на пустом месте. Всё в жизни течёт, уплывает, ничего не стоит на месте, нет ничего вечного… Церковь же своим постоянством в традиции, как бы говорит нам: здесь то, что вечно и неизменно, то, что правдиво и истинно; здесь не человек, с его непостоянством, а — Бог, который всегда один и тот же.
К сожалению, в церкви, как и везде в мире, много отрицательного: много невежественных и больных людей, которые не понимают, что посредством таинств и обрядов церковь помогает человеку лучше почувствовать Бога, соединиться с Ним. Но даже такие люди, чувствуют, откуда исходит источник света и тянутся к нему в надежде согреться.
Все наши страдания и болезни происходят оттого, что мы потеряли связь с Богом. И вот, христианство помогает нам обрести эту связь. Грешные и больные прибегают к этой помощи, идут в церковь как к последнему прибежищу. Но никакая болезнь не лечится сразу. Как тут, в диспансере, мы с тобой видим разных больных, порою неприятных, отвратительных людей, так и в церкви можно встретить тех, кто пытается избавиться от своих бед и обрести душевный покой…
Можно услышать такой вопрос: “Как, мол, вы, считаете себя верующим, а сами грешите?” К сожалению, безгрешных людей не бывает… И я — тоже не исключение…
Я остановился, чувствуя, что утомил девушку своей проповедью.
Она поднялась.
— Пойдём куда-нибудь!
Мы вышли из Сада. Светлана остановилась.
— Я ничего не знаю о тебе, — заметила девушка. — Что ты любишь?
— Что я люблю? — задумался я на секунду, — Я люблю… Точнее это, не просто любовь… Это — больше… Это что-то другое, чем любовь. Это — желание. Я хочу написать книгу. И потому что хочу — потому и люблю писать… Я люблю процесс творчества, когда ты испытываешь вдохновение… Когда потом, перечитываешь то, что написал, и удивляешься, как хорошо получилось… Но потом, перечитывая позже, находишь много недостатков. Тогда наступает работа ремесленника. Начинаешь исправлять, добавлять. И при этом снова, незаметно как, увлекаешься, вдохновляешься, видишь всё по-новому, многосторонне, углублённо… Это так увлекает, что ты забываешь, где — ты и кто — ты. А когда вдруг приходится возвращаться к действительности, то кажется, будто побывал в каком-то ином мире, таком же реальном, как этот… Вот что я, пожалуй, люблю…
— А что ты написал?
— У меня есть сборник рассказов. Но я написал их давно. А сейчас, вот уже много лет, я пишу повесть…
— О чём?
— Трудно сказать. Наверное, о жизни.
— А ты дашь мне почитать?
— Хорошо. Её никто ещё не читал. Ты будешь первой.
— Правда? А как же твоя жена?
— Ей интересно то, о чём пишут другие, но не я… Не знаю, понравится ли тебе то, о чём я пишу…
— Куда мы можем ещё пойти? — вдруг спросила Светлана.
— Пойдём сюда, — указал я в другой конец Успенского переулка, куда мы никогда до сих пор не ходили.
Я вспомнил свои вчерашние размышления и мысли об инопланетянке. Не зная, как навести Светлану на разговор, который пролил бы свет на мои вопросы, я решил повести её туда, где впервые увидел её: к тому газону. Узнает ли она его, если была там в тот день, когда я проезжал на автобусе? То ли это самое место, где случилось несчастье с её сестрой?
— Этой весной, — начал я говорить, пока мы брели в противоположном от диспансера направлении дворами и маленькими безлюдными улочками, — Я ездил в свою деревню, под Тулу, где у меня есть дом. Деревня эта — заброшенная. Все местные жители распродали свои дома по дешёвке дачникам, а сами перебрались в соседний совхоз. Я туда выбираюсь в отпуск.
— Так вот, — продолжал я, — В тот день я очень сильно поругался с женой и сбежал из дома в свою деревню. И вот, когда я ехал от дома на автобусе, то увидел в окно очаровательную девушку. Она так меня поразила своей красотой, что я вышел, чтобы познакомиться с ней — хотя бы назло жене. Вообще-то я был в сильном стрессовом состоянии. Всё в моей голове перемешалось. Да и таблеток я тоже наглотался. Позднее я понял, что моё внимание было так поглощено этой девушкой, на которую я загляделся через окно автобуса, что сначала я не обратил внимания, на то, что произошло минуту спустя. Случилось же то же самое, о чём рассказала ты. Я имею ввиду гибель твоей сестры. Грузовик сбил девочку, обгоняя автобус, в котором я ехал. Если бы я, со своим рюкзаком, не задержал автобус, когда влезал в двери, то автобус отъехал бы раньше, а грузовик не успел бы его обогнать в том месте, потому что автобус как раз бы повернул на другую улицу. И девочка перебежала бы дорогу и осталась бы живой!
Сказав это, я остановился. Мы почти что пришли к тому месту.
Светлана молчала.
Я протянул руку.
— Это случилось вон там! — сказал я и добавил: — Тридцатого апреля.
Светлана долго стояла неподвижно, смотрела вдаль, куда я указывал. Потом она медленно подняла на меня глаза. В них стояли слёзы. Она что-то беззвучно прошептала — отвернулась от меня.
— Что? — переспросил я, — Скажи снова!
— Это была я? — услышал я её слабый голос, и мне показалось что она скорее спросила, чем подтвердила это…
— Ты. Но где: на газоне или…
— Не знаю… Я плохо всё помню… Я могла быть на газоне…
— Но кто же была та девочка? Ты тоже видела, как всё это случилось?
— Я не знаю…
Светлана отвернулась опять и, ничего не сказав, сделала несколько быстрых шагов.
Я бросился следом. Она снова остановилась, пошла медленно. Я чувствовал, что, будто бы, невольно уличил Светлану в обмане и тем самым сделал ей больно.
Я шёл рядом с нею и не мог найти никаких слов.
Вдруг она остановилась.
— Ведь ты же не специально это сделал…
— Ты думаешь, я тебе не верю?
— О чём ты?
— А ты о чём?
— Я говорю, что ты, ведь, не хотел специально задержать автобус… Иначе, можно обвинить каждого пассажира…
— Да, конечно… Я просто был последним, кто залезал в автобус, и мой рюкзак застрял между поручнем, посередине прохода, и дверью.
Светлана снова двинулась вперёд.
— Я, правда, плохо всё помню…
— Я понимаю…
Мы дошли обратно до “Эрмитажа”, почти молча, каждый думая о своём. Мне не хотелось обременять Светлану вопросами.
Так же ни о чём не разговаривая, мы медленно добрели до нашей лавочки. Светлана села.
— Какое, всё-таки, странное совпадение, — заметила она.
— Света, скажи, а как ты думаешь, почему ты всё-таки сидела на газоне, когда это случилось? Ведь это была ты, на газоне? Или — твоя сестра?
— Я не знаю… Я, правда, не знаю, как это объяснить… Я не помню… Я ничего не помню… И не понимаю… Ты на самом деле видел меня на газоне?
— Да, тебя. А ты… Ты не помнишь, как мы с тобой тогда встретились?
— Разве мы встретились,
— Да… Мы познакомились… И ты пошла меня провожать… Мы ехали на такси до Каланчёвского вокзала. Там было очень много пассажиров. А потом… я оказался в поезде, и через открытое окно успел сказать тебе свой деревенский адрес. Свой рюкзак я оставил на перроне. И ты привезла его мне в деревню. Только каким образом ты оказалась там раньше меня — я не могу приложить ума. Ты могла доехать туда так скоро не иначе как на такси. Но как ты сумела найти заброшенную деревню — тоже загадка… Конечно, можно было расспросить кого-нибудь из местных жителей в совхозе… А дом тебе мог указать мой родственник Василий Васильевич, который там тогда находился по соседству… Неужели ты ничего не помнишь? Ведь у нас с тобою там был роман!
— Ты всё выдумываешь! Зачем тебе это нужно? Ты, ведь, понимаешь, что у меня не всё в порядке с головой! Ты хочешь меня совсем запутать! Я, действительно, плохо помню всё, что было в те дни. Но не до такой же степени! Наверное, что-то не в порядке с твоей памятью… Или ты меня спутал с другой!
Я не знал, что ответить Светлане. Мы сидели в тишине и слушали, как шуршат на ветру опавшие листья. Потом прилетела ворона, села неподалёку на ветке дерева и, не обращая на нас внимания, начала драть горло.
— Ты похожа на неё, как две капли воды, — тихо сказал я.
— Не надо, Андрей! — Светлана коснулась моего рукава, — Я пойду, хорошо? — Она поднялась, — Ты, пожалуйста, меня не провожай.
И она пошла к выходу, на Успенский переулок.
В моём горле возник ком. Я коснулся своего лба сжатыми в кулаки пальцами и пробормотал: “Вот и всё...”
Я так и не сумел ничего объяснить Светлане!
Я ещё долго сидел на скамейке, размышляя о нашем сегодняшнем разговоре. А может быть, и правда, что-то не в порядке с моей головой?
Потом я вспомнил о времени. Взглянув на часы, понял, что опоздал вернуться в диспансер на целый час.
Прошло два дня. Мы виделись в диспансере. Но Светлана избегала встреч со мною. Большую часть времени она снова проводила в своей палате, откуда её всё ещё так и не выписали. За эти дни я несколько успокоился, решил, что, слава Богу, наш роман закончился, не начавшись, и что это лучше для нас обоих. Теперь Светлана никогда не подойдёт ко мне близко, а Софья, которую я начал пугаться после рассказа Светланы, больше не появится. Странные догадки относительно инопланетянки стали возникать у меня. Я отложил чтение Бердяева и взялся за Ганса Кюнга, найдя его для себя более актуальным. Дочитать его “Степного волка” до конца, впрочем, мне было не суждено…
В пятницу, после процедур, когда я, как обычно, сидел с книгой в кресле, кто-то остановился подле меня. Я оторвался от книги, поднял голову. Это была Светлана.
— Я хочу с тобой поговорить, — прошептала она.
— Когда? — я почувствовала, как у меня застучало сердце.
— Сейчас…
На улице шёл затяжной мелкий дождь. Мы направились в “Эрмитаж”. Светлана держала меня под руку, в которой я нёс раскрытый зонт.
— Прости меня, — начала девушка. — Ты не виноват… Скажи мне только: ты не выдумал всё это нарочно, чтобы я отвязалась от тебя?
— Нет…
Мы прошли Бурундийское посольство с милиционером, спрятавшимся в своей будке, и повернули в Сад. У входа в беседку “Читальню” мы остановились.
— Я думал,… — сказал я, прикрывая девушку от дождя зонтом, — Я думал, мы больше никогда не будем… вот так… гулять… Я подумал, что всё… кончено… Мне было жалко, что так… И тяжело… Наверное, я зря тебе всё это рассказал… Ведь, никому от этого не стало легче… Я виноват перед тобой… Особенно за гибель твой сестры…
—Что ты! — воскликнула Светлана, касаясь моей руки, уже уставшей держать зонт. — Я много думала об этом… Вполне возможно, что это была я… То есть не я, а она, завладев моим телом. Но как? Я не знаю… Прости, что заставила и тебя переживать! А ты… Ты совсем не виноват! Совсем не виноват! Ты просто выдумал, что виноват, что задержал автобус и что, будто бы, Соня погибла из-за этого… Никто бы другой и не подумал о таком и не чувствовал бы в этом никакой вины… Ведь, шофёр ведёт автобус по графику, И если где-то на пути происходит задержка, то он потом нагоняет время. И сейчас ты не виноват. Ты просто поделился со мной своими переживаниями. А что у тебя был роман… Что ж… И у меня был тоже… А если то была на самом деле я… Неужели такое могло случиться? — Светлана усмехнулась, — Просто невероятно!
Я переложил зонт в другую руку.
— Я не хотела с тобой встречаться и разговаривать совсем не поэтому,… — продолжала говорить девушка. — Мне просто нужно было побыть одной, чтобы лучше разобраться в себе… Я как бы решила проверить всё временем… Если то, что я почувствовала верно, значит, я бы ничего не потеряла. А если что-то было бы не так, и мы бы сейчас не были снова здесь вместе, то, значит, так и должно быть…
— Боже мой! — я отвёл взгляд от её взволнованного лица в сторону “Читальни”, — Какая у тебя душа!
Я снова посмотрел на девушку, а она в ответ, улыбнулась мне и тоже посмотрела на беседку.
— “Читальня”, — прочитала она медленно, — Какое странное название!
— Наверное, когда-то, в пятидесятые годы, здесь играл духовой оркестр, — заметил я, заполняя паузу.
— Ты видел фильм “Покровские ворота”? — Светлана всё ещё смотрела на беседку, — Мне кажется, его снимали здесь…
— Не помню… Я плохо запоминаю названия фильмов. А в последнее время просто совсем их не смотрю. По телевизору показывают одну ерунду. В кинотеатр идти некогда, да и скучно, одному.
Я снова переложил зонт в другую руку.
— А жена?
— Я и не помню даже, когда мы с ней ходили куда-нибудь вместе… Наверное это было очень давно…
— Я снова взял зонт другой рукой.
— Мы с тобой очень похожи на героев этого фильма. Жаль, что ты его не видел, — Светлана взяла меня за свободную руку. — Пойдём в беседку. — И, потянув меня, первая направилась к “Читальне”.
Войдя в беседку следом за девушкой, я опустил зонт, давая руке отдых, стряхнул с него воду, осмотрелся вокруг, в поисках подходящего для зонта места. В глубине беседки находилась крошечная пустая комнатушка. Наверное, когда-то здесь хранили и выдавали отдыхающим газеты и журналы. В её внешней стене я увидел гвоздь и подвесил на него раскрытый зонт.
— Ты обещал мне дать почитать твою повесть…
— Да. Она у меня с собой, — я достал из кармана рукопись повести. — В последнее время я совсем забросил её и не пишу.
— Почему?
— Наверное, она стала мне не интересна. Всё, что я описал в ней, пришло к какому-то концу, и писать стало не о чем. Теперь я бы хотел писать совсем о другом и по-другому…
Светлана взяла у меня тетрадь и прочла: “Николай Круглов”. — Кто это?
— Так зовут одного из героев, — ответил я.
По крыше мелким шелестом стрекотал дождь. Я взглянул на мою спутницу.
Светлана была в красном плаще. Она сняла косынку, распустила свои русые волосы.
— Скажи, Андрей, ты уверен, что в тот день я поехала с тобой в твою деревню?
— Ты знаешь, я тогда принял очень большую дозу лекарств, — Я решил не рассказывать Светлане об инопланетянке и теперь выкручивался,— Когда я вернулся из деревни, то был один… И, понимаешь, случилась странная вещь: время, сначала, будто бы, растянулось, а когда я вернулся, то снова сжалось… Ведь было то же самое число… Получается, что будто бы я никуда и не ездил… Но я так отчётливо помню, всё, что было в деревне! Я туда ездил во второй раз, недавно. И нашёл много подтверждений тому, что мы с тобой там были прежде… Может быть ты права… И что-то не в порядке с моей головой… И я, действительно, никуда не ездил, а вернулся домой…
— А как мы с тобой расстались? — Светлана присела на скамейку.
— Ты осталась в деревне.
— Одна?
— Одна, — я тоже опустился рядом с девушкой.
— Почему?
Я пожал плечами, не зная, что ещё выдумать.
— И на газоне тебя тоже уже не было, хотя был тот же самый день, тридцатое апреля… Правда, время могло уже пройти… Я тебя долго потом искал, приходил на газон… Но ты просто исчезла!
— А на самом деле я в то время оказалась в больнице…
— Да, ты говорила…
— Почему ты так уверен, что это была я?
— Я узнал тебя, когда снова увидел в диспансере.
— Так ты увидел меня раньше, чем всё случилось? То есть раньше, чем грузовик обогнал автобус?
— Мне кажется, да…
— Может быть, это была не я, а Соня?
— Мне кажется, это была ты…
— Почему? Ведь ты не знал ни меня, ни Сони…
— Ты… очень красивая! Я даже хотел выйти из автобуса, чтобы вернуться к газону и познакомиться с тобой. Но потом случилось это… Всех пассажиров долго не выпускали из автобуса. А когда, наконец, открыли двери, и я вышел, то долго не мог сообразить, что мне делать… Ведь случилось такое несчастье! И я не мог сразу же пойти, чтобы знакомиться с тобой… Стоял вместе с другими и смотрел издали, что будет… Когда девочку отнесли в легковую машину, и люди начали расходиться, пошёл и я назад, к тому газону, где сидела ты. Но тебя там уже не было… Наверное, я был так сильно потрясён случившимся, что никуда не поехал, а просто долго сидел на том самом газоне, прямо на траве, как ты. Потом пришёл в себя и вернулся домой… Вот так, скорее всего, и было дело…
Дождь усилился. Порывы ветра врывались в беседку, занося вместе с брызгами мокрые листья. Мой зонт сорвало с гвоздя, и он упал на пол. Мы вскочили со скамейки и бросились в комнатушку. Там, в углу, у двери, куда брызги дождя и ветер не долетали, мы остановились.
Светлана взглянула на меня снизу вверх.
Я коснулся её рукава.
Она закрыла глаза.
Вместе с плащом моя рука обхватила почти весь её маленький локоть, который она согнула, готовясь не то отстранить меня, не то обнять.
Я приблизился и поцеловал её в губы.
Порывы ветра время от времени всё-таки врывались в наше убежище. Было слышно, как за стеной раскрытый зонт, будто сумасшедший, носится по полу беседки из одного края к другому.
Мы словно застыли, не в силах оторваться друг от друга, оба в чувствительном смятении оттого, что всё-таки наступило сближение, которого мы оба так опасались и желали.
Уже зонт устал носиться, забившись в какой-то угол, и ветер стал тише… Только дождь не становился сильнее, и не переставал.
В оживших голубых глазах девушки сверкала какая-то нездоровая безумная страсть. Даже в полумраке комнатушки я смог заметить в них странный блеск. Все мысли и чувства слились воедино, она не отпускала меня от себя, повиснув, буквально на мне, пьяная от вспыхнувшей страсти.
— Мы не должны заходить так далеко, Светлана, — прошептал я, стараясь её остановить.
Горячая и возбуждённая, девушка с трудом оторвалась от меня. Её взгляд выражал величайшее блаженство. Она долго не могла включиться в смысл моих слов — и снова прильнула ко мне. Не в силах совладать с собою — и я обнял её опять…
О, как сладко она целовала! Будто после долгого пути по жаркой пустыне, мне дали утолить мучительную жажду свежим клубничным коктейлем с молоком. Я пил его, и ему не было конца, и жажда моя не прекращалась. И чем дольше мы оба пили из одной чаши, тем более и более желали ещё большего наслаждения: раствориться один в другом…
И всё же, вдруг наступил момент, когда я остро почувствовал, что ещё немного — и я сойду с ума, — и мы оба полетим в пропасть.
Я отстранил от себя девушку. И как только сделал это, внезапно услышал:
— Я — София, и сосцы у меня, как башни, потому что я достигла основ бытия!
Она проговорила это! Медленно. Совсем другим голосом. Это был голос инопланетянки!
Я с удивлением воззрился на девушку. С трудом верилось, что передо мной снова София.
— Кто ты? — прошептал я, поражённый свершившимся преображением.
— София! — ответила девушка.
— Не зная, что сказать, я молча ждал, что будет дальше.
— Благодаря тебе, я выступаю из тела Светланы, — продолжала она говорить так же медленно, с тем же самым акцентом, с каким когда-то говорила инопланетянка. — Ты довёл Светлану до самозабвения — и мне удалось воспользоваться этим и отключить её сознание. Временно, ненадолго… Чтобы снова войти с тобой в контакт… Как когда-то, в деревне… Ты всё помнишь?
— О, София! Ты ли это?! Неужели?! — воскликнул я, — Конечно, я всё помню! Только ты не объяснила мне многое! И в последнее время я начал сомневаться, всё ли было на самом деле…
Мысли мои путались. Я забыл все вопросы, которые хотел выяснить.
— Я всё тебе объясню, — ответила София, — В то время ты бы не смог воспринять всё должным образом… Вот почему я не сообщила тебе всего, и даже нарочно ввела тебя в заблуждение. Спрашивай! У нас мало времени!
— Кто ты на самом деле?
— Я — София, та же, которую ты знал когда-то…
— Кто такая Соня?
— Это я.
— Кто была та девочка, что погибла под грузовиком?
— Она неизвестна мне и находится в недоступных мне пределах бытия.
— В каком теле ты была, когда мы с тобой познакомились?
— В теле Светланы, как и сейчас.
— Почему ты раньше сказала мне неправду?
— Так было нужно, чтобы защитить твоё сознание от перегрузки излишней информацией.
— Что случилось со Светланой до нашей с тобой встречи?
— Мы взяли Светлану, когда она была в невменяемом состоянии — после того, как Сергей сообщил ей, что не любит её. Благодаря шоку, моя информационно-энергетическая субстанция была успешно внедрена в тело девушки, что почти равнозначно клонированию гомункулуса. Сознание Светланы было временно законсервировано, подобно тому, как сейчас.
— Что же было дальше?
— Ты был свидетелем несчастного случая с девочкой, которую сбил грузовик. Из толпы собравшихся, мы выделили тебя, как наиболее подходящего для нас реципиента. В момент контакта с тобою, чтобы снять с тебя шоковое состояние, я внушила тебе, будто этот несчастный случай произошёл на две недели раньше. И ты считал так долгое время. Только недавно твоя память начала восстанавливать реальный ход событий. Кроме этого, чтобы привлечь к себе внимание, я внушила тебе картину с девушкой на газоне в обличии Светланы. Ты никогда не видел Светлану воочию до встречи со мною. Её образ ты воспринял исключительно через меня. Из всех свидетелей происшествия ты был шокирован больше других. Это давало нам повод предположить, что твоя энергетическая структура окажется близкой структуре Светланы…
— Почему ты не объяснила мне всё это раньше?
— Я объясняла, но ты, видимо, понял это по-своему.
— Как же быть с телепортацией, горящей лампой, прожжённым столом, сдвигом во времени?
— Теперь ты можешь считать, что всё это было внушением. Я повторяю, что не объяснила тебе всего затем, чтобы твоё сознание пребывало именно в том состоянии, которое было сформировано той информации, что я заложила в него. К твоему счастью все попытки воплощения в твоё тело оказались неудачными. В отличие от Светланы у тебя оказалась довольно сильная внутренняя блокировка против инородного вторжения.
— Кто такой Борис? Один из твоей команды? Почему он — в облике стукача Бориса, с которым я когда-то сталкивался? Почему он — подобен привидению? Будет ли он и далее меня преследовать?
— Да, это один из посвящённых в мою первоначальную миссию, о которой я тебе говорила. С тех пор, как я скрылась в теле Светланы, он пытается выйти на контакт со мной, чтобы вынудить меня вернуться к своим. Относительно того, будет ли он тебя преследовать, могу сказать только одно: в настоящее время он пребывает в теле стукача Бориса, где и был с давних времён. И скорее всего не оставит тебя, если… если не добьётся своего или, если мы, ты и я, не добьёмся своего… Впрочем, даже если мы и исполним задуманное, он всё равно тебя не оставит… Поэтому ты поступаешь правильно, собираясь уехать. Ближайшие семь лет представляют для тебя величайшую опасность: тебе не суждено остаться живым, если ты не покинешь пределы этой страны. Но прежде…
— Что ты имеешь в виду? Значит ты всё-таки не с ними?
— Та миссия, что я взяла на себя остаётся в силе, несмотря ни на какие недоразумения и недомолвки с моей стороны. Я имею в виду познание природы человеческой любви и бессмертия. Ты обещал мне помочь в этом! Всё ли ещё ты помнишь об этом и всё ли ещё согласен на это?
— Сколько у меня есть ещё времени, чтобы успеть всё?
— От силы полгода.
— Скажи, не одно ли и то же: твоя сущность и сущность привидений или духов?
— Люди называют нас по-разному… Моя сущность для тебя заключается в имени Софии; для Светланы же та же моя сущность доступна через имя Сони. Сущность того, кто пытается тебя преследовать, враждебна моему имени, и для тебя постижима через имя Бориса.
— Какая же связь между тобой и инопланетянами из Созвездия Близнецов?
— Созвездие Близнецов — зодиатическое понятие, объяснению на человеческий язык не подлежит, сравнимо с символическим пониманием знака как точки пересечения двух разноплановых миров. Моя цивилизация трансцендентальна вашему миру, но она тесно переплетается с ним как в материальном, так и в духовном аспектах.
— София, так кто же ты, добрый дух или злой?
— Суди сам… В твоём мире всё относительно…
— Я никак не могу поверить в эту перестановку событий и понятий! Скажи, если ты — одно и то же лицо, что Соня, то почему Светлана утверждает, что у неё была сестра с таким же именем, из-за которой у неё разрушился роман с Сергеем? Она говорила, что даже избила её…
— В сознании Светланы иногда происходит сдвиг. Соня — для Светланы это я. До несчастного случая, когда погибла девочка, она воспринимала меня, как свою сестру. Точнее, я внушала ей это. Но потом мне стало нужно, чтобы сестра её, якобы, погибла, и я воспользовалась гибелью той девочки, чтобы Светлана подумала, что погибла Соня. Теперь же я для неё — дух Сони. Это позволяет Светлане быть духовно свободнее от меня, она не столь сильно объективирует меня из себя, и, напротив, способна к большему раскрытию своей собственной личности, личности Светланы как таковой.
— Что же, всё-таки, произошло у неё с Сергеем?
— Он соблазнил и бросил её. И тогда появилась я. А со мной вместе — история о сестре, из-за которой, якобы, произошло недоразумение с Сергеем и всё прочее, о чём она тебе рассказывала. Всё это — выдумка. Моя выдумка… Я всего лишь часть сознания Светланы. Она объективирует эту часть, когда испытывает душевное потрясение, и зовёт её Соней. Она даёт мне жизнь, почти самостоятельную. В моём имени — моя жизнь. Когда происходит объективация Сони и я обретаю самостоятельность и вступаю в контакт с незнакомыми мне и Светлане людьми, я называюсь Софией. Если я не желаю, то Светлана не помнит ничего обо мне. Когда я пребываю в субъективированной форме, то есть когда Светлана осознаёт своё “я”, то способна вступать в контакт с подобными мне, энергетическими, существами. Эти существа живут по своим, как бы “социальным” законам, со своим мироустройством и порядком, символическим именем которого для человека является название Созвездия Близнецов, о котором ты спрашивал. Я нахожусь в их зависимости, избавиться от которой возможно, единственно “выступлением” из тела Светланы, подобно тому, что происходит сейчас. Однако, благодаря уникальным скрытым глубинам души Светланы, мне удаётся, даже пребывая в её энергетической структуре, оставаться скрытой от подобных мне. И всё же пока, я могу скрываться от них, лишь благодаря объективации от имени Светланы. Я ищу иные средства, чтобы найти гармонию и покой, как для себя, так и для Светланы. И надеюсь на твою помощь в этом…
— Почему ты говоришь “благодаря объективации от имени Светланы”, а не от сознания Светланы?
— Имя является энергетической сущностью, более глубокой, нежели сознание. Своё имя, или энергетическую сущность, человек сознаёт с большим трудом. Ведь, сознание человека — инструмент несовершенный…
— Итак, всё это началось после истории с Сергеем…
— Да, Светлана пережила это, как трагедию, которая привела к раздвоению личности. Но благодаря этому появилась я, энергетический клон Светланы. София для Светланы — лучшее имя из всех иных имён. Представь себе, что бы было, если б моё имя оказалось, скажем, Варвара, или вообще какое-нибудь мужское имя?
— И всё же, относительно твоей сущности, правда ли всё то, что ты говорила мне раньше? Я имею в виду место, откуда ты явилась…
— Ты до сих пор мыслишь шаблонно, антропоморфически. Здесь не может быть места, как и то, что тайна моего появления непостижима. Я то, во что я верю. Я — София. И этим всё объясняется. Я родилась в глубинах духа Светланы, лишённых личных характеристик. Сама Светлана дала мне это имя, как наиболее соответствующее тем самым глубинам её энергетической жизни.
— Что же теперь? Что же ты желаешь теперь, объяснив мне всё это?
— Соединения воедино Софии и Светланы и обретения бессмертия. Я не хочу уничтожать имя Светланы, подобно иным злым именам, вселяющимся в людей. Я люблю Светлану, и не мыслю себя без неё. Ты можешь нам обеим помочь и спасти! Вот… я открыла тебе все тайны о себе и Светлане. Никто не должен ничего знать… Помни о силах, которые не желают этого соединения. Оно нарушило бы их мироустройство и власть над подобными мне существами. Моё соединение со Светланой, как я тебе говорила когда-то, может запустить в ход программу, способную вывести из равновесия иерархические структуры, из под власти которых я вырвалась… По крайней мере, такое возможно… Я надеюсь на это…
— Почему, в отличие от Светланы, ты столь эрудирована?
— Я способна видеть твои мысли. Все мои знания — твои. Поэтому я понимаю тебя лучше неё. Моя единственная сверхъестественная способность — читать мысли и внушать. Этому объяснения нет, как и тому, откуда я появилась. Впрочем, в этом нет ничего сверхъестественного. Просто, ты до встречи со мною не имел такого опыта. Есть много людей, которые обладают такими способностями.
— Скажи мне, правда ли то, что ты транспортировала себя ко мне в деревню, когда доставила мне мой рюкзак?
— Ты был там со своим рюкзаком, но меня там не было. Я всё внушила тебе. Если тебе хочется, считай это за объяснение…
— Значит, у нас с тобой не было никакого… романа?
— Всё — в твоём сознании…
— А время?! Как ты сумела вернуть назад время? Или это — тоже внушение?
— Что такое внушение? И что такое обмен мыслями? Как они могут существовать во времени? Что такое пространство и время? Разве кто-нибудь сумел ответить хотя бы на один из этих вопросов? Посмотри! Что происходит сейчас? Как мы с тобой разговариваем? Разве ты не видишь? Не чувствуешь?..
Действительно, только сейчас я осознал, что весь наш диалог проистекал со стремительной скоростью и исключительно мысленным образом.
— И всё-таки, мне не верится, что я не видел Светланы, сидевшей на газоне! До сих пор я так живо это представляю!
— Уверяю тебя: этого не было! Вернее, кругом были такие газоны… Была Светлана, случайно оказавшаяся в толпе людей на месте происшествия. Ты мог, впрочем, её увидеть. Но вряд ли ты обратил бы на неё внимание, если бы я не пожелала этого. Ты увидел её несколько позже, выйдя из толпы. Но то была уже я, “выступив” из неё, чтобы войти в контакт с тобой. Сдвинув в твоём сознании события, я остановила психологическое время. Благодаря встрече с тобою и нашим беседам, я познала многое, что изменило мои намерения относительно Светланы и тебя. Теперь ты знаешь о них. Повстречайся мне кто-нибудь иной — наверняка бы, результат был другим. Скорее всего, Светланы бы уже не существовало: была бы София…
— “Остановила время”… На самом деле? Или только в моём сознании?
— Разве не на самом деле ты общаешься сейчас со мною? Разве ты не помнишь, как вернувшись из деревни, ты очнулся на газоне, а затем направился домой? По дороге ты хотел купить газету, но не нашёл денег… И для того, чтобы проверить дату, ты просто попросил у киоскёра взглянуть на газету, а потом вернул её… И дата на газете оказалась той же самой, когда ты лишь собирался поехать в деревню. Если бы ты решил вернуться к месту происшествия, ты всё нашёл бы на том же месте: и грузовик, и автобус, и легковую машину, в которую унесли тело девочки. Ещё бы ты был свидетелем, как приехала милиция, “Скорая помощь”, впрочем, уже бесполезная… Только Светлана в это время уже прибежала домой и дома долго не могла понять, кто она: Светлана или Соня или… я… А потом пришла её мама, и Светлану увезли в больницу. Так мне удалось скрыться в глубинных недрах её души, где я пребывала долго, никак себ я не проявляя, пока не убедилась, что надёжно скрылась от своих…
— И всё-таки, ты не ответила, София! Действительно ли ты можешь остановить время объективно? Смогла бы ты обратить те события, когда погибла девочка, вспять? Или ты просто внушила мне всё это и продолжаешь внушать сейчас?
— Время не объективно. Помочь погибшей девочке я не была бы в состоянии без её субъективного соучастия. Смотри и убедись сам! — София развела руки в разные стороны.
Я услышал, что шум дождя по крыше и ветер перестали. Посмотрев в проём двери, я увидел, что деревья сделались неподвижными, и в воздухе застыли дождевые капли и желтые листья, не успевшие опуститься на землю.
— А теперь я перенесу нас с тобой назад, в лето, — торжественно проговорила София и опустила свои ладони на мои глаза, — Сейчас ты всё забудешь… А потом я верну тебе назад твою память…
— Ты боишься пригласить меня к себе? — упрекнула меня она, будто продолжая разговор, который мы когда-то начали.
Я огляделся вокруг. Я и Софья находились внутри какой-то крохотной комнатушки. Сделав шаг в сторону, я оказался за её пределами — внутри беседки. Я был несколько удивлён, не понимая, как и почему очутился здесь.
— Где мы?! — спросил я в недоумении, вышел из беседки и увидел, что нахожусь в каком-то парке, с высокими зелёными клёнами. Оглянувшись, я прочёл на беседке надпись: “Тачильня”.
“Что за “Тачильня”? — подумал я про себя, — “Кто тут и что точит? Почему вместо “о” — “а”? Ошибка? Или что-то от слова “харчевня”?
Софья вышла следом за мною. Я повернулся к ней.
— Ты что-то спросила?
— Почему ты боишься пригласить меня к себе? — повторила девушка.
— Когда мы расстанемся, мне станет невыносимым видеть всё то, что будет напоминать о тебе!
— Неправда!
София отвернулась от меня. Абрис её головы, с дрожащими локонами, приковал моё внимание. У меня было такое чувство, будто мы с ней очень давно знакомы и в то же время, будто, только что познакомились. Я долго молчал, глядя на неё, улыбался, жмурясь от яркого солнца, пробивавшегося сквозь листву.
— Почему ты не веришь мне? — ответил я.
— Ты боишься осквернить супружеское ложе?
— Ты просто ревнуешь…
— А как бы ты относился ко мне, если бы я после всего, что было между нами, легла бы с кем-нибудь в постель, будь это даже мой муж?..
— Ты хочешь, чтобы я рассказал о тебе своей жене?
— Нет. Ты, ведь, всё равно не сделаешь этого.
— Тогда, что же?
— Я люблю тебя!
Девушка отвернулась — я взял её за руку, и, когда она взглянула на меня, поцеловал в губы…
А потом она взяла меня под руку, и мы стали прогуливаться по парковым тропинкам.
— Ничего, потерплю ещё немного, — сказала она, как бы сама себе, и добавила, — Скоро здесь кругом будут жёлтые листья, и когда мы снова будем гулять по этим дорожкам, они будут шуршать под нашими ногами… Дворники будут каждый день выметать их… Но листья будут падать, и падать, и падать… И дворники устанут их выметать, потому что листья станут мокрыми от долгих осенних дождей… И тогда пойдёт снег… Но мы всё равно будем встречаться здесь. Правда? И только когда снег растает, мы расстанемся, навсегда…
Она была очень обворожительна. Её близкое присутствие действовало магически. Моё сердце замирало от набегавших волн восторга и таяло от каждого простого прикосновения ко мне этого юного существа. Я всё время хотел спросить её о чём-то, но каждый раз мысль ускользала, терялась из-за новых вопросов или впечатлений.
— Мы поедем с тобой на поезде куда-нибудь далеко, в поля, и леса… Или горы… — вдруг она остановилась, положив мне на грудь обе руки, — Ведь ты свободен эти несколько дней, правда?
— Да. Я давно договорился на работе, и жена, как ты знаешь, на даче… Нам никто не помешает быть вместе…
— Тогда немедленно на вокзал!
Не запасаясь ни продуктами, ни вещами, мы отправляемся на вокзал, то ли Курский, то ли Белорусский. Долго едем в прохладном метро… Покупаем билеты… Ждём посадки в поезд… И вот мы уже сидим друг против друга на плацкартных боковых местах… За окном мелькают деревья, поезд набирает скорость, оставляя позади пригородные промышленные трущобы…
Мы едем до Ивано-Франковска, а далее должны пересесть на автобус, который довезёт нас до самых Карпатских гор… Когда-то давно я, кажется, уже ездил по этому маршруту.
До поздней ночи мы смотрим друг на друга, но, чтобы никто не понял нас, в основном разговариваем как когда-то прежде — мысленно, мистически…
Я погружаюсь взглядом в её голубые бездонные глаза:
— О, как ты прекрасна, возлюбленная моя!..
Музыка наполняет моё сердце, волна счастья проходит через моё сознание, отражается от сердца и возвращается к Софии.
— Чувствуешь ли ты мой экстаз, любимая моя?
— О, да! — отвечает мне моя красавица, — Только никак не могу найти для него понятия, сравнить с чем-то известным мне… Я никогда не испытывала такого! Твоё чувство то и дело меняется… Каждую секунду становится непохожим на себя, но остаётся таким же прекрасным!.. Это удивительно! Как возможно такое?
Со стороны, наверное, можно принять нас за глухонемых родственников, брата и сестру. Ведь за всю дорогу мы не произносим вслух ни единого слова! Мне не хочется ни есть, ни пить. Присутствие Софии насыщает меня необыкновенной энергией. Порою, она протягивает мне свою руку. И я накрываю её маленькую изящную кисть своей… Наши пальцы переплетаются… Я чувствую, как по моей руке медленно проходит неизвестной природы ток… Всё окружающее воспринимается так, будто оно потеряло цвет и звук, и почти перестало существовать, превратившись в декорации или едва заметный фон… Исчезло течение времени — наступила вечность…
Но всё же, каким-то образом, внешне, что-то всё время меняется, отвлекает, мешает сосредоточиться на нашем диалоге. Мы ложимся спать, когда за окнами становится совсем темно. Я — на верхней полке, София — внизу. И мы всё ещё продолжаем наше общение без слов…
Я передаю ей свой экстаз. Она принимает его, как бы осматривает, оценивает, взвешивает и… отражает его обратно, плавно, тягуче, с возрастающей силой и с ещё большей глубиной своего чувства… Я улавливаю её робкое детское доверие и покорность, трепетно приближающиеся и ласково прикасающиеся к моей душе, и узнаю в этом потоке её, мою Софию! Её душа не может вместить мою. Какой-то внутренний запрет не позволяет мне проникнуть сквозь узкую щель её внутреннего существа. Но сквозь эту щель проникает острый свет, обжигающий моё сердце, возбуждающий сознание и отзывающийся в груди сладким всплеском блаженного восторга. Музыка выплёскивается через свои собственные края прямо в окружающее пространство и растворяется в нём, гаснет. Я слышу мерный стук колёс разогнавшегося поезда. Но снова две разнородные энергии находят друг друга, смешиваются — то ли где-то вне меня и Софии, то ли прямо в моём сердце — и выбрасывают мою душу прочь из тела, так что я уже не ведаю, не слышу, не вижу, не помню ничего…
Ранним утром мы сидим в автобусе на правом переднем сидении. Я, тридцатиоднолетний мужчина, она, шестнадцатилетняя девушка. Мы не обращаем внимания на людей, возможно, неизвестно о чём помышляющих, глядя на нас… И тогда мы превращаемся в юношу и девочку: мне — всего восемнадцать, а ей — двенадцать.
— Пусть будет так, — говорит она, — Хорошо?
Я смотрю на неё, и мне кажется, будто, я встречался с нею когда-то, одним весенним днём, на автобусной остановке, когда светило яркое солнце, оглушительно чирикали воробьи и по мостовым текли ручьи.
— Неужели, это ты?
— Я…
— Как тебя зовут? Мне так и не удалось с тобой познакомиться…
— Гретхен. А тебя?
Новая волна счастья охватывает меня оттого, что моя девочка из Германии снова со мною, да ещё так близко, и что мы оба — только она и только я — вместе едем куда-то…
Поднимается утреннее солнце, ещё нежаркое. Слепит глаза. Автобус постепенно “въедается”, “врастает”, проникая в поднимающиеся вокруг дороги холмы, которые как-то вдруг, превращаются в настоящие горы, и тогда наш путь неожиданно заканчивается на небольшой деревенской площади.
Экстаз оставляет меня, уступая место заботе. Мы оказались в гуцульской деревне. Покупаем что-то из провизии в крошечном магазинчике. Отправляемся на поиски крова. На дороге встречается девочка. Она ведёт нас к своим родителям. Они предлагают нам место на сеновале огромного чердака их дома. Улыбаются, спрашивают, кто мы, откуда и куда держим путь. Мы называемся братом и сестрой, что-то отвечаем, рассказываем о себе. Гостеприимные хозяева предлагают поесть. Мы не отказываемся. Нам дают хлеба и полный кувшин молока. Девочку зовут Халей. Много болтает о том, как у них хорошо в Карпатах, как прекрасно жить своим хозяйством, как много у неё младших братьев и сестёр, которых начинает перечислять по именам, загибая пальцы, чуть ли не до десяти, пока отец не останавливает дочь, чтобы отправить Халю пасти корову…
На другой день, отведав той же скромной пищи, мы отправляемся в горы. Пересекаем луг, поднимаемся сосновым лесом по крутому каменистому руслу высохшего ручья. Солнце уже в зените. Изнемогая от жары, мы то и дело останавливаемся отдохнуть. Наконец, из последних сил, достигаем пологой вершины — и гора превращается в огромный холм, откуда далеко видны поросшие сосновой щетиной макушки других огромных бугров, во множестве разбросанных рукою гиганта до самого горизонта. На горном холме, куда мы поднялись — беседка. Мы скрываемся в ней от зноя. И вновь исчезает время…
Неожиданный блеск молнии и одновременный гром включают в моём сознании часы, возвращают к действительности. Гретхен прижимается ко мне. Плотная завеса дождя окружает беседку, скрывая от остального мира. Крупными частыми каплями он грохочет по железной крыше, оглушает. Гретхен что-то мне кричит, но я не слышу её. Отдельные брызги то и дело попадают в лицо. Ветер, сгибая струи воды, направляет их внутрь беседки, обливая нас с головы до пят. Через некоторое время ливень, вместе с его грохотом по крыше беседки, ослабевает, капли становятся не такими крупными, но за мутной стеной потопа всё равно ничего не видно вокруг.
Прикрывая ладонями голову, Гретхен выходит из беседки. Несколько шагов в сторону — и её силуэт почти готов скрыться в молочной пене дождя и тумана. Я спешу за нею. Поток воды ощутимо бьёт по голове. Моя девушка ещё не успела раствориться в неожиданно разыгравшейся стихии — я сразу же ловлю её, и мы опускаемся на траву…
… Как младенец, ещё не постигший горести рассудочности, а пребывающий в эмбриональном комфорте, тотчас удовлетворяет любое ведомое ему желание, — так я медленно возвращаюсь в забытое лоно бытия… Упираюсь в космическую опухоль, которая мне подчиняется, расходится, поглощая меня целиком… Эмоции безмерного восторга захлёстывают сознательную часть мозга: “Я снова — эмбриональное существо!” Я начинаю ворочаться, дёргать ножками, отчего Матери одновременно и радостно и больно. Она издаёт крик, не то боли, не то временного облегчения, не то наслаждения. Я пробую родиться… Планеты связаны полем, вновь смыкаются за моей спиной, обдавая меня мягкой океанической пеной… Томление Матери становится невыносимым. Она задыхается от нервного спазма, не выдерживает — и кричит, сопротивляется тому, чтобы я покинул её, и в то же время, желая облегчения и покоя, умолкает; и крик её переходит в стон томления… И я устаю от борьбы с ней, теряю силы… И она, почувствовав мою слабость, сразу же одолевает меня. На глаза мои опускаются два Солнца, вот-вот готовые лопнуть и залить весь мир плазмой. Я жадно ловлю их губами, прижимаюсь к ним лицом, кусаю… Матери больно. Она кричит и подчиняется мне. И тогда я, вдруг сделавшись большим и сильным, вновь повергаю её, чтобы, наконец, она родила… Сцилла и Харибда, ударяясь друг о друга, сотрясают недра Земли. Опухоль прорывается, заливает Вселенную огненным металлом… Вместо смерти наступает тяжёлое рождение…
По руслу ручья, где мы поднимались утром, играя на камнях, бежит мощный поток воды, увлекая с собой мелкие камни и переворачивая с места на место крупные. Мы спускаемся, то по одному его берегу, то переходим вброд и идём вниз по другому. От солнечного тепла одежда быстро высыхает на теле. Без особого труда одолев спуск, мы оказываемся в долине, и завидев крышу гигантского шалаша, подобно горе, вырастающего из земли под крутым углом, спешим под его кров. Это оказывается местная харчевня, под названием “Колыба”. Внутри, в самой середине помещения, прямо на земле — жаровня. Мы покупаем вино и шашлыки и сами готовим их, располагая и время от времени поворачивая над огнём. В темноте раннего вечера по дороге, огибающей гору, на вершине которой я был свидетелем своего собственного рождения, мы возвращаемся на сеновал наших хозяев. Они заняты с детьми, им не до нас… Мы закапываемся в сено, прижимаемся друг к другу. От усталости я готов уже заснуть, но какой-то вопрос продолжает меня мучить.
— Почему ты была снова девственна, Гретхен? — шепчу я на ухо своей возлюбленной.
— Потому что ты этого хотел, милый, — слышу я, открываю глаза и вижу перед собой… её…
Я снова стою в “Читальне” сада “Эрмитаж”. Я долго не могу придти в себя, всматриваюсь в лицо девушки, что рядом со мною: “Кто она: София или Светлана?” Так и не разобравшись в этом, смотрю в сторону, через дверь. Осенний дождь всё так же неподвижен, и жёлтые листья по-прежнему висят в воздухе… Необыкновенная тишина оглушает…
— Да, это всё ещё я, София, — отвечает на мои мысли та, что стоит передо мной.
— Что это было?!
— Теперь ты мне веришь, что никакой Светланы не было на газоне?
— А как же время? Ты его действительно остановила? — Я кивнул в сторону дверного проёма.
— Как видишь…
— Скажи, было ли всё это, в Карпатах так же реально, точнее, так же нереально, как тогда, в деревне?
— Всё это было, и всё было одинаково реально. По крайней мере, для тебя и меня. Что тебе нужно ещё?
— Почему ты стала Гретхен?
— Ты хотел этого. Я — говорила тебе когда-то, что я — твой гений, и я вдохновляю тебя и исполняю твои желания. Я — не только часть энергетической структуры Светланы. Сейчас я выступила из неё, благодаря тебе — потому что я — также и часть твоей структуры. Стоит тебе только очень пожелать — и ты увидишь меня, даже если Светланы не будет рядом. Вот! Я открыла тебе ещё одну тайну! Теперь ты обладаешь дополнительным знанием! А всякое знание, как ты знаешь, не приносит облегчения…
— Что же ты хочешь от меня теперь?
— Сделай всё, что пожелает Светлана. А потом уезжай! У нас больше не остаётся времени… Светлана вот-вот вернётся в сознание… Она может быть испугана…
— София! Последний вопрос! Была ли ты беременна от меня, после того, что было тогда, в деревне?
— Нет, у нас ничего не получилось, Но Гретхен… Ты ездил с Гретхен в Карпаты три месяца назад… Вот… — София расстегнула две нижние пуговицы своего плаща, — Дай руку!
Она приложила мою ладонь к своему животу.
— Как это возможно? — удивился я.
— Ретроспективное зачатие.
— Ты хочешь сказать, что ты, ещё не была беременна сегодня, до нашей встречи здесь, в беседке?
— Да. Я отправила тебя с Гретхен назад во времени. Для Светланы это тоже будет сюрприз…
Не отпуская руки от её живота, я снова взглянул в дверной проём. Дождевые капли и листья всё ещё были неподвижны.
— Значит, ты всё-таки способна останавливать время… — проговорил я. — Зачем же тебе ещё нужно бессмертие? Это ли не вечность?
— Я не в состоянии удерживать время долго. Сейчас всё оборвётся… Помни о том, что я тебе сказала…
— Но если Светлана теперь беременна, зачем ты хочешь, чтобы я…
— Светлана не беременна! И я — тоже нет! Как ты не понимаешь этого?! Забеременела Гретхен, а не мы! Теперь ты должен соединить воедино нас всех троих. Ты понимаешь, что произошло? Ты воссоздал имя Гретхен. Сделай же так, чтобы теперь и Светлана почувствовала твою любовь! Сделай её счастливой! Хотя бы ненадолго!
— Ты не беременна? — в недоумении спросил я. — Как же такое может быть?!
— Что? — переспросила она — и я услышал, как дождь застучал по крыше. Лёгкий порыв ветра ворвался в наше укрытие.
— Не беременна… — по инерции повторил я, всё ещё продолжая держать свою ладонь под её плащом — и вдруг догадался, что Светлана пришла в себя.
— Что ты делаешь?! Как тебе не стыдно?! — вскрикнула она. — Пусти меня!
Я сделал два шага назад — и натолкнулся спиною на стену. Да, София неожиданно исчезла. Несомненно, передо мною снова находилась Светлана!
— Прости, ты так хотела… — промямлил я. — Ты сама положила мою руку себе на живот… чтобы… чтобы я проверил, не беременна ли ты… — Я больше не нашёл ничего лучшего, чтобы оправдаться.
— Я? Сама? Что ты такое говоришь?! Стоило мне немного забыться — и ты уже начал меня раздевать!
Слёзы появились на лице девушки.
— Светлана, послушай! Тебе нельзя пить лекарства! Ты — беременна! Мне сообщила об этом… только что… она…
— Кто “она”? — Светлана сама просунула свою правую руку под плащ… — Неужели она?.. Кто, Сонька? Это была она? Снова? При тебе?! Что вы с ней делали?
— Света, я расскажу всё потом… Наверное, ты многое не помнишь после всего случившегося. Тебе не следует сейчас волноваться. Она только сказала, что ты можешь быть беременна, и поэтому тебе не следует пить лекарства.
— Где? Где беременна? — Светлана стала расстёгивать плащ. Расстегнула все до единой пуговицы, приподняла свитер и немного сдвинув вниз с талии юбку, провела по обнажённому животу ладонью. — Этого не было!.. Почему?.. Юбка стала тесной… Неужели она переспала с кем-то, пользуясь моим телом? А может…
Может это был ты?!
— Успокойся, Света! — я шагнул к ней обратно.
— Не трогай! Пусти меня!!! — закричала девушка.
Я вышел из комнатушки, посмотрел по сторонам в поисках зонта. Его нигде видно не было. На улице заметно стемнело. Порывы ветра проносили по воздуху сорванные листья. Они прилетали откуда-то со стороны, и, вдруг, ветер обрывался, и тяжёлые мокрые листья быстро падали вертикально вниз. И в следующий миг новый порыв ветра приносил ещё несколько своих жертв и без милосердия сбрасывал на землю. Не прекращавшийся дождь без перерыва помогал ему добивать падших.
Светлана всё ещё находилась внутри. Я вернулся к ней. Девушка стояла на прежнем месте, продолжая щупать свой живот.
Я обнял её и стал целовать. Сначала она хотела было меня отстранить, но вдруг, подчинилась, сама обняла меня.
— Я люблю тебя, моя Светлана! — прошептал я ей на ухо.
— И я… — услышал я в ответ.
Когда мы покинули беседку и молча направились через весь сад к выходу, Светлану начала бить дрожь то ли от озноба, то ли от нервного перенапряжения.
— Я не хочу больше ночевать в диспансере, — сказала девушка, как только мы вышли на Успенский переулок — Идём скорее ко мне, — добавила она, — Мама должна работать в ночную смену.
Хотя идти было не далеко, я поймал такси. Всю короткую дорогу я не выпускал её руки из своей.
Мы вошли в подъезд, поднялись на второй этаж. Прежде чем вставить в замок ключ, не поворачиваясь ко мне, Светлана прошептала:
— Теперь скорее уходи…
Не ожидая такого поворота, я молча продолжал стоять.
— Я не могу… — добавила она, — Иди… Скорее иди. Слышишь?
Я бросился вниз по лестнице. На половине лестничного пролёта остановился и, посмотрел на Светлану, застывшую у своей квартиры. Она быстро открыла дверь — и пропала из моего поля зрения.
На улице, быстро вычислив, где располагались её окна, я обнаружил их всё ещё тёмными.
“Значит, действительно, её мамы нет дома”, — подумал я, — “Или, может быть, она спит, а Светлана не хочет её будить… Нет… Ещё не так поздно, чтобы спать. Наверное, Светлана, действительно одна — и смотрит на меня из окна, а свет не зажигает, чтобы я не увидел, что она смотрит на меня?”
Невзирая на продолжавшийся дождь, я ещё долго стоял под её окнами. И вот, мне показалось, что в одном из них что-то шелохнулось, а спустя полминуты всё-таки зажёгся свет. Прошло ещё несколько минут.
“Вернуться?”— подумал я. — “Она не сможет не впустить меня...”
Но я медленно пошёл прочь.
В субботу я плохо себя чувствовал и в диспансер не пошёл. А в понедельник, когда я стоял в очереди за лекарствами, Светлана подошла ко мне. Голова у меня была “чугунная”. Наверное, простудился в пятницу, когда сильно промок под дождём, возвращаясь от дома Светланы. Ведь свой зонт я так и не нашёл в тот день. Видимо, его унесло ветром.
Девушка потянула меня за рукав, отвела в сторону и тихо сказала:
— Андрей! Мне надо срочно креститься! Помоги мне! Соня преследует меня…
— Она приходила опять? Когда? Что она тебе сказала?
— Я не сплю все ночи, после того, как мы с тобой расстались. Она измучила меня! Я боюсь уснуть, чтобы она не воспользовалась моим телом.
— Конечно, крещение может помочь, — стал я размышлять вслух. — Однако нужна подготовка, так сказать, катехизация…
— О, нет! — взмолилась девушка. — Нельзя больше медлить! Иначе я сойду с ума! Всё равно я сейчас ничего не смогу понять. Разве не достаточно веры?
Конечно, она была права. Таинство действует не только наряду, но и помимо рационального восприятия. И если она веровала в действенную его силу, нельзя было препятствовать её желанию.
— Хорошо. Я помогу тебе, — я зачем-то взглянул на часы. — Только я не обещаю, что это будет скоро… Всё будет зависеть от священника.
Из-за своей простуды я получил разрешение отправиться домой, а вместе с этим — порцию лекарств на три дня. Светлана тоже что-то придумала, чтобы её отпустили, и, когда я вышел из диспансера, она поджидала меня на улице. Мы направились к Пушкинской площади.
— Не знаю, окажется ли священник дома, — заметил я. — Он живёт за городом, и ехать к нему не меньше полутора или двух часов.
— Что же мне делать? А почему нельзя пойти в ближайшую церковь? — В её голосе чувствовались раздражение и обида.
— Лучше всего к нему. — Мы всё ещё шли по улице Чехова, и девушка держала меня под левую руку, — Все другие отнесутся формально. Он же постарается во всём разобраться и помочь. Ведь ты же — не бессознательный младенец, только что родившийся и не имеющий никаких проблем! Такого, конечно, можно крестить где угодно… Возможно, он поможет как-то ещё, помимо крещения. Люди едут к нему отовсюду со своими проблемами. И у него большой опыт в таких делах… Если Богу угодно, то Он всё устроит… Нужно попробовать пробиться к отцу Алексею!
Мы дошли до кинотеатра “Россия”. Погода в тот день была не по-осеннему солнечная, в воздухе чувствовалось приближение зимы. К метро мы ещё не приблизились, потому что я перевёл мою спутницу на бульвар, к памятнику Пушкина, и остановился у пустой скамейки.
— Почему ты остановился?
— Ещё очень рано. Его может не быть дома. Нужно ехать к вечеру. Только, он всё равно не станет сразу крестить. Я знаю. В таких делах не торопятся. Поэтому придётся всё ему рассказать. Он прочитает молитву — и ты сразу почувствуешь помощь. Поверит ли он только твоей истории так, как я? Мало ли бывает больных людей?
— Ты считаешь, что я больна? Что я всё выдумала? — Слёзы выступили на глазах девушки.
— Нет. Ты так же больна, как и я… Точнее, ты совсем не больна…
Я замолчал, задумался…
“Кто из нас не болен? Пусть первый бросит камень...”— думал я, — “Мы, Светлана и я, возможно, самые здоровые люди. А те, кто считают себя здоровыми — безнадёжно больны. Их трагедия в том, что они не знают о своей болезни. И потому не способны выздороветь”…
Я не замедлил изложить эту мысль моей подруге, закончив её словами:
“Всё относительно в этом мире...”
Светлана выслушала. Ничего мне не ответила. И мы ещё долго продолжали сидеть, молча наблюдая за голубями, на газоне, шуршавшими по листьям в поисках “насущного хлеба”.
— Сделаем так, — я, наконец, всё взвесил и созрел для действий, — Я съезжу к нему один и постараюсь всё объяснить. И тогда, возможно, в ближайшие дни он крестит тебя.
Светлана снова ничего мне не ответила, и я снова задумался над тем, что же лучше предпринять. Мне хотелось расспросить её о подробностях явления Софьи, но я боялся, что мои расспросы могут вызвать у Светланы болезненные ощущения.
— Как ты себя чувствуешь? — спросил я вместо этого. — Ты не простудилась?
— Вроде бы нет… А почему ты не пришёл в субботу?
— Я очень плохо себя чувствовал. Пролежал все эти дни в постели. До сих пор тяжёлая голова. Кажется, заболеваю…
— Андрей! — вдруг взволнованно проговорила девушка, — Ты, пожалуйста, скажи священнику, что я — беременна. Я действительно беременна. Я это чувствую… Только он, наверное, не поверит… Но ты… Ты поверишь… Я… У меня никогда никого не было!.. Я всё выдумала про Сергея… У меня с ним ничего не было… И ни с кем не было… Это всё она, Сонька! Это её тело… — Светлана ударила себя двумя руками по коленям. — Я, правда, была влюблена в него немного… А он — нет… Вот и всё! Ты мне веришь?
— Да, Света, верю…
— А почему я беременна — сама не понимаю. Как я могу быть беременна? Я! Понимаешь? Я же — не Дева Мария!
— Да, ты просто Светлана, — я взял её за руку, — Только не волнуйся…
— Так, ты расскажи ему всё… Спроси, как такое может быть? Что он посоветует? Как поможет? Ведь я даже теперь боюсь идти к гинекологу. Ещё чего доброго упекут в исследовательский институт… А если всё — не так? Если у меня — мнимая беременность? Значит я — сумасшедшая! Только почему ты, вот, первый заметил это, а не я? Неужели это всё она, без моего ведома, отключила-таки меня и сделала своё дело?..
Светлана тихо заплакала.
— Вот что, Света! — Почувствовав, что замерзаю, я поднялся со скамейки. — Давай всё-таки поедем сегодня, и вместе. Но не домой к батюшке, а — прямо в церковь. Правда, он будет там служить только завтра утром, но мы заночуем у одной бабки. Я знаю, там наши прихожане снимают у неё часть дома за тридцать рублей в месяц. Вряд ли кто из них туда приедет в понедельник. Но если кто и окажется, то там есть ещё маленькая банька, с печкой. Когда собирается много прихожан в “домике” — так мы зовём это место, то часть из них ночует в той самой баньке, которую мы называем “Аскезная” из-за того, что там не так уютно, как в “домике”…
— А зачем мы поедем сегодня? — прервала меня Светлана.
— Я же говорил тебе, что по вторникам служба начинается очень рано, в семь часов. А до её начала нужно успеть поговорить с батюшкой. Из Москвы мы не успеем добраться, потому что метро открывается только в шесть часов…
— Да, понятно… И что? Мы поедем туда?..
— Это самый оптимальный вариант, как всё устроить. К тому же у нас будет время, чтобы я рассказал тебе о смысле церковного крещения, да и вообще, что к чему…
— Хорошо! Я согласна! — Светлана поднялась со скамьи. — Мы поедем прямо сейчас?
— Да… Наверное, лучше поехать сейчас. Пока доберёмся до места, пока зайдём в магазин купить что-нибудь из еды, пока растопим печь, — там и вечер… А ночью было бы приезжать совсем скучно…
Мы направились к метро. У его входа Светлана позвонила из автомата домой, что-то объяснила маме. Я тоже позвонил жене и, чтобы она не волновалась, сказал, что уезжаю с ночёвкой в “церковный домик”, чтобы не заразить детей своей простудой, а так же — потому что мне просто это необходимо для моего душевного равновесия. Я поступал так уже раньше, “ложился”, как говорится, “на дно”, выключался из семейно-бытовой круговерти, исчезал на день-другой ото всех, и все тоже исчезали для меня. Самое лучшее лекарство от стрессов — регулярно куда-нибудь уезжать. И хотя Лизе это не нравилось, она привыкла к этому. Впрочем, это, в свою очередь, “развязывало ей руки”: она зазывала домой ещё больше знакомых и, без меня, оказываясь в центре их всеобщего внимания, чувствовала себя более свободной. Тем не менее, такая заманчивая для неё перспектива не помешала ей “спустить на меня собаку”: обругать и бросить трубку. Впрочем, наверное, я этого вполне заслуживал… Однако, что мне оставалось делать?..
В каком пригородном направлении мы отправились, умолчу, во избежание всевозможных кривотолков и домыслов, если случится, что эти записи попадут в “нехорошие” руки, и люди начнут судить, да рядить: “Неужели и такие прихожане были у нашего батюшки?” Да и какое это имеет значение перед вечностью! Важна внутренняя суть явления, и если она изложена в обобщающей форме, тем более, для умудрённого сознания глубина события не останется замутнённой внешними поверхностными всплесками и временными новообразованиями. Поэтому опускаю и нарочно искажаю многие детали, чтобы не навести на след любопытствующие взгляды обывателей…
… Мы сидели в полупустом, залитом солнцем, вагоне электрички, неспешно постукивавшей колёсами на стыках рельс… Друг против друга… Смотрели в окно на осенние пейзажи… Мне было легко со Светланой. Я не чувствовал обычной для меня скованности, необходимости поддерживать разговор или поддакивать своему спутнику. Вырваться на несколько дней из города, куда-то уехать с красивой девушкой, которой ты нужен, приятно… И все заботы и неприятности, давящие из подсознания тяжёлым грузом, как-то незаметно отпадают, перестают существовать… Как это важно — когда есть куда уехать и знать, что никто не будет тебе мешать на протяжении некоторого отрезка времени!
— Ну, рассказывай, что такое Крещение! — напомнила мне Светлана о моём намерении прочитать ей лекцию, — Только, пожалуйста, коротко и попроще.
— Крещение — это церковное таинство, — начал я, — Через него, как через мост, осуществляется контакт с Богом… Что такое мост вообще? Это способ перейти из одного места в другое. Причём, это другое место — недоступно, если не воспользоваться этим самым мостом. Мост этот подобен слову, точнее, имени слова. Например, я произношу слово “Светлана”. И ты, и я, и другие люди, знают, что это — просто женское имя. Но для нас двоих, это имя значит больше, чем для постороннего человека. И ты, и я знаем, что это твоё имя. Мы с тобой, как бы посвящены в тайну значения этого имени, скрытую для посторонних.
То же самое — с религиозными словами, символами или обрядами. Например, для неверующего человека слово “Бог”— всего лишь слово, но не имя, всего лишь звук, не имеющий смысла…
А теперь давай попробуем разобраться в том, какой смысл скрыт за словом “Крещение”…
Для необразованного человека “Крещение”— это всего лишь церковный обряд, когда младенца окунают в купель с водой и читают над ним непонятные молитвы. Или — когда просто кропят водой, если крещаемый — взрослый человек, и купель для него слишком мала… В том, и в другом случае читаются молитвы. И это — главное.
Так вот, в молитве священник, как уполномоченный нами служитель, излагает Богу наше прошение. Как бы, читает заявление, в котором тот, кто крестится, просит Бога помочь ему войти в тот мир, в котором душа человека будет чувствовать себя радостно и счастливо. В обмен на это проситель обещает Богу не нарушать его законов. И если человек правильно понимает значение Крещения, то он искренне не желает нарушать законы.
Конечно, никто не застрахован от ошибок и грехов. Мы всегда можем случайно оступиться, совершить зло. Главное то, чтобы мы сознательно не хотели и не желать делать плохое…
В этом, собственно, как бы, в двух словах и заключается смысл Крещения…
Перед крещением взрослый человек должен постараться вспомнить всё то, что он сделал плохого в своей жизни. Это нужно для самого человека, чтобы в будущем не повторять те же ошибки. После свершения таинства Бог прощает человеку всё. Проходя через этот мост, человек вступает в новую жизнь. Он уподобляется святому человеку. В этот момент человек, как бы, приближается к Богу, способен почувствовать Его присутствие. Ведь, теперь исчезли преграды, созданные грехами. Грехи прощены — преграды нет. Что мешает войти в контакт с Богом? И тогда Бог начинает в человеке действовать, исцелять его душевные надломы, болезни и даже вдохновлять и радовать Своим присутствием, Своей безграничной любовью… Мы становимся как бы Его верными друзьями, помощниками в Его мировом творческом процессе — созидании добра. Нам открывается путь спасения, и не только спасения собственной души, но и спасения других душ…
— А как же быть с теми, кто никогда не был крещён и уже умер? — прервала меня Светлана.
— Мы можем только молиться о них и надеяться, что милосердие и сила Бога настолько велики, что он найдёт способ спасения и для них. Конечно, есть злодеи, которые злы настолько, что не желают даже своего собственного спасения. Для них, наверное, чувство счастья и радости настолько закрыты, что они его и желать не в состоянии… Весь парадокс в том, что добро, вечная жизнь и спасение находятся внутри нас. Внутри нас также может находиться и зло, и болезнь, и деградация, или медленная вечная смерть… Ведь что такое смерть? Смерти нет. Уничтожение тела не означает исчезновение души. Смерть — это деградация души, распад на части, дробление, медленное превращение в хаос, распыление… Почему считается, что наш мир лежит во зле? Потому что он распадается. Закон энтропии разгоняет галактики из их центра. Всё дробиться, умножается… И чем больше становится составных элементов, тем больше хаоса… Только стремление к Богу способно восстановить былую мировую гармонию, как бы, вырваться из водоворота, в который мы попали при нашем рождении…
Поезд выехал на возвышенность. Стук колёс стал тише, растворившись в открывшейся до горизонта дали пространства. Слева, за дальним лесом, медленно проплыл купол церкви. Справа, внизу, змейкой растянулась речка, теряющаяся у высотных домов, почти на горизонте. Мы подъезжали к подмосковному городу, от которого нам ещё предстояло ехать некоторое время на автобусе, чтобы, наконец, добраться до крохотной деревенской церквушки, где служил отец Алексей.
— Только никогда не сравнивай себя с другими людьми, — поспешил я окончить лекцию. — Ни до крещения, ни после. Каждый грешен и свят по-своему. Никто ничем не лучше и не хуже другого. Большой грех или маленький — это одна и та же грязь, от которой следует постоянно очищаться. И таинство Крещения — это только введение в мир чистоты, благодатная помощь, после которой, мы уже сами должны будем счищать с себя новую грязь. И для этого существует другое церковное таинство — таинство Исповеди.
   Поезд поехал ещё медленнее, будто боялся оторваться от рельс и безо всяких крыльев полететь по воздуху. Пейзаж с рекой остался сзади, скрылся за привокзальными промышленными постройками. Поезд затормозил ещё — за окнами вытянулась типичная платформа провинциального города. Мы поднялись и направились к выходу.
Времени у нас было много, и я предложил пойти до места назначения пешком, а не ехать на автобусе, и заодно по дороге купить что-нибудь из еды.
Мы прошли мимо автобусной стоянки, рынка, купили в булочной хлеба, по узкой асфальтированной дорожке пересекли городской парк, с бездействовавшими аттракционами, и скоро оказались на северо-восточной окраине города.
Демонстрируя “неразрывную связь города и деревни”, по левой стороне дороги, на которой мы оказались, выстроились в ополчение старые деревянные дома, настигнутые наступающей с запада урбанизацией и, гордо отстаивая свою частнособственническую индивидуальность, будто воины — щитами и женщины — паранджой, прикрылись высокими неприступными заборами и деревьями. Мы двинулись по обочине неасфальтированной дороги под уклон огромного оврага, перешли по мостику местную речушку, стали подниматься вверх.
— Вот мы и перешли один мост, видишь? — заметил я
— Что ты имеешь в виду? — спросила Светлана.
— “Мост между двумя реальностями” — то есть наша душа, — разъяснил я свою мысль.
— Расскажи мне что-нибудь ещё, — попросила девушка.
Я задумался.
— О чём же мне ещё рассказать?
— Ты лучше знаешь…
— Хорошо. Я расскажу о других церковных таинствах…
Мы поднялись на противоположную сторону берега, оказавшегося непреступным препятствием для наступающего городского строительства: деревянные дома здесь выстроились по обе стороны дороги, будто девушки на выданье, лишь слегка прикрываясь прозрачными лёгкими оградами и украсив свои фасады клумбами с цветами. Мы прошли мимо их скопления и оказались у поля, простиравшегося далеко на восток. Дорога не испугалась открытого пространства и, несмотря на отсутствие какого-либо покрытия, всё так же настойчиво уходила вперёд.
— О таинстве Исповеди я уже тебе говорил, — начал я. — Ещё я советовал, чтобы ты попробовала проверить свою совесть, просто припомнив всё плохое, что ты сделала в своей жизни. Это нужно для того, чтобы избежать повторения тех же самых ошибок. Возможно, что ты и не найдёшь в себе ничего плохого. Однако, это не значит, что ты свята и совершенно безгрешна. Чем больше ты будешь стремиться к святости, тем больше будешь обнаруживать в себе недостатков. У тебя откроется новое зрение. Ты увидишь вещи, которым раньше не придавала значения. Чтобы избавиться от обнаруженного в себе хлама, необходима регулярная проверка совести. Для этого существуют различные руководства и правила. В церкви, перед Литургией (а Литургия — это главная служба) священник проводит так называемую “Общую исповедь”. Перед собравшимися он перечисляет возможные человеческие недостатки, грехи, так что, если ты не сумела сама заметить что-то в себе дурное, то тут, как перед зеркалом, ты сможешь увидеть настоящее отражение своей души. После общей исповеди, каждый желающий подходит к священнику и если чувствует, что общая исповедь не затронула его проблемы, то он может изложить её священнику дополнительно.
Не следует путать исповедь с психоанализом. Некоторые люди начинают со священником долгий разговор… В исповеди следует каяться перед Богом, а не проводить психоанализ. Священник — не психиатр и не психолог, он проводник, служащий у Бога, инструмент в Его руках. То, что священник узнает на исповеди у человека — тайна. Только плохой священник может передать другому человеку о том, что услышал от кающегося. Действие исповеди на душу человека совсем иное, нежели то, которое бывает от разговора с психологом. Не нужно забывать, что исповедь — это, прежде всего, таинство. Это мистический мост на берег, свободный от греха. Мы ступаем на этот мост робко, неуверенно, грязные, усталые, больные, безнадёжно разочарованные и сходим с него чистыми, свободными, радостными, душевно здоровыми.
Предполагается, что накануне исповеди, человек должен провести самостоятельно проверку своей совести, о чём я уже говорил. Тогда действие таинства будет более эффективно. Чтобы вошёл свет, нужно сначала открыть ставни, которыми закрыта наша душа. И для этого необходима предварительная подготовка.
Подходя к священнику на исповеди, мы должны назвать свои грехи. Это бывает сделать очень трудно. Но именно формулирование на словах и произнесение вслух о том, что мучит нас, делает исповедь настоящей, действенной. В противном случае она превращается в бессмысленный обряд, не имеющий никакой целительной силы. То, что слышит священник, доходит до Бога, и только тогда грех прощается, подобно долгу, который списывают с нашего счёта после уплаты денег.
Ведь, представь себе, будто мы должны кому-то деньги. Но вместо уплаты долга, мы, накопив достаточную сумму, не спешим её отдать по назначению, а закапываем деньги глубоко в земле, и говорим всем: “Смотрите, у меня ничего нет, я больше никому ничего не должен, я отдал свой долг”. Мы начинаем жить так, будто, действительно, отдали деньги, обманываем себя и других, влезаем в новые долги. Но где-то в душе понимаем, что настанет всё-таки однажды день, когда придётся расплатиться сполна, и тот, зарытый в земле клад, не покроет всего огромного займа.
Конечно, сразу же после исповеди не наступит явного исцеления от болезни, которая мучила нас долгое время. Но исповедь, или очищение, подобно предварительной обработке раны, без которой невозможна дальнейшая операция. И каждая следующая исповедь — это всё большее углубление в мир духа, всё большее соприкосновение с самим Богом. В какой-то момент человек может обнаружить, что стал настолько чистым, что сам Бог поселился в его душе. И тогда приходит чувство постоянного присутствия Бога. Это чувство Божественного присутствия, делает настолько счастливым, что никакая другая радость не покажется тебе большей.
Достигнув такого состояния святости, нужно постараться его сохранить. Малейший грех способен отбросить нас назад так далеко, что нам придётся потом каяться и просить Бога о прощении, возможно, всю оставшуюся жизнь…
Ведь, проблема-то в том, что Бог, поселившийся в нашей душе, становится мерилом нашей совести. Согрешив, я сам уже не могу себе простить измены Богу. Ведь я и Он когда-то были одним неразрывным целым…
Поле окончилось, мы подошли к новой группе деревенских домов, вытянувшихся по одной линии, перпендикулярной нашему пути. Мы миновали их, и перед нами открылся огромный луг, в который упёрлась наша дорога, прекратив своё существование. Мы двинулись прямо через луг к гряде других домов той же деревни.
— Вот мы и пришли! — сообщил я, проводя мою спутницу по узкому проходу, между двумя заборами, к ветхому строению, — Всякий путь имеет свой конец!
В огороде, в коричневой размытой глине, что-то раскапывала худая маленькая старуха, со сморщенным лицом без возраста.
— Здравствуйте, баба Маня! — поприветствовал я хозяйку.
Она ничего не ответила. Я открыл калитку, прошёл к другой части дома, отыскал спрятанный в условном месте ключ, открыл дверь, пропустил вперёд свою спутницу и сам вошёл следом за нею.
— Как я замёрзла! — проговорила Светлана, проходя через крошечные сени в глубь комнаты. — И устала!
— Сейчас я растоплю печь! — Опустив авоську с хлебом на стол, у входа, я вернулся в сени за дровами — старыми заборными досками, собранными за лето прихожанами, которые снимали “домик”.
Когда-то комнату эту, почти всю, занимала огромная русская печь. Она так сильно дымила через множество щелей, что предпочтительнее оказывалось её вовсе не топить. Однажды я и один прихожанин Веня Крохин, с которым в те годы мы были дружны и проводили в “домике”, как мы его любовно называли, все выходные, решили починить печку.
Ни имея ни малейшего понятия, что на чердаке, над печью, возвышается огромный кирпичный дымоход, мы стали её разбирать, кирпич за кирпичом, начав с самой большой трещины, в середине. И вдруг, всё, что было на чердаке, ухнуло вниз, чуть не убив нас, едва успевших разлететься в разные стороны. Дело было вечером. Весь ветхий домишко содрогнулся. Пыль повисла в воздухе таким сплошным туманом, что едва было видно электрическую лампочку под потолком, продолжавшую всё-таки светить, а мы, ещё не понимая, что случилось, задыхаясь и кашляя, по кирпичным обломкам стали выбираться из комнаты прочь, на улицу. А там нас уже поджидала баба Маня, крича и ругаясь. У Вени были деньги. Он тут же успокоил хозяйку, дав ей что-то и пообещав отстроить печку заново.
В ту ночь, пропитанным с головы до пят пылью, пришлось нам заночевать в баньке. А на следующей неделе мой товарищ привёл “народного умельца”, своего тёзку, молодого парня, фотографа имевшего единожды опыт в кладке камина, который он почерпнул из журнала “Наука и Жизнь”. В ближайшей канаве мы обнаружили неплохую глину. Где-то раздобыли и притащили песка, стали месить раствор в пропорции один к трём. За несколько дней из старых кирпичей выложили камин и небольшую печурку, подобно сиамским близнецам, сросшимся спинами, и имеющим один общий дымоход.
Растопить “близнецов” было непростым делом. Только после долгих проб и ошибок мы научились обхаживать их. Чтобы дым не заглушал пламени при растопке печи, следовало на время открывать заслонку камина. Камин же можно было относительно легко растопить лишь при условии, что сначала будет растоплена и достаточно разогрета печка. В противном случае дыму было столько, что растопка камина теряла смысл.
Вот и сейчас, растопив сначала печку, я не стал дожидаться, пока она разогреется, чтобы заняться камином, а, поставил на электрическую плитку чайник, в котором оказалась вода, поручил Светлане следить за ним, а сам отправился за продуктами в магазин.
Когда я вернулся с пол-кило докторской колбасы, пачкой сахара и пакетом ванильных сухарей, кроме Светланы в домике оказался Веня Крохин, а с ним — незнакомая мне молодая женщина. Все трое, не дождавшись меня, сидели за столом и пили чай. Веня, правда, уже успел сходить к колодцу, принести ведро свежей воды и поставить подогревать новую порцию кипятка. От натопленной печки в комнате было тепло. Когда я вошёл, Веня о чём-то с азартом рассказывал, но увидев меня, остановился, поднялся поприветствовать. Я передал ему авоську с продуктами, спросил в шутку, не весь ли чай они выпили, на что Веня начал спешно искать для меня пустую чашку и, когда нашёл, даже побежал в сени, где был рукомойник, чтобы сполоснуть её. Я вышел за ним следом, чтобы очистить глину со своих ботинок об сложенные там дрова. И пока я это делал, Веня, тихо спросил:
— Где же ты, старик, такую красивую девушку подцепил?
Мне его шутливый тон не понравился. Но я ответил, как обычно, без всяких изворотов.
— У неё проблемы… Я привёз её к батюшке. А познакомились в псих-диспансере. Я там сейчас ошиваюсь, как когда-то…
Веня был в курсе всех моих дел относительно психушки, “косьбы” от армии, преследования властей, моего конфликта со “Старшим Братом” и даже моих неудачных платонических романов. Не помню, написал я уже об этом или нет, но, ведь, это именно Веня, после того, как я поведал ему свои душевные тайны, был тот, кто помог мне решиться и порвать со “Старшим Братом”. Он же и привёл меня в приход отца Алексея. Многие годы мы были с ним дружны, и я был ему признателен за его поддержку в те трудные минуты моей жизни. В те годы Веня работал в одном маленьком издательстве заместителем главного редактора и взял к себе на работу одного своего приятеля. Новый сотрудник не оценил дружбы, и “подсидел” Крохина. Я же, чтобы выручить друга, в свою очередь, помог устроиться ему ко мне на работу в театр, где я тогда работал техником в отделе звукоусиления. Атмосфера в московских театрах — богемная, и, несмотря на то, что образование Крохина никак не было связано со звукоусилением, моему начальнику он понравился, и его взяли на должность инженера. Случилось так, что вскоре и у меня начались неприятности: сначала с прокуратурой, а затем с моим начальством. У Вени же отношения с моим руководством были хорошие. Он вообще умел хорошо ладить с людьми. Недаром окончил факультет журналистики. Меня это злило и, наверное, это и послужило причиной, что мы оба как-то постепенно охладели друг ко другу, вне работы почти что перестали видеться. А кроме этого и я стал редко приезжать к отцу Алексею и останавливаться в “домике”. Потом Веня нашёл другую работу, близкую к его специальности, уволился. А вскоре и я поменял работу. Таков был урок для нас обоих: если хочешь иметь друга, никогда не смешивай дружеских отношений со служебными. Врагами мы не стали, как это случилось с другим его знакомым, но дружба у нас как-то “остыла”.
— А что, снова неприятности на работе? Снова пришлось “закосить”? — забыв свой шутливый тон, участливо спросил Веня.
— Нет… Долго объяснять… Потом как-нибудь расскажу.
  — Я слышал, что ты собираешься уезжать… Это как-то связано?
— И да, и нет… Нервы просто стали никуда… Вот и вся причина. Только про отъезд не нужно распространяться, хорошо?
— Ну, разумеется… Мы ещё поговорим потом…
Мы вернулись в комнату, стали пить чай. За столом я разместился между Веней и его знакомой, которую звали Татьяной. Это оказалась его сотрудница, которая, как объяснил Веня, заинтересовалась религиозными вопросами, и он поспешил приобщить её к церкви и потому привёз сюда. “Ничему его жизнь не научила”, — подумал я про себя, — “Всё один и тот же”. Татьяна много смеялась и заискивающе посматривала на Веню. У неё был косоватый левый глаз.
Веня как профессиональный журналист, за словом в карман не лез, и всё время выуживал откуда-то забавные истории и анекдоты, ухитрялся привязывать их даже к религии. Меня это здорово бесило, и я терпел, сколько мог, дожидаясь удобного случая, чтобы выйти из-за стола. Вениамин же, будто нарочно, не давал никому раскрыть рта и рассказывал те истории, которые я раньше от него слышал. У меня разболелась голова. Наконец, я не выдержал, поднялся. На мгновение за моей спиной возникла пауза, а Веня, не желая сдавать своих позиций и, полагая всех увлечь новой историей, стал рассказывать о том, как мы с ним сломали, а затем построили печку. Он рассказывал об этом всё время, пока я, остановившись у печи, ворошил в ней дрова. Когда он особенно увлёкся своим рассказом, описывая, как печка упала, едва не убив нас обоих, я тихо вышел из домика.
“Мало ли, куда мне нужно?”— думал я, — “Может быть мне плохо или просто необходимо в туалет?! Нельзя же так болтать без перерыва!” Его болтовня мне напомнила рассказ Александра Грина, который называется “Он”, про то, как хозяин дома, всё время развлекал своих домочадцев из-за иррационального страха перед неким неопределённым существом, которое заглядывало в окна его дома. Возможно, существа никакого вовсе и не было, и этот самый “Он”, по-видимому олицетворял способность человека задумываться над существованием своего собственное “я”. Веселясь и болтая без умолку, такие люди, как Веня, заглушают в себе, пугающий их голос своего “я”, отождествляя его с чем-то объективированным, мыслимым во втором лице. А нужно ли его на самом деле пугаться? Вот и София, является Светлане, не иначе как таким же точно образом и пугает её… Может быть, и у Вени не всё в порядке — вот он и “глушит” себя и других — лишь бы не смотреть правде в лицо… А может это относится ко всем людям? Постепенно они так привыкают глушить этот внутренний голос, что уже совсем его не способны заметить. И способ глушения, у каждого свой, входит в привычку так, что они до самой смерти остаются, кто — умелым рассказчиком историй, кто весельчаком, кто — картёжником или пьяницей, или просто весёлым компаньоном, а кто-то дельцом и даже, может быть, большим политиком…
Размышляя так, я добрался до туалета — одинокой деревянной кабинки, в конце огорода, у забора. Закрыв за собою дверь и оставшись внутри замкнутого пространства, только теперь я смог облегчённо вздохнуть, и, сделав выдох, мгновенно почувствовал, как будто что-то инородное отвалилось от меня, и головная боль сразу же отпустила. Выйдя из кабинки, я сделал несколько шагов по тропинке обратно к домику, но остановился, чтобы немного подышать.
Вечерело…
“Вот они от чего, все болезни,… — подумал я. — Мы просто заглушаем и оттого, что заглушаем, неверно воспринимаем голос, приходящий из глубины нашего “я”, который вместо того, чтобы восприниматься нами как некий родственный нам по своему существу, кажется нам чужим и пугающим. Этот разлад со своим собственным “я” — болезнь нашей совести, расплата за грехи...”
На обратном пути я зашёл в “Аскезную”, то бишь баньку, что мы окрестили так за её неуют и сырость. Зажёг лампочку, тоскливо висевшую под низким потолком. Рядом с печкой было запасено немного дров. Спички я нашёл на столике, у крошечного оконца и вскоре растопил и эту печку. В баньке были грубые низкие нары, из досок, положенных на горизонтальные несущие, прибитые прямо к трём стенам, за которые нары и держались таким образом. Длина при их постройке определилась расстоянием между стенами и была такова, что если я ложился, то вытянуться во весь рост было невозможно. Такая “аскеза” не позволяла предаваться сну в полное удовольствие. Согнутые ноги быстро “затекали”, ты ворочался с боку на спину и на другой бок, пытался вытянуться из угла в угол, но ничего не помогало. Сетовать было не на кого. Не кто иной, как я сам несколько лет назад, когда бывал тут часто, был автором и исполнителем этого инструмента пытки. Впрочем, большее ложе тут бы никак не поместилось, потому что расстояние до печки было ещё меньше. Подушка и два одеяла, пожертвованные кем-то из прихожан, аккуратно лежали посередине нар. Я расстелил одно одеяло, опустил голову на подушку и укрылся другим…
Проснулся я оттого, что кто-то вошёл в баньку. В лунном свете, проникавшем через оконце, я увидел, обнажённую женскую фигуру. Не успел я что-либо сказать или спросить, как услышал голос Татьяны.
— Веня сказал, чтобы я спала с тобой, — сказала она, подходя и наклоняясь надо мной.
— Почему? — в недоумении спросил я. — А где Светлана?
— Веня постарается заговорить её, — отвечала Татьяна, — Чтобы София больше её не тревожила.
— Но откуда вы всё знаете? Разве Веня умеет заговаривать духов?
— Светлана всё нам рассказала, когда ты ушёл. И Веня согласился ей помочь. Он просил, чтобы мы не тревожили их, пока они будут заняты, а чтобы тебе не было обидно, он послал к тебе меня.
Сказав это, Татьяна, приподняла одеяло, и легла на меня так, что я почувствовал боль в ногах, упёршихся в противоположную стену. Её правая грудь стала медленно приближаться к моему лицу, а левая — неестественно оттопыриваться и отклоняться вбок.
Я попытался уклониться, отвести её правую грудь от своего лица рукой.
— Веня сказал, что для всех будет лучше, если мы поменяемся друг с другом. Когда мы переспим, никто не захочет возвращаться назад.
Её левая грудь вдруг резко вернулась в своё нормальное положение, и обе опустились на мои глаза. Какой-то ужас объял меня. Я задёргался, попытался повернуться набок, скинуть с себя женщину. Мне это удалось. Я бросился вон из бани на улицу, вбежал в домик.
Светлана и Веня сидели за столом и пили чай. Не замечая меня, Веня что-то увлечённо рассказывал, посмеиваясь время от времени. Я прислушался…
— А печка, представляешь, как ухнет вниз! — рассказывал Веня. — И весь чердак тоже — как ухнет! Я едва успел отскочить в сторону, а Андрей — нет. Весь дымоход, все кирпичи, что были на чердаке, завалили его. Так ему и надо! Не надо было ковырять! Не надо было трогать! Пусть бы лучше дымила!
“Почему он до сих пор рассказывает про печку?” — подумал я, — “Ведь прошло столько времени!”
И ещё… Что-то ещё было здесь не так… Я присмотрелся внимательнее и вдруг понял, что и Светлана, и Веня, были абсолютно голые, и Веня, сидя, рядом со Светланой, левой рукой обнимал её за спину, а правой всё время поглаживал по груди.
В это время, следом за мною вбежала в “домик” Татьяна. Она была такая же голая.
— Всё! — закричала она, — Мы с ним переспали! Теперь вам тоже можно!
— Неправда! — закричал я в ответ. — Она всё врёт!
— Как “неправда”?! — Татьяна схватила меня за плечо и тряхнула. — Посмотри на себя! Ведь ты же — голый!
Я взглянул на себя. Я действительно был совсем голым.
— Пошли! Дай им тоже окончить! — Татьяна снова дёрнула меня за плечо — и я проснулся.
Передо мной стояла Светлана. На потолке всё так же горела лампочка. Я сел, опустил затёкшие ноги на пол.
— Я, кажется, заснул,… — сказал я сонным голосом. — У меня сильно разболелась голова… А вы… Что вы делали?..
— Пили чай… — Светлана обняла мою голову. Прикоснувшись к моему лицу животом, стала гладить мои волосы. Мне не хотелось менять этой позы. Я только обнял её за талию.
— Они остались ночевать в домике, — вдруг проговорила Светлана, — А нам придётся здесь. Я уже заходила сюда два раза, приносила дров для печки, топила. Ты даже не проснулся.
— Ты — молодец! А сколько сейчас времени?
— Наверное, час ночи. Веня обещал разбудить нас утром, когда нужно.
— Ты устала и тоже хочешь спать… — Я поднял голову, чтобы взглянуть на девушку, и она отпустила руки.
Я встал. Светлана смотрела в сторону, в тёмное оконце. Печка потрескивала дровами.
— Ложись… — Я шагнул к двери.
— А ты?
— Я вернусь…
— Подожди… Ты куда?
Я остановился на пороге.
— Если ты собрался в “домик”, то не ходи…
— Почему?
— Они уже спят…
На улице была кромешная темнота. До кабинки туалета добраться было невозможно, не оступившись с тропинки в огород. Сделав несколько шагов, я прислонился плечом к баньке, постоял так, сколько было необходимо, а потом поспешил, было, обратно, как вдруг услышал, как дверь в “домик” открылась. В тусклом свете, по всей вероятности, исходившем от свечи, горевшей в глубине комнаты, я увидел обнажённую женскую фигуру, присевшую на корточки и начавшую обливать себя водой из чайника. Я дождался, когда она вернулась в “домик”, и, не замеченный, поспешил назад в “Аскезную”.
“Вот кого, оказывается, “заговаривал” Веня!” — подумал я, — “Видать, удалось… Впрочем, какое мне дело? Он не женат… Не то, что я… Однако, что подумает Светлана?”
Войдя в баньку, я увидел, что Светлана лежала лицом к стене, укрывшись одеялом и оставив мне половину нар, подушки и одеяла. Она была меньше меня ростом, и могла свободно вытянуть ноги.
— Света, ты спишь? — прошептал я, приближаясь.
— Нет ещё,… — услышал я. — Ложись!
Я выключил свет и, сделав два шага, наткнулся на нары, лёг и укрылся причитавшейся мне половиной одеяла. Опустив голову на подушку, я почувствовал, как её волосы коснулись моего лица.
— Ты можешь обнять меня, — прошептала Светлана, и немного спустя добавила: — Если хочешь…
— Какая ты замечательная! — прошептал я ей на ухо.
Девушка ничего мне не ответила, но я представил, будто она улыбнулась, и почувствовал, как её рука коснулась моей, прижимая к своей груди.
Из-за короткого для моих ног ложа, я почти не спал, и поднялся, когда было уже пора. Веня, по всей видимости, изменил свои намерения относительно приобщения своей подруги к церковной жизни, поскольку не появлялся. Мы не стали беспокоить наших соседей и отправились в церковь одни.
Из-за буднего дня в храме было немного людей. В основном — местные деревенские старухи, не отягчённые обязательством труда пенсионеры. Отец Алексей, пожилой священник с седой бородою, уже начал проводить общую исповедь в восточном приделе, чуть вдвое больше той баньки, где мы только что скоротали ночь. Грозный Бог-Отец, на облаке, строго смотрел с картины-иконы, на стене, на десяток грешников, набившихся в придел. Мы со Светланой входить туда не стали, но остановились у входа, так что могли всё слышать и видеть. Батюшка перечислял грехи, старухи крестились вздыхали, пока общая исповедь не подошла к концу. Тогда каждый начал подходить к священнику для благословения. Прошли все местные прихожане, и последней из них оказалась одна дама, о которой я как-то уже упоминал раньше. Она специально пропустила всех местных, чтобы никого не задерживая подольше поговорить с батюшкой. На нас, она, не обратила внимания, или решила нас не пропускать, боясь, что ей не останется достаточно времени для беседы. Вот уже несколько лет эта женщина жила “при храме”, переехала из Москвы и арендовала у кого-то часть деревенского дома. На отца Алексея она молилась, ни одной его службы не пропускала, и вообще была у него чуть ли не внештатным секретарём. Это она составила за него и уговорила подписаться под “покаянным” письмом, когда КГБ готово было начать уголовное дело против отца Алексея за его “чрезмерную” религиозную активность. Но это дело было давнее. Прошло уже несколько лет с тех пор. Только, помню, меня и многих это письмо сильно разочаровало. Да и мало кто знал о том, что эта дама сыграла такую роль в этом деле. Конечно, она уберегла, батюшку от тюрьмы. Однако, другие, даже не столь активные в подпольной работе люди, не шли на подобные компромиссы. Впрочем, у каждого — своя миссия в этом мире. Мне кажется, он ни за что бы не подписался под таким письмом, не будь с ним рядом этой дамы, оказывавшей на него сильное влияние, несмотря на то, что сам он был личностью незаурядной и сильной… Однако, дама эта всегда добивалась, чего хотела. Вот и теперь, всё время уже вышло. Священник нервничал, поглядывая на дверь. Служба должна была уже начаться, а его ждали ещё два исповедника, я и Светлана. Он нас видел, а его “секретарша”, продолжала без умолку о чём-то шептать, что-то излагать… Несколько раз он порывался положить ей на голову епитрахиль, но она всё говорила и говорила… И о чём можно так много говорить?! Наконец, он накрыл-таки её епитрахилью, благословил и отпустил восвояси. С красным лицом и мокрыми глазами, она прошла мимо нас. Конечно, святые сильнее чувствуют свою греховность. С этим никто не спорит…
— Ну, здравствуйте, Андрюшенька, — ласково приветствовал меня батюшка, слегка обнимая за правое плечо. — Значит всё-таки уезжаете,… — печально добавил он.
— Почему вы считаете, что я уеду? Ведь ничего ещё не известно. Я лишь только послал документы в Вашингтон. Многие получают отказ… Их даже не приглашают на интервью… — Я вовсе не собирался с ним обсуждать сейчас эту тему.
— Я знаю… Но у вас всё получится… — Я взглянул ему в лицо. Он смотрел на меня ласково и печально. — Значит так,… — вздохнул он. — Значит, больше не увидимся…
— Ну, что вы! Я ведь ещё не скоро уеду!
— Нет,… — медленно проговорил он, и замолчал, будто совсем не торопился на службу. — Впрочем, благословляю,… — он перекрестил меня и коснулся моей головы. — Ну, а как во всём остальном?
— В остальном — кое-как… — ответил я, несколько озадаченный началом нашего разговора. Раньше он никогда так не начинал исповедовать. Ведь исповедь перед Богом важнее всяких житейских дел, даже эмиграции. — Не могу сказать, что всё хорошо, — продолжал я. — Долго хлопотал с документами, ещё многое не сделано… Устал… Нервы… Вот, снова лёг в диспансер… От духовной жизни, молитвы, совсем отвык… Одни заботы… В голове — хаос… Грешен, очень грешен… во всём… Каюсь… Уж и не знаю, как стать лучше, получится ли… Может отъезд что-нибудь изменит…
— Это может помочь… А может, и нет, — прервал меня отец Алексей. — Все проблемы тут, с нами, в нас. А молитва, вот, поможет, очистит, исцелит. Лучше всякого диспансера или смены места жительства. Вы ведь это знаете сами, Андрюша! Нужно прилагать усилие, не опускать руки, не останавливаться. Каждый день понемногу, подобно каплям воды… И однажды увидите, как духовный ваш сосуд наполнится до краёв… — Он наложил мне на голову епитрахиль, а я пригнул голову и слегка присел.
— Я понимаю, батюшка, понимаю… Я постараюсь,… — я выпрямился назад, когда священник отпустил мне грехи и благословил. — А сейчас… Вот ещё что… Я знаю, у вас совсем нет времени… Но я привёл к вам одну девушку… Её зовут Светланой. Она — дочь Галины, вашей прихожанки. Помните, коллективный молебен?
— Да-да… Так что же?
— Я познакомился с ней в диспансере. Ей очень трудно… Неудачная любовь, она полагает, что беременна, но в то же время считает, что девственна. Ещё у неё что-то типа галлюцинаций или, точнее, раздвоения личности. Она вдруг становится не собою, а другою девушкой, по имени София, которая просит её воплотиться в её тело. Я был свидетелем, как Светлана преображалась и начинала разговаривать со мной от лица этой Софии…
— И о чём она с вами разговаривала?
— Она говорила, что… она желает, чтобы Светлана влюбилась в меня, а затем родила ребёнка. И тогда она, Софья, находясь в глубинах сознания Светланы, тоже познает, что такое любовь… Познав же любовь, она обретёт душу и бессмертие… Будто она, Софья, уже воплотила в Светлану своего ребёнка. И поэтому Светлана одновременно будто бы и беременна и девственна…
— Подождите-подождите, Андрей! Расскажите всё снова и по порядку, — прервал меня батюшка. — Я ничего не понимаю! — Он взглянул на выход из придела, за порогом которого стояла Светлана. — А впрочем, нет… У нас не осталось времени… Позовите-ка её ко мне сейчас. А лучше, подъезжайте ко мне через неделю… За это время я постараюсь получить кое-какую информацию… Оттуда… — Отец Алексей посмотрел на потолок, — Понимаете? Впрочем, через неделю уже может быть поздно… Но вы всё равно приезжайте…
— Неделя — это большой срок. А ей нужна помощь сейчас. Она хочет креститься… Надеется, что это поможет… Как она сможет ждать целую неделю? Она ночами не спит из-за Софии…
— Пусть молится. Сейчас я попробую блокировать её. Скажите, чтобы скорее ко мне подошла, пока не началась Литургия… Времени у меня, к сожалению, ни на что не остаётся… И ещё… Вот что… Крещение в этом случае само по себе не поможет. Впрочем, посмотрим, что будет через неделю… Зовите её!
Я отскочил прочь, чтобы освободить место Светлане.
Она подошла к отцу Алексею, и он, к моему недоумению, сразу же наложил ей на голову епитрахиль и стал молиться. Светлана медленно опустилась на колени. Я стоял за порогом у входа в притвор и наблюдал за ними. Священник продолжал молиться, устремив лицо вверх, довольно долго, не менее пяти минут. Литургия уже давно должна была начаться. И дьякон читал псалмы по второму разу, и после каждого выкликивал: “Благослови, Владыко...", полагая, что священник ответит ему на своём пути в Алтарь. Но отец Алексей не отвечал. Слышалось шушуканье старух. Некоторые подходили, заглядывали в придел, отходили назад, что-то бормоча. Дьякон начинал читать новый псалом и по окончании снова провозглашал: “Благослови, Владыко...". Но священник и на этот раз не отвечал ему, и всё не отпускал Светлану, и сам, устремив взор куда-то вверх, сквозь низкий потолок придела, и, закрыв глаза, не переставал молиться…
Наконец он поднял Светлану и стал ей что-то говорить, а через три минуты, оставив её, чуть ли не бегом пустился через всю церковь к алтарю, прерывая чтение дьякона возгласом: “Благословенно Царство Отца и Сына и Святага Духа и ныне и присно и во веки веков.”
“Аминь,..”— ответил ему с правого клироса слабый хор из нескольких старушек.
Литургия началась. Светлана медленно вышла из придела. Она была последним человеком, кого отец Алексей исповедовал в своей жизни.
По окончании службы я подошёл для благословения, и батюшка тихо сказал:
— Доброго пути…
И пока я прикладывался ко кресту, он положил мне не голову свою левую ладонь, задержал меня так ещё на мгновение и добавил:
— Я сделал всё, что мог…
Выходя из храма, я остановился, чтобы перекреститься и ещё раз встретился с ним взглядом. Он продолжал механически благословлять, подходивших к нему прихожан, а сам смотрел в мою сторону. Смотрел ли он на меня, или в открытый проём дверей, за паперть, где было видно небо, и куда я сейчас уходил, — навсегда осталось для меня тайной. Это была наша последняя встреча. И его чуткая душа, наверное, чувствовала это.
— А где же Веня с Таней? — спросила Светлана, когда мы прошли пол-пути от Церкви до “домика”, не обронив ни единого слова, — Я их видела в церкви. А потом они куда-то пропали…
— Да, я тоже их видел. Почему-то они ушли, не дождавшись конца службы, — ответил я, — Мне показалось, что они куда-то спешили.
— Что тебе сказал священник? — спросила она, некоторое время спустя. Светлана шла по тропинке сзади, и мне приходилось всё время поворачивать голову вбок, чтобы она меня услышала.
— Сегодня он занят… Он попросил приехать через неделю… Я объяснил ему всё, как мог, в двух словах… Кажется, он понял главную проблему. Единственное, что он смог сделать сегодня — так это помолиться. Он сказал, что попробует блокировать те силы, что мучат тебя. Но на это потребуется время. За эту неделю он попробует разобраться, что это такое…
— Как это так? — услышал я голос Светланы сзади себя, — Разве он сможет разобраться без меня?
— Наверное, ему достаточно того, что он тебя видел сегодня…
— Не понимаю…
— И я — тоже. На то он и священник… Да и не обыкновенный, как все, а…
— А что?
— Не знаю, “что”… Только не зря к нему едут отовсюду в такую даль… Ты разве ничего не почувствовала, когда разговаривала с ним?
— Вроде, ничего особенного… Только когда он положил мне на голову своё покрывало, я, сама не знаю, как, почему-то опустилась на колени, и мне сделалось так хорошо!.. Ты, наверное, прав… Это было что-то необыкновенное…
— А что он тебе сказал?
— Сказал?..
— Ну да. Ведь сказал же он тебе что-то?
Мы продолжали медленно идти по тропинке. Навстречу нам приближались две женщины с сумками. Чтобы пропустить их, я заранее нашёл сухое удобное место, сошёл с тропы и остановился в ожидании, когда они подойдут. Светлана тоже встала рядом со мной.
— Когда же он угорел-то? Ведь я Маньку-то сегодня в церкви видела. И она ничего мне не сказала,… — говорила одна из приближавшихся женщин, что шла впереди.
— Так покедова она была в церкви, он и угорел…
— Как же это?.. — она остановилась, не опуская на землю сумок и не дойдя до нас всего несколько шагов, повернулась лицом, к шедшей сзади неё.
— А так — пьяный,… — ответила её спутница. — Только что увезли… Фёдор, Манькин-то сосед, пришёл к нему зачем-то, ан тот уже мёртвый. Вытащил из дому, на воздух, стал откачивать. Да куды там! Побежал в магазин, к телефону, вызывать “Скорую”. А потом послал Нюрку в церкву. Я как раз была рядом с Манькой, когда Нюрка прибежала.
— Это что же он пьяный-то с утра?
— Неужто не знаешь, что? Он всегда пьяный…
Та, что была впереди, больше ничего не спросила, снова повернулась лицом к нам и молча продолжила свой путь. Шедшая сзади последовала за ней следом. Не обратив на нас никакого внимания, обе прошли мимо. В той, что шла сзади, я узнал одну из сегодняшних исповедниц.
Мы ступили назад на тропинку и снова двинулись по ней, более уже не разговаривая.
“Уж не сын ли это хозяйки “домика”?”— подумал я и невольно ускорил шаг.
Моя догадка подтвердилась, когда повернув за угол, мы увидели десятка два людей, столпившихся у “домика”, и милицейский “газик”. Проход к нашей половине дома был с другой стороны, между двумя заборами. Мы обошли людей вокруг, хотели было направиться по проходу, но встретили Татьяну.
— Веня сказал, — спешно заговорила она, чтобы вы в “домик” не заходили, а ехали домой. У хозяйки сын угорел насмерть. Милиция Веню допрашивала. И он, по уговору с хозяйкой, умолчал, что она сдаёт своё жильё. Так что ни вы, ни мы, тут будто и не ночевали… Он сказал милиции, что они просто оба из одной церкви, и что он помогает бабе Мане… по-христиански…
— А где Веня сейчас?
— У хозяйки. Сына-то “Скорая” увезла. Родственников у них никого нет. Так он, действительно, помогает ей пока. Сидит рядом. Я специально вышла, чтобы вас перехватить, пока милиция протокол составляет…
— Как же она потом одна останется? — спросила Светлана, до сих пор молчавшая.
— Уж и не знаю… Может, соседи, какие, помогут, — Татьяна посмотрела на толпу любопытных, всё ещё околачивающихся у милицейской машины.
— Дайте ей вот это, — Светлана протянула Татьяне какую-то коробочку. — Это — транквилизатор. Успокоительное. Дайте ей одну таблетку прямо сейчас.
Назад до станции мы доехали на автобусе. Происшествие с угоревшим сыном хозяйки домика подействовало на нас обоих подавляюще. Мы почти не разговаривали. Хотелось спать. Но и домой возвращаться у меня тоже совсем не было никакого желания.
“Видно у них тоже печка дымила”, — подумал я, — “Вот тебе и двадцатый век, социализм! Сближение города и деревни! Через пятьсот метров, вдоль шоссе стоят современные высотные дома, а старуха, до которой никому нет никакого дела, ютится с пожилым сыном-алкоголиком в одной комнатушке! И чтобы не умереть с голоду, должна ковыряться в мёрзлой земле огорода, копать картошку, топить печь, сдавать за гроши половину жилья!”
— Ты так и не ответила, Света, — наконец я вернулся к нашему оборванному разговору, когда мы в поезде заняли места у окна, друг против друга, как и в прошлый раз, — Что же сказал тебе батюшка?
— Он сказал, что у тебя — хорошая семья, и что ты — тоже хороший, но очень инфантильный… — Говоря это, она опустила вниз лицо, избегая встретиться со мной взглядом. — Он ещё сказал, — продолжала она, — Что у тебя у самого много проблем и хлопот с семьёй, и что ты… что ты… скоро уедешь… навсегда…
Я увидел, как на пол упала крупная капля, оставив мокрое пятно. Взглянув на Светлану, я понял, что она плачет. Я не знал, что ответить бедной девушке. Сидел и молчал, как дурак. Она отвернулась к окну, закрыв лицо левой ладонью.
— Но разве это относится к делу, с которым мы пришли к нему? — проговорил я. — Почему он тебе это сказал? Ведь я бы сам тебе рассказал всё потом! Я не хотел тебя огорчать сейчас, когда тебе и без того трудно… Я думал, что сначала для тебя важнее обрести душевный покой, разобраться в своих проблемах…
— Каких проблемах?! — Светлана с укором взглянула на меня. Глаза у неё были красные. И снова отвернулась к окну. Она плакала беззвучно.
— Как “каких”? Зачем же мы сюда ехали? Ведь ты же мучаешься бессонницей! А потом твоя беременность или не-беременность… И всё прочее, о чём ты мне рассказывала…
Я пересел к ней на скамью, справа от неё, попытался взять девушку за руку. Но Светлана выдернула свою руку из моей.
— Ты ничего не понимаешь! — прошептала она.
— Ну, объясни мне, пожалуйста, дураку, что я не понимаю… Я постараюсь понять… Не плачь… Я…
В это время какой-то мужик занял место, напротив нас, прямо у окна, где я сидел раньше. Мы больше не могли разговаривать до самой Москвы.
А в Москве шёл дождь. Вот что значит большой город, со своим поганым микроклиматом! Мы прошли по перрону, с навесом, и сразу “нырнули” в подземный переход, ведший к метро. В метро мы тоже не могли разговаривать. Я проводил Светлану до её дома. В подъезде, на первом этаже, она остановилась.
— Не провожай меня дальше, — сказала девушка, — Иди домой. Тебя, наверное, ждут…
— Я чувствую, что виноват перед тобой, — наконец, я начал говорить о том, о чём думал всю дорогу, — Мне следовало сказать тебе об этом раньше… Но ведь я до сих пор не уверен, что у меня всё получится с отъездом. Ведь, могут не пустить… Могут просто не пригласить на интервью… Могут не дать статус беженца… А если я получу статус, могут просто не выпустить отсюда…
— Но священник сказал, что ты “уезжаешь”! Светлана сделала акцент на последнем слове, громко всхлипнула.
— Я всего лишь заполнил и послал анкеты в Вашингтон… Моя жена, видимо, разговаривала с отцом Алексеем недавно и преподнесла ему всё так, будто всё решено. А дело всё в том, что просто она сама долго не решалась на отъезд. А теперь, вот, решилась, видя как другие уезжают, и полагает, что и всё вокруг неё решится само собой: присвоят статус беженца, найдутся деньги на билеты, на отказ от гражданства, на обмен валюты, что я получу справку из псих-диспансера, будто не болен… Она даже и вникать не хочет в то, что нужно сделать, для отъезда… Так и сказала мне: я, мол, согласна на отъезд, но всеми хлопотами будешь заниматься ты… Если бы ты знала, Света, чего я только не сделал, чтобы всё выяснить, узнать, что к чему, какие нужны документы, справки, как, где и когда то или другое следует делать! Что ещё предстоит! Ещё столько неопределённого! Ведь у нас нет закона о свободном выезде на постоянное жительство. Даже если я получу визу США, наш УВИР может не разрешить выезд! Хотя бы потому, что я — русский! Значит, мне нужно найти способ, как обойти это препятствие. Прикинуться, будто, у меня дальние родственники — евреи и предоставить фиктивный вызов из Израиля. А потом… Как мне пройти медицинскую комиссию, которую требуют американцы? Ведь я же на учёте в психушке!
— Ой! Ты уедешь! Уедешь! Ты уедешь на самом деле!!! Ты и вправду уедешь! И зачем тебе это нужно?! — Светлана схватила меня за руку и с ужасом смотрела мне в лицо. По её щекам текли слёзы.
— Ну, что ты, Света, милая! Успокойся! — проговорил я в замешательстве и обнял её. — Ведь у меня — дети… Ты сама говорила, что любишь детей. Помнишь? А у меня — мальчики. Я не хочу, чтобы они все пошли в армию, где всякая мерзость, дедовщина… Не хочу, чтобы они избегали армии, как я, через дурдом, а потом страдали всю жизнь, чувствуя свою неполноценность… Пойми меня… Я знаю, что решаюсь на очень серьёзное дело… Но знаю также, что это нужно сделать… Не потому, что хочу или не хочу уехать. Это — второстепенный вопрос. Просто я понял, что это — необходимо. Здесь — гибель… Не только моим детям, но и мне. Я достиг последнего предела…
— А как же я? — услышал я её шёпот.
— Всё будет хорошо… Ты будешь ездить к отцу Алексею. Он тебе поможет… Встретишь там, в церкви, хорошего человека. Выйдешь замуж и будешь счастлива. А со мной… Разве будешь ты со мной счастлива?
Она продолжала плакать, всё её хрупкое тело сотрясалось от рыданий, которые она старалась подавить, но никак не могла.
— И почему мы не встретились раньше?! — проговорил я. — Почему я не могу быть с тобой?!
— Почему не встретились? — Светлана вдруг перестала всхлипывать. — Мы встретились! И ты можешь быть со мной… сейчас… Она оторвала своё лицо от моей груди, посмотрела на меня, задрожала всем телом.
Я поцеловал её и почувствовал, как девушка сразу же успокоилась, расслабилась, доверчиво прильнула ко мне всем своим хрупким существом, готовая разделить со мною свою судьбу, пожертвовать всем, что у неё было, стать со мною одним целым.
Когда она совсем успокоилась, я настоял, чтобы она пошла домой, проводил до самой квартиры. И хотя дома у неё никого не было, и она, открыв дверь, долго не выпускала моей руки, я удержал себя войти к ней. И, чтобы, всё-таки, не сделать этого, я больше ни разу не обнял и не поцеловал её.
Дома я застал Галину. Она была с какой-то молодой девушкой. Моя жена потчевала их чаем.
— Здравствуйте, — приветствовал я всех сразу, — А я только что простился с вашей дочерью.
— Какой дочерью? — удивилась Галина. — Вот моя дочка.
Я остолбенел от удивления и долго не мог найти слов.
— Постойте, разве вы не говорили, что она — в диспансере? Разве её не зовут Светланой? — наконец, я нашёл, что спросить.
— Да, вот она, моя Светланка! Была в диспансере — да. Только после той молитвы, что устроили у нас в приходе, она сразу же поправилась. Вот, чудо-то — так и есть чудо! Благоденственная оказалась молитва-то!
— А я, вот, теперь, значит, в диспансере, тоже… — промямлил я, присаживаясь на кухонную табуретку.
— Так, с кем же тогда ты “только что простился”? — строго посмотрев на меня и выделяя последние слова, спросила Лиза.
— Я в диспансере с ней познакомился… Думал, что она и есть дочь Галины, о которой она говорила в прошлый раз… Её тоже Светланой зовут… Решил помочь… Вот, возил её к нашему батюшке, чтобы крестил… У неё — галлюцинации, депрессия, бессонница… Словом, весь набор… Он обещал помочь. Просил привезти её на следующей неделе… Какое странное совпадение!..
— Действительно, очень странное! — со злобой проговорила Лиза. — А я-то думала, что ты на самом деле болен… Боишься нас, дураков, заразить!.. Мне всё сказала Зинаида Авдотьевна! Она вас сегодня там видела!
Зинаида Авдотьевна — это та самая дама, что задержала исповедь чуть ли не на полчаса.
— Я и правда простужен! Я и до сих пор простужен ещё. И твою Зинаиду Авдотьевну видел. Она исповедь задержала, как всегда. Ну и что из того?! — я почувствовал, что возмущение подкатывало ко мне изнутри, но старался сдерживать свои эмоции: “Вместо того, чтобы молиться, эта самая “блюстительница нравственности” сквозь свои крокодильи слёзы, стало быть, успела разглядеть: кто там был, да с кем. Хорошо ещё, что она прошла раньше нас, а то бы стояла да подслушивала, о чём другие исповедаются”.
— Так что же ты тогда приехал? Остался бы ещё “на недельку до второго”— процитировала она слова из песни, которую исполнял певец Игорь Скляр.
В песне этой, до отвращения глупой, какой-то мужик, водолаз по профессии, поёт, кажется, что-то о том, что, будто бы, “водолазы не умеют отдыхать”, что “только в море не бывает выходных”, и поэтому он сейчас плюнет на всех и “поедет в Комарово, на недельку до второго”. Когда я слышал эту песню по радио, то невольно представлял себе водолаза в глубоководном костюме. Будто его только что вытянули из воды, отвинтили у него с головы шлем и, чтобы он не возмущался, почему его долго не вытаскивали, сразу же дали выпить. А он, моментально захмелев, стал петь эту песню. Сначала он поёт её спокойно, повторяя один и тот же припев про второе число, когда обычно получают на работе деньги, и про какое-то “Комарово”, которое, наверное, находится где-то далеко на материке, в его родной глухой деревне, которую он когда-то, много лет назад покинул, и где нет не то что моря, но даже и мелкой речки. А потом, с каждым новым припевом, он хмелеет всё больше и больше, расходится, так, что забыв про водолазный костюм, со свинцом, начинает плясать. И все, кто рядом, тоже забывают про свою работу и про других водолазов, под водой, которых давно пора вытащить, тоже начинают веселиться и плясать на палубе корабля. Когда я работал в радиоузле типографии, меня заставляли слушать радио и записывать разные песни на большой древний студийный магнитофон, чтобы потом транслировать их для рабочих, когда у них наступал обеденный перерыв. И я тоже представлял себе, как оторвавшись от игры в домино, работяги сначала прислушивались к песне, затем начинали веселиться всё больше и больше, а под конец все до одного плясали, включая строгого мастера, который потом не выдерживал и посылал какого-нибудь молодого парнишку, “гонца”, в магазин за водкой. Народный фольклор переделал эту дурацкую песню и придал ей более актуальный смысл: “Дай пятёрку до второго — я куплю вина сухого”, — что означало: цены повысились, есть нечего, водка и портвейн пропали, все пьют только сухое вино, и веселья больше никакого нет. Всем обывателям почему-то нравились такие песни. Никогда бы не стал цитировать слова из неё, пусть, даже вывернутые наоборот. Это подобно тому, как Веня Крохин, всё время повторял одни и те истории, будто без этих шаблонов его мозги работать не способны. Для меня, например, запоминать эти штампы и затем ещё вставлять их куда надо и не надо гораздо труднее, чем просто по-своему мыслить. Моя жена, тем не менее, любила повторять всякие ходячие фразы, причём каждый раз так, будто произносила их впервые. Меня всегда это выводило из себя.
— Что с тобой говорить! У бабки Мани, хозяйки “домика”, сын угорел насмерть. А я должен, по-твоему, там оставаться! Да тебе-то что! У тебя шоры на глазах. Умеешь звонить только со своей колокольни и плясать под чужую дуду. Всё тебе не так! Ревнуешь что ли? Я-то не ревную тебя до такой степени ко всем, кто ошивается вокруг тебя. Скажи, сколько тут народу прошло без меня?
— У меня никто не ошивается! Ко мне приходят только по делу!
— По делу приходят на минуту, на пять. А у тебя застревают по нескольку часов, пока все сплетни не перемелют!
Галина попыталась подняться и выйти.
— Я вас, Галина, не имею в виду, — сразу среагировал я, — Простите, пожалуйста. Я знаю, что вы, действительно, помогаете нам, делаете доброе дело без всякой корысти… Я говорю о других людях… И моя жена прекрасно знает, кого я имею в виду… Гарантирую, что пока меня не было, они, будто табун на выпасе, прошли через эту квартиру и съели половину продуктов, что я добыл в очередях.
— Андрей, но ведь Лиза делает нужное всем дело! — вступилась за мою супругу Галина. — И живёте вы в таком удобном месте, рядом с метро, что всем оказывается по дороге… Как не зайти к своим на чашечку чая? Что в этом плохого?
— А что плохого, что я свозил больного человека к батюшке? — отразил я удар. — Я не против гостей! Но всему должна быть мера! И почему я всегда выгляжу глупо? Почему со мной никто не считается, никогда не спросят, а не против ли я, а не помешает ли мне тот или иной гость? Но если что-то делаю я, не спросив позволения, то почему, чёрт подери, я должен чувствовать себя после этого виноватым? Да я именно назло, специально, после этого что-нибудь сделаю! Этого она хочет?!
— Ты бы лучше поговорил о “мере” со своим психиатром! — снова набросилась на меня жена. — А то закосил на несколько месяцев вместо того, чтобы зарабатывать деньги на Америку!
— А ты меня сама не доводила бы до ручки! И вовсе я не закосил! Всему бывает предел! И моей психике — тоже!
— Зачем же ты, такой, собрался в Америку? И меня с детьми тащишь?
— Никто тебя не тащит! Я детей увожу из этой варварской страны и спасаю от армии. Не желаешь ехать — оставайся.
Я давно встал, готовясь прервать ругань и уйти. И вот, как раз сейчас, в возникшей паузе, наконец, повернулся и вышел из кухни.
— Нет! Это ты останешься. А я уеду! — услышал я за спиной. — Больных в Америку не пускают!
Вот таков был очередной семейный схлёст, да ещё при свидетелях! Да ещё, считая себя христианами!
“Что делать?” — думал я, упав лицом в подушку, что лежала в углу комнаты, на полу, где когда-то находился сгоревший диван. — “Зачем, действительно, уезжать? Разве может принести этот отъезд счастье? Да пусть она принимает и ублажает этих всех паршивых интеллигентов-словоблудов сколько ей угодно! На самом деле, они — как громоотвод. Иначе бы мы ругались с ней каждый день и каждый час. Что же будет, когда мы уедем в Штаты? И уезжать страшно, и не уезжать нельзя! Уеду — наверняка семья развалится. Не уеду — тоже больше не вытерплю такой жизни, и семейный крах свершится ещё скорее...”
Я лежал на полу, обхватив голову руками и думал, думал, думал… И мыслям не было конца. Они гонялись одна за другой по кругу. Я ловил их — себя — на этом, пока вконец не измучился, не выдержал — поднялся, нашёл таблетки и принял снотворное.
“Вот так”, — продолжал я свою думу, — “Кому-то они нужны, чтобы пережить горе, смерть близкого, а мне — чтобы заглушить безвыходность своего существования… И почему же батюшка сказал Светлане, что у меня — хорошая семья? Нет! Не знает он о “подвале” в нашей квартире, рядом с метро! Вот где, оказывается “подвал”! Метро — это огромный “подвал”, по которому все, кому не лень, тащатся сюда… Почему он сказал Светлане о моём отъезде? Чтобы она оставила меня? Почему он, как и моя супруга, сразу подумали об измене? Ведь у нас же ничего не было такого… Ну, поцелуи, объятия… Конечно, в этом я грешен… Но ведь я только хотел помочь Светлане, отвлечь её, утешить… И ведь, ни он, ни она не могли об этом знать… Так зачем же предполагать худшее, зачем же заранее думать плохо?! Ведь, это — недоверие. После этого назло хочется взять и сделать так… Раз я — инфантильный, так что же от меня ещё ожидать? Только одного — обиды… Разве не мог предположить он, мой духовный отец, что его слова могут быть переданы мне и могут вызвать лишь негативную реакцию? Как это напоминает мне то, что случилось когда-то между мной и “Старшим Братом”? Он тоже попытался удержать. И, конечно, ему это удалось… Впрочем, конечно, он был прав… И сейчас батюшка прав… Наверное, мне не следовало и не следует больше встречаться со Светланой… Но как же тогда встреча, что отец Алексей назначил через неделю? Послать Светлану к нему одну? Но она может просто не поехать. Она посчитает, что никому не нужна, и обидится… Нет, вовсе не ради себя я должен отвезти её. Разве можно просто так её сейчас бросить? Получится, что я повергну её в ещё большее разочарование… И тогда — полный конец. Загремит, бедная, в психушку навсегда. Там её заколют и сделают полной идиоткой… И ещё… Что-то было важно ещё...”
Я попытался вспомнить что-то, сосредоточиться… Но лекарство уже начало действовать, и я засыпал, мне становилось легче, на душе — спокойнее. Все проблемы и стресс от скандала куда-то отодвигались, пропадали…
“Ах да!” — вспомнил я, совсем уже краем сознания, — “Инопланетянка! Как же я забыл про Софью! Про младенца! Что же это ещё такое?! И зачем это мне всё нужно?! Как же это всё согласовать?! О, бедный я! О, бедная Светлана! Зачем же ей-то выпало это бремя?!”— Я проснулся от этой мысли. И новые мысли понесли меня по кругу…
“Пытаться обратить человека насильно в веру — наивная ошибка”, — думал я, — “Это даже грех, происходящий, впрочем, от незнания. У каждого человека — своя карма. Бог делает человека религиозным в наказание за его грехи. “Обращать” к Богу невинного безгрешного младенца или человека, просто чистого по сути, — обрекать его на неоправданные страдания в этом мире, с которым он мгновенно после своего “обращения” потеряет гармонию, который станет восприниматься им, как чуждый ему, злой и греховный. Именно такому отношению к миру нас учит религия. Но это заблуждение, происходящее от незнания Бога. Настоящая религиозность — выше этого. Она имманентна в бессознательной слитности внутреннего и внешнего. Это — Божий дар, духовное здоровье, гармония, которыми человек обладает с самого рождения. Так называемые “религиозные” люди, пытаются понять, вернуть это райское мировосприятие, прибегают к различным методам: долгие церковные службы, различные обряды, — всё становится похоже на наркотик, алкоголь или, лекарство. Да, это нужно для больных… Но зачем же делать заранее больными тех, кто пока ещё здоров? Зачем наперёд их лишать гармоничного восприятия жизни? Учить тому, что можно, а что — нет. Запрещать, увещевать, пугать? Каждому — своё. И каждому своё время: разбрасывать и собирать камни… Впрочем, может быть я не прав? Как я могу об этом судить, если я-то как раз болен?.. Болен настолько, что даже вся “религиозность” моего сознания не помогает мне обрести эту самую гармонию...”
Я снова начал засыпать. Мысль то и дело перескакивала с одного на другое.
“Хорошо, что детей нет дома… Наверное увезла к бабушке… Я всё-таки болен… Нужно заканчивать с диспансером… Хотя бы была ясность с Америкой… А там бабушки не будет… Ответят или нет?.. Вызовут на интервью или нет?.. Завтра снова увижу её… И снова поцелую… Обязательно обниму и поцелую...”
Во сне мне привиделась София. Она снова повторила о том, что мне грозит опасность.
“Ближайшие семь лет”, — говорила она, — Для тебя будут самыми тяжёлыми. Однако там, в Америке, ты останешься жив. Здесь же тебя ждёт смерть. В подтверждение моих слов, вот, смотри, завтра ты получишь конверт. В нём будет вызов на интервью. Помни о том, что ты мне обещал...”
На следующий день, забыв этот сон, я снова встретился со Светланой, рассказал о недоразумении с Галиной, о скандале с женой. Оказалось, что её маму звали совсем иначе. Она назвала её имя, но я тут же забыл его.
— Ты представляешь, — заметил я, — Я и отцу Алексею сказал, что ты — дочь Галины. Вот неразбериха получилась!
Мы сидели на нашей лавочке. Было довольно холодно. Но мы оба терпели. Всё равно тут было лучше, чем в диспансере. А куда-нибудь идти не хотелось.
— Да, я помню, — ответила Светлана, — Кажется, там была до тебя какая-то девчонка. Она — совсем некрасивая. Даже если она и выздоровела… У неё были какие-то глупые глаза.
— Если бы не она, мы бы с тобой не встретились…
— Почему?
— Я подумал, что она — это ты, и поэтому закосил, чтобы попасть в диспансер.
— Так ты, что, выходит, ради меня пришёл в диспансер? — прервала меня девушка, и я понял, что проговорился.
— Да, правда, — ответил я. — Я не знаю, почему мне показалось, что ты и дочь Галины — один и тот же человек, и даже именно та девушка, которую я видел из окна автобуса.
— Но почему ты решил, что это непременно я, или та, которую ты видел на газоне?
— Наверное, мне очень хотелось снова тебя встретить. Но чудо-то в том, что произошло такое совпадение! Представляешь?!
— Действительно, странное совпадение… Даже если то была вовсе не я, там, на газоне…
— Как ты себя чувствуешь? — я решил поменять тему разговора.
— Как будто нормально… Соня пока не появлялась… Может быть, не появлялась из-за того, что тоже узнала о твоём отъезде… А может, священник и вправду блокировал её… Когда ты уедешь, я буду снова в стационаре, как раньше. И Соня снова вернётся…
— Ну что ты! Света! Всё будет не так! — Я взял её за руку. — Я буду писать тебе… А хочешь… Хочешь, я вернусь потом за тобой и увезу тебя в Америку?
Светлана улыбнулась.
— Неправда! Ты просто хочешь меня утешить… А сам… Сам забудешь меня… Ведь у тебя будет так много там забот…
— Почему неправда? Если ты будешь меня ждать… Я пообещаю тебе это… Только сможешь ли ты меня ждать? Ведь это может быть долго, несколько лет…
Светлана разволновалась, поднялась со скамейки.
— Пойдём в беседку! — позвала она повелительно и как-то холодно.
Мы оказались внутри, в той самой маленькой комнатушке “Читальни”, где на прошлой неделе впервые поцеловались. Она заняла то же место, где была в прошлый раз, взглянула на меня, и не отрывая взгляда продолжала смотреть долго и серьёзно широко раскрытыми глазами.
Я приблизился и обнял её.
Мы оба были утешением друг для друга. Её поцелуи и объятия — сладостный напиток, поданный щедрою рукой утомлённому от долгого пути страннику.
В тот день мы не опоздали и своевременно вернулись в диспансер за лекарствами.
Когда вечером я открыл почтовый ящик, то обнаружил в нём большой жёлтый конверт. В нём был набор анкет и письмо, с приглашением через два месяца на интервью в посольство США.
“Вот и всё!”— сказал я себе. — Это — судьба!
И сразу вспомнил свой сон.
Одна из анкет была медицинская. Помимо множества разных врачей, я должен был заручиться и подписью психиатра в том, что у меня нет никаких психических отклонений.
— Вот, из-за тебя, урода, теперь нас не пустят! — кричала на меня жена. — И угораздило же меня пойти замуж за идиота!
— Вот и хорошо! Ты же не хотела раньше ехать!
— Теперь я этого хочу больше, чем ты!
— А кто тебе сказал, что ты получишь статус беженца?!
— Получу!
— Кто получит, а кто-то только посмотрит… Мне есть, что поведать о себе. А за что тебе давать статус? Разве тебя кто-то преследовал в этой стране? Тебя таскали в прокуратуру? Может быть, к тебе приставляли стукачей? Или не давали поступать учиться? Может быть, у тебя когда-нибудь делали обыск? Или пытались завербовать в агенты КГБ? Тебя увольняли с работы из-за твоих убеждений?
— Ах, ты, какой страдалец выискался! Ты просто псих! Твой диспансер сведёт на нет все твои преследования. А мне достаточно рассказать о своей нелегальной деятельности, о своих знакомствах с настоящими диссидентами и религиозными активистами!
— За одни знакомства с теми, кто в опале, или просто за подпольную работу статус не дают! Наоборот: если ты занималась чем-то таким, что тебе кажется запрещённым, и тебя никто не преследовал, значит всё в порядке, у нас в стране — демократия, а твоя деятельность — вполне легальная.
— Нет! Как ты докажешь, что тебя преследовали? Кто тебе поверит?
— Я не должен ничего доказывать. Мне достаточно изложить факты. А их дело — верить мне или нет.
— И я найду для себя факты!
— И прекрасно! Разделим пакет. И пойдёшь на интервью сама по себе.
— Нет. Ты заварил — ты и заканчивай! Чего ради стоило всё затевать? Целый год посвятили отъезду! А теперь всё рушится из-за тебя, скотина!
— Ты ещё палец о палец не ударила, чтобы сделать что-нибудь для отъезда! И не смей меня обвинять! Дальше трёпа на кухне у тебя мозги не работают!
— Я — занята! У меня — дела, работа, дети! А ты — не известно, где и с кем! Кайф ловишь в диспансере, сволочь ты этакая!!! Я сейчас же все твои таблетки спущу в унитаз!
Она бросилась к комоду, где я держал лекарства, схватила коробку, в которой они хранились, выскочила из комнаты. Но в унитаз их бросать не стала, наверное из-за того, что многие лекарства были в стеклянных баночках. Она вывалила всё содержимое моей псих-аптечки в помойное ведро.
— Дура! — крикнул я ей вслед, — Я завтра хотел вернуть их в диспансер, сказать, что я — здоров и что никогда не пил их лекарства, чтобы они сняли меня с учёта… А теперь ты отрезаешь эту возможность, лишаешь меня козыря!
— Так они тебе и поверили!
— Конечно не поверят! Но это был бы лишь первый козырь! А как ты хотела? Крепко совдеп повязал! Но меня этим не остановишь! Истеричка! Башкой нужно сначала покумекать, а потом скандалить! А то, ведь, и на самом деле навсегда останешься в совдепии! Ты. А я — всё равно уеду! На уши встану, но уеду!.. Подумаешь — “псих”! Это ещё лучше, может быть! Всё зависит от того, как повернуть дело! Разве ты не знаешь, почему я — “псих”? И что такое, на самом деле: “псих”? Может быть, я “псих” из-за того, что меня всю жизнь преследуют? А ты знаешь, между прочим, кто из нас с тобой больше псих?..
Мы ещё долго ругались. Но всему наступает конец. Как-то и этот скандал закончился. Уж не помню, каким точно образом. Да и какая теперь разница?!
На следующий день я срочно выписался из стационара, объяснив врачу, что чувствую себя хорошо, и, что если он меня не выпишет, то на работе у меня могут начаться неприятности.
— Ну, об этом нужно было раньше думать, молодой человек, — ответил врач, — Однако, задерживать не стану… — И отправил меня к моему участковому психиатру закрывать бюллетень.
Миры Наумовны на работе не оказалось. То ли она была в отпуске, то ли болела. Больничный лист закрыл какой-то другой врач, и таким образом я избежал лишних вопросов и объяснений.
Теперь мне следовало выждать некоторое время, чтобы обо мне немного забыли, и тогда предпринять попытку получить из диспансера справку. Как это сделать — я не мог даже себе представить. Но было необходимо что-то срочно предпринять… Я был сам не свой, будто в какой-то горячке. Передо мной отверзлась пропасть, через которую нужно было перепрыгнуть каким-то хитрым способом. Простого разбега для этого было не достаточно. Тем не менее, я решил попробовать…
Был четверг, когда я распрощался с диспансером и, встретившись со Светланой, поведал ей о жёлтом конверте, новом скандале с женой и прочих проблемах. Она снова заплакала, просила не бросать её, и я стал уверять девушку, что не оставлю её, что всё будет хорошо, и так далее, и тому подобное… Мы договорились, всё-таки, не откладывать нашу поездку к отцу Алексею и встретиться рано утром во вторник, чтобы отправиться в церковь. У бабы Мани останавливаться на ночь больше не хотелось, ни мне, ни Светлане. Конечно, мы опоздали бы к исповеди и на литургию, но поскольку отец Алексей обещал найти для нас время, то, возможно, смог бы поговорить, а, может быть, даже и крестить Светлану после службы. До чего тоскливо было у меня на душе, когда я простился с моей возлюбленной. Она отправилась обратно в диспансер, одна, а я — домой. На сердце лежал камнем груз. Я опасался, как бы Светлане не стало снова хуже.
В тот же день я связался со своим старым приятелем, Володей Бондаренко, который вот уже несколько лет как спивался. Впрочем, пьянствовал он с тех пор, как я с ним познакомился. И, тем не менее, раньше, пьянство его носило, как бы, прикладной характер, иными словами, не было главным. Когда-то давно, ещё до моей женитьбы, а точнее, когда я ещё учился в ПТУ, мы были большими друзьями, вместе гуляли по московским кафе и пивным, обменивались литературой, новыми идеями. Теперь же мы больше почти не встречались, и он, как я понимал, без выпивки жить совсем не мог, и других интересов у него совсем не осталось. Он был старше меня на десять лет. В своё время он раскрыл мне глаза на многие вещи, научил критически мыслить, читать не только развлекательную литературу, но и философские, религиозные и прочие научные книги, которые мы с ним обсуждали при встречах. А затем я познакомился со Старшим Братом, а позднее — с отцом Алексеем, — и мои интересы и образ жизни стали иными. Володя был в курсе всех моих жизненно важных событий. Сохраняя свою независимость, он не пожелал входить в плотное общение с моими новыми наставниками. Какое-то ущемлённое самолюбие не позволило ему следовать за ними. Он чувствовал, что они были выше него, и моральные требования, конечно, у них тоже были выше. Наверное, где-то в подсознании он не мог простить мне, что я перестал смотреть на него, как на своего учителя, снизу вверх, и даже потерял к нему всякое уважение из-за его образа жизни. С годами он опускался всё ниже и ниже, погрязая в беспутных связях и беспробудном пьянстве. Во времена преследований КГБ, за нашу связь с верующими активистами, как и меня, его тоже “потянули” на допросы. И там он “раскололся”, начал выполнять поручения КГБ: в частности, уговаривать меня дать необходимые КГБ показания против Старшего Брата. Слава Богу, он, в отличие от Никанорова, о котором я уже говорил ранее, ничего не знал конкретного, что могло бы послужить криминальным материалом. Иначе бы тоже продал всех и вся. Что возьмёшь с пропойцы? На это и делал ставку КГБ. Постепенно, к девяностым годам, когда, вроде бы, прекратились явные преследования за инакомыслие, я посчитал, что презрение, которого заслуживал Бондаренко, потеряло смысл. Тем более, что он явно никого не заложил, как Никаноров, а даже, напротив, пытался лавировать между “нашими и вашими” в силу его слабых моральных способностей. Всё-таки, когда-то мы были друзьями… Иногда я встречался с ним. И, несмотря на то, что после женитьбы, я, вроде бы, как говорится, остепенился, всё же, в силу старой привычки, наши встречи всегда оканчивались загулами. Бондаренко действовал на меня магически. Априори, встреча с ним означала обязательную покупку бутылки: одной, двух или трёх… Моя жена ненавидела его и справедливо называла “чёрным человеком”. Сейчас, много лет спустя, я могу признать свою неправоту, когда защищал его перед нею, оправдываясь за свои загулы с Бондаренко. Понимая, всё-таки, об опасности таких встреч, я избегал их. Бондаренко же периодически названивал мне, возможно, по инструкции КГБ, требовавшего от своего внештатного сотрудника отчётности в его “добровольно-принудительных” обязанностях, которые налагаются на всякого стукача. Мне было особенно больно наблюдать за происходившей на моих глазах деградацией моего товарища, когда-то бывшего даже тем, от независимого мышления которого я благоговел, особенно, после того, как столкнулся с другими стукачами, такими, например, как Борис. Трудно было поверить, что Володя, которому я во время оно поверял свои сокровенные юношеские мысли, тот который учил меня литературному слогу и критическому мышлению, теперь был чужим, и даже чуждым мне человеком. Первое, старое моё отношение к нему, тем не менее, перевешивало. Я всё время забывал, что он — “чёрный человек”, и относился к нему, как к старому приятелю. Впрочем, я никогда ему не сообщал ничего лишнего, да и сам он откровенно мне говорил: “Старик, я ничего не хочу знать. Ты понимаешь, что они меня подцепили, и я должен отчитываться. Поэтому сообщай мне только то, что легально, то о чём они и без нас с тобой знают наверняка. Если всё — легально, то зачем скрывать? Напротив, пусть знают, что ничего незаконного не происходит”… Вот участь всех стукачей: сообщать только то, что легально. И тем не менее, их информация во веки веков оставалась и остаётся полезной… Чем больше стукачей и чем шире круг, в котором они живут и работают, пронизывают общество, тем каждый гражданин, охваченный такой “сферой обслуживания”, становится более и более послушней, лояльней, преданней партии, правительству, органам… Так дружба наша перетекла в некий сорт тягостного обряда. Разговаривать было почти что не о чем, но, всё же, мы изредка встречались. И оставалось лишь только выпивать, говорить на отстранённые темы, постоянно думать о том, чтобы не сказать чего-нибудь лишнего… Эй, где вы, буржуазные теоретики экзистенциализма? Вот он, здесь, среди нас, нами, нам, ipso facto! И я уверен: несмотря ни на какие “перестройки”, стукачи были и будут, везде и всюду, ныне и присно и во веки веков. Они необходимы властям, как сосуды, по которым доставляется кровь с периферии организма, которая не находится под их непосредственным контролем. Это относится ко всякой системе власти. Несмотря на технический прогресс в области слежки и контроля, — а именно: несмотря на появление “телескринов”, или, избегая образа Орвела, — прочих подслушивающих и подсматривающих устройств, — стукачи, или очень лояльные и преданные патриоты (что одно и то же) всегда будут требоваться власти, будь это государство, крупное предприятие или мелкая частная лавочка. Хочешь сделать карьеру? — Стань, дурило, сначала осведомителем. Не станешь ты — станет твой близкий друг. Может быть, и не по собственной воле… И даже не из корысти… Просто из страха… Границы морали размываются, становятся менее отчётливы… Он может не понимать, что делает… Конечно же, он никогда не посчитает себя им. И всё-таки природное значение его имени — стукач и мразь. Ибо всякий, говорящий о другом в третьем лице, приобщается к этой категории, в большей или меньшей степени.
И вот, я, снова забыв о том, кто таков Бондаренко, подумал о старой дружбе. Впрочем, я не ошибся. Никто бы иной не согласился мне помочь таким способом. А Володе терять было уже нечего…
Дело было в том, что он тоже жил во Фрунзенском районе и, поскольку в псих-диспансере на учёте не состоял, то мог взять об этом справку.
Мы встретились с ним на следующий день, у метро Пушкинская, на лавочке в сквере, неподалёку от закусочной Мак-Дональда. Я объяснил ему ситуацию, не скрывая, что собираюсь уезжать. Всё, что от него требовалось — это дать мне взаймы его паспорт, что он и сделал без малейшего колебания, поскольку взамен попросил денег.
Я тут же дал ему пятьдесят рублей, он мне — свой паспорт. Володя отправился в магазин за вином, я же — вытащил из его паспорта страницы, с печатью о прописке и вставил их вместо тех, что были в моём паспорте. Всё, что требовалось для этого сделать — это разогнуть и согнуть обратно две скрепки!
Направляясь к улице Чехова, сквозь народ, толкавшийся у закусочной, я обратил внимание на оратора, вокруг которого собралась кучка людей. Это был молодой парень, который к чему-то призывал. Надо заметить, что в те годы, когда отменили запрет на свободу слова, стало нормой, собираться на Пушкинской площади и ораторствовать. Конечно, занимались этим всё те же самые люди, из той же самой категории… Они лишь поменяли, как поёт Высоцкий, “коньки на санки”. Доносить стало не о чем — зато были инструкции, которые нужно было разносить, чтобы косвенно управлять аморфной массой обывателей. Значение имени этого явления было: “демократизация”, что вполне соответствует семантическому значению этого слова. Люди молча слушали оратора, кто-то задавал вопросы, совсем не относящиеся к теме, кто-то постояв, шёл восвояси, но приходил кто-то другой, останавливался, прислушивался, силясь понять о чём шла речь. Остановились и мы с Володей, случайно, стали слушать. Как выяснилось, обсуждался напечатанный в газете “Труд” недавний памфлет, направленный против не кого иного, как отца Алексея. Это была клеветническая статья, в которой его обвиняли как православного священника в ереси, жид-масонстве, продажности Ватикану, Западу, Израилю и тому подобному. В дополнение в этому зачем-то примешивали к делу сына отца Алексея, который увлекался современной музыкой и состоял в каком-то самодеятельном ансамбле. И получалось так, будто бы его сын чуть ли не играл в церкви на гитаре во время службы. Полный пропагандистский бред, рассчитанный на тупого обывателя. Я уже и раньше слышал об этой статейке от собиравшихся на нашей кухне приходских. Почему вдруг снова, во время “демократизации”, покатилась волна против батюшки? Одно дело — раньше, когда советская власть преследовала верующих. А теперь, когда та же власть дала неограниченную свободу слова, какие силы стояли за этим памфлетом? Выходило так, что “одна рука мыла другую”. Общество настраивали так, как было угодно там, наверху. Отец Алексей — оказался значительной и влиятельной фигурой, и кому-то было не выгодно его присутствие на политическом горизонте. И хотя сам он был далёк от политики, его известность, и религиозно-просветительская активность, невольно ставила его против тех, кто кормил общество пустыми обещаниями. Кто-то очень серьёзно опасался, как бы “демократизация” не вышла из под контроля, и общественно-политическое сознание не приняло бы чрезмерный религиозный уклон. Тот, кто контролировал финансовые рычаги, по всей видимости, вычислил, какой пищей лучше питать мозги обывателя. То, что мы имеем сегодня в России — результат этого контроля. Богатые богатеют — нищие остаются нищими. При всём этом официальная религия, в лице московского патриарха, поистине “опиум для народа”, моет руку власти от крови праведника…
И вот, на Пушкинской площади желторотый юнец, с сигаретой в зубах, пересказывал содержание памфлета, то и дело передёргивая факты и обвиняя отца Алексея, о котором обыватель и вовсе не слыхивал, во всяких смертных грехах…
— В Библии сказано, — ораторствовал стукач, — Что в церкви играть на музыкальных инструментах нельзя!
— Где сказано, что нельзя? — прервал я его, выступив вперёд. Я сам не знал, как вдруг решился вступить с ним в спор. Больно уж мне стало мерзко слушать его, и я просто не выдержал. — У псалмопевца Давида, наоборот, сказано, чтобы воздавали хвалу Господу на цимбалах и кимвалах.
— Нет такого в Библии! — вдруг возразил юнец, явно не рассчитывавший от своих слушателей на знание материала.
— Даже если бы такого не было, то какая связь между музыкой и церковью?
Юнец не знал, что ответить даже на такой риторический вопрос, и был в замешательстве. Я спутал все его карты. И видя это, я пошёл дальше в наступление:
— А знаешь ли ты, что сказано в Библии о курении? Можно человеку курить или нет?
Оратор, опустил руку с окурком, вниз. Я прекрасно знал, что в Библии ничего не сказано о курении. Но я понимал и то, что он никогда Библию не держал в руках и знать об этом не мог.
Юнец ретировался, понял, что не на того нарвался, повернулся и зашагал прочь к другой группе людей, толпившихся на площади.
— Здорово ты его поддел! — заметил Володя, когда мы продолжили наш путь к диспансеру. — А что, если б он знал, что Библия написана до того, как открыли табак?
— А я сказал бы ему, почему он не пойдёт и не начнёт курить прямо в церкви. Если можно публично поносить священника, то значит всё можно!
Мы перешли на другую сторону улицы Горького, направились к улице Чехова. После “схлёста” с юнцом, у меня “развинтились” нервы. Я остановился, попросил у своего приятеля закурить.
— Хорошо, что он тебя не видит! — пошутил Володя.
— А мне-то что до него! Небось снова принялся за свою пропаганду. И чего им только надо? На кого он работает? Кто им руководит? Патриархия? Шовинисты? Повылезали из нор, сволочи!
— Да, этот молодчик, похоже, из фашиствующих… Я знаю, многим твой духовник стоит против глотки. Ему бы тоже лучше было уехать…
— Он не уедет. Он видит своё призвание здесь.
— А меня спрашивали: знаком ли ты с ним… Тогда… Помнишь?
— Да. Ты мне говорил… А что теперь спрашивают?
— Да, меня больше не вызывают, старик… Звонят, правда, иногда, но я прикидываюсь, будто пьяный, и ничего не понимаю…
На этом разговор наш как-то сам по себе прекратился. Мы больше ни о чём не говорили и так молча приблизились к диспансеру…
Подобно узнику, планирующему побег из тюрьмы, я счёл морально оправданным подделку документов.
— Мне нужна справка, — сказал я в окошко регистратуры, когда подошла моя очередь, — Что я не состою у вас на учёте.
— Паспорт? — услышал я в ответ старушечий голос.
Готовый к этому вопросу, я протянул поддельный документ.
Регистраторша ушла с ним в глубину помещения, с полками, заполненными медицинскими картами всех тех, кто когда-либо попал под контроль. Обычно, при посещении врача, заказать медицинскую карту занимало одну-две минуты. На этот раз старуха не возвращалась минут пять. И я понял, что проиграл.
“Бросить всё и уйти без паспорта?”— лихорадочно соображал я. — “Тогда они найдут меня через милицию… А там начнут разбираться, потянут Бондаренко… Он, конечно, “расколется”, а меня обвинят в подделке… Игра начата… Я пытал судьбу… Терять было нечего, кроме оков… Поворачивать вспять — поздно… Будь что будет...”
— Это очень странно! — услышал я старушечий голос из глубины регистратуры. — Фамилия, имя, отчество, год рождения совпадают, а адрес — другой! У меня такого никогда не было! Что-то здесь не так!..
“Вот, стерва!”— я заскрежетал зубами и подумал: — “Да не всё ли тебе равно? Выдай, сука, справку! И дело — с концом: последний раз меня здесь видели!..”
— Да, всякое бывает, Шифра Ивановна, — ответил ей чей-то обнадёживающий молодой женский голос. — Мало ли совпадений? Главное, чтобы на учёте не состоял!
— По адресу не состоит…
— Ну, так, не ломайте себе голову, Шифра Ивановна!
— Нет, что-то здесь не так!.. Пойду к главврачу! — пробрюзжала в ответ сталинская крыса, и наступила тишина.
“И откуда только такие берутся?!”— думал я с тоской. — А ведь когда-то была молодой и красивой девушкой. Или уже тогда была идейной комсомолкой?”
Минут через пять буквоедка попросила меня пройти в коридор. Ещё было не поздно всё бросить, выбежать на улицу. И тем не менее, я прошёл в коридор и остановился у двери, с надписью “ГЛАВ ВРАЧ”.
“Что вы с меня, психа, состоящего на учёте, возьмёте?”— подумал я в отчаянии. — “Что вы ещё можете мне сделать?” — и вошёл в кабинет.
На столе, за которым сидел молодой круглолицый мужчина, без белого халата, лежал мой паспорт.
— Садитесь! — сказал он.
Я подошёл и молча опустился на стул. Главврач взял мой паспорт, будто в первый раз, открыл его.
— Вас зовут: Андрей Иванович Спиров?
— Да, — ответил я.
— Это ваш паспорт? — Он повернул ко мне его разворот, с моей фотографией.
— Да…
— По какому вы проживаете адресу, Андрей Иванович? — Он перелистнул несколько страниц, туда, где находились поддельные, с печатью прописки.
Я назвал адрес Бондаренко.
— Верно, — услышал я в ответ. — С тем, что в паспорте совпадает. — Он посмотрел мне в лицо, — Но только это не ваш адрес!
— Почему вы так считаете? — выдавил я из себя.
— Потому что это — адрес другого человека, — глав врач сделал паузу, — Этого человека зовут: Бондаренко Владимир Константинович.
Он снова помолчал и затем добавил: — И ещё: потому что серия и номер паспорта, на страницах с пропиской не совпадают с теми, что на всех других страницах!
Главврач положил паспорт на середину стола, так что я бы мог легко дотянуться до него.
— Разные! Понимаешь? Раз-ны-е! — сказал он по слогам, вытащил откуда-то сигарету и закурил.
В своём кабинете он имел право и курить. Мне вспомнился юнец, на Пушкинской площади. Этот был тоже молод, лет двадцати пяти, не больше. Чей-то “сынок”. Старого главврача, наверное, “ушли”, поставили молодого, чтобы шагал в ногу со временем. “Перестройка” требует новых кадров…
“Почему они все в своих персональных кабинетах так любят курить?”— думал я, вспоминая тут же, как когда-то меня допрашивали в милиции, — “Чувство власти возбуждает, побуждает к привычным условным рефлексам и действиям. Один пьёт, другой бьёт, третий курит… Всё позволено. Да, впрочем, курить — самое безобидное дело… А где-то, у кого-то до сих пор привычки совсем иные...”
Главврач выпустил дым.
— Да… — начал я отвечать, хотя сказать мне было нечего, — Что теперь с этим поделаешь, разные…
— Как “что”? — главврач придвинулся к столу. — Зачем подделал документ?
— Мне нужна справка, — стал я быстро говорить, как бы в оправдание и одновременно по какому-то вдохновению. — Я итак собирался сниматься с учёта. Потому что я совершенно здоров. И те лекарства, что мне прописывали, я никогда не пил… А из-за того, что я — на учёте, я не могу пойти на повышение по работе. Потому что там, где я работаю, мне нужно иметь водительские права. У меня — трое детей. И мне необходимо получить новую должность…
— Кто твой врач?
— Мира Наумовна.
— Так,… — он снова откинулся в кресле, — Ты пробовал с ней поговорить о реабилитации?
“Если сейчас позовут её, — думал я, — “То она удивится и скажет, что я только что лечился в стационаре. Какая, к дьяволу, может быть реабилитация?!”
— Нет, — ответил я.
“Схватить быстро паспорт — и бежать! Потом ничего не докажут!”— мелькнула дикая мысль.
— У меня нет на это времени, — добавил я, — Мне нужно срочно получить водительские права. Сниматься с учёта — займёт месяцы!
— Правильно. Месяцы! Или даже годы! — парировал главврач. — То что ты совершил, считается уголовным преступлением! И ты не только не получишь никаких прав, но и реабилитации… Я просто… — он затянулся сигаретой, выпустил дым. — Я просто обязан вызвать милицию. Пусть они с тобой разбираются!
“Нет, не успеть!”— подумал я, — “Он специально положил паспорт поближе ко мне, и только ждёт того, чтобы я попытался его схватить...”
Главврач резко замолчал, снова затянулся сигаретой, выдохнул… Я стал поворачивать голову, смотреть то куда-то вбок, то — в стену, то — в угол рамы окна, делая вид, будто заволновался от его слов. Он несколько раз проверяюще взглянул на меня, видимо довольный моей реакцией и смирным моим поведением, которые свидетельствовали о том, что я, будто, глубоко переживаю случившееся и особенно сказанное им, чуть ли не трепещу от страха. Я уставился в одну точку на полу и, вспомнив о том, что психиатры определяют состояние своих пациентов по тому, что они делают руками, начал нервно перебирать свои пальцы.
“Не спровоцируешь, сука”, — думал я — “Если я сейчас выкину какой-нибудь номер, — скрутят и увезут в психушку. И милиция им ни к чему… Не об этом ли предупреждала меня София? Гибель… Эх, опаздываю!”
— Там тебя допросят, продержат сколько полагается. Найдут твоего помощника Бондаренко. Проведут очную ставку. А ты знаешь, что бывает за групповщину? Срок!
“Пугаешь, сволочь”, — размышлял я про себя в ответ, — “Но ты не знаешь, что мне в какой-то степени всё — безразлично… И страха я вовсе не чувствую… Надо лишь делать так, чтобы психологически выходило выгоднее с той точки зрения, чтобы выйти “сухим из воды”… Нужно действовать по методу Карнеги: ничего по возможности не отвечать… Нужно показывать, будто сказать мне совсем нечего… Что я побеждён, раздавлен, прижат к стенке и что с меня больше нечего взять...”
— То что ты сделал, — он перешёл к финальной части представления, — как раз свидетельствует о том, что ты не совсем здоров.
Он снова затянулся сигаретой, выпустил дым и долго молчал, разглядывая меня.
— Какая тут может быть речь о реабилитации! — продолжал он, — Но всё-таки, поскольку ты — наш пациент, я не стану вызывать милицию…
Он опять затянулся — выдохнул.
— Впрочем,… — он снова помолчал, и продолжил, — Впрочем, ты можешь попробовать пройти реабилитационную комиссию. Это — твоё право. Для этого сначала обратись к Мире Наумовне. Понятно?
Я молча кивнул.
— Сначала она назначит тест… Если пройдёшь, будет комиссия. И если комиссия постановит, что ты — здоров…
Он не договорил, стал мять в пепельнице окурок. Закончив это дело, он снова взял мой паспорт, взглянул ещё раз на фотографию, улыбнулся.
— А где сейчас Бондаренко?
— На улице… Ждёт, когда я выйду…
Главврач испытующе посмотрел на меня ещё раз. И вдруг неожиданно швырнул паспорт так, что он, покрутившись в воздухе три раза, лёг на то же самое место стола.
— Иди!
Я схватил паспорт, не дав остановиться во вращении, и — не оборачиваясь, выскочил из кабинета.
Бондаренко ждал меня у самого выхода.
Вылетев на улицу, я бросился прочь и, увидев его, кратко бросил:
— Уходим!
И он, сразу сообразив, что случилось что-то плохое, поспешил за мною следом.
Я обогнал с десяток прохожих, пропустил транспорт с обеих сторон улицы, перебежал дорогу. Оказавшись на другой стороне, я свернул в Успенский переулок и остановился за углом дома. Через несколько минут появился и мой приятель.
— Что случилось?! — начал он сходу, — Тебя так долго не было! Я подумал, что “замели”!
— Так оно и есть: “замели”! — ответил я.
— Не может быть!
— Может!
Мы двинулись вниз по переулку.
— Они всё знали, и ожидали меня! — сказал я, продолжая шагать, — Кто-то им настучал…
— Ты что, старик!.. Это не я!
— Откуда же главврач тебя знает?
— Главврач? Ты был у него?
— Да…
— У него, случайно, не круглое холёное лицо? Он что, такой, вот, ну, молодой, то есть — не старый?
— Да. “Такой молодой”, — процитировал я слова из песни, — “И юный Октябрь впереди!”
— Я совсем забыл тебе сказать… Это, наверное, тот самый, что пытался лечить меня от “глюков”… Я, тебе рассказывал когда-то… Только, я не знал, что он здесь работает… Вернее, да… Он мне говорил… Но я забыл… Вспомнил, когда ты уже туда зашёл. Можно было бы сначала связаться с ним… Его случайно зовут не Владимир Петрович Пивоваров?
— Значит, ты и тут засветился тоже… Почему же ты у них не на учёте?
— Он обещал мне, что лечение будет конфиденциальным… Ведь я был по рекомендации одного знакомого… Он мне прописывал лекарства, а я за это его поил.
— Ну и что же, вылечил?
— Нет… Да я и не стал пить его лекарства! От них становилось ещё хуже… Да и как пить лекарство вместе с вином? Мы с ним, бывало, так напивались! Как-то раз сорвали баб, пришли ко мне и полностью вырубились… Утром проснулись — баб нет, денег — нет. То ли бабы украли, то ли мы всё пропили накануне. Вся получка сгинула!
— Вот, значит, он какой, главврач! А может, тебе лучше лечиться у него в диспансере?
— Нет! Я не хочу себе портить будущее, как ты.
— Ты думаешь, у тебя оно есть?
— Да, брось ты, старик! А потом… Меня теперь редко прихватывает. Раньше, бывало, всё время. А сейчас — только изредка.
— И как же тебя прихватывает? Что это — голоса? Видения?
— Да. И то и другое.
— И что же тебе слышится и видится?
— Что-что! Хрен с хвостом! Вот что! — Володя остановился. Я — тоже, стал ожидать, пока он закурит. Он долго искал по карманам своей затёртой куртки сигареты. Наконец вытащил пачку “Дымка”, закурил.
— Что же с паспортом? — наконец поинтересовался он.
— Ничего… Пришлось “кинуть” и “сделать ноги”…
Володя опешил.
— Ты что, старик! Мы ведь так не договаривались! Что я буду делать без прописки?
— А ничего… Паспорт-то у тебя остался… Скажешь, что страницы потерялись. Могу тебе отдать свои. Будешь показывать, пока тоже не заметут…
— Давай твои страницы!
Я начал шарить по карманам, делая вид, что ищу.
— Ах, да, — как бы опомнился я, — Он же у меня и их забрал. Сказал, что передаст в милицию. — Я двинулся дальше. Бондаренко молча зашагал рядом, беспрерывно пуская дым. — Вот тогда я сразу и “сделал ноги”! — продолжал я издеваться над приятелем. — Он закричал: “Стой! Всё равно найду!” Но было поздно.
Мы прошли мимо входа в сад “Эрмитаж”. Идти туда с Бондаренко мне не хотелось.
— Пошли за бутылкой! — предложил я. — Теперь нам с тобой терять нечего! Повязаны одной ниточкой! На трезвую-то голову ничего не приходит… А там, поддадим, глядишь — и придумаем что-нибудь… Может быть, тебе к нему сходить, сказать, так-мол-и-так: “глюки”, зараза, замучили. Скажешь, мол, явился тебе недавно некий Спиров, старый приятель, потребовал страницы от паспорта. Угрожал “порешить”, если не отдашь. Вот ты и отдал… А нынче, скажешь, мол, снова явился, говорит, что всё знает о том, как вы “гужевались”, угрожал, мол “заложить”, кому следует, если не принесёшь ему обратно его паспорт да и справку заодно…
— Да ты что, старик, шутишь? Он же меня “упечёт” сразу!
— А ты исподволь, намёками… Зачем ему рисковать! Он, небось, только что занял эту должность. Не захочет связываться… Не хочешь сам идти — я пойду. Если б ты мне раньше о нём рассказал, то не пришлось бы “кидать” паспорт…
Мы повернули налево, на какую-то улицу, вышли к Садовому Кольцу и скоро дошли до магазина.
— Так, тебе голову-то когда проломили: до “глюков” или после? — я присел рядом с приятелем на лавочке, во дворе, за магазином, куда мы пришли, выйдя из винного магазина.
— Это было недавно… Пьяный был. Заблудился ночью. Метро не работало…
А дальше — не помню, что было и как. В больнице пролежал целый месяц. У меня там появился один знакомый… Он из кубанских казаков, как и мои предки. И я теперь собираюсь вступить в казачество. Оказывается, в Москве — целая организация… У них даже своё духовенство… Так, там меня спрашивают, между прочим… Я, вот, хотел и тебя пригласить…
— Не понял, я что-то тебя: когда же “глюки”-то начались: до больницы или после? Ты что-то перескакиваешь с одного вопроса на другой… Объясни толком, по порядку…
— “Глюки” у меня давно! Что тебе до этого?
— А ты не помнишь, как ты приезжал ко мне в психушку, когда я “косил” от армии? — вдруг сделал я новый выпад. Я не мог простить ему предательства, несмотря на то, что он пошёл мне навстречу с паспортом, и потому всё время норовил его “поддеть”. — Ты привёз мне тогда четвертинку водки и сказал, что я на самом деле болен, и мне нужно лечиться… От тех твоих слов я, действительно, чуть не свихнулся! Стал думать: “Уж не болен ли я на самом деле — раз лучший друг говорит об этом?!” Я потом многие годы не мог избавиться от этой навязчивой мысли. И сама эта мысль делала меня больным, закомплексованным… Видишь, что значит сказать “рака”? Вот за те слова и пришло тебе наказание. Теперь, как видишь, я — здоров, а тебе на самом деле нужно лечиться… Вот поэтому и спрашиваю, когда тебя прихватило?
— Ладно, старик, не будем ворошить прошлого… Ты мне лучше вот что скажи: можно ли подключить твоего духовника к нашей работе?
— Какой работе? — Я не мог понять, что хотел мой захмелевший собутыльник.
— Ну, в казачестве… Я, знаешь, обещал узнать… Что, вот, ты по этому поводу думаешь? Меня, просили узнать…
— А что я могу думать-то? Пусть они сами его спросят об этом. Ты тоже бывал у него. Поезжай и спроси.
— Да я тоже так говорил… Но им как-то неудобно так сразу, со стороны… Он, ведь, не станет просто так входить в контакт с незнакомыми ему людьми…
— А что им нужно-то?
— Да что “что”? Я откуда знаю! Контакт нужен… Для общего дела… Ты мне вот что скажи, где он живёт-то? Расскажи, где его найти…
— Ты же знаешь, где его церковь…
— Они не хотят светиться… Вернее, как бы это сказать, они не хотят официального знакомства… А вот если бы у него дома… Ты ведь бывал у него дома?
— Да… Ну и что? Всё равно нужно сначала его спросить…
— Ну так скажи, хотя бы, как туда проехать? На какой он живёт остановке?
Мне не понравилось, как Бондаренко усиленно выпытывал у меня об отце Алексее, что даже, как будто, ему было наплевать на историю с паспортом.
“Уж не КГБ ли опять интересуется через него об отце Алексее?”— подумал я. — Впрочем, уже, вроде бы, не те времена… Да и адрес домашний, наверное, у них есть в архивах…
Пока Володя наливал новую порцию вина, чтобы увести его от этой темы, я вытащил из кармана свой паспорт и начал откреплять страницы, с Бондаренковской пропиской.
— На! — протянул я их своему подельнику.
— Что это? — не понял он сразу, но увидев страницы, удивился, — Ты же сказал, что пришлось “кинуть”!
— Хотел “кинуть”, да передумал. Не на того нарвались!
— Да ну! Как же тебе удалось?
Кажется я сбил его с толку. И теперь, когда я перевёл разговор на старую тему, я решил ему поведать в подробностях историю с паспортом. Я рассказал всё так, как было, за исключением конца. Я выдумал, будто главврач заинтересовался Бондаренко, будто обещал его разыскать и упечь в психушку. И его, и меня. И, будто бы я, услышав от него такие угрозы, не выдержал, вырвал у него из рук паспорт и — “сделал ноги”.
— А теперь, — закончил я свой рассказ, — Лучше, старик, нам обоим, “лечь на дно”, не высовываться и не рыпаться: не отвечать на телефонные звонки, избегать лишних встреч…
Бондаренко взял у меня свои страницы, вложил в свой паспорт, спрятал поскорее в карман. Я же в это время налил по третьему стакану, отбросил пустую бутылку в кусты.
— Что-то ты мудришь, старик! — заметил Володя, заглотнув вино, — Зачем я-то ему нужен? Да и было ли всё это? Ты, видно, и не пробовал ничего… Испугался, что захомутают… Подождал, подождал, да и вышел назад.
— Как “зачем ты ему нужен”? Чтобы узнать у тебя, зачем мне нужна справка… Он ведь догадался, что я хотел податься заграницу… — Я пожалел, что сообщил Бондаренко, что уезжаю. И теперь, на тот случай, если он донесёт обо мне, или если, действительно, главврач свяжется с ним и начнёт что-либо выпытывать, — так чтобы он сказал ему, будто теперь я передумал ехать… И тогда мне не станут чинить дополнительных препонов. Ведь каким-то образом, да так оперативно, главврач узнал, что адрес на страницах — адрес Бондаренко! Получить такую информацию он мог только, позвонив куда-то! Да разве мог он занимать такой пост, не будучи связанным с КГБ? А значит потянется ниточка… Нужно было попытаться смешать все их карты!
— Наверное, — добавил я, — У меня теперь ничего не выйдет с отъездом! Придётся пропадать здесь! “А счастье было так близко, так возможно!”— И опорожнив свой стакан, я тяжело вздохнул.
Бондаренко полез в карман за сигаретами. Видимо, он догадывался о моей “рокировке” и размышляя о своём, силился что-то понять ещё, восстановить потерянную раньше нить разговора.
“И зачем я только с ним связался!”— думал я. — Вот дурак! Теперь приходится выкручиваться!
— А твой духовник тебе дал благословение на отъезд? — спросил Бондаренко, выпуская дым.
— Нет, — соврал я.
— Мне, вот, тоже моя кузина обещала сделать визу в Польшу. Так я думал: поехать и остаться… Вот, только, денег нет на билет…
— В Польше — то же самое, что здесь…
— Жаль, что я раньше так мало общался с твоим духовником… А теперь, вот, голову проломили…
— Так ты же, вроде, бывал у него…
— Ты мне, вот что скажи, — он будто бы не слышал моего ответа, — Твой духовник, что, каждое воскресенье служит?
— Да, каждое. Зачем он, всё-таки, тебе нужен?
— Нужно… Ты ведь знаешь, что у меня есть кузина… А у неё — ребёнок…
— Да. Я как-то по твоей просьбе её возил к отцу Алексею…
— Однажды, — будто не слыша меня, продолжал Володя, — Мы были с ней у меня дома одни… Она стала жаловаться на жизнь… Рассказала, как в отделении милиции, где она работает секретарём, один её сотрудник, после пьянки, прямо в рабочем кабинете разложил её на столе, и… ну, сам понимаешь, будто бы она ничего не смогла сделать… И зачем она мне тогда об этом рассказала — не знаю. Только со мной прямо тогда вдруг что-то случилось… Какое-то затмение… Я стал её утешать… И всё случилось как-то само собой. Короче говоря, она мне отдалась… А ровно через девять месяцев родился ребёнок. Не знаю, почему она не сделала аборт. Я её спрашивал: от меня ребёнок или от того мента? Она сказала: от меня. Он действительно, похож на меня. Вот я и просил тебя тогда познакомить с твоим духовником, чтобы посоветоваться, значит, как мне быть… Если жениться, то, каким образом, на сестре? А если нет — то как быть дальше? Он же сказал, чтобы я держался от своей кузины подальше, чтобы не повторился этот грех. Дело это было как раз сразу после той истории с КГБ, когда меня туда “таскали”… Наверное, он подумал, что я — провокатор, и просто решил отделаться от меня… Ну, я тогда посылаю к нему свою кузину. “Иди”, — говорю ей, — “Исповедуйся, тогда, может полегчает”… Да, ты, как раз её и повёз тогда к нему… Я, конечно, понимаю, кровосмешение, грех большой… Но почему он не захотел его отпустить, ни мне, ни ей?.. А тут, недавно, мой знакомый казак, мне говорит: “Как же ты, мол, старик, дошёл до такой жизни, что занимаешься кровосмешением со своей сестрой?”
Бондаренко замолчал, вперив в меня взгляд, будто ожидая от меня ответа.
— Ну? И что? К чему ты клонишь? — не выдержал я затянувшейся паузы. — Какое твоему казаку дело до этого?
Когда-то Володя мне уже поведал эту свою историю. У него была привычка рассказывать одно и тоже, видимо, в силу того, что выпив, он забывал, что и кому говорил. Иногда я сразу же сообщал ему, что слышал от него то или иное, но иногда, как сейчас, я давал ему высказаться, чувствуя, что само высказывание для него — будто исповедь, от которой могло полегчать на душе. Мне всё ещё было жаль его, потому что когда-то, он был моим другом. Теперь же я тем более, решил дать ему выговориться, чтобы сыскать его расположение и чтобы он хотя бы добровольно не сообщил ничего лишнего главврачу или кому-либо ещё.
— “До этого”? — передразнил он, — Что? Не понимаешь?!
— Нет…
— Откуда, ты думаешь, он узнал об этом?
— Да ты, наверное, по пьяни сам рассказал и не помнишь! Откуда же ещё?
— Нет… Я никому больше об этом не рассказывал…
— Ты и мне рассказывал. Разве не помнишь?
— Нет… Я тебе не мог рассказывать…
— Не мог, а рассказал… Ты тогда к своей кузине как раз собирался и хотел купить что-то для ребёнка. Разве не помнишь, мы тогда “загудели”, ты так и не купил никакого подарка… Так что можешь скорее подозревать меня, чем отца Алексея…
— Нет — нет! Не может быть! Ты знаешь, наверное, об этом от него! Он и тебе сказал, чтобы ты со мной больше не знался!
— А сестра твоя, случайно, не знакома с тем казаком?
— Знакома… Ну и что? — Бондаренко совсем захмелел и едва ворочал языком.
— Она могла тоже ему рассказать… Если у них, конечно, были близкие отношения, понимаешь? Могло такое быть, или нет?
— Близкие отношения?.. Могло… Но нет… Вряд ли… У нас у всех отношения близкие… Я его тогда прямо спросил, откуда он знает… Он ответил, что от отца Алексея!
— А что, он и с ним знаком?
— Выходит, знаком…
— Так зачем же тогда ты просил меня свести его с ним?
— Не знаю, зачем… Не помню… Его сводить не надо… Я сам… Я сам всё узнаю…
— Бред какой-то! Сам посуди: зачем отцу Алексею нужно было бы нарушать тайну исповеди? Всё это похоже на происки его недругов. Разве ты не знаешь, сколько у него недоброжелателей? Ты же видел одного из них сегодня на Пушкинской! Уж, не из казачьего ли и он, случайно, легиона?
— Нет… Я ему доверяю… Он мне помогал не раз… Он кормил меня на свои деньги, когда я вернулся из больницы, без денег, без работы, совсем один…
— Уж не он ли тебя свёл с главврачом?
— Нет… Я, вот что хочу узнать: почему твой духовник нарушает тайну исповеди? Я сам хочу спросить его об этом! Я хочу увидеть, что он мне ответит!
Бондаренко совсем захмелел. Мне стало невыносимо скучно находиться в его компании. И более того — мерзко. До чего деградировал тот, кто когда-то работал переводчиком, читал умные книги, сочинял рассказы и даже веровал в Бога; кто открывал мои глаза на мир, был для меня другом и даже учителем! И как такое могло случиться? Медленно, незаметно, закон энтропии подверг своему влиянию все части его существа. А может быть, это сам дьявол работает таким образом? Передо мной был живой труп…
Мне удалось, всё-таки, переключить его сознание, на другой предмет. Я узнал, что он, как и раньше, снова работает где-то ночным сторожем, что его друг казак поселился у него в квартире, и что все старые его друзья от него отвернулись, забыли и больше не желают его видеть. Единственно, из жалости я довёл его до метро, ещё раз, невзначай, заметил, что, по всей видимости, никуда уехать теперь не получится, что вся затея с паспортом была пустой, и что, как-нибудь мы с ним ещё снова повидаемся…
— Да! Крепко держит совдеп! — заключил я, будто бы разочарованно и даже с негодованием в голосе, — Не судьба!
На этом мы распрощались. Я надеялся, что навсегда…
В воскресенье страшное известие разнеслось по всей Москве: отец Алексей не пришёл на службу. Такого никогда не случалось с ним за всю его жизнь. Это могло означать одно: несчастье: арест, сильнейший недуг или смерть…
В тот день ни я, ни моя супруга в церковь не поехали. Я вообще редко бывал у него в последние годы. А сейчас, тем более, был занят подготовкой эмиграционных анкет. Да и к чему было мне ехать в тот день, когда я собирался к нему со Светланой во вторник. Жена моя тоже была занята какой-то работой по дому.
Где-то после полудня кто-то позвонил по телефону. Я и Лиза подняли трубки одновременно в разных комнатах и услышали взволнованный голос одного прихожанина, сообщавшего об отсутствии батюшки на службе. Повесив трубку, я поспешил к жене, которая сразу осознала, что это могло означать, и уже почти что рыдала. Я попытался её утешить. Но понимал, что все слова в данном случае бессмысленны. Далее звонки последовали один за другим, и уже не прекращались до самой глубокой ночи. Каждый следующий оставлял всё меньше надежд, пока, наконец, не стало известно точно, что наш батюшка зверски убит. Его зарезали неподалёку от его дома, утром, когда он отправился на службу. Уложив детей, мы почти до самого утра не спали, как, видимо, многие, в ту ночь… Горела перед иконой лампада, несколько свечей. Каждый из нас разошёлся по разным концам квартиры, ещё не зная всех деталей убийства, пытался осмыслить случившееся. Почему это произошло именно сейчас, а не в годы открытых преследований? Чтобы скрыть истинного заказчика? Или это простая случайная уголовщина, а не заказное убийство? Нет… Не бывает в этом мире ничего случайного. Особенно не могло быть ничего случайного с таким человеком, как отец Алексей, который обладал действенной молитвой…
  
   Птица счастья летела где-то
   Далеко в день осенний тот.
   Ещё длилось Господне Лето,
   И земной увядал год…
  
   Долог путь по дороге к Храму…
   В серых сумерках утра враг
   Приготовил топор к удару,
   Изменяя времени знак…
  
   “Ах, ну как же это нелепо
   Погибать, не закончив дел!
   Меня ждут! И мне нужно ехать!
   Очень многое не успел!..”
  
   Кровь потоком залила очи…
   “Вам помочь?” —“Нет, я сам… ” Прошли
   Равнодушные… Спящие… “Отче!
   Боже, милостивый!!! Спаси!!!”
    
   Он шагнул по тропинке к дому.
   “Может быть, ещё буду жить?”
   Двести метров прошёл со стоном —
   От досады хотелось выть!
  
   Электричка остановилась,
   Постояла минуты две.
   “Смерти нет!”— Но душа взмолилась:
   “Неужели — Теперь, и — Мне?!”
  
   В поезд сели две равнодушные:
   “Он же сам нам ответил: “Нет”!
   Кто-то в тамбуре дым в отдушину
   Направлял, оставляя след…
  
   Он сейчас бы сидел здесь рядом…
   Как всегда, он бы ехал в храм…
   Но бандит, с человечьим задом,
   Всё курил… и всё… отдыхал…
  
   Набрала электричка скорость…
   Возвращаясь к дому, — устал…
   На мгновение что-то вспомнилось…
   У калитки своей — упал!
  
   И жена, услыхав “чьи-то” стоны,
   Побоялась “кому-то” помочь —
   Что с апостолов спросишь сонных,
   Если, вдруг, опустилась ночь?
  
   Он лежал, истекая кровью...-
   Приказал сатана наградить:
   Преисподнюю — его болью,
   Исполнителя — же убить:
  
   “Докурил?”— Поезд начал медленно
   Подъезжать. На пустой перрон
   Исполнитель, как было велено,
   Сделал шаг, убираясь вон.
  
   Исполнителя двое встретили —
   Вместе выпили, раз, другой…
   Под перроном, и без свидетелей,
   Пьяный, мёртвый, теперь — немой.
  
   На иконе — поднос. Крестителя
   Окровавленная Глава.
   Уж поётся Изобразительный,
   А священника — нет — беда!
  
   Хор умолк. В тишине, без движенья
   Причастилась его душа…
   В это страшное воскресенье
   Вдруг погасла одна свеча…
  
   И приходит недобрая новость
   В храм, в который он так спешил…
   Несмотря на печаль и горесть
   Литургии свершился чин…
  
  
   Дойдя до этого места воспоминаний, мне уже, наверное, нет нужды скрывать, кто был на самом деле мой духовник. Но, чтобы изложенным на этих страницах не вводить в искушение тех, кто знал его, продолжу своё повествование избегая вдаваться в излишние детали. Тысячи людей, которые никогда не слышали имени отца Алексея до этого дня и никогда не интересовались вопросами веры, мгновенно узнали о нём из скупых и искажённых сообщений прессы и телевидения. Даже неверующие содрогались, узнавая о подробностях убийства! Потом было много и других крупных убийств. Но это было первым, которое открывало им счёт. Вскоре люди перестанут удивляться и содрогаться, узнавая об убийствах журналиста Листьева, депутатов Старовойтовой, Юшенкова и других людей. Сердца наши очерствеют. Мы всё это проглотим. И, как послушное стадо, ничего не сможем поделать с теми, кто правдами и неправдами будет продолжать дурачить и уничтожать духовно и физически им неугодных… Таковы плоды “Гласности”…
     
   Мир, чтоб не был столь ужасным,
   Тараканы и клопы
   Не умеют звуков гласных
   Издавать из темноты.
  
   Человек лишь может гласный
   Крик поднять в глухой ночи.
   Потому что лишь согласных
   Не пытают палачи.
  
Воспевая дифирамбы Перестройке, помнится, кто-то сказал, что, будто, зло достигло такого предела, что само стало не способно существовать, и что, будто бы, это привело к неизбежному, по самой природе вещей, крушению “Империи зла”… Увы, зло не исчезло. Оно изменило свои приёмы. Стало наглеюще неприкрытым. И своё шествие начало с физического уничтожения наиболее опасных своих противников…
Невозможно, да и не нужно описывать подробно те тяжёлые дни, последовавшие после смерти отца Алексея. Впрочем, многие уже это сделали. Сразу же всплыли невесть откуда “мемуары” его “духовных чад”. И вокруг его имени и наследия завертелась такая “свистопляска”, что хоть вставать покойному из гроба, дабы усмирить гордыню и зависть тех “ревнительных последователей”, что теперь пытались взять в свои руки кормило, показать, что они — тоже “не лыком шиты”, и что вот теперь-то настало и их время показать, чего они “на самом деле” стоят, потому что только они, и никто иной, из приходских, будто бы были в самых тесных духовных узах с покойным… И в этой больной активности большинства из них явственно просматривалась тенденция нескромного стремления заявить о себе, как будто раньше им этого ни за что не позволили бы. Так, мародёры, снимают самое ценное с павшего на поле брани бывшего товарища, и потом без зазрения совести объявляют во всеуслышание, будто бы краденое добро по полному праву принадлежит им. Впрочем, этого следовало ожидать. Всегда вокруг большого человека собираются серые бездарные “прилипалы”, не дающие ему прохода при жизни, и даже после смерти закрывающие проход для других. “Где труп, там соберутся орлы”… Прискорбно, что именно после смерти батюшки, эти “орлы” вдруг начали заявлять о себе как о выдающихся личностях, спекулируя на материале, собранном за время его жизни.
     
   Бойся, всякий большой человек,
   Что вокруг соберутся фанатики —
   Если весть ты принёс в сей век, —
   Исказят, поклоняясь, лунатики.
     
   Ты умрёшь — на могиле твоей
   Будут клясться в безумьи своём: —
   Поспешат лилипуты скорей
   Спутать ночь с наступившим днём.
  
   Бойся, всяк, на своём пути
   Одинаковых; в масках святых
   Будут трупы вперёд идти,
   Увлекая других пустых…
  
Чтобы не увеличивать количество таковых, ограничиваю себя этими короткими записями, посвящёнными памяти моего духовного отца. Перешагивая через события, приведу лишь сон, привидевшийся мне ровно через год после кончины батюшки, когда я уже находился совсем далеко оттуда, в Америке, и всё ещё никак не мог оправиться от случившегося… В этом сне, на самом деле, почти что видении, отец Алексей явился мне в том образе, столь характерном для него, который запечатлелся, наверное, не только в моей душе, но в сердце каждого, кто его знал…
“Отец был окружён людьми. Все о чём-то в волнении говорили. И я, почувствовав необъяснимую радость, пробрался к нему и увидел его рядом, облачённого в чёрную рясу, и понял что радость эта — оттого, что он — жив!
Он был не молод и не стар. Его лицо было таким же жизнерадостным, как всегда раньше. Никакой травмы не было заметно на челе. Я приблизился к нему ещё, коснулся слегка его спины и почувствовал, что тело его — плотное, как бы упитанное, совсем земное, а главное — тёплое. Было хорошо находиться с ним рядом. От одного его присутствия испытывал внутреннее тепло. И слов не было, чтобы что-либо спросить. Все вопросы не нуждались в ответах, потому что своим присутствием, своим существованием, или (теперь это понятно, а во сне не было отчётливо ясно), своим явлением — он будто бы отвечал на них так: смерти нет. И зачем тогда что-то ещё объяснять?
И тогда он сказал:
“Звезда — вот что такое человек!".
Он отошёл от меня на пол шага и распростёр руки, изображая знак звезды. Затем приступил обратно ко мне, и я снова попробовал коснуться его. И когда коснулся, опять ощутил тёплое живое тело. А он пригнул мне голову — и я подчинился. И он пронёс надо мною епитрахиль.
“Поверьте мне, там я видел квадратных [существ]". (Во сне слово “существ” отсутствовало).
Сказав это, он двинулся вдоль стены по коридору, — “Идите за мной!”
И тут я осознал ещё более явственно, что он — жив, что он — вернулся, что он — это именно он. И мне захотелось позвать его и назвать “Господи” — так, как апостолы звали Христа, когда он явился им по своём воскресении. Наверное потому, что он мог вернуться только от самого Бога…
Следуя за ним, толпясь, я, и другие, протиснулись в двери и оказались в просторной комнате, походившей на заднюю кухню столовой.
Он взял с полки подвернувшуюся ему под руку какую-то посудину.
“Отправляясь в дорогу, да возьми с собою заботу”, — сказал он, поднимая над собою плошку.
Я испугался, что он не объяснит сказанного и продолжит дальнейшее наставление. И тогда я спросил:
“Мне ли следует взять заботу, или она меня возьмёт?”
“Я думаю больше о ваших желудках”, — ответил он, — “Моему много не надо. Достаточно и этого”. — И он взял маленькую булочку со стола и стал есть. — “Только в аду не едят и не пьют и не могут ничего делать”.
Я стал усиленно размышлять над услышанным и постепенно просыпаться. Комната с батюшкой и другими людьми начала растворяться, пока не пропала из моего видения совсем. И тогда я окончательно проснулся. А потом я много думал и вспоминал этот странный сон, и, наконец, записал его очень подробно”.
Как-то я отпросился с работы пораньше и пришёл на визит к своему участковому врачу с просьбой назначить комиссию по моей реабилитации. Врачиха даже не стала меня слушать: ей уже была известна история с паспортом. Выйдя от неё “ни солоно хлебавши”, я поднялся в отделение стационара к Светлане, и мы договорились встретиться около “Читальни”. Это была наша первая встреча после смерти батюшки. Наверное, всё было бы иначе, будь он жив: Светлана до сих пор ещё находилась на лечении…
Мы долго обнимались… Как никогда раньше. Будто какая-то преграда, существовавшая доселе, сама собою исчезла. “Неужели, это из-за смерти отца Алексея?”— невольно думал я, целуя её, — “Выходит, что теперь всё можно? Исповедоваться придётся другому священнику… А последняя исповедь! Могла ли она быть действительна, если я не рассказал обо всём до конца: о Софье, о поцелуях со Светланой, о скандалах с женой?.. И, тем не менее, Бог-то всё видит… Кого я обманываю? В первую очередь — самого себя”.
И всё-таки, помимо сознания, теперь во мне вспыхнула какая-то безудержная страсть к Светлане. Я почувствовал, что безмерно её желаю. Уже не потому, что обещал Софии войти со Светланой в интимные отношения. А, скорее всего, потому, что теперь некому было исповедоваться в грехах. Да. Размышляя над этим сейчас, много лет спустя, могу согласиться с тем, что сказано о городе, который устоит, если в нём останется в живых хотя бы один праведник. Все силы, сдерживавшие меня до этого времени, оказались на последнем пределе… Искусительные мечты стали желанны, показались возможными и реальными, а затем — вожделенными. А что говорить о других людях! Снежный ком покатился с крутой горы… Разбежались избранники в разные стороны ещё до того, как пресловутый петел подал свой голос…
На Светлане был тот же красный плащ. И она стала такая же стройная, какою была Софья, когда я познакомился с нею.
— Я всё время думала о тебе! — прошептала она, по-видимому, почувствовав во мне перемену.
Мы сидели в “Читальне” на скамейке, что обрамляла её по окружности изнутри, наблюдали, как опускались мокрые сумерки и долго обсуждали убийство. Когда стало совсем темно, я предложил девушке отправиться в какое-нибудь кафе или побродить по улицам.
— Я не люблю людных мест, — ответила она, — Мне хорошо здесь с тобой… И я больше ничего не хочу...”
Я взял её ладонь и приложил к губам. Изящная форма её руки сводила меня с ума! Ладошка была маленькая, как у ребёнка, пальцы ровные и слегка вытянутые.
— Ты играешь на фортепиано?
— Нет. Почему ты подумал? Ты, видно, совсем не знаешь меня…
— У тебя очень красивая кисть руки. Такие руки бывают у пианистов…
— А ты?.. Покажи мне свою… — она взяла мою руку, стала рассматривать мои пальцы.
— Да, — ответил я, — Я когда-то учился.
— Как бы мне хотелось послушать, как ты играешь! А что ты играешь?
— Я играю классическую музыку. Бетховен, Шопен, Скрябин, Рахманинов…
— Правда? Почему ты мне не говорил об этом раньше?
— Не знаю…
Она ещё долго держала мою руку и трогала пальцы, один за другим. Я вспомнил, как мы встретились в первый раз, и как она тогда тоже так долго держала мою руку в своей, со всей своей непосредственностью, совсем не думая о том, что это могло бы показаться бесцеремонным.
— Как ты себя чувствуешь? — спросил я.
— Не знаю… Какая-то пустота…
— Она больше не являлась?
— Нет. Но я часто “отключаюсь” и потом не могу вспомнить, что со мной было. Мне кажется, что она всё-таки использует моё тело.
— Как твоя беременность?
— Какая беременность?! Что ты! Я же говорила тебе, что этого не могло быть! Ты на самом деле поверил? Ты, правда, думаешь: я — беременна?
— Я не знаю… Не знаю наверняка… — Я боялся сказать Светлане, что узнал от Софии. — Как жаль, что отца Алексея больше нет! Я так надеялся, что он поможет тебе! Я хотел бы рассказать ему всё. И о тебе, и обо мне… Но не успел…
— А он помог! После его молитвы как-то всё само собой начало вставать на свои места,… — она приложила мою ладонь к своему животу. — Что он мог ещё сделать? Он же — не гинеколог, чтобы определять беременность… Видишь, — она прижала мою ладонь плотнее. — Тут ничего нет! И быть не могло. Мне просто показалось! У меня — очень сильное воображение. Я просто похудела — и живот пропал! Это — из-за витаминов, которые мне раньше кололи. — Она поднялась, остановилась против меня, чтобы я лучше рассмотрел её живот. Всё-таки, она была инфантильная и глупая девочка. И мне это нравилось. Нравилось, наверное, быть тем, кого слушают уважают, доверяют, — вплоть до того, что кладут руку на свой живот!
Я поднялся.
Светлана опять взяла меня за руку…
У неё действительно пропал живот!
Она хотела этого — и я обнял её…
София выступила из неё минут через пять после того, как я поцеловал Светлану. Я уже почти перестал этому удивляться, но всё равно, всякий раз с трудом верил в эту метаморфозу. Сначала девушка приходила в возбуждение, всё тело её начинало испускать какую-то молочную энергию. Потом она вдруг замирала, будто, теряла сознание, так что мне приходилось удерживать её от падения, а затем, пробуждалась, но уже не Светланой, а своим двойником…
… София отстранила меня и проговорила своё заклинание:
— Я — стена. И сосцы у меня, как у башни, потому что я достигла полноты бытия… — Не переводя дыхания, она со своим странным правильным акцентом, продолжала: — У нас очень мало времени! Почему ты не исполняешь обещанного? Разве ты не видишь, что девушка созрела и страстно желает тебя?
— Софья?!
— Я — Софья.
— Почему ты сказала, что ты… она… беременна?
— А почему ты считаешь, что нет?
— У тебя… У неё… У тебя же пропал живот!
— Мне пришлось затормозить развитие беременности. Это не может продолжаться долго! Пока Светлана девственна, организм не желает вынашивать плод, он не переходит к выполнению необходимой программы, не переключается с энергетического состояния на материальное.
— Хочешь ли ты сказать, что беременность Светланы проистекает не на физиологическом уровне?
— Всё что было между мной и тобой в деревне, между тобой и Гретхен в Карпатах, — всё это лишь предварение, заготовка. Младенец обрёл бытие, но бытие его пока что, скорее, идеальное, чем физическое. Он обладает бытием, но ещё не существует. Как только произойдёт физиологический контакт, заработает фабрика, начнётся производство компонентов и их сборка…
— Но ведь это же вовсе не означает фактической беременности…
— Если ты откажешься выполнить своё обещание, это будет равнозначно уничтожению паттерна, сформированного мною и Гретхен. Это будет то же, самое, если бы Светлана сделал аборт. Это — убийство!
— Убийство?! Нет! Что ты? Это невозможно! Послушай, Софья! Наши беседы в деревне были так давно! Я снова начал во всём сомневаться. Скажи, зачем тебе это так необходимо? Зачем нужно губить невинность Светланы? Та ли ты, за кого выдаёшь себя? Ведь ты украла часть души у Светланы!
— Андрей, я не буду заново объяснять тебе всё значение моей миссии… Я вовсе не украла у Светланы часть её души! Энергетическая структура Светланы в силу её воспитания и жизненных обстоятельств, частично оказалась не заполнена необходимой информацией. В ней проявилась некая пустота, не свойственная для её психологического возраста. Природа такого не терпит… Это — закон. Пустота не может превышать определённых размеров. Как только она достигает величины, достаточной для наполнения посторонней энергией, случается необратимое… Я проникла в неё из присущей мне необходимости бытия. Теперь я не могу исчезнуть бесследно. Я жду появления младенца. В рождении его — заключается спасение, моё и Светланы. “Спасение женщины — через материнство”… Слышал ли ты эту народную мудрость? Обретя душу младенца, я освобожу от себя Светлану и сама потеряю память об этом своём проявлении. Я стану чистым полотном в душе младенца. Только не называйте младенца моим именем. Иначе в будущем я сумею вспомнить о прошлой своей жизни. Это будет для меня потрясением, шоком, который создаст вакуум и откроет мою душу для какой-нибудь чужой энергии. Наверное, это же самое случилось и со Светланой. Её назвали не тем именем, которое было ей свойственно. Вот и всё! Ты можешь исправить ошибку её родителей. Она станет подлинной Светланой, дав жизнь двум существам: мне, Софии, и Гретхен. Все они должны быть и твоими детьми. Их энергетическая структура уже создана, они ждут часа своего рождества. Сначала я, затем — Гретхен. Гретхен младше меня на 10 лет. Вот я раскрыла тебе новую тайну… Скажу тебе более… Нам угрожает серьёзная опасность со стороны злых сил, проявившихся недавно из пространств, пограничных с энергетическим и духовным. Это — носители энтропии, желающие смешения обоих миров. Они охотятся за мной, чтобы погубить меня и моё дело. Это означает, что они будут охотиться и за Светланой. У меня есть единственный способ скрыться от них и одновременно освободить Светлану. Это — всё та же реинкарнация из Светланы в её младенца. Обретя подлинное человеческое бытие, я выполню свою миссию: своим отсутствием в мире, из которого я пришла, я создам пустоту. Один мир сожмётся, отдавая место другому. Из небытия возникнет бытие. Живая душа обретёт бессмертие. Разве ты не хочешь мне помочь в этом? Ты вовсе не погубишь Светлану, как ты думаешь… Ведь она сама желает твоей любви! Мне не удалось скрыться абсолютно в глубине её бессознательного… Но если я войду в её дитя, Светлана будет свободна! И ты, выполнив своё обещание, тоже освободишься от меня…
Софья сделала ко мне шаг, обхватила меня за шею и повисла на мне. И в тот же миг, руки её разжались, и, если бы я не подхватил её, она упала бы. Я подтянул её к лавочке, и тут же девушка пришла в себя.
— Что это было?! Это была опять она?! — услышал я голос Светланы.
— Да. Я разговаривал с ней…
— Ой! Что же она хочет? Тебе было страшно?
— Нет, страшно не было… Она ведь и раньше выступала из тебя. Я просто тебе не говорил, чтобы зря не расстраивать. Она хочет… хочет, чтобы ты стала женщиной…
— Зачем ей это?
— Если ты станешь беременной, она оставит тебя в покое… Навсегда.
— Она так сказала?
— Да.
— Почему?
— Рождение новой жизни создаёт дополнительный объём в духовном пространстве, которого ей не хватает. Поэтому ей приходится делить с тобой твоё тело и сознание.
— Я не понимаю…
— Я тоже… Так она мне объяснила. Конечно, это не только единственная причина её требования. Всё намного сложнее в том мире, откуда она явилась…
— Что это за мир?
— По-видимому, параллельный нашему. Но это слово вряд ли что-нибудь объясняет…
— Это всё? Больше она ничего не хочет?
— Всё. Она хочет ещё, чтобы ребёнок был от меня, и чтобы это случилось как можно скорее. За нею охотятся какие-то злые силы, которые могут погубить и тебя, если нападут на её след и определят, что она — в тебе.
— Что ты ей ответил?
— Что я согласен…
— Ты согласен?
— Да, Света. Я согласен, потому что люблю тебя!
— Ты меня любишь на самом деле?
— Да…
Светлану начало трясти. У неё началась какая-то лихорадка, по всей видимости, на нервной почве. Я снял с себя плащ, накинул его на плечи девушки и обнял её. Но дрожь не унималась.
— Пойдём ко мне, — проговорила бедняжка с трудом, — У меня дома сегодня никого не будет. Мама — в ночной смене.
Мы вышли из “Читальни”, пошли к Успенскому переулку, а на улице Чехова мне удалось поймать такси. Через десять минут мы уже были у дома Светланы. Однако в её окнах горел свет. Я проводил её до самых дверей квартиры.
— Я на самом деле хочу, чтобы ты стал моим первым мужчиной, — прошептала она на прощанье. — Ты уедешь, и я буду помнить тебя всю свою жизнь… Завтра я позвоню тебе на работу и скажу, когда у меня никого не будет дома… — Светлана поцеловала меня, легко вставила в замок ключ — и исчезла за дверью.
“Вот оно! Наступал момент, которого так желала София!”— сказал я про себя. — “Да! А разве и я не желал того же? Конечно, желал. Но мои внутренние запреты вставали непреодолимым барьером. В чём же больший грех? Изменить жене и исполнить желание обеих, инопланетянки, пытающейся выполнить свою миссию, и — земной девушки, желающей быть счастливой? Или — отвергнуть соблазн, и потом жалеть об этом всю жизнь? Что такое грех? Грех — это поступок, который ведёт ко злу. Но какое зло меньшее? Наверное, в моём случае, измена жене — меньшее зло. Это зло, я причиню прежде всего себе. Никто кроме меня от него не должен пострадать. Я буду страдать оттого, что возьму этот грех на свою совесть… Зато Светлана будет свободна от Софии, и София решит все свои проблемы..."
Так размышлял я, шагая домой по мокрым улицам, и не находил в том, что предстояло мне совершить, почти никакого зла, а напротив, мне казалось, что только одно благо могло произойти для всех.
“В конце концов, ведь я уже не раз обнимал и целовал девушку”, — думал я, — “А это, ведь, тоже измена! Разве понравилось бы мне, если бы моя жена вытворяла что-нибудь подобное?! Значит, плод уже сорван. Я уже — грешен. Вся разница — в степени. Но вина всё равно одинаковая. Название ей — измена! Однако, учитывая то, что ни у меня, ни у моей супруги, давно нет друг ко другу настоящей любви, — нарушить семейный симбиоз хотя бы во имя спасения Светланы, оправдано”.
Так мне казалось, потому что, на самом деле, я очень хотел обладать Светланой, хотел с самого начала, скрывал от себя и подавлял в себе это желание; и от этого соблазн ещё сильнее и глубже проник в моё сердце и укоренился в нём так, что затмил рассудок… И хотя в одно и то же время я мог вполне здраво размышлять о других вещах, в отношении Светланы и Софии мой ум работал неадекватно. Случилось так, будто Софья завладела не только сознанием Светланы, но и моим сознанием. Впрочем, легко рассуждать многое время спустя! Тогда же я был, как бы, в горячке и совершенно слеп. Чем же я лучше всяких Бондаренок?!..
На следующий день Светлана позвонила мне и сказала, что очень волнуется после нашего вчерашнего разговора. Сообщила, что её мама — на больничном и поэтому пока — всё время дома. Под конец она попросила меня, чтобы я устроил-таки её крещение в какой-нибудь церкви.
— Я хотела бы, чтобы у нас с тобой были другие отношения, — закончила она разговор, — Пожалуйста, не обижайся на меня. Будь моим крёстным.
Вот такой неожиданный поворот приняли наши отношения.
“Разве можно было медлить в таком деле, откладывать? Нужно было настоять на своём вчера, сразу же там, в беседке”, — говорил во мне какой-то голос. — “Эх, ты, лопух! “Измена”, “вина”, “грех”, “внутренние запреты”! Посмотри на своих сотрудников по работе. Послушай, какие они рассказывают истории о своих похождениях. И никого из них не мучает никакая совесть!”
Но другой голос говорил:
“Впрочем, так оно и лучше. Ведь ты же сам знаешь...”
“Почему я знаю?”— спрашивал я его, — “Это вовсе не лучше, ни для Светланы, ни для Софии”.
“Это лучше для тебя. А они пусть о себе позаботятся сами”.
“Ах, ты эгоист!”— вступался за меня первый, — “Он готов пожертвовать своим благом, своим душевным покоем ради того, чтобы принести хотя бы немножко счастья бедной девушке. Не он, так кто-нибудь другой сделает её женщиной. Ведь она сама этого желает!”
“Это вовсе не принесёт ей счастья! Это будет трагедия! Ты уедешь в Америку. И вовсе ты не готов пожертвовать своим благом. Потому что не желаешь ради Светланы остаться”.
“Но я должен ехать ради моих детей!”
“Отговорки! Неправда! Ты сам хочешь уехать и оставить здесь все проблемы и накопленные грехи. Но знай, от себя не убежишь! Ты привезёшь с собой в Америку весь свой “багаж”...”
“Хорошо! Путь будет так! Смиряюсь! Сегодня же отправлюсь в церковь и договорюсь о крещении”.
Придя к такому решению, после работы я отправился на улицу Мархлевского, в католическую церковь. Ведь когда-то я ходил сюда каждое воскресенье. Поскольку прихожан здесь было немного, то и священник не был сильно загружен и потому мог быстро свершить обряд.
Я дождался конца вечерней мессы и, остановив министранта, изложил ему свою просьбу. Он сходил в притвор, где находился священник, переговорил с ним, и назначил крещение на субботу, сразу после утренней мессы.
— Только приведите с собою восприемников, — добавил он.
— Вы имеете в виду крёстных?
— Да.
— Один из них я. Вы не могли бы найти второго человека? Я вряд ли смогу сам.
— Хорошо, я попрошу кого-нибудь из прихожан.
Выйдя из костёла, я дошёл до метро и позвонил Светлане домой, чтобы сообщить о том, что договорился о её крещении. Она оказалась дома, поблагодарила меня и снова попросила её простить. Я ответил, что ей не за что извиняться, и что, напротив, это я был не прав, предлагая ей такое дело.
Дома я узнал, что жена связалась через свои интеллигентские круги с одним известным психологом Левиным, автором серии популярных книг, и попросила его похлопотать о моей реабилитации. Он написал ходатайствующие письмо и передал несколько книг, с дарственной надписью, по странной логике адресованной не главному врачу диспансера, а его заместителю, преклонных лет даме, к которой завтра же я и моя супруга должны были нанести личный визит.
“Почему так?”— недоумевал я и отвечал себе: — “Наверное, “Зам” когда-то была “Глав”, а теперь ушла на пенсию, уступила место своему протеже Пивоварову. Тем не менее, старуха сохранила свою власть и влияние, о чём Левин осведомлён. Мир психушек и псих-диспансеров тесен, точно так же как мир Союза писателей, журналистов, художников, театралов.
Взяв в свои руки проблему моей псих-реабилитации, моя жена перестала скандалить со мной, хотя продолжала относиться снисходительно-пренебрежительно: “На, мол, смотри, идиот, мальчишка, что могут мои знакомые!" Обжёгшись на своей попытке заполучить справку, я разумно ей подчинился.
— Почему ты так вульгарно вырядилась? — спросил я перед выходом из дому, увидев, что она надела короткую юбку, натянула на ноги чёрный капрон, напомадила губы, намазала ресницы и наложила на лицо отвратительный грим, чего не делала никогда раньше.
— Ты ничего не понимаешь!
— Да, не понимаю!
— Ну и молчи!
В диспансере я заказал свою карту у той же старой сталинской крысы и направился на второй этаж к кабинету зам-главврача. Хотя утром я дозвонился до диспансера, и мне сказали, что она — на месте, сейчас её не было, и нам пришлось ждать около часа.
Описывая эти события, более, чем десятилетней давности, я, конечно, не помню всех имён. Поэтому нареку зама Миной Тавровной.
— Почему вы пришли ко мне, а не к своему участковому психиатру? — встретила незваных посетителей старая карга.
— Я уже разговаривал с моим врачом, — ответил я. — Однако, мой вопрос, по-видимому, решить можете только вы.
Она разрешила войти в свой кабинет.
Моя жена прошла вперёд, с вызывающим видом, села на стуле, положив ногу на ногу. Мина Тавровна с недовольством взглянула на неё из-за своего стола.
— Прежде всего, я хочу извиниться за историю с паспортом, — начал я. — Вы, наверное, знаете… Я был не прав…
— Да, уж, конечно, знаю! — ответила старая мымра, — За всю мою практику, впервые с таким столкнулась! Как ты только посмел такое вытворить!
— Простите меня. Я просто не знал, с чего следует начать, чтобы… Словом, я хотел бы попросить вас назначить реабилитационную комиссию… Дело в том, что я давно уже не пью лекарства и чувствую себя вполне здоровым.
— Почему же ты все эти годы посещал врача?
— Как вам сказать… Когда я был юношей, я действительно чувствовал себя плохо, но скорее — из-за страха перед службой в армии, чем по болезни. А затем мне необходимо было встать в очередь на квартиру…
— Что же теперь изменилось? Получил квартиру?
— Нет. Наш дом будут сносить и ставят на выселение. Поэтому очередь больше не нужна. А главное то, что я больше не хочу никого обманывать и намерен получить продвижение на работе. Для этого мне нужны водительские права. Но я не могу их получить пока…
— Хорошо. Мы направим тебя на реабилитацию в больницу. За тобой будут наблюдать, проведут тестирование и только тогда вынесут решение.
— Но как долго это может быть? — вступила в разговор моя жена.
— Месяц — три…
— Мина Тавровна! — взяв в свои руки вожжи, моя супруга, решила их не выпускать. — Валерий Леонидович говорил мне, что можно провести тест в условиях диспансера. Вот, он попросил передать вам письмо и это…
Лиза положила на стол книги и конверт.
— Какой Валерий Леонидович? — удивилась старуха.
— Левин. Разве он не звонил? Он говорил о вас как об очень хорошем враче и отзывчивом человеке, который…
— Ах, этот! — взглянув на обложку одной из книг, она прервала Лизу, взяла и вскрыла конверт, стала с любопытством читать письмо.
Никто из нас не смел помешать ей, чтобы как-нибудь не испортить впечатления, и мы молча и неподвижно ждали развязки.
— Нет, никто мне не звонил,… — проговорила он, продолжая читать.
“Не звонил, так может позвонить,.." — думал я, как бы, мыслями старухи, вникавшей в замысловатое письмо, написанное заумным языком психиатрической стилистики, закрытой для понимания неспециалистом. — “И тогда придётся что-то объяснять, мотивировать отказ… А какие у них ещё козыри? Явное дело — идут напролом — значит очень нужно...”
Окончив чтение, она по очереди взглянула сначала на Лизу, потом на меня.
— Ты, наверное, собрался за границу!
— Нет, что вы!
— И Левин знает об этом!
— Да нет, что вы, Мира Тавровна! Мне просто очень нужны водительские права! У нас — трое детей… Цены растут… Зарплаты, понимаете, не хватает… Если бы у меня были права…
— Был у нас тут один больной, — прервала она мой лепет. — Уехал в Америку. Но что вы думаете? — она перевела взгляд на Лизу, — Вернулся! Очень скоро! И снова — к нам, на лечение! — Она опять посмотрела на меня, помолчала. Я не посмел больше ничего сказать.
— Ну, что ж! — выдержав паузу, Мира Тавровна показала, кто держит в руках вожжи и управляет колесницей. — Если сам Левин ходатайствует, назначим комиссию. Если пройдёшь, дадим соответствующую справку. — Она взяла одну из книг, — Передавайте Валерию Леонидовичу привет и благодарность за книги.
Левин был замечательным человеком. Если бы вы знали этого человека и его настоящее имя, то, наверное, читая работу Павла Флоренского об именах, вы бы удивились прозорливости схоласта. Я неверно сказал, о том, что моя жена связалась с ним через её “интеллигентские” круги. В последнее время мы с ним сошлись и без этих кругов. Это был один из немногих людей, кто, оказавшись в числе “приходских”, сумел сохранить свою индивидуальность и не смотреть “снизу вверх” на отца Алексея. А таковых было большинство, включая мою жену и меня. В последствие, когда я буду записывать эти воспоминания — когда я пишу их — я невольно выражаю своё негативное отношение ко всем, кто, скорее, был знаком с моей бывшей женой, нежели со мною. Мы расстанемся с Лизой навсегда потом, в Америке. И все её друзья, перестанут быть близкими мне людьми. В лучшем случае, моё отношение к ним станет терпимо-нейтральным. Ничего не поделаешь с эмоциями и незаживающими ранами. Знакомство же с Левиным произошло следующим образом.
Дело было в том, что у нас оказалась “избыточная” жилплощадь, и вот как… Сначала мы долго ютились в однокомнатной “коммуналке”. А тут, вдруг, “освободилась” целая соседняя квартира, имевшая с нашей общий вход через небольшой “тамбур”, который отделялся от лестничной площадки дополнительной дверью: человека, занимавшего эту квартиру, неожиданно посадили в тюрьму, якобы, за валютные операции. Произошло это несколько лет назад до описываемых событий. Квартиру опечатали и никто на неё не претендовал в течение нескольких месяцев, пока я не решил “явочным порядком” (термин из лексикона истории КПСС) взломать замки и поселиться в ней, о чём не замедлил нагло уведомить Исполком и Горсовет с требованием закрепить новую жилплощадь за мною. Конечно, разрешения я не получил, но и выселять мою многодетную семью оттуда никто не собирался. Так мы и жили в двух квартирах до самого отъезда в Америку, всё время ожидая, возвращения бывшего хозяина. Хозяин, действительно, вернулся, как я узнал позже, буквально через месяц, после моего отъезда. Поистине, все сроки размечены свыше.
Возвращаясь же к тому, что жилплощади у нас было теперь предостаточно (что-то около 100 квадратных метров!), мы “приютили” одну бездомную женщину, приехавшую из какого-то провинциального города. Звали её Сашей. Очень тихая и скромная, лет тридцати пяти, она каким-то образом была знакома и с Левиным. (Тут нет никакого совпадения, поскольку круг людей, с которым мы общались, был тесным, замкнутым, и все знали друг друга прямо или косвенно, в той или иной степени).
Саша боготворила Левина и стала его бескорыстным добровольным секретарём. Многим своим книгам, в том числе подаренным Мине Тавровне, Левин, конечно, должен быть обязан Саше, без устали редактировавшей их. Она жила у нас примерно пол года. А затем деловые отношения с Левиным у неё перешли в романтические, и благодаря ей Левин, совершенно не-религиозный “советский” интеллигент, неожиданно заинтересовался вопросами религии и увидел в христианстве выход из тупика, в который зашёл. Вскоре Саша переехала к нему, а через некоторое время Валерий Леонидович и Саша пригласили меня и Лизу в ЗАГС как свидетелей, а затем — на скромную свадьбу — в качестве единственных гостей. Так мы стали почти что близкими друзьями, я — профессиональный псих — “косун”, Левин профессиональный врач-психиатр. До своей женитьбы Валерий Леонидович много пил. Возможно, в этом браке он предвидел способ обуздать себя, хотя, впрочем, я могу ошибаться. Тем не менее, такова ирония, что врач-психоаналитик, учивший других, как выправлять психические сдвиги, не прибегая к медикаментам — что делало его своего рода диссидентом среди традиционных советских психиатров — был и сам не без комплексов. Впрочем, разве может человек, не знающий “комплексы”, лечить? А таковыми являлись и являются поголовно все, так называемые “психиатры” — “костоправы”, занимающие официальные должности, без разбора прописывающие лошадиные дозы лекарств больным и здоровым.
Профессиональная деятельность Левина подвела его в те годы к той черте, где психиатрия не властна над человеческой душой. Почувствовав и осознав это, он попробовал углубиться в религию. Я как раз тогда написал одно своё исследование, посвящённое томлению человеческой души и пути преодоления недугов посредством мистики — смесь экзистенциального персонализма в духе Николая Бердяева и религиозного прагматизма Уильяма Джеймса — отпечатал, переплёл и подсунул книгу Валерию Леонидовичу. Он с интересом прочёл моё “сырое” исследование, заметил, что мои мысли ему очень близки и что даже он нашёл в них ответ на многие свои вопросы, которые не сумел до этого решить ни в общении с отцом Алексеем, ни через чтение какой-либо религиозной литературы.
Пройдёт несколько лет, и однажды Валерий Львович позвонит мне из Нью-Йорка и по старой памяти приедет на несколько дней в провинциальное Буффало, где я поселюсь. Он приедет просто, чтобы повидаться. И тогда я узнаю, что он уже расстался с той самой Сашей, что познакомила нас, и женился на другой женщине… А потом случится так, что и я расстанусь с Лизой… Может быть, он тоже встретил свою Софию? Или Светлану?
Мы встретились со Светланой в субботу на бульваре, у Площади Ногина. Девушка была очень взволнованна, в руках у неё были две огромные сумки.
— Что случилось? — я взял у неё одну из сумок.
— Я ушла из дома. Совсем.
— Почему? Зачем?
— Они хотят меня “упечь” в психушку.
— Кто “они”?
— Мать и её любовник.
Мы остановились у пустой скамейки, присели.
— Они хотят, чтобы меня совсем не было! Я им мешаю!
— Ты никогда мне не говорила о своей матери…
— Да… А что о ней рассказывать?!
— А кто такой он? И почему ты решила, что они хотят тебя “упечь”?
— Я подслушала их разговор. Они хотят, чтобы я получила инвалидность, и тогда начнут добиваться увеличения жилплощади. Её любовник у нас совсем поселился, и она “пляшет под его дудку”, старается во всём угодить — чтобы он её не бросил. Он сказал, что меня нужно отправить в больницу, а потом назад не брать пока мне не дадут отдельную квартиру или комнату. И она согласилась с ним. Ей наплевать на то, что меня там будут колоть! Лишь бы избавиться от меня! Да ещё думает, будто заботится обо мне, будто меня надо лечить, спасать!.. А на самом деле я просто раздражаю их своим присутствием. “Ты почему не в диспансере?!”— кричит она каждый раз, как увидит меня дома…
Светлана замолчала, отвернулась в сторону, утирая слёзы.
— Что же ты собираешься делать? Где будешь жить?
— Ты говорил, что у тебя есть дом в деревне… Если бы ты разрешил мне там пожить… Хотя бы временно, пока они не успокоятся…
— Я конечно тебе разрешу. Живи там хоть всегда. Я, ведь, всё равно его брошу, когда уеду. Хочешь — он будет твоим. Нужно только оформить его на твоё имя… Но только, ведь, он очень далеко. А к тому же, скоро — зима. Как ты будешь там одна, в пустой деревне?
— Поживу хотя бы до зимы… А где это?
— Это примерно в ста километрах от Тулы. Нужно добираться двумя электричками или поездами. Местный поезд Тула — Белёв, на самом деле паровоз, а не электричка. Ходит всего один раз в сутки. Можно, правда, доехать на автобусе. Автобусы от Тулы ходят каждый час. А там, на месте, нужно идти ещё пешком. Если от поезда, то примерно три километра, а если от автобусной остановки, то больше пяти… В дождь — это немыслимое дело! А зимой — безумие! Деревня брошенная, дороги никто не обкатывает. За водой нужно ходить в соседнюю деревню полтора километра, а за продуктами — ещё дальше, к железнодорожной станции…
— Всё равно, я бы согласилась там жить… Ты, правда, можешь мне отдать дом? Ведь он стоит денег!
— Да, конечно, считай, что он — твой.
— Спасибо, Андрей! Милый! Ты — так добр ко мне! Я тебе так благодарна!
— Только дом следует переоформить. А для этого нужно поехать в местный сельсовет и заплатить налог… Мне нужно договориться на работе, взять хотя бы один день отпуска. Без меня ты не сможешь найти не только дом, но и деревню!
— А что ты скажешь своим, если поедешь со мной?
— Скажу, что нашёл покупателя на дом и еду продавать.
— А что ты скажешь потом, если не принесёшь денег?
— Что-нибудь придумаю…
— А как же быть с налогом? Какой он может быть?
— Наверное, несколько сот рублей.
— Ой! Так много! У меня есть всего только сто…
— Как же ты хотела прожить одна на сто рублей? Нужно где-нибудь достать денег…
— О, на сто рублей можно долго прожить!
Светлана немного повеселела. Слёзы высохли на её глазах. Я взглянул на часы. Нам следовало поторопиться.
— Ты готова к крещению?
— Да…
— Тогда пойдём! Об остальном поговорим потом.
Я взял обе её сумки, мы спустились в подземный переход.
— Расскажи мне что-нибудь, — попросила меня девушка, когда мы вышли к Политехническому музею.
— Я расскажу тебе о таинстве Причастия, — ответил я, немного подумав.
— Хорошо…
Мы прошли мимо музея, направились в сторону площади Дзержинского.
— О Крещении и Исповеди я уже тебе говорил, — начал я. — Если помнишь, я сравнивал эти таинства с мостом между двумя реальностями: нашей земной реальной жизнью и — духовной реальностью. Всё в жизни — символично. Помнишь, я говорил об имени… Что такое, например, твоё имя? Это тоже — символ, или, скажем, мост, помогающий мне узнать тебя, отличить от других людей. Твоё имя — уникально. Потому что в моём сознании оно связывается с твоим образом. Существуют символы однозначные и многозначные, простые — явные и сложные — тайные. Твоё имя — это тайный символ, известный только тебе, мне и ещё немногим, кто тебя знает. Одни знают тебя лучше, другие — хуже, третьи знают только твоё имя, но не ведают ничего о твоей душе, мыслях, чувствах…
Я не буду распространяться о том, какие бывают символы… А просто скажу, что символ — это не что-нибудь абстрактное. Это вполне реальная вещь, такая же, как, например, этот подземный переход, через который мы только что прошли…
А теперь давай посмотрим на таинство Причастия с точки зрения теории символизма…
Во время литургии происходит таинство… Я хочу сказать, что через обряд, состоящий из множества различных знаков, слов, то есть, тоже — символов, происходит мистическое проникновение двух миров: видимого и невидимого. Так, когда священник наливает в чашу вино и кладёт в него хлеб, то в тот момент это — только вино и хлеб, и ничего более того. Но в определённый момент, вдруг происходит соединение двух миров, и тогда хлеб и вино наполняются новым смысловым содержанием — духовным. И вот, перед нами уже не просто хлеб и вино. Под видом хлеба выступает некая духовная субстанция — тело Христа. А под видом вина — не только вино, но ещё — и кровь Христа. Почему тело и кровь? Потому что свои тело и кровь Он принёс в жертву, ради нашего спасения. И мы, понимая всю глубину и значение этой жертвы, сливаемся через эти символы с существом Бога. Ведь, Христос — это Бог, воплотившийся в тело человека. Тело человека — сосуд для духовного мира, имеющий свою внешнюю и внутреннюю стороны. И в таинстве Причастия необъятный духовный мир проникает и выплёскивается в наш ограниченный мир. Вся земная жизнь Христа послужила для того, чтобы человек почувствовал существование иной жизни, духовной, и обнаружил для себя реальное спасение от смерти…
Когда мы причащаемся, мы соединяемся духовно с божественным миром. Он раскрывается в нас, наполняет наш сосуд своей мистической полнотой. Это похоже на то, как мы ощущаем своё собственное “я”. Пробовала ли ты когда-нибудь глубоко осознать: что такое твоё “я”? А представь себе, что в глубине твоего “я” есть ещё большая глубина. И в ней — Христос. И ещё дальше — глубже — сам Бог… В глубоком сосредоточении возможно ощутить Бога, слиться с Ним, и даже стать с Ним одним целым. И вот, таинство Причастия как раз помогает нам почувствовать в себе Бога. И поскольку Бог — это чистота и свет, необходимо до Причастия очистить свой сосуд от греха. Для этого — другое таинство — исповедь, о которой я уже рассказывал… Чем чаще человек исповедуется и причащается, тем более в нём раскрывается Бог…
Незаметно как мы дошли до главного здания КГБ — повернули на улицу Мархлевского, где, спрятанный среди страшных официальных учреждений, будто оазис в пустыне зла, находился единственный в Москве костёл.
— Светлана, — вспомнил я о том, что волновало меня. — Между крёстным и крестной не может быть других отношений, кроме как христианских. Понимаешь ли ты то, что…
— Да, — перебила меня девушка. — Прости меня…
— Тебе не в чем извиняться… Так будет лучше для нас обоих… — Я уже смирился с этим её решением и в предстоящем обряде видел возможность избежать соблазна.
— Это церковь, — перешёл я к делу, — Католическая. Здесь служат на латинском языке. Тебе, наверное, многое будет непонятно. Но пусть тебя это не смущает. Эта такая же христианская церковь, как и православная.
— Почему мы не пошли в православную?
— Видишь ли, я тоже крестился в католичестве. Одно время я здесь бывал каждое воскресенье. Здесь меньше людей, более спокойно. Во время службы никто не гремит деньгами, не передают свечки, нет старух, которые смотрели бы на тебя осуждающе, если ты им чем-то не понравишься. Поэтому здесь можно лучше сосредоточиться. После смерти отца Алексея мне не хотелось обращаться в другую православную церковь, точнее, я просто не знаю, как там нужно договариваться. Вдруг они не станут крестить сразу… Впрочем, если ты не хочешь здесь, мы можем попробовать в православной…
— Нет-нет, — Светлана мяла в руках бумажный шарик, из прокомпостированного автобусного билета. — Я полагаюсь на тебя. Пусть будет всё так, как получается…
— Хорошо! Итак, здесь совершат над тобой таинство… Знай, что Бог — един. Он простит тебе все прошлые грехи без исповеди. После крещения ты рождаешься духовно заново. Постарайся сохранить всё, что ты почувствуешь, в глубине своего сердца…
Мы прошли мимо тёмного здания с решётками на окнах и, свернув направо, оказались у церковной ограды, вошли в левую боковую дверь и оказались в полутёмном проходе. Я прошёл вперёд, повернул к центральному проходу, оказавшись напротив алтаря, преклонил колено и, как “добрый католик” сотворил крестное знамение.
В храме было малолюдно и тихо. Я усадил Светлану недалеко от центрального прохода, а сам направился к конфессионалу, где несколько человек ожидало очереди на исповедь.
— Во имя Отца и Сына и Святого Духа, — пробормотал я, опускаясь на колени, когда пришёл мой черёд, и перекрестился. За окошком, где находился священник, читали по латыни разрешительную молитву за моего предшественника. Минуту спустя я услышал лёгкое постукивание, означавшее, что меня готовы слушать. И я начал свою исповедь… Я попытался изложить всё, что не сказал на исповеди у отца Алексея. — Mea culpa, mea culpa, mea maxima culpa! — окончил я и приготовился выслушать наставление.
— С кем изменял жене? — услышал я голос священника, — Была ли то замужняя женщина или девица?
— Девица.
— Это смягчает вину.
Я сконфуженно молчал. Конечно, я знал, что грех с замужней женщиной считается большим грехом, нежели с девицей, но разницы для грешника в этом не видел никакой. Напротив, по-моему, последствия такого греха для девицы могут быть более значительными, чем для замужней женщины.
— Сколько это было раз? — Священник говорил по-русски плохо.
— Несколько раз, — ответил я.
— Постарайся вспомнить, когда и сколько раз, — настаивал на своём иерей.
— Три дня в мае… — “Ведь была же ещё Софья!”— вдруг подумал я об инопланетянке, как о давно забытом сне. — И ещё три раза в этом месяце, добавил я, вспоминая, как целовался со Светланой в “Читальне”. Пояснять священнику, что у меня было с Софьей, а что — со Светланой не стал. — “Измена — есть измена”, — подумал я.
— Это есть всё? — В формальных вопросах священника я, вдруг, почувствовал всю значимость происходящего таинства. Не человек, а инструмент в руках Бога, спрашивал меня, что полагалось спрашивать, и я должен был отвечать ему, как полагается.
— Нет, — неожиданно я вспомнил о Гретхен, — Ещё один раз это было примерно три месяца назад.
Священник начал молиться. Через некоторое время он сказал:
— Молись три раза “Отче наш”, три раза “Радуйся Мария”, три раза “Верую”, — и снова постучал по стенке, что означало конец исповеди.
— Отче, ещё один вопрос!
Священник молчал, ожидая, что я спрошу.
— Со мною здесь одна девушка, которую вы обещали сегодня крестить. Нужно ли ей к вам подойти?
— Пусть подойдёт.
— Amen! — вырвалось у меня невольно, и я пулей вылетел из конфессионала, чуть не сбив с ног какую-то едва живую бабулю.
Подойдя к Светлане, я объяснил ей, что священник ждёт её в конфессионале, и проводил к нему.
— Я буду находиться в конце храма и молиться, — сказал я, чтобы девушка не волновалась. — Увидимся после службы, когда тебя будут крестить. — И я направился к самому последнему ряду скамей, скрытых полумраком. Заняв место, я обнаружил через два места от себя маленькую старушку, на коленях и с чётками в руках, погружённую в молитву. Я тоже опустился на колени и начал добросовестно исполнять епитимью, что назначил мне священник.
Когда я окончил молитвы, то почувствовал сильную головную боль. Видимо, сказалось психическое перенапряжение, что я, вероятно, испытал, на исповеди. Я начал молиться ещё, по второму разу, полагая, что епитимья — совсем не трудная, за такие серьёзные грехи. Вспомнилось, как однажды, путешествия по Литве, в каком-то католическом храме, я был свидетелем куда более тяжёлой епитимья: какой-то старик, со слезами по всему лицу, мелкими шажками, на коленях, обходил весь храм по периметру, останавливаясь каждые несколько метров, чтобы прочесть молитву, а затем снова продолжать свой путь. Пока я ожидал начала мессы, он два раза прополз мимо меня. Сам ли он выполнял эту епитимью, или священник наложил на него сей тяжкий труд за его грехи — мне, конечно, неведомо. Да, тяжко быть грешником!
Прочитав молитвы по второму разу, я почувствовал, что ещё более сильную боль. Месса уже близилась к концу. Я многое забыл из её чинопоследования из-за того, что несколько лет не бывал здесь. Из-за головной боли я к тому же был очень рассеян, но, всё-таки, сумел определить тот момент, когда следовало подойти к причастию.
“Domine, non sum dignus ut intres sub tectum meum… sed tantum dic verbo et sanabitur anima mea”, — произнёс священник. — Я опустился у алтарной ограды на колени вместе с несколькими причастниками. Светлана находилась где-то сзади меня и должна была меня видеть… Я постарался не думать о ней, сосредоточиться на таинстве…
— Corpus Christi, — сказал священник, как-то незаметно быстро оказавшийся передо мною, и положил облатку мне на язык.
Будто в полусне я вернулся на своё место, опустился рядом со старушкой, шептавшей по-польски молитвы. Торжественно заиграл орган. Священник произнёс:
— Ite, missa est, — что означало: “Идите, месса окончена”. Моя соседка приготовилась уходить, когда я обратился к ней с просьбой поучаствовать в крещении Светланы. Старая полячка с радостью согласилась.
Когда храм опустел, мы трое, Светлана, я и старушка, были приглашены войти в правый придел, расположенный неподалёку от алтаря. После каких-то формальных вопросов к Светлане, и предварительной молитвы, иерей приступил к таинству. Я плохо запомнил всё происходившее из-за какого-то психологического стопора, напавшего на меня, и не прекращавшейся головной боли. Все мои мысли были устремлены вперёд, в желании поскорее выйти на улицу, чтобы глотнуть свежего воздуха. Лишь много позже, восстанавливая в памяти происходившее, я вспомнил некоторые элементы чина Крещения.
Священник приказал крещаемой обнажить часть груди и спины для помазания елеем. Помолившись по-латыни, он начал спрашивать, примерно так:
— Что требуешь ты от церкви Божией? — и министрант, находившийся подле, подсказывал, а мы, крёстные и Светлана, тихо повторяли:
— Веры…
— Что даёт вера?
— Жизнь вечную…
— Если хочешь наследовать жизнь вечную, соблюдай заповеди, — продолжал священник обряд, — Возлюби Господа Бога твоего всем сердцем своим, всей душой своей, всем разумением своим, а ближнего своего — как самого себя…
Священник снова молился, а мы с бабулей читали “Верую” и “Отче наш”, потом он прикасался к глазам, ушам и ноздрям Светланы, в знак того, чтобы злые силы не искушали её ни через зрение, ни через слух, ни через обоняние, и так далее, и тому подобное…
Неожиданно он спросил:
— София! Отрекаешься сатаны?
Мы все трое ответили: “Отрекаюсь”, — А сквозь моё спавшее сознание неожиданно прорвалось недоумение: “Уж не ослышался ли я?”
— И всех дел его? — продолжал священник обряд.
— Отрекаюсь, — подсказал министрант, и мы все повторили за ним.
— И всякой гордыни его?
— Отрекаюсь,… — шептали мы в ответ.
Священник помазал грудь и плечи Светланы и продолжал:
— София, веруешь ли в Бога Отца Всемогущего, Творца неба и земли?
Опережая подсказку, девушка ответила:
— Верую.
Оцепенение, овладевшее мною, не позволило мне вмешаться, нарушить ход обряда. Я пытался рассуждать: если передо мной не Светлана, а — выступившая из неё Софья, то что это может означать? И даже если это так, то зачем мешать обряду? Придётся крестить Светлану отдельно. Вот и всё… Разве смог бы я теперь объяснить священнику, что происходит? Он бы меня не понял, и обряд всё равно довёл бы до конца… Но как он узнал её имя? Неужели София выступила из Светланы, когда она заходила в конфессионал и уже тогда назвалась Софией? Или это произошло, когда она отвечала на какие-то формальные вопросы, а священник записывал её имя в книгу? Я стоял от них далеко, и ничего не слышал… Конечно, уже тогда София выступила и сказала священнику, что её зовут Софией…
— Веруешь ли в Иисуса Христа, Единого Его Сына, Господа нашего, родившегося от Девы Марии и пострадавшего за нас?
— Верую, — ответила София.
— Веруешь ли в Святого Духа, в святую католическую церковь, святых общение, оставление грехов, воскресение плоти и жизнь вечную?
— Верую…
— София, желаешь ли креститься?
— Желаю…
Священник троекратно и крестообразно стал поливать воду на голову девушки, произнося:
— София! Я крещу тебя во имя Отца и Сына и Святого Духа!
— Аминь! — сказал министрант, и мы — следом за ним подтвердили свершившийся обряд.
Иерей благословил Софию, предложил всем выйти из придела. Мы остановились за оградой, перед алтарём, в ожидании, пока священник извлекал из дарохранительницы чашу и затем, приблизившись, причащал девушку. На этом обряд окончился, Меня попросили вернуться обратно в придел, чтобы зарегистрировать крещение.
— Фамилия крещёной? — спросил министрант, склоняясь над амбарной книгой?
Я назвал фамилию Светланы?
— Имя?
— София, — ответил вместо меня священник, приблизившийся к нам за моей спиной. Я обернулся и с удивлением посмотрел на него. Он смотрел на меня, не моргая, будто бы зная все мои мысли.
— Передайте, пожалуйста, это девушке, — попросил он, вытаскивая из под ризы книжку, в пластиковом переплёте, в которой я сразу узнал редкое издание Брюссельского Нового Завета с комментариями. — Когда её сестра будет готова, пусть тоже приходит креститься.
Я ответил ещё на какие-то вопросы, включавшие и моё имя. Спросил, не следует ли записать и имя бабули, на что в ответ услышал, что это их прихожанка, и её имя им хорошо известно. В знак благодарности я дал священнику пятьдесят рублей и, как оглушённый, вышел из придела. София и бабуля, поджидали меня у алтаря. София попросила оставить её в храме одну на некоторое время. Мы с полячкой вышли на улицу. Там накрапывал мелкий дождик. Голова моя была словно налита чугуном. Спустившись с паперти, я стал жадно дышать.
— Какой вы бледный! — заметила старушка, — Не то, что наша крестница!
— Что-то голова разболелась, — пожаловался я.
— А София-то прямо на глазах преобразилась! До крещения она показалась мне очень уж бледной, прямо болезненной какой-то… А как святое крещение приняла, так прямо, вот, вся засияла! Свет от неё произошёл неземной! Чудо просто! Никогда такого не видела в жизни! А вы?
— У меня с самого начала голова болит… Я плохо себя чувствую…
— Глазам своим не поверила! — продолжала, не слушая меня, бабулька, — Мне показалось даже, будто у неё нимб засиял над головой!
— Да, что-то и я такое заметил,— сказал я, действительно вспоминая, что девушка преобразилась. Конечно, София отличалась от Светланы какой-то поразительной искусственной классической застывшей красотою, которая шокировала в тот момент, когда она выступала из Светланы, но потом я немного привыкал к ней. Когда же София возвращалась в Светлану, красота эта не исчезала, а долго оставалась у Светланы, будто её собственная. Не хочу сказать, что Светлана потом становилась некрасивой. Напротив, она была очень красива. Но красота её была иной, динамичной, и в своём изменении неуловимой для познания.
— А вот и она! — воскликнула старушка. Обернувшись, я увидел девушку, спускавшуюся по ступеням.
— А мы как раз говорили о тебе. А была такая чудная! — продолжала бабуля. — А теперь — снова прежняя… Наверное, тоже утомилась? Эх, грехи наши! — Она переводила взгляд со Светланы на меня и обратно, как бы сравнивая. Конечно, это снова была Светлана. Я сразу понял это по её спокойной плавной походке. София всегда держала себя как-то сковано, движения её были несколько резче, чем у Светланы.
— Как ты себя чувствуешь? — спросил я, встречая девушку.
— Что-то голова кружится… Туман какой-то… Я не теряла сознания? — ответила она, приблизившись к нам.
— Нужно отпраздновать крещение, — обратился я к бабуле. — Давайте отправимся куда-нибудь пить чай.
— Ну, уж это вы без меня, — старушка, вспомнив о дожде, вытащила из сумки капюшон от плаща и стала надевать себе на голову. — У меня сегодня много дел. Только помните: вы должны теперь быть как брат и сестра. Понимаете, что я имею в виду?
— Да-да. Понимаем! — ответил я. — Спасибо вам большое за всё!
— Ну, с Богом! — она перекрестила нас по очереди, — Приходите почаще в храм, повернулась и пошла к улице Кирова.
— Спасибо! — крикнула ей вслед Светлана.
Мы чуть было не забыли о сумках, оставленных в церкви. Я вернулся за ними в храм. Остававшийся ранее свет погасили, и стало совсем темно. Стояла полнейшая тишина, настраивавшая на уединение и молитву. Я остановился на минуту, собираясь с мыслями, расплывшимися в моей голове туманом и почувствовал, что мне немного полегчало.
“Она снова — твоя!”— сказал мне какой-то внутренний голос.
У Светланы был зонт. Дождик усилился и барабанил по нему. Мы шли по улице Кирова к метро. Светлана держала меня под руку, плотно прижимаясь ко мне плечом, чтобы дождь не мочил её.
— Ты всё поняла, что говорил священник? — спросил я некоторое время спустя?
— Ты знаешь, Андрей, в какой-то момент мне стало так хорошо, что я будто бы погрузилась в сон наяву. Со мною так бывает. Поэтому, конечно, я ничего не помню. А почему ты спросил это?
— Да так… Я просто сам плохо всё запомнил. У меня голова никак не проходит. — Я решил не говорить о том что случилось. И сейчас всё ещё размышлял над тем, почему вышло так, что священник знал что крестил Софью, и почему он сказал, чтобы я привёл к нему крестить “её сестру”? Казалось, будто всё это было каким-то наваждением. Что могла сообщить ему Софья? Уж не заодно ли он с нею? Может быть, он — тоже из параллельного мира? Или он, как инструмент Господень, по наитию свыше сделал всё так, как требовала обстановка? Если так, то требования Софии морально оправданны, и мне следует выполнить её пожелание…
“Несчастная Светлана!”— думал я,— “Она не понимает, в какой попала оборот! Даже Крещение, которого она так хотела, оказалось недействительным. София находится в глубине её естества. Светлана сама не принадлежит себе, подобно марионетке! Бедная! Её воля настолько поражена, что любой может заманить её в ловушку и погубить! А в каком положении оказался я! Я пообещал Софии соблазнить Светлану. Но если крещение, всё-таки действительно, то я не имею на это право! Я не могу выполнить своё обещание и одновременно, я должен его выполнить! Отныне для Светланы я — брат. Божий закон выше человеческого и даже сверхчеловеческого. Я должен подчиниться Его воле, но не воле инопланетянки. Сомнения здесь неуместны. Даже София признаёт бытие Божие. Она не может не считаться с этим...”
“Однако ты мыслишь слишком догматически”, — заговорил кто-то во мне, — “Законы Божии рассчитаны на человека, не находящегося в экстраординарной ситуации. Более того, нигде кроме как в церковной традиции, нет запрета на интимную близость с крёстной...”
“Даже если всё так”, — возражал я, — “Ведь я же женат!”
“Догматизм! Опять догматизм! Ты уже нарушил верность. Поцелуи, объятия, просто тайные встречи, о которых не известно твоей жене, — всё это такая же точно интимная связь, как секс”.
“Но я только что получил прощение!”
“Получишь ещё раз! Бог — милосердный!”
“Сатана! Ты искушаешь меня открыто и нагло, даже не опасаясь того, что мне понятно, от кого исходит этот голос!”
Я резко остановился.
— Что с тобой, Андрюша? — воскликнула Светлана.
— Голова разламывается, — Мы оказались у здания КГБ, перед входом в метро. — Кажется, я заболеваю.
— Возьми анальгин, — Светлана вынула из кармана плаща полоску таблеток. Я жадно схватил их и одну за другой, раскусив на несколько частей, проглотил сразу две таблетки. Девушка сочувственно смотрела, как я тёр ладонью свой лоб. Я присел на парапет подземного перехода, не заботясь о его чистоте. Светлана взяла у меня зонт, который я готов был уронить, и встала рядом, спасая нас обоих от дождя.
— Что-то мне совсем худо,… — проговорил я,— обхватывая голову руками и опираясь локтями о свои колени. Боль как будто продолжала усиливаться. Девушка приблизилась и, положила свою левую ладонь поверх моих рук на мою голову. Слегка приподнявшись, я почувствовал сквозь плащ, что лицо моё Светлана прижала к своей груди.
Дождь лил, как сумасшедший. Прохожие спешили мимо, чтобы поскорее пропасть в подземном переходе. Я сидел, а она терпеливо стояла, прижавшись ко мне, довольно долго, гладя меня по голове, и ничего не говорила. Наконец мне стало лучше. Я пошевелился, встал.
— Спасибо тебе, Света! — прошептал я, беря её за руку.
Мы спустились в метро и долго молча ехали в поезде. Такова уж психологическая сущность езды в метро. Мало что запоминается из однообразия, созданного замкнутым пространством вагона. Одинаковые и незнакомые всегда чужие люди… Гул и лязг колёс… Яркий неоновый свет салона, едва с трудом пробивающий вечную ночь, в которую погружены стены туннеля, с бесконечными кабелями, на крюках, которые проносятся перед усталыми глазами на расстоянии вытянутой руки… Всё сливается в бессмысленный поток ненужной избыточной утомительной информации… Глаза невольно слипаются… Хочется забыться, уснуть… Видимо таблетки вступили, наконец в силу… Боль притупилось, в голове стало пусто. На меня опустилась какая-то депрессивная темнота. Мир стал враждебен. Единственное, чем оставалось жить, кроме исчезнувших эмоций, — рассудок, и тот оставался суженным до точки, так что требовалось усилие для осмысления простых вещей и принятия элементарных решений.
Но вдруг всё мгновенно изменилось. Неожиданно я осознал простую истину, которая до сих пор лишь вертелась у меня где-то на окраинах сознания: “Если крестили Софью, то я — не крёстный Светланы!”
Я взглянул в тёмное окно и обратил внимание на чьё-то странное отражение в стекле. Оно чем-то отличалось от всех других отражений пассажиров, стоявших рядом со мною. Я повернулся, чтобы взглянуть на его оригинал, и увидел, что позади меня стоял негр. В ответ он улыбнулся мне белыми зубами, а меня поразила другая мысль: “Как же я оставлю мою бедную Светлану? Как я смогу после этого жить там, в Америке, среди негров? Ведь я же люблю её!”
Мы вышли на Комсомольской, поднялись в город к вокзалу. Мне больше некуда было отвести бедную девушку, нежели как в “домик”, к бабе Мане. Я знал, что прихожане всё ещё продолжали его снимать, хотя после смерти отца Алексея теперь бывали там редко. Оставить Светлане свой Тульский дом — была хорошая мысль. Но чтобы отправиться в Тульскую область, нужно было собраться, найти деньги для уплаты налога. Головная боль стала проходить. Тем не менее, я чувствовал себя усталым и разбитым. В электричке мы оба задремали и не заметили, как доехали до места. А там сразу же удалось сесть на автобус. В деревенском продуктовом магазине я купил хлеба и колбасы. Скоро мы уже пили чай и грелись у камина.
Быстро опустились сумерки. В “домике” было как всегда тихо. Лишь потрескивали сыроватые дрова, что я принёс со двора и где-то за стеной стрекотал сверчок. Возвращаться домой мне совсем не хотелось. Светлана забралась на диван с ногами, села, обхватив руками колени. Я принёс ей одеяло, лежавшее на отдельном стуле.
— Что же мы наделали! — вдруг тихо прошептала Светлана, после того, как мы долго молчали, созерцая языки пламени в камине. — Мы теперь не можем даже поцеловать друг друга?..
Я поднялся со стула, на котором сидел, подошёл к ней, стал гладить по голове. Она отпустила свои колени, уткнулась лицом в мой живот, и обняла меня. Я приподнял её волосы на затылке и погладил её шею.
— У тебя очень красивая шея…
— Мне нравится, как ты гладишь меня…
— Почему ты не носишь свои волосы так, чтобы они не прикрывали твою шею?
— Хочешь, я их сейчас заколю?
— Хочу…
Светлана поднялась, надела туфли и подошла в своим сумкам, что стояли на полу, взяла что-то, вернулась и стала закалывать волосы.
— Ну, как? — она посмотрела на меня.
— Замечательно! Теперь я вижу твою прекрасную шею. И вся ты стала совсем другая… Ещё более красивая… — Я снова коснулся её шеи. Я почувствовал, как во мне поднялась волна восторга, растеклась по мозгу сладким потоком. Я наклонился и поцеловал Светлану в шею. — “О! Почему так сладок запретный плод?!”— подумал я. — Ты сказала, что ничего не помнишь, что было в церкви?
— Да…
— А знаешь, почему ты не помнишь? — Я продолжал гладить её.
— Почему? — насторожилась девушка, повернулась ко мне, чтобы лучше меня видеть.
— Я не хотел тебе сразу говорить об этом… Видишь ли… Мне кажется, священник крестил не тебя…
— Её?! Неужели — опять она? Ты уверен в этом?
— Ты вся преобразилась, точно так же, как тогда, раньше, когда София выходила из тебя… А священник всё время называл тебя Софией, а ты,… точнее она,… отвечала на все вопросы, как полагается… Если бы это была ты, то наверное бы заметила, что называют другое имя… Я не посмел остановить обряд…
— Да… Честно говоря, я и сама подумала о том, что она могла такое вытворить… Потому что когда я пришла в себя, то чувствовала я так же, как бывало, когда она овладевала мной… Ну, так, будто это не моё тело… Я боялась спросить тебя, чтобы не ввести тебя зря в сомнения, и ждала: если ты скажешь об этом… Значит, так оно и есть…
— Да… После крещения, когда я зашёл в притвор, священник сказал мне, чтобы я привёл крестить и тебя, когда ты будешь готова.
— Так и сказал?
— Нет, не совсем так… Он сказал: “Передайте Новый Завет девушке, и когда её сестра будет готова, приводите и её”.
— Откуда же он мог узнать обо мне?
Я пожал плечами в ответ.
— Наверное София сообщила ему своё имя, когда подходила к нему в конфессионал, и зачем-то сказала о тебе, как о своей сестре…
— Значит, я не крещена? Значит, она снова будет меня терзать? Как же мне быть? Может быть, и правда, лечь в больницу?
Светлана заплакала, закрыв лицо ладонями. Я подсел к ней, обнял, стал гладить по голове, утешать.
— Ну, не плачь, Светлана! Ты обязательно крестишься… Может быть, в другой раз я лучше отведу тебя в православную церковь?
Девушка оторвала ладони от лица, посмотрела на меня.
— Нет! Я не хочу, чтобы ты был моим крёстным! Не хочу!
— И я не хочу!
Она закрыла глаза, улыбнулась. Я поцеловал её.
— Я тебе правда нравлюсь? — прошептала она.
— Я тебя люблю!
В комнате стало прохладно. Я подошёл к камину, чтобы поворошить кочергой уголья. Пламя не слушалось, лениво лизало сырые дрова, то и дело порываясь погаснуть. Я принёс несколько новых досок, посуше, поставил их вертикально, под углом, и стал раздувать погасший-таки совсем огонь. От этого у меня снова разболелась голова. Когда, наконец, удалось добиться желанного результата, я обернулся, чтобы взглянуть на Светлану. “Вот, настал момент исполнить обещанное инопланетянке!”— подумал я со всею серьёзностью, как никогда, и в это же время увидел, как девушка вздрогнула, будто через её тело прошёл электрический ток.
— Я — стена. И сосцы у меня — как башни, — услышал я голос Софии. Медленно поднявшись, я шагнул от камина, а она продолжала: — Потому что я достигла полноты бытия! — Её глаза странно оживились, заблестели.
— Ты?! Опять?!
— Я!
— Что ты хочешь, София? Скажи, это тебя крестили вместо Светланы?
— Да. Я не хочу, чтобы ты нарушал церковные законы. Я хочу, чтобы ты исполнил обещанное мне. Тогда и ты, и Светлана, будете свободны. У нас совсем нет больше времени. Помни, если ты не исполнишь обещание, тебя ждёт смерть, а Светлану — сумасшествие. Это — твоя карма. Изменить её можно только одним способом — вырваться из замкнутого круга, в котором ты оказался.
— Ты обещаешь оставить Светлану?
— Она будет свободна после того, как зачнёт! Я — стена…
Снова, будто волна электрического тока прошла через её тело. Она закрыла глаза — и вновь открыла. Её взгляд был теперь снова другим. Передо мною опять была моя Светлана.
— Это была она! — сообщил я, когда понял, что девушка пришла в себя.
— Чего она хочет?
— Она хочет… Она хочет того же…
— Зачем ей это? Ты ничего не выдумываешь? Это ты хочешь! Ты! Причём здесь она?
— Да. И я хочу тоже… Потому что люблю тебя! Потому что ты — красивая! Потому что ты — такая юная и прекрасная! Разве ты не чувствуешь, что я всё время мечтаю и думаю только о тебе?! Я страстно жажду тебя! Я схожу с ума! А ты? Разве ты не хотела того же тогда, в беседке?
— Да… Я хотела… Но ведь нам нельзя! Вдруг, ты всё-таки — мой крёстный отец? Вдруг никакой Софии не было? Может быть, я просто впала в забытье?
— Ты мне не веришь? Хорошо! Ты можешь спросить у священника, кого он крестил: Софию или Светлану.
— Но ведь ты же женат… Я не хочу разрушать твою семью… Ты потом возненавидишь меня за это…
— Я люблю тебя, Светлана! Я хочу тебя! Будь моей!
— Я тоже… Только не делай меня беременной… Ты уедешь, а я останусь одна, с ребёнком… — Дрожь пробежала по всему её телу. — Пожалуйста, осторожно…
Глаза её вспыхнули, судорога сковала на миг её тело. Она затрепетала и вдруг потеряла сознание. А в следующее мгновение снова открыла глаза, и я понял, что передо мною — София. И как только я понял это, я спросил её мысленно, и услышал в своих мыслях её ответ. Наш диалог произошёл почти мгновенно. Вот как я примерно могу его сейчас выразить, вспоминая его по памяти, конечно, далеко не точно. Важно в нём было, какое-то странное чувство соприкосновения с неведомым, с существом из иного мира. Наверное, и прежние мои контакты с Софией следовало бы выразить подобным образом, поскольку каждый раз, соприкасаясь с нею, я чувствовал нечто подобное…

— Ужель то снова ты? — спросил я.
— Я появилась, чтоб напомнить, Фауст,
тебе о долге. Потому скорее
всё сделай то, что обещал мне, чтоб Светлана
зачала ныне, в сей же час вечерний!
В младенце — будущность моя. В него я
должна попасть не медля… Помни также:
Спасение твоей Светланы тоже —
в твоих руках сегодня. Вспомни
ещё раз, как в деревне вместе
бродили по полям, лесным дорогам…
Как на веранде мы весною сидя,
вели беседы чудные… От наших диалогов
горело сердце пламенем горячим…
Что ныне стало? Неужели
ты хочешь погубить всё наше дело?
— Я всё готов уж был исполнить, но, София,
Светлана просит, бедная, с младенцем
Не оставлять одну её…
Не хочет она быть матерью…
— О, Фауст! Ведь она не понимает,
как это нужно ради избавленья!
Ты объяснишь ей это… Только позже…
Сейчас же ты, не медля,
сверши обещанное, силы не жалея!
— Зачем ты шутишь зло, София? Фауст
желал остановить мгновенье… Ты считаешь,
я — эгоист, как он, такой же,
готовый в жертву принести невинность,
чтоб напитать скучающий рассудок
утехой новой?.. Хорошо! Но только,
не появляйся снова… Ты же обещала,
Светлану не терзать отныне боле.
— Меня ты разлюбил, узнав Светлану!
В сравненьи с нею Софья проиграла.
Сама сей тяжкий выбрала я жребий.
Не может человек, свою породу
Преодолеть, связавшись с силой.
Сила ж эта —
моя природа. Потому по праву
Брала я силой слабую Светлану.
Твой шанс последний наступил сегодня.
Я ухожу! Прощай навек! И помни
свою Софию мудрую. Попросишь
Меня не раз остановить мгновенье…
— Светлана! — позвал я девушку, находившуюся в моих объятиях без сознания. — Светлана!
— Опять она? — устало спросила Светлана, возвращаясь к действительности.
— Да. Но это неважно! Будь моей!
— Хорошо… Только не делай меня беременной… Ты уедешь — а я останусь одна…
— Светлана! Любовь моя! Я вернусь за тобой…
— Только не делай меня беременной! Я прошу тебя… Только не делай меня беременной!.. Ты меня слышишь?.. Только не…
Дрова в камине повернулись, обрушились, осели.
На мгновение огонь как будто исчез под ними, и в комнате стало совсем темно. Но пламя, схватив какую-то сухую доску, принялось лизать её, с каждой секундой набирая новую силу. Искры, отрываясь от дерева, ударялись о стенки камина, отскакивали, падали, гасли. Пар с силой разрывал древесину. Она громко стреляла, отбрасывала от себя мелкие щепки. Но вот, пламя выровнялось, поднялось, усилилось, и поток горячего воздуха затянул его далеко в дымоход; но не в силах оторваться от питающего его источника, оно выплеснуло волну жара — и, вот, будто само Солнце вошло в комнату залило её плазмой…
Я отошёл от камина…
Светлана по-прежнему сидела на диване, там, где я оставил её. У меня кружилась голова. Мне представилось, будто она с горечью упрекнула меня: “Зачем ты сделал это?! Ведь я же тебя просила...”
Я сел рядом с нею, опустил голову на боковину дивана.
“О! Разве могу я позволить себе такое?!”— подумал я и проговорил:
— Жарко… У меня кружится голова…
— Ты долго раздувал огонь и надышался дымом, — ответила мне девушка.
— Мне только что представилось, будто из тебя снова выступила Софья. — Я лёг поудобнее на спину, пытаясь расслабиться и снять напряжение в теле. Как будто Светлана догадалась о моём состоянии. Она приблизилась ко мне, стала гладить по голове. Я поймал её руку, и, закрыв глаза, прильнул губами к её ладони. Девушка склонилась надо мной. Её губы коснулись моих. Она прильнула ко мне. Я обнял её, и она, почувствовав, всю силу моего напряжения, прошептала:
— Я хочу от тебя ребёнка!.. Сейчас!..
— Тебе будет больно?
— Нет… Ни о чём не думай…
Весело и равномерно потрескивал огонь. Его мерцающие блики освещали комнату неровным прыгающим светом, передавали своё движение ожившим стенам. В волосах девушки я нащупал несколько заколок и по очереди отцепил их. Её волосы опустились, закрыв ей щёки. Я погладил её шею сзади. Светлана затрепетала, опустилась набок, оказалась между мною и спинкой дивана. Я помог ей лечь на спину. Девушка всё ещё не могла успокоиться. Время от времени судорога пробегала по всему её телу и затихала волной мелкой дрожи. Что-то приятное, девственное было в этом трепете. Я стал целовать её — до тех пор, пока она не расслабилась и не начала отвечать на мои поцелуи. И тогда я прижал свои ладони к её ладоням — и почувствовал, как её тело стало моим…
Дрова продолжали трещать. Иногда из какой-то доски вырывался жалобный писк. Жар не ослабевал, хотя огонь горел уже давно. Он превращал воду в пар, и послушное сладкое дерево, отдавая себя, почти растаяло в нём, разогрело его до такой степени, что пламени уже не хватало воздуха. Подобно усталому зверю, не способному остановиться и перевести дыхание, оно металось, не находя себе места, высовывало свой язык за пределы, его ограничивающие. Древесина совсем пропала в нём, слилась с огнём в одно целое. Но вдруг где-то в невидимых недрах огня дрова обрушились, закрыли приток воздуха. Но усмирить разбушевавшуюся стихию было невозможно. Ухватив лакомый кусок с другой стороны и подогревая его снизу, пламя снова весело устремилось в вышину, и теперь горело до тех пор, пока не сожгло до тла самый последний питательный уголёк. И тогда, вздрогнув, оно неожиданно потеряло силу, и мгновенно уснуло мёртвым сном. Комната погрузилась в сладкий мрак.
Мы проснулись от холода. Я поднялся, чтобы опять растопить камин. Снова весело затрещали дрова, а на электрической плитке зашипел чайник. Завернувшись в одеяло, моя возлюбленная придвинулась поближе к огню. Я принёс ей чашку горячего чая и бутерброд с колбасой. Светлана стала жадно есть.
— Ты проголодалась? — спросил я, подсаживаясь рядом.
— Да, как собака! — пошутила девушка.
— Теперь ты пойдёшь к гинекологу?
— Почему “теперь”?
— Помнишь, ты боялась идти туда раньше?
— Теперь, по крайней мере, меня не посмеют упечь в психушку.
— Я всё равно хотел бы тебе передать мой дом в деревне…
— Спасибо! Я буду там жить летом с нашим ребёнком. Буду тебя вспоминать… И ждать…
Светлана всхлипнула.
— Я вернусь за тобой. Вот увидишь!
— Ты меня ни о чём не хочешь спросить? — девушка коснулась моей руки. Одеяло, прикрывавшее её обнажённое тело, сползло. Блики огня осветили её грудь.
— Хочу…
Светлана снова спрятала руку под одеялом и обратно натянула на себя одеяло.
— У тебя всё-таки кто-то был до меня?
— И да, и нет…
— Как это?
— Я чувствовала с тобой всё так, будто ты — первый.
— Это был тот самый твой одноклассник?
— Зачем ты спрашиваешь? Разве тебе плохо со мной?
— Ты же сама хотела, чтобы я спросил об этом…
— У меня, действительно, никого не было. Это всё она, Соня! У неё было несколько любовников! Один из них — Серёжа, которого она отбила у меня. Но он бросил её. И тогда она подцепила одного командировочного в гостинице “Москва”. А потом у неё были ещё другие мужчины…
Я допил свой чай, поднялся, чтобы поставить пустую чашку на стол.
— Она обещала, что больше не будет тебя мучить, — сказал я. — Если ты станешь беременной и родишь, то она больше не появится. Забудь о ней навсегда. Её больше нет!
— Она так сказала?
— Да.
— Она обманет…
— Почему?
— Я знаю её. Она всегда делает так, как ей хочется.
Светлана поднялась на колени, переползла по дивану в другой его конец и, обняв свои колени руками, села точно так, как когда-то, на газоне. Точно так же, как когда-то Софья сидела в моём деревенском доме…
“Что за наваждение?”— подумал я. — Почему их должно быть две? Кто вбил мне это в голову? Что если существует только одна Светлана, которая время от времени воображает себя Софией? Или, наоборот, София, которая иногда играет роль Светланы...”
— Скажи мне, Света, ты до сих пор веришь в то, что у тебя была сестра по имени Соня? Может быть, всё это — твоё воображение? У тебя был сильный стресс, который повлёк к появлению навязчивой идеи о, якобы, погибшей сестре Соне, твоём двойнике. Всё, что ты делаешь нехорошее, ты приписываешь не себе, а Соне. Это раздвоение личности могло произойти ещё в раннем детстве, когда родители, хотели наказать тебя за какой-нибудь проступок. Чтобы избежать наказания, ты выдумала себе сестру Соню, плохую девочку. И когда тебя наказывали, то получалось, будто бы наказывали не тебя, Светлану, а Соню. Постепенно, Соня стала как бы твоей тенью, твоим вторым “я”. И тогда она начала выступать из тебя без твоего контроля. Всякая беда, всякое жизненное разочарование способствовали раздвоению твоей личности всё больше и больше. Воображаемое стало реальным. Я не хочу тебя пугать… Не хочу сказать, что ты больна… Это — просто наваждение, которое пройдёт, как только ты осмыслишь это… Тем более что и София, тоже мучается от этой раздвоенности. Теперь, когда у тебя будет ребёнок, вы обе, посвятив себя любимому существу, станете одним, соединитесь снова в одно целое…
Я хотел, было, продолжать дальше, но вдруг заметил, что Светлана вся дрожит. В комнате было достаточно тепло. Одеяло она уронила и сидела, обняв свои колени, совершенно обнажённая.
Я подошёл, хотел было обнять её, успокоить, но девушка, вдруг отпрянула от меня, и я почувствовал, будто через мою руку и по всему моему телу прошёл электрический разряд.
— Я — стена… — услышал я снова голос Софии, — И сосцы у меня — как башни. Потому что я достигла полноты бытия… Она говорила медленно, и ей зачем-то нужно было закончить эту фразу до конца, будто бы это было магическое заклинание.
— Неправда! — воскликнул я, — Тебя нет! Есть только одна Светлана! Изыди из неё!
— Нет! Светланы больше нет! — услышал я холодный правильный голос. — Ты убил её своим психоанализом! Разве можно так грубо обращаться с таким слабым существом?! Каждый раз, когда моей сестре делают больно, я выступаю из неё, чтобы не дать другим овладеть её душой. Теперь это моё тело! Я останусь в нём навсегда!
Я отпрянул от неё ещё дальше. А она медленно поднялась, подошла ко мне, совершенно обнажённая. Её тело излучало какую-то видимую энергию, светилось странным белым светом. И она была необыкновенно красива. Эта красота завораживала и приковывала взгляд.
— Но ты обещала оставить Светлану! Почему ты снова вышла? Разве я не выполнил своего обещания? Ведь теперь ты познала человеческую любовь! Что тебе ещё нужно?
— Да. Всё это так. Но во-первых, я не уверена, что Светлана зачала. Когда я в этом удостоверюсь, то, возможно, оставлю её. Я вышла из неё снова для того, чтобы ещё раз доказать тебе, что я — не галлюцинация, не двойник, не иллюзия Светланы. Я — София, пришелец из Созвездия Близнецов.
Она подошла ко мне ещё ближе, коснулась моей руки и обожгла меня, как когда-то на Каланчёвском вокзале.
— Я снова обладаю энергией, — продолжала она, — Ты помог мне занять ещё больше места в духовном пространстве Светланы. С каждым шагом она отступает. Будет лучше, если это пустое пространство достанется мне, а не другому существу.
— Как я помог тебе в этом? Я напротив хотел освободить Светлану от тебя! Ты сама утверждала, что в моих руках её и твоё спасение!
— Светлана не сможет выносить ребёнка. Она слишком нервная и слабая. У неё может быть выкидыш. Ты уедешь в Америку — и она покончит собой. Я знаю её психическое состояние. То, что произошло сегодня между вами — её последняя радость. В этом теле больше не осталось для неё места. Светлана — это была та, которую ты вожделел и которой стремился обладать. Покуда проистекало это стремление, существовала Светлана. Теперь же ты получил её. Ты достиг желаемого. И Светлана исчезла. Осталось только её имя, записанное в паспорте за этим телом. Будет лучше для всех, если теперь я полностью займу её место и рожу ребёнка… Никто кроме тебя и меня не будет знать об этом… Даже для её матери я буду Светланой. На самом же деле я — София!
— Тебя выдаст твой акцент! Тебя упекут в психбольницу!
— Не злись! Это дело поправимое. Уже завтра и ты не отличишь меня от Светланы. Ты будешь думать, что это она, но это буду я. И я не скажу тебе, кто я. Ты выполнил свою миссию. И в награду я сохраню тебе память о Светлане и обо мне. Это лучшее во всей твоей жизни, о чём ты будешь помнить до самой смерти.
— О, Боже! Это будет моя мука!
— Помни, однако, что Светлана, как таковая, та невинная девочка, которую ты знал, всё-таки есть. Она скрылась от тебя. Но она когда-нибудь появится в каком-нибудь новом теле. Возможно, даже в этом, если у меня возникнет необходимость покинуть его. Ищи её! Я оставляю тебе такой шанс…
— Теперь я буду, как обыкновенная женщина, — продолжала София говорить холодным голосом. — Именно этого я хотела. И я благодарна тебе за то, что ты помог мне обрести человеческое бытие, — София пригнула мою голову и поцеловала в губы. — А теперь прощай!
— Подожди! София! Дай мне последнюю возможность побыть со Светланой, хотя бы совсем недолго.
— Ты просишь меня остановить мгновенье, Фауст! Хорошо. Я согласна. Ты поедешь с моей сестрой в деревню, как обещал. Мне будет нужен твой дом. Обладай Светланой всё это время, сколько пожелаешь. Мне нужно, чтобы я наверняка забеременела.
С этими словами она вернулась на диван и, заняв позу, в которой пребывала раньше Светлана, устремила взгляд в догоравшие угли камина, и замерла.
За окном светало. Я не смел пошевелиться. Молча смотрел на то, как в рассветных сумерках медленно менялись краски. Ночная рубашка Светланы, повисшая на спинке стула, перестала отражать блики потухшего огня; сначала сделалась сине-белой, а потом — совсем белой. Мне стало холодно. Я позвал Светлану. Но девушка не пошевелилась. Она сидела всё так же молча, застыв, как изваяние.
— Софья! — попробовал я позвать её иначе, и испугался своего голоса. Девушка продолжала молча сидеть. Я приблизился и коснулся её щеки. Она очнулась, подняла на меня удивлённый взгляд.
— Уезжай в Америку. Здесь — гибель, — тихо и медленно проговорила она голосом Светланы.
Больше я не смог от неё добиться ни слова. София была то или Светлана — я так и не понял. Она как будто впала в глубокий летаргический сон. Уложив её и укрыв одеялом, я снова растопил камин. Почти весь следующий день я пытался разбудить её. Всё было бесполезно. С трудом мне удалось одеть её. В вещах Светланы я нашёл её паспорт и взял его, чтобы в будущем оформить на её имя своё тульское владение. Оставив девушку одну, я отправился к шоссе, поймал и пригнал такси, вынес её на руках и посадил в машину. Светлана так и не пришла в себя за всю дорогу.
Её мать, к счастью или к несчастью, оказалась дома. Я внёс Светлану на руках, помог её уложить в постель. В двух словах я объяснил матери, что познакомился со Светланой, когда находился в диспансере, а сегодня, будто бы случайно встретился с нею в саду “Эрмитаж”, а потом ей стало плохо, и она попросила меня привести её домой. Как ни странно, происшествие будто бы не удивило её мать. Оставив Светлану лежать, мы вышли в коридор. И тогда я спросил:
— Скажите, а это правда, что у Светланы была сестра-двойняшка по имени Соня?
— Это кто вам сказал? Она?
— Да.
— А почему она это вам сказала?
— Не знаю.
— А вы, что, там тоже лечитесь?
— Как вам сказать… Я проводил там время, чтобы избежать неприятности на работе…
— А вы знаете, что когда она начинает говорить про Соню, то с ней случаются разные истории? У тебя, что, было с ней что-нибудь?!
— Нет.
— Что же она опять выдумала? Что она ещё тебе сказала?
— Понимаете, мне кажется, что Светлана — в каком-то шоке из-за боязни, что вы отправите её в больницу. Ведь, сами понимаете, обстановка в больницах может очень отрицательно повлиять на её психику. Там всякие грубые санитары… А она — такая молодая и красивая девушка… Я бы вам посоветовал быть с ней помягче. Это, конечно, не моё дело, но мне кажется, что Светлана очень переживает, что вы её больше не любите…
— Как это не люблю?! Она — моя дочь. Поэтому и хочу, чтобы вылечили.
— Скажите, а не связано ли это с тем, что вам не хватает жилплощади, или, может быть, кто-то посторонний оказывает на вас влияние…
— Это, когда же она успела всё рассказать?! Это, какое же тебе до всего есть дело?! Кто ты такой?! Говори: соблазнил девку или нет?! — Мамаша уже кричала. Она медленно на меня наступала, оттесняя к наружной двери.
— Послушайте! Подождите! Я подружился со Светланой… И мне небезразлично, что с ней станет! — попытался парировать я. — Давайте вместе разберёмся, в чём дело и поможем ей…
— А ну-ка убирайся к чёртовой матери! — заорала мамаша.— Без тебя разберёмся! Не хера совать нос в чужие дела!!! — Она так толкнула меня, что я ударился спиной в наружную дверь. И тут же мать подскочила, дёрнула дверь, чтобы открыть её, и я снова ударился, только теперь уже об её торец и головой. А затем мать кулаком толкнула меня в спину — и я услышал, как дверь за мною захлопнулась.
“Бедная Светлана! О, несчастная девушка! В каком кошмаре я оставляю её!” — Я шёл по улице, и слёзы текли у меня из глаз. Я чувствовал себя виноватым перед ней и беспомощным что-либо изменить. — “И зачем я привёз её туда, откуда она сбежала? А куда бы мне следовало её привести? Не в больницу же! Не к своей же супруге! И оставить её в холодном домике я тоже не мог. Ах, как жаль, что моего духовника нет в живых! Иначе бы он обязательно как-нибудь помог! И как такое случилось, что Светлана впала в прострацию? Всё было так замечательно! Нам было так хорошо вместе! Неужели действительно инопланетянка овладела её телом? В это просто страшно поверить. Ведь, вот, было! А сейчас, я снова сомневаюсь: уж не моя ли всё это галлюцинация? Если это так, то как могло совпасть, что я до знакомства со Светланой, встретил Софию? Даже если представить себе, что у Светланы — раздвоение личности, и она время от времени начинает играть роль Софии, то как она могла мне внушить, будто бы она — инопланетянка? Как она могла оказаться со мною в тульской деревне? А может быть — это массовая галлюцинация? Может быть такой род глюков способен передаваться людям на расстоянии? Может быть мы галлюцинировали оба, и я даже не ездил в деревню? Тогда почему позже, когда я ездил в деревню один, я находил следы её пребывания там? Как объяснить все чудеса, что она мне демонстрировала? Или это всё-таки мои глюки, сопровождаемые всем комплексом чувств, вплоть до осязания?”
Все эти мысли повергли меня в жуткое смятение и депрессию. Я дошёл до дома — а там меня ждал ещё один скандал, с женой. Я что-то выдумывал, оправдывался. Но жена, будто мегера, орала на меня. Казалось этому аду не будет конца… Но конец всё-таки наступил, потому что пришла ночь. Я, или какой-то “инопланетянин”, без имени, выпил снотворное, завладел моим мозгом, сказав: “Это не ты, а я. Ты — хороший — я плохой”, — и отключился.
Уж не знаю, какое это было время года и когда точно это было: до описанных событий или после. Всё в моей голове тогда спуталось: что раньше, что позже, и установить это теперь невозможно. Что-то успел записать, что-то стёрлось из памяти навсегда, а о чём-то, наверное, повторяюсь… Но перечитывать такой большой объём, для меня невозможно, тем более, что-то менять, переделывать, в угоду читателю, к которому эта рукопись может быть и вовсе не попадёт в руки. Я записываю это прежде всего для самого себя — чтобы лучше осмыслить произошедшее. Столько много было событий! И как только я мог всё успеть сделать!
Помню, что по рекомендации каких-то знакомых жены ездил на консультацию к психологу. Психолог рассказала, какие бывают реабилитационные тесты. Один из них, самый сложный, она объяснила мне наспех, под самый конец, заметив, что он используется в очень редких случаях. Его-то мне и задали, когда я явился в диспансер. Тест состоял из пяти сотен вопросов, построенных так, чтобы сбить с толку и запутать человека. Некоторые вопросы содержали в себе несколько отрицаний, которые выворачивали логику вопроса наизнанку. Вопросы перефразировались и повторялись в разных формах, чтобы спровоцировать на ошибку и определить склонности и характер психики тестируемого. Даже здоровый человек не мог бы пройти этот тест, если бы заранее не знал к нему ключ. Как мне до этого объяснила знакомая психолог, чтобы пройти этот тест, необходимо было представить себя этаким типичным обывателем с незамысловатым характером, потребностями и привычками и отвечать на все вопросы от его лица, не заботясь ни о каких противоречиях. Так я и сделал, забыв на время, кто я такой, что меня интересует, зачем я еду в Америку, как убили отца Алексея, кто такая София, что будет со Светланой… На вооружение я взял за эталон образ одного из своих сотрудников по работе, молодого мужичка, несколько лет назад демобилизовавшегося из морфлота, интересы которого не выходили из синтагмы: работа — аванс — выпивка — получка — выпивка — телевизор — грибы — рыбалка — футбол — хоккей. К удивлению психолога, проводившего тест, шаблон, с прорезями, наложенный на мои ответы, показал всего три отклонения от нормы — менее чем нормальный коэффициент допустимой ошибки.
— Мира Наумовна, когда вы теперь сможете снять меня с учёта? — спросил я на следующий день, придя на приём к своему участковому психиатру.
— Это какое-то недоразумение! — возмутилась она, прочитав запись в моей медицинской карте. — Выходит, что все эти годы я лечила здорового человека! В какое положение ты хочешь меня поставить! Мне никто не поверит! Тебе нужно повторить тест!
— Я здоров, Мира Наумовна. И новый тест покажет ещё лучший результат, потому что я буду отвечать на те же самые вопросы.
— Тебя кто-то научил правильным ответам! Наверное это сделал твой Левин! Мы дадим тебе другой тест!
— Какой другой, Мира Наумовна? Тест Роршаха? Так он же совсем простой! Или вы хотите…
Она не дала мне продолжить, чтобы не лишиться последнего козыря.
— А кто тебе сказал, что тебя могут снять с учёта? — прервала меня врачиха.
— Мина Тавровна говорила…
— Мы никого не снимаем с учёта. Она не могла такое сказать. Ты не правильно её понял. Мы не снимаем с учёта даже здоровых. У нас не может быть никаких гарантий, что завтра ты снова не почувствуешь себя плохо и не вытворишь что-нибудь “из ряда вон”.
— Но зачем же тогда нужно было затевать эту комедию с реабилитацией?
— Мы ничего не затевали. Это была твоя инициатива.
— Но ведь я прошёл комиссию. У вас результаты, подтверждающие, что я здоров. Так дайте же мне хотя бы справку…
— Я могу написать справку, в которой будет сказано, что ты действительно прошёл реабилитационную комиссию. Но о снятии с учёта не может быть никакой речи. Даже если бы ты прошёл десяток комиссий… Если не согласен, можешь обращаться к главврачу. Ты, кажется, знаешь, где его кабинет…
Так снова “не солоно хлебавши” я вышел из диспансера, с ничего не значившей бумажкой, где было констатировано, что такого-то числа, в таком-то диспансере товарищ А.И.Спиров прошёл реабилитационную комиссию.
И тогда начались мои новые “бега” в поисках другой справки, на основании которой в поликлинике, ведающей зарубежными поездками, мне могли бы соответствующим образом заполнить американскую анкету…
В какой-то газете я прочёл объявление о независимой психо-реабилитационной комиссии. Приехав по указанному адресу, я заплатил сорок рублей секретарше, собравшей деньги с десятка подобных мне людей и исчезнувшей без следа. На другой день я “выловил”её за этим же промыслом и “вытянул” из неё адрес какого-то профессора. Поехал к профессору на приём. Припёр его к стенке. Он сознался, что это — незаконное дело, и что кто-то использует его имя. Узнав от меня, что справка никуда не пойдёт, кроме как в американское посольство, он написал-таки на каком-то рецепте, что “Товарищ А.И.Спиров успешно прошёл реабилитационную психиатрическую экспертизу и может считаться здоровым”. С этой “филькиной грамотой” и той, что мне дали в диспансере, я отправился в спец-поликлинику, прихватив с собою американские анкеты.
— Принесите справку из районного диспансера о том, что вы не состоите на учёте, — ответили мне после того, как я отсидел в очереди пол дня.
— Какую справку? — удивился я. — Ведь вот справка, где сказано, что я прошёл реабилитационную комиссию.
— Тут не сказано, что вы здоровы и сняты с учёта.
— Хорошо. Вот вам другая справка. Тут сказано, что я здоров.
— Тут не сказано, что вы сняты с учёта.
— Как же так! — возмутился я, — Мне не дают других справок! Вы обязаны принять эти!
— Эти ты знаешь можешь где использовать?
— Где?
— Если не понимаешь, где, то действительно болен! Давай сюда свои анкеты — я напишу, что требуется.
— И вы полагаете, что с вашей записью меня пустят в Америку?
— Конечно, нет!
— Если я, по вашему мнению, болен, то, скажите, зачем я такой вам здесь, в Советском Союзе, нужен? Не лучше ли вам избавиться от меня? Пусть со мной возятся империалисты! И вам и мне будет лучше…
— Не хочешь — не надо. Твоё право. Принесёшь справку из диспансера — подпишем анкеты. Только если ты там на учёте — бесполезно. Никто тебе такую справку не даст. А если и дадут, то мы всё равно проверим её подлинность. Советую не терять зря времени.
Круг замкнулся.
Оставалось последнее средство. Одна знакомая художник, тоже собиравшаяся в Америку всей семьёй из семи человек, двое из которых тоже состояли на учёте, знала, как при помощи куриного яйца, сваренного вкрутую, можно было скопировать печать. Она показала мне две печати, оригинал и копию, и я не сумел заметить никакой разницы. Печати на её анкетах принадлежали не специальной поликлинике, где меня “отфутболили” только что, а — обыкновенной районной поликлинике.
— Разве можно заверять анкеты в районной поликлинике? — спросил я.
— Пока да, — ответила мне моя знакомая. — Американцы принимают…
Чтобы избежать подделки документа, я направился в свою местную поликлинику.
— Состоите на учёте в псих-диспансере? — спросила меня участковая врач, молодая женщина, не раз приходившая ко мне на дом, когда я или кто-то из детей, простужались.
— Нет, — соврал я.
Не задавая лишних вопросов, она расписалась в анкете. Я вылетел из кабинета и побежал вниз по лестнице в регистратуру, чтобы поставить печать. В регистратуре оказалась очередь из нескольких человек. Прошла минута, другая, третья… “Неужели всё так просто?”— не верил я своему счастью, — “Нет! Не может такого быть! Сейчас регистраторша, ещё одна “старая мымра”, пожелает проверить, что-нибудь уточнить… Начнёт звонить, наводить справки, проверять… Эх! Была бы она сегодня усталой! Ведь уже вечер! Разве ей не надоела вся эта бумажная возня?!”
“Хлоп!”— шлёпнула печать. Нет. Не мне… Это оказался больничный лист человека, стоявшего в очереди передо мной.
— А вам придётся пойти к главврачу, — услышал я и почувствовал, как мои ноги наливаются свинцом, — Мы такие документы здесь не заверяем.
“Вот и всё!”— Я медленно отошёл в сторону. — “Снова замыкается круг… Только теперь анкета испорчена подписью врачихи. — Я стал подниматься обратно на второй этаж, где находился кабинет ещё одного главврача. — “Он то уж, конечно, не пропустит без проверки!”
Я остановился в коридоре. У кабинета участкового врача никого не было.
Я постучал…
— Войдите…
— Извините… Видите ли, в регистратуре сказали, что они не могут заверить, послали к главврачу… Я боюсь, что с ним могут быть осложнения…
— Скажите, а вы почему уезжаете? — поинтересовалась доктор.
— Трудно объяснить в двух словах, — начал я, — Я надеюсь получить статус беженца… По религиозным причинам… Были преследования…
— Подождите…
Женщина выскользнула из кабинета, не прикрыв за собой двери. Я вышел за нею следом. Её белый халат мелькнул в конце коридора, пропал в кабинете главного врача. У меня бешено застучала в висках кровь. “Неужели и сейчас будет отворот?” Не прошло и половины минуты, как белый халат, вновь осветил полутёмный коридор поликлиники, и хотя женщина ещё не успела подбежать ко мне, я знал ответ.
— Вот! Всё в порядке! — Улыбаясь и задыхаясь от бега и волнения сказал мне малознакомый добрый человек.
Не сумев найти никаких слов в ответ, сжимая в руках драгоценную бумагу, я бросился вниз по лестнице.
Как жаль, что я не сумел никак поблагодарить её! Как жаль, что я даже не запомнил её имени! Нет! Не все — бюрократы, сволочи и подонки! Есть добрые чистые святые души, благодаря которым ещё можно вырваться из порочного круга!
“Я уезжаю, а она остаётся здесь, среди этой мерзости!”— подумал я на бегу, вспоминая о Светлане. — “Но кому-то же нужно оставаться? Что будет, если все хорошие люди уедут? А хороший ли я? Может быть, как раз, хорошие не уезжают? Иначе зло окончательно победит...”
И, тем не менее, уже было поздно поворачивать в обратную сторону. Американские анкеты были заполнены, я уже начал продавать вещи, которые не было смысла или возможности увезти с собой. Словом, продолжал сжигать остатки мостов… И ощущение, что всё уже решено, придавало уверенность в том, что я пройду успешно интервью в посольстве, получу статус беженца и уеду.
И вот наступил день интервью. С супругой мы как-то сами собой помирились, прибыли рано утром к американскому посольству. Там уже была очередь, человек из ста. Мы заняли в ней место. В основном очередь состояла из литовцев. Литва ещё тогда входила в состав Советского Союза, и своего американского представительства у неё не было. Я жил от посольства всего в десяти минутах езды на троллейбусе. Каково же было этим людям! Сколько им пришлось вынести, чтобы пройти через все бюрократические проволочки, добиться этого интервью, приехать сюда к назначенному часу!
— Мой покойный муж всю жизнь подвергался преследованиям со стороны властей,… — говорила какая-то пожилая литовка. — Он погиб в сталинских лагерях. Они не могут мне отказать в статусе беженца…
“О, нет,… — думал я, внутренне жалея бедную женщину, приехавшую сюда зря. — Тебе не дадут статус… По международной конвенции о беженцах присвоить статус могут только тому, кто непосредственно подвергался гонениям. А муж, да ещё покойный, в этом деле помочь никак не сможет...” Я знал об этом из американской русскоязычной печати, к которой имел доступ, благодаря той самой художнице: у неё были в Америке родственники, снабжавшие её необходимой информацией. Всё-таки мне повезло, что я жил в Москве, что у меня были связи, благодаря покойному отцу Алексею, собравшему вокруг себя людей из самых различных культурных кругов…
Конечно, я не стал разочаровывать бедную женщину раньше времени. А вдруг американский чиновник что-нибудь не учтёт? Вдруг решит ей помочь? И она, веря в свою правоту, будет чувствовать себя уверенней и сможет лучше рассказать свою историю… Впрочем, ещё одно обстоятельство удерживало от объяснений. Из всех, находившихся в очереди, статус присвоят лишь единицам. У американцев на это спущена сверху квота. И поэтому каждый в очереди один для другого — конкурент. Наверное поэтому многие разговаривали на темы общего порядка, и мало кто делился личными обстоятельствами и мотивами, почему он здесь оказался.
В былые времена всех этих людей заклеймили бы “предателями родины”. Сколько же их взялось, откуда, отчего? Если учесть то, что каждый день уже на протяжении нескольких лет сотни новых людей приходили к американскому посольству, в надежде навсегда покинуть своё отечество? А ещё были посольства Израиля, Западной Германии, Великобритании, Австралии… И там я был тоже для подстраховки! Что если ничего не выйдет с Америкой?! И люди стояли толпами у этих посольств, днём и ночью. Лишь недавно ввели новые порядки, начали упорядоченно выдавать анкеты, так что люди, перестали ночевать на улице…
И вот, наконец, я оказался внутри посольства. После регистрации нас позвали в кабинет, где американец, мужчина среднего возраста, уже ознакомившийся с моими письменными ответами на вопросы анкеты, стал снова спрашивать, уточнять формальные детали, а я, дождавшись главного вопроса, почему я хочу покинуть Советский Союз, начал излагать по порядку все факты моего преследования.
Я рассказал, как в 1978 году следователь, по фамилии Невмянов, избивал меня в милиции и требовал сотрудничества с КГБ; рассказал о том, как не давали мне учиться в МГУ, приставив стукача, как другой стукач, по имени Борис, звонил в последствии мне домой, угрожал и советовал послушаться Невмянова. Перейдя к событиям восьмидесятых годов, я поведал о новом преследовании, когда другой следователь, уже не КГБ, а Московской Прокуратуры, по фамилии Тихомирнов, пытался вынудить меня дать ложные показания против “Старшего Брата”— “Санитара”, религиозного активиста экуменического толка. Затем я перешёл к рассказу о преследованиях в типографии, где я работал несколько лет назад, в самом начале Перестройки, когда у меня устроили обыск личных вещей безо всяких на то оснований и снова вербовали на сотрудничество с КГБ, и поскольку я отказался, то в результате — лишился работы.
Будто не поняв, что последние события происходили уже при Перестройке, меня снова спросили, почему я всё же желаю покинуть Советский Союз, тогда как в настоящее время проводится новая политика демократизации, гласности, свободы вероисповедания? И я уточнил, что не верю во всё, что происходит в стране, поскольку и раньше по Конституции СССР не запрещалась ни гласность, ни свобода вероисповедания, тогда как на деле за это преследовали и продолжают преследовать, подтверждением чему является история, которую я только что поведал.
Хотел я что-то ещё сказать, но чиновник, видимо, довольный моими ответами, сам остановил меня. Напоследок, сверяя даты и события, о которых я написал в анкете, он повторил их мне и нарочно перепутал. Но нет! Я ничего не выдумывал и всё помнил на память! Прервав его, я уточнил, в каком году меня избивал Невмянов, в каком добивался от меня лжесвидетельства Тихомирнов, а в каком мой начальник, по фамилии Ададуров, по указке Первого Отдела, заставил меня вместо работы в радиоузле типографии таскать мешки с картошкой на овощебазе.
На этом интервью закончилось. И в глазах чиновника, на которого я вопросительно взглянул, я увидел подтверждение. Он как-то даже незаметно мне кивнул, давая понять, что всё — в порядке.
Ещё бы! Вербовка, шантаж, запугивание, преследование за религиозные убеждения, страх перед новыми преследованиями… Всё это с избытком служило основанием для выдачи статуса беженца согласно международной конвенции ООН. И хотя действительно преследования имели место, зная положение ООН, я сумел грамотно изложить все факты. А сколько, наверное, людей, кому полагалось бы присвоить статус беженца, не получили его, только потому, что неумело излагали свою историю!
Мы вышли на улицу. От наступившего только лишь теперь волнения, меня забила дрожь, и я почти не мог говорить. И если пробовал, голос мой неестественно дрожал, губы и руки тряслись, я заикался, не в силах окончить предложение.
— Что с тобой случилось?! — глупо засмеялась Лиза. — Я никогда не видела тебя таким!
— Эт-то от-то-от… от… пе-пе-ре-ре… перена-п-п-п-ря-га-га-га… — попытался ответить я, остановился и долго стоял, приходя в себя. А когда пришёл в себя, то сказал ей, что статус у нас в кармане.
— Ну! Уж так и в кармане! — парировала она. — Вон, сколько людей пришло! Ты что, лучше всех? Почему тебе должны поверить, а им — нет?
— Глупая! Разве ты не поняла? Я ведь, действительно, подвергался преследованиям! Я ничего не выдумывал!
— Ну и что?!
Я не стал с ней больше спорить. У меня просто не осталось никаких моральных сил. Официальный ответ должны были провозгласить у входа в посольство, примерно по истечении четырёх часов. Уже не помню, как мы убили время ожидания. Наверное ездили домой, а затем вернулись. У посольства толпились прошедшие интервью люди. Что-то значительное чувствовалось в окружающем пространстве. “Здесь и сейчас” решались судьбы сотен семей. Наконец, вышел представитель иммиграционной службы со списком и начал зачитывать тех, кому присвоили статус беженца. Список оказался очень коротким, не более восьми — десяти имён, среди которых прозвучало и моё. Где бы, иначе, была справедливость, в поисках которой всё бросают и бегут прочь?..
Литовка, у которой муж погиб в лагерях, как и многие другие, впрочем, получили право на условный въезд в США — parole — по которому государство не брало на себя никаких обязательств в материальной поддержке.
— Нет, пароль мне не нужен, — говорила литовка.
— Как, вы не хотите пароля? — удивлялся я, — Знаете, я, конечно, рад, что получил статус беженца, но если бы я получил пароль, то всё равно поехал бы, несмотря на то, что у меня трое детей. Ведь это же шанс! И другого не будет! Скоро окно закроется. Так было всегда…
Мне на это ничего не отвечали. У каждого были свои заботы. Наверное те, кто не был со мной согласен, не сжигали мостов. А не сжигая мостов, наверное, потому и не получили статуса беженца. Потому что только настоящие беженцы сжигают за собою мосты. И каким-то образом это нельзя не заметить: может быть, по выражению глаз, может быть, по манере говорить, а может быть по другим знакам, которые посылаются свыше тому, от кого зависит решение человеческой судьбы… Пройдут годы… И многие, не воспользовавшиеся паролем, вполне возможно, будут “кусать локти”. Так же и я бы мучился всю жизнь, если бы не попробовал пробить брешь и вырваться на свободу. Каждая неудача, напоминала бы мне об упущенном мгновении своего “звёздного часа”…
Головокружительно полетели дни в ожидании отъезда. Получение статуса беженца не решало множества проблем, связанных с отъездом. Не имея достаточно денег на отъезд, тем не менее, я записался в очередь за билетами на самолёт, и, чтобы не вычеркнули из списка, каждый вечер отправлялся на перекличку. Потом, однако, узнал об американской компании, предоставлявшей билеты в долг. Вовсе не зная ещё, что такое долговое обязательство, подписал соглашение, и мне предложили спонсора…
— Откуда вы предпочитаете спонсора? — спросили меня в конторе, куда я приехал оформлять документы.
— А какие у вас есть спонсоры?
Мне дали список, с американскими городами и штатами. Просматривая его, я пожалел, что не захватил с собой карты Соединённых Штатов. Выбор мой определила красивая цветная открытка, с изображением яхты на фоне голубого неба и морских волн и надписью “Florida”, что я когда-то давно, увлекаясь коротковолновой радиосвязью, получил от американского радиолюбителя. Сейчас, увидев в списке штат Флорида и вспомнив об этой открытке, я решил не ломать голову. Так цепь случайных событий, малозначимых вещей, порою определяют наши судьбы.
И вот, у меня на руках все необходимые документы, вплоть до визы в Израиль, выданной УВИРом после уплаты налога за отказ от советского гражданства. На работе, когда меня вызовут к начальству, главный инженер предприятия станет допытываться, почему и куда я уезжаю, я буду отвечать формально, без объяснения деталей…
— А почему израильская виза? — удивится он, — Ты, как будто, русский по паспорту?
— Видите ли, у нас ещё демократия не достигла того уровня, чтобы ввести закон о свободном выезде за границу. Почему-то в Израиль на постоянное жительство ехать можно, а в Америку — нет. Вот я и еду, как бы в Израиль, но на самом деле в Америку.
— И что Америка тебя принимает?
— Принимает, даже будет помогать материально, пока не устроюсь…
— Это не может быть, кому ты там нужен? Наверное, у тебя жена — еврейка!
— Нет. Жена тоже русская. А “нужен — не нужен” — вопрос не совсем верный. Мне разрешили въезд в Америку, потому что присвоили статус беженца.
— Беженца? В первый раз слышу, что у нас — беженцы!
— Вы просто не знаете. А я неоднократно подвергался преследованиям со стороны КГБ за мои религиозные убеждения.
— Так ты ещё и верующий! И какой же ты веры?
— Православной.
— Никогда не думал что ты… Ведь ты же был у нас лучший рационализатор Предприятия! У меня просто не укладывается в голове, как такое может быть? Разве у нас преследуют православных?
— А вы не слышали о том как недавно убили одного православного священника?
— Да, слышал… Это, из какого-то подмосковного прихода…
— Так вот этот священник был моим духовным отцом…
Больше сказать главному инженеру было нечего. Время уже было всё-таки иное. Начальства не боялись, как бывало, раньше. Оно это чувствовало и ему приходилось быть внешне “демократичным”. Наверное, поэтому на прощание, главный инженер даже пожал мне руку, пожелал счастливого пути и попросил черкнуть открытку, когда буду на месте.
Итак, счётчик начал отсчёт дней, которых оставалось всё меньше и меньше, приближая меня к той черте, когда я навсегда покину родину.
Уехал бы я, если бы меня не били в милиции? Уехал бы ли я, если бы не “таскали” в прокуратуру? Уехал ли бы я, если бы не выживали с работы, не устраивали бы обыски, не приставляли бы стукачей?
Да. Уехал бы всё равно при любой возможности, потому что знал, что если бы даже со мной и не случилось бы такого, то вполне могло бы случиться с моими детьми. Я избежал дедовщины и прочего нечеловеческого обращения в армии ценою клейма “психа”, но у меня было трое мальчиков, и мне не хотелось, чтобы их судьба хотя бы в чём-то была аналогична моей.
Как ни удивительно, пройдёт несколько лет, и мой старший сын, выберет карьеру военного. Но, только американского. Какой-то российский военный “чин” однажды прибудет на военную базу, где он служил, и мой сын, всего-то первогодка в армии, будет назначен к нему в качестве переводчика и потом расскажет мне, как тот “чин” был поражён, увидев прекрасно говорящего русского юношу в американской военной форме. Вот вам, ещё раз, подумать: не было бы дедов и стукачей — никто бы не уезжал от вас для того, чтобы служить добровольно там, где этой мрази нет…
И вот, получив теперь возможность распрощаться с отечеством, я, вдруг, испугался. Я подумал, что зло не может сдать так просто свои позиции и наверняка ждёт случая и ищет повода, чтобы учинить мне какую-нибудь пакость. “Как бы не случилось чего-нибудь, как бы всё не сорвалось!”— думал я, начав даже ходить по улицам подальше от дороги, чтобы не сбила машина, но и так, чтобы не упало что-нибудь на голову с крыши, — “Злые силы не дремлют”, — говорил я себе, — “Они должны ополчиться именно сейчас особенно!” И я не ошибся в своём предположении.
Множество раз я пытался дозвониться до Светланы. Всё было безуспешно. Либо никто не поднимал трубку, либо телефон сразу давал отбой, либо подходила её мать, которая отказывалась подзывать свою дочь, как только слышала мой голос.
Однажды я не выдержал и, как-то вечером, набравшись смелости, пришёл к Светлане. Дверь открыла её мать.
— Что тебе нужно? — грубо спросила она, едва завидев меня.
— Послушайте, — начал я. — Я обещал Светлане свой дом в деревне. Понимаете, я уезжаю в Америку. Навсегда. Поэтому, если она всё ещё хочет, то нужно переписать мой дом на её имя.
Мамаша посмотрела на меня со вниманием и, немного помедлив, сказала:
— Заходи.
Я вошёл, остановился в прихожей, снял плащ, скинул ботинки. Женщина прошла мимо меня. Я последовал за нею.
Это была двухкомнатная квартира. В прошлый раз мне было недосуг её разглядывать из-за агрессивного настроения её хозяйки. Теперь я немного осмотрелся по сторонам. Обстановка была небогатая, но, тем не менее, в квартире был порядок. Из прихожей можно было пройти либо на кухню, либо в небольшую гостиную комнату. А из гостиной — в другую комнату, вдвое меньшую. В прошлый раз, когда я принёс Светлану, то положил её на кровати, которая находилась в той маленькой комнате, и занимала почти одну треть всей её площади.
Отодвинув стул от большого круглого стола, что находился у стены, мать предложила мне сесть, а сама исчезла в маленькой комнате, закрыв за собою дверь. Некоторое время было тихо. Лишь громко тикали старые настенные часы, с боем и маятником. Прислушавшись, я разобрал, что за дверью разговаривали. Мамаша что-то монотонно говорила, будто бы настаивая на своём, и ей тихо и односложно кто-то отвечал. Несомненно, это была Светлана.
Через несколько минут дверь открылась. Мамаша по хозяйски прошла мимо меня на кухню, ничего не сказав, а ещё несколько минут спустя появилась Светлана.
Наши глаза встретились, и я сразу понял, что это была не Софья. На ней был тёмный тонкий свитер, закрывавший шею, и — джинсы. Я никогда не видел её в такой одежде. Волосы её были заколоты и подняты вверх, так же, как тогда, в “домике”. Наверное, она только что заколола их, специально для меня. Я поднялся навстречу девушке.
— Здравствуй, Светлана!
— Здравствуй, — тихо ответила она и села напротив меня. Я опустился на свой стул.
Некоторое время мы молчали.
— Всё готово к отъезду? — вдруг спросила Светлана.
— Нет, конечно, — я вытащил из кармана её паспорт. — Вот, хотел, оформить дом без тебя. Но в нотариальной конторе посоветовали оформлять на месте, то есть, как я и предполагал, в сельсовете. Значит, нужно ехать туда вместе.
— У тебя мой паспорт?
— Да, прости, но я не мог до тебя дозвониться, чтобы объяснить.
— Ничего. Всё равно он мне не понадобился.
— Ты поедешь оформлять дом?
— Я не знаю…
— Поезжай — поезжай! — услышал я за спиной голос матери. — Дома на дороге не валяются! Оформляйте!
Я поворотился к ней.
— Только у нас на оформление никаких денег нету! — сразу добавила она.
— Это ничего, — ответил я. — У меня остаются лишние рубли… Я имею в виду, что рубли вывозить из страны запрещено.
— А разве тебе не нужно денег на билеты? — поинтересовалась Светлана. Когда-то я говорил ей о том, что билеты достать трудно и денег не хватит.
— А мне дали на них кредит, — ответил я. — Буду потом выплачивать долларами.
— И сколько же они стоят?
— На всю семью — три тысячи триста.
— Неужели долларов? — удивилась мамаша.
— Да, к сожалению, долларов… Если покупать билеты отсюда, через Аэрофлот, конечно, было бы дешевле. Но всё равно дорого. У меня столько нет… Да и очередь там растянута на полгода или больше…
— Сколько же это будет рублей-то: три тысячи триста?..
— По официальному курсу пока ещё: один к шести. Значит почти десять тысяч рублей. А по неофициальному — один к десяти, то есть тридцать три тысячи.
— А какой же будет налог на дом-то?
— Думаю, рублей триста — четыреста, — стараясь не вызвать у мамаши агрессии, подобно той, что случилась в прошлый раз, я старался быть любезным и отвечал её так, будто очень рад удовлетворить вовсе не её любопытство, а любознательность… — Сейчас, ведь, частная собственность — дело новое. В деревнях ещё, пожалуй, люди не почувствовали такого быстрого роста цен. Вот и налог, я думаю, не может быть больше той суммы, за которую я купил дом. А немного спустя, наверное, Перестройка шагнёт от города к деревне, и дом, несомненно, поднимется в цене, несмотря на то, что деревня — брошенная. В других деревнях все дома разрушались, а в моей — большинство остались целыми, потому что там поселились дачники. Так что, моя деревня и не совсем уж, можно считать, брошенная… Летом там очень хорошо отдыхать… Мне очень жалко бросать свой дом на произвол судьбы. Столько в него вложил труда… Принимайте… живите… Не давайте развалиться совсем… А то итак вся страна разваливается на части…
— Да! Верно-верно! — поддакнула мамаша, — А сколько же он по нынешним-то ценам может стоить, дом-то?
— Сколько? — я задумался. — По прежним временам, так он стоил мне всего четыреста двадцать пять рублей. А теперь… Если бы у меня было время его продавать, то я бы меньше чем за пять тысяч не отдал… Только в сельсовете мы этого говорить не станем, чтобы не заломили налог. А в подтверждение стоимости, покажем им расписку, что написал бывший владелец… На всё нужна, как говорится, хитрость.
— Вот и ладно! Договорились! Вас как зовут-то? Я — Екатерина Васильевна. Вы меня простите за давешнее-то! Я была очень расстроена из-за дочери! Подумала невесть чего!
— Да ничего-ничего! Всё правильно подумали… Я понимаю, как вам трудно! А зовут меня Андреем Ивановичем.
Мамаша обошла меня вокруг, остановилась рядом с дочерью, так что я теперь мог смотреть на неё, находясь в более удобной позе.
— Очень приятно познакомиться! — протянула она мне руку. Я пожал её, немного привстав со стула и ответив:
— И мне тоже!
Наступила пауза. Никто не знал, что ещё добавить.
— Ну, так что же, Екатерина Васильевна, отпустите со мной Светлану? У меня времени совсем не осталось. Если ехать — то в эту пятницу, в ночь, чтобы прибыть к полудню на место. Иначе сельсовет закроется и придётся ждать до понедельника.
— А как же вы поедите, поездом?
— Да. От Москвы до Тулы — на “дальнего следования”. Их там много идёт в южном направлении. А от Тулы поедим на автобусе. Если сесть на шестичасовой, то часам к десяти или одиннадцати доберёмся до места, прямо к сельсовету.
— Я не знаю… Нужно ли… — прервала мою болтовню Светлана. — Это так далеко…
— Нужно-нужно! — уверенно пояснила Екатерина Васильевна, опуская руку на плечо Светланы, отвечая не то мне, не то ей, — Будешь отдыхать там летом. И я — с тобой. Земля-то там есть для огорода?
— Земли там предостаточно. Десять соток — огород, вместе с садом… В саду — десять яблонь.
— Тебе лишь бы от меня избавиться, послать подальше! — вдруг крикнула девушка, стряхивая со своего плеча руку матери. При этом она вытянула обе свои руки и ударила кулаками по столу.
— Ну, что ты! Что ты?! Что ты такое городишь! Ведь дом-то денег стоит! Не захочешь там отдыхать — продадим! Всё лучше, чем пропадёт зазря! Вот и Андрей Иванович тоже не хочет его бросать. Потому и передаёт, как бы, из рук в руки, чтобы не пропало, значит, добро и труд… И если нам придётся продать, дом-то, так уж мы позаботимся, чтобы он тоже попал в хорошие руки. А деньги будут твои. Сейчас ведь всё денег стоит. Люди-то всё скупают, и никто ничего не продаёт! Деньги-то теряют цену! А тут — задаром!
Помолчав несколько секунд, она продолжала, обращаясь ко мне.
— Вы, Андрей Иванович, меня простите! Ведь Светлана нигде не работает. Всё на мне! Хорошо ещё, что лекарства — бесплатные! А то бы полная гибель… Растёт без отца… Я — через день — другой на работе в ночную смену. А она — совсем одна. Даже подруг никаких нет! Хотя и взрослая уже, но всё одно — глупая! — Екатерина Васильевна утёрла слезу, помолчала немного, и вдруг снова быстро заговорила:
— А давайте, оформим дом на меня! Что ей, больной-то, ездить в такую даль? А я возьму отгулы на работе, и мы съездим…
— Простите, Екатерина Васильевна, — остановил я мамашу, — Я хочу оставить свой дом Светлане, а не вам. И если она не хочет ехать, я отдам ей расписку, объясню подробно как туда добраться. На самом деле оформлять дом и не обязательно. Никто там, в деревне, и знать не будет, о том, что я уехал в Америку. Документы тоже никто у вас проверять не станет… Назовётесь моими родственниками… Будете спокойно отдыхать каждое лето. И если всё-таки придётся оформлять, то покажете расписку, которую я вам сейчас напишу. Ведь я-то тоже так до сих пор и не оформил его официально на своё имя.
— Как не оформлен? А как же они вам поверят, если вы поедите сейчас? Выходит, дом значится за прежними хозяевами?
— Официально да, за прежними. Поэтому прежде чем пойти в сельсовет, нужно найти бывшую хозяйку. За бутылку водки она подпишет всё что угодно.
— А как не захочет?
— Захочет. У них в деревне не принято обманывать. Ведь все знают, что дом был продан мне. А людское мнение в деревне — сильнее закона. Я ведь и не оформлял его официально все эти годы только потому, что никому это было не нужно. Так зачем же было тратить деньги на налог?
— А вдруг мы надумаем его продать? А нас там не знают! Да и на налог у нас денег не будет! — В голосе Екатерины Васильевны прозвучала нотка разочарования и горечи от такого поворота дел.
— Хорошо! Я поеду! — проговорила Светлана, всё ещё в той же позе, с вытянутыми на столе руками, устремив на свои ладони взгляд, — Лучше — в деревню, чем в психушку! Чтобы не смела потом на меня давить после этого!
— Ну, что, ты, доченька! Разве я давила?
— Смотри, не забудь свои слова!
— Так ты поедешь, да? — заискивающе переспросила мать?
Светлана ничего не ответила. И приняв её молчание за согласие, Екатерина Васильевна, проговорила:
— Вот и умница! Давно бы так!
Я поднялся со стула, не в силах больше терпеть корыстолюбивого лицемерия мамаши.
— Ну, стало быть, на этом и порешили. Поезд завтра — с Курского вокзала в час ночи. Вот, на всякий случай, Светлана, твой билет. — Я вытащил из нагрудного кармана, приготовленный заранее билет.
— Ты уже купил билеты? — удивилась девушка. — А если бы я не согласилась?
— Билеты — не велика для меня потеря…
— Что же вы сразу не сказали, что у вас куплены билеты? — подала голос Екатерина Васильевна.
Ничего не ответив, я сделал шаг к выходу.
— Где же мы встретимся?
— А где ты хочешь?
Мы смотрели друг на друга, и я чувствовал в её взгляде тепло, и вдруг вспыхнувшую слабую радость, или даже надежду, на что-то новое, ожидающее её скоро.
— В “Эрмитаже”? В шесть вечера?
— Зачем же так рано?! — вклинилась мать.
— Затем, что это — не твоё дело! — резко парировала девушка и поднялась.
— Хорошо — хорошо, дочка! Как тебе хочется… Я — то завтра уйду в ночную… Тоже в шесть…
Я направился в прихожую.
— Всего хорошего! — попрощался я с Екатериной Васильевной!
— До свидания, Андрей Иванович! — услышал я за спиной и стал надевать свои ботинки.
— И как это вы так решились-то в Америку? Вы, наверное, еврейской национальности?
— Нет, не еврейской, — ответил я, завязывая ботинки.
— Тогда, что же: жена?
— Нет… Это в двух словах не объяснить…
— И Америка вас принимает?..
— Да…
— Вы, наверное, этот… икономыслящий…
— Да, и иконо, и инако…
Наконец, я надел плащ. Светлана обошла свою мать, открыла мне дверь и, выйдя со мной на лестничную площадку, шепнула:
— Приходи за мной сюда к шести часам.
В какие-то из тех дней, помнится, позвонил мне Бондаренко, тот самый мой бывший приятель, что одалживал мне свой паспорт. Меня удивило, что он захотел со мной встретиться, и даже вызвался подъехать к самой моей работе, к концу дня. Раньше, когда мы договаривались о встречах, то назначали какое-нибудь место на половине пути от него и от меня.
— Скажи, старик, — начал он. — Как у тебя дела с отъездом?
— Да, как тебе сказать, — начал я темнить. — Пока всё — неопределённо. Оказывается, легче получить статус беженца, чем справку из диспансера. Родина любит меня так, что готова задушить в своих объятиях. Обняла так крепко, что вырваться невозможно.
— Так ты что, получил статус беженца?
— Да, получил…
— Вот дела! Так зачем же тебе тогда ещё нужна справка из диспансера?
— В УВИР требуют, — соврал я, сразу поняв, что проговорился. Что-то было в Бондаренко такое, что подкупало меня и вызывало на откровенность. Наверное, подсознательная моя память о старой дружбе. Я невольно расслаблялся с ним, и забывал об осторожности. — Говорят, что не имеют права лишать больного человека гражданства, даже по его собственной воле, — добавил я, усмехаясь про себя удачной шутке.
— Ну, что же!.. Видать такова судьба,… — Бондаренко то ли догадался, что я темню, то ли его не особенно интересовали мои эмиграционные дела.
— Скорее не судьба, чем судьба, — поправил я его, а сам подумал, что если он настучит, то пусть информация будет ложной.
“По всей видимости, подошёл срок для отчёта о проделанной деятельности”, — подумал я. — “Вот он и пожелал повидаться, как голодный шакал, выведать, что возможно, новенького”.
Я знал, что хищник, которому он прислуживал, если уж вцепился в свою жертву, то не отпустит её, пока не высосет без жалости всю её кровь до последней капли. И раз Володя когда-то “поплыл”, то с той поры он продал свою душу ненасытному и вечно голодному зверю, боязнь перед которым и подвигла, вероятно, его сейчас встретиться со мной. Ведь, никак нельзя приходить с пустыми руками! Иначе, в наказание направят стучать в другое место, например в психушку или тюрьму… И как только я мог забыть, не подумать об этом, когда попросил его об услуге с паспортом! Вот почему он даже и не испугался отдать его мне. Ведь для него это была очень хорошая информация для отчёта о проделанной работе! За время, прошедшее с той поры, утекло столько воды! Я получил статус беженца и собирался вот-вот покинуть родину… А ещё убили отца Алексея…
Так я думал про себя, пока мы шли по Садовому Кольцу.
“Что же он начал не с главного?”— продолжал размышлять я, — “Ведь он не может не знать об убийстве отца Алексея! Если не прочёл в газетах и не узнал из телевизионных новостей, то, ведь, должны были ему сказать там, должны были оттуда теперь его направить, чтобы выведать, что думают бывшие прихожане?.. Вот зачем он со мной встретился! Его вовсе не интересует мой отъезд! Так что же он медлит? Почему не переходит к делу? Или он хочет, чтобы я первый начал говорить?”
Мы дошли до метро Маяковская.
— Ну что, не взять ли нам портвейна, как бывало? — Я подумал, что вижу его в последний раз и могу позволить себе выпить с ним в знак старой дружбы: пусть потом помнит. — Я плачу!
— Нет, старик! Я — на лекарствах. У меня была новая травма головы. Алкоголь противопоказан. Да и некогда. У меня сегодня ещё много дел.
— Да брось, ты, Володя! Какие у тебя могут быть дела?! Пошли, как раньше! Может быть, видимся в последний раз. Уеду — будешь вспоминать эту встречу! Портвейн — силён! Сразу всё пройдёт. И лекарства перешибёт! Ведь один раз живём!
— Верно. Один раз. Ты мне лучше, вот что скажи: ведь отца Алексея-то убили… Знаешь?.. Что у вас там говорят-то про это? Кто это мог сделать?
“Вот оно как!” — подумал я, — “Значит, не ошибся! Послали тебя, сволота, проведать, стало быть, что думают про убийство близкие к покойному люди!..”
— А почему тебя это интересует? — Мы остановились, в сквере, неподалёку от ресторана Прага. — Ведь ты же давно отошёл от религиозных кругов.
— Так… Интересно… Ведь яркая была личность… Так, что же у вас говорят по этому поводу?
— А я там редко бывал в последнее время… Всё занят был отъездом…
— Ну, а сам-то… Сам-то что думаешь?
— Кто её знает, кто убил… Могло КГБ, могли ортодоксальные православные фанатики, вроде твоих казаков, могли неофашисты, сатанисты, антисемиты. Могли и те, и другие и третьи, все вместе взятые. А мог быть какой-нибудь больной маньяк, которым кто-то сманипулировал. Так или иначе, того кто сделал, по всей вероятности уже ликвидировали или скоро ликвидируют, чтобы “опустить концы в воду”. Одним словом, неизвестно. И тот, кто заказал убийство, прекрасно понимал, что подозревать можно многих, а значит и раскрыть убийство будет невозможно.
— Ты так думаешь, да? Это ты так думаешь или вообще все так думают?
— Я ничего не думаю. Я просто сейчас, разговаривая с тобой, рассуждаю. Ты спросил — я ответил. А что и как на самом деле — знает один Бог и тот, кто заказал…
— Так ты полагаешь, всё-таки, это заказное убийство,
— Ну, а как ты сам-то думаешь?
— Да, наверное, заказное…
Володя достал сигареты, стал курить. Мы стояли некоторое время молча, наблюдая за транспортом, выползавшим из-под моста, над Садовым кольцом.
— Смотри! — обратил я внимание Бондаренко. — Сначала показываются рога, а потом только ты понимаешь, что это едет троллейбус. Почему не наоборот?
— Ну ладно, старик! — Бондаренко бросил окурок в сторону. — Мне пора. Меня ждут. — Ничего больше не сказав, он повернулся и зашагал в сторону “Праги”.
— Эй! — окликнул я его, — А ты чего хотел-то?
— Потом! В другой раз! Некогда! — ответил он, повернувшись в пол-оборота и не останавливаясь.
В недоумении я пошёл следом за ним, к своему дому, находившемуся в том же направлении.
“Куда он так поспешно дёрнул? — думал я, — В КГБ? Или ещё куда-то? ”Куда? Уж не известно ли ему было что-то об убийстве? Так было не похоже, на Бондаренко, чтобы он куда-нибудь торопился! Даже отказался выпить! Убежал, не пожав на прощание руки! И хотя руку его жать мне было бы неприятно, но в знак прошлой дружбы, я ответил бы на его рукопожатие. А может быть, он почувствовал, что мне неприятно жать ему руку, и поэтому “слинял” от меня таким вот именно образом?..
Размышлять над этими вопросами было неприятно и времени уже совсем не было, чтобы “брать в голову” новые проблемы… До отъезда оставалось всего несколько дней. Я тоже куда-то торопился…
Несмотря на все мои заботы, эта встреча с Бондаренко, не выходила у меня из головы. Меня начали одолевать сомнения и мысли по поводу того, почему его могло интересовать то, что думали об убийстве бывшие прихожане отца Алексея. Кроме того, я и сам постоянно думал о том, кто мог убить батюшку, и даже молился о том, чтобы Бог открыл мне эту страшную тайну. И вот, как мне было это неприятно, решил я всё-таки ещё раз повидать Бондаренко и спросить его в лоб, почему его интересовало то, о чём он меня расспрашивал при последней встрече.
Я купил бутылку вина, прихватил с собою остававшийся у меня приёмник “Океан” в подарок на память и без звонка приехал к старому приятелю домой. Я смутно полагал, что за бутылкой вина, в знак благодарности за подарок и на прощанье, Володя не станет запираться, рассеет мои сомнения и сознается, почему его так интересовало то, то думают прихожане отца Алексея об его убийстве.
Опоздай я к нему — всего на несколько минут — и встречи бы этой не произошло. Но видимо, всё расписано наверху. Я подходил к его подъезду, когда он как раз из него вышел и уже направился в противоположную от меня сторону в сопровождении какой-то странной личности. Я окликнул его. Володя испуганно оглянулся — узнал меня, но как-то не сразу, а — всматриваясь издали некоторое время, в каком-то недоумении. Узнав всё-таки меня, он что-то сказал своему спутнику и подошёл ко мне. Взгляд его был какой-то мутный, хотя он и не был пьян.
— Привет! — сказал я.
— Привет! — он протянул руку для рукопожатия. Рука его была вялой и влажной.
— Пришёл с тобой попрощаться, — сказал я, всматриваясь в его лицо пристальнее и замечая, что зрачки его необычно расширены, и, будто глядя на меня, он вовсе меня не видит. — Уезжаю в Америку.
— А мы, вот, в магазин собрались, — ответил Володя, будто бы не понимая, зачем я пришёл, и кто — я.
— Я хотел бы с тобой побыть один, — я кивнул в сторону его приятеля. — Всё-таки больше никогда не увидимся… Не хотелось бы посторонних. Ты можешь его спровадить куда-нибудь?
— Он не помешает…
— И всё-таки? У меня и бутылка уже куплена. Отошли его в магазин, а пока он ходит мы с тобой выпьем, поговорим…
— Нет, не получится. Он не захочет.
— Я же говорю тебе: я пришёл попрощаться. Мы с тобой видимся в последний раз…
— Нет, старик, ничего не выйдет… Он не захочет… Он…
— Чего “он”?! — услышал я незнакомый голос откуда-то сбоку. Незаметно как Володин приятель подкрался к нам и неожиданно вышел из-за дерева.
— А! Вот, знакомьтесь! — В глазах Бондаренко появился какой-то страх и растерянность. — Это — Андрей, — показал он на меня. — А это — Володя. У него, оказывается, есть выпивка с собой! — обратился он к своему тёзке, зачем-то сразу нарушая мои планы избавиться от его приятеля. — Пошли назад!
И не спрашивая меня, они оба молча направились к подъезду. Хотелось мне повернуться и пойти обратно к метро, но было жалко потраченного на дорогу времени и, решив долго не задерживаться, я, всё-таки, последовал за ними.
“Кто знает?” — подумал я, — “Авось, рассею свои сомнения...”
А дальше — завертелось, как в кошмарном сне. Только мы выпили, кто-то позвонил в дверь, и когда Бондаренко открыл, в квартиру ввалилась свора людей азиатской внешности. Их было не менее шести человек. Один из них был главным, остальные — телохранители.
— Ты зачем к телефон не подходил? — сразу спросил главный азиат, и Бондаренко начал перед ними оправдываться, жаловаться, что ему не платят денег, и он вынужден выходить из дому, просить в долг у знакомых. “Главный” не стал спорить, обещал разобраться, почему Бондаренко не получил денег.
— А это кто такой? — спросил он, показывая на меня.
— Это приятель мой, — начал объяснять Бондаренко, — Пришёл попрощаться… Он скоро уезжает…
— Здравствуйте! — приветствовал я азиата, стараясь прервать Бондаренко, чтобы он не успел сказать, куда я уезжаю. — Меня зовут Андреем! Мы с Володей — старые друзья! А денег у него, действительно, нету. Он и мне должен пятьдесят рублей. Вы бы, действительно, распорядились, чтобы ему заплатили…
Мой манёвр удался. Азиат больше мною не интересовался. Повернувшись ко мне спиной, он скомандовал одному из своих, чтобы тот принёс стаканы и вино. Через минуту, на столе оказалась бутылка. Один из телохранителей быстро откупорил ее, и “Главный”, сам налив себе полный стакан, мгновенно выпил, будто воду, налил, второй — и выпил его, и сразу же налил третий стакан — и выпил третий.
Пройдясь по комнате туда и обратно, он остановился, напротив Бондаренко, всё время молча стоявшего в стороне.
— Твой работа — всё время быть в квартира у телефона! — сказал он, — Если ещё раз позвонят, и ты не будет дома, найду другой человек, и ты потеряй работа. Понял?
— Да. Я понял. Я буду дома. Это случайно вышло…
— Твой работа — быть дома! — повторил он громко, не слушая оправданий Бондаренко, — Понимаешь?! Друзья — можно! — показал он на меня, — Вино — можно! Водка — нельзя. Телефон — всегда свободный!
Бондаренко что-то беззвучно ещё лепетал в своё оправдание, когда азиат неожиданно направился к выходу, бросив своим сопровождающим на ходу:
— Поехали!
Мгновенно “незваные гости” исчезли. В комнате наступила необычная тишина. Выглянув в окно, у которого я стоял, с четвёртого этажа я увидел, как ватага уселась в две машины, которые сразу же отъехали.
— А где же Володя, — спросил я Бондаренко, заметив, что его тёзка куда-то исчез. — Разве он уехал с ними?
В эту же минуту открылась дверь кладовки, и оттуда вышел Володин приятель.
— Ух! — он прошёл через комнату, сел за стол, поднял и посмотрел на свет бутылку, оставленную компанией. — Ничего не оставили.
— Он выпил ровно три стакана, — заметил я, — а бутылка — ноль семьдесят пять. Должно оставаться еще, как минимум, на пол стакана.
— Смотри — пустая! — протянул мне бутылку “тёзка”. Я проверять не стал, а только ответил.
— В стакане от силы помещается двести грамм. Значит должно оставаться сто пятьдесят.
— Должно — то должно! А куда оно подевалось?
— Как куда? — вступил в разговор Бондаренко. — Пить надо уметь!
Никто его шутке не засмеялся. Володя-тёзка, поднял с полу бутылку вина, что принёс я, и налил себе вина.
— Я думал, они пришли тебя замочить! — сказал он.
— Кто это? Что у тебя с ними за дела? — поинтересовался я, обращаясь к Володе.
— Да, ничего особенного! — Бондаренко сел за стол, стал разыскивать свой стакан среди посуды, на столе. — Я просто работаю у них секретарём и должен передавать информацию.
— А кто — они?
— Откуда я знаю! — раздражённо ответил Володя, — Это — не моё дело. Меньше знаешь — дольше проживёшь!
— Вот-вот! — поддакнул его “тёзка”. — “Ешь пирог с грибами — держи язык за зубами”.
Свой стакан мне тоже найти не удалось, и я, собрав грязные, отнёс их на кухню, положил в раковину, помыл два из них и, вернувшись, налил вина, себе и Володе.
— Пошли с тобой покурим на лестнице, — предложил я ему, когда мы выпили.
— Курите здесь, — ответил за него его “тёзка”.
— Я хочу с Володей поговорить, — пояснил я.
— Хорошо. Говори. Я не слушаю. — Он поднялся, и пересел на диван, в другом конце комнаты. — Я могу даже отойти, чтобы не мешать!
— Послушай, — ответил я ему. — Я давно не видел старого друга и теперь не скоро снова увижу. Ты дай нам немного побыть одним…
— Это зачем ещё?
— Нам поговорить надо, понимаешь? Мы с ним — старые друзья. Есть о чем вспомнить…
— Старик, — вступил в разговор Бондаренко. — Ты можешь говорить при нём. У меня от него нет никаких тайн.
— Да! Ты слышал, дурило?! — вдруг встрепенулся “тёзка”, вскочил с дивана и вернулся за стол, — Слышал, что он тебе сказал? Ты чего, падло, на нас тянешь?
— Послушай, Володя, — я решил не обращать внимания на “тёзку”. — Я к тебе в гости пришёл… Хотел поговорить, попрощаться по человечески. А этот… пьёт моё вино и в твоём доме меня оскорбляет!
— Ему можно, — усмехнулся Володя. — Он тут живёт.
— Ты слышал, скотина?! — вскрикнул снова “тёзка”. — Слышал, что он тебе сказал? Я тут живу! А тебе чего от него надо? Кто ты такой?
— Ладно… Тогда сделаем так,… — я поднял с пола свой дипломат, вытащил из него другую бутылку, поставил на стол. — Ты, обратился я к Володе-тёзке, — Откроешь бутылку и будешь пить. А мы пойдём курить на лестницу. Или наоборот: ты пойдёшь на лестницу, а мы будем пить. А если не хочешь ни так и не так, тогда я забираю бутылку и ухожу совсем. Ну? Выбирай!
— Ну, хорошо-хорошо! — “тёзка” потянулся к бутылке. — Твоя взяла. Идите — курите! Только недолго!
Мы вышли на лестницу, поднялись на пол пролёта вверх, остановились у подоконника.
— Послушай! — начал я. — Что с тобой случилось? Я никогда тебя не видел таким! Ты, будто, в рабстве у этой быдлы… Как ты можешь его терпеть?
— Ты не знаешь всего, старик… Так нужно…
— Он что, из того самого казачьего общества, от которого ты недавно был в восторге?
— Да. Ну и что?
— Что ему от тебя нужно?
— Что-то… Сам знаешь, что…
— Я тебя не понимаю…
— Не понимаешь — тем лучше. Ты! Без году неделя! Американец, видите ли! Навострил лыжи-то! У-ты-ну-ты! Налево- гнуты!
— Да ты, что? Ведь ты же раньше никогда не ругался матом! Володя! Почему ты так деградировал? Скажи! Это ты после ГБ сломался? Скажи, ты на них до сих пор вынужден работать? Зачем ты встречался со мной в последний раз? Кто тебя просил разузнать об убийстве?
— Я ничего не знаю… У меня была травма головы… Меня кто-то избил… Я,… — он стал что-то бессвязно бормотать, и я не мог ничего понять из его бреда. Язык у него заплетался. Никогда раньше он не пьянел так быстро и так сильно от такого незначительного количества вина.
— А ты? — вдруг речь его стала внятной, он стал говорить быстро, скороговоркой, будто бы не сам от себя. — Ты зачем, праведник, хочешь узнать корень зла? Зачем копаешь? Зло непостижимо! Э! Э-э… А! А-а… Это он, который с рогами! Я вижу его! Вот он! — Володя протянул руку, мимо моего плеча, коснулся стены, за моей спиной. — Он тебя привёл сюда! Чтобы ты узнал его! Тот, кто познает зло, сам станет его частью! Тот, кто познает его, принадлежит ему! Он и я одно! Да будем мы едино!
Внезапно он замолчал. Сигарета его догорела и должна была обжечь ему пальцы. Но он не чувствовал боли и продолжал держать окурок. Я ударил его по руке, чтобы выбить окурок. Но Володя его не выпустил, а сжал пальцы сильнее и растолок окурок.
— Ну, ты, православный американец! — засмеялся он, — Говори, что хочешь узнать?
— Да! Я хочу узнать! — я придвинулся к нему ближе, — Это ты сделал?
— Что “это”?
— Знаешь…
— Скажи, что?
— Тебе будет легче ответить, если не скажу. Говори!
— Не понимаю…
— Зачем со мной встречался в последний раз?
— Не помню…
— Вспомни: на Садовом Кольце, у театра Кукол… Мы дошли до ресторана Прага… И ты вдруг неожиданно ушёл… Куда ты торопился?
— Сам знаешь…
— Куда?
— Туда!
— Ты зачем раньше, накануне убийства, расспрашивал меня…
— Ах, вот ты что! Это не я!
— А кто?
— Не знаю…
— Врёшь! — Я схватил его за ворот рубашки. — Ты навёл!
В это время я услышал, что кто-то подбежал к нам по лестнице и, схватив меня, за руку оторвал от Бондаренко. Это был его тёзка. Наверное, он давно уже стоял за выступом стены и подслушивал.
— Эй-эй! — закричал он. — Хватит! Пошли оба в квартиру!
Он толкнул меня в спину. Едва не споткнувшись, я побежал вниз по лестнице. Следом за мною — полетел Бондаренко. Его тёзка оказался сильным. Он сразу же оказался рядом — затолкнул нас обоих в квартиру и закрыл дверь на ключ.
— Ты чего на Володьку тянешь, сука?! — заорал он на меня и замахнулся. — Я тебе, падло, покажу! Щас всю рожу размалюю!
На этот раз он схватил меня за грудки и готов был уже ударить, но в этот момент позвонили в дверь.
— Ах! Твою мать! Доигрались! — зашептал он громко. — Опять соседи милицию вызвали! Говорил, не ходить на лестницу!
Он тихо проскользнул в прихожую, приложил ухо к двери. Позвонили ещё раз. А через некоторое время — в третий раз. В чём-то удостоверившись, Бондаренкин защитник открыл замок.
— Вы чё, мужики, не открываете? — В квартиру вошёл худощавый рыжий парень. — Своих, не узнаёшь, рублёвских? — обратился он к “тёзке”.
— А! Братан! Заходи! — Володя-тёзка стал обнимать вошедшего, — Садись за стол, выпьем!
— Эй! Вы! Оба! — скомандовал он, — Тоже за стол! На этот раз прощаю!
Я счёл благоразумным подчиниться, но при первом же случае постараться незаметно ускользнуть.
“И какого лешего меня принесло сюда?!"- подумал я.
Володя-тёзка налил всем по половине стакана, Бондаренко же капнул совсем чуть-чуть, лишь прикрыв дно.
Я почувствовал, что быстро хмелею.
“Уж не подмешал ли он чего в вино?”— подумал я.
Рыжий и Володя-тёзка стали говорить о чём-то своём, на непонятном мне жаргоне. Я стал немного успокаиваться.
— Вот, Володя, я тебе принёс в подарок приёмник,… — пошарив под столом, я нашёл свой “Океан”, который поставил там, как только пришёл.
— Да зачем он мне? Я не слушаю радио…
— Почему не слушаешь?
— А там нечего слушать…
— А как же короткие волны? Зарубежные “голоса”? Или просто — музыку?
Он ничего не ответил, а только пожал плечами.
— Тогда всё равно возьми, на память!
— Да не надо! Я всё равно его пропью…
— Возьми-возьми! — вмешался его тёзка, прервав разговор с Рыжим. — Пригодится в хозяйстве!
— Ну, хорошо, старик, возьму… Только я всё равно слушать его не буду…
— Ну, что? Помирились? — “тёзка” поднялся из-за стола, — А теперь пошли! Пора принимать лекарство!
Ухватив Бондаренко за плечи, он потянул его к себе. Тот покорно поднялся и пошёл с ним в соседнюю комнату. Там они оставались минут двадцать.
Не помню, о чём мы разговаривали с Рыжим. Кажется, стал его расспрашивать, почему оба Володи удалились. Рыжий оказался каким-то агрессивным, ругался матом через каждое слово. То ли в шутку, то ли всерьёз пообещал меня скрутить и начать избивать, как только вернётся его “братан”. Я хотел было уйти. Но входная дверь оказалась заперта на ключ, и ключа нигде не было видно.
Появился “братан”. Он был один.
— Что ты сделал с Володей? — спросил я.
— Ничего особенного. Дал лекарство от головы. Хочешь тоже попробовать?
— Что ты с ним сделал? — Я попробовал пройти в другую комнату, но меня не пустили и силой посадили на диван.
— Сидеть! — скомандовал Рыжий, — Сейчас допьём — займёмся тобой!
Вдруг из соседней комнаты, покачиваясь, вышел Бондаренко. Его тёзка сразу же усадил его за стол, нашёл в каком-то стакане недопитое вино и, приложив к его рту, насильно заставил его выпить. Не прошло нескольких минут, как на моих глазах Бондаренко превратился в отвратительный “овощ”. Он полностью перестал что-либо соображать, изо рта у него текла слюна, глаза закатились, но он, всё-таки каким-то образом сидел на стуле, продолжая удерживать равновесие. Чтобы он всё-таки не упал, стул вместе с ним придвинули плотно к столу, и тогда Бондаренко отключился, продолжая сопеть и выпускать слюну, стекавшую по подбородку ему на грудь. Я позвал его несколько раз по имени, но он никак не отреагировал.
— Что вы с ним сделали?! — воскликнул я, — И только сейчас догадался: — Наркотик! Этот подлец вколол ему наркотик. Наверное, они уже давно посадили его на иглу!
Мне никто не ответил, будто бы меня не было. Собрав пустые бутылки и пригрозив избить по возвращении, подонки связали мне руки и ноги какой-то верёвкой и, оставив лежать на диване, ушли. Я начал отчаянно пытаться избавиться от пут. К счастью, Рыжий, связывавший мне руки, накрутил слишком много верёвки вокруг моих запястий, и мне удалось её растормошить и освободить сначала одну руку, затем другую. Развязав ноги, я бросился к двери. Конечно, она была заперта снаружи. Я попробовал найти второй ключ в карманах Бондаренко, пребывавшего до сих пор в отключке, но только уронил его так, что он уткнулся лицом в поверхность стола, после чего захрапел. И тогда я вспомнил о балконе.
Я открыл дверь, вышел, посмотрел вниз. Недалеко от дома возвышался высокий тополь. Если хорошо оттолкнуться, можно было прыгнуть и, обхватив ствол руками, зацепиться, а потом спуститься по веткам. Главное — не промахнуться и удержаться на стволе в первый момент. А потом — спуститься вниз было бы не сложно. Весна ещё не вступила в свои права. Но снег почти растаял. Однако всё ещё было холодно и скользко. Риск, конечно, был большой. Я засомневался, стоит ли прыгать.
Неожиданно я увидел “братанов”. Они приближались к дому. Ещё несколько минут — и они будут здесь. Я больше не сомневался. Как только они вошли в подъезд, я взял свой приёмник и бросил его вниз, на кусты. Следом за ним я послал свой пустой дипломат.
— Ну, бывай, казак! — сказал я Бондаренко, прикрыл за собою балконную дверь, перелез через перила, встал на выступающий балконный карниз, примерился и, с силой оттолкнувшись обеими ногами, прыгнул.
Холодные ветки дерева больно хлестнули по лицу. Мои руки обхватили ствол, но меня потянуло вниз. Ещё мгновение — руки не выдержали, выскользнули, я стал опрокидываться на спину, но вдруг почувствовал удар под колени — веткой на которую я соскользнул, и одновременно моя правая рука вцепилась в другую ветку, которая и спасла меня. Опомнившись, я начал спускаться вниз.
Оказавшись на земле, я поспешил скрыться из виду под крышей ближайшего балкона. Дипломат и приёмник, застрявшие в густых ветках кустарника я был не в силах достать. Всё моё тело трясло, и меня начала быть дрожь. Тем не менее, я подумал, что бандиты уже хватились меня и должны были начать поиски. Сначала они обследуют квартиру: кладовая, туалет, ванная, кухня, антресоли, другая комната, с кладовкой… Они посмотрят под столами, кроватью и даже под диваном, под которым вряд ли поместилась бы кошка. Наконец, догадаются выйти на балкон, начнут смотреть вниз…
Возможно, они уже всматриваются. Но я скрыт от их взгляда рядом балконов, что расположены под ними. Затем они увидят застрявшие в кустах вещи и поймут, что я всё ещё где-то здесь, что я ещё не успел уйти. Ни один прохожий не появился во дворе за всё это время. Если они выйдут на улицу, то никто мне не поможет, и меня силой вернут назад…
Все эти мысли молниеносно пронеслись в моей голове. Следовало либо где-нибудь спрятаться, либо как можно скорее “делать ноги”. Ноги мои передвигались с трудом, и я, на свой страх и риск, направился вдоль дома к подъезду Бондаренко.
На лестнице было тихо. Я вызвал лифт, поднялся на последний, шестой, этаж. Нажав кнопку первого этажа, пустил пустую кабину лифта обратно. В это время где-то внизу хлопнула дверь, и послышались шаги.
— Ты проверь наверху, а я пойду вниз, — услышал я голос Володи-тёзки, будто бы он находился совсем рядом. Акустика подъезда оказалась такой, что был слышен малейший звук. Я замер, боясь пошевелиться, чтобы не выдать себя каким-нибудь звуком.
— Да зачем он пойдёт наверх? Вещи-то — внизу, — ответил лениво Рыжий.
— Он, наверное, по балконам, спускается, падло! Надо ловить!
— А может — в чьей-то квартире отсиживается…
— Как бы не вызвал милицию…
— Запирай квартиру! Он ещё не ушёл… Поймаем суку!
— Ух, я его замочу!
— Пошли пешком! Заодно лестницу проверим.
Услышав удалявшиеся вниз шаги, я с облегчением вздохнул.
“Однако, не обнаружив меня внизу, они, наверняка поднимутся сюда”, — подумал я. — “Что же я так сглупил? Зачем меня понесло в подъезд? Любопытство? Мало мне приключений? Что я хотел? Всё эта моя “нестандартная” логика! Я всегда действую вопреки здравому смыслу! Я сам загнал себя в тупик! Что же делать? Начать стучаться в чужие квартиры — авось кто-нибудь откроет? В это время все нормальные люди — на работе. А те, кто дома — не откроют. А любой шум на лестнице лишь только насторожит “братанов” и заставит их поскорее вернуться...”
Вдруг мой взгляд упал на чердачный люк. Я бросился к нему, стал подниматься по металлическим ступеням. На люке не было замка! Я приподнял его — и оказался на чердаке!
Первым делом я осмотрелся вокруг. Свет проникал на чердак через окна-мансарды, расположенные над каждой его лестницей, по числу подъездов дома. Я находился как раз под самым таким окном. Ещё несколько минут — и мои преследователи последуют за мною. Если я не закрою люк сверху — мне наступит конец: зароют труп в двадцатилетних слоях чердачной пыли — и поминай как звали… Я стал исследовать крышку люка, нет ли на ней петель для замка.
Когда-то, конструируя и устанавливая антенны для своей любительской радиостанции, я излазил немало чердаков в поисках труб от старых телевизионных антенн и знал, как устроены люки и какие бывают чердаки. Сколько раз мне приходилось тайком от жильцов подъездов, перепиливать дужки навесных замков, чтобы попасть на чердак! В доме, где жил я, работники ЖЭКа боролись со мною. Я взламывал их замки, устанавливал свой замок, а они затем делали то же самое. Помимо меня и работников ЖЭКа, наверное, были и другие, кто тайно проникал на чердак дома, где я жил, в своих собственных целях. Много раз я убеждался в этом, обнаруживая их следы: то исчезал инструмент, забытый мною накануне, то я обнаруживал, тайники, со старыми книгами или запрятанный в дальнем тёмном углу чердака узел с одеждой и тряпками, которые, по всей видимости, использовались в качестве постельного белья. Несмотря на то, что позже я получил формальное разрешение от ЖЭКа на установку радиолюбительской антенны, каждый раз я залезал на чердак, испытывая страх встретиться с бездомным уголовником. Несколько раз, проникая на чердак своего дома через один люк, я слышал, как кто-то убегал через другой, по всей видимости, напуганный моим появлением. Впрочем, нелегальные обитатели чердака моего дома не мешали мне. Они вели себя тихо и, самое главное, не ломали мои антенны. И я не трогал их “тайники” с тряпьём, если обнаруживал таковые. Если даже в советское время, по московским чердакам прятались люди, то что думать о сегодняшнем времени, когда беженцы хлынули в столицу нашей родины со всех уголков распавшейся страны?
Помню, что ещё, будучи школьником, когда я только увлёкся радиосвязью и собрал средневолновый передатчик, не имея права на выход в эфир и подражая подпольным партизанам времён войны, я оборудовал на чердаке своего дома подпольную радиостанцию. Однажды под большим наигранным “секретом” я позвал с собой какого-то своего одноклассника. Преодолевая страх, со слезами на глазах, он всё-таки забрался со мною на чердак. Я развернул оборудование: самодельный передатчик, на одной лампе 6П3С, использующий в качестве модулятора усилитель низкой частоты старого радиоприёмника, без корпуса; подключил, антенну, микрофон…
— Всем — Всем! Я — “Компост”. Всем на “средних”! Я — “Компост”. Кто слышит — отвечайте! Перехожу на приём!
Я повернул ручку переключателя — и сразу же услышал ответ.
— “Компост”! Я — “Луч”. Приём.
А дальше мы договорились с “Лучом” о встрече.
Мой одноклассник ошалел от впечатления: чердак, подпольная радиостанция, живая реальная радиосвязь… Он так испугался, что, не дождавшись пока я сверну оборудование и спрячу его под досками настила, убежал, и потом долго ещё боялся со мной даже разговаривать. Наверное, родители посоветовали своему мальчику не дружить с радиохулиганом…
А я, познакомившись с “Лучом” вскоре, как и он, стал членом радиоклуба, открыл легальную коротковолновую радиостанцию, изучил азбуку Морзе…
Всё это было очень давно… Когда я учился в школе… Когда был влюблён в одноклассницу… Когда вся жизнь была впереди… Когда всё радовало, и счастье было постоянным и естественным состояние души, а не целью, к которой следует стремиться… Сколько утекло после этого воды! И вот сейчас я, взрослый мужик, прятался на чердаке…
Бросив профессиональный взгляд на крышку люка, я сразу обнаружил ушки петель, расположенные сверху. Обычно они использовались для того, чтобы закрыть люки, все, кроме одного, со стороны чердака при помощи обыкновенного куска проволоки или болта с гайкой, и таким образом сэкономить на установке висячих замков, со стороны подъезда дома.
Когда я, бывало, сталкивался с таким препятствием, то приходилось забираться на чердак по пожарной лестнице, откручивать болт или перекусывать пассатижами проволоку.
И, вот, теперь, я начал искать какой-нибудь подходящий предмет, который можно было бы вставить в ушки петель. Не найдя ничего, я стал откручивать гайку, на блоке противовеса, что находился на стропилах и был связан с люком через трос. Это устройство облегчало подъём тяжёлой крышки люка. Гайка не была затянута и легко подалась. Я быстро разобрал блок на части, опустил противовес и колесо с тросом на пол чердака и поспешил вставить освободившийся болт в ушки петель и закрутить гайку.
“Вряд ли они пойдут обследовать другие подъезды”, — подумал я, — “Скорее всего они будут караулить меня внизу”. И я отправился по чердаку в поисках другого люка, чтобы выйти через другой подъезд. Пробираясь по чердаку в полутьме я запутался в какой-то проволоке. Избавляясь от неё, я вспомнил историю, рассказанную мне одним приятелем, и начал наматывать проволоку себе на локоть. Потеряв с ней время, я решил вернуться к люку, что закрутил на болт. Конечно, было рискованно, открывать его, и, тихо подобравшись к нему, я прислушался. Лишь только я наклонился над ним, люк неожиданно дёрнулся: кто-то снизу пытался приподнять крышку.
— Как же так?! — услышал я приглушённый голос. — Вчера было открыто!
Другой голос, снизу, что-то ответил, но я не смог разобрать ни единого слова.
— Я задницей чую, что он — здесь, заперся изнутри! — снова сказал первый.
И снова другой голос ответил ему что-то. Люк дёрнулся ещё несколько раз, и всё затихло. Я стал выбираться через чердачное окно на крышу. Оказавшись у самого её края, и, держась за ограждение, я перевесился во вне так, чтобы видеть подъезд, над которым я находился. Вскоре я заметил, как оттуда выбежал Володя-тёзка и направился в левое крыло дома.
В доме было всего четыре подъезда. Я находился в третьем. По всей видимости, мой преследователь направился в ближайший подъезд номер два, чтобы через него пробраться на чердак. Я бросился назад, на чердак. У меня было не более двух минут. Пробираясь мимо люка номер три, я остановился и, немного помедлив, тихо открутил и вытащил из него болт, на свой страх и риск оставляя люк не запертым. Но что мне было делать — времени на поиски нового болта не было! Через минуту я уже вставлял болт в ушки люка номер два. Едва я успел это сделать, как люк дёрнулся. Мой преследователь выматерился, и всё затихло. Я снова вылез на крышу и начал смотреть вниз, пока не увидел “тёзку”, выскочившего из подъезда номер два и побежавшего к подъезду номер один. И тогда я, вернулся к люку номер два, открутил болт, направился к люку номер один, вставил болт в его ушки и, не дожидаясь, пока мой преследователь начнёт его дёргать, на всякий случай, разобрал другой блок, освободив его от болта, а затем выбрался на лестницу через люк номер два, сразу же закрутил его на новый болт со стороны лестницы и, подойдя к окну, стал наблюдать за двором…
Итак, один из них, Рыжий, караулил меня у люка номер три. В это время его приятель продвигался к люку номер один, который теперь был закрыт изнутри. Удостоверившись в этом, куда же он двинется дальше?
Вскоре я увидел его, устало шагающего вдоль дома. Он миновал подъезд номер два, в котором находился я, миновал подъезд номер три, где караулил меня “Рыжий”, и вошёл в подъезд номер четыре.
“И, ведь, не лень же бегать по подъездам!”— подумал я.
Теперь я не знал, что мне делать. Проникнув, наконец, на чердак через четвёртый подъезд, он, начнёт искать меня и заодно проверять люки. И когда обнаружит, что люк номер три не закрыт, покинет чердак через него, встретится там с Рыжим. На этом, видимо, игра придёт к концу. “Братаны” отправятся на квартиру пить вино. Я решил не торопиться покидать свой наблюдательный пост, постоять немного, чтобы убедиться, что они больше не появятся.
Прошло несколько минут. Неожиданно я опять увидел “тёзку”. Он вышел из подъезда номер четыре и вошёл в подъезд номер три! Он не смог проникнуть на чердак — значит люк четвёртого подъезда, единственно у которого я не побывал, оказался изначально заперт! Я бросился вниз по лестнице, на ходу отламывая от проволоки небольшой кусок! Что если он попробуют ещё раз люк третьего подъезда?
Через минуту я уже был в подъезде Бондаренко.
“Если нарвусь на них, то сделаю ноги”, — подумал я, тихо поднимаясь по лестнице. Ни на одном этаже я не встретил ни души. Никого не было ни на четвёртом этаже, ни на пятом, ни на шестом. Взглянув на чердачный люк, я возликовал: он был открыт настежь. Я быстро поднялся к нему, схватил за ручку потянул что было силы и бросил крышку вниз, чуть не ударив себя по голове. В следующую секунду я уже вставил в петли кусок проволоки, и ещё не окончив её заматывать услышал, над собою шаги, после чего крышку люка стали приподнимать, дёргать, что-то кричать и ругаться. В ответ я громко засмеялся и дёрнул вниз по лестнице. На улице я притаился за деревьями так, чтобы мне был виден подъезд номер один, через который, видимо, “братаны” должны были выбраться на свободу. Проделать такой же трюк с этим подъездом, то есть закрыть его люк изнутри, я не решился. Они могли быстро открыть его и встретить меня на лестнице.
Прошло не менее пятнадцати минут. Уже начинало смеркаться. Однако из подъезда никто не выходил. С моего наблюдательного пункта также хорошо были видны окна Бондаренко. Во всех домах один за другим стали зажигаться огни. Но у Бондаренко окна всё ещё оставались тёмными.
“Здорово же они его вырубили!”— подумал я, — “Уж не сыграл ли он совсем в ящик? И почему их так долго нет? Уж не оказался ли люк в первом подъезде на замке? Вот было бы здорово! Если это так, то они должны спускаться по пожарной лестнице!”
Я поменял свою позицию, переместившись к другой группе деревьев. Скрываясь за их стволами, теперь я мог видеть весь фасад здания, с четырьмя подъездами, и пожарную лестницу, на торце дома. Присмотревшись пристальнее к лестнице, я заметил две фигуры, карабкавшиеся вниз. Мои преследователи уже достигли половины пути. Меня начал душить нервный смех. По всей видимости, “тёзка” тоже как-то закрывал люки со стороны подъезда и это в конечном счёте сработало против него самого!
Оказавшись на земле, они скорым шагом направились к подъезду Бондаренко. Минуты через три в его окнах зажёгся свет. “Братаны” решили бросить утомительную игру. Но не тут-то было!
Не медля я оставил своё укрытие и вскоре снова оказался у квартиры Бондаренко. В подъезде было тихо.
“Теперь они, наверное, пьют или отмываются от едкой чердачной пыли”, — думал я, осторожно разматывая проволоку.
Один её конец я прикрутил к металлической раме, которая проходила за дверцей шкафа, где находились электрические счётчики, предохранители и различная проводка, поступавшая из квартир. Другой конец проволоки я обкрутил вокруг ручки Бондаренковской двери. Ручка эта была огромная, снятая с двери какого-то подъезда и прикрученная большими шурупами. Я давно обратил на неё внимание. И как только нашёл на чердаке проволоку, сразу же подумал о том, что эта ручка должна выдержать большую нагрузку. Проволоку я обернул в два ряда и как следует замотал оба конца вокруг неё самой. Затем я обследовал проводку в шкафу, нашёл телефонный провод, приходивший со стороны квартиры Бондаренко, потянул и оторвал его. Потом я определил, какие предохранители относятся к его квартире, но ничего с ними делать пока не стал, а лишь попробовал, легко ли они откручиваются. Потом я взобрался на перила лестницы и ударил лампочкой, болтавшейся на проводе, по потолку. Посыпались осколки, и когда я открыл глаза, на лестнице была кромешная тьма. Теперь никто не обратит внимания на проволоку до утра и не открутит её, конечно, если не будет привлечён шумом. На ощупь я подошёл к Бондаренковской квартире и нажал кнопку звонка.
— Кто — там? — послышался вскоре голос Рыжего.
— Это я, Андрей, — ответил я, — Вы не находили мой радиоприёмник?
Дверь начали сразу отпирать. В следующий миг, подскочив к электрощитку, я нащупал пробки, и быстро вывернул их одну за другой, и одновременно же почувствовал, как проволока стала дёргаться всё сильнее и сильнее, и за дверью стали вопить. Я вернулся к двери и крикнул:
— Эй, подонки! Спокойно! Сейчас приедет милиция и всех вас повяжет!
Крики сразу же затихли. Я вызвал лифт, но дожидаться прибытия кабины не стал и побежал вниз по лестнице. Оказавшись на первом этаже, я вызвал лифт обратно, вышел на улицу, бросил в кусты, электрические пробки и подумал:
“Кому же достался мой “Океан” и дипломат? Неужели подонкам? В суматохе я совсем забыл про свои вещи. Я взглянул не окна Бондаренко. Они были тёмными. “Больше я никогда его не увижу”, — подумал я и побежал прочь.
Пришёл я в себя, остановившись у входа в метро, и сразу же вспомнил всё, как было на самом деле…
Было очень обидно. Хотелось плакать. Как низко опустился этот Бондаренко, связавшись с этими подонками! Почему он сразу не предупредил меня, чтобы я ушёл, а, наоборот, заманил в своё логово?
Я вспомнил то, как почувствовал, будто земля уходит из-под моих ног. У меня — послезавтра самолёт, а меня тут закрыли на замок и не выпускают! О, как права была София, предупреждая меня об опасности и неминуемой гибели! Неужели она ошиблась в сроках, и вот, мой отъезд срывается!
“О, Боже! О, Ангел-Хранитель!”— взмолился я, — “Помогите! Дайте мне уйти отсюда! Я никогда так не просил, как сейчас!!”
И случилось чудо! Сволочи перестали выкручивать мои руки. Я стал говорить властно, будто бы я был их начальник. Они мгновенно оказались под моим внушением. А я, боясь потерять уверенность, продолжал их вести к своей цели. Это было какое-то наитие, снизошедшее на меня сверху. Подонки подчинялись мне шаг за шагом, выполняли то, что я хотел. В самом конце, когда я уже мог бы повернуться и отправиться прочь, я понял, что могу потерять достигнутое положение из-за малейшей заминки. А ключ от двери всё ещё был у кого-то из них. И тогда я сказал:
— Я даю вам сорок рублей. Это всё, что у меня есть. Было бы ещё — дал бы ещё. А теперь — открывайте дверь. Я ухожу.
Один из них кинулся к двери и открыл. Я подошёл к дверям, неспешно оделся, вытащил из кармана деньги, и, сунув в руку одного из них, шагнул за порог. При этом в руке у меня был и мой дипломат с “Океаном” внутри, сильно распиравшим его стенки.
Когда они оставили меня связанным, то освободившись от пут, я первым делом спрятал “Океан” обратно в дипломат, и поставил его поближе к выходу. И теперь, оказавшись на лестничной площадке, я спиной почувствовал, что дверь за мною закрылась. Я оглянулся и увидел огромную дверную ручку, такую, что бывают на дверях подъездов.
“Видно свою пропил, скотина, а эту свинтил откуда-то!”— подумал я, и, опасаясь, как бы “братаны” не передумали и не затащили бы меня назад, я вызвал лифт для отвода глаз, а сам побежал вниз по лестнице.
На первом этаже, пробегая мимо какой-то двери, я прочёл надпись: “Опорный пункт милиции”.
“На ловца и зверь бежит”, — подумал я и немедленно надавил на дверь.
В квартире, приспособленной под учреждение, находилась женщина-диспетчер. Я сразу же рассказал ей о том, как меня только что обокрали, прямо здесь, прямо в этом подъезде, что опоили моего приятеля до бесчувствия, избивали, выкручивали руки, связывали.
— Где же это такое случилось?! — удивилась женщина.
Я назвал квартиру Бондаренко.
— Ах! Этот? Ну, так по нему давно милиция плачет! Сейчас я вызову наряд. А ты никуда не уходи. Будешь свидетелем.
И только сейчас до меня дошло, что из одного огня я попал в другое полымя! Сейчас приедет наряд, всех повезут в отделение милиции. Документов у меня нет. Нет даже гражданства. Ведь я же теперь, как тень. Я — никто. У меня нет никаких прав. Продержат до выяснения личности. А когда отпустят, то самолёт улетит без меня, и билеты пропадут… Вот дурак! И зачем меня сюда повело?!
Я медленно направился к двери.
— Эй, стой, куда ты? Сейчас наряд прибудет!
— Я — подышать воздухом! Мне не по себе что-то, — выговорил я, не останавливаясь.
— Смотри, никуда не уходи! Будь тут! — услышал я за спиной и, едва закрыв за собою дверь, кинулся бежать вон из подъезда.
В телефонной будке, у метро, делая вид, будто я звоню, я отдышался, немного успокоился.
“Хорошо, что в “Опорном пункте” не оказалось ни одного милиционера”, — подумал я, нащупывая в кармане пятачок, на метро, и, опасаясь, как бы теперь ещё не случилось чего-нибудь, направился к другому, дальнему входу метро.
“Если милицию в метро уже предупредили, то меня могут здесь ждать, а у дальнего входа — навряд ли,..”— размышлял я, шагая по замёрзшим лужам. — “Впрочем, это всё опять моя идиотская логика, метод от противного, которому я невольно всё время следую… Ещё осталось продержаться совсем немного… Через несколько дней буду в Америке. И дьявол более не будет властен надо мною… Только бы ничего больше не произошло! Нужно запереться дома, сидеть и не рыпаться никуда, и дожидаться последнего дня…
Уж не помню, как я, наконец-таки, оказался дома!
“О! Как хорошо — дома!”— подумал я, опускаясь в постель. — “А скоро и этого тоже не будет! Где будет мой дом?! Неужели, как “вечный жид”, я обречён на скитания, новые мучения и терзания? Что ждёт меня впереди?"…
И вот, наконец, наступил день отлёта. Это был конец марта. Было довольно холодно, и шёл мелкий снег с дождём. Провожал меня двоюродный брат. Мы прибыли в аэропорт Шереметьево к двенадцати часам ночи. Зал был наполнен толпой уезжавших и провожавших. И очередь на оформление и проверку багажа была огромна. Тем не менее, нас, с тремя детьми, пропустили вперёд. Багаж у нас состоял из четырёх чемоданов, тех самых, в которых я раньше возил яблоки из деревни. На следующий день в Нью-Йорке, когда мы пересаживались на другой самолёт, отлетавший во Флориду, один из таможенников захотел было проверить содержимое моих чемоданов. Но другой удержал его, заметив:
— These are very poor people...”
И тогда нас пропустили без задержки.
Впрочем, и в Москве нас тоже долго не “трясли”. Кто-то из знакомых жены посоветовал вести в Америку сувениры, и моя жена набила всякими безделушками целые три чемодана. Я же взял с собой баночку с транзисторами и пуховую подушку. Было у нас, конечно, что-то необходимое для детей и себя: одежда, бельё, ручная кладь с продуктами, пакет с документами и кошелёк с восемьсот восемнадцатью долларами, что позволила на пятерых человек обменять перед отъездом “дорогая моя отчизна”…
После прохождения таможенного контроля в Шереметьево, мы ожидали отправления самолёта почти целые двенадцать часов, и я много размышлял об этимологии слова “отчизна”. Ведь есть другое слово “отечество”, “дым которого нам сладок и приятен”… Но что такое “отчизна”, “дорогая моя страна”? Если “отечество” восходит к слову “отец”, то “отчизна”— не происходит ли от слова “отчим”? Не созвучно ли оно с другим словом: “отчуждение”? Ведь русский язык, действительно, богат и чуток! И мы находим ассоциативные связи между словами не потому, что выдумываем их; но язык раньше нас, по своим собственным, неведомым нам, внутренним законам создаёт эти связи, определяет синтактику и синтагматику слов. Вот почему возникают такие родственные пары, соединённые по происхождению параллельно, вертикально, горизонтально…
Эх, “Ваше благородие, госпожа Чужбина… Сладко обнимала ты, да только не любила”…
Где, только, теперь моя чужбина?
Вот, не в силах более терпеть очередного обмана, называемого “Перестройкой”, я покидаю, наконец, место, где то провозглашают лозунг “Вся власть Советам”, то отменяют его, вместо коммунизма, вдруг, начинают строить капитализм, никак не считаясь с миллионами жизней, положенными на алтарь власть имущих, преемники которых, как и их отцы, ныне приготовились погреть руки за счёт одурачиваемого населения…
Да. Именно “населения”! Не граждан! Ибо граждане не позволяют себя обманывать и грабить. Вот почему не все, покидающие своё отечество, “изменники”, как их называет обыватель! В чём отличие между псевдо-патриотизмом лояльного обывателя и патриотизмом гражданина? Да, в том, что обыватель — это раб, позволяющий бандиту грабить и издеваться над собою. Гражданин обязан либо вступить с бандитом в борьбу, а если силы — неравные, хотя бы не потворствовать бандиту и удалиться. В конце концов, человеческая жизнь важнее бессмысленной политической возни, результат которой оказывается противоположным… Ибо борьба может быть только во имя человеческой жизни, но не во имя борьбы, как таковой, или во имя вождей, пожирающих один другого… “Я выбираю свободу!” Хотя приходится жертвовать многим. Для человеческой души эмиграция подобна хирургической операции. Она не может быть безболезненной… Всё делится отныне на две части: “до” и “после”. И то, что называется “до”, блекнет, тушуется, медленно теряет существование…
Ты полагал, что умеешь плавать… Но, оказывается, плавать в бассейне — иное дело, нежели переплывать огромную реку… И оказавшись на другом берегу, ты найдёшь всё иным, незнакомым, чужим… Никогда он не станет тебе внутренне близким… Какими бы ни был наполнен благами… Одни не выдержат такого парадокса сознания, деградируют до психологически приемлемого минимума, станут безликими тенями, без прошлого и будущего, озабоченные заработком и тратой денег, выгодой и бременем долгов; другие посчитают, что выдержали испытание, но мало будут отличаться от первых… Нужно быть чрезвычайно толстокожим, чтобы безболезненно пережить эмиграцию. Но, может быть, именно таковые уезжают в большинстве? Впрочем, ни те, ни другие, наверное, как правило, не возвращаются. Пережить дважды такой надлом — не всякому по плечу… Никто не желает себе судьбы Марины Цветаевой… Каждый по своему будет насмехаться над своей ностальгией, заворожено смотреть на ставшее выпуклым время, которого в прошлой жизни, будто, вовсе не замечал, а теперь, в эмиграции, обнаружишь, что оно стремительно и неумолимо приближает к смертному часу… О, где та золотая пора, когда жизнь выглядела бесконечной линией, уходящей за горизонт?! А ныне, за ежедневными заботами, и на несколько шагов ничего не видно впереди! О, где те близкие друзья и знакомые, которых любил, на которых обижался, с которыми ссорился? Они остались там, далеко, в воспоминаниях… Их почти что не стало… Их просто нет… Они больше не существуют…
В Шереметьево, в ожидании своего рейса, мы примостились на какой-то скамье… Дети спали, а я, после вчерашних моих проводов, ещё испытывая головную боль от выпитого спиртного, то и дело ходил к электронному дисплею проведать о времени посадки, заходил в “Duty Free”, чтобы впервые посмотреть на “кусочек” приблизившейся западной роскоши. А когда пришло утро, останавливался у открывшихся киосков, где продавали кофе, пиво и прочую снедь в иностранной “упаковке”. И хотя лежали у меня в самодельном нательном кошельке восемьсот восемнадцать долларов, потратить их я не решался: кто знал, где и как пригодятся эти последние деньги? А рубли мои все остались там… Впрочем, кажется, здесь уже их и не принимали… Там… Я потом долго не мог привыкнуть и, под “там” подразумевал “здесь”, а под “здесь”— “там”…
Наконец томление окончилось — нас пропустили в самолёт. Было где-то пополудни, когда он вышел на взлётную полосу, стал разгоняться и… раньше, чем я почувствовал, что он оторвался от земли — в сердце у меня что-то сжалось, к горлу подступил твёрдый ком; а когда мы сквозь продолжавший падать снег начали уходить в небо, какая-то волна захлестнула меня, на глазах выступили слёзы, а потом что-то отпустило внутри — и мне вдруг стало необычно легко…
“Вот, всё! Прощай, родина, навсегда!”— подумал я, безо всякого пафоса, обыкновенно “привязанного” к подобным фразам, а — с ощущением того чувства, что связано со словами: “Ныне отпущаеши...".
А потом самолёт ушёл в облака и некоторое время летел среди них, пока не поднялся ещё выше. И тогда я увидел яркий солнечный свет. Всё открывшееся пространство, видимое в иллюминатор, до самого горизонта, ограниченного далёкими облаками, сверкало. Чистое голубое небо вверху — и уходившие всё ниже и ниже белые облака! Вот, оказывается, как может быть красиво, светло и чисто! Наверное то же чувство должен испытывать умирающий. После долгих мучений — пробуждение и просветление, но одновременно — и горькое сожаление об оставленном навсегда мире и людях…
Не знаю, что чувствовали моя супруга и дети, все пятьсот человек пассажиров, большинство из которых были, как и мы, беженцы, покидавшие навсегда свою родину. Помню, что при взлёте все затихли, и тишина эта стояла довольно долгое время, будто время остановилось. И только несколько минут спустя, люди начали постепенно оживать, приходить в себя. Нет, вовсе не из-за того, что взлетели удачно, а скорее всего оттого, что на самом деле, для каждого начался новый отсчёт времени, совсем другая жизнь, и каждый, по-своему это остро почувствовал.
“Прощай, Россия!” — думал я. — “Прощай, София! Прощай, Светлана! Прощайте, Отец и Мать! Доведётся ли теперь ещё кого увидеть? Прощайте, все, и простите за всё!”
Мой отец… Моя мать… Прошедшие через тяжелейшее время войны…
Она, “вольнонаёмная”, ушла на войну, чтобы спасти свою семью: мать и двух сестёр, оставшихся в Архангельске. Устроившись в армейской столовой на военной авиабазе острова Диксон, среди снегов Заполярья, она отправляла домой посылки, не давая родным умереть от голода. Там познакомилась с моим отцом.
А после войны он, военный офицер, взял всю её родню с собой, на новое место службы — в тёплый южный Николаев. Пятеро взрослых людей жили в крохотной комнатушке, пока сёстры в спешном порядке не повыходили замуж: надо было как-то устраивать свою жизнь и облегчить жизнь других. Первый ребёнок моих родителей скончался в роддоме, прожив всего двое суток. Вторым их ребёнком была моя сестра. Я появился на свет в бывшем немецком городе Пилау, под Калининградом, куда моего отца перевели по службе. Затем мы переезжали в Ригу, в Таллин, пока не пришёл к власти Хрущов, начавший проводить сокращения в армии, и моего отца, посвятившего всю свою жизнь военной службе, вынудили уйти в запас в чине подполковника.
Эх, “Ваше благородие, Госпожа Разлука...”
Так мы оказались в Москве, там где жил мой отец до того как стал военным… Родом он был из деревни Бунаково, Чернского района, Тульской области. Самый младший в семье, тринадцатый по счёту ребёнок, родился в самом семнадцатом году, оставил родные места подростком и в поисках лучшей жизни поступил в московское ремесленное, а перед самой войной — в Высшее Морское Ленинградское Училище. Разве не та же эмиграция — вся жизнь, и у моего отца, и у моей матери?
Итак, в начале шестидесятых годов мы оказались в Москве…
Моя мать спасла свою семью от голодной смерти, а затем мой отец взял их под свою опеку, пока каждый не определился. Выйдя замуж, одна сестра осталась с моей бабушкой в Николаеве, другая переехала с мужем в Подмосковье. У одной родилась дочь Наташа, у другой — сын Евгений, оба — мои ровесники. Вот этот-то Женя как раз только что меня и проводил…
Эх, Женька! — воскликнул я на прощанье. — Спасибо тебе! Вот, держи! Мне теперь не понадобятся! — И я отдал ему последние советские деньги. А затем снял свою шапку — и водрузил ему на голову. — И шапка, — говорю, — Тоже больше не нужна: во Флориду лечу, не куда-нибудь! А там — тепло и даже жарко!
Наверное, от родителей передаётся и закладывается у человека в подсознании тяга к перемене мест. Так родители мои мыкались большую часть жизни, чтобы выбраться на “место под солнцем”, а мне, москвичу, мало этого — я, будто Икар, увожу теперь тоже свою семью туда, где, как мне кажется, и солнце светит ярче, где нет облаков и серого дыма, где моих детей не вынудят спасаться от армии и первого отдела через психбольницу и где им не придётся терпеть издёвки следователей, избегать стукачей, преодолевать комплекс неполноценности, манию преследования… Конечно, ярче, быть может, оно будет светить лишь для моих детей. А мы, родители — компост, удобрение… Может быть, это на всём моём роду записано: быть «Сталкером»? Тогда я обязательно вернусь и вывезу отсюда Светлану… Да… Я, ведь, обещал ей это…
И я вспомнил, как уже глубокой осенью мы поехали со Светланой в мою Тульскую деревню передавать ей мой дом…
Супруге я сказал, будто нашёл покупателя и еду показывать и, возможно, продавать своё ”поместье”. Конечно, не хорошо! Но, начав скрывать от неё мою связь со Светланой, приходилось и дальше лгать.
Встретились мы у Светланы дома, как договаривались. Когда я пришёл, её мать только что ушла на работу, и у нас было несколько часов. Наверное, она сомневалась, что уже стала беременной, и, может быть, поэтому так торопилась, что сразу же, как только я стал целовать её, отдалась мне со всею страстью, как проголодавшееся по любви и ласке существо. Я впервые оказался там, где моя возлюбленная, проводила ночи. В тот раз, когда я принёс девушку в полусознательном состоянии, я не успел разглядеть обстановку в её комнате. Теперь же я увидел: справа, от окна, у стены, находился письменный стол. Над ним — книжные полки. Далее, вдоль той же стены — кровать. Что было справа, в глубине комнаты — не помню. Где-то сзади, на другой стене, тикали часы. Время тогда сжалось, остановилось, пропало. Песня страсти, томительные вздохи и стоны наслаждения девушки затмили собою все звуки, все мои мысли и чувства. Она была совсем не такой, как в первый раз, там, в ”домике”. Будто бы это был совсем другой человек: свободная, раскрепощённая, женственная. Когда снова стало слышно тиканье часов, мы ещё долго не могли очнуться от нескромного сновидения, будто, нам обоим только что привидевшегося.
А потом Светлана угощала меня чаем… А когда мы уже собрались было выходить из квартиры, она спросила:
— Андрей, скажи, а сколько у нас ещё времени до поезда?
— Примерно, два часа, — ответил я, взглянув на часы, — А что?
— Давай задержимся ещё…
— Зачем? — спросил я, поворачиваясь к девушке.
Светлана ничего мне не ответила.
До Курского вокзала, откуда отправлялся наш поезд, ехать было недолго, какие-то полчаса, на метро. Мы могли остаться ещё, по крайней мере, на час. Спешно сбросив с себя обувь и одежду, мы буквально побежали обратно, в комнату Светланы, остановились друг перед другом.
— Скорее! — сказала она, поднимая вверх руки, чтобы я помог снять с неё свитер.
— Глупая, — сказал я, прикасаясь к её груди, — У нас будет ещё много времени в деревне. Ведь мы же едем вместе!
— Я знаю! Но ведь ты скоро совсем уедешь! А вдруг я ещё не зачала?
И снова часы перестали тикать…
— Зачем? — спросил я, поворачиваясь к девушке.
— Я хочу показать тебе свою комнату. Ведь ты ещё ни разу у меня не был.
Я снял башмаки и вернулся в квартиру.
— Пойдём! — Девушка, открыла дверь в другую комнату, вошла и включила свет. Я вошёл следом за нею.
— Это — моя комната! — сказала Светлана. — Вот — письменный стол…
Слева у зашторенного окна, у стены, находился стол. Настольная лампа, с металлическим зелёным абажуром, слабо освещала комнату, книжные полки, подвешенные к стене, кровать, с деревянными спинками, застеленную синим покрывалом. В глубине комнаты на какой-то другой стене громко тикали часы. На столе лежала раскрытая книга. Я подошёл, перевернул обложку и прочёл название: “Лунный свет”. Светлана стояла справа от меня, положив руку, на спинку кровати. Я посмотрел на девушку.
— Ты… — она медленно сняла руку со спинки кровати, помолчала немного, а потом быстро спросила:
— Ты хочешь раздеть меня?
Я смотрел на неё, не в состоянии вымолвить ничего в ответ. И чтобы помочь мне с ответом, она медленно добавила:
— Я имею в виду… Можешь… ты… мне помочь снять свитер? Он очень узкий… Мне трудно самой… — И она подняла вверх обе руки.
Я подошёл к Светлане, не веря в происходящее, осторожно коснулся её правой груди. Она продолжала держать руки поднятыми. Я поднял вверх свитер и, не сняв ещё его совсем, прильнул лицом к её груди и почувствовал, как под нею сильно стучит её сердце. Часы остановились. Девушка издала томительный стон. Наши губы встретились — я сжал её в объятиях. Она долго не могла освободить от свитера свои руки…
— А это… твоя кровать? — спросил я, с трудом проглатывая слюну.
— Да…
— Что мы будем делать?
— Ты… Не хотел бы… поцеловать меня? — она сняла руку со спинки кровати.
Часы так громко тикали, что сводили меня с ума.
— Ты любишь Мопассана? — спросил я для того, чтобы сказать что-нибудь. Она была безумно красива в своём свитере, плотно обтягивавшем её бюст.
— Да. Он мне нравится… А тебе?
— Да. Мне — тоже…
Я смотрел Светлане в глаза, в поисках ответа. И вдруг — она смущённо отвернулась, будто догадавшись обо всём.
— Светлана, можно тебя поцеловать?
— Не надо… Что ты!
— Прости… Ты — такая красивая!
— Как же мы тогда поедем теперь, одни?
— А давай, поцелуемся — и поедем…
— Нет… Не надо… Зачем?.. У тебя же — жена…
— Извини, мне показалось, что ты хотела этого…
— Как же мы теперь поедем? Зачем ты сказал мне это?
Девушка стояла, повернувшись ко мне боком, и смотрела куда-то в тёмный угол комнаты. Я не знал, что ей ответить…
— У тебя очень хорошо, уютно, — сказал я, переворачивая обложку книги обратно, лицом вниз.
— Правда? Тебе нравится?
— Да.
— Жалко, времени мало, а то, может, ты рассказал бы мне что-нибудь…
— Так мы же едем вместе. У нас будет куча времени на разговоры.
— Действительно…
— Ну, тогда — пошли. А то опоздаем ещё на поезд! И не попадём в деревню…
Мои мысли прервала стюардесса, разносившая воду… Мы уже летели примерно целый час. Где? Не пролетали ли мы как раз над всею Тульской областью? И если бы находился я в этот момент в деревне, не услышал ли бы я шум самолёта? Нет. Да и летели мы, наверное, где-нибудь над Прибалтикой, в сторону Гренландии, Атлантического океана… В сторону… Ах, да! В сторону Америки…
На поезде дальнего следования мы довольно быстро доехали до Тулы. Сонные, встали в очередь за билетами на первый автобус, направлявшийся в Белёв, не доезжая до которого километров за десять нам нужно было сойти, чтобы оказаться в сельсовете посёлка Богданово. Автобус будет ехать со всеми остановками часа три — четыре. Оставив Светлану в очереди, я стал искать “частника”, чтобы на легковой машине побыстрее добраться до места. С частником не повезло. Пришлось трястись на автобусе. Пассажиров было много. Хотелось спать, болела голова. Большую часть пути мы молчали, пребывая в полудремотном отупелом состоянии. Прибыли в посёлок к полудню.
Был будний день. Двести километров, южнее Москвы, давали о себе знать более тёплой осенью. Побывав в сельсовете и договорившись обо всём предварительно, я отправился на розыски бывшей хозяйки дома. Ведь официально он до сих пор значился за нею. На поиски ушло пол часа. Я попросил её пойти со мною в сельсовет для оформления,, пообещав бутылку водки. Бедная женщина, лет шестидесяти, с лицом восьмидесятилетней старухи, с радостью согласилась. Так как я являлся полу-законным владельцем, то оказывался лишним звеном в сделке.
— На кого будем оформлять? — спросила секретарь сельсовета.
— На неё, — ответил я, протягивая паспорт Светланы.
— Это что, ваша родственница, что ли? — поинтересовалась секретарша.
— Да. Сестра.
Если раньше власти не шли ни на какие сделки с передачей такой недвижимости, как дома, то теперь по новым “послабевшим” порядкам получить ни за что ни про что сумму налога, были рады и удивительно быстро переписали дом на Светлану, назвали сумму — и я без лишних вопросов отсчитал деньги. Уж не помню, сколько то было, однако, не меньше, чем я когда-то заплатил за сам дом бывшим его хозяевам. Наверное секретарша пожалела, что не назначила налог выше. Я бы заплатил и больше.
На улице ждала бывшая хозяйка, которую попросили выйти, как только она поставила свою подпись, чтобы она не знала, о сумме. Я вытащил из рюкзака и отдал ей пол-литровую бутылку. Старуха была счастлива, начала благодарить. Такой счастливый случай, наверное, запомнился ей на всю жизнь.
— А муж-то мой — помнишь его? — помер, — сказала она, будто произошло это совсем недавно.
— Да… Я слышал…
— Я-он, теперь с сыновьями живу одна…
— Это хорошо…
— А это, что, жена твоя, такая молодая?
— Нет. Это моя сестра… Теперь она будет тут хозяйничать.
— А ты как же?
— Да, мне некогда теперь сюда приезжать. Очень далеко. И забот прибавилось…
— А она, как же будет, одна?
— Нет, не одна…
— Ну, всего хорошего вам! Спасибо!
— И вам спасибо!
Спрятав бутылку где-то под полой фартука, старуха пошла к дому. А мы — в другую сторону, к шоссе.
Был третий час. Чтобы добраться до моей деревни, нужно было проехать несколько километров на автобусе, а затем пять-шесть — пешком, по лесной дороге, в сторону. Автобус ушёл, как говорится, перед самым нашим носом, и мы решили следующего не ждать, а дойти до деревни пешком, срезав угол. Я слышал когда-то, что от посёлка до деревни проложена какая-то дорога, но никогда по ней не ходил. Я предположил, что если мы двинемся по диагонали, то неизбежно выйдем на эту дорогу и по ней доберёмся до места. И мы направились в сторону от шоссе, в глубь полей и перелесков…
Перейдя пустое поле, с торчавшими стеблями какого-то скошенного злака, мы оказались на опушке леса, довольно далеко от шоссе, и решили сделать привал. Выбрали пятачок высокой сухой травы, смяли её, расстелили газету и разложили провизию…
Снова я вернулся к действительности… В самолёте наступил обеденный час. Дети и супруга спали. Я разбудил их. Принесли какие-то блюда, в пластиковой упаковке, которые совсем не утолили голода, а только лишь раздразнили аппетит. Спиртное беженцам не подавали. Вместо него принесли кофе. Закончив трапезу, мои дети снова погрузились в сон. А я, несмотря на проглоченную ещё в аэропорту таблетку реланиума, заснуть не мог.
Что же было дальше? На чём я остановился? Ах, да…
Когда я пришёл к Светлане, её мамы дома не было… Она пригласила меня на кухню и предложила чаю.
Я вышел из кухни, направился в туалет, а потом, оказавшись снова в прихожей, стал надевать кроссовки — самый лучший вид обуви для поездки в деревню. Там, в деревне, у меня, конечно, были сапоги, на случай непогоды, когда пройти по размытой полевой дороге в другой обуви было гибельным делом.
— У нас совсем нет больше времени? — спросила Светлана, останавливаясь у входа в прихожую.
— Есть немного. А что? — ответил я окончив завязывать шнурки на правой ноге.
— Я хотела тебе показать свою комнату…
— Хорошо,… — я быстро развязал шнурки и стянул с ноги кроссовку.
Светлана прошла в гостиную, открыла дверь в другую комнату, вошла и зажгла в ней свет. Я последовал за нею.
Комната была раза в два меньше гостиной. Слева было зашторенное окно. Справа от окна — письменный стол, на котором горела настольная лампа, слабо освещая глубину комнаты, где находилась кровать, с деревянными спинками. На столе лежала ярко освещённая настольной лампой раскрытая книга. Где-то громко тикали часы.
Светлана остановилась у кровати, положив правую руку на её спинку. Я подошёл к столу, взял книгу и посмотрел на обложку. Это был сборник рассказов Гие де Мопассана.
— Тебе нравится Мопассан? — спросил я и взглянул на девушку.
— Да. А тебе?
— Мне тоже.
— Что же ты не спрашиваешь моё мнение о твоей повести?
— И какое твоё мнение?
— Мне понравилось. Только… повесть твоя невесёлая…
— Да. Поэтому мне-то на самом деле, она не очень нравится самому. Но так уж вышло…
Я посмотрел на корешки книг, на полках, прикреплённых к стене, над столом. Но света было недостаточно, чтобы различить, что это были за книги.
— Ты подожди немного, — услышал я, и взглянув снова на Светлану, увидел, что она подняла полы свитера, чтобы снять его с себя, так, что лица её видно не было. — Очень жаркий и неудобный свитер, — услышал я её голос. Светлана пыталась его стянуть с себя, но свитер был узкий, девушка никак не могла снять его с себя. — Помоги мне, пожалуйста! — Она совсем в нём застряла.
Я шагнул к ней. Под свитером была рубашка. Несколько верхних пуговиц расстегнулись, и были видны верхние округлости небольшой груди, приподнятой снизу бюстгальтером.
“Зачем она делает это?” — подумал я, — “Неужели проверяет, меня? Если я коснусь, её, то она испугается ехать со мною и не поедет… Или, напротив, она хочет, чтобы я обнял её? А, может быть, она просто доверяет мне и непосредственна в своих действиях? Нет! Не может она не понимать, что я должен думать и чувствовать!”
Не помогая ей вылезти из ловушки, я обнимаю её и погружаю лицо в её грудь.
— Что ты делаешь?! — слышу я. — Не надо!
Но кровать рядом — и я опускаю её и только тогда начинаю освобождать от свитера, расстёгиваю остающиеся на рубашке пуговицы.
— Я люблю тебя, Светлана! — говорю я, целуя её, и девушка молчит. Только её сердце бешено стучит, и я чувствую это…
— Помоги мне снять свитер,… — слышу я снова, приближаюсь к ней и, ухватив за рукава, тяну к себе. Девушка сгибается передо мною. Свитер сползает вместе с рубашкой…
— Что ты! Не смотри на меня! — Светлана стыдливо отворачивается. А я подхожу сзади и обнимаю её. Она поворачивается вокруг себя, но вовсе не для того, чтобы вырваться. А, оказавшись ко мне лицом, замирает. Наши губы встречаются…
— Очень жаркий и неудобный свитер, — слышу я, кладу на стол книгу и вижу, как Светлана, поворачивается ко мне спиной, делает несколько шагов в глубину комнаты, где находится платяной шкаф, открывает его дверцу, скрываясь за нею.
— Ты, пожалуйста, не смотри, слышу я из-за дверцы шкафа её голос, — Я переоденусь…
Я возвращаюсь к книге, начинаю её листать. Мне попадается на глаза название рассказа “Лунный свет”. Я отодвигаю штору и вижу свет в окнах противоположного дома, слышу, как за моей спиной, поскрипывает то ли половица, то ли дверца шкафа, как шуршит одежда, как громко тикают часы.
— Ну вот! Теперь я готова.
Обернувшись, я вижу Светлану в другом, большом голубом свитере, почти скрывающем от взора возвышение её груди. — Пойдём?
— Пойдём, — отвечаю я и медленно выхожу из комнаты…
Ко мне подходит незнакомый человек, протягивает какие-то бумаги, что-то начинает объяснять. Я догадываюсь, что это представитель той организации, которая ссудила мне деньги на билеты. Я подписываю долговое обязательство на три тысячи триста долларов. Мне оставляют копию договора. Я смотрю в окно иллюминатора. Там — по-прежнему яркое солнце. Вместо облаков далеко внизу — безбрежный простор океана, с мелкими блёстками льдин. Вглядываюсь пристальнее — и различаю одинокий крошечный корабль…
Несмотря на усталость, на душе было радостно: от того, что оформление дома не натолкнулось на непредвиденные осложнения и было завершено; а также — от ощущения открывшейся свободы, будто щедро разлитой в неограниченном пространстве голубого неба, над полем, и — в золоте стены осеннего леса. Такое чувство я всегда испытывал, приезжая сюда. Перспектива провести нескольких дней вдали от цивилизации, радовала и волновала душу.
Я вытащил из рюкзака другую бутылку водки.
— Ой! Откуда ещё одна? — удивилась Светлана.
— Я думал, что придётся давать и в сельсовете, но, как видишь, обошлось без этого.
— Конечно, достаточно с них и налога!
— Да…
— Я открутил крышку термоса, налил немного водки и протянул своей спутнице.
— Что ты! Мне нельзя…
— Почему?
— Ты не догадываешься?
— Что, ты снова принимаешь лекарства?
— Нет.
— Тогда что же?
— Ничего… Я не буду… А ты выпей…
Я не стал настаивать, подлил себе побольше и выпил…
— Налей мне, пожалуйста, чаю. Я очень устала…
Светлана сидела на сухой траве, среди сухих золотых и багровых листьев, на моей телогрейке, в своей любимой позе — обняв руками колени. Слабо греющее солнце, над полем, отражаясь от листвы, золотило распущенные волосы девушки. Расстёгнутый красный плащ открывал моему взору такой же голубой, как небо, свитер, скрывавший под собою тайну, пробуждавший дремавшие желания. Я ополоснул чаем крышку термоса, наполнил её и протянул Светлане.
— Ты помнишь, когда мы с тобой виделись последний раз? — спросил я.
— Да. Когда меня хотели крестить…
— Как ты чувствовала себя после этого? Ты всё помнишь?
— Нет. Наверное, Соня опять что-то сделала?
— Да…
— Кажется, она совсем оставила меня. Ты знаешь, порой мне бывает как-то скучно без неё, и даже жаль, что её нет… А с другой стороны — так это теперь всё странно видится… Будто бы я — другой человек. Неужели такое возможно?
— Что? Что именно? Почему ты — как бы другой человек?
— Другой человек — потому что я чувствую изменения в своём теле. Мне кажется, у меня стала больше грудь и что ещё… — Светлана умолкла, стала дуть на горячий чай.
— Что ещё? — не выдержал я.
— Ну, то, что… когда в тебе есть кто-то ещё…
— Ты имеешь в виду, что ты — беременна?
Светлана смотрела на меня, улыбаясь, и не отвечала.
— Ты на самом деле беременна?
Девушка отвернулась, стала смотреть вдоль опушки леса.
— Это была не я, а она, — тихо сказала Светлана, — Она выдала себя за меня…
— Я люблю тебя, Светлана!
Она взглянула на меня серьёзно, с какой-то затаённой мыслью.
— И я… — прошептала она и… заплакала.
Осенний ветер настойчиво снимал с деревьев золотую одежду. Они послушно и молча разрешали ему своим дыханием раскачивать себя, и отвечали ему обратными движениями своих обнажённых ветвей. А он шептал им слова ласки, обещал вернуться сразу после зимы, когда у деревьев набухнут почки, когда они снова станут зелёными и когда у них зародятся новые побеги. И деревья стонали шелестом своей листвы, и верили обману ветра, и с наслаждением внимали ему, позволяя касаться своих разветвлений, проникать в самые потаённые области.
Я очнулся оттого, что мне стало холодно. Светлана продолжала лежать среди листвы и с блаженством смотрела в небо.
— Ты так прекрасна, Светлана!
Она поднялась, стала осматриваться вокруг. Я подал ей свитер.
— Скажи, а на этот раз это была ты или она?
— На этот раз — я, — и девушка улыбнулась…
— Хочешь ещё чаю?
— Нет, спасибо, — Светлана отдала мне пустую крышку.
Я налил себе ещё водки и выпил.
— Нам нужно идти дальше.
Этот короткий отдых придал нам новых сил. Мы вошли в лес, чтобы пересечь его насквозь и выйти к дороге, которая привела бы нас в деревню. Но где-то я ошибся, и скоро понял, что мы заблудились. Я долго не говорил о своей догадке своей спутнице, послушно следовавшей за мною, но наступил момент, когда пришлось ей сказать об этом. К моему удивлению, она восприняла моё сообщение спокойно.
Мы пересекали один лес, оказывались у поля, шли по его обочине, снова углублялись в леса и перелески, оказывались у похожих друг на друга лесных опушек, у незнакомых полян, пересекали пролески и поля, спускались в лесные овраги. Я надеялся, что держу верное направление в сторону деревни, но дороги, на которую мы рассчитывали выйти, всё не было и не было. Овраги становились всё глубже и шире, поля больше не попадались, а пролески постепенно превратились в глухой и непроходимый лес, в который мы углубились так, что уже и назад не смогли бы найти дороги. А потом мы оказались в огромном овраге, с болотом. Опустились сумерки. Стал накрапывать дождь. Светлана выбилась из сил.
Я оставил её одну с вещами, у какого-то большого дерева, а сам направился вдоль оврага, в поисках места, где можно было бы перейти на другой его берег. Вскоре я вышел на какой-то брод, вернулся к бедной моей девушке, безропотно снова последовавшей за мною. Я перенёс её через брод на руках. Мы поднялись на другую сторону оврага. Лес неожиданно кончился, но перед нами раскинулось огромное тёмное поле, конца которому видно не было из-за темноты, надвигавшейся по небу из его глубины.
— Там запад, — заметил я, указывая в сторону поля.
— Почему ты так думаешь?
— Потому что “Ex Oriente Lux”.
— Не понимаю,… — девушка опустилась на колени, чтобы дать отдых ногам.
— Это — по латыни. Означает: “Свет идёт с Востока”. Значит, восток у нас за спиной. А нам нужно идти на юго-запад.
— Почему ты решил, что там запад?
— Потому что оттуда надвигается темнота. Ведь сейчас — вечер.
— Ничего не понимаю! Я так устала, что ничего не соображаю! Причём здесь “вечер”?!
— Притом, что: “И был вечер, и было утро...” Это — слова из Библии. Это значит также, что “Утро вечера мудренее”, и нам нужно здесь заночевать. Завтра увидишь: солнце поднимется из-за леса.
Из последних сил мы стали таскать из остатков стога, оказавшегося на краю поля, старую солому и складывать под деревом. Дождь усиливался. Вконец обессилев, мы оба выпили водки, подложили под себя мою телогрейку, а сверху — плащ Светланы и сколько возможно сена, обняли друг друга и стали ждать рассвета. Несмотря на дождь, промочивший насквозь одежду и обувь, я провалился в тяжёлый сон.
Мне приснилось продолжение старого сна, про беженцев и развалины. Будто бы я спасаю девушку, вытаскиваю её из подвала. Мы бежим через поле, вокруг нас разрываются снаряды, и мы прячемся в каком-то подбитом танке.
Она дрожит от страха и холода. И чтобы согреться, мы обнимаем друг друга, а потом я начинаю её целовать. “Не надо!”— просит она. — “Не делай этого!” И я отпускаю её. Но ей холодно, и она сама прижимается ко мне.
— Кто были эти люди, с которыми ты пришла? — спрашиваю я.
— Это были мой соблазнитель и его жена, — отвечает она.
— Как же случилось, что вы все вместе?
— А так… Он хотел избавиться от меня, а мне идти некуда. Вот я и не отставала от них.
— Куда же вы шли?
— Не знаю… Просто шли и шли… В поисках продуктов… От одних развалин к другим.
— А почему он хотел, чтобы я остался?
— Он хотел, чтобы я осталась с тобой…
— Теперь ты со мной…
— Я буду делать всё, что ты захочешь. Только не бросай меня! Не бросишь?
— Не брошу.
Я выбрался из танка через люк, в его днище, чтобы осмотреться. Было тихо. Решив, что можно покинуть наше убежище, я вернулся назад. Но девушки в танке не было. Она исчезла.
На рассвете, не в силах более терпеть утреннюю стужу, мокрые, не взирая на продолжавшийся мелкий дождь, мы двинулись через поле.
— Ты уверен, что мы идём в верном направлении? — спросила моя спутница некоторое время спустя. Ведь солнца не видно.
— Не видно, потому что — дождь…
— Мне кажется, солнце должно подниматься с поля… Мы идём на восток.
— Давай перейдём поле, а там разберёмся…
К нашим ногам прилипали пуды мокрой земли, с соломой. Мои кроссовки то и дело слезали со ступни, вязли в жидкой почве. Приходилось то и дело останавливаться, вытаскивать их и очищать изнутри. Мы совсем выбились из сил, и находя более или менее твёрдое место, тяжело дыша, падали от усталости в грязь. Казалось, полю не будет конца. Я уже был не уверен, в правильном ли мы идём направлении.
“Действительно”, — начал соображать я, — “Почему я решил, что там, за полем, должен быть запад? Светлана права. Если оттуда вечером надвигалась тьма, значит утром оттуда же должно подниматься солнце. Следовательно, мы идём не на запад, а на восток”…
Но возвращаться назад, казалось совсем бессмысленным делом. Если повернуть обратно, значит, потом нужно было бы идти назад ещё дальше, к оврагу, а потом — вдоль него, по лесу, на юго-запад. Без компаса это было нереальное дело. Куда-то нужно было двигаться, и мы продолжали наш путь через поле — лишь бы скорее выйти к опушке леса… А там — будь, что будет… Можно, по крайней мере, отдохнуть и сообразить, куда идти дальше. А может быть… и снова заночевать… Ведь не оставаться же в голом поле!
— Я больше не могу! — стонала моя спутница, опускаясь на колени, среди неубранной, прибитой к земле пшеницы, с колосьями, полными зёрен.
— Вставая, моя девочка! — ободрял я её. — Ещё немного, и мы выйдем… Видишь, вон, впереди виден лес… Оттуда совсем немного останется…
— Ты нарочно так говоришь! Лес очень далеко, на горизонте! Мы совсем к нему не приблизились! — плакала Светлана. — Мы никогда не выберемся отсюда!!!
Почувствовав в коленях пронизывающий холод, она поднималась, продолжала отдыхать, сидя на корточках.
— Пойдём, — говорил я, — Нужно двигаться. Иначе замёрзнем. У леса будет сухо. Там мы сделаем привал.
Девушка поднималась. Мы шли, держась за руки, пока кто-нибудь из нас снова не падал. Время растянулось до бесконечности. Как долго мы куролесили по треклятому полю — не помню. И всё-таки мы дошли до леса, упали под деревом, выпили водки…
— Да, без водки сюда отправляться нельзя, — пошутил я, почувствовав в желудке согревающее тепло. — Вот почему в деревнях пьют.
— Пьют не только в деревнях, — ответила Светлана, начиная приходить в себя.
— Да, — согласился я. — Пьют, чтобы заглушить страх от сознания, что человек мал и ничтожен по отношению к природе и космосу… Но всё-таки мы одолели это поле!
— Только зачем? Ведь теперь нам нужно идти обратно…
Чтобы развести костёр, пришлось бы потратить уйму времени и сил. Да и спички, в моём рюкзаке, наверное, отсырели. Мы решили не терять времени и двинуться через лес туда, где по моим расчётам находился юг. Срезая наш путь к югу, я полагал, таким образом, поскорее выбраться на ту самую дорогу, которая должна была бы привести нас к деревне. После часа пути, мы снова оказались в огромном овраге, по всей видимости, том же самом, который пересекали вчера. Выбравшись из него на противоположном берегу, мы увидели большую лесную поляну, а на ней — трактор.
— Как же он сюда заехал? — удивился я, когда мы приблизились к нему.
— Наверное, где-нибудь неподалёку — дорога, — предположила Светлана, опускаясь на траву, и прислоняясь спиной к заднему колесу машины.
Я сбросил рюкзак, забрался наверх, к кабине, попробовал открыть дверцу.
— Что ты хочешь сделать?
— Если бы удалось открыть и завести…
— Ты умеешь водить?
— Автомобиль могу немного. Смог бы и трактор…
Дверь, конечно, была заперта на ключ. Я залез сзади, где было небольшое окно, у самой крыши. Нажал на стекло — окно открылось!
При помощи длинной жерди, просунутой в окно, мне удалось нажать на внутреннюю рукоять дверцы и открыть её. Вместо ключа зажигания в тракторе оказался выключатель. Я нашёл ручку подсоса, подёргал её несколько раз, повернул выключатель…
Не с первого раза, но трактор всё-таки завёлся и — неожиданно сорвавшись с места, понёсся вперёд. Я попытался вырулить в сторону — но было поздно: подмяв под себя несколько деревьев, трактор полетел в овраг, а я — едва успев выпрыгнуть из кабины — на землю.
Опомнился я, когда увидел перед собой два сапога.
— Ах ты, сука! — услышал я чей-то возглас. Один сапог больно ударил меня в лицо — и я проснулся.
Я сидел рядом со Светланой, прислонившись спиной к заднему колесу трактора. В лицо больно хлестал дождь со снегом.
Я тронул девушку за плечо, с трудом разбудил. Выпив немного чаю, мы снова двинулись в путь. Нам удалось найти дорогу, по которой на поляну заехал трактор. По ней мы вышли из лесу к другому полю и увидели далеко на горизонте столбы высоковольтной линии.
— Вот куда нужно идти! — воскликнул я. — Я помню эту “высотку” и знаю, как от неё дойти до деревни.
И снова мы двинулись через поле. Теперь, когда цель была ясно видна, идти было много легче. Это поле было полностью засеяно пшеницей, созревшей, а затем прибитой к земле, благодаря чему грязь не так сильно прилипала к ногам.
“Сколько же тут пропадает урожаев!”— думал я, припадая к земле, чтобы отдохнуть, освобождал колос от зёрен, съедал их, — “А сколько таких забытых полей?! И зачем нужно было сеять, если не в состоянии вовремя собрать урожай?! Неужели никто не мог этого предвидеть?! Бараны, у власти!”
Наконец мы вышли к “высотке”. И тогда только я понял точно, где мы.
Мы сделали гигантский полукруг и почти что вышли назад, к шоссе, к тому месту, где бы нас высадил автобус, если бы вчера не поленились его дождаться. Чтобы не выглядеть дураком, я не стал этого объяснять Светлане. Слава Богу, выбрались! Отсюда оставалось примерно пять километров до деревни по лесной дороге.
Так и в жизни, многие годы мы идём не в ту сторону, из упрямства не желая признаться самим себе в изначально допущенной ошибке. Мало того, уже поняв свою ошибку, не желаем поворачивать назад, а продолжаем с трудом передвигаться, пока, не выведет нас кривая обратно к той точке, откуда мы начали когда-то блуждать. И тогда, боясь выглядеть глупыми, молчим, не признаёмся никому в том, что бессмысленно впустую прожиты годы жизни; и снова шагаем куда-то, в надежде достичь цели, которая оправдала бы наше существование…
Часа через три мы приблизились к моему “поместью”. Я открыл замок, к моему удивлению не взломанный, и мы из последних сил затащили свои тела в холодный дом…
Едва переведя дыхание, я бросился растапливать печь. Специально заложенные в печь ещё летом дрова — совет покойного Василия Васильевича — быстро разгорелись. Мы обнаружили, что в доме, тем не менее, кто-то побывал: одно из окон было выбито вместе с вертикальной деревяшкой, разделявшей стёкла. Красть тут было нечего, а тайник, под полом, воры не нашли. Прикрыв окно куском старой фанеры, я открыл тайник, вытащил оттуда молоток, нашёл где-то гвозди и быстро прибил фанеру к раме. Из тайника я также извлёк пластиковые пакеты, в которых хранилось постельное бельё. Кое-что из запасной нижней одежды, что я взял с собою, почти не промокло, так как было тоже в пластиковых пакетах. Мы поделили бельё и переоделись. Через пол часа в доме стало заметно теплее. Я подбросил ещё дров, Светлана развесила нашу мокрую одежду на верёвке, у печи. Из чемодана, под кроватью, я извлёк одеяло. Хотя оно и было влажным, тем не менее, постелив на кровать подсохшую простыню и, выпив водки, мы укрылись им и мгновенно забылись долгим сном.
Проснулся я от холода. Было совершенно темно. Я долго не мог сообразить, где я. Светланы рядом не было! Я поднялся, прошёл босиком по холодному полу к двери, нащупал выключатель. Свет не зажигался. Мне следовало бы ввернуть электрические пробки, как только мы пришли. Но тогда было не до этого.
— Светлана! — позвал я.
Мне никто не ответил.
“Что за наваждение!”— подумал я с досадой, — “Где она может быть?”
Нащупав одежду, на верёвке, я понял, что она уже высохла, а Светланина одежда отсутствовала. Одевшись, я открыл дверцу печки и стал закладывать дрова. Угли давно прогорели. Пришлось долго повозиться, чтобы заново растопить печь. Я так долго этим занимался, что даже устал. Потом я отправился в проходную комнату, где находился электрический щиток. Спички я забыл у печи. И возвращаться не стал. Пробравшись на ощупь к щитку, я нащупал две пробки, недокрученные до конца, и по очереди закрутил их. Покончив с этим, я вернулся в большую комнату, повернул выключатель — что-то сверкнуло, раздался треск, посыпались искры — и я снова проснулся.
В комнате было светло. Светлана сидела у печи и тормошила кочергой дрова, весело стрелявшие искрами.
— Ты здесь?! — воскликнул я, — А мне приснилось, что тебя нет…
— Как ты себя чувствуешь? — спросил я, когда Светлана наливала мне чай?
— Как будто ничего… Только всё тело болит, — ответила мне девушка.
Мы сидели на веранде. Под нашими ногами калился электрообогреватель, о существовании которого я совсем забыл вчера. По крыше мелкой дробью строчил дождик. Окна запотели.
— А где ты нашла воду?
— Это — дождевая, — Светлана поставила чайник назад на электроплитку, — А здесь — ничего! Жить можно! — добавила она, присаживаясь напротив меня, там где когда-то сидела инопланетянка. — Только далеко очень… Вряд ли я поеду сюда одна, тем более с ребёнком.
— Да, конечно, не стоит. Разве что с мамой…
— Нет. Я с ней не поеду. Пусть сама тащится в такую даль со своим любовником. Да она и не поедет…
— Зачем же тогда мы всё это затеяли?
— Ты хотел… Она хотела…
— А ты?
— Я?.. Я хотела просто побыть с тобой… В последний раз…
Я накрыл её кисть руки своей ладонью.
— Я люблю тебя…
— И я, — тихо ответила Светлана.
Как было удивительно странно снова сидеть здесь, за тем же столом, с прожжённым отверстием, похожим на доску с вывалившимся сучком, за которым когда-то сидела инопланетянка! Мне всё время хотелось назвать Светлану Софией. Несколько раз имя Софии чуть было не срывалось с моих губ, но я вовремя ловил себя на этом. Это стало прямо каким-то наваждением, навязчивой мыслью: назвать девушку Софией.
— У меня такое чувство, — вдруг сказала Светлана, — Что я когда то здесь была…
— Правда?
— Как будто мне всё это когда-то снилось… Давно… В детстве…
— Ты помнишь, я рассказывал тебе о той девушке, на газоне? — спросил я.
— Да…
— Помнишь, я говорил, что она — это ты?
— Да… Ты говорил что-то такое…
— Мы с нею тогда встретились снова. Здесь. В этом доме. Она приехала сюда ко мне… Она была твоей копией…
— Как копией?
— Она выглядела точно так же, как ты. Будто вы — близнецы. Вот почему я тебя узнал в диспансере.
— Ты опять выдумываешь! Ты всё выдумал это!
— Нет! Это было! Было! Она сидела на этом самом месте, где сейчас сидишь ты!
— Ты просто перенапрягся вчера! Тебе нужно отдохнуть!
— Нет! Дело вовсе не в этом! Давай я тебе расскажу всё, как было…
— Хорошо. Рассказывай…
— Она проводила меня до электрички… Но сама не поехала со мной. А только узнала у меня адрес. И когда я добрался сюда, она уже была тут! Как смогла она меня опередить — не знаю. Это — просто мистика! Чудо! И сам факт, что она взяла и приехала сюда ради меня, смогла найти это заброшенное место — чудо! И то, что ты теперь здесь сидишь на том же месте, где когда-то сидела она — тоже чудо! Ты — тоже чудо! Несмотря на осень, на холод и на все проблемы — это чудо, что мы с тобой здесь, одни… Разве бывает такое в жизни?!
— Нет, не бывает… Наверное, это была твоя жена… Точнее, когда-то она ездила с тобой сюда, и вы были счастливы. А потом… Потом, когда ты оказался здесь один, и тебе было плохо, то ты выдумал себе девушку… Потому что тебе не хватало любви… А потом ты встретил меня, и внушил себе, будто бы я — это та самая девушка… Но я — не она…
— Нет! Ты она!
— Ну, кто “она”? Куда же она подевалась тогда? Кто она такая?
— Её звали Софией.
— Софией?
— Да…
— Ты хочешь сказать что она и Соня — одно и то же?
— Да… И ты — одно и то же… Ты была здесь со мной под именем Софии… Вот почему тебе кажется, будто тебе приснилось, что ты когда-то здесь была…
— Неужели это правда? Неужели это была она?
— Или она, или…
— Или кто?
— Не знаю… Только она была твоей точной копией…
— Зачем ты мне всё это рассказал?! — воскликнула вдруг Светлана, хватаясь за голову, — Ты хочешь, чтобы Соня снова вернулась?
— Прости, Света…
— Андрей! Обещай мне: если она снова выступит из меня… Обещай, что ты потом мне скажешь об этом.
— Она больше не выступит. Она обещала. — Я поднялся и обнял Светлану.
— Нет, выступит! Выступит! Я это чувствую! Она всегда обманывала! Всегда делала то, что ей нужно!
— Хорошо, я обещаю. Только успокойся. — Я стал гладить девушку по голове.
— И гони её прочь! Она — не человек! Это — призрак, который не находит себе места. Я думала, что Крещение мне поможет. А она крестилась вместо меня! И как же мне теперь быть? Ведь дважды креститься нельзя!
— В твоём случае можно. Ведь крестилась она! Крестилась под именем Софии! А ты будешь креститься под своим именем.
— Андрей! Мне страшно! Мне снова страшно! Не оставляй меня! Я чувствую, что сейчас потеряю сознание! Так было раньше, когда она завладевала мной! Сделай что-нибудь, чтобы остановить её!
— Что я могу сделать?! Света! Успокойся! Её больше нет! Это я виноват, что начал говорить о ней!
— Поцелуй меня! — Светлана обняла меня и притянула к себе…
Мы долго лежали без движений.
— Почему вы, женщины, созреваете так рано? — Я поцеловал её грудь. — Ведь, представь себе, если бы я был одного с тобой возраста, то, наверное, ты была бы психологически, да и физиологически, старше меня…
— Скажи, а у тебя много было женщин?
— Нет, совсем немного. А у тебя? Сколько у тебя было мужчин?
— Ты — один.
— Неправда…
— Ты был первым.
— Как так “первым”?
— Ведь это она, Сонька, в моём теле потеряла с тобой мою девственность.
— Действительно… Теперь ты мне поверила… А как же насчёт того, что ты мне рассказывала раньше?
Светлана оторвала мою руку от своей груди.
— Ты у меня — один. Всё, что я тебе говорила раньше — я выдумала.
— Что же будет, когда я уеду?
— Зачем ты меня мучаешь этими вопросами? — Светлана поднялась, села, подтянула к себе одеяло. Но грудь её осталась обнажённой.
— И всё же, Света, скажи! — Я прильнул к ней лицом, — Я так люблю тебя!
— Хорошо. Я скажу. Только не обижайся!
— Ну, говори… Я не обижусь…
— Наверное, я всё-таки буду искать отца для своего ребёнка.
— Света! Ведь я люблю тебя!
— Тогда не уезжай!
— Я не могу… Уже поздно…
— А я — могу?
— А если я пообещаю, что вернусь? На сто процентов! Дай только мне время, чтобы всё устроить там. Тогда… Тогда… ты сможешь меня ждать?
Я взял её за плечи и смотрел в глаза.
— Ты забудешь… Всё забудешь… У тебя будет много забот и проблем… Тебе будет некогда даже вспомнить обо мне! Ты будешь откладывать своё обещание день за днём… Так пройдёт год, другой, третий… А потом ты скажешь себе: уже поздно… — Светлана всхлипнула. — А я буду, как дурочка, ждать, надеяться…
— Нет! Нет!!! Я не забуду! Как же я смогу тебя забыть?! Ведь ты так прекрасна! Светлана!
— Если “нет”, то я буду ждать… Только, если, правда, “нет”!
— Я вернусь! Вернусь за тобой! Сразу, как устрою все дела… Сразу, как разведусь с женой… Ты поедешь со мной в Америку?
— Как я могу верить тебе, если ты обманываешь и собираешься дальше обманывать свою жену? Может быть, она не захотела бы уезжать, если бы знала, что ты разведёшься с ней…
— Разве ты не чувствуешь, как я люблю тебя?
— А ты? Чувствуешь ли ты мою любовь?
— Я вернусь…
— Не верю… Обманешь… Как ты сможешь оставить свою жену и детей?
— Она не любит меня. Я чувствую, что эмиграция — это конец. Мы расстанемся с ней… И я, и она, оба хотим развязать этот узел. Только бы ты ждала меня…
— Я буду…
— Ты обещаешь?
— Если ты будешь мне писать…
— Конечно, буду.
— Каждый день?
— Почти каждый день…
— Хорошо… Договорились…
— А ты? Ты не обманешь меня? У тебя никого не будет без меня?
— Никого…
— Так же, как до меня?
—…
— И потом ты скажешь, что никого не было?
— А ты? Скажешь ли ты то же?
— Да. Потому что у меня никого не будет.
— А твоя жена?
— Света, пощади! Ведь я не смогу оборвать всё сразу!
— Тогда молчи! Не говори больше ничего! Тебе не достаточно того, что я люблю тебя сейчас? А что — потом? Вернись за мной — и я брошу всё.
— Хорошо… Договорились…
— Поклянись!
— Как?
— Поклянись, что оставишь свою семью и вернёшься, чтобы увести меня из этой треклятой деревни, где у меня украли мою девственность! — Светлана отбросила от себя одеяло и сквозь слёзы неожиданно закричала:
— Я тоже не хочу здесь жить! Я не хочу ютиться в одной квартире вместе с матерью и её любовником! Я устала от врачей, диспансеров и психбольниц! У меня здесь нет будущего! Я обречена на нужду и голод! Мой ребёнок… О! Какая судьба ждёт его! — Она обхватила меня. Её слёзы текли по её и моим щекам. Всё её тело затряслось от рыданий. Она плакала долго, и я всё гладил и гладил её по спине, пока она не успокоилась. Я осторожно опустил девушку на спину, укрыл одеялом.
— Я покончу собой, если ты меня обманешь! — прошептала Светлана, засыпая.
Я поцеловал её, тихо оделся и вышел из комнаты.
На веранде, допив остававшуюся водку, я сел за стол, обхватил голову руками и погрузился в думу…
“О, как различно и в то же время, как прекрасно, несмотря на одновременную радость и печаль, всё то, что происходило той осенью, со мной и Светланой и всё, что было до этого, весною, со мною и Софией! Как незаметно всё утекает и меняется в жизни! И вернуть утраченного прошлого невозможно!”— думал я, сидя в самолёте, смотря невидящим взором поверх голов впереди сидящих пассажиров.
О, как хотел бы я потом, много лет спустя, когда буду вспоминать и записывать эти мысли, вернуть те счастливые осенние дни! А тогда… Там, в деревне, не думал об этом так, с такой остротой! Напротив, всё казалось мучительным, неразрешимым… И вот, записывая это, много лет спустя, снова думается о том, как хорошо было бы вернуться в прошлое и… исправить оттуда будущее… А, всё-таки, быть может, такое возможно? Нет, не при помощи машины времени. При помощи мысли. При помощи воспоминания. При помощи глубокого погружения мыслью в прошлое, в несуществующую помимо моего сознания реальность. Не может быть, чтобы Бог не увидел моей мысли, моего острого желания, и не помог бы мне в этом: изменить прошлое из будущего и будущее — из вечного…
А тогда… Что было тогда? Когда я летел в самолёте, навсегда покидая родину, и вспоминал и думал о том же самом, что сейчас, о том же самом, что тогда, в деревне, когда я, выпив водки, обхватил руками голову…
О, как я смел поклясться Светлане в том, что вернусь за ней! Каким мучительным теперь предстояло мне моё лживое существование! Вместо клятвы нужно было бы сказать: “Если ты меня любишь, то жди, сколько сможешь. И я сделаю всё, чтобы вернуться за тобой. Но обещать в любви ничего нельзя. Любовь это не обещание, не гарантия и не ожидание расплаты. Любят просто так. Потому что или любят или не любят, безотносительно к обстоятельствам. Это не “слова”, не попытка увильнуть от вопроса”…
О чем же ещё думал я тогда на веранде?..
“Вот сейчас, как только Светлана проснётся, я скажу ей: “Я люблю тебя! И поэтому вернусь. И к этому больше ничего не могу добавить”…
Самолёт был в воздухе уже несколько часов.
— Где же мы возьмём такие деньги? — спросила моя жена, прочитав долговое обязательство, что я подписал. — Почти сто долларов в месяц!
Не зная, что ответить, я сказал:
— Выкрутимся как-нибудь. Главное, выбрались, наконец!
В иллюминаторе, далеко внизу, синела поверхность океана, с разбросанными по ней айсбергами. Голова у меня всё ещё была тяжёлая. И я выпил ещё одну таблетку реланиума…

Что же мне ответила Светлана, когда проснулась, и сказал ли я ей, что собирался?
— Так не спрашивай же меня ни о чём больше, — сказала она, присаживаясь за стол, напротив меня, и беря меня за руку. — Я буду ждать… Я буду верить…
— Я буду писать тебе. Каждый день! — воскликнул я.
— А я не буду тебе отвечать, — тихо ответила она.
— Почему?
— Чтобы ты верил…
— Почему?
— Я отвечу тебе, когда потеряю надежду и перестану ждать.
— А звонить?
— Нет… И звонить не надо.
— Почему?
— Чтобы у нас не менялись ни мысли, ни чувства. Пусть всё останется таким, как сейчас. Иначе скажешь или поймёшь что-нибудь не так — и всё начнёт меняться… Давай договоримся: ты позвонишь, только когда соберёшься приехать. И каждый раз, когда у меня будет звонить телефон, я буду думать об этом и вспоминать тебя, и мне будет легче ждать…
Забегая вперёд, скажу из будущего: не знали мы тогда, что придётся ждать целых семь лет. И целые семь лет я не получал от Светланы ни единого письма…
Что же было потом?
Я совсем забросил эти свои записи. Многое забыл и с трудом вспоминаю последовательность дальнейших событий. Перепрыгнув через годы, записываю это, чтобы как-нибудь довести своё повествование до конца, чтобы хотя бы вкратце пересказать те удивительные вещи, что случились затем…

— Конец второй части, — сказал я, закрывая “общую” тетрадь, из девяноста шести страниц, в клеточку, которую я приспособил под “чистовик”своей рукописи. — И почему они не сделали сто страниц? — заметил я, обращая внимание девушки на тетрадку, — Пришлось вклеивать дополнительные листы, видишь?
— У тебя хороший почерк, — заметила она.
— Это, потому что мне нужно было уместить всю вторую часть в одной тетради, и ещё, потому что я переписывал её три раза.
— Тем более! У меня бы не хватило терпения на это!
— Ну а что ты скажешь, про повесть?
— Не знаю… Что говорить… Тяжёлая повесть…
— Да… Может быть, я зря тебе её читаю…
— Нет, не зря… Я теперь тебя лучше знаю…
В тот день, мы устроили баню. Из ручья, сильно выступившего из берегов из-за непрекращающегося дождя, я наносил воды, наполнил имевшийся в доме бак, и подогрел в нём воду при помощи ручного электрокипятильника.
Быстро наступили сумерки. Мы легли спать, как только стемнело: завтра предстояла обратная дорога, необходимо было подняться ночью, чтобы успеть на единственный поезд, прибывавший на железнодорожную станцию далеко до рассвета.
До станции нужно было идти несколько километров по размытой дождём дороге. Мы добрались до неё часа за два. Чтобы обувь, которую мы едва успели высушить, снова не намокла, мы поместили наши ноги в пластиковые пакеты, а чтобы пакеты не порвались, мы обмотали их сверху тряпками и верёвками. Конечно, нелегко было тянуть на себе пуды прилипшей глины, но, когда мы всё-таки добрались до железной дороги и размотали верёвки, то почувствовали неимоверное облегчение.
— Не следует ли точно так же поступать человеку, попавшему в путы невзгод депрессии? — заметил я, отбрасывая в сторону ненужные тряпки, что я снял с ног моей девушки, — Нагрузить себя какой-нибудь проблемой, решить её и обнаружить, что вместе с нею и депрессия исчезла…
— При этом нужно полностью изменить обстановку, — заметила Светлана, — Как ты, например, скоро…
— Что ты имеешь в виду?
— У тебя хороший шанс избавиться от депрессии, когда ты окажешься в Америке.
Мы подошли к водяной колонке, стали умываться.
— Без серых будней тоже скучно… — Я удерживал рукоять крана, пока Светлана умывалась.
— Почему?
— Иначе, как бы мы смогли знать, что будни кончились, и наступил праздник? Впрочем, после ночи всегда бывает утро…
— Всегда?
— Пока жив — всегда.
Подошёл поезд. Перрон на станции был очень низким, точнее, его вообще не было. По крутой лестнице мы поднялись в вагон, нашли свободные места и, сев друг против друга, через стол, у окна, стали пить из термоса чай.
Рассвет ещё не наступил. За окном мелькали редкие далёкие огни, пробивавшиеся из глубокой ночной тьмы. Почти все пассажиры спали, и только на коротких остановках просыпались, разбуженные протяжным скрипом тормозов, кашляли, стараясь что-то разглядеть, смотрели в окна. Кто-то новый входил в вагон, в поисках свободного места пробирался в сумрачном освещении редких ночных светильников. Мест хватало, и многие спали, заняв сразу два сидения. И новый пассажир искал такого же, как у других, свободного полу-купе.
— Я никогда не ездила в таком поезде, — заметила Светлана, — Какие здесь шикарные кресла! Вот тебе и провинция!
— На этом поезде, наверное, ездил сам Лев Толстой. Мы будем проезжать Ясную Поляну.
— А ведь верно! Я видела такие вагоны в каком-то фильме…
— Это “Крейцерова соната”.
— Ты так много знаешь!
— Что ты! Я многого не знаю…
— Я — тем более…
— Представь себе! Ты — младше меня на целые пятнадцать лет! Когда ты ещё не родилась, я уже впервые влюблялся, радовался, страдал… А теперь я снова влюблён, как когда-то впервые! Я чувствую себя так легко, свободно с тобою! Только тогда любовь была детской, наивной, платонической, неразделённой. А теперь — какое это чудо! Ты тоже любишь меня, и мы — вместе!
Я шептал эти слова моей девушке, держа её за руку и глядя ей в глаза. Колёса неторопливого поезда редко стучали на стыках рельс. За окном понемногу светлело, начинали проступать очертания леса… “О, как ты прекрасна, возлюбленная моя!”И Светлана улыбалась мне в ответ… В эти минуты мы оба гнали от себя мысль о том, что скоро, совсем скоро, расстанемся, расстанемся надолго, и быть может, навсегда… “Крейцерова соната”… Эти записки, сейчас, много лет спустя, когда я — совсем один, они — моя “Крейцерова соната”… Из века будущего, описывая свою жизнь века прошлого, я пытаюсь проникнуть в её глубину, пытаюсь что-то понять, вернуться мыслью в прошлое, удержаться ею там как можно дольше, раствориться в нём, будто в вечности… Я звоню Светлане по телефону — и мне никто не отвечает! Я забрасываю её письмами о том, что вот-вот уже скоро приеду, чтобы она сообщила мне номер телефона, который, наверное, изменился, — и она не отвечает мне!!! Я не нахожу себе места… Я пытаюсь вырваться, разрешить многочисленные узы обстоятельств — и не могу, будто во сне, а не наяву, иду по тёмному полю и с каждым шагом вязну в мокрой глине, вырываю с трудом из земли одну ногу, другую, чтобы со следующим шагом увязнуть ещё сильнее… И этому нет конца…
И вдруг! Вот она, Америка!
В салоне почувствовалось всеобщее оживление. Стюардессы развозят в третий раз еду. В иллюминаторе — вместо синевы океана — материк, будто огромное полотнище географической карты, растянулся до самого горизонта. И совсем не верится, что материк — настоящий. Сначала — весь в снегу, с пробивающимися скалистыми горными хребтами, а затем — с кустами лесов, пятнами зеркальных озёр и нитями зелёных рек; а потом — с коричневыми и строгими квадратами полей и увеличенными микросхемами городов, с дорогами, всё более и более оживлёнными игрушечными автомобилями; и — с тенью, того самого самолёта, в котором я лечу, неотступно висящей подо мною и беспрепятственно скользящей по его поверхности…
Неожиданно земля приближается ещё более. Самолёт кренится на бок — и я вижу огромный город, “до неба”. И когда разворот свершён, неба уже совсем нет. На какое-то мгновение подо мной проносится остров, со Статуей Свободы — или мне это только кажется, потому что хочется её увидеть; всё кругом проваливается, тонет, и вдруг наступает резкая тишина, которая длится целую минуту… Наконец кто-то начинает неуверенно аплодировать пилотам, осуществившим благополучно этот долгий перелёт и посадку. Другие подхватывают — весь самолёт в звуках аплодисментов! Моих детей всех до единого стошнило. “Защитные пакеты”не помогли. Я пытаюсь очистить рвоту с кресел, с их и своей одежды. Стюардесса мне объясняет: “You do not have to do that. Special cleaning people are coming to do that. Do not worry!”Ох, уж этот вечный советский комплекс вины! Я успокаиваюсь. Сижу и жду очереди на выход.
Всех беженцев в аэропорту построили в ряд.
— У кого спонсоры в Нью-Йорке, идите за мной. Остальные оставайтесь тут! — говорит по-русски какой-то представитель, встречающий прибывших эмигрантов. Все приходят в волнение, один за другим проходят мимо нас, за человеком, уводящим их куда-то в город, в тот самый настоящий американский Нью-Йорк, где я оказался так неожиданно, что просто не могу в это поверить.
— Мы, что, правда, в Нью-Йорке? — Быть этого не может! — смеюсь я нервно, обращаясь к жене. — Может, и нам пойти с ними и послать к чертям собачьим нашего флоридского спонсора?
— И я, вот, тоже думаю, — замечает какая-то дама, рядом, — Наш спонсор — в Сан-Франциско… На самом деле ещё можно его поменять…
— Правда, можно? — переспрашиваю я безо всякого интереса.
— Да, вы имеете на это полное право.
— Давай останемся в Нью-Йорке, — предлагает жена.
— Как в Нью-Йорке? — удивляюсь я, — А вдруг нельзя?
— Можно-можно, — уверяет дама.
— Нет. Я больше не хочу жить в большом городе! Хочу на юг, к солнцу. Я устал от зимы. И детям вовсе ни к чему снова дышать выхлопными газами.
Последний аргумент решает сомнения Лизы — и мы делаем выбор.
Таких, как мы, в зале остаётся не более десятка человек. По очереди их всех куда-то уводят.
— Похоже, ты один, дурак, который выбрал спонсора из Флориды, — язвит моя супруга, которую мучает головная боль. И я не спорю с ней. Может быть, она права…
Кто-то, наконец, вспоминает о нас, напоминает о том, что нам следует получить багаж. Где-то на нижнем этаже мы находим ленту конвейера, с нашими “экзотическими”чемоданами. А потом прибегает какой-то служащий, молодой негр, торопит нас срочно идти за ним. Оплачивает за нас тележку, загружает её нашими чемоданами, и мы куда-то спешим по бесконечным коридорам, проходим таможню, где говорят о нас “These are very poor people”, и пропускают без досмотра. А потом приходит другой человек и велит оставить все вещи и срочно бежать следом за ним. Мы подхватываем на руки детей и бежим, бежим… То и дело наш провожатый останавливается у дисплеев, проверяет место посадки. И мы, едва успев отдышаться, снова бежим за ним. И вот он сажает нас в автобус, желает удачи.
— What about our luggage? — спрашиваю я.
— What luggage? — не понимает он.
— We left everything on the floor…
— Where?
— There… Where you met us…
— I do not know… You must go now. Hurry up! Your luggage will be sent to you later.
Я, конечно, ему не верю, прошу его ещё раз, спрашиваю, нельзя ли вернуться, найти багаж и лететь следующим самолётом. Нам отвечают, что вернуться нельзя, что мы уже прошли таможню, снова обещают, что ничего не пропадёт, потому что никогда ничего не пропадает и тому подобное…
Действительно, через несколько дней наш багаж прибывает в целости и сохранности прямо на дом. И действительно ничего не пропало. Даже золотое кольцо и старинный серебряный церковный крест, не замеченный, советской таможней в Шереметьево, оказались на месте, несмотря на то, что каждый чемодан был кем-то вскрыт и тщательно осмотрен.
Выйдя из автобуса, мы попадаем в руки другого попечителя, нас ведут к другому самолёту, поменьше, и теперь мы летим на юг, во Флориду, в Джексонвилл, последний “пункт назначения”. Джексонвилльским стюардессам, в отличие от Нью-Йоркских, беженцы в новинку. Они дарят моим детям по значку, с буквами их авиакомпании “TWI”, расспрашивают, кто мы и откуда. Я плохо их понимаю, они — меня ещё хуже. Но мне интересно испытать свои знания английского, и я то и дело с ними болтаю, прошу у них кофе, и они, не жалея его, приносят мне чашку за чашкой на протяжении всех двух часов полёта. От усталости и переутомления моя супруга и дети всю дорогу спят. А мне всё интересно! У меня — “чувство праздника”, “пограничная ситуация”. Такое ведь никогда не повторится в жизни, как не повторяются рождение и смерть.
На пол пути — посадка в Орландо. Уже темно, вечер. Я вижу в иллюминаторе асфальт взлётной полосы, у здания аэропорта — освещаемые прожекторами пальмы, на небе молодой месяц, повёрнутый рогами вниз. Какой-то знойный необыкновенный запах южного воздуха проникает снаружи через открытую дверь. От предвосхищения чего-то неведомого, у меня замирает сердце. Этот запах напоминает мне детство, лето, город Николаев, куда я, маленький мальчик, приезжал каждое лето с папой и мамой в гости к бабушке… И я чувствую ту же радость, что испытывал, будучи ребёнком, когда просыпался в том далёком украинском городе и недоумевал: где я…
В Джексонвилле я прощаюсь со стюардессами. Они уходят по коридору с пилотом куда-то в свою жизнь. А мы остаёмся в пустом зале небольшого аэропорта.
— Вот тебе и приехали! Вот тебе и флоридский спонсор! — восклицает жена после получаса ожидания. — Вот тебя и встретили! Никому мы тут не нужны! Говорила тебе! Нужно было остаться в Нью-Йорке!
Дети смиренно притулились в каком-то углу. Будто понимая, что ничем не помочь: ни криком, ни плачем, ни просьбой, бедняжки терпеливо ждут, когда же и где они смогут преклонить свои головы, заснуть безмятежным детским сном.
Я пытаюсь заговорить с каким-то служащим. Он обещает навести справки. И опять мы ждём, ждём, ждём… А кто, собственно, обещал нам что-то? Откуда я знаю, что о нас должны здесь позаботиться? А что если это — всё, конец? Прибыл — и иди восвояси, живи как можешь! Ведь здесь — капитализм… А значит — закон джунглей…
Но вдруг кто-то обращается ко мне:
— Мистер Спиров?
Передо мною — парень и девушка.
— Здравствуйте! Простите, что задержались. Мы вас ждали на выходе из аэропорта…
И вот мы едем в микроавтобусе… В тёплом ночном воздухе — испарения остывающего дневного зноя и соль морской влаги. За окнами проносятся рекламные плакаты, освещённые огнями. Ровные изгибы дороги… Тихая американская музыка… Девушка — за рулём, а молодой человек, рядом с нею. Кто они? Русские? Давно здесь? Всего один год. Муж и жена. Работают в спонсорском агентстве по приёму и размещению беженцев из СССР. Кто мы? Из Москвы? Религиозные преследования? Верующие? А они — нет. У них родители — верующие баптисты. Сначала уехали родители, а следом они…
И тут я чувствую, что моим силам наступает конец. Я уже не в состоянии ни спрашивать, ни отвечать. Прихожу в себя, когда машина тормозит. Нас проводят в красивый и чистый дом. Показывают комнаты, продукты, на кухне. Меня удивляет их обилие, запах роз от дезодоранта в туалете. Со второго этажа спускается какая-то дама. Это — наша временная соседка. Она с мужем всего день назад прибыла из Азербайджана. Тоже — беженцы. Муж наверху спит. Как только им и нам найдут подходящее жильё, мы все должны будем покинуть этот дом. Потому что это — просто гостиница для временного размещения таких, как мы, которые приезжают сюда каждый второй — третий день по одной или две семьи…
Наконец, нам выдают что-то из постельных принадлежностей. Дети засыпают, не успев раздеться. Из-за того, что мы летели против времени, день, растянувшийся почти в два раза, всё-таки заканчивается.
Поздним утром, оставив дома детей, ещё не успевших придти в себя, мы отправляемся на поиски магазина, чтобы купить зубную пасту, щётки и расчёску. Наш багаж ещё не прибыл. У нас нет даже одежды для смены. Выбравшись из жилого комплекса, состоящего из однотипных строений, только к полудню, мы направились, “куда глаза глядят”, вдоль шоссе. Примерно через час, утомлённые необычным зноем, мы дошли до какого-то частного магазинчика, без единого покупателя.
Ретиво благодушный владелец назойливо бросился на помощь. А его толстая жена, за прилавком, не сводя с нас глаз, поспешила задвинуть ящик с деньгами у кассового аппарата. Пока я объяснял, что нам нужно, моя супруга прошлась по залу, нашла на полках необходимое нам и предъявила товар хозяевам.
— Двадцать два пятьдесят! — провозгласила торговка по-английски.
— Сколько? — переспросила моя жена по-русски.
И торговка, будто бы понимая русский язык, повторила цену.
Я вытащил из кармана кошелёк с восемьюстами восемнадцатью долларами и протянул сто долларовую купюру. Ох, как засуетился этот лавочник, завидев деньги! Что-то спросил, наверное, нет ли у меня мелких денег. Но я его не понял. И тогда он взял мою совершенно новую, свежую купюру, стал внимательно её осматривать, проверять, не поддельная ли она. Затем он исчез с нею где-то в задней комнате. Наконец вернулся, открыл сейф, в стене, долго там возился, с деньгами, пока всё-таки не отсчитал и не выдал мне сдачу.
“Город пенсионеров”— так окрестил один мой знакомый город Джексонвилл, встретивший нас тем утром в лице старых и жадных лавочников, держателей мелкого семейного бизнеса. О, как вы все до единого похожи друг на друга! Сколько я вас, разноликих, потом повидал! Кому-нибудь вы уступили хотя бы цент? Вряд ли! Вы ограбили людей, едва ступивших на вашу землю, продав втридорога то, что надлежало бы дать даром! О, как, наверное, вы были довольны неожиданной поживе, глядя в спины уходивших по жаре усталых людей!
А мы, выйдя из этого логова, двинулись в обратный путь, чтобы поскорее вернуться к детям, расчесать им слипшиеся волосы, почистить им и себе зубы! Больше мы в этом магазине никогда не были. Несколько дней спустя, уже немного освоившись, как-то раз я зашёл на бензоколонку и спросил, нет ли карты города. К моему удивлению, увидев перед собою, эмигранта, продавец просто подарила мне карту Джексонвила, стоившую несколько долларов. Не нужно много ума, чтобы понять, кто перед тобой. Я был рад, как ребёнок. Оказалось, что не все американцы — жадные лавочники. Впрочем, не было бы жадных — с кем бы можно было сравнить добрых? Не было бы ночи — не было б и утра…
Я сижу на краю бассейна, опустив ноги в невидимую струю воды, выбрасываемую из трубы насоса. Голубое небо отражается в прозрачной воде, подступающей к самой кромке берега. Несколько ребятишек резвятся на мелководье. Этот бассейн — прямо у задней двери апартаментов, в которых мы всё ещё живём уже несколько дней со дня прибытия. Нас слишком много, пять человек. Владелец апартаментов держит марку — не хочет селить в своих домах такую большую семью, боится, что его жилой комплекс понизится в статусе. И мы ждём, пока наш спонсор не найдёт нам другое жильё.
Вспоминаю Россию… Что было потом? На чём я остановился?
О, кажется, всё было так давно… Будто прошла целая вечность…
… В Тулу мы прибыли утром… Отстояв в кассе очередь, удалось взять билеты на поезд, шедший в Москву откуда-то с юга. До его прибытия оставалось несколько часов. Перекусив в буфете, мы пристроились в зале ожидания.
Через пару часов, мы вошли в купе, где только что два пассажира освободили места, сойдя с поезда. В этом купе ехал человек, один занимавший сразу два. Внизу, за столиком, разместился он сам, а верхняя полка, над ним, была занята множеством чемоданов.
Несмотря на утренний час, на столе находилась початая бутылка рислинга, а под столом — две пустые. Слово за слово — познакомились. Он начал угощать вином. Я не отказался. Звали его Анатолием. Ему было лет двадцать пять, полного телосложения, уверенный в себе, делец. Он сообщил, что владеет каким-то бизнесом. Я долго не мог понять, каким именно, пока мы не прикончили всю бутылку. Захмелев, Анатолий стал излагать свои убеждения.
Оказалось, что он принадлежит к обществу неких Раэлитов. Сейчас, при Перестройке, когда стало возможно частное предпринимательство, его обществу удалось наладить контакты с единомышленниками за рубежом и, как он выразился, “раскрутиться”.
— Чем же занимается ваше общество? — поинтересовалась Светлана, прерывая болтуна.
— Мы собираем коллекцию ДНК тех людей, которые обладают определёнными отличительными качествами, и поставляем их за рубеж. Там их классифицируют, квалифицируют и, если оказывается, что ДНК представляет интерес для возможного клонирования, тогда мы приглашаем донора для дальнейшего тестирования и вероятной поездки заграницу. Я как раз возвращаюсь из командировки с образцами ДНК, взятыми в нескольких городах Украины.
— И каким же вы образом берёте ДНК? — спросил я. — Ведь для этого нужно специальное оборудование, лаборатория.
— Ну, это очень просто! В принципе, достаточно одного человеческого волоса. Однако, наши партнёры, заграницей, очень щепетильные. И потому мы предлагаем нашим донорам сдавать живые яйцеклетки и сперматозоиды.
— Простите, а кто платит: донор вам или, наоборот, вы -донору?
— Это зависит от наших текущих задач. Если у нас есть заказ из-за рубежа, то мы платим донорам. Но бывает, что кто-то сам желает сдать свои ДНК в банк на хранение в целях вероятного будущего клонирования. В этом случае мы требуем платы.
— И что, у вас уже есть банк ДНК?
— Да, конечно.
— И это всё — официально?
— Видите ли, наша организация только начала своё существование. Многое приходится раскручивать с нуля, ещё не имея лицензии. Вы же понимаете, как трудно бывает пробить что-нибудь новое снизу… Но мы работаем над этим. Я верю, у нашей организации — большое будущее.
— Какими же качествами должен обладать тот, кто интересует вас? — спросила Светлана.
— Для женщин — это красота и здоровье. Для мужчин — здоровье и ум. Мы берём образцы ДНК у тех и других, делаем медицинское обследование, фотографируем, в специальных условиях проводим психологическое тестирование. В настоящее время, например, у нас огромный заказ на девушек от двенадцати до тридцати лет…
— Хотелось бы знать, какими критериями вы руководствуетесь при отборе. Ведь что, например, считать красотой? — спросил я, взглянув на Светлану. Она сидела у окна, устало поддерживая голову рукой. Глаза у неё слипались. Она почти дремала. Я извинился перед своим собеседником и, достав с верхней полки подушку, положил её за спину девушки. Светлана вздрогнула.
— Ой, я, кажется, задремала, — сказала она, — Пойду умоюсь!
Я пропустил Светлану к выходу, помог ей открыть дверь, и она вышла из купе.
— Вот, смотри! — Анатолий сунул мне что-то в руки, когда я сел.
Это были цветные фотографии обнажённых женщин.
— Позвольте! — Я протянул эту коллекцию обратно её владельцу, — Да ведь это — порнография!
— Порнография, если смотреть на это с точки зрения секса. А с нашей точки зрения — это объективное изображение. А как иначе? Одежда — это культурная надстройка, скрывающая естественные природные качества человеческого тела. А именно эти качества мы стараемся выявить и систематизировать, чтобы выбрать наилучшее, и далее найти им соответствие в генетическом коде ДНК. Сквозь плотный завес одежды мы не можем заглянуть в окно Природы, не можем научно объяснить, что такое красота…
— И вы, что же, отсылаете ваши образцы на Запад?
— Да, отсылаем…
— И вам за это платят оттуда?
— Ну, конечно, мы не работаем бесплатно. И мы тоже платим донорам. Бизнес — есть бизнес.
— Интересно, сколько же вы платите?
— Ну, старик, я не могу тебе раскрывать секретов фирмы… Мы платим хорошо. Клиенты остаются довольны.
— А что же это за название такое, Раэлиты?
— Раэлиты — это последователи учения о том, что люди некогда были сотворены пришельцами из космоса. Инопланетяне время от времени посещают нас, контролируют развитие человеческой цивилизации. Именно они когда-то склонировали человека, а вовсе не Бог или природная эволюция. И мы, Раэлиты, хотим доказать, что это именно так. Когда мы сами научимся клонировать человека, то следующим этапом у нас станет совершенствование его природы. Для этого уже сейчас мы производим отбор ДНК лучших представителей человечества. Ведь, из года в год, средние показатели красоты, здоровья, психологического и умственного уровня становятся всё ниже и хуже. И пока не поздно, мы должны собрать коллекцию ДНК, которая в будущем будет называться “классической”. Опираясь на неё, люди смогут побороть закон энтропии. Этой коллекции не будет цены. Настанет время, когда на Земле жизнь станет невозможной. Посадить всех на космический корабль и отправить на поиски новой планеты — тоже не реально. А учитывая время полёта, которое может занять тысячелетия — никакая жизнь не сумеет сохраниться… Но если вместо живого человека послать его ДНК, то вопрос решится. Представь себе, космический корабль после долгого странствия по Вселенной обнаруживает планету с параметрами, пригодными для жизни… После удачной посадки приводится в действие аппаратура клонирования. И вот — появляется на свет человек… Адам. Затем — Ева. Вместо родителей — у них роботы. Главный робот — их Бог. Остальные — Его Ангелы. Однажды Он изгоняет людей из космического корабля — инкубатора — прочь от себя, чтобы они “плодились и размножались”. Это для них — трагедия, которую они затем будут передавать из уст в уста своим потомкам и недоумевать: за что, за какой грех их изгнал из рая их добрый Создатель. Они и их дети будут молиться, взывать к Роботу о помощи во всех их бедах… Но от космического корабля и роботов уже не останется даже ржавого пятна… Но, вот, однажды, новый космический корабль прилетает на планету… Это потомки тех землян, которые когда-то тоже покинули погибавшую планету в поисках новой. Все они родились на космическом корабле. О Земле они знают лишь по рассказам своих предков и из электронной библиотеки, хранящейся в памяти компьютера. И вот, они сообщают клонам о том, что они, клоны, созданы по их образу и подобию при помощи генной инженерии… И что никакого Бога — нет… А?! Нет никакого Бога-то! Инопланетяне — наши создатели! Теперь ты понимаешь, кто мы такие, Раэлиты? Мы верим в это!
— Анатолий вытащил откуда-то новую бутылку рислинга, налил себе полный стакан, и опорожнил его.
— Пей, старик, тоже! — Он подвинул ко мне мой стакан и наполнил его.
Я пригубил немного и спросил:
— Скажи, Толя, если по твоему убеждению Бога нет, а людей создали инопланетяне, то кто же тогда создал самых первых инопланетян, а также саму Вселенную?
— Как кто? Тоже инопланетяне, только более продвинутые. А Вселенную создали другие инопланетяне из другого измерения. Мы, вот, скоро тоже склонируем человека и будем по отношению к нему его создателем или богом. Так вот и перетекает жизнь по цепочке…
— Постой, но кто же всё-таки создал тех продвинутых, в самом начале?
— Ещё более продвинутые…
— А Вселенную?
— А никакой Вселенной нет. Это — иллюзия, виртуальная реальность.
— Ну и что? Пусть будет так. Всё-таки есть Некто, кто настолько продвинут, что дальше быть не может. Тот, кто создал первого инопланетянина и всю виртуальную реальность. А не есть ли это как раз Бог?
— Да ты, что, друг, оборзел что ли? Неужели ты меня не понимаешь? Говорю тебе: Это всё — инопланетяне. Пришельцы. И никакого Бога нет! — Анатолий икнул, потянулся к своему стакану, но, увидев, что он — пустой, отодвинул от себя.
— А если Бога нет, то значит нет бессмертия? — спросил я.
— Бессмертие — в наших клонах, в наших ДНК. Если я продвину нашу организацию хотя бы на один шаг, то смогу заслужить, чтобы мои ДНК были помещены в банк, и в будущем из них будет склонирован мой двойник. Информация, которая содержится в ДНК, и есть наше бессмертие.
— Постой, но ведь это будешь не ты, а твой двойник… Разве это бессмертие?
— А разве через двадцать лет моей жизни я буду тот же самый? Это буду уже не я. Да вот, каждую минуту моё “я”меняется и делается другим. И твоё — тоже… После этого разговора — ты другой. Ты будешь склонирован, пускай немного, но достаточно для того, чтобы твоё “я”деформировалось. Ты даже можешь войти в нашу организацию и сдать свои ДНК. И твоя девочка — тоже. Только объясни ей всё как следует.
— Но ведь я сохраняю память… Я всё помню о себе, хорошее и плохое… А как же клон?
— О! Это задача будущего: приложить к ДНК набор информации, снятой с твоего сознания. Вот почему мы стараемся собрать как можно больше данных с наших доноров. В будущем мы научимся считывать информацию из мозга. И склонированный андроид сразу же будет получать личность донора. Представь себе следующее… Ты прожил, скажем, шестьдесят лет. И последние сорок лет — ты делал ошибки, твоя жизнь не сложилась… Но, начиная с самого рождения каждый год ты приходил к нам, к врачам-раэлитам для того, чтобы мы снимали с твоего сознания срез информации и помещали его в банк на хранение. И вот, однажды, вместо того, чтобы покончить собой, ты приходишь к нам и говоришь: я желаю склонировать свой дубликат на срезе возраста, когда мне было двадцать лет. Мы извлекаем из банка данных сорокалетнюю информацию. И клонируем твоего двойника. При этом, синхронно с клонированием твоё существование искусственно прекращается. Но предварительно, в твой мозг вводится информационный срез твоей личности сорокалетней давности. Так что в момент перехода в небытие, ты снова чувствуешь себя двадцатилетним юношей, не отягчённым бременем последних лет своей жизни. И родившийся клон — твоё естественное продолжение. Ни он, ни ты — никто не замечает перерыва в этом переходе. Это ли не бессмертие? Это лучше бессмертия! Потому что мы, Раэлиты, способны уничтожить греховное прошлое, вернуть молодость, остановить время… Мы — Раэлиты — боги!
— Постой, но разве возможно, что умирая, я не почувствую этого перехода? Ведь, всё-таки, это буду не я… В теории это выглядит гладко. Но в реальности — навряд ли всё будет так, как ты описываешь…
— Хорошо. Представь себе следующее. Представь, что ты потерял сознание, отключился. И очнувшись, не помнишь, что было перед этим. Из твоей памяти выпал один день или, скажем, один час твоей жизни. Разве ты перестанешь от этого быть собой? Разве ты почувствуешь, что ты — это уже не ты? А в то же время это — не ты, потому что в твоём теле произошли физиологические изменения. Так же и клон. Он и ты — одно и то же, с разницей, что пропадёт лишь ничтожно малый отрезок информации. Сечёшь? Ты смотришь на это дело со стороны… А попробуй взглянуть глазами клона, субъективно… Нет… Это будешь именно ты… Ты и клон плавно сольются в одно… Ты даже не будешь догадываться об этом переходе… Если только тебе не сообщат специально…
— Но как же быть с моралью, с бессмертием души? Ведь, если нет Бога, то всё позволено… Так, кажется, сказано у Достоевского?
В это время вернулась Светлана.
— Там большая очередь, — пояснила она, — Пришлось долго ждать. — Она прошла к окну, на своё место.
— Я, пожалуй, тоже схожу, — сказал я и вышел из купе. Я очень устал от шизофренического бреда моего попутчика. Переубедить его в чём-либо было невозможно. Он слушал только себя. Все его идеи были интересны лишь для создания фантастического сюжета. В те годы я ещё не видел зарубежных фильмов. Но позже, в Америке, когда я смотрел “Total recall”, мне сразу вспомнился мой попутчик, а ещё несколько лет спустя по всему миру нашумит история с клонированием овечки Долли, а затем — заговорят о секте Раэлитов, якобы клонирующих человека…
В туалет, действительно, стояло несколько человек очереди. Минут через пятнадцать, возвращаясь назад и пропуская, шедшую навстречу мне полную даму, я остановился у нашего купе. Дверь была закрыта неплотно, и я невольно услышал:
— Ну, что ты нашла в этом козле? Такая красивая девчонка! Приходи к нам. Я тебя познакомлю с интересными ребятами. Будешь при хороших деньгах, без проблем. Я дал тебе свою визитку, там мой телефон, звони в любое время…
Я резко открыл дверь, прошёл в купе, сел рядом со Светланой. Она отвернулась и стала смотреть в окно.
Анатолий поднялся и молча вышел из купе.
— Часа через два приедем, — я взял Светлану за руку, — Как ты себя чувствуешь? Устала?
— Да… Мне как-то не по себе… Спать хочется… — она продолжала смотреть в окошко.
— А ты полезай на верхнюю полку. Поспи немного. Хочешь, я расстелю матрас?
— Давай…
Я вытянул с багажной полки матрас, развернул его, поднял на верх подушку, помог Светлане залезть наверх, сел на её место.
“Ах, стервец!”— думал я, — “Не следовало мне оставлять с ним Светлану! Визитку, значит дал… Куда же она могла её деть?”
Плащ Светланы висел у входной двери. Я тихо подобрался к нему. В правом кармане моя рука сразу нащупала кусочек картона.
“Анатолий Пивоваров”— прочёл я. — “Ах ты, сука!”— подумал я, — “Уж не родня ли ты главврачу из диспансера?”— И я положил карточку в свой карман. — “Ну, падло, погоди! Значит, решил отбить у меня девчонку? Я тебе покажу, где раки зимуют!”
Увидев на столе бутылку вина, я сразу понял, что делать.
“На ловца и зверь бежит!”— сказал я про себя, выдавливая из упаковки одну за другой таблетки снотворного, и опуская их в стакан попутчика, и разминая их чайной ложкой в порошок, — “Не на того попал, Раэлит!”
Едва я успел это сделать, вернулся Анатолий, сел на своё место и сразу наполнил до верху свой и мой стакан.
— Ну, старик, давай ещё по одной! — Он быстро опорожнил свой стакан. Я не стал себя упрашивать и тоже выпил.
— Ну, так как же насчёт морали? — вернулся я к прерванному разговору. — Если нет Бога, значит, моральные нормы не обязательны? У вас, наверное, есть своя идеология на этот счёт?
— Конечно. Мы, Раэлиты, имеем свой взгляд на эти вещи… И моральный вопрос у нас рассматривается по своему… Я, правда, не очень сведущ в деталях насчёт идеологии… Это, честно говоря, не моя сфера деятельности. Я больше занимаюсь коммерческими вопросами… Но есть у нас некий идеологический центр, так сказать, орган управления… И там все вопросы схвачены… Если тебе это интересно…
— Так ты мне оставь свои координаты, — предложил я, полагая, что он и мне даст свою визитку. Но, видимо, я чем-то ему не подходил и Анатолий промолчал, делая вид, что о чём-то задумался.
“Понятное дело”, — рассуждал я, — ему не хочется, чтобы я знал, где искать Светлану, если она решит его навестить… Ах, ты, сукин сын!”
— А всё-таки, Толя, — не унимался я, — Кто же создал первых пришельцев? Неужели ты, на самом деле, веришь в эту теорию?”
— Я же тебе русским языком объяснил, старик: нет никаких “первых”или “последних”. Инопланетяне были всегда и везде. И мы тоже будем, как бы, инопланетянами по отношению к будущим клонам, которых скоро создадим. Что прежде: курица или яйцо? На этот вопрос простого ответа нет. Вот когда ты сам встретишь живого пришельца, тогда все твои сомнения отпадут, и тебе всё станет понятно.
— А ты, что, встречался с пришельцами?
— Да.
— Ну, и как это было?
— Мне запрещено об этом говорить что-либо. Я вовсе не собираюсь тебя, старик, переубеждать или вовлекать в свою организацию. Ты не обижайся. Но к нам приходят те, кто уже посвящён… Точнее, они, пришельцы, приводят к нам тех, кого выбирают. Мы привлекаем только доноров ДНК. Я и так тебе много сказал лишнего… Меня за это могут наказать…
— А как они узнают?
— Они всё знают. Они читают мысли.
Анатолий, похоже, начал “уплывать”. Его язык едва ворочался.
— А чего же ты сначала говорил, что мы можем войти в твою организацию?
— Извини, старик, я пьян был… Сдуру сказал… И сейчас пьян… Что-то меня здорово взяло… Нужно малость поспать… Вот только схожу в сортир ещё раз…
Шатаясь, он поднялся и, придерживаясь за верхние полки, вышел из купе.
“Так-то тебе!”— подумал я, — “Будешь зариться на чужих девчонок!”
Я допил вино, что оставалось в моём стакане, прислонился затылком к стене и закрыл глаза…
Проснулся я от шума. За окном мелькали трущобные железнодорожные задворки московского пригорода. Мы подъезжали. Я разбудил Светлану, и мы едва успели собраться, как поезд остановился. Взглянув в окно я узнал Курский вокзал.
“Где же наш попутчик?”— подумал я, обратив внимание на его вещи, — “Неужели отключился прямо в сортире?”
Мы вышли из купе и влились в очередь, медленно двигавшуюся к выходу. Когда мы оказались в тамбуре, мне стала ясна причина медленного движения пассажиров. Прислонившись затылком к стене, со спущенными до колен штанами, лежал на полу и громко храпел Раэлит Анатолий.
— Вот до чего нажрался, пьянь! — проворчала женщина, с двумя чемоданами в руках, выходившая перед нами.
— Это же наш попутчик! — заметила Светлана, — Как он здесь оказался?
— Он готовится к клонированию, — пошутил я.
— Может быть, его следует отнести обратно, в купе? — не обращая внимания на мои слова, спросила Светлана, когда мы оказались на перроне.
— Нет. Его скоро отнесут в другое место.
— Какое место?
— Вытрезвитель.
— А как же все его вещи? — Светлана остановилась.
— О них позаботятся инопланетяне.
Вокруг нас суетились люди. Двое мужчин подбежали к вагону, что мы только что покинули и ждали, когда из него выйдут все пассажиры.
— Это его вагон! — сказал один другому.
— Ты уверен?
— Да, он сообщил мне по связи.
— Так вызови его.
— Уже пробовал. Не отвечает.
— Почему мы должны его встречать? Ведь это не наше дело!
— Он сказал, что засёк нашу девку.
— Разве он знает, как сечь?
— Наверное. Я тоже удивился. Вроде, на него не похоже. Он всегда занимался другим…
— Где же он, блин?
Я потянул Светлану за рукав.
— Пошли, — прошептал я ей на ухо, — Скорее! — И потащил её за руку в подземный переход.
Дома, у Светланы никого не было. Я решил всё ей объяснить относительно Софии и поведал о том, что она скрывается от инопланетян в теле Светланы, а возможно, в теле её младенца.
— Ты в своём уме? — удивилась Светлана.
— Я обещал Софии не говорить тебе об этом. А сейчас, когда увидел, что и тебе грозит опасность, обязан раскрыть тебе её тайну. За ней охотятся. Ты сама видишь…
— Что я вижу? Это какой-то бред! Этого не может быть! Ты просто ревнуешь меня!
— Разве ты не слышала, о чём говорили те двое, на перроне?
— Нет… Какие двое?
И я пересказал Светлане слово в слово всё, что слышал, и объяснил ей, что наш попутчик был не кто иной, как один из представителей мафии, возможно, человек, который работает на инопланетян и которого они используют для достижения своих целей.
— Каких целей? Ты всё выдумываешь! У тебя что-то не в порядке с головой! — воскликнула Светлана.
— Цель у них следующая: узнать, где находится София. Она захотела стать обычным человеком и фактом своего отсутствия известить мир, из которого пришла, о том, что существует бессмертие и что их мир — не единственный, но есть ещё более совершенный мир, духовный, который подчиняется законам Бога. Известие об этом должно приостановить враждебную деятельность инопланетян по отношению к людям… Возможно, что это вовсе не инопланетяне, а это, скорее всего, духи из параллельного мира, или даже демоны…
Долго я ещё пытался растолковать всё Светлане. Она изрядно устала меня слушать. Я чувствовал, что бьюсь “головой о стену”, как “рыба об лёд”; Светлана не понимала меня, будто бы сама вовсе не страдала недавно от того, что София выступала из её тела.
— Нет никакой Софии! — закричала вдруг девушка, — И никогда не было! Ты просто свихнулся из-за своего отъезда!
— Как же так, Света! Разве ты не помнишь ничего? Разве ты сама не говорила мне о своей, якобы погибшей сестре? Только я, конечно, понимаю, что сестры у тебя никакой не было… А это всё она — инопланетянка, дух, приведение… Разве ты не согласилась со мною, что это она, в твоём теле ездила со мною в деревню и потеряла там девственность? А теперь — она находится в твоём чреве, в твоём будущем ребёнке…
— Да ты что, Андрей?! Ты просто бредишь! В каком ребёнке? Какая девственность? Если хочешь знать, я — девственна. У меня никого никогда не было. Тебя это очень волнует? Ты, что, влюбился в меня? Скажи! Зачем тебе это? Ведь ты уезжаешь! У тебя — жена, дети… Тебе просто надо отдохнуть после дороги… Хочешь — оставайся у меня! Я тебе сейчас постелю постель…
— О! Я вижу! — воскликнул я, — Теперь я понимаю! Это — она! Софья! Она выступила из тебя и подавила твоё “я”так, что ты всё забыла… Скажи, кто ты? Софья, под именем Светланы или… ты — Светлана?
— Я — Светлана… Андрей, милый, мне страшно за тебя! Пойди же, приляг! Пойдём! Я лягу с тобой… Хочешь? — Светлана обняла меня и потянула вглубь комнаты.
— Что скажет твоя мама, если застанет нас вместе?
— Я скажу, что ты заболел… Она придёт не скоро… Иди сначала в ванну, под душ… А я пока приготовлю что-нибудь поесть… А потом мы ляжем… вместе… Скажи, ты этого хочешь? Это поможет тебе?
— Да…
Уж не помню теперь, когда всё это было: в тот раз, когда мы вернулись из деревни или позже, перед самым моим отъездом. Всё почему-то перемешалось у меня в голове… Хотя если это было перед отъездом, то должно быть, всего-то несколько дней назад…
Светлана пришла на мои проводы… И уже после полуночи, когда все гости разошлись, я пошёл проводить её до дому. И тогда её мамы тоже не оказалось дома. Наверное, опять работала в ночную смену… Действительно, всё как-то у меня смешалось в мозгах… Наверное, от флоридской жары… А может быть, это — просто шок? Эмиграционный…
Помню, что я принял душ, пошёл к кровати…
“Вот, оказывается, постель, которая каждой ночью освящается прекрасным созданием”, — подумал я, и лёг.
Это был первый раз, когда я оказался на ложе моей богини…
О! Её юное тело — подарок судьбы — ценою в целые пятнадцать лет разницы наших возрастов! Сокровище, к которому боязно приблизиться, по своей доброй воле, разрешившее мне прикоснуться к себе…
Она пришла, как во сне… Плавно, будто была легче воздуха, скользнула под покров и дуновением своих волос обласкала моё лицо…
Через кончики её пальцев, ладони, закрытые веки, движение груди, дыхание, губы, язык — в мой мозг проникала исцеляющая энергия; её току не было конца: и с каждым движением и стоном блаженства она отражалась от всего внутреннего её существа и возвращалась в меня обратно, растекалась по всему телу, копилась, росла, пока, наконец, не вырвалась — и я не почувствовал, как обожгла её…
— Ты будешь меня вспоминать? — спросила девушка?
— Каждый день, пока не увижу тебя опять…
Красивая молодая девушка поцеловала меня, как сестра — я шагнул за порог и, не оглядываясь, стал спускаться по лестнице. Когда я оказался на первом этаже, то услышал, как наверху захлопнулась дверь…
Навсегда…
… Волна воды ринулась через берег, а ещё раньше неё шквал брызг окатил меня — я вздрогнул — и вернулся к действительности: кто-то прыгнул в бассейн: апартаменты: Джексонвилл: Флорида: Америка…
Я поднялся. Вытерся полотенцем.
— I am sorry! — сказал мне из бассейна, выныривающий из воды мужчина, прервавший мои воспоминания.
Я не сразу сообразил, что он извиняется, и, ничего не ответив отошёл к газону свежепостриженной травы, постелил полотенце и снова сел…
“Что же было потом?”— вернулся я к своим мыслям…

— Андрей! — услышал я голос Светланы, выйдя из подъезда.
Она звала меня, открыв окно!
— Вернись!
Я бросился назад, побежал вверх по лестнице…
“Почему она позвала меня?”— думал я, перепрыгивая сразу через две ступени.
… Я ведь тогда заснул в её постели… И мне приснилось, будто её владелица пришла ко мне. И когда проснулся и вышел из комнаты, то сразу увидел девушку.
— Ты проспал целые три часа! — сказала она. — Я не стала тебя будить… Пока ты спал, я дочитала до конца всю твою повесть. Сейчас я угощу тебя своим блюдом…
Не помню, чем она меня угощала. Я всё съел безо всякого аппетита. Не потому что было вкусно или не вкусно. Я просто очень волновался, глядя на девушку.
Пока я спал, она, видимо, приняла душ: волосы её уже высохли и были распущены и расчёсаны; на Светлане был лёгкий ситцевый халатик, с короткими рукавами и большим вырезом на груди.
— Светлана, — начал я, — я давно тебе хочу сказать… Я хотел сказать об этом ещё, когда мы только познакомились… И я много раз думал об этом во время нашей поездки в деревню… Но всё как-то не решался… — Я помолчал немного и вдруг сказал:
— Я люблю тебя! Ты такая красивая! Такая юная! Я так счастлив оттого, что вижу тебя, что слышу твой голос! О, если б я мог надеяться на взаимное чувство! Но разве такое возможно? Ведь я старше тебя на пятнадцать лет! И кроме этого, я уезжаю навсегда… О, зачем я тебе всё это говорю?..
Слёзы выступили у меня на глазах.
— Что ты! Успокойся, — Светлана коснулась моей руки, — Отчего ты не сказал об этом раньше? Когда мы ездили в деревню… И были совсем одни…
— Я боялся всё разрушить. Ведь после того, как ты бы сказала, что наша любовь невозможна, я бы не смог больше надеяться… А теперь… Теперь я всё равно уезжаю… Теперь терять нечего… Всё равно мы видимся в последний раз…
— Я тоже думала об этом… Думала много раз… И каждый раз ждала от тебя этих слов… Особенно, когда мы были в деревне… Совсем одни… Это было бы так романтично… Но ты прав… Теперь всё слишком поздно…
— Ты, правда, ждала? И ты могла бы меня полюбить? Ответить?
— Почему же нет?..
— Несмотря на то, что я женат?
— Да…
— Но ведь я — старше тебя…
— Не надо больше ничего говорить…
Мы долго сидели молча. И я держал её ладонь в своей руке.
— О, если бы ты могла меня осчастливить! — прошептал я, — Подарить мне свою любовь… У меня бы осталась надежда вернуться за тобой.
Я поднялся, стал ходить по маленькой кухне.
— Ну, что ты! Разве это возможно? Не обманывай себя… и меня… Не стоит разрушать твою семью… Тем более теперь, когда тебе предстоят такие испытания…
— Моя жена не любит меня. И я не люблю её. У нас давно нет близости. Я чувствую, что в Америке мы разведёмся. И если бы ты…
— Не надо, Андрей!
— Ты такая красивая, Светлана! Ты такая замечательная, добрая! Подари мне немного счастья! Один поцелуй! Прикосновение… Немного ласки… Я буду помнить об этом всю жизнь…
— Нет, ну что ты! Ведь ты уедешь…
— Скажи мне только слово… Я вернусь… К тебе… За тобой… И мы уедем в Америку. Я всего добьюсь, всё приготовлю и приеду за тобой! О! Ты не представляешь, как я безумно тебя люблю! Ну, разреши мне хотя бы поцеловать тебя!
Светлана продолжала молча и неподвижно сидеть.
— Ну, пожалуйста! Подари мне хотя бы надежду… Обмани…
Светлана медленно поднялась, шагнула ко мне.
— Только один поцелуй, и всё, — прошептала она.
Это был поцелуй сестры. И я не посмел более настаивать.
Потом мы ещё долга сидели молча, каждый. думая о чём-то своём. И уже в коридоре, когда я оделся и собрался уходить, я прошептал:
— О! Как бы я желал хотя бы на миг увидеть, почувствовать всю твою красоту! Как бы я хотел прикоснуться к твоему божественному телу! Как бы я хотел обнимать и ласкать тебя!
И тогда, немного помедлив, девушка шагнула ко мне и подарила второй поцелуй. Этот второй был так не похож на первый! Он длился целую вечность. Она будто бы впала в забытье, и позволила мне крепко себя обнять, гладить и ласкать… Но наступил момент, когда она вдруг, будто, очнулась, пришла в себя.
— Не надо… Больше не надо… Я умоляю тебя,… — прошептала она, отстраняя меня от себя.
И тогда я шагнул за порог, и услышал, как за моей спиной захлопнулась дверь…

Американец, наплававшись вдоволь, вылез из бассейна, вытерся полотенцем, постоял немного, щурясь на солнце, а потом медленно зашагал прочь…
В одно мгновение я взбежал по лестнице и остановился у двери, не решаясь нажать на кнопку звонка. Так я стоял и ждал, наверное, с пол минуты, показавшиеся мне вечностью.
И вдруг дверь открылась. Я снова увидел Светлану.
— Я согласна, — услышал я.
Я поднялся с газона, подошёл к бассейну. Все купавшиеся ушли. Я был один. Безоблачное небо отражалось в прозрачной воде. Помедлив немного, я нырнул. Время остановилось, сдавив мои барабанные перепонки. Где-то далеко, вне моего тела, остался весь мир, а я, оказался в неведомой мне стихии. Сколько смогу я продержаться в этом безвоздушном пространстве? Минуту? Две? Смогу ли я достичь и коснуться самого дна? Я усиленно гребу, раздвигаю руками воду, стараюсь проникнуть в толщу её холодеющей глубины. Наконец моя рука касается чего-то твёрдого. Это оказался самый нижний угол бассейна: дно и две вертикальные стены. Я разворачиваюсь, быстро всплываю на поверхность. А там вдруг снова привычно тепло, и ярко светит солнце, и я снова могу дышать. Я прихожу в себя от минутного забытья, выбираюсь на берег, сажусь на его кафельный край, греюсь, дышу…
“А в Москве сейчас, наверное, холодно”, — думаю я, и мои мысли невольно возвращаются к Светлане…
… Оставив в коридоре плащ и ботинки, я прошёл в комнату…
— Я — твоя, — прошептала Светлана, — Только не сделай меня беременной…
“Разве она уже не беременна?”— думаю я, — “Или она всё забыла? Ах, да! Это Софья, наверное, нарочно лишила её памяти… А вдруг, правда, она ещё не была беременна? Как же тогда моё обещание инопланетянке?”
— Я люблю тебя! — ответил я девушке и обнял её.
“Почему она ничего не помнит? Как могла она забыть всё, что было раньше?"…
“Ах, да! Вот оно что!”
… Ведь мой деревенский дом моя жена в знак благодарности за помощь отдала Галине, той самой, что приходила к нам выполнять епитимью, и у которой была больная дочь, тоже по имени Светлана. И я тоже потом поехал с ней для оформления дома на её имя… Мы с нею тогда заблудились, промокли до нитки, и когда, наконец, добрались до дома, то, сбросив мокрую одежду, стали сначала растирать друг друга водкой, а потом выпили, закутались в полусухие тряпки, прижались друг ко другу, укрылись влажным одеялом и заснули. Мы очнулись, когда согрелись. Печка, что я растопил до этого, весело трещала дровами. Светлана лежала ко мне лицом, а я обнимал её за спину.
Всё случилось помимо нашего сознания, будто бы во сне… Девушка что-то шептала, а я гладил ей спину. А потом я поцеловал её.
— Не делай этого — делай… — услышал я её шёпот и снова поцеловал её.
— Не делай этого… — я опять поцеловал её в губы, а когда оторвался от неё, то снова услышал: — Делай…
Так я целовал её, и в перерывах между поцелуями, слышал эту странную фразу, которую Светлана всё время повторяла и повторяла: “Не делай этого — делай! Не делай этого — делай! Не делай этого — делай!”А потом она стала отвечать на мои поцелуи…
Наша мокрая одежда, развешенная на верёвке, у печки, высохла. И когда мы оделись, то долго боялись заговорить друг с другом.
— Что же я скажу теперь маме? — спросила девушка, когда я вернулся с канистрой воды, за которой ходил к ручью.
— Ты уверена, что должна ей об этом говорить? — ответил я, ставя чайник на электроплиту.
— А ты? Что ты скажешь жене?
— Не знаю, Света, — я тяжело опустился на стул, — Ты такая красивая! И как только твоя мама отпустила тебя со мной?
— Она доверяла тебе и мне… А потом, я ведь всё-таки уже взрослая…
— Наверное, будет лучше пожалеть их: и твою маму, и мою жену… — сказал я, — И моих детей… Наверное, лучше никому ничего не говорить… Пусть это останется нашей тайной… Мы будем вспоминать об этом, как о самом прекрасном жизненном событии…
— А как мне теперь быть с Сергеем? — слёзы выступили на её глазах.
— А кто это?
— Я обещала его ждать… Он сейчас в армии… — И она зарыдала.
“Я совсем не знаю тебя, о, милая девочка”, — подумал я с горечью, — “И как такое могло случиться! Я — и вдруг в роли Фауста”.
Я подошёл к ней, стал успокаивать. А она никак не могла перестать плакать. Я взял её на руки и отнёс на кровать. Она уснула…
И снова мы спали вместе… И снова, проснувшись, целовались и обнимали друг друга, и я, когда-то научившийся у своей жены сексуальным премудростям, теперь передавал свои познания юной неопытной девушке…
А теперь…
— Теперь я, наверное, забеременею…
— Светлана, ты разве не помнишь всего, что было тогда, в деревне?
— О чём ты? Обещай, что вернёшься за мной…
— Обещаю. Скажи, что ты помнишь…
— Я заплатила тебе вперёд… Потому что я верю тебе… Только не подумай, что я сделала это, чтобы уехать в Америку… Да… Я тоже хотела бы уехать… Но это желание и желание быть любимой — совпадают… Обещай, что ты вернёшься за мной…
— Обещаю…
— Тогда мне не страшно. Даже если я беременна. Мы будем ждать тебя: я и наша дочка.
— Почему именно дочка?
— Потому что я так хочу…
Да, на самом деле Светлана была дочерью Галины… Мне было стыдно до сих пор даже себе признаться в этом! И теперь, много лет спустя, я доверяю это бумаге… Светлана стала моей любовницей и всего-то на такое короткое время! Только, никак не вспомню, теперь, когда именно это всё случилось: в деревне или у неё дома, после того, как мы вернулись из деревни, или после моих проводов, когда я провожал её до дому… Всё как-то совсем смешалось теперь у меня в сознании…
Помню одно, что, как будто бы перед смертью, я никак не мог насытиться, и Светлана, добрая душа, понимала и жалела меня и разрешала моей страсти, не находившей выхода, бушевать без конца и края… А времени уже совсем не было… А нужно было уходить… И уходить навсегда… И, наверное, я остался в её памяти не таким, каким мне хотелось бы… А будет ли она меня такого ждать? А может быть она просто так меня пожалела? И вовсе не ждёт меня? О, моя святая грешница!.. Где же ты теперь, моя милая прекрасная маленькая девочка?!
Я поднимаюсь, шагаю прочь от бассейна, захожу в дом. Там, стараясь не разбудить жены и детей, ещё не сумевших адаптироваться к новому часовому поясу и климату, я нахожу свои лекарства и выпиваю таблетку реланиума.
“Что же я буду делать, когда все таблетки кончатся?”— думаю я.
Прошло семь лет. Многое пришлось испытать на чужбине за эти годы. Можно было бы посвятить десятки глав эмиграционной тематике, но тогда мой рассказ совсем бы не относился к тому главному, что, записывая, я пытаюсь здесь выразить и осознать. Расскажу вкратце лишь о некоторых событиях…
Через пол года я покинул Флориду и перебрался на север Америки, в небольшой “провинциальный”город штата Нью-Йорк Буффало. “Провинциальный”— не совсем верное понятие для современной Америки. Здесь нет провинции в российском понимании, так же, как нет различия между городом и деревней. Прежде всего это потому, что вся Америка — мировая провинция, хотя в этой провинции города и деревни одинаково цивилизованы: везде всё есть, всё — пёстро и в то же время до тошноты одинаково. Впрочем, и не об этом тут тоже речь…
Долгое время я и моя семья получали государственную финансовую помощь. Недостатка в питании не знали. За государственный счёт мне даже удалось окончить частный колледж, эквивалент советского ПТУ, и благодаря этому затем найти работу. Ещё во Флориде купили подержанный автомобиль, на котором мы и переехали в Буффало, где сняли пол дома. Всё было ничего, нормально… Но однажды мою жену сбил автомобиль, и после лечения, что-то в её голове повернулось странным образом, и наши отношения, и без того, мягко говоря, “негладкие”, стали ещё хуже, ещё нетерпимее.
Трудно, впрочем, сказать, что было раньше… Следуя своему нраву, она “навела мосты”и связалась с “интеллектуалами”, бывшими выходцами из СССР, эмигрантами со стажем. И один из них, еврей, по фамилии Гафкнер, работавший в то время в нью-йоркской редакции “Радио Свобода”и как раз в это время разводившийся со своей женой, стал даже посещать мою супругу, разумеется, во время моего отсутствия.
И вот, следуя советам “именитого”эмигранта, однажды Лиза, забрав детей, ушла от меня, сняла собственное жильё, начала, было, бракоразводный процесс. Но как-то повернулось всё-таки, что с “интеллектуалом”у неё что-то не склеилось, а я ради детей решил простить ей эту и прочие “выходки”, и она вернулась ко мне, и, чтобы “начать новую жизнь”, мы даже купили дом…
Впрочем, как я потом понял, покупка дома входила в её “далеко идущие”планы: завладеть домом и избавиться от меня. Так, по всей видимости, её научил Гафкнер и прочие “русскоязычные”прихвостни. Переломным моментом оказалась её поездка в Россию, куда она, вдруг ни с того ни с сего надумала слетать. Не знаю, что там случилось с нею, но вернулась она решительно настроенной со мною расстаться. Полагаю, что, будучи в Москве, она как-то узнала о том, что было у меня со Светланой: то ли от её матери, то ли от каких-то их общих знакомых. Вполне возможно, повидав бывших московских друзей, она озлобилась на меня ещё больше за то, что я увёз её из России и, таким образом, испортил ей жизнь. Может быть, решив развязать со мною узел, она надеялась в будущем вернуться на родину? Не знаю… Я теперь с трудом вспоминаю то, что тогда было, особенно последние дни нашей совместной жизни. Всё видится теперь, будто в тумане, и с трудом верится, что всё это могло быть. Бесконечные скандалы, полиция, судебные разбирательства, адвокаты, беспросветные денежные долги… Так устроена жизнь, что ежедневные заботы вытесняют из сознания то, что мешает жить, точнее то, что вступает в противоречие с заботами и выполнением рутинных обязанностей, что выводит из привычного равновесия…
Да, быт занимает первостепенное место и вытесняет из поля зрения всё остальное, необъективное или то, что находится далеко. Именно так случилось со мною. За те семь лет, что я прожил в Америке, я почти забыл о существовании Светланы… Она будто бы осталась где-то на другой планете, пути возвращения на которую оказались обрезаны. И страшно то, что произошло это как-то незаметно, вроде бы само собою… Да… “А был ли мальчик?”А была ли девушка?
Действительно, была ли? Не выдумал ли я её от тоски и одиночества? А потом поверил в свою выдумку так сильно, что стало уже невозможно отказаться от её образа, занявшего в больном сознании центральную часть… Или я думаю так, чтобы оправдать себя за то, что забыл Светлану?
Может быть, моя жена, почувствовав себя отодвинутой на периферию моего внимания, нашла сначала для себя в качестве отдушины Гафкнера, а потом, вернувшись из России, решила ещё раз “начать всё сначала”, но уже без меня?
А случилось всё вот как…
По возвращении из Москвы, Лиза стала вести себя как-то странно, совершенно отчуждённо. В самый день своего приезда, кто-то позвонил, и она — бросилась в свою машину и, ничего мне не сказав, куда-то укатила.
— Кто ей позвонил? — спросил я детей, поднимавших телефон.
— Какой-то дядя, — услышал я в ответ.
“Ах вот оно что!”— подумал я, — “Опять взялась за своё!”
Спрашивать её я ни о чём не стал. Только отношения стали совсем невозможными. Ни она, ни я друг с другом почти не разговаривали. И дети, чувствуя что-то неладное, тоже стали раздражёнными, злыми, замкнутыми… День ото дня назревало, нагнеталось что-то неладное… Я чувствовал, что против меня готовится настоящая акция; даже дети огрызались, не слушались, явно были настроены против меня…
Один раз я попытался поговорить, объясниться. Но все мои вопросы Лиза переводила в язвительную шутку…
— Ну, что, хочешь, чтобы я исполнила “супружеский долг”? — съязвила она в ответ.
— Да, хочу. А что, разве это плохо?
— Ну, тогда пошли… Так и быть… Давай попробуем…
В тот день дети ещё не пришли из школы, и мы были дома одни. С самого её возвращения из поездки в Россию у нас ещё ничего не было. Она умела управлять мною. Я легко поддавался на все её провокации, всегда наивно полагая и надеясь на искренность, на поворот к лучшему. Так и на этот раз… В самый разгар сексуального акта, она вдруг громко засмеялась и проговорила:
— Я — стена! И сосцы у меня — как башни!”
— Что ты?! — воскликнул я, отскакивая от неё, будто ошпаренный, — Кто ты?
— Я — София!
— Как? Не может быть! Почему?
— Потому что я достигла полноты бытия! — И она снова громко засмеялась, а потом оттолкнула меня, поднялась.
— Что ты?! — спросил я в недоумении, — Что с тобой?!
— Спроси у своей молоденькой потаскушки! А?! Скажи, сколько их у тебя было там?!
И она бросилась на меня, и, тряся предо мною голыми грудями, стала бить кулаками по голове и лицу, пока мне не удалось вырваться, опрокинуть её, чтобы остановить.
— Пусти, подонок! — закричала она, — Сволочь!!!
Я отпустил её, вышел из комнаты. Через несколько минут я уже сидел в машине и давил на газ, что было силы. Дом наш находился в сельской местности, в так называемой “country”. Машины здесь проезжают редко. Иначе бы я неминуемо врезался в кого-нибудь…
Успокоившись немного, я где-то остановился, закурил, а потом, окончив курить, будто парализованный, долго сидел без движения…
“Вот так вот!”— подумал я тогда, — “Собственными руками я сломал свою жизнь! Она нашла мою рукопись и прочла её. И всё приняла за “чистую монету”! Разве смогу я теперь ей объяснить, почему я написал о том, что не люблю жену, кто такая Софья и Светлана? Разве сможет она поверить, что я в этой рукописи — вовсе не я, а художественное лицо? Что многое выдумано и нарочно запутано так, чтобы никто не смог бы разобраться, где вымысел, а где правда… А ведь, значит, мне это удалось: запутать всё до неузнаваемости, создать живые образы. Только, вот беда! Для написания я использовал свою собственную жизнь, как рабочий материал… И цена этого труда уж больно высока! Его цена — существование моей семьи… Да, я черпал материал для этого “произведения моих собственных рук”из собственной жизни… Что же выше: жизнь или искусство? Чтобы ответить на этот вопрос, я поставил эксперимент над собственной судьбой. Зачем? Оттого, что мне было скучно жить без фантазии? О, как всё глупо и нелепо! А может быть, она, всё-таки, что-то “раскопала”в Москве? А вдруг, что-то такое, что я выдумал, на самом деле существует? И она натолкнулась на это и, проверив, посчитала, что всё написанное мною — правда… Вдруг и моя Светлана существует на самом деле? И она нашла её… Но нет! Это невозможно! Это бред!
Просто, моя жена тоже свихнулась! Впрочем, существует же и другая Светлана, дочь Галины… Кто отличит, где — выдуманная, а где — настоящая?
Будет дождь — и всё смоет.
После долгого сна…
Будет снег — всё покроет —
Я очнусь навсегда…

Будет холодно очень…
Я — один на земле…
Приходящая осень
Умирает в себе…
Обнажилась Реальность…
Как удар по лицу,
Отрезвляет банальность.
На земле — как в аду…
Через неделю Лиза навсегда ушла от меня. А ещё через несколько дней я получил вызов в суд. И начался долгий бракоразводный процесс, длившийся почти два года. Да, любит Америка деньги! Сколько я их потратил за те годы на адвокатов и на банковские проценты! Только недавно всё, наконец, окончилось!
Но не приходит беда одна. В самый разгар бракоразводного процесса я должен был бросить все дела и срочно лететь в Москву: после продолжительной болезни умер мой отец.
Почему мы живём так, что не в состоянии решиться: выйти на берег и позволить стремительному течению житейских дел нести их без нашего участия? Почему мы не решаемся сделать-таки то, что всё время откладывается, забывается, не осуществляется изо дня в день, из года в год? А, ведь, именно такое дело, может быть, самым главным делом жизни! А мы живём так, будто и знать о нём ничего не желаем, будто жизнь у нас никогда не закончится… Почему лишь события крайней важности, такие, как смерть близких, способны рас разбудить и заставить оглянуться назад? Почему бы раньше мне было не вернуться в Москву, как я обещал когда-то Светлане? Или всё предопределено свыше и совершается в определённом месте в определённый день и час?
Если это так, то всё, что я здесь написал, не было зря. Какая-то сила, как будто, заставляет меня всё это записывать. Для чего? Может быть, на самом деле, всё это — истинная правда? И она ищет выхода в действительность из иного мира, из иного измерения, мне открывшегося каким-то чудесным образом… Чтобы через эти внешние знаки: буквы, слова, идеи, зацепиться в чьём-то сознании, как это случилось уже со мной, и заставить жить и поступать так, как будто всё это — уже реально… И если я буду жить согласно такому моему убеждению, то однажды я должен буду натолкнуться на эту реальность по-настоящему… Ты, ведь, где-то есть, моя Светлана! Ты есть! Я убеждён! Я знаю! Мы пересеклись с тобою друг с другом вне времени и пространства. Так давай же теперь искать реальной встречи!
Прежде всего, Светлана скорее всего находится где-нибудь в России. Она ждёт меня. И вот, я возвращаюсь домой. Да. Смерть отца не лучшая причина, побудившая меня к этому. Но так уж всегда бывает: крепок русский мужик задним умом…
У меня уже давно американское гражданство. Я без труда быстро оформляю документы и получаю иностранный паспорт. Беру на работе отпуск. Прибываю в Нью-Йорк. В Российском Консульстве в связи со смертью отца идут навстречу и без проволочек оформляют в один день визу. И вот, я уже в самолёте. Рядом со мною сидит молоденькая девушка. Она летит домой, в Новосибирск, на каникулы. Учится в каком-то американском колледже. Родители оплачивают учёбу. Может быть это — Светлана? Нет. Не похожа: полненькая, себе на уме, всё у неё в порядке. Не хватает одного: чтобы остаться в Америке, нужен муж, американец, подобный мне или, лучше, конечно, помоложе. Но ничего. Учиться долго: три с половиной года. Успеет ещё… Расспрашивает меня, кто я? “Бывший беженец — эмигрант?” “А разве бывают такие сейчас?” “А зачем лечу в Россию?” “К невесте”, — отвечаю я, не долго думая, достаю из ручной клади бутылку бренди и говорю про себя: “А у нас с собой было...” Пить за компанию моя попутчица отказывается. Вот и хорошо, а то пришлось бы болтать всю дорогу. На прощанье зачем-то обмениваемся электронными адресами…
Двоюродный брат встречает меня в аэропорту, везёт к моей маме. Я снова дома. Здесь прошло моё детство. Из этой квартиры на протяжении восьми лет и двух месяцев я каждое утро уходил в школу. Здесь я находился, когда впервые был влюблён в свою одноклассницу, а потом — в девочку из Германии. Здесь постигли меня первые жизненные разочарования… Здесь я был, когда испытал религиозный восторг и вдохновение творчества. Этот дом я оставил, когда женился. Сюда я не возвращался с тех пор, как семь лет назад покинул родину…
Из-за моей задержки с приездом тело покойного всё ещё находится в морге. Завтра — похороны.
Он умирал несколько недель. Мама позвонила мне и дала ему трубку.
— Андрей… — услышал я слабый голос, — Я умираю… Прости…
— Ну, что ты, папа! Всё будет нормально… Ты выздоровеешь, — врал я.
— Нет… Умираю… Приезжай… Больше не увидимся…
После этих его слов я уже был не в силах врать.
— Я еду, папа! — сказал я. — Уже заказал билет. Ты жди меня… Я обязательно приеду…
И всё. Больше я ничего не смог сказать, выжать из себя. И он молчал. Он — оттого, что умирал, а я — оттого, что почувствовал неотвратимое присутствие смерти. Или он просто ослаб… А может быть, думал, что я обманываю, нарочно говорю, что приеду, чтобы утешить, а сам и вовсе не думаю приезжать… И через несколько дней, узнав о смерти, возвращаясь с работы, на ходу, за рулём автомобиля, я вдруг заплакал. Я не мог вырваться из автомобильного потока, чтобы где-нибудь остановиться, и вынужден был продолжать бешеную гонку по скоростной трассе и одновременно навзрыд рыдать.
“Ну, почему, Господи, Ты не позволил мне успеть?”— говорил я вслух, утирая слёзы. — “И теперь я никогда не увижу своего отца живым!”
Впрочем, не полагал ли я, что будет именно так, покидая родину. Помню, в последний день, когда я выходил уже из квартиры, мой отец плакал, как ребёнок, и всё повторял: “Больше не увидимся! Больше не увидимся!" А я, пьяный, старался ни о чём не думать, что мешало бы моему отъезду: “Мосты сожжены. Зачем зря расстраиваться?” Да… Ведь я знал, что будет именно так… Что же винить судьбу? Всё было в моих руках… И я перешагнул через тот барьер… И вот, теперь, не успел сказать последнее “прости”…
А надо было сказать… Сколько хлопот претерпел он из-за меня! Он, коммунист по убеждениям, бывший военный, политработник, подполковник в отставке, из-за моих религиозно-диссидентских игр, тоже подвергся преследованию: под давлением был вынужден уволиться с хорошей работы и с должности инженера перейти в слесари… Зачем был нужен мне этот политический негативизм? Какой в нём объективный смысл? Кому он принёс пользу? Одни разочарования, боль, неприятности — себе и близким. Отравленные годы жизни… А под конец — хитрый ход: я использовал этот “политический багаж” как трамплин, чтобы получить статус беженца и удрать в Америку. Не подобным ли образом поступил тот самый Никаноров, “заложивший” в КГБ всех и вся? Да чем же я лучше него? Поистине: “Не суди...” И перед смертью и Богом — все равны: и красные, и белые, и коммунисты, и нигилисты, и патриоты, и эмигранты, и друзья, и враги, и, наверное, бывшие жёны, и бывшие мужья…
На следующий день, после похорон — поминки. Мой отец был тринадцатым и самым младшим ребёнком в семье. Все его старшие братья и сёстры давно повымерли. Поэтому родственников пришло совсем мало: его племянник, да племянница, моя троюродная сестра Надя, мой двоюродный брат Женя и мои две тётки по материнской линии. Все другие, дальние родственники, жили своей жизнью… Пришли ещё три бывших сотрудников моего отца. Помянули… Выпили… Сотрудники много говорили хорошего о покойном… Как полагается… Впрочем, ничего не выдумывали… И я вдруг понял, что совсем не знал своего отца, прожившего тихо, незаметно, но, оказывается, сделавшего так много добра, как вряд ли удастся мне…
Последним добром, была его смерть, что привела меня назад, на родину, хотя и не нарочно, но не без пользы для меня… Хотя и горестно было в те дни, всё же, чувство какого-то счастья наполняло меня: так было тепло на душе и радостно снова находиться дома! Вряд ли можно выразить или объяснить такое состояние. Его можно только пережить, пережив Возвращение…
К вечеру все начинают расходиться… Сначала уходят папины сотрудники. Потом — родственники. Остаётся лишь моя тётка, что приехала с Украины, из Николаева и остановилась у нас. Я провожаю до метро мою троюродную сестру Надю, ту самую, что приснилась мне когда-то, и я даже записал этот сон на страницах этой рукописи. На прощанье я даю ей двадцать долларов. У неё нет работы, маленький ребёнок и муж — пьяница. Она плачет, благодарит, прячет деньги в бюстгальтер, подальше от мужа.
— Ну, прощай, Надя! Не знаю, когда теперь свидимся… — говорю я, расставаясь с нею у метро, и вспоминаю, как когда-то детьми, когда собиралось так много родни по случаю чьей-либо смерти или свадьбы, мы с Надей и другой троюродной сестрой, вместе играли, убивали время, пока взрослые делали свои дела: ездили на кладбище или в ЗАГС, а потом сидели за огромным длинным столом, занимавшим всю большую комнату. В каждой московской квартире есть одна большая комната, в которой сдвигают вместе столы, приносят от соседей стулья, а из жилуправления две длинные доски, чтобы всем хватило, где сесть. А теперь эти хлопоты не потребовались… Всем хватило места… Трудно быть в семье самым младшим… Подумала ли Надя о том же самом — не знаю. Это была уже вовсе не та Надя, а — взрослая женщина, как и я, разменявшая четвёртый десяток лет…
Надя уехала… А я отправился от метро к дому пешком, напрямик, наискось, пустынными дворами, которыми хаживал когда-то так много раз и которые совсем не изменились…
Удивительное дело! Какое-то странное настроение овладело мною. Будто, время остановилось… Я всё начал ощущать как-то остро, выпукло…
Вот тропинка, на снегу… Вот ветка, вся в снегу…
Как странно… Снег как будто шёл давно, вчера, ночью… А на ветке сохранился: его не сдуло ни ветром, ни единый человек за весь день не стряхнул, и никакая птица не потревожила…
Вот беседка, где я когда-то целовался с моей бывшей, а тогда ещё будущей женой…
Вот качели… Нет, один остов от них… Качели, наверное, сняли на зиму… Правильно… Раньше так не делали Наверное, не один мой ребёнок на них покалечился…
Я прохожу мимо… Это — поздние годы моей жизни… Вспоминать об этом не хочется…
А вот тот дом, где жила моя первая школьная любовь… «Елена Прекрасная»… В её окнах — темно… Уже поздно. Все нормальные люди дано спят. А, впрочем, вряд ли она здесь живёт… Наверное, судьба тоже забросила куда-то… Или я один из всего класса такой, что оказался за границей? А другие, может быть, туда выбираются только в отпуск, или живут просто, как многие, как жили и раньше… Это я, ещё в шестом классе, на уроках географии, мечтал построить подводную лодку, на которой всем назло переплыву море и удеру в Швецию… Это я даже нарисовал маршрут побега, показал своему однокласснику, что сидел со мною за одной партой, и после этого мы с ним подружились. Оказалось, что и он думал о том же самом…
Интересно было бы зайти, спросить, живёт ли здесь моя Прекрасная Елена? Но зачем? Ведь она — только в моём воображении осталось тою же маленькой прекрасной девочкой, от которой я сходил с ума восемь лет и два месяца. А сейчас — она взрослая женщина, как моя троюродная сестра, наверное, успевшая хлебнуть немало горя, разочароваться не раз… Тут, может быть, разве что, всё ещё живут её родители. А она — замужем… Ведь не может быть, чтобы такая красивая “звонкая” девчонка не смогла бы выйти замуж, устроить свою судьбу… Впрочем… Помню, как однажды, ещё до отъезда, я увидел её, мою первую любовь, в автобусе… И с трудом узнал в потолстевшей тридцатилетней женщине мою «Елену Прекрасную», девочку, с которой я сидел несколько лет за одной партой, с именем которой на устах засыпал каждую ночь и с мыслями о которой просыпался в радостном ожидании снова её увидеть. Какими растянутыми казались те годы! Если бы я тогда знал, что они не будут тянуться вечно! Если бы я не был столь инфантилен!
Когда я встретил её много лет спустя, в автобусе, а рядом с нею подвыпившего мужа, который ей что-то говорил, а она поправляла ему всё время сползавшую шапку, я сделал вид, будто не узнал её… Она была тогда чем-то похожа на мою сестру Надю… Неужели эта блестящая красавица, первая отличница класса, которая решила выбросить из головы всё лишнее, что мешало ей учиться, из-за несчастной любви к которой и я бросил школу, в результате оказалась обыкновенной домохозяйкой при каком-то обывателе?! Увы, мне! Как банальна жизнь! А не я ли сам виноват в том, что не настоял на своём, а ушёл с обидой, бросив школу, презрев судьбу? Не тогда ли, как раз, заложился во мне этот нигилизм, приведший меня к теперешней жизни? Конечно, я был инфантилен… Никто мне не мог ничего посоветовать… Ни винить, ни судить никого я не имею никакого права…
Домой идти не хотелось… Я прошёл мимо автобусной остановки, на которой стояла какая-то одинокая девушка.
“Разве ещё ходят автобусы?”— подумал я, — “Или всё в России изменилось настолько, что я чего-то не понимаю… А ведь это та самая остановка, на которой вышла из автобуса моя немецкая девочка… И это — тот самый перекрёсток, где я когда-то увидел девочку, с нимбом над головой, сидевшую на газоне, среди цветов одуванчика…
Девушка стояла неподалёку от того самого газона, теперь покрытого полностью сугробом… И какай-то мужик, выгуливая собаку, почему-то ночью, проходил мимо девушки… И девушка сделала несколько шагов в сторону от собаки. И мужик грубо потянул собаку, поворотившую было к девушке: “Но, пъшла, кому сказал!..” И собака побежала дальше по тротуару, куда вёл её мужик.
“Наверное, весь день на работе был”, — подумал я, — “А жена собаку выгуливать не хочет… А он пришёл домой поздно, и его, тоже, как собаку, погнали, вместе с собакой, прочь из дому… И он чувствует, что опять не выспится… Что завтра то же самое, что сегодня… И поэтому злой… Для него время течёт иначе… Он тут живёт… А я?.. Кто я? Что я? Как я тут оказался снова?..”
И я направился к другому дому, где когда-то, с десятого этажа, я услышал:
“Эй! Иди сюда!”
Я обошёл тёмный дом вокруг, промочил в сугробе ноги. Нет, всё здесь было не так, как когда-то. Какие-то кругом гаражи, собачий помёт. “И зачем они развели кругом столько собак?”— думал я. — “Раньше такого не было. Боятся, что ограбят при новой демократической власти, или так дешевле прожить: без мужа, без жены, но с собакой...”
Я ничего не чувствовал. Даже никакой ностальгии, которая, по всей вероятности, должна была бы захлестнуть моё сознание, повергнуть меня на земь, заставить рыдать и биться в конвульсиях… Нет. Ничего подобного я не испытывал. Было просто скучно, и хотелось поскорее вернуться домой, выпить водки и лечь спать.
Да… Прошло столько лет! И девочка уже давно — не девочка… И давно живёт не в своей Восточной Германии, которой уже нет, а, просто, в единой Германии… Временами, вспоминая ту далёкую жизнь в Москве её мать, наверное, спрашивает:
“А ты помнишь, Гретхен, того русского юношу, что ждал тебя под нашими окнами и пытался догнать тебя на велосипеде, когда твой папа отвозил тебя в школу?.. Тебе было всего двенадцать… А ещё говорят, что немецкие женщины — некрасивы! Расскажи своему Гансу, что у тебя уже тогда были поклонники! Может быть, он оценит, какое ему досталось сокровище, и перестанет, наконец, издеваться над тобой?..”
Я вернулся к автобусной остановке… Та же одинокая девушка всё ещё ждала автобус. Я промочил ноги, замёрз и спешил поскорее домой. Ещё три-четыре минуты — и я выпью водки, сброшу мокрые носки, лягу в постель, что, наверное, уже приготовила для меня мама…
— Скажите, а тут автобусы ходят? — спросила девушка, когда я проходил мимо.
— Не знаю… — Я остановился. Все мои мысли разбежались. — Раньше ходили… Но это было семь лет назад… Когда я тут жил… А теперь… Я тут ничего не узнаю… Вот хожу вокруг… Всё так изменилось…
— А до метро тут далеко? — спросила девушка.
— Нет. Не далеко. Минут десять ходьбы… Вы автобус ждёте? Не стоит… Я бы быстрее дошёл своим ходом… По крайней мере, расстояние не изменилось…
— Вы не сможете объяснить, как дойти до метро?
Я начал, было, объяснять. И вдруг поймал себя на мысли, что эта девушка — очень похожа на Светлану. Какой-то тормоз вдруг зажал мой язык. Я, вдруг замолчал, остановился на полуслове, и стал внимательно всматриваться в лицо незнакомки.
— Ну, что же вы? Как дальше?
— Вы одна не найдёте… Давайте я вас провожу до метро. Мне всё равно делать нечего. Я тут хожу, всё пытаюсь узнать родные места… До метро надо идти дворами, чтобы быстрее. А, если идти улицами, то это займёт пол часа. Наверное, тогда вы на метро и не успеете. Вам до какой нужно станции?
— А сколько сейчас времени?
— Не знаю… Я свои часы оставил в Америке…
— И почему же тут нет ни одной машины?
— Ясное дело: Россия…
— Ну, хорошо! Пойдёмте скорее! Пока метро не закрыли…
— А когда у вас метро закрывают? — Мы двинулись вдоль дороги, по плохо очищенному от снега тротуару.
— Да вы что, с луны свалились? В час ночи!
— Я не был в России семь лет. Всё так сильно изменилось.
— Откуда вы?
— Из Соединённых Штатов.
— Ну, в таком случае, я — из Канады.
— Значит, нам по пути. У вас когда обратный рейс? Дело в том, что я живу в городе, который находится на самой границе с Канадой. Буффоло — знаете? Оттуда до Торонто всего два часа езды. У меня обратный билет как раз через Торонто…
— Ты, что, “новый русский”?
— Нет… У меня отец умер. Я на похороны приехал. Вот, только что всех гостей проводили… Раньше родственников было много… А теперь все повымерли… Мой отец был самый младший в семье…
На улице не было ни души. Лишь фонари — через каждые пятьдесят метров. И то не каждый горел. Девушка споткнулась на какой-то ледышке — но я, несмотря на то, что был пьян, успел подхватить её под локоть, стал переводить через сквер. Мы углубились в боковую улицу. Тут фонарей совсем не было. Лишь дома освещали нам дорогу своими непогашенными окнами, и белый снег слабо отражал свет откуда-то с неба, от городских туч, освещённых другими огнями. Всё-таки в Москве никогда не бывает кромешной тьмы, в отличие от моей американской деревни.
Начинало всё больше холодать. В морозном воздухе, выкристаллизовывались мелкие снежинки и медленно падали, всё больше и больше, и скрипели под нашими ногами.
— А как вас зовут? — спросил я, продолжая слегка поддерживать девушку под руку.
— А зачем вам?
— Так… Мне всё интересно… Я… так давно не был на родине… И всё тут стало другое… И люди тоже…
— Да откуда вы? Действительно, у вас какое-то произношение…
— Из Америки.
— Да перестаньте меня дурачить…
— Я не обманываю. Это — правда. Хотите, посмотреть паспорт?
— Нет. Паспорт не надо.
— Меня зовут Андрей.
— Очень приятно! — Девушка остановилась,- А меня…
И она назвала своё имя…
— Какое удивительное у вас имя… Неужели вас так зовут на самом деле? Наверное, у вас другое имя…
— Почему? Что ты такое говоришь? Имя — как имя. А где находится этот город, откуда вы приехали?
— На севере Америки. Вы читали Фенимора Купера? Великие озёра, Ниагарский Водопад. Чингачгук Большой Змей… Давай “на ты”?
— А! “Пионеры”, “Следопыт”, “Зверобой”!
Мы остановились под каким-то фонарём, топтались на месте, чтобы не дать морозу пробраться сквозь обувь. На Светлане были сапоги, в которых ходят все московские женщины, а на мне дешёвые, промокшие насквозь, американские ботинки. Похоже было, что я давно уже отморозил пальцы. Но думать об этом мне не хотелось.
— А почему ты тогда так хорошо говоришь по-русски?
— Потому что я — русский. Я уехал отсюда семь лет назад… Всю дорогу… я думал о том, что встречу такую девушку, как ты. Сначала, я не понял, что это ты… Прошёл мимо… Хорошо, что автобус не приехал… Ты помнишь, как я прошёл мимо?
— Помню…
— А когда ты заговорила со мной… Спросила что-то… Я узнал тебя…
— Что вы хотите сказать?
— Я не знаю… Мне трудно объяснить… Только вы попробуйте меня понять…
— Хорошо… Попробую… Я слушаю…
— Вы случайно не читали Грина?
— Грэма Грина? — Да.
— Нет! Русского Грина! Гринёвского. У него есть такой рассказ… Очень короткий… Называется “Рука”.
— Нет, не читала…
— Дайте мне руку…
Светлана протянула мне свою руку. Рука её была в перчатке. Девушка посмотрела мне в глаза — о, как прекрасен был её взгляд! — и… сняла перчатку…
Я взял её руку… Её ладонь была маленькой, изящной, пальцы тонкие…
Я немного подержал её кисть в своих руках.
— Спасибо! — прошептал я. — Вы совершенно искренни и непосредственны, точно так же, как героиня в рассказе Грина…
— Что же такое в этом рассказе?
— Это трудно пересказать… Этот рассказ о человеческом взаимопонимании… О преодолении искусственных барьеров…
Девушка медленно потянула руку. Поспешила надеть перчатку.
— Холодно, — сказала она.
Мы ещё стояли некоторое время под фонарём.
Пауза затянулась. И девушка не решалась сказать мне что-нибудь или поторопить меня, хотя ей нужно было спешить на метро.
— Ну, что же, пойдём дальше? — прервал я молчание.
И мы двинулись дальше. Только почему-то медленнее.
Снег скрипел всё сильнее под ногами и падал всё чаще, превращаясь из мелкого в крупный.
— Скажите, только не обижайтесь, — я остановился, всматриваясь в лицо незнакомки. — Вы — замужем?
— Почему я должна обидеться? Нет. А вы?
— Я?.. Я в настоящее время развожусь… Остались небольшие формальности…
Мы подошли к метро. Что-то подкатило изнутри — я почувствовал: вот, опять конец всем надеждам: сейчас девушка войдёт в метро — и всё! “Поминай, как звали”…
— Спасибо,… — Светлана протянула мне руку, несмотря на мороз, предварительно сняв перчатку.
Я попытался поцеловать её руку, но она не позволила.
— Оставьте мне ваш телефон, — попросил я.
— У вас есть, чем записать?
— Боюсь, что нет… Подождите, я где-нибудь найду…
Я бросился к торговому ларьку, неподалёку.
“Новые времена! Похоже, они теперь работают всю ночь!" — подумал я на ходу и крикнул:
— Только, пожалуйста, не уходите!”
Я вернулся через минуту с шариковой авторучкой.
— На чём же вы запишите? Записывайте скорее,..— сказала девушка.
— Я запишу на руке, ответил я и записал на своей ладони: ХХХ-ХХ-ХХ*.
(*Редактор исключает из текста номер телефона, приводившийся в оригинале рукописи).
— Ну… До свидания! Спасибо за всё! Мне надо спешить…
— До свидания! Я позвоню.
И девушка стала спускаться в подземный переход, на ходу откидывая с головы капюшон куртки и расправляя волосы.
Я прислонился задом к мраморному парапету перехода и закурил. Я курю уже около трёх лет. Закурил, когда в семье начались раздоры. А теперь никак не могу остановиться. Настроив против меня детей, моя бывшая жена, сама, тоже начала курить, и тем не менее, однажды, устроила так, что мои ребята, выкрали у меня пачку сигарет, и спалили её на бетонном полу гаража. “Что вы сделали?! — закричал я. — Зачем?” — “Козёл!”— ответил мне один из сыновей. И я понял, что я бессилен что-либо изменить. Вряд ли я теперь смогу остановиться курить и пить… Что-то надломилось… И теперь, так остро ощутив присутствие совсем иной жизни, мне стало совсем плохо. Я даже почувствовал какую-то физическую боль в груди, съёжился, присел… Но тут же здравая мысль заставила меня подняться:
“Ты, что! Ошалел? Американец! Сейчас милиция заметёт! А потом — откупайся долларами! По московским тарифам, небось и моих американских денег не хватит — стоит им узнать, кто я. А кто я? Ноль! Все деньги истрачены на адвокатов. Дом — заложен. Я весь — в долгах!”
— Андрей!
“Кто это?!” — встрепегулся я. —“Неужели она, Светлана?! Неужели вернулась?!”
— Метро уже закрыто! Хорошо, что вы ещё не ушли! Я теперь не знаю, что мне делать!
Следом за Светланой из подземного перехода вышли два парня.
— Эй, девушка! Пошли с нами! — сказал один из них, подходя к нам.
— Ребята! Она со мной! — я шагнул им навстречу, обходя вокруг Светланы.
— Ладно, пошли, оставь их! — сказал другой своему приятелю, и потянул его в сторону.
— Смотри, мужик! Не оставляй её одну! А то заберём! — пошутил первый, обращаясь ко мне.
— Не оставлю,… — ответил я, чтобы сказать что-то и показать не враждебное к ним отношение.
— Что, тоже на метро опоздала? — не отставал парень, останавливаясь рядом с нами. — Поехали на такси. Тебе куда?
— Мне далеко, — ответила ему Светлана.
— Мы довезём. Нам тоже далеко.
— Она останется со мной, мужики, — вступился я снова за Светлану, — Спасибо вам.
— Ну, смотри… Как хочешь, а то поехали…
В это время его приятель остановил легковую машину.
— Эй, Колян! Поехали! — позвал он своего друга
— Ну, бывай! — сказал Колян Светлане, не обращая на меня внимания.
Парни уехали.
— Я совсем замёрзла! Пойдём в ларёк погреемся, — сказала Светлана, после того, как мы постояли с пол минуты молча.
Мы вошли в тот самый ларёк, где я одолжил шариковую ручку. Проверив ещё раз, что записанный на ладони номер телефона на стёрся, я вернул ручку продавщице, скучавшей за прилавком, и мы со Светланой стали рассматривать витрину, делая вид, что собираемся что-нибудь купить.
— Давай купим шампанское, — предложил я, увидев бутылку.
— Давай. Только где нам её пить и из чего?
— Придумаем что-нибудь.
— Девушка, — обратилась Светлана к продавщице. — У вас есть какие-нибудь стаканчики под шампанское?
— Да, вот, пожалуйста, разовые. Только у нас распивать нельзя, — продавщица поднялась, подала нам бутылку вина и два пластмассовые стаканчика.
Немного ещё погревшись, мы вышли на улицу, осмотрелись вокруг. Немного поодаль, в сквере, я заметил скамейку. Мы направились к ней.
— Теперь, главное, продержаться до утра, — пошутила девушка, сметая со скамейки снег и присаживаясь.
— Подожди! Ведь холодно сидеть! — заметил я, — Нужно найти что-нибудь подложить.
— Ничего. Я долго сидеть не буду, — ответила мне моя ночная незнакомка. — Ноги очень устали…
Я взглянул на её сапоги.
   — В Америке такие сапоги не носят, — сказал я, начиная открывать шампанское.
— Почему?
— Не знаю… Наверное, оттого что не удобно давить на педаль в автомобиле. И ещё в машине — печка: в сапогах жарко. А потом, зачем они нужны? От дома — до машины, а от машины до работы или магазина — всего несколько шагов. Можно пройти в любой обуви.
— Интересно… И у тебя тоже есть машина?
— Да, конечно… А как же иначе… У нас пешком мало кто ходит…
Я открыл вино. Ни хлопка, ни пены не было.
— Это из-за холода, — пояснил я. — Жидкость уменьшилась в объёме, и давление ослабло…
— Нет. Это просто такое шампанское…
Я наполнил стаканчики. Светлана поднялась. Мы выпили.
— За знакомство! — сказал я, наполняя снова стаканчики.
— Подожди! Я не могу так быстро!
— Стаканчики — маленькие, а газ выдыхается.
— А ты закрой пробкой.
— Хорошо…
Мы всё-таки выпили по второму стаканчику. Слегка захмелели. Стали о чём-то болтать. Я забыл о существовании времени. Снова держал девушку за руку, пересказывал содержание рассказа Грина. Мы оба над чем-то смеялись, улыбались друг другу.
Снова пошёл лёгкий снег. Снежинки прилипали к волосам девушки, и она не хотела натянуть на голову капюшон куртки. Чтобы согреть замёрзшие ноги, мы то и дело топтались на месте, постукивая ногу о ногу. А потом задул ветер, и я встал к нему спиной так, чтобы загородить собой девушку. Мы допили всё шампанское. Точнее, Светлана больше пить не стала, и я прикончил его остатки.
— А как же ты оказалась здесь так поздно? — задал я давно вертевшийся в моей голове вопрос.
Вдруг Светлана будто пришла в себя, что-то вспомнила, испугалась, выдернула из моих рук свою руку. Неожиданно наступило какое-то отрезвление.
— Я приехала к молодому человеку, а он не открыл дверь.
Светлана отвернулась. Мне стало неловко за мой вопрос. И что-то снова сжало моё сердце.
“Вот дурак!”— подумал я, — “Разве может такая красивая девушка быть свободной! Но ведь она же сказала, что не замужем… Значит, можно на что-то надеяться...”
— Ты любишь его?
Светлана ничего не ответила. Помолчав немного, она вдруг сказала:
— Я поеду домой на машине…
“Вот и всё!” — сказал во мне кто-то, — “Счастье не бывает долгим”.
Глубокая тоска сжала мне сердце.
— Что ты, Светлана! — проговорил я, — Мы так хорошо разговаривали! Это просто невозможно! Да и машину поймать сейчас не просто…
— Просто… Сейчас полно частников промышляет.
— Но ведь это опасно. Я не могу тебя отпустить одну, неизвестно с кем…
— Ничего… Иначе у нас в России теперь не проживёшь…
— Света, пойдём ко мне! Это совсем не далеко отсюда. Там, где мы встретились… У меня дома — мама и тётя. Не подумай чего-нибудь такого… Ну, что я заманиваю… Там для тебя есть отдельная комната. Выспишься. А утром я снова провожу тебя…
— Нет-нет, Андрей! Я тебе вполне доверяю, но… Но… Не надо беспокоить твою маму… Что она подумает! Представь себе!
— Ничего не подумает. Я всё ей объясню. А потом, она, наверное, уже давно спит…
— Нет-нет… Пойдём к дороге… Ты поможешь мне остановить машину… А то я совсем замёрзла… Как бы не заболеть…
Я снова почувствовал неизъяснимую тоску.
“Конечно, как можно было рассчитывать на то, чтобы она пошла ко мне”, — подумал я, но сказал:
— Мне казалось, что мы преодолели все эти условности, барьеры, что бывают между незнакомыми людьми… И ты доверяешь мне…
— Да, я доверяю,… — девушка коснулась моей груди. — Но так будет правильно. Ведь, правда?
— Правда…
И она двинулась к дороге.
— Ты только не обижайся, Андрей, — сказала Светлана, останавливаясь у обочины дороги.
— Я не обижаюсь… Ты права…
— Обижаешься…
— А я подумал, что ты — свободна, что у тебя никого нет… Глупо…
— Я — свободна.
— А как же “молодой человек”?
— Не обращай на это внимание…
— Могу я надеяться, что мы снова увидимся?
— Да… Я же дала тебе телефон.
— Скажи, а сколько тебе лет?
— Двадцать семь.
— Двадцать семь! Подумать только! Ты только не обижайся на меня за этот бестактный вопрос.
— Нет, я не обижаюсь. Всё в порядке. А тебе сколько лет?
— Мне очень много…
— Сколько же?
— Сорок три. Я стар для тебя… Сейчас ты уедешь — и мы больше никогда не увидимся…
— Ну, перестань! Ведь я же дала тебе телефон. Позвони. Слышишь? Обязательно позвони!
— Ты, правда, согласна со мной увидеться?
— Да.
— Я скоро уезжаю. У меня осталось всего три дня.
— Позвони мне завтра.
— Я позвоню… Конечно, позвоню…
Светлана стала ловить машину. А я не хотел ей помогать, наивно полагая, что если никто не будет останавливаться, и она потеряет терпение, то мы снова вернёмся хотя бы к нашей скамейке.
— Ты не смог бы мне одолжить денег на машину? — вдруг спросила девушка, — Боюсь, что мне не хватит…
— У меня осталась одна мелочь, — я порылся в карманах и извлёк несколько рублёвых монет. Если хочешь, мы подъедем ко мне домой. Заодно и меня подбросишь. Я возьму денег у мамы.
— Хорошо. Только я из машины выходить не буду. Я обязательно верну тебе деньги, когда мы встретимся.
— Да, разве в деньгах дело…
В это время какой-то частник, на Жигулях, увидев нас, вдруг резко затормозил и, распахнув дверцу, по-деловому спросил: “Куда ехать?”
Светлана назвала свой район и добавила, что сначала нужно подвести меня в другое место, неподалёку.
Шофер назвал цену: сто рублей. Светлана согласилась. Через несколько минут машина остановилась у моего подъезда.
— Светлана, я тебя очень прошу! Давай зайдём ко мне. Если ты уедешь, я буду очень разочарован…
Мы сидели на заднем сидении. Я слышал, как работает мотор. Один цилиндр явно стучал сильнее остальных. Девушка молчала. Шофёр, который, конечно, всё слышал, оказался на удивление деликатным, и не влезал в возникшую паузу, ни с какими вопросами или репликами, чтобы поторопить нас.
— Хорошо, — тихо ответила мне девушка и сама, раскрыв дверцу вышла из автомобиля.
— Я сейчас вынесу деньги, — обратился я к водителю, — Подождите пару минут…
Я побежал вперёд вверх по лестнице. Отворил дверь. Бросился к своим вещам, нашёл деньги. И, не закрывая квартиры, полетел обратно, вниз. На улице, обошёл вокруг машины и протянул в открытое окно деньги. Машина дёрнулась и резко рванула с места. Я дождался, когда её огни скроются за поворотом. И постояв ещё несколько минут и послушав тишину, нарушаемую гавканьем какой-то далёкой собаки, стал медленно подниматься по лестнице…
“Сейчас я войду в квартиру”, — думал я. — Светлана уже сняла с себя сапоги и куртку… Что под нею? Платье? Или она — в юбке и свитере? Я возьму её ладони в свои. Они будут ещё холодными. Я притяну их к своим губам. И она сама сделает всего-то один шаг навстречу, и обнимет меня. Её щёки тоже — холодные… А губы — сразу станут горячими и сладкими… Я буду гладить её волосы, обнимать её стан… А потом подхвачу её на руки и понесу… Куда?..”
Я поднялся на свой этаж. В дверях стояла мама.
— Андрей! Где ты так долго был? Ведь уже ночь! Почему дверь настежь?
Не отвечая, я прохожу мимо. Перед моими глазами, за окном автомобиля, мелькают тёмные улицы, фонари, снег, редкий жёлтый свет окон, тёмные спящие дома… А внутри салона — затылок шофёра, куда-то увозящего девушку, так и не согласившуюся остаться со мной…
“Телефон! Номер телефона! Скорее! Переписать с руки, пока он случайно не стёрся!”
— Где у тебя бумага, карандаши? — кричу я маме, — Скорее! — И начинаю бегать по квартире, включать свет.
“О, счастье! Номер телефона — последняя связующая ниточка — ещё читаем! Вот он! Скорее — переписать на бумагу: ХХХ-ХХ-ХХ.
Дозвониться до Светланы мне удалось только из Америки. Она дала мне свой адрес, и я начал забрасывать её письмами. Почти каждый день во время обеденного перерыва я усаживался на работе за компьютер, и целый час печатал. А потом наклеивал марку и относил в почтовый ящик. В этих своих записях я не стану приводить свои письма. Иначе из дневникового жанра пришлось бы перейти на эпистолярный. Приведу лишь целиком то первое письмо, которое я получил от Светланы некоторое время спустя. Что я испытал, взяв конверт в руки — не объяснить! Что я почувствовал, прочитав письмо?
Счастье! Экстаз! Я мог бы уже сказать: “Остановись мгновенье!” Уже тогда с меня было бы достаточно… Вот же это письмо, написанное аккуратным по-детски школьным почерком…
  
Здравствуй, Андрюша!
      Извини, что так долго не отправляла тебе письмо. Трудно было собраться с мыслями. Кроме того, одно дело говорить, совсем другое — излагать свои чувства на бумаге.
Для начала я расскажу, вернее, попытаюсь рассказать немного о себе. Боюсь, что многое для тебя окажется неожиданным, но я попробую.
Семь лет назад я вышла замуж за своего сверстника. Мы были знакомы с ним ещё со школьных лет, дружили и, как мне тогда казалось, я любила его.
Но жизнь расставила всё по своим местам. Мы оказались разными людьми, и через три года наш брак развалился. Причём на развод подала я, приняв волевое решение. Это я — обычно нерешительный человек!
Я решила, что лучше жить отдельно, чем обманывать друг друга, делая вид, что наша семья счастлива.
Я поступила так, несмотря не то, что у нас родилась дочь. Возможно, что я была не права, но сейчас понимаю, что это было единственно правильное решение. Я не терплю вранья в отношениях между близкими людьми (думаю, как и ты).
Сейчас моей дочери шесть лет, и она — единственный человек, который держит меня в этом мире. Всё своё свободное время я отдаю ей. Она — моя жизнь. Я вместе с ней расту, пытаюсь смотреть на мир её глазами и чувствами. Я и она — моя семья, которую я создала, и мне сейчас сложно представить, что в нашей жизни появится человек, способный понять и принять нас такими, какие мы есть, без всяких “но”.
Понимаю, что для тебя это неожиданно, но так случилось, и того уже не изменить. Прошу тебя только, чтобы ты меня понял, осмыслил и принял решение.
Этим объясняется моя нерешительность в наших с тобой отношениях.
Мне показалось, что ты человек, который сможет меня понять.
Потому прошу тебя ещё раз всё взвесить и принять единственное правильное решение.
Всё теперь зависит только от тебя!
О своих чувствах к тебе мне сложно писать, проще рассказать при встрече, если только ты не передумаешь.
Я делала много ошибок в своей жизни, но безгрешных людей не бывает. И как мы говорили тогда, при встрече, именно на своих ошибках люди учатся, стараясь не повторять их больше. Очень хочется начать с нуля и строить свои отношения с мужчиной на доверии и взаимопонимании.
Думаю, что время расставит всё по своим местам.
Судьба распорядилась так, что мы встретились с тобой именно сейчас.
Думаю, что если бы мы встретились семь лет назад, ничего бы не произошло. А сейчас, возможно у нас есть шанс попробовать начать новую жизнь.
Ещё раз прошу проанализировать ситуацию, взвесить всё и принять решение.
Мне очень нужна твоя поддержка!
Если тебя остановит это, то я не обижусь и пойму тебя, поскольку понимаю, как это не просто.
Принять решение может только зрелый человек.
Извини, что не сказала этого раньше.
Спасибо за твои письма, они меня очень поддерживают.
Мне сейчас очень плохо.
Спасибо, что ты появился в моей жизни!
Буду ждать твоего ответа на моё письмо или звонка.
С большим уважением,
Света
“У неё есть дочь! О, Боже!” — воскликнул я. — “Это — судьба! Какое совпадение! Это — она! И она будет моей! Иначе невозможно объяснить всё происходящее!”
Всё смешалось в моих мыслях. Я просто обезумел от счастья, ни с того ни с сего свалившегося на меня. Я понял, что дальше мне следовало работать! Я должен был, не давая Светлане опомниться, заставить её думать обо мне и только обо мне. И так как я физически не мог быть рядом с нею — я стал писать ей письма и звонить еше чаще…
О какое счастье было слышать её голос! Какое счастье было ждать и получать от неё редкие письма! Да, писала она, к сожалению, не часто… Однажды она прислала мне свою фотографию… Я не смел поверить такому счастью: совсем юная девочка искренне вверяла мне свою жизнь… Да… жизнь уже успела её больно ударить, обжечь… И, тем не менее, Светлана поверила мне и была согласна связать свою судьбу с моей…
— Андрюша! А я визу получила! — услышал я однажды по телефону её звонкий голосок. И будто эхом в моей голове стали повторяться её слова:
“Андрюша, а я визу получила!.. ”
“Андрюша, а я визу получила!.. ”
“Андрюша, а я визу получила!.. ”
Это было ещё одно чудо: получить визу в США незамужней молодой девушке. Американцы тщательно проверяли туристов на вероятность того, что они способны оказаться “невозвращенцами”.
— Это Бог помогает нам, — ответил я. — Ты видишь?..
— Да… Я так рада! Я так рада!!! Я почти не верила, что получится!
И я подумал: “Поскольку Бог допустил нам встретиться и, более того, ведёт нас к дальнейшему сближению, не значит ли это, что земная цивилизация ещё просуществует по крайней мере пока мы со Светланой будем живы и будем любить друг друга?”
— Света, милая! Значит можно заказывать билет? Говори скорее, когда ты сможешь прилететь?
— Я хотела бы побывать у вас на Рождество.
Вот и конец моему повествованию. Как пишет апостол Павел, из трёх сих: вера, надежда и любовь, выше всех — последняя. Ибо вера приводит к исполнению надежды, и обе, оставшись позади теряют своё значение, но любовь останется вечно, и потому она — превыше всего.
Так и этот дневник был для меня помощником моих мытарств, поисков и осмысления себя и своей жизни, последнее прибежище и надежда. Он помог мне и сыграл свою странную роль: превратил мечту в реальность. Я больше не хочу продолжать его. Я теперь не хочу жить мечтой. Потому что она сбылась! И будет грех что-нибудь ещё выдумывать. Я встретил свою Светлану на самом деле. Да… Долог был путь к этому… Как доказать то, что наши мечты способны приобретать реальность? Где граница реальности между мечтой и мыслью, между реальностью мысли и реальностью мира, между мыслью и реальностью?
Что это — сбывшаяся мечта — заслуга, награда или — обыкновенный закон природы? Как я уже упоминал где-то, если долго и упорно поступать и следовать своим идеалам, так, будто, они реальны, то однажды, окружающий внешний мир смирится и примет их в себя. Даже самые фантастические мечты способны воплотиться в действительность! Не это ли имел в виду Христос, говоря о вере, которая движет горами? Кто сказал, что мечтатели — “несчастные люди”? Да, они проходят через страдания, но те, кто преодолевают эти “муки творчества”, получают в награду воплощение своего высокого идеала.
Передаю эти записи в руки моего духовника отца Василия. Пусть он решит их судьбу. А моя судьба теперь разрешена. Ещё несколько недель, дней, минут, мгновений и… моя Светлана будет со мною! Моя прекрасная Светлана! Моё счастье! Моя жизнь! Моя судьба!

Конец Записок Андрея Спирова.

Эпилог
   На этом заканчиваются записи Андрея Спирова, которые, напомню, я приобрёл у Бориса Одинцова, моего попутчика по самолёту. Мне удалось повидать его ещё раз для завершения сделки, для чего мы встретились у моего адвоката. Я заплатил Одинцову остававшуюся сумму — он передал мне диск с файлами “Записок”. Мы должны были встретиться ещё раз неформально, за бутылкой, чтобы он поведал мне о своей личной встрече со Светланой. Сначала я откладывал эту встречу, в связи со своей женитьбой. (Когда я был в Москве я познакомился со своей будущей женой Марией, которая вскоре приехала в Нью-Йорк и осталась со мною). Затем Борис был занят поисками работы, и никак не мог уделить мне времени, пока я сам не помог ему с трудоустройством: через своих знакомых я нашёл ему место служащего в компании, располагавшейся в одном из зданий Торгового Центра. Борис начал там работать, и времени для нашей встречи стало ещё меньше. Каждый раз мы её перекладывали в силу тех или иных обстоятельств. Несколько раз, впрочем, Борис заходил ко мне, но каждый раз не заставал меня дома. Так эта встреча и не состоялась, поскольку Одинцов погиб под обломками Торгового Центра.
После событий 11 Сентября мы с женой решили покинуть Нью-Йорк, и судьбе было угодно, чтобы я нашёл работу в Roswell Park Cancer Institute (Институт раковых заболеваний Росвелл Парк) в Буффало. Перебравшись на новое место, я купил небольшой дом, и мы с Марией стали ожидать появления ребёнка. Вследствие стечения этих обстоятельств вскоре я познакомился со Светланой и Андреем, которые вместе с нами посещали курс лекций для будущих родителей, при госпитале, где моя и Андреева жена должны были родить. Надо заметить, что при самом знакомстве, как только я узнал имя Светланы и Андрея, я сразу догадался, кто — они, но, конечно, скрыл от всех о том, что знаю. Кроме этого, хочу сказать, что меня поразила красота Светланы, и в моё сердце вкрался некий сорт зависти к Андрею.
Мы начали дружить семьями, встречаться. Вскоре у нас появились на свет дочери, сначала — у Марии, а через несколько дней — у Светланы.
Первое время наши семьи встречались то в моём доме, то на квартире Светланы и Андрея.
Как-то раз я заехал к ним в гости, и за бокалом вина мы заговорили о событиях 11 Сентября, и я, как бы невзначай, упомянул имя Бориса, как одного из тех, кого я знал и кто погиб от теракта. Вот тогда и подтвердилась моя догадка, впрочем, и без того очевидная, что Светлана встречалась с Одинцовым.
— Уж не тот ли это самый Борис, твой знакомый, — спросил Андрей, обращаясь к своей жене, — Который приезжал к нам как раз за несколько дней до 11 Сентября?
— А как его фамилия? — спросил он меня.
— Его фамилия — Одинцов, — ответил я, и, взглянув на Светлану, увидел, что она отвернулась к окну, будто бы её вовсе не интересовал наш разговор.
— Выходит, что — это тот же самый человек! — воскликнул Андрей, — Светлана! Ведь это — твой знакомый!
— Он, правда, погиб? Вы это точно знаете? — спросила Светлана, и я заметил, как она побледнела.
— Да. Я знаю это точно, — ответил я. — Я разговаривал с Борисом незадолго до его гибели, и если бы не я, то, наверное, он был бы жив…
— Как это? — удивилась Светлана.
— Дело в том, что именно я помог Борису устроиться на работу в Торговом Центре.
— Как всё в жизни переплетено! — проговорил в пол-голоса Андрей, — Впрочем, вы ведь никак не виноваты в его смерти…
— Да, конечно, не виноват, — ответил я. — Например, будет ли виноват пассажир, задержавший автобус при посадке, в смерти ребёнка, которого собьёт через несколько минут грузовик, обгоняющий этот автобус?
Андрей странно взглянул на меня. И зачем меня дёрнуло сказать это — не знаю…
— Если рассуждать о вине, — продолжал я, — То Борис сам виноват в своей смерти. Дело в том, что он обанкротился, стал сильно бедствовать и даже морально опустился… Но потом, он продал какую-то рукопись одному издателю и, получив хорошие деньги, взял себя в руки. Если бы не это обстоятельство, то кто бы его принял на хорошую работу? Выходит, что не только я являюсь причиной его смерти, но и все звенья в этой цепи…
— А как вы познакомились с Одинцовым? — спросила вдруг Светлана таким тоном, как будто не очень сильно принявшая близко к сердцу известие о смерти Одинцова.
— В самолёте. Мы вместе возвращались из Москвы. С нами, между прочим, летел один священник, который тоже скоропостижно скончался… Случилось это в Лондоне… Он летел в Буффало… Мог ли я тогда знать, что тоже окажусь в этом городе…
Пока я говорил, Светлана поднялась из-за стола, взяла что-то из посуды и вышла на кухню.
— Я знал его, — сказал Андрей. — Это отец Василий, да?
— Да, кажется, так было его имя, — подтвердил я.
Светлана вернулась с кухни, но, не задерживаясь, прошла мимо нас в детскую комнату, где спала её дочь.
— Действительно, как тесен мир! — Сказал Андрей. — Вы пересеклись и с отцом Василием и с… этим… Борисом в самолёте… А теперь… теперь, вот здесь, с нами, в госпитале…
— Ну, тесен — не тесен… Просто и вы, и я, и отец Василий, все — оказались в Америке, в одном штате, в Буффало… Кроме того, ведь, мы — русские… А русских тут не так уж и много… Не встретились бы мы в госпитале — встретились бы однажды, скажем, в русском магазине… Он тут тоже один, на весь город…
— Да, нет, тут уже два русских магазина…
— Два? Я не знал… Я знаю только один…
— Нет, два…
Андрей помолчал немного, а потом, сказал:
— Я как раз упросил тогда отца Василия о помощи… Он не хотел мне помогать поначалу… Но потом согласился… Я попросил его встретить Светлану. — Андрей посмотрел на дверь, за которой скрылась его жена. — Но он не смог этого сделать, потому что умер…
Андрей как будто рассуждал вслух сам с собою.
— Выходит, Борис узнал о прилёте Светланы от отца Василия… — продолжал Андрей. — Я не думал раньше о том, что Одинцов тоже летел на этом же самолёте… Светлана мне сказала, что Борис — один из знакомых её бывшего начальника по работе, адрес которого она взяла на всякий случай перед вылетом из Москвы… Дело в том, что я боялся опоздать встретить Светлану и сказал ей, что такое возможно, и чтобы она ждала меня так или иначе, сколько бы ни пришлось… Поэтому она могла подстраховаться, взять адрес какого-то знакомого… Будто предчувствуя что-то недоброе, несмотря на то, что отец Василий обещал встретить Светлану, в последний момент, я, несмотря на травму, что у меня была после аварии, решился все-таки поехать в Нью-Йорк, чтобы встретить Светлану самому. Я прибыл в аэропорт почти вовремя… Но почему-то Светланы там не оказалось… Там было столько много людей… И как только я мог её проворонить? Ума не приложу!.. Я даже стал сомневаться в себе: вдруг я не узнал её! Дело в том, что у меня очень плохая память на лица и даже на имена: я — интроверт, и встречая человека второй раз, начинаю почему-то сомневаться: а вдруг это не тот же человек, а вдруг его имя — совсем другое, чем мне кажется… Наверное это оттого, что я как-то раз ошибся, а потом чувствовал себя очень неловко… Так вот, и на этот раз, боясь того, что я не смогу узнать Светлану, я начал подходить к разным девушкам в аэропорту и спрашивать: “Вы Светлана?” И хотя понимал, что это глупо, но что я мог поделать? И когда я поймал себя на том, что уже спрашиваю не по-русски, а по-английски — у меня наступило просто затмение в мозгах. Я сходил с ума все те дни, что провёл в аэропорту… Наконец, мне удалось взять себя в руки, и отправиться назад в Буффало… Разумеется, я сделал кучу звонков. Впрочем, звонил я только по трём номерам: один — в Россию Светлане, где никто не отвечал, другой — себе домой, надеясь на невозможное: не приехала ли моя невеста ко мне каким-то чудом, пока я терял время в Нью-Йорке; третий — домой отцу Василию. Когда я дозвонился, наконец, до него и узнал от матушки о его смерти, лишь тогда мне стало ясно, что пора успокоиться и возвращаться домой…
Андрей тяжело вздохнул. С минуту мы сидели молча. А потом он спросил:
— А ты говоришь, что Борис продал кому-то рукопись?.. Что ты знаешь об этом?
— Рукопись? Кто продал? Какую рукопись? — Я пожалел, что проговорился о рукописи. Всё-таки, не следовало мне выпивать вместе с Андреем. Наверное, я расслабился, сказал лишнее…
— Ты сказал, что Одинцов продал кому-то рукопись…
— А… Рукопись… Это, даже была не рукопись… — Я подумал, что мне нечего особенно скрывать от Андрея — больно уж он был прост,… — Это даже была не рукопись, а — диск… Отец Василий читал его в самолёте через лэп-топ, который был у Бориса. Текст с этого диска остался в компьютере Бориса. Он мне потом рассказывал об этом…
— А кому же он продал её? — было похоже, что Андрей захмелел, хотя мы и выпили с ним совсем немного.
— Ну, уж этого я не знаю, — соврал я. — я с Борисом был знаком поверхностно…
— Дело в том, — заметил Андрей, что это была моя дискета, моя рукопись…
— А что там было?
— Что там было?.. Как тебе сказать… Да… Впрочем, ничего там и не было особенного… Фантазии… Одни фантазии… Никогда бы не подумал, что их можно было бы продать… Впрочем, тут, в Америке, всё продаётся и… покупается…
— Если хочешь, то я могу навести справки, узнать, кому Борис продал этот диск…
— Нет… Это не имеет теперь для меня никакого значения. Бог с ним, с диском… Я давно решил больше не возвращаться к этому… Дело в том, что пока он был в моих руках, пока я продолжал записывать свои мысли, вся моя жизнь выстраивалась в зависимости от этих мыслей. Поверишь ты мне или нет, но мои фантазии начинали приобретать реальность… Я долго не мог остановиться, окончить эти записи, поставить точку. Наконец, мне это удалось… И вот, сразу же моя мечта сбылась! Главное — вовремя остановить мгновенье! Я больше не хочу испытывать судьбу… Впрочем, зачем, я опять думаю об этом? Ведь, я могу невольно вернуть в действие весь механизм, который остановлен…
— Ты полагаешь, что твоя мечта сбылась? Разве такое бывает?
— Видишь ли, я мечтал встретить девушку… Такую, как Светлана… И вот — я встретил её! Мне больше ничего не нужно в моей жизни.
— Как не нужно? Но ведь жизнь не может стоять на месте! Нужно намечать новые цели, строить новые мечты…
— Боюсь, что если я начну строить что-то ещё, то это строительство заведёт меня очень далеко…
— Но ведь, нельзя зарывать в землю талант…
— Согласен… Нельзя… Мне только нужно немного времени, чтобы опомниться от своего счастья… А потом… Конечно, я хотел бы начать жить иначе…
Андрей допил свой бокал с вином, налил мне и себе по новой порции. В это время, взглянув в окно, я увидел Светлану. Она была на улице, с коляской. Пока мы разговаривали, она собрала ребёнка и вышла с ним на прогулку.
Я снова невольно почувствовал завистливое чувство по отношению к Спирову: за что этому ”лоху” выпал такой лакомый кусок, которым он и воспользоваться-то толком не умеет. Не лучше ли было, чтобы ему досталась моя жена, а мне — его? Почему судьба так несправедлива? И в довершение ко всему ещё посылает всяких Борисов, которые успевают пролезть во все дыры и опередить всех до одного. А может быть, нужно просто стать таким же Борисом? А может быть Борисы правы?
Эта мысль меня поразила. Я долго сидел, не слыша того, о чём говорил Андрей. Наконец я включился и услышал:
— Это был для меня шок, — говорил Андрей, допивая вино. — Я ведь, почему попросил отца Василия встретить Светлану? Потому что у меня была сильная травма ноги после аварии, в которую я попал по пьяни… Меня долго держали в тюрьме… Сколько мне это стоило денег, если бы ты знал! Адвокаты… Залог… Штрафы… Суды… До сих пор приходится платить по долгам, в которые я влез… Это так расстраивает Светлану!.. Без водительских прав, едва оказавшись на свободе, рискуя всем, я бросаюсь в машину, срочно гоню в Нью-Йорк, при помощи одной левой ноги жму на газ, тормоз… Боюсь опоздать… Гоню машину, как проклятую… Удивляюсь, как меня не остановили за превышение скорости!.. Я опоздал всего на какие-нибудь десять-пятнадцать минут…
Андрей остановился, чтобы налить себе ещё вина. Выпив пол бокала, он продолжал.
— Я бегал по всему аэропорту, искал, спрашивал, ждал… День, другой… Но Светлана пропала… Я возвращаюсь в Буффало… Примерно через десять дней она звонит мне, объясняет, что остановилась у знакомых… Ну, а потом… вдруг этот Борис привозит её…
Андрей поднялся, подошёл к окну, молча стоял некоторое время, глядя на противоположный дом, расположенный в пяти метрах от окна. Неожиданно он заговорил снова.
— Когда он уехал… Спустя несколько дней… мы пошли в Сити-Холл и расписались… Иначе бы Светлане пришлось возвращаться в Россию… И вот… всё… хорошо… Вот, и дочка родилась… Всё хорошо…
Андрей вернулся к столу, сел.
— Да… Жизнь удивительна на разные совпадения, — сказал я, чтобы заполнить как-то паузу и переключить мысли Андрея, принявшие оттенок какого-то необъяснимого отчаяния, которое я почувствовал в его голосе, пока он говорил.
Мне было неловко, что я знаю больше, чем Андрей.
Мы выпили ещё, помолчали некоторое время.
— А я не знал, что Борис, приезжал в Буффало перед самым Одиннадцатым Сентября! — заметил я, вспомнив, что об этом упомянул Андрей.
— Да, это было как раз в начале сентября. У него были какие-то дела по работе в Буффало. Он пробыл тут три дня.
Я вспомнил, что Одинцов в последнем нашем разговоре по телефону говорил, что у него — в сентябре оставались неизрасходованные отпускные дни. Насколько я знал, его работа никак не могла быть связана с командировками. Говорить об этом Андрею я не стал.
В это время вернулась с прогулки Светлана. Андрей оставил меня, чтобы помочь жене с ребёнком. Я попрощался с хозяевами и вышел на улицу.
Отъезжая от их дома, мне вдруг пришла в голову странная мысль: моя дочь и дочь Светланы родились через девять месяцев после событий Одиннадцатого Сентября. Ещё одно странное совпадение…
Догадки и сомнения не оставляли меня с этого дня, и мои отношения с Марией стали портиться. Я заподозрил свою жену в измене. Мне стало казаться, что наша дочь — не моя дочь, а настоящий её отец — Борис. Я начал вспоминать и сопоставлять факты, разговоры, отдельные слова и фразы, и всё больше убеждаться в своём предположении… Да, именно в начале сентября Борис приходил ко мне домой несколько раз, именно тогда, когда кроме моей жены больше никого не могло быть дома, и он знал об этом…
Прежде чем перейти к дальнейшему повествованию хочется заметить следующее: я постараюсь быть непредвзято объективным и, как бы больно мне это ни было, не искажать ничего, хотя теперь мне и нелегко записывать это… Тем не менее, писатель должен быть честным и не должен подчинять своим эмоциям правду жизни, даже если материалом для повествования служит его собственная жизнь и судьба, даже если он был в чём-то неправ… Кто может осудить его? Так однажды какой-то советский полярник, врач, сам вырезал себе аппендицит… Помнится, в одном Ленинградском музее, будучи подростком, я увидел фотографию, этого полярника, которая вдохновляла меня не раз в будущем. При всём при том, что мы живём, казалось бы, в цивилизованном и развитом обществе, однажды мы можем оказаться за “Полярным Кругом”, где придётся рассчитывать только на свои собственные силы и убогие таланты. Вам ещё не приходилось вырезать себе аппендицит? Так, ведь, бывает, что с аппендицитом или без него, мы сами о себе судим иначе, чем, скажем, спустя некоторое время. Плохое начинает выглядеть хорошим, а хорошее становится в нашем новом понимании злым или отвратительным… Что уж говорить о том, когда мы пытаемся судить других людей… Сможем ли мы когда-нибудь приблизиться к пониманию того, как судил бы отец двух своих поссорившихся любимых детей? Неужели бы он одного жестоко наказал, даже если бы тот был не прав или виноват?.. Похоже, что и моё повествование начинает напоминать дневниковые записки… Поскорее бы их дописать до конца… Между прочим, кто сделал то фото полярника, вырезающего себе аппендицит? Неужели и это он сделал сам? Как и я, сам, пишу это…
Итак… Мне хочется рассказать о том, что, как мне видится, произошло, когда Светлана прибыла в Нью-Йорк… Может быть это — частично мои фантазии… Тем не менее, не вдаваясь в подробности, чтобы объяснить, на каком основании я пришёл к таким умозаключениям, я просто попытаюсь изложить это… Забегая вперёд, скажу, что в минуту откровенности со мной Светлана сама о многом мне поведала, и потому, если я и “накрутил” некоторые подробности, тем не менее, узнав в будущем Светлану ближе, могу полагать, что в основном, всё было именно так…
“Говорить ли девушке о том, что произошло и что мне поручено её встретить?” — думал Борис по дороге в JFK. — “Или — соврать, сказать, будто Андрей — мой знакомый, сам попросил меня об этом?.. А вдруг он в этот момент тоже появится в аэропорту?.. Надо будет как можно быстрее увести её оттуда… Сразу же к себе домой. А там под разными предлогами удерживать день, другой… Конечно, она захочет поехать к Андрею в Буффало… Будет ему звонить по телефону… До Буффало восемь часов езды… Можно будет отвезти её потом туда, как я обещал священнику. Зачем? Нужны ли мне такие хлопоты? И зачем вообще я еду её встречать?.. На что рассчитываю?”
Так думал Борис по дороге к аэропорту. А там, запарковав машину на стоянке, направился к терминалу прибытия самолёта из Москвы. Ждать оставалось всего несколько минут…
“Даже если “лох” будет там, он может её не узнать — ведь виделись-то они всего один раз, ночью… И если сразу взять её под-руку и увести, то если даже он и увидит её, то подумает, что это — не она и будет продолжать ждать… Только бы она его не узнала… У женщин-то зрительная память лучше развита, чем у мужиков… Учитывая, что встречающих — целая толпа, ни он, ни она не успеют ничего сообразить...”
Главное Борису надо было сразу “вычислить” Светлану…
Когда он увидел хрупкую фигурку девушки, в красной куртке, вышедшую из дверей таможенного контроля, в нерешительности остановившуюся в стороне и начавшую напряжённо всматриваться в толпу встречавших, Борис, с его опытом, почувствовал, что это — могла быть только она, и решительно направился к девушке.
Увидев его ещё издали, Светлана сразу поняла, что Борис идёт к ней, и смотрела только на него и даже сделала несколько шагов навстречу. Они остановились друг против друга, и не успел он что-нибудь подумать, как девушка вдруг сказала:
— Андрюша! А я так боялась, что ты меня не встретишь!
“Боже!”— подумал Борис, — “Она приняла меня за него! Сама судьба отдаёт её в мои руки!”
Сам не зная как, будто бы кто-то помимо его воли так распорядился и толкнул его на это, Борис обнял девушку, поцеловал в щёку и проговорил:
— Здравствуй, Света!
Они молча направились к лифту… Был ли “лох” среди толпы встречавших или нет — теперь не имело значения. На лифте они спустились вниз, получили багаж. Время от времени, поглядывая на девушку, Борис глупо ей улыбался…
“Действительно”, — думал он, — “Девушка — красивая!”
Когда они оказались в его автомобиле, Светлана спросила:
— Куда ты пропал? Я не могла до тебя дозвониться! Нет ли у тебя чего-нибудь попить? Ужасно хочется пить…
— Я потом тебе всё расскажу, — ответил Борис, выруливая с парковки. — Я тоже не мог до тебя дозвониться…
— А я, наверное, была у сестры…
На ходу Борис вытащил из коробки, лежавшей на заднем сидении банку пепси и подал девушке.
— Спасибо, — Светлана взяла банку и сразу открыла.
— У вас тоже такие стали продавать? — поинтересовался Борис.
— Давно уже, — девушка сделала несколько глотков. — У тебя голос какой-то совсем другой… Куда мы едем? Мне бы очень хотелось увидеть Статую Свободы…
— Я был долго простужен, — придумал Борис отговорку насчёт голоса. — А с телефоном у меня было недоразумение из-за неуплаты. Кроме того я переехал… Было много хлопот… Теперь я живу здесь, в Нью-Йорке…
— Правда?!!! Что же ты мне не сообщил? Значит я не увижу Ниагарские Водопады?
— Почему? Я свожу тебя туда… Потом…
— А почему ты переехал, да так скоро?
— Чтобы скорее встретить тебя! — пошутил Борис. — А если серьёзно, то я просто нашёл здесь работу.
“В квартире у меня всегда беспорядок”, — подумал он при этом. — “Определить, с какого времени я там живу — невозможно… Мало того, ведь я действительно переехал в эти новые апартаменты всего несколько месяцев назад.”
Он взглянул на девушку, чтобы проверить ещё раз, красивая ли она, не зря ли он всё это затеял, не прекратить ли игру, пока ещё не зашёл далеко…
Девушка ему нравилась… Отдать её какому-то “лоху” было просто невозможно.
“Если обман вскроется”, — рассуждал Борис, — “А это наверняка однажды случится, то скажу, что тоже ждал невесту по имени Светлана, с которой, якобы, познакомился по интернету”.
Несколько следующих дней Борис показывал Светлане Нью-Йоркские достопримечательности. Его задачей стало всячески притупить внимание Светланы, чтобы она не заподозрила обмана.
Почему он пошёл на такой изощрённый подлог?
Во-первых, он — авантюрист. Во-вторых, ему сразу захотелось овладеть девушкой, увести от “лоха”. А в-третьих, увидев, как легко она обманулась, он подумал, что какая ей, собственно, теперь разница, кто он на самом деле: ведь встреча с Андреем была мимолётной, а “эпистолярный” их роман — слишком абстрактная вещь по сравнению с реальной жизнью.
“Так пусть она и не знает ни о чём”, — заключил Борис, — “Пока наши отношения не углубятся”.
“Ведь окажись вместо меня Андрей”, — продолжал рассуждать сам с собой Борис. — “То и у него было бы столько же шансов, чтобы, так сказать, завоевать сердце Светланы, сколько сейчас у меня...”
Несколько дней они были вместе, а до сих пор не произошло полного сближения… Впрочем их отношения развивались… И прикладывать какие-то специальные усилия для сближения не следовало. Всё шло, как по маслу, само собою. Потому что он, Борис — американец. И он нарочно, не спешил.
“Потом, когда-нибудь”, — говорил он себе, — “Я, конечно, всё объясню и преподнесу всё так, будто бы и сам обманулся. А тогда, если что-то не будет у нас получаться, этим объяснением можно будет воспользоваться, и отослать девушку назад, в Россию, или… к “лоху”...”
Борис усмехнулся про себя…
В первый же день он постарался спрятать все следы, по которым Светлана могла бы что-то заподозрить. Пока она отсыпалась после перелёта, он позвонил и попросил временно оставлять его корреспонденцию в почтовом отделении. Благодаря этому, девушка не смогла бы узнать его настоящего имени. Все свои документы он свалил в одну коробку и спрятал в дальнем углу кладовой. У телефона отключил звонок. Связался со своим начальством и договорился об отпуске.
Первые дни они осматривали Нью-Йорк. Он возил девушку на автомобиле. Они останавливались где-нибудь в ресторане, чтобы перекусить, выпить кофе или пообедать. Денег он не жалел. Вечером, дома, всё говорили о разных пустяках, вовсе не относившимся к их взаимоотношениям. Казалось, Светлана ждала от него первого шага. Но он тоже терпеливо выжидал нужный момент. Осмелев, чтобы окончательно притупить её бдительность, он стал нарочно вспоминать различные детали, о которых знал из последних страниц дневника Андрея.
Так, однажды, Светлана заметила, будто бы он — ростом несколько выше, чем ей казалось раньше. И тогда он пошутил в ответ:
— Наверное, я подрос за это время, — и тут же добавил: — А ты решила оставить свои сапоги дома? Потому что я сказал тебе, что тут не носят таких?
— Да… Ты всё помнишь? А я думала, что ты был тогда пьян…
— Конечно помню всё… Ещё ты мне должна 100 рублей…
— Ой, я тебе отдам, — растерялась девушка.
— Что-ты! Я же пошутил… Неужели ты вправду подумала, что я потребую с тебя денег? А помнишь, как мы пили “Шампанское”, и ты сказала, что оно — плохое?
— Нет… Разве я так сказала?
— Да… Когда я открыл пробку, то она не выстрелила, и я заметил, что это — из-за холода. А ты не согласилась и сказала, что, мол, это просто такое “Шампанское”… А потом я разлил его в пластмассовые стаканчики, что мы взяли в ларьке, и тогда мы стали его пить… Мне оно тогда показалось таким вкусным!
“Мы...”
Подсознательно, незаметно для самого себя, он стал воображать, будто действительно то был он, а не тот “лох”…
Спала Светлана на его кровати. Он же постелил себе в гостиной, на диване. Первые две ночи она плотно закрывала за собою дверь. А на третью оставила небольшую щёлку. Но он не посмел к ней войти, решив, что ещё не настало его время. Чем более он оттягивал этот момент, тем более желанной становилась для него девушка. И он предполагал, что и в её голове должно было зреть то же самое желание. И он не ошибался в своих расчётах.
Только на третий день, когда они возвращались домой от Центрального парка, он сказал:
— Светлана, я понимаю, что ты, наверное, испытываешь совсем иные чувства, чем во время нашей переписки… Ты — красивая… Ты мне очень нравишься… Я конечно, не могу утверждать, что влюблён в тебя… Для этого у нас было слишком мало времени, чтобы узнать друг друга… У нас ведь и остаётся совсем немного времени… Ты уедешь домой… Но, тем не менее… Оставайся со мною… Я несомненно полюблю тебя… Вся проблема в том, что у нас так мало времени…
Говоря это, он подумал: “Вот, наверное, погостит-погостит, а потом уедет назад — и всё! Конечно, что во мне особенного? Разве лишь что — американец. Вот ведь, когда мы гуляли с ней в парке, не захотела даже меня взять под руку. Как же с ней быть дальше? Пора бы уже...”
Светлана ничего ему не ответила. Они остановились у какого-то магазинчика, как уже делали не раз. Светлана покупала всякие безделушки в качестве подарков для своих родных. Они долго ходили по магазину. Она что-то купила для своей дочери. А потом, увидев белую пушистую игрушечную собачку, задумалась: покупать или нет.
— А сколько она может стоить, ты не знаешь? — спросила девушка, не найдя нигде поблизости ценника.
— Я куплю её для тебя, — ответил он.
— Нет, что-ты, не надо! — она положила собачку обратно на полку.
Дело было вовсе не в собачке. Девушка, хотела что-то выразить и не находила способа, как это сделать. Она полагала, что придётся кокетничать, хитрить… Ан нет… Всё само шло в её руки. Она не верила этому. Потому что чувствовала, что этот человек не может быть таким. Точнее, не чувствовала, а знала, по опыту встреч с подобными. И тем не менее, он был ей нужен, несмотря на то, что он совсем отличался от образа Андрея, что сложился у неё из переписки. Но даже если совпал бы этот образ с реальным человеком — почему так легко ей всё даётся? Она не могла в это поверить! Каким-то чудом ей не отказали в визе, оплатили поездку, встретили, катают по Нью-Йорку, покупают подарки, и почти уже делают предложение! Разве это реально? Можно ли это сравнить с тем, что было в России? Тут разворачиваются новые горизонты! Новая жизнь! В груди девушки что-то зажглось…
“Чего бы то мне ни стоило! Я должна здесь остаться! Но не просто так. Я должна завоевать эту Америку, которая сейчас, вот прямо сейчас, отдаётся мне!”
Андрей… Он оказался не совсем таким, как в письмах… Он — такой же, как все мужики. И она может крутить им так, как ей захочется… Он оказался в её власти… Торопиться не нужно… Надо подождать, когда он будет готов на всё...”
— Почему? Ведь она тебе нравится! — Борис взял собачку с полки.
— Не надо… Я сама куплю… Вернее, я не буду её покупать…
— Хорошо. Тогда я куплю её себе. — Он направился к кассе.
— Я итак тебе многим обязана, — услышал он за спиной голос девушки, но ничего не ответил, расплатился с кассиром и вышел на улицу.
Светлана ещё оставалась некоторое время в магазине, а он терпеливо ждал её в автомобиле. Наконец, девушка появилась.
— Это — тебе, — сказал он, отдавая собачку, когда она села рядом.
— Спасибо, — прошептала девушка, а ему вдруг припомнилось то место из дневника Андрея, когда описывалось его знакомство в псих-диспансере с девушкой, тоже по имени Светлана, которая молча склонилась в знак согласия над тарелкой с зелёной котлетой…
“Странное, всё-таки, совпадение!", — подумал он. — “Как они обе похожи друг на друга! Будто бы сошла со страниц его дневника! Прямо какое-то наваждение!”
Всю оставшуюся дорогу девушка нервничала, отвечала как-то раздражённо.
“Что с ней случилось?” — думал он, — “Может быть ей не понравилось моё предложение остаться со мной? Может быть мне следовало сказать об этом иначе? Или она не ожидала, что я скажу об этом сейчас? Или поняла, что настала решительная минута?”
Вечером, после ужина, они сидели на полу, на ковре, пили красное вино.
— Расскажи мне о себе, Света, — попросил он. — Я совсем тебя не знаю…
— И я тебя… Ты — совсем другой, чем я представляла…
— И всё-таки ты решилась приехать ко мне… Скажи, почему? Ведь я старше тебя… Но если ты уедешь назад, я… просто не представляю свою жизнь после этого… Почему ты не захотела, чтобы я взял тебя под руку, там, в парке? Я тебе не нравлюсь…
— Что-ты! Ты — хороший… Купил мне билет на самолёт, встретил… Совсем не зная, кто я такая… Что если я — какая-нибудь авантюристка?
— Авантюристка? Нет! Скорее я — авантюрист, чем ты! Я понял тебя ещё тогда, в Москве, когда держал за руку, и мы говорили об Александре Грине… Красота, конечно ослепляет… Кто же ты? Расскажи о себе… Как, всё-таки ты оказалась той ночью одна, в незнакомом районе Москвы?
— Хорошо… Я расскажу…
Светлана приподнялась, села, обхватив перед собою колени. На ней было платье, которое она купила вчера в одном из супермаркетов. Она поправила его и начала:
— У меня был молодой человек… Мы с ним встречались… Но потом в наших отношениях что-то нарушилось… Я сильно переживала… В тот вечер… я позвонила ему, предложила встретиться, чтобы поговорить, выяснить, в чём дело… Он согласился и сказал, чтобы я приехала… А когда я приехала — мне никто не открыл дверь… Я долго ждала на лестнице, но он так и не появился. Вот и всё! Я вышла на улицу… А потом мимо проходил ты…
Светлана отняла руки от колен, стала утирать появившиеся слёзы.
Борис поднялся, принёс с кухни коробку с салфетками.
— Что же — дальше? — спросил он, повременив, когда девушка успокоилась.
— А больше ничего не было! Когда мы всё-таки потом встретились, он мне сказал, что ему не нужна женщина с ребёнком!
Светлана заплакала навзрыд. Она встала на колени, отвернулась от Бориса, закрыв ладонями лицо.
Он понял, что наступила та самая долгожданная минута, приблизился к ней, взял за плечи, стал успокаивать. И когда она перестала плакать и вытерла слёзы, он притянул к себе её голову и, гладя её волосы, сказал:
— Бедная ты моя! Как тебя обидели! Ты была беременна?
— Да,… — едва слышно прошептала она, опуская лицо и снова закрывая его ладонями. — Как ты догадался?
— А потом сделала аборт?
— Да,… — прошептала она ещё тише одними губами.
— Ты это сделала после того, как мы познакомились?
— Откуда ты всё знаешь?! — Светлана снова стала всхлипывать и дрожать.
— Я это почувствовал… Давно… Из твоего первого письма… Он тебя не любил… Совсем не любил… И как можно было не оценить такое сокровище!.. Тебе не о чем жалеть… Всё сложилось как нельзя лучше!.. Ведь, если бы ты тогда не приехала туда, то мы бы никогда не встретились! Это была единственная ночь, когда звёзды на небе сошлись так, что мы оказались в одном и том же месте, в одно и то же время, всего один раз за многие годы и… совершенно случайно… А может быть — не случайно?.. Может быть — это судьба?.. Твоя и моя… Тебя никто не любил… и не будет любить сильнее… Оставайся со мною… Навсегда…
Пока он говорил и продолжал её гладить то по волосам, то по спине, в какой-то момент она повернулась и прильнула к нему. Её слёзы текли на его рубашку. Он чувствовал, как сильно промокла его рубашка от её слёз, и продолжал утешать девушку, и всё гладил её беспрерывно, пока она совсем не успокоилась и обняла его… будто бы просто так, в знак благодарности…
И тогда их губы встретились, и она сразу перестала плакать и дрожать.
Нет, в эту ночь, хотя они и легли вместе, у них не было секса, если не считать объятий и ласк. Так захотела она, и он не стал настаивать. Она отдалась ему на следующий день, юная женщина — сорокапятилетнему старому холостяку, никогда ещё не знавшему такой красавицы…
Несмотря на многие недостатки и слабость, чем, всё-таки, привлекательны “Записки Андрея Спирова” — так это их кинематографическими зарисовками жизненных эпизодов и картин. И я сам невольно увлёкся и подпал под влияние их стиля. Только недалёкий человек может обозвать живописание — натурализмом. Несмотря на всю ревностную боль, не могу избежать изложени я пережитого, увы, — не мною. И чем больнее оно отзывается в моём сердце, тем быстрее эта запись должна будет объективировать мои чувства и убить их окончательно. Да, теперь я понимаю, какую цель преследовал Андрей, ведя свой дневник! Я невольно заразился его мироощущением. И позже, забегая вперёд, после событий 11 Сентября 1991 года, а точнее, когда Светлана стала моей женой, я испытывал странное чувство ревности к её прошлому. Я ненавидел Бориса и Андрея и всех тех, кто был у неё до них, и в то же время я страстно любил её и желал её ещё сильнее — оттого, что знал, что у неё были до меня любовники и мужья. Она, будто бы, была мне не только любовницей и женой, но, будто бы, я ещё обладал ею от лица её прежних любовников… Какая-то больная страсть овладела мною — и всё — из-за того, что попал в мои руки тот дневник… Не будь его — моя жизнь сложилась бы иначе. И вот, как когда-то Андрей, я вынужден его дописывать, чтобы закончить мою историю, а вместе с этим и историю всех других “героев нашего времени”, — чтобы вырвать её из своей памяти и навсегда забыть…
Интересно, был ли секс у Обломова с Ольгой? Почему Гончаров не захотел ничего поведать об этом? Ведь Обломов-то был вполне здоровым человеком, и от него потом родила-таки ребёнка его кухарка. Впрочем, о чём я? Ведь это всё — выдумки Гончарова. Никакого Обломова, никакого Штольца, никакой Ольги на самом деле не было. Хотя, наверное, существовали какие-то прообразы. Гончаров нигде не описывает ни единой сексуальной сцены. Разве можно представить в современной жизни, чтобы Ольга, влюбившись, не захотела отдаться Обломову. А если потом она выбрала Штольца, то почему бы Гончарову не описать их первое сближение? Столько палитры теряется из-за цензурных соображений! Конечно, Гончаров не мог себе такого позволить! Ведь он же был официальным цензором, да ещё каким консервативным! Так что и самое лучшее своё произведение оскопил… Да нет, просто, наверное, он выдумал своих героев, и потому описать просто было нечего. А может быть, в мыслях и набросках художника было гораздо больше деталей, но чиновник-цензор разделался с ними, как Гоголь при помощи огня? Хорошо, Гончаров был цензором… Но почему, например, Тургенев, заразивший нас образом нигилиста Базарова, будучи художником-натуралистом в первую очередь, тоже оказался настолько целомудренным, что не решился описать интимные отношения? Разве они не существовали в девятнадцатом веке? Неужели штольцовские и базаровские образы перевешивают образы “Героев Нашего Времени”? Да, ещё не наступил тогда Рубеж Веков, Девятнадцатого с Двадцатым, когда в литературу придут герои Куприна и Грина, с их платонической жаждой по идеалу… Но, вот, теперь настал Новый Рубеж: Двадцатого с Двадцать Первым… Настали новые моральные ценности… И никто не хочет знать никакой цензуры и цензоров… В этом нигелизм нового века. Запретить порнографию цензурой невозможно. Как быть с “Лолитой” Набокова? Не стань Набоков (благодаря “Лолите”) современным классиком — сейчас бы его посадили в тюрьму. Почему я не могу описать то, что было со мною так, как считаю нужным, будучи художником и следуя законам художественной правды?
Впрочем, о чём это я? Куда-то уводит меня в сторону от моего главного повествования… И почему я вдруг вспомнил об Обломове? Нет, я ведь — не Обломов! Я — Штольц!..
Итак, Светлана отдалась Борису, полагая, что это был Андрей… И Борис испытывал странное раздвоенное чувство: будто бы в нём находилось сразу два человека: Андрей и Борис. А Светлана — удивительное дело! Как она была похожа на Светлану, выдуманную Андреем!
— Скажи, что я — красивая, — попросила Светлана Бориса… Это был четвёртый день после их встречи и — первый день после их сближения. Они в тот день никуда не поехали и оставались дома.
— Ты — красивая! Ты — замечательная! Ты — прекрасная! И я люблю тебя!
— Ты хочешь меня? — Она смущённо смотрела в сторону, в окно. Яркий солнечный свет наполнял комнату.
— Очень…
—Только закрой, пожалуйста шторы…
Он исполнил её пожелание и вернулся к ней.
— Ты… очень… хочешь… меня?..
— Да,… — он поцеловал её, и она прошептала:
— Я — твоя… Я вся — твоя…
От предвосхищения предстоящего девушка затрепетала. Он испугался за неё и, продолжая успокаивать, ждал, когда у неё прекратиться дрожь. А потом почувствовал, как она замерла в ожидании его действий и невольно подумал: “Она — будто бы девственна! Я — будто бы её первый мужчина! И ей — будто бы страшно!” И хотя он знал, что это на самом деле не так, она стала ему ещё более желанной от таких мыслей.
— Моя девочка! О, чудо! Как же ты попала ко мне?! Откуда ты взялась ни с того ни с сего?!
Он услышал, как Светлана застонала. Он коснулся её губ, прерывая её стон…
Сквозь щель, прикрывавших окно штор, яркий солнечный луч падал на её грудь.
“Она — совсем как ребёнок!” — думал он, — “Такая хрупкая, такая тоненькая, такая маленькая...” — Яркий солнечный луч падал на её грудь… — “Такая — хрупкая… такая — тоненькая… Такая — маленькая...” — Солнечный свет… — “Такая — маленькая… Такая — хрупкая...” — падал… — “Такая — тоненькая...” — прямо на её грудь…
— Я хочу… Я хочу,… — услышал он, — Я хочу чтобы ты… Сделал всё! Чтобы всё… Чтобы всё почувствовал…
— Что ты хочешь сказать? — Время сжалось — время растянулось. — Но ведь это — опасно…
— Ни о чём не думай… Я так хочу… — Солнечный луч в последний раз упал ей на грудь, а он почувствовал, как тот остался где-то за его спиной и вдруг растворился в нём…
Несколько следующих дней они никуда не выходили из дому, ненасытно предаваясь любви. Борис был без ума от Светланы. Ни одна женщина, что он знал раньше, не была такой естественной и своеобразной. Она отдавалась ему до самозабвения и сначала даже не желала, чтобы он использовал какие-либо предохранительные способы.
“Я хочу, чтобы ты почувствовал, будто бы ты — мой первый мужчина”, — как будто бы говорила она. — “Я отдаю тебе всё: своё тело и жизнь… Я рискую ради тебя, потому что я люблю тебя...”
И он спрашивал:
— Светлана, ты меня правда любишь?
Его вопрос звучал так наивно!
— Не спрашивай… Я не люблю этих слов. Они ничего не значат…
“Разве ты не видишь? Разве ты не чувствуешь?” — договаривал он про себя за неё.
Но всё-таки благоразумие вернулось к ним — опомнившись, они поехали в аптеку.
— Иди скорее, Андрюша! — вдруг шептала Светлана, отталкивая его от себя. — Ты ведь не хочешь сделать меня беременной? Зачем тебе это надо?
И он, чувствуя себя каждый раз Андреем, с трудом отрывался от неё и торопился к ящику комода. Всё чаще и чаще он чувствовал угрызения совести за то, что обманывал девушку, выдавая себя за Андрея. Несчастный Андрей, как- никак, на протяжении целого года писал ей письма почти что каждый день, звонил по телефону и, наконец, купил ей билет, чтобы Светлана приехала вместо него, к Борису, и он теперь пользовался плодами всей этой проделанной Андреем работы…
“Как же мне сказать ей обо всём? Что будет после этого?” — думал он и… возвращался к ней, и обнимал украденную женщину, и на время забывал о своих угрызениях.
— Скажи, Света, — спросил он свою возлюбленную как-то раз, когда они сидели на кухне и, приоткрыв окошко, курили. — А почему ты развелась? Ведь ты писала, что ты была замужем… И что у тебя — дочь от этого брака… Кто был он?
— Это был мой одноклассник…
“Что за чертовщина!”— подумал Борис. — “Ещё не хватало, чтобы у неё оказалась сестра-двойняшка, по имени Соня!”
— Одноклассник? — удивился он.
— Да… Он ушёл в армию, а я ждала его, как дурочка два года. А потом он пришёл и сразу же сделал меня беременной. А когда я родила, стал гулять. Я сама ушла от него… Сама подала на развод… После этого я решила, что со сверстниками лучше не связываться…
— Много у тебя было потом мужчин?
— Нет…
— А этот, последний, он был старше тебя?
— Да…
— На много? Как я?
— Нет…
— Ты часто с ним спала?
— Не надо спрашивать… Зачем тебе это?
— А до него кто был?
— Зачем ты хочешь знать? Не надо!!! Разве тебе плохо со мной? Всего этого нет. Потому что всё это прошло. А теперь есть только ты и я!
— А когда ты вернёшься в Москву, у тебя никого не будет?
— Дурачок! Нет, конечно!
Время пролетело незаметно, мгновенно. Они почти потеряли счёт дням. И когда он осознал, что осталось всего каких-то три дня до отъезда Светланы, глубокая печаль вкралась в его душу. Что бы он теперь ни делал, он постоянно ловил себя на той мысли, что потом он будет ностальгически вспоминать об этом.
Он до смерти боялся снова остаться один.
Спешно Светлана начала собираться в обратный путь. Оказалось, что сумки, с которой приехала Светлана, не хватало, чтобы уложить все накупленные вещи. Борис отдал девушке свой чемодан, и они ещё отправились по магазинам за новыми покупками.
“Уж если уезжает, пусть будет потом вспоминать по подаркам”, — думал он, покупая ей то одну безделушку, то другую, то для неё, то для её дочери. Иногда нервы у него не выдерживали, когда он видел, как она хотела купить что-то из мелких бытовых предметов для кухни или ванной.
— Зачем тебе это? Разве ты не вернёшься ко мне насовсем?
— Но ведь ты знаешь, — отвечала растерянно Светлана. — Ведь я тебе говорила, что недавно получила новую квартиру… Как же мне быть?
И она оставляла на полке какую-то скатерть или салфетку. Но тогда он, не желая разочаровывать девушку, брал покупку и опускал в тележку.
— Я хотя бы привезу что-нибудь в подарок маме, сестре… Водителю, что меня провожал и, наверное, встретит… Ему тоже надо что-то привести… Ведь неизвестно, когда я прилечу сюда снова… Ведь ты же ещё не окончил свой развод… А мне жить в новой квартире… Я же не буду сидеть в пустой кухне…
— А что это за водитель? — начинал ревновать Борис.
— А это… Это я оговорилась… Это, конечно, водитель… Только это не он, а она… Моя подруга… У неё есть машина… И она её водит… Поэтому я и зову её “водителем”… Это так, вроде, как в шутку…
Борису не понравилась эта байка. Ему показалось, что Светлана его обманывала с “водителем”, случайно проговорившись и пытаясь неудачно выкрутиться.
— У тебя есть сестра?
— Ты разве забыл? Я тебе раньше говорила.
— Ах, да! У меня такой в голове сумбур! Я так расстроен из-за твоего отъезда, что забыл всё на свете.
— Что с тобой? Ты хоть помнишь, как зовут мою дочь?
Он задумался. Это был “прокол”.
— Соней, — сказал он раньше, чем подумал.
— Ну, хоть это помнишь!
“Невероятно! Я угадал! Как такое могло случиться?” — думал он. — “Уж не схожу ли я с ума? Наверное, Андрей нарочно использовал имя её дочери, назвав так свою “инопланетянку”. Только интересно, ведь, инопланетянка просила не называть ребёнка Светланы её именем...”
Тут Борис поймал себя на мысли, что стал думать так, будто та Светлана, которую описал Андрей в своём дневнике, есть именно эта живая Светлана, и что будто из этого вытекало, что инопланетянка тоже не была выдумкой.
“Почему так вытекает?” — думал Борис. — “Неужели потому, что у Светланы дочку зовут Соней, то есть Софией? Но если не так, то почему столько всяких совпадений?”
Дома, укладывая чемодан, он увидел, как Светлана старалась найти подходящее место для своей книжки, что привезла с собой. Это был томик Агаты Кристи в мягком переплёте.
— Разве ты её не прочла? — спросил он.
— Прочла…
— Ты не хочешь её здесь оставлять?
— Надо же мне что-то читать в самолёте.
— Ты не хочешь её оставлять, потому что думаешь, что больше ко мне не приедешь…
Светлана выхватила книжку из чемодана, где было нашла для неё место, бросила через всю комнату в сторону, разрыдалась.
Он обнял её. Она долго плакала. А потом, утерев слёзы, молча продолжила сборы. Он принёс назад книжку, и она, не говоря ни слова, снова запустила её в дальний угол комнаты.
— Ты, правда, вернёшься? — спросил он, обнимая её.
— Да, — прошептала она, поворачиваясь к нему лицом.
Они долго целовались. А потом он отнёс её в спальню и она в последний раз отдалась ему как Андрею…
— Андрюша,… — шептала она. — Мой Андрюша! Я люблю тебя! Я обязательно вернусь…
Она впервые сказала ему, что любит! Она хотела его успокоить, притупить его волнение и развеять опасения. И он почувствовал эту неискренность, хотя и в его благо, и ему стало ещё тяжелее…
— Я — не Андрей. Меня зовут Борисом, — сказал он вдруг как-то машинально, по наитию, и сразу понял, что это — конец. Но уже было поздно. Когда-нибудь надо было это сделать.
Она ещё не успела придти в себя после секса, когда он озадачил её своими словами.
— Что ты такое говоришь?!
— Я обманул тебя, Света. Я — не Андрей!
— Как не Андрей? А кто же ты?
— Я не тот, с кем ты встречалась в Москве год назад. Меня зовут совсем не так… Я ни разу тебе не писал ни одного письма и не звонил. Я впервые тебя встретил в аэропорту JFK. Я не хотел тебя обманывать… Ты сама приняла меня за Андрея, когда я к тебе подошёл… И я не хотел тебя сразу расстраивать, не хотел сразу всё объяснять… А потом я в тебя влюбился без ума. И уже не мог тебе всё рассказать…
— Как?! Ты — не Андрей? Я спутала тебя с Андреем? А где же Андрей?! Он — что? Значит он… ничего не знает?! — Светлана села, натянув на себя одеяло. Она смотрела на Бориса со страхом.
— Я не верю тебе! Ты разыгрываешь меня! Зачем тебе это нужно?
— Подожди, я сейчас тебе всё объясню, — он попытался продолжить. — Ты только успокойся! Всё будет хорошо. Я тебя люблю. Ты — тоже! А Андрей? Считай, что его не было… и нет…
— Как — нет?! Он, что, ждал меня? Он, наверное, просто опоздал! Он говорил мне, что может задержаться в дороге… Ах, вот почему ты живёшь в Нью-Йорке! Ты увёз меня раньше Андрея! Иначе — как? У него были мои фотографии! Он не мог не узнать меня! Зачем ты это сделал?! Что теперь будет, Боже мой!?..
— Нет… Всё не так… Ты только успокойся, Света! Я сейчас… Я принесу тебе воды…
Светлану начало трясти мелкой дрожью. Он бросился на кухню, налил воды прямо из-под крана и, расплёскивая её, поскорее вернулся в спальню. Светлана сидела бледная, всё ещё притягивая к плечам край одеяла и продолжая дрожать.
Она долго пила воду. Он хотел, было, её обнять, чтобы успокоить. Она перестала пить, уронила одеяло, открыв свою грудь и, не заботясь об этом, с трудом тихо проговорила:
— Не трогай меня… больше… Я… боюсь тебя…
Борис улыбнулся. Он подумал, что, наверное, так и должно было бы быть всё, что сейчас происходило.
— Света, я сейчас тебе всё объясню… Ты всего не знаешь…
— Как ты узнал всё? Все подробности о нас? Это он тебе всё рассказал? Как он посмел это сделать? Вы все такие — мужики! Подонки!
“Как быстро она включилась!”— подумал он!
— Нет… Всё не так! Ко мне попал дневник Андрея… Случайно попал. Я сначала не думал, что всё так выйдет… Точнее, подумал было, но не верил, что получится. И попробовал просто ради любопытства встретить тебя. Ведь Андрей-то мог не встретить. У него случилось несчастье… Он попал в тюрьму. Так вот он и поручил тебя встретить знакомому священнику, с которым я оказался в одном самолёте. А священник умер во время полёта. Но ещё раньше он мне поручил тебя встретить, потому что ему было это трудно сделать. Так что у меня и выбора почти не было…
— Мне нужно одеться! Не смотри на меня! — закричала неожиданно Светлана, и отстранив Бориса, поднялась. Он тоже опомнился, начал одеваться, удивляясь тому, как девушка вдруг внезапно преобразилась из очаровательного ангела в красивую мегеру, которую хотелось бы скорее изнасиловать, чем пожалеть…
Постепенно, с трудом, сидя за кухонным столом напротив Светланы, Борису удалось объяснить всё по порядку. В подтверждение сказанного, он принёс свой компьютер, открыл дневник Андрея. Светлана погрузилась в чтение. Борис принёс бутылку вина и наполнил бокалы. Увидев вино, девушка сразу опустошила свой бокал, и попросив больше ей не мешать, снова вернулась к дневнику Андрея. Несколько раз Борис подходил к ней, спрашивал, не хочет ли она чего-нибудь. Но Светлана отказывалась, просила её не беспокоить, пока она сама не позовёт. Как будто она уже сумела переварить случившееся, успокоиться и взять себя в руки. К вечеру она совершенно окончила чтение, но ещё долго продолжала молча сидеть у погасшего экрана. Наконец, она позвала Бориса и попросила снова рассказать ей о его встрече со священником и обо всём остальном.
Было совсем поздно, когда они устали выяснять все детали происшедшего, включая их личные взаимоотношения. Светлана совершенно изменилась в лице охладела к Борису, будто от него падала какая-то злая тень.
— Я больше не смогу с тобой вместе спать, — проговорила она, поднимаясь из-за стола.
— Хорошо, Света… Я постелю себе в гостиной, как раньше.
Всю ту ночь никто из них не сомкнул глаз. Борис утешал себя той мыслью, что сознавшись, по крайней мере, поступил честно, и что когда-нибудь это нужно было бы сделать, как бывает нужно производить хирургическую операцию, и что однажды обман всё равно бы обнаружился, так что, может быть, ещё не всё потеряно, а даже наоборот открывается неожиданный поворот для новых острых ощущений… Под утро он всё-таки заснул, но его разбудила Светлана, тронув за плечо.
— Эй, — она избегала теперь называть его по имени. — Мне нужно ехать!
Он мгновенно вскочил, испугавшись, что девушка навсегда оставляет его.
— Что ты! — воскликнул он. — Света! Неужели всё так изменилось? Неужели я стал для тебя чужим, и ты больше меня не любишь?
— Да, ты стал совсем другим… Совсем другим… — Она присела на край дивана. — Я хочу навестить Андрея, — сказала она. — Чтобы убедиться, что всё действительно так, как ты рассказал. У меня всё это до сих пор не укладывается в голове. Я не могу поверить тому, что ты — не Андрей, и что Андрей не приехал за мной. Я хочу сама поговорить с Андреем.
В её голосе звучали совсем другие ноты, властные, требовательные, будто Борис стал её пожизненным должником. Чувствуя свою вину, бессознательно, он стал подыгрывать ей.
— Погоди, сейчас! — Он бросился в кладовку, к коробке с документами. — Смотри! Это мой иностранный паспорт. Вот печать, дата, когда я летал в Москву. Вот штамп, что поставили в Лондоне… А теперь я пойду к телефону и попытаюсь узнать адрес тюрьмы, где, наверное до сих пор находится Андрей… Потом мы поедем в аэропорт, чтобы обменять твой билет. Хотя вряд ли это получится. Но тогда я куплю тебе новый. После этого мы поедим к Андрею, в Буффало… Только, зачем тебе всё это? Ты же его совсем не знаешь… У него трое детей, за которых он платит алименты… У него куча долгов. И в довершение ко всему — тюрьма. А это означает, что даже если его отпустят оттуда, он залезет в ещё большие долги. Наверное, к тому же, он уже потерял работу. Зачем он тебе такой? Даже покойный священник, сказал, что ты с ним только намаешься. Забудь его, Света. Наши с тобой отношения реальны. А его ты едва знаешь по переписке. Неужели всё, что произошло, способно убить нашу едва родившуюся любовь?
Борис долго ещё говорил Светлане о своих чувствах, заметил, между прочим, что Андрей написал замечательный дневник, посвящённый ей, Светлане, хотя и многое в нём нарочно накрутил, придумал каких-то инопланетян, привидений, стукачей в психушках. И выдумщик он — прекрасный, поэтому и письмам, что он писал Светлане доверяться тоже нельзя.
— А вдруг вовсе ничего и не “накрутил”? — прервала его Светлана. — Вдруг всё так и было? Может быть не всё в точности, но кто знает, может быть я просто забыла многое, потому что мне хотелось забыть, и потому что забыть — легче… А я, действительно, тоже лежала в психушке… Прямо — тоже, как и та самая Светлана… А приведения и стукачи… Они всегда были везде… Может быть и ты — приведение! А может быть ты… — ты!.. Может быть ты — тот самый, из психушки?! Я встречала там такого одного! Он! Он делал там со мной почти всё что хотел! Называл меня “Лолиточкой”, говорил, что всё это нужно для моего выздоровления, потому что клин вышибают клином!.. Почему я оказалась в психушке? Да именно по той же самой причине, что записал в своём дневнике Андрей! Откуда он это узнал — мне неведомо. Видно, у всех Светлан — одна судьба. Вот потому даже нет и ни одной святой с именем Светланы! И зачем тебе-то нужно было выдавать себя за Андрея? Какое тебе-то дело до других? Какое ты имел право вмешиваться в чужую жизнь?! То что Андрей записал — правда! Только такие, как ты не способны её увидеть и почувствовать! Это — правда, открывшаяся только ему одному. Вот почему на него ополчились все злые силы. Они желают раздавить его и уничтожить. Я тоже невольно предала его. И нет мне теперь за это прощения! Я должна попытаться что-то исправить… Понять, зачем и как он написал так…
— Если ты и вправду веришь в этот бред, Света, — Борис поднялся с дивана, стал натягивать брюки. — Тогда тебе нельзя возвращаться на Родину. — Вдруг тебя там караулят инопланетяне? А София, из тебя, интересно не выступает: “Я — стена, и сосцы у меня, как башни!"?!
— Не возвращаться я не могу, также, как не могу возвращаться, не повидавшись с Андреем, — Светлана тоже поднялась, — Пожалуйста, хотя бы ради того, что между нами было, отвези меня к Андрею и пообещай хранить в тайне то, что произошло…

Она работала в пяти минутах езды от моего дома…
Во время своего обеденного перерыва она часто навещала мою жену, поговорить о детях, о том, о сём… Часто жаловалась на Андрея, в особенности, что он выпивает, и что они никак не могут расплатиться с долгами, в которые Андрей залез “по уши”, ещё до её приезда.
Однажды она приехала, когда Маши дома не оказалось. Моя жена обычно отправлялась в это время на прогулку со своим ребёнком, часа на два или три.
В тот день Светлана приехала как раз сразу после того, как моя жена вышла из дому.
Сначала Светлана была будто расстроена, что не застала мою супругу, но потом, слово за слово, мы разговорились, я предложил ей кофе, она согласилась, мы расположились в гостиной, и, видя, что молодая женщина несколько взволнованна, я включил тихую успокаивающую музыку.
Немного поговорив о каких-то незначительных вопросах, я спросил об Андрее, и тогда оказалось, что я задел какую-то больную рану. На глазах у Светланы появились слёзы. Я попытался успокоить её и решил поделиться своими подозрениями относительно связи моей супруги с покойным Борисом.
— Как ты думаешь, Светлана, — спросил я. — Мой ли это ребёнок или Борисов?
— Не хотела бы я тебя расстраивать, — ответила Светлана. — Ты ведь, конечно, знаешь, что я была знакома с Борисом… Девочка совсем на тебя не похожа…
Как гром с неба ударили меня её слова. Значит все подозрения мои были небеспочвенны!
— О! Какая подлость! — воскликнул я. — Какая же она — змея!
— Он и меня соблазнил, когда встретил в JFK, — прошептала Светлана. — Он и меня обманул!
Вот тогда и поведала она мне свою историю, часть которой я только что изложил на этих страницах так, впрочем, как понял тогда со слов Светланы. Рассказывая, она много раз начинала плакать… И вот, чтобы утешить я слегка лишь обнял её, а она, как маленький ребёнок, будто только и ждала того, прильнула ко мне всем своим хрупким телом, и уже не хотела от меня оторваться, а потом, будто бы обессилив, перестала трепетать и вздрагивать, и как бы впала в забытье…
— Ничего! — проговорил я, — Бог уже наказал одного! Наступит черёд и для других…
Так случилось, что в тот день мы сблизились. Нас теперь связывала общая обида и глубокое разочарование в своих супругах.
Мы стали встречаться со Светланой. И однажды, когда она снова оказалась со мною наедине, произошло то самое, чего мы оба страстно желали — отомстить своим обидчикам: мы стали любовниками.
Теперь мы встречались почти каждый день. Как правило, после её работы, в ближайшем кафе. Мы строили планы о нашем будущем, о том, как избавиться от ненавистных супругов. Чтобы избежать возможных подозрений со стороны моей жены, Светлана перестала навещать меня днём. Неоднократно я настаивал на том, чтобы мы смогли снова оказаться одни, но она отклоняла мои предложения, ссылаясь на разные обстоятельства. Прошёл почти целый месяц. Я представлял, как она каждую ночь ложится в одну постель со своим мужем и отдаётся ему без любви, и хотел лезть на стенку от ревности. Она всячески меня успокаивала, говоря, что душа её со мной, и что однажды настанет день освобождения и для тела. Однажды мне удалось убедить её отправиться со мной в гостиницу. Мы провели вечер в ресторане и несколько оставшихся часов наедине в номере. Её “лох”, кажется, ни о чём не догадался, так как к её возвращению уже был пьян: Светлана заблаговременно, купила бутылку вина, а на следующий день устроила Андрею сцену, обвинив его в том, что он, выпил вино, которое она будто бы приготовила для какого-то семейного торжества. Да, ей теперь приходилось, как она говорила, “выкручиваться” из положения…
Ни Андрей, ни моя супруга, с которой у меня всё больше и больше портились взаимоотношения, абсолютно не догадывались о нашей связи. Светлана тщательно скрывала нашу тайну, так как ожидала получения американского гражданства буквально со дня на день, и случись, если бы её муж узнал обо всём, — кто знает, как мог бы он навредить через Бюро Иммиграции. С другой стороны и Мария ожидала получения Green Card (Зелёной Карты), дававшей ей много дополнительных льгот и привилегий. Решив со Светланой не дожидаться этого, однажды я заявил жене о том, что не в состоянии терпеть наш брак. Я нашёл адвоката, который быстро устроил наш развод, и, припугнув бывшую супругу тем, что могу отобрать у неё ребёнка, легко склонил её к решению навсегда покинуть пределы Америки и вернуться в Россию. Бедняжка, так и не узнала, что её подруга Светлана явилась камнем преткновения, и наверное, до сих пор ни о чём не догадывается. Накануне своего отъезда, Мария даже навестила Светлану и Андрея, чтобы попрощаться и вернуть им книгу. Кажется, то была “Анна Каренина” Льва Толстого… Да, ничего нет нового под Солнцем…
Зачем я вдаюсь в такие детали? А вдруг эти записи попадут однажды в руки Марии или её дочери? Мне теперь хотелось бы ей всё объяснить, и попросить прощения за содеянную подлость… Теперь, мне кажется, что я глубоко заблуждался, заподозрив Марию в измене с Борисом… И скорее всего её дочь — моя дочь тоже…
— Но почему?! Почему ты меня разлюбил? — восклицала она, когда мы   выясняли отношения. — Что случилось?!
— Я не могу тебе объяснить, Маша, — отвечал я. — Будет лучше, чтобы ты просто уехала. Иначе будет хуже.
Я снабдил Марию приличной суммой денег, сам проводил и посадил на самолёт.
На следующий день после отъезда, прибыл по почте конверт на имя Марии. Внутри его находилась её “Green Card”.
— Что мне делать с Green Card”? — спросил я совета у Светланы.
— Отправь Марии по почте, — ответила Светлана. — Пусть она сама решит, как её использовать.
Так я освободил место для Светланы и теперь ожидал того часа, когда и она освободится от своего мужа.
Меня привлекало одно обстоятельство в будущем, а именно то, что у Светланы была дочь-подросток, которая должна была бы оказаться хорошей нянькой для её младшей сестры, дочки Андрея, и тем самым предоставить мне и Светлане большую свободу в наших отношениях. Кроме этого, мне нравилось, что у меня будет большая семья. Наши отношения со старшей дочкой Светланы были замечательны. Она почти что стала мне родной дочерью. По строгой инструкции матери, девочка хранила в тайне от Андрея то, что мы все втроём встречались каждую субботу. Андрей не любил выезды и даже предпочитал оставаться дома со своей маленькой дочкой, и когда Светлана покидала его по субботам, отправляясь в библиотеку, он был только рад этому, так как в течение целого дня мог наслаждаться компанией припасённой заранее бутылки вина. В библиотеке-то мы и встречались. А затем, оставив машину Светланы где-нибудь у большого супермаркета, пересаживались в мою и уезжали куда-нибудь: то в ресторан, то к Великим Озёрам или к Ниагарским Водопадам, то в тот или иной парк, то на всевозможные выставки и музеи. Одним словом, мы находили всяческие развлечения, которых Андрей избегал из-за его интровертного больного сознания. Впрочем, он, наверное, и был бы рад изменить свой образ жизни, если бы ему позволял на то его полупустой кошелёк. Вместо того, чтобы отвезти машину Светланы в ремонт, этот ”лох” ремонтировал её сам. Он экономил на деньгах, лёжа под машиной, в то самое время когда его жена лежала в постели со мной. Конечно, жалко ”лоха”… Но это была его беда…
После моего развода с Марией прошёл почти целый год, когда, наконец, Светлана получила американское гражданство и теперь могла бросить нелюбимого мужа. Андрей, впрочем, уже давно начал подозревать её в измене и даже пытался войти со мною в контакт, чтобы спровоцировать на конфликт. Однажды он подслушал и записал на плёнку наш телефонный разговор, после чего впал в глубокий и бесконечный запой. Впрочем это было нам только на руку, чтобы обвинить Спирова в алкоголизме и в течение бракоразводного процесса добиться от него уступок. Светлана даже опасалась того, как бы он не перестал пить и, протрезвев, не предпринял бы против неё легальных действий, когда она не была к тому готова. Иногда он брал себя в руки, “отходил”, и тогда Светлана сама покупала вина, пила с ним, и даже ложилась с ним в постель, чтобы только успокоить больного человека, уберечь от свербевшего через его мозг ответа на извечно глупый вопрос всех Обломовых: “Но почему — именно я?" И я прощал ей эту измену, как неизбежный “collateral damage” ( “издержки производства”), но и требовал от Светланы “возмещения убытков”, для чего она встречалась со мною чаще, чем требовали обстоятельства, выкраивая время своего обеденного перерыва, чтобы оказаться со мною наедине. Конечно, девчонка, как говорится, “разрывалась на два фронта”, учитывая то обстоятельство, что у неё были дети, требовавшие внимания. Впрочем, за детьми присматривала мать Светланы, которую на деньги лоха” удалось на время вызвать из России в гости. Она, конечно, оказалась на нашей стороне, и много способствовала тому, чтобы, так сказать, довести лоха “до ручки”, чтобы он был бы и сам рад избавиться от всех проблем на любых условиях.
Мы долго разрабатывали “план действий”. И вот, однажды, напоив Андрея водкой, Света сообщила ему о том, что собирается его покинуть и даже подать в суд, чтобы он начал платить ей деньги за ребёнка. Спиров только напился ещё сильнее, а потом ушёл куда-то в одних трусах, босиком прямо по только что выпавшему снегу. Впрочем, через несколько часов вернулся, залез под душ, допил остававшуюся водку и, как говорится, “отрубился с концами”.
На следующий день, едва очухавшись, он сел в машину и вместо того, чтобы поехать на работу, отправился за водкой. Вернувшись домой, он продолжил пьянку и “пил как лошадь”, так что в конце дня Светлана, вернувшись с работы, не согласовав со мною своих действий, привела наш план в исполнение. А именно, вызвала полицию, заявила о том, что её муж угрожал ей и её детям, и потребовала его немедленно арестовать.
Полицейские надели Спирову наручники, посадили в автомобиль и уже готовы были его увести в участок, как он вдруг заявил, что противозаконно арестовывать гражданина Америки в его собственном доме без санкции на арест. Полицейские стушевались, сняли со Спирова наручники и позволили ему вернуться домой. Они порекомендовали Светлане отправиться переночевать к друзьям или знакомым. Наш план сорвался, потому что Светлана немного поспешила. Следовало довести “лоха” до кондиции, чтобы он ничего не соображал. И тогда бы, после его ареста, она, оставшись дома, могла бы добиться того, чтобы он никогда бы в этот дом более не вернулся, а оставшись без вещей и денег сразу бы потерял работу, и не был бы в состоянии нанять адвоката и оказывать какого-либо сопротивления при бракоразводном процессе. Хорошо было бы вообще упечь его навсегда в тюрьму. Таков был у нас первоначальный план… Но этому не дано было осуществиться… Светлане пришлось посадить детей в автомобиль и поехать ко мне. На этот раз навсегда распростившись с ненавистным ей мужем.
Что до него, то он “в бессильной злобе” и отчаянии, догадавшись, куда направилась его жена, сел в свой автомобиль и, пьяный, поехал к моему дому…
Мы даже не предполагали, что он будет в состоянии в ту ночь приехать. На всякий случай, спрятав машину Светы в моём гараже, мы преспокойно расположились в гостиной за столом. Хотя старшая дочка и находилась в шоке, но сидела смирно, присматривая за своей уснувшей сестрой. Мы в пол-голоса обсуждали произошедшие события, пытаясь определить, что следует предпринять завтра, когда вдруг, над головой Светланы полетели осколки стёкол, и я увидел, как в окне застряла чья-то рука. Я бросился к окну, но рука, ушла назад, ударила по стёклам во второй раз, просунув в комнату окровавленный кулак. На лице Светланы показалась кровь. Кулак дважды пробил двойное оконное стекло и продолжать бить по нему. Затем я услышал страшные матерные ругательства.
Конечно, это был он, Спиров. Раскромсав стекло, он бросился к входной двери и начал со всей силы пинать её, кричать, угрожая меня убить.
Я схватил мобильный телефон, стал вызывать полицию. Спиров, по-видимому, увидел, через окно, что я — на телефоне, прекратил ломать дверь, вернулся в свою машину и покатил прочь, но потом вдруг вернулся и, не жалея своего автомобиля, наехал и сбил мой забор, врезался и сломал гаражную дверь, развернулся и прямо через газон, по траве, покатил прочь. Впрочем, как я узнал в ту же ночь, заполняя полицейский рапорт, он был вскоре арестован и препровождён-таки в тюрьму.
Теперь мы могли спокойно вздохнуть. Не мытьём, так катаньем мы получили желаемый результат: Спирова упекли и наверняка надолго.
Какого же было наше удивление, что уже через сутки он снова оказался на свободе и опередил Светлану, изъяв из банка все деньги. Оказалось, что кто-то из его знакомых, с кем Спиров сумел связаться каким-то образом из своего заточения, вызволил его под залог, заплатив весьма приличную сумму денег. Вот тебе и “лох”!
Суд длился более полутора лет. Мне удалось снять со Спирова крупную сумму за нанесённый материальный ущерб. Дополнительно я сорвал деньги со своей страховой компании, которая в свою очередь вынудила “лоха” выплатить ей компенсацию. Кошелёк его теперь был пуст, и хорошего адвоката он нанять был не в состоянии, а с тем, которого, он всё-таки нанял, мой адвокат сумел легко договориться. Так что, хотя развод и тянулся долгое время и вымотал у всех нервы, тем не менее, завершился на весьма выгодных для Светланы условиях.
Дальнейшая судьба Спирова мне неведома. От общих дальних знакомых дошли до меня слухи, будто бы Андрей потерял работу, и то ли сбежал в Россию, то ли паыгнул в Ниагарский Водопад. Хотели мы было его разыскать, чтобы взыскать за неуплату алиментов на его дочь, но это оказалось делом нелёгким, как говорится, “себе дороже”. Так Андрей Спиров, автор предварявших это повествование записок, сгинул навсегда с горизонта видимости и то ли затерялся на “бескрайних просторах родины”, то ли “сыграл в ящик”. Одним словом, как бы совсем канул в небытие, что для нас было и нужно.
Таким образом Светлана совсем, наконец, освободилась от своего мучителя. Пребывать в моём доме ни она, ни я более не хотели. Слишком много нездоровых эмоций было связано с этим местом. Казалось, даже стены хранили какую-то негативную информацию, так что дети, часто просыпались по ночам и кричали безо всякой причины, выпучивая глаза и озираясь по сторонам, будто бы видя воочию призраков. Поэтому вскоре мы купили другой дом, в четыре раза больше, подальше от города, и переехали на новое место…
Казалось бы наступил “happy end”… Вполне было бы можно поставить точку… Но нет… Жизнь постоянно преподносит “сюрпризы”. Кончилось одно горе, за ним приходит новое…
Чтобы окончить это повествование, мне следует вернуться назад и рассказать о том, что было в истории Светланы на самом деле в отношениях с Борисом… То что я изложил ранее, как потом выяснилось, оказалось не совсем правдивым. Сама Светлана призналась мне в этом в иную минуту откровенности. Зачем она сделала это? Наверное, чтобы вывести меня из равновесия и тем положить начало конца…
Будучи “художником слова”, мне приходится проникать в образ мышления других. Так, пытаясь понять чужую психологию такого типа людей, как, например, Борис и Светлана, я попытаюсь описать заново события той части повествования, когда Светлана с ним повстречалась, и, как бы перевоплощаясь в него, временно поведу рассказ от его лица. Почему это важно, может быть станет понятным потом, в самом конце этого, так сказать, исследования…
Итак, начнём снова…
“Когда я подошёл к девушке в аэропорту”, — вспоминает Борис (разумей: рассказывает Светлана), — То, конечно, я представился собою, а не Андреем, как я лишь только думал поступить. Я сразу объяснил незнакомке, что Андрей не сможет её встретить и потому через своих знакомых вышел на меня для решения этого вопроса.
— А где же он? — удивилась Светлана?
— Я вам всё расскажу, — ответил я. — Только, мне кажется, сначала нам следует получить ваш багаж…
Мы спустились на лифте к багажному конвейеру. Подхватив небольшой чемодан, на который мне указала Светлана, я понёс его к другому лифту, и мы поднялись на парковку, где находился мой автомобиль. (Надо заметить, что с тех пор аэропорт JFK претерпел значительную реконструкцию, потому не хотелось бы, чтобы кто-то обвинил автора в неточности. Парковка автомобилей в тот год находилась в многоярусном здании).
Светлана молча следовала за мною. Я поместил её чемодан в багажник. Открыл двери и пригласил девушку занять переднее пассажирское место. Затем, я вкратце поведал ей о смерти священника, о дневнике Андрея, который случайно оказался в моём компьютере… Единственно, я умолчал о том, что случилось с Андреем на самом деле: мне не хотелось расстраивать девушку раньше времени. Я лишь сказал, что отец Василий сообщил мне только то, будто бы, Андрей, якобы, просил его задержать Светлану в Москве.
— Что же случилось?! — удивилась девушка.
— Наверное, вам следует позвонить Андрею и выяснить все вопросы с ним, — ответил я и завёл мотор. — А сейчас я могу вам только предложить остановиться у меня… Извините, — я начал выруливать с парковки, не позволяя другим машинам вклиниться перед моей. — Мы поговорим позже, потому что я итак очень задержался… Вы ведь не представляете ещё, что такое — Нью-Йорк… Впрочем, сейчас сами увидите… Мне нужно как можно скорее вырваться из этого аэропорта… Чтобы добраться до моего дома потребуется по крайней мере два часа… А затем мне нужно появиться на работе… Пожалуйста, сейчас не задавайте лишних вопросов… Иначе я врежусь в кого-нибудь… Мы поговорим потом…
— Кто вы? — спросила Светлана робко, когда мы остановились на светофоре.
Я живу в Нью-Йорке уже с десяток лет… Когда-то я тоже приехал из Москвы. Тоже, как Андрей, когда-то развёлся. Только детей у меня нет. Работаю страховым агентом в одной компании…
— Страховым агентом? — переспросила Светлана. — А что это, хорошая работа?
— Хорошая? — Я обогнал на скорости пытавшуюся вклиниться в мою полосу машину. — Читали вы Евангелие от Матфея?
— Нет… А что это?
— Что это?!
“Кто это, тот Андрей, что написал сей дневник? ” — думал я набирая скорость. — “Если девица не знает, кто такой Евангелист Матфей, — что этот ”лох” в ней мог найти?! Или он свихнулся от одиночества в этой треклятой американской “земле обетованной”, или потерял всякое чувство реальности… Впрочем, можно его понять, дурочка — очень красивая… И он, вроде даже как, собрался жениться на ней… ”
— Так что — это? — переспросила Светлана, — “Евангелие”? Что-то связано с церковью, да?
— Да, — ответил я. — Евангелист Матфей был сборщиком податей… И у меня похожая работа. Только я зарабатываю, наверное, побольше, чем он…
— Так, это хорошо! — Мы остановились на красный свет, и при этом Светлана посмотрела на меня. — У вас в Америке столько возможностей…
— В это время зажёгся зелёный — я рванул, чтобы опередить другие машины и перейти в нужную мне полосу.
— У нас так никто не гоняет, — проговорила моя пассажирка.
— Ты — в Нью-Йорке. Тут никто не уступает другому просто так… Впрочем, наверное, и у вас теперь никто не уступает?
— Но что же случилось с Андреем? — вернулась девушка к нерешённому вопросу.
— Нужно сесть на телефон и попытаться связаться с Буффало,… — размышлял я вслух, одновременно отвечая девушке. — Может быть, надо поговорить с его бывшей женой, детьми, или с женой покойного священника…
— Но я не знаю их телефонов…
— Это выяснить несложно… Я помогу… Ты меня извини… Я не могу говорить… Во-первых, я очень устал… Во-вторых, я должен смотреть на дорогу… Иначе мы врежемся в кого-нибудь и не доедим до дому…
— Но куда же ты меня везёшь?
— Ты только сейчас спрашиваешь?.. Ты забыла? Я же сказал уже раньше: “Ко мне”…
— Но я… не могу… Я полагала, что Андрей встретит… Впрочем… мне ехать некуда… Я согласна… Только зачем я… вам? Почему вы решили меня встретить?..
— Сам не знаю… Вот… Решил помочь… А когда увидел тебя, то ты мне понравилась… Не в полицию же тебе идти…
Наконец мы подъехали ко мне, выгрузились. Я поместил девушку в отдельную комнату, показал, где находится ванна и туалет. Пока она принимала душ, я заправил свежее бельё в её постель и, не дожидаясь её возвращения, выпил водки и отрубился в гостиной на диване. Видимо, я действительно очень устал и эмоционально перенапрягся от всей этой авантюры. На работу я решил в тот день не ходить.
Так Светлана оказалась у меня дома…
В первый день она отдыхала от долгого перелёта и адаптировалась к новому часовому поясу.
На другой день я сообщил о том, что Андрей — в тюрьме: якобы я навёл справки и узнал об этом только что.
Светлана заплакала. Но что значат, во-первых, женские слёзы? А во-вторых, как я мог её утешить? Чтобы развеять девушку, я предложил ей отправиться в ресторан — в моём холодильнике было предусмотрительно пусто…
Вернулись домой мы поздно. Я пообещал завтра навести справки об Андрее, и Светлана несколько успокоилась.
Я действительно навёл справки и узнал от вдовы отца Василия о том, что Спиров уже вышел из тюрьмы. Сообщать Светлане об этом я пока не стал, как и отец Василий, считая, что они друг для друга, как говорится, не два сапога — пара. Я решил повременить рассказывать ей обо всём, чтобы сначала, как бы, подготовить девушку, для чего следовало выбрать нужный момент и соответствующую обстановку, когда я мог бы выступить в роли утешителя.
Только на третий день, вечером, за бокалом вина, я сообщил Светлане то, что знал от покойного священника, а именно: какие у Андрея проблемы.
Девушка долго меня слушала, а потом заплакала.
— Я не думала, что он — такой… Что он пьёт,… — прошептала Светлана, прильнув ко мне.
Чтобы успокоить, я слегка обнял её, погладил по голове и спине.
— Я так ему верила,… — прошептала девушка. — Я так надеялась на него… Я даже ушла от человека, который меня любил, и даже сделала аборт…
Светлана совсем обессилела. Я отвёл её к постели, вернулся к камину, налил себе вина и стал терпеливо ждать…
Прошло примерно с пол-часа.
Я услышал лёгкий шорох за спиной — то была она…
— Борис, мне страшно! — услышал я за своей спиной и, обернувшись увидел Светлану, завернувшуюся покрывалом, которое она удерживала обеими руками на своих плечах. — Что мне теперь делать?
— Я отвезу тебя в Буффало…
— Правда?! Я буду так благодарна… К сожалению у меня нет достаточно денег, чтобы заплатить… Если ты будешь когда-нибудь в Москве…
Я налили вина в её бокал — и девушка, сразу же подхватив его, стала жадно пить.
Наступила пауза.
Меня когда-то научили в страховой компании, как нужно уметь держать паузу, чтобы склонить клиента на принятие решения. Иногда становится совсем неловко: ведь клиент не осознаёт глубины игры, начинает нервничать — но вдруг неожиданно соглашается… Закон срабатывает. И как только он заговорил первым — неважно о чём — считай, что он — твой! И тогда надо не упустить ни одного мгновения, чтобы он или она опомнились… Нужно говорить обо всём, о чём угодно, не давая клиенту вставить ни единого слова. И лишь спрашивать время от времени: “Ведь это так, не правда ли?” Или: “Вы, конечно, согласны с этим?” И при этом конечно улыбаться и смотреть в глаза чистым ясным взором… Этому, впрочем, надо тоже научиться… И после того, как клиент несколько раз вподряд скажет “да”, я кладу перед ним контракт — и он подписывает его, не читая… Так происходит в 99%. Иногда, конечно, попадаются такие, которые понимают, “где зимуют раки”. Но и те готовы бывают заплатить довольно, чтобы избавиться от возможных неприятностей: безгрешных-то не бывает, особенно среди богатеньких. По крайней мере, они дают хорошие чаевые — и то неплохо… Впрочем, я, кажется, отошёл в сторону…
— Я вам так благодарна за всё… Я даже не знаю, как вас отблагодарить,… — казалось, Светлана говорила это совсем искренне.
— У меня сложился о вас такой образ, — я нарочно перешёл “на вы”. — Что,… наверное,… поэтому я захотел вас встретить, и вот почему приехал в аэропорт… Вы — такая красивая! Юная! У меня жизнь не сложилась… О! Что бы только ни отдал я, чтобы вы были моей! И как только такое сокровище может достаться тому, который не достоин его! И зачем он вам только нужен, такой?! Особенно теперь, когда… Когда вы — здесь, в свободной стране — Америке… Когда можно распоряжаться своей судьбой, как хотелось бы… Разве можно обременять другого человека такими проблемами, с которыми Андрей и сам не в состоянии справиться?!..
Я отвернулся к камину.
— Скажи только слово,… — проговорил я, и почувствовал спиной, как Светлана тихо коснулась моей руки…
— Что мне сказать?.. — ответила она шёпотом, почти у самого моего уха.
— Расскажи мне о себе, — в волнении попросил я. — Расскажи, что было после того, как ты повстречалась с Андреем… У тебя был кто-нибудь?
— Да… Ты меня только правильно пойми,… — Светлана опять начала всхлипывать. — Одной ведь так плохо… Я надеюсь, и Андрей бы понял меня и простил. Я даже собиралась ему рассказать обо всём. — Девушка помолчала немного, а потом продолжала. — Меня с работы всегда подвозил один водитель прямо до дома. И хотя мы с Андреем уже давно переписывались, я продолжала встречаться с этим человеком. Пожалуйста, пойми меня правильно. Мне было очень плохо одной. Особенно после того, как пришлось сделать аборт. Я не знаю, зачем я только тебе об этом рассказываю… А как ты думаешь, Андрей, сможет меня понять?
Она готова была снова заплакать. Впрочем, я догадывался, почему Светлана стала такой откровенной…
— Я тебя очень хорошо понимаю, Светлана, — ответил я, касаясь её руки. — Ты встречалась, потому что с Андреем у тебя ещё не было ничего конкретного. А тебе ведь хотелось тепла, уюта, семьи, любви… Ты надеялась, что у твоей дочери будет отец… Это вполне естественно, нормально… Ничего в этом нет плохого. Кроме этого ведь ты же — свободный человек… Ведь ты же ещё не замужем. Если, например, ты решишь всё-таки выйти за него замуж, тогда ведь ты не позволишь себе встречаться с другим человеком. Даже сейчас, пока вы ещё не встретились совсем, ты всё ещё свободна… Ты вправе испытывать обычные человеческие чувства: хотеть обыкновенной ласки, близости с мужчиной… Ведь такие минуты так редки в нашей жизни…
Продолжая тихо шептать, я слегка обнял её, и она прильнула ко мне. Она продолжала всхлипывать, когда я тихо поцеловал её в голову, один раз, другой, третий. Потом я стал гладить её по волосам. Сначала она не отвечала мне, но и не отвергала мои утешения. А потом вдруг затихла, замерла и коснулась моей груди своей рукою, чтобы отстранить меня в любой момент. Сердце её сильно застучало, и, почувствовав это, я осторожно приложил свою ладонь к её груди, а другой рукой стал гладить по спине, и она всё не отстраняла меня. И рука её ослабевала, уже совсем не являясь преградою. А я продолжал её гладить…
— Что ты делаешь со мной! Что я скажу Андрею? — прошептала девушка.
— Он не достоин тебя! — прошептал я в ответ. — Ты будешь с ним несчастна! Будь моей!
— Пожалуйста, не надо! — взмолилась Светлана. — Ты меня соблазняешь! Что я потом буду делать?
— Ты так прекрасна! — отвечал я тихим шёпотом, прильнув к её уху. — Я всё для тебя сделаю… Только не отвергай меня. Подари мне крупицу твоей любви. Хотя бы только один раз! Всего один поцелуй!
— Не надо! Что будет потом?!
— Потом будет потом… А сейчас — ты и я! Только нас двое… Ты никому ничего не должна… Ты свободна… Мы будем вспоминать об этих минутах всю нашу жизнь. Такое счастье не бывает частым. Это никогда не повторится… Мы будем вместе вспоминать об этом блаженстве… Я полюбил тебя с первого взгляда! Никто не будет тебя так любить… Никто до сих пор тебя не любил так! Никто так не желал тебя… Никто не хотел дать тебе такого блаженства… Ты будешь без ума от экстаза…
Светлана молчала. Я тоже остановился. Лишь продолжал нежно гладить её по спине, пока не почувствовал в её теле дрожь. Она трепетала, оказавшись на грани запретного и желанного.
— Хорошо,… — прошептала она, — Только обещай мне…
— Я всё сделаю, что ты захочешь…
— Обещай, что сегодня не тронешь меня… Я не хочу, чтобы у нас начиналось с этого.
— Обещаю! — ответил я. — Только разреши один поцелуй!
— Завтра, — будто бы не слыша меня продолжала Светлана. — Я должна подготовиться к этому… Я отдамся тебе завтра… сама… Но только всего один раз… И всё! И это ничего не будет означать… Я всё равно должна повидаться с Андреем. И он не должен о тебе ничего знать… А потом… я решу, что мне делать… Потом…
“Хорошо”, — подумал я. — “Посмотрим, что же будет завтра. Теперь она знает, что мы никуда не уедем, пока она не ляжет со мной.”
Почти всю ночь я не мог сомкнуть глаз от ощущения, что рядом со мною — прекрасное нежное существо, которое позволило всё-таки прикасаться к своему телу и даже целовать себя.
Как она пожелала, я не стал настаивать на большем (хотя легко мог добиться чего хотел), а лишь нежно обнимал её, зная, что тем более получу завтра, чем менее проявлю страсти сегодня.
На следующий день Светлана честно исполнила своё обещание.
Произошло это так.
Уже было за полдень. Сначала мы позавтракали, потом я сделал несколько деловых звонков по работе, собрал вещи в дорогу, сходил в гараж проверить автомобиль. А потом, вернувшись, я взял какой-то старый журнал и прилёг на диване, давая тем самым девушке понять, что мы вряд ли сегодня, а может быть и завтра отправимся к её жениху.
Некоторое время спустя Светлана робко остановилась в двух шагах от меня, и, будто бы не зная, с какого начать слова, спросила:
— Ты… хочешь меня… раздеть?
Ни с одной женщиной доселе у меня ещё не бывало так. Все другие разыгрывали долгие утомительные спектакли перед тем, как лечь в постель. Светлана выполняла своё обещание, потому что понимала, что времени у неё мало.
Отбросив в сторону журнал, я поднялся с дивана, приблизился к девушке.
— Да, очень хочу, — проговорил я.
— Скажи, что я — красивая, — прошептала Светлана.
— Да, ты — очень красивая, и я без ума от тебя…
— Я отдаюсь тебе… Но только один раз…
Меня удивлял её рационализм. Выходило, будто не я, а она диктовала мне свои условия. Я ничего ей не ответил и начал расстёгивать верхнюю пуговицу её рубашки. Она больше ничего не говорила — значит соглашалась со всем: я медленно расстегнул следующую пуговицу — и тогда она сама подняла руки вверх, чтобы я стянул с неё рубашку, не теряя времени на пуговицы…
А потом я увидел солнечный зайчик, который стал вдруг прыгать с моей груди куда-то на её спину: туда — и обратно; а девушка при этом сначала стала стонать, а потом просить:
— Только не делай меня беременной, Борис!
Всё-таки она была по-детски наивна и доверчива…
— О! Какая ты замечательная! — уходил я от ответа.
— Ведь тебе это тоже вовсе не нужно! Правда?..
“Неужели она догадалась, что попалась?”— думал я про себя, и мне была приятна сама эта мысль. — “Или действительно только просто боится забеременеть?”
— И откуда ты только взялась, такая звонкая?
— Ты ведь правда не будешь?
— Всё будет хорошо, девочка! А ну, расслабься, — отвечал я.
Скоро она действительно забыла-таки о своих тревогах и теперь только громко стонала от наслаждения или, в зависимости от того, что я делал с нею, вскрикивала от сладкой боли…
Она была такая лёгкая, что, поднимая её над собою, я не чувствовал её веса; и опуская, спешил скорее снова поднять, дабы опять опустить. И я видел, как ей это было приятно. И чем больше я проявлял власти над нею, тем более ей это нравилось.
Но вот, будто, силы покинули её. Девушка как бы увяла, в изнеможении опустилась на мою грудь, покрывая своими распущенными волосами моё лицо.
Тогда собрав в ладонь волосы за её головою, я замер, давая ей отдых. Она быстро и часто дышала, точно так же, как и я. И лишь когда она несколько успокоилось, я нашёл её губы — и в тот же миг почувствовал, как в её теле забил источник. Я ещё позволил ей недолгое время наслаждаться кратковременным отдыхом, но в следующую минуту поднялся, и, удерживая её на руках, перевернул вокруг и вновь опустил — так что солнечный зайчик теперь уже коснулся моей спины, и сразу же начал весело прыгать и прыгал до тех пор, пока в теле юной женщины снова не открылся родник. И тогда другой источник не выдержал и извергнул в ответ водопад брызг.
Светлана почувствовала это сразу. Сознание мигом вернулось к ней, а вместе с этим — и тревога. Она попыталась освободиться… Но я крепко держал её в своих объятиях и долгим поцелуем не позволял издать ни единого звука. И вот новая волна достигла другого берега, а за нею следом — третья…
“Теперь ты — вся моя!”— подумал я в восторге и отпустил свои объятия.
— Что ты сделал!? — услышал я.
Тяжело и часто дыша, Светлана попыталась вырваться, но я снова крепко обнял её и, не давая пошевелиться, стал долго целовать…
Наконец я позволил ей вырваться из моих объятий и убежать. Впрочем, драгоценные минуты были потеряны, и шум воды из ванной не мог соперничать с родниками жизни, только что слившимися в теле женщины…
Я улыбнулся, закрыл глаза… Солнечный зайчик замер на спинке дивана…
“Теперь, когда она станет беременной, она будет только рада отдаваться мне каждый день по несколько раз”, — размышлял я, — “Значит она — моя!.. А что будет потом — не важно… Отправлю назад на родину или передам “лоху”… Где один раз — там много и очень много-много раз!”
Светлана ничего мне не сказала в ответ на случившееся. Только как будто стала несколько нервной и до конца дня почти не разговаривала со мной. Ночью она пожелала остаться одна, напомнив мне о том, что она согласилась переспать со мною только один раз. Я не стал настаивать.
Не буду описывать, как мы выехали из Нью-Йорка по направлению к Буффало и как провели время в дороге. Я не люблю долгой беспрерывной езды. Поэтому мы несколько раз останавливались в зонах отдыха. Тем не менее в поведении Светланы ничего не было такого, что могло бы напомнить о том, как она позволила мне ещё вчера полностью овладеть ею и довести почти что до беспамятства. Я даже чувствовал себя неловко от такой двусмысленности.
Наконец мы прибыли в Буффало. Я нарочно протянул время, и, так как уже было довольно поздно, мы остановились в каком-то мотеле.
— Светлана, пожалуйста, не обижайся, — извинялся я. — Ты такая красивая, сексуальная! У меня никогда не было такой женщины. Я без ума от тебя!
— Ты наверняка сделал меня беременной! — упрекнула меня Светлана.
— Разве я мог удержаться! Это — сильнее меня, — отвечал я. — От одной мысли о тебе я прихожу в волнение! Если ты забеременела, то это значит, что ты вернёшься ко мне.
Мы лежали вместе, приготовившись ко сну. Я нарочно снял самую дешёвую комнату, с одной кроватью, но мог бы заплатить много больше за это.
Светлане выбирать не приходилось. Впрочем она всё понимала…
— Завтра, быть может, ты, повидав Андрея, решишься-таки связать с ним свою судьбу навсегда, — продолжал я. — Но сейчас, пока ты свободна от всяких обязательств, — разве ты не хочешь ещё раз испытать того же, что было вчера? Я обещаю… Я буду сдержанней… Вот, у меня есть защитное средство…
Я вытащил из кармана маленький квадратный пакетик.
— Впрочем, если ты уже беременна, то я не оставлю тебя! Поэтому ты ничего не должна бояться. Ты можешь остаться у меня, пока не родишь. Это будет наш ребёнок. Если ты согласишься выйти за меня замуж, то я буду очень счастлив. Зачем тебе он нужен, этот Андрей? Не вернуться ли нам прямо сейчас ко мне? Вспомни, как нам было хорошо вдвоём!
— Ты хочешь сказать, — вдруг прервала меня Светлана. — Что если я беременна, то могу спокойно заниматься сексом и с Андреем?
— Упаси Бог! Я вовсе не думал об этом! Но ведь ты вернёшься ко мне? Я буду тебя ждать тут, в этом мотеле. Ведь, хватит тебе одного дня, чтобы разобраться с Андреем. А послезавтра мы смогли бы отправиться в обратный путь.
— Ты зря радуешься. Я не беременна. А впрочем, можешь даже и не волноваться по этому поводу. Я не такая дура! Можешь спрятать свою резинку. Я употребляю противозачаточные таблетки… И беременность мне не грозит… Поэтому, и не только поэтому, в знак благодарности за всё, что ты сделал, я, так и быть, позволю тебе обладать мною ещё один раз…
На следующий день мы попрощались. Девушка не пожелала, чтобы я дожидался её в мотеле. Она пообещала мне позвонить в Нью Йорк, пожелала счастливого пути, и, одарив на прощание последним поцелуем, отпустила восвояси…
До сих пор я относился к Андрею скорее как к абстрактному субъекту. Теперь же он начал приобретать для меня реальные черты. Несмотря на то, что Светлана отдалась мне, тем не менее, выходило, что она продолжала следовать какой-то своей намеченной цели. Мои же планы оказывались лишь импровизацией Светланиной программы.
Я отвёз Светлану к апартаментам, где жил этот ”лох” Спиров, где-то на улице Делаваров, в северной части Буффало, районе, надо заметить, не особенно привлекательном. На всякий случай подождав с пол-часа и видя, что она не возвращается, с горечью сплюнув в открытое окошко машины, я завёл мотор и резко рванул с места — чтобы поскорее вырваться из этого провинциального городишки прочь...”
  
На этом повествование Бориса заканчивается. Впрочем, как я пытался уже объяснить, это вовсе не Борисово повествование, а это — моё собственное художественное переосмысление событий, основанное на факте того, что я лично знал Бориса, и на фактах, изложенных мне Светланой в минуты откровенности. Добрые то были минуты или злые — теперь то не имеет значения… Светлана встретится с Борисом снова ещё раз, незадолго перед 11 Сентября, когда он навестит её в Буффало. Он пробудет там несколько дней. И пока будет находиться на работе, его жена не будет вылезать из мотельной Борисовой постели по несколько часов кряду. Уже тогда она будет строить планы о том, как бы избавиться от Андрея и переехать к Борису в Нью Йорк. Потом она родит свою дочь в госпитале, где окажется и моя бывшая жена Мария. Там мы познакомимся, начнём дружить семьями. Светлана приглянется мне с первого взгляда. С первой нашей встречи я начну думать о том, как сделать её своей любовницей и как провести ”лоха”. Потом Борис погибнет под обломками Торгового Центра. И тогда внимание Светланы сконцентрируется на мне. Она поссорит меня с Марией, чтобы в последствии занять её место…
Все эти факты я сумел собрать воедино и осмыслить лишь многое время спустя. А тогда я был слеп. Подобно тому, как был слеп Спиров и подобно тому как был слеп тот военачальник, которого великий царь Давид отослал на смерть, чтобы завладеть его женою. Поистине, нет ничего нового под солнцем…
Итак, погубив Спирова, куда-то пропавшего после долгой судебной тяжбы, Светлана стала моей женой. Мы — я и две дочери Светланы — продали мой дом, приобрели другой и переехали на новое место. Казалось, что все волнения закончились. Но вдруг в наших отношения со Светланой стала возникать какая-то отчуждённость. Заметить это было почти невозможно. Я даже не думал об этом. Всё это — поздние реминисценции. Сначала я предположил, что причина охлаждения Светланы ко мне — от усталости, стресса, ностальгии по родине. Как-то раз я предложил ей отправиться в отпуск в Россию. К моему удивлению, будто бы Светлана ждала от меня такого предложения и сразу же ухватилась за эту мысль. В несколько дней этот вопрос был решён.
Так, моя жена со своими дочками отправлялась на две недели на родину. Мы заказали иностранные паспорта и билеты. Я в то время был перегружен работой. К тому же я решил, что следовало бы немного сэкономить на авиабилетах. Вот почему, потолковав со Светланой обо всём, мы согласились на том, что я останусь дома, а она, впервые после пяти с лишним лет побывает в России, повидается с родственниками. Если бы я знал тогда, как был обманут и что уже тогда мною манипулировали! Пожелай я отправиться вместе со своей женой в эту поездку — и события приняли бы другой оборот, результат которых, впрочем был бы, возможно, тем же самым…
Так или иначе, я проводил мою семью, посадил их, как говорится, в самолёт, а сам отправился на работу.
Вернулся я домой в тот вечер довольно поздно. Положив рядом с собою переносную телефонную трубку, уснул. Светлана должна была позвонить мне сразу по прибытии. Разница во времени между Буффало и Москвой — 8 часов. Моя жена должны была позвонить под самое утро. Каково же было моё недоумение и смятение, когда, проснувшись, я осознал, что звонка не воспоследовало!
Я начал наводить справки, не случилось ли чего с самолётом. Всё оказалось благополучно. Самолёт приземлился в Шереметьево в положенное время без каких-либо происшествий. Я терпеливо продолжал ждать звонка от Светланы в течение следующих суток. Но его не было! Я не понимал, что могло случиться. У меня не было даже телефона её родственников, к которым она поехала. И как я не подумал об этом заранее — сам не знаю.
Наконец мне пришла в голову мысль копнуть старые телефонные счета — там должны были быть номера телефонов, по которым мы звонили из нашего дома.
Так мне удалось выяснить номер её матери в России. Дозвонившись до неё, я с облегчением узнал, что Светлана, действительно, благополучно прибыла в Москву и что остановилась на своей квартире, где, к сожалению, телефона нет.
— Почему она до сих пор мне не позвонила? — спросил я её мать.
— Она пробовала, но из России звонить дорого и очень трудно дозвониться. — Мать Светланы разговаривала со мной как-то сухо, без радости, сдержанно и напряжённо, будто боясь сказать что-то лишнее.
По крайней мере я немного успокоился. Так прошла неделя, вторая, а звонка от жены так и не было. Каждый день я пытался по много раз дозвониться до её матери, но теперь и её номер не отвечал. Я звонил каждый час, и днём и ночью, а результат был один и тот же — нулевой.
Однажды, снова просматривая телефонные счета, я обнаружил номер телефона, который фигурировал чаще других. Это оказался номер одного моего знакомого, делового человека, уверенно стоявшего на своих ногах, довольно богатого. Это был один армянин, бывший эмигрант из Азербайджана, которого звали Сашей, парень лет на десять младше меня, но весьма преуспевший в американской жизни. Кто-то из моих сотрудников по работе несколько лет назад познакомил меня с ним. У нас оказались общие интересы в области компьютерного программирования. Мы обменивались профессиональной информацией. Несколько раз он бывал у меня дома, весёлый, как все восточные люди, немного балагур, шутник, не знавший предела остротам настолько, что с ним было трудно вести деловую беседу: на каждом шагу он уходил в сторону для изъявления какого-либо сарказма или шутки. Впрочем, общаться с ним просто так, не по делу было весело и легко. Он мог бы верховодить любой компанией и быть в ней тамадой. Одно было странно: при всех его талантах он, уже изрядно полысевший тридцатилетний парень, оставался холост. “Уж не импотент ли он?”— думал я, но затем склонялся к противоположному мнению. Как только я женился, я перестал приглашал его в свой дом. Тем не менее, несколько раз этого не удалось избежать, и я был вынужден представить его Светлане.
В последнее время, как я слышал, Саша сумел хорошо “раскрутиться”. Он владел несколькими доходными домами и работал управляющим (manager'ом) в большой юридической компании. Впрочем, от прямого вопроса, чем он занимается, этот человек всегда ускользал. Однажды, когда у меня “встала” машина, и пока автомобиль был несколько дней в ремонте, я попросил его о помощи. Этот богач подвозил меня до работы, показывая всем своим видом, что делает мне большое одолжение. На третий день его терпенье не выдержало. Он остановился у бензоколонки и потребовал, чтобы я заправил его бензобак. Больше я не просил этого армяна ни о чём и прекратил с ним всякие отношения.
Это произошло несколько месяцев назад… Кто мог звонить ему из моего дома так часто, несколько раз в неделю в последний и предыдущий месяцы?
Сомнение закралось мне в душу… Несколько раз я брался за телефонную трубку, но был не в силах набрать его номер. Наконец, я нашёл в себе мужество и сделал это.
Армян не ожидал моего звонка. Он давно уже понял, что отношения у нас прекратились, отвечал как-то взволнованно, без обычных своих острот и “подколов” — такие люди все на поверхности. И если у них что-то в подсознании, это сразу их выдаёт: они становятся холодными и расчётливыми зверями. Теперь выходило так, будто я стал для него “лохом”. Уже когда он подвозил меня на машине, я почувствовал это. Ведь если кто “лох”, то с ним, ведь, как будто позволяется делать всё, что хочешь, и за человека не считать… “Лох” — это вроде животного, приготовленного к закланию. Неужели уже тогда он “наставил мне рога”? Я всё это почувствовал по его интонациям. Чтобы проверить это было заикнулся сказать что-то о жене. Но армян быстро оборвал разговор, сообщив, что очень занят, и повесил трубку, не дожидаясь моего ответа.
Прошло примерно два часа после этого разговора, как вдруг раздался телефонный звонок. Подняв трубку, я услышал голос Светланы.
— Почему у тебя всё время занято? — начала она с обвинения. — Я не могу до тебя дозвониться!
   — Света! Куда ты пропала?! — закричал я в ответ. — Я просто схожу с ума! Что случилось? Где ты? Как ты долетела? Как дети?
Одновременно от радости, что слышу её голос, и в смятении от пережитых мыслей и постыдного чувства ревности и подозрений, я задыхался.
— У меня было много хлопот, — услышал я. — Прежде всего с моей квартирой…
— А я уж не знал, что думать! Как дети? Ведь тебе скоро вылетать обратно. Кто тебя проводит?..
— Дети в порядке. Они пока останутся тут, с бабушкой… Мне нужно тебе кое-что сообщить… Только ты очень не расстраивайся…
— Что такое? Что-то случилось?
— Только ты держи себя в руках и продолжай слушать… Ты, конечно, не виноват ни в чём. Ты меня должен понять… В общем случилось так, что… я тут встретилась с Андреем и решила остаться…
— Что?! — Я хотел закричать, но прошептал свои слова совершенно беззвучно. — Что? — повторил я едва слышно. И всё равно она вряд ли услышала меня. Тем не менее, видно, догадываясь о моём шоке, она терпеливо молчала и ждала некоторое время, а потом сказала:
— Ты меня прости… Но… у нас с тобой ничего не получится больше…
Она говорила тихим, но твёрдым ледяным, кажется, будто бы прокуренным голосом. Она когда-то давно курила. Но потом бросила. “Значит теперь снова закурила”, — подумал во мне кто-то безразличный.
— Света! — взмолился я, но она прервала меня:
— Он, Андрей, здесь… Мы теперь с ним — вместе… Он простил тебя за всё. Прости меня и ты тоже… Если можешь… Это была моя ошибка —начать с тобой роман…
— Ты полагаешь, что Андрей, и тебя простил за измену?! — воскликнул я.
— А никакой измены не было… Это ты изменил Марии… И беременна я была не от Бориса, а от Андрея… Мы потом вернёмся с ним вместе в Америку… Ты, пожалуйста, потрудись отдать мне половину того, что мне принадлежит… Иначе Андрей… накажет…
— Что-то тут не вязалось. Слишком сильным был шок.
— Я не верю тебе! — закричал я. — Что-то здесь не так! Что ты задумала? Ты вовсе не в России! Ты здесь, где-то рядом! Что ты задумала? Говори!
В трубке было тихо. Никто не отвечал. Я долго вслушивался в наушник. Там потрескивало. Было чувство, будто всё это мне снится.
— Светлана!!! — закричал я. — Отвечай! Неужели ты совсем меня не любишь? Что ты нашла в этом армяне? Ты спуталась с этим выродком! Он пообещал тебе золотые горы! Это он тебя “ведёт” Я всё знаю! Я вас выведу на чистую воду!
— Ты ничего не понимаешь! Не делай глупостей. Не плюй против ветра… Впрочем… Прости… Но я не могу иначе… У меня дети… Я должна думать об их будущем… Не ищи меня… Я сама тебя найду, когда настанет время…
— Ты хочешь судиться? Что тебе от меня нужно?
— Немного… Наш дом… Мой дом… Моя часть… А лучше — весь!
— Светлана! — Я ещё не осознал всех слов, что она только что произнесла.
— Разреши хотя бы ещё раз повидать тебя! Я не верю всему этому! Не верю!!! Скажи мне твой адрес! Я завтра прилечу к тебе! Мы должны объясниться. Вот увидишь: всё будет выглядеть иначе… Как только мы встретимся и поговорим… Это — какая-то ошибка… Недоразумение… Это — просто наваждение…
— Прости меня за всё… Постарайся меня понять… Я вынуждена подать на развод… Тебя известят… Не вздумай претендовать на дочь. Это — не твоя дочь. Это дочь Андрея. Ты ничего не сможешь доказать… Прощай!
Короткие гудки забарабанили по моим мозгам, будто прямо где-то внутри головы.
   А я, тем не менее, продолжал ещё держать телефонную трубку, и не хотел класть её на аппарат, чтобы окончательно тем самым не положить конец уже окончившемуся разговору.
И мне представилось в этот момент, что будто бы кто-то смотрит на меня со стороны: как я продолжаю стоять и держать в руке телефонную трубку и слушать короткие гудки, и что этот кто-то будто бы думает: “Да, мол, правильно… Именно так полагается делать в подобных случаях: нельзя, мол, сразу-то вешать трубку… Иначе могут подумать, что ты плохо переживаешь… Что, мол, тебе — всё “до фонаря”… Что ты — совсем бесчувственная скотина...”
“Кто подумает?”— подумал я и взглянул на себя в зеркало, что висело на стене, прямо передо мною.
А потом медленно нашёл разъём на телефоне, куда подсоединялся шнур трубки, аккуратно выдернул его. Гудки сразу прекратились. Я сделал два шага назад, размахнулся и со всей силы запустил трубкой в зеркало.
Через некоторое время я понял, что этим я не решил проблему: хотя я больше и не слышал коротких гудков, всё равно они всё ещё продолжали поступать в сам телефонный аппарат, и стоило мне подключить трубку обратно, то их можно было бы снова услышать.
Так я и сделал. Трубка, хотя и расколотая, с наушником, болтавшимся на проводах, всё-таки работала — и послушно загудела теми же самыми короткими гудками.
И тогда я рванул провод, шедший от стены.
После этого стало до ужаса тихо.
Я отбросил аппарат в сторону, на пол, опустился на колени, прямо в стёкла разбитого зеркала, и закрыл руками лицо.
“Только бы ещё раз увидать её!” — прошептал я вслух и вспомнил, что это слова князя Мышкина из “Идиота” Достоевского. Но всё равно снова повторил: “Хотя бы ещё раз увидеть её! Ведь после всего, что было… разве можно так со мной поступать? Боже! Помоги!”
А дальше я плохо помню. У меня случилось какое-то затмение или помешательство… Провал в памяти… Очень долго я был вне себя. Меня уволили с работы. Несколько раз проезжая на автомобиле, мне виделась Светлана: будто бы она выходила к дороге со своей старшей дочерью, чтобы посадить её на школьный автобус.
“Ах вот ты где, оказывается, прячешься!”— думал я, прикрывая лицо, чтобы она меня не узнала. А через час я возвращался к тому месту, где видел свою жену, припарковывал автомобиль несколько поодаль и до темноты начинал наблюдение за домом… Меня постигало разочарование. Люди, приезжавшие и входившие в дом, оказывались мне не знакомы. На следующий день, приехав заранее, я обнаруживал, что женщина, провожавшая своего ребёнка к школьному автобусу ничуть не была похожа на Светлану.
“Неужели нарочно конспирируется?”— думал я, а потом ловил себя на мысли, что и ребёнок — мне не знаком.
Потом то же видение повторялось у другого дома, в другом районе.
Здравый рассудок говорил мне, что это — “глюки”. Вскоре галлюцинации прекратились, так как у меня не стало денег на содержание автомобиля, и я почти перестал выезжаить из дому, разве лишь что за водкой, да за продуктами для закуски. Пособия по безработице, что я получал после увольнения, едва хватало, чтобы сводить концы с концами. Рассчитывая завладеть домом, Светлана оплачивала mortgage (месячную квартирную плату). Она очень хорошо рассчитала со своим дружком, как завладеть всем и как избавиться от меня. Я знал, что доживаю последние дни. Скоро моим жилищем должен был стать остававшийся у меня незастрахованный и незарегистрированный автомобиль. Как далеко я успею на нём проехать? Что будет сначала: арестует ли меня полиция или кончится бензин?
Помню, как один раз меня остановил какой-то негр, наркоторговец, и спросил по-русски:
— Мужик! Улететь хочешь?
— Хочу, — ответил я, не догадываясь сразу о том, что этот чёрный имел ввиду.
Но потом, поняв, что он предлагает купить норкотик, неожиданно для себя согласился и купил.
— Ты кто? — спросил я. — Почему говоришь по-русски?
— Я не понимай по русску, — ответил негр.
— Как не понимаешь? Ведь ты отвечаешь мне…
— Нет! Совсем больше не понимай по-русску… Мой учился в Москва в Патриса Лулумба. I am from Эфиопия, Африка знашь? Where are you from?
— I am from Moscow too.
— Moscow! Friend! I've been in Moscow many years ago! I've been studying in Patris Lulumba Institute.
— А зачем говоришь, что не говоришь по-русски?
— Это — для конспирация. Мой бизнес такой.
И будто, испугавшись, что наговорил чего-то лишнего, негр зашагал прочь от меня, оглянувшись правда пару раз и помахав на прощание рукой.
“Слава Богу!”— подумал я про себя, шагая к дому. — “Хотя бы это — не “глюк”...”
Чего только тут не встретишь, в Америке! Даже негров, говорящих по-русски. Потом я несколько раз заговаривал с Куфлу — так звали эфиопа — и он поведал мне о том, как учился в Советском Союзе в Институте Патриса Лулумбы и о том, как возвращаясь на родину, во Франции, где у него была пересадка, сумел вместо Африканского самолёта сесть в Американский. В семидесятые годы прошлого столетия такое ещё было возможно…
Хотя больше я не покупал у него наркотики, тем не менее мы несколько раз выпивали за мой счёт по бутылке пива, от которого он моментально хмелел. Всё-таки, несмотря на все мои невзгоды, я продолжал интересоваться жизнью. И этот Куфлу стал мне даже дорог. Пытаясь вспомнить забытый русский язык, эфиоп, был рад общению со мной. Он порекомендовал мне место в рыбной лавке, где сам подрабатывал за наличные деньги, и вскоре мы стали общаться чаще. Но однажды его поймали с наркотиками и забрали в тюрьму. У меня денег в то время не было, чтобы внести за него выкуп, потому что жена как раз присвоила себе мой дом, так что я, как и предполагал, оказался на улице и был вынужден жить в автомобиле.
Но пока это ещё не случилось, в тот день, когда я впервые встретил эфиопа и купил у него “товар”, дома я решил впервые попробовать его и, надо сказать, очень здорово “улетел”, так что запомнил лишь, как долго и мучительно беседовал с кем-то на какие-то философские темы. К сожалению, наш брат эмигрант и расслабиться-то не умеет, и даже наркотик для нас — “не в коня корм”. Запомнилась одна фраза… Тот, с кем я беседовал, сказал:
— Отгадай загадку!
— Хорошо, — согласился я.
— Who are your talking to, answering questions? — спросил меня некто почему-то по-английски.
— My brains, — ответил я, не задумываясь, и тут же проснувшись, удивился своему ответу и заданному мне кем-то вопросу.
Выходило, что ответ на вопрос, который мне задали, я уже заранее знал. Причём вопрос был экзистенциального порядка. Неужели я сам себе задавал вопрос? Иначе как бы я мог знать ответ на него?
Опомнился я однажды, может быть, месяц или два спустя, ночью в автомобиле, в какой-то зоне отдыха, расположенной по дороге к Нью-Йорку. Опомнился оттого, что мне приснилось, будто бы я приехал в Москву и что будто бы долго брожу по каким-то старым улицам и узким дворам в поисках Светланы… Я стучу в какую-то дверь — и вдруг вижу на пороге её!
— Это ты? Ты всё-таки приехал? — спрашивает Светлана.
— Да… А где Андрей?
— А Андрея нет… Он умер… Уже давно умер…
— Как?! Когда?!
— Он упал в Ниагарский Водопад. Ещё когда я ушла от него к тебе. Разве ты не знал?
— Нет… — отвечаю я. — Я думал, что он вернулся в Россию… Разве он не с тобою?
— Нет. Он лишь приходит иногда оттуда, из Водопада… Я ему всё рассказала и о тебе, и о Борисе…
— Зачем же ты сказала мне, что ты — с ним?
— Я хотела узнать: действительно ли ты любишь меня: если любишь — то приедешь… Вот, видишь: ты и приехал, и даже нашёл меня… Значит я была права…
Светлана берёт меня за руку… Я вхожу в большую комнату, шагаю следом за нею. Там, в глубине просторной комнаты с высокими потолками — странный белый лучезарный свет. Мы оба входим в полосу этого света. И свет озаряет её лицо…
— Светлана! — восклицаю я. — Какая ты красивая!
Мы оба останавливаемся… Я приближаюсь к ней совсем близко… Наши губы почти соединяются… Но вдруг она отстраняет меня и говорит ледяным голосом: “Я — стена! И сосцы у меня — как башни! Потому что я достигла полноты бытия!”
На этом мой сон обрывается…
Погружаться в сновидения стало для меня единственной отрадой, хотя возвращение к действительности — всегда ужасно. Я могу спать сутками напролёт. Подниматься лишь для того, чтобы сходить в туалет или выпить водки или воды, а затем скорее броситься в постель и сразу же снова забыться. Чем более я сплю, тем более не хочется подниматься и предпринимать что-либо для спасения.
Я понимал, что погибаю, и ждал лишь, когда и как случится конец.
Теперь только во сне мне является она, Светлана. Не та, что бросила меня, а другая, хорошая.
Чтобы встречаться там с нею, я разработал особую методику.
Погружаясь в сон, я представляю себя перед большим зеркалом. Затем я начинаю мысленным взором всматриваться в зеркало, чтобы увидеть то, что находится за моей спиной. Таким образом незаметно я отключаюсь от материальной реальности и проникаю в ирреальный мир: “зеркало” поглощает и растворяет меня — я медленно вхожу в него, и сновидение становится для меня новой реальностью; материальная же реальность остаётся где-то за моей спиной.
В “Зазеркалье” я даже могу ориентироваться и сознательно действовать. С каждым разом я обнаруживаю новые детали. Мир, в который я проникаю, открывается не сразу, постепенно. Многое в нём — от материального мира, который становится относительно нового — ирреальным. И тем не менее в этом новом мире — иные законы. С одной стороны они не такие непроницаемые, как в материальном, с другой стороны, я не могу перешагнуть какие-то границы, которые мне так хотелось бы преодолеть. Например, почти что каждый раз, когда я приближаюсь к Светлане слишком близко, и наши губы готовы соединиться для поцелуя, — конец один и тот же: я мгновенно просыпаюсь.
Мои похождения в “Зазеркалье”, как правило, начинались с того, что проникнув через зеркало в ирреальную Москву, сначала я долго и мучительно скитался по незнакомым улицам, пока, всё-таки, не находил того заветного подъезда, входил в него, стучал в дверь, располагавшуюся слева, сразу после небольшого лестничного спуска из семи ступеней. Затем дверь открывалась, и меня встречала Светлана. Я просыпался только после того, как она, не позволив себя поцеловать, произносила: “Я — стена...".
Впрочем, то был лишь один вариант мира. Порою я вступал в контакт со Светланой при иных обстоятельствах. И тогда, проснувшись, я долгое время продолжал помнить и даже физически чувствовать только что испытанное прикосновение её тела к моему. Впрочем такое счастье случалось не часто. Требовались особые усилия, чтобы, проникнув в “Зазеркалье”, не начать блуждать по улицам, и найти Светлану в таком месте, где она и я чувствовали бы себя свободными.
Итак, в последний раз, встретившись с нею в той полуподвальной комнате, я узнал от Светланы, что будто бы Андрея с ней нет. Раньше она не говорила об этом… Может быть, она снова разочаровалась в нём и прогнала от себя? Не означает ли это то, что она позвала меня к себе?
У меня снова появилась надежда…
Я начал подсчитывать деньги: хватит ли их мне на билет до Москвы? И хотя я не знал, где мне искать ту, хорошую Светлану, я полагал, что оказавшись на родине, смогу навести справки и встретиться-таки с нею. Плохая Светлана, по всей видимости, после развода со мною осталась в Америке.
Впрочем, денег у меня всё равно не хватало. Ведь я давно был без работы. После того, как по судебному решению, дом перешёл во владение моей бывшей жене, то есть той, плохой Светлане, а не другой, которая начала встречаться со мной в “Зазеркалье”, и она выплатила мне какие-то несколько тысяч, полагавшихся за него, они тут же растаяли в руках моего адвоката. И тогда я решил исчезнуть: сел в остававшийся ещё у меня автомобиль и, моля Бога, чтобы не нарваться на полицию, “попилил” в Нью-Йорк — в надежде стереть из памяти все отрицательные эмоции, связанные с Буффало, переменить обстановку и, быть может, найти в “Столице Мира” не только кров над головою, но и работу. Всё-таки в Нью-Йорке больше возможностей, нежели в захолустном Буффало. И зачем я только дёрнулся оттуда после 11 Сентября!? Скольких, людей лишили жизни и скольким испортили жизнь те злые силы, что завербовали смертников — чтобы найти повод для новой войны, и чтобы богатому богатеть, а бедному беднеть! И кто же такой умный, что придумал, эту авантюру: страх заставит обывателя раскошеливаться безропотно. Не стало врага после окончания “холодной войны”? Надо его создать! Не только в отдельно взятой стране, но лучше — во всё мире. Так будет надёжнее. На долгие годы вперёд не придётся больше ломать голову. Пусть плачут невесты, вдовы и матери по сложившим головы женихам, мужьям и детям. Это всё лишь — “collateral damage” — издержки производства…
Тошно было возвращаться в Нью-Йорк. Но деваться было некуда. Я поселился в Верхнем Манхэттене, в том же самом доме, где когда-то жил Борис, потому что апартаменты там были недорогие.
Хорошо было бы теперь дописать эту рукопись и, может быть, продать какому-нибудь господину “Березовскому”.
Кажется, он обвинил Российского Президента в том, что тот первый положил начало взрывать дома своих граждан, чтобы развязать войну…
Если бы такое пришло в голову Ельцина, то вряд ли бы он передал власть своему преемнику раньше срока. А впрочем, может быть, он и передал ему власть вместе с этой пьяной идеей?
Итак, круг замкнулся.
Теперь-то вы догадываетесь, что я и Борис — почти одно и то же лицо… Даже без “почти” — одно и то же и есть…
Просто у меня сильно поехала крыша…
Иначе откуда бы я знал так точно, в деталях, что и как у Бориса было со Светланой до и после её замужества с Андреем?
Только одного не пойму: кто погиб 11 Сентября: он или я. Или у меня уже тогда произошёл “сдвиг по фазе”?
И ещё: куда-таки сгинул Андрей Спиров, “лох”? Ведь был человек — и вдруг его не стало…
Да… Призрак Бориса теперь, тут в Нью-Йорке, приходит и завладевает моим я. Оказывается я поселился именно в тех самых апартаментах, где жил Борис. Сначала мне показалось, что это другие апартаменты, потому что я многое забыл и вообще стал тяжёл на голову, но потом по некоторым деталям понял, что это именно то место, где я пил водку с Борисом, торгуя у него эту самую рукопись.
Это — тот же самый Борис, о котором я писал в своём дневнике в самом начале. Я теперь перечитываю его довольно часто.
Ещё давно, в Перестроечные времена Бориса послал в США КГБ, чтобы выследить Софию. Теперь я знаю об этом точно.
Да, София…
Как-то раз я сидел у окна и смотрел на вечереющие сумерки… или, точнее, на сумерничавшее вечернее небо.
Вдруг я почувствовал за спиной чьё-то присутствие. Обернувшись, я увидел в глубине комнаты какое-то свечение. Мои глаза, до этого привыкшие к свету за окном, не сразу смогли определить, что это такое светиться внутри моей комнаты. Вы ведь знаете, как бывает, когда смотришь на свет, а потом — сразу — в темноту. Обычно ничего не видишь и ничего не чувствуешь кроме суеты и томления духа. Так было и в этот раз. У меня было сильное томление духа… И тем не менее мне показалось, что то был человеческий силуэт. Я даже поднялся со стула и шагнул к нему навстречу. Потому как я давно уже ничего не боюсь, то мне было даже интересно, если бы то оказалось что-то необыкновенное. Но силуэт медленно растворился, как будто его и не было.
Примерно то же самое повторилось ночью. Видимо, я немного проспался, протрезвел. И потому сумел запомнить всё лучше. Я проснулся от какого-то не то звука, не то чувства — и увидел в глубине комнаты её.
Да! То была Светлана, а точнее — её призрак.
До сих пор она являлась мне во сне. А тут — наяву!
— Ты жива, Света? — прошептал я, чувствуя, как по моей спине пробегают мурашки, а волосы поднимаются сами собою над головой.
— Я — не Света, — ответил призрак.
— Кто ты? Что тебе надо?
— Я — София. Я пришла, потому что ты — одинок.
— А что со Светланой?
— Она ждёт тебя. Только у неё теперь другое имя и тело.
— “Теперь”? Что значит это “теперь”?
— Ты узнаешь об этом завтра.
— Но почему ты так похожа на неё? Разве ты не она?
— Нет. Я та, что являлась тебе раньше, но ты принимал меня за Светлану.
— А кто ты тогда?
Я же говорю тебе: Я — София. Я прихожу к тем, кто на краю гибели… В каком же мне ещё приходить облике, как не в том, что бывает ближе всего сердцу человека?
— Что ты хочешь от меня?
— Я хочу, чтобы ты снова попробовал помочь мне обрести душу, подобную твоей.
— Но ведь у меня ничего не получается… Разве те не можешь найти кого-нибудь лучше?
— Нет…
— Что же я должен сделать?
— Разыскать настоящую Светлану.
— Кто же была эта?
— То была уличная девка, кукла, обманувшая нас и воспользовавшаяся чужим именем.
— Где же настоящая Светлана, или как теперь её звать?
— Я помогу тебе найти её.
— Я больше не желаю ничего. Я больше ничего не чувствую, ничего не хочу. Разве лишь — остановить мгновение… Но то будет смерть. Чего ещё мне желать?
— Любви…
Призрак стал медленно таять, исчезать в рассветном полумраке.
— Подожди! Не уходи! Скажи, что я должен всё-таки сделать?
— Полюбить… — услышал я тихий шелест занавески на окне. — Иначе погибнешь… Ты познал скрытое значение моего имени… Тебе открылось новое знание, — услышал я вдруг ясный голос внутри моего мозга.
— Ты — галлюцинация! Я схожу с ума!
— Я так же реальна, как твоё я. Я — часть его. Ты всегда меня найдёшь, если знаешь значение моего имени…
— Твоё имя — София… Но каково же его значение? Скажи мне!
— Не путай значение со звучанием… Отдели форму от содержания и через умудрённое неведение обретёшь чистое знание…
— Но как же… как сделать это?
— Повторяй моё имя, пока не познаешь его чистое значение. И когда познаешь его глубину, тогда увидишь меня, ибо Я — стена и сосцы у меня — как башни, потому что я достигла полноты бытия…
— Почему ты каждый раз повторяешь эти слова?
— Не я, а ты должен повторять эти слова, чтобы постичь значение моего имени.
Видение стало растворяться и удаляться быстрее. Его человеческие формы свернулись, превратились в светящийся овал, который прикоснувшись к стене, напротив меня, вдруг померк и пропал.
Я поднялся, приблизился к стене, прикоснулся ладонью к овальному пятну, которое как будто всё ещё светилось.
Потом я зажёг свет.
То было пятно выцветшей от долгого времени краски на том месте, где когда-то что-то висела то ли картина, то ли фотография в рамке, то ли зеркало…
Так, помню, когда-то очень давно в Третьяковской Галерее в Москве, переходя из одного зала в другой я неоднократно чувствовал какое-то энергетическое дуновение. Великие творения художников за долгие годы образовали вокруг себя особенные энергетические поля такой силы, что их стало возможно чувствовать. Только вот вопрос: всякий ли человек их чувствовал?
— Ты чувствуешь? — спросила моя знакомая, с которой мы гуляли по Галерее.
— Чувствую! — ответил я. — Я тоже хотел тебя спросить об этом, но ты меня опередила!
И мы стали проводить испытания… Ходили из одного зала в другой, стараясь осознать разницу. Но вот беда, чем чаще мы это делали, тем ощущение размывалось быстрее. Кончилось всё тем, что мы перестали чувствовать дуновение энергетических полей и совсем забыли о них. Видимо, существует грань позволенного для анализа, для живого чувства, для знания и познания.
Подобно тому, как картины великих мастеров образовали особые энергетические поля, так и в моих апартаментах, видимо, что-то, висевшее на стене, оставило после себя какой-то сильный сгусток энергии, через который в мою комнату проник призрак Софии. Хороший то призрак или плохой — более судить не решаюсь… Этому я посвятил целую рукопись, положив на неё много лет… Теперь — довольно.
В старом хламе, оставленном прежними жильцами в кладовке, я нашёл зеркало овальной формы, совпадавшее по размерам с пятном на стене. После некоторых раздумий я решился поместить зеркало на прежнее место. Что за этим последовало — то — неперевёрнутые страницы новой, ещё закрытой для меня книги…
Об одном только замечу…
Обещание Софии исполнилось буквально на следующий день после того странного видения. Не успел я проснуться, как зазвонил телефон, и подняв трубку, я узнал, что агентство по трудоустройству предлагает мне высокооплачиваемую работу.
Через несколько месяцев я, как говорится, “поднялся на ноги”, включился в новую трудовую жизнь, и чтобы отрезать себя от прошлого, решил закончить, наконец эти записи. К этому меня ещё подталкивало то, что через то самое овальное зеркало — не буду рассказывать как (ибо то была бы новая история ) — мне открылось страшное будущее, ожидавшее мою бывшую супругу, и я решил было поведать о том на этих страницах.
Вот почему я, как мог, спешно отредактировал эти записи и поместил на Интернете, полагая поставить на этом окончательную точку со своей стороны и одновременно подсознательно надеясь таким образом предупредить Светлану о грозящей гибели.
И случилось так, что моя интуиция меня не подвела: каким-то образом Светлана натолкнулась на них и прочла.
По всей вероятности концовка моих записей и ссылка на пророчество Софии, о котором я уже не должен упоминать, испугали новоявленную “Принцессу Даян” — и это ещё раз подтвердило то, что даже она посчиталась с этим, а значит тоже поверила в её реальность. Желая как-то исправить события, виновницей которых она была, моя бывшая супруга связалась со мной и предложила мне вернуть назад то, что до этого отняла через суд. Впрочем, учитывая то обстоятельство, что её армян к тому времени разбогател ещё больше, она почти ничего при этом не теряла.
Я согласился, и вскоре мне открылась новая судьба Светланы. Оказывается, что не только словами и верой, но, более всего, своими поступками человек способен в какой-то степени управлять своей и чужой судьбой.
Так благодаря именно этим запискам Светлане удалось повлиять на закон кармы и уклониться от нависших над её головою горящих угольев…
И тогда, чтобы уже совсем не оставлять злым силам возможности пустить корни в этом мире хотя бы даже через эти слова, я переписал конец в соответствии с тем, как по-новому мне открыла его София.
Имею ли я право судить Светлану?
Наверное, я сам заслужил такую жестокую судьбу. Впрочем, как где-то писал Андрей Спиров, если бы не было ночи, то мы не могли бы оценить утра.
Тем не менее, опасно, господа, вводить друзей в дом… Об этом, кажется, уже намекал сам Лев Николаевич в “Крейцеровой Сонате”… А также неблагоразумно знакомиться на улице, особенно ночью…
Где же мне найти настоящую Светлану, которая теперь скрывается под иным именем?
Знаю одно только, что она — в России.
Но о ней больше — ни слова…
Итак, закрываются страницы этой повести…
“Гори- гори, моя звезда...”
“Shine on, my Crazy Diamond...”
“I Wish You Were Here...”
А вообще, страшно жить на этом свете, господа!

Александр Беатов
  
       
  

ИМЯ СОФИИ
  

  
  
  
     
  
     
  
BUFFALO NY 2012

“Имя Софии. Записки Андрея Спирова”— Современный роман, в двух частях, с элементами фантастики, переплетённой с реализмом пост-советского “барокко»; отражающий “миросозерцание”героев нашего времени: любовь, измена, противостояние мировому злу, компромиссы с совестью, предательство, адаптация к миру, борьба за духовную независимость или материальную выгоду, поиск идеала, жизненного смысла в обстановке Советской, Российской и Американской действительности на фоне меняющихся политических, моральных, культурных и других ценностей рубежа XX — XXI веков. Образы героев, в основном взятые из жизни, включая и образ Автора, не следует приравнивать к их прообразам. Они подвернулись Автору под руку в качестве сырья и все их имена были изменены.

Copyright @ 2008 in the United States of America
Library of Congress Registration Number: Txu 1-610-956
All Rights Reserved
  
  
  
  
  
  
  
  
  

Александр Беатов
  
       
  

ИМЯ СОФИИ
  
ЗАПИСКИ АНДРЕЯ СПИРОВА
  
  
  
  
  
  
  
     
  
  
  
  

  

  
  
  
  

От Автора
   Предлагаемый для прочтения материал попал в мои руки весьма странным образом и в довольно “сыром” “дневниковом”виде, хотя и был уже набран на компьютере. После некоторой обработки получилась книга, которую я назвал “Записки Андрея Спирова”. С моей стороны кроме написания “Предисловия”и, следующего по окончании “Записок”— “Эпилога”(до которого, надеюсь, читатель благополучно доберётся в своё время), а также — необходимой редакторской и цензурной работы, не было прибавлено или поубавлено ничего такого, что исказило бы общую, так сказать, “идею”или, точнее, попытку выразить таковую писавшим свой “дневник”.
Автор его, Андрей Спиров, как мне видится, вовсе не предполагал, что его, “труд”может представлять собою какую-нибудь художественную или иную, например, коммерческую ценность. Это, как бы, личные записи, способ самовыражения и осмысления жизненных перипетий, а также — попытка слабой, а впрочем, оттого, может быть, напротив, по-своему здоровой психики совладеть с тем, что сильнее её; а ещё, возможно, за отсутствием близкого человека — непритязательная исповедь на бумаге, без преследования какой-либо определённой рациональной цели.
Мой знакомый, Борис Одинцов, к которому первоначально попали в руки “Записки” Спирова, и я оказались некоторым образом сопричастны судьбе героев, о которой я поведаю в “Эпилоге”.
Борис продал мне “Записки”, когда оказался в затруднительном финансовом положении, а также со всеми формальностями передал вместе с ними в мою полную собственность и права на их литературную обработку, редакцию, публикацию и т.п. Довелось мне повстречаться и с самим автором “дневника”лично. Впрочем, не стану забегать вперёд… Это — отдельная история…
Став единственным владельцем “Записок, я усмотрел во всём нечто связующее, что-то даже, скажем, прямо, типологическое и, как ни странно, одновременно, исключительное для нашего времени.
Не посмею сравнивать себя с Гоголем, который, как известно, позаимствовал у Пушкина сюжет для написания “Мёртвых Душ”… Также не стану сравнивать себя и с другим писателем, Шолоховым, который тоже воспользовался чужой рукописью для написания “Тихого Дона”…
Действительно, кто на самом деле автор “Тихого Дона”? Неизвестный донской казак, погибший где-то на полях сражения Гражданской войны? Или всё-таки — Шолохов, сумевший верно оценить попавшую в его руки рукопись, обработать текст, издать его, не дать кануть в небытии?
Стоит ли говорить о Пушкине, Жуковском и многих-многих других известных писателях, позаимствовавших сюжеты для своих сказок из устного народного творчества? А как насчёт Гёте с его “Доктором Фаустусом”?
Не стоит ходить и совсем далеко: вспомним здесь и об Алексее Толстом, хотя бы с не-его-его “Буратино”, о другом детском “писателе”: Волкове, издавшим сказку “Волшебник Изумрудного Города”.
Можно было бы продолжать этот список до бесконечности, вплоть до наших самых последних писателей… Не об этом, впрочем, здесь, речь…
Если позаимствовал материал для создания произведения искусства — зачем скрывать? Да, позаимствовал. Ну и что? Ведь не скопировал же при помощи какой-либо техники!
Какова роль издателя, или издательства, сумевшего правильно оценить произведение, купить у писателя его авторские права и, опубликовав его, дать всей сложной цепи ход? Редакция, правка текста, издание — тяжелейший технический и коммерческий труд — тоже своего рода авторство!
А как быть с Борисом Пастернаком, переводившим Шекспира, или Райт-Ковалёвой — Сэлинджера? — преобразившими произведения настолько, что переводы оказались выразительнее оригиналов?
Обработка текста, заострение идеи, неумело выраженной автором-дилетантом, подобно искусству перевода, но дело ещё более трудное, поскольку, так сказать, “язык”оригинала доподлинно неизвестен, остался где-то далеко на краю сознания писавшего и, порою, даже забыт им самим. Верно угадать и доходчиво выразить то, что имел в виду рассказчик — тоже немалый талант.
Конечно, предлагаемая работа далека от совершенства, и не может быть сравнима с упомянутыми выше произведениями… Впрочем, допустимо ли вообще сравнивать произведения искусства? Каждое — неповторимо и единственно в своём роде…
Тем не менее, во избежание обвинений в плагиате, не скрывая ничего о происхождении оригинального исходного материала, замечу ещё раз, что, несмотря на то, что таковым послужили записи и рассказы, всё-таки причинно-следственной цепью судьбе было угодно завершить дело так, чтобы именно мне выпала удача поставить последнюю точку. Вследствие художественной обработки объём повествования значительно увеличился. Теперь, конечно, “Записки”не поместятся на одном гибком диске, как это было, когда они попали в руки Бориса… Конечно, работа проделана огромная… Некоторые имена лиц, с которыми соприкоснулся лично я и Борис Одинцов изменены, включая последнего. Автор не несёт ответственности, если, так называемые, “прототипы”вдруг узнают под новыми именами себя. Кроме этого из цензурных соображений некоторые конкретные обстоятельства и факты из оригинального текста изъяты и некоторые чрезмерно “натуралистические”описания также опущены, и, напротив, дабы скрыть от особенно “любознательных” “критиков-профессионалов”некоторые реальные факты или события, в текст введены дополнительные события и факты, которые могут показаться даже и весьма правдоподобными.
Выпуская “Записки”в свет, тем самым я останавливаю и исключаю всякое “соавторство”с их прежними владельцами или создателями и, взяв на себя тяжкое бремя обработки текста, также налагаю на этот труд мои полные авторские права и запрещаю всякое коммерческое распространение, копирование, редакцию, изменение текста, несанкционированный перевод, всякое иное добавление или сокращение без предварительного согласия автора.
  
Автор

Предисловие
  … Итак, каким образом этот текст оказался у меня?
   Конечно, это совсем другая история, никак не связанная с содержанием “Записок”, но, впрочем, наверное, многое объясняющая и даже может быть небезынтересная… Поэтому я расскажу всё по порядку…
   Не так давно я возвращался из Москвы в Нью-Йорк. Это была полу-деловая поездка, точнее полёт. Маршрут пролегал через Хельсинки, где предстояла пересадка с одного самолёта на другой.
   Была середина декабря. Мой самолёт, видимо, в тот день уже совершил какой-то перелёт, и потому из-за его обледенения, отправление из Москвы было задержано на целый час.
   Пока производили разморозку, я поместил в багажном отсеке, над головой, свои немногочисленные пожитки — сумку и гитару, а также рассмотрел своих соседей.
   Справа от меня, у окна иллюминатора, расположился православный батюшка, пожилой человек, небольшого роста, и, как полагается его брату, упитанный и бородатый. По левую руку от меня оказался худощавый мужчина, примерно одного со мной возраста.
   Все мы, и ещё порядка двадцати-пяти других пассажиров, с нетерпением наблюдая через иллюминаторы за процессом размораживания самолёта, волновались, успеем ли вовремя сделать пересадку в Хельсинки на другой самолёт. Ни один из нас не летел непосредственно в Финляндию, хотя самолёт и принадлежал финской компании Fin Air.
   — Don't worry! — отвечали пассажирам на один и тот же вопрос стюардессы, — They have known already about delay and will be waiting for you.
   Наконец самолёт поднялся в воздух. Стюардессы стали разносить кофе и воду. Настроение у всех улучшилось. До сей поры молчаливые, пассажиры начали разговаривать, знакомиться. Постепенно и я разговорился со своими соседями.
   Священника, звали отцом Василием. Он оказался довольно живым и несколько беспокойным человеком. По всей видимости, он был голоден, и несколько раз нарочито громко спрашивал “в воздух”: “Когда же нас будут кормить?” Ему никто не отвечал и, не вытерпев, батюшка поднялся со своего места и направился куда-то по проходу.
   Другой мой сосед, по имени Борис, как и я, американец русского происхождения, возвращался домой из Москвы, куда летал для близкого знакомства с предполагаемой невестой.
   — Ну и как, понравилась вам ваша невеста? — поинтересовался я, когда пауза несколько затянулась.
   — Нет! — ответил он, — Мне больше понравилась её подруга.
   — Если подруга понравилась — женитесь на подруге! — пошутил я, полагая слегка поддеть своего собеседника. Но Борис, как будто, шутки не понял и ответил равнодушно:
   — Подруга — уже замужем.
   — А вы привезите её в Америку, и зарегистрируйте брак по американским законам, — продолжал я подшучивать.
   — Что вы! Это невозможно! Это — против закона.
   — Тогда вам придётся ждать, пока она разведётся…
   — Я вовсе не собираюсь на ней жениться!
   — Почему? Ведь она вам понравилась! — сам не знаю, но зачем-то я продолжал эту игру…
   — Потому что она… изменяет своему мужу.
   — Наверное, вам это сказала её подруга, то есть ваша невеста, из ревности… Знаете, как бывает сложно с женщинами…
   — Нет… Я знаю это сам… Она изменила своему мужу… со мной.
   — А-а… — выразил я невнятно своё удивление и, не зная, что на это можно ответить, лишь добавил: — Ну, тогда конечно… Это… хм… другое дело… — а сам про себя подумал: “Святая простота… Шустрый малый… Соблазнил замужнюю подругу своей невесты и считает, что не сделал ничего плохого ни одной, ни другой, ни третьему, и ни всем вместе взятым!”
   Последнюю фразу моего попутчика услышал батюшка, вернувшийся на своё место.
   — Что же вы теперь будете делать? — спросил отец Василий, обращаясь к Борису.
   “Сейчас он наставит его на путь истинный!”— мысленно усмехнулся я.
   — Что делать? — переспросил Борис, — Ничего. Найду себе другую!
   — Русскую или на этот раз американку?
   — No! No American girls! I like Russian girls. — Перешёл зачем-то на английский наш попутчик.
   — Why? — Священник, оказывается, тоже понимал и говорил по-английски.
   — I was married already an American woman. She took everything from me: my house, my cars, and my money. No more American women! I wanna Russian wife only.
   Борис неожиданно остановил проходившую мимо стюардессу, попросил дополнительную порцию кофе.
   — Ну а вы? — обратился ко мне отец Василий. — Что, летите в гости или, наоборот, из гостей? Я вижу, у вас — московское произношение… Однако что-то в нём не так… Наверное, вы давно покинули Россию…
   — Совершенно верно! — ответил я, удивляясь проницательности священника, Я покинул родину в восемьдесят девятом… Бывший советский диссидент, а затем — эмигрант. Ныне же — обыкновенный американский служащий… Вот, наконец, впервые за много лет, посетил Россию, повидал родных, друзей, знакомых, а заодно попытался наладить кое-какие деловые связи…
   — В какой области, если не секрет?
   — В издательской.
   — Ну и как, удалось или нет?
   — Как вам сказать, скорее всего, нет, чем да… Пока что у меня ничего такого нет, что привлекло бы чьё-то внимание.
   — Так вы — писатель?
   — Да, что-то в этом роде… Скорее, литератор. Писатель — это тот, кого издают. А пока этого нет, я не посмел бы себе присваивать такого высокого титула.
   — Это верно. Сейчас многие пишут. И это, конечно, не повод считаться писателем. Да и многие из опубликованных, впрочем, далеки от того, чтобы их так называли. Пишут о чём попало, о чём взбредёт в голову… Настоящий писатель должен собирать материал, обрабатывать, долго над ним работать, и только потом публиковать.
— Вот-вот… — согласился я. — Истинная правда!
   — И что же вы написали? — не отставал от меня отец Василий.
   — Да есть одна повесть, одна-другая пьеса, десяток-другой рассказов. Всё — из прошлого века, теперь никому не интересно. А с материалом — действительно трудно. Особенно здесь, в эмиграции. Я мало с кем общаюсь из русских. А писать об американской жизни как-то не хочется.
   — Да, не густо для писателя… А почему не хочется писать об американской жизни?
   Мне показалось, что священник вел себя со мной не совсем уж вежливо, скорее, даже бесцеремонно, но вместо того, чтобы обратить на это его внимание, я ответил:
   — Вы откровенны… Действительно, я написал немного… А насчёт того, почему не хочется писать об американской жизни, отвечу так: потому, что, наверное, нет настоящего интересного материала. Сытая жизнь американцев как-то не вызывает у меня творческого вдохновения, чтобы её описывать…
   — Это мой долг: быть откровенным и правдивым. Ведь я — священник. А насчёт американской жизни вы не правы. Я бы мог о многом поведать. Но нарушать тайну чужой исповеди не имею права. Скажите, а, сколько вам лет?
   — Сорок пять…
   Я начал уставать от назойливых расспросов. Так, наверное, священник всегда сначала входил в доверие к собеседнику, чтобы потом перейти к наставлениям и проповеди.
   — Наверное, приехали с семьёй, а потом развелись? — продолжал он расспрос.
   — Вы очень наблюдательны… Как вы догадались?
   “Скорее бы отвязался”, — подумал я про себя.
   — Жизненный опыт… Я ведь давно в Америке…
— А в каком городе ваш приход? — поинтересовался я в свою очередь, из глупой вежливости поддерживать разговор и почувствовал, что моему терпению наступил конец.
   — В Буффало, штат Нью-Йорк.
— А я живу в Нью-Йорк Сити, — ответил я, и хотел было уже подняться, чтобы отправиться в туалет и тем самым прекратить разговор. Но свой следующий вопрос отец Василий к моей радости обратил к Борису:
   — А вы? — спросил он.
— Я — тоже из Нью-Йорк Сити, — ответил Борис.
   — А какая судьба привела на этот самолёт вас? — спросил в свою очередь Борис.
   — Я летал в Россию на православный симпозиум,… — ответил отец Василий и сразу же перешёл в наступление на своего нового собеседника, — Вы — верующий?
   —Отвечу сразу, — парировал Борис, — Нет, не верующий. Я — закоренелый скептик. И, пожалуйста, не пытайтесь меня обратить.
   — Это почему же так категорично и “сразу”?
   — А потому, что боюсь, что дальше вы начнёте читать проповедь. Ужасно не люблю этого. Каждый раз, как приходится общаться с вашим братом, разговор переходит на это. Что, вы полагаете, я никогда не задумывался о высоких материях и о том, что разум — несовершенный инструмент для познания Бога — должен уступить место чистой вере и так далее, и тому подобное?.. Уж я-то пожил, слава Богу, на этом свете и жизнь потрепала меня немало… И уж, наверное, я немало передумал и перечитал обо всём таком! И скажу вам сразу и честно: порядком устал от назиданий и попыток убедить и переубедить. А на интересующие меня вопросы пока что никто не был в состоянии хотя бы удовлетворительно мне ответить.
— И что же это за вопросы? Может быть, я смогу вам помочь?
— Вряд ли… Хотя, впрочем, вот, например: зачем Богу такое огромное количество людей?
— Простите, — извинился я, поднялся и отправился по проходу в конец салона, где находился туалет. Голова у меня ещё побаливала после вчерашнего застолья с друзьями, во второй раз проводившими меня в Америку. Я был рад ускользнуть от дискуссии.
   Когда я вернулся, мои попутчики продолжали разговаривать.
   — Нет, это не совсем так,… — отвечал батюшка на какой-то вопрос, — Лучше я расскажу вам одну историю…
   — O'key…
   Я усмехнулся снова про себя: “Вовремя я слинял! Теперь Борису не избежать нравоучений!”
   Но рассказу священника помешала стюардесса: наступило время перекусить, и, конечно, голодный человек так этому обрадовался, что сразу же забыл об обещанной истории…
   Оказалось, что отец Василий соблюдал какой-то пост, и будто бы ему должны были подать специальную постную еду. Стюардесса же и слыхом не слыхала ни о какой постной пище в их меню.
   — Fasting food? — в недоумении переспросила она. — We do not know anything about that…
   — Но как же так! — возмущался батюшка, — Мне говорили, что для меня будет специальный заказ!.. Переведите, пожалуйста! — обратился он ко мне. — Я не знаю, как ей ещё это объяснить!
   — I am sorry, — настаивала на своём стюардесса: — What do you want to eat? We have only two dishes for your choice.
   Отцу Василию ничего не оставалось, как остановить свой выбор на одном из предлагаемых блюд. Недолго ещё поколебавшись, он всё-таки взял то, которое было с курицей.
   “Курица — не птица, рыба — не мясо, а женщина — не человек”, — вспомнил я старую поговорку и выбрал рыбное блюдо.
   — Какую же историю вы хотели рассказывать? — напомнил о себе Борис, когда отец Василий окончил трапезу.
   — Ах, да-да-да! — спохватился батюшка. — История эта небольшая. Слушай!
   И он начал свой обещанный рассказ.
   — Был у меня один чудной прихожанин-мечтатель. Выдумал он себе образ возлюбленной девушки. Долго искал, значит, он свой этот идеал в жизни, многие годы. Но потом устал искать, разуверился, разочаровался в людях и в своих мечтах, претерпел много всяческих депрессий в связи со своими жизненными неудачами и однажды решил: хватит. Сказал, значит, он себе так, взял и — изменил своему идеалу: а именно, взял да и женился.
   Прожил он со своей женой, лет пятнадцать или восемнадцать, но так и не сумел полюбить её глубоко, то есть так, как мечталось ему когда-то. Родились у них и дети, и всё шло своим чередом, вплоть до того даже, что когда началась в России Перестройка, то они дружно собрались всей семьёй и переехали на постоянное жительство в Америку. Всех деталей их эмиграционного дела я, правда, не знаю… Как им удалось уехать и обосноваться в Соединённых Штатах?.. Не это главное в истории…
   А дальше было вот как… В Америке-то, вы сами знаете, многое совсем по-другому, нежели в России. И по статистике много семей эмигрантов (а впрочем, и не только эмигрантов) спустя некоторое время, неожиданно распадается. Не помню точные цифры, но где-то, я читал, что это чуть ли не 60 процентов, а может даже больше. Не знаю, почему так. Наверное, новые условия жизни влияют каким-то таким образом, на людей так, что они вскорости начинают желать избавиться друг от друга, чтобы попробовать в своей жизни что-то ещё. “Вот”, — думают они, наверное, — “Всё испытали, даже саму эмиграцию. Можем жить, оказывается, и без родины. А без жены и мужа или с другим мужем или женой — сможем ли? А ну попробуем и это. А то, мол, жизнь проходит зря… Надо и, мол, это испытать тоже...”Свобода, материальное изобилие, лёгкий хлеб, который не надо зарабатывать — с голоду в Америке умереть не дадут никому; чужая культура, чужой язык, и другая мораль, или отсутствие морали, искушает человека так, что он забывает о том, кем он был раньше. И вот, всё это вместе взятое, не сразу, но однажды вылезает из подсознания… Смотрит человек на себя — и не узнаёт себя. Был он — а теперь уже не он, сам себе чужой, и родные его — тоже чужие, как и всё, что его окружает вокруг. Путают люди внешнее с внутренним, потому что, не умеют различать духов, как сказано в Евангелии. Некоторые не выдерживают, возвращаются. Но многим возвращаться некуда — мосты-то все сожжены… И потихоньку сходят с ума, каждый по-своему, кто больше, кто меньше; кто раньше, кто позже… Другие, впрочем, с ума не сходят, работают до самой пенсии, растят детей, ходят в церковь. Но и они уже перестают быть собой. Впрочем, сидит что-то такое в каждом эмигранте от его старого “я”до самой смерти. Иногда прорывается наружу, приходит такой человек на исповедь, и, слава Богу, если ещё не поздно… Но многие приходят тогда лишь, когда всё у них разрушилось и когда они совсем не знают для чего дольше им жить… Так вот… Значит… О чём это я?..
   Отец Василий помолчал несколько секунд, собираясь с мыслями, и продолжил:
   — Звали этого человека Андреем Спировым. Не миновала и его эта чаша горькой эмигрантской настойки… А именно, однажды от него ушла жена, вместе с детьми. И вот, то, ради чего он жертвовал долгие годы, ради чего оставил родину, друзей, близких, — всё потеряло смысл и значение. Начался долгий бракоразводный процесс, и остался Андрей совсем один… Ни родных, ни друзей…
   Опомнившись немного, придя в себя, успокоившись, снова вдруг вспоминает он о своей детской мечте, о полузабытом идеале, да так, что теперь мечта его, будто, помимо его собственной воли вдруг завладела им, начала его преследовать, и ему стало казаться, что та девушка, которую он выдумал, реальна, что она, будто бы, живёт где-то в Москве и ждёт с ним встречи. Андрей так поверил в это, что прямо впал в какую-то эйфорию!
   Никто, конечно, ему не верил, все знали, что он, как говорится, проходит через тяжкий развод. Все думали, что человек просто “подвинулся”, так сказать, в уме. Честно говоря, и я был такого же мнения… Впрочем и сейчас, не смею утверждать, что у Андрея всё в порядке с головой. Однако… Что же, вы думаете, предпринимает Андрей? — Батюшка снова замолчал, вопросительно посмотрел сначала на меня, потом на Бориса и ответил на свой риторический вопрос продолжением рассказа.
   — Отправляется Андрей в Москву… А надо сказать, беда не приходит одна… Так вот, отправляется он вовсе не на поиски своей мечты, а на похороны своего скоропостижно скончавшегося отца. И вот случается так, в один из тех нескольких дней, что он провёл в Москве, — ему вдруг неожиданно “является”, так сказать, его идеал, и вовсе не в образе мечты, а на самом деле, во плоти. Она оказывается на целых пятнадцать лет младше Андрея. Ну, разумеется, красавица. И так далее. То есть всё полностью сходится, совпадает с его представлениями. Уж я, конечно, не знаю, всё ли так было в точности… Я ведь рассказываю с его слов… Но, как Андрей мне поведал, совпадение было таким разительным, что даже имя девушки оказалось тем же самым, которое он уже знал из своих видений.
   Итак, встречаются они однажды в Москве, случайно, мельком, ночью… Почти как у Пушкина в рассказе “Метель”. Читали? И тут тоже дело было зимой, и снег лежал кругом, только, правда, московский снег-то, не совсем уж, надо сказать, чистый, как я заметил сам… Люди зачем-то почти поголовно стали держать дома собак. Может, ограблений боятся теперь больше, чем десять лет назад… Может быть, просто одиноких стало больше… Опять же — разведённых тоже ведь больше… А выгуливать-то собак где-то надо… Томится бедное животное целый день в квартире, пока хозяин на работе. Охраняет собственность…
   В общем, знакомится Андрей со своей суженой, берёт у неё не то адрес, не то телефон и, когда возвращается домой в Америку, начинает названивать девушке и писать любовные письма. Пишет каждый день по письму. Пишет почти целый год. А потом… Что вы думаете, случается дальше?.. — отец Василий сделал паузу, посмотрел по очереди: сначала на меня, затем снова на Бориса.
   — Дальше… сердце девушки не выдерживает… Она соглашается приехать к Андрею, чтобы выйти за него замуж, — сказал он, опять посмотрел на меня, и мне показалось в выражении лица отца Василия какая-то глубокая усталость, будто бы он рассказывает эту историю через силу. Мне и самому, что-то стало скучно слушать его…
   — И вот, всё, как будто, налаживается… — продолжал он рассказ, — Андрей оформляет своей возлюбленной приглашение, она — в свою очередь — американскую визу. Он заказывает ей билет прямо из Америки, и девушка должна вот-вот прибыть… Но с Андреем случается беда…
   Автомобильная авария. По вине Андрея. Он оказался за рулём в нетрезвом виде. Его сажают в тюрьму. Выдвигают несколько обвинений: вождение в пьяном виде, материальный ущерб, уезд с места происшествия с целью сбежать, что-то ещё… Никто не хочет ему помочь, заплатить денег, чтобы его выпустили из тюрьмы под залог. Звонить из тюрьмы можно только по “коллекту”, знаете, что это такое? То есть в Москву до своей невесты дозвониться никак нельзя. А она вот-вот должна прилететь… В последний момент Андрею удаётся связаться со мной. А я-то как раз улетаю в Москву, на симпозиум. Дозвониться до Светланы, так зовут девушку, у меня тоже не получается. Но Андрей даёт мне её адрес. Прилетев в Москву, я обнаруживаю, что адрес у меня потерян вместе с моей записной книжкой… Просто напасть какая-то! Единственное, что мне остаётся, так это встретить девушку в Нью-Йорке — хорошо, что я знаю время её прилёта, и доставить невесту к жениху. Правда, придётся мне пробыть в столице мира на целых два дня дольше… Но что поделаешь… Вот такая история… Может быть я рассказал не совсем складно… Но если бы вы послушали самого Андрея! Такой роман! Такая у него любовь! Просто чудо! Да только не складывается что-то в этой истории… Конченый он человек, этот Андрей, как видно. Столько проблем навалилось на него. Намается с ним девка. А всё — Америка. Не будь он американец, небось, и не взглянула бы на него,… — Батюшка тяжело вздохнул, и спросил у Бориса:
— Так к чему я это рассказал-то?
   — Вы, наверное, хотели меня убедить в том, что через чудесные случайности Бог управляет миром, — ответил Борис, — об этом мы, кажется, с вами говорили…
   — Да… Вполне возможно, об этом,… — рассеянно ответил батюшка.
   В это время самолёт наш пошёл на посадку.
   Мы прибыли в Хельсинки.
   В аэропорту мы узнали, что Нью-Йоркский самолёт нас не дождался, был заполнен другими пассажирами и отбыл в США. Нас же всех, недовольных и злых, вместо Америки послали в Англию, чтобы там затем пересадить на какой-нибудь другой самолёт.
   Так мы очутились в британском самолёте.
   К этому времени голова у меня разболелась сильнее прежнего. С нетерпением я ждал, когда мы снова взлетим, и нам дадут поесть и выпить.
   В британском самолёте моё место оказалось у окна. Я уложил свои вещи в багажный отсек и отправился к стюардессе за водой. Вернувшись назад, я нашёл своё место занятым. На нём по-хозяйски расположился не кто иной, как отец Василий.
   — Извините, — обратился я к батюшке, — но вы заняли моё место.
   — О! Простите! — Он поднялся и шагнул ко мне. От неожиданности я попятился и натолкнулся спиной на Бориса, который в этот момент направлялся к своему месту, оказавшемуся тоже рядом с нашими. Пластиковый стакан, с водой, что я держал, выскользнул у меня из руки и упал на пустое сидение, расположенное в другом ряду, впереди.
   — Не хотели бы вы поменяться со мной местами? — попросил отец Василий, не обращая внимания на случившееся.
   — Нет, — ответил я, перегнулся через спинку переднего сидения и поднял пустой стакан.
   — Я всегда летаю у окна, — настаивал батюшка, — Ну, какая вам разница?
   — Ну, хорошо. Бог с вами! — Я повернулся и отправился за новой порцией воды.
   На мокрое сидение, впереди, уселась преклонных лет леди. То и дело старая англичанка жаловалась вслух: “It's incredible! It's wet! Why it's wet?”Но самолёт взлетел, и она, видимо, всё-таки привыкнув к своему положению, надела на глаза какую-то специальную повязку от света, затихла и, вроде как, уснула.
   Мой сосед у новой стюардессы опять требовал постную еду… Так и не получив своего, он выбрал какое-то мясное блюдо и не без удовольствия быстро его съел. Окончательно батюшка сломался, когда оказался перед новой дилеммой.
   — What are you going to drink? — Спросила стюардесса, останавливаясь подле нас с тележкой, заставленной бутылками.
   — Do you have any kind of fasting drink? — робко спросил отец Василий.
   — No… I am sorry, — ответила стюардесса.
   Не зная на что решиться, в ответ он долго молчал, пока я не помог ему.
   — Отец Василий, — сказал я, — по-моему, в гостях или в пути разрешается отступать от правил во время поста.
   — Да, придётся нарушить, — согласился он.
— What are you going to drink then? — Повторила свой вопрос начинавшая нервничать стюардесса.
   — Give me Courvoisier please, — ответил старый “греховодник”.
   Поймав кайф, батюшка как будто успокоился, и я подумал, что тоже смогу расслабиться и подремать. В это время Борис, разместившийся с другой от меня стороны, извлёк из своего дипломата lap-top компьютер, раскрыл его и включил.
   Как только батюшка увидел компьютер, он весь задёргался, заелозил в своём кресле.
   — Скажите, а это мощный компьютер?
   — Как вам сказать, — Борис продолжал смотреть на экран, наблюдая загрузку, — Относительно… Как всё в этом мире…
   — Скажите, а если я дам вам один диск… Ну, тот, что отдал мне Андрей Спиров… Ну, тот человек, к которому прилетает Светлана, сможет ли ваш компьютер прочесть его?
   — Это, прежде всего, зависит от того, что — на диске. А разве он отдал вам какой-то диск? Вы ничего об этом не говорили.
   — Да? Верно, не говорил… Андрей мне сказал, что долгие годы вёл какие-то записи и что теперь, когда мечта его исполнилась, и он встретил Светлану, эти записи ему в тягость. Что они больше ему не нужны. Что уничтожить их у него не поднимается рука. И поэтому он отдал их на мой суд. До сих пор у меня не было возможности прочесть, что там такое. Может быть сказано что-нибудь важное…
— Ну что же, давайте ваш диск, — согласился Борис, — Попробуем…
   — Я сейчас…
   Не спрашивая пропустить его, отец Василий поднялся и полез через мои и Борисовы колени к проходу, открыл крышку багажного отделения и… в этот момент оттуда вывалилась моя гитара…
   Гитара упала прямо на темя впередисидящей англичанки.
   Старуха вскрикнула, схватилась за голову обеими руками, стала лихорадочно стягивать с глаз тряпку.
   — I am sorry! — стал извиняться батюшка, — I am very sorry! I am sorry very much!
   Старуха что-то говорила в ответ, но за громкими извинениями отца Василия её почти не было слышно. Неожиданно оба одновременно замолчали. Наступила пауза. И, наверное, решив проверить, не умерла ли старая леди, непутёвый поп спросил:
   — Are you o'kеy?
   — I am not o'key! — Закричала англичанка на весь самолёт. — I am not o'key!!! Just leave me along!
   И демонстративно натянув на глаза свою тряпку, она снова затихла.
   Я помог батюшке водрузить на прежнее место мою гитару, а он, сняв с полки саквояж, стал в нём рыться. После того, как он нашёл-таки то, что хотел — а это был компакт-диск синего цвета, с наклейкой, на которой было написано женское имя “София”— он попросил меня поставить его багаж обратно и, когда я исполнил его просьбу, он обратился к Борису:
   — Ну-ка, посмотрите-ка, что это такое? А то зря женщине досталось по голове.., — И улыбнувшись, батюшка протянул Борису диск, пробрался обратно на своё место, к окну, и начал всматриваться в экран компьютера, ничуть не обращая внимания на меня, сидящего между ним и Борисом.
   Поместив дискету в компьютер, Борис дал команду. Увлечённый происходящим, и я, взглянув на экран, увидел, список, состоящий всего из двух zip-файлов. Чтобы ускорить процесс, Борис сначала скопировал файлы, поместив их на жёсткий диск компьютера, и только потом дал команду на их разворот.
   На экране замелькали названия новых файлов… Борис открыл первый из них — и тогда появился русский текст…
   — Вам повезло, что у моего компьютера есть поддержка для русского языка, — заметил Борис, передавая батюшке lap-top, — Читайте на здоровье!
   — Может быть, я узнаю что-нибудь о Светлане… — проговорил отец Василий, принимая к себе компьютер.
   — А как надолго она прилетает? — поинтересовался Борис равнодушно.
   — У неё обратный билет через две недели, — ответил батюшка.
   — Правда? — удивился Борис, — Я буду проезжать Буффало по пути в Торонто и буду возвращаться назад в Нью-Йорк как раз через две недели. Вы, кажется, сказали, что вам придётся прождать девушку несколько дней?
   — Два дня! Если только в Лондоне нас вовремя пересадят…
   — У меня дела в Торонто через три дня. А как же вы собираетесь добираться до Буффало?
   — Мне удалось зарезервировать новый билет до Буффало, а старый, видно, пропадёт…
   — Теперь вы можете свалить вину на Fin-Air и потребовать у них билет на нужный вам рейс, — вмешался я в разговор, — И новый билет не покупать.
   — Не думаю, что это получится, — заметил Борис, — Даже если нас задержат в Лондоне.
   — Но ведь он же всё равно опоздает на свой рейс, и вправе требовать такой, который будет удобнее.
   — Постойте-постойте! — воскликнул отец Василий, — Ведь у Светланы, кажется, нет билета до Буффало! Я вспомнил, что Андрей собирался сам встретить её, приехав на автомобиле. А я ему не сказал, что лечу самолётом! Что же мне теперь делать с девушкой, если не будет свободного рейса! Придётся сидеть в Нью-Йорке или переплачивать огромные деньги!
   — Тем более, — продолжал я гнуть свою линию, — валите всё на Fin-Air. Они вам не только теперь обязаны добыть необходимые билеты, но и оплатить все дополнительные расходы. Требуйте и настаивайте на своём…
   У проходившей стюардессы я и Борис выпросили по дополнительной порции спиртного. Священник погрузился в чтение. Вскоре я задремал…
   Проснулся я, когда самолёт уже готовился к посадке. Борис продолжал спать. Отец Василий каким-то образом сумел выключить компьютер (наверное, без выхода из программы просто нажал на кнопку питания). Он с задумчивым видом всматривался в темноту иллюминатора.
   — Скажите, вы не могли бы извлечь из этого аппарата мой диск? — попросил он меня, как только увидел, что я проснулся.
   Я взял у батюшки компьютер, вытащил из него диск.
   — Ну, как? Всё прочли? Узнали что-нибудь? — поинтересовался я.
   — Да прочёл-то я всё… Я читаю очень быстро… Новую информацию узнал… Однако она совсем иного рода…
   — Что же это за информация? — лениво спросил я, зевая.
   — Это — эзотерическая информация. Лучше вам её не знать. Вы, наверное, слышали изречение: “Большая премудрость ведёт к большой печали”? Вот и Андрей, видно, не справился: ему многое открылось, но он не сумел удержать свои знания и правильно их применить. В результате — беда!
   — Я слышал и другую фразу, — парировал я, желая показать свою эрудицию, — “Кому больше дано — с того больше и спросится”.
   — Вот-вот! Именно так!
   И отец Василий спрятал дискету в карман рясы…
   В Лондоне представитель финской авиакомпании оказался совсем не готов к приёму никому ненужных пассажиров. Целой толпою мы следовали за ним из одного конца аэропорта в другой и обратно, пока не выяснилось, что самолёт до Нью-Йорка для нас отправится только утром следующего дня. Обескураженные пассажиры потребовали, чтобы их поместили в гостинице, а также — позвонить домой, чтобы предупредить встречающих о задержке. Мне звонить было некому. И пока мои бывшие соотечественники наносили новые убытки финнам, выстроившись в очередь к телефонному аппарату, я направился в туалет. Там я снова повстречался с отцом Василием. Он только что оправился, вышел из кабинки и мыл руки…
   — Как вам Лондон? — пошутил я, подразумевая нашу новую задержку, впрочем, говоря это лишь для того, чтобы что-то сказать.
   — Так ведь темно… Ничего не видно…
   Я остановился рядом с ним, у раковины, и тоже стал умываться. После долгого полёта лицо и волосы были липкими, пыльными.
   — Надеюсь, в гостинице удастся принять душ, — заметил я.
   — Да. Я тоже не прочь смыть с себя всю эту скверну, — согласился батюшка.
   Подхватив свой саквояж, он направился к выходу и, не оборачиваясь, бросил: — До свидания!
   Умывшись, я хотел, было, выйти, но тоже вдруг надумал зайти в кабинку. По случайности я вошёл именно в ту, где до меня находился батюшка.
   Моё внимание сразу же привлекла переломленная надвое синяя дискета, находившаяся в унитазе. Обе части её как-то держались вместе, видимо посредством не до конца разломанного материала. Меня несколько удивила такая циничная бесцеремонность. Впрочем, хватало мне и своих забот, чтобы ломать над этим голову. Не долго думая, я нажал на спуск. Обломки диска закрутились в мощном потоке, но остались на прежнем месте. Мне пришлось перейти в другую кабинку.
   Почему я так подробно описываю эти детали? Это будет ясно позднее. Точнее, всё равно останется много неясного. Именно поэтому я и рассказываю обо всём подробно.
   Чтобы попасть в гостиницу, расположенную за пределами аэропорта, необходимо было пройти через таможенный контроль. В нашей группе, как выяснилось, только я и Борис оказались с американскими паспортами. И англичане, мгновенно пропустив нас двоих к выходу, задержали всех оставшихся россиян для оформления временных виз.
   В ожидании мы уселись на лавочке, закурили. Чтобы убить время, стали болтать о разных пустяках, шутить. “Для пользы разговора”, слово за слово, мы с Борисом вспомнили о старой англичанке, о пролитой воде и гитаре, и немного посмеялись над батюшкой.
   — Да, однако, англичанка, наверное, уже у себя дома, лежит в кровати и смотрит десятый сон, а мы всё ещё в пути… — сказал я.
   — Очень забавный этот поп,- заметил Борис, кивая в сторону отца Василия, стоявшего в самом конце очереди, — Интересно было бы узнать, что на том диске. И если там говориться что-то такое о чём известно только ему и ей, то я хотел бы встретить эту девушку и выдать себя за её жениха. Она, наверное, его совсем не помнит.
   — Занятно! — усмехнулся я. — Они ведь, кажется, виделись всего один раз, да ещё ночью… Только у тебя ничего не получится!
   — Почему?
   — Отец Василий бросил этот диск в унитаз. Я встретил его в сортире, а потом увидел застрявший диск.
   — Диск? В унитазе? А в котором сортире?
   — А в том, что — неподалёку от места, где все звонили по телефону. Наверное, там оказалась какая-нибудь религиозная крамола, на том диске. Это ему не понравилось, и он решил его спустить в канализацию.
   — Ты так думаешь? А может быть там что-то нелегальное?
   — Да ничего я не думаю! Какое мне дело! Мало ли чего не бывает! Что-то ему там не понравилось…
   Меня удивил и несколько насторожил столь повышенный интерес и какая-то будто бы “бдительность”Бориса. Хотя я и посмеялся с ним вместе над англичанкой, тем не менее, мне не понравилась сама его циничная идея воспользоваться чужой бедой и обмануть девушку. Впрочем, как бы смог он это сделать? Всё это не могло быть ничем иным, как шуткой и попыткой в пустой болтовне убить время.
   Неожиданно Борис загасил недокуренную сигарету о кафельный пол, бросил окурок под скамью, поднялся.
   — Я должен идти, — сказал он и, добавив по-английски: — See you later, — направился к таможенному контролю, что-то стал объяснять служащему, и потом, предъявив паспорт, прошёл обратно в аэропорт.
   — Лихо! — подумал я. — Уж не пошёл ли он доставать из унитаза диск? Я ведь не сказал ему, что диск сломан… Если так, то он — не то агент ЦРУ, не то КГБ, или что там сейчас вместо пресловутого КГБ, не то просто маньяк… А впрочем, кто бы ни был — мне это всё “до фонаря”…
   Я был изрядно утомлён, закрыл глаза, прислонился затылком к стене и задремал…
   Разбудил меня кто-то из моих соотечественников, прошедших, наконец, контроль и теперь собиравшихся отправиться в город. Представитель Fin Air пересчитал нас, и выяснилось, что одного человека не хватало. Чтобы ускорить волокиту, я сообщил, что не хватает Бориса, который решил вернуться в аэропорт.
   — Is he going to come back? — спросили меня.
   — I do not think so, — ответил я.
   И мой ответ действительно разрешил возникшую, было, проблему: Бориса решили не дожидаться и всех нас посадили на автобус и повезли, наконец, в гостиницу.
   Это оказался отель Marriott. Всем нам выдали по магнитной карточке, служившей ключом к номеру, и сообщили, что через полчаса снова за счёт финнов мы сможем отужинать в ресторане.
   Оставив вещи в своём номере, и приведя себя немного в порядок, вскоре я спустился в ресторан. Там уже находилось несколько моих попутчиков, в том числе и отец Василий.
   Он сидел за одним столом вместе с Борисом. Перед каждым стоял бокал. Мне стало любопытно, о чем у них был разговор, но так как, прежде всего мне хотелось поесть, то я, набрав еды, разместился неподалёку от них, у стола, за спиною Бориса, так что он, как будто, даже и не заметил меня.
   — Видите ли, — говорил Борис, — Несмотря на то, что я — по своим убеждениям скептик, мне всегда хотелось делать людям добро и вовсе не для того, чтобы получить за это награду на небесах. “Поступайте с другими так, как хотите, чтобы другие поступали с вами”. Не так ли?
   — Да, верно. В этом есть правда, — ответил священник, — Вера и добрые дела, конечно связаны. И вера сама по себе, как сказано, без дел мертва. Тем не менее, также сказано: “И бесы веруют и трепещут”…
   — Значит, выходит, что вера-то вовсе не обязательна, для того, чтобы делать добро?
   — А как вы без веры определите, какое дело доброе, а какое злое?
   — Очень просто: я же сказал: “Поступайте с другими...”
   — Это вовсе не вы сказали. Это — очень древнее изречение. Только люди, к сожалению, не следуют этой мудрости. Вера — это не только знание, это ещё и чувство. Имея в себе это чувство, человек способен отличать добро от зла.
   — Ну, уж в этом я с вами не согласен! — Вера и знание — совершенно различны. Веру никак нельзя смешивать со знанием!
   — Под верой я подразумеваю способность человеческой души к высшему познанию, там, где разум и знание оказываются несовершенным инструментом. Не путайте веру с религией как дисциплиной познания. А также не путайте веру — как способность души к высшему познанию, которое возможно лишь при помощи веры, и не путайте веру со знанием, оперирующим очевидными понятиями, для которых вера не требуется в силу их очевидного присутствия, как, например, этого служащего…
   С этими словами отец Василий остановил проходившего мимо официанта.
   — Пожалуйста, не могли бы вы принести мне ещё один бокал пива? — попросил он по-английски.
   — Простите, сэр. Но в оплаченный ужин входит только один бокал, — ответил англичанин. — Если вы хотите заказать что-нибудь дополнительно, вы должны заплатить.
   — Хорошо… Я заплачу…
   Отец Василий вытащил из рясы бумажник, поискал в нём что-то и протянул кредитную карточку. Взяв её, официант удалился.
   — И много вам довелось исповедовать? — сразу же спросил Борис, ожидавший, своей очереди.
   — Да… Порядочно…
   — Скажите, а не приходилось ли вам исповедовать приведения?
   — Нет…
   — А инопланетян?
   — Нет.
   — А как вы думаете, это возможно?
   — Почему нет? Всё возможно. Только у меня такого опыта не было, к сожалению, или к счастью.
   — А что если вы просто не знали, кого исповедовали? Что если они вам не говорили, кто они такие на самом деле?
   — Ну, в таком случае это — их проблема. Только, в чём им тогда исповедоваться?
   — В чём? А в том, что они — не приведения и не инопланетяне.
   — Я вас не понимаю…
   Вернулся официант и заявил, что кредитная карточка — просроченная.
   — Ха-ха-ха! — засмеялся Борис, — Я тоже иногда так поступаю, чтобы вынудить своего компаньона заплатить за нас обоих! Хотите, я оплачу вам пиво?
   Наверное, если бы официант понимал по-русски, этот нахал всё равно бы так сказал.
   — Я вовсе не собирался никого обманывать, — стал оправдываться отец Василий по-русски. — I am sorry, — ответил он официанту и, достав из бумажника другую карточку, протянул её официанту.
   — Что же вы не захотели, чтобы я заплатил? — Борис вальяжно откинулся на своём стуле. — Ведь я хотел сделать очевидное добро, вовсе не требующего ни от кого ни веры, ни сомнения в его очевидности…
   — Послушайте! Зачем играть словами? Вам не кажется, что вы много выпили? — священник взглянул на своего собеседника раздражённо.
   — А вам не кажется, что вы что-то не договариваете?
   С этими словами Борис вытащил из кармана и положил перед батюшкой тот самый синий диск. Я чуть не прыснул от смеха.
   “Вот, проходимец! — подумал я, — Да ведь он — просто шантажист!”
   — Что вам нужно?! — отец Василий побагровел.
   — Совершенно ничего. Случайно нашёл ваш диск и подумал, что вы его случайно обронили…
   Отец Василий, — уже давно заметивший меня, взглянул в мою сторону.
   В это время официант принёс пиво и попросил отца Василия расписаться на чеке. Когда он удалился, батюшка пригубил пиво, медленно опустил бокал на стол, ещё раз взглянул на меня. Я же в ответ пожал плечами, давая ему понять, что я здесь ни при чём.
   — Знаете, я пожалуй приду в вашу церковь. Мне хотелось бы узнать больше о том, что такое вера… И если бы вы согласились принять от меня скромное пожертвование на вашу церковь… Мне, правда, хочется вам доказать, что можно делать добро, даже без веры и без цели получить награду… Заходите ко мне в номер после ужина. Я выпишу чек…
   Борис поднялся, постоял некоторое время, покачиваясь и будто бы думая о чём-то своём, а затем, не говоря ни слова, пошёл прочь.
   Я взял стул от пустого соседнего стола и сел к столу отца Василия.
   — Этот человек — не тот, за кого себя выдаёт, — сказал мне батюшка. — Я понял это только сейчас.
   — Что ему нужно?
   — Я не смогу вам этого объяснить. Вы все равно не поверите. Скажу одно: я, как священник, способен кое-что чувствовать: от этого человека исходит очень сильная отрицательная энергия. Мало того, он вытягивает у вас вашу энергию и парализует вас… Мне стоило сейчас больших усилий, не поддаваться его воле. Разве вы не почувствовали ничего такого? Это так очевидно! Уж и не знаю, зачем ему это всё нужно… Всё дело в этом диске… Это вы сказали ему, что я выбросил его в унитаз? Наверное, когда сидели на лавочке, у таможни… Впрочем, это сейчас не имеет значения… Главное то, что ему нужна та самая девушка, невеста Андрея… Впрочем, может быть, для Андрея такой расклад событий пошёл бы на пользу… И, тем не менее, если верить всему тому, что на диске, то подозреваю, что Светлане грозит какая-то опасность… Возможно, через неё он хочет узнать кое-что… Но поверить во всё это очень трудно… Такое просто невозможно!
   Отец Василий неожиданно замолчал, задумался.
   — Непростительная для меня ошибка! — вдруг сказал он. — Ведь это же — поле брани! А я принял его за своего! Ох, какой грех! Всё сам выдал врагу! Прямо, как Иуда! Что же теперь будет! Неужели он завладел информацией?!
   — Какой информацией?
  — Той, что на диске…
   — Что же там такого, на этом диске? — удивился я смятению батюшки.
   — Вам не понять… Да и сам я не смогу теперь ничего объяснить…
   Антихрист в мире охотится за душами! Чуть одна из них свернёт на верный путь — он тут как тут! Затмит рассудок… Сам забываешь, кто ты и зачем… А когда опомнишься — всё поздно: прочно повязан сетью и должен исполнять его волю… Не скоро удастся разорвать паутину… И не всякий в силах вырваться… Чувствую, что-то неладное творится… Беда! Грех! Жалко девчонку-то! И Андрея — тоже… Уж лучше, сидела бы себе дома… А тут… Ждут её великие испытания. А об Андрее и говорить нечего! Что с него ещё можно взять? Разве что душу! Вот в чём оказывается дело-то! Уж лучше бы Светлане с Андреем не сходиться. Ничего у них из этого не выйдет…
   Отец Василий тяжело поднялся, громко вздохнул ещё раз, взял со стола дискету, с трещиной посередине, шагнул, как-то рассеянно, будто пьяный, в сторону, но потом, вспомнив обо мне, обернулся, пожелал спокойной ночи и направился к выходу.
   Я ещё посидел некоторое время, но, видя, что и другие мои соотечественники один за другим покидают зал, тоже вскоре вышел, остановился в фойе и закурил.
   Ко мне подошёл один из моих попутчиков и попросил огня. Мы разговорились.
   — И почему у них тут всё есть? — задал он вопрос, типичный для нашего брата, оказавшегося заграницей, — А у нас, в России всё — шиворот-навыворот.
   — Их война почти не коснулась, — ответил я, — Пока наши воевали с немцами, Англия и Америка выжидали, когда те и другие изничтожат друг друга.
   — А вы, что, навсегда уехали из России?
   — Да…
   — И, тем не менее, поддерживаете русских, а не их? Странно…
   — Почему странно? Я — русский. Русский — всегда русский, где бы он ни был. А вы как тут оказались?
   — Я — специалист по технологии производства металлов. Работаю в одной американской компании по контракту. Кончится срок — и придётся возвращаться в Россию, снова искать работу… А это теперь — сложное дело. А сейчас, вот, слетал домой в отпуск. Теперь снова — за работу… А вы — кто?
   — Я — служащий в одной компании. Что-то вроде программиста.
   — А в России кем были?
   — В России? А никем… Дурака валял… Приехал в Штаты — и выучился.
   — И своя машина есть?
   — Да. И машина. И квартира. Всё это здесь — норма. Есть работа — есть всё. Не будет работы — всё можно потерять в один миг…
   — Да… Вы, наверное, платите банку большие проценты по займу…
   — Да. Плачу. Впрочем, не такие большие. Другие платят ещё большие проценты. И всё равно живут — не тужат…
   — Да… А мы, вот, положили двадцать миллионов человеческих жизней для того, чтобы здесь, значит, жилось лучше… А нам — хрен с маслом!
   — Здесь не потому живут лучше. Ведь кроме этих двадцати миллионов, что положили во время войны, мы положили ещё больше до войны и после…
   — Что вы имеете в виду?
   — Сталинские чистки, лагеря… Так что тут не только война виновата… Вы правильно сказали: “Всё у нас шиворот-навыворот”. И будет ли лучше — никто не знает. А на одном патриотизме тут не проехать… Я, вот, уехал… А может быть, в этом было больше патриотизма, нежели у тех, кто остался и продолжают участвовать в лицемерии, и беспрерывно горланить о демократии; сами же только и думают, как бы урвать побольше у государства и у своих ближних!
   Я завёлся. Вспомнились вчерашние проводы, на которых старые друзья все наперебой, будто не передо мной, а перед самими собой, хвалили успехи демократизации в России. Как быстро всё изменилось! Когда-то они были совсем другими людьми, нетерпимыми диссидентами, готовыми пойти в тюрьму, но не отступить от своих принципов. Я уехал, и мои ценности не изменились. Они остались — и им пришлось приспособиться к изменившимся обстоятельствам и почему-то вдруг стать лояльными патриотами, будто социального зла в России стало не больше, а меньше.
   И зачем я теперь всё это говорил этому незнакомому человеку? Наверное, всему причиной были: выпитый бокал вина за ужином, взвинченные нервы, усталость, перенапряжение, возвращение туда, где меня никто не ждал оттуда, где я так много оставил…
   Я опомнился, увидев, что в ресторане потушили свет. Взглянул на часы — было уже за полночь. Мой собеседник тоже заторопился: завтра с утра — снова в самолёт, а ещё нужно было принять душ и поспать…
   “Что же всё-таки нужно этому Борису от отца Василия?”— думал я, открывая дверь своего номера, — “Впрочем, какое мне до них обоих дело! Тут цивилизованная страна. И священник — вовсе не дурак, раз его сюда направили на службу. Разберётся и сам. Только что-то он такое странное говорил, будто испугался вдруг чего-то… Или просто размышлял сам с собой вслух, забыв о моём присутствии...”
   “А беднягу парня и его девушку жаль… “— продолжал я размышлять, укладываясь в постель после душа, — “Вот бы, действительно, встретить её вместо него… А вдруг она действительно красивая?.. А вдруг всё бы вышло у меня с ней хорошо?.. И что она будет делать в Америке, одна, наверное, без денег?.. Сидеть в аэропорту и ждать… ждать… ждать… пока не появится вместо жениха какой-то поп… или… наглый… самоуверенный Борис...”
   Я вдруг вздрогнул. Оказывается, думая, я незаметно почти было заснул, но эта последняя моя мысль, вдруг как-то сильно проникла в моё сознание и отчего-то разбудила. Я вдруг ясно почувствовал какую-то безысходность и отчётливо представил себя на месте девушки. И на миг мне сделалось страшно за неё.
   “Что такое со мной?”— думал я, поднимаясь и направляясь в туалет, — “Наверное, опять нервы совсем развинтились. Нужно завязывать пить...”
   Так я и не сумел толком после этого заснуть всю ночь. За окном ещё стояла кромешная тьма, когда зазвонил телефон: меня оповещали о том, что внизу ждёт завтрак.
   Я едва успел умыться, привести себя в порядок и, когда спустился в фойе, то оказалось, что времени на завтрак уже не осталось: подъехал автобус и все мои сонные попутчики один за другим занимали в нём места.
   В аэропорту уже другой служащий FinAir, проверяя нас, снова недосчитался одного пассажира. На этот раз им оказался отец Василий.
   “Наверное, проспал“, — подумал я, — “Всё-таки трудная у него работа: читать проповеди всякому встречному-поперечному, и защищаться от нападок всяких авантюристов...”
   Но оказалось иначе. Стали звонить в гостиницу, наводить справки. И вскоре выяснилось, что батюшка в ту ночь был призван на Высший Суд… Такова ирония и трагедия нашей жизни… Никто не знает своего часа…
   Как ни странно, смерть отца Василия не помешала всем оставшимся вовремя вылететь из Лондона. О причинах его смерти нас, конечно, никто не уведомил. Ни одна полицейская крыса даже не сочла нужным произвести допрос свидетелей. А ведь я, наверное, был одним из последних, кто видел его живым. Если, конечно, он после ухода из ресторана не повстречал кого-нибудь ещё, например Бориса…
   На пути в Нью-Йорк я снова оказался по соседству с Борисом.
   “Не его ли это рук дело? Не он ли убил священника, пытаясь выведать у него что-то насчёт Андрея и Светланы? И не моя ли вина в том, что я рассказал Борису о диске? Не с этого ли всё началось? Может быть, мне следовало сразу заявить в полицию? Но о чём? Что конкретно я мог сообщить? Одни догадки, предположения… Наверное, это всё — мои нервы… А для отца Василия просто-напросто пробил смертный час. И зачем мне эти новые хлопоты с полицией? С ума, что ли я сошёл — связываться? Если бы я сразу же “стукнул”на Бориса в Лондоне, то, наверное, опять задержали бы всех пассажиров до выяснения обстоятельств, замучили бы допросами… И кто же теперь встретит девушку, неужели, действительно, он, этот Борис?”
   И, будто бы, уловив мои мысли, неожиданно, мой сосед обратился ко мне:
   — А знаешь, покойный дал своё согласие, чтобы я встретил девушку вместо него.
   — Как?! — удивился я, — Ты с ним виделся после ужина?
   — Отец Василий сам навестил меня и продал Светлану за тысячу долларов.
   Не зная, что ответить на эти слова, я молчал, думая про себя: “Наверняка всё лжёт… Не мог священник так поступить...”
   Немного погодя Борис продолжал:
   — Я говорю это потому, чтобы ты не подумал, будто я виноват в его смерти. Я тут ни при чём. Он был очень доволен тем, что перепоручил мне девушку и, выходя от меня, даже улыбался и благодарил меня за эту услугу.
   — Какую услугу? — не понял я своего собеседника.
   — Встретить девушку и доставить к её жениху… Ведь отцу Василию было совсем не с руки задерживаться в Нью-Йорке на целых два дня…
   — Как… Как тебе удалось? — я не знал, почему так спросил, но получилось именно то, что я хотел спросить, и Борис, почему-то не удивился такому моему прямому вопросу.
   — Знание психологии! — с гордостью ответил он и добавил: — Особенно таких людей, как покойный… Я ведь заметил, как ты вчера в ресторане расположился за моей спиной и слушал наш разговор… И я нарочно говорил так, чтобы и тебе было слышно, и чтобы отец Василий, знал, что ты слышишь, и чтобы в его мозгу шла подсознательная работа: как воспринимаешь мои слова ты… Так что, как только он остался один, то результат этой работы вышел наружу раньше, чем он успел дойти до своего номера…
   — Ты использовал меня, как зеркало… Или… как громоотвод… — я был так удивлён цинизмом Бориса, что с трудом переводил дыхание и не знал даже, как дальше себя с ним вести. Поистине, какая-то энергия, заставляла меня волноваться.
   — Да, что-то вроде этого… — равнодушно ответил мой попутчик.
   — Откуда ты знаешь такие психологические тонкости?
   — Житейский опыт… Кроме того в страховой компании, где я работаю, меня научили не только этому…
   — И теперь ты хочешь применить свои знания на этой девушке?
   — Я хочу ей помочь… Встречу… Отвезу к жениху… А там ей самой решать, нужен ли он ей…
   — И конечно, ты сумеешь без труда убедить её в том, что он ей не нужен… Послушай! Да, ведь, ты — авантюрист!…
   — Да… Я люблю заполнять свою жизнь приключениями такого рода… Особенно, если женщина — красивая.
   — Почему ты полагаешь… — я несколько унял волнение и продолжал разговор, — Почему ты считаешь, что Светлана, так, кажется, её зовут, обязательно будет красивой?
   — Иначе бы Андрей, — самодовольно ответил Борис, — Так, кажется, зовут её жениха, не втюрился в неё с первого взгляда… Да и покойный, как будто, говорил, что она — молодая и красивая…
   — Ты полагаешь, что это допустимо с моральной точки зрения: вмешиваться в чужую судьбу? Ведь они собираются пожениться! Ведь ты, наверное, не возьмёшь девушку замуж… Поиграешь и отправишь обратно в Россию…
   — И поделом! Такие, как она должны искать женихов на родине!
   — Откуда ты знаешь, какая она?
   — Все красивые бабы — одинаковые.
   — Мне кажется, у тебя очень предвзятое и циничное отношение к женщинам. Как ты можешь так судить о красоте! Не верить в чистую искреннюю любовь! Откуда ты знаешь, что у тебя получится соблазнить Светлану?!
   — Не знаю, а уверен! Иначе бы она не летела в Америку выходить замуж за разведённого болвана, с тремя детьми… А насчёт чистой искренней любви я скажу тебе следующее: никогда не следует строить иллюзий относительно любви между мужчиной и женщиной. Отношения между мужчиной и женщиной — если угодно, называй эти отношения “любовью”— это всего-навсего сделка между партнёрами, которая закрепляется юридически через брак, если, конечно, один из них настолько глуп, чтобы заходить так далеко… Каждый в этой сделке ставит на кон то ценное, что у него есть, чтобы в обмен получить что-то, чего у него не хватает. Так, если у мужчины есть американское гражданство, а у женщины — лишь то, чем одарила её матушка-природа, допустим, это — молодость и красота, то возможна сделка. Долго ли продержится такая сделка? От трёх до пяти лет — срок необходимый для получения американского гражданства. Если кроме американского гражданства у мужчины есть что-то ещё, скажем, деньги, сделка может продлиться дольше, пока красотка не приберет их к своим рукам. Деньги правят миром! Красота — это вовсе не эстетическая категория. Это — товар, который можно выгодно продать. Это — “разменная монета”. Это — ценность, которая, как и деньги обладает текучестью: “liquid”: сегодня есть — завтра нет. Красоту надо продать вовремя, таковую, как она есть, “as is”, как и всякую ветшающую вещь. Это и есть — вещь! Предмет купли и продажи. Прошло время романтики. Наступил двадцать первый век. В России новое поколение это сразу поняло. После Перестройки только сумасшедший или ни на что не способный человек не занимается продажей, перепродажей или спекуляцией. Сама жизнь толкнула людей на поиск альтернативных способов существования. Ожидать от красивой бабы романтической любви в наше время — наивно!..
   — Посмотрим на вопрос о торговле с другой стороны,… — продолжал Борис, помолчав немного, — С женщиной всё ясно: она ищет партнёра, который обеспечит ей и её детям материальное благополучие и продаёт себя “as is”. Что ищет мужчина? Точнее, что может он продать посредством брака, если, скажем, у него нет ни денег, ни гражданства. Он может продать свою порядочность: быть благонадёжным семьянином, внимательным мужем и отцом. Много ли таких среди нашего брата? Где таковые? Если Светлане нужен такой, пусть поскорее поймёт, что к чему и по чём, и ищет такого на родине… Здесь вряд ли получится…
   — Постой! — прервал я своего собеседника, — Откуда ты знаешь, что Андрей не такой?
   — Такие в Америку не пробираются. А если он-таки сумел сюда попасть, удержаться, получить гражданство… Мне жалко, что какая-то красотка, воспользуется тем, что парень добыл с большим трудом. Конечно, гражданства не украсть, но, ведь, согласись, гражданство — не разменная монета.
   — Хорошо… Что же, по-твоему, ещё продаёт мужчина посредством брака?
   — Свою свободу… Только не следует путать свободу и любовь. Мы полагаем, что, испытывая любовь к женщине, мы свободны, потому что наивно считаем, будто и женщина относится к нам адекватно. Нет! И ещё раз нет! Если женщина красива — это значит, что она как раз не любит адекватно, это значит, что она лишь хочет обменять свою красоту и молодость на что-то другое.
   — По-твоему, женщина совершенно не способна на любовь?
   — Почему нет? Конечно, способна. Но красивые женщины не любят ”лохов”, с тремя детьми и материальными проблемами. Они любят сильных самцов. Для этой цели самый лучший выход из положения — это муж —”лох” и любовник — самец. Один прикрывает её с тыла, другой, извиняюсь, атакует с фланга… От красотки не жди верности! “Гляди в оба!”чтобы удержать её подле себя… А если она ещё младше на целые пятнадцать лет, как нам сообщил покойный… Тут всё ясно! И, скорее всего, у ”лоха” ничего с ней не получится, потому что наш брат, Казанова, рыщет повсюду: он любит полакомиться тем, что плохо лежит…
   — Ты относишь себя к роду Казановы?
   — О, да! Я на этот счёт не строю иллюзий и не забиваю себе голову ни моральными, ни религиозными бреднями.
   — Мне кажется, во всём, что ты говоришь, звучит не просто цинизм, а глубокое разочарование в жизни. Наверное, тебя когда-то сильно обидели, и ты перестал верить в Прекрасное.
   — Да, конечно, кровь Казановы по наследству не передаётся.
   — И ты не надеешься встретить человека, который сделал бы тебя по-настоящему счастливым, который бы полюбил адекватно?
   — Надеяться никто не мешает… Вот почему я не хочу упустить и этого случая… Кто знает… А вдруг я не прав? Я вовсе не утверждаю, что всё это — верно на сто процентов.
   — И потому хочешь ещё раз проверить свою теорию, или, точнее, житейский опыт?.. Но разве можно строить своё счастье на несчастье других?
   — Не только проверить… Просто хочу жить. Хорошо или плохо — не имеет значения. Пока есть здоровье, деньги и желание. Ведь и это тоже — валюта, которая однажды иссякнет…
   — Почему ты так уверен в себе? Что если Светлана — не такая?
   — Такая! До сих пор — одинокая. Значит, жизнь сразу не сложилась. Сменила несколько любовников. Ни на одном не смогла остановить свой выбор. Чем их больше — тем сложнее пойти на компромисс, остепениться. Красота вместе с молодостью постепенно блекнет… Подобно “Портрету Дориана Грея”, всё начинает принимать уродливые формы… Ещё немного — и будет поздно. В конце концов, красотка превратится в уродливую жабу, точное подобие своей матери, с которой бессознательно берёт пример…
   — Послушай, мне кажется, ты судишь, опираясь на какой-то неудачный опыт прошлого. Но, согласись, нельзя же так обобщать… Ведь существует настоящая красота, внешняя и внутренняя гармония…
   — Как заметил князь Мышкин, красоту судить трудно. Но не это только. Красота затмевает духовную сущность. По моему рассуждению, основанному на жизненном опыте, внешняя женская красота никогда не может ужиться с внутренней. Поиск эстетического идеала — неразрешимый вечный конфликт в сознании Фаустов… Можно составить такую условную пропорцию: женская внешняя красота — в обмен на мужскую верность. Где в этом силлогизме место для любви? Я подразумеваю адекватную любовь. Нет ей места! Если женщина посредством брака продаёт свою красоту и молодость в обмен на верность и любовь мужа, можно ли ожидать, что и она будет ему верна? С него достаточно её красоты и молодости. А любовь она подарит другому, с которого за это получит что-нибудь дополнительно. Увы, в наш меркантильный век женщина может обменять свою красоту и молодость за материальное благополучие, а не за что-то невещественное…
   — А если она обеспечена? Посмотри на жизнь кинозвёзд! Несмотря на достаток и материальное изобилие они постоянно расходятся и сходятся с новыми партнёрами. Значит дело не в купле — продаже.
   — Не знаю, в чём там дело. Человеческая природа везде одинаковая, независимо от социального или материального положения. Знаю одно: осуществление эстетического идеала женской красоты возможно лишь в виртуальном плане, в сказках, заканчивающихся “хеппи-ендом”: “они жили и умерли в один день”. Ха-ха! Какое продолжение можно было бы написать к “Алым Парусам”? — Жизнь и смерть принцессы Даян! Вот тебе и продолжение, и одновременно конец! Из грязи — в князи, а затем начинается “Сказка о Золотой Рыбке”. Несчастный принц в лучшем случае останется “с рогами”, а в худшем — его ждёт удел нищего “Короля Лир”.
   Борис остановился, чтобы перевести дыхание. Увлёкшись его красноречием, я не нашёл ничего для ответа и тоже молчал.
   Опытный мужик, — продолжал он, минуту спустя, — не станет связывать свою судьбу прочными узами с красотками. Казанова прекрасно знает цену таковым! Можно только поиграть, “попользоваться клубничкой”, как сказано, кажется, у Гоголя. А потом — “прочти — и передай товарищу”. Вот и переходит “эстетический товар”из рук в руки, пока не износится до конца. Такова судьба красоток, отцветающих, “яко цвет сельный”. Они это понимают, глядя на своих матерей, с подобной судьбой, торопятся успеть, ухватиться за жизнь, поскорее найти подходящее “место под солнцем”… Их беда, однако, что они не понимают, что “нет ничего нового под луной”… Всё банально… И мы, мужики, забываем об этом, увлекаемся… Полагаем, что на этот раз ошибки не будет… А всё одно… Было и будет… Нет… Ничего нет! Ни красоты… Ни любви… Сплошной обман… Быстро отцветшие одинокие матери… Привыкшие только потреблять… Спекулировать своими собственными детьми, использовать их, удерживать подле себя, чтобы не остаться на старость лет в одиночестве… Однажды дети сознают это, бегут от своих родителей, как от чумы, упекают их в психбольницы и дома престарелых, наводя на себя презрение окружающих… Проходят годы — и вот! Их же дети обходятся с ними не лучшим же способом!
   Борис остановился. И больше ничего не говорил. Утомлённый разговором, поднятой нездоровой темой, усталый от полёта, от невозможности сосредоточиться на своих собственных мыслях, я более не хотел поддерживать беседу. Впрочем, в чём-то я был согласен с его рассуждениями. Незаметно я задремал…
   Проснулся я, когда самолёт шёл на посадку…
   — Вот моя карточка, — сказал Борис, протягивая мне визитку, — Может быть, буду чем-нибудь полезен.
   В Нью-Йорке, озабоченный новыми хлопотами, я совсем забыл о Борисе, отце Василии, Светлане, Андрее и всех обстоятельствах, случившихся во время этого полёта. Прихватив свой багаж, я поспешил на long term parking к своему автомобилю. И через два часа уже сидел дома в горячей ванне и потягивал бренди со льдом.
   За этим занятием, мне вспомнился мой недавний сон, и как человек пишущий, выйдя из ванны, я не замедлил его записать и положить рукопись в одну из папок, где у меня собирается разный материал, который я в последствии использую в своей работе.
   Я бы, наверное, совсем забыл об этом своём путешествии, если бы однажды снова не повстречал Бориса. Это произошло примерно полгода спустя после нашего знакомства в самолёте.
   Как-то раз, оказавшись в Верхнем Манхэттене, я увидел моего бывшего попутчика, выходящим из дверей винного магазина, рядом с которым я только что припарковал свой автомобиль.
   Борис выглядел совсем другим человеком. И куда только подевалась вся его наглая самоуверенность! Теперь это был осунувшийся небритый человек, с мутным взглядом, сжимавший через пластиковый пакет, которому, видимо, не доверял в прочности, горлышко только что купленной бутылки.
   Поравнявшись со мною и не узнав меня, он спросил по-английски, не найдётся ли у меня квотера. Я ответил по-русски, что квотер у меня в наличии имеется, и спросил, не зовут ли его Борисом. Всмотревшись с напряжением в моё лицо, не сразу, но, всё-таки, он узнал меня.
   Слово за слово — он предложил мне распить бутылку водки. Мне было интересно, чем закончилась история с девушкой, которую он намеревался встретить, и я согласился на его предложение. Мы направились пешком к нему домой. Это оказался многоквартирный дом, в котором Борис жил на четвёртом этаже, с подъездом без лифта. В маленькой комнате, которую он снимал наполовину с руммэйтом, в это время отсутствовавшим, был беспорядок. Освободив от каких-то вещей диван, мой знакомый предложил мне присесть, а сам отправился на кухню и вскоре вернулся с немудрёной закуской: консервной банкой шпрот, что продаются у нас в каждом русском магазине.
   Мы выпили по первой рюмке, и я не замедлил спросить о девушке.
   — Да, это целая история! — воскликнул мой собутыльник, вероятно ожидавший этого вопроса. — На трезвую голову рассказывать не стану. Давай пропустим по второй рюмке!
   — Я теперь — банкрот, — сказал он после того, как мы выпили. — Потерял всё: сначала работу, потом — дом, затем — автомобиль… Как говорится, не зарекайся ни от сумы, ни от тюрьмы… Вот, думаю, не сбежать ли от кредиторов обратно в Россию. Да никак не могу скопить денег на билет.
   Я выразил Борису сочувствие, спросил о причинах случившихся с ним перемен.
   — Потом расскажу, — ответил мне мой приятель, — Давай по третьей! Хорошо пить вдвоём! Одному — совсем неинтересно. Даже не хмелеешь, как нужно.
   Мы выпили по третьей рюмке. Борис расспросил меня о моих делах и, узнав, что у меня есть связи с русскоязычными издательствами, вдруг предложил:
   — А ты знаешь, — сказал он, — У меня есть для тебя интересный материал. Только мне нужны деньги. Купишь?
   — А что за материал?
   — Помнишь ту дискету, что наш покойный попутчик бросил в лондонский унитаз? У меня сохранилась её копия. Если опубликуешь, все “бабки”и авторские права — твои. А мне нужно всего… — Борис назвал весьма внушительную сумму, — Но деньги, сам понимаешь, вперёд! — добавил он.
   — Что же это за материал? — я с трудом начинал вспоминать, что говорил отец Василий о содержании дискеты.
   — Сейчас покажу. У меня есть распечатка. Только читать — здесь. С собой не дам!
   Борис поднялся, подошёл к окну, поднял с пола, где была навалена куча каких-то вещей, пухлую папку.
   Открыв её, я начал просматривать и перекладывать разрозненные страницы, отпечатанные на лазерном принтере.
   — О чём это? — спросил я снова.
   — Это — дневник Андрея, того самого парня, к которому летела та девушка, Светлана. Дневник этот и был на той самой дискете, что читал покойный на моём компьютере.
   Я вспомнил, как Борис, сначала скопировал содержимое дискеты на жёсткий диск своего компьютера, “развернул” один из файлов из сжатого формата в — оригинальный и открыл его через программу редактора, чтобы отец Василий мог прочесть его содержание.
   — Что же, всё-таки, оказалось такого интересного на той дискете? — спросил я машинально, продолжая перекладывать страницы, справа налево.
   — Почитай! Если согласишься приобрести, то отдам тебе этот материал в электронном виде, как он был на оригинальном диске, а также, в дополнение, расскажу, как я встретил Светлану. Потом можешь записать и окончить историю.
   — Так всё-таки ты её встретил!
   — Конечно! Не зря же я пожертвовал отцу Василию на церковь тысячу долларов!
   Борис взял сигарету, закурил, выпустил дым через ноздри и добавил:
   — Если бы не она… То ты бы не видел меня сейчас, здесь, в таком состоянии… Я бы тогда не был… — Не договорив, он вышел из комнаты.
   Вернувшись через несколько минут, Борис снова налил водки.
   Мы выпили ещё раз. Он снова закурил, а я погрузился в чтение…
   Бегло просмотрев материал, я нашёл его весьма интересным и ещё не пролистав содержимое папки до конца, пришёл к решению согласиться на предложение Бориса.
   Сторговались на половине суммы, запрошенной Борисом первоначально. Часть денег я тут же заплатил своему собутыльнику, выписав чек на его имя. Оставшуюся сумму пообещал заплатить после того, как будут соблюдены все формальности нашей сделки. Для подкрепления договора, мы выпили по последней рюмке, после чего, с папкой в руках, я покинул Борисову “обитель”.
   Дома я снова обратился к материалу, только что мною приобретённому, который впоследствии обработал должным образом, и теперь, наконец, предлагаю для прочтения.
   Итак, вот этот странный текст…
  
  
  
  
  

ЧАСТЬ ПЕРВАЯ
  
  
  
СОФИЯ
  
  
  “Большие воды не могут потушить любви,
— и реки не зальют её.
   Если бы кто давал все богатства дома своего за любовь,
   то он был бы отвергнут с презрением”.
                                                                 Песня Песней 8. 6 — 7.
  

Эти записки — единственная моя возможность зафиксировать во времени те события, что явились самыми главными в моей жизни.
В школе я был влюблён в одноклассницу…
Учился я посредственно, потому что всегда был увлечён чем-либо посторонним: зачитывался приключенческими романами, конструировал радио, гонял на велосипеде… В конце четверти я всё же брался за учебники, одним махом погашал долги и на короткое время становился хорошим учеником. Однако учителя будто бы не замечали этого и педантично выводили заниженные оценки…
Она принадлежала “элите”отличников. Поэтому любовь моя к ней была затаена в глубине сердца, как любовь недостойной твари к высшему существу.
И когда случилось так, что я стал будто бессознательно оказывать ей знаки внимания, и для всех уже перестало являться секретом моё отношение к ней, то, к моему изумлению у неё неожиданно родилось ответное чувство. Чтобы оказаться равным с нею, я по ряду предметов сразу вырвался вперёд. Но учителя продолжали занижать мои оценки. Они не хотели мириться с тем, что вечный бездельник вдруг нашёл какой-то хитрый способ, чтобы хватануть те знания, которые другие приобретали усердием и мытарством. И разве могли понять эти обыватели ту простую вещь, что вся хитрость заключалась в моей безумной, с чрезвычайной силой, вдруг, вспыхнувшей любви… Знания мне были нужны лишь ради неё одной, но не сами по себе…
Легко и быстро я делал домашнее задание, сочинял стихи, бежал к её подъезду, чтобы опустить их в её почтовый ящик, и допоздна ходить вокруг её дома: не мелькнёт ли в освещённом окне силуэт возлюбленной?..
И вот, однажды в ответ на какое-то моё очередное аллегорическое послание от неё последовал телефонный звонок. Она обратила на меня внимание! Она полюбила меня как равного! Потому что здоровая любовь не может быть иной. Но я не понимал этого и с испугу отшатнулся от неё. Многие годы я скрывал от всех свою любовь, глубоко запрятав её в своём сердце. И случилось так, что когда наступило время, чтобы извлечь её оттуда, я не сумел сделать этого — даже ради сохранения самой любви… И как раньше, когда она ещё не испытывала ко мне любви и высокомерно отворачивалась от меня, так те
Эти записки — единственная моя возможность зафиксировать во времени те события, что явились самыми главными в моей жизни.
В школе я был влюблён в одноклассницу…
Учился я посредственно, потому что всегда был увлечён чем-либо посторонним: зачитывался приключенческими романами, конструировал радио, гонял на велосипеде… В конце четверти я всё же брался за учебники, одним махом погашал долги и на короткое время становился хорошим учеником. Однако учителя будто бы не замечали этого и педантично выводили заниженные оценки…
Она принадлежала “элите”отличников. Поэтому любовь моя к ней была затаена в глубине сердца, как любовь недостойной твари к высшему существу.
И когда случилось так, что я стал будто бессознательно оказывать ей знаки внимания, и для всех уже перестало являться секретом моё отношение к ней, то, к моему изумлению у неё неожиданно родилось ответное чувство. Чтобы оказаться равным с нею, я по ряду предметов сразу вырвался вперёд. Но учителя продолжали занижать мои оценки. Они не хотели мириться с тем, что вечный бездельник вдруг нашёл какой-то хитрый способ, чтобы хватануть те знания, которые другие приобретали усердием и мытарством. И разве могли понять эти обыватели ту простую вещь, что вся хитрость заключалась в моей безумной, с чрезвычайной силой, вдруг, вспыхнувшей любви… Знания мне были нужны лишь ради неё одной, но не сами по себе…
Легко и быстро я делал домашнее задание, сочинял стихи, бежал к её подъезду, чтобы опустить их в её почтовый ящик, и допоздна ходить вокруг её дома: не мелькнёт ли в освещённом окне силуэт возлюбленной?..
И вот, однажды в ответ на какое-то моё очередное аллегорическое послание от неё последовал телефонный звонок. Она обратила на меня внимание! Она полюбила меня как равного! Потому что здоровая любовь не может быть иной. Но я не понимал этого и с испугу отшатнулся от неё. Многие годы я скрывал от всех свою любовь, глубоко запрятав её в своём сердце. И случилось так, что когда наступило время, чтобы извлечь её оттуда, я не сумел сделать этого — даже ради сохранения самой любви… И как раньше, когда она ещё не испытывала ко мне любви и высокомерно отворачивалась от меня, так теперь я сделал вид, будто продолжается та же игра — и не ответил ей никаким активным действием. Она была побеждена и… разочарована…
Однако мне нравилась эта “игра”, которая придавала смысл жизни, и даже стимулировала к учёбе… Я блестяще сдал выпускные экзамены в восьмом классе, и к удивлению многих не ушёл из школы, как все “троечники”, а напротив записался в девятый спец-класс, с математическим уклоном, куда и она должна была перейти, как известная отличница, впрочем, на этот раз почему-то сдавшая экзамены вовсе не на пятёрки…
Все летние каникулы я не находил себе места, ожидая наступления учебного года и того дня, когда снова увижу её. А вызвать её на свидание по телефону или письмом — по своей инфантильности не решался…
И когда, наконец, начались занятия, я обнаружил, что она совершенно безразлична ко мне…
Что случилось с нею? Был ли я виновником постигшего её разочарования? Или она решила выбросить из головы любовь, которая мешала ей учиться на отлично?
Все мои робкие попытки установить хоть какой-то контакт потерпели полный крах. Она просто перестала меня замечать. Я был раздавлен и уничтожен…
Начиная с этого момента, вся моя жизнь, как говорится, “пошла комом”…
Педагоги целенаправленно выполняли инструкцию педагогического совета: “утопить”бывшего разгильдяя и двоечника, чтобы разгрузить класс, переполненный новыми учениками, поступившими из других школ. Я нахватал такое количество “двоек”, которое уже было невозможно исправить никакими усилиями. В отчаянии я совсем запустил учёбу. Теперь знания просто не входили в мою голову! В отличие от своей возлюбленной, я не сумел взять себя в руки, и скоро бросил школу и, следуя примеру своего одноклассника, перешёл в ПТУ…
Впрочем, наверное, это был лучший выход из моего душевного тупика, необходимый, как хирургическое вмешательство…
У неё было замечательное имя… Её звали Еленой… И когда мы ещё совсем были дети и даже сидели за одной партой, я неоднократно её дразнил “Еленой Прекрасной”… Кто бы знал, как сильно повлияет на всю мою будущую жизнь эта первая любовь!
Если эти страницы попали случайно в твои руки, то знай, что я по-прежнему в тебя влюблён. Только не могу тебя представить в том возрасте, в каком пребываю сам… Но перед вечностью это не имеет никакого значения… Можешь ли ты простить меня за эту неумелую любовь, причинившую нам обоим столько страдания?..
В ПТУ я возненавидел всю окружавшую меня атмосферу и особенно — ограниченных однокашников. В первый год я буквально не открывал учебников — поскольку мне с избытком хватало тех знаний, что я каким-то образом схватил за месяц учёбы в девятом классе. Долгое время я был единственным отличником среди всей серой массы учащихся, и горе-преподаватели недоумевали, каким образом я попал сюда, будто бы прямо со страниц диккенсовского тридцати-томника, гравюры которого я очень любил рассматривать… А некоторые “педагоги”, дабы удовлетворить своё мещанское любопытство, даже не стеснялись меня спрашивать об этом: почему ты — в ПТУ; есть ли у тебя родители и кто — они? И чтобы отвадить их от этих вопросов раз и навсегда, я отвечал, что я в ПТУ — потому, что хочу стать рабочим; что мои родители — тоже из рабочих, а отец даже — бывший военный. Сам же презирая и рабочих и всех военных — хотел лишь одного: чтобы никто не лез мне в душу — не понимая, как мне больно слышать со стороны вопрос, который я задавал сам себе чуть ли не каждый день: что такое вдруг случилось? Почему это случилось со мной? Почему я — я, а не кто-нибудь другой — оказался вдруг тут, в самом отвратном месте, среди ненавистных мне людей, как то: учеников-хулиганов и педагогов — бездарных Щедринских типажей.
Быть учителем — величайшая ответственность. Никакой учитель, даже самый выдающийся, не в состоянии до конца проникнуть в душу своего ученика, чтобы понять его и чему-то научить. Что же говорить об “учёных”ремесленниках?
Как будто злой рок неожиданно распорядился моей судьбой… Год спустя, потеряв всякий навык к учёбе, как и все окружавшие меня, я уже ничего не учил, — прекрасно понимая, что преподаватели всё равно выведут удовлетворительную или даже отличную оценку, чтобы не “ударить лицом в грязь”перед дирекцией. Вскоре я здорово деградировал, и на этой почве у меня стал даже развиваться комплекс неполноценности…
И всё же я сопротивлялся разложению. По дороге в “училище”(как любовно называли это место моей душевной пытки мои однокашники), в метро, я положил себе за правило читать. В глубине души я чувствовал, что однажды только знание поможет мне вырваться из трясины, в которую я попал…
Мои родители жили бедно. Отец регулярно пил. Я одевался плохо. Ничего хорошего от жизни я не ждал. Временами где-то в груди начинала свербеть неизъяснимая тоска и горечь за неудачи, постигшие меня нежданно-негаданно, сразу в начале жизненного пути. Наплывали воспоминания; я погружался в бессознательную темноту депрессии…
Но видимо человек по своей природе не может долго находиться в подобном состоянии…
Так, весной 1974 года на автобусной остановке я встретил девочку, которая мне так понравилась, что я проехал с нею до конца маршрута и проследил, где она живёт…
И снова вспыхнуло обжигающее пламя любви!
Я стал приходить под окна новой возлюбленной и наслаждаться своими чувствами… Бессознательно я играл в ту же первую любовь. И когда моя новая возлюбленная обратила на меня внимание, я снова позорно бежал…
Как сейчас помню её слова, обращённые ко мне из окна, на десятом этаже:
“Эй!.. Иди сюда!..”
И, как будто сейчас, я снова поднимаюсь с газона, у её дома, и стремительно шагаю прочь…
“Ах! Что же это такое опять?”— думаю я на ходу. — “Я совсем не ожидал, что это прозвучит так прозаично:
“Эй!.. Иди сюда!..”
Ей было всего лет двенадцать. И она оказалась много смелее меня, восемнадцатилетнего балбеса!..
Кто была она?
Дочка посольского работника из ГДР, которую каждое утро респектабельный отец возил в школу на автомобиле, с дипломатическим номером “85-515”.
А кто был я? — ПТУ-шник, инфантильный юноша, крутивший изо всех сил педали гоночного велосипеда, взятого у приятеля напрокат, чтобы не отстать, сколько возможно, от её автомобиля и, узнать, наконец, что школа для детей иностранных поверенных дипломатических работников находится в живописном местечке, за станцией метро Юго-Западная…
Подобно свече, освещающей дом,
Безумно горела любовь…
Но пламя накрыли пустым колпаком, —
И мир опрокинулся вновь...”
  
Я так даже и не узнал её имени…
Утешение от разочарования я нашёл в вере. Я начал слушать зарубежные радиостанции, читать атеистическую литературу, через искажённую призму которой пытался найти смысл жизни, пока, наконец, окончательно не обратился к Богу, уверовав “всем сердцем, душой и помышлением”…
Посещая лекции Подготовительных Курсов при Московском Университете, однажды я познакомился с молодым человеком, который первым обратил на меня внимание, прочитав в моих глазах то же, что и у своих знакомых — верующих христиан, с которыми и не замедлил меня свести. Как ни странно, сам он не считал себя верующим.
Подходя к этому повествованию, хочу сразу предупредить, что мой рассказ не строится по банальной фабуле с названием: “Обращение грешника”, или — с каким-либо подобным нравоучением.
Это повествование будет посвящено совсем другому…
События, произошедшие впоследствии, до сих пор не укладываются в моём сознании, и я не в состоянии дать им адекватной оценки. Изложение их на бумаге — это, прежде всего, моя попытка перед самим собой вернее их осмыслить…
 Пребывание в ПТУ, наконец, пришло к концу. За это я должен был отработать один год на заводе, а потом — отправиться в армию. Пытаясь уклониться от предначертанной судьбы, я попробовал поступить в институт. Но мои документы не приняли, поскольку, как выяснилось, существовал закон, запрещавший приём на дневное отделение вузов выходцев из ПТУ, если у таковых не имелось дипломов “с отличием”. Вечернее же отделение мне не подходило, так как с него всё равно забирали в армию. Терпеть армию — в сто крат худший вариант ПТУ я не мог и не желал.
 И тогда я решился на крайнюю меру. Ведь терять мне “всё-равно-уже-давно-было-нечего”— так сказал я себе!
 По научению некоторых знакомых я притворился больным — и был мгновенно уложен в психиатрическую больницу, отбыв в которой положенный срок, вышел с так называемым “жёлтым билетом”, уволился с ненавистного завода и стал активным членом религиозной подпольной группировки, работая то дворником, то сторожем, то неким “собачьим поваром”.
   Лидер религиозной группы, где я оказался, находился на заметке у властей, которые давно искали повода, чтобы его арестовать. Вскоре я и сам попал на заметку…
Мои родители считали, что я на самом деле — болен. Особенно их пугало моё “увлечение”религией, посещение церкви, встречи с верующими, новый образ мышления и поведения. Так, например, их не могло не озадачить то, что я вынес из своей комнаты почти всю мебель и начал спать на фанерном щите, который положил поверх старого дивана.
Как-то летом я отправился в путешествие автостопом по Прибалтике, Украине и Кавказу с моими “братьями и сёстрами”— как бы наводить религиозные контакты с верующими других городов; — однако, на деле, практически, — просто бродяжничать, ночуя то в палатке, то в подъезде жилого дома, то на вокзале, то у какого-нибудь гостеприимного христианина.
 Как раз в это время случилась кража в квартире моих родителей. В этом преступлении они заподозрили моих новых знакомых — “сектантов”, как они их окрестили. Родители наивно предположили, что, подпав под их влияние, я отдал им ключ от квартиры, и сам “для отвода глаз”был временно “отослан”в другой город. Своими соображениями они не замедлили поделиться со следователем милиции.
 Когда я возвратился в Москву, они тайно сообщили о моём прибытии и допустили, чтобы на следующтй день меня арестовали и увезли в местное отделение милиции и там устроили допрос.
 На самом деле следователя мало интересовала кража, как таковая. Разумеется, ему хотелось раскрутить дело против “сектантов”и благодаря этому, наверное, получить повышение по службе. Он требовал от меня выдачи имён, адресов, “явок”, цели моей поездки по городам; он запугивал, оскорблял, унижал, бил… И когда, наконец, понял, что ему ничего не добиться от “юродивого психа”, отпустил восвояси…
 Помнится, спускаясь в милиции по лестнице, я встретил человека, которого сразу же узнал, несмотря на то, что тот спешно поворотился ко мне спиной, будто бы заглядевшись в тёмное окно. Это был стукач из психбольницы, Борис. Я помнил его слишком хорошо, чтобы не узнать даже по затылку…
… Его поместили рядом со мной на следующий же день по моём прибытии в больницу. Он навязывался, что было силы в друзья — и этим самым сразу же себя выдал. На все его вопросы я отвечал односложно или притворялся дураком и тупо молчал, испытывая его наглое терпение и назойливость. Через две недели тщетных попыток вступить со мною в контакт Борис перешёл “стучать”в другую палату.
Но как-то раз, на прогулке, я разговорился с одним пареньком, татарином, по имени Рахмет, который лечился от галлюцинаций. У него была тетрадь с выписками из Корана. И мы оба нашли много общего, о чём побеседовать. Между прочим, он рассказал о своём недуге и о том, как его лечили.
Всему виной, рассказывал Рахмет, было его богатое воображение. Он умел представлять вещи так, что они начинали выглядеть вполне реальными. Однажды образы не пожелали повиноваться его воле и начали преследовать своего творца.
 Его лечили специальными медикаментами, которые после попадания в кровь вытягивали из неё сахар. Больной терял сознание, проваливался в бездну, и там вместо привычных галлюцинаций к нему подступали демонические чудища и начинали адски мучить. Ещё более мучительным было возвращение к действительности — когда вводили в кровь глюкозу… Поистине, только после его рассказа мне стала ясна природа тех душераздирающих воплей, что разносились по всему этажу нашего отделения из специальной процедурной комнаты — каждый раз после окончания обеда или прогулки.
 Однажды Рахмет сказал что-то критическое по отношению к властям, а я, забыв об осторожности, в ответ начал рассказывать анекдот — на политическую тему. Подошло несколько больных. И я не заметил, как среди них оказался Борис. Ещё не окончив анекдота, я уже увидел его, почувствовал недоброе, понял, что зашёл далеко… Никто не засмеялся, а все стали как-то быстро расходиться. Даже Рахмет испугался и незаметно исчез. Следом за ним ушёл и Борис. Я остался совсем один во дворе. Время прогулки ещё не окончилось. Светило яркое солнце. С крыши капал таявший снег, оставляя в сугробах полоску глубоких дыр. На крыльце появился санитар и позвал меня в здание больницы.
Я вернулся в свою палату… Там никого не было. Из процедурной доносились истошные крики… Никогда бы не подумал, что эти вопли принадлежали такому, с виду “пришибленному”, с тихим голосом, низкорослому пареньку, как Рахмет.
   И тогда ко мне подошёл Борис, сел на соседнюю кровать и сказал:
 — Отрекись от того, что говорил!
 — От чего?
 Я сделал вид, будто не понимаю его.
 — Ты знаешь, от чего!
 Я понял, что дурака свалять не получится. Но, не зная, как быть, молчал с весьма жалким видом. Анекдот, что я рассказал по своей глупости, был только поводом для стукача, чтобы придраться ко мне, начать издеваться и показать свою власть надо мною.
 — Ну?! — промычал он, приближаясь ко мне своей физиономией.
         Его глаза смотрели холодно и властно.
 — Ты, ведь, небось, догадываешься, сука, кто — я?!
Он буравил меня взглядом, будто пытался загипнотизировать, вызвать страх. И действительно, что-то иррациональное и неприятное начинало сжимать сердце.
“Только не показывать, что боюсь! “— подумал я тогда. — “А впрочем, пусть думает, что хочет...”
 — Догадываешься? — тихо повторил он.
 — Да…
 — Отрекаешься от того, что сказал?
 — Да…
— Скажи полностью!
 — Как: “полностью”?
— Скажи: “Отрекаюсь от того, что сказал, и больше ничего подобного никогда не буду говорить”. Понятно?! Ну, повторяй!
 И я повторил за ним эту унизительную фразу слово-в-слово…
 — Тот-то! Чтобы этого больше не было! А то никогда отсюда не выберешься! Заколем до смерти, как этого…
 Он кивнул головой в сторону коридора.
 И в этот самый момент протяжный крик, из процедурной, вдруг как-то резко оборвался, и стало совсем тихо.
 Борис резко поднялся и вышел.
Я долго ещё сидел, слушая неожиданно обрушившуюся тишину и испытывая мерзкое опустошение, тоску, ненависть к стукачу и досаду за свой “длинный язык”и… трусость, и всё-таки утешал себя тем, что эта история как будто закончилась…
“И как только становятся стукачами?”— удивлялся я. — “Неужели добровольно? Или так же “добровольно-принудительно”, как я, только что, повторил слово-в-слово эту глупость?.. “
“Впредь буду умней и осторожней!”— говорил я себе. — “Здесь каждый- второй — стучит… “
 С того дня Рахмет как-то незаметно исчез, словно на самом деле умер. Предполагать такое и думать было страшно.
“Наверное, выписали”, — обманул я себя, и вскоре нашёл терпеливого слушателя в лице одного молодого человека, по имени Володя.
Однажды, пренебрегнув осторожностью, я изложил ему учение Христа…
      На другой день меня вызвали к врачу.
      — Ты что, — спросила врач, как только я оказался в её кабинете, — говорят, будто — верующий?
      — Я?!
  Какой-то внутренний голос всё-таки подсказал нужный ответ.
      — Видите ли, — начал я играть ту же роль заумного придурка, что и на психологических тестах, которыми меня как раз мурыжили в последнее время, — В философии есть одно такое понятие… Оно носит название: “Трансцендентальное”или ещё так: “Трансцендентный”… Вы, наверное, знаете, это как раз то, что, как бы, противоположно другому понятию — понятию Имманентного…
 Я остановился, будто бы всё этим объяснил. Врачиха с удивлением смотрела на меня, не улавливая моей мысли.
         — Ну? — принудила она меня к тому, чтобы я дал более обстоятельное объяснение на поставленный вопрос.
— Так, вот, — продолжил я, догадываясь, что она никогда не заглядывала хотя бы в словарь философских терминов, — Для того, чтобы некоторым людям было понятно, что обозначают эти понятия, можно прибегнуть к обычному языку и вместо слова “Трансцендентный”употреблять слово “Бог”…
 — Ну, это другое дело! — Врачиха закурила сигарету, — А то смотри!..
      Либо она просто решила меня пожалеть и отнестись формально к моему объяснению (ведь я же не стал бить себя в грудь и заявлять: “Да — верующий! А теперь делайте со мной что хотите!"); либо она просто не захотела создавать новых проблем ни для меня, ни для себя (мой диагноз был, наверное, уже состряпан, и меня готовили к выписке). Я вышел из кабинета и только тут понял окончательно и действительно и, на самом деле, серьёзно: здесь каждый — стукач, в том числе и я сам, уже отрёкшийся трижды…
      А Борис продолжал работать на совесть…
 “Видимо — весьма идейный комсомолец,”— размышлял я сам с собой. — “Иначе кто бы, не жалея молодости, месяцами лежал с психами — чтобы выведывать у них то, что не могли врачи? Или и сам он, несчастный продукт среды, в которой оказался вольно или невольно, был серьёзно болен?..”
         Удовлетворяя доносами свой комплекс неполноценности, этот психический урод работал на уполномоченных властью; по их первому зову шавка прибежала в назначенный час в отделение милиции, опознала меня, когда я спускался по лестнице, и протявкала всё, что выведала в психбольнице. Это бесполое растение поведало о том, что я “нёс крамолу”, о том, что без зазрения совести эта “подсадная утка”читала почти у меня на глазах в моём дневнике — открыв ящик моей тумбочки, в то время как я лежал рядом и делал вид, что сплю…
Впрочем, дневник-то я вёл с расчётом на то, что его будут читать “волки в овечьих шкурах”. И помимо заинтересовавших меня цитат из “Войны и Мира”, что читал с огромным увлечением, я вставлял туда всякую рефлективную тарабарщину о своих надуманных болезненных ощущениях…
 Что этот человекообразный призрак поведал ещё — мне неизвестно. Факт же его появления, указывал на то, что власти проявили ко мне необычный интерес, не суливший ничего хорошего…
 Во время допроса в милиции у меня выведали о моих планах снова поступать на Подготовительные Курсы при Московском Университете, и следователь “посоветовал”отказаться от мысли получить высшее образование, но — оставаться в дворниках, поскольку мои религиозные взгляды “показались”ему весьма опасными для общества. Составили протокол, где меня назвали “католиком-бабтистом”, написав “б”вместо “п”. И своей подписью я подтвердил их невежество.
         Конечно, я не послушался “доброго”совета, а вопреки ему последовал завету “вождя”— “Учиться, учиться и учится”. Вот, наверное, почему в МГУ ко мне начал липнуть новый стукач (видимо и он следовал тому же учению). Пришлось опять бросить учёбу, ограничиться редкими встречами с верующими, единственно близкими мне теперь людьми…
Постепенно страсти всё-таки улеглись. От меня как будто отвязались. И хотя ещё долго меня мучила возникшая мания преследования (в каждом встречном я подозревал стукача), всё же, со временем я успокоился, нашёл в душе сокровенное место, которое должен занимать у человека Бог.
Мало того, несколько раз я испытал необыкновенное мистическое откровение Бога, в котором я и Он сливались в одно духовное целое. Я научился входить с Ним в контакт посредством сосредоточенной молитвы. Невозможно человеческим языком передать те ощущения, каждый раз всегда иные, когда даже тело перестаёт являться, по словам Платона, “темницей для души”…
 В какой-то момент — стоило пожелать пойти в мистическом контакте глубже — и тело было бы оставлено мною без сожаления. Но природный страх перед необъяснимой мистической бездной, всё же, останавливал, и я всегда возвращался к знакомым берегам Леты…
Состав нашей общины время от времени менялся. Кто-то один уходил, и его отпускали с философской безжалостностью. Но скоро его место занимал какой-нибудь неофит, и каждый, находя в его незрелых наивных суждениях сходство со своим собственным бывшим религиозным невежеством, чувствовал удовлетворение от своего духовного продвижения. Новичка оценивали на отсутствие способностей противопоставить идеологии общины что-то своё. И если подобный талант не находился, вскоре обращённый “приживался”и делался похожим на других, вплоть до выражения лица.
 Лицом общины являлся лидер, всеобщий кумир, который возглавлял её центр. Встреча с ним, а особенно “умная беседа”, давали всем нам, сектантам, заряд на долгие дни отчуждённого одиночества в семье и на работе. Этот “Старший Брат”, которого мы звали Санитаром, впоследствии объявил себя ни-много-ни-мало как старцем и духовным наставником тайного Ордена, якобы получившего благословение от самого папы Павла VI. За годы пребывания в ордене-общине все его члены постепенно получали “социальное оскопление”, становились фанатичными инфантильными последователями идеи, так называемого “практического экуменизма”, а вследствие конфронтации с властями, неверующими родителями и бывшими друзьями — оказывались в полной власти лидера.
Не избег общей участи и я, оказавшись в секте, как и все, в кризисный для меня период жизни — после возвращения из больницы, когда сознание моё было сильно заторможено действием нейролептиков и транквилизаторов.
Тем не менее, постепенно наваждение стало проходить. Прежде всего, во мне заработало подсознание. Оно верно оценило ситуацию, в которой я оказался, и указало мне из неё выход, хотя и весьма болезненный. Из прошлого опыта оно извлекло хороший для подобных случаев “инструмент”— “любовную горячку”(см. рассказ Стефана Цвейга “Амок”).
 Приложение этого “инструмента”к социально-религиозной игре, в которую я оказался втянут, должно было привести к её полной катастрофе. Первым моим шагом было введение в основную игру “троянского коня”, или моей собственной безусловной игры-подпрограммы, с её внутренними правилами. Вместо сублимированной любви к Санитару во мне родилась настоящая страсть (подобно той, что так хорошо описали Куприн и Достоевский) к одной, вновь появившейся, сестре.
 Случилось же так, что не только я один испытал подобное чувство. У меня оказался соперник, и не кто иной, как “правая рука”Санитара. Именно он нашёл эту сестру, отбил у какого-то парня “из мира”, ввёл в нашу подпольную группу, и после того, как девушка была обращена в экуменизм, сам не устоял перед искушением и ввёл в соблазн…
Когда я влюбился в неё, я ничего этого не знал. Да и Санитар, который был на самом деле в курсе всех дел, скрывал то, что работало против его внутренней политики. Общаться же непосредственно, без ведома лидера, членам общины запрещалось, якобы, в целях конспирации.
 Страсть возникла не сразу и зрела во мне очень долго. Незаметно для себя я начал испытывать поначалу симпатию к девушке и душевный комфорт в её присутствии на собраниях. Поначалу я даже гнал все мысли о влюблённости как противоречившие религиозной жизни; старался смотреть на неё, как на сестру во Христе. Любовная горячка вспыхнула неожиданно фатально и бессознательно. И ощущение её иррациональной природы возбуждало ещё сильнее слепую страсть, заглушало всякие логические соображения.
Организацией ордена Санитар хотел укрепить ряды пошатнувшейся общины. Однако не подозревал, что тем самым он рационализировал её суть, до сего момента неопределённую в конечных своих целях, и приближал религиозную игру к её логическому концу. Он знал о грехопадении своих подопечных, о моей влюблённости, и, тем не менее, полагал, что монашеский обет грешников свяжет снова всех по рукам и… душам.
 Как ни странно, воля всех оказалась настолько парализованной, что все согласились вступить в орден и принять обет. Один за другим, поодиночке, каждый принимал послушание. Наступила и моя очередь…
Помню, как после обряда, заключавшегося в общей молитве и возложением Санитаром рук, братья и сёстры стали меня поздравлять со вступлением в орден.
   Неожиданно и она — подошла ко мне и просто поцеловала…
 Никто из закомплексованных сектантов на такое никогда не решился бы!
   Её поцелуй, человеческий поцелуй, мгновенно снял с меня все рациональные и подсознательные запреты, и, как это ни казалось кощунственным, в тот же миг я сказал себе, что влюблён в девушку — несмотря на только что совершённый обряд, обязывавший к монашескому воздержанию на целые три года.
Впрочем, как выяснилось позднее, орден не мог считаться настоящим, как бы он ни назывался, какие бы ни ставил перед собою задачи, поскольку в нём не было рукоположённого священника. Да и благословение от Папы Римского, по-видимому, было тем, как говорится, желаемым, которое выдавалось за действительное. Вместе с наивными, разочарованными в жизни, людьми я оказался втянут в социальную игру талантом актёра, умело её инсценировавшего, по-своему несчастного неудачливого человека, нашедшего в ней своё призвание…
Последовали объяснения, результатом которых оказался мой полный разрыв с сектой, переход из Католичества в Православие и, как следствие душевного надлома — потеря мистического контакта с Богом, полная апатия к жизни, к людям, и из боязни нового разочарования — потеря способности любить и чувствовать…
Как будто чёрное покрывало снова набросили мне на голову…
Программа, заложенная в глубине подсознания, оказалась выполнена; я вышел из опасной игры как нельзя вовремя…
Год спустя, немного оправившись от пережитой душевной трагедии, с горем пополам мне удалось поступить в гуманитарный вуз и даже продержаться в нём до самого его окончания. Тем не менее, перед выпускными экзаменами мне снова пришлось столкнуться с властями.
К этому времени у меня образовался новый круг знакомых — прихожан одного известного православного священника, отца Алексея, где я встретил женщину, на которой сам того не ожидая, быстро женился.
Гонения на верующих продолжались и в новом моём окружении. На протяжении 1984 — 1986 годов очень многих прихожан беспрестанно вызывали в КГБ и Прокуратуру, и особенно священника, под чьим покровительством я оказался после ухода от Санитара. Некоторых вообще арестовали и обвинили в нарушении Уголовного Кодекса СССР. Как я вскоре узнал от общих знакомых, был арестован и Санитар. Так что я не был ошеломлён случившимся однажды телефонным звонком из КГБ, куда меня пригласили в качестве “свидетеля”.
Юродствовать, как раньше, я больше не собирался и, тем более, не собирался более позволять издеваться над собою. Поэтому сразу же вежливо попросил соблюдения законности и вызова повесткой. Повестку прислали. Но, не желая поступать, как многие, прибегавшие по первому зову и затем быстро начинавшие “плыть”— давая такие показания, которые были нужны следователю, я в назначенный час не явился. Меня попытались “выловить”через милицию — дома, и через Прокуратуру — на работе. Наконец, им удалось зажать меня в угол, запретив деканату института допускать меня к сдаче экзаменов до тех пор, пока я не явлюсь в Прокуратуру.
Зачем я был им нужен? Недалёкие люди! Узнав от одного “поплывшего”о том, что я прекратил отношения с сектой со скандалом, они полагали, что я буду рад случаю отомстить Санитару — вплоть до сотрудничества с ними и в содействии в возбуждении уголовного дела против незаконно арестованного человека…
Как могли эти хищники не понимать, что, несмотря на все мои разногласия с Санитаром, люди, облачённые властью, являлись для меня во много крат большими врагами — нежели какой угодно отдельный человек, и, тем более, незаконно ею гонимый! Мой практический экуменизм заключался в том, что я не пошёл с ними на сделку. Они потратили кучу времени и сил, чтобы допросить меня в Прокуратуре, но так и не получили от меня никакой обличительной информации.
Возбудить уголовное дело им не удалось. Однако, Санитара, будто бы “как социально опасного”“упекли”в спец-псих-лечебницу, под Благовещенском, где он пробыл до 1987 года, когда Горбачёв пришёл к власти и начал проводить демократические реформы, получившие название “Перестройки”.
Несколько лет спустя, собираясь эмигрировать из России, я встретился с Санитаром. Трудно сказать, какие он перенёс испытания. Несомненно, прав Варлам Шаламов, заметивший, что лагерная жизнь не приносит человеку положительного жизненного опыта. Так и Санитар после освобождения сильно изменился. Его московская экуменическая группа распалась. И несколько лет спустя, когда Ельцин начал вводить в России капитализм, и всякая религиозная деятельность была легализована, Санитар не нашёл для себя ничего лучшего, как тоже покинуть Россию. Он уехал на родину, в один Прибалтийский город.
Моя жена Лиза была чрезвычайно общительным человеком. В постоянных встречах с прихожанами, устроительством всякого рода религиозной деятельности — следуя примеру нашего духовного отца — она будто искупала перед Богом какой-то долг. И очень часто сама по себе активность и деятельность становились главнее цели, которая должна была из них проистекать. Меня удивляла эта философская слепота. Стоило бы незаметно подменить объект деятельности религиозного содержания — безрелигиозным, и всё та же активность продолжала бы оставаться главным, без чего она не могла жить, чувствуя свою принадлежность и преданность узкому кругу единомышленников. За эту именно активную религиозную деятельность власти и преследовали как нашего духовного отца, так и его прихожан.
Впрочем, с началом Горбачёвской оттепели власти позволили отцу Алексею открыто выступать с проповедями: на радио, телевидении, сценах всевозможных домов и дворцов культуры, в библиотеках и других различных организациях. И когда он развернул свою активность чрезвычайно широко, всколыхнулись какие-то злые силы, будто до сей поры дремавшие, и однажды отца Алексея убили у самого порога его дома.
Эта трагедия произошла много позже, перед самой моей эмиграцией. А в те годы, когда я пришёл в его приход после моего разрыва с Санитаром, отец поистине сделался для меня близким человеком, к которому я мог всегда прибегнуть в тяжёлые минуты жизни, получить отпущение грехов, благословение, добрый совет, выправить психические вывихи. Фактом своего существования он защищал от экзистенциального холода Вселенной, а в минуты отчаяния, сомнения, опасности — вселял уверенность и надежду. Пока он был жив, та духовная энергия, которой он питал целый приход, воспринималась, как должное, и по-настоящему его необыкновенная жизнь и деятельность были оценены лишь, когда его не стало…
А тогда… Кто мог ведать, что такое случиться? Помимо религиозной активности, семейная жизнь налагала обязанности. Появившиеся на свет один за другим дети, принесли с собою заботы о заработке. Духовная жизнь как-то незаметно отступила, потерявшись в быту. Я стал редко бывать в церкви, почти перестал молиться. Впрочем, в попытке зафиксировать испытанное некогда Откровение, я написал книгу философско-психологического характера, перечитывая которую впоследствии, сам для себя вновь находил забытые истины. Несмотря на это, жизнь моя стала более объективированной, нежели прежде. Я поменял несколько работ, пока, наконец, не остановился на одной — некоторой “золотой середине”, где можно было работать, не утруждаясь, за деньги, позволявшие сводить концы с концами. Жизнь приобретала законченную размеренность и, казалось, уже ничто не изменит её по существу…
Когда духовное бремя грехов, накапливавшихся на душе за месяцы, начинало давить, в случавшуюся минуту самосознания и раскаяния, я спешил к отцу Алексею. От былой инфантильности осталась лишь ностальгия, выражение которой я редко находил в уединённой молитве или рефлексии при вынужденном ожидании — в очередях за продуктами или при поездках в транспорте, когда можно было не торопиться, а, спокойно предавшись течению обстоятельств и времени, сделаться как бы одиноким посторонним зрителем своей собственной, а вместе с этим — и других, где-то за окном, в калейдоскопе мелькающих жизней…
Но такое философское созерцание тоже случалось редко, потому что мозг был постоянно занят суетливыми мыслями, тесно связанными с тем количеством забот, которое необходимо городскому жителю ежедневно решать и от которых он почему-то не бывает в состоянии отказаться…
Сильным потрясением для меня был случай, когда у велосипеда, на котором я ехал с пятилетним сыном, на ходу оторвалось переднее колесо. Мой сын попал в реанимацию с травмой черепа. Чудом он остался в живых. При невольном воспоминании об этом, я спешил занять сознание чем-нибудь повседневным, ибо начинал ощущать объективированный из моей памяти ужас преисподней, сползавший на меня чёрным покрывалом, которое я спешил сбросить, заглушая душевную боль таблеткой транквилизатора…
Вообще, несчастье с сыном случилось на фоне ряда неприятностей в типографии, где я зарабатывал на жизнь в качестве технического служащего местного радиотрансляционного узла. Обязанности были примитивные, и высвобожденное время я использовал для работы над своими философско-религиозными записями, которые имел неосторожность часто оставлять без присмотра. Моя начальница, “редактор радиоузла”, сидевшая в соседней комнате и изнурённая бездельем малограмотная партийная баба, конечно, однажды залезла в мой стол, где я оставлял рукописи, прочла, и — донесла в Первый Отдел (представительство КГБ по месту работы). Учинили демонстративный обыск, нашли “криминал”и почти что “под конвоем”повели в Первый Отдел. Начальник Первого Отдела попытался сразу взять на испуг. Завел длинную речь с намёками и скрытыми угрозами. Слушая его, мне сделалось смешно. И прервав кагэбешника на полуслове, я сказал ему, чтобы он не терял зря рабочего времени, поскольку я знаю, что он мне хочет сказать, так как совсем недавно прошёл через ряд допросов в КГБ и Прокуратуре в качестве свидетеля; что в моих персональных записях нет ничего криминального, и делал я их во время обеденного перерыва, о чём может поведать моя начальница; посему и вопрос должен быть исчерпан, и мне пора идти на рабочее место…
Однако столь логичные рассуждения оказались роботу непонятны. Я разрушал всю его игру, к которой он, видимо, готовился несколько дней. И мне ещё долго пришлось слушать его намёки и угрозы, объяснение какими должны быть личные записи, о чём я должен и не должен писать. В конце концов, как я и предполагал, он стал вербовать меня в агенты, положив передо мной лист бумаги и ручку, чтобы я тут же выдал имена своих друзей и знакомых. На этом программа пришла к концу. Автомат выдавил из себя ещё несколько пустых угроз — уволить меня с работы, если в течение месяца, я не послушаюсь “доброго совета”и не явлюсь с повинной…
И действительно, ровно через месяц началась “травля”. Мне назначили проходить квалификационную комиссию, что означало последующее увольнение “в связи с несоответствием с занимаемой должностью”. Чтобы не получить такой записи в трудовой книжке, я не долго думая, прибегнул к испытанному спасительному способу: пожаловался на плохое самочувствие и… стал “лечиться”в стационаре при псих-диспансере. Да и на самом деле, моё психическое состояние в тот момент оставляло желать лучшего… Я протянул четыре месяца, вернулся в злополучную типографию. К прежним обязанностям меня, однако, не допустили. Я стал работать в электроцехе, среди людей того сорта, которым доставляет удовольствие издеваться над “белыми воронами”. Все они, конечно, знали, в какой-то доступной для них форме, что меня за что-то понизили в должности, однако никто не решался расспрашивать. Впрочем, и среди них, как ни странно, оказалась одна добрая душа. Это была молодая некрасивая и вульгарная женщина, перематывавшая обмотки электромоторов. Она могла позволять грубым мужикам из электроцеха обнимать себя у всех на глазах, ругалась с ними “отборным матом”, курила, “как паровоз”, папиросы и вместе с другими пила водку. Но когда на меня нападали, издевались, и насмехались — так что я даже не мог понять смысла в юморе этих примитивных людей — нередко эта женщина вступалась за меня и лучше всякого мужика “отбривала”того, кто норовил меня “укусить”. Чаще всего, я просто игнорировал всяческие выпады, стараясь не вступать в игру этих “трущобных людей”. Но не всегда, конечно, это удавалось. И я чувствовал симпатию к этой “святой грешнице”, добрая душа которой волей какого-то недоразумения оказалась в этой обстановке… Впрочем, вскоре я нашёл другую сносную работу и поспешил уволиться из этой “Первой Образцовой Типографии”, которая когда-то до революции носила имя издателя Сытина… Тем не менее, полагаю, герои Гиляровского обитают там и по сей день…
В это время во Владивостоке, сумев договориться с Рейганом по вопросам внешней политики, Горбачёв прибег к тактике, оставшейся в истории под названием “Перестройки”. Впрочем, всё ещё мораторий на ядерные испытания сопровождался мораторием на соблюдение прав человека… И всё ещё Андрея Сахарова удерживали в ссылке.
Моя жизнь не пестрила событиями большого масштаба. Всё в ней имело будничный характер. И мои отрицательные эмоции были такого же серого цвета. Однако я никогда не считал и не считаю себя обывателем, пассивно плывущим по течению. Таковой, по-видимому не испытывает эмоций того характера, которые приходилось переносить мне из-за конфронтации с властями, впрочем, не такой уж явной, чтобы, как других, привести на скамью подсудимых или — к трагической смерти…
Однажды мой дальний родственник из Архангельска, дядя моей матери, Василий Васильевич, оказался проездом в Москве и остановился у нас на день. Как и следует, он поведал о цели своей поездки. Оказалось, что он направлялся в Тульскую область, в одну глухую, заброшенную деревню, где он два года назад купил дом и проводил всё свободное время — начиная с ранней весны и кончая глубокой осенью. Я давно был наслышан о домах, продаваемых за бесценок в подобных, так называемых, “неперспективных”деревнях, и попросил его разузнать о возможности подобного приобретения, поскольку моей семье негде было проводить отпуск. Кроме того, иметь свой собственный дом — льстило ощущать себя хоть каким, но хозяином. Да ещё и постоянная боязнь роста цен и возвращения времён репрессий или гражданской войны, толкали позаботиться о будущем, когда, возможно, станет единственным разумным выходом из положения — не оглядываясь назад, покинуть Вавилон и обосноваться поближе к земле, подобно героям известного романа Бориса Пастернака.
Вскоре я получил письмо, в котором Василий Васильевич сообщал, что по соседству с ним продаётся дом, в хорошем состоянии, и совсем недорого. Ради такого дела тёща безвозмездно ссудила несколько сот рублей, и в скором времени я заключил сделку с бывшим хозяином дома, состоявшую в написании расписки и для подкрепления дела — распитии бутылки водки, привезённой мною по совету моего родственника.
Так я стал домовладельцем, хотя и без каких бы то ни было юридических прав, потому что сделка не была заверена официально. “Хватит на наш век!”— говорили подобные мне соседи-домовладельцы, пенсионеры из Архангельска и Москвы, уже успевшие убедиться в полной бесхозности брошенной на произвол судьбы деревни, с добротными кирпичными домами, банями, сараями, погребами, яблоневыми садами, огородами, поросшими ядрёным сорняком.
После приобретения дома, четыре лета подряд, как проклятый, я пытался благоустроить разваленное хозяйство — действуя вопреки фатальному закону социалистической энтропии, в зоне действия которой оказалась эта деревня. Приезжая туда, чтобы отдохнуть от городской жизни, приходилось на всей прилегающей территории выкашивать сорняк, быстро и неимоверно разраставшийся и делавший невозможным доступ к дому, перекладывать печной дымоход, ремонтировать крышу.
Порою я ловил себя на мысли, что Гёте мог быть прав, провозгласив через Фауста, что вначале было дело… Но не все люди, тем более, деревенские, читают книги, а к делу и вовсе могут относиться по-разному…
На следующий год после покупки дома в деревне пропала вода. По слухам, бывший житель деревни, которого в глаза называли “Главным”, а за глаза — “Косым”, назло оставшимся и обосновавшимся жителям пережёг одну из фаз двигателя, обеспечивавшего подачу воды из скважины в земле. И в борьбу за существование вошла ещё одна обязанность — регулярная ходьба за водой в ближайшую “живую”деревню, расположенную за полтора километра. Другой год принёс новый сюрприз.
Зимою, когда в деревне никто уже не жил, проехал на тракторе с двумя сыновьями бывший хозяин моего дома. По весне у него обнаружили почти всё пропавшее добро “дачников”, начали следствие. Не без влияния председателя совхоза, где вор состоял в партии, работал трактористом и был незаменимым на время посевной, следствие заморозили. Эта кража вызвала у большинства поселян, где жили воры, негодование, хотя обокрали только дачников. Так на деревне сурово относятся к ворам, что когда в поле у бывшего владельца моего дома случился сердечный приступ, то не нашлось ни одного доброго самаритянина. Проходившие мимо, говорили, что так ему и надо. Несчастный человек пролежал на дороге целый день и умер, не дождавшись в этой жизни судебного приговора. Жестокосердны деревенские люди к тем, кто нарушает их традиции. Или быть заодно с властями льстит мелкому тщеславию? Подтолкнуть оступившегося, добить падающего — форма проявления лояльности? Несмотря на свершившееся строгое наказание, состоялся и официальный суд, на котором вынесли решение, что дети — в ответе за грехи своих родителей: одного из его сыновей как психически больного отправили лечиться в больницу, а другого — отбывать повинность в каком-то другом месте.
Тем не менее, дачная жизнь в деревне имела немало положительных сторон…
Прежде всего, это вечерние и ночные часы, когда небо раскрывалось, как волшебный зонт, мириадом звёзд, и когда можно было в уединении поразмыслить перед чистым листом бумаги о человеческом бытии; или когда сквозь глушение, не такое сильное, как в городе, удавалось послушать передачи радио “Свобода”…
Происходило “очищение сознания”: временем, текущим здесь совсем иным образом; уединением, спасавшим временно от безумной городской жизни; а также — скупой предметностью деревенского бытия, благотворно действовавшего своею девственной примитивностью на раздражённую душу. Все городские заботы и проблемы отступали, стирались из памяти, теряли реальность. И когда наступало время возвращаться к обычной жизни, чувствовался прилив сил, вдохновение, свежая энергия…
Моё московское существование сильно отличалось от деревенской жизни. Я всё время ждал, когда наступит время, и я снова окажусь в моей глухой деревне.
И вот однажды, как только сошёл снег, я собрал рюкзак и, несмотря на ропот жены, отправился в своё “поместье”.
С той самой минуты, как я вышел из дому и сел в автобус, кончилась вся моя прозаическая жизнь, которая, наверное, являлась некоей преамбулой к тому, что в дальнейшем мне было уготовано судьбою. Ибо всё случившееся в моей жизни прежде, хотя и не было столь значительным, чтобы являться предметом художественного изложения или психологического исследования, тем не менее, послужило формированию той части моей личности, которая смогла явиться реципиентом, так сказать, “идеи, носившейся в воздухе”…
Впрочем, отбросив общие рассуждения, перейду к изложению невероятных событий, приключившихся со мною весной 1990 года…
Итак, 28 апреля, в субботу, я вышел из дому, часов в десять утра, с запасом по времени, чтобы успеть на Тульскую электричку, отправлявшуюся с Каланчёвского вокзала в 12:50 по полудню, вошёл в автобус, чтобы доехать на нём до станции метро и, не снимая рюкзака, пристроился у окна, на задней площадке.
Несмотря на три таблетки пиразидола (антидепрессанта, употребляемого мною время от времени), которые я проглотил после завтрака, настроение было скверное. Безрадостное чувство глубокой безнадёжности — как следствие полученного от жены напутствия — не покидало меня.
Целую неделю мы находились в очередном беспредметном психологическом разладе, раздражённые друг на друга: она — из ревности к моему отъезду, я — в ответ на тягостный семейный климат, созданный её непониманием того, что я ждал этой поездки всю долгую зиму. Целую неделю для поднятия тонуса я употреблял антидепрессанты и транквилизаторы.
Поистине, весь семейный климат создаёт женщина, “хранительница очага”, И этот фактор тоже, как мне сейчас кажется, с точки зрения фатальных событий, произошедших со мною далее, был неслучаен.
Я был счастлив вырваться из дому хоть ненадолго, хоть куда… Не было бы деревни — я уехал бы в другой город, к каким-нибудь знакомым… Лишь бы подальше от жены, с которой уже давно потерял контакт и взаимопонимание. Она жила своим миром, уйдя с головою в религиозную активность, встречаясь с многочисленными людьми, требуя от меня исключительно исполнения “домашних”обязанностей, но ревностно остерегая меня от вмешательства в свои дела. И вот, дойдя до крайнего предела раздражения, я не нашёл ничего лучшего, как в знак протеста, перешагнуть через семейные обязанности, оставить её с детьми на несколько дней — разрушив тем самым её бесчисленные очередные планы в отношении её религиозно-общественной деятельности.
Она знала о том, что я давно планировал эту поездку. И не считалась со мною, требуя от меня остаться дома чтобы освободиться для своих дел, ставших мне уже давно, как говорится, “поперёк горла”. Деятельность во имя деятельности становилась главнее религиозности. И эта очередная попытка использовать меня, насилие над моей свободой и религиозным мироощущением, которых эта женщина меня незаметно лишала, оказалось последней каплей. Я разругался, хлопнул дверью и вышел на улицу…
Итак…
… Я ехал в автобусе и постепенно начинал “отходить”после скандала. Весь клубок неразрешимых проблем, окутавший плотной пеленой моё сознание, постепенно забывался — поскольку невольно я думал о своём путешествии. То ли это обстоятельство, то ли действие циклодола, таблетку которого я проглотил дополнительно перед выходом из дому, — привело меня в некое “философское”настроение, позволившее уже очень скоро с интересом созерцать менявшуюся картину действительности, временами выхватывая из неё отдельные элементы, чтобы, уложив их на соответствующие весы сознания, определить им место в моём мировоззрении и, таким образом, тут же потерять к ним всякий интерес и даже забыть — как подлежащие банальной классификации…
Но постепенно моё восприятие изменилось ещё иначе — по всей видимости, вследствие работы подсознания в направлении того, что я начал остро ощущать свободу одиночества и невольно ожидать от предстоящего путешествия какой-либо новизны. Моё сознание сделалось, что называется в философии, “экзистенциальным”. Причём — безо всякого осмысления механизма этого перехода. Осмысление пришло позже, когда я начал вспоминать подробности того дня…
Я с живым интересом стал всматриваться в окружавшую меня действительность и — на своё собственное в ней положение, как бы со стороны…
Вероятно, в моей подкорке произошло торможение (скорее всего — из-за принятого лекарства), которое активизировало работу подсознания, связанного более с эмоциональным восприятием, нежели рациональным. Раздражающие очаги в активном сознании были подавлены действием лекарств, и таким образом оно впустило в себя согревающее тепло подсознательного.
Взглянув сквозь салон полупустого автобуса через кабину водителя, впереди у дороги, за перекрёстком, к которому подъезжал мой автобус, я увидел необычайно большое скопление людей.
Эта толпа сразу напомнила мне случай, произошедший совсем недавно, в этом же месте…
Был солнечный день… Я куда-то ехал в автобусе, битком-набитом людьми, когда он неожиданно резко затормозил и остановился. Сначала все пассажиры вознегодовали на водителя. Но потом быстро притихли.
Автобус продолжал стоять, пока кто-то самолично не открыл вручную двери.
Когда я выбрался из автобуса вместе с другими, то увидел следующее…
Впереди, на оттаявшем от дорожной соли асфальте лежала на спине девочка-подросток. Вокруг неё в беспорядке валялись рассыпанные конфеты. Перед нею на коленях опустился какой-то мужчина и приподнимал ей голову. Изо рта вытекала тонкая струйка крови, а по телу девочки пробегали судороги… На встречной полосе, стоял грузовик… Толпа, выползавшая из автобуса, медленно заслоняла собою ужасную картину. Было страшно тихо… И я ещё долго продолжал стоять на одном и том же месте…
Её сбил грузовик, обогнавший мой автобус, как раз в тот момент, когда девочка перебегала дорогу перед ним. Если б мой автобус отъехал от остановки, на которой я вошёл в него, на несколько секунд раньше, то грузовик обогнал бы его в другом месте, и девочка осталась бы жива… Я был последним из тех, кто задержал автобус, потому что долго не мог в него втиснуться и не давал водителю закрыть за мною двери и отъехать…
Водитель грузовика взял девочку на руки и понёс к обочине, где остановилась легковая машина. Он положил её на заднее сидение. Я подумал, что сейчас её спешно повезут в больницу. Но автомобиль остался на месте. А водитель вернулся к своему грузовику, обошёл его и скрылся от любопытного людского глаза. И тогда толпа постепенно начала расходиться. Грузовик, автобус, легковая машина с мёртвой девочкой, весеннее солнце — остались на том же месте, будто навеки…
Чтобы отвлечься от печального воспоминания я скользнул взглядом в сторону, предположил, что на этот раз, слава Богу, толпа собралась по случаю распродажи какого-нибудь дефицита.
И вот тут-то я увидел необыкновенное существо… Это была девушка. Удивительно, чем она привлекла моё внимание: то ли красотой лица, то ли светлым платьем на фоне свежей травы и — распущенными русыми волосами; то ли странным зачарованным взглядом, устремлённым в никуда; то ли своею беспроблемной молодостью, источаемой всем её видом; то ли — самое удивительное — каким-то необычным светом, сиявшим над её милой головкой…
Автобус делал левый поворот и потому, пропуская встречный транспорт, остановился рядом с тем местом, где находилась эта сказочная нимфа, и я мог ещё некоторое время лицезреть это чудо…
Девушка сидела в траве, прямо на газоне, среди жёлтых одуванчиков, обхватив колени руками. Какой-то прохожий торопливо вышагивал мимо неё, по тротуару, и, торопясь присоединиться к толпе обывателей, совершенно не смотрел в её сторону, тогда как меня будто бы приворожило к ней, и я не мог отвести глаз…
Окно автобуса представилось мне живой картиной, выхватившей из окружающего мира глубоко спрятанную красоту и на короткое время создавшее настоящее нерукотворное произведение самой случайности… Эта картина превосходила всякое совершенное произведение искусства присутствием в ней незримой жизни, каждое мгновение видоизменявшей её и тем самым не позволяя застыть и достичь какой-либо степени обобщения…
Автобус медленно ушёл влево, и картина осталась где-то вне реальности моего восприятия. Всё ещё сохраняя увиденное перед своим мысленным взором, я почувствовал такое разочарование от этой мгновенной потери, что, не мешкая, направился к выходу, желая скорее вернуться на то место, где мне открылось увиденное, — чтобы созерцать ещё раз это чудо… Ощутив необъяснимое внутреннее движение, я сейчас же обратил внимание на своё мироощущение, казалось, утерянное когда-то давно и навсегда, но, вот, обретённое вновь неожиданным образом… Я знал из какого-то прошлого опыта, что подобное чувство невозможно сохранить длительное время, и теперь стремился успеть получить достаточный импульс для вдохновения — хотя бы на время предстоящего пути в деревню…
Автобус провёз меня метров. Я вышел из него и направился в обратную сторону по тротуару. Не сделал я и десятка шагов, как увидел, что навстречу мне двигалась она. Как она могла успеть оказаться здесь, я и не смел подумать в тот момент. Меня убивало то обстоятельство, что картина, мною увиденная, была разрушена какой-то необходимостью, заставившей девушку подняться и перенестись сюда. Я был обескуражен и, остановившись, не знал, как поступить. Я знал, что ничего в жизни не повторяется дважды. И то, что много раз из-за нерешительности я упускал своё счастье!
Чего я хотел от этой девушки? Сам не знаю! Мне виделось, как мы вдвоём возвращаемся на цветущий газон, садимся на траву и смотрим друг другу в глаза, в которых нам открывается бездна любви, отражаемой в бесконечности взгляда, меняющегося, и заставляющего из груди подниматься волне экстаза, которая накрывает нас обоих с головою…
В другой раз я сказал бы себе, что опрометчиво и вовсе неприлично знакомиться на улице. Что может из этого получиться? Лишь разочарование в своих предположениях… Но в тот миг моё поведение было импульсивным, и впоследствии я сам удивлялся себе: куда подевалась вся моя рассудительность, от которой, впрочем, я, как правило, только страдал, теряя живое мировосприятие?..
А девушка шла навстречу и смотрела прямо на меня. И вот, когда она поравнялась со мною, я не выдержал.
— Простите! Это вы только что были там, на газоне?
— На газоне?
Она остановилась, приблизилась, внимательно всматриваясь в моё лицо.
— Проезжая на автобусе, я увидел вас в окно…
Слова сами собой рождались во мне.
Иной раз случается такое настроение, что не знаешь, о чём вести речь с пришедшим по делу знакомым человеком, и с трудом выуживаешь из себя осколки мыслей, которые всё время оказываются неуместными, отчего разговор получается бестолковый, так что и собеседнику делается как-то не по себе, и он торопится попрощаться, а ты по какой-то инерции продолжаешь искать то, что может вас объединить, и, найдя, как назло какую-нибудь общую тему, вынуждаешь и его, и себя поддерживать игру до тех пор, пока, наконец, не поможет какая-нибудь случайность её прекратить.
Сейчас было совсем иначе…
— Что же вы увидели?
В её голосе не чувствовалось никакой иронии, а было скорее любопытство. Она говорила с акцентом, не оставлявшим сомнения в её иностранном происхождении.
— Вы сидели, обхватив колени руками… И мне показалось, что от вас исходил странный свет… Так что я даже решил выйти из автобуса и направиться к вам. Но вы каким-то чудесным образом оказались уже здесь…
Я сказал это всё спокойно и размеренно, и у меня возникло такое чувство, будто я разговариваю с нею не в первый раз.
— Что вы увидели ещё? — Продолжала спрашивать девушка. — Не смущайтесь! Мне это важно знать!
Она пытливо посмотрела мне в глаза. Я хотел, было, описать подробнее увиденную картину. Однако разве я мог передать словами всю палитру чувств, испытанных мною в один миг? И я не нашёл ничего лучшего, чем сказать следующее:
— Какой-то прохожий спешил мимо вас. Но почему-то он не обратил на вас никакого внимания…
— А почему вы обратили внимание?
Она разговаривала так, будто никуда не спешила и будто бы решила досконально разобраться в этой ситуации со мною. И для меня тоже как будто не существовало времени — начиная с того момента, когда я увидел её из окна автобуса. И всё-таки теперь его ощущение начинало возвращаться.
— Видите ли, — начал я, — Наверное, мне привиделось… Точнее, вот что: я теперь вижу, вы — несколько иная, нежели та, которой вы показались мне там, на газоне…
— Правда?
В её голосе послышалась нотка разочарования.
— Я сам — очень рациональный человек, — продолжал я, — Но сейчас, наверное, я не смогу дать полного объяснения… Мало того, глядя на вас, я сейчас в большом недоумении…
— Отчего же? — Она кинула взгляд на мой рюкзак, а мне показалось, будто она спросила по-английски: “Why?”
— В вас есть что-то, не подлежащее анализу…
Я чувствовал, что теряю под собою почву из-за нелепости ситуации, в которой оказался. Тем не менее, что-то толкало меня на рассуждения, и я продолжал.
— Я не знаю, что это… Мне кажется, я вижу такое впервые… Скорее всего, это,… — я на мгновение умолк, опасаясь сказать то, что вертелось на языке. Но всё-таки не выдержал:
— Скорее всего, это — красота!.. Да!.. Вы удивительно красивы!.. — воскликнул я, возбуждаясь оттого, что преодолел внутренние барьеры стеснительности, которые мешали откровенности.
— Когда я ехал в автобусе, — продолжал я говорить торопливо, — то подумал, что, наверное, моё чувство… связано с общей картиной: весна, солнце, цветущий газон, деревья, создающие интерьер картины, и тому подобное… Но сейчас… Я не понимаю, отчего мне хочется с вами говорить…
— Кто вы? — прервала меня девушка.
— Я? — Не зная, что ответить, я молчал.
— Как ваше имя?
— Андрей, — ответил я, — А ваше?
Мой рюкзак за плечами делал наше знакомство комическим. Только я подумал об этом, как она сказала:
— Какое значение может для вас иметь моё имя? Лучше опустите свой мешок. Ведь вы это хотите сейчас больше всего сделать.
Я снял рюкзак и проговорил:
— Я хотел бы с вами познакомиться…
— Куда же вы ехали? — Будто не услышав моих слов, девушка взглянула на рюкзак, у моих ног.
— В деревню…
Моя воля была будто парализована.
— У меня там дом… Деревня эта — всеми забытая и глухая… Довольно далеко отсюда… И ещё сто километров от Тулы… Я там провожу отпуск… Отдыхаю от городской жизни… Сейчас там, в соседнем доме живёт мой дальний родственник из Архангельска… И ещё, наверное, один сосед, из Москвы… Они первыми купили в деревне дома и приезжают туда ранней весной сажать овощи на огороде… Чтобы потом хватило на всё лето… Потому что до магазина очень далеко. И покупать в магазине нечего… Моего родственника зовут Василием Васильевичем Кузнецовым… Он дядя моей мамы…
Неожиданно я остановился, осознав, что излагаю эти подробности так, будто кто-то помимо моей воли тянет меня за язык. Я попытался придти в себя. И начал уже жалеть, что вышел из автобуса и вступил с незнакомкой в диалог.
Девушка как будто почувствовала это.
— Можно я провожу вас — чтобы вы не опоздали на поезд?
— Меня?.. — Удивившись такому предложению, я растерялся. — Неужели вы на самом деле хотите этого?
— Там разберёмся!
Она улыбнулась и бросила взгляд на мой рюкзак, который я незамедлительно поднял и мгновенно надел на плечи.
До метро мы всё время шли молча. Чтобы я не опоздал на поезд, она посоветовала остановить такси, в которое мы сели рядом друг с другом на заднем сидении и снова не нашли, о чём говорить, а только поглядывали время от времени друг на друга: я — всматриваясь в её безукоризненной красоты черты лица, она же — будто с каким-то серьёзным вниманием изучая меня мгновенным прикосновением своего взгляда. Я находился в каком-то полусне наяву. И спроси меня, что я видел кроме неё, я бы не смог ответить. У неё были замечательные голубые глаза, встречаясь с которыми, я чувствовал, как утопал в них, не в силах оторваться. Порою я так долго не мог отвести от неё взгляда, что она нарочно прикасалась своей рукою к моей и возвращала меня к действительности, но для того лишь, чтобы от этого прикосновения меня захлестнула новая волна экстаза…
Так мы доехали до Каланчёвки, откуда отправлялась электричка. Мы вышли из машины, поднялись на платформу и стали ждать поезд. Чтобы не потерять драгоценного времени быть с девушкой, я даже пренебрёг покупкой билета.
Придя немного в себя, я, наконец, сказал нечто логичное:
— Я не могу поехать, не будучи уверен, что увижу вас снова…
Сказав это, я подвёл итог сомнениям, переполнявшим меня.
— Скажите мне адрес, куда вы едете, — услышал я в ответ.
— Я никуда не еду!
Я снова снял рюкзак и опустил на заплёванный асфальт платформы.
— У нас нет времени, — сказала она всё с тем же акцентом. — Мне нужно, чтобы вы сейчас ехали. Я найду вас сама. Говорите адрес вашей деревни!
— Причём здесь деревня?
Кто-то протиснулся прямо между нами, грубо толкнув нас обоих.
— Через три дня я снова буду в Москве. Дайте мне ваш телефон!
Неожиданно у платформы оказался поезд. Народ, толпившийся вокруг нас, ринулся к раскрывшимся прямо за моей спиной дверям. Моя девушка едва успела отскочить в сторону. Меня же, несмотря на все мои усилия вырваться из толпы, потащили в вагон. Оказавшись в поезде, я кинулся к окну и стал его открывать. К счастью, это сразу же удалось сделать. Она подбежала ко мне.
— Скорее говори свой адрес и, несмотря ни на что поезжай туда! прокричала она.
Что-то странное прозвучало в её интонации, заставившей меня сразу же дважды скороговоркой проговорить адрес моей деревни: “Тульская область, Белёвский район, деревня Бобынино”…
— Как же вас зовут? — взмолился я после того, как она сказала, что запомнила адрес.
— Софией, — ответила она не сразу, будто после некоторого раздумья. — А какой номер дома и квартиры?
— В этой деревне нет никаких номеров…
Она протянула мне руку, едва дотягиваясь до открытого окна.
— Вы… — начала девушка, но, не договорив, коснулась моей руки, отчего я ощутил нечто подобное лёгкому ожогу, который бывает при касании высокочастотных проводников радиопередающих устройств. От неожиданности я отдёрнул руку, и в этот самый момент поезд тронулся.
— Вы будете мне очень нужны! — закончила София.
Она двигалась рядом, шагая по платформе.
— Я женат… — проговорил я совсем беззвучно, одними губами, не отрывая от неё взгляда. И каким-то образом она поняла, что я сказал.
— Это не имеет значения! — услышал я чудный её голос.
Она остановилась и — пропала из виду…
  Поезд ехал не быстро и не медленно. Я смотрел невидящим взглядом в проплывавшие мимо декорации…
Опомнился я не сразу. Оглядевшись по сторонам, я увидел, что все места заняты, а вагон битком набит людьми.
Тут я обнаружил отсутствие своего рюкзака и вспомнил, что оставил его на платформе. Я попытался пробраться к выходу. Следующей остановкой был Курский вокзал. Я был на полпути к тамбуру, когда поезд остановился, и в считанные минуты пассажиров набилось столько, что на следующих станциях пытающиеся втиснуться в двери не имели никакого успеха. А тех, кто хотел проникнуть в вагон через открытое мною окно, с боем выталкивал какой-то обыватель, занявший моё место.
И тогда мне вспомнились слова Софии о том, чтобы я ехал в деревню “несмотря ни на что”. И по здравом размышлении, что сумею как-нибудь прожить три дня и без вещей, оставшихся в рюкзаке, я смирился и предался в руки судьбе…
Дорога была мучительно долгой, свыше четырёх часов езды только до одной Тулы. Электропоезд шёл с опозданием, постоянно пропуская вперёд поезда дальнего следования. Так что по приезде на место я едва успел взять билет и пересесть на другой, местный, поезд, направлявшийся в небольшой провинциальный город Белёв, не доезжая до которого мне следовало сойти на одной из многочисленных мелких станций.
Какая-то инерция двигала мною. Почему-то мне и мысли больше не приходило о том, чтобы вернуться в Москву или побеспокоиться о потерянных вещах. Будто бы бессознательно я исполнял приказ Софии…
Дорогой я размышлял о моём странном знакомстве. Я воспроизводил в уме наш диалог и взвешивал всё сказанное ею — в попытке понять: кто она. Что-то необыкновенное в её облике и поведении никак не оставляло меня в покое. Что я узнал о ней из нашей недолгой встречи? Лишь то, что её звали Софией, и что, судя по акценту, она — иностранка. Непонятен был и её интерес ко мне. Из-за усталости от долгой дороги мне вообще стало казаться, что никакой встречи с девушкой не было и либо она мне привиделась в каком-то мимолётном сне, либо это была самая настоящая галлюцинация наяву — чего, впрочем, со мною никогда до сих пор не случалось…
В тульской электричке всю дорогу стояла духота из-за выдавшегося чрезвычайно жаркого дня. Пыль, возникавшая из-за малейшего дуновения, вызывала у меня страшную аллергию, отчего я всё время чихал и не отнимал от лица единственный, промокший насквозь, носовой платок. Вечером же, в Белёвском поезде, напротив, оказалось прохладно, и мне нечего было надеть на себя, так как все тёплые вещи остались в рюкзаке. Я недоумевал, как я только мог забыть его на перроне. И этот факт косвенно подтверждал, что моя удивительная незнакомка действительно существовала и обладала таким сильным обаянием.
В любом случае беспокоиться о рюкзаке теперь не было смысла. По всей видимости, его новым хозяином стал какой-нибудь удачливый приезжий, каковых всегда огромное множество в Москве, а особенно, на так называемых, “Трёх вокзалах”…
Из какой страны приехала в Москву София? Куда она шла по улице, совсем одна? Почему так неожиданно предложила проводить меня? Что такое случилось с моей рукой, когда она прикоснулась к ней и, будто, обожгла? Может, это всё та же аллергия, возникшая у меня вследствие утренних волнений и — от лекарств? А если так, то, может быть, на самом деле, всё случившееся — галлюцинация, явившаяся мне в виде сказочной незнакомки из-за моего душевного расстройства?..
Так я размышлял всё время. И ожог, на правой кисти руки, то и дело возвращал мои мысли “на круги своя”…
Было совсем темно, когда в половине десятого вечера я сошёл с поезда на станции Манаенки и, согреваясь спешной походкой, направился к своей деревне, которая лежала в четырёх километрах пути по просёлочной дороге.
Последний раз я приезжал сюда прошлой осенью с Евгением — мужем одной прихожанки, которая часто бывала у нас дома. Оба они были старше меня и моей супруги лет на 20. Узнав от своей жены о том, что у меня есть дом в заброшенной деревне, и что я привожу оттуда даровой урожай яблок, Евгений проявил интерес и несколько раз составлял мне компанию в моих походах.
Как-то раз мы приехали весной. Снег только что сошёл, и земля была ещё мокрая. Ручей в овраге, рядом с моим домом, превратился в настоящую реку, которую мы переходили вброд. Мы работали всю ночь, раскапывая одну сотку земли, чтобы посадить картофель. Для чего? “Мы должны испытать, на что мы, городские жители, способны!”— говорил Евгений. Я вывел из дома длинный электрический провод, повесил на шесте лампочку, и слушая пение соловьёв, мы работали лопатами…
Когда летом я приехал в деревню с детьми, то, выкапывая мелкую не уродившуюся картошку из поросшего сорняком огорода, я, тем не менее, вспоминал наш весенний приезд и ночное пение соловьёв, обратную дорогу к дому — через поля и леса, к шоссе, где мы поймали попутный грузовик и за три рубля доехали до Тулы, а затем, в Туле, на троллейбусе до вокзала, где нас чуть было не оштрафовал контролёр, но, увидев, что мы — неместные, денег брать не стал, а просто обязал купить два билета…
“В Москве бы, небось, церемониться не стали, — заметил я, когда мы вышли из троллейбуса, — взяли бы штраф даже с покойника… “
  “Да, это удивительно, что у людей, особенно провинциальных, ещё сохраняется что-то человеческое — несмотря на тяжёлый быт и невежество… “— ответил Евгений.
Он возвращался в Москву, к жене, которая несколько лет назад неожиданно обратилась в христианство и возомнила, что имеет право учить жизни… Она постоянно его пилила, обвиняла в невнимательности и грубости к их приёмному сыну, подростку-пьянице, ожидавшему суда за угон и серьёзную поломку автобуса…
По возвращении в Москву Евгений взял вторую работу и за лето оплатил ремонт автобуса, дал, кому следует взятку, чтобы вместо суда сына взяли досрочно в армию…
А осенью прошлого года мы снова поехали в “нашу”, как стал говаривать он, деревню. На этот раз — испытать себя в сборе яблок. В погребе-землянке, расположенном в тридцати метрах от дома, из старых досок мы соорудили стеллажи.
Лил беспрерывный дождь. Времени было всего одна ночь, день, и вечер… Бережно обёртывая каждое яблоко в отдельный лист бумаги, несколько пачек, которой Евгений “захватил”с работы, мы долго укладывали урожай на полках погреба — в надежде приехать через месяц-другой и увести его с собою в Москву. Так было жалко нам, горожанам, видеть, как пропадали брошенные на произвол судьбы сады! А сколько их было в целой деревне! А сколько таких брошенных деревень было и остаётся по всей России! А сколько полей с неубранными урожаями целых посевов видели мы с Евгением, проезжая на поезде и проходя окрестностями нашей деревни! И это всё в то время, когда Россия закупала зерно из-за границы, оплачивая его валютой! И это всё — когда в самой Москве редко можно было купить в государственном овощном магазине российское яблочко: всё либо румынские, либо венгерские, либо югославские… Как не пожалеть было наших деревенских яблок!
Помнится, мы ехали той осенью в поезде и смотрели на размываемые убогой нищетой и временем ветхие деревенские халупы, похожие скорее на сараи, чем на людское жильё, и я заметил:
— Посмотрите, Евгений, какая кругом беспросветная тоска! Так было в России испокон веков. Так здесь будет всегда… Нужно уезжать из этой страны…
Он со мной не согласился.
А вечером мы добрались до нашего деревенского дома и обнаружили его дверь взломанной, весь небогатый скарб — в беспорядке, в никелированном баке, для питьевой воды — экскременты.
Приведя в порядок жильё, мы сели перекусить. И тогда я вытянул из своего рюкзака бутылку водки. Она оказалась кстати. Мы оба были убиты физически и морально. Выпили молча. Долго сидели, продолжая что-то жевать и каждый — думая о чём-то своём…
И тогда Евгений сказал:
— Да! А быть может ты и прав!..
На другой день мы набили яблоками два огромные, довоенного времени, фанерные чемодана, подобранные мною как-то в Москве на помойке, как пригодные именно для этой цели; привязали их к детской коляске, в которой поместили ещё два мешка с яблоками; наполнили яблоками сумку, на колёсах, рюкзак Евгения и, — уже поздним вечером, под проливным дождём медленно двинулись в путь, к поезду…
Переходя вброд ручей, Евгений под тяжестью рюкзака не удержал равновесия и упал. Я помог ему высвободить руки из лямок, подняться… Выбравшись на берег, мы смеялись… Так было легче…
“Вот к чему приводит жадность!”— шутил над собою Евгений, надевая на плечи промокший рюкзак.
Опасаясь опоздать на поезд из-за задержки с переправой через ручей, время от времени, освещая фонариком ручные часы, мы с невероятным трудом тянули наш груз.
Первый час мы чувствовали, что не сумеем одолеть размытую глину почти утонувшей в размокшем поле дороги. Колёса коляски были бесполезны, так как утопали в грязи вместе со всей нижней металлической основой. Тем не менее, миновав жилую деревню, мы выбрались на крепкую дорогу, очистили застопоренные колёса коляски от соломы, и в оставшиеся полчаса едва успели-таки добраться до станции, купить билет и погрузить наш скарб в подошедший поезд…
“Даже местные мешочники не везут столько, как мы!”— заметил Евгений, когда мы оказались в вагоне с весьма комфортабельными для провинциального поезда креслами.
“И зачем всё это было нужно?!”- думал я, шагая по ночной дороге, на этот раз совсем один. — “Яблоки, в погребе, должно быть совсем сгнили...”
         … Мы так и не приехали за теми яблоками. К зиме Евгений заболел, и, один, я ехать не собрался. А в апреле, Евгений скоропостижно скончался, находясь в санатории. После окончания вечерней телевизионной программы, когда пациенты санатория стали расходиться по палатам, Евгений остался сидеть на своём стуле и смотреть в погасший перед ним экран… У него остановилось сердце… Это произошло всего лишь две недели назад…
       Мигают часы электронные
Газовым двоеточием,
И цифры таксомоторные
Склоняются ближе к ночи.

Со скоростью максимальною,
Назначенной городу свыше,
Колотится в жизнь астральную
Сердце, как дождь по крыше.

Созрели в деревне яблоки,
Выкопан весь картофель…
В весеннем утреннем облаке
Увидится мне твой профиль.

В погребе плод на хранение
До срока сложен, до стужи.
Не будет предан забвению,
Поскольку он был нам нужен.

Обёрнуто каждое бережно,
Отдельно, синей бумажкой…
Яблоки эти пережил…
Оставил в доме рубашку…
  
Не размеряя силы,
Мы шли через лес и поле
И на плечах тащили
Скарб. Для чего он боле?

В дом наш залез грабитель.
Но ничего не взял.
Только лишь дверь в обитель
Здорово поломал…

Доехали на попутной
До города мы за трёшник.
Не ведали в те минуты:
Работает где-то счётчик.

Копейки в минуты сложились,
Рубли превратились в часы,
В полночь часы обнулились,
Травы не отнять у косы…

Дёрн от земли сорван,
Земля прошлогодняя — пух —
Снежный скинула саван,
Не умирает дух.

Смерть может быть знамением:
“Вовремя умереть”…
Высшее предназначение
Надо понять суметь.

Часы вперёд убегают…
Нельзя на нули делить!
Когда тебя покидают,
Не дух, но душа болит…

Конец наступил дороге.
Поклажу снимаешь с плеч.
Доехал и — слава Богу! —
В ножны пускаешь меч. 
  
Боясь заблудиться в темноте, всё же, я миновал поле и перелесок, прошёл сквозь жилую деревню, с беспрерывно лающими в каждом дворе собаками, пересёк другое поле, через густой туман спустился в овраг, по которому бежал всё тот же и ещё не пересохший ручей, почти “на ощупь”перешёл его в известном мне узком месте по кем-то брошенному в его течение тракторному колесу, поднялся по склону оврага на другой его берег, обошёл насыпь погреба и… в удивлении остановился…
В окнах моего дома горел свет!
В тишине спавшей природы было слышно, как за моей спиной, в овраге, журчал ручей, обтекая тракторное колесо. От земли поднимался сырой прелый воздух.
“Неужели я сбился с дороги и пришёл к чужому дому?”— подумал я, — “Или это Лиза?.. Кто-то из знакомых привёз её на автомобиле… Сначала обругала, ввергла в депрессию, а теперь решила устроить этакий “сюрприз”…
Я уже сделал несколько шагов к дому, но снова остановился.
“Нет, такое невозможно...“
Я покосился на дверь погреба.
“Может быть, спрятаться в погребе, выждать… Скорее всего, это снова воры или какие-нибудь бродяги”…
Я шагнул к погребу. Вспомнил, что дверь должна быть заперта на замок, который мы повесили с Женей. Ключ от него был спрятан в доме.
“А вдруг это Евгений?! Вдруг он на самом деле жив?!”
Ведь меня даже не позвали на похороны… И мёртвым я не видел его, хотя и посетил позднее его могилу…
Взглянув через луг, в сторону дома Василия Васильевича, я увидел слабый огонёк.
“Скорее всего, это Василий Васильевич, решил навести порядок в моём доме. Так уже было однажды, после того, как по деревне прошли воры и взломали все двери. Он знает, что я могу приехать в эти майские дни...“
Я всё ещё стоял у погреба в сомнении.
“Только, вряд ли он будет ночью заниматься этим,“—  подумал я и сквозь прошлогодний сухостой, окружавший весь дом, стал осторожно пробираться к одному из окон.
Старый торшер, в глубине, одним из двух абажуров слабо освещал комнату, с большой русской печью, посередине. В углу находился самодельный деревянный стол, с двумя стульями. У печи располагались две ветхие кровати, приставленные бок о бок и скрученные для устойчивости друг с другом проволокой.
Только я успел обвести взглядом и узнать в этом ветхом убранстве своё деревенское жильё, как увидел кого-то, остановившегося в плохо освещённом проёме двери.
Я присмотрелся внимательнее и, не поверив своим глазам, отшатнулся от окошка…
Это была она, моя сегодняшняя незнакомка!
У меня перехватило дух. Значит, всё это было на самом деле! Мало того, эта удивительная встреча не закончилась, но продолжается!
Я снова приблизился к окну и увидел, как девушка прошла в глубину комнаты, остановилась... 
И вдруг она посмотрела в окно — и увидела меня!..
Будто испугавшись чего-то, я снова отпрянул назад, но придя в себя, поднялся и поспешно направился к крыльцу.
“Вот зачем она так настойчиво выспрашивала у меня мой деревенский адрес!”— подумал я, не понимая, однако, каким образом Софии удалось разыскать эту заброшенную деревню и пустой дом в ней и даже меня опередить…
Я обошёл вокруг дома, поднялся на веранду.
Девушка вышла мне навстречу.
— Вы здесь! Каким образом?! — пробормотал я.
— Вы забыли свой рюкзак, — ответила она. — Я доставила его сюда.
— Но как?! Как же вы нашли меня? Ведь одного адреса знать недостаточно!
— Я расскажу потом…
Она пристально посмотрела на меня.
— Сейчас вам надо согреться. В вашем термосе, кажется, есть чай?
Она направилась в проходную, неосвещённую комнату. Я последовал за ней, нащупал выключатель на стене и повернул его. На низком закопчённом потолке зажглась лампочка, осветив скромное убранство небольшой пустой комнаты, с другой русской печью, самодельным столом и двумя деревенскими лавками.
— Как вам удалось открыть замок? Ведь ключи — у меня!
Следом за нежданной гостьей я прошёл в главную комнату — ту самую, что разглядывал только что через окно.
— Все вопросы потом, — настойчиво повторила она, указывая мне на стул. — Можно развязать ваш рюкзак?
— Да… Разве вы это ещё не сделали?
— Нет…
— Но вы сказали про термос…
— Я догадалась…
Словно заворожённый, я следил взглядом за всеми её действиями.
Время как будто снова, как при первой нашей встрече, перестало существовать. Мне стало немного не по себе.
— Сейчас я налью вам чаю и дам поесть… — Софья склонилась над моим рюкзаком, на полу. — Если бы вы смогли растопить печь… — она стала вынимать продукты, — У меня нет такого опыта…
Я поднялся и подошёл к печке.
— Я специально оставляю дрова внутри — чтобы можно было сразу разжечь огонь, — пояснил я и взял спички, лежавшие на заслонке, у дымохода. — Вы приехали на автомобиле? Одна? Или кто-то вас привёз?
Растапливая печь, я стал забрасывать её вопросами.
Девушка ничего не отвечала, раскладывала на столе мои московские бутерброды, разливала из термоса дымящийся чай по чашкам.
— И здорово же я был, скажу вам, удивлён, когда увидел свет! — продолжал я, чувствуя себя как-то неловко. — Сначала я подумал, что заблудился и пришёл к чужому дому…
Я закрыл дверцу печи, вернулся к столу. Она уже сидела на другом стуле, ожидая меня.
— И чтобы удостовериться, я подошёл к окошку…
Я взялся за свою чашку.
— Когда же я увидел вас… — я запнулся, но потом продолжал: — То понял, что мы на самом деле встречались сегодня утром… Дело в том, что всё это настолько невероятно, что по дороге я уже начал сомневаться, что всё это было в действительности… Я и сейчас, до сих пор, никак не могу придти в себя… Вы, наверное, приехали на автомобиле… Иначе — невозможно. 
— Нет, — услышал я в ответ. — Я прибыла другим способом…
— Вы удивительны в своей загадочности, — попытался я сделать комплимент, на который она, почему-то, никак не отреагировала.
Она молча смотрела на меня, будто бы что-то обдумывая.
Тогда я принялся за бутерброд.
— Всю дорогу я ничего не ел. А вы?
— Я тоже…
Она взяла другой бутерброд.
— Но наше знакомство помогло мне скоротать долгий путь… Я всё время думал о вас…
Я прожевал кусок и запил чаем.
— Скажите, каким образом вы обожгли мне руку?
— Потом, Андрей...- тихо промолвила Софья. — Сначала вам следует отдохнуть. У нас с вами целые три дня. Будьте готовы ко всяким чудесам и ничему не удивляйтесь. И если сможете всё правильно воспринять, то…
Она не договорила.
— То, что же?
— Вы окажетесь… Как вам сказать?..
Она посмотрела на тёмное окно.
— Вы окажетесь нашим избранником…
— “Нашим”? Кого ещё вы имеете в виду?
Я неловко поставил чашку, и чай выплеснулся на стол.
— Вы узнаете всё потом… Завтра…
Она снова пристально посмотрела на меня и добавила:
— Если согласитесь…
— Соглашусь на что? Вы совсем заинтриговали меня!
Я вернулся к чаю и решил больше не задавать вопросов, рассудив, что поскольку девушка сама заинтересована в нашем контакте, то раскроет мне свои тайны скорее, если не быть назойливым.
Закончив с трапезой, я извлёк из чемоданов, запрятанных под кроватями, полусырые одеяла и простыни и, пока София убирала посуду и выходила на двор, постелил две постели.
— Ложитесь поближе к печке, — сказал я, когда она вернулась. — Постель сырая, придётся спать в одежде…
Достав из рюкзака свитер, я отдал его своей гостье и вышел из дому на крыльцо.
Уже была вовсе глухая ночь, с множеством звезд на низком бездонном небе. Невольно я залюбовался его завораживающей красотой. Я нашёл Большую Медведицу и Полярную звезду. Там был Север. Там осталась Москва, жена с детьми…
“Как бы она отнеслась к моему знакомству с Софией?” — подумал я. — “И что принесёт оно мне кроме лишних проблем?..”
“Измена!”— мелькнула в голове коварная мысль и будто пронзила всё моё физическое существо. — “Неужели это возможно?”
Это противоречило всем моим принципам… Если это произойдёт, то моё психическое равновесие, и без того шаткое, будет разрушено окончательно и навсегда… Я никогда не смогу простить этого себе… И моя сварливая супруга — подавно…
“Однако,” — рассуждал во мне кто-то, — “Многие христиане в наш безумный век сходятся и расходятся, и священники даже отпускают им их грехи...”
“Но допустимо ли мерить свой собственный моральный уровень по чужому?”
“И всё равно, хватает грехов, которые вновь и вновь проявляются и висят тяжким бременем — несмотря на исповеди...”
“Но они не позволяют воспарить душе, как бывало когда-то, и слиться с Духом Божиим… Что же будет, если свершится смертный грех?.. Ад? Ад — в собственной душе, уже сейчас, здесь, на земле!..”
“А не живу ли я итак в аду, постоянно ругаясь с женой?.. И почему она со мною так обращается? Может быть потому, что не любит? Конечно, потому что не любит! Ведь у неё был роман до меня… Она была замужем, ушла к любовнику, который затем бросил её… И чтобы не сойти с ума, как и я, ударилась в религию… Это нас и связало вместе. А люблю ли я её по настоящему? Наш брак напоминает потерпевших кораблекрушение. Чтобы не утонуть, мы схватились друг за другу и мучаем каждый другого… Самые острые впечатления у неё — в прошлом, и ко мне они не имеют никакого отношения...”
“Что я испытал в жизни кроме разочарований? В отличие от неё у меня не было ничего настоящего. Все мои “романы” потому и неудачны, что были выдуманы мною… Всё как-то прошло мимо меня, я ничего не испытал значительного в своей жизни...”
Я спустился с крыльца, подминая сухостой, прошёл по сырой земле в сторону, вдоль дома, остановился, пытаясь что-то понять, придти к какому-то решению…
“Как же мне относиться к Софии?” — продолжал я свои рассуждения. — Ведь она — обворожительна! Она безумно красива! Она младше меня, не меньше чем на пятнадцать лет! И зачем она сюда приехала?! И зачем я только вышел из автобуса?!”
“Нужно ей всё рассказать о своих убеждениях...”
“Но что же меня притягивает к ней? Таинственность и красота? Влюблён ли я в неё? Что это? Неужели любовь с первого взгляда?!”
“Навряд ли… Всё-таки я люблю свою жену… Потому что хорошо её знаю… Могу ли я любить по-настоящему ту, которую не знаю совсем? Если это и влюблённость, то это вовсе не настоящая прочная, проверенная годами, любовь… Ведь в этом нет разумной перспективы… А возможны только душевные и социальные проблемы… Она моложе меня, однако, держится так, будто я — мальчишка… Ей удалось взять тон...”
“Видимо я допустил какую-то ошибку в самом начале, при знакомстве с нею… Её обворожительная красота поставила меня в подчинённое положение...”
“Андрей!”— вдруг услышал я голос девушки, донёсшийся из дому.
Будто внезапно пробудившись от сна, я вытянул из звёздного неба взгляд, повернулся к крыльцу и начал подниматься по ступеням…
Она лежала, положив руки поверх одеяла. Её волосы разметались по подушке и по открытым для моего взгляда детским плечам. Девушка пристально смотрела на меня. Поспешно отведя от неё взор, я увидел на спинке одного из стульев свой свитер и её платье.
— Постель уже вовсе не влажная… — услышал я.
Не найдя, что ответить, я подошёл к своей кровати и потрогал бельё. На самом деле, оно было совершенно сухим.
— Очень странно… — я подошёл к печке и стал ворошить догоравшие угли. — Ведь я совсем недавно растопил печь!..
Закрыв заслонку, некоторое время я ещё наблюдал за исчезавшими язычками пламени, пока не усилился от разогревшейся печи поток жара.
У меня на лбу выступил пот.
Я взглянул на Софию.
— Спокойной ночи, — услышал я собственный голос, и не в состоянии отвести от неё взгляда, всё продолжал смотреть на неё.
— Вы очень красивы! — добавил я.
— Спокойной ночи, — ответила она.
Я выключил торшер и, опасаясь натолкнуться в темноте на печь, стал пробираться в тот угол комнаты, где находился стол со стульями, чтобы там оставить свою одежду.
Мысли о прекрасной незнакомке долго не позволяли мне заснуть.
“Неужели всё это правда?” — думал я. — “Наверное, я просто всё это выдумал, чтобы не свихнуться от тоски и одиночества; и лежу сейчас в этой кромешной тьме, в пустом деревенском доме, один, неизвестно зачем приехав сюда среди ночи...”
Она тихо лежала, совсем рядом.
Стоило мне лишь протянуть руку — и я мог коснуться её.
Что бы последовало за этим? Ответила бы она взаимностью?..
Рассудив, однако, что как бы ни была романтична ситуация, в которой я оказался, мне вовсе не следовало начинать отношения таким образом.
Я успокоил себя этой мыслью.
“Что если София — это та самая немецкая девочка, в которую я был платонически влюблён? Прошло несколько лет… Она немного изменилась… Я ведь почти забыл её… А тут вдруг увидел сегодня из окна автобуса и вспомнил… Вспомнил… Что вспомнил? Вспомнил то чувство, что было когда-то… Оно и привлекло моё внимание к ней...”
Усталость повергла меня в глубокий сон…
 … Мне приснилось, будто в каком-то прибалтийском городе, чем-то напомнившем мне Каунас, где я был когда-то, я иду по старому длинному мосту…
Жаркий летний день. И мальчишки, свесив над рекою босые ноги, зажигают и бросают вниз бумажные полоски, напоминающие своей формой греческую букву “альфа”, потому что они скреплены при помощи боковых прорезей своими концами, и перекручены как бы наизнанку. Благодаря этому бумажки падают, вращаясь вокруг своей оси — пока не распадаются из-за огня, разрушающего их крепление, и не опускаются на воду, так и не успев полностью догореть. Течение реки тушит их и несёт под мост.
Заинтересовавшись зрелищем, я сел рядом с ребятами, тоже свесив с моста ноги, в ботинках. Не успел я пристроиться, как словно почувствовав что-то, обернулся — и увидел жену. В то же мгновение меня больно ударили в спину каблуком, а затем я обнаружил себя летящим вниз с моста и вращающимся подобно свёрнутой омегой бумажке…
Упав в реку, я ушёл глубоко под воду и когда начал задыхаться, не в силах вынырнуть на поверхность, то неожиданно проснулся — и увидел её.
— Молчи! — прошептала София.
В лунном полумраке её тело испускало странный лучистый свет. Коснувшись моего плеча, она обожгла меня точно так же, как тогда, на вокзале.
— Что ты?! — вскрикнул я.
Она же, как заклинание, проговорила странные слова:
— Я — стена, и сосцы у меня, как башни, потому что я достигла полноты бытия…
— Софья! — проговорил я в исступлении и от прикосновения её груди почувствовал, будто какая-то энергия хлынула из её тела — через моё лицо — прямо в мозг — так что я снова мгновенно погрузился в глубочайший сон, будто бы попал под наркоз…
Мне снова приснился тот же сон. Теперь только я знал, что меня в нём ожидало, и потому одновременно являлся как бы посторонним зрителем событий…
… Упав в воду, я вскоре выбрался на поверхность и поплыл вниз по течению реки.
Плыть было удивительно легко. Река делала поворот, и я направился к берегу, к которому течение итак уже сносило меня. Подплыв к нему, я оказался в устье небольшой речки. Я попробовал плыть вверх по её течению. Через некоторое время, увидав просвет среди деревьев на левом берегу, я выбрался на сушу и тут же натолкнулся на колючую проволоку и табличку, на столбе, с надписью:
“ЗАПРЕТНАЯ ЗОНА”.
Я двинулся вдоль ограждения дальше, вверх по течению речки. Пробираться сквозь заросли оказалось нелегко. Я пролез под проволоку и углубился в “запретную зону”.
Некоторое время спустя я вышел на асфальтированную дорожку и пошёл по ней. Дорога привела меня к двухэтажному особняку, на котором я прочёл надпись, выполненную из люминесцентных труб на крыше. Надпись гласила:
“НОВЫЙ ЧЕВИЛОК”.
Время от времени буквы вспыхивали неоновым светом, слышалось искрение неисправной электропроводки. Светило яркое солнце. Дом был необычной архитектуры. Огромные широкие ступени крыльца вели прямо на второй этаж.
Недоумевая, допущена ли ошибка, или слово “чевилок” имеет своё особое значение, я поднялся по ступеням и вошёл в дом.
В большой просторной чистой комнате рядом с журнальным столиком располагались два кресла. Очертания других предметов казались неопределёнными. Тем не менее, у меня возникло чувство, будто когда-то я здесь уже был.
Из какой-то внутренней двери появилась девушка, в которой я обнаружил знакомые черты своей троюродной сестры по отцовской линии Нади. За нею вышла старуха, напомнившая мне её покойную бабку Шуру.
— Разве вы здесь живёте? — удивился я.
— Да, милой! И здеся тоже! проходь сюды, — поманила она меня обеими руками к себе, — Щас я угощу тя своим борщом… Устал, небося, с дороги-то?..
Я сделал несколько шагов вперёд.
— Садися, — указала она на стул, — Я — скоро!
И ушла.
Надя, одного со мной возраста, была, однако, тою же, что пятнадцать лет назад. Будто бы мы снова сделались подростками. Она присела на другой стул.
— Не верь ей, — прошептала она. — У неё тыщи в сундуках!
Почувствовав что-то недоброе, я обернулся. Сзади стояла бабка Шура с дымящейся тарелкой супа.
— Слушай её! Не то еш-шо скажет…
Она небрежно махнула в сторону Нади одной рукой, другой же опустила передо мною тарелку.
Строго посмотрев на внучку, старуха снова куда-то ушла.
— Она имеет дела с трупами, — прошептала Надя, и тут же очутившаяся рядом бабка хлестнула её тряпкой по лицу.
— Пшла вон! Болтушка поганыя! — крикнула она, и девушка бросилась прочь из комнаты.
— Спасибо вам… — я поднялся со стула.  — Я не голоден…
— Ты чаво?! — старуха поставила руки в бока, загораживая мне проход. — Да знаешь ли ты, что находишься на чужой территории, в другом государстве?! Это же — Сиркское посольство! Пока не съешь моего борща, не пущу! А не съешь — убью! Я тут хозяйка! Отравлю!!! Будешь тут гнить и станешь моим вечным рабом!!!
Бабка уже кричала во всё горло, и я почувствовал, что “здорово влип”. По-видимому, в борще находилась какая-то отрава, поскольку старуха уж очень настаивала, чтобы я его отведал. Я понял, что нужно удирать из этого дома — чего бы мне ни стоило.
Сделав вид, что согласился, я присел за стол, придвинул к себе тарелку…
Бабка, отерев фартуком ложку, тут же мне протянула её и сказала сладким голосом:
— То-то!.. Ишь ты!.. Смотри у меня, стервец этакой!..
Погрозив пальцем, она продолжала стоять рядом, наблюдая за мной.
Я перекрестился, как это было когда-то у меня в обычае делать перед едой. Старуха отпрянула на два шага. А я, схватив тарелку, плашмя бросил её в лицо старухе и тут же в три прыжка оказался у двери, схватился за ручку, дёрнул на себя и… прыгнул куда-то вниз — потому что крыльца, по которому я поднялся сюда прежде, почему-то не оказалось.
Упал я удачно, на мягкую землю. Даже ноги увязли в ней почти что по колено. С трудом вытянув их, я почувствовал, будто они налились свинцом.
— Старая ведьма!!! — прокричал я, оглядываясь на дом.
И тут я увидел в окне старуху, с револьвером.
— Убью!!! — прохрипела она сверху, вытирая левой рукой лицо.
Я бросился вдоль дома к ближайшим кустам. Послышались выстрелы, а затем — грохот падения чего-то тяжёлого. Обернувшись, я увидел старуху, медленно поднимавшуюся с земли. Иррациональный страх превратил мои ноги в ватные. Превозмогая себя, я попытался бежать.
“Только бы успеть до кустов!”— думал я, с трудом передвигаясь.
Уже наступали сумерки. В густом кустарнике я мог найти спасение…
Расстояние между мною, кустами и ведьмой сокращалось непропорционально. Старуха бежала быстрее меня. И всё же я успел раньше, чем она догнала меня. В это время совсем сделалось темно. Углубившись в заросли, я бежал, сам не зная куда, напролом. Останавливаясь на мгновение, сзади себя я слышал треск ломавшихся веток. Раздалось несколько выстрелов. Пули пролетели, едва меня не задев. Ведьма держала верное направление, слыша шум моего бега.
Споткнувшись о булыжник, я неожиданно упал. Не думая о боли в ноге, я поспешно поднял камень и бросил над кустами в сторону. Сам же лег на землю, не в силах пошевельнуться от усталости. Старуха тоже затихла где-то позади, по-видимому, прислушиваясь. Я осторожно снял с ноги ботинок и бросил его тем же способом, что камень. И тут я услышал, как ведьма пронеслась в двух шагах от меня, в том направлении, где упал мой башмак. Подождав ещё с минуту, я снял второй ботинок и бросил его как можно дальше в обратном направлении, откуда бежал. Раздались выстрелы, треск ломавшихся веток, удаляющиеся крики.
Оглядевшись по сторонам, я обнаружил впереди себя небольшой просвет в кустарнике, тихо пробрался туда и, оказавшись на небольшой поляне, поспешил через неё прочь, от шума и выстрелов, доносившихся сзади.
Силы снова вернулись ко мне. Я был вне поля действия ведьмы.
Наступила скорая ночь. Я долго блуждал в темноте по зарослям, пока не выбрался на обыкновенную городскую улицу, где, не глядя на номер, сел на какой-то троллейбус. Ехал я очень долго. И когда мне это совсем надоело, то проснулся
Во всём теле я чувствовал такую усталость, будто на самом деле всю ночь за мною была погоня. Поднявшись, я внезапно вспомнил о своей гостье и её ночном посещении…
С веранды доносился какой-то шум. Одевшись, я вышел из комнаты и увидел девушку.
Услышав мои шаги, Софья резко повернулась ко мне.
— Доброе утро!
— Доброе утро...- пробурчал я, испытывая обычную утреннюю депрессию.
— Уже готов чай.
Она поставила чашку на стол.
— Спасибо…
Я сел и отхлебнул из чашки. Я никак не мог ещё придти в себя после сна и недоумевал: не приснился ли мне её ночной визит? Софья села напротив меня.
— Я всегда долго раскачиваюсь по утрам, — пояснил я. — Чай — это как раз то, что мне нужно.
Она молча смотрела на меня.
— Ты думаешь, что я приснилась тебе? — вдруг спросила она.
Не ожидая такого вопроса, я не нашёл ничего лучшего, чем парировать:
— Что ты со мной сделала?
— Как и полагается у вас: чтобы войти в контакт, нам нужно было максимально сблизиться…
— У кого это “у вас”? И при чём здесь “контакт”?
Я начинал злиться за эти недомолвки.
— А вот при чём! — ответила она резко. — Теперь я расскажу, кто я…
— Наконец-то! — воскликнул я. — Только скажи сначала, как ты смогла меня усыпить, и что всё-таки случилось ночью?
— Я изучала тебя…
Её акцент меня раздражал. Мне никак не удавалось по нему вычислить её национальность.
— Изучала? Каким образом? Зачем?
Я отодвинул свою чашку в сторону.
— Ты поймёшь это позже. А сейчас слушай меня! И только не пугайся!
Софья придвинулась ко мне, наклонилась через узенький столик, из трёх досок, и, посмотрев мне в глаза, медленно произнесла:
— Я пришла сюда, к вам, на планету Земля, как вы её зовёте, из Созвездия Близнецов… Я пришла сюда с определённой миссией, взяв облик одной вашей земной девушки — той самой, которую ты видел на газоне вчера… То была не я… Ты видел оригинал… Мои спутники телепортировали её на газон после того, как была снята с неё копия, которая сейчас перед тобой… Изначально я — не человеческой природы, хотя теперь, впрочем, я такой же человек, как и ты, и она… Частично я — гомункулус, частично — обладаю своей прежней субстанцией, определить которую однозначно на вашем языке невозможно…
Она отпрянула немного назад от стола, продолжая наблюдать за моей реакцией. Я не знал, что ей ответить, подумывая, к чему нужна девушке эта “легенда” и, соображая, как лучше повести себя: сделать вид, что поверил, на тот случай, если у неё “психический сдвиг”, или повести себя естественно и выразить сомнение в возможности поверить ей. Я выбрал последнее. Однако Софья не дала мне что-либо, сказать.
— Ты решил правильно… Я не больна психически…
И она снова замолчала, продолжая пристально на меня смотреть.
— То, что ты сомневаешься, это вполне нормально…
И снова — пауза.
И вдруг, меня будто что-то ударило изнутри, так что я подумал, уж не болен ли на самом деле я сам.
— Ты… — промычал я, — Ты… читаешь мысли?!
На мой вопрос она не ответила, но продолжила свой рассказ…
— Создать такую копию, которой является моё тело, и воплотиться в него весьма непросто. До сих пор, например, никто из нас не смог воплотиться в мужчину. Впрочем, был один вариант, но оригинал, с которым мы вступили в контакт, посчитал всё за собственное сумасшествие и самоликвидировался прежде, чем мы успели снять с него все необходимые параметры. На его примере мы убедились, что инкарнация возможна лишь на полном здоровом взаимопонимании и на добровольной основе. Синтез всех компонентов, составляющих человеческое тело, слишком сложен. Тем не менее, мы пошли на это, так как потерпели неудачу с инкарнацией. И вот, перед тобой экземпляр этого сложного процесса… Мы истратили почти все энергетические ресурсы… Срок нашего пребывания на Земле заканчивается… Многие весьма важные вопросы остались нерешёнными… Нам до сих пор не удалось понять происхождение вашей жизни в самом широком смысле… Впрочем, мы вернёмся к этой теме позднее…
Утреннее солнце, отражаясь от ложки, в её чашке, пускало зайчик на полураскрытую входную дверь, в тени. Я увидел, что одна из петель, на которые вешается замок, была повреждена.
— Итак, я являюсь копией той девушки, что ты видел вчера, — услышал я голос Софьи, и подумал: “И зачем нужно было портить петлю?..”— Я и она были телепортированы на тот газон, мимо которого проезжал твой автобус. Я раньше, она — несколько позже. Я как раз направлялась для выполнения последующей программы, когда ты вступил со мною в контакт…
Она говорила, я внимал её словам, немало ошарашенный таким поворотом дела.
Конечно, я не мог поверить ни единому её слову. Но продолжал слушать свою гостью, полагая, что выводы относительно её “легенды” сделаю позднее…
— Вчера, — продолжала девушка, — я слегка притормозила твоё сознание, и всё время наблюдала за твоими мыслями и поведением…
Мне сделалось не по себе. Я всё ещё не знал, насколько можно верить её словам и насколько — собственному рассудку.
— Успокойся! — вдруг спохватилась Софья, — Сейчас это пройдёт. Тебе нужно лишь привыкнуть к этой всего лишь мысли…
Она выделила последнее слово.
— Я не причиню тебе никакого зла! Обещаю тебе! Выпей свой транквилизатор… Это сейчас будет кстати…
И она протянула мне таблетки реланиума.
— Ты меня извини, что я вытащила их из твоего рюкзака без спроса. Я ожидала подобной реакции на мои слова… Твоему предшественнику сразу сделалось дурно, несмотря на все мои попытки логического воздействия. Он ушёл в туалет, закрылся и только потом принял рациональное решение — сразу же повеситься. Я прочла его мысли, когда он начал снимать ремень и прилаживать его к трубе… Вы, люди, так устроены, что сначала вами завладевают эмоции. И затем рассудок выполняет то, что они ему диктуют. К сожалению, пока я не в состоянии прочитывать эмоции и понимать их адекватно… Он сделал всё очень быстро, как будто боялся, что у него не будет больше времени. Мне потребовалось несколько минут, чтобы выжечь щеколду с куском двери. Но вернуть его к жизни не удалось…
Я выдавил из упаковки и проглотил таблетку.
— Как выжечь? — поинтересовался я больше из-за того, чтобы заполнить вопросом возникшую паузу, нежели понять что-нибудь.
— А вот как!
Софья поднесла правую длань к упаковке из-под лекарства, что я оставил на столе, и я увидел, как та вдруг начала плавиться, испускать неприятный запах. Поражённый этим чудом, я не сводил глаз с дощатого стола, пока в нём не образовалось отверстие, величиной с кулак, в которое провалилась дымящаяся масса.
Девушка поднялась, налила из чайника воды в стакан и стала заливать разгоравшиеся язычки пламени по краям отверстия в столе и — на полу.
— Как ты себя чувствуешь? — она уселась на прежнее место. — Я нарочно рассказываю тебе всё это, чтобы ты избежал эмоциональных ошибок. Как-никак, некоторые люди, всё-таки способны косвенно контролировать свои эмоции…
— Ничего, нормально… — пробормотал я, допил из стакана остатки воды, которой она гасила огонь. — Где ты раздобыла воду?
— Конденсировала немного из воздуха, пока ты спал.
— Мне не верится в то, о чём ты говоришь, и я боюсь убедиться в твоей правоте…
— Просто это для тебя непривычно. Это новое явление действительности в твоей жизни, к которому необходимо немного привыкнуть…
— Ты сказала, что воплотилась только вчера… — я посмотрел девушке в глаза, — Когда же повесился мой предшественник?
— Вчера, — Софья тоже поднялась. — Это произошло как раз после того, как мы сняли копию с той девочки.
Только я хотел спросить, кто был этот человек, как услышал:
— Это — её одноклассник. У них был не совсем удачный роман…
На веранде нестерпимо пекло солнце.
Только я подумал об этом, как Софья предложила перейти в дом.
— Лучше на свежий воздух, — возразил я, и, не дожидаясь её, вышел из-за стола и спустился с крыльца.
Когда она подошла ко мне, не зная почему, я вспомнил о бытовой стороне деревенской жизни и предложил отправиться за водой, а по дороге продолжить разговор. Я начал пристраивать к тележке канистры для воды, одновременно размышляя над случившимся, так и не укладывавшемся ещё в моём сознании. Моя подруга не мешала мне, остановившись поодаль и наблюдая за моими действиями. Когда всё было готово, и мы направились по тропинке в сторону соседней деревни, я спросил:
— Скажи, что означало это сексуальное заклинание, которое ты произносила ночью, когда пришла ко мне?
— Это слова из Песни Песней! Разве ты не знаешь? — Софья взглянула на меня с удивлением. — Песня Песней — очень странная книга, которая включена в Библию. Поздняя критика считает, что эротика влюблённых, поэтически выраженная в Песни, на самом деле в скрытой форме символизирует интимные отношения человека с Богом…
— Что же всё-таки было у нас этой ночью? — прервал я её, — Причём тут Библия?!
— Видишь ли, — ответила Софья, — Во-первых, ты очень желал близости со мной… И я подумала, что это будет способствовать нашему взаимопониманию, и ты не будешь меня пугаться. Но у нас не было с тобой ничего такого, чего ты опасаешься. Я лишь коснулась грудью твоего лица. Этого было достаточно, чтобы ты впал в глубокий сон, и я смогла сделать запись с твоего сознания. Во-вторых, чтобы понять вашу цивилизацию, прежде всего, нам необходимы некоторые биологические сведения. Если бы у нас была возможность, мы бы создали твоего двойника, благодаря информации, полученной мною за эту ночь, и проводили бы все эксперименты с ним. Но, как я тебе уже сказала, такой возможности у нас больше нет. Кроме этого, как выяснилось, и я — не совершенная копия. Дело в том, что нам удалось снять только несколько поверхностных пластов с рациональной части сознания той девочки. И никакой двойник не в состоянии решить всех наших вопросов…
Мы стали спускаться под гору, в овраг. Софья взяла меня под руку. Только у ручья я обратил внимание на то, что она в лёгких туфлях.
Я подхватил её на руки и в три шага перенёс через воду.
— А Библия тут вовсе ни причём, — неожиданно добавила она. — Просто мне нужно было произнести что-нибудь странное, чтобы затормозить твоё сознание. Вот и всё…
— Странно! — воскликнул я, опуская на землю это маленькое, красивое существо.
— Что странно?       
— Как-то необычно держать на руках неземное существо!
— Девушка улыбнулась.
— Ты не покончишь собой!
— Почему ты умеешь улыбаться? — Мы стояли друг против друга. — Ведь ты говорила, что не обладаешь эмоциями…
— Не совсем так, — она продолжала улыбаться. — Не так просто провести границу между мыслями и эмоциями. Кроме того, эмоции, как я полагаю, спаяны с вашей физической природной субстанцией. Если тебе хорошо, то тебе хочется улыбаться. При этом не имеет значения: хорошо ли тебе из-за внутренних, рациональных причин, или вследствие физического удовольствия. Честно говоря, я никогда не полагала до своего воплощения, что обладать физическим телом — так приятно. Только теперь я могу понять и значение многих слов вашего языка. Провести же границу между эмоциональным и рациональным довольно трудно. Скорее всего, эмоциональное восприятие — это дополнительный канал, по которому возможен обмен информацией в более ёмкой форме…
Поднявшись наверх, мы двинулись по дороге. Я вёз тележку, подпрыгивавшую на неровностях и издававшую грохот от плохо закреплённых на ней пустых канистр.
— Можешь ли ты каким-то образом уверить меня ещё более в том, что ты — инопланетянка, — спросил я, когда мы прошли сотню метров по дороге в молчании.
— Говори со мной на том языке, что думаешь… — отвечала она.
Мы шли рядом. Я — в огромных сапогах, рубахе навыпуск, старых тренировочных штанах. Она — в лёгких туфлях на низком каблуке и ситцевом платье с короткими рукавами. Она едва достигала моего плеча. Девушка то и дело поднимала свою голову вверх, чтобы посмотреть мне в лицо, и ветер тоже изредка шевелил её русые волосы, остриженные до плеч, обнажая то и дело её шею. Каждый мой взгляд будто бы являл собою фотографический снимок красавицы, навсегда запечатлевая её удивительный облик в моей памяти.
— Ты, новоявленный фарисей, хотел спросить, — продолжала она всё с той же очаровательной улыбкой, — Могу ли я сделать для тебя ещё какое-нибудь знамение?
— Мне так трудно во всё это поверить… — пробормотал я в оправдание.
— Ты зря полагаешь, что я не знаю вашей религиозной терминологии. Мы уже несколько лет изучаем вашу цивилизацию, включая культуру и религию… Ты не должен смотреть на меня, как на шестнадцатилетнего ребёнка… Разве факт того, что я способна рассуждать и анализировать подобное не свидетельствует о том, что в реальности я — старше своих лет?
— Может быть ты — просто одарённый ребёнок! — возразил я. — У тебя акцент… Вполне вероятно, что ты приехала из-за границы… У тебя могут быть богатые родители, которые не пожалели денег на твоё образование… Где прямые доказательства того, о чём ты говоришь? Где ваш космический корабль? Где твои спутники?
Я резко остановился.
— Пока что я вижу перед собой лишь обычного человека, хотя и дьявольски красивого! — добавил я.
— Ты получишь доказательства, если, прежде всего, поверишь мне и затем поможешь осуществить один план, — Софья пристально посмотрела мне в глаза. — А пока что я могу тебе сказать только вот что: моя природа — не материального, а энергетического характера. Поэтому ты не сможешь увидеть физическим образом ни моих спутников, ни нашего средства передвижения. Они находятся в ином измерении. О нашей энергетической природе можно сказать лишь в отрицательной форме. Это не материя, это не находится ни в пространстве, ни во времени…
Она двинулась дальше. Я последовал за нею. Мы медленно шагали по дороге, проложенной трактором и высушенной теплом майских солнечных дней. Из деревни, к которой мы постепенно приближались, доносился стук топора.
Мы прошли ещё сотню шагов, когда вдали, у крайнего дома стало возможно различить мужика, рубившего дрова. Звук доносился с большой задержкой. Мужик опускал топор, поднимал его над головой, и только тогда слышался треск расколотого полена.
— Впрочем, — Софья вдруг резко остановилась. — Разве не достаточно знамений было уже явлено? Вот тебе — за твоё маловерие!
И она коснулась моей руки, державшей тележку. Я ощутил тот же лёгкий ожёг, что и вчера, и отдёрнул руку. Громыхнув канистрами, рукоять тележки упала на землю.
Софья присела, развела руки в стороны и начала их медленно опускать над тележкой. И в тот момент, когда она должна была коснуться канистр, и канистры, и тележка неожиданно… исчезли.
— Что это? — пробормотал я.
— Я владею некоторыми видами энергии. В частности и той, что позволяет осуществлять телепортацию. Объяснить это непросто.
Она вновь поймала мою руку, но ожога не последовало. Мы двинулись дальше по дороге.
— Всё же, скажи мне, что было между нами ночью? И где теперь тележка?
— Не волнуйся! Того, чего ты так опасаешься и так желаешь, не случилось по простой причине. — Она отпустила мою руку.
— Какой же?
— Ты спал мертвецким сном…
          Мы прошли уже другую сотню шагов, когда впереди, на обочине, я увидел блестящие на солнце алюминием канистры. Мы приблизились к тележке. Я взялся за рукоять.
— Какие же эксперименты проводила ты со мною?
— Я же говорю… — отвечала Софья. Она шагала по узкой колее, утопавшей в земле сантиметров на десять, и старалась не испачкать о глину туфли. — Нам было необходимо узнать тебя… У меня ведь нет с собой специальных приборов. Однако моё тело обладает некоторыми так сказать экстраординарными органами, позволяющими получать различные физические данные и производить некоторые действия, как, например такое, что я только что продемонстрировала. Я могу вырабатывать электрический ток, довольно значительной силы. Когда придём домой, ты дашь мне лампочку, и она загорится у меня в руках. Этой ночью я сделала запись нескольких пластов твоего сознания с левого полушария мозга и отправила для обработки.
Мы приблизились к деревне. Тропа к колонке проходила несколько в стороне от жилых домов. Поэтому никто из местных жителей нам на пути не встретился. Временно мы прервали беседу. Подойдя к колонке, я отвязал от тележки канистры и начал набирать в них воду.
— Что это? — спросила Софья, указывая на длинное металлическое пойло, наполненное мутной водой.
Я немного задумался и ответил строками из стихотворения:
“Ругались со всадниками пешеходы
У выдолбленной водопойной колоды...”
Я держал рычажок колонки, не давая воде прекратить течение в горловину канистры.
— Не понимаю…
— В наш цивилизованный век в деревнях лошадь до сих пор остаётся незаменимой, её нужно поить водой… А на вашей планете, есть животные?
— Да, животные есть…
Перед деревней, на лугу, с небольшим прудом, метрах в ста от нас, привязанная к колышку, паслась корова. Бросив взгляд в другую сторону, вдаль, через поле, я увидел лес, начинавший одеваться свежей листвой. Прямо над головой, невзирая на разгоравшийся день, в голубом небе висел блеклый полумесяц. Мирные звуки мычания коров, невидимых отсюда, и стуки топора со стороны деревни умиротворяли душу, обеспокоенную приключением, адекватно оценить которое я пока никак не мог. Деревенский мальчишка, для которого эта идиллия составляла его “труды и дни”, гнал кнутом и нещадно материл корову, направляя в известное им обоим место. Так занятый этим делом, он пересёк луг, шагах в двадцати, и даже не поворотил головы в нашу сторону.
Двинувшись в обратный путь, я спросил свою спутницу:
— Скажи, Софья, ты действительно читаешь мои мысли?
— Не хочу тебя пугать, но это так, — услышал я в ответ. — Бедняга! Ты мучаешься тем, что связь со мной вступает в противоречие с твоими моральными принципами! Ты боишься перешагнуть свои внутренние запреты, согрешить… Что между тобой и твоей супругой возникнет отчуждение… Что ты станешь сам невыносим себе… Ещё тебя мучит то, что несмотря на то, что ты не чувствуешь к ней любви, ты не в состоянии порвать с ней, лишиться привычного уклада жизни, покоя, к которым ты привык за долгие годы совместной жизни… Это всё находится в поверхностной части твоего рационального сознания…
Я остановился, оглушённый тем, что она знает мои скрытые помыслы, в которых я и сам боялся признаться себе. Ручка тележки выскользнула из моих пальцев, глухо ударилась о сырую землю и завязла в ней, примяв жёлтую прошлогоднюю траву.
— Однако, — продолжала Софья, — Ты подсознательно желаешь близости с такой девушкой, как я, не отдавая себе, однако, отчёта, кто я на самом деле. Впрочем, это не имеет сейчас значения… Это желание находится в более глубоком слое твоего сознания… И эта часть твоего сознания подавлена поверхностным сознанием. Отсюда постоянно выплёскиваются волны, которые вступают в конфликт с активным поверхностным сознанием. Каждая такая волна отражается не только на работе всего головного мозга, но и многих физических органов тела.
“Неужели такое возможно?”— со страхом мыслил я в себе, тем временем как Софья продолжала:
— И сейчас твоя рациональная часть ужасно испугалась из-за того, что я осознала то, что находится в твоём подсознании и того, что я вижу твои мысли. Между тем и другим возникла рациональная обратная связь, одно проникло в другое… Однако успокойся! Андрей! — Она взяла меня за руку. — Я не использую ничего тебе во вред. У меня тоже есть мораль и принципы. Напротив, осмысление подсознательного только поможет тебе разобраться со своими внутренними проблемами и комплексами…
Инопланетянка слегка потянула меня за руку.
— Пошли, — сказала она, переходя на шёпот, — Бери свою тележку. У нас не так много времени… Нам нужно ещё о многом поговорить…
Я поднял рукоять тележки, въевшуюся в землю, зашагал рядом со своей спутницей.
— Твоя совесть чиста! — продолжала она, — И это прекрасно! Потому что нам нужен именно такой человек, как ты… Повторяю, этой ночью между нами ничего не было такого, что вступило бы в противоречие с твоей моралью. Ты не нарушил ни единой заповеди и ни единого своего внутреннего запрета…
Она помолчала немного, и снова продолжала:
— Только вот что я хочу тебе сказать… Несмотря на эту твою моральную устойчивость, внутреннее противоречие, что раздирает тебя, подавленные желания, не позволяют развиваться твоим способностям и талантам, находящимся в ещё более глубинных пластах сознания в нераскрытой потенциальной форме… Главная же твоя теперешняя проблема заключается в том, что ни ты, ни твоя жена — не любите друг друга… Признаться же себе в этом не решаетесь из-за собственных внутренних запретов… Эти запреты или нормы морали были бы оправданы, если бы вы, действительно, любили друг друга.
— Откуда ты можешь всё это знать?! — вдруг возмутился я.
— Из твоего сознания! — парировала она. — Из сопоставления записей тех событий и фактов, в которых ты сам не хочешь признаться себе, правильно их осмыслить…
Она говорила и говорила, отвечала на повороты моих мыслей, которые возникали в виде сомнений или вопросов, даже не дожидаясь того, пока я их сформулирую и произнесу. Только у меня возникало смутное желание спросить её о чём-либо, как она опережала меня и сразу давала мне ответ.
Наконец, она замолчала, предоставив мне рассуждать самому с собою. Мы молча шагали по дороге к дому, и я продолжал недоумевать: правда ли всё то, что она говорит и не одурманила ли она меня вчера чем-либо так, что и сейчас я до сих пор нахожусь в наваждении или каком-то сомнамбулическом состоянии? Но даже если и верно то, что она обладает сверхъестественными способностями, то на самом деле я могу не помнить того, что было ночью… И, значит, между нами мог произойти самый обыкновенный человеческий грех… Но в таком случае, зачем инопланетянке всё это нужно?
И когда я совсем запутался в своих противоречивых рассуждениях, в ответ на них она мне ответила так:
— Ты зря сомневаешься, Андрей! Если тебе угодно знать, в отличие от Светланы я до сих пор ещё девственна… Хотя не могу тебе этого доказать без твоего желания близости со мной. Зачем мне, инопланетянке, это нужно — ты узнаешь позже. Ты не способен вместить в себя сразу так много информации… Ты до сих пор сомневаешься и не веришь мне, хотя прекрасно видишь, что я читаю твои мысли… И ещё отвечу тебе, что ничем тебя вчера не одурманивала, а лишь притормозила твоё сознание, что равнозначно обыкновенному глубокому сну…
Она зашагала быстрее, будто бы обиделась. И я, стараясь не раздавить какого-то суетливо перебегавшего дорогу жучка, поспешил за нею. Ветер шумел в деревах перелеска, с которым мы поравнялись, играя их юной, салатового цвета, листвой. Высоко в небе гудел самолёт.
— Её зовут Светланой? — спросил я, поравнявшись.
— Да…
— И ты… — у меня не поворачивался язык произнести то, что мне захотелось спросить.
Она помогла мне.
— Я не то, чтобы согласна… Мне это нужно… Чтобы получить необходимую информацию. Я смотрю на этот вопрос шире, чем твоя мораль. Почему — ты узнаешь позднее. Я тебе всё объясню. Только дело в том, что на развитие, так сказать, отношений у нас обоих совсем нет времени… Впрочем, в мою задачу как раз входит вопрос о познании природы ваших эмоций. Воплотившись в человеческое тело, теперь я могу развить в себе способность восприятия и передачи эмоциональной информации. И для начала мне нужен небольшой урок… Представь себе: я только что родилась… Хотя и с огромным багажом рациональной информации, но почти что без чувств… Постепенно я начинаю замечать их неясные проблески… Например, солнечное тепло, лёгкий ветер… Это приятно моему телу… Значит это приятно мне… Я и это тело стали одним… Это так необыкновенно! Ты привык к этому и потому не замечаешь! Для меня же это ново… На нашей планете мы не слиты с телесной субстанцией так плотно. Мы можем управлять материей через её энергетические структуры лишь косвенно, не чувствуя обратной связи…
Я понял, что кто бы она ни была, у неё не получилось этой ночью того, чего она хотела от меня. И теперь она хотела, тем не менее, соблазнить меня. Она видела все мои колебания и рассчитывала на успех. И даже осознание этого обстоятельства мною не уничтожало её магического воздействия, не поддававшегося никакому определению. Поверить же в то, что она — пришелец из космоса — я никак не мог. Зачем инопланетянам нужны все эти человеческие страсти? Я снова засомневался в правдивости её слов и остановился.
— Ты зря считаешь, что я хочу сделать что-либо против твоей воли, — отвечала Софья на мои мысли. — Видишь ли, я не могу сделать записи с твоего правого полушария. Я не понимаю феномена вашей земной любви в том смысле, как на этом делает акцент вся ваша земная культура и как испытывает самый простой смертный землянин. А это очень важно для моей миссии, которая заключается в том, чтобы познать вашу земную природу, ваше физическое бытие и то, что ваша культура и религия называют духовным началом… От этого познания зависит многое: и ваше — землян — существование… Я выступаю сейчас по отношению к тебе, как высшее существо… Называй меня, как хочешь: ангелом или инопланетянкой. Это не важно… Мне необходимо предоставить моей цивилизации ответ: подлежит ли ваша планета,..- она замолчала на секунду и потом закончила, —… изоляции.
— Объясняй мне всё, что считаешь нужным, — я двинулся дальше по дороге. Я вёз тележку с сорока литрами воды и не замечал этого, поглощённый нахлынувшими неожиданно мыслями. — Мне необходимо понять всю систематику проблемы… И хотя очень трудно сразу переварить столько информации, тем не менее, если ты сумеешь меня убедить и показать, что в твоём изложении нет внутренних противоречий, то я смогу поверить… Рассказывай мне всё о себе, о своей планете, цивилизации, о вашей науке, религии, искусстве…
— О, Андрей! — воскликнула София, останавливаясь, — Это нелёгкая задача! Слишком различны категории моего и твоего мышления. В отличие вашей, наша цивилизация очень далеко ушла в своём развитии… Вы только-только становитесь цивилизацией в подлинном смысле. Я имею в виду так называемое в вашей земной терминологии современное цивилизованное население Земли. Впрочем, и это понятие весьма относительно…
Моя спутница на мгновение умолкла, будто обдумывая что-то.
— Такие рудиментарные прелюдии к цивилизации, как религия, наука, философия и искусство нами давно забыты, — продолжала инопланетянка. — И вас, землян, очевидно, ожидает то же самое. Не знаю, хорошо ли это или плохо — расставаться с детством… Но это закон, по которому идёт развитие разума. Цивилизация, свободная от всех этих костылей, конечно не конечный пункт, как тебе может показаться. В своей глубине прогресс цивилизации бесконечен. Он обретает в себе новые качества, не сводимые к простым понятиям, которые пытается ему навязать всякая замкнутая дисциплина. Единое цивилизованное сознание однажды обретает бессмертие, это бессмертие распространяется на каждый его составляющий элемент, несущий в себе его единую форму, которая соответствует его содержанию. Более детальное описание уходит в структуры, невыразимые вашими земными понятиями. Моя и твоя сущность, и подлинная природа различны, они не имеют ничего общего. Мы общаемся с тобою только благодаря тому, что я временно взяла взаймы это тело. Даже если бы я попыталась заняться наиболее адекватным переводом, никакая религия, философия, наука или искусство, не смогли бы нам помочь во взаимопонимании. Вот, теперь, находясь в этом теле, скованная системой земной логики, я и сама не могу даже для себя отчётливо выразить то, что знала до воплощения. У вас нет даже близких не только предметных, но и абстрактных аналогий, чтобы я смогла сделать какое-нибудь описательное построение…
Наша природа, как я уже говорила тебе, не биологическая, а энергетическая. Впрочем, пока что нами (да и вами, землянами, тоже) не выяснена подлинная ваша природа… Что понимать под природой? Форму или содержание? Например, в настоящее время у меня биологическое тело. Однако оно подчинено энергии моего существа. До моего воплощения моя энергия подчинялась существу моей цивилизации. Теперь моё тело принадлежит мне. До моего воплощения я не обладала ничем таким, что можно было бы охарактеризовать как собственность…
И, тем не менее, я — энергетическое существо, со сложной многоярусной микроструктурой, у которой каждый уровень энергетики, отличен от другого, подобно физическим: макромиру и микромиру. Помимо всего этого каждый уровень нашей энергетики замкнут друг с другом так, будто большее является меньшим, а меньшее — большим. Поскольку понятия лежат вне физического измерения, в этом нет никакого логического противоречия. Нарушить эту внутреннюю взаимопроникнутость так называемой энергетической основы практически невозможно. Если возникает, скажем, какое-нибудь разрушение или болезнь, то старые связи быстро вновь восстанавливаются по причинам необходимости их собственного глубинного бытия. Мы, почти что бессмертны. И наше бессмертие зиждется на строгих логических законах нашего естества…
Благодаря той же микросложной организации наше существо обладает неограниченными возможностями в подчинении материального бытия. Мы способны проникать внутрь материи и подчинять её нашей внутренней организации через составляющие её энергетические параметры. Наши, так сказать, технические способности поистине лежат просто в совершенно ином измерении по отношении к тем, которые освоил человек. По отношению к человеку мы выступаем на уровне богов. В нашей власти разрешить человеку продолжать своё существование или погубить его. Являясь разумной цивилизацией, мы подчиняемся собственной морали, которая зиждется на наших собственных логических установках. Не убедившись в том, что отдельная разумная жизнь, с которой мы сталкиваемся в процессе развития, может достичь более высокого для неё уровня, мы не мешаем ей совершенствовать свою природу. Единственное исключение заключается в том, если эта жизнь способна повлиять деструктивно на внутреннюю организацию нашей энергетической основы…
В организации вашей земной, скажем, психологической или — духовной основы, мы пока что не нашли никакого соответствия нашей энергетической природе. Наши микромиры оказались непроницаемы. И без помощи внешних, казалось бы, всего-то символических форм материального бытия мы не способны вступить в подлинный контакт с вашей цивилизацией. Понимаешь ли ты теперь, что это означает?
— Что же это означает? — Незамедлительно переспросил я, весьма ошарашенный таким потоком информации.
— Это означает то, что наше, так скажем, Верховное Руководство не вполне уверено в том, что ваша цивилизация может развиваться в замкнутом объёме развития. Всякое иррациональное бытие может проникнуть в логическую структуру и изнутри изменить её организацию кардинальным деструктивным образом… Есть такая точка зрения — назовём её официальной — которую я попытаюсь сейчас изложить…
— Однако, — прервал я, — если всё это так, то есть, что вы, инопланетяне, существуете, во что мне верится с трудом, то… не явитесь ли вы, точнее, не вы, а ваше появление для нас, землян, так сказать, мало цивилизованных, но сохранивших ещё верность своим идеалам: религии, философии, искусству, науке… — не явится ли ваше явление своеобразным социально-религиозным протезом? С субъективной точки зрения землян… Я имею в виду следующее: представь себе: ведь все опасаются ядерной войны… Чтобы избежать её, земному населению нужно единое планетарное правительство. Что может послужить толчком к созданию такого правительства? — Появление инопланетян. Возникновение совершенно новой идеологии, которая придаст стимул к новому витку прогресса. Если бы вас не было, то вас надо было бы выдумать, чтобы сплотить человечество против космического врага. Миф об инопланетянах возник как раз в век цивилизации и прогресса. Он мог возникнуть только в момент кризиса духовной культуры, в момент поиска новой идеологии, нового стимула для существования, в момент, когда язык, форма выражения вечных истин устарели, а новые формы ещё не могут объять и адекватно их выразить… Да, культура, религия, философия, искусство в наш технический век отходят в прошлое, поглощаются чуждой анти-природой…
Мы продолжали идти по дороге, которая должна была привести нас к моему “поместью”. Всему расстоянию было полтора километра. Обыкновенно я покрывал эту дистанцию за двадцать-тридцать минут умеренной ходьбы с тележкой, нагруженной сорока литрами воды. Сколько прошло времени на этот раз — сказать затрудняюсь, поскольку мы то и дело останавливались, порою, весьма на долгое время. Так и сейчас, сказав всё это, я сам вдруг остановился, чтобы, не отвлекаясь возом тележки внимательнее послушать мою необыкновенную спутницу. Она же, терпеливо меня выслушав, продолжала:
— Да, вы земляне, сейчас в глубоком кризисе. У вас эпоха великого декаданса. Но это вовсе ещё не означает конец. Я, как представитель цивилизации Созвездия Близнецов, уполномочена изложить официальную точку зрения моего Верховного Руководства. Оказавшись в этом теле, — София провела руками сверху вниз по своей груди, — Скажу откровенно, я с большим отстранением от самодовлеющей действительности могу сознательно отстаивать это воззрение… И тем не менее… Ваша биологическая форма жизни должна претерпеть эволюцию. И когда вы станете, как боги, благодаря прогрессу, вам не потребуется более обращаться к устаревшим костылям интеллекта: науке, религии, искусству и тому подобному. Вы будете сами в глубине природного естества обладателями истины. Каждый из вас сам станет носителем истины. Ибо почти весь окружающий вас мир окажется у ваших ног. Это не будет означать, что потребуется новая степень морали. Мораль, или тот параметр в организации вашей структуры, эгалитарно будет находиться в зависимости от всех носителей истины: цивилизованное бытие вбирает в себя всю квинтэссенцию рудиментарных гуманитарных наук априори. Гуманизм или демократия — что одно и то же — есть истинный эгалитаризм. Впрочем, всё это случится только в том случае, если вы будете развиваться по модели нашей цивилизации, и если ваша онтология будет способна безболезненно раствориться в нашей. Теоретически существуют такая альтернатива, которая должна быть принята или отвергнута после завершения моей миссии.
Если природа вашего бытия отлична от нашей природы, и мы не будем способны подвергнуть его коррекции, последует его блокада, что может быть выражено весьма широким спектром, например, в диапазоне от материальной звёздной войны до войны в сферах энергетических сил, которые на вашем языке адекватнее перевести как силы магии или как духовные силы. Учитывая секуляризацию и потерю вашей цивилизацией духовного иммунитета, последняя война не представляет для нас серьёзной проблемы. Вместо открытой конфронтации может быть приведена в действие так называемая долгосрочная программа блокады: война не будет носить материального характера. Она будет направлена на уничтожение вашей энергетической или, как вы её называете, духовной сущности. Однако, пока нам неясна природа вашей внутренней организации, этот вопрос ставить преждевременно. Одно, впрочем, как мне кажется, будет на пользу обеим сторонам: если вы поверите в нас, если хотя бы один ты поверишь…
— На пользу? Какую пользу? Что значит поверить?
— Так ты мне веришь?
— Я не знаю… Разве лишь теоретически…
— Вам действительно нужна новая религия, новый миф…
— Религия? Без Бога?
— Почему без Бога? Мы для вас — боги.
— Ты говоришь кощунственные слова… Наверное, оттого, что сама не понимаешь их значения…
— Я могу не знать многого. Извини меня! Для этого я пришла на землю — чтобы познать природу вашего Бога.
— Я постараюсь тебе объяснить… Прежде всего, как ты призывала меня поверить в тебя, так же и тебе необходимо поверить в Бога, чтобы познать Его и… чтобы познать себя… Познать себя потому, что Бог является всеобщим Творцом: тех, кто живёт на планете Земля и даже тех, кто обитает на планетах Созвездия Близнецов. Познать истинную природу бытия возможно лишь посредством слияния с природой его Создателя.
Почему ты считаешь, что твоя и моя онтологии непроницаемы? Преградой для постижения является сам же инструмент постижения — наш разум, точнее рамки, которыми мы сознательно или бессознательно ограничили свои убеждения…
— Ты хочешь сказать, что и меня создал ваш Творец?! Это невероятно! Кто же в таком случае создал самого Творца?
— Бог — это первая и последняя инстанция вопрошания. Альфа и Омега. Он был, есть и будет. Он вне пределов пространства и времени. Мне ли тебе объяснять возможность парадоксов, которые не способен постичь человеческий разум?
— Однако послушай, Андрей! Ведь характеристики вашего Бога полностью совпадают с Основой моего Бытия. Мы были, есть и будем вечно. Наша сущность располагается вне пространства, вне времени, вне материи, а также и внутри них, имманентно и трансцендентно…
— Дело в том, София, что даже если бы все характеристики Бога, известные истории религии и духовному человеческому опыту, совпадали бы с вашими, — тем не менее, Бог всегда остаётся непостижим в Своей глубине. Он — созидающая творческая потенция. Он всегда более, всегда глубже, чем мыслим. Ведь Он вбирает в себя всё мыслимое и мыслящее. Вот и мы с тобою являемся ни чем иным, как Его частью, Его инструментом творения. Ты полагаешь, что пришла на Землю постичь Бога… Возможно. Но вполне вероятно и то, что твоя миссия вполне входит в Его творческий план.
— Но как же быть со злом? Что такое нарушение Его законов? Разве мораль — относительна, и зло — всего лишь недостаточность добра?
— Зло и добро принадлежат природе свободы. Свобода подобна Вселенной. Пространство, материя и время взаимопроникнуты. Их нельзя мыслить отдельно. Такова конституция природы Вселенной и человека. Творческая задача человека — преодолеть это рабство. Изжить зло свободы имманентно. Объективированная свобода может состоять из добра и зла. Ограниченный разум мыслит объективировано, трансцендентно своей подлинной природе. Имманентное постижение Бога через себя — наполнение себя Богом. Объект и субъект становятся одним. Объект — это объективированное оматериализованное, опредмеченное, как бы, даже больное человеческое “я”. Субъект — это подлинное человеческое “я”, уходящее в божественную глубину, из которой оно черпает духовную энергию. Эта энергия преображает безразличную природу свободы. Персонализирует её, наполняет любовью. Как сказал русский философ Бердяев, свобода приводит меня к любви и любовь делает меня свободным. Любовь! Вот что является ответом на все вопросы. Высшая божественная любовь! И она доступна каждому — стоит лишь открыть в себе потайную дверь, раздвинуть границы нашего рассудка…
— Всё, что ты излагаешь, моей цивилизации незнакомо… Хотя мы развивались подобно вам, землянам…
— К сожалению, большинству землян это тоже до сих пор неведомо. Христианство до сих пор не понято в своей глубине, не раскрыто. Чтобы это произошло нужно событие, по своей значимости не меньшее, чем явление Христа. Но теперь это событие должно совершиться не во внешнем мире. Раскрытие тайны богоподобия человека возможно лишь через имманентную природу обоих — через их духовное слияние.
— Наша цивилизация в действительности не помнит ранних ступеней своего развития. Мы можем строить только гипотезы… Для нас существует только сознательное бытие. Всё остальное — не является позитивным фактором. Сознательное бытие не имеет границ времени. Поэтому для нас не существует прошлого или будущего. Будущего в реальности бытия сознания нет, ибо оно не наступило. Прошлого нет, потому что нет будущего и потому что его просто нет. Есть лишь настоящее. Оно для нас вечно. Вечны и мы. Прошлым для нас, возможно, считать лишь то состояние существования, когда наше сознание не достигло настоящей ступени бытия, свободного от материи, пространства и времени. Понятие последовательности у нас отсутствует. Наш мир можно назвать — параллельным. Все события или действия, если их так перевести на ваш язык, происходят одновременно. Та среда и образ их действия являются иным измерением, так сказать, пространства.
— Так значит ты вовсе не из Космоса! Ты — из параллельного мира?
— И да, и нет. Созвездие Близнецов, является для нас дверью в материальный мир. Планеты нашего Созвездия до сих пор заселены нашими древними предками, остановившимися в своём развитии. Точнее, их развитие было блокировано нами. Мы позволили им существовать, и они обеспечивают нам возможность выхода в материальный мир.
— Каким же образом ты прибыла на Землю? Через Космос, материально, или иным образом?
— Несмотря на то, что наши предки более продвинуты в своём развитии, чем вы, они не способны перемещаться в пространстве на такое огромное расстояние. Иначе бы они были подобны нам, их богам. Я уже говорила тебе, что моя энергетическая основа способна перемещаться в пространстве и времени и проникать в некоторые органические структуры, которые имеют адекватный ей конвертирующий логический организм. На вашем языке — мозг. Перемещение в пространстве сопряжено с затратой определённого вида энергии, извлекаемого при проникновении в параллельные измерения Основы. Без согласования многих элементов Системы, то есть без согласия и разрешения Верховных Сил, никакое действие немыслимо, а значит невозможно. Моя транспортация полностью находится в ведении Управления Разведывательных Миссий. Ввиду чрезвычайной исключительности поставленной передо мной задачи, мне вверено по своему усмотрению распоряжаться некоторыми видами энергии, доступной, или мыслимой, моим разумом.
Обладая достаточным зарядом энергетической памяти, я могу вернуться в свой мир. Помимо этого заряда, я способна извлекать энергию для прочих нужд.
Инопланетянка проникновенно взглянула в мои глаза.
— Я всё тебе объясню подробно. Но пока достаточно и этого… Хорошо?
Она улыбнулась.
— Хорошо… — улыбнулся я в ответ.
Мы спустились в овраг. Вновь через ручей я перенёс её, обхватившую меня за шею обеими руками, будто маленький ребёнок. С трудом поднявшись вверх по склону с тяжёлой тележкой и пробившись через прошлогодний сухостой сорняка, превышавшего человеческий рост, мы достигли дома.
Как и всякому человеку, инопланетянке захотелось есть. И поскольку теперь у нас имелось целые две канистры питьевой воды, я предложил сварить суп-полуфабрикат из пакета, привезённого из Москвы. Поставив кипятить воду на электрической плитке, мы вновь расположились у столика на веранде.
— Итак, — сказал я, — мы остановились на том, что тебе — архангелу — предстоит решить, подвергать ли планету Земля так называемой изоляции…
— Да…
— Ты знаешь, — продолжал я, — Подобные мысли я уже не раз встречал в начавших недавно печататься дешёвых журнальных статьях об инопланетянах. Так что это вовсе не ново. И если это на самом деле правда, то почему информация об этом сделалась газетным штампом, на потребу дня, будоражащим ум обывателя?
— Это — “идея, которая носится в воздухе”, — услышал я в ответ. — “Информация об этом пронизывает пространство и время и каким-то образом находит выражение в умах не только мыслителей, но и обывателей. Скорее, это не отрицает сам факт, а подтверждает его. Даже если это фантастический домысел “на потребу дня”, это не доказывает возможности того, что он не имеет под собой почвы. Заметь, что все достижения вашего прогресса сначала рождались в умах фантастов или учёных. Джордано Бруно за свою ересь был сожжён. А идеи Эйнштейна, опередившие ваш весь учёный мир, принципиально изменили представление о Вселенной… Литературу Жюля Верна можно было бы назвать бульварной… Но в таком случае, кто первым выразил идею о подводной лодке? А ваш русский Циолковский, с его довольно фантастическими философскими взглядами, тем не менее, оказался у истоков космического кораблестроения. Опережающее проникновение информации вовсе не отрицает её позитивного значения, а подтверждает его. Сначала идея, “носящаяся в воздухе”, проникает в мир в свёрнутой, форме. Она сродни невыразимой иррациональной эмоции… И порою не находит адекватного выражения всей своей потенции, понимается людьми искажённо. И только единицам открывается вся глубина истины…
Софья положила свои изящные маленькие руки на столе, как школьница — на парте.
— Ваша цивилизация, — продолжала она, — развивается путём материалистической экспансии времени и пространства… Мало того, что вы, земляне, овладеваете природными силами на вашей собственной планете, подвергая её разрушению… Вы уже проникли в Космос. Нами зарегистрировано несколько спутников, вышедших за пределы Солнечной Системы. Вы желаете распространения во Вселенной вашего разума, вашей культуры, вашего технического прогресса, не предполагая, что они могут противоречить принципам развития разумных цивилизаций иной природы…
   К настоящему времени у нас сформировались две диаметральные точки зрения по этому вопросу. Приверженцы одной выступают за то, чтобы подвергнуть вашу планету изоляции, причём такой, что вы станете принимать её за норму, как некую данность или закон природы, преодолеть который вряд ли будет возможно в течение сотен поколений. Другая точка зрения состоит в том, что, так называемая, материалистическая экспансия — это естественный путь развития цивилизаций на пути к энергетизации. Появилась даже некая школа естественной онтологии энергии. Она считает, что понятия материализация и энергетизация находятся на одной восходящей линии. И если это так, то и наша цивилизация когда-то прошла путь, по которому ныне движется ваша. Есть ещё третья точка зрения, которая выдвигает несколько более сложную модель…
Что такое энергетизация? — отвечая на возникший у меня в мыслях вопрос, продолжала София, — В отличие от вашей, разумная жизнь на нашей планете, подобно чистой энергии, свободна от формы. Все вы, земляне, обременены телами. Ваша религия — это тенденция к энергетизации. Куда идут ваши души после смерти, нам неведомо. По всей видимости, наша разумная энергетическая субстанция иной природы, чем ваша, спиритическая.
И всё-таки мы способны воплощаться. И для этого мы используем жизнь, подобную вашей. Именно подобную. Потому что я имею в виде животных. Во все роды земных животных, что мы испробовали, нам удавалось инкарнировать. Но в психически здорового человека — нет. Даже в тех, у кого нарушена психика, нам удавалось воплотиться временно или только частично. Человек обладает какой-то защитой от нашей энергетической субстанции. В частности, сегодня ночью, один из моих спутников, пытался инкарнировать в тебя. Мы попробовали сделать это в качестве ещё одного неудачного эксперимента…
— Да, — отвечая моим мыслям, говорила она, — Поэтому-то у тебя и болит всё тело. Прости, пожалуйста! Больше экспериментов не будет. А если пожелаешь, будет только сотрудничество, как говорится, собратьев по разуму…
— Это обстоятельство, — сказала Софья, поднимаясь, чтобы проверить, не закипела ли вода, — даёт повод считать, что ваша жизнь близка к энергетической, но всё же чем-то отличается от неё. Наша задача — определить это отличие и выяснить, не несёт ли оно угрозы нашей жизни в случае экспансии с вашей стороны. Если ваша энергетическая или, как вы называете, духовная, природа окажется лишь эволюционным этапом на пути развития к нашей жизни, то изоляция вашей планеты не предвидится…
— Какую точку зрения занимаешь ты? — спросил я, увлечённый её умопостроением.
— Прежде всего, твой вопрос — не позитивный. Моя задача — сбор информации. Анализировать её будут другие специалисты. Тем не менее, я склоняюсь к тому, чтобы вашу планету не изолировать и никоим образом не истреблять на ней человеческую жизнь, предоставив ей существование в замкнутом объёме развития. Но мне, повторяю, нужны веские доказательства, того, что природа вашего разума не имеет потенциальной угрозы для нашей цивилизации. Если ты поможешь мне собрать необходимые данные…
Не закончив своей мысли, Софья взяла пакет с супом и, надорвав, высыпала его содержимое в кипящую воду.
— Возможно, от нас с тобой зависит будущее всей вашей цивилизации, — добавила она и, вернувшись на своё место продолжала:
— Конечно, даже если вашу цивилизацию будет решено аннулировать, это произойдёт не скоро. Жизни хватит и на твой век и несколько веков вперёд. Всё будет зависеть от скорости вашей материалистической экспансии в пространстве. Мы установим некую петлю обратной связи, которая будет действовать так, что ваши собственные достижения в области материи, постепенно приведут к гибели вашей планеты. Будет создана некая долговременная ловушка, попав в которую, вы подвергнитесь беспощадному закону материалистической энтропии, борьба с которой лишь будет усугублять вашу зависимость от неё…
На этом наш разговор прервался появлением человека, медленно подошедшего к крыльцу и остановившегося. Из-за яркого солнца он ещё не успел увидеть ни меня, ни Софию. Она поспешно проскользнула в дверь, скрылась внутри дома. Я же поднялся из-за стола, выключил электроплитку и вышел на крыльцо.
Спустившись к “незваному гостю”, я узнал в нём человека, носившего сразу две клички: “Главный” и “Косой”. В вымиравшей деревне, как самый молодой, он был выбран в качестве администратора. А теперь бывал здесь лишь наездами, подвизавшись работать то ли почтальоном, то ли ещё кем-то в соседнем областном центре.
— Что-сь, надолго пожаловал? — спросил он, увидав меня.
— Здрасте, — ответил я.
— А я, вот, сморю: кто-й-то есь… Решил проверить: всё ли в порядке…
— Всё в порядке, — подтвердил я. — Пробуду ещё день и уеду. Надо на работу…
— Сажать что ли что приехал? Али так?
“Главный” был сильно кос. Глаза его смотрели в разные стороны. За это он, видимо, носил другую кличку уже с давних пор. Его вторая жена, местная девка, пожив с ним с год, как мне рассказал мой родственник Василий Василевич, тоже как-то незаметно сделалась косой. И действительно, смотреть ему прямо в глаза было трудно.             
— Да нет. Какое там “сажать”! Для этого у меня нет времени… Огородом заниматься хлопотно… Я — так… Да и тоже: проверить надо: всё ли в порядке… Потому и приехал…
Я не знал, о чём с ним разговаривать. Поэтому старался говорить долго и его языком.
— А вы, говорят, в Белёв переехали навсегда? — перешёл я в атаку.
— Я -то?
Он вытащил из кармана помятую пачку “Шипки”и закурил.
— Я здеся последнее лето доживаю… А потом брошу всё к едрёной фене… Ужо и покупателя сыскал на свой дом. На днях должон приехать.
— А где работаете сейчас, в городе?
— Нет ещё...- “Главный”выпустил изо рта клуб дыма. — Покаместь здеся, в совхозе. Письма, вот, развожу.
Мятая сигарета моментально догорела. Он затянулся в последний раз, обжигая пальцы, и не в силах удержать, бросил.
— Говорил вам: без “Главного” все тута пропадёте! Не стало воды-то, а? — усмехнулся он, хитро поведя головой в сторону.
— Да, тяжело стало теперь, — поддакнул я.
— То-то! Всё на “Главном” держалося! Пропадёте тута без “Главного”-то!
Я подумал о том, что самовлюблённые хулиганы почему-то обожают иметь клички из субстантивированных прилагательных. Наверное, придумывают их себе сами.
“Я — “Бурый”!”— вспомнил я бахвалу одного парня, потребовавшего у меня как-то раз деньги на одной подмосковной станции. — “Щас ур-рою!..”
Помню, что я сказал ему, что он — хороший парень, и вовсе не хулиган. А он всё повторял, что он — “Бурый”, пока не понял, что я вовсе его не боюсь, и тогда вдруг, как бы подобрел. И заметив это, я вытащил из кармана какую-то мелочь и дал ему. А он в знак благодарности стал жать мне руку и предлагать свои услуги на тот случай, если мне потребуется кого-нибудь “урыть”… “Я — “Бурый”! — повторил он на прощание ещё раз. — “Меня тута все знают и боятся!"…
— Как бы починить насос-то?.. — зачем-то я нарочно потворствовал честолюбию “Главного”, понимая, впрочем, как важно “Косому” чувствовать себя незаменимым человеком, которого не смогли вовремя оценить местные жители…
— Э!.. Гиблое дело! Не видать вам боле здеся воды!
Улыбка расплылась на его лице, уродуя его и без того безобразное выражение. И было видно, как искренне он был счастлив в глубине своей души.
— С водой-то и дом свой дороже продали бы…
— Хрен с ним, домом-то! Всё одно пропадёт! За трансляцию-то будешь платить? — резко перешёл он в наступление, сразу посерьёзнев.
— А у меня её нет, — парировал я, догадываясь, что он решил взять с меня деньги, как говорится, “на дурака”.
— А вона — провода подходят! — показал он на крышу.
— А я не пользуюсь ими. У меня есть транзистор, — я кивнул на дверь дома.
— Транзистор?..
— Да. Я с собой его всегда привожу.
И не сказав больше ни слова, “Главный” поворотился и зашагал прочь. Весь его интерес ко мне сразу же пропал, отчего мне, не знаю почему, даже стало его несколько жаль. Почему не доставить было этому человеку радости и не дать ему сорока копеек, из-за которых он, может быть, прошагал к моему дому с полкилометра? Вечером на эти деньги у какой-нибудь знакомой буфетчицы, в привокзальной Белёвской столовой, он купил бы бутылку “Жигулёвского” пива и, кто знает, может быть, с удовольствием вспомнил бы о том, как ловко объегорил глупого москвича…
Постояв ещё с минуту, я вернулся на веранду. Из комнаты вышла Софья.
— Какой кошмар! — сказала девушка.
Она уселась на прежнее место.
— Это он лишил вас воды. Подал на фазу двигателя, что расположен в скважине, под землёй, 380 вольт. Правильно, что ты не дал ему денег за трансляцию! Он прощупывал у тебя слабинку: если бы ты заплатил, то он пришёл бы в другой раз.
— Ты это прочла у него?
Я тоже сел за стол.
— Разумеется. У него всё, как на ладони. В сознании — полный хаос. Ничего кроме мелкой корысти…
Софья стала разливать по тарелкам суп.
— Ты такая хорошая хозяйка! — заметил я, — Это так приятно, когда за тобой ухаживают… Почему ты делаешь это? Откуда ты знаешь, как это всё нужно делать? Ведь ты только что родилась… Моя жена совсем не любит готовить и очень редко подаёт мне за столом еду.
— Да, я знаю, что тебе это нравится… Я же следую модели поведения Светланы. Поэтому понимаю, что к чему. А твоя жена не делает этого, потому что не любит тебя!            
София разлила весь суп и села за стол.
— Пойдём куда-нибудь после обеда, — предложил я. — И продолжим нашу беседу. Что-то я опять в недоумении относительно тебя… Этот тип как-то заземлил все мои мысли…
— Куда мы пойдём?..
— К пруду…
Наши глаза встретились. Я долго не мог оторвать от неё своего взгляда…
— Хорошо, — ответила девушка.
Мы вышли из дому и направились по одной из просёлочных дорог. Солнце уже клонилось к закату. Птичьи голоса доносились из лесу. Взгляд отдыхал на бесконечных просторах полей, уходивших за горизонт, образуемый их будто бы взбитой, подобно гигантской подушке, округлой поверхностью, ограниченной с боков перелесками, утопавшими в оврагах. В воздухе чувствовалась прохлада наступавшего вечера.
— А если наша энергетика, наш духовный мир, окажется выше вашего в своём эволюционном развитии… Такое вы не предполагаете? — вернулся я первым к разговору.
— Да. Это совсем новая и неофициальная версия, сведения, для появления которой мы получили совсем недавно. Возможно и такое. В частности, подтверждением этого является то, что нам не удаётся полноценно инкарнировать в человека. Эта гипотеза не вызывает расположения в официальном учёном мире и выглядит не вполне патриотичной. И если эта теория подтвердится, во избежание экспансии с вашей стороны земная цивилизация, несомненно, будет подвергнута изоляции…
— Каким же образом вы сможете подвергнуть нас изоляции, если окажетесь ниже по развитию?
— Дело в том, что в данном случае вопрос об эволюционном развитии лежит в разных сферах. Политика всегда доминирует над здравым смыслом. Мы обладаем большей способностью, нежели вы, подчинять материю. В смысле выживания сильнейшего, наше эволюционное развитие выше. Наши энергетические сущности, несомненно, лежат в разных качественных плоскостях. Мы пересекаемся с вами лишь в материальном и частично энергетическом пространствах. Тогда как вы обременены материей, мы, напротив, составляем её основу. Материя — это естественное продолжение нашей разумной энергетической субстанции. Наша сущность имманентна материи. Ваша — трансцендентна. Ведь не секрет и для ваших учёных, что материя в своей глубине состоит из чистой энергии. Вот эта-то энергия в ещё большей своей онтологической сущности составляет природу нашего разума и бытия.
Мы подошли к пруду, называемому “барским”. До революции здесь находилась помещичья усадьба, от которой теперь не осталось даже и камня. Посмотрев через воду, на другую сторону, я увидел берег, заросший кустарником, который сливался с подступившим лесом. Мне представился там особняк, с колоннами, чистый луг, подступающий к воде, лодка, силуэт дамы в белом платье…
Летом вся поверхность пруда затягивается ряской, потрескивающей звуками своей незримой растительной жизни. Ветер перемещает её от одного берега к другому, но она вновь расползается по всей поверхности. Несколько лет назад, когда деревня ещё была живой, местные жители, чистили пруд, приходили сюда купаться и стирать бельё. Теперь же этот водоём постепенно превращался в болото. Приблизившись совсем близко к воде, в её прозрачной глубине я увидел огромных, подобно настоящим змеёнышам, жирных извивающихся пиявок. Постояв немного, мы отошли несколько шагов прочь от этого некогда достопримечательного места.
Из ближайшего забытого колхозниками прошлогоднего стога я принёс ворох соломы, и мы уселись на ней, вытянув ноги. Лёгкое платье Софии не защищало её открытых коленей от комаров. Где-то за спиной, у пруда, источал свой пьянящий аромат куст сирени. Багровое солнце медленно погружалось в далёкий лес, за полем.
— Тебе не холодно? — спросил я. — Забыл предложить тебе что-нибудь из одежды…
Она взяла мою руку и положила себе на колено, продолжая прикрывать её сверху своей маленькой ладошкой, запрокинула вверх голову.
— У вас хорошо! Свободно! — прошептала она. — Невзирая на материальную зависимость! У вас нет таких законов внутренней необходимости… У нас же всё рассчитано и определяется общественным долгом, ограничениями, запретами и законами. Субъективное — объективно. Можешь ты представить себе, что это примерно такое? После моего воплощения я могу производить мысленные операции так, что никто не может их контролировать. Даже мои спутники. Теперь они потеряли контроль надо мною. Если бы не моя миссия, я предпочла бы навсегда остаться у вас…
— Ваше общество стремится к абсолютному рационализму?
Я снял руку с её колена.
— Да. Нечто такое, что описал Замятин… Ты читал, я знаю…
София согнула ноги, накрыла колени платьем и обхватила их руками. Точно в такой же позе сидела на газоне Светлана.
— Теперь я могу сообщить тебе свою тайну… — она не отрывала взгляда от падающего солнечного диска. — Об этом не подозревают мои спутники… А дело в том, что я действительно, считаю, что ваша цивилизация обошла стороной развитие, по которому движемся мы. Считая себя разумной энергетической цивилизацией, или на вашем языке в данном случае — духовной цивилизацией, — на самом деле мы, по сути — материалистическая цивилизация. Вы же, будучи рабами формы, свободны внутренне — как это ни выглядит парадоксально. В отличие от вас наше внутреннее, не имея материальной оболочки, объективировано посредством связи с нашей, так сказать, коллективной психологической основой. Я познала это, лишь воплотившись в это тело, благодаря которому теперь я имею множество ступеней сознания, скрывающих от соглядатаев его периферию… Я невольно стала сторонницей неофициальной теории, согласно которой духовная эволюция вашей цивилизации совершенно уникальна. В то же время вы, несмотря на вашу духовную основу, экспансируете материальное пространство, которое является сферой и наших интересов. Даже блокировав ваше материальное развитие, тем не менее, мы не в состоянии будем блокировать вашу трансцендентальную сущность, которая не замедлит найти себе форму материального выражения…
Софья неожиданно поднялась. Взглянув на запад, я увидел, багровый отсвет закатившегося за горизонт светила.
— “Ex Oriento Lux”! — произнёс я древнее изречение и тоже поднялся с земли.
— Да, выходит так… — она взяла меня под руку.
Мы двинулись в обратный путь. Рой мошкары, над нашими головами следовал вместе с нами. Стоило остановиться, и насекомые переходили в наступление. Вместе с этими мелкими тварями нас начинали одолевать и комары. Впрочем, и те и другие были незлые и почти не причиняли вреда, по-видимому, только народившись и не успев ещё изведать настоящего вкуса человеческой крови.
Оставив Софию дома готовить ужин из незамысловатых продуктов, что ещё оставались в моём рюкзаке, я отправился навестить, Василия Василевича. Я знал, что он приехал в деревню уже около месяца назад, о чём сразу уведомил меня письмом. Свет в моих окнах он тоже не мог, конечно, не заметить и, наверное, давно ждал меня.
Василий Васильевич, дружелюбно встретив меня, начал расспрашивать о здоровье родных, рассказывать о деревенских новостях. Поведал о том, что умерла последняя коренная жительница деревни, старая бабка, страдавшая болезнью ног, брошенная разъехавшимися по стране детьми. На её похоронах, дававших повод напиться, “гудели”собравшиеся из ближайших деревень её бывшие соседи, молодые и старые. Молодые устроили драку, в которой так избили какого-то парня, что на следующий день, ещё не протрезвевшего, его увезли на тракторе в совхоз, а оттуда — на “скорой помощи”— в городскую больницу — с переломом ребра и сотрясением мозга. С исчезновением последнего деревенского жителя, мы, “дачники”, не имевшие законных “купчих” документов, теперь на самом деле могли ожидать отключения электричества…
  Василий Васильевич подробно рассказал о своих планах на лето: посадить картофель и прочие овощи, переложить печку, починить террасу. О Софии он деликатно не спрашивал, хотя не мог не заметить её присутствия в полупустой деревне, где всё видно, как на ладони. Поэтому и мне не пришлось ничего выдумывать и объяснять. Старый человек, бывший капитан дальнего плавания, проведший около двадцати лет в сталинских лагерях, разбирался в людях.
— Ничего, — пошутил он на прощанье своей обычной лагерной приговоркой, — Трудно бывает только первые двадцать лет…
“Почему он так сказал сейчас?”— думал я, шагая по дороге мимо луга, разделявшего наши дома и — через глухое пространство опустившейся ночи.
София ждала меня, разложив на столе все наши скромные запасы. Я сел за стол, и она разлила по чашкам настоявшийся в термосе чай.
Я включил транзистор. Сквозь треск средневолнового диапазона слабо доносилась симфоническая музыка. Мы продолжали молчать. Было безумно комфортно сидеть рядом с этой юной красавицей. Маленький мотылёк, сложив крылья вместе, опустился у динамика и слушал вместе с нами музыку какой-то литовской радиостанции.
— Какая чудесная музыка! — заметила София. — Что это?
— Чюрлёнис. Это его “Поэма Моря”.
— Правда? — Удивилась моя гостья. — Откуда ты знаешь?
Была тихая майская ночь… Нас было двое… И мы сидели на веранде, сколоченной мною прошлым летом… К приёмнику подлетел второй мотылёк, сел на сетку динамика, подполз поближе к первому, распластал свои крылья, как бы, прикрывая ими странные звуки или, может быть, слушая их ими, и — замер… Другие мотыльки носились вокруг лампочки, без абажура, но к приёмнику не подлетали, чтобы, наверное, не мешать этой паре наслаждаться непонятным ни для кого счастьем от встречи с неведомым…
— Видишь ли, — нарушила молчание София, — Хотя наши с тобой тела состоят из одной и той же материи, наши сущности различны… Чтобы проникнуть в природу другого, необходимо сближение, контакт, который исходя из телесной конструкции, по всей видимости, заключается в физической близости, посредством которой может произойти открытие преград для внутреннего слияния или, глубинного познания. Такое взаимное откровение у вас называется любовью. Это моё предположение, единственная зацепка за мою точку зрения, о которой я тебе говорила и в которой мне необходимо убедиться… Как я предполагаю, такое взаимообразное откровение или — любовь — не всегда возможно, даже, несмотря на физическую близость. Именно это я прочла в твоём сознании относительно твоих отношений с женой. Многие годы вы обманываетесь на этот счёт. Ваши сущности различны. И физические обстоятельства отнюдь не способствуют углублению взаимоотношений. Напротив, вы всё более и более убеждаетесь, в том, что вы различны. У тебя и у неё совершенно иная информационная структура. Однажды вы поймёте это…
— Я хотела тебе сказать ещё следующее, — продолжала инопланетянка, — женская духовная структура более всего приближена нашей, энергетической. В идеале женская информационная структура должна полностью вписываться в энергетическую структуру мужа, совпадать с нею в комбинации информационного кода. Если жена не может или не желает перекодировать свою структуру, то полного проникновения не происходит. Ваша религия запрещает жениться на разведённой потому, что первый муж закладывает в жену нестираемую запись, паттерн, которому она может следовать всю свою жизнь. К сожалению, именно так обстоит дело с твоей супругой… И я вижу лишь единственный выход из твоего положения…
София замолчала. Она продолжала молчать, пока я не спросил:
— Какой же это выход?
— Твоей информационной энергетической структуре необходима женская половина, которая легко сможет адаптироваться к твоей структуре. Это возможно лишь в двух случаях: либо твоя возлюбленная должна быть девственной, “tabula rasa”, и тогда ты сразу заложишь в неё соответствующий паттерн; либо ваши структуры должны максимально совпасть, и в последствие вы оба должны адаптироваться другу ко другу, что, в общем-то, возможно. В последнем варианте твоя избранница должна быть обязательно значительно младше тебя, чтобы её слабая энергетика легко подчинилась твоей. В идеале жена должна постигать духовную информацию благодаря её гармонии с энергетической структурой своего мужа. Если она находит обходной путь и получает энергию через иной эгрегор, то она скорее возрождает записи своего первоначального паттерна, нежели подчиняет свою структуру паттерну мужа. И гармония невозможна… Мне очень жаль тебе говорить, но всё это я могу прочесть у тебя, и могу сказать лишь одно: ты сидишь на пороховой бочке, которая однажды обязательно взорвётся…
— Возможно, что ты права…
Я поднялся, стал шагать по веранде туда и обратно. Симфоническая музыка закончилась. Сквозь лёгкое потрескивание эфира доносилась мягкая литовская речь. Мотыльки всё ещё сидели на динамике, оба подняв над собою и в напряжении сложив вместе свои лёгкие крылья.
— Моя энергетическая структура, — продолжала Софья, — совпадает с той, что у Светланы. Несмотря на её неудачный роман с одноклассником, её паттерн ещё не приобрёл застывшей формы… Мы можем узнать, это наверняка… Проверить… Тем более что и мне необходимо узнать, что такое ваша любовь… Мне также нужен паттерн, код. Если ты откроешь его для меня, то, возможно, я тоже стану духовным существом… Посредством любви, ты допустишь меня к вашему духовному миру… Мне кажется, что именно ваша любовь открывает тот механизм, который производит переход энергетической сущности, стоящей ближе к материи, в более тонкую, духовную структуру…
Софья снова замолчала, ожидая моего ответа.
— Я не Бог… — сказал я после некоторого размышления, — А ты требуешь от меня самой жизни, причём духовной. Человек, да и тот, отпадая от Бога, теряет родство с Ним. Хотя и может обрести его снова, если будет усерден в подвиге…
— Мне не справиться одной с этой задачей! Ты должен мне в этом помочь. И я знаю как…
— Как же?! — удивился я. — Мне следует сказать себе: “Врачу, исцелися сам”, а уже затем помогать другим.
София встала из-за стола.
— Ты был поражён моей красотой, — сказала она. — Скажи, любовь ли это? Пусть она ещё не та, что дарует духовную жизнь… Но что это такое, влекущее тебя ко мне настолько, что ты готов забыть свою жену?
— Наверное, это ещё не любовь, — ответил я неуверенно.
— Неужели ты меня не любишь? Ведь я нравлюсь тебе! Разве ты не желаешь со мной близости? — Она сделала ко мне два шага и остановилась.
— Твоя красота обладает магией, которая притягивает и поглощает мою душу и ослепляет рассудок! В любви же есть мистика, которая, наоборот, удивительным образом освобождает. Она усиливается взаимностью и сближает души, делая их одним целым… Не обязательно быть красивым, чтобы тебя полюбили. Существует красота внутренняя — душевная красота. В любви оба готовы на любую жертву ради другого. Согласишься ли ты оставить свою цивилизацию ради меня?
— Да… — услышал я в ответ.
— Это невероятно! Ведь ты ещё не знаешь, что такое любовь. Как и за что ты можешь меня любить? Почему ты готова на такую жертву?
— Потому что я хочу быть любимой! Потому что я хочу не только знать о любви, но испытать любовь! Скажи мне, Андрей: что ты увидел в той, что сидела на газоне?
— Сам не знаю… Я и пытался это понять точно так же, как, наверное, ты сейчас хочешь понять, что такое любовь… Для этого я и вышел из автобуса… И встретил тебя… Если это любовь с первого взгляда, то это — магия, соблазн, которому не следует доверять… Но ты своим присутствием и неизъяснимой красотой подогреваешь во мне то вспыхнувшее чувство к девушке на газоне… И я теперь не знаю, к кому это чувство относится: к ней или к тебе…
— Оно относится к нам обеим… А поскольку перед тобой сейчас я, то оно относится ко мне.
— Сколько тебе лет, инопланетянка?
— Чьих?
— Земных…
— Земных, как и оригиналу, шестнадцать…
— А неземных?
— Много…
— Как же ты сможешь подчинить мне свой паттерн?
— У меня нет паттерна, потому что на нашей планете лишь один пол, и значит, у меня не могло быть мужа…
— Что же у вас вместо пола?
— Различные энергетические сущности. Их довольно много. Целая иерархия. От того, на какой ты находишься ступени, зависит твоё кастовое или социальное положение.
— На каком же ты социальном уровне?
— Представь себе компьютерную программу. Она состоит из множества подпрограмм, каждая из подпрограмм состоит из команд, команды из слов, знаков, букв. И так далее… Моё социальное положение сравнимо с подпрограммой. Настанет момент, когда основная программа потребует от меня отчёта, вывода данных. Пока это не наступило, я обладаю некоторой свободой действия. Развивая структуру своих подчинённых элементов, я распространяю свою экспансию в пространстве и времени, увеличиваю власть и свободу. В настоящий момент я трансцендировала из программы, воплотилась в это тело. Я могу не возвращаться к своей энергетической сущности. И когда наступит время вывода данных, а таковых не поступит, вся основная программа остановится. Включатся в действие иные стабилизирующие структуры, начнут поиск отсутствующего элемента. Однако я не собираюсь доводить дело до такой стадии. Если я решу навсегда остаться в этом теле, я пошлю им вместо себя так называемого “троянского коня”. И ещё какое-то время никто не будет подозревать, что меня нет. Но рано или поздно, программа получит подтверждение об ошибке. И тогда начнётся поиск. Однако они не смогут заглянуть в мозг каждого землянина, чтобы узнать, где я. Даже если они найдут меня, в этом теле, они будут не в силах заставить меня вернуться против моей воли… Если же я смогу быть причастна к вашему духовному началу, то, даже умертвив это тело, они не смогут вывести из трансцендентного для них духовного мою информационную структуру… Оставшись в теле, самим фактом этого поступка, я пошлю неопровержимые данные для всех подпрограммных структур о том, что ваша духовная природа лежит в иной, трансцендентальной сфере эволюционного развития. Тогда ваша земная цивилизация, возможно, не будет поставлена в подпрограмму уничтожения или блокирования. Фактом вхождения в вашу духовную структуру, я автоматически включу вашу цивилизацию в свою подпрограмму как позитивную ветвь. Тогда не сможет быть и речи о деструктивной функции этой ветви. Потому что формально она начнёт работать на многих уровнях основной программы и вносить соответствующие поправки во все структуры всех подпрограмм…
— Теперь ты видишь, как всё это серьёзно! — закончила Софья свой монолог, — Ты можешь даровать мне жизнь! Ты Адам, а я — Ева, возникающая из твоего ребра…
Уже наступила глухая ночь. Я расспрашивал инопланетянку обо всех деталях, казавшихся мне не совсем ясными. Она подробно мне всё объясняла, пытаясь найти земные эквиваленты новых для меня понятий её цивилизации. И, тем не менее, конечно, я не в силах был уразуметь до конца многих её объяснений. Изложенное на этих страницах и является как раз тем немногим, что мною было в какой-то степени понято. В свою очередь и я продолжал излагать необыкновенной девушке свои мысли.
— В отношении к человеку Бог не всегда был одним и тем же… — говорил я. — Его контакты с Моисеем, Авраамом, Исааком, Иаковом, Петром, Павлом, Серафимом Саровским, Франциском Асизским, Августином, и так далее,… Его забота о твари — не говорит ли это нам о том, что эта тварь ему очень нужна, как будто бы она — часть Его Самого… Ветхозаветное и новозаветное понимание Творца различно. И Он какою-то Своей частью, через ипостась Христа, зависит от постижения человечеством Его природы… Возможно, что Он и вы — тоже одно целое. А значит, имеете общую историю, генезис…
— Ты всё время так говоришь, будто пытаешься меня обратить, будто веришь в Бога более, нежели я…
— Так разве ты веруешь в Него?
— Видишь ли, я не сомневаюсь в существовании вневременной высшей энергетической структуры человеческого бытия, которую вы называете Богом. Но я полагаю, что она имеет эгалитарную природу, подобную нашей, а не персональную, как это выражено в христианстве. Индуизм в этом вопросе ближе к нам. Впрочем, возможно, что в глубине или в иной своей части Бог — персонален. И различные религии понимают его по-разному…
— Эгалитарное понимание Бога — ветхозаветно…
— Почему отсутствие свободы — плохо? Разве страдает муравей, имеющий узкую специализацию? Напротив, быть несвободным — легче. Нет бремени ответственности. Мы, инопланетяне, возьмём вас за руку и поведём к нашей цивилизации!
— А как же быть с несогласными? Теми, кто имел персональный мистический опыт откровения?
— Это — не позитивно! В любом случае цивилизацию тонкокожих выбросит на берег. Вы блокированы снаружи — нами, и изнутри — неверующими грешниками! Прогресс бесконечен. Чем быстрее ваше сознание станет эгалитарным и конформным, тем быстрее каждый, сделавшись носителем нашей истины, ускорит приход нового объективного вселенского царства сверхразумной цивилизации! И тогда ваш Бог умрёт. Ведь ты же сам говорил, что он не может существовать без человека. Вы движетесь к нам независимо от нас. Мы можем только ускорить это движение, помочь вам. Всё равно однажды наша цивилизация поглотит вашу. Это произойдёт незаметно, постепенно, изнутри…
— Софья! Ты подобна роботу! Иногда ты согласна с моими мыслями, но вдруг переходишь на совершенно противоположные и кощунственные суждения! Разве ты не видишь сама этой диспропорции? Или ты подвержена воздействию со стороны? Ты говорила, что стала автономной после инкарнации. Так ли это? Или ты этого не замечаешь, не осознаёшь? Где твоё “я”. Чувствуешь ли ты его так же, как чувствуешь своё тело?
— Моё “я”? Разве его можно тоже чувствовать?.. Чем же его чувствуют?
— Его можно чувствовать им же самим. Оно способно себя чувствовать, когда заглядывает в свою глубину. Там, где тепло, радостно и приятно…
Софья встала. Она медленно спустилась по ступеням крыльца, и её лёгкая фигура растворилась в ночной темноте. Я продолжал сидеть, обдумывая её слова. Девушка долго не возвращалась. Я поднялся и вышел. Обогнув угол дома, я остановился и тихо позвал её. Никто не отзывался. Я вернулся на веранду. Было странно тихо. “А была ли она? "- подумал я и улыбнулся своей мысли. — “Не схожу ли я с ума? Инопланетянка! И придёт же такое в голову!”Как будто бы не я, а кто-то нашёптывал мне эти слова. “И как такое возможно?! Ведь она так красива! И почему инопланетянка? Была бы она простым человеком! А то столько времени мы говорим о всякой зауми!” Я почувствовал вдруг сильную головную боль, сел снова за стол и, обхватив голову ладонями, закрыл глаза. На какой-то миг я будто задремал. Очнулся я оттого, что обратил внимание, что по радио снова передавали Чюрлёниса. Подняв глаза, я увидел её. Она сидела напротив, на прежнем месте.
— Ну? Уже не болит?
— Нет…
— Я почувствовала твою боль и сразу пришла. Я ходила в овраг, к ручью. Пробовала сосредоточиться и почувствовать своё “я”. Однако всё время я только чувствовала тебя… Я ведь говорила тебе, что у меня нет “я”, потому что я — чистое полотно.
Софья взяла с подоконника электрическую лампочку, оставленную там с прошлого года, и лампочка… стала светиться! Всё ярче и ярче…
Вдруг девушка вскрикнула — лампочка упала на пол и разбилась.
— Обожглась… — проговорила она и стала дуть на свои пальцы.
Без сомнения, передо мною находилось неземное существо! Особенно странным было видеть, как в её руке ни с того ни с сего загорелась, будто бы сама собою, стоваттная электрическая лампа… Удивительно было ощущение: понимать, кто это, и быть с неземным посланцем на- ты! Как можно передать всю эмоциональную возвышенность моих чувств! Это было подобно экстазу. Мысль, сказка, чудо — вдруг, будто по какому-то волшебству превратилась в реальность. Только что я был скептиком — и вдруг уверовал! Надо ли говорить, что кроме этого экстаза от соприкосновения с невероятным, я ещё влюбился в инопланетянку странной смешанной любовью. Эта была необъяснимо-романтическая любовь с первого взгляда к девушке с газона, и одновременно — магическое влечение к таинственной красавице, глядя на которую, забывал о том, кто она на самом деле. И действительно, поскольку со Светланой я не был знаком, то все мои чувства и мысли в этот момент оказались сосредоточены на Софии.
— Скажи, Андрей, — вдруг спросила она, согласен ли ты с моим определение любви — как духовном проникновении посредством физического в информационные структуры энергетического и духовного бытия и создание некоего нового общего паттерна?
— Объясняя, что такое любовь, я всё же прибегну к моей терминологии, — отвечал я. — Есть любовь душевная, или сентиментальная, не холодная и не горячая, симбиоз, что бывает между заурядными супругами, прожившими вместе долгое время… Но бывает и другая любовь — сумасшедшая, магическая — с первого взгляда. Такая любовь может превзойти себя и перейти в сферу мистической любви, которая сходна с божественной любовью. Если человек пребывает в этой любви, то Бог, являясь его эгрегором, изливает такую энергию, что человеческий паттерн приобретает универсальную структуру. Мистическая любовь — это духовная любовь. Погружаясь в такой любви в глубины духа и сливаясь с Духом Бога в мистическом проникновении, человек познает, что его дух и Дух Бога — это единое целое. Обобщая сказанное, можно заключить, что любовь, как таковая, одна. Её источник, наш эгрегор — Бог. Проявления любви — многоразличны. И каждая живая душа вмещает ту часть, для восприятия которой она открыта.
— Насколько твоя душа открыта для моей?
София смотрела на меня загадочным взором. Я пьянел без вина. Блаженство спускалось из головы в сердце и растекалось в груди. Живое острое воспоминание о соприкосновении наших тел прошлой ночью то и дело возникало в моём воспалённом сознании. Я начинал терять голову, не знал, как бороться с собою. И вот, в такую минуту моего особенного опьянения красавица вдруг неожиданно приблизилась и, обняв своими маленькими ручками меня за шею, нежно прильнула.
— Научи меня...- прошептала она.
— Я не могу…
— Почему?
— Ты безумно красива!
— И что же?
— Я не смею разрушить эту красоту…
— Но я хочу этого!
Я почувствовал будто моё “я” раздвоилось. Одна его часть, сознательная, говорила одно, тогда как другая — эмоциональная — желала совсем другого.
— Ты знаешь, что сказал Достоевский? — спросила моя рациональная половина Софию и другую часть моего сознания.
— Что?
— Он сказал: “Красота спасёт мир”.
— Почему?
— Красота и спасение вечны…
— Но я хочу узнать, я хочу почувствовать это…
— Это не будет способствовать обретению бессмертия… Как же ты, высшее существо, не понимаешь этого? Несмотря на то, что я чувствую такую раздвоенность, искушение, я пытаюсь убедить тебя, пытаюсь, синхронизировать эмоциональное с рациональным… Понимаешь ли ты, что если это случится сейчас, то завтра мы будем оба опустошены… Если же мы преодолеем это магическое влечение, то наши отношения приобретут новое качество…
— Какое качество?
— Любви.
— Любви? Какой любви?
— Настоящей любви! Той, что бессмертна!
Она отпрянула от меня.
Мы ещё долго стояли, не отрывая взгляда друг от друга.
Но я не выдержал, приблизился — и поцеловал её. 
Наступило утро последнего дня. В понедельник мне следовало быть на работе. В обратный путь предстояло отправиться ночным местным поездом, чтобы ранним утром в Туле пересесть на Московский. До сих пор мысль об отъезде я гнал прочь. Теперь же она сделалась “осознанной необходимостью”и лишала той блаженной внутренней свободы, что я чувствовал все эти дни.
— Ты так и не познала, что такое секс… — сказал я, когда мы сели на веранде пить чай, — Но ты узнала другую грань любви… Что принёс тебе этот опыт?
— Разве ты не видишь, что я стала больше и лучше чувствовать?
Девушка улыбнулась и положила свою маленькую ладошку мне на руку.
Мне вспомнилось сразу, как всю эту ночь я держал её за руку; как то-и-дело не мог удержать себя, приближался и подолгу целовал.
— Если бы ты захотел, то научил бы меня большему! — ответила она на мои мысли. — Где грань между той близостью, что была у нас этой ночью и той, что называется сексом?
— Секс, как таковой — весьма эгоистичное изобретение природы. Считать его одной из граней большой любви можно только в том случае, если секс просветлён изнутри мистическим чувством любви… Если он является как бы естественным её продолжением… Если наибольшее наслаждение получаешь тогда, когда чувствуешь, что доставляешь наслаждение другому…
— Значит, плотская любовь тесно связана с магической, но может перерасти в любовь большего порядка, в любовь мистическую?
— Не совсем так. Высшая любовь вбирает в себя и плотскую и магическую любовь, одухотворяет и ту, и другую, просветляя как бы изнутри. Слабый человек робко приближается к яркому пламени, трогает огонь. Слепого он обжигает и пугает. Зрячий же кроме тепла благодаря огню находит возможность видеть и полноценно жить. Женщина мужчине, а мужчина женщине — открывают друг другу ту грань, через которую оба приобщаются к источнику этого света и учатся его воспринимать и чувствовать. Однако сначала каждый привлекается теплом этого огня. Огонь завораживает. Он может околдовать, магически приковать наше внимание и поглотить слепую человеческую душу. Но когда мы однажды обнаруживаем, что помимо тепла существует свет, тогда мы вступаем на путь мистического познания того, что скрыто для восприятия нашими непосредственными органами чувств. Человеческая любовь — это лишь крошечная, как бы, символическая модель божественной любви. Через магическую земную плотскую любовь при искреннем альтруизме всё-таки мы оказываемся способны сублимировать к её духовному жизненному источнику…
— Почему “сублимировать”? — До сих пор Софья внимательно меня слушала, но вдруг прервала поток моих рассуждений.
— “Сублимация”— плохой термин. Фрейд прав лишь отчасти в своих построениях. Он не учитывает реальности действующего духовно-материального механизма, связывающего тело, душу и дух; — механизма развития или, точнее, откровения низшего порядка высшему. В духовной сфере не существует эволюции. Там действует иной механизм развития — откровение, при котором низшее обогащает своё бытие, органически сливаясь с высшим. Наверное, при этом действует тот же механизм, о котором ты говорила, когда советовала выбирать в жёны девственницу, которая способна легко подчинить мужу свой неразвитый информационный паттерн. Этот механизм — есть соответствующее и наиболее рациональное перераспределение информации. Поток же информации — это наша духовная жизнь.
— Это не моя мысль. Я прочла её у тебя и только лишь вывела на твой ментальный уровень. Теперь я вижу, как она связана с твоей общей мировоззренческой концепцией, которая лежит на такой глубине твоего подсознания, что непосредственно я прочесть не способна, и даже все мои знания человеческой психологии не могут в этом мне способствовать, — снова прервала меня Софья.
— Я и сам не могу видеть того, что у меня в подсознании. Только в моменты творческого подъёма и вдохновения, оказывается возможным как бы забросить туда невод и потом смотреть, какая попалась в него рыба… Кстати, сейчас, я чувствую, что будет хороший улов…
— Ну-ну! Продолжай! Не отвлекайся! — Она заёрзала от нетерпения, приготовилась слушать, положив свои руки на столе, одну на другую.
— Психология — это область познания, граничащая с религией. “Псюхе” в переводе с греческого означает “душа”.  Психология старается объяснить вопросы, связанные с человеческой душой…
Я сделал небольшую паузу, чтобы перевести дыхание, и продолжал:
— “Лига” — по латыни — это “связь”. Предметом познания религии является связь человеческой души с Духом Божества…
Несмотря на то, что, пытаясь “разогнаться”, я, как будто топтался на одном и том же месте, София внимательно слушала.
— С Богом, — продолжал я, — Человек может быть связан через свою душу, которая с одной стороны ограничена плотью, с другой уходит в бесконечность и сливается с Духом…
Я снова почувствовал, что мысль заработала, и уже не сверяясь с реакцией своей слушательницы, быстро стал излагать ту мысль, что неожиданно завладела мною:
— Поскольку наша душа по своей природе является “Образом и Подобием Божиим”, а значит, по сути — духовна, то связь эта может быть осуществлена посредством Духа — одной из трёх Сущностей Бога. Средство и цель, субъект и объект должны слиться в акте такого познания. Почувствовать Бога мы можем, только познав свою духовную идентичность с Духом. Это познание совершенно иное, нежели обыкновенное человеческое познание предметной реальности. В познании Бога одновременно присутствует и логическое и чувственное. Это познание или чувство Бога приносит нам физическое ощущение тепла в солнечном сплетении и радость всего существа, включая мысль. Бог — источник жизненной духовной энергии — пронизывает человека насквозь. Испытав однажды экстаз познания Бога, человеку достаточно впустить Бога в себя через свою мысль — инструмент познания — чтобы Он проник во всё человеческое существо.
Чтобы сделать это, прибегают к молитве. Призывая Имя Бога, мы самим этим фактом, экзистенциально, настраиваем нашу мысль и всё физическое естество для Его восприятия. При этом мы настраиваем весь наш организм таким образом, что главные органы духовного восприятия начинают работать синхронно. Такими органами являются: левое и правое полушария головного мозга, темя, сердце, солнечное сплетение — плексус. Левое полушарие отвечает за наше логическое познание. Это — инструмент или компьютер, который, в частности, должен понимать механизм, который я сейчас излагаю, чтобы правильно ориентироваться в духовных путешествиях. Правое полушарие — отвечает за эмоции, за связь всех органов познания друг с другом. Когда синхронная работа достигнута, человек чувствует, что его мысль как бы окрашена сердцем, слита с ним воедино. Если до момента такой синхронизации своим “я” я могу считать как свою мысль, так и своё тело, причём и то и другое, как бы не одновременно, а отстранёно, то после синхронизации, я делаюсь одним целым. Абстрактная мысль сливается с сердцем и через солнечное сплетение — со всем моим телом. Я начинаю чувствовать себя точкой пересечения духовного мира, проникающего в моё “я” через одухотворённую мысль, и — материального мира, как бы выступающего из меня через кончики моих пальцев. Оба мира сливаются воедино и пронизывают друг друга так, что материальный мир, включая моё тело, одухотворяется. Я начинаю чувствовать, что он не противостоит мне, а напротив, что он также пронизан духовной энергией. И тогда духовная энергия проникает в меня уже не только через мысль, но и прямо из материального окружающего пространства — через темя. Ощущение потока духовной энергии через темя наступает после того, как левое и правое полушария начинают работать синхронно, и мысленная дифференциация их функций становится излишней. Мысль и тело растворяются в проникшей духовной энергии, и моё “я” выступает из своих пределов, как бы выплёскивается во вне. Я чувствую, что границы моего сознания безгранично расширяются, и я сливаюсь воедино со всей Вселенной. Если обобщить сказанное, механизм трансцендирования в сферы духа, состоит в том, чтобы слить воедино, синкретизировать все дифференцированные функции органов…
Так, через произнесение Имени Бога, наше сознание приобретает Его Образ, готовится воспринять поток жизненной информации. Имя — имеет знаковую, или символическую, природу. Знак и символ — обладают информационной структурой, призванной связать между собой два непроникающие мира. Такой знак должен быть антропоморфическим, то есть доступным для восприятия человеком. Это — мост между двумя реальностями. Имя — подобно позывному, или кодовому слову, которое раскрывает наше естество для восприятия информации более высокого уровня, зачастую невыразимой в человеческих понятиях в силу её трансцендентальной отнесённости к совершенно иным реалиям. Вот почему религиозные откровения фиксируются их адептами образным языком. Образ — это язык высокого уровня. Созерцая тот или иной образ, не всякий видит всю полноту образного понятия. Каждому открывается лишь некоторая грань, та глубина, степень которой он способен воспринять — в зависимости от его духовного опыта и духовной открытости.
Чтобы впустить в себя эту божественную информацию, человеку необходимо быть открытым для её восприятия. Открывается открытому. Откровение — это взаимообразный процесс, в котором Бог сливается с существом человека, обожествляет его Собою, так что человеческое “я” становится имманентно Божественному. Важнейшую роль для открытия каналов восприятия жизненной информации играет чистота нашей мысли. Всякий мысленный мусор является серьёзным препятствием для такого восприятия. Даже сентиментальная окраска сознания является серьёзной завесой для потока духовного света. Наше сознание должно сделаться “невинным”, или, как выразился один из мыслителей, — “умудрённым неведением”, то есть, как бы, пустым, всецело готовым для восприятия информации из иного мира, готовым легко приобрести ту форму, которую придаст ему приходящая информация.
Мы не может отрицать реальности своего “я” и того, что чувствуем своё “я”. Как или, точнее, чем мы ощущаем своё “я”? Мы воспринимаем его, или, точнее, познаём, самим же нашим “я”, через наше “я”. В этом смысле познание собственного “я” адекватно познанию, или гнозису, Бога.
В древности существовало религиозное направление, которое можно охарактеризовать как гностическое. Церковь в своём историческом развитии пошла по иному, экзотерическому пути. Гнозис Бога остался достоянием святых. А “гностицизм”, как направление, выродился в ересь, ничего общего не имеющую с подлинным гнозисом Бога, и был церковью справедливо осуждён. Таким образом, термин “гностицизм”, к сожалению, стал ассоциироваться скорее с сектантством, нежели с прямым значением этого слова.
Если представить и попытаться почувствовать то, что в своей глубине моё “я” родственно с Богом и постоянно получает от Него жизненную энергию, то можно творчески найти способы, чтобы усилить поток этой энергии или, как бы, расширить канал, по которому она к нам поступает. Это будет означать, что таким образом мы увеличим поток жизненной информации через наше “я”. Сделать это непросто в силу различных обстоятельств. Главным препятствием является отсутствие откровения — в силу нашей закрытости для восприятия иррационального, наше духовное невежество, комфортность, приземлённость, задавленность духа душой и грешным телом…
Дети обладают большей способностью, чем взрослые, чувствовать непостижимое. Потому что канал, по которому они воспринимают поток жизненной энергии, ещё не засорён. Информация поступает в детскую душу незамутнённой. Они не тратят лишней жизненной энергии для фильтрации и обработки этой информации, а используют её в чистом виде.
Чтобы вся информация протекала через нас неискажённо, необходимо знать определённый код. Помимо имени Бога, открывающего ментальный доступ к этой информации, существуют другие коды, или команды, или, как бы, дорожные знаки и правила, следовать которым необходимо тому, кто решился выбраться из мира, приготовленного к гибели. На религиозном языке этими правилами называют Божественные Заповеди. Если мы не следуем им, то в поток жизненной информации вклинивается информация с отрицательным вектором, которая замедляет или вовсе останавливает этот поток. Когда поток информации значительно замедляет своё течение, нас постигают болезни и беды. Чем больше мы “вязнем”, тем труднее нам вернуться к здоровому образу жизни. Мы как будто уже привыкаем продвигаться в пространстве, постоянно преодолевая сопротивление несмазанных колёс, или как бы постоянно вытаскивая из колёс попадающий в них сор — клинья — наши грехи… И нам кажется уже, что иначе и невозможно жить. Мы привыкаем к этой постоянной борьбе с энтропией. И уже оказываемся неспособными к духовному восприятию.
Материальное становится первостепенным. С самого рождения человек видит перед собою распадающийся на части материальный мир, насильно навязанный для веры. Этот мир, с его “законами джунглей”, воспринимается как первооснова бытия, которая определяет и социальные и моральные нормы поведения. Так, грешный человек “в поте лица” добывает свой хлеб: “подсиживает” своего сотрудника на работе, чтобы получить его должность; доносит на других, чтобы выглядеть лояльными и пользоваться соответствующими льготами; оказавшись в нечеловеческих условиях жизни — в концлагере, тюрьме или психиатрической лечебнице — легко переступает самые последние границы морали, чтобы просто выжить. Предмет наших с тобой рассуждений полностью закрыт для узкого прагматического сознания такого обывателя.
Христианство призывает человека к духовному освобождению от рабства греху, к тому, чтобы научиться чувствовать Бога и быть счастливым. К сожалению, в церкви, которая призвана показать человеку путь освобождения, зачастую получается как раз наоборот. Привыкнув смотреть на мир глазами раба, человек и в церкви попадает в путы норм социально-обыденного поведения, обрядности, традиций, следовать которым почему-то делается важнее, нежели стремиться обрести контакт с Богом и почувствовать себя счастливым. Вместо института духовного освобождения от энтропии “мира сего” церковь превратилась в репрессивный орган подавления человеческого духа. Вся видимая церковь пронизана этим распадом. Величайшей ошибкой верующих обывателей является упование на пассивное спасение внутри церковного института. Подлинное спасение возможно лишь в Церкви незримой. Может быть, Владимир Соловьёв, имеет в виду как раз эту внешнюю церковь, когда пишет: “Всё это только отблеск, только тени, перед лицом незримого очами..."? Зримая церковь — удел обывателя. Впрочем, это лучше, чем ничего. Но и это — тоже “широкие врата”. До революции 1917 года, точнее, до последовавших за нею репрессий и закрытия церквей, всё население России считалось формально верующим, формально церковным. “Катакомбная”церковь в России двадцатого века возродила дух гностицизма, существовавший в катакомбной церкви первого века. И теперь, учитывая современную политическую обстановку, стоит катакомбной церкви быть легализованной, она сразу же сольётся с официальной овнешневлённой церковью, с её искажённым духом и языческими традициями, и превратится в служанку обывателя, который в неё хлынет и подчинит её свободный дух законам и морали этого мира.
В Евангелии от Матфея сказано: “Где двое или трое собраны во имя Моё, там Я посреди них”… Собираясь в Церкви подлинной, и тем более в катакомбной, даже “во имя Христа”, зачастую люди забывают о Его имени… Испытывая страх перед смертью, верующие истолковывают евангельское изречение о том, что “вера без дел мертва”, как команду к борьбе с энтропией. Не понимая того, что вся сила Церкви — в её сакральности, фактически они стремятся делами вывести её из катакомбной в легальную. И забывают о том, что “в начале было Слово”, а не дело.                           
Любое действие или бездействие следует рассматривать с той точки зрения, будет ли оно способствовать потоку жизненной информации через нас или будет препятствовать этому. За свою жизнь человеку необходимо пропустить через себя определённое количество жизненной информации. Если он терпит в этом неудачу, то либо понесёт ответственность после смерти, либо будет вынужден снова родиться в этом мире и закончить незавершённое. В посмертной жизни, по всей логике, продолжается поток информации через человеческую монаду. Подобно турбине воздушного корабля, пропускающей через себя поток воздуха, человеческая монада только тогда будет способна продвигаться в духовном пространстве, если сможет беспрепятственно пропускать через себя поток информации. Путешествие в вечность начинается уже здесь, во временной земной жизни. Однако человек поставлен в условия земной жизни не для того, чтобы навсегда трансцендировать из этой жизни.
Если мы открыты для восприятия духовной информации, то мы способны менять мир в соответствии с этой информацией. Мир приобретает здоровые духовные формы, начиная хотя бы с нас самих. В этом смысле человек становится богом — как естественное Его продолжение. Это большая ответственность. И человек волен от неё отказаться, пойти по своему собственному пути…
Искренний интерес и открытость для познания нового способствуют увеличению потока информации. Обыватель, неспособный видеть над своей головой неба, чаще всего, как ни странно, доживает до глубокой старости. Он живёт до тех пор, пока не пропустит хотя бы самый минимум информации, без которого его дальнейшее существование просто невозможно или чревато духовным разложением — адскими муками деградации. Гении, напротив, “сгорают” быстро потому что выполняют свою жизненную задачу с избытком в короткий срок. Их ждёт жизнь нового качества, в которую они уходят, не дожив до бесполезной старости… Одержимые злом, больные, пропускают через себя информацию отрицательной векторной направленности, подрывают свои духовные способности, быстро деградируют…
Ты говорила о паттерне… Если двое связывают свою судьбу, то задача обоих, наверное, подстроить свои векторные коды друг под друга. Потому что поток жизненной информации отныне будет протекать через обоих последовательно. Вот почему в Библии сказано: “И будут двое одна плоть”. Если хотя бы один из двоих не желает слиться с другим духовно (что на обычном языке означает просто искренне любить), то поток жизненной информации протекает медленно, с трудом и искажениями. И каждый получает меньше жизненной энергии, нежели если был бы один. Если же наступает гармония, духовная и физическая близость, то поток увеличивается, и каждый получает больше энергии, а значит и счастья. Наверное, семьи распадаются оттого, что однажды наступает момент, когда поток информации сужается до такой степени, что тот, кто слабее, через кого проходит меньше энергии или кто не может найти в себе способности перестроить векторную направленность (информационную кодировку) — не выдерживает: предпочитает жизнь в одиночестве или с тем, с кем совпадает его вектор.
Психоанализ способствует тому, чтобы сбросить с себя груз прошлого, очистить русло жизненного потока, как бы обновить свой код, обнулить его, стать готовым для восприятия новой жизненной информации, для того, чтобы произвести запись нового кода, соответствующего паттерну того, с кем связываешь свою судьбу. Если и другой готов обнулить свой код, то векторные направленности обоих легко придут в согласие. И новый, общий для обоих код, впоследствии будет записан в их памяти. Этот код должен иметь позитивную эмоционально-векторную окраску. Воспроизведение этого кода будет способно приводить в равновесие всю семейную систему в кризисные моменты жизни.
Главная цель или предмет психологии, как и религии, мне кажется, должна заключаться в поиске пути, как сделать человека счастливым или — исходя из минимальной онтологической установки психологии — как вывести его из несчастья, что, по сути, то же самое. Однако психоанализ страдает рефлексией, которая вредна для “потока жизни” — назовём так информационную энергию… Рефлексия подобна завихрению воды в речном потоке или “стоячей волне”, если прибегнуть к термину из радиотехники. Это завихрение не происходит, когда русло реки чисто. Но только — если в него попадает какая-то дрянь. Поток жизни, информации, мысли пытается выбросить своими собственными усилиями это инородное тело. Вот почему мысль больного человека кружится вокруг беспокоящего вопроса, но не понимает при этом, что это “зацикливание” как раз не позволяет разогнаться потоку и выбросить инородное тело вон. “Если вы потеряли жизнерадостность, то единственный способ её снова обрести — это начать думать и действовать так, будто жизнерадостность уже обретена.” Это слова философа Вильяма Джемса. Жизнерадостность — вот что является нормальным для “потока жизни”, который только своим стремительным движением легко выбросит из себя всё инородное.
Психология намечает пути, как вывести человека из мрака… Но это ещё не означает, что она способна привести его к свету. Здесь уже задача религии. В этой точке эти две области познания смыкаются и даже во многих аспектах совпадают… Знание психологии полезно… Но оно не спасительно... 
 Я почувствовал, что мне больше нечего сказать. Вдохновение прошло. Тем не менее, было лёгкое удовлетворение, будто я проделал полезную работу. София продолжала молчать, что-то обдумывая. Я поднялся из-за стола.
— Да, — сказала она, — ты походи, отдохни немного. А я посижу одна… Всё что ты сказал, очень интересно и ново для меня… Мне нужно многое осмыслить, свести воедино…
Я спустился с крыльца, направился мимо сарая, к насыпи погреба. Подойдя к нему, я увидел, что замок сорван и висит на одной петле.
“Кто-то полюбопытствовал...”— подумал я.
С трудом открыв перекошенную дверь, я стал спускаться по добротным цементным ступеням. Здесь было заметно холоднее, чем снаружи. Оказавшись на глубине в два человеческих роста, я увидел, что другая дверь, ведущая в глубину подземелья, где мы с Евгением прошлой осенью соорудили стеллаж и наполнили его яблоками, полураскрыта.
Я остановился. Пахло сыростью и гнилью. Открыв вторую дверь, на которую едва попадал свет из-за моей спины, я ощутил ещё более резкий запах гнили. Рой мошкары облепил моё лицо. Я вгляделся внутрь подземелья — комнаты, размером в три квадратных метра, и увидел какое-то блеклое пятно, будто бы висящее в воздухе. Вытянув вперёд руку, я сделал ещё шаг вглубь, за дверь. И пятно, показавшееся мне теперь сферическим, приблизилось ко мне. Мне сделалось немного жутко. Мгновенно, захотелось покинуть это место, вернуться назад, к теплу, солнцу и свету. Но что-то продолжало удерживать. Мне хотелось узнать, потрогать то, что осталось от яблок. Пройдя сквозь сгусток тумана, я натолкнулся на что-то и стал щупать. Я ощутил что-то мягкое и склизкое, расползшееся в моих пальцах.
“Конечно, сгнили...” — подумал я. — “Всё — прах...”
И я представил, как тело Евгения, ещё не успевшее разложиться, лежит в гробу, под землёй — на такой же глубине, что я сейчас, в таком же холоде и мраке.
“Но ведь это лишь только тело… Душа его совсем в другом месте...” — утешил я себя.
— А где тогда душа этих гнилых яблок? — спросил кто-то.
Я резко поворотился.
Передо мной висела туманная серая сфера.
— У них нет никакой души! — ответил я вслух неизвестно кому.
— Верно. И у тебя нет никакой души, — ответило пятно.
— Кто ты? — прошептал я, чувствуя, как холод разливается по всему телу, останавливается прямо в сердце и сковывает его.
— Разве не узнал? Посмотри внимательнее…
Я стал ещё пристальнее всматриваться в пятно, ставшее медленно превращаться в человеческое лицо, и вдруг узнал его.
Это было лицо Бориса, стукача из психбольницы!
Сознание вернулось ко мне, когда я обнаружил себя, карабкающимся по ступеням и пытающимся открыть дверь погреба, которая оказалась привалена снаружи чем-то тяжёлым. Не знаю, как долго я был вне себя. Возможно, это был какой-то шок, оттого, что кто-то неожиданно закрыл дверь, и никакой Борис мне не привиделся. Однако если он привиделся, то это могло быть не что иначе, как приведение. Испуг постепенно проходил, но его место занимал какой-то страх оттого, что я оказался запертым внутри холодного погреба.
“Кто мог сделать это? " — недоумевал я, продолжая толкать дверь. — “Неужели София?!”
— Эй! — закричал я. — Кто там есть! Откройте!
Но никто не отзывался. Было тихо, темно, холодно, сыро.
“Как долго я здесь смогу прожить?” — подумал я со страхом. — Дня три? Неделю? Одна надежда на Василия Васильевича… Авось догадается навестить… Иначе загнусь, как индеец Джо”.
Вероятность того, что мой родственник найдёт меня здесь, в погребе, находящемся в стороне от моего дома, была небольшая.
“Ночью будет ещё холоднее, и я совсем окочурюсь”.
Эта мысль подхлестнула меня к действию. Я спустился вниз, к стеллажам с гнилыми яблоками, стал прощупывать каждый сантиметр, в надежде найти какой-нибудь предмет, который можно было бы использовать в качестве инструмента для взлома двери. То и дело натыкаясь руками в гниль, я поднимал рои мошкары. Не обращая на то, что мошкара попадала в лицо, рот, глаза, нос, я усердно продолжал поиски не зная чего. Устав от этого бесполезного занятия, я остановился и попытался представить, как выглядел этот погреб, когда я сооружал в нём стеллажи. Ведь тогда здесь был свет, который я провёл временно из дома. Неожиданно мне вспомнилось, что в то время, когда я укладывал яблоки, Евгений решил поправить перекошенную нижнюю дверь и для этого принёс из дома лом. Я начал прощупывать углы, рядом с косяком нижней двери и действительно, скоро натолкнулся на тот самый лом.
Сломать деревянную дверь из довольно толстых крепких досок, оказалось непросто даже имея лом. Легче было справиться с гнилым косяком. Мне удалось его раскрошить, разбить цемент, заливавший кирпичи, сбоку от косяка, раскопать лаз, достаточный для того, чтобы вылезти на божий свет. На всю работу ушло не менее двух часов.
Дверь оказалась привалена огромным тракторным колесом, доставленным какой-то адской силой из ручья. Кто, как и зачем сделал это — оставалось загадкой.
Прихватив на всякий случай с собой лом, я направился к дому.
София сидела на веранде на том же месте. Я приблизился и увидел, что она находится в какой-то прострации. Ни на моё появление, ни на мои попытки пробудить её от странного сна, девушка никак не реагировала. Её глаза были недвижно устремлены к какой-то неведомой точке на стене.
Я сел напротив неё, не зная, что предпринять. Невольно я залюбовался ею.
Её платье, без рукавов, обнажало, будто изваянные из мрамора руки, которые она держала, как и прежде, на столе. Шея была открыта для взора, так как чудная её головка была слегка повёрнута вбок, и лицо, с выражением странной задумчивости или недоумения, было направлено немного вверх. Она слегка выгнула назад спину. Лёгкий ветер, врывавшийся оттуда, где продолжало существовать время, выгибал её льняные волосы, ласкал её детские щёки. Натянувшееся на груди платье, не было в состоянии скрыть очертания двух небольших бугорков.
Я взял её на руки и понёс в комнату. Её туфли сорвались, упали, где-то на полпути, сначала один, затем другой. Глаза, будто у куклы, закрылись сами собой, когда я опустил её на кровать. Я не удержался и поцеловал её. Красавица неожиданно пришла в себя.
— Что это было со мной? — Она с удивлением смотрела на меня. — Я потеряла сознание!
— Ты помнишь, когда это случилось?
Не дожидаясь ответа, я поднялся, стал ходить по комнате, оставляя следы мокрой глины, и рассказывать о происшествии в погребе. Софья села, обняв свои колени.
Я окончил свою историю и, остановившись посреди комнаты, снова невольно залюбовался её эстетически безукоризненной позой, которую она только что избрала. Смявшееся платье было слишком коротко, чтобы спрятать открывшиеся для взора изящные колени.
— Поцелуй меня так ещё раз! — Прошептала Софья.
Забыв о том, что я весь испачкан в глине, я хотел, было не без удовольствия исполнить её просьбу. Она сразу же разомкнула пальцы рук, на коленях, вытянула ноги и продолжала сидеть, теперь уже опершись руками о поверхность кровати сзади себя.
— Ой! Ты весь в глине! — Воскликнула она, слегка отстраняясь от меня. — У тебя есть другая одежда?
— Да, сейчас…
Я обошёл вокруг печи и стал переодеваться.
— Когда ты ушёл, — услышал я и догадался, что Софья отвечает на мой вопрос, — я вдруг поняла, что не могу связать вместе всё, что ты изложил. У меня не хватало способности для такой интеграции. Я говорила тебе, что я — несовершенная копия Светланы. Видимо, для адекватного познания духовного необходим настоящий человеческий опыт, настоящее воплощение в человека, целая земная жизнь и… собственная судьба…
— Это необходимо и всякому человеку, на жизненном пути которого судьба ставит немало препятствий…
— Ты имеешь в виду то, что я нарушила твой семейный уклад жизни?
— Ты, несомненно, его нарушила. Если не разрушила. Я не представляю, что теперь будет дальше! Что ждёт нас с тобой?
Я вышел из-за печи, сел рядом с нею.
Софья не отвечала. Она сидела в той же позе и широко раскрытыми глазами смотрела на меня.
Наши губы встретились. Её глаза закрылись. И стоило моей ладони прикоснуться к её спине, как руки её обвили мою шею. Я не удержал её, и она упала на спину…
— Что такое произошло между нами? — Сказала Софья, когда мы вернулись на веранду, чтобы приготовить чаю… — Ты считаешь, что научил меня любви?.. Но представь себе следующее… Что если бы я воплотилась не в копию девушки с газона, а, скажем — в корову, индийское священное животное… И вместо тебя повстречала бы какого-нибудь бычка, который незамедлительно нагнал бы меня в поле и преподал бы мне урок… Разве не точно ли так же отличались бы наши сущности — меня, из Созвездия Близнецов, высшего существа, обладающего властью над материей, умеющему инкарнировать, телепортировать и многое другое, — и — обыкновенного животного, получающего наслаждение от совокупления с телесной формой, аналогичной его, сущность которого — нулевая, поскольку она объективирована так, что нельзя её детерминировать как онтологию; поскольку она не имеет никакой феноменологии, а полностью сливается с материей; — разве не подобным же образом различны и наши с тобой сущности — моя, энергетическая, и твоя — духовная?.. Впрочем, я не могу судить о духовном опыте, которого не имею…
— Боюсь, что ты всё сводишь к наслаждению плоти, — возразил я. — Но разве дух или энергия, к которой ты относишь свою онтологию, не способны к наслаждению? Напротив, подлинное наслаждение оказывается возможным только вследствие духовной онтологии. Познание духовного настолько всепроникающе, настолько глубоко, что захватывает всё природное естество, вызывает эмоциональный всплеск, который называют экстазом. Почему ты считаешь, что наши сущности столь различны?
— Потому что на моей планете не знают, что такое наслаждение, что такое экстаз, — прошептала Софья и, помолчав, добавила:
— Честно говоря, ты меня только что научил этому. Я очень счастлива! Если говорить вашим языком. В какой-то мере я уже познала предметную соотнесённость вашего понятия “наслаждение”. Но, вот, я не знаю, правильно ли я сказала, что счастлива… Счастье ли это: когда тебя так нежно целуют, восхищаются твоей красотой?..
— Наверное, это ещё не полное счастье. Если бы ты полюбила сама, тогда бы стала счастливой. Наверное, ты сможешь осознать и ощутить это в полноте позже, когда мы навсегда расстанемся. Наверное, такое случится. В земной жизни не бывает ничего вечного. Вечное запечатлевается в памяти и навсегда остаётся в душе. То, что происходит в нашей судьбе, которая протекает во времени, — всё трансформируется во вневременную структуру. Чем больше счастья и любви мы испытываем в жизни, тем больше вечных сокровищ мы обретаем. Духовное немыслимо без наслаждения, счастья и экстаза.
— Ты… сейчас… счастлив со мною?
Она взяла меня за руку.
— Счастлив? О, да! Но я не могу честно сказать, люблю ли я тебя по-настоящему. Чтобы в этом признаться, нужно в это поверить. Нужно позволить себе поверить. Нужно открыть своё сердце для Откровения любви… Я не готов пока к этому. Моё сердце обременено долгом к моей семье. Если бы я не встретил тебя, я не задавался бы подобным вопросом. Мне не следовало выходить из автобуса… Мне не следовало бросать семью и ехать в деревню… Мне нужно было стерпеть прихоть жены, подчиниться. То, что я не сделал так, действительно, означает, что я не люблю её по-настоящему… И она не любит меня по-настоящему, поскольку своим языком изранила мне всю душу и, в конечном счёте, спровоцировала меня искать другой объект любви…
У меня стянуло связки, спазм перехватил дыхание. Я поднялся, налил холодной воды в стакан, сделал несколько глотков.
— Разве не счастье быть с таким существом, как ты, рядом, наедине, говорить, слушать тебя, чувствовать, что ты понимаешь меня, что я тебе интересен, что я тебе нужен… Я не только чувствую это, я понимаю это разумом. Время от времени у меня начинает гореть сердце! Я без ума от тебя! И я не могу осмыслить свои чувства до конца, рационально. Несмотря на все наши попытки разобраться в этих сложных вопросах, всё время остаётся что-то недосказанное, нераскрытое, непостижимое… Это всё так удивительно… Так странно, что мы рассуждаем об этом, и это важно для нас… Разве стал бы так делать кто другой? Я имею в виду — большинство людей, даже самых влюблённых… Что делают влюблённые в такой ситуации? Наверное, не доходят до такой глубины анализа своих отношений. Может быть, мы зря этим занимаемся? Может быть, мы теряем что-то при этом главное? Пытаемся поймать это главное разумом, но оно ускользает. Потому что его природа совсем иная. Нужно что-то совсем иное… И найдём ли мы это? Поможем ли мы друг другу обрести любовь, счастье, бессмертие?..
Я замолчал, снова перевёл дыхание. Видя, что София внимательно слушает меня, продолжал:
— Мне не хочется, чтобы наши отношения закончились сексом. Я боюсь спутать одну любовь с другой… Впрочем, та и другая находятся в развитии и меняют свою силу в зависимости от нашей устремлённости друг ко другу. Магическая и мистическая любови в идеале должны слиться воедино. Не знаю, бывает ли такое на самом деле в жизни… У меня нет такого опыта… Может быть, поэтому я так много теоретизирую, тогда, как следовало бы поступить проще и сделать то, чего ты так ждёшь от меня…
— Фактор времени… Моя социальная зависимость, — продолжал я, — не оставляют полной свободы, чтобы разрешить вере свободно сделать выбор… Преодолеть это очень трудно… Потребуется порвать с семьёй, оставить детей… То есть совершить зло, через которое никто и никогда не становился счастливым…
Я снова сел за стол.
— Кроме этого, София, наверное, тебе, будет неприятно услышать, но я не могу не сказать этого, — продолжал я свои размышления вслух. — Из моей головы не выходит образ той девушки с газона… Он запечатлелся в моей памяти странным образом. В ней есть какое-то неуловимое отличие от тебя… У меня такое ощущение, будто я видел над её головой настоящий нимб, как у святой…  Ты — образец красоты. Ты — произведение искусства. Классическая Елена. Елена Прекрасная… Сказка, ставшая реальностью… Богиня… Если бы я был Фаустом, то сейчас же сказал бы: “Остановись, мгновенье!". Фауст — эгоцентрик. Он ищет субъективный идеал, готов на любые средства для достижения своей цели. Готов даже пожертвовать самим объектом своего вожделения — ради мгновенного наслаждения, обладания им. Нужно быть, по меньшей мере, одиноким, разочарованным во всём и забывшим о существовании Бога — чтобы произнести эти слова. Эти слова — смертный приговор самому себе.
         Несмотря на то, что я весьма разочарован в своей жизни, к сожалению или к счастью, я не одинок… Я не потерял своей веры. Более того, встречу с тобою я могу и по своим убеждениям должен рассматривать только как промысел Божества. Несмотря на то, что она ставит меня в трудное положение… В классических произведениях, герой оказавшийся в неразрешимой конфликтной ситуации, в конечном счёте, погибает… Такова классическая мораль: любое зло должно быть наказано… Я не знаю, как сложится теперь моя судьба… Но выходит так, что у меня нет выбора… Твоё появление лишь только в качестве столь красивой девушки, сводит меня с ума! Ты уже внесла в мою жизнь такое, чего у меня не только никогда не было, но что никогда больше не повторится, и будет вызывать в воспоминании самые лучшие чувства… Я благодарен тебе! Просто благодарен за то, что ты одним своим присутствием являешь собою настоящее чудо! Твоё появление придало моей жизни новый смысл… Скажу даже то, что твоя неземная природа сейчас не является для меня столь решающим фактором в формировании моего чувства… Так мне кажется…
Что будет дальше? Если бы Бог не послал Архангела Гавриила, кто бы была Мария? Как сложилась бы история человечества без Христа и христианства?
Так же удивительно и твоё появление… Ты не просто чудо красоты… Твоё явление — исторично. И это дополнительно бьёт по сознанию. Потому что ты — более чем красива. Ты пришла, чтобы изменить мир… Возможно, чтобы спасти его… И конечно, ты правильно сказала, что ты для меня — высшее существо, перед которым мне должно поклоняться… Да, отныне я не смогу жить так, как прежде!
Я замолчал от избытка нахлынувших чувств. Софья терпеливо ждала, когда я заговорю снова.
— Преклоняться, — продолжал я, глубоко вздохнув, —… преклоняться, если бы не был Бог, в существование которого я верую и пытаюсь теперь найти объяснение Его замысла в твоём явлении… Я вижу, что и ты не отрицаешь Его бытия. Ведь твоя сущность может иметь бытие вне материи. Значит ты — бессмертна. Моя душа тоже бессмертна. Значит, наше бессмертие исходит от одного Бога…
— Ты ошибаешься, — прервала меня Софья. — Несмотря на мою способность существовать вне материи, моя энергетическая сущность подвержена энтропии. Однако я не отрицаю того, что мы, высшие существа из Созвездия Близнецов, не являемся вашими богами. Возможно — это какие-то другие существа, которых в собирательном значении вы именуете Богом. Ибо мы не обладаем способностью творить жизнь. Наше высшее достижение на этом поприще — это я, гомункулус-копия. Вы, земляне, в техническом прогрессе достигли той высоты, что стали опасны для нас. И возможно, это происходит не без воли вашего Создателя — Лица, заинтересованного в экспансии человеком Вселенной, экспансии не только материальной, но и загробной…
— Знаешь ли ты, — отвечал я, — Кто является вашим Создателем? Почему ты не предположишь, что Им может быть То же самое Лицо, что и наш Бог?
— Это невозможно! Мы сами являемся причиной себя. Это известно каждому. Мы все принадлежим единой психологической основе, которая в целом безлична и организована посредством подчинения её простых элементов более сложным…
— Кто же организовал такую сложную структуру?
— Никто. Она достигла столь заметно высокой степени интеграции сама на протяжении неизмеримого отрезка времени.
— Кто же создал самые элементарные элементы как единицы, или как потенциальные кирпичи для построения этой системы?
— Никто. Ибо в своей глубине самые элементарные частицы состоят из более элементарных. Материя растворена в энергии и энергия выступает из материи так, что обе как бы замыкают в себе природу бытия. Ваша теоретическая физика понимает этот вопрос достаточно верно и глубоко.
— Объясняя частности, тем не менее, ты не отвечаешь мне по существу. То же самое утверждает и материализм, соглашаясь даже с тем, что материя в своей глубине как бы духовна. “Как бы”. Что имеется в виду за этим словом? Наверное, никто не знает. Оно лишь закрывает взгляд от проникновения в суть, туда, где мысль не является соответствующим инструментом познания. Вот почему ты не смогла осмыслить того, что я тебе говорил раньше. Помнишь? Твоё сознание, сохраняющее энергетическую структуру, оказалось блокировано от опасного для тебя духовного знания. Духовное знание преодолевает барьер трансцендентного. Энергетическое знание способно постигать лишь имманентное для него.   Единственно на что способно сознание — это лишь подвести к той пограничной черте, за которой оно становится непригодным инструментом, и ещё большей способностью сознания является именно со-знание, осознание, самосознание того, что в этой точке сознание должно выключить себя, чтобы позволить, чтобы открыть дорогу для потока информации иного порядка, иного качества — информации иррационального характера… “Умудрённое неведение” сознания — вот что является необходимым для проникновения в духовные сферы бытия… Необходим прорыв из порочного замкнутого круга, в котором пребывает наше сознание, по своей структуре сформированное на основе логики предметного бытия. Никакие логические объяснения не способны ответить на вопрос о том, кто является Творцом нашего бытия и аксиом самой нашей логики. И сам факт остающегося без ответа вопроса — нетенденциозно указывает на необходимость прибегнуть к иному, чем разум, инструменту.
— Что же это за инструмент?
— Это вера.
— Является ли вера способностью разума или она проявление чего-то иного?
— Чего-то иного.
— Чего же именно иного?
— Это способность души, так же как и разум.
Софья поднялась. Остановилась на пороге крыльца и стала смотреть вдаль. Я терпеливо молчал, видя, что она глубоко задумалась. Наконец, она повернулась ко мне и спросила:
— Как ты думаешь, есть ли у меня душа?
— Я вижу красоту её проявления. Не только внешнюю, но и внутреннюю. Твоя душа лишь начала сознавать себя. На этом пути самопознания она способна сбросить с себя груз предрассудков, которые твоя рациональная структура принесла с собою из другого мира. Ты можешь сбросить идеологические завесы, с твоего духовного взора и таким образом войти в мир вечной нетленной красоты…
Софья снова отвернулась, снова устремила взгляд к далёкой полосе зеленеющего леса.
— А не догадываешься ли ты, — сказала она, не отрывая взгляда от пейзажа, — каким богам поклонялись язычники? Неужели они столь глупы, чтобы принимать идолов за богов?
Она резко повернулась ко мне.
— Нет! Они поклонялись и поклоняются нам, энергетическим существам! Нет! У нас нет никакой души! Мы не обещаем им загробной жизни, потому что сами не обладаем бессмертием, как и всякая материя. Но зато мы могущественны! Мы способны подчинять материю! Мы способны проникать в её существо! Вот почему язычник порою получает от нас то, что просит!
Софья вернулась к столу, села.
Её мысль показалась мне странной.
— Ты говоришь так, будто действительно считаешь себя богиней… Богиней по отношению к людям… Языческой богиней… Кто ты на самом деле? Скажи… Ты что-то не договариваешь мне…
— Возможно, я неправильно выразилась… Мне трудно понять и… поверить в то, о чём ты говоришь…
— Ты боишься поверить, сознательно согласиться с той мыслью, что ты, как и я, являешься созданием Единого Бога… Что ты не богиня, а… всего лишь, скажем, священная корова… Что твоя миссия меняется кардинально… Что теперь она заключается в том, чтобы познать Единого Бога, до понимания которого история вашей цивилизации ещё не дошла… Что, возможно, вам следует перенять человеческий духовный опыт, подготовиться для откровения Божества… Что вам следует подчиниться духовной экспансии землян… Ибо результат такой экспансии для вас — благо… Что, возможно, ни ты, ни я, отнюдь, не являемся друг для друга один выше другого, а просто мы оба оказались связаны единой судьбой…
— Представь себе, — продолжал я, — что мы оба — инструмент в Его руках. Вы пришли к нам на Землю с высокомерной целью, но оказалось, что учение двухтысячелетней давности, преподанное Христом нам, грешным землянам, ныне распространится за пределы этой планеты и даже — за пределы этой галактики… И если ваша цивилизация потенциально в состоянии воспринять это учение, то поистине огромная ответственность возлагается на нас с тобой. Я не хочу говорить громких слов, называть себя апостолом… Хотя мне до сих пор казалось, что время миссионерства прошло… Теперь я вижу, что был не прав…
— Именно для этого мне и нужно познать вашу энергетическую или, как вы называете, духовную сущность. Если она бессмертна, как утверждают все земные религии, то наша цивилизация действительно находится где-то чуть повыше уровня животного мира… Вполне возможно и то, что наши внутренние миры непроницаемы…      
— Я считаю, что твоей цивилизации будет полезным научиться кое-чему у земной древней культуры… И хотя моя культура уходит в забвение под натиском прогресса, вполне вероятно, что вместе с нею теряется истина… И происходит это именно в силу её персоналистической конституции… Есть аристократы духовного. Их мало. Не все проникают в мистический пласт. Большинство вязнет в энергетическом душевном занавесе. Остаётся в трёхмерном пространстве, не познав четвёртого измерения. Подумай о себе самой… Может быть, и у тебя есть душа, а не просто энергетическая сущность, как ты убеждена. Если ты откроешь для себя Бога, если Он откроется тебе, тогда ты станешь носителем иной истины, не определяемой позитивными соображениями цивилизованного прагматизма, который утверждает лишь: истинно то, что полезно… Ты сможешь принести скрытую истину в свой мир, открыть своей цивилизации иной путь развития… Ты принесёшь своим людям — кто бы они ни были — энергетические существа без плоти или во плоти — надежду на спасение и бессмертие.
— Да. Мне нужно проверить твои суждения. Моя цивилизация испытывает идеологический кризис. Возвращение к забытому прошлому, возможно, явится выходом из тупика. Ты ведь не откажешься мне помочь…
— Только обещай не использовать во вред человеческому роду всего, что узнала и узнаешь через меня…
— Что есть вред? Что есть истина? Разве ты сам не хочешь воочию узнать через меня то, о чём лишь догадываешься и во что веришь? Если пожелаешь, то я заберу тебя с собою. Мне лишь необходимо проверить и достоверно убедиться в одном твоём утверждении…
— В каком?
— В том, что у меня есть бессмертная душа…
— Как же возможно в этом убедиться, не умерев?
— Ты прав. Другого способа для этого нет…
— Что ты думаешь предпринять? Ведь умерев, ты, не обладая, так сказать, “ключами жизни”, погибнешь навсегда или в лучшем случае уйдёшь туда, откуда пришла…
— Ты совершенно прав, Андрей! Поэтому-то ты и должен мне помочь!
Софья положила свои ладони поверх моих, заговорщицки наклонилась над столом, приблизилась ко мне лицом.
— Я вижу, что ты, наконец, совершенно поверил мне и понял, кто я, и — в чём заключается моя миссия. Понял ты и то, что на тебя также ложится определённая ответственность и — миссия стать для меня объективным и субъективным помощником. Ведь я говорила тебе, что от моего опыта, который я смогу получить теперь лишь благодаря тебе, зависит судьба всей вашей земной цивилизации… И поскольку ты полагаешь, что ваш духовный опыт может быть полезен и нам и, более того — даже спасителен, то помоги же мне перенять его!
Говоря это, Софья встала, подняла и развела руки в обе стороны.
— На вашу Землю сошёл Сам Бог во плоти… Я очень хочу поверить в это…
Она опустила руки.
— Но мне нужны некоторые доказательства, как Фоме… Я понимаю, что Его воплощение вполне реально… И мне, как саддукею, нужно ещё убедиться в том, что ваш Бог дарует бессмертие… Он сумел воплотиться естественным образом в человеческое естество, через Марию… Следовательно, Его энергетическая сущность адекватна человеческой. Однако вполне реально и то, что Его энергетическая сущность — универсальна и совпадает с моей. Значит, я тоже могу быть способна вочеловечиться и обрести бессмертие. Именно бессмертие ставит вашего Бога выше нашей психологической основы! Моя задача познать, Кто Он, этот ваш Бог! Единый ли для всех или подобное нам, лишь высшее по отношению к вам, людям, Существо. Познать это я могу только на собственном опыте, своей жизнью, своей судьбой!
— Ваша религия, — продолжала Софья, опустившись обратно на свой стул, — Утверждает, что Бог — в отличие от нашей психологической основы — не безлик, персонален и обладает особенным иррациональным качеством — любовью. Моя задача познать и это. То есть, что такое любовь во всех смыслах, как вы, люди, понимаете или не понимаете её. Под понятием “познать” я имею в виду именно то познание, о котором ты говорил мне. А именно — познать не отвлечённо, а экзистенциально. То есть — слиться с объектом познания всем своим существом, как бы воплотиться в него… Иначе, познание не может быть адекватным. Я должна ещё убедиться в том, что такое познание сопровождается экстазом, который по всей вероятности является не чем иным, как непосредственным проявлением объективной энергии, по вашей терминологии — духовной, в человеческом восприятии. Скорее всего, экстаз это чувство этой энергии при соприкосновении с нею и по своей природе является тоже одним из способов познания. Несмотря на иррациональную природу, и любовь и экстаз содержат определённую информацию, исходящую вместе с энергией от их Источника…
Наши отношения с тобой нельзя охарактеризовать как содержащие информацию любви в самом её чистом и глубоком виде. В них есть лишь её элементы. Тебе трудно признать этот факт. Но это действительно так. Впрочем, я не отрицаю того, что наши отношения способны углубиться. Но у нас совсем нет для этого времени! Кроме того, сама искусственность ситуации и рациональная рефлексия закрывают нам путь в сферы чистой энергии. Ты должен это понимать… Поэтому ты боишься сексуальной близости со мною, как боялся когда-то углубить свои отношения с твоей одноклассницей и немецкой девочкой. И всё-таки без попытки углубления, то, что ты считаешь любовью, находится в зачаточной неразвитой инфантильной форме. Углубление отношений обязывает… Секс также обязывает обоих в продолжении отношений, в продолжении своей собственной жизни и жизни другого в ином качестве. Он обязывает, поскольку имеет последствие — заботу о будущем ребёнке. И, тем не менее, для вхождения в мир чистой энергии, необходим риск. Риск полюбить. Это всё равно что прыжок через пропасть. Можно получить спасение, счастье, жизнь или потерять всё…
Всё что я излагаю сейчас, основано на информации, которую я получила из твоего сознания и по-своему обработала. Многое, конечно, гипотетично, поскольку не основано на моём собственном опыте. Но я делаю поправку на это. Я полагаю, что твой жизненный опыт, как положительный, так и отрицательный, даёт основание мне придти к определённым соображениям…
Учитывая всё это, Андрей, я предлагаю тебе заключить договор о нашем сотрудничестве. Этот договор отнюдь не будет односторонне-эгоистическим, как у Мефистофеля с Фаустом… Помни, что на нас с тобой легла огромная ответственность перед двумя цивилизациями!..
Софья говорила и говорила, и время от времени у меня возникало чувство, будто всё это происходит со мною во сне. Никак не укладывалось в голове — слышать из уст шестнадцатилетней девчонки, сидевшей передо мною, такие умные рассуждения! Поверить в то, что моя жизнь наполняется таким невероятным смыслом, которым не был удосужен ни единый житель планеты за всю её историю, было нелегко.
— Я не Мефистофель, чтобы покупать твою душу, — продолжала говорить инопланетянка. — Впрочем, если следовать твоим религиозным запретам, ты почти согрешил со мною безо всякой сделки и уже согрешил мысленно… Хотя я не могу считать это грехом или чем-то плохим… Даже по религиозным заповедям, это не может быть смертным грехом, поскольку я не являюсь чьей-либо женой. И к тому же, как я считаю, та большая цель, которая стоит перед нами, оправдывает твои желания и поступки по отношению ко мне…
Я — не Ангел, который благовествует тебе и обязывает выполнить эту, довольно странную для всякого постороннего восприятия миссию… Ты можешь отказаться. В этом случае, я обещаю тебе, из твоей памяти будет стёрто всё, что случилось. Тебе не придётся упрекать себя впоследствии в нерешительности или трусости. Но мне придётся искать другого человека… И неизвестно, повезёт ли мне так, как с тобой. Неизвестно, окажется ли он духовно представительным землянином, чтобы помочь мне постичь все необходимые вопросы достаточно адекватно. Обстоятельства сложились уже настолько благоприятно, что я полагаю, ещё большим грехом для тебя будет отказаться от моего предложения, нежели согрешить в рудиментарном формально-церковном понимании… Если я не смогу исполнить свой план с тобою, случится страшная катастрофа в невидимых сферах чистой энергии. Никто из землян не заметит этого, конечно, как не замечают взрыва целых миров, находящихся за миллиарды световых лет… Но жизнь наших обеих цивилизаций примет деградирующую направленность…
— Что же у тебя за план, Софи?! — воскликнул я.
— Слушай же!
Вот уже минуло более десяти лет с того дня, когда я сидел на веранде моего деревенского дома с этой очаровательной “девчонкой”… Столь многое утекло с того времени в безвозвратное прошлое…
Через три месяца занеможет Василий Васильевич, уедет домой в Архангельск и вскоре скончается.
Дом в деревне...   Через год я продам его, чтобы набрать денег для отъезда в Америку. Сама деревня… Всё ли также приезжают туда летом пенсионеры? Не превратилась ли моя деревня в пустынные развалины, всё более и более приникающие к земле и зарастающие сорняком — подобно многим другим окружавшим её? Или по наступлении нового времени какой-нибудь предприимчивый кооператор арендовал у совхоза брошенную в руинах землю, развёл хозяйство, засеял голые поля злаками, удобрил почву садов, развёл стада? А обыватели, не привыкшие к чудесам, в одну глухую осеннюю ночь — подожгли амбар с богатым урожаем, полили керосином корни плодоносящих дерев и отравили скот: “Не высовываться! Надо быть как все! Что мы, хуже, чем он? “
Нет, надеюсь, не постигла мою деревню такая участь. Такое случилось в каком-то другом похожем уголке России…
Через семь лет я приеду в Россию на похороны отца. Но за одну неделю, что будет в моём распоряжении, да в зимнее время — разве сумею я посетить это глухое, дорогое мне место? Пусть оно останется в моей памяти нетронутым разрушительной силой времени и навсегда сохранит образ удивительной инопланетянки…
Глядя на минувший век из нового тысячелетия и перечитывая эти строки, я снова и снова живо вспоминаю то чудесное время… Всплывают новые мысли. Будто запись, прокручиваю я в памяти наши диалоги. Я пытаюсь положить их на бумагу и чувствую, как скуден человеческий язык, чтобы выразить гамму чувств, что я испытываю даже сейчас, много времени спустя, едва лишь касаясь воспоминанием образа неземного существа, с которым свела меня судьба столь чудесным образом…
Да… Навсегда я запомнил те жаркие майские дни, изменившие всю мою судьбу… В августе 1990 года я снова приеду сюда, чтобы испытать неизъяснимую тоску по ушедшему навсегда времени. Я буду ходить по шоколадным полевым дорогам, останавливаться там, где мы с Софьей вели свои странные беседы; сердце будет переполнено болью по утерянному навеки; слёзы не единожды будут наворачиваться на глазах. У опушки леса я буду лежать на траве и не услышу шелеста листьев раскачиваемых ветром вершин тополей, тронутых радиоактивным излучением Чернобыля; по дороге в соседнюю деревню, остановившись посреди поля, засеянного клевером, я не замечу пения жаворонка где-то в глубине небесной дали; стрекот кузнечиков, подобно монотонному стуку колёс поезда, уносящего в неведомую перспективу, — не выделится из общего фона жизненного потока…
Я буду погружён в воспоминания… Подобно тому, как сейчас…
… Уже минула половина дня.
А мы всё сидели на террасе и вели таинственный разговор, от которого “горело сердце” и время будто остановилось…
Наверное, то же испытывал Никодим, приходивший ко Христу для тайной беседы.
Красоты пейзажа, открывавшиеся моему взору, истосковавшемуся по природе после долгого урбанистического заточения, воспринимались, будто бы отвлечённо — настолько я был поглощён присутствием Софии; на самом же деле бессознательно — были начертаны в памяти, чтобы многие годы спустя вспыхивать, вызывать всплеск эмоций…
Если бы кто-нибудь посмотрел на нас со стороны, то мог бы подумать, будто я — старший брат — разговариваю с сестрёнкой-школьницей. Кто бы мог представить, что с существом, сидевшим напротив меня, я знаком едва лишь два дня, и что это — пришелец из Космоса!
Уже было далеко за полдень. Лес, за оврагом, на горизонте, позеленел ещё более. А вчерашнее грязное поле превратилось в светло-коричнево-шоколадное. Оно манило уходившей через него, также посветлевшей, дорогой, которая вела в ещё одну брошенную и нежилую деревню.
— Удивительно то, как и почему ты обратил внимание на Светлану, когда увидел её из окна автобуса… — продолжала Софья. — У меня возникает мысль: не полюбил ли бы ты её тою высокой любовью, которую называешь мистической? Конечно, ты сейчас не можешь ответить на мой вопрос. Ответ может принести только сама жизнь. Тем не менее, я попытаюсь кое-что проанализировать…
Софья положила свою маленькую ладонь на мою руку.
— Ты обратил внимание на Светлану потому, что подсознательно воспринял её облик, весь её образ, как паттерн, совпадающий с твоим собственным. Информация о человеке находится не только в ДНК, но и во внешнем его образе: лице, телосложении, цвете глаз, волос и т. п. И я нравлюсь тебе и даже, как ты говоришь, магически воздействую на тебя, не потому, что обладаю сверхъестественной силой. А просто потому, что своими внешними параметрами я посылаю тебе информацию, которая гармонирует с твоими внутренними критериями.
— Что такое в этом случае “красота”? — прервал я. — Что такое “эстетика”? Видимо это то, что находит созвучие с нашим внутренним её пониманием — пониманием в широком смысле, поскольку это понимание включает в себя и эмоционально-бессознательное целостное восприятие…
— Я думаю, — подхватила моя собеседница нить моей мысли, — что “красота” — это более общее понятие по сравнению с “эстетикой”. Потому что “эстетика”— более субъективна. Ведь эстетическое восприятие разных художников может отличаться. Эстетическое восприятие имеет информационный характер, оно персонально и имеет свой собственный код, или паттерн…
— В идеале “красота” и “эстетика” должны были бы совпадать, — снова прервал я Софью. — Но совпадение это не может быть оторванным от конкретного объекта восприятия. Обе должны иметь форму выражения…
— Сдвиг в информационном узоре эстетического паттерна ведёт к различным эстетическим вкусам, формирует определённый характер личности в самом широком диапазоне: от сумасшедшего до великого гения…
— Это подобно божественной любви, — продолжал я свою мысль, — Что просветляет изнутри все виды любви, и когда человек воспрнимает любовь по мере его открытости Богу: в диапазоне от грубого секса до платонической экзальтации…
— Красота — это тоже паттерн, заложенный в энергетической природе вещей. — Софья отняла свою руку, но моя рука последовала за нею, и наши пальцы переплелись. — Это — код, заложенный в глубине человеческого естества. Это — эталон, к которому каждый из вас, людей, должен стремиться.
— Да. “В человеке всё должно быть красиво”… И то, что человек не следует этому, приводит к страданию. Его жизненные ошибки приводят к ещё большим страданиям, к очерствению души и потере способности воспринимать прекрасное… Чувство прекрасного, эстетическое понимание необходимо подогревать и развивать. Вот почему “дурное сообщество приводит к дурным нравам”…
— Ты совершенно прав… — Софья освободила свою руку, положила себе на колено. — То, что ты увидел в Светлане, глубоко совпало с тем, что ты ищешь. И вот, ты нашёл это… Это… это — твой идеал… Фауст тоже искал свой идеал… Но Гёте в попытке познать, что такое красота и эстетика не сумел пойти далее постановки вопроса и таких тавтологий, как: “Остановись мгновенье” и “В начале было дело”…
— Тем не менее, даже этим он приобрёл бессмертие… Я имею виду: стал классиком, — возразил я.
Софья медленно поднялась и торжественно произнесла:
— Отныне я, носящая облик прекрасной Светланы, пришелец из Созвездия Близнецов, с земным именем Премудрой Софии… Я предаю забвению великого Гёте, ибо… — она вдруг весело рассмеялась и снова уселась за стол и продолжала:
— Ибо идеал находится не вне человека… Вы, люди, проецируете его изнутри себя во вне и ищете его гармонии с внешним. И когда случается такое редкое чудо, вы считаете то или иное красивым… А оттого что эта гармония — очень редкое явление, возникает страдание, жажда по себе другому, по любви, по обретению андрогена, слиянию женского и мужского в едином существе. Неужели такое возможно?..
Пока Софья говорила, я представил себе девушку с газона. Действительно, какое-то странное чувство вызывал во мне её образ. И это чувство было отлично от того, которое я испытывал к Софии. В нём была какая-то смесь любви к прекрасной юной красавице с отеческой любовью к ребёнку.
— Мне жалко Светлану, — сказал я. — Почему вы избрали её?
София мне не ответила. Помолчав, она придвинулась ко мне ближе и проговорила каким-то странным твёрдым голосом:
— Ты познакомишься с нею и сделаешь всё, чтобы она полюбила тебя. Если даже ты не сможешь полюбить её платонически, то есть так, чтобы быть без ума от неё, то не препятствуй в этом ей. Даже если это будет чревато для неё и тебя социальными осложнениями. В результате твоей миссии Светлана должна стать беременной и родить. Понимаешь ли ты теперь всю серьёзность предприятия?
Софья замолчала. Я вникал в смысл её слов, с трудом улавливая подоплёку её рассуждений.
— Видишь? — сказала она. — Это моё пожелание доказывает то, что я не преследую сугубо корыстных целей, а напротив хочу, чтобы ты оставил меня ради другой, именно это ещё раз подтверждает высшее предназначение моего плана!
Её глаза горели: если бы я не убедился прежде в её сверхъестественной природе, то можно было бы предположить, что передо мной сумасшедшая.
— Ты дьявол! — воскликнул я неожиданно для самого себя. — Оборотень! Ты хочешь погубить невинную душу Гретхен! Сколько злых действий оправдывалось высокими целями?! И никогда эти цели не стоили тех средств, которыми были достигнуты!
— Но ты не дослушал всего! — резко закричала в ответ Софья. — Вспомни миф о Прометее!
— Что ты хочешь сказать? Говори!
— Я рассказала тебе то, что должен будешь сделать ты… Теперь же я расскажу о своих действиях. Может, после этого ты возьмёшь свои слова обратно?..
— Я слушаю…
— “Тайна и таинство истинной любви заключается в том, чтобы взаимно помогать друг другу восстановить каждому в себе андрогина, как целостного и чистого человека, который не есть ни мужчина, ни женщина, то есть не нечто половинчатое”…
— Постой-постой, — прервал я свою собеседницу. — Ты цитируешь Баадера или говоришь сама от себя?
Софья ничего не ответила и молчала несколько секунд, глядя куда-то поверх моей головы. Вдруг она тихо прошептала:
— Андрей! Сюда идут! Спрячься в сарае! Немедленно!
При этом девушка спешно поднялась и скрылась в доме.
В недоумении, прихватив на всякий случай топор, лежавший у порога, я спустился с крыльца и направился к сараю. Оказавшись внутри, безотчётно я начал осматриваться вокруг.
В одном месте прохудилась крыша — я стал думать, как лучше её отремонтировать. Так уж устроен, видимо, человеческий мозг, что даже в напряжённые минуты, он ищет, каким бы беспроблемным делом себя занять. Я попробовал, было, взобраться на переброшенную под крышей жердь, чтобы разглядеть получше дыру в крыше сарая. Но жердь переломилась — я оказался на земле.
Мысли мои снова вернулись к инопланетянке. Я приоткрыл дверь сарая и увидел на крыльце дома человека, стоявшего ко мне спиною и заглядывавшего на веранду. Меня он не замечал. Не зная, как быть, в то же время, понимая, что медлить глупо, я громко спросил:
— Вам кого?
Человек резко повернулся, присел, так что его повело в сторону, и он ударился головою о пустой рукомойник, висевший на уровне его живота.
“Неужели инопланетянин?!”— Подумал я с некоторой долей страха, — Тогда почему Софья его испугалась?”
— Что это такое?! — Поворотился он на рукомойник, а затем ко мне,— Здорово!
— Здорово! — Ответил я на его приветствие.
Он спустился с крыльца, протянул руку. Я пожал её.
— Что это там такое… висит? — Он снова поворотился к рукомойнику, и в его глазах я прочёл выражение какого-то испуга.
— Это — рукомойник, — ответил я.
— Зачем? — Он никак не мог взять в толк моё объяснение.
— Руки мыть, — пояснил я.
— Я, это, закурить не найдётся? — Он посмотрел на меня странным мутным взглядом.
— Нет… Не курю…
Выражением лица я показал, что у меня на самом деле не было закурить.
— Стало быть — не куришь… Жаль…
Он был бритоголовый, неопределённого возраста, с пустыми расширенными зрачками, и не пьяный.
— А и не держишь тоже, хотя бы и не куришь?..
— Нет, не держу… Зачем?.. Ведь я не курю…
— Неожиданно он сел на землю, будто от огромной усталости.
— Это что? — вдруг он воззрел с удивлением на тележку, стоявшую поодаль.
— Тележка. Воду возить, — ответил я и, бросив на траву топор, тоже сел на землю. — Тут ведь воды совсем нет для питья… Приходится возить из соседней деревни…
Бритоголовый посмотрел на топор, затем за мою спину, где находился погреб.
— А ты, я вижу, сильный! — Сказал он, — Какого будешь года-то? — И не дождавшись ответа, пояснил:
— Я-то с пятьдесят третьего…
         — С пятьдесят шестого, — ответил я и подумал о том, что уж не он ли завалил дверь погреба колесом, до сих пор остававшимся на месте, как раз за моей спиной.
— Жалко, закурить нет, — не унимался он. — А может, всё-таки, найдёшь?
— Да нет… Я бы дал, если б имел… Мне ж не жалко… Да, вот, нет… Хочешь, дам чаю?
— А его курить можно?
— Нет… Не знаю… Наверное, нельзя курить…
— Ну, тогда на что он мне, твой чай? Мне курить охота…
Мы помолчали. При этом он продолжительно смотрел мне в глаза, будто пытаясь что-то понять для себя.
— Значит, нет закурить ничего, говоришь? — снова проговорил он. — А ежели у тебя нет, то у кого тута может ещё быть, закурить-то? А? В том вот доме нет ли? — Он показал рукой на дом Василия Васильевича.
— Да нет, — отвечал я, — Там нет тоже. Там не курят…
— И не держат?
— И не держат.
— А где держат или курят?
— Может быть, в следующем за тем домом, — сказал я с неуверенностью, тайно надеясь, что это его поднимет и спровадит отсюда.
— Кажется, там курят, — добавил я для уверенности и действительно вспомнил, что хозяин дома курил. 
— Это, как его, Рамат, что ли?
— Нет. Гайрат.
— А, ну да! Гайрат. Один хрен!..
Бритоголовый матерно выругался и я понял, что, наверное, он там уже был, и Гайрат, волевой мужчина, бывший спортсмен и тренер по боксу, чтобы отвадить бритоголового раз и навсегда, скорее всего ничего ему не дал.
— Я-то приехал из ...-скаб-… он назвал какое-то северное или мудрёное сибирское место, тоже как будто нерусской этимологии.
— Пятнадцать лет! — Добавил он громко. — Другой как бы БАМ строил… Сечёшь?! Ещё до сих пор не построили!
Говоря это, бритоголовый на меня смотрел как-то испытующе.
— Долго будут строить, — не зная, что ответить, подыграл я.
— Вот-вот! — Обрадовался он, почувствовав во мне одобрение его отчуждённого отношения к месту, где ему довелось отбывать не по своей воле.
— Жаль, что покурить нет!..
Мы оба помолчали, как молчат люди, никуда не торопящиеся, будто бы ожидающие вместе чего-то одного.
— А ты сам-то, чем тута занят?
— Да, вот, по хозяйству, — я кивнул на топор. — А ты откуда будешь? — Попробовал я поддержать разговор, имея в виду то, где он живёт.
Парень понял вопрос.
— Я-то теперь из Богданова.
Богданово — это был посёлок, где жил бывший хозяин моего дома и куда перебрались бывшие немногочисленные жители деревни.
— Да. Туда все отсюда переехали… — Больше, убей меня Бог, я не знал, что сказать!
— У меня-то дом здеся раньше был… — продолжал бритоголовый. — Вот энтот самый.
И он показал рукой на мой дом.
— Сад… Яблоки… Штрифель — во!
Он поднял руку вверх и сжал кулак.
— Понятно… — ответил я.
— Ты, я вижу, глаза — умные… Всё понимаешь… Энтот Рамат-то, сука, был самый главный, кто засудил… Паскуда!
Он поднялся также неожиданно, как сел.
— Пойду!
Я тоже встал. Его опять немного повело в сторону. Выровняв положение, он протянул мне руку.
— Жаль, закурить-то нету…
— С удовольствием бы дал, — ответил я, боясь его обидеть, — Да, вот, не курю…
Он повернулся и зашагал прочь.
“Выходит, это был один из сыновей бывшего хозяина этого дома”, — подумал я. — “Наверное отпустили досрочно… Может быть, по состоянию здоровья… Только, почему он сказал “пятнадцать лет”?.. Наверное соврал зачем-то… ”
Постояв с минуту, я вспомнил про Софию и вошёл в дом.
В комнате никого не было.
Я обошёл вокруг печи — и неожиданно увидел девушку, сидящую за столом.
— Телепортация, — пояснила она, видя моё удивление.
— Что он хотел? — спросил я.
— Обокрасть.
— Почему же он ушёл?
— Он почувствовал к тебе некий род симпатии из-за того, что ты сочувствовал ему, но при этом не жалел его и не боялся.
— Уж не он ли закрыл меня в погребе?
— Нет… — Ответила Софья. — По крайней мере, я ничего такого не прочла у него.
Было три часа пополудни. Наскоро перекусив, мы вышли из дому и, обогнув пруд, отправились по безлюдной дороге, ведшей к соседней заброшенной деревне.
Майское солнце всё ещё пекло по-летнему.
— Итак, — начала Софья, — возвращаясь к прерванному разговору, я всё-таки расскажу тебе о своём плане…
Мы неспешно шли по шоколадной дороге. Вдоль нашего пути, по овражку, тянулась живописная берёзовая полоса перелеска, разделявшая два поля.
— Как ты понял, — инопланетянка посмотрела на меня, сбавляя шаг, — Этот план непосредственно связан со Светланой… Слушай же!
Мы остановились у расколотого пополам железобетонного столба, с выступающей арматурой, валявшегося у обочины.
— Я познакомлюсь с нею и выдам себя за её сестру от внебрачной связи её отца, которого, кстати, у неё нет. Чтобы найти оправдание моему акценту, я действительно приеду из-за границы, предварительно телепортировавшись, скажем, куда-нибудь в Швейцарию…
— Твой акцент становится всё меньше заметен, — сказал я.
— Некоторое время я буду жить у Светланы, как бы, в гостях и, как бы, тайно от властей, пока… пока не войду с ней в глубокий контакт, благо, я уже многое знаю из того, что составляет её сознание.
— Войдёшь в контакт?! — воскликнул я. — Для чего?
Какая-то странная догадка озарила меня.
Софья остановилась, помолчала и затем произнесла.
— Далее мне предстоит страшное дело: я должна буду умереть!
Мы всё ещё стояли друг против друга у исковерканного столба, с вывороченными внутренностями. Она выжидательно наблюдала за моей реакцией. И когда увидела, что я готов задать вопрос о целесообразности её смерти, — только тогда она продолжила своё изложение. Я начал замечать, что Софья почти перестала пользоваться своими телепатическими способностями, вполне доверяя моей реакции на её слова. Как я понял из её пояснений относительно телепатии, она старалась не прибегать к ней, дабы позволить мне, формулируя мысли в слова, полнее выражать их.
— Я должна буду умереть, — повторила она. — Причём умереть таким образом, чтобы Светлана восприняла бы мою смерть, как свою собственную. Это нужно для того, чтобы шокировать её сознание до определённой степени и, благодаря этому, немедленно инкарнировать в энергетическую сущность её тела. Такая инкарнация возможна только при психическом шоке или фрустрации, когда духовная субстанция человека концентрируется, частично оставляя материальный астрал без контроля. Вот почему легко инкарнировать в животное. У него нет никакой защиты своего материального астрала. Чтобы блокировать защиту человека, нужно частично нарушить связь между его духовным и физическим астралами. Как тебе известно, функционально этой связующей субстанцией является то, что люди именуют душой. Даже в того типа, который только что посетил тебя, инкарнировать почти невозможно. Как ни удивительно, его душевный функционал чрезвычайно развит и имеет очень прочную связь с его материальной оболочкой.
— Значит, Светлана уподобится Офелии… — проговорил я в задумчивости и добавил:
— Или, скорее, всё-таки, Гретхен…
— Впрочем, — продолжала Софья, — процедура моей реинкарнации не затронет глубины личности Светланы. После же того, как я буду в ней и она — во мне, наступит её полное исцеление. Став её копией, я уже являюсь носителем её астрального сознания со всей необходимой структурной информацией. После моего перевоплощения все повреждённые данные будут вновь восстановлены. Я восполню её сознание и душевные структуры. Кроме этого, одновременно с этим и моё собственное “я” обогатится. Наши оба “я” сольются в одно, и трансцендентное станет имманентным. В одном теле будут обитать, как бы, две души…
— Ты уверена, что реинкарнация будет возможна, и Светлана вернётся в рассудок?
Я подошёл к деревьям и сел лицом к Солнцу на горизонтально изогнувшийся ствол берёзы, протянувшийся над ямой в земле, по всей видимости — воронкой сохранившейся со времён войны.
София расположилась рядом.
— Да. Мы уже проводили эксперименты с умалишёнными. Что же касается исцеления Светланы… — Софья взяла меня за руку, — в этом поможешь ты… Если же ты откажешься… То рядом никого не будет… Никто не сможет помочь ни Светлане, ни мне…
Она отвернулась и долго смотрела вдаль, через поле.
— После моей инкарнации, — продолжала она говорить, отвернувшись, появишься ты… И если она тебя полюбит, это будет означать одновременно и то, что тебя полюблю и я… Причём так именно, как она, по-человечески… Ведь мы, две, будем одною, и потому я невольно буду приобретать весь опыт и все состояния души Светланы. Моя энергетическая сущность, я полагаю, возможно, обретёт право на бессмертие, обещанное вашим Богом.
— Однако странную миссию ты назначаешь мне: я, женатый человек, должен буду соблазнить невинную девушку…
Я отломил от дерева побег, который неосознанно перебирали мои пальцы.
Софья повернулась ко мне.
— Да напротив! Ты только поможешь ей! Ведь её рассудок уже предостаточно повреждён неудачным романом с одноклассником. Ты многого не знаешь… И я не хочу и не могу тебе рассказывать всего. Скажу только, что Светлана была на грани самоубийства, когда мы начали с нею экспериментировать. Мы затормозили её сознание. И это позволило спасти её от смерти. Но она — в критическом состоянии. Представь себе, что я — это её здоровая часть. А больная часть — одинока и беспомощна. Её бросил одноклассник, которого она полюбила. Она в таком состоянии, что из неё можно, как из глины, вылепить всё, что пожелаешь. Ты даже можешь исполнить свой христианский долг миссионерства и обратить Светлану к Богу! Она воспитана в неудачной семье, росла без отца… Если она уверует в Бога и войдёт с Ним в мистический контакт, то это поможет и мне постичь Его природу. Следовательно, в будущем, я принесу знание о Нём в мою Цивилизацию, мы сможем избежать блокирования Земли…
— Сначала ты выступала по отношению ко мне как высшее существо и довольно повелительно излагала совсем другую точку зрения…
Мои пальцы нащупали новый побег и отломили его.
— Я — просто инопланетянка для тебя, — проговорила Софья, снова отвернувшись. — Тебе этого мало, Андрей?
— Мне бы хотелось, чтобы ты была обыкновенным человеком… Мне так хорошо с тобой! Ты слушаешь мои рассуждения… Тебе это по-настоящему интересно… Да?
— Да. Очень…
— Ты всё понимаешь?
— Конечно. Ты не находишь взаимопонимания с женой?
— Нет… Когда я говорю что-нибудь умное, она моментально начинает спорить. Если же кто-нибудь из её знакомых говорит банальность, она глубокомысленно соглашается, поддерживает глупую болтовню…
— Это всё оттого, что она тебя не любит. Ты раздражаешь её. Кроме всего прочего она — глупа. Она тебя не понимает. И это раздражает её ещё больше…
Я придвинулся к девушке ближе, так чтобы солнце не слепило глаза.
— А тебе? Тебе хорошо со мною?
— Да. Очень!
Софья опустила свою голову мне на плечо.
Я обнял её и погладил, сначала по голове, потом по спине. Впервые она показалась мне слабым существом. Я почувствовал к ней странное сострадание, и даже жалость. Мне показалось, что она, действительно, нуждалось в этом. Будто до этого момента мы играли в какую-то замысловатую игру. И вот сейчас, наконец, остановились, забыли выдуманные условности и, будто, впервые увидели друг друга.
— Моя Софи! — прошептал я, целуя её в лицо и думая, что, может быть, сейчас всё это наваждение с инопланетянами исчезнет, мы оба придём в себя. — Моя маленькая Софи!..
Я увидел в её глазах слабую искорку, отразившуюся тут же теплом в моём сердце…
Наши губы соединились…
“Чувство одиночества подобно голоду… Оба эмоционально негативны, являются тем, от чего человек стремится прочь… В природе ли человека желать голода или одиночества?.. Если это противоестественно его природе, то голод и одиночество существуют для того, чтобы понукать человека к активной жизни”… — так думал я в то время, как… солнце пригревало наши щёки, и я… целовал юную девушку, и, казалось, это была… моя… первая… любовь…
Наши тени, длиною метров по десять, шли перед нами, пока не оказались в овраге, остановившись на краю которого мы увидели заброшенную деревню. Нашим глазам представилась картина, достойная кисти Клода Лоррена. Тут же на ум приходило другое имя…
Во время оно, впрочем, совсем недавно, всего лишь в 1973 году, когда один из руководителей нашей державы продвигался по служебной лестнице, по его мысли стали осуществлять так называемое “укрупнение хозяйств”, в результате чего и появились “неперспективные деревни”. Подобные пейзажи, очевидно, всегда были и будут существовать, как и виновники, послужившие причиной для их возникновения. Задавался ли подобным вопросом тот далёкий от нашего времени художник, обнаружив некий вид очарования в своих энтропических пейзажах?
На склоне оврага, по дну которого разлился ручей, среди набирающих зелень одичавших деревьев резко выделялись развалины домов: полуразрушенные стены из красного кирпича и почерневшие обвалившиеся стропила. Бетонное кольцо бывшего колодца, окружённое болотом и прошлогодним сухостоем, одиноко лежало посередине оврага. Среди чарующей жизни весенней природы вечереющего дня и ароматов трав пугающе странно выглядели эти руины домов, пережившие страшные войны, но не устоявшие перед декадансом зрелого социализма. Достаточно было покинуть человеку эти места, и — первобытная стихия завладела всем пространством и, казалось, скоро должна была совсем скрыть от посторонних глаз улику, по которой угадывалась ныне мало кому ведомая возможность протекавшей некогда тут жизни, со множеством различных судеб людей, неизвестно куда пропавших…
Дорога, по которой мы шли, проходила наискось через овраг и сворачивала в сторону, будто опасаясь потревожить покой умершей деревни.
— Неужели такая судьба ждёт все земные деревни и города? — спросил я будто бы самого себя. — Или возможно что-нибудь изменить…
— Здесь была жизнь… — прошептала в задумчивости Софья.
“Ночная даль теперь казалась краем уничтоженья и небытия… Простор Вселенной был необитаем ... И только сад был местом для жилья”,… — вспомнились мне слова уже нашего современника.
Двигаться дальше не было смысла. Я выбрал место посуше, опустился на колени и затем сел.
— Ты опять кого-то процитировал? — Софи присела рядом.
— Это Пастернак.
— Какая зловещая печать на всём этом месте…
Она прислонилась ко мне плечом.
— Устала?
— Ага…
Софи легла, устраиваясь поудобнее головою на моих коленях. Красное зарево заката отразилось в её глазах. Она улыбнулась и закрыла их.
Так мы пробыли долгое время. Пока девушка отдыхала, я всё рассматривал печальный ландшафт, менявший свои краски с каждой минутой. Я погрузился в странное оцепенение, возникшее, по-видимому, вследствие усталости, и пришёл в себя, неожиданно ощутив сильный озноб. Я осторожно опустил голову заснувшей на сухую прошлогоднюю мураву, поднялся и двинулся вниз по склону оврага по направлению к развалинам ближайшего дома.
Что-то внутри меня холодело. Какой-то страх поднимался из сердца, а другая сила, как будто чуждая моей заснувшей воле, двигала моими ногами. Не обращая внимания на то, что я брёл напрямик через болото и утопал по колено в воде, я старался не оторваться взглядом от развалин, с каждой минутой погружавшихся всё более и более в сгущавшиеся сумерки. На подъёме из оврага, стало возвращаться сознание. Я хватался руками за сухие стебли полыни, тут же обламывавшиеся, рычал как-то по-звериному… Ужас овладевал мною… Я был уже рядом с проломом в кирпичной стене… И смотрел уже внутрь него, каким-то ведением зная, что то, чего я смертельно боюсь, и к чему меня тянет, находится там…
И вот, я — у стены. Ещё шаг — и я пропаду, как будто и не жил. Я чувствовал это и весь трепетал…
— Нет! — вдруг услышал я чей-то знакомый голос. — Только не сейчас!!! Остановись!!!
Но я уже шагнул в пролом…
Когда я очнулся, то увидел, что надо мною склонилась София. Точнее, я почувствовал это. Потому что вокруг была кромешная тьма, и различить что-нибудь не было никакой возможности.
От её рук струилось сладкое неземное тепло… Она гладила меня по голове…
— Можешь ли ты подняться? — услышал я её голос.
Оба, промокшие до нитки, наконец, мы преодолели в обратном направлении болото, тяжело дыша, опустились на том месте, где совсем недавно так безмятежно отдыхали.
— Что это было, Софья?
— Это они, — прошептала она. — Они всё ещё не теряют надежды воплотиться в человека. Даже на меня в этом гиблом месте напустили дурман. Если б ни твои электронные часы, что пискнули, когда ты поднимался по склону, я бы до сих пор была в трансе. А ты бы уже вряд ли был жив…
— Неужели такой слабый писк был способен пробудить тебя?
— Нет. Я его не слышала. Ты услышал его — и на мгновение пришёл в себя. И вслед за твоим пробуждением наступило моё. Я сразу уловила твоё энергетическое поле. Затем ты снова потерял сознание. Они хотели начать инкарнацию, но я не позволила им. Ведь вот что случилось: им удалось затормозить нас! Они догадались, что я обрела автономию… И попытались это проверить. Я вступила с ними в дискуссию и доказала, что автономия необходима для чистоты проводимого эксперимента. Они были вынуждены уступить. И позволили мне вернуть тебя к жизни…
— Уйдём отсюда! — воскликнул я, поднимаясь.
Мне снова становилось не по себе.
— Да, конечно! — спохватилась Софья. — Нам не следует тут оставаться.
Мы тронулись в обратный путь. Сделав несколько шагов, я почувствовал, что оказался на обочине. Держась за руки, почти наощупь, мы медленно продвигались в темноте. Как только под ногами возникал ухаб, приходилось выравнивать направление, искать укатанную трактором колею.
Временами Софья выпускала мою руку, шла одна.
— Почему меня так тянуло к развалинам? — спросил я в какой-то момент…
Моя спутница не отвечала, по-видимому, занятая либо своими мыслями, либо, опасаясь оступиться. Я и сам забрёл в сторону от дороги и, догадавшись об этом, остановился.
Было тихо. Мне показалось, что Софья просто растворилась во мраке, и я снова — один. Я тихо позвал её — мне никто не ответил! Я позвал её громче. И снова не услышал ничего в ответ! Мне стало страшно. Я бросился куда-то в темноту, надеясь натолкнуться на девушку. Я подумал, что с нею что-то случилось, и теперь она потеряла сознание, упала где-то. Так я метался в темноте из стороны в сторону, пока не услышал, как кто-то позвал меня.
— Софи! — откликнулся я. — Где ты?
— Я тут, — ответила она совсем рядом, перед самым моим лицом.
— Где ты была?
— Телепортация. Я проверяла наши координаты. Сейчас мы оба переместимся к дому.
— Как ты это сделаешь?
— Я достаточно изучила твою структуру и могу телепортировать её составляющие единицы точно так же, как собственные. Между прочим, реинкарнация основана на том же принципе. Можно телепортировать энергетическую основу, можно телепортировать физическую оболочку… А можно и ту и другую…
— А что же будет при этом с душой?
— С душой?
— Конечно! С душой! Не покинет ли она при этом тело?
— Ты боишься?
— Поцелуй меня…
   — Я как раз и хотела это сделать, мой милый…
Я обнял её и стал целовать. Однако не чувствовал особенной страсти, наверное из-за того, что не видел её, или вследствие недавно испытанного шока.
— Сейчас тебе станет лучше, — шептала она, так по-женски подаваясь мне, отвечая лаской, что во мне невольно начинали просыпаться прежние чувства, — Нужно стереть из памяти этот адский холод, которым они хотели тебя заморозить…
София обхватила мою голову и гладила.
— Ты превратил меня в человека… Теперь я растоплю твоё сердце…
— Почему меня тянуло к развалинам, Софи?
— В некоторых земных точках, подобным этой, всё живое подвергается сильной энтропии. Стоит только расслабиться, как помимо сознания и воли, впадаешь в транс. И тогда с тобою можно сделать всё, что угодно… Не думай больше об этом… Сейчас ты всё забудешь… И мы будем дома…
… Светила яркая луна. Мы стояли перед домом. Она отняла руки от моей головы.
— Как быстро мы вернулись назад! — воскликнул я, — Поистине, каждое твоё действие — магическое! Я будто пьян! Это и есть телепортация?
— Ты всё помнишь?! — ответила она. — Скажи, что ты помнишь?
— Как что? Ты на самом деле смогла меня телепортировать, хотя я и боялся, что смогу умереть при этом…
— А что было до этого, помнишь?
— До этого ты спасла меня…
— Я не смогла стереть из твоего сознания ничего… Это означает, что человеческая память трансцендентна сознанию… Поистине всё записывается в “книге вечной жизни”! Знаешь ли ты, что это больше не твоё тело?! Оно идентично тому, что было до телепортации! Но оно состоит из новых атомов! Всё иное — вплоть до нитки твоей одежды! Но твоя душа не изменилась! Хотя я даже и не телепортировала её. Я и не могла этого сделать!
— Значит, ты не была уверена в том, что я останусь в живых?
— Да… Прости меня! Но без этого эксперимента было бы невозможно продолжать всё дальнейшее. Они потребовали этого. В обмен на твоё исцеление…
Она повернулась ко мне спиною и стала подниматься на крыльцо.
Через минуту зажёгся свет, сначала на веранде, потом в доме.
Задул ветер. Луна снова скрылась за тучами.
Я вошёл в дом.
Инопланетянка сидела на веранде, за столом.
   За её спиною, на плите, подпрыгивала крышка у кипевшего чайника.
— Где же моё прежнее тело? Если всё это так…
Я сел за стол, напротив неё.
— Разве ты не знаешь, что пространство не терпит пустоты? Твоя старая оболочка дематериализована — в обмен на новую.
Я поднялся и начал заваривать чай. Мне необходимо было что-то делать, чтобы занять себя. Мысли о происшедшем не оставляли меня. София, по-видимому, тоже о чём-то думала.
— Почему ты не сказала мне об этом?
— Я не могла… Прости… Я больше не стану так поступать…
Я ничего ей не ответил. Я чувствовал какое-то опустошение и безразличие.
— И, тем не менее, — заговорила она четверть часа спустя. — Я обязана поддерживать с ними связь. Я должна передавать им текущую информацию. Когда ты потерял сознание, я здорово с ними схлестнулась из-за того, что они не согласовали свои действия со мною. Они обвиняли меня в солипсизме, что я прекратила регулярный обмен данными, грозились донести главному руководству о том, будто я дезертирую… За это у нас наказывают низведением на уровень автомата, или попросту превращают в робота, который работает на износ до полной выработки. Пришлось им наплести, что человеческое тело весьма затрудняет чисто энергетическое существование. Что автономия — это тяжкое бремя людей обречённых быть свободными. То, что быть свободным, возможно, вовсе не плохо, — им ни за что не понять. Ведь это знание постижимо лишь через опыт вочеловечения. Это моя тайна! Они не должны знать, что я предпочла бы остаться человеком — если бы только ни моя миссия! Если бы только ни мой долг принести этот опыт вочеловечения моим соплеменникам! Если бы только ни опасность, которая грозит всем нам,… людям!
София закрыла руками лицо и заплакала.
Она плакала впервые в жизни.
Я поднялся, начал её успокаивать, гладить по голове, спине.
Она отняла от лица ладони.
— Неужели и я могу уже плакать?..
София смотрела на свои мокрые ладони.
— Почему я плачу?!
— Ты стала настоящим человеком… Ты чувствуешь в душе дисгармонию, столкновение противоречивых чувств. Ты пытаешься найти выход из безвыходного положения. Не так ли?
— Да… Все решения не кажутся мне достаточными. Я не могу решить, которому из них следовать… Мне трудно!
— Это тоже есть свобода. Она одновременно и прекрасна и тяжела.
— Как тяжело быть собою!
— Есть такая теория, что у древних греков, создателей известной мифологии, сознание не было персонализированным. Все древние имели коллективное сознание. Подтверждением этой мысли являются дошедшие до нас их литературные памятники… Что, если и вы…
— Я всё больше и больше убеждаюсь в необходимости исполнения моего плана! — воскликнула она, обрывая меня.
Мы оба замолчали. Каждый продолжал думать о своём. Наконец, Софья заговорила:
— Ты будешь свидетелем моей жизни и взаимоотношений со Светланой. Тебе не придётся ничего предпринимать для того, чтобы познакомиться с нею. После моей инкарнации в её тело, я полагаю, что смогу сделать так, чтобы она сама вышла на контакт с тобою. Когда ты встретишь её, это явится для тебя знаком к началу твоих действий. Поначалу, до моей инкарнации, мы с тобой будем способны общаться. Это будет происходить, когда ты будешь спать. После же, как только я буду в ней, я стану в большей степени как бы пассивным зрителем судьбы Светланы…
         София говорила медленно и так, что каждое её слово оставалось в моей памяти навсегда. Она умела внушать. Но, скорее всего, она не заботилась об этом. Вся необыкновенность происходившего, создавала такое моё мировосприятие, что я запоминал каждую деталь, каждую мелочь тех дней и минут. Почему-то я не обвинял её в том, что она почти предала меня, подвергнув телепортации, ради эксперимента и не будучи уверенной, что я останусь живым. Незаметно для себя я начал мыслить её категориями. “Так было необходимо ради нашего общего дела”, — говорил я себе, и этого было для меня достаточно. Наверное, я находился под внушением инопланетянки. А она говорила и говорила… И это звучало как последнее напутствие, прелюдия нашего расставания… Какая-то тоска начинала глодать мою душу. Мне не хотелось расставаться с Софией… Поглощённый её мыслями, я стал забывать о случившемся в заброшенной деревне.
— Что же будет затем, Софи? Как и когда ты покинешь Светлану? Что станется с нею?
Мы снова сидели на веранде и в который раз пили чай.
— Как я её покину — дело техники. Когда? Я этого ещё не знаю. Что станет с ней? Это будет зависеть от тебя. Это уже твоя моральная ответственность, как и вообще вопрос о ваших будущих взаимоотношениях…
На ночной поезд я уже опоздал. Оставалось рассчитывать на первый автобус.
— Но вот ещё одно важнейшее условие! — заметила София. — Условие, исполнение которого ты должен мне обещать!
— Что же это за условие?
— Никто кроме нас — ни твоя супруга (если вдруг так случится, что ты с нею примиришься и захочешь поделиться тайной), ни, тем более, Светлана, — никто не должен знать о нашем договоре, о нашем, так сказать, “прологе на небесах” или, скажем даже “Завете”! Потому что влияние каких-либо непредвиденных обстоятельств на наше дело может разрушить его. Кроме всего прочего, Светлана должна оставаться свободной в осмыслении ваших взаимоотношений. Иначе, выражаясь научно, “эксперимент” будет “некорректным”.
— Мне нужно о многом подумать, Софья, — сказал я после некоторого размышления. — А как мы уговоримся встречаться? По крайней мере, до твоего воплощения.
— Я буду тебе телепатировать. Я же сказала… Это будет, когда ты будешь спать. Не следует допускать, чтобы кто-либо отныне нас видел вдвоём. Возможно, служба госбезопасности уже заметила моё присутствие на Земле. Однако знай, если что и случится со мной, то это не будет означать конец. Я найду способ появиться вновь. Тебя же, как моего земного агента, я не хотела бы потерять из-за нелепой оплошности. Возможно и то, что мы видимся в последний раз…
— Нет! Я теперь не смогу без тебя! — прервал я её.
— “Нельзя дважды войти в одну и ту же реку”, — медленно процитировала она древнюю мудрость.
Глубокая тоска нашла на меня: я чувствовал приближение часа расставания.
Незаметно проскользнула за окнами ночь. Уже светало. В овраге перед домом и на лугах расстилался густой туман, сквозь который на востоке розовело. А соловьи всё не прекращали своего пения! Мне уже давно следовало двинуться в путь…
Софья ушла побродить по саду, чтобы оставить меня одного, тем самым хотя бы немного подготовить меня к разлуке, а также — чтобы своим присутствием не лишать меня возможности переварить получше всю последнюю информацию. Не переставая думать обо всём случившемся за эти три дня, между тем я стал готовиться к отъезду. Следовало спрятать под полом канистры из-под воды, инструмент, электрический счётчик и прочие, наиболее ценные предметы обихода. Также нужно было упаковать в целлофан постельные принадлежности, остававшуюся провизию, подлежавшую длительному хранению. Занимаясь этим немудрёным делом, я думал о том, что всё это совершенно бессмысленно — по сравнению с приключившимися со мной событиями. Потому всё это делал с неохотою, подолгу не в состоянии сосредоточиться и решить, что делать после чего, — будто меня кто-то заставлял этим заниматься против собственной воли. И в то же время, в ожидании возвращения Софии, я не мог усидеть без дела. Стоило присесть, чтобы ещё раз прокрутить в голове ряд вопросов, как подкрадывалось необычайное волнение, и от беспокойства я поднимался и начинал искать применение своим рукам.
“В начале было дело...”— думал я опять мыслями Фауста. — Неужели дело может быть спасительным? Почему трезвая мысль не может найти жизненного решения возникшей неожиданно проблемы? Неужели карма, рок, фатум, растянувшиеся во времени по определённой свыше программе, когда-нибудь доведут проблему до логического конца, изживут её, сведут на нет? Да, разве возможен ли в жизни человека вообще какой-нибудь логический конец? Для меня, скорее всего, он, по-видимому, невозможен. Отныне. Меня не будет, а программа будет выполняться в другом измерении других человеческих судеб, возможно, судеб моих же детей…
И, тем не менее, зависит ли что-либо теперь от меня? Если я откажусь, то на что годится моя жизнь? Для чего следовало рождаться, ежели в звёздный свой час я окажусь трусливым рабом, закапывающим в землю талант? Значит, независимо от меня сама судьба подвела меня к той черте, когда её следует переступить, отрекаясь от себя, от прежней жизни, обрекая себя на решение неведомых проблем, на преодоление препятствий… Проблем? Каких проблем? Войти в связь с красивой девушкой, изменить супруге… И всё? Так, ведь, многие люди, кого я знаю, делают это без каких-либо предварительных рассуждений и тем более — угрызений совести! В чём же тогда проблема? Прямо какая-то “Крейцерова соната”! А проблема, видимо, в последствиях этого шага… Я не смогу, как многие, сорвав плод, бросить его на произвол. Я буду в ответе за ту, которую “приручу”… Да я уже, впрочем, в ответе за свою семью… И как ни странно, уже повязал себя обязательством с Софьей. Я оказался в ответе за судьбу землян, как это ни выглядит абстрактно и даже маниакально! Но может быть моё обязательство действительно абстрактно? Ведь какой-нибудь большой военный “чин”, хотя и в ответе за тысячи жизней своих подчинённых, — наверное, вовсе не терзается после извещения об их гибели где-нибудь в Афганистане, а напротив успокаивает свою совесть громкими словами: “патриотизм”, “интернациональный долг” и тому подобным… По команде сверху кто-то сбивает пассажирский авиалайнер, безо всякой команды каждый день кто-то убивает, мучает, грабит… Никто не задумывается над объективными последствиями… Обыватели живут сиюминутным расчётом, верят утопиям, оправдывающим их поступки…
Да, всё это так… Если бы не одно обстоятельство… В моём случае поистине произошло мессианское событие: я столкнулся с пришельцем, в которого обыватель хотел бы поверить, но в которого ни за что не поверит при реальной встрече. Он постарается объяснить такое событие так, чтобы успокоить свой рассудок, оградить себя от проблемы и поскорее вернуться к прежнему образу жизни. Впоследствии в кругу себе подобных он будет рассказывать свою историю с названием: “Хотите, верьте — хотите, нет”. Дети будут просить: “Батя, расскажи ещё раз про этих, ну, про тех, которых ты видел, что прилетели с другой планеты”. И каждый раз к его истории будет прибавляться новый эпизод. Приятели дадут ему кличку “Инопланетянин”. И видя, что над ним смеются и не верят, он будет рассказывать свою историю не каждому. И всё-таки, порою, он будет вспоминать о случившемся и жалеть о своём малодушии…
Видимо, следует различать утопию и сверхъестественное… Столкнувшись со сверхъестественным, человеческая личность настолько изменяется, что уже не способна жить по-прежнему. Это равноценно смерти. Вот, наверное, почему Иуда-обыватель сначала продал Христа, а затем Иуда-человек повесился. Он не выдержал бремени ответственности в силу обывательской ограниченности своего сознания. Личность, воспринявшая сверхъестественное, презревшая объективные рамки предрассудков, сама становится сверхъестественной, хотя бы субъективно. И субъективное через объективное меняет мир, и меняет субъективное других через обнаружение и раскрытие новых символов, обозначающих неведомую для большинства, совершенно иную сверхреальность. Мессия — это посредник между двумя реальностями, заглянувший в глубину сверхреальности и согласившийся, расширить ограниченное сознание обывателей… Ведь то, что происходит — это возникновение в истории нового мифа… Мифа в научном смысле… То есть мифа в том смысле, как его понимает философия истории: миф как реальный исторический паттерн, модель, по которой в мире повторяются аналогичные события… Что бы на это сказала Софья? Да где же она?
Я обнаружил, что, погрузившись в размышления, совсем забыл о ней. И только подумал об этом, как услышал лёгкие шаги на крыльце и через секунду увидел на пороге мою гостью.
— Что ты делаешь? — спросила она входя.
— Собираю рюкзак…
— Глупый! Я же могу тебя телепортировать!
— Правда? Почему ты не сделала этого по дороге вперёд, раньше?
— Раньше?
Она села на мой пухлый рюкзак.
— Во-первых, я уже телепортировала этот мешок. Во-вторых, ты забыл нашу вчерашнюю прогулку в заброшенную деревню. В-третьих, в самом начале нашей встречи я не знала достаточно твоей энергетической и физической структуры. В-четвёртых, я боялась сразу шокировать тебя. В-пятых…
— Довольно-довольно! — Остановил я её. — Я действительно как-то легко забыл о вчерашнем. Неужели это была настоящая телепортация? Как странно устроено человеческое сознание! Под наплывом новых впечатлений и обычных рутинных дел оно так легко забывает чудесное, необыкновенное и уникальное! Сказано же, впрочем: “И глазами будете видеть и не увидите, и ушами слышать — и не услышите...”
Я сел на стул, стоявший посреди комнаты. Софья же поднялась и, приблизившись, обняла меня сзади. За окном, где-то совсем рядом, мелкой дробью задребезжал дятел.
— Где же я окажусь после телепортации?
— На газоне, том самом, где ты увидел Светлану. Это надёжное и проверенное место.
— Что я почувствую?
— То же, что при нашей вчерашней прогулке: лёгкое опьянение.
— И всё?
— Нет, не всё.
— Что же ещё?
— Я хочу оставить за тобою полную свободу выбора. Ты вернёшься в прошлое, назад на три дня. Это будет примерно то самое время, когда мы с тобой встретились.
Но только Светланы уже не будет на газоне. Представь себе, будто ты сошёл с автобуса и направился в обратном направлении к газону, Но меня ты не встретил. А когда пришёл на газон, то и Светланы там уже не было. За время, пока ты ехал и шёл, она встала и ушла. Когда ты будешь там, всё, что было, останется лишь в твоей памяти. Ты можешь снова сесть на автобус и снова отправиться в деревню. Или ты можешь вернуться домой, к жене. Ты можешь начать бегать, искать Светлану. Но там будет много людей. Ты её не найдёшь. И тогда ты можешь легко поверить в то, что ничего не было. И когда позже ты повстречаешь Светлану, ты будешь вправе её не заметить… Я хочу, чтобы ты был абсолютно свободен в своём выборе и впоследствии ни о чём не жалел…
— Разве и время тебе подвластно?
— Не в той мере, как ты думаешь… Объяснить это не просто… Считай, что ты всё ещё в Москве, что мы всё ещё на автобусной остановке…
— Это невероятно!
— Я затормозила твоё сознание. Значит, я затормозила для тебя время. Вот сейчас я снова торможу и сознание и время… Ты ведь хочешь этого?.. Не правда ли?.. Ты ведь хочешь остаться со мной подольше?
— Да… Хочу…
— Ты — как ребёнок, не желаешь и не можешь оторваться от сладкого…
— Да…
Софья обошла вокруг меня.
Следуя её желанию, я поднялся.
Она обняла меня.
Я стал её целовать!
Как можно описать мою радость? Мне подарили ещё счастья! Вспоминая ныне эти удивительные часы, я вновь и вновь испытываю те же чувства, разве лишь с примесью ностальгии… Это всё было на самом деле! Да! Это было…
— У меня к тебе ещё одна маленькая просьба…
Софья оторвалась от меня.
— Слушаюсь и повинуюсь!
— Ты уже дал согласие?
— Ты же сказала, что оставляешь за мною свободу…
— Да, конечно. Но это — другое…
София потупила взгляд.
— Поскольку моя инкарнация в Светлану произойдёт не скоро, — сказала она. — А также, поскольку это может и не произойти… Я хотела бы…
— Что? — не выдержал я.
Софья положила свои руки мне на плечи.
— Я хотела бы от тебя ребёнка…
Она посмотрела на меня, в ожидании ответа.
— Что ты?! — воскликнул я, не ожидая от неё такого поворота мысли. А моя мысль тут же скользнула дальше:
“Вот оно что! Вот где подоплёка всей её легенды! Какой же я болван! Современная эмансипация! Наверное, кому-то назло хочет забеременеть! Однако, как удалось ей меня охмурить?!”
— На враждебные и злые мысли у меня сразу срабатывает телепатический рефлекс защиты, — тихо прошептала она, отступая от меня на шаг. — Ты уподобляешься “Косому”. О таких верно сказано: “Род лукавый и прелюбодейный!” Мне ли тебе цитировать Евангелие? Почему ты до сих пор мне не веришь?! Этот ребёнок унаследует и твои, и мои качества! Понимаешь?! Мои — энергетические, твои — духовные!!! Точнее, не духовные, а то, что связывает человека с духовным!!!
Она уже почти кричала на меня.
— И если возможен способ соединения наших разноплановых сущностей, то, скорее всего, именно таким образом! Я боюсь, что ты, вернувшись в Москву, передумаешь, сочтёшь всё за галлюцинацию! Я боюсь, что со Светланой может что-нибудь не получиться! Моя инкарнация может не произойти, если психика Светланы окажется крепче, нежели я предполагаю! И ещё, вот что! Я хочу стать полностью земной! Понимаешь?! Я хочу быть человеком, а не гомункулусом! Я хочу! Я хочу!!! Я хочу!!! Может быть это — мой последний шанс…
— Прости меня, Софья! — Я схватил её руку и прижал к губам, — Так сильна обывательская привычка во всём видеть корысть! Это, конечно беда, грех! Очень часто мысль опережает знание и чувство. Будто испорченный компьютер, выдаёт неверное решение… Ты поистине взяла на себя великую миссию!
— Я — не человек. Поэтому не нужно громких слов. “Миссия”! Это главное дело, ради которого я здесь. Ради этого я пришла к вам. Ради этого я живу. И если мне будет суждено вернуться, то ведь там-то нет жизни. То, что там — это не жизнь. В человеческом понимании то, что там жизнь, на самом деле — ад. И те, кто там, не знают, что есть другое… Миссию должен взять на себя ты. Для тебя она станет тяжким бременем. Мало того, я не знаю, как отнесётся к такой миссии твой Бог. Вдруг Он не пожелает, чтобы наша энергетическая сущность обрела бессмертие, соединившись с вашей — духовной? Ведь не зря Он оградил тебя запретами: “Не прелюбодействуй”, “Не сотвори себе кумира”… Впрочем, плод уже сорван! Где граница между прелюбодеянием душевным и физическим? Ведь ты только что со всею душой целовал меня!..
— Это не прелюбодеяние, — прошептал я, — Ведь ты не принадлежишь никому другому…
Какое это было удивительное наслаждение! Стоит мне лишь вспомнить об этом, как я чувствую идентичное тому физическому ощущение её тела.
Почему считается запретным натуралистическое описание интимнейших сторон жизни? Почему “благочестивые” художники избегают снимать последний покров, за которым спрятана не искусственная, а подлинная жизнь, духовная и природная одновременно? Может быть, они описывают то, что сами не пережили, и потому боятся красоту жизни исказить до порнографии? Неужели эта реальность жизни не достойна изображения?..
Мы вновь сидели на террасе.
— Знаешь, Софи, — начал я, — Фауст всё-таки не прав. Когда дело становится главным, любви не жди. Это закон. Нам нужно суметь преодолеть эту проблему. Если мы будем стремиться поскорее добиться результата наших планов, то не будем чувствовать настоящего. А настоящее — это и есть подлинное и единственно реальное. Как ты говорила, прошлое — не реально: его уже нет; будущее — тоже: его ещё нет. Поэтому жить единственно прошлым или будущим — значит находиться в каком-то обмане. Вечность — это самое подлинное настоящее. Любовь тоже может быть испытана только в бытии настоящего, но не в небытии будущего или прошлого.
— Ты прав. Вот для чего нужно человеку его тело. Иначе как ощутить своё бытие? Одной мыслью оказывается непросто. Она то и дело соскальзывает в будущее, начинает вести логические построения; или — в прошлое, анализируя причинно-следственные связи. Однако и в этом тоже заключается свобода. В мире, откуда я пришла, нет вечности, которая, как сказал Фома Аквинский, в каждом своём мгновении целокупна. Как же возможно бессмертие без свободы? Возможна ли свобода в вечности? Или в вечности свобода — иного качества?
— Я полагаю, этот вопрос решается подлинной любовью. Мистической любовью, а не сентиментальной душевно-телесной. Такую любовь невозможно объяснить, пользуясь несовершенным инструментом аналитических рассуждений. Её можно только пережить и испытать. Но повторяю, её не удастся пережить, пока мы не оторвёмся от земли и не полетим, отбросив заботы и рассуждения о делах, планах, долге…
— Я всё это запомню, милый, и когда буду в Светлане, постараюсь этому следовать. Ведь тогда я буду совершенно бессильна что-либо предпринять. У меня не будет забот, планов, дел, долга. Они будут существовать лишь до момента моей реинкарнации. А затем я буду свободна от них. Я буду ещё более свободна, нежели сейчас! Я буду находиться в глубине личности Светланы и жить её чувствами! А заботы, дела и всё прочее, уже придутся на её долю. Ничего не поделать… А я буду её светлым радостным гением — самым лучшим и прекрасным в ней, тем, что не подлежит тлению и девальвации. Ты найдёшь меня в ней и когда узнаешь, то полюбишь её именно так, как мечтаешь. И для тебя я тоже стану прекрасным гением…
— Ты уже мой прекрасный гений! Ты — мой ангел…
— Прошу тебя, — сказала на прощанье Софья, — Никому ни слова обо мне. Я верю тебе! Если ты раскроешь нашу тайну хотя бы одной душе, я буду вынуждена повредить твой рассудок…
— Почему ты мне веришь, Софи?
— Я изучила тебя. Ты интроверт. И отныне — я твой сокровенный идеал. Я — прекрасная Елена. Ты будешь искать меня в Светлане и найдёшь, когда я буду с нею одно. Ты не побежишь к властям исполнять так называемый “гражданский долг”, поскольку сам когда-то пострадал от них.
— Ты и это знаешь?
— Да. Но ты не должен пугаться меня. Я — твой добрый гений, который будет тебя вдохновлять всю жизнь…
— Будет ли Светлана всё знать после твоей реинкарнации?
— Не могу быть уверенной… Я буду в ней пассивным наблюдателем… Однако я ещё не знаю наверняка, что из всего этого получится. Может и ничего не получится… Тогда придётся искать новые способы…
— Что будет с ребёнком?
— Если я сумею сразу же инкарнировать в Светлану, то беременна будет она. Если же это не получится, то я телепортирую плод во чрево Светланы.
— Значит, телепортация плода должна произойти не позднее чем через девять месяцев?
— Нет. Значительно раньше. Светлана должна получить плод пока он ещё в зачаточной форме. А родит она его, когда я буду в её теле. Она сделает это, даже будучи девственной. Я же попытаюсь воплотиться в неё как можно раньше, чтобы испытать всё, что она будет чувствовать…
— О Боже! Дева Мария?! В таком случае, зачем нужно ещё моё участие? Быть Иосифом? Он, кажется, тоже был намного старше Марии. Неужели это исторический архетип?
— Это нужно мне для полноценного постижения человеческой любви — посредством тебя и Светланы…
Она поднялась, взяла меня за руку.
— Пора!
Утренний туман постепенно рассеивался, оставаясь ещё над прудом в овраге. Над лесом поднимался красный солнечный шар.
— Если ты позволишь, я немного поживу в этом доме без тебя. Тут такое глухое место, что я не привлеку ничьего внимания.
— Конечно, — спохватился я, вытащил из кармана ключи. — А я полагал, что мы телепортируемся вместе…
— Я телепортирую ключи на тот же газон, — Софья зажала их в ладонях, как ценность. — Ты будешь туда приходить, вспоминать меня… И когда найдёшь ключи, то поймёшь, что я — в Светлане.
Она умолкла.
Задул лёгкий ветер, всколыхнув волосы и обнажив красивую шею загадочной юной женщины.
— В чемодане ты сможешь найти какую-нибудь одежду…
— Я тебе очень благодарна за всё… — Она поправила волосы левой рукой и продолжала:
— Большинство людей, изученных нами, эгоистичны. Мало кто идёт на контакт. Все чрезмерно замкнуты на себе и боятся, как бы не вышло чего хуже, как бы их не обманули. Сидят в своей скорлупе, одни — прикрывшись работой, другие мещанским благоустройством, третьи — религиозными догматами, четвёртые — циничным безверием… Ты — совсем иной… Я люблю тебя за это… Не потому лишь, что это — выгодно для моего дела. И на моей планете большинство жителей — будто бы открыты. Но их открытость — это норма, стиль поведения, обусловленные прагматически. В тебе я не вижу никакой корысти… Даже я — более корыстна в преследовании своей цели, нежели ты. Возможно ли то, что я полюбила тебя по-настоящему — если любить за качество личности?
— Качество личности — это её внутренняя красота, индивидуальность. К безликой серости можно испытывать сострадание, но это подобно тому, как мы относимся к животным. Настоящая любовь — это та, когда личность любят не только за положительные качества, но и за недостатки. Любят некий образ, который личность собою являет — образ единственный и неповторимый… Человек способен ошибаться и терять свои качества. Но он никогда не потеряет своего неповторимого образа. Если же любят что-то другое, то любовь может легко перейти в свою противоположность — ненависть. Всё в жизни меняется. Качества обесцениваются, красота вянет… Если любят только внешнее, то это не любовь. Это лишь слово, реальный смысл которого иной: объективация чувства, отравление души суррогатом, ошибочная слепая привязанность лишь на время, пока выполняются условия игры в “качества”… Оригинальность, ум, добродетель, физическая сила или красота, материальное положение… Как только одно из подобных качеств опускается ниже обусловленного, так называемого, “потолка моральной допустимости” — игра нарушается… Тот, кто считался любимым, теперь невыносим или ненавидим… Не стоит страдать, если тебя разлюбили и бросили. Напротив, прекрасно, что это случилось. Ведь многие живут и терпят друг друга до конца жизни, не отдавая себе отчёта в том, что они не любимы. В любовь нельзя играть! Её нельзя разменивать ни на какие условности, подчинять законам! Вот почему сказано, что настоящая любовь “всё терпит, всё прощает и всё превосходит...”
— Однако ты меня полюбил! И полюбил за качество, а именно — за красоту. Если бы я осталась в этом теле, то прошли бы годы, и я перестала бы быть таковой. Какую трансформацию претерпела бы твоя любовь?
— Что сказать? Разве одно: “Остановись, Мгновенье!” А ведь ты его можешь остановить…
— Увы, нет. Точнее, могу, но иначе…
— И, тем не менее, я чувствую и люблю красоту твоей души — в какой бы она ни находилась оболочке…
— Ты можешь обманываться. Вот почему истинные чувства проверяются годами…
— Неужели я больше не увижу тебя, Софи?! После встречи с тобою, я вновь научился чувствовать и любить! Все эти дни я ни разу не испытал обыкновенного уныния, тоски и депрессии. Я снова полон жажды к жизни!
— Теперь так будет всегда. Я исцелила твой недуг. При этом я ничего не предпринимала для этого специально. Понимаешь ли ты, что это означает?
— Что?
— Ты действительно меня полюбил!
— Неужели я снова способен любить? Просто не верится! Но в моём сердце и сознании полыхает какое-то удивительное, одновременно светлое и грустное пламя! Неужели мы более не увидимся?!
— Увидимся, мой милый! Но иначе…
Мы обнялись…
— Пора… Иди…
София коснулась ладонями моих глаз.
И я услышал её последние слова:
— И помни: отныне я всегда и везде с тобою…
Я почувствовал, как от её ладоней через моё лицо и — в мозг стало перетекать тепло. Сначала медленно, а затем вдруг так резко, что я мгновенно потерял сознание.
Очнулся я оттого, что кто-то хлопал меня по щекам. Я открыл глаза и увидел пожилого мужчину.
— Эй, парень! Что с тобой? Нажрался что ли с утра пораньше? А ну-ка подымайся! А то скоро заберут.
Я сел, огляделся по сторонам. Слева был тротуар, справа — дорога. Я находился на том самом газоне, где некогда так же, как и я, сидела Светлана…
— Всё в порядке, — сказал я. — Спасибо… Я просто… устал…
— Нашёл место! — возмутился прохожий. — Ведь здесь газон!
Он отошёл от меня и, увидав приблизившуюся пожилую женщину, проворчал:
— Вперёд шёл — девка сидела, назад — парень валяется! Всё изгадили кругом!
Он взял две авоськи, оставленные на тротуаре, и зашагал следом за прохожей, ничего ему не ответившей.
Поднявшись, я долго осматривался по сторонам, в надежде увидеть Светлану. Но её как будто и не было. Либо она “растворилась” в среде толпившихся людей у магазина, проводившего распродажу какого-то дефицита, либо уже прошло столько времени, что она успела удалиться довольно далеко. У меня всё ещё кружилась голова. И я не нашёл в себе сил, чтобы немедленно броситься на поиски девушки. Я чувствовал, что, вряд ли, они были бы успешными и знал, что мне не следует знакомиться со Светланой раньше времени.
И я направился домой.
По дороге я остановился у киоска, чтобы купить сегодняшнюю газету.
В карманах я не нашёл никаких денег.
По всей видимости, их всё-таки украл либо Косой, либо Бритоголовый. Впрочем, я мог их и сам потерять — с испугу после явления в погребе стукача Бориса… Вполне вероятно, деньги у меня выпали из кармана, когда я выбирался из погреба… Или, может быть, Софья просто не телепортировала их со мною в силу каких-либо энергетических законов? Их также могли утащить инопланетяне, когда затормозили моё сознание в заброшенной деревне… Или вообще их не было у меня? Вполне возможно, жена выкрала их, чтобы я никуда не уехал…
Без денег я теперь не мог снова отправиться в деревню, чтобы проверить, было ли всё, случившееся со мною в действительности и чтобы, возможно, снова встретить там Софию…
Ведь она собиралась пожить там некоторое время…
А теперь… теперь у меня снова было целых три свободных дня!
Чтобы удостовериться в этом предположении, я всё-таки попросил у киоскёра посмотреть сегодняшнюю газету.  
Она была датирована 28-ым апреля 1990 года! Тем самым субботним днём, когда я вышел из дому. Трёх дней, что я провёл с таинственной незнакомкой, не существовало!
От одной этой мысли мне сделалось снова не по себе. Я вернул газету и зашёл за киоск.
У меня кружилась голова, и от слабости почти тошнило…
Когда мне немного полегчало, я отправился домой.
Так окончилось это необыкновенное происшествие.
Дома, окончательно придя в себя и основательно отдохнув, впоследствии я потратил немало вечеров, чтобы подробно записать всё случившееся. Дабы не нарушить своего обещания — хранить всё в тайне, теперь я не расставался с карманным ежедневником, который использовал для ведения записей и в который вносил мелким почерком всё значительное, происходившее и впоследствии.
Информацию от Софьи я начал получать в телепатических сеансах, как она и обещала. Она прокручивала перед моим мысленным взором в ускоренном виде всё, что происходило с нею, одновременно включая эту же информацию в телеграмму для своих соотечественников. Так что информация, поступавшая ко мне была, так сказать, “идеологически выдержанная”, в основном конформного порядка.
Софья долго ещё находилась в деревне, ожидая тех ощущений, которые появляются у забеременевшей женщины. Она не скрывала от “своих” планов относительно меня и Светланы, мотивируя необходимость “эксперимента”, заключавшегося и в её предстоявшей реинкарнации, которая единственно могла послужить возможностью получения информации о духовной “субприроде” человеческого естества. Об одном Софья не информировала их: о принципиальной возможности обретения духовной независимости и возможного бессмертия.
Удивительным возвращением из деревни я получил ещё раз доказательство сверхъестественной природы Софии, что позволило отбросить мои последние сомнения относительно её мессианской роли. Это было поистине знамение — чудо телепортации, о которой пишут лишь в фантастических рассказах! И это обязывало меня к той роли, что определила Софья — Высшее Неземное Существо — не исполнить желания которого значило бы не только “зарыть в земле талант”, но — не спасти от всеразрушающего закона энтропии человечество, возможно, моих же будущих правнуков. Как это ни выглядит космополитически, то, с чем я столкнулся, было реальностью, требовавшей от меня определённого поведения. Мне следовало ради выполнения этой роли поступиться даже моральными убеждениями, в данном случае принимавшими относительное значение. Ибо это был тот исключительный случай, когда следовать букве морального закона значило бы идти против высоких требований жизни, а, следовательно, и против морали как таковой.
Что в истории человечества хотя бы отдалённо уже складывалось по тому же самому архетипу? Тут смешивались воедино и библейская и античная мифологии вспоминались терзания Фауста и Гамлета. Неужели в мир вступал новый реальный миф, изучением которого уже занимаются уфологи? Неужели и мне предстояло сделаться его проводником? Или евангельской проповеди предстояло распространиться за границы обозримой человеком Вселенной? Кому предстояло стать новым Мессией? Неужели Софии? Если так, то она дополнит божественную ипостась новым именем: именем Дочери Софии? Возможно ли такое? Наверное, идея о Сыне Человеческом в своё время казалась не менее кощунственной… Кто я такой, что на меня выпал этот жребий? Может быть, эти мои записи будут в будущем перечитывать и выискивать в них новый смысл, подобно тому, как сейчас находят его в евангельских апокрифах? Неужели я — инструмент в руках Провидения? Тогда почему я не слышу Его гласа и повеления следовать Его воле? Почему я свободен? Может быть, так было и со всеми другими, кто оказывался перед подобным выбором? Или всё это — необъективно? Не схожу ли я с ума?! Как можно это проверить?
Моя жизнь внешне мало отличалась от прежней. Как и раньше, я ежедневно отправлялся на работу, отсиживал там положенное время, ухитряясь заниматься своими делами, когда не было дела по долгу службы; после работы отстаивал в очередях за продуктами, приходил домой, — словом, тянул бремя быта… Единственно, что изменилось в моей внешней деятельности, так это то, что я совершенно забросил свои былые увлечения радиотехникой, в которой когда-то находил отдохновение в свободные от хлопот часы. Я начал раньше укладываться спать, поскольку часть сна посвящалась контакту с Софьей, в котором у нас велись бесконечные философские, эстетические, психологические и даже социально-политические диалоги — неведомые ни единой душе. И хотя я как будто спал, лежавшая рядом жена, не могла подозревать о моём странном состоянии души. Психиатр, конечно бы, поставил мне диагноз: галлюциногенный психоз и маниакальный бред. И, наверное, упёк бы в больницу, откуда бы я уже вряд ли вышел здоровым. И для этого был повод: порою во сне я начинал разговаривать с Софией вслух, что весьма пугало мою супругу. Но я-то знал, что это не было галлюцинацией…
Я отчётливо помнил ощущение от ожигающего прикосновения инопланетянки… Помнил, как в её руке загоралась электрическая лампочка, кипел чайник на выключенной плитке… Помнил о её способностях читать мысли… Помнил чудо телепортации… Помнил каждое слово из наших бесед и ночных телепатических сеансов… Перед моим мысленным взором отчётливо вырисовывался её удивительной красоты образ, всплывали блаженные воспоминания о наших прогулках на фоне деревенских ландшафтов… Я почти наяву слышал пение соловьёв, обонял запах весенней прели… Чувствовал на своих губах её робкие поцелуи и всем телом — её объятия и лёгкую таинственную плоть… Порою от невозможности вернуть ускользнувшее навсегда я испытывал ностальгию. Лишь ночью я обретал утешение…
Наши телепатические сеансы протекали отчётливо, в красках и с такими подробностями, на которые, конечно, не способны никакие чудеса современной техники. Сначала Софья всплывала перед моим взором, и я пробуждался мыслью, оставаясь недвижим телесно. Она улыбалась мне, и я был безумно счастлив, и, чтобы затем ещё воспринять весь калейдоскоп событий, невыразимый в земных понятиях, инопланетянка прокручивала мне реалии своей прошлой, неземной жизни, обладающие тем своеобразием, что невозможно найти хотя бы близкого антропологического аналога и потому — удержать их в памяти. Мы обсуждали и человеческие вопросы: о божественной любви, свободе духа, бессмертии души. Софья, однако, как я догадывался, опасалась перехвата наших бесед экстрасенсами и инопланетянами. Поэтому она ни разу не заговаривала со мною о Светлане. Наутро я отчётливо помнил всё виденное и слышанное, исключая непостижимые человеческим сознанием сверх-реалии, и, приходя на работу, спешил выкроить время и занести всё в этот дневник, который до настоящего момента моего повествования носил скорее характер обобщающий, нежели строго хронологический. Догнав теперь сегодняшний день, далее я постараюсь излагать всё более подробно и последовательно.
Надо ли пояснять тот факт, что, конечно, я согласился исполнить свою роль, о чём и сообщил Софье вчера ночью. При этом я спросил, не могла бы она наделить меня какой-нибудь хотя бы одной из своих чудесных способностей. В ответ я услышал следующее…
“Пока человек не обладает каким-либо новым знанием или качеством, ему живётся намного легче. Подчинение материи жизнью есть одновременное порабощение жизни свойством материи. Пока ты не повстречал меня, твоя жизнь была беззаботной. По крайней мере, те заботы, которыми была наполнена твоя жизнь, — ничто по сравнению с теми, что ожидают тебя. Обладать способностью телепатии, телепортации и реинкарнации способен не всякий. По крайней мере, не такой человек, как ты, имеющий определённый склад психики и менталитета. Обрети ты вдруг подобный дар — и твоя жизнь превратилась бы в муку. Тебе бы захотелось испытать свои сверхъестественные способности, но ты натолкнулся бы на множество ограничений. И если бы ты пренебрёг хотя бы одним, твой дар был бы замечен окружающими, которые не смогли бы вынести рядом с собою “сверхчеловека” и быстро бы упекли тебя в психбольницу. Даже знание, которым ты уже обладаешь, чрезвычайно опасно!
Если ты только попробуешь поделиться с кем-либо тем, что тебе открылось, ты сразу убедишься, какую это вызовет негативную реакцию. Я знаю, что ты записываешь всё, что происходит с нами… И посоветовала бы придать твоему дневнику литературно-фантастический жанр. В конце концов, обывателя ты ничем не удивишь. А злобу вызовешь мгновенно. Попади твоя рукопись в руки мудрого — он прочтёт между строк и всё поймёт...”
“Ты обладаешь, — продолжала вещать Софья, — тонкой интуицией — замечательным свойством человеческой души. Вспомни, как ты обезоружил “Косого” и “Бритоголового”! Тебе совершенно ни к чему сверх-способности. Я не обладаю многими человеческими качествами. Например, душой и бессмертием. Наверное, мне необходимо, вырасти до них, завоевать их опытом жизни. Так и тебе. При всём желании, я не в состоянии наделить тебя моими способностями, так же как ты — меня своими качествами...”
Мудрая Софья была, несомненно, права. И без того слишком тяжёлое бремя я собирался взвалить на свои плечи…
Мои отношения с супругой не претерпели значительных перемен. Постоянная занятость делами на работе, отнимавшей лучшую половину жизни, и — дома, где религиозно-общественные обязательства превратили семейный очаг в подпольный клуб, — не оставляла возможности задумываться над нашими взаимоотношениями. Частые раздражения друг другом и ссоры, порою доходившие до скандалов, давно создали между нами невидимую преграду, которая рушилась лишь после спонтанного сближения, однако, вскоре вновь воздвигалась неведомыми силами. И всё же наши судьбы всё ещё были тесно сплетены брачным союзом и скреплены долгом перед детьми. Не знаю, была ли у неё тайная от меня жизнь… Наверное, какая-то часть сознания у любого человека желает оставаться потенциально свободной и прячется где-то глубоко схороненной от взгляда даже самого близкого. Возможно, её бедой или спасением являлось то, что она объективировала эту свою сокровенную часть души, подчинила религиозно-общественной деятельности. И когда однажды эта деятельность обессмыслилась, у неё ничего не осталось в душе…
С началом “Перестройки” в России религиозную активность легализировали… Убили священника, который раньше наполнял её содержанием… Начиналась новая эпоха… И мы уехали в Америку… А, как известно, пространство не терпит пустоты…
Но тогда ещё, всё шло по-прежнему. Никто не верил, что такое случится. Лиза была слишком загружена и общественными и материнскими заботами. И когда я оказывался нерадивым, это вызывало у неё безрассудный шквал гнева. На меня сыпались оскорбления, наступал молчаливый длительный бойкот, отчуждение… Никто долго не желал признавать себя виновным. Именно в такую минуту жизни, повстречалась мне Софья. Вот почему так легко ей удалось одержать надо мною победу…
И лишь когда обиды забывались, и выдавался случай, обязывавший нас действовать вместе, наступала оттепель, заканчивавшаяся, как правило, физической близостью. Увы, весь механизм этой игры повторялся из раза в раз, и мы, бессознательно ей следовали. Причём, даже понимая этот механизм, не удавалось раньше времени ни ей, ни мне, прекратить опасную игру. Впрочем, на развод никто из нас не решался. Даже впоследствии, когда я познакомился со Светланой, я не смог бросить семью. Хотя мессианская задача Софьи и была долгосрочная, тем не менее, я полагал, встреча с нею должна была в конечном счёте привести меня к какому-то логическому концу. Боязнь остаться одному не позволяла признаться жене в измене. Разумеется, я находил для себя оправдание своего грехопадения его высшими целями, тем фактом, что оказался втянут в осуществление планов Софьи не совсем по своей воле. Посвящать супругу в эти задачи я не имел права, да и понимал, что мало какая женщина смогла бы на её месте поверить в это и ещё, к тому же, принести себя в жертву. Скорее всего, Лиза сочла бы, что я сдвинулся умственно. Она не смогла бы сохранить прежний семейный уклад, если бы узнала о моей измене. Оправдывал себя я ещё и тем, что знал по её откровенным рассказам из её прошлой жизни о том, что когда она была впервые замужем, то сама изменила своему мужу: у неё начался роман с членом Союза Писателей, окончившийся его браком с другой женщиной. Эта трагедия, как я упоминал, кажется раньше, привела её к религии.
Даже исповедоваться в своём грехе я мог только обобщённо, ничего не объясняя. Зная строгость православных священников, я даже и не решался на исповедь долгое время. О том, чтобы поговорить со своим духовником, тоже не могло быть и речи, поскольку я представлял, что, зная то, что я прошёл через психбольницу и до сих пор продолжал принимать психотропные лекарства, и он, несмотря на всю его эрудицию и чувство, скорее всего, счёл бы меня сумасшедшим и не замедлил бы поделиться своими опасениями с Лизой, с которой у него было много общественно-религиозных дел. Так, несмотря на то, что меня окружали близкие люди, я оказался в полной духовной изоляции и одиночестве. Одно я знал: только Бог мог понять и простить. Лишь перед самым отъездом в Америку, памятуя то, что крещён я был в католицизме, я исповедовался в московском Костёле. Впрочем, это было тогда, когда моего духовника уже не было в живых. Как жалел я тогда, что всё-таки не последовал внутреннему голосу, поведать ему обо всём. Вся моя жизнь могла бы стать другой…
Итак, я жил размеренной рациональной будничной жизнью в течение всего утра, дня и вечера. И лишь ночами приходила в сновидениях она… Я ждал её прихода уже с самого утра. Не ведаю, каким способом удавалось Софии осуществлять телекинез, однако, магический механизм работал безотказно. Я видел её классической красоты лицо, всю её фигуру, словно изваянную талантливым художником. Мы были так естественны и откровенны друг с другом, что по моей просьбе она часами позволяла мне любоваться идейной законченностью своего прекрасного тела. И любуясь этим произведением искусства, я пытался постичь неуловимую для логики эстетику красоты. Она же, внимая моим мыслям, осмысливала себя. Мы были друг для друга подобны двум живым зеркалам, направленным навстречу. Я пребывал в величайшем, невыразимом никакими словами, экстазе…
Однажды Софья сообщила, что осталась совсем одна на планете, поскольку, как она совсем по земному выразилась, “её ребята” отбыли в Созвездие Близнецов. Софье удалось убедить их в том, что ей необходимо остаться для продолжения эксперимента. Вернуться они могли лишь через огромный срок времени. Для них, впрочем, этот срок не являлся большим. До сей поры их присутствие оставляло для Софии шанс возвращения, даже если бы ей пришлось покинуть беременное тело. Её новый природный инстинкт не позволял этого, и потому женщина ухитрилась найти причину, удовлетворившую холодные умы инопланетян достаточной аргументацией. Она сообщила своим собратьям, что до их возвращения она будет перевоплощаться из одной человеческой монады в другую, а точнее — из тела матери — в тело дочери, до тех пор, пока они не вернутся за нею. Так она сама сожгла за собою мосты, пожелав испытать смертную жизнь во всей её трагической полноте.
Она жаловалась мне на чувство одиночества, охватившего её после их отбытия. Впервые после своего воплощения она познала, что такое тоска — чувство, неведомое ей доселе в силу былой независимости от законов материи. Оставшись одна, она теряла ряд своих чудесных способностей и во многом становилась ограниченной, подобно рядовой земной женщине.
“Мне очень одиноко, — говорила она, словно пела раздирающую ностальгией песнь. — На ложе моём ночью искала я того, которого любит душа моя, искала его и не нашла его… Приезжай ко мне...”
“О, ты прекрасна, возлюбленная моя, ты прекрасна! Глаза твои голубиные под волосами твоими… Как лента алая губы твои, и уста твои любезны. Как половинки гранатового облака — щёки твои под волосами твоими; два сосца твои, как двойни молодой серны, пасущиеся между лилиями. Вся ты прекрасна, возлюбленная моя, и пятна нет на тебе… Не можешь ли ты, любимая, меня телепортировать к себе?”
“Нет, возлюбленный мой! Для этого мне нужно коснуться тебя...”
”Пленила ты сердце моё, сестра моя, невеста; пленила ты сердце моё одним взглядом очей твоих. О, как любезны ласки твои, сестра моя, невеста! о как много ласки твои лучше вина, и благовоние мастей твоих лучше всех ароматов! Сотовый мёд каплет из уст твоих, невеста; мёд и молоко под языком твоим, и благоухание одежды твоей подобно благоуханию Ливана! Запретный сад — сестра моя, невеста, заключённый колодезь, запечатанный источник… Телепортируй себя ко мне, любимая!”
”Где же мы, любезный мой, найдём уединение в городе? Мне хочется с тобою той любви, что была прежде. Любовь эта — прорыв через одиночество естества посредством самого же естества… О, как мудр Творец, Создатель Своих детей! Нет уже рядом близких моих, и я свободна как никогда!”
“Я сплю, а сердце моё бодрствует! Я беспокоюсь за тебя и за наше чадо! Ты пытаешься понять, что такое любовь, рассудком, тогда как это возможно только самою жизнью. Ты уже любишь меня, я чувствую душою, родная моя. Приходи, мы отправимся в поле и лес. Мы найдём уединение для нашего счастья!”
“Каким должно быть естество, чтобы его полюбить? Наверное, оно должно быть идеально красивым, совершенным, чтобы полюбить его”.
“Ты мой идеал! Ты так прекрасна! Нет в тебе ни малейшего недостатка! Потому что я люблю тебя!”
“Может ли копия быть совершенней оригинала? “
“Я полюбил тебя не только за красоту. Мы стали близки и духовно слились в одно мистическое целое, несмотря на разноплановость природы наших сущностей. Можно ли обрести любовь через рассудок и плоть? Тебе необходимо начинать действовать в отношении Светланы. Что с нею теперь? Куда она ушла с газона? А, может быть, она уже вышла замуж? Все наши планы могут рухнуть. Кроме мессианской задачи подумай и о младенце. Как он окажется во чреве Светланы?”
“Не беспокойся, Андрей! Светлана не могла выйти замуж. А младенец во мне столь мал, что я телепортирую его прежде, чем оставлю своё тело”.
“Как ты мудра не по годам, моя любимая!”
“Моей телесной субстанции нет и года! Я сама как младенец в этом мире! А почему ты счёл меня старше Светланы?”
“Красота твоя шокирует. Ты превосходнее всех моих помыслов. Я скорее мыслю себя много ниже и хуже тебя. И тем превозношу тебя бессознательно в возрасте. Твой облик затмил моё воспоминание о Светлане. Ведь я видел её всего раз. С тобою же был так близок!..”
“Тем не менее, ты всё время думаешь о ней… А разве и к красоте нельзя привыкнуть?”
“К законченной, возможно… Но ведь ты меняешься. Ты вовсе уже не копия!”
“Ты прав, любимый! Я никогда не была её копией внутренне, энергетически. Но в условиях ваших духовных категорий, я не смогу быть ни в чём оригинальной! Вот, видишь, даже разговариваю с тобою библейскою песней! Я стала подвержена меланхолии. Земное бытие влияет на мою онтологию. Красота моя стала меркнуть… Но скоро уже… Близится мой час… Страшно мне, милый мой! Я совсем одна!”
“Что ты, моя, радость! Я с тобою! Приходи ныне ко мне, возлюбленная Софи! Мы найдём, где и как стать вновь счастливыми, Уклони же очи твои от меня, потому что они волнуют меня!..”
“Мой возлюбленный!”
“О как прекрасны ноги твои!”
“Мой возлюбленный!..”
“Округление бёдер твоих, как ожерелье, дело рук искусного художника!...”
“Мой возлюбленный!..”
“Живот твой — круглая чаша, в которой не истощается ароматное вино!..”
“Мой возлюбленный!..”
“Чрево твоё — ворох пшеницы, обставленный лилиями!..”
“Мой возлюбленный!”
“Два сосца твои, как два козлёнка, двойни серны!..”
“Мой возлюбленный!”
“Шея твоя, как стол из слоновой кости!..”
“Мой возлюбленный!..”
“Волосы на голове твоей, как пурпур!..”
“Мой возлюбленный!..”
“Как ты прекрасна, как привлекательна, возлюбленная, твоею миловидностью!..”
“Мой возлюбленный!..”
“Этот стан твой похож на пальму...”
“Мой возлюбленный!..”
"… и груди твои — на виноградные кисти!”
“Мой возлюбленный!..”
“Влез бы я на пальму, ухватился бы за ветви её...”
“Мой возлюбленный!...”
“И груди бы твои были бы вместо кистей винограда, и запах ноздрей твоих, как от яблоков!”
“Мой возлюбленный!..”
“Уста твои, как отличное вино. Оно услащает уста утомлённых...”
“Мой единственный!..”
“Приди, возлюбленная моя, выйдем в поле, побудем в лесах!”
”Я иду к тебе! Счастье моё! Жди меня! Я — стена, и сосцы у меня, как башни: потому я буду в глазах твоих как достигшая полноты бытия!”
  
  
  

ЧАСТЬ ВТОРАЯ

СВЕТЛАНА
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
    
  
  
  
  
  
  
  
  
Ещё продолжались счастливые времена моих ночных свиданий с Софьей. Конечно, я надеялся на действительную встречу. Нельзя было сказать, что наши “мистические” сеансы были ирреальны. Напротив, ничто не препятствовало нашему взаимопониманию, которого я всё меньше находил в отношениях с супругой, всё чаще и чаще устраивавшей мне сцены, повергавшие меня в депрессию. Я выпивал транквилизатор и после того, как дети были в постели, торопился уединиться для молитвы, сделать дневниковые записи и подготовиться к таинственной встрече.
Вскоре наши сеансы перестали быть регулярными: София опасалась экстрасенсов. Не тех колдунов-артистов, что манипулировали аморфной массой обывателей посредством телевизионного “ящика”, а других, настоящих, агентов КГБ, работавших на глубоком уровне магических сфер. Впрочем, София была способна почувствовать их присутствие в нашем контакте, подобно тому, как она ощущала перехват информации со стороны своих соотечественников, когда они пытались проникнуть в её обретшее независимость сознание. Так, по крайней мере, она объясняла мне возможную опасность и просила соблюдать “конспирацию”. Это мне напоминало то “духовное трезвение”, которому учат святые отцы Церкви: не впадать в “мысленный блуд” или, иными словами, “не растекаться мыслью по древу”, не подчинять своего сердца воображению, держать мысль в рамках сознания. Древние христианские добродетели, без которых невозможна настоящая глубокая молитва, являются надёжным средством защиты от посягательства злых духов вообще и от современных колдунов в частности.
И я научился мыслить и думать только о том, что желал сообщить Софии. У меня наладилась удивительная обратная связь с её душой! Я чувствовал, как она воспринимала меня. И это чувство обратной связи ещё более помогало мне быть сосредоточенным в своих мыслях. Удивительным мистическим образом, посредством духовной близости и любви решалась между нами пресловутая проблема человеческого непонимания…
Уже Софья более не упрекала меня за то, что я мог плохо что-то подумать, заподозрить какую-то неправду. Постепенно, я и не заметил, как уверовал в её мессианскую задачу. В Софии я нашёл удивительного собеседника. Незаметно для себя мы вошли в область духовного мира, общую для всего живого. Мы чувствовали это, пытались осмыслить ускользавшую от постижения невыразимую мистическую реальность. Кажется, Софья начала чувствовать и понимать, что такое любовь. Как будто уже становилось ненужным исполнение её страшного плана… И тем не менее, от окончательного решения этого вопроса она уклонялась, как будто боялась, что ещё не всё открылось ей. Конечно, так оно и было. Духовный мир — безграничен и избыточен… Более всего её занимал вопрос о том, где проходит граница между энергетической и духовной онтологиями. Только человек, и то не всякий, по её мнению, мог войти в глубинную область духовной сферы.
Мы много рассуждали о высоких материях… Так однажды я высказал следующую мысль.
— Никакая универсальная сверхъидея, — говорил я, — подобная христианству или какому-либо другому значительному учению, захватывавшему умы народов, уже, по-видимому, не сможет объединить человечество. Как считает Бердяев, христианство не реализовало себя в мире. Но возникает вопрос: а нужно ли человечеству объединяться? Для какой цели? Обычно народы объединяются во время войны. С кем воевать человечеству?
Разве лишь вы, инопланетяне, просто фактом своего пришествия вынудите землян объединиться и построить так называемый “общечеловеческий дом”, о котором сейчас так много говорят политики… Это может произойти как вследствие боязни оказаться у вас в подчинении, так и вследствие мирного сотрудничества, если таковое будет возможно. Что это непростое дело — легко убедиться на примере меняющейся политики в отношениях между различными странами. Сотрудничество очень хорошо сочетается с гонкой вооружения. Всегда остаётся недоверие. Это недоверие будет оставаться и между нами, землянами, и вами — пришельцами. А это значит, что вы действительно объедините землян для нового витка милитаризации простым фактом своего появления. Но вы нужны нам. Если б вас не было, то политикам следовало бы выдумать инопланетян, чтобы создать стимул для глобального объединения человечества и глобального развития экономики — перед лицом опасности войны с могущественным противником. Поэтому легализовать своё существование вам следует исключительно при условии реальных гарантий мирного сотрудничества, если таковые вообще возможны…
София отвечала мне, что, конечно, в мирном контакте, налицо обоюдная польза. Но проблема объединения народов носит не только объективный характер, но и субъективный, конституирующий землян как Землян. И эта проблема также относится к землянам, как и к её народу. И её правительство, действительно, фактом легализации присутствия инопланетян на Земле опасается спровоцировать землян к усиленной экспансии в Космосе. Если же при этом земную цивилизацию придётся блокировать, то сопротивление землян, тем не менее, может оказаться весьма серьёзным и может переместиться из материальной экспансии в энергетическую… Пример тому — открытие атомной энергии и как следствие — изобретение атомного оружия, что оказалось возможным лишь при условии последовательной усиленной гонки вооружения. Особенно пугает то, что земные правительства действительно через средства массовой информации пытаются, так сказать, “инспирировать” присутствие инопланетян, хотя на деле, не убеждены в их существовании. И конечно, ни земляне, ни инопланетяне, не готовы для контакта даже на правительственном уровне — как вследствие диспропорции в материально-техническом развитии, так и в морально-политическом.
— Да, — рассуждал я, продолжая, впрочем, свою мысль. — Объединение народов не является решением этих противоречий. Будет самообманом считать, что объединение может быть полезным и в субъективном смысле. Несмотря ни на какие идеальные конституции государств, повсюду происходит их нарушение. Глобальная земная империя однажды превратится в гигантскую тоталитарную монополию — начиная с экономики и кончая культурой и религией. Необходимо совершенно иное решение вопроса…
— Возможно, настанет время, — отвечала София, — когда этот контакт станет неизбежным. А пока он возможен лишь в индивидуальной форме, как у нас с тобою…
— Ты права, Софи! Так ведь и было всегда! Вначале истина открывалась единицам: мыслителям, художникам, пророкам, — бравшим на себя бремя нести её в массы, подготавливая обывателя для её восприятия. Впрочем, обыватель всегда был плохим реципиентом истины, даже если пророк или художник обрабатывал и нивелировал истину до уровня понимания масс. Пророков гнали и распинали. Мыслителей объявляли сумасшедшими. Художников травили и гноили, не позволяя выступить публично. Неужели и теперь нужно с таким трудом пробиваться к обывателю, чтобы он согласился воспринять серьёзно мысль о существовании пришельцев? Ведь если существование инопланетян будет легализировано, так сказать, “сверху”, политиками, то ведь политики не будут считаться с моральной стороной вопроса. Им будет важна лишь сиюминутная выгода, которая может укрепить их положение и власть…
Ведь даже мысль о Втором Пришествии, о Страшном Суде, мало волнует то множество, что погрязло в мелких заботах и думает лишь о том, как больше заработать денег и наилучшим образом их потратить. И новоявленных пророков, проповедующих что-либо отстранённое от земной жизни, также очень быстро клеймят сумасшедшими, упекают в дурдома или отдают в руки наёмных убийц…
— И всё же, должно наступить время, — отвечала София, — когда политик не сможет не прислушиваться к общественному мнению. Мне кажется это как раз из области философии свободы. Даже ваш Бог не лишает человека свободно выбирать веру. Или, по-твоему, нам не следует поступать так, как Он? Потому-то и гонят и распинают пророков, что истина, обретающая через них земное бытие, лишает свободы выбора. Тебе ли это объяснять? Так и с нами. Наше появление вызовет мировую катастрофу, подобную явлению самого Ягве. Сам ты разве не сомневаешься до сих пор в том, что вынесешь бремя, которое воспринял, познав меня? Я потому в облике красивейшей из женщин, что через твою любовь надеюсь избежать насилия над твоим сознанием. Магическая то любовь или мистическая — судить не мне. Так что остаётся неизвестным, настанет ли такое время, когда наши цивилизации смогут понять друг друга. Ведь и у нас о возможности Контакта достоверно знает лишь избранный круг лиц. И у нас немало моральных и, так сказать, политических проблем…
— Ты входишь в этот круг, Софи? — спрашивал я в волнении, продолжая пребывать в глубочайшем сне. — Кто ты? Уж не подобна ли ты самой царице Савской? А может быть ты — на самом деле Античная Богиня? Не послана ли ты своим Отцом, подобно Христу, на этот раз в облике женщины?
— Нет, дорогой! — отвечала София. — Сейчас не время для Соломонового мудрствования. Тебе лучше не пытаться понять мою онтологическую основу… Воспринимай меня как обыкновенную юную девушку, а не как бесплотный сгусток энергетической мыслящей субстанции. Тем более, что эта субстанция уже познала земные радости и печали, так что даже опыт прежней сверх-жизни теперь кажется какой-то абстракцией…
София представала перед моим мысленным взором в необыкновенной своей красоте, непостижимой и никак не увязывающейся с тем содержанием, которому служила оболочкой. У меня захватывало дух от наполнявшего всё моё существо экстаза… Наступало утро. Она прощалась со мною. Какое-то время я спал и продолжал ещё видеть её и будто бы даже беседовать с нею, но, однако уже не на самом деле, а в реальном сновидении, — пока не просыпался от будильника.
Вставал я, тем не менее, легко, по сравнению с былыми временами, до встречи с Софией. Уже мелкие пакости, похабные разговоры и колкости сотрудников не имели влияния на моё настроение. Я выполнял свою работу, находил время для самоуглубления, порою даже совершенно отстраняясь от действительности, погружаясь в мир воспоминаний о прекрасном времени, проведённом с инопланетянкой. Надев на голову наушники и включив кассету с музыкой Скрябина, я моделировал в уме наши возможные беседы. В то время как сотрудники с пеной у рта матерно спорили о том, какая футбольная команда займёт первое место, я возводил в уме философские, эстетические, социальные, психологические построения и поднимал множество проблем, на которые либо предполагал получить ответы в предстоящих сеансах с инопланетянкой, либо которыми хотел ответить ей на те вопросы, что возникали в ходе наших предшествовавших диалогов. Мог ли кто из окружавших меня пошляков-сотрудников или сделавшегося с недавнего времени либеральным начальства, предполагать то, что я не в бреду, а в действительности находился в Историческом Контакте не с кем-нибудь — Лениным, Сталиным, Пушкиным или Наполеоном (дальше их сознание вряд ли пошло бы), а — с Неземным Существом, факт явления которого может быть соразмерим, разве что, с явлением Ангела или Самого Бога. Впрочем, эти ограниченные люди не были способны поверить в существование запредельных миров — если брать во внимание то, что они даже не верили в реальность своей собственной души. Для таковых “внешних”, потенциально неспособных на Контакт “простых смертных”, всякие подобные неземные понятия не являлись позитивными. И надо же было мне оказаться внутренне открытым, а также по чистой случайности — познакомиться с Софией, чтобы теперь не переставать удивляться этому поистине чуду, произошедшему именно со мною! “Почему именно со мной?!” — не переставал удивляться я. — “Почему все другие — такие другие? Почему я, родившийся среди них и обитающий посреди них, не такой, как они? Или я — на самом деле ненормальный???”
Когда кто-нибудь из моих сотрудников, потеряв терпение, жаловался начальнику, что не может отремонтировать электронный блок, начальник ему отвечал: “Чудес не бывает. Чини дальше — пока не заработает”.
Работник возвращался на своё место и продолжал искать неисправность пока, действительно, не находил…
Какой бессмысленной теперь казалась мне вся эта мышиная причинно-следственная возня! Какое теперь всё это имело для меня значение? Никакого! Подо мною будто разверзалась земля. Я оказался на краю пропасти. Я видел её глубину и благоговел от священного трепета. Это был не то, чтобы страх. Это был экстаз преодоления страха перед неведомой бездной, которая открылась моему взору. Одною ногой я находился ещё на земле, другая же, будто, повисла уже над обрывом, в который я готов был вот-вот шагнуть…
Мои руки выполняли привычные операции с паяльником, осциллографом, частотомером и прочими измерительными приборами, голова работала по закону отсутствия чудес. Но душа с её подсознательным ходом мысли, обесценивавшим профессиональную логику рассуждений, уже не верила никаким земным законам!
Само существование Софии являло собою чудо, не говоря уже о её сверхъестественных способностях! Разве поверил бы кто-нибудь мне, если бы я поведал ему свою тайну? Какая пропасть теперь легла между мною и всеми окружавшими меня людьми, даже самыми близкими! Если не станет Софии, я останусь со своей чудесной тайной совершенно один в этом плоском убогом мире… И такое однажды должно будет случиться!!! Ведь Софья должна инкарнировать в Светлану… Нужно быть к этому готовым. Как нелегко находиться одновременно в двух мирах, исключающих один другого! Даже Лиза, умная добрая христианка, вряд ли способна меня понять и поверить всему. Оставался, правда, отец Алексей… Но я боялся и его посвятить в тайну Софии. Боялся, прежде всего, в силу данного Софии обещания, боялся и потому ещё, что он мог счесть меня больным. Нет. К его помощи я мог прибегнуть лишь в крайнем случае. Зачем взваливать на другого тяжёлую ношу? Какой помощи я мог от него ожидать? Благословения на измену? Почему всякому так хочется избавиться от ответственности? Ведь моральный выбор нельзя перенести на плечи другого, даже если другой советует или направляет. За моральный выбор человек может отвечать только сам. И что же мне делать, если отец Алексей запретит, скажет, чтобы я отказал Софии и чтобы более не выходил с нею на контакт? Что если он сочтёт всё это за дьявольские происки? Ведь в таком случае я окажусь в ещё худшей ситуации. Как я тогда скажу Софии о своём отречении — “Извини, дорогая, но мой духовник, запретил нам встречаться. Поищи кого-нибудь другого, у которого нет духовника ...???”
Семь лет назад кто-то из прихода отца Алексея порекомендовал мне Лизу, мою теперешнюю жену, как деятельного человека, способного помочь мне найти подходящую работу. И хотя с трудоустройством ничего не вышло, мы обнаружили друг в друге много общего и подружились. Между нами сложились деловые непритязательные братские отношения…
Приход отца Алексея находился в Подмосковье. Несколько прихожан, и я в том числе, неподалёку от храма, где он служил, снимали часть деревенского домика. Тогда как другие в основном собирались в этом домике после Литургии для чаепития, я часто практиковал выезд из Москвы в ночь, чтобы в уединении предаться мыслям о вечном. Однажды я пригласил в “домик”, как мы все его называли, и Лизу. Ей это понравилось, и мы стали вместе приезжать туда. Каждый из нас не мешал другому сосредоточиться для молитвы и подготовиться к предстоящей утром исповеди и причастию. Мы брали с собою небольшую провизию, пили в “домике” чай, который кипятили на печи, старались ненароком не съесть чего-нибудь после полуночи, как того требовало церковное правило.
Утром, следуя друг за другом, мы спешили по узкой деревенской тропинке к храму. Я старался не оказывать Лизе никаких знаков внимания, как и всем другим приходским девицам, боясь того, чтобы она не истолковала моё поведение за ухаживание. Я тогда был сильно разочарован после неудачного платонического романа, приведшего меня с расстроенной душою за помощью к отцу Алексею, и более не желал никого впускать в своё сердце. Так что, несмотря на нашу дружбу, выходя из автобуса, я нарочно Лизе никогда не подавал руки.
Как-то раз мы договорились с нею вместе отправиться в храм на исповедь с ночёвкой в домике. Я заехал за Лизой, чтобы от неё отправиться на пригородный вокзал. Но её почему-то не оказалось дома. Прождав её в подъезде часа два, я дал себе слово никогда более с ней не иметь дела и, несмотря на позднее время, отправился за город один. Наши отношения были чисто деловые! И мне не понравилась такая некорректность. Вскоре я уже забыл про её отсутствие. Сидя в полупустой электричке, я читал молитвенное правило.
На следующее утро в храме я неожиданно увидел её. На улице шёл осенний дождик. По её лицу ещё стекали капельки, когда она подошла ко мне. А я, забыв про вчерашнее, помимо своей воли — будто кто-то нарочно нагнул мою голову силой, понукая к христианскому приветствию — поцеловал её в мокрую щёку.
Её щека была холодной, и край платка, коснувшийся моего лица, тоже мокрым. Отпрянув от неё, сам не свой, я не мог понять, почему мне сделалось неловко. Я проявил чувство, которого, как будто не испытывал. Я просто приветствовал её по-христиански. Почему? Ведь раньше я так не делал. Я не мог ответить себе на этот вопрос. Выходило, что я обманул Лизу, оказав ложный знак внимания. И теперь мне следовало ей объяснить, что я вовсе не хотел её ни целовать, ни приветствовать…
Служба окончилась. Я, конечно, не стал ничего объяснять. Но впредь решил избегать встреч с нею. Болезненные чувства перегоревшей неразделённой любви, бессознательно склоняли меня к такой рассудительности. В то же время, помимо моих чувств Лиза уже завладевала моим рассудком. Я не находил в себе любви к ней, подобно той, что недавно испытал, дойдя до крайней экзальтации, закончившейся тяжелейшей депрессией. Я говорил себе, что нам не следует больше встречаться. Но подсознательно я тянулся к ней, чувствуя подобную моей её сердечную незащищённость. Видимо это и было тем, что роднило нас внутренне, и чего мы оба до сих пор не нашли в других, а именно: сострадания и жалости. А может быть, на самом деле, это был особый род любви, который мы потом потеряли друг к другу?
Или, может, мы спутали любовь с состраданием. И потом ещё долгие годы не могли понять этого и мучили друг друга…
Сострадание и жалость по своей природе не могут проистекать взаимно. Только духовно сильный может сострадать и жалеть духовно слабого. Настоящая любовь не бывает односторонней. Потому что в любви оба равны друг другу и в любви оба сливаются друг с другом. Хотя жалость и сострадание — добродетели, но, всё же, они — много ниже любви… Да, трогательны образы героев Достоевского, с их сострадающим болезненным надлом души! И к сожалению, эта “достоевщина” прочно проникла в церковно-православное миросозерцание. Любовь взаимная стала ассоциироваться с миром, который лежит во зле. Подлинная любовь стала считаться чем-то греховным. И даже любовь к Богу церковное сознание верующего начало понимать не как взаимное чувство, а как раболепство низшего перед Высшим, Который сострадает грешнику и жалеет его. В таком подходе грешник оказывается неспособным вырваться из рабства греху, не способен на высокое чувство освобождающей любви…
Однажды на работе у Лизы, куда я зашёл по какому-то делу, в маленьком тихом музее, два её сотрудника, художники-декораторы, пригласили меня к себе в комнату. Рабочий день уже окончился, и они пьянствовали. И я выпил с ними. Лиза в пьянке не участвовала, занималась каким-то делом в своём кабинете. Мои собутыльники так надрались, что заснули прямо на полу. Какие плакатные художники не напиваются вдрызг?
Оставив компанию, я пришёл к Лизе. Мы о чём-то долго ещё разговаривали, пока не настало время закрывать помещение и “сдавать на пульт” в милицию — вместе со спящими.
У самого выхода, в тёмном проходе, я неожиданно спросил:
— Ты можешь меня поцеловать?
Я полагал, что своим отказом Лиза поставит всё на свои места, мои сомнения разрешатся, и мысли о ней перестанут нарушать моё душевное спокойствие.
— Зачем? — спросила она.
Если б я не был пьян, то никогда бы не решился на такой эксперимент.
— Не знаю… — стушевался я.
— Вроде бы у нас не те отношения, — ответила она как-то по-взрослому.
— И всё-таки, ради дружбы…
О, зачем я сказал так?! Я уже начинал понимать, что свалял дурака, но зачем-то продолжал настаивать. И когда она приблизилась ко мне в темноте, я даже не поверил этому. Она коснулась ладонью моего затылка. Я мгновенно опустил голову, чтобы приблизиться к ней. Она быстро поцеловала меня в губы.
— Ну, как? — услышал я не то усмешку, не то серьёзный вопрос.
— Нет, не так! По-настоящему!
Она не прекратила игры, не отошла прочь, не засмеялась, превращая всё в шутку. Она всё ещё стояла так же близко. И наши губы встретились. Оба, истосковавшиеся по ласке, мы стали целоваться в тёмном пустом музейном проходе, уронив свои сумки на пол, забыв обо всех делах, что до сей поры одновременно нас связывали и разделяли.
Наконец, Лиза выскользнула из моих объятий. Мы вышли на улицу.
И уже мы оба двигались, будто по чьей-то чужой воле. А я, сам не зная, что выполняю какую-то жизненно необходимую программу, вел её к себе в семиметровую комнатушку. Мы шли пешком по аллеям и задворкам, то и дело останавливались. Была слякотная осенне-зимняя пора. Она позволяла моей руке пробираться под её пальто, когда наши губы искали друг друга. Я целовал её и был весьма удивлён, обнаружив в смиренной сестре страстную женщину.
Не знали мы тогда, целуясь в одной из беседок, рядом с детскими качелями, что через три года с этих качелей упадёт наш ребёнок, слегка поранит голову, и с перепугу я повезу его на такси в больницу, ту самую, куда через год, по памяти этого случая, доставлю его уже с тяжелейшей травмой головы после аварии на велосипеде… А не случись первой травмы — я бы не знал, куда мне везти умиравшего ребёнка!
Поистине, всё в жизни имеет связь и значение. Ничего не происходит зря и попусту. И лишь потом, многие годы спустя, иногда нам удаётся понять и увидеть всю зависимость и неслучайную случайность событий, что происходили с нами. И даже поняв это, мы остаёмся слепы, и не понимаем того, что происходит сейчас, в данную минуту, как каждое самое незначительное событие отразится на будущем…
… Не сумев связаться по телефону с отцом Алексеем, одна прихожанка, срочно отправится к нему домой, за город, чтобы прибегнуть к его молитвам об исцелении моего умиравшего сына…
И чудо произойдёт! Мой сын останется жив!
Все события выстраиваются в причинно-следственную цепь. И нам кажется, нет в том чуда. И в то же время само чудо незримо присутствует во всех отдельных звеньях. Это чудо — сама жизнь, что скрепляет одно событие, связывает одного человека с другим и выстраивает неповторимые судьбы…
Всё переплетено в этой жизни… Стоит лишь сделать один неверный шаг — и цепь может не выдержать. А если нет крепкой “страховки”— простыми человеческими силами уже невозможно удержаться…
Не знали мы тогда, что вскоре после первого родится второй и третий ребёнок. А мы станем обыкновенными родителями, “terra-a-terra”. Не знали, что вскоре купим в деревне дом, начнём ссориться, мириться и скандалить…
В ту ночь я привёл Лизу к себе, когда все мои родственники спали мёртвым сном уморившихся в хлопотах людей. Я читал ей свои рассказы до тех пор, пока у нас обоих не начали слипаться глаза.
Диван в комнате был один, и такой узкий, что на нём едва мог уместиться один человек. Я постелил, и Лиза легла. Я же не знал, куда мне деться, и сел на пол, рядом.
— Ты будешь на полу? — спросила она из темноты.
— Да… — ответил я не сразу.
Я уже достаточно протрезвел и старался не вспоминать о наших страстных объятиях в беседке.
— Нельзя ничего придумать?
Каждая фраза надолго повисала в темноте.
— Можно…
— Она молчала.
— Что же ты сидишь? Возьми у меня хотя бы подушку.
— А как же ты?
— Тогда ложись… Рядом…
Она полагала (или вовсе нет?), что долгое чтение нас обоих утомило, и мы заснём. Но это был самообман. Ещё раньше, когда мы только шли ко мне, эта программа, как вероятная, была занесена в память. И вот теперь мы легли вдвоём на тесный диван, якобы, из-за того, что больше лечь негде, а на самом деле — страшась и желая оказаться рядом…
— Мы завтра будем очень жалеть об этом, — прошептала она.
— Нет, не будем… — обманул я её и себя.
Запрет был уже нарушен. И мы полетели в пропасть…
Тяжёлое похмельное утро…
Мои родственники проснулись и носятся мимо двери туда и обратно, не подозревая, что у меня — женщина. Да, сестра Лиза неожиданно превратилась просто в “женщину” с обобщающим порнографическим значением этого слова. И я, и она — оба остро почувствовали это. Моя “любовница” оделась и, выждав момент, когда никого не было в коридоре, выскользнула на лестницу.
С потерянным видом она ждала меня несколько поодаль от дома, почти за поворотом дороги. Асфальт был устлан мокрыми листьями. И у дворника, усердно работавшего метлой, не получалось сорвать с места ни один. Утро очень напоминало предвечерние сумерки. Болела голова. И мы больше не были братом и сестрой. Мы превратились в двух грешников, запутавшихся так сильно, что не знали, как развязать теперь такое количество узлов, неожиданно возникших без нашего разумного согласия.
Я провёл полдня с Лизой у неё на работе. О происшедшем мы не говорили. Расстались — будто навсегда. И никто из нас не знал, будет ли у него предлог для новой встречи, будет ли желание встречи, будет ли вообще что-нибудь…
Предстояла тяжёлая очищающая исповедь… Но до этого следовало разобраться, что это такое: любовь или стихия? Если любовь, то её следствием должен быть брак. Тогда всё, что случилось — не грех. Но если стихия, то любовь всё равно возможна впереди. И тогда это тоже не такой уж большой грех… А если не будет любви? Неужели мы навсегда потеряли нашу чистую дружбу?!
Где же ты, любовь?! Неужели я разучился чувствовать? Где экстаз, который сопровождает влюблённого всегда и везде?
Экстаза не было… Была какая-то досада и горечь…
Я стал прогуливать занятия в институте, предался пьянству со старыми приятелями. Как-то раз, прошлявшись по городу целый день, под вечер я остался один где-то на Арбате. Меня заела такая тоска одиночества, что, купив на последние деньги бутылку коньяка, без звонка я приехал к Лизе.
Не знаю, рада она была или нет… Это была та самая новая встреча, которой могло не быть…
Впрочем, я об этом и не думал. Просто сентиментальная тоска, тоже, наверное, необходимый инструмент Провидения, привела меня к единственно близкому человеку. В её старинном доме на Кропоткинской был такой же, как и у меня, старый диван. Только он раскладывался, и нам обоим достало места.
Я стал часто бывать у неё. Лиза полюбила меня и всё ждала от меня признания. Бедняжке никак не удавалось растопить моё застывшее сердце. Я много терзал себя и её, не находя в себе любовного экстаза, и потому всё не делая, предложения. Мне хотелось быть честным по отношению к Лизе, но видимо, Время и Провидение не желали считаться с моими инфантильными настроениями. Выбор уже был бессознательно или полусознательно сделан. Не случись той нашей встречи, возможно, она стала бы женой другого человека, или, напротив, осталась бы на всю жизнь одинокой женщиной…
Как я потом узнал, одновременно с зарождением наших дружеских отношений и загородных поездок, за нею начинал ухаживать один человек, женатый на какой-то стервозной бабе, не дававшей ему житья (наверное, все жёны делаются стервами перед назревающим семейным крахом). В ту ночь, что связала меня с Лизой, этот несчастный погиб ужасной смертью: пьяный, он пытался взобраться на перрон — прямо перед подъезжавшим поездом. Ему почти удалось это сделать, однако, его тело оказалось между перроном и поездом, протащившим его по всей длине платформы. Так судьба распорядилась жизнью этого человека, Лизы, а заодно и моей…
Она была старше меня и опытней во многих вещах… За год-другой до встречи со мною у неё был роман. Правда, в отличие от моих платонических влюблённостей, у неё роман был обыкновенный, земной, но такой же безысходный. Она была замужем примерно с год. Чужая семья с тёщей породили ненависть к мужу, которому она вскоре изменила. Любовнику она оказалась не нужна. Он познакомил её со своим приятелем-доброхотом, чтобы тот в качестве отдушины открыл ей дорогу в религию. Так Лиза оказалась в приходе отца Алексея, где мы с ней и познакомились…
“Почему я не встретила тебя раньше?”— прошептала она как-то раз мне на ухо со скорбью. И я слышал в её голосе другой вопрос: “Почему столько несовершенства в этом мире?..”
Наш первенец начинал ходить в деревне. Помню, как мы, счастливая семья, впервые приехали туда все вместе. Был август. С яблонь то и дело падала спелая грушовка. Наливалась на солнце до желтизны антоновка, ожидая своего срока. “Коришневые” плодоносили скромно, но качественно. В соседнем брошенном саду мы собирали сладкий “штрифель”. Наш годовалый ребёнок сидел рядом с горой яблок, с которыми мы не знали, что делать, и с жалостью перебирали их каждый день, отбрасывая подгнившие и пополняя свежими, только что упавшими с деревьев. Невзирая на отсутствие водопровода, мы не переставали предаваться любви, желая, наверное, заполнить пустоту, образовавшуюся за предшествовавшие годы воздержания. Возвращаясь из деревни, я тянул с собой до невозможности наполненную яблоками детскую коляску. В Москве, перекладывая яблоки до самой осени, мы вспоминали нашу деревню и ждали следующего лета. С исчезновением в деревне воды и с рождением второго сына наши совместные поездки прекратились. Для поддержания хозяйства и ради перемены образа жизни я стал ездить в деревню то один, то со старшим сыном, уже подросшим. Надежда, что когда-нибудь в деревне снова появится вода, и мы сможем проводить отпуск в деревне всей семьёй, не оставляла меня. Однако этому не суждено было случиться. Именно тогда появилась инопланетянка, нарушившая всё моё душевное равновесие.                                                                                                    
Наступил август — время моего отпуска. Я должен был разгрузить жену — поехать в деревню со старшим сыном и оставить её с младшими детьми на даче, которую мы сняли в Подмосковье. После последнего контакта с Софьей минул почти что месяц, в течение которого она ни разу не выходила со мною на связь, так что я уже начинал сомневаться, существует ли Софья на самом деле: настолько будничная жизнь стремится нивелировать наш рассудок до “обыденного сознания”.
Почти каждый день я выходил на той автобусной остановке, где впервые повстречал инопланетянку, и подолгу высматривал на газоне ключи от деревенского дома. По нашей договорённости, перед самым перевоплощением, Софья должна была оставить ключи на газоне в качестве знака. И хотя в последнее наше ночное “свидание” мы не обсуждали этот вопрос, я полагал, что она помнит об этой договорённости.
Надо заметить, что именно тот самый пятачок газона, где осуществилась моя телепортация из деревни Бобынино в столицу Советского Государства, со временем оказался вытоптанным, то ли по причине разросшихся рядом кустов, скрывавших от постороннего взора всякого, находящегося в этом месте, то ли в силу закона, гласящего, что свято место не бывает пусто. Кто-то даже поставил там два пустых деревянных ящика из-под стеклотары для того, чтобы можно было на них сидеть. В пожелтевшей траве время от времени можно было видеть пустые бутылки из-под вина, редко — из-под водки, которые, впрочем, скоро исчезали благодаря нужде какой-нибудь нищей старухи. Количество пластмассовых и металлических пробок вместе с окурками, напротив, росло день ото дня, так что теперь трудно было вообразить, что это место могло быть когда-то живописным. Закон энтропии неумолим…
Однажды уже перед самым отъездом в деревню, вовсе не ожидая того, на одном из ближайших кустов, под надетым кверху дном на обломленную ветку гранёным стаканом, я обнаружил ключи! Несомненно, это были те самые ключи, что несколько месяцев назад я оставил Софье, прощаясь с нею в деревне! Один большой, от амбарного замка, когда-то выкрашенный чёрной нитрокраской, теперь облупленной, другой — необыкновенно длинный, от внутреннего врезного замка. Оба ключа, наверное, вряд ли мне понадобились бы, поскольку, покидая деревню, из-за отсутствия времени я так и не починил замки. Однако ключи эти мне были так дороги! Совсем недавно их держала в своих руках моя прекрасная инопланетянка…
Я вспомнил минуту нашего расставания… И только теперь отчётливо осознал, что юной Софии больше нет. Эта внезапная мысль отозвалась острой болью в сердце. Прижав к груди ключи, я опустился на стоявший рядом ящик, и слезы сами собою потекли из моих глаз… Как описать чувство, охватившее меня в ту минуту?! За месяц, прошедший после нашей последней встречи, я так расслабился, что почти забыл об ответственности, на которую решился, дав Софии своё согласие. Теперь следовало вновь мобилизоваться, подготовиться внутренне к знакомству со Светланой. Ведь, всякая встреча с незнакомым, малознакомым и, порою, даже знакомым человеком всегда требовала от меня психического напряжения, поскольку какой-то давний комплекс неполноценности в эти минуты давал о себе знать, нарушая стереотип моего поведения, и, боязнь показаться не совсем нормальным, начинала тогда уже прежде времени пугать, вызывать подсознательный страх, неуверенность в своих силах.  Да, мне предстояла новая встреча… По договорённости с инопланетянкой я не должен был сам предпринимать каких-либо действий для знакомства со Светланой. То, что не я, а она найдёт меня, во многом облегчало мою задачу, согласуясь со складом моего непредприимчивого характера. Поэтому с чистой совестью я решил не менять планов и ехать в деревню и, возможно, там ожидать появления Светланы.
Я продолжал смутно надеяться снова увидеться с Софией, хотя бы в ночном телепатическом контакте. Кто знает, в деревне, где вся обстановка должна живо напоминать об инопланетянке, это могло бы оказаться возможным. Так я себя нарочно обманывал, стимулируя к поездке в деревню. Я даже нарочно “накачивался” нейролептиками и снотворными. Странные видения являлись мне в таком состоянии. Однако от Софии не поступало никакой вести. Лишь однажды я проснулся среди ночи под впечатлением привидевшейся мне во сне инопланетянки. Однако это видение было не более чем плодом моего воспалённого сознания. Мне снилась юная красавица, а в ушах моих слышался странный хор каких-то сверхъестественных существ, не то читавших, не то певших проникновенными голосами нечто подобное следующему:
   “В море далёкое, пену с волны поднимая, пускаясь в безвременье плавать без срока,
   Ты обещал позабыть ту, которая снилась, во тщетной надежде найти, что без образа скрыто от взора;
   — Всё — ради милой другой приходящей к тебе уже ныне...”
   Этот античный слог, если не ошибаюсь, напоминающий гексаметр Гомера, сопровождался музыкальным фоном удивительных и неизвестных мне инструментов и — главное — видением Софии в непрерывном калейдоскопе форм её меняющегося прекрасного облика и какого-то иного содержания, окружавшего её или выступавшего из неё — что не подлежало логическому определению и запоминанию. Проснувшись, я не мог сказать, что это было, о чём пели странные голоса. Оставалось лишь ощущение какой-то невыразимой пугающей тайны.
Кошмары продолжали преследовать меня в деревне, куда я приехал-таки с сыном провести летний отпуск.
Была поздняя ночь, когда мы, сойдя с поезда, с тяжёлой поклажей, наконец, добрались до дома, который опять нашли в полном разорении. Единственно, что осталось целым, был сам дом. Весь скарб, опять оказался побит и разломан, будто прошлась сама нечистая сила по дому, задавшись целью испортить как можно больше.
Уложив ребёнка спать, я устало опустился на уцелевший стул, Вспомнился мой приезд сюда с покойным Евгением, когда мы точно так же сидели, слушая потрескивание сырых дров в печи. И меня снова посетила та же мысль: “В этой стране жить нельзя!”
Эта мысль выглядела столь выпукло, что не требовала пояснений для постороннего, если бы таковой оказался в тот момент и посмотрел бы на меня откуда-нибудь сверху: заброшенный дом в брошенной деревне; разруха; набитый битком чемодан с провизией, что удалось скопить специально для этого отпуска за пол года; спящий в грязной старой поломанной кровати усталый ребёнок… Измождённый после долгой дороги и переноски тяжёлого груза человек, среди груды разбитой посуды, продырявленных вёдер, обломков электросчётчика, изорванной одежды, — всюду разбросанных по полу…
“Уехать...”- сказал я вслух, задумчиво обводя вокруг себя взглядом печальный “натюрморт”, и про себя добавил: — “Уехать — если бы не обещание, данное инопланетянке...”
“А что она?” — продолжал я размышлять, — “Ведь Софьи больше нет… И если Светлана снова повстречается мне, то ещё не известно, что из этого выйдет. Пройдёт мимо — и не обратит на меня никакого внимания! Кто я такой? Что во мне особенного?.. По крайней мере, нужно работать в обоих направлениях: хлопотать об отъезде и в то же время — продолжать жить так, как жил раньше… В случае неудачи с отъездом, жизнь не изменится...”
А что если бы Софья телепортировала меня с семьёй прямо в США или Австралию! И почему эта мысль не пришла мне в голову, когда инопланетянка была жива? Может быть надо было поставить ей такое условие? Впрочем, разве уместно спекулировать этим, когда передо мною такуя задача — спасать человечество… Даже смешно, думать о таком… Впрочем, думай — не думай, сомневайся или нет во всём, что было, всё — тут, у меня в голове, и никуда от этого не деться — придётся исполнять свой долг… Но разве согласилась бы она на это: телепортировать меня куда-нибудь из этой варварской страны? Зачем бы тогда я был ей нужен? И почему она-то появилась именно тут, в России, а не где-нибудь в Соединённых Штатах? Или там народ другой, практический чрезмерно, что найти такого олуха, как я, совершенно невозможно? А уехать сейчас, не исполнив обещания — дезертирство… Я вправе просить её об этом лишь по завершении нашего плана… Если вообще она вступит снова со мною в контакт… “
Следующий день ушёл на восстановление разрушенного хозяйства. Всё время я слушал транзистор, привезённый с собой. По “Свободе”говорили о невиданной новой волне эмиграции из СССР. Да, было отчего бежать прочь от своего собственного народа! Великая депрессия наступала на Россию, скрываясь под оптимистическим именем “Перестройки”, и поднимала со дна болота всю грязь, накопившуюся за годы идеологического застоя…
Вечером того же дня я почувствовал неизъяснимое желание куда-нибудь уйти. Оставив сына у Афониных, соседей, не пострадавших от варваров лишь потому, что приехали в деревню ранней весной, я направился в Перово, ту брошенную деревню, где однажды спасла меня от смерти Софья. Смутное желание снова войти в контакт с Софьей, толкало меня к тому гиблому месту, где инопланетяне пытались воплотиться в меня. Какое-то нездоровое любопытство, желание проверить, было ли всё на самом деле, и был ли я тут вместе с инопланетянкой, помимо моей воли потянуло меня снова побывать среди развалин.
Я миновал железобетонный столб, всё так же лежавший на обочине, на минуту остановился у изогнутого ствола берёзки, на котором мы сидели с Софией.
У меня сжалось сердце.
“Если Софья снова явится мне”, — подумал я с волнением, — “Значит я — сумасшедший, а она — моя галлюцинация...”
Я коснулся деревца. Посмотрел назад, вдаль, через поле. Моя деревня, скрывавшаяся в деревьях, была ещё различима в спускавшихся сумерках. Только сейчас я услышал необыкновенную тишину, установившуюся раньше, чем это успела сделать ночь. Не чувствовалось ни малейшего движения ветра. Ни один кузнечик или какая-либо иная мелкая тварь не нарушали странного покоя. Не выдержав, я двинулся дальше навстречу опускавшимся сумеркам.
Когда я прибыл на место и остановился там, где несколько месяцев назад мы были с Софией, солнце уже скрылось за лесом. Сухая пышная трава, стелившаяся вдоль земли волнами весною, теперь, летом, будто ожила, позеленела. На противоположном берегу оврага почти нельзя было заметить развалин, скрытых зарослями.
Не медля, я спустился вниз, пересёк высохшее болото и, цепляясь за стебли полыни, поднялся к некогда жилой деревне.
Я искал пролом в стене разрушенного дома, где некогда потерял сознание.
Лес крапивы, выше человеческого роста, скрывал от взора всё, что весною здесь было видно, как на ладони.
Так же точно и вчера вечером я с трудом нашёл свой дом, хотя приезжал в него уже не первый раз. Если не появляться год-другой, то и он постепенно начнёт исчезать, пока совсем не сгинет с лица земли.
Я нашёл палку и начал прокладывать перед собой тропу.
Остановился — лишь, когда вплотную приблизился к пролому в кирпичной стене.
Вглядевшись в полумрак развалин, я увидел что-то серое. Как вкопанный я стал на месте, не в силах пошевелиться.
Сумерки сгущались всё более и более.
Наконец я с ужасом понял, что это серое нечто было фигурой, вроде бы, человеческой.
И тогда существо зашевелилось. Я различил проступавшие как бы из небытия очертания лица, тела.
И тут, сам не понимая как, я будто против своей воли сделал шаг в пролом и — оказался с ним лицом к лицу. Новая волна леденящего страха прокатилась от головы до пят и сковала душу, лишив меня всякой воли.
И тогда я узнал его.
Это, конечно, был стукач Борис!
Как только я осознал это, страх немного отступил. И хотя я чувствовал, как мои волосы сами собою поднялись, будто заряженные статическим электричеством, где-то в душе я знал, что у меня есть против него внутренняя защита.
— Узнал? — услышал я прямо в мозгу циничный наглый голос.
— Боишься? — повторил он с той же интонацией. На лице его появилась довольная кривая усмешка.
— То-то!
Он не сводил с меня пустых глаз, поедая меня взглядом и наслаждаясь своей властью.
— Понял теперь, кто я есть?
Его губы шевелились. Но голос исходил не от его тела. Всё, что я слышал, происходило в моей голове.
Чужая воля, мысль, насиловали мой мозг и душу.
— Не смей противиться! — закричал голос.
Серая тень приблизилась ко мне ещё ближе.
— Отвечай, куда делась наша девка?!
Он замахнулся на меня. Я инстинктивно выбросил для защиты руку, и она прошла сквозь него. Он отшатнулся было назад… Каким-то подсознанием я понял, что это фантом. Моя ладонь разжалась, пальцы сложились, как нужно, чтобы сотворить крестное знамение. Ужас исказил физиономию “стукача”. Я сделал движение сверху вниз и пересёк его поперёк. В тот же миг приведение исчезло.
Я стоял один и недоумевал: что случилось со мною: жив я или мёртв?
Кругом был полный мрак. Через какое-то время вдруг кровь бросилась мне в голову, неистово заколотилось сердце. Позднее я понял, что до этого момента оно просто остановилось. Ещё бы немного, и на этом месте лежал бы мой труп.
Так было со мною однажды, когда, налаживая радиопередатчик, я попал под высокое напряжение. Чудом рука оторвалась от проводов, и с опозданием, будто закрученная до предела пружина, набирая своё, бешено заколотилось сердце…
Видимо что-то подобное случилось и в прошлый раз, когда я на этом же месте потерял сознание.
В тот раз каким-то образом приведение парализовало мою волю совершенно. Теперь же я оказался сильнее, сохранив, как говорится, ясность сознания и духа.
Придя в себя, я кинулся вон из развалин.
“Зачем я сюда пришёл?”— недоумевал я, пробегая назад, на ощупь, через коридор, вырубленный среди зарослей крапивы. — “Поистине, запретный плод — привлекателен… Впрочем, мне кажется, хотелось что-то проверить для себя?.. Но видимо, с этим не стоило шутить… Каким-то образом я вошёл в непосредственный контакт с приведениями… Прежде всего — это грех… А кроме всего прочего, это просто смертельно опасно!..”
В тот момент, однако, я бежал сломя голову прочь от гиблого места и ни о чём не размышлял. Не останавливаясь более нигде, я забрал у соседей сына и поспешил домой. Добрые старики накормили ребёнка, пока я отсутствовал. И теперь мне ничего не оставалось другого, как только уложить его в постель. Когда и я начал готовиться ко сну, и нечаянно разбудил своего мальчика, он поистине “устами младенца” изрёк:
— Папа, а они тоже молятся…
— Кто они? — удивился я, почему-то подумав об инопланетянах.
— Афонины, — услышал я из темноты голос сынишки, — Они говорят, что без молитвы здесь прожить нельзя.
В эту же ночь мне привиделся новый кошмар…
Привиделось мне, будто я проснулся оттого, что позвонили в дверь, и я, с чувством страха, открыл…
Выхожу на лестницу. А там — Двое.
— Мы без санкции прокурора войти не можем, — говорит Первый, с хитроумным восточным лицом.
— Сейчас снова — Перенастройка, — поясняет Второй, русский, простоватый паренёк, — Надоть соблюдать законы…
— Если только вы пригласите нас к себе сами в гости… — Первый подмигивает и улыбается.
— Бывалоть… — Второй поворачивается к Первому, вроде как забыв про меня. — Бывалоть… придёшь на фатёру… А дверь занперта… Ну, мы тадыть, обступим так, чтобы соседи не виндели, кто тут и что… Впрончем, если и виндели, то спешили мимо, бундто очень занянтыть… Но мы-нто их тонже всех применчали… Для энтого сренди нас ондин спенциальный всегда был. И тех, кто делал вид, он делал на винд. И мы понтом к ним прихондили — для пронлифактики. Освендоминтели-то никогда не помешають… Такие рабонтають завсегдать и забесплантноть. Дерьмоть-то он-но — полезноть, как энто самое… ну… тоть… ундобренние… знабыть…
— Ну, так вот… — продолжал он, поворотившись ко мне боком, — Другой-то, наш спенциалист по слесарно-силовым работам, принкландывался к дверьми и пунтём мендленного нандавливаннивания бесшумно срынывал замок. Энтому нанданвлинванниванию его научил какой-то диксидент-спорнтсмен, с конторным он вместе синдел пондсандным. Энтот спорнтсмен-тот, знанчить, не хонтел в тюряге загнунться и понтому всё стоял у стенны и данвил. Мунскулы канчал, гад, незанментно. Но ему понтом за энто всё равно отнбили пенчёнку. И опосля энтого он только мог данвить спинной нан нары, инто недолготь…
— Так вонт, значить, — Он совсем забыл про меня, — Так-тоть вонт мы и оканзывались вонунтрях ихних фатёр… А таперече, так пока нензя…
— Это как внутри? — Не понял его Первый, с восточным лицом.
— Что не помнишь? — усмехнулся Второй, русский. — Или тебе с нами тадыть ешшо не было? Ты, видать, танды ешшо у себе в Туркестане совейску влась унтвержал…
Вдруг Русский  вспомнил обо мне, но посмотрел мимолётом, будто на пустое место, и добавил:
— Замок-то не вындерживал долгого данвления — и дверь отворялась сама собою… Ну а там, вовнутрях-то, чего только не случалося! Дело-тоть былоть нончью… Жильцы-тоть: ондни нанчиннали бегать, гонлые, кринчать… Таких мы сразу по башкам, рукоятью нагана… Другие ж наонборот — сразу, как рынбы, янзык пронглантынвали. С такими было проще… Мужиков мы долго не беспокоили, спронважинвали онбыск, формальнонсти, а понтом и самих, нинчего непдонзренванших под охрану шонферам. А санми-тоть возвранщались к дамочкам, за дополнинтельными уликами во внунтря, стало быть, онбрантно, в фатёру… Ну а там уж завондили пантефоны, всякие райнмонды, и уже до самого унтра прондолжали обыскивать и, так сканзать, улики нахондить, чтобы унтром-тоть, стало быть приндтить было с чем к начальству…
Он вдруг остановился, посмотрел на меня с подозрением, хмыкнул.
— Всякое бывалоть вовнутрях! — многозначительно заключил он. — Таперяча прихондится, етина мать, за всё отвенчать перед Главным. Говорит, много было допунщено перенгибов. Но по нтому вренмени спинсывается… Токмо заставлят отрабантывать до сих пор… Вот мы и пришли, стало быть таперече к тобе… Ты ж, не хошь, чтоб всё было как тонгда, с друнгими? У тебя ж то ж и денти и жонка ись… А?
— Да, — заметил в пол голоса Первый, — Перегибов было и будет много…
— Таперяча всё не так… — вздохнул Русский.
— Теперь мы просто гости, — пояснил Татарин, обращаясь ко мне.
— Ты верующий? — неожиданно вскинул на меня глаза Русский.
— А ты?
— Я? — Он поперхнулся, стал откашливаться.
— А как же теперь ему без этого? — помог своему сотруднику Узбек, — Только какая ему теперь разница. Мы все — верующие. Разве в этом дело?
— А я, — спохватился Русский, — Как бы те сказать?.. Я нахонжусь, так сказать, в поинсках… э… как её?..
— Истины, — подсказал в полголоса Казах.
— Нанши денти… — продолжал Русский могли бы вменсте монлиться! Прендстанвляешь? Как бы энто было хорошо? Мои и твои денти — вменсте — смонтрят по теленвизору религиозную пронграмму… Ранзве это не нангляндная демонкрантизация? Если бы мне токмо рондиться было раньше! И пошто я оканзалси крунгом винновантый?  Ни тенбе дороги вправо, ни влево, ни вверх… А вниз понкместь тожа не пускають — нандоть с тонбой дела закончить...  
— Мы бы поставили у тэбе новый цветной видюшник, — добавил Туркмен.
— Токмо скажи, где девка прячется… — Русский ухватил меня за ворот и потянул к себе, так что я вынужден был сделать шаг и выйти из квартиры на лестничную площадку.
Наступила пауза. Где-то внизу хлопнула уличная дверь, и послышались шаги, неожиданно притихшие и ушедшие за порог слышимости.
Ночные гости выжидающе прислушивались к тишине.
— Всё в понрядке, — Русский взглянул на Нерусского. — Ты нас пранвильно понял?
— А что я должен понять? — спросил я.
— Ты не должен, — Нерусский шагнул спиной назад, повернулся вокруг себя. — Тебе нужно.
— Мне нужно? — удивился я, — Что?
— Не “что”, — ответил Нерусский, — шагнув назад затылком, и повернув голову обратно лицом ко мне, — А как.
— Что “как”?
— То, что нужно.
— Сонглашайся! — вмешался Русский. — Ты же, ендрённа манть, русский!
— У тэбе нэт выбора, — Грузин ушёл вбок, за выступ стены.
— Завтра мы приндём снова, — добавил Русский.
На его лице выступил затылок, который зашагал прочь.
Через полминуты откуда-то снизу послышался женский визг, и на лестнице появилась растрёпанная дамочка.
Увидев меня, она прокричала:
— Хулиганьё!!!
И побежала вверх по лестнице.
Одновременно хлопнула уличная дверь, и наступила звенящая тишина.
Я повернулся, чтобы войти в квартиру, но упёрся лицом в кирпичную кладку.
Моей квартиры, будто, не существовало!
Я стал ходить по лестничной площадке, но кроме трёх соседних дверей, моей, четвёртой по счёту, нигде не было. Тогда я пошёл вниз по лестнице. Этажом ниже квартиры, располагавшейся под моей, тоже не было. И мне показалось, что я — в чужом подъезде. Я стал спускаться вниз, но лестнице тоже не было конца.
Потом я проснулся…
Разламывалась от боли голова… Болели исколотые крапивой руки…
Продолжаю записывать события… Всё время отстаю… Приходится вспоминать то, что безвозвратно уплывает в прошлое, отсеивать от не имеющего значения… Стараюсь всё облекать в литературную форму… Но всё равно получается не то дневник, не то воспоминания, которые, впрочем, наполняют мою жизнь смыслом, давая возможность снова в какой-то степени почувствовать пьянящие мгновения былого счастья…
Как странно, однако, в воспоминаниях бываешь счастлив как-то по-особому, нежели в действительности… Какая же действительность более реальна? Каждый новый день, несмотря на счастливые минуты и даже часы отдыха, размышлений и воспоминаний — наедине с солнцем, небом, лесом и полем — скупой на синтагматику полновесной парадигмой предметов сознания — проистекал, впрочем, в борьбе с энтропией: походы в соседнюю деревню за водой, хлебом и молоком, стирка белья, приготовление еды и мытьё посуды — отнимали более половины времени. Поэтому настоящей отдушиной для меня являлись те несколько часов, когда я, уложив сына спать, мог уединиться перед моим дневником. Многое из описанного выше было положено на бумагу именно в эти часы…
Я сижу на веранде в прохладной ночной тиши… Под ногами от бесплатного электричества (счётчик разбили вандалы, и я соединил провода напрямую) калится старая электроплита, на которой сгорает неосторожная мошкара, во множестве слетающаяся на свет лампы, с абажуром, из большой бутылки без дна… Во дворе трещат кузнечики. Под полом и где-то на чердаке то и дело пробегают крысиные лапы. Где-то под потолком какая-то мелкая тварь упорно точит уже трухлявую доску…
Нет. Я уже не буду её ремонтировать. Я уже ничего не буду ремонтировать в этом доме…
Я выхожу на двор по малой нужде… Подолгу забываюсь, пропадая взором в бездонном звёздном небе, или всматриваюсь в освещённые спелой луной окрестности…
Перечитываю эти строки, уже набранные на компьютере, десять лет спустя… И не удерживаюсь добавить: неужели мелкий точильщик победил создание рук человеческих — мой дом в глухой брошенной деревне — и рухнули однажды доски потолка, а с ними — и крыша? И теперь там руины?..
Чувство тревоги и страха после происшествия в Перово не покидали меня. Спасали транквилизаторы. Без них я не мог ни на чём сосредоточиться. Мысли возвращались к необыкновенным весенним событиям, переходили, к последним, терзали неразрешимыми вопросами.
Почему снова появился инопланетянин, тогда как Софья сказала, что её спутники покинули Землю? Почему он — в облике стукача Бориса? Или это вовсе не инопланетянин, а приведение? Почему же тогда и оно в облике Бориса? Или Борис мёртв? Но почему в таком случае приведение искало Софью? Почему оно сказало: “Где наша девка?” Если “наша “— не значит ли, что и Софья — приведение? Почему такое грубое слово “девка”? Значит они (“они”— потому, что приведение сказало: “наша”, и значит оно не одно) ищут её и даже преследуют… Не был ли Борис инопланетянином уже тогда, в больнице, завладев телом какого-нибудь несчастного сумасшедшего? И чтобы выбраться из психушки, сначала, начал сотрудничать с врачами, закладывая больных, а затем, уже, преследуя дальние корыстные планы, не продолжил ли работу стукачом у властей? Так или иначе, кто бы они ни были, инопланетяне ли, демоны ли, — они явно враждебны мне и Софии, пытаются выведать нашу тайну. Не опасно ли всё это записывать? Что если этот дневник попадёт в их руки?.. Но и не записывать нельзя. Если меня не станет, то это — единственная возможность поведать о случившемся…
Кошмары продолжали преследовать меня почти каждую ночь. Вот ещё один из них, который я записал сразу, наутро, как и предыдущий…
Я — старик. Перестройка окончилась, наступила реакция. КГБ преследует, как и прежде, инакомыслящих. Те же два сотрудника, один — русский, другой — с восточным лицом, приходят ко мне с обыском.
— Вы же знаете, что я — больной старик, — говорю я им. — Я давно уже не тот. Инакомыслящих после Перестройки быть не может. Ведь вы сами провозгласили этот лозунг. А доперестроечных она всех поглотила и пережила. Я не могу для вас представлять никакой объективной опасности. Я — старый человек! Дайте мне дожить! Неужели вы делаете это лишь из-за того, что в Россию в очередной раз едет с визитом президент США? Зачем вам эта акция? Доказать необходимость существования КГБ?
— Правильно соображаешь, старик, — отвечает тот, что с восточным лицом. — А говоришь: “неикономыслящий”, говоришь: “не диксидент”! Ещё какой! Так рассуждать — значит не рассуждать иначе. Объективно ты для нас — ничто. Ты и сам это понимаешь. Но субъективно ты опасен. Опять же субъективно-то для кого? Конечно не для тебя. Твоя субъективность нам до фонаря. Ты опасен субъективно с нашей точки зрения, тебе непонятной. Тебя берут, понимаешь, ты, дурья башка, значит это так надо! А раз так надо, то так должно быть!
— Но зачем? — продолжал я спорить, надевая в это время на себя побольше одежд, на всякий случай. — Ведь вам хлопотно, и мне не даёте дожить спокойно…
— Профилактика, старик! — Отвечает русский, на время отрываясь от ящика, выдвинутого из письменного стола наполовину. — Вас никого нельзя оставлять без контроля! Ты знаешь, сколько таких, как ты, в эту самую минуту задают такие же вопросы? Ты и представить себе не можешь!
— Ишь, чего захотел, выродок! — Восточный заходил вокруг меня кругами. — Спокойно дожить! Нет, падло, ты не умрёшь своей смертью… Загнёшься, гнида, на каторге, рядом с блатными!
— За что? — воскликнул я, натягивая на себя третью рубашку и думая: “Только бы дали побольше надеть барахла — там это всё очень пригодится.” — Ведь я ничего не делаю незаконного, вы не обнаружили у меня ничего криминального!
— Не обнаружили? Обнаружим! Потому что надо! — Второй кагебешник говорил уже не отрываясь от ящика, шурша руками по бумагам. — Лояльный гражданин даже не помыслит, чтобы у него могли обнаружить криминал. А ты — рассуждать… А раз рассуждаешь, значит мог иметь. А если мог, значит виноват. А коли виноват — нужно.
Я успел натянуть кальсоны.
— Понимаешь, гнида, что такое “надо”? — Он оглянулся на меня, тогда как руки его сами по себе продолжали свою работу в ящике стола. — Так вот, “надо”— это значит: “не спрашивать, не рассуждать, а выполнять надобность”!
Его перед вернулся к ящику.
— Выполнять только то, что нужно, — пояснил утробный голос, из стола, где были его руки.
— А что нужно? —спросил я нарочно, чтобы отвлечь от себя внимание.
— А “то, что нужно”, тебе объяснят там, где нужно. — вступил в разговор Восточный.
— Сделаешь “то, что нужно”, и тебя возможно отпустят или отправят куда нужно, — сказали руки русского.
— Но возможно и не отпустят, и не отправят — если ты сделал или сделаешь то, что нужно, не так, как нужно, — восточный остановился, — Ибо то, что нужно и то, как нужно, — есть единство целого “нужно”, то есть нужно вообще, в его изначальном значении. И те, кто этого ещё не понимают — не нужны. Те, кто. Понимаешь?
— Нет…
— Ты — это есть “те, кто”. Теперь понимаешь? — Пояснили Руки.
— Да…
— Понял ты, неуч, наконец, как это глубокомысленно, как всё мудро?! — Руки зашелестели бумагами быстрее, — В одном слове “надо”— вся философия жизни!
Новый лидер Неделимого Союза одним этим понятием объ-единил всех терзаемых противоречиями. “Так надо”, — сказал он им русским языком, что значит на исконно лаконичном скифском: “надоть”.
— Так что, старик, — подхватил Восточный, — Тебе требуется пройти школу жизни…
Он обошёл вокруг меня в десятый раз и остановился за спиной.
— Оделся? — услышал я сзади. — Теперь раздевайся!
— Надоть надевать только надобное,… — пояснили Руки. — А то получится, что надо, но не так, как. Кажный шаг надоть сверять с учением, в котором сказано: “Надобность — есть надежда угнетённых”. А без надежды — как без одежды. Так что тебе надоть снять одежду чтобы обресть надежду…
Я стал медленно раздеваться.
Снял телогрейку, свитер, три рубашки, брюки, спортивные штаны, кальсоны, двое трусов, две майки, три пары носок. И оказался нагим.
Руки вытащили из стола окурок, бросили на пол, плюнули, поднялись на ноги, стали гасить окурок сапогами.
— Вот, — показали Руки Восточному какую-то бумажку.
— Что это?
— Валюта! Доллор!
— А говорил, ничего не найдём?
— Этого не может быть! — Проговорил я с дрожью в голосе, начиная замерзать от холода. — У меня никогда такого не было… Это… ваш…
— Надоть, старик — стало быть надоть…
— Одевайся! — вдруг закричал Восточный.
— А что же мне надевать?
— Надоть.
— Я не знаю, что…
— Надоть, тебе сказали.
— Что надо-то?
— Всю надоть. Только всю. И только надоть, — Руки снова плюнули на пол. — Что за лапоть попался опять! Не понимает по-русски! Надоть это, это и то.
Русский указал на трусы, майку и телогрейку.
— А это? — спросил я, показывая на брюки.
— Можноть…
— А то — надоть? — я показал на одну из рубашек.
— Надоть…
— А носки?
— Носки нельзя, но надоть…
Я стал снова одеваться. Одевался очень долго, так что когда был готов и поднял глаза — в комнате никого не было.
По полу были разбросаны вещи и дымился новый окурок. Из письменного стола торчал ящик с ворохом бумаг. Все до единой книги были сброшены с полок, валялись как попало и где возможно. Стояла тяжёлая тишина.
В недоумении я попытался понять, что произошло. Куда делись ночные гости? Может, их вовсе не было? Если были, то как случилось, что они незаметно исчезли? Может быть я схожу с ума?
Боль сковала мою голову.
Пахло порохом.
Я лежал на полу среди разбросанных вещей.
Ещё я успел услышать, как под окнами взревел мотор, двойной дробью дружно захлопнулись дверцы, и автомобиль, похрюкивая, понёсся куда-то в ночь.
Я понял, что если сам не закрою глаза, то потом их никто мне уже не закроет.
И только я сделал это, сразу же и умер, и проснулся…
Месяц отпуска пролетел. Наступил день отъезда. И я, не успев ощутить себя отдохнувшим, уже оказался в Москве, с обязанностью ежедневной явки на работу. Время разлуки с женой пошло нам обоим на пользу. После древнего, как мир, ритуала наступило перемирие. За время моего отсутствия произошло и “политическое” созревание Лизы: наслушавшись радио “Свобода” и поразмыслив о нерадостных жизненных перспективах, она тоже пришла к простой мысли: “Необходимо уезжать”. И я сразу же ухватился за этот “жизненный стимул с установкой на цель” — идею, возникавшую меня уже не единожды. То психологическое состояние постоянного ожидания неизвестности не могло продолжаться долго. Эмиграция могла быть тем единственным шансом, открывавшим возможность совершить в своей жизни что-то значительное, вырваться из болота обывательского прозябания, испытать по-настоящему, на что я гожусь…
“Только на Случай можно надеяться и уповать, — говорил я себе. — Главное распознать и не упустить его…
Ни длительная целеустремлённая работа, ни планомерная деятельность никогда не сделают по-настоящему счастливым, никогда не принесут полного удовлетворения. Ибо время и тление, подобно набегающей на берег волне, стирают следы всякой деятельности…
Ты планируешь, возводишь строение, взращиваешь надежды… Но однажды находишь, что планы не сбылись, искажены или забыты, строение никому не нужно и разрушается, а едва появившийся плод — уже облеплен невесть откуда появившейся прожорливой тлёй… В бессильном отчаянии взмахиваешь рукою, чтобы уничтожить и тлю, и растение с плодом, её привлекавшими, но рука опускается в апатии: какой смысл добивать? Ведь итак всё обречено…
И ты поворачиваешься спиною к своему творению, и шагаешь прочь — лишь бы не думать о нём более, лишь бы увидеть новые декорации, которые помогут забыть о постигшем разочаровании…
И продвигаясь куда-то во мраке, на ощупь, вновь невольно начинаешь на что-то надеяться, планировать и… ждать Случая…
  Только Случай может принести удачу и кратковременное счастье...”
Увлекшись идеей эмиграции, вдруг показавшейся весьма реальной и возможной, и погрузившись во все связанные с нею хлопоты, на время я как-то даже совсем забыл об инопланетянке. По всей видимости, постоянные мысли о Софии ранее выводили меня из внутреннего психического равновесия. Действительно, бремя, которое я согласился было нести, оказалось мне не под силу. Я готов был дезертировать…
Поскольку мы жили в самом центре Москвы, то не было дня, чтобы кто-нибудь из приходских не находил к нам дела. Точнее, все они приходили к моей жене. И по-настоящему замечали моё присутствие лишь когда им требовалось что-нибудь отремонтировать. Наверное им невольно передавалось то же отношение ко мне, которое было у Лизы. Я им это прощаю. Их было много, а я — один. Что на них обижаться, как тогда, так и тем более теперь? Все они были настолько духовно продвинуты и интеллектуально возвышенны, что буквально не умели “вбить в стену гвоздь”. Поэтому, наверное, они предпочитали просиживать у нас, у себя и друг у друга на кухне и перемалывать религиозно-политические и внутри-приходские сплетни. И конечно в центре внимания находилась “хозяйка дома”, моя супруга. Поистине религия этих дилетантов, как верно выразился основоположник “великого учения” была “особым родом духовной сивухи”. Я бы даже поправил “классика” и сейчас назвал бы этот богемный разврат довольно резко: “духовным онанизмом”. Сколько времени, силы, энергии пропало за те годы пустой кухонной болтовни! Где плод всех тех “духовных” порывов и неоправданного риска? Много лет спустя, после накопившегося груза обид и разочарования, быть может, я не совсем прав, чтобы судить тех людей. И тем не менее, как наивны теперь мне кажутся все эти взрослые и как будто серьёзные люди, вместе с моей женой искренне считавшие меня “не достаточно интеллигентным”, чтобы стоять с ними рядом…
Впрочем, помимо сплетен и словоблудия случались реальные дела, щекотавшие нервы опасностью оказаться “в застенках КГБ”. Это было копирование и распространение нелегальной литературы, массовое дублирование звукозаписей религиозного содержания, конспиративные собрания, встречи с иностранцами и даже своего рода валютные операции… Всё это продолжалось на протяжении более чем десятка лет! Трудно судить теперь, хорошо ли всё это было или всё это было ничем иным, как пустой тратой времени и сил. Перед лицом в последствие “спущенной сверху” так называемой “демократизации”, когда всякого подобного рода деятельность была легализована, всё это стало выглядеть надутым пузырём. Вот почему, когда наступила Перестройка, многие почувствовали себя в некоем духовном вакууме, и быстро начали переориентироваться: от духовной сивухи — к коммерческой.
Да… А тогда это казалось главным в жизни, являлось своеобразным стилем и образом жизни немногочисленной московской интеллигенции и облепивших её дилетантов…
Несмотря на мои постоянные ссоры с женой, “общественный долг” всё-таки связывал нашу “социальную ячейку”, но и не оставлял времени глубоко задуматься о настоящей любви.
Всё рухнуло однажды… Где все те люди? Чем они заняты ныне в капиталистической России XXI-го века? Какие мы несчастные: добились чего хотели — разрушили советский режим, и всякий смысл прежнего существования потерял своё значение. Волна ударилась о крутой берег, вернулась и опрокинула ветхое судно. Или всё-таки добившиеся такого поворота вещей должны быть счастливы? Теперь, барахтаясь среди житейских волн, можно сколько угодно горланить о несправедливости, о нарушении религиозных и гражданских прав и прочем, прочем, прочем… Но,… увы, уже никто и не горланит: надо бороться со стихией, чтобы не пойти ко дну… В борьбе ли счастье? В одержимости или преданности своему делу? Или — в любви? И если в любви, то в конкретной или — в “общечеловеческой”, если таковая возможна?
Резко, неожиданно изменялась политическая атмосфера. Открылся “железный занавес” и…
… И двое приходских, Василий и Марк, оказались достаточно состоятельными и предприимчивыми, чтобы отправиться в США к знакомым и родственникам, привести компьютер и прочую, пользовавшуюся спросом на рынке аппаратуру.
Надвигалась инфляция. Страна скатывалась к небывалому экономическому кризису, сопровождавшемуся кризисом идейным, идеологическим, политическим, военным, экологическим, моральным, религиозным…
Люди покупали всё, чтобы как-то вкладывать деньги, терявшие на глазах свою цену. Империя распадалась, разрывалась по швам, как старая одежда. Отпустив поводья, натянутые со времён Второй Мировой войны, советское правительство освободило страны Восточной Европы. Вслед за этим в них пали коммунистические правительства, и новые стали повергать с пьедесталов бывших своих кумиров, переименовывать города, площади, улицы…
В Германии лихо разобрали Берлинскую стену, в Румынии вместе с семьёй был казнён вдруг оказавшийся тираном Чаушеску. Увы, желание резких политических перемен никогда не обходилось без кровопролития. Поговаривали о возможном “румынском варианте” в России, о “двоевластии”, “революционной ситуации”… Литва заявила об отделении от Советского Союза. А вслед за нею приготовилась Латвия и Эстония. На Востоке Азербайджан и Армения вспомнили об обоюдных древних национальных претензиях. В Грузии внутренние войска с жестокостью, приобретённой в войне с Афганистаном, подавили невинное выступление людей, уместившихся на одной небольшой центральной площади Тбилиси… Жители Украины и Белоруссии после аварии на Чернобыльской атомной электростанции выращивали гигантские овощи и мутирующий скот, доживали свой век на радиоактивной земле… Вводилась карточная система обеспечения продуктами… Нарушая паспортный режим, в Москву хлынули беженцы с Востока. В магазинах пропали продукты. Всюду вытягивались огромные очереди, в том числе и у Американского посольства…
По телевизору каждый день транслировали напрямую правительственные заседания, завязнувшие в бесконечных словопрениях. Следовали бессмысленные инициативы Горбачёва: он приказывал вырубать виноградные плантации, запрещал продажу водки и затем снова разрешал…
После долгой демагогии о “демократизации общества” наконец однажды он соблаговолил выпустить из тюрем, лагерей и ссылок на свободу осуждённых ранее за религиозную деятельность активистов, бывших диссидентов и правозащитников. В их числе оказался и известный борец за права человека академик Андрей Дмитриевич Сахаров… Ему даже сразу же позволили, снизошли, разрешили участвовать на правительственных заседаниях: весь мир должен был убедиться в изменении курса партии… А партией всё ещё заправлял и очень сильно за неё держался “добренький” товарищ Горбачёв, новоявленный “Никита Сергеевич”. На одном из очередных заседаний Андрей Дмитриевич попытался поднять голос об изъятии из Конституции статьи номер шесть, “О ведущей роли партии”. Горбачёв грубо его оборвал…
Помню, как я замер у экрана телевизора в восхищении величием духа Сахарова, в знак протеста продолжавшего демонстративно сидеть в своём кресле, в отличие от сотен, поднявшихся будто по указке сверху со своих мест депутатов. Это было его последним политическим усилием повернуть колесницу, нёсшуюся без разбора дороги уже более семидесяти лет…
14 декабря 1989 года скоропостижная смерть этого великого человека повергла всех мыслящих людей в глубокую скорбь. Чувство безвыходности и тщеты всех политических перемен ещё более овладело мною… Всё-таки они добились своего, затравили… И чтобы как-то закамуфлировать свою вину, сгладить углы, они снова снизошли-таки, и даже разрешили публичный доступ к телу Андрея Дмитриевича, которое выставили для прощания граждан во Дворце Молодёжи.
В тот морозный декабрьский траурный день вся Москва направилась проводить в последний путь великого поборника прав человека…
… Не один, а как бы два потока людей двигались параллельно друг другу в разных направлениях и напоминали ноги гигантской перекошенной буквы “П”. Одна часть потока, “медленная”, другая — “быстрая”, и на первый взгляд вдвое короче, состояла из тех, кто ещё просто не достиг середины “буквы”, а только пытался найти её, чтобы поскорее занять своё место и начать медленное траурное движение. “Быстрая” начиналась от самого здания метро “Парк Культуры”. Люди, приезжавшие с разных концов города к оцепленному военными Дворцу Молодёжи, не предполагали об огромном числе желающих проститься с великим человеком и сначала вливались в людское течение, где попало на его протяжении и спешили, обгоняя друг друга, но потом, достигнув медленной части, вдруг резко останавливались, начинали топтаться на одном месте; и начальная точка медленного потока с огромной скоростью удлинялась — перемещалась в противоположную сторону его движения, тем самым всё более и более удлиняя оба хвоста… И вновь прибывшим приходилось уже идти всё больше и дольше, чтобы только достичь этой “плывущей” точки нового отсчёта, и достигнув, остановиться на месте, замереть, отдохнуть после долгой и быстрой ходьбы и ещё сильнее почувствовать силу мороза… Этим людям затем предстояло вновь проделать весь этот маршрут и ещё — далеко в сторону от “буквы” по местным улицам, окружавшим Дворец Молодёжи, медленно, шаг за шагом, в течение многих часов, в неведении, успеют ли они пройти весь путь до закрытия…
“Неведение”— мягко сказанное слово. Все знали и понимали, что доступ к телу объявлен до восемнадцати часов; но уже было семнадцать; а люди прибывали и прибывали, и скорее лишь из желания хотя бы таким образом приобщиться ко всенародной беде, нежели рассчитывая реально достигнуть Дворца… Никто не пытался вклиниться без очереди, даже если по пути встречались уже находившиеся в медленной процессии знакомые им люди. Если кто и торопился — так только для того, чтобы поскорее оказаться в самом конце её, органически слиться таким путём со всеми другими людьми, превратившимися в единый гигантский организм…
“Наверное именно так сливаются духом в часы великих национальных потрясений”, — думал я, чувствуя особое эмоциональное напряжение на лицах людей, потрясённых происшедшим, — “Наверное способность такого стихийного и спонтанного объединения людей определяет их национальное лицо и есть именно то, что должно называться чувством патриотизма”…
Ещё не зная всех этих обстоятельств, я сел в троллейбус у метро Парк Культуры, наивно полагая на нём поскорее доехать до Дворца Молодёжи, занял стоячее место у двери, рядом с окном, и расчистил перчаткой небольшой кусочек стекла от инея.
Я совсем не ожидал увидеть процессию-очередь сразу же за церковью Николы Чудотворца в Хамовниках, что расположена в начале улицы Льва Толстого.
Тогда я подумал, что именно здесь её начало. Но троллейбус, конечно по указке “сверху” в этом месте ехал без остановок, до самого магазина “Океан”, у которого находился в резерве целый взвод солдат, готовых к отражению любых “провокаций” граждан. Я вышел из троллейбуса, и дабы не испытывать судьбу, перешёл на другую сторону Комсомольского проспекта, подальше от “защитников родины”, и направился в обратную сторону пешком.
У подземного перехода, напротив Дворца, тоже стояла охрана, никого не пропускала на другую сторону. Вместе с несколькими людьми я остановился. Устремив взгляд через проспект, на здание Дворца, в которое медленно вползало тело траурной процессии, черневшей единой сплошной линией на фоне домов, прямо напротив меня, я снял шапку.
Снять шапку в память о великом человеке — велико ли дело! Но я, закомплексованный советский послушный гражданин, внутренне стеснялся шедших мимо обывателей, как и постеснялся на следующий день на работе рассказать своим сотрудникам, о том, что я был здесь. Да, оказывается, я ошибался! Отнюдь не все чувствовали и переживали скорбь об утрате своего защитника! Многие были благополучны, им не хотелось никаких перемен, в особенности отмены компартии.
Мой начальничик, в меру лояльничик, всё смеялся, всё время шутил…
Не дожил и Александр Галич, чтобы сложить стихи на кончину Андрея Сахарова. И тем не менее я снял шапку. И стоял долго, несколько минут, пока просто башке не стало уж очень холодно… И пока стоял, думал: “Смотрите, вы, обыватели, идущие мимо… Я хочу быть там, вместе с теми, кто скорбит, а не с вами, загруженными кошёлками, спешащими, разжиться жратвой и поскорее вернуться домой, к поганому телевизору, а назавтра делиться с сотрудниками своими впечатлениями:
“Ты знаешь, вчерась пошёл в магазин, а меня не пустили на другую сторону: везде солдаты… Говорят, умер какой-то академик… Что у нас раньше академики никогда не помирали? Так мне пришлось, едрёна мать, п… юхать вокруг, а потом на метро, и на автобусе добираться… Целый день, собака, из-за этого академика пошёл коту под хвост… Знал бы, лучше вчерась сидел бы дома и никуда б ни ездил...”
Да, снять шапку в знак скорби о потере человечеством большой личности мною было задумано, как только я понял, что не смогу оказаться рядом с усопшим. Хотелось хотя бы как-то оказаться сопричастным Андрею Дмитриевичу, лежавшему где-то там, в здании напротив, — а вовсе не этим обывателям, по другую сторону проспекта… Медленно прочёл молитву: “Упокой, Господи...", перекрестился, надел шапку, и, чувствуя затылком недоуменные взгляды, пошёл прочь, более не желая никому демонстрировать свои чувства.
Мне было мало такого моего участия в проводах великого человека. Я добрался пешком обратно до метро Парк Культуры, снова перешёл на другую сторону Комсомольского проспекта, а оттуда — до улицы Льва Толстова, где меня окликнул один знакомый, точнее, знакомый моей жены, некий Алик Розин, которого впоследствии одна “около-литературная” дама, занятая писанием эгоцентрических мемуаров, назовёт “профессиональном поэтом”…
“Профессиональный поэт”! И кто придумал такое? Разве не бесстыдство и не элементарное невежество, разве не профанация самой идеи — называть “профессиональным поэтом” рифмоплёта, заполучившего корочку членского билета Союза Писателей? Именно этот СП всенародно осуждал и травил одного из тех, к кому когда-то прилепилась эта старая пиявка; а когда его затравили совсем, как теперь и Андрея Сахарова, нашла другого большого человека… Не станет его, как, вот, не стало Сахарова — и она издаст свои мемуары… Так, я однажды, натолкнувшись в Бруклинском книжном магазине на эту её книгу, против воли, куплю её с мыслью, что, может быть, был не прав, ошибался в своих суждениях о ней, обо всех, этих, членах СП, но потом, прочитав, надолго впаду в запой, чтобы унять тошноту, духовную рвоту оттого, что вся эта и другая подобная ей шушера сумела залезть всюду и везде и диктует другим свой взгляд на жизнь, даёт свою оценку случившегося, выдаёт её за истину…
Вот и тогда, или — сейчас, на улице Толстова — этот Алик, окликнувший меня так, будто бы в мире ничего не случилось, вдруг отрезвил, вдруг принизил все мои мысли и будто бы лишил меня чего-то.
“Что ему-то здесь надо?”— ревниво подумал я.
Это он, тот, кто когда-то помог своему приятелю избавиться от надоевшей любовницы, и в силу своей “духовной продвинутости”, “пошёл иным путём”: не принял “с рук на руки”, а послал за исцелением от душевного надлома в приход отца Алексея… Это тот самый Алик, прихожанин отца Алексея, которому моя супруга однажды попросила меня помочь перевезти купленное им пианино, и когда мы ехали в кузове грузовика, это — тот, который спросил меня высокомерно:
— Ну, а как у тебя дела? Что нового в жизни?
И я ответил ему:
— Нового? Да вот, женился.
— Да ну? А я не знал! На ком?
— На Лизе.
— На Лизе? Ба! Значит окрутила-таки! Никак не думал, что это будешь ты!
И я, не знавший тогда ещё всей той истории, наивно веривший в искренность и порядочность всех прихожан отца Алексея, не нашёл в себе смелости раскровавить нос “профессиональному поэту”. Наверное был слишком инфантильным, в отличие от него, слишком “интеллектуального”.
Вот и теперь, я остановился, снял перчатку, протянул руку, чтобы поздороваться. А он:
— Ты не снимай! Ведь — мороз! — и пожал мне руку, не снимая своей перчатки. А его спутник, вообще не протянул руки.
— Это Владимир, — представил мне своего приятеля Алик, — Владимир… э… Он… тоже член Союза, писатель…
Много лет спустя я понял, что это был за “член”. Это был тот самый бывший любовник Лизы, ради которого она бросила своего первого мужа. Довелось мне с ним встретиться ещё раз, оказавшись случайно, по делам, и у той самой “окололитературной дамы”, которая представила мне “члена”, не забыв назвать его фамилии, по всей видимости не без желания меня этим уколоть и понаблюдать за моей реакцией и зачем-то добавив, что он (тоже) — “профессиональный поэт” и член СП.
Он помогал ей писать её мемуары об отце Алексее. Как? Не знаю. Наверное редактировал. Впрочем, все эти постретроспективные реминисценции совсем отсутствовали тогда, в тот декабрьский день 1989-го…
— Далеко ли хвост? — сразу спросил я по-деловому.
— Мы прошли по улице Льва Толстова, метров с пятьсот, конца не увидели и решили вернуться, — ответил Алик.
— Да? — удивился я и рассказал, как проехал на троллейбусе до “Океана”.
— Впрочем, сходите, посмотрите сами, — раздражённый моим подробным рассказом и, видимо, торопившийся поскорее добраться до метро, прорезал свой голос Владимир, до сих пор не проронивший ни слова.
— Да, конечно, пройду… Надо узнать, — ответил я и зашагал своей дорогой, стараясь более не думать о неприятной мне встрече…
Вместе со всеми, движимыми единою целью, “нестроевым шагом” — по глубокому, стоптанному в коричневую кашу снегу, я всё шагал по улице Льва Толстова, уже параллельно медленной процессии, в поисках того места, где процессия брала начало.
Самые разнообразные лица людей, находившихся тут уже много часов, выхватывал мой взгляд. Женщины и мужчины, безбородые и бородатые, молодые и пожилые, работяги и интеллигенты — всё разнообразие москвичей и не-москвичей — соединились в бесконечной веренице так, что люди поистине воспринимались уже не сами по себе, отдельно, а связывались смертью Андрея Дмитриевича в единый гражданский организм, каждый, уже переставая быть тем, кем был — преклоняясь перед тем, кого теперь не стало…
Кто-то нёс зажжённую свечу, проткнув ею лист бумаги, чтобы воск не попадал на руку. Кто-то держал прикреплённое к палке большое фото Андрея Дмитриевича, запечатлённого стоящим на трибуне, с распростёртыми руками, призывающего этим жестом прекратить в зале шум и позволить ему что-то досказать…
У дома № 22 процессия поворачивала влево, на Малую Пироговскую. И тут тоже не было видно её конца, то есть, начала.
“Что, Алик тоже пришёл сюда, как и я, с намерением запомнить на всю свою жизнь это великое событие? Что же он не дошёл, ну, хотя бы, до начала процессии, “писатель”?.. Ведь это значит, что он недоосуществил своё намерение и уже никогда не узнает того факта, докуда способна дотянуться эта живая цепь; того, сколько людей поддерживают взгляды Андрея Дмитриевича”…
“Надо дойти до конца,"- говорил я себе, — “Даже если хвост будет в Лужниках! Дойти — чтобы знать. А знать — значит навсегда запомнить пример человеческого достоинства, явленного миру всею жизнью усопшего, и, таким образом, может быть, и самому стать немного лучше… Надо дойти до конца, как дошёл до своего смертного конца Андрей Дмитриевич… Надо потом записать увиденное и осмыслить для себя всю значимость этого эпохального события… Андрей Дмитриевич пережил год Орвела, преодолел его, победил само зло, царящее в мире, сумел противостоять “князьям мира сего” до самой смерти… Его призывы не канут в Лету… Будет отменена не только шестая статья! Будет поставлен памятник великому поборнику прав человека. Вот почему надо дойти до конца! И если дойду хотя бы сейчас, то и потом смогу, когда будет много труднее...”
На пересечении с Трубецкой улицей кто-то собирал подписи, для письма к правительству о том, чтобы завтрашний день был объявлен днём траура. Я поставил свою подпись и оставил свою авторучку, чтобы могло подписаться больше людей.
— Возьмите мою ручку, — говорил я человеку, державшему лист бумаги.
— Нужен карандаш! — ответил он, — Во всех ручках застывает паста от мороза.
— Возьмите всё равно, пока она пишет.
— Всё равно застынет…
— Хоть сколько-нибудь будет писать, — настаивал я.
— Ну, хорошо, спасибо!
Он взял авторучку. А я пошёл дальше. На ходу вынул из сумки другую ручку и положил в нагрудный карман рубашки, поближе к телу.
Процессия оборвалась неожиданно у рынка. Время более не позволяло мне присоединиться к ней, чтобы дойти до самого гроба. Впрочем, я знал об этом с самого начала: дома находился больной ребёнок, с температурой в 38.5 С, и ждала жена, с двумя другими детьми. Все люди, находившиеся, тем не менее, в этой гигантской процессии, более или менее, видимо располагали собою и своим временем. Сколько же было таких, кто не был свободен, кто желал бы к ним присоединиться, но не мог! Как бы увеличилась процессия, если бы все они пришли сюда! Не хватило бы, наверное, города, чтобы вместить всех, жаждущих правды. И случись такое — не стало бы это автоматически началом самой новой революции? Недаром власти боялись! Недаром стянули на всякий случай войска!
Я всё же оказался в конце процессии, и мне никак не хотелось выходить из неё. Я тоже стал её составным элементом, растворился в единой скорби собравшихся… Я уже даже немного продвинулся с нею… Сквозь сгущавшиеся сумерки ещё была видна церковная колокольня Новодевичего монастыря… Масштабы людского соболезнования великому Сахарову мною были увидены… Я знал, что запомню этот день навсегда. И, всё-таки, нужно было возвращаться домой, продолжать жить…
Хвост процессии за четверть часа, что я пробыл в ней, увеличился ещё на несколько десятков метров. Мне было очень жаль выходить из неё, но пришлось это сделать, выйти и двинуться в обратный путь…
А люди всё прибывали и прибывали и вставали в хвост процессии, каждую минуту наступавшей вечерней ночи удлиняя её всё более и более…
И тогда я услышал:
“Не толкайтесь! Не теснитесь! Не торопитесь!”
“Кто толкался, кто теснился? — подумал я.
Это был репродуктор, на крыше милицейского “газика”, остановившегося поодаль, и вещавший дальше:
“Доступ продлён!”
“Какой доступ? — недоумевал я, — Доступ к кому? Почему он не договаривает?”
И по-видимому почувствовав недомолвку, милиционер повторил:
“Доступ к телу продлён — пока все не пройдут!”
Да. Для кого-то Андрей Дмитриевич Сахаров представлялся всего лишь неодушевлённым телом…
Вспомнился старый короткий анекдот, о том, что будто бы в XXI веке, в учебнике истории школьник читает следующую характеристику
Л.И.Брежнева: “Брежнев — мелкий политический деятель эпохи А.Д.Сахарова и А.И.Солженицына”.
Да, наша эпоха закончилась и теперь становится достоянием истории… Начинаются новые времена… Какие — ещё никто не знает…
Так размышляя, выхожу на Большую Пироговскую, думаю над тем, приедет ли на похороны Солженицын? Не знаю. Не знает никто…
Доезжаю до Зубовской площади на “5-ом” троллейбусе. Перехожу Садовое Кольцо и сажусь на “Б”, который долго, минут двадцать, стоит на конечной, пока водитель отмечает свою путёвку.
На улице необычно пустынно, темно, хотя времени — немногим больше пяти вечера. Траур, без всякого официального объявления, напал на город сам по себе… В троллейбусе никто не разговаривает. Ни один пассажир! В количестве человек пятнадцати, все терпеливо ждут его отправления. Водителя всё нет и нет… Новые люди входят поодиночке в молчаливый троллейбус, стряхивают с шапок мелкий льдистый снег, занимают свободные места и присоединяются к молчанию. Никто не желает нарушать тишины, даже те, кто едут вместе. За окнами начинается почти метель. Порывы ветра носят снег по асфальту, засыпая его поверхность всё больше и больше.
“Покров”,… — думаю я, — “Теперь там, на том свете, Брежневу предоставляется возможность извиниться перед Андреем Дмитриевичем. Впрочем, вряд ли их дороги способны снова пересечься. Андрей Дмитриевич всё ещё тут, среди нас. Наверное, его душа всё ещё у своего гроба. Мы со своей длиннющей процессией не пускаем его от себя в высшие сферы, которых достойна его душа. Вот он, “час Варавы”! Вся нечисть будет теперь липнуть к светлому имени человека, примазываться к его славе!.. Упокой же, Господи, поскорее душу усопшего праведника! Мир его душе! Ты вовремя его призвал… Хватит ему за всех терпеть… Наступают, видно, тяжкие для России времена… Если не останется ни единого праведника — падём!.. ”
Троллейбус трогает. Набирает скорость. У посольства США — почему-то безлюдно…
18 декабря 1989 года Андрея Дмитриевича похоронили на Востряковском кладбище, согласно его желанию. Разумеется, без объявления дня траурным. Солженицын не приехал. Взрослый ребёнок обижается сильно, навсегда. В официальных газетах Сахарова обозвали “известным” и затем долго ещё не вспоминали. Но в феврале следующего года на Съезде депутатов всё-таки подняли вопрос об изменении Конституции и о ликвидации 6-й статьи “О ведущей роли компартии”.
Не знаю, как и по чём определили свою новоприобретённую технику Василий и Марк, только после возвращения из США у них неожиданно выявилась снобистская черта характера. Адреса тех, кто делал им вызовы, они держали в секрете, и круг их знакомых постепенно начал смещаться в другую сторону.
— Каждый интеллигентный человек должен побывать в Америке! — заявил Василий ещё перед своим отъездом, наведавшись однажды к нам в гости. При этом, как бы невзначай, он вытаскивал из пиджака иностранный паспорт, с несколькими долларовыми купюрами, но видя, что я не испытываю желания взглянуть на предмет его гордости, прятал обратно, чтобы извлечь его снова, когда появится моя жена. У женщин он имел больший успех, и был весьма доволен, когда Лиза выказывала желание взглянуть на его фотографию, а заодно и на доллары.
— Зачем ехать в гости? — отвечал я вопросом, — Если уж ехать, то навсегда!
— Навсегда мы всегда успеем… — Отвечал Василий, не отрывая взгляда от своего паспорта, который всё ещё рассматривала Лиза.
— Так ведь вас же потом не пустят на постоянное жительство. Сочтут, что вы приезжали в первый раз, чтобы присмотреться. Разве вы не знаете, какими инструкциями руководствуются работники американского посольства?
Василий прятал в карман паспорт и не удосуживал меня ответом:
“Кто это вздумал его учить? Тот, у кого даже нет иностранного паспорта и друзей за рубежом?..”
В это время звонили в дверь — один за другим приходили какие-то очередные приходские гости. На кухне становилось тесно. Соседка по коммуналке, едва протискивалась к своему холодильнику, долго стояла молча, пока её заметят и посторонятся, чтобы подойти к плите и зажечь газ. Как бы что-то перекладывая из кармана в карман, Василий снова, как будто невзначай, извлекал паспорт. Я поднимался и уходил с кухни в комнату, где тихо играли дети. Через стену слышались чьи-то восторженные восклицания, смех, свисток закипавшего чайника, шум посуды. Я пытался занять себя чтением — но сосредоточиться был не в состоянии. Было жаль половины пропавшего субботнего утра. Я одевал старших детей и отправлялся с ними в другой конец города — к моим родителям. Там было спокойно и тихо.
Другие приходские, не имевшие родственников в дальнем зарубежье, но старавшиеся во что бы то ни стало потратить деньги на “демократизацию”, открывшуюся в виде свободы, по кем то из них налаженным “религиозным каналам” начали наведываться в Польшу. Их поездка полностью окупалась, так как по прибытии, всем необходимым их обеспечивали “добрые католики”. Этот “канал” возглавили два человека: некая Наташа, эмоциональная тридцати-пятилетняя женщина, и Сергей, свободный журналист, с недавнего времени начавший публиковаться в “Московском Комсомольце”, “Семье” и других газетах и журналах полу-серьёзными статьями и ординарными стишатами. Находясь у религиозно-туристического кормила, оба, подобно Менатавру, тщательно оберегали проход от посторонних посягательств со стороны не-приходских и около-приходских.
Я, конечно, относился весьма скептически к таким поездкам, усматривая в обуявшей всех туристской моде наивное гедонистическое желание вкусить от запретного до сей поры плода… На вопрос, почему я не еду, как все, в Польшу, я скромно отвечал, что уже когда-то бывал в Прибалтике.
— Но ведь Польша — это не Прибалтика! — возмущался мой собеседник. — Это же совсем другая страна.
И тогда я отвечал конкретнее:
— Я не думаю, что побывав в Польше, обрету для себя что-то новое. А для денег я найду лучшее применение.
Впрочем, вряд ли я был понят.
В отличие от “американских” туристов “польские” технику не привозили, а увозили. Продав цветной телевизор в Польше, можно было полностью окупить поездку и даже привезти домой чемодан различной литературы. Но когда в последствие телевизоры исчезли из продажи, то на их провоз был наложен запрет. Впрочем, туристы всё равно продолжали кататься туда и обратно.
Иной прихожанин, некий Олег, рубаха-парень, поехал к “братьям-славянам” по второму разу.
— Ты почему снова едешь? — спрашивали его.
— Я бы не поехал, — скромно отвечал Олег, — Да вот, хочу показать своему родственнику, мужу сестры, как живут западные христиане, чтобы он получше укрепился в своей вере…
В Польше гостеприимные хозяева поселили обоих свояков в пустовавшей квартире двухэтажного дома. Оказалось так, что в другой квартире жила молодая вдова, с которой свояк Олега сошёлся в необъяснимо короткие сроки и даже совсем поселился у неё. Олег был вне себя. Привёз родственника, чтобы обратить в веру, а получилось обратное. Он стучал в дверь вдовы, призывал свояка к совести, умолял подумать о жене и детях, обещал “набить морду”… Всё было тщетно… Экзотика доселе недоступного Запада, хотя и “восточного”, оказалась соблазнительной. И по возвращении домой свояк Олега заявил жене, что, несмотря на то, что у него есть его возлюбленная полячка, всё же он поживёт немного дома — пока не подготовится к полному переезду в Польшу. Впрочем, кажется, у него ничего из этого не вышло. Поостыл, успокоился, смирился со своим прежним образом жизни. А главное, жена смиренно его простила. Всё, как говорится, “образовалось”…
Один за другим приходские тянулись за рубеж, возвращались, собирались ехать снова… Все они, или, по крайней мере, большинство, просиживали у нас на кухне, перемалывали друг о друге сплетни…
Радикально настроенные решились порвать связь со Страной Советов навсегда. Так уехала в Израиль одна еврейская семья, оказавшаяся “в отказе” десять лет назад из-за отсрочки своего отъезда: им очень хотелось в последний раз встретить Пасху. Пасху встретили — и сразу после этого неожиданно опустился “железный занавес”. За десять лет, разумеется, утекло немало воды. Была волна гонений на верующих. Одних посадили, других долго “таскали” на допросы в КГБ и Прокуратуру, третьих “раскалывали”, заставляли публиковать “покаянные” интервью в газетах…
О Старшем брате я уже говорил. Этот человек с мужеством вынес все лишения. Достоинство само за себя говорит, так что прибавить к этому нечего. Рассказать о недостойном, впрочем, может быть достойным пера для того лишь, чтобы попытаться понять суть такого явления.
После моего разрыва со Старшим братом в его общину вошла бездетная пара супругов Никаноровых. Муж, Вячеслав, имел два высших образования, чем весь “круг” гордился больше, нежели самими “женатиками”: “образованный — и верующий!" Тем не менее, не пользуясь таким авторитетом, как Старший брат, Вячеслав испытывал комплекс неполноценности. По-видимому, именно это явилось глубинной подсознательной пружиной, толкнувшей его однажды перевести супружеские отношения в братские и, съездив в Польшу, тайно принять сан католического священника. Наверное, “особый род духовной сивухи” — экзальтация — встречается именно среди тех, кто, не имея достаточно сил, вначале налагает на себя и других “бремена неудобоносимые”, а затем их сбрасывает, и сам в облегчении падает вслед за ношей. Чем дольше воздерженец карабкается вверх, тем сильнее экзальтирует при падении…
Каким образом стало известно властям о рукоположении Никанорова — мне неведомо, как и многом его знавшим. Однако Вячеслава “потянули”, и он “потёк”, да так “добросовестно”, что “заложил” всех и вся до мелочей и подробностей, называть которые было совсем даже не обязательно.
В обмен за это, ещё до “демократизации” в эмиграционной политике СССР, Никаноров получил разрешение на выезд не куда-нибудь, а в Швецию, где каким-то образом получил католический приход. Всё это мне стало известно от одной около-приходской дамы, с давних времён близко дружившей с Никаноровыми и некоторое время после его отъезда получавшей от него письма.
Впрочем, его отъезд — явление закономерное, поскольку после того, как он “заложил” всех до единого, кто с ним был знаком, хотя бы косвенно, не удивительно было бы попытаться всё забыть и начать жизнь сначала. Типичная психология невротика — подобно страусу, спрятать голову в песке. Двести лет назад подобные типажи ехали искупать вину куда-нибудь на Кавказ, где шла война, а не на воды по “европам”, или просто пускали себе в лоб пулю… Куда нам, нынешним, христопродавцам! Совесть стала гибкой, душа — многоликой, легко себя оправдывающей…
“Вот вам ещё! Нате!”— как бы сказал Вячеслав из-за кордона всем нам, оставшимся, — “Не знали, кто — я? Не сумели оценить! А я на вас плевал с высокой колокольни! Ещё будете вспоминать!..”
“Пропадёте здеся все без мене!"- вспоминаются слова “Косого-Главного”, что пережёг мотор “на добрую память” в погибавшей деревне, не думая о двух оставшихся больных старухах…
Гомо-советикус? “Деревня” Бунина… Его же “Суходол”… Истинно русская душа! До чего ты непостижима в своей больной психологической глубине, определяемой по Ключевскому и Соловьёву, столь завораживающе зависимой от наших географически необозримых пространств… Мало их нам… Ради заграницы готовы на всё…
Коммунист Владимир обратился к религии через своего брата Марка и имел неосторожность вступить в плотное общение с Никаноровым. В результате он лишился партбилета и работы. Чтобы закрасить тёмное пятно в биографии, всей семьёй он уехал на Север, заработал “кучу” денег, вернулся в Москву. К тому времени его брат женился на американке и уехал в США. Поскольку коммунистов, даже бывших, в Штатах не жалуют, Володя в отличие от Марка, направился в Израиль…
Каждый по-своему, один за другим, уезжал и уезжал… И появлялись всё новые и новые, охваченные идеей эмиграции, впрочем, сначала не приходские, а только их знакомые, а потом — около-приходские… А вскоре и приходских начала одолевать эта мания. И те, кто успел съездить по гостевой визе в США, подобно Василию, теперь “кусали локти”. Совсем недавно, хваставший своим загранпаспортов, Василий, жаловался, что уже прошло полгода, как он отослал в Вашингтон иммиграционную анкету, а приглашения на интервью до сих пор нет… И теперь он, русский, срочно искал каналы, наводил мосты, чтобы уехать хотя бы в Израиль…
Другой знакомый, молодой парень из семьи баптистов, сам по себе, один, получил статус беженца и собрался в Америку. Ещё другая семья, из прихода, с пятью детьми, уже встали в очередь за билетами на Бостон… Третья семья…
… А третьей должна была быть моя семья… Впрочем, получилось даже так, что она стала вовсе не третьей, а первой! Потому что многие, кто ехали, не торопились. Уезжали не сразу. Улаживали дела, подготавливались материально, приватизировали квартиры, чтобы затем их продать.
“Беженцы”! В Америке никто из них не заявит о переведённых при помощи друзей и знакомых тысячах долларов! А напротив, будут потом годами “сидеть” на социальном обеспечении у государства до тех пор, пока их насильно не отпихнут от “кормушки”. Впрочем, откуда я знаю? Повстречал немало “бывших” советских, заявлявших так: “А я в Америку не для того приехал, чтобы работать!" Да и сам я, конечно, долго не мог найти себе дела. Впрочем, Бог — всем нам судья…
Моим детям, трём мальчикам, предстояла нелёгкая жизнь — останься они в России: жизнь в коммуналке, голод, бедность, служба в армии… И хотя, как многодетная семья, мы получали продуктовые пайки, выкупать их полностью денег не хватало. Качество продуктов оставляло желать лучшего. Уже много лет мы стояли в очереди на квартиру, но перспективы были неясны. Дом, где мы жили, давно планировался под капитальный ремонт. И несколько лет это “чемоданное” настроение не стимулировало нас на какое-либо благоустройство жилья. Так, некогда наклеенные на стену газеты, так и не скрылись под новыми обоями. Всеобщая “Перестройка” проникла в “коммунальное хозяйство” и индивидуальное сознание — вплоть до “отдельно взятой семьи”…
Все кухонные разговоры теперь только и были об эмиграции. Желание отъезда возникало вследствие образовавшегося духовного вакуума: “Гласность” начала спекулировать теми ценностями, которые до сей поры хранились и бережно передавались только доверенным лицам. Грязная рука политика выведала об этих ценностях и сумела прибрать себе на потребу, несмотря на их вроде бы нематериальную “природу”. Сама нетленность в руках материалиста была поставлена на службу политики для торжества безбожной власти, цинично использующей любые средства для своего тактического хода. “Прекрасная Дама” неожиданно оказалась на панели. Я ненавидел своё правительство! После того, как со страниц газет и журналов, по радио и телевидению полился поток информации, ранее запретной, всякая подпольная деятельность потеряла смысл. А многие по своей наивности всё ещё продолжали по инерции искать какой-то нелепой деятельности для своего скучающего рассудка. Кто-то, осознав эту социально-психологическую проблему, вовремя организовал кооператив, направил свою деятельность в чистую коммерцию. Сознание требовало наполнять себя новым предметом… Кто-то, впрочем, продолжал собирать и передавать на Запад критические материалы, которые в России, впрочем, никогда не переводились и не переведутся. Оставались и религиозные правдоискатели, и борцы за модернизацию церковно-религиозного застоя. Ни к кому из таких людей я более не принадлежал и предпочитал оставаться сам по себе, пытаясь с философским спокойствием наблюдать за этой “суетой сует”…
Итак, у американского посольства, в толпе желающих уехать, я узнал процедуру оформления документов, отстоял очередь за анкетами, заполнил их и отправил в Вашингтон.
А Запад всё продолжал своё наступление на Восток. Росли цены, дефицит потребительских товаров. В стране назревала новая революция. Денег, что я зарабатывал, не хватало. Ссоры с женой не прекращались…
Однажды мне приснилось, будто к нам домой пришёл наш духовный отец.
— Я хотел всё посмотреть у вас в доме подвал. Не покажете? — спросил он.
Я взглянул на Лизу, стоявшую за спиною священника. Она делала мне какие-то знаки.
— Какой подвал? Откуда он у нас? Разве он есть?
— Ну, как же, разве нет?
Я снова посмотрел на Лизу. Она мотала головой, давая понять, чтобы ни в коем случае я не говорил ничего, хотя я сам недоумевал, о каком подвале идёт речь.
— Ах, да,… — замялся я, — может быть не подвал, а погреб… Что вы имеете в виду?
— Пусть будет погреб. Дело не в названии…
— Но он не тут… Погреб — в деревне…
— А я полагал,… — священник смотрел на меня, не отрывая взгляда.
— Мы ведь живём на четвёртом этаже. И никакого погреба в квартире быть не может…
Теперь Лиза усиленно кивала мне головою. До сих пор я полагал, что у неё не было тайн от духовника.
— Я никогда не видел вашего подвала, — отец Алексей настаивал на своём.
Мне было очень неловко. Казалось, я невольно что-то скрываю.
Жена продолжала мотать головою: “Не признавайся, отрицай!”
— И на старой квартире у нас никогда не было подвала…
Я говорил, чтобы заполнить тягостную паузу, лишь бы что-нибудь говорить.
— Нет, на старой квартире я видел,… — заметил отец Алексей, — Он и теперь у вас есть…
— Мы не можем! — почему-то вдруг говорю я, а сам усиленно пытаюсь понять какой-то скрытый смысл. — Там очень темно и много разного хлама…
— Ну что ж! — вздыхает священник, — Жаль, что вы так уезжаете… Но, как говорится, “вольному — воля” и… “насильно мил не будешь”…
Он подходит ко мне ближе, крестит и благословляет, касаясь моей головы.
Лиза, обрадовавшаяся новым поворотом, включается в разговор.
— Накануне, как подать документы в УВИР, у нас случился пожар… Сгорел диван…
— Да, мне говорили,… — священник кашляет, поворачивается к ней.
— Наверное, это — знак, — продолжает Лиза.
— И, тем не менее, вы едите…
— Мосты сожжены. Новый диван сейчас трудно достать…
Священник крестит и благословляет её.
— Мы не хотим теперь ничего покупать. Повезём с собой самое необходимое…
— Однако, вы не сможете оставить свою тень…
Я хотел спросить: “Какую тень?". Стал усиленно думать над словами священника. И тогда проснулся.
“Ах, ведь, действительно, вчера, чуть не сгорела вся квартира!”— вспоминаю я.
… Я пришёл с работы и хотел, было, оставить в прихожей сумки, с куплеными по дороге домой продуктами, и снова отправиться в магазины. Но подумал, что на всякий случай нужно взять побольше денег. И прошёл в комнату. А там — полыхает диван! Пламя вырывалось из самой середины его сидения. Ведро воды, вылитое через несколько минут, пламени не погасило. Из дивана вырвались клубы чёрного дыма, который сразу заполонил всю комнату так, что стало темно, как ночью. Я бросился к окну. И на ощупь стал отыскивать шпингалеты. Когда же удалось его распахнуть, пожар усилился. Отыскав в темноте ведро, я снова бросился в ванную. Вернувшись в комнату, я обнаружил, что огонь усилился и переметнулся на обои. И тут застучали в дверь. Я кинулся открывать — в квартиру ворвались пожарные…
Как выяснилось позже, за пятнадцать минут до моего прихода, старший сын играл с горевшей свечкой. Затем Лиза собрала детей и ушла с ними на улицу. Не зайди я в комнату за деньгами, пожар был бы таким, что, наверное, в доме сгорело бы несколько этажей. Дом-то был построен до революции: внутренние стены состояли из досок и дранки, да и перекрытия были тоже деревянными. Вместо Америки я бы отправился на скамью подсудимых. Чья заботливая рука уберегла нас? Кто подсказал мне зайти в комнату? Разве это случайность? Где кончается случайность и начинается чудо?
Так сгорело моё “супружеское ложе”… Реальность начинала походить на кошмарный сон, а сны — на реальность. Разве не полна наша жизнь знаками и символами? И плохо то, что мы догадываемся о символическом значении многих явлений, но, тем не менее, будто по инерции, продолжаем идти своей дорогой, почти уже зная, куда она нас приведёт… Почему такие предупреждения не пугают? Неужели так сильна инерция, или мы не достаточно сильны своим разумом, духовным чутьём? Неужели мой путь в Америку уже был заказан свыше? И ничто уже не могло помешать моему отъезду?
Православный приход не забывал нас. Всё время находились какие-нибудь дела. Несмотря на некоторое отстранённое и порою даже скептическое моё отношение к “мышиной возне” братьев и сестёр, сформировавшееся из-за моего негативизма к супруге, проявлявшей неимоверную активность в жизни прихода и в то же время устраивавшей мне скандалы или молчаливые длительные бойкоты, — волей-неволей я всё-таки участвовал в их жизни. Люди искали применения своим силам, амбициям и свободному времени, тогда как сил, эмоций и времени едва хватало, чтобы справиться с бытом…
Как-то раз Лиза пожаловалась отцу Алексею на свою перегруженную делами жизнь, и он направил к нам в помощь одну прихожанку, которая согласилась в качестве своего рода епитимии оказывать нам время от времени услуги, заключавшиеся в уборке квартиры и прогулке с детьми.
Её звали Галиной. Это была весьма замкнутая сорокалетняя незамужняя женщина, с которой раньше мы знакомы не были. Она исполняла то, о чём её просила Лиза и, проговорив едва слышное “до свидания”, уходила. Побывав у нас несколько раз, она неожиданно исчезла. А спустя некоторое время мы узнали объяснение её странного поведения. Оказалось, что дочь Галины, молодая девушка, неожиданно заболела и теперь лежала в стационаре при психиатрическом диспансере. Весь приход затеял в течение целой недели провести усиленную непрерывную молитву, по преданию имевшую чудотворную силу. Составили список прихожан, распределили время, когда и кто будет молиться. Мне достались ночные часы, так как другие разобрали особенно ретивые верующие.
И вот однажды я поднялся по будильнику около двух часов ночи и предстал перед иконами.
“Во имя Отца и Сына и Святого Духа,..” — начал я, перекрестился и, сонно проговаривая слова молитвы, продолжил чтение: “Царю Небесный”, “Отче наш”, “Верую”, “Богородице Дево”…
Сознание моё дремало. Я не испытывал никаких чувств, проговаривая механически текст молитв. Я находился на кухне. Никто и ничто меня не отвлекало. Я читал молитвенное правило уже по третьему разу, когда неожиданно почувствовал вдохновение. Как-то отчётливо я ощутил остановку времени, своё одиночество, предстояние наедине с Богом, Его внимание ко мне, окружающую тишину, ставшей будто бы материально-осязаемой.
Я остановил чтение молитв, прислушался.
За окном всё-таки время от времени шумели автомобили, проносившиеся по безлюдной улице Горького. Но их шум совсем не мешал мне. Этот шум был во вне, где-то совсем далеко от меня. Я же, с тишиною и присутствием Того, к Кому обращался, был тут. Ощутив незначительный духовный прилив, я перекрестился и продолжил молитву. Очень важно в молитве поймать такой момент, как бы отрезвиться, выскочить из бесконечного потока, оглянуться, опомниться и придти в себя…
Однако, осознав этот механизм, не следовало сосредотачиваться на своих ощущениях и их анализе. Молитва может быть действенна только, если ты забываешь о своих чувствах и мыслях и полностью растворяешься в Объекте, а точнее, Субъекте. Ведь выход в глубину из внешнего мира, который поглощает нас помимо нашей воли, возможен только субъективно. Именно субъективно нужно почувствовать тожество своего “я” с Великим Мировым Духом. Как?
Через слова. Точнее: словами. Когда произносишь слово-имя, то будто называешь пароль. И вот, уже не звук, не внешняя оболочка слова, а его внутреннее существо, чистый смысл, сливается с моим существом и срывает с сознания завесу серой мглы, которой оно обычно всё время окутано. Я чувствую, как чистый вакуум опускается через моё темя, завладевает всем мозгом, так что даже волосы на голове начинают шевелиться сами по себе. И затем этот вакуум проникает в грудь, сердце, растекается теплом по всему телу… И вдруг выбрасывает моё “я” из тела… И тогда я свободно лечу на необыкновенных крыльях экстаза… Нет. Без каких-либо крыльев. Я лечу сам по себе, оказавшись в родной благословенной стихии тихого духовного пространства… Но долго вынести такое блаженство невозможно — я возвращаюсь в тело…
На часах уже около трёх ночи. А я эгоистически получаю удовольствие от молитвенного экстаза, тогда как от меня требуется выполнение долга, обыкновенная работа… Однако какими молиться словами о той, что нуждается в исцелении?
И я начал так: “Исцели, Господи, болящую рабу твою, Светлану… Подай ей здравие, духовное и телесное… Аминь”.
И как только я произнёс “Аминь”, меня вдруг поразила догадка: не та ли это Светлана, встреча с которой мне предстояла? Почему я не подумал раньше об этом возможном совпадении? Наверное, вся моя история с инопланетянкой из-за множества недавних забот как-то отодвинулась в моём сознании на задний план, как-то выпала из моей памяти? И как такое могло случиться?..
“Но почему “Светлана”? — продолжал я лихорадочно размышлять, — Как я узнал, что дочь Галины зовут Светланой? Ведь мне забыли сообщить её имя! Все говорили о дочери Галины, но никто как-то и не называл её имени! Но тогда как же я могу о ней молиться, не зная имени?..”
Перед моим мысленным взором возник образ девушки, сидящей на газоне, из цветов мать-и-мачехи, с загадочным сиянием над головою…
     
На газоне девушка сидела,
И прохожий шёл куда-то мимо.
Девушка в окно моё глядела,
Что-то вдруг его остановило.
Он взглянул на девушку в траве,
Как и я, в большом недоуменьи.
Ехал я — в автобусном окне,
И как будто было воскресенье.
     
И когда автобус мой проехал,
Из авоськи вылезла тоска,
А девичий взгляд незримым эхом
В сердце отразился у меня.
     
Быть бы мне с прохожим этим рядом,
Взглядом бы последовать за ним —
Ведь над девой сказочным нарядом
Повисал вращающийся нимб.
  
Это стихотворение я однажды написал, вспоминая свою первую встречу со Светланой.
— Исцели, Господи! — прошептал я, одновременно заглатывая воздух для дыхания, — “Неужели это она? Что с нею? Как же я посмел о ней забыть! Но даже если дочь Галины — совсем другая девушка, исцели обеих! Вернее, помоги, Господи, всем троим, и Софье — тоже! А ещё! Ведь должен родиться младенец! Исцели, помоги, сохрани, спаси, благослови, Боже, их всех...”
Голова моя пошла кругом от всех этих мыслей. Уже перевалило за три часа ночи. И я читал молитвы, одну за другой, повторял их, крестился…
Перед глазами стоял образ девушки с газона как эталон красоты, душевного, психического и телесного здоровья, к которому я просил Бога вернуть всех: и Светлану и Софью, и неизвестную мне дочь Галины… Странное вдохновение охватило меня. Мысль, что Софья давала о себе знать таким удивительным способом — через мою догадку — создавала в моём проснувшемся мозгу необыкновенную ясность, при которой сознание ощущается столь безмерно расширенным, что физическое бытие обретает внутренний духовный смысл, уподобляя человека, будто бы узнику, неожиданно освобождённому из заточения. Стечение обстоятельств, которые привели меня к этой догадке, указывало на то, что моя связь с Софией проистекает не без участия Божественного Провидения. Я уже почти не сомневался, что дочь Галины — это и есть моя Светлана!
Чего теперь требовала от меня сложившаяся ситуация? Только ли одной молитвы? Если дочь Галины — моя Светлана, то, видимо, я один был способен помочь девушке, имея посредника, находившегося в недрах её существа. Однако я не знал, всё ли в порядке с реинкарнацией Софии. И вот, невольно, я снова начал думать об инопланетянке…
Мысли мои неожиданно прервались тем, что я почувствовал за спиной какое-то холодное дуновение. Я резко обернулся — в метре от меня в полумраке кухни стоял стукач Борис!!!
Сердце ёкнуло в моей груди, бросив кровь в голову раньше, чем я это осознал, и замерло, холодея от ужаса. Ноги мои одеревенели. Я не мог пошевелить и рукой, чтобы свершить крестное знамение.
Приведение не сводило с меня глубокого пронзительного и пустого взгляда.
— Не смей молиться! — услышал я голос внутри самого моего мозга,— Отвечай мне: где она?
Я молчал, боясь мыслью соскользнуть снова туда, где чувствовал возможность совершить предательство. И я стал мысленно читать “Отче наш”.
— Прекратить! Замолчи!!! — кричал стукач, — Убью!!!
Он сделал шаг ко мне, схватил за руку и потянул за собой прочь с кухни, в коридор, а затем — из квартиры…
Какое-то время спустя я увидел себя, как бы со стороны, спускающимся по лестнице. Затем передо мною открылась обитая железом дверь, и я оказался в подвале. В глубине его бледно светился серый силуэт Бориса. Он медленно и бесшумно приближался ко мне…
Вдруг я пришёл в себя от мысли, что помимо своей воли оказался здесь, и ужаснулся. Мне стало невыносимо страшно. Призрак был уже совсем близко. Циничная улыбка растягивала его лицо, с глубокими морщинами на лбу и у глаз.
— Ну, долго будешь “ломать Ваньку”, сука?!”
Он был раз в пять выше меня ростом, несмотря на размеры подвала, непонятным образом изменившимися так, что в то время как для меня потолок находился у самой моей головы, для приведения его будто бы не существовало. В то же время мы оба были заключены в одном пространстве, с уходившим за спину призрака тёмным коридором.
— Колись, падло! — властно сказал стукач и приблизился ко мне вплотную.
Страх сковал мне сердце ещё сильнее.
В руке Бориса появился шприц.
— Что это?! — в ужасе прошептал я.
— Ага! Заговорил, сука! Это — сульфид!
И он схватил меня за запястье левой руки.
Игла впилась мне в руку, под локоть.
— Нет!!! — закричал я.
В голове у меня помутилось. Ноги подкосились. Я упал и потерял сознание.
Я очнулся в темноте и долго не мог понять, что со мною и где я. Я поднялся и, натолкнувшись на кирпичную стену, стал на ощупь куда-то продвигаться, пока не оказался на ступенях, ведших вверх, и сразу же окончившихся дверью. Пошарив вокруг, я нашёл на стене выключатель и повернул его.
Зажёгся свет — я увидел помещение подвала — и сразу всё вспомнил.
Дверь оказалась запертой снаружи. Никакой возможности её открыть не было. Я направился в глубину подвала и оказался на развилке, в коридоре, проходившем, по всей видимости, под домом, по его длине. Коридор был узким, всего метра два-три шириной, с трубами, в теплозащите, под потолком. Я направился в левую ветвь коридора, где далеко в его конце горел свет. Пройдя половину его пути, я заметил у самого потолка, на уровне чуть выше моей головы, небольшое окошко. Ухватившись за трубы, я подтянулся и, что было силы, ударил правой ногой по вертикальной перекладине, разделявшей два стекла. Раздался звон стёкол, вылетевших наружу. После нескольких дополнительных пинков, я очистил раму от остававшихся осколков, подтянулся ещё и ногами вперёд постепенно запихнул своё тело в проём окошка. Вскоре я оказался на свободе, во внутреннем дворе своего дома и не дожидаясь, пока кто-нибудь меня увидит, поспешил вокруг дома к подъезду.
— Кто там? — услышал я голос жены за дверью, после третьего звонка.
— Это я! Открой! У меня дверь захлопнулась…
— Какого дьявола тебя носит по ночам? — услышал я в ответ её брань.
Дверь она всё-таки открыла и, ничего более не спросив, ушла. Я же направился в ванную комнату.
Вся моя одежда была в грязной пыли. Руки и тело болели от многочисленных порезов о стёкла и от синяков, возникших оттого, будто кто-то меня здорово побил. Под правым глазом был тоже синяк, как будто кто-то ударил меня кулаком. Под локтем я обнаружил сильный кровоподтёк и след от игольного укола — что свидетельствовало о том, что случившееся не являлось плодом моего воображения. Преодолевая боль, я омыл раны тёплой водою, переоделся и направился на кухню, где сделал себе перевязку и наклеил пластыри.
Из-за пасмурной погоды рассвет не спешил меня обрадовать своим появлением. Тем не менее, за окном немного посветлело. Я закрыл ладонями лицо, опёрся локтями о стол.
“Что же это такое со мною творится?" — подумал я. — “Бред какой-то! Что я скажу жене, когда она увидит мои синяки? Упал с лестницы? Избили хулиганы?”
На улице дворник размеренно шуршал по асфальту метлою. Доносился стук сбрасываемых с грузовой машины пустых деревянных ящиков. Шум от редких утренних автомашин ещё не превратился в сплошной.
Я закрыл глаза и опустил голову на стол.
“Удалось ли стукачу выведать у меня тайну Софии? Я этого не знал… А может быть ему нужно вовсе не это? Что если он просто хочет меня запугать, лишить душевного равновесия, расстроить планы, сбить с пути?..”
Дворник мёл асфальт где-то в том месте, где было разбитое подвальное окно. Я приподнял голову, прислушался. И вот, действительно, его метла начала звенеть стёклами, с трудом подчинявшимися ей.
Я подошёл к окну. Открыл раму. Высунулся наружу.
В это время дворник остановился. Я увидел, как он швырнул метлу к стене дома, выругался невнятно и куда-то удалился.
“Наверное, заметил свет в подвале и пошёл проверять”, — подумал я и усмехнулся, — “Видимо, недоумевает: “И кому, это, едрить, нужно было ночью бить стёкла и лазать в пустой подвал?!" Я направился спать. На работу я решил сегодня не ходить.
На следующий день, всё ещё потрясённый происшествиями прошлой ночи, я всё ещё не знал наверняка имени дочери Галины. Спрашивать жену не хотелось. Она давно со мной не разговаривала.
Я всё недоумевал, почему всё-таки призрак не свёл меня окончательно с ума или не умертвил, и что за инъекцию он мне сделал, и как он мог её сделать, будучи нематериальным…
Хотел, было, дозвониться до учредителей коллективной молитвы, чтобы проверить свою версию, но как-то не решался набрать номер, хотя не единожды подходил к телефону. Я боялся, что стукач следит за мной и ждёт, кому я позвоню, что спрошу, и что мне ответят. Я не имел права вслух выразить ни единой мысли, чтобы случайно не навести его на след Софии. Каждый раз, снимая телефонную трубку, я испытывал сильное волнение. Особенно, когда кто-нибудь звонил мне домой. На работе, занятый ремонтом аппаратуры, я то и дело погружался в бесконечные рассуждения с самим собою, пытаясь мысленно предвосхитить возможные дальнейшие события. В действительности, я боялся поступления какой-либо новой информации о Софье или Светлане, которая неминуемо снова вывела бы меня из душевного равновесия.
Прошёл ещё один день…
Вчера, вернувшись с работы, я встретил дома Галину. Отец Алексей посоветовал ей продолжить исполнение её епитимии, чтобы отвлечь от беспокоивших её мыслей о больной дочери.
Галина сидела на кухне за столом с Лизой. Они пили чай, и Галина рассказывала о себе…
Примерно год назад у неё умер муж, которого она очень любила. После его смерти, несмотря на то, что у неё — дочь, Галина пыталась покончить собой. Неудачно. Кто-то посоветовал пойти в церковь. Так она оказалась в приходе отца Алексея. Он её просветил, объяснил, что к чему. Уверовав в Бога, мысли о самоубийстве женщина навсегда оставила, смогла жить дальше…
— А вот теперь, — говорила Галина, — когда прошло всего-то какие-то полгода, — новая беда! Я теперь — верующая! В вере-то только и осталась вся моя надежда! Покончить собой не могу! А что делать — не знаю! Как помочь моей девчонке? Если б удалось хотя бы обратить Светку к Богу, то, быть может, и болезнь её прошла бы… Ан нет… Пыталась окрестить — но она о церкви и слышать ничего не желает… Вот что значит наше советское воспитание! Все мозги промыли детям в школе! Даже родители бессильны! Вот как! А она теперь больная… Хотят в психбольницу класть… Говорят: серьёзно…
Слёзы выступили на глазах у несчастной.
Лиза поднялась, достала из шкафа салфетки.
Галина отхлебнула из своей чашки остывший чай.
Я вышел из кухни, остановился в полутёмном коридоре, закрыл ладонями лицо.
“Значит, так оно и есть!”— прошептал я вслух! — “Или — просто совпадение?”
— Вот, батюшка советует о себе не думать, а помогать другим, — продолжала Галина. — “Самое верное лекарство от горя”, — говорит. Вот я и пришла к вам. Вы мне скажите, что нужно сделать… И вам легче будет, и мне, дай Бог…
Я вернулся на кухню.
— А где же ваша дочь теперь? — спросил я, зажигая на плите огонь, чтобы подогреть чайник.
— В псих-диспансере. Я только что оттуда. Её там держат и днём и ночью. Там всего трое больных, которые остаются ночью. Остальные — все дневные, лёгкие. Сказали, что если не станет лучше через неделю, то отправят в больницу. А это — надолго…
— Я тоже бывал в диспансере, — заметил я, присаживаясь в углу на табурете. — Один раз с властями были неприятности, другой — хотели уволить с работы… Так я пожаловался, что болен — и на четыре месяца отсрочка! Власти ничего не добились — какие можно взять свидетельские показания с “психа”? Незаконно… А на работе оттянул увольнение… А, ваша дочь — в каком диспансере?
— Во Фрунзенском.
— Ну. Так и я тоже во Фрунзенском… До сих пор на учёте…
— Он вовсе не болен! — язвительно заметила Лиза. — “Косит”, когда выгодно!
— “Выгодно?!” — взъерепенился я, — Так хочешь: я сейчас же пойду и “закошу”? Тебе будет “выгодно” или кому? Ты меня уже довела! Ничего накручивать не придётся! Итак, всё время на лекарствах из-за тебя!
— Скатертью — дорога! Лучше б мои глаза тебя не видели!
Я резко выключил на плите газ и вышел из кухни.
“Программа — в действии!” — подумал я. — “И я это действительно знаю. И по мере её разворачивания каждый раз убеждаюсь, что она нигде не нарушается. Всё складывается само по себе, безо всякой моей воли… Вот, сейчас, только что, как-то бессознательно, я вдруг подготовил почву и одновременно понял и решил, что мне следует делать!”
— А я думала, у вас всё в порядке… — услышал я голос Галины, — Как же так? И вы тоже ругаетесь!..
Я ушёл в комнату. Там мои дети, каждый был занят чем-то своим. Старший делал уроки. Он был в первом классе. Двое других сидели на ковре, разостланном в том месте, где недавно находился сгоревший диван, у стены, обклеенной газетами, среди игрушек.
— Ребята! — сказал я. — Собирайтесь! Пойдём гулять на улицу!
Диспансер находился совсем недалеко от моего дома. Гуляя с детьми, дворами мы добрались до улицы Чехова, и подошли к его зданию. Я, побывавший там, где сейчас находилась дочь Галины, мог лучше всяких врачей разобраться в том, когда кончается простое разочарование и начинается клиническое психическое заболевание. Если это — моя Светлана, значит, Софии, скорее всего, не удалось ни забеременеть, ни перенести свою беременность в тело Светланы. Иначе врачи не стали бы беременную кормить лекарствами. Или они не проверили её на беременность?.. Ведь Светлана об этом может не догадываться… Или?.. Или, это — вовсе не та Светлана…
Множество мыслей не давало покоя. Теперь я должен был попасть в стационар и познакомиться с девушкой. Но как это осуществить? Уже дважды я находился на лечении в стационаре, каждый раз для того, чтобы оттянуть время и тем самым выложить неожидаемый никем козырь в интригах на работе против меня. С тех пор я уже несколько раз поменял место работы. Последнее меня вполне устраивало, я даже ожидал продвижения по службе. Впрочем, учитывая моё намерение покинуть Россию, теперь мне терять было нечего…
Да, казалось, затянувшийся в силу моего диссидентского мышления “период бурь и страстей”, почти всегда выливавшийся в конфронтацию с властями через администрацию предприятия, где я работал в то или иное время, как будто минул… Однако, вот, снова я вынужден был делать запрещённый ход: уйти на длительное лечение, “закосить”, что значило в последствие опять потерять работу. Но как же ещё я мог выручить Светлану? Как ещё я мог войти с нею в близкие отношения, если не оказаться с нею, равно терпящим бедствие в одной лодке?
Вернувшись домой с прогулки, я наглотался нейролептиков и вот, утром, с нарушенной дикцией и туманным болезненным взором отправился на приём к участковому психиатру.
— Почему вы не на работе? — встретила меня вопросом врачиха, бойкая пожилая женщина, пропускавшая в день через свой кабинет десятки больных, полубольных и здоровых. Одному выписывала рецепты, другому — больничный лист, третьему делала длительное нравоучение, четвёртого направляла в больницу, пятого — в стационар, шестого отправляла восвояси ни с чем.
— Я себя очень плохо чувствую, Мира Наумовна, — потупив печальный взгляд, я сидел в кресле для пациентов, у торца её стола.
— Что случилось?
Для спекуляции была нужна объективная причина, или событие, которое, будто, подействовало на меня так, что выбило из колеи и вогнало в депрессию. При этом не следовало сразу выкладывать все козыри, а дать сначала врачихе “завязнуть”, устать отбивать мои мячи.
Я представил себя провинившимся ребёнком и лишь слегка ударил, как бы импровизируя игру и, одновременно, пробуя своего противника (при этом нарочно “смазывая” удар). Впрочем, мяч покатился к цели…
Я сказал, что испытываю подавленность, не хочется больше работать и даже жить, с большим трудом поднимаюсь по утрам, ощущаю постоянную тревогу и страх, особенно вечером, отчего ночью мучаюсь бессонницей и лазаю неизвестно зачем по подвалам… Сказал, что на работе хожу сам не свой, как тень… И с сотрудниками возникают конфликты. От симптомов общего характера я перешёл к конкретным обстоятельствам, сказал, что будто работу, которую я делал в течение долгого времени, начальство не оценило и присвоило себе моё рационализаторское предложение. Вот почему, мол, будто я не хочу больше на работе ничего делать…
Ответный удар был грубым и прямолинейным. Впрочем, я не ожидал лёгкой победы…
— Пропишем лекарства, увеличим дозу… Небось, не пил таблетки-то в последнее время… Какой твой рабочий телефон? Я поговорю с начальником.
— Не пил,… — я сделал вид, что пропускаю мяч мимо. — Только, пожалуйста, не звоните на работу. Иначе меня уволят совсем…
Врачиха листала мою медицинскую карту. Там не оставалось пустого места для новой записи.
Я начал лихорадочно искать спасительный ход. Иначе… Сейчас начнётся установка новых лекарственных доз, а потом, после этого, будет уже поздно добиваться своего. Потому что выписывание рецепта — точка, конец приёма.
Она вытащила из стола чистый бланк, открыла пузырёк с казеиновым клеем, помазала кисточкой по карте и приложила бланк.
— Навряд ли мне сейчас помогут лекарства, — добавил я в пол-голоса.
— Как это так? — возмутилась Мира Наумовна. — На то и лекарства, чтобы лечить ими.
— Лекарства меня вконец делают идиотом. Я не могу их пить, когда работаю.
Оказывается, теперь мы играли не в футбол, а в шахматы.
“Вот тебе! Получай! — думал я. — “Вилка”!
— Значит, тебе нельзя работать. Назначим ВТЭК — получишь инвалидность.
“Коня” она потеряла, но, съев его, я подставил под удар своего, и вот, теперь она открыто угрожала ему, наивно полагая, что я не замечаю этого. Я знал, что ВТЭК, то есть Врачебно-Трудовая Экспертная Комиссия — дело непростое. Соглашаться — значило увязнуть в той комбинации, которой я толком не знал. Нужно было отступать, но так, чтобы с другой стороны нанести новый удар.
Мой “конь” шагнул — и противник потерял офицера.
— Понимаете, Мира Наумовна, — ответил я, — Я не хотел говорить, но у меня на работе сложилась необычная обстановка… Один мой сотрудник, — выдумывал я налету, — Подал документы на выезд в Израиль. Уже давно подал… И давно же он вёл со мной откровенные разговоры об отъезде… Делился, так сказать, всеми новостями, почему он всем у нас недоволен, уговаривал и меня уезжать, хотя я — русский, как могу поехать в Израиль, да и зачем… В общем, я обещал ему никому о наших разговорах не рассказывать. И действительно, никому — ничего… А совсем недавно, его вдруг вызвали в партком и к директору, и ещё куда-то… И он решил, будто бы это я, чтобы поскорее занять его должность, нарочно на него донёс… Так вот, он вчера набросился на меня с кулаками, прямо после работы, на улице… Ударил очень больно… Вот, посмотрите — какой у меня синяк под глазом… Сами понимаете, он весь не в себе, может неизвестно что вытворить… Угрожал ещё подловить в другом месте… Я так больше не могу… Я вчера позвонил своему начальнику домой, всё рассказал, чтобы приняли меры… Наверное, его теперь уволят… А может быть, наоборот, ничего не сделают, чтобы он не повернул это, как преследование… Мне начальник сказал, что в таких случаях просто ждут, когда у него подойдёт срок и он сам уволится… А срок у него — ещё месяц или два…
Врачиха внимательно выслушала мою долгую “исповедь”, а затем ретировалась, верно оценив силу моего хода: я ставил новую “вилку”. Под угрозой был её “Король”. Ей пришлось сдвинуть его на одну клетку.
“Теперь рокировка больше не разрешается”, — подумал я.
— Что же ты предлагаешь? Сесть на больничный? Больше двух недель нельзя. А он вряд ли уволится за это время. А, кроме того, я вижу, что ты не болен. Вполне здраво рассуждаешь… Если твой сотрудник не в себе, так это его вместо Израиля надо отправить куда следует…
Она не заметила, что та клетка, куда она передвинула своего “Короля” была под угрозой со стороны моего “Ферзя”. Впрочем, она была вправе прекратить игру в любой момент или переиграть свои ходы.
Казалось, такой её безапелляционный аргумент должен был сбить меня с толку. Однако ещё “во время оно”, когда я впервые в жизни пришёл в кабинет психиатра, уже тогда я понимал, что однозначно судить о том, болен человек психически или нет, есть прерогатива Господа Бога, а не человека, и мало кто из врачей мог взять на себя ответственность с этим не согласиться. Если жалуешься — значит болен. Только нужно продержаться, как можно дольше, чтобы психиатр устал и понял, что ты обращаешься не из прихоти — а значит, могут быть основания, а какие — так ли это важно?..
— Боюсь, что и больничный мне теперь не поможет…
Мой “Ферзь” двинулся на её “Короля” по диагонали всего шахматного поля. И мяч уже катился в пустые ворота… На трибунах свистели и кричали взволнованные болельщики!
Врачиха не решалась поверить в своё поражение, лихорадочно думала, искала выход: “Здесь “шах” — сюда нельзя… А может быть это уже “мат”?”
— Хорошо, я выпишу тебе больничный. А там посмотрим, что будет…
Она как будто уступала, но, я знал, что теперь она желала переиграть несколько ходов назад.
— Это будет лишь незначительная оттяжка времени, Мира Наумовна… А я чувствую из-за всего этого такую глубокую депрессию… Больше терпеть не могу… Я тогда лучше совсем уволюсь оттуда…
У меня дрогнул голос, как у заправского актёра. В ту минуту, наверное, я сам верил во всё сказанное.
Однако зазевавшийся было вратарь бросается наперерез к воротам, и отбивает-таки мяч, надеясь теперь отбросить его далеко через всё поле, раз и навсегда.
Одновременно и её “Ладья” встаёт на защиту “Короля”, преграждая путь моему “Ферзю”.
— Ложись в стационар, — Мира Наумовна полагает, что теперь она делает мне вилку”.
— Вы думаете, что это единственный выход?
Мяч ещё продолжает свой полёт, а я медлю с ответным ударом.
— Ничего больше предложить не могу…
Она полагает, что мне ни за что не уйти от её “вилки”.
И тогда я подставляю голову и — направляю мяч рикошетом в верхний правый угол ворот; а мой “Ферзь” просто берёт и съедает “Ладью”, снова угрожая “Королю” противника.
— Хорошо… Наверное, придётся в стационар, — тяжело вздохнув говорю я тихо.
— Ну, как же так?! — восклицает Мира Наумовна, с силой бросая на стол шариковую ручку. — Я не вижу, что ты болен!
Это был мат, но она не хотела в это поверить. И футбольный матч тоже был окончен, а публика на трибунах ревела от восторга.
Но врачиха просит переиграть:
— Выпишу больничный, чтобы у тебя не было сегодня прогула. И всё!
— Прогула не будет, Мира Наумовна, — испугался я, что судьи не зачтут мой удар головой, а партия в шахматы никем не понята. — У меня сегодня отгул.
— Вот и прекрасно!
Одной рукой она берёт рецепты, другой — авторучку.
Ни выигранный футбольный матч, ни победа в шахматы мне не помогли.
Я резко меняю тактику. На войне все средства хороши. Я превращаюсь в маленького ребёнка.
— Мира Наумовна! Я к вам редко обращаюсь! Но сейчас — поверьте — я больше не могу! — Мой голос снова дрожит, — Появился беспричинный страх… Что-то давит… Вот здесь… — я касаюсь ладонью своего затылка.
— Беспричинный? — врачиха пристально смотрит мне в глаза. — Давит?
Она долго проверяет меня взглядом, ждёт, какой я ещё выкину козырь. Её зрачки несколько раз мечутся из стороны в сторону, пытаясь спровоцировать меня отвести глаза и проявить подозреваемую ею мою неискренность; затем её глаза останавливаются и продолжительно тонут в моих испытывающим тяжёлым взглядом; пробуют что-то вытянуть, высосать, попробовать на цвет и вкус.
Но я остаюсь спокойным, пустым, безразличным ко всем провокациям…
“О, сила искусства перевоплощения! Откуда она у меня?”— думаю я, незаметно переводя дыхание, после того, как она “отпускает” мои глаза на свободу.
— Хорошо! — снисходит Мира Наумовна, постукивая по столу шариковой ручкой, о чём-то недолго думает…
“Какая мне, собственно, разница: отправить ли его восвояси, на больничный или в стационар? Он — мой первый пациент сегодня, а я уже устала. А ещё впереди целый день! И неизвестно кто и с какими “приколами” будет сегодня доставать! И у меня тоже — психика! Что, мне больше всех надо, что ли? А восвояси отправлю кого-нибудь другого...”
— Я вижу, что ты действительно в депрессии… Да и на работе у тебя, конечно, неординарная ситуация… Даже странно как-то! Ты ничего не выдумываешь со своим сотрудником? Смотри! Я позвоню — проверю!
— Нет! Что вы, Мира Наумовна! Всё — правда!
— Тогда, вот что,… — и она начала что-то быстро писать в моей медицинской карте, время от времени говоря:
— Надо тебе… действительно, немного подлечиться… Раз не хочешь сам пить лекарства,… я пропишу уколы… Тебе их будут делать в стационаре каждый день… Так… Внутримышечные… И ещё! Глюкоза! В вену… Не рассчитывай на отдых!.. Лечиться — так лечиться… Ишь ты!.. В Израиль, значит, собрался?
Я не отвечаю, молчу, будто бы понимаю её вопрос, как риторический, или будто совсем не понимаю, на что она намекает…
Она снова смотрит мне в глаза:
— Ты сам-то случайно не собрался заграницу? — она будто бы случайно набрела на эту мысль и теперь остановилась на ней, чтобы проверить и эту версию.
— Я?! — удивлённо отвечаю я. — Что вы, Мира Наумовна! Я — нет…
— Ты не придумал, случайно, своего сотрудника? Уж не тебя ли самого вызывали в партком?
— Да, нет! Что вы! Я и не думал о таком! Как это можно?.. Бросить родину… Он — еврей, я — русский. Пусть едет… Каждому — своё…
Я смотрю в глаза Мире Наумовне чистым правдивым взглядом. А сам, где-то глубоко на окраинах сознания думаю: “А ведь ты сама, возможно уже собираешь вещи, и не куда-нибудь, а именно в Израиль!"
— Смотри! Я проверю! Как его имя?
— Заславер, — называю я фамилию Владимира, того самого человека, который пострадал от предательства Никанорова, и уже уехал.
Она снова возвращается к медицинской карте. Но тема оказалась больно уж “выпуклой”. Она то и дело к ней возвращается.
— Ты у нас на учёте… И если собрался заграницу — тебе всё равно не разрешат… Я тебе говорю это так… На всякий случай… Ты передай это своему знакомому… Может быть он тоже где-нибудь на учёте состоит — раз на людей-то набрасывается с кулаками… У нас уже тут были подобные случаи… Многие теперь хотят получить иностранные паспорта, чтобы по заграницам кататься… Приходят к нам, конечно, за справками… А мы никакие справки больным не даём…
Временами она отрывается от писанины, чтобы ещё раз оценить состояние моего взгляда:
— А сегодня ты, конечно, лекарства не пил?.. — она пробует спровоцировать меня ещё раз на обман.
— Пил… Ведь я на работу не пошёл…
   — Хорошо,… — удовлетворённая таким моим ответом, она снова что-то записывает…
— Да… Ишь, ты!.. В Израиль, значит, собрался… Ещё один… А ты-то здесь причём?.. На него же просто прислали досье… В партком сообщают в первую очередь… Так ведь всегда бывает… Ну, а мы, к сожалению, узнаём об этом последними…
Наконец, Мира Наумовна закрывает медицинскую карту и обращается к медсестре, немому свидетелю “сражения”, сидящей за моей спиной. Только сейчас я вспоминаю о её присутствии. Чтобы не забыть свою роль, во время спектакля актёр не должен думать о публике…
Медсестра берёт мою карту. Я благодарю Миру Наумовну и выхожу из кабинета. Не обращая внимания на десяток пациентов, скучающих в ожидании своей очереди на кожаных креслах, полу-диванах или простых медицинских кушетках, расставленных вдоль стен коридора, я иду следом за медсестрой.
“Победа!”— ликую я внутренне и, вспомнив об этимологии этого слова, далее уже забываю обо всём и размышляю об явлении энантиосемии в психологии — теме для целой научной диссертации. Я, будто маленький ребёнок или послушное животное, поднимаюсь следом за медсестрой по лестнице, ведущей в помещение стационара, и лишь смутно догадываюсь, что, наверное, уже сегодня меня начнут “колоть”.
“А медсестра — хорошенькая!” — думаю я, разглядывая стройную фигуру молодой женщины. — “Интересно, на чьей она была стороне, наблюдая игру в шахматы и футбол? Неужели болела за эту мымру? Или ей здесь всё “до фонаря”? И как такое случается, что красивые молодые девушки выбирают такую профессию?.. А мымра — хитрая! Просекла-таки, что я намылился “сделать ноги”. Видно, не я — первый, кто излагал очередной вариант “Легенды про сотрудника”. Почему же всё-таки разрешила пойти в стационар? А может быть, это — ловушка? Лечился в стационаре — значит, болен. В Америку психов не пускают… Уж не заодно ли она с Борисом? А, может быть, он — зомби, которым она управляет? Недаром прописала мне уколы… Они, как будто, сговорились! Какая-то здесь кроется связь, ретроспекция параллельного мира, из которого недавно явился мне этот призрак… Мир полон знаков… Но я прорвался в подземелье Менатавра и… должен буду из него выбраться!
Это был конец августа 1989 года, когда я пренебрёг ожидаемым служебным ростом и вместо рабочей пятидневки шесть раз в неделю стал посещать стационар. Как и обещала Мира Наумовна, меня начали по утрам колоть внутримышечно — нейролептиками, вводить в вену глюкозу, а днём и вечером — кормить таблетками.
Несмотря на так называемую “трудотерапию”, заключавшуюся в изготовлении бумажных пакетов или — работе в мастерских, большая часть больных была предоставлена сама себе и коротала время от завтрака до обеда и от обеда до выдачи вечерних лекарств — как могла: кто-то слонялся по коридору без дела; кто-то уходил на улицу или, если жил неподалёку — домой; кто-то клеил пакеты или работал в мастерских, сколачивая ящики; кто-то проходил через процедуры, заключавшиеся в электросне и уколах, приёме лекарств, посещении врача; а кто-то просто спал в креслах, расположенных вдоль стен длинного коридора. Утреннее время почти целиком было занято процедурами, а дневное — сонной скукой. Наглотавшись лекарств, несмотря на запрет, больные дремали или крепко спали, опершись затылком в стенку. Чтобы предотвращать их от сна, администрация диспансера разрешала покидать диспансер, с одним условием: после утренних процедур больной должен был обязательно присутствовать при раздаче дневных и вечерних лекарств.
По складу своего характера, не вынося безделия, я старался рационально использовать свободное время: много читал, а также записал многое из того, что изложено выше.
В стационаре находилась палата для тяжело больных, остававшихся в здании круглосуточно. То и дело по утрам туда вносили капельницы на штативах. Не узнав среди прочих больных Светланы, с первого дня я начал усиленно наблюдать за палатой тяжело больных. Для этого, в свободные от процедур часы я занимал место в кресле, неподалёку от входа в палату, и принимался за чтение, время от времени отрывая взгляд от книги, когда кто-либо выходил из палаты.
Трудно передать, с каким волнением я ожидал появления Светланы. Ведь она должна была быть точной копией Софии! А как я желал увидеть вновь ту, что уже не существовала в своём земном облике!
Вот уже второй день, как я находился тут, и моя книга оставалась открыта на одной и той же странице. Когда-то Николай Бердяев стал для меня откровением. Теперь же, надеясь найти у него ответ на мучившие меня вопросы, я был тем не менее не в состоянии сосредоточиться, чтобы вникнуть в смысл его “Философии Свободного Духа”.
Время шло, а Светлана всё не появлялась.
“Может Галина назвала мне не Фрунзенский, а какой-нибудь другой диспансер?” — думал я. — “Или Светлану перевели в больницу? Неужели я что-то напутал, и она здесь совсем не должна быть… Или… Неужели она — одна из тех больных, что я уже здесь видел, и значит — вовсе не моя Светлана! Вот почему я до сих пор её не увидел! Её просто здесь нет! Я не могу её узнать, потому что дочь Галины — совсем другая Светлана!”
От этой мысли, впрочем, мне стало как-то одновременно и горько и легче…
“Итак, все приложенные усилия, чтобы попасть в диспансер, были напрасны! Ну и хорошо! Отдохну здесь хотя бы… Подлечу нервы… Это вовсе не помешает… Зато так — спокойнее. Зачем мне всё это? Ведь я собрался в Америку! В Америку? Уж не схожу ли я с ума? Какая может быть Америка! А действительно, не схожу ли я с ума? Такое бывает… Из-за стресса… Ведь придти к мысли, чтобы навсегда покинуть родину не может происходить без потрясения, хотя бы подсознательного… Так может быть я и не выдержал? “Поехала”, как говорится, “крыша”? Недаром же и приведения являются… Да и Софья! Может быть и она — такое же приведение, как Борис? Или оба они — моя галлюцинация? Вот стали делать уколы — и моё сознание начало приходить в норму, отчуждать от себя ирреальные образы...”
Мне стало почти дурно от этих мыслей. Чтобы отвлечься, я начал внимательно изучать больных. Кто бы из них мог быть похож на дочь Галины? Наверное, ей не должно быть больше двадцати лет…
Из всех присутствовавших на дочь Галины (если то была другая Светлана) с большой натяжкой могли походить только две молодые женщины. Остальны “психи” в основном были мужики-алкоголики, среднего и пожилого возраста. Было также и несколько безликих женщин, неопределённого возраста. Ни одного интеллигентного лица тут не было и в помине.
“И как это угораздило меня попасть сюда!”— думал я, разглядывая лица больных, — А может быть и моя физиономия вовсе “не лыком шита”? Иначе как бы я прошёл через Миру Наумовну? Неужели я на самом деле болен?”
От таких мыслей мне стало совсем не по себе. Я снова и снова начинал сомневаться, ловить себя на том, что постоянно об этом думаю…
“Может быть София и Светлана — это моя шизофреническая “идея-фикс”, граничащая с галлюциногенной манией, о которой я никому не смею поведать, ношу в себе, зацикливаюсь, и придумываю подобие внутренних психологических “оправданий”, на уровне подсознания накручиваю несуществующие события… Ведь есть же такие люди, “бароны Мюнхаузены”, которые не могут не врать, придумывают разные истории, чтобы покрасоваться перед слушателями. А если нет слушателя? Что если у меня — раздвоение личности? И одна его половина, подсознательная, как бы “рассказывает” другой половине, сознательной все эти невероятные события про инопланетян, приведений, так что в сознании перемешались реальные лица и события с нереальными… Неужели — это болезнь? Что же мне делать, если это так? Я не в состоянии не верить всему, что было! А верить — значит продолжать сомневаться в своих мысленных способностях! Тоже, наверное, должен был чувствовать Гамлет, после того, как повстречал призрак своего отца...”
Тут ко мне подсел какой-то весельчак-мужичок, по имени Коля, реабилитирующийся алкоголик. Пришлось отвечать на пустые вопросы, поддерживать разговор о всякой ерунде: где работаю, сколько платят, женат-не-женат, есть ли дети, какая и где квартира… Вытянул из меня, что я — инженер-электронщик. А у него оказался старый ламповый радиоприёмник, который он очень любил слушать, когда он у него работал, пока не сгорел. Упросил меня зайти к нему домой, посмотреть, нельзя ли починить. Договорились — после обеда. К моему счастью долго на одном месте Коля усидеть не мог. Его всё время несло поговорить с кем-нибудь ещё. Увидев проходившую по коридору женщину, он окликнул её:
— Эй, Люба! Это никак ты!
Женщина обернулась.
У неё было какое-то красное лицо, болезнь, что в народе называют, “рожей”. И я подумал, что, видимо, болезнь эта психического или нервного порядка. Как я слышал от моей тёщи, случается такое от чьего-то “дурного глаза” или злого наговора, и вылечить почти невозможно, иначе как ворожбой.
— Нет, это не я, — ответила больная.
— Как не ты? — Коля забыл про меня поднялся, — Аль не помнишь, как в прошлом годе целовались в подъезде.
Он пошёл следом за женщиной.
И в этот самый момент я увидел Светлану!
Как выразить тот поток мыслей и хаос чувств, что я испытал, случайно взглянув на дверь палаты тяжелобольных!
Я увидел девушку, своим обликом знакомую мне, но выражением лица и движениями весьма отличавшуюся от той, которая однажды приковала моё внимание своею необыкновенной красотою!
“Неужели ж то она?!”— со скорбью подумал я. — “Что сталось с её красотой?! Однако, нет никакого сомнения — это она!”
И всё же я с трудом верил своим глазам!
“Тем не менее: свершилось! Моя безумная догадка оправдалась! Все сомнения рушились! Значит я не схожу с ума! Однако какой ценою добыта моя уверенность в своих умственных способностях — ценою болезни несчастной девушки!”
Светлана вышла из палаты, сонно и неуверенно придерживаясь левой рукою за косяк двери. Она была с нерасчёсанными волосами, в домашнем халате. Через её левое плечо было переброшено полотенце. В другой руке она держала пустую эмалированную кружку. По всей видимости, она только что проснулась, хотя времени уже было около двенадцати.
Девушка скользнула безразличными глазами по сидевшим рядом со мною больным — и я вздрогнул не то от мысли, что она вдруг как-то узнает меня, не то от поразившей меня пустоты её взгляда. Но конечно, она не узнала меня, медленно, едва передвигая ноги, короткими шагами направилась по коридору.
Я с состраданием смотрел ей вслед, пока она не скрылась за поворотом, у лестницы.
Перед моими мысленным взором всплыли воспоминания: вечерние прогулки через поля, пение соловьёв, Софья, сидящая со мною на изогнутом стволе берёзки; солнечные блики, мерцающие сквозь молодую листву деревьев и через наши закрытые веки; лёгкое дуновение ветра, ласкающее её волосы; лесные пейзажи уходящие вдаль и сливающиеся с линией горизонта; чаепития на веранде и наши бесконечные беседы, вызывающие в груди волну экстаза…
Возможно ли такое отличие оригинала от копии? Какая-то злая сила вторглась и исказила прекрасное! О! То — течение времени! Это оно, неумолимо отняло самую малость, какой-то маленький штрих! И этого уже достаточно, чтобы обезобразить святыню! Во что ты превратило, проклятое время, это прекрасное создание, всего за какие-то пол-года!
И вот перед моими глазами всплывает иная картина: руины домов, брошенной на произвол судьбы деревни Перово… Недаром там обитала нечистая сила, чуть не погубившая меня! Это она вторглась и сюда, исказив облик бедной девушки…
Мои мысли прервались появлением возвращавшейся Светланы. Она шла обратно ещё медленнее, держа перед собою кружку с водой. Когда девушка приблизилась настолько, что стало возможным снова различить черты её лица, меня опять поразил её бессмысленный взгляд, погружённый в воду, которую она боялась расплескать. От напряжения мышц её лицо напоминало бледную маску, надетую как будто насильно на сломленного волей человека.
Прошло ещё три дня. Со своего “наблюдательного поста” каждый день я мог видеть Светлану всего по одному разу, примерно в одно и то же время дня, когда она выходила из палаты за водой. На шестой день моего пребывания в стационаре, в субботу, девушка появилась в коридоре дважды. И мне показалось, что оба раза она посмотрела на меня. Все эти дни, украдкой наблюдая за нею, я терялся в догадках, что же такое на самом деле случилось со Светланой: что послужило причиной её болезни, почему она оказалась тут, да ещё среди тяжело больных? Неужели всему виной — реинкарнация Софьи? Или, как говорила, инопланетянка, это — из-за её неудачного романа с одноклассником? До сих пор заговорить с девушкой у меня не было случая. Да и решиться на это я никак не мог. Ведь Софья запретила мне проявлять какую-либо инициативу!
В тот день, когда я узнал среди больных Светлану, мы с алкашом Колей отправились к нему домой. Я взял у него радиоприёмник, проковырялся с ним дома несколько часов, пока не нашёл сгоревший диодный мост. В другое время, я бы сразу определил такую простую неисправность. А тут — никак не мог собраться с мыслями, подобрать соответствующую замену. Возвращая в понедельник отремонтированный приёмник его владельцу, на его вопрос, сколько стоила работа, я ответил: “Десять рублей”. Для него это, конечно, оказалось слишком много. Он ничего мне не ответил, забрал приёмник, денег не заплатил, но зато больше ко мне не подходил и не отвлекал пустой болтовнёй.
Так уже шла вторая неделя моего пребывания в диспансере. Я всё боялся, что Светлану вот-вот переведут в больницу, но не мог поверить в такое. Что же, иначе делала в ней инопланетянка? Она не могла не узнать, что я здесь и что, следуя её указаниям, иду на контакт. Хотя бы теперь она должна была сделать так, чтобы больной стало лучше и чтобы она осталась в диспансере.
Чтение моё несколько продвинулось. Я уже заканчивал первую часть книги, занятой разбором философско-религиозной терминологии. Впрочем читалось с трудом: из-за лекарств, рассредотачивавших моё внимание, приходилось совершать над собой насилие: чтобы сохранить в памяти прочитанное — по несколько раз перечитывать одни и те же страницы.
Светлана стала совершать свои походы за водой чаще, по три — четыре раза в день. Теперь она не выходила более из палаты непричесанной или в халате. На ней было лёгкое ситцевое платье, с мелким рисунком ландышей. Несколько раз мы встречались взглядами. Что-то изменилось в её глазах в лучшую сторону. Я понял, опасения мои не оправдались, что ей стало лучше; и это подтверждало мою мысль, что Софья меня узрела и начала действовать.
Впрочем, казалось, что жизнь в диспансере как-то застыла. Изо дня в день повторялось всё одно и то же. Мне было необыкновенно скучно. Много раз я находил себя погружённым в глубокий сон. Действие лекарств, дозы которых повышали каждый день, пьянило до такой степени, что в сновидениях я начал находить особенное удовольствие. Тяжёлым было возвращение к действительности. Записывать в этот дневник стало совсем нечего. И к чтению я потерял всякий интерес. “Скучно жить на белом свете, господа..,”— вспоминаются по этому поводу слова Николая Васильевича Гоголя…
На третьей неделе, в понедельник, я увидел Светлану, прогуливавшуюся по коридору туда и обратно, как многие другие больные, бесцельно слонявшиеся по отделению из-за неспособности сосредоточить своё внимание на каком-нибудь полезном деле.
В прошлую субботу я не пришёл в стационар. Только что объясняясь с лечащим врачом, добродушным пожилым дядькой, я сказал, что будто был простужен и решил отлежаться дома. Он сделал вид, что поверил.
По-видимому в психическом состоянии Светланы что-то ещё более изменилось в лучшую сторону. Целый день она находится среди прочих больных и лишь иногда заходит в свою палату. Несколько раз мы снова встречались глазами, но я делаю вид, будто не знаю её. Взгляд её стал осмысленным. До сегодняшнего дня она как будто не выделяла меня из среды всех других, будучи глубоко погружена в себя. Теперь же я чувствую, что она тайком поглядывает на меня, так же, как я — на неё. Неужели моё отсутствие в субботу испугало её, что я могу больше не появиться? Если так — то моё существование для девушки приобрело какой-то смысл и даже стимул выкарабкаться из болезненного состояния.
Во вторник я увидел её, с книгой в руках. Она сидела в том самом кресле, которое было облюбовано мною.
Я начал слоняться по коридору, уподобившись окружающим идиотам, потому что все места были заняты.
В этот день, проходя мимо Светланы, я заметил, что её чтение почти не продвигается. Из-за своего недуга и лекарств, конечно, она была не в состоянии концентрировать внимание в достаточной степени, чтобы читать. И всё-таки она продолжала сидеть в моём кресле и держать на коленях книгу, как когда-то я. Никто из полу-сотни больных никогда здесь не держал в руках книг! Что же это означало?! Она подавала мне знак! Она будто бы говорила мне: “Смотри! Я не такая, как все они — я такая, как ты!”
Я ходил по коридору туда и обратно и подметил, что девушка действительно незаметно наблюдает за мной! Вполне вероятно, она давно заметила моё внимание к ней и не смогла в ответ не заинтересоваться мной в этом скупом на события мире дураков…
Каждый раз, как только я приближался, она как будто невзначай отрывала глаза от книги, смотрела по сторонам, а затем — на меня, уже подошедшего на близкое расстояние. И вот, в один такой момент кресло, рядом с нею, освободилось — и я, не раздумывая, присел.
Девушка заметно напряглась, погрузила глаза в книгу. Я положил на колени дипломат, вытащил своего Бердяева и начал листать…
Со стороны можно было подумать, будто все мысли Светланы были поглощены содержанием книжонки какого-то малоизвестного современного писателя, что я определил, украдкой взглянув на страницы её чтива! Конечно, такого не могло быть! Да и мои мысли тоже были далеки от многочтимого мною Бердяева!
Так мы оба сидели, делали вид, что читаем, а в это время между нами налаживалась какая-то мистическая связь…
Я думал о Софье, которая трансцендентально пребывала совсем рядом, мысленно обращался к ней с просьбой дать ответ на мучившие меня вопросы: что случилось со Светланой, удалось ли Софии сделать выводы относительно онтологии человека, что будет дальше в моих отношениях со Светланой? И так далее, и тому подобное — всё то, о чём я столько раз спрашивал себя…
Мы просидели рядом около полу-часа, ловя краем глаз каждые движения друг-друга. Казалось, время остановилось… Но нет… Оно текло с тою же неумолимой скоростью, о чём оповестила всех больных повариха, громко захлопав в ладоши и закричав на весь коридор: “Обед! Обед! Обед!” — подобно птичнице, созывающей неразумных животных для кормления.
Некоторое время мы продолжали ещё оставаться на своих местах, не желая нарушать нашего безмолвного диалога. Но все больные спешно двигались по коридору к столовой, и мы почти уже остались одни…
Светлана не выдержала — поднялась и скользнула в открытую дверь своей палаты.
Пришлось и мне спрятать Бердяева в дипломат и направиться по коридору вслед за последним больным.
Получив тарелку горохового супа на первое, картофельное пюре, с зеленоватой котлетой, на второе, и стакан бледного чая, на третье, — я принялся за обед. Когда суп был съеден, я заметил Светлану. Она несла на подносе свои тарелки.
Вокруг было достаточно свободных мест. Однако, она выбрало место за моим столом: опустила поднос — села напротив меня.
Я резко притормозил процесс поглощения еды.
  Девушка начала медленно, без аппетита, есть суп. И я старался протянуть время со своей едой. Впрочем, котлета и без того просто не лезла в горло. В другой бы раз я и не стал её есть. Но сейчас… Сейчас я чувствовал, что необходимо тянуть время, чтобы уловить тот момент, когда станет невозможным, не обменяться какими-нибудь словами. Но вот, я уже допил весь чай — и должен был либо покинуть столовую, либо заговорить.
Девушка, напротив меня, будто ничего не видя, кроме своей тарелки, молча говорила мне: “Кто ты? Ты видишь, что мне плохо? Пожалуйста, помоги мне! Если ты сейчас уйдёшь — это будет означать, что я тебе не нужна… Это будет означать то, что я вернусь в палату и больше не выйду к тебе… Это будет означать возвращение моей болезни… Мне будет ещё хуже, чем до этого… Неужели ты просто так встанешь и уйдёшь, неужели ты бросишь меня после всего того, что было?.. Разве ты не видишь, что я всё время думаю о тебе?..”
Я рассуждал так, что если всё-таки заговорю, то вовсе не проявлю чрезмерной инициативы, против которой была Софья. Ведь фактом выбора столика, Светлана однозначно первая делала выбор, указывала мне без слов, что готова пойти на контакт. Уйти и не заговорить, означало бы то, будто я не желаю знакомства с девушкой. О! Не так ли это было уже когда-то давно, когда я позорно бежал из девятого класса — в ПТУ, а потом — из-под окна той немецкой девочки, в которую был влюблён? Может быть на самом деле тогда я был тоже нужен? Несмотря на разницу наших возрастов… Теперь я стал много старше, а комплекс неполноценности всё ещё был не преодолён!
“Эй! Иди сюда!”— будто бы говорила мне Светлана.
“А разве не из-за неё я здесь?”— подумал я, — “Так какие же ещё могут быть сомнения?”
— Хотите почитать интересную книгу? — спросил я, не будучи в силах поступить иначе.
Девушка не ожидала вопроса, спешно проглотила кусок котлеты, чуть не поперхнувшись.
Не отнимая глаз и опустив голову к самой тарелке, она прошептала:
— Хочу…
— Тогда встретимся на улице?
В знак согласия Светлана ещё ближе приблизилась к тарелке, в которой оставалась половина котлеты, проколотая вилкой, но ещё на разломанная на четверти.
“Если ты голоден и знаешь, что в ближайшее время есть будет нечего”, — думал я, спускаясь по лестнице, — “То подобную котлету можно съесть только частями, чередуя гарниром и запивая какой-нибудь жидкостью. Иначе легко подавиться… Что же Галина, не приносит ей другой еды из дому?”
Четверть часа спустя девушка вышла из диспансера. На ней было другое платье, тоже с цветами, а сверху — кофта, серого цвета.
Стояли ещё тёплые осенние дни.
Она подошла ко мне и сразу же проговорила:
— Пойдём скорее, а то все видят…
Мы перешли улицу Чехова и углубились в Успенский переулок.
— Меня зовут Андрей, — представился я.
— А меня — Светлана, — продолжая торопливо шагать ответила Светлана.
— Куда мы спешим? — я едва успевал за ней. Из-за инъекций глюкозы я так растолстел, что у меня плохо сходились штаны, и я опасался их просто порвать.
— Ах, да! — Светлана сбавила темп, — Я просто боялась, что “психи” подумают что-нибудь нехорошее, если увидят нас вместе.
— Пусть думают, что хотят, — улыбнулся я, — На то они и “психи”…
— Я не могу так, — сказала она, поднимая на меня глаза и останавливаясь. — Куда мы пойдём?
— Не знаю…
Мы смотрели друг на друга. В её голубых глазах что-то вспыхнуло. Она смутилась, отвернулась к забору.
— Пойдём в Сад “Эрмитаж”! — предложил я.
Мы тронулись дальше и долго молчали, оба не находя нужных слов.
В Саду, между бездействовавшим фонтаном, выполненном в стиле сталинского барокко, с горельефами умывающихся женщин, и — деревянной беседкой, с самобытным названием “Читальня”, мы нашли пустую скамейку и, расположившись на ней, ещё долго не переставали молчать.
— Я увидел, как вы читали какую-то глупую книжку,… — начал я.
— Почему “глупую”? Светлана вроде как обиделась.
— Ну, не обязательно глупую… Однако есть более интересные книги…
— Какие?
— Например, философские…
Я хотел было съехать на своего “конька” — философию и “толкнуть” какую-нибудь “мысль”, но вовремя спохватился.
— Я никогда не интересовалась наукой, — казалось, девушка вступила со мной в какой-то спор. Наверное, Светлана, преодолев внутренние преграды и решившись на свидание со мной, в подсознании с трудом удерживала натянутую “пружину”, готовую в любой момент сорваться, прервать наше едва начавшееся знакомство — сделай я что-нибудь неправильно.
— Наука науке — рознь… Философия помогает человеку лучше себя осознать, — я невольно впадал в рассуждения и со страхом чувствовал, что зря это делаю. Однако меня несло. Наверное и у меня была своя “пружина”. — Даже психические недуги путём осмысления причины их возникновения можно преодолеть. И это — лучше, нежели глотать лекарства, отравляя свой организм…
— Но ведь вы же тоже здесь лечитесь!
Светлана не смотрела на меня, отвернувшись в сторону.
— Понимаете в чём дело, — начал я оправдываться, не зная как выкрутиться, — Мне нужно пробыть в стационаре некоторое время, чтобы наладилась на работе обстановка. Если же я перестану принимать таблетки и делать уколы, то меня могут выписать, и мне придётся вернуться на работу.
— Конечно, вы правы, — продолжал я, — “Врачу, исцелися сам”. Какое право я имею чему-то учить, если сам не лучше. Оставим этот спор… Я был неправ… Просто не знал, с чего начать и о чём говорить… Мы так странно познакомились… И давай перейдём на “ты!”
— Давай… — Девушка пошевелила плечиком и повернулась ко мне.
— Вы,… — начал было я и “споткнулся”.
— Ты! — поправила она меня.
— Да… Ты специально села ко мне в столовой?
— А ты?
— Я? А что я?
— Книжку читал… Наблюдал за мной…
— Да…
— Я сразу заметила…
Мы снова замолчали.
Падали жёлтые кленовые листья. С Каретного Ряда доносился слабый гул автомобильного потока.
— Ты просто — самый нормальный среди всех! — прервала паузу Светлана.
— Спасибо за комплимент! Ты, между прочим, тоже!
— Я давно заметила, что ты следишь за мной… Сначала мне было очень плохо. А потом… Я стала выходить из палаты… И каждый раз, зная, что ты посмотришь, старалась, ну, как бы, держать себя в форме… И поэтому мне стало лучше… Спасибо тебе! Скажи честно: а почему я привлекла твой внимание?
— Ты самая нормальная из всех… И ещё… ты — молодая и… красивая…
Светлана заулыбалась, склонилась в поясе, пытаясь скрыть от меня своё смущение.
— Только, Светлана, — я посмотрел в даль, на здание театра, — я сразу должен тебя разочаровать… Или чтобы между нами не было неясности,… — я коснулся её руки, упиравшейся ладонью в сиденье скамьи, — Я женат… У меня трое детей…
Девушка резко выпрямила спину.
— Я догадывалась об этом, — прошептала она и взяла мою руку. — Твои руки… Они такие же, как у него!
— У кого?
— У меня был парень, которого я… люблю…
— Он бросил тебя?
— Как ты догадался?
— Сюда не все, как я, попадают по своей воле, — я кивнул головой в сторону, откуда мы пришли. — И ты всё равно его любишь?
— Не знаю… Наверное нет.
— Я хочу помочь тебе, чтобы ты не зациклилась на своей беде… Поверь, что в жизни много несчастья… И то, что с тобой сейчас, пройдёт. Наступит день, когда ты скажешь о себе в третьем лице: “Та, которой я была десять лет назад...”Ты будешь ещё не один раз счастлива. В жизни ничего не стоит на месте…
— Но и не повторяется…
— Верно… А говоришь, что не любишь философию…
Мы оба печально улыбнулись, глядя друг на друга.
— На этой неделе мне стало легче… До этого каждый день ставили капельницу. Даже если ты женат… Давай встречаться… Пока мы оба здесь…
— Светлана! Неужели ты,… — я не договорил, опасаясь продолжения её откровения.
— Нет-нет! — она хотела было выпустить мою руку, но почему-то удержала в своей, — Я не хочу об этом думать!
Она перебирала мои пальцы своими. Я боялся её остановить, чтобы не огорчить.
— У тебя такие же руки, как у него, — сказала она опять, — Сильные…
Светлана проглотила застрявший в горле ком.
“Почему “сильные”?”— подумал я.
— Мы были с ним, — случайно она коснулась моего безымянного пальца, с кольцом, и — вдруг выпустила мою руку из своей, — Мы были с ним… — как муж и жена…
Она резко поднялась.
— Что-то разболелась голова, — прошептала девушка, — Как бы снова не стало хуже…
— Пойдём обратно, Света! — Я тоже поднялся и стоял рядом.
— Угу… — кивнула она.
— Мы будем встречаться! — предложил я после долгого молчания, когда мы уже выходили из ворот Сада “Эрмитаж” и приближались к посольству Бурунди, — Если, конечно, ты хочешь… — поспешил я добавить, чувствуя, что и без того уж очень скоро Светлана открыла мне свою душу.
— А ты, правда, хочешь?
— Да.
— А как же твоя жена?
— Не спрашивай! Это сейчас неважно. Потом я объясню…
Мы перешли на левую сторону переулка, миновали посольство Бенин, где не наблюдалось никакой жизни, и даже у входа отсутствовал милиционер-охранник.
— Ты прости,… — Светлана остановилась, тронула слегка меня за рукав плаща, — Я наверное сильно не в себе… Я столько тебе сказала такого… Хотя я тебя совсем не знаю… Ты не будешь потом смеяться надо мной?
— Что ты! Светлана! Я понимаю, как тебе тяжело! Рассчитывай на меня как на искреннего друга и помощника!
— Только ты никому не рассказывай. Не расскажешь?
— Кому же я буду рассказывать?
— Им,… — она кивнула в сторону улицы Чехова, где находился диспансер. — Наверное они будут спрашивать обо мне… Наверное они видели нас вместе…
— Светлана! Я обещаю, что ни о чём не узнает ни единая душа!
— А если они начнут спрашивать?
— Я отделаюсь общими фразами. Они ничего от меня не узнают. Только и ты не проговорись, что я здесь “закосил”.
— “Закосил”! А мне показалось, ты таких слов не говоришь…
Мы остановились на улице Чехова, в крошечном угловом “кусочке природы”, образуемом скамейкой и двумя деревьями, закрывавшими её своею листвой.
— Присядем! — предложил я.
— Нет. Я не хочу, чтобы нас увидели вместе… Встретимся завтра в Саду, сразу после завтрака, на той же скамейке.
— У тебя разве нет никаких процедур?
— Выпью лекарства — и довольно с них!
— А ты можешь обходиться без лекарств?
— Нет. Не могу. Меня ещё Серёжа к “колёсам” приучил…
— Его звали Сергеем?
— И зачем я тебе всё рассказываю?! — Светлана смахнула тыльной стороной ладони слезу, — Он их где-то доставал и постоянно мне приносил…
Девушка присела на самый край скамейки, помолчала немного, а потом добавила:
— Я тогда стала плохо учиться… Не могла ни на чём сосредоточиться. Из-за него… А он… вызвался помочь… с домашними заданиями… Вот тогда-то и предложил свои таблетки. А сам их не употреблял… Врачи говорят, что я так к ним привыкла, что теперь должна их пить до конца жизни! Прописывают рецепты… Бесплатные…
Последние слова Светлана произнесла с каким-то надрывом и вызовом!
Помолчав немного, и, видимо, не найдя больше что сказать, она поднялась, и зашагала в сторону диспансера. Я направился следом. Пройдя метров с двадцать, она обернулась и показала мне рукой, чтобы я перешёл улицу в другом месте. Я остановился — и стал ждать, когда проедут машины.
В тот день я больше не видел Светланы. Видимо она сразу же ушла в свою палату.
“Бедная!”— думал я стоя в очереди за вечерними лекарствами. — “Наверное сейчас лежит, уткнувшись в подушку, вспоминает всё, что мне рассказала, переживает, зачем поведала “первому-встречному” о своём “горе-злочастии”. Конечно, это — лекарства: растормаживают — и кажется, что кругом все хорошие, и не могут тебя не понять. А если б то был не я, и вовсе не “хороший”, а такой, что бросил её! О бедная девочка! И это тебя не научило быть осторожной! Какая ты — беззащитная! Что ты будешь делать дальше в этом мире? Как я смогу тебе помочь? Ведь я… скоро уеду… Может быть нужно порвать всё сразу? Иначе будет новая беда… Но как я могу? Ведь теперь, когда ей стало лучше, благодаря моему появлению, — как я могу вообще сделать что-то, что способно опять повергнуть бедняжку в пучину её страшного недуга? По крайней мере не сейчас… Пусть пройдёт время… Я постепенно подготовлю её ко всему и медленно выведу из этого адского состояния...”
Следующим днём была суббота. По субботам у меня не было таких процедур, как электросон, и глюкозу тоже не кололи, давая моим распухшим венам немного зарубцеваться. Поэтому, получив лекарства, я поспешил в Сад “Эрмитаж”.
Смешанные чувства владели мною…
В моём сознании одновременно пребывал облик той девушки на газоне, что когда-то я созерцал и что так прочно вписался в мою память, а также — образ Софии, которая помимо моей воли завладела моим сердцем; и теперь — ещё один образ — образ несчастной больной Светланы, с которой меня свела судьба…
Можно ли сравнивать друг с другом все три предмета моего сознания?
Несчастье изменило девушку настолько, что прежней Светланы в действительности больше не существовало. Не было в действительности теперь и Софии. Была лишь больная, доведённая до отчаяния и готовая раскрыть свою душу всякому, кто выслушает её или просто сделает вид, что готов помочь…
А может быть это и есть — лучшая панацея от всех бед — отнестись участливо или хотя бы просто терпеливо выслушать чужую беду?
Что означало, что несло для меня теперь это новое свидание со Светланой?
Что одновременно значило продолжение нашего контакта для неё, а также для нас обоих?
Вольно ли или безвольно, я оказался связан с проблемами Светланы. Я не мог теперь бросить несчастную девушку, доверившуюся мне и ожидавшую от меня помощи — такой элементарной: временного моего присутствия, но всё-таки, значит и участия…
Каково теперь было моё отношение, точнее, какие я испытывал чувства к Светлане? У меня совсем не было того вдохновенного подъёма, что я испытал этой весной, когда увидел её впервые на том газоне. А может быть мне всё тогда показалось преувеличенным, и она вовсе не была такой прекрасной? Может быть я субъективно воспринял её в тот миг именно такою, что вызвало у меня галлюцинацию явления Софии просто в силу моего болезненного психического состояния? Но тогда почему я снова встретился с нею? Ведь это она! Она!!! А вдруг я ошибаюсь? Вдруг это совсем не она? Ведь она — теперь такая другая! Что мешает сейчас посмотреть мне на Светлану другими глазами? Неужели только то, что теперь я знаю, что у неё кто-то был до меня? А если отбросить все предрассудки? Может быть она та же девушка, с газона? Ведь когда я увидел её впервые, как говорила София, у неё был неудачный роман… Значит я видел её такою, когда у неё уже был этот роман… Значит ничего не изменилось… Она — та же самая! Наверное, это я изменился. Все проблемы во мне! И если я посмотрю на неё теми же глазами, как тогда, когда она предстала мне в автобусном окне, будто в раме полотна великого художника, — может быть тогда всё вернётся назад? Может быть это и есть то, что пытался выразить Гёте?
О! Как же мне вернуть то замечательное мгновенье? Как мне увидеть её такою же прекрасной? А может быть всё дело в понимании Прекрасного как такового? Может быть я просто потерял способность его чувствовать и понимать?! А не прекрасно ли само то, что сейчас происходит? Ведь если слишком пристально изучать прекрасное — не становится ли оно безобразным, под лупой скептического взгляда?..
И всё же я испытывал чувство глубокой жалости к несчастной, отдалённо напоминавшей мне тех двух, на кого она была так похожа. Я не испытывал к ней любви… Во мне ничего не горело… Я ничего не хотел… Не было ни любви к жене, ни… к возможной любовнице… Что же… Что же хотел тогда Фауст, искавший свой идеал, вопреки всем моральным запретам? И если я не гожусь на роль Фауста — то какое право вообще я имею занимать место под Солнцем?! Чем меня не устраивает эта юная девушка, младше меня на пятнадцать лет, готовая меня полюбить или… быть может… уже влюблённая? Нет! Что-то не в порядке со мною…
  Да, я сострадал её беде по-христиански… Какой-то желторотый недомерок соблазнил и бросит ту, что ценнее всех сокровищ мира; ту, которая может осчастливить умеющего чувствовать… Разлагающее тление последствий этого зла обезобразило прекрасный образ… Нет! Нужно… Необходимо исправить ошибку! Всё вернуть на прежнее место, чтобы она всё забыла… И тогда она станет такой же красивой! Тою же, моей Светланой!
Увы, ничего не стоит на месте… Мы с Софией планировали, что я и Светлана будем счастливы… (О! Как глупо планировать такие вещи!) И что благодаря нашему счастью свершится великая миссия: через земную любовь двух существ спасутся целые два мира!
Но увы… Какая теперь любовь… Светлана — не та… Убогое существо… На лице её будто бы навсегда застыли слёзы пережитой трагедии… А чтобы скрыть их — маска тупой таблеточной эйфории… Вялость, сонливость, зацикленность на себе, — разве всё это способно сделать девушку привлекательной? Напротив, всё это даже отталкивало меня от неё. Мне совсем не хотелось с ней встречаться. Зачем мне всё это нужно?! У меня столько проблем! Жена, дети, отъезд в Америку! Что я за придурок такой?!
Погружённый в тяжёлые размышления о тщете существования, я сидел в саду на вчерашней скамейке. Негреющее осеннее солнце, яркие жёлтые листья, карканье ворон, редкие прохожие, — всё соответствовало гамме моих чувств и мыслей.
— Здравствуй! — услышал я знакомый голос за спиной.
Это была она.
Я поднялся, взглянул на девушку.
Она улыбалась, жмурясь от солнечного света. Что-то в её лице изменилось со вчерашнего дня.
— Как ты себя чувствуешь?
Светлана медленно обошла скамейку вокруг, приблизилась ко мне.
— Мне лучше. Я решила попробовать бросить таблетки. — Она остановилась напротив меня. — Пойдём куда-нибудь?
И не дожидаясь моего ответа, Светлана двинулась по тропинке к зданию театра. Я направился следом.
— Сколько лет твоим детям? — спросила она, когда я поравнялся с нею.
Я назвал возраст своих детей.
— Я люблю маленьких… В прошлом году, летом, я работала воспитательницей в детском саду.
Мы прошли мимо детской площадки, направились в другую часть Сада, к стоявшей особняком белой миниатюрной беседке, из металла, с синей крышей и деревянными скамейками, и расположились внутри. В этот час в саду было мало гуляющих. В основном — мамаши и бабушки, с колясками или маленькими детьми.
Я попросил Светлану рассказать о себе.
— Я хотела это сделать, — откликнулась она с радостью на моё предложение. — Ты меня прости… Вчера я действительно плохо себя чувствовала. Наверное, наговорила всякой ерунды…
— Всё в порядке, Светлана. — Мы сидели рядом, в пол-оборота друг ко другу.
— С матерью я не могу быть откровенна, ты меня понимаешь… Отца у меня нет. А с тех пор, как погибла моя сестра, мне совсем не с кем ни поговорить, ни посоветоваться…
Девушка остановилась, глубоко вздохнула.
Я приготовился внимательно слушать. Я смутно надеялся, что она что-то прояснит для меня своим рассказом.
— Порою мне кажется, что у меня вовсе не было никакой сестры. Что я придумала её… И это меня мучит. А моя мама говорить о ней почему-то не желает. Наверное, считает, что это я из-за неё свихнулась.
Моя сестра появилась в моей жизни совсем недавно. Раньше я и не знала, что она существует. И моя мама никогда ничего о ней не рассказывала. Так бывает, когда родители расходятся и делят маленьких детей между собой. Наверное, это же случилось и в нашей семье. Соня, так звали мою сестру, и я — оказались двойняшками. Она каким-то образом разузнала обо мне, приехала откуда-то из Прибалтики. Не успели мы с нею как следует нривыкнуть друг ко другу, как случилось несчастье: этой весной её сбил грузовик.
После её смерти со мной начали происходить странные вещи. Я только тебе расскажу об этом. Я никому ещё этого не рассказывала, и врачам — тем более! Понимаешь? Ты — первый, кто, мне кажется, сможет меня понять…
Светлана остановилась, закашлялась.
— Что же такое стало с тобой происходить? — не удержался я от вопроса, поражённый ещё одним странным совпадением: именем Софии.
— Моя умершая сестра стала мне являться, — прошептала Светлана и робко взглянула мне в лицо.
— Хорошо… Продолжай, Светлана. Рассказывай дальше, — поддержал я её и коснулся её руки, чтобы успокоить.
— Дело в том, что до своей смерти, — продолжала девушка, — Когда я была влюблена в Серёжу, у моей сестры открылась удивительная способность. Она научилась преображаться.
— Как “преображаться”? — удивился я.
— А так: она могла менять свою внешность и делаться необыкновенно красивой. Я так ей завидовала и в то же время восхищалась ею! Слов нет! Я не понимала, как это ей удавалось! Теперь я догадываюсь… Наверное, Сергей ей тоже давал “колёса”, только более сильные. Возможно — настоящие наркотики.
Однажды она сообщила мне, что Серёжа стал к ней… “клеиться”. Поначалу я не поверила, подумала, что она просто завидует мне. А потом сама заметила, что он перестал на меня обращать внимание.
Помню, со мной случилась жуткая истерика. Я готова была убить свою сестру. Однажды мы с ней сцепились, и я избила её. Меня удивляло равнодушие моей матери. Она не могла не видеть, что Соня была вся в синяках. Но ей было всё безразлично. Она будто бы не замечала свою дочь! Будто бы она ей была чужой! Будто бы в том, что её бросил мой отец, была и Сонина вина!
Мы долго не разговаривали с Соней после той драки, но через несколько дней Соня попросила у меня прощение и предложила свой план.
К тому времени она снова стала прежней: все синяки быстро сошли с её лица, будто бы я и не била её. Она сказала, что может сделать меня такой же красивой, как она. И что тогда Сергей снова меня полюбит, а она уедет обратно к нашему отцу. Я согласилась с ней, и мы с ней помирились.
— Как ты сделаешь меня красивой? — спрашивала я, не веря ей поначалу.
— Увидишь! — говорила она, — Только красота твоя не будет долгой, всего несколько часов. Поэтому ты должна быть с Сергеем поласковей, простить ему всё и позволить ему больше, как бы то сказать, близости…
Светлана, остановилась, перевела дыхание.
— Это ничего, что я тебе всё такое рассказываю? — она робко посмотрела на меня.
— Ничего-ничего, Света. Продолжай. Я слушаю, — ответил я, снова на мгновение слегка коснулся её руки.
— И вот, — продолжала свой рассказ девушка, — как-то раз, перед тем, как Сергей должен был к нам придти в гости, она приказала мне надеть её платье, а сама надела моё. Потом она поставила меня перед зеркалом и начала говорить какие-то магические слова…
— А ты не помнишь, какие? — прервал я Светлану.
— Что-то как: “Я — стена, или я — как башня...” Не помню… Когда же она окончила свои заклинания, то дала мне что-то выпить. И я впала в какое-то оцепенение, будто бы в сон наяву…
К беседке, где мы сидели, приблизилась женщина, с коляской. Светлана замолчала, ожидая, пока женщина пройдёт мимо. Через минуту Светлана продолжала:
— Когда же я пришла в сознание, то… обнаружила себя… в постели с Сергеем…
Светлана снова остановилась. Отвернувшись от меня, смахнула с щеки слезу. Потом, преодолев свои переживания, не глядя на меня, она вернулась к своему рассказу.
— Получилось так, — продолжала она, что Соня сделала меня похожей на себя, а себя — выдала за меня. Когда появился Сергей, она, будто бы я, оставила нас и ушла. А он, полагая, что осталась с ним не я, а она, уже и не знаю, как, затащил меня в постель…
Светлана снова остановилась, опустила взгляд, закрыла лицо ладонями, начала вздрагивать и дрожать, будто от холода, а потом не удержалась — заплакала.
Её слова и моё сердце будто разрезали на части. Твёрдый ком подкатил к горлу.
— Успокойся, Света, — я коснулся её плеча. — Я понимаю, как тебе тяжело… Я тебя внимательно слушаю… Рассказывай дальше… Всё уже прошло, всё — позади. Тебе станет легче, когда всё расскажешь… Ты слишком долго держало это в себе… Мучилась…
— Когда он… отпустил меня, — продолжила снова Светлана, успокоившись немного, — и увидел, что меня трясёт, он стал мне что-то шептать, успокаивать… И вдруг я услышала, как он назвал меня Сонечкой! Тут уж я совсем пришла в сознание и проговорила, что я — не “Сонечка”, а — Светлана.
Помню, в комнате был полумрак. Сергей долго всматривался в моё лицо. “Не может этого быть!”— сказал он, — “Вы нарочно меня обманули!” И — отскочил от меня, как ошпаренный.
Потом он уверял меня, что будто влюблён в нас обеих и не знает, в кого больше. Недоумевал, как он мог ошибиться, не понимая что говоря такое, проговаривался, кто ему больше нравился на самом деле…
Светлана вытерла новую слезу платком.
— А потом он пытался утешить… Просил никому не рассказывать, что случилось… А затем… Затем просто собрался… и ушёл…
Когда вернулась Соня, я совсем обезумела, опять набросилась на неё. Я сказала, что она нарочно мне так отомстила за прошлое избиение. Как я только её не обзывала! Я снова избила её вкровь! А она — представляешь — почти не сопротивлялась. Или мне так показалось тогда? Не знаю… Я была не в себе! Я даже устала бить её. А она всё оставалась такой высокомерной, холодной, и так зло смотрела на меня! И всё чего-то ждала… Когда я отошла от неё, она вдруг сказала:
— Ты же хотела его — вот ты и получила всё, что хотела. Что же тебе нужно ещё? Лучше б ты его избила, а не меня. Я всё равно завтра уеду домой. А ты останешься теперь одна…
И тогда я решила покончить собой. В отчаянии я бросилась на улицу. Соня же заподозрила что-то и побежала за мною. Вот тут-то и случилось это, невероятное, страшное!
Светлана остановилась. Она сжала свои ладони, с платком, коленями, посмотрела на меня. Её глаза были красные от слёз и горели от возбуждения. Она стала совсем непохожей на больную, которую я видел в ней все эти дни.
— Я отчётливо помню, — продолжала она, — как стала перебегать дорогу перед самым автобусом, который только что тронулся с остановки, чтобы Соня, бежавшая сзади, остановилась и не успела бы меня догнать. Помню, как передо мной возник грузовик, обгонявший автобус… Меня отбросило в сторону. Никакой боли я не почувствовала… А потом… Потом я пришла в себя…
Я увидела своё тело как бы со стороны, лежащим на мостовой, и — водителя грузовика, выскочившего из своей кабины и склонившегося надо мной… Потом снова — провал, пустота… Через некоторое время я обнаружила себя снова живой, стоящей на тротуаре. А на дороге продолжало лежать моё тело. Я как-то раздвоилась… И вдруг я поняла, что на самом деле я — живая, а на дороге — вовсе не моё тело, а Сонино.
— Это я! — кричу я людям, собравшимся вокруг тела, прохожу сквозь расступающуюся толпу и снова вижу себя, на мостовой, некрасивую, в том самом Сонином платье, которое подал мне Сергей, помогая одеться после всего, что было… Изо рта вытекло немного крови… Волосы — растрёпаны…
Я щупаю себя руками — и вижу, на себе другое платье, своё, то которое надела вместо меня Соня, когда мы поменялись с одеждой…
Я бегу обратно домой. Ощущения какие-то необычные, будто наелась “колёс”… Дама долго с недоумением смотрю на себя в зеркало и вижу, что я — это не я, а Соня… То есть, что я, моё “я” — в Сонином теле. Я очень остро это чувствую, вижу ту её красоту, которой я так завидовала. Это очень трудно объяснить: я как-то остро почувствовала, что это не моё тело, и что моё я, хотя и находится в нём, как бы внутри, но одновременно оно и отделено от него.
И тут я, наверное, упала в обморок. Когда я очнулась, рядом была мама, а я лежала в постели. “Что случилось?”— спросила мама.
И тут, сама не знаю как, помимо моей воли, будто кто-то ответил ей моим голосом: “Соню Серёжа… соблазнил. Я её избила. Она стала убегать от меня и попала под машину”. Сама не знаю, почему я так сказала…
А потом приехала “Скорая помощь”, и меня увезли в больницу.
Светлана поднялась с лавочки. Вышла из беседки, остановилась спиною ко мне. Я подошёл к ней. Она почувствовала это и сказала:
— Соню похоронили без меня. Я ведь потом долго лежала в больнице.
Светлана повернулась ко мне.
— Первой же ночью, когда я вернулась из больницы домой, она мне явилась! Она сказала, что виновата передо мной и поэтому уступила мне своё тело. Она продолжает приходить до сих пор. Особенно, когда я — одна дома. Она всё время просит меня, чтобы я пустила её обратно…
— Обратно? Как? — прошептал я, чувствуя какой-то холод в спине.
— Не знаю… Обратно в это тело… Мне страшно… Она приходит всё чаще и чаще… Особенно по ночам… Поэтому я всё время должна пить снотворное и другие лекарства. Если врачи узнают всё, что я тебе рассказала, они упекут меня в психушку, как тяжело больную… Я боюсь об этом рассказывать даже маме. Она верит больше врачам, а не мне. Если ей скажут, что я неизлечима — она и в это поверит и отдаст меня им.
Светлана обошла меня вокруг, вернулась в беседку и села на прежнее место.
— Когда она, вся прозрачная, входит, я всё равно просыпаюсь, — продолжала девушка, — Она молча и тихо пересекает комнату сквозь стол и стулья, ложится рядом со мной… Сначала мне было очень жутко… Я кричала! Но потом привыкла… От неё исходит странный холод. Но это — не обычный холод, который чувствуешь, скажем, зимой. Этот холод как бы пронизывает тебя изнутри парализует и делает бесчувственным… Ты не можешь пошевелить ни рукой, ни ногой, ни закричать… Соня говорит, что без моего согласия она не может войти в меня. Обещает, что не вытеснит меня, а будет находиться где-то в глубине моего “я”… Говорит, что наделит меня сверхъестественными способностями: перемещаться в пространстве, читать и передавать мысли, менять внешность, обладать всякими знаниями… Но если такое случится — разве это буду я? Поэтому я не пускаю её… Пытаюсь как бы противостоять… Но иногда и без моего согласия ей всё же удаётся входить в меня. Я узнаю об этом только после того, как прихожу в сознание. Что со мной происходит в это время — я не помню и не знаю. Мне кажется, она просто пользуется моим телом… Или это её тело? Но раз в нём я — то оно моё? Правда?
Светлана умолкла. По всей видимости она очень устала от своего рассказа. Я вытащил из кармана леденец и протянул его девушке.
— Спасибо, — прошептала она, развернула целлулоид кубинской конфеты, из продовольственной помощи, которую моя многодетная семья имела возможность выкупать каждую неделю.
— Наверное, ты мне не веришь или думаешь, что я — сумасшедшая! — проговорила она и положила конфету в рот.
— Почему ты так считаешь? — ответил я, вытаскивая из кармана другую конфету и разворачивая её. — Я занимался философскими и религиозными вопросами и вполне допускаю такое. Конечно, это необыкновенно, но… ты мне можешь тоже не поверить, если я расскажу тебе то, что бывает со мною… Подумаешь, что я нарочно придумал такое, в ответ тебе…
— Нет, поверю, говори!
— Ты знаешь, мне тоже иногда является одно приведение…
— Правда?! Расскажи…
И я рассказал Светлане про стукача Бориса, начиная с предыстории в психбольнице и милиции и кончая недавним происшествием в подвале. Я не стал, однако, ничего ей говорить об инопланетянке, которую искал стукач.
Светлана внимательно меня выслушала. Ничего мне в ответ не сказала, как будто задумалась над чем-то.
Мы вышли из беседки и отправились побродить по аллеям сада.
— Что же стало с Сергеем? — спросил я некоторое время спустя.
— Не знаю. Он бросил меня. С тех пор он больше не появлялся. Я подслушала разговор мамы с её… ну, как бы это сказать… С её мужчиной, или, скажем, моим отчимом… Или, что мудрить, — любовником (он недавно у нас поселился)… В общем, он, как будто, посоветовал не судиться с ним, потому что, как он говорил, “никому теперь от этого не станет легче”, а — взять с его родителей деньги. Взяли они деньги или нет — не знаю. Похоже — сумели… Они оба — корыстные люди, моя мать и её любовник.
“Странно”, — подумал я, — “Как это не похоже на Галину! Кто бы мог подумать!”— Однако не стал ничего уточнять по этому поводу, а спросил:
— Выходит, что ты — душой Светлана, а телом — Соня?
Мы остановились у летнего открытого театра, сцена которого была завалена сломанными скамейками. Я внимательно посмотрел девушке в лицо.
— Поначалу всё было так, как я тебе описала. Я же говорила, что как только я оказалась дома, то посмотрела в зеркало и не узнала себя. Но позднее, когда я вернулась из больницы, я увидела, что моё тело изменилось. Я снова стала похожа на саму себя… Только за исключением одного…
Светлана сделала несколько шагов, помолчала и тихо прибавила:
— Я… снова девственна, как Соня… Наверное, я в долгу у неё за это тело…
Мы миновали фасад театра, прошли через весь сад, мимо сталинских белых колонн, с фонарями и молчавшими репродукторами; направились, как всегда, к выходу на Успенский переулок.
Приближалось время возвращения в стационар. По субботам лёгких больных отпускали домой раньше. “Тяжёлые” оставались в диспансере безотносительно дней недели.
Светлана устала от прогулки и воспоминаний.
Мы расстались в том же угловом скверике, рядом с Бенинским посольством, предварительно договорившись о следующей встрече.
По дороге к дому я всё время размышлял над тем, что поведала мне моя знакомая. Мне никак не удавалось увязать то, что я знал от инопланетянки с рассказом Светланы.
Могло ли быть так, что Соня и Софья — одно и то же лицо? Если так, то кто она: просто сестра Светланы или инопланетянка? Не случилось ли так, что ещё раньше, до гибели Сони, инопланетяне завладели её телом, и та Софья, которую я повстречал весною, была вовсе не Соня, а инопланетянка, воплотившаяся в её тело и назвавшаяся мне Софией? А может быть у Светланы не было никакой сестры, а это инопланетянка, представилась ей как её сестра. Но как же тогда её мать? Если Светлана — её единственная дочь, то она должна была бы быть в недоумении, откуда у Светланы взялась сестра-двойняшка. А может быть инопланетянка и не показывалась на глаза Светланиной матери? А у Светланы с мамой отношения сложные… И всё же, кто же тогда погиб: Соня, София или Светлана? Точнее, чьё погибло тело? И чьё тело теперь было у Светланы? Существует ли могила погибшей? Вот о чём нужно в следующий раз спросить у Светланы!
И другая деталь! Рассказ Светланы о несчастном случае странно совпадал с тем, что я наблюдал за неделю до встречи с инопланетянкой: а именно, когда я невольно задержал автобус, пытаясь в него влезть, а потом был свидетелем несчастья с девочкой, убитой грузовиком, обгонявшим автобус, в котором я ехал. И Светлану на газоне я увидел примерно на том самом месте, где за неделю до этого случилось то несчастье с девочкой!
Если инопланетянка — не Соня и не сестра Светланы, а — гомункулус, то почему она, Софья, ничего мне не рассказала о смерти Сони? Ведь то поле сознания, которое, по словам Софии, было склонировано со Светланы, не могло не быть заполнено информацией о смерти её сестры… Или она нарочно утаила от меня эти сведения? Если так, то зачем или почему? Кто же такая та София, с которой я был столь близок: инопланетянка или просто сестра Светланы, или — приведение погибшей Сони? А что если там, на газоне, вовсе и не было Светланы? А та, которую я увидел в окне автобуса, была приведением Сони… Или то была сама София, успевшая телепортировать себя так, чтобы вступить со мною в контакт?
После гибели Сони Светлана долго находилась в больнице! Значит, она не могла быть на газоне через две недели!
Необходимо было поговорить со Светланой и многое проверить! Но как узнать у неё такие детали, не раскрыв всего об инопланетянке?
Мои отношения с женой портились день ото дня. Я приходил домой сонный из-за лекарств. Она уходила на свою вечернюю работу, оставляя меня на целый вечер со всем бытом, уходом за детьми, их кормлением и укладыванием в постель. Из-за действия лекарств мне было очень трудно выполнять какую-либо работу подобного рода, особенно вечером, когда я, уже почти “засыпая на ходу”, должен был заставлять и пересиливать себя. Едва мои дети укладывались по кроватям, я мгновенно падал в постель и отключался настолько, что даже не слышал, как приходила с работы Лиза. Неоднократные упрёки с её стороны по поводу того, что я плохо справлялся с семейными обязанностями, накалили наши отношения до предела.
На следующий день, в воскресенье, когда я проспал до одиннадцати часов и поднялся весь “разбитый”, мы здорово разругались. Я проглотил утреннюю дозу лекарств, выданных накануне в стационаре, и, хлопнув дверью, выбежал на улицу. Настроение было скверное. Я направился по знакомым мне дворикам к саду “Эрмитаж”, продолжая сетовать и недоумевать, как могло случиться, что несмотря на все мои “комплексы неполноценности” и “сдвиги”, Лиза всё-таки вышла за меня замуж.
Погода стояла ветреная, облачная. Близилась настоящая холодная осень, а потом зима. Я совсем продрог, пока дошёл до “Эрмитажа”.
Хотя в глубине души я надеялся там встретить Светлану, в Саду её не оказалось; и я долго бродил в одиночестве по пустынным аллеям, вспоминал вчерашнюю нашу встречу, её рассказ, тосковал, что сейчас не было со мною бедной девушки, вспоминая историю которой, я забывал печальную свою жизнь, не радовавшую меня большим семейным счастьем… Я тосковал, говоря себе, что на самом деле всё заключается во мне. Наверное, я просто не умею быть по-настоящему счастливым… Какой-то давнишний “комплекс” так прочно распустил корни в моей душе, что не позволяет мне быть искренне счастливым, даже когда, казалось бы, некому видеть меня со стороны и удивляться: как это он, идиот, урод, убожество, может радоваться; какое он имеет вообще право на радость? Этот “посторонний”, очень похожий на мою супругу, сидел всё время во мне, не давая житья. Хотелось понимания, уважения, ласки, одобрения, восхищения любящим существом, слабым и милым, которое всегда находилось бы рядом и вдохновляло… Таким существом могла бы быть Светлана… Так зачем же я хочу уехать в Америку? Зачем я “сжигаю мосты”?
  О своих отношениях с женой не хотелось и думать! Мысли о ней вызывали желание спрятаться подальше, замкнуться в сентиментальной тоске и даже сделать что-то назло, подобно обиженному ребёнку.
С такою моей чувствительной и больной душой — как я смел помышлять об отъезде на Запад, где от человека требовались деловые качества и “толстокожесть”?!
“Там же на работе нельзя даже пить!”— вспомнились мне слова моего отца, когда я впервые поведал родителям о своих планах покинуть родину, — “И что ты будешь там делать, один?!”
Забегая несколько вперёд, хочется заметить, что да, несмотря на его прямолинейное сталинское мышление — счастье или несчастье “потерянного поколения” — мой отец был всё-таки прав, и вскоре я имел возможность убедиться в этом…
А тогда… Тогда я остановился у скамьи, где завтра должен был встретить мою Светлану… Однако не присел, а укрылся от ветра в расположенной неподалёку деревянной беседке с вывеской: “Читальня”, и вдруг почему-то только сейчас явственно вспомнил приснившийся сегодня утром сон…
Mне снилось, будто идёт война, какая — непонятно, потому что я скрывался в развалинах дома и от “наших”, и от их врагов. Я зашёл в эти развалины для ночлега, но проспал и не успел покинуть их засветло. В подвале дома ещё работал водопровод. Я спустился туда, набрал воды в найденное где-то цинковое ведро и стал жадно пить. От горячего солнца и вертолётов, то и дело проносившихся над моей головою, я прятался в тени неразрушенных кирпичных стен. Когда стемнело, и я уже собрался, было, покинуть своё убежище, неожиданно послышались чьи-то голоса, и кто-то вошёл в тот же пролом, в стене, как я — накануне. Я укрылся за одной из внутренних перегородок, разделявших первый этаж бывшего дома на комнаты.
Вошли трое: мужчина, женщина и молодая девушка, — все запыхавшиеся, усталые. Мужчина, не снимая с плеч рюкзак, сразу же сел в кирпичные обломки. Не видя для себя опасности, я вышел из своего укрытия.
— Добро пожаловать! — приветствовал я гостей.
От неожиданности все трое замерли.
— Не волнуйтесь! — поспешил я успокоить их, — Вы можете располагаться, а я ухожу. А-то что-то долго здесь засиделся. Очень уж тут тихо!
— Извините нас! — ответила женщина, — Мы — беженцы!
— Сейчас все — беженцы, — заметил мужчина, продолжая сидеть в той же позе.
— Я проснулся, когда уже стояло солнце, — пояснил я, застёгивая плащ и направляясь к пролому, — И поэтому потерял целый день. Советую и вам тут долго не засиживаться.
— Нет ли здесь воды? — У девушки был приятный, совсем детский голос.
— Вода — в подвале. Много. Целый водопровод. Есть даже и ведро, — Я направился за стену, вернулся и поставил посреди комнаты ведро, — Только осторожнее в подвале: там затопило.
— Вы не могли бы нам принести — раз уже знаете? — мужчина вылез из лямок и, оставив рюкзак, поднялся.
Я молча взял ведро и направился в пролом, к лестнице, ведшей в подвальное помещение. Действительно, всё мне было тут знакомо. Почему не оказать усталым людям маленькую услугу? Я прошёл по кирпичным завалам, среди разлившейся воды, к водопроводной трубе, подставил ведро и открутил кран.
Через узкие окна, под потолком, в подвал проникали вспышки зарниц на небе, слышались частые гулкие раскаты взрывов. Когда я вышел из подвала к беженцам, то увидел, что они разложили костёр и снедь, сидели у огня и молча ели.
— Зачем вы развели огонь?! — воскликнул я, — Нас могут заметить!
— Вы прямо какой-то “Сталкер”! — мужчина засмеялся с непрожёванным куском во рту.
— Лучше присаживайтесь за наш “стол”, — женщина кивнула мне на место, рядом с собой и девушкой.
Девушка же, увидев полное ведро воды, подбежала ко мне.
— Ой, как пить хочется!
Её голос был живым, беспроблемным — и мне показалось, что я у них в гостях, и никакой войны нет.
Выбрав место, где не было обломков, я поставил ведро на пол. Она опустилась на колени, обхватила руками холодный край и приложилась к нему губами.
— Мы очень рискуем,… — Я сел на указанное мне место. Очень уж хотелось есть. Я не помнил, когда у меня было что-нибудь съедобное во рту.
— Пустяки, — небрежно шамкнул мужчина, — Мы сможем здесь долго продержаться, — он кивнул на рюкзак. — Оставайтесь с нами. А завтра двинемся вместе…
Бесконечно долго он не мог что-то прожевать. Женщина тоже была занята каким-то куском, который никак не могла извлечь из рюкзака. Девушка долго не могла оторваться от воды. Не дожидаясь повторного предложения, я взял с разостланной на полу материи, какой-то бутерброд, и стал жадно его есть.
Прошла целая вечность.
Девушка вернулась на своё место и опустилась рядом со мною, на миг случайно коснувшись своею ладонью моей руки. Кисть её руки была маленькой, и холодной оттого, что она долго держалась за ведро.
Я поблагодарил за еду и поднялся.
Мужчина переглянулся с женщиной, быстро вскочил.
— Что же вы? Поели бы ещё!
— Нет, спасибо! Мне нужно идти дальше.
— Подождите! Молодой человек! Ну нельзя же так! — он подошёл ко мне, обогнув вокруг костёр. — Позвольте мне кое-что вам сказать наедине! — Он обхватил меня за плечо и потянул в сторону, за кирпичную стену.
— Видите ли, — начал он, — Я опасаюсь, что без вашей помощи мы не сможем выбраться из разрушенного города. Не могла бы вы, всё-таки, остаться с нами на эту ночь и утром вывести нас? Мы перебираемся из дома в дом вот уже вторую неделю… Но всё безуспешно! Мы потеряли направление… И просто не знаем, куда дальше идти… Мы согласны на любые ваши условия! Я и моя э… подруга и… её дочь… Хотите — мы отдадим вам девушку! На всю ночь… Она согласится… И подруга моя, я уверен, возражать не будет… Вы не сомневайтесь!
— Как?! Что вы такое несёте?! — возмутился я.
— Но… Подождите… Она ведь совсем взрослая! Я вам обещаю! Вам не о чем беспокоиться! Считайте, что она — ваша!
Неожиданно послышался рёв низко летящих самолётов. Две пулемётные очереди пробежали за моей спиной, и развалины вздрогнули от двух взрывов.
— Вы — подонок! — крикнул я и кинулся к ведру, с водой, чтобы скорее погасить костёр. Мужчина меня опередил, загородив дорогу.
— Перестаньте! Вы — как ребёнок! У страха глаза велики. Есть ли им до нас дело? Это же наши!
— Сейчас они вернутся! — я не мог отдышаться от волнения и негодования и норовил прорваться к ведру.
— Да! Это — наши! — поддакнула женщина, продолжая сидеть у костра. — Сколько таких, как мы, скрывается сейчас по развалинам!
— Вы наивны! — Моё дыхание немного выравнивалось. — Они же за этим и летают по вечерам, чтобы бомбить и расстреливать беженцев!
— Вы рассуждаете, как враг! — Мужчина выпятил свой толстый живот, показывая, что не позволит мне подойти к ведру. — Они бомбят и расстреливают предателей, диверсантов и диссидентов!
Снова установилась тишина. От взрыва пролом, ведший в подвал, увеличился в два раза. Поднявшаяся пыль слепила, попадала в нос. Из пробитого пулей ведра текла струйка воды, образуя рядом лужу.
— Вода! — вскрикнула девушка.
— Надо найти, чем заткнуть отверстие! — спохватилась её мать, бросаясь к рюкзаку.
— Наверное, они ошиблись… — мужчина присел на корточки у ведра, заткнув пальцем отверстие у самого дна, — Пуля попала в ведро рикошетом, — продолжал он рассуждать, — Если бы шла напрямую, то пробила бы дно.
— Надо уходить! Они нас не оставят в покое, — сказал я и направился к выходу.
— Почему “они”?! — возмутилась женщина, отрываясь от поисков затычки, — это ведь наши. Ещё раз вам это говорю! Я даже видела звёздочку на крыле самолёта!
— Теперь “они” — это они, разве не понятно? — добавил я, на секунду останавливаясь.
В это время послышался стрекот приближающегося вертолёта.
Мужчина приподнялся вместе с ведром, приоткрыв рот и всматриваясь в тёмное небо. Я подскочил к нему, выхватил ведро и плеснул в костёр. В этот момент вертолёт завис над нашими головами. Я схватил за руку девушку и потащил её к пролому. Мы сбежали по лестнице в подвал. Перепрыгивая через трубы и камни, бросились прямо по воде через всё его помещение. В самом конце его, я нашёл небольшое оконце, расположенное на уровне вытянутых над головой рук. Ухватившись за какую-то трубу, я подтянулся и стал бить ногами по раме. Несколькими ударами я выбил все стёкла и перекладину, между ними. Затем я подтянулся снова, высунул голову во вне и увидел медленно приближавшегося вдоль стены робота.
“Обмер делает!”— подумал я. — “Сейчас обойдёт вокруг всего здания, и все мы окажемся в его программе. А через час законсервируют развалины всего дома, обольют отравой, не оставляющей ничего живого.”
Оказавшись, наконец, вовне, я повернулся.
— Эй! Где ты? — позвал я девушку, — Давай скорее руку! — Где ты? — закричал я, повисая в подвале вниз головою и изо всех сил, продолжая шарить руками в пустой темноте.
Мне никто не отвечал.
Вдруг за моей спиной застрочил пулемёт.
“Робот, гад, заметил-таки!”— подумал я, чувствуя острую боль и падая обратно в подвал, и просыпаясь.
В комнате гудел пылесос. Было позднее утро. Жена делала в квартире уборку…
Я вышел из “Читальни”, медленно побрёл к выходу из Сада, домой.
Опускались ранние пасмурные сумерки. Повсюду в окнах зажигался унылый жёлтый свет. Не успев начаться, осенний выходной день уже подходил к концу.
“Куда пропало время?”— спрашивал я себя, выходя за ограду “Эрмитажа”. — “Так же незаметно пролетит и вся жизнь… И я ничего не добьюсь… И не оставлю после себя никакого следа… Как эти листья, что срывает осенний ветер и холод… И те из них, что не заметит метла дворника, скоро будут погребены снегом… И что “очаровательного” увидел Александр Сергеевич в этой “унылой поре”? Мазохизм какой-то! Или он был влюблён в тот момент времени? А когда влюблён — всё радует и очаровывает. Даже такая осень! Ах! Если бы было возможно всё вернуть… Хотя бы на пол года… ”
Жена как раз собиралась на свою вечернюю работу. Завидев меня, не забыла “спустить очередную собаку”, задавая мне тональность настроения на остатки вечера.
“Жаль, что я — на “колёсах” — подумал я, — “А то бы обязательно напился...”
Когда она вышла за дверь — я облегчённо вздохнул.
В понедельник, разделавшись с процедурами, как обычно, мы встретились на прежнем месте, в Саду. Светлана выглядела хорошо. Она была мне рада, и мне показалось, что она тоже, как и я ждала встречи со мной.
  — Твоя жена не застукает нас тут?
Мы сидели на нашей скамейке.
В ответ я пожал плечами.
— Я постоянно с ней ссорюсь, — пояснил я зачем-то. — Не думал, что семья станет в тягость… Хотели воспитывать детей по-христиански… Какое там! Быт заел. Ничего не успеваю сделать большого, важного для души. Только и думаешь о том, как накормить, одеть, прогулять, искупать, уложить спать…
— Так ты, правда, верующий? — Светлана посмотрела на меня внимательно. — Может, ты мне и вправду поможешь?
Меня заинтересовало её оживление.
— Я не могу принять церковной веры… Из-за того, что эти старухи в церкви, ты понимаешь, так зло на тебя смотрят, если туда войдёшь… А потом: свечки, иконы… Это же какое-то мракобесие! Неужели и ты участвуешь во всех этих обрядах?!
— Видишь ли, — я поднялся со скамейки, — Чтобы всё это понять надо в это хотя бы немного окунуться и преодолеть своё предвзятое отношение, внушённое нам со школьной скамьи. Ведь, как устроен человек: у всех у нас есть определённый кругозор, определённый набор понятий и убеждений. Одни нам ближе, другие, напротив, кажутся чуждыми, отталкивают, потому что мы просто не знакомы с ними. То, что нам не интересно, может быть и понято поначалу неверно. Но потом, будто книга, которую читаешь страницу за страницей, дальше и дальше, неведомое раскрывается и оказывается совсем не таким уж страшным…
Я снова сел рядом с девушкой и продолжал свою речь:
— Если тебя, как бы, “вытянуть” из привычного тебе круга понятий и поместить в другой, то постепенно старые понятия в твоём сознании потеряют свою остроту и даже могут обесцениться совсем. Их место займут новые. Разрешить им занять место в нашем сознании — иными словами, проявить хотя бы элементарный интерес — является нашим актом добровольного доверия этим понятиям. Иными словами — это и есть начало веры.
— Конечно, в церковной жизни много непонятных и устаревших нагромождений, — продолжал я, — которые, впрочем, когда-то имели свой смысл, а потом его утратили в силу тех или иных причин. Церковная традиция сохранила их в виде культа, обряда, старого языка. Непосвящённого человека всё это может поначалу отталкивать, казаться, как ты сказала, “мракобесием”. И всё же, традиция в церкви основана не на пустом месте. Всё в жизни течёт, уплывает, ничего не стоит на месте, нет ничего вечного… Церковь же своим постоянством в традиции, как бы говорит нам: здесь то, что вечно и неизменно, то, что правдиво и истинно; здесь не человек, с его непостоянством, а — Бог, который всегда один и тот же.
К сожалению, в церкви, как и везде в мире, много отрицательного: много невежественных и больных людей, которые не понимают, что посредством таинств и обрядов церковь помогает человеку лучше почувствовать Бога, соединиться с Ним. Но даже такие люди, чувствуют, откуда исходит источник света и тянутся к нему в надежде согреться.
Все наши страдания и болезни происходят оттого, что мы потеряли связь с Богом. И вот, христианство помогает нам обрести эту связь. Грешные и больные прибегают к этой помощи, идут в церковь как к последнему прибежищу. Но никакая болезнь не лечится сразу. Как тут, в диспансере, мы с тобой видим разных больных, порою неприятных, отвратительных людей, так и в церкви можно встретить тех, кто пытается избавиться от своих бед и обрести душевный покой…
Можно услышать такой вопрос: “Как, мол, вы, считаете себя верующим, а сами грешите?” К сожалению, безгрешных людей не бывает… И я — тоже не исключение…
Я остановился, чувствуя, что утомил девушку своей проповедью.
Она поднялась.
— Пойдём куда-нибудь!
Мы вышли из Сада. Светлана остановилась.
— Я ничего не знаю о тебе, — заметила девушка. — Что ты любишь?
— Что я люблю? — задумался я на секунду, — Я люблю… Точнее это, не просто любовь… Это — больше… Это что-то другое, чем любовь. Это — желание. Я хочу написать книгу. И потому что хочу — потому и люблю писать… Я люблю процесс творчества, когда ты испытываешь вдохновение… Когда потом, перечитываешь то, что написал, и удивляешься, как хорошо получилось… Но потом, перечитывая позже, находишь много недостатков. Тогда наступает работа ремесленника. Начинаешь исправлять, добавлять. И при этом снова, незаметно как, увлекаешься, вдохновляешься, видишь всё по-новому, многосторонне, углублённо… Это так увлекает, что ты забываешь, где — ты и кто — ты. А когда вдруг приходится возвращаться к действительности, то кажется, будто побывал в каком-то ином мире, таком же реальном, как этот… Вот что я, пожалуй, люблю…
— А что ты написал?
— У меня есть сборник рассказов. Но я написал их давно. А сейчас, вот уже много лет, я пишу повесть…
— О чём?
— Трудно сказать. Наверное, о жизни.
— А ты дашь мне почитать?
— Хорошо. Её никто ещё не читал. Ты будешь первой.
— Правда? А как же твоя жена?
— Ей интересно то, о чём пишут другие, но не я… Не знаю, понравится ли тебе то, о чём я пишу…
— Куда мы можем ещё пойти? — вдруг спросила Светлана.
— Пойдём сюда, — указал я в другой конец Успенского переулка, куда мы никогда до сих пор не ходили.
Я вспомнил свои вчерашние размышления и мысли об инопланетянке. Не зная, как навести Светлану на разговор, который пролил бы свет на мои вопросы, я решил повести её туда, где впервые увидел её: к тому газону. Узнает ли она его, если была там в тот день, когда я проезжал на автобусе? То ли это самое место, где случилось несчастье с её сестрой?
— Этой весной, — начал я говорить, пока мы брели в противоположном от диспансера направлении дворами и маленькими безлюдными улочками, — Я ездил в свою деревню, под Тулу, где у меня есть дом. Деревня эта — заброшенная. Все местные жители распродали свои дома по дешёвке дачникам, а сами перебрались в соседний совхоз. Я туда выбираюсь в отпуск.
— Так вот, — продолжал я, — В тот день я очень сильно поругался с женой и сбежал из дома в свою деревню. И вот, когда я ехал от дома на автобусе, то увидел в окно очаровательную девушку. Она так меня поразила своей красотой, что я вышел, чтобы познакомиться с ней — хотя бы назло жене. Вообще-то я был в сильном стрессовом состоянии. Всё в моей голове перемешалось. Да и таблеток я тоже наглотался. Позднее я понял, что моё внимание было так поглощено этой девушкой, на которую я загляделся через окно автобуса, что сначала я не обратил внимания, на то, что произошло минуту спустя. Случилось же то же самое, о чём рассказала ты. Я имею ввиду гибель твоей сестры. Грузовик сбил девочку, обгоняя автобус, в котором я ехал. Если бы я, со своим рюкзаком, не задержал автобус, когда влезал в двери, то автобус отъехал бы раньше, а грузовик не успел бы его обогнать в том месте, потому что автобус как раз бы повернул на другую улицу. И девочка перебежала бы дорогу и осталась бы живой!
Сказав это, я остановился. Мы почти что пришли к тому месту.
Светлана молчала.
Я протянул руку.
— Это случилось вон там! — сказал я и добавил: — Тридцатого апреля.
Светлана долго стояла неподвижно, смотрела вдаль, куда я указывал. Потом она медленно подняла на меня глаза. В них стояли слёзы. Она что-то беззвучно прошептала — отвернулась от меня.
— Что? — переспросил я, — Скажи снова!
— Это была я? — услышал я её слабый голос, и мне показалось что она скорее спросила, чем подтвердила это…
— Ты. Но где: на газоне или…
— Не знаю… Я плохо всё помню… Я могла быть на газоне…
— Но кто же была та девочка? Ты тоже видела, как всё это случилось?
— Я не знаю…
Светлана отвернулась опять и, ничего не сказав, сделала несколько быстрых шагов.
Я бросился следом. Она снова остановилась, пошла медленно. Я чувствовал, что, будто бы, невольно уличил Светлану в обмане и тем самым сделал ей больно.
Я шёл рядом с нею и не мог найти никаких слов.
Вдруг она остановилась.
— Ведь ты же не специально это сделал…
— Ты думаешь, я тебе не верю?
— О чём ты?
— А ты о чём?
— Я говорю, что ты, ведь, не хотел специально задержать автобус… Иначе, можно обвинить каждого пассажира…
— Да, конечно… Я просто был последним, кто залезал в автобус, и мой рюкзак застрял между поручнем, посередине прохода, и дверью.
Светлана снова двинулась вперёд.
— Я, правда, плохо всё помню…
— Я понимаю…
Мы дошли обратно до “Эрмитажа”, почти молча, каждый думая о своём. Мне не хотелось обременять Светлану вопросами.
Так же ни о чём не разговаривая, мы медленно добрели до нашей лавочки. Светлана села.
— Какое, всё-таки, странное совпадение, — заметила она.
— Света, скажи, а как ты думаешь, почему ты всё-таки сидела на газоне, когда это случилось? Ведь это была ты, на газоне? Или — твоя сестра?
— Я не знаю… Я, правда, не знаю, как это объяснить… Я не помню… Я ничего не помню… И не понимаю… Ты на самом деле видел меня на газоне?
— Да, тебя. А ты… Ты не помнишь, как мы с тобой тогда встретились?
— Разве мы встретились,
— Да… Мы познакомились… И ты пошла меня провожать… Мы ехали на такси до Каланчёвского вокзала. Там было очень много пассажиров. А потом… я оказался в поезде, и через открытое окно успел сказать тебе свой деревенский адрес. Свой рюкзак я оставил на перроне. И ты привезла его мне в деревню. Только каким образом ты оказалась там раньше меня — я не могу приложить ума. Ты могла доехать туда так скоро не иначе как на такси. Но как ты сумела найти заброшенную деревню — тоже загадка… Конечно, можно было расспросить кого-нибудь из местных жителей в совхозе… А дом тебе мог указать мой родственник Василий Васильевич, который там тогда находился по соседству… Неужели ты ничего не помнишь? Ведь у нас с тобою там был роман!
— Ты всё выдумываешь! Зачем тебе это нужно? Ты, ведь, понимаешь, что у меня не всё в порядке с головой! Ты хочешь меня совсем запутать! Я, действительно, плохо помню всё, что было в те дни. Но не до такой же степени! Наверное, что-то не в порядке с твоей памятью… Или ты меня спутал с другой!
Я не знал, что ответить Светлане. Мы сидели в тишине и слушали, как шуршат на ветру опавшие листья. Потом прилетела ворона, села неподалёку на ветке дерева и, не обращая на нас внимания, начала драть горло.
— Ты похожа на неё, как две капли воды, — тихо сказал я.
— Не надо, Андрей! — Светлана коснулась моего рукава, — Я пойду, хорошо? — Она поднялась, — Ты, пожалуйста, меня не провожай.
И она пошла к выходу, на Успенский переулок.
В моём горле возник ком. Я коснулся своего лба сжатыми в кулаки пальцами и пробормотал: “Вот и всё...”
Я так и не сумел ничего объяснить Светлане!
Я ещё долго сидел на скамейке, размышляя о нашем сегодняшнем разговоре. А может быть, и правда, что-то не в порядке с моей головой?
Потом я вспомнил о времени. Взглянув на часы, понял, что опоздал вернуться в диспансер на целый час.
Прошло два дня. Мы виделись в диспансере. Но Светлана избегала встреч со мною. Большую часть времени она снова проводила в своей палате, откуда её всё ещё так и не выписали. За эти дни я несколько успокоился, решил, что, слава Богу, наш роман закончился, не начавшись, и что это лучше для нас обоих. Теперь Светлана никогда не подойдёт ко мне близко, а Софья, которую я начал пугаться после рассказа Светланы, больше не появится. Странные догадки относительно инопланетянки стали возникать у меня. Я отложил чтение Бердяева и взялся за Ганса Кюнга, найдя его для себя более актуальным. Дочитать его “Степного волка” до конца, впрочем, мне было не суждено…
В пятницу, после процедур, когда я, как обычно, сидел с книгой в кресле, кто-то остановился подле меня. Я оторвался от книги, поднял голову. Это была Светлана.
— Я хочу с тобой поговорить, — прошептала она.
— Когда? — я почувствовала, как у меня застучало сердце.
— Сейчас…
На улице шёл затяжной мелкий дождь. Мы направились в “Эрмитаж”. Светлана держала меня под руку, в которой я нёс раскрытый зонт.
— Прости меня, — начала девушка. — Ты не виноват… Скажи мне только: ты не выдумал всё это нарочно, чтобы я отвязалась от тебя?
— Нет…
Мы прошли Бурундийское посольство с милиционером, спрятавшимся в своей будке, и повернули в Сад. У входа в беседку “Читальню” мы остановились.
— Я думал,… — сказал я, прикрывая девушку от дождя зонтом, — Я думал, мы больше никогда не будем… вот так… гулять… Я подумал, что всё… кончено… Мне было жалко, что так… И тяжело… Наверное, я зря тебе всё это рассказал… Ведь, никому от этого не стало легче… Я виноват перед тобой… Особенно за гибель твой сестры…
—Что ты! — воскликнула Светлана, касаясь моей руки, уже уставшей держать зонт. — Я много думала об этом… Вполне возможно, что это была я… То есть не я, а она, завладев моим телом. Но как? Я не знаю… Прости, что заставила и тебя переживать! А ты… Ты совсем не виноват! Совсем не виноват! Ты просто выдумал, что виноват, что задержал автобус и что, будто бы, Соня погибла из-за этого… Никто бы другой и не подумал о таком и не чувствовал бы в этом никакой вины… Ведь, шофёр ведёт автобус по графику, И если где-то на пути происходит задержка, то он потом нагоняет время. И сейчас ты не виноват. Ты просто поделился со мной своими переживаниями. А что у тебя был роман… Что ж… И у меня был тоже… А если то была на самом деле я… Неужели такое могло случиться? — Светлана усмехнулась, — Просто невероятно!
Я переложил зонт в другую руку.
— Я не хотела с тобой встречаться и разговаривать совсем не поэтому,… — продолжала говорить девушка. — Мне просто нужно было побыть одной, чтобы лучше разобраться в себе… Я как бы решила проверить всё временем… Если то, что я почувствовала верно, значит, я бы ничего не потеряла. А если что-то было бы не так, и мы бы сейчас не были снова здесь вместе, то, значит, так и должно быть…
— Боже мой! — я отвёл взгляд от её взволнованного лица в сторону “Читальни”, — Какая у тебя душа!
Я снова посмотрел на девушку, а она в ответ, улыбнулась мне и тоже посмотрела на беседку.
— “Читальня”, — прочитала она медленно, — Какое странное название!
— Наверное, когда-то, в пятидесятые годы, здесь играл духовой оркестр, — заметил я, заполняя паузу.
— Ты видел фильм “Покровские ворота”? — Светлана всё ещё смотрела на беседку, — Мне кажется, его снимали здесь…
— Не помню… Я плохо запоминаю названия фильмов. А в последнее время просто совсем их не смотрю. По телевизору показывают одну ерунду. В кинотеатр идти некогда, да и скучно, одному.
Я снова переложил зонт в другую руку.
— А жена?
— Я и не помню даже, когда мы с ней ходили куда-нибудь вместе… Наверное это было очень давно…
— Я снова взял зонт другой рукой.
— Мы с тобой очень похожи на героев этого фильма. Жаль, что ты его не видел, — Светлана взяла меня за свободную руку. — Пойдём в беседку. — И, потянув меня, первая направилась к “Читальне”.
Войдя в беседку следом за девушкой, я опустил зонт, давая руке отдых, стряхнул с него воду, осмотрелся вокруг, в поисках подходящего для зонта места. В глубине беседки находилась крошечная пустая комнатушка. Наверное, когда-то здесь хранили и выдавали отдыхающим газеты и журналы. В её внешней стене я увидел гвоздь и подвесил на него раскрытый зонт.
— Ты обещал мне дать почитать твою повесть…
— Да. Она у меня с собой, — я достал из кармана рукопись повести. — В последнее время я совсем забросил её и не пишу.
— Почему?
— Наверное, она стала мне не интересна. Всё, что я описал в ней, пришло к какому-то концу, и писать стало не о чем. Теперь я бы хотел писать совсем о другом и по-другому…
Светлана взяла у меня тетрадь и прочла: “Николай Круглов”. — Кто это?
— Так зовут одного из героев, — ответил я.
По крыше мелким шелестом стрекотал дождь. Я взглянул на мою спутницу.
Светлана была в красном плаще. Она сняла косынку, распустила свои русые волосы.
— Скажи, Андрей, ты уверен, что в тот день я поехала с тобой в твою деревню?
— Ты знаешь, я тогда принял очень большую дозу лекарств, — Я решил не рассказывать Светлане об инопланетянке и теперь выкручивался,— Когда я вернулся из деревни, то был один… И, понимаешь, случилась странная вещь: время, сначала, будто бы, растянулось, а когда я вернулся, то снова сжалось… Ведь было то же самое число… Получается, что будто бы я никуда и не ездил… Но я так отчётливо помню, всё, что было в деревне! Я туда ездил во второй раз, недавно. И нашёл много подтверждений тому, что мы с тобой там были прежде… Может быть ты права… И что-то не в порядке с моей головой… И я, действительно, никуда не ездил, а вернулся домой…
— А как мы с тобой расстались? — Светлана присела на скамейку.
— Ты осталась в деревне.
— Одна?
— Одна, — я тоже опустился рядом с девушкой.
— Почему?
Я пожал плечами, не зная, что ещё выдумать.
— И на газоне тебя тоже уже не было, хотя был тот же самый день, тридцатое апреля… Правда, время могло уже пройти… Я тебя долго потом искал, приходил на газон… Но ты просто исчезла!
— А на самом деле я в то время оказалась в больнице…
— Да, ты говорила…
— Почему ты так уверен, что это была я?
— Я узнал тебя, когда снова увидел в диспансере.
— Так ты увидел меня раньше, чем всё случилось? То есть раньше, чем грузовик обогнал автобус?
— Мне кажется, да…
— Может быть, это была не я, а Соня?
— Мне кажется, это была ты…
— Почему? Ведь ты не знал ни меня, ни Сони…
— Ты… очень красивая! Я даже хотел выйти из автобуса, чтобы вернуться к газону и познакомиться с тобой. Но потом случилось это… Всех пассажиров долго не выпускали из автобуса. А когда, наконец, открыли двери, и я вышел, то долго не мог сообразить, что мне делать… Ведь случилось такое несчастье! И я не мог сразу же пойти, чтобы знакомиться с тобой… Стоял вместе с другими и смотрел издали, что будет… Когда девочку отнесли в легковую машину, и люди начали расходиться, пошёл и я назад, к тому газону, где сидела ты. Но тебя там уже не было… Наверное, я был так сильно потрясён случившимся, что никуда не поехал, а просто долго сидел на том самом газоне, прямо на траве, как ты. Потом пришёл в себя и вернулся домой… Вот так, скорее всего, и было дело…
Дождь усилился. Порывы ветра врывались в беседку, занося вместе с брызгами мокрые листья. Мой зонт сорвало с гвоздя, и он упал на пол. Мы вскочили со скамейки и бросились в комнатушку. Там, в углу, у двери, куда брызги дождя и ветер не долетали, мы остановились.
Светлана взглянула на меня снизу вверх.
Я коснулся её рукава.
Она закрыла глаза.
Вместе с плащом моя рука обхватила почти весь её маленький локоть, который она согнула, готовясь не то отстранить меня, не то обнять.
Я приблизился и поцеловал её в губы.
Порывы ветра время от времени всё-таки врывались в наше убежище. Было слышно, как за стеной раскрытый зонт, будто сумасшедший, носится по полу беседки из одного края к другому.
Мы словно застыли, не в силах оторваться друг от друга, оба в чувствительном смятении оттого, что всё-таки наступило сближение, которого мы оба так опасались и желали.
Уже зонт устал носиться, забившись в какой-то угол, и ветер стал тише… Только дождь не становился сильнее, и не переставал.
В оживших голубых глазах девушки сверкала какая-то нездоровая безумная страсть. Даже в полумраке комнатушки я смог заметить в них странный блеск. Все мысли и чувства слились воедино, она не отпускала меня от себя, повиснув, буквально на мне, пьяная от вспыхнувшей страсти.
— Мы не должны заходить так далеко, Светлана, — прошептал я, стараясь её остановить.
Горячая и возбуждённая, девушка с трудом оторвалась от меня. Её взгляд выражал величайшее блаженство. Она долго не могла включиться в смысл моих слов — и снова прильнула ко мне. Не в силах совладать с собою — и я обнял её опять…
О, как сладко она целовала! Будто после долгого пути по жаркой пустыне, мне дали утолить мучительную жажду свежим клубничным коктейлем с молоком. Я пил его, и ему не было конца, и жажда моя не прекращалась. И чем дольше мы оба пили из одной чаши, тем более и более желали ещё большего наслаждения: раствориться один в другом…
И всё же, вдруг наступил момент, когда я остро почувствовал, что ещё немного — и я сойду с ума, — и мы оба полетим в пропасть.
Я отстранил от себя девушку. И как только сделал это, внезапно услышал:
— Я — София, и сосцы у меня, как башни, потому что я достигла основ бытия!
Она проговорила это! Медленно. Совсем другим голосом. Это был голос инопланетянки!
Я с удивлением воззрился на девушку. С трудом верилось, что передо мной снова София.
— Кто ты? — прошептал я, поражённый свершившимся преображением.
— София! — ответила девушка.
— Не зная, что сказать, я молча ждал, что будет дальше.
— Благодаря тебе, я выступаю из тела Светланы, — продолжала она говорить так же медленно, с тем же самым акцентом, с каким когда-то говорила инопланетянка. — Ты довёл Светлану до самозабвения — и мне удалось воспользоваться этим и отключить её сознание. Временно, ненадолго… Чтобы снова войти с тобой в контакт… Как когда-то, в деревне… Ты всё помнишь?
— О, София! Ты ли это?! Неужели?! — воскликнул я, — Конечно, я всё помню! Только ты не объяснила мне многое! И в последнее время я начал сомневаться, всё ли было на самом деле…
Мысли мои путались. Я забыл все вопросы, которые хотел выяснить.
— Я всё тебе объясню, — ответила София, — В то время ты бы не смог воспринять всё должным образом… Вот почему я не сообщила тебе всего, и даже нарочно ввела тебя в заблуждение. Спрашивай! У нас мало времени!
— Кто ты на самом деле?
— Я — София, та же, которую ты знал когда-то…
— Кто такая Соня?
— Это я.
— Кто была та девочка, что погибла под грузовиком?
— Она неизвестна мне и находится в недоступных мне пределах бытия.
— В каком теле ты была, когда мы с тобой познакомились?
— В теле Светланы, как и сейчас.
— Почему ты раньше сказала мне неправду?
— Так было нужно, чтобы защитить твоё сознание от перегрузки излишней информацией.
— Что случилось со Светланой до нашей с тобой встречи?
— Мы взяли Светлану, когда она была в невменяемом состоянии — после того, как Сергей сообщил ей, что не любит её. Благодаря шоку, моя информационно-энергетическая субстанция была успешно внедрена в тело девушки, что почти равнозначно клонированию гомункулуса. Сознание Светланы было временно законсервировано, подобно тому, как сейчас.
— Что же было дальше?
— Ты был свидетелем несчастного случая с девочкой, которую сбил грузовик. Из толпы собравшихся, мы выделили тебя, как наиболее подходящего для нас реципиента. В момент контакта с тобою, чтобы снять с тебя шоковое состояние, я внушила тебе, будто этот несчастный случай произошёл на две недели раньше. И ты считал так долгое время. Только недавно твоя память начала восстанавливать реальный ход событий. Кроме этого, чтобы привлечь к себе внимание, я внушила тебе картину с девушкой на газоне в обличии Светланы. Ты никогда не видел Светлану воочию до встречи со мною. Её образ ты воспринял исключительно через меня. Из всех свидетелей происшествия ты был шокирован больше других. Это давало нам повод предположить, что твоя энергетическая структура окажется близкой структуре Светланы…
— Почему ты не объяснила мне всё это раньше?
— Я объясняла, но ты, видимо, понял это по-своему.
— Как же быть с телепортацией, горящей лампой, прожжённым столом, сдвигом во времени?
— Теперь ты можешь считать, что всё это было внушением. Я повторяю, что не объяснила тебе всего затем, чтобы твоё сознание пребывало именно в том состоянии, которое было сформировано той информации, что я заложила в него. К твоему счастью все попытки воплощения в твоё тело оказались неудачными. В отличие от Светланы у тебя оказалась довольно сильная внутренняя блокировка против инородного вторжения.
— Кто такой Борис? Один из твоей команды? Почему он — в облике стукача Бориса, с которым я когда-то сталкивался? Почему он — подобен привидению? Будет ли он и далее меня преследовать?
— Да, это один из посвящённых в мою первоначальную миссию, о которой я тебе говорила. С тех пор, как я скрылась в теле Светланы, он пытается выйти на контакт со мной, чтобы вынудить меня вернуться к своим. Относительно того, будет ли он тебя преследовать, могу сказать только одно: в настоящее время он пребывает в теле стукача Бориса, где и был с давних времён. И скорее всего не оставит тебя, если… если не добьётся своего или, если мы, ты и я, не добьёмся своего… Впрочем, даже если мы и исполним задуманное, он всё равно тебя не оставит… Поэтому ты поступаешь правильно, собираясь уехать. Ближайшие семь лет представляют для тебя величайшую опасность: тебе не суждено остаться живым, если ты не покинешь пределы этой страны. Но прежде…
— Что ты имеешь в виду? Значит ты всё-таки не с ними?
— Та миссия, что я взяла на себя остаётся в силе, несмотря ни на какие недоразумения и недомолвки с моей стороны. Я имею в виду познание природы человеческой любви и бессмертия. Ты обещал мне помочь в этом! Всё ли ещё ты помнишь об этом и всё ли ещё согласен на это?
— Сколько у меня есть ещё времени, чтобы успеть всё?
— От силы полгода.
— Скажи, не одно ли и то же: твоя сущность и сущность привидений или духов?
— Люди называют нас по-разному… Моя сущность для тебя заключается в имени Софии; для Светланы же та же моя сущность доступна через имя Сони. Сущность того, кто пытается тебя преследовать, враждебна моему имени, и для тебя постижима через имя Бориса.
— Какая же связь между тобой и инопланетянами из Созвездия Близнецов?
— Созвездие Близнецов — зодиатическое понятие, объяснению на человеческий язык не подлежит, сравнимо с символическим пониманием знака как точки пересечения двух разноплановых миров. Моя цивилизация трансцендентальна вашему миру, но она тесно переплетается с ним как в материальном, так и в духовном аспектах.
— София, так кто же ты, добрый дух или злой?
— Суди сам… В твоём мире всё относительно…
— Я никак не могу поверить в эту перестановку событий и понятий! Скажи, если ты — одно и то же лицо, что Соня, то почему Светлана утверждает, что у неё была сестра с таким же именем, из-за которой у неё разрушился роман с Сергеем? Она говорила, что даже избила её…
— В сознании Светланы иногда происходит сдвиг. Соня — для Светланы это я. До несчастного случая, когда погибла девочка, она воспринимала меня, как свою сестру. Точнее, я внушала ей это. Но потом мне стало нужно, чтобы сестра её, якобы, погибла, и я воспользовалась гибелью той девочки, чтобы Светлана подумала, что погибла Соня. Теперь же я для неё — дух Сони. Это позволяет Светлане быть духовно свободнее от меня, она не столь сильно объективирует меня из себя, и, напротив, способна к большему раскрытию своей собственной личности, личности Светланы как таковой.
— Что же, всё-таки, произошло у неё с Сергеем?
— Он соблазнил и бросил её. И тогда появилась я. А со мной вместе — история о сестре, из-за которой, якобы, произошло недоразумение с Сергеем и всё прочее, о чём она тебе рассказывала. Всё это — выдумка. Моя выдумка… Я всего лишь часть сознания Светланы. Она объективирует эту часть, когда испытывает душевное потрясение, и зовёт её Соней. Она даёт мне жизнь, почти самостоятельную. В моём имени — моя жизнь. Когда происходит объективация Сони и я обретаю самостоятельность и вступаю в контакт с незнакомыми мне и Светлане людьми, я называюсь Софией. Если я не желаю, то Светлана не помнит ничего обо мне. Когда я пребываю в субъективированной форме, то есть когда Светлана осознаёт своё “я”, то способна вступать в контакт с подобными мне, энергетическими, существами. Эти существа живут по своим, как бы “социальным” законам, со своим мироустройством и порядком, символическим именем которого для человека является название Созвездия Близнецов, о котором ты спрашивал. Я нахожусь в их зависимости, избавиться от которой возможно, единственно “выступлением” из тела Светланы, подобно тому, что происходит сейчас. Однако, благодаря уникальным скрытым глубинам души Светланы, мне удаётся, даже пребывая в её энергетической структуре, оставаться скрытой от подобных мне. И всё же пока, я могу скрываться от них, лишь благодаря объективации от имени Светланы. Я ищу иные средства, чтобы найти гармонию и покой, как для себя, так и для Светланы. И надеюсь на твою помощь в этом…
— Почему ты говоришь “благодаря объективации от имени Светланы”, а не от сознания Светланы?
— Имя является энергетической сущностью, более глубокой, нежели сознание. Своё имя, или энергетическую сущность, человек сознаёт с большим трудом. Ведь, сознание человека — инструмент несовершенный…
— Итак, всё это началось после истории с Сергеем…
— Да, Светлана пережила это, как трагедию, которая привела к раздвоению личности. Но благодаря этому появилась я, энергетический клон Светланы. София для Светланы — лучшее имя из всех иных имён. Представь себе, что бы было, если б моё имя оказалось, скажем, Варвара, или вообще какое-нибудь мужское имя?
— И всё же, относительно твоей сущности, правда ли всё то, что ты говорила мне раньше? Я имею в виду место, откуда ты явилась…
— Ты до сих пор мыслишь шаблонно, антропоморфически. Здесь не может быть места, как и то, что тайна моего появления непостижима. Я то, во что я верю. Я — София. И этим всё объясняется. Я родилась в глубинах духа Светланы, лишённых личных характеристик. Сама Светлана дала мне это имя, как наиболее соответствующее тем самым глубинам её энергетической жизни.
— Что же теперь? Что же ты желаешь теперь, объяснив мне всё это?
— Соединения воедино Софии и Светланы и обретения бессмертия. Я не хочу уничтожать имя Светланы, подобно иным злым именам, вселяющимся в людей. Я люблю Светлану, и не мыслю себя без неё. Ты можешь нам обеим помочь и спасти! Вот… я открыла тебе все тайны о себе и Светлане. Никто не должен ничего знать… Помни о силах, которые не желают этого соединения. Оно нарушило бы их мироустройство и власть над подобными мне существами. Моё соединение со Светланой, как я тебе говорила когда-то, может запустить в ход программу, способную вывести из равновесия иерархические структуры, из под власти которых я вырвалась… По крайней мере, такое возможно… Я надеюсь на это…
— Почему, в отличие от Светланы, ты столь эрудирована?
— Я способна видеть твои мысли. Все мои знания — твои. Поэтому я понимаю тебя лучше неё. Моя единственная сверхъестественная способность — читать мысли и внушать. Этому объяснения нет, как и тому, откуда я появилась. Впрочем, в этом нет ничего сверхъестественного. Просто, ты до встречи со мною не имел такого опыта. Есть много людей, которые обладают такими способностями.
— Скажи мне, правда ли то, что ты транспортировала себя ко мне в деревню, когда доставила мне мой рюкзак?
— Ты был там со своим рюкзаком, но меня там не было. Я всё внушила тебе. Если тебе хочется, считай это за объяснение…
— Значит, у нас с тобой не было никакого… романа?
— Всё — в твоём сознании…
— А время?! Как ты сумела вернуть назад время? Или это — тоже внушение?
— Что такое внушение? И что такое обмен мыслями? Как они могут существовать во времени? Что такое пространство и время? Разве кто-нибудь сумел ответить хотя бы на один из этих вопросов? Посмотри! Что происходит сейчас? Как мы с тобой разговариваем? Разве ты не видишь? Не чувствуешь?..
Действительно, только сейчас я осознал, что весь наш диалог проистекал со стремительной скоростью и исключительно мысленным образом.
— И всё-таки, мне не верится, что я не видел Светланы, сидевшей на газоне! До сих пор я так живо это представляю!
— Уверяю тебя: этого не было! Вернее, кругом были такие газоны… Была Светлана, случайно оказавшаяся в толпе людей на месте происшествия. Ты мог, впрочем, её увидеть. Но вряд ли ты обратил бы на неё внимание, если бы я не пожелала этого. Ты увидел её несколько позже, выйдя из толпы. Но то была уже я, “выступив” из неё, чтобы войти в контакт с тобой. Сдвинув в твоём сознании события, я остановила психологическое время. Благодаря встрече с тобою и нашим беседам, я познала многое, что изменило мои намерения относительно Светланы и тебя. Теперь ты знаешь о них. Повстречайся мне кто-нибудь иной — наверняка бы, результат был другим. Скорее всего, Светланы бы уже не существовало: была бы София…
— “Остановила время”… На самом деле? Или только в моём сознании?
— Разве не на самом деле ты общаешься сейчас со мною? Разве ты не помнишь, как вернувшись из деревни, ты очнулся на газоне, а затем направился домой? По дороге ты хотел купить газету, но не нашёл денег… И для того, чтобы проверить дату, ты просто попросил у киоскёра взглянуть на газету, а потом вернул её… И дата на газете оказалась той же самой, когда ты лишь собирался поехать в деревню. Если бы ты решил вернуться к месту происшествия, ты всё нашёл бы на том же месте: и грузовик, и автобус, и легковую машину, в которую унесли тело девочки. Ещё бы ты был свидетелем, как приехала милиция, “Скорая помощь”, впрочем, уже бесполезная… Только Светлана в это время уже прибежала домой и дома долго не могла понять, кто она: Светлана или Соня или… я… А потом пришла её мама, и Светлану увезли в больницу. Так мне удалось скрыться в глубинных недрах её души, где я пребывала долго, никак себ я не проявляя, пока не убедилась, что надёжно скрылась от своих…
— И всё-таки, ты не ответила, София! Действительно ли ты можешь остановить время объективно? Смогла бы ты обратить те события, когда погибла девочка, вспять? Или ты просто внушила мне всё это и продолжаешь внушать сейчас?
— Время не объективно. Помочь погибшей девочке я не была бы в состоянии без её субъективного соучастия. Смотри и убедись сам! — София развела руки в разные стороны.
Я услышал, что шум дождя по крыше и ветер перестали. Посмотрев в проём двери, я увидел, что деревья сделались неподвижными, и в воздухе застыли дождевые капли и желтые листья, не успевшие опуститься на землю.
— А теперь я перенесу нас с тобой назад, в лето, — торжественно проговорила София и опустила свои ладони на мои глаза, — Сейчас ты всё забудешь… А потом я верну тебе назад твою память…
— Ты боишься пригласить меня к себе? — упрекнула меня она, будто продолжая разговор, который мы когда-то начали.
Я огляделся вокруг. Я и Софья находились внутри какой-то крохотной комнатушки. Сделав шаг в сторону, я оказался за её пределами — внутри беседки. Я был несколько удивлён, не понимая, как и почему очутился здесь.
— Где мы?! — спросил я в недоумении, вышел из беседки и увидел, что нахожусь в каком-то парке, с высокими зелёными клёнами. Оглянувшись, я прочёл на беседке надпись: “Тачильня”.
“Что за “Тачильня”? — подумал я про себя, — “Кто тут и что точит? Почему вместо “о” — “а”? Ошибка? Или что-то от слова “харчевня”?
Софья вышла следом за мною. Я повернулся к ней.
— Ты что-то спросила?
— Почему ты боишься пригласить меня к себе? — повторила девушка.
— Когда мы расстанемся, мне станет невыносимым видеть всё то, что будет напоминать о тебе!
— Неправда!
София отвернулась от меня. Абрис её головы, с дрожащими локонами, приковал моё внимание. У меня было такое чувство, будто мы с ней очень давно знакомы и в то же время, будто, только что познакомились. Я долго молчал, глядя на неё, улыбался, жмурясь от яркого солнца, пробивавшегося сквозь листву.
— Почему ты не веришь мне? — ответил я.
— Ты боишься осквернить супружеское ложе?
— Ты просто ревнуешь…
— А как бы ты относился ко мне, если бы я после всего, что было между нами, легла бы с кем-нибудь в постель, будь это даже мой муж?..
— Ты хочешь, чтобы я рассказал о тебе своей жене?
— Нет. Ты, ведь, всё равно не сделаешь этого.
— Тогда, что же?
— Я люблю тебя!
Девушка отвернулась — я взял её за руку, и, когда она взглянула на меня, поцеловал в губы…
А потом она взяла меня под руку, и мы стали прогуливаться по парковым тропинкам.
— Ничего, потерплю ещё немного, — сказала она, как бы сама себе, и добавила, — Скоро здесь кругом будут жёлтые листья, и когда мы снова будем гулять по этим дорожкам, они будут шуршать под нашими ногами… Дворники будут каждый день выметать их… Но листья будут падать, и падать, и падать… И дворники устанут их выметать, потому что листья станут мокрыми от долгих осенних дождей… И тогда пойдёт снег… Но мы всё равно будем встречаться здесь. Правда? И только когда снег растает, мы расстанемся, навсегда…
Она была очень обворожительна. Её близкое присутствие действовало магически. Моё сердце замирало от набегавших волн восторга и таяло от каждого простого прикосновения ко мне этого юного существа. Я всё время хотел спросить её о чём-то, но каждый раз мысль ускользала, терялась из-за новых вопросов или впечатлений.
— Мы поедем с тобой на поезде куда-нибудь далеко, в поля, и леса… Или горы… — вдруг она остановилась, положив мне на грудь обе руки, — Ведь ты свободен эти несколько дней, правда?
— Да. Я давно договорился на работе, и жена, как ты знаешь, на даче… Нам никто не помешает быть вместе…
— Тогда немедленно на вокзал!
Не запасаясь ни продуктами, ни вещами, мы отправляемся на вокзал, то ли Курский, то ли Белорусский. Долго едем в прохладном метро… Покупаем билеты… Ждём посадки в поезд… И вот мы уже сидим друг против друга на плацкартных боковых местах… За окном мелькают деревья, поезд набирает скорость, оставляя позади пригородные промышленные трущобы…
Мы едем до Ивано-Франковска, а далее должны пересесть на автобус, который довезёт нас до самых Карпатских гор… Когда-то давно я, кажется, уже ездил по этому маршруту.
До поздней ночи мы смотрим друг на друга, но, чтобы никто не понял нас, в основном разговариваем как когда-то прежде — мысленно, мистически…
Я погружаюсь взглядом в её голубые бездонные глаза:
— О, как ты прекрасна, возлюбленная моя!..
Музыка наполняет моё сердце, волна счастья проходит через моё сознание, отражается от сердца и возвращается к Софии.
— Чувствуешь ли ты мой экстаз, любимая моя?
— О, да! — отвечает мне моя красавица, — Только никак не могу найти для него понятия, сравнить с чем-то известным мне… Я никогда не испытывала такого! Твоё чувство то и дело меняется… Каждую секунду становится непохожим на себя, но остаётся таким же прекрасным!.. Это удивительно! Как возможно такое?
Со стороны, наверное, можно принять нас за глухонемых родственников, брата и сестру. Ведь за всю дорогу мы не произносим вслух ни единого слова! Мне не хочется ни есть, ни пить. Присутствие Софии насыщает меня необыкновенной энергией. Порою, она протягивает мне свою руку. И я накрываю её маленькую изящную кисть своей… Наши пальцы переплетаются… Я чувствую, как по моей руке медленно проходит неизвестной природы ток… Всё окружающее воспринимается так, будто оно потеряло цвет и звук, и почти перестало существовать, превратившись в декорации или едва заметный фон… Исчезло течение времени — наступила вечность…
Но всё же, каким-то образом, внешне, что-то всё время меняется, отвлекает, мешает сосредоточиться на нашем диалоге. Мы ложимся спать, когда за окнами становится совсем темно. Я — на верхней полке, София — внизу. И мы всё ещё продолжаем наше общение без слов…
Я передаю ей свой экстаз. Она принимает его, как бы осматривает, оценивает, взвешивает и… отражает его обратно, плавно, тягуче, с возрастающей силой и с ещё большей глубиной своего чувства… Я улавливаю её робкое детское доверие и покорность, трепетно приближающиеся и ласково прикасающиеся к моей душе, и узнаю в этом потоке её, мою Софию! Её душа не может вместить мою. Какой-то внутренний запрет не позволяет мне проникнуть сквозь узкую щель её внутреннего существа. Но сквозь эту щель проникает острый свет, обжигающий моё сердце, возбуждающий сознание и отзывающийся в груди сладким всплеском блаженного восторга. Музыка выплёскивается через свои собственные края прямо в окружающее пространство и растворяется в нём, гаснет. Я слышу мерный стук колёс разогнавшегося поезда. Но снова две разнородные энергии находят друг друга, смешиваются — то ли где-то вне меня и Софии, то ли прямо в моём сердце — и выбрасывают мою душу прочь из тела, так что я уже не ведаю, не слышу, не вижу, не помню ничего…
Ранним утром мы сидим в автобусе на правом переднем сидении. Я, тридцатиоднолетний мужчина, она, шестнадцатилетняя девушка. Мы не обращаем внимания на людей, возможно, неизвестно о чём помышляющих, глядя на нас… И тогда мы превращаемся в юношу и девочку: мне — всего восемнадцать, а ей — двенадцать.
— Пусть будет так, — говорит она, — Хорошо?
Я смотрю на неё, и мне кажется, будто, я встречался с нею когда-то, одним весенним днём, на автобусной остановке, когда светило яркое солнце, оглушительно чирикали воробьи и по мостовым текли ручьи.
— Неужели, это ты?
— Я…
— Как тебя зовут? Мне так и не удалось с тобой познакомиться…
— Гретхен. А тебя?
Новая волна счастья охватывает меня оттого, что моя девочка из Германии снова со мною, да ещё так близко, и что мы оба — только она и только я — вместе едем куда-то…
Поднимается утреннее солнце, ещё нежаркое. Слепит глаза. Автобус постепенно “въедается”, “врастает”, проникая в поднимающиеся вокруг дороги холмы, которые как-то вдруг, превращаются в настоящие горы, и тогда наш путь неожиданно заканчивается на небольшой деревенской площади.
Экстаз оставляет меня, уступая место заботе. Мы оказались в гуцульской деревне. Покупаем что-то из провизии в крошечном магазинчике. Отправляемся на поиски крова. На дороге встречается девочка. Она ведёт нас к своим родителям. Они предлагают нам место на сеновале огромного чердака их дома. Улыбаются, спрашивают, кто мы, откуда и куда держим путь. Мы называемся братом и сестрой, что-то отвечаем, рассказываем о себе. Гостеприимные хозяева предлагают поесть. Мы не отказываемся. Нам дают хлеба и полный кувшин молока. Девочку зовут Халей. Много болтает о том, как у них хорошо в Карпатах, как прекрасно жить своим хозяйством, как много у неё младших братьев и сестёр, которых начинает перечислять по именам, загибая пальцы, чуть ли не до десяти, пока отец не останавливает дочь, чтобы отправить Халю пасти корову…
На другой день, отведав той же скромной пищи, мы отправляемся в горы. Пересекаем луг, поднимаемся сосновым лесом по крутому каменистому руслу высохшего ручья. Солнце уже в зените. Изнемогая от жары, мы то и дело останавливаемся отдохнуть. Наконец, из последних сил, достигаем пологой вершины — и гора превращается в огромный холм, откуда далеко видны поросшие сосновой щетиной макушки других огромных бугров, во множестве разбросанных рукою гиганта до самого горизонта. На горном холме, куда мы поднялись — беседка. Мы скрываемся в ней от зноя. И вновь исчезает время…
Неожиданный блеск молнии и одновременный гром включают в моём сознании часы, возвращают к действительности. Гретхен прижимается ко мне. Плотная завеса дождя окружает беседку, скрывая от остального мира. Крупными частыми каплями он грохочет по железной крыше, оглушает. Гретхен что-то мне кричит, но я не слышу её. Отдельные брызги то и дело попадают в лицо. Ветер, сгибая струи воды, направляет их внутрь беседки, обливая нас с головы до пят. Через некоторое время ливень, вместе с его грохотом по крыше беседки, ослабевает, капли становятся не такими крупными, но за мутной стеной потопа всё равно ничего не видно вокруг.
Прикрывая ладонями голову, Гретхен выходит из беседки. Несколько шагов в сторону — и её силуэт почти готов скрыться в молочной пене дождя и тумана. Я спешу за нею. Поток воды ощутимо бьёт по голове. Моя девушка ещё не успела раствориться в неожиданно разыгравшейся стихии — я сразу же ловлю её, и мы опускаемся на траву…
… Как младенец, ещё не постигший горести рассудочности, а пребывающий в эмбриональном комфорте, тотчас удовлетворяет любое ведомое ему желание, — так я медленно возвращаюсь в забытое лоно бытия… Упираюсь в космическую опухоль, которая мне подчиняется, расходится, поглощая меня целиком… Эмоции безмерного восторга захлёстывают сознательную часть мозга: “Я снова — эмбриональное существо!” Я начинаю ворочаться, дёргать ножками, отчего Матери одновременно и радостно и больно. Она издаёт крик, не то боли, не то временного облегчения, не то наслаждения. Я пробую родиться… Планеты связаны полем, вновь смыкаются за моей спиной, обдавая меня мягкой океанической пеной… Томление Матери становится невыносимым. Она задыхается от нервного спазма, не выдерживает — и кричит, сопротивляется тому, чтобы я покинул её, и в то же время, желая облегчения и покоя, умолкает; и крик её переходит в стон томления… И я устаю от борьбы с ней, теряю силы… И она, почувствовав мою слабость, сразу же одолевает меня. На глаза мои опускаются два Солнца, вот-вот готовые лопнуть и залить весь мир плазмой. Я жадно ловлю их губами, прижимаюсь к ним лицом, кусаю… Матери больно. Она кричит и подчиняется мне. И тогда я, вдруг сделавшись большим и сильным, вновь повергаю её, чтобы, наконец, она родила… Сцилла и Харибда, ударяясь друг о друга, сотрясают недра Земли. Опухоль прорывается, заливает Вселенную огненным металлом… Вместо смерти наступает тяжёлое рождение…
По руслу ручья, где мы поднимались утром, играя на камнях, бежит мощный поток воды, увлекая с собой мелкие камни и переворачивая с места на место крупные. Мы спускаемся, то по одному его берегу, то переходим вброд и идём вниз по другому. От солнечного тепла одежда быстро высыхает на теле. Без особого труда одолев спуск, мы оказываемся в долине, и завидев крышу гигантского шалаша, подобно горе, вырастающего из земли под крутым углом, спешим под его кров. Это оказывается местная харчевня, под названием “Колыба”. Внутри, в самой середине помещения, прямо на земле — жаровня. Мы покупаем вино и шашлыки и сами готовим их, располагая и время от времени поворачивая над огнём. В темноте раннего вечера по дороге, огибающей гору, на вершине которой я был свидетелем своего собственного рождения, мы возвращаемся на сеновал наших хозяев. Они заняты с детьми, им не до нас… Мы закапываемся в сено, прижимаемся друг к другу. От усталости я готов уже заснуть, но какой-то вопрос продолжает меня мучить.
— Почему ты была снова девственна, Гретхен? — шепчу я на ухо своей возлюбленной.
— Потому что ты этого хотел, милый, — слышу я, открываю глаза и вижу перед собой… её…
Я снова стою в “Читальне” сада “Эрмитаж”. Я долго не могу придти в себя, всматриваюсь в лицо девушки, что рядом со мною: “Кто она: София или Светлана?” Так и не разобравшись в этом, смотрю в сторону, через дверь. Осенний дождь всё так же неподвижен, и жёлтые листья по-прежнему висят в воздухе… Необыкновенная тишина оглушает…
— Да, это всё ещё я, София, — отвечает на мои мысли та, что стоит передо мной.
— Что это было?!
— Теперь ты мне веришь, что никакой Светланы не было на газоне?
— А как же время? Ты его действительно остановила? — Я кивнул в сторону дверного проёма.
— Как видишь…
— Скажи, было ли всё это, в Карпатах так же реально, точнее, так же нереально, как тогда, в деревне?
— Всё это было, и всё было одинаково реально. По крайней мере, для тебя и меня. Что тебе нужно ещё?
— Почему ты стала Гретхен?
— Ты хотел этого. Я — говорила тебе когда-то, что я — твой гений, и я вдохновляю тебя и исполняю твои желания. Я — не только часть энергетической структуры Светланы. Сейчас я выступила из неё, благодаря тебе — потому что я — также и часть твоей структуры. Стоит тебе только очень пожелать — и ты увидишь меня, даже если Светланы не будет рядом. Вот! Я открыла тебе ещё одну тайну! Теперь ты обладаешь дополнительным знанием! А всякое знание, как ты знаешь, не приносит облегчения…
— Что же ты хочешь от меня теперь?
— Сделай всё, что пожелает Светлана. А потом уезжай! У нас больше не остаётся времени… Светлана вот-вот вернётся в сознание… Она может быть испугана…
— София! Последний вопрос! Была ли ты беременна от меня, после того, что было тогда, в деревне?
— Нет, у нас ничего не получилось, Но Гретхен… Ты ездил с Гретхен в Карпаты три месяца назад… Вот… — София расстегнула две нижние пуговицы своего плаща, — Дай руку!
Она приложила мою ладонь к своему животу.
— Как это возможно? — удивился я.
— Ретроспективное зачатие.
— Ты хочешь сказать, что ты, ещё не была беременна сегодня, до нашей встречи здесь, в беседке?
— Да. Я отправила тебя с Гретхен назад во времени. Для Светланы это тоже будет сюрприз…
Не отпуская руки от её живота, я снова взглянул в дверной проём. Дождевые капли и листья всё ещё были неподвижны.
— Значит, ты всё-таки способна останавливать время… — проговорил я. — Зачем же тебе ещё нужно бессмертие? Это ли не вечность?
— Я не в состоянии удерживать время долго. Сейчас всё оборвётся… Помни о том, что я тебе сказала…
— Но если Светлана теперь беременна, зачем ты хочешь, чтобы я…
— Светлана не беременна! И я — тоже нет! Как ты не понимаешь этого?! Забеременела Гретхен, а не мы! Теперь ты должен соединить воедино нас всех троих. Ты понимаешь, что произошло? Ты воссоздал имя Гретхен. Сделай же так, чтобы теперь и Светлана почувствовала твою любовь! Сделай её счастливой! Хотя бы ненадолго!
— Ты не беременна? — в недоумении спросил я. — Как же такое может быть?!
— Что? — переспросила она — и я услышал, как дождь застучал по крыше. Лёгкий порыв ветра ворвался в наше укрытие.
— Не беременна… — по инерции повторил я, всё ещё продолжая держать свою ладонь под её плащом — и вдруг догадался, что Светлана пришла в себя.
— Что ты делаешь?! Как тебе не стыдно?! — вскрикнула она. — Пусти меня!
Я сделал два шага назад — и натолкнулся спиною на стену. Да, София неожиданно исчезла. Несомненно, передо мною снова находилась Светлана!
— Прости, ты так хотела… — промямлил я. — Ты сама положила мою руку себе на живот… чтобы… чтобы я проверил, не беременна ли ты… — Я больше не нашёл ничего лучшего, чтобы оправдаться.
— Я? Сама? Что ты такое говоришь?! Стоило мне немного забыться — и ты уже начал меня раздевать!
Слёзы появились на лице девушки.
— Светлана, послушай! Тебе нельзя пить лекарства! Ты — беременна! Мне сообщила об этом… только что… она…
— Кто “она”? — Светлана сама просунула свою правую руку под плащ… — Неужели она?.. Кто, Сонька? Это была она? Снова? При тебе?! Что вы с ней делали?
— Света, я расскажу всё потом… Наверное, ты многое не помнишь после всего случившегося. Тебе не следует сейчас волноваться. Она только сказала, что ты можешь быть беременна, и поэтому тебе не следует пить лекарства.
— Где? Где беременна? — Светлана стала расстёгивать плащ. Расстегнула все до единой пуговицы, приподняла свитер и немного сдвинув вниз с талии юбку, провела по обнажённому животу ладонью. — Этого не было!.. Почему?.. Юбка стала тесной… Неужели она переспала с кем-то, пользуясь моим телом? А может…
Может это был ты?!
— Успокойся, Света! — я шагнул к ней обратно.
— Не трогай! Пусти меня!!! — закричала девушка.
Я вышел из комнатушки, посмотрел по сторонам в поисках зонта. Его нигде видно не было. На улице заметно стемнело. Порывы ветра проносили по воздуху сорванные листья. Они прилетали откуда-то со стороны, и, вдруг, ветер обрывался, и тяжёлые мокрые листья быстро падали вертикально вниз. И в следующий миг новый порыв ветра приносил ещё несколько своих жертв и без милосердия сбрасывал на землю. Не прекращавшийся дождь без перерыва помогал ему добивать падших.
Светлана всё ещё находилась внутри. Я вернулся к ней. Девушка стояла на прежнем месте, продолжая щупать свой живот.
Я обнял её и стал целовать. Сначала она хотела было меня отстранить, но вдруг, подчинилась, сама обняла меня.
— Я люблю тебя, моя Светлана! — прошептал я ей на ухо.
— И я… — услышал я в ответ.
Когда мы покинули беседку и молча направились через весь сад к выходу, Светлану начала бить дрожь то ли от озноба, то ли от нервного перенапряжения.
— Я не хочу больше ночевать в диспансере, — сказала девушка, как только мы вышли на Успенский переулок — Идём скорее ко мне, — добавила она, — Мама должна работать в ночную смену.
Хотя идти было не далеко, я поймал такси. Всю короткую дорогу я не выпускал её руки из своей.
Мы вошли в подъезд, поднялись на второй этаж. Прежде чем вставить в замок ключ, не поворачиваясь ко мне, Светлана прошептала:
— Теперь скорее уходи…
Не ожидая такого поворота, я молча продолжал стоять.
— Я не могу… — добавила она, — Иди… Скорее иди. Слышишь?
Я бросился вниз по лестнице. На половине лестничного пролёта остановился и, посмотрел на Светлану, застывшую у своей квартиры. Она быстро открыла дверь — и пропала из моего поля зрения.
На улице, быстро вычислив, где располагались её окна, я обнаружил их всё ещё тёмными.
“Значит, действительно, её мамы нет дома”, — подумал я, — “Или, может быть, она спит, а Светлана не хочет её будить… Нет… Ещё не так поздно, чтобы спать. Наверное, Светлана, действительно одна — и смотрит на меня из окна, а свет не зажигает, чтобы я не увидел, что она смотрит на меня?”
Невзирая на продолжавшийся дождь, я ещё долго стоял под её окнами. И вот, мне показалось, что в одном из них что-то шелохнулось, а спустя полминуты всё-таки зажёгся свет. Прошло ещё несколько минут.
“Вернуться?”— подумал я. — “Она не сможет не впустить меня...”
Но я медленно пошёл прочь.
В субботу я плохо себя чувствовал и в диспансер не пошёл. А в понедельник, когда я стоял в очереди за лекарствами, Светлана подошла ко мне. Голова у меня была “чугунная”. Наверное, простудился в пятницу, когда сильно промок под дождём, возвращаясь от дома Светланы. Ведь свой зонт я так и не нашёл в тот день. Видимо, его унесло ветром.
Девушка потянула меня за рукав, отвела в сторону и тихо сказала:
— Андрей! Мне надо срочно креститься! Помоги мне! Соня преследует меня…
— Она приходила опять? Когда? Что она тебе сказала?
— Я не сплю все ночи, после того, как мы с тобой расстались. Она измучила меня! Я боюсь уснуть, чтобы она не воспользовалась моим телом.
— Конечно, крещение может помочь, — стал я размышлять вслух. — Однако нужна подготовка, так сказать, катехизация…
— О, нет! — взмолилась девушка. — Нельзя больше медлить! Иначе я сойду с ума! Всё равно я сейчас ничего не смогу понять. Разве не достаточно веры?
Конечно, она была права. Таинство действует не только наряду, но и помимо рационального восприятия. И если она веровала в действенную его силу, нельзя было препятствовать её желанию.
— Хорошо. Я помогу тебе, — я зачем-то взглянул на часы. — Только я не обещаю, что это будет скоро… Всё будет зависеть от священника.
Из-за своей простуды я получил разрешение отправиться домой, а вместе с этим — порцию лекарств на три дня. Светлана тоже что-то придумала, чтобы её отпустили, и, когда я вышел из диспансера, она поджидала меня на улице. Мы направились к Пушкинской площади.
— Не знаю, окажется ли священник дома, — заметил я. — Он живёт за городом, и ехать к нему не меньше полутора или двух часов.
— Что же мне делать? А почему нельзя пойти в ближайшую церковь? — В её голосе чувствовались раздражение и обида.
— Лучше всего к нему. — Мы всё ещё шли по улице Чехова, и девушка держала меня под левую руку, — Все другие отнесутся формально. Он же постарается во всём разобраться и помочь. Ведь ты же — не бессознательный младенец, только что родившийся и не имеющий никаких проблем! Такого, конечно, можно крестить где угодно… Возможно, он поможет как-то ещё, помимо крещения. Люди едут к нему отовсюду со своими проблемами. И у него большой опыт в таких делах… Если Богу угодно, то Он всё устроит… Нужно попробовать пробиться к отцу Алексею!
Мы дошли до кинотеатра “Россия”. Погода в тот день была не по-осеннему солнечная, в воздухе чувствовалось приближение зимы. К метро мы ещё не приблизились, потому что я перевёл мою спутницу на бульвар, к памятнику Пушкина, и остановился у пустой скамейки.
— Почему ты остановился?
— Ещё очень рано. Его может не быть дома. Нужно ехать к вечеру. Только, он всё равно не станет сразу крестить. Я знаю. В таких делах не торопятся. Поэтому придётся всё ему рассказать. Он прочитает молитву — и ты сразу почувствуешь помощь. Поверит ли он только твоей истории так, как я? Мало ли бывает больных людей?
— Ты считаешь, что я больна? Что я всё выдумала? — Слёзы выступили на глазах девушки.
— Нет. Ты так же больна, как и я… Точнее, ты совсем не больна…
Я замолчал, задумался…
“Кто из нас не болен? Пусть первый бросит камень...”— думал я, — “Мы, Светлана и я, возможно, самые здоровые люди. А те, кто считают себя здоровыми — безнадёжно больны. Их трагедия в том, что они не знают о своей болезни. И потому не способны выздороветь”…
Я не замедлил изложить эту мысль моей подруге, закончив её словами:
“Всё относительно в этом мире...”
Светлана выслушала. Ничего мне не ответила. И мы ещё долго продолжали сидеть, молча наблюдая за голубями, на газоне, шуршавшими по листьям в поисках “насущного хлеба”.
— Сделаем так, — я, наконец, всё взвесил и созрел для действий, — Я съезжу к нему один и постараюсь всё объяснить. И тогда, возможно, в ближайшие дни он крестит тебя.
Светлана снова ничего мне не ответила, и я снова задумался над тем, что же лучше предпринять. Мне хотелось расспросить её о подробностях явления Софьи, но я боялся, что мои расспросы могут вызвать у Светланы болезненные ощущения.
— Как ты себя чувствуешь? — спросил я вместо этого. — Ты не простудилась?
— Вроде бы нет… А почему ты не пришёл в субботу?
— Я очень плохо себя чувствовал. Пролежал все эти дни в постели. До сих пор тяжёлая голова. Кажется, заболеваю…
— Андрей! — вдруг взволнованно проговорила девушка, — Ты, пожалуйста, скажи священнику, что я — беременна. Я действительно беременна. Я это чувствую… Только он, наверное, не поверит… Но ты… Ты поверишь… Я… У меня никогда никого не было!.. Я всё выдумала про Сергея… У меня с ним ничего не было… И ни с кем не было… Это всё она, Сонька! Это её тело… — Светлана ударила себя двумя руками по коленям. — Я, правда, была влюблена в него немного… А он — нет… Вот и всё! Ты мне веришь?
— Да, Света, верю…
— А почему я беременна — сама не понимаю. Как я могу быть беременна? Я! Понимаешь? Я же — не Дева Мария!
— Да, ты просто Светлана, — я взял её за руку, — Только не волнуйся…
— Так, ты расскажи ему всё… Спроси, как такое может быть? Что он посоветует? Как поможет? Ведь я даже теперь боюсь идти к гинекологу. Ещё чего доброго упекут в исследовательский институт… А если всё — не так? Если у меня — мнимая беременность? Значит я — сумасшедшая! Только почему ты, вот, первый заметил это, а не я? Неужели это всё она, без моего ведома, отключила-таки меня и сделала своё дело?..
Светлана тихо заплакала.
— Вот что, Света! — Почувствовав, что замерзаю, я поднялся со скамейки. — Давай всё-таки поедем сегодня, и вместе. Но не домой к батюшке, а — прямо в церковь. Правда, он будет там служить только завтра утром, но мы заночуем у одной бабки. Я знаю, там наши прихожане снимают у неё часть дома за тридцать рублей в месяц. Вряд ли кто из них туда приедет в понедельник. Но если кто и окажется, то там есть ещё маленькая банька, с печкой. Когда собирается много прихожан в “домике” — так мы зовём это место, то часть из них ночует в той самой баньке, которую мы называем “Аскезная” из-за того, что там не так уютно, как в “домике”…
— А зачем мы поедем сегодня? — прервала меня Светлана.
— Я же говорил тебе, что по вторникам служба начинается очень рано, в семь часов. А до её начала нужно успеть поговорить с батюшкой. Из Москвы мы не успеем добраться, потому что метро открывается только в шесть часов…
— Да, понятно… И что? Мы поедем туда?..
— Это самый оптимальный вариант, как всё устроить. К тому же у нас будет время, чтобы я рассказал тебе о смысле церковного крещения, да и вообще, что к чему…
— Хорошо! Я согласна! — Светлана поднялась со скамьи. — Мы поедем прямо сейчас?
— Да… Наверное, лучше поехать сейчас. Пока доберёмся до места, пока зайдём в магазин купить что-нибудь из еды, пока растопим печь, — там и вечер… А ночью было бы приезжать совсем скучно…
Мы направились к метро. У его входа Светлана позвонила из автомата домой, что-то объяснила маме. Я тоже позвонил жене и, чтобы она не волновалась, сказал, что уезжаю с ночёвкой в “церковный домик”, чтобы не заразить детей своей простудой, а так же — потому что мне просто это необходимо для моего душевного равновесия. Я поступал так уже раньше, “ложился”, как говорится, “на дно”, выключался из семейно-бытовой круговерти, исчезал на день-другой ото всех, и все тоже исчезали для меня. Самое лучшее лекарство от стрессов — регулярно куда-нибудь уезжать. И хотя Лизе это не нравилось, она привыкла к этому. Впрочем, это, в свою очередь, “развязывало ей руки”: она зазывала домой ещё больше знакомых и, без меня, оказываясь в центре их всеобщего внимания, чувствовала себя более свободной. Тем не менее, такая заманчивая для неё перспектива не помешала ей “спустить на меня собаку”: обругать и бросить трубку. Впрочем, наверное, я этого вполне заслуживал… Однако, что мне оставалось делать?..
В каком пригородном направлении мы отправились, умолчу, во избежание всевозможных кривотолков и домыслов, если случится, что эти записи попадут в “нехорошие” руки, и люди начнут судить, да рядить: “Неужели и такие прихожане были у нашего батюшки?” Да и какое это имеет значение перед вечностью! Важна внутренняя суть явления, и если она изложена в обобщающей форме, тем более, для умудрённого сознания глубина события не останется замутнённой внешними поверхностными всплесками и временными новообразованиями. Поэтому опускаю и нарочно искажаю многие детали, чтобы не навести на след любопытствующие взгляды обывателей…
… Мы сидели в полупустом, залитом солнцем, вагоне электрички, неспешно постукивавшей колёсами на стыках рельс… Друг против друга… Смотрели в окно на осенние пейзажи… Мне было легко со Светланой. Я не чувствовал обычной для меня скованности, необходимости поддерживать разговор или поддакивать своему спутнику. Вырваться на несколько дней из города, куда-то уехать с красивой девушкой, которой ты нужен, приятно… И все заботы и неприятности, давящие из подсознания тяжёлым грузом, как-то незаметно отпадают, перестают существовать… Как это важно — когда есть куда уехать и знать, что никто не будет тебе мешать на протяжении некоторого отрезка времени!
— Ну, рассказывай, что такое Крещение! — напомнила мне Светлана о моём намерении прочитать ей лекцию, — Только, пожалуйста, коротко и попроще.
— Крещение — это церковное таинство, — начал я, — Через него, как через мост, осуществляется контакт с Богом… Что такое мост вообще? Это способ перейти из одного места в другое. Причём, это другое место — недоступно, если не воспользоваться этим самым мостом. Мост этот подобен слову, точнее, имени слова. Например, я произношу слово “Светлана”. И ты, и я, и другие люди, знают, что это — просто женское имя. Но для нас двоих, это имя значит больше, чем для постороннего человека. И ты, и я знаем, что это твоё имя. Мы с тобой, как бы посвящены в тайну значения этого имени, скрытую для посторонних.
То же самое — с религиозными словами, символами или обрядами. Например, для неверующего человека слово “Бог”— всего лишь слово, но не имя, всего лишь звук, не имеющий смысла…
А теперь давай попробуем разобраться в том, какой смысл скрыт за словом “Крещение”…
Для необразованного человека “Крещение”— это всего лишь церковный обряд, когда младенца окунают в купель с водой и читают над ним непонятные молитвы. Или — когда просто кропят водой, если крещаемый — взрослый человек, и купель для него слишком мала… В том, и в другом случае читаются молитвы. И это — главное.
Так вот, в молитве священник, как уполномоченный нами служитель, излагает Богу наше прошение. Как бы, читает заявление, в котором тот, кто крестится, просит Бога помочь ему войти в тот мир, в котором душа человека будет чувствовать себя радостно и счастливо. В обмен на это проситель обещает Богу не нарушать его законов. И если человек правильно понимает значение Крещения, то он искренне не желает нарушать законы.
Конечно, никто не застрахован от ошибок и грехов. Мы всегда можем случайно оступиться, совершить зло. Главное то, чтобы мы сознательно не хотели и не желать делать плохое…
В этом, собственно, как бы, в двух словах и заключается смысл Крещения…
Перед крещением взрослый человек должен постараться вспомнить всё то, что он сделал плохого в своей жизни. Это нужно для самого человека, чтобы в будущем не повторять те же ошибки. После свершения таинства Бог прощает человеку всё. Проходя через этот мост, человек вступает в новую жизнь. Он уподобляется святому человеку. В этот момент человек, как бы, приближается к Богу, способен почувствовать Его присутствие. Ведь, теперь исчезли преграды, созданные грехами. Грехи прощены — преграды нет. Что мешает войти в контакт с Богом? И тогда Бог начинает в человеке действовать, исцелять его душевные надломы, болезни и даже вдохновлять и радовать Своим присутствием, Своей безграничной любовью… Мы становимся как бы Его верными друзьями, помощниками в Его мировом творческом процессе — созидании добра. Нам открывается путь спасения, и не только спасения собственной души, но и спасения других душ…
— А как же быть с теми, кто никогда не был крещён и уже умер? — прервала меня Светлана.
— Мы можем только молиться о них и надеяться, что милосердие и сила Бога настолько велики, что он найдёт способ спасения и для них. Конечно, есть злодеи, которые злы настолько, что не желают даже своего собственного спасения. Для них, наверное, чувство счастья и радости настолько закрыты, что они его и желать не в состоянии… Весь парадокс в том, что добро, вечная жизнь и спасение находятся внутри нас. Внутри нас также может находиться и зло, и болезнь, и деградация, или медленная вечная смерть… Ведь что такое смерть? Смерти нет. Уничтожение тела не означает исчезновение души. Смерть — это деградация души, распад на части, дробление, медленное превращение в хаос, распыление… Почему считается, что наш мир лежит во зле? Потому что он распадается. Закон энтропии разгоняет галактики из их центра. Всё дробиться, умножается… И чем больше становится составных элементов, тем больше хаоса… Только стремление к Богу способно восстановить былую мировую гармонию, как бы, вырваться из водоворота, в который мы попали при нашем рождении…
Поезд выехал на возвышенность. Стук колёс стал тише, растворившись в открывшейся до горизонта дали пространства. Слева, за дальним лесом, медленно проплыл купол церкви. Справа, внизу, змейкой растянулась речка, теряющаяся у высотных домов, почти на горизонте. Мы подъезжали к подмосковному городу, от которого нам ещё предстояло ехать некоторое время на автобусе, чтобы, наконец, добраться до крохотной деревенской церквушки, где служил отец Алексей.
— Только никогда не сравнивай себя с другими людьми, — поспешил я окончить лекцию. — Ни до крещения, ни после. Каждый грешен и свят по-своему. Никто ничем не лучше и не хуже другого. Большой грех или маленький — это одна и та же грязь, от которой следует постоянно очищаться. И таинство Крещения — это только введение в мир чистоты, благодатная помощь, после которой, мы уже сами должны будем счищать с себя новую грязь. И для этого существует другое церковное таинство — таинство Исповеди.
   Поезд поехал ещё медленнее, будто боялся оторваться от рельс и безо всяких крыльев полететь по воздуху. Пейзаж с рекой остался сзади, скрылся за привокзальными промышленными постройками. Поезд затормозил ещё — за окнами вытянулась типичная платформа провинциального города. Мы поднялись и направились к выходу.
Времени у нас было много, и я предложил пойти до места назначения пешком, а не ехать на автобусе, и заодно по дороге купить что-нибудь из еды.
Мы прошли мимо автобусной стоянки, рынка, купили в булочной хлеба, по узкой асфальтированной дорожке пересекли городской парк, с бездействовавшими аттракционами, и скоро оказались на северо-восточной окраине города.
Демонстрируя “неразрывную связь города и деревни”, по левой стороне дороги, на которой мы оказались, выстроились в ополчение старые деревянные дома, настигнутые наступающей с запада урбанизацией и, гордо отстаивая свою частнособственническую индивидуальность, будто воины — щитами и женщины — паранджой, прикрылись высокими неприступными заборами и деревьями. Мы двинулись по обочине неасфальтированной дороги под уклон огромного оврага, перешли по мостику местную речушку, стали подниматься вверх.
— Вот мы и перешли один мост, видишь? — заметил я
— Что ты имеешь в виду? — спросила Светлана.
— “Мост между двумя реальностями” — то есть наша душа, — разъяснил я свою мысль.
— Расскажи мне что-нибудь ещё, — попросила девушка.
Я задумался.
— О чём же мне ещё рассказать?
— Ты лучше знаешь…
— Хорошо. Я расскажу о других церковных таинствах…
Мы поднялись на противоположную сторону берега, оказавшегося непреступным препятствием для наступающего городского строительства: деревянные дома здесь выстроились по обе стороны дороги, будто девушки на выданье, лишь слегка прикрываясь прозрачными лёгкими оградами и украсив свои фасады клумбами с цветами. Мы прошли мимо их скопления и оказались у поля, простиравшегося далеко на восток. Дорога не испугалась открытого пространства и, несмотря на отсутствие какого-либо покрытия, всё так же настойчиво уходила вперёд.
— О таинстве Исповеди я уже тебе говорил, — начал я. — Ещё я советовал, чтобы ты попробовала проверить свою совесть, просто припомнив всё плохое, что ты сделала в своей жизни. Это нужно для того, чтобы избежать повторения тех же самых ошибок. Возможно, что ты и не найдёшь в себе ничего плохого. Однако, это не значит, что ты свята и совершенно безгрешна. Чем больше ты будешь стремиться к святости, тем больше будешь обнаруживать в себе недостатков. У тебя откроется новое зрение. Ты увидишь вещи, которым раньше не придавала значения. Чтобы избавиться от обнаруженного в себе хлама, необходима регулярная проверка совести. Для этого существуют различные руководства и правила. В церкви, перед Литургией (а Литургия — это главная служба) священник проводит так называемую “Общую исповедь”. Перед собравшимися он перечисляет возможные человеческие недостатки, грехи, так что, если ты не сумела сама заметить что-то в себе дурное, то тут, как перед зеркалом, ты сможешь увидеть настоящее отражение своей души. После общей исповеди, каждый желающий подходит к священнику и если чувствует, что общая исповедь не затронула его проблемы, то он может изложить её священнику дополнительно.
Не следует путать исповедь с психоанализом. Некоторые люди начинают со священником долгий разговор… В исповеди следует каяться перед Богом, а не проводить психоанализ. Священник — не психиатр и не психолог, он проводник, служащий у Бога, инструмент в Его руках. То, что священник узнает на исповеди у человека — тайна. Только плохой священник может передать другому человеку о том, что услышал от кающегося. Действие исповеди на душу человека совсем иное, нежели то, которое бывает от разговора с психологом. Не нужно забывать, что исповедь — это, прежде всего, таинство. Это мистический мост на берег, свободный от греха. Мы ступаем на этот мост робко, неуверенно, грязные, усталые, больные, безнадёжно разочарованные и сходим с него чистыми, свободными, радостными, душевно здоровыми.
Предполагается, что накануне исповеди, человек должен провести самостоятельно проверку своей совести, о чём я уже говорил. Тогда действие таинства будет более эффективно. Чтобы вошёл свет, нужно сначала открыть ставни, которыми закрыта наша душа. И для этого необходима предварительная подготовка.
Подходя к священнику на исповеди, мы должны назвать свои грехи. Это бывает сделать очень трудно. Но именно формулирование на словах и произнесение вслух о том, что мучит нас, делает исповедь настоящей, действенной. В противном случае она превращается в бессмысленный обряд, не имеющий никакой целительной силы. То, что слышит священник, доходит до Бога, и только тогда грех прощается, подобно долгу, который списывают с нашего счёта после уплаты денег.
Ведь, представь себе, будто мы должны кому-то деньги. Но вместо уплаты долга, мы, накопив достаточную сумму, не спешим её отдать по назначению, а закапываем деньги глубоко в земле, и говорим всем: “Смотрите, у меня ничего нет, я больше никому ничего не должен, я отдал свой долг”. Мы начинаем жить так, будто, действительно, отдали деньги, обманываем себя и других, влезаем в новые долги. Но где-то в душе понимаем, что настанет всё-таки однажды день, когда придётся расплатиться сполна, и тот, зарытый в земле клад, не покроет всего огромного займа.
Конечно, сразу же после исповеди не наступит явного исцеления от болезни, которая мучила нас долгое время. Но исповедь, или очищение, подобно предварительной обработке раны, без которой невозможна дальнейшая операция. И каждая следующая исповедь — это всё большее углубление в мир духа, всё большее соприкосновение с самим Богом. В какой-то момент человек может обнаружить, что стал настолько чистым, что сам Бог поселился в его душе. И тогда приходит чувство постоянного присутствия Бога. Это чувство Божественного присутствия, делает настолько счастливым, что никакая другая радость не покажется тебе большей.
Достигнув такого состояния святости, нужно постараться его сохранить. Малейший грех способен отбросить нас назад так далеко, что нам придётся потом каяться и просить Бога о прощении, возможно, всю оставшуюся жизнь…
Ведь, проблема-то в том, что Бог, поселившийся в нашей душе, становится мерилом нашей совести. Согрешив, я сам уже не могу себе простить измены Богу. Ведь я и Он когда-то были одним неразрывным целым…
Поле окончилось, мы подошли к новой группе деревенских домов, вытянувшихся по одной линии, перпендикулярной нашему пути. Мы миновали их, и перед нами открылся огромный луг, в который упёрлась наша дорога, прекратив своё существование. Мы двинулись прямо через луг к гряде других домов той же деревни.
— Вот мы и пришли! — сообщил я, проводя мою спутницу по узкому проходу, между двумя заборами, к ветхому строению, — Всякий путь имеет свой конец!
В огороде, в коричневой размытой глине, что-то раскапывала худая маленькая старуха, со сморщенным лицом без возраста.
— Здравствуйте, баба Маня! — поприветствовал я хозяйку.
Она ничего не ответила. Я открыл калитку, прошёл к другой части дома, отыскал спрятанный в условном месте ключ, открыл дверь, пропустил вперёд свою спутницу и сам вошёл следом за нею.
— Как я замёрзла! — проговорила Светлана, проходя через крошечные сени в глубь комнаты. — И устала!
— Сейчас я растоплю печь! — Опустив авоську с хлебом на стол, у входа, я вернулся в сени за дровами — старыми заборными досками, собранными за лето прихожанами, которые снимали “домик”.
Когда-то комнату эту, почти всю, занимала огромная русская печь. Она так сильно дымила через множество щелей, что предпочтительнее оказывалось её вовсе не топить. Однажды я и один прихожанин Веня Крохин, с которым в те годы мы были дружны и проводили в “домике”, как мы его любовно называли, все выходные, решили починить печку.
Ни имея ни малейшего понятия, что на чердаке, над печью, возвышается огромный кирпичный дымоход, мы стали её разбирать, кирпич за кирпичом, начав с самой большой трещины, в середине. И вдруг, всё, что было на чердаке, ухнуло вниз, чуть не убив нас, едва успевших разлететься в разные стороны. Дело было вечером. Весь ветхий домишко содрогнулся. Пыль повисла в воздухе таким сплошным туманом, что едва было видно электрическую лампочку под потолком, продолжавшую всё-таки светить, а мы, ещё не понимая, что случилось, задыхаясь и кашляя, по кирпичным обломкам стали выбираться из комнаты прочь, на улицу. А там нас уже поджидала баба Маня, крича и ругаясь. У Вени были деньги. Он тут же успокоил хозяйку, дав ей что-то и пообещав отстроить печку заново.
В ту ночь, пропитанным с головы до пят пылью, пришлось нам заночевать в баньке. А на следующей неделе мой товарищ привёл “народного умельца”, своего тёзку, молодого парня, фотографа имевшего единожды опыт в кладке камина, который он почерпнул из журнала “Наука и Жизнь”. В ближайшей канаве мы обнаружили неплохую глину. Где-то раздобыли и притащили песка, стали месить раствор в пропорции один к трём. За несколько дней из старых кирпичей выложили камин и небольшую печурку, подобно сиамским близнецам, сросшимся спинами, и имеющим один общий дымоход.
Растопить “близнецов” было непростым делом. Только после долгих проб и ошибок мы научились обхаживать их. Чтобы дым не заглушал пламени при растопке печи, следовало на время открывать заслонку камина. Камин же можно было относительно легко растопить лишь при условии, что сначала будет растоплена и достаточно разогрета печка. В противном случае дыму было столько, что растопка камина теряла смысл.
Вот и сейчас, растопив сначала печку, я не стал дожидаться, пока она разогреется, чтобы заняться камином, а, поставил на электрическую плитку чайник, в котором оказалась вода, поручил Светлане следить за ним, а сам отправился за продуктами в магазин.
Когда я вернулся с пол-кило докторской колбасы, пачкой сахара и пакетом ванильных сухарей, кроме Светланы в домике оказался Веня Крохин, а с ним — незнакомая мне молодая женщина. Все трое, не дождавшись меня, сидели за столом и пили чай. Веня, правда, уже успел сходить к колодцу, принести ведро свежей воды и поставить подогревать новую порцию кипятка. От натопленной печки в комнате было тепло. Когда я вошёл, Веня о чём-то с азартом рассказывал, но увидев меня, остановился, поднялся поприветствовать. Я передал ему авоську с продуктами, спросил в шутку, не весь ли чай они выпили, на что Веня начал спешно искать для меня пустую чашку и, когда нашёл, даже побежал в сени, где был рукомойник, чтобы сполоснуть её. Я вышел за ним следом, чтобы очистить глину со своих ботинок об сложенные там дрова. И пока я это делал, Веня, тихо спросил:
— Где же ты, старик, такую красивую девушку подцепил?
Мне его шутливый тон не понравился. Но я ответил, как обычно, без всяких изворотов.
— У неё проблемы… Я привёз её к батюшке. А познакомились в псих-диспансере. Я там сейчас ошиваюсь, как когда-то…
Веня был в курсе всех моих дел относительно психушки, “косьбы” от армии, преследования властей, моего конфликта со “Старшим Братом” и даже моих неудачных платонических романов. Не помню, написал я уже об этом или нет, но, ведь, это именно Веня, после того, как я поведал ему свои душевные тайны, был тот, кто помог мне решиться и порвать со “Старшим Братом”. Он же и привёл меня в приход отца Алексея. Многие годы мы были с ним дружны, и я был ему признателен за его поддержку в те трудные минуты моей жизни. В те годы Веня работал в одном маленьком издательстве заместителем главного редактора и взял к себе на работу одного своего приятеля. Новый сотрудник не оценил дружбы, и “подсидел” Крохина. Я же, чтобы выручить друга, в свою очередь, помог устроиться ему ко мне на работу в театр, где я тогда работал техником в отделе звукоусиления. Атмосфера в московских театрах — богемная, и, несмотря на то, что образование Крохина никак не было связано со звукоусилением, моему начальнику он понравился, и его взяли на должность инженера. Случилось так, что вскоре и у меня начались неприятности: сначала с прокуратурой, а затем с моим начальством. У Вени же отношения с моим руководством были хорошие. Он вообще умел хорошо ладить с людьми. Недаром окончил факультет журналистики. Меня это злило и, наверное, это и послужило причиной, что мы оба как-то постепенно охладели друг ко другу, вне работы почти что перестали видеться. А кроме этого и я стал редко приезжать к отцу Алексею и останавливаться в “домике”. Потом Веня нашёл другую работу, близкую к его специальности, уволился. А вскоре и я поменял работу. Таков был урок для нас обоих: если хочешь иметь друга, никогда не смешивай дружеских отношений со служебными. Врагами мы не стали, как это случилось с другим его знакомым, но дружба у нас как-то “остыла”.
— А что, снова неприятности на работе? Снова пришлось “закосить”? — забыв свой шутливый тон, участливо спросил Веня.
— Нет… Долго объяснять… Потом как-нибудь расскажу.
  — Я слышал, что ты собираешься уезжать… Это как-то связано?
— И да, и нет… Нервы просто стали никуда… Вот и вся причина. Только про отъезд не нужно распространяться, хорошо?
— Ну, разумеется… Мы ещё поговорим потом…
Мы вернулись в комнату, стали пить чай. За столом я разместился между Веней и его знакомой, которую звали Татьяной. Это оказалась его сотрудница, которая, как объяснил Веня, заинтересовалась религиозными вопросами, и он поспешил приобщить её к церкви и потому привёз сюда. “Ничему его жизнь не научила”, — подумал я про себя, — “Всё один и тот же”. Татьяна много смеялась и заискивающе посматривала на Веню. У неё был косоватый левый глаз.
Веня как профессиональный журналист, за словом в карман не лез, и всё время выуживал откуда-то забавные истории и анекдоты, ухитрялся привязывать их даже к религии. Меня это здорово бесило, и я терпел, сколько мог, дожидаясь удобного случая, чтобы выйти из-за стола. Вениамин же, будто нарочно, не давал никому раскрыть рта и рассказывал те истории, которые я раньше от него слышал. У меня разболелась голова. Наконец, я не выдержал, поднялся. На мгновение за моей спиной возникла пауза, а Веня, не желая сдавать своих позиций и, полагая всех увлечь новой историей, стал рассказывать о том, как мы с ним сломали, а затем построили печку. Он рассказывал об этом всё время, пока я, остановившись у печи, ворошил в ней дрова. Когда он особенно увлёкся своим рассказом, описывая, как печка упала, едва не убив нас обоих, я тихо вышел из домика.
“Мало ли, куда мне нужно?”— думал я, — “Может быть мне плохо или просто необходимо в туалет?! Нельзя же так болтать без перерыва!” Его болтовня мне напомнила рассказ Александра Грина, который называется “Он”, про то, как хозяин дома, всё время развлекал своих домочадцев из-за иррационального страха перед неким неопределённым существом, которое заглядывало в окна его дома. Возможно, существа никакого вовсе и не было, и этот самый “Он”, по-видимому олицетворял способность человека задумываться над существованием своего собственное “я”. Веселясь и болтая без умолку, такие люди, как Веня, заглушают в себе, пугающий их голос своего “я”, отождествляя его с чем-то объективированным, мыслимым во втором лице. А нужно ли его на самом деле пугаться? Вот и София, является Светлане, не иначе как таким же точно образом и пугает её… Может быть, и у Вени не всё в порядке — вот он и “глушит” себя и других — лишь бы не смотреть правде в лицо… А может это относится ко всем людям? Постепенно они так привыкают глушить этот внутренний голос, что уже совсем его не способны заметить. И способ глушения, у каждого свой, входит в привычку так, что они до самой смерти остаются, кто — умелым рассказчиком историй, кто весельчаком, кто — картёжником или пьяницей, или просто весёлым компаньоном, а кто-то дельцом и даже, может быть, большим политиком…
Размышляя так, я добрался до туалета — одинокой деревянной кабинки, в конце огорода, у забора. Закрыв за собою дверь и оставшись внутри замкнутого пространства, только теперь я смог облегчённо вздохнуть, и, сделав выдох, мгновенно почувствовал, как будто что-то инородное отвалилось от меня, и головная боль сразу же отпустила. Выйдя из кабинки, я сделал несколько шагов по тропинке обратно к домику, но остановился, чтобы немного подышать.
Вечерело…
“Вот они от чего, все болезни,… — подумал я. — Мы просто заглушаем и оттого, что заглушаем, неверно воспринимаем голос, приходящий из глубины нашего “я”, который вместо того, чтобы восприниматься нами как некий родственный нам по своему существу, кажется нам чужим и пугающим. Этот разлад со своим собственным “я” — болезнь нашей совести, расплата за грехи...”
На обратном пути я зашёл в “Аскезную”, то бишь баньку, что мы окрестили так за её неуют и сырость. Зажёг лампочку, тоскливо висевшую под низким потолком. Рядом с печкой было запасено немного дров. Спички я нашёл на столике, у крошечного оконца и вскоре растопил и эту печку. В баньке были грубые низкие нары, из досок, положенных на горизонтальные несущие, прибитые прямо к трём стенам, за которые нары и держались таким образом. Длина при их постройке определилась расстоянием между стенами и была такова, что если я ложился, то вытянуться во весь рост было невозможно. Такая “аскеза” не позволяла предаваться сну в полное удовольствие. Согнутые ноги быстро “затекали”, ты ворочался с боку на спину и на другой бок, пытался вытянуться из угла в угол, но ничего не помогало. Сетовать было не на кого. Не кто иной, как я сам несколько лет назад, когда бывал тут часто, был автором и исполнителем этого инструмента пытки. Впрочем, большее ложе тут бы никак не поместилось, потому что расстояние до печки было ещё меньше. Подушка и два одеяла, пожертвованные кем-то из прихожан, аккуратно лежали посередине нар. Я расстелил одно одеяло, опустил голову на подушку и укрылся другим…
Проснулся я оттого, что кто-то вошёл в баньку. В лунном свете, проникавшем через оконце, я увидел, обнажённую женскую фигуру. Не успел я что-либо сказать или спросить, как услышал голос Татьяны.
— Веня сказал, чтобы я спала с тобой, — сказала она, подходя и наклоняясь надо мной.
— Почему? — в недоумении спросил я. — А где Светлана?
— Веня постарается заговорить её, — отвечала Татьяна, — Чтобы София больше её не тревожила.
— Но откуда вы всё знаете? Разве Веня умеет заговаривать духов?
— Светлана всё нам рассказала, когда ты ушёл. И Веня согласился ей помочь. Он просил, чтобы мы не тревожили их, пока они будут заняты, а чтобы тебе не было обидно, он послал к тебе меня.
Сказав это, Татьяна, приподняла одеяло, и легла на меня так, что я почувствовал боль в ногах, упёршихся в противоположную стену. Её правая грудь стала медленно приближаться к моему лицу, а левая — неестественно оттопыриваться и отклоняться вбок.
Я попытался уклониться, отвести её правую грудь от своего лица рукой.
— Веня сказал, что для всех будет лучше, если мы поменяемся друг с другом. Когда мы переспим, никто не захочет возвращаться назад.
Её левая грудь вдруг резко вернулась в своё нормальное положение, и обе опустились на мои глаза. Какой-то ужас объял меня. Я задёргался, попытался повернуться набок, скинуть с себя женщину. Мне это удалось. Я бросился вон из бани на улицу, вбежал в домик.
Светлана и Веня сидели за столом и пили чай. Не замечая меня, Веня что-то увлечённо рассказывал, посмеиваясь время от времени. Я прислушался…
— А печка, представляешь, как ухнет вниз! — рассказывал Веня. — И весь чердак тоже — как ухнет! Я едва успел отскочить в сторону, а Андрей — нет. Весь дымоход, все кирпичи, что были на чердаке, завалили его. Так ему и надо! Не надо было ковырять! Не надо было трогать! Пусть бы лучше дымила!
“Почему он до сих пор рассказывает про печку?” — подумал я, — “Ведь прошло столько времени!”
И ещё… Что-то ещё было здесь не так… Я присмотрелся внимательнее и вдруг понял, что и Светлана, и Веня, были абсолютно голые, и Веня, сидя, рядом со Светланой, левой рукой обнимал её за спину, а правой всё время поглаживал по груди.
В это время, следом за мною вбежала в “домик” Татьяна. Она была такая же голая.
— Всё! — закричала она, — Мы с ним переспали! Теперь вам тоже можно!
— Неправда! — закричал я в ответ. — Она всё врёт!
— Как “неправда”?! — Татьяна схватила меня за плечо и тряхнула. — Посмотри на себя! Ведь ты же — голый!
Я взглянул на себя. Я действительно был совсем голым.
— Пошли! Дай им тоже окончить! — Татьяна снова дёрнула меня за плечо — и я проснулся.
Передо мной стояла Светлана. На потолке всё так же горела лампочка. Я сел, опустил затёкшие ноги на пол.
— Я, кажется, заснул,… — сказал я сонным голосом. — У меня сильно разболелась голова… А вы… Что вы делали?..
— Пили чай… — Светлана обняла мою голову. Прикоснувшись к моему лицу животом, стала гладить мои волосы. Мне не хотелось менять этой позы. Я только обнял её за талию.
— Они остались ночевать в домике, — вдруг проговорила Светлана, — А нам придётся здесь. Я уже заходила сюда два раза, приносила дров для печки, топила. Ты даже не проснулся.
— Ты — молодец! А сколько сейчас времени?
— Наверное, час ночи. Веня обещал разбудить нас утром, когда нужно.
— Ты устала и тоже хочешь спать… — Я поднял голову, чтобы взглянуть на девушку, и она отпустила руки.
Я встал. Светлана смотрела в сторону, в тёмное оконце. Печка потрескивала дровами.
— Ложись… — Я шагнул к двери.
— А ты?
— Я вернусь…
— Подожди… Ты куда?
Я остановился на пороге.
— Если ты собрался в “домик”, то не ходи…
— Почему?
— Они уже спят…
На улице была кромешная темнота. До кабинки туалета добраться было невозможно, не оступившись с тропинки в огород. Сделав несколько шагов, я прислонился плечом к баньке, постоял так, сколько было необходимо, а потом поспешил, было, обратно, как вдруг услышал, как дверь в “домик” открылась. В тусклом свете, по всей вероятности, исходившем от свечи, горевшей в глубине комнаты, я увидел обнажённую женскую фигуру, присевшую на корточки и начавшую обливать себя водой из чайника. Я дождался, когда она вернулась в “домик”, и, не замеченный, поспешил назад в “Аскезную”.
“Вот кого, оказывается, “заговаривал” Веня!” — подумал я, — “Видать, удалось… Впрочем, какое мне дело? Он не женат… Не то, что я… Однако, что подумает Светлана?”
Войдя в баньку, я увидел, что Светлана лежала лицом к стене, укрывшись одеялом и оставив мне половину нар, подушки и одеяла. Она была меньше меня ростом, и могла свободно вытянуть ноги.
— Света, ты спишь? — прошептал я, приближаясь.
— Нет ещё,… — услышал я. — Ложись!
Я выключил свет и, сделав два шага, наткнулся на нары, лёг и укрылся причитавшейся мне половиной одеяла. Опустив голову на подушку, я почувствовал, как её волосы коснулись моего лица.
— Ты можешь обнять меня, — прошептала Светлана, и немного спустя добавила: — Если хочешь…
— Какая ты замечательная! — прошептал я ей на ухо.
Девушка ничего мне не ответила, но я представил, будто она улыбнулась, и почувствовал, как её рука коснулась моей, прижимая к своей груди.
Из-за короткого для моих ног ложа, я почти не спал, и поднялся, когда было уже пора. Веня, по всей видимости, изменил свои намерения относительно приобщения своей подруги к церковной жизни, поскольку не появлялся. Мы не стали беспокоить наших соседей и отправились в церковь одни.
Из-за буднего дня в храме было немного людей. В основном — местные деревенские старухи, не отягчённые обязательством труда пенсионеры. Отец Алексей, пожилой священник с седой бородою, уже начал проводить общую исповедь в восточном приделе, чуть вдвое больше той баньки, где мы только что скоротали ночь. Грозный Бог-Отец, на облаке, строго смотрел с картины-иконы, на стене, на десяток грешников, набившихся в придел. Мы со Светланой входить туда не стали, но остановились у входа, так что могли всё слышать и видеть. Батюшка перечислял грехи, старухи крестились вздыхали, пока общая исповедь не подошла к концу. Тогда каждый начал подходить к священнику для благословения. Прошли все местные прихожане, и последней из них оказалась одна дама, о которой я как-то уже упоминал раньше. Она специально пропустила всех местных, чтобы никого не задерживая подольше поговорить с батюшкой. На нас, она, не обратила внимания, или решила нас не пропускать, боясь, что ей не останется достаточно времени для беседы. Вот уже несколько лет эта женщина жила “при храме”, переехала из Москвы и арендовала у кого-то часть деревенского дома. На отца Алексея она молилась, ни одной его службы не пропускала, и вообще была у него чуть ли не внештатным секретарём. Это она составила за него и уговорила подписаться под “покаянным” письмом, когда КГБ готово было начать уголовное дело против отца Алексея за его “чрезмерную” религиозную активность. Но это дело было давнее. Прошло уже несколько лет с тех пор. Только, помню, меня и многих это письмо сильно разочаровало. Да и мало кто знал о том, что эта дама сыграла такую роль в этом деле. Конечно, она уберегла, батюшку от тюрьмы. Однако, другие, даже не столь активные в подпольной работе люди, не шли на подобные компромиссы. Впрочем, у каждого — своя миссия в этом мире. Мне кажется, он ни за что бы не подписался под таким письмом, не будь с ним рядом этой дамы, оказывавшей на него сильное влияние, несмотря на то, что сам он был личностью незаурядной и сильной… Однако, дама эта всегда добивалась, чего хотела. Вот и теперь, всё время уже вышло. Священник нервничал, поглядывая на дверь. Служба должна была уже начаться, а его ждали ещё два исповедника, я и Светлана. Он нас видел, а его “секретарша”, продолжала без умолку о чём-то шептать, что-то излагать… Несколько раз он порывался положить ей на голову епитрахиль, но она всё говорила и говорила… И о чём можно так много говорить?! Наконец, он накрыл-таки её епитрахилью, благословил и отпустил восвояси. С красным лицом и мокрыми глазами, она прошла мимо нас. Конечно, святые сильнее чувствуют свою греховность. С этим никто не спорит…
— Ну, здравствуйте, Андрюшенька, — ласково приветствовал меня батюшка, слегка обнимая за правое плечо. — Значит всё-таки уезжаете,… — печально добавил он.
— Почему вы считаете, что я уеду? Ведь ничего ещё не известно. Я лишь только послал документы в Вашингтон. Многие получают отказ… Их даже не приглашают на интервью… — Я вовсе не собирался с ним обсуждать сейчас эту тему.
— Я знаю… Но у вас всё получится… — Я взглянул ему в лицо. Он смотрел на меня ласково и печально. — Значит так,… — вздохнул он. — Значит, больше не увидимся…
— Ну, что вы! Я ведь ещё не скоро уеду!
— Нет,… — медленно проговорил он, и замолчал, будто совсем не торопился на службу. — Впрочем, благословляю,… — он перекрестил меня и коснулся моей головы. — Ну, а как во всём остальном?
— В остальном — кое-как… — ответил я, несколько озадаченный началом нашего разговора. Раньше он никогда так не начинал исповедовать. Ведь исповедь перед Богом важнее всяких житейских дел, даже эмиграции. — Не могу сказать, что всё хорошо, — продолжал я. — Долго хлопотал с документами, ещё многое не сделано… Устал… Нервы… Вот, снова лёг в диспансер… От духовной жизни, молитвы, совсем отвык… Одни заботы… В голове — хаос… Грешен, очень грешен… во всём… Каюсь… Уж и не знаю, как стать лучше, получится ли… Может отъезд что-нибудь изменит…
— Это может помочь… А может, и нет, — прервал меня отец Алексей. — Все проблемы тут, с нами, в нас. А молитва, вот, поможет, очистит, исцелит. Лучше всякого диспансера или смены места жительства. Вы ведь это знаете сами, Андрюша! Нужно прилагать усилие, не опускать руки, не останавливаться. Каждый день понемногу, подобно каплям воды… И однажды увидите, как духовный ваш сосуд наполнится до краёв… — Он наложил мне на голову епитрахиль, а я пригнул голову и слегка присел.
— Я понимаю, батюшка, понимаю… Я постараюсь,… — я выпрямился назад, когда священник отпустил мне грехи и благословил. — А сейчас… Вот ещё что… Я знаю, у вас совсем нет времени… Но я привёл к вам одну девушку… Её зовут Светланой. Она — дочь Галины, вашей прихожанки. Помните, коллективный молебен?
— Да-да… Так что же?
— Я познакомился с ней в диспансере. Ей очень трудно… Неудачная любовь, она полагает, что беременна, но в то же время считает, что девственна. Ещё у неё что-то типа галлюцинаций или, точнее, раздвоения личности. Она вдруг становится не собою, а другою девушкой, по имени София, которая просит её воплотиться в её тело. Я был свидетелем, как Светлана преображалась и начинала разговаривать со мной от лица этой Софии…
— И о чём она с вами разговаривала?
— Она говорила, что… она желает, чтобы Светлана влюбилась в меня, а затем родила ребёнка. И тогда она, Софья, находясь в глубинах сознания Светланы, тоже познает, что такое любовь… Познав же любовь, она обретёт душу и бессмертие… Будто она, Софья, уже воплотила в Светлану своего ребёнка. И поэтому Светлана одновременно будто бы и беременна и девственна…
— Подождите-подождите, Андрей! Расскажите всё снова и по порядку, — прервал меня батюшка. — Я ничего не понимаю! — Он взглянул на выход из придела, за порогом которого стояла Светлана. — А впрочем, нет… У нас не осталось времени… Позовите-ка её ко мне сейчас. А лучше, подъезжайте ко мне через неделю… За это время я постараюсь получить кое-какую информацию… Оттуда… — Отец Алексей посмотрел на потолок, — Понимаете? Впрочем, через неделю уже может быть поздно… Но вы всё равно приезжайте…
— Неделя — это большой срок. А ей нужна помощь сейчас. Она хочет креститься… Надеется, что это поможет… Как она сможет ждать целую неделю? Она ночами не спит из-за Софии…
— Пусть молится. Сейчас я попробую блокировать её. Скажите, чтобы скорее ко мне подошла, пока не началась Литургия… Времени у меня, к сожалению, ни на что не остаётся… И ещё… Вот что… Крещение в этом случае само по себе не поможет. Впрочем, посмотрим, что будет через неделю… Зовите её!
Я отскочил прочь, чтобы освободить место Светлане.
Она подошла к отцу Алексею, и он, к моему недоумению, сразу же наложил ей на голову епитрахиль и стал молиться. Светлана медленно опустилась на колени. Я стоял за порогом у входа в притвор и наблюдал за ними. Священник продолжал молиться, устремив лицо вверх, довольно долго, не менее пяти минут. Литургия уже давно должна была начаться. И дьякон читал псалмы по второму разу, и после каждого выкликивал: “Благослови, Владыко...", полагая, что священник ответит ему на своём пути в Алтарь. Но отец Алексей не отвечал. Слышалось шушуканье старух. Некоторые подходили, заглядывали в придел, отходили назад, что-то бормоча. Дьякон начинал читать новый псалом и по окончании снова провозглашал: “Благослови, Владыко...". Но священник и на этот раз не отвечал ему, и всё не отпускал Светлану, и сам, устремив взор куда-то вверх, сквозь низкий потолок придела, и, закрыв глаза, не переставал молиться…
Наконец он поднял Светлану и стал ей что-то говорить, а через три минуты, оставив её, чуть ли не бегом пустился через всю церковь к алтарю, прерывая чтение дьякона возгласом: “Благословенно Царство Отца и Сына и Святага Духа и ныне и присно и во веки веков.”
“Аминь,..”— ответил ему с правого клироса слабый хор из нескольких старушек.
Литургия началась. Светлана медленно вышла из придела. Она была последним человеком, кого отец Алексей исповедовал в своей жизни.
По окончании службы я подошёл для благословения, и батюшка тихо сказал:
— Доброго пути…
И пока я прикладывался ко кресту, он положил мне не голову свою левую ладонь, задержал меня так ещё на мгновение и добавил:
— Я сделал всё, что мог…
Выходя из храма, я остановился, чтобы перекреститься и ещё раз встретился с ним взглядом. Он продолжал механически благословлять, подходивших к нему прихожан, а сам смотрел в мою сторону. Смотрел ли он на меня, или в открытый проём дверей, за паперть, где было видно небо, и куда я сейчас уходил, — навсегда осталось для меня тайной. Это была наша последняя встреча. И его чуткая душа, наверное, чувствовала это.
— А где же Веня с Таней? — спросила Светлана, когда мы прошли пол-пути от Церкви до “домика”, не обронив ни единого слова, — Я их видела в церкви. А потом они куда-то пропали…
— Да, я тоже их видел. Почему-то они ушли, не дождавшись конца службы, — ответил я, — Мне показалось, что они куда-то спешили.
— Что тебе сказал священник? — спросила она, некоторое время спустя. Светлана шла по тропинке сзади, и мне приходилось всё время поворачивать голову вбок, чтобы она меня услышала.
— Сегодня он занят… Он попросил приехать через неделю… Я объяснил ему всё, как мог, в двух словах… Кажется, он понял главную проблему. Единственное, что он смог сделать сегодня — так это помолиться. Он сказал, что попробует блокировать те силы, что мучат тебя. Но на это потребуется время. За эту неделю он попробует разобраться, что это такое…
— Как это так? — услышал я голос Светланы сзади себя, — Разве он сможет разобраться без меня?
— Наверное, ему достаточно того, что он тебя видел сегодня…
— Не понимаю…
— И я — тоже. На то он и священник… Да и не обыкновенный, как все, а…
— А что?
— Не знаю, “что”… Только не зря к нему едут отовсюду в такую даль… Ты разве ничего не почувствовала, когда разговаривала с ним?
— Вроде, ничего особенного… Только когда он положил мне на голову своё покрывало, я, сама не знаю, как, почему-то опустилась на колени, и мне сделалось так хорошо!.. Ты, наверное, прав… Это было что-то необыкновенное…
— А что он тебе сказал?
— Сказал?..
— Ну да. Ведь сказал же он тебе что-то?
Мы продолжали медленно идти по тропинке. Навстречу нам приближались две женщины с сумками. Чтобы пропустить их, я заранее нашёл сухое удобное место, сошёл с тропы и остановился в ожидании, когда они подойдут. Светлана тоже встала рядом со мной.
— Когда же он угорел-то? Ведь я Маньку-то сегодня в церкви видела. И она ничего мне не сказала,… — говорила одна из приближавшихся женщин, что шла впереди.
— Так покедова она была в церкви, он и угорел…
— Как же это?.. — она остановилась, не опуская на землю сумок и не дойдя до нас всего несколько шагов, повернулась лицом, к шедшей сзади неё.
— А так — пьяный,… — ответила её спутница. — Только что увезли… Фёдор, Манькин-то сосед, пришёл к нему зачем-то, ан тот уже мёртвый. Вытащил из дому, на воздух, стал откачивать. Да куды там! Побежал в магазин, к телефону, вызывать “Скорую”. А потом послал Нюрку в церкву. Я как раз была рядом с Манькой, когда Нюрка прибежала.
— Это что же он пьяный-то с утра?
— Неужто не знаешь, что? Он всегда пьяный…
Та, что была впереди, больше ничего не спросила, снова повернулась лицом к нам и молча продолжила свой путь. Шедшая сзади последовала за ней следом. Не обратив на нас никакого внимания, обе прошли мимо. В той, что шла сзади, я узнал одну из сегодняшних исповедниц.
Мы ступили назад на тропинку и снова двинулись по ней, более уже не разговаривая.
“Уж не сын ли это хозяйки “домика”?”— подумал я и невольно ускорил шаг.
Моя догадка подтвердилась, когда повернув за угол, мы увидели десятка два людей, столпившихся у “домика”, и милицейский “газик”. Проход к нашей половине дома был с другой стороны, между двумя заборами. Мы обошли людей вокруг, хотели было направиться по проходу, но встретили Татьяну.
— Веня сказал, — спешно заговорила она, чтобы вы в “домик” не заходили, а ехали домой. У хозяйки сын угорел насмерть. Милиция Веню допрашивала. И он, по уговору с хозяйкой, умолчал, что она сдаёт своё жильё. Так что ни вы, ни мы, тут будто и не ночевали… Он сказал милиции, что они просто оба из одной церкви, и что он помогает бабе Мане… по-христиански…
— А где Веня сейчас?
— У хозяйки. Сына-то “Скорая” увезла. Родственников у них никого нет. Так он, действительно, помогает ей пока. Сидит рядом. Я специально вышла, чтобы вас перехватить, пока милиция протокол составляет…
— Как же она потом одна останется? — спросила Светлана, до сих пор молчавшая.
— Уж и не знаю… Может, соседи, какие, помогут, — Татьяна посмотрела на толпу любопытных, всё ещё околачивающихся у милицейской машины.
— Дайте ей вот это, — Светлана протянула Татьяне какую-то коробочку. — Это — транквилизатор. Успокоительное. Дайте ей одну таблетку прямо сейчас.
Назад до станции мы доехали на автобусе. Происшествие с угоревшим сыном хозяйки домика подействовало на нас обоих подавляюще. Мы почти не разговаривали. Хотелось спать. Но и домой возвращаться у меня тоже совсем не было никакого желания.
“Видно у них тоже печка дымила”, — подумал я, — “Вот тебе и двадцатый век, социализм! Сближение города и деревни! Через пятьсот метров, вдоль шоссе стоят современные высотные дома, а старуха, до которой никому нет никакого дела, ютится с пожилым сыном-алкоголиком в одной комнатушке! И чтобы не умереть с голоду, должна ковыряться в мёрзлой земле огорода, копать картошку, топить печь, сдавать за гроши половину жилья!”
— Ты так и не ответила, Света, — наконец я вернулся к нашему оборванному разговору, когда мы в поезде заняли места у окна, друг против друга, как и в прошлый раз, — Что же сказал тебе батюшка?
— Он сказал, что у тебя — хорошая семья, и что ты — тоже хороший, но очень инфантильный… — Говоря это, она опустила вниз лицо, избегая встретиться со мной взглядом. — Он ещё сказал, — продолжала она, — Что у тебя у самого много проблем и хлопот с семьёй, и что ты… что ты… скоро уедешь… навсегда…
Я увидел, как на пол упала крупная капля, оставив мокрое пятно. Взглянув на Светлану, я понял, что она плачет. Я не знал, что ответить бедной девушке. Сидел и молчал, как дурак. Она отвернулась к окну, закрыв лицо левой ладонью.
— Но разве это относится к делу, с которым мы пришли к нему? — проговорил я. — Почему он тебе это сказал? Ведь я бы сам тебе рассказал всё потом! Я не хотел тебя огорчать сейчас, когда тебе и без того трудно… Я думал, что сначала для тебя важнее обрести душевный покой, разобраться в своих проблемах…
— Каких проблемах?! — Светлана с укором взглянула на меня. Глаза у неё были красные. И снова отвернулась к окну. Она плакала беззвучно.
— Как “каких”? Зачем же мы сюда ехали? Ведь ты же мучаешься бессонницей! А потом твоя беременность или не-беременность… И всё прочее, о чём ты мне рассказывала…
Я пересел к ней на скамью, справа от неё, попытался взять девушку за руку. Но Светлана выдернула свою руку из моей.
— Ты ничего не понимаешь! — прошептала она.
— Ну, объясни мне, пожалуйста, дураку, что я не понимаю… Я постараюсь понять… Не плачь… Я…
В это время какой-то мужик занял место, напротив нас, прямо у окна, где я сидел раньше. Мы больше не могли разговаривать до самой Москвы.
А в Москве шёл дождь. Вот что значит большой город, со своим поганым микроклиматом! Мы прошли по перрону, с навесом, и сразу “нырнули” в подземный переход, ведший к метро. В метро мы тоже не могли разговаривать. Я проводил Светлану до её дома. В подъезде, на первом этаже, она остановилась.
— Не провожай меня дальше, — сказала девушка, — Иди домой. Тебя, наверное, ждут…
— Я чувствую, что виноват перед тобой, — наконец, я начал говорить о том, о чём думал всю дорогу, — Мне следовало сказать тебе об этом раньше… Но ведь я до сих пор не уверен, что у меня всё получится с отъездом. Ведь, могут не пустить… Могут просто не пригласить на интервью… Могут не дать статус беженца… А если я получу статус, могут просто не выпустить отсюда…
— Но священник сказал, что ты “уезжаешь”! Светлана сделала акцент на последнем слове, громко всхлипнула.
— Я всего лишь заполнил и послал анкеты в Вашингтон… Моя жена, видимо, разговаривала с отцом Алексеем недавно и преподнесла ему всё так, будто всё решено. А дело всё в том, что просто она сама долго не решалась на отъезд. А теперь, вот, решилась, видя как другие уезжают, и полагает, что и всё вокруг неё решится само собой: присвоят статус беженца, найдутся деньги на билеты, на отказ от гражданства, на обмен валюты, что я получу справку из псих-диспансера, будто не болен… Она даже и вникать не хочет в то, что нужно сделать, для отъезда… Так и сказала мне: я, мол, согласна на отъезд, но всеми хлопотами будешь заниматься ты… Если бы ты знала, Света, чего я только не сделал, чтобы всё выяснить, узнать, что к чему, какие нужны документы, справки, как, где и когда то или другое следует делать! Что ещё предстоит! Ещё столько неопределённого! Ведь у нас нет закона о свободном выезде на постоянное жительство. Даже если я получу визу США, наш УВИР может не разрешить выезд! Хотя бы потому, что я — русский! Значит, мне нужно найти способ, как обойти это препятствие. Прикинуться, будто, у меня дальние родственники — евреи и предоставить фиктивный вызов из Израиля. А потом… Как мне пройти медицинскую комиссию, которую требуют американцы? Ведь я же на учёте в психушке!
— Ой! Ты уедешь! Уедешь! Ты уедешь на самом деле!!! Ты и вправду уедешь! И зачем тебе это нужно?! — Светлана схватила меня за руку и с ужасом смотрела мне в лицо. По её щекам текли слёзы.
— Ну, что ты, Света, милая! Успокойся! — проговорил я в замешательстве и обнял её. — Ведь у меня — дети… Ты сама говорила, что любишь детей. Помнишь? А у меня — мальчики. Я не хочу, чтобы они все пошли в армию, где всякая мерзость, дедовщина… Не хочу, чтобы они избегали армии, как я, через дурдом, а потом страдали всю жизнь, чувствуя свою неполноценность… Пойми меня… Я знаю, что решаюсь на очень серьёзное дело… Но знаю также, что это нужно сделать… Не потому, что хочу или не хочу уехать. Это — второстепенный вопрос. Просто я понял, что это — необходимо. Здесь — гибель… Не только моим детям, но и мне. Я достиг последнего предела…
— А как же я? — услышал я её шёпот.
— Всё будет хорошо… Ты будешь ездить к отцу Алексею. Он тебе поможет… Встретишь там, в церкви, хорошего человека. Выйдешь замуж и будешь счастлива. А со мной… Разве будешь ты со мной счастлива?
Она продолжала плакать, всё её хрупкое тело сотрясалось от рыданий, которые она старалась подавить, но никак не могла.
— И почему мы не встретились раньше?! — проговорил я. — Почему я не могу быть с тобой?!
— Почему не встретились? — Светлана вдруг перестала всхлипывать. — Мы встретились! И ты можешь быть со мной… сейчас… Она оторвала своё лицо от моей груди, посмотрела на меня, задрожала всем телом.
Я поцеловал её и почувствовал, как девушка сразу же успокоилась, расслабилась, доверчиво прильнула ко мне всем своим хрупким существом, готовая разделить со мною свою судьбу, пожертвовать всем, что у неё было, стать со мною одним целым.
Когда она совсем успокоилась, я настоял, чтобы она пошла домой, проводил до самой квартиры. И хотя дома у неё никого не было, и она, открыв дверь, долго не выпускала моей руки, я удержал себя войти к ней. И, чтобы, всё-таки, не сделать этого, я больше ни разу не обнял и не поцеловал её.
Дома я застал Галину. Она была с какой-то молодой девушкой. Моя жена потчевала их чаем.
— Здравствуйте, — приветствовал я всех сразу, — А я только что простился с вашей дочерью.
— Какой дочерью? — удивилась Галина. — Вот моя дочка.
Я остолбенел от удивления и долго не мог найти слов.
— Постойте, разве вы не говорили, что она — в диспансере? Разве её не зовут Светланой? — наконец, я нашёл, что спросить.
— Да, вот она, моя Светланка! Была в диспансере — да. Только после той молитвы, что устроили у нас в приходе, она сразу же поправилась. Вот, чудо-то — так и есть чудо! Благоденственная оказалась молитва-то!
— А я, вот, теперь, значит, в диспансере, тоже… — промямлил я, присаживаясь на кухонную табуретку.
— Так, с кем же тогда ты “только что простился”? — строго посмотрев на меня и выделяя последние слова, спросила Лиза.
— Я в диспансере с ней познакомился… Думал, что она и есть дочь Галины, о которой она говорила в прошлый раз… Её тоже Светланой зовут… Решил помочь… Вот, возил её к нашему батюшке, чтобы крестил… У неё — галлюцинации, депрессия, бессонница… Словом, весь набор… Он обещал помочь. Просил привезти её на следующей неделе… Какое странное совпадение!..
— Действительно, очень странное! — со злобой проговорила Лиза. — А я-то думала, что ты на самом деле болен… Боишься нас, дураков, заразить!.. Мне всё сказала Зинаида Авдотьевна! Она вас сегодня там видела!
Зинаида Авдотьевна — это та самая дама, что задержала исповедь чуть ли не на полчаса.
— Я и правда простужен! Я и до сих пор простужен ещё. И твою Зинаиду Авдотьевну видел. Она исповедь задержала, как всегда. Ну и что из того?! — я почувствовал, что возмущение подкатывало ко мне изнутри, но старался сдерживать свои эмоции: “Вместо того, чтобы молиться, эта самая “блюстительница нравственности” сквозь свои крокодильи слёзы, стало быть, успела разглядеть: кто там был, да с кем. Хорошо ещё, что она прошла раньше нас, а то бы стояла да подслушивала, о чём другие исповедаются”.
— Так что же ты тогда приехал? Остался бы ещё “на недельку до второго”— процитировала она слова из песни, которую исполнял певец Игорь Скляр.
В песне этой, до отвращения глупой, какой-то мужик, водолаз по профессии, поёт, кажется, что-то о том, что, будто бы, “водолазы не умеют отдыхать”, что “только в море не бывает выходных”, и поэтому он сейчас плюнет на всех и “поедет в Комарово, на недельку до второго”. Когда я слышал эту песню по радио, то невольно представлял себе водолаза в глубоководном костюме. Будто его только что вытянули из воды, отвинтили у него с головы шлем и, чтобы он не возмущался, почему его долго не вытаскивали, сразу же дали выпить. А он, моментально захмелев, стал петь эту песню. Сначала он поёт её спокойно, повторяя один и тот же припев про второе число, когда обычно получают на работе деньги, и про какое-то “Комарово”, которое, наверное, находится где-то далеко на материке, в его родной глухой деревне, которую он когда-то, много лет назад покинул, и где нет не то что моря, но даже и мелкой речки. А потом, с каждым новым припевом, он хмелеет всё больше и больше, расходится, так, что забыв про водолазный костюм, со свинцом, начинает плясать. И все, кто рядом, тоже забывают про свою работу и про других водолазов, под водой, которых давно пора вытащить, тоже начинают веселиться и плясать на палубе корабля. Когда я работал в радиоузле типографии, меня заставляли слушать радио и записывать разные песни на большой древний студийный магнитофон, чтобы потом транслировать их для рабочих, когда у них наступал обеденный перерыв. И я тоже представлял себе, как оторвавшись от игры в домино, работяги сначала прислушивались к песне, затем начинали веселиться всё больше и больше, а под конец все до одного плясали, включая строгого мастера, который потом не выдерживал и посылал какого-нибудь молодого парнишку, “гонца”, в магазин за водкой. Народный фольклор переделал эту дурацкую песню и придал ей более актуальный смысл: “Дай пятёрку до второго — я куплю вина сухого”, — что означало: цены повысились, есть нечего, водка и портвейн пропали, все пьют только сухое вино, и веселья больше никакого нет. Всем обывателям почему-то нравились такие песни. Никогда бы не стал цитировать слова из неё, пусть, даже вывернутые наоборот. Это подобно тому, как Веня Крохин, всё время повторял одни и те истории, будто без этих шаблонов его мозги работать не способны. Для меня, например, запоминать эти штампы и затем ещё вставлять их куда надо и не надо гораздо труднее, чем просто по-своему мыслить. Моя жена, тем не менее, любила повторять всякие ходячие фразы, причём каждый раз так, будто произносила их впервые. Меня всегда это выводило из себя.
— Что с тобой говорить! У бабки Мани, хозяйки “домика”, сын угорел насмерть. А я должен, по-твоему, там оставаться! Да тебе-то что! У тебя шоры на глазах. Умеешь звонить только со своей колокольни и плясать под чужую дуду. Всё тебе не так! Ревнуешь что ли? Я-то не ревную тебя до такой степени ко всем, кто ошивается вокруг тебя. Скажи, сколько тут народу прошло без меня?
— У меня никто не ошивается! Ко мне приходят только по делу!
— По делу приходят на минуту, на пять. А у тебя застревают по нескольку часов, пока все сплетни не перемелют!
Галина попыталась подняться и выйти.
— Я вас, Галина, не имею в виду, — сразу среагировал я, — Простите, пожалуйста. Я знаю, что вы, действительно, помогаете нам, делаете доброе дело без всякой корысти… Я говорю о других людях… И моя жена прекрасно знает, кого я имею в виду… Гарантирую, что пока меня не было, они, будто табун на выпасе, прошли через эту квартиру и съели половину продуктов, что я добыл в очередях.
— Андрей, но ведь Лиза делает нужное всем дело! — вступилась за мою супругу Галина. — И живёте вы в таком удобном месте, рядом с метро, что всем оказывается по дороге… Как не зайти к своим на чашечку чая? Что в этом плохого?
— А что плохого, что я свозил больного человека к батюшке? — отразил я удар. — Я не против гостей! Но всему должна быть мера! И почему я всегда выгляжу глупо? Почему со мной никто не считается, никогда не спросят, а не против ли я, а не помешает ли мне тот или иной гость? Но если что-то делаю я, не спросив позволения, то почему, чёрт подери, я должен чувствовать себя после этого виноватым? Да я именно назло, специально, после этого что-нибудь сделаю! Этого она хочет?!
— Ты бы лучше поговорил о “мере” со своим психиатром! — снова набросилась на меня жена. — А то закосил на несколько месяцев вместо того, чтобы зарабатывать деньги на Америку!
— А ты меня сама не доводила бы до ручки! И вовсе я не закосил! Всему бывает предел! И моей психике — тоже!
— Зачем же ты, такой, собрался в Америку? И меня с детьми тащишь?
— Никто тебя не тащит! Я детей увожу из этой варварской страны и спасаю от армии. Не желаешь ехать — оставайся.
Я давно встал, готовясь прервать ругань и уйти. И вот, как раз сейчас, в возникшей паузе, наконец, повернулся и вышел из кухни.
— Нет! Это ты останешься. А я уеду! — услышал я за спиной. — Больных в Америку не пускают!
Вот таков был очередной семейный схлёст, да ещё при свидетелях! Да ещё, считая себя христианами!
“Что делать?” — думал я, упав лицом в подушку, что лежала в углу комнаты, на полу, где когда-то находился сгоревший диван. — “Зачем, действительно, уезжать? Разве может принести этот отъезд счастье? Да пусть она принимает и ублажает этих всех паршивых интеллигентов-словоблудов сколько ей угодно! На самом деле, они — как громоотвод. Иначе бы мы ругались с ней каждый день и каждый час. Что же будет, когда мы уедем в Штаты? И уезжать страшно, и не уезжать нельзя! Уеду — наверняка семья развалится. Не уеду — тоже больше не вытерплю такой жизни, и семейный крах свершится ещё скорее...”
Я лежал на полу, обхватив голову руками и думал, думал, думал… И мыслям не было конца. Они гонялись одна за другой по кругу. Я ловил их — себя — на этом, пока вконец не измучился, не выдержал — поднялся, нашёл таблетки и принял снотворное.
“Вот так”, — продолжал я свою думу, — “Кому-то они нужны, чтобы пережить горе, смерть близкого, а мне — чтобы заглушить безвыходность своего существования… И почему же батюшка сказал Светлане, что у меня — хорошая семья? Нет! Не знает он о “подвале” в нашей квартире, рядом с метро! Вот где, оказывается “подвал”! Метро — это огромный “подвал”, по которому все, кому не лень, тащатся сюда… Почему он сказал Светлане о моём отъезде? Чтобы она оставила меня? Почему он, как и моя супруга, сразу подумали об измене? Ведь у нас же ничего не было такого… Ну, поцелуи, объятия… Конечно, в этом я грешен… Но ведь я только хотел помочь Светлане, отвлечь её, утешить… И ведь, ни он, ни она не могли об этом знать… Так зачем же предполагать худшее, зачем же заранее думать плохо?! Ведь, это — недоверие. После этого назло хочется взять и сделать так… Раз я — инфантильный, так что же от меня ещё ожидать? Только одного — обиды… Разве не мог предположить он, мой духовный отец, что его слова могут быть переданы мне и могут вызвать лишь негативную реакцию? Как это напоминает мне то, что случилось когда-то между мной и “Старшим Братом”? Он тоже попытался удержать. И, конечно, ему это удалось… Впрочем, конечно, он был прав… И сейчас батюшка прав… Наверное, мне не следовало и не следует больше встречаться со Светланой… Но как же тогда встреча, что отец Алексей назначил через неделю? Послать Светлану к нему одну? Но она может просто не поехать. Она посчитает, что никому не нужна, и обидится… Нет, вовсе не ради себя я должен отвезти её. Разве можно просто так её сейчас бросить? Получится, что я повергну её в ещё большее разочарование… И тогда — полный конец. Загремит, бедная, в психушку навсегда. Там её заколют и сделают полной идиоткой… И ещё… Что-то было важно ещё...”
Я попытался вспомнить что-то, сосредоточиться… Но лекарство уже начало действовать, и я засыпал, мне становилось легче, на душе — спокойнее. Все проблемы и стресс от скандала куда-то отодвигались, пропадали…
“Ах да!” — вспомнил я, совсем уже краем сознания, — “Инопланетянка! Как же я забыл про Софью! Про младенца! Что же это ещё такое?! И зачем это мне всё нужно?! Как же это всё согласовать?! О, бедный я! О, бедная Светлана! Зачем же ей-то выпало это бремя?!”— Я проснулся от этой мысли. И новые мысли понесли меня по кругу…
“Пытаться обратить человека насильно в веру — наивная ошибка”, — думал я, — “Это даже грех, происходящий, впрочем, от незнания. У каждого человека — своя карма. Бог делает человека религиозным в наказание за его грехи. “Обращать” к Богу невинного безгрешного младенца или человека, просто чистого по сути, — обрекать его на неоправданные страдания в этом мире, с которым он мгновенно после своего “обращения” потеряет гармонию, который станет восприниматься им, как чуждый ему, злой и греховный. Именно такому отношению к миру нас учит религия. Но это заблуждение, происходящее от незнания Бога. Настоящая религиозность — выше этого. Она имманентна в бессознательной слитности внутреннего и внешнего. Это — Божий дар, духовное здоровье, гармония, которыми человек обладает с самого рождения. Так называемые “религиозные” люди, пытаются понять, вернуть это райское мировосприятие, прибегают к различным методам: долгие церковные службы, различные обряды, — всё становится похоже на наркотик, алкоголь или, лекарство. Да, это нужно для больных… Но зачем же делать заранее больными тех, кто пока ещё здоров? Зачем наперёд их лишать гармоничного восприятия жизни? Учить тому, что можно, а что — нет. Запрещать, увещевать, пугать? Каждому — своё. И каждому своё время: разбрасывать и собирать камни… Впрочем, может быть я не прав? Как я могу об этом судить, если я-то как раз болен?.. Болен настолько, что даже вся “религиозность” моего сознания не помогает мне обрести эту самую гармонию...”
Я снова начал засыпать. Мысль то и дело перескакивала с одного на другое.
“Хорошо, что детей нет дома… Наверное увезла к бабушке… Я всё-таки болен… Нужно заканчивать с диспансером… Хотя бы была ясность с Америкой… А там бабушки не будет… Ответят или нет?.. Вызовут на интервью или нет?.. Завтра снова увижу её… И снова поцелую… Обязательно обниму и поцелую...”
Во сне мне привиделась София. Она снова повторила о том, что мне грозит опасность.
“Ближайшие семь лет”, — говорила она, — Для тебя будут самыми тяжёлыми. Однако там, в Америке, ты останешься жив. Здесь же тебя ждёт смерть. В подтверждение моих слов, вот, смотри, завтра ты получишь конверт. В нём будет вызов на интервью. Помни о том, что ты мне обещал...”
На следующий день, забыв этот сон, я снова встретился со Светланой, рассказал о недоразумении с Галиной, о скандале с женой. Оказалось, что её маму звали совсем иначе. Она назвала её имя, но я тут же забыл его.
— Ты представляешь, — заметил я, — Я и отцу Алексею сказал, что ты — дочь Галины. Вот неразбериха получилась!
Мы сидели на нашей лавочке. Было довольно холодно. Но мы оба терпели. Всё равно тут было лучше, чем в диспансере. А куда-нибудь идти не хотелось.
— Да, я помню, — ответила Светлана, — Кажется, там была до тебя какая-то девчонка. Она — совсем некрасивая. Даже если она и выздоровела… У неё были какие-то глупые глаза.
— Если бы не она, мы бы с тобой не встретились…
— Почему?
— Я подумал, что она — это ты, и поэтому закосил, чтобы попасть в диспансер.
— Так ты, что, выходит, ради меня пришёл в диспансер? — прервала меня девушка, и я понял, что проговорился.
— Да, правда, — ответил я. — Я не знаю, почему мне показалось, что ты и дочь Галины — один и тот же человек, и даже именно та девушка, которую я видел из окна автобуса.
— Но почему ты решил, что это непременно я, или та, которую ты видел на газоне?
— Наверное, мне очень хотелось снова тебя встретить. Но чудо-то в том, что произошло такое совпадение! Представляешь?!
— Действительно, странное совпадение… Даже если то была вовсе не я, там, на газоне…
— Как ты себя чувствуешь? — я решил поменять тему разговора.
— Как будто нормально… Соня пока не появлялась… Может быть, не появлялась из-за того, что тоже узнала о твоём отъезде… А может, священник и вправду блокировал её… Когда ты уедешь, я буду снова в стационаре, как раньше. И Соня снова вернётся…
— Ну что ты! Света! Всё будет не так! — Я взял её за руку. — Я буду писать тебе… А хочешь… Хочешь, я вернусь потом за тобой и увезу тебя в Америку?
Светлана улыбнулась.
— Неправда! Ты просто хочешь меня утешить… А сам… Сам забудешь меня… Ведь у тебя будет так много там забот…
— Почему неправда? Если ты будешь меня ждать… Я пообещаю тебе это… Только сможешь ли ты меня ждать? Ведь это может быть долго, несколько лет…
Светлана разволновалась, поднялась со скамейки.
— Пойдём в беседку! — позвала она повелительно и как-то холодно.
Мы оказались внутри, в той самой маленькой комнатушке “Читальни”, где на прошлой неделе впервые поцеловались. Она заняла то же место, где была в прошлый раз, взглянула на меня, и не отрывая взгляда продолжала смотреть долго и серьёзно широко раскрытыми глазами.
Я приблизился и обнял её.
Мы оба были утешением друг для друга. Её поцелуи и объятия — сладостный напиток, поданный щедрою рукой утомлённому от долгого пути страннику.
В тот день мы не опоздали и своевременно вернулись в диспансер за лекарствами.
Когда вечером я открыл почтовый ящик, то обнаружил в нём большой жёлтый конверт. В нём был набор анкет и письмо, с приглашением через два месяца на интервью в посольство США.
“Вот и всё!”— сказал я себе. — Это — судьба!
И сразу вспомнил свой сон.
Одна из анкет была медицинская. Помимо множества разных врачей, я должен был заручиться и подписью психиатра в том, что у меня нет никаких психических отклонений.
— Вот, из-за тебя, урода, теперь нас не пустят! — кричала на меня жена. — И угораздило же меня пойти замуж за идиота!
— Вот и хорошо! Ты же не хотела раньше ехать!
— Теперь я этого хочу больше, чем ты!
— А кто тебе сказал, что ты получишь статус беженца?!
— Получу!
— Кто получит, а кто-то только посмотрит… Мне есть, что поведать о себе. А за что тебе давать статус? Разве тебя кто-то преследовал в этой стране? Тебя таскали в прокуратуру? Может быть, к тебе приставляли стукачей? Или не давали поступать учиться? Может быть, у тебя когда-нибудь делали обыск? Или пытались завербовать в агенты КГБ? Тебя увольняли с работы из-за твоих убеждений?
— Ах, ты, какой страдалец выискался! Ты просто псих! Твой диспансер сведёт на нет все твои преследования. А мне достаточно рассказать о своей нелегальной деятельности, о своих знакомствах с настоящими диссидентами и религиозными активистами!
— За одни знакомства с теми, кто в опале, или просто за подпольную работу статус не дают! Наоборот: если ты занималась чем-то таким, что тебе кажется запрещённым, и тебя никто не преследовал, значит всё в порядке, у нас в стране — демократия, а твоя деятельность — вполне легальная.
— Нет! Как ты докажешь, что тебя преследовали? Кто тебе поверит?
— Я не должен ничего доказывать. Мне достаточно изложить факты. А их дело — верить мне или нет.
— И я найду для себя факты!
— И прекрасно! Разделим пакет. И пойдёшь на интервью сама по себе.
— Нет. Ты заварил — ты и заканчивай! Чего ради стоило всё затевать? Целый год посвятили отъезду! А теперь всё рушится из-за тебя, скотина!
— Ты ещё палец о палец не ударила, чтобы сделать что-нибудь для отъезда! И не смей меня обвинять! Дальше трёпа на кухне у тебя мозги не работают!
— Я — занята! У меня — дела, работа, дети! А ты — не известно, где и с кем! Кайф ловишь в диспансере, сволочь ты этакая!!! Я сейчас же все твои таблетки спущу в унитаз!
Она бросилась к комоду, где я держал лекарства, схватила коробку, в которой они хранились, выскочила из комнаты. Но в унитаз их бросать не стала, наверное из-за того, что многие лекарства были в стеклянных баночках. Она вывалила всё содержимое моей псих-аптечки в помойное ведро.
— Дура! — крикнул я ей вслед, — Я завтра хотел вернуть их в диспансер, сказать, что я — здоров и что никогда не пил их лекарства, чтобы они сняли меня с учёта… А теперь ты отрезаешь эту возможность, лишаешь меня козыря!
— Так они тебе и поверили!
— Конечно не поверят! Но это был бы лишь первый козырь! А как ты хотела? Крепко совдеп повязал! Но меня этим не остановишь! Истеричка! Башкой нужно сначала покумекать, а потом скандалить! А то, ведь, и на самом деле навсегда останешься в совдепии! Ты. А я — всё равно уеду! На уши встану, но уеду!.. Подумаешь — “псих”! Это ещё лучше, может быть! Всё зависит от того, как повернуть дело! Разве ты не знаешь, почему я — “псих”? И что такое, на самом деле: “псих”? Может быть, я “псих” из-за того, что меня всю жизнь преследуют? А ты знаешь, между прочим, кто из нас с тобой больше псих?..
Мы ещё долго ругались. Но всему наступает конец. Как-то и этот скандал закончился. Уж не помню, каким точно образом. Да и какая теперь разница?!
На следующий день я срочно выписался из стационара, объяснив врачу, что чувствую себя хорошо, и, что если он меня не выпишет, то на работе у меня могут начаться неприятности.
— Ну, об этом нужно было раньше думать, молодой человек, — ответил врач, — Однако, задерживать не стану… — И отправил меня к моему участковому психиатру закрывать бюллетень.
Миры Наумовны на работе не оказалось. То ли она была в отпуске, то ли болела. Больничный лист закрыл какой-то другой врач, и таким образом я избежал лишних вопросов и объяснений.
Теперь мне следовало выждать некоторое время, чтобы обо мне немного забыли, и тогда предпринять попытку получить из диспансера справку. Как это сделать — я не мог даже себе представить. Но было необходимо что-то срочно предпринять… Я был сам не свой, будто в какой-то горячке. Передо мной отверзлась пропасть, через которую нужно было перепрыгнуть каким-то хитрым способом. Простого разбега для этого было не достаточно. Тем не менее, я решил попробовать…
Был четверг, когда я распрощался с диспансером и, встретившись со Светланой, поведал ей о жёлтом конверте, новом скандале с женой и прочих проблемах. Она снова заплакала, просила не бросать её, и я стал уверять девушку, что не оставлю её, что всё будет хорошо, и так далее, и тому подобное… Мы договорились, всё-таки, не откладывать нашу поездку к отцу Алексею и встретиться рано утром во вторник, чтобы отправиться в церковь. У бабы Мани останавливаться на ночь больше не хотелось, ни мне, ни Светлане. Конечно, мы опоздали бы к исповеди и на литургию, но поскольку отец Алексей обещал найти для нас время, то, возможно, смог бы поговорить, а, может быть, даже и крестить Светлану после службы. До чего тоскливо было у меня на душе, когда я простился с моей возлюбленной. Она отправилась обратно в диспансер, одна, а я — домой. На сердце лежал камнем груз. Я опасался, как бы Светлане не стало снова хуже.
В тот же день я связался со своим старым приятелем, Володей Бондаренко, который вот уже несколько лет как спивался. Впрочем, пьянствовал он с тех пор, как я с ним познакомился. И, тем не менее, раньше, пьянство его носило, как бы, прикладной характер, иными словами, не было главным. Когда-то давно, ещё до моей женитьбы, а точнее, когда я ещё учился в ПТУ, мы были большими друзьями, вместе гуляли по московским кафе и пивным, обменивались литературой, новыми идеями. Теперь же мы больше почти не встречались, и он, как я понимал, без выпивки жить совсем не мог, и других интересов у него совсем не осталось. Он был старше меня на десять лет. В своё время он раскрыл мне глаза на многие вещи, научил критически мыслить, читать не только развлекательную литературу, но и философские, религиозные и прочие научные книги, которые мы с ним обсуждали при встречах. А затем я познакомился со Старшим Братом, а позднее — с отцом Алексеем, — и мои интересы и образ жизни стали иными. Володя был в курсе всех моих жизненно важных событий. Сохраняя свою независимость, он не пожелал входить в плотное общение с моими новыми наставниками. Какое-то ущемлённое самолюбие не позволило ему следовать за ними. Он чувствовал, что они были выше него, и моральные требования, конечно, у них тоже были выше. Наверное, где-то в подсознании он не мог простить мне, что я перестал смотреть на него, как на своего учителя, снизу вверх, и даже потерял к нему всякое уважение из-за его образа жизни. С годами он опускался всё ниже и ниже, погрязая в беспутных связях и беспробудном пьянстве. Во времена преследований КГБ, за нашу связь с верующими активистами, как и меня, его тоже “потянули” на допросы. И там он “раскололся”, начал выполнять поручения КГБ: в частности, уговаривать меня дать необходимые КГБ показания против Старшего Брата. Слава Богу, он, в отличие от Никанорова, о котором я уже говорил ранее, ничего не знал конкретного, что могло бы послужить криминальным материалом. Иначе бы тоже продал всех и вся. Что возьмёшь с пропойцы? На это и делал ставку КГБ. Постепенно, к девяностым годам, когда, вроде бы, прекратились явные преследования за инакомыслие, я посчитал, что презрение, которого заслуживал Бондаренко, потеряло смысл. Тем более, что он явно никого не заложил, как Никаноров, а даже, напротив, пытался лавировать между “нашими и вашими” в силу его слабых моральных способностей. Всё-таки, когда-то мы были друзьями… Иногда я встречался с ним. И, несмотря на то, что после женитьбы, я, вроде бы, как говорится, остепенился, всё же, в силу старой привычки, наши встречи всегда оканчивались загулами. Бондаренко действовал на меня магически. Априори, встреча с ним означала обязательную покупку бутылки: одной, двух или трёх… Моя жена ненавидела его и справедливо называла “чёрным человеком”. Сейчас, много лет спустя, я могу признать свою неправоту, когда защищал его перед нею, оправдываясь за свои загулы с Бондаренко. Понимая, всё-таки, об опасности таких встреч, я избегал их. Бондаренко же периодически названивал мне, возможно, по инструкции КГБ, требовавшего от своего внештатного сотрудника отчётности в его “добровольно-принудительных” обязанностях, которые налагаются на всякого стукача. Мне было особенно больно наблюдать за происходившей на моих глазах деградацией моего товарища, когда-то бывшего даже тем, от независимого мышления которого я благоговел, особенно, после того, как столкнулся с другими стукачами, такими, например, как Борис. Трудно было поверить, что Володя, которому я во время оно поверял свои сокровенные юношеские мысли, тот который учил меня литературному слогу и критическому мышлению, теперь был чужим, и даже чуждым мне человеком. Первое, старое моё отношение к нему, тем не менее, перевешивало. Я всё время забывал, что он — “чёрный человек”, и относился к нему, как к старому приятелю. Впрочем, я никогда ему не сообщал ничего лишнего, да и сам он откровенно мне говорил: “Старик, я ничего не хочу знать. Ты понимаешь, что они меня подцепили, и я должен отчитываться. Поэтому сообщай мне только то, что легально, то о чём они и без нас с тобой знают наверняка. Если всё — легально, то зачем скрывать? Напротив, пусть знают, что ничего незаконного не происходит”… Вот участь всех стукачей: сообщать только то, что легально. И тем не менее, их информация во веки веков оставалась и остаётся полезной… Чем больше стукачей и чем шире круг, в котором они живут и работают, пронизывают общество, тем каждый гражданин, охваченный такой “сферой обслуживания”, становится более и более послушней, лояльней, преданней партии, правительству, органам… Так дружба наша перетекла в некий сорт тягостного обряда. Разговаривать было почти что не о чем, но, всё же, мы изредка встречались. И оставалось лишь только выпивать, говорить на отстранённые темы, постоянно думать о том, чтобы не сказать чего-нибудь лишнего… Эй, где вы, буржуазные теоретики экзистенциализма? Вот он, здесь, среди нас, нами, нам, ipso facto! И я уверен: несмотря ни на какие “перестройки”, стукачи были и будут, везде и всюду, ныне и присно и во веки веков. Они необходимы властям, как сосуды, по которым доставляется кровь с периферии организма, которая не находится под их непосредственным контролем. Это относится ко всякой системе власти. Несмотря на технический прогресс в области слежки и контроля, — а именно: несмотря на появление “телескринов”, или, избегая образа Орвела, — прочих подслушивающих и подсматривающих устройств, — стукачи, или очень лояльные и преданные патриоты (что одно и то же) всегда будут требоваться власти, будь это государство, крупное предприятие или мелкая частная лавочка. Хочешь сделать карьеру? — Стань, дурило, сначала осведомителем. Не станешь ты — станет твой близкий друг. Может быть, и не по собственной воле… И даже не из корысти… Просто из страха… Границы морали размываются, становятся менее отчётливы… Он может не понимать, что делает… Конечно же, он никогда не посчитает себя им. И всё-таки природное значение его имени — стукач и мразь. Ибо всякий, говорящий о другом в третьем лице, приобщается к этой категории, в большей или меньшей степени.
И вот, я, снова забыв о том, кто таков Бондаренко, подумал о старой дружбе. Впрочем, я не ошибся. Никто бы иной не согласился мне помочь таким способом. А Володе терять было уже нечего…
Дело было в том, что он тоже жил во Фрунзенском районе и, поскольку в псих-диспансере на учёте не состоял, то мог взять об этом справку.
Мы встретились с ним на следующий день, у метро Пушкинская, на лавочке в сквере, неподалёку от закусочной Мак-Дональда. Я объяснил ему ситуацию, не скрывая, что собираюсь уезжать. Всё, что от него требовалось — это дать мне взаймы его паспорт, что он и сделал без малейшего колебания, поскольку взамен попросил денег.
Я тут же дал ему пятьдесят рублей, он мне — свой паспорт. Володя отправился в магазин за вином, я же — вытащил из его паспорта страницы, с печатью о прописке и вставил их вместо тех, что были в моём паспорте. Всё, что требовалось для этого сделать — это разогнуть и согнуть обратно две скрепки!
Направляясь к улице Чехова, сквозь народ, толкавшийся у закусочной, я обратил внимание на оратора, вокруг которого собралась кучка людей. Это был молодой парень, который к чему-то призывал. Надо заметить, что в те годы, когда отменили запрет на свободу слова, стало нормой, собираться на Пушкинской площади и ораторствовать. Конечно, занимались этим всё те же самые люди, из той же самой категории… Они лишь поменяли, как поёт Высоцкий, “коньки на санки”. Доносить стало не о чем — зато были инструкции, которые нужно было разносить, чтобы косвенно управлять аморфной массой обывателей. Значение имени этого явления было: “демократизация”, что вполне соответствует семантическому значению этого слова. Люди молча слушали оратора, кто-то задавал вопросы, совсем не относящиеся к теме, кто-то постояв, шёл восвояси, но приходил кто-то другой, останавливался, прислушивался, силясь понять о чём шла речь. Остановились и мы с Володей, случайно, стали слушать. Как выяснилось, обсуждался напечатанный в газете “Труд” недавний памфлет, направленный против не кого иного, как отца Алексея. Это была клеветническая статья, в которой его обвиняли как православного священника в ереси, жид-масонстве, продажности Ватикану, Западу, Израилю и тому подобному. В дополнение в этому зачем-то примешивали к делу сына отца Алексея, который увлекался современной музыкой и состоял в каком-то самодеятельном ансамбле. И получалось так, будто бы его сын чуть ли не играл в церкви на гитаре во время службы. Полный пропагандистский бред, рассчитанный на тупого обывателя. Я уже и раньше слышал об этой статейке от собиравшихся на нашей кухне приходских. Почему вдруг снова, во время “демократизации”, покатилась волна против батюшки? Одно дело — раньше, когда советская власть преследовала верующих. А теперь, когда та же власть дала неограниченную свободу слова, какие силы стояли за этим памфлетом? Выходило так, что “одна рука мыла другую”. Общество настраивали так, как было угодно там, наверху. Отец Алексей — оказался значительной и влиятельной фигурой, и кому-то было не выгодно его присутствие на политическом горизонте. И хотя сам он был далёк от политики, его известность, и религиозно-просветительская активность, невольно ставила его против тех, кто кормил общество пустыми обещаниями. Кто-то очень серьёзно опасался, как бы “демократизация” не вышла из под контроля, и общественно-политическое сознание не приняло бы чрезмерный религиозный уклон. Тот, кто контролировал финансовые рычаги, по всей видимости, вычислил, какой пищей лучше питать мозги обывателя. То, что мы имеем сегодня в России — результат этого контроля. Богатые богатеют — нищие остаются нищими. При всём этом официальная религия, в лице московского патриарха, поистине “опиум для народа”, моет руку власти от крови праведника…
И вот, на Пушкинской площади желторотый юнец, с сигаретой в зубах, пересказывал содержание памфлета, то и дело передёргивая факты и обвиняя отца Алексея, о котором обыватель и вовсе не слыхивал, во всяких смертных грехах…
— В Библии сказано, — ораторствовал стукач, — Что в церкви играть на музыкальных инструментах нельзя!
— Где сказано, что нельзя? — прервал я его, выступив вперёд. Я сам не знал, как вдруг решился вступить с ним в спор. Больно уж мне стало мерзко слушать его, и я просто не выдержал. — У псалмопевца Давида, наоборот, сказано, чтобы воздавали хвалу Господу на цимбалах и кимвалах.
— Нет такого в Библии! — вдруг возразил юнец, явно не рассчитывавший от своих слушателей на знание материала.
— Даже если бы такого не было, то какая связь между музыкой и церковью?
Юнец не знал, что ответить даже на такой риторический вопрос, и был в замешательстве. Я спутал все его карты. И видя это, я пошёл дальше в наступление:
— А знаешь ли ты, что сказано в Библии о курении? Можно человеку курить или нет?
Оратор, опустил руку с окурком, вниз. Я прекрасно знал, что в Библии ничего не сказано о курении. Но я понимал и то, что он никогда Библию не держал в руках и знать об этом не мог.
Юнец ретировался, понял, что не на того нарвался, повернулся и зашагал прочь к другой группе людей, толпившихся на площади.
— Здорово ты его поддел! — заметил Володя, когда мы продолжили наш путь к диспансеру. — А что, если б он знал, что Библия написана до того, как открыли табак?
— А я сказал бы ему, почему он не пойдёт и не начнёт курить прямо в церкви. Если можно публично поносить священника, то значит всё можно!
Мы перешли на другую сторону улицы Горького, направились к улице Чехова. После “схлёста” с юнцом, у меня “развинтились” нервы. Я остановился, попросил у своего приятеля закурить.
— Хорошо, что он тебя не видит! — пошутил Володя.
— А мне-то что до него! Небось снова принялся за свою пропаганду. И чего им только надо? На кого он работает? Кто им руководит? Патриархия? Шовинисты? Повылезали из нор, сволочи!
— Да, этот молодчик, похоже, из фашиствующих… Я знаю, многим твой духовник стоит против глотки. Ему бы тоже лучше было уехать…
— Он не уедет. Он видит своё призвание здесь.
— А меня спрашивали: знаком ли ты с ним… Тогда… Помнишь?
— Да. Ты мне говорил… А что теперь спрашивают?
— Да, меня больше не вызывают, старик… Звонят, правда, иногда, но я прикидываюсь, будто пьяный, и ничего не понимаю…
На этом разговор наш как-то сам по себе прекратился. Мы больше ни о чём не говорили и так молча приблизились к диспансеру…
Подобно узнику, планирующему побег из тюрьмы, я счёл морально оправданным подделку документов.
— Мне нужна справка, — сказал я в окошко регистратуры, когда подошла моя очередь, — Что я не состою у вас на учёте.
— Паспорт? — услышал я в ответ старушечий голос.
Готовый к этому вопросу, я протянул поддельный документ.
Регистраторша ушла с ним в глубину помещения, с полками, заполненными медицинскими картами всех тех, кто когда-либо попал под контроль. Обычно, при посещении врача, заказать медицинскую карту занимало одну-две минуты. На этот раз старуха не возвращалась минут пять. И я понял, что проиграл.
“Бросить всё и уйти без паспорта?”— лихорадочно соображал я. — “Тогда они найдут меня через милицию… А там начнут разбираться, потянут Бондаренко… Он, конечно, “расколется”, а меня обвинят в подделке… Игра начата… Я пытал судьбу… Терять было нечего, кроме оков… Поворачивать вспять — поздно… Будь что будет...”
— Это очень странно! — услышал я старушечий голос из глубины регистратуры. — Фамилия, имя, отчество, год рождения совпадают, а адрес — другой! У меня такого никогда не было! Что-то здесь не так!..
“Вот, стерва!”— я заскрежетал зубами и подумал: — “Да не всё ли тебе равно? Выдай, сука, справку! И дело — с концом: последний раз меня здесь видели!..”
— Да, всякое бывает, Шифра Ивановна, — ответил ей чей-то обнадёживающий молодой женский голос. — Мало ли совпадений? Главное, чтобы на учёте не состоял!
— По адресу не состоит…
— Ну, так, не ломайте себе голову, Шифра Ивановна!
— Нет, что-то здесь не так!.. Пойду к главврачу! — пробрюзжала в ответ сталинская крыса, и наступила тишина.
“И откуда только такие берутся?!”— думал я с тоской. — А ведь когда-то была молодой и красивой девушкой. Или уже тогда была идейной комсомолкой?”
Минут через пять буквоедка попросила меня пройти в коридор. Ещё было не поздно всё бросить, выбежать на улицу. И тем не менее, я прошёл в коридор и остановился у двери, с надписью “ГЛАВ ВРАЧ”.
“Что вы с меня, психа, состоящего на учёте, возьмёте?”— подумал я в отчаянии. — “Что вы ещё можете мне сделать?” — и вошёл в кабинет.
На столе, за которым сидел молодой круглолицый мужчина, без белого халата, лежал мой паспорт.
— Садитесь! — сказал он.
Я подошёл и молча опустился на стул. Главврач взял мой паспорт, будто в первый раз, открыл его.
— Вас зовут: Андрей Иванович Спиров?
— Да, — ответил я.
— Это ваш паспорт? — Он повернул ко мне его разворот, с моей фотографией.
— Да…
— По какому вы проживаете адресу, Андрей Иванович? — Он перелистнул несколько страниц, туда, где находились поддельные, с печатью прописки.
Я назвал адрес Бондаренко.
— Верно, — услышал я в ответ. — С тем, что в паспорте совпадает. — Он посмотрел мне в лицо, — Но только это не ваш адрес!
— Почему вы так считаете? — выдавил я из себя.
— Потому что это — адрес другого человека, — глав врач сделал паузу, — Этого человека зовут: Бондаренко Владимир Константинович.
Он снова помолчал и затем добавил: — И ещё: потому что серия и номер паспорта, на страницах с пропиской не совпадают с теми, что на всех других страницах!
Главврач положил паспорт на середину стола, так что я бы мог легко дотянуться до него.
— Разные! Понимаешь? Раз-ны-е! — сказал он по слогам, вытащил откуда-то сигарету и закурил.
В своём кабинете он имел право и курить. Мне вспомнился юнец, на Пушкинской площади. Этот был тоже молод, лет двадцати пяти, не больше. Чей-то “сынок”. Старого главврача, наверное, “ушли”, поставили молодого, чтобы шагал в ногу со временем. “Перестройка” требует новых кадров…
“Почему они все в своих персональных кабинетах так любят курить?”— думал я, вспоминая тут же, как когда-то меня допрашивали в милиции, — “Чувство власти возбуждает, побуждает к привычным условным рефлексам и действиям. Один пьёт, другой бьёт, третий курит… Всё позволено. Да, впрочем, курить — самое безобидное дело… А где-то, у кого-то до сих пор привычки совсем иные...”
Главврач выпустил дым.
— Да… — начал я отвечать, хотя сказать мне было нечего, — Что теперь с этим поделаешь, разные…
— Как “что”? — главврач придвинулся к столу. — Зачем подделал документ?
— Мне нужна справка, — стал я быстро говорить, как бы в оправдание и одновременно по какому-то вдохновению. — Я итак собирался сниматься с учёта. Потому что я совершенно здоров. И те лекарства, что мне прописывали, я никогда не пил… А из-за того, что я — на учёте, я не могу пойти на повышение по работе. Потому что там, где я работаю, мне нужно иметь водительские права. У меня — трое детей. И мне необходимо получить новую должность…
— Кто твой врач?
— Мира Наумовна.
— Так,… — он снова откинулся в кресле, — Ты пробовал с ней поговорить о реабилитации?
“Если сейчас позовут её, — думал я, — “То она удивится и скажет, что я только что лечился в стационаре. Какая, к дьяволу, может быть реабилитация?!”
— Нет, — ответил я.
“Схватить быстро паспорт — и бежать! Потом ничего не докажут!”— мелькнула дикая мысль.
— У меня нет на это времени, — добавил я, — Мне нужно срочно получить водительские права. Сниматься с учёта — займёт месяцы!
— Правильно. Месяцы! Или даже годы! — парировал главврач. — То что ты совершил, считается уголовным преступлением! И ты не только не получишь никаких прав, но и реабилитации… Я просто… — он затянулся сигаретой, выпустил дым. — Я просто обязан вызвать милицию. Пусть они с тобой разбираются!
“Нет, не успеть!”— подумал я, — “Он специально положил паспорт поближе ко мне, и только ждёт того, чтобы я попытался его схватить...”
Главврач резко замолчал, снова затянулся сигаретой, выдохнул… Я стал поворачивать голову, смотреть то куда-то вбок, то — в стену, то — в угол рамы окна, делая вид, будто заволновался от его слов. Он несколько раз проверяюще взглянул на меня, видимо довольный моей реакцией и смирным моим поведением, которые свидетельствовали о том, что я, будто, глубоко переживаю случившееся и особенно сказанное им, чуть ли не трепещу от страха. Я уставился в одну точку на полу и, вспомнив о том, что психиатры определяют состояние своих пациентов по тому, что они делают руками, начал нервно перебирать свои пальцы.
“Не спровоцируешь, сука”, — думал я — “Если я сейчас выкину какой-нибудь номер, — скрутят и увезут в психушку. И милиция им ни к чему… Не об этом ли предупреждала меня София? Гибель… Эх, опаздываю!”
— Там тебя допросят, продержат сколько полагается. Найдут твоего помощника Бондаренко. Проведут очную ставку. А ты знаешь, что бывает за групповщину? Срок!
“Пугаешь, сволочь”, — размышлял я про себя в ответ, — “Но ты не знаешь, что мне в какой-то степени всё — безразлично… И страха я вовсе не чувствую… Надо лишь делать так, чтобы психологически выходило выгоднее с той точки зрения, чтобы выйти “сухим из воды”… Нужно действовать по методу Карнеги: ничего по возможности не отвечать… Нужно показывать, будто сказать мне совсем нечего… Что я побеждён, раздавлен, прижат к стенке и что с меня больше нечего взять...”
— То что ты сделал, — он перешёл к финальной части представления, — как раз свидетельствует о том, что ты не совсем здоров.
Он снова затянулся сигаретой, выпустил дым и долго молчал, разглядывая меня.
— Какая тут может быть речь о реабилитации! — продолжал он, — Но всё-таки, поскольку ты — наш пациент, я не стану вызывать милицию…
Он опять затянулся — выдохнул.
— Впрочем,… — он снова помолчал, и продолжил, — Впрочем, ты можешь попробовать пройти реабилитационную комиссию. Это — твоё право. Для этого сначала обратись к Мире Наумовне. Понятно?
Я молча кивнул.
— Сначала она назначит тест… Если пройдёшь, будет комиссия. И если комиссия постановит, что ты — здоров…
Он не договорил, стал мять в пепельнице окурок. Закончив это дело, он снова взял мой паспорт, взглянул ещё раз на фотографию, улыбнулся.
— А где сейчас Бондаренко?
— На улице… Ждёт, когда я выйду…
Главврач испытующе посмотрел на меня ещё раз. И вдруг неожиданно швырнул паспорт так, что он, покрутившись в воздухе три раза, лёг на то же самое место стола.
— Иди!
Я схватил паспорт, не дав остановиться во вращении, и — не оборачиваясь, выскочил из кабинета.
Бондаренко ждал меня у самого выхода.
Вылетев на улицу, я бросился прочь и, увидев его, кратко бросил:
— Уходим!
И он, сразу сообразив, что случилось что-то плохое, поспешил за мною следом.
Я обогнал с десяток прохожих, пропустил транспорт с обеих сторон улицы, перебежал дорогу. Оказавшись на другой стороне, я свернул в Успенский переулок и остановился за углом дома. Через несколько минут появился и мой приятель.
— Что случилось?! — начал он сходу, — Тебя так долго не было! Я подумал, что “замели”!
— Так оно и есть: “замели”! — ответил я.
— Не может быть!
— Может!
Мы двинулись вниз по переулку.
— Они всё знали, и ожидали меня! — сказал я, продолжая шагать, — Кто-то им настучал…
— Ты что, старик!.. Это не я!
— Откуда же главврач тебя знает?
— Главврач? Ты был у него?
— Да…
— У него, случайно, не круглое холёное лицо? Он что, такой, вот, ну, молодой, то есть — не старый?
— Да. “Такой молодой”, — процитировал я слова из песни, — “И юный Октябрь впереди!”
— Я совсем забыл тебе сказать… Это, наверное, тот самый, что пытался лечить меня от “глюков”… Я, тебе рассказывал когда-то… Только, я не знал, что он здесь работает… Вернее, да… Он мне говорил… Но я забыл… Вспомнил, когда ты уже туда зашёл. Можно было бы сначала связаться с ним… Его случайно зовут не Владимир Петрович Пивоваров?
— Значит, ты и тут засветился тоже… Почему же ты у них не на учёте?
— Он обещал мне, что лечение будет конфиденциальным… Ведь я был по рекомендации одного знакомого… Он мне прописывал лекарства, а я за это его поил.
— Ну и что же, вылечил?
— Нет… Да я и не стал пить его лекарства! От них становилось ещё хуже… Да и как пить лекарство вместе с вином? Мы с ним, бывало, так напивались! Как-то раз сорвали баб, пришли ко мне и полностью вырубились… Утром проснулись — баб нет, денег — нет. То ли бабы украли, то ли мы всё пропили накануне. Вся получка сгинула!
— Вот, значит, он какой, главврач! А может, тебе лучше лечиться у него в диспансере?
— Нет! Я не хочу себе портить будущее, как ты.
— Ты думаешь, у тебя оно есть?
— Да, брось ты, старик! А потом… Меня теперь редко прихватывает. Раньше, бывало, всё время. А сейчас — только изредка.
— И как же тебя прихватывает? Что это — голоса? Видения?
— Да. И то и другое.
— И что же тебе слышится и видится?
— Что-что! Хрен с хвостом! Вот что! — Володя остановился. Я — тоже, стал ожидать, пока он закурит. Он долго искал по карманам своей затёртой куртки сигареты. Наконец вытащил пачку “Дымка”, закурил.
— Что же с паспортом? — наконец поинтересовался он.
— Ничего… Пришлось “кинуть” и “сделать ноги”…
Володя опешил.
— Ты что, старик! Мы ведь так не договаривались! Что я буду делать без прописки?
— А ничего… Паспорт-то у тебя остался… Скажешь, что страницы потерялись. Могу тебе отдать свои. Будешь показывать, пока тоже не заметут…
— Давай твои страницы!
Я начал шарить по карманам, делая вид, что ищу.
— Ах, да, — как бы опомнился я, — Он же у меня и их забрал. Сказал, что передаст в милицию. — Я двинулся дальше. Бондаренко молча зашагал рядом, беспрерывно пуская дым. — Вот тогда я сразу и “сделал ноги”! — продолжал я издеваться над приятелем. — Он закричал: “Стой! Всё равно найду!” Но было поздно.
Мы прошли мимо входа в сад “Эрмитаж”. Идти туда с Бондаренко мне не хотелось.
— Пошли за бутылкой! — предложил я. — Теперь нам с тобой терять нечего! Повязаны одной ниточкой! На трезвую-то голову ничего не приходит… А там, поддадим, глядишь — и придумаем что-нибудь… Может быть, тебе к нему сходить, сказать, так-мол-и-так: “глюки”, зараза, замучили. Скажешь, мол, явился тебе недавно некий Спиров, старый приятель, потребовал страницы от паспорта. Угрожал “порешить”, если не отдашь. Вот ты и отдал… А нынче, скажешь, мол, снова явился, говорит, что всё знает о том, как вы “гужевались”, угрожал, мол “заложить”, кому следует, если не принесёшь ему обратно его паспорт да и справку заодно…
— Да ты что, старик, шутишь? Он же меня “упечёт” сразу!
— А ты исподволь, намёками… Зачем ему рисковать! Он, небось, только что занял эту должность. Не захочет связываться… Не хочешь сам идти — я пойду. Если б ты мне раньше о нём рассказал, то не пришлось бы “кидать” паспорт…
Мы повернули налево, на какую-то улицу, вышли к Садовому Кольцу и скоро дошли до магазина.
— Так, тебе голову-то когда проломили: до “глюков” или после? — я присел рядом с приятелем на лавочке, во дворе, за магазином, куда мы пришли, выйдя из винного магазина.
— Это было недавно… Пьяный был. Заблудился ночью. Метро не работало…
А дальше — не помню, что было и как. В больнице пролежал целый месяц. У меня там появился один знакомый… Он из кубанских казаков, как и мои предки. И я теперь собираюсь вступить в казачество. Оказывается, в Москве — целая организация… У них даже своё духовенство… Так, там меня спрашивают, между прочим… Я, вот, хотел и тебя пригласить…
— Не понял, я что-то тебя: когда же “глюки”-то начались: до больницы или после? Ты что-то перескакиваешь с одного вопроса на другой… Объясни толком, по порядку…
— “Глюки” у меня давно! Что тебе до этого?
— А ты не помнишь, как ты приезжал ко мне в психушку, когда я “косил” от армии? — вдруг сделал я новый выпад. Я не мог простить ему предательства, несмотря на то, что он пошёл мне навстречу с паспортом, и потому всё время норовил его “поддеть”. — Ты привёз мне тогда четвертинку водки и сказал, что я на самом деле болен, и мне нужно лечиться… От тех твоих слов я, действительно, чуть не свихнулся! Стал думать: “Уж не болен ли я на самом деле — раз лучший друг говорит об этом?!” Я потом многие годы не мог избавиться от этой навязчивой мысли. И сама эта мысль делала меня больным, закомплексованным… Видишь, что значит сказать “рака”? Вот за те слова и пришло тебе наказание. Теперь, как видишь, я — здоров, а тебе на самом деле нужно лечиться… Вот поэтому и спрашиваю, когда тебя прихватило?
— Ладно, старик, не будем ворошить прошлого… Ты мне лучше вот что скажи: можно ли подключить твоего духовника к нашей работе?
— Какой работе? — Я не мог понять, что хотел мой захмелевший собутыльник.
— Ну, в казачестве… Я, знаешь, обещал узнать… Что, вот, ты по этому поводу думаешь? Меня, просили узнать…
— А что я могу думать-то? Пусть они сами его спросят об этом. Ты тоже бывал у него. Поезжай и спроси.
— Да я тоже так говорил… Но им как-то неудобно так сразу, со стороны… Он, ведь, не станет просто так входить в контакт с незнакомыми ему людьми…
— А что им нужно-то?
— Да что “что”? Я откуда знаю! Контакт нужен… Для общего дела… Ты мне вот что скажи, где он живёт-то? Расскажи, где его найти…
— Ты же знаешь, где его церковь…
— Они не хотят светиться… Вернее, как бы это сказать, они не хотят официального знакомства… А вот если бы у него дома… Ты ведь бывал у него дома?
— Да… Ну и что? Всё равно нужно сначала его спросить…
— Ну так скажи, хотя бы, как туда проехать? На какой он живёт остановке?
Мне не понравилось, как Бондаренко усиленно выпытывал у меня об отце Алексее, что даже, как будто, ему было наплевать на историю с паспортом.
“Уж не КГБ ли опять интересуется через него об отце Алексее?”— подумал я. — Впрочем, уже, вроде бы, не те времена… Да и адрес домашний, наверное, у них есть в архивах…
Пока Володя наливал новую порцию вина, чтобы увести его от этой темы, я вытащил из кармана свой паспорт и начал откреплять страницы, с Бондаренковской пропиской.
— На! — протянул я их своему подельнику.
— Что это? — не понял он сразу, но увидев страницы, удивился, — Ты же сказал, что пришлось “кинуть”!
— Хотел “кинуть”, да передумал. Не на того нарвались!
— Да ну! Как же тебе удалось?
Кажется я сбил его с толку. И теперь, когда я перевёл разговор на старую тему, я решил ему поведать в подробностях историю с паспортом. Я рассказал всё так, как было, за исключением конца. Я выдумал, будто главврач заинтересовался Бондаренко, будто обещал его разыскать и упечь в психушку. И его, и меня. И, будто бы я, услышав от него такие угрозы, не выдержал, вырвал у него из рук паспорт и — “сделал ноги”.
— А теперь, — закончил я свой рассказ, — Лучше, старик, нам обоим, “лечь на дно”, не высовываться и не рыпаться: не отвечать на телефонные звонки, избегать лишних встреч…
Бондаренко взял у меня свои страницы, вложил в свой паспорт, спрятал поскорее в карман. Я же в это время налил по третьему стакану, отбросил пустую бутылку в кусты.
— Что-то ты мудришь, старик! — заметил Володя, заглотнув вино, — Зачем я-то ему нужен? Да и было ли всё это? Ты, видно, и не пробовал ничего… Испугался, что захомутают… Подождал, подождал, да и вышел назад.
— Как “зачем ты ему нужен”? Чтобы узнать у тебя, зачем мне нужна справка… Он ведь догадался, что я хотел податься заграницу… — Я пожалел, что сообщил Бондаренко, что уезжаю. И теперь, на тот случай, если он донесёт обо мне, или если, действительно, главврач свяжется с ним и начнёт что-либо выпытывать, — так чтобы он сказал ему, будто теперь я передумал ехать… И тогда мне не станут чинить дополнительных препонов. Ведь каким-то образом, да так оперативно, главврач узнал, что адрес на страницах — адрес Бондаренко! Получить такую информацию он мог только, позвонив куда-то! Да разве мог он занимать такой пост, не будучи связанным с КГБ? А значит потянется ниточка… Нужно было попытаться смешать все их карты!
— Наверное, — добавил я, — У меня теперь ничего не выйдет с отъездом! Придётся пропадать здесь! “А счастье было так близко, так возможно!”— И опорожнив свой стакан, я тяжело вздохнул.
Бондаренко полез в карман за сигаретами. Видимо, он догадывался о моей “рокировке” и размышляя о своём, силился что-то понять ещё, восстановить потерянную раньше нить разговора.
“И зачем я только с ним связался!”— думал я. — Вот дурак! Теперь приходится выкручиваться!
— А твой духовник тебе дал благословение на отъезд? — спросил Бондаренко, выпуская дым.
— Нет, — соврал я.
— Мне, вот, тоже моя кузина обещала сделать визу в Польшу. Так я думал: поехать и остаться… Вот, только, денег нет на билет…
— В Польше — то же самое, что здесь…
— Жаль, что я раньше так мало общался с твоим духовником… А теперь, вот, голову проломили…
— Так ты же, вроде, бывал у него…
— Ты мне, вот что скажи, — он будто бы не слышал моего ответа, — Твой духовник, что, каждое воскресенье служит?
— Да, каждое. Зачем он, всё-таки, тебе нужен?
— Нужно… Ты ведь знаешь, что у меня есть кузина… А у неё — ребёнок…
— Да. Я как-то по твоей просьбе её возил к отцу Алексею…
— Однажды, — будто не слыша меня, продолжал Володя, — Мы были с ней у меня дома одни… Она стала жаловаться на жизнь… Рассказала, как в отделении милиции, где она работает секретарём, один её сотрудник, после пьянки, прямо в рабочем кабинете разложил её на столе, и… ну, сам понимаешь, будто бы она ничего не смогла сделать… И зачем она мне тогда об этом рассказала — не знаю. Только со мной прямо тогда вдруг что-то случилось… Какое-то затмение… Я стал её утешать… И всё случилось как-то само собой. Короче говоря, она мне отдалась… А ровно через девять месяцев родился ребёнок. Не знаю, почему она не сделала аборт. Я её спрашивал: от меня ребёнок или от того мента? Она сказала: от меня. Он действительно, похож на меня. Вот я и просил тебя тогда познакомить с твоим духовником, чтобы посоветоваться, значит, как мне быть… Если жениться, то, каким образом, на сестре? А если нет — то как быть дальше? Он же сказал, чтобы я держался от своей кузины подальше, чтобы не повторился этот грех. Дело это было как раз сразу после той истории с КГБ, когда меня туда “таскали”… Наверное, он подумал, что я — провокатор, и просто решил отделаться от меня… Ну, я тогда посылаю к нему свою кузину. “Иди”, — говорю ей, — “Исповедуйся, тогда, может полегчает”… Да, ты, как раз её и повёз тогда к нему… Я, конечно, понимаю, кровосмешение, грех большой… Но почему он не захотел его отпустить, ни мне, ни ей?.. А тут, недавно, мой знакомый казак, мне говорит: “Как же ты, мол, старик, дошёл до такой жизни, что занимаешься кровосмешением со своей сестрой?”
Бондаренко замолчал, вперив в меня взгляд, будто ожидая от меня ответа.
— Ну? И что? К чему ты клонишь? — не выдержал я затянувшейся паузы. — Какое твоему казаку дело до этого?
Когда-то Володя мне уже поведал эту свою историю. У него была привычка рассказывать одно и тоже, видимо, в силу того, что выпив, он забывал, что и кому говорил. Иногда я сразу же сообщал ему, что слышал от него то или иное, но иногда, как сейчас, я давал ему высказаться, чувствуя, что само высказывание для него — будто исповедь, от которой могло полегчать на душе. Мне всё ещё было жаль его, потому что когда-то, он был моим другом. Теперь же я тем более, решил дать ему выговориться, чтобы сыскать его расположение и чтобы он хотя бы добровольно не сообщил ничего лишнего главврачу или кому-либо ещё.
— “До этого”? — передразнил он, — Что? Не понимаешь?!
— Нет…
— Откуда, ты думаешь, он узнал об этом?
— Да ты, наверное, по пьяни сам рассказал и не помнишь! Откуда же ещё?
— Нет… Я никому больше об этом не рассказывал…
— Ты и мне рассказывал. Разве не помнишь?
— Нет… Я тебе не мог рассказывать…
— Не мог, а рассказал… Ты тогда к своей кузине как раз собирался и хотел купить что-то для ребёнка. Разве не помнишь, мы тогда “загудели”, ты так и не купил никакого подарка… Так что можешь скорее подозревать меня, чем отца Алексея…
— Нет — нет! Не может быть! Ты знаешь, наверное, об этом от него! Он и тебе сказал, чтобы ты со мной больше не знался!
— А сестра твоя, случайно, не знакома с тем казаком?
— Знакома… Ну и что? — Бондаренко совсем захмелел и едва ворочал языком.
— Она могла тоже ему рассказать… Если у них, конечно, были близкие отношения, понимаешь? Могло такое быть, или нет?
— Близкие отношения?.. Могло… Но нет… Вряд ли… У нас у всех отношения близкие… Я его тогда прямо спросил, откуда он знает… Он ответил, что от отца Алексея!
— А что, он и с ним знаком?
— Выходит, знаком…
— Так зачем же тогда ты просил меня свести его с ним?
— Не знаю, зачем… Не помню… Его сводить не надо… Я сам… Я сам всё узнаю…
— Бред какой-то! Сам посуди: зачем отцу Алексею нужно было бы нарушать тайну исповеди? Всё это похоже на происки его недругов. Разве ты не знаешь, сколько у него недоброжелателей? Ты же видел одного из них сегодня на Пушкинской! Уж, не из казачьего ли и он, случайно, легиона?
— Нет… Я ему доверяю… Он мне помогал не раз… Он кормил меня на свои деньги, когда я вернулся из больницы, без денег, без работы, совсем один…
— Уж не он ли тебя свёл с главврачом?
— Нет… Я, вот что хочу узнать: почему твой духовник нарушает тайну исповеди? Я сам хочу спросить его об этом! Я хочу увидеть, что он мне ответит!
Бондаренко совсем захмелел. Мне стало невыносимо скучно находиться в его компании. И более того — мерзко. До чего деградировал тот, кто когда-то работал переводчиком, читал умные книги, сочинял рассказы и даже веровал в Бога; кто открывал мои глаза на мир, был для меня другом и даже учителем! И как такое могло случиться? Медленно, незаметно, закон энтропии подверг своему влиянию все части его существа. А может быть, это сам дьявол работает таким образом? Передо мной был живой труп…
Мне удалось, всё-таки, переключить его сознание, на другой предмет. Я узнал, что он, как и раньше, снова работает где-то ночным сторожем, что его друг казак поселился у него в квартире, и что все старые его друзья от него отвернулись, забыли и больше не желают его видеть. Единственно, из жалости я довёл его до метро, ещё раз, невзначай, заметил, что, по всей видимости, никуда уехать теперь не получится, что вся затея с паспортом была пустой, и что, как-нибудь мы с ним ещё снова повидаемся…
— Да! Крепко держит совдеп! — заключил я, будто бы разочарованно и даже с негодованием в голосе, — Не судьба!
На этом мы распрощались. Я надеялся, что навсегда…
В воскресенье страшное известие разнеслось по всей Москве: отец Алексей не пришёл на службу. Такого никогда не случалось с ним за всю его жизнь. Это могло означать одно: несчастье: арест, сильнейший недуг или смерть…
В тот день ни я, ни моя супруга в церковь не поехали. Я вообще редко бывал у него в последние годы. А сейчас, тем более, был занят подготовкой эмиграционных анкет. Да и к чему было мне ехать в тот день, когда я собирался к нему со Светланой во вторник. Жена моя тоже была занята какой-то работой по дому.
Где-то после полудня кто-то позвонил по телефону. Я и Лиза подняли трубки одновременно в разных комнатах и услышали взволнованный голос одного прихожанина, сообщавшего об отсутствии батюшки на службе. Повесив трубку, я поспешил к жене, которая сразу осознала, что это могло означать, и уже почти что рыдала. Я попытался её утешить. Но понимал, что все слова в данном случае бессмысленны. Далее звонки последовали один за другим, и уже не прекращались до самой глубокой ночи. Каждый следующий оставлял всё меньше надежд, пока, наконец, не стало известно точно, что наш батюшка зверски убит. Его зарезали неподалёку от его дома, утром, когда он отправился на службу. Уложив детей, мы почти до самого утра не спали, как, видимо, многие, в ту ночь… Горела перед иконой лампада, несколько свечей. Каждый из нас разошёлся по разным концам квартиры, ещё не зная всех деталей убийства, пытался осмыслить случившееся. Почему это произошло именно сейчас, а не в годы открытых преследований? Чтобы скрыть истинного заказчика? Или это простая случайная уголовщина, а не заказное убийство? Нет… Не бывает в этом мире ничего случайного. Особенно не могло быть ничего случайного с таким человеком, как отец Алексей, который обладал действенной молитвой…
  
   Птица счастья летела где-то
   Далеко в день осенний тот.
   Ещё длилось Господне Лето,
   И земной увядал год…
  
   Долог путь по дороге к Храму…
   В серых сумерках утра враг
   Приготовил топор к удару,
   Изменяя времени знак…
  
   “Ах, ну как же это нелепо
   Погибать, не закончив дел!
   Меня ждут! И мне нужно ехать!
   Очень многое не успел!..”
  
   Кровь потоком залила очи…
   “Вам помочь?” —“Нет, я сам… ” Прошли
   Равнодушные… Спящие… “Отче!
   Боже, милостивый!!! Спаси!!!”
    
   Он шагнул по тропинке к дому.
   “Может быть, ещё буду жить?”
   Двести метров прошёл со стоном —
   От досады хотелось выть!
  
   Электричка остановилась,
   Постояла минуты две.
   “Смерти нет!”— Но душа взмолилась:
   “Неужели — Теперь, и — Мне?!”
  
   В поезд сели две равнодушные:
   “Он же сам нам ответил: “Нет”!
   Кто-то в тамбуре дым в отдушину
   Направлял, оставляя след…
  
   Он сейчас бы сидел здесь рядом…
   Как всегда, он бы ехал в храм…
   Но бандит, с человечьим задом,
   Всё курил… и всё… отдыхал…
  
   Набрала электричка скорость…
   Возвращаясь к дому, — устал…
   На мгновение что-то вспомнилось…
   У калитки своей — упал!
  
   И жена, услыхав “чьи-то” стоны,
   Побоялась “кому-то” помочь —
   Что с апостолов спросишь сонных,
   Если, вдруг, опустилась ночь?
  
   Он лежал, истекая кровью...-
   Приказал сатана наградить:
   Преисподнюю — его болью,
   Исполнителя — же убить:
  
   “Докурил?”— Поезд начал медленно
   Подъезжать. На пустой перрон
   Исполнитель, как было велено,
   Сделал шаг, убираясь вон.
  
   Исполнителя двое встретили —
   Вместе выпили, раз, другой…
   Под перроном, и без свидетелей,
   Пьяный, мёртвый, теперь — немой.
  
   На иконе — поднос. Крестителя
   Окровавленная Глава.
   Уж поётся Изобразительный,
   А священника — нет — беда!
  
   Хор умолк. В тишине, без движенья
   Причастилась его душа…
   В это страшное воскресенье
   Вдруг погасла одна свеча…
  
   И приходит недобрая новость
   В храм, в который он так спешил…
   Несмотря на печаль и горесть
   Литургии свершился чин…
  
  
   Дойдя до этого места воспоминаний, мне уже, наверное, нет нужды скрывать, кто был на самом деле мой духовник. Но, чтобы изложенным на этих страницах не вводить в искушение тех, кто знал его, продолжу своё повествование избегая вдаваться в излишние детали. Тысячи людей, которые никогда не слышали имени отца Алексея до этого дня и никогда не интересовались вопросами веры, мгновенно узнали о нём из скупых и искажённых сообщений прессы и телевидения. Даже неверующие содрогались, узнавая о подробностях убийства! Потом было много и других крупных убийств. Но это было первым, которое открывало им счёт. Вскоре люди перестанут удивляться и содрогаться, узнавая об убийствах журналиста Листьева, депутатов Старовойтовой, Юшенкова и других людей. Сердца наши очерствеют. Мы всё это проглотим. И, как послушное стадо, ничего не сможем поделать с теми, кто правдами и неправдами будет продолжать дурачить и уничтожать духовно и физически им неугодных… Таковы плоды “Гласности”…
     
   Мир, чтоб не был столь ужасным,
   Тараканы и клопы
   Не умеют звуков гласных
   Издавать из темноты.
  
   Человек лишь может гласный
   Крик поднять в глухой ночи.
   Потому что лишь согласных
   Не пытают палачи.
  
Воспевая дифирамбы Перестройке, помнится, кто-то сказал, что, будто, зло достигло такого предела, что само стало не способно существовать, и что, будто бы, это привело к неизбежному, по самой природе вещей, крушению “Империи зла”… Увы, зло не исчезло. Оно изменило свои приёмы. Стало наглеюще неприкрытым. И своё шествие начало с физического уничтожения наиболее опасных своих противников…
Невозможно, да и не нужно описывать подробно те тяжёлые дни, последовавшие после смерти отца Алексея. Впрочем, многие уже это сделали. Сразу же всплыли невесть откуда “мемуары” его “духовных чад”. И вокруг его имени и наследия завертелась такая “свистопляска”, что хоть вставать покойному из гроба, дабы усмирить гордыню и зависть тех “ревнительных последователей”, что теперь пытались взять в свои руки кормило, показать, что они — тоже “не лыком шиты”, и что вот теперь-то настало и их время показать, чего они “на самом деле” стоят, потому что только они, и никто иной, из приходских, будто бы были в самых тесных духовных узах с покойным… И в этой больной активности большинства из них явственно просматривалась тенденция нескромного стремления заявить о себе, как будто раньше им этого ни за что не позволили бы. Так, мародёры, снимают самое ценное с павшего на поле брани бывшего товарища, и потом без зазрения совести объявляют во всеуслышание, будто бы краденое добро по полному праву принадлежит им. Впрочем, этого следовало ожидать. Всегда вокруг большого человека собираются серые бездарные “прилипалы”, не дающие ему прохода при жизни, и даже после смерти закрывающие проход для других. “Где труп, там соберутся орлы”… Прискорбно, что именно после смерти батюшки, эти “орлы” вдруг начали заявлять о себе как о выдающихся личностях, спекулируя на материале, собранном за время его жизни.
     
   Бойся, всякий большой человек,
   Что вокруг соберутся фанатики —
   Если весть ты принёс в сей век, —
   Исказят, поклоняясь, лунатики.
     
   Ты умрёшь — на могиле твоей
   Будут клясться в безумьи своём: —
   Поспешат лилипуты скорей
   Спутать ночь с наступившим днём.
  
   Бойся, всяк, на своём пути
   Одинаковых; в масках святых
   Будут трупы вперёд идти,
   Увлекая других пустых…
  
Чтобы не увеличивать количество таковых, ограничиваю себя этими короткими записями, посвящёнными памяти моего духовного отца. Перешагивая через события, приведу лишь сон, привидевшийся мне ровно через год после кончины батюшки, когда я уже находился совсем далеко оттуда, в Америке, и всё ещё никак не мог оправиться от случившегося… В этом сне, на самом деле, почти что видении, отец Алексей явился мне в том образе, столь характерном для него, который запечатлелся, наверное, не только в моей душе, но в сердце каждого, кто его знал…
“Отец был окружён людьми. Все о чём-то в волнении говорили. И я, почувствовав необъяснимую радость, пробрался к нему и увидел его рядом, облачённого в чёрную рясу, и понял что радость эта — оттого, что он — жив!
Он был не молод и не стар. Его лицо было таким же жизнерадостным, как всегда раньше. Никакой травмы не было заметно на челе. Я приблизился к нему ещё, коснулся слегка его спины и почувствовал, что тело его — плотное, как бы упитанное, совсем земное, а главное — тёплое. Было хорошо находиться с ним рядом. От одного его присутствия испытывал внутреннее тепло. И слов не было, чтобы что-либо спросить. Все вопросы не нуждались в ответах, потому что своим присутствием, своим существованием, или (теперь это понятно, а во сне не было отчётливо ясно), своим явлением — он будто бы отвечал на них так: смерти нет. И зачем тогда что-то ещё объяснять?
И тогда он сказал:
“Звезда — вот что такое человек!".
Он отошёл от меня на пол шага и распростёр руки, изображая знак звезды. Затем приступил обратно ко мне, и я снова попробовал коснуться его. И когда коснулся, опять ощутил тёплое живое тело. А он пригнул мне голову — и я подчинился. И он пронёс надо мною епитрахиль.
“Поверьте мне, там я видел квадратных [существ]". (Во сне слово “существ” отсутствовало).
Сказав это, он двинулся вдоль стены по коридору, — “Идите за мной!”
И тут я осознал ещё более явственно, что он — жив, что он — вернулся, что он — это именно он. И мне захотелось позвать его и назвать “Господи” — так, как апостолы звали Христа, когда он явился им по своём воскресении. Наверное потому, что он мог вернуться только от самого Бога…
Следуя за ним, толпясь, я, и другие, протиснулись в двери и оказались в просторной комнате, походившей на заднюю кухню столовой.
Он взял с полки подвернувшуюся ему под руку какую-то посудину.
“Отправляясь в дорогу, да возьми с собою заботу”, — сказал он, поднимая над собою плошку.
Я испугался, что он не объяснит сказанного и продолжит дальнейшее наставление. И тогда я спросил:
“Мне ли следует взять заботу, или она меня возьмёт?”
“Я думаю больше о ваших желудках”, — ответил он, — “Моему много не надо. Достаточно и этого”. — И он взял маленькую булочку со стола и стал есть. — “Только в аду не едят и не пьют и не могут ничего делать”.
Я стал усиленно размышлять над услышанным и постепенно просыпаться. Комната с батюшкой и другими людьми начала растворяться, пока не пропала из моего видения совсем. И тогда я окончательно проснулся. А потом я много думал и вспоминал этот странный сон, и, наконец, записал его очень подробно”.
Как-то я отпросился с работы пораньше и пришёл на визит к своему участковому врачу с просьбой назначить комиссию по моей реабилитации. Врачиха даже не стала меня слушать: ей уже была известна история с паспортом. Выйдя от неё “ни солоно хлебавши”, я поднялся в отделение стационара к Светлане, и мы договорились встретиться около “Читальни”. Это была наша первая встреча после смерти батюшки. Наверное, всё было бы иначе, будь он жив: Светлана до сих пор ещё находилась на лечении…
Мы долго обнимались… Как никогда раньше. Будто какая-то преграда, существовавшая доселе, сама собою исчезла. “Неужели, это из-за смерти отца Алексея?”— невольно думал я, целуя её, — “Выходит, что теперь всё можно? Исповедоваться придётся другому священнику… А последняя исповедь! Могла ли она быть действительна, если я не рассказал обо всём до конца: о Софье, о поцелуях со Светланой, о скандалах с женой?.. И, тем не менее, Бог-то всё видит… Кого я обманываю? В первую очередь — самого себя”.
И всё-таки, помимо сознания, теперь во мне вспыхнула какая-то безудержная страсть к Светлане. Я почувствовал, что безмерно её желаю. Уже не потому, что обещал Софии войти со Светланой в интимные отношения. А, скорее всего, потому, что теперь некому было исповедоваться в грехах. Да. Размышляя над этим сейчас, много лет спустя, могу согласиться с тем, что сказано о городе, который устоит, если в нём останется в живых хотя бы один праведник. Все силы, сдерживавшие меня до этого времени, оказались на последнем пределе… Искусительные мечты стали желанны, показались возможными и реальными, а затем — вожделенными. А что говорить о других людях! Снежный ком покатился с крутой горы… Разбежались избранники в разные стороны ещё до того, как пресловутый петел подал свой голос…
На Светлане был тот же красный плащ. И она стала такая же стройная, какою была Софья, когда я познакомился с нею.
— Я всё время думала о тебе! — прошептала она, по-видимому, почувствовав во мне перемену.
Мы сидели в “Читальне” на скамейке, что обрамляла её по окружности изнутри, наблюдали, как опускались мокрые сумерки и долго обсуждали убийство. Когда стало совсем темно, я предложил девушке отправиться в какое-нибудь кафе или побродить по улицам.
— Я не люблю людных мест, — ответила она, — Мне хорошо здесь с тобой… И я больше ничего не хочу...”
Я взял её ладонь и приложил к губам. Изящная форма её руки сводила меня с ума! Ладошка была маленькая, как у ребёнка, пальцы ровные и слегка вытянутые.
— Ты играешь на фортепиано?
— Нет. Почему ты подумал? Ты, видно, совсем не знаешь меня…
— У тебя очень красивая кисть руки. Такие руки бывают у пианистов…
— А ты?.. Покажи мне свою… — она взяла мою руку, стала рассматривать мои пальцы.
— Да, — ответил я, — Я когда-то учился.
— Как бы мне хотелось послушать, как ты играешь! А что ты играешь?
— Я играю классическую музыку. Бетховен, Шопен, Скрябин, Рахманинов…
— Правда? Почему ты мне не говорил об этом раньше?
— Не знаю…
Она ещё долго держала мою руку и трогала пальцы, один за другим. Я вспомнил, как мы встретились в первый раз, и как она тогда тоже так долго держала мою руку в своей, со всей своей непосредственностью, совсем не думая о том, что это могло бы показаться бесцеремонным.
— Как ты себя чувствуешь? — спросил я.
— Не знаю… Какая-то пустота…
— Она больше не являлась?
— Нет. Но я часто “отключаюсь” и потом не могу вспомнить, что со мной было. Мне кажется, что она всё-таки использует моё тело.
— Как твоя беременность?
— Какая беременность?! Что ты! Я же говорила тебе, что этого не могло быть! Ты на самом деле поверил? Ты, правда, думаешь: я — беременна?
— Я не знаю… Не знаю наверняка… — Я боялся сказать Светлане, что узнал от Софии. — Как жаль, что отца Алексея больше нет! Я так надеялся, что он поможет тебе! Я хотел бы рассказать ему всё. И о тебе, и обо мне… Но не успел…
— А он помог! После его молитвы как-то всё само собой начало вставать на свои места,… — она приложила мою ладонь к своему животу. — Что он мог ещё сделать? Он же — не гинеколог, чтобы определять беременность… Видишь, — она прижала мою ладонь плотнее. — Тут ничего нет! И быть не могло. Мне просто показалось! У меня — очень сильное воображение. Я просто похудела — и живот пропал! Это — из-за витаминов, которые мне раньше кололи. — Она поднялась, остановилась против меня, чтобы я лучше рассмотрел её живот. Всё-таки, она была инфантильная и глупая девочка. И мне это нравилось. Нравилось, наверное, быть тем, кого слушают уважают, доверяют, — вплоть до того, что кладут руку на свой живот!
Я поднялся.
Светлана опять взяла меня за руку…
У неё действительно пропал живот!
Она хотела этого — и я обнял её…
София выступила из неё минут через пять после того, как я поцеловал Светлану. Я уже почти перестал этому удивляться, но всё равно, всякий раз с трудом верил в эту метаморфозу. Сначала девушка приходила в возбуждение, всё тело её начинало испускать какую-то молочную энергию. Потом она вдруг замирала, будто, теряла сознание, так что мне приходилось удерживать её от падения, а затем, пробуждалась, но уже не Светланой, а своим двойником…
… София отстранила меня и проговорила своё заклинание:
— Я — стена. И сосцы у меня, как у башни, потому что я достигла полноты бытия… — Не переводя дыхания, она со своим странным правильным акцентом, продолжала: — У нас очень мало времени! Почему ты не исполняешь обещанного? Разве ты не видишь, что девушка созрела и страстно желает тебя?
— Софья?!
— Я — Софья.
— Почему ты сказала, что ты… она… беременна?
— А почему ты считаешь, что нет?
— У тебя… У неё… У тебя же пропал живот!
— Мне пришлось затормозить развитие беременности. Это не может продолжаться долго! Пока Светлана девственна, организм не желает вынашивать плод, он не переходит к выполнению необходимой программы, не переключается с энергетического состояния на материальное.
— Хочешь ли ты сказать, что беременность Светланы проистекает не на физиологическом уровне?
— Всё что было между мной и тобой в деревне, между тобой и Гретхен в Карпатах, — всё это лишь предварение, заготовка. Младенец обрёл бытие, но бытие его пока что, скорее, идеальное, чем физическое. Он обладает бытием, но ещё не существует. Как только произойдёт физиологический контакт, заработает фабрика, начнётся производство компонентов и их сборка…
— Но ведь это же вовсе не означает фактической беременности…
— Если ты откажешься выполнить своё обещание, это будет равнозначно уничтожению паттерна, сформированного мною и Гретхен. Это будет то же, самое, если бы Светлана сделал аборт. Это — убийство!
— Убийство?! Нет! Что ты? Это невозможно! Послушай, Софья! Наши беседы в деревне были так давно! Я снова начал во всём сомневаться. Скажи, зачем тебе это так необходимо? Зачем нужно губить невинность Светланы? Та ли ты, за кого выдаёшь себя? Ведь ты украла часть души у Светланы!
— Андрей, я не буду заново объяснять тебе всё значение моей миссии… Я вовсе не украла у Светланы часть её души! Энергетическая структура Светланы в силу её воспитания и жизненных обстоятельств, частично оказалась не заполнена необходимой информацией. В ней проявилась некая пустота, не свойственная для её психологического возраста. Природа такого не терпит… Это — закон. Пустота не может превышать определённых размеров. Как только она достигает величины, достаточной для наполнения посторонней энергией, случается необратимое… Я проникла в неё из присущей мне необходимости бытия. Теперь я не могу исчезнуть бесследно. Я жду появления младенца. В рождении его — заключается спасение, моё и Светланы. “Спасение женщины — через материнство”… Слышал ли ты эту народную мудрость? Обретя душу младенца, я освобожу от себя Светлану и сама потеряю память об этом своём проявлении. Я стану чистым полотном в душе младенца. Только не называйте младенца моим именем. Иначе в будущем я сумею вспомнить о прошлой своей жизни. Это будет для меня потрясением, шоком, который создаст вакуум и откроет мою душу для какой-нибудь чужой энергии. Наверное, это же самое случилось и со Светланой. Её назвали не тем именем, которое было ей свойственно. Вот и всё! Ты можешь исправить ошибку её родителей. Она станет подлинной Светланой, дав жизнь двум существам: мне, Софии, и Гретхен. Все они должны быть и твоими детьми. Их энергетическая структура уже создана, они ждут часа своего рождества. Сначала я, затем — Гретхен. Гретхен младше меня на 10 лет. Вот я раскрыла тебе новую тайну… Скажу тебе более… Нам угрожает серьёзная опасность со стороны злых сил, проявившихся недавно из пространств, пограничных с энергетическим и духовным. Это — носители энтропии, желающие смешения обоих миров. Они охотятся за мной, чтобы погубить меня и моё дело. Это означает, что они будут охотиться и за Светланой. У меня есть единственный способ скрыться от них и одновременно освободить Светлану. Это — всё та же реинкарнация из Светланы в её младенца. Обретя подлинное человеческое бытие, я выполню свою миссию: своим отсутствием в мире, из которого я пришла, я создам пустоту. Один мир сожмётся, отдавая место другому. Из небытия возникнет бытие. Живая душа обретёт бессмертие. Разве ты не хочешь мне помочь в этом? Ты вовсе не погубишь Светлану, как ты думаешь… Ведь она сама желает твоей любви! Мне не удалось скрыться абсолютно в глубине её бессознательного… Но если я войду в её дитя, Светлана будет свободна! И ты, выполнив своё обещание, тоже освободишься от меня…
Софья сделала ко мне шаг, обхватила меня за шею и повисла на мне. И в тот же миг, руки её разжались, и, если бы я не подхватил её, она упала бы. Я подтянул её к лавочке, и тут же девушка пришла в себя.
— Что это было?! Это была опять она?! — услышал я голос Светланы.
— Да. Я разговаривал с ней…
— Ой! Что же она хочет? Тебе было страшно?
— Нет, страшно не было… Она ведь и раньше выступала из тебя. Я просто тебе не говорил, чтобы зря не расстраивать. Она хочет… хочет, чтобы ты стала женщиной…
— Зачем ей это?
— Если ты станешь беременной, она оставит тебя в покое… Навсегда.
— Она так сказала?
— Да.
— Почему?
— Рождение новой жизни создаёт дополнительный объём в духовном пространстве, которого ей не хватает. Поэтому ей приходится делить с тобой твоё тело и сознание.
— Я не понимаю…
— Я тоже… Так она мне объяснила. Конечно, это не только единственная причина её требования. Всё намного сложнее в том мире, откуда она явилась…
— Что это за мир?
— По-видимому, параллельный нашему. Но это слово вряд ли что-нибудь объясняет…
— Это всё? Больше она ничего не хочет?
— Всё. Она хочет ещё, чтобы ребёнок был от меня, и чтобы это случилось как можно скорее. За нею охотятся какие-то злые силы, которые могут погубить и тебя, если нападут на её след и определят, что она — в тебе.
— Что ты ей ответил?
— Что я согласен…
— Ты согласен?
— Да, Света. Я согласен, потому что люблю тебя!
— Ты меня любишь на самом деле?
— Да…
Светлану начало трясти. У неё началась какая-то лихорадка, по всей видимости, на нервной почве. Я снял с себя плащ, накинул его на плечи девушки и обнял её. Но дрожь не унималась.
— Пойдём ко мне, — проговорила бедняжка с трудом, — У меня дома сегодня никого не будет. Мама — в ночной смене.
Мы вышли из “Читальни”, пошли к Успенскому переулку, а на улице Чехова мне удалось поймать такси. Через десять минут мы уже были у дома Светланы. Однако в её окнах горел свет. Я проводил её до самых дверей квартиры.
— Я на самом деле хочу, чтобы ты стал моим первым мужчиной, — прошептала она на прощанье. — Ты уедешь, и я буду помнить тебя всю свою жизнь… Завтра я позвоню тебе на работу и скажу, когда у меня никого не будет дома… — Светлана поцеловала меня, легко вставила в замок ключ — и исчезла за дверью.
“Вот оно! Наступал момент, которого так желала София!”— сказал я про себя. — “Да! А разве и я не желал того же? Конечно, желал. Но мои внутренние запреты вставали непреодолимым барьером. В чём же больший грех? Изменить жене и исполнить желание обеих, инопланетянки, пытающейся выполнить свою миссию, и — земной девушки, желающей быть счастливой? Или — отвергнуть соблазн, и потом жалеть об этом всю жизнь? Что такое грех? Грех — это поступок, который ведёт ко злу. Но какое зло меньшее? Наверное, в моём случае, измена жене — меньшее зло. Это зло, я причиню прежде всего себе. Никто кроме меня от него не должен пострадать. Я буду страдать оттого, что возьму этот грех на свою совесть… Зато Светлана будет свободна от Софии, и София решит все свои проблемы..."
Так размышлял я, шагая домой по мокрым улицам, и не находил в том, что предстояло мне совершить, почти никакого зла, а напротив, мне казалось, что только одно благо могло произойти для всех.
“В конце концов, ведь я уже не раз обнимал и целовал девушку”, — думал я, — “А это, ведь, тоже измена! Разве понравилось бы мне, если бы моя жена вытворяла что-нибудь подобное?! Значит, плод уже сорван. Я уже — грешен. Вся разница — в степени. Но вина всё равно одинаковая. Название ей — измена! Однако, учитывая то, что ни у меня, ни у моей супруги, давно нет друг ко другу настоящей любви, — нарушить семейный симбиоз хотя бы во имя спасения Светланы, оправдано”.
Так мне казалось, потому что, на самом деле, я очень хотел обладать Светланой, хотел с самого начала, скрывал от себя и подавлял в себе это желание; и от этого соблазн ещё сильнее и глубже проник в моё сердце и укоренился в нём так, что затмил рассудок… И хотя в одно и то же время я мог вполне здраво размышлять о других вещах, в отношении Светланы и Софии мой ум работал неадекватно. Случилось так, будто Софья завладела не только сознанием Светланы, но и моим сознанием. Впрочем, легко рассуждать многое время спустя! Тогда же я был, как бы, в горячке и совершенно слеп. Чем же я лучше всяких Бондаренок?!..
На следующий день Светлана позвонила мне и сказала, что очень волнуется после нашего вчерашнего разговора. Сообщила, что её мама — на больничном и поэтому пока — всё время дома. Под конец она попросила меня, чтобы я устроил-таки её крещение в какой-нибудь церкви.
— Я хотела бы, чтобы у нас с тобой были другие отношения, — закончила она разговор, — Пожалуйста, не обижайся на меня. Будь моим крёстным.
Вот такой неожиданный поворот приняли наши отношения.
“Разве можно было медлить в таком деле, откладывать? Нужно было настоять на своём вчера, сразу же там, в беседке”, — говорил во мне какой-то голос. — “Эх, ты, лопух! “Измена”, “вина”, “грех”, “внутренние запреты”! Посмотри на своих сотрудников по работе. Послушай, какие они рассказывают истории о своих похождениях. И никого из них не мучает никакая совесть!”
Но другой голос говорил:
“Впрочем, так оно и лучше. Ведь ты же сам знаешь...”
“Почему я знаю?”— спрашивал я его, — “Это вовсе не лучше, ни для Светланы, ни для Софии”.
“Это лучше для тебя. А они пусть о себе позаботятся сами”.
“Ах, ты эгоист!”— вступался за меня первый, — “Он готов пожертвовать своим благом, своим душевным покоем ради того, чтобы принести хотя бы немножко счастья бедной девушке. Не он, так кто-нибудь другой сделает её женщиной. Ведь она сама этого желает!”
“Это вовсе не принесёт ей счастья! Это будет трагедия! Ты уедешь в Америку. И вовсе ты не готов пожертвовать своим благом. Потому что не желаешь ради Светланы остаться”.
“Но я должен ехать ради моих детей!”
“Отговорки! Неправда! Ты сам хочешь уехать и оставить здесь все проблемы и накопленные грехи. Но знай, от себя не убежишь! Ты привезёшь с собой в Америку весь свой “багаж”...”
“Хорошо! Путь будет так! Смиряюсь! Сегодня же отправлюсь в церковь и договорюсь о крещении”.
Придя к такому решению, после работы я отправился на улицу Мархлевского, в католическую церковь. Ведь когда-то я ходил сюда каждое воскресенье. Поскольку прихожан здесь было немного, то и священник не был сильно загружен и потому мог быстро свершить обряд.
Я дождался конца вечерней мессы и, остановив министранта, изложил ему свою просьбу. Он сходил в притвор, где находился священник, переговорил с ним, и назначил крещение на субботу, сразу после утренней мессы.
— Только приведите с собою восприемников, — добавил он.
— Вы имеете в виду крёстных?
— Да.
— Один из них я. Вы не могли бы найти второго человека? Я вряд ли смогу сам.
— Хорошо, я попрошу кого-нибудь из прихожан.
Выйдя из костёла, я дошёл до метро и позвонил Светлане домой, чтобы сообщить о том, что договорился о её крещении. Она оказалась дома, поблагодарила меня и снова попросила её простить. Я ответил, что ей не за что извиняться, и что, напротив, это я был не прав, предлагая ей такое дело.
Дома я узнал, что жена связалась через свои интеллигентские круги с одним известным психологом Левиным, автором серии популярных книг, и попросила его похлопотать о моей реабилитации. Он написал ходатайствующие письмо и передал несколько книг, с дарственной надписью, по странной логике адресованной не главному врачу диспансера, а его заместителю, преклонных лет даме, к которой завтра же я и моя супруга должны были нанести личный визит.
“Почему так?”— недоумевал я и отвечал себе: — “Наверное, “Зам” когда-то была “Глав”, а теперь ушла на пенсию, уступила место своему протеже Пивоварову. Тем не менее, старуха сохранила свою власть и влияние, о чём Левин осведомлён. Мир психушек и псих-диспансеров тесен, точно так же как мир Союза писателей, журналистов, художников, театралов.
Взяв в свои руки проблему моей псих-реабилитации, моя жена перестала скандалить со мной, хотя продолжала относиться снисходительно-пренебрежительно: “На, мол, смотри, идиот, мальчишка, что могут мои знакомые!" Обжёгшись на своей попытке заполучить справку, я разумно ей подчинился.
— Почему ты так вульгарно вырядилась? — спросил я перед выходом из дому, увидев, что она надела короткую юбку, натянула на ноги чёрный капрон, напомадила губы, намазала ресницы и наложила на лицо отвратительный грим, чего не делала никогда раньше.
— Ты ничего не понимаешь!
— Да, не понимаю!
— Ну и молчи!
В диспансере я заказал свою карту у той же старой сталинской крысы и направился на второй этаж к кабинету зам-главврача. Хотя утром я дозвонился до диспансера, и мне сказали, что она — на месте, сейчас её не было, и нам пришлось ждать около часа.
Описывая эти события, более, чем десятилетней давности, я, конечно, не помню всех имён. Поэтому нареку зама Миной Тавровной.
— Почему вы пришли ко мне, а не к своему участковому психиатру? — встретила незваных посетителей старая карга.
— Я уже разговаривал с моим врачом, — ответил я. — Однако, мой вопрос, по-видимому, решить можете только вы.
Она разрешила войти в свой кабинет.
Моя жена прошла вперёд, с вызывающим видом, села на стуле, положив ногу на ногу. Мина Тавровна с недовольством взглянула на неё из-за своего стола.
— Прежде всего, я хочу извиниться за историю с паспортом, — начал я. — Вы, наверное, знаете… Я был не прав…
— Да, уж, конечно, знаю! — ответила старая мымра, — За всю мою практику, впервые с таким столкнулась! Как ты только посмел такое вытворить!
— Простите меня. Я просто не знал, с чего следует начать, чтобы… Словом, я хотел бы попросить вас назначить реабилитационную комиссию… Дело в том, что я давно уже не пью лекарства и чувствую себя вполне здоровым.
— Почему же ты все эти годы посещал врача?
— Как вам сказать… Когда я был юношей, я действительно чувствовал себя плохо, но скорее — из-за страха перед службой в армии, чем по болезни. А затем мне необходимо было встать в очередь на квартиру…
— Что же теперь изменилось? Получил квартиру?
— Нет. Наш дом будут сносить и ставят на выселение. Поэтому очередь больше не нужна. А главное то, что я больше не хочу никого обманывать и намерен получить продвижение на работе. Для этого мне нужны водительские права. Но я не могу их получить пока…
— Хорошо. Мы направим тебя на реабилитацию в больницу. За тобой будут наблюдать, проведут тестирование и только тогда вынесут решение.
— Но как долго это может быть? — вступила в разговор моя жена.
— Месяц — три…
— Мина Тавровна! — взяв в свои руки вожжи, моя супруга, решила их не выпускать. — Валерий Леонидович говорил мне, что можно провести тест в условиях диспансера. Вот, он попросил передать вам письмо и это…
Лиза положила на стол книги и конверт.
— Какой Валерий Леонидович? — удивилась старуха.
— Левин. Разве он не звонил? Он говорил о вас как об очень хорошем враче и отзывчивом человеке, который…
— Ах, этот! — взглянув на обложку одной из книг, она прервала Лизу, взяла и вскрыла конверт, стала с любопытством читать письмо.
Никто из нас не смел помешать ей, чтобы как-нибудь не испортить впечатления, и мы молча и неподвижно ждали развязки.
— Нет, никто мне не звонил,… — проговорила он, продолжая читать.
“Не звонил, так может позвонить,.." — думал я, как бы, мыслями старухи, вникавшей в замысловатое письмо, написанное заумным языком психиатрической стилистики, закрытой для понимания неспециалистом. — “И тогда придётся что-то объяснять, мотивировать отказ… А какие у них ещё козыри? Явное дело — идут напролом — значит очень нужно...”
Окончив чтение, она по очереди взглянула сначала на Лизу, потом на меня.
— Ты, наверное, собрался за границу!
— Нет, что вы!
— И Левин знает об этом!
— Да нет, что вы, Мира Тавровна! Мне просто очень нужны водительские права! У нас — трое детей… Цены растут… Зарплаты, понимаете, не хватает… Если бы у меня были права…
— Был у нас тут один больной, — прервала она мой лепет. — Уехал в Америку. Но что вы думаете? — она перевела взгляд на Лизу, — Вернулся! Очень скоро! И снова — к нам, на лечение! — Она опять посмотрела на меня, помолчала. Я не посмел больше ничего сказать.
— Ну, что ж! — выдержав паузу, Мира Тавровна показала, кто держит в руках вожжи и управляет колесницей. — Если сам Левин ходатайствует, назначим комиссию. Если пройдёшь, дадим соответствующую справку. — Она взяла одну из книг, — Передавайте Валерию Леонидовичу привет и благодарность за книги.
Левин был замечательным человеком. Если бы вы знали этого человека и его настоящее имя, то, наверное, читая работу Павла Флоренского об именах, вы бы удивились прозорливости схоласта. Я неверно сказал, о том, что моя жена связалась с ним через её “интеллигентские” круги. В последнее время мы с ним сошлись и без этих кругов. Это был один из немногих людей, кто, оказавшись в числе “приходских”, сумел сохранить свою индивидуальность и не смотреть “снизу вверх” на отца Алексея. А таковых было большинство, включая мою жену и меня. В последствие, когда я буду записывать эти воспоминания — когда я пишу их — я невольно выражаю своё негативное отношение ко всем, кто, скорее, был знаком с моей бывшей женой, нежели со мною. Мы расстанемся с Лизой навсегда потом, в Америке. И все её друзья, перестанут быть близкими мне людьми. В лучшем случае, моё отношение к ним станет терпимо-нейтральным. Ничего не поделаешь с эмоциями и незаживающими ранами. Знакомство же с Левиным произошло следующим образом.
Дело было в том, что у нас оказалась “избыточная” жилплощадь, и вот как… Сначала мы долго ютились в однокомнатной “коммуналке”. А тут, вдруг, “освободилась” целая соседняя квартира, имевшая с нашей общий вход через небольшой “тамбур”, который отделялся от лестничной площадки дополнительной дверью: человека, занимавшего эту квартиру, неожиданно посадили в тюрьму, якобы, за валютные операции. Произошло это несколько лет назад до описываемых событий. Квартиру опечатали и никто на неё не претендовал в течение нескольких месяцев, пока я не решил “явочным порядком” (термин из лексикона истории КПСС) взломать замки и поселиться в ней, о чём не замедлил нагло уведомить Исполком и Горсовет с требованием закрепить новую жилплощадь за мною. Конечно, разрешения я не получил, но и выселять мою многодетную семью оттуда никто не собирался. Так мы и жили в двух квартирах до самого отъезда в Америку, всё время ожидая, возвращения бывшего хозяина. Хозяин, действительно, вернулся, как я узнал позже, буквально через месяц, после моего отъезда. Поистине, все сроки размечены свыше.
Возвращаясь же к тому, что жилплощади у нас было теперь предостаточно (что-то около 100 квадратных метров!), мы “приютили” одну бездомную женщину, приехавшую из какого-то провинциального города. Звали её Сашей. Очень тихая и скромная, лет тридцати пяти, она каким-то образом была знакома и с Левиным. (Тут нет никакого совпадения, поскольку круг людей, с которым мы общались, был тесным, замкнутым, и все знали друг друга прямо или косвенно, в той или иной степени).
Саша боготворила Левина и стала его бескорыстным добровольным секретарём. Многим своим книгам, в том числе подаренным Мине Тавровне, Левин, конечно, должен быть обязан Саше, без устали редактировавшей их. Она жила у нас примерно пол года. А затем деловые отношения с Левиным у неё перешли в романтические, и благодаря ей Левин, совершенно не-религиозный “советский” интеллигент, неожиданно заинтересовался вопросами религии и увидел в христианстве выход из тупика, в который зашёл. Вскоре Саша переехала к нему, а через некоторое время Валерий Леонидович и Саша пригласили меня и Лизу в ЗАГС как свидетелей, а затем — на скромную свадьбу — в качестве единственных гостей. Так мы стали почти что близкими друзьями, я — профессиональный псих — “косун”, Левин профессиональный врач-психиатр. До своей женитьбы Валерий Леонидович много пил. Возможно, в этом браке он предвидел способ обуздать себя, хотя, впрочем, я могу ошибаться. Тем не менее, такова ирония, что врач-психоаналитик, учивший других, как выправлять психические сдвиги, не прибегая к медикаментам — что делало его своего рода диссидентом среди традиционных советских психиатров — был и сам не без комплексов. Впрочем, разве может человек, не знающий “комплексы”, лечить? А таковыми являлись и являются поголовно все, так называемые “психиатры” — “костоправы”, занимающие официальные должности, без разбора прописывающие лошадиные дозы лекарств больным и здоровым.
Профессиональная деятельность Левина подвела его в те годы к той черте, где психиатрия не властна над человеческой душой. Почувствовав и осознав это, он попробовал углубиться в религию. Я как раз тогда написал одно своё исследование, посвящённое томлению человеческой души и пути преодоления недугов посредством мистики — смесь экзистенциального персонализма в духе Николая Бердяева и религиозного прагматизма Уильяма Джеймса — отпечатал, переплёл и подсунул книгу Валерию Леонидовичу. Он с интересом прочёл моё “сырое” исследование, заметил, что мои мысли ему очень близки и что даже он нашёл в них ответ на многие свои вопросы, которые не сумел до этого решить ни в общении с отцом Алексеем, ни через чтение какой-либо религиозной литературы.
Пройдёт несколько лет, и однажды Валерий Львович позвонит мне из Нью-Йорка и по старой памяти приедет на несколько дней в провинциальное Буффало, где я поселюсь. Он приедет просто, чтобы повидаться. И тогда я узнаю, что он уже расстался с той самой Сашей, что познакомила нас, и женился на другой женщине… А потом случится так, что и я расстанусь с Лизой… Может быть, он тоже встретил свою Софию? Или Светлану?
Мы встретились со Светланой в субботу на бульваре, у Площади Ногина. Девушка была очень взволнованна, в руках у неё были две огромные сумки.
— Что случилось? — я взял у неё одну из сумок.
— Я ушла из дома. Совсем.
— Почему? Зачем?
— Они хотят меня “упечь” в психушку.
— Кто “они”?
— Мать и её любовник.
Мы остановились у пустой скамейки, присели.
— Они хотят, чтобы меня совсем не было! Я им мешаю!
— Ты никогда мне не говорила о своей матери…
— Да… А что о ней рассказывать?!
— А кто такой он? И почему ты решила, что они хотят тебя “упечь”?
— Я подслушала их разговор. Они хотят, чтобы я получила инвалидность, и тогда начнут добиваться увеличения жилплощади. Её любовник у нас совсем поселился, и она “пляшет под его дудку”, старается во всём угодить — чтобы он её не бросил. Он сказал, что меня нужно отправить в больницу, а потом назад не брать пока мне не дадут отдельную квартиру или комнату. И она согласилась с ним. Ей наплевать на то, что меня там будут колоть! Лишь бы избавиться от меня! Да ещё думает, будто заботится обо мне, будто меня надо лечить, спасать!.. А на самом деле я просто раздражаю их своим присутствием. “Ты почему не в диспансере?!”— кричит она каждый раз, как увидит меня дома…
Светлана замолчала, отвернулась в сторону, утирая слёзы.
— Что же ты собираешься делать? Где будешь жить?
— Ты говорил, что у тебя есть дом в деревне… Если бы ты разрешил мне там пожить… Хотя бы временно, пока они не успокоятся…
— Я конечно тебе разрешу. Живи там хоть всегда. Я, ведь, всё равно его брошу, когда уеду. Хочешь — он будет твоим. Нужно только оформить его на твоё имя… Но только, ведь, он очень далеко. А к тому же, скоро — зима. Как ты будешь там одна, в пустой деревне?
— Поживу хотя бы до зимы… А где это?
— Это примерно в ста километрах от Тулы. Нужно добираться двумя электричками или поездами. Местный поезд Тула — Белёв, на самом деле паровоз, а не электричка. Ходит всего один раз в сутки. Можно, правда, доехать на автобусе. Автобусы от Тулы ходят каждый час. А там, на месте, нужно идти ещё пешком. Если от поезда, то примерно три километра, а если от автобусной остановки, то больше пяти… В дождь — это немыслимое дело! А зимой — безумие! Деревня брошенная, дороги никто не обкатывает. За водой нужно ходить в соседнюю деревню полтора километра, а за продуктами — ещё дальше, к железнодорожной станции…
— Всё равно, я бы согласилась там жить… Ты, правда, можешь мне отдать дом? Ведь он стоит денег!
— Да, конечно, считай, что он — твой.
— Спасибо, Андрей! Милый! Ты — так добр ко мне! Я тебе так благодарна!
— Только дом следует переоформить. А для этого нужно поехать в местный сельсовет и заплатить налог… Мне нужно договориться на работе, взять хотя бы один день отпуска. Без меня ты не сможешь найти не только дом, но и деревню!
— А что ты скажешь своим, если поедешь со мной?
— Скажу, что нашёл покупателя на дом и еду продавать.
— А что ты скажешь потом, если не принесёшь денег?
— Что-нибудь придумаю…
— А как же быть с налогом? Какой он может быть?
— Наверное, несколько сот рублей.
— Ой! Так много! У меня есть всего только сто…
— Как же ты хотела прожить одна на сто рублей? Нужно где-нибудь достать денег…
— О, на сто рублей можно долго прожить!
Светлана немного повеселела. Слёзы высохли на её глазах. Я взглянул на часы. Нам следовало поторопиться.
— Ты готова к крещению?
— Да…
— Тогда пойдём! Об остальном поговорим потом.
Я взял обе её сумки, мы спустились в подземный переход.
— Расскажи мне что-нибудь, — попросила меня девушка, когда мы вышли к Политехническому музею.
— Я расскажу тебе о таинстве Причастия, — ответил я, немного подумав.
— Хорошо…
Мы прошли мимо музея, направились в сторону площади Дзержинского.
— О Крещении и Исповеди я уже тебе говорил, — начал я. — Если помнишь, я сравнивал эти таинства с мостом между двумя реальностями: нашей земной реальной жизнью и — духовной реальностью. Всё в жизни — символично. Помнишь, я говорил об имени… Что такое, например, твоё имя? Это тоже — символ, или, скажем, мост, помогающий мне узнать тебя, отличить от других людей. Твоё имя — уникально. Потому что в моём сознании оно связывается с твоим образом. Существуют символы однозначные и многозначные, простые — явные и сложные — тайные. Твоё имя — это тайный символ, известный только тебе, мне и ещё немногим, кто тебя знает. Одни знают тебя лучше, другие — хуже, третьи знают только твоё имя, но не ведают ничего о твоей душе, мыслях, чувствах…
Я не буду распространяться о том, какие бывают символы… А просто скажу, что символ — это не что-нибудь абстрактное. Это вполне реальная вещь, такая же, как, например, этот подземный переход, через который мы только что прошли…
А теперь давай посмотрим на таинство Причастия с точки зрения теории символизма…
Во время литургии происходит таинство… Я хочу сказать, что через обряд, состоящий из множества различных знаков, слов, то есть, тоже — символов, происходит мистическое проникновение двух миров: видимого и невидимого. Так, когда священник наливает в чашу вино и кладёт в него хлеб, то в тот момент это — только вино и хлеб, и ничего более того. Но в определённый момент, вдруг происходит соединение двух миров, и тогда хлеб и вино наполняются новым смысловым содержанием — духовным. И вот, перед нами уже не просто хлеб и вино. Под видом хлеба выступает некая духовная субстанция — тело Христа. А под видом вина — не только вино, но ещё — и кровь Христа. Почему тело и кровь? Потому что свои тело и кровь Он принёс в жертву, ради нашего спасения. И мы, понимая всю глубину и значение этой жертвы, сливаемся через эти символы с существом Бога. Ведь, Христос — это Бог, воплотившийся в тело человека. Тело человека — сосуд для духовного мира, имеющий свою внешнюю и внутреннюю стороны. И в таинстве Причастия необъятный духовный мир проникает и выплёскивается в наш ограниченный мир. Вся земная жизнь Христа послужила для того, чтобы человек почувствовал существование иной жизни, духовной, и обнаружил для себя реальное спасение от смерти…
Когда мы причащаемся, мы соединяемся духовно с божественным миром. Он раскрывается в нас, наполняет наш сосуд своей мистической полнотой. Это похоже на то, как мы ощущаем своё собственное “я”. Пробовала ли ты когда-нибудь глубоко осознать: что такое твоё “я”? А представь себе, что в глубине твоего “я” есть ещё большая глубина. И в ней — Христос. И ещё дальше — глубже — сам Бог… В глубоком сосредоточении возможно ощутить Бога, слиться с Ним, и даже стать с Ним одним целым. И вот, таинство Причастия как раз помогает нам почувствовать в себе Бога. И поскольку Бог — это чистота и свет, необходимо до Причастия очистить свой сосуд от греха. Для этого — другое таинство — исповедь, о которой я уже рассказывал… Чем чаще человек исповедуется и причащается, тем более в нём раскрывается Бог…
Незаметно как мы дошли до главного здания КГБ — повернули на улицу Мархлевского, где, спрятанный среди страшных официальных учреждений, будто оазис в пустыне зла, находился единственный в Москве костёл.
— Светлана, — вспомнил я о том, что волновало меня. — Между крёстным и крестной не может быть других отношений, кроме как христианских. Понимаешь ли ты то, что…
— Да, — перебила меня девушка. — Прости меня…
— Тебе не в чем извиняться… Так будет лучше для нас обоих… — Я уже смирился с этим её решением и в предстоящем обряде видел возможность избежать соблазна.
— Это церковь, — перешёл я к делу, — Католическая. Здесь служат на латинском языке. Тебе, наверное, многое будет непонятно. Но пусть тебя это не смущает. Эта такая же христианская церковь, как и православная.
— Почему мы не пошли в православную?
— Видишь ли, я тоже крестился в католичестве. Одно время я здесь бывал каждое воскресенье. Здесь меньше людей, более спокойно. Во время службы никто не гремит деньгами, не передают свечки, нет старух, которые смотрели бы на тебя осуждающе, если ты им чем-то не понравишься. Поэтому здесь можно лучше сосредоточиться. После смерти отца Алексея мне не хотелось обращаться в другую православную церковь, точнее, я просто не знаю, как там нужно договариваться. Вдруг они не станут крестить сразу… Впрочем, если ты не хочешь здесь, мы можем попробовать в православной…
— Нет-нет, — Светлана мяла в руках бумажный шарик, из прокомпостированного автобусного билета. — Я полагаюсь на тебя. Пусть будет всё так, как получается…
— Хорошо! Итак, здесь совершат над тобой таинство… Знай, что Бог — един. Он простит тебе все прошлые грехи без исповеди. После крещения ты рождаешься духовно заново. Постарайся сохранить всё, что ты почувствуешь, в глубине своего сердца…
Мы прошли мимо тёмного здания с решётками на окнах и, свернув направо, оказались у церковной ограды, вошли в левую боковую дверь и оказались в полутёмном проходе. Я прошёл вперёд, повернул к центральному проходу, оказавшись напротив алтаря, преклонил колено и, как “добрый католик” сотворил крестное знамение.
В храме было малолюдно и тихо. Я усадил Светлану недалеко от центрального прохода, а сам направился к конфессионалу, где несколько человек ожидало очереди на исповедь.
— Во имя Отца и Сына и Святого Духа, — пробормотал я, опускаясь на колени, когда пришёл мой черёд, и перекрестился. За окошком, где находился священник, читали по латыни разрешительную молитву за моего предшественника. Минуту спустя я услышал лёгкое постукивание, означавшее, что меня готовы слушать. И я начал свою исповедь… Я попытался изложить всё, что не сказал на исповеди у отца Алексея. — Mea culpa, mea culpa, mea maxima culpa! — окончил я и приготовился выслушать наставление.
— С кем изменял жене? — услышал я голос священника, — Была ли то замужняя женщина или девица?
— Девица.
— Это смягчает вину.
Я сконфуженно молчал. Конечно, я знал, что грех с замужней женщиной считается большим грехом, нежели с девицей, но разницы для грешника в этом не видел никакой. Напротив, по-моему, последствия такого греха для девицы могут быть более значительными, чем для замужней женщины.
— Сколько это было раз? — Священник говорил по-русски плохо.
— Несколько раз, — ответил я.
— Постарайся вспомнить, когда и сколько раз, — настаивал на своём иерей.
— Три дня в мае… — “Ведь была же ещё Софья!”— вдруг подумал я об инопланетянке, как о давно забытом сне. — И ещё три раза в этом месяце, добавил я, вспоминая, как целовался со Светланой в “Читальне”. Пояснять священнику, что у меня было с Софьей, а что — со Светланой не стал. — “Измена — есть измена”, — подумал я.
— Это есть всё? — В формальных вопросах священника я, вдруг, почувствовал всю значимость происходящего таинства. Не человек, а инструмент в руках Бога, спрашивал меня, что полагалось спрашивать, и я должен был отвечать ему, как полагается.
— Нет, — неожиданно я вспомнил о Гретхен, — Ещё один раз это было примерно три месяца назад.
Священник начал молиться. Через некоторое время он сказал:
— Молись три раза “Отче наш”, три раза “Радуйся Мария”, три раза “Верую”, — и снова постучал по стенке, что означало конец исповеди.
— Отче, ещё один вопрос!
Священник молчал, ожидая, что я спрошу.
— Со мною здесь одна девушка, которую вы обещали сегодня крестить. Нужно ли ей к вам подойти?
— Пусть подойдёт.
— Amen! — вырвалось у меня невольно, и я пулей вылетел из конфессионала, чуть не сбив с ног какую-то едва живую бабулю.
Подойдя к Светлане, я объяснил ей, что священник ждёт её в конфессионале, и проводил к нему.
— Я буду находиться в конце храма и молиться, — сказал я, чтобы девушка не волновалась. — Увидимся после службы, когда тебя будут крестить. — И я направился к самому последнему ряду скамей, скрытых полумраком. Заняв место, я обнаружил через два места от себя маленькую старушку, на коленях и с чётками в руках, погружённую в молитву. Я тоже опустился на колени и начал добросовестно исполнять епитимью, что назначил мне священник.
Когда я окончил молитвы, то почувствовал сильную головную боль. Видимо, сказалось психическое перенапряжение, что я, вероятно, испытал, на исповеди. Я начал молиться ещё, по второму разу, полагая, что епитимья — совсем не трудная, за такие серьёзные грехи. Вспомнилось, как однажды, путешествия по Литве, в каком-то католическом храме, я был свидетелем куда более тяжёлой епитимья: какой-то старик, со слезами по всему лицу, мелкими шажками, на коленях, обходил весь храм по периметру, останавливаясь каждые несколько метров, чтобы прочесть молитву, а затем снова продолжать свой путь. Пока я ожидал начала мессы, он два раза прополз мимо меня. Сам ли он выполнял эту епитимью, или священник наложил на него сей тяжкий труд за его грехи — мне, конечно, неведомо. Да, тяжко быть грешником!
Прочитав молитвы по второму разу, я почувствовал, что ещё более сильную боль. Месса уже близилась к концу. Я многое забыл из её чинопоследования из-за того, что несколько лет не бывал здесь. Из-за головной боли я к тому же был очень рассеян, но, всё-таки, сумел определить тот момент, когда следовало подойти к причастию.
“Domine, non sum dignus ut intres sub tectum meum… sed tantum dic verbo et sanabitur anima mea”, — произнёс священник. — Я опустился у алтарной ограды на колени вместе с несколькими причастниками. Светлана находилась где-то сзади меня и должна была меня видеть… Я постарался не думать о ней, сосредоточиться на таинстве…
— Corpus Christi, — сказал священник, как-то незаметно быстро оказавшийся передо мною, и положил облатку мне на язык.
Будто в полусне я вернулся на своё место, опустился рядом со старушкой, шептавшей по-польски молитвы. Торжественно заиграл орган. Священник произнёс:
— Ite, missa est, — что означало: “Идите, месса окончена”. Моя соседка приготовилась уходить, когда я обратился к ней с просьбой поучаствовать в крещении Светланы. Старая полячка с радостью согласилась.
Когда храм опустел, мы трое, Светлана, я и старушка, были приглашены войти в правый придел, расположенный неподалёку от алтаря. После каких-то формальных вопросов к Светлане, и предварительной молитвы, иерей приступил к таинству. Я плохо запомнил всё происходившее из-за какого-то психологического стопора, напавшего на меня, и не прекращавшейся головной боли. Все мои мысли были устремлены вперёд, в желании поскорее выйти на улицу, чтобы глотнуть свежего воздуха. Лишь много позже, восстанавливая в памяти происходившее, я вспомнил некоторые элементы чина Крещения.
Священник приказал крещаемой обнажить часть груди и спины для помазания елеем. Помолившись по-латыни, он начал спрашивать, примерно так:
— Что требуешь ты от церкви Божией? — и министрант, находившийся подле, подсказывал, а мы, крёстные и Светлана, тихо повторяли:
— Веры…
— Что даёт вера?
— Жизнь вечную…
— Если хочешь наследовать жизнь вечную, соблюдай заповеди, — продолжал священник обряд, — Возлюби Господа Бога твоего всем сердцем своим, всей душой своей, всем разумением своим, а ближнего своего — как самого себя…
Священник снова молился, а мы с бабулей читали “Верую” и “Отче наш”, потом он прикасался к глазам, ушам и ноздрям Светланы, в знак того, чтобы злые силы не искушали её ни через зрение, ни через слух, ни через обоняние, и так далее, и тому подобное…
Неожиданно он спросил:
— София! Отрекаешься сатаны?
Мы все трое ответили: “Отрекаюсь”, — А сквозь моё спавшее сознание неожиданно прорвалось недоумение: “Уж не ослышался ли я?”
— И всех дел его? — продолжал священник обряд.
— Отрекаюсь, — подсказал министрант, и мы все повторили за ним.
— И всякой гордыни его?
— Отрекаюсь,… — шептали мы в ответ.
Священник помазал грудь и плечи Светланы и продолжал:
— София, веруешь ли в Бога Отца Всемогущего, Творца неба и земли?
Опережая подсказку, девушка ответила:
— Верую.
Оцепенение, овладевшее мною, не позволило мне вмешаться, нарушить ход обряда. Я пытался рассуждать: если передо мной не Светлана, а — выступившая из неё Софья, то что это может означать? И даже если это так, то зачем мешать обряду? Придётся крестить Светлану отдельно. Вот и всё… Разве смог бы я теперь объяснить священнику, что происходит? Он бы меня не понял, и обряд всё равно довёл бы до конца… Но как он узнал её имя? Неужели София выступила из Светланы, когда она заходила в конфессионал и уже тогда назвалась Софией? Или это произошло, когда она отвечала на какие-то формальные вопросы, а священник записывал её имя в книгу? Я стоял от них далеко, и ничего не слышал… Конечно, уже тогда София выступила и сказала священнику, что её зовут Софией…
— Веруешь ли в Иисуса Христа, Единого Его Сына, Господа нашего, родившегося от Девы Марии и пострадавшего за нас?
— Верую, — ответила София.
— Веруешь ли в Святого Духа, в святую католическую церковь, святых общение, оставление грехов, воскресение плоти и жизнь вечную?
— Верую…
— София, желаешь ли креститься?
— Желаю…
Священник троекратно и крестообразно стал поливать воду на голову девушки, произнося:
— София! Я крещу тебя во имя Отца и Сына и Святого Духа!
— Аминь! — сказал министрант, и мы — следом за ним подтвердили свершившийся обряд.
Иерей благословил Софию, предложил всем выйти из придела. Мы остановились за оградой, перед алтарём, в ожидании, пока священник извлекал из дарохранительницы чашу и затем, приблизившись, причащал девушку. На этом обряд окончился, Меня попросили вернуться обратно в придел, чтобы зарегистрировать крещение.
— Фамилия крещёной? — спросил министрант, склоняясь над амбарной книгой?
Я назвал фамилию Светланы?
— Имя?
— София, — ответил вместо меня священник, приблизившийся к нам за моей спиной. Я обернулся и с удивлением посмотрел на него. Он смотрел на меня, не моргая, будто бы зная все мои мысли.
— Передайте, пожалуйста, это девушке, — попросил он, вытаскивая из под ризы книжку, в пластиковом переплёте, в которой я сразу узнал редкое издание Брюссельского Нового Завета с комментариями. — Когда её сестра будет готова, пусть тоже приходит креститься.
Я ответил ещё на какие-то вопросы, включавшие и моё имя. Спросил, не следует ли записать и имя бабули, на что в ответ услышал, что это их прихожанка, и её имя им хорошо известно. В знак благодарности я дал священнику пятьдесят рублей и, как оглушённый, вышел из придела. София и бабуля, поджидали меня у алтаря. София попросила оставить её в храме одну на некоторое время. Мы с полячкой вышли на улицу. Там накрапывал мелкий дождик. Голова моя была словно налита чугуном. Спустившись с паперти, я стал жадно дышать.
— Какой вы бледный! — заметила старушка, — Не то, что наша крестница!
— Что-то голова разболелась, — пожаловался я.
— А София-то прямо на глазах преобразилась! До крещения она показалась мне очень уж бледной, прямо болезненной какой-то… А как святое крещение приняла, так прямо, вот, вся засияла! Свет от неё произошёл неземной! Чудо просто! Никогда такого не видела в жизни! А вы?
— У меня с самого начала голова болит… Я плохо себя чувствую…
— Глазам своим не поверила! — продолжала, не слушая меня, бабулька, — Мне показалось даже, будто у неё нимб засиял над головой!
— Да, что-то и я такое заметил,— сказал я, действительно вспоминая, что девушка преобразилась. Конечно, София отличалась от Светланы какой-то поразительной искусственной классической застывшей красотою, которая шокировала в тот момент, когда она выступала из Светланы, но потом я немного привыкал к ней. Когда же София возвращалась в Светлану, красота эта не исчезала, а долго оставалась у Светланы, будто её собственная. Не хочу сказать, что Светлана потом становилась некрасивой. Напротив, она была очень красива. Но красота её была иной, динамичной, и в своём изменении неуловимой для познания.
— А вот и она! — воскликнула старушка. Обернувшись, я увидел девушку, спускавшуюся по ступеням.
— А мы как раз говорили о тебе. А была такая чудная! — продолжала бабуля. — А теперь — снова прежняя… Наверное, тоже утомилась? Эх, грехи наши! — Она переводила взгляд со Светланы на меня и обратно, как бы сравнивая. Конечно, это снова была Светлана. Я сразу понял это по её спокойной плавной походке. София всегда держала себя как-то сковано, движения её были несколько резче, чем у Светланы.
— Как ты себя чувствуешь? — спросил я, встречая девушку.
— Что-то голова кружится… Туман какой-то… Я не теряла сознания? — ответила она, приблизившись к нам.
— Нужно отпраздновать крещение, — обратился я к бабуле. — Давайте отправимся куда-нибудь пить чай.
— Ну, уж это вы без меня, — старушка, вспомнив о дожде, вытащила из сумки капюшон от плаща и стала надевать себе на голову. — У меня сегодня много дел. Только помните: вы должны теперь быть как брат и сестра. Понимаете, что я имею в виду?
— Да-да. Понимаем! — ответил я. — Спасибо вам большое за всё!
— Ну, с Богом! — она перекрестила нас по очереди, — Приходите почаще в храм, повернулась и пошла к улице Кирова.
— Спасибо! — крикнула ей вслед Светлана.
Мы чуть было не забыли о сумках, оставленных в церкви. Я вернулся за ними в храм. Остававшийся ранее свет погасили, и стало совсем темно. Стояла полнейшая тишина, настраивавшая на уединение и молитву. Я остановился на минуту, собираясь с мыслями, расплывшимися в моей голове туманом и почувствовал, что мне немного полегчало.
“Она снова — твоя!”— сказал мне какой-то внутренний голос.
У Светланы был зонт. Дождик усилился и барабанил по нему. Мы шли по улице Кирова к метро. Светлана держала меня под руку, плотно прижимаясь ко мне плечом, чтобы дождь не мочил её.
— Ты всё поняла, что говорил священник? — спросил я некоторое время спустя?
— Ты знаешь, Андрей, в какой-то момент мне стало так хорошо, что я будто бы погрузилась в сон наяву. Со мною так бывает. Поэтому, конечно, я ничего не помню. А почему ты спросил это?
— Да так… Я просто сам плохо всё запомнил. У меня голова никак не проходит. — Я решил не говорить о том что случилось. И сейчас всё ещё размышлял над тем, почему вышло так, что священник знал что крестил Софью, и почему он сказал, чтобы я привёл к нему крестить “её сестру”? Казалось, будто всё это было каким-то наваждением. Что могла сообщить ему Софья? Уж не заодно ли он с нею? Может быть, он — тоже из параллельного мира? Или он, как инструмент Господень, по наитию свыше сделал всё так, как требовала обстановка? Если так, то требования Софии морально оправданны, и мне следует выполнить её пожелание…
“Несчастная Светлана!”— думал я,— “Она не понимает, в какой попала оборот! Даже Крещение, которого она так хотела, оказалось недействительным. София находится в глубине её естества. Светлана сама не принадлежит себе, подобно марионетке! Бедная! Её воля настолько поражена, что любой может заманить её в ловушку и погубить! А в каком положении оказался я! Я пообещал Софии соблазнить Светлану. Но если крещение, всё-таки действительно, то я не имею на это право! Я не могу выполнить своё обещание и одновременно, я должен его выполнить! Отныне для Светланы я — брат. Божий закон выше человеческого и даже сверхчеловеческого. Я должен подчиниться Его воле, но не воле инопланетянки. Сомнения здесь неуместны. Даже София признаёт бытие Божие. Она не может не считаться с этим...”
“Однако ты мыслишь слишком догматически”, — заговорил кто-то во мне, — “Законы Божии рассчитаны на человека, не находящегося в экстраординарной ситуации. Более того, нигде кроме как в церковной традиции, нет запрета на интимную близость с крёстной...”
“Даже если всё так”, — возражал я, — “Ведь я же женат!”
“Догматизм! Опять догматизм! Ты уже нарушил верность. Поцелуи, объятия, просто тайные встречи, о которых не известно твоей жене, — всё это такая же точно интимная связь, как секс”.
“Но я только что получил прощение!”
“Получишь ещё раз! Бог — милосердный!”
“Сатана! Ты искушаешь меня открыто и нагло, даже не опасаясь того, что мне понятно, от кого исходит этот голос!”
Я резко остановился.
— Что с тобой, Андрюша? — воскликнула Светлана.
— Голова разламывается, — Мы оказались у здания КГБ, перед входом в метро. — Кажется, я заболеваю.
— Возьми анальгин, — Светлана вынула из кармана плаща полоску таблеток. Я жадно схватил их и одну за другой, раскусив на несколько частей, проглотил сразу две таблетки. Девушка сочувственно смотрела, как я тёр ладонью свой лоб. Я присел на парапет подземного перехода, не заботясь о его чистоте. Светлана взяла у меня зонт, который я готов был уронить, и встала рядом, спасая нас обоих от дождя.
— Что-то мне совсем худо,… — проговорил я,— обхватывая голову руками и опираясь локтями о свои колени. Боль как будто продолжала усиливаться. Девушка приблизилась и, положила свою левую ладонь поверх моих рук на мою голову. Слегка приподнявшись, я почувствовал сквозь плащ, что лицо моё Светлана прижала к своей груди.
Дождь лил, как сумасшедший. Прохожие спешили мимо, чтобы поскорее пропасть в подземном переходе. Я сидел, а она терпеливо стояла, прижавшись ко мне, довольно долго, гладя меня по голове, и ничего не говорила. Наконец мне стало лучше. Я пошевелился, встал.
— Спасибо тебе, Света! — прошептал я, беря её за руку.
Мы спустились в метро и долго молча ехали в поезде. Такова уж психологическая сущность езды в метро. Мало что запоминается из однообразия, созданного замкнутым пространством вагона. Одинаковые и незнакомые всегда чужие люди… Гул и лязг колёс… Яркий неоновый свет салона, едва с трудом пробивающий вечную ночь, в которую погружены стены туннеля, с бесконечными кабелями, на крюках, которые проносятся перед усталыми глазами на расстоянии вытянутой руки… Всё сливается в бессмысленный поток ненужной избыточной утомительной информации… Глаза невольно слипаются… Хочется забыться, уснуть… Видимо таблетки вступили, наконец в силу… Боль притупилось, в голове стало пусто. На меня опустилась какая-то депрессивная темнота. Мир стал враждебен. Единственное, чем оставалось жить, кроме исчезнувших эмоций, — рассудок, и тот оставался суженным до точки, так что требовалось усилие для осмысления простых вещей и принятия элементарных решений.
Но вдруг всё мгновенно изменилось. Неожиданно я осознал простую истину, которая до сих пор лишь вертелась у меня где-то на окраинах сознания: “Если крестили Софью, то я — не крёстный Светланы!”
Я взглянул в тёмное окно и обратил внимание на чьё-то странное отражение в стекле. Оно чем-то отличалось от всех других отражений пассажиров, стоявших рядом со мною. Я повернулся, чтобы взглянуть на его оригинал, и увидел, что позади меня стоял негр. В ответ он улыбнулся мне белыми зубами, а меня поразила другая мысль: “Как же я оставлю мою бедную Светлану? Как я смогу после этого жить там, в Америке, среди негров? Ведь я же люблю её!”
Мы вышли на Комсомольской, поднялись в город к вокзалу. Мне больше некуда было отвести бедную девушку, нежели как в “домик”, к бабе Мане. Я знал, что прихожане всё ещё продолжали его снимать, хотя после смерти отца Алексея теперь бывали там редко. Оставить Светлане свой Тульский дом — была хорошая мысль. Но чтобы отправиться в Тульскую область, нужно было собраться, найти деньги для уплаты налога. Головная боль стала проходить. Тем не менее, я чувствовал себя усталым и разбитым. В электричке мы оба задремали и не заметили, как доехали до места. А там сразу же удалось сесть на автобус. В деревенском продуктовом магазине я купил хлеба и колбасы. Скоро мы уже пили чай и грелись у камина.
Быстро опустились сумерки. В “домике” было как всегда тихо. Лишь потрескивали сыроватые дрова, что я принёс со двора и где-то за стеной стрекотал сверчок. Возвращаться домой мне совсем не хотелось. Светлана забралась на диван с ногами, села, обхватив руками колени. Я принёс ей одеяло, лежавшее на отдельном стуле.
— Что же мы наделали! — вдруг тихо прошептала Светлана, после того, как мы долго молчали, созерцая языки пламени в камине. — Мы теперь не можем даже поцеловать друг друга?..
Я поднялся со стула, на котором сидел, подошёл к ней, стал гладить по голове. Она отпустила свои колени, уткнулась лицом в мой живот, и обняла меня. Я приподнял её волосы на затылке и погладил её шею.
— У тебя очень красивая шея…
— Мне нравится, как ты гладишь меня…
— Почему ты не носишь свои волосы так, чтобы они не прикрывали твою шею?
— Хочешь, я их сейчас заколю?
— Хочу…
Светлана поднялась, надела туфли и подошла в своим сумкам, что стояли на полу, взяла что-то, вернулась и стала закалывать волосы.
— Ну, как? — она посмотрела на меня.
— Замечательно! Теперь я вижу твою прекрасную шею. И вся ты стала совсем другая… Ещё более красивая… — Я снова коснулся её шеи. Я почувствовал, как во мне поднялась волна восторга, растеклась по мозгу сладким потоком. Я наклонился и поцеловал Светлану в шею. — “О! Почему так сладок запретный плод?!”— подумал я. — Ты сказала, что ничего не помнишь, что было в церкви?
— Да…
— А знаешь, почему ты не помнишь? — Я продолжал гладить её.
— Почему? — насторожилась девушка, повернулась ко мне, чтобы лучше меня видеть.
— Я не хотел тебе сразу говорить об этом… Видишь ли… Мне кажется, священник крестил не тебя…
— Её?! Неужели — опять она? Ты уверен в этом?
— Ты вся преобразилась, точно так же, как тогда, раньше, когда София выходила из тебя… А священник всё время называл тебя Софией, а ты,… точнее она,… отвечала на все вопросы, как полагается… Если бы это была ты, то наверное бы заметила, что называют другое имя… Я не посмел остановить обряд…
— Да… Честно говоря, я и сама подумала о том, что она могла такое вытворить… Потому что когда я пришла в себя, то чувствовала я так же, как бывало, когда она овладевала мной… Ну, так, будто это не моё тело… Я боялась спросить тебя, чтобы не ввести тебя зря в сомнения, и ждала: если ты скажешь об этом… Значит, так оно и есть…
— Да… После крещения, когда я зашёл в притвор, священник сказал мне, чтобы я привёл крестить и тебя, когда ты будешь готова.
— Так и сказал?
— Нет, не совсем так… Он сказал: “Передайте Новый Завет девушке, и когда её сестра будет готова, приводите и её”.
— Откуда же он мог узнать обо мне?
Я пожал плечами в ответ.
— Наверное София сообщила ему своё имя, когда подходила к нему в конфессионал, и зачем-то сказала о тебе, как о своей сестре…
— Значит, я не крещена? Значит, она снова будет меня терзать? Как же мне быть? Может быть, и правда, лечь в больницу?
Светлана заплакала, закрыв лицо ладонями. Я подсел к ней, обнял, стал гладить по голове, утешать.
— Ну, не плачь, Светлана! Ты обязательно крестишься… Может быть, в другой раз я лучше отведу тебя в православную церковь?
Девушка оторвала ладони от лица, посмотрела на меня.
— Нет! Я не хочу, чтобы ты был моим крёстным! Не хочу!
— И я не хочу!
Она закрыла глаза, улыбнулась. Я поцеловал её.
— Я тебе правда нравлюсь? — прошептала она.
— Я тебя люблю!
В комнате стало прохладно. Я подошёл к камину, чтобы поворошить кочергой уголья. Пламя не слушалось, лениво лизало сырые дрова, то и дело порываясь погаснуть. Я принёс несколько новых досок, посуше, поставил их вертикально, под углом, и стал раздувать погасший-таки совсем огонь. От этого у меня снова разболелась голова. Когда, наконец, удалось добиться желанного результата, я обернулся, чтобы взглянуть на Светлану. “Вот, настал момент исполнить обещанное инопланетянке!”— подумал я со всею серьёзностью, как никогда, и в это же время увидел, как девушка вздрогнула, будто через её тело прошёл электрический ток.
— Я — стена. И сосцы у меня — как башни, — услышал я голос Софии. Медленно поднявшись, я шагнул от камина, а она продолжала: — Потому что я достигла полноты бытия! — Её глаза странно оживились, заблестели.
— Ты?! Опять?!
— Я!
— Что ты хочешь, София? Скажи, это тебя крестили вместо Светланы?
— Да. Я не хочу, чтобы ты нарушал церковные законы. Я хочу, чтобы ты исполнил обещанное мне. Тогда и ты, и Светлана, будете свободны. У нас совсем нет больше времени. Помни, если ты не исполнишь обещание, тебя ждёт смерть, а Светлану — сумасшествие. Это — твоя карма. Изменить её можно только одним способом — вырваться из замкнутого круга, в котором ты оказался.
— Ты обещаешь оставить Светлану?
— Она будет свободна после того, как зачнёт! Я — стена…
Снова, будто волна электрического тока прошла через её тело. Она закрыла глаза — и вновь открыла. Её взгляд был теперь снова другим. Передо мною опять была моя Светлана.
— Это была она! — сообщил я, когда понял, что девушка пришла в себя.
— Чего она хочет?
— Она хочет… Она хочет того же…
— Зачем ей это? Ты ничего не выдумываешь? Это ты хочешь! Ты! Причём здесь она?
— Да. И я хочу тоже… Потому что люблю тебя! Потому что ты — красивая! Потому что ты — такая юная и прекрасная! Разве ты не чувствуешь, что я всё время мечтаю и думаю только о тебе?! Я страстно жажду тебя! Я схожу с ума! А ты? Разве ты не хотела того же тогда, в беседке?
— Да… Я хотела… Но ведь нам нельзя! Вдруг, ты всё-таки — мой крёстный отец? Вдруг никакой Софии не было? Может быть, я просто впала в забытье?
— Ты мне не веришь? Хорошо! Ты можешь спросить у священника, кого он крестил: Софию или Светлану.
— Но ведь ты же женат… Я не хочу разрушать твою семью… Ты потом возненавидишь меня за это…
— Я люблю тебя, Светлана! Я хочу тебя! Будь моей!
— Я тоже… Только не делай меня беременной… Ты уедешь, а я останусь одна, с ребёнком… — Дрожь пробежала по всему её телу. — Пожалуйста, осторожно…
Глаза её вспыхнули, судорога сковала на миг её тело. Она затрепетала и вдруг потеряла сознание. А в следующее мгновение снова открыла глаза, и я понял, что передо мною — София. И как только я понял это, я спросил её мысленно, и услышал в своих мыслях её ответ. Наш диалог произошёл почти мгновенно. Вот как я примерно могу его сейчас выразить, вспоминая его по памяти, конечно, далеко не точно. Важно в нём было, какое-то странное чувство соприкосновения с неведомым, с существом из иного мира. Наверное, и прежние мои контакты с Софией следовало бы выразить подобным образом, поскольку каждый раз, соприкасаясь с нею, я чувствовал нечто подобное…

— Ужель то снова ты? — спросил я.
— Я появилась, чтоб напомнить, Фауст,
тебе о долге. Потому скорее
всё сделай то, что обещал мне, чтоб Светлана
зачала ныне, в сей же час вечерний!
В младенце — будущность моя. В него я
должна попасть не медля… Помни также:
Спасение твоей Светланы тоже —
в твоих руках сегодня. Вспомни
ещё раз, как в деревне вместе
бродили по полям, лесным дорогам…
Как на веранде мы весною сидя,
вели беседы чудные… От наших диалогов
горело сердце пламенем горячим…
Что ныне стало? Неужели
ты хочешь погубить всё наше дело?
— Я всё готов уж был исполнить, но, София,
Светлана просит, бедная, с младенцем
Не оставлять одну её…
Не хочет она быть матерью…
— О, Фауст! Ведь она не понимает,
как это нужно ради избавленья!
Ты объяснишь ей это… Только позже…
Сейчас же ты, не медля,
сверши обещанное, силы не жалея!
— Зачем ты шутишь зло, София? Фауст
желал остановить мгновенье… Ты считаешь,
я — эгоист, как он, такой же,
готовый в жертву принести невинность,
чтоб напитать скучающий рассудок
утехой новой?.. Хорошо! Но только,
не появляйся снова… Ты же обещала,
Светлану не терзать отныне боле.
— Меня ты разлюбил, узнав Светлану!
В сравненьи с нею Софья проиграла.
Сама сей тяжкий выбрала я жребий.
Не может человек, свою породу
Преодолеть, связавшись с силой.
Сила ж эта —
моя природа. Потому по праву
Брала я силой слабую Светлану.
Твой шанс последний наступил сегодня.
Я ухожу! Прощай навек! И помни
свою Софию мудрую. Попросишь
Меня не раз остановить мгновенье…
— Светлана! — позвал я девушку, находившуюся в моих объятиях без сознания. — Светлана!
— Опять она? — устало спросила Светлана, возвращаясь к действительности.
— Да. Но это неважно! Будь моей!
— Хорошо… Только не делай меня беременной… Ты уедешь — а я останусь одна…
— Светлана! Любовь моя! Я вернусь за тобой…
— Только не делай меня беременной! Я прошу тебя… Только не делай меня беременной!.. Ты меня слышишь?.. Только не…
Дрова в камине повернулись, обрушились, осели.
На мгновение огонь как будто исчез под ними, и в комнате стало совсем темно. Но пламя, схватив какую-то сухую доску, принялось лизать её, с каждой секундой набирая новую силу. Искры, отрываясь от дерева, ударялись о стенки камина, отскакивали, падали, гасли. Пар с силой разрывал древесину. Она громко стреляла, отбрасывала от себя мелкие щепки. Но вот, пламя выровнялось, поднялось, усилилось, и поток горячего воздуха затянул его далеко в дымоход; но не в силах оторваться от питающего его источника, оно выплеснуло волну жара — и, вот, будто само Солнце вошло в комнату залило её плазмой…
Я отошёл от камина…
Светлана по-прежнему сидела на диване, там, где я оставил её. У меня кружилась голова. Мне представилось, будто она с горечью упрекнула меня: “Зачем ты сделал это?! Ведь я же тебя просила...”
Я сел рядом с нею, опустил голову на боковину дивана.
“О! Разве могу я позволить себе такое?!”— подумал я и проговорил:
— Жарко… У меня кружится голова…
— Ты долго раздувал огонь и надышался дымом, — ответила мне девушка.
— Мне только что представилось, будто из тебя снова выступила Софья. — Я лёг поудобнее на спину, пытаясь расслабиться и снять напряжение в теле. Как будто Светлана догадалась о моём состоянии. Она приблизилась ко мне, стала гладить по голове. Я поймал её руку, и, закрыв глаза, прильнул губами к её ладони. Девушка склонилась надо мной. Её губы коснулись моих. Она прильнула ко мне. Я обнял её, и она, почувствовав, всю силу моего напряжения, прошептала:
— Я хочу от тебя ребёнка!.. Сейчас!..
— Тебе будет больно?
— Нет… Ни о чём не думай…
Весело и равномерно потрескивал огонь. Его мерцающие блики освещали комнату неровным прыгающим светом, передавали своё движение ожившим стенам. В волосах девушки я нащупал несколько заколок и по очереди отцепил их. Её волосы опустились, закрыв ей щёки. Я погладил её шею сзади. Светлана затрепетала, опустилась набок, оказалась между мною и спинкой дивана. Я помог ей лечь на спину. Девушка всё ещё не могла успокоиться. Время от времени судорога пробегала по всему её телу и затихала волной мелкой дрожи. Что-то приятное, девственное было в этом трепете. Я стал целовать её — до тех пор, пока она не расслабилась и не начала отвечать на мои поцелуи. И тогда я прижал свои ладони к её ладоням — и почувствовал, как её тело стало моим…
Дрова продолжали трещать. Иногда из какой-то доски вырывался жалобный писк. Жар не ослабевал, хотя огонь горел уже давно. Он превращал воду в пар, и послушное сладкое дерево, отдавая себя, почти растаяло в нём, разогрело его до такой степени, что пламени уже не хватало воздуха. Подобно усталому зверю, не способному остановиться и перевести дыхание, оно металось, не находя себе места, высовывало свой язык за пределы, его ограничивающие. Древесина совсем пропала в нём, слилась с огнём в одно целое. Но вдруг где-то в невидимых недрах огня дрова обрушились, закрыли приток воздуха. Но усмирить разбушевавшуюся стихию было невозможно. Ухватив лакомый кусок с другой стороны и подогревая его снизу, пламя снова весело устремилось в вышину, и теперь горело до тех пор, пока не сожгло до тла самый последний питательный уголёк. И тогда, вздрогнув, оно неожиданно потеряло силу, и мгновенно уснуло мёртвым сном. Комната погрузилась в сладкий мрак.
Мы проснулись от холода. Я поднялся, чтобы опять растопить камин. Снова весело затрещали дрова, а на электрической плитке зашипел чайник. Завернувшись в одеяло, моя возлюбленная придвинулась поближе к огню. Я принёс ей чашку горячего чая и бутерброд с колбасой. Светлана стала жадно есть.
— Ты проголодалась? — спросил я, подсаживаясь рядом.
— Да, как собака! — пошутила девушка.
— Теперь ты пойдёшь к гинекологу?
— Почему “теперь”?
— Помнишь, ты боялась идти туда раньше?
— Теперь, по крайней мере, меня не посмеют упечь в психушку.
— Я всё равно хотел бы тебе передать мой дом в деревне…
— Спасибо! Я буду там жить летом с нашим ребёнком. Буду тебя вспоминать… И ждать…
Светлана всхлипнула.
— Я вернусь за тобой. Вот увидишь!
— Ты меня ни о чём не хочешь спросить? — девушка коснулась моей руки. Одеяло, прикрывавшее её обнажённое тело, сползло. Блики огня осветили её грудь.
— Хочу…
Светлана снова спрятала руку под одеялом и обратно натянула на себя одеяло.
— У тебя всё-таки кто-то был до меня?
— И да, и нет…
— Как это?
— Я чувствовала с тобой всё так, будто ты — первый.
— Это был тот самый твой одноклассник?
— Зачем ты спрашиваешь? Разве тебе плохо со мной?
— Ты же сама хотела, чтобы я спросил об этом…
— У меня, действительно, никого не было. Это всё она, Соня! У неё было несколько любовников! Один из них — Серёжа, которого она отбила у меня. Но он бросил её. И тогда она подцепила одного командировочного в гостинице “Москва”. А потом у неё были ещё другие мужчины…
Я допил свой чай, поднялся, чтобы поставить пустую чашку на стол.
— Она обещала, что больше не будет тебя мучить, — сказал я. — Если ты станешь беременной и родишь, то она больше не появится. Забудь о ней навсегда. Её больше нет!
— Она так сказала?
— Да.
— Она обманет…
— Почему?
— Я знаю её. Она всегда делает так, как ей хочется.
Светлана поднялась на колени, переползла по дивану в другой его конец и, обняв свои колени руками, села точно так, как когда-то, на газоне. Точно так же, как когда-то Софья сидела в моём деревенском доме…
“Что за наваждение?”— подумал я. — Почему их должно быть две? Кто вбил мне это в голову? Что если существует только одна Светлана, которая время от времени воображает себя Софией? Или, наоборот, София, которая иногда играет роль Светланы...”
— Скажи мне, Света, ты до сих пор веришь в то, что у тебя была сестра по имени Соня? Может быть, всё это — твоё воображение? У тебя был сильный стресс, который повлёк к появлению навязчивой идеи о, якобы, погибшей сестре Соне, твоём двойнике. Всё, что ты делаешь нехорошее, ты приписываешь не себе, а Соне. Это раздвоение личности могло произойти ещё в раннем детстве, когда родители, хотели наказать тебя за какой-нибудь проступок. Чтобы избежать наказания, ты выдумала себе сестру Соню, плохую девочку. И когда тебя наказывали, то получалось, будто бы наказывали не тебя, Светлану, а Соню. Постепенно, Соня стала как бы твоей тенью, твоим вторым “я”. И тогда она начала выступать из тебя без твоего контроля. Всякая беда, всякое жизненное разочарование способствовали раздвоению твоей личности всё больше и больше. Воображаемое стало реальным. Я не хочу тебя пугать… Не хочу сказать, что ты больна… Это — просто наваждение, которое пройдёт, как только ты осмыслишь это… Тем более что и София, тоже мучается от этой раздвоенности. Теперь, когда у тебя будет ребёнок, вы обе, посвятив себя любимому существу, станете одним, соединитесь снова в одно целое…
Я хотел, было, продолжать дальше, но вдруг заметил, что Светлана вся дрожит. В комнате было достаточно тепло. Одеяло она уронила и сидела, обняв свои колени, совершенно обнажённая.
Я подошёл, хотел было обнять её, успокоить, но девушка, вдруг отпрянула от меня, и я почувствовал, будто через мою руку и по всему моему телу прошёл электрический разряд.
— Я — стена… — услышал я снова голос Софии, — И сосцы у меня — как башни. Потому что я достигла полноты бытия… Она говорила медленно, и ей зачем-то нужно было закончить эту фразу до конца, будто бы это было магическое заклинание.
— Неправда! — воскликнул я, — Тебя нет! Есть только одна Светлана! Изыди из неё!
— Нет! Светланы больше нет! — услышал я холодный правильный голос. — Ты убил её своим психоанализом! Разве можно так грубо обращаться с таким слабым существом?! Каждый раз, когда моей сестре делают больно, я выступаю из неё, чтобы не дать другим овладеть её душой. Теперь это моё тело! Я останусь в нём навсегда!
Я отпрянул от неё ещё дальше. А она медленно поднялась, подошла ко мне, совершенно обнажённая. Её тело излучало какую-то видимую энергию, светилось странным белым светом. И она была необыкновенно красива. Эта красота завораживала и приковывала взгляд.
— Но ты обещала оставить Светлану! Почему ты снова вышла? Разве я не выполнил своего обещания? Ведь теперь ты познала человеческую любовь! Что тебе ещё нужно?
— Да. Всё это так. Но во-первых, я не уверена, что Светлана зачала. Когда я в этом удостоверюсь, то, возможно, оставлю её. Я вышла из неё снова для того, чтобы ещё раз доказать тебе, что я — не галлюцинация, не двойник, не иллюзия Светланы. Я — София, пришелец из Созвездия Близнецов.
Она подошла ко мне ещё ближе, коснулась моей руки и обожгла меня, как когда-то на Каланчёвском вокзале.
— Я снова обладаю энергией, — продолжала она, — Ты помог мне занять ещё больше места в духовном пространстве Светланы. С каждым шагом она отступает. Будет лучше, если это пустое пространство достанется мне, а не другому существу.
— Как я помог тебе в этом? Я напротив хотел освободить Светлану от тебя! Ты сама утверждала, что в моих руках её и твоё спасение!
— Светлана не сможет выносить ребёнка. Она слишком нервная и слабая. У неё может быть выкидыш. Ты уедешь в Америку — и она покончит собой. Я знаю её психическое состояние. То, что произошло сегодня между вами — её последняя радость. В этом теле больше не осталось для неё места. Светлана — это была та, которую ты вожделел и которой стремился обладать. Покуда проистекало это стремление, существовала Светлана. Теперь же ты получил её. Ты достиг желаемого. И Светлана исчезла. Осталось только её имя, записанное в паспорте за этим телом. Будет лучше для всех, если теперь я полностью займу её место и рожу ребёнка… Никто кроме тебя и меня не будет знать об этом… Даже для её матери я буду Светланой. На самом же деле я — София!
— Тебя выдаст твой акцент! Тебя упекут в психбольницу!
— Не злись! Это дело поправимое. Уже завтра и ты не отличишь меня от Светланы. Ты будешь думать, что это она, но это буду я. И я не скажу тебе, кто я. Ты выполнил свою миссию. И в награду я сохраню тебе память о Светлане и обо мне. Это лучшее во всей твоей жизни, о чём ты будешь помнить до самой смерти.
— О, Боже! Это будет моя мука!
— Помни, однако, что Светлана, как таковая, та невинная девочка, которую ты знал, всё-таки есть. Она скрылась от тебя. Но она когда-нибудь появится в каком-нибудь новом теле. Возможно, даже в этом, если у меня возникнет необходимость покинуть его. Ищи её! Я оставляю тебе такой шанс…
— Теперь я буду, как обыкновенная женщина, — продолжала София говорить холодным голосом. — Именно этого я хотела. И я благодарна тебе за то, что ты помог мне обрести человеческое бытие, — София пригнула мою голову и поцеловала в губы. — А теперь прощай!
— Подожди! София! Дай мне последнюю возможность побыть со Светланой, хотя бы совсем недолго.
— Ты просишь меня остановить мгновенье, Фауст! Хорошо. Я согласна. Ты поедешь с моей сестрой в деревню, как обещал. Мне будет нужен твой дом. Обладай Светланой всё это время, сколько пожелаешь. Мне нужно, чтобы я наверняка забеременела.
С этими словами она вернулась на диван и, заняв позу, в которой пребывала раньше Светлана, устремила взгляд в догоравшие угли камина, и замерла.
За окном светало. Я не смел пошевелиться. Молча смотрел на то, как в рассветных сумерках медленно менялись краски. Ночная рубашка Светланы, повисшая на спинке стула, перестала отражать блики потухшего огня; сначала сделалась сине-белой, а потом — совсем белой. Мне стало холодно. Я позвал Светлану. Но девушка не пошевелилась. Она сидела всё так же молча, застыв, как изваяние.
— Софья! — попробовал я позвать её иначе, и испугался своего голоса. Девушка продолжала молча сидеть. Я приблизился и коснулся её щеки. Она очнулась, подняла на меня удивлённый взгляд.
— Уезжай в Америку. Здесь — гибель, — тихо и медленно проговорила она голосом Светланы.
Больше я не смог от неё добиться ни слова. София была то или Светлана — я так и не понял. Она как будто впала в глубокий летаргический сон. Уложив её и укрыв одеялом, я снова растопил камин. Почти весь следующий день я пытался разбудить её. Всё было бесполезно. С трудом мне удалось одеть её. В вещах Светланы я нашёл её паспорт и взял его, чтобы в будущем оформить на её имя своё тульское владение. Оставив девушку одну, я отправился к шоссе, поймал и пригнал такси, вынес её на руках и посадил в машину. Светлана так и не пришла в себя за всю дорогу.
Её мать, к счастью или к несчастью, оказалась дома. Я внёс Светлану на руках, помог её уложить в постель. В двух словах я объяснил матери, что познакомился со Светланой, когда находился в диспансере, а сегодня, будто бы случайно встретился с нею в саду “Эрмитаж”, а потом ей стало плохо, и она попросила меня привести её домой. Как ни странно, происшествие будто бы не удивило её мать. Оставив Светлану лежать, мы вышли в коридор. И тогда я спросил:
— Скажите, а это правда, что у Светланы была сестра-двойняшка по имени Соня?
— Это кто вам сказал? Она?
— Да.
— А почему она это вам сказала?
— Не знаю.
— А вы, что, там тоже лечитесь?
— Как вам сказать… Я проводил там время, чтобы избежать неприятности на работе…
— А вы знаете, что когда она начинает говорить про Соню, то с ней случаются разные истории? У тебя, что, было с ней что-нибудь?!
— Нет.
— Что же она опять выдумала? Что она ещё тебе сказала?
— Понимаете, мне кажется, что Светлана — в каком-то шоке из-за боязни, что вы отправите её в больницу. Ведь, сами понимаете, обстановка в больницах может очень отрицательно повлиять на её психику. Там всякие грубые санитары… А она — такая молодая и красивая девушка… Я бы вам посоветовал быть с ней помягче. Это, конечно, не моё дело, но мне кажется, что Светлана очень переживает, что вы её больше не любите…
— Как это не люблю?! Она — моя дочь. Поэтому и хочу, чтобы вылечили.
— Скажите, а не связано ли это с тем, что вам не хватает жилплощади, или, может быть, кто-то посторонний оказывает на вас влияние…
— Это, когда же она успела всё рассказать?! Это, какое же тебе до всего есть дело?! Кто ты такой?! Говори: соблазнил девку или нет?! — Мамаша уже кричала. Она медленно на меня наступала, оттесняя к наружной двери.
— Послушайте! Подождите! Я подружился со Светланой… И мне небезразлично, что с ней станет! — попытался парировать я. — Давайте вместе разберёмся, в чём дело и поможем ей…
— А ну-ка убирайся к чёртовой матери! — заорала мамаша.— Без тебя разберёмся! Не хера совать нос в чужие дела!!! — Она так толкнула меня, что я ударился спиной в наружную дверь. И тут же мать подскочила, дёрнула дверь, чтобы открыть её, и я снова ударился, только теперь уже об её торец и головой. А затем мать кулаком толкнула меня в спину — и я услышал, как дверь за мною захлопнулась.
“Бедная Светлана! О, несчастная девушка! В каком кошмаре я оставляю её!” — Я шёл по улице, и слёзы текли у меня из глаз. Я чувствовал себя виноватым перед ней и беспомощным что-либо изменить. — “И зачем я привёз её туда, откуда она сбежала? А куда бы мне следовало её привести? Не в больницу же! Не к своей же супруге! И оставить её в холодном домике я тоже не мог. Ах, как жаль, что моего духовника нет в живых! Иначе бы он обязательно как-нибудь помог! И как такое случилось, что Светлана впала в прострацию? Всё было так замечательно! Нам было так хорошо вместе! Неужели действительно инопланетянка овладела её телом? В это просто страшно поверить. Ведь, вот, было! А сейчас, я снова сомневаюсь: уж не моя ли всё это галлюцинация? Если это так, то как могло совпасть, что я до знакомства со Светланой, встретил Софию? Даже если представить себе, что у Светланы — раздвоение личности, и она время от времени начинает играть роль Софии, то как она могла мне внушить, будто бы она — инопланетянка? Как она могла оказаться со мною в тульской деревне? А может быть — это массовая галлюцинация? Может быть такой род глюков способен передаваться людям на расстоянии? Может быть мы галлюцинировали оба, и я даже не ездил в деревню? Тогда почему позже, когда я ездил в деревню один, я находил следы её пребывания там? Как объяснить все чудеса, что она мне демонстрировала? Или это всё-таки мои глюки, сопровождаемые всем комплексом чувств, вплоть до осязания?”
Все эти мысли повергли меня в жуткое смятение и депрессию. Я дошёл до дома — а там меня ждал ещё один скандал, с женой. Я что-то выдумывал, оправдывался. Но жена, будто мегера, орала на меня. Казалось этому аду не будет конца… Но конец всё-таки наступил, потому что пришла ночь. Я, или какой-то “инопланетянин”, без имени, выпил снотворное, завладел моим мозгом, сказав: “Это не ты, а я. Ты — хороший — я плохой”, — и отключился.
Уж не знаю, какое это было время года и когда точно это было: до описанных событий или после. Всё в моей голове тогда спуталось: что раньше, что позже, и установить это теперь невозможно. Что-то успел записать, что-то стёрлось из памяти навсегда, а о чём-то, наверное, повторяюсь… Но перечитывать такой большой объём, для меня невозможно, тем более, что-то менять, переделывать, в угоду читателю, к которому эта рукопись может быть и вовсе не попадёт в руки. Я записываю это прежде всего для самого себя — чтобы лучше осмыслить произошедшее. Столько много было событий! И как только я мог всё успеть сделать!
Помню, что по рекомендации каких-то знакомых жены ездил на консультацию к психологу. Психолог рассказала, какие бывают реабилитационные тесты. Один из них, самый сложный, она объяснила мне наспех, под самый конец, заметив, что он используется в очень редких случаях. Его-то мне и задали, когда я явился в диспансер. Тест состоял из пяти сотен вопросов, построенных так, чтобы сбить с толку и запутать человека. Некоторые вопросы содержали в себе несколько отрицаний, которые выворачивали логику вопроса наизнанку. Вопросы перефразировались и повторялись в разных формах, чтобы спровоцировать на ошибку и определить склонности и характер психики тестируемого. Даже здоровый человек не мог бы пройти этот тест, если бы заранее не знал к нему ключ. Как мне до этого объяснила знакомая психолог, чтобы пройти этот тест, необходимо было представить себя этаким типичным обывателем с незамысловатым характером, потребностями и привычками и отвечать на все вопросы от его лица, не заботясь ни о каких противоречиях. Так я и сделал, забыв на время, кто я такой, что меня интересует, зачем я еду в Америку, как убили отца Алексея, кто такая София, что будет со Светланой… На вооружение я взял за эталон образ одного из своих сотрудников по работе, молодого мужичка, несколько лет назад демобилизовавшегося из морфлота, интересы которого не выходили из синтагмы: работа — аванс — выпивка — получка — выпивка — телевизор — грибы — рыбалка — футбол — хоккей. К удивлению психолога, проводившего тест, шаблон, с прорезями, наложенный на мои ответы, показал всего три отклонения от нормы — менее чем нормальный коэффициент допустимой ошибки.
— Мира Наумовна, когда вы теперь сможете снять меня с учёта? — спросил я на следующий день, придя на приём к своему участковому психиатру.
— Это какое-то недоразумение! — возмутилась она, прочитав запись в моей медицинской карте. — Выходит, что все эти годы я лечила здорового человека! В какое положение ты хочешь меня поставить! Мне никто не поверит! Тебе нужно повторить тест!
— Я здоров, Мира Наумовна. И новый тест покажет ещё лучший результат, потому что я буду отвечать на те же самые вопросы.
— Тебя кто-то научил правильным ответам! Наверное это сделал твой Левин! Мы дадим тебе другой тест!
— Какой другой, Мира Наумовна? Тест Роршаха? Так он же совсем простой! Или вы хотите…
Она не дала мне продолжить, чтобы не лишиться последнего козыря.
— А кто тебе сказал, что тебя могут снять с учёта? — прервала меня врачиха.
— Мина Тавровна говорила…
— Мы никого не снимаем с учёта. Она не могла такое сказать. Ты не правильно её понял. Мы не снимаем с учёта даже здоровых. У нас не может быть никаких гарантий, что завтра ты снова не почувствуешь себя плохо и не вытворишь что-нибудь “из ряда вон”.
— Но зачем же тогда нужно было затевать эту комедию с реабилитацией?
— Мы ничего не затевали. Это была твоя инициатива.
— Но ведь я прошёл комиссию. У вас результаты, подтверждающие, что я здоров. Так дайте же мне хотя бы справку…
— Я могу написать справку, в которой будет сказано, что ты действительно прошёл реабилитационную комиссию. Но о снятии с учёта не может быть никакой речи. Даже если бы ты прошёл десяток комиссий… Если не согласен, можешь обращаться к главврачу. Ты, кажется, знаешь, где его кабинет…
Так снова “не солоно хлебавши” я вышел из диспансера, с ничего не значившей бумажкой, где было констатировано, что такого-то числа, в таком-то диспансере товарищ А.И.Спиров прошёл реабилитационную комиссию.
И тогда начались мои новые “бега” в поисках другой справки, на основании которой в поликлинике, ведающей зарубежными поездками, мне могли бы соответствующим образом заполнить американскую анкету…
В какой-то газете я прочёл объявление о независимой психо-реабилитационной комиссии. Приехав по указанному адресу, я заплатил сорок рублей секретарше, собравшей деньги с десятка подобных мне людей и исчезнувшей без следа. На другой день я “выловил”её за этим же промыслом и “вытянул” из неё адрес какого-то профессора. Поехал к профессору на приём. Припёр его к стенке. Он сознался, что это — незаконное дело, и что кто-то использует его имя. Узнав от меня, что справка никуда не пойдёт, кроме как в американское посольство, он написал-таки на каком-то рецепте, что “Товарищ А.И.Спиров успешно прошёл реабилитационную психиатрическую экспертизу и может считаться здоровым”. С этой “филькиной грамотой” и той, что мне дали в диспансере, я отправился в спец-поликлинику, прихватив с собою американские анкеты.
— Принесите справку из районного диспансера о том, что вы не состоите на учёте, — ответили мне после того, как я отсидел в очереди пол дня.
— Какую справку? — удивился я. — Ведь вот справка, где сказано, что я прошёл реабилитационную комиссию.
— Тут не сказано, что вы здоровы и сняты с учёта.
— Хорошо. Вот вам другая справка. Тут сказано, что я здоров.
— Тут не сказано, что вы сняты с учёта.
— Как же так! — возмутился я, — Мне не дают других справок! Вы обязаны принять эти!
— Эти ты знаешь можешь где использовать?
— Где?
— Если не понимаешь, где, то действительно болен! Давай сюда свои анкеты — я напишу, что требуется.
— И вы полагаете, что с вашей записью меня пустят в Америку?
— Конечно, нет!
— Если я, по вашему мнению, болен, то, скажите, зачем я такой вам здесь, в Советском Союзе, нужен? Не лучше ли вам избавиться от меня? Пусть со мной возятся империалисты! И вам и мне будет лучше…
— Не хочешь — не надо. Твоё право. Принесёшь справку из диспансера — подпишем анкеты. Только если ты там на учёте — бесполезно. Никто тебе такую справку не даст. А если и дадут, то мы всё равно проверим её подлинность. Советую не терять зря времени.
Круг замкнулся.
Оставалось последнее средство. Одна знакомая художник, тоже собиравшаяся в Америку всей семьёй из семи человек, двое из которых тоже состояли на учёте, знала, как при помощи куриного яйца, сваренного вкрутую, можно было скопировать печать. Она показала мне две печати, оригинал и копию, и я не сумел заметить никакой разницы. Печати на её анкетах принадлежали не специальной поликлинике, где меня “отфутболили” только что, а — обыкновенной районной поликлинике.
— Разве можно заверять анкеты в районной поликлинике? — спросил я.
— Пока да, — ответила мне моя знакомая. — Американцы принимают…
Чтобы избежать подделки документа, я направился в свою местную поликлинику.
— Состоите на учёте в псих-диспансере? — спросила меня участковая врач, молодая женщина, не раз приходившая ко мне на дом, когда я или кто-то из детей, простужались.
— Нет, — соврал я.
Не задавая лишних вопросов, она расписалась в анкете. Я вылетел из кабинета и побежал вниз по лестнице в регистратуру, чтобы поставить печать. В регистратуре оказалась очередь из нескольких человек. Прошла минута, другая, третья… “Неужели всё так просто?”— не верил я своему счастью, — “Нет! Не может такого быть! Сейчас регистраторша, ещё одна “старая мымра”, пожелает проверить, что-нибудь уточнить… Начнёт звонить, наводить справки, проверять… Эх! Была бы она сегодня усталой! Ведь уже вечер! Разве ей не надоела вся эта бумажная возня?!”
“Хлоп!”— шлёпнула печать. Нет. Не мне… Это оказался больничный лист человека, стоявшего в очереди передо мной.
— А вам придётся пойти к главврачу, — услышал я и почувствовал, как мои ноги наливаются свинцом, — Мы такие документы здесь не заверяем.
“Вот и всё!”— Я медленно отошёл в сторону. — “Снова замыкается круг… Только теперь анкета испорчена подписью врачихи. — Я стал подниматься обратно на второй этаж, где находился кабинет ещё одного главврача. — “Он то уж, конечно, не пропустит без проверки!”
Я остановился в коридоре. У кабинета участкового врача никого не было.
Я постучал…
— Войдите…
— Извините… Видите ли, в регистратуре сказали, что они не могут заверить, послали к главврачу… Я боюсь, что с ним могут быть осложнения…
— Скажите, а вы почему уезжаете? — поинтересовалась доктор.
— Трудно объяснить в двух словах, — начал я, — Я надеюсь получить статус беженца… По религиозным причинам… Были преследования…
— Подождите…
Женщина выскользнула из кабинета, не прикрыв за собой двери. Я вышел за нею следом. Её белый халат мелькнул в конце коридора, пропал в кабинете главного врача. У меня бешено застучала в висках кровь. “Неужели и сейчас будет отворот?” Не прошло и половины минуты, как белый халат, вновь осветил полутёмный коридор поликлиники, и хотя женщина ещё не успела подбежать ко мне, я знал ответ.
— Вот! Всё в порядке! — Улыбаясь и задыхаясь от бега и волнения сказал мне малознакомый добрый человек.
Не сумев найти никаких слов в ответ, сжимая в руках драгоценную бумагу, я бросился вниз по лестнице.
Как жаль, что я не сумел никак поблагодарить её! Как жаль, что я даже не запомнил её имени! Нет! Не все — бюрократы, сволочи и подонки! Есть добрые чистые святые души, благодаря которым ещё можно вырваться из порочного круга!
“Я уезжаю, а она остаётся здесь, среди этой мерзости!”— подумал я на бегу, вспоминая о Светлане. — “Но кому-то же нужно оставаться? Что будет, если все хорошие люди уедут? А хороший ли я? Может быть, как раз, хорошие не уезжают? Иначе зло окончательно победит...”
И, тем не менее, уже было поздно поворачивать в обратную сторону. Американские анкеты были заполнены, я уже начал продавать вещи, которые не было смысла или возможности увезти с собой. Словом, продолжал сжигать остатки мостов… И ощущение, что всё уже решено, придавало уверенность в том, что я пройду успешно интервью в посольстве, получу статус беженца и уеду.
И вот наступил день интервью. С супругой мы как-то сами собой помирились, прибыли рано утром к американскому посольству. Там уже была очередь, человек из ста. Мы заняли в ней место. В основном очередь состояла из литовцев. Литва ещё тогда входила в состав Советского Союза, и своего американского представительства у неё не было. Я жил от посольства всего в десяти минутах езды на троллейбусе. Каково же было этим людям! Сколько им пришлось вынести, чтобы пройти через все бюрократические проволочки, добиться этого интервью, приехать сюда к назначенному часу!
— Мой покойный муж всю жизнь подвергался преследованиям со стороны властей,… — говорила какая-то пожилая литовка. — Он погиб в сталинских лагерях. Они не могут мне отказать в статусе беженца…
“О, нет,… — думал я, внутренне жалея бедную женщину, приехавшую сюда зря. — Тебе не дадут статус… По международной конвенции о беженцах присвоить статус могут только тому, кто непосредственно подвергался гонениям. А муж, да ещё покойный, в этом деле помочь никак не сможет...” Я знал об этом из американской русскоязычной печати, к которой имел доступ, благодаря той самой художнице: у неё были в Америке родственники, снабжавшие её необходимой информацией. Всё-таки мне повезло, что я жил в Москве, что у меня были связи, благодаря покойному отцу Алексею, собравшему вокруг себя людей из самых различных культурных кругов…
Конечно, я не стал разочаровывать бедную женщину раньше времени. А вдруг американский чиновник что-нибудь не учтёт? Вдруг решит ей помочь? И она, веря в свою правоту, будет чувствовать себя уверенней и сможет лучше рассказать свою историю… Впрочем, ещё одно обстоятельство удерживало от объяснений. Из всех, находившихся в очереди, статус присвоят лишь единицам. У американцев на это спущена сверху квота. И поэтому каждый в очереди один для другого — конкурент. Наверное поэтому многие разговаривали на темы общего порядка, и мало кто делился личными обстоятельствами и мотивами, почему он здесь оказался.
В былые времена всех этих людей заклеймили бы “предателями родины”. Сколько же их взялось, откуда, отчего? Если учесть то, что каждый день уже на протяжении нескольких лет сотни новых людей приходили к американскому посольству, в надежде навсегда покинуть своё отечество? А ещё были посольства Израиля, Западной Германии, Великобритании, Австралии… И там я был тоже для подстраховки! Что если ничего не выйдет с Америкой?! И люди стояли толпами у этих посольств, днём и ночью. Лишь недавно ввели новые порядки, начали упорядоченно выдавать анкеты, так что люди, перестали ночевать на улице…
И вот, наконец, я оказался внутри посольства. После регистрации нас позвали в кабинет, где американец, мужчина среднего возраста, уже ознакомившийся с моими письменными ответами на вопросы анкеты, стал снова спрашивать, уточнять формальные детали, а я, дождавшись главного вопроса, почему я хочу покинуть Советский Союз, начал излагать по порядку все факты моего преследования.
Я рассказал, как в 1978 году следователь, по фамилии Невмянов, избивал меня в милиции и требовал сотрудничества с КГБ; рассказал о том, как не давали мне учиться в МГУ, приставив стукача, как другой стукач, по имени Борис, звонил в последствии мне домой, угрожал и советовал послушаться Невмянова. Перейдя к событиям восьмидесятых годов, я поведал о новом преследовании, когда другой следователь, уже не КГБ, а Московской Прокуратуры, по фамилии Тихомирнов, пытался вынудить меня дать ложные показания против “Старшего Брата”— “Санитара”, религиозного активиста экуменического толка. Затем я перешёл к рассказу о преследованиях в типографии, где я работал несколько лет назад, в самом начале Перестройки, когда у меня устроили обыск личных вещей безо всяких на то оснований и снова вербовали на сотрудничество с КГБ, и поскольку я отказался, то в результате — лишился работы.
Будто не поняв, что последние события происходили уже при Перестройке, меня снова спросили, почему я всё же желаю покинуть Советский Союз, тогда как в настоящее время проводится новая политика демократизации, гласности, свободы вероисповедания? И я уточнил, что не верю во всё, что происходит в стране, поскольку и раньше по Конституции СССР не запрещалась ни гласность, ни свобода вероисповедания, тогда как на деле за это преследовали и продолжают преследовать, подтверждением чему является история, которую я только что поведал.
Хотел я что-то ещё сказать, но чиновник, видимо, довольный моими ответами, сам остановил меня. Напоследок, сверяя даты и события, о которых я написал в анкете, он повторил их мне и нарочно перепутал. Но нет! Я ничего не выдумывал и всё помнил на память! Прервав его, я уточнил, в каком году меня избивал Невмянов, в каком добивался от меня лжесвидетельства Тихомирнов, а в каком мой начальник, по фамилии Ададуров, по указке Первого Отдела, заставил меня вместо работы в радиоузле типографии таскать мешки с картошкой на овощебазе.
На этом интервью закончилось. И в глазах чиновника, на которого я вопросительно взглянул, я увидел подтверждение. Он как-то даже незаметно мне кивнул, давая понять, что всё — в порядке.
Ещё бы! Вербовка, шантаж, запугивание, преследование за религиозные убеждения, страх перед новыми преследованиями… Всё это с избытком служило основанием для выдачи статуса беженца согласно международной конвенции ООН. И хотя действительно преследования имели место, зная положение ООН, я сумел грамотно изложить все факты. А сколько, наверное, людей, кому полагалось бы присвоить статус беженца, не получили его, только потому, что неумело излагали свою историю!
Мы вышли на улицу. От наступившего только лишь теперь волнения, меня забила дрожь, и я почти не мог говорить. И если пробовал, голос мой неестественно дрожал, губы и руки тряслись, я заикался, не в силах окончить предложение.
— Что с тобой случилось?! — глупо засмеялась Лиза. — Я никогда не видела тебя таким!
— Эт-то от-то-от… от… пе-пе-ре-ре… перена-п-п-п-ря-га-га-га… — попытался ответить я, остановился и долго стоял, приходя в себя. А когда пришёл в себя, то сказал ей, что статус у нас в кармане.
— Ну! Уж так и в кармане! — парировала она. — Вон, сколько людей пришло! Ты что, лучше всех? Почему тебе должны поверить, а им — нет?
— Глупая! Разве ты не поняла? Я ведь, действительно, подвергался преследованиям! Я ничего не выдумывал!
— Ну и что?!
Я не стал с ней больше спорить. У меня просто не осталось никаких моральных сил. Официальный ответ должны были провозгласить у входа в посольство, примерно по истечении четырёх часов. Уже не помню, как мы убили время ожидания. Наверное ездили домой, а затем вернулись. У посольства толпились прошедшие интервью люди. Что-то значительное чувствовалось в окружающем пространстве. “Здесь и сейчас” решались судьбы сотен семей. Наконец, вышел представитель иммиграционной службы со списком и начал зачитывать тех, кому присвоили статус беженца. Список оказался очень коротким, не более восьми — десяти имён, среди которых прозвучало и моё. Где бы, иначе, была справедливость, в поисках которой всё бросают и бегут прочь?..
Литовка, у которой муж погиб в лагерях, как и многие другие, впрочем, получили право на условный въезд в США — parole — по которому государство не брало на себя никаких обязательств в материальной поддержке.
— Нет, пароль мне не нужен, — говорила литовка.
— Как, вы не хотите пароля? — удивлялся я, — Знаете, я, конечно, рад, что получил статус беженца, но если бы я получил пароль, то всё равно поехал бы, несмотря на то, что у меня трое детей. Ведь это же шанс! И другого не будет! Скоро окно закроется. Так было всегда…
Мне на это ничего не отвечали. У каждого были свои заботы. Наверное те, кто не был со мной согласен, не сжигали мостов. А не сжигая мостов, наверное, потому и не получили статуса беженца. Потому что только настоящие беженцы сжигают за собою мосты. И каким-то образом это нельзя не заметить: может быть, по выражению глаз, может быть, по манере говорить, а может быть по другим знакам, которые посылаются свыше тому, от кого зависит решение человеческой судьбы… Пройдут годы… И многие, не воспользовавшиеся паролем, вполне возможно, будут “кусать локти”. Так же и я бы мучился всю жизнь, если бы не попробовал пробить брешь и вырваться на свободу. Каждая неудача, напоминала бы мне об упущенном мгновении своего “звёздного часа”…
Головокружительно полетели дни в ожидании отъезда. Получение статуса беженца не решало множества проблем, связанных с отъездом. Не имея достаточно денег на отъезд, тем не менее, я записался в очередь за билетами на самолёт, и, чтобы не вычеркнули из списка, каждый вечер отправлялся на перекличку. Потом, однако, узнал об американской компании, предоставлявшей билеты в долг. Вовсе не зная ещё, что такое долговое обязательство, подписал соглашение, и мне предложили спонсора…
— Откуда вы предпочитаете спонсора? — спросили меня в конторе, куда я приехал оформлять документы.
— А какие у вас есть спонсоры?
Мне дали список, с американскими городами и штатами. Просматривая его, я пожалел, что не захватил с собой карты Соединённых Штатов. Выбор мой определила красивая цветная открытка, с изображением яхты на фоне голубого неба и морских волн и надписью “Florida”, что я когда-то давно, увлекаясь коротковолновой радиосвязью, получил от американского радиолюбителя. Сейчас, увидев в списке штат Флорида и вспомнив об этой открытке, я решил не ломать голову. Так цепь случайных событий, малозначимых вещей, порою определяют наши судьбы.
И вот, у меня на руках все необходимые документы, вплоть до визы в Израиль, выданной УВИРом после уплаты налога за отказ от советского гражданства. На работе, когда меня вызовут к начальству, главный инженер предприятия станет допытываться, почему и куда я уезжаю, я буду отвечать формально, без объяснения деталей…
— А почему израильская виза? — удивится он, — Ты, как будто, русский по паспорту?
— Видите ли, у нас ещё демократия не достигла того уровня, чтобы ввести закон о свободном выезде за границу. Почему-то в Израиль на постоянное жительство ехать можно, а в Америку — нет. Вот я и еду, как бы в Израиль, но на самом деле в Америку.
— И что Америка тебя принимает?
— Принимает, даже будет помогать материально, пока не устроюсь…
— Это не может быть, кому ты там нужен? Наверное, у тебя жена — еврейка!
— Нет. Жена тоже русская. А “нужен — не нужен” — вопрос не совсем верный. Мне разрешили въезд в Америку, потому что присвоили статус беженца.
— Беженца? В первый раз слышу, что у нас — беженцы!
— Вы просто не знаете. А я неоднократно подвергался преследованиям со стороны КГБ за мои религиозные убеждения.
— Так ты ещё и верующий! И какой же ты веры?
— Православной.
— Никогда не думал что ты… Ведь ты же был у нас лучший рационализатор Предприятия! У меня просто не укладывается в голове, как такое может быть? Разве у нас преследуют православных?
— А вы не слышали о том как недавно убили одного православного священника?
— Да, слышал… Это, из какого-то подмосковного прихода…
— Так вот этот священник был моим духовным отцом…
Больше сказать главному инженеру было нечего. Время уже было всё-таки иное. Начальства не боялись, как бывало, раньше. Оно это чувствовало и ему приходилось быть внешне “демократичным”. Наверное, поэтому на прощание, главный инженер даже пожал мне руку, пожелал счастливого пути и попросил черкнуть открытку, когда буду на месте.
Итак, счётчик начал отсчёт дней, которых оставалось всё меньше и меньше, приближая меня к той черте, когда я навсегда покину родину.
Уехал бы я, если бы меня не били в милиции? Уехал бы ли я, если бы не “таскали” в прокуратуру? Уехал ли бы я, если бы не выживали с работы, не устраивали бы обыски, не приставляли бы стукачей?
Да. Уехал бы всё равно при любой возможности, потому что знал, что если бы даже со мной и не случилось бы такого, то вполне могло бы случиться с моими детьми. Я избежал дедовщины и прочего нечеловеческого обращения в армии ценою клейма “психа”, но у меня было трое мальчиков, и мне не хотелось, чтобы их судьба хотя бы в чём-то была аналогична моей.
Как ни удивительно, пройдёт несколько лет, и мой старший сын, выберет карьеру военного. Но, только американского. Какой-то российский военный “чин” однажды прибудет на военную базу, где он служил, и мой сын, всего-то первогодка в армии, будет назначен к нему в качестве переводчика и потом расскажет мне, как тот “чин” был поражён, увидев прекрасно говорящего русского юношу в американской военной форме. Вот вам, ещё раз, подумать: не было бы дедов и стукачей — никто бы не уезжал от вас для того, чтобы служить добровольно там, где этой мрази нет…
И вот, получив теперь возможность распрощаться с отечеством, я, вдруг, испугался. Я подумал, что зло не может сдать так просто свои позиции и наверняка ждёт случая и ищет повода, чтобы учинить мне какую-нибудь пакость. “Как бы не случилось чего-нибудь, как бы всё не сорвалось!”— думал я, начав даже ходить по улицам подальше от дороги, чтобы не сбила машина, но и так, чтобы не упало что-нибудь на голову с крыши, — “Злые силы не дремлют”, — говорил я себе, — “Они должны ополчиться именно сейчас особенно!” И я не ошибся в своём предположении.
Множество раз я пытался дозвониться до Светланы. Всё было безуспешно. Либо никто не поднимал трубку, либо телефон сразу давал отбой, либо подходила её мать, которая отказывалась подзывать свою дочь, как только слышала мой голос.
Однажды я не выдержал и, как-то вечером, набравшись смелости, пришёл к Светлане. Дверь открыла её мать.
— Что тебе нужно? — грубо спросила она, едва завидев меня.
— Послушайте, — начал я. — Я обещал Светлане свой дом в деревне. Понимаете, я уезжаю в Америку. Навсегда. Поэтому, если она всё ещё хочет, то нужно переписать мой дом на её имя.
Мамаша посмотрела на меня со вниманием и, немного помедлив, сказала:
— Заходи.
Я вошёл, остановился в прихожей, снял плащ, скинул ботинки. Женщина прошла мимо меня. Я последовал за нею.
Это была двухкомнатная квартира. В прошлый раз мне было недосуг её разглядывать из-за агрессивного настроения её хозяйки. Теперь я немного осмотрелся по сторонам. Обстановка была небогатая, но, тем не менее, в квартире был порядок. Из прихожей можно было пройти либо на кухню, либо в небольшую гостиную комнату. А из гостиной — в другую комнату, вдвое меньшую. В прошлый раз, когда я принёс Светлану, то положил её на кровати, которая находилась в той маленькой комнате, и занимала почти одну треть всей её площади.
Отодвинув стул от большого круглого стола, что находился у стены, мать предложила мне сесть, а сама исчезла в маленькой комнате, закрыв за собою дверь. Некоторое время было тихо. Лишь громко тикали старые настенные часы, с боем и маятником. Прислушавшись, я разобрал, что за дверью разговаривали. Мамаша что-то монотонно говорила, будто бы настаивая на своём, и ей тихо и односложно кто-то отвечал. Несомненно, это была Светлана.
Через несколько минут дверь открылась. Мамаша по хозяйски прошла мимо меня на кухню, ничего не сказав, а ещё несколько минут спустя появилась Светлана.
Наши глаза встретились, и я сразу понял, что это была не Софья. На ней был тёмный тонкий свитер, закрывавший шею, и — джинсы. Я никогда не видел её в такой одежде. Волосы её были заколоты и подняты вверх, так же, как тогда, в “домике”. Наверное, она только что заколола их, специально для меня. Я поднялся навстречу девушке.
— Здравствуй, Светлана!
— Здравствуй, — тихо ответила она и села напротив меня. Я опустился на свой стул.
Некоторое время мы молчали.
— Всё готово к отъезду? — вдруг спросила Светлана.
— Нет, конечно, — я вытащил из кармана её паспорт. — Вот, хотел, оформить дом без тебя. Но в нотариальной конторе посоветовали оформлять на месте, то есть, как я и предполагал, в сельсовете. Значит, нужно ехать туда вместе.
— У тебя мой паспорт?
— Да, прости, но я не мог до тебя дозвониться, чтобы объяснить.
— Ничего. Всё равно он мне не понадобился.
— Ты поедешь оформлять дом?
— Я не знаю…
— Поезжай — поезжай! — услышал я за спиной голос матери. — Дома на дороге не валяются! Оформляйте!
Я поворотился к ней.
— Только у нас на оформление никаких денег нету! — сразу добавила она.
— Это ничего, — ответил я. — У меня остаются лишние рубли… Я имею в виду, что рубли вывозить из страны запрещено.
— А разве тебе не нужно денег на билеты? — поинтересовалась Светлана. Когда-то я говорил ей о том, что билеты достать трудно и денег не хватит.
— А мне дали на них кредит, — ответил я. — Буду потом выплачивать долларами.
— И сколько же они стоят?
— На всю семью — три тысячи триста.
— Неужели долларов? — удивилась мамаша.
— Да, к сожалению, долларов… Если покупать билеты отсюда, через Аэрофлот, конечно, было бы дешевле. Но всё равно дорого. У меня столько нет… Да и очередь там растянута на полгода или больше…
— Сколько же это будет рублей-то: три тысячи триста?..
— По официальному курсу пока ещё: один к шести. Значит почти десять тысяч рублей. А по неофициальному — один к десяти, то есть тридцать три тысячи.
— А какой же будет налог на дом-то?
— Думаю, рублей триста — четыреста, — стараясь не вызвать у мамаши агрессии, подобно той, что случилась в прошлый раз, я старался быть любезным и отвечал её так, будто очень рад удовлетворить вовсе не её любопытство, а любознательность… — Сейчас, ведь, частная собственность — дело новое. В деревнях ещё, пожалуй, люди не почувствовали такого быстрого роста цен. Вот и налог, я думаю, не может быть больше той суммы, за которую я купил дом. А немного спустя, наверное, Перестройка шагнёт от города к деревне, и дом, несомненно, поднимется в цене, несмотря на то, что деревня — брошенная. В других деревнях все дома разрушались, а в моей — большинство остались целыми, потому что там поселились дачники. Так что, моя деревня и не совсем уж, можно считать, брошенная… Летом там очень хорошо отдыхать… Мне очень жалко бросать свой дом на произвол судьбы. Столько в него вложил труда… Принимайте… живите… Не давайте развалиться совсем… А то итак вся страна разваливается на части…
— Да! Верно-верно! — поддакнула мамаша, — А сколько же он по нынешним-то ценам может стоить, дом-то?
— Сколько? — я задумался. — По прежним временам, так он стоил мне всего четыреста двадцать пять рублей. А теперь… Если бы у меня было время его продавать, то я бы меньше чем за пять тысяч не отдал… Только в сельсовете мы этого говорить не станем, чтобы не заломили налог. А в подтверждение стоимости, покажем им расписку, что написал бывший владелец… На всё нужна, как говорится, хитрость.
— Вот и ладно! Договорились! Вас как зовут-то? Я — Екатерина Васильевна. Вы меня простите за давешнее-то! Я была очень расстроена из-за дочери! Подумала невесть чего!
— Да ничего-ничего! Всё правильно подумали… Я понимаю, как вам трудно! А зовут меня Андреем Ивановичем.
Мамаша обошла меня вокруг, остановилась рядом с дочерью, так что я теперь мог смотреть на неё, находясь в более удобной позе.
— Очень приятно познакомиться! — протянула она мне руку. Я пожал её, немного привстав со стула и ответив:
— И мне тоже!
Наступила пауза. Никто не знал, что ещё добавить.
— Ну, так что же, Екатерина Васильевна, отпустите со мной Светлану? У меня времени совсем не осталось. Если ехать — то в эту пятницу, в ночь, чтобы прибыть к полудню на место. Иначе сельсовет закроется и придётся ждать до понедельника.
— А как же вы поедите, поездом?
— Да. От Москвы до Тулы — на “дальнего следования”. Их там много идёт в южном направлении. А от Тулы поедим на автобусе. Если сесть на шестичасовой, то часам к десяти или одиннадцати доберёмся до места, прямо к сельсовету.
— Я не знаю… Нужно ли… — прервала мою болтовню Светлана. — Это так далеко…
— Нужно-нужно! — уверенно пояснила Екатерина Васильевна, опуская руку на плечо Светланы, отвечая не то мне, не то ей, — Будешь отдыхать там летом. И я — с тобой. Земля-то там есть для огорода?
— Земли там предостаточно. Десять соток — огород, вместе с садом… В саду — десять яблонь.
— Тебе лишь бы от меня избавиться, послать подальше! — вдруг крикнула девушка, стряхивая со своего плеча руку матери. При этом она вытянула обе свои руки и ударила кулаками по столу.
— Ну, что ты! Что ты?! Что ты такое городишь! Ведь дом-то денег стоит! Не захочешь там отдыхать — продадим! Всё лучше, чем пропадёт зазря! Вот и Андрей Иванович тоже не хочет его бросать. Потому и передаёт, как бы, из рук в руки, чтобы не пропало, значит, добро и труд… И если нам придётся продать, дом-то, так уж мы позаботимся, чтобы он тоже попал в хорошие руки. А деньги будут твои. Сейчас ведь всё денег стоит. Люди-то всё скупают, и никто ничего не продаёт! Деньги-то теряют цену! А тут — задаром!
Помолчав несколько секунд, она продолжала, обращаясь ко мне.
— Вы, Андрей Иванович, меня простите! Ведь Светлана нигде не работает. Всё на мне! Хорошо ещё, что лекарства — бесплатные! А то бы полная гибель… Растёт без отца… Я — через день — другой на работе в ночную смену. А она — совсем одна. Даже подруг никаких нет! Хотя и взрослая уже, но всё одно — глупая! — Екатерина Васильевна утёрла слезу, помолчала немного, и вдруг снова быстро заговорила:
— А давайте, оформим дом на меня! Что ей, больной-то, ездить в такую даль? А я возьму отгулы на работе, и мы съездим…
— Простите, Екатерина Васильевна, — остановил я мамашу, — Я хочу оставить свой дом Светлане, а не вам. И если она не хочет ехать, я отдам ей расписку, объясню подробно как туда добраться. На самом деле оформлять дом и не обязательно. Никто там, в деревне, и знать не будет, о том, что я уехал в Америку. Документы тоже никто у вас проверять не станет… Назовётесь моими родственниками… Будете спокойно отдыхать каждое лето. И если всё-таки придётся оформлять, то покажете расписку, которую я вам сейчас напишу. Ведь я-то тоже так до сих пор и не оформил его официально на своё имя.
— Как не оформлен? А как же они вам поверят, если вы поедите сейчас? Выходит, дом значится за прежними хозяевами?
— Официально да, за прежними. Поэтому прежде чем пойти в сельсовет, нужно найти бывшую хозяйку. За бутылку водки она подпишет всё что угодно.
— А как не захочет?
— Захочет. У них в деревне не принято обманывать. Ведь все знают, что дом был продан мне. А людское мнение в деревне — сильнее закона. Я ведь и не оформлял его официально все эти годы только потому, что никому это было не нужно. Так зачем же было тратить деньги на налог?
— А вдруг мы надумаем его продать? А нас там не знают! Да и на налог у нас денег не будет! — В голосе Екатерины Васильевны прозвучала нотка разочарования и горечи от такого поворота дел.
— Хорошо! Я поеду! — проговорила Светлана, всё ещё в той же позе, с вытянутыми на столе руками, устремив на свои ладони взгляд, — Лучше — в деревню, чем в психушку! Чтобы не смела потом на меня давить после этого!
— Ну, что, ты, доченька! Разве я давила?
— Смотри, не забудь свои слова!
— Так ты поедешь, да? — заискивающе переспросила мать?
Светлана ничего не ответила. И приняв её молчание за согласие, Екатерина Васильевна, проговорила:
— Вот и умница! Давно бы так!
Я поднялся со стула, не в силах больше терпеть корыстолюбивого лицемерия мамаши.
— Ну, стало быть, на этом и порешили. Поезд завтра — с Курского вокзала в час ночи. Вот, на всякий случай, Светлана, твой билет. — Я вытащил из нагрудного кармана, приготовленный заранее билет.
— Ты уже купил билеты? — удивилась девушка. — А если бы я не согласилась?
— Билеты — не велика для меня потеря…
— Что же вы сразу не сказали, что у вас куплены билеты? — подала голос Екатерина Васильевна.
Ничего не ответив, я сделал шаг к выходу.
— Где же мы встретимся?
— А где ты хочешь?
Мы смотрели друг на друга, и я чувствовал в её взгляде тепло, и вдруг вспыхнувшую слабую радость, или даже надежду, на что-то новое, ожидающее её скоро.
— В “Эрмитаже”? В шесть вечера?
— Зачем же так рано?! — вклинилась мать.
— Затем, что это — не твоё дело! — резко парировала девушка и поднялась.
— Хорошо — хорошо, дочка! Как тебе хочется… Я — то завтра уйду в ночную… Тоже в шесть…
Я направился в прихожую.
— Всего хорошего! — попрощался я с Екатериной Васильевной!
— До свидания, Андрей Иванович! — услышал я за спиной и стал надевать свои ботинки.
— И как это вы так решились-то в Америку? Вы, наверное, еврейской национальности?
— Нет, не еврейской, — ответил я, завязывая ботинки.
— Тогда, что же: жена?
— Нет… Это в двух словах не объяснить…
— И Америка вас принимает?..
— Да…
— Вы, наверное, этот… икономыслящий…
— Да, и иконо, и инако…
Наконец, я надел плащ. Светлана обошла свою мать, открыла мне дверь и, выйдя со мной на лестничную площадку, шепнула:
— Приходи за мной сюда к шести часам.
В какие-то из тех дней, помнится, позвонил мне Бондаренко, тот самый мой бывший приятель, что одалживал мне свой паспорт. Меня удивило, что он захотел со мной встретиться, и даже вызвался подъехать к самой моей работе, к концу дня. Раньше, когда мы договаривались о встречах, то назначали какое-нибудь место на половине пути от него и от меня.
— Скажи, старик, — начал он. — Как у тебя дела с отъездом?
— Да, как тебе сказать, — начал я темнить. — Пока всё — неопределённо. Оказывается, легче получить статус беженца, чем справку из диспансера. Родина любит меня так, что готова задушить в своих объятиях. Обняла так крепко, что вырваться невозможно.
— Так ты что, получил статус беженца?
— Да, получил…
— Вот дела! Так зачем же тебе тогда ещё нужна справка из диспансера?
— В УВИР требуют, — соврал я, сразу поняв, что проговорился. Что-то было в Бондаренко такое, что подкупало меня и вызывало на откровенность. Наверное, подсознательная моя память о старой дружбе. Я невольно расслаблялся с ним, и забывал об осторожности. — Говорят, что не имеют права лишать больного человека гражданства, даже по его собственной воле, — добавил я, усмехаясь про себя удачной шутке.
— Ну, что же!.. Видать такова судьба,… — Бондаренко то ли догадался, что я темню, то ли его не особенно интересовали мои эмиграционные дела.
— Скорее не судьба, чем судьба, — поправил я его, а сам подумал, что если он настучит, то пусть информация будет ложной.
“По всей видимости, подошёл срок для отчёта о проделанной деятельности”, — подумал я. — “Вот он и пожелал повидаться, как голодный шакал, выведать, что возможно, новенького”.
Я знал, что хищник, которому он прислуживал, если уж вцепился в свою жертву, то не отпустит её, пока не высосет без жалости всю её кровь до последней капли. И раз Володя когда-то “поплыл”, то с той поры он продал свою душу ненасытному и вечно голодному зверю, боязнь перед которым и подвигла, вероятно, его сейчас встретиться со мной. Ведь, никак нельзя приходить с пустыми руками! Иначе, в наказание направят стучать в другое место, например в психушку или тюрьму… И как только я мог забыть, не подумать об этом, когда попросил его об услуге с паспортом! Вот почему он даже и не испугался отдать его мне. Ведь для него это была очень хорошая информация для отчёта о проделанной работе! За время, прошедшее с той поры, утекло столько воды! Я получил статус беженца и собирался вот-вот покинуть родину… А ещё убили отца Алексея…
Так я думал про себя, пока мы шли по Садовому Кольцу.
“Что же он начал не с главного?”— продолжал размышлять я, — “Ведь он не может не знать об убийстве отца Алексея! Если не прочёл в газетах и не узнал из телевизионных новостей, то, ведь, должны были ему сказать там, должны были оттуда теперь его направить, чтобы выведать, что думают бывшие прихожане?.. Вот зачем он со мной встретился! Его вовсе не интересует мой отъезд! Так что же он медлит? Почему не переходит к делу? Или он хочет, чтобы я первый начал говорить?”
Мы дошли до метро Маяковская.
— Ну что, не взять ли нам портвейна, как бывало? — Я подумал, что вижу его в последний раз и могу позволить себе выпить с ним в знак старой дружбы: пусть потом помнит. — Я плачу!
— Нет, старик! Я — на лекарствах. У меня была новая травма головы. Алкоголь противопоказан. Да и некогда. У меня сегодня ещё много дел.
— Да брось, ты, Володя! Какие у тебя могут быть дела?! Пошли, как раньше! Может быть, видимся в последний раз. Уеду — будешь вспоминать эту встречу! Портвейн — силён! Сразу всё пройдёт. И лекарства перешибёт! Ведь один раз живём!
— Верно. Один раз. Ты мне лучше, вот что скажи: ведь отца Алексея-то убили… Знаешь?.. Что у вас там говорят-то про это? Кто это мог сделать?
“Вот оно как!” — подумал я, — “Значит, не ошибся! Послали тебя, сволота, проведать, стало быть, что думают про убийство близкие к покойному люди!..”
— А почему тебя это интересует? — Мы остановились, в сквере, неподалёку от ресторана Прага. — Ведь ты же давно отошёл от религиозных кругов.
— Так… Интересно… Ведь яркая была личность… Так, что же у вас говорят по этому поводу?
— А я там редко бывал в последнее время… Всё занят был отъездом…
— Ну, а сам-то… Сам-то что думаешь?
— Кто её знает, кто убил… Могло КГБ, могли ортодоксальные православные фанатики, вроде твоих казаков, могли неофашисты, сатанисты, антисемиты. Могли и те, и другие и третьи, все вместе взятые. А мог быть какой-нибудь больной маньяк, которым кто-то сманипулировал. Так или иначе, того кто сделал, по всей вероятности уже ликвидировали или скоро ликвидируют, чтобы “опустить концы в воду”. Одним словом, неизвестно. И тот, кто заказал убийство, прекрасно понимал, что подозревать можно многих, а значит и раскрыть убийство будет невозможно.
— Ты так думаешь, да? Это ты так думаешь или вообще все так думают?
— Я ничего не думаю. Я просто сейчас, разговаривая с тобой, рассуждаю. Ты спросил — я ответил. А что и как на самом деле — знает один Бог и тот, кто заказал…
— Так ты полагаешь, всё-таки, это заказное убийство,
— Ну, а как ты сам-то думаешь?
— Да, наверное, заказное…
Володя достал сигареты, стал курить. Мы стояли некоторое время молча, наблюдая за транспортом, выползавшим из-под моста, над Садовым кольцом.
— Смотри! — обратил я внимание Бондаренко. — Сначала показываются рога, а потом только ты понимаешь, что это едет троллейбус. Почему не наоборот?
— Ну ладно, старик! — Бондаренко бросил окурок в сторону. — Мне пора. Меня ждут. — Ничего больше не сказав, он повернулся и зашагал в сторону “Праги”.
— Эй! — окликнул я его, — А ты чего хотел-то?
— Потом! В другой раз! Некогда! — ответил он, повернувшись в пол-оборота и не останавливаясь.
В недоумении я пошёл следом за ним, к своему дому, находившемуся в том же направлении.
“Куда он так поспешно дёрнул? — думал я, — В КГБ? Или ещё куда-то? ”Куда? Уж не известно ли ему было что-то об убийстве? Так было не похоже, на Бондаренко, чтобы он куда-нибудь торопился! Даже отказался выпить! Убежал, не пожав на прощание руки! И хотя руку его жать мне было бы неприятно, но в знак прошлой дружбы, я ответил бы на его рукопожатие. А может быть, он почувствовал, что мне неприятно жать ему руку, и поэтому “слинял” от меня таким вот именно образом?..
Размышлять над этими вопросами было неприятно и времени уже совсем не было, чтобы “брать в голову” новые проблемы… До отъезда оставалось всего несколько дней. Я тоже куда-то торопился…
Несмотря на все мои заботы, эта встреча с Бондаренко, не выходила у меня из головы. Меня начали одолевать сомнения и мысли по поводу того, почему его могло интересовать то, что думали об убийстве бывшие прихожане отца Алексея. Кроме того, я и сам постоянно думал о том, кто мог убить батюшку, и даже молился о том, чтобы Бог открыл мне эту страшную тайну. И вот, как мне было это неприятно, решил я всё-таки ещё раз повидать Бондаренко и спросить его в лоб, почему его интересовало то, о чём он меня расспрашивал при последней встрече.
Я купил бутылку вина, прихватил с собою остававшийся у меня приёмник “Океан” в подарок на память и без звонка приехал к старому приятелю домой. Я смутно полагал, что за бутылкой вина, в знак благодарности за подарок и на прощанье, Володя не станет запираться, рассеет мои сомнения и сознается, почему его так интересовало то, то думают прихожане отца Алексея об его убийстве.
Опоздай я к нему — всего на несколько минут — и встречи бы этой не произошло. Но видимо, всё расписано наверху. Я подходил к его подъезду, когда он как раз из него вышел и уже направился в противоположную от меня сторону в сопровождении какой-то странной личности. Я окликнул его. Володя испуганно оглянулся — узнал меня, но как-то не сразу, а — всматриваясь издали некоторое время, в каком-то недоумении. Узнав всё-таки меня, он что-то сказал своему спутнику и подошёл ко мне. Взгляд его был какой-то мутный, хотя он и не был пьян.
— Привет! — сказал я.
— Привет! — он протянул руку для рукопожатия. Рука его была вялой и влажной.
— Пришёл с тобой попрощаться, — сказал я, всматриваясь в его лицо пристальнее и замечая, что зрачки его необычно расширены, и, будто глядя на меня, он вовсе меня не видит. — Уезжаю в Америку.
— А мы, вот, в магазин собрались, — ответил Володя, будто бы не понимая, зачем я пришёл, и кто — я.
— Я хотел бы с тобой побыть один, — я кивнул в сторону его приятеля. — Всё-таки больше никогда не увидимся… Не хотелось бы посторонних. Ты можешь его спровадить куда-нибудь?
— Он не помешает…
— И всё-таки? У меня и бутылка уже куплена. Отошли его в магазин, а пока он ходит мы с тобой выпьем, поговорим…
— Нет, не получится. Он не захочет.
— Я же говорю тебе: я пришёл попрощаться. Мы с тобой видимся в последний раз…
— Нет, старик, ничего не выйдет… Он не захочет… Он…
— Чего “он”?! — услышал я незнакомый голос откуда-то сбоку. Незаметно как Володин приятель подкрался к нам и неожиданно вышел из-за дерева.
— А! Вот, знакомьтесь! — В глазах Бондаренко появился какой-то страх и растерянность. — Это — Андрей, — показал он на меня. — А это — Володя. У него, оказывается, есть выпивка с собой! — обратился он к своему тёзке, зачем-то сразу нарушая мои планы избавиться от его приятеля. — Пошли назад!
И не спрашивая меня, они оба молча направились к подъезду. Хотелось мне повернуться и пойти обратно к метро, но было жалко потраченного на дорогу времени и, решив долго не задерживаться, я, всё-таки, последовал за ними.
“Кто знает?” — подумал я, — “Авось, рассею свои сомнения...”
А дальше — завертелось, как в кошмарном сне. Только мы выпили, кто-то позвонил в дверь, и когда Бондаренко открыл, в квартиру ввалилась свора людей азиатской внешности. Их было не менее шести человек. Один из них был главным, остальные — телохранители.
— Ты зачем к телефон не подходил? — сразу спросил главный азиат, и Бондаренко начал перед ними оправдываться, жаловаться, что ему не платят денег, и он вынужден выходить из дому, просить в долг у знакомых. “Главный” не стал спорить, обещал разобраться, почему Бондаренко не получил денег.
— А это кто такой? — спросил он, показывая на меня.
— Это приятель мой, — начал объяснять Бондаренко, — Пришёл попрощаться… Он скоро уезжает…
— Здравствуйте! — приветствовал я азиата, стараясь прервать Бондаренко, чтобы он не успел сказать, куда я уезжаю. — Меня зовут Андреем! Мы с Володей — старые друзья! А денег у него, действительно, нету. Он и мне должен пятьдесят рублей. Вы бы, действительно, распорядились, чтобы ему заплатили…
Мой манёвр удался. Азиат больше мною не интересовался. Повернувшись ко мне спиной, он скомандовал одному из своих, чтобы тот принёс стаканы и вино. Через минуту, на столе оказалась бутылка. Один из телохранителей быстро откупорил ее, и “Главный”, сам налив себе полный стакан, мгновенно выпил, будто воду, налил, второй — и выпил его, и сразу же налил третий стакан — и выпил третий.
Пройдясь по комнате туда и обратно, он остановился, напротив Бондаренко, всё время молча стоявшего в стороне.
— Твой работа — всё время быть в квартира у телефона! — сказал он, — Если ещё раз позвонят, и ты не будет дома, найду другой человек, и ты потеряй работа. Понял?
— Да. Я понял. Я буду дома. Это случайно вышло…
— Твой работа — быть дома! — повторил он громко, не слушая оправданий Бондаренко, — Понимаешь?! Друзья — можно! — показал он на меня, — Вино — можно! Водка — нельзя. Телефон — всегда свободный!
Бондаренко что-то беззвучно ещё лепетал в своё оправдание, когда азиат неожиданно направился к выходу, бросив своим сопровождающим на ходу:
— Поехали!
Мгновенно “незваные гости” исчезли. В комнате наступила необычная тишина. Выглянув в окно, у которого я стоял, с четвёртого этажа я увидел, как ватага уселась в две машины, которые сразу же отъехали.
— А где же Володя, — спросил я Бондаренко, заметив, что его тёзка куда-то исчез. — Разве он уехал с ними?
В эту же минуту открылась дверь кладовки, и оттуда вышел Володин приятель.
— Ух! — он прошёл через комнату, сел за стол, поднял и посмотрел на свет бутылку, оставленную компанией. — Ничего не оставили.
— Он выпил ровно три стакана, — заметил я, — а бутылка — ноль семьдесят пять. Должно оставаться еще, как минимум, на пол стакана.
— Смотри — пустая! — протянул мне бутылку “тёзка”. Я проверять не стал, а только ответил.
— В стакане от силы помещается двести грамм. Значит должно оставаться сто пятьдесят.
— Должно — то должно! А куда оно подевалось?
— Как куда? — вступил в разговор Бондаренко. — Пить надо уметь!
Никто его шутке не засмеялся. Володя-тёзка, поднял с полу бутылку вина, что принёс я, и налил себе вина.
— Я думал, они пришли тебя замочить! — сказал он.
— Кто это? Что у тебя с ними за дела? — поинтересовался я, обращаясь к Володе.
— Да, ничего особенного! — Бондаренко сел за стол, стал разыскивать свой стакан среди посуды, на столе. — Я просто работаю у них секретарём и должен передавать информацию.
— А кто — они?
— Откуда я знаю! — раздражённо ответил Володя, — Это — не моё дело. Меньше знаешь — дольше проживёшь!
— Вот-вот! — поддакнул его “тёзка”. — “Ешь пирог с грибами — держи язык за зубами”.
Свой стакан мне тоже найти не удалось, и я, собрав грязные, отнёс их на кухню, положил в раковину, помыл два из них и, вернувшись, налил вина, себе и Володе.
— Пошли с тобой покурим на лестнице, — предложил я ему, когда мы выпили.
— Курите здесь, — ответил за него его “тёзка”.
— Я хочу с Володей поговорить, — пояснил я.
— Хорошо. Говори. Я не слушаю. — Он поднялся, и пересел на диван, в другом конце комнаты. — Я могу даже отойти, чтобы не мешать!
— Послушай, — ответил я ему. — Я давно не видел старого друга и теперь не скоро снова увижу. Ты дай нам немного побыть одним…
— Это зачем ещё?
— Нам поговорить надо, понимаешь? Мы с ним — старые друзья. Есть о чем вспомнить…
— Старик, — вступил в разговор Бондаренко. — Ты можешь говорить при нём. У меня от него нет никаких тайн.
— Да! Ты слышал, дурило?! — вдруг встрепенулся “тёзка”, вскочил с дивана и вернулся за стол, — Слышал, что он тебе сказал? Ты чего, падло, на нас тянешь?
— Послушай, Володя, — я решил не обращать внимания на “тёзку”. — Я к тебе в гости пришёл… Хотел поговорить, попрощаться по человечески. А этот… пьёт моё вино и в твоём доме меня оскорбляет!
— Ему можно, — усмехнулся Володя. — Он тут живёт.
— Ты слышал, скотина?! — вскрикнул снова “тёзка”. — Слышал, что он тебе сказал? Я тут живу! А тебе чего от него надо? Кто ты такой?
— Ладно… Тогда сделаем так,… — я поднял с пола свой дипломат, вытащил из него другую бутылку, поставил на стол. — Ты, обратился я к Володе-тёзке, — Откроешь бутылку и будешь пить. А мы пойдём курить на лестницу. Или наоборот: ты пойдёшь на лестницу, а мы будем пить. А если не хочешь ни так и не так, тогда я забираю бутылку и ухожу совсем. Ну? Выбирай!
— Ну, хорошо-хорошо! — “тёзка” потянулся к бутылке. — Твоя взяла. Идите — курите! Только недолго!
Мы вышли на лестницу, поднялись на пол пролёта вверх, остановились у подоконника.
— Послушай! — начал я. — Что с тобой случилось? Я никогда тебя не видел таким! Ты, будто, в рабстве у этой быдлы… Как ты можешь его терпеть?
— Ты не знаешь всего, старик… Так нужно…
— Он что, из того самого казачьего общества, от которого ты недавно был в восторге?
— Да. Ну и что?
— Что ему от тебя нужно?
— Что-то… Сам знаешь, что…
— Я тебя не понимаю…
— Не понимаешь — тем лучше. Ты! Без году неделя! Американец, видите ли! Навострил лыжи-то! У-ты-ну-ты! Налево- гнуты!
— Да ты, что? Ведь ты же раньше никогда не ругался матом! Володя! Почему ты так деградировал? Скажи! Это ты после ГБ сломался? Скажи, ты на них до сих пор вынужден работать? Зачем ты встречался со мной в последний раз? Кто тебя просил разузнать об убийстве?
— Я ничего не знаю… У меня была травма головы… Меня кто-то избил… Я,… — он стал что-то бессвязно бормотать, и я не мог ничего понять из его бреда. Язык у него заплетался. Никогда раньше он не пьянел так быстро и так сильно от такого незначительного количества вина.
— А ты? — вдруг речь его стала внятной, он стал говорить быстро, скороговоркой, будто бы не сам от себя. — Ты зачем, праведник, хочешь узнать корень зла? Зачем копаешь? Зло непостижимо! Э! Э-э… А! А-а… Это он, который с рогами! Я вижу его! Вот он! — Володя протянул руку, мимо моего плеча, коснулся стены, за моей спиной. — Он тебя привёл сюда! Чтобы ты узнал его! Тот, кто познает зло, сам станет его частью! Тот, кто познает его, принадлежит ему! Он и я одно! Да будем мы едино!
Внезапно он замолчал. Сигарета его догорела и должна была обжечь ему пальцы. Но он не чувствовал боли и продолжал держать окурок. Я ударил его по руке, чтобы выбить окурок. Но Володя его не выпустил, а сжал пальцы сильнее и растолок окурок.
— Ну, ты, православный американец! — засмеялся он, — Говори, что хочешь узнать?
— Да! Я хочу узнать! — я придвинулся к нему ближе, — Это ты сделал?
— Что “это”?
— Знаешь…
— Скажи, что?
— Тебе будет легче ответить, если не скажу. Говори!
— Не понимаю…
— Зачем со мной встречался в последний раз?
— Не помню…
— Вспомни: на Садовом Кольце, у театра Кукол… Мы дошли до ресторана Прага… И ты вдруг неожиданно ушёл… Куда ты торопился?
— Сам знаешь…
— Куда?
— Туда!
— Ты зачем раньше, накануне убийства, расспрашивал меня…
— Ах, вот ты что! Это не я!
— А кто?
— Не знаю…
— Врёшь! — Я схватил его за ворот рубашки. — Ты навёл!
В это время я услышал, что кто-то подбежал к нам по лестнице и, схватив меня, за руку оторвал от Бондаренко. Это был его тёзка. Наверное, он давно уже стоял за выступом стены и подслушивал.
— Эй-эй! — закричал он. — Хватит! Пошли оба в квартиру!
Он толкнул меня в спину. Едва не споткнувшись, я побежал вниз по лестнице. Следом за мною — полетел Бондаренко. Его тёзка оказался сильным. Он сразу же оказался рядом — затолкнул нас обоих в квартиру и закрыл дверь на ключ.
— Ты чего на Володьку тянешь, сука?! — заорал он на меня и замахнулся. — Я тебе, падло, покажу! Щас всю рожу размалюю!
На этот раз он схватил меня за грудки и готов был уже ударить, но в этот момент позвонили в дверь.
— Ах! Твою мать! Доигрались! — зашептал он громко. — Опять соседи милицию вызвали! Говорил, не ходить на лестницу!
Он тихо проскользнул в прихожую, приложил ухо к двери. Позвонили ещё раз. А через некоторое время — в третий раз. В чём-то удостоверившись, Бондаренкин защитник открыл замок.
— Вы чё, мужики, не открываете? — В квартиру вошёл худощавый рыжий парень. — Своих, не узнаёшь, рублёвских? — обратился он к “тёзке”.
— А! Братан! Заходи! — Володя-тёзка стал обнимать вошедшего, — Садись за стол, выпьем!
— Эй! Вы! Оба! — скомандовал он, — Тоже за стол! На этот раз прощаю!
Я счёл благоразумным подчиниться, но при первом же случае постараться незаметно ускользнуть.
“И какого лешего меня принесло сюда?!"- подумал я.
Володя-тёзка налил всем по половине стакана, Бондаренко же капнул совсем чуть-чуть, лишь прикрыв дно.
Я почувствовал, что быстро хмелею.
“Уж не подмешал ли он чего в вино?”— подумал я.
Рыжий и Володя-тёзка стали говорить о чём-то своём, на непонятном мне жаргоне. Я стал немного успокаиваться.
— Вот, Володя, я тебе принёс в подарок приёмник,… — пошарив под столом, я нашёл свой “Океан”, который поставил там, как только пришёл.
— Да зачем он мне? Я не слушаю радио…
— Почему не слушаешь?
— А там нечего слушать…
— А как же короткие волны? Зарубежные “голоса”? Или просто — музыку?
Он ничего не ответил, а только пожал плечами.
— Тогда всё равно возьми, на память!
— Да не надо! Я всё равно его пропью…
— Возьми-возьми! — вмешался его тёзка, прервав разговор с Рыжим. — Пригодится в хозяйстве!
— Ну, хорошо, старик, возьму… Только я всё равно слушать его не буду…
— Ну, что? Помирились? — “тёзка” поднялся из-за стола, — А теперь пошли! Пора принимать лекарство!
Ухватив Бондаренко за плечи, он потянул его к себе. Тот покорно поднялся и пошёл с ним в соседнюю комнату. Там они оставались минут двадцать.
Не помню, о чём мы разговаривали с Рыжим. Кажется, стал его расспрашивать, почему оба Володи удалились. Рыжий оказался каким-то агрессивным, ругался матом через каждое слово. То ли в шутку, то ли всерьёз пообещал меня скрутить и начать избивать, как только вернётся его “братан”. Я хотел было уйти. Но входная дверь оказалась заперта на ключ, и ключа нигде не было видно.
Появился “братан”. Он был один.
— Что ты сделал с Володей? — спросил я.
— Ничего особенного. Дал лекарство от головы. Хочешь тоже попробовать?
— Что ты с ним сделал? — Я попробовал пройти в другую комнату, но меня не пустили и силой посадили на диван.
— Сидеть! — скомандовал Рыжий, — Сейчас допьём — займёмся тобой!
Вдруг из соседней комнаты, покачиваясь, вышел Бондаренко. Его тёзка сразу же усадил его за стол, нашёл в каком-то стакане недопитое вино и, приложив к его рту, насильно заставил его выпить. Не прошло нескольких минут, как на моих глазах Бондаренко превратился в отвратительный “овощ”. Он полностью перестал что-либо соображать, изо рта у него текла слюна, глаза закатились, но он, всё-таки каким-то образом сидел на стуле, продолжая удерживать равновесие. Чтобы он всё-таки не упал, стул вместе с ним придвинули плотно к столу, и тогда Бондаренко отключился, продолжая сопеть и выпускать слюну, стекавшую по подбородку ему на грудь. Я позвал его несколько раз по имени, но он никак не отреагировал.
— Что вы с ним сделали?! — воскликнул я, — И только сейчас догадался: — Наркотик! Этот подлец вколол ему наркотик. Наверное, они уже давно посадили его на иглу!
Мне никто не ответил, будто бы меня не было. Собрав пустые бутылки и пригрозив избить по возвращении, подонки связали мне руки и ноги какой-то верёвкой и, оставив лежать на диване, ушли. Я начал отчаянно пытаться избавиться от пут. К счастью, Рыжий, связывавший мне руки, накрутил слишком много верёвки вокруг моих запястий, и мне удалось её растормошить и освободить сначала одну руку, затем другую. Развязав ноги, я бросился к двери. Конечно, она была заперта снаружи. Я попробовал найти второй ключ в карманах Бондаренко, пребывавшего до сих пор в отключке, но только уронил его так, что он уткнулся лицом в поверхность стола, после чего захрапел. И тогда я вспомнил о балконе.
Я открыл дверь, вышел, посмотрел вниз. Недалеко от дома возвышался высокий тополь. Если хорошо оттолкнуться, можно было прыгнуть и, обхватив ствол руками, зацепиться, а потом спуститься по веткам. Главное — не промахнуться и удержаться на стволе в первый момент. А потом — спуститься вниз было бы не сложно. Весна ещё не вступила в свои права. Но снег почти растаял. Однако всё ещё было холодно и скользко. Риск, конечно, был большой. Я засомневался, стоит ли прыгать.
Неожиданно я увидел “братанов”. Они приближались к дому. Ещё несколько минут — и они будут здесь. Я больше не сомневался. Как только они вошли в подъезд, я взял свой приёмник и бросил его вниз, на кусты. Следом за ним я послал свой пустой дипломат.
— Ну, бывай, казак! — сказал я Бондаренко, прикрыл за собою балконную дверь, перелез через перила, встал на выступающий балконный карниз, примерился и, с силой оттолкнувшись обеими ногами, прыгнул.
Холодные ветки дерева больно хлестнули по лицу. Мои руки обхватили ствол, но меня потянуло вниз. Ещё мгновение — руки не выдержали, выскользнули, я стал опрокидываться на спину, но вдруг почувствовал удар под колени — веткой на которую я соскользнул, и одновременно моя правая рука вцепилась в другую ветку, которая и спасла меня. Опомнившись, я начал спускаться вниз.
Оказавшись на земле, я поспешил скрыться из виду под крышей ближайшего балкона. Дипломат и приёмник, застрявшие в густых ветках кустарника я был не в силах достать. Всё моё тело трясло, и меня начала быть дрожь. Тем не менее, я подумал, что бандиты уже хватились меня и должны были начать поиски. Сначала они обследуют квартиру: кладовая, туалет, ванная, кухня, антресоли, другая комната, с кладовкой… Они посмотрят под столами, кроватью и даже под диваном, под которым вряд ли поместилась бы кошка. Наконец, догадаются выйти на балкон, начнут смотреть вниз…
Возможно, они уже всматриваются. Но я скрыт от их взгляда рядом балконов, что расположены под ними. Затем они увидят застрявшие в кустах вещи и поймут, что я всё ещё где-то здесь, что я ещё не успел уйти. Ни один прохожий не появился во дворе за всё это время. Если они выйдут на улицу, то никто мне не поможет, и меня силой вернут назад…
Все эти мысли молниеносно пронеслись в моей голове. Следовало либо где-нибудь спрятаться, либо как можно скорее “делать ноги”. Ноги мои передвигались с трудом, и я, на свой страх и риск, направился вдоль дома к подъезду Бондаренко.
На лестнице было тихо. Я вызвал лифт, поднялся на последний, шестой, этаж. Нажав кнопку первого этажа, пустил пустую кабину лифта обратно. В это время где-то внизу хлопнула дверь, и послышались шаги.
— Ты проверь наверху, а я пойду вниз, — услышал я голос Володи-тёзки, будто бы он находился совсем рядом. Акустика подъезда оказалась такой, что был слышен малейший звук. Я замер, боясь пошевелиться, чтобы не выдать себя каким-нибудь звуком.
— Да зачем он пойдёт наверх? Вещи-то — внизу, — ответил лениво Рыжий.
— Он, наверное, по балконам, спускается, падло! Надо ловить!
— А может — в чьей-то квартире отсиживается…
— Как бы не вызвал милицию…
— Запирай квартиру! Он ещё не ушёл… Поймаем суку!
— Ух, я его замочу!
— Пошли пешком! Заодно лестницу проверим.
Услышав удалявшиеся вниз шаги, я с облегчением вздохнул.
“Однако, не обнаружив меня внизу, они, наверняка поднимутся сюда”, — подумал я. — “Что же я так сглупил? Зачем меня понесло в подъезд? Любопытство? Мало мне приключений? Что я хотел? Всё эта моя “нестандартная” логика! Я всегда действую вопреки здравому смыслу! Я сам загнал себя в тупик! Что же делать? Начать стучаться в чужие квартиры — авось кто-нибудь откроет? В это время все нормальные люди — на работе. А те, кто дома — не откроют. А любой шум на лестнице лишь только насторожит “братанов” и заставит их поскорее вернуться...”
Вдруг мой взгляд упал на чердачный люк. Я бросился к нему, стал подниматься по металлическим ступеням. На люке не было замка! Я приподнял его — и оказался на чердаке!
Первым делом я осмотрелся вокруг. Свет проникал на чердак через окна-мансарды, расположенные над каждой его лестницей, по числу подъездов дома. Я находился как раз под самым таким окном. Ещё несколько минут — и мои преследователи последуют за мною. Если я не закрою люк сверху — мне наступит конец: зароют труп в двадцатилетних слоях чердачной пыли — и поминай как звали… Я стал исследовать крышку люка, нет ли на ней петель для замка.
Когда-то, конструируя и устанавливая антенны для своей любительской радиостанции, я излазил немало чердаков в поисках труб от старых телевизионных антенн и знал, как устроены люки и какие бывают чердаки. Сколько раз мне приходилось тайком от жильцов подъездов, перепиливать дужки навесных замков, чтобы попасть на чердак! В доме, где жил я, работники ЖЭКа боролись со мною. Я взламывал их замки, устанавливал свой замок, а они затем делали то же самое. Помимо меня и работников ЖЭКа, наверное, были и другие, кто тайно проникал на чердак дома, где я жил, в своих собственных целях. Много раз я убеждался в этом, обнаруживая их следы: то исчезал инструмент, забытый мною накануне, то я обнаруживал, тайники, со старыми книгами или запрятанный в дальнем тёмном углу чердака узел с одеждой и тряпками, которые, по всей видимости, использовались в качестве постельного белья. Несмотря на то, что позже я получил формальное разрешение от ЖЭКа на установку радиолюбительской антенны, каждый раз я залезал на чердак, испытывая страх встретиться с бездомным уголовником. Несколько раз, проникая на чердак своего дома через один люк, я слышал, как кто-то убегал через другой, по всей видимости, напуганный моим появлением. Впрочем, нелегальные обитатели чердака моего дома не мешали мне. Они вели себя тихо и, самое главное, не ломали мои антенны. И я не трогал их “тайники” с тряпьём, если обнаруживал таковые. Если даже в советское время, по московским чердакам прятались люди, то что думать о сегодняшнем времени, когда беженцы хлынули в столицу нашей родины со всех уголков распавшейся страны?
Помню, что ещё, будучи школьником, когда я только увлёкся радиосвязью и собрал средневолновый передатчик, не имея права на выход в эфир и подражая подпольным партизанам времён войны, я оборудовал на чердаке своего дома подпольную радиостанцию. Однажды под большим наигранным “секретом” я позвал с собой какого-то своего одноклассника. Преодолевая страх, со слезами на глазах, он всё-таки забрался со мною на чердак. Я развернул оборудование: самодельный передатчик, на одной лампе 6П3С, использующий в качестве модулятора усилитель низкой частоты старого радиоприёмника, без корпуса; подключил, антенну, микрофон…
— Всем — Всем! Я — “Компост”. Всем на “средних”! Я — “Компост”. Кто слышит — отвечайте! Перехожу на приём!
Я повернул ручку переключателя — и сразу же услышал ответ.
— “Компост”! Я — “Луч”. Приём.
А дальше мы договорились с “Лучом” о встрече.
Мой одноклассник ошалел от впечатления: чердак, подпольная радиостанция, живая реальная радиосвязь… Он так испугался, что, не дождавшись пока я сверну оборудование и спрячу его под досками настила, убежал, и потом долго ещё боялся со мной даже разговаривать. Наверное, родители посоветовали своему мальчику не дружить с радиохулиганом…
А я, познакомившись с “Лучом” вскоре, как и он, стал членом радиоклуба, открыл легальную коротковолновую радиостанцию, изучил азбуку Морзе…
Всё это было очень давно… Когда я учился в школе… Когда был влюблён в одноклассницу… Когда вся жизнь была впереди… Когда всё радовало, и счастье было постоянным и естественным состояние души, а не целью, к которой следует стремиться… Сколько утекло после этого воды! И вот сейчас я, взрослый мужик, прятался на чердаке…
Бросив профессиональный взгляд на крышку люка, я сразу обнаружил ушки петель, расположенные сверху. Обычно они использовались для того, чтобы закрыть люки, все, кроме одного, со стороны чердака при помощи обыкновенного куска проволоки или болта с гайкой, и таким образом сэкономить на установке висячих замков, со стороны подъезда дома.
Когда я, бывало, сталкивался с таким препятствием, то приходилось забираться на чердак по пожарной лестнице, откручивать болт или перекусывать пассатижами проволоку.
И, вот, теперь, я начал искать какой-нибудь подходящий предмет, который можно было бы вставить в ушки петель. Не найдя ничего, я стал откручивать гайку, на блоке противовеса, что находился на стропилах и был связан с люком через трос. Это устройство облегчало подъём тяжёлой крышки люка. Гайка не была затянута и легко подалась. Я быстро разобрал блок на части, опустил противовес и колесо с тросом на пол чердака и поспешил вставить освободившийся болт в ушки петель и закрутить гайку.
“Вряд ли они пойдут обследовать другие подъезды”, — подумал я, — “Скорее всего они будут караулить меня внизу”. И я отправился по чердаку в поисках другого люка, чтобы выйти через другой подъезд. Пробираясь по чердаку в полутьме я запутался в какой-то проволоке. Избавляясь от неё, я вспомнил историю, рассказанную мне одним приятелем, и начал наматывать проволоку себе на локоть. Потеряв с ней время, я решил вернуться к люку, что закрутил на болт. Конечно, было рискованно, открывать его, и, тихо подобравшись к нему, я прислушался. Лишь только я наклонился над ним, люк неожиданно дёрнулся: кто-то снизу пытался приподнять крышку.
— Как же так?! — услышал я приглушённый голос. — Вчера было открыто!
Другой голос, снизу, что-то ответил, но я не смог разобрать ни единого слова.
— Я задницей чую, что он — здесь, заперся изнутри! — снова сказал первый.
И снова другой голос ответил ему что-то. Люк дёрнулся ещё несколько раз, и всё затихло. Я стал выбираться через чердачное окно на крышу. Оказавшись у самого её края, и, держась за ограждение, я перевесился во вне так, чтобы видеть подъезд, над которым я находился. Вскоре я заметил, как оттуда выбежал Володя-тёзка и направился в левое крыло дома.
В доме было всего четыре подъезда. Я находился в третьем. По всей видимости, мой преследователь направился в ближайший подъезд номер два, чтобы через него пробраться на чердак. Я бросился назад, на чердак. У меня было не более двух минут. Пробираясь мимо люка номер три, я остановился и, немного помедлив, тихо открутил и вытащил из него болт, на свой страх и риск оставляя люк не запертым. Но что мне было делать — времени на поиски нового болта не было! Через минуту я уже вставлял болт в ушки люка номер два. Едва я успел это сделать, как люк дёрнулся. Мой преследователь выматерился, и всё затихло. Я снова вылез на крышу и начал смотреть вниз, пока не увидел “тёзку”, выскочившего из подъезда номер два и побежавшего к подъезду номер один. И тогда я, вернулся к люку номер два, открутил болт, направился к люку номер один, вставил болт в его ушки и, не дожидаясь, пока мой преследователь начнёт его дёргать, на всякий случай, разобрал другой блок, освободив его от болта, а затем выбрался на лестницу через люк номер два, сразу же закрутил его на новый болт со стороны лестницы и, подойдя к окну, стал наблюдать за двором…
Итак, один из них, Рыжий, караулил меня у люка номер три. В это время его приятель продвигался к люку номер один, который теперь был закрыт изнутри. Удостоверившись в этом, куда же он двинется дальше?
Вскоре я увидел его, устало шагающего вдоль дома. Он миновал подъезд номер два, в котором находился я, миновал подъезд номер три, где караулил меня “Рыжий”, и вошёл в подъезд номер четыре.
“И, ведь, не лень же бегать по подъездам!”— подумал я.
Теперь я не знал, что мне делать. Проникнув, наконец, на чердак через четвёртый подъезд, он, начнёт искать меня и заодно проверять люки. И когда обнаружит, что люк номер три не закрыт, покинет чердак через него, встретится там с Рыжим. На этом, видимо, игра придёт к концу. “Братаны” отправятся на квартиру пить вино. Я решил не торопиться покидать свой наблюдательный пост, постоять немного, чтобы убедиться, что они больше не появятся.
Прошло несколько минут. Неожиданно я опять увидел “тёзку”. Он вышел из подъезда номер четыре и вошёл в подъезд номер три! Он не смог проникнуть на чердак — значит люк четвёртого подъезда, единственно у которого я не побывал, оказался изначально заперт! Я бросился вниз по лестнице, на ходу отламывая от проволоки небольшой кусок! Что если он попробуют ещё раз люк третьего подъезда?
Через минуту я уже был в подъезде Бондаренко.
“Если нарвусь на них, то сделаю ноги”, — подумал я, тихо поднимаясь по лестнице. Ни на одном этаже я не встретил ни души. Никого не было ни на четвёртом этаже, ни на пятом, ни на шестом. Взглянув на чердачный люк, я возликовал: он был открыт настежь. Я быстро поднялся к нему, схватил за ручку потянул что было силы и бросил крышку вниз, чуть не ударив себя по голове. В следующую секунду я уже вставил в петли кусок проволоки, и ещё не окончив её заматывать услышал, над собою шаги, после чего крышку люка стали приподнимать, дёргать, что-то кричать и ругаться. В ответ я громко засмеялся и дёрнул вниз по лестнице. На улице я притаился за деревьями так, чтобы мне был виден подъезд номер один, через который, видимо, “братаны” должны были выбраться на свободу. Проделать такой же трюк с этим подъездом, то есть закрыть его люк изнутри, я не решился. Они могли быстро открыть его и встретить меня на лестнице.
Прошло не менее пятнадцати минут. Уже начинало смеркаться. Однако из подъезда никто не выходил. С моего наблюдательного пункта также хорошо были видны окна Бондаренко. Во всех домах один за другим стали зажигаться огни. Но у Бондаренко окна всё ещё оставались тёмными.
“Здорово же они его вырубили!”— подумал я, — “Уж не сыграл ли он совсем в ящик? И почему их так долго нет? Уж не оказался ли люк в первом подъезде на замке? Вот было бы здорово! Если это так, то они должны спускаться по пожарной лестнице!”
Я поменял свою позицию, переместившись к другой группе деревьев. Скрываясь за их стволами, теперь я мог видеть весь фасад здания, с четырьмя подъездами, и пожарную лестницу, на торце дома. Присмотревшись пристальнее к лестнице, я заметил две фигуры, карабкавшиеся вниз. Мои преследователи уже достигли половины пути. Меня начал душить нервный смех. По всей видимости, “тёзка” тоже как-то закрывал люки со стороны подъезда и это в конечном счёте сработало против него самого!
Оказавшись на земле, они скорым шагом направились к подъезду Бондаренко. Минуты через три в его окнах зажёгся свет. “Братаны” решили бросить утомительную игру. Но не тут-то было!
Не медля я оставил своё укрытие и вскоре снова оказался у квартиры Бондаренко. В подъезде было тихо.
“Теперь они, наверное, пьют или отмываются от едкой чердачной пыли”, — думал я, осторожно разматывая проволоку.
Один её конец я прикрутил к металлической раме, которая проходила за дверцей шкафа, где находились электрические счётчики, предохранители и различная проводка, поступавшая из квартир. Другой конец проволоки я обкрутил вокруг ручки Бондаренковской двери. Ручка эта была огромная, снятая с двери какого-то подъезда и прикрученная большими шурупами. Я давно обратил на неё внимание. И как только нашёл на чердаке проволоку, сразу же подумал о том, что эта ручка должна выдержать большую нагрузку. Проволоку я обернул в два ряда и как следует замотал оба конца вокруг неё самой. Затем я обследовал проводку в шкафу, нашёл телефонный провод, приходивший со стороны квартиры Бондаренко, потянул и оторвал его. Потом я определил, какие предохранители относятся к его квартире, но ничего с ними делать пока не стал, а лишь попробовал, легко ли они откручиваются. Потом я взобрался на перила лестницы и ударил лампочкой, болтавшейся на проводе, по потолку. Посыпались осколки, и когда я открыл глаза, на лестнице была кромешная тьма. Теперь никто не обратит внимания на проволоку до утра и не открутит её, конечно, если не будет привлечён шумом. На ощупь я подошёл к Бондаренковской квартире и нажал кнопку звонка.
— Кто — там? — послышался вскоре голос Рыжего.
— Это я, Андрей, — ответил я, — Вы не находили мой радиоприёмник?
Дверь начали сразу отпирать. В следующий миг, подскочив к электрощитку, я нащупал пробки, и быстро вывернул их одну за другой, и одновременно же почувствовал, как проволока стала дёргаться всё сильнее и сильнее, и за дверью стали вопить. Я вернулся к двери и крикнул:
— Эй, подонки! Спокойно! Сейчас приедет милиция и всех вас повяжет!
Крики сразу же затихли. Я вызвал лифт, но дожидаться прибытия кабины не стал и побежал вниз по лестнице. Оказавшись на первом этаже, я вызвал лифт обратно, вышел на улицу, бросил в кусты, электрические пробки и подумал:
“Кому же достался мой “Океан” и дипломат? Неужели подонкам? В суматохе я совсем забыл про свои вещи. Я взглянул не окна Бондаренко. Они были тёмными. “Больше я никогда его не увижу”, — подумал я и побежал прочь.
Пришёл я в себя, остановившись у входа в метро, и сразу же вспомнил всё, как было на самом деле…
Было очень обидно. Хотелось плакать. Как низко опустился этот Бондаренко, связавшись с этими подонками! Почему он сразу не предупредил меня, чтобы я ушёл, а, наоборот, заманил в своё логово?
Я вспомнил то, как почувствовал, будто земля уходит из-под моих ног. У меня — послезавтра самолёт, а меня тут закрыли на замок и не выпускают! О, как права была София, предупреждая меня об опасности и неминуемой гибели! Неужели она ошиблась в сроках, и вот, мой отъезд срывается!
“О, Боже! О, Ангел-Хранитель!”— взмолился я, — “Помогите! Дайте мне уйти отсюда! Я никогда так не просил, как сейчас!!”
И случилось чудо! Сволочи перестали выкручивать мои руки. Я стал говорить властно, будто бы я был их начальник. Они мгновенно оказались под моим внушением. А я, боясь потерять уверенность, продолжал их вести к своей цели. Это было какое-то наитие, снизошедшее на меня сверху. Подонки подчинялись мне шаг за шагом, выполняли то, что я хотел. В самом конце, когда я уже мог бы повернуться и отправиться прочь, я понял, что могу потерять достигнутое положение из-за малейшей заминки. А ключ от двери всё ещё был у кого-то из них. И тогда я сказал:
— Я даю вам сорок рублей. Это всё, что у меня есть. Было бы ещё — дал бы ещё. А теперь — открывайте дверь. Я ухожу.
Один из них кинулся к двери и открыл. Я подошёл к дверям, неспешно оделся, вытащил из кармана деньги, и, сунув в руку одного из них, шагнул за порог. При этом в руке у меня был и мой дипломат с “Океаном” внутри, сильно распиравшим его стенки.
Когда они оставили меня связанным, то освободившись от пут, я первым делом спрятал “Океан” обратно в дипломат, и поставил его поближе к выходу. И теперь, оказавшись на лестничной площадке, я спиной почувствовал, что дверь за мною закрылась. Я оглянулся и увидел огромную дверную ручку, такую, что бывают на дверях подъездов.
“Видно свою пропил, скотина, а эту свинтил откуда-то!”— подумал я, и, опасаясь, как бы “братаны” не передумали и не затащили бы меня назад, я вызвал лифт для отвода глаз, а сам побежал вниз по лестнице.
На первом этаже, пробегая мимо какой-то двери, я прочёл надпись: “Опорный пункт милиции”.
“На ловца и зверь бежит”, — подумал я и немедленно надавил на дверь.
В квартире, приспособленной под учреждение, находилась женщина-диспетчер. Я сразу же рассказал ей о том, как меня только что обокрали, прямо здесь, прямо в этом подъезде, что опоили моего приятеля до бесчувствия, избивали, выкручивали руки, связывали.
— Где же это такое случилось?! — удивилась женщина.
Я назвал квартиру Бондаренко.
— Ах! Этот? Ну, так по нему давно милиция плачет! Сейчас я вызову наряд. А ты никуда не уходи. Будешь свидетелем.
И только сейчас до меня дошло, что из одного огня я попал в другое полымя! Сейчас приедет наряд, всех повезут в отделение милиции. Документов у меня нет. Нет даже гражданства. Ведь я же теперь, как тень. Я — никто. У меня нет никаких прав. Продержат до выяснения личности. А когда отпустят, то самолёт улетит без меня, и билеты пропадут… Вот дурак! И зачем меня сюда повело?!
Я медленно направился к двери.
— Эй, стой, куда ты? Сейчас наряд прибудет!
— Я — подышать воздухом! Мне не по себе что-то, — выговорил я, не останавливаясь.
— Смотри, никуда не уходи! Будь тут! — услышал я за спиной и, едва закрыв за собою дверь, кинулся бежать вон из подъезда.
В телефонной будке, у метро, делая вид, будто я звоню, я отдышался, немного успокоился.
“Хорошо, что в “Опорном пункте” не оказалось ни одного милиционера”, — подумал я, нащупывая в кармане пятачок, на метро, и, опасаясь, как бы теперь ещё не случилось чего-нибудь, направился к другому, дальнему входу метро.
“Если милицию в метро уже предупредили, то меня могут здесь ждать, а у дальнего входа — навряд ли,..”— размышлял я, шагая по замёрзшим лужам. — “Впрочем, это всё опять моя идиотская логика, метод от противного, которому я невольно всё время следую… Ещё осталось продержаться совсем немного… Через несколько дней буду в Америке. И дьявол более не будет властен надо мною… Только бы ничего больше не произошло! Нужно запереться дома, сидеть и не рыпаться никуда, и дожидаться последнего дня…
Уж не помню, как я, наконец-таки, оказался дома!
“О! Как хорошо — дома!”— подумал я, опускаясь в постель. — “А скоро и этого тоже не будет! Где будет мой дом?! Неужели, как “вечный жид”, я обречён на скитания, новые мучения и терзания? Что ждёт меня впереди?"…
И вот, наконец, наступил день отлёта. Это был конец марта. Было довольно холодно, и шёл мелкий снег с дождём. Провожал меня двоюродный брат. Мы прибыли в аэропорт Шереметьево к двенадцати часам ночи. Зал был наполнен толпой уезжавших и провожавших. И очередь на оформление и проверку багажа была огромна. Тем не менее, нас, с тремя детьми, пропустили вперёд. Багаж у нас состоял из четырёх чемоданов, тех самых, в которых я раньше возил яблоки из деревни. На следующий день в Нью-Йорке, когда мы пересаживались на другой самолёт, отлетавший во Флориду, один из таможенников захотел было проверить содержимое моих чемоданов. Но другой удержал его, заметив:
— These are very poor people...”
И тогда нас пропустили без задержки.
Впрочем, и в Москве нас тоже долго не “трясли”. Кто-то из знакомых жены посоветовал вести в Америку сувениры, и моя жена набила всякими безделушками целые три чемодана. Я же взял с собой баночку с транзисторами и пуховую подушку. Было у нас, конечно, что-то необходимое для детей и себя: одежда, бельё, ручная кладь с продуктами, пакет с документами и кошелёк с восемьсот восемнадцатью долларами, что позволила на пятерых человек обменять перед отъездом “дорогая моя отчизна”…
После прохождения таможенного контроля в Шереметьево, мы ожидали отправления самолёта почти целые двенадцать часов, и я много размышлял об этимологии слова “отчизна”. Ведь есть другое слово “отечество”, “дым которого нам сладок и приятен”… Но что такое “отчизна”, “дорогая моя страна”? Если “отечество” восходит к слову “отец”, то “отчизна”— не происходит ли от слова “отчим”? Не созвучно ли оно с другим словом: “отчуждение”? Ведь русский язык, действительно, богат и чуток! И мы находим ассоциативные связи между словами не потому, что выдумываем их; но язык раньше нас, по своим собственным, неведомым нам, внутренним законам создаёт эти связи, определяет синтактику и синтагматику слов. Вот почему возникают такие родственные пары, соединённые по происхождению параллельно, вертикально, горизонтально…
Эх, “Ваше благородие, госпожа Чужбина… Сладко обнимала ты, да только не любила”…
Где, только, теперь моя чужбина?
Вот, не в силах более терпеть очередного обмана, называемого “Перестройкой”, я покидаю, наконец, место, где то провозглашают лозунг “Вся власть Советам”, то отменяют его, вместо коммунизма, вдруг, начинают строить капитализм, никак не считаясь с миллионами жизней, положенными на алтарь власть имущих, преемники которых, как и их отцы, ныне приготовились погреть руки за счёт одурачиваемого населения…
Да. Именно “населения”! Не граждан! Ибо граждане не позволяют себя обманывать и грабить. Вот почему не все, покидающие своё отечество, “изменники”, как их называет обыватель! В чём отличие между псевдо-патриотизмом лояльного обывателя и патриотизмом гражданина? Да, в том, что обыватель — это раб, позволяющий бандиту грабить и издеваться над собою. Гражданин обязан либо вступить с бандитом в борьбу, а если силы — неравные, хотя бы не потворствовать бандиту и удалиться. В конце концов, человеческая жизнь важнее бессмысленной политической возни, результат которой оказывается противоположным… Ибо борьба может быть только во имя человеческой жизни, но не во имя борьбы, как таковой, или во имя вождей, пожирающих один другого… “Я выбираю свободу!” Хотя приходится жертвовать многим. Для человеческой души эмиграция подобна хирургической операции. Она не может быть безболезненной… Всё делится отныне на две части: “до” и “после”. И то, что называется “до”, блекнет, тушуется, медленно теряет существование…
Ты полагал, что умеешь плавать… Но, оказывается, плавать в бассейне — иное дело, нежели переплывать огромную реку… И оказавшись на другом берегу, ты найдёшь всё иным, незнакомым, чужим… Никогда он не станет тебе внутренне близким… Какими бы ни был наполнен благами… Одни не выдержат такого парадокса сознания, деградируют до психологически приемлемого минимума, станут безликими тенями, без прошлого и будущего, озабоченные заработком и тратой денег, выгодой и бременем долгов; другие посчитают, что выдержали испытание, но мало будут отличаться от первых… Нужно быть чрезвычайно толстокожим, чтобы безболезненно пережить эмиграцию. Но, может быть, именно таковые уезжают в большинстве? Впрочем, ни те, ни другие, наверное, как правило, не возвращаются. Пережить дважды такой надлом — не всякому по плечу… Никто не желает себе судьбы Марины Цветаевой… Каждый по своему будет насмехаться над своей ностальгией, заворожено смотреть на ставшее выпуклым время, которого в прошлой жизни, будто, вовсе не замечал, а теперь, в эмиграции, обнаружишь, что оно стремительно и неумолимо приближает к смертному часу… О, где та золотая пора, когда жизнь выглядела бесконечной линией, уходящей за горизонт?! А ныне, за ежедневными заботами, и на несколько шагов ничего не видно впереди! О, где те близкие друзья и знакомые, которых любил, на которых обижался, с которыми ссорился? Они остались там, далеко, в воспоминаниях… Их почти что не стало… Их просто нет… Они больше не существуют…
В Шереметьево, в ожидании своего рейса, мы примостились на какой-то скамье… Дети спали, а я, после вчерашних моих проводов, ещё испытывая головную боль от выпитого спиртного, то и дело ходил к электронному дисплею проведать о времени посадки, заходил в “Duty Free”, чтобы впервые посмотреть на “кусочек” приблизившейся западной роскоши. А когда пришло утро, останавливался у открывшихся киосков, где продавали кофе, пиво и прочую снедь в иностранной “упаковке”. И хотя лежали у меня в самодельном нательном кошельке восемьсот восемнадцать долларов, потратить их я не решался: кто знал, где и как пригодятся эти последние деньги? А рубли мои все остались там… Впрочем, кажется, здесь уже их и не принимали… Там… Я потом долго не мог привыкнуть и, под “там” подразумевал “здесь”, а под “здесь”— “там”…
Наконец томление окончилось — нас пропустили в самолёт. Было где-то пополудни, когда он вышел на взлётную полосу, стал разгоняться и… раньше, чем я почувствовал, что он оторвался от земли — в сердце у меня что-то сжалось, к горлу подступил твёрдый ком; а когда мы сквозь продолжавший падать снег начали уходить в небо, какая-то волна захлестнула меня, на глазах выступили слёзы, а потом что-то отпустило внутри — и мне вдруг стало необычно легко…
“Вот, всё! Прощай, родина, навсегда!”— подумал я, безо всякого пафоса, обыкновенно “привязанного” к подобным фразам, а — с ощущением того чувства, что связано со словами: “Ныне отпущаеши...".
А потом самолёт ушёл в облака и некоторое время летел среди них, пока не поднялся ещё выше. И тогда я увидел яркий солнечный свет. Всё открывшееся пространство, видимое в иллюминатор, до самого горизонта, ограниченного далёкими облаками, сверкало. Чистое голубое небо вверху — и уходившие всё ниже и ниже белые облака! Вот, оказывается, как может быть красиво, светло и чисто! Наверное то же чувство должен испытывать умирающий. После долгих мучений — пробуждение и просветление, но одновременно — и горькое сожаление об оставленном навсегда мире и людях…
Не знаю, что чувствовали моя супруга и дети, все пятьсот человек пассажиров, большинство из которых были, как и мы, беженцы, покидавшие навсегда свою родину. Помню, что при взлёте все затихли, и тишина эта стояла довольно долгое время, будто время остановилось. И только несколько минут спустя, люди начали постепенно оживать, приходить в себя. Нет, вовсе не из-за того, что взлетели удачно, а скорее всего оттого, что на самом деле, для каждого начался новый отсчёт времени, совсем другая жизнь, и каждый, по-своему это остро почувствовал.
“Прощай, Россия!” — думал я. — “Прощай, София! Прощай, Светлана! Прощайте, Отец и Мать! Доведётся ли теперь ещё кого увидеть? Прощайте, все, и простите за всё!”
Мой отец… Моя мать… Прошедшие через тяжелейшее время войны…
Она, “вольнонаёмная”, ушла на войну, чтобы спасти свою семью: мать и двух сестёр, оставшихся в Архангельске. Устроившись в армейской столовой на военной авиабазе острова Диксон, среди снегов Заполярья, она отправляла домой посылки, не давая родным умереть от голода. Там познакомилась с моим отцом.
А после войны он, военный офицер, взял всю её родню с собой, на новое место службы — в тёплый южный Николаев. Пятеро взрослых людей жили в крохотной комнатушке, пока сёстры в спешном порядке не повыходили замуж: надо было как-то устраивать свою жизнь и облегчить жизнь других. Первый ребёнок моих родителей скончался в роддоме, прожив всего двое суток. Вторым их ребёнком была моя сестра. Я появился на свет в бывшем немецком городе Пилау, под Калининградом, куда моего отца перевели по службе. Затем мы переезжали в Ригу, в Таллин, пока не пришёл к власти Хрущов, начавший проводить сокращения в армии, и моего отца, посвятившего всю свою жизнь военной службе, вынудили уйти в запас в чине подполковника.
Эх, “Ваше благородие, Госпожа Разлука...”
Так мы оказались в Москве, там где жил мой отец до того как стал военным… Родом он был из деревни Бунаково, Чернского района, Тульской области. Самый младший в семье, тринадцатый по счёту ребёнок, родился в самом семнадцатом году, оставил родные места подростком и в поисках лучшей жизни поступил в московское ремесленное, а перед самой войной — в Высшее Морское Ленинградское Училище. Разве не та же эмиграция — вся жизнь, и у моего отца, и у моей матери?
Итак, в начале шестидесятых годов мы оказались в Москве…
Моя мать спасла свою семью от голодной смерти, а затем мой отец взял их под свою опеку, пока каждый не определился. Выйдя замуж, одна сестра осталась с моей бабушкой в Николаеве, другая переехала с мужем в Подмосковье. У одной родилась дочь Наташа, у другой — сын Евгений, оба — мои ровесники. Вот этот-то Женя как раз только что меня и проводил…
Эх, Женька! — воскликнул я на прощанье. — Спасибо тебе! Вот, держи! Мне теперь не понадобятся! — И я отдал ему последние советские деньги. А затем снял свою шапку — и водрузил ему на голову. — И шапка, — говорю, — Тоже больше не нужна: во Флориду лечу, не куда-нибудь! А там — тепло и даже жарко!
Наверное, от родителей передаётся и закладывается у человека в подсознании тяга к перемене мест. Так родители мои мыкались большую часть жизни, чтобы выбраться на “место под солнцем”, а мне, москвичу, мало этого — я, будто Икар, увожу теперь тоже свою семью туда, где, как мне кажется, и солнце светит ярче, где нет облаков и серого дыма, где моих детей не вынудят спасаться от армии и первого отдела через психбольницу и где им не придётся терпеть издёвки следователей, избегать стукачей, преодолевать комплекс неполноценности, манию преследования… Конечно, ярче, быть может, оно будет светить лишь для моих детей. А мы, родители — компост, удобрение… Может быть, это на всём моём роду записано: быть «Сталкером»? Тогда я обязательно вернусь и вывезу отсюда Светлану… Да… Я, ведь, обещал ей это…
И я вспомнил, как уже глубокой осенью мы поехали со Светланой в мою Тульскую деревню передавать ей мой дом…
Супруге я сказал, будто нашёл покупателя и еду показывать и, возможно, продавать своё ”поместье”. Конечно, не хорошо! Но, начав скрывать от неё мою связь со Светланой, приходилось и дальше лгать.
Встретились мы у Светланы дома, как договаривались. Когда я пришёл, её мать только что ушла на работу, и у нас было несколько часов. Наверное, она сомневалась, что уже стала беременной, и, может быть, поэтому так торопилась, что сразу же, как только я стал целовать её, отдалась мне со всею страстью, как проголодавшееся по любви и ласке существо. Я впервые оказался там, где моя возлюбленная, проводила ночи. В тот раз, когда я принёс девушку в полусознательном состоянии, я не успел разглядеть обстановку в её комнате. Теперь же я увидел: справа, от окна, у стены, находился письменный стол. Над ним — книжные полки. Далее, вдоль той же стены — кровать. Что было справа, в глубине комнаты — не помню. Где-то сзади, на другой стене, тикали часы. Время тогда сжалось, остановилось, пропало. Песня страсти, томительные вздохи и стоны наслаждения девушки затмили собою все звуки, все мои мысли и чувства. Она была совсем не такой, как в первый раз, там, в ”домике”. Будто бы это был совсем другой человек: свободная, раскрепощённая, женственная. Когда снова стало слышно тиканье часов, мы ещё долго не могли очнуться от нескромного сновидения, будто, нам обоим только что привидевшегося.
А потом Светлана угощала меня чаем… А когда мы уже собрались было выходить из квартиры, она спросила:
— Андрей, скажи, а сколько у нас ещё времени до поезда?
— Примерно, два часа, — ответил я, взглянув на часы, — А что?
— Давай задержимся ещё…
— Зачем? — спросил я, поворачиваясь к девушке.
Светлана ничего мне не ответила.
До Курского вокзала, откуда отправлялся наш поезд, ехать было недолго, какие-то полчаса, на метро. Мы могли остаться ещё, по крайней мере, на час. Спешно сбросив с себя обувь и одежду, мы буквально побежали обратно, в комнату Светланы, остановились друг перед другом.
— Скорее! — сказала она, поднимая вверх руки, чтобы я помог снять с неё свитер.
— Глупая, — сказал я, прикасаясь к её груди, — У нас будет ещё много времени в деревне. Ведь мы же едем вместе!
— Я знаю! Но ведь ты скоро совсем уедешь! А вдруг я ещё не зачала?
И снова часы перестали тикать…
— Зачем? — спросил я, поворачиваясь к девушке.
— Я хочу показать тебе свою комнату. Ведь ты ещё ни разу у меня не был.
Я снял башмаки и вернулся в квартиру.
— Пойдём! — Девушка, открыла дверь в другую комнату, вошла и включила свет. Я вошёл следом за нею.
— Это — моя комната! — сказала Светлана. — Вот — письменный стол…
Слева у зашторенного окна, у стены, находился стол. Настольная лампа, с металлическим зелёным абажуром, слабо освещала комнату, книжные полки, подвешенные к стене, кровать, с деревянными спинками, застеленную синим покрывалом. В глубине комнаты на какой-то другой стене громко тикали часы. На столе лежала раскрытая книга. Я подошёл, перевернул обложку и прочёл название: “Лунный свет”. Светлана стояла справа от меня, положив руку, на спинку кровати. Я посмотрел на девушку.
— Ты… — она медленно сняла руку со спинки кровати, помолчала немного, а потом быстро спросила:
— Ты хочешь раздеть меня?
Я смотрел на неё, не в состоянии вымолвить ничего в ответ. И чтобы помочь мне с ответом, она медленно добавила:
— Я имею в виду… Можешь… ты… мне помочь снять свитер? Он очень узкий… Мне трудно самой… — И она подняла вверх обе руки.
Я подошёл к Светлане, не веря в происходящее, осторожно коснулся её правой груди. Она продолжала держать руки поднятыми. Я поднял вверх свитер и, не сняв ещё его совсем, прильнул лицом к её груди и почувствовал, как под нею сильно стучит её сердце. Часы остановились. Девушка издала томительный стон. Наши губы встретились — я сжал её в объятиях. Она долго не могла освободить от свитера свои руки…
— А это… твоя кровать? — спросил я, с трудом проглатывая слюну.
— Да…
— Что мы будем делать?
— Ты… Не хотел бы… поцеловать меня? — она сняла руку со спинки кровати.
Часы так громко тикали, что сводили меня с ума.
— Ты любишь Мопассана? — спросил я для того, чтобы сказать что-нибудь. Она была безумно красива в своём свитере, плотно обтягивавшем её бюст.
— Да. Он мне нравится… А тебе?
— Да. Мне — тоже…
Я смотрел Светлане в глаза, в поисках ответа. И вдруг — она смущённо отвернулась, будто догадавшись обо всём.
— Светлана, можно тебя поцеловать?
— Не надо… Что ты!
— Прости… Ты — такая красивая!
— Как же мы тогда поедем теперь, одни?
— А давай, поцелуемся — и поедем…
— Нет… Не надо… Зачем?.. У тебя же — жена…
— Извини, мне показалось, что ты хотела этого…
— Как же мы теперь поедем? Зачем ты сказал мне это?
Девушка стояла, повернувшись ко мне боком, и смотрела куда-то в тёмный угол комнаты. Я не знал, что ей ответить…
— У тебя очень хорошо, уютно, — сказал я, переворачивая обложку книги обратно, лицом вниз.
— Правда? Тебе нравится?
— Да.
— Жалко, времени мало, а то, может, ты рассказал бы мне что-нибудь…
— Так мы же едем вместе. У нас будет куча времени на разговоры.
— Действительно…
— Ну, тогда — пошли. А то опоздаем ещё на поезд! И не попадём в деревню…
Мои мысли прервала стюардесса, разносившая воду… Мы уже летели примерно целый час. Где? Не пролетали ли мы как раз над всею Тульской областью? И если бы находился я в этот момент в деревне, не услышал ли бы я шум самолёта? Нет. Да и летели мы, наверное, где-нибудь над Прибалтикой, в сторону Гренландии, Атлантического океана… В сторону… Ах, да! В сторону Америки…
На поезде дальнего следования мы довольно быстро доехали до Тулы. Сонные, встали в очередь за билетами на первый автобус, направлявшийся в Белёв, не доезжая до которого километров за десять нам нужно было сойти, чтобы оказаться в сельсовете посёлка Богданово. Автобус будет ехать со всеми остановками часа три — четыре. Оставив Светлану в очереди, я стал искать “частника”, чтобы на легковой машине побыстрее добраться до места. С частником не повезло. Пришлось трястись на автобусе. Пассажиров было много. Хотелось спать, болела голова. Большую часть пути мы молчали, пребывая в полудремотном отупелом состоянии. Прибыли в посёлок к полудню.
Был будний день. Двести километров, южнее Москвы, давали о себе знать более тёплой осенью. Побывав в сельсовете и договорившись обо всём предварительно, я отправился на розыски бывшей хозяйки дома. Ведь официально он до сих пор значился за нею. На поиски ушло пол часа. Я попросил её пойти со мною в сельсовет для оформления,, пообещав бутылку водки. Бедная женщина, лет шестидесяти, с лицом восьмидесятилетней старухи, с радостью согласилась. Так как я являлся полу-законным владельцем, то оказывался лишним звеном в сделке.
— На кого будем оформлять? — спросила секретарь сельсовета.
— На неё, — ответил я, протягивая паспорт Светланы.
— Это что, ваша родственница, что ли? — поинтересовалась секретарша.
— Да. Сестра.
Если раньше власти не шли ни на какие сделки с передачей такой недвижимости, как дома, то теперь по новым “послабевшим” порядкам получить ни за что ни про что сумму налога, были рады и удивительно быстро переписали дом на Светлану, назвали сумму — и я без лишних вопросов отсчитал деньги. Уж не помню, сколько то было, однако, не меньше, чем я когда-то заплатил за сам дом бывшим его хозяевам. Наверное секретарша пожалела, что не назначила налог выше. Я бы заплатил и больше.
На улице ждала бывшая хозяйка, которую попросили выйти, как только она поставила свою подпись, чтобы она не знала, о сумме. Я вытащил из рюкзака и отдал ей пол-литровую бутылку. Старуха была счастлива, начала благодарить. Такой счастливый случай, наверное, запомнился ей на всю жизнь.
— А муж-то мой — помнишь его? — помер, — сказала она, будто произошло это совсем недавно.
— Да… Я слышал…
— Я-он, теперь с сыновьями живу одна…
— Это хорошо…
— А это, что, жена твоя, такая молодая?
— Нет. Это моя сестра… Теперь она будет тут хозяйничать.
— А ты как же?
— Да, мне некогда теперь сюда приезжать. Очень далеко. И забот прибавилось…
— А она, как же будет, одна?
— Нет, не одна…
— Ну, всего хорошего вам! Спасибо!
— И вам спасибо!
Спрятав бутылку где-то под полой фартука, старуха пошла к дому. А мы — в другую сторону, к шоссе.
Был третий час. Чтобы добраться до моей деревни, нужно было проехать несколько километров на автобусе, а затем пять-шесть — пешком, по лесной дороге, в сторону. Автобус ушёл, как говорится, перед самым нашим носом, и мы решили следующего не ждать, а дойти до деревни пешком, срезав угол. Я слышал когда-то, что от посёлка до деревни проложена какая-то дорога, но никогда по ней не ходил. Я предположил, что если мы двинемся по диагонали, то неизбежно выйдем на эту дорогу и по ней доберёмся до места. И мы направились в сторону от шоссе, в глубь полей и перелесков…
Перейдя пустое поле, с торчавшими стеблями какого-то скошенного злака, мы оказались на опушке леса, довольно далеко от шоссе, и решили сделать привал. Выбрали пятачок высокой сухой травы, смяли её, расстелили газету и разложили провизию…
Снова я вернулся к действительности… В самолёте наступил обеденный час. Дети и супруга спали. Я разбудил их. Принесли какие-то блюда, в пластиковой упаковке, которые совсем не утолили голода, а только лишь раздразнили аппетит. Спиртное беженцам не подавали. Вместо него принесли кофе. Закончив трапезу, мои дети снова погрузились в сон. А я, несмотря на проглоченную ещё в аэропорту таблетку реланиума, заснуть не мог.
Что же было дальше? На чём я остановился? Ах, да…
Когда я пришёл к Светлане, её мамы дома не было… Она пригласила меня на кухню и предложила чаю.
Я вышел из кухни, направился в туалет, а потом, оказавшись снова в прихожей, стал надевать кроссовки — самый лучший вид обуви для поездки в деревню. Там, в деревне, у меня, конечно, были сапоги, на случай непогоды, когда пройти по размытой полевой дороге в другой обуви было гибельным делом.
— У нас совсем нет больше времени? — спросила Светлана, останавливаясь у входа в прихожую.
— Есть немного. А что? — ответил я окончив завязывать шнурки на правой ноге.
— Я хотела тебе показать свою комнату…
— Хорошо,… — я быстро развязал шнурки и стянул с ноги кроссовку.
Светлана прошла в гостиную, открыла дверь в другую комнату, вошла и зажгла в ней свет. Я последовал за нею.
Комната была раза в два меньше гостиной. Слева было зашторенное окно. Справа от окна — письменный стол, на котором горела настольная лампа, слабо освещая глубину комнаты, где находилась кровать, с деревянными спинками. На столе лежала ярко освещённая настольной лампой раскрытая книга. Где-то громко тикали часы.
Светлана остановилась у кровати, положив правую руку на её спинку. Я подошёл к столу, взял книгу и посмотрел на обложку. Это был сборник рассказов Гие де Мопассана.
— Тебе нравится Мопассан? — спросил я и взглянул на девушку.
— Да. А тебе?
— Мне тоже.
— Что же ты не спрашиваешь моё мнение о твоей повести?
— И какое твоё мнение?
— Мне понравилось. Только… повесть твоя невесёлая…
— Да. Поэтому мне-то на самом деле, она не очень нравится самому. Но так уж вышло…
Я посмотрел на корешки книг, на полках, прикреплённых к стене, над столом. Но света было недостаточно, чтобы различить, что это были за книги.
— Ты подожди немного, — услышал я, и взглянув снова на Светлану, увидел, что она подняла полы свитера, чтобы снять его с себя, так, что лица её видно не было. — Очень жаркий и неудобный свитер, — услышал я её голос. Светлана пыталась его стянуть с себя, но свитер был узкий, девушка никак не могла снять его с себя. — Помоги мне, пожалуйста! — Она совсем в нём застряла.
Я шагнул к ней. Под свитером была рубашка. Несколько верхних пуговиц расстегнулись, и были видны верхние округлости небольшой груди, приподнятой снизу бюстгальтером.
“Зачем она делает это?” — подумал я, — “Неужели проверяет, меня? Если я коснусь, её, то она испугается ехать со мною и не поедет… Или, напротив, она хочет, чтобы я обнял её? А, может быть, она просто доверяет мне и непосредственна в своих действиях? Нет! Не может она не понимать, что я должен думать и чувствовать!”
Не помогая ей вылезти из ловушки, я обнимаю её и погружаю лицо в её грудь.
— Что ты делаешь?! — слышу я. — Не надо!
Но кровать рядом — и я опускаю её и только тогда начинаю освобождать от свитера, расстёгиваю остающиеся на рубашке пуговицы.
— Я люблю тебя, Светлана! — говорю я, целуя её, и девушка молчит. Только её сердце бешено стучит, и я чувствую это…
— Помоги мне снять свитер,… — слышу я снова, приближаюсь к ней и, ухватив за рукава, тяну к себе. Девушка сгибается передо мною. Свитер сползает вместе с рубашкой…
— Что ты! Не смотри на меня! — Светлана стыдливо отворачивается. А я подхожу сзади и обнимаю её. Она поворачивается вокруг себя, но вовсе не для того, чтобы вырваться. А, оказавшись ко мне лицом, замирает. Наши губы встречаются…
— Очень жаркий и неудобный свитер, — слышу я, кладу на стол книгу и вижу, как Светлана, поворачивается ко мне спиной, делает несколько шагов в глубину комнаты, где находится платяной шкаф, открывает его дверцу, скрываясь за нею.
— Ты, пожалуйста, не смотри, слышу я из-за дверцы шкафа её голос, — Я переоденусь…
Я возвращаюсь к книге, начинаю её листать. Мне попадается на глаза название рассказа “Лунный свет”. Я отодвигаю штору и вижу свет в окнах противоположного дома, слышу, как за моей спиной, поскрипывает то ли половица, то ли дверца шкафа, как шуршит одежда, как громко тикают часы.
— Ну вот! Теперь я готова.
Обернувшись, я вижу Светлану в другом, большом голубом свитере, почти скрывающем от взора возвышение её груди. — Пойдём?
— Пойдём, — отвечаю я и медленно выхожу из комнаты…
Ко мне подходит незнакомый человек, протягивает какие-то бумаги, что-то начинает объяснять. Я догадываюсь, что это представитель той организации, которая ссудила мне деньги на билеты. Я подписываю долговое обязательство на три тысячи триста долларов. Мне оставляют копию договора. Я смотрю в окно иллюминатора. Там — по-прежнему яркое солнце. Вместо облаков далеко внизу — безбрежный простор океана, с мелкими блёстками льдин. Вглядываюсь пристальнее — и различаю одинокий крошечный корабль…
Несмотря на усталость, на душе было радостно: от того, что оформление дома не натолкнулось на непредвиденные осложнения и было завершено; а также — от ощущения открывшейся свободы, будто щедро разлитой в неограниченном пространстве голубого неба, над полем, и — в золоте стены осеннего леса. Такое чувство я всегда испытывал, приезжая сюда. Перспектива провести нескольких дней вдали от цивилизации, радовала и волновала душу.
Я вытащил из рюкзака другую бутылку водки.
— Ой! Откуда ещё одна? — удивилась Светлана.
— Я думал, что придётся давать и в сельсовете, но, как видишь, обошлось без этого.
— Конечно, достаточно с них и налога!
— Да…
— Я открутил крышку термоса, налил немного водки и протянул своей спутнице.
— Что ты! Мне нельзя…
— Почему?
— Ты не догадываешься?
— Что, ты снова принимаешь лекарства?
— Нет.
— Тогда что же?
— Ничего… Я не буду… А ты выпей…
Я не стал настаивать, подлил себе побольше и выпил…
— Налей мне, пожалуйста, чаю. Я очень устала…
Светлана сидела на сухой траве, среди сухих золотых и багровых листьев, на моей телогрейке, в своей любимой позе — обняв руками колени. Слабо греющее солнце, над полем, отражаясь от листвы, золотило распущенные волосы девушки. Расстёгнутый красный плащ открывал моему взору такой же голубой, как небо, свитер, скрывавший под собою тайну, пробуждавший дремавшие желания. Я ополоснул чаем крышку термоса, наполнил её и протянул Светлане.
— Ты помнишь, когда мы с тобой виделись последний раз? — спросил я.
— Да. Когда меня хотели крестить…
— Как ты чувствовала себя после этого? Ты всё помнишь?
— Нет. Наверное, Соня опять что-то сделала?
— Да…
— Кажется, она совсем оставила меня. Ты знаешь, порой мне бывает как-то скучно без неё, и даже жаль, что её нет… А с другой стороны — так это теперь всё странно видится… Будто бы я — другой человек. Неужели такое возможно?
— Что? Что именно? Почему ты — как бы другой человек?
— Другой человек — потому что я чувствую изменения в своём теле. Мне кажется, у меня стала больше грудь и что ещё… — Светлана умолкла, стала дуть на горячий чай.
— Что ещё? — не выдержал я.
— Ну, то, что… когда в тебе есть кто-то ещё…
— Ты имеешь в виду, что ты — беременна?
Светлана смотрела на меня, улыбаясь, и не отвечала.
— Ты на самом деле беременна?
Девушка отвернулась, стала смотреть вдоль опушки леса.
— Это была не я, а она, — тихо сказала Светлана, — Она выдала себя за меня…
— Я люблю тебя, Светлана!
Она взглянула на меня серьёзно, с какой-то затаённой мыслью.
— И я… — прошептала она и… заплакала.
Осенний ветер настойчиво снимал с деревьев золотую одежду. Они послушно и молча разрешали ему своим дыханием раскачивать себя, и отвечали ему обратными движениями своих обнажённых ветвей. А он шептал им слова ласки, обещал вернуться сразу после зимы, когда у деревьев набухнут почки, когда они снова станут зелёными и когда у них зародятся новые побеги. И деревья стонали шелестом своей листвы, и верили обману ветра, и с наслаждением внимали ему, позволяя касаться своих разветвлений, проникать в самые потаённые области.
Я очнулся оттого, что мне стало холодно. Светлана продолжала лежать среди листвы и с блаженством смотрела в небо.
— Ты так прекрасна, Светлана!
Она поднялась, стала осматриваться вокруг. Я подал ей свитер.
— Скажи, а на этот раз это была ты или она?
— На этот раз — я, — и девушка улыбнулась…
— Хочешь ещё чаю?
— Нет, спасибо, — Светлана отдала мне пустую крышку.
Я налил себе ещё водки и выпил.
— Нам нужно идти дальше.
Этот короткий отдых придал нам новых сил. Мы вошли в лес, чтобы пересечь его насквозь и выйти к дороге, которая привела бы нас в деревню. Но где-то я ошибся, и скоро понял, что мы заблудились. Я долго не говорил о своей догадке своей спутнице, послушно следовавшей за мною, но наступил момент, когда пришлось ей сказать об этом. К моему удивлению, она восприняла моё сообщение спокойно.
Мы пересекали один лес, оказывались у поля, шли по его обочине, снова углублялись в леса и перелески, оказывались у похожих друг на друга лесных опушек, у незнакомых полян, пересекали пролески и поля, спускались в лесные овраги. Я надеялся, что держу верное направление в сторону деревни, но дороги, на которую мы рассчитывали выйти, всё не было и не было. Овраги становились всё глубже и шире, поля больше не попадались, а пролески постепенно превратились в глухой и непроходимый лес, в который мы углубились так, что уже и назад не смогли бы найти дороги. А потом мы оказались в огромном овраге, с болотом. Опустились сумерки. Стал накрапывать дождь. Светлана выбилась из сил.
Я оставил её одну с вещами, у какого-то большого дерева, а сам направился вдоль оврага, в поисках места, где можно было бы перейти на другой его берег. Вскоре я вышел на какой-то брод, вернулся к бедной моей девушке, безропотно снова последовавшей за мною. Я перенёс её через брод на руках. Мы поднялись на другую сторону оврага. Лес неожиданно кончился, но перед нами раскинулось огромное тёмное поле, конца которому видно не было из-за темноты, надвигавшейся по небу из его глубины.
— Там запад, — заметил я, указывая в сторону поля.
— Почему ты так думаешь?
— Потому что “Ex Oriente Lux”.
— Не понимаю,… — девушка опустилась на колени, чтобы дать отдых ногам.
— Это — по латыни. Означает: “Свет идёт с Востока”. Значит, восток у нас за спиной. А нам нужно идти на юго-запад.
— Почему ты решил, что там запад?
— Потому что оттуда надвигается темнота. Ведь сейчас — вечер.
— Ничего не понимаю! Я так устала, что ничего не соображаю! Причём здесь “вечер”?!
— Притом, что: “И был вечер, и было утро...” Это — слова из Библии. Это значит также, что “Утро вечера мудренее”, и нам нужно здесь заночевать. Завтра увидишь: солнце поднимется из-за леса.
Из последних сил мы стали таскать из остатков стога, оказавшегося на краю поля, старую солому и складывать под деревом. Дождь усиливался. Вконец обессилев, мы оба выпили водки, подложили под себя мою телогрейку, а сверху — плащ Светланы и сколько возможно сена, обняли друг друга и стали ждать рассвета. Несмотря на дождь, промочивший насквозь одежду и обувь, я провалился в тяжёлый сон.
Мне приснилось продолжение старого сна, про беженцев и развалины. Будто бы я спасаю девушку, вытаскиваю её из подвала. Мы бежим через поле, вокруг нас разрываются снаряды, и мы прячемся в каком-то подбитом танке.
Она дрожит от страха и холода. И чтобы согреться, мы обнимаем друг друга, а потом я начинаю её целовать. “Не надо!”— просит она. — “Не делай этого!” И я отпускаю её. Но ей холодно, и она сама прижимается ко мне.
— Кто были эти люди, с которыми ты пришла? — спрашиваю я.
— Это были мой соблазнитель и его жена, — отвечает она.
— Как же случилось, что вы все вместе?
— А так… Он хотел избавиться от меня, а мне идти некуда. Вот я и не отставала от них.
— Куда же вы шли?
— Не знаю… Просто шли и шли… В поисках продуктов… От одних развалин к другим.
— А почему он хотел, чтобы я остался?
— Он хотел, чтобы я осталась с тобой…
— Теперь ты со мной…
— Я буду делать всё, что ты захочешь. Только не бросай меня! Не бросишь?
— Не брошу.
Я выбрался из танка через люк, в его днище, чтобы осмотреться. Было тихо. Решив, что можно покинуть наше убежище, я вернулся назад. Но девушки в танке не было. Она исчезла.
На рассвете, не в силах более терпеть утреннюю стужу, мокрые, не взирая на продолжавшийся мелкий дождь, мы двинулись через поле.
— Ты уверен, что мы идём в верном направлении? — спросила моя спутница некоторое время спустя. Ведь солнца не видно.
— Не видно, потому что — дождь…
— Мне кажется, солнце должно подниматься с поля… Мы идём на восток.
— Давай перейдём поле, а там разберёмся…
К нашим ногам прилипали пуды мокрой земли, с соломой. Мои кроссовки то и дело слезали со ступни, вязли в жидкой почве. Приходилось то и дело останавливаться, вытаскивать их и очищать изнутри. Мы совсем выбились из сил, и находя более или менее твёрдое место, тяжело дыша, падали от усталости в грязь. Казалось, полю не будет конца. Я уже был не уверен, в правильном ли мы идём направлении.
“Действительно”, — начал соображать я, — “Почему я решил, что там, за полем, должен быть запад? Светлана права. Если оттуда вечером надвигалась тьма, значит утром оттуда же должно подниматься солнце. Следовательно, мы идём не на запад, а на восток”…
Но возвращаться назад, казалось совсем бессмысленным делом. Если повернуть обратно, значит, потом нужно было бы идти назад ещё дальше, к оврагу, а потом — вдоль него, по лесу, на юго-запад. Без компаса это было нереальное дело. Куда-то нужно было двигаться, и мы продолжали наш путь через поле — лишь бы скорее выйти к опушке леса… А там — будь, что будет… Можно, по крайней мере, отдохнуть и сообразить, куда идти дальше. А может быть… и снова заночевать… Ведь не оставаться же в голом поле!
— Я больше не могу! — стонала моя спутница, опускаясь на колени, среди неубранной, прибитой к земле пшеницы, с колосьями, полными зёрен.
— Вставая, моя девочка! — ободрял я её. — Ещё немного, и мы выйдем… Видишь, вон, впереди виден лес… Оттуда совсем немного останется…
— Ты нарочно так говоришь! Лес очень далеко, на горизонте! Мы совсем к нему не приблизились! — плакала Светлана. — Мы никогда не выберемся отсюда!!!
Почувствовав в коленях пронизывающий холод, она поднималась, продолжала отдыхать, сидя на корточках.
— Пойдём, — говорил я, — Нужно двигаться. Иначе замёрзнем. У леса будет сухо. Там мы сделаем привал.
Девушка поднималась. Мы шли, держась за руки, пока кто-нибудь из нас снова не падал. Время растянулось до бесконечности. Как долго мы куролесили по треклятому полю — не помню. И всё-таки мы дошли до леса, упали под деревом, выпили водки…
— Да, без водки сюда отправляться нельзя, — пошутил я, почувствовав в желудке согревающее тепло. — Вот почему в деревнях пьют.
— Пьют не только в деревнях, — ответила Светлана, начиная приходить в себя.
— Да, — согласился я. — Пьют, чтобы заглушить страх от сознания, что человек мал и ничтожен по отношению к природе и космосу… Но всё-таки мы одолели это поле!
— Только зачем? Ведь теперь нам нужно идти обратно…
Чтобы развести костёр, пришлось бы потратить уйму времени и сил. Да и спички, в моём рюкзаке, наверное, отсырели. Мы решили не терять времени и двинуться через лес туда, где по моим расчётам находился юг. Срезая наш путь к югу, я полагал, таким образом, поскорее выбраться на ту самую дорогу, которая должна была бы привести нас к деревне. После часа пути, мы снова оказались в огромном овраге, по всей видимости, том же самом, который пересекали вчера. Выбравшись из него на противоположном берегу, мы увидели большую лесную поляну, а на ней — трактор.
— Как же он сюда заехал? — удивился я, когда мы приблизились к нему.
— Наверное, где-нибудь неподалёку — дорога, — предположила Светлана, опускаясь на траву, и прислоняясь спиной к заднему колесу машины.
Я сбросил рюкзак, забрался наверх, к кабине, попробовал открыть дверцу.
— Что ты хочешь сделать?
— Если бы удалось открыть и завести…
— Ты умеешь водить?
— Автомобиль могу немного. Смог бы и трактор…
Дверь, конечно, была заперта на ключ. Я залез сзади, где было небольшое окно, у самой крыши. Нажал на стекло — окно открылось!
При помощи длинной жерди, просунутой в окно, мне удалось нажать на внутреннюю рукоять дверцы и открыть её. Вместо ключа зажигания в тракторе оказался выключатель. Я нашёл ручку подсоса, подёргал её несколько раз, повернул выключатель…
Не с первого раза, но трактор всё-таки завёлся и — неожиданно сорвавшись с места, понёсся вперёд. Я попытался вырулить в сторону — но было поздно: подмяв под себя несколько деревьев, трактор полетел в овраг, а я — едва успев выпрыгнуть из кабины — на землю.
Опомнился я, когда увидел перед собой два сапога.
— Ах ты, сука! — услышал я чей-то возглас. Один сапог больно ударил меня в лицо — и я проснулся.
Я сидел рядом со Светланой, прислонившись спиной к заднему колесу трактора. В лицо больно хлестал дождь со снегом.
Я тронул девушку за плечо, с трудом разбудил. Выпив немного чаю, мы снова двинулись в путь. Нам удалось найти дорогу, по которой на поляну заехал трактор. По ней мы вышли из лесу к другому полю и увидели далеко на горизонте столбы высоковольтной линии.
— Вот куда нужно идти! — воскликнул я. — Я помню эту “высотку” и знаю, как от неё дойти до деревни.
И снова мы двинулись через поле. Теперь, когда цель была ясно видна, идти было много легче. Это поле было полностью засеяно пшеницей, созревшей, а затем прибитой к земле, благодаря чему грязь не так сильно прилипала к ногам.
“Сколько же тут пропадает урожаев!”— думал я, припадая к земле, чтобы отдохнуть, освобождал колос от зёрен, съедал их, — “А сколько таких забытых полей?! И зачем нужно было сеять, если не в состоянии вовремя собрать урожай?! Неужели никто не мог этого предвидеть?! Бараны, у власти!”
Наконец мы вышли к “высотке”. И тогда только я понял точно, где мы.
Мы сделали гигантский полукруг и почти что вышли назад, к шоссе, к тому месту, где бы нас высадил автобус, если бы вчера не поленились его дождаться. Чтобы не выглядеть дураком, я не стал этого объяснять Светлане. Слава Богу, выбрались! Отсюда оставалось примерно пять километров до деревни по лесной дороге.
Так и в жизни, многие годы мы идём не в ту сторону, из упрямства не желая признаться самим себе в изначально допущенной ошибке. Мало того, уже поняв свою ошибку, не желаем поворачивать назад, а продолжаем с трудом передвигаться, пока, не выведет нас кривая обратно к той точке, откуда мы начали когда-то блуждать. И тогда, боясь выглядеть глупыми, молчим, не признаёмся никому в том, что бессмысленно впустую прожиты годы жизни; и снова шагаем куда-то, в надежде достичь цели, которая оправдала бы наше существование…
Часа через три мы приблизились к моему “поместью”. Я открыл замок, к моему удивлению не взломанный, и мы из последних сил затащили свои тела в холодный дом…
Едва переведя дыхание, я бросился растапливать печь. Специально заложенные в печь ещё летом дрова — совет покойного Василия Васильевича — быстро разгорелись. Мы обнаружили, что в доме, тем не менее, кто-то побывал: одно из окон было выбито вместе с вертикальной деревяшкой, разделявшей стёкла. Красть тут было нечего, а тайник, под полом, воры не нашли. Прикрыв окно куском старой фанеры, я открыл тайник, вытащил оттуда молоток, нашёл где-то гвозди и быстро прибил фанеру к раме. Из тайника я также извлёк пластиковые пакеты, в которых хранилось постельное бельё. Кое-что из запасной нижней одежды, что я взял с собою, почти не промокло, так как было тоже в пластиковых пакетах. Мы поделили бельё и переоделись. Через пол часа в доме стало заметно теплее. Я подбросил ещё дров, Светлана развесила нашу мокрую одежду на верёвке, у печи. Из чемодана, под кроватью, я извлёк одеяло. Хотя оно и было влажным, тем не менее, постелив на кровать подсохшую простыню и, выпив водки, мы укрылись им и мгновенно забылись долгим сном.
Проснулся я от холода. Было совершенно темно. Я долго не мог сообразить, где я. Светланы рядом не было! Я поднялся, прошёл босиком по холодному полу к двери, нащупал выключатель. Свет не зажигался. Мне следовало бы ввернуть электрические пробки, как только мы пришли. Но тогда было не до этого.
— Светлана! — позвал я.
Мне никто не ответил.
“Что за наваждение!”— подумал я с досадой, — “Где она может быть?”
Нащупав одежду, на верёвке, я понял, что она уже высохла, а Светланина одежда отсутствовала. Одевшись, я открыл дверцу печки и стал закладывать дрова. Угли давно прогорели. Пришлось долго повозиться, чтобы заново растопить печь. Я так долго этим занимался, что даже устал. Потом я отправился в проходную комнату, где находился электрический щиток. Спички я забыл у печи. И возвращаться не стал. Пробравшись на ощупь к щитку, я нащупал две пробки, недокрученные до конца, и по очереди закрутил их. Покончив с этим, я вернулся в большую комнату, повернул выключатель — что-то сверкнуло, раздался треск, посыпались искры — и я снова проснулся.
В комнате было светло. Светлана сидела у печи и тормошила кочергой дрова, весело стрелявшие искрами.
— Ты здесь?! — воскликнул я, — А мне приснилось, что тебя нет…
— Как ты себя чувствуешь? — спросил я, когда Светлана наливала мне чай?
— Как будто ничего… Только всё тело болит, — ответила мне девушка.
Мы сидели на веранде. Под нашими ногами калился электрообогреватель, о существовании которого я совсем забыл вчера. По крыше мелкой дробью строчил дождик. Окна запотели.
— А где ты нашла воду?
— Это — дождевая, — Светлана поставила чайник назад на электроплитку, — А здесь — ничего! Жить можно! — добавила она, присаживаясь напротив меня, там где когда-то сидела инопланетянка. — Только далеко очень… Вряд ли я поеду сюда одна, тем более с ребёнком.
— Да, конечно, не стоит. Разве что с мамой…
— Нет. Я с ней не поеду. Пусть сама тащится в такую даль со своим любовником. Да она и не поедет…
— Зачем же тогда мы всё это затеяли?
— Ты хотел… Она хотела…
— А ты?
— Я?.. Я хотела просто побыть с тобой… В последний раз…
Я накрыл её кисть руки своей ладонью.
— Я люблю тебя…
— И я, — тихо ответила Светлана.
Как было удивительно странно снова сидеть здесь, за тем же столом, с прожжённым отверстием, похожим на доску с вывалившимся сучком, за которым когда-то сидела инопланетянка! Мне всё время хотелось назвать Светлану Софией. Несколько раз имя Софии чуть было не срывалось с моих губ, но я вовремя ловил себя на этом. Это стало прямо каким-то наваждением, навязчивой мыслью: назвать девушку Софией.
— У меня такое чувство, — вдруг сказала Светлана, — Что я когда то здесь была…
— Правда?
— Как будто мне всё это когда-то снилось… Давно… В детстве…
— Ты помнишь, я рассказывал тебе о той девушке, на газоне? — спросил я.
— Да…
— Помнишь, я говорил, что она — это ты?
— Да… Ты говорил что-то такое…
— Мы с нею тогда встретились снова. Здесь. В этом доме. Она приехала сюда ко мне… Она была твоей копией…
— Как копией?
— Она выглядела точно так же, как ты. Будто вы — близнецы. Вот почему я тебя узнал в диспансере.
— Ты опять выдумываешь! Ты всё выдумал это!
— Нет! Это было! Было! Она сидела на этом самом месте, где сейчас сидишь ты!
— Ты просто перенапрягся вчера! Тебе нужно отдохнуть!
— Нет! Дело вовсе не в этом! Давай я тебе расскажу всё, как было…
— Хорошо. Рассказывай…
— Она проводила меня до электрички… Но сама не поехала со мной. А только узнала у меня адрес. И когда я добрался сюда, она уже была тут! Как смогла она меня опередить — не знаю. Это — просто мистика! Чудо! И сам факт, что она взяла и приехала сюда ради меня, смогла найти это заброшенное место — чудо! И то, что ты теперь здесь сидишь на том же месте, где когда-то сидела она — тоже чудо! Ты — тоже чудо! Несмотря на осень, на холод и на все проблемы — это чудо, что мы с тобой здесь, одни… Разве бывает такое в жизни?!
— Нет, не бывает… Наверное, это была твоя жена… Точнее, когда-то она ездила с тобой сюда, и вы были счастливы. А потом… Потом, когда ты оказался здесь один, и тебе было плохо, то ты выдумал себе девушку… Потому что тебе не хватало любви… А потом ты встретил меня, и внушил себе, будто бы я — это та самая девушка… Но я — не она…
— Нет! Ты она!
— Ну, кто “она”? Куда же она подевалась тогда? Кто она такая?
— Её звали Софией.
— Софией?
— Да…
— Ты хочешь сказать что она и Соня — одно и то же?
— Да… И ты — одно и то же… Ты была здесь со мной под именем Софии… Вот почему тебе кажется, будто тебе приснилось, что ты когда-то здесь была…
— Неужели это правда? Неужели это была она?
— Или она, или…
— Или кто?
— Не знаю… Только она была твоей точной копией…
— Зачем ты мне всё это рассказал?! — воскликнула вдруг Светлана, хватаясь за голову, — Ты хочешь, чтобы Соня снова вернулась?
— Прости, Света…
— Андрей! Обещай мне: если она снова выступит из меня… Обещай, что ты потом мне скажешь об этом.
— Она больше не выступит. Она обещала. — Я поднялся и обнял Светлану.
— Нет, выступит! Выступит! Я это чувствую! Она всегда обманывала! Всегда делала то, что ей нужно!
— Хорошо, я обещаю. Только успокойся. — Я стал гладить девушку по голове.
— И гони её прочь! Она — не человек! Это — призрак, который не находит себе места. Я думала, что Крещение мне поможет. А она крестилась вместо меня! И как же мне теперь быть? Ведь дважды креститься нельзя!
— В твоём случае можно. Ведь крестилась она! Крестилась под именем Софии! А ты будешь креститься под своим именем.
— Андрей! Мне страшно! Мне снова страшно! Не оставляй меня! Я чувствую, что сейчас потеряю сознание! Так было раньше, когда она завладевала мной! Сделай что-нибудь, чтобы остановить её!
— Что я могу сделать?! Света! Успокойся! Её больше нет! Это я виноват, что начал говорить о ней!
— Поцелуй меня! — Светлана обняла меня и притянула к себе…
Мы долго лежали без движений.
— Почему вы, женщины, созреваете так рано? — Я поцеловал её грудь. — Ведь, представь себе, если бы я был одного с тобой возраста, то, наверное, ты была бы психологически, да и физиологически, старше меня…
— Скажи, а у тебя много было женщин?
— Нет, совсем немного. А у тебя? Сколько у тебя было мужчин?
— Ты — один.
— Неправда…
— Ты был первым.
— Как так “первым”?
— Ведь это она, Сонька, в моём теле потеряла с тобой мою девственность.
— Действительно… Теперь ты мне поверила… А как же насчёт того, что ты мне рассказывала раньше?
Светлана оторвала мою руку от своей груди.
— Ты у меня — один. Всё, что я тебе говорила раньше — я выдумала.
— Что же будет, когда я уеду?
— Зачем ты меня мучаешь этими вопросами? — Светлана поднялась, села, подтянула к себе одеяло. Но грудь её осталась обнажённой.
— И всё же, Света, скажи! — Я прильнул к ней лицом, — Я так люблю тебя!
— Хорошо. Я скажу. Только не обижайся!
— Ну, говори… Я не обижусь…
— Наверное, я всё-таки буду искать отца для своего ребёнка.
— Света! Ведь я люблю тебя!
— Тогда не уезжай!
— Я не могу… Уже поздно…
— А я — могу?
— А если я пообещаю, что вернусь? На сто процентов! Дай только мне время, чтобы всё устроить там. Тогда… Тогда… ты сможешь меня ждать?
Я взял её за плечи и смотрел в глаза.
— Ты забудешь… Всё забудешь… У тебя будет много забот и проблем… Тебе будет некогда даже вспомнить обо мне! Ты будешь откладывать своё обещание день за днём… Так пройдёт год, другой, третий… А потом ты скажешь себе: уже поздно… — Светлана всхлипнула. — А я буду, как дурочка, ждать, надеяться…
— Нет! Нет!!! Я не забуду! Как же я смогу тебя забыть?! Ведь ты так прекрасна! Светлана!
— Если “нет”, то я буду ждать… Только, если, правда, “нет”!
— Я вернусь! Вернусь за тобой! Сразу, как устрою все дела… Сразу, как разведусь с женой… Ты поедешь со мной в Америку?
— Как я могу верить тебе, если ты обманываешь и собираешься дальше обманывать свою жену? Может быть, она не захотела бы уезжать, если бы знала, что ты разведёшься с ней…
— Разве ты не чувствуешь, как я люблю тебя?
— А ты? Чувствуешь ли ты мою любовь?
— Я вернусь…
— Не верю… Обманешь… Как ты сможешь оставить свою жену и детей?
— Она не любит меня. Я чувствую, что эмиграция — это конец. Мы расстанемся с ней… И я, и она, оба хотим развязать этот узел. Только бы ты ждала меня…
— Я буду…
— Ты обещаешь?
— Если ты будешь мне писать…
— Конечно, буду.
— Каждый день?
— Почти каждый день…
— Хорошо… Договорились…
— А ты? Ты не обманешь меня? У тебя никого не будет без меня?
— Никого…
— Так же, как до меня?
—…
— И потом ты скажешь, что никого не было?
— А ты? Скажешь ли ты то же?
— Да. Потому что у меня никого не будет.
— А твоя жена?
— Света, пощади! Ведь я не смогу оборвать всё сразу!
— Тогда молчи! Не говори больше ничего! Тебе не достаточно того, что я люблю тебя сейчас? А что — потом? Вернись за мной — и я брошу всё.
— Хорошо… Договорились…
— Поклянись!
— Как?
— Поклянись, что оставишь свою семью и вернёшься, чтобы увести меня из этой треклятой деревни, где у меня украли мою девственность! — Светлана отбросила от себя одеяло и сквозь слёзы неожиданно закричала:
— Я тоже не хочу здесь жить! Я не хочу ютиться в одной квартире вместе с матерью и её любовником! Я устала от врачей, диспансеров и психбольниц! У меня здесь нет будущего! Я обречена на нужду и голод! Мой ребёнок… О! Какая судьба ждёт его! — Она обхватила меня. Её слёзы текли по её и моим щекам. Всё её тело затряслось от рыданий. Она плакала долго, и я всё гладил и гладил её по спине, пока она не успокоилась. Я осторожно опустил девушку на спину, укрыл одеялом.
— Я покончу собой, если ты меня обманешь! — прошептала Светлана, засыпая.
Я поцеловал её, тихо оделся и вышел из комнаты.
На веранде, допив остававшуюся водку, я сел за стол, обхватил голову руками и погрузился в думу…
“О, как различно и в то же время, как прекрасно, несмотря на одновременную радость и печаль, всё то, что происходило той осенью, со мной и Светланой и всё, что было до этого, весною, со мною и Софией! Как незаметно всё утекает и меняется в жизни! И вернуть утраченного прошлого невозможно!”— думал я, сидя в самолёте, смотря невидящим взором поверх голов впереди сидящих пассажиров.
О, как хотел бы я потом, много лет спустя, когда буду вспоминать и записывать эти мысли, вернуть те счастливые осенние дни! А тогда… Там, в деревне, не думал об этом так, с такой остротой! Напротив, всё казалось мучительным, неразрешимым… И вот, записывая это, много лет спустя, снова думается о том, как хорошо было бы вернуться в прошлое и… исправить оттуда будущее… А, всё-таки, быть может, такое возможно? Нет, не при помощи машины времени. При помощи мысли. При помощи воспоминания. При помощи глубокого погружения мыслью в прошлое, в несуществующую помимо моего сознания реальность. Не может быть, чтобы Бог не увидел моей мысли, моего острого желания, и не помог бы мне в этом: изменить прошлое из будущего и будущее — из вечного…
А тогда… Что было тогда? Когда я летел в самолёте, навсегда покидая родину, и вспоминал и думал о том же самом, что сейчас, о том же самом, что тогда, в деревне, когда я, выпив водки, обхватил руками голову…
О, как я смел поклясться Светлане в том, что вернусь за ней! Каким мучительным теперь предстояло мне моё лживое существование! Вместо клятвы нужно было бы сказать: “Если ты меня любишь, то жди, сколько сможешь. И я сделаю всё, чтобы вернуться за тобой. Но обещать в любви ничего нельзя. Любовь это не обещание, не гарантия и не ожидание расплаты. Любят просто так. Потому что или любят или не любят, безотносительно к обстоятельствам. Это не “слова”, не попытка увильнуть от вопроса”…
О чем же ещё думал я тогда на веранде?..
“Вот сейчас, как только Светлана проснётся, я скажу ей: “Я люблю тебя! И поэтому вернусь. И к этому больше ничего не могу добавить”…
Самолёт был в воздухе уже несколько часов.
— Где же мы возьмём такие деньги? — спросила моя жена, прочитав долговое обязательство, что я подписал. — Почти сто долларов в месяц!
Не зная, что ответить, я сказал:
— Выкрутимся как-нибудь. Главное, выбрались, наконец!
В иллюминаторе, далеко внизу, синела поверхность океана, с разбросанными по ней айсбергами. Голова у меня всё ещё была тяжёлая. И я выпил ещё одну таблетку реланиума…

Что же мне ответила Светлана, когда проснулась, и сказал ли я ей, что собирался?
— Так не спрашивай же меня ни о чём больше, — сказала она, присаживаясь за стол, напротив меня, и беря меня за руку. — Я буду ждать… Я буду верить…
— Я буду писать тебе. Каждый день! — воскликнул я.
— А я не буду тебе отвечать, — тихо ответила она.
— Почему?
— Чтобы ты верил…
— Почему?
— Я отвечу тебе, когда потеряю надежду и перестану ждать.
— А звонить?
— Нет… И звонить не надо.
— Почему?
— Чтобы у нас не менялись ни мысли, ни чувства. Пусть всё останется таким, как сейчас. Иначе скажешь или поймёшь что-нибудь не так — и всё начнёт меняться… Давай договоримся: ты позвонишь, только когда соберёшься приехать. И каждый раз, когда у меня будет звонить телефон, я буду думать об этом и вспоминать тебя, и мне будет легче ждать…
Забегая вперёд, скажу из будущего: не знали мы тогда, что придётся ждать целых семь лет. И целые семь лет я не получал от Светланы ни единого письма…
Что же было потом?
Я совсем забросил эти свои записи. Многое забыл и с трудом вспоминаю последовательность дальнейших событий. Перепрыгнув через годы, записываю это, чтобы как-нибудь довести своё повествование до конца, чтобы хотя бы вкратце пересказать те удивительные вещи, что случились затем…

— Конец второй части, — сказал я, закрывая “общую” тетрадь, из девяноста шести страниц, в клеточку, которую я приспособил под “чистовик”своей рукописи. — И почему они не сделали сто страниц? — заметил я, обращая внимание девушки на тетрадку, — Пришлось вклеивать дополнительные листы, видишь?
— У тебя хороший почерк, — заметила она.
— Это, потому что мне нужно было уместить всю вторую часть в одной тетради, и ещё, потому что я переписывал её три раза.
— Тем более! У меня бы не хватило терпения на это!
— Ну а что ты скажешь, про повесть?
— Не знаю… Что говорить… Тяжёлая повесть…
— Да… Может быть, я зря тебе её читаю…
— Нет, не зря… Я теперь тебя лучше знаю…
В тот день, мы устроили баню. Из ручья, сильно выступившего из берегов из-за непрекращающегося дождя, я наносил воды, наполнил имевшийся в доме бак, и подогрел в нём воду при помощи ручного электрокипятильника.
Быстро наступили сумерки. Мы легли спать, как только стемнело: завтра предстояла обратная дорога, необходимо было подняться ночью, чтобы успеть на единственный поезд, прибывавший на железнодорожную станцию далеко до рассвета.
До станции нужно было идти несколько километров по размытой дождём дороге. Мы добрались до неё часа за два. Чтобы обувь, которую мы едва успели высушить, снова не намокла, мы поместили наши ноги в пластиковые пакеты, а чтобы пакеты не порвались, мы обмотали их сверху тряпками и верёвками. Конечно, нелегко было тянуть на себе пуды прилипшей глины, но, когда мы всё-таки добрались до железной дороги и размотали верёвки, то почувствовали неимоверное облегчение.
— Не следует ли точно так же поступать человеку, попавшему в путы невзгод депрессии? — заметил я, отбрасывая в сторону ненужные тряпки, что я снял с ног моей девушки, — Нагрузить себя какой-нибудь проблемой, решить её и обнаружить, что вместе с нею и депрессия исчезла…
— При этом нужно полностью изменить обстановку, — заметила Светлана, — Как ты, например, скоро…
— Что ты имеешь в виду?
— У тебя хороший шанс избавиться от депрессии, когда ты окажешься в Америке.
Мы подошли к водяной колонке, стали умываться.
— Без серых будней тоже скучно… — Я удерживал рукоять крана, пока Светлана умывалась.
— Почему?
— Иначе, как бы мы смогли знать, что будни кончились, и наступил праздник? Впрочем, после ночи всегда бывает утро…
— Всегда?
— Пока жив — всегда.
Подошёл поезд. Перрон на станции был очень низким, точнее, его вообще не было. По крутой лестнице мы поднялись в вагон, нашли свободные места и, сев друг против друга, через стол, у окна, стали пить из термоса чай.
Рассвет ещё не наступил. За окном мелькали редкие далёкие огни, пробивавшиеся из глубокой ночной тьмы. Почти все пассажиры спали, и только на коротких остановках просыпались, разбуженные протяжным скрипом тормозов, кашляли, стараясь что-то разглядеть, смотрели в окна. Кто-то новый входил в вагон, в поисках свободного места пробирался в сумрачном освещении редких ночных светильников. Мест хватало, и многие спали, заняв сразу два сидения. И новый пассажир искал такого же, как у других, свободного полу-купе.
— Я никогда не ездила в таком поезде, — заметила Светлана, — Какие здесь шикарные кресла! Вот тебе и провинция!
— На этом поезде, наверное, ездил сам Лев Толстой. Мы будем проезжать Ясную Поляну.
— А ведь верно! Я видела такие вагоны в каком-то фильме…
— Это “Крейцерова соната”.
— Ты так много знаешь!
— Что ты! Я многого не знаю…
— Я — тем более…
— Представь себе! Ты — младше меня на целые пятнадцать лет! Когда ты ещё не родилась, я уже впервые влюблялся, радовался, страдал… А теперь я снова влюблён, как когда-то впервые! Я чувствую себя так легко, свободно с тобою! Только тогда любовь была детской, наивной, платонической, неразделённой. А теперь — какое это чудо! Ты тоже любишь меня, и мы — вместе!
Я шептал эти слова моей девушке, держа её за руку и глядя ей в глаза. Колёса неторопливого поезда редко стучали на стыках рельс. За окном понемногу светлело, начинали проступать очертания леса… “О, как ты прекрасна, возлюбленная моя!”И Светлана улыбалась мне в ответ… В эти минуты мы оба гнали от себя мысль о том, что скоро, совсем скоро, расстанемся, расстанемся надолго, и быть может, навсегда… “Крейцерова соната”… Эти записки, сейчас, много лет спустя, когда я — совсем один, они — моя “Крейцерова соната”… Из века будущего, описывая свою жизнь века прошлого, я пытаюсь проникнуть в её глубину, пытаюсь что-то понять, вернуться мыслью в прошлое, удержаться ею там как можно дольше, раствориться в нём, будто в вечности… Я звоню Светлане по телефону — и мне никто не отвечает! Я забрасываю её письмами о том, что вот-вот уже скоро приеду, чтобы она сообщила мне номер телефона, который, наверное, изменился, — и она не отвечает мне!!! Я не нахожу себе места… Я пытаюсь вырваться, разрешить многочисленные узы обстоятельств — и не могу, будто во сне, а не наяву, иду по тёмному полю и с каждым шагом вязну в мокрой глине, вырываю с трудом из земли одну ногу, другую, чтобы со следующим шагом увязнуть ещё сильнее… И этому нет конца…
И вдруг! Вот она, Америка!
В салоне почувствовалось всеобщее оживление. Стюардессы развозят в третий раз еду. В иллюминаторе — вместо синевы океана — материк, будто огромное полотнище географической карты, растянулся до самого горизонта. И совсем не верится, что материк — настоящий. Сначала — весь в снегу, с пробивающимися скалистыми горными хребтами, а затем — с кустами лесов, пятнами зеркальных озёр и нитями зелёных рек; а потом — с коричневыми и строгими квадратами полей и увеличенными микросхемами городов, с дорогами, всё более и более оживлёнными игрушечными автомобилями; и — с тенью, того самого самолёта, в котором я лечу, неотступно висящей подо мною и беспрепятственно скользящей по его поверхности…
Неожиданно земля приближается ещё более. Самолёт кренится на бок — и я вижу огромный город, “до неба”. И когда разворот свершён, неба уже совсем нет. На какое-то мгновение подо мной проносится остров, со Статуей Свободы — или мне это только кажется, потому что хочется её увидеть; всё кругом проваливается, тонет, и вдруг наступает резкая тишина, которая длится целую минуту… Наконец кто-то начинает неуверенно аплодировать пилотам, осуществившим благополучно этот долгий перелёт и посадку. Другие подхватывают — весь самолёт в звуках аплодисментов! Моих детей всех до единого стошнило. “Защитные пакеты”не помогли. Я пытаюсь очистить рвоту с кресел, с их и своей одежды. Стюардесса мне объясняет: “You do not have to do that. Special cleaning people are coming to do that. Do not worry!”Ох, уж этот вечный советский комплекс вины! Я успокаиваюсь. Сижу и жду очереди на выход.
Всех беженцев в аэропорту построили в ряд.
— У кого спонсоры в Нью-Йорке, идите за мной. Остальные оставайтесь тут! — говорит по-русски какой-то представитель, встречающий прибывших эмигрантов. Все приходят в волнение, один за другим проходят мимо нас, за человеком, уводящим их куда-то в город, в тот самый настоящий американский Нью-Йорк, где я оказался так неожиданно, что просто не могу в это поверить.
— Мы, что, правда, в Нью-Йорке? — Быть этого не может! — смеюсь я нервно, обращаясь к жене. — Может, и нам пойти с ними и послать к чертям собачьим нашего флоридского спонсора?
— И я, вот, тоже думаю, — замечает какая-то дама, рядом, — Наш спонсор — в Сан-Франциско… На самом деле ещё можно его поменять…
— Правда, можно? — переспрашиваю я безо всякого интереса.
— Да, вы имеете на это полное право.
— Давай останемся в Нью-Йорке, — предлагает жена.
— Как в Нью-Йорке? — удивляюсь я, — А вдруг нельзя?
— Можно-можно, — уверяет дама.
— Нет. Я больше не хочу жить в большом городе! Хочу на юг, к солнцу. Я устал от зимы. И детям вовсе ни к чему снова дышать выхлопными газами.
Последний аргумент решает сомнения Лизы — и мы делаем выбор.
Таких, как мы, в зале остаётся не более десятка человек. По очереди их всех куда-то уводят.
— Похоже, ты один, дурак, который выбрал спонсора из Флориды, — язвит моя супруга, которую мучает головная боль. И я не спорю с ней. Может быть, она права…
Кто-то, наконец, вспоминает о нас, напоминает о том, что нам следует получить багаж. Где-то на нижнем этаже мы находим ленту конвейера, с нашими “экзотическими”чемоданами. А потом прибегает какой-то служащий, молодой негр, торопит нас срочно идти за ним. Оплачивает за нас тележку, загружает её нашими чемоданами, и мы куда-то спешим по бесконечным коридорам, проходим таможню, где говорят о нас “These are very poor people”, и пропускают без досмотра. А потом приходит другой человек и велит оставить все вещи и срочно бежать следом за ним. Мы подхватываем на руки детей и бежим, бежим… То и дело наш провожатый останавливается у дисплеев, проверяет место посадки. И мы, едва успев отдышаться, снова бежим за ним. И вот он сажает нас в автобус, желает удачи.
— What about our luggage? — спрашиваю я.
— What luggage? — не понимает он.
— We left everything on the floor…
— Where?
— There… Where you met us…
— I do not know… You must go now. Hurry up! Your luggage will be sent to you later.
Я, конечно, ему не верю, прошу его ещё раз, спрашиваю, нельзя ли вернуться, найти багаж и лететь следующим самолётом. Нам отвечают, что вернуться нельзя, что мы уже прошли таможню, снова обещают, что ничего не пропадёт, потому что никогда ничего не пропадает и тому подобное…
Действительно, через несколько дней наш багаж прибывает в целости и сохранности прямо на дом. И действительно ничего не пропало. Даже золотое кольцо и старинный серебряный церковный крест, не замеченный, советской таможней в Шереметьево, оказались на месте, несмотря на то, что каждый чемодан был кем-то вскрыт и тщательно осмотрен.
Выйдя из автобуса, мы попадаем в руки другого попечителя, нас ведут к другому самолёту, поменьше, и теперь мы летим на юг, во Флориду, в Джексонвилл, последний “пункт назначения”. Джексонвилльским стюардессам, в отличие от Нью-Йоркских, беженцы в новинку. Они дарят моим детям по значку, с буквами их авиакомпании “TWI”, расспрашивают, кто мы и откуда. Я плохо их понимаю, они — меня ещё хуже. Но мне интересно испытать свои знания английского, и я то и дело с ними болтаю, прошу у них кофе, и они, не жалея его, приносят мне чашку за чашкой на протяжении всех двух часов полёта. От усталости и переутомления моя супруга и дети всю дорогу спят. А мне всё интересно! У меня — “чувство праздника”, “пограничная ситуация”. Такое ведь никогда не повторится в жизни, как не повторяются рождение и смерть.
На пол пути — посадка в Орландо. Уже темно, вечер. Я вижу в иллюминаторе асфальт взлётной полосы, у здания аэропорта — освещаемые прожекторами пальмы, на небе молодой месяц, повёрнутый рогами вниз. Какой-то знойный необыкновенный запах южного воздуха проникает снаружи через открытую дверь. От предвосхищения чего-то неведомого, у меня замирает сердце. Этот запах напоминает мне детство, лето, город Николаев, куда я, маленький мальчик, приезжал каждое лето с папой и мамой в гости к бабушке… И я чувствую ту же радость, что испытывал, будучи ребёнком, когда просыпался в том далёком украинском городе и недоумевал: где я…
В Джексонвилле я прощаюсь со стюардессами. Они уходят по коридору с пилотом куда-то в свою жизнь. А мы остаёмся в пустом зале небольшого аэропорта.
— Вот тебе и приехали! Вот тебе и флоридский спонсор! — восклицает жена после получаса ожидания. — Вот тебя и встретили! Никому мы тут не нужны! Говорила тебе! Нужно было остаться в Нью-Йорке!
Дети смиренно притулились в каком-то углу. Будто понимая, что ничем не помочь: ни криком, ни плачем, ни просьбой, бедняжки терпеливо ждут, когда же и где они смогут преклонить свои головы, заснуть безмятежным детским сном.
Я пытаюсь заговорить с каким-то служащим. Он обещает навести справки. И опять мы ждём, ждём, ждём… А кто, собственно, обещал нам что-то? Откуда я знаю, что о нас должны здесь позаботиться? А что если это — всё, конец? Прибыл — и иди восвояси, живи как можешь! Ведь здесь — капитализм… А значит — закон джунглей…
Но вдруг кто-то обращается ко мне:
— Мистер Спиров?
Передо мною — парень и девушка.
— Здравствуйте! Простите, что задержались. Мы вас ждали на выходе из аэропорта…
И вот мы едем в микроавтобусе… В тёплом ночном воздухе — испарения остывающего дневного зноя и соль морской влаги. За окнами проносятся рекламные плакаты, освещённые огнями. Ровные изгибы дороги… Тихая американская музыка… Девушка — за рулём, а молодой человек, рядом с нею. Кто они? Русские? Давно здесь? Всего один год. Муж и жена. Работают в спонсорском агентстве по приёму и размещению беженцев из СССР. Кто мы? Из Москвы? Религиозные преследования? Верующие? А они — нет. У них родители — верующие баптисты. Сначала уехали родители, а следом они…
И тут я чувствую, что моим силам наступает конец. Я уже не в состоянии ни спрашивать, ни отвечать. Прихожу в себя, когда машина тормозит. Нас проводят в красивый и чистый дом. Показывают комнаты, продукты, на кухне. Меня удивляет их обилие, запах роз от дезодоранта в туалете. Со второго этажа спускается какая-то дама. Это — наша временная соседка. Она с мужем всего день назад прибыла из Азербайджана. Тоже — беженцы. Муж наверху спит. Как только им и нам найдут подходящее жильё, мы все должны будем покинуть этот дом. Потому что это — просто гостиница для временного размещения таких, как мы, которые приезжают сюда каждый второй — третий день по одной или две семьи…
Наконец, нам выдают что-то из постельных принадлежностей. Дети засыпают, не успев раздеться. Из-за того, что мы летели против времени, день, растянувшийся почти в два раза, всё-таки заканчивается.
Поздним утром, оставив дома детей, ещё не успевших придти в себя, мы отправляемся на поиски магазина, чтобы купить зубную пасту, щётки и расчёску. Наш багаж ещё не прибыл. У нас нет даже одежды для смены. Выбравшись из жилого комплекса, состоящего из однотипных строений, только к полудню, мы направились, “куда глаза глядят”, вдоль шоссе. Примерно через час, утомлённые необычным зноем, мы дошли до какого-то частного магазинчика, без единого покупателя.
Ретиво благодушный владелец назойливо бросился на помощь. А его толстая жена, за прилавком, не сводя с нас глаз, поспешила задвинуть ящик с деньгами у кассового аппарата. Пока я объяснял, что нам нужно, моя супруга прошлась по залу, нашла на полках необходимое нам и предъявила товар хозяевам.
— Двадцать два пятьдесят! — провозгласила торговка по-английски.
— Сколько? — переспросила моя жена по-русски.
И торговка, будто бы понимая русский язык, повторила цену.
Я вытащил из кармана кошелёк с восемьюстами восемнадцатью долларами и протянул сто долларовую купюру. Ох, как засуетился этот лавочник, завидев деньги! Что-то спросил, наверное, нет ли у меня мелких денег. Но я его не понял. И тогда он взял мою совершенно новую, свежую купюру, стал внимательно её осматривать, проверять, не поддельная ли она. Затем он исчез с нею где-то в задней комнате. Наконец вернулся, открыл сейф, в стене, долго там возился, с деньгами, пока всё-таки не отсчитал и не выдал мне сдачу.
“Город пенсионеров”— так окрестил один мой знакомый город Джексонвилл, встретивший нас тем утром в лице старых и жадных лавочников, держателей мелкого семейного бизнеса. О, как вы все до единого похожи друг на друга! Сколько я вас, разноликих, потом повидал! Кому-нибудь вы уступили хотя бы цент? Вряд ли! Вы ограбили людей, едва ступивших на вашу землю, продав втридорога то, что надлежало бы дать даром! О, как, наверное, вы были довольны неожиданной поживе, глядя в спины уходивших по жаре усталых людей!
А мы, выйдя из этого логова, двинулись в обратный путь, чтобы поскорее вернуться к детям, расчесать им слипшиеся волосы, почистить им и себе зубы! Больше мы в этом магазине никогда не были. Несколько дней спустя, уже немного освоившись, как-то раз я зашёл на бензоколонку и спросил, нет ли карты города. К моему удивлению, увидев перед собою, эмигранта, продавец просто подарила мне карту Джексонвила, стоившую несколько долларов. Не нужно много ума, чтобы понять, кто перед тобой. Я был рад, как ребёнок. Оказалось, что не все американцы — жадные лавочники. Впрочем, не было бы жадных — с кем бы можно было сравнить добрых? Не было бы ночи — не было б и утра…
Я сижу на краю бассейна, опустив ноги в невидимую струю воды, выбрасываемую из трубы насоса. Голубое небо отражается в прозрачной воде, подступающей к самой кромке берега. Несколько ребятишек резвятся на мелководье. Этот бассейн — прямо у задней двери апартаментов, в которых мы всё ещё живём уже несколько дней со дня прибытия. Нас слишком много, пять человек. Владелец апартаментов держит марку — не хочет селить в своих домах такую большую семью, боится, что его жилой комплекс понизится в статусе. И мы ждём, пока наш спонсор не найдёт нам другое жильё.
Вспоминаю Россию… Что было потом? На чём я остановился?
О, кажется, всё было так давно… Будто прошла целая вечность…
… В Тулу мы прибыли утром… Отстояв в кассе очередь, удалось взять билеты на поезд, шедший в Москву откуда-то с юга. До его прибытия оставалось несколько часов. Перекусив в буфете, мы пристроились в зале ожидания.
Через пару часов, мы вошли в купе, где только что два пассажира освободили места, сойдя с поезда. В этом купе ехал человек, один занимавший сразу два. Внизу, за столиком, разместился он сам, а верхняя полка, над ним, была занята множеством чемоданов.
Несмотря на утренний час, на столе находилась початая бутылка рислинга, а под столом — две пустые. Слово за слово — познакомились. Он начал угощать вином. Я не отказался. Звали его Анатолием. Ему было лет двадцать пять, полного телосложения, уверенный в себе, делец. Он сообщил, что владеет каким-то бизнесом. Я долго не мог понять, каким именно, пока мы не прикончили всю бутылку. Захмелев, Анатолий стал излагать свои убеждения.
Оказалось, что он принадлежит к обществу неких Раэлитов. Сейчас, при Перестройке, когда стало возможно частное предпринимательство, его обществу удалось наладить контакты с единомышленниками за рубежом и, как он выразился, “раскрутиться”.
— Чем же занимается ваше общество? — поинтересовалась Светлана, прерывая болтуна.
— Мы собираем коллекцию ДНК тех людей, которые обладают определёнными отличительными качествами, и поставляем их за рубеж. Там их классифицируют, квалифицируют и, если оказывается, что ДНК представляет интерес для возможного клонирования, тогда мы приглашаем донора для дальнейшего тестирования и вероятной поездки заграницу. Я как раз возвращаюсь из командировки с образцами ДНК, взятыми в нескольких городах Украины.
— И каким же вы образом берёте ДНК? — спросил я. — Ведь для этого нужно специальное оборудование, лаборатория.
— Ну, это очень просто! В принципе, достаточно одного человеческого волоса. Однако, наши партнёры, заграницей, очень щепетильные. И потому мы предлагаем нашим донорам сдавать живые яйцеклетки и сперматозоиды.
— Простите, а кто платит: донор вам или, наоборот, вы -донору?
— Это зависит от наших текущих задач. Если у нас есть заказ из-за рубежа, то мы платим донорам. Но бывает, что кто-то сам желает сдать свои ДНК в банк на хранение в целях вероятного будущего клонирования. В этом случае мы требуем платы.
— И что, у вас уже есть банк ДНК?
— Да, конечно.
— И это всё — официально?
— Видите ли, наша организация только начала своё существование. Многое приходится раскручивать с нуля, ещё не имея лицензии. Вы же понимаете, как трудно бывает пробить что-нибудь новое снизу… Но мы работаем над этим. Я верю, у нашей организации — большое будущее.
— Какими же качествами должен обладать тот, кто интересует вас? — спросила Светлана.
— Для женщин — это красота и здоровье. Для мужчин — здоровье и ум. Мы берём образцы ДНК у тех и других, делаем медицинское обследование, фотографируем, в специальных условиях проводим психологическое тестирование. В настоящее время, например, у нас огромный заказ на девушек от двенадцати до тридцати лет…
— Хотелось бы знать, какими критериями вы руководствуетесь при отборе. Ведь что, например, считать красотой? — спросил я, взглянув на Светлану. Она сидела у окна, устало поддерживая голову рукой. Глаза у неё слипались. Она почти дремала. Я извинился перед своим собеседником и, достав с верхней полки подушку, положил её за спину девушки. Светлана вздрогнула.
— Ой, я, кажется, задремала, — сказала она, — Пойду умоюсь!
Я пропустил Светлану к выходу, помог ей открыть дверь, и она вышла из купе.
— Вот, смотри! — Анатолий сунул мне что-то в руки, когда я сел.
Это были цветные фотографии обнажённых женщин.
— Позвольте! — Я протянул эту коллекцию обратно её владельцу, — Да ведь это — порнография!
— Порнография, если смотреть на это с точки зрения секса. А с нашей точки зрения — это объективное изображение. А как иначе? Одежда — это культурная надстройка, скрывающая естественные природные качества человеческого тела. А именно эти качества мы стараемся выявить и систематизировать, чтобы выбрать наилучшее, и далее найти им соответствие в генетическом коде ДНК. Сквозь плотный завес одежды мы не можем заглянуть в окно Природы, не можем научно объяснить, что такое красота…
— И вы, что же, отсылаете ваши образцы на Запад?
— Да, отсылаем…
— И вам за это платят оттуда?
— Ну, конечно, мы не работаем бесплатно. И мы тоже платим донорам. Бизнес — есть бизнес.
— Интересно, сколько же вы платите?
— Ну, старик, я не могу тебе раскрывать секретов фирмы… Мы платим хорошо. Клиенты остаются довольны.
— А что же это за название такое, Раэлиты?
— Раэлиты — это последователи учения о том, что люди некогда были сотворены пришельцами из космоса. Инопланетяне время от времени посещают нас, контролируют развитие человеческой цивилизации. Именно они когда-то склонировали человека, а вовсе не Бог или природная эволюция. И мы, Раэлиты, хотим доказать, что это именно так. Когда мы сами научимся клонировать человека, то следующим этапом у нас станет совершенствование его природы. Для этого уже сейчас мы производим отбор ДНК лучших представителей человечества. Ведь, из года в год, средние показатели красоты, здоровья, психологического и умственного уровня становятся всё ниже и хуже. И пока не поздно, мы должны собрать коллекцию ДНК, которая в будущем будет называться “классической”. Опираясь на неё, люди смогут побороть закон энтропии. Этой коллекции не будет цены. Настанет время, когда на Земле жизнь станет невозможной. Посадить всех на космический корабль и отправить на поиски новой планеты — тоже не реально. А учитывая время полёта, которое может занять тысячелетия — никакая жизнь не сумеет сохраниться… Но если вместо живого человека послать его ДНК, то вопрос решится. Представь себе, космический корабль после долгого странствия по Вселенной обнаруживает планету с параметрами, пригодными для жизни… После удачной посадки приводится в действие аппаратура клонирования. И вот — появляется на свет человек… Адам. Затем — Ева. Вместо родителей — у них роботы. Главный робот — их Бог. Остальные — Его Ангелы. Однажды Он изгоняет людей из космического корабля — инкубатора — прочь от себя, чтобы они “плодились и размножались”. Это для них — трагедия, которую они затем будут передавать из уст в уста своим потомкам и недоумевать: за что, за какой грех их изгнал из рая их добрый Создатель. Они и их дети будут молиться, взывать к Роботу о помощи во всех их бедах… Но от космического корабля и роботов уже не останется даже ржавого пятна… Но, вот, однажды, новый космический корабль прилетает на планету… Это потомки тех землян, которые когда-то тоже покинули погибавшую планету в поисках новой. Все они родились на космическом корабле. О Земле они знают лишь по рассказам своих предков и из электронной библиотеки, хранящейся в памяти компьютера. И вот, они сообщают клонам о том, что они, клоны, созданы по их образу и подобию при помощи генной инженерии… И что никакого Бога — нет… А?! Нет никакого Бога-то! Инопланетяне — наши создатели! Теперь ты понимаешь, кто мы такие, Раэлиты? Мы верим в это!
— Анатолий вытащил откуда-то новую бутылку рислинга, налил себе полный стакан, и опорожнил его.
— Пей, старик, тоже! — Он подвинул ко мне мой стакан и наполнил его.
Я пригубил немного и спросил:
— Скажи, Толя, если по твоему убеждению Бога нет, а людей создали инопланетяне, то кто же тогда создал самых первых инопланетян, а также саму Вселенную?
— Как кто? Тоже инопланетяне, только более продвинутые. А Вселенную создали другие инопланетяне из другого измерения. Мы, вот, скоро тоже склонируем человека и будем по отношению к нему его создателем или богом. Так вот и перетекает жизнь по цепочке…
— Постой, но кто же всё-таки создал тех продвинутых, в самом начале?
— Ещё более продвинутые…
— А Вселенную?
— А никакой Вселенной нет. Это — иллюзия, виртуальная реальность.
— Ну и что? Пусть будет так. Всё-таки есть Некто, кто настолько продвинут, что дальше быть не может. Тот, кто создал первого инопланетянина и всю виртуальную реальность. А не есть ли это как раз Бог?
— Да ты, что, друг, оборзел что ли? Неужели ты меня не понимаешь? Говорю тебе: Это всё — инопланетяне. Пришельцы. И никакого Бога нет! — Анатолий икнул, потянулся к своему стакану, но, увидев, что он — пустой, отодвинул от себя.
— А если Бога нет, то значит нет бессмертия? — спросил я.
— Бессмертие — в наших клонах, в наших ДНК. Если я продвину нашу организацию хотя бы на один шаг, то смогу заслужить, чтобы мои ДНК были помещены в банк, и в будущем из них будет склонирован мой двойник. Информация, которая содержится в ДНК, и есть наше бессмертие.
— Постой, но ведь это будешь не ты, а твой двойник… Разве это бессмертие?
— А разве через двадцать лет моей жизни я буду тот же самый? Это буду уже не я. Да вот, каждую минуту моё “я”меняется и делается другим. И твоё — тоже… После этого разговора — ты другой. Ты будешь склонирован, пускай немного, но достаточно для того, чтобы твоё “я”деформировалось. Ты даже можешь войти в нашу организацию и сдать свои ДНК. И твоя девочка — тоже. Только объясни ей всё как следует.
— Но ведь я сохраняю память… Я всё помню о себе, хорошее и плохое… А как же клон?
— О! Это задача будущего: приложить к ДНК набор информации, снятой с твоего сознания. Вот почему мы стараемся собрать как можно больше данных с наших доноров. В будущем мы научимся считывать информацию из мозга. И склонированный андроид сразу же будет получать личность донора. Представь себе следующее… Ты прожил, скажем, шестьдесят лет. И последние сорок лет — ты делал ошибки, твоя жизнь не сложилась… Но, начиная с самого рождения каждый год ты приходил к нам, к врачам-раэлитам для того, чтобы мы снимали с твоего сознания срез информации и помещали его в банк на хранение. И вот, однажды, вместо того, чтобы покончить собой, ты приходишь к нам и говоришь: я желаю склонировать свой дубликат на срезе возраста, когда мне было двадцать лет. Мы извлекаем из банка данных сорокалетнюю информацию. И клонируем твоего двойника. При этом, синхронно с клонированием твоё существование искусственно прекращается. Но предварительно, в твой мозг вводится информационный срез твоей личности сорокалетней давности. Так что в момент перехода в небытие, ты снова чувствуешь себя двадцатилетним юношей, не отягчённым бременем последних лет своей жизни. И родившийся клон — твоё естественное продолжение. Ни он, ни ты — никто не замечает перерыва в этом переходе. Это ли не бессмертие? Это лучше бессмертия! Потому что мы, Раэлиты, способны уничтожить греховное прошлое, вернуть молодость, остановить время… Мы — Раэлиты — боги!
— Постой, но разве возможно, что умирая, я не почувствую этого перехода? Ведь, всё-таки, это буду не я… В теории это выглядит гладко. Но в реальности — навряд ли всё будет так, как ты описываешь…
— Хорошо. Представь себе следующее. Представь, что ты потерял сознание, отключился. И очнувшись, не помнишь, что было перед этим. Из твоей памяти выпал один день или, скажем, один час твоей жизни. Разве ты перестанешь от этого быть собой? Разве ты почувствуешь, что ты — это уже не ты? А в то же время это — не ты, потому что в твоём теле произошли физиологические изменения. Так же и клон. Он и ты — одно и то же, с разницей, что пропадёт лишь ничтожно малый отрезок информации. Сечёшь? Ты смотришь на это дело со стороны… А попробуй взглянуть глазами клона, субъективно… Нет… Это будешь именно ты… Ты и клон плавно сольются в одно… Ты даже не будешь догадываться об этом переходе… Если только тебе не сообщат специально…
— Но как же быть с моралью, с бессмертием души? Ведь, если нет Бога, то всё позволено… Так, кажется, сказано у Достоевского?
В это время вернулась Светлана.
— Там большая очередь, — пояснила она, — Пришлось долго ждать. — Она прошла к окну, на своё место.
— Я, пожалуй, тоже схожу, — сказал я и вышел из купе. Я очень устал от шизофренического бреда моего попутчика. Переубедить его в чём-либо было невозможно. Он слушал только себя. Все его идеи были интересны лишь для создания фантастического сюжета. В те годы я ещё не видел зарубежных фильмов. Но позже, в Америке, когда я смотрел “Total recall”, мне сразу вспомнился мой попутчик, а ещё несколько лет спустя по всему миру нашумит история с клонированием овечки Долли, а затем — заговорят о секте Раэлитов, якобы клонирующих человека…
В туалет, действительно, стояло несколько человек очереди. Минут через пятнадцать, возвращаясь назад и пропуская, шедшую навстречу мне полную даму, я остановился у нашего купе. Дверь была закрыта неплотно, и я невольно услышал:
— Ну, что ты нашла в этом козле? Такая красивая девчонка! Приходи к нам. Я тебя познакомлю с интересными ребятами. Будешь при хороших деньгах, без проблем. Я дал тебе свою визитку, там мой телефон, звони в любое время…
Я резко открыл дверь, прошёл в купе, сел рядом со Светланой. Она отвернулась и стала смотреть в окно.
Анатолий поднялся и молча вышел из купе.
— Часа через два приедем, — я взял Светлану за руку, — Как ты себя чувствуешь? Устала?
— Да… Мне как-то не по себе… Спать хочется… — она продолжала смотреть в окошко.
— А ты полезай на верхнюю полку. Поспи немного. Хочешь, я расстелю матрас?
— Давай…
Я вытянул с багажной полки матрас, развернул его, поднял на верх подушку, помог Светлане залезть наверх, сел на её место.
“Ах, стервец!”— думал я, — “Не следовало мне оставлять с ним Светлану! Визитку, значит дал… Куда же она могла её деть?”
Плащ Светланы висел у входной двери. Я тихо подобрался к нему. В правом кармане моя рука сразу нащупала кусочек картона.
“Анатолий Пивоваров”— прочёл я. — “Ах ты, сука!”— подумал я, — “Уж не родня ли ты главврачу из диспансера?”— И я положил карточку в свой карман. — “Ну, падло, погоди! Значит, решил отбить у меня девчонку? Я тебе покажу, где раки зимуют!”
Увидев на столе бутылку вина, я сразу понял, что делать.
“На ловца и зверь бежит!”— сказал я про себя, выдавливая из упаковки одну за другой таблетки снотворного, и опуская их в стакан попутчика, и разминая их чайной ложкой в порошок, — “Не на того попал, Раэлит!”
Едва я успел это сделать, вернулся Анатолий, сел на своё место и сразу наполнил до верху свой и мой стакан.
— Ну, старик, давай ещё по одной! — Он быстро опорожнил свой стакан. Я не стал себя упрашивать и тоже выпил.
— Ну, так как же насчёт морали? — вернулся я к прерванному разговору. — Если нет Бога, значит, моральные нормы не обязательны? У вас, наверное, есть своя идеология на этот счёт?
— Конечно. Мы, Раэлиты, имеем свой взгляд на эти вещи… И моральный вопрос у нас рассматривается по своему… Я, правда, не очень сведущ в деталях насчёт идеологии… Это, честно говоря, не моя сфера деятельности. Я больше занимаюсь коммерческими вопросами… Но есть у нас некий идеологический центр, так сказать, орган управления… И там все вопросы схвачены… Если тебе это интересно…
— Так ты мне оставь свои координаты, — предложил я, полагая, что он и мне даст свою визитку. Но, видимо, я чем-то ему не подходил и Анатолий промолчал, делая вид, что о чём-то задумался.
“Понятное дело”, — рассуждал я, — ему не хочется, чтобы я знал, где искать Светлану, если она решит его навестить… Ах, ты, сукин сын!”
— А всё-таки, Толя, — не унимался я, — Кто же создал первых пришельцев? Неужели ты, на самом деле, веришь в эту теорию?”
— Я же тебе русским языком объяснил, старик: нет никаких “первых”или “последних”. Инопланетяне были всегда и везде. И мы тоже будем, как бы, инопланетянами по отношению к будущим клонам, которых скоро создадим. Что прежде: курица или яйцо? На этот вопрос простого ответа нет. Вот когда ты сам встретишь живого пришельца, тогда все твои сомнения отпадут, и тебе всё станет понятно.
— А ты, что, встречался с пришельцами?
— Да.
— Ну, и как это было?
— Мне запрещено об этом говорить что-либо. Я вовсе не собираюсь тебя, старик, переубеждать или вовлекать в свою организацию. Ты не обижайся. Но к нам приходят те, кто уже посвящён… Точнее, они, пришельцы, приводят к нам тех, кого выбирают. Мы привлекаем только доноров ДНК. Я и так тебе много сказал лишнего… Меня за это могут наказать…
— А как они узнают?
— Они всё знают. Они читают мысли.
Анатолий, похоже, начал “уплывать”. Его язык едва ворочался.
— А чего же ты сначала говорил, что мы можем войти в твою организацию?
— Извини, старик, я пьян был… Сдуру сказал… И сейчас пьян… Что-то меня здорово взяло… Нужно малость поспать… Вот только схожу в сортир ещё раз…
Шатаясь, он поднялся и, придерживаясь за верхние полки, вышел из купе.
“Так-то тебе!”— подумал я, — “Будешь зариться на чужих девчонок!”
Я допил вино, что оставалось в моём стакане, прислонился затылком к стене и закрыл глаза…
Проснулся я от шума. За окном мелькали трущобные железнодорожные задворки московского пригорода. Мы подъезжали. Я разбудил Светлану, и мы едва успели собраться, как поезд остановился. Взглянув в окно я узнал Курский вокзал.
“Где же наш попутчик?”— подумал я, обратив внимание на его вещи, — “Неужели отключился прямо в сортире?”
Мы вышли из купе и влились в очередь, медленно двигавшуюся к выходу. Когда мы оказались в тамбуре, мне стала ясна причина медленного движения пассажиров. Прислонившись затылком к стене, со спущенными до колен штанами, лежал на полу и громко храпел Раэлит Анатолий.
— Вот до чего нажрался, пьянь! — проворчала женщина, с двумя чемоданами в руках, выходившая перед нами.
— Это же наш попутчик! — заметила Светлана, — Как он здесь оказался?
— Он готовится к клонированию, — пошутил я.
— Может быть, его следует отнести обратно, в купе? — не обращая внимания на мои слова, спросила Светлана, когда мы оказались на перроне.
— Нет. Его скоро отнесут в другое место.
— Какое место?
— Вытрезвитель.
— А как же все его вещи? — Светлана остановилась.
— О них позаботятся инопланетяне.
Вокруг нас суетились люди. Двое мужчин подбежали к вагону, что мы только что покинули и ждали, когда из него выйдут все пассажиры.
— Это его вагон! — сказал один другому.
— Ты уверен?
— Да, он сообщил мне по связи.
— Так вызови его.
— Уже пробовал. Не отвечает.
— Почему мы должны его встречать? Ведь это не наше дело!
— Он сказал, что засёк нашу девку.
— Разве он знает, как сечь?
— Наверное. Я тоже удивился. Вроде, на него не похоже. Он всегда занимался другим…
— Где же он, блин?
Я потянул Светлану за рукав.
— Пошли, — прошептал я ей на ухо, — Скорее! — И потащил её за руку в подземный переход.
Дома, у Светланы никого не было. Я решил всё ей объяснить относительно Софии и поведал о том, что она скрывается от инопланетян в теле Светланы, а возможно, в теле её младенца.
— Ты в своём уме? — удивилась Светлана.
— Я обещал Софии не говорить тебе об этом. А сейчас, когда увидел, что и тебе грозит опасность, обязан раскрыть тебе её тайну. За ней охотятся. Ты сама видишь…
— Что я вижу? Это какой-то бред! Этого не может быть! Ты просто ревнуешь меня!
— Разве ты не слышала, о чём говорили те двое, на перроне?
— Нет… Какие двое?
И я пересказал Светлане слово в слово всё, что слышал, и объяснил ей, что наш попутчик был не кто иной, как один из представителей мафии, возможно, человек, который работает на инопланетян и которого они используют для достижения своих целей.
— Каких целей? Ты всё выдумываешь! У тебя что-то не в порядке с головой! — воскликнула Светлана.
— Цель у них следующая: узнать, где находится София. Она захотела стать обычным человеком и фактом своего отсутствия известить мир, из которого пришла, о том, что существует бессмертие и что их мир — не единственный, но есть ещё более совершенный мир, духовный, который подчиняется законам Бога. Известие об этом должно приостановить враждебную деятельность инопланетян по отношению к людям… Возможно, что это вовсе не инопланетяне, а это, скорее всего, духи из параллельного мира, или даже демоны…
Долго я ещё пытался растолковать всё Светлане. Она изрядно устала меня слушать. Я чувствовал, что бьюсь “головой о стену”, как “рыба об лёд”; Светлана не понимала меня, будто бы сама вовсе не страдала недавно от того, что София выступала из её тела.
— Нет никакой Софии! — закричала вдруг девушка, — И никогда не было! Ты просто свихнулся из-за своего отъезда!
— Как же так, Света! Разве ты не помнишь ничего? Разве ты сама не говорила мне о своей, якобы погибшей сестре? Только я, конечно, понимаю, что сестры у тебя никакой не было… А это всё она — инопланетянка, дух, приведение… Разве ты не согласилась со мною, что это она, в твоём теле ездила со мною в деревню и потеряла там девственность? А теперь — она находится в твоём чреве, в твоём будущем ребёнке…
— Да ты что, Андрей?! Ты просто бредишь! В каком ребёнке? Какая девственность? Если хочешь знать, я — девственна. У меня никого никогда не было. Тебя это очень волнует? Ты, что, влюбился в меня? Скажи! Зачем тебе это? Ведь ты уезжаешь! У тебя — жена, дети… Тебе просто надо отдохнуть после дороги… Хочешь — оставайся у меня! Я тебе сейчас постелю постель…
— О! Я вижу! — воскликнул я, — Теперь я понимаю! Это — она! Софья! Она выступила из тебя и подавила твоё “я”так, что ты всё забыла… Скажи, кто ты? Софья, под именем Светланы или… ты — Светлана?
— Я — Светлана… Андрей, милый, мне страшно за тебя! Пойди же, приляг! Пойдём! Я лягу с тобой… Хочешь? — Светлана обняла меня и потянула вглубь комнаты.
— Что скажет твоя мама, если застанет нас вместе?
— Я скажу, что ты заболел… Она придёт не скоро… Иди сначала в ванну, под душ… А я пока приготовлю что-нибудь поесть… А потом мы ляжем… вместе… Скажи, ты этого хочешь? Это поможет тебе?
— Да…
Уж не помню теперь, когда всё это было: в тот раз, когда мы вернулись из деревни или позже, перед самым моим отъездом. Всё почему-то перемешалось у меня в голове… Хотя если это было перед отъездом, то должно быть, всего-то несколько дней назад…
Светлана пришла на мои проводы… И уже после полуночи, когда все гости разошлись, я пошёл проводить её до дому. И тогда её мамы тоже не оказалось дома. Наверное, опять работала в ночную смену… Действительно, всё как-то у меня смешалось в мозгах… Наверное, от флоридской жары… А может быть, это — просто шок? Эмиграционный…
Помню, что я принял душ, пошёл к кровати…
“Вот, оказывается, постель, которая каждой ночью освящается прекрасным созданием”, — подумал я, и лёг.
Это был первый раз, когда я оказался на ложе моей богини…
О! Её юное тело — подарок судьбы — ценою в целые пятнадцать лет разницы наших возрастов! Сокровище, к которому боязно приблизиться, по своей доброй воле, разрешившее мне прикоснуться к себе…
Она пришла, как во сне… Плавно, будто была легче воздуха, скользнула под покров и дуновением своих волос обласкала моё лицо…
Через кончики её пальцев, ладони, закрытые веки, движение груди, дыхание, губы, язык — в мой мозг проникала исцеляющая энергия; её току не было конца: и с каждым движением и стоном блаженства она отражалась от всего внутреннего её существа и возвращалась в меня обратно, растекалась по всему телу, копилась, росла, пока, наконец, не вырвалась — и я не почувствовал, как обожгла её…
— Ты будешь меня вспоминать? — спросила девушка?
— Каждый день, пока не увижу тебя опять…
Красивая молодая девушка поцеловала меня, как сестра — я шагнул за порог и, не оглядываясь, стал спускаться по лестнице. Когда я оказался на первом этаже, то услышал, как наверху захлопнулась дверь…
Навсегда…
… Волна воды ринулась через берег, а ещё раньше неё шквал брызг окатил меня — я вздрогнул — и вернулся к действительности: кто-то прыгнул в бассейн: апартаменты: Джексонвилл: Флорида: Америка…
Я поднялся. Вытерся полотенцем.
— I am sorry! — сказал мне из бассейна, выныривающий из воды мужчина, прервавший мои воспоминания.
Я не сразу сообразил, что он извиняется, и, ничего не ответив отошёл к газону свежепостриженной травы, постелил полотенце и снова сел…
“Что же было потом?”— вернулся я к своим мыслям…

— Андрей! — услышал я голос Светланы, выйдя из подъезда.
Она звала меня, открыв окно!
— Вернись!
Я бросился назад, побежал вверх по лестнице…
“Почему она позвала меня?”— думал я, перепрыгивая сразу через две ступени.
… Я ведь тогда заснул в её постели… И мне приснилось, будто её владелица пришла ко мне. И когда проснулся и вышел из комнаты, то сразу увидел девушку.
— Ты проспал целые три часа! — сказала она. — Я не стала тебя будить… Пока ты спал, я дочитала до конца всю твою повесть. Сейчас я угощу тебя своим блюдом…
Не помню, чем она меня угощала. Я всё съел безо всякого аппетита. Не потому что было вкусно или не вкусно. Я просто очень волновался, глядя на девушку.
Пока я спал, она, видимо, приняла душ: волосы её уже высохли и были распущены и расчёсаны; на Светлане был лёгкий ситцевый халатик, с короткими рукавами и большим вырезом на груди.
— Светлана, — начал я, — я давно тебе хочу сказать… Я хотел сказать об этом ещё, когда мы только познакомились… И я много раз думал об этом во время нашей поездки в деревню… Но всё как-то не решался… — Я помолчал немного и вдруг сказал:
— Я люблю тебя! Ты такая красивая! Такая юная! Я так счастлив оттого, что вижу тебя, что слышу твой голос! О, если б я мог надеяться на взаимное чувство! Но разве такое возможно? Ведь я старше тебя на пятнадцать лет! И кроме этого, я уезжаю навсегда… О, зачем я тебе всё это говорю?..
Слёзы выступили у меня на глазах.
— Что ты! Успокойся, — Светлана коснулась моей руки, — Отчего ты не сказал об этом раньше? Когда мы ездили в деревню… И были совсем одни…
— Я боялся всё разрушить. Ведь после того, как ты бы сказала, что наша любовь невозможна, я бы не смог больше надеяться… А теперь… Теперь я всё равно уезжаю… Теперь терять нечего… Всё равно мы видимся в последний раз…
— Я тоже думала об этом… Думала много раз… И каждый раз ждала от тебя этих слов… Особенно, когда мы были в деревне… Совсем одни… Это было бы так романтично… Но ты прав… Теперь всё слишком поздно…
— Ты, правда, ждала? И ты могла бы меня полюбить? Ответить?
— Почему же нет?..
— Несмотря на то, что я женат?
— Да…
— Но ведь я — старше тебя…
— Не надо больше ничего говорить…
Мы долго сидели молча. И я держал её ладонь в своей руке.
— О, если бы ты могла меня осчастливить! — прошептал я, — Подарить мне свою любовь… У меня бы осталась надежда вернуться за тобой.
Я поднялся, стал ходить по маленькой кухне.
— Ну, что ты! Разве это возможно? Не обманывай себя… и меня… Не стоит разрушать твою семью… Тем более теперь, когда тебе предстоят такие испытания…
— Моя жена не любит меня. И я не люблю её. У нас давно нет близости. Я чувствую, что в Америке мы разведёмся. И если бы ты…
— Не надо, Андрей!
— Ты такая красивая, Светлана! Ты такая замечательная, добрая! Подари мне немного счастья! Один поцелуй! Прикосновение… Немного ласки… Я буду помнить об этом всю жизнь…
— Нет, ну что ты! Ведь ты уедешь…
— Скажи мне только слово… Я вернусь… К тебе… За тобой… И мы уедем в Америку. Я всего добьюсь, всё приготовлю и приеду за тобой! О! Ты не представляешь, как я безумно тебя люблю! Ну, разреши мне хотя бы поцеловать тебя!
Светлана продолжала молча и неподвижно сидеть.
— Ну, пожалуйста! Подари мне хотя бы надежду… Обмани…
Светлана медленно поднялась, шагнула ко мне.
— Только один поцелуй, и всё, — прошептала она.
Это был поцелуй сестры. И я не посмел более настаивать.
Потом мы ещё долга сидели молча, каждый. думая о чём-то своём. И уже в коридоре, когда я оделся и собрался уходить, я прошептал:
— О! Как бы я желал хотя бы на миг увидеть, почувствовать всю твою красоту! Как бы я хотел прикоснуться к твоему божественному телу! Как бы я хотел обнимать и ласкать тебя!
И тогда, немного помедлив, девушка шагнула ко мне и подарила второй поцелуй. Этот второй был так не похож на первый! Он длился целую вечность. Она будто бы впала в забытье, и позволила мне крепко себя обнять, гладить и ласкать… Но наступил момент, когда она вдруг, будто, очнулась, пришла в себя.
— Не надо… Больше не надо… Я умоляю тебя,… — прошептала она, отстраняя меня от себя.
И тогда я шагнул за порог, и услышал, как за моей спиной захлопнулась дверь…

Американец, наплававшись вдоволь, вылез из бассейна, вытерся полотенцем, постоял немного, щурясь на солнце, а потом медленно зашагал прочь…
В одно мгновение я взбежал по лестнице и остановился у двери, не решаясь нажать на кнопку звонка. Так я стоял и ждал, наверное, с пол минуты, показавшиеся мне вечностью.
И вдруг дверь открылась. Я снова увидел Светлану.
— Я согласна, — услышал я.
Я поднялся с газона, подошёл к бассейну. Все купавшиеся ушли. Я был один. Безоблачное небо отражалось в прозрачной воде. Помедлив немного, я нырнул. Время остановилось, сдавив мои барабанные перепонки. Где-то далеко, вне моего тела, остался весь мир, а я, оказался в неведомой мне стихии. Сколько смогу я продержаться в этом безвоздушном пространстве? Минуту? Две? Смогу ли я достичь и коснуться самого дна? Я усиленно гребу, раздвигаю руками воду, стараюсь проникнуть в толщу её холодеющей глубины. Наконец моя рука касается чего-то твёрдого. Это оказался самый нижний угол бассейна: дно и две вертикальные стены. Я разворачиваюсь, быстро всплываю на поверхность. А там вдруг снова привычно тепло, и ярко светит солнце, и я снова могу дышать. Я прихожу в себя от минутного забытья, выбираюсь на берег, сажусь на его кафельный край, греюсь, дышу…
“А в Москве сейчас, наверное, холодно”, — думаю я, и мои мысли невольно возвращаются к Светлане…
… Оставив в коридоре плащ и ботинки, я прошёл в комнату…
— Я — твоя, — прошептала Светлана, — Только не сделай меня беременной…
“Разве она уже не беременна?”— думаю я, — “Или она всё забыла? Ах, да! Это Софья, наверное, нарочно лишила её памяти… А вдруг, правда, она ещё не была беременна? Как же тогда моё обещание инопланетянке?”
— Я люблю тебя! — ответил я девушке и обнял её.
“Почему она ничего не помнит? Как могла она забыть всё, что было раньше?"…
“Ах, да! Вот оно что!”
… Ведь мой деревенский дом моя жена в знак благодарности за помощь отдала Галине, той самой, что приходила к нам выполнять епитимью, и у которой была больная дочь, тоже по имени Светлана. И я тоже потом поехал с ней для оформления дома на её имя… Мы с нею тогда заблудились, промокли до нитки, и когда, наконец, добрались до дома, то, сбросив мокрую одежду, стали сначала растирать друг друга водкой, а потом выпили, закутались в полусухие тряпки, прижались друг ко другу, укрылись влажным одеялом и заснули. Мы очнулись, когда согрелись. Печка, что я растопил до этого, весело трещала дровами. Светлана лежала ко мне лицом, а я обнимал её за спину.
Всё случилось помимо нашего сознания, будто бы во сне… Девушка что-то шептала, а я гладил ей спину. А потом я поцеловал её.
— Не делай этого — делай… — услышал я её шёпот и снова поцеловал её.
— Не делай этого… — я опять поцеловал её в губы, а когда оторвался от неё, то снова услышал: — Делай…
Так я целовал её, и в перерывах между поцелуями, слышал эту странную фразу, которую Светлана всё время повторяла и повторяла: “Не делай этого — делай! Не делай этого — делай! Не делай этого — делай!”А потом она стала отвечать на мои поцелуи…
Наша мокрая одежда, развешенная на верёвке, у печки, высохла. И когда мы оделись, то долго боялись заговорить друг с другом.
— Что же я скажу теперь маме? — спросила девушка, когда я вернулся с канистрой воды, за которой ходил к ручью.
— Ты уверена, что должна ей об этом говорить? — ответил я, ставя чайник на электроплиту.
— А ты? Что ты скажешь жене?
— Не знаю, Света, — я тяжело опустился на стул, — Ты такая красивая! И как только твоя мама отпустила тебя со мной?
— Она доверяла тебе и мне… А потом, я ведь всё-таки уже взрослая…
— Наверное, будет лучше пожалеть их: и твою маму, и мою жену… — сказал я, — И моих детей… Наверное, лучше никому ничего не говорить… Пусть это останется нашей тайной… Мы будем вспоминать об этом, как о самом прекрасном жизненном событии…
— А как мне теперь быть с Сергеем? — слёзы выступили на её глазах.
— А кто это?
— Я обещала его ждать… Он сейчас в армии… — И она зарыдала.
“Я совсем не знаю тебя, о, милая девочка”, — подумал я с горечью, — “И как такое могло случиться! Я — и вдруг в роли Фауста”.
Я подошёл к ней, стал успокаивать. А она никак не могла перестать плакать. Я взял её на руки и отнёс на кровать. Она уснула…
И снова мы спали вместе… И снова, проснувшись, целовались и обнимали друг друга, и я, когда-то научившийся у своей жены сексуальным премудростям, теперь передавал свои познания юной неопытной девушке…
А теперь…
— Теперь я, наверное, забеременею…
— Светлана, ты разве не помнишь всего, что было тогда, в деревне?
— О чём ты? Обещай, что вернёшься за мной…
— Обещаю. Скажи, что ты помнишь…
— Я заплатила тебе вперёд… Потому что я верю тебе… Только не подумай, что я сделала это, чтобы уехать в Америку… Да… Я тоже хотела бы уехать… Но это желание и желание быть любимой — совпадают… Обещай, что ты вернёшься за мной…
— Обещаю…
— Тогда мне не страшно. Даже если я беременна. Мы будем ждать тебя: я и наша дочка.
— Почему именно дочка?
— Потому что я так хочу…
Да, на самом деле Светлана была дочерью Галины… Мне было стыдно до сих пор даже себе признаться в этом! И теперь, много лет спустя, я доверяю это бумаге… Светлана стала моей любовницей и всего-то на такое короткое время! Только, никак не вспомню, теперь, когда именно это всё случилось: в деревне или у неё дома, после того, как мы вернулись из деревни, или после моих проводов, когда я провожал её до дому… Всё как-то совсем смешалось теперь у меня в сознании…
Помню одно, что, как будто бы перед смертью, я никак не мог насытиться, и Светлана, добрая душа, понимала и жалела меня и разрешала моей страсти, не находившей выхода, бушевать без конца и края… А времени уже совсем не было… А нужно было уходить… И уходить навсегда… И, наверное, я остался в её памяти не таким, каким мне хотелось бы… А будет ли она меня такого ждать? А может быть она просто так меня пожалела? И вовсе не ждёт меня? О, моя святая грешница!.. Где же ты теперь, моя милая прекрасная маленькая девочка?!
Я поднимаюсь, шагаю прочь от бассейна, захожу в дом. Там, стараясь не разбудить жены и детей, ещё не сумевших адаптироваться к новому часовому поясу и климату, я нахожу свои лекарства и выпиваю таблетку реланиума.
“Что же я буду делать, когда все таблетки кончатся?”— думаю я.
Прошло семь лет. Многое пришлось испытать на чужбине за эти годы. Можно было бы посвятить десятки глав эмиграционной тематике, но тогда мой рассказ совсем бы не относился к тому главному, что, записывая, я пытаюсь здесь выразить и осознать. Расскажу вкратце лишь о некоторых событиях…
Через пол года я покинул Флориду и перебрался на север Америки, в небольшой “провинциальный”город штата Нью-Йорк Буффало. “Провинциальный”— не совсем верное понятие для современной Америки. Здесь нет провинции в российском понимании, так же, как нет различия между городом и деревней. Прежде всего это потому, что вся Америка — мировая провинция, хотя в этой провинции города и деревни одинаково цивилизованы: везде всё есть, всё — пёстро и в то же время до тошноты одинаково. Впрочем, и не об этом тут тоже речь…
Долгое время я и моя семья получали государственную финансовую помощь. Недостатка в питании не знали. За государственный счёт мне даже удалось окончить частный колледж, эквивалент советского ПТУ, и благодаря этому затем найти работу. Ещё во Флориде купили подержанный автомобиль, на котором мы и переехали в Буффало, где сняли пол дома. Всё было ничего, нормально… Но однажды мою жену сбил автомобиль, и после лечения, что-то в её голове повернулось странным образом, и наши отношения, и без того, мягко говоря, “негладкие”, стали ещё хуже, ещё нетерпимее.
Трудно, впрочем, сказать, что было раньше… Следуя своему нраву, она “навела мосты”и связалась с “интеллектуалами”, бывшими выходцами из СССР, эмигрантами со стажем. И один из них, еврей, по фамилии Гафкнер, работавший в то время в нью-йоркской редакции “Радио Свобода”и как раз в это время разводившийся со своей женой, стал даже посещать мою супругу, разумеется, во время моего отсутствия.
И вот, следуя советам “именитого”эмигранта, однажды Лиза, забрав детей, ушла от меня, сняла собственное жильё, начала, было, бракоразводный процесс. Но как-то повернулось всё-таки, что с “интеллектуалом”у неё что-то не склеилось, а я ради детей решил простить ей эту и прочие “выходки”, и она вернулась ко мне, и, чтобы “начать новую жизнь”, мы даже купили дом…
Впрочем, как я потом понял, покупка дома входила в её “далеко идущие”планы: завладеть домом и избавиться от меня. Так, по всей видимости, её научил Гафкнер и прочие “русскоязычные”прихвостни. Переломным моментом оказалась её поездка в Россию, куда она, вдруг ни с того ни с сего надумала слетать. Не знаю, что там случилось с нею, но вернулась она решительно настроенной со мною расстаться. Полагаю, что, будучи в Москве, она как-то узнала о том, что было у меня со Светланой: то ли от её матери, то ли от каких-то их общих знакомых. Вполне возможно, повидав бывших московских друзей, она озлобилась на меня ещё больше за то, что я увёз её из России и, таким образом, испортил ей жизнь. Может быть, решив развязать со мною узел, она надеялась в будущем вернуться на родину? Не знаю… Я теперь с трудом вспоминаю то, что тогда было, особенно последние дни нашей совместной жизни. Всё видится теперь, будто в тумане, и с трудом верится, что всё это могло быть. Бесконечные скандалы, полиция, судебные разбирательства, адвокаты, беспросветные денежные долги… Так устроена жизнь, что ежедневные заботы вытесняют из сознания то, что мешает жить, точнее то, что вступает в противоречие с заботами и выполнением рутинных обязанностей, что выводит из привычного равновесия…
Да, быт занимает первостепенное место и вытесняет из поля зрения всё остальное, необъективное или то, что находится далеко. Именно так случилось со мною. За те семь лет, что я прожил в Америке, я почти забыл о существовании Светланы… Она будто бы осталась где-то на другой планете, пути возвращения на которую оказались обрезаны. И страшно то, что произошло это как-то незаметно, вроде бы само собою… Да… “А был ли мальчик?”А была ли девушка?
Действительно, была ли? Не выдумал ли я её от тоски и одиночества? А потом поверил в свою выдумку так сильно, что стало уже невозможно отказаться от её образа, занявшего в больном сознании центральную часть… Или я думаю так, чтобы оправдать себя за то, что забыл Светлану?
Может быть, моя жена, почувствовав себя отодвинутой на периферию моего внимания, нашла сначала для себя в качестве отдушины Гафкнера, а потом, вернувшись из России, решила ещё раз “начать всё сначала”, но уже без меня?
А случилось всё вот как…
По возвращении из Москвы, Лиза стала вести себя как-то странно, совершенно отчуждённо. В самый день своего приезда, кто-то позвонил, и она — бросилась в свою машину и, ничего мне не сказав, куда-то укатила.
— Кто ей позвонил? — спросил я детей, поднимавших телефон.
— Какой-то дядя, — услышал я в ответ.
“Ах вот оно что!”— подумал я, — “Опять взялась за своё!”
Спрашивать её я ни о чём не стал. Только отношения стали совсем невозможными. Ни она, ни я друг с другом почти не разговаривали. И дети, чувствуя что-то неладное, тоже стали раздражёнными, злыми, замкнутыми… День ото дня назревало, нагнеталось что-то неладное… Я чувствовал, что против меня готовится настоящая акция; даже дети огрызались, не слушались, явно были настроены против меня…
Один раз я попытался поговорить, объясниться. Но все мои вопросы Лиза переводила в язвительную шутку…
— Ну, что, хочешь, чтобы я исполнила “супружеский долг”? — съязвила она в ответ.
— Да, хочу. А что, разве это плохо?
— Ну, тогда пошли… Так и быть… Давай попробуем…
В тот день дети ещё не пришли из школы, и мы были дома одни. С самого её возвращения из поездки в Россию у нас ещё ничего не было. Она умела управлять мною. Я легко поддавался на все её провокации, всегда наивно полагая и надеясь на искренность, на поворот к лучшему. Так и на этот раз… В самый разгар сексуального акта, она вдруг громко засмеялась и проговорила:
— Я — стена! И сосцы у меня — как башни!”
— Что ты?! — воскликнул я, отскакивая от неё, будто ошпаренный, — Кто ты?
— Я — София!
— Как? Не может быть! Почему?
— Потому что я достигла полноты бытия! — И она снова громко засмеялась, а потом оттолкнула меня, поднялась.
— Что ты?! — спросил я в недоумении, — Что с тобой?!
— Спроси у своей молоденькой потаскушки! А?! Скажи, сколько их у тебя было там?!
И она бросилась на меня, и, тряся предо мною голыми грудями, стала бить кулаками по голове и лицу, пока мне не удалось вырваться, опрокинуть её, чтобы остановить.
— Пусти, подонок! — закричала она, — Сволочь!!!
Я отпустил её, вышел из комнаты. Через несколько минут я уже сидел в машине и давил на газ, что было силы. Дом наш находился в сельской местности, в так называемой “country”. Машины здесь проезжают редко. Иначе бы я неминуемо врезался в кого-нибудь…
Успокоившись немного, я где-то остановился, закурил, а потом, окончив курить, будто парализованный, долго сидел без движения…
“Вот так вот!”— подумал я тогда, — “Собственными руками я сломал свою жизнь! Она нашла мою рукопись и прочла её. И всё приняла за “чистую монету”! Разве смогу я теперь ей объяснить, почему я написал о том, что не люблю жену, кто такая Софья и Светлана? Разве сможет она поверить, что я в этой рукописи — вовсе не я, а художественное лицо? Что многое выдумано и нарочно запутано так, чтобы никто не смог бы разобраться, где вымысел, а где правда… А ведь, значит, мне это удалось: запутать всё до неузнаваемости, создать живые образы. Только, вот беда! Для написания я использовал свою собственную жизнь, как рабочий материал… И цена этого труда уж больно высока! Его цена — существование моей семьи… Да, я черпал материал для этого “произведения моих собственных рук”из собственной жизни… Что же выше: жизнь или искусство? Чтобы ответить на этот вопрос, я поставил эксперимент над собственной судьбой. Зачем? Оттого, что мне было скучно жить без фантазии? О, как всё глупо и нелепо! А может быть, она, всё-таки, что-то “раскопала”в Москве? А вдруг, что-то такое, что я выдумал, на самом деле существует? И она натолкнулась на это и, проверив, посчитала, что всё написанное мною — правда… Вдруг и моя Светлана существует на самом деле? И она нашла её… Но нет! Это невозможно! Это бред!
Просто, моя жена тоже свихнулась! Впрочем, существует же и другая Светлана, дочь Галины… Кто отличит, где — выдуманная, а где — настоящая?
Будет дождь — и всё смоет.
После долгого сна…
Будет снег — всё покроет —
Я очнусь навсегда…

Будет холодно очень…
Я — один на земле…
Приходящая осень
Умирает в себе…
Обнажилась Реальность…
Как удар по лицу,
Отрезвляет банальность.
На земле — как в аду…
Через неделю Лиза навсегда ушла от меня. А ещё через несколько дней я получил вызов в суд. И начался долгий бракоразводный процесс, длившийся почти два года. Да, любит Америка деньги! Сколько я их потратил за те годы на адвокатов и на банковские проценты! Только недавно всё, наконец, окончилось!
Но не приходит беда одна. В самый разгар бракоразводного процесса я должен был бросить все дела и срочно лететь в Москву: после продолжительной болезни умер мой отец.
Почему мы живём так, что не в состоянии решиться: выйти на берег и позволить стремительному течению житейских дел нести их без нашего участия? Почему мы не решаемся сделать-таки то, что всё время откладывается, забывается, не осуществляется изо дня в день, из года в год? А, ведь, именно такое дело, может быть, самым главным делом жизни! А мы живём так, будто и знать о нём ничего не желаем, будто жизнь у нас никогда не закончится… Почему лишь события крайней важности, такие, как смерть близких, способны рас разбудить и заставить оглянуться назад? Почему бы раньше мне было не вернуться в Москву, как я обещал когда-то Светлане? Или всё предопределено свыше и совершается в определённом месте в определённый день и час?
Если это так, то всё, что я здесь написал, не было зря. Какая-то сила, как будто, заставляет меня всё это записывать. Для чего? Может быть, на самом деле, всё это — истинная правда? И она ищет выхода в действительность из иного мира, из иного измерения, мне открывшегося каким-то чудесным образом… Чтобы через эти внешние знаки: буквы, слова, идеи, зацепиться в чьём-то сознании, как это случилось уже со мной, и заставить жить и поступать так, как будто всё это — уже реально… И если я буду жить согласно такому моему убеждению, то однажды я должен буду натолкнуться на эту реальность по-настоящему… Ты, ведь, где-то есть, моя Светлана! Ты есть! Я убеждён! Я знаю! Мы пересеклись с тобою друг с другом вне времени и пространства. Так давай же теперь искать реальной встречи!
Прежде всего, Светлана скорее всего находится где-нибудь в России. Она ждёт меня. И вот, я возвращаюсь домой. Да. Смерть отца не лучшая причина, побудившая меня к этому. Но так уж всегда бывает: крепок русский мужик задним умом…
У меня уже давно американское гражданство. Я без труда быстро оформляю документы и получаю иностранный паспорт. Беру на работе отпуск. Прибываю в Нью-Йорк. В Российском Консульстве в связи со смертью отца идут навстречу и без проволочек оформляют в один день визу. И вот, я уже в самолёте. Рядом со мною сидит молоденькая девушка. Она летит домой, в Новосибирск, на каникулы. Учится в каком-то американском колледже. Родители оплачивают учёбу. Может быть это — Светлана? Нет. Не похожа: полненькая, себе на уме, всё у неё в порядке. Не хватает одного: чтобы остаться в Америке, нужен муж, американец, подобный мне или, лучше, конечно, помоложе. Но ничего. Учиться долго: три с половиной года. Успеет ещё… Расспрашивает меня, кто я? “Бывший беженец — эмигрант?” “А разве бывают такие сейчас?” “А зачем лечу в Россию?” “К невесте”, — отвечаю я, не долго думая, достаю из ручной клади бутылку бренди и говорю про себя: “А у нас с собой было...” Пить за компанию моя попутчица отказывается. Вот и хорошо, а то пришлось бы болтать всю дорогу. На прощанье зачем-то обмениваемся электронными адресами…
Двоюродный брат встречает меня в аэропорту, везёт к моей маме. Я снова дома. Здесь прошло моё детство. Из этой квартиры на протяжении восьми лет и двух месяцев я каждое утро уходил в школу. Здесь я находился, когда впервые был влюблён в свою одноклассницу, а потом — в девочку из Германии. Здесь постигли меня первые жизненные разочарования… Здесь я был, когда испытал религиозный восторг и вдохновение творчества. Этот дом я оставил, когда женился. Сюда я не возвращался с тех пор, как семь лет назад покинул родину…
Из-за моей задержки с приездом тело покойного всё ещё находится в морге. Завтра — похороны.
Он умирал несколько недель. Мама позвонила мне и дала ему трубку.
— Андрей… — услышал я слабый голос, — Я умираю… Прости…
— Ну, что ты, папа! Всё будет нормально… Ты выздоровеешь, — врал я.
— Нет… Умираю… Приезжай… Больше не увидимся…
После этих его слов я уже был не в силах врать.
— Я еду, папа! — сказал я. — Уже заказал билет. Ты жди меня… Я обязательно приеду…
И всё. Больше я ничего не смог сказать, выжать из себя. И он молчал. Он — оттого, что умирал, а я — оттого, что почувствовал неотвратимое присутствие смерти. Или он просто ослаб… А может быть, думал, что я обманываю, нарочно говорю, что приеду, чтобы утешить, а сам и вовсе не думаю приезжать… И через несколько дней, узнав о смерти, возвращаясь с работы, на ходу, за рулём автомобиля, я вдруг заплакал. Я не мог вырваться из автомобильного потока, чтобы где-нибудь остановиться, и вынужден был продолжать бешеную гонку по скоростной трассе и одновременно навзрыд рыдать.
“Ну, почему, Господи, Ты не позволил мне успеть?”— говорил я вслух, утирая слёзы. — “И теперь я никогда не увижу своего отца живым!”
Впрочем, не полагал ли я, что будет именно так, покидая родину. Помню, в последний день, когда я выходил уже из квартиры, мой отец плакал, как ребёнок, и всё повторял: “Больше не увидимся! Больше не увидимся!" А я, пьяный, старался ни о чём не думать, что мешало бы моему отъезду: “Мосты сожжены. Зачем зря расстраиваться?” Да… Ведь я знал, что будет именно так… Что же винить судьбу? Всё было в моих руках… И я перешагнул через тот барьер… И вот, теперь, не успел сказать последнее “прости”…
А надо было сказать… Сколько хлопот претерпел он из-за меня! Он, коммунист по убеждениям, бывший военный, политработник, подполковник в отставке, из-за моих религиозно-диссидентских игр, тоже подвергся преследованию: под давлением был вынужден уволиться с хорошей работы и с должности инженера перейти в слесари… Зачем был нужен мне этот политический негативизм? Какой в нём объективный смысл? Кому он принёс пользу? Одни разочарования, боль, неприятности — себе и близким. Отравленные годы жизни… А под конец — хитрый ход: я использовал этот “политический багаж” как трамплин, чтобы получить статус беженца и удрать в Америку. Не подобным ли образом поступил тот самый Никаноров, “заложивший” в КГБ всех и вся? Да чем же я лучше него? Поистине: “Не суди...” И перед смертью и Богом — все равны: и красные, и белые, и коммунисты, и нигилисты, и патриоты, и эмигранты, и друзья, и враги, и, наверное, бывшие жёны, и бывшие мужья…
На следующий день, после похорон — поминки. Мой отец был тринадцатым и самым младшим ребёнком в семье. Все его старшие братья и сёстры давно повымерли. Поэтому родственников пришло совсем мало: его племянник, да племянница, моя троюродная сестра Надя, мой двоюродный брат Женя и мои две тётки по материнской линии. Все другие, дальние родственники, жили своей жизнью… Пришли ещё три бывших сотрудников моего отца. Помянули… Выпили… Сотрудники много говорили хорошего о покойном… Как полагается… Впрочем, ничего не выдумывали… И я вдруг понял, что совсем не знал своего отца, прожившего тихо, незаметно, но, оказывается, сделавшего так много добра, как вряд ли удастся мне…
Последним добром, была его смерть, что привела меня назад, на родину, хотя и не нарочно, но не без пользы для меня… Хотя и горестно было в те дни, всё же, чувство какого-то счастья наполняло меня: так было тепло на душе и радостно снова находиться дома! Вряд ли можно выразить или объяснить такое состояние. Его можно только пережить, пережив Возвращение…
К вечеру все начинают расходиться… Сначала уходят папины сотрудники. Потом — родственники. Остаётся лишь моя тётка, что приехала с Украины, из Николаева и остановилась у нас. Я провожаю до метро мою троюродную сестру Надю, ту самую, что приснилась мне когда-то, и я даже записал этот сон на страницах этой рукописи. На прощанье я даю ей двадцать долларов. У неё нет работы, маленький ребёнок и муж — пьяница. Она плачет, благодарит, прячет деньги в бюстгальтер, подальше от мужа.
— Ну, прощай, Надя! Не знаю, когда теперь свидимся… — говорю я, расставаясь с нею у метро, и вспоминаю, как когда-то детьми, когда собиралось так много родни по случаю чьей-либо смерти или свадьбы, мы с Надей и другой троюродной сестрой, вместе играли, убивали время, пока взрослые делали свои дела: ездили на кладбище или в ЗАГС, а потом сидели за огромным длинным столом, занимавшим всю большую комнату. В каждой московской квартире есть одна большая комната, в которой сдвигают вместе столы, приносят от соседей стулья, а из жилуправления две длинные доски, чтобы всем хватило, где сесть. А теперь эти хлопоты не потребовались… Всем хватило места… Трудно быть в семье самым младшим… Подумала ли Надя о том же самом — не знаю. Это была уже вовсе не та Надя, а — взрослая женщина, как и я, разменявшая четвёртый десяток лет…
Надя уехала… А я отправился от метро к дому пешком, напрямик, наискось, пустынными дворами, которыми хаживал когда-то так много раз и которые совсем не изменились…
Удивительное дело! Какое-то странное настроение овладело мною. Будто, время остановилось… Я всё начал ощущать как-то остро, выпукло…
Вот тропинка, на снегу… Вот ветка, вся в снегу…
Как странно… Снег как будто шёл давно, вчера, ночью… А на ветке сохранился: его не сдуло ни ветром, ни единый человек за весь день не стряхнул, и никакая птица не потревожила…
Вот беседка, где я когда-то целовался с моей бывшей, а тогда ещё будущей женой…
Вот качели… Нет, один остов от них… Качели, наверное, сняли на зиму… Правильно… Раньше так не делали Наверное, не один мой ребёнок на них покалечился…
Я прохожу мимо… Это — поздние годы моей жизни… Вспоминать об этом не хочется…
А вот тот дом, где жила моя первая школьная любовь… «Елена Прекрасная»… В её окнах — темно… Уже поздно. Все нормальные люди дано спят. А, впрочем, вряд ли она здесь живёт… Наверное, судьба тоже забросила куда-то… Или я один из всего класса такой, что оказался за границей? А другие, может быть, туда выбираются только в отпуск, или живут просто, как многие, как жили и раньше… Это я, ещё в шестом классе, на уроках географии, мечтал построить подводную лодку, на которой всем назло переплыву море и удеру в Швецию… Это я даже нарисовал маршрут побега, показал своему однокласснику, что сидел со мною за одной партой, и после этого мы с ним подружились. Оказалось, что и он думал о том же самом…
Интересно было бы зайти, спросить, живёт ли здесь моя Прекрасная Елена? Но зачем? Ведь она — только в моём воображении осталось тою же маленькой прекрасной девочкой, от которой я сходил с ума восемь лет и два месяца. А сейчас — она взрослая женщина, как моя троюродная сестра, наверное, успевшая хлебнуть немало горя, разочароваться не раз… Тут, может быть, разве что, всё ещё живут её родители. А она — замужем… Ведь не может быть, чтобы такая красивая “звонкая” девчонка не смогла бы выйти замуж, устроить свою судьбу… Впрочем… Помню, как однажды, ещё до отъезда, я увидел её, мою первую любовь, в автобусе… И с трудом узнал в потолстевшей тридцатилетней женщине мою «Елену Прекрасную», девочку, с которой я сидел несколько лет за одной партой, с именем которой на устах засыпал каждую ночь и с мыслями о которой просыпался в радостном ожидании снова её увидеть. Какими растянутыми казались те годы! Если бы я тогда знал, что они не будут тянуться вечно! Если бы я не был столь инфантилен!
Когда я встретил её много лет спустя, в автобусе, а рядом с нею подвыпившего мужа, который ей что-то говорил, а она поправляла ему всё время сползавшую шапку, я сделал вид, будто не узнал её… Она была тогда чем-то похожа на мою сестру Надю… Неужели эта блестящая красавица, первая отличница класса, которая решила выбросить из головы всё лишнее, что мешало ей учиться, из-за несчастной любви к которой и я бросил школу, в результате оказалась обыкновенной домохозяйкой при каком-то обывателе?! Увы, мне! Как банальна жизнь! А не я ли сам виноват в том, что не настоял на своём, а ушёл с обидой, бросив школу, презрев судьбу? Не тогда ли, как раз, заложился во мне этот нигилизм, приведший меня к теперешней жизни? Конечно, я был инфантилен… Никто мне не мог ничего посоветовать… Ни винить, ни судить никого я не имею никакого права…
Домой идти не хотелось… Я прошёл мимо автобусной остановки, на которой стояла какая-то одинокая девушка.
“Разве ещё ходят автобусы?”— подумал я, — “Или всё в России изменилось настолько, что я чего-то не понимаю… А ведь это та самая остановка, на которой вышла из автобуса моя немецкая девочка… И это — тот самый перекрёсток, где я когда-то увидел девочку, с нимбом над головой, сидевшую на газоне, среди цветов одуванчика…
Девушка стояла неподалёку от того самого газона, теперь покрытого полностью сугробом… И какай-то мужик, выгуливая собаку, почему-то ночью, проходил мимо девушки… И девушка сделала несколько шагов в сторону от собаки. И мужик грубо потянул собаку, поворотившую было к девушке: “Но, пъшла, кому сказал!..” И собака побежала дальше по тротуару, куда вёл её мужик.
“Наверное, весь день на работе был”, — подумал я, — “А жена собаку выгуливать не хочет… А он пришёл домой поздно, и его, тоже, как собаку, погнали, вместе с собакой, прочь из дому… И он чувствует, что опять не выспится… Что завтра то же самое, что сегодня… И поэтому злой… Для него время течёт иначе… Он тут живёт… А я?.. Кто я? Что я? Как я тут оказался снова?..”
И я направился к другому дому, где когда-то, с десятого этажа, я услышал:
“Эй! Иди сюда!”
Я обошёл тёмный дом вокруг, промочил в сугробе ноги. Нет, всё здесь было не так, как когда-то. Какие-то кругом гаражи, собачий помёт. “И зачем они развели кругом столько собак?”— думал я. — “Раньше такого не было. Боятся, что ограбят при новой демократической власти, или так дешевле прожить: без мужа, без жены, но с собакой...”
Я ничего не чувствовал. Даже никакой ностальгии, которая, по всей вероятности, должна была бы захлестнуть моё сознание, повергнуть меня на земь, заставить рыдать и биться в конвульсиях… Нет. Ничего подобного я не испытывал. Было просто скучно, и хотелось поскорее вернуться домой, выпить водки и лечь спать.
Да… Прошло столько лет! И девочка уже давно — не девочка… И давно живёт не в своей Восточной Германии, которой уже нет, а, просто, в единой Германии… Временами, вспоминая ту далёкую жизнь в Москве её мать, наверное, спрашивает:
“А ты помнишь, Гретхен, того русского юношу, что ждал тебя под нашими окнами и пытался догнать тебя на велосипеде, когда твой папа отвозил тебя в школу?.. Тебе было всего двенадцать… А ещё говорят, что немецкие женщины — некрасивы! Расскажи своему Гансу, что у тебя уже тогда были поклонники! Может быть, он оценит, какое ему досталось сокровище, и перестанет, наконец, издеваться над тобой?..”
Я вернулся к автобусной остановке… Та же одинокая девушка всё ещё ждала автобус. Я промочил ноги, замёрз и спешил поскорее домой. Ещё три-четыре минуты — и я выпью водки, сброшу мокрые носки, лягу в постель, что, наверное, уже приготовила для меня мама…
— Скажите, а тут автобусы ходят? — спросила девушка, когда я проходил мимо.
— Не знаю… — Я остановился. Все мои мысли разбежались. — Раньше ходили… Но это было семь лет назад… Когда я тут жил… А теперь… Я тут ничего не узнаю… Вот хожу вокруг… Всё так изменилось…
— А до метро тут далеко? — спросила девушка.
— Нет. Не далеко. Минут десять ходьбы… Вы автобус ждёте? Не стоит… Я бы быстрее дошёл своим ходом… По крайней мере, расстояние не изменилось…
— Вы не сможете объяснить, как дойти до метро?
Я начал, было, объяснять. И вдруг поймал себя на мысли, что эта девушка — очень похожа на Светлану. Какой-то тормоз вдруг зажал мой язык. Я, вдруг замолчал, остановился на полуслове, и стал внимательно всматриваться в лицо незнакомки.
— Ну, что же вы? Как дальше?
— Вы одна не найдёте… Давайте я вас провожу до метро. Мне всё равно делать нечего. Я тут хожу, всё пытаюсь узнать родные места… До метро надо идти дворами, чтобы быстрее. А, если идти улицами, то это займёт пол часа. Наверное, тогда вы на метро и не успеете. Вам до какой нужно станции?
— А сколько сейчас времени?
— Не знаю… Я свои часы оставил в Америке…
— И почему же тут нет ни одной машины?
— Ясное дело: Россия…
— Ну, хорошо! Пойдёмте скорее! Пока метро не закрыли…
— А когда у вас метро закрывают? — Мы двинулись вдоль дороги, по плохо очищенному от снега тротуару.
— Да вы что, с луны свалились? В час ночи!
— Я не был в России семь лет. Всё так сильно изменилось.
— Откуда вы?
— Из Соединённых Штатов.
— Ну, в таком случае, я — из Канады.
— Значит, нам по пути. У вас когда обратный рейс? Дело в том, что я живу в городе, который находится на самой границе с Канадой. Буффоло — знаете? Оттуда до Торонто всего два часа езды. У меня обратный билет как раз через Торонто…
— Ты, что, “новый русский”?
— Нет… У меня отец умер. Я на похороны приехал. Вот, только что всех гостей проводили… Раньше родственников было много… А теперь все повымерли… Мой отец был самый младший в семье…
На улице не было ни души. Лишь фонари — через каждые пятьдесят метров. И то не каждый горел. Девушка споткнулась на какой-то ледышке — но я, несмотря на то, что был пьян, успел подхватить её под локоть, стал переводить через сквер. Мы углубились в боковую улицу. Тут фонарей совсем не было. Лишь дома освещали нам дорогу своими непогашенными окнами, и белый снег слабо отражал свет откуда-то с неба, от городских туч, освещённых другими огнями. Всё-таки в Москве никогда не бывает кромешной тьмы, в отличие от моей американской деревни.
Начинало всё больше холодать. В морозном воздухе, выкристаллизовывались мелкие снежинки и медленно падали, всё больше и больше, и скрипели под нашими ногами.
— А как вас зовут? — спросил я, продолжая слегка поддерживать девушку под руку.
— А зачем вам?
— Так… Мне всё интересно… Я… так давно не был на родине… И всё тут стало другое… И люди тоже…
— Да откуда вы? Действительно, у вас какое-то произношение…
— Из Америки.
— Да перестаньте меня дурачить…
— Я не обманываю. Это — правда. Хотите, посмотреть паспорт?
— Нет. Паспорт не надо.
— Меня зовут Андрей.
— Очень приятно! — Девушка остановилась,- А меня…
И она назвала своё имя…
— Какое удивительное у вас имя… Неужели вас так зовут на самом деле? Наверное, у вас другое имя…
— Почему? Что ты такое говоришь? Имя — как имя. А где находится этот город, откуда вы приехали?
— На севере Америки. Вы читали Фенимора Купера? Великие озёра, Ниагарский Водопад. Чингачгук Большой Змей… Давай “на ты”?
— А! “Пионеры”, “Следопыт”, “Зверобой”!
Мы остановились под каким-то фонарём, топтались на месте, чтобы не дать морозу пробраться сквозь обувь. На Светлане были сапоги, в которых ходят все московские женщины, а на мне дешёвые, промокшие насквозь, американские ботинки. Похоже было, что я давно уже отморозил пальцы. Но думать об этом мне не хотелось.
— А почему ты тогда так хорошо говоришь по-русски?
— Потому что я — русский. Я уехал отсюда семь лет назад… Всю дорогу… я думал о том, что встречу такую девушку, как ты. Сначала, я не понял, что это ты… Прошёл мимо… Хорошо, что автобус не приехал… Ты помнишь, как я прошёл мимо?
— Помню…
— А когда ты заговорила со мной… Спросила что-то… Я узнал тебя…
— Что вы хотите сказать?
— Я не знаю… Мне трудно объяснить… Только вы попробуйте меня понять…
— Хорошо… Попробую… Я слушаю…
— Вы случайно не читали Грина?
— Грэма Грина? — Да.
— Нет! Русского Грина! Гринёвского. У него есть такой рассказ… Очень короткий… Называется “Рука”.
— Нет, не читала…
— Дайте мне руку…
Светлана протянула мне свою руку. Рука её была в перчатке. Девушка посмотрела мне в глаза — о, как прекрасен был её взгляд! — и… сняла перчатку…
Я взял её руку… Её ладонь была маленькой, изящной, пальцы тонкие…
Я немного подержал её кисть в своих руках.
— Спасибо! — прошептал я. — Вы совершенно искренни и непосредственны, точно так же, как героиня в рассказе Грина…
— Что же такое в этом рассказе?
— Это трудно пересказать… Этот рассказ о человеческом взаимопонимании… О преодолении искусственных барьеров…
Девушка медленно потянула руку. Поспешила надеть перчатку.
— Холодно, — сказала она.
Мы ещё стояли некоторое время под фонарём.
Пауза затянулась. И девушка не решалась сказать мне что-нибудь или поторопить меня, хотя ей нужно было спешить на метро.
— Ну, что же, пойдём дальше? — прервал я молчание.
И мы двинулись дальше. Только почему-то медленнее.
Снег скрипел всё сильнее под ногами и падал всё чаще, превращаясь из мелкого в крупный.
— Скажите, только не обижайтесь, — я остановился, всматриваясь в лицо незнакомки. — Вы — замужем?
— Почему я должна обидеться? Нет. А вы?
— Я?.. Я в настоящее время развожусь… Остались небольшие формальности…
Мы подошли к метро. Что-то подкатило изнутри — я почувствовал: вот, опять конец всем надеждам: сейчас девушка войдёт в метро — и всё! “Поминай, как звали”…
— Спасибо,… — Светлана протянула мне руку, несмотря на мороз, предварительно сняв перчатку.
Я попытался поцеловать её руку, но она не позволила.
— Оставьте мне ваш телефон, — попросил я.
— У вас есть, чем записать?
— Боюсь, что нет… Подождите, я где-нибудь найду…
Я бросился к торговому ларьку, неподалёку.
“Новые времена! Похоже, они теперь работают всю ночь!" — подумал я на ходу и крикнул:
— Только, пожалуйста, не уходите!”
Я вернулся через минуту с шариковой авторучкой.
— На чём же вы запишите? Записывайте скорее,..— сказала девушка.
— Я запишу на руке, ответил я и записал на своей ладони: ХХХ-ХХ-ХХ*.
(*Редактор исключает из текста номер телефона, приводившийся в оригинале рукописи).
— Ну… До свидания! Спасибо за всё! Мне надо спешить…
— До свидания! Я позвоню.
И девушка стала спускаться в подземный переход, на ходу откидывая с головы капюшон куртки и расправляя волосы.
Я прислонился задом к мраморному парапету перехода и закурил. Я курю уже около трёх лет. Закурил, когда в семье начались раздоры. А теперь никак не могу остановиться. Настроив против меня детей, моя бывшая жена, сама, тоже начала курить, и тем не менее, однажды, устроила так, что мои ребята, выкрали у меня пачку сигарет, и спалили её на бетонном полу гаража. “Что вы сделали?! — закричал я. — Зачем?” — “Козёл!”— ответил мне один из сыновей. И я понял, что я бессилен что-либо изменить. Вряд ли я теперь смогу остановиться курить и пить… Что-то надломилось… И теперь, так остро ощутив присутствие совсем иной жизни, мне стало совсем плохо. Я даже почувствовал какую-то физическую боль в груди, съёжился, присел… Но тут же здравая мысль заставила меня подняться:
“Ты, что! Ошалел? Американец! Сейчас милиция заметёт! А потом — откупайся долларами! По московским тарифам, небось и моих американских денег не хватит — стоит им узнать, кто я. А кто я? Ноль! Все деньги истрачены на адвокатов. Дом — заложен. Я весь — в долгах!”
— Андрей!
“Кто это?!” — встрепегулся я. —“Неужели она, Светлана?! Неужели вернулась?!”
— Метро уже закрыто! Хорошо, что вы ещё не ушли! Я теперь не знаю, что мне делать!
Следом за Светланой из подземного перехода вышли два парня.
— Эй, девушка! Пошли с нами! — сказал один из них, подходя к нам.
— Ребята! Она со мной! — я шагнул им навстречу, обходя вокруг Светланы.
— Ладно, пошли, оставь их! — сказал другой своему приятелю, и потянул его в сторону.
— Смотри, мужик! Не оставляй её одну! А то заберём! — пошутил первый, обращаясь ко мне.
— Не оставлю,… — ответил я, чтобы сказать что-то и показать не враждебное к ним отношение.
— Что, тоже на метро опоздала? — не отставал парень, останавливаясь рядом с нами. — Поехали на такси. Тебе куда?
— Мне далеко, — ответила ему Светлана.
— Мы довезём. Нам тоже далеко.
— Она останется со мной, мужики, — вступился я снова за Светлану, — Спасибо вам.
— Ну, смотри… Как хочешь, а то поехали…
В это время его приятель остановил легковую машину.
— Эй, Колян! Поехали! — позвал он своего друга
— Ну, бывай! — сказал Колян Светлане, не обращая на меня внимания.
Парни уехали.
— Я совсем замёрзла! Пойдём в ларёк погреемся, — сказала Светлана, после того, как мы постояли с пол минуты молча.
Мы вошли в тот самый ларёк, где я одолжил шариковую ручку. Проверив ещё раз, что записанный на ладони номер телефона на стёрся, я вернул ручку продавщице, скучавшей за прилавком, и мы со Светланой стали рассматривать витрину, делая вид, что собираемся что-нибудь купить.
— Давай купим шампанское, — предложил я, увидев бутылку.
— Давай. Только где нам её пить и из чего?
— Придумаем что-нибудь.
— Девушка, — обратилась Светлана к продавщице. — У вас есть какие-нибудь стаканчики под шампанское?
— Да, вот, пожалуйста, разовые. Только у нас распивать нельзя, — продавщица поднялась, подала нам бутылку вина и два пластмассовые стаканчика.
Немного ещё погревшись, мы вышли на улицу, осмотрелись вокруг. Немного поодаль, в сквере, я заметил скамейку. Мы направились к ней.
— Теперь, главное, продержаться до утра, — пошутила девушка, сметая со скамейки снег и присаживаясь.
— Подожди! Ведь холодно сидеть! — заметил я, — Нужно найти что-нибудь подложить.
— Ничего. Я долго сидеть не буду, — ответила мне моя ночная незнакомка. — Ноги очень устали…
Я взглянул на её сапоги.
   — В Америке такие сапоги не носят, — сказал я, начиная открывать шампанское.
— Почему?
— Не знаю… Наверное, оттого что не удобно давить на педаль в автомобиле. И ещё в машине — печка: в сапогах жарко. А потом, зачем они нужны? От дома — до машины, а от машины до работы или магазина — всего несколько шагов. Можно пройти в любой обуви.
— Интересно… И у тебя тоже есть машина?
— Да, конечно… А как же иначе… У нас пешком мало кто ходит…
Я открыл вино. Ни хлопка, ни пены не было.
— Это из-за холода, — пояснил я. — Жидкость уменьшилась в объёме, и давление ослабло…
— Нет. Это просто такое шампанское…
Я наполнил стаканчики. Светлана поднялась. Мы выпили.
— За знакомство! — сказал я, наполняя снова стаканчики.
— Подожди! Я не могу так быстро!
— Стаканчики — маленькие, а газ выдыхается.
— А ты закрой пробкой.
— Хорошо…
Мы всё-таки выпили по второму стаканчику. Слегка захмелели. Стали о чём-то болтать. Я забыл о существовании времени. Снова держал девушку за руку, пересказывал содержание рассказа Грина. Мы оба над чем-то смеялись, улыбались друг другу.
Снова пошёл лёгкий снег. Снежинки прилипали к волосам девушки, и она не хотела натянуть на голову капюшон куртки. Чтобы согреть замёрзшие ноги, мы то и дело топтались на месте, постукивая ногу о ногу. А потом задул ветер, и я встал к нему спиной так, чтобы загородить собой девушку. Мы допили всё шампанское. Точнее, Светлана больше пить не стала, и я прикончил его остатки.
— А как же ты оказалась здесь так поздно? — задал я давно вертевшийся в моей голове вопрос.
Вдруг Светлана будто пришла в себя, что-то вспомнила, испугалась, выдернула из моих рук свою руку. Неожиданно наступило какое-то отрезвление.
— Я приехала к молодому человеку, а он не открыл дверь.
Светлана отвернулась. Мне стало неловко за мой вопрос. И что-то снова сжало моё сердце.
“Вот дурак!”— подумал я, — “Разве может такая красивая девушка быть свободной! Но ведь она же сказала, что не замужем… Значит, можно на что-то надеяться...”
— Ты любишь его?
Светлана ничего не ответила. Помолчав немного, она вдруг сказала:
— Я поеду домой на машине…
“Вот и всё!” — сказал во мне кто-то, — “Счастье не бывает долгим”.
Глубокая тоска сжала мне сердце.
— Что ты, Светлана! — проговорил я, — Мы так хорошо разговаривали! Это просто невозможно! Да и машину поймать сейчас не просто…
— Просто… Сейчас полно частников промышляет.
— Но ведь это опасно. Я не могу тебя отпустить одну, неизвестно с кем…
— Ничего… Иначе у нас в России теперь не проживёшь…
— Света, пойдём ко мне! Это совсем не далеко отсюда. Там, где мы встретились… У меня дома — мама и тётя. Не подумай чего-нибудь такого… Ну, что я заманиваю… Там для тебя есть отдельная комната. Выспишься. А утром я снова провожу тебя…
— Нет-нет, Андрей! Я тебе вполне доверяю, но… Но… Не надо беспокоить твою маму… Что она подумает! Представь себе!
— Ничего не подумает. Я всё ей объясню. А потом, она, наверное, уже давно спит…
— Нет-нет… Пойдём к дороге… Ты поможешь мне остановить машину… А то я совсем замёрзла… Как бы не заболеть…
Я снова почувствовал неизъяснимую тоску.
“Конечно, как можно было рассчитывать на то, чтобы она пошла ко мне”, — подумал я, но сказал:
— Мне казалось, что мы преодолели все эти условности, барьеры, что бывают между незнакомыми людьми… И ты доверяешь мне…
— Да, я доверяю,… — девушка коснулась моей груди. — Но так будет правильно. Ведь, правда?
— Правда…
И она двинулась к дороге.
— Ты только не обижайся, Андрей, — сказала Светлана, останавливаясь у обочины дороги.
— Я не обижаюсь… Ты права…
— Обижаешься…
— А я подумал, что ты — свободна, что у тебя никого нет… Глупо…
— Я — свободна.
— А как же “молодой человек”?
— Не обращай на это внимание…
— Могу я надеяться, что мы снова увидимся?
— Да… Я же дала тебе телефон.
— Скажи, а сколько тебе лет?
— Двадцать семь.
— Двадцать семь! Подумать только! Ты только не обижайся на меня за этот бестактный вопрос.
— Нет, я не обижаюсь. Всё в порядке. А тебе сколько лет?
— Мне очень много…
— Сколько же?
— Сорок три. Я стар для тебя… Сейчас ты уедешь — и мы больше никогда не увидимся…
— Ну, перестань! Ведь я же дала тебе телефон. Позвони. Слышишь? Обязательно позвони!
— Ты, правда, согласна со мной увидеться?
— Да.
— Я скоро уезжаю. У меня осталось всего три дня.
— Позвони мне завтра.
— Я позвоню… Конечно, позвоню…
Светлана стала ловить машину. А я не хотел ей помогать, наивно полагая, что если никто не будет останавливаться, и она потеряет терпение, то мы снова вернёмся хотя бы к нашей скамейке.
— Ты не смог бы мне одолжить денег на машину? — вдруг спросила девушка, — Боюсь, что мне не хватит…
— У меня осталась одна мелочь, — я порылся в карманах и извлёк несколько рублёвых монет. Если хочешь, мы подъедем ко мне домой. Заодно и меня подбросишь. Я возьму денег у мамы.
— Хорошо. Только я из машины выходить не буду. Я обязательно верну тебе деньги, когда мы встретимся.
— Да, разве в деньгах дело…
В это время какой-то частник, на Жигулях, увидев нас, вдруг резко затормозил и, распахнув дверцу, по-деловому спросил: “Куда ехать?”
Светлана назвала свой район и добавила, что сначала нужно подвести меня в другое место, неподалёку.
Шофер назвал цену: сто рублей. Светлана согласилась. Через несколько минут машина остановилась у моего подъезда.
— Светлана, я тебя очень прошу! Давай зайдём ко мне. Если ты уедешь, я буду очень разочарован…
Мы сидели на заднем сидении. Я слышал, как работает мотор. Один цилиндр явно стучал сильнее остальных. Девушка молчала. Шофёр, который, конечно, всё слышал, оказался на удивление деликатным, и не влезал в возникшую паузу, ни с какими вопросами или репликами, чтобы поторопить нас.
— Хорошо, — тихо ответила мне девушка и сама, раскрыв дверцу вышла из автомобиля.
— Я сейчас вынесу деньги, — обратился я к водителю, — Подождите пару минут…
Я побежал вперёд вверх по лестнице. Отворил дверь. Бросился к своим вещам, нашёл деньги. И, не закрывая квартиры, полетел обратно, вниз. На улице, обошёл вокруг машины и протянул в открытое окно деньги. Машина дёрнулась и резко рванула с места. Я дождался, когда её огни скроются за поворотом. И постояв ещё несколько минут и послушав тишину, нарушаемую гавканьем какой-то далёкой собаки, стал медленно подниматься по лестнице…
“Сейчас я войду в квартиру”, — думал я. — Светлана уже сняла с себя сапоги и куртку… Что под нею? Платье? Или она — в юбке и свитере? Я возьму её ладони в свои. Они будут ещё холодными. Я притяну их к своим губам. И она сама сделает всего-то один шаг навстречу, и обнимет меня. Её щёки тоже — холодные… А губы — сразу станут горячими и сладкими… Я буду гладить её волосы, обнимать её стан… А потом подхвачу её на руки и понесу… Куда?..”
Я поднялся на свой этаж. В дверях стояла мама.
— Андрей! Где ты так долго был? Ведь уже ночь! Почему дверь настежь?
Не отвечая, я прохожу мимо. Перед моими глазами, за окном автомобиля, мелькают тёмные улицы, фонари, снег, редкий жёлтый свет окон, тёмные спящие дома… А внутри салона — затылок шофёра, куда-то увозящего девушку, так и не согласившуюся остаться со мной…
“Телефон! Номер телефона! Скорее! Переписать с руки, пока он случайно не стёрся!”
— Где у тебя бумага, карандаши? — кричу я маме, — Скорее! — И начинаю бегать по квартире, включать свет.
“О, счастье! Номер телефона — последняя связующая ниточка — ещё читаем! Вот он! Скорее — переписать на бумагу: ХХХ-ХХ-ХХ.
Дозвониться до Светланы мне удалось только из Америки. Она дала мне свой адрес, и я начал забрасывать её письмами. Почти каждый день во время обеденного перерыва я усаживался на работе за компьютер, и целый час печатал. А потом наклеивал марку и относил в почтовый ящик. В этих своих записях я не стану приводить свои письма. Иначе из дневникового жанра пришлось бы перейти на эпистолярный. Приведу лишь целиком то первое письмо, которое я получил от Светланы некоторое время спустя. Что я испытал, взяв конверт в руки — не объяснить! Что я почувствовал, прочитав письмо?
Счастье! Экстаз! Я мог бы уже сказать: “Остановись мгновенье!” Уже тогда с меня было бы достаточно… Вот же это письмо, написанное аккуратным по-детски школьным почерком…
  
Здравствуй, Андрюша!
      Извини, что так долго не отправляла тебе письмо. Трудно было собраться с мыслями. Кроме того, одно дело говорить, совсем другое — излагать свои чувства на бумаге.
Для начала я расскажу, вернее, попытаюсь рассказать немного о себе. Боюсь, что многое для тебя окажется неожиданным, но я попробую.
Семь лет назад я вышла замуж за своего сверстника. Мы были знакомы с ним ещё со школьных лет, дружили и, как мне тогда казалось, я любила его.
Но жизнь расставила всё по своим местам. Мы оказались разными людьми, и через три года наш брак развалился. Причём на развод подала я, приняв волевое решение. Это я — обычно нерешительный человек!
Я решила, что лучше жить отдельно, чем обманывать друг друга, делая вид, что наша семья счастлива.
Я поступила так, несмотря не то, что у нас родилась дочь. Возможно, что я была не права, но сейчас понимаю, что это было единственно правильное решение. Я не терплю вранья в отношениях между близкими людьми (думаю, как и ты).
Сейчас моей дочери шесть лет, и она — единственный человек, который держит меня в этом мире. Всё своё свободное время я отдаю ей. Она — моя жизнь. Я вместе с ней расту, пытаюсь смотреть на мир её глазами и чувствами. Я и она — моя семья, которую я создала, и мне сейчас сложно представить, что в нашей жизни появится человек, способный понять и принять нас такими, какие мы есть, без всяких “но”.
Понимаю, что для тебя это неожиданно, но так случилось, и того уже не изменить. Прошу тебя только, чтобы ты меня понял, осмыслил и принял решение.
Этим объясняется моя нерешительность в наших с тобой отношениях.
Мне показалось, что ты человек, который сможет меня понять.
Потому прошу тебя ещё раз всё взвесить и принять единственное правильное решение.
Всё теперь зависит только от тебя!
О своих чувствах к тебе мне сложно писать, проще рассказать при встрече, если только ты не передумаешь.
Я делала много ошибок в своей жизни, но безгрешных людей не бывает. И как мы говорили тогда, при встрече, именно на своих ошибках люди учатся, стараясь не повторять их больше. Очень хочется начать с нуля и строить свои отношения с мужчиной на доверии и взаимопонимании.
Думаю, что время расставит всё по своим местам.
Судьба распорядилась так, что мы встретились с тобой именно сейчас.
Думаю, что если бы мы встретились семь лет назад, ничего бы не произошло. А сейчас, возможно у нас есть шанс попробовать начать новую жизнь.
Ещё раз прошу проанализировать ситуацию, взвесить всё и принять решение.
Мне очень нужна твоя поддержка!
Если тебя остановит это, то я не обижусь и пойму тебя, поскольку понимаю, как это не просто.
Принять решение может только зрелый человек.
Извини, что не сказала этого раньше.
Спасибо за твои письма, они меня очень поддерживают.
Мне сейчас очень плохо.
Спасибо, что ты появился в моей жизни!
Буду ждать твоего ответа на моё письмо или звонка.
С большим уважением,
Света
“У неё есть дочь! О, Боже!” — воскликнул я. — “Это — судьба! Какое совпадение! Это — она! И она будет моей! Иначе невозможно объяснить всё происходящее!”
Всё смешалось в моих мыслях. Я просто обезумел от счастья, ни с того ни с сего свалившегося на меня. Я понял, что дальше мне следовало работать! Я должен был, не давая Светлане опомниться, заставить её думать обо мне и только обо мне. И так как я физически не мог быть рядом с нею — я стал писать ей письма и звонить еше чаще…
О какое счастье было слышать её голос! Какое счастье было ждать и получать от неё редкие письма! Да, писала она, к сожалению, не часто… Однажды она прислала мне свою фотографию… Я не смел поверить такому счастью: совсем юная девочка искренне вверяла мне свою жизнь… Да… жизнь уже успела её больно ударить, обжечь… И, тем не менее, Светлана поверила мне и была согласна связать свою судьбу с моей…
— Андрюша! А я визу получила! — услышал я однажды по телефону её звонкий голосок. И будто эхом в моей голове стали повторяться её слова:
“Андрюша, а я визу получила!.. ”
“Андрюша, а я визу получила!.. ”
“Андрюша, а я визу получила!.. ”
Это было ещё одно чудо: получить визу в США незамужней молодой девушке. Американцы тщательно проверяли туристов на вероятность того, что они способны оказаться “невозвращенцами”.
— Это Бог помогает нам, — ответил я. — Ты видишь?..
— Да… Я так рада! Я так рада!!! Я почти не верила, что получится!
И я подумал: “Поскольку Бог допустил нам встретиться и, более того, ведёт нас к дальнейшему сближению, не значит ли это, что земная цивилизация ещё просуществует по крайней мере пока мы со Светланой будем живы и будем любить друг друга?”
— Света, милая! Значит можно заказывать билет? Говори скорее, когда ты сможешь прилететь?
— Я хотела бы побывать у вас на Рождество.
Вот и конец моему повествованию. Как пишет апостол Павел, из трёх сих: вера, надежда и любовь, выше всех — последняя. Ибо вера приводит к исполнению надежды, и обе, оставшись позади теряют своё значение, но любовь останется вечно, и потому она — превыше всего.
Так и этот дневник был для меня помощником моих мытарств, поисков и осмысления себя и своей жизни, последнее прибежище и надежда. Он помог мне и сыграл свою странную роль: превратил мечту в реальность. Я больше не хочу продолжать его. Я теперь не хочу жить мечтой. Потому что она сбылась! И будет грех что-нибудь ещё выдумывать. Я встретил свою Светлану на самом деле. Да… Долог был путь к этому… Как доказать то, что наши мечты способны приобретать реальность? Где граница реальности между мечтой и мыслью, между реальностью мысли и реальностью мира, между мыслью и реальностью?
Что это — сбывшаяся мечта — заслуга, награда или — обыкновенный закон природы? Как я уже упоминал где-то, если долго и упорно поступать и следовать своим идеалам, так, будто, они реальны, то однажды, окружающий внешний мир смирится и примет их в себя. Даже самые фантастические мечты способны воплотиться в действительность! Не это ли имел в виду Христос, говоря о вере, которая движет горами? Кто сказал, что мечтатели — “несчастные люди”? Да, они проходят через страдания, но те, кто преодолевают эти “муки творчества”, получают в награду воплощение своего высокого идеала.
Передаю эти записи в руки моего духовника отца Василия. Пусть он решит их судьбу. А моя судьба теперь разрешена. Ещё несколько недель, дней, минут, мгновений и… моя Светлана будет со мною! Моя прекрасная Светлана! Моё счастье! Моя жизнь! Моя судьба!

Конец Записок Андрея Спирова.

Эпилог
   На этом заканчиваются записи Андрея Спирова, которые, напомню, я приобрёл у Бориса Одинцова, моего попутчика по самолёту. Мне удалось повидать его ещё раз для завершения сделки, для чего мы встретились у моего адвоката. Я заплатил Одинцову остававшуюся сумму — он передал мне диск с файлами “Записок”. Мы должны были встретиться ещё раз неформально, за бутылкой, чтобы он поведал мне о своей личной встрече со Светланой. Сначала я откладывал эту встречу, в связи со своей женитьбой. (Когда я был в Москве я познакомился со своей будущей женой Марией, которая вскоре приехала в Нью-Йорк и осталась со мною). Затем Борис был занят поисками работы, и никак не мог уделить мне времени, пока я сам не помог ему с трудоустройством: через своих знакомых я нашёл ему место служащего в компании, располагавшейся в одном из зданий Торгового Центра. Борис начал там работать, и времени для нашей встречи стало ещё меньше. Каждый раз мы её перекладывали в силу тех или иных обстоятельств. Несколько раз, впрочем, Борис заходил ко мне, но каждый раз не заставал меня дома. Так эта встреча и не состоялась, поскольку Одинцов погиб под обломками Торгового Центра.
После событий 11 Сентября мы с женой решили покинуть Нью-Йорк, и судьбе было угодно, чтобы я нашёл работу в Roswell Park Cancer Institute (Институт раковых заболеваний Росвелл Парк) в Буффало. Перебравшись на новое место, я купил небольшой дом, и мы с Марией стали ожидать появления ребёнка. Вследствие стечения этих обстоятельств вскоре я познакомился со Светланой и Андреем, которые вместе с нами посещали курс лекций для будущих родителей, при госпитале, где моя и Андреева жена должны были родить. Надо заметить, что при самом знакомстве, как только я узнал имя Светланы и Андрея, я сразу догадался, кто — они, но, конечно, скрыл от всех о том, что знаю. Кроме этого, хочу сказать, что меня поразила красота Светланы, и в моё сердце вкрался некий сорт зависти к Андрею.
Мы начали дружить семьями, встречаться. Вскоре у нас появились на свет дочери, сначала — у Марии, а через несколько дней — у Светланы.
Первое время наши семьи встречались то в моём доме, то на квартире Светланы и Андрея.
Как-то раз я заехал к ним в гости, и за бокалом вина мы заговорили о событиях 11 Сентября, и я, как бы невзначай, упомянул имя Бориса, как одного из тех, кого я знал и кто погиб от теракта. Вот тогда и подтвердилась моя догадка, впрочем, и без того очевидная, что Светлана встречалась с Одинцовым.
— Уж не тот ли это самый Борис, твой знакомый, — спросил Андрей, обращаясь к своей жене, — Который приезжал к нам как раз за несколько дней до 11 Сентября?
— А как его фамилия? — спросил он меня.
— Его фамилия — Одинцов, — ответил я, и, взглянув на Светлану, увидел, что она отвернулась к окну, будто бы её вовсе не интересовал наш разговор.
— Выходит, что — это тот же самый человек! — воскликнул Андрей, — Светлана! Ведь это — твой знакомый!
— Он, правда, погиб? Вы это точно знаете? — спросила Светлана, и я заметил, как она побледнела.
— Да. Я знаю это точно, — ответил я. — Я разговаривал с Борисом незадолго до его гибели, и если бы не я, то, наверное, он был бы жив…
— Как это? — удивилась Светлана.
— Дело в том, что именно я помог Борису устроиться на работу в Торговом Центре.
— Как всё в жизни переплетено! — проговорил в пол-голоса Андрей, — Впрочем, вы ведь никак не виноваты в его смерти…
— Да, конечно, не виноват, — ответил я. — Например, будет ли виноват пассажир, задержавший автобус при посадке, в смерти ребёнка, которого собьёт через несколько минут грузовик, обгоняющий этот автобус?
Андрей странно взглянул на меня. И зачем меня дёрнуло сказать это — не знаю…
— Если рассуждать о вине, — продолжал я, — То Борис сам виноват в своей смерти. Дело в том, что он обанкротился, стал сильно бедствовать и даже морально опустился… Но потом, он продал какую-то рукопись одному издателю и, получив хорошие деньги, взял себя в руки. Если бы не это обстоятельство, то кто бы его принял на хорошую работу? Выходит, что не только я являюсь причиной его смерти, но и все звенья в этой цепи…
— А как вы познакомились с Одинцовым? — спросила вдруг Светлана таким тоном, как будто не очень сильно принявшая близко к сердцу известие о смерти Одинцова.
— В самолёте. Мы вместе возвращались из Москвы. С нами, между прочим, летел один священник, который тоже скоропостижно скончался… Случилось это в Лондоне… Он летел в Буффало… Мог ли я тогда знать, что тоже окажусь в этом городе…
Пока я говорил, Светлана поднялась из-за стола, взяла что-то из посуды и вышла на кухню.
— Я знал его, — сказал Андрей. — Это отец Василий, да?
— Да, кажется, так было его имя, — подтвердил я.
Светлана вернулась с кухни, но, не задерживаясь, прошла мимо нас в детскую комнату, где спала её дочь.
— Действительно, как тесен мир! — Сказал Андрей. — Вы пересеклись и с отцом Василием и с… этим… Борисом в самолёте… А теперь… теперь, вот здесь, с нами, в госпитале…
— Ну, тесен — не тесен… Просто и вы, и я, и отец Василий, все — оказались в Америке, в одном штате, в Буффало… Кроме того, ведь, мы — русские… А русских тут не так уж и много… Не встретились бы мы в госпитале — встретились бы однажды, скажем, в русском магазине… Он тут тоже один, на весь город…
— Да, нет, тут уже два русских магазина…
— Два? Я не знал… Я знаю только один…
— Нет, два…
Андрей помолчал немного, а потом, сказал:
— Я как раз упросил тогда отца Василия о помощи… Он не хотел мне помогать поначалу… Но потом согласился… Я попросил его встретить Светлану. — Андрей посмотрел на дверь, за которой скрылась его жена. — Но он не смог этого сделать, потому что умер…
Андрей как будто рассуждал вслух сам с собою.
— Выходит, Борис узнал о прилёте Светланы от отца Василия… — продолжал Андрей. — Я не думал раньше о том, что Одинцов тоже летел на этом же самолёте… Светлана мне сказала, что Борис — один из знакомых её бывшего начальника по работе, адрес которого она взяла на всякий случай перед вылетом из Москвы… Дело в том, что я боялся опоздать встретить Светлану и сказал ей, что такое возможно, и чтобы она ждала меня так или иначе, сколько бы ни пришлось… Поэтому она могла подстраховаться, взять адрес какого-то знакомого… Будто предчувствуя что-то недоброе, несмотря на то, что отец Василий обещал встретить Светлану, в последний момент, я, несмотря на травму, что у меня была после аварии, решился все-таки поехать в Нью-Йорк, чтобы встретить Светлану самому. Я прибыл в аэропорт почти вовремя… Но почему-то Светланы там не оказалось… Там было столько много людей… И как только я мог её проворонить? Ума не приложу!.. Я даже стал сомневаться в себе: вдруг я не узнал её! Дело в том, что у меня очень плохая память на лица и даже на имена: я — интроверт, и встречая человека второй раз, начинаю почему-то сомневаться: а вдруг это не тот же человек, а вдруг его имя — совсем другое, чем мне кажется… Наверное это оттого, что я как-то раз ошибся, а потом чувствовал себя очень неловко… Так вот, и на этот раз, боясь того, что я не смогу узнать Светлану, я начал подходить к разным девушкам в аэропорту и спрашивать: “Вы Светлана?” И хотя понимал, что это глупо, но что я мог поделать? И когда я поймал себя на том, что уже спрашиваю не по-русски, а по-английски — у меня наступило просто затмение в мозгах. Я сходил с ума все те дни, что провёл в аэропорту… Наконец, мне удалось взять себя в руки, и отправиться назад в Буффало… Разумеется, я сделал кучу звонков. Впрочем, звонил я только по трём номерам: один — в Россию Светлане, где никто не отвечал, другой — себе домой, надеясь на невозможное: не приехала ли моя невеста ко мне каким-то чудом, пока я терял время в Нью-Йорке; третий — домой отцу Василию. Когда я дозвонился, наконец, до него и узнал от матушки о его смерти, лишь тогда мне стало ясно, что пора успокоиться и возвращаться домой…
Андрей тяжело вздохнул. С минуту мы сидели молча. А потом он спросил:
— А ты говоришь, что Борис продал кому-то рукопись?.. Что ты знаешь об этом?
— Рукопись? Кто продал? Какую рукопись? — Я пожалел, что проговорился о рукописи. Всё-таки, не следовало мне выпивать вместе с Андреем. Наверное, я расслабился, сказал лишнее…
— Ты сказал, что Одинцов продал кому-то рукопись…
— А… Рукопись… Это, даже была не рукопись… — Я подумал, что мне нечего особенно скрывать от Андрея — больно уж он был прост,… — Это даже была не рукопись, а — диск… Отец Василий читал его в самолёте через лэп-топ, который был у Бориса. Текст с этого диска остался в компьютере Бориса. Он мне потом рассказывал об этом…
— А кому же он продал её? — было похоже, что Андрей захмелел, хотя мы и выпили с ним совсем немного.
— Ну, уж этого я не знаю, — соврал я. — я с Борисом был знаком поверхностно…
— Дело в том, — заметил Андрей, что это была моя дискета, моя рукопись…
— А что там было?
— Что там было?.. Как тебе сказать… Да… Впрочем, ничего там и не было особенного… Фантазии… Одни фантазии… Никогда бы не подумал, что их можно было бы продать… Впрочем, тут, в Америке, всё продаётся и… покупается…
— Если хочешь, то я могу навести справки, узнать, кому Борис продал этот диск…
— Нет… Это не имеет теперь для меня никакого значения. Бог с ним, с диском… Я давно решил больше не возвращаться к этому… Дело в том, что пока он был в моих руках, пока я продолжал записывать свои мысли, вся моя жизнь выстраивалась в зависимости от этих мыслей. Поверишь ты мне или нет, но мои фантазии начинали приобретать реальность… Я долго не мог остановиться, окончить эти записи, поставить точку. Наконец, мне это удалось… И вот, сразу же моя мечта сбылась! Главное — вовремя остановить мгновенье! Я больше не хочу испытывать судьбу… Впрочем, зачем, я опять думаю об этом? Ведь, я могу невольно вернуть в действие весь механизм, который остановлен…
— Ты полагаешь, что твоя мечта сбылась? Разве такое бывает?
— Видишь ли, я мечтал встретить девушку… Такую, как Светлана… И вот — я встретил её! Мне больше ничего не нужно в моей жизни.
— Как не нужно? Но ведь жизнь не может стоять на месте! Нужно намечать новые цели, строить новые мечты…
— Боюсь, что если я начну строить что-то ещё, то это строительство заведёт меня очень далеко…
— Но ведь, нельзя зарывать в землю талант…
— Согласен… Нельзя… Мне только нужно немного времени, чтобы опомниться от своего счастья… А потом… Конечно, я хотел бы начать жить иначе…
Андрей допил свой бокал с вином, налил мне и себе по новой порции. В это время, взглянув в окно, я увидел Светлану. Она была на улице, с коляской. Пока мы разговаривали, она собрала ребёнка и вышла с ним на прогулку.
Я снова невольно почувствовал завистливое чувство по отношению к Спирову: за что этому ”лоху” выпал такой лакомый кусок, которым он и воспользоваться-то толком не умеет. Не лучше ли было, чтобы ему досталась моя жена, а мне — его? Почему судьба так несправедлива? И в довершение ко всему ещё посылает всяких Борисов, которые успевают пролезть во все дыры и опередить всех до одного. А может быть, нужно просто стать таким же Борисом? А может быть Борисы правы?
Эта мысль меня поразила. Я долго сидел, не слыша того, о чём говорил Андрей. Наконец я включился и услышал:
— Это был для меня шок, — говорил Андрей, допивая вино. — Я ведь, почему попросил отца Василия встретить Светлану? Потому что у меня была сильная травма ноги после аварии, в которую я попал по пьяни… Меня долго держали в тюрьме… Сколько мне это стоило денег, если бы ты знал! Адвокаты… Залог… Штрафы… Суды… До сих пор приходится платить по долгам, в которые я влез… Это так расстраивает Светлану!.. Без водительских прав, едва оказавшись на свободе, рискуя всем, я бросаюсь в машину, срочно гоню в Нью-Йорк, при помощи одной левой ноги жму на газ, тормоз… Боюсь опоздать… Гоню машину, как проклятую… Удивляюсь, как меня не остановили за превышение скорости!.. Я опоздал всего на какие-нибудь десять-пятнадцать минут…
Андрей остановился, чтобы налить себе ещё вина. Выпив пол бокала, он продолжал.
— Я бегал по всему аэропорту, искал, спрашивал, ждал… День, другой… Но Светлана пропала… Я возвращаюсь в Буффало… Примерно через десять дней она звонит мне, объясняет, что остановилась у знакомых… Ну, а потом… вдруг этот Борис привозит её…
Андрей поднялся, подошёл к окну, молча стоял некоторое время, глядя на противоположный дом, расположенный в пяти метрах от окна. Неожиданно он заговорил снова.
— Когда он уехал… Спустя несколько дней… мы пошли в Сити-Холл и расписались… Иначе бы Светлане пришлось возвращаться в Россию… И вот… всё… хорошо… Вот, и дочка родилась… Всё хорошо…
Андрей вернулся к столу, сел.
— Да… Жизнь удивительна на разные совпадения, — сказал я, чтобы заполнить как-то паузу и переключить мысли Андрея, принявшие оттенок какого-то необъяснимого отчаяния, которое я почувствовал в его голосе, пока он говорил.
Мне было неловко, что я знаю больше, чем Андрей.
Мы выпили ещё, помолчали некоторое время.
— А я не знал, что Борис, приезжал в Буффало перед самым Одиннадцатым Сентября! — заметил я, вспомнив, что об этом упомянул Андрей.
— Да, это было как раз в начале сентября. У него были какие-то дела по работе в Буффало. Он пробыл тут три дня.
Я вспомнил, что Одинцов в последнем нашем разговоре по телефону говорил, что у него — в сентябре оставались неизрасходованные отпускные дни. Насколько я знал, его работа никак не могла быть связана с командировками. Говорить об этом Андрею я не стал.
В это время вернулась с прогулки Светлана. Андрей оставил меня, чтобы помочь жене с ребёнком. Я попрощался с хозяевами и вышел на улицу.
Отъезжая от их дома, мне вдруг пришла в голову странная мысль: моя дочь и дочь Светланы родились через девять месяцев после событий Одиннадцатого Сентября. Ещё одно странное совпадение…
Догадки и сомнения не оставляли меня с этого дня, и мои отношения с Марией стали портиться. Я заподозрил свою жену в измене. Мне стало казаться, что наша дочь — не моя дочь, а настоящий её отец — Борис. Я начал вспоминать и сопоставлять факты, разговоры, отдельные слова и фразы, и всё больше убеждаться в своём предположении… Да, именно в начале сентября Борис приходил ко мне домой несколько раз, именно тогда, когда кроме моей жены больше никого не могло быть дома, и он знал об этом…
Прежде чем перейти к дальнейшему повествованию хочется заметить следующее: я постараюсь быть непредвзято объективным и, как бы больно мне это ни было, не искажать ничего, хотя теперь мне и нелегко записывать это… Тем не менее, писатель должен быть честным и не должен подчинять своим эмоциям правду жизни, даже если материалом для повествования служит его собственная жизнь и судьба, даже если он был в чём-то неправ… Кто может осудить его? Так однажды какой-то советский полярник, врач, сам вырезал себе аппендицит… Помнится, в одном Ленинградском музее, будучи подростком, я увидел фотографию, этого полярника, которая вдохновляла меня не раз в будущем. При всём при том, что мы живём, казалось бы, в цивилизованном и развитом обществе, однажды мы можем оказаться за “Полярным Кругом”, где придётся рассчитывать только на свои собственные силы и убогие таланты. Вам ещё не приходилось вырезать себе аппендицит? Так, ведь, бывает, что с аппендицитом или без него, мы сами о себе судим иначе, чем, скажем, спустя некоторое время. Плохое начинает выглядеть хорошим, а хорошее становится в нашем новом понимании злым или отвратительным… Что уж говорить о том, когда мы пытаемся судить других людей… Сможем ли мы когда-нибудь приблизиться к пониманию того, как судил бы отец двух своих поссорившихся любимых детей? Неужели бы он одного жестоко наказал, даже если бы тот был не прав или виноват?.. Похоже, что и моё повествование начинает напоминать дневниковые записки… Поскорее бы их дописать до конца… Между прочим, кто сделал то фото полярника, вырезающего себе аппендицит? Неужели и это он сделал сам? Как и я, сам, пишу это…
Итак… Мне хочется рассказать о том, что, как мне видится, произошло, когда Светлана прибыла в Нью-Йорк… Может быть это — частично мои фантазии… Тем не менее, не вдаваясь в подробности, чтобы объяснить, на каком основании я пришёл к таким умозаключениям, я просто попытаюсь изложить это… Забегая вперёд, скажу, что в минуту откровенности со мной Светлана сама о многом мне поведала, и потому, если я и “накрутил” некоторые подробности, тем не менее, узнав в будущем Светлану ближе, могу полагать, что в основном, всё было именно так…
“Говорить ли девушке о том, что произошло и что мне поручено её встретить?” — думал Борис по дороге в JFK. — “Или — соврать, сказать, будто Андрей — мой знакомый, сам попросил меня об этом?.. А вдруг он в этот момент тоже появится в аэропорту?.. Надо будет как можно быстрее увести её оттуда… Сразу же к себе домой. А там под разными предлогами удерживать день, другой… Конечно, она захочет поехать к Андрею в Буффало… Будет ему звонить по телефону… До Буффало восемь часов езды… Можно будет отвезти её потом туда, как я обещал священнику. Зачем? Нужны ли мне такие хлопоты? И зачем вообще я еду её встречать?.. На что рассчитываю?”
Так думал Борис по дороге к аэропорту. А там, запарковав машину на стоянке, направился к терминалу прибытия самолёта из Москвы. Ждать оставалось всего несколько минут…
“Даже если “лох” будет там, он может её не узнать — ведь виделись-то они всего один раз, ночью… И если сразу взять её под-руку и увести, то если даже он и увидит её, то подумает, что это — не она и будет продолжать ждать… Только бы она его не узнала… У женщин-то зрительная память лучше развита, чем у мужиков… Учитывая, что встречающих — целая толпа, ни он, ни она не успеют ничего сообразить...”
Главное Борису надо было сразу “вычислить” Светлану…
Когда он увидел хрупкую фигурку девушки, в красной куртке, вышедшую из дверей таможенного контроля, в нерешительности остановившуюся в стороне и начавшую напряжённо всматриваться в толпу встречавших, Борис, с его опытом, почувствовал, что это — могла быть только она, и решительно направился к девушке.
Увидев его ещё издали, Светлана сразу поняла, что Борис идёт к ней, и смотрела только на него и даже сделала несколько шагов навстречу. Они остановились друг против друга, и не успел он что-нибудь подумать, как девушка вдруг сказала:
— Андрюша! А я так боялась, что ты меня не встретишь!
“Боже!”— подумал Борис, — “Она приняла меня за него! Сама судьба отдаёт её в мои руки!”
Сам не зная как, будто бы кто-то помимо его воли так распорядился и толкнул его на это, Борис обнял девушку, поцеловал в щёку и проговорил:
— Здравствуй, Света!
Они молча направились к лифту… Был ли “лох” среди толпы встречавших или нет — теперь не имело значения. На лифте они спустились вниз, получили багаж. Время от времени, поглядывая на девушку, Борис глупо ей улыбался…
“Действительно”, — думал он, — “Девушка — красивая!”
Когда они оказались в его автомобиле, Светлана спросила:
— Куда ты пропал? Я не могла до тебя дозвониться! Нет ли у тебя чего-нибудь попить? Ужасно хочется пить…
— Я потом тебе всё расскажу, — ответил Борис, выруливая с парковки. — Я тоже не мог до тебя дозвониться…
— А я, наверное, была у сестры…
На ходу Борис вытащил из коробки, лежавшей на заднем сидении банку пепси и подал девушке.
— Спасибо, — Светлана взяла банку и сразу открыла.
— У вас тоже такие стали продавать? — поинтересовался Борис.
— Давно уже, — девушка сделала несколько глотков. — У тебя голос какой-то совсем другой… Куда мы едем? Мне бы очень хотелось увидеть Статую Свободы…
— Я был долго простужен, — придумал Борис отговорку насчёт голоса. — А с телефоном у меня было недоразумение из-за неуплаты. Кроме того я переехал… Было много хлопот… Теперь я живу здесь, в Нью-Йорке…
— Правда?!!! Что же ты мне не сообщил? Значит я не увижу Ниагарские Водопады?
— Почему? Я свожу тебя туда… Потом…
— А почему ты переехал, да так скоро?
— Чтобы скорее встретить тебя! — пошутил Борис. — А если серьёзно, то я просто нашёл здесь работу.
“В квартире у меня всегда беспорядок”, — подумал он при этом. — “Определить, с какого времени я там живу — невозможно… Мало того, ведь я действительно переехал в эти новые апартаменты всего несколько месяцев назад.”
Он взглянул на девушку, чтобы проверить ещё раз, красивая ли она, не зря ли он всё это затеял, не прекратить ли игру, пока ещё не зашёл далеко…
Девушка ему нравилась… Отдать её какому-то “лоху” было просто невозможно.
“Если обман вскроется”, — рассуждал Борис, — “А это наверняка однажды случится, то скажу, что тоже ждал невесту по имени Светлана, с которой, якобы, познакомился по интернету”.
Несколько следующих дней Борис показывал Светлане Нью-Йоркские достопримечательности. Его задачей стало всячески притупить внимание Светланы, чтобы она не заподозрила обмана.
Почему он пошёл на такой изощрённый подлог?
Во-первых, он — авантюрист. Во-вторых, ему сразу захотелось овладеть девушкой, увести от “лоха”. А в-третьих, увидев, как легко она обманулась, он подумал, что какая ей, собственно, теперь разница, кто он на самом деле: ведь встреча с Андреем была мимолётной, а “эпистолярный” их роман — слишком абстрактная вещь по сравнению с реальной жизнью.
“Так пусть она и не знает ни о чём”, — заключил Борис, — “Пока наши отношения не углубятся”.
“Ведь окажись вместо меня Андрей”, — продолжал рассуждать сам с собой Борис. — “То и у него было бы столько же шансов, чтобы, так сказать, завоевать сердце Светланы, сколько сейчас у меня...”
Несколько дней они были вместе, а до сих пор не произошло полного сближения… Впрочем их отношения развивались… И прикладывать какие-то специальные усилия для сближения не следовало. Всё шло, как по маслу, само собою. Потому что он, Борис — американец. И он нарочно, не спешил.
“Потом, когда-нибудь”, — говорил он себе, — “Я, конечно, всё объясню и преподнесу всё так, будто бы и сам обманулся. А тогда, если что-то не будет у нас получаться, этим объяснением можно будет воспользоваться, и отослать девушку назад, в Россию, или… к “лоху”...”
Борис усмехнулся про себя…
В первый же день он постарался спрятать все следы, по которым Светлана могла бы что-то заподозрить. Пока она отсыпалась после перелёта, он позвонил и попросил временно оставлять его корреспонденцию в почтовом отделении. Благодаря этому, девушка не смогла бы узнать его настоящего имени. Все свои документы он свалил в одну коробку и спрятал в дальнем углу кладовой. У телефона отключил звонок. Связался со своим начальством и договорился об отпуске.
Первые дни они осматривали Нью-Йорк. Он возил девушку на автомобиле. Они останавливались где-нибудь в ресторане, чтобы перекусить, выпить кофе или пообедать. Денег он не жалел. Вечером, дома, всё говорили о разных пустяках, вовсе не относившимся к их взаимоотношениям. Казалось, Светлана ждала от него первого шага. Но он тоже терпеливо выжидал нужный момент. Осмелев, чтобы окончательно притупить её бдительность, он стал нарочно вспоминать различные детали, о которых знал из последних страниц дневника Андрея.
Так, однажды, Светлана заметила, будто бы он — ростом несколько выше, чем ей казалось раньше. И тогда он пошутил в ответ:
— Наверное, я подрос за это время, — и тут же добавил: — А ты решила оставить свои сапоги дома? Потому что я сказал тебе, что тут не носят таких?
— Да… Ты всё помнишь? А я думала, что ты был тогда пьян…
— Конечно помню всё… Ещё ты мне должна 100 рублей…
— Ой, я тебе отдам, — растерялась девушка.
— Что-ты! Я же пошутил… Неужели ты вправду подумала, что я потребую с тебя денег? А помнишь, как мы пили “Шампанское”, и ты сказала, что оно — плохое?
— Нет… Разве я так сказала?
— Да… Когда я открыл пробку, то она не выстрелила, и я заметил, что это — из-за холода. А ты не согласилась и сказала, что, мол, это просто такое “Шампанское”… А потом я разлил его в пластмассовые стаканчики, что мы взяли в ларьке, и тогда мы стали его пить… Мне оно тогда показалось таким вкусным!
“Мы...”
Подсознательно, незаметно для самого себя, он стал воображать, будто действительно то был он, а не тот “лох”…
Спала Светлана на его кровати. Он же постелил себе в гостиной, на диване. Первые две ночи она плотно закрывала за собою дверь. А на третью оставила небольшую щёлку. Но он не посмел к ней войти, решив, что ещё не настало его время. Чем более он оттягивал этот момент, тем более желанной становилась для него девушка. И он предполагал, что и в её голове должно было зреть то же самое желание. И он не ошибался в своих расчётах.
Только на третий день, когда они возвращались домой от Центрального парка, он сказал:
— Светлана, я понимаю, что ты, наверное, испытываешь совсем иные чувства, чем во время нашей переписки… Ты — красивая… Ты мне очень нравишься… Я конечно, не могу утверждать, что влюблён в тебя… Для этого у нас было слишком мало времени, чтобы узнать друг друга… У нас ведь и остаётся совсем немного времени… Ты уедешь домой… Но, тем не менее… Оставайся со мною… Я несомненно полюблю тебя… Вся проблема в том, что у нас так мало времени…
Говоря это, он подумал: “Вот, наверное, погостит-погостит, а потом уедет назад — и всё! Конечно, что во мне особенного? Разве лишь что — американец. Вот ведь, когда мы гуляли с ней в парке, не захотела даже меня взять под руку. Как же с ней быть дальше? Пора бы уже...”
Светлана ничего ему не ответила. Они остановились у какого-то магазинчика, как уже делали не раз. Светлана покупала всякие безделушки в качестве подарков для своих родных. Они долго ходили по магазину. Она что-то купила для своей дочери. А потом, увидев белую пушистую игрушечную собачку, задумалась: покупать или нет.
— А сколько она может стоить, ты не знаешь? — спросила девушка, не найдя нигде поблизости ценника.
— Я куплю её для тебя, — ответил он.
— Нет, что-ты, не надо! — она положила собачку обратно на полку.
Дело было вовсе не в собачке. Девушка, хотела что-то выразить и не находила способа, как это сделать. Она полагала, что придётся кокетничать, хитрить… Ан нет… Всё само шло в её руки. Она не верила этому. Потому что чувствовала, что этот человек не может быть таким. Точнее, не чувствовала, а знала, по опыту встреч с подобными. И тем не менее, он был ей нужен, несмотря на то, что он совсем отличался от образа Андрея, что сложился у неё из переписки. Но даже если совпал бы этот образ с реальным человеком — почему так легко ей всё даётся? Она не могла в это поверить! Каким-то чудом ей не отказали в визе, оплатили поездку, встретили, катают по Нью-Йорку, покупают подарки, и почти уже делают предложение! Разве это реально? Можно ли это сравнить с тем, что было в России? Тут разворачиваются новые горизонты! Новая жизнь! В груди девушки что-то зажглось…
“Чего бы то мне ни стоило! Я должна здесь остаться! Но не просто так. Я должна завоевать эту Америку, которая сейчас, вот прямо сейчас, отдаётся мне!”
Андрей… Он оказался не совсем таким, как в письмах… Он — такой же, как все мужики. И она может крутить им так, как ей захочется… Он оказался в её власти… Торопиться не нужно… Надо подождать, когда он будет готов на всё...”
— Почему? Ведь она тебе нравится! — Борис взял собачку с полки.
— Не надо… Я сама куплю… Вернее, я не буду её покупать…
— Хорошо. Тогда я куплю её себе. — Он направился к кассе.
— Я итак тебе многим обязана, — услышал он за спиной голос девушки, но ничего не ответил, расплатился с кассиром и вышел на улицу.
Светлана ещё оставалась некоторое время в магазине, а он терпеливо ждал её в автомобиле. Наконец, девушка появилась.
— Это — тебе, — сказал он, отдавая собачку, когда она села рядом.
— Спасибо, — прошептала девушка, а ему вдруг припомнилось то место из дневника Андрея, когда описывалось его знакомство в псих-диспансере с девушкой, тоже по имени Светлана, которая молча склонилась в знак согласия над тарелкой с зелёной котлетой…
“Странное, всё-таки, совпадение!", — подумал он. — “Как они обе похожи друг на друга! Будто бы сошла со страниц его дневника! Прямо какое-то наваждение!”
Всю оставшуюся дорогу девушка нервничала, отвечала как-то раздражённо.
“Что с ней случилось?” — думал он, — “Может быть ей не понравилось моё предложение остаться со мной? Может быть мне следовало сказать об этом иначе? Или она не ожидала, что я скажу об этом сейчас? Или поняла, что настала решительная минута?”
Вечером, после ужина, они сидели на полу, на ковре, пили красное вино.
— Расскажи мне о себе, Света, — попросил он. — Я совсем тебя не знаю…
— И я тебя… Ты — совсем другой, чем я представляла…
— И всё-таки ты решилась приехать ко мне… Скажи, почему? Ведь я старше тебя… Но если ты уедешь назад, я… просто не представляю свою жизнь после этого… Почему ты не захотела, чтобы я взял тебя под руку, там, в парке? Я тебе не нравлюсь…
— Что-ты! Ты — хороший… Купил мне билет на самолёт, встретил… Совсем не зная, кто я такая… Что если я — какая-нибудь авантюристка?
— Авантюристка? Нет! Скорее я — авантюрист, чем ты! Я понял тебя ещё тогда, в Москве, когда держал за руку, и мы говорили об Александре Грине… Красота, конечно ослепляет… Кто же ты? Расскажи о себе… Как, всё-таки ты оказалась той ночью одна, в незнакомом районе Москвы?
— Хорошо… Я расскажу…
Светлана приподнялась, села, обхватив перед собою колени. На ней было платье, которое она купила вчера в одном из супермаркетов. Она поправила его и начала:
— У меня был молодой человек… Мы с ним встречались… Но потом в наших отношениях что-то нарушилось… Я сильно переживала… В тот вечер… я позвонила ему, предложила встретиться, чтобы поговорить, выяснить, в чём дело… Он согласился и сказал, чтобы я приехала… А когда я приехала — мне никто не открыл дверь… Я долго ждала на лестнице, но он так и не появился. Вот и всё! Я вышла на улицу… А потом мимо проходил ты…
Светлана отняла руки от колен, стала утирать появившиеся слёзы.
Борис поднялся, принёс с кухни коробку с салфетками.
— Что же — дальше? — спросил он, повременив, когда девушка успокоилась.
— А больше ничего не было! Когда мы всё-таки потом встретились, он мне сказал, что ему не нужна женщина с ребёнком!
Светлана заплакала навзрыд. Она встала на колени, отвернулась от Бориса, закрыв ладонями лицо.
Он понял, что наступила та самая долгожданная минута, приблизился к ней, взял за плечи, стал успокаивать. И когда она перестала плакать и вытерла слёзы, он притянул к себе её голову и, гладя её волосы, сказал:
— Бедная ты моя! Как тебя обидели! Ты была беременна?
— Да,… — едва слышно прошептала она, опуская лицо и снова закрывая его ладонями. — Как ты догадался?
— А потом сделала аборт?
— Да,… — прошептала она ещё тише одними губами.
— Ты это сделала после того, как мы познакомились?
— Откуда ты всё знаешь?! — Светлана снова стала всхлипывать и дрожать.
— Я это почувствовал… Давно… Из твоего первого письма… Он тебя не любил… Совсем не любил… И как можно было не оценить такое сокровище!.. Тебе не о чем жалеть… Всё сложилось как нельзя лучше!.. Ведь, если бы ты тогда не приехала туда, то мы бы никогда не встретились! Это была единственная ночь, когда звёзды на небе сошлись так, что мы оказались в одном и том же месте, в одно и то же время, всего один раз за многие годы и… совершенно случайно… А может быть — не случайно?.. Может быть — это судьба?.. Твоя и моя… Тебя никто не любил… и не будет любить сильнее… Оставайся со мною… Навсегда…
Пока он говорил и продолжал её гладить то по волосам, то по спине, в какой-то момент она повернулась и прильнула к нему. Её слёзы текли на его рубашку. Он чувствовал, как сильно промокла его рубашка от её слёз, и продолжал утешать девушку, и всё гладил её беспрерывно, пока она совсем не успокоилась и обняла его… будто бы просто так, в знак благодарности…
И тогда их губы встретились, и она сразу перестала плакать и дрожать.
Нет, в эту ночь, хотя они и легли вместе, у них не было секса, если не считать объятий и ласк. Так захотела она, и он не стал настаивать. Она отдалась ему на следующий день, юная женщина — сорокапятилетнему старому холостяку, никогда ещё не знавшему такой красавицы…
Несмотря на многие недостатки и слабость, чем, всё-таки, привлекательны “Записки Андрея Спирова” — так это их кинематографическими зарисовками жизненных эпизодов и картин. И я сам невольно увлёкся и подпал под влияние их стиля. Только недалёкий человек может обозвать живописание — натурализмом. Несмотря на всю ревностную боль, не могу избежать изложени я пережитого, увы, — не мною. И чем больнее оно отзывается в моём сердце, тем быстрее эта запись должна будет объективировать мои чувства и убить их окончательно. Да, теперь я понимаю, какую цель преследовал Андрей, ведя свой дневник! Я невольно заразился его мироощущением. И позже, забегая вперёд, после событий 11 Сентября 1991 года, а точнее, когда Светлана стала моей женой, я испытывал странное чувство ревности к её прошлому. Я ненавидел Бориса и Андрея и всех тех, кто был у неё до них, и в то же время я страстно любил её и желал её ещё сильнее — оттого, что знал, что у неё были до меня любовники и мужья. Она, будто бы, была мне не только любовницей и женой, но, будто бы, я ещё обладал ею от лица её прежних любовников… Какая-то больная страсть овладела мною — и всё — из-за того, что попал в мои руки тот дневник… Не будь его — моя жизнь сложилась бы иначе. И вот, как когда-то Андрей, я вынужден его дописывать, чтобы закончить мою историю, а вместе с этим и историю всех других “героев нашего времени”, — чтобы вырвать её из своей памяти и навсегда забыть…
Интересно, был ли секс у Обломова с Ольгой? Почему Гончаров не захотел ничего поведать об этом? Ведь Обломов-то был вполне здоровым человеком, и от него потом родила-таки ребёнка его кухарка. Впрочем, о чём я? Ведь это всё — выдумки Гончарова. Никакого Обломова, никакого Штольца, никакой Ольги на самом деле не было. Хотя, наверное, существовали какие-то прообразы. Гончаров нигде не описывает ни единой сексуальной сцены. Разве можно представить в современной жизни, чтобы Ольга, влюбившись, не захотела отдаться Обломову. А если потом она выбрала Штольца, то почему бы Гончарову не описать их первое сближение? Столько палитры теряется из-за цензурных соображений! Конечно, Гончаров не мог себе такого позволить! Ведь он же был официальным цензором, да ещё каким консервативным! Так что и самое лучшее своё произведение оскопил… Да нет, просто, наверное, он выдумал своих героев, и потому описать просто было нечего. А может быть, в мыслях и набросках художника было гораздо больше деталей, но чиновник-цензор разделался с ними, как Гоголь при помощи огня? Хорошо, Гончаров был цензором… Но почему, например, Тургенев, заразивший нас образом нигилиста Базарова, будучи художником-натуралистом в первую очередь, тоже оказался настолько целомудренным, что не решился описать интимные отношения? Разве они не существовали в девятнадцатом веке? Неужели штольцовские и базаровские образы перевешивают образы “Героев Нашего Времени”? Да, ещё не наступил тогда Рубеж Веков, Девятнадцатого с Двадцатым, когда в литературу придут герои Куприна и Грина, с их платонической жаждой по идеалу… Но, вот, теперь настал Новый Рубеж: Двадцатого с Двадцать Первым… Настали новые моральные ценности… И никто не хочет знать никакой цензуры и цензоров… В этом нигелизм нового века. Запретить порнографию цензурой невозможно. Как быть с “Лолитой” Набокова? Не стань Набоков (благодаря “Лолите”) современным классиком — сейчас бы его посадили в тюрьму. Почему я не могу описать то, что было со мною так, как считаю нужным, будучи художником и следуя законам художественной правды?
Впрочем, о чём это я? Куда-то уводит меня в сторону от моего главного повествования… И почему я вдруг вспомнил об Обломове? Нет, я ведь — не Обломов! Я — Штольц!..
Итак, Светлана отдалась Борису, полагая, что это был Андрей… И Борис испытывал странное раздвоенное чувство: будто бы в нём находилось сразу два человека: Андрей и Борис. А Светлана — удивительное дело! Как она была похожа на Светлану, выдуманную Андреем!
— Скажи, что я — красивая, — попросила Светлана Бориса… Это был четвёртый день после их встречи и — первый день после их сближения. Они в тот день никуда не поехали и оставались дома.
— Ты — красивая! Ты — замечательная! Ты — прекрасная! И я люблю тебя!
— Ты хочешь меня? — Она смущённо смотрела в сторону, в окно. Яркий солнечный свет наполнял комнату.
— Очень…
—Только закрой, пожалуйста шторы…
Он исполнил её пожелание и вернулся к ней.
— Ты… очень… хочешь… меня?..
— Да,… — он поцеловал её, и она прошептала:
— Я — твоя… Я вся — твоя…
От предвосхищения предстоящего девушка затрепетала. Он испугался за неё и, продолжая успокаивать, ждал, когда у неё прекратиться дрожь. А потом почувствовал, как она замерла в ожидании его действий и невольно подумал: “Она — будто бы девственна! Я — будто бы её первый мужчина! И ей — будто бы страшно!” И хотя он знал, что это на самом деле не так, она стала ему ещё более желанной от таких мыслей.
— Моя девочка! О, чудо! Как же ты попала ко мне?! Откуда ты взялась ни с того ни с сего?!
Он услышал, как Светлана застонала. Он коснулся её губ, прерывая её стон…
Сквозь щель, прикрывавших окно штор, яркий солнечный луч падал на её грудь.
“Она — совсем как ребёнок!” — думал он, — “Такая хрупкая, такая тоненькая, такая маленькая...” — Яркий солнечный луч падал на её грудь… — “Такая — хрупкая… такая — тоненькая… Такая — маленькая...” — Солнечный свет… — “Такая — маленькая… Такая — хрупкая...” — падал… — “Такая — тоненькая...” — прямо на её грудь…
— Я хочу… Я хочу,… — услышал он, — Я хочу чтобы ты… Сделал всё! Чтобы всё… Чтобы всё почувствовал…
— Что ты хочешь сказать? — Время сжалось — время растянулось. — Но ведь это — опасно…
— Ни о чём не думай… Я так хочу… — Солнечный луч в последний раз упал ей на грудь, а он почувствовал, как тот остался где-то за его спиной и вдруг растворился в нём…
Несколько следующих дней они никуда не выходили из дому, ненасытно предаваясь любви. Борис был без ума от Светланы. Ни одна женщина, что он знал раньше, не была такой естественной и своеобразной. Она отдавалась ему до самозабвения и сначала даже не желала, чтобы он использовал какие-либо предохранительные способы.
“Я хочу, чтобы ты почувствовал, будто бы ты — мой первый мужчина”, — как будто бы говорила она. — “Я отдаю тебе всё: своё тело и жизнь… Я рискую ради тебя, потому что я люблю тебя...”
И он спрашивал:
— Светлана, ты меня правда любишь?
Его вопрос звучал так наивно!
— Не спрашивай… Я не люблю этих слов. Они ничего не значат…
“Разве ты не видишь? Разве ты не чувствуешь?” — договаривал он про себя за неё.
Но всё-таки благоразумие вернулось к ним — опомнившись, они поехали в аптеку.
— Иди скорее, Андрюша! — вдруг шептала Светлана, отталкивая его от себя. — Ты ведь не хочешь сделать меня беременной? Зачем тебе это надо?
И он, чувствуя себя каждый раз Андреем, с трудом отрывался от неё и торопился к ящику комода. Всё чаще и чаще он чувствовал угрызения совести за то, что обманывал девушку, выдавая себя за Андрея. Несчастный Андрей, как- никак, на протяжении целого года писал ей письма почти что каждый день, звонил по телефону и, наконец, купил ей билет, чтобы Светлана приехала вместо него, к Борису, и он теперь пользовался плодами всей этой проделанной Андреем работы…
“Как же мне сказать ей обо всём? Что будет после этого?” — думал он и… возвращался к ней, и обнимал украденную женщину, и на время забывал о своих угрызениях.
— Скажи, Света, — спросил он свою возлюбленную как-то раз, когда они сидели на кухне и, приоткрыв окошко, курили. — А почему ты развелась? Ведь ты писала, что ты была замужем… И что у тебя — дочь от этого брака… Кто был он?
— Это был мой одноклассник…
“Что за чертовщина!”— подумал Борис. — “Ещё не хватало, чтобы у неё оказалась сестра-двойняшка, по имени Соня!”
— Одноклассник? — удивился он.
— Да… Он ушёл в армию, а я ждала его, как дурочка два года. А потом он пришёл и сразу же сделал меня беременной. А когда я родила, стал гулять. Я сама ушла от него… Сама подала на развод… После этого я решила, что со сверстниками лучше не связываться…
— Много у тебя было потом мужчин?
— Нет…
— А этот, последний, он был старше тебя?
— Да…
— На много? Как я?
— Нет…
— Ты часто с ним спала?
— Не надо спрашивать… Зачем тебе это?
— А до него кто был?
— Зачем ты хочешь знать? Не надо!!! Разве тебе плохо со мной? Всего этого нет. Потому что всё это прошло. А теперь есть только ты и я!
— А когда ты вернёшься в Москву, у тебя никого не будет?
— Дурачок! Нет, конечно!
Время пролетело незаметно, мгновенно. Они почти потеряли счёт дням. И когда он осознал, что осталось всего каких-то три дня до отъезда Светланы, глубокая печаль вкралась в его душу. Что бы он теперь ни делал, он постоянно ловил себя на той мысли, что потом он будет ностальгически вспоминать об этом.
Он до смерти боялся снова остаться один.
Спешно Светлана начала собираться в обратный путь. Оказалось, что сумки, с которой приехала Светлана, не хватало, чтобы уложить все накупленные вещи. Борис отдал девушке свой чемодан, и они ещё отправились по магазинам за новыми покупками.
“Уж если уезжает, пусть будет потом вспоминать по подаркам”, — думал он, покупая ей то одну безделушку, то другую, то для неё, то для её дочери. Иногда нервы у него не выдерживали, когда он видел, как она хотела купить что-то из мелких бытовых предметов для кухни или ванной.
— Зачем тебе это? Разве ты не вернёшься ко мне насовсем?
— Но ведь ты знаешь, — отвечала растерянно Светлана. — Ведь я тебе говорила, что недавно получила новую квартиру… Как же мне быть?
И она оставляла на полке какую-то скатерть или салфетку. Но тогда он, не желая разочаровывать девушку, брал покупку и опускал в тележку.
— Я хотя бы привезу что-нибудь в подарок маме, сестре… Водителю, что меня провожал и, наверное, встретит… Ему тоже надо что-то привести… Ведь неизвестно, когда я прилечу сюда снова… Ведь ты же ещё не окончил свой развод… А мне жить в новой квартире… Я же не буду сидеть в пустой кухне…
— А что это за водитель? — начинал ревновать Борис.
— А это… Это я оговорилась… Это, конечно, водитель… Только это не он, а она… Моя подруга… У неё есть машина… И она её водит… Поэтому я и зову её “водителем”… Это так, вроде, как в шутку…
Борису не понравилась эта байка. Ему показалось, что Светлана его обманывала с “водителем”, случайно проговорившись и пытаясь неудачно выкрутиться.
— У тебя есть сестра?
— Ты разве забыл? Я тебе раньше говорила.
— Ах, да! У меня такой в голове сумбур! Я так расстроен из-за твоего отъезда, что забыл всё на свете.
— Что с тобой? Ты хоть помнишь, как зовут мою дочь?
Он задумался. Это был “прокол”.
— Соней, — сказал он раньше, чем подумал.
— Ну, хоть это помнишь!
“Невероятно! Я угадал! Как такое могло случиться?” — думал он. — “Уж не схожу ли я с ума? Наверное, Андрей нарочно использовал имя её дочери, назвав так свою “инопланетянку”. Только интересно, ведь, инопланетянка просила не называть ребёнка Светланы её именем...”
Тут Борис поймал себя на мысли, что стал думать так, будто та Светлана, которую описал Андрей в своём дневнике, есть именно эта живая Светлана, и что будто из этого вытекало, что инопланетянка тоже не была выдумкой.
“Почему так вытекает?” — думал Борис. — “Неужели потому, что у Светланы дочку зовут Соней, то есть Софией? Но если не так, то почему столько всяких совпадений?”
Дома, укладывая чемодан, он увидел, как Светлана старалась найти подходящее место для своей книжки, что привезла с собой. Это был томик Агаты Кристи в мягком переплёте.
— Разве ты её не прочла? — спросил он.
— Прочла…
— Ты не хочешь её здесь оставлять?
— Надо же мне что-то читать в самолёте.
— Ты не хочешь её оставлять, потому что думаешь, что больше ко мне не приедешь…
Светлана выхватила книжку из чемодана, где было нашла для неё место, бросила через всю комнату в сторону, разрыдалась.
Он обнял её. Она долго плакала. А потом, утерев слёзы, молча продолжила сборы. Он принёс назад книжку, и она, не говоря ни слова, снова запустила её в дальний угол комнаты.
— Ты, правда, вернёшься? — спросил он, обнимая её.
— Да, — прошептала она, поворачиваясь к нему лицом.
Они долго целовались. А потом он отнёс её в спальню и она в последний раз отдалась ему как Андрею…
— Андрюша,… — шептала она. — Мой Андрюша! Я люблю тебя! Я обязательно вернусь…
Она впервые сказала ему, что любит! Она хотела его успокоить, притупить его волнение и развеять опасения. И он почувствовал эту неискренность, хотя и в его благо, и ему стало ещё тяжелее…
— Я — не Андрей. Меня зовут Борисом, — сказал он вдруг как-то машинально, по наитию, и сразу понял, что это — конец. Но уже было поздно. Когда-нибудь надо было это сделать.
Она ещё не успела придти в себя после секса, когда он озадачил её своими словами.
— Что ты такое говоришь?!
— Я обманул тебя, Света. Я — не Андрей!
— Как не Андрей? А кто же ты?
— Я не тот, с кем ты встречалась в Москве год назад. Меня зовут совсем не так… Я ни разу тебе не писал ни одного письма и не звонил. Я впервые тебя встретил в аэропорту JFK. Я не хотел тебя обманывать… Ты сама приняла меня за Андрея, когда я к тебе подошёл… И я не хотел тебя сразу расстраивать, не хотел сразу всё объяснять… А потом я в тебя влюбился без ума. И уже не мог тебе всё рассказать…
— Как?! Ты — не Андрей? Я спутала тебя с Андреем? А где же Андрей?! Он — что? Значит он… ничего не знает?! — Светлана села, натянув на себя одеяло. Она смотрела на Бориса со страхом.
— Я не верю тебе! Ты разыгрываешь меня! Зачем тебе это нужно?
— Подожди, я сейчас тебе всё объясню, — он попытался продолжить. — Ты только успокойся! Всё будет хорошо. Я тебя люблю. Ты — тоже! А Андрей? Считай, что его не было… и нет…
— Как — нет?! Он, что, ждал меня? Он, наверное, просто опоздал! Он говорил мне, что может задержаться в дороге… Ах, вот почему ты живёшь в Нью-Йорке! Ты увёз меня раньше Андрея! Иначе — как? У него были мои фотографии! Он не мог не узнать меня! Зачем ты это сделал?! Что теперь будет, Боже мой!?..
— Нет… Всё не так… Ты только успокойся, Света! Я сейчас… Я принесу тебе воды…
Светлану начало трясти мелкой дрожью. Он бросился на кухню, налил воды прямо из-под крана и, расплёскивая её, поскорее вернулся в спальню. Светлана сидела бледная, всё ещё притягивая к плечам край одеяла и продолжая дрожать.
Она долго пила воду. Он хотел, было, её обнять, чтобы успокоить. Она перестала пить, уронила одеяло, открыв свою грудь и, не заботясь об этом, с трудом тихо проговорила:
— Не трогай меня… больше… Я… боюсь тебя…
Борис улыбнулся. Он подумал, что, наверное, так и должно было бы быть всё, что сейчас происходило.
— Света, я сейчас тебе всё объясню… Ты всего не знаешь…
— Как ты узнал всё? Все подробности о нас? Это он тебе всё рассказал? Как он посмел это сделать? Вы все такие — мужики! Подонки!
“Как быстро она включилась!”— подумал он!
— Нет… Всё не так! Ко мне попал дневник Андрея… Случайно попал. Я сначала не думал, что всё так выйдет… Точнее, подумал было, но не верил, что получится. И попробовал просто ради любопытства встретить тебя. Ведь Андрей-то мог не встретить. У него случилось несчастье… Он попал в тюрьму. Так вот он и поручил тебя встретить знакомому священнику, с которым я оказался в одном самолёте. А священник умер во время полёта. Но ещё раньше он мне поручил тебя встретить, потому что ему было это трудно сделать. Так что у меня и выбора почти не было…
— Мне нужно одеться! Не смотри на меня! — закричала неожиданно Светлана, и отстранив Бориса, поднялась. Он тоже опомнился, начал одеваться, удивляясь тому, как девушка вдруг внезапно преобразилась из очаровательного ангела в красивую мегеру, которую хотелось бы скорее изнасиловать, чем пожалеть…
Постепенно, с трудом, сидя за кухонным столом напротив Светланы, Борису удалось объяснить всё по порядку. В подтверждение сказанного, он принёс свой компьютер, открыл дневник Андрея. Светлана погрузилась в чтение. Борис принёс бутылку вина и наполнил бокалы. Увидев вино, девушка сразу опустошила свой бокал, и попросив больше ей не мешать, снова вернулась к дневнику Андрея. Несколько раз Борис подходил к ней, спрашивал, не хочет ли она чего-нибудь. Но Светлана отказывалась, просила её не беспокоить, пока она сама не позовёт. Как будто она уже сумела переварить случившееся, успокоиться и взять себя в руки. К вечеру она совершенно окончила чтение, но ещё долго продолжала молча сидеть у погасшего экрана. Наконец, она позвала Бориса и попросила снова рассказать ей о его встрече со священником и обо всём остальном.
Было совсем поздно, когда они устали выяснять все детали происшедшего, включая их личные взаимоотношения. Светлана совершенно изменилась в лице охладела к Борису, будто от него падала какая-то злая тень.
— Я больше не смогу с тобой вместе спать, — проговорила она, поднимаясь из-за стола.
— Хорошо, Света… Я постелю себе в гостиной, как раньше.
Всю ту ночь никто из них не сомкнул глаз. Борис утешал себя той мыслью, что сознавшись, по крайней мере, поступил честно, и что когда-нибудь это нужно было бы сделать, как бывает нужно производить хирургическую операцию, и что однажды обман всё равно бы обнаружился, так что, может быть, ещё не всё потеряно, а даже наоборот открывается неожиданный поворот для новых острых ощущений… Под утро он всё-таки заснул, но его разбудила Светлана, тронув за плечо.
— Эй, — она избегала теперь называть его по имени. — Мне нужно ехать!
Он мгновенно вскочил, испугавшись, что девушка навсегда оставляет его.
— Что ты! — воскликнул он. — Света! Неужели всё так изменилось? Неужели я стал для тебя чужим, и ты больше меня не любишь?
— Да, ты стал совсем другим… Совсем другим… — Она присела на край дивана. — Я хочу навестить Андрея, — сказала она. — Чтобы убедиться, что всё действительно так, как ты рассказал. У меня всё это до сих пор не укладывается в голове. Я не могу поверить тому, что ты — не Андрей, и что Андрей не приехал за мной. Я хочу сама поговорить с Андреем.
В её голосе звучали совсем другие ноты, властные, требовательные, будто Борис стал её пожизненным должником. Чувствуя свою вину, бессознательно, он стал подыгрывать ей.
— Погоди, сейчас! — Он бросился в кладовку, к коробке с документами. — Смотри! Это мой иностранный паспорт. Вот печать, дата, когда я летал в Москву. Вот штамп, что поставили в Лондоне… А теперь я пойду к телефону и попытаюсь узнать адрес тюрьмы, где, наверное до сих пор находится Андрей… Потом мы поедем в аэропорт, чтобы обменять твой билет. Хотя вряд ли это получится. Но тогда я куплю тебе новый. После этого мы поедим к Андрею, в Буффало… Только, зачем тебе всё это? Ты же его совсем не знаешь… У него трое детей, за которых он платит алименты… У него куча долгов. И в довершение ко всему — тюрьма. А это означает, что даже если его отпустят оттуда, он залезет в ещё большие долги. Наверное, к тому же, он уже потерял работу. Зачем он тебе такой? Даже покойный священник, сказал, что ты с ним только намаешься. Забудь его, Света. Наши с тобой отношения реальны. А его ты едва знаешь по переписке. Неужели всё, что произошло, способно убить нашу едва родившуюся любовь?
Борис долго ещё говорил Светлане о своих чувствах, заметил, между прочим, что Андрей написал замечательный дневник, посвящённый ей, Светлане, хотя и многое в нём нарочно накрутил, придумал каких-то инопланетян, привидений, стукачей в психушках. И выдумщик он — прекрасный, поэтому и письмам, что он писал Светлане доверяться тоже нельзя.
— А вдруг вовсе ничего и не “накрутил”? — прервала его Светлана. — Вдруг всё так и было? Может быть не всё в точности, но кто знает, может быть я просто забыла многое, потому что мне хотелось забыть, и потому что забыть — легче… А я, действительно, тоже лежала в психушке… Прямо — тоже, как и та самая Светлана… А приведения и стукачи… Они всегда были везде… Может быть и ты — приведение! А может быть ты… — ты!.. Может быть ты — тот самый, из психушки?! Я встречала там такого одного! Он! Он делал там со мной почти всё что хотел! Называл меня “Лолиточкой”, говорил, что всё это нужно для моего выздоровления, потому что клин вышибают клином!.. Почему я оказалась в психушке? Да именно по той же самой причине, что записал в своём дневнике Андрей! Откуда он это узнал — мне неведомо. Видно, у всех Светлан — одна судьба. Вот потому даже нет и ни одной святой с именем Светланы! И зачем тебе-то нужно было выдавать себя за Андрея? Какое тебе-то дело до других? Какое ты имел право вмешиваться в чужую жизнь?! То что Андрей записал — правда! Только такие, как ты не способны её увидеть и почувствовать! Это — правда, открывшаяся только ему одному. Вот почему на него ополчились все злые силы. Они желают раздавить его и уничтожить. Я тоже невольно предала его. И нет мне теперь за это прощения! Я должна попытаться что-то исправить… Понять, зачем и как он написал так…
— Если ты и вправду веришь в этот бред, Света, — Борис поднялся с дивана, стал натягивать брюки. — Тогда тебе нельзя возвращаться на Родину. — Вдруг тебя там караулят инопланетяне? А София, из тебя, интересно не выступает: “Я — стена, и сосцы у меня, как башни!"?!
— Не возвращаться я не могу, также, как не могу возвращаться, не повидавшись с Андреем, — Светлана тоже поднялась, — Пожалуйста, хотя бы ради того, что между нами было, отвези меня к Андрею и пообещай хранить в тайне то, что произошло…

Она работала в пяти минутах езды от моего дома…
Во время своего обеденного перерыва она часто навещала мою жену, поговорить о детях, о том, о сём… Часто жаловалась на Андрея, в особенности, что он выпивает, и что они никак не могут расплатиться с долгами, в которые Андрей залез “по уши”, ещё до её приезда.
Однажды она приехала, когда Маши дома не оказалось. Моя жена обычно отправлялась в это время на прогулку со своим ребёнком, часа на два или три.
В тот день Светлана приехала как раз сразу после того, как моя жена вышла из дому.
Сначала Светлана была будто расстроена, что не застала мою супругу, но потом, слово за слово, мы разговорились, я предложил ей кофе, она согласилась, мы расположились в гостиной, и, видя, что молодая женщина несколько взволнованна, я включил тихую успокаивающую музыку.
Немного поговорив о каких-то незначительных вопросах, я спросил об Андрее, и тогда оказалось, что я задел какую-то больную рану. На глазах у Светланы появились слёзы. Я попытался успокоить её и решил поделиться своими подозрениями относительно связи моей супруги с покойным Борисом.
— Как ты думаешь, Светлана, — спросил я. — Мой ли это ребёнок или Борисов?
— Не хотела бы я тебя расстраивать, — ответила Светлана. — Ты ведь, конечно, знаешь, что я была знакома с Борисом… Девочка совсем на тебя не похожа…
Как гром с неба ударили меня её слова. Значит все подозрения мои были небеспочвенны!
— О! Какая подлость! — воскликнул я. — Какая же она — змея!
— Он и меня соблазнил, когда встретил в JFK, — прошептала Светлана. — Он и меня обманул!
Вот тогда и поведала она мне свою историю, часть которой я только что изложил на этих страницах так, впрочем, как понял тогда со слов Светланы. Рассказывая, она много раз начинала плакать… И вот, чтобы утешить я слегка лишь обнял её, а она, как маленький ребёнок, будто только и ждала того, прильнула ко мне всем своим хрупким телом, и уже не хотела от меня оторваться, а потом, будто бы обессилив, перестала трепетать и вздрагивать, и как бы впала в забытье…
— Ничего! — проговорил я, — Бог уже наказал одного! Наступит черёд и для других…
Так случилось, что в тот день мы сблизились. Нас теперь связывала общая обида и глубокое разочарование в своих супругах.
Мы стали встречаться со Светланой. И однажды, когда она снова оказалась со мною наедине, произошло то самое, чего мы оба страстно желали — отомстить своим обидчикам: мы стали любовниками.
Теперь мы встречались почти каждый день. Как правило, после её работы, в ближайшем кафе. Мы строили планы о нашем будущем, о том, как избавиться от ненавистных супругов. Чтобы избежать возможных подозрений со стороны моей жены, Светлана перестала навещать меня днём. Неоднократно я настаивал на том, чтобы мы смогли снова оказаться одни, но она отклоняла мои предложения, ссылаясь на разные обстоятельства. Прошёл почти целый месяц. Я представлял, как она каждую ночь ложится в одну постель со своим мужем и отдаётся ему без любви, и хотел лезть на стенку от ревности. Она всячески меня успокаивала, говоря, что душа её со мной, и что однажды настанет день освобождения и для тела. Однажды мне удалось убедить её отправиться со мной в гостиницу. Мы провели вечер в ресторане и несколько оставшихся часов наедине в номере. Её “лох”, кажется, ни о чём не догадался, так как к её возвращению уже был пьян: Светлана заблаговременно, купила бутылку вина, а на следующий день устроила Андрею сцену, обвинив его в том, что он, выпил вино, которое она будто бы приготовила для какого-то семейного торжества. Да, ей теперь приходилось, как она говорила, “выкручиваться” из положения…
Ни Андрей, ни моя супруга, с которой у меня всё больше и больше портились взаимоотношения, абсолютно не догадывались о нашей связи. Светлана тщательно скрывала нашу тайну, так как ожидала получения американского гражданства буквально со дня на день, и случись, если бы её муж узнал обо всём, — кто знает, как мог бы он навредить через Бюро Иммиграции. С другой стороны и Мария ожидала получения Green Card (Зелёной Карты), дававшей ей много дополнительных льгот и привилегий. Решив со Светланой не дожидаться этого, однажды я заявил жене о том, что не в состоянии терпеть наш брак. Я нашёл адвоката, который быстро устроил наш развод, и, припугнув бывшую супругу тем, что могу отобрать у неё ребёнка, легко склонил её к решению навсегда покинуть пределы Америки и вернуться в Россию. Бедняжка, так и не узнала, что её подруга Светлана явилась камнем преткновения, и наверное, до сих пор ни о чём не догадывается. Накануне своего отъезда, Мария даже навестила Светлану и Андрея, чтобы попрощаться и вернуть им книгу. Кажется, то была “Анна Каренина” Льва Толстого… Да, ничего нет нового под Солнцем…
Зачем я вдаюсь в такие детали? А вдруг эти записи попадут однажды в руки Марии или её дочери? Мне теперь хотелось бы ей всё объяснить, и попросить прощения за содеянную подлость… Теперь, мне кажется, что я глубоко заблуждался, заподозрив Марию в измене с Борисом… И скорее всего её дочь — моя дочь тоже…
— Но почему?! Почему ты меня разлюбил? — восклицала она, когда мы   выясняли отношения. — Что случилось?!
— Я не могу тебе объяснить, Маша, — отвечал я. — Будет лучше, чтобы ты просто уехала. Иначе будет хуже.
Я снабдил Марию приличной суммой денег, сам проводил и посадил на самолёт.
На следующий день после отъезда, прибыл по почте конверт на имя Марии. Внутри его находилась её “Green Card”.
— Что мне делать с Green Card”? — спросил я совета у Светланы.
— Отправь Марии по почте, — ответила Светлана. — Пусть она сама решит, как её использовать.
Так я освободил место для Светланы и теперь ожидал того часа, когда и она освободится от своего мужа.
Меня привлекало одно обстоятельство в будущем, а именно то, что у Светланы была дочь-подросток, которая должна была бы оказаться хорошей нянькой для её младшей сестры, дочки Андрея, и тем самым предоставить мне и Светлане большую свободу в наших отношениях. Кроме этого, мне нравилось, что у меня будет большая семья. Наши отношения со старшей дочкой Светланы были замечательны. Она почти что стала мне родной дочерью. По строгой инструкции матери, девочка хранила в тайне от Андрея то, что мы все втроём встречались каждую субботу. Андрей не любил выезды и даже предпочитал оставаться дома со своей маленькой дочкой, и когда Светлана покидала его по субботам, отправляясь в библиотеку, он был только рад этому, так как в течение целого дня мог наслаждаться компанией припасённой заранее бутылки вина. В библиотеке-то мы и встречались. А затем, оставив машину Светланы где-нибудь у большого супермаркета, пересаживались в мою и уезжали куда-нибудь: то в ресторан, то к Великим Озёрам или к Ниагарским Водопадам, то в тот или иной парк, то на всевозможные выставки и музеи. Одним словом, мы находили всяческие развлечения, которых Андрей избегал из-за его интровертного больного сознания. Впрочем, он, наверное, и был бы рад изменить свой образ жизни, если бы ему позволял на то его полупустой кошелёк. Вместо того, чтобы отвезти машину Светланы в ремонт, этот ”лох” ремонтировал её сам. Он экономил на деньгах, лёжа под машиной, в то самое время когда его жена лежала в постели со мной. Конечно, жалко ”лоха”… Но это была его беда…
После моего развода с Марией прошёл почти целый год, когда, наконец, Светлана получила американское гражданство и теперь могла бросить нелюбимого мужа. Андрей, впрочем, уже давно начал подозревать её в измене и даже пытался войти со мною в контакт, чтобы спровоцировать на конфликт. Однажды он подслушал и записал на плёнку наш телефонный разговор, после чего впал в глубокий и бесконечный запой. Впрочем это было нам только на руку, чтобы обвинить Спирова в алкоголизме и в течение бракоразводного процесса добиться от него уступок. Светлана даже опасалась того, как бы он не перестал пить и, протрезвев, не предпринял бы против неё легальных действий, когда она не была к тому готова. Иногда он брал себя в руки, “отходил”, и тогда Светлана сама покупала вина, пила с ним, и даже ложилась с ним в постель, чтобы только успокоить больного человека, уберечь от свербевшего через его мозг ответа на извечно глупый вопрос всех Обломовых: “Но почему — именно я?" И я прощал ей эту измену, как неизбежный “collateral damage” ( “издержки производства”), но и требовал от Светланы “возмещения убытков”, для чего она встречалась со мною чаще, чем требовали обстоятельства, выкраивая время своего обеденного перерыва, чтобы оказаться со мною наедине. Конечно, девчонка, как говорится, “разрывалась на два фронта”, учитывая то обстоятельство, что у неё были дети, требовавшие внимания. Впрочем, за детьми присматривала мать Светланы, которую на деньги лоха” удалось на время вызвать из России в гости. Она, конечно, оказалась на нашей стороне, и много способствовала тому, чтобы, так сказать, довести лоха “до ручки”, чтобы он был бы и сам рад избавиться от всех проблем на любых условиях.
Мы долго разрабатывали “план действий”. И вот, однажды, напоив Андрея водкой, Света сообщила ему о том, что собирается его покинуть и даже подать в суд, чтобы он начал платить ей деньги за ребёнка. Спиров только напился ещё сильнее, а потом ушёл куда-то в одних трусах, босиком прямо по только что выпавшему снегу. Впрочем, через несколько часов вернулся, залез под душ, допил остававшуюся водку и, как говорится, “отрубился с концами”.
На следующий день, едва очухавшись, он сел в машину и вместо того, чтобы поехать на работу, отправился за водкой. Вернувшись домой, он продолжил пьянку и “пил как лошадь”, так что в конце дня Светлана, вернувшись с работы, не согласовав со мною своих действий, привела наш план в исполнение. А именно, вызвала полицию, заявила о том, что её муж угрожал ей и её детям, и потребовала его немедленно арестовать.
Полицейские надели Спирову наручники, посадили в автомобиль и уже готовы были его увести в участок, как он вдруг заявил, что противозаконно арестовывать гражданина Америки в его собственном доме без санкции на арест. Полицейские стушевались, сняли со Спирова наручники и позволили ему вернуться домой. Они порекомендовали Светлане отправиться переночевать к друзьям или знакомым. Наш план сорвался, потому что Светлана немного поспешила. Следовало довести “лоха” до кондиции, чтобы он ничего не соображал. И тогда бы, после его ареста, она, оставшись дома, могла бы добиться того, чтобы он никогда бы в этот дом более не вернулся, а оставшись без вещей и денег сразу бы потерял работу, и не был бы в состоянии нанять адвоката и оказывать какого-либо сопротивления при бракоразводном процессе. Хорошо было бы вообще упечь его навсегда в тюрьму. Таков был у нас первоначальный план… Но этому не дано было осуществиться… Светлане пришлось посадить детей в автомобиль и поехать ко мне. На этот раз навсегда распростившись с ненавистным ей мужем.
Что до него, то он “в бессильной злобе” и отчаянии, догадавшись, куда направилась его жена, сел в свой автомобиль и, пьяный, поехал к моему дому…
Мы даже не предполагали, что он будет в состоянии в ту ночь приехать. На всякий случай, спрятав машину Светы в моём гараже, мы преспокойно расположились в гостиной за столом. Хотя старшая дочка и находилась в шоке, но сидела смирно, присматривая за своей уснувшей сестрой. Мы в пол-голоса обсуждали произошедшие события, пытаясь определить, что следует предпринять завтра, когда вдруг, над головой Светланы полетели осколки стёкол, и я увидел, как в окне застряла чья-то рука. Я бросился к окну, но рука, ушла назад, ударила по стёклам во второй раз, просунув в комнату окровавленный кулак. На лице Светланы показалась кровь. Кулак дважды пробил двойное оконное стекло и продолжать бить по нему. Затем я услышал страшные матерные ругательства.
Конечно, это был он, Спиров. Раскромсав стекло, он бросился к входной двери и начал со всей силы пинать её, кричать, угрожая меня убить.
Я схватил мобильный телефон, стал вызывать полицию. Спиров, по-видимому, увидел, через окно, что я — на телефоне, прекратил ломать дверь, вернулся в свою машину и покатил прочь, но потом вдруг вернулся и, не жалея своего автомобиля, наехал и сбил мой забор, врезался и сломал гаражную дверь, развернулся и прямо через газон, по траве, покатил прочь. Впрочем, как я узнал в ту же ночь, заполняя полицейский рапорт, он был вскоре арестован и препровождён-таки в тюрьму.
Теперь мы могли спокойно вздохнуть. Не мытьём, так катаньем мы получили желаемый результат: Спирова упекли и наверняка надолго.
Какого же было наше удивление, что уже через сутки он снова оказался на свободе и опередил Светлану, изъяв из банка все деньги. Оказалось, что кто-то из его знакомых, с кем Спиров сумел связаться каким-то образом из своего заточения, вызволил его под залог, заплатив весьма приличную сумму денег. Вот тебе и “лох”!
Суд длился более полутора лет. Мне удалось снять со Спирова крупную сумму за нанесённый материальный ущерб. Дополнительно я сорвал деньги со своей страховой компании, которая в свою очередь вынудила “лоха” выплатить ей компенсацию. Кошелёк его теперь был пуст, и хорошего адвоката он нанять был не в состоянии, а с тем, которого, он всё-таки нанял, мой адвокат сумел легко договориться. Так что, хотя развод и тянулся долгое время и вымотал у всех нервы, тем не менее, завершился на весьма выгодных для Светланы условиях.
Дальнейшая судьба Спирова мне неведома. От общих дальних знакомых дошли до меня слухи, будто бы Андрей потерял работу, и то ли сбежал в Россию, то ли паыгнул в Ниагарский Водопад. Хотели мы было его разыскать, чтобы взыскать за неуплату алиментов на его дочь, но это оказалось делом нелёгким, как говорится, “себе дороже”. Так Андрей Спиров, автор предварявших это повествование записок, сгинул навсегда с горизонта видимости и то ли затерялся на “бескрайних просторах родины”, то ли “сыграл в ящик”. Одним словом, как бы совсем канул в небытие, что для нас было и нужно.
Таким образом Светлана совсем, наконец, освободилась от своего мучителя. Пребывать в моём доме ни она, ни я более не хотели. Слишком много нездоровых эмоций было связано с этим местом. Казалось, даже стены хранили какую-то негативную информацию, так что дети, часто просыпались по ночам и кричали безо всякой причины, выпучивая глаза и озираясь по сторонам, будто бы видя воочию призраков. Поэтому вскоре мы купили другой дом, в четыре раза больше, подальше от города, и переехали на новое место…
Казалось бы наступил “happy end”… Вполне было бы можно поставить точку… Но нет… Жизнь постоянно преподносит “сюрпризы”. Кончилось одно горе, за ним приходит новое…
Чтобы окончить это повествование, мне следует вернуться назад и рассказать о том, что было в истории Светланы на самом деле в отношениях с Борисом… То что я изложил ранее, как потом выяснилось, оказалось не совсем правдивым. Сама Светлана призналась мне в этом в иную минуту откровенности. Зачем она сделала это? Наверное, чтобы вывести меня из равновесия и тем положить начало конца…
Будучи “художником слова”, мне приходится проникать в образ мышления других. Так, пытаясь понять чужую психологию такого типа людей, как, например, Борис и Светлана, я попытаюсь описать заново события той части повествования, когда Светлана с ним повстречалась, и, как бы перевоплощаясь в него, временно поведу рассказ от его лица. Почему это важно, может быть станет понятным потом, в самом конце этого, так сказать, исследования…
Итак, начнём снова…
“Когда я подошёл к девушке в аэропорту”, — вспоминает Борис (разумей: рассказывает Светлана), — То, конечно, я представился собою, а не Андреем, как я лишь только думал поступить. Я сразу объяснил незнакомке, что Андрей не сможет её встретить и потому через своих знакомых вышел на меня для решения этого вопроса.
— А где же он? — удивилась Светлана?
— Я вам всё расскажу, — ответил я. — Только, мне кажется, сначала нам следует получить ваш багаж…
Мы спустились на лифте к багажному конвейеру. Подхватив небольшой чемодан, на который мне указала Светлана, я понёс его к другому лифту, и мы поднялись на парковку, где находился мой автомобиль. (Надо заметить, что с тех пор аэропорт JFK претерпел значительную реконструкцию, потому не хотелось бы, чтобы кто-то обвинил автора в неточности. Парковка автомобилей в тот год находилась в многоярусном здании).
Светлана молча следовала за мною. Я поместил её чемодан в багажник. Открыл двери и пригласил девушку занять переднее пассажирское место. Затем, я вкратце поведал ей о смерти священника, о дневнике Андрея, который случайно оказался в моём компьютере… Единственно, я умолчал о том, что случилось с Андреем на самом деле: мне не хотелось расстраивать девушку раньше времени. Я лишь сказал, что отец Василий сообщил мне только то, будто бы, Андрей, якобы, просил его задержать Светлану в Москве.
— Что же случилось?! — удивилась девушка.
— Наверное, вам следует позвонить Андрею и выяснить все вопросы с ним, — ответил я и завёл мотор. — А сейчас я могу вам только предложить остановиться у меня… Извините, — я начал выруливать с парковки, не позволяя другим машинам вклиниться перед моей. — Мы поговорим позже, потому что я итак очень задержался… Вы ведь не представляете ещё, что такое — Нью-Йорк… Впрочем, сейчас сами увидите… Мне нужно как можно скорее вырваться из этого аэропорта… Чтобы добраться до моего дома потребуется по крайней мере два часа… А затем мне нужно появиться на работе… Пожалуйста, сейчас не задавайте лишних вопросов… Иначе я врежусь в кого-нибудь… Мы поговорим потом…
— Кто вы? — спросила Светлана робко, когда мы остановились на светофоре.
Я живу в Нью-Йорке уже с десяток лет… Когда-то я тоже приехал из Москвы. Тоже, как Андрей, когда-то развёлся. Только детей у меня нет. Работаю страховым агентом в одной компании…
— Страховым агентом? — переспросила Светлана. — А что это, хорошая работа?
— Хорошая? — Я обогнал на скорости пытавшуюся вклиниться в мою полосу машину. — Читали вы Евангелие от Матфея?
— Нет… А что это?
— Что это?!
“Кто это, тот Андрей, что написал сей дневник? ” — думал я набирая скорость. — “Если девица не знает, кто такой Евангелист Матфей, — что этот ”лох” в ней мог найти?! Или он свихнулся от одиночества в этой треклятой американской “земле обетованной”, или потерял всякое чувство реальности… Впрочем, можно его понять, дурочка — очень красивая… И он, вроде даже как, собрался жениться на ней… ”
— Так что — это? — переспросила Светлана, — “Евангелие”? Что-то связано с церковью, да?
— Да, — ответил я. — Евангелист Матфей был сборщиком податей… И у меня похожая работа. Только я зарабатываю, наверное, побольше, чем он…
— Так, это хорошо! — Мы остановились на красный свет, и при этом Светлана посмотрела на меня. — У вас в Америке столько возможностей…
— В это время зажёгся зелёный — я рванул, чтобы опередить другие машины и перейти в нужную мне полосу.
— У нас так никто не гоняет, — проговорила моя пассажирка.
— Ты — в Нью-Йорке. Тут никто не уступает другому просто так… Впрочем, наверное, и у вас теперь никто не уступает?
— Но что же случилось с Андреем? — вернулась девушка к нерешённому вопросу.
— Нужно сесть на телефон и попытаться связаться с Буффало,… — размышлял я вслух, одновременно отвечая девушке. — Может быть, надо поговорить с его бывшей женой, детьми, или с женой покойного священника…
— Но я не знаю их телефонов…
— Это выяснить несложно… Я помогу… Ты меня извини… Я не могу говорить… Во-первых, я очень устал… Во-вторых, я должен смотреть на дорогу… Иначе мы врежемся в кого-нибудь и не доедим до дому…
— Но куда же ты меня везёшь?
— Ты только сейчас спрашиваешь?.. Ты забыла? Я же сказал уже раньше: “Ко мне”…
— Но я… не могу… Я полагала, что Андрей встретит… Впрочем… мне ехать некуда… Я согласна… Только зачем я… вам? Почему вы решили меня встретить?..
— Сам не знаю… Вот… Решил помочь… А когда увидел тебя, то ты мне понравилась… Не в полицию же тебе идти…
Наконец мы подъехали ко мне, выгрузились. Я поместил девушку в отдельную комнату, показал, где находится ванна и туалет. Пока она принимала душ, я заправил свежее бельё в её постель и, не дожидаясь её возвращения, выпил водки и отрубился в гостиной на диване. Видимо, я действительно очень устал и эмоционально перенапрягся от всей этой авантюры. На работу я решил в тот день не ходить.
Так Светлана оказалась у меня дома…
В первый день она отдыхала от долгого перелёта и адаптировалась к новому часовому поясу.
На другой день я сообщил о том, что Андрей — в тюрьме: якобы я навёл справки и узнал об этом только что.
Светлана заплакала. Но что значат, во-первых, женские слёзы? А во-вторых, как я мог её утешить? Чтобы развеять девушку, я предложил ей отправиться в ресторан — в моём холодильнике было предусмотрительно пусто…
Вернулись домой мы поздно. Я пообещал завтра навести справки об Андрее, и Светлана несколько успокоилась.
Я действительно навёл справки и узнал от вдовы отца Василия о том, что Спиров уже вышел из тюрьмы. Сообщать Светлане об этом я пока не стал, как и отец Василий, считая, что они друг для друга, как говорится, не два сапога — пара. Я решил повременить рассказывать ей обо всём, чтобы сначала, как бы, подготовить девушку, для чего следовало выбрать нужный момент и соответствующую обстановку, когда я мог бы выступить в роли утешителя.
Только на третий день, вечером, за бокалом вина, я сообщил Светлане то, что знал от покойного священника, а именно: какие у Андрея проблемы.
Девушка долго меня слушала, а потом заплакала.
— Я не думала, что он — такой… Что он пьёт,… — прошептала Светлана, прильнув ко мне.
Чтобы успокоить, я слегка обнял её, погладил по голове и спине.
— Я так ему верила,… — прошептала девушка. — Я так надеялась на него… Я даже ушла от человека, который меня любил, и даже сделала аборт…
Светлана совсем обессилела. Я отвёл её к постели, вернулся к камину, налил себе вина и стал терпеливо ждать…
Прошло примерно с пол-часа.
Я услышал лёгкий шорох за спиной — то была она…
— Борис, мне страшно! — услышал я за своей спиной и, обернувшись увидел Светлану, завернувшуюся покрывалом, которое она удерживала обеими руками на своих плечах. — Что мне теперь делать?
— Я отвезу тебя в Буффало…
— Правда?! Я буду так благодарна… К сожалению у меня нет достаточно денег, чтобы заплатить… Если ты будешь когда-нибудь в Москве…
Я налили вина в её бокал — и девушка, сразу же подхватив его, стала жадно пить.
Наступила пауза.
Меня когда-то научили в страховой компании, как нужно уметь держать паузу, чтобы склонить клиента на принятие решения. Иногда становится совсем неловко: ведь клиент не осознаёт глубины игры, начинает нервничать — но вдруг неожиданно соглашается… Закон срабатывает. И как только он заговорил первым — неважно о чём — считай, что он — твой! И тогда надо не упустить ни одного мгновения, чтобы он или она опомнились… Нужно говорить обо всём, о чём угодно, не давая клиенту вставить ни единого слова. И лишь спрашивать время от времени: “Ведь это так, не правда ли?” Или: “Вы, конечно, согласны с этим?” И при этом конечно улыбаться и смотреть в глаза чистым ясным взором… Этому, впрочем, надо тоже научиться… И после того, как клиент несколько раз вподряд скажет “да”, я кладу перед ним контракт — и он подписывает его, не читая… Так происходит в 99%. Иногда, конечно, попадаются такие, которые понимают, “где зимуют раки”. Но и те готовы бывают заплатить довольно, чтобы избавиться от возможных неприятностей: безгрешных-то не бывает, особенно среди богатеньких. По крайней мере, они дают хорошие чаевые — и то неплохо… Впрочем, я, кажется, отошёл в сторону…
— Я вам так благодарна за всё… Я даже не знаю, как вас отблагодарить,… — казалось, Светлана говорила это совсем искренне.
— У меня сложился о вас такой образ, — я нарочно перешёл “на вы”. — Что,… наверное,… поэтому я захотел вас встретить, и вот почему приехал в аэропорт… Вы — такая красивая! Юная! У меня жизнь не сложилась… О! Что бы только ни отдал я, чтобы вы были моей! И как только такое сокровище может достаться тому, который не достоин его! И зачем он вам только нужен, такой?! Особенно теперь, когда… Когда вы — здесь, в свободной стране — Америке… Когда можно распоряжаться своей судьбой, как хотелось бы… Разве можно обременять другого человека такими проблемами, с которыми Андрей и сам не в состоянии справиться?!..
Я отвернулся к камину.
— Скажи только слово,… — проговорил я, и почувствовал спиной, как Светлана тихо коснулась моей руки…
— Что мне сказать?.. — ответила она шёпотом, почти у самого моего уха.
— Расскажи мне о себе, — в волнении попросил я. — Расскажи, что было после того, как ты повстречалась с Андреем… У тебя был кто-нибудь?
— Да… Ты меня только правильно пойми,… — Светлана опять начала всхлипывать. — Одной ведь так плохо… Я надеюсь, и Андрей бы понял меня и простил. Я даже собиралась ему рассказать обо всём. — Девушка помолчала немного, а потом продолжала. — Меня с работы всегда подвозил один водитель прямо до дома. И хотя мы с Андреем уже давно переписывались, я продолжала встречаться с этим человеком. Пожалуйста, пойми меня правильно. Мне было очень плохо одной. Особенно после того, как пришлось сделать аборт. Я не знаю, зачем я только тебе об этом рассказываю… А как ты думаешь, Андрей, сможет меня понять?
Она готова была снова заплакать. Впрочем, я догадывался, почему Светлана стала такой откровенной…
— Я тебя очень хорошо понимаю, Светлана, — ответил я, касаясь её руки. — Ты встречалась, потому что с Андреем у тебя ещё не было ничего конкретного. А тебе ведь хотелось тепла, уюта, семьи, любви… Ты надеялась, что у твоей дочери будет отец… Это вполне естественно, нормально… Ничего в этом нет плохого. Кроме этого ведь ты же — свободный человек… Ведь ты же ещё не замужем. Если, например, ты решишь всё-таки выйти за него замуж, тогда ведь ты не позволишь себе встречаться с другим человеком. Даже сейчас, пока вы ещё не встретились совсем, ты всё ещё свободна… Ты вправе испытывать обычные человеческие чувства: хотеть обыкновенной ласки, близости с мужчиной… Ведь такие минуты так редки в нашей жизни…
Продолжая тихо шептать, я слегка обнял её, и она прильнула ко мне. Она продолжала всхлипывать, когда я тихо поцеловал её в голову, один раз, другой, третий. Потом я стал гладить её по волосам. Сначала она не отвечала мне, но и не отвергала мои утешения. А потом вдруг затихла, замерла и коснулась моей груди своей рукою, чтобы отстранить меня в любой момент. Сердце её сильно застучало, и, почувствовав это, я осторожно приложил свою ладонь к её груди, а другой рукой стал гладить по спине, и она всё не отстраняла меня. И рука её ослабевала, уже совсем не являясь преградою. А я продолжал её гладить…
— Что ты делаешь со мной! Что я скажу Андрею? — прошептала девушка.
— Он не достоин тебя! — прошептал я в ответ. — Ты будешь с ним несчастна! Будь моей!
— Пожалуйста, не надо! — взмолилась Светлана. — Ты меня соблазняешь! Что я потом буду делать?
— Ты так прекрасна! — отвечал я тихим шёпотом, прильнув к её уху. — Я всё для тебя сделаю… Только не отвергай меня. Подари мне крупицу твоей любви. Хотя бы только один раз! Всего один поцелуй!
— Не надо! Что будет потом?!
— Потом будет потом… А сейчас — ты и я! Только нас двое… Ты никому ничего не должна… Ты свободна… Мы будем вспоминать об этих минутах всю нашу жизнь. Такое счастье не бывает частым. Это никогда не повторится… Мы будем вместе вспоминать об этом блаженстве… Я полюбил тебя с первого взгляда! Никто не будет тебя так любить… Никто до сих пор тебя не любил так! Никто так не желал тебя… Никто не хотел дать тебе такого блаженства… Ты будешь без ума от экстаза…
Светлана молчала. Я тоже остановился. Лишь продолжал нежно гладить её по спине, пока не почувствовал в её теле дрожь. Она трепетала, оказавшись на грани запретного и желанного.
— Хорошо,… — прошептала она, — Только обещай мне…
— Я всё сделаю, что ты захочешь…
— Обещай, что сегодня не тронешь меня… Я не хочу, чтобы у нас начиналось с этого.
— Обещаю! — ответил я. — Только разреши один поцелуй!
— Завтра, — будто бы не слыша меня продолжала Светлана. — Я должна подготовиться к этому… Я отдамся тебе завтра… сама… Но только всего один раз… И всё! И это ничего не будет означать… Я всё равно должна повидаться с Андреем. И он не должен о тебе ничего знать… А потом… я решу, что мне делать… Потом…
“Хорошо”, — подумал я. — “Посмотрим, что же будет завтра. Теперь она знает, что мы никуда не уедем, пока она не ляжет со мной.”
Почти всю ночь я не мог сомкнуть глаз от ощущения, что рядом со мною — прекрасное нежное существо, которое позволило всё-таки прикасаться к своему телу и даже целовать себя.
Как она пожелала, я не стал настаивать на большем (хотя легко мог добиться чего хотел), а лишь нежно обнимал её, зная, что тем более получу завтра, чем менее проявлю страсти сегодня.
На следующий день Светлана честно исполнила своё обещание.
Произошло это так.
Уже было за полдень. Сначала мы позавтракали, потом я сделал несколько деловых звонков по работе, собрал вещи в дорогу, сходил в гараж проверить автомобиль. А потом, вернувшись, я взял какой-то старый журнал и прилёг на диване, давая тем самым девушке понять, что мы вряд ли сегодня, а может быть и завтра отправимся к её жениху.
Некоторое время спустя Светлана робко остановилась в двух шагах от меня, и, будто бы не зная, с какого начать слова, спросила:
— Ты… хочешь меня… раздеть?
Ни с одной женщиной доселе у меня ещё не бывало так. Все другие разыгрывали долгие утомительные спектакли перед тем, как лечь в постель. Светлана выполняла своё обещание, потому что понимала, что времени у неё мало.
Отбросив в сторону журнал, я поднялся с дивана, приблизился к девушке.
— Да, очень хочу, — проговорил я.
— Скажи, что я — красивая, — прошептала Светлана.
— Да, ты — очень красивая, и я без ума от тебя…
— Я отдаюсь тебе… Но только один раз…
Меня удивлял её рационализм. Выходило, будто не я, а она диктовала мне свои условия. Я ничего ей не ответил и начал расстёгивать верхнюю пуговицу её рубашки. Она больше ничего не говорила — значит соглашалась со всем: я медленно расстегнул следующую пуговицу — и тогда она сама подняла руки вверх, чтобы я стянул с неё рубашку, не теряя времени на пуговицы…
А потом я увидел солнечный зайчик, который стал вдруг прыгать с моей груди куда-то на её спину: туда — и обратно; а девушка при этом сначала стала стонать, а потом просить:
— Только не делай меня беременной, Борис!
Всё-таки она была по-детски наивна и доверчива…
— О! Какая ты замечательная! — уходил я от ответа.
— Ведь тебе это тоже вовсе не нужно! Правда?..
“Неужели она догадалась, что попалась?”— думал я про себя, и мне была приятна сама эта мысль. — “Или действительно только просто боится забеременеть?”
— И откуда ты только взялась, такая звонкая?
— Ты ведь правда не будешь?
— Всё будет хорошо, девочка! А ну, расслабься, — отвечал я.
Скоро она действительно забыла-таки о своих тревогах и теперь только громко стонала от наслаждения или, в зависимости от того, что я делал с нею, вскрикивала от сладкой боли…
Она была такая лёгкая, что, поднимая её над собою, я не чувствовал её веса; и опуская, спешил скорее снова поднять, дабы опять опустить. И я видел, как ей это было приятно. И чем больше я проявлял власти над нею, тем более ей это нравилось.
Но вот, будто, силы покинули её. Девушка как бы увяла, в изнеможении опустилась на мою грудь, покрывая своими распущенными волосами моё лицо.
Тогда собрав в ладонь волосы за её головою, я замер, давая ей отдых. Она быстро и часто дышала, точно так же, как и я. И лишь когда она несколько успокоилось, я нашёл её губы — и в тот же миг почувствовал, как в её теле забил источник. Я ещё позволил ей недолгое время наслаждаться кратковременным отдыхом, но в следующую минуту поднялся, и, удерживая её на руках, перевернул вокруг и вновь опустил — так что солнечный зайчик теперь уже коснулся моей спины, и сразу же начал весело прыгать и прыгал до тех пор, пока в теле юной женщины снова не открылся родник. И тогда другой источник не выдержал и извергнул в ответ водопад брызг.
Светлана почувствовала это сразу. Сознание мигом вернулось к ней, а вместе с этим — и тревога. Она попыталась освободиться… Но я крепко держал её в своих объятиях и долгим поцелуем не позволял издать ни единого звука. И вот новая волна достигла другого берега, а за нею следом — третья…
“Теперь ты — вся моя!”— подумал я в восторге и отпустил свои объятия.
— Что ты сделал!? — услышал я.
Тяжело и часто дыша, Светлана попыталась вырваться, но я снова крепко обнял её и, не давая пошевелиться, стал долго целовать…
Наконец я позволил ей вырваться из моих объятий и убежать. Впрочем, драгоценные минуты были потеряны, и шум воды из ванной не мог соперничать с родниками жизни, только что слившимися в теле женщины…
Я улыбнулся, закрыл глаза… Солнечный зайчик замер на спинке дивана…
“Теперь, когда она станет беременной, она будет только рада отдаваться мне каждый день по несколько раз”, — размышлял я, — “Значит она — моя!.. А что будет потом — не важно… Отправлю назад на родину или передам “лоху”… Где один раз — там много и очень много-много раз!”
Светлана ничего мне не сказала в ответ на случившееся. Только как будто стала несколько нервной и до конца дня почти не разговаривала со мной. Ночью она пожелала остаться одна, напомнив мне о том, что она согласилась переспать со мною только один раз. Я не стал настаивать.
Не буду описывать, как мы выехали из Нью-Йорка по направлению к Буффало и как провели время в дороге. Я не люблю долгой беспрерывной езды. Поэтому мы несколько раз останавливались в зонах отдыха. Тем не менее в поведении Светланы ничего не было такого, что могло бы напомнить о том, как она позволила мне ещё вчера полностью овладеть ею и довести почти что до беспамятства. Я даже чувствовал себя неловко от такой двусмысленности.
Наконец мы прибыли в Буффало. Я нарочно протянул время, и, так как уже было довольно поздно, мы остановились в каком-то мотеле.
— Светлана, пожалуйста, не обижайся, — извинялся я. — Ты такая красивая, сексуальная! У меня никогда не было такой женщины. Я без ума от тебя!
— Ты наверняка сделал меня беременной! — упрекнула меня Светлана.
— Разве я мог удержаться! Это — сильнее меня, — отвечал я. — От одной мысли о тебе я прихожу в волнение! Если ты забеременела, то это значит, что ты вернёшься ко мне.
Мы лежали вместе, приготовившись ко сну. Я нарочно снял самую дешёвую комнату, с одной кроватью, но мог бы заплатить много больше за это.
Светлане выбирать не приходилось. Впрочем она всё понимала…
— Завтра, быть может, ты, повидав Андрея, решишься-таки связать с ним свою судьбу навсегда, — продолжал я. — Но сейчас, пока ты свободна от всяких обязательств, — разве ты не хочешь ещё раз испытать того же, что было вчера? Я обещаю… Я буду сдержанней… Вот, у меня есть защитное средство…
Я вытащил из кармана маленький квадратный пакетик.
— Впрочем, если ты уже беременна, то я не оставлю тебя! Поэтому ты ничего не должна бояться. Ты можешь остаться у меня, пока не родишь. Это будет наш ребёнок. Если ты согласишься выйти за меня замуж, то я буду очень счастлив. Зачем тебе он нужен, этот Андрей? Не вернуться ли нам прямо сейчас ко мне? Вспомни, как нам было хорошо вдвоём!
— Ты хочешь сказать, — вдруг прервала меня Светлана. — Что если я беременна, то могу спокойно заниматься сексом и с Андреем?
— Упаси Бог! Я вовсе не думал об этом! Но ведь ты вернёшься ко мне? Я буду тебя ждать тут, в этом мотеле. Ведь, хватит тебе одного дня, чтобы разобраться с Андреем. А послезавтра мы смогли бы отправиться в обратный путь.
— Ты зря радуешься. Я не беременна. А впрочем, можешь даже и не волноваться по этому поводу. Я не такая дура! Можешь спрятать свою резинку. Я употребляю противозачаточные таблетки… И беременность мне не грозит… Поэтому, и не только поэтому, в знак благодарности за всё, что ты сделал, я, так и быть, позволю тебе обладать мною ещё один раз…
На следующий день мы попрощались. Девушка не пожелала, чтобы я дожидался её в мотеле. Она пообещала мне позвонить в Нью Йорк, пожелала счастливого пути, и, одарив на прощание последним поцелуем, отпустила восвояси…
До сих пор я относился к Андрею скорее как к абстрактному субъекту. Теперь же он начал приобретать для меня реальные черты. Несмотря на то, что Светлана отдалась мне, тем не менее, выходило, что она продолжала следовать какой-то своей намеченной цели. Мои же планы оказывались лишь импровизацией Светланиной программы.
Я отвёз Светлану к апартаментам, где жил этот ”лох” Спиров, где-то на улице Делаваров, в северной части Буффало, районе, надо заметить, не особенно привлекательном. На всякий случай подождав с пол-часа и видя, что она не возвращается, с горечью сплюнув в открытое окошко машины, я завёл мотор и резко рванул с места — чтобы поскорее вырваться из этого провинциального городишки прочь...”
  
На этом повествование Бориса заканчивается. Впрочем, как я пытался уже объяснить, это вовсе не Борисово повествование, а это — моё собственное художественное переосмысление событий, основанное на факте того, что я лично знал Бориса, и на фактах, изложенных мне Светланой в минуты откровенности. Добрые то были минуты или злые — теперь то не имеет значения… Светлана встретится с Борисом снова ещё раз, незадолго перед 11 Сентября, когда он навестит её в Буффало. Он пробудет там несколько дней. И пока будет находиться на работе, его жена не будет вылезать из мотельной Борисовой постели по несколько часов кряду. Уже тогда она будет строить планы о том, как бы избавиться от Андрея и переехать к Борису в Нью Йорк. Потом она родит свою дочь в госпитале, где окажется и моя бывшая жена Мария. Там мы познакомимся, начнём дружить семьями. Светлана приглянется мне с первого взгляда. С первой нашей встречи я начну думать о том, как сделать её своей любовницей и как провести ”лоха”. Потом Борис погибнет под обломками Торгового Центра. И тогда внимание Светланы сконцентрируется на мне. Она поссорит меня с Марией, чтобы в последствии занять её место…
Все эти факты я сумел собрать воедино и осмыслить лишь многое время спустя. А тогда я был слеп. Подобно тому, как был слеп Спиров и подобно тому как был слеп тот военачальник, которого великий царь Давид отослал на смерть, чтобы завладеть его женою. Поистине, нет ничего нового под солнцем…
Итак, погубив Спирова, куда-то пропавшего после долгой судебной тяжбы, Светлана стала моей женой. Мы — я и две дочери Светланы — продали мой дом, приобрели другой и переехали на новое место. Казалось, что все волнения закончились. Но вдруг в наших отношения со Светланой стала возникать какая-то отчуждённость. Заметить это было почти невозможно. Я даже не думал об этом. Всё это — поздние реминисценции. Сначала я предположил, что причина охлаждения Светланы ко мне — от усталости, стресса, ностальгии по родине. Как-то раз я предложил ей отправиться в отпуск в Россию. К моему удивлению, будто бы Светлана ждала от меня такого предложения и сразу же ухватилась за эту мысль. В несколько дней этот вопрос был решён.
Так, моя жена со своими дочками отправлялась на две недели на родину. Мы заказали иностранные паспорта и билеты. Я в то время был перегружен работой. К тому же я решил, что следовало бы немного сэкономить на авиабилетах. Вот почему, потолковав со Светланой обо всём, мы согласились на том, что я останусь дома, а она, впервые после пяти с лишним лет побывает в России, повидается с родственниками. Если бы я знал тогда, как был обманут и что уже тогда мною манипулировали! Пожелай я отправиться вместе со своей женой в эту поездку — и события приняли бы другой оборот, результат которых, впрочем был бы, возможно, тем же самым…
Так или иначе, я проводил мою семью, посадил их, как говорится, в самолёт, а сам отправился на работу.
Вернулся я домой в тот вечер довольно поздно. Положив рядом с собою переносную телефонную трубку, уснул. Светлана должна была позвонить мне сразу по прибытии. Разница во времени между Буффало и Москвой — 8 часов. Моя жена должны была позвонить под самое утро. Каково же было моё недоумение и смятение, когда, проснувшись, я осознал, что звонка не воспоследовало!
Я начал наводить справки, не случилось ли чего с самолётом. Всё оказалось благополучно. Самолёт приземлился в Шереметьево в положенное время без каких-либо происшествий. Я терпеливо продолжал ждать звонка от Светланы в течение следующих суток. Но его не было! Я не понимал, что могло случиться. У меня не было даже телефона её родственников, к которым она поехала. И как я не подумал об этом заранее — сам не знаю.
Наконец мне пришла в голову мысль копнуть старые телефонные счета — там должны были быть номера телефонов, по которым мы звонили из нашего дома.
Так мне удалось выяснить номер её матери в России. Дозвонившись до неё, я с облегчением узнал, что Светлана, действительно, благополучно прибыла в Москву и что остановилась на своей квартире, где, к сожалению, телефона нет.
— Почему она до сих пор мне не позвонила? — спросил я её мать.
— Она пробовала, но из России звонить дорого и очень трудно дозвониться. — Мать Светланы разговаривала со мной как-то сухо, без радости, сдержанно и напряжённо, будто боясь сказать что-то лишнее.
По крайней мере я немного успокоился. Так прошла неделя, вторая, а звонка от жены так и не было. Каждый день я пытался по много раз дозвониться до её матери, но теперь и её номер не отвечал. Я звонил каждый час, и днём и ночью, а результат был один и тот же — нулевой.
Однажды, снова просматривая телефонные счета, я обнаружил номер телефона, который фигурировал чаще других. Это оказался номер одного моего знакомого, делового человека, уверенно стоявшего на своих ногах, довольно богатого. Это был один армянин, бывший эмигрант из Азербайджана, которого звали Сашей, парень лет на десять младше меня, но весьма преуспевший в американской жизни. Кто-то из моих сотрудников по работе несколько лет назад познакомил меня с ним. У нас оказались общие интересы в области компьютерного программирования. Мы обменивались профессиональной информацией. Несколько раз он бывал у меня дома, весёлый, как все восточные люди, немного балагур, шутник, не знавший предела остротам настолько, что с ним было трудно вести деловую беседу: на каждом шагу он уходил в сторону для изъявления какого-либо сарказма или шутки. Впрочем, общаться с ним просто так, не по делу было весело и легко. Он мог бы верховодить любой компанией и быть в ней тамадой. Одно было странно: при всех его талантах он, уже изрядно полысевший тридцатилетний парень, оставался холост. “Уж не импотент ли он?”— думал я, но затем склонялся к противоположному мнению. Как только я женился, я перестал приглашал его в свой дом. Тем не менее, несколько раз этого не удалось избежать, и я был вынужден представить его Светлане.
В последнее время, как я слышал, Саша сумел хорошо “раскрутиться”. Он владел несколькими доходными домами и работал управляющим (manager'ом) в большой юридической компании. Впрочем, от прямого вопроса, чем он занимается, этот человек всегда ускользал. Однажды, когда у меня “встала” машина, и пока автомобиль был несколько дней в ремонте, я попросил его о помощи. Этот богач подвозил меня до работы, показывая всем своим видом, что делает мне большое одолжение. На третий день его терпенье не выдержало. Он остановился у бензоколонки и потребовал, чтобы я заправил его бензобак. Больше я не просил этого армяна ни о чём и прекратил с ним всякие отношения.
Это произошло несколько месяцев назад… Кто мог звонить ему из моего дома так часто, несколько раз в неделю в последний и предыдущий месяцы?
Сомнение закралось мне в душу… Несколько раз я брался за телефонную трубку, но был не в силах набрать его номер. Наконец, я нашёл в себе мужество и сделал это.
Армян не ожидал моего звонка. Он давно уже понял, что отношения у нас прекратились, отвечал как-то взволнованно, без обычных своих острот и “подколов” — такие люди все на поверхности. И если у них что-то в подсознании, это сразу их выдаёт: они становятся холодными и расчётливыми зверями. Теперь выходило так, будто я стал для него “лохом”. Уже когда он подвозил меня на машине, я почувствовал это. Ведь если кто “лох”, то с ним, ведь, как будто позволяется делать всё, что хочешь, и за человека не считать… “Лох” — это вроде животного, приготовленного к закланию. Неужели уже тогда он “наставил мне рога”? Я всё это почувствовал по его интонациям. Чтобы проверить это было заикнулся сказать что-то о жене. Но армян быстро оборвал разговор, сообщив, что очень занят, и повесил трубку, не дожидаясь моего ответа.
Прошло примерно два часа после этого разговора, как вдруг раздался телефонный звонок. Подняв трубку, я услышал голос Светланы.
— Почему у тебя всё время занято? — начала она с обвинения. — Я не могу до тебя дозвониться!
   — Света! Куда ты пропала?! — закричал я в ответ. — Я просто схожу с ума! Что случилось? Где ты? Как ты долетела? Как дети?
Одновременно от радости, что слышу её голос, и в смятении от пережитых мыслей и постыдного чувства ревности и подозрений, я задыхался.
— У меня было много хлопот, — услышал я. — Прежде всего с моей квартирой…
— А я уж не знал, что думать! Как дети? Ведь тебе скоро вылетать обратно. Кто тебя проводит?..
— Дети в порядке. Они пока останутся тут, с бабушкой… Мне нужно тебе кое-что сообщить… Только ты очень не расстраивайся…
— Что такое? Что-то случилось?
— Только ты держи себя в руках и продолжай слушать… Ты, конечно, не виноват ни в чём. Ты меня должен понять… В общем случилось так, что… я тут встретилась с Андреем и решила остаться…
— Что?! — Я хотел закричать, но прошептал свои слова совершенно беззвучно. — Что? — повторил я едва слышно. И всё равно она вряд ли услышала меня. Тем не менее, видно, догадываясь о моём шоке, она терпеливо молчала и ждала некоторое время, а потом сказала:
— Ты меня прости… Но… у нас с тобой ничего не получится больше…
Она говорила тихим, но твёрдым ледяным, кажется, будто бы прокуренным голосом. Она когда-то давно курила. Но потом бросила. “Значит теперь снова закурила”, — подумал во мне кто-то безразличный.
— Света! — взмолился я, но она прервала меня:
— Он, Андрей, здесь… Мы теперь с ним — вместе… Он простил тебя за всё. Прости меня и ты тоже… Если можешь… Это была моя ошибка —начать с тобой роман…
— Ты полагаешь, что Андрей, и тебя простил за измену?! — воскликнул я.
— А никакой измены не было… Это ты изменил Марии… И беременна я была не от Бориса, а от Андрея… Мы потом вернёмся с ним вместе в Америку… Ты, пожалуйста, потрудись отдать мне половину того, что мне принадлежит… Иначе Андрей… накажет…
— Что-то тут не вязалось. Слишком сильным был шок.
— Я не верю тебе! — закричал я. — Что-то здесь не так! Что ты задумала? Ты вовсе не в России! Ты здесь, где-то рядом! Что ты задумала? Говори!
В трубке было тихо. Никто не отвечал. Я долго вслушивался в наушник. Там потрескивало. Было чувство, будто всё это мне снится.
— Светлана!!! — закричал я. — Отвечай! Неужели ты совсем меня не любишь? Что ты нашла в этом армяне? Ты спуталась с этим выродком! Он пообещал тебе золотые горы! Это он тебя “ведёт” Я всё знаю! Я вас выведу на чистую воду!
— Ты ничего не понимаешь! Не делай глупостей. Не плюй против ветра… Впрочем… Прости… Но я не могу иначе… У меня дети… Я должна думать об их будущем… Не ищи меня… Я сама тебя найду, когда настанет время…
— Ты хочешь судиться? Что тебе от меня нужно?
— Немного… Наш дом… Мой дом… Моя часть… А лучше — весь!
— Светлана! — Я ещё не осознал всех слов, что она только что произнесла.
— Разреши хотя бы ещё раз повидать тебя! Я не верю всему этому! Не верю!!! Скажи мне твой адрес! Я завтра прилечу к тебе! Мы должны объясниться. Вот увидишь: всё будет выглядеть иначе… Как только мы встретимся и поговорим… Это — какая-то ошибка… Недоразумение… Это — просто наваждение…
— Прости меня за всё… Постарайся меня понять… Я вынуждена подать на развод… Тебя известят… Не вздумай претендовать на дочь. Это — не твоя дочь. Это дочь Андрея. Ты ничего не сможешь доказать… Прощай!
Короткие гудки забарабанили по моим мозгам, будто прямо где-то внутри головы.
   А я, тем не менее, продолжал ещё держать телефонную трубку, и не хотел класть её на аппарат, чтобы окончательно тем самым не положить конец уже окончившемуся разговору.
И мне представилось в этот момент, что будто бы кто-то смотрит на меня со стороны: как я продолжаю стоять и держать в руке телефонную трубку и слушать короткие гудки, и что этот кто-то будто бы думает: “Да, мол, правильно… Именно так полагается делать в подобных случаях: нельзя, мол, сразу-то вешать трубку… Иначе могут подумать, что ты плохо переживаешь… Что, мол, тебе — всё “до фонаря”… Что ты — совсем бесчувственная скотина...”
“Кто подумает?”— подумал я и взглянул на себя в зеркало, что висело на стене, прямо передо мною.
А потом медленно нашёл разъём на телефоне, куда подсоединялся шнур трубки, аккуратно выдернул его. Гудки сразу прекратились. Я сделал два шага назад, размахнулся и со всей силы запустил трубкой в зеркало.
Через некоторое время я понял, что этим я не решил проблему: хотя я больше и не слышал коротких гудков, всё равно они всё ещё продолжали поступать в сам телефонный аппарат, и стоило мне подключить трубку обратно, то их можно было бы снова услышать.
Так я и сделал. Трубка, хотя и расколотая, с наушником, болтавшимся на проводах, всё-таки работала — и послушно загудела теми же самыми короткими гудками.
И тогда я рванул провод, шедший от стены.
После этого стало до ужаса тихо.
Я отбросил аппарат в сторону, на пол, опустился на колени, прямо в стёкла разбитого зеркала, и закрыл руками лицо.
“Только бы ещё раз увидать её!” — прошептал я вслух и вспомнил, что это слова князя Мышкина из “Идиота” Достоевского. Но всё равно снова повторил: “Хотя бы ещё раз увидеть её! Ведь после всего, что было… разве можно так со мной поступать? Боже! Помоги!”
А дальше я плохо помню. У меня случилось какое-то затмение или помешательство… Провал в памяти… Очень долго я был вне себя. Меня уволили с работы. Несколько раз проезжая на автомобиле, мне виделась Светлана: будто бы она выходила к дороге со своей старшей дочерью, чтобы посадить её на школьный автобус.
“Ах вот ты где, оказывается, прячешься!”— думал я, прикрывая лицо, чтобы она меня не узнала. А через час я возвращался к тому месту, где видел свою жену, припарковывал автомобиль несколько поодаль и до темноты начинал наблюдение за домом… Меня постигало разочарование. Люди, приезжавшие и входившие в дом, оказывались мне не знакомы. На следующий день, приехав заранее, я обнаруживал, что женщина, провожавшая своего ребёнка к школьному автобусу ничуть не была похожа на Светлану.
“Неужели нарочно конспирируется?”— думал я, а потом ловил себя на мысли, что и ребёнок — мне не знаком.
Потом то же видение повторялось у другого дома, в другом районе.
Здравый рассудок говорил мне, что это — “глюки”. Вскоре галлюцинации прекратились, так как у меня не стало денег на содержание автомобиля, и я почти перестал выезжаить из дому, разве лишь что за водкой, да за продуктами для закуски. Пособия по безработице, что я получал после увольнения, едва хватало, чтобы сводить концы с концами. Рассчитывая завладеть домом, Светлана оплачивала mortgage (месячную квартирную плату). Она очень хорошо рассчитала со своим дружком, как завладеть всем и как избавиться от меня. Я знал, что доживаю последние дни. Скоро моим жилищем должен был стать остававшийся у меня незастрахованный и незарегистрированный автомобиль. Как далеко я успею на нём проехать? Что будет сначала: арестует ли меня полиция или кончится бензин?
Помню, как один раз меня остановил какой-то негр, наркоторговец, и спросил по-русски:
— Мужик! Улететь хочешь?
— Хочу, — ответил я, не догадываясь сразу о том, что этот чёрный имел ввиду.
Но потом, поняв, что он предлагает купить норкотик, неожиданно для себя согласился и купил.
— Ты кто? — спросил я. — Почему говоришь по-русски?
— Я не понимай по русску, — ответил негр.
— Как не понимаешь? Ведь ты отвечаешь мне…
— Нет! Совсем больше не понимай по-русску… Мой учился в Москва в Патриса Лулумба. I am from Эфиопия, Африка знашь? Where are you from?
— I am from Moscow too.
— Moscow! Friend! I've been in Moscow many years ago! I've been studying in Patris Lulumba Institute.
— А зачем говоришь, что не говоришь по-русски?
— Это — для конспирация. Мой бизнес такой.
И будто, испугавшись, что наговорил чего-то лишнего, негр зашагал прочь от меня, оглянувшись правда пару раз и помахав на прощание рукой.
“Слава Богу!”— подумал я про себя, шагая к дому. — “Хотя бы это — не “глюк”...”
Чего только тут не встретишь, в Америке! Даже негров, говорящих по-русски. Потом я несколько раз заговаривал с Куфлу — так звали эфиопа — и он поведал мне о том, как учился в Советском Союзе в Институте Патриса Лулумбы и о том, как возвращаясь на родину, во Франции, где у него была пересадка, сумел вместо Африканского самолёта сесть в Американский. В семидесятые годы прошлого столетия такое ещё было возможно…
Хотя больше я не покупал у него наркотики, тем не менее мы несколько раз выпивали за мой счёт по бутылке пива, от которого он моментально хмелел. Всё-таки, несмотря на все мои невзгоды, я продолжал интересоваться жизнью. И этот Куфлу стал мне даже дорог. Пытаясь вспомнить забытый русский язык, эфиоп, был рад общению со мной. Он порекомендовал мне место в рыбной лавке, где сам подрабатывал за наличные деньги, и вскоре мы стали общаться чаще. Но однажды его поймали с наркотиками и забрали в тюрьму. У меня денег в то время не было, чтобы внести за него выкуп, потому что жена как раз присвоила себе мой дом, так что я, как и предполагал, оказался на улице и был вынужден жить в автомобиле.
Но пока это ещё не случилось, в тот день, когда я впервые встретил эфиопа и купил у него “товар”, дома я решил впервые попробовать его и, надо сказать, очень здорово “улетел”, так что запомнил лишь, как долго и мучительно беседовал с кем-то на какие-то философские темы. К сожалению, наш брат эмигрант и расслабиться-то не умеет, и даже наркотик для нас — “не в коня корм”. Запомнилась одна фраза… Тот, с кем я беседовал, сказал:
— Отгадай загадку!
— Хорошо, — согласился я.
— Who are your talking to, answering questions? — спросил меня некто почему-то по-английски.
— My brains, — ответил я, не задумываясь, и тут же проснувшись, удивился своему ответу и заданному мне кем-то вопросу.
Выходило, что ответ на вопрос, который мне задали, я уже заранее знал. Причём вопрос был экзистенциального порядка. Неужели я сам себе задавал вопрос? Иначе как бы я мог знать ответ на него?
Опомнился я однажды, может быть, месяц или два спустя, ночью в автомобиле, в какой-то зоне отдыха, расположенной по дороге к Нью-Йорку. Опомнился оттого, что мне приснилось, будто бы я приехал в Москву и что будто бы долго брожу по каким-то старым улицам и узким дворам в поисках Светланы… Я стучу в какую-то дверь — и вдруг вижу на пороге её!
— Это ты? Ты всё-таки приехал? — спрашивает Светлана.
— Да… А где Андрей?
— А Андрея нет… Он умер… Уже давно умер…
— Как?! Когда?!
— Он упал в Ниагарский Водопад. Ещё когда я ушла от него к тебе. Разве ты не знал?
— Нет… — отвечаю я. — Я думал, что он вернулся в Россию… Разве он не с тобою?
— Нет. Он лишь приходит иногда оттуда, из Водопада… Я ему всё рассказала и о тебе, и о Борисе…
— Зачем же ты сказала мне, что ты — с ним?
— Я хотела узнать: действительно ли ты любишь меня: если любишь — то приедешь… Вот, видишь: ты и приехал, и даже нашёл меня… Значит я была права…
Светлана берёт меня за руку… Я вхожу в большую комнату, шагаю следом за нею. Там, в глубине просторной комнаты с высокими потолками — странный белый лучезарный свет. Мы оба входим в полосу этого света. И свет озаряет её лицо…
— Светлана! — восклицаю я. — Какая ты красивая!
Мы оба останавливаемся… Я приближаюсь к ней совсем близко… Наши губы почти соединяются… Но вдруг она отстраняет меня и говорит ледяным голосом: “Я — стена! И сосцы у меня — как башни! Потому что я достигла полноты бытия!”
На этом мой сон обрывается…
Погружаться в сновидения стало для меня единственной отрадой, хотя возвращение к действительности — всегда ужасно. Я могу спать сутками напролёт. Подниматься лишь для того, чтобы сходить в туалет или выпить водки или воды, а затем скорее броситься в постель и сразу же снова забыться. Чем более я сплю, тем более не хочется подниматься и предпринимать что-либо для спасения.
Я понимал, что погибаю, и ждал лишь, когда и как случится конец.
Теперь только во сне мне является она, Светлана. Не та, что бросила меня, а другая, хорошая.
Чтобы встречаться там с нею, я разработал особую методику.
Погружаясь в сон, я представляю себя перед большим зеркалом. Затем я начинаю мысленным взором всматриваться в зеркало, чтобы увидеть то, что находится за моей спиной. Таким образом незаметно я отключаюсь от материальной реальности и проникаю в ирреальный мир: “зеркало” поглощает и растворяет меня — я медленно вхожу в него, и сновидение становится для меня новой реальностью; материальная же реальность остаётся где-то за моей спиной.
В “Зазеркалье” я даже могу ориентироваться и сознательно действовать. С каждым разом я обнаруживаю новые детали. Мир, в который я проникаю, открывается не сразу, постепенно. Многое в нём — от материального мира, который становится относительно нового — ирреальным. И тем не менее в этом новом мире — иные законы. С одной стороны они не такие непроницаемые, как в материальном, с другой стороны, я не могу перешагнуть какие-то границы, которые мне так хотелось бы преодолеть. Например, почти что каждый раз, когда я приближаюсь к Светлане слишком близко, и наши губы готовы соединиться для поцелуя, — конец один и тот же: я мгновенно просыпаюсь.
Мои похождения в “Зазеркалье”, как правило, начинались с того, что проникнув через зеркало в ирреальную Москву, сначала я долго и мучительно скитался по незнакомым улицам, пока, всё-таки, не находил того заветного подъезда, входил в него, стучал в дверь, располагавшуюся слева, сразу после небольшого лестничного спуска из семи ступеней. Затем дверь открывалась, и меня встречала Светлана. Я просыпался только после того, как она, не позволив себя поцеловать, произносила: “Я — стена...".
Впрочем, то был лишь один вариант мира. Порою я вступал в контакт со Светланой при иных обстоятельствах. И тогда, проснувшись, я долгое время продолжал помнить и даже физически чувствовать только что испытанное прикосновение её тела к моему. Впрочем такое счастье случалось не часто. Требовались особые усилия, чтобы, проникнув в “Зазеркалье”, не начать блуждать по улицам, и найти Светлану в таком месте, где она и я чувствовали бы себя свободными.
Итак, в последний раз, встретившись с нею в той полуподвальной комнате, я узнал от Светланы, что будто бы Андрея с ней нет. Раньше она не говорила об этом… Может быть, она снова разочаровалась в нём и прогнала от себя? Не означает ли это то, что она позвала меня к себе?
У меня снова появилась надежда…
Я начал подсчитывать деньги: хватит ли их мне на билет до Москвы? И хотя я не знал, где мне искать ту, хорошую Светлану, я полагал, что оказавшись на родине, смогу навести справки и встретиться-таки с нею. Плохая Светлана, по всей видимости, после развода со мною осталась в Америке.
Впрочем, денег у меня всё равно не хватало. Ведь я давно был без работы. После того, как по судебному решению, дом перешёл во владение моей бывшей жене, то есть той, плохой Светлане, а не другой, которая начала встречаться со мной в “Зазеркалье”, и она выплатила мне какие-то несколько тысяч, полагавшихся за него, они тут же растаяли в руках моего адвоката. И тогда я решил исчезнуть: сел в остававшийся ещё у меня автомобиль и, моля Бога, чтобы не нарваться на полицию, “попилил” в Нью-Йорк — в надежде стереть из памяти все отрицательные эмоции, связанные с Буффало, переменить обстановку и, быть может, найти в “Столице Мира” не только кров над головою, но и работу. Всё-таки в Нью-Йорке больше возможностей, нежели в захолустном Буффало. И зачем я только дёрнулся оттуда после 11 Сентября!? Скольких, людей лишили жизни и скольким испортили жизнь те злые силы, что завербовали смертников — чтобы найти повод для новой войны, и чтобы богатому богатеть, а бедному беднеть! И кто же такой умный, что придумал, эту авантюру: страх заставит обывателя раскошеливаться безропотно. Не стало врага после окончания “холодной войны”? Надо его создать! Не только в отдельно взятой стране, но лучше — во всё мире. Так будет надёжнее. На долгие годы вперёд не придётся больше ломать голову. Пусть плачут невесты, вдовы и матери по сложившим головы женихам, мужьям и детям. Это всё лишь — “collateral damage” — издержки производства…
Тошно было возвращаться в Нью-Йорк. Но деваться было некуда. Я поселился в Верхнем Манхэттене, в том же самом доме, где когда-то жил Борис, потому что апартаменты там были недорогие.
Хорошо было бы теперь дописать эту рукопись и, может быть, продать какому-нибудь господину “Березовскому”.
Кажется, он обвинил Российского Президента в том, что тот первый положил начало взрывать дома своих граждан, чтобы развязать войну…
Если бы такое пришло в голову Ельцина, то вряд ли бы он передал власть своему преемнику раньше срока. А впрочем, может быть, он и передал ему власть вместе с этой пьяной идеей?
Итак, круг замкнулся.
Теперь-то вы догадываетесь, что я и Борис — почти одно и то же лицо… Даже без “почти” — одно и то же и есть…
Просто у меня сильно поехала крыша…
Иначе откуда бы я знал так точно, в деталях, что и как у Бориса было со Светланой до и после её замужества с Андреем?
Только одного не пойму: кто погиб 11 Сентября: он или я. Или у меня уже тогда произошёл “сдвиг по фазе”?
И ещё: куда-таки сгинул Андрей Спиров, “лох”? Ведь был человек — и вдруг его не стало…
Да… Призрак Бориса теперь, тут в Нью-Йорке, приходит и завладевает моим я. Оказывается я поселился именно в тех самых апартаментах, где жил Борис. Сначала мне показалось, что это другие апартаменты, потому что я многое забыл и вообще стал тяжёл на голову, но потом по некоторым деталям понял, что это именно то место, где я пил водку с Борисом, торгуя у него эту самую рукопись.
Это — тот же самый Борис, о котором я писал в своём дневнике в самом начале. Я теперь перечитываю его довольно часто.
Ещё давно, в Перестроечные времена Бориса послал в США КГБ, чтобы выследить Софию. Теперь я знаю об этом точно.
Да, София…
Как-то раз я сидел у окна и смотрел на вечереющие сумерки… или, точнее, на сумерничавшее вечернее небо.
Вдруг я почувствовал за спиной чьё-то присутствие. Обернувшись, я увидел в глубине комнаты какое-то свечение. Мои глаза, до этого привыкшие к свету за окном, не сразу смогли определить, что это такое светиться внутри моей комнаты. Вы ведь знаете, как бывает, когда смотришь на свет, а потом — сразу — в темноту. Обычно ничего не видишь и ничего не чувствуешь кроме суеты и томления духа. Так было и в этот раз. У меня было сильное томление духа… И тем не менее мне показалось, что то был человеческий силуэт. Я даже поднялся со стула и шагнул к нему навстречу. Потому как я давно уже ничего не боюсь, то мне было даже интересно, если бы то оказалось что-то необыкновенное. Но силуэт медленно растворился, как будто его и не было.
Примерно то же самое повторилось ночью. Видимо, я немного проспался, протрезвел. И потому сумел запомнить всё лучше. Я проснулся от какого-то не то звука, не то чувства — и увидел в глубине комнаты её.
Да! То была Светлана, а точнее — её призрак.
До сих пор она являлась мне во сне. А тут — наяву!
— Ты жива, Света? — прошептал я, чувствуя, как по моей спине пробегают мурашки, а волосы поднимаются сами собою над головой.
— Я — не Света, — ответил призрак.
— Кто ты? Что тебе надо?
— Я — София. Я пришла, потому что ты — одинок.
— А что со Светланой?
— Она ждёт тебя. Только у неё теперь другое имя и тело.
— “Теперь”? Что значит это “теперь”?
— Ты узнаешь об этом завтра.
— Но почему ты так похожа на неё? Разве ты не она?
— Нет. Я та, что являлась тебе раньше, но ты принимал меня за Светлану.
— А кто ты тогда?
Я же говорю тебе: Я — София. Я прихожу к тем, кто на краю гибели… В каком же мне ещё приходить облике, как не в том, что бывает ближе всего сердцу человека?
— Что ты хочешь от меня?
— Я хочу, чтобы ты снова попробовал помочь мне обрести душу, подобную твоей.
— Но ведь у меня ничего не получается… Разве те не можешь найти кого-нибудь лучше?
— Нет…
— Что же я должен сделать?
— Разыскать настоящую Светлану.
— Кто же была эта?
— То была уличная девка, кукла, обманувшая нас и воспользовавшаяся чужим именем.
— Где же настоящая Светлана, или как теперь её звать?
— Я помогу тебе найти её.
— Я больше не желаю ничего. Я больше ничего не чувствую, ничего не хочу. Разве лишь — остановить мгновение… Но то будет смерть. Чего ещё мне желать?
— Любви…
Призрак стал медленно таять, исчезать в рассветном полумраке.
— Подожди! Не уходи! Скажи, что я должен всё-таки сделать?
— Полюбить… — услышал я тихий шелест занавески на окне. — Иначе погибнешь… Ты познал скрытое значение моего имени… Тебе открылось новое знание, — услышал я вдруг ясный голос внутри моего мозга.
— Ты — галлюцинация! Я схожу с ума!
— Я так же реальна, как твоё я. Я — часть его. Ты всегда меня найдёшь, если знаешь значение моего имени…
— Твоё имя — София… Но каково же его значение? Скажи мне!
— Не путай значение со звучанием… Отдели форму от содержания и через умудрённое неведение обретёшь чистое знание…
— Но как же… как сделать это?
— Повторяй моё имя, пока не познаешь его чистое значение. И когда познаешь его глубину, тогда увидишь меня, ибо Я — стена и сосцы у меня — как башни, потому что я достигла полноты бытия…
— Почему ты каждый раз повторяешь эти слова?
— Не я, а ты должен повторять эти слова, чтобы постичь значение моего имени.
Видение стало растворяться и удаляться быстрее. Его человеческие формы свернулись, превратились в светящийся овал, который прикоснувшись к стене, напротив меня, вдруг померк и пропал.
Я поднялся, приблизился к стене, прикоснулся ладонью к овальному пятну, которое как будто всё ещё светилось.
Потом я зажёг свет.
То было пятно выцветшей от долгого времени краски на том месте, где когда-то что-то висела то ли картина, то ли фотография в рамке, то ли зеркало…
Так, помню, когда-то очень давно в Третьяковской Галерее в Москве, переходя из одного зала в другой я неоднократно чувствовал какое-то энергетическое дуновение. Великие творения художников за долгие годы образовали вокруг себя особенные энергетические поля такой силы, что их стало возможно чувствовать. Только вот вопрос: всякий ли человек их чувствовал?
— Ты чувствуешь? — спросила моя знакомая, с которой мы гуляли по Галерее.
— Чувствую! — ответил я. — Я тоже хотел тебя спросить об этом, но ты меня опередила!
И мы стали проводить испытания… Ходили из одного зала в другой, стараясь осознать разницу. Но вот беда, чем чаще мы это делали, тем ощущение размывалось быстрее. Кончилось всё тем, что мы перестали чувствовать дуновение энергетических полей и совсем забыли о них. Видимо, существует грань позволенного для анализа, для живого чувства, для знания и познания.
Подобно тому, как картины великих мастеров образовали особые энергетические поля, так и в моих апартаментах, видимо, что-то, висевшее на стене, оставило после себя какой-то сильный сгусток энергии, через который в мою комнату проник призрак Софии. Хороший то призрак или плохой — более судить не решаюсь… Этому я посвятил целую рукопись, положив на неё много лет… Теперь — довольно.
В старом хламе, оставленном прежними жильцами в кладовке, я нашёл зеркало овальной формы, совпадавшее по размерам с пятном на стене. После некоторых раздумий я решился поместить зеркало на прежнее место. Что за этим последовало — то — неперевёрнутые страницы новой, ещё закрытой для меня книги…
Об одном только замечу…
Обещание Софии исполнилось буквально на следующий день после того странного видения. Не успел я проснуться, как зазвонил телефон, и подняв трубку, я узнал, что агентство по трудоустройству предлагает мне высокооплачиваемую работу.
Через несколько месяцев я, как говорится, “поднялся на ноги”, включился в новую трудовую жизнь, и чтобы отрезать себя от прошлого, решил закончить, наконец эти записи. К этому меня ещё подталкивало то, что через то самое овальное зеркало — не буду рассказывать как (ибо то была бы новая история ) — мне открылось страшное будущее, ожидавшее мою бывшую супругу, и я решил было поведать о том на этих страницах.
Вот почему я, как мог, спешно отредактировал эти записи и поместил на Интернете, полагая поставить на этом окончательную точку со своей стороны и одновременно подсознательно надеясь таким образом предупредить Светлану о грозящей гибели.
И случилось так, что моя интуиция меня не подвела: каким-то образом Светлана натолкнулась на них и прочла.
По всей вероятности концовка моих записей и ссылка на пророчество Софии, о котором я уже не должен упоминать, испугали новоявленную “Принцессу Даян” — и это ещё раз подтвердило то, что даже она посчиталась с этим, а значит тоже поверила в её реальность. Желая как-то исправить события, виновницей которых она была, моя бывшая супруга связалась со мной и предложила мне вернуть назад то, что до этого отняла через суд. Впрочем, учитывая то обстоятельство, что её армян к тому времени разбогател ещё больше, она почти ничего при этом не теряла.
Я согласился, и вскоре мне открылась новая судьба Светланы. Оказывается, что не только словами и верой, но, более всего, своими поступками человек способен в какой-то степени управлять своей и чужой судьбой.
Так благодаря именно этим запискам Светлане удалось повлиять на закон кармы и уклониться от нависших над её головою горящих угольев…
И тогда, чтобы уже совсем не оставлять злым силам возможности пустить корни в этом мире хотя бы даже через эти слова, я переписал конец в соответствии с тем, как по-новому мне открыла его София.
Имею ли я право судить Светлану?
Наверное, я сам заслужил такую жестокую судьбу. Впрочем, как где-то писал Андрей Спиров, если бы не было ночи, то мы не могли бы оценить утра.
Тем не менее, опасно, господа, вводить друзей в дом… Об этом, кажется, уже намекал сам Лев Николаевич в “Крейцеровой Сонате”… А также неблагоразумно знакомиться на улице, особенно ночью…
Где же мне найти настоящую Светлану, которая теперь скрывается под иным именем?
Знаю одно только, что она — в России.
Но о ней больше — ни слова…
Итак, закрываются страницы этой повести…
“Гори- гори, моя звезда...”
“Shine on, my Crazy Diamond...”
“I Wish You Were Here...”
А вообще, страшно жить на этом свете, господа!

Александр Беатов
  
       
  

ИМЯ СОФИИ
  

  
  
  
     
  
     
  
BUFFALO NY 2012

“Имя Софии. Записки Андрея Спирова”— Современный роман, в двух частях, с элементами фантастики, переплетённой с реализмом пост-советского “барокко»; отражающий “миросозерцание”героев нашего времени: любовь, измена, противостояние мировому злу, компромиссы с совестью, предательство, адаптация к миру, борьба за духовную независимость или материальную выгоду, поиск идеала, жизненного смысла в обстановке Советской, Российской и Американской действительности на фоне меняющихся политических, моральных, культурных и других ценностей рубежа XX — XXI веков. Образы героев, в основном взятые из жизни, включая и образ Автора, не следует приравнивать к их прообразам. Они подвернулись Автору под руку в качестве сырья и все их имена были изменены.

Copyright @ 2008 in the United States of America
Library of Congress Registration Number: Txu 1-610-956
All Rights Reserved
  
  
  
  
  
  
  
  
  

Александр Беатов
  
       
  

ИМЯ СОФИИ
  
ЗАПИСКИ АНДРЕЯ СПИРОВА
  
  
  
  
  
  
  
     
  
  
  
  

  

  
  
  
  

От Автора
   Предлагаемый для прочтения материал попал в мои руки весьма странным образом и в довольно “сыром” “дневниковом”виде, хотя и был уже набран на компьютере. После некоторой обработки получилась книга, которую я назвал “Записки Андрея Спирова”. С моей стороны кроме написания “Предисловия”и, следующего по окончании “Записок”— “Эпилога”(до которого, надеюсь, читатель благополучно доберётся в своё время), а также — необходимой редакторской и цензурной работы, не было прибавлено или поубавлено ничего такого, что исказило бы общую, так сказать, “идею”или, точнее, попытку выразить таковую писавшим свой “дневник”.
Автор его, Андрей Спиров, как мне видится, вовсе не предполагал, что его, “труд”может представлять собою какую-нибудь художественную или иную, например, коммерческую ценность. Это, как бы, личные записи, способ самовыражения и осмысления жизненных перипетий, а также — попытка слабой, а впрочем, оттого, может быть, напротив, по-своему здоровой психики совладеть с тем, что сильнее её; а ещё, возможно, за отсутствием близкого человека — непритязательная исповедь на бумаге, без преследования какой-либо определённой рациональной цели.
Мой знакомый, Борис Одинцов, к которому первоначально попали в руки “Записки” Спирова, и я оказались некоторым образом сопричастны судьбе героев, о которой я поведаю в “Эпилоге”.
Борис продал мне “Записки”, когда оказался в затруднительном финансовом положении, а также со всеми формальностями передал вместе с ними в мою полную собственность и права на их литературную обработку, редакцию, публикацию и т.п. Довелось мне повстречаться и с самим автором “дневника”лично. Впрочем, не стану забегать вперёд… Это — отдельная история…
Став единственным владельцем “Записок, я усмотрел во всём нечто связующее, что-то даже, скажем, прямо, типологическое и, как ни странно, одновременно, исключительное для нашего времени.
Не посмею сравнивать себя с Гоголем, который, как известно, позаимствовал у Пушкина сюжет для написания “Мёртвых Душ”… Также не стану сравнивать себя и с другим писателем, Шолоховым, который тоже воспользовался чужой рукописью для написания “Тихого Дона”…
Действительно, кто на самом деле автор “Тихого Дона”? Неизвестный донской казак, погибший где-то на полях сражения Гражданской войны? Или всё-таки — Шолохов, сумевший верно оценить попавшую в его руки рукопись, обработать текст, издать его, не дать кануть в небытии?
Стоит ли говорить о Пушкине, Жуковском и многих-многих других известных писателях, позаимствовавших сюжеты для своих сказок из устного народного творчества? А как насчёт Гёте с его “Доктором Фаустусом”?
Не стоит ходить и совсем далеко: вспомним здесь и об Алексее Толстом, хотя бы с не-его-его “Буратино”, о другом детском “писателе”: Волкове, издавшим сказку “Волшебник Изумрудного Города”.
Можно было бы продолжать этот список до бесконечности, вплоть до наших самых последних писателей… Не об этом, впрочем, здесь, речь…
Если позаимствовал материал для создания произведения искусства — зачем скрывать? Да, позаимствовал. Ну и что? Ведь не скопировал же при помощи какой-либо техники!
Какова роль издателя, или издательства, сумевшего правильно оценить произведение, купить у писателя его авторские права и, опубликовав его, дать всей сложной цепи ход? Редакция, правка текста, издание — тяжелейший технический и коммерческий труд — тоже своего рода авторство!
А как быть с Борисом Пастернаком, переводившим Шекспира, или Райт-Ковалёвой — Сэлинджера? — преобразившими произведения настолько, что переводы оказались выразительнее оригиналов?
Обработка текста, заострение идеи, неумело выраженной автором-дилетантом, подобно искусству перевода, но дело ещё более трудное, поскольку, так сказать, “язык”оригинала доподлинно неизвестен, остался где-то далеко на краю сознания писавшего и, порою, даже забыт им самим. Верно угадать и доходчиво выразить то, что имел в виду рассказчик — тоже немалый талант.
Конечно, предлагаемая работа далека от совершенства, и не может быть сравнима с упомянутыми выше произведениями… Впрочем, допустимо ли вообще сравнивать произведения искусства? Каждое — неповторимо и единственно в своём роде…
Тем не менее, во избежание обвинений в плагиате, не скрывая ничего о происхождении оригинального исходного материала, замечу ещё раз, что, несмотря на то, что таковым послужили записи и рассказы, всё-таки причинно-следственной цепью судьбе было угодно завершить дело так, чтобы именно мне выпала удача поставить последнюю точку. Вследствие художественной обработки объём повествования значительно увеличился. Теперь, конечно, “Записки”не поместятся на одном гибком диске, как это было, когда они попали в руки Бориса… Конечно, работа проделана огромная… Некоторые имена лиц, с которыми соприкоснулся лично я и Борис Одинцов изменены, включая последнего. Автор не несёт ответственности, если, так называемые, “прототипы”вдруг узнают под новыми именами себя. Кроме этого из цензурных соображений некоторые конкретные обстоятельства и факты из оригинального текста изъяты и некоторые чрезмерно “натуралистические”описания также опущены, и, напротив, дабы скрыть от особенно “любознательных” “критиков-профессионалов”некоторые реальные факты или события, в текст введены дополнительные события и факты, которые могут показаться даже и весьма правдоподобными.
Выпуская “Записки”в свет, тем самым я останавливаю и исключаю всякое “соавторство”с их прежними владельцами или создателями и, взяв на себя тяжкое бремя обработки текста, также налагаю на этот труд мои полные авторские права и запрещаю всякое коммерческое распространение, копирование, редакцию, изменение текста, несанкционированный перевод, всякое иное добавление или сокращение без предварительного согласия автора.
  
Автор

Предисловие
  … Итак, каким образом этот текст оказался у меня?
   Конечно, это совсем другая история, никак не связанная с содержанием “Записок”, но, впрочем, наверное, многое объясняющая и даже может быть небезынтересная… Поэтому я расскажу всё по порядку…
   Не так давно я возвращался из Москвы в Нью-Йорк. Это была полу-деловая поездка, точнее полёт. Маршрут пролегал через Хельсинки, где предстояла пересадка с одного самолёта на другой.
   Была середина декабря. Мой самолёт, видимо, в тот день уже совершил какой-то перелёт, и потому из-за его обледенения, отправление из Москвы было задержано на целый час.
   Пока производили разморозку, я поместил в багажном отсеке, над головой, свои немногочисленные пожитки — сумку и гитару, а также рассмотрел своих соседей.
   Справа от меня, у окна иллюминатора, расположился православный батюшка, пожилой человек, небольшого роста, и, как полагается его брату, упитанный и бородатый. По левую руку от меня оказался худощавый мужчина, примерно одного со мной возраста.
   Все мы, и ещё порядка двадцати-пяти других пассажиров, с нетерпением наблюдая через иллюминаторы за процессом размораживания самолёта, волновались, успеем ли вовремя сделать пересадку в Хельсинки на другой самолёт. Ни один из нас не летел непосредственно в Финляндию, хотя самолёт и принадлежал финской компании Fin Air.
   — Don't worry! — отвечали пассажирам на один и тот же вопрос стюардессы, — They have known already about delay and will be waiting for you.
   Наконец самолёт поднялся в воздух. Стюардессы стали разносить кофе и воду. Настроение у всех улучшилось. До сей поры молчаливые, пассажиры начали разговаривать, знакомиться. Постепенно и я разговорился со своими соседями.
   Священника, звали отцом Василием. Он оказался довольно живым и несколько беспокойным человеком. По всей видимости, он был голоден, и несколько раз нарочито громко спрашивал “в воздух”: “Когда же нас будут кормить?” Ему никто не отвечал и, не вытерпев, батюшка поднялся со своего места и направился куда-то по проходу.
   Другой мой сосед, по имени Борис, как и я, американец русского происхождения, возвращался домой из Москвы, куда летал для близкого знакомства с предполагаемой невестой.
   — Ну и как, понравилась вам ваша невеста? — поинтересовался я, когда пауза несколько затянулась.
   — Нет! — ответил он, — Мне больше понравилась её подруга.
   — Если подруга понравилась — женитесь на подруге! — пошутил я, полагая слегка поддеть своего собеседника. Но Борис, как будто, шутки не понял и ответил равнодушно:
   — Подруга — уже замужем.
   — А вы привезите её в Америку, и зарегистрируйте брак по американским законам, — продолжал я подшучивать.
   — Что вы! Это невозможно! Это — против закона.
   — Тогда вам придётся ждать, пока она разведётся…
   — Я вовсе не собираюсь на ней жениться!
   — Почему? Ведь она вам понравилась! — сам не знаю, но зачем-то я продолжал эту игру…
   — Потому что она… изменяет своему мужу.
   — Наверное, вам это сказала её подруга, то есть ваша невеста, из ревности… Знаете, как бывает сложно с женщинами…
   — Нет… Я знаю это сам… Она изменила своему мужу… со мной.
   — А-а… — выразил я невнятно своё удивление и, не зная, что на это можно ответить, лишь добавил: — Ну, тогда конечно… Это… хм… другое дело… — а сам про себя подумал: “Святая простота… Шустрый малый… Соблазнил замужнюю подругу своей невесты и считает, что не сделал ничего плохого ни одной, ни другой, ни третьему, и ни всем вместе взятым!”
   Последнюю фразу моего попутчика услышал батюшка, вернувшийся на своё место.
   — Что же вы теперь будете делать? — спросил отец Василий, обращаясь к Борису.
   “Сейчас он наставит его на путь истинный!”— мысленно усмехнулся я.
   — Что делать? — переспросил Борис, — Ничего. Найду себе другую!
   — Русскую или на этот раз американку?
   — No! No American girls! I like Russian girls. — Перешёл зачем-то на английский наш попутчик.
   — Why? — Священник, оказывается, тоже понимал и говорил по-английски.
   — I was married already an American woman. She took everything from me: my house, my cars, and my money. No more American women! I wanna Russian wife only.
   Борис неожиданно остановил проходившую мимо стюардессу, попросил дополнительную порцию кофе.
   — Ну а вы? — обратился ко мне отец Василий. — Что, летите в гости или, наоборот, из гостей? Я вижу, у вас — московское произношение… Однако что-то в нём не так… Наверное, вы давно покинули Россию…
   — Совершенно верно! — ответил я, удивляясь проницательности священника, Я покинул родину в восемьдесят девятом… Бывший советский диссидент, а затем — эмигрант. Ныне же — обыкновенный американский служащий… Вот, наконец, впервые за много лет, посетил Россию, повидал родных, друзей, знакомых, а заодно попытался наладить кое-какие деловые связи…
   — В какой области, если не секрет?
   — В издательской.
   — Ну и как, удалось или нет?
   — Как вам сказать, скорее всего, нет, чем да… Пока что у меня ничего такого нет, что привлекло бы чьё-то внимание.
   — Так вы — писатель?
   — Да, что-то в этом роде… Скорее, литератор. Писатель — это тот, кого издают. А пока этого нет, я не посмел бы себе присваивать такого высокого титула.
   — Это верно. Сейчас многие пишут. И это, конечно, не повод считаться писателем. Да и многие из опубликованных, впрочем, далеки от того, чтобы их так называли. Пишут о чём попало, о чём взбредёт в голову… Настоящий писатель должен собирать материал, обрабатывать, долго над ним работать, и только потом публиковать.
— Вот-вот… — согласился я. — Истинная правда!
   — И что же вы написали? — не отставал от меня отец Василий.
   — Да есть одна повесть, одна-другая пьеса, десяток-другой рассказов. Всё — из прошлого века, теперь никому не интересно. А с материалом — действительно трудно. Особенно здесь, в эмиграции. Я мало с кем общаюсь из русских. А писать об американской жизни как-то не хочется.
   — Да, не густо для писателя… А почему не хочется писать об американской жизни?
   Мне показалось, что священник вел себя со мной не совсем уж вежливо, скорее, даже бесцеремонно, но вместо того, чтобы обратить на это его внимание, я ответил:
   — Вы откровенны… Действительно, я написал немного… А насчёт того, почему не хочется писать об американской жизни, отвечу так: потому, что, наверное, нет настоящего интересного материала. Сытая жизнь американцев как-то не вызывает у меня творческого вдохновения, чтобы её описывать…
   — Это мой долг: быть откровенным и правдивым. Ведь я — священник. А насчёт американской жизни вы не правы. Я бы мог о многом поведать. Но нарушать тайну чужой исповеди не имею права. Скажите, а, сколько вам лет?
   — Сорок пять…
   Я начал уставать от назойливых расспросов. Так, наверное, священник всегда сначала входил в доверие к собеседнику, чтобы потом перейти к наставлениям и проповеди.
   — Наверное, приехали с семьёй, а потом развелись? — продолжал он расспрос.
   — Вы очень наблюдательны… Как вы догадались?
   “Скорее бы отвязался”, — подумал я про себя.
   — Жизненный опыт… Я ведь давно в Америке…
— А в каком городе ваш приход? — поинтересовался я в свою очередь, из глупой вежливости поддерживать разговор и почувствовал, что моему терпению наступил конец.
   — В Буффало, штат Нью-Йорк.
— А я живу в Нью-Йорк Сити, — ответил я, и хотел было уже подняться, чтобы отправиться в туалет и тем самым прекратить разговор. Но свой следующий вопрос отец Василий к моей радости обратил к Борису:
   — А вы? — спросил он.
— Я — тоже из Нью-Йорк Сити, — ответил Борис.
   — А какая судьба привела на этот самолёт вас? — спросил в свою очередь Борис.
   — Я летал в Россию на православный симпозиум,… — ответил отец Василий и сразу же перешёл в наступление на своего нового собеседника, — Вы — верующий?
   —Отвечу сразу, — парировал Борис, — Нет, не верующий. Я — закоренелый скептик. И, пожалуйста, не пытайтесь меня обратить.
   — Это почему же так категорично и “сразу”?
   — А потому, что боюсь, что дальше вы начнёте читать проповедь. Ужасно не люблю этого. Каждый раз, как приходится общаться с вашим братом, разговор переходит на это. Что, вы полагаете, я никогда не задумывался о высоких материях и о том, что разум — несовершенный инструмент для познания Бога — должен уступить место чистой вере и так далее, и тому подобное?.. Уж я-то пожил, слава Богу, на этом свете и жизнь потрепала меня немало… И уж, наверное, я немало передумал и перечитал обо всём таком! И скажу вам сразу и честно: порядком устал от назиданий и попыток убедить и переубедить. А на интересующие меня вопросы пока что никто не был в состоянии хотя бы удовлетворительно мне ответить.
— И что же это за вопросы? Может быть, я смогу вам помочь?
— Вряд ли… Хотя, впрочем, вот, например: зачем Богу такое огромное количество людей?
— Простите, — извинился я, поднялся и отправился по проходу в конец салона, где находился туалет. Голова у меня ещё побаливала после вчерашнего застолья с друзьями, во второй раз проводившими меня в Америку. Я был рад ускользнуть от дискуссии.
   Когда я вернулся, мои попутчики продолжали разговаривать.
   — Нет, это не совсем так,… — отвечал батюшка на какой-то вопрос, — Лучше я расскажу вам одну историю…
   — O'key…
   Я усмехнулся снова про себя: “Вовремя я слинял! Теперь Борису не избежать нравоучений!”
   Но рассказу священника помешала стюардесса: наступило время перекусить, и, конечно, голодный человек так этому обрадовался, что сразу же забыл об обещанной истории…
   Оказалось, что отец Василий соблюдал какой-то пост, и будто бы ему должны были подать специальную постную еду. Стюардесса же и слыхом не слыхала ни о какой постной пище в их меню.
   — Fasting food? — в недоумении переспросила она. — We do not know anything about that…
   — Но как же так! — возмущался батюшка, — Мне говорили, что для меня будет специальный заказ!.. Переведите, пожалуйста! — обратился он ко мне. — Я не знаю, как ей ещё это объяснить!
   — I am sorry, — настаивала на своём стюардесса: — What do you want to eat? We have only two dishes for your choice.
   Отцу Василию ничего не оставалось, как остановить свой выбор на одном из предлагаемых блюд. Недолго ещё поколебавшись, он всё-таки взял то, которое было с курицей.
   “Курица — не птица, рыба — не мясо, а женщина — не человек”, — вспомнил я старую поговорку и выбрал рыбное блюдо.
   — Какую же историю вы хотели рассказывать? — напомнил о себе Борис, когда отец Василий окончил трапезу.
   — Ах, да-да-да! — спохватился батюшка. — История эта небольшая. Слушай!
   И он начал свой обещанный рассказ.
   — Был у меня один чудной прихожанин-мечтатель. Выдумал он себе образ возлюбленной девушки. Долго искал, значит, он свой этот идеал в жизни, многие годы. Но потом устал искать, разуверился, разочаровался в людях и в своих мечтах, претерпел много всяческих депрессий в связи со своими жизненными неудачами и однажды решил: хватит. Сказал, значит, он себе так, взял и — изменил своему идеалу: а именно, взял да и женился.
   Прожил он со своей женой, лет пятнадцать или восемнадцать, но так и не сумел полюбить её глубоко, то есть так, как мечталось ему когда-то. Родились у них и дети, и всё шло своим чередом, вплоть до того даже, что когда началась в России Перестройка, то они дружно собрались всей семьёй и переехали на постоянное жительство в Америку. Всех деталей их эмиграционного дела я, правда, не знаю… Как им удалось уехать и обосноваться в Соединённых Штатах?.. Не это главное в истории…
   А дальше было вот как… В Америке-то, вы сами знаете, многое совсем по-другому, нежели в России. И по статистике много семей эмигрантов (а впрочем, и не только эмигрантов) спустя некоторое время, неожиданно распадается. Не помню точные цифры, но где-то, я читал, что это чуть ли не 60 процентов, а может даже больше. Не знаю, почему так. Наверное, новые условия жизни влияют каким-то таким образом, на людей так, что они вскорости начинают желать избавиться друг от друга, чтобы попробовать в своей жизни что-то ещё. “Вот”, — думают они, наверное, — “Всё испытали, даже саму эмиграцию. Можем жить, оказывается, и без родины. А без жены и мужа или с другим мужем или женой — сможем ли? А ну попробуем и это. А то, мол, жизнь проходит зря… Надо и, мол, это испытать тоже...”Свобода, материальное изобилие, лёгкий хлеб, который не надо зарабатывать — с голоду в Америке умереть не дадут никому; чужая культура, чужой язык, и другая мораль, или отсутствие морали, искушает человека так, что он забывает о том, кем он был раньше. И вот, всё это вместе взятое, не сразу, но однажды вылезает из подсознания… Смотрит человек на себя — и не узнаёт себя. Был он — а теперь уже не он, сам себе чужой, и родные его — тоже чужие, как и всё, что его окружает вокруг. Путают люди внешнее с внутренним, потому что, не умеют различать духов, как сказано в Евангелии. Некоторые не выдерживают, возвращаются. Но многим возвращаться некуда — мосты-то все сожжены… И потихоньку сходят с ума, каждый по-своему, кто больше, кто меньше; кто раньше, кто позже… Другие, впрочем, с ума не сходят, работают до самой пенсии, растят детей, ходят в церковь. Но и они уже перестают быть собой. Впрочем, сидит что-то такое в каждом эмигранте от его старого “я”до самой смерти. Иногда прорывается наружу, приходит такой человек на исповедь, и, слава Богу, если ещё не поздно… Но многие приходят тогда лишь, когда всё у них разрушилось и когда они совсем не знают для чего дольше им жить… Так вот… Значит… О чём это я?..
   Отец Василий помолчал несколько секунд, собираясь с мыслями, и продолжил:
   — Звали этого человека Андреем Спировым. Не миновала и его эта чаша горькой эмигрантской настойки… А именно, однажды от него ушла жена, вместе с детьми. И вот, то, ради чего он жертвовал долгие годы, ради чего оставил родину, друзей, близких, — всё потеряло смысл и значение. Начался долгий бракоразводный процесс, и остался Андрей совсем один… Ни родных, ни друзей…
   Опомнившись немного, придя в себя, успокоившись, снова вдруг вспоминает он о своей детской мечте, о полузабытом идеале, да так, что теперь мечта его, будто, помимо его собственной воли вдруг завладела им, начала его преследовать, и ему стало казаться, что та девушка, которую он выдумал, реальна, что она, будто бы, живёт где-то в Москве и ждёт с ним встречи. Андрей так поверил в это, что прямо впал в какую-то эйфорию!
   Никто, конечно, ему не верил, все знали, что он, как говорится, проходит через тяжкий развод. Все думали, что человек просто “подвинулся”, так сказать, в уме. Честно говоря, и я был такого же мнения… Впрочем и сейчас, не смею утверждать, что у Андрея всё в порядке с головой. Однако… Что же, вы думаете, предпринимает Андрей? — Батюшка снова замолчал, вопросительно посмотрел сначала на меня, потом на Бориса и ответил на свой риторический вопрос продолжением рассказа.
   — Отправляется Андрей в Москву… А надо сказать, беда не приходит одна… Так вот, отправляется он вовсе не на поиски своей мечты, а на похороны своего скоропостижно скончавшегося отца. И вот случается так, в один из тех нескольких дней, что он провёл в Москве, — ему вдруг неожиданно “является”, так сказать, его идеал, и вовсе не в образе мечты, а на самом деле, во плоти. Она оказывается на целых пятнадцать лет младше Андрея. Ну, разумеется, красавица. И так далее. То есть всё полностью сходится, совпадает с его представлениями. Уж я, конечно, не знаю, всё ли так было в точности… Я ведь рассказываю с его слов… Но, как Андрей мне поведал, совпадение было таким разительным, что даже имя девушки оказалось тем же самым, которое он уже знал из своих видений.
   Итак, встречаются они однажды в Москве, случайно, мельком, ночью… Почти как у Пушкина в рассказе “Метель”. Читали? И тут тоже дело было зимой, и снег лежал кругом, только, правда, московский снег-то, не совсем уж, надо сказать, чистый, как я заметил сам… Люди зачем-то почти поголовно стали держать дома собак. Может, ограблений боятся теперь больше, чем десять лет назад… Может быть, просто одиноких стало больше… Опять же — разведённых тоже ведь больше… А выгуливать-то собак где-то надо… Томится бедное животное целый день в квартире, пока хозяин на работе. Охраняет собственность…
   В общем, знакомится Андрей со своей суженой, берёт у неё не то адрес, не то телефон и, когда возвращается домой в Америку, начинает названивать девушке и писать любовные письма. Пишет каждый день по письму. Пишет почти целый год. А потом… Что вы думаете, случается дальше?.. — отец Василий сделал паузу, посмотрел по очереди: сначала на меня, затем снова на Бориса.
   — Дальше… сердце девушки не выдерживает… Она соглашается приехать к Андрею, чтобы выйти за него замуж, — сказал он, опять посмотрел на меня, и мне показалось в выражении лица отца Василия какая-то глубокая усталость, будто бы он рассказывает эту историю через силу. Мне и самому, что-то стало скучно слушать его…
   — И вот, всё, как будто, налаживается… — продолжал он рассказ, — Андрей оформляет своей возлюбленной приглашение, она — в свою очередь — американскую визу. Он заказывает ей билет прямо из Америки, и девушка должна вот-вот прибыть… Но с Андреем случается беда…
   Автомобильная авария. По вине Андрея. Он оказался за рулём в нетрезвом виде. Его сажают в тюрьму. Выдвигают несколько обвинений: вождение в пьяном виде, материальный ущерб, уезд с места происшествия с целью сбежать, что-то ещё… Никто не хочет ему помочь, заплатить денег, чтобы его выпустили из тюрьмы под залог. Звонить из тюрьмы можно только по “коллекту”, знаете, что это такое? То есть в Москву до своей невесты дозвониться никак нельзя. А она вот-вот должна прилететь… В последний момент Андрею удаётся связаться со мной. А я-то как раз улетаю в Москву, на симпозиум. Дозвониться до Светланы, так зовут девушку, у меня тоже не получается. Но Андрей даёт мне её адрес. Прилетев в Москву, я обнаруживаю, что адрес у меня потерян вместе с моей записной книжкой… Просто напасть какая-то! Единственное, что мне остаётся, так это встретить девушку в Нью-Йорке — хорошо, что я знаю время её прилёта, и доставить невесту к жениху. Правда, придётся мне пробыть в столице мира на целых два дня дольше… Но что поделаешь… Вот такая история… Может быть я рассказал не совсем складно… Но если бы вы послушали самого Андрея! Такой роман! Такая у него любовь! Просто чудо! Да только не складывается что-то в этой истории… Конченый он человек, этот Андрей, как видно. Столько проблем навалилось на него. Намается с ним девка. А всё — Америка. Не будь он американец, небось, и не взглянула бы на него,… — Батюшка тяжело вздохнул, и спросил у Бориса:
— Так к чему я это рассказал-то?
   — Вы, наверное, хотели меня убедить в том, что через чудесные случайности Бог управляет миром, — ответил Борис, — об этом мы, кажется, с вами говорили…
   — Да… Вполне возможно, об этом,… — рассеянно ответил батюшка.
   В это время самолёт наш пошёл на посадку.
   Мы прибыли в Хельсинки.
   В аэропорту мы узнали, что Нью-Йоркский самолёт нас не дождался, был заполнен другими пассажирами и отбыл в США. Нас же всех, недовольных и злых, вместо Америки послали в Англию, чтобы там затем пересадить на какой-нибудь другой самолёт.
   Так мы очутились в британском самолёте.
   К этому времени голова у меня разболелась сильнее прежнего. С нетерпением я ждал, когда мы снова взлетим, и нам дадут поесть и выпить.
   В британском самолёте моё место оказалось у окна. Я уложил свои вещи в багажный отсек и отправился к стюардессе за водой. Вернувшись назад, я нашёл своё место занятым. На нём по-хозяйски расположился не кто иной, как отец Василий.
   — Извините, — обратился я к батюшке, — но вы заняли моё место.
   — О! Простите! — Он поднялся и шагнул ко мне. От неожиданности я попятился и натолкнулся спиной на Бориса, который в этот момент направлялся к своему месту, оказавшемуся тоже рядом с нашими. Пластиковый стакан, с водой, что я держал, выскользнул у меня из руки и упал на пустое сидение, расположенное в другом ряду, впереди.
   — Не хотели бы вы поменяться со мной местами? — попросил отец Василий, не обращая внимания на случившееся.
   — Нет, — ответил я, перегнулся через спинку переднего сидения и поднял пустой стакан.
   — Я всегда летаю у окна, — настаивал батюшка, — Ну, какая вам разница?
   — Ну, хорошо. Бог с вами! — Я повернулся и отправился за новой порцией воды.
   На мокрое сидение, впереди, уселась преклонных лет леди. То и дело старая англичанка жаловалась вслух: “It's incredible! It's wet! Why it's wet?”Но самолёт взлетел, и она, видимо, всё-таки привыкнув к своему положению, надела на глаза какую-то специальную повязку от света, затихла и, вроде как, уснула.
   Мой сосед у новой стюардессы опять требовал постную еду… Так и не получив своего, он выбрал какое-то мясное блюдо и не без удовольствия быстро его съел. Окончательно батюшка сломался, когда оказался перед новой дилеммой.
   — What are you going to drink? — Спросила стюардесса, останавливаясь подле нас с тележкой, заставленной бутылками.
   — Do you have any kind of fasting drink? — робко спросил отец Василий.
   — No… I am sorry, — ответила стюардесса.
   Не зная на что решиться, в ответ он долго молчал, пока я не помог ему.
   — Отец Василий, — сказал я, — по-моему, в гостях или в пути разрешается отступать от правил во время поста.
   — Да, придётся нарушить, — согласился он.
— What are you going to drink then? — Повторила свой вопрос начинавшая нервничать стюардесса.
   — Give me Courvoisier please, — ответил старый “греховодник”.
   Поймав кайф, батюшка как будто успокоился, и я подумал, что тоже смогу расслабиться и подремать. В это время Борис, разместившийся с другой от меня стороны, извлёк из своего дипломата lap-top компьютер, раскрыл его и включил.
   Как только батюшка увидел компьютер, он весь задёргался, заелозил в своём кресле.
   — Скажите, а это мощный компьютер?
   — Как вам сказать, — Борис продолжал смотреть на экран, наблюдая загрузку, — Относительно… Как всё в этом мире…
   — Скажите, а если я дам вам один диск… Ну, тот, что отдал мне Андрей Спиров… Ну, тот человек, к которому прилетает Светлана, сможет ли ваш компьютер прочесть его?
   — Это, прежде всего, зависит от того, что — на диске. А разве он отдал вам какой-то диск? Вы ничего об этом не говорили.
   — Да? Верно, не говорил… Андрей мне сказал, что долгие годы вёл какие-то записи и что теперь, когда мечта его исполнилась, и он встретил Светлану, эти записи ему в тягость. Что они больше ему не нужны. Что уничтожить их у него не поднимается рука. И поэтому он отдал их на мой суд. До сих пор у меня не было возможности прочесть, что там такое. Может быть сказано что-нибудь важное…
— Ну что же, давайте ваш диск, — согласился Борис, — Попробуем…
   — Я сейчас…
   Не спрашивая пропустить его, отец Василий поднялся и полез через мои и Борисовы колени к проходу, открыл крышку багажного отделения и… в этот момент оттуда вывалилась моя гитара…
   Гитара упала прямо на темя впередисидящей англичанки.
   Старуха вскрикнула, схватилась за голову обеими руками, стала лихорадочно стягивать с глаз тряпку.
   — I am sorry! — стал извиняться батюшка, — I am very sorry! I am sorry very much!
   Старуха что-то говорила в ответ, но за громкими извинениями отца Василия её почти не было слышно. Неожиданно оба одновременно замолчали. Наступила пауза. И, наверное, решив проверить, не умерла ли старая леди, непутёвый поп спросил:
   — Are you o'kеy?
   — I am not o'key! — Закричала англичанка на весь самолёт. — I am not o'key!!! Just leave me along!
   И демонстративно натянув на глаза свою тряпку, она снова затихла.
   Я помог батюшке водрузить на прежнее место мою гитару, а он, сняв с полки саквояж, стал в нём рыться. После того, как он нашёл-таки то, что хотел — а это был компакт-диск синего цвета, с наклейкой, на которой было написано женское имя “София”— он попросил меня поставить его багаж обратно и, когда я исполнил его просьбу, он обратился к Борису:
   — Ну-ка, посмотрите-ка, что это такое? А то зря женщине досталось по голове.., — И улыбнувшись, батюшка протянул Борису диск, пробрался обратно на своё место, к окну, и начал всматриваться в экран компьютера, ничуть не обращая внимания на меня, сидящего между ним и Борисом.
   Поместив дискету в компьютер, Борис дал команду. Увлечённый происходящим, и я, взглянув на экран, увидел, список, состоящий всего из двух zip-файлов. Чтобы ускорить процесс, Борис сначала скопировал файлы, поместив их на жёсткий диск компьютера, и только потом дал команду на их разворот.
   На экране замелькали названия новых файлов… Борис открыл первый из них — и тогда появился русский текст…
   — Вам повезло, что у моего компьютера есть поддержка для русского языка, — заметил Борис, передавая батюшке lap-top, — Читайте на здоровье!
   — Может быть, я узнаю что-нибудь о Светлане… — проговорил отец Василий, принимая к себе компьютер.
   — А как надолго она прилетает? — поинтересовался Борис равнодушно.
   — У неё обратный билет через две недели, — ответил батюшка.
   — Правда? — удивился Борис, — Я буду проезжать Буффало по пути в Торонто и буду возвращаться назад в Нью-Йорк как раз через две недели. Вы, кажется, сказали, что вам придётся прождать девушку несколько дней?
   — Два дня! Если только в Лондоне нас вовремя пересадят…
   — У меня дела в Торонто через три дня. А как же вы собираетесь добираться до Буффало?
   — Мне удалось зарезервировать новый билет до Буффало, а старый, видно, пропадёт…
   — Теперь вы можете свалить вину на Fin-Air и потребовать у них билет на нужный вам рейс, — вмешался я в разговор, — И новый билет не покупать.
   — Не думаю, что это получится, — заметил Борис, — Даже если нас задержат в Лондоне.
   — Но ведь он же всё равно опоздает на свой рейс, и вправе требовать такой, который будет удобнее.
   — Постойте-постойте! — воскликнул отец Василий, — Ведь у Светланы, кажется, нет билета до Буффало! Я вспомнил, что Андрей собирался сам встретить её, приехав на автомобиле. А я ему не сказал, что лечу самолётом! Что же мне теперь делать с девушкой, если не будет свободного рейса! Придётся сидеть в Нью-Йорке или переплачивать огромные деньги!
   — Тем более, — продолжал я гнуть свою линию, — валите всё на Fin-Air. Они вам не только теперь обязаны добыть необходимые билеты, но и оплатить все дополнительные расходы. Требуйте и настаивайте на своём…
   У проходившей стюардессы я и Борис выпросили по дополнительной порции спиртного. Священник погрузился в чтение. Вскоре я задремал…
   Проснулся я, когда самолёт уже готовился к посадке. Борис продолжал спать. Отец Василий каким-то образом сумел выключить компьютер (наверное, без выхода из программы просто нажал на кнопку питания). Он с задумчивым видом всматривался в темноту иллюминатора.
   — Скажите, вы не могли бы извлечь из этого аппарата мой диск? — попросил он меня, как только увидел, что я проснулся.
   Я взял у батюшки компьютер, вытащил из него диск.
   — Ну, как? Всё прочли? Узнали что-нибудь? — поинтересовался я.
   — Да прочёл-то я всё… Я читаю очень быстро… Новую информацию узнал… Однако она совсем иного рода…
   — Что же это за информация? — лениво спросил я, зевая.
   — Это — эзотерическая информация. Лучше вам её не знать. Вы, наверное, слышали изречение: “Большая премудрость ведёт к большой печали”? Вот и Андрей, видно, не справился: ему многое открылось, но он не сумел удержать свои знания и правильно их применить. В результате — беда!
   — Я слышал и другую фразу, — парировал я, желая показать свою эрудицию, — “Кому больше дано — с того больше и спросится”.
   — Вот-вот! Именно так!
   И отец Василий спрятал дискету в карман рясы…
   В Лондоне представитель финской авиакомпании оказался совсем не готов к приёму никому ненужных пассажиров. Целой толпою мы следовали за ним из одного конца аэропорта в другой и обратно, пока не выяснилось, что самолёт до Нью-Йорка для нас отправится только утром следующего дня. Обескураженные пассажиры потребовали, чтобы их поместили в гостинице, а также — позвонить домой, чтобы предупредить встречающих о задержке. Мне звонить было некому. И пока мои бывшие соотечественники наносили новые убытки финнам, выстроившись в очередь к телефонному аппарату, я направился в туалет. Там я снова повстречался с отцом Василием. Он только что оправился, вышел из кабинки и мыл руки…
   — Как вам Лондон? — пошутил я, подразумевая нашу новую задержку, впрочем, говоря это лишь для того, чтобы что-то сказать.
   — Так ведь темно… Ничего не видно…
   Я остановился рядом с ним, у раковины, и тоже стал умываться. После долгого полёта лицо и волосы были липкими, пыльными.
   — Надеюсь, в гостинице удастся принять душ, — заметил я.
   — Да. Я тоже не прочь смыть с себя всю эту скверну, — согласился батюшка.
   Подхватив свой саквояж, он направился к выходу и, не оборачиваясь, бросил: — До свидания!
   Умывшись, я хотел, было, выйти, но тоже вдруг надумал зайти в кабинку. По случайности я вошёл именно в ту, где до меня находился батюшка.
   Моё внимание сразу же привлекла переломленная надвое синяя дискета, находившаяся в унитазе. Обе части её как-то держались вместе, видимо посредством не до конца разломанного материала. Меня несколько удивила такая циничная бесцеремонность. Впрочем, хватало мне и своих забот, чтобы ломать над этим голову. Не долго думая, я нажал на спуск. Обломки диска закрутились в мощном потоке, но остались на прежнем месте. Мне пришлось перейти в другую кабинку.
   Почему я так подробно описываю эти детали? Это будет ясно позднее. Точнее, всё равно останется много неясного. Именно поэтому я и рассказываю обо всём подробно.
   Чтобы попасть в гостиницу, расположенную за пределами аэропорта, необходимо было пройти через таможенный контроль. В нашей группе, как выяснилось, только я и Борис оказались с американскими паспортами. И англичане, мгновенно пропустив нас двоих к выходу, задержали всех оставшихся россиян для оформления временных виз.
   В ожидании мы уселись на лавочке, закурили. Чтобы убить время, стали болтать о разных пустяках, шутить. “Для пользы разговора”, слово за слово, мы с Борисом вспомнили о старой англичанке, о пролитой воде и гитаре, и немного посмеялись над батюшкой.
   — Да, однако, англичанка, наверное, уже у себя дома, лежит в кровати и смотрит десятый сон, а мы всё ещё в пути… — сказал я.
   — Очень забавный этот поп,- заметил Борис, кивая в сторону отца Василия, стоявшего в самом конце очереди, — Интересно было бы узнать, что на том диске. И если там говориться что-то такое о чём известно только ему и ей, то я хотел бы встретить эту девушку и выдать себя за её жениха. Она, наверное, его совсем не помнит.
   — Занятно! — усмехнулся я. — Они ведь, кажется, виделись всего один раз, да ещё ночью… Только у тебя ничего не получится!
   — Почему?
   — Отец Василий бросил этот диск в унитаз. Я встретил его в сортире, а потом увидел застрявший диск.
   — Диск? В унитазе? А в котором сортире?
   — А в том, что — неподалёку от места, где все звонили по телефону. Наверное, там оказалась какая-нибудь религиозная крамола, на том диске. Это ему не понравилось, и он решил его спустить в канализацию.
   — Ты так думаешь? А может быть там что-то нелегальное?
   — Да ничего я не думаю! Какое мне дело! Мало ли чего не бывает! Что-то ему там не понравилось…
   Меня удивил и несколько насторожил столь повышенный интерес и какая-то будто бы “бдительность”Бориса. Хотя я и посмеялся с ним вместе над англичанкой, тем не менее, мне не понравилась сама его циничная идея воспользоваться чужой бедой и обмануть девушку. Впрочем, как бы смог он это сделать? Всё это не могло быть ничем иным, как шуткой и попыткой в пустой болтовне убить время.
   Неожиданно Борис загасил недокуренную сигарету о кафельный пол, бросил окурок под скамью, поднялся.
   — Я должен идти, — сказал он и, добавив по-английски: — See you later, — направился к таможенному контролю, что-то стал объяснять служащему, и потом, предъявив паспорт, прошёл обратно в аэропорт.
   — Лихо! — подумал я. — Уж не пошёл ли он доставать из унитаза диск? Я ведь не сказал ему, что диск сломан… Если так, то он — не то агент ЦРУ, не то КГБ, или что там сейчас вместо пресловутого КГБ, не то просто маньяк… А впрочем, кто бы ни был — мне это всё “до фонаря”…
   Я был изрядно утомлён, закрыл глаза, прислонился затылком к стене и задремал…
   Разбудил меня кто-то из моих соотечественников, прошедших, наконец, контроль и теперь собиравшихся отправиться в город. Представитель Fin Air пересчитал нас, и выяснилось, что одного человека не хватало. Чтобы ускорить волокиту, я сообщил, что не хватает Бориса, который решил вернуться в аэропорт.
   — Is he going to come back? — спросили меня.
   — I do not think so, — ответил я.
   И мой ответ действительно разрешил возникшую, было, проблему: Бориса решили не дожидаться и всех нас посадили на автобус и повезли, наконец, в гостиницу.
   Это оказался отель Marriott. Всем нам выдали по магнитной карточке, служившей ключом к номеру, и сообщили, что через полчаса снова за счёт финнов мы сможем отужинать в ресторане.
   Оставив вещи в своём номере, и приведя себя немного в порядок, вскоре я спустился в ресторан. Там уже находилось несколько моих попутчиков, в том числе и отец Василий.
   Он сидел за одним столом вместе с Борисом. Перед каждым стоял бокал. Мне стало любопытно, о чем у них был разговор, но так как, прежде всего мне хотелось поесть, то я, набрав еды, разместился неподалёку от них, у стола, за спиною Бориса, так что он, как будто, даже и не заметил меня.
   — Видите ли, — говорил Борис, — Несмотря на то, что я — по своим убеждениям скептик, мне всегда хотелось делать людям добро и вовсе не для того, чтобы получить за это награду на небесах. “Поступайте с другими так, как хотите, чтобы другие поступали с вами”. Не так ли?
   — Да, верно. В этом есть правда, — ответил священник, — Вера и добрые дела, конечно связаны. И вера сама по себе, как сказано, без дел мертва. Тем не менее, также сказано: “И бесы веруют и трепещут”…
   — Значит, выходит, что вера-то вовсе не обязательна, для того, чтобы делать добро?
   — А как вы без веры определите, какое дело доброе, а какое злое?
   — Очень просто: я же сказал: “Поступайте с другими...”
   — Это вовсе не вы сказали. Это — очень древнее изречение. Только люди, к сожалению, не следуют этой мудрости. Вера — это не только знание, это ещё и чувство. Имея в себе это чувство, человек способен отличать добро от зла.
   — Ну, уж в этом я с вами не согласен! — Вера и знание — совершенно различны. Веру никак нельзя смешивать со знанием!
   — Под верой я подразумеваю способность человеческой души к высшему познанию, там, где разум и знание оказываются несовершенным инструментом. Не путайте веру с религией как дисциплиной познания. А также не путайте веру — как способность души к высшему познанию, которое возможно лишь при помощи веры, и не путайте веру со знанием, оперирующим очевидными понятиями, для которых вера не требуется в силу их очевидного присутствия, как, например, этого служащего…
   С этими словами отец Василий остановил проходившего мимо официанта.
   — Пожалуйста, не могли бы вы принести мне ещё один бокал пива? — попросил он по-английски.
   — Простите, сэр. Но в оплаченный ужин входит только один бокал, — ответил англичанин. — Если вы хотите заказать что-нибудь дополнительно, вы должны заплатить.
   — Хорошо… Я заплачу…
   Отец Василий вытащил из рясы бумажник, поискал в нём что-то и протянул кредитную карточку. Взяв её, официант удалился.
   — И много вам довелось исповедовать? — сразу же спросил Борис, ожидавший, своей очереди.
   — Да… Порядочно…
   — Скажите, а не приходилось ли вам исповедовать приведения?
   — Нет…
   — А инопланетян?
   — Нет.
   — А как вы думаете, это возможно?
   — Почему нет? Всё возможно. Только у меня такого опыта не было, к сожалению, или к счастью.
   — А что если вы просто не знали, кого исповедовали? Что если они вам не говорили, кто они такие на самом деле?
   — Ну, в таком случае это — их проблема. Только, в чём им тогда исповедоваться?
   — В чём? А в том, что они — не приведения и не инопланетяне.
   — Я вас не понимаю…
   Вернулся официант и заявил, что кредитная карточка — просроченная.
   — Ха-ха-ха! — засмеялся Борис, — Я тоже иногда так поступаю, чтобы вынудить своего компаньона заплатить за нас обоих! Хотите, я оплачу вам пиво?
   Наверное, если бы официант понимал по-русски, этот нахал всё равно бы так сказал.
   — Я вовсе не собирался никого обманывать, — стал оправдываться отец Василий по-русски. — I am sorry, — ответил он официанту и, достав из бумажника другую карточку, протянул её официанту.
   — Что же вы не захотели, чтобы я заплатил? — Борис вальяжно откинулся на своём стуле. — Ведь я хотел сделать очевидное добро, вовсе не требующего ни от кого ни веры, ни сомнения в его очевидности…
   — Послушайте! Зачем играть словами? Вам не кажется, что вы много выпили? — священник взглянул на своего собеседника раздражённо.
   — А вам не кажется, что вы что-то не договариваете?
   С этими словами Борис вытащил из кармана и положил перед батюшкой тот самый синий диск. Я чуть не прыснул от смеха.
   “Вот, проходимец! — подумал я, — Да ведь он — просто шантажист!”
   — Что вам нужно?! — отец Василий побагровел.
   — Совершенно ничего. Случайно нашёл ваш диск и подумал, что вы его случайно обронили…
   Отец Василий, — уже давно заметивший меня, взглянул в мою сторону.
   В это время официант принёс пиво и попросил отца Василия расписаться на чеке. Когда он удалился, батюшка пригубил пиво, медленно опустил бокал на стол, ещё раз взглянул на меня. Я же в ответ пожал плечами, давая ему понять, что я здесь ни при чём.
   — Знаете, я пожалуй приду в вашу церковь. Мне хотелось бы узнать больше о том, что такое вера… И если бы вы согласились принять от меня скромное пожертвование на вашу церковь… Мне, правда, хочется вам доказать, что можно делать добро, даже без веры и без цели получить награду… Заходите ко мне в номер после ужина. Я выпишу чек…
   Борис поднялся, постоял некоторое время, покачиваясь и будто бы думая о чём-то своём, а затем, не говоря ни слова, пошёл прочь.
   Я взял стул от пустого соседнего стола и сел к столу отца Василия.
   — Этот человек — не тот, за кого себя выдаёт, — сказал мне батюшка. — Я понял это только сейчас.
   — Что ему нужно?
   — Я не смогу вам этого объяснить. Вы все равно не поверите. Скажу одно: я, как священник, способен кое-что чувствовать: от этого человека исходит очень сильная отрицательная энергия. Мало того, он вытягивает у вас вашу энергию и парализует вас… Мне стоило сейчас больших усилий, не поддаваться его воле. Разве вы не почувствовали ничего такого? Это так очевидно! Уж и не знаю, зачем ему это всё нужно… Всё дело в этом диске… Это вы сказали ему, что я выбросил его в унитаз? Наверное, когда сидели на лавочке, у таможни… Впрочем, это сейчас не имеет значения… Главное то, что ему нужна та самая девушка, невеста Андрея… Впрочем, может быть, для Андрея такой расклад событий пошёл бы на пользу… И, тем не менее, если верить всему тому, что на диске, то подозреваю, что Светлане грозит какая-то опасность… Возможно, через неё он хочет узнать кое-что… Но поверить во всё это очень трудно… Такое просто невозможно!
   Отец Василий неожиданно замолчал, задумался.
   — Непростительная для меня ошибка! — вдруг сказал он. — Ведь это же — поле брани! А я принял его за своего! Ох, какой грех! Всё сам выдал врагу! Прямо, как Иуда! Что же теперь будет! Неужели он завладел информацией?!
   — Какой информацией?
  — Той, что на диске…
   — Что же там такого, на этом диске? — удивился я смятению батюшки.
   — Вам не понять… Да и сам я не смогу теперь ничего объяснить…
   Антихрист в мире охотится за душами! Чуть одна из них свернёт на верный путь — он тут как тут! Затмит рассудок… Сам забываешь, кто ты и зачем… А когда опомнишься — всё поздно: прочно повязан сетью и должен исполнять его волю… Не скоро удастся разорвать паутину… И не всякий в силах вырваться… Чувствую, что-то неладное творится… Беда! Грех! Жалко девчонку-то! И Андрея — тоже… Уж лучше, сидела бы себе дома… А тут… Ждут её великие испытания. А об Андрее и говорить нечего! Что с него ещё можно взять? Разве что душу! Вот в чём оказывается дело-то! Уж лучше бы Светлане с Андреем не сходиться. Ничего у них из этого не выйдет…
   Отец Василий тяжело поднялся, громко вздохнул ещё раз, взял со стола дискету, с трещиной посередине, шагнул, как-то рассеянно, будто пьяный, в сторону, но потом, вспомнив обо мне, обернулся, пожелал спокойной ночи и направился к выходу.
   Я ещё посидел некоторое время, но, видя, что и другие мои соотечественники один за другим покидают зал, тоже вскоре вышел, остановился в фойе и закурил.
   Ко мне подошёл один из моих попутчиков и попросил огня. Мы разговорились.
   — И почему у них тут всё есть? — задал он вопрос, типичный для нашего брата, оказавшегося заграницей, — А у нас, в России всё — шиворот-навыворот.
   — Их война почти не коснулась, — ответил я, — Пока наши воевали с немцами, Англия и Америка выжидали, когда те и другие изничтожат друг друга.
   — А вы, что, навсегда уехали из России?
   — Да…
   — И, тем не менее, поддерживаете русских, а не их? Странно…
   — Почему странно? Я — русский. Русский — всегда русский, где бы он ни был. А вы как тут оказались?
   — Я — специалист по технологии производства металлов. Работаю в одной американской компании по контракту. Кончится срок — и придётся возвращаться в Россию, снова искать работу… А это теперь — сложное дело. А сейчас, вот, слетал домой в отпуск. Теперь снова — за работу… А вы — кто?
   — Я — служащий в одной компании. Что-то вроде программиста.
   — А в России кем были?
   — В России? А никем… Дурака валял… Приехал в Штаты — и выучился.
   — И своя машина есть?
   — Да. И машина. И квартира. Всё это здесь — норма. Есть работа — есть всё. Не будет работы — всё можно потерять в один миг…
   — Да… Вы, наверное, платите банку большие проценты по займу…
   — Да. Плачу. Впрочем, не такие большие. Другие платят ещё большие проценты. И всё равно живут — не тужат…
   — Да… А мы, вот, положили двадцать миллионов человеческих жизней для того, чтобы здесь, значит, жилось лучше… А нам — хрен с маслом!
   — Здесь не потому живут лучше. Ведь кроме этих двадцати миллионов, что положили во время войны, мы положили ещё больше до войны и после…
   — Что вы имеете в виду?
   — Сталинские чистки, лагеря… Так что тут не только война виновата… Вы правильно сказали: “Всё у нас шиворот-навыворот”. И будет ли лучше — никто не знает. А на одном патриотизме тут не проехать… Я, вот, уехал… А может быть, в этом было больше патриотизма, нежели у тех, кто остался и продолжают участвовать в лицемерии, и беспрерывно горланить о демократии; сами же только и думают, как бы урвать побольше у государства и у своих ближних!
   Я завёлся. Вспомнились вчерашние проводы, на которых старые друзья все наперебой, будто не передо мной, а перед самими собой, хвалили успехи демократизации в России. Как быстро всё изменилось! Когда-то они были совсем другими людьми, нетерпимыми диссидентами, готовыми пойти в тюрьму, но не отступить от своих принципов. Я уехал, и мои ценности не изменились. Они остались — и им пришлось приспособиться к изменившимся обстоятельствам и почему-то вдруг стать лояльными патриотами, будто социального зла в России стало не больше, а меньше.
   И зачем я теперь всё это говорил этому незнакомому человеку? Наверное, всему причиной были: выпитый бокал вина за ужином, взвинченные нервы, усталость, перенапряжение, возвращение туда, где меня никто не ждал оттуда, где я так много оставил…
   Я опомнился, увидев, что в ресторане потушили свет. Взглянул на часы — было уже за полночь. Мой собеседник тоже заторопился: завтра с утра — снова в самолёт, а ещё нужно было принять душ и поспать…
   “Что же всё-таки нужно этому Борису от отца Василия?”— думал я, открывая дверь своего номера, — “Впрочем, какое мне до них обоих дело! Тут цивилизованная страна. И священник — вовсе не дурак, раз его сюда направили на службу. Разберётся и сам. Только что-то он такое странное говорил, будто испугался вдруг чего-то… Или просто размышлял сам с собой вслух, забыв о моём присутствии...”
   “А беднягу парня и его девушку жаль… “— продолжал я размышлять, укладываясь в постель после душа, — “Вот бы, действительно, встретить её вместо него… А вдруг она действительно красивая?.. А вдруг всё бы вышло у меня с ней хорошо?.. И что она будет делать в Америке, одна, наверное, без денег?.. Сидеть в аэропорту и ждать… ждать… ждать… пока не появится вместо жениха какой-то поп… или… наглый… самоуверенный Борис...”
   Я вдруг вздрогнул. Оказывается, думая, я незаметно почти было заснул, но эта последняя моя мысль, вдруг как-то сильно проникла в моё сознание и отчего-то разбудила. Я вдруг ясно почувствовал какую-то безысходность и отчётливо представил себя на месте девушки. И на миг мне сделалось страшно за неё.
   “Что такое со мной?”— думал я, поднимаясь и направляясь в туалет, — “Наверное, опять нервы совсем развинтились. Нужно завязывать пить...”
   Так я и не сумел толком после этого заснуть всю ночь. За окном ещё стояла кромешная тьма, когда зазвонил телефон: меня оповещали о том, что внизу ждёт завтрак.
   Я едва успел умыться, привести себя в порядок и, когда спустился в фойе, то оказалось, что времени на завтрак уже не осталось: подъехал автобус и все мои сонные попутчики один за другим занимали в нём места.
   В аэропорту уже другой служащий FinAir, проверяя нас, снова недосчитался одного пассажира. На этот раз им оказался отец Василий.
   “Наверное, проспал“, — подумал я, — “Всё-таки трудная у него работа: читать проповеди всякому встречному-поперечному, и защищаться от нападок всяких авантюристов...”
   Но оказалось иначе. Стали звонить в гостиницу, наводить справки. И вскоре выяснилось, что батюшка в ту ночь был призван на Высший Суд… Такова ирония и трагедия нашей жизни… Никто не знает своего часа…
   Как ни странно, смерть отца Василия не помешала всем оставшимся вовремя вылететь из Лондона. О причинах его смерти нас, конечно, никто не уведомил. Ни одна полицейская крыса даже не сочла нужным произвести допрос свидетелей. А ведь я, наверное, был одним из последних, кто видел его живым. Если, конечно, он после ухода из ресторана не повстречал кого-нибудь ещё, например Бориса…
   На пути в Нью-Йорк я снова оказался по соседству с Борисом.
   “Не его ли это рук дело? Не он ли убил священника, пытаясь выведать у него что-то насчёт Андрея и Светланы? И не моя ли вина в том, что я рассказал Борису о диске? Не с этого ли всё началось? Может быть, мне следовало сразу заявить в полицию? Но о чём? Что конкретно я мог сообщить? Одни догадки, предположения… Наверное, это всё — мои нервы… А для отца Василия просто-напросто пробил смертный час. И зачем мне эти новые хлопоты с полицией? С ума, что ли я сошёл — связываться? Если бы я сразу же “стукнул”на Бориса в Лондоне, то, наверное, опять задержали бы всех пассажиров до выяснения обстоятельств, замучили бы допросами… И кто же теперь встретит девушку, неужели, действительно, он, этот Борис?”
   И, будто бы, уловив мои мысли, неожиданно, мой сосед обратился ко мне:
   — А знаешь, покойный дал своё согласие, чтобы я встретил девушку вместо него.
   — Как?! — удивился я, — Ты с ним виделся после ужина?
   — Отец Василий сам навестил меня и продал Светлану за тысячу долларов.
   Не зная, что ответить на эти слова, я молчал, думая про себя: “Наверняка всё лжёт… Не мог священник так поступить...”
   Немного погодя Борис продолжал:
   — Я говорю это потому, чтобы ты не подумал, будто я виноват в его смерти. Я тут ни при чём. Он был очень доволен тем, что перепоручил мне девушку и, выходя от меня, даже улыбался и благодарил меня за эту услугу.
   — Какую услугу? — не понял я своего собеседника.
   — Встретить девушку и доставить к её жениху… Ведь отцу Василию было совсем не с руки задерживаться в Нью-Йорке на целых два дня…
   — Как… Как тебе удалось? — я не знал, почему так спросил, но получилось именно то, что я хотел спросить, и Борис, почему-то не удивился такому моему прямому вопросу.
   — Знание психологии! — с гордостью ответил он и добавил: — Особенно таких людей, как покойный… Я ведь заметил, как ты вчера в ресторане расположился за моей спиной и слушал наш разговор… И я нарочно говорил так, чтобы и тебе было слышно, и чтобы отец Василий, знал, что ты слышишь, и чтобы в его мозгу шла подсознательная работа: как воспринимаешь мои слова ты… Так что, как только он остался один, то результат этой работы вышел наружу раньше, чем он успел дойти до своего номера…
   — Ты использовал меня, как зеркало… Или… как громоотвод… — я был так удивлён цинизмом Бориса, что с трудом переводил дыхание и не знал даже, как дальше себя с ним вести. Поистине, какая-то энергия, заставляла меня волноваться.
   — Да, что-то вроде этого… — равнодушно ответил мой попутчик.
   — Откуда ты знаешь такие психологические тонкости?
   — Житейский опыт… Кроме того в страховой компании, где я работаю, меня научили не только этому…
   — И теперь ты хочешь применить свои знания на этой девушке?
   — Я хочу ей помочь… Встречу… Отвезу к жениху… А там ей самой решать, нужен ли он ей…
   — И конечно, ты сумеешь без труда убедить её в том, что он ей не нужен… Послушай! Да, ведь, ты — авантюрист!…
   — Да… Я люблю заполнять свою жизнь приключениями такого рода… Особенно, если женщина — красивая.
   — Почему ты полагаешь… — я несколько унял волнение и продолжал разговор, — Почему ты считаешь, что Светлана, так, кажется, её зовут, обязательно будет красивой?
   — Иначе бы Андрей, — самодовольно ответил Борис, — Так, кажется, зовут её жениха, не втюрился в неё с первого взгляда… Да и покойный, как будто, говорил, что она — молодая и красивая…
   — Ты полагаешь, что это допустимо с моральной точки зрения: вмешиваться в чужую судьбу? Ведь они собираются пожениться! Ведь ты, наверное, не возьмёшь девушку замуж… Поиграешь и отправишь обратно в Россию…
   — И поделом! Такие, как она должны искать женихов на родине!
   — Откуда ты знаешь, какая она?
   — Все красивые бабы — одинаковые.
   — Мне кажется, у тебя очень предвзятое и циничное отношение к женщинам. Как ты можешь так судить о красоте! Не верить в чистую искреннюю любовь! Откуда ты знаешь, что у тебя получится соблазнить Светлану?!
   — Не знаю, а уверен! Иначе бы она не летела в Америку выходить замуж за разведённого болвана, с тремя детьми… А насчёт чистой искренней любви я скажу тебе следующее: никогда не следует строить иллюзий относительно любви между мужчиной и женщиной. Отношения между мужчиной и женщиной — если угодно, называй эти отношения “любовью”— это всего-навсего сделка между партнёрами, которая закрепляется юридически через брак, если, конечно, один из них настолько глуп, чтобы заходить так далеко… Каждый в этой сделке ставит на кон то ценное, что у него есть, чтобы в обмен получить что-то, чего у него не хватает. Так, если у мужчины есть американское гражданство, а у женщины — лишь то, чем одарила её матушка-природа, допустим, это — молодость и красота, то возможна сделка. Долго ли продержится такая сделка? От трёх до пяти лет — срок необходимый для получения американского гражданства. Если кроме американского гражданства у мужчины есть что-то ещё, скажем, деньги, сделка может продлиться дольше, пока красотка не приберет их к своим рукам. Деньги правят миром! Красота — это вовсе не эстетическая категория. Это — товар, который можно выгодно продать. Это — “разменная монета”. Это — ценность, которая, как и деньги обладает текучестью: “liquid”: сегодня есть — завтра нет. Красоту надо продать вовремя, таковую, как она есть, “as is”, как и всякую ветшающую вещь. Это и есть — вещь! Предмет купли и продажи. Прошло время романтики. Наступил двадцать первый век. В России новое поколение это сразу поняло. После Перестройки только сумасшедший или ни на что не способный человек не занимается продажей, перепродажей или спекуляцией. Сама жизнь толкнула людей на поиск альтернативных способов существования. Ожидать от красивой бабы романтической любви в наше время — наивно!..
   — Посмотрим на вопрос о торговле с другой стороны,… — продолжал Борис, помолчав немного, — С женщиной всё ясно: она ищет партнёра, который обеспечит ей и её детям материальное благополучие и продаёт себя “as is”. Что ищет мужчина? Точнее, что может он продать посредством брака, если, скажем, у него нет ни денег, ни гражданства. Он может продать свою порядочность: быть благонадёжным семьянином, внимательным мужем и отцом. Много ли таких среди нашего брата? Где таковые? Если Светлане нужен такой, пусть поскорее поймёт, что к чему и по чём, и ищет такого на родине… Здесь вряд ли получится…
   — Постой! — прервал я своего собеседника, — Откуда ты знаешь, что Андрей не такой?
   — Такие в Америку не пробираются. А если он-таки сумел сюда попасть, удержаться, получить гражданство… Мне жалко, что какая-то красотка, воспользуется тем, что парень добыл с большим трудом. Конечно, гражданства не украсть, но, ведь, согласись, гражданство — не разменная монета.
   — Хорошо… Что же, по-твоему, ещё продаёт мужчина посредством брака?
   — Свою свободу… Только не следует путать свободу и любовь. Мы полагаем, что, испытывая любовь к женщине, мы свободны, потому что наивно считаем, будто и женщина относится к нам адекватно. Нет! И ещё раз нет! Если женщина красива — это значит, что она как раз не любит адекватно, это значит, что она лишь хочет обменять свою красоту и молодость на что-то другое.
   — По-твоему, женщина совершенно не способна на любовь?
   — Почему нет? Конечно, способна. Но красивые женщины не любят ”лохов”, с тремя детьми и материальными проблемами. Они любят сильных самцов. Для этой цели самый лучший выход из положения — это муж —”лох” и любовник — самец. Один прикрывает её с тыла, другой, извиняюсь, атакует с фланга… От красотки не жди верности! “Гляди в оба!”чтобы удержать её подле себя… А если она ещё младше на целые пятнадцать лет, как нам сообщил покойный… Тут всё ясно! И, скорее всего, у ”лоха” ничего с ней не получится, потому что наш брат, Казанова, рыщет повсюду: он любит полакомиться тем, что плохо лежит…
   — Ты относишь себя к роду Казановы?
   — О, да! Я на этот счёт не строю иллюзий и не забиваю себе голову ни моральными, ни религиозными бреднями.
   — Мне кажется, во всём, что ты говоришь, звучит не просто цинизм, а глубокое разочарование в жизни. Наверное, тебя когда-то сильно обидели, и ты перестал верить в Прекрасное.
   — Да, конечно, кровь Казановы по наследству не передаётся.
   — И ты не надеешься встретить человека, который сделал бы тебя по-настоящему счастливым, который бы полюбил адекватно?
   — Надеяться никто не мешает… Вот почему я не хочу упустить и этого случая… Кто знает… А вдруг я не прав? Я вовсе не утверждаю, что всё это — верно на сто процентов.
   — И потому хочешь ещё раз проверить свою теорию, или, точнее, житейский опыт?.. Но разве можно строить своё счастье на несчастье других?
   — Не только проверить… Просто хочу жить. Хорошо или плохо — не имеет значения. Пока есть здоровье, деньги и желание. Ведь и это тоже — валюта, которая однажды иссякнет…
   — Почему ты так уверен в себе? Что если Светлана — не такая?
   — Такая! До сих пор — одинокая. Значит, жизнь сразу не сложилась. Сменила несколько любовников. Ни на одном не смогла остановить свой выбор. Чем их больше — тем сложнее пойти на компромисс, остепениться. Красота вместе с молодостью постепенно блекнет… Подобно “Портрету Дориана Грея”, всё начинает принимать уродливые формы… Ещё немного — и будет поздно. В конце концов, красотка превратится в уродливую жабу, точное подобие своей матери, с которой бессознательно берёт пример…
   — Послушай, мне кажется, ты судишь, опираясь на какой-то неудачный опыт прошлого. Но, согласись, нельзя же так обобщать… Ведь существует настоящая красота, внешняя и внутренняя гармония…
   — Как заметил князь Мышкин, красоту судить трудно. Но не это только. Красота затмевает духовную сущность. По моему рассуждению, основанному на жизненном опыте, внешняя женская красота никогда не может ужиться с внутренней. Поиск эстетического идеала — неразрешимый вечный конфликт в сознании Фаустов… Можно составить такую условную пропорцию: женская внешняя красота — в обмен на мужскую верность. Где в этом силлогизме место для любви? Я подразумеваю адекватную любовь. Нет ей места! Если женщина посредством брака продаёт свою красоту и молодость в обмен на верность и любовь мужа, можно ли ожидать, что и она будет ему верна? С него достаточно её красоты и молодости. А любовь она подарит другому, с которого за это получит что-нибудь дополнительно. Увы, в наш меркантильный век женщина может обменять свою красоту и молодость за материальное благополучие, а не за что-то невещественное…
   — А если она обеспечена? Посмотри на жизнь кинозвёзд! Несмотря на достаток и материальное изобилие они постоянно расходятся и сходятся с новыми партнёрами. Значит дело не в купле — продаже.
   — Не знаю, в чём там дело. Человеческая природа везде одинаковая, независимо от социального или материального положения. Знаю одно: осуществление эстетического идеала женской красоты возможно лишь в виртуальном плане, в сказках, заканчивающихся “хеппи-ендом”: “они жили и умерли в один день”. Ха-ха! Какое продолжение можно было бы написать к “Алым Парусам”? — Жизнь и смерть принцессы Даян! Вот тебе и продолжение, и одновременно конец! Из грязи — в князи, а затем начинается “Сказка о Золотой Рыбке”. Несчастный принц в лучшем случае останется “с рогами”, а в худшем — его ждёт удел нищего “Короля Лир”.
   Борис остановился, чтобы перевести дыхание. Увлёкшись его красноречием, я не нашёл ничего для ответа и тоже молчал.
   Опытный мужик, — продолжал он, минуту спустя, — не станет связывать свою судьбу прочными узами с красотками. Казанова прекрасно знает цену таковым! Можно только поиграть, “попользоваться клубничкой”, как сказано, кажется, у Гоголя. А потом — “прочти — и передай товарищу”. Вот и переходит “эстетический товар”из рук в руки, пока не износится до конца. Такова судьба красоток, отцветающих, “яко цвет сельный”. Они это понимают, глядя на своих матерей, с подобной судьбой, торопятся успеть, ухватиться за жизнь, поскорее найти подходящее “место под солнцем”… Их беда, однако, что они не понимают, что “нет ничего нового под луной”… Всё банально… И мы, мужики, забываем об этом, увлекаемся… Полагаем, что на этот раз ошибки не будет… А всё одно… Было и будет… Нет… Ничего нет! Ни красоты… Ни любви… Сплошной обман… Быстро отцветшие одинокие матери… Привыкшие только потреблять… Спекулировать своими собственными детьми, использовать их, удерживать подле себя, чтобы не остаться на старость лет в одиночестве… Однажды дети сознают это, бегут от своих родителей, как от чумы, упекают их в психбольницы и дома престарелых, наводя на себя презрение окружающих… Проходят годы — и вот! Их же дети обходятся с ними не лучшим же способом!
   Борис остановился. И больше ничего не говорил. Утомлённый разговором, поднятой нездоровой темой, усталый от полёта, от невозможности сосредоточиться на своих собственных мыслях, я более не хотел поддерживать беседу. Впрочем, в чём-то я был согласен с его рассуждениями. Незаметно я задремал…
   Проснулся я, когда самолёт шёл на посадку…
   — Вот моя карточка, — сказал Борис, протягивая мне визитку, — Может быть, буду чем-нибудь полезен.
   В Нью-Йорке, озабоченный новыми хлопотами, я совсем забыл о Борисе, отце Василии, Светлане, Андрее и всех обстоятельствах, случившихся во время этого полёта. Прихватив свой багаж, я поспешил на long term parking к своему автомобилю. И через два часа уже сидел дома в горячей ванне и потягивал бренди со льдом.
   За этим занятием, мне вспомнился мой недавний сон, и как человек пишущий, выйдя из ванны, я не замедлил его записать и положить рукопись в одну из папок, где у меня собирается разный материал, который я в последствии использую в своей работе.
   Я бы, наверное, совсем забыл об этом своём путешествии, если бы однажды снова не повстречал Бориса. Это произошло примерно полгода спустя после нашего знакомства в самолёте.
   Как-то раз, оказавшись в Верхнем Манхэттене, я увидел моего бывшего попутчика, выходящим из дверей винного магазина, рядом с которым я только что припарковал свой автомобиль.
   Борис выглядел совсем другим человеком. И куда только подевалась вся его наглая самоуверенность! Теперь это был осунувшийся небритый человек, с мутным взглядом, сжимавший через пластиковый пакет, которому, видимо, не доверял в прочности, горлышко только что купленной бутылки.
   Поравнявшись со мною и не узнав меня, он спросил по-английски, не найдётся ли у меня квотера. Я ответил по-русски, что квотер у меня в наличии имеется, и спросил, не зовут ли его Борисом. Всмотревшись с напряжением в моё лицо, не сразу, но, всё-таки, он узнал меня.
   Слово за слово — он предложил мне распить бутылку водки. Мне было интересно, чем закончилась история с девушкой, которую он намеревался встретить, и я согласился на его предложение. Мы направились пешком к нему домой. Это оказался многоквартирный дом, в котором Борис жил на четвёртом этаже, с подъездом без лифта. В маленькой комнате, которую он снимал наполовину с руммэйтом, в это время отсутствовавшим, был беспорядок. Освободив от каких-то вещей диван, мой знакомый предложил мне присесть, а сам отправился на кухню и вскоре вернулся с немудрёной закуской: консервной банкой шпрот, что продаются у нас в каждом русском магазине.
   Мы выпили по первой рюмке, и я не замедлил спросить о девушке.
   — Да, это целая история! — воскликнул мой собутыльник, вероятно ожидавший этого вопроса. — На трезвую голову рассказывать не стану. Давай пропустим по второй рюмке!
   — Я теперь — банкрот, — сказал он после того, как мы выпили. — Потерял всё: сначала работу, потом — дом, затем — автомобиль… Как говорится, не зарекайся ни от сумы, ни от тюрьмы… Вот, думаю, не сбежать ли от кредиторов обратно в Россию. Да никак не могу скопить денег на билет.
   Я выразил Борису сочувствие, спросил о причинах случившихся с ним перемен.
   — Потом расскажу, — ответил мне мой приятель, — Давай по третьей! Хорошо пить вдвоём! Одному — совсем неинтересно. Даже не хмелеешь, как нужно.
   Мы выпили по третьей рюмке. Борис расспросил меня о моих делах и, узнав, что у меня есть связи с русскоязычными издательствами, вдруг предложил:
   — А ты знаешь, — сказал он, — У меня есть для тебя интересный материал. Только мне нужны деньги. Купишь?
   — А что за материал?
   — Помнишь ту дискету, что наш покойный попутчик бросил в лондонский унитаз? У меня сохранилась её копия. Если опубликуешь, все “бабки”и авторские права — твои. А мне нужно всего… — Борис назвал весьма внушительную сумму, — Но деньги, сам понимаешь, вперёд! — добавил он.
   — Что же это за материал? — я с трудом начинал вспоминать, что говорил отец Василий о содержании дискеты.
   — Сейчас покажу. У меня есть распечатка. Только читать — здесь. С собой не дам!
   Борис поднялся, подошёл к окну, поднял с пола, где была навалена куча каких-то вещей, пухлую папку.
   Открыв её, я начал просматривать и перекладывать разрозненные страницы, отпечатанные на лазерном принтере.
   — О чём это? — спросил я снова.
   — Это — дневник Андрея, того самого парня, к которому летела та девушка, Светлана. Дневник этот и был на той самой дискете, что читал покойный на моём компьютере.
   Я вспомнил, как Борис, сначала скопировал содержимое дискеты на жёсткий диск своего компьютера, “развернул” один из файлов из сжатого формата в — оригинальный и открыл его через программу редактора, чтобы отец Василий мог прочесть его содержание.
   — Что же, всё-таки, оказалось такого интересного на той дискете? — спросил я машинально, продолжая перекладывать страницы, справа налево.
   — Почитай! Если согласишься приобрести, то отдам тебе этот материал в электронном виде, как он был на оригинальном диске, а также, в дополнение, расскажу, как я встретил Светлану. Потом можешь записать и окончить историю.
   — Так всё-таки ты её встретил!
   — Конечно! Не зря же я пожертвовал отцу Василию на церковь тысячу долларов!
   Борис взял сигарету, закурил, выпустил дым через ноздри и добавил:
   — Если бы не она… То ты бы не видел меня сейчас, здесь, в таком состоянии… Я бы тогда не был… — Не договорив, он вышел из комнаты.
   Вернувшись через несколько минут, Борис снова налил водки.
   Мы выпили ещё раз. Он снова закурил, а я погрузился в чтение…
   Бегло просмотрев материал, я нашёл его весьма интересным и ещё не пролистав содержимое папки до конца, пришёл к решению согласиться на предложение Бориса.
   Сторговались на половине суммы, запрошенной Борисом первоначально. Часть денег я тут же заплатил своему собутыльнику, выписав чек на его имя. Оставшуюся сумму пообещал заплатить после того, как будут соблюдены все формальности нашей сделки. Для подкрепления договора, мы выпили по последней рюмке, после чего, с папкой в руках, я покинул Борисову “обитель”.
   Дома я снова обратился к материалу, только что мною приобретённому, который впоследствии обработал должным образом, и теперь, наконец, предлагаю для прочтения.
   Итак, вот этот странный текст…
  
  
  
  
  

ЧАСТЬ ПЕРВАЯ
  
  
  
СОФИЯ
  
  
  “Большие воды не могут потушить любви,
— и реки не зальют её.
   Если бы кто давал все богатства дома своего за любовь,
   то он был бы отвергнут с презрением”.
                                                                 Песня Песней 8. 6 — 7.
  

Эти записки — единственная моя возможность зафиксировать во времени те события, что явились самыми главными в моей жизни.
В школе я был влюблён в одноклассницу…
Учился я посредственно, потому что всегда был увлечён чем-либо посторонним: зачитывался приключенческими романами, конструировал радио, гонял на велосипеде… В конце четверти я всё же брался за учебники, одним махом погашал долги и на короткое время становился хорошим учеником. Однако учителя будто бы не замечали этого и педантично выводили заниженные оценки…
Она принадлежала “элите”отличников. Поэтому любовь моя к ней была затаена в глубине сердца, как любовь недостойной твари к высшему существу.
И когда случилось так, что я стал будто бессознательно оказывать ей знаки внимания, и для всех уже перестало являться секретом моё отношение к ней, то, к моему изумлению у неё неожиданно родилось ответное чувство. Чтобы оказаться равным с нею, я по ряду предметов сразу вырвался вперёд. Но учителя продолжали занижать мои оценки. Они не хотели мириться с тем, что вечный бездельник вдруг нашёл какой-то хитрый способ, чтобы хватануть те знания, которые другие приобретали усердием и мытарством. И разве могли понять эти обыватели ту простую вещь, что вся хитрость заключалась в моей безумной, с чрезвычайной силой, вдруг, вспыхнувшей любви… Знания мне были нужны лишь ради неё одной, но не сами по себе…
Легко и быстро я делал домашнее задание, сочинял стихи, бежал к её подъезду, чтобы опустить их в её почтовый ящик, и допоздна ходить вокруг её дома: не мелькнёт ли в освещённом окне силуэт возлюбленной?..
И вот, однажды в ответ на какое-то моё очередное аллегорическое послание от неё последовал телефонный звонок. Она обратила на меня внимание! Она полюбила меня как равного! Потому что здоровая любовь не может быть иной. Но я не понимал этого и с испугу отшатнулся от неё. Многие годы я скрывал от всех свою любовь, глубоко запрятав её в своём сердце. И случилось так, что когда наступило время, чтобы извлечь её оттуда, я не сумел сделать этого — даже ради сохранения самой любви… И как раньше, когда она ещё не испытывала ко мне любви и высокомерно отворачивалась от меня, так те
Эти записки — единственная моя возможность зафиксировать во времени те события, что явились самыми главными в моей жизни.
В школе я был влюблён в одноклассницу…
Учился я посредственно, потому что всегда был увлечён чем-либо посторонним: зачитывался приключенческими романами, конструировал радио, гонял на велосипеде… В конце четверти я всё же брался за учебники, одним махом погашал долги и на короткое время становился хорошим учеником. Однако учителя будто бы не замечали этого и педантично выводили заниженные оценки…
Она принадлежала “элите”отличников. Поэтому любовь моя к ней была затаена в глубине сердца, как любовь недостойной твари к высшему существу.
И когда случилось так, что я стал будто бессознательно оказывать ей знаки внимания, и для всех уже перестало являться секретом моё отношение к ней, то, к моему изумлению у неё неожиданно родилось ответное чувство. Чтобы оказаться равным с нею, я по ряду предметов сразу вырвался вперёд. Но учителя продолжали занижать мои оценки. Они не хотели мириться с тем, что вечный бездельник вдруг нашёл какой-то хитрый способ, чтобы хватануть те знания, которые другие приобретали усердием и мытарством. И разве могли понять эти обыватели ту простую вещь, что вся хитрость заключалась в моей безумной, с чрезвычайной силой, вдруг, вспыхнувшей любви… Знания мне были нужны лишь ради неё одной, но не сами по себе…
Легко и быстро я делал домашнее задание, сочинял стихи, бежал к её подъезду, чтобы опустить их в её почтовый ящик, и допоздна ходить вокруг её дома: не мелькнёт ли в освещённом окне силуэт возлюбленной?..
И вот, однажды в ответ на какое-то моё очередное аллегорическое послание от неё последовал телефонный звонок. Она обратила на меня внимание! Она полюбила меня как равного! Потому что здоровая любовь не может быть иной. Но я не понимал этого и с испугу отшатнулся от неё. Многие годы я скрывал от всех свою любовь, глубоко запрятав её в своём сердце. И случилось так, что когда наступило время, чтобы извлечь её оттуда, я не сумел сделать этого — даже ради сохранения самой любви… И как раньше, когда она ещё не испытывала ко мне любви и высокомерно отворачивалась от меня, так теперь я сделал вид, будто продолжается та же игра — и не ответил ей никаким активным действием. Она была побеждена и… разочарована…
Однако мне нравилась эта “игра”, которая придавала смысл жизни, и даже стимулировала к учёбе… Я блестяще сдал выпускные экзамены в восьмом классе, и к удивлению многих не ушёл из школы, как все “троечники”, а напротив записался в девятый спец-класс, с математическим уклоном, куда и она должна была перейти, как известная отличница, впрочем, на этот раз почему-то сдавшая экзамены вовсе не на пятёрки…
Все летние каникулы я не находил себе места, ожидая наступления учебного года и того дня, когда снова увижу её. А вызвать её на свидание по телефону или письмом — по своей инфантильности не решался…
И когда, наконец, начались занятия, я обнаружил, что она совершенно безразлична ко мне…
Что случилось с нею? Был ли я виновником постигшего её разочарования? Или она решила выбросить из головы любовь, которая мешала ей учиться на отлично?
Все мои робкие попытки установить хоть какой-то контакт потерпели полный крах. Она просто перестала меня замечать. Я был раздавлен и уничтожен…
Начиная с этого момента, вся моя жизнь, как говорится, “пошла комом”…
Педагоги целенаправленно выполняли инструкцию педагогического совета: “утопить”бывшего разгильдяя и двоечника, чтобы разгрузить класс, переполненный новыми учениками, поступившими из других школ. Я нахватал такое количество “двоек”, которое уже было невозможно исправить никакими усилиями. В отчаянии я совсем запустил учёбу. Теперь знания просто не входили в мою голову! В отличие от своей возлюбленной, я не сумел взять себя в руки, и скоро бросил школу и, следуя примеру своего одноклассника, перешёл в ПТУ…
Впрочем, наверное, это был лучший выход из моего душевного тупика, необходимый, как хирургическое вмешательство…
У неё было замечательное имя… Её звали Еленой… И когда мы ещё совсем были дети и даже сидели за одной партой, я неоднократно её дразнил “Еленой Прекрасной”… Кто бы знал, как сильно повлияет на всю мою будущую жизнь эта первая любовь!
Если эти страницы попали случайно в твои руки, то знай, что я по-прежнему в тебя влюблён. Только не могу тебя представить в том возрасте, в каком пребываю сам… Но перед вечностью это не имеет никакого значения… Можешь ли ты простить меня за эту неумелую любовь, причинившую нам обоим столько страдания?..
В ПТУ я возненавидел всю окружавшую меня атмосферу и особенно — ограниченных однокашников. В первый год я буквально не открывал учебников — поскольку мне с избытком хватало тех знаний, что я каким-то образом схватил за месяц учёбы в девятом классе. Долгое время я был единственным отличником среди всей серой массы учащихся, и горе-преподаватели недоумевали, каким образом я попал сюда, будто бы прямо со страниц диккенсовского тридцати-томника, гравюры которого я очень любил рассматривать… А некоторые “педагоги”, дабы удовлетворить своё мещанское любопытство, даже не стеснялись меня спрашивать об этом: почему ты — в ПТУ; есть ли у тебя родители и кто — они? И чтобы отвадить их от этих вопросов раз и навсегда, я отвечал, что я в ПТУ — потому, что хочу стать рабочим; что мои родители — тоже из рабочих, а отец даже — бывший военный. Сам же презирая и рабочих и всех военных — хотел лишь одного: чтобы никто не лез мне в душу — не понимая, как мне больно слышать со стороны вопрос, который я задавал сам себе чуть ли не каждый день: что такое вдруг случилось? Почему это случилось со мной? Почему я — я, а не кто-нибудь другой — оказался вдруг тут, в самом отвратном месте, среди ненавистных мне людей, как то: учеников-хулиганов и педагогов — бездарных Щедринских типажей.
Быть учителем — величайшая ответственность. Никакой учитель, даже самый выдающийся, не в состоянии до конца проникнуть в душу своего ученика, чтобы понять его и чему-то научить. Что же говорить об “учёных”ремесленниках?
Как будто злой рок неожиданно распорядился моей судьбой… Год спустя, потеряв всякий навык к учёбе, как и все окружавшие меня, я уже ничего не учил, — прекрасно понимая, что преподаватели всё равно выведут удовлетворительную или даже отличную оценку, чтобы не “ударить лицом в грязь”перед дирекцией. Вскоре я здорово деградировал, и на этой почве у меня стал даже развиваться комплекс неполноценности…
И всё же я сопротивлялся разложению. По дороге в “училище”(как любовно называли это место моей душевной пытки мои однокашники), в метро, я положил себе за правило читать. В глубине души я чувствовал, что однажды только знание поможет мне вырваться из трясины, в которую я попал…
Мои родители жили бедно. Отец регулярно пил. Я одевался плохо. Ничего хорошего от жизни я не ждал. Временами где-то в груди начинала свербеть неизъяснимая тоска и горечь за неудачи, постигшие меня нежданно-негаданно, сразу в начале жизненного пути. Наплывали воспоминания; я погружался в бессознательную темноту депрессии…
Но видимо человек по своей природе не может долго находиться в подобном состоянии…
Так, весной 1974 года на автобусной остановке я встретил девочку, которая мне так понравилась, что я проехал с нею до конца маршрута и проследил, где она живёт…
И снова вспыхнуло обжигающее пламя любви!
Я стал приходить под окна новой возлюбленной и наслаждаться своими чувствами… Бессознательно я играл в ту же первую любовь. И когда моя новая возлюбленная обратила на меня внимание, я снова позорно бежал…
Как сейчас помню её слова, обращённые ко мне из окна, на десятом этаже:
“Эй!.. Иди сюда!..”
И, как будто сейчас, я снова поднимаюсь с газона, у её дома, и стремительно шагаю прочь…
“Ах! Что же это такое опять?”— думаю я на ходу. — “Я совсем не ожидал, что это прозвучит так прозаично:
“Эй!.. Иди сюда!..”
Ей было всего лет двенадцать. И она оказалась много смелее меня, восемнадцатилетнего балбеса!..
Кто была она?
Дочка посольского работника из ГДР, которую каждое утро респектабельный отец возил в школу на автомобиле, с дипломатическим номером “85-515”.
А кто был я? — ПТУ-шник, инфантильный юноша, крутивший изо всех сил педали гоночного велосипеда, взятого у приятеля напрокат, чтобы не отстать, сколько возможно, от её автомобиля и, узнать, наконец, что школа для детей иностранных поверенных дипломатических работников находится в живописном местечке, за станцией метро Юго-Западная…
Подобно свече, освещающей дом,
Безумно горела любовь…
Но пламя накрыли пустым колпаком, —
И мир опрокинулся вновь...”
  
Я так даже и не узнал её имени…
Утешение от разочарования я нашёл в вере. Я начал слушать зарубежные радиостанции, читать атеистическую литературу, через искажённую призму которой пытался найти смысл жизни, пока, наконец, окончательно не обратился к Богу, уверовав “всем сердцем, душой и помышлением”…
Посещая лекции Подготовительных Курсов при Московском Университете, однажды я познакомился с молодым человеком, который первым обратил на меня внимание, прочитав в моих глазах то же, что и у своих знакомых — верующих христиан, с которыми и не замедлил меня свести. Как ни странно, сам он не считал себя верующим.
Подходя к этому повествованию, хочу сразу предупредить, что мой рассказ не строится по банальной фабуле с названием: “Обращение грешника”, или — с каким-либо подобным нравоучением.
Это повествование будет посвящено совсем другому…
События, произошедшие впоследствии, до сих пор не укладываются в моём сознании, и я не в состоянии дать им адекватной оценки. Изложение их на бумаге — это, прежде всего, моя попытка перед самим собой вернее их осмыслить…
 Пребывание в ПТУ, наконец, пришло к концу. За это я должен был отработать один год на заводе, а потом — отправиться в армию. Пытаясь уклониться от предначертанной судьбы, я попробовал поступить в институт. Но мои документы не приняли, поскольку, как выяснилось, существовал закон, запрещавший приём на дневное отделение вузов выходцев из ПТУ, если у таковых не имелось дипломов “с отличием”. Вечернее же отделение мне не подходило, так как с него всё равно забирали в армию. Терпеть армию — в сто крат худший вариант ПТУ я не мог и не желал.
 И тогда я решился на крайнюю меру. Ведь терять мне “всё-равно-уже-давно-было-нечего”— так сказал я себе!
 По научению некоторых знакомых я притворился больным — и был мгновенно уложен в психиатрическую больницу, отбыв в которой положенный срок, вышел с так называемым “жёлтым билетом”, уволился с ненавистного завода и стал активным членом религиозной подпольной группировки, работая то дворником, то сторожем, то неким “собачьим поваром”.
   Лидер религиозной группы, где я оказался, находился на заметке у властей, которые давно искали повода, чтобы его арестовать. Вскоре я и сам попал на заметку…
Мои родители считали, что я на самом деле — болен. Особенно их пугало моё “увлечение”религией, посещение церкви, встречи с верующими, новый образ мышления и поведения. Так, например, их не могло не озадачить то, что я вынес из своей комнаты почти всю мебель и начал спать на фанерном щите, который положил поверх старого дивана.
Как-то летом я отправился в путешествие автостопом по Прибалтике, Украине и Кавказу с моими “братьями и сёстрами”— как бы наводить религиозные контакты с верующими других городов; — однако, на деле, практически, — просто бродяжничать, ночуя то в палатке, то в подъезде жилого дома, то на вокзале, то у какого-нибудь гостеприимного христианина.
 Как раз в это время случилась кража в квартире моих родителей. В этом преступлении они заподозрили моих новых знакомых — “сектантов”, как они их окрестили. Родители наивно предположили, что, подпав под их влияние, я отдал им ключ от квартиры, и сам “для отвода глаз”был временно “отослан”в другой город. Своими соображениями они не замедлили поделиться со следователем милиции.
 Когда я возвратился в Москву, они тайно сообщили о моём прибытии и допустили, чтобы на следующтй день меня арестовали и увезли в местное отделение милиции и там устроили допрос.
 На самом деле следователя мало интересовала кража, как таковая. Разумеется, ему хотелось раскрутить дело против “сектантов”и благодаря этому, наверное, получить повышение по службе. Он требовал от меня выдачи имён, адресов, “явок”, цели моей поездки по городам; он запугивал, оскорблял, унижал, бил… И когда, наконец, понял, что ему ничего не добиться от “юродивого психа”, отпустил восвояси…
 Помнится, спускаясь в милиции по лестнице, я встретил человека, которого сразу же узнал, несмотря на то, что тот спешно поворотился ко мне спиной, будто бы заглядевшись в тёмное окно. Это был стукач из психбольницы, Борис. Я помнил его слишком хорошо, чтобы не узнать даже по затылку…
… Его поместили рядом со мной на следующий же день по моём прибытии в больницу. Он навязывался, что было силы в друзья — и этим самым сразу же себя выдал. На все его вопросы я отвечал односложно или притворялся дураком и тупо молчал, испытывая его наглое терпение и назойливость. Через две недели тщетных попыток вступить со мною в контакт Борис перешёл “стучать”в другую палату.
Но как-то раз, на прогулке, я разговорился с одним пареньком, татарином, по имени Рахмет, который лечился от галлюцинаций. У него была тетрадь с выписками из Корана. И мы оба нашли много общего, о чём побеседовать. Между прочим, он рассказал о своём недуге и о том, как его лечили.
Всему виной, рассказывал Рахмет, было его богатое воображение. Он умел представлять вещи так, что они начинали выглядеть вполне реальными. Однажды образы не пожелали повиноваться его воле и начали преследовать своего творца.
 Его лечили специальными медикаментами, которые после попадания в кровь вытягивали из неё сахар. Больной терял сознание, проваливался в бездну, и там вместо привычных галлюцинаций к нему подступали демонические чудища и начинали адски мучить. Ещё более мучительным было возвращение к действительности — когда вводили в кровь глюкозу… Поистине, только после его рассказа мне стала ясна природа тех душераздирающих воплей, что разносились по всему этажу нашего отделения из специальной процедурной комнаты — каждый раз после окончания обеда или прогулки.
 Однажды Рахмет сказал что-то критическое по отношению к властям, а я, забыв об осторожности, в ответ начал рассказывать анекдот — на политическую тему. Подошло несколько больных. И я не заметил, как среди них оказался Борис. Ещё не окончив анекдота, я уже увидел его, почувствовал недоброе, понял, что зашёл далеко… Никто не засмеялся, а все стали как-то быстро расходиться. Даже Рахмет испугался и незаметно исчез. Следом за ним ушёл и Борис. Я остался совсем один во дворе. Время прогулки ещё не окончилось. Светило яркое солнце. С крыши капал таявший снег, оставляя в сугробах полоску глубоких дыр. На крыльце появился санитар и позвал меня в здание больницы.
Я вернулся в свою палату… Там никого не было. Из процедурной доносились истошные крики… Никогда бы не подумал, что эти вопли принадлежали такому, с виду “пришибленному”, с тихим голосом, низкорослому пареньку, как Рахмет.
   И тогда ко мне подошёл Борис, сел на соседнюю кровать и сказал:
 — Отрекись от того, что говорил!
 — От чего?
 Я сделал вид, будто не понимаю его.
 — Ты знаешь, от чего!
 Я понял, что дурака свалять не получится. Но, не зная, как быть, молчал с весьма жалким видом. Анекдот, что я рассказал по своей глупости, был только поводом для стукача, чтобы придраться ко мне, начать издеваться и показать свою власть надо мною.
 — Ну?! — промычал он, приближаясь ко мне своей физиономией.
         Его глаза смотрели холодно и властно.
 — Ты, ведь, небось, догадываешься, сука, кто — я?!
Он буравил меня взглядом, будто пытался загипнотизировать, вызвать страх. И действительно, что-то иррациональное и неприятное начинало сжимать сердце.
“Только не показывать, что боюсь! “— подумал я тогда. — “А впрочем, пусть думает, что хочет...”
 — Догадываешься? — тихо повторил он.
 — Да…
 — Отрекаешься от того, что сказал?
 — Да…
— Скажи полностью!
 — Как: “полностью”?
— Скажи: “Отрекаюсь от того, что сказал, и больше ничего подобного никогда не буду говорить”. Понятно?! Ну, повторяй!
 И я повторил за ним эту унизительную фразу слово-в-слово…
 — Тот-то! Чтобы этого больше не было! А то никогда отсюда не выберешься! Заколем до смерти, как этого…
 Он кивнул головой в сторону коридора.
 И в этот самый момент протяжный крик, из процедурной, вдруг как-то резко оборвался, и стало совсем тихо.
 Борис резко поднялся и вышел.
Я долго ещё сидел, слушая неожиданно обрушившуюся тишину и испытывая мерзкое опустошение, тоску, ненависть к стукачу и досаду за свой “длинный язык”и… трусость, и всё-таки утешал себя тем, что эта история как будто закончилась…
“И как только становятся стукачами?”— удивлялся я. — “Неужели добровольно? Или так же “добровольно-принудительно”, как я, только что, повторил слово-в-слово эту глупость?.. “
“Впредь буду умней и осторожней!”— говорил я себе. — “Здесь каждый- второй — стучит… “
 С того дня Рахмет как-то незаметно исчез, словно на самом деле умер. Предполагать такое и думать было страшно.
“Наверное, выписали”, — обманул я себя, и вскоре нашёл терпеливого слушателя в лице одного молодого человека, по имени Володя.
Однажды, пренебрегнув осторожностью, я изложил ему учение Христа…
      На другой день меня вызвали к врачу.
      — Ты что, — спросила врач, как только я оказался в её кабинете, — говорят, будто — верующий?
      — Я?!
  Какой-то внутренний голос всё-таки подсказал нужный ответ.
      — Видите ли, — начал я играть ту же роль заумного придурка, что и на психологических тестах, которыми меня как раз мурыжили в последнее время, — В философии есть одно такое понятие… Оно носит название: “Трансцендентальное”или ещё так: “Трансцендентный”… Вы, наверное, знаете, это как раз то, что, как бы, противоположно другому понятию — понятию Имманентного…
 Я остановился, будто бы всё этим объяснил. Врачиха с удивлением смотрела на меня, не улавливая моей мысли.
         — Ну? — принудила она меня к тому, чтобы я дал более обстоятельное объяснение на поставленный вопрос.
— Так, вот, — продолжил я, догадываясь, что она никогда не заглядывала хотя бы в словарь философских терминов, — Для того, чтобы некоторым людям было понятно, что обозначают эти понятия, можно прибегнуть к обычному языку и вместо слова “Трансцендентный”употреблять слово “Бог”…
 — Ну, это другое дело! — Врачиха закурила сигарету, — А то смотри!..
      Либо она просто решила меня пожалеть и отнестись формально к моему объяснению (ведь я же не стал бить себя в грудь и заявлять: “Да — верующий! А теперь делайте со мной что хотите!"); либо она просто не захотела создавать новых проблем ни для меня, ни для себя (мой диагноз был, наверное, уже состряпан, и меня готовили к выписке). Я вышел из кабинета и только тут понял окончательно и действительно и, на самом деле, серьёзно: здесь каждый — стукач, в том числе и я сам, уже отрёкшийся трижды…
      А Борис продолжал работать на совесть…
 “Видимо — весьма идейный комсомолец,”— размышлял я сам с собой. — “Иначе кто бы, не жалея молодости, месяцами лежал с психами — чтобы выведывать у них то, что не могли врачи? Или и сам он, несчастный продукт среды, в которой оказался вольно или невольно, был серьёзно болен?..”
         Удовлетворяя доносами свой комплекс неполноценности, этот психический урод работал на уполномоченных властью; по их первому зову шавка прибежала в назначенный час в отделение милиции, опознала меня, когда я спускался по лестнице, и протявкала всё, что выведала в психбольнице. Это бесполое растение поведало о том, что я “нёс крамолу”, о том, что без зазрения совести эта “подсадная утка”читала почти у меня на глазах в моём дневнике — открыв ящик моей тумбочки, в то время как я лежал рядом и делал вид, что сплю…
Впрочем, дневник-то я вёл с расчётом на то, что его будут читать “волки в овечьих шкурах”. И помимо заинтересовавших меня цитат из “Войны и Мира”, что читал с огромным увлечением, я вставлял туда всякую рефлективную тарабарщину о своих надуманных болезненных ощущениях…
 Что этот человекообразный призрак поведал ещё — мне неизвестно. Факт же его появления, указывал на то, что власти проявили ко мне необычный интерес, не суливший ничего хорошего…
 Во время допроса в милиции у меня выведали о моих планах снова поступать на Подготовительные Курсы при Московском Университете, и следователь “посоветовал”отказаться от мысли получить высшее образование, но — оставаться в дворниках, поскольку мои религиозные взгляды “показались”ему весьма опасными для общества. Составили протокол, где меня назвали “католиком-бабтистом”, написав “б”вместо “п”. И своей подписью я подтвердил их невежество.
         Конечно, я не послушался “доброго”совета, а вопреки ему последовал завету “вождя”— “Учиться, учиться и учится”. Вот, наверное, почему в МГУ ко мне начал липнуть новый стукач (видимо и он следовал тому же учению). Пришлось опять бросить учёбу, ограничиться редкими встречами с верующими, единственно близкими мне теперь людьми…
Постепенно страсти всё-таки улеглись. От меня как будто отвязались. И хотя ещё долго меня мучила возникшая мания преследования (в каждом встречном я подозревал стукача), всё же, со временем я успокоился, нашёл в душе сокровенное место, которое должен занимать у человека Бог.
Мало того, несколько раз я испытал необыкновенное мистическое откровение Бога, в котором я и Он сливались в одно духовное целое. Я научился входить с Ним в контакт посредством сосредоточенной молитвы. Невозможно человеческим языком передать те ощущения, каждый раз всегда иные, когда даже тело перестаёт являться, по словам Платона, “темницей для души”…
 В какой-то момент — стоило пожелать пойти в мистическом контакте глубже — и тело было бы оставлено мною без сожаления. Но природный страх перед необъяснимой мистической бездной, всё же, останавливал, и я всегда возвращался к знакомым берегам Леты…
Состав нашей общины время от времени менялся. Кто-то один уходил, и его отпускали с философской безжалостностью. Но скоро его место занимал какой-нибудь неофит, и каждый, находя в его незрелых наивных суждениях сходство со своим собственным бывшим религиозным невежеством, чувствовал удовлетворение от своего духовного продвижения. Новичка оценивали на отсутствие способностей противопоставить идеологии общины что-то своё. И если подобный талант не находился, вскоре обращённый “приживался”и делался похожим на других, вплоть до выражения лица.
 Лицом общины являлся лидер, всеобщий кумир, который возглавлял её центр. Встреча с ним, а особенно “умная беседа”, давали всем нам, сектантам, заряд на долгие дни отчуждённого одиночества в семье и на работе. Этот “Старший Брат”, которого мы звали Санитаром, впоследствии объявил себя ни-много-ни-мало как старцем и духовным наставником тайного Ордена, якобы получившего благословение от самого папы Павла VI. За годы пребывания в ордене-общине все его члены постепенно получали “социальное оскопление”, становились фанатичными инфантильными последователями идеи, так называемого “практического экуменизма”, а вследствие конфронтации с властями, неверующими родителями и бывшими друзьями — оказывались в полной власти лидера.
Не избег общей участи и я, оказавшись в секте, как и все, в кризисный для меня период жизни — после возвращения из больницы, когда сознание моё было сильно заторможено действием нейролептиков и транквилизаторов.
Тем не менее, постепенно наваждение стало проходить. Прежде всего, во мне заработало подсознание. Оно верно оценило ситуацию, в которой я оказался, и указало мне из неё выход, хотя и весьма болезненный. Из прошлого опыта оно извлекло хороший для подобных случаев “инструмент”— “любовную горячку”(см. рассказ Стефана Цвейга “Амок”).
 Приложение этого “инструмента”к социально-религиозной игре, в которую я оказался втянут, должно было привести к её полной катастрофе. Первым моим шагом было введение в основную игру “троянского коня”, или моей собственной безусловной игры-подпрограммы, с её внутренними правилами. Вместо сублимированной любви к Санитару во мне родилась настоящая страсть (подобно той, что так хорошо описали Куприн и Достоевский) к одной, вновь появившейся, сестре.
 Случилось же так, что не только я один испытал подобное чувство. У меня оказался соперник, и не кто иной, как “правая рука”Санитара. Именно он нашёл эту сестру, отбил у какого-то парня “из мира”, ввёл в нашу подпольную группу, и после того, как девушка была обращена в экуменизм, сам не устоял перед искушением и ввёл в соблазн…
Когда я влюбился в неё, я ничего этого не знал. Да и Санитар, который был на самом деле в курсе всех дел, скрывал то, что работало против его внутренней политики. Общаться же непосредственно, без ведома лидера, членам общины запрещалось, якобы, в целях конспирации.
 Страсть возникла не сразу и зрела во мне очень долго. Незаметно для себя я начал испытывать поначалу симпатию к девушке и душевный комфорт в её присутствии на собраниях. Поначалу я даже гнал все мысли о влюблённости как противоречившие религиозной жизни; старался смотреть на неё, как на сестру во Христе. Любовная горячка вспыхнула неожиданно фатально и бессознательно. И ощущение её иррациональной природы возбуждало ещё сильнее слепую страсть, заглушало всякие логические соображения.
Организацией ордена Санитар хотел укрепить ряды пошатнувшейся общины. Однако не подозревал, что тем самым он рационализировал её суть, до сего момента неопределённую в конечных своих целях, и приближал религиозную игру к её логическому концу. Он знал о грехопадении своих подопечных, о моей влюблённости, и, тем не менее, полагал, что монашеский обет грешников свяжет снова всех по рукам и… душам.
 Как ни странно, воля всех оказалась настолько парализованной, что все согласились вступить в орден и принять обет. Один за другим, поодиночке, каждый принимал послушание. Наступила и моя очередь…
Помню, как после обряда, заключавшегося в общей молитве и возложением Санитаром рук, братья и сёстры стали меня поздравлять со вступлением в орден.
   Неожиданно и она — подошла ко мне и просто поцеловала…
 Никто из закомплексованных сектантов на такое никогда не решился бы!
   Её поцелуй, человеческий поцелуй, мгновенно снял с меня все рациональные и подсознательные запреты, и, как это ни казалось кощунственным, в тот же миг я сказал себе, что влюблён в девушку — несмотря на только что совершённый обряд, обязывавший к монашескому воздержанию на целые три года.
Впрочем, как выяснилось позднее, орден не мог считаться настоящим, как бы он ни назывался, какие бы ни ставил перед собою задачи, поскольку в нём не было рукоположённого священника. Да и благословение от Папы Римского, по-видимому, было тем, как говорится, желаемым, которое выдавалось за действительное. Вместе с наивными, разочарованными в жизни, людьми я оказался втянут в социальную игру талантом актёра, умело её инсценировавшего, по-своему несчастного неудачливого человека, нашедшего в ней своё призвание…
Последовали объяснения, результатом которых оказался мой полный разрыв с сектой, переход из Католичества в Православие и, как следствие душевного надлома — потеря мистического контакта с Богом, полная апатия к жизни, к людям, и из боязни нового разочарования — потеря способности любить и чувствовать…
Как будто чёрное покрывало снова набросили мне на голову…
Программа, заложенная в глубине подсознания, оказалась выполнена; я вышел из опасной игры как нельзя вовремя…
Год спустя, немного оправившись от пережитой душевной трагедии, с горем пополам мне удалось поступить в гуманитарный вуз и даже продержаться в нём до самого его окончания. Тем не менее, перед выпускными экзаменами мне снова пришлось столкнуться с властями.
К этому времени у меня образовался новый круг знакомых — прихожан одного известного православного священника, отца Алексея, где я встретил женщину, на которой сам того не ожидая, быстро женился.
Гонения на верующих продолжались и в новом моём окружении. На протяжении 1984 — 1986 годов очень многих прихожан беспрестанно вызывали в КГБ и Прокуратуру, и особенно священника, под чьим покровительством я оказался после ухода от Санитара. Некоторых вообще арестовали и обвинили в нарушении Уголовного Кодекса СССР. Как я вскоре узнал от общих знакомых, был арестован и Санитар. Так что я не был ошеломлён случившимся однажды телефонным звонком из КГБ, куда меня пригласили в качестве “свидетеля”.
Юродствовать, как раньше, я больше не собирался и, тем более, не собирался более позволять издеваться над собою. Поэтому сразу же вежливо попросил соблюдения законности и вызова повесткой. Повестку прислали. Но, не желая поступать, как многие, прибегавшие по первому зову и затем быстро начинавшие “плыть”— давая такие показания, которые были нужны следователю, я в назначенный час не явился. Меня попытались “выловить”через милицию — дома, и через Прокуратуру — на работе. Наконец, им удалось зажать меня в угол, запретив деканату института допускать меня к сдаче экзаменов до тех пор, пока я не явлюсь в Прокуратуру.
Зачем я был им нужен? Недалёкие люди! Узнав от одного “поплывшего”о том, что я прекратил отношения с сектой со скандалом, они полагали, что я буду рад случаю отомстить Санитару — вплоть до сотрудничества с ними и в содействии в возбуждении уголовного дела против незаконно арестованного человека…
Как могли эти хищники не понимать, что, несмотря на все мои разногласия с Санитаром, люди, облачённые властью, являлись для меня во много крат большими врагами — нежели какой угодно отдельный человек, и, тем более, незаконно ею гонимый! Мой практический экуменизм заключался в том, что я не пошёл с ними на сделку. Они потратили кучу времени и сил, чтобы допросить меня в Прокуратуре, но так и не получили от меня никакой обличительной информации.
Возбудить уголовное дело им не удалось. Однако, Санитара, будто бы “как социально опасного”“упекли”в спец-псих-лечебницу, под Благовещенском, где он пробыл до 1987 года, когда Горбачёв пришёл к власти и начал проводить демократические реформы, получившие название “Перестройки”.
Несколько лет спустя, собираясь эмигрировать из России, я встретился с Санитаром. Трудно сказать, какие он перенёс испытания. Несомненно, прав Варлам Шаламов, заметивший, что лагерная жизнь не приносит человеку положительного жизненного опыта. Так и Санитар после освобождения сильно изменился. Его московская экуменическая группа распалась. И несколько лет спустя, когда Ельцин начал вводить в России капитализм, и всякая религиозная деятельность была легализована, Санитар не нашёл для себя ничего лучшего, как тоже покинуть Россию. Он уехал на родину, в один Прибалтийский город.
Моя жена Лиза была чрезвычайно общительным человеком. В постоянных встречах с прихожанами, устроительством всякого рода религиозной деятельности — следуя примеру нашего духовного отца — она будто искупала перед Богом какой-то долг. И очень часто сама по себе активность и деятельность становились главнее цели, которая должна была из них проистекать. Меня удивляла эта философская слепота. Стоило бы незаметно подменить объект деятельности религиозного содержания — безрелигиозным, и всё та же активность продолжала бы оставаться главным, без чего она не могла жить, чувствуя свою принадлежность и преданность узкому кругу единомышленников. За эту именно активную религиозную деятельность власти и преследовали как нашего духовного отца, так и его прихожан.
Впрочем, с началом Горбачёвской оттепели власти позволили отцу Алексею открыто выступать с проповедями: на радио, телевидении, сценах всевозможных домов и дворцов культуры, в библиотеках и других различных организациях. И когда он развернул свою активность чрезвычайно широко, всколыхнулись какие-то злые силы, будто до сей поры дремавшие, и однажды отца Алексея убили у самого порога его дома.
Эта трагедия произошла много позже, перед самой моей эмиграцией. А в те годы, когда я пришёл в его приход после моего разрыва с Санитаром, отец поистине сделался для меня близким человеком, к которому я мог всегда прибегнуть в тяжёлые минуты жизни, получить отпущение грехов, благословение, добрый совет, выправить психические вывихи. Фактом своего существования он защищал от экзистенциального холода Вселенной, а в минуты отчаяния, сомнения, опасности — вселял уверенность и надежду. Пока он был жив, та духовная энергия, которой он питал целый приход, воспринималась, как должное, и по-настоящему его необыкновенная жизнь и деятельность были оценены лишь, когда его не стало…
А тогда… Кто мог ведать, что такое случиться? Помимо религиозной активности, семейная жизнь налагала обязанности. Появившиеся на свет один за другим дети, принесли с собою заботы о заработке. Духовная жизнь как-то незаметно отступила, потерявшись в быту. Я стал редко бывать в церкви, почти перестал молиться. Впрочем, в попытке зафиксировать испытанное некогда Откровение, я написал книгу философско-психологического характера, перечитывая которую впоследствии, сам для себя вновь находил забытые истины. Несмотря на это, жизнь моя стала более объективированной, нежели прежде. Я поменял несколько работ, пока, наконец, не остановился на одной — некоторой “золотой середине”, где можно было работать, не утруждаясь, за деньги, позволявшие сводить концы с концами. Жизнь приобретала законченную размеренность и, казалось, уже ничто не изменит её по существу…
Когда духовное бремя грехов, накапливавшихся на душе за месяцы, начинало давить, в случавшуюся минуту самосознания и раскаяния, я спешил к отцу Алексею. От былой инфантильности осталась лишь ностальгия, выражение которой я редко находил в уединённой молитве или рефлексии при вынужденном ожидании — в очередях за продуктами или при поездках в транспорте, когда можно было не торопиться, а, спокойно предавшись течению обстоятельств и времени, сделаться как бы одиноким посторонним зрителем своей собственной, а вместе с этим — и других, где-то за окном, в калейдоскопе мелькающих жизней…
Но такое философское созерцание тоже случалось редко, потому что мозг был постоянно занят суетливыми мыслями, тесно связанными с тем количеством забот, которое необходимо городскому жителю ежедневно решать и от которых он почему-то не бывает в состоянии отказаться…
Сильным потрясением для меня был случай, когда у велосипеда, на котором я ехал с пятилетним сыном, на ходу оторвалось переднее колесо. Мой сын попал в реанимацию с травмой черепа. Чудом он остался в живых. При невольном воспоминании об этом, я спешил занять сознание чем-нибудь повседневным, ибо начинал ощущать объективированный из моей памяти ужас преисподней, сползавший на меня чёрным покрывалом, которое я спешил сбросить, заглушая душевную боль таблеткой транквилизатора…
Вообще, несчастье с сыном случилось на фоне ряда неприятностей в типографии, где я зарабатывал на жизнь в качестве технического служащего местного радиотрансляционного узла. Обязанности были примитивные, и высвобожденное время я использовал для работы над своими философско-религиозными записями, которые имел неосторожность часто оставлять без присмотра. Моя начальница, “редактор радиоузла”, сидевшая в соседней комнате и изнурённая бездельем малограмотная партийная баба, конечно, однажды залезла в мой стол, где я оставлял рукописи, прочла, и — донесла в Первый Отдел (представительство КГБ по месту работы). Учинили демонстративный обыск, нашли “криминал”и почти что “под конвоем”повели в Первый Отдел. Начальник Первого Отдела попытался сразу взять на испуг. Завел длинную речь с намёками и скрытыми угрозами. Слушая его, мне сделалось смешно. И прервав кагэбешника на полуслове, я сказал ему, чтобы он не терял зря рабочего времени, поскольку я знаю, что он мне хочет сказать, так как совсем недавно прошёл через ряд допросов в КГБ и Прокуратуре в качестве свидетеля; что в моих персональных записях нет ничего криминального, и делал я их во время обеденного перерыва, о чём может поведать моя начальница; посему и вопрос должен быть исчерпан, и мне пора идти на рабочее место…
Однако столь логичные рассуждения оказались роботу непонятны. Я разрушал всю его игру, к которой он, видимо, готовился несколько дней. И мне ещё долго пришлось слушать его намёки и угрозы, объяснение какими должны быть личные записи, о чём я должен и не должен писать. В конце концов, как я и предполагал, он стал вербовать меня в агенты, положив передо мной лист бумаги и ручку, чтобы я тут же выдал имена своих друзей и знакомых. На этом программа пришла к концу. Автомат выдавил из себя ещё несколько пустых угроз — уволить меня с работы, если в течение месяца, я не послушаюсь “доброго совета”и не явлюсь с повинной…
И действительно, ровно через месяц началась “травля”. Мне назначили проходить квалификационную комиссию, что означало последующее увольнение “в связи с несоответствием с занимаемой должностью”. Чтобы не получить такой записи в трудовой книжке, я не долго думая, прибегнул к испытанному спасительному способу: пожаловался на плохое самочувствие и… стал “лечиться”в стационаре при псих-диспансере. Да и на самом деле, моё психическое состояние в тот момент оставляло желать лучшего… Я протянул четыре месяца, вернулся в злополучную типографию. К прежним обязанностям меня, однако, не допустили. Я стал работать в электроцехе, среди людей того сорта, которым доставляет удовольствие издеваться над “белыми воронами”. Все они, конечно, знали, в какой-то доступной для них форме, что меня за что-то понизили в должности, однако никто не решался расспрашивать. Впрочем, и среди них, как ни странно, оказалась одна добрая душа. Это была молодая некрасивая и вульгарная женщина, перематывавшая обмотки электромоторов. Она могла позволять грубым мужикам из электроцеха обнимать себя у всех на глазах, ругалась с ними “отборным матом”, курила, “как паровоз”, папиросы и вместе с другими пила водку. Но когда на меня нападали, издевались, и насмехались — так что я даже не мог понять смысла в юморе этих примитивных людей — нередко эта женщина вступалась за меня и лучше всякого мужика “отбривала”того, кто норовил меня “укусить”. Чаще всего, я просто игнорировал всяческие выпады, стараясь не вступать в игру этих “трущобных людей”. Но не всегда, конечно, это удавалось. И я чувствовал симпатию к этой “святой грешнице”, добрая душа которой волей какого-то недоразумения оказалась в этой обстановке… Впрочем, вскоре я нашёл другую сносную работу и поспешил уволиться из этой “Первой Образцовой Типографии”, которая когда-то до революции носила имя издателя Сытина… Тем не менее, полагаю, герои Гиляровского обитают там и по сей день…
В это время во Владивостоке, сумев договориться с Рейганом по вопросам внешней политики, Горбачёв прибег к тактике, оставшейся в истории под названием “Перестройки”. Впрочем, всё ещё мораторий на ядерные испытания сопровождался мораторием на соблюдение прав человека… И всё ещё Андрея Сахарова удерживали в ссылке.
Моя жизнь не пестрила событиями большого масштаба. Всё в ней имело будничный характер. И мои отрицательные эмоции были такого же серого цвета. Однако я никогда не считал и не считаю себя обывателем, пассивно плывущим по течению. Таковой, по-видимому не испытывает эмоций того характера, которые приходилось переносить мне из-за конфронтации с властями, впрочем, не такой уж явной, чтобы, как других, привести на скамью подсудимых или — к трагической смерти…
Однажды мой дальний родственник из Архангельска, дядя моей матери, Василий Васильевич, оказался проездом в Москве и остановился у нас на день. Как и следует, он поведал о цели своей поездки. Оказалось, что он направлялся в Тульскую область, в одну глухую, заброшенную деревню, где он два года назад купил дом и проводил всё свободное время — начиная с ранней весны и кончая глубокой осенью. Я давно был наслышан о домах, продаваемых за бесценок в подобных, так называемых, “неперспективных”деревнях, и попросил его разузнать о возможности подобного приобретения, поскольку моей семье негде было проводить отпуск. Кроме того, иметь свой собственный дом — льстило ощущать себя хоть каким, но хозяином. Да ещё и постоянная боязнь роста цен и возвращения времён репрессий или гражданской войны, толкали позаботиться о будущем, когда, возможно, станет единственным разумным выходом из положения — не оглядываясь назад, покинуть Вавилон и обосноваться поближе к земле, подобно героям известного романа Бориса Пастернака.
Вскоре я получил письмо, в котором Василий Васильевич сообщал, что по соседству с ним продаётся дом, в хорошем состоянии, и совсем недорого. Ради такого дела тёща безвозмездно ссудила несколько сот рублей, и в скором времени я заключил сделку с бывшим хозяином дома, состоявшую в написании расписки и для подкрепления дела — распитии бутылки водки, привезённой мною по совету моего родственника.
Так я стал домовладельцем, хотя и без каких бы то ни было юридических прав, потому что сделка не была заверена официально. “Хватит на наш век!”— говорили подобные мне соседи-домовладельцы, пенсионеры из Архангельска и Москвы, уже успевшие убедиться в полной бесхозности брошенной на произвол судьбы деревни, с добротными кирпичными домами, банями, сараями, погребами, яблоневыми садами, огородами, поросшими ядрёным сорняком.
После приобретения дома, четыре лета подряд, как проклятый, я пытался благоустроить разваленное хозяйство — действуя вопреки фатальному закону социалистической энтропии, в зоне действия которой оказалась эта деревня. Приезжая туда, чтобы отдохнуть от городской жизни, приходилось на всей прилегающей территории выкашивать сорняк, быстро и неимоверно разраставшийся и делавший невозможным доступ к дому, перекладывать печной дымоход, ремонтировать крышу.
Порою я ловил себя на мысли, что Гёте мог быть прав, провозгласив через Фауста, что вначале было дело… Но не все люди, тем более, деревенские, читают книги, а к делу и вовсе могут относиться по-разному…
На следующий год после покупки дома в деревне пропала вода. По слухам, бывший житель деревни, которого в глаза называли “Главным”, а за глаза — “Косым”, назло оставшимся и обосновавшимся жителям пережёг одну из фаз двигателя, обеспечивавшего подачу воды из скважины в земле. И в борьбу за существование вошла ещё одна обязанность — регулярная ходьба за водой в ближайшую “живую”деревню, расположенную за полтора километра. Другой год принёс новый сюрприз.
Зимою, когда в деревне никто уже не жил, проехал на тракторе с двумя сыновьями бывший хозяин моего дома. По весне у него обнаружили почти всё пропавшее добро “дачников”, начали следствие. Не без влияния председателя совхоза, где вор состоял в партии, работал трактористом и был незаменимым на время посевной, следствие заморозили. Эта кража вызвала у большинства поселян, где жили воры, негодование, хотя обокрали только дачников. Так на деревне сурово относятся к ворам, что когда в поле у бывшего владельца моего дома случился сердечный приступ, то не нашлось ни одного доброго самаритянина. Проходившие мимо, говорили, что так ему и надо. Несчастный человек пролежал на дороге целый день и умер, не дождавшись в этой жизни судебного приговора. Жестокосердны деревенские люди к тем, кто нарушает их традиции. Или быть заодно с властями льстит мелкому тщеславию? Подтолкнуть оступившегося, добить падающего — форма проявления лояльности? Несмотря на свершившееся строгое наказание, состоялся и официальный суд, на котором вынесли решение, что дети — в ответе за грехи своих родителей: одного из его сыновей как психически больного отправили лечиться в больницу, а другого — отбывать повинность в каком-то другом месте.
Тем не менее, дачная жизнь в деревне имела немало положительных сторон…
Прежде всего, это вечерние и ночные часы, когда небо раскрывалось, как волшебный зонт, мириадом звёзд, и когда можно было в уединении поразмыслить перед чистым листом бумаги о человеческом бытии; или когда сквозь глушение, не такое сильное, как в городе, удавалось послушать передачи радио “Свобода”…
Происходило “очищение сознания”: временем, текущим здесь совсем иным образом; уединением, спасавшим временно от безумной городской жизни; а также — скупой предметностью деревенского бытия, благотворно действовавшего своею девственной примитивностью на раздражённую душу. Все городские заботы и проблемы отступали, стирались из памяти, теряли реальность. И когда наступало время возвращаться к обычной жизни, чувствовался прилив сил, вдохновение, свежая энергия…
Моё московское существование сильно отличалось от деревенской жизни. Я всё время ждал, когда наступит время, и я снова окажусь в моей глухой деревне.
И вот однажды, как только сошёл снег, я собрал рюкзак и, несмотря на ропот жены, отправился в своё “поместье”.
С той самой минуты, как я вышел из дому и сел в автобус, кончилась вся моя прозаическая жизнь, которая, наверное, являлась некоей преамбулой к тому, что в дальнейшем мне было уготовано судьбою. Ибо всё случившееся в моей жизни прежде, хотя и не было столь значительным, чтобы являться предметом художественного изложения или психологического исследования, тем не менее, послужило формированию той части моей личности, которая смогла явиться реципиентом, так сказать, “идеи, носившейся в воздухе”…
Впрочем, отбросив общие рассуждения, перейду к изложению невероятных событий, приключившихся со мною весной 1990 года…
Итак, 28 апреля, в субботу, я вышел из дому, часов в десять утра, с запасом по времени, чтобы успеть на Тульскую электричку, отправлявшуюся с Каланчёвского вокзала в 12:50 по полудню, вошёл в автобус, чтобы доехать на нём до станции метро и, не снимая рюкзака, пристроился у окна, на задней площадке.
Несмотря на три таблетки пиразидола (антидепрессанта, употребляемого мною время от времени), которые я проглотил после завтрака, настроение было скверное. Безрадостное чувство глубокой безнадёжности — как следствие полученного от жены напутствия — не покидало меня.
Целую неделю мы находились в очередном беспредметном психологическом разладе, раздражённые друг на друга: она — из ревности к моему отъезду, я — в ответ на тягостный семейный климат, созданный её непониманием того, что я ждал этой поездки всю долгую зиму. Целую неделю для поднятия тонуса я употреблял антидепрессанты и транквилизаторы.
Поистине, весь семейный климат создаёт женщина, “хранительница очага”, И этот фактор тоже, как мне сейчас кажется, с точки зрения фатальных событий, произошедших со мною далее, был неслучаен.
Я был счастлив вырваться из дому хоть ненадолго, хоть куда… Не было бы деревни — я уехал бы в другой город, к каким-нибудь знакомым… Лишь бы подальше от жены, с которой уже давно потерял контакт и взаимопонимание. Она жила своим миром, уйдя с головою в религиозную активность, встречаясь с многочисленными людьми, требуя от меня исключительно исполнения “домашних”обязанностей, но ревностно остерегая меня от вмешательства в свои дела. И вот, дойдя до крайнего предела раздражения, я не нашёл ничего лучшего, как в знак протеста, перешагнуть через семейные обязанности, оставить её с детьми на несколько дней — разрушив тем самым её бесчисленные очередные планы в отношении её религиозно-общественной деятельности.
Она знала о том, что я давно планировал эту поездку. И не считалась со мною, требуя от меня остаться дома чтобы освободиться для своих дел, ставших мне уже давно, как говорится, “поперёк горла”. Деятельность во имя деятельности становилась главнее религиозности. И эта очередная попытка использовать меня, насилие над моей свободой и религиозным мироощущением, которых эта женщина меня незаметно лишала, оказалось последней каплей. Я разругался, хлопнул дверью и вышел на улицу…
Итак…
… Я ехал в автобусе и постепенно начинал “отходить”после скандала. Весь клубок неразрешимых проблем, окутавший плотной пеленой моё сознание, постепенно забывался — поскольку невольно я думал о своём путешествии. То ли это обстоятельство, то ли действие циклодола, таблетку которого я проглотил дополнительно перед выходом из дому, — привело меня в некое “философское”настроение, позволившее уже очень скоро с интересом созерцать менявшуюся картину действительности, временами выхватывая из неё отдельные элементы, чтобы, уложив их на соответствующие весы сознания, определить им место в моём мировоззрении и, таким образом, тут же потерять к ним всякий интерес и даже забыть — как подлежащие банальной классификации…
Но постепенно моё восприятие изменилось ещё иначе — по всей видимости, вследствие работы подсознания в направлении того, что я начал остро ощущать свободу одиночества и невольно ожидать от предстоящего путешествия какой-либо новизны. Моё сознание сделалось, что называется в философии, “экзистенциальным”. Причём — безо всякого осмысления механизма этого перехода. Осмысление пришло позже, когда я начал вспоминать подробности того дня…
Я с живым интересом стал всматриваться в окружавшую меня действительность и — на своё собственное в ней положение, как бы со стороны…
Вероятно, в моей подкорке произошло торможение (скорее всего — из-за принятого лекарства), которое активизировало работу подсознания, связанного более с эмоциональным восприятием, нежели рациональным. Раздражающие очаги в активном сознании были подавлены действием лекарств, и таким образом оно впустило в себя согревающее тепло подсознательного.
Взглянув сквозь салон полупустого автобуса через кабину водителя, впереди у дороги, за перекрёстком, к которому подъезжал мой автобус, я увидел необычайно большое скопление людей.
Эта толпа сразу напомнила мне случай, произошедший совсем недавно, в этом же месте…
Был солнечный день… Я куда-то ехал в автобусе, битком-набитом людьми, когда он неожиданно резко затормозил и остановился. Сначала все пассажиры вознегодовали на водителя. Но потом быстро притихли.
Автобус продолжал стоять, пока кто-то самолично не открыл вручную двери.
Когда я выбрался из автобуса вместе с другими, то увидел следующее…
Впереди, на оттаявшем от дорожной соли асфальте лежала на спине девочка-подросток. Вокруг неё в беспорядке валялись рассыпанные конфеты. Перед нею на коленях опустился какой-то мужчина и приподнимал ей голову. Изо рта вытекала тонкая струйка крови, а по телу девочки пробегали судороги… На встречной полосе, стоял грузовик… Толпа, выползавшая из автобуса, медленно заслоняла собою ужасную картину. Было страшно тихо… И я ещё долго продолжал стоять на одном и том же месте…
Её сбил грузовик, обогнавший мой автобус, как раз в тот момент, когда девочка перебегала дорогу перед ним. Если б мой автобус отъехал от остановки, на которой я вошёл в него, на несколько секунд раньше, то грузовик обогнал бы его в другом месте, и девочка осталась бы жива… Я был последним из тех, кто задержал автобус, потому что долго не мог в него втиснуться и не давал водителю закрыть за мною двери и отъехать…
Водитель грузовика взял девочку на руки и понёс к обочине, где остановилась легковая машина. Он положил её на заднее сидение. Я подумал, что сейчас её спешно повезут в больницу. Но автомобиль остался на месте. А водитель вернулся к своему грузовику, обошёл его и скрылся от любопытного людского глаза. И тогда толпа постепенно начала расходиться. Грузовик, автобус, легковая машина с мёртвой девочкой, весеннее солнце — остались на том же месте, будто навеки…
Чтобы отвлечься от печального воспоминания я скользнул взглядом в сторону, предположил, что на этот раз, слава Богу, толпа собралась по случаю распродажи какого-нибудь дефицита.
И вот тут-то я увидел необыкновенное существо… Это была девушка. Удивительно, чем она привлекла моё внимание: то ли красотой лица, то ли светлым платьем на фоне свежей травы и — распущенными русыми волосами; то ли странным зачарованным взглядом, устремлённым в никуда; то ли своею беспроблемной молодостью, источаемой всем её видом; то ли — самое удивительное — каким-то необычным светом, сиявшим над её милой головкой…
Автобус делал левый поворот и потому, пропуская встречный транспорт, остановился рядом с тем местом, где находилась эта сказочная нимфа, и я мог ещё некоторое время лицезреть это чудо…
Девушка сидела в траве, прямо на газоне, среди жёлтых одуванчиков, обхватив колени руками. Какой-то прохожий торопливо вышагивал мимо неё, по тротуару, и, торопясь присоединиться к толпе обывателей, совершенно не смотрел в её сторону, тогда как меня будто бы приворожило к ней, и я не мог отвести глаз…
Окно автобуса представилось мне живой картиной, выхватившей из окружающего мира глубоко спрятанную красоту и на короткое время создавшее настоящее нерукотворное произведение самой случайности… Эта картина превосходила всякое совершенное произведение искусства присутствием в ней незримой жизни, каждое мгновение видоизменявшей её и тем самым не позволяя застыть и достичь какой-либо степени обобщения…
Автобус медленно ушёл влево, и картина осталась где-то вне реальности моего восприятия. Всё ещё сохраняя увиденное перед своим мысленным взором, я почувствовал такое разочарование от этой мгновенной потери, что, не мешкая, направился к выходу, желая скорее вернуться на то место, где мне открылось увиденное, — чтобы созерцать ещё раз это чудо… Ощутив необъяснимое внутреннее движение, я сейчас же обратил внимание на своё мироощущение, казалось, утерянное когда-то давно и навсегда, но, вот, обретённое вновь неожиданным образом… Я знал из какого-то прошлого опыта, что подобное чувство невозможно сохранить длительное время, и теперь стремился успеть получить достаточный импульс для вдохновения — хотя бы на время предстоящего пути в деревню…
Автобус провёз меня метров. Я вышел из него и направился в обратную сторону по тротуару. Не сделал я и десятка шагов, как увидел, что навстречу мне двигалась она. Как она могла успеть оказаться здесь, я и не смел подумать в тот момент. Меня убивало то обстоятельство, что картина, мною увиденная, была разрушена какой-то необходимостью, заставившей девушку подняться и перенестись сюда. Я был обескуражен и, остановившись, не знал, как поступить. Я знал, что ничего в жизни не повторяется дважды. И то, что много раз из-за нерешительности я упускал своё счастье!
Чего я хотел от этой девушки? Сам не знаю! Мне виделось, как мы вдвоём возвращаемся на цветущий газон, садимся на траву и смотрим друг другу в глаза, в которых нам открывается бездна любви, отражаемой в бесконечности взгляда, меняющегося, и заставляющего из груди подниматься волне экстаза, которая накрывает нас обоих с головою…
В другой раз я сказал бы себе, что опрометчиво и вовсе неприлично знакомиться на улице. Что может из этого получиться? Лишь разочарование в своих предположениях… Но в тот миг моё поведение было импульсивным, и впоследствии я сам удивлялся себе: куда подевалась вся моя рассудительность, от которой, впрочем, я, как правило, только страдал, теряя живое мировосприятие?..
А девушка шла навстречу и смотрела прямо на меня. И вот, когда она поравнялась со мною, я не выдержал.
— Простите! Это вы только что были там, на газоне?
— На газоне?
Она остановилась, приблизилась, внимательно всматриваясь в моё лицо.
— Проезжая на автобусе, я увидел вас в окно…
Слова сами собой рождались во мне.
Иной раз случается такое настроение, что не знаешь, о чём вести речь с пришедшим по делу знакомым человеком, и с трудом выуживаешь из себя осколки мыслей, которые всё время оказываются неуместными, отчего разговор получается бестолковый, так что и собеседнику делается как-то не по себе, и он торопится попрощаться, а ты по какой-то инерции продолжаешь искать то, что может вас объединить, и, найдя, как назло какую-нибудь общую тему, вынуждаешь и его, и себя поддерживать игру до тех пор, пока, наконец, не поможет какая-нибудь случайность её прекратить.
Сейчас было совсем иначе…
— Что же вы увидели?
В её голосе не чувствовалось никакой иронии, а было скорее любопытство. Она говорила с акцентом, не оставлявшим сомнения в её иностранном происхождении.
— Вы сидели, обхватив колени руками… И мне показалось, что от вас исходил странный свет… Так что я даже решил выйти из автобуса и направиться к вам. Но вы каким-то чудесным образом оказались уже здесь…
Я сказал это всё спокойно и размеренно, и у меня возникло такое чувство, будто я разговариваю с нею не в первый раз.
— Что вы увидели ещё? — Продолжала спрашивать девушка. — Не смущайтесь! Мне это важно знать!
Она пытливо посмотрела мне в глаза. Я хотел, было, описать подробнее увиденную картину. Однако разве я мог передать словами всю палитру чувств, испытанных мною в один миг? И я не нашёл ничего лучшего, чем сказать следующее:
— Какой-то прохожий спешил мимо вас. Но почему-то он не обратил на вас никакого внимания…
— А почему вы обратили внимание?
Она разговаривала так, будто никуда не спешила и будто бы решила досконально разобраться в этой ситуации со мною. И для меня тоже как будто не существовало времени — начиная с того момента, когда я увидел её из окна автобуса. И всё-таки теперь его ощущение начинало возвращаться.
— Видите ли, — начал я, — Наверное, мне привиделось… Точнее, вот что: я теперь вижу, вы — несколько иная, нежели та, которой вы показались мне там, на газоне…
— Правда?
В её голосе послышалась нотка разочарования.
— Я сам — очень рациональный человек, — продолжал я, — Но сейчас, наверное, я не смогу дать полного объяснения… Мало того, глядя на вас, я сейчас в большом недоумении…
— Отчего же? — Она кинула взгляд на мой рюкзак, а мне показалось, будто она спросила по-английски: “Why?”
— В вас есть что-то, не подлежащее анализу…
Я чувствовал, что теряю под собою почву из-за нелепости ситуации, в которой оказался. Тем не менее, что-то толкало меня на рассуждения, и я продолжал.
— Я не знаю, что это… Мне кажется, я вижу такое впервые… Скорее всего, это,… — я на мгновение умолк, опасаясь сказать то, что вертелось на языке. Но всё-таки не выдержал:
— Скорее всего, это — красота!.. Да!.. Вы удивительно красивы!.. — воскликнул я, возбуждаясь оттого, что преодолел внутренние барьеры стеснительности, которые мешали откровенности.
— Когда я ехал в автобусе, — продолжал я говорить торопливо, — то подумал, что, наверное, моё чувство… связано с общей картиной: весна, солнце, цветущий газон, деревья, создающие интерьер картины, и тому подобное… Но сейчас… Я не понимаю, отчего мне хочется с вами говорить…
— Кто вы? — прервала меня девушка.
— Я? — Не зная, что ответить, я молчал.
— Как ваше имя?
— Андрей, — ответил я, — А ваше?
Мой рюкзак за плечами делал наше знакомство комическим. Только я подумал об этом, как она сказала:
— Какое значение может для вас иметь моё имя? Лучше опустите свой мешок. Ведь вы это хотите сейчас больше всего сделать.
Я снял рюкзак и проговорил:
— Я хотел бы с вами познакомиться…
— Куда же вы ехали? — Будто не услышав моих слов, девушка взглянула на рюкзак, у моих ног.
— В деревню…
Моя воля была будто парализована.
— У меня там дом… Деревня эта — всеми забытая и глухая… Довольно далеко отсюда… И ещё сто километров от Тулы… Я там провожу отпуск… Отдыхаю от городской жизни… Сейчас там, в соседнем доме живёт мой дальний родственник из Архангельска… И ещё, наверное, один сосед, из Москвы… Они первыми купили в деревне дома и приезжают туда ранней весной сажать овощи на огороде… Чтобы потом хватило на всё лето… Потому что до магазина очень далеко. И покупать в магазине нечего… Моего родственника зовут Василием Васильевичем Кузнецовым… Он дядя моей мамы…
Неожиданно я остановился, осознав, что излагаю эти подробности так, будто кто-то помимо моей воли тянет меня за язык. Я попытался придти в себя. И начал уже жалеть, что вышел из автобуса и вступил с незнакомкой в диалог.
Девушка как будто почувствовала это.
— Можно я провожу вас — чтобы вы не опоздали на поезд?
— Меня?.. — Удивившись такому предложению, я растерялся. — Неужели вы на самом деле хотите этого?
— Там разберёмся!
Она улыбнулась и бросила взгляд на мой рюкзак, который я незамедлительно поднял и мгновенно надел на плечи.
До метро мы всё время шли молча. Чтобы я не опоздал на поезд, она посоветовала остановить такси, в которое мы сели рядом друг с другом на заднем сидении и снова не нашли, о чём говорить, а только поглядывали время от времени друг на друга: я — всматриваясь в её безукоризненной красоты черты лица, она же — будто с каким-то серьёзным вниманием изучая меня мгновенным прикосновением своего взгляда. Я находился в каком-то полусне наяву. И спроси меня, что я видел кроме неё, я бы не смог ответить. У неё были замечательные голубые глаза, встречаясь с которыми, я чувствовал, как утопал в них, не в силах оторваться. Порою я так долго не мог отвести от неё взгляда, что она нарочно прикасалась своей рукою к моей и возвращала меня к действительности, но для того лишь, чтобы от этого прикосновения меня захлестнула новая волна экстаза…
Так мы доехали до Каланчёвки, откуда отправлялась электричка. Мы вышли из машины, поднялись на платформу и стали ждать поезд. Чтобы не потерять драгоценного времени быть с девушкой, я даже пренебрёг покупкой билета.
Придя немного в себя, я, наконец, сказал нечто логичное:
— Я не могу поехать, не будучи уверен, что увижу вас снова…
Сказав это, я подвёл итог сомнениям, переполнявшим меня.
— Скажите мне адрес, куда вы едете, — услышал я в ответ.
— Я никуда не еду!
Я снова снял рюкзак и опустил на заплёванный асфальт платформы.
— У нас нет времени, — сказала она всё с тем же акцентом. — Мне нужно, чтобы вы сейчас ехали. Я найду вас сама. Говорите адрес вашей деревни!
— Причём здесь деревня?
Кто-то протиснулся прямо между нами, грубо толкнув нас обоих.
— Через три дня я снова буду в Москве. Дайте мне ваш телефон!
Неожиданно у платформы оказался поезд. Народ, толпившийся вокруг нас, ринулся к раскрывшимся прямо за моей спиной дверям. Моя девушка едва успела отскочить в сторону. Меня же, несмотря на все мои усилия вырваться из толпы, потащили в вагон. Оказавшись в поезде, я кинулся к окну и стал его открывать. К счастью, это сразу же удалось сделать. Она подбежала ко мне.
— Скорее говори свой адрес и, несмотря ни на что поезжай туда! прокричала она.
Что-то странное прозвучало в её интонации, заставившей меня сразу же дважды скороговоркой проговорить адрес моей деревни: “Тульская область, Белёвский район, деревня Бобынино”…
— Как же вас зовут? — взмолился я после того, как она сказала, что запомнила адрес.
— Софией, — ответила она не сразу, будто после некоторого раздумья. — А какой номер дома и квартиры?
— В этой деревне нет никаких номеров…
Она протянула мне руку, едва дотягиваясь до открытого окна.
— Вы… — начала девушка, но, не договорив, коснулась моей руки, отчего я ощутил нечто подобное лёгкому ожогу, который бывает при касании высокочастотных проводников радиопередающих устройств. От неожиданности я отдёрнул руку, и в этот самый момент поезд тронулся.
— Вы будете мне очень нужны! — закончила София.
Она двигалась рядом, шагая по платформе.
— Я женат… — проговорил я совсем беззвучно, одними губами, не отрывая от неё взгляда. И каким-то образом она поняла, что я сказал.
— Это не имеет значения! — услышал я чудный её голос.
Она остановилась и — пропала из виду…
  Поезд ехал не быстро и не медленно. Я смотрел невидящим взглядом в проплывавшие мимо декорации…
Опомнился я не сразу. Оглядевшись по сторонам, я увидел, что все места заняты, а вагон битком набит людьми.
Тут я обнаружил отсутствие своего рюкзака и вспомнил, что оставил его на платформе. Я попытался пробраться к выходу. Следующей остановкой был Курский вокзал. Я был на полпути к тамбуру, когда поезд остановился, и в считанные минуты пассажиров набилось столько, что на следующих станциях пытающиеся втиснуться в двери не имели никакого успеха. А тех, кто хотел проникнуть в вагон через открытое мною окно, с боем выталкивал какой-то обыватель, занявший моё место.
И тогда мне вспомнились слова Софии о том, чтобы я ехал в деревню “несмотря ни на что”. И по здравом размышлении, что сумею как-нибудь прожить три дня и без вещей, оставшихся в рюкзаке, я смирился и предался в руки судьбе…
Дорога была мучительно долгой, свыше четырёх часов езды только до одной Тулы. Электропоезд шёл с опозданием, постоянно пропуская вперёд поезда дальнего следования. Так что по приезде на место я едва успел взять билет и пересесть на другой, местный, поезд, направлявшийся в небольшой провинциальный город Белёв, не доезжая до которого мне следовало сойти на одной из многочисленных мелких станций.
Какая-то инерция двигала мною. Почему-то мне и мысли больше не приходило о том, чтобы вернуться в Москву или побеспокоиться о потерянных вещах. Будто бы бессознательно я исполнял приказ Софии…
Дорогой я размышлял о моём странном знакомстве. Я воспроизводил в уме наш диалог и взвешивал всё сказанное ею — в попытке понять: кто она. Что-то необыкновенное в её облике и поведении никак не оставляло меня в покое. Что я узнал о ней из нашей недолгой встречи? Лишь то, что её звали Софией, и что, судя по акценту, она — иностранка. Непонятен был и её интерес ко мне. Из-за усталости от долгой дороги мне вообще стало казаться, что никакой встречи с девушкой не было и либо она мне привиделась в каком-то мимолётном сне, либо это была самая настоящая галлюцинация наяву — чего, впрочем, со мною никогда до сих пор не случалось…
В тульской электричке всю дорогу стояла духота из-за выдавшегося чрезвычайно жаркого дня. Пыль, возникавшая из-за малейшего дуновения, вызывала у меня страшную аллергию, отчего я всё время чихал и не отнимал от лица единственный, промокший насквозь, носовой платок. Вечером же, в Белёвском поезде, напротив, оказалось прохладно, и мне нечего было надеть на себя, так как все тёплые вещи остались в рюкзаке. Я недоумевал, как я только мог забыть его на перроне. И этот факт косвенно подтверждал, что моя удивительная незнакомка действительно существовала и обладала таким сильным обаянием.
В любом случае беспокоиться о рюкзаке теперь не было смысла. По всей видимости, его новым хозяином стал какой-нибудь удачливый приезжий, каковых всегда огромное множество в Москве, а особенно, на так называемых, “Трёх вокзалах”…
Из какой страны приехала в Москву София? Куда она шла по улице, совсем одна? Почему так неожиданно предложила проводить меня? Что такое случилось с моей рукой, когда она прикоснулась к ней и, будто, обожгла? Может, это всё та же аллергия, возникшая у меня вследствие утренних волнений и — от лекарств? А если так, то, может быть, на самом деле, всё случившееся — галлюцинация, явившаяся мне в виде сказочной незнакомки из-за моего душевного расстройства?..
Так я размышлял всё время. И ожог, на правой кисти руки, то и дело возвращал мои мысли “на круги своя”…
Было совсем темно, когда в половине десятого вечера я сошёл с поезда на станции Манаенки и, согреваясь спешной походкой, направился к своей деревне, которая лежала в четырёх километрах пути по просёлочной дороге.
Последний раз я приезжал сюда прошлой осенью с Евгением — мужем одной прихожанки, которая часто бывала у нас дома. Оба они были старше меня и моей супруги лет на 20. Узнав от своей жены о том, что у меня есть дом в заброшенной деревне, и что я привожу оттуда даровой урожай яблок, Евгений проявил интерес и несколько раз составлял мне компанию в моих походах.
Как-то раз мы приехали весной. Снег только что сошёл, и земля была ещё мокрая. Ручей в овраге, рядом с моим домом, превратился в настоящую реку, которую мы переходили вброд. Мы работали всю ночь, раскапывая одну сотку земли, чтобы посадить картофель. Для чего? “Мы должны испытать, на что мы, городские жители, способны!”— говорил Евгений. Я вывел из дома длинный электрический провод, повесил на шесте лампочку, и слушая пение соловьёв, мы работали лопатами…
Когда летом я приехал в деревню с детьми, то, выкапывая мелкую не уродившуюся картошку из поросшего сорняком огорода, я, тем не менее, вспоминал наш весенний приезд и ночное пение соловьёв, обратную дорогу к дому — через поля и леса, к шоссе, где мы поймали попутный грузовик и за три рубля доехали до Тулы, а затем, в Туле, на троллейбусе до вокзала, где нас чуть было не оштрафовал контролёр, но, увидев, что мы — неместные, денег брать не стал, а просто обязал купить два билета…
“В Москве бы, небось, церемониться не стали, — заметил я, когда мы вышли из троллейбуса, — взяли бы штраф даже с покойника… “
  “Да, это удивительно, что у людей, особенно провинциальных, ещё сохраняется что-то человеческое — несмотря на тяжёлый быт и невежество… “— ответил Евгений.
Он возвращался в Москву, к жене, которая несколько лет назад неожиданно обратилась в христианство и возомнила, что имеет право учить жизни… Она постоянно его пилила, обвиняла в невнимательности и грубости к их приёмному сыну, подростку-пьянице, ожидавшему суда за угон и серьёзную поломку автобуса…
По возвращении в Москву Евгений взял вторую работу и за лето оплатил ремонт автобуса, дал, кому следует взятку, чтобы вместо суда сына взяли досрочно в армию…
А осенью прошлого года мы снова поехали в “нашу”, как стал говаривать он, деревню. На этот раз — испытать себя в сборе яблок. В погребе-землянке, расположенном в тридцати метрах от дома, из старых досок мы соорудили стеллажи.
Лил беспрерывный дождь. Времени было всего одна ночь, день, и вечер… Бережно обёртывая каждое яблоко в отдельный лист бумаги, несколько пачек, которой Евгений “захватил”с работы, мы долго укладывали урожай на полках погреба — в надежде приехать через месяц-другой и увести его с собою в Москву. Так было жалко нам, горожанам, видеть, как пропадали брошенные на произвол судьбы сады! А сколько их было в целой деревне! А сколько таких брошенных деревень было и остаётся по всей России! А сколько полей с неубранными урожаями целых посевов видели мы с Евгением, проезжая на поезде и проходя окрестностями нашей деревни! И это всё в то время, когда Россия закупала зерно из-за границы, оплачивая его валютой! И это всё — когда в самой Москве редко можно было купить в государственном овощном магазине российское яблочко: всё либо румынские, либо венгерские, либо югославские… Как не пожалеть было наших деревенских яблок!
Помнится, мы ехали той осенью в поезде и смотрели на размываемые убогой нищетой и временем ветхие деревенские халупы, похожие скорее на сараи, чем на людское жильё, и я заметил:
— Посмотрите, Евгений, какая кругом беспросветная тоска! Так было в России испокон веков. Так здесь будет всегда… Нужно уезжать из этой страны…
Он со мной не согласился.
А вечером мы добрались до нашего деревенского дома и обнаружили его дверь взломанной, весь небогатый скарб — в беспорядке, в никелированном баке, для питьевой воды — экскременты.
Приведя в порядок жильё, мы сели перекусить. И тогда я вытянул из своего рюкзака бутылку водки. Она оказалась кстати. Мы оба были убиты физически и морально. Выпили молча. Долго сидели, продолжая что-то жевать и каждый — думая о чём-то своём…
И тогда Евгений сказал:
— Да! А быть может ты и прав!..
На другой день мы набили яблоками два огромные, довоенного времени, фанерные чемодана, подобранные мною как-то в Москве на помойке, как пригодные именно для этой цели; привязали их к детской коляске, в которой поместили ещё два мешка с яблоками; наполнили яблоками сумку, на колёсах, рюкзак Евгения и, — уже поздним вечером, под проливным дождём медленно двинулись в путь, к поезду…
Переходя вброд ручей, Евгений под тяжестью рюкзака не удержал равновесия и упал. Я помог ему высвободить руки из лямок, подняться… Выбравшись на берег, мы смеялись… Так было легче…
“Вот к чему приводит жадность!”— шутил над собою Евгений, надевая на плечи промокший рюкзак.
Опасаясь опоздать на поезд из-за задержки с переправой через ручей, время от времени, освещая фонариком ручные часы, мы с невероятным трудом тянули наш груз.
Первый час мы чувствовали, что не сумеем одолеть размытую глину почти утонувшей в размокшем поле дороги. Колёса коляски были бесполезны, так как утопали в грязи вместе со всей нижней металлической основой. Тем не менее, миновав жилую деревню, мы выбрались на крепкую дорогу, очистили застопоренные колёса коляски от соломы, и в оставшиеся полчаса едва успели-таки добраться до станции, купить билет и погрузить наш скарб в подошедший поезд…
“Даже местные мешочники не везут столько, как мы!”— заметил Евгений, когда мы оказались в вагоне с весьма комфортабельными для провинциального поезда креслами.
“И зачем всё это было нужно?!”- думал я, шагая по ночной дороге, на этот раз совсем один. — “Яблоки, в погребе, должно быть совсем сгнили...”
         … Мы так и не приехали за теми яблоками. К зиме Евгений заболел, и, один, я ехать не собрался. А в апреле, Евгений скоропостижно скончался, находясь в санатории. После окончания вечерней телевизионной программы, когда пациенты санатория стали расходиться по палатам, Евгений остался сидеть на своём стуле и смотреть в погасший перед ним экран… У него остановилось сердце… Это произошло всего лишь две недели назад…
       Мигают часы электронные
Газовым двоеточием,
И цифры таксомоторные
Склоняются ближе к ночи.

Со скоростью максимальною,
Назначенной городу свыше,
Колотится в жизнь астральную
Сердце, как дождь по крыше.

Созрели в деревне яблоки,
Выкопан весь картофель…
В весеннем утреннем облаке
Увидится мне твой профиль.

В погребе плод на хранение
До срока сложен, до стужи.
Не будет предан забвению,
Поскольку он был нам нужен.

Обёрнуто каждое бережно,
Отдельно, синей бумажкой…
Яблоки эти пережил…
Оставил в доме рубашку…
  
Не размеряя силы,
Мы шли через лес и поле
И на плечах тащили
Скарб. Для чего он боле?

В дом наш залез грабитель.
Но ничего не взял.
Только лишь дверь в обитель
Здорово поломал…

Доехали на попутной
До города мы за трёшник.
Не ведали в те минуты:
Работает где-то счётчик.

Копейки в минуты сложились,
Рубли превратились в часы,
В полночь часы обнулились,
Травы не отнять у косы…

Дёрн от земли сорван,
Земля прошлогодняя — пух —
Снежный скинула саван,
Не умирает дух.

Смерть может быть знамением:
“Вовремя умереть”…
Высшее предназначение
Надо понять суметь.

Часы вперёд убегают…
Нельзя на нули делить!
Когда тебя покидают,
Не дух, но душа болит…

Конец наступил дороге.
Поклажу снимаешь с плеч.
Доехал и — слава Богу! —
В ножны пускаешь меч. 
  
Боясь заблудиться в темноте, всё же, я миновал поле и перелесок, прошёл сквозь жилую деревню, с беспрерывно лающими в каждом дворе собаками, пересёк другое поле, через густой туман спустился в овраг, по которому бежал всё тот же и ещё не пересохший ручей, почти “на ощупь”перешёл его в известном мне узком месте по кем-то брошенному в его течение тракторному колесу, поднялся по склону оврага на другой его берег, обошёл насыпь погреба и… в удивлении остановился…
В окнах моего дома горел свет!
В тишине спавшей природы было слышно, как за моей спиной, в овраге, журчал ручей, обтекая тракторное колесо. От земли поднимался сырой прелый воздух.
“Неужели я сбился с дороги и пришёл к чужому дому?”— подумал я, — “Или это Лиза?.. Кто-то из знакомых привёз её на автомобиле… Сначала обругала, ввергла в депрессию, а теперь решила устроить этакий “сюрприз”…
Я уже сделал несколько шагов к дому, но снова остановился.
“Нет, такое невозможно...“
Я покосился на дверь погреба.
“Может быть, спрятаться в погребе, выждать… Скорее всего, это снова воры или какие-нибудь бродяги”…
Я шагнул к погребу. Вспомнил, что дверь должна быть заперта на замок, который мы повесили с Женей. Ключ от него был спрятан в доме.
“А вдруг это Евгений?! Вдруг он на самом деле жив?!”
Ведь меня даже не позвали на похороны… И мёртвым я не видел его, хотя и посетил позднее его могилу…
Взглянув через луг, в сторону дома Василия Васильевича, я увидел слабый огонёк.
“Скорее всего, это Василий Васильевич, решил навести порядок в моём доме. Так уже было однажды, после того, как по деревне прошли воры и взломали все двери. Он знает, что я могу приехать в эти майские дни...“
Я всё ещё стоял у погреба в сомнении.
“Только, вряд ли он будет ночью заниматься этим,“—  подумал я и сквозь прошлогодний сухостой, окружавший весь дом, стал осторожно пробираться к одному из окон.
Старый торшер, в глубине, одним из двух абажуров слабо освещал комнату, с большой русской печью, посередине. В углу находился самодельный деревянный стол, с двумя стульями. У печи располагались две ветхие кровати, приставленные бок о бок и скрученные для устойчивости друг с другом проволокой.
Только я успел обвести взглядом и узнать в этом ветхом убранстве своё деревенское жильё, как увидел кого-то, остановившегося в плохо освещённом проёме двери.
Я присмотрелся внимательнее и, не поверив своим глазам, отшатнулся от окошка…
Это была она, моя сегодняшняя незнакомка!
У меня перехватило дух. Значит, всё это было на самом деле! Мало того, эта удивительная встреча не закончилась, но продолжается!
Я снова приблизился к окну и увидел, как девушка прошла в глубину комнаты, остановилась... 
И вдруг она посмотрела в окно — и увидела меня!..
Будто испугавшись чего-то, я снова отпрянул назад, но придя в себя, поднялся и поспешно направился к крыльцу.
“Вот зачем она так настойчиво выспрашивала у меня мой деревенский адрес!”— подумал я, не понимая, однако, каким образом Софии удалось разыскать эту заброшенную деревню и пустой дом в ней и даже меня опередить…
Я обошёл вокруг дома, поднялся на веранду.
Девушка вышла мне навстречу.
— Вы здесь! Каким образом?! — пробормотал я.
— Вы забыли свой рюкзак, — ответила она. — Я доставила его сюда.
— Но как?! Как же вы нашли меня? Ведь одного адреса знать недостаточно!
— Я расскажу потом…
Она пристально посмотрела на меня.
— Сейчас вам надо согреться. В вашем термосе, кажется, есть чай?
Она направилась в проходную, неосвещённую комнату. Я последовал за ней, нащупал выключатель на стене и повернул его. На низком закопчённом потолке зажглась лампочка, осветив скромное убранство небольшой пустой комнаты, с другой русской печью, самодельным столом и двумя деревенскими лавками.
— Как вам удалось открыть замок? Ведь ключи — у меня!
Следом за нежданной гостьей я прошёл в главную комнату — ту самую, что разглядывал только что через окно.
— Все вопросы потом, — настойчиво повторила она, указывая мне на стул. — Можно развязать ваш рюкзак?
— Да… Разве вы это ещё не сделали?
— Нет…
— Но вы сказали про термос…
— Я догадалась…
Словно заворожённый, я следил взглядом за всеми её действиями.
Время как будто снова, как при первой нашей встрече, перестало существовать. Мне стало немного не по себе.
— Сейчас я налью вам чаю и дам поесть… — Софья склонилась над моим рюкзаком, на полу. — Если бы вы смогли растопить печь… — она стала вынимать продукты, — У меня нет такого опыта…
Я поднялся и подошёл к печке.
— Я специально оставляю дрова внутри — чтобы можно было сразу разжечь огонь, — пояснил я и взял спички, лежавшие на заслонке, у дымохода. — Вы приехали на автомобиле? Одна? Или кто-то вас привёз?
Растапливая печь, я стал забрасывать её вопросами.
Девушка ничего не отвечала, раскладывала на столе мои московские бутерброды, разливала из термоса дымящийся чай по чашкам.
— И здорово же я был, скажу вам, удивлён, когда увидел свет! — продолжал я, чувствуя себя как-то неловко. — Сначала я подумал, что заблудился и пришёл к чужому дому…
Я закрыл дверцу печи, вернулся к столу. Она уже сидела на другом стуле, ожидая меня.
— И чтобы удостовериться, я подошёл к окошку…
Я взялся за свою чашку.
— Когда же я увидел вас… — я запнулся, но потом продолжал: — То понял, что мы на самом деле встречались сегодня утром… Дело в том, что всё это настолько невероятно, что по дороге я уже начал сомневаться, что всё это было в действительности… Я и сейчас, до сих пор, никак не могу придти в себя… Вы, наверное, приехали на автомобиле… Иначе — невозможно. 
— Нет, — услышал я в ответ. — Я прибыла другим способом…
— Вы удивительны в своей загадочности, — попытался я сделать комплимент, на который она, почему-то, никак не отреагировала.
Она молча смотрела на меня, будто бы что-то обдумывая.
Тогда я принялся за бутерброд.
— Всю дорогу я ничего не ел. А вы?
— Я тоже…
Она взяла другой бутерброд.
— Но наше знакомство помогло мне скоротать долгий путь… Я всё время думал о вас…
Я прожевал кусок и запил чаем.
— Скажите, каким образом вы обожгли мне руку?
— Потом, Андрей...- тихо промолвила Софья. — Сначала вам следует отдохнуть. У нас с вами целые три дня. Будьте готовы ко всяким чудесам и ничему не удивляйтесь. И если сможете всё правильно воспринять, то…
Она не договорила.
— То, что же?
— Вы окажетесь… Как вам сказать?..
Она посмотрела на тёмное окно.
— Вы окажетесь нашим избранником…
— “Нашим”? Кого ещё вы имеете в виду?
Я неловко поставил чашку, и чай выплеснулся на стол.
— Вы узнаете всё потом… Завтра…
Она снова пристально посмотрела на меня и добавила:
— Если согласитесь…
— Соглашусь на что? Вы совсем заинтриговали меня!
Я вернулся к чаю и решил больше не задавать вопросов, рассудив, что поскольку девушка сама заинтересована в нашем контакте, то раскроет мне свои тайны скорее, если не быть назойливым.
Закончив с трапезой, я извлёк из чемоданов, запрятанных под кроватями, полусырые одеяла и простыни и, пока София убирала посуду и выходила на двор, постелил две постели.
— Ложитесь поближе к печке, — сказал я, когда она вернулась. — Постель сырая, придётся спать в одежде…
Достав из рюкзака свитер, я отдал его своей гостье и вышел из дому на крыльцо.
Уже была вовсе глухая ночь, с множеством звезд на низком бездонном небе. Невольно я залюбовался его завораживающей красотой. Я нашёл Большую Медведицу и Полярную звезду. Там был Север. Там осталась Москва, жена с детьми…
“Как бы она отнеслась к моему знакомству с Софией?” — подумал я. — “И что принесёт оно мне кроме лишних проблем?..”
“Измена!”— мелькнула в голове коварная мысль и будто пронзила всё моё физическое существо. — “Неужели это возможно?”
Это противоречило всем моим принципам… Если это произойдёт, то моё психическое равновесие, и без того шаткое, будет разрушено окончательно и навсегда… Я никогда не смогу простить этого себе… И моя сварливая супруга — подавно…
“Однако,” — рассуждал во мне кто-то, — “Многие христиане в наш безумный век сходятся и расходятся, и священники даже отпускают им их грехи...”
“Но допустимо ли мерить свой собственный моральный уровень по чужому?”
“И всё равно, хватает грехов, которые вновь и вновь проявляются и висят тяжким бременем — несмотря на исповеди...”
“Но они не позволяют воспарить душе, как бывало когда-то, и слиться с Духом Божиим… Что же будет, если свершится смертный грех?.. Ад? Ад — в собственной душе, уже сейчас, здесь, на земле!..”
“А не живу ли я итак в аду, постоянно ругаясь с женой?.. И почему она со мною так обращается? Может быть потому, что не любит? Конечно, потому что не любит! Ведь у неё был роман до меня… Она была замужем, ушла к любовнику, который затем бросил её… И чтобы не сойти с ума, как и я, ударилась в религию… Это нас и связало вместе. А люблю ли я её по настоящему? Наш брак напоминает потерпевших кораблекрушение. Чтобы не утонуть, мы схватились друг за другу и мучаем каждый другого… Самые острые впечатления у неё — в прошлом, и ко мне они не имеют никакого отношения...”
“Что я испытал в жизни кроме разочарований? В отличие от неё у меня не было ничего настоящего. Все мои “романы” потому и неудачны, что были выдуманы мною… Всё как-то прошло мимо меня, я ничего не испытал значительного в своей жизни...”
Я спустился с крыльца, подминая сухостой, прошёл по сырой земле в сторону, вдоль дома, остановился, пытаясь что-то понять, придти к какому-то решению…
“Как же мне относиться к Софии?” — продолжал я свои рассуждения. — Ведь она — обворожительна! Она безумно красива! Она младше меня, не меньше чем на пятнадцать лет! И зачем она сюда приехала?! И зачем я только вышел из автобуса?!”
“Нужно ей всё рассказать о своих убеждениях...”
“Но что же меня притягивает к ней? Таинственность и красота? Влюблён ли я в неё? Что это? Неужели любовь с первого взгляда?!”
“Навряд ли… Всё-таки я люблю свою жену… Потому что хорошо её знаю… Могу ли я любить по-настоящему ту, которую не знаю совсем? Если это и влюблённость, то это вовсе не настоящая прочная, проверенная годами, любовь… Ведь в этом нет разумной перспективы… А возможны только душевные и социальные проблемы… Она моложе меня, однако, держится так, будто я — мальчишка… Ей удалось взять тон...”
“Видимо я допустил какую-то ошибку в самом начале, при знакомстве с нею… Её обворожительная красота поставила меня в подчинённое положение...”
“Андрей!”— вдруг услышал я голос девушки, донёсшийся из дому.
Будто внезапно пробудившись от сна, я вытянул из звёздного неба взгляд, повернулся к крыльцу и начал подниматься по ступеням…
Она лежала, положив руки поверх одеяла. Её волосы разметались по подушке и по открытым для моего взгляда детским плечам. Девушка пристально смотрела на меня. Поспешно отведя от неё взор, я увидел на спинке одного из стульев свой свитер и её платье.
— Постель уже вовсе не влажная… — услышал я.
Не найдя, что ответить, я подошёл к своей кровати и потрогал бельё. На самом деле, оно было совершенно сухим.
— Очень странно… — я подошёл к печке и стал ворошить догоравшие угли. — Ведь я совсем недавно растопил печь!..
Закрыв заслонку, некоторое время я ещё наблюдал за исчезавшими язычками пламени, пока не усилился от разогревшейся печи поток жара.
У меня на лбу выступил пот.
Я взглянул на Софию.
— Спокойной ночи, — услышал я собственный голос, и не в состоянии отвести от неё взгляда, всё продолжал смотреть на неё.
— Вы очень красивы! — добавил я.
— Спокойной ночи, — ответила она.
Я выключил торшер и, опасаясь натолкнуться в темноте на печь, стал пробираться в тот угол комнаты, где находился стол со стульями, чтобы там оставить свою одежду.
Мысли о прекрасной незнакомке долго не позволяли мне заснуть.
“Неужели всё это правда?” — думал я. — “Наверное, я просто всё это выдумал, чтобы не свихнуться от тоски и одиночества; и лежу сейчас в этой кромешной тьме, в пустом деревенском доме, один, неизвестно зачем приехав сюда среди ночи...”
Она тихо лежала, совсем рядом.
Стоило мне лишь протянуть руку — и я мог коснуться её.
Что бы последовало за этим? Ответила бы она взаимностью?..
Рассудив, однако, что как бы ни была романтична ситуация, в которой я оказался, мне вовсе не следовало начинать отношения таким образом.
Я успокоил себя этой мыслью.
“Что если София — это та самая немецкая девочка, в которую я был платонически влюблён? Прошло несколько лет… Она немного изменилась… Я ведь почти забыл её… А тут вдруг увидел сегодня из окна автобуса и вспомнил… Вспомнил… Что вспомнил? Вспомнил то чувство, что было когда-то… Оно и привлекло моё внимание к ней...”
Усталость повергла меня в глубокий сон…
 … Мне приснилось, будто в каком-то прибалтийском городе, чем-то напомнившем мне Каунас, где я был когда-то, я иду по старому длинному мосту…
Жаркий летний день. И мальчишки, свесив над рекою босые ноги, зажигают и бросают вниз бумажные полоски, напоминающие своей формой греческую букву “альфа”, потому что они скреплены при помощи боковых прорезей своими концами, и перекручены как бы наизнанку. Благодаря этому бумажки падают, вращаясь вокруг своей оси — пока не распадаются из-за огня, разрушающего их крепление, и не опускаются на воду, так и не успев полностью догореть. Течение реки тушит их и несёт под мост.
Заинтересовавшись зрелищем, я сел рядом с ребятами, тоже свесив с моста ноги, в ботинках. Не успел я пристроиться, как словно почувствовав что-то, обернулся — и увидел жену. В то же мгновение меня больно ударили в спину каблуком, а затем я обнаружил себя летящим вниз с моста и вращающимся подобно свёрнутой омегой бумажке…
Упав в реку, я ушёл глубоко под воду и когда начал задыхаться, не в силах вынырнуть на поверхность, то неожиданно проснулся — и увидел её.
— Молчи! — прошептала София.
В лунном полумраке её тело испускало странный лучистый свет. Коснувшись моего плеча, она обожгла меня точно так же, как тогда, на вокзале.
— Что ты?! — вскрикнул я.
Она же, как заклинание, проговорила странные слова:
— Я — стена, и сосцы у меня, как башни, потому что я достигла полноты бытия…
— Софья! — проговорил я в исступлении и от прикосновения её груди почувствовал, будто какая-то энергия хлынула из её тела — через моё лицо — прямо в мозг — так что я снова мгновенно погрузился в глубочайший сон, будто бы попал под наркоз…
Мне снова приснился тот же сон. Теперь только я знал, что меня в нём ожидало, и потому одновременно являлся как бы посторонним зрителем событий…
… Упав в воду, я вскоре выбрался на поверхность и поплыл вниз по течению реки.
Плыть было удивительно легко. Река делала поворот, и я направился к берегу, к которому течение итак уже сносило меня. Подплыв к нему, я оказался в устье небольшой речки. Я попробовал плыть вверх по её течению. Через некоторое время, увидав просвет среди деревьев на левом берегу, я выбрался на сушу и тут же натолкнулся на колючую проволоку и табличку, на столбе, с надписью:
“ЗАПРЕТНАЯ ЗОНА”.
Я двинулся вдоль ограждения дальше, вверх по течению речки. Пробираться сквозь заросли оказалось нелегко. Я пролез под проволоку и углубился в “запретную зону”.
Некоторое время спустя я вышел на асфальтированную дорожку и пошёл по ней. Дорога привела меня к двухэтажному особняку, на котором я прочёл надпись, выполненную из люминесцентных труб на крыше. Надпись гласила:
“НОВЫЙ ЧЕВИЛОК”.
Время от времени буквы вспыхивали неоновым светом, слышалось искрение неисправной электропроводки. Светило яркое солнце. Дом был необычной архитектуры. Огромные широкие ступени крыльца вели прямо на второй этаж.
Недоумевая, допущена ли ошибка, или слово “чевилок” имеет своё особое значение, я поднялся по ступеням и вошёл в дом.
В большой просторной чистой комнате рядом с журнальным столиком располагались два кресла. Очертания других предметов казались неопределёнными. Тем не менее, у меня возникло чувство, будто когда-то я здесь уже был.
Из какой-то внутренней двери появилась девушка, в которой я обнаружил знакомые черты своей троюродной сестры по отцовской линии Нади. За нею вышла старуха, напомнившая мне её покойную бабку Шуру.
— Разве вы здесь живёте? — удивился я.
— Да, милой! И здеся тоже! проходь сюды, — поманила она меня обеими руками к себе, — Щас я угощу тя своим борщом… Устал, небося, с дороги-то?..
Я сделал несколько шагов вперёд.
— Садися, — указала она на стул, — Я — скоро!
И ушла.
Надя, одного со мной возраста, была, однако, тою же, что пятнадцать лет назад. Будто бы мы снова сделались подростками. Она присела на другой стул.
— Не верь ей, — прошептала она. — У неё тыщи в сундуках!
Почувствовав что-то недоброе, я обернулся. Сзади стояла бабка Шура с дымящейся тарелкой супа.
— Слушай её! Не то еш-шо скажет…
Она небрежно махнула в сторону Нади одной рукой, другой же опустила передо мною тарелку.
Строго посмотрев на внучку, старуха снова куда-то ушла.
— Она имеет дела с трупами, — прошептала Надя, и тут же очутившаяся рядом бабка хлестнула её тряпкой по лицу.
— Пшла вон! Болтушка поганыя! — крикнула она, и девушка бросилась прочь из комнаты.
— Спасибо вам… — я поднялся со стула.  — Я не голоден…
— Ты чаво?! — старуха поставила руки в бока, загораживая мне проход. — Да знаешь ли ты, что находишься на чужой территории, в другом государстве?! Это же — Сиркское посольство! Пока не съешь моего борща, не пущу! А не съешь — убью! Я тут хозяйка! Отравлю!!! Будешь тут гнить и станешь моим вечным рабом!!!
Бабка уже кричала во всё горло, и я почувствовал, что “здорово влип”. По-видимому, в борще находилась какая-то отрава, поскольку старуха уж очень настаивала, чтобы я его отведал. Я понял, что нужно удирать из этого дома — чего бы мне ни стоило.
Сделав вид, что согласился, я присел за стол, придвинул к себе тарелку…
Бабка, отерев фартуком ложку, тут же мне протянула её и сказала сладким голосом:
— То-то!.. Ишь ты!.. Смотри у меня, стервец этакой!..
Погрозив пальцем, она продолжала стоять рядом, наблюдая за мной.
Я перекрестился, как это было когда-то у меня в обычае делать перед едой. Старуха отпрянула на два шага. А я, схватив тарелку, плашмя бросил её в лицо старухе и тут же в три прыжка оказался у двери, схватился за ручку, дёрнул на себя и… прыгнул куда-то вниз — потому что крыльца, по которому я поднялся сюда прежде, почему-то не оказалось.
Упал я удачно, на мягкую землю. Даже ноги увязли в ней почти что по колено. С трудом вытянув их, я почувствовал, будто они налились свинцом.
— Старая ведьма!!! — прокричал я, оглядываясь на дом.
И тут я увидел в окне старуху, с револьвером.
— Убью!!! — прохрипела она сверху, вытирая левой рукой лицо.
Я бросился вдоль дома к ближайшим кустам. Послышались выстрелы, а затем — грохот падения чего-то тяжёлого. Обернувшись, я увидел старуху, медленно поднимавшуюся с земли. Иррациональный страх превратил мои ноги в ватные. Превозмогая себя, я попытался бежать.
“Только бы успеть до кустов!”— думал я, с трудом передвигаясь.
Уже наступали сумерки. В густом кустарнике я мог найти спасение…
Расстояние между мною, кустами и ведьмой сокращалось непропорционально. Старуха бежала быстрее меня. И всё же я успел раньше, чем она догнала меня. В это время совсем сделалось темно. Углубившись в заросли, я бежал, сам не зная куда, напролом. Останавливаясь на мгновение, сзади себя я слышал треск ломавшихся веток. Раздалось несколько выстрелов. Пули пролетели, едва меня не задев. Ведьма держала верное направление, слыша шум моего бега.
Споткнувшись о булыжник, я неожиданно упал. Не думая о боли в ноге, я поспешно поднял камень и бросил над кустами в сторону. Сам же лег на землю, не в силах пошевельнуться от усталости. Старуха тоже затихла где-то позади, по-видимому, прислушиваясь. Я осторожно снял с ноги ботинок и бросил его тем же способом, что камень. И тут я услышал, как ведьма пронеслась в двух шагах от меня, в том направлении, где упал мой башмак. Подождав ещё с минуту, я снял второй ботинок и бросил его как можно дальше в обратном направлении, откуда бежал. Раздались выстрелы, треск ломавшихся веток, удаляющиеся крики.
Оглядевшись по сторонам, я обнаружил впереди себя небольшой просвет в кустарнике, тихо пробрался туда и, оказавшись на небольшой поляне, поспешил через неё прочь, от шума и выстрелов, доносившихся сзади.
Силы снова вернулись ко мне. Я был вне поля действия ведьмы.
Наступила скорая ночь. Я долго блуждал в темноте по зарослям, пока не выбрался на обыкновенную городскую улицу, где, не глядя на номер, сел на какой-то троллейбус. Ехал я очень долго. И когда мне это совсем надоело, то проснулся
Во всём теле я чувствовал такую усталость, будто на самом деле всю ночь за мною была погоня. Поднявшись, я внезапно вспомнил о своей гостье и её ночном посещении…
С веранды доносился какой-то шум. Одевшись, я вышел из комнаты и увидел девушку.
Услышав мои шаги, Софья резко повернулась ко мне.
— Доброе утро!
— Доброе утро...- пробурчал я, испытывая обычную утреннюю депрессию.
— Уже готов чай.
Она поставила чашку на стол.
— Спасибо…
Я сел и отхлебнул из чашки. Я никак не мог ещё придти в себя после сна и недоумевал: не приснился ли мне её ночной визит? Софья села напротив меня.
— Я всегда долго раскачиваюсь по утрам, — пояснил я. — Чай — это как раз то, что мне нужно.
Она молча смотрела на меня.
— Ты думаешь, что я приснилась тебе? — вдруг спросила она.
Не ожидая такого вопроса, я не нашёл ничего лучшего, чем парировать:
— Что ты со мной сделала?
— Как и полагается у вас: чтобы войти в контакт, нам нужно было максимально сблизиться…
— У кого это “у вас”? И при чём здесь “контакт”?
Я начинал злиться за эти недомолвки.
— А вот при чём! — ответила она резко. — Теперь я расскажу, кто я…
— Наконец-то! — воскликнул я. — Только скажи сначала, как ты смогла меня усыпить, и что всё-таки случилось ночью?
— Я изучала тебя…
Её акцент меня раздражал. Мне никак не удавалось по нему вычислить её национальность.
— Изучала? Каким образом? Зачем?
Я отодвинул свою чашку в сторону.
— Ты поймёшь это позже. А сейчас слушай меня! И только не пугайся!
Софья придвинулась ко мне, наклонилась через узенький столик, из трёх досок, и, посмотрев мне в глаза, медленно произнесла:
— Я пришла сюда, к вам, на планету Земля, как вы её зовёте, из Созвездия Близнецов… Я пришла сюда с определённой миссией, взяв облик одной вашей земной девушки — той самой, которую ты видел на газоне вчера… То была не я… Ты видел оригинал… Мои спутники телепортировали её на газон после того, как была снята с неё копия, которая сейчас перед тобой… Изначально я — не человеческой природы, хотя теперь, впрочем, я такой же человек, как и ты, и она… Частично я — гомункулус, частично — обладаю своей прежней субстанцией, определить которую однозначно на вашем языке невозможно…
Она отпрянула немного назад от стола, продолжая наблюдать за моей реакцией. Я не знал, что ей ответить, подумывая, к чему нужна девушке эта “легенда” и, соображая, как лучше повести себя: сделать вид, что поверил, на тот случай, если у неё “психический сдвиг”, или повести себя естественно и выразить сомнение в возможности поверить ей. Я выбрал последнее. Однако Софья не дала мне что-либо, сказать.
— Ты решил правильно… Я не больна психически…
И она снова замолчала, продолжая пристально на меня смотреть.
— То, что ты сомневаешься, это вполне нормально…
И снова — пауза.
И вдруг, меня будто что-то ударило изнутри, так что я подумал, уж не болен ли на самом деле я сам.
— Ты… — промычал я, — Ты… читаешь мысли?!
На мой вопрос она не ответила, но продолжила свой рассказ…
— Создать такую копию, которой является моё тело, и воплотиться в него весьма непросто. До сих пор, например, никто из нас не смог воплотиться в мужчину. Впрочем, был один вариант, но оригинал, с которым мы вступили в контакт, посчитал всё за собственное сумасшествие и самоликвидировался прежде, чем мы успели снять с него все необходимые параметры. На его примере мы убедились, что инкарнация возможна лишь на полном здоровом взаимопонимании и на добровольной основе. Синтез всех компонентов, составляющих человеческое тело, слишком сложен. Тем не менее, мы пошли на это, так как потерпели неудачу с инкарнацией. И вот, перед тобой экземпляр этого сложного процесса… Мы истратили почти все энергетические ресурсы… Срок нашего пребывания на Земле заканчивается… Многие весьма важные вопросы остались нерешёнными… Нам до сих пор не удалось понять происхождение вашей жизни в самом широком смысле… Впрочем, мы вернёмся к этой теме позднее…
Утреннее солнце, отражаясь от ложки, в её чашке, пускало зайчик на полураскрытую входную дверь, в тени. Я увидел, что одна из петель, на которые вешается замок, была повреждена.
— Итак, я являюсь копией той девушки, что ты видел вчера, — услышал я голос Софьи, и подумал: “И зачем нужно было портить петлю?..”— Я и она были телепортированы на тот газон, мимо которого проезжал твой автобус. Я раньше, она — несколько позже. Я как раз направлялась для выполнения последующей программы, когда ты вступил со мною в контакт…
Она говорила, я внимал её словам, немало ошарашенный таким поворотом дела.
Конечно, я не мог поверить ни единому её слову. Но продолжал слушать свою гостью, полагая, что выводы относительно её “легенды” сделаю позднее…
— Вчера, — продолжала девушка, — я слегка притормозила твоё сознание, и всё время наблюдала за твоими мыслями и поведением…
Мне сделалось не по себе. Я всё ещё не знал, насколько можно верить её словам и насколько — собственному рассудку.
— Успокойся! — вдруг спохватилась Софья, — Сейчас это пройдёт. Тебе нужно лишь привыкнуть к этой всего лишь мысли…
Она выделила последнее слово.
— Я не причиню тебе никакого зла! Обещаю тебе! Выпей свой транквилизатор… Это сейчас будет кстати…
И она протянула мне таблетки реланиума.
— Ты меня извини, что я вытащила их из твоего рюкзака без спроса. Я ожидала подобной реакции на мои слова… Твоему предшественнику сразу сделалось дурно, несмотря на все мои попытки логического воздействия. Он ушёл в туалет, закрылся и только потом принял рациональное решение — сразу же повеситься. Я прочла его мысли, когда он начал снимать ремень и прилаживать его к трубе… Вы, люди, так устроены, что сначала вами завладевают эмоции. И затем рассудок выполняет то, что они ему диктуют. К сожалению, пока я не в состоянии прочитывать эмоции и понимать их адекватно… Он сделал всё очень быстро, как будто боялся, что у него не будет больше времени. Мне потребовалось несколько минут, чтобы выжечь щеколду с куском двери. Но вернуть его к жизни не удалось…
Я выдавил из упаковки и проглотил таблетку.
— Как выжечь? — поинтересовался я больше из-за того, чтобы заполнить вопросом возникшую паузу, нежели понять что-нибудь.
— А вот как!
Софья поднесла правую длань к упаковке из-под лекарства, что я оставил на столе, и я увидел, как та вдруг начала плавиться, испускать неприятный запах. Поражённый этим чудом, я не сводил глаз с дощатого стола, пока в нём не образовалось отверстие, величиной с кулак, в которое провалилась дымящаяся масса.
Девушка поднялась, налила из чайника воды в стакан и стала заливать разгоравшиеся язычки пламени по краям отверстия в столе и — на полу.
— Как ты себя чувствуешь? — она уселась на прежнее место. — Я нарочно рассказываю тебе всё это, чтобы ты избежал эмоциональных ошибок. Как-никак, некоторые люди, всё-таки способны косвенно контролировать свои эмоции…
— Ничего, нормально… — пробормотал я, допил из стакана остатки воды, которой она гасила огонь. — Где ты раздобыла воду?
— Конденсировала немного из воздуха, пока ты спал.
— Мне не верится в то, о чём ты говоришь, и я боюсь убедиться в твоей правоте…
— Просто это для тебя непривычно. Это новое явление действительности в твоей жизни, к которому необходимо немного привыкнуть…
— Ты сказала, что воплотилась только вчера… — я посмотрел девушке в глаза, — Когда же повесился мой предшественник?
— Вчера, — Софья тоже поднялась. — Это произошло как раз после того, как мы сняли копию с той девочки.
Только я хотел спросить, кто был этот человек, как услышал:
— Это — её одноклассник. У них был не совсем удачный роман…
На веранде нестерпимо пекло солнце.
Только я подумал об этом, как Софья предложила перейти в дом.
— Лучше на свежий воздух, — возразил я, и, не дожидаясь её, вышел из-за стола и спустился с крыльца.
Когда она подошла ко мне, не зная почему, я вспомнил о бытовой стороне деревенской жизни и предложил отправиться за водой, а по дороге продолжить разговор. Я начал пристраивать к тележке канистры для воды, одновременно размышляя над случившимся, так и не укладывавшемся ещё в моём сознании. Моя подруга не мешала мне, остановившись поодаль и наблюдая за моими действиями. Когда всё было готово, и мы направились по тропинке в сторону соседней деревни, я спросил:
— Скажи, что означало это сексуальное заклинание, которое ты произносила ночью, когда пришла ко мне?
— Это слова из Песни Песней! Разве ты не знаешь? — Софья взглянула на меня с удивлением. — Песня Песней — очень странная книга, которая включена в Библию. Поздняя критика считает, что эротика влюблённых, поэтически выраженная в Песни, на самом деле в скрытой форме символизирует интимные отношения человека с Богом…
— Что же всё-таки было у нас этой ночью? — прервал я её, — Причём тут Библия?!
— Видишь ли, — ответила Софья, — Во-первых, ты очень желал близости со мной… И я подумала, что это будет способствовать нашему взаимопониманию, и ты не будешь меня пугаться. Но у нас не было с тобой ничего такого, чего ты опасаешься. Я лишь коснулась грудью твоего лица. Этого было достаточно, чтобы ты впал в глубокий сон, и я смогла сделать запись с твоего сознания. Во-вторых, чтобы понять вашу цивилизацию, прежде всего, нам необходимы некоторые биологические сведения. Если бы у нас была возможность, мы бы создали твоего двойника, благодаря информации, полученной мною за эту ночь, и проводили бы все эксперименты с ним. Но, как я тебе уже сказала, такой возможности у нас больше нет. Кроме этого, как выяснилось, и я — не совершенная копия. Дело в том, что нам удалось снять только несколько поверхностных пластов с рациональной части сознания той девочки. И никакой двойник не в состоянии решить всех наших вопросов…
Мы стали спускаться под гору, в овраг. Софья взяла меня под руку. Только у ручья я обратил внимание на то, что она в лёгких туфлях.
Я подхватил её на руки и в три шага перенёс через воду.
— А Библия тут вовсе ни причём, — неожиданно добавила она. — Просто мне нужно было произнести что-нибудь странное, чтобы затормозить твоё сознание. Вот и всё…
— Странно! — воскликнул я, опуская на землю это маленькое, красивое существо.
— Что странно?       
— Как-то необычно держать на руках неземное существо!
— Девушка улыбнулась.
— Ты не покончишь собой!
— Почему ты умеешь улыбаться? — Мы стояли друг против друга. — Ведь ты говорила, что не обладаешь эмоциями…
— Не совсем так, — она продолжала улыбаться. — Не так просто провести границу между мыслями и эмоциями. Кроме того, эмоции, как я полагаю, спаяны с вашей физической природной субстанцией. Если тебе хорошо, то тебе хочется улыбаться. При этом не имеет значения: хорошо ли тебе из-за внутренних, рациональных причин, или вследствие физического удовольствия. Честно говоря, я никогда не полагала до своего воплощения, что обладать физическим телом — так приятно. Только теперь я могу понять и значение многих слов вашего языка. Провести же границу между эмоциональным и рациональным довольно трудно. Скорее всего, эмоциональное восприятие — это дополнительный канал, по которому возможен обмен информацией в более ёмкой форме…
Поднявшись наверх, мы двинулись по дороге. Я вёз тележку, подпрыгивавшую на неровностях и издававшую грохот от плохо закреплённых на ней пустых канистр.
— Можешь ли ты каким-то образом уверить меня ещё более в том, что ты — инопланетянка, — спросил я, когда мы прошли сотню метров по дороге в молчании.
— Говори со мной на том языке, что думаешь… — отвечала она.
Мы шли рядом. Я — в огромных сапогах, рубахе навыпуск, старых тренировочных штанах. Она — в лёгких туфлях на низком каблуке и ситцевом платье с короткими рукавами. Она едва достигала моего плеча. Девушка то и дело поднимала свою голову вверх, чтобы посмотреть мне в лицо, и ветер тоже изредка шевелил её русые волосы, остриженные до плеч, обнажая то и дело её шею. Каждый мой взгляд будто бы являл собою фотографический снимок красавицы, навсегда запечатлевая её удивительный облик в моей памяти.
— Ты, новоявленный фарисей, хотел спросить, — продолжала она всё с той же очаровательной улыбкой, — Могу ли я сделать для тебя ещё какое-нибудь знамение?
— Мне так трудно во всё это поверить… — пробормотал я в оправдание.
— Ты зря полагаешь, что я не знаю вашей религиозной терминологии. Мы уже несколько лет изучаем вашу цивилизацию, включая культуру и религию… Ты не должен смотреть на меня, как на шестнадцатилетнего ребёнка… Разве факт того, что я способна рассуждать и анализировать подобное не свидетельствует о том, что в реальности я — старше своих лет?
— Может быть ты — просто одарённый ребёнок! — возразил я. — У тебя акцент… Вполне вероятно, что ты приехала из-за границы… У тебя могут быть богатые родители, которые не пожалели денег на твоё образование… Где прямые доказательства того, о чём ты говоришь? Где ваш космический корабль? Где твои спутники?
Я резко остановился.
— Пока что я вижу перед собой лишь обычного человека, хотя и дьявольски красивого! — добавил я.
— Ты получишь доказательства, если, прежде всего, поверишь мне и затем поможешь осуществить один план, — Софья пристально посмотрела мне в глаза. — А пока что я могу тебе сказать только вот что: моя природа — не материального, а энергетического характера. Поэтому ты не сможешь увидеть физическим образом ни моих спутников, ни нашего средства передвижения. Они находятся в ином измерении. О нашей энергетической природе можно сказать лишь в отрицательной форме. Это не материя, это не находится ни в пространстве, ни во времени…
Она двинулась дальше. Я последовал за нею. Мы медленно шагали по дороге, проложенной трактором и высушенной теплом майских солнечных дней. Из деревни, к которой мы постепенно приближались, доносился стук топора.
Мы прошли ещё сотню шагов, когда вдали, у крайнего дома стало возможно различить мужика, рубившего дрова. Звук доносился с большой задержкой. Мужик опускал топор, поднимал его над головой, и только тогда слышался треск расколотого полена.
— Впрочем, — Софья вдруг резко остановилась. — Разве не достаточно знамений было уже явлено? Вот тебе — за твоё маловерие!
И она коснулась моей руки, державшей тележку. Я ощутил тот же лёгкий ожёг, что и вчера, и отдёрнул руку. Громыхнув канистрами, рукоять тележки упала на землю.
Софья присела, развела руки в стороны и начала их медленно опускать над тележкой. И в тот момент, когда она должна была коснуться канистр, и канистры, и тележка неожиданно… исчезли.
— Что это? — пробормотал я.
— Я владею некоторыми видами энергии. В частности и той, что позволяет осуществлять телепортацию. Объяснить это непросто.
Она вновь поймала мою руку, но ожога не последовало. Мы двинулись дальше по дороге.
— Всё же, скажи мне, что было между нами ночью? И где теперь тележка?
— Не волнуйся! Того, чего ты так опасаешься и так желаешь, не случилось по простой причине. — Она отпустила мою руку.
— Какой же?
— Ты спал мертвецким сном…
          Мы прошли уже другую сотню шагов, когда впереди, на обочине, я увидел блестящие на солнце алюминием канистры. Мы приблизились к тележке. Я взялся за рукоять.
— Какие же эксперименты проводила ты со мною?
— Я же говорю… — отвечала Софья. Она шагала по узкой колее, утопавшей в земле сантиметров на десять, и старалась не испачкать о глину туфли. — Нам было необходимо узнать тебя… У меня ведь нет с собой специальных приборов. Однако моё тело обладает некоторыми так сказать экстраординарными органами, позволяющими получать различные физические данные и производить некоторые действия, как, например такое, что я только что продемонстрировала. Я могу вырабатывать электрический ток, довольно значительной силы. Когда придём домой, ты дашь мне лампочку, и она загорится у меня в руках. Этой ночью я сделала запись нескольких пластов твоего сознания с левого полушария мозга и отправила для обработки.
Мы приблизились к деревне. Тропа к колонке проходила несколько в стороне от жилых домов. Поэтому никто из местных жителей нам на пути не встретился. Временно мы прервали беседу. Подойдя к колонке, я отвязал от тележки канистры и начал набирать в них воду.
— Что это? — спросила Софья, указывая на длинное металлическое пойло, наполненное мутной водой.
Я немного задумался и ответил строками из стихотворения:
“Ругались со всадниками пешеходы
У выдолбленной водопойной колоды...”
Я держал рычажок колонки, не давая воде прекратить течение в горловину канистры.
— Не понимаю…
— В наш цивилизованный век в деревнях лошадь до сих пор остаётся незаменимой, её нужно поить водой… А на вашей планете, есть животные?
— Да, животные есть…
Перед деревней, на лугу, с небольшим прудом, метрах в ста от нас, привязанная к колышку, паслась корова. Бросив взгляд в другую сторону, вдаль, через поле, я увидел лес, начинавший одеваться свежей листвой. Прямо над головой, невзирая на разгоравшийся день, в голубом небе висел блеклый полумесяц. Мирные звуки мычания коров, невидимых отсюда, и стуки топора со стороны деревни умиротворяли душу, обеспокоенную приключением, адекватно оценить которое я пока никак не мог. Деревенский мальчишка, для которого эта идиллия составляла его “труды и дни”, гнал кнутом и нещадно материл корову, направляя в известное им обоим место. Так занятый этим делом, он пересёк луг, шагах в двадцати, и даже не поворотил головы в нашу сторону.
Двинувшись в обратный путь, я спросил свою спутницу:
— Скажи, Софья, ты действительно читаешь мои мысли?
— Не хочу тебя пугать, но это так, — услышал я в ответ. — Бедняга! Ты мучаешься тем, что связь со мной вступает в противоречие с твоими моральными принципами! Ты боишься перешагнуть свои внутренние запреты, согрешить… Что между тобой и твоей супругой возникнет отчуждение… Что ты станешь сам невыносим себе… Ещё тебя мучит то, что несмотря на то, что ты не чувствуешь к ней любви, ты не в состоянии порвать с ней, лишиться привычного уклада жизни, покоя, к которым ты привык за долгие годы совместной жизни… Это всё находится в поверхностной части твоего рационального сознания…
Я остановился, оглушённый тем, что она знает мои скрытые помыслы, в которых я и сам боялся признаться себе. Ручка тележки выскользнула из моих пальцев, глухо ударилась о сырую землю и завязла в ней, примяв жёлтую прошлогоднюю траву.
— Однако, — продолжала Софья, — Ты подсознательно желаешь близости с такой девушкой, как я, не отдавая себе, однако, отчёта, кто я на самом деле. Впрочем, это не имеет сейчас значения… Это желание находится в более глубоком слое твоего сознания… И эта часть твоего сознания подавлена поверхностным сознанием. Отсюда постоянно выплёскиваются волны, которые вступают в конфликт с активным поверхностным сознанием. Каждая такая волна отражается не только на работе всего головного мозга, но и многих физических органов тела.
“Неужели такое возможно?”— со страхом мыслил я в себе, тем временем как Софья продолжала:
— И сейчас твоя рациональная часть ужасно испугалась из-за того, что я осознала то, что находится в твоём подсознании и того, что я вижу твои мысли. Между тем и другим возникла рациональная обратная связь, одно проникло в другое… Однако успокойся! Андрей! — Она взяла меня за руку. — Я не использую ничего тебе во вред. У меня тоже есть мораль и принципы. Напротив, осмысление подсознательного только поможет тебе разобраться со своими внутренними проблемами и комплексами…
Инопланетянка слегка потянула меня за руку.
— Пошли, — сказала она, переходя на шёпот, — Бери свою тележку. У нас не так много времени… Нам нужно ещё о многом поговорить…
Я поднял рукоять тележки, въевшуюся в землю, зашагал рядом со своей спутницей.
— Твоя совесть чиста! — продолжала она, — И это прекрасно! Потому что нам нужен именно такой человек, как ты… Повторяю, этой ночью между нами ничего не было такого, что вступило бы в противоречие с твоей моралью. Ты не нарушил ни единой заповеди и ни единого своего внутреннего запрета…
Она помолчала немного, и снова продолжала:
— Только вот что я хочу тебе сказать… Несмотря на эту твою моральную устойчивость, внутреннее противоречие, что раздирает тебя, подавленные желания, не позволяют развиваться твоим способностям и талантам, находящимся в ещё более глубинных пластах сознания в нераскрытой потенциальной форме… Главная же твоя теперешняя проблема заключается в том, что ни ты, ни твоя жена — не любите друг друга… Признаться же себе в этом не решаетесь из-за собственных внутренних запретов… Эти запреты или нормы морали были бы оправданы, если бы вы, действительно, любили друг друга.
— Откуда ты можешь всё это знать?! — вдруг возмутился я.
— Из твоего сознания! — парировала она. — Из сопоставления записей тех событий и фактов, в которых ты сам не хочешь признаться себе, правильно их осмыслить…
Она говорила и говорила, отвечала на повороты моих мыслей, которые возникали в виде сомнений или вопросов, даже не дожидаясь того, пока я их сформулирую и произнесу. Только у меня возникало смутное желание спросить её о чём-либо, как она опережала меня и сразу давала мне ответ.
Наконец, она замолчала, предоставив мне рассуждать самому с собою. Мы молча шагали по дороге к дому, и я продолжал недоумевать: правда ли всё то, что она говорит и не одурманила ли она меня вчера чем-либо так, что и сейчас я до сих пор нахожусь в наваждении или каком-то сомнамбулическом состоянии? Но даже если и верно то, что она обладает сверхъестественными способностями, то на самом деле я могу не помнить того, что было ночью… И, значит, между нами мог произойти самый обыкновенный человеческий грех… Но в таком случае, зачем инопланетянке всё это нужно?
И когда я совсем запутался в своих противоречивых рассуждениях, в ответ на них она мне ответила так:
— Ты зря сомневаешься, Андрей! Если тебе угодно знать, в отличие от Светланы я до сих пор ещё девственна… Хотя не могу тебе этого доказать без твоего желания близости со мной. Зачем мне, инопланетянке, это нужно — ты узнаешь позже. Ты не способен вместить в себя сразу так много информации… Ты до сих пор сомневаешься и не веришь мне, хотя прекрасно видишь, что я читаю твои мысли… И ещё отвечу тебе, что ничем тебя вчера не одурманивала, а лишь притормозила твоё сознание, что равнозначно обыкновенному глубокому сну…
Она зашагала быстрее, будто бы обиделась. И я, стараясь не раздавить какого-то суетливо перебегавшего дорогу жучка, поспешил за нею. Ветер шумел в деревах перелеска, с которым мы поравнялись, играя их юной, салатового цвета, листвой. Высоко в небе гудел самолёт.
— Её зовут Светланой? — спросил я, поравнявшись.
— Да…
— И ты… — у меня не поворачивался язык произнести то, что мне захотелось спросить.
Она помогла мне.
— Я не то, чтобы согласна… Мне это нужно… Чтобы получить необходимую информацию. Я смотрю на этот вопрос шире, чем твоя мораль. Почему — ты узнаешь позднее. Я тебе всё объясню. Только дело в том, что на развитие, так сказать, отношений у нас обоих совсем нет времени… Впрочем, в мою задачу как раз входит вопрос о познании природы ваших эмоций. Воплотившись в человеческое тело, теперь я могу развить в себе способность восприятия и передачи эмоциональной информации. И для начала мне нужен небольшой урок… Представь себе: я только что родилась… Хотя и с огромным багажом рациональной информации, но почти что без чувств… Постепенно я начинаю замечать их неясные проблески… Например, солнечное тепло, лёгкий ветер… Это приятно моему телу… Значит это приятно мне… Я и это тело стали одним… Это так необыкновенно! Ты привык к этому и потому не замечаешь! Для меня же это ново… На нашей планете мы не слиты с телесной субстанцией так плотно. Мы можем управлять материей через её энергетические структуры лишь косвенно, не чувствуя обратной связи…
Я понял, что кто бы она ни была, у неё не получилось этой ночью того, чего она хотела от меня. И теперь она хотела, тем не менее, соблазнить меня. Она видела все мои колебания и рассчитывала на успех. И даже осознание этого обстоятельства мною не уничтожало её магического воздействия, не поддававшегося никакому определению. Поверить же в то, что она — пришелец из космоса — я никак не мог. Зачем инопланетянам нужны все эти человеческие страсти? Я снова засомневался в правдивости её слов и остановился.
— Ты зря считаешь, что я хочу сделать что-либо против твоей воли, — отвечала Софья на мои мысли. — Видишь ли, я не могу сделать записи с твоего правого полушария. Я не понимаю феномена вашей земной любви в том смысле, как на этом делает акцент вся ваша земная культура и как испытывает самый простой смертный землянин. А это очень важно для моей миссии, которая заключается в том, чтобы познать вашу земную природу, ваше физическое бытие и то, что ваша культура и религия называют духовным началом… От этого познания зависит многое: и ваше — землян — существование… Я выступаю сейчас по отношению к тебе, как высшее существо… Называй меня, как хочешь: ангелом или инопланетянкой. Это не важно… Мне необходимо предоставить моей цивилизации ответ: подлежит ли ваша планета,..- она замолчала на секунду и потом закончила, —… изоляции.
— Объясняй мне всё, что считаешь нужным, — я двинулся дальше по дороге. Я вёз тележку с сорока литрами воды и не замечал этого, поглощённый нахлынувшими неожиданно мыслями. — Мне необходимо понять всю систематику проблемы… И хотя очень трудно сразу переварить столько информации, тем не менее, если ты сумеешь меня убедить и показать, что в твоём изложении нет внутренних противоречий, то я смогу поверить… Рассказывай мне всё о себе, о своей планете, цивилизации, о вашей науке, религии, искусстве…
— О, Андрей! — воскликнула София, останавливаясь, — Это нелёгкая задача! Слишком различны категории моего и твоего мышления. В отличие вашей, наша цивилизация очень далеко ушла в своём развитии… Вы только-только становитесь цивилизацией в подлинном смысле. Я имею в виду так называемое в вашей земной терминологии современное цивилизованное население Земли. Впрочем, и это понятие весьма относительно…
Моя спутница на мгновение умолкла, будто обдумывая что-то.
— Такие рудиментарные прелюдии к цивилизации, как религия, наука, философия и искусство нами давно забыты, — продолжала инопланетянка. — И вас, землян, очевидно, ожидает то же самое. Не знаю, хорошо ли это или плохо — расставаться с детством… Но это закон, по которому идёт развитие разума. Цивилизация, свободная от всех этих костылей, конечно не конечный пункт, как тебе может показаться. В своей глубине прогресс цивилизации бесконечен. Он обретает в себе новые качества, не сводимые к простым понятиям, которые пытается ему навязать всякая замкнутая дисциплина. Единое цивилизованное сознание однажды обретает бессмертие, это бессмертие распространяется на каждый его составляющий элемент, несущий в себе его единую форму, которая соответствует его содержанию. Более детальное описание уходит в структуры, невыразимые вашими земными понятиями. Моя и твоя сущность, и подлинная природа различны, они не имеют ничего общего. Мы общаемся с тобою только благодаря тому, что я временно взяла взаймы это тело. Даже если бы я попыталась заняться наиболее адекватным переводом, никакая религия, философия, наука или искусство, не смогли бы нам помочь во взаимопонимании. Вот, теперь, находясь в этом теле, скованная системой земной логики, я и сама не могу даже для себя отчётливо выразить то, что знала до воплощения. У вас нет даже близких не только предметных, но и абстрактных аналогий, чтобы я смогла сделать какое-нибудь описательное построение…
Наша природа, как я уже говорила тебе, не биологическая, а энергетическая. Впрочем, пока что нами (да и вами, землянами, тоже) не выяснена подлинная ваша природа… Что понимать под природой? Форму или содержание? Например, в настоящее время у меня биологическое тело. Однако оно подчинено энергии моего существа. До моего воплощения моя энергия подчинялась существу моей цивилизации. Теперь моё тело принадлежит мне. До моего воплощения я не обладала ничем таким, что можно было бы охарактеризовать как собственность…
И, тем не менее, я — энергетическое существо, со сложной многоярусной микроструктурой, у которой каждый уровень энергетики, отличен от другого, подобно физическим: макромиру и микромиру. Помимо всего этого каждый уровень нашей энергетики замкнут друг с другом так, будто большее является меньшим, а меньшее — большим. Поскольку понятия лежат вне физического измерения, в этом нет никакого логического противоречия. Нарушить эту внутреннюю взаимопроникнутость так называемой энергетической основы практически невозможно. Если возникает, скажем, какое-нибудь разрушение или болезнь, то старые связи быстро вновь восстанавливаются по причинам необходимости их собственного глубинного бытия. Мы, почти что бессмертны. И наше бессмертие зиждется на строгих логических законах нашего естества…
Благодаря той же микросложной организации наше существо обладает неограниченными возможностями в подчинении материального бытия. Мы способны проникать внутрь материи и подчинять её нашей внутренней организации через составляющие её энергетические параметры. Наши, так сказать, технические способности поистине лежат просто в совершенно ином измерении по отношении к тем, которые освоил человек. По отношению к человеку мы выступаем на уровне богов. В нашей власти разрешить человеку продолжать своё существование или погубить его. Являясь разумной цивилизацией, мы подчиняемся собственной морали, которая зиждется на наших собственных логических установках. Не убедившись в том, что отдельная разумная жизнь, с которой мы сталкиваемся в процессе развития, может достичь более высокого для неё уровня, мы не мешаем ей совершенствовать свою природу. Единственное исключение заключается в том, если эта жизнь способна повлиять деструктивно на внутреннюю организацию нашей энергетической основы…
В организации вашей земной, скажем, психологической или — духовной основы, мы пока что не нашли никакого соответствия нашей энергетической природе. Наши микромиры оказались непроницаемы. И без помощи внешних, казалось бы, всего-то символических форм материального бытия мы не способны вступить в подлинный контакт с вашей цивилизацией. Понимаешь ли ты теперь, что это означает?
— Что же это означает? — Незамедлительно переспросил я, весьма ошарашенный таким потоком информации.
— Это означает то, что наше, так скажем, Верховное Руководство не вполне уверено в том, что ваша цивилизация может развиваться в замкнутом объёме развития. Всякое иррациональное бытие может проникнуть в логическую структуру и изнутри изменить её организацию кардинальным деструктивным образом… Есть такая точка зрения — назовём её официальной — которую я попытаюсь сейчас изложить…
— Однако, — прервал я, — если всё это так, то есть, что вы, инопланетяне, существуете, во что мне верится с трудом, то… не явитесь ли вы, точнее, не вы, а ваше появление для нас, землян, так сказать, мало цивилизованных, но сохранивших ещё верность своим идеалам: религии, философии, искусству, науке… — не явится ли ваше явление своеобразным социально-религиозным протезом? С субъективной точки зрения землян… Я имею в виду следующее: представь себе: ведь все опасаются ядерной войны… Чтобы избежать её, земному населению нужно единое планетарное правительство. Что может послужить толчком к созданию такого правительства? — Появление инопланетян. Возникновение совершенно новой идеологии, которая придаст стимул к новому витку прогресса. Если бы вас не было, то вас надо было бы выдумать, чтобы сплотить человечество против космического врага. Миф об инопланетянах возник как раз в век цивилизации и прогресса. Он мог возникнуть только в момент кризиса духовной культуры, в момент поиска новой идеологии, нового стимула для существования, в момент, когда язык, форма выражения вечных истин устарели, а новые формы ещё не могут объять и адекватно их выразить… Да, культура, религия, философия, искусство в наш технический век отходят в прошлое, поглощаются чуждой анти-природой…
Мы продолжали идти по дороге, которая должна была привести нас к моему “поместью”. Всему расстоянию было полтора километра. Обыкновенно я покрывал эту дистанцию за двадцать-тридцать минут умеренной ходьбы с тележкой, нагруженной сорока литрами воды. Сколько прошло времени на этот раз — сказать затрудняюсь, поскольку мы то и дело останавливались, порою, весьма на долгое время. Так и сейчас, сказав всё это, я сам вдруг остановился, чтобы, не отвлекаясь возом тележки внимательнее послушать мою необыкновенную спутницу. Она же, терпеливо меня выслушав, продолжала:
— Да, вы земляне, сейчас в глубоком кризисе. У вас эпоха великого декаданса. Но это вовсе ещё не означает конец. Я, как представитель цивилизации Созвездия Близнецов, уполномочена изложить официальную точку зрения моего Верховного Руководства. Оказавшись в этом теле, — София провела руками сверху вниз по своей груди, — Скажу откровенно, я с большим отстранением от самодовлеющей действительности могу сознательно отстаивать это воззрение… И тем не менее… Ваша биологическая форма жизни должна претерпеть эволюцию. И когда вы станете, как боги, благодаря прогрессу, вам не потребуется более обращаться к устаревшим костылям интеллекта: науке, религии, искусству и тому подобному. Вы будете сами в глубине природного естества обладателями истины. Каждый из вас сам станет носителем истины. Ибо почти весь окружающий вас мир окажется у ваших ног. Это не будет означать, что потребуется новая степень морали. Мораль, или тот параметр в организации вашей структуры, эгалитарно будет находиться в зависимости от всех носителей истины: цивилизованное бытие вбирает в себя всю квинтэссенцию рудиментарных гуманитарных наук априори. Гуманизм или демократия — что одно и то же — есть истинный эгалитаризм. Впрочем, всё это случится только в том случае, если вы будете развиваться по модели нашей цивилизации, и если ваша онтология будет способна безболезненно раствориться в нашей. Теоретически существуют такая альтернатива, которая должна быть принята или отвергнута после завершения моей миссии.
Если природа вашего бытия отлична от нашей природы, и мы не будем способны подвергнуть его коррекции, последует его блокада, что может быть выражено весьма широким спектром, например, в диапазоне от материальной звёздной войны до войны в сферах энергетических сил, которые на вашем языке адекватнее перевести как силы магии или как духовные силы. Учитывая секуляризацию и потерю вашей цивилизацией духовного иммунитета, последняя война не представляет для нас серьёзной проблемы. Вместо открытой конфронтации может быть приведена в действие так называемая долгосрочная программа блокады: война не будет носить материального характера. Она будет направлена на уничтожение вашей энергетической или, как вы её называете, духовной сущности. Однако, пока нам неясна природа вашей внутренней организации, этот вопрос ставить преждевременно. Одно, впрочем, как мне кажется, будет на пользу обеим сторонам: если вы поверите в нас, если хотя бы один ты поверишь…
— На пользу? Какую пользу? Что значит поверить?
— Так ты мне веришь?
— Я не знаю… Разве лишь теоретически…
— Вам действительно нужна новая религия, новый миф…
— Религия? Без Бога?
— Почему без Бога? Мы для вас — боги.
— Ты говоришь кощунственные слова… Наверное, оттого, что сама не понимаешь их значения…
— Я могу не знать многого. Извини меня! Для этого я пришла на землю — чтобы познать природу вашего Бога.
— Я постараюсь тебе объяснить… Прежде всего, как ты призывала меня поверить в тебя, так же и тебе необходимо поверить в Бога, чтобы познать Его и… чтобы познать себя… Познать себя потому, что Бог является всеобщим Творцом: тех, кто живёт на планете Земля и даже тех, кто обитает на планетах Созвездия Близнецов. Познать истинную природу бытия возможно лишь посредством слияния с природой его Создателя.
Почему ты считаешь, что твоя и моя онтологии непроницаемы? Преградой для постижения является сам же инструмент постижения — наш разум, точнее рамки, которыми мы сознательно или бессознательно ограничили свои убеждения…
— Ты хочешь сказать, что и меня создал ваш Творец?! Это невероятно! Кто же в таком случае создал самого Творца?
— Бог — это первая и последняя инстанция вопрошания. Альфа и Омега. Он был, есть и будет. Он вне пределов пространства и времени. Мне ли тебе объяснять возможность парадоксов, которые не способен постичь человеческий разум?
— Однако послушай, Андрей! Ведь характеристики вашего Бога полностью совпадают с Основой моего Бытия. Мы были, есть и будем вечно. Наша сущность располагается вне пространства, вне времени, вне материи, а также и внутри них, имманентно и трансцендентно…
— Дело в том, София, что даже если бы все характеристики Бога, известные истории религии и духовному человеческому опыту, совпадали бы с вашими, — тем не менее, Бог всегда остаётся непостижим в Своей глубине. Он — созидающая творческая потенция. Он всегда более, всегда глубже, чем мыслим. Ведь Он вбирает в себя всё мыслимое и мыслящее. Вот и мы с тобою являемся ни чем иным, как Его частью, Его инструментом творения. Ты полагаешь, что пришла на Землю постичь Бога… Возможно. Но вполне вероятно и то, что твоя миссия вполне входит в Его творческий план.
— Но как же быть со злом? Что такое нарушение Его законов? Разве мораль — относительна, и зло — всего лишь недостаточность добра?
— Зло и добро принадлежат природе свободы. Свобода подобна Вселенной. Пространство, материя и время взаимопроникнуты. Их нельзя мыслить отдельно. Такова конституция природы Вселенной и человека. Творческая задача человека — преодолеть это рабство. Изжить зло свободы имманентно. Объективированная свобода может состоять из добра и зла. Ограниченный разум мыслит объективировано, трансцендентно своей подлинной природе. Имманентное постижение Бога через себя — наполнение себя Богом. Объект и субъект становятся одним. Объект — это объективированное оматериализованное, опредмеченное, как бы, даже больное человеческое “я”. Субъект — это подлинное человеческое “я”, уходящее в божественную глубину, из которой оно черпает духовную энергию. Эта энергия преображает безразличную природу свободы. Персонализирует её, наполняет любовью. Как сказал русский философ Бердяев, свобода приводит меня к любви и любовь делает меня свободным. Любовь! Вот что является ответом на все вопросы. Высшая божественная любовь! И она доступна каждому — стоит лишь открыть в себе потайную дверь, раздвинуть границы нашего рассудка…
— Всё, что ты излагаешь, моей цивилизации незнакомо… Хотя мы развивались подобно вам, землянам…
— К сожалению, большинству землян это тоже до сих пор неведомо. Христианство до сих пор не понято в своей глубине, не раскрыто. Чтобы это произошло нужно событие, по своей значимости не меньшее, чем явление Христа. Но теперь это событие должно совершиться не во внешнем мире. Раскрытие тайны богоподобия человека возможно лишь через имманентную природу обоих — через их духовное слияние.
— Наша цивилизация в действительности не помнит ранних ступеней своего развития. Мы можем строить только гипотезы… Для нас существует только сознательное бытие. Всё остальное — не является позитивным фактором. Сознательное бытие не имеет границ времени. Поэтому для нас не существует прошлого или будущего. Будущего в реальности бытия сознания нет, ибо оно не наступило. Прошлого нет, потому что нет будущего и потому что его просто нет. Есть лишь настоящее. Оно для нас вечно. Вечны и мы. Прошлым для нас, возможно, считать лишь то состояние существования, когда наше сознание не достигло настоящей ступени бытия, свободного от материи, пространства и времени. Понятие последовательности у нас отсутствует. Наш мир можно назвать — параллельным. Все события или действия, если их так перевести на ваш язык, происходят одновременно. Та среда и образ их действия являются иным измерением, так сказать, пространства.
— Так значит ты вовсе не из Космоса! Ты — из параллельного мира?
— И да, и нет. Созвездие Близнецов, является для нас дверью в материальный мир. Планеты нашего Созвездия до сих пор заселены нашими древними предками, остановившимися в своём развитии. Точнее, их развитие было блокировано нами. Мы позволили им существовать, и они обеспечивают нам возможность выхода в материальный мир.
— Каким же образом ты прибыла на Землю? Через Космос, материально, или иным образом?
— Несмотря на то, что наши предки более продвинуты в своём развитии, чем вы, они не способны перемещаться в пространстве на такое огромное расстояние. Иначе бы они были подобны нам, их богам. Я уже говорила тебе, что моя энергетическая основа способна перемещаться в пространстве и времени и проникать в некоторые органические структуры, которые имеют адекватный ей конвертирующий логический организм. На вашем языке — мозг. Перемещение в пространстве сопряжено с затратой определённого вида энергии, извлекаемого при проникновении в параллельные измерения Основы. Без согласования многих элементов Системы, то есть без согласия и разрешения Верховных Сил, никакое действие немыслимо, а значит невозможно. Моя транспортация полностью находится в ведении Управления Разведывательных Миссий. Ввиду чрезвычайной исключительности поставленной передо мной задачи, мне вверено по своему усмотрению распоряжаться некоторыми видами энергии, доступной, или мыслимой, моим разумом.
Обладая достаточным зарядом энергетической памяти, я могу вернуться в свой мир. Помимо этого заряда, я способна извлекать энергию для прочих нужд.
Инопланетянка проникновенно взглянула в мои глаза.
— Я всё тебе объясню подробно. Но пока достаточно и этого… Хорошо?
Она улыбнулась.
— Хорошо… — улыбнулся я в ответ.
Мы спустились в овраг. Вновь через ручей я перенёс её, обхватившую меня за шею обеими руками, будто маленький ребёнок. С трудом поднявшись вверх по склону с тяжёлой тележкой и пробившись через прошлогодний сухостой сорняка, превышавшего человеческий рост, мы достигли дома.
Как и всякому человеку, инопланетянке захотелось есть. И поскольку теперь у нас имелось целые две канистры питьевой воды, я предложил сварить суп-полуфабрикат из пакета, привезённого из Москвы. Поставив кипятить воду на электрической плитке, мы вновь расположились у столика на веранде.
— Итак, — сказал я, — мы остановились на том, что тебе — архангелу — предстоит решить, подвергать ли планету Земля так называемой изоляции…
— Да…
— Ты знаешь, — продолжал я, — Подобные мысли я уже не раз встречал в начавших недавно печататься дешёвых журнальных статьях об инопланетянах. Так что это вовсе не ново. И если это на самом деле правда, то почему информация об этом сделалась газетным штампом, на потребу дня, будоражащим ум обывателя?
— Это — “идея, которая носится в воздухе”, — услышал я в ответ. — “Информация об этом пронизывает пространство и время и каким-то образом находит выражение в умах не только мыслителей, но и обывателей. Скорее, это не отрицает сам факт, а подтверждает его. Даже если это фантастический домысел “на потребу дня”, это не доказывает возможности того, что он не имеет под собой почвы. Заметь, что все достижения вашего прогресса сначала рождались в умах фантастов или учёных. Джордано Бруно за свою ересь был сожжён. А идеи Эйнштейна, опередившие ваш весь учёный мир, принципиально изменили представление о Вселенной… Литературу Жюля Верна можно было бы назвать бульварной… Но в таком случае, кто первым выразил идею о подводной лодке? А ваш русский Циолковский, с его довольно фантастическими философскими взглядами, тем не менее, оказался у истоков космического кораблестроения. Опережающее проникновение информации вовсе не отрицает её позитивного значения, а подтверждает его. Сначала идея, “носящаяся в воздухе”, проникает в мир в свёрнутой, форме. Она сродни невыразимой иррациональной эмоции… И порою не находит адекватного выражения всей своей потенции, понимается людьми искажённо. И только единицам открывается вся глубина истины…
Софья положила свои изящные маленькие руки на столе, как школьница — на парте.
— Ваша цивилизация, — продолжала она, — развивается путём материалистической экспансии времени и пространства… Мало того, что вы, земляне, овладеваете природными силами на вашей собственной планете, подвергая её разрушению… Вы уже проникли в Космос. Нами зарегистрировано несколько спутников, вышедших за пределы Солнечной Системы. Вы желаете распространения во Вселенной вашего разума, вашей культуры, вашего технического прогресса, не предполагая, что они могут противоречить принципам развития разумных цивилизаций иной природы…
   К настоящему времени у нас сформировались две диаметральные точки зрения по этому вопросу. Приверженцы одной выступают за то, чтобы подвергнуть вашу планету изоляции, причём такой, что вы станете принимать её за норму, как некую данность или закон природы, преодолеть который вряд ли будет возможно в течение сотен поколений. Другая точка зрения состоит в том, что, так называемая, материалистическая экспансия — это естественный путь развития цивилизаций на пути к энергетизации. Появилась даже некая школа естественной онтологии энергии. Она считает, что понятия материализация и энергетизация находятся на одной восходящей линии. И если это так, то и наша цивилизация когда-то прошла путь, по которому ныне движется ваша. Есть ещё третья точка зрения, которая выдвигает несколько более сложную модель…
Что такое энергетизация? — отвечая на возникший у меня в мыслях вопрос, продолжала София, — В отличие от вашей, разумная жизнь на нашей планете, подобно чистой энергии, свободна от формы. Все вы, земляне, обременены телами. Ваша религия — это тенденция к энергетизации. Куда идут ваши души после смерти, нам неведомо. По всей видимости, наша разумная энергетическая субстанция иной природы, чем ваша, спиритическая.
И всё-таки мы способны воплощаться. И для этого мы используем жизнь, подобную вашей. Именно подобную. Потому что я имею в виде животных. Во все роды земных животных, что мы испробовали, нам удавалось инкарнировать. Но в психически здорового человека — нет. Даже в тех, у кого нарушена психика, нам удавалось воплотиться временно или только частично. Человек обладает какой-то защитой от нашей энергетической субстанции. В частности, сегодня ночью, один из моих спутников, пытался инкарнировать в тебя. Мы попробовали сделать это в качестве ещё одного неудачного эксперимента…
— Да, — отвечая моим мыслям, говорила она, — Поэтому-то у тебя и болит всё тело. Прости, пожалуйста! Больше экспериментов не будет. А если пожелаешь, будет только сотрудничество, как говорится, собратьев по разуму…
— Это обстоятельство, — сказала Софья, поднимаясь, чтобы проверить, не закипела ли вода, — даёт повод считать, что ваша жизнь близка к энергетической, но всё же чем-то отличается от неё. Наша задача — определить это отличие и выяснить, не несёт ли оно угрозы нашей жизни в случае экспансии с вашей стороны. Если ваша энергетическая или, как вы называете, духовная, природа окажется лишь эволюционным этапом на пути развития к нашей жизни, то изоляция вашей планеты не предвидится…
— Какую точку зрения занимаешь ты? — спросил я, увлечённый её умопостроением.
— Прежде всего, твой вопрос — не позитивный. Моя задача — сбор информации. Анализировать её будут другие специалисты. Тем не менее, я склоняюсь к тому, чтобы вашу планету не изолировать и никоим образом не истреблять на ней человеческую жизнь, предоставив ей существование в замкнутом объёме развития. Но мне, повторяю, нужны веские доказательства, того, что природа вашего разума не имеет потенциальной угрозы для нашей цивилизации. Если ты поможешь мне собрать необходимые данные…
Не закончив своей мысли, Софья взяла пакет с супом и, надорвав, высыпала его содержимое в кипящую воду.
— Возможно, от нас с тобой зависит будущее всей вашей цивилизации, — добавила она и, вернувшись на своё место продолжала:
— Конечно, даже если вашу цивилизацию будет решено аннулировать, это произойдёт не скоро. Жизни хватит и на твой век и несколько веков вперёд. Всё будет зависеть от скорости вашей материалистической экспансии в пространстве. Мы установим некую петлю обратной связи, которая будет действовать так, что ваши собственные достижения в области материи, постепенно приведут к гибели вашей планеты. Будет создана некая долговременная ловушка, попав в которую, вы подвергнитесь беспощадному закону материалистической энтропии, борьба с которой лишь будет усугублять вашу зависимость от неё…
На этом наш разговор прервался появлением человека, медленно подошедшего к крыльцу и остановившегося. Из-за яркого солнца он ещё не успел увидеть ни меня, ни Софию. Она поспешно проскользнула в дверь, скрылась внутри дома. Я же поднялся из-за стола, выключил электроплитку и вышел на крыльцо.
Спустившись к “незваному гостю”, я узнал в нём человека, носившего сразу две клички: “Главный” и “Косой”. В вымиравшей деревне, как самый молодой, он был выбран в качестве администратора. А теперь бывал здесь лишь наездами, подвизавшись работать то ли почтальоном, то ли ещё кем-то в соседнем областном центре.
— Что-сь, надолго пожаловал? — спросил он, увидав меня.
— Здрасте, — ответил я.
— А я, вот, сморю: кто-й-то есь… Решил проверить: всё ли в порядке…
— Всё в порядке, — подтвердил я. — Пробуду ещё день и уеду. Надо на работу…
— Сажать что ли что приехал? Али так?
“Главный” был сильно кос. Глаза его смотрели в разные стороны. За это он, видимо, носил другую кличку уже с давних пор. Его вторая жена, местная девка, пожив с ним с год, как мне рассказал мой родственник Василий Василевич, тоже как-то незаметно сделалась косой. И действительно, смотреть ему прямо в глаза было трудно.             
— Да нет. Какое там “сажать”! Для этого у меня нет времени… Огородом заниматься хлопотно… Я — так… Да и тоже: проверить надо: всё ли в порядке… Потому и приехал…
Я не знал, о чём с ним разговаривать. Поэтому старался говорить долго и его языком.
— А вы, говорят, в Белёв переехали навсегда? — перешёл я в атаку.
— Я -то?
Он вытащил из кармана помятую пачку “Шипки”и закурил.
— Я здеся последнее лето доживаю… А потом брошу всё к едрёной фене… Ужо и покупателя сыскал на свой дом. На днях должон приехать.
— А где работаете сейчас, в городе?
— Нет ещё...- “Главный”выпустил изо рта клуб дыма. — Покаместь здеся, в совхозе. Письма, вот, развожу.
Мятая сигарета моментально догорела. Он затянулся в последний раз, обжигая пальцы, и не в силах удержать, бросил.
— Говорил вам: без “Главного” все тута пропадёте! Не стало воды-то, а? — усмехнулся он, хитро поведя головой в сторону.
— Да, тяжело стало теперь, — поддакнул я.
— То-то! Всё на “Главном” держалося! Пропадёте тута без “Главного”-то!
Я подумал о том, что самовлюблённые хулиганы почему-то обожают иметь клички из субстантивированных прилагательных. Наверное, придумывают их себе сами.
“Я — “Бурый”!”— вспомнил я бахвалу одного парня, потребовавшего у меня как-то раз деньги на одной подмосковной станции. — “Щас ур-рою!..”
Помню, что я сказал ему, что он — хороший парень, и вовсе не хулиган. А он всё повторял, что он — “Бурый”, пока не понял, что я вовсе его не боюсь, и тогда вдруг, как бы подобрел. И заметив это, я вытащил из кармана какую-то мелочь и дал ему. А он в знак благодарности стал жать мне руку и предлагать свои услуги на тот случай, если мне потребуется кого-нибудь “урыть”… “Я — “Бурый”! — повторил он на прощание ещё раз. — “Меня тута все знают и боятся!"…
— Как бы починить насос-то?.. — зачем-то я нарочно потворствовал честолюбию “Главного”, понимая, впрочем, как важно “Косому” чувствовать себя незаменимым человеком, которого не смогли вовремя оценить местные жители…
— Э!.. Гиблое дело! Не видать вам боле здеся воды!
Улыбка расплылась на его лице, уродуя его и без того безобразное выражение. И было видно, как искренне он был счастлив в глубине своей души.
— С водой-то и дом свой дороже продали бы…
— Хрен с ним, домом-то! Всё одно пропадёт! За трансляцию-то будешь платить? — резко перешёл он в наступление, сразу посерьёзнев.
— А у меня её нет, — парировал я, догадываясь, что он решил взять с меня деньги, как говорится, “на дурака”.
— А вона — провода подходят! — показал он на крышу.
— А я не пользуюсь ими. У меня есть транзистор, — я кивнул на дверь дома.
— Транзистор?..
— Да. Я с собой его всегда привожу.
И не сказав больше ни слова, “Главный” поворотился и зашагал прочь. Весь его интерес ко мне сразу же пропал, отчего мне, не знаю почему, даже стало его несколько жаль. Почему не доставить было этому человеку радости и не дать ему сорока копеек, из-за которых он, может быть, прошагал к моему дому с полкилометра? Вечером на эти деньги у какой-нибудь знакомой буфетчицы, в привокзальной Белёвской столовой, он купил бы бутылку “Жигулёвского” пива и, кто знает, может быть, с удовольствием вспомнил бы о том, как ловко объегорил глупого москвича…
Постояв ещё с минуту, я вернулся на веранду. Из комнаты вышла Софья.
— Какой кошмар! — сказала девушка.
Она уселась на прежнее место.
— Это он лишил вас воды. Подал на фазу двигателя, что расположен в скважине, под землёй, 380 вольт. Правильно, что ты не дал ему денег за трансляцию! Он прощупывал у тебя слабинку: если бы ты заплатил, то он пришёл бы в другой раз.
— Ты это прочла у него?
Я тоже сел за стол.
— Разумеется. У него всё, как на ладони. В сознании — полный хаос. Ничего кроме мелкой корысти…
Софья стала разливать по тарелкам суп.
— Ты такая хорошая хозяйка! — заметил я, — Это так приятно, когда за тобой ухаживают… Почему ты делаешь это? Откуда ты знаешь, как это всё нужно делать? Ведь ты только что родилась… Моя жена совсем не любит готовить и очень редко подаёт мне за столом еду.
— Да, я знаю, что тебе это нравится… Я же следую модели поведения Светланы. Поэтому понимаю, что к чему. А твоя жена не делает этого, потому что не любит тебя!            
София разлила весь суп и села за стол.
— Пойдём куда-нибудь после обеда, — предложил я. — И продолжим нашу беседу. Что-то я опять в недоумении относительно тебя… Этот тип как-то заземлил все мои мысли…
— Куда мы пойдём?..
— К пруду…
Наши глаза встретились. Я долго не мог оторвать от неё своего взгляда…
— Хорошо, — ответила девушка.
Мы вышли из дому и направились по одной из просёлочных дорог. Солнце уже клонилось к закату. Птичьи голоса доносились из лесу. Взгляд отдыхал на бесконечных просторах полей, уходивших за горизонт, образуемый их будто бы взбитой, подобно гигантской подушке, округлой поверхностью, ограниченной с боков перелесками, утопавшими в оврагах. В воздухе чувствовалась прохлада наступавшего вечера.
— А если наша энергетика, наш духовный мир, окажется выше вашего в своём эволюционном развитии… Такое вы не предполагаете? — вернулся я первым к разговору.
— Да. Это совсем новая и неофициальная версия, сведения, для появления которой мы получили совсем недавно. Возможно и такое. В частности, подтверждением этого является то, что нам не удаётся полноценно инкарнировать в человека. Эта гипотеза не вызывает расположения в официальном учёном мире и выглядит не вполне патриотичной. И если эта теория подтвердится, во избежание экспансии с вашей стороны земная цивилизация, несомненно, будет подвергнута изоляции…
— Каким же образом вы сможете подвергнуть нас изоляции, если окажетесь ниже по развитию?
— Дело в том, что в данном случае вопрос об эволюционном развитии лежит в разных сферах. Политика всегда доминирует над здравым смыслом. Мы обладаем большей способностью, нежели вы, подчинять материю. В смысле выживания сильнейшего, наше эволюционное развитие выше. Наши энергетические сущности, несомненно, лежат в разных качественных плоскостях. Мы пересекаемся с вами лишь в материальном и частично энергетическом пространствах. Тогда как вы обременены материей, мы, напротив, составляем её основу. Материя — это естественное продолжение нашей разумной энергетической субстанции. Наша сущность имманентна материи. Ваша — трансцендентна. Ведь не секрет и для ваших учёных, что материя в своей глубине состоит из чистой энергии. Вот эта-то энергия в ещё большей своей онтологической сущности составляет природу нашего разума и бытия.
Мы подошли к пруду, называемому “барским”. До революции здесь находилась помещичья усадьба, от которой теперь не осталось даже и камня. Посмотрев через воду, на другую сторону, я увидел берег, заросший кустарником, который сливался с подступившим лесом. Мне представился там особняк, с колоннами, чистый луг, подступающий к воде, лодка, силуэт дамы в белом платье…
Летом вся поверхность пруда затягивается ряской, потрескивающей звуками своей незримой растительной жизни. Ветер перемещает её от одного берега к другому, но она вновь расползается по всей поверхности. Несколько лет назад, когда деревня ещё была живой, местные жители, чистили пруд, приходили сюда купаться и стирать бельё. Теперь же этот водоём постепенно превращался в болото. Приблизившись совсем близко к воде, в её прозрачной глубине я увидел огромных, подобно настоящим змеёнышам, жирных извивающихся пиявок. Постояв немного, мы отошли несколько шагов прочь от этого некогда достопримечательного места.
Из ближайшего забытого колхозниками прошлогоднего стога я принёс ворох соломы, и мы уселись на ней, вытянув ноги. Лёгкое платье Софии не защищало её открытых коленей от комаров. Где-то за спиной, у пруда, источал свой пьянящий аромат куст сирени. Багровое солнце медленно погружалось в далёкий лес, за полем.
— Тебе не холодно? — спросил я. — Забыл предложить тебе что-нибудь из одежды…
Она взяла мою руку и положила себе на колено, продолжая прикрывать её сверху своей маленькой ладошкой, запрокинула вверх голову.
— У вас хорошо! Свободно! — прошептала она. — Невзирая на материальную зависимость! У вас нет таких законов внутренней необходимости… У нас же всё рассчитано и определяется общественным долгом, ограничениями, запретами и законами. Субъективное — объективно. Можешь ты представить себе, что это примерно такое? После моего воплощения я могу производить мысленные операции так, что никто не может их контролировать. Даже мои спутники. Теперь они потеряли контроль надо мною. Если бы не моя миссия, я предпочла бы навсегда остаться у вас…
— Ваше общество стремится к абсолютному рационализму?
Я снял руку с её колена.
— Да. Нечто такое, что описал Замятин… Ты читал, я знаю…
София согнула ноги, накрыла колени платьем и обхватила их руками. Точно в такой же позе сидела на газоне Светлана.
— Теперь я могу сообщить тебе свою тайну… — она не отрывала взгляда от падающего солнечного диска. — Об этом не подозревают мои спутники… А дело в том, что я действительно, считаю, что ваша цивилизация обошла стороной развитие, по которому движемся мы. Считая себя разумной энергетической цивилизацией, или на вашем языке в данном случае — духовной цивилизацией, — на самом деле мы, по сути — материалистическая цивилизация. Вы же, будучи рабами формы, свободны внутренне — как это ни выглядит парадоксально. В отличие от вас наше внутреннее, не имея материальной оболочки, объективировано посредством связи с нашей, так сказать, коллективной психологической основой. Я познала это, лишь воплотившись в это тело, благодаря которому теперь я имею множество ступеней сознания, скрывающих от соглядатаев его периферию… Я невольно стала сторонницей неофициальной теории, согласно которой духовная эволюция вашей цивилизации совершенно уникальна. В то же время вы, несмотря на вашу духовную основу, экспансируете материальное пространство, которое является сферой и наших интересов. Даже блокировав ваше материальное развитие, тем не менее, мы не в состоянии будем блокировать вашу трансцендентальную сущность, которая не замедлит найти себе форму материального выражения…
Софья неожиданно поднялась. Взглянув на запад, я увидел, багровый отсвет закатившегося за горизонт светила.
— “Ex Oriento Lux”! — произнёс я древнее изречение и тоже поднялся с земли.
— Да, выходит так… — она взяла меня под руку.
Мы двинулись в обратный путь. Рой мошкары, над нашими головами следовал вместе с нами. Стоило остановиться, и насекомые переходили в наступление. Вместе с этими мелкими тварями нас начинали одолевать и комары. Впрочем, и те и другие были незлые и почти не причиняли вреда, по-видимому, только народившись и не успев ещё изведать настоящего вкуса человеческой крови.
Оставив Софию дома готовить ужин из незамысловатых продуктов, что ещё оставались в моём рюкзаке, я отправился навестить, Василия Василевича. Я знал, что он приехал в деревню уже около месяца назад, о чём сразу уведомил меня письмом. Свет в моих окнах он тоже не мог, конечно, не заметить и, наверное, давно ждал меня.
Василий Васильевич, дружелюбно встретив меня, начал расспрашивать о здоровье родных, рассказывать о деревенских новостях. Поведал о том, что умерла последняя коренная жительница деревни, старая бабка, страдавшая болезнью ног, брошенная разъехавшимися по стране детьми. На её похоронах, дававших повод напиться, “гудели”собравшиеся из ближайших деревень её бывшие соседи, молодые и старые. Молодые устроили драку, в которой так избили какого-то парня, что на следующий день, ещё не протрезвевшего, его увезли на тракторе в совхоз, а оттуда — на “скорой помощи”— в городскую больницу — с переломом ребра и сотрясением мозга. С исчезновением последнего деревенского жителя, мы, “дачники”, не имевшие законных “купчих” документов, теперь на самом деле могли ожидать отключения электричества…
  Василий Васильевич подробно рассказал о своих планах на лето: посадить картофель и прочие овощи, переложить печку, починить террасу. О Софии он деликатно не спрашивал, хотя не мог не заметить её присутствия в полупустой деревне, где всё видно, как на ладони. Поэтому и мне не пришлось ничего выдумывать и объяснять. Старый человек, бывший капитан дальнего плавания, проведший около двадцати лет в сталинских лагерях, разбирался в людях.
— Ничего, — пошутил он на прощанье своей обычной лагерной приговоркой, — Трудно бывает только первые двадцать лет…
“Почему он так сказал сейчас?”— думал я, шагая по дороге мимо луга, разделявшего наши дома и — через глухое пространство опустившейся ночи.
София ждала меня, разложив на столе все наши скромные запасы. Я сел за стол, и она разлила по чашкам настоявшийся в термосе чай.
Я включил транзистор. Сквозь треск средневолнового диапазона слабо доносилась симфоническая музыка. Мы продолжали молчать. Было безумно комфортно сидеть рядом с этой юной красавицей. Маленький мотылёк, сложив крылья вместе, опустился у динамика и слушал вместе с нами музыку какой-то литовской радиостанции.
— Какая чудесная музыка! — заметила София. — Что это?
— Чюрлёнис. Это его “Поэма Моря”.
— Правда? — Удивилась моя гостья. — Откуда ты знаешь?
Была тихая майская ночь… Нас было двое… И мы сидели на веранде, сколоченной мною прошлым летом… К приёмнику подлетел второй мотылёк, сел на сетку динамика, подполз поближе к первому, распластал свои крылья, как бы, прикрывая ими странные звуки или, может быть, слушая их ими, и — замер… Другие мотыльки носились вокруг лампочки, без абажура, но к приёмнику не подлетали, чтобы, наверное, не мешать этой паре наслаждаться непонятным ни для кого счастьем от встречи с неведомым…
— Видишь ли, — нарушила молчание София, — Хотя наши с тобой тела состоят из одной и той же материи, наши сущности различны… Чтобы проникнуть в природу другого, необходимо сближение, контакт, который исходя из телесной конструкции, по всей видимости, заключается в физической близости, посредством которой может произойти открытие преград для внутреннего слияния или, глубинного познания. Такое взаимное откровение у вас называется любовью. Это моё предположение, единственная зацепка за мою точку зрения, о которой я тебе говорила и в которой мне необходимо убедиться… Как я предполагаю, такое взаимообразное откровение или — любовь — не всегда возможно, даже, несмотря на физическую близость. Именно это я прочла в твоём сознании относительно твоих отношений с женой. Многие годы вы обманываетесь на этот счёт. Ваши сущности различны. И физические обстоятельства отнюдь не способствуют углублению взаимоотношений. Напротив, вы всё более и более убеждаетесь, в том, что вы различны. У тебя и у неё совершенно иная информационная структура. Однажды вы поймёте это…
— Я хотела тебе сказать ещё следующее, — продолжала инопланетянка, — женская духовная структура более всего приближена нашей, энергетической. В идеале женская информационная структура должна полностью вписываться в энергетическую структуру мужа, совпадать с нею в комбинации информационного кода. Если жена не может или не желает перекодировать свою структуру, то полного проникновения не происходит. Ваша религия запрещает жениться на разведённой потому, что первый муж закладывает в жену нестираемую запись, паттерн, которому она может следовать всю свою жизнь. К сожалению, именно так обстоит дело с твоей супругой… И я вижу лишь единственный выход из твоего положения…
София замолчала. Она продолжала молчать, пока я не спросил:
— Какой же это выход?
— Твоей информационной энергетической структуре необходима женская половина, которая легко сможет адаптироваться к твоей структуре. Это возможно лишь в двух случаях: либо твоя возлюбленная должна быть девственной, “tabula rasa”, и тогда ты сразу заложишь в неё соответствующий паттерн; либо ваши структуры должны максимально совпасть, и в последствие вы оба должны адаптироваться другу ко другу, что, в общем-то, возможно. В последнем варианте твоя избранница должна быть обязательно значительно младше тебя, чтобы её слабая энергетика легко подчинилась твоей. В идеале жена должна постигать духовную информацию благодаря её гармонии с энергетической структурой своего мужа. Если она находит обходной путь и получает энергию через иной эгрегор, то она скорее возрождает записи своего первоначального паттерна, нежели подчиняет свою структуру паттерну мужа. И гармония невозможна… Мне очень жаль тебе говорить, но всё это я могу прочесть у тебя, и могу сказать лишь одно: ты сидишь на пороховой бочке, которая однажды обязательно взорвётся…
— Возможно, что ты права…
Я поднялся, стал шагать по веранде туда и обратно. Симфоническая музыка закончилась. Сквозь лёгкое потрескивание эфира доносилась мягкая литовская речь. Мотыльки всё ещё сидели на динамике, оба подняв над собою и в напряжении сложив вместе свои лёгкие крылья.
— Моя энергетическая структура, — продолжала Софья, — совпадает с той, что у Светланы. Несмотря на её неудачный роман с одноклассником, её паттерн ещё не приобрёл застывшей формы… Мы можем узнать, это наверняка… Проверить… Тем более что и мне необходимо узнать, что такое ваша любовь… Мне также нужен паттерн, код. Если ты откроешь его для меня, то, возможно, я тоже стану духовным существом… Посредством любви, ты допустишь меня к вашему духовному миру… Мне кажется, что именно ваша любовь открывает тот механизм, который производит переход энергетической сущности, стоящей ближе к материи, в более тонкую, духовную структуру…
Софья снова замолчала, ожидая моего ответа.
— Я не Бог… — сказал я после некоторого размышления, — А ты требуешь от меня самой жизни, причём духовной. Человек, да и тот, отпадая от Бога, теряет родство с Ним. Хотя и может обрести его снова, если будет усерден в подвиге…
— Мне не справиться одной с этой задачей! Ты должен мне в этом помочь. И я знаю как…
— Как же?! — удивился я. — Мне следует сказать себе: “Врачу, исцелися сам”, а уже затем помогать другим.
София встала из-за стола.
— Ты был поражён моей красотой, — сказала она. — Скажи, любовь ли это? Пусть она ещё не та, что дарует духовную жизнь… Но что это такое, влекущее тебя ко мне настолько, что ты готов забыть свою жену?
— Наверное, это ещё не любовь, — ответил я неуверенно.
— Неужели ты меня не любишь? Ведь я нравлюсь тебе! Разве ты не желаешь со мной близости? — Она сделала ко мне два шага и остановилась.
— Твоя красота обладает магией, которая притягивает и поглощает мою душу и ослепляет рассудок! В любви же есть мистика, которая, наоборот, удивительным образом освобождает. Она усиливается взаимностью и сближает души, делая их одним целым… Не обязательно быть красивым, чтобы тебя полюбили. Существует красота внутренняя — душевная красота. В любви оба готовы на любую жертву ради другого. Согласишься ли ты оставить свою цивилизацию ради меня?
— Да… — услышал я в ответ.
— Это невероятно! Ведь ты ещё не знаешь, что такое любовь. Как и за что ты можешь меня любить? Почему ты готова на такую жертву?
— Потому что я хочу быть любимой! Потому что я хочу не только знать о любви, но испытать любовь! Скажи мне, Андрей: что ты увидел в той, что сидела на газоне?
— Сам не знаю… Я и пытался это понять точно так же, как, наверное, ты сейчас хочешь понять, что такое любовь… Для этого я и вышел из автобуса… И встретил тебя… Если это любовь с первого взгляда, то это — магия, соблазн, которому не следует доверять… Но ты своим присутствием и неизъяснимой красотой подогреваешь во мне то вспыхнувшее чувство к девушке на газоне… И я теперь не знаю, к кому это чувство относится: к ней или к тебе…
— Оно относится к нам обеим… А поскольку перед тобой сейчас я, то оно относится ко мне.
— Сколько тебе лет, инопланетянка?
— Чьих?
— Земных…
— Земных, как и оригиналу, шестнадцать…
— А неземных?
— Много…
— Как же ты сможешь подчинить мне свой паттерн?
— У меня нет паттерна, потому что на нашей планете лишь один пол, и значит, у меня не могло быть мужа…
— Что же у вас вместо пола?
— Различные энергетические сущности. Их довольно много. Целая иерархия. От того, на какой ты находишься ступени, зависит твоё кастовое или социальное положение.
— На каком же ты социальном уровне?
— Представь себе компьютерную программу. Она состоит из множества подпрограмм, каждая из подпрограмм состоит из команд, команды из слов, знаков, букв. И так далее… Моё социальное положение сравнимо с подпрограммой. Настанет момент, когда основная программа потребует от меня отчёта, вывода данных. Пока это не наступило, я обладаю некоторой свободой действия. Развивая структуру своих подчинённых элементов, я распространяю свою экспансию в пространстве и времени, увеличиваю власть и свободу. В настоящий момент я трансцендировала из программы, воплотилась в это тело. Я могу не возвращаться к своей энергетической сущности. И когда наступит время вывода данных, а таковых не поступит, вся основная программа остановится. Включатся в действие иные стабилизирующие структуры, начнут поиск отсутствующего элемента. Однако я не собираюсь доводить дело до такой стадии. Если я решу навсегда остаться в этом теле, я пошлю им вместо себя так называемого “троянского коня”. И ещё какое-то время никто не будет подозревать, что меня нет. Но рано или поздно, программа получит подтверждение об ошибке. И тогда начнётся поиск. Однако они не смогут заглянуть в мозг каждого землянина, чтобы узнать, где я. Даже если они найдут меня, в этом теле, они будут не в силах заставить меня вернуться против моей воли… Если же я смогу быть причастна к вашему духовному началу, то, даже умертвив это тело, они не смогут вывести из трансцендентного для них духовного мою информационную структуру… Оставшись в теле, самим фактом этого поступка, я пошлю неопровержимые данные для всех подпрограммных структур о том, что ваша духовная природа лежит в иной, трансцендентальной сфере эволюционного развития. Тогда ваша земная цивилизация, возможно, не будет поставлена в подпрограмму уничтожения или блокирования. Фактом вхождения в вашу духовную структуру, я автоматически включу вашу цивилизацию в свою подпрограмму как позитивную ветвь. Тогда не сможет быть и речи о деструктивной функции этой ветви. Потому что формально она начнёт работать на многих уровнях основной программы и вносить соответствующие поправки во все структуры всех подпрограмм…
— Теперь ты видишь, как всё это серьёзно! — закончила Софья свой монолог, — Ты можешь даровать мне жизнь! Ты Адам, а я — Ева, возникающая из твоего ребра…
Уже наступила глухая ночь. Я расспрашивал инопланетянку обо всех деталях, казавшихся мне не совсем ясными. Она подробно мне всё объясняла, пытаясь найти земные эквиваленты новых для меня понятий её цивилизации. И, тем не менее, конечно, я не в силах был уразуметь до конца многих её объяснений. Изложенное на этих страницах и является как раз тем немногим, что мною было в какой-то степени понято. В свою очередь и я продолжал излагать необыкновенной девушке свои мысли.
— В отношении к человеку Бог не всегда был одним и тем же… — говорил я. — Его контакты с Моисеем, Авраамом, Исааком, Иаковом, Петром, Павлом, Серафимом Саровским, Франциском Асизским, Августином, и так далее,… Его забота о твари — не говорит ли это нам о том, что эта тварь ему очень нужна, как будто бы она — часть Его Самого… Ветхозаветное и новозаветное понимание Творца различно. И Он какою-то Своей частью, через ипостась Христа, зависит от постижения человечеством Его природы… Возможно, что Он и вы — тоже одно целое. А значит, имеете общую историю, генезис…
— Ты всё время так говоришь, будто пытаешься меня обратить, будто веришь в Бога более, нежели я…
— Так разве ты веруешь в Него?
— Видишь ли, я не сомневаюсь в существовании вневременной высшей энергетической структуры человеческого бытия, которую вы называете Богом. Но я полагаю, что она имеет эгалитарную природу, подобную нашей, а не персональную, как это выражено в христианстве. Индуизм в этом вопросе ближе к нам. Впрочем, возможно, что в глубине или в иной своей части Бог — персонален. И различные религии понимают его по-разному…
— Эгалитарное понимание Бога — ветхозаветно…
— Почему отсутствие свободы — плохо? Разве страдает муравей, имеющий узкую специализацию? Напротив, быть несвободным — легче. Нет бремени ответственности. Мы, инопланетяне, возьмём вас за руку и поведём к нашей цивилизации!
— А как же быть с несогласными? Теми, кто имел персональный мистический опыт откровения?
— Это — не позитивно! В любом случае цивилизацию тонкокожих выбросит на берег. Вы блокированы снаружи — нами, и изнутри — неверующими грешниками! Прогресс бесконечен. Чем быстрее ваше сознание станет эгалитарным и конформным, тем быстрее каждый, сделавшись носителем нашей истины, ускорит приход нового объективного вселенского царства сверхразумной цивилизации! И тогда ваш Бог умрёт. Ведь ты же сам говорил, что он не может существовать без человека. Вы движетесь к нам независимо от нас. Мы можем только ускорить это движение, помочь вам. Всё равно однажды наша цивилизация поглотит вашу. Это произойдёт незаметно, постепенно, изнутри…
— Софья! Ты подобна роботу! Иногда ты согласна с моими мыслями, но вдруг переходишь на совершенно противоположные и кощунственные суждения! Разве ты не видишь сама этой диспропорции? Или ты подвержена воздействию со стороны? Ты говорила, что стала автономной после инкарнации. Так ли это? Или ты этого не замечаешь, не осознаёшь? Где твоё “я”. Чувствуешь ли ты его так же, как чувствуешь своё тело?
— Моё “я”? Разве его можно тоже чувствовать?.. Чем же его чувствуют?
— Его можно чувствовать им же самим. Оно способно себя чувствовать, когда заглядывает в свою глубину. Там, где тепло, радостно и приятно…
Софья встала. Она медленно спустилась по ступеням крыльца, и её лёгкая фигура растворилась в ночной темноте. Я продолжал сидеть, обдумывая её слова. Девушка долго не возвращалась. Я поднялся и вышел. Обогнув угол дома, я остановился и тихо позвал её. Никто не отзывался. Я вернулся на веранду. Было странно тихо. “А была ли она? "- подумал я и улыбнулся своей мысли. — “Не схожу ли я с ума? Инопланетянка! И придёт же такое в голову!”Как будто бы не я, а кто-то нашёптывал мне эти слова. “И как такое возможно?! Ведь она так красива! И почему инопланетянка? Была бы она простым человеком! А то столько времени мы говорим о всякой зауми!” Я почувствовал вдруг сильную головную боль, сел снова за стол и, обхватив голову ладонями, закрыл глаза. На какой-то миг я будто задремал. Очнулся я оттого, что обратил внимание, что по радио снова передавали Чюрлёниса. Подняв глаза, я увидел её. Она сидела напротив, на прежнем месте.
— Ну? Уже не болит?
— Нет…
— Я почувствовала твою боль и сразу пришла. Я ходила в овраг, к ручью. Пробовала сосредоточиться и почувствовать своё “я”. Однако всё время я только чувствовала тебя… Я ведь говорила тебе, что у меня нет “я”, потому что я — чистое полотно.
Софья взяла с подоконника электрическую лампочку, оставленную там с прошлого года, и лампочка… стала светиться! Всё ярче и ярче…
Вдруг девушка вскрикнула — лампочка упала на пол и разбилась.
— Обожглась… — проговорила она и стала дуть на свои пальцы.
Без сомнения, передо мною находилось неземное существо! Особенно странным было видеть, как в её руке ни с того ни с сего загорелась, будто бы сама собою, стоваттная электрическая лампа… Удивительно было ощущение: понимать, кто это, и быть с неземным посланцем на- ты! Как можно передать всю эмоциональную возвышенность моих чувств! Это было подобно экстазу. Мысль, сказка, чудо — вдруг, будто по какому-то волшебству превратилась в реальность. Только что я был скептиком — и вдруг уверовал! Надо ли говорить, что кроме этого экстаза от соприкосновения с невероятным, я ещё влюбился в инопланетянку странной смешанной любовью. Эта была необъяснимо-романтическая любовь с первого взгляда к девушке с газона, и одновременно — магическое влечение к таинственной красавице, глядя на которую, забывал о том, кто она на самом деле. И действительно, поскольку со Светланой я не был знаком, то все мои чувства и мысли в этот момент оказались сосредоточены на Софии.
— Скажи, Андрей, — вдруг спросила она, согласен ли ты с моим определение любви — как духовном проникновении посредством физического в информационные структуры энергетического и духовного бытия и создание некоего нового общего паттерна?
— Объясняя, что такое любовь, я всё же прибегну к моей терминологии, — отвечал я. — Есть любовь душевная, или сентиментальная, не холодная и не горячая, симбиоз, что бывает между заурядными супругами, прожившими вместе долгое время… Но бывает и другая любовь — сумасшедшая, магическая — с первого взгляда. Такая любовь может превзойти себя и перейти в сферу мистической любви, которая сходна с божественной любовью. Если человек пребывает в этой любви, то Бог, являясь его эгрегором, изливает такую энергию, что человеческий паттерн приобретает универсальную структуру. Мистическая любовь — это духовная любовь. Погружаясь в такой любви в глубины духа и сливаясь с Духом Бога в мистическом проникновении, человек познает, что его дух и Дух Бога — это единое целое. Обобщая сказанное, можно заключить, что любовь, как таковая, одна. Её источник, наш эгрегор — Бог. Проявления любви — многоразличны. И каждая живая душа вмещает ту часть, для восприятия которой она открыта.
— Насколько твоя душа открыта для моей?
София смотрела на меня загадочным взором. Я пьянел без вина. Блаженство спускалось из головы в сердце и растекалось в груди. Живое острое воспоминание о соприкосновении наших тел прошлой ночью то и дело возникало в моём воспалённом сознании. Я начинал терять голову, не знал, как бороться с собою. И вот, в такую минуту моего особенного опьянения красавица вдруг неожиданно приблизилась и, обняв своими маленькими ручками меня за шею, нежно прильнула.
— Научи меня...- прошептала она.
— Я не могу…
— Почему?
— Ты безумно красива!
— И что же?
— Я не смею разрушить эту красоту…
— Но я хочу этого!
Я почувствовал будто моё “я” раздвоилось. Одна его часть, сознательная, говорила одно, тогда как другая — эмоциональная — желала совсем другого.
— Ты знаешь, что сказал Достоевский? — спросила моя рациональная половина Софию и другую часть моего сознания.
— Что?
— Он сказал: “Красота спасёт мир”.
— Почему?
— Красота и спасение вечны…
— Но я хочу узнать, я хочу почувствовать это…
— Это не будет способствовать обретению бессмертия… Как же ты, высшее существо, не понимаешь этого? Несмотря на то, что я чувствую такую раздвоенность, искушение, я пытаюсь убедить тебя, пытаюсь, синхронизировать эмоциональное с рациональным… Понимаешь ли ты, что если это случится сейчас, то завтра мы будем оба опустошены… Если же мы преодолеем это магическое влечение, то наши отношения приобретут новое качество…
— Какое качество?
— Любви.
— Любви? Какой любви?
— Настоящей любви! Той, что бессмертна!
Она отпрянула от меня.
Мы ещё долго стояли, не отрывая взгляда друг от друга.
Но я не выдержал, приблизился — и поцеловал её. 
Наступило утро последнего дня. В понедельник мне следовало быть на работе. В обратный путь предстояло отправиться ночным местным поездом, чтобы ранним утром в Туле пересесть на Московский. До сих пор мысль об отъезде я гнал прочь. Теперь же она сделалась “осознанной необходимостью”и лишала той блаженной внутренней свободы, что я чувствовал все эти дни.
— Ты так и не познала, что такое секс… — сказал я, когда мы сели на веранде пить чай, — Но ты узнала другую грань любви… Что принёс тебе этот опыт?
— Разве ты не видишь, что я стала больше и лучше чувствовать?
Девушка улыбнулась и положила свою маленькую ладошку мне на руку.
Мне вспомнилось сразу, как всю эту ночь я держал её за руку; как то-и-дело не мог удержать себя, приближался и подолгу целовал.
— Если бы ты захотел, то научил бы меня большему! — ответила она на мои мысли. — Где грань между той близостью, что была у нас этой ночью и той, что называется сексом?
— Секс, как таковой — весьма эгоистичное изобретение природы. Считать его одной из граней большой любви можно только в том случае, если секс просветлён изнутри мистическим чувством любви… Если он является как бы естественным её продолжением… Если наибольшее наслаждение получаешь тогда, когда чувствуешь, что доставляешь наслаждение другому…
— Значит, плотская любовь тесно связана с магической, но может перерасти в любовь большего порядка, в любовь мистическую?
— Не совсем так. Высшая любовь вбирает в себя и плотскую и магическую любовь, одухотворяет и ту, и другую, просветляя как бы изнутри. Слабый человек робко приближается к яркому пламени, трогает огонь. Слепого он обжигает и пугает. Зрячий же кроме тепла благодаря огню находит возможность видеть и полноценно жить. Женщина мужчине, а мужчина женщине — открывают друг другу ту грань, через которую оба приобщаются к источнику этого света и учатся его воспринимать и чувствовать. Однако сначала каждый привлекается теплом этого огня. Огонь завораживает. Он может околдовать, магически приковать наше внимание и поглотить слепую человеческую душу. Но когда мы однажды обнаруживаем, что помимо тепла существует свет, тогда мы вступаем на путь мистического познания того, что скрыто для восприятия нашими непосредственными органами чувств. Человеческая любовь — это лишь крошечная, как бы, символическая модель божественной любви. Через магическую земную плотскую любовь при искреннем альтруизме всё-таки мы оказываемся способны сублимировать к её духовному жизненному источнику…
— Почему “сублимировать”? — До сих пор Софья внимательно меня слушала, но вдруг прервала поток моих рассуждений.
— “Сублимация”— плохой термин. Фрейд прав лишь отчасти в своих построениях. Он не учитывает реальности действующего духовно-материального механизма, связывающего тело, душу и дух; — механизма развития или, точнее, откровения низшего порядка высшему. В духовной сфере не существует эволюции. Там действует иной механизм развития — откровение, при котором низшее обогащает своё бытие, органически сливаясь с высшим. Наверное, при этом действует тот же механизм, о котором ты говорила, когда советовала выбирать в жёны девственницу, которая способна легко подчинить мужу свой неразвитый информационный паттерн. Этот механизм — есть соответствующее и наиболее рациональное перераспределение информации. Поток же информации — это наша духовная жизнь.
— Это не моя мысль. Я прочла её у тебя и только лишь вывела на твой ментальный уровень. Теперь я вижу, как она связана с твоей общей мировоззренческой концепцией, которая лежит на такой глубине твоего подсознания, что непосредственно я прочесть не способна, и даже все мои знания человеческой психологии не могут в этом мне способствовать, — снова прервала меня Софья.
— Я и сам не могу видеть того, что у меня в подсознании. Только в моменты творческого подъёма и вдохновения, оказывается возможным как бы забросить туда невод и потом смотреть, какая попалась в него рыба… Кстати, сейчас, я чувствую, что будет хороший улов…
— Ну-ну! Продолжай! Не отвлекайся! — Она заёрзала от нетерпения, приготовилась слушать, положив свои руки на столе, одну на другую.
— Психология — это область познания, граничащая с религией. “Псюхе” в переводе с греческого означает “душа”.  Психология старается объяснить вопросы, связанные с человеческой душой…
Я сделал небольшую паузу, чтобы перевести дыхание, и продолжал:
— “Лига” — по латыни — это “связь”. Предметом познания религии является связь человеческой души с Духом Божества…
Несмотря на то, что, пытаясь “разогнаться”, я, как будто топтался на одном и том же месте, София внимательно слушала.
— С Богом, — продолжал я, — Человек может быть связан через свою душу, которая с одной стороны ограничена плотью, с другой уходит в бесконечность и сливается с Духом…
Я снова почувствовал, что мысль заработала, и уже не сверяясь с реакцией своей слушательницы, быстро стал излагать ту мысль, что неожиданно завладела мною:
— Поскольку наша душа по своей природе является “Образом и Подобием Божиим”, а значит, по сути — духовна, то связь эта может быть осуществлена посредством Духа — одной из трёх Сущностей Бога. Средство и цель, субъект и объект должны слиться в акте такого познания. Почувствовать Бога мы можем, только познав свою духовную идентичность с Духом. Это познание совершенно иное, нежели обыкновенное человеческое познание предметной реальности. В познании Бога одновременно присутствует и логическое и чувственное. Это познание или чувство Бога приносит нам физическое ощущение тепла в солнечном сплетении и радость всего существа, включая мысль. Бог — источник жизненной духовной энергии — пронизывает человека насквозь. Испытав однажды экстаз познания Бога, человеку достаточно впустить Бога в себя через свою мысль — инструмент познания — чтобы Он проник во всё человеческое существо.
Чтобы сделать это, прибегают к молитве. Призывая Имя Бога, мы самим этим фактом, экзистенциально, настраиваем нашу мысль и всё физическое естество для Его восприятия. При этом мы настраиваем весь наш организм таким образом, что главные органы духовного восприятия начинают работать синхронно. Такими органами являются: левое и правое полушария головного мозга, темя, сердце, солнечное сплетение — плексус. Левое полушарие отвечает за наше логическое познание. Это — инструмент или компьютер, который, в частности, должен понимать механизм, который я сейчас излагаю, чтобы правильно ориентироваться в духовных путешествиях. Правое полушарие — отвечает за эмоции, за связь всех органов познания друг с другом. Когда синхронная работа достигнута, человек чувствует, что его мысль как бы окрашена сердцем, слита с ним воедино. Если до момента такой синхронизации своим “я” я могу считать как свою мысль, так и своё тело, причём и то и другое, как бы не одновременно, а отстранёно, то после синхронизации, я делаюсь одним целым. Абстрактная мысль сливается с сердцем и через солнечное сплетение — со всем моим телом. Я начинаю чувствовать себя точкой пересечения духовного мира, проникающего в моё “я” через одухотворённую мысль, и — материального мира, как бы выступающего из меня через кончики моих пальцев. Оба мира сливаются воедино и пронизывают друг друга так, что материальный мир, включая моё тело, одухотворяется. Я начинаю чувствовать, что он не противостоит мне, а напротив, что он также пронизан духовной энергией. И тогда духовная энергия проникает в меня уже не только через мысль, но и прямо из материального окружающего пространства — через темя. Ощущение потока духовной энергии через темя наступает после того, как левое и правое полушария начинают работать синхронно, и мысленная дифференциация их функций становится излишней. Мысль и тело растворяются в проникшей духовной энергии, и моё “я” выступает из своих пределов, как бы выплёскивается во вне. Я чувствую, что границы моего сознания безгранично расширяются, и я сливаюсь воедино со всей Вселенной. Если обобщить сказанное, механизм трансцендирования в сферы духа, состоит в том, чтобы слить воедино, синкретизировать все дифференцированные функции органов…
Так, через произнесение Имени Бога, наше сознание приобретает Его Образ, готовится воспринять поток жизненной информации. Имя — имеет знаковую, или символическую, природу. Знак и символ — обладают информационной структурой, призванной связать между собой два непроникающие мира. Такой знак должен быть антропоморфическим, то есть доступным для восприятия человеком. Это — мост между двумя реальностями. Имя — подобно позывному, или кодовому слову, которое раскрывает наше естество для восприятия информации более высокого уровня, зачастую невыразимой в человеческих понятиях в силу её трансцендентальной отнесённости к совершенно иным реалиям. Вот почему религиозные откровения фиксируются их адептами образным языком. Образ — это язык высокого уровня. Созерцая тот или иной образ, не всякий видит всю полноту образного понятия. Каждому открывается лишь некоторая грань, та глубина, степень которой он способен воспринять — в зависимости от его духовного опыта и духовной открытости.
Чтобы впустить в себя эту божественную информацию, человеку необходимо быть открытым для её восприятия. Открывается открытому. Откровение — это взаимообразный процесс, в котором Бог сливается с существом человека, обожествляет его Собою, так что человеческое “я” становится имманентно Божественному. Важнейшую роль для открытия каналов восприятия жизненной информации играет чистота нашей мысли. Всякий мысленный мусор является серьёзным препятствием для такого восприятия. Даже сентиментальная окраска сознания является серьёзной завесой для потока духовного света. Наше сознание должно сделаться “невинным”, или, как выразился один из мыслителей, — “умудрённым неведением”, то есть, как бы, пустым, всецело готовым для восприятия информации из иного мира, готовым легко приобрести ту форму, которую придаст ему приходящая информация.
Мы не может отрицать реальности своего “я” и того, что чувствуем своё “я”. Как или, точнее, чем мы ощущаем своё “я”? Мы воспринимаем его, или, точнее, познаём, самим же нашим “я”, через наше “я”. В этом смысле познание собственного “я” адекватно познанию, или гнозису, Бога.
В древности существовало религиозное направление, которое можно охарактеризовать как гностическое. Церковь в своём историческом развитии пошла по иному, экзотерическому пути. Гнозис Бога остался достоянием святых. А “гностицизм”, как направление, выродился в ересь, ничего общего не имеющую с подлинным гнозисом Бога, и был церковью справедливо осуждён. Таким образом, термин “гностицизм”, к сожалению, стал ассоциироваться скорее с сектантством, нежели с прямым значением этого слова.
Если представить и попытаться почувствовать то, что в своей глубине моё “я” родственно с Богом и постоянно получает от Него жизненную энергию, то можно творчески найти способы, чтобы усилить поток этой энергии или, как бы, расширить канал, по которому она к нам поступает. Это будет означать, что таким образом мы увеличим поток жизненной информации через наше “я”. Сделать это непросто в силу различных обстоятельств. Главным препятствием является отсутствие откровения — в силу нашей закрытости для восприятия иррационального, наше духовное невежество, комфортность, приземлённость, задавленность духа душой и грешным телом…
Дети обладают большей способностью, чем взрослые, чувствовать непостижимое. Потому что канал, по которому они воспринимают поток жизненной энергии, ещё не засорён. Информация поступает в детскую душу незамутнённой. Они не тратят лишней жизненной энергии для фильтрации и обработки этой информации, а используют её в чистом виде.
Чтобы вся информация протекала через нас неискажённо, необходимо знать определённый код. Помимо имени Бога, открывающего ментальный доступ к этой информации, существуют другие коды, или команды, или, как бы, дорожные знаки и правила, следовать которым необходимо тому, кто решился выбраться из мира, приготовленного к гибели. На религиозном языке этими правилами называют Божественные Заповеди. Если мы не следуем им, то в поток жизненной информации вклинивается информация с отрицательным вектором, которая замедляет или вовсе останавливает этот поток. Когда поток информации значительно замедляет своё течение, нас постигают болезни и беды. Чем больше мы “вязнем”, тем труднее нам вернуться к здоровому образу жизни. Мы как будто уже привыкаем продвигаться в пространстве, постоянно преодолевая сопротивление несмазанных колёс, или как бы постоянно вытаскивая из колёс попадающий в них сор — клинья — наши грехи… И нам кажется уже, что иначе и невозможно жить. Мы привыкаем к этой постоянной борьбе с энтропией. И уже оказываемся неспособными к духовному восприятию.
Материальное становится первостепенным. С самого рождения человек видит перед собою распадающийся на части материальный мир, насильно навязанный для веры. Этот мир, с его “законами джунглей”, воспринимается как первооснова бытия, которая определяет и социальные и моральные нормы поведения. Так, грешный человек “в поте лица” добывает свой хлеб: “подсиживает” своего сотрудника на работе, чтобы получить его должность; доносит на других, чтобы выглядеть лояльными и пользоваться соответствующими льготами; оказавшись в нечеловеческих условиях жизни — в концлагере, тюрьме или психиатрической лечебнице — легко переступает самые последние границы морали, чтобы просто выжить. Предмет наших с тобой рассуждений полностью закрыт для узкого прагматического сознания такого обывателя.
Христианство призывает человека к духовному освобождению от рабства греху, к тому, чтобы научиться чувствовать Бога и быть счастливым. К сожалению, в церкви, которая призвана показать человеку путь освобождения, зачастую получается как раз наоборот. Привыкнув смотреть на мир глазами раба, человек и в церкви попадает в путы норм социально-обыденного поведения, обрядности, традиций, следовать которым почему-то делается важнее, нежели стремиться обрести контакт с Богом и почувствовать себя счастливым. Вместо института духовного освобождения от энтропии “мира сего” церковь превратилась в репрессивный орган подавления человеческого духа. Вся видимая церковь пронизана этим распадом. Величайшей ошибкой верующих обывателей является упование на пассивное спасение внутри церковного института. Подлинное спасение возможно лишь в Церкви незримой. Может быть, Владимир Соловьёв, имеет в виду как раз эту внешнюю церковь, когда пишет: “Всё это только отблеск, только тени, перед лицом незримого очами..."? Зримая церковь — удел обывателя. Впрочем, это лучше, чем ничего. Но и это — тоже “широкие врата”. До революции 1917 года, точнее, до последовавших за нею репрессий и закрытия церквей, всё население России считалось формально верующим, формально церковным. “Катакомбная”церковь в России двадцатого века возродила дух гностицизма, существовавший в катакомбной церкви первого века. И теперь, учитывая современную политическую обстановку, стоит катакомбной церкви быть легализованной, она сразу же сольётся с официальной овнешневлённой церковью, с её искажённым духом и языческими традициями, и превратится в служанку обывателя, который в неё хлынет и подчинит её свободный дух законам и морали этого мира.
В Евангелии от Матфея сказано: “Где двое или трое собраны во имя Моё, там Я посреди них”… Собираясь в Церкви подлинной, и тем более в катакомбной, даже “во имя Христа”, зачастую люди забывают о Его имени… Испытывая страх перед смертью, верующие истолковывают евангельское изречение о том, что “вера без дел мертва”, как команду к борьбе с энтропией. Не понимая того, что вся сила Церкви — в её сакральности, фактически они стремятся делами вывести её из катакомбной в легальную. И забывают о том, что “в начале было Слово”, а не дело.                           
Любое действие или бездействие следует рассматривать с той точки зрения, будет ли оно способствовать потоку жизненной информации через нас или будет препятствовать этому. За свою жизнь человеку необходимо пропустить через себя определённое количество жизненной информации. Если он терпит в этом неудачу, то либо понесёт ответственность после смерти, либо будет вынужден снова родиться в этом мире и закончить незавершённое. В посмертной жизни, по всей логике, продолжается поток информации через человеческую монаду. Подобно турбине воздушного корабля, пропускающей через себя поток воздуха, человеческая монада только тогда будет способна продвигаться в духовном пространстве, если сможет беспрепятственно пропускать через себя поток информации. Путешествие в вечность начинается уже здесь, во временной земной жизни. Однако человек поставлен в условия земной жизни не для того, чтобы навсегда трансцендировать из этой жизни.
Если мы открыты для восприятия духовной информации, то мы способны менять мир в соответствии с этой информацией. Мир приобретает здоровые духовные формы, начиная хотя бы с нас самих. В этом смысле человек становится богом — как естественное Его продолжение. Это большая ответственность. И человек волен от неё отказаться, пойти по своему собственному пути…
Искренний интерес и открытость для познания нового способствуют увеличению потока информации. Обыватель, неспособный видеть над своей головой неба, чаще всего, как ни странно, доживает до глубокой старости. Он живёт до тех пор, пока не пропустит хотя бы самый минимум информации, без которого его дальнейшее существование просто невозможно или чревато духовным разложением — адскими муками деградации. Гении, напротив, “сгорают” быстро потому что выполняют свою жизненную задачу с избытком в короткий срок. Их ждёт жизнь нового качества, в которую они уходят, не дожив до бесполезной старости… Одержимые злом, больные, пропускают через себя информацию отрицательной векторной направленности, подрывают свои духовные способности, быстро деградируют…
Ты говорила о паттерне… Если двое связывают свою судьбу, то задача обоих, наверное, подстроить свои векторные коды друг под друга. Потому что поток жизненной информации отныне будет протекать через обоих последовательно. Вот почему в Библии сказано: “И будут двое одна плоть”. Если хотя бы один из двоих не желает слиться с другим духовно (что на обычном языке означает просто искренне любить), то поток жизненной информации протекает медленно, с трудом и искажениями. И каждый получает меньше жизненной энергии, нежели если был бы один. Если же наступает гармония, духовная и физическая близость, то поток увеличивается, и каждый получает больше энергии, а значит и счастья. Наверное, семьи распадаются оттого, что однажды наступает момент, когда поток информации сужается до такой степени, что тот, кто слабее, через кого проходит меньше энергии или кто не может найти в себе способности перестроить векторную направленность (информационную кодировку) — не выдерживает: предпочитает жизнь в одиночестве или с тем, с кем совпадает его вектор.
Психоанализ способствует тому, чтобы сбросить с себя груз прошлого, очистить русло жизненного потока, как бы обновить свой код, обнулить его, стать готовым для восприятия новой жизненной информации, для того, чтобы произвести запись нового кода, соответствующего паттерну того, с кем связываешь свою судьбу. Если и другой готов обнулить свой код, то векторные направленности обоих легко придут в согласие. И новый, общий для обоих код, впоследствии будет записан в их памяти. Этот код должен иметь позитивную эмоционально-векторную окраску. Воспроизведение этого кода будет способно приводить в равновесие всю семейную систему в кризисные моменты жизни.
Главная цель или предмет психологии, как и религии, мне кажется, должна заключаться в поиске пути, как сделать человека счастливым или — исходя из минимальной онтологической установки психологии — как вывести его из несчастья, что, по сути, то же самое. Однако психоанализ страдает рефлексией, которая вредна для “потока жизни” — назовём так информационную энергию… Рефлексия подобна завихрению воды в речном потоке или “стоячей волне”, если прибегнуть к термину из радиотехники. Это завихрение не происходит, когда русло реки чисто. Но только — если в него попадает какая-то дрянь. Поток жизни, информации, мысли пытается выбросить своими собственными усилиями это инородное тело. Вот почему мысль больного человека кружится вокруг беспокоящего вопроса, но не понимает при этом, что это “зацикливание” как раз не позволяет разогнаться потоку и выбросить инородное тело вон. “Если вы потеряли жизнерадостность, то единственный способ её снова обрести — это начать думать и действовать так, будто жизнерадостность уже обретена.” Это слова философа Вильяма Джемса. Жизнерадостность — вот что является нормальным для “потока жизни”, который только своим стремительным движением легко выбросит из себя всё инородное.
Психология намечает пути, как вывести человека из мрака… Но это ещё не означает, что она способна привести его к свету. Здесь уже задача религии. В этой точке эти две области познания смыкаются и даже во многих аспектах совпадают… Знание психологии полезно… Но оно не спасительно... 
 Я почувствовал, что мне больше нечего сказать. Вдохновение прошло. Тем не менее, было лёгкое удовлетворение, будто я проделал полезную работу. София продолжала молчать, что-то обдумывая. Я поднялся из-за стола.
— Да, — сказала она, — ты походи, отдохни немного. А я посижу одна… Всё что ты сказал, очень интересно и ново для меня… Мне нужно многое осмыслить, свести воедино…
Я спустился с крыльца, направился мимо сарая, к насыпи погреба. Подойдя к нему, я увидел, что замок сорван и висит на одной петле.
“Кто-то полюбопытствовал...”— подумал я.
С трудом открыв перекошенную дверь, я стал спускаться по добротным цементным ступеням. Здесь было заметно холоднее, чем снаружи. Оказавшись на глубине в два человеческих роста, я увидел, что другая дверь, ведущая в глубину подземелья, где мы с Евгением прошлой осенью соорудили стеллаж и наполнили его яблоками, полураскрыта.
Я остановился. Пахло сыростью и гнилью. Открыв вторую дверь, на которую едва попадал свет из-за моей спины, я ощутил ещё более резкий запах гнили. Рой мошкары облепил моё лицо. Я вгляделся внутрь подземелья — комнаты, размером в три квадратных метра, и увидел какое-то блеклое пятно, будто бы висящее в воздухе. Вытянув вперёд руку, я сделал ещё шаг вглубь, за дверь. И пятно, показавшееся мне теперь сферическим, приблизилось ко мне. Мне сделалось немного жутко. Мгновенно, захотелось покинуть это место, вернуться назад, к теплу, солнцу и свету. Но что-то продолжало удерживать. Мне хотелось узнать, потрогать то, что осталось от яблок. Пройдя сквозь сгусток тумана, я натолкнулся на что-то и стал щупать. Я ощутил что-то мягкое и склизкое, расползшееся в моих пальцах.
“Конечно, сгнили...” — подумал я. — “Всё — прах...”
И я представил, как тело Евгения, ещё не успевшее разложиться, лежит в гробу, под землёй — на такой же глубине, что я сейчас, в таком же холоде и мраке.
“Но ведь это лишь только тело… Душа его совсем в другом месте...” — утешил я себя.
— А где тогда душа этих гнилых яблок? — спросил кто-то.
Я резко поворотился.
Передо мной висела туманная серая сфера.
— У них нет никакой души! — ответил я вслух неизвестно кому.
— Верно. И у тебя нет никакой души, — ответило пятно.
— Кто ты? — прошептал я, чувствуя, как холод разливается по всему телу, останавливается прямо в сердце и сковывает его.
— Разве не узнал? Посмотри внимательнее…
Я стал ещё пристальнее всматриваться в пятно, ставшее медленно превращаться в человеческое лицо, и вдруг узнал его.
Это было лицо Бориса, стукача из психбольницы!
Сознание вернулось ко мне, когда я обнаружил себя, карабкающимся по ступеням и пытающимся открыть дверь погреба, которая оказалась привалена снаружи чем-то тяжёлым. Не знаю, как долго я был вне себя. Возможно, это был какой-то шок, оттого, что кто-то неожиданно закрыл дверь, и никакой Борис мне не привиделся. Однако если он привиделся, то это могло быть не что иначе, как приведение. Испуг постепенно проходил, но его место занимал какой-то страх оттого, что я оказался запертым внутри холодного погреба.
“Кто мог сделать это? " — недоумевал я, продолжая толкать дверь. — “Неужели София?!”
— Эй! — закричал я. — Кто там есть! Откройте!
Но никто не отзывался. Было тихо, темно, холодно, сыро.
“Как долго я здесь смогу прожить?” — подумал я со страхом. — Дня три? Неделю? Одна надежда на Василия Васильевича… Авось догадается навестить… Иначе загнусь, как индеец Джо”.
Вероятность того, что мой родственник найдёт меня здесь, в погребе, находящемся в стороне от моего дома, была небольшая.
“Ночью будет ещё холоднее, и я совсем окочурюсь”.
Эта мысль подхлестнула меня к действию. Я спустился вниз, к стеллажам с гнилыми яблоками, стал прощупывать каждый сантиметр, в надежде найти какой-нибудь предмет, который можно было бы использовать в качестве инструмента для взлома двери. То и дело натыкаясь руками в гниль, я поднимал рои мошкары. Не обращая на то, что мошкара попадала в лицо, рот, глаза, нос, я усердно продолжал поиски не зная чего. Устав от этого бесполезного занятия, я остановился и попытался представить, как выглядел этот погреб, когда я сооружал в нём стеллажи. Ведь тогда здесь был свет, который я провёл временно из дома. Неожиданно мне вспомнилось, что в то время, когда я укладывал яблоки, Евгений решил поправить перекошенную нижнюю дверь и для этого принёс из дома лом. Я начал прощупывать углы, рядом с косяком нижней двери и действительно, скоро натолкнулся на тот самый лом.
Сломать деревянную дверь из довольно толстых крепких досок, оказалось непросто даже имея лом. Легче было справиться с гнилым косяком. Мне удалось его раскрошить, разбить цемент, заливавший кирпичи, сбоку от косяка, раскопать лаз, достаточный для того, чтобы вылезти на божий свет. На всю работу ушло не менее двух часов.
Дверь оказалась привалена огромным тракторным колесом, доставленным какой-то адской силой из ручья. Кто, как и зачем сделал это — оставалось загадкой.
Прихватив на всякий случай с собой лом, я направился к дому.
София сидела на веранде на том же месте. Я приблизился и увидел, что она находится в какой-то прострации. Ни на моё появление, ни на мои попытки пробудить её от странного сна, девушка никак не реагировала. Её глаза были недвижно устремлены к какой-то неведомой точке на стене.
Я сел напротив неё, не зная, что предпринять. Невольно я залюбовался ею.
Её платье, без рукавов, обнажало, будто изваянные из мрамора руки, которые она держала, как и прежде, на столе. Шея была открыта для взора, так как чудная её головка была слегка повёрнута вбок, и лицо, с выражением странной задумчивости или недоумения, было направлено немного вверх. Она слегка выгнула назад спину. Лёгкий ветер, врывавшийся оттуда, где продолжало существовать время, выгибал её льняные волосы, ласкал её детские щёки. Натянувшееся на груди платье, не было в состоянии скрыть очертания двух небольших бугорков.
Я взял её на руки и понёс в комнату. Её туфли сорвались, упали, где-то на полпути, сначала один, затем другой. Глаза, будто у куклы, закрылись сами собой, когда я опустил её на кровать. Я не удержался и поцеловал её. Красавица неожиданно пришла в себя.
— Что это было со мной? — Она с удивлением смотрела на меня. — Я потеряла сознание!
— Ты помнишь, когда это случилось?
Не дожидаясь ответа, я поднялся, стал ходить по комнате, оставляя следы мокрой глины, и рассказывать о происшествии в погребе. Софья села, обняв свои колени.
Я окончил свою историю и, остановившись посреди комнаты, снова невольно залюбовался её эстетически безукоризненной позой, которую она только что избрала. Смявшееся платье было слишком коротко, чтобы спрятать открывшиеся для взора изящные колени.
— Поцелуй меня так ещё раз! — Прошептала Софья.
Забыв о том, что я весь испачкан в глине, я хотел, было не без удовольствия исполнить её просьбу. Она сразу же разомкнула пальцы рук, на коленях, вытянула ноги и продолжала сидеть, теперь уже опершись руками о поверхность кровати сзади себя.
— Ой! Ты весь в глине! — Воскликнула она, слегка отстраняясь от меня. — У тебя есть другая одежда?
— Да, сейчас…
Я обошёл вокруг печи и стал переодеваться.
— Когда ты ушёл, — услышал я и догадался, что Софья отвечает на мой вопрос, — я вдруг поняла, что не могу связать вместе всё, что ты изложил. У меня не хватало способности для такой интеграции. Я говорила тебе, что я — несовершенная копия Светланы. Видимо, для адекватного познания духовного необходим настоящий человеческий опыт, настоящее воплощение в человека, целая земная жизнь и… собственная судьба…
— Это необходимо и всякому человеку, на жизненном пути которого судьба ставит немало препятствий…
— Ты имеешь в виду то, что я нарушила твой семейный уклад жизни?
— Ты, несомненно, его нарушила. Если не разрушила. Я не представляю, что теперь будет дальше! Что ждёт нас с тобой?
Я вышел из-за печи, сел рядом с нею.
Софья не отвечала. Она сидела в той же позе и широко раскрытыми глазами смотрела на меня.
Наши губы встретились. Её глаза закрылись. И стоило моей ладони прикоснуться к её спине, как руки её обвили мою шею. Я не удержал её, и она упала на спину…
— Что такое произошло между нами? — Сказала Софья, когда мы вернулись на веранду, чтобы приготовить чаю… — Ты считаешь, что научил меня любви?.. Но представь себе следующее… Что если бы я воплотилась не в копию девушки с газона, а, скажем — в корову, индийское священное животное… И вместо тебя повстречала бы какого-нибудь бычка, который незамедлительно нагнал бы меня в поле и преподал бы мне урок… Разве не точно ли так же отличались бы наши сущности — меня, из Созвездия Близнецов, высшего существа, обладающего властью над материей, умеющему инкарнировать, телепортировать и многое другое, — и — обыкновенного животного, получающего наслаждение от совокупления с телесной формой, аналогичной его, сущность которого — нулевая, поскольку она объективирована так, что нельзя её детерминировать как онтологию; поскольку она не имеет никакой феноменологии, а полностью сливается с материей; — разве не подобным же образом различны и наши с тобой сущности — моя, энергетическая, и твоя — духовная?.. Впрочем, я не могу судить о духовном опыте, которого не имею…
— Боюсь, что ты всё сводишь к наслаждению плоти, — возразил я. — Но разве дух или энергия, к которой ты относишь свою онтологию, не способны к наслаждению? Напротив, подлинное наслаждение оказывается возможным только вследствие духовной онтологии. Познание духовного настолько всепроникающе, настолько глубоко, что захватывает всё природное естество, вызывает эмоциональный всплеск, который называют экстазом. Почему ты считаешь, что наши сущности столь различны?
— Потому что на моей планете не знают, что такое наслаждение, что такое экстаз, — прошептала Софья и, помолчав, добавила:
— Честно говоря, ты меня только что научил этому. Я очень счастлива! Если говорить вашим языком. В какой-то мере я уже познала предметную соотнесённость вашего понятия “наслаждение”. Но, вот, я не знаю, правильно ли я сказала, что счастлива… Счастье ли это: когда тебя так нежно целуют, восхищаются твоей красотой?..
— Наверное, это ещё не полное счастье. Если бы ты полюбила сама, тогда бы стала счастливой. Наверное, ты сможешь осознать и ощутить это в полноте позже, когда мы навсегда расстанемся. Наверное, такое случится. В земной жизни не бывает ничего вечного. Вечное запечатлевается в памяти и навсегда остаётся в душе. То, что происходит в нашей судьбе, которая протекает во времени, — всё трансформируется во вневременную структуру. Чем больше счастья и любви мы испытываем в жизни, тем больше вечных сокровищ мы обретаем. Духовное немыслимо без наслаждения, счастья и экстаза.
— Ты… сейчас… счастлив со мною?
Она взяла меня за руку.
— Счастлив? О, да! Но я не могу честно сказать, люблю ли я тебя по-настоящему. Чтобы в этом признаться, нужно в это поверить. Нужно позволить себе поверить. Нужно открыть своё сердце для Откровения любви… Я не готов пока к этому. Моё сердце обременено долгом к моей семье. Если бы я не встретил тебя, я не задавался бы подобным вопросом. Мне не следовало выходить из автобуса… Мне не следовало бросать семью и ехать в деревню… Мне нужно было стерпеть прихоть жены, подчиниться. То, что я не сделал так, действительно, означает, что я не люблю её по-настоящему… И она не любит меня по-настоящему, поскольку своим языком изранила мне всю душу и, в конечном счёте, спровоцировала меня искать другой объект любви…
У меня стянуло связки, спазм перехватил дыхание. Я поднялся, налил холодной воды в стакан, сделал несколько глотков.
— Разве не счастье быть с таким существом, как ты, рядом, наедине, говорить, слушать тебя, чувствовать, что ты понимаешь меня, что я тебе интересен, что я тебе нужен… Я не только чувствую это, я понимаю это разумом. Время от времени у меня начинает гореть сердце! Я без ума от тебя! И я не могу осмыслить свои чувства до конца, рационально. Несмотря на все наши попытки разобраться в этих сложных вопросах, всё время остаётся что-то недосказанное, нераскрытое, непостижимое… Это всё так удивительно… Так странно, что мы рассуждаем об этом, и это важно для нас… Разве стал бы так делать кто другой? Я имею в виду — большинство людей, даже самых влюблённых… Что делают влюблённые в такой ситуации? Наверное, не доходят до такой глубины анализа своих отношений. Может быть, мы зря этим занимаемся? Может быть, мы теряем что-то при этом главное? Пытаемся поймать это главное разумом, но оно ускользает. Потому что его природа совсем иная. Нужно что-то совсем иное… И найдём ли мы это? Поможем ли мы друг другу обрести любовь, счастье, бессмертие?..
Я замолчал, снова перевёл дыхание. Видя, что София внимательно слушает меня, продолжал:
— Мне не хочется, чтобы наши отношения закончились сексом. Я боюсь спутать одну любовь с другой… Впрочем, та и другая находятся в развитии и меняют свою силу в зависимости от нашей устремлённости друг ко другу. Магическая и мистическая любови в идеале должны слиться воедино. Не знаю, бывает ли такое на самом деле в жизни… У меня нет такого опыта… Может быть, поэтому я так много теоретизирую, тогда, как следовало бы поступить проще и сделать то, чего ты так ждёшь от меня…
— Фактор времени… Моя социальная зависимость, — продолжал я, — не оставляют полной свободы, чтобы разрешить вере свободно сделать выбор… Преодолеть это очень трудно… Потребуется порвать с семьёй, оставить детей… То есть совершить зло, через которое никто и никогда не становился счастливым…
Я снова сел за стол.
— Кроме этого, София, наверное, тебе, будет неприятно услышать, но я не могу не сказать этого, — продолжал я свои размышления вслух. — Из моей головы не выходит образ той девушки с газона… Он запечатлелся в моей памяти странным образом. В ней есть какое-то неуловимое отличие от тебя… У меня такое ощущение, будто я видел над её головой настоящий нимб, как у святой…  Ты — образец красоты. Ты — произведение искусства. Классическая Елена. Елена Прекрасная… Сказка, ставшая реальностью… Богиня… Если бы я был Фаустом, то сейчас же сказал бы: “Остановись, мгновенье!". Фауст — эгоцентрик. Он ищет субъективный идеал, готов на любые средства для достижения своей цели. Готов даже пожертвовать самим объектом своего вожделения — ради мгновенного наслаждения, обладания им. Нужно быть, по меньшей мере, одиноким, разочарованным во всём и забывшим о существовании Бога — чтобы произнести эти слова. Эти слова — смертный приговор самому себе.
         Несмотря на то, что я весьма разочарован в своей жизни, к сожалению или к счастью, я не одинок… Я не потерял своей веры. Более того, встречу с тобою я могу и по своим убеждениям должен рассматривать только как промысел Божества. Несмотря на то, что она ставит меня в трудное положение… В классических произведениях, герой оказавшийся в неразрешимой конфликтной ситуации, в конечном счёте, погибает… Такова классическая мораль: любое зло должно быть наказано… Я не знаю, как сложится теперь моя судьба… Но выходит так, что у меня нет выбора… Твоё появление лишь только в качестве столь красивой девушки, сводит меня с ума! Ты уже внесла в мою жизнь такое, чего у меня не только никогда не было, но что никогда больше не повторится, и будет вызывать в воспоминании самые лучшие чувства… Я благодарен тебе! Просто благодарен за то, что ты одним своим присутствием являешь собою настоящее чудо! Твоё появление придало моей жизни новый смысл… Скажу даже то, что твоя неземная природа сейчас не является для меня столь решающим фактором в формировании моего чувства… Так мне кажется…
Что будет дальше? Если бы Бог не послал Архангела Гавриила, кто бы была Мария? Как сложилась бы история человечества без Христа и христианства?
Так же удивительно и твоё появление… Ты не просто чудо красоты… Твоё явление — исторично. И это дополнительно бьёт по сознанию. Потому что ты — более чем красива. Ты пришла, чтобы изменить мир… Возможно, чтобы спасти его… И конечно, ты правильно сказала, что ты для меня — высшее существо, перед которым мне должно поклоняться… Да, отныне я не смогу жить так, как прежде!
Я замолчал от избытка нахлынувших чувств. Софья терпеливо ждала, когда я заговорю снова.
— Преклоняться, — продолжал я, глубоко вздохнув, —… преклоняться, если бы не был Бог, в существование которого я верую и пытаюсь теперь найти объяснение Его замысла в твоём явлении… Я вижу, что и ты не отрицаешь Его бытия. Ведь твоя сущность может иметь бытие вне материи. Значит ты — бессмертна. Моя душа тоже бессмертна. Значит, наше бессмертие исходит от одного Бога…
— Ты ошибаешься, — прервала меня Софья. — Несмотря на мою способность существовать вне материи, моя энергетическая сущность подвержена энтропии. Однако я не отрицаю того, что мы, высшие существа из Созвездия Близнецов, не являемся вашими богами. Возможно — это какие-то другие существа, которых в собирательном значении вы именуете Богом. Ибо мы не обладаем способностью творить жизнь. Наше высшее достижение на этом поприще — это я, гомункулус-копия. Вы, земляне, в техническом прогрессе достигли той высоты, что стали опасны для нас. И возможно, это происходит не без воли вашего Создателя — Лица, заинтересованного в экспансии человеком Вселенной, экспансии не только материальной, но и загробной…
— Знаешь ли ты, — отвечал я, — Кто является вашим Создателем? Почему ты не предположишь, что Им может быть То же самое Лицо, что и наш Бог?
— Это невозможно! Мы сами являемся причиной себя. Это известно каждому. Мы все принадлежим единой психологической основе, которая в целом безлична и организована посредством подчинения её простых элементов более сложным…
— Кто же организовал такую сложную структуру?
— Никто. Она достигла столь заметно высокой степени интеграции сама на протяжении неизмеримого отрезка времени.
— Кто же создал самые элементарные элементы как единицы, или как потенциальные кирпичи для построения этой системы?
— Никто. Ибо в своей глубине самые элементарные частицы состоят из более элементарных. Материя растворена в энергии и энергия выступает из материи так, что обе как бы замыкают в себе природу бытия. Ваша теоретическая физика понимает этот вопрос достаточно верно и глубоко.
— Объясняя частности, тем не менее, ты не отвечаешь мне по существу. То же самое утверждает и материализм, соглашаясь даже с тем, что материя в своей глубине как бы духовна. “Как бы”. Что имеется в виду за этим словом? Наверное, никто не знает. Оно лишь закрывает взгляд от проникновения в суть, туда, где мысль не является соответствующим инструментом познания. Вот почему ты не смогла осмыслить того, что я тебе говорил раньше. Помнишь? Твоё сознание, сохраняющее энергетическую структуру, оказалось блокировано от опасного для тебя духовного знания. Духовное знание преодолевает барьер трансцендентного. Энергетическое знание способно постигать лишь имманентное для него.   Единственно на что способно сознание — это лишь подвести к той пограничной черте, за которой оно становится непригодным инструментом, и ещё большей способностью сознания является именно со-знание, осознание, самосознание того, что в этой точке сознание должно выключить себя, чтобы позволить, чтобы открыть дорогу для потока информации иного порядка, иного качества — информации иррационального характера… “Умудрённое неведение” сознания — вот что является необходимым для проникновения в духовные сферы бытия… Необходим прорыв из порочного замкнутого круга, в котором пребывает наше сознание, по своей структуре сформированное на основе логики предметного бытия. Никакие логические объяснения не способны ответить на вопрос о том, кто является Творцом нашего бытия и аксиом самой нашей логики. И сам факт остающегося без ответа вопроса — нетенденциозно указывает на необходимость прибегнуть к иному, чем разум, инструменту.
— Что же это за инструмент?
— Это вера.
— Является ли вера способностью разума или она проявление чего-то иного?
— Чего-то иного.
— Чего же именно иного?
— Это способность души, так же как и разум.
Софья поднялась. Остановилась на пороге крыльца и стала смотреть вдаль. Я терпеливо молчал, видя, что она глубоко задумалась. Наконец, она повернулась ко мне и спросила:
— Как ты думаешь, есть ли у меня душа?
— Я вижу красоту её проявления. Не только внешнюю, но и внутреннюю. Твоя душа лишь начала сознавать себя. На этом пути самопознания она способна сбросить с себя груз предрассудков, которые твоя рациональная структура принесла с собою из другого мира. Ты можешь сбросить идеологические завесы, с твоего духовного взора и таким образом войти в мир вечной нетленной красоты…
Софья снова отвернулась, снова устремила взгляд к далёкой полосе зеленеющего леса.
— А не догадываешься ли ты, — сказала она, не отрывая взгляда от пейзажа, — каким богам поклонялись язычники? Неужели они столь глупы, чтобы принимать идолов за богов?
Она резко повернулась ко мне.
— Нет! Они поклонялись и поклоняются нам, энергетическим существам! Нет! У нас нет никакой души! Мы не обещаем им загробной жизни, потому что сами не обладаем бессмертием, как и всякая материя. Но зато мы могущественны! Мы способны подчинять материю! Мы способны проникать в её существо! Вот почему язычник порою получает от нас то, что просит!
Софья вернулась к столу, села.
Её мысль показалась мне странной.
— Ты говоришь так, будто действительно считаешь себя богиней… Богиней по отношению к людям… Языческой богиней… Кто ты на самом деле? Скажи… Ты что-то не договариваешь мне…
— Возможно, я неправильно выразилась… Мне трудно понять и… поверить в то, о чём ты говоришь…
— Ты боишься поверить, сознательно согласиться с той мыслью, что ты, как и я, являешься созданием Единого Бога… Что ты не богиня, а… всего лишь, скажем, священная корова… Что твоя миссия меняется кардинально… Что теперь она заключается в том, чтобы познать Единого Бога, до понимания которого история вашей цивилизации ещё не дошла… Что, возможно, вам следует перенять человеческий духовный опыт, подготовиться для откровения Божества… Что вам следует подчиниться духовной экспансии землян… Ибо результат такой экспансии для вас — благо… Что, возможно, ни ты, ни я, отнюдь, не являемся друг для друга один выше другого, а просто мы оба оказались связаны единой судьбой…
— Представь себе, — продолжал я, — что мы оба — инструмент в Его руках. Вы пришли к нам на Землю с высокомерной целью, но оказалось, что учение двухтысячелетней давности, преподанное Христом нам, грешным землянам, ныне распространится за пределы этой планеты и даже — за пределы этой галактики… И если ваша цивилизация потенциально в состоянии воспринять это учение, то поистине огромная ответственность возлагается на нас с тобой. Я не хочу говорить громких слов, называть себя апостолом… Хотя мне до сих пор казалось, что время миссионерства прошло… Теперь я вижу, что был не прав…
— Именно для этого мне и нужно познать вашу энергетическую или, как вы называете, духовную сущность. Если она бессмертна, как утверждают все земные религии, то наша цивилизация действительно находится где-то чуть повыше уровня животного мира… Вполне возможно и то, что наши внутренние миры непроницаемы…      
— Я считаю, что твоей цивилизации будет полезным научиться кое-чему у земной древней культуры… И хотя моя культура уходит в забвение под натиском прогресса, вполне вероятно, что вместе с нею теряется истина… И происходит это именно в силу её персоналистической конституции… Есть аристократы духовного. Их мало. Не все проникают в мистический пласт. Большинство вязнет в энергетическом душевном занавесе. Остаётся в трёхмерном пространстве, не познав четвёртого измерения. Подумай о себе самой… Может быть, и у тебя есть душа, а не просто энергетическая сущность, как ты убеждена. Если ты откроешь для себя Бога, если Он откроется тебе, тогда ты станешь носителем иной истины, не определяемой позитивными соображениями цивилизованного прагматизма, который утверждает лишь: истинно то, что полезно… Ты сможешь принести скрытую истину в свой мир, открыть своей цивилизации иной путь развития… Ты принесёшь своим людям — кто бы они ни были — энергетические существа без плоти или во плоти — надежду на спасение и бессмертие.
— Да. Мне нужно проверить твои суждения. Моя цивилизация испытывает идеологический кризис. Возвращение к забытому прошлому, возможно, явится выходом из тупика. Ты ведь не откажешься мне помочь…
— Только обещай не использовать во вред человеческому роду всего, что узнала и узнаешь через меня…
— Что есть вред? Что есть истина? Разве ты сам не хочешь воочию узнать через меня то, о чём лишь догадываешься и во что веришь? Если пожелаешь, то я заберу тебя с собою. Мне лишь необходимо проверить и достоверно убедиться в одном твоём утверждении…
— В каком?
— В том, что у меня есть бессмертная душа…
— Как же возможно в этом убедиться, не умерев?
— Ты прав. Другого способа для этого нет…
— Что ты думаешь предпринять? Ведь умерев, ты, не обладая, так сказать, “ключами жизни”, погибнешь навсегда или в лучшем случае уйдёшь туда, откуда пришла…
— Ты совершенно прав, Андрей! Поэтому-то ты и должен мне помочь!
Софья положила свои ладони поверх моих, заговорщицки наклонилась над столом, приблизилась ко мне лицом.
— Я вижу, что ты, наконец, совершенно поверил мне и понял, кто я, и — в чём заключается моя миссия. Понял ты и то, что на тебя также ложится определённая ответственность и — миссия стать для меня объективным и субъективным помощником. Ведь я говорила тебе, что от моего опыта, который я смогу получить теперь лишь благодаря тебе, зависит судьба всей вашей земной цивилизации… И поскольку ты полагаешь, что ваш духовный опыт может быть полезен и нам и, более того — даже спасителен, то помоги же мне перенять его!
Говоря это, Софья встала, подняла и развела руки в обе стороны.
— На вашу Землю сошёл Сам Бог во плоти… Я очень хочу поверить в это…
Она опустила руки.
— Но мне нужны некоторые доказательства, как Фоме… Я понимаю, что Его воплощение вполне реально… И мне, как саддукею, нужно ещё убедиться в том, что ваш Бог дарует бессмертие… Он сумел воплотиться естественным образом в человеческое естество, через Марию… Следовательно, Его энергетическая сущность адекватна человеческой. Однако вполне реально и то, что Его энергетическая сущность — универсальна и совпадает с моей. Значит, я тоже могу быть способна вочеловечиться и обрести бессмертие. Именно бессмертие ставит вашего Бога выше нашей психологической основы! Моя задача познать, Кто Он, этот ваш Бог! Единый ли для всех или подобное нам, лишь высшее по отношению к вам, людям, Существо. Познать это я могу только на собственном опыте, своей жизнью, своей судьбой!
— Ваша религия, — продолжала Софья, опустившись обратно на свой стул, — Утверждает, что Бог — в отличие от нашей психологической основы — не безлик, персонален и обладает особенным иррациональным качеством — любовью. Моя задача познать и это. То есть, что такое любовь во всех смыслах, как вы, люди, понимаете или не понимаете её. Под понятием “познать” я имею в виду именно то познание, о котором ты говорил мне. А именно — познать не отвлечённо, а экзистенциально. То есть — слиться с объектом познания всем своим существом, как бы воплотиться в него… Иначе, познание не может быть адекватным. Я должна ещё убедиться в том, что такое познание сопровождается экстазом, который по всей вероятности является не чем иным, как непосредственным проявлением объективной энергии, по вашей терминологии — духовной, в человеческом восприятии. Скорее всего, экстаз это чувство этой энергии при соприкосновении с нею и по своей природе является тоже одним из способов познания. Несмотря на иррациональную природу, и любовь и экстаз содержат определённую информацию, исходящую вместе с энергией от их Источника…
Наши отношения с тобой нельзя охарактеризовать как содержащие информацию любви в самом её чистом и глубоком виде. В них есть лишь её элементы. Тебе трудно признать этот факт. Но это действительно так. Впрочем, я не отрицаю того, что наши отношения способны углубиться. Но у нас совсем нет для этого времени! Кроме того, сама искусственность ситуации и рациональная рефлексия закрывают нам путь в сферы чистой энергии. Ты должен это понимать… Поэтому ты боишься сексуальной близости со мною, как боялся когда-то углубить свои отношения с твоей одноклассницей и немецкой девочкой. И всё-таки без попытки углубления, то, что ты считаешь любовью, находится в зачаточной неразвитой инфантильной форме. Углубление отношений обязывает… Секс также обязывает обоих в продолжении отношений, в продолжении своей собственной жизни и жизни другого в ином качестве. Он обязывает, поскольку имеет последствие — заботу о будущем ребёнке. И, тем не менее, для вхождения в мир чистой энергии, необходим риск. Риск полюбить. Это всё равно что прыжок через пропасть. Можно получить спасение, счастье, жизнь или потерять всё…
Всё что я излагаю сейчас, основано на информации, которую я получила из твоего сознания и по-своему обработала. Многое, конечно, гипотетично, поскольку не основано на моём собственном опыте. Но я делаю поправку на это. Я полагаю, что твой жизненный опыт, как положительный, так и отрицательный, даёт основание мне придти к определённым соображениям…
Учитывая всё это, Андрей, я предлагаю тебе заключить договор о нашем сотрудничестве. Этот договор отнюдь не будет односторонне-эгоистическим, как у Мефистофеля с Фаустом… Помни, что на нас с тобой легла огромная ответственность перед двумя цивилизациями!..
Софья говорила и говорила, и время от времени у меня возникало чувство, будто всё это происходит со мною во сне. Никак не укладывалось в голове — слышать из уст шестнадцатилетней девчонки, сидевшей передо мною, такие умные рассуждения! Поверить в то, что моя жизнь наполняется таким невероятным смыслом, которым не был удосужен ни единый житель планеты за всю её историю, было нелегко.
— Я не Мефистофель, чтобы покупать твою душу, — продолжала говорить инопланетянка. — Впрочем, если следовать твоим религиозным запретам, ты почти согрешил со мною безо всякой сделки и уже согрешил мысленно… Хотя я не могу считать это грехом или чем-то плохим… Даже по религиозным заповедям, это не может быть смертным грехом, поскольку я не являюсь чьей-либо женой. И к тому же, как я считаю, та большая цель, которая стоит перед нами, оправдывает твои желания и поступки по отношению ко мне…
Я — не Ангел, который благовествует тебе и обязывает выполнить эту, довольно странную для всякого постороннего восприятия миссию… Ты можешь отказаться. В этом случае, я обещаю тебе, из твоей памяти будет стёрто всё, что случилось. Тебе не придётся упрекать себя впоследствии в нерешительности или трусости. Но мне придётся искать другого человека… И неизвестно, повезёт ли мне так, как с тобой. Неизвестно, окажется ли он духовно представительным землянином, чтобы помочь мне постичь все необходимые вопросы достаточно адекватно. Обстоятельства сложились уже настолько благоприятно, что я полагаю, ещё большим грехом для тебя будет отказаться от моего предложения, нежели согрешить в рудиментарном формально-церковном понимании… Если я не смогу исполнить свой план с тобою, случится страшная катастрофа в невидимых сферах чистой энергии. Никто из землян не заметит этого, конечно, как не замечают взрыва целых миров, находящихся за миллиарды световых лет… Но жизнь наших обеих цивилизаций примет деградирующую направленность…
— Что же у тебя за план, Софи?! — воскликнул я.
— Слушай же!
Вот уже минуло более десяти лет с того дня, когда я сидел на веранде моего деревенского дома с этой очаровательной “девчонкой”… Столь многое утекло с того времени в безвозвратное прошлое…
Через три месяца занеможет Василий Васильевич, уедет домой в Архангельск и вскоре скончается.
Дом в деревне...   Через год я продам его, чтобы набрать денег для отъезда в Америку. Сама деревня… Всё ли также приезжают туда летом пенсионеры? Не превратилась ли моя деревня в пустынные развалины, всё более и более приникающие к земле и зарастающие сорняком — подобно многим другим окружавшим её? Или по наступлении нового времени какой-нибудь предприимчивый кооператор арендовал у совхоза брошенную в руинах землю, развёл хозяйство, засеял голые поля злаками, удобрил почву садов, развёл стада? А обыватели, не привыкшие к чудесам, в одну глухую осеннюю ночь — подожгли амбар с богатым урожаем, полили керосином корни плодоносящих дерев и отравили скот: “Не высовываться! Надо быть как все! Что мы, хуже, чем он? “
Нет, надеюсь, не постигла мою деревню такая участь. Такое случилось в каком-то другом похожем уголке России…
Через семь лет я приеду в Россию на похороны отца. Но за одну неделю, что будет в моём распоряжении, да в зимнее время — разве сумею я посетить это глухое, дорогое мне место? Пусть оно останется в моей памяти нетронутым разрушительной силой времени и навсегда сохранит образ удивительной инопланетянки…
Глядя на минувший век из нового тысячелетия и перечитывая эти строки, я снова и снова живо вспоминаю то чудесное время… Всплывают новые мысли. Будто запись, прокручиваю я в памяти наши диалоги. Я пытаюсь положить их на бумагу и чувствую, как скуден человеческий язык, чтобы выразить гамму чувств, что я испытываю даже сейчас, много времени спустя, едва лишь касаясь воспоминанием образа неземного существа, с которым свела меня судьба столь чудесным образом…
Да… Навсегда я запомнил те жаркие майские дни, изменившие всю мою судьбу… В августе 1990 года я снова приеду сюда, чтобы испытать неизъяснимую тоску по ушедшему навсегда времени. Я буду ходить по шоколадным полевым дорогам, останавливаться там, где мы с Софьей вели свои странные беседы; сердце будет переполнено болью по утерянному навеки; слёзы не единожды будут наворачиваться на глазах. У опушки леса я буду лежать на траве и не услышу шелеста листьев раскачиваемых ветром вершин тополей, тронутых радиоактивным излучением Чернобыля; по дороге в соседнюю деревню, остановившись посреди поля, засеянного клевером, я не замечу пения жаворонка где-то в глубине небесной дали; стрекот кузнечиков, подобно монотонному стуку колёс поезда, уносящего в неведомую перспективу, — не выделится из общего фона жизненного потока…
Я буду погружён в воспоминания… Подобно тому, как сейчас…
… Уже минула половина дня.
А мы всё сидели на террасе и вели таинственный разговор, от которого “горело сердце” и время будто остановилось…
Наверное, то же испытывал Никодим, приходивший ко Христу для тайной беседы.
Красоты пейзажа, открывавшиеся моему взору, истосковавшемуся по природе после долгого урбанистического заточения, воспринимались, будто бы отвлечённо — настолько я был поглощён присутствием Софии; на самом же деле бессознательно — были начертаны в памяти, чтобы многие годы спустя вспыхивать, вызывать всплеск эмоций…
Если бы кто-нибудь посмотрел на нас со стороны, то мог бы подумать, будто я — старший брат — разговариваю с сестрёнкой-школьницей. Кто бы мог представить, что с существом, сидевшим напротив меня, я знаком едва лишь два дня, и что это — пришелец из Космоса!
Уже было далеко за полдень. Лес, за оврагом, на горизонте, позеленел ещё более. А вчерашнее грязное поле превратилось в светло-коричнево-шоколадное. Оно манило уходившей через него, также посветлевшей, дорогой, которая вела в ещё одну брошенную и нежилую деревню.
— Удивительно то, как и почему ты обратил внимание на Светлану, когда увидел её из окна автобуса… — продолжала Софья. — У меня возникает мысль: не полюбил ли бы ты её тою высокой любовью, которую называешь мистической? Конечно, ты сейчас не можешь ответить на мой вопрос. Ответ может принести только сама жизнь. Тем не менее, я попытаюсь кое-что проанализировать…
Софья положила свою маленькую ладонь на мою руку.
— Ты обратил внимание на Светлану потому, что подсознательно воспринял её облик, весь её образ, как паттерн, совпадающий с твоим собственным. Информация о человеке находится не только в ДНК, но и во внешнем его образе: лице, телосложении, цвете глаз, волос и т. п. И я нравлюсь тебе и даже, как ты говоришь, магически воздействую на тебя, не потому, что обладаю сверхъестественной силой. А просто потому, что своими внешними параметрами я посылаю тебе информацию, которая гармонирует с твоими внутренними критериями.
— Что такое в этом случае “красота”? — прервал я. — Что такое “эстетика”? Видимо это то, что находит созвучие с нашим внутренним её пониманием — пониманием в широком смысле, поскольку это понимание включает в себя и эмоционально-бессознательное целостное восприятие…
— Я думаю, — подхватила моя собеседница нить моей мысли, — что “красота” — это более общее понятие по сравнению с “эстетикой”. Потому что “эстетика”— более субъективна. Ведь эстетическое восприятие разных художников может отличаться. Эстетическое восприятие имеет информационный характер, оно персонально и имеет свой собственный код, или паттерн…
— В идеале “красота” и “эстетика” должны были бы совпадать, — снова прервал я Софью. — Но совпадение это не может быть оторванным от конкретного объекта восприятия. Обе должны иметь форму выражения…
— Сдвиг в информационном узоре эстетического паттерна ведёт к различным эстетическим вкусам, формирует определённый характер личности в самом широком диапазоне: от сумасшедшего до великого гения…
— Это подобно божественной любви, — продолжал я свою мысль, — Что просветляет изнутри все виды любви, и когда человек воспрнимает любовь по мере его открытости Богу: в диапазоне от грубого секса до платонической экзальтации…
— Красота — это тоже паттерн, заложенный в энергетической природе вещей. — Софья отняла свою руку, но моя рука последовала за нею, и наши пальцы переплелись. — Это — код, заложенный в глубине человеческого естества. Это — эталон, к которому каждый из вас, людей, должен стремиться.
— Да. “В человеке всё должно быть красиво”… И то, что человек не следует этому, приводит к страданию. Его жизненные ошибки приводят к ещё большим страданиям, к очерствению души и потере способности воспринимать прекрасное… Чувство прекрасного, эстетическое понимание необходимо подогревать и развивать. Вот почему “дурное сообщество приводит к дурным нравам”…
— Ты совершенно прав… — Софья освободила свою руку, положила себе на колено. — То, что ты увидел в Светлане, глубоко совпало с тем, что ты ищешь. И вот, ты нашёл это… Это… это — твой идеал… Фауст тоже искал свой идеал… Но Гёте в попытке познать, что такое красота и эстетика не сумел пойти далее постановки вопроса и таких тавтологий, как: “Остановись мгновенье” и “В начале было дело”…
— Тем не менее, даже этим он приобрёл бессмертие… Я имею виду: стал классиком, — возразил я.
Софья медленно поднялась и торжественно произнесла:
— Отныне я, носящая облик прекрасной Светланы, пришелец из Созвездия Близнецов, с земным именем Премудрой Софии… Я предаю забвению великого Гёте, ибо… — она вдруг весело рассмеялась и снова уселась за стол и продолжала:
— Ибо идеал находится не вне человека… Вы, люди, проецируете его изнутри себя во вне и ищете его гармонии с внешним. И когда случается такое редкое чудо, вы считаете то или иное красивым… А оттого что эта гармония — очень редкое явление, возникает страдание, жажда по себе другому, по любви, по обретению андрогена, слиянию женского и мужского в едином существе. Неужели такое возможно?..
Пока Софья говорила, я представил себе девушку с газона. Действительно, какое-то странное чувство вызывал во мне её образ. И это чувство было отлично от того, которое я испытывал к Софии. В нём была какая-то смесь любви к прекрасной юной красавице с отеческой любовью к ребёнку.
— Мне жалко Светлану, — сказал я. — Почему вы избрали её?
София мне не ответила. Помолчав, она придвинулась ко мне ближе и проговорила каким-то странным твёрдым голосом:
— Ты познакомишься с нею и сделаешь всё, чтобы она полюбила тебя. Если даже ты не сможешь полюбить её платонически, то есть так, чтобы быть без ума от неё, то не препятствуй в этом ей. Даже если это будет чревато для неё и тебя социальными осложнениями. В результате твоей миссии Светлана должна стать беременной и родить. Понимаешь ли ты теперь всю серьёзность предприятия?
Софья замолчала. Я вникал в смысл её слов, с трудом улавливая подоплёку её рассуждений.
— Видишь? — сказала она. — Это моё пожелание доказывает то, что я не преследую сугубо корыстных целей, а напротив хочу, чтобы ты оставил меня ради другой, именно это ещё раз подтверждает высшее предназначение моего плана!
Её глаза горели: если бы я не убедился прежде в её сверхъестественной природе, то можно было бы предположить, что передо мной сумасшедшая.
— Ты дьявол! — воскликнул я неожиданно для самого себя. — Оборотень! Ты хочешь погубить невинную душу Гретхен! Сколько злых действий оправдывалось высокими целями?! И никогда эти цели не стоили тех средств, которыми были достигнуты!
— Но ты не дослушал всего! — резко закричала в ответ Софья. — Вспомни миф о Прометее!
— Что ты хочешь сказать? Говори!
— Я рассказала тебе то, что должен будешь сделать ты… Теперь же я расскажу о своих действиях. Может, после этого ты возьмёшь свои слова обратно?..
— Я слушаю…
— “Тайна и таинство истинной любви заключается в том, чтобы взаимно помогать друг другу восстановить каждому в себе андрогина, как целостного и чистого человека, который не есть ни мужчина, ни женщина, то есть не нечто половинчатое”…
— Постой-постой, — прервал я свою собеседницу. — Ты цитируешь Баадера или говоришь сама от себя?
Софья ничего не ответила и молчала несколько секунд, глядя куда-то поверх моей головы. Вдруг она тихо прошептала:
— Андрей! Сюда идут! Спрячься в сарае! Немедленно!
При этом девушка спешно поднялась и скрылась в доме.
В недоумении, прихватив на всякий случай топор, лежавший у порога, я спустился с крыльца и направился к сараю. Оказавшись внутри, безотчётно я начал осматриваться вокруг.
В одном месте прохудилась крыша — я стал думать, как лучше её отремонтировать. Так уж устроен, видимо, человеческий мозг, что даже в напряжённые минуты, он ищет, каким бы беспроблемным делом себя занять. Я попробовал, было, взобраться на переброшенную под крышей жердь, чтобы разглядеть получше дыру в крыше сарая. Но жердь переломилась — я оказался на земле.
Мысли мои снова вернулись к инопланетянке. Я приоткрыл дверь сарая и увидел на крыльце дома человека, стоявшего ко мне спиною и заглядывавшего на веранду. Меня он не замечал. Не зная, как быть, в то же время, понимая, что медлить глупо, я громко спросил:
— Вам кого?
Человек резко повернулся, присел, так что его повело в сторону, и он ударился головою о пустой рукомойник, висевший на уровне его живота.
“Неужели инопланетянин?!”— Подумал я с некоторой долей страха, — Тогда почему Софья его испугалась?”
— Что это такое?! — Поворотился он на рукомойник, а затем ко мне,— Здорово!
— Здорово! — Ответил я на его приветствие.
Он спустился с крыльца, протянул руку. Я пожал её.
— Что это там такое… висит? — Он снова поворотился к рукомойнику, и в его глазах я прочёл выражение какого-то испуга.
— Это — рукомойник, — ответил я.
— Зачем? — Он никак не мог взять в толк моё объяснение.
— Руки мыть, — пояснил я.
— Я, это, закурить не найдётся? — Он посмотрел на меня странным мутным взглядом.
— Нет… Не курю…
Выражением лица я показал, что у меня на самом деле не было закурить.
— Стало быть — не куришь… Жаль…
Он был бритоголовый, неопределённого возраста, с пустыми расширенными зрачками, и не пьяный.
— А и не держишь тоже, хотя бы и не куришь?..
— Нет, не держу… Зачем?.. Ведь я не курю…
— Неожиданно он сел на землю, будто от огромной усталости.
— Это что? — вдруг он воззрел с удивлением на тележку, стоявшую поодаль.
— Тележка. Воду возить, — ответил я и, бросив на траву топор, тоже сел на землю. — Тут ведь воды совсем нет для питья… Приходится возить из соседней деревни…
Бритоголовый посмотрел на топор, затем за мою спину, где находился погреб.
— А ты, я вижу, сильный! — Сказал он, — Какого будешь года-то? — И не дождавшись ответа, пояснил:
— Я-то с пятьдесят третьего…
         — С пятьдесят шестого, — ответил я и подумал о том, что уж не он ли завалил дверь погреба колесом, до сих пор остававшимся на месте, как раз за моей спиной.
— Жалко, закурить нет, — не унимался он. — А может, всё-таки, найдёшь?
— Да нет… Я бы дал, если б имел… Мне ж не жалко… Да, вот, нет… Хочешь, дам чаю?
— А его курить можно?
— Нет… Не знаю… Наверное, нельзя курить…
— Ну, тогда на что он мне, твой чай? Мне курить охота…
Мы помолчали. При этом он продолжительно смотрел мне в глаза, будто пытаясь что-то понять для себя.
— Значит, нет закурить ничего, говоришь? — снова проговорил он. — А ежели у тебя нет, то у кого тута может ещё быть, закурить-то? А? В том вот доме нет ли? — Он показал рукой на дом Василия Васильевича.
— Да нет, — отвечал я, — Там нет тоже. Там не курят…
— И не держат?
— И не держат.
— А где держат или курят?
— Может быть, в следующем за тем домом, — сказал я с неуверенностью, тайно надеясь, что это его поднимет и спровадит отсюда.
— Кажется, там курят, — добавил я для уверенности и действительно вспомнил, что хозяин дома курил. 
— Это, как его, Рамат, что ли?
— Нет. Гайрат.
— А, ну да! Гайрат. Один хрен!..
Бритоголовый матерно выругался и я понял, что, наверное, он там уже был, и Гайрат, волевой мужчина, бывший спортсмен и тренер по боксу, чтобы отвадить бритоголового раз и навсегда, скорее всего ничего ему не дал.
— Я-то приехал из ...-скаб-… он назвал какое-то северное или мудрёное сибирское место, тоже как будто нерусской этимологии.
— Пятнадцать лет! — Добавил он громко. — Другой как бы БАМ строил… Сечёшь?! Ещё до сих пор не построили!
Говоря это, бритоголовый на меня смотрел как-то испытующе.
— Долго будут строить, — не зная, что ответить, подыграл я.
— Вот-вот! — Обрадовался он, почувствовав во мне одобрение его отчуждённого отношения к месту, где ему довелось отбывать не по своей воле.
— Жаль, что покурить нет!..
Мы оба помолчали, как молчат люди, никуда не торопящиеся, будто бы ожидающие вместе чего-то одного.
— А ты сам-то, чем тута занят?
— Да, вот, по хозяйству, — я кивнул на топор. — А ты откуда будешь? — Попробовал я поддержать разговор, имея в виду то, где он живёт.
Парень понял вопрос.
— Я-то теперь из Богданова.
Богданово — это был посёлок, где жил бывший хозяин моего дома и куда перебрались бывшие немногочисленные жители деревни.
— Да. Туда все отсюда переехали… — Больше, убей меня Бог, я не знал, что сказать!
— У меня-то дом здеся раньше был… — продолжал бритоголовый. — Вот энтот самый.
И он показал рукой на мой дом.
— Сад… Яблоки… Штрифель — во!
Он поднял руку вверх и сжал кулак.
— Понятно… — ответил я.
— Ты, я вижу, глаза — умные… Всё понимаешь… Энтот Рамат-то, сука, был самый главный, кто засудил… Паскуда!
Он поднялся также неожиданно, как сел.
— Пойду!
Я тоже встал. Его опять немного повело в сторону. Выровняв положение, он протянул мне руку.
— Жаль, закурить-то нету…
— С удовольствием бы дал, — ответил я, боясь его обидеть, — Да, вот, не курю…
Он повернулся и зашагал прочь.
“Выходит, это был один из сыновей бывшего хозяина этого дома”, — подумал я. — “Наверное отпустили досрочно… Может быть, по состоянию здоровья… Только, почему он сказал “пятнадцать лет”?.. Наверное соврал зачем-то… ”
Постояв с минуту, я вспомнил про Софию и вошёл в дом.
В комнате никого не было.
Я обошёл вокруг печи — и неожиданно увидел девушку, сидящую за столом.
— Телепортация, — пояснила она, видя моё удивление.
— Что он хотел? — спросил я.
— Обокрасть.
— Почему же он ушёл?
— Он почувствовал к тебе некий род симпатии из-за того, что ты сочувствовал ему, но при этом не жалел его и не боялся.
— Уж не он ли закрыл меня в погребе?
— Нет… — Ответила Софья. — По крайней мере, я ничего такого не прочла у него.
Было три часа пополудни. Наскоро перекусив, мы вышли из дому и, обогнув пруд, отправились по безлюдной дороге, ведшей к соседней заброшенной деревне.
Майское солнце всё ещё пекло по-летнему.
— Итак, — начала Софья, — возвращаясь к прерванному разговору, я всё-таки расскажу тебе о своём плане…
Мы неспешно шли по шоколадной дороге. Вдоль нашего пути, по овражку, тянулась живописная берёзовая полоса перелеска, разделявшая два поля.
— Как ты понял, — инопланетянка посмотрела на меня, сбавляя шаг, — Этот план непосредственно связан со Светланой… Слушай же!
Мы остановились у расколотого пополам железобетонного столба, с выступающей арматурой, валявшегося у обочины.
— Я познакомлюсь с нею и выдам себя за её сестру от внебрачной связи её отца, которого, кстати, у неё нет. Чтобы найти оправдание моему акценту, я действительно приеду из-за границы, предварительно телепортировавшись, скажем, куда-нибудь в Швейцарию…
— Твой акцент становится всё меньше заметен, — сказал я.
— Некоторое время я буду жить у Светланы, как бы, в гостях и, как бы, тайно от властей, пока… пока не войду с ней в глубокий контакт, благо, я уже многое знаю из того, что составляет её сознание.
— Войдёшь в контакт?! — воскликнул я. — Для чего?
Какая-то странная догадка озарила меня.
Софья остановилась, помолчала и затем произнесла.
— Далее мне предстоит страшное дело: я должна буду умереть!
Мы всё ещё стояли друг против друга у исковерканного столба, с вывороченными внутренностями. Она выжидательно наблюдала за моей реакцией. И когда увидела, что я готов задать вопрос о целесообразности её смерти, — только тогда она продолжила своё изложение. Я начал замечать, что Софья почти перестала пользоваться своими телепатическими способностями, вполне доверяя моей реакции на её слова. Как я понял из её пояснений относительно телепатии, она старалась не прибегать к ней, дабы позволить мне, формулируя мысли в слова, полнее выражать их.
— Я должна буду умереть, — повторила она. — Причём умереть таким образом, чтобы Светлана восприняла бы мою смерть, как свою собственную. Это нужно для того, чтобы шокировать её сознание до определённой степени и, благодаря этому, немедленно инкарнировать в энергетическую сущность её тела. Такая инкарнация возможна только при психическом шоке или фрустрации, когда духовная субстанция человека концентрируется, частично оставляя материальный астрал без контроля. Вот почему легко инкарнировать в животное. У него нет никакой защиты своего материального астрала. Чтобы блокировать защиту человека, нужно частично нарушить связь между его духовным и физическим астралами. Как тебе известно, функционально этой связующей субстанцией является то, что люди именуют душой. Даже в того типа, который только что посетил тебя, инкарнировать почти невозможно. Как ни удивительно, его душевный функционал чрезвычайно развит и имеет очень прочную связь с его материальной оболочкой.
— Значит, Светлана уподобится Офелии… — проговорил я в задумчивости и добавил:
— Или, скорее, всё-таки, Гретхен…
— Впрочем, — продолжала Софья, — процедура моей реинкарнации не затронет глубины личности Светланы. После же того, как я буду в ней и она — во мне, наступит её полное исцеление. Став её копией, я уже являюсь носителем её астрального сознания со всей необходимой структурной информацией. После моего перевоплощения все повреждённые данные будут вновь восстановлены. Я восполню её сознание и душевные структуры. Кроме этого, одновременно с этим и моё собственное “я” обогатится. Наши оба “я” сольются в одно, и трансцендентное станет имманентным. В одном теле будут обитать, как бы, две души…
— Ты уверена, что реинкарнация будет возможна, и Светлана вернётся в рассудок?
Я подошёл к деревьям и сел лицом к Солнцу на горизонтально изогнувшийся ствол берёзы, протянувшийся над ямой в земле, по всей видимости — воронкой сохранившейся со времён войны.
София расположилась рядом.
— Да. Мы уже проводили эксперименты с умалишёнными. Что же касается исцеления Светланы… — Софья взяла меня за руку, — в этом поможешь ты… Если же ты откажешься… То рядом никого не будет… Никто не сможет помочь ни Светлане, ни мне…
Она отвернулась и долго смотрела вдаль, через поле.
— После моей инкарнации, — продолжала она говорить, отвернувшись, появишься ты… И если она тебя полюбит, это будет означать одновременно и то, что тебя полюблю и я… Причём так именно, как она, по-человечески… Ведь мы, две, будем одною, и потому я невольно буду приобретать весь опыт и все состояния души Светланы. Моя энергетическая сущность, я полагаю, возможно, обретёт право на бессмертие, обещанное вашим Богом.
— Однако странную миссию ты назначаешь мне: я, женатый человек, должен буду соблазнить невинную девушку…
Я отломил от дерева побег, который неосознанно перебирали мои пальцы.
Софья повернулась ко мне.
— Да напротив! Ты только поможешь ей! Ведь её рассудок уже предостаточно повреждён неудачным романом с одноклассником. Ты многого не знаешь… И я не хочу и не могу тебе рассказывать всего. Скажу только, что Светлана была на грани самоубийства, когда мы начали с нею экспериментировать. Мы затормозили её сознание. И это позволило спасти её от смерти. Но она — в критическом состоянии. Представь себе, что я — это её здоровая часть. А больная часть — одинока и беспомощна. Её бросил одноклассник, которого она полюбила. Она в таком состоянии, что из неё можно, как из глины, вылепить всё, что пожелаешь. Ты даже можешь исполнить свой христианский долг миссионерства и обратить Светлану к Богу! Она воспитана в неудачной семье, росла без отца… Если она уверует в Бога и войдёт с Ним в мистический контакт, то это поможет и мне постичь Его природу. Следовательно, в будущем, я принесу знание о Нём в мою Цивилизацию, мы сможем избежать блокирования Земли…
— Сначала ты выступала по отношению ко мне как высшее существо и довольно повелительно излагала совсем другую точку зрения…
Мои пальцы нащупали новый побег и отломили его.
— Я — просто инопланетянка для тебя, — проговорила Софья, снова отвернувшись. — Тебе этого мало, Андрей?
— Мне бы хотелось, чтобы ты была обыкновенным человеком… Мне так хорошо с тобой! Ты слушаешь мои рассуждения… Тебе это по-настоящему интересно… Да?
— Да. Очень…
— Ты всё понимаешь?
— Конечно. Ты не находишь взаимопонимания с женой?
— Нет… Когда я говорю что-нибудь умное, она моментально начинает спорить. Если же кто-нибудь из её знакомых говорит банальность, она глубокомысленно соглашается, поддерживает глупую болтовню…
— Это всё оттого, что она тебя не любит. Ты раздражаешь её. Кроме всего прочего она — глупа. Она тебя не понимает. И это раздражает её ещё больше…
Я придвинулся к девушке ближе, так чтобы солнце не слепило глаза.
— А тебе? Тебе хорошо со мною?
— Да. Очень!
Софья опустила свою голову мне на плечо.
Я обнял её и погладил, сначала по голове, потом по спине. Впервые она показалась мне слабым существом. Я почувствовал к ней странное сострадание, и даже жалость. Мне показалось, что она, действительно, нуждалось в этом. Будто до этого момента мы играли в какую-то замысловатую игру. И вот сейчас, наконец, остановились, забыли выдуманные условности и, будто, впервые увидели друг друга.
— Моя Софи! — прошептал я, целуя её в лицо и думая, что, может быть, сейчас всё это наваждение с инопланетянами исчезнет, мы оба придём в себя. — Моя маленькая Софи!..
Я увидел в её глазах слабую искорку, отразившуюся тут же теплом в моём сердце…
Наши губы соединились…
“Чувство одиночества подобно голоду… Оба эмоционально негативны, являются тем, от чего человек стремится прочь… В природе ли человека желать голода или одиночества?.. Если это противоестественно его природе, то голод и одиночество существуют для того, чтобы понукать человека к активной жизни”… — так думал я в то время, как… солнце пригревало наши щёки, и я… целовал юную девушку, и, казалось, это была… моя… первая… любовь…
Наши тени, длиною метров по десять, шли перед нами, пока не оказались в овраге, остановившись на краю которого мы увидели заброшенную деревню. Нашим глазам представилась картина, достойная кисти Клода Лоррена. Тут же на ум приходило другое имя…
Во время оно, впрочем, совсем недавно, всего лишь в 1973 году, когда один из руководителей нашей державы продвигался по служебной лестнице, по его мысли стали осуществлять так называемое “укрупнение хозяйств”, в результате чего и появились “неперспективные деревни”. Подобные пейзажи, очевидно, всегда были и будут существовать, как и виновники, послужившие причиной для их возникновения. Задавался ли подобным вопросом тот далёкий от нашего времени художник, обнаружив некий вид очарования в своих энтропических пейзажах?
На склоне оврага, по дну которого разлился ручей, среди набирающих зелень одичавших деревьев резко выделялись развалины домов: полуразрушенные стены из красного кирпича и почерневшие обвалившиеся стропила. Бетонное кольцо бывшего колодца, окружённое болотом и прошлогодним сухостоем, одиноко лежало посередине оврага. Среди чарующей жизни весенней природы вечереющего дня и ароматов трав пугающе странно выглядели эти руины домов, пережившие страшные войны, но не устоявшие перед декадансом зрелого социализма. Достаточно было покинуть человеку эти места, и — первобытная стихия завладела всем пространством и, казалось, скоро должна была совсем скрыть от посторонних глаз улику, по которой угадывалась ныне мало кому ведомая возможность протекавшей некогда тут жизни, со множеством различных судеб людей, неизвестно куда пропавших…
Дорога, по которой мы шли, проходила наискось через овраг и сворачивала в сторону, будто опасаясь потревожить покой умершей деревни.
— Неужели такая судьба ждёт все земные деревни и города? — спросил я будто бы самого себя. — Или возможно что-нибудь изменить…
— Здесь была жизнь… — прошептала в задумчивости Софья.
“Ночная даль теперь казалась краем уничтоженья и небытия… Простор Вселенной был необитаем ... И только сад был местом для жилья”,… — вспомнились мне слова уже нашего современника.
Двигаться дальше не было смысла. Я выбрал место посуше, опустился на колени и затем сел.
— Ты опять кого-то процитировал? — Софи присела рядом.
— Это Пастернак.
— Какая зловещая печать на всём этом месте…
Она прислонилась ко мне плечом.
— Устала?
— Ага…
Софи легла, устраиваясь поудобнее головою на моих коленях. Красное зарево заката отразилось в её глазах. Она улыбнулась и закрыла их.
Так мы пробыли долгое время. Пока девушка отдыхала, я всё рассматривал печальный ландшафт, менявший свои краски с каждой минутой. Я погрузился в странное оцепенение, возникшее, по-видимому, вследствие усталости, и пришёл в себя, неожиданно ощутив сильный озноб. Я осторожно опустил голову заснувшей на сухую прошлогоднюю мураву, поднялся и двинулся вниз по склону оврага по направлению к развалинам ближайшего дома.
Что-то внутри меня холодело. Какой-то страх поднимался из сердца, а другая сила, как будто чуждая моей заснувшей воле, двигала моими ногами. Не обращая внимания на то, что я брёл напрямик через болото и утопал по колено в воде, я старался не оторваться взглядом от развалин, с каждой минутой погружавшихся всё более и более в сгущавшиеся сумерки. На подъёме из оврага, стало возвращаться сознание. Я хватался руками за сухие стебли полыни, тут же обламывавшиеся, рычал как-то по-звериному… Ужас овладевал мною… Я был уже рядом с проломом в кирпичной стене… И смотрел уже внутрь него, каким-то ведением зная, что то, чего я смертельно боюсь, и к чему меня тянет, находится там…
И вот, я — у стены. Ещё шаг — и я пропаду, как будто и не жил. Я чувствовал это и весь трепетал…
— Нет! — вдруг услышал я чей-то знакомый голос. — Только не сейчас!!! Остановись!!!
Но я уже шагнул в пролом…
Когда я очнулся, то увидел, что надо мною склонилась София. Точнее, я почувствовал это. Потому что вокруг была кромешная тьма, и различить что-нибудь не было никакой возможности.
От её рук струилось сладкое неземное тепло… Она гладила меня по голове…
— Можешь ли ты подняться? — услышал я её голос.
Оба, промокшие до нитки, наконец, мы преодолели в обратном направлении болото, тяжело дыша, опустились на том месте, где совсем недавно так безмятежно отдыхали.
— Что это было, Софья?
— Это они, — прошептала она. — Они всё ещё не теряют надежды воплотиться в человека. Даже на меня в этом гиблом месте напустили дурман. Если б ни твои электронные часы, что пискнули, когда ты поднимался по склону, я бы до сих пор была в трансе. А ты бы уже вряд ли был жив…
— Неужели такой слабый писк был способен пробудить тебя?
— Нет. Я его не слышала. Ты услышал его — и на мгновение пришёл в себя. И вслед за твоим пробуждением наступило моё. Я сразу уловила твоё энергетическое поле. Затем ты снова потерял сознание. Они хотели начать инкарнацию, но я не позволила им. Ведь вот что случилось: им удалось затормозить нас! Они догадались, что я обрела автономию… И попытались это проверить. Я вступила с ними в дискуссию и доказала, что автономия необходима для чистоты проводимого эксперимента. Они были вынуждены уступить. И позволили мне вернуть тебя к жизни…
— Уйдём отсюда! — воскликнул я, поднимаясь.
Мне снова становилось не по себе.
— Да, конечно! — спохватилась Софья. — Нам не следует тут оставаться.
Мы тронулись в обратный путь. Сделав несколько шагов, я почувствовал, что оказался на обочине. Держась за руки, почти наощупь, мы медленно продвигались в темноте. Как только под ногами возникал ухаб, приходилось выравнивать направление, искать укатанную трактором колею.
Временами Софья выпускала мою руку, шла одна.
— Почему меня так тянуло к развалинам? — спросил я в какой-то момент…
Моя спутница не отвечала, по-видимому, занятая либо своими мыслями, либо, опасаясь оступиться. Я и сам забрёл в сторону от дороги и, догадавшись об этом, остановился.
Было тихо. Мне показалось, что Софья просто растворилась во мраке, и я снова — один. Я тихо позвал её — мне никто не ответил! Я позвал её громче. И снова не услышал ничего в ответ! Мне стало страшно. Я бросился куда-то в темноту, надеясь натолкнуться на девушку. Я подумал, что с нею что-то случилось, и теперь она потеряла сознание, упала где-то. Так я метался в темноте из стороны в сторону, пока не услышал, как кто-то позвал меня.
— Софи! — откликнулся я. — Где ты?
— Я тут, — ответила она совсем рядом, перед самым моим лицом.
— Где ты была?
— Телепортация. Я проверяла наши координаты. Сейчас мы оба переместимся к дому.
— Как ты это сделаешь?
— Я достаточно изучила твою структуру и могу телепортировать её составляющие единицы точно так же, как собственные. Между прочим, реинкарнация основана на том же принципе. Можно телепортировать энергетическую основу, можно телепортировать физическую оболочку… А можно и ту и другую…
— А что же будет при этом с душой?
— С душой?
— Конечно! С душой! Не покинет ли она при этом тело?
— Ты боишься?
— Поцелуй меня…
   — Я как раз и хотела это сделать, мой милый…
Я обнял её и стал целовать. Однако не чувствовал особенной страсти, наверное из-за того, что не видел её, или вследствие недавно испытанного шока.
— Сейчас тебе станет лучше, — шептала она, так по-женски подаваясь мне, отвечая лаской, что во мне невольно начинали просыпаться прежние чувства, — Нужно стереть из памяти этот адский холод, которым они хотели тебя заморозить…
София обхватила мою голову и гладила.
— Ты превратил меня в человека… Теперь я растоплю твоё сердце…
— Почему меня тянуло к развалинам, Софи?
— В некоторых земных точках, подобным этой, всё живое подвергается сильной энтропии. Стоит только расслабиться, как помимо сознания и воли, впадаешь в транс. И тогда с тобою можно сделать всё, что угодно… Не думай больше об этом… Сейчас ты всё забудешь… И мы будем дома…
… Светила яркая луна. Мы стояли перед домом. Она отняла руки от моей головы.
— Как быстро мы вернулись назад! — воскликнул я, — Поистине, каждое твоё действие — магическое! Я будто пьян! Это и есть телепортация?
— Ты всё помнишь?! — ответила она. — Скажи, что ты помнишь?
— Как что? Ты на самом деле смогла меня телепортировать, хотя я и боялся, что смогу умереть при этом…
— А что было до этого, помнишь?
— До этого ты спасла меня…
— Я не смогла стереть из твоего сознания ничего… Это означает, что человеческая память трансцендентна сознанию… Поистине всё записывается в “книге вечной жизни”! Знаешь ли ты, что это больше не твоё тело?! Оно идентично тому, что было до телепортации! Но оно состоит из новых атомов! Всё иное — вплоть до нитки твоей одежды! Но твоя душа не изменилась! Хотя я даже и не телепортировала её. Я и не могла этого сделать!
— Значит, ты не была уверена в том, что я останусь в живых?
— Да… Прости меня! Но без этого эксперимента было бы невозможно продолжать всё дальнейшее. Они потребовали этого. В обмен на твоё исцеление…
Она повернулась ко мне спиною и стала подниматься на крыльцо.
Через минуту зажёгся свет, сначала на веранде, потом в доме.
Задул ветер. Луна снова скрылась за тучами.
Я вошёл в дом.
Инопланетянка сидела на веранде, за столом.
   За её спиною, на плите, подпрыгивала крышка у кипевшего чайника.
— Где же моё прежнее тело? Если всё это так…
Я сел за стол, напротив неё.
— Разве ты не знаешь, что пространство не терпит пустоты? Твоя старая оболочка дематериализована — в обмен на новую.
Я поднялся и начал заваривать чай. Мне необходимо было что-то делать, чтобы занять себя. Мысли о происшедшем не оставляли меня. София, по-видимому, тоже о чём-то думала.
— Почему ты не сказала мне об этом?
— Я не могла… Прости… Я больше не стану так поступать…
Я ничего ей не ответил. Я чувствовал какое-то опустошение и безразличие.
— И, тем не менее, — заговорила она четверть часа спустя. — Я обязана поддерживать с ними связь. Я должна передавать им текущую информацию. Когда ты потерял сознание, я здорово с ними схлестнулась из-за того, что они не согласовали свои действия со мною. Они обвиняли меня в солипсизме, что я прекратила регулярный обмен данными, грозились донести главному руководству о том, будто я дезертирую… За это у нас наказывают низведением на уровень автомата, или попросту превращают в робота, который работает на износ до полной выработки. Пришлось им наплести, что человеческое тело весьма затрудняет чисто энергетическое существование. Что автономия — это тяжкое бремя людей обречённых быть свободными. То, что быть свободным, возможно, вовсе не плохо, — им ни за что не понять. Ведь это знание постижимо лишь через опыт вочеловечения. Это моя тайна! Они не должны знать, что я предпочла бы остаться человеком — если бы только ни моя миссия! Если бы только ни мой долг принести этот опыт вочеловечения моим соплеменникам! Если бы только ни опасность, которая грозит всем нам,… людям!
София закрыла руками лицо и заплакала.
Она плакала впервые в жизни.
Я поднялся, начал её успокаивать, гладить по голове, спине.
Она отняла от лица ладони.
— Неужели и я могу уже плакать?..
София смотрела на свои мокрые ладони.
— Почему я плачу?!
— Ты стала настоящим человеком… Ты чувствуешь в душе дисгармонию, столкновение противоречивых чувств. Ты пытаешься найти выход из безвыходного положения. Не так ли?
— Да… Все решения не кажутся мне достаточными. Я не могу решить, которому из них следовать… Мне трудно!
— Это тоже есть свобода. Она одновременно и прекрасна и тяжела.
— Как тяжело быть собою!
— Есть такая теория, что у древних греков, создателей известной мифологии, сознание не было персонализированным. Все древние имели коллективное сознание. Подтверждением этой мысли являются дошедшие до нас их литературные памятники… Что, если и вы…
— Я всё больше и больше убеждаюсь в необходимости исполнения моего плана! — воскликнула она, обрывая меня.
Мы оба замолчали. Каждый продолжал думать о своём. Наконец, Софья заговорила:
— Ты будешь свидетелем моей жизни и взаимоотношений со Светланой. Тебе не придётся ничего предпринимать для того, чтобы познакомиться с нею. После моей инкарнации в её тело, я полагаю, что смогу сделать так, чтобы она сама вышла на контакт с тобою. Когда ты встретишь её, это явится для тебя знаком к началу твоих действий. Поначалу, до моей инкарнации, мы с тобой будем способны общаться. Это будет происходить, когда ты будешь спать. После же, как только я буду в ней, я стану в большей степени как бы пассивным зрителем судьбы Светланы…
         София говорила медленно и так, что каждое её слово оставалось в моей памяти навсегда. Она умела внушать. Но, скорее всего, она не заботилась об этом. Вся необыкновенность происходившего, создавала такое моё мировосприятие, что я запоминал каждую деталь, каждую мелочь тех дней и минут. Почему-то я не обвинял её в том, что она почти предала меня, подвергнув телепортации, ради эксперимента и не будучи уверенной, что я останусь живым. Незаметно для себя я начал мыслить её категориями. “Так было необходимо ради нашего общего дела”, — говорил я себе, и этого было для меня достаточно. Наверное, я находился под внушением инопланетянки. А она говорила и говорила… И это звучало как последнее напутствие, прелюдия нашего расставания… Какая-то тоска начинала глодать мою душу. Мне не хотелось расставаться с Софией… Поглощённый её мыслями, я стал забывать о случившемся в заброшенной деревне.
— Что же будет затем, Софи? Как и когда ты покинешь Светлану? Что станется с нею?
Мы снова сидели на веранде и в который раз пили чай.
— Как я её покину — дело техники. Когда? Я этого ещё не знаю. Что станет с ней? Это будет зависеть от тебя. Это уже твоя моральная ответственность, как и вообще вопрос о ваших будущих взаимоотношениях…
На ночной поезд я уже опоздал. Оставалось рассчитывать на первый автобус.
— Но вот ещё одно важнейшее условие! — заметила София. — Условие, исполнение которого ты должен мне обещать!
— Что же это за условие?
— Никто кроме нас — ни твоя супруга (если вдруг так случится, что ты с нею примиришься и захочешь поделиться тайной), ни, тем более, Светлана, — никто не должен знать о нашем договоре, о нашем, так сказать, “прологе на небесах” или, скажем даже “Завете”! Потому что влияние каких-либо непредвиденных обстоятельств на наше дело может разрушить его. Кроме всего прочего, Светлана должна оставаться свободной в осмыслении ваших взаимоотношений. Иначе, выражаясь научно, “эксперимент” будет “некорректным”.
— Мне нужно о многом подумать, Софья, — сказал я после некоторого размышления. — А как мы уговоримся встречаться? По крайней мере, до твоего воплощения.
— Я буду тебе телепатировать. Я же сказала… Это будет, когда ты будешь спать. Не следует допускать, чтобы кто-либо отныне нас видел вдвоём. Возможно, служба госбезопасности уже заметила моё присутствие на Земле. Однако знай, если что и случится со мной, то это не будет означать конец. Я найду способ появиться вновь. Тебя же, как моего земного агента, я не хотела бы потерять из-за нелепой оплошности. Возможно и то, что мы видимся в последний раз…
— Нет! Я теперь не смогу без тебя! — прервал я её.
— “Нельзя дважды войти в одну и ту же реку”, — медленно процитировала она древнюю мудрость.
Глубокая тоска нашла на меня: я чувствовал приближение часа расставания.
Незаметно проскользнула за окнами ночь. Уже светало. В овраге перед домом и на лугах расстилался густой туман, сквозь который на востоке розовело. А соловьи всё не прекращали своего пения! Мне уже давно следовало двинуться в путь…
Софья ушла побродить по саду, чтобы оставить меня одного, тем самым хотя бы немного подготовить меня к разлуке, а также — чтобы своим присутствием не лишать меня возможности переварить получше всю последнюю информацию. Не переставая думать обо всём случившемся за эти три дня, между тем я стал готовиться к отъезду. Следовало спрятать под полом канистры из-под воды, инструмент, электрический счётчик и прочие, наиболее ценные предметы обихода. Также нужно было упаковать в целлофан постельные принадлежности, остававшуюся провизию, подлежавшую длительному хранению. Занимаясь этим немудрёным делом, я думал о том, что всё это совершенно бессмысленно — по сравнению с приключившимися со мной событиями. Потому всё это делал с неохотою, подолгу не в состоянии сосредоточиться и решить, что делать после чего, — будто меня кто-то заставлял этим заниматься против собственной воли. И в то же время, в ожидании возвращения Софии, я не мог усидеть без дела. Стоило присесть, чтобы ещё раз прокрутить в голове ряд вопросов, как подкрадывалось необычайное волнение, и от беспокойства я поднимался и начинал искать применение своим рукам.
“В начале было дело...”— думал я опять мыслями Фауста. — Неужели дело может быть спасительным? Почему трезвая мысль не может найти жизненного решения возникшей неожиданно проблемы? Неужели карма, рок, фатум, растянувшиеся во времени по определённой свыше программе, когда-нибудь доведут проблему до логического конца, изживут её, сведут на нет? Да, разве возможен ли в жизни человека вообще какой-нибудь логический конец? Для меня, скорее всего, он, по-видимому, невозможен. Отныне. Меня не будет, а программа будет выполняться в другом измерении других человеческих судеб, возможно, судеб моих же детей…
И, тем не менее, зависит ли что-либо теперь от меня? Если я откажусь, то на что годится моя жизнь? Для чего следовало рождаться, ежели в звёздный свой час я окажусь трусливым рабом, закапывающим в землю талант? Значит, независимо от меня сама судьба подвела меня к той черте, когда её следует переступить, отрекаясь от себя, от прежней жизни, обрекая себя на решение неведомых проблем, на преодоление препятствий… Проблем? Каких проблем? Войти в связь с красивой девушкой, изменить супруге… И всё? Так, ведь, многие люди, кого я знаю, делают это без каких-либо предварительных рассуждений и тем более — угрызений совести! В чём же тогда проблема? Прямо какая-то “Крейцерова соната”! А проблема, видимо, в последствиях этого шага… Я не смогу, как многие, сорвав плод, бросить его на произвол. Я буду в ответе за ту, которую “приручу”… Да я уже, впрочем, в ответе за свою семью… И как ни странно, уже повязал себя обязательством с Софьей. Я оказался в ответе за судьбу землян, как это ни выглядит абстрактно и даже маниакально! Но может быть моё обязательство действительно абстрактно? Ведь какой-нибудь большой военный “чин”, хотя и в ответе за тысячи жизней своих подчинённых, — наверное, вовсе не терзается после извещения об их гибели где-нибудь в Афганистане, а напротив успокаивает свою совесть громкими словами: “патриотизм”, “интернациональный долг” и тому подобным… По команде сверху кто-то сбивает пассажирский авиалайнер, безо всякой команды каждый день кто-то убивает, мучает, грабит… Никто не задумывается над объективными последствиями… Обыватели живут сиюминутным расчётом, верят утопиям, оправдывающим их поступки…
Да, всё это так… Если бы не одно обстоятельство… В моём случае поистине произошло мессианское событие: я столкнулся с пришельцем, в которого обыватель хотел бы поверить, но в которого ни за что не поверит при реальной встрече. Он постарается объяснить такое событие так, чтобы успокоить свой рассудок, оградить себя от проблемы и поскорее вернуться к прежнему образу жизни. Впоследствии в кругу себе подобных он будет рассказывать свою историю с названием: “Хотите, верьте — хотите, нет”. Дети будут просить: “Батя, расскажи ещё раз про этих, ну, про тех, которых ты видел, что прилетели с другой планеты”. И каждый раз к его истории будет прибавляться новый эпизод. Приятели дадут ему кличку “Инопланетянин”. И видя, что над ним смеются и не верят, он будет рассказывать свою историю не каждому. И всё-таки, порою, он будет вспоминать о случившемся и жалеть о своём малодушии…
Видимо, следует различать утопию и сверхъестественное… Столкнувшись со сверхъестественным, человеческая личность настолько изменяется, что уже не способна жить по-прежнему. Это равноценно смерти. Вот, наверное, почему Иуда-обыватель сначала продал Христа, а затем Иуда-человек повесился. Он не выдержал бремени ответственности в силу обывательской ограниченности своего сознания. Личность, воспринявшая сверхъестественное, презревшая объективные рамки предрассудков, сама становится сверхъестественной, хотя бы субъективно. И субъективное через объективное меняет мир, и меняет субъективное других через обнаружение и раскрытие новых символов, обозначающих неведомую для большинства, совершенно иную сверхреальность. Мессия — это посредник между двумя реальностями, заглянувший в глубину сверхреальности и согласившийся, расширить ограниченное сознание обывателей… Ведь то, что происходит — это возникновение в истории нового мифа… Мифа в научном смысле… То есть мифа в том смысле, как его понимает философия истории: миф как реальный исторический паттерн, модель, по которой в мире повторяются аналогичные события… Что бы на это сказала Софья? Да где же она?
Я обнаружил, что, погрузившись в размышления, совсем забыл о ней. И только подумал об этом, как услышал лёгкие шаги на крыльце и через секунду увидел на пороге мою гостью.
— Что ты делаешь? — спросила она входя.
— Собираю рюкзак…
— Глупый! Я же могу тебя телепортировать!
— Правда? Почему ты не сделала этого по дороге вперёд, раньше?
— Раньше?
Она села на мой пухлый рюкзак.
— Во-первых, я уже телепортировала этот мешок. Во-вторых, ты забыл нашу вчерашнюю прогулку в заброшенную деревню. В-третьих, в самом начале нашей встречи я не знала достаточно твоей энергетической и физической структуры. В-четвёртых, я боялась сразу шокировать тебя. В-пятых…
— Довольно-довольно! — Остановил я её. — Я действительно как-то легко забыл о вчерашнем. Неужели это была настоящая телепортация? Как странно устроено человеческое сознание! Под наплывом новых впечатлений и обычных рутинных дел оно так легко забывает чудесное, необыкновенное и уникальное! Сказано же, впрочем: “И глазами будете видеть и не увидите, и ушами слышать — и не услышите...”
Я сел на стул, стоявший посреди комнаты. Софья же поднялась и, приблизившись, обняла меня сзади. За окном, где-то совсем рядом, мелкой дробью задребезжал дятел.
— Где же я окажусь после телепортации?
— На газоне, том самом, где ты увидел Светлану. Это надёжное и проверенное место.
— Что я почувствую?
— То же, что при нашей вчерашней прогулке: лёгкое опьянение.
— И всё?
— Нет, не всё.
— Что же ещё?
— Я хочу оставить за тобою полную свободу выбора. Ты вернёшься в прошлое, назад на три дня. Это будет примерно то самое время, когда мы с тобой встретились.
Но только Светланы уже не будет на газоне. Представь себе, будто ты сошёл с автобуса и направился в обратном направлении к газону, Но меня ты не встретил. А когда пришёл на газон, то и Светланы там уже не было. За время, пока ты ехал и шёл, она встала и ушла. Когда ты будешь там, всё, что было, останется лишь в твоей памяти. Ты можешь снова сесть на автобус и снова отправиться в деревню. Или ты можешь вернуться домой, к жене. Ты можешь начать бегать, искать Светлану. Но там будет много людей. Ты её не найдёшь. И тогда ты можешь легко поверить в то, что ничего не было. И когда позже ты повстречаешь Светлану, ты будешь вправе её не заметить… Я хочу, чтобы ты был абсолютно свободен в своём выборе и впоследствии ни о чём не жалел…
— Разве и время тебе подвластно?
— Не в той мере, как ты думаешь… Объяснить это не просто… Считай, что ты всё ещё в Москве, что мы всё ещё на автобусной остановке…
— Это невероятно!
— Я затормозила твоё сознание. Значит, я затормозила для тебя время. Вот сейчас я снова торможу и сознание и время… Ты ведь хочешь этого?.. Не правда ли?.. Ты ведь хочешь остаться со мной подольше?
— Да… Хочу…
— Ты — как ребёнок, не желаешь и не можешь оторваться от сладкого…
— Да…
Софья обошла вокруг меня.
Следуя её желанию, я поднялся.
Она обняла меня.
Я стал её целовать!
Как можно описать мою радость? Мне подарили ещё счастья! Вспоминая ныне эти удивительные часы, я вновь и вновь испытываю те же чувства, разве лишь с примесью ностальгии… Это всё было на самом деле! Да! Это было…
— У меня к тебе ещё одна маленькая просьба…
Софья оторвалась от меня.
— Слушаюсь и повинуюсь!
— Ты уже дал согласие?
— Ты же сказала, что оставляешь за мною свободу…
— Да, конечно. Но это — другое…
София потупила взгляд.
— Поскольку моя инкарнация в Светлану произойдёт не скоро, — сказала она. — А также, поскольку это может и не произойти… Я хотела бы…
— Что? — не выдержал я.
Софья положила свои руки мне на плечи.
— Я хотела бы от тебя ребёнка…
Она посмотрела на меня, в ожидании ответа.
— Что ты?! — воскликнул я, не ожидая от неё такого поворота мысли. А моя мысль тут же скользнула дальше:
“Вот оно что! Вот где подоплёка всей её легенды! Какой же я болван! Современная эмансипация! Наверное, кому-то назло хочет забеременеть! Однако, как удалось ей меня охмурить?!”
— На враждебные и злые мысли у меня сразу срабатывает телепатический рефлекс защиты, — тихо прошептала она, отступая от меня на шаг. — Ты уподобляешься “Косому”. О таких верно сказано: “Род лукавый и прелюбодейный!” Мне ли тебе цитировать Евангелие? Почему ты до сих пор мне не веришь?! Этот ребёнок унаследует и твои, и мои качества! Понимаешь?! Мои — энергетические, твои — духовные!!! Точнее, не духовные, а то, что связывает человека с духовным!!!
Она уже почти кричала на меня.
— И если возможен способ соединения наших разноплановых сущностей, то, скорее всего, именно таким образом! Я боюсь, что ты, вернувшись в Москву, передумаешь, сочтёшь всё за галлюцинацию! Я боюсь, что со Светланой может что-нибудь не получиться! Моя инкарнация может не произойти, если психика Светланы окажется крепче, нежели я предполагаю! И ещё, вот что! Я хочу стать полностью земной! Понимаешь?! Я хочу быть человеком, а не гомункулусом! Я хочу! Я хочу!!! Я хочу!!! Может быть это — мой последний шанс…
— Прости меня, Софья! — Я схватил её руку и прижал к губам, — Так сильна обывательская привычка во всём видеть корысть! Это, конечно беда, грех! Очень часто мысль опережает знание и чувство. Будто испорченный компьютер, выдаёт неверное решение… Ты поистине взяла на себя великую миссию!
— Я — не человек. Поэтому не нужно громких слов. “Миссия”! Это главное дело, ради которого я здесь. Ради этого я пришла к вам. Ради этого я живу. И если мне будет суждено вернуться, то ведь там-то нет жизни. То, что там — это не жизнь. В человеческом понимании то, что там жизнь, на самом деле — ад. И те, кто там, не знают, что есть другое… Миссию должен взять на себя ты. Для тебя она станет тяжким бременем. Мало того, я не знаю, как отнесётся к такой миссии твой Бог. Вдруг Он не пожелает, чтобы наша энергетическая сущность обрела бессмертие, соединившись с вашей — духовной? Ведь не зря Он оградил тебя запретами: “Не прелюбодействуй”, “Не сотвори себе кумира”… Впрочем, плод уже сорван! Где граница между прелюбодеянием душевным и физическим? Ведь ты только что со всею душой целовал меня!..
— Это не прелюбодеяние, — прошептал я, — Ведь ты не принадлежишь никому другому…
Какое это было удивительное наслаждение! Стоит мне лишь вспомнить об этом, как я чувствую идентичное тому физическому ощущение её тела.
Почему считается запретным натуралистическое описание интимнейших сторон жизни? Почему “благочестивые” художники избегают снимать последний покров, за которым спрятана не искусственная, а подлинная жизнь, духовная и природная одновременно? Может быть, они описывают то, что сами не пережили, и потому боятся красоту жизни исказить до порнографии? Неужели эта реальность жизни не достойна изображения?..
Мы вновь сидели на террасе.
— Знаешь, Софи, — начал я, — Фауст всё-таки не прав. Когда дело становится главным, любви не жди. Это закон. Нам нужно суметь преодолеть эту проблему. Если мы будем стремиться поскорее добиться результата наших планов, то не будем чувствовать настоящего. А настоящее — это и есть подлинное и единственно реальное. Как ты говорила, прошлое — не реально: его уже нет; будущее — тоже: его ещё нет. Поэтому жить единственно прошлым или будущим — значит находиться в каком-то обмане. Вечность — это самое подлинное настоящее. Любовь тоже может быть испытана только в бытии настоящего, но не в небытии будущего или прошлого.
— Ты прав. Вот для чего нужно человеку его тело. Иначе как ощутить своё бытие? Одной мыслью оказывается непросто. Она то и дело соскальзывает в будущее, начинает вести логические построения; или — в прошлое, анализируя причинно-следственные связи. Однако и в этом тоже заключается свобода. В мире, откуда я пришла, нет вечности, которая, как сказал Фома Аквинский, в каждом своём мгновении целокупна. Как же возможно бессмертие без свободы? Возможна ли свобода в вечности? Или в вечности свобода — иного качества?
— Я полагаю, этот вопрос решается подлинной любовью. Мистической любовью, а не сентиментальной душевно-телесной. Такую любовь невозможно объяснить, пользуясь несовершенным инструментом аналитических рассуждений. Её можно только пережить и испытать. Но повторяю, её не удастся пережить, пока мы не оторвёмся от земли и не полетим, отбросив заботы и рассуждения о делах, планах, долге…
— Я всё это запомню, милый, и когда буду в Светлане, постараюсь этому следовать. Ведь тогда я буду совершенно бессильна что-либо предпринять. У меня не будет забот, планов, дел, долга. Они будут существовать лишь до момента моей реинкарнации. А затем я буду свободна от них. Я буду ещё более свободна, нежели сейчас! Я буду находиться в глубине личности Светланы и жить её чувствами! А заботы, дела и всё прочее, уже придутся на её долю. Ничего не поделать… А я буду её светлым радостным гением — самым лучшим и прекрасным в ней, тем, что не подлежит тлению и девальвации. Ты найдёшь меня в ней и когда узнаешь, то полюбишь её именно так, как мечтаешь. И для тебя я тоже стану прекрасным гением…
— Ты уже мой прекрасный гений! Ты — мой ангел…
— Прошу тебя, — сказала на прощанье Софья, — Никому ни слова обо мне. Я верю тебе! Если ты раскроешь нашу тайну хотя бы одной душе, я буду вынуждена повредить твой рассудок…
— Почему ты мне веришь, Софи?
— Я изучила тебя. Ты интроверт. И отныне — я твой сокровенный идеал. Я — прекрасная Елена. Ты будешь искать меня в Светлане и найдёшь, когда я буду с нею одно. Ты не побежишь к властям исполнять так называемый “гражданский долг”, поскольку сам когда-то пострадал от них.
— Ты и это знаешь?
— Да. Но ты не должен пугаться меня. Я — твой добрый гений, который будет тебя вдохновлять всю жизнь…
— Будет ли Светлана всё знать после твоей реинкарнации?
— Не могу быть уверенной… Я буду в ней пассивным наблюдателем… Однако я ещё не знаю наверняка, что из всего этого получится. Может и ничего не получится… Тогда придётся искать новые способы…
— Что будет с ребёнком?
— Если я сумею сразу же инкарнировать в Светлану, то беременна будет она. Если же это не получится, то я телепортирую плод во чрево Светланы.
— Значит, телепортация плода должна произойти не позднее чем через девять месяцев?
— Нет. Значительно раньше. Светлана должна получить плод пока он ещё в зачаточной форме. А родит она его, когда я буду в её теле. Она сделает это, даже будучи девственной. Я же попытаюсь воплотиться в неё как можно раньше, чтобы испытать всё, что она будет чувствовать…
— О Боже! Дева Мария?! В таком случае, зачем нужно ещё моё участие? Быть Иосифом? Он, кажется, тоже был намного старше Марии. Неужели это исторический архетип?
— Это нужно мне для полноценного постижения человеческой любви — посредством тебя и Светланы…
Она поднялась, взяла меня за руку.
— Пора!
Утренний туман постепенно рассеивался, оставаясь ещё над прудом в овраге. Над лесом поднимался красный солнечный шар.
— Если ты позволишь, я немного поживу в этом доме без тебя. Тут такое глухое место, что я не привлеку ничьего внимания.
— Конечно, — спохватился я, вытащил из кармана ключи. — А я полагал, что мы телепортируемся вместе…
— Я телепортирую ключи на тот же газон, — Софья зажала их в ладонях, как ценность. — Ты будешь туда приходить, вспоминать меня… И когда найдёшь ключи, то поймёшь, что я — в Светлане.
Она умолкла.
Задул лёгкий ветер, всколыхнув волосы и обнажив красивую шею загадочной юной женщины.
— В чемодане ты сможешь найти какую-нибудь одежду…
— Я тебе очень благодарна за всё… — Она поправила волосы левой рукой и продолжала:
— Большинство людей, изученных нами, эгоистичны. Мало кто идёт на контакт. Все чрезмерно замкнуты на себе и боятся, как бы не вышло чего хуже, как бы их не обманули. Сидят в своей скорлупе, одни — прикрывшись работой, другие мещанским благоустройством, третьи — религиозными догматами, четвёртые — циничным безверием… Ты — совсем иной… Я люблю тебя за это… Не потому лишь, что это — выгодно для моего дела. И на моей планете большинство жителей — будто бы открыты. Но их открытость — это норма, стиль поведения, обусловленные прагматически. В тебе я не вижу никакой корысти… Даже я — более корыстна в преследовании своей цели, нежели ты. Возможно ли то, что я полюбила тебя по-настоящему — если любить за качество личности?
— Качество личности — это её внутренняя красота, индивидуальность. К безликой серости можно испытывать сострадание, но это подобно тому, как мы относимся к животным. Настоящая любовь — это та, когда личность любят не только за положительные качества, но и за недостатки. Любят некий образ, который личность собою являет — образ единственный и неповторимый… Человек способен ошибаться и терять свои качества. Но он никогда не потеряет своего неповторимого образа. Если же любят что-то другое, то любовь может легко перейти в свою противоположность — ненависть. Всё в жизни меняется. Качества обесцениваются, красота вянет… Если любят только внешнее, то это не любовь. Это лишь слово, реальный смысл которого иной: объективация чувства, отравление души суррогатом, ошибочная слепая привязанность лишь на время, пока выполняются условия игры в “качества”… Оригинальность, ум, добродетель, физическая сила или красота, материальное положение… Как только одно из подобных качеств опускается ниже обусловленного, так называемого, “потолка моральной допустимости” — игра нарушается… Тот, кто считался любимым, теперь невыносим или ненавидим… Не стоит страдать, если тебя разлюбили и бросили. Напротив, прекрасно, что это случилось. Ведь многие живут и терпят друг друга до конца жизни, не отдавая себе отчёта в том, что они не любимы. В любовь нельзя играть! Её нельзя разменивать ни на какие условности, подчинять законам! Вот почему сказано, что настоящая любовь “всё терпит, всё прощает и всё превосходит...”
— Однако ты меня полюбил! И полюбил за качество, а именно — за красоту. Если бы я осталась в этом теле, то прошли бы годы, и я перестала бы быть таковой. Какую трансформацию претерпела бы твоя любовь?
— Что сказать? Разве одно: “Остановись, Мгновенье!” А ведь ты его можешь остановить…
— Увы, нет. Точнее, могу, но иначе…
— И, тем не менее, я чувствую и люблю красоту твоей души — в какой бы она ни находилась оболочке…
— Ты можешь обманываться. Вот почему истинные чувства проверяются годами…
— Неужели я больше не увижу тебя, Софи?! После встречи с тобою, я вновь научился чувствовать и любить! Все эти дни я ни разу не испытал обыкновенного уныния, тоски и депрессии. Я снова полон жажды к жизни!
— Теперь так будет всегда. Я исцелила твой недуг. При этом я ничего не предпринимала для этого специально. Понимаешь ли ты, что это означает?
— Что?
— Ты действительно меня полюбил!
— Неужели я снова способен любить? Просто не верится! Но в моём сердце и сознании полыхает какое-то удивительное, одновременно светлое и грустное пламя! Неужели мы более не увидимся?!
— Увидимся, мой милый! Но иначе…
Мы обнялись…
— Пора… Иди…
София коснулась ладонями моих глаз.
И я услышал её последние слова:
— И помни: отныне я всегда и везде с тобою…
Я почувствовал, как от её ладоней через моё лицо и — в мозг стало перетекать тепло. Сначала медленно, а затем вдруг так резко, что я мгновенно потерял сознание.
Очнулся я оттого, что кто-то хлопал меня по щекам. Я открыл глаза и увидел пожилого мужчину.
— Эй, парень! Что с тобой? Нажрался что ли с утра пораньше? А ну-ка подымайся! А то скоро заберут.
Я сел, огляделся по сторонам. Слева был тротуар, справа — дорога. Я находился на том самом газоне, где некогда так же, как и я, сидела Светлана…
— Всё в порядке, — сказал я. — Спасибо… Я просто… устал…
— Нашёл место! — возмутился прохожий. — Ведь здесь газон!
Он отошёл от меня и, увидав приблизившуюся пожилую женщину, проворчал:
— Вперёд шёл — девка сидела, назад — парень валяется! Всё изгадили кругом!
Он взял две авоськи, оставленные на тротуаре, и зашагал следом за прохожей, ничего ему не ответившей.
Поднявшись, я долго осматривался по сторонам, в надежде увидеть Светлану. Но её как будто и не было. Либо она “растворилась” в среде толпившихся людей у магазина, проводившего распродажу какого-то дефицита, либо уже прошло столько времени, что она успела удалиться довольно далеко. У меня всё ещё кружилась голова. И я не нашёл в себе сил, чтобы немедленно броситься на поиски девушки. Я чувствовал, что, вряд ли, они были бы успешными и знал, что мне не следует знакомиться со Светланой раньше времени.
И я направился домой.
По дороге я остановился у киоска, чтобы купить сегодняшнюю газету.
В карманах я не нашёл никаких денег.
По всей видимости, их всё-таки украл либо Косой, либо Бритоголовый. Впрочем, я мог их и сам потерять — с испугу после явления в погребе стукача Бориса… Вполне вероятно, деньги у меня выпали из кармана, когда я выбирался из погреба… Или, может быть, Софья просто не телепортировала их со мною в силу каких-либо энергетических законов? Их также могли утащить инопланетяне, когда затормозили моё сознание в заброшенной деревне… Или вообще их не было у меня? Вполне возможно, жена выкрала их, чтобы я никуда не уехал…
Без денег я теперь не мог снова отправиться в деревню, чтобы проверить, было ли всё, случившееся со мною в действительности и чтобы, возможно, снова встретить там Софию…
Ведь она собиралась пожить там некоторое время…
А теперь… теперь у меня снова было целых три свободных дня!
Чтобы удостовериться в этом предположении, я всё-таки попросил у киоскёра посмотреть сегодняшнюю газету.  
Она была датирована 28-ым апреля 1990 года! Тем самым субботним днём, когда я вышел из дому. Трёх дней, что я провёл с таинственной незнакомкой, не существовало!
От одной этой мысли мне сделалось снова не по себе. Я вернул газету и зашёл за киоск.
У меня кружилась голова, и от слабости почти тошнило…
Когда мне немного полегчало, я отправился домой.
Так окончилось это необыкновенное происшествие.
Дома, окончательно придя в себя и основательно отдохнув, впоследствии я потратил немало вечеров, чтобы подробно записать всё случившееся. Дабы не нарушить своего обещания — хранить всё в тайне, теперь я не расставался с карманным ежедневником, который использовал для ведения записей и в который вносил мелким почерком всё значительное, происходившее и впоследствии.
Информацию от Софьи я начал получать в телепатических сеансах, как она и обещала. Она прокручивала перед моим мысленным взором в ускоренном виде всё, что происходило с нею, одновременно включая эту же информацию в телеграмму для своих соотечественников. Так что информация, поступавшая ко мне была, так сказать, “идеологически выдержанная”, в основном конформного порядка.
Софья долго ещё находилась в деревне, ожидая тех ощущений, которые появляются у забеременевшей женщины. Она не скрывала от “своих” планов относительно меня и Светланы, мотивируя необходимость “эксперимента”, заключавшегося и в её предстоявшей реинкарнации, которая единственно могла послужить возможностью получения информации о духовной “субприроде” человеческого естества. Об одном Софья не информировала их: о принципиальной возможности обретения духовной независимости и возможного бессмертия.
Удивительным возвращением из деревни я получил ещё раз доказательство сверхъестественной природы Софии, что позволило отбросить мои последние сомнения относительно её мессианской роли. Это было поистине знамение — чудо телепортации, о которой пишут лишь в фантастических рассказах! И это обязывало меня к той роли, что определила Софья — Высшее Неземное Существо — не исполнить желания которого значило бы не только “зарыть в земле талант”, но — не спасти от всеразрушающего закона энтропии человечество, возможно, моих же будущих правнуков. Как это ни выглядит космополитически, то, с чем я столкнулся, было реальностью, требовавшей от меня определённого поведения. Мне следовало ради выполнения этой роли поступиться даже моральными убеждениями, в данном случае принимавшими относительное значение. Ибо это был тот исключительный случай, когда следовать букве морального закона значило бы идти против высоких требований жизни, а, следовательно, и против морали как таковой.
Что в истории человечества хотя бы отдалённо уже складывалось по тому же самому архетипу? Тут смешивались воедино и библейская и античная мифологии вспоминались терзания Фауста и Гамлета. Неужели в мир вступал новый реальный миф, изучением которого уже занимаются уфологи? Неужели и мне предстояло сделаться его проводником? Или евангельской проповеди предстояло распространиться за границы обозримой человеком Вселенной? Кому предстояло стать новым Мессией? Неужели Софии? Если так, то она дополнит божественную ипостась новым именем: именем Дочери Софии? Возможно ли такое? Наверное, идея о Сыне Человеческом в своё время казалась не менее кощунственной… Кто я такой, что на меня выпал этот жребий? Может быть, эти мои записи будут в будущем перечитывать и выискивать в них новый смысл, подобно тому, как сейчас находят его в евангельских апокрифах? Неужели я — инструмент в руках Провидения? Тогда почему я не слышу Его гласа и повеления следовать Его воле? Почему я свободен? Может быть, так было и со всеми другими, кто оказывался перед подобным выбором? Или всё это — необъективно? Не схожу ли я с ума?! Как можно это проверить?
Моя жизнь внешне мало отличалась от прежней. Как и раньше, я ежедневно отправлялся на работу, отсиживал там положенное время, ухитряясь заниматься своими делами, когда не было дела по долгу службы; после работы отстаивал в очередях за продуктами, приходил домой, — словом, тянул бремя быта… Единственно, что изменилось в моей внешней деятельности, так это то, что я совершенно забросил свои былые увлечения радиотехникой, в которой когда-то находил отдохновение в свободные от хлопот часы. Я начал раньше укладываться спать, поскольку часть сна посвящалась контакту с Софьей, в котором у нас велись бесконечные философские, эстетические, психологические и даже социально-политические диалоги — неведомые ни единой душе. И хотя я как будто спал, лежавшая рядом жена, не могла подозревать о моём странном состоянии души. Психиатр, конечно бы, поставил мне диагноз: галлюциногенный психоз и маниакальный бред. И, наверное, упёк бы в больницу, откуда бы я уже вряд ли вышел здоровым. И для этого был повод: порою во сне я начинал разговаривать с Софией вслух, что весьма пугало мою супругу. Но я-то знал, что это не было галлюцинацией…
Я отчётливо помнил ощущение от ожигающего прикосновения инопланетянки… Помнил, как в её руке загоралась электрическая лампочка, кипел чайник на выключенной плитке… Помнил о её способностях читать мысли… Помнил чудо телепортации… Помнил каждое слово из наших бесед и ночных телепатических сеансов… Перед моим мысленным взором отчётливо вырисовывался её удивительной красоты образ, всплывали блаженные воспоминания о наших прогулках на фоне деревенских ландшафтов… Я почти наяву слышал пение соловьёв, обонял запах весенней прели… Чувствовал на своих губах её робкие поцелуи и всем телом — её объятия и лёгкую таинственную плоть… Порою от невозможности вернуть ускользнувшее навсегда я испытывал ностальгию. Лишь ночью я обретал утешение…
Наши телепатические сеансы протекали отчётливо, в красках и с такими подробностями, на которые, конечно, не способны никакие чудеса современной техники. Сначала Софья всплывала перед моим взором, и я пробуждался мыслью, оставаясь недвижим телесно. Она улыбалась мне, и я был безумно счастлив, и, чтобы затем ещё воспринять весь калейдоскоп событий, невыразимый в земных понятиях, инопланетянка прокручивала мне реалии своей прошлой, неземной жизни, обладающие тем своеобразием, что невозможно найти хотя бы близкого антропологического аналога и потому — удержать их в памяти. Мы обсуждали и человеческие вопросы: о божественной любви, свободе духа, бессмертии души. Софья, однако, как я догадывался, опасалась перехвата наших бесед экстрасенсами и инопланетянами. Поэтому она ни разу не заговаривала со мною о Светлане. Наутро я отчётливо помнил всё виденное и слышанное, исключая непостижимые человеческим сознанием сверх-реалии, и, приходя на работу, спешил выкроить время и занести всё в этот дневник, который до настоящего момента моего повествования носил скорее характер обобщающий, нежели строго хронологический. Догнав теперь сегодняшний день, далее я постараюсь излагать всё более подробно и последовательно.
Надо ли пояснять тот факт, что, конечно, я согласился исполнить свою роль, о чём и сообщил Софье вчера ночью. При этом я спросил, не могла бы она наделить меня какой-нибудь хотя бы одной из своих чудесных способностей. В ответ я услышал следующее…
“Пока человек не обладает каким-либо новым знанием или качеством, ему живётся намного легче. Подчинение материи жизнью есть одновременное порабощение жизни свойством материи. Пока ты не повстречал меня, твоя жизнь была беззаботной. По крайней мере, те заботы, которыми была наполнена твоя жизнь, — ничто по сравнению с теми, что ожидают тебя. Обладать способностью телепатии, телепортации и реинкарнации способен не всякий. По крайней мере, не такой человек, как ты, имеющий определённый склад психики и менталитета. Обрети ты вдруг подобный дар — и твоя жизнь превратилась бы в муку. Тебе бы захотелось испытать свои сверхъестественные способности, но ты натолкнулся бы на множество ограничений. И если бы ты пренебрёг хотя бы одним, твой дар был бы замечен окружающими, которые не смогли бы вынести рядом с собою “сверхчеловека” и быстро бы упекли тебя в психбольницу. Даже знание, которым ты уже обладаешь, чрезвычайно опасно!
Если ты только попробуешь поделиться с кем-либо тем, что тебе открылось, ты сразу убедишься, какую это вызовет негативную реакцию. Я знаю, что ты записываешь всё, что происходит с нами… И посоветовала бы придать твоему дневнику литературно-фантастический жанр. В конце концов, обывателя ты ничем не удивишь. А злобу вызовешь мгновенно. Попади твоя рукопись в руки мудрого — он прочтёт между строк и всё поймёт...”
“Ты обладаешь, — продолжала вещать Софья, — тонкой интуицией — замечательным свойством человеческой души. Вспомни, как ты обезоружил “Косого” и “Бритоголового”! Тебе совершенно ни к чему сверх-способности. Я не обладаю многими человеческими качествами. Например, душой и бессмертием. Наверное, мне необходимо, вырасти до них, завоевать их опытом жизни. Так и тебе. При всём желании, я не в состоянии наделить тебя моими способностями, так же как ты — меня своими качествами...”
Мудрая Софья была, несомненно, права. И без того слишком тяжёлое бремя я собирался взвалить на свои плечи…
Мои отношения с супругой не претерпели значительных перемен. Постоянная занятость делами на работе, отнимавшей лучшую половину жизни, и — дома, где религиозно-общественные обязательства превратили семейный очаг в подпольный клуб, — не оставляла возможности задумываться над нашими взаимоотношениями. Частые раздражения друг другом и ссоры, порою доходившие до скандалов, давно создали между нами невидимую преграду, которая рушилась лишь после спонтанного сближения, однако, вскоре вновь воздвигалась неведомыми силами. И всё же наши судьбы всё ещё были тесно сплетены брачным союзом и скреплены долгом перед детьми. Не знаю, была ли у неё тайная от меня жизнь… Наверное, какая-то часть сознания у любого человека желает оставаться потенциально свободной и прячется где-то глубоко схороненной от взгляда даже самого близкого. Возможно, её бедой или спасением являлось то, что она объективировала эту свою сокровенную часть души, подчинила религиозно-общественной деятельности. И когда однажды эта деятельность обессмыслилась, у неё ничего не осталось в душе…
С началом “Перестройки” в России религиозную активность легализировали… Убили священника, который раньше наполнял её содержанием… Начиналась новая эпоха… И мы уехали в Америку… А, как известно, пространство не терпит пустоты…
Но тогда ещё, всё шло по-прежнему. Никто не верил, что такое случится. Лиза была слишком загружена и общественными и материнскими заботами. И когда я оказывался нерадивым, это вызывало у неё безрассудный шквал гнева. На меня сыпались оскорбления, наступал молчаливый длительный бойкот, отчуждение… Никто долго не желал признавать себя виновным. Именно в такую минуту жизни, повстречалась мне Софья. Вот почему так легко ей удалось одержать надо мною победу…
И лишь когда обиды забывались, и выдавался случай, обязывавший нас действовать вместе, наступала оттепель, заканчивавшаяся, как правило, физической близостью. Увы, весь механизм этой игры повторялся из раза в раз, и мы, бессознательно ей следовали. Причём, даже понимая этот механизм, не удавалось раньше времени ни ей, ни мне, прекратить опасную игру. Впрочем, на развод никто из нас не решался. Даже впоследствии, когда я познакомился со Светланой, я не смог бросить семью. Хотя мессианская задача Софьи и была долгосрочная, тем не менее, я полагал, встреча с нею должна была в конечном счёте привести меня к какому-то логическому концу. Боязнь остаться одному не позволяла признаться жене в измене. Разумеется, я находил для себя оправдание своего грехопадения его высшими целями, тем фактом, что оказался втянут в осуществление планов Софьи не совсем по своей воле. Посвящать супругу в эти задачи я не имел права, да и понимал, что мало какая женщина смогла бы на её месте поверить в это и ещё, к тому же, принести себя в жертву. Скорее всего, Лиза сочла бы, что я сдвинулся умственно. Она не смогла бы сохранить прежний семейный уклад, если бы узнала о моей измене. Оправдывал себя я ещё и тем, что знал по её откровенным рассказам из её прошлой жизни о том, что когда она была впервые замужем, то сама изменила своему мужу: у неё начался роман с членом Союза Писателей, окончившийся его браком с другой женщиной. Эта трагедия, как я упоминал, кажется раньше, привела её к религии.
Даже исповедоваться в своём грехе я мог только обобщённо, ничего не объясняя. Зная строгость православных священников, я даже и не решался на исповедь долгое время. О том, чтобы поговорить со своим духовником, тоже не могло быть и речи, поскольку я представлял, что, зная то, что я прошёл через психбольницу и до сих пор продолжал принимать психотропные лекарства, и он, несмотря на всю его эрудицию и чувство, скорее всего, счёл бы меня сумасшедшим и не замедлил бы поделиться своими опасениями с Лизой, с которой у него было много общественно-религиозных дел. Так, несмотря на то, что меня окружали близкие люди, я оказался в полной духовной изоляции и одиночестве. Одно я знал: только Бог мог понять и простить. Лишь перед самым отъездом в Америку, памятуя то, что крещён я был в католицизме, я исповедовался в московском Костёле. Впрочем, это было тогда, когда моего духовника уже не было в живых. Как жалел я тогда, что всё-таки не последовал внутреннему голосу, поведать ему обо всём. Вся моя жизнь могла бы стать другой…
Итак, я жил размеренной рациональной будничной жизнью в течение всего утра, дня и вечера. И лишь ночами приходила в сновидениях она… Я ждал её прихода уже с самого утра. Не ведаю, каким способом удавалось Софии осуществлять телекинез, однако, магический механизм работал безотказно. Я видел её классической красоты лицо, всю её фигуру, словно изваянную талантливым художником. Мы были так естественны и откровенны друг с другом, что по моей просьбе она часами позволяла мне любоваться идейной законченностью своего прекрасного тела. И любуясь этим произведением искусства, я пытался постичь неуловимую для логики эстетику красоты. Она же, внимая моим мыслям, осмысливала себя. Мы были друг для друга подобны двум живым зеркалам, направленным навстречу. Я пребывал в величайшем, невыразимом никакими словами, экстазе…
Однажды Софья сообщила, что осталась совсем одна на планете, поскольку, как она совсем по земному выразилась, “её ребята” отбыли в Созвездие Близнецов. Софье удалось убедить их в том, что ей необходимо остаться для продолжения эксперимента. Вернуться они могли лишь через огромный срок времени. Для них, впрочем, этот срок не являлся большим. До сей поры их присутствие оставляло для Софии шанс возвращения, даже если бы ей пришлось покинуть беременное тело. Её новый природный инстинкт не позволял этого, и потому женщина ухитрилась найти причину, удовлетворившую холодные умы инопланетян достаточной аргументацией. Она сообщила своим собратьям, что до их возвращения она будет перевоплощаться из одной человеческой монады в другую, а точнее — из тела матери — в тело дочери, до тех пор, пока они не вернутся за нею. Так она сама сожгла за собою мосты, пожелав испытать смертную жизнь во всей её трагической полноте.
Она жаловалась мне на чувство одиночества, охватившего её после их отбытия. Впервые после своего воплощения она познала, что такое тоска — чувство, неведомое ей доселе в силу былой независимости от законов материи. Оставшись одна, она теряла ряд своих чудесных способностей и во многом становилась ограниченной, подобно рядовой земной женщине.
“Мне очень одиноко, — говорила она, словно пела раздирающую ностальгией песнь. — На ложе моём ночью искала я того, которого любит душа моя, искала его и не нашла его… Приезжай ко мне...”
“О, ты прекрасна, возлюбленная моя, ты прекрасна! Глаза твои голубиные под волосами твоими… Как лента алая губы твои, и уста твои любезны. Как половинки гранатового облака — щёки твои под волосами твоими; два сосца твои, как двойни молодой серны, пасущиеся между лилиями. Вся ты прекрасна, возлюбленная моя, и пятна нет на тебе… Не можешь ли ты, любимая, меня телепортировать к себе?”
“Нет, возлюбленный мой! Для этого мне нужно коснуться тебя...”
”Пленила ты сердце моё, сестра моя, невеста; пленила ты сердце моё одним взглядом очей твоих. О, как любезны ласки твои, сестра моя, невеста! о как много ласки твои лучше вина, и благовоние мастей твоих лучше всех ароматов! Сотовый мёд каплет из уст твоих, невеста; мёд и молоко под языком твоим, и благоухание одежды твоей подобно благоуханию Ливана! Запретный сад — сестра моя, невеста, заключённый колодезь, запечатанный источник… Телепортируй себя ко мне, любимая!”
”Где же мы, любезный мой, найдём уединение в городе? Мне хочется с тобою той любви, что была прежде. Любовь эта — прорыв через одиночество естества посредством самого же естества… О, как мудр Творец, Создатель Своих детей! Нет уже рядом близких моих, и я свободна как никогда!”
“Я сплю, а сердце моё бодрствует! Я беспокоюсь за тебя и за наше чадо! Ты пытаешься понять, что такое любовь, рассудком, тогда как это возможно только самою жизнью. Ты уже любишь меня, я чувствую душою, родная моя. Приходи, мы отправимся в поле и лес. Мы найдём уединение для нашего счастья!”
“Каким должно быть естество, чтобы его полюбить? Наверное, оно должно быть идеально красивым, совершенным, чтобы полюбить его”.
“Ты мой идеал! Ты так прекрасна! Нет в тебе ни малейшего недостатка! Потому что я люблю тебя!”
“Может ли копия быть совершенней оригинала? “
“Я полюбил тебя не только за красоту. Мы стали близки и духовно слились в одно мистическое целое, несмотря на разноплановость природы наших сущностей. Можно ли обрести любовь через рассудок и плоть? Тебе необходимо начинать действовать в отношении Светланы. Что с нею теперь? Куда она ушла с газона? А, может быть, она уже вышла замуж? Все наши планы могут рухнуть. Кроме мессианской задачи подумай и о младенце. Как он окажется во чреве Светланы?”
“Не беспокойся, Андрей! Светлана не могла выйти замуж. А младенец во мне столь мал, что я телепортирую его прежде, чем оставлю своё тело”.
“Как ты мудра не по годам, моя любимая!”
“Моей телесной субстанции нет и года! Я сама как младенец в этом мире! А почему ты счёл меня старше Светланы?”
“Красота твоя шокирует. Ты превосходнее всех моих помыслов. Я скорее мыслю себя много ниже и хуже тебя. И тем превозношу тебя бессознательно в возрасте. Твой облик затмил моё воспоминание о Светлане. Ведь я видел её всего раз. С тобою же был так близок!..”
“Тем не менее, ты всё время думаешь о ней… А разве и к красоте нельзя привыкнуть?”
“К законченной, возможно… Но ведь ты меняешься. Ты вовсе уже не копия!”
“Ты прав, любимый! Я никогда не была её копией внутренне, энергетически. Но в условиях ваших духовных категорий, я не смогу быть ни в чём оригинальной! Вот, видишь, даже разговариваю с тобою библейскою песней! Я стала подвержена меланхолии. Земное бытие влияет на мою онтологию. Красота моя стала меркнуть… Но скоро уже… Близится мой час… Страшно мне, милый мой! Я совсем одна!”
“Что ты, моя, радость! Я с тобою! Приходи ныне ко мне, возлюбленная Софи! Мы найдём, где и как стать вновь счастливыми, Уклони же очи твои от меня, потому что они волнуют меня!..”
“Мой возлюбленный!”
“О как прекрасны ноги твои!”
“Мой возлюбленный!..”
“Округление бёдер твоих, как ожерелье, дело рук искусного художника!...”
“Мой возлюбленный!..”
“Живот твой — круглая чаша, в которой не истощается ароматное вино!..”
“Мой возлюбленный!..”
“Чрево твоё — ворох пшеницы, обставленный лилиями!..”
“Мой возлюбленный!”
“Два сосца твои, как два козлёнка, двойни серны!..”
“Мой возлюбленный!”
“Шея твоя, как стол из слоновой кости!..”
“Мой возлюбленный!..”
“Волосы на голове твоей, как пурпур!..”
“Мой возлюбленный!..”
“Как ты прекрасна, как привлекательна, возлюбленная, твоею миловидностью!..”
“Мой возлюбленный!..”
“Этот стан твой похож на пальму...”
“Мой возлюбленный!..”
"… и груди твои — на виноградные кисти!”
“Мой возлюбленный!..”
“Влез бы я на пальму, ухватился бы за ветви её...”
“Мой возлюбленный!...”
“И груди бы твои были бы вместо кистей винограда, и запах ноздрей твоих, как от яблоков!”
“Мой возлюбленный!..”
“Уста твои, как отличное вино. Оно услащает уста утомлённых...”
“Мой единственный!..”
“Приди, возлюбленная моя, выйдем в поле, побудем в лесах!”
”Я иду к тебе! Счастье моё! Жди меня! Я — стена, и сосцы у меня, как башни: потому я буду в глазах твоих как достигшая полноты бытия!”
  
  
  

ЧАСТЬ ВТОРАЯ

СВЕТЛАНА
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
    
  
  
  
  
  
  
  
  
Ещё продолжались счастливые времена моих ночных свиданий с Софьей. Конечно, я надеялся на действительную встречу. Нельзя было сказать, что наши “мистические” сеансы были ирреальны. Напротив, ничто не препятствовало нашему взаимопониманию, которого я всё меньше находил в отношениях с супругой, всё чаще и чаще устраивавшей мне сцены, повергавшие меня в депрессию. Я выпивал транквилизатор и после того, как дети были в постели, торопился уединиться для молитвы, сделать дневниковые записи и подготовиться к таинственной встрече.
Вскоре наши сеансы перестали быть регулярными: София опасалась экстрасенсов. Не тех колдунов-артистов, что манипулировали аморфной массой обывателей посредством телевизионного “ящика”, а других, настоящих, агентов КГБ, работавших на глубоком уровне магических сфер. Впрочем, София была способна почувствовать их присутствие в нашем контакте, подобно тому, как она ощущала перехват информации со стороны своих соотечественников, когда они пытались проникнуть в её обретшее независимость сознание. Так, по крайней мере, она объясняла мне возможную опасность и просила соблюдать “конспирацию”. Это мне напоминало то “духовное трезвение”, которому учат святые отцы Церкви: не впадать в “мысленный блуд” или, иными словами, “не растекаться мыслью по древу”, не подчинять своего сердца воображению, держать мысль в рамках сознания. Древние христианские добродетели, без которых невозможна настоящая глубокая молитва, являются надёжным средством защиты от посягательства злых духов вообще и от современных колдунов в частности.
И я научился мыслить и думать только о том, что желал сообщить Софии. У меня наладилась удивительная обратная связь с её душой! Я чувствовал, как она воспринимала меня. И это чувство обратной связи ещё более помогало мне быть сосредоточенным в своих мыслях. Удивительным мистическим образом, посредством духовной близости и любви решалась между нами пресловутая проблема человеческого непонимания…
Уже Софья более не упрекала меня за то, что я мог плохо что-то подумать, заподозрить какую-то неправду. Постепенно, я и не заметил, как уверовал в её мессианскую задачу. В Софии я нашёл удивительного собеседника. Незаметно для себя мы вошли в область духовного мира, общую для всего живого. Мы чувствовали это, пытались осмыслить ускользавшую от постижения невыразимую мистическую реальность. Кажется, Софья начала чувствовать и понимать, что такое любовь. Как будто уже становилось ненужным исполнение её страшного плана… И тем не менее, от окончательного решения этого вопроса она уклонялась, как будто боялась, что ещё не всё открылось ей. Конечно, так оно и было. Духовный мир — безграничен и избыточен… Более всего её занимал вопрос о том, где проходит граница между энергетической и духовной онтологиями. Только человек, и то не всякий, по её мнению, мог войти в глубинную область духовной сферы.
Мы много рассуждали о высоких материях… Так однажды я высказал следующую мысль.
— Никакая универсальная сверхъидея, — говорил я, — подобная христианству или какому-либо другому значительному учению, захватывавшему умы народов, уже, по-видимому, не сможет объединить человечество. Как считает Бердяев, христианство не реализовало себя в мире. Но возникает вопрос: а нужно ли человечеству объединяться? Для какой цели? Обычно народы объединяются во время войны. С кем воевать человечеству?
Разве лишь вы, инопланетяне, просто фактом своего пришествия вынудите землян объединиться и построить так называемый “общечеловеческий дом”, о котором сейчас так много говорят политики… Это может произойти как вследствие боязни оказаться у вас в подчинении, так и вследствие мирного сотрудничества, если таковое будет возможно. Что это непростое дело — легко убедиться на примере меняющейся политики в отношениях между различными странами. Сотрудничество очень хорошо сочетается с гонкой вооружения. Всегда остаётся недоверие. Это недоверие будет оставаться и между нами, землянами, и вами — пришельцами. А это значит, что вы действительно объедините землян для нового витка милитаризации простым фактом своего появления. Но вы нужны нам. Если б вас не было, то политикам следовало бы выдумать инопланетян, чтобы создать стимул для глобального объединения человечества и глобального развития экономики — перед лицом опасности войны с могущественным противником. Поэтому легализовать своё существование вам следует исключительно при условии реальных гарантий мирного сотрудничества, если таковые вообще возможны…
София отвечала мне, что, конечно, в мирном контакте, налицо обоюдная польза. Но проблема объединения народов носит не только объективный характер, но и субъективный, конституирующий землян как Землян. И эта проблема также относится к землянам, как и к её народу. И её правительство, действительно, фактом легализации присутствия инопланетян на Земле опасается спровоцировать землян к усиленной экспансии в Космосе. Если же при этом земную цивилизацию придётся блокировать, то сопротивление землян, тем не менее, может оказаться весьма серьёзным и может переместиться из материальной экспансии в энергетическую… Пример тому — открытие атомной энергии и как следствие — изобретение атомного оружия, что оказалось возможным лишь при условии последовательной усиленной гонки вооружения. Особенно пугает то, что земные правительства действительно через средства массовой информации пытаются, так сказать, “инспирировать” присутствие инопланетян, хотя на деле, не убеждены в их существовании. И конечно, ни земляне, ни инопланетяне, не готовы для контакта даже на правительственном уровне — как вследствие диспропорции в материально-техническом развитии, так и в морально-политическом.
— Да, — рассуждал я, продолжая, впрочем, свою мысль. — Объединение народов не является решением этих противоречий. Будет самообманом считать, что объединение может быть полезным и в субъективном смысле. Несмотря ни на какие идеальные конституции государств, повсюду происходит их нарушение. Глобальная земная империя однажды превратится в гигантскую тоталитарную монополию — начиная с экономики и кончая культурой и религией. Необходимо совершенно иное решение вопроса…
— Возможно, настанет время, — отвечала София, — когда этот контакт станет неизбежным. А пока он возможен лишь в индивидуальной форме, как у нас с тобою…
— Ты права, Софи! Так ведь и было всегда! Вначале истина открывалась единицам: мыслителям, художникам, пророкам, — бравшим на себя бремя нести её в массы, подготавливая обывателя для её восприятия. Впрочем, обыватель всегда был плохим реципиентом истины, даже если пророк или художник обрабатывал и нивелировал истину до уровня понимания масс. Пророков гнали и распинали. Мыслителей объявляли сумасшедшими. Художников травили и гноили, не позволяя выступить публично. Неужели и теперь нужно с таким трудом пробиваться к обывателю, чтобы он согласился воспринять серьёзно мысль о существовании пришельцев? Ведь если существование инопланетян будет легализировано, так сказать, “сверху”, политиками, то ведь политики не будут считаться с моральной стороной вопроса. Им будет важна лишь сиюминутная выгода, которая может укрепить их положение и власть…
Ведь даже мысль о Втором Пришествии, о Страшном Суде, мало волнует то множество, что погрязло в мелких заботах и думает лишь о том, как больше заработать денег и наилучшим образом их потратить. И новоявленных пророков, проповедующих что-либо отстранённое от земной жизни, также очень быстро клеймят сумасшедшими, упекают в дурдома или отдают в руки наёмных убийц…
— И всё же, должно наступить время, — отвечала София, — когда политик не сможет не прислушиваться к общественному мнению. Мне кажется это как раз из области философии свободы. Даже ваш Бог не лишает человека свободно выбирать веру. Или, по-твоему, нам не следует поступать так, как Он? Потому-то и гонят и распинают пророков, что истина, обретающая через них земное бытие, лишает свободы выбора. Тебе ли это объяснять? Так и с нами. Наше появление вызовет мировую катастрофу, подобную явлению самого Ягве. Сам ты разве не сомневаешься до сих пор в том, что вынесешь бремя, которое воспринял, познав меня? Я потому в облике красивейшей из женщин, что через твою любовь надеюсь избежать насилия над твоим сознанием. Магическая то любовь или мистическая — судить не мне. Так что остаётся неизвестным, настанет ли такое время, когда наши цивилизации смогут понять друг друга. Ведь и у нас о возможности Контакта достоверно знает лишь избранный круг лиц. И у нас немало моральных и, так сказать, политических проблем…
— Ты входишь в этот круг, Софи? — спрашивал я в волнении, продолжая пребывать в глубочайшем сне. — Кто ты? Уж не подобна ли ты самой царице Савской? А может быть ты — на самом деле Античная Богиня? Не послана ли ты своим Отцом, подобно Христу, на этот раз в облике женщины?
— Нет, дорогой! — отвечала София. — Сейчас не время для Соломонового мудрствования. Тебе лучше не пытаться понять мою онтологическую основу… Воспринимай меня как обыкновенную юную девушку, а не как бесплотный сгусток энергетической мыслящей субстанции. Тем более, что эта субстанция уже познала земные радости и печали, так что даже опыт прежней сверх-жизни теперь кажется какой-то абстракцией…
София представала перед моим мысленным взором в необыкновенной своей красоте, непостижимой и никак не увязывающейся с тем содержанием, которому служила оболочкой. У меня захватывало дух от наполнявшего всё моё существо экстаза… Наступало утро. Она прощалась со мною. Какое-то время я спал и продолжал ещё видеть её и будто бы даже беседовать с нею, но, однако уже не на самом деле, а в реальном сновидении, — пока не просыпался от будильника.
Вставал я, тем не менее, легко, по сравнению с былыми временами, до встречи с Софией. Уже мелкие пакости, похабные разговоры и колкости сотрудников не имели влияния на моё настроение. Я выполнял свою работу, находил время для самоуглубления, порою даже совершенно отстраняясь от действительности, погружаясь в мир воспоминаний о прекрасном времени, проведённом с инопланетянкой. Надев на голову наушники и включив кассету с музыкой Скрябина, я моделировал в уме наши возможные беседы. В то время как сотрудники с пеной у рта матерно спорили о том, какая футбольная команда займёт первое место, я возводил в уме философские, эстетические, социальные, психологические построения и поднимал множество проблем, на которые либо предполагал получить ответы в предстоящих сеансах с инопланетянкой, либо которыми хотел ответить ей на те вопросы, что возникали в ходе наших предшествовавших диалогов. Мог ли кто из окружавших меня пошляков-сотрудников или сделавшегося с недавнего времени либеральным начальства, предполагать то, что я не в бреду, а в действительности находился в Историческом Контакте не с кем-нибудь — Лениным, Сталиным, Пушкиным или Наполеоном (дальше их сознание вряд ли пошло бы), а — с Неземным Существом, факт явления которого может быть соразмерим, разве что, с явлением Ангела или Самого Бога. Впрочем, эти ограниченные люди не были способны поверить в существование запредельных миров — если брать во внимание то, что они даже не верили в реальность своей собственной души. Для таковых “внешних”, потенциально неспособных на Контакт “простых смертных”, всякие подобные неземные понятия не являлись позитивными. И надо же было мне оказаться внутренне открытым, а также по чистой случайности — познакомиться с Софией, чтобы теперь не переставать удивляться этому поистине чуду, произошедшему именно со мною! “Почему именно со мной?!” — не переставал удивляться я. — “Почему все другие — такие другие? Почему я, родившийся среди них и обитающий посреди них, не такой, как они? Или я — на самом деле ненормальный???”
Когда кто-нибудь из моих сотрудников, потеряв терпение, жаловался начальнику, что не может отремонтировать электронный блок, начальник ему отвечал: “Чудес не бывает. Чини дальше — пока не заработает”.
Работник возвращался на своё место и продолжал искать неисправность пока, действительно, не находил…
Какой бессмысленной теперь казалась мне вся эта мышиная причинно-следственная возня! Какое теперь всё это имело для меня значение? Никакого! Подо мною будто разверзалась земля. Я оказался на краю пропасти. Я видел её глубину и благоговел от священного трепета. Это был не то, чтобы страх. Это был экстаз преодоления страха перед неведомой бездной, которая открылась моему взору. Одною ногой я находился ещё на земле, другая же, будто, повисла уже над обрывом, в который я готов был вот-вот шагнуть…
Мои руки выполняли привычные операции с паяльником, осциллографом, частотомером и прочими измерительными приборами, голова работала по закону отсутствия чудес. Но душа с её подсознательным ходом мысли, обесценивавшим профессиональную логику рассуждений, уже не верила никаким земным законам!
Само существование Софии являло собою чудо, не говоря уже о её сверхъестественных способностях! Разве поверил бы кто-нибудь мне, если бы я поведал ему свою тайну? Какая пропасть теперь легла между мною и всеми окружавшими меня людьми, даже самыми близкими! Если не станет Софии, я останусь со своей чудесной тайной совершенно один в этом плоском убогом мире… И такое однажды должно будет случиться!!! Ведь Софья должна инкарнировать в Светлану… Нужно быть к этому готовым. Как нелегко находиться одновременно в двух мирах, исключающих один другого! Даже Лиза, умная добрая христианка, вряд ли способна меня понять и поверить всему. Оставался, правда, отец Алексей… Но я боялся и его посвятить в тайну Софии. Боялся, прежде всего, в силу данного Софии обещания, боялся и потому ещё, что он мог счесть меня больным. Нет. К его помощи я мог прибегнуть лишь в крайнем случае. Зачем взваливать на другого тяжёлую ношу? Какой помощи я мог от него ожидать? Благословения на измену? Почему всякому так хочется избавиться от ответственности? Ведь моральный выбор нельзя перенести на плечи другого, даже если другой советует или направляет. За моральный выбор человек может отвечать только сам. И что же мне делать, если отец Алексей запретит, скажет, чтобы я отказал Софии и чтобы более не выходил с нею на контакт? Что если он сочтёт всё это за дьявольские происки? Ведь в таком случае я окажусь в ещё худшей ситуации. Как я тогда скажу Софии о своём отречении — “Извини, дорогая, но мой духовник, запретил нам встречаться. Поищи кого-нибудь другого, у которого нет духовника ...???”
Семь лет назад кто-то из прихода отца Алексея порекомендовал мне Лизу, мою теперешнюю жену, как деятельного человека, способного помочь мне найти подходящую работу. И хотя с трудоустройством ничего не вышло, мы обнаружили друг в друге много общего и подружились. Между нами сложились деловые непритязательные братские отношения…
Приход отца Алексея находился в Подмосковье. Несколько прихожан, и я в том числе, неподалёку от храма, где он служил, снимали часть деревенского домика. Тогда как другие в основном собирались в этом домике после Литургии для чаепития, я часто практиковал выезд из Москвы в ночь, чтобы в уединении предаться мыслям о вечном. Однажды я пригласил в “домик”, как мы все его называли, и Лизу. Ей это понравилось, и мы стали вместе приезжать туда. Каждый из нас не мешал другому сосредоточиться для молитвы и подготовиться к предстоящей утром исповеди и причастию. Мы брали с собою небольшую провизию, пили в “домике” чай, который кипятили на печи, старались ненароком не съесть чего-нибудь после полуночи, как того требовало церковное правило.
Утром, следуя друг за другом, мы спешили по узкой деревенской тропинке к храму. Я старался не оказывать Лизе никаких знаков внимания, как и всем другим приходским девицам, боясь того, чтобы она не истолковала моё поведение за ухаживание. Я тогда был сильно разочарован после неудачного платонического романа, приведшего меня с расстроенной душою за помощью к отцу Алексею, и более не желал никого впускать в своё сердце. Так что, несмотря на нашу дружбу, выходя из автобуса, я нарочно Лизе никогда не подавал руки.
Как-то раз мы договорились с нею вместе отправиться в храм на исповедь с ночёвкой в домике. Я заехал за Лизой, чтобы от неё отправиться на пригородный вокзал. Но её почему-то не оказалось дома. Прождав её в подъезде часа два, я дал себе слово никогда более с ней не иметь дела и, несмотря на позднее время, отправился за город один. Наши отношения были чисто деловые! И мне не понравилась такая некорректность. Вскоре я уже забыл про её отсутствие. Сидя в полупустой электричке, я читал молитвенное правило.
На следующее утро в храме я неожиданно увидел её. На улице шёл осенний дождик. По её лицу ещё стекали капельки, когда она подошла ко мне. А я, забыв про вчерашнее, помимо своей воли — будто кто-то нарочно нагнул мою голову силой, понукая к христианскому приветствию — поцеловал её в мокрую щёку.
Её щека была холодной, и край платка, коснувшийся моего лица, тоже мокрым. Отпрянув от неё, сам не свой, я не мог понять, почему мне сделалось неловко. Я проявил чувство, которого, как будто не испытывал. Я просто приветствовал её по-христиански. Почему? Ведь раньше я так не делал. Я не мог ответить себе на этот вопрос. Выходило, что я обманул Лизу, оказав ложный знак внимания. И теперь мне следовало ей объяснить, что я вовсе не хотел её ни целовать, ни приветствовать…
Служба окончилась. Я, конечно, не стал ничего объяснять. Но впредь решил избегать встреч с нею. Болезненные чувства перегоревшей неразделённой любви, бессознательно склоняли меня к такой рассудительности. В то же время, помимо моих чувств Лиза уже завладевала моим рассудком. Я не находил в себе любви к ней, подобно той, что недавно испытал, дойдя до крайней экзальтации, закончившейся тяжелейшей депрессией. Я говорил себе, что нам не следует больше встречаться. Но подсознательно я тянулся к ней, чувствуя подобную моей её сердечную незащищённость. Видимо это и было тем, что роднило нас внутренне, и чего мы оба до сих пор не нашли в других, а именно: сострадания и жалости. А может быть, на самом деле, это был особый род любви, который мы потом потеряли друг к другу?
Или, может, мы спутали любовь с состраданием. И потом ещё долгие годы не могли понять этого и мучили друг друга…
Сострадание и жалость по своей природе не могут проистекать взаимно. Только духовно сильный может сострадать и жалеть духовно слабого. Настоящая любовь не бывает односторонней. Потому что в любви оба равны друг другу и в любви оба сливаются друг с другом. Хотя жалость и сострадание — добродетели, но, всё же, они — много ниже любви… Да, трогательны образы героев Достоевского, с их сострадающим болезненным надлом души! И к сожалению, эта “достоевщина” прочно проникла в церковно-православное миросозерцание. Любовь взаимная стала ассоциироваться с миром, который лежит во зле. Подлинная любовь стала считаться чем-то греховным. И даже любовь к Богу церковное сознание верующего начало понимать не как взаимное чувство, а как раболепство низшего перед Высшим, Который сострадает грешнику и жалеет его. В таком подходе грешник оказывается неспособным вырваться из рабства греху, не способен на высокое чувство освобождающей любви…
Однажды на работе у Лизы, куда я зашёл по какому-то делу, в маленьком тихом музее, два её сотрудника, художники-декораторы, пригласили меня к себе в комнату. Рабочий день уже окончился, и они пьянствовали. И я выпил с ними. Лиза в пьянке не участвовала, занималась каким-то делом в своём кабинете. Мои собутыльники так надрались, что заснули прямо на полу. Какие плакатные художники не напиваются вдрызг?
Оставив компанию, я пришёл к Лизе. Мы о чём-то долго ещё разговаривали, пока не настало время закрывать помещение и “сдавать на пульт” в милицию — вместе со спящими.
У самого выхода, в тёмном проходе, я неожиданно спросил:
— Ты можешь меня поцеловать?
Я полагал, что своим отказом Лиза поставит всё на свои места, мои сомнения разрешатся, и мысли о ней перестанут нарушать моё душевное спокойствие.
— Зачем? — спросила она.
Если б я не был пьян, то никогда бы не решился на такой эксперимент.
— Не знаю… — стушевался я.
— Вроде бы у нас не те отношения, — ответила она как-то по-взрослому.
— И всё-таки, ради дружбы…
О, зачем я сказал так?! Я уже начинал понимать, что свалял дурака, но зачем-то продолжал настаивать. И когда она приблизилась ко мне в темноте, я даже не поверил этому. Она коснулась ладонью моего затылка. Я мгновенно опустил голову, чтобы приблизиться к ней. Она быстро поцеловала меня в губы.
— Ну, как? — услышал я не то усмешку, не то серьёзный вопрос.
— Нет, не так! По-настоящему!
Она не прекратила игры, не отошла прочь, не засмеялась, превращая всё в шутку. Она всё ещё стояла так же близко. И наши губы встретились. Оба, истосковавшиеся по ласке, мы стали целоваться в тёмном пустом музейном проходе, уронив свои сумки на пол, забыв обо всех делах, что до сей поры одновременно нас связывали и разделяли.
Наконец, Лиза выскользнула из моих объятий. Мы вышли на улицу.
И уже мы оба двигались, будто по чьей-то чужой воле. А я, сам не зная, что выполняю какую-то жизненно необходимую программу, вел её к себе в семиметровую комнатушку. Мы шли пешком по аллеям и задворкам, то и дело останавливались. Была слякотная осенне-зимняя пора. Она позволяла моей руке пробираться под её пальто, когда наши губы искали друг друга. Я целовал её и был весьма удивлён, обнаружив в смиренной сестре страстную женщину.
Не знали мы тогда, целуясь в одной из беседок, рядом с детскими качелями, что через три года с этих качелей упадёт наш ребёнок, слегка поранит голову, и с перепугу я повезу его на такси в больницу, ту самую, куда через год, по памяти этого случая, доставлю его уже с тяжелейшей травмой головы после аварии на велосипеде… А не случись первой травмы — я бы не знал, куда мне везти умиравшего ребёнка!
Поистине, всё в жизни имеет связь и значение. Ничего не происходит зря и попусту. И лишь потом, многие годы спустя, иногда нам удаётся понять и увидеть всю зависимость и неслучайную случайность событий, что происходили с нами. И даже поняв это, мы остаёмся слепы, и не понимаем того, что происходит сейчас, в данную минуту, как каждое самое незначительное событие отразится на будущем…
… Не сумев связаться по телефону с отцом Алексеем, одна прихожанка, срочно отправится к нему домой, за город, чтобы прибегнуть к его молитвам об исцелении моего умиравшего сына…
И чудо произойдёт! Мой сын останется жив!
Все события выстраиваются в причинно-следственную цепь. И нам кажется, нет в том чуда. И в то же время само чудо незримо присутствует во всех отдельных звеньях. Это чудо — сама жизнь, что скрепляет одно событие, связывает одного человека с другим и выстраивает неповторимые судьбы…
Всё переплетено в этой жизни… Стоит лишь сделать один неверный шаг — и цепь может не выдержать. А если нет крепкой “страховки”— простыми человеческими силами уже невозможно удержаться…
Не знали мы тогда, что вскоре после первого родится второй и третий ребёнок. А мы станем обыкновенными родителями, “terra-a-terra”. Не знали, что вскоре купим в деревне дом, начнём ссориться, мириться и скандалить…
В ту ночь я привёл Лизу к себе, когда все мои родственники спали мёртвым сном уморившихся в хлопотах людей. Я читал ей свои рассказы до тех пор, пока у нас обоих не начали слипаться глаза.
Диван в комнате был один, и такой узкий, что на нём едва мог уместиться один человек. Я постелил, и Лиза легла. Я же не знал, куда мне деться, и сел на пол, рядом.
— Ты будешь на полу? — спросила она из темноты.
— Да… — ответил я не сразу.
Я уже достаточно протрезвел и старался не вспоминать о наших страстных объятиях в беседке.
— Нельзя ничего придумать?
Каждая фраза надолго повисала в темноте.
— Можно…
— Она молчала.
— Что же ты сидишь? Возьми у меня хотя бы подушку.
— А как же ты?
— Тогда ложись… Рядом…
Она полагала (или вовсе нет?), что долгое чтение нас обоих утомило, и мы заснём. Но это был самообман. Ещё раньше, когда мы только шли ко мне, эта программа, как вероятная, была занесена в память. И вот теперь мы легли вдвоём на тесный диван, якобы, из-за того, что больше лечь негде, а на самом деле — страшась и желая оказаться рядом…
— Мы завтра будем очень жалеть об этом, — прошептала она.
— Нет, не будем… — обманул я её и себя.
Запрет был уже нарушен. И мы полетели в пропасть…
Тяжёлое похмельное утро…
Мои родственники проснулись и носятся мимо двери туда и обратно, не подозревая, что у меня — женщина. Да, сестра Лиза неожиданно превратилась просто в “женщину” с обобщающим порнографическим значением этого слова. И я, и она — оба остро почувствовали это. Моя “любовница” оделась и, выждав момент, когда никого не было в коридоре, выскользнула на лестницу.
С потерянным видом она ждала меня несколько поодаль от дома, почти за поворотом дороги. Асфальт был устлан мокрыми листьями. И у дворника, усердно работавшего метлой, не получалось сорвать с места ни один. Утро очень напоминало предвечерние сумерки. Болела голова. И мы больше не были братом и сестрой. Мы превратились в двух грешников, запутавшихся так сильно, что не знали, как развязать теперь такое количество узлов, неожиданно возникших без нашего разумного согласия.
Я провёл полдня с Лизой у неё на работе. О происшедшем мы не говорили. Расстались — будто навсегда. И никто из нас не знал, будет ли у него предлог для новой встречи, будет ли желание встречи, будет ли вообще что-нибудь…
Предстояла тяжёлая очищающая исповедь… Но до этого следовало разобраться, что это такое: любовь или стихия? Если любовь, то её следствием должен быть брак. Тогда всё, что случилось — не грех. Но если стихия, то любовь всё равно возможна впереди. И тогда это тоже не такой уж большой грех… А если не будет любви? Неужели мы навсегда потеряли нашу чистую дружбу?!
Где же ты, любовь?! Неужели я разучился чувствовать? Где экстаз, который сопровождает влюблённого всегда и везде?
Экстаза не было… Была какая-то досада и горечь…
Я стал прогуливать занятия в институте, предался пьянству со старыми приятелями. Как-то раз, прошлявшись по городу целый день, под вечер я остался один где-то на Арбате. Меня заела такая тоска одиночества, что, купив на последние деньги бутылку коньяка, без звонка я приехал к Лизе.
Не знаю, рада она была или нет… Это была та самая новая встреча, которой могло не быть…
Впрочем, я об этом и не думал. Просто сентиментальная тоска, тоже, наверное, необходимый инструмент Провидения, привела меня к единственно близкому человеку. В её старинном доме на Кропоткинской был такой же, как и у меня, старый диван. Только он раскладывался, и нам обоим достало места.
Я стал часто бывать у неё. Лиза полюбила меня и всё ждала от меня признания. Бедняжке никак не удавалось растопить моё застывшее сердце. Я много терзал себя и её, не находя в себе любовного экстаза, и потому всё не делая, предложения. Мне хотелось быть честным по отношению к Лизе, но видимо, Время и Провидение не желали считаться с моими инфантильными настроениями. Выбор уже был бессознательно или полусознательно сделан. Не случись той нашей встречи, возможно, она стала бы женой другого человека, или, напротив, осталась бы на всю жизнь одинокой женщиной…
Как я потом узнал, одновременно с зарождением наших дружеских отношений и загородных поездок, за нею начинал ухаживать один человек, женатый на какой-то стервозной бабе, не дававшей ему житья (наверное, все жёны делаются стервами перед назревающим семейным крахом). В ту ночь, что связала меня с Лизой, этот несчастный погиб ужасной смертью: пьяный, он пытался взобраться на перрон — прямо перед подъезжавшим поездом. Ему почти удалось это сделать, однако, его тело оказалось между перроном и поездом, протащившим его по всей длине платформы. Так судьба распорядилась жизнью этого человека, Лизы, а заодно и моей…
Она была старше меня и опытней во многих вещах… За год-другой до встречи со мною у неё был роман. Правда, в отличие от моих платонических влюблённостей, у неё роман был обыкновенный, земной, но такой же безысходный. Она была замужем примерно с год. Чужая семья с тёщей породили ненависть к мужу, которому она вскоре изменила. Любовнику она оказалась не нужна. Он познакомил её со своим приятелем-доброхотом, чтобы тот в качестве отдушины открыл ей дорогу в религию. Так Лиза оказалась в приходе отца Алексея, где мы с ней и познакомились…
“Почему я не встретила тебя раньше?”— прошептала она как-то раз мне на ухо со скорбью. И я слышал в её голосе другой вопрос: “Почему столько несовершенства в этом мире?..”
Наш первенец начинал ходить в деревне. Помню, как мы, счастливая семья, впервые приехали туда все вместе. Был август. С яблонь то и дело падала спелая грушовка. Наливалась на солнце до желтизны антоновка, ожидая своего срока. “Коришневые” плодоносили скромно, но качественно. В соседнем брошенном саду мы собирали сладкий “штрифель”. Наш годовалый ребёнок сидел рядом с горой яблок, с которыми мы не знали, что делать, и с жалостью перебирали их каждый день, отбрасывая подгнившие и пополняя свежими, только что упавшими с деревьев. Невзирая на отсутствие водопровода, мы не переставали предаваться любви, желая, наверное, заполнить пустоту, образовавшуюся за предшествовавшие годы воздержания. Возвращаясь из деревни, я тянул с собой до невозможности наполненную яблоками детскую коляску. В Москве, перекладывая яблоки до самой осени, мы вспоминали нашу деревню и ждали следующего лета. С исчезновением в деревне воды и с рождением второго сына наши совместные поездки прекратились. Для поддержания хозяйства и ради перемены образа жизни я стал ездить в деревню то один, то со старшим сыном, уже подросшим. Надежда, что когда-нибудь в деревне снова появится вода, и мы сможем проводить отпуск в деревне всей семьёй, не оставляла меня. Однако этому не суждено было случиться. Именно тогда появилась инопланетянка, нарушившая всё моё душевное равновесие.                                                                                                    
Наступил август — время моего отпуска. Я должен был разгрузить жену — поехать в деревню со старшим сыном и оставить её с младшими детьми на даче, которую мы сняли в Подмосковье. После последнего контакта с Софьей минул почти что месяц, в течение которого она ни разу не выходила со мною на связь, так что я уже начинал сомневаться, существует ли Софья на самом деле: настолько будничная жизнь стремится нивелировать наш рассудок до “обыденного сознания”.
Почти каждый день я выходил на той автобусной остановке, где впервые повстречал инопланетянку, и подолгу высматривал на газоне ключи от деревенского дома. По нашей договорённости, перед самым перевоплощением, Софья должна была оставить ключи на газоне в качестве знака. И хотя в последнее наше ночное “свидание” мы не обсуждали этот вопрос, я полагал, что она помнит об этой договорённости.
Надо заметить, что именно тот самый пятачок газона, где осуществилась моя телепортация из деревни Бобынино в столицу Советского Государства, со временем оказался вытоптанным, то ли по причине разросшихся рядом кустов, скрывавших от постороннего взора всякого, находящегося в этом месте, то ли в силу закона, гласящего, что свято место не бывает пусто. Кто-то даже поставил там два пустых деревянных ящика из-под стеклотары для того, чтобы можно было на них сидеть. В пожелтевшей траве время от времени можно было видеть пустые бутылки из-под вина, редко — из-под водки, которые, впрочем, скоро исчезали благодаря нужде какой-нибудь нищей старухи. Количество пластмассовых и металлических пробок вместе с окурками, напротив, росло день ото дня, так что теперь трудно было вообразить, что это место могло быть когда-то живописным. Закон энтропии неумолим…
Однажды уже перед самым отъездом в деревню, вовсе не ожидая того, на одном из ближайших кустов, под надетым кверху дном на обломленную ветку гранёным стаканом, я обнаружил ключи! Несомненно, это были те самые ключи, что несколько месяцев назад я оставил Софье, прощаясь с нею в деревне! Один большой, от амбарного замка, когда-то выкрашенный чёрной нитрокраской, теперь облупленной, другой — необыкновенно длинный, от внутреннего врезного замка. Оба ключа, наверное, вряд ли мне понадобились бы, поскольку, покидая деревню, из-за отсутствия времени я так и не починил замки. Однако ключи эти мне были так дороги! Совсем недавно их держала в своих руках моя прекрасная инопланетянка…
Я вспомнил минуту нашего расставания… И только теперь отчётливо осознал, что юной Софии больше нет. Эта внезапная мысль отозвалась острой болью в сердце. Прижав к груди ключи, я опустился на стоявший рядом ящик, и слезы сами собою потекли из моих глаз… Как описать чувство, охватившее меня в ту минуту?! За месяц, прошедший после нашей последней встречи, я так расслабился, что почти забыл об ответственности, на которую решился, дав Софии своё согласие. Теперь следовало вновь мобилизоваться, подготовиться внутренне к знакомству со Светланой. Ведь, всякая встреча с незнакомым, малознакомым и, порою, даже знакомым человеком всегда требовала от меня психического напряжения, поскольку какой-то давний комплекс неполноценности в эти минуты давал о себе знать, нарушая стереотип моего поведения, и, боязнь показаться не совсем нормальным, начинала тогда уже прежде времени пугать, вызывать подсознательный страх, неуверенность в своих силах.  Да, мне предстояла новая встреча… По договорённости с инопланетянкой я не должен был сам предпринимать каких-либо действий для знакомства со Светланой. То, что не я, а она найдёт меня, во многом облегчало мою задачу, согласуясь со складом моего непредприимчивого характера. Поэтому с чистой совестью я решил не менять планов и ехать в деревню и, возможно, там ожидать появления Светланы.
Я продолжал смутно надеяться снова увидеться с Софией, хотя бы в ночном телепатическом контакте. Кто знает, в деревне, где вся обстановка должна живо напоминать об инопланетянке, это могло бы оказаться возможным. Так я себя нарочно обманывал, стимулируя к поездке в деревню. Я даже нарочно “накачивался” нейролептиками и снотворными. Странные видения являлись мне в таком состоянии. Однако от Софии не поступало никакой вести. Лишь однажды я проснулся среди ночи под впечатлением привидевшейся мне во сне инопланетянки. Однако это видение было не более чем плодом моего воспалённого сознания. Мне снилась юная красавица, а в ушах моих слышался странный хор каких-то сверхъестественных существ, не то читавших, не то певших проникновенными голосами нечто подобное следующему:
   “В море далёкое, пену с волны поднимая, пускаясь в безвременье плавать без срока,
   Ты обещал позабыть ту, которая снилась, во тщетной надежде найти, что без образа скрыто от взора;
   — Всё — ради милой другой приходящей к тебе уже ныне...”
   Этот античный слог, если не ошибаюсь, напоминающий гексаметр Гомера, сопровождался музыкальным фоном удивительных и неизвестных мне инструментов и — главное — видением Софии в непрерывном калейдоскопе форм её меняющегося прекрасного облика и какого-то иного содержания, окружавшего её или выступавшего из неё — что не подлежало логическому определению и запоминанию. Проснувшись, я не мог сказать, что это было, о чём пели странные голоса. Оставалось лишь ощущение какой-то невыразимой пугающей тайны.
Кошмары продолжали преследовать меня в деревне, куда я приехал-таки с сыном провести летний отпуск.
Была поздняя ночь, когда мы, сойдя с поезда, с тяжёлой поклажей, наконец, добрались до дома, который опять нашли в полном разорении. Единственно, что осталось целым, был сам дом. Весь скарб, опять оказался побит и разломан, будто прошлась сама нечистая сила по дому, задавшись целью испортить как можно больше.
Уложив ребёнка спать, я устало опустился на уцелевший стул, Вспомнился мой приезд сюда с покойным Евгением, когда мы точно так же сидели, слушая потрескивание сырых дров в печи. И меня снова посетила та же мысль: “В этой стране жить нельзя!”
Эта мысль выглядела столь выпукло, что не требовала пояснений для постороннего, если бы таковой оказался в тот момент и посмотрел бы на меня откуда-нибудь сверху: заброшенный дом в брошенной деревне; разруха; набитый битком чемодан с провизией, что удалось скопить специально для этого отпуска за пол года; спящий в грязной старой поломанной кровати усталый ребёнок… Измождённый после долгой дороги и переноски тяжёлого груза человек, среди груды разбитой посуды, продырявленных вёдер, обломков электросчётчика, изорванной одежды, — всюду разбросанных по полу…
“Уехать...”- сказал я вслух, задумчиво обводя вокруг себя взглядом печальный “натюрморт”, и про себя добавил: — “Уехать — если бы не обещание, данное инопланетянке...”
“А что она?” — продолжал я размышлять, — “Ведь Софьи больше нет… И если Светлана снова повстречается мне, то ещё не известно, что из этого выйдет. Пройдёт мимо — и не обратит на меня никакого внимания! Кто я такой? Что во мне особенного?.. По крайней мере, нужно работать в обоих направлениях: хлопотать об отъезде и в то же время — продолжать жить так, как жил раньше… В случае неудачи с отъездом, жизнь не изменится...”
А что если бы Софья телепортировала меня с семьёй прямо в США или Австралию! И почему эта мысль не пришла мне в голову, когда инопланетянка была жива? Может быть надо было поставить ей такое условие? Впрочем, разве уместно спекулировать этим, когда передо мною такуя задача — спасать человечество… Даже смешно, думать о таком… Впрочем, думай — не думай, сомневайся или нет во всём, что было, всё — тут, у меня в голове, и никуда от этого не деться — придётся исполнять свой долг… Но разве согласилась бы она на это: телепортировать меня куда-нибудь из этой варварской страны? Зачем бы тогда я был ей нужен? И почему она-то появилась именно тут, в России, а не где-нибудь в Соединённых Штатах? Или там народ другой, практический чрезмерно, что найти такого олуха, как я, совершенно невозможно? А уехать сейчас, не исполнив обещания — дезертирство… Я вправе просить её об этом лишь по завершении нашего плана… Если вообще она вступит снова со мною в контакт… “
Следующий день ушёл на восстановление разрушенного хозяйства. Всё время я слушал транзистор, привезённый с собой. По “Свободе”говорили о невиданной новой волне эмиграции из СССР. Да, было отчего бежать прочь от своего собственного народа! Великая депрессия наступала на Россию, скрываясь под оптимистическим именем “Перестройки”, и поднимала со дна болота всю грязь, накопившуюся за годы идеологического застоя…
Вечером того же дня я почувствовал неизъяснимое желание куда-нибудь уйти. Оставив сына у Афониных, соседей, не пострадавших от варваров лишь потому, что приехали в деревню ранней весной, я направился в Перово, ту брошенную деревню, где однажды спасла меня от смерти Софья. Смутное желание снова войти в контакт с Софьей, толкало меня к тому гиблому месту, где инопланетяне пытались воплотиться в меня. Какое-то нездоровое любопытство, желание проверить, было ли всё на самом деле, и был ли я тут вместе с инопланетянкой, помимо моей воли потянуло меня снова побывать среди развалин.
Я миновал железобетонный столб, всё так же лежавший на обочине, на минуту остановился у изогнутого ствола берёзки, на котором мы сидели с Софией.
У меня сжалось сердце.
“Если Софья снова явится мне”, — подумал я с волнением, — “Значит я — сумасшедший, а она — моя галлюцинация...”
Я коснулся деревца. Посмотрел назад, вдаль, через поле. Моя деревня, скрывавшаяся в деревьях, была ещё различима в спускавшихся сумерках. Только сейчас я услышал необыкновенную тишину, установившуюся раньше, чем это успела сделать ночь. Не чувствовалось ни малейшего движения ветра. Ни один кузнечик или какая-либо иная мелкая тварь не нарушали странного покоя. Не выдержав, я двинулся дальше навстречу опускавшимся сумеркам.
Когда я прибыл на место и остановился там, где несколько месяцев назад мы были с Софией, солнце уже скрылось за лесом. Сухая пышная трава, стелившаяся вдоль земли волнами весною, теперь, летом, будто ожила, позеленела. На противоположном берегу оврага почти нельзя было заметить развалин, скрытых зарослями.
Не медля, я спустился вниз, пересёк высохшее болото и, цепляясь за стебли полыни, поднялся к некогда жилой деревне.
Я искал пролом в стене разрушенного дома, где некогда потерял сознание.
Лес крапивы, выше человеческого роста, скрывал от взора всё, что весною здесь было видно, как на ладони.
Так же точно и вчера вечером я с трудом нашёл свой дом, хотя приезжал в него уже не первый раз. Если не появляться год-другой, то и он постепенно начнёт исчезать, пока совсем не сгинет с лица земли.
Я нашёл палку и начал прокладывать перед собой тропу.
Остановился — лишь, когда вплотную приблизился к пролому в кирпичной стене.
Вглядевшись в полумрак развалин, я увидел что-то серое. Как вкопанный я стал на месте, не в силах пошевелиться.
Сумерки сгущались всё более и более.
Наконец я с ужасом понял, что это серое нечто было фигурой, вроде бы, человеческой.
И тогда существо зашевелилось. Я различил проступавшие как бы из небытия очертания лица, тела.
И тут, сам не понимая как, я будто против своей воли сделал шаг в пролом и — оказался с ним лицом к лицу. Новая волна леденящего страха прокатилась от головы до пят и сковала душу, лишив меня всякой воли.
И тогда я узнал его.
Это, конечно, был стукач Борис!
Как только я осознал это, страх немного отступил. И хотя я чувствовал, как мои волосы сами собою поднялись, будто заряженные статическим электричеством, где-то в душе я знал, что у меня есть против него внутренняя защита.
— Узнал? — услышал я прямо в мозгу циничный наглый голос.
— Боишься? — повторил он с той же интонацией. На лице его появилась довольная кривая усмешка.
— То-то!
Он не сводил с меня пустых глаз, поедая меня взглядом и наслаждаясь своей властью.
— Понял теперь, кто я есть?
Его губы шевелились. Но голос исходил не от его тела. Всё, что я слышал, происходило в моей голове.
Чужая воля, мысль, насиловали мой мозг и душу.
— Не смей противиться! — закричал голос.
Серая тень приблизилась ко мне ещё ближе.
— Отвечай, куда делась наша девка?!
Он замахнулся на меня. Я инстинктивно выбросил для защиты руку, и она прошла сквозь него. Он отшатнулся было назад… Каким-то подсознанием я понял, что это фантом. Моя ладонь разжалась, пальцы сложились, как нужно, чтобы сотворить крестное знамение. Ужас исказил физиономию “стукача”. Я сделал движение сверху вниз и пересёк его поперёк. В тот же миг приведение исчезло.
Я стоял один и недоумевал: что случилось со мною: жив я или мёртв?
Кругом был полный мрак. Через какое-то время вдруг кровь бросилась мне в голову, неистово заколотилось сердце. Позднее я понял, что до этого момента оно просто остановилось. Ещё бы немного, и на этом месте лежал бы мой труп.
Так было со мною однажды, когда, налаживая радиопередатчик, я попал под высокое напряжение. Чудом рука оторвалась от проводов, и с опозданием, будто закрученная до предела пружина, набирая своё, бешено заколотилось сердце…
Видимо что-то подобное случилось и в прошлый раз, когда я на этом же месте потерял сознание.
В тот раз каким-то образом приведение парализовало мою волю совершенно. Теперь же я оказался сильнее, сохранив, как говорится, ясность сознания и духа.
Придя в себя, я кинулся вон из развалин.
“Зачем я сюда пришёл?”— недоумевал я, пробегая назад, на ощупь, через коридор, вырубленный среди зарослей крапивы. — “Поистине, запретный плод — привлекателен… Впрочем, мне кажется, хотелось что-то проверить для себя?.. Но видимо, с этим не стоило шутить… Каким-то образом я вошёл в непосредственный контакт с приведениями… Прежде всего — это грех… А кроме всего прочего, это просто смертельно опасно!..”
В тот момент, однако, я бежал сломя голову прочь от гиблого места и ни о чём не размышлял. Не останавливаясь более нигде, я забрал у соседей сына и поспешил домой. Добрые старики накормили ребёнка, пока я отсутствовал. И теперь мне ничего не оставалось другого, как только уложить его в постель. Когда и я начал готовиться ко сну, и нечаянно разбудил своего мальчика, он поистине “устами младенца” изрёк:
— Папа, а они тоже молятся…
— Кто они? — удивился я, почему-то подумав об инопланетянах.
— Афонины, — услышал я из темноты голос сынишки, — Они говорят, что без молитвы здесь прожить нельзя.
В эту же ночь мне привиделся новый кошмар…
Привиделось мне, будто я проснулся оттого, что позвонили в дверь, и я, с чувством страха, открыл…
Выхожу на лестницу. А там — Двое.
— Мы без санкции прокурора войти не можем, — говорит Первый, с хитроумным восточным лицом.
— Сейчас снова — Перенастройка, — поясняет Второй, русский, простоватый паренёк, — Надоть соблюдать законы…
— Если только вы пригласите нас к себе сами в гости… — Первый подмигивает и улыбается.
— Бывалоть… — Второй поворачивается к Первому, вроде как забыв про меня. — Бывалоть… придёшь на фатёру… А дверь занперта… Ну, мы тадыть, обступим так, чтобы соседи не виндели, кто тут и что… Впрончем, если и виндели, то спешили мимо, бундто очень занянтыть… Но мы-нто их тонже всех применчали… Для энтого сренди нас ондин спенциальный всегда был. И тех, кто делал вид, он делал на винд. И мы понтом к ним прихондили — для пронлифактики. Освендоминтели-то никогда не помешають… Такие рабонтають завсегдать и забесплантноть. Дерьмоть-то он-но — полезноть, как энто самое… ну… тоть… ундобренние… знабыть…
— Ну, так вот… — продолжал он, поворотившись ко мне боком, — Другой-то, наш спенциалист по слесарно-силовым работам, принкландывался к дверьми и пунтём мендленного нандавливаннивания бесшумно срынывал замок. Энтому нанданвлинванниванию его научил какой-то диксидент-спорнтсмен, с конторным он вместе синдел пондсандным. Энтот спорнтсмен-тот, знанчить, не хонтел в тюряге загнунться и понтому всё стоял у стенны и данвил. Мунскулы канчал, гад, незанментно. Но ему понтом за энто всё равно отнбили пенчёнку. И опосля энтого он только мог данвить спинной нан нары, инто недолготь…
— Так вонт, значить, — Он совсем забыл про меня, — Так-тоть вонт мы и оканзывались вонунтрях ихних фатёр… А таперече, так пока нензя…
— Это как внутри? — Не понял его Первый, с восточным лицом.
— Что не помнишь? — усмехнулся Второй, русский. — Или тебе с нами тадыть ешшо не было? Ты, видать, танды ешшо у себе в Туркестане совейску влась унтвержал…
Вдруг Русский  вспомнил обо мне, но посмотрел мимолётом, будто на пустое место, и добавил:
— Замок-то не вындерживал долгого данвления — и дверь отворялась сама собою… Ну а там, вовнутрях-то, чего только не случалося! Дело-тоть былоть нончью… Жильцы-тоть: ондни нанчиннали бегать, гонлые, кринчать… Таких мы сразу по башкам, рукоятью нагана… Другие ж наонборот — сразу, как рынбы, янзык пронглантынвали. С такими было проще… Мужиков мы долго не беспокоили, спронважинвали онбыск, формальнонсти, а понтом и самих, нинчего непдонзренванших под охрану шонферам. А санми-тоть возвранщались к дамочкам, за дополнинтельными уликами во внунтря, стало быть, онбрантно, в фатёру… Ну а там уж завондили пантефоны, всякие райнмонды, и уже до самого унтра прондолжали обыскивать и, так сканзать, улики нахондить, чтобы унтром-тоть, стало быть приндтить было с чем к начальству…
Он вдруг остановился, посмотрел на меня с подозрением, хмыкнул.
— Всякое бывалоть вовнутрях! — многозначительно заключил он. — Таперяча прихондится, етина мать, за всё отвенчать перед Главным. Говорит, много было допунщено перенгибов. Но по нтому вренмени спинсывается… Токмо заставлят отрабантывать до сих пор… Вот мы и пришли, стало быть таперече к тобе… Ты ж, не хошь, чтоб всё было как тонгда, с друнгими? У тебя ж то ж и денти и жонка ись… А?
— Да, — заметил в пол голоса Первый, — Перегибов было и будет много…
— Таперяча всё не так… — вздохнул Русский.
— Теперь мы просто гости, — пояснил Татарин, обращаясь ко мне.
— Ты верующий? — неожиданно вскинул на меня глаза Русский.
— А ты?
— Я? — Он поперхнулся, стал откашливаться.
— А как же теперь ему без этого? — помог своему сотруднику Узбек, — Только какая ему теперь разница. Мы все — верующие. Разве в этом дело?
— А я, — спохватился Русский, — Как бы те сказать?.. Я нахонжусь, так сказать, в поинсках… э… как её?..
— Истины, — подсказал в полголоса Казах.
— Нанши денти… — продолжал Русский могли бы вменсте монлиться! Прендстанвляешь? Как бы энто было хорошо? Мои и твои денти — вменсте — смонтрят по теленвизору религиозную пронграмму… Ранзве это не нангляндная демонкрантизация? Если бы мне токмо рондиться было раньше! И пошто я оканзалси крунгом винновантый?  Ни тенбе дороги вправо, ни влево, ни вверх… А вниз понкместь тожа не пускають — нандоть с тонбой дела закончить...  
— Мы бы поставили у тэбе новый цветной видюшник, — добавил Туркмен.
— Токмо скажи, где девка прячется… — Русский ухватил меня за ворот и потянул к себе, так что я вынужден был сделать шаг и выйти из квартиры на лестничную площадку.
Наступила пауза. Где-то внизу хлопнула уличная дверь, и послышались шаги, неожиданно притихшие и ушедшие за порог слышимости.
Ночные гости выжидающе прислушивались к тишине.
— Всё в понрядке, — Русский взглянул на Нерусского. — Ты нас пранвильно понял?
— А что я должен понять? — спросил я.
— Ты не должен, — Нерусский шагнул спиной назад, повернулся вокруг себя. — Тебе нужно.
— Мне нужно? — удивился я, — Что?
— Не “что”, — ответил Нерусский, — шагнув назад затылком, и повернув голову обратно лицом ко мне, — А как.
— Что “как”?
— То, что нужно.
— Сонглашайся! — вмешался Русский. — Ты же, ендрённа манть, русский!
— У тэбе нэт выбора, — Грузин ушёл вбок, за выступ стены.
— Завтра мы приндём снова, — добавил Русский.
На его лице выступил затылок, который зашагал прочь.
Через полминуты откуда-то снизу послышался женский визг, и на лестнице появилась растрёпанная дамочка.
Увидев меня, она прокричала:
— Хулиганьё!!!
И побежала вверх по лестнице.
Одновременно хлопнула уличная дверь, и наступила звенящая тишина.
Я повернулся, чтобы войти в квартиру, но упёрся лицом в кирпичную кладку.
Моей квартиры, будто, не существовало!
Я стал ходить по лестничной площадке, но кроме трёх соседних дверей, моей, четвёртой по счёту, нигде не было. Тогда я пошёл вниз по лестнице. Этажом ниже квартиры, располагавшейся под моей, тоже не было. И мне показалось, что я — в чужом подъезде. Я стал спускаться вниз, но лестнице тоже не было конца.
Потом я проснулся…
Разламывалась от боли голова… Болели исколотые крапивой руки…
Продолжаю записывать события… Всё время отстаю… Приходится вспоминать то, что безвозвратно уплывает в прошлое, отсеивать от не имеющего значения… Стараюсь всё облекать в литературную форму… Но всё равно получается не то дневник, не то воспоминания, которые, впрочем, наполняют мою жизнь смыслом, давая возможность снова в какой-то степени почувствовать пьянящие мгновения былого счастья…
Как странно, однако, в воспоминаниях бываешь счастлив как-то по-особому, нежели в действительности… Какая же действительность более реальна? Каждый новый день, несмотря на счастливые минуты и даже часы отдыха, размышлений и воспоминаний — наедине с солнцем, небом, лесом и полем — скупой на синтагматику полновесной парадигмой предметов сознания — проистекал, впрочем, в борьбе с энтропией: походы в соседнюю деревню за водой, хлебом и молоком, стирка белья, приготовление еды и мытьё посуды — отнимали более половины времени. Поэтому настоящей отдушиной для меня являлись те несколько часов, когда я, уложив сына спать, мог уединиться перед моим дневником. Многое из описанного выше было положено на бумагу именно в эти часы…
Я сижу на веранде в прохладной ночной тиши… Под ногами от бесплатного электричества (счётчик разбили вандалы, и я соединил провода напрямую) калится старая электроплита, на которой сгорает неосторожная мошкара, во множестве слетающаяся на свет лампы, с абажуром, из большой бутылки без дна… Во дворе трещат кузнечики. Под полом и где-то на чердаке то и дело пробегают крысиные лапы. Где-то под потолком какая-то мелкая тварь упорно точит уже трухлявую доску…
Нет. Я уже не буду её ремонтировать. Я уже ничего не буду ремонтировать в этом доме…
Я выхожу на двор по малой нужде… Подолгу забываюсь, пропадая взором в бездонном звёздном небе, или всматриваюсь в освещённые спелой луной окрестности…
Перечитываю эти строки, уже набранные на компьютере, десять лет спустя… И не удерживаюсь добавить: неужели мелкий точильщик победил создание рук человеческих — мой дом в глухой брошенной деревне — и рухнули однажды доски потолка, а с ними — и крыша? И теперь там руины?..
Чувство тревоги и страха после происшествия в Перово не покидали меня. Спасали транквилизаторы. Без них я не мог ни на чём сосредоточиться. Мысли возвращались к необыкновенным весенним событиям, переходили, к последним, терзали неразрешимыми вопросами.
Почему снова появился инопланетянин, тогда как Софья сказала, что её спутники покинули Землю? Почему он — в облике стукача Бориса? Или это вовсе не инопланетянин, а приведение? Почему же тогда и оно в облике Бориса? Или Борис мёртв? Но почему в таком случае приведение искало Софью? Почему оно сказало: “Где наша девка?” Если “наша “— не значит ли, что и Софья — приведение? Почему такое грубое слово “девка”? Значит они (“они”— потому, что приведение сказало: “наша”, и значит оно не одно) ищут её и даже преследуют… Не был ли Борис инопланетянином уже тогда, в больнице, завладев телом какого-нибудь несчастного сумасшедшего? И чтобы выбраться из психушки, сначала, начал сотрудничать с врачами, закладывая больных, а затем, уже, преследуя дальние корыстные планы, не продолжил ли работу стукачом у властей? Так или иначе, кто бы они ни были, инопланетяне ли, демоны ли, — они явно враждебны мне и Софии, пытаются выведать нашу тайну. Не опасно ли всё это записывать? Что если этот дневник попадёт в их руки?.. Но и не записывать нельзя. Если меня не станет, то это — единственная возможность поведать о случившемся…
Кошмары продолжали преследовать меня почти каждую ночь. Вот ещё один из них, который я записал сразу, наутро, как и предыдущий…
Я — старик. Перестройка окончилась, наступила реакция. КГБ преследует, как и прежде, инакомыслящих. Те же два сотрудника, один — русский, другой — с восточным лицом, приходят ко мне с обыском.
— Вы же знаете, что я — больной старик, — говорю я им. — Я давно уже не тот. Инакомыслящих после Перестройки быть не может. Ведь вы сами провозгласили этот лозунг. А доперестроечных она всех поглотила и пережила. Я не могу для вас представлять никакой объективной опасности. Я — старый человек! Дайте мне дожить! Неужели вы делаете это лишь из-за того, что в Россию в очередной раз едет с визитом президент США? Зачем вам эта акция? Доказать необходимость существования КГБ?
— Правильно соображаешь, старик, — отвечает тот, что с восточным лицом. — А говоришь: “неикономыслящий”, говоришь: “не диксидент”! Ещё какой! Так рассуждать — значит не рассуждать иначе. Объективно ты для нас — ничто. Ты и сам это понимаешь. Но субъективно ты опасен. Опять же субъективно-то для кого? Конечно не для тебя. Твоя субъективность нам до фонаря. Ты опасен субъективно с нашей точки зрения, тебе непонятной. Тебя берут, понимаешь, ты, дурья башка, значит это так надо! А раз так надо, то так должно быть!
— Но зачем? — продолжал я спорить, надевая в это время на себя побольше одежд, на всякий случай. — Ведь вам хлопотно, и мне не даёте дожить спокойно…
— Профилактика, старик! — Отвечает русский, на время отрываясь от ящика, выдвинутого из письменного стола наполовину. — Вас никого нельзя оставлять без контроля! Ты знаешь, сколько таких, как ты, в эту самую минуту задают такие же вопросы? Ты и представить себе не можешь!
— Ишь, чего захотел, выродок! — Восточный заходил вокруг меня кругами. — Спокойно дожить! Нет, падло, ты не умрёшь своей смертью… Загнёшься, гнида, на каторге, рядом с блатными!
— За что? — воскликнул я, натягивая на себя третью рубашку и думая: “Только бы дали побольше надеть барахла — там это всё очень пригодится.” — Ведь я ничего не делаю незаконного, вы не обнаружили у меня ничего криминального!
— Не обнаружили? Обнаружим! Потому что надо! — Второй кагебешник говорил уже не отрываясь от ящика, шурша руками по бумагам. — Лояльный гражданин даже не помыслит, чтобы у него могли обнаружить криминал. А ты — рассуждать… А раз рассуждаешь, значит мог иметь. А если мог, значит виноват. А коли виноват — нужно.
Я успел натянуть кальсоны.
— Понимаешь, гнида, что такое “надо”? — Он оглянулся на меня, тогда как руки его сами по себе продолжали свою работу в ящике стола. — Так вот, “надо”— это значит: “не спрашивать, не рассуждать, а выполнять надобность”!
Его перед вернулся к ящику.
— Выполнять только то, что нужно, — пояснил утробный голос, из стола, где были его руки.
— А что нужно? —спросил я нарочно, чтобы отвлечь от себя внимание.
— А “то, что нужно”, тебе объяснят там, где нужно. — вступил в разговор Восточный.
— Сделаешь “то, что нужно”, и тебя возможно отпустят или отправят куда нужно, — сказали руки русского.
— Но возможно и не отпустят, и не отправят — если ты сделал или сделаешь то, что нужно, не так, как нужно, — восточный остановился, — Ибо то, что нужно и то, как нужно, — есть единство целого “нужно”, то есть нужно вообще, в его изначальном значении. И те, кто этого ещё не понимают — не нужны. Те, кто. Понимаешь?
— Нет…
— Ты — это есть “те, кто”. Теперь понимаешь? — Пояснили Руки.
— Да…
— Понял ты, неуч, наконец, как это глубокомысленно, как всё мудро?! — Руки зашелестели бумагами быстрее, — В одном слове “надо”— вся философия жизни!
Новый лидер Неделимого Союза одним этим понятием объ-единил всех терзаемых противоречиями. “Так надо”, — сказал он им русским языком, что значит на исконно лаконичном скифском: “надоть”.
— Так что, старик, — подхватил Восточный, — Тебе требуется пройти школу жизни…
Он обошёл вокруг меня в десятый раз и остановился за спиной.
— Оделся? — услышал я сзади. — Теперь раздевайся!
— Надоть надевать только надобное,… — пояснили Руки. — А то получится, что надо, но не так, как. Кажный шаг надоть сверять с учением, в котором сказано: “Надобность — есть надежда угнетённых”. А без надежды — как без одежды. Так что тебе надоть снять одежду чтобы обресть надежду…
Я стал медленно раздеваться.
Снял телогрейку, свитер, три рубашки, брюки, спортивные штаны, кальсоны, двое трусов, две майки, три пары носок. И оказался нагим.
Руки вытащили из стола окурок, бросили на пол, плюнули, поднялись на ноги, стали гасить окурок сапогами.
— Вот, — показали Руки Восточному какую-то бумажку.
— Что это?
— Валюта! Доллор!
— А говорил, ничего не найдём?
— Этого не может быть! — Проговорил я с дрожью в голосе, начиная замерзать от холода. — У меня никогда такого не было… Это… ваш…
— Надоть, старик — стало быть надоть…
— Одевайся! — вдруг закричал Восточный.
— А что же мне надевать?
— Надоть.
— Я не знаю, что…
— Надоть, тебе сказали.
— Что надо-то?
— Всю надоть. Только всю. И только надоть, — Руки снова плюнули на пол. — Что за лапоть попался опять! Не понимает по-русски! Надоть это, это и то.
Русский указал на трусы, майку и телогрейку.
— А это? — спросил я, показывая на брюки.
— Можноть…
— А то — надоть? — я показал на одну из рубашек.
— Надоть…
— А носки?
— Носки нельзя, но надоть…
Я стал снова одеваться. Одевался очень долго, так что когда был готов и поднял глаза — в комнате никого не было.
По полу были разбросаны вещи и дымился новый окурок. Из письменного стола торчал ящик с ворохом бумаг. Все до единой книги были сброшены с полок, валялись как попало и где возможно. Стояла тяжёлая тишина.
В недоумении я попытался понять, что произошло. Куда делись ночные гости? Может, их вовсе не было? Если были, то как случилось, что они незаметно исчезли? Может быть я схожу с ума?
Боль сковала мою голову.
Пахло порохом.
Я лежал на полу среди разбросанных вещей.
Ещё я успел услышать, как под окнами взревел мотор, двойной дробью дружно захлопнулись дверцы, и автомобиль, похрюкивая, понёсся куда-то в ночь.
Я понял, что если сам не закрою глаза, то потом их никто мне уже не закроет.
И только я сделал это, сразу же и умер, и проснулся…
Месяц отпуска пролетел. Наступил день отъезда. И я, не успев ощутить себя отдохнувшим, уже оказался в Москве, с обязанностью ежедневной явки на работу. Время разлуки с женой пошло нам обоим на пользу. После древнего, как мир, ритуала наступило перемирие. За время моего отсутствия произошло и “политическое” созревание Лизы: наслушавшись радио “Свобода” и поразмыслив о нерадостных жизненных перспективах, она тоже пришла к простой мысли: “Необходимо уезжать”. И я сразу же ухватился за этот “жизненный стимул с установкой на цель” — идею, возникавшую меня уже не единожды. То психологическое состояние постоянного ожидания неизвестности не могло продолжаться долго. Эмиграция могла быть тем единственным шансом, открывавшим возможность совершить в своей жизни что-то значительное, вырваться из болота обывательского прозябания, испытать по-настоящему, на что я гожусь…
“Только на Случай можно надеяться и уповать, — говорил я себе. — Главное распознать и не упустить его…
Ни длительная целеустремлённая работа, ни планомерная деятельность никогда не сделают по-настоящему счастливым, никогда не принесут полного удовлетворения. Ибо время и тление, подобно набегающей на берег волне, стирают следы всякой деятельности…
Ты планируешь, возводишь строение, взращиваешь надежды… Но однажды находишь, что планы не сбылись, искажены или забыты, строение никому не нужно и разрушается, а едва появившийся плод — уже облеплен невесть откуда появившейся прожорливой тлёй… В бессильном отчаянии взмахиваешь рукою, чтобы уничтожить и тлю, и растение с плодом, её привлекавшими, но рука опускается в апатии: какой смысл добивать? Ведь итак всё обречено…
И ты поворачиваешься спиною к своему творению, и шагаешь прочь — лишь бы не думать о нём более, лишь бы увидеть новые декорации, которые помогут забыть о постигшем разочаровании…
И продвигаясь куда-то во мраке, на ощупь, вновь невольно начинаешь на что-то надеяться, планировать и… ждать Случая…
  Только Случай может принести удачу и кратковременное счастье...”
Увлекшись идеей эмиграции, вдруг показавшейся весьма реальной и возможной, и погрузившись во все связанные с нею хлопоты, на время я как-то даже совсем забыл об инопланетянке. По всей видимости, постоянные мысли о Софии ранее выводили меня из внутреннего психического равновесия. Действительно, бремя, которое я согласился было нести, оказалось мне не под силу. Я готов был дезертировать…
Поскольку мы жили в самом центре Москвы, то не было дня, чтобы кто-нибудь из приходских не находил к нам дела. Точнее, все они приходили к моей жене. И по-настоящему замечали моё присутствие лишь когда им требовалось что-нибудь отремонтировать. Наверное им невольно передавалось то же отношение ко мне, которое было у Лизы. Я им это прощаю. Их было много, а я — один. Что на них обижаться, как тогда, так и тем более теперь? Все они были настолько духовно продвинуты и интеллектуально возвышенны, что буквально не умели “вбить в стену гвоздь”. Поэтому, наверное, они предпочитали просиживать у нас, у себя и друг у друга на кухне и перемалывать религиозно-политические и внутри-приходские сплетни. И конечно в центре внимания находилась “хозяйка дома”, моя супруга. Поистине религия этих дилетантов, как верно выразился основоположник “великого учения” была “особым родом духовной сивухи”. Я бы даже поправил “классика” и сейчас назвал бы этот богемный разврат довольно резко: “духовным онанизмом”. Сколько времени, силы, энергии пропало за те годы пустой кухонной болтовни! Где плод всех тех “духовных” порывов и неоправданного риска? Много лет спустя, после накопившегося груза обид и разочарования, быть может, я не совсем прав, чтобы судить тех людей. И тем не менее, как наивны теперь мне кажутся все эти взрослые и как будто серьёзные люди, вместе с моей женой искренне считавшие меня “не достаточно интеллигентным”, чтобы стоять с ними рядом…
Впрочем, помимо сплетен и словоблудия случались реальные дела, щекотавшие нервы опасностью оказаться “в застенках КГБ”. Это было копирование и распространение нелегальной литературы, массовое дублирование звукозаписей религиозного содержания, конспиративные собрания, встречи с иностранцами и даже своего рода валютные операции… Всё это продолжалось на протяжении более чем десятка лет! Трудно судить теперь, хорошо ли всё это было или всё это было ничем иным, как пустой тратой времени и сил. Перед лицом в последствие “спущенной сверху” так называемой “демократизации”, когда всякого подобного рода деятельность была легализована, всё это стало выглядеть надутым пузырём. Вот почему, когда наступила Перестройка, многие почувствовали себя в некоем духовном вакууме, и быстро начали переориентироваться: от духовной сивухи — к коммерческой.
Да… А тогда это казалось главным в жизни, являлось своеобразным стилем и образом жизни немногочисленной московской интеллигенции и облепивших её дилетантов…
Несмотря на мои постоянные ссоры с женой, “общественный долг” всё-таки связывал нашу “социальную ячейку”, но и не оставлял времени глубоко задуматься о настоящей любви.
Всё рухнуло однажды… Где все те люди? Чем они заняты ныне в капиталистической России XXI-го века? Какие мы несчастные: добились чего хотели — разрушили советский режим, и всякий смысл прежнего существования потерял своё значение. Волна ударилась о крутой берег, вернулась и опрокинула ветхое судно. Или всё-таки добившиеся такого поворота вещей должны быть счастливы? Теперь, барахтаясь среди житейских волн, можно сколько угодно горланить о несправедливости, о нарушении религиозных и гражданских прав и прочем, прочем, прочем… Но,… увы, уже никто и не горланит: надо бороться со стихией, чтобы не пойти ко дну… В борьбе ли счастье? В одержимости или преданности своему делу? Или — в любви? И если в любви, то в конкретной или — в “общечеловеческой”, если таковая возможна?
Резко, неожиданно изменялась политическая атмосфера. Открылся “железный занавес” и…
… И двое приходских, Василий и Марк, оказались достаточно состоятельными и предприимчивыми, чтобы отправиться в США к знакомым и родственникам, привести компьютер и прочую, пользовавшуюся спросом на рынке аппаратуру.
Надвигалась инфляция. Страна скатывалась к небывалому экономическому кризису, сопровождавшемуся кризисом идейным, идеологическим, политическим, военным, экологическим, моральным, религиозным…
Люди покупали всё, чтобы как-то вкладывать деньги, терявшие на глазах свою цену. Империя распадалась, разрывалась по швам, как старая одежда. Отпустив поводья, натянутые со времён Второй Мировой войны, советское правительство освободило страны Восточной Европы. Вслед за этим в них пали коммунистические правительства, и новые стали повергать с пьедесталов бывших своих кумиров, переименовывать города, площади, улицы…
В Германии лихо разобрали Берлинскую стену, в Румынии вместе с семьёй был казнён вдруг оказавшийся тираном Чаушеску. Увы, желание резких политических перемен никогда не обходилось без кровопролития. Поговаривали о возможном “румынском варианте” в России, о “двоевластии”, “революционной ситуации”… Литва заявила об отделении от Советского Союза. А вслед за нею приготовилась Латвия и Эстония. На Востоке Азербайджан и Армения вспомнили об обоюдных древних национальных претензиях. В Грузии внутренние войска с жестокостью, приобретённой в войне с Афганистаном, подавили невинное выступление людей, уместившихся на одной небольшой центральной площади Тбилиси… Жители Украины и Белоруссии после аварии на Чернобыльской атомной электростанции выращивали гигантские овощи и мутирующий скот, доживали свой век на радиоактивной земле… Вводилась карточная система обеспечения продуктами… Нарушая паспортный режим, в Москву хлынули беженцы с Востока. В магазинах пропали продукты. Всюду вытягивались огромные очереди, в том числе и у Американского посольства…
По телевизору каждый день транслировали напрямую правительственные заседания, завязнувшие в бесконечных словопрениях. Следовали бессмысленные инициативы Горбачёва: он приказывал вырубать виноградные плантации, запрещал продажу водки и затем снова разрешал…
После долгой демагогии о “демократизации общества” наконец однажды он соблаговолил выпустить из тюрем, лагерей и ссылок на свободу осуждённых ранее за религиозную деятельность активистов, бывших диссидентов и правозащитников. В их числе оказался и известный борец за права человека академик Андрей Дмитриевич Сахаров… Ему даже сразу же позволили, снизошли, разрешили участвовать на правительственных заседаниях: весь мир должен был убедиться в изменении курса партии… А партией всё ещё заправлял и очень сильно за неё держался “добренький” товарищ Горбачёв, новоявленный “Никита Сергеевич”. На одном из очередных заседаний Андрей Дмитриевич попытался поднять голос об изъятии из Конституции статьи номер шесть, “О ведущей роли партии”. Горбачёв грубо его оборвал…
Помню, как я замер у экрана телевизора в восхищении величием духа Сахарова, в знак протеста продолжавшего демонстративно сидеть в своём кресле, в отличие от сотен, поднявшихся будто по указке сверху со своих мест депутатов. Это было его последним политическим усилием повернуть колесницу, нёсшуюся без разбора дороги уже более семидесяти лет…
14 декабря 1989 года скоропостижная смерть этого великого человека повергла всех мыслящих людей в глубокую скорбь. Чувство безвыходности и тщеты всех политических перемен ещё более овладело мною… Всё-таки они добились своего, затравили… И чтобы как-то закамуфлировать свою вину, сгладить углы, они снова снизошли-таки, и даже разрешили публичный доступ к телу Андрея Дмитриевича, которое выставили для прощания граждан во Дворце Молодёжи.
В тот морозный декабрьский траурный день вся Москва направилась проводить в последний путь великого поборника прав человека…
… Не один, а как бы два потока людей двигались параллельно друг другу в разных направлениях и напоминали ноги гигантской перекошенной буквы “П”. Одна часть потока, “медленная”, другая — “быстрая”, и на первый взгляд вдвое короче, состояла из тех, кто ещё просто не достиг середины “буквы”, а только пытался найти её, чтобы поскорее занять своё место и начать медленное траурное движение. “Быстрая” начиналась от самого здания метро “Парк Культуры”. Люди, приезжавшие с разных концов города к оцепленному военными Дворцу Молодёжи, не предполагали об огромном числе желающих проститься с великим человеком и сначала вливались в людское течение, где попало на его протяжении и спешили, обгоняя друг друга, но потом, достигнув медленной части, вдруг резко останавливались, начинали топтаться на одном месте; и начальная точка медленного потока с огромной скоростью удлинялась — перемещалась в противоположную сторону его движения, тем самым всё более и более удлиняя оба хвоста… И вновь прибывшим приходилось уже идти всё больше и дольше, чтобы только достичь этой “плывущей” точки нового отсчёта, и достигнув, остановиться на месте, замереть, отдохнуть после долгой и быстрой ходьбы и ещё сильнее почувствовать силу мороза… Этим людям затем предстояло вновь проделать весь этот маршрут и ещё — далеко в сторону от “буквы” по местным улицам, окружавшим Дворец Молодёжи, медленно, шаг за шагом, в течение многих часов, в неведении, успеют ли они пройти весь путь до закрытия…
“Неведение”— мягко сказанное слово. Все знали и понимали, что доступ к телу объявлен до восемнадцати часов; но уже было семнадцать; а люди прибывали и прибывали, и скорее лишь из желания хотя бы таким образом приобщиться ко всенародной беде, нежели рассчитывая реально достигнуть Дворца… Никто не пытался вклиниться без очереди, даже если по пути встречались уже находившиеся в медленной процессии знакомые им люди. Если кто и торопился — так только для того, чтобы поскорее оказаться в самом конце её, органически слиться таким путём со всеми другими людьми, превратившимися в единый гигантский организм…
“Наверное именно так сливаются духом в часы великих национальных потрясений”, — думал я, чувствуя особое эмоциональное напряжение на лицах людей, потрясённых происшедшим, — “Наверное способность такого стихийного и спонтанного объединения людей определяет их национальное лицо и есть именно то, что должно называться чувством патриотизма”…
Ещё не зная всех этих обстоятельств, я сел в троллейбус у метро Парк Культуры, наивно полагая на нём поскорее доехать до Дворца Молодёжи, занял стоячее место у двери, рядом с окном, и расчистил перчаткой небольшой кусочек стекла от инея.
Я совсем не ожидал увидеть процессию-очередь сразу же за церковью Николы Чудотворца в Хамовниках, что расположена в начале улицы Льва Толстого.
Тогда я подумал, что именно здесь её начало. Но троллейбус, конечно по указке “сверху” в этом месте ехал без остановок, до самого магазина “Океан”, у которого находился в резерве целый взвод солдат, готовых к отражению любых “провокаций” граждан. Я вышел из троллейбуса, и дабы не испытывать судьбу, перешёл на другую сторону Комсомольского проспекта, подальше от “защитников родины”, и направился в обратную сторону пешком.
У подземного перехода, напротив Дворца, тоже стояла охрана, никого не пропускала на другую сторону. Вместе с несколькими людьми я остановился. Устремив взгляд через проспект, на здание Дворца, в которое медленно вползало тело траурной процессии, черневшей единой сплошной линией на фоне домов, прямо напротив меня, я снял шапку.
Снять шапку в память о великом человеке — велико ли дело! Но я, закомплексованный советский послушный гражданин, внутренне стеснялся шедших мимо обывателей, как и постеснялся на следующий день на работе рассказать своим сотрудникам, о том, что я был здесь. Да, оказывается, я ошибался! Отнюдь не все чувствовали и переживали скорбь об утрате своего защитника! Многие были благополучны, им не хотелось никаких перемен, в особенности отмены компартии.
Мой начальничик, в меру лояльничик, всё смеялся, всё время шутил…
Не дожил и Александр Галич, чтобы сложить стихи на кончину Андрея Сахарова. И тем не менее я снял шапку. И стоял долго, несколько минут, пока просто башке не стало уж очень холодно… И пока стоял, думал: “Смотрите, вы, обыватели, идущие мимо… Я хочу быть там, вместе с теми, кто скорбит, а не с вами, загруженными кошёлками, спешащими, разжиться жратвой и поскорее вернуться домой, к поганому телевизору, а назавтра делиться с сотрудниками своими впечатлениями:
“Ты знаешь, вчерась пошёл в магазин, а меня не пустили на другую сторону: везде солдаты… Говорят, умер какой-то академик… Что у нас раньше академики никогда не помирали? Так мне пришлось, едрёна мать, п… юхать вокруг, а потом на метро, и на автобусе добираться… Целый день, собака, из-за этого академика пошёл коту под хвост… Знал бы, лучше вчерась сидел бы дома и никуда б ни ездил...”
Да, снять шапку в знак скорби о потере человечеством большой личности мною было задумано, как только я понял, что не смогу оказаться рядом с усопшим. Хотелось хотя бы как-то оказаться сопричастным Андрею Дмитриевичу, лежавшему где-то там, в здании напротив, — а вовсе не этим обывателям, по другую сторону проспекта… Медленно прочёл молитву: “Упокой, Господи...", перекрестился, надел шапку, и, чувствуя затылком недоуменные взгляды, пошёл прочь, более не желая никому демонстрировать свои чувства.
Мне было мало такого моего участия в проводах великого человека. Я добрался пешком обратно до метро Парк Культуры, снова перешёл на другую сторону Комсомольского проспекта, а оттуда — до улицы Льва Толстова, где меня окликнул один знакомый, точнее, знакомый моей жены, некий Алик Розин, которого впоследствии одна “около-литературная” дама, занятая писанием эгоцентрических мемуаров, назовёт “профессиональном поэтом”…
“Профессиональный поэт”! И кто придумал такое? Разве не бесстыдство и не элементарное невежество, разве не профанация самой идеи — называть “профессиональным поэтом” рифмоплёта, заполучившего корочку членского билета Союза Писателей? Именно этот СП всенародно осуждал и травил одного из тех, к кому когда-то прилепилась эта старая пиявка; а когда его затравили совсем, как теперь и Андрея Сахарова, нашла другого большого человека… Не станет его, как, вот, не стало Сахарова — и она издаст свои мемуары… Так, я однажды, натолкнувшись в Бруклинском книжном магазине на эту её книгу, против воли, куплю её с мыслью, что, может быть, был не прав, ошибался в своих суждениях о ней, обо всех, этих, членах СП, но потом, прочитав, надолго впаду в запой, чтобы унять тошноту, духовную рвоту оттого, что вся эта и другая подобная ей шушера сумела залезть всюду и везде и диктует другим свой взгляд на жизнь, даёт свою оценку случившегося, выдаёт её за истину…
Вот и тогда, или — сейчас, на улице Толстова — этот Алик, окликнувший меня так, будто бы в мире ничего не случилось, вдруг отрезвил, вдруг принизил все мои мысли и будто бы лишил меня чего-то.
“Что ему-то здесь надо?”— ревниво подумал я.
Это он, тот, кто когда-то помог своему приятелю избавиться от надоевшей любовницы, и в силу своей “духовной продвинутости”, “пошёл иным путём”: не принял “с рук на руки”, а послал за исцелением от душевного надлома в приход отца Алексея… Это тот самый Алик, прихожанин отца Алексея, которому моя супруга однажды попросила меня помочь перевезти купленное им пианино, и когда мы ехали в кузове грузовика, это — тот, который спросил меня высокомерно:
— Ну, а как у тебя дела? Что нового в жизни?
И я ответил ему:
— Нового? Да вот, женился.
— Да ну? А я не знал! На ком?
— На Лизе.
— На Лизе? Ба! Значит окрутила-таки! Никак не думал, что это будешь ты!
И я, не знавший тогда ещё всей той истории, наивно веривший в искренность и порядочность всех прихожан отца Алексея, не нашёл в себе смелости раскровавить нос “профессиональному поэту”. Наверное был слишком инфантильным, в отличие от него, слишком “интеллектуального”.
Вот и теперь, я остановился, снял перчатку, протянул руку, чтобы поздороваться. А он:
— Ты не снимай! Ведь — мороз! — и пожал мне руку, не снимая своей перчатки. А его спутник, вообще не протянул руки.
— Это Владимир, — представил мне своего приятеля Алик, — Владимир… э… Он… тоже член Союза, писатель…
Много лет спустя я понял, что это был за “член”. Это был тот самый бывший любовник Лизы, ради которого она бросила своего первого мужа. Довелось мне с ним встретиться ещё раз, оказавшись случайно, по делам, и у той самой “окололитературной дамы”, которая представила мне “члена”, не забыв назвать его фамилии, по всей видимости не без желания меня этим уколоть и понаблюдать за моей реакцией и зачем-то добавив, что он (тоже) — “профессиональный поэт” и член СП.
Он помогал ей писать её мемуары об отце Алексее. Как? Не знаю. Наверное редактировал. Впрочем, все эти постретроспективные реминисценции совсем отсутствовали тогда, в тот декабрьский день 1989-го…
— Далеко ли хвост? — сразу спросил я по-деловому.
— Мы прошли по улице Льва Толстова, метров с пятьсот, конца не увидели и решили вернуться, — ответил Алик.
— Да? — удивился я и рассказал, как проехал на троллейбусе до “Океана”.
— Впрочем, сходите, посмотрите сами, — раздражённый моим подробным рассказом и, видимо, торопившийся поскорее добраться до метро, прорезал свой голос Владимир, до сих пор не проронивший ни слова.
— Да, конечно, пройду… Надо узнать, — ответил я и зашагал своей дорогой, стараясь более не думать о неприятной мне встрече…
Вместе со всеми, движимыми единою целью, “нестроевым шагом” — по глубокому, стоптанному в коричневую кашу снегу, я всё шагал по улице Льва Толстова, уже параллельно медленной процессии, в поисках того места, где процессия брала начало.
Самые разнообразные лица людей, находившихся тут уже много часов, выхватывал мой взгляд. Женщины и мужчины, безбородые и бородатые, молодые и пожилые, работяги и интеллигенты — всё разнообразие москвичей и не-москвичей — соединились в бесконечной веренице так, что люди поистине воспринимались уже не сами по себе, отдельно, а связывались смертью Андрея Дмитриевича в единый гражданский организм, каждый, уже переставая быть тем, кем был — преклоняясь перед тем, кого теперь не стало…
Кто-то нёс зажжённую свечу, проткнув ею лист бумаги, чтобы воск не попадал на руку. Кто-то держал прикреплённое к палке большое фото Андрея Дмитриевича, запечатлённого стоящим на трибуне, с распростёртыми руками, призывающего этим жестом прекратить в зале шум и позволить ему что-то досказать…
У дома № 22 процессия поворачивала влево, на Малую Пироговскую. И тут тоже не было видно её конца, то есть, начала.
“Что, Алик тоже пришёл сюда, как и я, с намерением запомнить на всю свою жизнь это великое событие? Что же он не дошёл, ну, хотя бы, до начала процессии, “писатель”?.. Ведь это значит, что он недоосуществил своё намерение и уже никогда не узнает того факта, докуда способна дотянуться эта живая цепь; того, сколько людей поддерживают взгляды Андрея Дмитриевича”…
“Надо дойти до конца,"- говорил я себе, — “Даже если хвост будет в Лужниках! Дойти — чтобы знать. А знать — значит навсегда запомнить пример человеческого достоинства, явленного миру всею жизнью усопшего, и, таким образом, может быть, и самому стать немного лучше… Надо дойти до конца, как дошёл до своего смертного конца Андрей Дмитриевич… Надо потом записать увиденное и осмыслить для себя всю значимость этого эпохального события… Андрей Дмитриевич пережил год Орвела, преодолел его, победил само зло, царящее в мире, сумел противостоять “князьям мира сего” до самой смерти… Его призывы не канут в Лету… Будет отменена не только шестая статья! Будет поставлен памятник великому поборнику прав человека. Вот почему надо дойти до конца! И если дойду хотя бы сейчас, то и потом смогу, когда будет много труднее...”
На пересечении с Трубецкой улицей кто-то собирал подписи, для письма к правительству о том, чтобы завтрашний день был объявлен днём траура. Я поставил свою подпись и оставил свою авторучку, чтобы могло подписаться больше людей.
— Возьмите мою ручку, — говорил я человеку, державшему лист бумаги.
— Нужен карандаш! — ответил он, — Во всех ручках застывает паста от мороза.
— Возьмите всё равно, пока она пишет.
— Всё равно застынет…
— Хоть сколько-нибудь будет писать, — настаивал я.
— Ну, хорошо, спасибо!
Он взял авторучку. А я пошёл дальше. На ходу вынул из сумки другую ручку и положил в нагрудный карман рубашки, поближе к телу.
Процессия оборвалась неожиданно у рынка. Время более не позволяло мне присоединиться к ней, чтобы дойти до самого гроба. Впрочем, я знал об этом с самого начала: дома находился больной ребёнок, с температурой в 38.5 С, и ждала жена, с двумя другими детьми. Все люди, находившиеся, тем не менее, в этой гигантской процессии, более или менее, видимо располагали собою и своим временем. Сколько же было таких, кто не был свободен, кто желал бы к ним присоединиться, но не мог! Как бы увеличилась процессия, если бы все они пришли сюда! Не хватило бы, наверное, города, чтобы вместить всех, жаждущих правды. И случись такое — не стало бы это автоматически началом самой новой революции? Недаром власти боялись! Недаром стянули на всякий случай войска!
Я всё же оказался в конце процессии, и мне никак не хотелось выходить из неё. Я тоже стал её составным элементом, растворился в единой скорби собравшихся… Я уже даже немного продвинулся с нею… Сквозь сгущавшиеся сумерки ещё была видна церковная колокольня Новодевичего монастыря… Масштабы людского соболезнования великому Сахарову мною были увидены… Я знал, что запомню этот день навсегда. И, всё-таки, нужно было возвращаться домой, продолжать жить…
Хвост процессии за четверть часа, что я пробыл в ней, увеличился ещё на несколько десятков метров. Мне было очень жаль выходить из неё, но пришлось это сделать, выйти и двинуться в обратный путь…
А люди всё прибывали и прибывали и вставали в хвост процессии, каждую минуту наступавшей вечерней ночи удлиняя её всё более и более…
И тогда я услышал:
“Не толкайтесь! Не теснитесь! Не торопитесь!”
“Кто толкался, кто теснился? — подумал я.
Это был репродуктор, на крыше милицейского “газика”, остановившегося поодаль, и вещавший дальше:
“Доступ продлён!”
“Какой доступ? — недоумевал я, — Доступ к кому? Почему он не договаривает?”
И по-видимому почувствовав недомолвку, милиционер повторил:
“Доступ к телу продлён — пока все не пройдут!”
Да. Для кого-то Андрей Дмитриевич Сахаров представлялся всего лишь неодушевлённым телом…
Вспомнился старый короткий анекдот, о том, что будто бы в XXI веке, в учебнике истории школьник читает следующую характеристику
Л.И.Брежнева: “Брежнев — мелкий политический деятель эпохи А.Д.Сахарова и А.И.Солженицына”.
Да, наша эпоха закончилась и теперь становится достоянием истории… Начинаются новые времена… Какие — ещё никто не знает…
Так размышляя, выхожу на Большую Пироговскую, думаю над тем, приедет ли на похороны Солженицын? Не знаю. Не знает никто…
Доезжаю до Зубовской площади на “5-ом” троллейбусе. Перехожу Садовое Кольцо и сажусь на “Б”, который долго, минут двадцать, стоит на конечной, пока водитель отмечает свою путёвку.
На улице необычно пустынно, темно, хотя времени — немногим больше пяти вечера. Траур, без всякого официального объявления, напал на город сам по себе… В троллейбусе никто не разговаривает. Ни один пассажир! В количестве человек пятнадцати, все терпеливо ждут его отправления. Водителя всё нет и нет… Новые люди входят поодиночке в молчаливый троллейбус, стряхивают с шапок мелкий льдистый снег, занимают свободные места и присоединяются к молчанию. Никто не желает нарушать тишины, даже те, кто едут вместе. За окнами начинается почти метель. Порывы ветра носят снег по асфальту, засыпая его поверхность всё больше и больше.
“Покров”,… — думаю я, — “Теперь там, на том свете, Брежневу предоставляется возможность извиниться перед Андреем Дмитриевичем. Впрочем, вряд ли их дороги способны снова пересечься. Андрей Дмитриевич всё ещё тут, среди нас. Наверное, его душа всё ещё у своего гроба. Мы со своей длиннющей процессией не пускаем его от себя в высшие сферы, которых достойна его душа. Вот он, “час Варавы”! Вся нечисть будет теперь липнуть к светлому имени человека, примазываться к его славе!.. Упокой же, Господи, поскорее душу усопшего праведника! Мир его душе! Ты вовремя его призвал… Хватит ему за всех терпеть… Наступают, видно, тяжкие для России времена… Если не останется ни единого праведника — падём!.. ”
Троллейбус трогает. Набирает скорость. У посольства США — почему-то безлюдно…
18 декабря 1989 года Андрея Дмитриевича похоронили на Востряковском кладбище, согласно его желанию. Разумеется, без объявления дня траурным. Солженицын не приехал. Взрослый ребёнок обижается сильно, навсегда. В официальных газетах Сахарова обозвали “известным” и затем долго ещё не вспоминали. Но в феврале следующего года на Съезде депутатов всё-таки подняли вопрос об изменении Конституции и о ликвидации 6-й статьи “О ведущей роли компартии”.
Не знаю, как и по чём определили свою новоприобретённую технику Василий и Марк, только после возвращения из США у них неожиданно выявилась снобистская черта характера. Адреса тех, кто делал им вызовы, они держали в секрете, и круг их знакомых постепенно начал смещаться в другую сторону.
— Каждый интеллигентный человек должен побывать в Америке! — заявил Василий ещё перед своим отъездом, наведавшись однажды к нам в гости. При этом, как бы невзначай, он вытаскивал из пиджака иностранный паспорт, с несколькими долларовыми купюрами, но видя, что я не испытываю желания взглянуть на предмет его гордости, прятал обратно, чтобы извлечь его снова, когда появится моя жена. У женщин он имел больший успех, и был весьма доволен, когда Лиза выказывала желание взглянуть на его фотографию, а заодно и на доллары.
— Зачем ехать в гости? — отвечал я вопросом, — Если уж ехать, то навсегда!
— Навсегда мы всегда успеем… — Отвечал Василий, не отрывая взгляда от своего паспорта, который всё ещё рассматривала Лиза.
— Так ведь вас же потом не пустят на постоянное жительство. Сочтут, что вы приезжали в первый раз, чтобы присмотреться. Разве вы не знаете, какими инструкциями руководствуются работники американского посольства?
Василий прятал в карман паспорт и не удосуживал меня ответом:
“Кто это вздумал его учить? Тот, у кого даже нет иностранного паспорта и друзей за рубежом?..”
В это время звонили в дверь — один за другим приходили какие-то очередные приходские гости. На кухне становилось тесно. Соседка по коммуналке, едва протискивалась к своему холодильнику, долго стояла молча, пока её заметят и посторонятся, чтобы подойти к плите и зажечь газ. Как бы что-то перекладывая из кармана в карман, Василий снова, как будто невзначай, извлекал паспорт. Я поднимался и уходил с кухни в комнату, где тихо играли дети. Через стену слышались чьи-то восторженные восклицания, смех, свисток закипавшего чайника, шум посуды. Я пытался занять себя чтением — но сосредоточиться был не в состоянии. Было жаль половины пропавшего субботнего утра. Я одевал старших детей и отправлялся с ними в другой конец города — к моим родителям. Там было спокойно и тихо.
Другие приходские, не имевшие родственников в дальнем зарубежье, но старавшиеся во что бы то ни стало потратить деньги на “демократизацию”, открывшуюся в виде свободы, по кем то из них налаженным “религиозным каналам” начали наведываться в Польшу. Их поездка полностью окупалась, так как по прибытии, всем необходимым их обеспечивали “добрые католики”. Этот “канал” возглавили два человека: некая Наташа, эмоциональная тридцати-пятилетняя женщина, и Сергей, свободный журналист, с недавнего времени начавший публиковаться в “Московском Комсомольце”, “Семье” и других газетах и журналах полу-серьёзными статьями и ординарными стишатами. Находясь у религиозно-туристического кормила, оба, подобно Менатавру, тщательно оберегали проход от посторонних посягательств со стороны не-приходских и около-приходских.
Я, конечно, относился весьма скептически к таким поездкам, усматривая в обуявшей всех туристской моде наивное гедонистическое желание вкусить от запретного до сей поры плода… На вопрос, почему я не еду, как все, в Польшу, я скромно отвечал, что уже когда-то бывал в Прибалтике.
— Но ведь Польша — это не Прибалтика! — возмущался мой собеседник. — Это же совсем другая страна.
И тогда я отвечал конкретнее:
— Я не думаю, что побывав в Польше, обрету для себя что-то новое. А для денег я найду лучшее применение.
Впрочем, вряд ли я был понят.
В отличие от “американских” туристов “польские” технику не привозили, а увозили. Продав цветной телевизор в Польше, можно было полностью окупить поездку и даже привезти домой чемодан различной литературы. Но когда в последствие телевизоры исчезли из продажи, то на их провоз был наложен запрет. Впрочем, туристы всё равно продолжали кататься туда и обратно.
Иной прихожанин, некий Олег, рубаха-парень, поехал к “братьям-славянам” по второму разу.
— Ты почему снова едешь? — спрашивали его.
— Я бы не поехал, — скромно отвечал Олег, — Да вот, хочу показать своему родственнику, мужу сестры, как живут западные христиане, чтобы он получше укрепился в своей вере…
В Польше гостеприимные хозяева поселили обоих свояков в пустовавшей квартире двухэтажного дома. Оказалось так, что в другой квартире жила молодая вдова, с которой свояк Олега сошёлся в необъяснимо короткие сроки и даже совсем поселился у неё. Олег был вне себя. Привёз родственника, чтобы обратить в веру, а получилось обратное. Он стучал в дверь вдовы, призывал свояка к совести, умолял подумать о жене и детях, обещал “набить морду”… Всё было тщетно… Экзотика доселе недоступного Запада, хотя и “восточного”, оказалась соблазнительной. И по возвращении домой свояк Олега заявил жене, что, несмотря на то, что у него есть его возлюбленная полячка, всё же он поживёт немного дома — пока не подготовится к полному переезду в Польшу. Впрочем, кажется, у него ничего из этого не вышло. Поостыл, успокоился, смирился со своим прежним образом жизни. А главное, жена смиренно его простила. Всё, как говорится, “образовалось”…
Один за другим приходские тянулись за рубеж, возвращались, собирались ехать снова… Все они, или, по крайней мере, большинство, просиживали у нас на кухне, перемалывали друг о друге сплетни…
Радикально настроенные решились порвать связь со Страной Советов навсегда. Так уехала в Израиль одна еврейская семья, оказавшаяся “в отказе” десять лет назад из-за отсрочки своего отъезда: им очень хотелось в последний раз встретить Пасху. Пасху встретили — и сразу после этого неожиданно опустился “железный занавес”. За десять лет, разумеется, утекло немало воды. Была волна гонений на верующих. Одних посадили, других долго “таскали” на допросы в КГБ и Прокуратуру, третьих “раскалывали”, заставляли публиковать “покаянные” интервью в газетах…
О Старшем брате я уже говорил. Этот человек с мужеством вынес все лишения. Достоинство само за себя говорит, так что прибавить к этому нечего. Рассказать о недостойном, впрочем, может быть достойным пера для того лишь, чтобы попытаться понять суть такого явления.
После моего разрыва со Старшим братом в его общину вошла бездетная пара супругов Никаноровых. Муж, Вячеслав, имел два высших образования, чем весь “круг” гордился больше, нежели самими “женатиками”: “образованный — и верующий!" Тем не менее, не пользуясь таким авторитетом, как Старший брат, Вячеслав испытывал комплекс неполноценности. По-видимому, именно это явилось глубинной подсознательной пружиной, толкнувшей его однажды перевести супружеские отношения в братские и, съездив в Польшу, тайно принять сан католического священника. Наверное, “особый род духовной сивухи” — экзальтация — встречается именно среди тех, кто, не имея достаточно сил, вначале налагает на себя и других “бремена неудобоносимые”, а затем их сбрасывает, и сам в облегчении падает вслед за ношей. Чем дольше воздерженец карабкается вверх, тем сильнее экзальтирует при падении…
Каким образом стало известно властям о рукоположении Никанорова — мне неведомо, как и многом его знавшим. Однако Вячеслава “потянули”, и он “потёк”, да так “добросовестно”, что “заложил” всех и вся до мелочей и подробностей, называть которые было совсем даже не обязательно.
В обмен за это, ещё до “демократизации” в эмиграционной политике СССР, Никаноров получил разрешение на выезд не куда-нибудь, а в Швецию, где каким-то образом получил католический приход. Всё это мне стало известно от одной около-приходской дамы, с давних времён близко дружившей с Никаноровыми и некоторое время после его отъезда получавшей от него письма.
Впрочем, его отъезд — явление закономерное, поскольку после того, как он “заложил” всех до единого, кто с ним был знаком, хотя бы косвенно, не удивительно было бы попытаться всё забыть и начать жизнь сначала. Типичная психология невротика — подобно страусу, спрятать голову в песке. Двести лет назад подобные типажи ехали искупать вину куда-нибудь на Кавказ, где шла война, а не на воды по “европам”, или просто пускали себе в лоб пулю… Куда нам, нынешним, христопродавцам! Совесть стала гибкой, душа — многоликой, легко себя оправдывающей…
“Вот вам ещё! Нате!”— как бы сказал Вячеслав из-за кордона всем нам, оставшимся, — “Не знали, кто — я? Не сумели оценить! А я на вас плевал с высокой колокольни! Ещё будете вспоминать!..”
“Пропадёте здеся все без мене!"- вспоминаются слова “Косого-Главного”, что пережёг мотор “на добрую память” в погибавшей деревне, не думая о двух оставшихся больных старухах…
Гомо-советикус? “Деревня” Бунина… Его же “Суходол”… Истинно русская душа! До чего ты непостижима в своей больной психологической глубине, определяемой по Ключевскому и Соловьёву, столь завораживающе зависимой от наших географически необозримых пространств… Мало их нам… Ради заграницы готовы на всё…
Коммунист Владимир обратился к религии через своего брата Марка и имел неосторожность вступить в плотное общение с Никаноровым. В результате он лишился партбилета и работы. Чтобы закрасить тёмное пятно в биографии, всей семьёй он уехал на Север, заработал “кучу” денег, вернулся в Москву. К тому времени его брат женился на американке и уехал в США. Поскольку коммунистов, даже бывших, в Штатах не жалуют, Володя в отличие от Марка, направился в Израиль…
Каждый по-своему, один за другим, уезжал и уезжал… И появлялись всё новые и новые, охваченные идеей эмиграции, впрочем, сначала не приходские, а только их знакомые, а потом — около-приходские… А вскоре и приходских начала одолевать эта мания. И те, кто успел съездить по гостевой визе в США, подобно Василию, теперь “кусали локти”. Совсем недавно, хваставший своим загранпаспортов, Василий, жаловался, что уже прошло полгода, как он отослал в Вашингтон иммиграционную анкету, а приглашения на интервью до сих пор нет… И теперь он, русский, срочно искал каналы, наводил мосты, чтобы уехать хотя бы в Израиль…
Другой знакомый, молодой парень из семьи баптистов, сам по себе, один, получил статус беженца и собрался в Америку. Ещё другая семья, из прихода, с пятью детьми, уже встали в очередь за билетами на Бостон… Третья семья…
… А третьей должна была быть моя семья… Впрочем, получилось даже так, что она стала вовсе не третьей, а первой! Потому что многие, кто ехали, не торопились. Уезжали не сразу. Улаживали дела, подготавливались материально, приватизировали квартиры, чтобы затем их продать.
“Беженцы”! В Америке никто из них не заявит о переведённых при помощи друзей и знакомых тысячах долларов! А напротив, будут потом годами “сидеть” на социальном обеспечении у государства до тех пор, пока их насильно не отпихнут от “кормушки”. Впрочем, откуда я знаю? Повстречал немало “бывших” советских, заявлявших так: “А я в Америку не для того приехал, чтобы работать!" Да и сам я, конечно, долго не мог найти себе дела. Впрочем, Бог — всем нам судья…
Моим детям, трём мальчикам, предстояла нелёгкая жизнь — останься они в России: жизнь в коммуналке, голод, бедность, служба в армии… И хотя, как многодетная семья, мы получали продуктовые пайки, выкупать их полностью денег не хватало. Качество продуктов оставляло желать лучшего. Уже много лет мы стояли в очереди на квартиру, но перспективы были неясны. Дом, где мы жили, давно планировался под капитальный ремонт. И несколько лет это “чемоданное” настроение не стимулировало нас на какое-либо благоустройство жилья. Так, некогда наклеенные на стену газеты, так и не скрылись под новыми обоями. Всеобщая “Перестройка” проникла в “коммунальное хозяйство” и индивидуальное сознание — вплоть до “отдельно взятой семьи”…
Все кухонные разговоры теперь только и были об эмиграции. Желание отъезда возникало вследствие образовавшегося духовного вакуума: “Гласность” начала спекулировать теми ценностями, которые до сей поры хранились и бережно передавались только доверенным лицам. Грязная рука политика выведала об этих ценностях и сумела прибрать себе на потребу, несмотря на их вроде бы нематериальную “природу”. Сама нетленность в руках материалиста была поставлена на службу политики для торжества безбожной власти, цинично использующей любые средства для своего тактического хода. “Прекрасная Дама” неожиданно оказалась на панели. Я ненавидел своё правительство! После того, как со страниц газет и журналов, по радио и телевидению полился поток информации, ранее запретной, всякая подпольная деятельность потеряла смысл. А многие по своей наивности всё ещё продолжали по инерции искать какой-то нелепой деятельности для своего скучающего рассудка. Кто-то, осознав эту социально-психологическую проблему, вовремя организовал кооператив, направил свою деятельность в чистую коммерцию. Сознание требовало наполнять себя новым предметом… Кто-то, впрочем, продолжал собирать и передавать на Запад критические материалы, которые в России, впрочем, никогда не переводились и не переведутся. Оставались и религиозные правдоискатели, и борцы за модернизацию церковно-религиозного застоя. Ни к кому из таких людей я более не принадлежал и предпочитал оставаться сам по себе, пытаясь с философским спокойствием наблюдать за этой “суетой сует”…
Итак, у американского посольства, в толпе желающих уехать, я узнал процедуру оформления документов, отстоял очередь за анкетами, заполнил их и отправил в Вашингтон.
А Запад всё продолжал своё наступление на Восток. Росли цены, дефицит потребительских товаров. В стране назревала новая революция. Денег, что я зарабатывал, не хватало. Ссоры с женой не прекращались…
Однажды мне приснилось, будто к нам домой пришёл наш духовный отец.
— Я хотел всё посмотреть у вас в доме подвал. Не покажете? — спросил он.
Я взглянул на Лизу, стоявшую за спиною священника. Она делала мне какие-то знаки.
— Какой подвал? Откуда он у нас? Разве он есть?
— Ну, как же, разве нет?
Я снова посмотрел на Лизу. Она мотала головой, давая понять, чтобы ни в коем случае я не говорил ничего, хотя я сам недоумевал, о каком подвале идёт речь.
— Ах, да,… — замялся я, — может быть не подвал, а погреб… Что вы имеете в виду?
— Пусть будет погреб. Дело не в названии…
— Но он не тут… Погреб — в деревне…
— А я полагал,… — священник смотрел на меня, не отрывая взгляда.
— Мы ведь живём на четвёртом этаже. И никакого погреба в квартире быть не может…
Теперь Лиза усиленно кивала мне головою. До сих пор я полагал, что у неё не было тайн от духовника.
— Я никогда не видел вашего подвала, — отец Алексей настаивал на своём.
Мне было очень неловко. Казалось, я невольно что-то скрываю.
Жена продолжала мотать головою: “Не признавайся, отрицай!”
— И на старой квартире у нас никогда не было подвала…
Я говорил, чтобы заполнить тягостную паузу, лишь бы что-нибудь говорить.
— Нет, на старой квартире я видел,… — заметил отец Алексей, — Он и теперь у вас есть…
— Мы не можем! — почему-то вдруг говорю я, а сам усиленно пытаюсь понять какой-то скрытый смысл. — Там очень темно и много разного хлама…
— Ну что ж! — вздыхает священник, — Жаль, что вы так уезжаете… Но, как говорится, “вольному — воля” и… “насильно мил не будешь”…
Он подходит ко мне ближе, крестит и благословляет, касаясь моей головы.
Лиза, обрадовавшаяся новым поворотом, включается в разговор.
— Накануне, как подать документы в УВИР, у нас случился пожар… Сгорел диван…
— Да, мне говорили,… — священник кашляет, поворачивается к ней.
— Наверное, это — знак, — продолжает Лиза.
— И, тем не менее, вы едите…
— Мосты сожжены. Новый диван сейчас трудно достать…
Священник крестит и благословляет её.
— Мы не хотим теперь ничего покупать. Повезём с собой самое необходимое…
— Однако, вы не сможете оставить свою тень…
Я хотел спросить: “Какую тень?". Стал усиленно думать над словами священника. И тогда проснулся.
“Ах, ведь, действительно, вчера, чуть не сгорела вся квартира!”— вспоминаю я.
… Я пришёл с работы и хотел, было, оставить в прихожей сумки, с куплеными по дороге домой продуктами, и снова отправиться в магазины. Но подумал, что на всякий случай нужно взять побольше денег. И прошёл в комнату. А там — полыхает диван! Пламя вырывалось из самой середины его сидения. Ведро воды, вылитое через несколько минут, пламени не погасило. Из дивана вырвались клубы чёрного дыма, который сразу заполонил всю комнату так, что стало темно, как ночью. Я бросился к окну. И на ощупь стал отыскивать шпингалеты. Когда же удалось его распахнуть, пожар усилился. Отыскав в темноте ведро, я снова бросился в ванную. Вернувшись в комнату, я обнаружил, что огонь усилился и переметнулся на обои. И тут застучали в дверь. Я кинулся открывать — в квартиру ворвались пожарные…
Как выяснилось позже, за пятнадцать минут до моего прихода, старший сын играл с горевшей свечкой. Затем Лиза собрала детей и ушла с ними на улицу. Не зайди я в комнату за деньгами, пожар был бы таким, что, наверное, в доме сгорело бы несколько этажей. Дом-то был построен до революции: внутренние стены состояли из досок и дранки, да и перекрытия были тоже деревянными. Вместо Америки я бы отправился на скамью подсудимых. Чья заботливая рука уберегла нас? Кто подсказал мне зайти в комнату? Разве это случайность? Где кончается случайность и начинается чудо?
Так сгорело моё “супружеское ложе”… Реальность начинала походить на кошмарный сон, а сны — на реальность. Разве не полна наша жизнь знаками и символами? И плохо то, что мы догадываемся о символическом значении многих явлений, но, тем не менее, будто по инерции, продолжаем идти своей дорогой, почти уже зная, куда она нас приведёт… Почему такие предупреждения не пугают? Неужели так сильна инерция, или мы не достаточно сильны своим разумом, духовным чутьём? Неужели мой путь в Америку уже был заказан свыше? И ничто уже не могло помешать моему отъезду?
Православный приход не забывал нас. Всё время находились какие-нибудь дела. Несмотря на некоторое отстранённое и порою даже скептическое моё отношение к “мышиной возне” братьев и сестёр, сформировавшееся из-за моего негативизма к супруге, проявлявшей неимоверную активность в жизни прихода и в то же время устраивавшей мне скандалы или молчаливые длительные бойкоты, — волей-неволей я всё-таки участвовал в их жизни. Люди искали применения своим силам, амбициям и свободному времени, тогда как сил, эмоций и времени едва хватало, чтобы справиться с бытом…
Как-то раз Лиза пожаловалась отцу Алексею на свою перегруженную делами жизнь, и он направил к нам в помощь одну прихожанку, которая согласилась в качестве своего рода епитимии оказывать нам время от времени услуги, заключавшиеся в уборке квартиры и прогулке с детьми.
Её звали Галиной. Это была весьма замкнутая сорокалетняя незамужняя женщина, с которой раньше мы знакомы не были. Она исполняла то, о чём её просила Лиза и, проговорив едва слышное “до свидания”, уходила. Побывав у нас несколько раз, она неожиданно исчезла. А спустя некоторое время мы узнали объяснение её странного поведения. Оказалось, что дочь Галины, молодая девушка, неожиданно заболела и теперь лежала в стационаре при психиатрическом диспансере. Весь приход затеял в течение целой недели провести усиленную непрерывную молитву, по преданию имевшую чудотворную силу. Составили список прихожан, распределили время, когда и кто будет молиться. Мне достались ночные часы, так как другие разобрали особенно ретивые верующие.
И вот однажды я поднялся по будильнику около двух часов ночи и предстал перед иконами.
“Во имя Отца и Сына и Святого Духа,..” — начал я, перекрестился и, сонно проговаривая слова молитвы, продолжил чтение: “Царю Небесный”, “Отче наш”, “Верую”, “Богородице Дево”…
Сознание моё дремало. Я не испытывал никаких чувств, проговаривая механически текст молитв. Я находился на кухне. Никто и ничто меня не отвлекало. Я читал молитвенное правило уже по третьему разу, когда неожиданно почувствовал вдохновение. Как-то отчётливо я ощутил остановку времени, своё одиночество, предстояние наедине с Богом, Его внимание ко мне, окружающую тишину, ставшей будто бы материально-осязаемой.
Я остановил чтение молитв, прислушался.
За окном всё-таки время от времени шумели автомобили, проносившиеся по безлюдной улице Горького. Но их шум совсем не мешал мне. Этот шум был во вне, где-то совсем далеко от меня. Я же, с тишиною и присутствием Того, к Кому обращался, был тут. Ощутив незначительный духовный прилив, я перекрестился и продолжил молитву. Очень важно в молитве поймать такой момент, как бы отрезвиться, выскочить из бесконечного потока, оглянуться, опомниться и придти в себя…
Однако, осознав этот механизм, не следовало сосредотачиваться на своих ощущениях и их анализе. Молитва может быть действенна только, если ты забываешь о своих чувствах и мыслях и полностью растворяешься в Объекте, а точнее, Субъекте. Ведь выход в глубину из внешнего мира, который поглощает нас помимо нашей воли, возможен только субъективно. Именно субъективно нужно почувствовать тожество своего “я” с Великим Мировым Духом. Как?
Через слова. Точнее: словами. Когда произносишь слово-имя, то будто называешь пароль. И вот, уже не звук, не внешняя оболочка слова, а его внутреннее существо, чистый смысл, сливается с моим существом и срывает с сознания завесу серой мглы, которой оно обычно всё время окутано. Я чувствую, как чистый вакуум опускается через моё темя, завладевает всем мозгом, так что даже волосы на голове начинают шевелиться сами по себе. И затем этот вакуум проникает в грудь, сердце, растекается теплом по всему телу… И вдруг выбрасывает моё “я” из тела… И тогда я свободно лечу на необыкновенных крыльях экстаза… Нет. Без каких-либо крыльев. Я лечу сам по себе, оказавшись в родной благословенной стихии тихого духовного пространства… Но долго вынести такое блаженство невозможно — я возвращаюсь в тело…
На часах уже около трёх ночи. А я эгоистически получаю удовольствие от молитвенного экстаза, тогда как от меня требуется выполнение долга, обыкновенная работа… Однако какими молиться словами о той, что нуждается в исцелении?
И я начал так: “Исцели, Господи, болящую рабу твою, Светлану… Подай ей здравие, духовное и телесное… Аминь”.
И как только я произнёс “Аминь”, меня вдруг поразила догадка: не та ли это Светлана, встреча с которой мне предстояла? Почему я не подумал раньше об этом возможном совпадении? Наверное, вся моя история с инопланетянкой из-за множества недавних забот как-то отодвинулась в моём сознании на задний план, как-то выпала из моей памяти? И как такое могло случиться?..
“Но почему “Светлана”? — продолжал я лихорадочно размышлять, — Как я узнал, что дочь Галины зовут Светланой? Ведь мне забыли сообщить её имя! Все говорили о дочери Галины, но никто как-то и не называл её имени! Но тогда как же я могу о ней молиться, не зная имени?..”
Перед моим мысленным взором возник образ девушки, сидящей на газоне, из цветов мать-и-мачехи, с загадочным сиянием над головою…
     
На газоне девушка сидела,
И прохожий шёл куда-то мимо.
Девушка в окно моё глядела,
Что-то вдруг его остановило.
Он взглянул на девушку в траве,
Как и я, в большом недоуменьи.
Ехал я — в автобусном окне,
И как будто было воскресенье.
     
И когда автобус мой проехал,
Из авоськи вылезла тоска,
А девичий взгляд незримым эхом
В сердце отразился у меня.
     
Быть бы мне с прохожим этим рядом,
Взглядом бы последовать за ним —
Ведь над девой сказочным нарядом
Повисал вращающийся нимб.
  
Это стихотворение я однажды написал, вспоминая свою первую встречу со Светланой.
— Исцели, Господи! — прошептал я, одновременно заглатывая воздух для дыхания, — “Неужели это она? Что с нею? Как же я посмел о ней забыть! Но даже если дочь Галины — совсем другая девушка, исцели обеих! Вернее, помоги, Господи, всем троим, и Софье — тоже! А ещё! Ведь должен родиться младенец! Исцели, помоги, сохрани, спаси, благослови, Боже, их всех...”
Голова моя пошла кругом от всех этих мыслей. Уже перевалило за три часа ночи. И я читал молитвы, одну за другой, повторял их, крестился…
Перед глазами стоял образ девушки с газона как эталон красоты, душевного, психического и телесного здоровья, к которому я просил Бога вернуть всех: и Светлану и Софью, и неизвестную мне дочь Галины… Странное вдохновение охватило меня. Мысль, что Софья давала о себе знать таким удивительным способом — через мою догадку — создавала в моём проснувшемся мозгу необыкновенную ясность, при которой сознание ощущается столь безмерно расширенным, что физическое бытие обретает внутренний духовный смысл, уподобляя человека, будто бы узнику, неожиданно освобождённому из заточения. Стечение обстоятельств, которые привели меня к этой догадке, указывало на то, что моя связь с Софией проистекает не без участия Божественного Провидения. Я уже почти не сомневался, что дочь Галины — это и есть моя Светлана!
Чего теперь требовала от меня сложившаяся ситуация? Только ли одной молитвы? Если дочь Галины — моя Светлана, то, видимо, я один был способен помочь девушке, имея посредника, находившегося в недрах её существа. Однако я не знал, всё ли в порядке с реинкарнацией Софии. И вот, невольно, я снова начал думать об инопланетянке…
Мысли мои неожиданно прервались тем, что я почувствовал за спиной какое-то холодное дуновение. Я резко обернулся — в метре от меня в полумраке кухни стоял стукач Борис!!!
Сердце ёкнуло в моей груди, бросив кровь в голову раньше, чем я это осознал, и замерло, холодея от ужаса. Ноги мои одеревенели. Я не мог пошевелить и рукой, чтобы свершить крестное знамение.
Приведение не сводило с меня глубокого пронзительного и пустого взгляда.
— Не смей молиться! — услышал я голос внутри самого моего мозга,— Отвечай мне: где она?
Я молчал, боясь мыслью соскользнуть снова туда, где чувствовал возможность совершить предательство. И я стал мысленно читать “Отче наш”.
— Прекратить! Замолчи!!! — кричал стукач, — Убью!!!
Он сделал шаг ко мне, схватил за руку и потянул за собой прочь с кухни, в коридор, а затем — из квартиры…
Какое-то время спустя я увидел себя, как бы со стороны, спускающимся по лестнице. Затем передо мною открылась обитая железом дверь, и я оказался в подвале. В глубине его бледно светился серый силуэт Бориса. Он медленно и бесшумно приближался ко мне…
Вдруг я пришёл в себя от мысли, что помимо своей воли оказался здесь, и ужаснулся. Мне стало невыносимо страшно. Призрак был уже совсем близко. Циничная улыбка растягивала его лицо, с глубокими морщинами на лбу и у глаз.
— Ну, долго будешь “ломать Ваньку”, сука?!”
Он был раз в пять выше меня ростом, несмотря на размеры подвала, непонятным образом изменившимися так, что в то время как для меня потолок находился у самой моей головы, для приведения его будто бы не существовало. В то же время мы оба были заключены в одном пространстве, с уходившим за спину призрака тёмным коридором.
— Колись, падло! — властно сказал стукач и приблизился ко мне вплотную.
Страх сковал мне сердце ещё сильнее.
В руке Бориса появился шприц.
— Что это?! — в ужасе прошептал я.
— Ага! Заговорил, сука! Это — сульфид!
И он схватил меня за запястье левой руки.
Игла впилась мне в руку, под локоть.
— Нет!!! — закричал я.
В голове у меня помутилось. Ноги подкосились. Я упал и потерял сознание.
Я очнулся в темноте и долго не мог понять, что со мною и где я. Я поднялся и, натолкнувшись на кирпичную стену, стал на ощупь куда-то продвигаться, пока не оказался на ступенях, ведших вверх, и сразу же окончившихся дверью. Пошарив вокруг, я нашёл на стене выключатель и повернул его.
Зажёгся свет — я увидел помещение подвала — и сразу всё вспомнил.
Дверь оказалась запертой снаружи. Никакой возможности её открыть не было. Я направился в глубину подвала и оказался на развилке, в коридоре, проходившем, по всей видимости, под домом, по его длине. Коридор был узким, всего метра два-три шириной, с трубами, в теплозащите, под потолком. Я направился в левую ветвь коридора, где далеко в его конце горел свет. Пройдя половину его пути, я заметил у самого потолка, на уровне чуть выше моей головы, небольшое окошко. Ухватившись за трубы, я подтянулся и, что было силы, ударил правой ногой по вертикальной перекладине, разделявшей два стекла. Раздался звон стёкол, вылетевших наружу. После нескольких дополнительных пинков, я очистил раму от остававшихся осколков, подтянулся ещё и ногами вперёд постепенно запихнул своё тело в проём окошка. Вскоре я оказался на свободе, во внутреннем дворе своего дома и не дожидаясь, пока кто-нибудь меня увидит, поспешил вокруг дома к подъезду.
— Кто там? — услышал я голос жены за дверью, после третьего звонка.
— Это я! Открой! У меня дверь захлопнулась…
— Какого дьявола тебя носит по ночам? — услышал я в ответ её брань.
Дверь она всё-таки открыла и, ничего более не спросив, ушла. Я же направился в ванную комнату.
Вся моя одежда была в грязной пыли. Руки и тело болели от многочисленных порезов о стёкла и от синяков, возникших оттого, будто кто-то меня здорово побил. Под правым глазом был тоже синяк, как будто кто-то ударил меня кулаком. Под локтем я обнаружил сильный кровоподтёк и след от игольного укола — что свидетельствовало о том, что случившееся не являлось плодом моего воображения. Преодолевая боль, я омыл раны тёплой водою, переоделся и направился на кухню, где сделал себе перевязку и наклеил пластыри.
Из-за пасмурной погоды рассвет не спешил меня обрадовать своим появлением. Тем не менее, за окном немного посветлело. Я закрыл ладонями лицо, опёрся локтями о стол.
“Что же это такое со мною творится?" — подумал я. — “Бред какой-то! Что я скажу жене, когда она увидит мои синяки? Упал с лестницы? Избили хулиганы?”
На улице дворник размеренно шуршал по асфальту метлою. Доносился стук сбрасываемых с грузовой машины пустых деревянных ящиков. Шум от редких утренних автомашин ещё не превратился в сплошной.
Я закрыл глаза и опустил голову на стол.
“Удалось ли стукачу выведать у меня тайну Софии? Я этого не знал… А может быть ему нужно вовсе не это? Что если он просто хочет меня запугать, лишить душевного равновесия, расстроить планы, сбить с пути?..”
Дворник мёл асфальт где-то в том месте, где было разбитое подвальное окно. Я приподнял голову, прислушался. И вот, действительно, его метла начала звенеть стёклами, с трудом подчинявшимися ей.
Я подошёл к окну. Открыл раму. Высунулся наружу.
В это время дворник остановился. Я увидел, как он швырнул метлу к стене дома, выругался невнятно и куда-то удалился.
“Наверное, заметил свет в подвале и пошёл проверять”, — подумал я и усмехнулся, — “Видимо, недоумевает: “И кому, это, едрить, нужно было ночью бить стёкла и лазать в пустой подвал?!" Я направился спать. На работу я решил сегодня не ходить.
На следующий день, всё ещё потрясённый происшествиями прошлой ночи, я всё ещё не знал наверняка имени дочери Галины. Спрашивать жену не хотелось. Она давно со мной не разговаривала.
Я всё недоумевал, почему всё-таки призрак не свёл меня окончательно с ума или не умертвил, и что за инъекцию он мне сделал, и как он мог её сделать, будучи нематериальным…
Хотел, было, дозвониться до учредителей коллективной молитвы, чтобы проверить свою версию, но как-то не решался набрать номер, хотя не единожды подходил к телефону. Я боялся, что стукач следит за мной и ждёт, кому я позвоню, что спрошу, и что мне ответят. Я не имел права вслух выразить ни единой мысли, чтобы случайно не навести его на след Софии. Каждый раз, снимая телефонную трубку, я испытывал сильное волнение. Особенно, когда кто-нибудь звонил мне домой. На работе, занятый ремонтом аппаратуры, я то и дело погружался в бесконечные рассуждения с самим собою, пытаясь мысленно предвосхитить возможные дальнейшие события. В действительности, я боялся поступления какой-либо новой информации о Софье или Светлане, которая неминуемо снова вывела бы меня из душевного равновесия.
Прошёл ещё один день…
Вчера, вернувшись с работы, я встретил дома Галину. Отец Алексей посоветовал ей продолжить исполнение её епитимии, чтобы отвлечь от беспокоивших её мыслей о больной дочери.
Галина сидела на кухне за столом с Лизой. Они пили чай, и Галина рассказывала о себе…
Примерно год назад у неё умер муж, которого она очень любила. После его смерти, несмотря на то, что у неё — дочь, Галина пыталась покончить собой. Неудачно. Кто-то посоветовал пойти в церковь. Так она оказалась в приходе отца Алексея. Он её просветил, объяснил, что к чему. Уверовав в Бога, мысли о самоубийстве женщина навсегда оставила, смогла жить дальше…
— А вот теперь, — говорила Галина, — когда прошло всего-то какие-то полгода, — новая беда! Я теперь — верующая! В вере-то только и осталась вся моя надежда! Покончить собой не могу! А что делать — не знаю! Как помочь моей девчонке? Если б удалось хотя бы обратить Светку к Богу, то, быть может, и болезнь её прошла бы… Ан нет… Пыталась окрестить — но она о церкви и слышать ничего не желает… Вот что значит наше советское воспитание! Все мозги промыли детям в школе! Даже родители бессильны! Вот как! А она теперь больная… Хотят в психбольницу класть… Говорят: серьёзно…
Слёзы выступили на глазах у несчастной.
Лиза поднялась, достала из шкафа салфетки.
Галина отхлебнула из своей чашки остывший чай.
Я вышел из кухни, остановился в полутёмном коридоре, закрыл ладонями лицо.
“Значит, так оно и есть!”— прошептал я вслух! — “Или — просто совпадение?”
— Вот, батюшка советует о себе не думать, а помогать другим, — продолжала Галина. — “Самое верное лекарство от горя”, — говорит. Вот я и пришла к вам. Вы мне скажите, что нужно сделать… И вам легче будет, и мне, дай Бог…
Я вернулся на кухню.
— А где же ваша дочь теперь? — спросил я, зажигая на плите огонь, чтобы подогреть чайник.
— В псих-диспансере. Я только что оттуда. Её там держат и днём и ночью. Там всего трое больных, которые остаются ночью. Остальные — все дневные, лёгкие. Сказали, что если не станет лучше через неделю, то отправят в больницу. А это — надолго…
— Я тоже бывал в диспансере, — заметил я, присаживаясь в углу на табурете. — Один раз с властями были неприятности, другой — хотели уволить с работы… Так я пожаловался, что болен — и на четыре месяца отсрочка! Власти ничего не добились — какие можно взять свидетельские показания с “психа”? Незаконно… А на работе оттянул увольнение… А, ваша дочь — в каком диспансере?
— Во Фрунзенском.
— Ну. Так и я тоже во Фрунзенском… До сих пор на учёте…
— Он вовсе не болен! — язвительно заметила Лиза. — “Косит”, когда выгодно!
— “Выгодно?!” — взъерепенился я, — Так хочешь: я сейчас же пойду и “закошу”? Тебе будет “выгодно” или кому? Ты меня уже довела! Ничего накручивать не придётся! Итак, всё время на лекарствах из-за тебя!
— Скатертью — дорога! Лучше б мои глаза тебя не видели!
Я резко выключил на плите газ и вышел из кухни.
“Программа — в действии!” — подумал я. — “И я это действительно знаю. И по мере её разворачивания каждый раз убеждаюсь, что она нигде не нарушается. Всё складывается само по себе, безо всякой моей воли… Вот, сейчас, только что, как-то бессознательно, я вдруг подготовил почву и одновременно понял и решил, что мне следует делать!”
— А я думала, у вас всё в порядке… — услышал я голос Галины, — Как же так? И вы тоже ругаетесь!..
Я ушёл в комнату. Там мои дети, каждый был занят чем-то своим. Старший делал уроки. Он был в первом классе. Двое других сидели на ковре, разостланном в том месте, где недавно находился сгоревший диван, у стены, обклеенной газетами, среди игрушек.
— Ребята! — сказал я. — Собирайтесь! Пойдём гулять на улицу!
Диспансер находился совсем недалеко от моего дома. Гуляя с детьми, дворами мы добрались до улицы Чехова, и подошли к его зданию. Я, побывавший там, где сейчас находилась дочь Галины, мог лучше всяких врачей разобраться в том, когда кончается простое разочарование и начинается клиническое психическое заболевание. Если это — моя Светлана, значит, Софии, скорее всего, не удалось ни забеременеть, ни перенести свою беременность в тело Светланы. Иначе врачи не стали бы беременную кормить лекарствами. Или они не проверили её на беременность?.. Ведь Светлана об этом может не догадываться… Или?.. Или, это — вовсе не та Светлана…
Множество мыслей не давало покоя. Теперь я должен был попасть в стационар и познакомиться с девушкой. Но как это осуществить? Уже дважды я находился на лечении в стационаре, каждый раз для того, чтобы оттянуть время и тем самым выложить неожидаемый никем козырь в интригах на работе против меня. С тех пор я уже несколько раз поменял место работы. Последнее меня вполне устраивало, я даже ожидал продвижения по службе. Впрочем, учитывая моё намерение покинуть Россию, теперь мне терять было нечего…
Да, казалось, затянувшийся в силу моего диссидентского мышления “период бурь и страстей”, почти всегда выливавшийся в конфронтацию с властями через администрацию предприятия, где я работал в то или иное время, как будто минул… Однако, вот, снова я вынужден был делать запрещённый ход: уйти на длительное лечение, “закосить”, что значило в последствие опять потерять работу. Но как же ещё я мог выручить Светлану? Как ещё я мог войти с нею в близкие отношения, если не оказаться с нею, равно терпящим бедствие в одной лодке?
Вернувшись домой с прогулки, я наглотался нейролептиков и вот, утром, с нарушенной дикцией и туманным болезненным взором отправился на приём к участковому психиатру.
— Почему вы не на работе? — встретила меня вопросом врачиха, бойкая пожилая женщина, пропускавшая в день через свой кабинет десятки больных, полубольных и здоровых. Одному выписывала рецепты, другому — больничный лист, третьему делала длительное нравоучение, четвёртого направляла в больницу, пятого — в стационар, шестого отправляла восвояси ни с чем.
— Я себя очень плохо чувствую, Мира Наумовна, — потупив печальный взгляд, я сидел в кресле для пациентов, у торца её стола.
— Что случилось?
Для спекуляции была нужна объективная причина, или событие, которое, будто, подействовало на меня так, что выбило из колеи и вогнало в депрессию. При этом не следовало сразу выкладывать все козыри, а дать сначала врачихе “завязнуть”, устать отбивать мои мячи.
Я представил себя провинившимся ребёнком и лишь слегка ударил, как бы импровизируя игру и, одновременно, пробуя своего противника (при этом нарочно “смазывая” удар). Впрочем, мяч покатился к цели…
Я сказал, что испытываю подавленность, не хочется больше работать и даже жить, с большим трудом поднимаюсь по утрам, ощущаю постоянную тревогу и страх, особенно вечером, отчего ночью мучаюсь бессонницей и лазаю неизвестно зачем по подвалам… Сказал, что на работе хожу сам не свой, как тень… И с сотрудниками возникают конфликты. От симптомов общего характера я перешёл к конкретным обстоятельствам, сказал, что будто работу, которую я делал в течение долгого времени, начальство не оценило и присвоило себе моё рационализаторское предложение. Вот почему, мол, будто я не хочу больше на работе ничего делать…
Ответный удар был грубым и прямолинейным. Впрочем, я не ожидал лёгкой победы…
— Пропишем лекарства, увеличим дозу… Небось, не пил таблетки-то в последнее время… Какой твой рабочий телефон? Я поговорю с начальником.
— Не пил,… — я сделал вид, что пропускаю мяч мимо. — Только, пожалуйста, не звоните на работу. Иначе меня уволят совсем…
Врачиха листала мою медицинскую карту. Там не оставалось пустого места для новой записи.
Я начал лихорадочно искать спасительный ход. Иначе… Сейчас начнётся установка новых лекарственных доз, а потом, после этого, будет уже поздно добиваться своего. Потому что выписывание рецепта — точка, конец приёма.
Она вытащила из стола чистый бланк, открыла пузырёк с казеиновым клеем, помазала кисточкой по карте и приложила бланк.
— Навряд ли мне сейчас помогут лекарства, — добавил я в пол-голоса.
— Как это так? — возмутилась Мира Наумовна. — На то и лекарства, чтобы лечить ими.
— Лекарства меня вконец делают идиотом. Я не могу их пить, когда работаю.
Оказывается, теперь мы играли не в футбол, а в шахматы.
“Вот тебе! Получай! — думал я. — “Вилка”!
— Значит, тебе нельзя работать. Назначим ВТЭК — получишь инвалидность.
“Коня” она потеряла, но, съев его, я подставил под удар своего, и вот, теперь она открыто угрожала ему, наивно полагая, что я не замечаю этого. Я знал, что ВТЭК, то есть Врачебно-Трудовая Экспертная Комиссия — дело непростое. Соглашаться — значило увязнуть в той комбинации, которой я толком не знал. Нужно было отступать, но так, чтобы с другой стороны нанести новый удар.
Мой “конь” шагнул — и противник потерял офицера.
— Понимаете, Мира Наумовна, — ответил я, — Я не хотел говорить, но у меня на работе сложилась необычная обстановка… Один мой сотрудник, — выдумывал я налету, — Подал документы на выезд в Израиль. Уже давно подал… И давно же он вёл со мной откровенные разговоры об отъезде… Делился, так сказать, всеми новостями, почему он всем у нас недоволен, уговаривал и меня уезжать, хотя я — русский, как могу поехать в Израиль, да и зачем… В общем, я обещал ему никому о наших разговорах не рассказывать. И действительно, никому — ничего… А совсем недавно, его вдруг вызвали в партком и к директору, и ещё куда-то… И он решил, будто бы это я, чтобы поскорее занять его должность, нарочно на него донёс… Так вот, он вчера набросился на меня с кулаками, прямо после работы, на улице… Ударил очень больно… Вот, посмотрите — какой у меня синяк под глазом… Сами понимаете, он весь не в себе, может неизвестно что вытворить… Угрожал ещё подловить в другом месте… Я так больше не могу… Я вчера позвонил своему начальнику домой, всё рассказал, чтобы приняли меры… Наверное, его теперь уволят… А может быть, наоборот, ничего не сделают, чтобы он не повернул это, как преследование… Мне начальник сказал, что в таких случаях просто ждут, когда у него подойдёт срок и он сам уволится… А срок у него — ещё месяц или два…
Врачиха внимательно выслушала мою долгую “исповедь”, а затем ретировалась, верно оценив силу моего хода: я ставил новую “вилку”. Под угрозой был её “Король”. Ей пришлось сдвинуть его на одну клетку.
“Теперь рокировка больше не разрешается”, — подумал я.
— Что же ты предлагаешь? Сесть на больничный? Больше двух недель нельзя. А он вряд ли уволится за это время. А, кроме того, я вижу, что ты не болен. Вполне здраво рассуждаешь… Если твой сотрудник не в себе, так это его вместо Израиля надо отправить куда следует…
Она не заметила, что та клетка, куда она передвинула своего “Короля” была под угрозой со стороны моего “Ферзя”. Впрочем, она была вправе прекратить игру в любой момент или переиграть свои ходы.
Казалось, такой её безапелляционный аргумент должен был сбить меня с толку. Однако ещё “во время оно”, когда я впервые в жизни пришёл в кабинет психиатра, уже тогда я понимал, что однозначно судить о том, болен человек психически или нет, есть прерогатива Господа Бога, а не человека, и мало кто из врачей мог взять на себя ответственность с этим не согласиться. Если жалуешься — значит болен. Только нужно продержаться, как можно дольше, чтобы психиатр устал и понял, что ты обращаешься не из прихоти — а значит, могут быть основания, а какие — так ли это важно?..
— Боюсь, что и больничный мне теперь не поможет…
Мой “Ферзь” двинулся на её “Короля” по диагонали всего шахматного поля. И мяч уже катился в пустые ворота… На трибунах свистели и кричали взволнованные болельщики!
Врачиха не решалась поверить в своё поражение, лихорадочно думала, искала выход: “Здесь “шах” — сюда нельзя… А может быть это уже “мат”?”
— Хорошо, я выпишу тебе больничный. А там посмотрим, что будет…
Она как будто уступала, но, я знал, что теперь она желала переиграть несколько ходов назад.
— Это будет лишь незначительная оттяжка времени, Мира Наумовна… А я чувствую из-за всего этого такую глубокую депрессию… Больше терпеть не могу… Я тогда лучше совсем уволюсь оттуда…
У меня дрогнул голос, как у заправского актёра. В ту минуту, наверное, я сам верил во всё сказанное.
Однако зазевавшийся было вратарь бросается наперерез к воротам, и отбивает-таки мяч, надеясь теперь отбросить его далеко через всё поле, раз и навсегда.
Одновременно и её “Ладья” встаёт на защиту “Короля”, преграждая путь моему “Ферзю”.
— Ложись в стационар, — Мира Наумовна полагает, что теперь она делает мне вилку”.
— Вы думаете, что это единственный выход?
Мяч ещё продолжает свой полёт, а я медлю с ответным ударом.
— Ничего больше предложить не могу…
Она полагает, что мне ни за что не уйти от её “вилки”.
И тогда я подставляю голову и — направляю мяч рикошетом в верхний правый угол ворот; а мой “Ферзь” просто берёт и съедает “Ладью”, снова угрожая “Королю” противника.
— Хорошо… Наверное, придётся в стационар, — тяжело вздохнув говорю я тихо.
— Ну, как же так?! — восклицает Мира Наумовна, с силой бросая на стол шариковую ручку. — Я не вижу, что ты болен!
Это был мат, но она не хотела в это поверить. И футбольный матч тоже был окончен, а публика на трибунах ревела от восторга.
Но врачиха просит переиграть:
— Выпишу больничный, чтобы у тебя не было сегодня прогула. И всё!
— Прогула не будет, Мира Наумовна, — испугался я, что судьи не зачтут мой удар головой, а партия в шахматы никем не понята. — У меня сегодня отгул.
— Вот и прекрасно!
Одной рукой она берёт рецепты, другой — авторучку.
Ни выигранный футбольный матч, ни победа в шахматы мне не помогли.
Я резко меняю тактику. На войне все средства хороши. Я превращаюсь в маленького ребёнка.
— Мира Наумовна! Я к вам редко обращаюсь! Но сейчас — поверьте — я больше не могу! — Мой голос снова дрожит, — Появился беспричинный страх… Что-то давит… Вот здесь… — я касаюсь ладонью своего затылка.
— Беспричинный? — врачиха пристально смотрит мне в глаза. — Давит?
Она долго проверяет меня взглядом, ждёт, какой я ещё выкину козырь. Её зрачки несколько раз мечутся из стороны в сторону, пытаясь спровоцировать меня отвести глаза и проявить подозреваемую ею мою неискренность; затем её глаза останавливаются и продолжительно тонут в моих испытывающим тяжёлым взглядом; пробуют что-то вытянуть, высосать, попробовать на цвет и вкус.
Но я остаюсь спокойным, пустым, безразличным ко всем провокациям…
“О, сила искусства перевоплощения! Откуда она у меня?”— думаю я, незаметно переводя дыхание, после того, как она “отпускает” мои глаза на свободу.
— Хорошо! — снисходит Мира Наумовна, постукивая по столу шариковой ручкой, о чём-то недолго думает…
“Какая мне, собственно, разница: отправить ли его восвояси, на больничный или в стационар? Он — мой первый пациент сегодня, а я уже устала. А ещё впереди целый день! И неизвестно кто и с какими “приколами” будет сегодня доставать! И у меня тоже — психика! Что, мне больше всех надо, что ли? А восвояси отправлю кого-нибудь другого...”
— Я вижу, что ты действительно в депрессии… Да и на работе у тебя, конечно, неординарная ситуация… Даже странно как-то! Ты ничего не выдумываешь со своим сотрудником? Смотри! Я позвоню — проверю!
— Нет! Что вы, Мира Наумовна! Всё — правда!
— Тогда, вот что,… — и она начала что-то быстро писать в моей медицинской карте, время от времени говоря:
— Надо тебе… действительно, немного подлечиться… Раз не хочешь сам пить лекарства,… я пропишу уколы… Тебе их будут делать в стационаре каждый день… Так… Внутримышечные… И ещё! Глюкоза! В вену… Не рассчитывай на отдых!.. Лечиться — так лечиться… Ишь ты!.. В Израиль, значит, собрался?
Я не отвечаю, молчу, будто бы понимаю её вопрос, как риторический, или будто совсем не понимаю, на что она намекает…
Она снова смотрит мне в глаза:
— Ты сам-то случайно не собрался заграницу? — она будто бы случайно набрела на эту мысль и теперь остановилась на ней, чтобы проверить и эту версию.
— Я?! — удивлённо отвечаю я. — Что вы, Мира Наумовна! Я — нет…
— Ты не придумал, случайно, своего сотрудника? Уж не тебя ли самого вызывали в партком?
— Да, нет! Что вы! Я и не думал о таком! Как это можно?.. Бросить родину… Он — еврей, я — русский. Пусть едет… Каждому — своё…
Я смотрю в глаза Мире Наумовне чистым правдивым взглядом. А сам, где-то глубоко на окраинах сознания думаю: “А ведь ты сама, возможно уже собираешь вещи, и не куда-нибудь, а именно в Израиль!"
— Смотри! Я проверю! Как его имя?
— Заславер, — называю я фамилию Владимира, того самого человека, который пострадал от предательства Никанорова, и уже уехал.
Она снова возвращается к медицинской карте. Но тема оказалась больно уж “выпуклой”. Она то и дело к ней возвращается.
— Ты у нас на учёте… И если собрался заграницу — тебе всё равно не разрешат… Я тебе говорю это так… На всякий случай… Ты передай это своему знакомому… Может быть он тоже где-нибудь на учёте состоит — раз на людей-то набрасывается с кулаками… У нас уже тут были подобные случаи… Многие теперь хотят получить иностранные паспорта, чтобы по заграницам кататься… Приходят к нам, конечно, за справками… А мы никакие справки больным не даём…
Временами она отрывается от писанины, чтобы ещё раз оценить состояние моего взгляда:
— А сегодня ты, конечно, лекарства не пил?.. — она пробует спровоцировать меня ещё раз на обман.
— Пил… Ведь я на работу не пошёл…
   — Хорошо,… — удовлетворённая таким моим ответом, она снова что-то записывает…
— Да… Ишь, ты!.. В Израиль, значит, собрался… Ещё один… А ты-то здесь причём?.. На него же просто прислали досье… В партком сообщают в первую очередь… Так ведь всегда бывает… Ну, а мы, к сожалению, узнаём об этом последними…
Наконец, Мира Наумовна закрывает медицинскую карту и обращается к медсестре, немому свидетелю “сражения”, сидящей за моей спиной. Только сейчас я вспоминаю о её присутствии. Чтобы не забыть свою роль, во время спектакля актёр не должен думать о публике…
Медсестра берёт мою карту. Я благодарю Миру Наумовну и выхожу из кабинета. Не обращая внимания на десяток пациентов, скучающих в ожидании своей очереди на кожаных креслах, полу-диванах или простых медицинских кушетках, расставленных вдоль стен коридора, я иду следом за медсестрой.
“Победа!”— ликую я внутренне и, вспомнив об этимологии этого слова, далее уже забываю обо всём и размышляю об явлении энантиосемии в психологии — теме для целой научной диссертации. Я, будто маленький ребёнок или послушное животное, поднимаюсь следом за медсестрой по лестнице, ведущей в помещение стационара, и лишь смутно догадываюсь, что, наверное, уже сегодня меня начнут “колоть”.
“А медсестра — хорошенькая!” — думаю я, разглядывая стройную фигуру молодой женщины. — “Интересно, на чьей она была стороне, наблюдая игру в шахматы и футбол? Неужели болела за эту мымру? Или ей здесь всё “до фонаря”? И как такое случается, что красивые молодые девушки выбирают такую профессию?.. А мымра — хитрая! Просекла-таки, что я намылился “сделать ноги”. Видно, не я — первый, кто излагал очередной вариант “Легенды про сотрудника”. Почему же всё-таки разрешила пойти в стационар? А может быть, это — ловушка? Лечился в стационаре — значит, болен. В Америку психов не пускают… Уж не заодно ли она с Борисом? А, может быть, он — зомби, которым она управляет? Недаром прописала мне уколы… Они, как будто, сговорились! Какая-то здесь кроется связь, ретроспекция параллельного мира, из которого недавно явился мне этот призрак… Мир полон знаков… Но я прорвался в подземелье Менатавра и… должен буду из него выбраться!
Это был конец августа 1989 года, когда я пренебрёг ожидаемым служебным ростом и вместо рабочей пятидневки шесть раз в неделю стал посещать стационар. Как и обещала Мира Наумовна, меня начали по утрам колоть внутримышечно — нейролептиками, вводить в вену глюкозу, а днём и вечером — кормить таблетками.
Несмотря на так называемую “трудотерапию”, заключавшуюся в изготовлении бумажных пакетов или — работе в мастерских, большая часть больных была предоставлена сама себе и коротала время от завтрака до обеда и от обеда до выдачи вечерних лекарств — как могла: кто-то слонялся по коридору без дела; кто-то уходил на улицу или, если жил неподалёку — домой; кто-то клеил пакеты или работал в мастерских, сколачивая ящики; кто-то проходил через процедуры, заключавшиеся в электросне и уколах, приёме лекарств, посещении врача; а кто-то просто спал в креслах, расположенных вдоль стен длинного коридора. Утреннее время почти целиком было занято процедурами, а дневное — сонной скукой. Наглотавшись лекарств, несмотря на запрет, больные дремали или крепко спали, опершись затылком в стенку. Чтобы предотвращать их от сна, администрация диспансера разрешала покидать диспансер, с одним условием: после утренних процедур больной должен был обязательно присутствовать при раздаче дневных и вечерних лекарств.
По складу своего характера, не вынося безделия, я старался рационально использовать свободное время: много читал, а также записал многое из того, что изложено выше.
В стационаре находилась палата для тяжело больных, остававшихся в здании круглосуточно. То и дело по утрам туда вносили капельницы на штативах. Не узнав среди прочих больных Светланы, с первого дня я начал усиленно наблюдать за палатой тяжело больных. Для этого, в свободные от процедур часы я занимал место в кресле, неподалёку от входа в палату, и принимался за чтение, время от времени отрывая взгляд от книги, когда кто-либо выходил из палаты.
Трудно передать, с каким волнением я ожидал появления Светланы. Ведь она должна была быть точной копией Софии! А как я желал увидеть вновь ту, что уже не существовала в своём земном облике!
Вот уже второй день, как я находился тут, и моя книга оставалась открыта на одной и той же странице. Когда-то Николай Бердяев стал для меня откровением. Теперь же, надеясь найти у него ответ на мучившие меня вопросы, я был тем не менее не в состоянии сосредоточиться, чтобы вникнуть в смысл его “Философии Свободного Духа”.
Время шло, а Светлана всё не появлялась.
“Может Галина назвала мне не Фрунзенский, а какой-нибудь другой диспансер?” — думал я. — “Или Светлану перевели в больницу? Неужели я что-то напутал, и она здесь совсем не должна быть… Или… Неужели она — одна из тех больных, что я уже здесь видел, и значит — вовсе не моя Светлана! Вот почему я до сих пор её не увидел! Её просто здесь нет! Я не могу её узнать, потому что дочь Галины — совсем другая Светлана!”
От этой мысли, впрочем, мне стало как-то одновременно и горько и легче…
“Итак, все приложенные усилия, чтобы попасть в диспансер, были напрасны! Ну и хорошо! Отдохну здесь хотя бы… Подлечу нервы… Это вовсе не помешает… Зато так — спокойнее. Зачем мне всё это? Ведь я собрался в Америку! В Америку? Уж не схожу ли я с ума? Какая может быть Америка! А действительно, не схожу ли я с ума? Такое бывает… Из-за стресса… Ведь придти к мысли, чтобы навсегда покинуть родину не может происходить без потрясения, хотя бы подсознательного… Так может быть я и не выдержал? “Поехала”, как говорится, “крыша”? Недаром же и приведения являются… Да и Софья! Может быть и она — такое же приведение, как Борис? Или оба они — моя галлюцинация? Вот стали делать уколы — и моё сознание начало приходить в норму, отчуждать от себя ирреальные образы...”
Мне стало почти дурно от этих мыслей. Чтобы отвлечься, я начал внимательно изучать больных. Кто бы из них мог быть похож на дочь Галины? Наверное, ей не должно быть больше двадцати лет…
Из всех присутствовавших на дочь Галины (если то была другая Светлана) с большой натяжкой могли походить только две молодые женщины. Остальны “психи” в основном были мужики-алкоголики, среднего и пожилого возраста. Было также и несколько безликих женщин, неопределённого возраста. Ни одного интеллигентного лица тут не было и в помине.
“И как это угораздило меня попасть сюда!”— думал я, разглядывая лица больных, — А может быть и моя физиономия вовсе “не лыком шита”? Иначе как бы я прошёл через Миру Наумовну? Неужели я на самом деле болен?”
От таких мыслей мне стало совсем не по себе. Я снова и снова начинал сомневаться, ловить себя на том, что постоянно об этом думаю…
“Может быть София и Светлана — это моя шизофреническая “идея-фикс”, граничащая с галлюциногенной манией, о которой я никому не смею поведать, ношу в себе, зацикливаюсь, и придумываю подобие внутренних психологических “оправданий”, на уровне подсознания накручиваю несуществующие события… Ведь есть же такие люди, “бароны Мюнхаузены”, которые не могут не врать, придумывают разные истории, чтобы покрасоваться перед слушателями. А если нет слушателя? Что если у меня — раздвоение личности? И одна его половина, подсознательная, как бы “рассказывает” другой половине, сознательной все эти невероятные события про инопланетян, приведений, так что в сознании перемешались реальные лица и события с нереальными… Неужели — это болезнь? Что же мне делать, если это так? Я не в состоянии не верить всему, что было! А верить — значит продолжать сомневаться в своих мысленных способностях! Тоже, наверное, должен был чувствовать Гамлет, после того, как повстречал призрак своего отца...”
Тут ко мне подсел какой-то весельчак-мужичок, по имени Коля, реабилитирующийся алкоголик. Пришлось отвечать на пустые вопросы, поддерживать разговор о всякой ерунде: где работаю, сколько платят, женат-не-женат, есть ли дети, какая и где квартира… Вытянул из меня, что я — инженер-электронщик. А у него оказался старый ламповый радиоприёмник, который он очень любил слушать, когда он у него работал, пока не сгорел. Упросил меня зайти к нему домой, посмотреть, нельзя ли починить. Договорились — после обеда. К моему счастью долго на одном месте Коля усидеть не мог. Его всё время несло поговорить с кем-нибудь ещё. Увидев проходившую по коридору женщину, он окликнул её:
— Эй, Люба! Это никак ты!
Женщина обернулась.
У неё было какое-то красное лицо, болезнь, что в народе называют, “рожей”. И я подумал, что, видимо, болезнь эта психического или нервного порядка. Как я слышал от моей тёщи, случается такое от чьего-то “дурного глаза” или злого наговора, и вылечить почти невозможно, иначе как ворожбой.
— Нет, это не я, — ответила больная.
— Как не ты? — Коля забыл про меня поднялся, — Аль не помнишь, как в прошлом годе целовались в подъезде.
Он пошёл следом за женщиной.
И в этот самый момент я увидел Светлану!
Как выразить тот поток мыслей и хаос чувств, что я испытал, случайно взглянув на дверь палаты тяжелобольных!
Я увидел девушку, своим обликом знакомую мне, но выражением лица и движениями весьма отличавшуюся от той, которая однажды приковала моё внимание своею необыкновенной красотою!
“Неужели ж то она?!”— со скорбью подумал я. — “Что сталось с её красотой?! Однако, нет никакого сомнения — это она!”
И всё же я с трудом верил своим глазам!
“Тем не менее: свершилось! Моя безумная догадка оправдалась! Все сомнения рушились! Значит я не схожу с ума! Однако какой ценою добыта моя уверенность в своих умственных способностях — ценою болезни несчастной девушки!”
Светлана вышла из палаты, сонно и неуверенно придерживаясь левой рукою за косяк двери. Она была с нерасчёсанными волосами, в домашнем халате. Через её левое плечо было переброшено полотенце. В другой руке она держала пустую эмалированную кружку. По всей видимости, она только что проснулась, хотя времени уже было около двенадцати.
Девушка скользнула безразличными глазами по сидевшим рядом со мною больным — и я вздрогнул не то от мысли, что она вдруг как-то узнает меня, не то от поразившей меня пустоты её взгляда. Но конечно, она не узнала меня, медленно, едва передвигая ноги, короткими шагами направилась по коридору.
Я с состраданием смотрел ей вслед, пока она не скрылась за поворотом, у лестницы.
Перед моими мысленным взором всплыли воспоминания: вечерние прогулки через поля, пение соловьёв, Софья, сидящая со мною на изогнутом стволе берёзки; солнечные блики, мерцающие сквозь молодую листву деревьев и через наши закрытые веки; лёгкое дуновение ветра, ласкающее её волосы; лесные пейзажи уходящие вдаль и сливающиеся с линией горизонта; чаепития на веранде и наши бесконечные беседы, вызывающие в груди волну экстаза…
Возможно ли такое отличие оригинала от копии? Какая-то злая сила вторглась и исказила прекрасное! О! То — течение времени! Это оно, неумолимо отняло самую малость, какой-то маленький штрих! И этого уже достаточно, чтобы обезобразить святыню! Во что ты превратило, проклятое время, это прекрасное создание, всего за какие-то пол-года!
И вот перед моими глазами всплывает иная картина: руины домов, брошенной на произвол судьбы деревни Перово… Недаром там обитала нечистая сила, чуть не погубившая меня! Это она вторглась и сюда, исказив облик бедной девушки…
Мои мысли прервались появлением возвращавшейся Светланы. Она шла обратно ещё медленнее, держа перед собою кружку с водой. Когда девушка приблизилась настолько, что стало возможным снова различить черты её лица, меня опять поразил её бессмысленный взгляд, погружённый в воду, которую она боялась расплескать. От напряжения мышц её лицо напоминало бледную маску, надетую как будто насильно на сломленного волей человека.
Прошло ещё три дня. Со своего “наблюдательного поста” каждый день я мог видеть Светлану всего по одному разу, примерно в одно и то же время дня, когда она выходила из палаты за водой. На шестой день моего пребывания в стационаре, в субботу, девушка появилась в коридоре дважды. И мне показалось, что оба раза она посмотрела на меня. Все эти дни, украдкой наблюдая за нею, я терялся в догадках, что же такое на самом деле случилось со Светланой: что послужило причиной её болезни, почему она оказалась тут, да ещё среди тяжело больных? Неужели всему виной — реинкарнация Софьи? Или, как говорила, инопланетянка, это — из-за её неудачного романа с одноклассником? До сих пор заговорить с девушкой у меня не было случая. Да и решиться на это я никак не мог. Ведь Софья запретила мне проявлять какую-либо инициативу!
В тот день, когда я узнал среди больных Светлану, мы с алкашом Колей отправились к нему домой. Я взял у него радиоприёмник, проковырялся с ним дома несколько часов, пока не нашёл сгоревший диодный мост. В другое время, я бы сразу определил такую простую неисправность. А тут — никак не мог собраться с мыслями, подобрать соответствующую замену. Возвращая в понедельник отремонтированный приёмник его владельцу, на его вопрос, сколько стоила работа, я ответил: “Десять рублей”. Для него это, конечно, оказалось слишком много. Он ничего мне не ответил, забрал приёмник, денег не заплатил, но зато больше ко мне не подходил и не отвлекал пустой болтовнёй.
Так уже шла вторая неделя моего пребывания в диспансере. Я всё боялся, что Светлану вот-вот переведут в больницу, но не мог поверить в такое. Что же, иначе делала в ней инопланетянка? Она не могла не узнать, что я здесь и что, следуя её указаниям, иду на контакт. Хотя бы теперь она должна была сделать так, чтобы больной стало лучше и чтобы она осталась в диспансере.
Чтение моё несколько продвинулось. Я уже заканчивал первую часть книги, занятой разбором философско-религиозной терминологии. Впрочем читалось с трудом: из-за лекарств, рассредотачивавших моё внимание, приходилось совершать над собой насилие: чтобы сохранить в памяти прочитанное — по несколько раз перечитывать одни и те же страницы.
Светлана стала совершать свои походы за водой чаще, по три — четыре раза в день. Теперь она не выходила более из палаты непричесанной или в халате. На ней было лёгкое ситцевое платье, с мелким рисунком ландышей. Несколько раз мы встречались взглядами. Что-то изменилось в её глазах в лучшую сторону. Я понял, опасения мои не оправдались, что ей стало лучше; и это подтверждало мою мысль, что Софья меня узрела и начала действовать.
Впрочем, казалось, что жизнь в диспансере как-то застыла. Изо дня в день повторялось всё одно и то же. Мне было необыкновенно скучно. Много раз я находил себя погружённым в глубокий сон. Действие лекарств, дозы которых повышали каждый день, пьянило до такой степени, что в сновидениях я начал находить особенное удовольствие. Тяжёлым было возвращение к действительности. Записывать в этот дневник стало совсем нечего. И к чтению я потерял всякий интерес. “Скучно жить на белом свете, господа..,”— вспоминаются по этому поводу слова Николая Васильевича Гоголя…
На третьей неделе, в понедельник, я увидел Светлану, прогуливавшуюся по коридору туда и обратно, как многие другие больные, бесцельно слонявшиеся по отделению из-за неспособности сосредоточить своё внимание на каком-нибудь полезном деле.
В прошлую субботу я не пришёл в стационар. Только что объясняясь с лечащим врачом, добродушным пожилым дядькой, я сказал, что будто был простужен и решил отлежаться дома. Он сделал вид, что поверил.
По-видимому в психическом состоянии Светланы что-то ещё более изменилось в лучшую сторону. Целый день она находится среди прочих больных и лишь иногда заходит в свою палату. Несколько раз мы снова встречались глазами, но я делаю вид, будто не знаю её. Взгляд её стал осмысленным. До сегодняшнего дня она как будто не выделяла меня из среды всех других, будучи глубоко погружена в себя. Теперь же я чувствую, что она тайком поглядывает на меня, так же, как я — на неё. Неужели моё отсутствие в субботу испугало её, что я могу больше не появиться? Если так — то моё существование для девушки приобрело какой-то смысл и даже стимул выкарабкаться из болезненного состояния.
Во вторник я увидел её, с книгой в руках. Она сидела в том самом кресле, которое было облюбовано мною.
Я начал слоняться по коридору, уподобившись окружающим идиотам, потому что все места были заняты.
В этот день, проходя мимо Светланы, я заметил, что её чтение почти не продвигается. Из-за своего недуга и лекарств, конечно, она была не в состоянии концентрировать внимание в достаточной степени, чтобы читать. И всё-таки она продолжала сидеть в моём кресле и держать на коленях книгу, как когда-то я. Никто из полу-сотни больных никогда здесь не держал в руках книг! Что же это означало?! Она подавала мне знак! Она будто бы говорила мне: “Смотри! Я не такая, как все они — я такая, как ты!”
Я ходил по коридору туда и обратно и подметил, что девушка действительно незаметно наблюдает за мной! Вполне вероятно, она давно заметила моё внимание к ней и не смогла в ответ не заинтересоваться мной в этом скупом на события мире дураков…
Каждый раз, как только я приближался, она как будто невзначай отрывала глаза от книги, смотрела по сторонам, а затем — на меня, уже подошедшего на близкое расстояние. И вот, в один такой момент кресло, рядом с нею, освободилось — и я, не раздумывая, присел.
Девушка заметно напряглась, погрузила глаза в книгу. Я положил на колени дипломат, вытащил своего Бердяева и начал листать…
Со стороны можно было подумать, будто все мысли Светланы были поглощены содержанием книжонки какого-то малоизвестного современного писателя, что я определил, украдкой взглянув на страницы её чтива! Конечно, такого не могло быть! Да и мои мысли тоже были далеки от многочтимого мною Бердяева!
Так мы оба сидели, делали вид, что читаем, а в это время между нами налаживалась какая-то мистическая связь…
Я думал о Софье, которая трансцендентально пребывала совсем рядом, мысленно обращался к ней с просьбой дать ответ на мучившие меня вопросы: что случилось со Светланой, удалось ли Софии сделать выводы относительно онтологии человека, что будет дальше в моих отношениях со Светланой? И так далее, и тому подобное — всё то, о чём я столько раз спрашивал себя…
Мы просидели рядом около полу-часа, ловя краем глаз каждые движения друг-друга. Казалось, время остановилось… Но нет… Оно текло с тою же неумолимой скоростью, о чём оповестила всех больных повариха, громко захлопав в ладоши и закричав на весь коридор: “Обед! Обед! Обед!” — подобно птичнице, созывающей неразумных животных для кормления.
Некоторое время мы продолжали ещё оставаться на своих местах, не желая нарушать нашего безмолвного диалога. Но все больные спешно двигались по коридору к столовой, и мы почти уже остались одни…
Светлана не выдержала — поднялась и скользнула в открытую дверь своей палаты.
Пришлось и мне спрятать Бердяева в дипломат и направиться по коридору вслед за последним больным.
Получив тарелку горохового супа на первое, картофельное пюре, с зеленоватой котлетой, на второе, и стакан бледного чая, на третье, — я принялся за обед. Когда суп был съеден, я заметил Светлану. Она несла на подносе свои тарелки.
Вокруг было достаточно свободных мест. Однако, она выбрало место за моим столом: опустила поднос — села напротив меня.
Я резко притормозил процесс поглощения еды.
  Девушка начала медленно, без аппетита, есть суп. И я старался протянуть время со своей едой. Впрочем, котлета и без того просто не лезла в горло. В другой бы раз я и не стал её есть. Но сейчас… Сейчас я чувствовал, что необходимо тянуть время, чтобы уловить тот момент, когда станет невозможным, не обменяться какими-нибудь словами. Но вот, я уже допил весь чай — и должен был либо покинуть столовую, либо заговорить.
Девушка, напротив меня, будто ничего не видя, кроме своей тарелки, молча говорила мне: “Кто ты? Ты видишь, что мне плохо? Пожалуйста, помоги мне! Если ты сейчас уйдёшь — это будет означать, что я тебе не нужна… Это будет означать то, что я вернусь в палату и больше не выйду к тебе… Это будет означать возвращение моей болезни… Мне будет ещё хуже, чем до этого… Неужели ты просто так встанешь и уйдёшь, неужели ты бросишь меня после всего того, что было?.. Разве ты не видишь, что я всё время думаю о тебе?..”
Я рассуждал так, что если всё-таки заговорю, то вовсе не проявлю чрезмерной инициативы, против которой была Софья. Ведь фактом выбора столика, Светлана однозначно первая делала выбор, указывала мне без слов, что готова пойти на контакт. Уйти и не заговорить, означало бы то, будто я не желаю знакомства с девушкой. О! Не так ли это было уже когда-то давно, когда я позорно бежал из девятого класса — в ПТУ, а потом — из-под окна той немецкой девочки, в которую был влюблён? Может быть на самом деле тогда я был тоже нужен? Несмотря на разницу наших возрастов… Теперь я стал много старше, а комплекс неполноценности всё ещё был не преодолён!
“Эй! Иди сюда!”— будто бы говорила мне Светлана.
“А разве не из-за неё я здесь?”— подумал я, — “Так какие же ещё могут быть сомнения?”
— Хотите почитать интересную книгу? — спросил я, не будучи в силах поступить иначе.
Девушка не ожидала вопроса, спешно проглотила кусок котлеты, чуть не поперхнувшись.
Не отнимая глаз и опустив голову к самой тарелке, она прошептала:
— Хочу…
— Тогда встретимся на улице?
В знак согласия Светлана ещё ближе приблизилась к тарелке, в которой оставалась половина котлеты, проколотая вилкой, но ещё на разломанная на четверти.
“Если ты голоден и знаешь, что в ближайшее время есть будет нечего”, — думал я, спускаясь по лестнице, — “То подобную котлету можно съесть только частями, чередуя гарниром и запивая какой-нибудь жидкостью. Иначе легко подавиться… Что же Галина, не приносит ей другой еды из дому?”
Четверть часа спустя девушка вышла из диспансера. На ней было другое платье, тоже с цветами, а сверху — кофта, серого цвета.
Стояли ещё тёплые осенние дни.
Она подошла ко мне и сразу же проговорила:
— Пойдём скорее, а то все видят…
Мы перешли улицу Чехова и углубились в Успенский переулок.
— Меня зовут Андрей, — представился я.
— А меня — Светлана, — продолжая торопливо шагать ответила Светлана.
— Куда мы спешим? — я едва успевал за ней. Из-за инъекций глюкозы я так растолстел, что у меня плохо сходились штаны, и я опасался их просто порвать.
— Ах, да! — Светлана сбавила темп, — Я просто боялась, что “психи” подумают что-нибудь нехорошее, если увидят нас вместе.
— Пусть думают, что хотят, — улыбнулся я, — На то они и “психи”…
— Я не могу так, — сказала она, поднимая на меня глаза и останавливаясь. — Куда мы пойдём?
— Не знаю…
Мы смотрели друг на друга. В её голубых глазах что-то вспыхнуло. Она смутилась, отвернулась к забору.
— Пойдём в Сад “Эрмитаж”! — предложил я.
Мы тронулись дальше и долго молчали, оба не находя нужных слов.
В Саду, между бездействовавшим фонтаном, выполненном в стиле сталинского барокко, с горельефами умывающихся женщин, и — деревянной беседкой, с самобытным названием “Читальня”, мы нашли пустую скамейку и, расположившись на ней, ещё долго не переставали молчать.
— Я увидел, как вы читали какую-то глупую книжку,… — начал я.
— Почему “глупую”? Светлана вроде как обиделась.
— Ну, не обязательно глупую… Однако есть более интересные книги…
— Какие?
— Например, философские…
Я хотел было съехать на своего “конька” — философию и “толкнуть” какую-нибудь “мысль”, но вовремя спохватился.
— Я никогда не интересовалась наукой, — казалось, девушка вступила со мной в какой-то спор. Наверное, Светлана, преодолев внутренние преграды и решившись на свидание со мной, в подсознании с трудом удерживала натянутую “пружину”, готовую в любой момент сорваться, прервать наше едва начавшееся знакомство — сделай я что-нибудь неправильно.
— Наука науке — рознь… Философия помогает человеку лучше себя осознать, — я невольно впадал в рассуждения и со страхом чувствовал, что зря это делаю. Однако меня несло. Наверное и у меня была своя “пружина”. — Даже психические недуги путём осмысления причины их возникновения можно преодолеть. И это — лучше, нежели глотать лекарства, отравляя свой организм…
— Но ведь вы же тоже здесь лечитесь!
Светлана не смотрела на меня, отвернувшись в сторону.
— Понимаете в чём дело, — начал я оправдываться, не зная как выкрутиться, — Мне нужно пробыть в стационаре некоторое время, чтобы наладилась на работе обстановка. Если же я перестану принимать таблетки и делать уколы, то меня могут выписать, и мне придётся вернуться на работу.
— Конечно, вы правы, — продолжал я, — “Врачу, исцелися сам”. Какое право я имею чему-то учить, если сам не лучше. Оставим этот спор… Я был неправ… Просто не знал, с чего начать и о чём говорить… Мы так странно познакомились… И давай перейдём на “ты!”
— Давай… — Девушка пошевелила плечиком и повернулась ко мне.
— Вы,… — начал было я и “споткнулся”.
— Ты! — поправила она меня.
— Да… Ты специально села ко мне в столовой?
— А ты?
— Я? А что я?
— Книжку читал… Наблюдал за мной…
— Да…
— Я сразу заметила…
Мы снова замолчали.
Падали жёлтые кленовые листья. С Каретного Ряда доносился слабый гул автомобильного потока.
— Ты просто — самый нормальный среди всех! — прервала паузу Светлана.
— Спасибо за комплимент! Ты, между прочим, тоже!
— Я давно заметила, что ты следишь за мной… Сначала мне было очень плохо. А потом… Я стала выходить из палаты… И каждый раз, зная, что ты посмотришь, старалась, ну, как бы, держать себя в форме… И поэтому мне стало лучше… Спасибо тебе! Скажи честно: а почему я привлекла твой внимание?
— Ты самая нормальная из всех… И ещё… ты — молодая и… красивая…
Светлана заулыбалась, склонилась в поясе, пытаясь скрыть от меня своё смущение.
— Только, Светлана, — я посмотрел в даль, на здание театра, — я сразу должен тебя разочаровать… Или чтобы между нами не было неясности,… — я коснулся её руки, упиравшейся ладонью в сиденье скамьи, — Я женат… У меня трое детей…
Девушка резко выпрямила спину.
— Я догадывалась об этом, — прошептала она и взяла мою руку. — Твои руки… Они такие же, как у него!
— У кого?
— У меня был парень, которого я… люблю…
— Он бросил тебя?
— Как ты догадался?
— Сюда не все, как я, попадают по своей воле, — я кивнул головой в сторону, откуда мы пришли. — И ты всё равно его любишь?
— Не знаю… Наверное нет.
— Я хочу помочь тебе, чтобы ты не зациклилась на своей беде… Поверь, что в жизни много несчастья… И то, что с тобой сейчас, пройдёт. Наступит день, когда ты скажешь о себе в третьем лице: “Та, которой я была десять лет назад...”Ты будешь ещё не один раз счастлива. В жизни ничего не стоит на месте…
— Но и не повторяется…
— Верно… А говоришь, что не любишь философию…
Мы оба печально улыбнулись, глядя друг на друга.
— На этой неделе мне стало легче… До этого каждый день ставили капельницу. Даже если ты женат… Давай встречаться… Пока мы оба здесь…
— Светлана! Неужели ты,… — я не договорил, опасаясь продолжения её откровения.
— Нет-нет! — она хотела было выпустить мою руку, но почему-то удержала в своей, — Я не хочу об этом думать!
Она перебирала мои пальцы своими. Я боялся её остановить, чтобы не огорчить.
— У тебя такие же руки, как у него, — сказала она опять, — Сильные…
Светлана проглотила застрявший в горле ком.
“Почему “сильные”?”— подумал я.
— Мы были с ним, — случайно она коснулась моего безымянного пальца, с кольцом, и — вдруг выпустила мою руку из своей, — Мы были с ним… — как муж и жена…
Она резко поднялась.
— Что-то разболелась голова, — прошептала девушка, — Как бы снова не стало хуже…
— Пойдём обратно, Света! — Я тоже поднялся и стоял рядом.
— Угу… — кивнула она.
— Мы будем встречаться! — предложил я после долгого молчания, когда мы уже выходили из ворот Сада “Эрмитаж” и приближались к посольству Бурунди, — Если, конечно, ты хочешь… — поспешил я добавить, чувствуя, что и без того уж очень скоро Светлана открыла мне свою душу.
— А ты, правда, хочешь?
— Да.
— А как же твоя жена?
— Не спрашивай! Это сейчас неважно. Потом я объясню…
Мы перешли на левую сторону переулка, миновали посольство Бенин, где не наблюдалось никакой жизни, и даже у входа отсутствовал милиционер-охранник.
— Ты прости,… — Светлана остановилась, тронула слегка меня за рукав плаща, — Я наверное сильно не в себе… Я столько тебе сказала такого… Хотя я тебя совсем не знаю… Ты не будешь потом смеяться надо мной?
— Что ты! Светлана! Я понимаю, как тебе тяжело! Рассчитывай на меня как на искреннего друга и помощника!
— Только ты никому не рассказывай. Не расскажешь?
— Кому же я буду рассказывать?
— Им,… — она кивнула в сторону улицы Чехова, где находился диспансер. — Наверное они будут спрашивать обо мне… Наверное они видели нас вместе…
— Светлана! Я обещаю, что ни о чём не узнает ни единая душа!
— А если они начнут спрашивать?
— Я отделаюсь общими фразами. Они ничего от меня не узнают. Только и ты не проговорись, что я здесь “закосил”.
— “Закосил”! А мне показалось, ты таких слов не говоришь…
Мы остановились на улице Чехова, в крошечном угловом “кусочке природы”, образуемом скамейкой и двумя деревьями, закрывавшими её своею листвой.
— Присядем! — предложил я.
— Нет. Я не хочу, чтобы нас увидели вместе… Встретимся завтра в Саду, сразу после завтрака, на той же скамейке.
— У тебя разве нет никаких процедур?
— Выпью лекарства — и довольно с них!
— А ты можешь обходиться без лекарств?
— Нет. Не могу. Меня ещё Серёжа к “колёсам” приучил…
— Его звали Сергеем?
— И зачем я тебе всё рассказываю?! — Светлана смахнула тыльной стороной ладони слезу, — Он их где-то доставал и постоянно мне приносил…
Девушка присела на самый край скамейки, помолчала немного, а потом добавила:
— Я тогда стала плохо учиться… Не могла ни на чём сосредоточиться. Из-за него… А он… вызвался помочь… с домашними заданиями… Вот тогда-то и предложил свои таблетки. А сам их не употреблял… Врачи говорят, что я так к ним привыкла, что теперь должна их пить до конца жизни! Прописывают рецепты… Бесплатные…
Последние слова Светлана произнесла с каким-то надрывом и вызовом!
Помолчав немного, и, видимо, не найдя больше что сказать, она поднялась, и зашагала в сторону диспансера. Я направился следом. Пройдя метров с двадцать, она обернулась и показала мне рукой, чтобы я перешёл улицу в другом месте. Я остановился — и стал ждать, когда проедут машины.
В тот день я больше не видел Светланы. Видимо она сразу же ушла в свою палату.
“Бедная!”— думал я стоя в очереди за вечерними лекарствами. — “Наверное сейчас лежит, уткнувшись в подушку, вспоминает всё, что мне рассказала, переживает, зачем поведала “первому-встречному” о своём “горе-злочастии”. Конечно, это — лекарства: растормаживают — и кажется, что кругом все хорошие, и не могут тебя не понять. А если б то был не я, и вовсе не “хороший”, а такой, что бросил её! О бедная девочка! И это тебя не научило быть осторожной! Какая ты — беззащитная! Что ты будешь делать дальше в этом мире? Как я смогу тебе помочь? Ведь я… скоро уеду… Может быть нужно порвать всё сразу? Иначе будет новая беда… Но как я могу? Ведь теперь, когда ей стало лучше, благодаря моему появлению, — как я могу вообще сделать что-то, что способно опять повергнуть бедняжку в пучину её страшного недуга? По крайней мере не сейчас… Пусть пройдёт время… Я постепенно подготовлю её ко всему и медленно выведу из этого адского состояния...”
Следующим днём была суббота. По субботам у меня не было таких процедур, как электросон, и глюкозу тоже не кололи, давая моим распухшим венам немного зарубцеваться. Поэтому, получив лекарства, я поспешил в Сад “Эрмитаж”.
Смешанные чувства владели мною…
В моём сознании одновременно пребывал облик той девушки на газоне, что когда-то я созерцал и что так прочно вписался в мою память, а также — образ Софии, которая помимо моей воли завладела моим сердцем; и теперь — ещё один образ — образ несчастной больной Светланы, с которой меня свела судьба…
Можно ли сравнивать друг с другом все три предмета моего сознания?
Несчастье изменило девушку настолько, что прежней Светланы в действительности больше не существовало. Не было в действительности теперь и Софии. Была лишь больная, доведённая до отчаяния и готовая раскрыть свою душу всякому, кто выслушает её или просто сделает вид, что готов помочь…
А может быть это и есть — лучшая панацея от всех бед — отнестись участливо или хотя бы просто терпеливо выслушать чужую беду?
Что означало, что несло для меня теперь это новое свидание со Светланой?
Что одновременно значило продолжение нашего контакта для неё, а также для нас обоих?
Вольно ли или безвольно, я оказался связан с проблемами Светланы. Я не мог теперь бросить несчастную девушку, доверившуюся мне и ожидавшую от меня помощи — такой элементарной: временного моего присутствия, но всё-таки, значит и участия…
Каково теперь было моё отношение, точнее, какие я испытывал чувства к Светлане? У меня совсем не было того вдохновенного подъёма, что я испытал этой весной, когда увидел её впервые на том газоне. А может быть мне всё тогда показалось преувеличенным, и она вовсе не была такой прекрасной? Может быть я субъективно воспринял её в тот миг именно такою, что вызвало у меня галлюцинацию явления Софии просто в силу моего болезненного психического состояния? Но тогда почему я снова встретился с нею? Ведь это она! Она!!! А вдруг я ошибаюсь? Вдруг это совсем не она? Ведь она — теперь такая другая! Что мешает сейчас посмотреть мне на Светлану другими глазами? Неужели только то, что теперь я знаю, что у неё кто-то был до меня? А если отбросить все предрассудки? Может быть она та же девушка, с газона? Ведь когда я увидел её впервые, как говорила София, у неё был неудачный роман… Значит я видел её такою, когда у неё уже был этот роман… Значит ничего не изменилось… Она — та же самая! Наверное, это я изменился. Все проблемы во мне! И если я посмотрю на неё теми же глазами, как тогда, когда она предстала мне в автобусном окне, будто в раме полотна великого художника, — может быть тогда всё вернётся назад? Может быть это и есть то, что пытался выразить Гёте?
О! Как же мне вернуть то замечательное мгновенье? Как мне увидеть её такою же прекрасной? А может быть всё дело в понимании Прекрасного как такового? Может быть я просто потерял способность его чувствовать и понимать?! А не прекрасно ли само то, что сейчас происходит? Ведь если слишком пристально изучать прекрасное — не становится ли оно безобразным, под лупой скептического взгляда?..
И всё же я испытывал чувство глубокой жалости к несчастной, отдалённо напоминавшей мне тех двух, на кого она была так похожа. Я не испытывал к ней любви… Во мне ничего не горело… Я ничего не хотел… Не было ни любви к жене, ни… к возможной любовнице… Что же… Что же хотел тогда Фауст, искавший свой идеал, вопреки всем моральным запретам? И если я не гожусь на роль Фауста — то какое право вообще я имею занимать место под Солнцем?! Чем меня не устраивает эта юная девушка, младше меня на пятнадцать лет, готовая меня полюбить или… быть может… уже влюблённая? Нет! Что-то не в порядке со мною…
  Да, я сострадал её беде по-христиански… Какой-то желторотый недомерок соблазнил и бросит ту, что ценнее всех сокровищ мира; ту, которая может осчастливить умеющего чувствовать… Разлагающее тление последствий этого зла обезобразило прекрасный образ… Нет! Нужно… Необходимо исправить ошибку! Всё вернуть на прежнее место, чтобы она всё забыла… И тогда она станет такой же красивой! Тою же, моей Светланой!
Увы, ничего не стоит на месте… Мы с Софией планировали, что я и Светлана будем счастливы… (О! Как глупо планировать такие вещи!) И что благодаря нашему счастью свершится великая миссия: через земную любовь двух существ спасутся целые два мира!
Но увы… Какая теперь любовь… Светлана — не та… Убогое существо… На лице её будто бы навсегда застыли слёзы пережитой трагедии… А чтобы скрыть их — маска тупой таблеточной эйфории… Вялость, сонливость, зацикленность на себе, — разве всё это способно сделать девушку привлекательной? Напротив, всё это даже отталкивало меня от неё. Мне совсем не хотелось с ней встречаться. Зачем мне всё это нужно?! У меня столько проблем! Жена, дети, отъезд в Америку! Что я за придурок такой?!
Погружённый в тяжёлые размышления о тщете существования, я сидел в саду на вчерашней скамейке. Негреющее осеннее солнце, яркие жёлтые листья, карканье ворон, редкие прохожие, — всё соответствовало гамме моих чувств и мыслей.
— Здравствуй! — услышал я знакомый голос за спиной.
Это была она.
Я поднялся, взглянул на девушку.
Она улыбалась, жмурясь от солнечного света. Что-то в её лице изменилось со вчерашнего дня.
— Как ты себя чувствуешь?
Светлана медленно обошла скамейку вокруг, приблизилась ко мне.
— Мне лучше. Я решила попробовать бросить таблетки. — Она остановилась напротив меня. — Пойдём куда-нибудь?
И не дожидаясь моего ответа, Светлана двинулась по тропинке к зданию театра. Я направился следом.
— Сколько лет твоим детям? — спросила она, когда я поравнялся с нею.
Я назвал возраст своих детей.
— Я люблю маленьких… В прошлом году, летом, я работала воспитательницей в детском саду.
Мы прошли мимо детской площадки, направились в другую часть Сада, к стоявшей особняком белой миниатюрной беседке, из металла, с синей крышей и деревянными скамейками, и расположились внутри. В этот час в саду было мало гуляющих. В основном — мамаши и бабушки, с колясками или маленькими детьми.
Я попросил Светлану рассказать о себе.
— Я хотела это сделать, — откликнулась она с радостью на моё предложение. — Ты меня прости… Вчера я действительно плохо себя чувствовала. Наверное, наговорила всякой ерунды…
— Всё в порядке, Светлана. — Мы сидели рядом, в пол-оборота друг ко другу.
— С матерью я не могу быть откровенна, ты меня понимаешь… Отца у меня нет. А с тех пор, как погибла моя сестра, мне совсем не с кем ни поговорить, ни посоветоваться…
Девушка остановилась, глубоко вздохнула.
Я приготовился внимательно слушать. Я смутно надеялся, что она что-то прояснит для меня своим рассказом.
— Порою мне кажется, что у меня вовсе не было никакой сестры. Что я придумала её… И это меня мучит. А моя мама говорить о ней почему-то не желает. Наверное, считает, что это я из-за неё свихнулась.
Моя сестра появилась в моей жизни совсем недавно. Раньше я и не знала, что она существует. И моя мама никогда ничего о ней не рассказывала. Так бывает, когда родители расходятся и делят маленьких детей между собой. Наверное, это же случилось и в нашей семье. Соня, так звали мою сестру, и я — оказались двойняшками. Она каким-то образом разузнала обо мне, приехала откуда-то из Прибалтики. Не успели мы с нею как следует нривыкнуть друг ко другу, как случилось несчастье: этой весной её сбил грузовик.
После её смерти со мной начали происходить странные вещи. Я только тебе расскажу об этом. Я никому ещё этого не рассказывала, и врачам — тем более! Понимаешь? Ты — первый, кто, мне кажется, сможет меня понять…
Светлана остановилась, закашлялась.
— Что же такое стало с тобой происходить? — не удержался я от вопроса, поражённый ещё одним странным совпадением: именем Софии.
— Моя умершая сестра стала мне являться, — прошептала Светлана и робко взглянула мне в лицо.
— Хорошо… Продолжай, Светлана. Рассказывай дальше, — поддержал я её и коснулся её руки, чтобы успокоить.
— Дело в том, что до своей смерти, — продолжала девушка, — Когда я была влюблена в Серёжу, у моей сестры открылась удивительная способность. Она научилась преображаться.
— Как “преображаться”? — удивился я.
— А так: она могла менять свою внешность и делаться необыкновенно красивой. Я так ей завидовала и в то же время восхищалась ею! Слов нет! Я не понимала, как это ей удавалось! Теперь я догадываюсь… Наверное, Сергей ей тоже давал “колёса”, только более сильные. Возможно — настоящие наркотики.
Однажды она сообщила мне, что Серёжа стал к ней… “клеиться”. Поначалу я не поверила, подумала, что она просто завидует мне. А потом сама заметила, что он перестал на меня обращать внимание.
Помню, со мной случилась жуткая истерика. Я готова была убить свою сестру. Однажды мы с ней сцепились, и я избила её. Меня удивляло равнодушие моей матери. Она не могла не видеть, что Соня была вся в синяках. Но ей было всё безразлично. Она будто бы не замечала свою дочь! Будто бы она ей была чужой! Будто бы в том, что её бросил мой отец, была и Сонина вина!
Мы долго не разговаривали с Соней после той драки, но через несколько дней Соня попросила у меня прощение и предложила свой план.
К тому времени она снова стала прежней: все синяки быстро сошли с её лица, будто бы я и не била её. Она сказала, что может сделать меня такой же красивой, как она. И что тогда Сергей снова меня полюбит, а она уедет обратно к нашему отцу. Я согласилась с ней, и мы с ней помирились.
— Как ты сделаешь меня красивой? — спрашивала я, не веря ей поначалу.
— Увидишь! — говорила она, — Только красота твоя не будет долгой, всего несколько часов. Поэтому ты должна быть с Сергеем поласковей, простить ему всё и позволить ему больше, как бы то сказать, близости…
Светлана, остановилась, перевела дыхание.
— Это ничего, что я тебе всё такое рассказываю? — она робко посмотрела на меня.
— Ничего-ничего, Света. Продолжай. Я слушаю, — ответил я, снова на мгновение слегка коснулся её руки.
— И вот, — продолжала свой рассказ девушка, — как-то раз, перед тем, как Сергей должен был к нам придти в гости, она приказала мне надеть её платье, а сама надела моё. Потом она поставила меня перед зеркалом и начала говорить какие-то магические слова…
— А ты не помнишь, какие? — прервал я Светлану.
— Что-то как: “Я — стена, или я — как башня...” Не помню… Когда же она окончила свои заклинания, то дала мне что-то выпить. И я впала в какое-то оцепенение, будто бы в сон наяву…
К беседке, где мы сидели, приблизилась женщина, с коляской. Светлана замолчала, ожидая, пока женщина пройдёт мимо. Через минуту Светлана продолжала:
— Когда же я пришла в сознание, то… обнаружила себя… в постели с Сергеем…
Светлана снова остановилась. Отвернувшись от меня, смахнула с щеки слезу. Потом, преодолев свои переживания, не глядя на меня, она вернулась к своему рассказу.
— Получилось так, — продолжала она, что Соня сделала меня похожей на себя, а себя — выдала за меня. Когда появился Сергей, она, будто бы я, оставила нас и ушла. А он, полагая, что осталась с ним не я, а она, уже и не знаю, как, затащил меня в постель…
Светлана снова остановилась, опустила взгляд, закрыла лицо ладонями, начала вздрагивать и дрожать, будто от холода, а потом не удержалась — заплакала.
Её слова и моё сердце будто разрезали на части. Твёрдый ком подкатил к горлу.
— Успокойся, Света, — я коснулся её плеча. — Я понимаю, как тебе тяжело… Я тебя внимательно слушаю… Рассказывай дальше… Всё уже прошло, всё — позади. Тебе станет легче, когда всё расскажешь… Ты слишком долго держало это в себе… Мучилась…
— Когда он… отпустил меня, — продолжила снова Светлана, успокоившись немного, — и увидел, что меня трясёт, он стал мне что-то шептать, успокаивать… И вдруг я услышала, как он назвал меня Сонечкой! Тут уж я совсем пришла в сознание и проговорила, что я — не “Сонечка”, а — Светлана.
Помню, в комнате был полумрак. Сергей долго всматривался в моё лицо. “Не может этого быть!”— сказал он, — “Вы нарочно меня обманули!” И — отскочил от меня, как ошпаренный.
Потом он уверял меня, что будто влюблён в нас обеих и не знает, в кого больше. Недоумевал, как он мог ошибиться, не понимая что говоря такое, проговаривался, кто ему больше нравился на самом деле…
Светлана вытерла новую слезу платком.
— А потом он пытался утешить… Просил никому не рассказывать, что случилось… А затем… Затем просто собрался… и ушёл…
Когда вернулась Соня, я совсем обезумела, опять набросилась на неё. Я сказала, что она нарочно мне так отомстила за прошлое избиение. Как я только её не обзывала! Я снова избила её вкровь! А она — представляешь — почти не сопротивлялась. Или мне так показалось тогда? Не знаю… Я была не в себе! Я даже устала бить её. А она всё оставалась такой высокомерной, холодной, и так зло смотрела на меня! И всё чего-то ждала… Когда я отошла от неё, она вдруг сказала:
— Ты же хотела его — вот ты и получила всё, что хотела. Что же тебе нужно ещё? Лучше б ты его избила, а не меня. Я всё равно завтра уеду домой. А ты останешься теперь одна…
И тогда я решила покончить собой. В отчаянии я бросилась на улицу. Соня же заподозрила что-то и побежала за мною. Вот тут-то и случилось это, невероятное, страшное!
Светлана остановилась. Она сжала свои ладони, с платком, коленями, посмотрела на меня. Её глаза были красные от слёз и горели от возбуждения. Она стала совсем непохожей на больную, которую я видел в ней все эти дни.
— Я отчётливо помню, — продолжала она, — как стала перебегать дорогу перед самым автобусом, который только что тронулся с остановки, чтобы Соня, бежавшая сзади, остановилась и не успела бы меня догнать. Помню, как передо мной возник грузовик, обгонявший автобус… Меня отбросило в сторону. Никакой боли я не почувствовала… А потом… Потом я пришла в себя…
Я увидела своё тело как бы со стороны, лежащим на мостовой, и — водителя грузовика, выскочившего из своей кабины и склонившегося надо мной… Потом снова — провал, пустота… Через некоторое время я обнаружила себя снова живой, стоящей на тротуаре. А на дороге продолжало лежать моё тело. Я как-то раздвоилась… И вдруг я поняла, что на самом деле я — живая, а на дороге — вовсе не моё тело, а Сонино.
— Это я! — кричу я людям, собравшимся вокруг тела, прохожу сквозь расступающуюся толпу и снова вижу себя, на мостовой, некрасивую, в том самом Сонином платье, которое подал мне Сергей, помогая одеться после всего, что было… Изо рта вытекло немного крови… Волосы — растрёпаны…
Я щупаю себя руками — и вижу, на себе другое платье, своё, то которое надела вместо меня Соня, когда мы поменялись с одеждой…
Я бегу обратно домой. Ощущения какие-то необычные, будто наелась “колёс”… Дама долго с недоумением смотрю на себя в зеркало и вижу, что я — это не я, а Соня… То есть, что я, моё “я” — в Сонином теле. Я очень остро это чувствую, вижу ту её красоту, которой я так завидовала. Это очень трудно объяснить: я как-то остро почувствовала, что это не моё тело, и что моё я, хотя и находится в нём, как бы внутри, но одновременно оно и отделено от него.
И тут я, наверное, упала в обморок. Когда я очнулась, рядом была мама, а я лежала в постели. “Что случилось?”— спросила мама.
И тут, сама не знаю как, помимо моей воли, будто кто-то ответил ей моим голосом: “Соню Серёжа… соблазнил. Я её избила. Она стала убегать от меня и попала под машину”. Сама не знаю, почему я так сказала…
А потом приехала “Скорая помощь”, и меня увезли в больницу.
Светлана поднялась с лавочки. Вышла из беседки, остановилась спиною ко мне. Я подошёл к ней. Она почувствовала это и сказала:
— Соню похоронили без меня. Я ведь потом долго лежала в больнице.
Светлана повернулась ко мне.
— Первой же ночью, когда я вернулась из больницы домой, она мне явилась! Она сказала, что виновата передо мной и поэтому уступила мне своё тело. Она продолжает приходить до сих пор. Особенно, когда я — одна дома. Она всё время просит меня, чтобы я пустила её обратно…
— Обратно? Как? — прошептал я, чувствуя какой-то холод в спине.
— Не знаю… Обратно в это тело… Мне страшно… Она приходит всё чаще и чаще… Особенно по ночам… Поэтому я всё время должна пить снотворное и другие лекарства. Если врачи узнают всё, что я тебе рассказала, они упекут меня в психушку, как тяжело больную… Я боюсь об этом рассказывать даже маме. Она верит больше врачам, а не мне. Если ей скажут, что я неизлечима — она и в это поверит и отдаст меня им.
Светлана обошла меня вокруг, вернулась в беседку и села на прежнее место.
— Когда она, вся прозрачная, входит, я всё равно просыпаюсь, — продолжала девушка, — Она молча и тихо пересекает комнату сквозь стол и стулья, ложится рядом со мной… Сначала мне было очень жутко… Я кричала! Но потом привыкла… От неё исходит странный холод. Но это — не обычный холод, который чувствуешь, скажем, зимой. Этот холод как бы пронизывает тебя изнутри парализует и делает бесчувственным… Ты не можешь пошевелить ни рукой, ни ногой, ни закричать… Соня говорит, что без моего согласия она не может войти в меня. Обещает, что не вытеснит меня, а будет находиться где-то в глубине моего “я”… Говорит, что наделит меня сверхъестественными способностями: перемещаться в пространстве, читать и передавать мысли, менять внешность, обладать всякими знаниями… Но если такое случится — разве это буду я? Поэтому я не пускаю её… Пытаюсь как бы противостоять… Но иногда и без моего согласия ей всё же удаётся входить в меня. Я узнаю об этом только после того, как прихожу в сознание. Что со мной происходит в это время — я не помню и не знаю. Мне кажется, она просто пользуется моим телом… Или это её тело? Но раз в нём я — то оно моё? Правда?
Светлана умолкла. По всей видимости она очень устала от своего рассказа. Я вытащил из кармана леденец и протянул его девушке.
— Спасибо, — прошептала она, развернула целлулоид кубинской конфеты, из продовольственной помощи, которую моя многодетная семья имела возможность выкупать каждую неделю.
— Наверное, ты мне не веришь или думаешь, что я — сумасшедшая! — проговорила она и положила конфету в рот.
— Почему ты так считаешь? — ответил я, вытаскивая из кармана другую конфету и разворачивая её. — Я занимался философскими и религиозными вопросами и вполне допускаю такое. Конечно, это необыкновенно, но… ты мне можешь тоже не поверить, если я расскажу тебе то, что бывает со мною… Подумаешь, что я нарочно придумал такое, в ответ тебе…
— Нет, поверю, говори!
— Ты знаешь, мне тоже иногда является одно приведение…
— Правда?! Расскажи…
И я рассказал Светлане про стукача Бориса, начиная с предыстории в психбольнице и милиции и кончая недавним происшествием в подвале. Я не стал, однако, ничего ей говорить об инопланетянке, которую искал стукач.
Светлана внимательно меня выслушала. Ничего мне в ответ не сказала, как будто задумалась над чем-то.
Мы вышли из беседки и отправились побродить по аллеям сада.
— Что же стало с Сергеем? — спросил я некоторое время спустя.
— Не знаю. Он бросил меня. С тех пор он больше не появлялся. Я подслушала разговор мамы с её… ну, как бы это сказать… С её мужчиной, или, скажем, моим отчимом… Или, что мудрить, — любовником (он недавно у нас поселился)… В общем, он, как будто, посоветовал не судиться с ним, потому что, как он говорил, “никому теперь от этого не станет легче”, а — взять с его родителей деньги. Взяли они деньги или нет — не знаю. Похоже — сумели… Они оба — корыстные люди, моя мать и её любовник.
“Странно”, — подумал я, — “Как это не похоже на Галину! Кто бы мог подумать!”— Однако не стал ничего уточнять по этому поводу, а спросил:
— Выходит, что ты — душой Светлана, а телом — Соня?
Мы остановились у летнего открытого театра, сцена которого была завалена сломанными скамейками. Я внимательно посмотрел девушке в лицо.
— Поначалу всё было так, как я тебе описала. Я же говорила, что как только я оказалась дома, то посмотрела в зеркало и не узнала себя. Но позднее, когда я вернулась из больницы, я увидела, что моё тело изменилось. Я снова стала похожа на саму себя… Только за исключением одного…
Светлана сделала несколько шагов, помолчала и тихо прибавила:
— Я… снова девственна, как Соня… Наверное, я в долгу у неё за это тело…
Мы миновали фасад театра, прошли через весь сад, мимо сталинских белых колонн, с фонарями и молчавшими репродукторами; направились, как всегда, к выходу на Успенский переулок.
Приближалось время возвращения в стационар. По субботам лёгких больных отпускали домой раньше. “Тяжёлые” оставались в диспансере безотносительно дней недели.
Светлана устала от прогулки и воспоминаний.
Мы расстались в том же угловом скверике, рядом с Бенинским посольством, предварительно договорившись о следующей встрече.
По дороге к дому я всё время размышлял над тем, что поведала мне моя знакомая. Мне никак не удавалось увязать то, что я знал от инопланетянки с рассказом Светланы.
Могло ли быть так, что Соня и Софья — одно и то же лицо? Если так, то кто она: просто сестра Светланы или инопланетянка? Не случилось ли так, что ещё раньше, до гибели Сони, инопланетяне завладели её телом, и та Софья, которую я повстречал весною, была вовсе не Соня, а инопланетянка, воплотившаяся в её тело и назвавшаяся мне Софией? А может быть у Светланы не было никакой сестры, а это инопланетянка, представилась ей как её сестра. Но как же тогда её мать? Если Светлана — её единственная дочь, то она должна была бы быть в недоумении, откуда у Светланы взялась сестра-двойняшка. А может быть инопланетянка и не показывалась на глаза Светланиной матери? А у Светланы с мамой отношения сложные… И всё же, кто же тогда погиб: Соня, София или Светлана? Точнее, чьё погибло тело? И чьё тело теперь было у Светланы? Существует ли могила погибшей? Вот о чём нужно в следующий раз спросить у Светланы!
И другая деталь! Рассказ Светланы о несчастном случае странно совпадал с тем, что я наблюдал за неделю до встречи с инопланетянкой: а именно, когда я невольно задержал автобус, пытаясь в него влезть, а потом был свидетелем несчастья с девочкой, убитой грузовиком, обгонявшим автобус, в котором я ехал. И Светлану на газоне я увидел примерно на том самом месте, где за неделю до этого случилось то несчастье с девочкой!
Если инопланетянка — не Соня и не сестра Светланы, а — гомункулус, то почему она, Софья, ничего мне не рассказала о смерти Сони? Ведь то поле сознания, которое, по словам Софии, было склонировано со Светланы, не могло не быть заполнено информацией о смерти её сестры… Или она нарочно утаила от меня эти сведения? Если так, то зачем или почему? Кто же такая та София, с которой я был столь близок: инопланетянка или просто сестра Светланы, или — приведение погибшей Сони? А что если там, на газоне, вовсе и не было Светланы? А та, которую я увидел в окне автобуса, была приведением Сони… Или то была сама София, успевшая телепортировать себя так, чтобы вступить со мною в контакт?
После гибели Сони Светлана долго находилась в больнице! Значит, она не могла быть на газоне через две недели!
Необходимо было поговорить со Светланой и многое проверить! Но как узнать у неё такие детали, не раскрыв всего об инопланетянке?
Мои отношения с женой портились день ото дня. Я приходил домой сонный из-за лекарств. Она уходила на свою вечернюю работу, оставляя меня на целый вечер со всем бытом, уходом за детьми, их кормлением и укладыванием в постель. Из-за действия лекарств мне было очень трудно выполнять какую-либо работу подобного рода, особенно вечером, когда я, уже почти “засыпая на ходу”, должен был заставлять и пересиливать себя. Едва мои дети укладывались по кроватям, я мгновенно падал в постель и отключался настолько, что даже не слышал, как приходила с работы Лиза. Неоднократные упрёки с её стороны по поводу того, что я плохо справлялся с семейными обязанностями, накалили наши отношения до предела.
На следующий день, в воскресенье, когда я проспал до одиннадцати часов и поднялся весь “разбитый”, мы здорово разругались. Я проглотил утреннюю дозу лекарств, выданных накануне в стационаре, и, хлопнув дверью, выбежал на улицу. Настроение было скверное. Я направился по знакомым мне дворикам к саду “Эрмитаж”, продолжая сетовать и недоумевать, как могло случиться, что несмотря на все мои “комплексы неполноценности” и “сдвиги”, Лиза всё-таки вышла за меня замуж.
Погода стояла ветреная, облачная. Близилась настоящая холодная осень, а потом зима. Я совсем продрог, пока дошёл до “Эрмитажа”.
Хотя в глубине души я надеялся там встретить Светлану, в Саду её не оказалось; и я долго бродил в одиночестве по пустынным аллеям, вспоминал вчерашнюю нашу встречу, её рассказ, тосковал, что сейчас не было со мною бедной девушки, вспоминая историю которой, я забывал печальную свою жизнь, не радовавшую меня большим семейным счастьем… Я тосковал, говоря себе, что на самом деле всё заключается во мне. Наверное, я просто не умею быть по-настоящему счастливым… Какой-то давнишний “комплекс” так прочно распустил корни в моей душе, что не позволяет мне быть искренне счастливым, даже когда, казалось бы, некому видеть меня со стороны и удивляться: как это он, идиот, урод, убожество, может радоваться; какое он имеет вообще право на радость? Этот “посторонний”, очень похожий на мою супругу, сидел всё время во мне, не давая житья. Хотелось понимания, уважения, ласки, одобрения, восхищения любящим существом, слабым и милым, которое всегда находилось бы рядом и вдохновляло… Таким существом могла бы быть Светлана… Так зачем же я хочу уехать в Америку? Зачем я “сжигаю мосты”?
  О своих отношениях с женой не хотелось и думать! Мысли о ней вызывали желание спрятаться подальше, замкнуться в сентиментальной тоске и даже сделать что-то назло, подобно обиженному ребёнку.
С такою моей чувствительной и больной душой — как я смел помышлять об отъезде на Запад, где от человека требовались деловые качества и “толстокожесть”?!
“Там же на работе нельзя даже пить!”— вспомнились мне слова моего отца, когда я впервые поведал родителям о своих планах покинуть родину, — “И что ты будешь там делать, один?!”
Забегая несколько вперёд, хочется заметить, что да, несмотря на его прямолинейное сталинское мышление — счастье или несчастье “потерянного поколения” — мой отец был всё-таки прав, и вскоре я имел возможность убедиться в этом…
А тогда… Тогда я остановился у скамьи, где завтра должен был встретить мою Светлану… Однако не присел, а укрылся от ветра в расположенной неподалёку деревянной беседке с вывеской: “Читальня”, и вдруг почему-то только сейчас явственно вспомнил приснившийся сегодня утром сон…
Mне снилось, будто идёт война, какая — непонятно, потому что я скрывался в развалинах дома и от “наших”, и от их врагов. Я зашёл в эти развалины для ночлега, но проспал и не успел покинуть их засветло. В подвале дома ещё работал водопровод. Я спустился туда, набрал воды в найденное где-то цинковое ведро и стал жадно пить. От горячего солнца и вертолётов, то и дело проносившихся над моей головою, я прятался в тени неразрушенных кирпичных стен. Когда стемнело, и я уже собрался, было, покинуть своё убежище, неожиданно послышались чьи-то голоса, и кто-то вошёл в тот же пролом, в стене, как я — накануне. Я укрылся за одной из внутренних перегородок, разделявших первый этаж бывшего дома на комнаты.
Вошли трое: мужчина, женщина и молодая девушка, — все запыхавшиеся, усталые. Мужчина, не снимая с плеч рюкзак, сразу же сел в кирпичные обломки. Не видя для себя опасности, я вышел из своего укрытия.
— Добро пожаловать! — приветствовал я гостей.
От неожиданности все трое замерли.
— Не волнуйтесь! — поспешил я успокоить их, — Вы можете располагаться, а я ухожу. А-то что-то долго здесь засиделся. Очень уж тут тихо!
— Извините нас! — ответила женщина, — Мы — беженцы!
— Сейчас все — беженцы, — заметил мужчина, продолжая сидеть в той же позе.
— Я проснулся, когда уже стояло солнце, — пояснил я, застёгивая плащ и направляясь к пролому, — И поэтому потерял целый день. Советую и вам тут долго не засиживаться.
— Нет ли здесь воды? — У девушки был приятный, совсем детский голос.
— Вода — в подвале. Много. Целый водопровод. Есть даже и ведро, — Я направился за стену, вернулся и поставил посреди комнаты ведро, — Только осторожнее в подвале: там затопило.
— Вы не могли бы нам принести — раз уже знаете? — мужчина вылез из лямок и, оставив рюкзак, поднялся.
Я молча взял ведро и направился в пролом, к лестнице, ведшей в подвальное помещение. Действительно, всё мне было тут знакомо. Почему не оказать усталым людям маленькую услугу? Я прошёл по кирпичным завалам, среди разлившейся воды, к водопроводной трубе, подставил ведро и открутил кран.
Через узкие окна, под потолком, в подвал проникали вспышки зарниц на небе, слышались частые гулкие раскаты взрывов. Когда я вышел из подвала к беженцам, то увидел, что они разложили костёр и снедь, сидели у огня и молча ели.
— Зачем вы развели огонь?! — воскликнул я, — Нас могут заметить!
— Вы прямо какой-то “Сталкер”! — мужчина засмеялся с непрожёванным куском во рту.
— Лучше присаживайтесь за наш “стол”, — женщина кивнула мне на место, рядом с собой и девушкой.
Девушка же, увидев полное ведро воды, подбежала ко мне.
— Ой, как пить хочется!
Её голос был живым, беспроблемным — и мне показалось, что я у них в гостях, и никакой войны нет.
Выбрав место, где не было обломков, я поставил ведро на пол. Она опустилась на колени, обхватила руками холодный край и приложилась к нему губами.
— Мы очень рискуем,… — Я сел на указанное мне место. Очень уж хотелось есть. Я не помнил, когда у меня было что-нибудь съедобное во рту.
— Пустяки, — небрежно шамкнул мужчина, — Мы сможем здесь долго продержаться, — он кивнул на рюкзак. — Оставайтесь с нами. А завтра двинемся вместе…
Бесконечно долго он не мог что-то прожевать. Женщина тоже была занята каким-то куском, который никак не могла извлечь из рюкзака. Девушка долго не могла оторваться от воды. Не дожидаясь повторного предложения, я взял с разостланной на полу материи, какой-то бутерброд, и стал жадно его есть.
Прошла целая вечность.
Девушка вернулась на своё место и опустилась рядом со мною, на миг случайно коснувшись своею ладонью моей руки. Кисть её руки была маленькой, и холодной оттого, что она долго держалась за ведро.
Я поблагодарил за еду и поднялся.
Мужчина переглянулся с женщиной, быстро вскочил.
— Что же вы? Поели бы ещё!
— Нет, спасибо! Мне нужно идти дальше.
— Подождите! Молодой человек! Ну нельзя же так! — он подошёл ко мне, обогнув вокруг костёр. — Позвольте мне кое-что вам сказать наедине! — Он обхватил меня за плечо и потянул в сторону, за кирпичную стену.
— Видите ли, — начал он, — Я опасаюсь, что без вашей помощи мы не сможем выбраться из разрушенного города. Не могла бы вы, всё-таки, остаться с нами на эту ночь и утром вывести нас? Мы перебираемся из дома в дом вот уже вторую неделю… Но всё безуспешно! Мы потеряли направление… И просто не знаем, куда дальше идти… Мы согласны на любые ваши условия! Я и моя э… подруга и… её дочь… Хотите — мы отдадим вам девушку! На всю ночь… Она согласится… И подруга моя, я уверен, возражать не будет… Вы не сомневайтесь!
— Как?! Что вы такое несёте?! — возмутился я.
— Но… Подождите… Она ведь совсем взрослая! Я вам обещаю! Вам не о чем беспокоиться! Считайте, что она — ваша!
Неожиданно послышался рёв низко летящих самолётов. Две пулемётные очереди пробежали за моей спиной, и развалины вздрогнули от двух взрывов.
— Вы — подонок! — крикнул я и кинулся к ведру, с водой, чтобы скорее погасить костёр. Мужчина меня опередил, загородив дорогу.
— Перестаньте! Вы — как ребёнок! У страха глаза велики. Есть ли им до нас дело? Это же наши!
— Сейчас они вернутся! — я не мог отдышаться от волнения и негодования и норовил прорваться к ведру.
— Да! Это — наши! — поддакнула женщина, продолжая сидеть у костра. — Сколько таких, как мы, скрывается сейчас по развалинам!
— Вы наивны! — Моё дыхание немного выравнивалось. — Они же за этим и летают по вечерам, чтобы бомбить и расстреливать беженцев!
— Вы рассуждаете, как враг! — Мужчина выпятил свой толстый живот, показывая, что не позволит мне подойти к ведру. — Они бомбят и расстреливают предателей, диверсантов и диссидентов!
Снова установилась тишина. От взрыва пролом, ведший в подвал, увеличился в два раза. Поднявшаяся пыль слепила, попадала в нос. Из пробитого пулей ведра текла струйка воды, образуя рядом лужу.
— Вода! — вскрикнула девушка.
— Надо найти, чем заткнуть отверстие! — спохватилась её мать, бросаясь к рюкзаку.
— Наверное, они ошиблись… — мужчина присел на корточки у ведра, заткнув пальцем отверстие у самого дна, — Пуля попала в ведро рикошетом, — продолжал он рассуждать, — Если бы шла напрямую, то пробила бы дно.
— Надо уходить! Они нас не оставят в покое, — сказал я и направился к выходу.
— Почему “они”?! — возмутилась женщина, отрываясь от поисков затычки, — это ведь наши. Ещё раз вам это говорю! Я даже видела звёздочку на крыле самолёта!
— Теперь “они” — это они, разве не понятно? — добавил я, на секунду останавливаясь.
В это время послышался стрекот приближающегося вертолёта.
Мужчина приподнялся вместе с ведром, приоткрыв рот и всматриваясь в тёмное небо. Я подскочил к нему, выхватил ведро и плеснул в костёр. В этот момент вертолёт завис над нашими головами. Я схватил за руку девушку и потащил её к пролому. Мы сбежали по лестнице в подвал. Перепрыгивая через трубы и камни, бросились прямо по воде через всё его помещение. В самом конце его, я нашёл небольшое оконце, расположенное на уровне вытянутых над головой рук. Ухватившись за какую-то трубу, я подтянулся и стал бить ногами по раме. Несколькими ударами я выбил все стёкла и перекладину, между ними. Затем я подтянулся снова, высунул голову во вне и увидел медленно приближавшегося вдоль стены робота.
“Обмер делает!”— подумал я. — “Сейчас обойдёт вокруг всего здания, и все мы окажемся в его программе. А через час законсервируют развалины всего дома, обольют отравой, не оставляющей ничего живого.”
Оказавшись, наконец, вовне, я повернулся.
— Эй! Где ты? — позвал я девушку, — Давай скорее руку! — Где ты? — закричал я, повисая в подвале вниз головою и изо всех сил, продолжая шарить руками в пустой темноте.
Мне никто не отвечал.
Вдруг за моей спиной застрочил пулемёт.
“Робот, гад, заметил-таки!”— подумал я, чувствуя острую боль и падая обратно в подвал, и просыпаясь.
В комнате гудел пылесос. Было позднее утро. Жена делала в квартире уборку…
Я вышел из “Читальни”, медленно побрёл к выходу из Сада, домой.
Опускались ранние пасмурные сумерки. Повсюду в окнах зажигался унылый жёлтый свет. Не успев начаться, осенний выходной день уже подходил к концу.
“Куда пропало время?”— спрашивал я себя, выходя за ограду “Эрмитажа”. — “Так же незаметно пролетит и вся жизнь… И я ничего не добьюсь… И не оставлю после себя никакого следа… Как эти листья, что срывает осенний ветер и холод… И те из них, что не заметит метла дворника, скоро будут погребены снегом… И что “очаровательного” увидел Александр Сергеевич в этой “унылой поре”? Мазохизм какой-то! Или он был влюблён в тот момент времени? А когда влюблён — всё радует и очаровывает. Даже такая осень! Ах! Если бы было возможно всё вернуть… Хотя бы на пол года… ”
Жена как раз собиралась на свою вечернюю работу. Завидев меня, не забыла “спустить очередную собаку”, задавая мне тональность настроения на остатки вечера.
“Жаль, что я — на “колёсах” — подумал я, — “А то бы обязательно напился...”
Когда она вышла за дверь — я облегчённо вздохнул.
В понедельник, разделавшись с процедурами, как обычно, мы встретились на прежнем месте, в Саду. Светлана выглядела хорошо. Она была мне рада, и мне показалось, что она тоже, как и я ждала встречи со мной.
  — Твоя жена не застукает нас тут?
Мы сидели на нашей скамейке.
В ответ я пожал плечами.
— Я постоянно с ней ссорюсь, — пояснил я зачем-то. — Не думал, что семья станет в тягость… Хотели воспитывать детей по-христиански… Какое там! Быт заел. Ничего не успеваю сделать большого, важного для души. Только и думаешь о том, как накормить, одеть, прогулять, искупать, уложить спать…
— Так ты, правда, верующий? — Светлана посмотрела на меня внимательно. — Может, ты мне и вправду поможешь?
Меня заинтересовало её оживление.
— Я не могу принять церковной веры… Из-за того, что эти старухи в церкви, ты понимаешь, так зло на тебя смотрят, если туда войдёшь… А потом: свечки, иконы… Это же какое-то мракобесие! Неужели и ты участвуешь во всех этих обрядах?!
— Видишь ли, — я поднялся со скамейки, — Чтобы всё это понять надо в это хотя бы немного окунуться и преодолеть своё предвзятое отношение, внушённое нам со школьной скамьи. Ведь, как устроен человек: у всех у нас есть определённый кругозор, определённый набор понятий и убеждений. Одни нам ближе, другие, напротив, кажутся чуждыми, отталкивают, потому что мы просто не знакомы с ними. То, что нам не интересно, может быть и понято поначалу неверно. Но потом, будто книга, которую читаешь страницу за страницей, дальше и дальше, неведомое раскрывается и оказывается совсем не таким уж страшным…
Я снова сел рядом с девушкой и продолжал свою речь:
— Если тебя, как бы, “вытянуть” из привычного тебе круга понятий и поместить в другой, то постепенно старые понятия в твоём сознании потеряют свою остроту и даже могут обесцениться совсем. Их место займут новые. Разрешить им занять место в нашем сознании — иными словами, проявить хотя бы элементарный интерес — является нашим актом добровольного доверия этим понятиям. Иными словами — это и есть начало веры.
— Конечно, в церковной жизни много непонятных и устаревших нагромождений, — продолжал я, — которые, впрочем, когда-то имели свой смысл, а потом его утратили в силу тех или иных причин. Церковная традиция сохранила их в виде культа, обряда, старого языка. Непосвящённого человека всё это может поначалу отталкивать, казаться, как ты сказала, “мракобесием”. И всё же, традиция в церкви основана не на пустом месте. Всё в жизни течёт, уплывает, ничего не стоит на месте, нет ничего вечного… Церковь же своим постоянством в традиции, как бы говорит нам: здесь то, что вечно и неизменно, то, что правдиво и истинно; здесь не человек, с его непостоянством, а — Бог, который всегда один и тот же.
К сожалению, в церкви, как и везде в мире, много отрицательного: много невежественных и больных людей, которые не понимают, что посредством таинств и обрядов церковь помогает человеку лучше почувствовать Бога, соединиться с Ним. Но даже такие люди, чувствуют, откуда исходит источник света и тянутся к нему в надежде согреться.
Все наши страдания и болезни происходят оттого, что мы потеряли связь с Богом. И вот, христианство помогает нам обрести эту связь. Грешные и больные прибегают к этой помощи, идут в церковь как к последнему прибежищу. Но никакая болезнь не лечится сразу. Как тут, в диспансере, мы с тобой видим разных больных, порою неприятных, отвратительных людей, так и в церкви можно встретить тех, кто пытается избавиться от своих бед и обрести душевный покой…
Можно услышать такой вопрос: “Как, мол, вы, считаете себя верующим, а сами грешите?” К сожалению, безгрешных людей не бывает… И я — тоже не исключение…
Я остановился, чувствуя, что утомил девушку своей проповедью.
Она поднялась.
— Пойдём куда-нибудь!
Мы вышли из Сада. Светлана остановилась.
— Я ничего не знаю о тебе, — заметила девушка. — Что ты любишь?
— Что я люблю? — задумался я на секунду, — Я люблю… Точнее это, не просто любовь… Это — больше… Это что-то другое, чем любовь. Это — желание. Я хочу написать книгу. И потому что хочу — потому и люблю писать… Я люблю процесс творчества, когда ты испытываешь вдохновение… Когда потом, перечитываешь то, что написал, и удивляешься, как хорошо получилось… Но потом, перечитывая позже, находишь много недостатков. Тогда наступает работа ремесленника. Начинаешь исправлять, добавлять. И при этом снова, незаметно как, увлекаешься, вдохновляешься, видишь всё по-новому, многосторонне, углублённо… Это так увлекает, что ты забываешь, где — ты и кто — ты. А когда вдруг приходится возвращаться к действительности, то кажется, будто побывал в каком-то ином мире, таком же реальном, как этот… Вот что я, пожалуй, люблю…
— А что ты написал?
— У меня есть сборник рассказов. Но я написал их давно. А сейчас, вот уже много лет, я пишу повесть…
— О чём?
— Трудно сказать. Наверное, о жизни.
— А ты дашь мне почитать?
— Хорошо. Её никто ещё не читал. Ты будешь первой.
— Правда? А как же твоя жена?
— Ей интересно то, о чём пишут другие, но не я… Не знаю, понравится ли тебе то, о чём я пишу…
— Куда мы можем ещё пойти? — вдруг спросила Светлана.
— Пойдём сюда, — указал я в другой конец Успенского переулка, куда мы никогда до сих пор не ходили.
Я вспомнил свои вчерашние размышления и мысли об инопланетянке. Не зная, как навести Светлану на разговор, который пролил бы свет на мои вопросы, я решил повести её туда, где впервые увидел её: к тому газону. Узнает ли она его, если была там в тот день, когда я проезжал на автобусе? То ли это самое место, где случилось несчастье с её сестрой?
— Этой весной, — начал я говорить, пока мы брели в противоположном от диспансера направлении дворами и маленькими безлюдными улочками, — Я ездил в свою деревню, под Тулу, где у меня есть дом. Деревня эта — заброшенная. Все местные жители распродали свои дома по дешёвке дачникам, а сами перебрались в соседний совхоз. Я туда выбираюсь в отпуск.
— Так вот, — продолжал я, — В тот день я очень сильно поругался с женой и сбежал из дома в свою деревню. И вот, когда я ехал от дома на автобусе, то увидел в окно очаровательную девушку. Она так меня поразила своей красотой, что я вышел, чтобы познакомиться с ней — хотя бы назло жене. Вообще-то я был в сильном стрессовом состоянии. Всё в моей голове перемешалось. Да и таблеток я тоже наглотался. Позднее я понял, что моё внимание было так поглощено этой девушкой, на которую я загляделся через окно автобуса, что сначала я не обратил внимания, на то, что произошло минуту спустя. Случилось же то же самое, о чём рассказала ты. Я имею ввиду гибель твоей сестры. Грузовик сбил девочку, обгоняя автобус, в котором я ехал. Если бы я, со своим рюкзаком, не задержал автобус, когда влезал в двери, то автобус отъехал бы раньше, а грузовик не успел бы его обогнать в том месте, потому что автобус как раз бы повернул на другую улицу. И девочка перебежала бы дорогу и осталась бы живой!
Сказав это, я остановился. Мы почти что пришли к тому месту.
Светлана молчала.
Я протянул руку.
— Это случилось вон там! — сказал я и добавил: — Тридцатого апреля.
Светлана долго стояла неподвижно, смотрела вдаль, куда я указывал. Потом она медленно подняла на меня глаза. В них стояли слёзы. Она что-то беззвучно прошептала — отвернулась от меня.
— Что? — переспросил я, — Скажи снова!
— Это была я? — услышал я её слабый голос, и мне показалось что она скорее спросила, чем подтвердила это…
— Ты. Но где: на газоне или…
— Не знаю… Я плохо всё помню… Я могла быть на газоне…
— Но кто же была та девочка? Ты тоже видела, как всё это случилось?
— Я не знаю…
Светлана отвернулась опять и, ничего не сказав, сделала несколько быстрых шагов.
Я бросился следом. Она снова остановилась, пошла медленно. Я чувствовал, что, будто бы, невольно уличил Светлану в обмане и тем самым сделал ей больно.
Я шёл рядом с нею и не мог найти никаких слов.
Вдруг она остановилась.
— Ведь ты же не специально это сделал…
— Ты думаешь, я тебе не верю?
— О чём ты?
— А ты о чём?
— Я говорю, что ты, ведь, не хотел специально задержать автобус… Иначе, можно обвинить каждого пассажира…
— Да, конечно… Я просто был последним, кто залезал в автобус, и мой рюкзак застрял между поручнем, посередине прохода, и дверью.
Светлана снова двинулась вперёд.
— Я, правда, плохо всё помню…
— Я понимаю…
Мы дошли обратно до “Эрмитажа”, почти молча, каждый думая о своём. Мне не хотелось обременять Светлану вопросами.
Так же ни о чём не разговаривая, мы медленно добрели до нашей лавочки. Светлана села.
— Какое, всё-таки, странное совпадение, — заметила она.
— Света, скажи, а как ты думаешь, почему ты всё-таки сидела на газоне, когда это случилось? Ведь это была ты, на газоне? Или — твоя сестра?
— Я не знаю… Я, правда, не знаю, как это объяснить… Я не помню… Я ничего не помню… И не понимаю… Ты на самом деле видел меня на газоне?
— Да, тебя. А ты… Ты не помнишь, как мы с тобой тогда встретились?
— Разве мы встретились,
— Да… Мы познакомились… И ты пошла меня провожать… Мы ехали на такси до Каланчёвского вокзала. Там было очень много пассажиров. А потом… я оказался в поезде, и через открытое окно успел сказать тебе свой деревенский адрес. Свой рюкзак я оставил на перроне. И ты привезла его мне в деревню. Только каким образом ты оказалась там раньше меня — я не могу приложить ума. Ты могла доехать туда так скоро не иначе как на такси. Но как ты сумела найти заброшенную деревню — тоже загадка… Конечно, можно было расспросить кого-нибудь из местных жителей в совхозе… А дом тебе мог указать мой родственник Василий Васильевич, который там тогда находился по соседству… Неужели ты ничего не помнишь? Ведь у нас с тобою там был роман!
— Ты всё выдумываешь! Зачем тебе это нужно? Ты, ведь, понимаешь, что у меня не всё в порядке с головой! Ты хочешь меня совсем запутать! Я, действительно, плохо помню всё, что было в те дни. Но не до такой же степени! Наверное, что-то не в порядке с твоей памятью… Или ты меня спутал с другой!
Я не знал, что ответить Светлане. Мы сидели в тишине и слушали, как шуршат на ветру опавшие листья. Потом прилетела ворона, села неподалёку на ветке дерева и, не обращая на нас внимания, начала драть горло.
— Ты похожа на неё, как две капли воды, — тихо сказал я.
— Не надо, Андрей! — Светлана коснулась моего рукава, — Я пойду, хорошо? — Она поднялась, — Ты, пожалуйста, меня не провожай.
И она пошла к выходу, на Успенский переулок.
В моём горле возник ком. Я коснулся своего лба сжатыми в кулаки пальцами и пробормотал: “Вот и всё...”
Я так и не сумел ничего объяснить Светлане!
Я ещё долго сидел на скамейке, размышляя о нашем сегодняшнем разговоре. А может быть, и правда, что-то не в порядке с моей головой?
Потом я вспомнил о времени. Взглянув на часы, понял, что опоздал вернуться в диспансер на целый час.
Прошло два дня. Мы виделись в диспансере. Но Светлана избегала встреч со мною. Большую часть времени она снова проводила в своей палате, откуда её всё ещё так и не выписали. За эти дни я несколько успокоился, решил, что, слава Богу, наш роман закончился, не начавшись, и что это лучше для нас обоих. Теперь Светлана никогда не подойдёт ко мне близко, а Софья, которую я начал пугаться после рассказа Светланы, больше не появится. Странные догадки относительно инопланетянки стали возникать у меня. Я отложил чтение Бердяева и взялся за Ганса Кюнга, найдя его для себя более актуальным. Дочитать его “Степного волка” до конца, впрочем, мне было не суждено…
В пятницу, после процедур, когда я, как обычно, сидел с книгой в кресле, кто-то остановился подле меня. Я оторвался от книги, поднял голову. Это была Светлана.
— Я хочу с тобой поговорить, — прошептала она.
— Когда? — я почувствовала, как у меня застучало сердце.
— Сейчас…
На улице шёл затяжной мелкий дождь. Мы направились в “Эрмитаж”. Светлана держала меня под руку, в которой я нёс раскрытый зонт.
— Прости меня, — начала девушка. — Ты не виноват… Скажи мне только: ты не выдумал всё это нарочно, чтобы я отвязалась от тебя?
— Нет…
Мы прошли Бурундийское посольство с милиционером, спрятавшимся в своей будке, и повернули в Сад. У входа в беседку “Читальню” мы остановились.
— Я думал,… — сказал я, прикрывая девушку от дождя зонтом, — Я думал, мы больше никогда не будем… вот так… гулять… Я подумал, что всё… кончено… Мне было жалко, что так… И тяжело… Наверное, я зря тебе всё это рассказал… Ведь, никому от этого не стало легче… Я виноват перед тобой… Особенно за гибель твой сестры…
—Что ты! — воскликнула Светлана, касаясь моей руки, уже уставшей держать зонт. — Я много думала об этом… Вполне возможно, что это была я… То есть не я, а она, завладев моим телом. Но как? Я не знаю… Прости, что заставила и тебя переживать! А ты… Ты совсем не виноват! Совсем не виноват! Ты просто выдумал, что виноват, что задержал автобус и что, будто бы, Соня погибла из-за этого… Никто бы другой и не подумал о таком и не чувствовал бы в этом никакой вины… Ведь, шофёр ведёт автобус по графику, И если где-то на пути происходит задержка, то он потом нагоняет время. И сейчас ты не виноват. Ты просто поделился со мной своими переживаниями. А что у тебя был роман… Что ж… И у меня был тоже… А если то была на самом деле я… Неужели такое могло случиться? — Светлана усмехнулась, — Просто невероятно!
Я переложил зонт в другую руку.
— Я не хотела с тобой встречаться и разговаривать совсем не поэтому,… — продолжала говорить девушка. — Мне просто нужно было побыть одной, чтобы лучше разобраться в себе… Я как бы решила проверить всё временем… Если то, что я почувствовала верно, значит, я бы ничего не потеряла. А если что-то было бы не так, и мы бы сейчас не были снова здесь вместе, то, значит, так и должно быть…
— Боже мой! — я отвёл взгляд от её взволнованного лица в сторону “Читальни”, — Какая у тебя душа!
Я снова посмотрел на девушку, а она в ответ, улыбнулась мне и тоже посмотрела на беседку.
— “Читальня”, — прочитала она медленно, — Какое странное название!
— Наверное, когда-то, в пятидесятые годы, здесь играл духовой оркестр, — заметил я, заполняя паузу.
— Ты видел фильм “Покровские ворота”? — Светлана всё ещё смотрела на беседку, — Мне кажется, его снимали здесь…
— Не помню… Я плохо запоминаю названия фильмов. А в последнее время просто совсем их не смотрю. По телевизору показывают одну ерунду. В кинотеатр идти некогда, да и скучно, одному.
Я снова переложил зонт в другую руку.
— А жена?
— Я и не помню даже, когда мы с ней ходили куда-нибудь вместе… Наверное это было очень давно…
— Я снова взял зонт другой рукой.
— Мы с тобой очень похожи на героев этого фильма. Жаль, что ты его не видел, — Светлана взяла меня за свободную руку. — Пойдём в беседку. — И, потянув меня, первая направилась к “Читальне”.
Войдя в беседку следом за девушкой, я опустил зонт, давая руке отдых, стряхнул с него воду, осмотрелся вокруг, в поисках подходящего для зонта места. В глубине беседки находилась крошечная пустая комнатушка. Наверное, когда-то здесь хранили и выдавали отдыхающим газеты и журналы. В её внешней стене я увидел гвоздь и подвесил на него раскрытый зонт.
— Ты обещал мне дать почитать твою повесть…
— Да. Она у меня с собой, — я достал из кармана рукопись повести. — В последнее время я совсем забросил её и не пишу.
— Почему?
— Наверное, она стала мне не интересна. Всё, что я описал в ней, пришло к какому-то концу, и писать стало не о чем. Теперь я бы хотел писать совсем о другом и по-другому…
Светлана взяла у меня тетрадь и прочла: “Николай Круглов”. — Кто это?
— Так зовут одного из героев, — ответил я.
По крыше мелким шелестом стрекотал дождь. Я взглянул на мою спутницу.
Светлана была в красном плаще. Она сняла косынку, распустила свои русые волосы.
— Скажи, Андрей, ты уверен, что в тот день я поехала с тобой в твою деревню?
— Ты знаешь, я тогда принял очень большую дозу лекарств, — Я решил не рассказывать Светлане об инопланетянке и теперь выкручивался,— Когда я вернулся из деревни, то был один… И, понимаешь, случилась странная вещь: время, сначала, будто бы, растянулось, а когда я вернулся, то снова сжалось… Ведь было то же самое число… Получается, что будто бы я никуда и не ездил… Но я так отчётливо помню, всё, что было в деревне! Я туда ездил во второй раз, недавно. И нашёл много подтверждений тому, что мы с тобой там были прежде… Может быть ты права… И что-то не в порядке с моей головой… И я, действительно, никуда не ездил, а вернулся домой…
— А как мы с тобой расстались? — Светлана присела на скамейку.
— Ты осталась в деревне.
— Одна?
— Одна, — я тоже опустился рядом с девушкой.
— Почему?
Я пожал плечами, не зная, что ещё выдумать.
— И на газоне тебя тоже уже не было, хотя был тот же самый день, тридцатое апреля… Правда, время могло уже пройти… Я тебя долго потом искал, приходил на газон… Но ты просто исчезла!
— А на самом деле я в то время оказалась в больнице…
— Да, ты говорила…
— Почему ты так уверен, что это была я?
— Я узнал тебя, когда снова увидел в диспансере.
— Так ты увидел меня раньше, чем всё случилось? То есть раньше, чем грузовик обогнал автобус?
— Мне кажется, да…
— Может быть, это была не я, а Соня?
— Мне кажется, это была ты…
— Почему? Ведь ты не знал ни меня, ни Сони…
— Ты… очень красивая! Я даже хотел выйти из автобуса, чтобы вернуться к газону и познакомиться с тобой. Но потом случилось это… Всех пассажиров долго не выпускали из автобуса. А когда, наконец, открыли двери, и я вышел, то долго не мог сообразить, что мне делать… Ведь случилось такое несчастье! И я не мог сразу же пойти, чтобы знакомиться с тобой… Стоял вместе с другими и смотрел издали, что будет… Когда девочку отнесли в легковую машину, и люди начали расходиться, пошёл и я назад, к тому газону, где сидела ты. Но тебя там уже не было… Наверное, я был так сильно потрясён случившимся, что никуда не поехал, а просто долго сидел на том самом газоне, прямо на траве, как ты. Потом пришёл в себя и вернулся домой… Вот так, скорее всего, и было дело…
Дождь усилился. Порывы ветра врывались в беседку, занося вместе с брызгами мокрые листья. Мой зонт сорвало с гвоздя, и он упал на пол. Мы вскочили со скамейки и бросились в комнатушку. Там, в углу, у двери, куда брызги дождя и ветер не долетали, мы остановились.
Светлана взглянула на меня снизу вверх.
Я коснулся её рукава.
Она закрыла глаза.
Вместе с плащом моя рука обхватила почти весь её маленький локоть, который она согнула, готовясь не то отстранить меня, не то обнять.
Я приблизился и поцеловал её в губы.
Порывы ветра время от времени всё-таки врывались в наше убежище. Было слышно, как за стеной раскрытый зонт, будто сумасшедший, носится по полу беседки из одного края к другому.
Мы словно застыли, не в силах оторваться друг от друга, оба в чувствительном смятении оттого, что всё-таки наступило сближение, которого мы оба так опасались и желали.
Уже зонт устал носиться, забившись в какой-то угол, и ветер стал тише… Только дождь не становился сильнее, и не переставал.
В оживших голубых глазах девушки сверкала какая-то нездоровая безумная страсть. Даже в полумраке комнатушки я смог заметить в них странный блеск. Все мысли и чувства слились воедино, она не отпускала меня от себя, повиснув, буквально на мне, пьяная от вспыхнувшей страсти.
— Мы не должны заходить так далеко, Светлана, — прошептал я, стараясь её остановить.
Горячая и возбуждённая, девушка с трудом оторвалась от меня. Её взгляд выражал величайшее блаженство. Она долго не могла включиться в смысл моих слов — и снова прильнула ко мне. Не в силах совладать с собою — и я обнял её опять…
О, как сладко она целовала! Будто после долгого пути по жаркой пустыне, мне дали утолить мучительную жажду свежим клубничным коктейлем с молоком. Я пил его, и ему не было конца, и жажда моя не прекращалась. И чем дольше мы оба пили из одной чаши, тем более и более желали ещё большего наслаждения: раствориться один в другом…
И всё же, вдруг наступил момент, когда я остро почувствовал, что ещё немного — и я сойду с ума, — и мы оба полетим в пропасть.
Я отстранил от себя девушку. И как только сделал это, внезапно услышал:
— Я — София, и сосцы у меня, как башни, потому что я достигла основ бытия!
Она проговорила это! Медленно. Совсем другим голосом. Это был голос инопланетянки!
Я с удивлением воззрился на девушку. С трудом верилось, что передо мной снова София.
— Кто ты? — прошептал я, поражённый свершившимся преображением.
— София! — ответила девушка.
— Не зная, что сказать, я молча ждал, что будет дальше.
— Благодаря тебе, я выступаю из тела Светланы, — продолжала она говорить так же медленно, с тем же самым акцентом, с каким когда-то говорила инопланетянка. — Ты довёл Светлану до самозабвения — и мне удалось воспользоваться этим и отключить её сознание. Временно, ненадолго… Чтобы снова войти с тобой в контакт… Как когда-то, в деревне… Ты всё помнишь?
— О, София! Ты ли это?! Неужели?! — воскликнул я, — Конечно, я всё помню! Только ты не объяснила мне многое! И в последнее время я начал сомневаться, всё ли было на самом деле…
Мысли мои путались. Я забыл все вопросы, которые хотел выяснить.
— Я всё тебе объясню, — ответила София, — В то время ты бы не смог воспринять всё должным образом… Вот почему я не сообщила тебе всего, и даже нарочно ввела тебя в заблуждение. Спрашивай! У нас мало времени!
— Кто ты на самом деле?
— Я — София, та же, которую ты знал когда-то…
— Кто такая Соня?
— Это я.
— Кто была та девочка, что погибла под грузовиком?
— Она неизвестна мне и находится в недоступных мне пределах бытия.
— В каком теле ты была, когда мы с тобой познакомились?
— В теле Светланы, как и сейчас.
— Почему ты раньше сказала мне неправду?
— Так было нужно, чтобы защитить твоё сознание от перегрузки излишней информацией.
— Что случилось со Светланой до нашей с тобой встречи?
— Мы взяли Светлану, когда она была в невменяемом состоянии — после того, как Сергей сообщил ей, что не любит её. Благодаря шоку, моя информационно-энергетическая субстанция была успешно внедрена в тело девушки, что почти равнозначно клонированию гомункулуса. Сознание Светланы было временно законсервировано, подобно тому, как сейчас.
— Что же было дальше?
— Ты был свидетелем несчастного случая с девочкой, которую сбил грузовик. Из толпы собравшихся, мы выделили тебя, как наиболее подходящего для нас реципиента. В момент контакта с тобою, чтобы снять с тебя шоковое состояние, я внушила тебе, будто этот несчастный случай произошёл на две недели раньше. И ты считал так долгое время. Только недавно твоя память начала восстанавливать реальный ход событий. Кроме этого, чтобы привлечь к себе внимание, я внушила тебе картину с девушкой на газоне в обличии Светланы. Ты никогда не видел Светлану воочию до встречи со мною. Её образ ты воспринял исключительно через меня. Из всех свидетелей происшествия ты был шокирован больше других. Это давало нам повод предположить, что твоя энергетическая структура окажется близкой структуре Светланы…
— Почему ты не объяснила мне всё это раньше?
— Я объясняла, но ты, видимо, понял это по-своему.
— Как же быть с телепортацией, горящей лампой, прожжённым столом, сдвигом во времени?
— Теперь ты можешь считать, что всё это было внушением. Я повторяю, что не объяснила тебе всего затем, чтобы твоё сознание пребывало именно в том состоянии, которое было сформировано той информации, что я заложила в него. К твоему счастью все попытки воплощения в твоё тело оказались неудачными. В отличие от Светланы у тебя оказалась довольно сильная внутренняя блокировка против инородного вторжения.
— Кто такой Борис? Один из твоей команды? Почему он — в облике стукача Бориса, с которым я когда-то сталкивался? Почему он — подобен привидению? Будет ли он и далее меня преследовать?
— Да, это один из посвящённых в мою первоначальную миссию, о которой я тебе говорила. С тех пор, как я скрылась в теле Светланы, он пытается выйти на контакт со мной, чтобы вынудить меня вернуться к своим. Относительно того, будет ли он тебя преследовать, могу сказать только одно: в настоящее время он пребывает в теле стукача Бориса, где и был с давних времён. И скорее всего не оставит тебя, если… если не добьётся своего или, если мы, ты и я, не добьёмся своего… Впрочем, даже если мы и исполним задуманное, он всё равно тебя не оставит… Поэтому ты поступаешь правильно, собираясь уехать. Ближайшие семь лет представляют для тебя величайшую опасность: тебе не суждено остаться живым, если ты не покинешь пределы этой страны. Но прежде…
— Что ты имеешь в виду? Значит ты всё-таки не с ними?
— Та миссия, что я взяла на себя остаётся в силе, несмотря ни на какие недоразумения и недомолвки с моей стороны. Я имею в виду познание природы человеческой любви и бессмертия. Ты обещал мне помочь в этом! Всё ли ещё ты помнишь об этом и всё ли ещё согласен на это?
— Сколько у меня есть ещё времени, чтобы успеть всё?
— От силы полгода.
— Скажи, не одно ли и то же: твоя сущность и сущность привидений или духов?
— Люди называют нас по-разному… Моя сущность для тебя заключается в имени Софии; для Светланы же та же моя сущность доступна через имя Сони. Сущность того, кто пытается тебя преследовать, враждебна моему имени, и для тебя постижима через имя Бориса.
— Какая же связь между тобой и инопланетянами из Созвездия Близнецов?
— Созвездие Близнецов — зодиатическое понятие, объяснению на человеческий язык не подлежит, сравнимо с символическим пониманием знака как точки пересечения двух разноплановых миров. Моя цивилизация трансцендентальна вашему миру, но она тесно переплетается с ним как в материальном, так и в духовном аспектах.
— София, так кто же ты, добрый дух или злой?
— Суди сам… В твоём мире всё относительно…
— Я никак не могу поверить в эту перестановку событий и понятий! Скажи, если ты — одно и то же лицо, что Соня, то почему Светлана утверждает, что у неё была сестра с таким же именем, из-за которой у неё разрушился роман с Сергеем? Она говорила, что даже избила её…
— В сознании Светланы иногда происходит сдвиг. Соня — для Светланы это я. До несчастного случая, когда погибла девочка, она воспринимала меня, как свою сестру. Точнее, я внушала ей это. Но потом мне стало нужно, чтобы сестра её, якобы, погибла, и я воспользовалась гибелью той девочки, чтобы Светлана подумала, что погибла Соня. Теперь же я для неё — дух Сони. Это позволяет Светлане быть духовно свободнее от меня, она не столь сильно объективирует меня из себя, и, напротив, способна к большему раскрытию своей собственной личности, личности Светланы как таковой.
— Что же, всё-таки, произошло у неё с Сергеем?
— Он соблазнил и бросил её. И тогда появилась я. А со мной вместе — история о сестре, из-за которой, якобы, произошло недоразумение с Сергеем и всё прочее, о чём она тебе рассказывала. Всё это — выдумка. Моя выдумка… Я всего лишь часть сознания Светланы. Она объективирует эту часть, когда испытывает душевное потрясение, и зовёт её Соней. Она даёт мне жизнь, почти самостоятельную. В моём имени — моя жизнь. Когда происходит объективация Сони и я обретаю самостоятельность и вступаю в контакт с незнакомыми мне и Светлане людьми, я называюсь Софией. Если я не желаю, то Светлана не помнит ничего обо мне. Когда я пребываю в субъективированной форме, то есть когда Светлана осознаёт своё “я”, то способна вступать в контакт с подобными мне, энергетическими, существами. Эти существа живут по своим, как бы “социальным” законам, со своим мироустройством и порядком, символическим именем которого для человека является название Созвездия Близнецов, о котором ты спрашивал. Я нахожусь в их зависимости, избавиться от которой возможно, единственно “выступлением” из тела Светланы, подобно тому, что происходит сейчас. Однако, благодаря уникальным скрытым глубинам души Светланы, мне удаётся, даже пребывая в её энергетической структуре, оставаться скрытой от подобных мне. И всё же пока, я могу скрываться от них, лишь благодаря объективации от имени Светланы. Я ищу иные средства, чтобы найти гармонию и покой, как для себя, так и для Светланы. И надеюсь на твою помощь в этом…
— Почему ты говоришь “благодаря объективации от имени Светланы”, а не от сознания Светланы?
— Имя является энергетической сущностью, более глубокой, нежели сознание. Своё имя, или энергетическую сущность, человек сознаёт с большим трудом. Ведь, сознание человека — инструмент несовершенный…
— Итак, всё это началось после истории с Сергеем…
— Да, Светлана пережила это, как трагедию, которая привела к раздвоению личности. Но благодаря этому появилась я, энергетический клон Светланы. София для Светланы — лучшее имя из всех иных имён. Представь себе, что бы было, если б моё имя оказалось, скажем, Варвара, или вообще какое-нибудь мужское имя?
— И всё же, относительно твоей сущности, правда ли всё то, что ты говорила мне раньше? Я имею в виду место, откуда ты явилась…
— Ты до сих пор мыслишь шаблонно, антропоморфически. Здесь не может быть места, как и то, что тайна моего появления непостижима. Я то, во что я верю. Я — София. И этим всё объясняется. Я родилась в глубинах духа Светланы, лишённых личных характеристик. Сама Светлана дала мне это имя, как наиболее соответствующее тем самым глубинам её энергетической жизни.
— Что же теперь? Что же ты желаешь теперь, объяснив мне всё это?
— Соединения воедино Софии и Светланы и обретения бессмертия. Я не хочу уничтожать имя Светланы, подобно иным злым именам, вселяющимся в людей. Я люблю Светлану, и не мыслю себя без неё. Ты можешь нам обеим помочь и спасти! Вот… я открыла тебе все тайны о себе и Светлане. Никто не должен ничего знать… Помни о силах, которые не желают этого соединения. Оно нарушило бы их мироустройство и власть над подобными мне существами. Моё соединение со Светланой, как я тебе говорила когда-то, может запустить в ход программу, способную вывести из равновесия иерархические структуры, из под власти которых я вырвалась… По крайней мере, такое возможно… Я надеюсь на это…
— Почему, в отличие от Светланы, ты столь эрудирована?
— Я способна видеть твои мысли. Все мои знания — твои. Поэтому я понимаю тебя лучше неё. Моя единственная сверхъестественная способность — читать мысли и внушать. Этому объяснения нет, как и тому, откуда я появилась. Впрочем, в этом нет ничего сверхъестественного. Просто, ты до встречи со мною не имел такого опыта. Есть много людей, которые обладают такими способностями.
— Скажи мне, правда ли то, что ты транспортировала себя ко мне в деревню, когда доставила мне мой рюкзак?
— Ты был там со своим рюкзаком, но меня там не было. Я всё внушила тебе. Если тебе хочется, считай это за объяснение…
— Значит, у нас с тобой не было никакого… романа?
— Всё — в твоём сознании…
— А время?! Как ты сумела вернуть назад время? Или это — тоже внушение?
— Что такое внушение? И что такое обмен мыслями? Как они могут существовать во времени? Что такое пространство и время? Разве кто-нибудь сумел ответить хотя бы на один из этих вопросов? Посмотри! Что происходит сейчас? Как мы с тобой разговариваем? Разве ты не видишь? Не чувствуешь?..
Действительно, только сейчас я осознал, что весь наш диалог проистекал со стремительной скоростью и исключительно мысленным образом.
— И всё-таки, мне не верится, что я не видел Светланы, сидевшей на газоне! До сих пор я так живо это представляю!
— Уверяю тебя: этого не было! Вернее, кругом были такие газоны… Была Светлана, случайно оказавшаяся в толпе людей на месте происшествия. Ты мог, впрочем, её увидеть. Но вряд ли ты обратил бы на неё внимание, если бы я не пожелала этого. Ты увидел её несколько позже, выйдя из толпы. Но то была уже я, “выступив” из неё, чтобы войти в контакт с тобой. Сдвинув в твоём сознании события, я остановила психологическое время. Благодаря встрече с тобою и нашим беседам, я познала многое, что изменило мои намерения относительно Светланы и тебя. Теперь ты знаешь о них. Повстречайся мне кто-нибудь иной — наверняка бы, результат был другим. Скорее всего, Светланы бы уже не существовало: была бы София…
— “Остановила время”… На самом деле? Или только в моём сознании?
— Разве не на самом деле ты общаешься сейчас со мною? Разве ты не помнишь, как вернувшись из деревни, ты очнулся на газоне, а затем направился домой? По дороге ты хотел купить газету, но не нашёл денег… И для того, чтобы проверить дату, ты просто попросил у киоскёра взглянуть на газету, а потом вернул её… И дата на газете оказалась той же самой, когда ты лишь собирался поехать в деревню. Если бы ты решил вернуться к месту происшествия, ты всё нашёл бы на том же месте: и грузовик, и автобус, и легковую машину, в которую унесли тело девочки. Ещё бы ты был свидетелем, как приехала милиция, “Скорая помощь”, впрочем, уже бесполезная… Только Светлана в это время уже прибежала домой и дома долго не могла понять, кто она: Светлана или Соня или… я… А потом пришла её мама, и Светлану увезли в больницу. Так мне удалось скрыться в глубинных недрах её души, где я пребывала долго, никак себ я не проявляя, пока не убедилась, что надёжно скрылась от своих…
— И всё-таки, ты не ответила, София! Действительно ли ты можешь остановить время объективно? Смогла бы ты обратить те события, когда погибла девочка, вспять? Или ты просто внушила мне всё это и продолжаешь внушать сейчас?
— Время не объективно. Помочь погибшей девочке я не была бы в состоянии без её субъективного соучастия. Смотри и убедись сам! — София развела руки в разные стороны.
Я услышал, что шум дождя по крыше и ветер перестали. Посмотрев в проём двери, я увидел, что деревья сделались неподвижными, и в воздухе застыли дождевые капли и желтые листья, не успевшие опуститься на землю.
— А теперь я перенесу нас с тобой назад, в лето, — торжественно проговорила София и опустила свои ладони на мои глаза, — Сейчас ты всё забудешь… А потом я верну тебе назад твою память…
— Ты боишься пригласить меня к себе? — упрекнула меня она, будто продолжая разговор, который мы когда-то начали.
Я огляделся вокруг. Я и Софья находились внутри какой-то крохотной комнатушки. Сделав шаг в сторону, я оказался за её пределами — внутри беседки. Я был несколько удивлён, не понимая, как и почему очутился здесь.
— Где мы?! — спросил я в недоумении, вышел из беседки и увидел, что нахожусь в каком-то парке, с высокими зелёными клёнами. Оглянувшись, я прочёл на беседке надпись: “Тачильня”.
“Что за “Тачильня”? — подумал я про себя, — “Кто тут и что точит? Почему вместо “о” — “а”? Ошибка? Или что-то от слова “харчевня”?
Софья вышла следом за мною. Я повернулся к ней.
— Ты что-то спросила?
— Почему ты боишься пригласить меня к себе? — повторила девушка.
— Когда мы расстанемся, мне станет невыносимым видеть всё то, что будет напоминать о тебе!
— Неправда!
София отвернулась от меня. Абрис её головы, с дрожащими локонами, приковал моё внимание. У меня было такое чувство, будто мы с ней очень давно знакомы и в то же время, будто, только что познакомились. Я долго молчал, глядя на неё, улыбался, жмурясь от яркого солнца, пробивавшегося сквозь листву.
— Почему ты не веришь мне? — ответил я.
— Ты боишься осквернить супружеское ложе?
— Ты просто ревнуешь…
— А как бы ты относился ко мне, если бы я после всего, что было между нами, легла бы с кем-нибудь в постель, будь это даже мой муж?..
— Ты хочешь, чтобы я рассказал о тебе своей жене?
— Нет. Ты, ведь, всё равно не сделаешь этого.
— Тогда, что же?
— Я люблю тебя!
Девушка отвернулась — я взял её за руку, и, когда она взглянула на меня, поцеловал в губы…
А потом она взяла меня под руку, и мы стали прогуливаться по парковым тропинкам.
— Ничего, потерплю ещё немного, — сказала она, как бы сама себе, и добавила, — Скоро здесь кругом будут жёлтые листья, и когда мы снова будем гулять по этим дорожкам, они будут шуршать под нашими ногами… Дворники будут каждый день выметать их… Но листья будут падать, и падать, и падать… И дворники устанут их выметать, потому что листья станут мокрыми от долгих осенних дождей… И тогда пойдёт снег… Но мы всё равно будем встречаться здесь. Правда? И только когда снег растает, мы расстанемся, навсегда…
Она была очень обворожительна. Её близкое присутствие действовало магически. Моё сердце замирало от набегавших волн восторга и таяло от каждого простого прикосновения ко мне этого юного существа. Я всё время хотел спросить её о чём-то, но каждый раз мысль ускользала, терялась из-за новых вопросов или впечатлений.
— Мы поедем с тобой на поезде куда-нибудь далеко, в поля, и леса… Или горы… — вдруг она остановилась, положив мне на грудь обе руки, — Ведь ты свободен эти несколько дней, правда?
— Да. Я давно договорился на работе, и жена, как ты знаешь, на даче… Нам никто не помешает быть вместе…
— Тогда немедленно на вокзал!
Не запасаясь ни продуктами, ни вещами, мы отправляемся на вокзал, то ли Курский, то ли Белорусский. Долго едем в прохладном метро… Покупаем билеты… Ждём посадки в поезд… И вот мы уже сидим друг против друга на плацкартных боковых местах… За окном мелькают деревья, поезд набирает скорость, оставляя позади пригородные промышленные трущобы…
Мы едем до Ивано-Франковска, а далее должны пересесть на автобус, который довезёт нас до самых Карпатских гор… Когда-то давно я, кажется, уже ездил по этому маршруту.
До поздней ночи мы смотрим друг на друга, но, чтобы никто не понял нас, в основном разговариваем как когда-то прежде — мысленно, мистически…
Я погружаюсь взглядом в её голубые бездонные глаза:
— О, как ты прекрасна, возлюбленная моя!..
Музыка наполняет моё сердце, волна счастья проходит через моё сознание, отражается от сердца и возвращается к Софии.
— Чувствуешь ли ты мой экстаз, любимая моя?
— О, да! — отвечает мне моя красавица, — Только никак не могу найти для него понятия, сравнить с чем-то известным мне… Я никогда не испытывала такого! Твоё чувство то и дело меняется… Каждую секунду становится непохожим на себя, но остаётся таким же прекрасным!.. Это удивительно! Как возможно такое?
Со стороны, наверное, можно принять нас за глухонемых родственников, брата и сестру. Ведь за всю дорогу мы не произносим вслух ни единого слова! Мне не хочется ни есть, ни пить. Присутствие Софии насыщает меня необыкновенной энергией. Порою, она протягивает мне свою руку. И я накрываю её маленькую изящную кисть своей… Наши пальцы переплетаются… Я чувствую, как по моей руке медленно проходит неизвестной природы ток… Всё окружающее воспринимается так, будто оно потеряло цвет и звук, и почти перестало существовать, превратившись в декорации или едва заметный фон… Исчезло течение времени — наступила вечность…
Но всё же, каким-то образом, внешне, что-то всё время меняется, отвлекает, мешает сосредоточиться на нашем диалоге. Мы ложимся спать, когда за окнами становится совсем темно. Я — на верхней полке, София — внизу. И мы всё ещё продолжаем наше общение без слов…
Я передаю ей свой экстаз. Она принимает его, как бы осматривает, оценивает, взвешивает и… отражает его обратно, плавно, тягуче, с возрастающей силой и с ещё большей глубиной своего чувства… Я улавливаю её робкое детское доверие и покорность, трепетно приближающиеся и ласково прикасающиеся к моей душе, и узнаю в этом потоке её, мою Софию! Её душа не может вместить мою. Какой-то внутренний запрет не позволяет мне проникнуть сквозь узкую щель её внутреннего существа. Но сквозь эту щель проникает острый свет, обжигающий моё сердце, возбуждающий сознание и отзывающийся в груди сладким всплеском блаженного восторга. Музыка выплёскивается через свои собственные края прямо в окружающее пространство и растворяется в нём, гаснет. Я слышу мерный стук колёс разогнавшегося поезда. Но снова две разнородные энергии находят друг друга, смешиваются — то ли где-то вне меня и Софии, то ли прямо в моём сердце — и выбрасывают мою душу прочь из тела, так что я уже не ведаю, не слышу, не вижу, не помню ничего…
Ранним утром мы сидим в автобусе на правом переднем сидении. Я, тридцатиоднолетний мужчина, она, шестнадцатилетняя девушка. Мы не обращаем внимания на людей, возможно, неизвестно о чём помышляющих, глядя на нас… И тогда мы превращаемся в юношу и девочку: мне — всего восемнадцать, а ей — двенадцать.
— Пусть будет так, — говорит она, — Хорошо?
Я смотрю на неё, и мне кажется, будто, я встречался с нею когда-то, одним весенним днём, на автобусной остановке, когда светило яркое солнце, оглушительно чирикали воробьи и по мостовым текли ручьи.
— Неужели, это ты?
— Я…
— Как тебя зовут? Мне так и не удалось с тобой познакомиться…
— Гретхен. А тебя?
Новая волна счастья охватывает меня оттого, что моя девочка из Германии снова со мною, да ещё так близко, и что мы оба — только она и только я — вместе едем куда-то…
Поднимается утреннее солнце, ещё нежаркое. Слепит глаза. Автобус постепенно “въедается”, “врастает”, проникая в поднимающиеся вокруг дороги холмы, которые как-то вдруг, превращаются в настоящие горы, и тогда наш путь неожиданно заканчивается на небольшой деревенской площади.
Экстаз оставляет меня, уступая место заботе. Мы оказались в гуцульской деревне. Покупаем что-то из провизии в крошечном магазинчике. Отправляемся на поиски крова. На дороге встречается девочка. Она ведёт нас к своим родителям. Они предлагают нам место на сеновале огромного чердака их дома. Улыбаются, спрашивают, кто мы, откуда и куда держим путь. Мы называемся братом и сестрой, что-то отвечаем, рассказываем о себе. Гостеприимные хозяева предлагают поесть. Мы не отказываемся. Нам дают хлеба и полный кувшин молока. Девочку зовут Халей. Много болтает о том, как у них хорошо в Карпатах, как прекрасно жить своим хозяйством, как много у неё младших братьев и сестёр, которых начинает перечислять по именам, загибая пальцы, чуть ли не до десяти, пока отец не останавливает дочь, чтобы отправить Халю пасти корову…
На другой день, отведав той же скромной пищи, мы отправляемся в горы. Пересекаем луг, поднимаемся сосновым лесом по крутому каменистому руслу высохшего ручья. Солнце уже в зените. Изнемогая от жары, мы то и дело останавливаемся отдохнуть. Наконец, из последних сил, достигаем пологой вершины — и гора превращается в огромный холм, откуда далеко видны поросшие сосновой щетиной макушки других огромных бугров, во множестве разбросанных рукою гиганта до самого горизонта. На горном холме, куда мы поднялись — беседка. Мы скрываемся в ней от зноя. И вновь исчезает время…
Неожиданный блеск молнии и одновременный гром включают в моём сознании часы, возвращают к действительности. Гретхен прижимается ко мне. Плотная завеса дождя окружает беседку, скрывая от остального мира. Крупными частыми каплями он грохочет по железной крыше, оглушает. Гретхен что-то мне кричит, но я не слышу её. Отдельные брызги то и дело попадают в лицо. Ветер, сгибая струи воды, направляет их внутрь беседки, обливая нас с головы до пят. Через некоторое время ливень, вместе с его грохотом по крыше беседки, ослабевает, капли становятся не такими крупными, но за мутной стеной потопа всё равно ничего не видно вокруг.
Прикрывая ладонями голову, Гретхен выходит из беседки. Несколько шагов в сторону — и её силуэт почти готов скрыться в молочной пене дождя и тумана. Я спешу за нею. Поток воды ощутимо бьёт по голове. Моя девушка ещё не успела раствориться в неожиданно разыгравшейся стихии — я сразу же ловлю её, и мы опускаемся на траву…
… Как младенец, ещё не постигший горести рассудочности, а пребывающий в эмбриональном комфорте, тотчас удовлетворяет любое ведомое ему желание, — так я медленно возвращаюсь в забытое лоно бытия… Упираюсь в космическую опухоль, которая мне подчиняется, расходится, поглощая меня целиком… Эмоции безмерного восторга захлёстывают сознательную часть мозга: “Я снова — эмбриональное существо!” Я начинаю ворочаться, дёргать ножками, отчего Матери одновременно и радостно и больно. Она издаёт крик, не то боли, не то временного облегчения, не то наслаждения. Я пробую родиться… Планеты связаны полем, вновь смыкаются за моей спиной, обдавая меня мягкой океанической пеной… Томление Матери становится невыносимым. Она задыхается от нервного спазма, не выдерживает — и кричит, сопротивляется тому, чтобы я покинул её, и в то же время, желая облегчения и покоя, умолкает; и крик её переходит в стон томления… И я устаю от борьбы с ней, теряю силы… И она, почувствовав мою слабость, сразу же одолевает меня. На глаза мои опускаются два Солнца, вот-вот готовые лопнуть и залить весь мир плазмой. Я жадно ловлю их губами, прижимаюсь к ним лицом, кусаю… Матери больно. Она кричит и подчиняется мне. И тогда я, вдруг сделавшись большим и сильным, вновь повергаю её, чтобы, наконец, она родила… Сцилла и Харибда, ударяясь друг о друга, сотрясают недра Земли. Опухоль прорывается, заливает Вселенную огненным металлом… Вместо смерти наступает тяжёлое рождение…
По руслу ручья, где мы поднимались утром, играя на камнях, бежит мощный поток воды, увлекая с собой мелкие камни и переворачивая с места на место крупные. Мы спускаемся, то по одному его берегу, то переходим вброд и идём вниз по другому. От солнечного тепла одежда быстро высыхает на теле. Без особого труда одолев спуск, мы оказываемся в долине, и завидев крышу гигантского шалаша, подобно горе, вырастающего из земли под крутым углом, спешим под его кров. Это оказывается местная харчевня, под названием “Колыба”. Внутри, в самой середине помещения, прямо на земле — жаровня. Мы покупаем вино и шашлыки и сами готовим их, располагая и время от времени поворачивая над огнём. В темноте раннего вечера по дороге, огибающей гору, на вершине которой я был свидетелем своего собственного рождения, мы возвращаемся на сеновал наших хозяев. Они заняты с детьми, им не до нас… Мы закапываемся в сено, прижимаемся друг к другу. От усталости я готов уже заснуть, но какой-то вопрос продолжает меня мучить.
— Почему ты была снова девственна, Гретхен? — шепчу я на ухо своей возлюбленной.
— Потому что ты этого хотел, милый, — слышу я, открываю глаза и вижу перед собой… её…
Я снова стою в “Читальне” сада “Эрмитаж”. Я долго не могу придти в себя, всматриваюсь в лицо девушки, что рядом со мною: “Кто она: София или Светлана?” Так и не разобравшись в этом, смотрю в сторону, через дверь. Осенний дождь всё так же неподвижен, и жёлтые листья по-прежнему висят в воздухе… Необыкновенная тишина оглушает…
— Да, это всё ещё я, София, — отвечает на мои мысли та, что стоит передо мной.
— Что это было?!
— Теперь ты мне веришь, что никакой Светланы не было на газоне?
— А как же время? Ты его действительно остановила? — Я кивнул в сторону дверного проёма.
— Как видишь…
— Скажи, было ли всё это, в Карпатах так же реально, точнее, так же нереально, как тогда, в деревне?
— Всё это было, и всё было одинаково реально. По крайней мере, для тебя и меня. Что тебе нужно ещё?
— Почему ты стала Гретхен?
— Ты хотел этого. Я — говорила тебе когда-то, что я — твой гений, и я вдохновляю тебя и исполняю твои желания. Я — не только часть энергетической структуры Светланы. Сейчас я выступила из неё, благодаря тебе — потому что я — также и часть твоей структуры. Стоит тебе только очень пожелать — и ты увидишь меня, даже если Светланы не будет рядом. Вот! Я открыла тебе ещё одну тайну! Теперь ты обладаешь дополнительным знанием! А всякое знание, как ты знаешь, не приносит облегчения…
— Что же ты хочешь от меня теперь?
— Сделай всё, что пожелает Светлана. А потом уезжай! У нас больше не остаётся времени… Светлана вот-вот вернётся в сознание… Она может быть испугана…
— София! Последний вопрос! Была ли ты беременна от меня, после того, что было тогда, в деревне?
— Нет, у нас ничего не получилось, Но Гретхен… Ты ездил с Гретхен в Карпаты три месяца назад… Вот… — София расстегнула две нижние пуговицы своего плаща, — Дай руку!
Она приложила мою ладонь к своему животу.
— Как это возможно? — удивился я.
— Ретроспективное зачатие.
— Ты хочешь сказать, что ты, ещё не была беременна сегодня, до нашей встречи здесь, в беседке?
— Да. Я отправила тебя с Гретхен назад во времени. Для Светланы это тоже будет сюрприз…
Не отпуская руки от её живота, я снова взглянул в дверной проём. Дождевые капли и листья всё ещё были неподвижны.
— Значит, ты всё-таки способна останавливать время… — проговорил я. — Зачем же тебе ещё нужно бессмертие? Это ли не вечность?
— Я не в состоянии удерживать время долго. Сейчас всё оборвётся… Помни о том, что я тебе сказала…
— Но если Светлана теперь беременна, зачем ты хочешь, чтобы я…
— Светлана не беременна! И я — тоже нет! Как ты не понимаешь этого?! Забеременела Гретхен, а не мы! Теперь ты должен соединить воедино нас всех троих. Ты понимаешь, что произошло? Ты воссоздал имя Гретхен. Сделай же так, чтобы теперь и Светлана почувствовала твою любовь! Сделай её счастливой! Хотя бы ненадолго!
— Ты не беременна? — в недоумении спросил я. — Как же такое может быть?!
— Что? — переспросила она — и я услышал, как дождь застучал по крыше. Лёгкий порыв ветра ворвался в наше укрытие.
— Не беременна… — по инерции повторил я, всё ещё продолжая держать свою ладонь под её плащом — и вдруг догадался, что Светлана пришла в себя.
— Что ты делаешь?! Как тебе не стыдно?! — вскрикнула она. — Пусти меня!
Я сделал два шага назад — и натолкнулся спиною на стену. Да, София неожиданно исчезла. Несомненно, передо мною снова находилась Светлана!
— Прости, ты так хотела… — промямлил я. — Ты сама положила мою руку себе на живот… чтобы… чтобы я проверил, не беременна ли ты… — Я больше не нашёл ничего лучшего, чтобы оправдаться.
— Я? Сама? Что ты такое говоришь?! Стоило мне немного забыться — и ты уже начал меня раздевать!
Слёзы появились на лице девушки.
— Светлана, послушай! Тебе нельзя пить лекарства! Ты — беременна! Мне сообщила об этом… только что… она…
— Кто “она”? — Светлана сама просунула свою правую руку под плащ… — Неужели она?.. Кто, Сонька? Это была она? Снова? При тебе?! Что вы с ней делали?
— Света, я расскажу всё потом… Наверное, ты многое не помнишь после всего случившегося. Тебе не следует сейчас волноваться. Она только сказала, что ты можешь быть беременна, и поэтому тебе не следует пить лекарства.
— Где? Где беременна? — Светлана стала расстёгивать плащ. Расстегнула все до единой пуговицы, приподняла свитер и немного сдвинув вниз с талии юбку, провела по обнажённому животу ладонью. — Этого не было!.. Почему?.. Юбка стала тесной… Неужели она переспала с кем-то, пользуясь моим телом? А может…
Может это был ты?!
— Успокойся, Света! — я шагнул к ней обратно.
— Не трогай! Пусти меня!!! — закричала девушка.
Я вышел из комнатушки, посмотрел по сторонам в поисках зонта. Его нигде видно не было. На улице заметно стемнело. Порывы ветра проносили по воздуху сорванные листья. Они прилетали откуда-то со стороны, и, вдруг, ветер обрывался, и тяжёлые мокрые листья быстро падали вертикально вниз. И в следующий миг новый порыв ветра приносил ещё несколько своих жертв и без милосердия сбрасывал на землю. Не прекращавшийся дождь без перерыва помогал ему добивать падших.
Светлана всё ещё находилась внутри. Я вернулся к ней. Девушка стояла на прежнем месте, продолжая щупать свой живот.
Я обнял её и стал целовать. Сначала она хотела было меня отстранить, но вдруг, подчинилась, сама обняла меня.
— Я люблю тебя, моя Светлана! — прошептал я ей на ухо.
— И я… — услышал я в ответ.
Когда мы покинули беседку и молча направились через весь сад к выходу, Светлану начала бить дрожь то ли от озноба, то ли от нервного перенапряжения.
— Я не хочу больше ночевать в диспансере, — сказала девушка, как только мы вышли на Успенский переулок — Идём скорее ко мне, — добавила она, — Мама должна работать в ночную смену.
Хотя идти было не далеко, я поймал такси. Всю короткую дорогу я не выпускал её руки из своей.
Мы вошли в подъезд, поднялись на второй этаж. Прежде чем вставить в замок ключ, не поворачиваясь ко мне, Светлана прошептала:
— Теперь скорее уходи…
Не ожидая такого поворота, я молча продолжал стоять.
— Я не могу… — добавила она, — Иди… Скорее иди. Слышишь?
Я бросился вниз по лестнице. На половине лестничного пролёта остановился и, посмотрел на Светлану, застывшую у своей квартиры. Она быстро открыла дверь — и пропала из моего поля зрения.
На улице, быстро вычислив, где располагались её окна, я обнаружил их всё ещё тёмными.
“Значит, действительно, её мамы нет дома”, — подумал я, — “Или, может быть, она спит, а Светлана не хочет её будить… Нет… Ещё не так поздно, чтобы спать. Наверное, Светлана, действительно одна — и смотрит на меня из окна, а свет не зажигает, чтобы я не увидел, что она смотрит на меня?”
Невзирая на продолжавшийся дождь, я ещё долго стоял под её окнами. И вот, мне показалось, что в одном из них что-то шелохнулось, а спустя полминуты всё-таки зажёгся свет. Прошло ещё несколько минут.
“Вернуться?”— подумал я. — “Она не сможет не впустить меня...”
Но я медленно пошёл прочь.
В субботу я плохо себя чувствовал и в диспансер не пошёл. А в понедельник, когда я стоял в очереди за лекарствами, Светлана подошла ко мне. Голова у меня была “чугунная”. Наверное, простудился в пятницу, когда сильно промок под дождём, возвращаясь от дома Светланы. Ведь свой зонт я так и не нашёл в тот день. Видимо, его унесло ветром.
Девушка потянула меня за рукав, отвела в сторону и тихо сказала:
— Андрей! Мне надо срочно креститься! Помоги мне! Соня преследует меня…
— Она приходила опять? Когда? Что она тебе сказала?
— Я не сплю все ночи, после того, как мы с тобой расстались. Она измучила меня! Я боюсь уснуть, чтобы она не воспользовалась моим телом.
— Конечно, крещение может помочь, — стал я размышлять вслух. — Однако нужна подготовка, так сказать, катехизация…
— О, нет! — взмолилась девушка. — Нельзя больше медлить! Иначе я сойду с ума! Всё равно я сейчас ничего не смогу понять. Разве не достаточно веры?
Конечно, она была права. Таинство действует не только наряду, но и помимо рационального восприятия. И если она веровала в действенную его силу, нельзя было препятствовать её желанию.
— Хорошо. Я помогу тебе, — я зачем-то взглянул на часы. — Только я не обещаю, что это будет скоро… Всё будет зависеть от священника.
Из-за своей простуды я получил разрешение отправиться домой, а вместе с этим — порцию лекарств на три дня. Светлана тоже что-то придумала, чтобы её отпустили, и, когда я вышел из диспансера, она поджидала меня на улице. Мы направились к Пушкинской площади.
— Не знаю, окажется ли священник дома, — заметил я. — Он живёт за городом, и ехать к нему не меньше полутора или двух часов.
— Что же мне делать? А почему нельзя пойти в ближайшую церковь? — В её голосе чувствовались раздражение и обида.
— Лучше всего к нему. — Мы всё ещё шли по улице Чехова, и девушка держала меня под левую руку, — Все другие отнесутся формально. Он же постарается во всём разобраться и помочь. Ведь ты же — не бессознательный младенец, только что родившийся и не имеющий никаких проблем! Такого, конечно, можно крестить где угодно… Возможно, он поможет как-то ещё, помимо крещения. Люди едут к нему отовсюду со своими проблемами. И у него большой опыт в таких делах… Если Богу угодно, то Он всё устроит… Нужно попробовать пробиться к отцу Алексею!
Мы дошли до кинотеатра “Россия”. Погода в тот день была не по-осеннему солнечная, в воздухе чувствовалось приближение зимы. К метро мы ещё не приблизились, потому что я перевёл мою спутницу на бульвар, к памятнику Пушкина, и остановился у пустой скамейки.
— Почему ты остановился?
— Ещё очень рано. Его может не быть дома. Нужно ехать к вечеру. Только, он всё равно не станет сразу крестить. Я знаю. В таких делах не торопятся. Поэтому придётся всё ему рассказать. Он прочитает молитву — и ты сразу почувствуешь помощь. Поверит ли он только твоей истории так, как я? Мало ли бывает больных людей?
— Ты считаешь, что я больна? Что я всё выдумала? — Слёзы выступили на глазах девушки.
— Нет. Ты так же больна, как и я… Точнее, ты совсем не больна…
Я замолчал, задумался…
“Кто из нас не болен? Пусть первый бросит камень...”— думал я, — “Мы, Светлана и я, возможно, самые здоровые люди. А те, кто считают себя здоровыми — безнадёжно больны. Их трагедия в том, что они не знают о своей болезни. И потому не способны выздороветь”…
Я не замедлил изложить эту мысль моей подруге, закончив её словами:
“Всё относительно в этом мире...”
Светлана выслушала. Ничего мне не ответила. И мы ещё долго продолжали сидеть, молча наблюдая за голубями, на газоне, шуршавшими по листьям в поисках “насущного хлеба”.
— Сделаем так, — я, наконец, всё взвесил и созрел для действий, — Я съезжу к нему один и постараюсь всё объяснить. И тогда, возможно, в ближайшие дни он крестит тебя.
Светлана снова ничего мне не ответила, и я снова задумался над тем, что же лучше предпринять. Мне хотелось расспросить её о подробностях явления Софьи, но я боялся, что мои расспросы могут вызвать у Светланы болезненные ощущения.
— Как ты себя чувствуешь? — спросил я вместо этого. — Ты не простудилась?
— Вроде бы нет… А почему ты не пришёл в субботу?
— Я очень плохо себя чувствовал. Пролежал все эти дни в постели. До сих пор тяжёлая голова. Кажется, заболеваю…
— Андрей! — вдруг взволнованно проговорила девушка, — Ты, пожалуйста, скажи священнику, что я — беременна. Я действительно беременна. Я это чувствую… Только он, наверное, не поверит… Но ты… Ты поверишь… Я… У меня никогда никого не было!.. Я всё выдумала про Сергея… У меня с ним ничего не было… И ни с кем не было… Это всё она, Сонька! Это её тело… — Светлана ударила себя двумя руками по коленям. — Я, правда, была влюблена в него немного… А он — нет… Вот и всё! Ты мне веришь?
— Да, Света, верю…
— А почему я беременна — сама не понимаю. Как я могу быть беременна? Я! Понимаешь? Я же — не Дева Мария!
— Да, ты просто Светлана, — я взял её за руку, — Только не волнуйся…
— Так, ты расскажи ему всё… Спроси, как такое может быть? Что он посоветует? Как поможет? Ведь я даже теперь боюсь идти к гинекологу. Ещё чего доброго упекут в исследовательский институт… А если всё — не так? Если у меня — мнимая беременность? Значит я — сумасшедшая! Только почему ты, вот, первый заметил это, а не я? Неужели это всё она, без моего ведома, отключила-таки меня и сделала своё дело?..
Светлана тихо заплакала.
— Вот что, Света! — Почувствовав, что замерзаю, я поднялся со скамейки. — Давай всё-таки поедем сегодня, и вместе. Но не домой к батюшке, а — прямо в церковь. Правда, он будет там служить только завтра утром, но мы заночуем у одной бабки. Я знаю, там наши прихожане снимают у неё часть дома за тридцать рублей в месяц. Вряд ли кто из них туда приедет в понедельник. Но если кто и окажется, то там есть ещё маленькая банька, с печкой. Когда собирается много прихожан в “домике” — так мы зовём это место, то часть из них ночует в той самой баньке, которую мы называем “Аскезная” из-за того, что там не так уютно, как в “домике”…
— А зачем мы поедем сегодня? — прервала меня Светлана.
— Я же говорил тебе, что по вторникам служба начинается очень рано, в семь часов. А до её начала нужно успеть поговорить с батюшкой. Из Москвы мы не успеем добраться, потому что метро открывается только в шесть часов…
— Да, понятно… И что? Мы поедем туда?..
— Это самый оптимальный вариант, как всё устроить. К тому же у нас будет время, чтобы я рассказал тебе о смысле церковного крещения, да и вообще, что к чему…
— Хорошо! Я согласна! — Светлана поднялась со скамьи. — Мы поедем прямо сейчас?
— Да… Наверное, лучше поехать сейчас. Пока доберёмся до места, пока зайдём в магазин купить что-нибудь из еды, пока растопим печь, — там и вечер… А ночью было бы приезжать совсем скучно…
Мы направились к метро. У его входа Светлана позвонила из автомата домой, что-то объяснила маме. Я тоже позвонил жене и, чтобы она не волновалась, сказал, что уезжаю с ночёвкой в “церковный домик”, чтобы не заразить детей своей простудой, а так же — потому что мне просто это необходимо для моего душевного равновесия. Я поступал так уже раньше, “ложился”, как говорится, “на дно”, выключался из семейно-бытовой круговерти, исчезал на день-другой ото всех, и все тоже исчезали для меня. Самое лучшее лекарство от стрессов — регулярно куда-нибудь уезжать. И хотя Лизе это не нравилось, она привыкла к этому. Впрочем, это, в свою очередь, “развязывало ей руки”: она зазывала домой ещё больше знакомых и, без меня, оказываясь в центре их всеобщего внимания, чувствовала себя более свободной. Тем не менее, такая заманчивая для неё перспектива не помешала ей “спустить на меня собаку”: обругать и бросить трубку. Впрочем, наверное, я этого вполне заслуживал… Однако, что мне оставалось делать?..
В каком пригородном направлении мы отправились, умолчу, во избежание всевозможных кривотолков и домыслов, если случится, что эти записи попадут в “нехорошие” руки, и люди начнут судить, да рядить: “Неужели и такие прихожане были у нашего батюшки?” Да и какое это имеет значение перед вечностью! Важна внутренняя суть явления, и если она изложена в обобщающей форме, тем более, для умудрённого сознания глубина события не останется замутнённой внешними поверхностными всплесками и временными новообразованиями. Поэтому опускаю и нарочно искажаю многие детали, чтобы не навести на след любопытствующие взгляды обывателей…
… Мы сидели в полупустом, залитом солнцем, вагоне электрички, неспешно постукивавшей колёсами на стыках рельс… Друг против друга… Смотрели в окно на осенние пейзажи… Мне было легко со Светланой. Я не чувствовал обычной для меня скованности, необходимости поддерживать разговор или поддакивать своему спутнику. Вырваться на несколько дней из города, куда-то уехать с красивой девушкой, которой ты нужен, приятно… И все заботы и неприятности, давящие из подсознания тяжёлым грузом, как-то незаметно отпадают, перестают существовать… Как это важно — когда есть куда уехать и знать, что никто не будет тебе мешать на протяжении некоторого отрезка времени!
— Ну, рассказывай, что такое Крещение! — напомнила мне Светлана о моём намерении прочитать ей лекцию, — Только, пожалуйста, коротко и попроще.
— Крещение — это церковное таинство, — начал я, — Через него, как через мост, осуществляется контакт с Богом… Что такое мост вообще? Это способ перейти из одного места в другое. Причём, это другое место — недоступно, если не воспользоваться этим самым мостом. Мост этот подобен слову, точнее, имени слова. Например, я произношу слово “Светлана”. И ты, и я, и другие люди, знают, что это — просто женское имя. Но для нас двоих, это имя значит больше, чем для постороннего человека. И ты, и я знаем, что это твоё имя. Мы с тобой, как бы посвящены в тайну значения этого имени, скрытую для посторонних.
То же самое — с религиозными словами, символами или обрядами. Например, для неверующего человека слово “Бог”— всего лишь слово, но не имя, всего лишь звук, не имеющий смысла…
А теперь давай попробуем разобраться в том, какой смысл скрыт за словом “Крещение”…
Для необразованного человека “Крещение”— это всего лишь церковный обряд, когда младенца окунают в купель с водой и читают над ним непонятные молитвы. Или — когда просто кропят водой, если крещаемый — взрослый человек, и купель для него слишком мала… В том, и в другом случае читаются молитвы. И это — главное.
Так вот, в молитве священник, как уполномоченный нами служитель, излагает Богу наше прошение. Как бы, читает заявление, в котором тот, кто крестится, просит Бога помочь ему войти в тот мир, в котором душа человека будет чувствовать себя радостно и счастливо. В обмен на это проситель обещает Богу не нарушать его законов. И если человек правильно понимает значение Крещения, то он искренне не желает нарушать законы.
Конечно, никто не застрахован от ошибок и грехов. Мы всегда можем случайно оступиться, совершить зло. Главное то, чтобы мы сознательно не хотели и не желать делать плохое…
В этом, собственно, как бы, в двух словах и заключается смысл Крещения…
Перед крещением взрослый человек должен постараться вспомнить всё то, что он сделал плохого в своей жизни. Это нужно для самого человека, чтобы в будущем не повторять те же ошибки. После свершения таинства Бог прощает человеку всё. Проходя через этот мост, человек вступает в новую жизнь. Он уподобляется святому человеку. В этот момент человек, как бы, приближается к Богу, способен почувствовать Его присутствие. Ведь, теперь исчезли преграды, созданные грехами. Грехи прощены — преграды нет. Что мешает войти в контакт с Богом? И тогда Бог начинает в человеке действовать, исцелять его душевные надломы, болезни и даже вдохновлять и радовать Своим присутствием, Своей безграничной любовью… Мы становимся как бы Его верными друзьями, помощниками в Его мировом творческом процессе — созидании добра. Нам открывается путь спасения, и не только спасения собственной души, но и спасения других душ…
— А как же быть с теми, кто никогда не был крещён и уже умер? — прервала меня Светлана.
— Мы можем только молиться о них и надеяться, что милосердие и сила Бога настолько велики, что он найдёт способ спасения и для них. Конечно, есть злодеи, которые злы настолько, что не желают даже своего собственного спасения. Для них, наверное, чувство счастья и радости настолько закрыты, что они его и желать не в состоянии… Весь парадокс в том, что добро, вечная жизнь и спасение находятся внутри нас. Внутри нас также может находиться и зло, и болезнь, и деградация, или медленная вечная смерть… Ведь что такое смерть? Смерти нет. Уничтожение тела не означает исчезновение души. Смерть — это деградация души, распад на части, дробление, медленное превращение в хаос, распыление… Почему считается, что наш мир лежит во зле? Потому что он распадается. Закон энтропии разгоняет галактики из их центра. Всё дробиться, умножается… И чем больше становится составных элементов, тем больше хаоса… Только стремление к Богу способно восстановить былую мировую гармонию, как бы, вырваться из водоворота, в который мы попали при нашем рождении…
Поезд выехал на возвышенность. Стук колёс стал тише, растворившись в открывшейся до горизонта дали пространства. Слева, за дальним лесом, медленно проплыл купол церкви. Справа, внизу, змейкой растянулась речка, теряющаяся у высотных домов, почти на горизонте. Мы подъезжали к подмосковному городу, от которого нам ещё предстояло ехать некоторое время на автобусе, чтобы, наконец, добраться до крохотной деревенской церквушки, где служил отец Алексей.
— Только никогда не сравнивай себя с другими людьми, — поспешил я окончить лекцию. — Ни до крещения, ни после. Каждый грешен и свят по-своему. Никто ничем не лучше и не хуже другого. Большой грех или маленький — это одна и та же грязь, от которой следует постоянно очищаться. И таинство Крещения — это только введение в мир чистоты, благодатная помощь, после которой, мы уже сами должны будем счищать с себя новую грязь. И для этого существует другое церковное таинство — таинство Исповеди.
   Поезд поехал ещё медленнее, будто боялся оторваться от рельс и безо всяких крыльев полететь по воздуху. Пейзаж с рекой остался сзади, скрылся за привокзальными промышленными постройками. Поезд затормозил ещё — за окнами вытянулась типичная платформа провинциального города. Мы поднялись и направились к выходу.
Времени у нас было много, и я предложил пойти до места назначения пешком, а не ехать на автобусе, и заодно по дороге купить что-нибудь из еды.
Мы прошли мимо автобусной стоянки, рынка, купили в булочной хлеба, по узкой асфальтированной дорожке пересекли городской парк, с бездействовавшими аттракционами, и скоро оказались на северо-восточной окраине города.
Демонстрируя “неразрывную связь города и деревни”, по левой стороне дороги, на которой мы оказались, выстроились в ополчение старые деревянные дома, настигнутые наступающей с запада урбанизацией и, гордо отстаивая свою частнособственническую индивидуальность, будто воины — щитами и женщины — паранджой, прикрылись высокими неприступными заборами и деревьями. Мы двинулись по обочине неасфальтированной дороги под уклон огромного оврага, перешли по мостику местную речушку, стали подниматься вверх.
— Вот мы и перешли один мост, видишь? — заметил я
— Что ты имеешь в виду? — спросила Светлана.
— “Мост между двумя реальностями” — то есть наша душа, — разъяснил я свою мысль.
— Расскажи мне что-нибудь ещё, — попросила девушка.
Я задумался.
— О чём же мне ещё рассказать?
— Ты лучше знаешь…
— Хорошо. Я расскажу о других церковных таинствах…
Мы поднялись на противоположную сторону берега, оказавшегося непреступным препятствием для наступающего городского строительства: деревянные дома здесь выстроились по обе стороны дороги, будто девушки на выданье, лишь слегка прикрываясь прозрачными лёгкими оградами и украсив свои фасады клумбами с цветами. Мы прошли мимо их скопления и оказались у поля, простиравшегося далеко на восток. Дорога не испугалась открытого пространства и, несмотря на отсутствие какого-либо покрытия, всё так же настойчиво уходила вперёд.
— О таинстве Исповеди я уже тебе говорил, — начал я. — Ещё я советовал, чтобы ты попробовала проверить свою совесть, просто припомнив всё плохое, что ты сделала в своей жизни. Это нужно для того, чтобы избежать повторения тех же самых ошибок. Возможно, что ты и не найдёшь в себе ничего плохого. Однако, это не значит, что ты свята и совершенно безгрешна. Чем больше ты будешь стремиться к святости, тем больше будешь обнаруживать в себе недостатков. У тебя откроется новое зрение. Ты увидишь вещи, которым раньше не придавала значения. Чтобы избавиться от обнаруженного в себе хлама, необходима регулярная проверка совести. Для этого существуют различные руководства и правила. В церкви, перед Литургией (а Литургия — это главная служба) священник проводит так называемую “Общую исповедь”. Перед собравшимися он перечисляет возможные человеческие недостатки, грехи, так что, если ты не сумела сама заметить что-то в себе дурное, то тут, как перед зеркалом, ты сможешь увидеть настоящее отражение своей души. После общей исповеди, каждый желающий подходит к священнику и если чувствует, что общая исповедь не затронула его проблемы, то он может изложить её священнику дополнительно.
Не следует путать исповедь с психоанализом. Некоторые люди начинают со священником долгий разговор… В исповеди следует каяться перед Богом, а не проводить психоанализ. Священник — не психиатр и не психолог, он проводник, служащий у Бога, инструмент в Его руках. То, что священник узнает на исповеди у человека — тайна. Только плохой священник может передать другому человеку о том, что услышал от кающегося. Действие исповеди на душу человека совсем иное, нежели то, которое бывает от разговора с психологом. Не нужно забывать, что исповедь — это, прежде всего, таинство. Это мистический мост на берег, свободный от греха. Мы ступаем на этот мост робко, неуверенно, грязные, усталые, больные, безнадёжно разочарованные и сходим с него чистыми, свободными, радостными, душевно здоровыми.
Предполагается, что накануне исповеди, человек должен провести самостоятельно проверку своей совести, о чём я уже говорил. Тогда действие таинства будет более эффективно. Чтобы вошёл свет, нужно сначала открыть ставни, которыми закрыта наша душа. И для этого необходима предварительная подготовка.
Подходя к священнику на исповеди, мы должны назвать свои грехи. Это бывает сделать очень трудно. Но именно формулирование на словах и произнесение вслух о том, что мучит нас, делает исповедь настоящей, действенной. В противном случае она превращается в бессмысленный обряд, не имеющий никакой целительной силы. То, что слышит священник, доходит до Бога, и только тогда грех прощается, подобно долгу, который списывают с нашего счёта после уплаты денег.
Ведь, представь себе, будто мы должны кому-то деньги. Но вместо уплаты долга, мы, накопив достаточную сумму, не спешим её отдать по назначению, а закапываем деньги глубоко в земле, и говорим всем: “Смотрите, у меня ничего нет, я больше никому ничего не должен, я отдал свой долг”. Мы начинаем жить так, будто, действительно, отдали деньги, обманываем себя и других, влезаем в новые долги. Но где-то в душе понимаем, что настанет всё-таки однажды день, когда придётся расплатиться сполна, и тот, зарытый в земле клад, не покроет всего огромного займа.
Конечно, сразу же после исповеди не наступит явного исцеления от болезни, которая мучила нас долгое время. Но исповедь, или очищение, подобно предварительной обработке раны, без которой невозможна дальнейшая операция. И каждая следующая исповедь — это всё большее углубление в мир духа, всё большее соприкосновение с самим Богом. В какой-то момент человек может обнаружить, что стал настолько чистым, что сам Бог поселился в его душе. И тогда приходит чувство постоянного присутствия Бога. Это чувство Божественного присутствия, делает настолько счастливым, что никакая другая радость не покажется тебе большей.
Достигнув такого состояния святости, нужно постараться его сохранить. Малейший грех способен отбросить нас назад так далеко, что нам придётся потом каяться и просить Бога о прощении, возможно, всю оставшуюся жизнь…
Ведь, проблема-то в том, что Бог, поселившийся в нашей душе, становится мерилом нашей совести. Согрешив, я сам уже не могу себе простить измены Богу. Ведь я и Он когда-то были одним неразрывным целым…
Поле окончилось, мы подошли к новой группе деревенских домов, вытянувшихся по одной линии, перпендикулярной нашему пути. Мы миновали их, и перед нами открылся огромный луг, в который упёрлась наша дорога, прекратив своё существование. Мы двинулись прямо через луг к гряде других домов той же деревни.
— Вот мы и пришли! — сообщил я, проводя мою спутницу по узкому проходу, между двумя заборами, к ветхому строению, — Всякий путь имеет свой конец!
В огороде, в коричневой размытой глине, что-то раскапывала худая маленькая старуха, со сморщенным лицом без возраста.
— Здравствуйте, баба Маня! — поприветствовал я хозяйку.
Она ничего не ответила. Я открыл калитку, прошёл к другой части дома, отыскал спрятанный в условном месте ключ, открыл дверь, пропустил вперёд свою спутницу и сам вошёл следом за нею.
— Как я замёрзла! — проговорила Светлана, проходя через крошечные сени в глубь комнаты. — И устала!
— Сейчас я растоплю печь! — Опустив авоську с хлебом на стол, у входа, я вернулся в сени за дровами — старыми заборными досками, собранными за лето прихожанами, которые снимали “домик”.
Когда-то комнату эту, почти всю, занимала огромная русская печь. Она так сильно дымила через множество щелей, что предпочтительнее оказывалось её вовсе не топить. Однажды я и один прихожанин Веня Крохин, с которым в те годы мы были дружны и проводили в “домике”, как мы его любовно называли, все выходные, решили починить печку.
Ни имея ни малейшего понятия, что на чердаке, над печью, возвышается огромный кирпичный дымоход, мы стали её разбирать, кирпич за кирпичом, начав с самой большой трещины, в середине. И вдруг, всё, что было на чердаке, ухнуло вниз, чуть не убив нас, едва успевших разлететься в разные стороны. Дело было вечером. Весь ветхий домишко содрогнулся. Пыль повисла в воздухе таким сплошным туманом, что едва было видно электрическую лампочку под потолком, продолжавшую всё-таки светить, а мы, ещё не понимая, что случилось, задыхаясь и кашляя, по кирпичным обломкам стали выбираться из комнаты прочь, на улицу. А там нас уже поджидала баба Маня, крича и ругаясь. У Вени были деньги. Он тут же успокоил хозяйку, дав ей что-то и пообещав отстроить печку заново.
В ту ночь, пропитанным с головы до пят пылью, пришлось нам заночевать в баньке. А на следующей неделе мой товарищ привёл “народного умельца”, своего тёзку, молодого парня, фотографа имевшего единожды опыт в кладке камина, который он почерпнул из журнала “Наука и Жизнь”. В ближайшей канаве мы обнаружили неплохую глину. Где-то раздобыли и притащили песка, стали месить раствор в пропорции один к трём. За несколько дней из старых кирпичей выложили камин и небольшую печурку, подобно сиамским близнецам, сросшимся спинами, и имеющим один общий дымоход.
Растопить “близнецов” было непростым делом. Только после долгих проб и ошибок мы научились обхаживать их. Чтобы дым не заглушал пламени при растопке печи, следовало на время открывать заслонку камина. Камин же можно было относительно легко растопить лишь при условии, что сначала будет растоплена и достаточно разогрета печка. В противном случае дыму было столько, что растопка камина теряла смысл.
Вот и сейчас, растопив сначала печку, я не стал дожидаться, пока она разогреется, чтобы заняться камином, а, поставил на электрическую плитку чайник, в котором оказалась вода, поручил Светлане следить за ним, а сам отправился за продуктами в магазин.
Когда я вернулся с пол-кило докторской колбасы, пачкой сахара и пакетом ванильных сухарей, кроме Светланы в домике оказался Веня Крохин, а с ним — незнакомая мне молодая женщина. Все трое, не дождавшись меня, сидели за столом и пили чай. Веня, правда, уже успел сходить к колодцу, принести ведро свежей воды и поставить подогревать новую порцию кипятка. От натопленной печки в комнате было тепло. Когда я вошёл, Веня о чём-то с азартом рассказывал, но увидев меня, остановился, поднялся поприветствовать. Я передал ему авоську с продуктами, спросил в шутку, не весь ли чай они выпили, на что Веня начал спешно искать для меня пустую чашку и, когда нашёл, даже побежал в сени, где был рукомойник, чтобы сполоснуть её. Я вышел за ним следом, чтобы очистить глину со своих ботинок об сложенные там дрова. И пока я это делал, Веня, тихо спросил:
— Где же ты, старик, такую красивую девушку подцепил?
Мне его шутливый тон не понравился. Но я ответил, как обычно, без всяких изворотов.
— У неё проблемы… Я привёз её к батюшке. А познакомились в псих-диспансере. Я там сейчас ошиваюсь, как когда-то…
Веня был в курсе всех моих дел относительно психушки, “косьбы” от армии, преследования властей, моего конфликта со “Старшим Братом” и даже моих неудачных платонических романов. Не помню, написал я уже об этом или нет, но, ведь, это именно Веня, после того, как я поведал ему свои душевные тайны, был тот, кто помог мне решиться и порвать со “Старшим Братом”. Он же и привёл меня в приход отца Алексея. Многие годы мы были с ним дружны, и я был ему признателен за его поддержку в те трудные минуты моей жизни. В те годы Веня работал в одном маленьком издательстве заместителем главного редактора и взял к себе на работу одного своего приятеля. Новый сотрудник не оценил дружбы, и “подсидел” Крохина. Я же, чтобы выручить друга, в свою очередь, помог устроиться ему ко мне на работу в театр, где я тогда работал техником в отделе звукоусиления. Атмосфера в московских театрах — богемная, и, несмотря на то, что образование Крохина никак не было связано со звукоусилением, моему начальнику он понравился, и его взяли на должность инженера. Случилось так, что вскоре и у меня начались неприятности: сначала с прокуратурой, а затем с моим начальством. У Вени же отношения с моим руководством были хорошие. Он вообще умел хорошо ладить с людьми. Недаром окончил факультет журналистики. Меня это злило и, наверное, это и послужило причиной, что мы оба как-то постепенно охладели друг ко другу, вне работы почти что перестали видеться. А кроме этого и я стал редко приезжать к отцу Алексею и останавливаться в “домике”. Потом Веня нашёл другую работу, близкую к его специальности, уволился. А вскоре и я поменял работу. Таков был урок для нас обоих: если хочешь иметь друга, никогда не смешивай дружеских отношений со служебными. Врагами мы не стали, как это случилось с другим его знакомым, но дружба у нас как-то “остыла”.
— А что, снова неприятности на работе? Снова пришлось “закосить”? — забыв свой шутливый тон, участливо спросил Веня.
— Нет… Долго объяснять… Потом как-нибудь расскажу.
  — Я слышал, что ты собираешься уезжать… Это как-то связано?
— И да, и нет… Нервы просто стали никуда… Вот и вся причина. Только про отъезд не нужно распространяться, хорошо?
— Ну, разумеется… Мы ещё поговорим потом…
Мы вернулись в комнату, стали пить чай. За столом я разместился между Веней и его знакомой, которую звали Татьяной. Это оказалась его сотрудница, которая, как объяснил Веня, заинтересовалась религиозными вопросами, и он поспешил приобщить её к церкви и потому привёз сюда. “Ничему его жизнь не научила”, — подумал я про себя, — “Всё один и тот же”. Татьяна много смеялась и заискивающе посматривала на Веню. У неё был косоватый левый глаз.
Веня как профессиональный журналист, за словом в карман не лез, и всё время выуживал откуда-то забавные истории и анекдоты, ухитрялся привязывать их даже к религии. Меня это здорово бесило, и я терпел, сколько мог, дожидаясь удобного случая, чтобы выйти из-за стола. Вениамин же, будто нарочно, не давал никому раскрыть рта и рассказывал те истории, которые я раньше от него слышал. У меня разболелась голова. Наконец, я не выдержал, поднялся. На мгновение за моей спиной возникла пауза, а Веня, не желая сдавать своих позиций и, полагая всех увлечь новой историей, стал рассказывать о том, как мы с ним сломали, а затем построили печку. Он рассказывал об этом всё время, пока я, остановившись у печи, ворошил в ней дрова. Когда он особенно увлёкся своим рассказом, описывая, как печка упала, едва не убив нас обоих, я тихо вышел из домика.
“Мало ли, куда мне нужно?”— думал я, — “Может быть мне плохо или просто необходимо в туалет?! Нельзя же так болтать без перерыва!” Его болтовня мне напомнила рассказ Александра Грина, который называется “Он”, про то, как хозяин дома, всё время развлекал своих домочадцев из-за иррационального страха перед неким неопределённым существом, которое заглядывало в окна его дома. Возможно, существа никакого вовсе и не было, и этот самый “Он”, по-видимому олицетворял способность человека задумываться над существованием своего собственное “я”. Веселясь и болтая без умолку, такие люди, как Веня, заглушают в себе, пугающий их голос своего “я”, отождествляя его с чем-то объективированным, мыслимым во втором лице. А нужно ли его на самом деле пугаться? Вот и София, является Светлане, не иначе как таким же точно образом и пугает её… Может быть, и у Вени не всё в порядке — вот он и “глушит” себя и других — лишь бы не смотреть правде в лицо… А может это относится ко всем людям? Постепенно они так привыкают глушить этот внутренний голос, что уже совсем его не способны заметить. И способ глушения, у каждого свой, входит в привычку так, что они до самой смерти остаются, кто — умелым рассказчиком историй, кто весельчаком, кто — картёжником или пьяницей, или просто весёлым компаньоном, а кто-то дельцом и даже, может быть, большим политиком…
Размышляя так, я добрался до туалета — одинокой деревянной кабинки, в конце огорода, у забора. Закрыв за собою дверь и оставшись внутри замкнутого пространства, только теперь я смог облегчённо вздохнуть, и, сделав выдох, мгновенно почувствовал, как будто что-то инородное отвалилось от меня, и головная боль сразу же отпустила. Выйдя из кабинки, я сделал несколько шагов по тропинке обратно к домику, но остановился, чтобы немного подышать.
Вечерело…
“Вот они от чего, все болезни,… — подумал я. — Мы просто заглушаем и оттого, что заглушаем, неверно воспринимаем голос, приходящий из глубины нашего “я”, который вместо того, чтобы восприниматься нами как некий родственный нам по своему существу, кажется нам чужим и пугающим. Этот разлад со своим собственным “я” — болезнь нашей совести, расплата за грехи...”
На обратном пути я зашёл в “Аскезную”, то бишь баньку, что мы окрестили так за её неуют и сырость. Зажёг лампочку, тоскливо висевшую под низким потолком. Рядом с печкой было запасено немного дров. Спички я нашёл на столике, у крошечного оконца и вскоре растопил и эту печку. В баньке были грубые низкие нары, из досок, положенных на горизонтальные несущие, прибитые прямо к трём стенам, за которые нары и держались таким образом. Длина при их постройке определилась расстоянием между стенами и была такова, что если я ложился, то вытянуться во весь рост было невозможно. Такая “аскеза” не позволяла предаваться сну в полное удовольствие. Согнутые ноги быстро “затекали”, ты ворочался с боку на спину и на другой бок, пытался вытянуться из угла в угол, но ничего не помогало. Сетовать было не на кого. Не кто иной, как я сам несколько лет назад, когда бывал тут часто, был автором и исполнителем этого инструмента пытки. Впрочем, большее ложе тут бы никак не поместилось, потому что расстояние до печки было ещё меньше. Подушка и два одеяла, пожертвованные кем-то из прихожан, аккуратно лежали посередине нар. Я расстелил одно одеяло, опустил голову на подушку и укрылся другим…
Проснулся я оттого, что кто-то вошёл в баньку. В лунном свете, проникавшем через оконце, я увидел, обнажённую женскую фигуру. Не успел я что-либо сказать или спросить, как услышал голос Татьяны.
— Веня сказал, чтобы я спала с тобой, — сказала она, подходя и наклоняясь надо мной.
— Почему? — в недоумении спросил я. — А где Светлана?
— Веня постарается заговорить её, — отвечала Татьяна, — Чтобы София больше её не тревожила.
— Но откуда вы всё знаете? Разве Веня умеет заговаривать духов?
— Светлана всё нам рассказала, когда ты ушёл. И Веня согласился ей помочь. Он просил, чтобы мы не тревожили их, пока они будут заняты, а чтобы тебе не было обидно, он послал к тебе меня.
Сказав это, Татьяна, приподняла одеяло, и легла на меня так, что я почувствовал боль в ногах, упёршихся в противоположную стену. Её правая грудь стала медленно приближаться к моему лицу, а левая — неестественно оттопыриваться и отклоняться вбок.
Я попытался уклониться, отвести её правую грудь от своего лица рукой.
— Веня сказал, что для всех будет лучше, если мы поменяемся друг с другом. Когда мы переспим, никто не захочет возвращаться назад.
Её левая грудь вдруг резко вернулась в своё нормальное положение, и обе опустились на мои глаза. Какой-то ужас объял меня. Я задёргался, попытался повернуться набок, скинуть с себя женщину. Мне это удалось. Я бросился вон из бани на улицу, вбежал в домик.
Светлана и Веня сидели за столом и пили чай. Не замечая меня, Веня что-то увлечённо рассказывал, посмеиваясь время от времени. Я прислушался…
— А печка, представляешь, как ухнет вниз! — рассказывал Веня. — И весь чердак тоже — как ухнет! Я едва успел отскочить в сторону, а Андрей — нет. Весь дымоход, все кирпичи, что были на чердаке, завалили его. Так ему и надо! Не надо было ковырять! Не надо было трогать! Пусть бы лучше дымила!
“Почему он до сих пор рассказывает про печку?” — подумал я, — “Ведь прошло столько времени!”
И ещё… Что-то ещё было здесь не так… Я присмотрелся внимательнее и вдруг понял, что и Светлана, и Веня, были абсолютно голые, и Веня, сидя, рядом со Светланой, левой рукой обнимал её за спину, а правой всё время поглаживал по груди.
В это время, следом за мною вбежала в “домик” Татьяна. Она была такая же голая.
— Всё! — закричала она, — Мы с ним переспали! Теперь вам тоже можно!
— Неправда! — закричал я в ответ. — Она всё врёт!
— Как “неправда”?! — Татьяна схватила меня за плечо и тряхнула. — Посмотри на себя! Ведь ты же — голый!
Я взглянул на себя. Я действительно был совсем голым.
— Пошли! Дай им тоже окончить! — Татьяна снова дёрнула меня за плечо — и я проснулся.
Передо мной стояла Светлана. На потолке всё так же горела лампочка. Я сел, опустил затёкшие ноги на пол.
— Я, кажется, заснул,… — сказал я сонным голосом. — У меня сильно разболелась голова… А вы… Что вы делали?..
— Пили чай… — Светлана обняла мою голову. Прикоснувшись к моему лицу животом, стала гладить мои волосы. Мне не хотелось менять этой позы. Я только обнял её за талию.
— Они остались ночевать в домике, — вдруг проговорила Светлана, — А нам придётся здесь. Я уже заходила сюда два раза, приносила дров для печки, топила. Ты даже не проснулся.
— Ты — молодец! А сколько сейчас времени?
— Наверное, час ночи. Веня обещал разбудить нас утром, когда нужно.
— Ты устала и тоже хочешь спать… — Я поднял голову, чтобы взглянуть на девушку, и она отпустила руки.
Я встал. Светлана смотрела в сторону, в тёмное оконце. Печка потрескивала дровами.
— Ложись… — Я шагнул к двери.
— А ты?
— Я вернусь…
— Подожди… Ты куда?
Я остановился на пороге.
— Если ты собрался в “домик”, то не ходи…
— Почему?
— Они уже спят…
На улице была кромешная темнота. До кабинки туалета добраться было невозможно, не оступившись с тропинки в огород. Сделав несколько шагов, я прислонился плечом к баньке, постоял так, сколько было необходимо, а потом поспешил, было, обратно, как вдруг услышал, как дверь в “домик” открылась. В тусклом свете, по всей вероятности, исходившем от свечи, горевшей в глубине комнаты, я увидел обнажённую женскую фигуру, присевшую на корточки и начавшую обливать себя водой из чайника. Я дождался, когда она вернулась в “домик”, и, не замеченный, поспешил назад в “Аскезную”.
“Вот кого, оказывается, “заговаривал” Веня!” — подумал я, — “Видать, удалось… Впрочем, какое мне дело? Он не женат… Не то, что я… Однако, что подумает Светлана?”
Войдя в баньку, я увидел, что Светлана лежала лицом к стене, укрывшись одеялом и оставив мне половину нар, подушки и одеяла. Она была меньше меня ростом, и могла свободно вытянуть ноги.
— Света, ты спишь? — прошептал я, приближаясь.
— Нет ещё,… — услышал я. — Ложись!
Я выключил свет и, сделав два шага, наткнулся на нары, лёг и укрылся причитавшейся мне половиной одеяла. Опустив голову на подушку, я почувствовал, как её волосы коснулись моего лица.
— Ты можешь обнять меня, — прошептала Светлана, и немного спустя добавила: — Если хочешь…
— Какая ты замечательная! — прошептал я ей на ухо.
Девушка ничего мне не ответила, но я представил, будто она улыбнулась, и почувствовал, как её рука коснулась моей, прижимая к своей груди.
Из-за короткого для моих ног ложа, я почти не спал, и поднялся, когда было уже пора. Веня, по всей видимости, изменил свои намерения относительно приобщения своей подруги к церковной жизни, поскольку не появлялся. Мы не стали беспокоить наших соседей и отправились в церковь одни.
Из-за буднего дня в храме было немного людей. В основном — местные деревенские старухи, не отягчённые обязательством труда пенсионеры. Отец Алексей, пожилой священник с седой бородою, уже начал проводить общую исповедь в восточном приделе, чуть вдвое больше той баньки, где мы только что скоротали ночь. Грозный Бог-Отец, на облаке, строго смотрел с картины-иконы, на стене, на десяток грешников, набившихся в придел. Мы со Светланой входить туда не стали, но остановились у входа, так что могли всё слышать и видеть. Батюшка перечислял грехи, старухи крестились вздыхали, пока общая исповедь не подошла к концу. Тогда каждый начал подходить к священнику для благословения. Прошли все местные прихожане, и последней из них оказалась одна дама, о которой я как-то уже упоминал раньше. Она специально пропустила всех местных, чтобы никого не задерживая подольше поговорить с батюшкой. На нас, она, не обратила внимания, или решила нас не пропускать, боясь, что ей не останется достаточно времени для беседы. Вот уже несколько лет эта женщина жила “при храме”, переехала из Москвы и арендовала у кого-то часть деревенского дома. На отца Алексея она молилась, ни одной его службы не пропускала, и вообще была у него чуть ли не внештатным секретарём. Это она составила за него и уговорила подписаться под “покаянным” письмом, когда КГБ готово было начать уголовное дело против отца Алексея за его “чрезмерную” религиозную активность. Но это дело было давнее. Прошло уже несколько лет с тех пор. Только, помню, меня и многих это письмо сильно разочаровало. Да и мало кто знал о том, что эта дама сыграла такую роль в этом деле. Конечно, она уберегла, батюшку от тюрьмы. Однако, другие, даже не столь активные в подпольной работе люди, не шли на подобные компромиссы. Впрочем, у каждого — своя миссия в этом мире. Мне кажется, он ни за что бы не подписался под таким письмом, не будь с ним рядом этой дамы, оказывавшей на него сильное влияние, несмотря на то, что сам он был личностью незаурядной и сильной… Однако, дама эта всегда добивалась, чего хотела. Вот и теперь, всё время уже вышло. Священник нервничал, поглядывая на дверь. Служба должна была уже начаться, а его ждали ещё два исповедника, я и Светлана. Он нас видел, а его “секретарша”, продолжала без умолку о чём-то шептать, что-то излагать… Несколько раз он порывался положить ей на голову епитрахиль, но она всё говорила и говорила… И о чём можно так много говорить?! Наконец, он накрыл-таки её епитрахилью, благословил и отпустил восвояси. С красным лицом и мокрыми глазами, она прошла мимо нас. Конечно, святые сильнее чувствуют свою греховность. С этим никто не спорит…
— Ну, здравствуйте, Андрюшенька, — ласково приветствовал меня батюшка, слегка обнимая за правое плечо. — Значит всё-таки уезжаете,… — печально добавил он.
— Почему вы считаете, что я уеду? Ведь ничего ещё не известно. Я лишь только послал документы в Вашингтон. Многие получают отказ… Их даже не приглашают на интервью… — Я вовсе не собирался с ним обсуждать сейчас эту тему.
— Я знаю… Но у вас всё получится… — Я взглянул ему в лицо. Он смотрел на меня ласково и печально. — Значит так,… — вздохнул он. — Значит, больше не увидимся…
— Ну, что вы! Я ведь ещё не скоро уеду!
— Нет,… — медленно проговорил он, и замолчал, будто совсем не торопился на службу. — Впрочем, благословляю,… — он перекрестил меня и коснулся моей головы. — Ну, а как во всём остальном?
— В остальном — кое-как… — ответил я, несколько озадаченный началом нашего разговора. Раньше он никогда так не начинал исповедовать. Ведь исповедь перед Богом важнее всяких житейских дел, даже эмиграции. — Не могу сказать, что всё хорошо, — продолжал я. — Долго хлопотал с документами, ещё многое не сделано… Устал… Нервы… Вот, снова лёг в диспансер… От духовной жизни, молитвы, совсем отвык… Одни заботы… В голове — хаос… Грешен, очень грешен… во всём… Каюсь… Уж и не знаю, как стать лучше, получится ли… Может отъезд что-нибудь изменит…
— Это может помочь… А может, и нет, — прервал меня отец Алексей. — Все проблемы тут, с нами, в нас. А молитва, вот, поможет, очистит, исцелит. Лучше всякого диспансера или смены места жительства. Вы ведь это знаете сами, Андрюша! Нужно прилагать усилие, не опускать руки, не останавливаться. Каждый день понемногу, подобно каплям воды… И однажды увидите, как духовный ваш сосуд наполнится до краёв… — Он наложил мне на голову епитрахиль, а я пригнул голову и слегка присел.
— Я понимаю, батюшка, понимаю… Я постараюсь,… — я выпрямился назад, когда священник отпустил мне грехи и благословил. — А сейчас… Вот ещё что… Я знаю, у вас совсем нет времени… Но я привёл к вам одну девушку… Её зовут Светланой. Она — дочь Галины, вашей прихожанки. Помните, коллективный молебен?
— Да-да… Так что же?
— Я познакомился с ней в диспансере. Ей очень трудно… Неудачная любовь, она полагает, что беременна, но в то же время считает, что девственна. Ещё у неё что-то типа галлюцинаций или, точнее, раздвоения личности. Она вдруг становится не собою, а другою девушкой, по имени София, которая просит её воплотиться в её тело. Я был свидетелем, как Светлана преображалась и начинала разговаривать со мной от лица этой Софии…
— И о чём она с вами разговаривала?
— Она говорила, что… она желает, чтобы Светлана влюбилась в меня, а затем родила ребёнка. И тогда она, Софья, находясь в глубинах сознания Светланы, тоже познает, что такое любовь… Познав же любовь, она обретёт душу и бессмертие… Будто она, Софья, уже воплотила в Светлану своего ребёнка. И поэтому Светлана одновременно будто бы и беременна и девственна…
— Подождите-подождите, Андрей! Расскажите всё снова и по порядку, — прервал меня батюшка. — Я ничего не понимаю! — Он взглянул на выход из придела, за порогом которого стояла Светлана. — А впрочем, нет… У нас не осталось времени… Позовите-ка её ко мне сейчас. А лучше, подъезжайте ко мне через неделю… За это время я постараюсь получить кое-какую информацию… Оттуда… — Отец Алексей посмотрел на потолок, — Понимаете? Впрочем, через неделю уже может быть поздно… Но вы всё равно приезжайте…
— Неделя — это большой срок. А ей нужна помощь сейчас. Она хочет креститься… Надеется, что это поможет… Как она сможет ждать целую неделю? Она ночами не спит из-за Софии…
— Пусть молится. Сейчас я попробую блокировать её. Скажите, чтобы скорее ко мне подошла, пока не началась Литургия… Времени у меня, к сожалению, ни на что не остаётся… И ещё… Вот что… Крещение в этом случае само по себе не поможет. Впрочем, посмотрим, что будет через неделю… Зовите её!
Я отскочил прочь, чтобы освободить место Светлане.
Она подошла к отцу Алексею, и он, к моему недоумению, сразу же наложил ей на голову епитрахиль и стал молиться. Светлана медленно опустилась на колени. Я стоял за порогом у входа в притвор и наблюдал за ними. Священник продолжал молиться, устремив лицо вверх, довольно долго, не менее пяти минут. Литургия уже давно должна была начаться. И дьякон читал псалмы по второму разу, и после каждого выкликивал: “Благослови, Владыко...", полагая, что священник ответит ему на своём пути в Алтарь. Но отец Алексей не отвечал. Слышалось шушуканье старух. Некоторые подходили, заглядывали в придел, отходили назад, что-то бормоча. Дьякон начинал читать новый псалом и по окончании снова провозглашал: “Благослови, Владыко...". Но священник и на этот раз не отвечал ему, и всё не отпускал Светлану, и сам, устремив взор куда-то вверх, сквозь низкий потолок придела, и, закрыв глаза, не переставал молиться…
Наконец он поднял Светлану и стал ей что-то говорить, а через три минуты, оставив её, чуть ли не бегом пустился через всю церковь к алтарю, прерывая чтение дьякона возгласом: “Благословенно Царство Отца и Сына и Святага Духа и ныне и присно и во веки веков.”
“Аминь,..”— ответил ему с правого клироса слабый хор из нескольких старушек.
Литургия началась. Светлана медленно вышла из придела. Она была последним человеком, кого отец Алексей исповедовал в своей жизни.
По окончании службы я подошёл для благословения, и батюшка тихо сказал:
— Доброго пути…
И пока я прикладывался ко кресту, он положил мне не голову свою левую ладонь, задержал меня так ещё на мгновение и добавил:
— Я сделал всё, что мог…
Выходя из храма, я остановился, чтобы перекреститься и ещё раз встретился с ним взглядом. Он продолжал механически благословлять, подходивших к нему прихожан, а сам смотрел в мою сторону. Смотрел ли он на меня, или в открытый проём дверей, за паперть, где было видно небо, и куда я сейчас уходил, — навсегда осталось для меня тайной. Это была наша последняя встреча. И его чуткая душа, наверное, чувствовала это.
— А где же Веня с Таней? — спросила Светлана, когда мы прошли пол-пути от Церкви до “домика”, не обронив ни единого слова, — Я их видела в церкви. А потом они куда-то пропали…
— Да, я тоже их видел. Почему-то они ушли, не дождавшись конца службы, — ответил я, — Мне показалось, что они куда-то спешили.
— Что тебе сказал священник? — спросила она, некоторое время спустя. Светлана шла по тропинке сзади, и мне приходилось всё время поворачивать голову вбок, чтобы она меня услышала.
— Сегодня он занят… Он попросил приехать через неделю… Я объяснил ему всё, как мог, в двух словах… Кажется, он понял главную проблему. Единственное, что он смог сделать сегодня — так это помолиться. Он сказал, что попробует блокировать те силы, что мучат тебя. Но на это потребуется время. За эту неделю он попробует разобраться, что это такое…
— Как это так? — услышал я голос Светланы сзади себя, — Разве он сможет разобраться без меня?
— Наверное, ему достаточно того, что он тебя видел сегодня…
— Не понимаю…
— И я — тоже. На то он и священник… Да и не обыкновенный, как все, а…
— А что?
— Не знаю, “что”… Только не зря к нему едут отовсюду в такую даль… Ты разве ничего не почувствовала, когда разговаривала с ним?
— Вроде, ничего особенного… Только когда он положил мне на голову своё покрывало, я, сама не знаю, как, почему-то опустилась на колени, и мне сделалось так хорошо!.. Ты, наверное, прав… Это было что-то необыкновенное…
— А что он тебе сказал?
— Сказал?..
— Ну да. Ведь сказал же он тебе что-то?
Мы продолжали медленно идти по тропинке. Навстречу нам приближались две женщины с сумками. Чтобы пропустить их, я заранее нашёл сухое удобное место, сошёл с тропы и остановился в ожидании, когда они подойдут. Светлана тоже встала рядом со мной.
— Когда же он угорел-то? Ведь я Маньку-то сегодня в церкви видела. И она ничего мне не сказала,… — говорила одна из приближавшихся женщин, что шла впереди.
— Так покедова она была в церкви, он и угорел…
— Как же это?.. — она остановилась, не опуская на землю сумок и не дойдя до нас всего несколько шагов, повернулась лицом, к шедшей сзади неё.
— А так — пьяный,… — ответила её спутница. — Только что увезли… Фёдор, Манькин-то сосед, пришёл к нему зачем-то, ан тот уже мёртвый. Вытащил из дому, на воздух, стал откачивать. Да куды там! Побежал в магазин, к телефону, вызывать “Скорую”. А потом послал Нюрку в церкву. Я как раз была рядом с Манькой, когда Нюрка прибежала.
— Это что же он пьяный-то с утра?
— Неужто не знаешь, что? Он всегда пьяный…
Та, что была впереди, больше ничего не спросила, снова повернулась лицом к нам и молча продолжила свой путь. Шедшая сзади последовала за ней следом. Не обратив на нас никакого внимания, обе прошли мимо. В той, что шла сзади, я узнал одну из сегодняшних исповедниц.
Мы ступили назад на тропинку и снова двинулись по ней, более уже не разговаривая.
“Уж не сын ли это хозяйки “домика”?”— подумал я и невольно ускорил шаг.
Моя догадка подтвердилась, когда повернув за угол, мы увидели десятка два людей, столпившихся у “домика”, и милицейский “газик”. Проход к нашей половине дома был с другой стороны, между двумя заборами. Мы обошли людей вокруг, хотели было направиться по проходу, но встретили Татьяну.
— Веня сказал, — спешно заговорила она, чтобы вы в “домик” не заходили, а ехали домой. У хозяйки сын угорел насмерть. Милиция Веню допрашивала. И он, по уговору с хозяйкой, умолчал, что она сдаёт своё жильё. Так что ни вы, ни мы, тут будто и не ночевали… Он сказал милиции, что они просто оба из одной церкви, и что он помогает бабе Мане… по-христиански…
— А где Веня сейчас?
— У хозяйки. Сына-то “Скорая” увезла. Родственников у них никого нет. Так он, действительно, помогает ей пока. Сидит рядом. Я специально вышла, чтобы вас перехватить, пока милиция протокол составляет…
— Как же она потом одна останется? — спросила Светлана, до сих пор молчавшая.
— Уж и не знаю… Может, соседи, какие, помогут, — Татьяна посмотрела на толпу любопытных, всё ещё околачивающихся у милицейской машины.
— Дайте ей вот это, — Светлана протянула Татьяне какую-то коробочку. — Это — транквилизатор. Успокоительное. Дайте ей одну таблетку прямо сейчас.
Назад до станции мы доехали на автобусе. Происшествие с угоревшим сыном хозяйки домика подействовало на нас обоих подавляюще. Мы почти не разговаривали. Хотелось спать. Но и домой возвращаться у меня тоже совсем не было никакого желания.
“Видно у них тоже печка дымила”, — подумал я, — “Вот тебе и двадцатый век, социализм! Сближение города и деревни! Через пятьсот метров, вдоль шоссе стоят современные высотные дома, а старуха, до которой никому нет никакого дела, ютится с пожилым сыном-алкоголиком в одной комнатушке! И чтобы не умереть с голоду, должна ковыряться в мёрзлой земле огорода, копать картошку, топить печь, сдавать за гроши половину жилья!”
— Ты так и не ответила, Света, — наконец я вернулся к нашему оборванному разговору, когда мы в поезде заняли места у окна, друг против друга, как и в прошлый раз, — Что же сказал тебе батюшка?
— Он сказал, что у тебя — хорошая семья, и что ты — тоже хороший, но очень инфантильный… — Говоря это, она опустила вниз лицо, избегая встретиться со мной взглядом. — Он ещё сказал, — продолжала она, — Что у тебя у самого много проблем и хлопот с семьёй, и что ты… что ты… скоро уедешь… навсегда…
Я увидел, как на пол упала крупная капля, оставив мокрое пятно. Взглянув на Светлану, я понял, что она плачет. Я не знал, что ответить бедной девушке. Сидел и молчал, как дурак. Она отвернулась к окну, закрыв лицо левой ладонью.
— Но разве это относится к делу, с которым мы пришли к нему? — проговорил я. — Почему он тебе это сказал? Ведь я бы сам тебе рассказал всё потом! Я не хотел тебя огорчать сейчас, когда тебе и без того трудно… Я думал, что сначала для тебя важнее обрести душевный покой, разобраться в своих проблемах…
— Каких проблемах?! — Светлана с укором взглянула на меня. Глаза у неё были красные. И снова отвернулась к окну. Она плакала беззвучно.
— Как “каких”? Зачем же мы сюда ехали? Ведь ты же мучаешься бессонницей! А потом твоя беременность или не-беременность… И всё прочее, о чём ты мне рассказывала…
Я пересел к ней на скамью, справа от неё, попытался взять девушку за руку. Но Светлана выдернула свою руку из моей.
— Ты ничего не понимаешь! — прошептала она.
— Ну, объясни мне, пожалуйста, дураку, что я не понимаю… Я постараюсь понять… Не плачь… Я…
В это время какой-то мужик занял место, напротив нас, прямо у окна, где я сидел раньше. Мы больше не могли разговаривать до самой Москвы.
А в Москве шёл дождь. Вот что значит большой город, со своим поганым микроклиматом! Мы прошли по перрону, с навесом, и сразу “нырнули” в подземный переход, ведший к метро. В метро мы тоже не могли разговаривать. Я проводил Светлану до её дома. В подъезде, на первом этаже, она остановилась.
— Не провожай меня дальше, — сказала девушка, — Иди домой. Тебя, наверное, ждут…
— Я чувствую, что виноват перед тобой, — наконец, я начал говорить о том, о чём думал всю дорогу, — Мне следовало сказать тебе об этом раньше… Но ведь я до сих пор не уверен, что у меня всё получится с отъездом. Ведь, могут не пустить… Могут просто не пригласить на интервью… Могут не дать статус беженца… А если я получу статус, могут просто не выпустить отсюда…
— Но священник сказал, что ты “уезжаешь”! Светлана сделала акцент на последнем слове, громко всхлипнула.
— Я всего лишь заполнил и послал анкеты в Вашингтон… Моя жена, видимо, разговаривала с отцом Алексеем недавно и преподнесла ему всё так, будто всё решено. А дело всё в том, что просто она сама долго не решалась на отъезд. А теперь, вот, решилась, видя как другие уезжают, и полагает, что и всё вокруг неё решится само собой: присвоят статус беженца, найдутся деньги на билеты, на отказ от гражданства, на обмен валюты, что я получу справку из псих-диспансера, будто не болен… Она даже и вникать не хочет в то, что нужно сделать, для отъезда… Так и сказала мне: я, мол, согласна на отъезд, но всеми хлопотами будешь заниматься ты… Если бы ты знала, Света, чего я только не сделал, чтобы всё выяснить, узнать, что к чему, какие нужны документы, справки, как, где и когда то или другое следует делать! Что ещё предстоит! Ещё столько неопределённого! Ведь у нас нет закона о свободном выезде на постоянное жительство. Даже если я получу визу США, наш УВИР может не разрешить выезд! Хотя бы потому, что я — русский! Значит, мне нужно найти способ, как обойти это препятствие. Прикинуться, будто, у меня дальние родственники — евреи и предоставить фиктивный вызов из Израиля. А потом… Как мне пройти медицинскую комиссию, которую требуют американцы? Ведь я же на учёте в психушке!
— Ой! Ты уедешь! Уедешь! Ты уедешь на самом деле!!! Ты и вправду уедешь! И зачем тебе это нужно?! — Светлана схватила меня за руку и с ужасом смотрела мне в лицо. По её щекам текли слёзы.
— Ну, что ты, Света, милая! Успокойся! — проговорил я в замешательстве и обнял её. — Ведь у меня — дети… Ты сама говорила, что любишь детей. Помнишь? А у меня — мальчики. Я не хочу, чтобы они все пошли в армию, где всякая мерзость, дедовщина… Не хочу, чтобы они избегали армии, как я, через дурдом, а потом страдали всю жизнь, чувствуя свою неполноценность… Пойми меня… Я знаю, что решаюсь на очень серьёзное дело… Но знаю также, что это нужно сделать… Не потому, что хочу или не хочу уехать. Это — второстепенный вопрос. Просто я понял, что это — необходимо. Здесь — гибель… Не только моим детям, но и мне. Я достиг последнего предела…
— А как же я? — услышал я её шёпот.
— Всё будет хорошо… Ты будешь ездить к отцу Алексею. Он тебе поможет… Встретишь там, в церкви, хорошего человека. Выйдешь замуж и будешь счастлива. А со мной… Разве будешь ты со мной счастлива?
Она продолжала плакать, всё её хрупкое тело сотрясалось от рыданий, которые она старалась подавить, но никак не могла.
— И почему мы не встретились раньше?! — проговорил я. — Почему я не могу быть с тобой?!
— Почему не встретились? — Светлана вдруг перестала всхлипывать. — Мы встретились! И ты можешь быть со мной… сейчас… Она оторвала своё лицо от моей груди, посмотрела на меня, задрожала всем телом.
Я поцеловал её и почувствовал, как девушка сразу же успокоилась, расслабилась, доверчиво прильнула ко мне всем своим хрупким существом, готовая разделить со мною свою судьбу, пожертвовать всем, что у неё было, стать со мною одним целым.
Когда она совсем успокоилась, я настоял, чтобы она пошла домой, проводил до самой квартиры. И хотя дома у неё никого не было, и она, открыв дверь, долго не выпускала моей руки, я удержал себя войти к ней. И, чтобы, всё-таки, не сделать этого, я больше ни разу не обнял и не поцеловал её.
Дома я застал Галину. Она была с какой-то молодой девушкой. Моя жена потчевала их чаем.
— Здравствуйте, — приветствовал я всех сразу, — А я только что простился с вашей дочерью.
— Какой дочерью? — удивилась Галина. — Вот моя дочка.
Я остолбенел от удивления и долго не мог найти слов.
— Постойте, разве вы не говорили, что она — в диспансере? Разве её не зовут Светланой? — наконец, я нашёл, что спросить.
— Да, вот она, моя Светланка! Была в диспансере — да. Только после той молитвы, что устроили у нас в приходе, она сразу же поправилась. Вот, чудо-то — так и есть чудо! Благоденственная оказалась молитва-то!
— А я, вот, теперь, значит, в диспансере, тоже… — промямлил я, присаживаясь на кухонную табуретку.
— Так, с кем же тогда ты “только что простился”? — строго посмотрев на меня и выделяя последние слова, спросила Лиза.
— Я в диспансере с ней познакомился… Думал, что она и есть дочь Галины, о которой она говорила в прошлый раз… Её тоже Светланой зовут… Решил помочь… Вот, возил её к нашему батюшке, чтобы крестил… У неё — галлюцинации, депрессия, бессонница… Словом, весь набор… Он обещал помочь. Просил привезти её на следующей неделе… Какое странное совпадение!..
— Действительно, очень странное! — со злобой проговорила Лиза. — А я-то думала, что ты на самом деле болен… Боишься нас, дураков, заразить!.. Мне всё сказала Зинаида Авдотьевна! Она вас сегодня там видела!
Зинаида Авдотьевна — это та самая дама, что задержала исповедь чуть ли не на полчаса.
— Я и правда простужен! Я и до сих пор простужен ещё. И твою Зинаиду Авдотьевну видел. Она исповедь задержала, как всегда. Ну и что из того?! — я почувствовал, что возмущение подкатывало ко мне изнутри, но старался сдерживать свои эмоции: “Вместо того, чтобы молиться, эта самая “блюстительница нравственности” сквозь свои крокодильи слёзы, стало быть, успела разглядеть: кто там был, да с кем. Хорошо ещё, что она прошла раньше нас, а то бы стояла да подслушивала, о чём другие исповедаются”.
— Так что же ты тогда приехал? Остался бы ещё “на недельку до второго”— процитировала она слова из песни, которую исполнял певец Игорь Скляр.
В песне этой, до отвращения глупой, какой-то мужик, водолаз по профессии, поёт, кажется, что-то о том, что, будто бы, “водолазы не умеют отдыхать”, что “только в море не бывает выходных”, и поэтому он сейчас плюнет на всех и “поедет в Комарово, на недельку до второго”. Когда я слышал эту песню по радио, то невольно представлял себе водолаза в глубоководном костюме. Будто его только что вытянули из воды, отвинтили у него с головы шлем и, чтобы он не возмущался, почему его долго не вытаскивали, сразу же дали выпить. А он, моментально захмелев, стал петь эту песню. Сначала он поёт её спокойно, повторяя один и тот же припев про второе число, когда обычно получают на работе деньги, и про какое-то “Комарово”, которое, наверное, находится где-то далеко на материке, в его родной глухой деревне, которую он когда-то, много лет назад покинул, и где нет не то что моря, но даже и мелкой речки. А потом, с каждым новым припевом, он хмелеет всё больше и больше, расходится, так, что забыв про водолазный костюм, со свинцом, начинает плясать. И все, кто рядом, тоже забывают про свою работу и про других водолазов, под водой, которых давно пора вытащить, тоже начинают веселиться и плясать на палубе корабля. Когда я работал в радиоузле типографии, меня заставляли слушать радио и записывать разные песни на большой древний студийный магнитофон, чтобы потом транслировать их для рабочих, когда у них наступал обеденный перерыв. И я тоже представлял себе, как оторвавшись от игры в домино, работяги сначала прислушивались к песне, затем начинали веселиться всё больше и больше, а под конец все до одного плясали, включая строгого мастера, который потом не выдерживал и посылал какого-нибудь молодого парнишку, “гонца”, в магазин за водкой. Народный фольклор переделал эту дурацкую песню и придал ей более актуальный смысл: “Дай пятёрку до второго — я куплю вина сухого”, — что означало: цены повысились, есть нечего, водка и портвейн пропали, все пьют только сухое вино, и веселья больше никакого нет. Всем обывателям почему-то нравились такие песни. Никогда бы не стал цитировать слова из неё, пусть, даже вывернутые наоборот. Это подобно тому, как Веня Крохин, всё время повторял одни и те истории, будто без этих шаблонов его мозги работать не способны. Для меня, например, запоминать эти штампы и затем ещё вставлять их куда надо и не надо гораздо труднее, чем просто по-своему мыслить. Моя жена, тем не менее, любила повторять всякие ходячие фразы, причём каждый раз так, будто произносила их впервые. Меня всегда это выводило из себя.
— Что с тобой говорить! У бабки Мани, хозяйки “домика”, сын угорел насмерть. А я должен, по-твоему, там оставаться! Да тебе-то что! У тебя шоры на глазах. Умеешь звонить только со своей колокольни и плясать под чужую дуду. Всё тебе не так! Ревнуешь что ли? Я-то не ревную тебя до такой степени ко всем, кто ошивается вокруг тебя. Скажи, сколько тут народу прошло без меня?
— У меня никто не ошивается! Ко мне приходят только по делу!
— По делу приходят на минуту, на пять. А у тебя застревают по нескольку часов, пока все сплетни не перемелют!
Галина попыталась подняться и выйти.
— Я вас, Галина, не имею в виду, — сразу среагировал я, — Простите, пожалуйста. Я знаю, что вы, действительно, помогаете нам, делаете доброе дело без всякой корысти… Я говорю о других людях… И моя жена прекрасно знает, кого я имею в виду… Гарантирую, что пока меня не было, они, будто табун на выпасе, прошли через эту квартиру и съели половину продуктов, что я добыл в очередях.
— Андрей, но ведь Лиза делает нужное всем дело! — вступилась за мою супругу Галина. — И живёте вы в таком удобном месте, рядом с метро, что всем оказывается по дороге… Как не зайти к своим на чашечку чая? Что в этом плохого?
— А что плохого, что я свозил больного человека к батюшке? — отразил я удар. — Я не против гостей! Но всему должна быть мера! И почему я всегда выгляжу глупо? Почему со мной никто не считается, никогда не спросят, а не против ли я, а не помешает ли мне тот или иной гость? Но если что-то делаю я, не спросив позволения, то почему, чёрт подери, я должен чувствовать себя после этого виноватым? Да я именно назло, специально, после этого что-нибудь сделаю! Этого она хочет?!
— Ты бы лучше поговорил о “мере” со своим психиатром! — снова набросилась на меня жена. — А то закосил на несколько месяцев вместо того, чтобы зарабатывать деньги на Америку!
— А ты меня сама не доводила бы до ручки! И вовсе я не закосил! Всему бывает предел! И моей психике — тоже!
— Зачем же ты, такой, собрался в Америку? И меня с детьми тащишь?
— Никто тебя не тащит! Я детей увожу из этой варварской страны и спасаю от армии. Не желаешь ехать — оставайся.
Я давно встал, готовясь прервать ругань и уйти. И вот, как раз сейчас, в возникшей паузе, наконец, повернулся и вышел из кухни.
— Нет! Это ты останешься. А я уеду! — услышал я за спиной. — Больных в Америку не пускают!
Вот таков был очередной семейный схлёст, да ещё при свидетелях! Да ещё, считая себя христианами!
“Что делать?” — думал я, упав лицом в подушку, что лежала в углу комнаты, на полу, где когда-то находился сгоревший диван. — “Зачем, действительно, уезжать? Разве может принести этот отъезд счастье? Да пусть она принимает и ублажает этих всех паршивых интеллигентов-словоблудов сколько ей угодно! На самом деле, они — как громоотвод. Иначе бы мы ругались с ней каждый день и каждый час. Что же будет, когда мы уедем в Штаты? И уезжать страшно, и не уезжать нельзя! Уеду — наверняка семья развалится. Не уеду — тоже больше не вытерплю такой жизни, и семейный крах свершится ещё скорее...”
Я лежал на полу, обхватив голову руками и думал, думал, думал… И мыслям не было конца. Они гонялись одна за другой по кругу. Я ловил их — себя — на этом, пока вконец не измучился, не выдержал — поднялся, нашёл таблетки и принял снотворное.
“Вот так”, — продолжал я свою думу, — “Кому-то они нужны, чтобы пережить горе, смерть близкого, а мне — чтобы заглушить безвыходность своего существования… И почему же батюшка сказал Светлане, что у меня — хорошая семья? Нет! Не знает он о “подвале” в нашей квартире, рядом с метро! Вот где, оказывается “подвал”! Метро — это огромный “подвал”, по которому все, кому не лень, тащатся сюда… Почему он сказал Светлане о моём отъезде? Чтобы она оставила меня? Почему он, как и моя супруга, сразу подумали об измене? Ведь у нас же ничего не было такого… Ну, поцелуи, объятия… Конечно, в этом я грешен… Но ведь я только хотел помочь Светлане, отвлечь её, утешить… И ведь, ни он, ни она не могли об этом знать… Так зачем же предполагать худшее, зачем же заранее думать плохо?! Ведь, это — недоверие. После этого назло хочется взять и сделать так… Раз я — инфантильный, так что же от меня ещё ожидать? Только одного — обиды… Разве не мог предположить он, мой духовный отец, что его слова могут быть переданы мне и могут вызвать лишь негативную реакцию? Как это напоминает мне то, что случилось когда-то между мной и “Старшим Братом”? Он тоже попытался удержать. И, конечно, ему это удалось… Впрочем, конечно, он был прав… И сейчас батюшка прав… Наверное, мне не следовало и не следует больше встречаться со Светланой… Но как же тогда встреча, что отец Алексей назначил через неделю? Послать Светлану к нему одну? Но она может просто не поехать. Она посчитает, что никому не нужна, и обидится… Нет, вовсе не ради себя я должен отвезти её. Разве можно просто так её сейчас бросить? Получится, что я повергну её в ещё большее разочарование… И тогда — полный конец. Загремит, бедная, в психушку навсегда. Там её заколют и сделают полной идиоткой… И ещё… Что-то было важно ещё...”
Я попытался вспомнить что-то, сосредоточиться… Но лекарство уже начало действовать, и я засыпал, мне становилось легче, на душе — спокойнее. Все проблемы и стресс от скандала куда-то отодвигались, пропадали…
“Ах да!” — вспомнил я, совсем уже краем сознания, — “Инопланетянка! Как же я забыл про Софью! Про младенца! Что же это ещё такое?! И зачем это мне всё нужно?! Как же это всё согласовать?! О, бедный я! О, бедная Светлана! Зачем же ей-то выпало это бремя?!”— Я проснулся от этой мысли. И новые мысли понесли меня по кругу…
“Пытаться обратить человека насильно в веру — наивная ошибка”, — думал я, — “Это даже грех, происходящий, впрочем, от незнания. У каждого человека — своя карма. Бог делает человека религиозным в наказание за его грехи. “Обращать” к Богу невинного безгрешного младенца или человека, просто чистого по сути, — обрекать его на неоправданные страдания в этом мире, с которым он мгновенно после своего “обращения” потеряет гармонию, который станет восприниматься им, как чуждый ему, злой и греховный. Именно такому отношению к миру нас учит религия. Но это заблуждение, происходящее от незнания Бога. Настоящая религиозность — выше этого. Она имманентна в бессознательной слитности внутреннего и внешнего. Это — Божий дар, духовное здоровье, гармония, которыми человек обладает с самого рождения. Так называемые “религиозные” люди, пытаются понять, вернуть это райское мировосприятие, прибегают к различным методам: долгие церковные службы, различные обряды, — всё становится похоже на наркотик, алкоголь или, лекарство. Да, это нужно для больных… Но зачем же делать заранее больными тех, кто пока ещё здоров? Зачем наперёд их лишать гармоничного восприятия жизни? Учить тому, что можно, а что — нет. Запрещать, увещевать, пугать? Каждому — своё. И каждому своё время: разбрасывать и собирать камни… Впрочем, может быть я не прав? Как я могу об этом судить, если я-то как раз болен?.. Болен настолько, что даже вся “религиозность” моего сознания не помогает мне обрести эту самую гармонию...”
Я снова начал засыпать. Мысль то и дело перескакивала с одного на другое.
“Хорошо, что детей нет дома… Наверное увезла к бабушке… Я всё-таки болен… Нужно заканчивать с диспансером… Хотя бы была ясность с Америкой… А там бабушки не будет… Ответят или нет?.. Вызовут на интервью или нет?.. Завтра снова увижу её… И снова поцелую… Обязательно обниму и поцелую...”
Во сне мне привиделась София. Она снова повторила о том, что мне грозит опасность.
“Ближайшие семь лет”, — говорила она, — Для тебя будут самыми тяжёлыми. Однако там, в Америке, ты останешься жив. Здесь же тебя ждёт смерть. В подтверждение моих слов, вот, смотри, завтра ты получишь конверт. В нём будет вызов на интервью. Помни о том, что ты мне обещал...”
На следующий день, забыв этот сон, я снова встретился со Светланой, рассказал о недоразумении с Галиной, о скандале с женой. Оказалось, что её маму звали совсем иначе. Она назвала её имя, но я тут же забыл его.
— Ты представляешь, — заметил я, — Я и отцу Алексею сказал, что ты — дочь Галины. Вот неразбериха получилась!
Мы сидели на нашей лавочке. Было довольно холодно. Но мы оба терпели. Всё равно тут было лучше, чем в диспансере. А куда-нибудь идти не хотелось.
— Да, я помню, — ответила Светлана, — Кажется, там была до тебя какая-то девчонка. Она — совсем некрасивая. Даже если она и выздоровела… У неё были какие-то глупые глаза.
— Если бы не она, мы бы с тобой не встретились…
— Почему?
— Я подумал, что она — это ты, и поэтому закосил, чтобы попасть в диспансер.
— Так ты, что, выходит, ради меня пришёл в диспансер? — прервала меня девушка, и я понял, что проговорился.
— Да, правда, — ответил я. — Я не знаю, почему мне показалось, что ты и дочь Галины — один и тот же человек, и даже именно та девушка, которую я видел из окна автобуса.
— Но почему ты решил, что это непременно я, или та, которую ты видел на газоне?
— Наверное, мне очень хотелось снова тебя встретить. Но чудо-то в том, что произошло такое совпадение! Представляешь?!
— Действительно, странное совпадение… Даже если то была вовсе не я, там, на газоне…
— Как ты себя чувствуешь? — я решил поменять тему разговора.
— Как будто нормально… Соня пока не появлялась… Может быть, не появлялась из-за того, что тоже узнала о твоём отъезде… А может, священник и вправду блокировал её… Когда ты уедешь, я буду снова в стационаре, как раньше. И Соня снова вернётся…
— Ну что ты! Света! Всё будет не так! — Я взял её за руку. — Я буду писать тебе… А хочешь… Хочешь, я вернусь потом за тобой и увезу тебя в Америку?
Светлана улыбнулась.
— Неправда! Ты просто хочешь меня утешить… А сам… Сам забудешь меня… Ведь у тебя будет так много там забот…
— Почему неправда? Если ты будешь меня ждать… Я пообещаю тебе это… Только сможешь ли ты меня ждать? Ведь это может быть долго, несколько лет…
Светлана разволновалась, поднялась со скамейки.
— Пойдём в беседку! — позвала она повелительно и как-то холодно.
Мы оказались внутри, в той самой маленькой комнатушке “Читальни”, где на прошлой неделе впервые поцеловались. Она заняла то же место, где была в прошлый раз, взглянула на меня, и не отрывая взгляда продолжала смотреть долго и серьёзно широко раскрытыми глазами.
Я приблизился и обнял её.
Мы оба были утешением друг для друга. Её поцелуи и объятия — сладостный напиток, поданный щедрою рукой утомлённому от долгого пути страннику.
В тот день мы не опоздали и своевременно вернулись в диспансер за лекарствами.
Когда вечером я открыл почтовый ящик, то обнаружил в нём большой жёлтый конверт. В нём был набор анкет и письмо, с приглашением через два месяца на интервью в посольство США.
“Вот и всё!”— сказал я себе. — Это — судьба!
И сразу вспомнил свой сон.
Одна из анкет была медицинская. Помимо множества разных врачей, я должен был заручиться и подписью психиатра в том, что у меня нет никаких психических отклонений.
— Вот, из-за тебя, урода, теперь нас не пустят! — кричала на меня жена. — И угораздило же меня пойти замуж за идиота!
— Вот и хорошо! Ты же не хотела раньше ехать!
— Теперь я этого хочу больше, чем ты!
— А кто тебе сказал, что ты получишь статус беженца?!
— Получу!
— Кто получит, а кто-то только посмотрит… Мне есть, что поведать о себе. А за что тебе давать статус? Разве тебя кто-то преследовал в этой стране? Тебя таскали в прокуратуру? Может быть, к тебе приставляли стукачей? Или не давали поступать учиться? Может быть, у тебя когда-нибудь делали обыск? Или пытались завербовать в агенты КГБ? Тебя увольняли с работы из-за твоих убеждений?
— Ах, ты, какой страдалец выискался! Ты просто псих! Твой диспансер сведёт на нет все твои преследования. А мне достаточно рассказать о своей нелегальной деятельности, о своих знакомствах с настоящими диссидентами и религиозными активистами!
— За одни знакомства с теми, кто в опале, или просто за подпольную работу статус не дают! Наоборот: если ты занималась чем-то таким, что тебе кажется запрещённым, и тебя никто не преследовал, значит всё в порядке, у нас в стране — демократия, а твоя деятельность — вполне легальная.
— Нет! Как ты докажешь, что тебя преследовали? Кто тебе поверит?
— Я не должен ничего доказывать. Мне достаточно изложить факты. А их дело — верить мне или нет.
— И я найду для себя факты!
— И прекрасно! Разделим пакет. И пойдёшь на интервью сама по себе.
— Нет. Ты заварил — ты и заканчивай! Чего ради стоило всё затевать? Целый год посвятили отъезду! А теперь всё рушится из-за тебя, скотина!
— Ты ещё палец о палец не ударила, чтобы сделать что-нибудь для отъезда! И не смей меня обвинять! Дальше трёпа на кухне у тебя мозги не работают!
— Я — занята! У меня — дела, работа, дети! А ты — не известно, где и с кем! Кайф ловишь в диспансере, сволочь ты этакая!!! Я сейчас же все твои таблетки спущу в унитаз!
Она бросилась к комоду, где я держал лекарства, схватила коробку, в которой они хранились, выскочила из комнаты. Но в унитаз их бросать не стала, наверное из-за того, что многие лекарства были в стеклянных баночках. Она вывалила всё содержимое моей псих-аптечки в помойное ведро.
— Дура! — крикнул я ей вслед, — Я завтра хотел вернуть их в диспансер, сказать, что я — здоров и что никогда не пил их лекарства, чтобы они сняли меня с учёта… А теперь ты отрезаешь эту возможность, лишаешь меня козыря!
— Так они тебе и поверили!
— Конечно не поверят! Но это был бы лишь первый козырь! А как ты хотела? Крепко совдеп повязал! Но меня этим не остановишь! Истеричка! Башкой нужно сначала покумекать, а потом скандалить! А то, ведь, и на самом деле навсегда останешься в совдепии! Ты. А я — всё равно уеду! На уши встану, но уеду!.. Подумаешь — “псих”! Это ещё лучше, может быть! Всё зависит от того, как повернуть дело! Разве ты не знаешь, почему я — “псих”? И что такое, на самом деле: “псих”? Может быть, я “псих” из-за того, что меня всю жизнь преследуют? А ты знаешь, между прочим, кто из нас с тобой больше псих?..
Мы ещё долго ругались. Но всему наступает конец. Как-то и этот скандал закончился. Уж не помню, каким точно образом. Да и какая теперь разница?!
На следующий день я срочно выписался из стационара, объяснив врачу, что чувствую себя хорошо, и, что если он меня не выпишет, то на работе у меня могут начаться неприятности.
— Ну, об этом нужно было раньше думать, молодой человек, — ответил врач, — Однако, задерживать не стану… — И отправил меня к моему участковому психиатру закрывать бюллетень.
Миры Наумовны на работе не оказалось. То ли она была в отпуске, то ли болела. Больничный лист закрыл какой-то другой врач, и таким образом я избежал лишних вопросов и объяснений.
Теперь мне следовало выждать некоторое время, чтобы обо мне немного забыли, и тогда предпринять попытку получить из диспансера справку. Как это сделать — я не мог даже себе представить. Но было необходимо что-то срочно предпринять… Я был сам не свой, будто в какой-то горячке. Передо мной отверзлась пропасть, через которую нужно было перепрыгнуть каким-то хитрым способом. Простого разбега для этого было не достаточно. Тем не менее, я решил попробовать…
Был четверг, когда я распрощался с диспансером и, встретившись со Светланой, поведал ей о жёлтом конверте, новом скандале с женой и прочих проблемах. Она снова заплакала, просила не бросать её, и я стал уверять девушку, что не оставлю её, что всё будет хорошо, и так далее, и тому подобное… Мы договорились, всё-таки, не откладывать нашу поездку к отцу Алексею и встретиться рано утром во вторник, чтобы отправиться в церковь. У бабы Мани останавливаться на ночь больше не хотелось, ни мне, ни Светлане. Конечно, мы опоздали бы к исповеди и на литургию, но поскольку отец Алексей обещал найти для нас время, то, возможно, смог бы поговорить, а, может быть, даже и крестить Светлану после службы. До чего тоскливо было у меня на душе, когда я простился с моей возлюбленной. Она отправилась обратно в диспансер, одна, а я — домой. На сердце лежал камнем груз. Я опасался, как бы Светлане не стало снова хуже.
В тот же день я связался со своим старым приятелем, Володей Бондаренко, который вот уже несколько лет как спивался. Впрочем, пьянствовал он с тех пор, как я с ним познакомился. И, тем не менее, раньше, пьянство его носило, как бы, прикладной характер, иными словами, не было главным. Когда-то давно, ещё до моей женитьбы, а точнее, когда я ещё учился в ПТУ, мы были большими друзьями, вместе гуляли по московским кафе и пивным, обменивались литературой, новыми идеями. Теперь же мы больше почти не встречались, и он, как я понимал, без выпивки жить совсем не мог, и других интересов у него совсем не осталось. Он был старше меня на десять лет. В своё время он раскрыл мне глаза на многие вещи, научил критически мыслить, читать не только развлекательную литературу, но и философские, религиозные и прочие научные книги, которые мы с ним обсуждали при встречах. А затем я познакомился со Старшим Братом, а позднее — с отцом Алексеем, — и мои интересы и образ жизни стали иными. Володя был в курсе всех моих жизненно важных событий. Сохраняя свою независимость, он не пожелал входить в плотное общение с моими новыми наставниками. Какое-то ущемлённое самолюбие не позволило ему следовать за ними. Он чувствовал, что они были выше него, и моральные требования, конечно, у них тоже были выше. Наверное, где-то в подсознании он не мог простить мне, что я перестал смотреть на него, как на своего учителя, снизу вверх, и даже потерял к нему всякое уважение из-за его образа жизни. С годами он опускался всё ниже и ниже, погрязая в беспутных связях и беспробудном пьянстве. Во времена преследований КГБ, за нашу связь с верующими активистами, как и меня, его тоже “потянули” на допросы. И там он “раскололся”, начал выполнять поручения КГБ: в частности, уговаривать меня дать необходимые КГБ показания против Старшего Брата. Слава Богу, он, в отличие от Никанорова, о котором я уже говорил ранее, ничего не знал конкретного, что могло бы послужить криминальным материалом. Иначе бы тоже продал всех и вся. Что возьмёшь с пропойцы? На это и делал ставку КГБ. Постепенно, к девяностым годам, когда, вроде бы, прекратились явные преследования за инакомыслие, я посчитал, что презрение, которого заслуживал Бондаренко, потеряло смысл. Тем более, что он явно никого не заложил, как Никаноров, а даже, напротив, пытался лавировать между “нашими и вашими” в силу его слабых моральных способностей. Всё-таки, когда-то мы были друзьями… Иногда я встречался с ним. И, несмотря на то, что после женитьбы, я, вроде бы, как говорится, остепенился, всё же, в силу старой привычки, наши встречи всегда оканчивались загулами. Бондаренко действовал на меня магически. Априори, встреча с ним означала обязательную покупку бутылки: одной, двух или трёх… Моя жена ненавидела его и справедливо называла “чёрным человеком”. Сейчас, много лет спустя, я могу признать свою неправоту, когда защищал его перед нею, оправдываясь за свои загулы с Бондаренко. Понимая, всё-таки, об опасности таких встреч, я избегал их. Бондаренко же периодически названивал мне, возможно, по инструкции КГБ, требовавшего от своего внештатного сотрудника отчётности в его “добровольно-принудительных” обязанностях, которые налагаются на всякого стукача. Мне было особенно больно наблюдать за происходившей на моих глазах деградацией моего товарища, когда-то бывшего даже тем, от независимого мышления которого я благоговел, особенно, после того, как столкнулся с другими стукачами, такими, например, как Борис. Трудно было поверить, что Володя, которому я во время оно поверял свои сокровенные юношеские мысли, тот который учил меня литературному слогу и критическому мышлению, теперь был чужим, и даже чуждым мне человеком. Первое, старое моё отношение к нему, тем не менее, перевешивало. Я всё время забывал, что он — “чёрный человек”, и относился к нему, как к старому приятелю. Впрочем, я никогда ему не сообщал ничего лишнего, да и сам он откровенно мне говорил: “Старик, я ничего не хочу знать. Ты понимаешь, что они меня подцепили, и я должен отчитываться. Поэтому сообщай мне только то, что легально, то о чём они и без нас с тобой знают наверняка. Если всё — легально, то зачем скрывать? Напротив, пусть знают, что ничего незаконного не происходит”… Вот участь всех стукачей: сообщать только то, что легально. И тем не менее, их информация во веки веков оставалась и остаётся полезной… Чем больше стукачей и чем шире круг, в котором они живут и работают, пронизывают общество, тем каждый гражданин, охваченный такой “сферой обслуживания”, становится более и более послушней, лояльней, преданней партии, правительству, органам… Так дружба наша перетекла в некий сорт тягостного обряда. Разговаривать было почти что не о чем, но, всё же, мы изредка встречались. И оставалось лишь только выпивать, говорить на отстранённые темы, постоянно думать о том, чтобы не сказать чего-нибудь лишнего… Эй, где вы, буржуазные теоретики экзистенциализма? Вот он, здесь, среди нас, нами, нам, ipso facto! И я уверен: несмотря ни на какие “перестройки”, стукачи были и будут, везде и всюду, ныне и присно и во веки веков. Они необходимы властям, как сосуды, по которым доставляется кровь с периферии организма, которая не находится под их непосредственным контролем. Это относится ко всякой системе власти. Несмотря на технический прогресс в области слежки и контроля, — а именно: несмотря на появление “телескринов”, или, избегая образа Орвела, — прочих подслушивающих и подсматривающих устройств, — стукачи, или очень лояльные и преданные патриоты (что одно и то же) всегда будут требоваться власти, будь это государство, крупное предприятие или мелкая частная лавочка. Хочешь сделать карьеру? — Стань, дурило, сначала осведомителем. Не станешь ты — станет твой близкий друг. Может быть, и не по собственной воле… И даже не из корысти… Просто из страха… Границы морали размываются, становятся менее отчётливы… Он может не понимать, что делает… Конечно же, он никогда не посчитает себя им. И всё-таки природное значение его имени — стукач и мразь. Ибо всякий, говорящий о другом в третьем лице, приобщается к этой категории, в большей или меньшей степени.
И вот, я, снова забыв о том, кто таков Бондаренко, подумал о старой дружбе. Впрочем, я не ошибся. Никто бы иной не согласился мне помочь таким способом. А Володе терять было уже нечего…
Дело было в том, что он тоже жил во Фрунзенском районе и, поскольку в псих-диспансере на учёте не состоял, то мог взять об этом справку.
Мы встретились с ним на следующий день, у метро Пушкинская, на лавочке в сквере, неподалёку от закусочной Мак-Дональда. Я объяснил ему ситуацию, не скрывая, что собираюсь уезжать. Всё, что от него требовалось — это дать мне взаймы его паспорт, что он и сделал без малейшего колебания, поскольку взамен попросил денег.
Я тут же дал ему пятьдесят рублей, он мне — свой паспорт. Володя отправился в магазин за вином, я же — вытащил из его паспорта страницы, с печатью о прописке и вставил их вместо тех, что были в моём паспорте. Всё, что требовалось для этого сделать — это разогнуть и согнуть обратно две скрепки!
Направляясь к улице Чехова, сквозь народ, толкавшийся у закусочной, я обратил внимание на оратора, вокруг которого собралась кучка людей. Это был молодой парень, который к чему-то призывал. Надо заметить, что в те годы, когда отменили запрет на свободу слова, стало нормой, собираться на Пушкинской площади и ораторствовать. Конечно, занимались этим всё те же самые люди, из той же самой категории… Они лишь поменяли, как поёт Высоцкий, “коньки на санки”. Доносить стало не о чем — зато были инструкции, которые нужно было разносить, чтобы косвенно управлять аморфной массой обывателей. Значение имени этого явления было: “демократизация”, что вполне соответствует семантическому значению этого слова. Люди молча слушали оратора, кто-то задавал вопросы, совсем не относящиеся к теме, кто-то постояв, шёл восвояси, но приходил кто-то другой, останавливался, прислушивался, силясь понять о чём шла речь. Остановились и мы с Володей, случайно, стали слушать. Как выяснилось, обсуждался напечатанный в газете “Труд” недавний памфлет, направленный против не кого иного, как отца Алексея. Это была клеветническая статья, в которой его обвиняли как православного священника в ереси, жид-масонстве, продажности Ватикану, Западу, Израилю и тому подобному. В дополнение в этому зачем-то примешивали к делу сына отца Алексея, который увлекался современной музыкой и состоял в каком-то самодеятельном ансамбле. И получалось так, будто бы его сын чуть ли не играл в церкви на гитаре во время службы. Полный пропагандистский бред, рассчитанный на тупого обывателя. Я уже и раньше слышал об этой статейке от собиравшихся на нашей кухне приходских. Почему вдруг снова, во время “демократизации”, покатилась волна против батюшки? Одно дело — раньше, когда советская власть преследовала верующих. А теперь, когда та же власть дала неограниченную свободу слова, какие силы стояли за этим памфлетом? Выходило так, что “одна рука мыла другую”. Общество настраивали так, как было угодно там, наверху. Отец Алексей — оказался значительной и влиятельной фигурой, и кому-то было не выгодно его присутствие на политическом горизонте. И хотя сам он был далёк от политики, его известность, и религиозно-просветительская активность, невольно ставила его против тех, кто кормил общество пустыми обещаниями. Кто-то очень серьёзно опасался, как бы “демократизация” не вышла из под контроля, и общественно-политическое сознание не приняло бы чрезмерный религиозный уклон. Тот, кто контролировал финансовые рычаги, по всей видимости, вычислил, какой пищей лучше питать мозги обывателя. То, что мы имеем сегодня в России — результат этого контроля. Богатые богатеют — нищие остаются нищими. При всём этом официальная религия, в лице московского патриарха, поистине “опиум для народа”, моет руку власти от крови праведника…
И вот, на Пушкинской площади желторотый юнец, с сигаретой в зубах, пересказывал содержание памфлета, то и дело передёргивая факты и обвиняя отца Алексея, о котором обыватель и вовсе не слыхивал, во всяких смертных грехах…
— В Библии сказано, — ораторствовал стукач, — Что в церкви играть на музыкальных инструментах нельзя!
— Где сказано, что нельзя? — прервал я его, выступив вперёд. Я сам не знал, как вдруг решился вступить с ним в спор. Больно уж мне стало мерзко слушать его, и я просто не выдержал. — У псалмопевца Давида, наоборот, сказано, чтобы воздавали хвалу Господу на цимбалах и кимвалах.
— Нет такого в Библии! — вдруг возразил юнец, явно не рассчитывавший от своих слушателей на знание материала.
— Даже если бы такого не было, то какая связь между музыкой и церковью?
Юнец не знал, что ответить даже на такой риторический вопрос, и был в замешательстве. Я спутал все его карты. И видя это, я пошёл дальше в наступление:
— А знаешь ли ты, что сказано в Библии о курении? Можно человеку курить или нет?
Оратор, опустил руку с окурком, вниз. Я прекрасно знал, что в Библии ничего не сказано о курении. Но я понимал и то, что он никогда Библию не держал в руках и знать об этом не мог.
Юнец ретировался, понял, что не на того нарвался, повернулся и зашагал прочь к другой группе людей, толпившихся на площади.
— Здорово ты его поддел! — заметил Володя, когда мы продолжили наш путь к диспансеру. — А что, если б он знал, что Библия написана до того, как открыли табак?
— А я сказал бы ему, почему он не пойдёт и не начнёт курить прямо в церкви. Если можно публично поносить священника, то значит всё можно!
Мы перешли на другую сторону улицы Горького, направились к улице Чехова. После “схлёста” с юнцом, у меня “развинтились” нервы. Я остановился, попросил у своего приятеля закурить.
— Хорошо, что он тебя не видит! — пошутил Володя.
— А мне-то что до него! Небось снова принялся за свою пропаганду. И чего им только надо? На кого он работает? Кто им руководит? Патриархия? Шовинисты? Повылезали из нор, сволочи!
— Да, этот молодчик, похоже, из фашиствующих… Я знаю, многим твой духовник стоит против глотки. Ему бы тоже лучше было уехать…
— Он не уедет. Он видит своё призвание здесь.
— А меня спрашивали: знаком ли ты с ним… Тогда… Помнишь?
— Да. Ты мне говорил… А что теперь спрашивают?
— Да, меня больше не вызывают, старик… Звонят, правда, иногда, но я прикидываюсь, будто пьяный, и ничего не понимаю…
На этом разговор наш как-то сам по себе прекратился. Мы больше ни о чём не говорили и так молча приблизились к диспансеру…
Подобно узнику, планирующему побег из тюрьмы, я счёл морально оправданным подделку документов.
— Мне нужна справка, — сказал я в окошко регистратуры, когда подошла моя очередь, — Что я не состою у вас на учёте.
— Паспорт? — услышал я в ответ старушечий голос.
Готовый к этому вопросу, я протянул поддельный документ.
Регистраторша ушла с ним в глубину помещения, с полками, заполненными медицинскими картами всех тех, кто когда-либо попал под контроль. Обычно, при посещении врача, заказать медицинскую карту занимало одну-две минуты. На этот раз старуха не возвращалась минут пять. И я понял, что проиграл.
“Бросить всё и уйти без паспорта?”— лихорадочно соображал я. — “Тогда они найдут меня через милицию… А там начнут разбираться, потянут Бондаренко… Он, конечно, “расколется”, а меня обвинят в подделке… Игра начата… Я пытал судьбу… Терять было нечего, кроме оков… Поворачивать вспять — поздно… Будь что будет...”
— Это очень странно! — услышал я старушечий голос из глубины регистратуры. — Фамилия, имя, отчество, год рождения совпадают, а адрес — другой! У меня такого никогда не было! Что-то здесь не так!..
“Вот, стерва!”— я заскрежетал зубами и подумал: — “Да не всё ли тебе равно? Выдай, сука, справку! И дело — с концом: последний раз меня здесь видели!..”
— Да, всякое бывает, Шифра Ивановна, — ответил ей чей-то обнадёживающий молодой женский голос. — Мало ли совпадений? Главное, чтобы на учёте не состоял!
— По адресу не состоит…
— Ну, так, не ломайте себе голову, Шифра Ивановна!
— Нет, что-то здесь не так!.. Пойду к главврачу! — пробрюзжала в ответ сталинская крыса, и наступила тишина.
“И откуда только такие берутся?!”— думал я с тоской. — А ведь когда-то была молодой и красивой девушкой. Или уже тогда была идейной комсомолкой?”
Минут через пять буквоедка попросила меня пройти в коридор. Ещё было не поздно всё бросить, выбежать на улицу. И тем не менее, я прошёл в коридор и остановился у двери, с надписью “ГЛАВ ВРАЧ”.
“Что вы с меня, психа, состоящего на учёте, возьмёте?”— подумал я в отчаянии. — “Что вы ещё можете мне сделать?” — и вошёл в кабинет.
На столе, за которым сидел молодой круглолицый мужчина, без белого халата, лежал мой паспорт.
— Садитесь! — сказал он.
Я подошёл и молча опустился на стул. Главврач взял мой паспорт, будто в первый раз, открыл его.
— Вас зовут: Андрей Иванович Спиров?
— Да, — ответил я.
— Это ваш паспорт? — Он повернул ко мне его разворот, с моей фотографией.
— Да…
— По какому вы проживаете адресу, Андрей Иванович? — Он перелистнул несколько страниц, туда, где находились поддельные, с печатью прописки.
Я назвал адрес Бондаренко.
— Верно, — услышал я в ответ. — С тем, что в паспорте совпадает. — Он посмотрел мне в лицо, — Но только это не ваш адрес!
— Почему вы так считаете? — выдавил я из себя.
— Потому что это — адрес другого человека, — глав врач сделал паузу, — Этого человека зовут: Бондаренко Владимир Константинович.
Он снова помолчал и затем добавил: — И ещё: потому что серия и номер паспорта, на страницах с пропиской не совпадают с теми, что на всех других страницах!
Главврач положил паспорт на середину стола, так что я бы мог легко дотянуться до него.
— Разные! Понимаешь? Раз-ны-е! — сказал он по слогам, вытащил откуда-то сигарету и закурил.
В своём кабинете он имел право и курить. Мне вспомнился юнец, на Пушкинской площади. Этот был тоже молод, лет двадцати пяти, не больше. Чей-то “сынок”. Старого главврача, наверное, “ушли”, поставили молодого, чтобы шагал в ногу со временем. “Перестройка” требует новых кадров…
“Почему они все в своих персональных кабинетах так любят курить?”— думал я, вспоминая тут же, как когда-то меня допрашивали в милиции, — “Чувство власти возбуждает, побуждает к привычным условным рефлексам и действиям. Один пьёт, другой бьёт, третий курит… Всё позволено. Да, впрочем, курить — самое безобидное дело… А где-то, у кого-то до сих пор привычки совсем иные...”
Главврач выпустил дым.
— Да… — начал я отвечать, хотя сказать мне было нечего, — Что теперь с этим поделаешь, разные…
— Как “что”? — главврач придвинулся к столу. — Зачем подделал документ?
— Мне нужна справка, — стал я быстро говорить, как бы в оправдание и одновременно по какому-то вдохновению. — Я итак собирался сниматься с учёта. Потому что я совершенно здоров. И те лекарства, что мне прописывали, я никогда не пил… А из-за того, что я — на учёте, я не могу пойти на повышение по работе. Потому что там, где я работаю, мне нужно иметь водительские права. У меня — трое детей. И мне необходимо получить новую должность…
— Кто твой врач?
— Мира Наумовна.
— Так,… — он снова откинулся в кресле, — Ты пробовал с ней поговорить о реабилитации?
“Если сейчас позовут её, — думал я, — “То она удивится и скажет, что я только что лечился в стационаре. Какая, к дьяволу, может быть реабилитация?!”
— Нет, — ответил я.
“Схватить быстро паспорт — и бежать! Потом ничего не докажут!”— мелькнула дикая мысль.
— У меня нет на это времени, — добавил я, — Мне нужно срочно получить водительские права. Сниматься с учёта — займёт месяцы!
— Правильно. Месяцы! Или даже годы! — парировал главврач. — То что ты совершил, считается уголовным преступлением! И ты не только не получишь никаких прав, но и реабилитации… Я просто… — он затянулся сигаретой, выпустил дым. — Я просто обязан вызвать милицию. Пусть они с тобой разбираются!
“Нет, не успеть!”— подумал я, — “Он специально положил паспорт поближе ко мне, и только ждёт того, чтобы я попытался его схватить...”
Главврач резко замолчал, снова затянулся сигаретой, выдохнул… Я стал поворачивать голову, смотреть то куда-то вбок, то — в стену, то — в угол рамы окна, делая вид, будто заволновался от его слов. Он несколько раз проверяюще взглянул на меня, видимо довольный моей реакцией и смирным моим поведением, которые свидетельствовали о том, что я, будто, глубоко переживаю случившееся и особенно сказанное им, чуть ли не трепещу от страха. Я уставился в одну точку на полу и, вспомнив о том, что психиатры определяют состояние своих пациентов по тому, что они делают руками, начал нервно перебирать свои пальцы.
“Не спровоцируешь, сука”, — думал я — “Если я сейчас выкину какой-нибудь номер, — скрутят и увезут в психушку. И милиция им ни к чему… Не об этом ли предупреждала меня София? Гибель… Эх, опаздываю!”
— Там тебя допросят, продержат сколько полагается. Найдут твоего помощника Бондаренко. Проведут очную ставку. А ты знаешь, что бывает за групповщину? Срок!
“Пугаешь, сволочь”, — размышлял я про себя в ответ, — “Но ты не знаешь, что мне в какой-то степени всё — безразлично… И страха я вовсе не чувствую… Надо лишь делать так, чтобы психологически выходило выгоднее с той точки зрения, чтобы выйти “сухим из воды”… Нужно действовать по методу Карнеги: ничего по возможности не отвечать… Нужно показывать, будто сказать мне совсем нечего… Что я побеждён, раздавлен, прижат к стенке и что с меня больше нечего взять...”
— То что ты сделал, — он перешёл к финальной части представления, — как раз свидетельствует о том, что ты не совсем здоров.
Он снова затянулся сигаретой, выпустил дым и долго молчал, разглядывая меня.
— Какая тут может быть речь о реабилитации! — продолжал он, — Но всё-таки, поскольку ты — наш пациент, я не стану вызывать милицию…
Он опять затянулся — выдохнул.
— Впрочем,… — он снова помолчал, и продолжил, — Впрочем, ты можешь попробовать пройти реабилитационную комиссию. Это — твоё право. Для этого сначала обратись к Мире Наумовне. Понятно?
Я молча кивнул.
— Сначала она назначит тест… Если пройдёшь, будет комиссия. И если комиссия постановит, что ты — здоров…
Он не договорил, стал мять в пепельнице окурок. Закончив это дело, он снова взял мой паспорт, взглянул ещё раз на фотографию, улыбнулся.
— А где сейчас Бондаренко?
— На улице… Ждёт, когда я выйду…
Главврач испытующе посмотрел на меня ещё раз. И вдруг неожиданно швырнул паспорт так, что он, покрутившись в воздухе три раза, лёг на то же самое место стола.
— Иди!
Я схватил паспорт, не дав остановиться во вращении, и — не оборачиваясь, выскочил из кабинета.
Бондаренко ждал меня у самого выхода.
Вылетев на улицу, я бросился прочь и, увидев его, кратко бросил:
— Уходим!
И он, сразу сообразив, что случилось что-то плохое, поспешил за мною следом.
Я обогнал с десяток прохожих, пропустил транспорт с обеих сторон улицы, перебежал дорогу. Оказавшись на другой стороне, я свернул в Успенский переулок и остановился за углом дома. Через несколько минут появился и мой приятель.
— Что случилось?! — начал он сходу, — Тебя так долго не было! Я подумал, что “замели”!
— Так оно и есть: “замели”! — ответил я.
— Не может быть!
— Может!
Мы двинулись вниз по переулку.
— Они всё знали, и ожидали меня! — сказал я, продолжая шагать, — Кто-то им настучал…
— Ты что, старик!.. Это не я!
— Откуда же главврач тебя знает?
— Главврач? Ты был у него?
— Да…
— У него, случайно, не круглое холёное лицо? Он что, такой, вот, ну, молодой, то есть — не старый?
— Да. “Такой молодой”, — процитировал я слова из песни, — “И юный Октябрь впереди!”
— Я совсем забыл тебе сказать… Это, наверное, тот самый, что пытался лечить меня от “глюков”… Я, тебе рассказывал когда-то… Только, я не знал, что он здесь работает… Вернее, да… Он мне говорил… Но я забыл… Вспомнил, когда ты уже туда зашёл. Можно было бы сначала связаться с ним… Его случайно зовут не Владимир Петрович Пивоваров?
— Значит, ты и тут засветился тоже… Почему же ты у них не на учёте?
— Он обещал мне, что лечение будет конфиденциальным… Ведь я был по рекомендации одного знакомого… Он мне прописывал лекарства, а я за это его поил.
— Ну и что же, вылечил?
— Нет… Да я и не стал пить его лекарства! От них становилось ещё хуже… Да и как пить лекарство вместе с вином? Мы с ним, бывало, так напивались! Как-то раз сорвали баб, пришли ко мне и полностью вырубились… Утром проснулись — баб нет, денег — нет. То ли бабы украли, то ли мы всё пропили накануне. Вся получка сгинула!
— Вот, значит, он какой, главврач! А может, тебе лучше лечиться у него в диспансере?
— Нет! Я не хочу себе портить будущее, как ты.
— Ты думаешь, у тебя оно есть?
— Да, брось ты, старик! А потом… Меня теперь редко прихватывает. Раньше, бывало, всё время. А сейчас — только изредка.
— И как же тебя прихватывает? Что это — голоса? Видения?
— Да. И то и другое.
— И что же тебе слышится и видится?
— Что-что! Хрен с хвостом! Вот что! — Володя остановился. Я — тоже, стал ожидать, пока он закурит. Он долго искал по карманам своей затёртой куртки сигареты. Наконец вытащил пачку “Дымка”, закурил.
— Что же с паспортом? — наконец поинтересовался он.
— Ничего… Пришлось “кинуть” и “сделать ноги”…
Володя опешил.
— Ты что, старик! Мы ведь так не договаривались! Что я буду делать без прописки?
— А ничего… Паспорт-то у тебя остался… Скажешь, что страницы потерялись. Могу тебе отдать свои. Будешь показывать, пока тоже не заметут…
— Давай твои страницы!
Я начал шарить по карманам, делая вид, что ищу.
— Ах, да, — как бы опомнился я, — Он же у меня и их забрал. Сказал, что передаст в милицию. — Я двинулся дальше. Бондаренко молча зашагал рядом, беспрерывно пуская дым. — Вот тогда я сразу и “сделал ноги”! — продолжал я издеваться над приятелем. — Он закричал: “Стой! Всё равно найду!” Но было поздно.
Мы прошли мимо входа в сад “Эрмитаж”. Идти туда с Бондаренко мне не хотелось.
— Пошли за бутылкой! — предложил я. — Теперь нам с тобой терять нечего! Повязаны одной ниточкой! На трезвую-то голову ничего не приходит… А там, поддадим, глядишь — и придумаем что-нибудь… Может быть, тебе к нему сходить, сказать, так-мол-и-так: “глюки”, зараза, замучили. Скажешь, мол, явился тебе недавно некий Спиров, старый приятель, потребовал страницы от паспорта. Угрожал “порешить”, если не отдашь. Вот ты и отдал… А нынче, скажешь, мол, снова явился, говорит, что всё знает о том, как вы “гужевались”, угрожал, мол “заложить”, кому следует, если не принесёшь ему обратно его паспорт да и справку заодно…
— Да ты что, старик, шутишь? Он же меня “упечёт” сразу!
— А ты исподволь, намёками… Зачем ему рисковать! Он, небось, только что занял эту должность. Не захочет связываться… Не хочешь сам идти — я пойду. Если б ты мне раньше о нём рассказал, то не пришлось бы “кидать” паспорт…
Мы повернули налево, на какую-то улицу, вышли к Садовому Кольцу и скоро дошли до магазина.
— Так, тебе голову-то когда проломили: до “глюков” или после? — я присел рядом с приятелем на лавочке, во дворе, за магазином, куда мы пришли, выйдя из винного магазина.
— Это было недавно… Пьяный был. Заблудился ночью. Метро не работало…
А дальше — не помню, что было и как. В больнице пролежал целый месяц. У меня там появился один знакомый… Он из кубанских казаков, как и мои предки. И я теперь собираюсь вступить в казачество. Оказывается, в Москве — целая организация… У них даже своё духовенство… Так, там меня спрашивают, между прочим… Я, вот, хотел и тебя пригласить…
— Не понял, я что-то тебя: когда же “глюки”-то начались: до больницы или после? Ты что-то перескакиваешь с одного вопроса на другой… Объясни толком, по порядку…
— “Глюки” у меня давно! Что тебе до этого?
— А ты не помнишь, как ты приезжал ко мне в психушку, когда я “косил” от армии? — вдруг сделал я новый выпад. Я не мог простить ему предательства, несмотря на то, что он пошёл мне навстречу с паспортом, и потому всё время норовил его “поддеть”. — Ты привёз мне тогда четвертинку водки и сказал, что я на самом деле болен, и мне нужно лечиться… От тех твоих слов я, действительно, чуть не свихнулся! Стал думать: “Уж не болен ли я на самом деле — раз лучший друг говорит об этом?!” Я потом многие годы не мог избавиться от этой навязчивой мысли. И сама эта мысль делала меня больным, закомплексованным… Видишь, что значит сказать “рака”? Вот за те слова и пришло тебе наказание. Теперь, как видишь, я — здоров, а тебе на самом деле нужно лечиться… Вот поэтому и спрашиваю, когда тебя прихватило?
— Ладно, старик, не будем ворошить прошлого… Ты мне лучше вот что скажи: можно ли подключить твоего духовника к нашей работе?
— Какой работе? — Я не мог понять, что хотел мой захмелевший собутыльник.
— Ну, в казачестве… Я, знаешь, обещал узнать… Что, вот, ты по этому поводу думаешь? Меня, просили узнать…
— А что я могу думать-то? Пусть они сами его спросят об этом. Ты тоже бывал у него. Поезжай и спроси.
— Да я тоже так говорил… Но им как-то неудобно так сразу, со стороны… Он, ведь, не станет просто так входить в контакт с незнакомыми ему людьми…
— А что им нужно-то?
— Да что “что”? Я откуда знаю! Контакт нужен… Для общего дела… Ты мне вот что скажи, где он живёт-то? Расскажи, где его найти…
— Ты же знаешь, где его церковь…
— Они не хотят светиться… Вернее, как бы это сказать, они не хотят официального знакомства… А вот если бы у него дома… Ты ведь бывал у него дома?
— Да… Ну и что? Всё равно нужно сначала его спросить…
— Ну так скажи, хотя бы, как туда проехать? На какой он живёт остановке?
Мне не понравилось, как Бондаренко усиленно выпытывал у меня об отце Алексее, что даже, как будто, ему было наплевать на историю с паспортом.
“Уж не КГБ ли опять интересуется через него об отце Алексее?”— подумал я. — Впрочем, уже, вроде бы, не те времена… Да и адрес домашний, наверное, у них есть в архивах…
Пока Володя наливал новую порцию вина, чтобы увести его от этой темы, я вытащил из кармана свой паспорт и начал откреплять страницы, с Бондаренковской пропиской.
— На! — протянул я их своему подельнику.
— Что это? — не понял он сразу, но увидев страницы, удивился, — Ты же сказал, что пришлось “кинуть”!
— Хотел “кинуть”, да передумал. Не на того нарвались!
— Да ну! Как же тебе удалось?
Кажется я сбил его с толку. И теперь, когда я перевёл разговор на старую тему, я решил ему поведать в подробностях историю с паспортом. Я рассказал всё так, как было, за исключением конца. Я выдумал, будто главврач заинтересовался Бондаренко, будто обещал его разыскать и упечь в психушку. И его, и меня. И, будто бы я, услышав от него такие угрозы, не выдержал, вырвал у него из рук паспорт и — “сделал ноги”.
— А теперь, — закончил я свой рассказ, — Лучше, старик, нам обоим, “лечь на дно”, не высовываться и не рыпаться: не отвечать на телефонные звонки, избегать лишних встреч…
Бондаренко взял у меня свои страницы, вложил в свой паспорт, спрятал поскорее в карман. Я же в это время налил по третьему стакану, отбросил пустую бутылку в кусты.
— Что-то ты мудришь, старик! — заметил Володя, заглотнув вино, — Зачем я-то ему нужен? Да и было ли всё это? Ты, видно, и не пробовал ничего… Испугался, что захомутают… Подождал, подождал, да и вышел назад.
— Как “зачем ты ему нужен”? Чтобы узнать у тебя, зачем мне нужна справка… Он ведь догадался, что я хотел податься заграницу… — Я пожалел, что сообщил Бондаренко, что уезжаю. И теперь, на тот случай, если он донесёт обо мне, или если, действительно, главврач свяжется с ним и начнёт что-либо выпытывать, — так чтобы он сказал ему, будто теперь я передумал ехать… И тогда мне не станут чинить дополнительных препонов. Ведь каким-то образом, да так оперативно, главврач узнал, что адрес на страницах — адрес Бондаренко! Получить такую информацию он мог только, позвонив куда-то! Да разве мог он занимать такой пост, не будучи связанным с КГБ? А значит потянется ниточка… Нужно было попытаться смешать все их карты!
— Наверное, — добавил я, — У меня теперь ничего не выйдет с отъездом! Придётся пропадать здесь! “А счастье было так близко, так возможно!”— И опорожнив свой стакан, я тяжело вздохнул.
Бондаренко полез в карман за сигаретами. Видимо, он догадывался о моей “рокировке” и размышляя о своём, силился что-то понять ещё, восстановить потерянную раньше нить разговора.
“И зачем я только с ним связался!”— думал я. — Вот дурак! Теперь приходится выкручиваться!
— А твой духовник тебе дал благословение на отъезд? — спросил Бондаренко, выпуская дым.
— Нет, — соврал я.
— Мне, вот, тоже моя кузина обещала сделать визу в Польшу. Так я думал: поехать и остаться… Вот, только, денег нет на билет…
— В Польше — то же самое, что здесь…
— Жаль, что я раньше так мало общался с твоим духовником… А теперь, вот, голову проломили…
— Так ты же, вроде, бывал у него…
— Ты мне, вот что скажи, — он будто бы не слышал моего ответа, — Твой духовник, что, каждое воскресенье служит?
— Да, каждое. Зачем он, всё-таки, тебе нужен?
— Нужно… Ты ведь знаешь, что у меня есть кузина… А у неё — ребёнок…
— Да. Я как-то по твоей просьбе её возил к отцу Алексею…
— Однажды, — будто не слыша меня, продолжал Володя, — Мы были с ней у меня дома одни… Она стала жаловаться на жизнь… Рассказала, как в отделении милиции, где она работает секретарём, один её сотрудник, после пьянки, прямо в рабочем кабинете разложил её на столе, и… ну, сам понимаешь, будто бы она ничего не смогла сделать… И зачем она мне тогда об этом рассказала — не знаю. Только со мной прямо тогда вдруг что-то случилось… Какое-то затмение… Я стал её утешать… И всё случилось как-то само собой. Короче говоря, она мне отдалась… А ровно через девять месяцев родился ребёнок. Не знаю, почему она не сделала аборт. Я её спрашивал: от меня ребёнок или от того мента? Она сказала: от меня. Он действительно, похож на меня. Вот я и просил тебя тогда познакомить с твоим духовником, чтобы посоветоваться, значит, как мне быть… Если жениться, то, каким образом, на сестре? А если нет — то как быть дальше? Он же сказал, чтобы я держался от своей кузины подальше, чтобы не повторился этот грех. Дело это было как раз сразу после той истории с КГБ, когда меня туда “таскали”… Наверное, он подумал, что я — провокатор, и просто решил отделаться от меня… Ну, я тогда посылаю к нему свою кузину. “Иди”, — говорю ей, — “Исповедуйся, тогда, может полегчает”… Да, ты, как раз её и повёз тогда к нему… Я, конечно, понимаю, кровосмешение, грех большой… Но почему он не захотел его отпустить, ни мне, ни ей?.. А тут, недавно, мой знакомый казак, мне говорит: “Как же ты, мол, старик, дошёл до такой жизни, что занимаешься кровосмешением со своей сестрой?”
Бондаренко замолчал, вперив в меня взгляд, будто ожидая от меня ответа.
— Ну? И что? К чему ты клонишь? — не выдержал я затянувшейся паузы. — Какое твоему казаку дело до этого?
Когда-то Володя мне уже поведал эту свою историю. У него была привычка рассказывать одно и тоже, видимо, в силу того, что выпив, он забывал, что и кому говорил. Иногда я сразу же сообщал ему, что слышал от него то или иное, но иногда, как сейчас, я давал ему высказаться, чувствуя, что само высказывание для него — будто исповедь, от которой могло полегчать на душе. Мне всё ещё было жаль его, потому что когда-то, он был моим другом. Теперь же я тем более, решил дать ему выговориться, чтобы сыскать его расположение и чтобы он хотя бы добровольно не сообщил ничего лишнего главврачу или кому-либо ещё.
— “До этого”? — передразнил он, — Что? Не понимаешь?!
— Нет…
— Откуда, ты думаешь, он узнал об этом?
— Да ты, наверное, по пьяни сам рассказал и не помнишь! Откуда же ещё?
— Нет… Я никому больше об этом не рассказывал…
— Ты и мне рассказывал. Разве не помнишь?
— Нет… Я тебе не мог рассказывать…
— Не мог, а рассказал… Ты тогда к своей кузине как раз собирался и хотел купить что-то для ребёнка. Разве не помнишь, мы тогда “загудели”, ты так и не купил никакого подарка… Так что можешь скорее подозревать меня, чем отца Алексея…
— Нет — нет! Не может быть! Ты знаешь, наверное, об этом от него! Он и тебе сказал, чтобы ты со мной больше не знался!
— А сестра твоя, случайно, не знакома с тем казаком?
— Знакома… Ну и что? — Бондаренко совсем захмелел и едва ворочал языком.
— Она могла тоже ему рассказать… Если у них, конечно, были близкие отношения, понимаешь? Могло такое быть, или нет?
— Близкие отношения?.. Могло… Но нет… Вряд ли… У нас у всех отношения близкие… Я его тогда прямо спросил, откуда он знает… Он ответил, что от отца Алексея!
— А что, он и с ним знаком?
— Выходит, знаком…
— Так зачем же тогда ты просил меня свести его с ним?
— Не знаю, зачем… Не помню… Его сводить не надо… Я сам… Я сам всё узнаю…
— Бред какой-то! Сам посуди: зачем отцу Алексею нужно было бы нарушать тайну исповеди? Всё это похоже на происки его недругов. Разве ты не знаешь, сколько у него недоброжелателей? Ты же видел одного из них сегодня на Пушкинской! Уж, не из казачьего ли и он, случайно, легиона?
— Нет… Я ему доверяю… Он мне помогал не раз… Он кормил меня на свои деньги, когда я вернулся из больницы, без денег, без работы, совсем один…
— Уж не он ли тебя свёл с главврачом?
— Нет… Я, вот что хочу узнать: почему твой духовник нарушает тайну исповеди? Я сам хочу спросить его об этом! Я хочу увидеть, что он мне ответит!
Бондаренко совсем захмелел. Мне стало невыносимо скучно находиться в его компании. И более того — мерзко. До чего деградировал тот, кто когда-то работал переводчиком, читал умные книги, сочинял рассказы и даже веровал в Бога; кто открывал мои глаза на мир, был для меня другом и даже учителем! И как такое могло случиться? Медленно, незаметно, закон энтропии подверг своему влиянию все части его существа. А может быть, это сам дьявол работает таким образом? Передо мной был живой труп…
Мне удалось, всё-таки, переключить его сознание, на другой предмет. Я узнал, что он, как и раньше, снова работает где-то ночным сторожем, что его друг казак поселился у него в квартире, и что все старые его друзья от него отвернулись, забыли и больше не желают его видеть. Единственно, из жалости я довёл его до метро, ещё раз, невзначай, заметил, что, по всей видимости, никуда уехать теперь не получится, что вся затея с паспортом была пустой, и что, как-нибудь мы с ним ещё снова повидаемся…
— Да! Крепко держит совдеп! — заключил я, будто бы разочарованно и даже с негодованием в голосе, — Не судьба!
На этом мы распрощались. Я надеялся, что навсегда…
В воскресенье страшное известие разнеслось по всей Москве: отец Алексей не пришёл на службу. Такого никогда не случалось с ним за всю его жизнь. Это могло означать одно: несчастье: арест, сильнейший недуг или смерть…
В тот день ни я, ни моя супруга в церковь не поехали. Я вообще редко бывал у него в последние годы. А сейчас, тем более, был занят подготовкой эмиграционных анкет. Да и к чему было мне ехать в тот день, когда я собирался к нему со Светланой во вторник. Жена моя тоже была занята какой-то работой по дому.
Где-то после полудня кто-то позвонил по телефону. Я и Лиза подняли трубки одновременно в разных комнатах и услышали взволнованный голос одного прихожанина, сообщавшего об отсутствии батюшки на службе. Повесив трубку, я поспешил к жене, которая сразу осознала, что это могло означать, и уже почти что рыдала. Я попытался её утешить. Но понимал, что все слова в данном случае бессмысленны. Далее звонки последовали один за другим, и уже не прекращались до самой глубокой ночи. Каждый следующий оставлял всё меньше надежд, пока, наконец, не стало известно точно, что наш батюшка зверски убит. Его зарезали неподалёку от его дома, утром, когда он отправился на службу. Уложив детей, мы почти до самого утра не спали, как, видимо, многие, в ту ночь… Горела перед иконой лампада, несколько свечей. Каждый из нас разошёлся по разным концам квартиры, ещё не зная всех деталей убийства, пытался осмыслить случившееся. Почему это произошло именно сейчас, а не в годы открытых преследований? Чтобы скрыть истинного заказчика? Или это простая случайная уголовщина, а не заказное убийство? Нет… Не бывает в этом мире ничего случайного. Особенно не могло быть ничего случайного с таким человеком, как отец Алексей, который обладал действенной молитвой…
  
   Птица счастья летела где-то
   Далеко в день осенний тот.
   Ещё длилось Господне Лето,
   И земной увядал год…
  
   Долог путь по дороге к Храму…
   В серых сумерках утра враг
   Приготовил топор к удару,
   Изменяя времени знак…
  
   “Ах, ну как же это нелепо
   Погибать, не закончив дел!
   Меня ждут! И мне нужно ехать!
   Очень многое не успел!..”
  
   Кровь потоком залила очи…
   “Вам помочь?” —“Нет, я сам… ” Прошли
   Равнодушные… Спящие… “Отче!
   Боже, милостивый!!! Спаси!!!”
    
   Он шагнул по тропинке к дому.
   “Может быть, ещё буду жить?”
   Двести метров прошёл со стоном —
   От досады хотелось выть!
  
   Электричка остановилась,
   Постояла минуты две.
   “Смерти нет!”— Но душа взмолилась:
   “Неужели — Теперь, и — Мне?!”
  
   В поезд сели две равнодушные:
   “Он же сам нам ответил: “Нет”!
   Кто-то в тамбуре дым в отдушину
   Направлял, оставляя след…
  
   Он сейчас бы сидел здесь рядом…
   Как всегда, он бы ехал в храм…
   Но бандит, с человечьим задом,
   Всё курил… и всё… отдыхал…
  
   Набрала электричка скорость…
   Возвращаясь к дому, — устал…
   На мгновение что-то вспомнилось…
   У калитки своей — упал!
  
   И жена, услыхав “чьи-то” стоны,
   Побоялась “кому-то” помочь —
   Что с апостолов спросишь сонных,
   Если, вдруг, опустилась ночь?
  
   Он лежал, истекая кровью...-
   Приказал сатана наградить:
   Преисподнюю — его болью,
   Исполнителя — же убить:
  
   “Докурил?”— Поезд начал медленно
   Подъезжать. На пустой перрон
   Исполнитель, как было велено,
   Сделал шаг, убираясь вон.
  
   Исполнителя двое встретили —
   Вместе выпили, раз, другой…
   Под перроном, и без свидетелей,
   Пьяный, мёртвый, теперь — немой.
  
   На иконе — поднос. Крестителя
   Окровавленная Глава.
   Уж поётся Изобразительный,
   А священника — нет — беда!
  
   Хор умолк. В тишине, без движенья
   Причастилась его душа…
   В это страшное воскресенье
   Вдруг погасла одна свеча…
  
   И приходит недобрая новость
   В храм, в который он так спешил…
   Несмотря на печаль и горесть
   Литургии свершился чин…
  
  
   Дойдя до этого места воспоминаний, мне уже, наверное, нет нужды скрывать, кто был на самом деле мой духовник. Но, чтобы изложенным на этих страницах не вводить в искушение тех, кто знал его, продолжу своё повествование избегая вдаваться в излишние детали. Тысячи людей, которые никогда не слышали имени отца Алексея до этого дня и никогда не интересовались вопросами веры, мгновенно узнали о нём из скупых и искажённых сообщений прессы и телевидения. Даже неверующие содрогались, узнавая о подробностях убийства! Потом было много и других крупных убийств. Но это было первым, которое открывало им счёт. Вскоре люди перестанут удивляться и содрогаться, узнавая об убийствах журналиста Листьева, депутатов Старовойтовой, Юшенкова и других людей. Сердца наши очерствеют. Мы всё это проглотим. И, как послушное стадо, ничего не сможем поделать с теми, кто правдами и неправдами будет продолжать дурачить и уничтожать духовно и физически им неугодных… Таковы плоды “Гласности”…
     
   Мир, чтоб не был столь ужасным,
   Тараканы и клопы
   Не умеют звуков гласных
   Издавать из темноты.
  
   Человек лишь может гласный
   Крик поднять в глухой ночи.
   Потому что лишь согласных
   Не пытают палачи.
  
Воспевая дифирамбы Перестройке, помнится, кто-то сказал, что, будто, зло достигло такого предела, что само стало не способно существовать, и что, будто бы, это привело к неизбежному, по самой природе вещей, крушению “Империи зла”… Увы, зло не исчезло. Оно изменило свои приёмы. Стало наглеюще неприкрытым. И своё шествие начало с физического уничтожения наиболее опасных своих противников…
Невозможно, да и не нужно описывать подробно те тяжёлые дни, последовавшие после смерти отца Алексея. Впрочем, многие уже это сделали. Сразу же всплыли невесть откуда “мемуары” его “духовных чад”. И вокруг его имени и наследия завертелась такая “свистопляска”, что хоть вставать покойному из гроба, дабы усмирить гордыню и зависть тех “ревнительных последователей”, что теперь пытались взять в свои руки кормило, показать, что они — тоже “не лыком шиты”, и что вот теперь-то настало и их время показать, чего они “на самом деле” стоят, потому что только они, и никто иной, из приходских, будто бы были в самых тесных духовных узах с покойным… И в этой больной активности большинства из них явственно просматривалась тенденция нескромного стремления заявить о себе, как будто раньше им этого ни за что не позволили бы. Так, мародёры, снимают самое ценное с павшего на поле брани бывшего товарища, и потом без зазрения совести объявляют во всеуслышание, будто бы краденое добро по полному праву принадлежит им. Впрочем, этого следовало ожидать. Всегда вокруг большого человека собираются серые бездарные “прилипалы”, не дающие ему прохода при жизни, и даже после смерти закрывающие проход для других. “Где труп, там соберутся орлы”… Прискорбно, что именно после смерти батюшки, эти “орлы” вдруг начали заявлять о себе как о выдающихся личностях, спекулируя на материале, собранном за время его жизни.
     
   Бойся, всякий большой человек,
   Что вокруг соберутся фанатики —
   Если весть ты принёс в сей век, —
   Исказят, поклоняясь, лунатики.
     
   Ты умрёшь — на могиле твоей
   Будут клясться в безумьи своём: —
   Поспешат лилипуты скорей
   Спутать ночь с наступившим днём.
  
   Бойся, всяк, на своём пути
   Одинаковых; в масках святых
   Будут трупы вперёд идти,
   Увлекая других пустых…
  
Чтобы не увеличивать количество таковых, ограничиваю себя этими короткими записями, посвящёнными памяти моего духовного отца. Перешагивая через события, приведу лишь сон, привидевшийся мне ровно через год после кончины батюшки, когда я уже находился совсем далеко оттуда, в Америке, и всё ещё никак не мог оправиться от случившегося… В этом сне, на самом деле, почти что видении, отец Алексей явился мне в том образе, столь характерном для него, который запечатлелся, наверное, не только в моей душе, но в сердце каждого, кто его знал…
“Отец был окружён людьми. Все о чём-то в волнении говорили. И я, почувствовав необъяснимую радость, пробрался к нему и увидел его рядом, облачённого в чёрную рясу, и понял что радость эта — оттого, что он — жив!
Он был не молод и не стар. Его лицо было таким же жизнерадостным, как всегда раньше. Никакой травмы не было заметно на челе. Я приблизился к нему ещё, коснулся слегка его спины и почувствовал, что тело его — плотное, как бы упитанное, совсем земное, а главное — тёплое. Было хорошо находиться с ним рядом. От одного его присутствия испытывал внутреннее тепло. И слов не было, чтобы что-либо спросить. Все вопросы не нуждались в ответах, потому что своим присутствием, своим существованием, или (теперь это понятно, а во сне не было отчётливо ясно), своим явлением — он будто бы отвечал на них так: смерти нет. И зачем тогда что-то ещё объяснять?
И тогда он сказал:
“Звезда — вот что такое человек!".
Он отошёл от меня на пол шага и распростёр руки, изображая знак звезды. Затем приступил обратно ко мне, и я снова попробовал коснуться его. И когда коснулся, опять ощутил тёплое живое тело. А он пригнул мне голову — и я подчинился. И он пронёс надо мною епитрахиль.
“Поверьте мне, там я видел квадратных [существ]". (Во сне слово “существ” отсутствовало).
Сказав это, он двинулся вдоль стены по коридору, — “Идите за мной!”
И тут я осознал ещё более явственно, что он — жив, что он — вернулся, что он — это именно он. И мне захотелось позвать его и назвать “Господи” — так, как апостолы звали Христа, когда он явился им по своём воскресении. Наверное потому, что он мог вернуться только от самого Бога…
Следуя за ним, толпясь, я, и другие, протиснулись в двери и оказались в просторной комнате, походившей на заднюю кухню столовой.
Он взял с полки подвернувшуюся ему под руку какую-то посудину.
“Отправляясь в дорогу, да возьми с собою заботу”, — сказал он, поднимая над собою плошку.
Я испугался, что он не объяснит сказанного и продолжит дальнейшее наставление. И тогда я спросил:
“Мне ли следует взять заботу, или она меня возьмёт?”
“Я думаю больше о ваших желудках”, — ответил он, — “Моему много не надо. Достаточно и этого”. — И он взял маленькую булочку со стола и стал есть. — “Только в аду не едят и не пьют и не могут ничего делать”.
Я стал усиленно размышлять над услышанным и постепенно просыпаться. Комната с батюшкой и другими людьми начала растворяться, пока не пропала из моего видения совсем. И тогда я окончательно проснулся. А потом я много думал и вспоминал этот странный сон, и, наконец, записал его очень подробно”.
Как-то я отпросился с работы пораньше и пришёл на визит к своему участковому врачу с просьбой назначить комиссию по моей реабилитации. Врачиха даже не стала меня слушать: ей уже была известна история с паспортом. Выйдя от неё “ни солоно хлебавши”, я поднялся в отделение стационара к Светлане, и мы договорились встретиться около “Читальни”. Это была наша первая встреча после смерти батюшки. Наверное, всё было бы иначе, будь он жив: Светлана до сих пор ещё находилась на лечении…
Мы долго обнимались… Как никогда раньше. Будто какая-то преграда, существовавшая доселе, сама собою исчезла. “Неужели, это из-за смерти отца Алексея?”— невольно думал я, целуя её, — “Выходит, что теперь всё можно? Исповедоваться придётся другому священнику… А последняя исповедь! Могла ли она быть действительна, если я не рассказал обо всём до конца: о Софье, о поцелуях со Светланой, о скандалах с женой?.. И, тем не менее, Бог-то всё видит… Кого я обманываю? В первую очередь — самого себя”.
И всё-таки, помимо сознания, теперь во мне вспыхнула какая-то безудержная страсть к Светлане. Я почувствовал, что безмерно её желаю. Уже не потому, что обещал Софии войти со Светланой в интимные отношения. А, скорее всего, потому, что теперь некому было исповедоваться в грехах. Да. Размышляя над этим сейчас, много лет спустя, могу согласиться с тем, что сказано о городе, который устоит, если в нём останется в живых хотя бы один праведник. Все силы, сдерживавшие меня до этого времени, оказались на последнем пределе… Искусительные мечты стали желанны, показались возможными и реальными, а затем — вожделенными. А что говорить о других людях! Снежный ком покатился с крутой горы… Разбежались избранники в разные стороны ещё до того, как пресловутый петел подал свой голос…
На Светлане был тот же красный плащ. И она стала такая же стройная, какою была Софья, когда я познакомился с нею.
— Я всё время думала о тебе! — прошептала она, по-видимому, почувствовав во мне перемену.
Мы сидели в “Читальне” на скамейке, что обрамляла её по окружности изнутри, наблюдали, как опускались мокрые сумерки и долго обсуждали убийство. Когда стало совсем темно, я предложил девушке отправиться в какое-нибудь кафе или побродить по улицам.
— Я не люблю людных мест, — ответила она, — Мне хорошо здесь с тобой… И я больше ничего не хочу...”
Я взял её ладонь и приложил к губам. Изящная форма её руки сводила меня с ума! Ладошка была маленькая, как у ребёнка, пальцы ровные и слегка вытянутые.
— Ты играешь на фортепиано?
— Нет. Почему ты подумал? Ты, видно, совсем не знаешь меня…
— У тебя очень красивая кисть руки. Такие руки бывают у пианистов…
— А ты?.. Покажи мне свою… — она взяла мою руку, стала рассматривать мои пальцы.
— Да, — ответил я, — Я когда-то учился.
— Как бы мне хотелось послушать, как ты играешь! А что ты играешь?
— Я играю классическую музыку. Бетховен, Шопен, Скрябин, Рахманинов…
— Правда? Почему ты мне не говорил об этом раньше?
— Не знаю…
Она ещё долго держала мою руку и трогала пальцы, один за другим. Я вспомнил, как мы встретились в первый раз, и как она тогда тоже так долго держала мою руку в своей, со всей своей непосредственностью, совсем не думая о том, что это могло бы показаться бесцеремонным.
— Как ты себя чувствуешь? — спросил я.
— Не знаю… Какая-то пустота…
— Она больше не являлась?
— Нет. Но я часто “отключаюсь” и потом не могу вспомнить, что со мной было. Мне кажется, что она всё-таки использует моё тело.
— Как твоя беременность?
— Какая беременность?! Что ты! Я же говорила тебе, что этого не могло быть! Ты на самом деле поверил? Ты, правда, думаешь: я — беременна?
— Я не знаю… Не знаю наверняка… — Я боялся сказать Светлане, что узнал от Софии. — Как жаль, что отца Алексея больше нет! Я так надеялся, что он поможет тебе! Я хотел бы рассказать ему всё. И о тебе, и обо мне… Но не успел…
— А он помог! После его молитвы как-то всё само собой начало вставать на свои места,… — она приложила мою ладонь к своему животу. — Что он мог ещё сделать? Он же — не гинеколог, чтобы определять беременность… Видишь, — она прижала мою ладонь плотнее. — Тут ничего нет! И быть не могло. Мне просто показалось! У меня — очень сильное воображение. Я просто похудела — и живот пропал! Это — из-за витаминов, которые мне раньше кололи. — Она поднялась, остановилась против меня, чтобы я лучше рассмотрел её живот. Всё-таки, она была инфантильная и глупая девочка. И мне это нравилось. Нравилось, наверное, быть тем, кого слушают уважают, доверяют, — вплоть до того, что кладут руку на свой живот!
Я поднялся.
Светлана опять взяла меня за руку…
У неё действительно пропал живот!
Она хотела этого — и я обнял её…
София выступила из неё минут через пять после того, как я поцеловал Светлану. Я уже почти перестал этому удивляться, но всё равно, всякий раз с трудом верил в эту метаморфозу. Сначала девушка приходила в возбуждение, всё тело её начинало испускать какую-то молочную энергию. Потом она вдруг замирала, будто, теряла сознание, так что мне приходилось удерживать её от падения, а затем, пробуждалась, но уже не Светланой, а своим двойником…
… София отстранила меня и проговорила своё заклинание:
— Я — стена. И сосцы у меня, как у башни, потому что я достигла полноты бытия… — Не переводя дыхания, она со своим странным правильным акцентом, продолжала: — У нас очень мало времени! Почему ты не исполняешь обещанного? Разве ты не видишь, что девушка созрела и страстно желает тебя?
— Софья?!
— Я — Софья.
— Почему ты сказала, что ты… она… беременна?
— А почему ты считаешь, что нет?
— У тебя… У неё… У тебя же пропал живот!
— Мне пришлось затормозить развитие беременности. Это не может продолжаться долго! Пока Светлана девственна, организм не желает вынашивать плод, он не переходит к выполнению необходимой программы, не переключается с энергетического состояния на материальное.
— Хочешь ли ты сказать, что беременность Светланы проистекает не на физиологическом уровне?
— Всё что было между мной и тобой в деревне, между тобой и Гретхен в Карпатах, — всё это лишь предварение, заготовка. Младенец обрёл бытие, но бытие его пока что, скорее, идеальное, чем физическое. Он обладает бытием, но ещё не существует. Как только произойдёт физиологический контакт, заработает фабрика, начнётся производство компонентов и их сборка…
— Но ведь это же вовсе не означает фактической беременности…
— Если ты откажешься выполнить своё обещание, это будет равнозначно уничтожению паттерна, сформированного мною и Гретхен. Это будет то же, самое, если бы Светлана сделал аборт. Это — убийство!
— Убийство?! Нет! Что ты? Это невозможно! Послушай, Софья! Наши беседы в деревне были так давно! Я снова начал во всём сомневаться. Скажи, зачем тебе это так необходимо? Зачем нужно губить невинность Светланы? Та ли ты, за кого выдаёшь себя? Ведь ты украла часть души у Светланы!
— Андрей, я не буду заново объяснять тебе всё значение моей миссии… Я вовсе не украла у Светланы часть её души! Энергетическая структура Светланы в силу её воспитания и жизненных обстоятельств, частично оказалась не заполнена необходимой информацией. В ней проявилась некая пустота, не свойственная для её психологического возраста. Природа такого не терпит… Это — закон. Пустота не может превышать определённых размеров. Как только она достигает величины, достаточной для наполнения посторонней энергией, случается необратимое… Я проникла в неё из присущей мне необходимости бытия. Теперь я не могу исчезнуть бесследно. Я жду появления младенца. В рождении его — заключается спасение, моё и Светланы. “Спасение женщины — через материнство”… Слышал ли ты эту народную мудрость? Обретя душу младенца, я освобожу от себя Светлану и сама потеряю память об этом своём проявлении. Я стану чистым полотном в душе младенца. Только не называйте младенца моим именем. Иначе в будущем я сумею вспомнить о прошлой своей жизни. Это будет для меня потрясением, шоком, который создаст вакуум и откроет мою душу для какой-нибудь чужой энергии. Наверное, это же самое случилось и со Светланой. Её назвали не тем именем, которое было ей свойственно. Вот и всё! Ты можешь исправить ошибку её родителей. Она станет подлинной Светланой, дав жизнь двум существам: мне, Софии, и Гретхен. Все они должны быть и твоими детьми. Их энергетическая структура уже создана, они ждут часа своего рождества. Сначала я, затем — Гретхен. Гретхен младше меня на 10 лет. Вот я раскрыла тебе новую тайну… Скажу тебе более… Нам угрожает серьёзная опасность со стороны злых сил, проявившихся недавно из пространств, пограничных с энергетическим и духовным. Это — носители энтропии, желающие смешения обоих миров. Они охотятся за мной, чтобы погубить меня и моё дело. Это означает, что они будут охотиться и за Светланой. У меня есть единственный способ скрыться от них и одновременно освободить Светлану. Это — всё та же реинкарнация из Светланы в её младенца. Обретя подлинное человеческое бытие, я выполню свою миссию: своим отсутствием в мире, из которого я пришла, я создам пустоту. Один мир сожмётся, отдавая место другому. Из небытия возникнет бытие. Живая душа обретёт бессмертие. Разве ты не хочешь мне помочь в этом? Ты вовсе не погубишь Светлану, как ты думаешь… Ведь она сама желает твоей любви! Мне не удалось скрыться абсолютно в глубине её бессознательного… Но если я войду в её дитя, Светлана будет свободна! И ты, выполнив своё обещание, тоже освободишься от меня…
Софья сделала ко мне шаг, обхватила меня за шею и повисла на мне. И в тот же миг, руки её разжались, и, если бы я не подхватил её, она упала бы. Я подтянул её к лавочке, и тут же девушка пришла в себя.
— Что это было?! Это была опять она?! — услышал я голос Светланы.
— Да. Я разговаривал с ней…
— Ой! Что же она хочет? Тебе было страшно?
— Нет, страшно не было… Она ведь и раньше выступала из тебя. Я просто тебе не говорил, чтобы зря не расстраивать. Она хочет… хочет, чтобы ты стала женщиной…
— Зачем ей это?
— Если ты станешь беременной, она оставит тебя в покое… Навсегда.
— Она так сказала?
— Да.
— Почему?
— Рождение новой жизни создаёт дополнительный объём в духовном пространстве, которого ей не хватает. Поэтому ей приходится делить с тобой твоё тело и сознание.
— Я не понимаю…
— Я тоже… Так она мне объяснила. Конечно, это не только единственная причина её требования. Всё намного сложнее в том мире, откуда она явилась…
— Что это за мир?
— По-видимому, параллельный нашему. Но это слово вряд ли что-нибудь объясняет…
— Это всё? Больше она ничего не хочет?
— Всё. Она хочет ещё, чтобы ребёнок был от меня, и чтобы это случилось как можно скорее. За нею охотятся какие-то злые силы, которые могут погубить и тебя, если нападут на её след и определят, что она — в тебе.
— Что ты ей ответил?
— Что я согласен…
— Ты согласен?
— Да, Света. Я согласен, потому что люблю тебя!
— Ты меня любишь на самом деле?
— Да…
Светлану начало трясти. У неё началась какая-то лихорадка, по всей видимости, на нервной почве. Я снял с себя плащ, накинул его на плечи девушки и обнял её. Но дрожь не унималась.
— Пойдём ко мне, — проговорила бедняжка с трудом, — У меня дома сегодня никого не будет. Мама — в ночной смене.
Мы вышли из “Читальни”, пошли к Успенскому переулку, а на улице Чехова мне удалось поймать такси. Через десять минут мы уже были у дома Светланы. Однако в её окнах горел свет. Я проводил её до самых дверей квартиры.
— Я на самом деле хочу, чтобы ты стал моим первым мужчиной, — прошептала она на прощанье. — Ты уедешь, и я буду помнить тебя всю свою жизнь… Завтра я позвоню тебе на работу и скажу, когда у меня никого не будет дома… — Светлана поцеловала меня, легко вставила в замок ключ — и исчезла за дверью.
“Вот оно! Наступал момент, которого так желала София!”— сказал я про себя. — “Да! А разве и я не желал того же? Конечно, желал. Но мои внутренние запреты вставали непреодолимым барьером. В чём же больший грех? Изменить жене и исполнить желание обеих, инопланетянки, пытающейся выполнить свою миссию, и — земной девушки, желающей быть счастливой? Или — отвергнуть соблазн, и потом жалеть об этом всю жизнь? Что такое грех? Грех — это поступок, который ведёт ко злу. Но какое зло меньшее? Наверное, в моём случае, измена жене — меньшее зло. Это зло, я причиню прежде всего себе. Никто кроме меня от него не должен пострадать. Я буду страдать оттого, что возьму этот грех на свою совесть… Зато Светлана будет свободна от Софии, и София решит все свои проблемы..."
Так размышлял я, шагая домой по мокрым улицам, и не находил в том, что предстояло мне совершить, почти никакого зла, а напротив, мне казалось, что только одно благо могло произойти для всех.
“В конце концов, ведь я уже не раз обнимал и целовал девушку”, — думал я, — “А это, ведь, тоже измена! Разве понравилось бы мне, если бы моя жена вытворяла что-нибудь подобное?! Значит, плод уже сорван. Я уже — грешен. Вся разница — в степени. Но вина всё равно одинаковая. Название ей — измена! Однако, учитывая то, что ни у меня, ни у моей супруги, давно нет друг ко другу настоящей любви, — нарушить семейный симбиоз хотя бы во имя спасения Светланы, оправдано”.
Так мне казалось, потому что, на самом деле, я очень хотел обладать Светланой, хотел с самого начала, скрывал от себя и подавлял в себе это желание; и от этого соблазн ещё сильнее и глубже проник в моё сердце и укоренился в нём так, что затмил рассудок… И хотя в одно и то же время я мог вполне здраво размышлять о других вещах, в отношении Светланы и Софии мой ум работал неадекватно. Случилось так, будто Софья завладела не только сознанием Светланы, но и моим сознанием. Впрочем, легко рассуждать многое время спустя! Тогда же я был, как бы, в горячке и совершенно слеп. Чем же я лучше всяких Бондаренок?!..
На следующий день Светлана позвонила мне и сказала, что очень волнуется после нашего вчерашнего разговора. Сообщила, что её мама — на больничном и поэтому пока — всё время дома. Под конец она попросила меня, чтобы я устроил-таки её крещение в какой-нибудь церкви.
— Я хотела бы, чтобы у нас с тобой были другие отношения, — закончила она разговор, — Пожалуйста, не обижайся на меня. Будь моим крёстным.
Вот такой неожиданный поворот приняли наши отношения.
“Разве можно было медлить в таком деле, откладывать? Нужно было настоять на своём вчера, сразу же там, в беседке”, — говорил во мне какой-то голос. — “Эх, ты, лопух! “Измена”, “вина”, “грех”, “внутренние запреты”! Посмотри на своих сотрудников по работе. Послушай, какие они рассказывают истории о своих похождениях. И никого из них не мучает никакая совесть!”
Но другой голос говорил:
“Впрочем, так оно и лучше. Ведь ты же сам знаешь...”
“Почему я знаю?”— спрашивал я его, — “Это вовсе не лучше, ни для Светланы, ни для Софии”.
“Это лучше для тебя. А они пусть о себе позаботятся сами”.
“Ах, ты эгоист!”— вступался за меня первый, — “Он готов пожертвовать своим благом, своим душевным покоем ради того, чтобы принести хотя бы немножко счастья бедной девушке. Не он, так кто-нибудь другой сделает её женщиной. Ведь она сама этого желает!”
“Это вовсе не принесёт ей счастья! Это будет трагедия! Ты уедешь в Америку. И вовсе ты не готов пожертвовать своим благом. Потому что не желаешь ради Светланы остаться”.
“Но я должен ехать ради моих детей!”
“Отговорки! Неправда! Ты сам хочешь уехать и оставить здесь все проблемы и накопленные грехи. Но знай, от себя не убежишь! Ты привезёшь с собой в Америку весь свой “багаж”...”
“Хорошо! Путь будет так! Смиряюсь! Сегодня же отправлюсь в церковь и договорюсь о крещении”.
Придя к такому решению, после работы я отправился на улицу Мархлевского, в католическую церковь. Ведь когда-то я ходил сюда каждое воскресенье. Поскольку прихожан здесь было немного, то и священник не был сильно загружен и потому мог быстро свершить обряд.
Я дождался конца вечерней мессы и, остановив министранта, изложил ему свою просьбу. Он сходил в притвор, где находился священник, переговорил с ним, и назначил крещение на субботу, сразу после утренней мессы.
— Только приведите с собою восприемников, — добавил он.
— Вы имеете в виду крёстных?
— Да.
— Один из них я. Вы не могли бы найти второго человека? Я вряд ли смогу сам.
— Хорошо, я попрошу кого-нибудь из прихожан.
Выйдя из костёла, я дошёл до метро и позвонил Светлане домой, чтобы сообщить о том, что договорился о её крещении. Она оказалась дома, поблагодарила меня и снова попросила её простить. Я ответил, что ей не за что извиняться, и что, напротив, это я был не прав, предлагая ей такое дело.
Дома я узнал, что жена связалась через свои интеллигентские круги с одним известным психологом Левиным, автором серии популярных книг, и попросила его похлопотать о моей реабилитации. Он написал ходатайствующие письмо и передал несколько книг, с дарственной надписью, по странной логике адресованной не главному врачу диспансера, а его заместителю, преклонных лет даме, к которой завтра же я и моя супруга должны были нанести личный визит.
“Почему так?”— недоумевал я и отвечал себе: — “Наверное, “Зам” когда-то была “Глав”, а теперь ушла на пенсию, уступила место своему протеже Пивоварову. Тем не менее, старуха сохранила свою власть и влияние, о чём Левин осведомлён. Мир психушек и псих-диспансеров тесен, точно так же как мир Союза писателей, журналистов, художников, театралов.
Взяв в свои руки проблему моей псих-реабилитации, моя жена перестала скандалить со мной, хотя продолжала относиться снисходительно-пренебрежительно: “На, мол, смотри, идиот, мальчишка, что могут мои знакомые!" Обжёгшись на своей попытке заполучить справку, я разумно ей подчинился.
— Почему ты так вульгарно вырядилась? — спросил я перед выходом из дому, увидев, что она надела короткую юбку, натянула на ноги чёрный капрон, напомадила губы, намазала ресницы и наложила на лицо отвратительный грим, чего не делала никогда раньше.
— Ты ничего не понимаешь!
— Да, не понимаю!
— Ну и молчи!
В диспансере я заказал свою карту у той же старой сталинской крысы и направился на второй этаж к кабинету зам-главврача. Хотя утром я дозвонился до диспансера, и мне сказали, что она — на месте, сейчас её не было, и нам пришлось ждать около часа.
Описывая эти события, более, чем десятилетней давности, я, конечно, не помню всех имён. Поэтому нареку зама Миной Тавровной.
— Почему вы пришли ко мне, а не к своему участковому психиатру? — встретила незваных посетителей старая карга.
— Я уже разговаривал с моим врачом, — ответил я. — Однако, мой вопрос, по-видимому, решить можете только вы.
Она разрешила войти в свой кабинет.
Моя жена прошла вперёд, с вызывающим видом, села на стуле, положив ногу на ногу. Мина Тавровна с недовольством взглянула на неё из-за своего стола.
— Прежде всего, я хочу извиниться за историю с паспортом, — начал я. — Вы, наверное, знаете… Я был не прав…
— Да, уж, конечно, знаю! — ответила старая мымра, — За всю мою практику, впервые с таким столкнулась! Как ты только посмел такое вытворить!
— Простите меня. Я просто не знал, с чего следует начать, чтобы… Словом, я хотел бы попросить вас назначить реабилитационную комиссию… Дело в том, что я давно уже не пью лекарства и чувствую себя вполне здоровым.
— Почему же ты все эти годы посещал врача?
— Как вам сказать… Когда я был юношей, я действительно чувствовал себя плохо, но скорее — из-за страха перед службой в армии, чем по болезни. А затем мне необходимо было встать в очередь на квартиру…
— Что же теперь изменилось? Получил квартиру?
— Нет. Наш дом будут сносить и ставят на выселение. Поэтому очередь больше не нужна. А главное то, что я больше не хочу никого обманывать и намерен получить продвижение на работе. Для этого мне нужны водительские права. Но я не могу их получить пока…
— Хорошо. Мы направим тебя на реабилитацию в больницу. За тобой будут наблюдать, проведут тестирование и только тогда вынесут решение.
— Но как долго это может быть? — вступила в разговор моя жена.
— Месяц — три…
— Мина Тавровна! — взяв в свои руки вожжи, моя супруга, решила их не выпускать. — Валерий Леонидович говорил мне, что можно провести тест в условиях диспансера. Вот, он попросил передать вам письмо и это…
Лиза положила на стол книги и конверт.
— Какой Валерий Леонидович? — удивилась старуха.
— Левин. Разве он не звонил? Он говорил о вас как об очень хорошем враче и отзывчивом человеке, который…
— Ах, этот! — взглянув на обложку одной из книг, она прервала Лизу, взяла и вскрыла конверт, стала с любопытством читать письмо.
Никто из нас не смел помешать ей, чтобы как-нибудь не испортить впечатления, и мы молча и неподвижно ждали развязки.
— Нет, никто мне не звонил,… — проговорила он, продолжая читать.
“Не звонил, так может позвонить,.." — думал я, как бы, мыслями старухи, вникавшей в замысловатое письмо, написанное заумным языком психиатрической стилистики, закрытой для понимания неспециалистом. — “И тогда придётся что-то объяснять, мотивировать отказ… А какие у них ещё козыри? Явное дело — идут напролом — значит очень нужно...”
Окончив чтение, она по очереди взглянула сначала на Лизу, потом на меня.
— Ты, наверное, собрался за границу!
— Нет, что вы!
— И Левин знает об этом!
— Да нет, что вы, Мира Тавровна! Мне просто очень нужны водительские права! У нас — трое детей… Цены растут… Зарплаты, понимаете, не хватает… Если бы у меня были права…
— Был у нас тут один больной, — прервала она мой лепет. — Уехал в Америку. Но что вы думаете? — она перевела взгляд на Лизу, — Вернулся! Очень скоро! И снова — к нам, на лечение! — Она опять посмотрела на меня, помолчала. Я не посмел больше ничего сказать.
— Ну, что ж! — выдержав паузу, Мира Тавровна показала, кто держит в руках вожжи и управляет колесницей. — Если сам Левин ходатайствует, назначим комиссию. Если пройдёшь, дадим соответствующую справку. — Она взяла одну из книг, — Передавайте Валерию Леонидовичу привет и благодарность за книги.
Левин был замечательным человеком. Если бы вы знали этого человека и его настоящее имя, то, наверное, читая работу Павла Флоренского об именах, вы бы удивились прозорливости схоласта. Я неверно сказал, о том, что моя жена связалась с ним через её “интеллигентские” круги. В последнее время мы с ним сошлись и без этих кругов. Это был один из немногих людей, кто, оказавшись в числе “приходских”, сумел сохранить свою индивидуальность и не смотреть “снизу вверх” на отца Алексея. А таковых было большинство, включая мою жену и меня. В последствие, когда я буду записывать эти воспоминания — когда я пишу их — я невольно выражаю своё негативное отношение ко всем, кто, скорее, был знаком с моей бывшей женой, нежели со мною. Мы расстанемся с Лизой навсегда потом, в Америке. И все её друзья, перестанут быть близкими мне людьми. В лучшем случае, моё отношение к ним станет терпимо-нейтральным. Ничего не поделаешь с эмоциями и незаживающими ранами. Знакомство же с Левиным произошло следующим образом.
Дело было в том, что у нас оказалась “избыточная” жилплощадь, и вот как… Сначала мы долго ютились в однокомнатной “коммуналке”. А тут, вдруг, “освободилась” целая соседняя квартира, имевшая с нашей общий вход через небольшой “тамбур”, который отделялся от лестничной площадки дополнительной дверью: человека, занимавшего эту квартиру, неожиданно посадили в тюрьму, якобы, за валютные операции. Произошло это несколько лет назад до описываемых событий. Квартиру опечатали и никто на неё не претендовал в течение нескольких месяцев, пока я не решил “явочным порядком” (термин из лексикона истории КПСС) взломать замки и поселиться в ней, о чём не замедлил нагло уведомить Исполком и Горсовет с требованием закрепить новую жилплощадь за мною. Конечно, разрешения я не получил, но и выселять мою многодетную семью оттуда никто не собирался. Так мы и жили в двух квартирах до самого отъезда в Америку, всё время ожидая, возвращения бывшего хозяина. Хозяин, действительно, вернулся, как я узнал позже, буквально через месяц, после моего отъезда. Поистине, все сроки размечены свыше.
Возвращаясь же к тому, что жилплощади у нас было теперь предостаточно (что-то около 100 квадратных метров!), мы “приютили” одну бездомную женщину, приехавшую из какого-то провинциального города. Звали её Сашей. Очень тихая и скромная, лет тридцати пяти, она каким-то образом была знакома и с Левиным. (Тут нет никакого совпадения, поскольку круг людей, с которым мы общались, был тесным, замкнутым, и все знали друг друга прямо или косвенно, в той или иной степени).
Саша боготворила Левина и стала его бескорыстным добровольным секретарём. Многим своим книгам, в том числе подаренным Мине Тавровне, Левин, конечно, должен быть обязан Саше, без устали редактировавшей их. Она жила у нас примерно пол года. А затем деловые отношения с Левиным у неё перешли в романтические, и благодаря ей Левин, совершенно не-религиозный “советский” интеллигент, неожиданно заинтересовался вопросами религии и увидел в христианстве выход из тупика, в который зашёл. Вскоре Саша переехала к нему, а через некоторое время Валерий Леонидович и Саша пригласили меня и Лизу в ЗАГС как свидетелей, а затем — на скромную свадьбу — в качестве единственных гостей. Так мы стали почти что близкими друзьями, я — профессиональный псих — “косун”, Левин профессиональный врач-психиатр. До своей женитьбы Валерий Леонидович много пил. Возможно, в этом браке он предвидел способ обуздать себя, хотя, впрочем, я могу ошибаться. Тем не менее, такова ирония, что врач-психоаналитик, учивший других, как выправлять психические сдвиги, не прибегая к медикаментам — что делало его своего рода диссидентом среди традиционных советских психиатров — был и сам не без комплексов. Впрочем, разве может человек, не знающий “комплексы”, лечить? А таковыми являлись и являются поголовно все, так называемые “психиатры” — “костоправы”, занимающие официальные должности, без разбора прописывающие лошадиные дозы лекарств больным и здоровым.
Профессиональная деятельность Левина подвела его в те годы к той черте, где психиатрия не властна над человеческой душой. Почувствовав и осознав это, он попробовал углубиться в религию. Я как раз тогда написал одно своё исследование, посвящённое томлению человеческой души и пути преодоления недугов посредством мистики — смесь экзистенциального персонализма в духе Николая Бердяева и религиозного прагматизма Уильяма Джеймса — отпечатал, переплёл и подсунул книгу Валерию Леонидовичу. Он с интересом прочёл моё “сырое” исследование, заметил, что мои мысли ему очень близки и что даже он нашёл в них ответ на многие свои вопросы, которые не сумел до этого решить ни в общении с отцом Алексеем, ни через чтение какой-либо религиозной литературы.
Пройдёт несколько лет, и однажды Валерий Львович позвонит мне из Нью-Йорка и по старой памяти приедет на несколько дней в провинциальное Буффало, где я поселюсь. Он приедет просто, чтобы повидаться. И тогда я узнаю, что он уже расстался с той самой Сашей, что познакомила нас, и женился на другой женщине… А потом случится так, что и я расстанусь с Лизой… Может быть, он тоже встретил свою Софию? Или Светлану?
Мы встретились со Светланой в субботу на бульваре, у Площади Ногина. Девушка была очень взволнованна, в руках у неё были две огромные сумки.
— Что случилось? — я взял у неё одну из сумок.
— Я ушла из дома. Совсем.
— Почему? Зачем?
— Они хотят меня “упечь” в психушку.
— Кто “они”?
— Мать и её любовник.
Мы остановились у пустой скамейки, присели.
— Они хотят, чтобы меня совсем не было! Я им мешаю!
— Ты никогда мне не говорила о своей матери…
— Да… А что о ней рассказывать?!
— А кто такой он? И почему ты решила, что они хотят тебя “упечь”?
— Я подслушала их разговор. Они хотят, чтобы я получила инвалидность, и тогда начнут добиваться увеличения жилплощади. Её любовник у нас совсем поселился, и она “пляшет под его дудку”, старается во всём угодить — чтобы он её не бросил. Он сказал, что меня нужно отправить в больницу, а потом назад не брать пока мне не дадут отдельную квартиру или комнату. И она согласилась с ним. Ей наплевать на то, что меня там будут колоть! Лишь бы избавиться от меня! Да ещё думает, будто заботится обо мне, будто меня надо лечить, спасать!.. А на самом деле я просто раздражаю их своим присутствием. “Ты почему не в диспансере?!”— кричит она каждый раз, как увидит меня дома…
Светлана замолчала, отвернулась в сторону, утирая слёзы.
— Что же ты собираешься делать? Где будешь жить?
— Ты говорил, что у тебя есть дом в деревне… Если бы ты разрешил мне там пожить… Хотя бы временно, пока они не успокоятся…
— Я конечно тебе разрешу. Живи там хоть всегда. Я, ведь, всё равно его брошу, когда уеду. Хочешь — он будет твоим. Нужно только оформить его на твоё имя… Но только, ведь, он очень далеко. А к тому же, скоро — зима. Как ты будешь там одна, в пустой деревне?
— Поживу хотя бы до зимы… А где это?
— Это примерно в ста километрах от Тулы. Нужно добираться двумя электричками или поездами. Местный поезд Тула — Белёв, на самом деле паровоз, а не электричка. Ходит всего один раз в сутки. Можно, правда, доехать на автобусе. Автобусы от Тулы ходят каждый час. А там, на месте, нужно идти ещё пешком. Если от поезда, то примерно три километра, а если от автобусной остановки, то больше пяти… В дождь — это немыслимое дело! А зимой — безумие! Деревня брошенная, дороги никто не обкатывает. За водой нужно ходить в соседнюю деревню полтора километра, а за продуктами — ещё дальше, к железнодорожной станции…
— Всё равно, я бы согласилась там жить… Ты, правда, можешь мне отдать дом? Ведь он стоит денег!
— Да, конечно, считай, что он — твой.
— Спасибо, Андрей! Милый! Ты — так добр ко мне! Я тебе так благодарна!
— Только дом следует переоформить. А для этого нужно поехать в местный сельсовет и заплатить налог… Мне нужно договориться на работе, взять хотя бы один день отпуска. Без меня ты не сможешь найти не только дом, но и деревню!
— А что ты скажешь своим, если поедешь со мной?
— Скажу, что нашёл покупателя на дом и еду продавать.
— А что ты скажешь потом, если не принесёшь денег?
— Что-нибудь придумаю…
— А как же быть с налогом? Какой он может быть?
— Наверное, несколько сот рублей.
— Ой! Так много! У меня есть всего только сто…
— Как же ты хотела прожить одна на сто рублей? Нужно где-нибудь достать денег…
— О, на сто рублей можно долго прожить!
Светлана немного повеселела. Слёзы высохли на её глазах. Я взглянул на часы. Нам следовало поторопиться.
— Ты готова к крещению?
— Да…
— Тогда пойдём! Об остальном поговорим потом.
Я взял обе её сумки, мы спустились в подземный переход.
— Расскажи мне что-нибудь, — попросила меня девушка, когда мы вышли к Политехническому музею.
— Я расскажу тебе о таинстве Причастия, — ответил я, немного подумав.
— Хорошо…
Мы прошли мимо музея, направились в сторону площади Дзержинского.
— О Крещении и Исповеди я уже тебе говорил, — начал я. — Если помнишь, я сравнивал эти таинства с мостом между двумя реальностями: нашей земной реальной жизнью и — духовной реальностью. Всё в жизни — символично. Помнишь, я говорил об имени… Что такое, например, твоё имя? Это тоже — символ, или, скажем, мост, помогающий мне узнать тебя, отличить от других людей. Твоё имя — уникально. Потому что в моём сознании оно связывается с твоим образом. Существуют символы однозначные и многозначные, простые — явные и сложные — тайные. Твоё имя — это тайный символ, известный только тебе, мне и ещё немногим, кто тебя знает. Одни знают тебя лучше, другие — хуже, третьи знают только твоё имя, но не ведают ничего о твоей душе, мыслях, чувствах…
Я не буду распространяться о том, какие бывают символы… А просто скажу, что символ — это не что-нибудь абстрактное. Это вполне реальная вещь, такая же, как, например, этот подземный переход, через который мы только что прошли…
А теперь давай посмотрим на таинство Причастия с точки зрения теории символизма…
Во время литургии происходит таинство… Я хочу сказать, что через обряд, состоящий из множества различных знаков, слов, то есть, тоже — символов, происходит мистическое проникновение двух миров: видимого и невидимого. Так, когда священник наливает в чашу вино и кладёт в него хлеб, то в тот момент это — только вино и хлеб, и ничего более того. Но в определённый момент, вдруг происходит соединение двух миров, и тогда хлеб и вино наполняются новым смысловым содержанием — духовным. И вот, перед нами уже не просто хлеб и вино. Под видом хлеба выступает некая духовная субстанция — тело Христа. А под видом вина — не только вино, но ещё — и кровь Христа. Почему тело и кровь? Потому что свои тело и кровь Он принёс в жертву, ради нашего спасения. И мы, понимая всю глубину и значение этой жертвы, сливаемся через эти символы с существом Бога. Ведь, Христос — это Бог, воплотившийся в тело человека. Тело человека — сосуд для духовного мира, имеющий свою внешнюю и внутреннюю стороны. И в таинстве Причастия необъятный духовный мир проникает и выплёскивается в наш ограниченный мир. Вся земная жизнь Христа послужила для того, чтобы человек почувствовал существование иной жизни, духовной, и обнаружил для себя реальное спасение от смерти…
Когда мы причащаемся, мы соединяемся духовно с божественным миром. Он раскрывается в нас, наполняет наш сосуд своей мистической полнотой. Это похоже на то, как мы ощущаем своё собственное “я”. Пробовала ли ты когда-нибудь глубоко осознать: что такое твоё “я”? А представь себе, что в глубине твоего “я” есть ещё большая глубина. И в ней — Христос. И ещё дальше — глубже — сам Бог… В глубоком сосредоточении возможно ощутить Бога, слиться с Ним, и даже стать с Ним одним целым. И вот, таинство Причастия как раз помогает нам почувствовать в себе Бога. И поскольку Бог — это чистота и свет, необходимо до Причастия очистить свой сосуд от греха. Для этого — другое таинство — исповедь, о которой я уже рассказывал… Чем чаще человек исповедуется и причащается, тем более в нём раскрывается Бог…
Незаметно как мы дошли до главного здания КГБ — повернули на улицу Мархлевского, где, спрятанный среди страшных официальных учреждений, будто оазис в пустыне зла, находился единственный в Москве костёл.
— Светлана, — вспомнил я о том, что волновало меня. — Между крёстным и крестной не может быть других отношений, кроме как христианских. Понимаешь ли ты то, что…
— Да, — перебила меня девушка. — Прости меня…
— Тебе не в чем извиняться… Так будет лучше для нас обоих… — Я уже смирился с этим её решением и в предстоящем обряде видел возможность избежать соблазна.
— Это церковь, — перешёл я к делу, — Католическая. Здесь служат на латинском языке. Тебе, наверное, многое будет непонятно. Но пусть тебя это не смущает. Эта такая же христианская церковь, как и православная.
— Почему мы не пошли в православную?
— Видишь ли, я тоже крестился в католичестве. Одно время я здесь бывал каждое воскресенье. Здесь меньше людей, более спокойно. Во время службы никто не гремит деньгами, не передают свечки, нет старух, которые смотрели бы на тебя осуждающе, если ты им чем-то не понравишься. Поэтому здесь можно лучше сосредоточиться. После смерти отца Алексея мне не хотелось обращаться в другую православную церковь, точнее, я просто не знаю, как там нужно договариваться. Вдруг они не станут крестить сразу… Впрочем, если ты не хочешь здесь, мы можем попробовать в православной…
— Нет-нет, — Светлана мяла в руках бумажный шарик, из прокомпостированного автобусного билета. — Я полагаюсь на тебя. Пусть будет всё так, как получается…
— Хорошо! Итак, здесь совершат над тобой таинство… Знай, что Бог — един. Он простит тебе все прошлые грехи без исповеди. После крещения ты рождаешься духовно заново. Постарайся сохранить всё, что ты почувствуешь, в глубине своего сердца…
Мы прошли мимо тёмного здания с решётками на окнах и, свернув направо, оказались у церковной ограды, вошли в левую боковую дверь и оказались в полутёмном проходе. Я прошёл вперёд, повернул к центральному проходу, оказавшись напротив алтаря, преклонил колено и, как “добрый католик” сотворил крестное знамение.
В храме было малолюдно и тихо. Я усадил Светлану недалеко от центрального прохода, а сам направился к конфессионалу, где несколько человек ожидало очереди на исповедь.
— Во имя Отца и Сына и Святого Духа, — пробормотал я, опускаясь на колени, когда пришёл мой черёд, и перекрестился. За окошком, где находился священник, читали по латыни разрешительную молитву за моего предшественника. Минуту спустя я услышал лёгкое постукивание, означавшее, что меня готовы слушать. И я начал свою исповедь… Я попытался изложить всё, что не сказал на исповеди у отца Алексея. — Mea culpa, mea culpa, mea maxima culpa! — окончил я и приготовился выслушать наставление.
— С кем изменял жене? — услышал я голос священника, — Была ли то замужняя женщина или девица?
— Девица.
— Это смягчает вину.
Я сконфуженно молчал. Конечно, я знал, что грех с замужней женщиной считается большим грехом, нежели с девицей, но разницы для грешника в этом не видел никакой. Напротив, по-моему, последствия такого греха для девицы могут быть более значительными, чем для замужней женщины.
— Сколько это было раз? — Священник говорил по-русски плохо.
— Несколько раз, — ответил я.
— Постарайся вспомнить, когда и сколько раз, — настаивал на своём иерей.
— Три дня в мае… — “Ведь была же ещё Софья!”— вдруг подумал я об инопланетянке, как о давно забытом сне. — И ещё три раза в этом месяце, добавил я, вспоминая, как целовался со Светланой в “Читальне”. Пояснять священнику, что у меня было с Софьей, а что — со Светланой не стал. — “Измена — есть измена”, — подумал я.
— Это есть всё? — В формальных вопросах священника я, вдруг, почувствовал всю значимость происходящего таинства. Не человек, а инструмент в руках Бога, спрашивал меня, что полагалось спрашивать, и я должен был отвечать ему, как полагается.
— Нет, — неожиданно я вспомнил о Гретхен, — Ещё один раз это было примерно три месяца назад.
Священник начал молиться. Через некоторое время он сказал:
— Молись три раза “Отче наш”, три раза “Радуйся Мария”, три раза “Верую”, — и снова постучал по стенке, что означало конец исповеди.
— Отче, ещё один вопрос!
Священник молчал, ожидая, что я спрошу.
— Со мною здесь одна девушка, которую вы обещали сегодня крестить. Нужно ли ей к вам подойти?
— Пусть подойдёт.
— Amen! — вырвалось у меня невольно, и я пулей вылетел из конфессионала, чуть не сбив с ног какую-то едва живую бабулю.
Подойдя к Светлане, я объяснил ей, что священник ждёт её в конфессионале, и проводил к нему.
— Я буду находиться в конце храма и молиться, — сказал я, чтобы девушка не волновалась. — Увидимся после службы, когда тебя будут крестить. — И я направился к самому последнему ряду скамей, скрытых полумраком. Заняв место, я обнаружил через два места от себя маленькую старушку, на коленях и с чётками в руках, погружённую в молитву. Я тоже опустился на колени и начал добросовестно исполнять епитимью, что назначил мне священник.
Когда я окончил молитвы, то почувствовал сильную головную боль. Видимо, сказалось психическое перенапряжение, что я, вероятно, испытал, на исповеди. Я начал молиться ещё, по второму разу, полагая, что епитимья — совсем не трудная, за такие серьёзные грехи. Вспомнилось, как однажды, путешествия по Литве, в каком-то католическом храме, я был свидетелем куда более тяжёлой епитимья: какой-то старик, со слезами по всему лицу, мелкими шажками, на коленях, обходил весь храм по периметру, останавливаясь каждые несколько метров, чтобы прочесть молитву, а затем снова продолжать свой путь. Пока я ожидал начала мессы, он два раза прополз мимо меня. Сам ли он выполнял эту епитимью, или священник наложил на него сей тяжкий труд за его грехи — мне, конечно, неведомо. Да, тяжко быть грешником!
Прочитав молитвы по второму разу, я почувствовал, что ещё более сильную боль. Месса уже близилась к концу. Я многое забыл из её чинопоследования из-за того, что несколько лет не бывал здесь. Из-за головной боли я к тому же был очень рассеян, но, всё-таки, сумел определить тот момент, когда следовало подойти к причастию.
“Domine, non sum dignus ut intres sub tectum meum… sed tantum dic verbo et sanabitur anima mea”, — произнёс священник. — Я опустился у алтарной ограды на колени вместе с несколькими причастниками. Светлана находилась где-то сзади меня и должна была меня видеть… Я постарался не думать о ней, сосредоточиться на таинстве…
— Corpus Christi, — сказал священник, как-то незаметно быстро оказавшийся передо мною, и положил облатку мне на язык.
Будто в полусне я вернулся на своё место, опустился рядом со старушкой, шептавшей по-польски молитвы. Торжественно заиграл орган. Священник произнёс:
— Ite, missa est, — что означало: “Идите, месса окончена”. Моя соседка приготовилась уходить, когда я обратился к ней с просьбой поучаствовать в крещении Светланы. Старая полячка с радостью согласилась.
Когда храм опустел, мы трое, Светлана, я и старушка, были приглашены войти в правый придел, расположенный неподалёку от алтаря. После каких-то формальных вопросов к Светлане, и предварительной молитвы, иерей приступил к таинству. Я плохо запомнил всё происходившее из-за какого-то психологического стопора, напавшего на меня, и не прекращавшейся головной боли. Все мои мысли были устремлены вперёд, в желании поскорее выйти на улицу, чтобы глотнуть свежего воздуха. Лишь много позже, восстанавливая в памяти происходившее, я вспомнил некоторые элементы чина Крещения.
Священник приказал крещаемой обнажить часть груди и спины для помазания елеем. Помолившись по-латыни, он начал спрашивать, примерно так:
— Что требуешь ты от церкви Божией? — и министрант, находившийся подле, подсказывал, а мы, крёстные и Светлана, тихо повторяли:
— Веры…
— Что даёт вера?
— Жизнь вечную…
— Если хочешь наследовать жизнь вечную, соблюдай заповеди, — продолжал священник обряд, — Возлюби Господа Бога твоего всем сердцем своим, всей душой своей, всем разумением своим, а ближнего своего — как самого себя…
Священник снова молился, а мы с бабулей читали “Верую” и “Отче наш”, потом он прикасался к глазам, ушам и ноздрям Светланы, в знак того, чтобы злые силы не искушали её ни через зрение, ни через слух, ни через обоняние, и так далее, и тому подобное…
Неожиданно он спросил:
— София! Отрекаешься сатаны?
Мы все трое ответили: “Отрекаюсь”, — А сквозь моё спавшее сознание неожиданно прорвалось недоумение: “Уж не ослышался ли я?”
— И всех дел его? — продолжал священник обряд.
— Отрекаюсь, — подсказал министрант, и мы все повторили за ним.
— И всякой гордыни его?
— Отрекаюсь,… — шептали мы в ответ.
Священник помазал грудь и плечи Светланы и продолжал:
— София, веруешь ли в Бога Отца Всемогущего, Творца неба и земли?
Опережая подсказку, девушка ответила:
— Верую.
Оцепенение, овладевшее мною, не позволило мне вмешаться, нарушить ход обряда. Я пытался рассуждать: если передо мной не Светлана, а — выступившая из неё Софья, то что это может означать? И даже если это так, то зачем мешать обряду? Придётся крестить Светлану отдельно. Вот и всё… Разве смог бы я теперь объяснить священнику, что происходит? Он бы меня не понял, и обряд всё равно довёл бы до конца… Но как он узнал её имя? Неужели София выступила из Светланы, когда она заходила в конфессионал и уже тогда назвалась Софией? Или это произошло, когда она отвечала на какие-то формальные вопросы, а священник записывал её имя в книгу? Я стоял от них далеко, и ничего не слышал… Конечно, уже тогда София выступила и сказала священнику, что её зовут Софией…
— Веруешь ли в Иисуса Христа, Единого Его Сына, Господа нашего, родившегося от Девы Марии и пострадавшего за нас?
— Верую, — ответила София.
— Веруешь ли в Святого Духа, в святую католическую церковь, святых общение, оставление грехов, воскресение плоти и жизнь вечную?
— Верую…
— София, желаешь ли креститься?
— Желаю…
Священник троекратно и крестообразно стал поливать воду на голову девушки, произнося:
— София! Я крещу тебя во имя Отца и Сына и Святого Духа!
— Аминь! — сказал министрант, и мы — следом за ним подтвердили свершившийся обряд.
Иерей благословил Софию, предложил всем выйти из придела. Мы остановились за оградой, перед алтарём, в ожидании, пока священник извлекал из дарохранительницы чашу и затем, приблизившись, причащал девушку. На этом обряд окончился, Меня попросили вернуться обратно в придел, чтобы зарегистрировать крещение.
— Фамилия крещёной? — спросил министрант, склоняясь над амбарной книгой?
Я назвал фамилию Светланы?
— Имя?
— София, — ответил вместо меня священник, приблизившийся к нам за моей спиной. Я обернулся и с удивлением посмотрел на него. Он смотрел на меня, не моргая, будто бы зная все мои мысли.
— Передайте, пожалуйста, это девушке, — попросил он, вытаскивая из под ризы книжку, в пластиковом переплёте, в которой я сразу узнал редкое издание Брюссельского Нового Завета с комментариями. — Когда её сестра будет готова, пусть тоже приходит креститься.
Я ответил ещё на какие-то вопросы, включавшие и моё имя. Спросил, не следует ли записать и имя бабули, на что в ответ услышал, что это их прихожанка, и её имя им хорошо известно. В знак благодарности я дал священнику пятьдесят рублей и, как оглушённый, вышел из придела. София и бабуля, поджидали меня у алтаря. София попросила оставить её в храме одну на некоторое время. Мы с полячкой вышли на улицу. Там накрапывал мелкий дождик. Голова моя была словно налита чугуном. Спустившись с паперти, я стал жадно дышать.
— Какой вы бледный! — заметила старушка, — Не то, что наша крестница!
— Что-то голова разболелась, — пожаловался я.
— А София-то прямо на глазах преобразилась! До крещения она показалась мне очень уж бледной, прямо болезненной какой-то… А как святое крещение приняла, так прямо, вот, вся засияла! Свет от неё произошёл неземной! Чудо просто! Никогда такого не видела в жизни! А вы?
— У меня с самого начала голова болит… Я плохо себя чувствую…
— Глазам своим не поверила! — продолжала, не слушая меня, бабулька, — Мне показалось даже, будто у неё нимб засиял над головой!
— Да, что-то и я такое заметил,— сказал я, действительно вспоминая, что девушка преобразилась. Конечно, София отличалась от Светланы какой-то поразительной искусственной классической застывшей красотою, которая шокировала в тот момент, когда она выступала из Светланы, но потом я немного привыкал к ней. Когда же София возвращалась в Светлану, красота эта не исчезала, а долго оставалась у Светланы, будто её собственная. Не хочу сказать, что Светлана потом становилась некрасивой. Напротив, она была очень красива. Но красота её была иной, динамичной, и в своём изменении неуловимой для познания.
— А вот и она! — воскликнула старушка. Обернувшись, я увидел девушку, спускавшуюся по ступеням.
— А мы как раз говорили о тебе. А была такая чудная! — продолжала бабуля. — А теперь — снова прежняя… Наверное, тоже утомилась? Эх, грехи наши! — Она переводила взгляд со Светланы на меня и обратно, как бы сравнивая. Конечно, это снова была Светлана. Я сразу понял это по её спокойной плавной походке. София всегда держала себя как-то сковано, движения её были несколько резче, чем у Светланы.
— Как ты себя чувствуешь? — спросил я, встречая девушку.
— Что-то голова кружится… Туман какой-то… Я не теряла сознания? — ответила она, приблизившись к нам.
— Нужно отпраздновать крещение, — обратился я к бабуле. — Давайте отправимся куда-нибудь пить чай.
— Ну, уж это вы без меня, — старушка, вспомнив о дожде, вытащила из сумки капюшон от плаща и стала надевать себе на голову. — У меня сегодня много дел. Только помните: вы должны теперь быть как брат и сестра. Понимаете, что я имею в виду?
— Да-да. Понимаем! — ответил я. — Спасибо вам большое за всё!
— Ну, с Богом! — она перекрестила нас по очереди, — Приходите почаще в храм, повернулась и пошла к улице Кирова.
— Спасибо! — крикнула ей вслед Светлана.
Мы чуть было не забыли о сумках, оставленных в церкви. Я вернулся за ними в храм. Остававшийся ранее свет погасили, и стало совсем темно. Стояла полнейшая тишина, настраивавшая на уединение и молитву. Я остановился на минуту, собираясь с мыслями, расплывшимися в моей голове туманом и почувствовал, что мне немного полегчало.
“Она снова — твоя!”— сказал мне какой-то внутренний голос.
У Светланы был зонт. Дождик усилился и барабанил по нему. Мы шли по улице Кирова к метро. Светлана держала меня под руку, плотно прижимаясь ко мне плечом, чтобы дождь не мочил её.
— Ты всё поняла, что говорил священник? — спросил я некоторое время спустя?
— Ты знаешь, Андрей, в какой-то момент мне стало так хорошо, что я будто бы погрузилась в сон наяву. Со мною так бывает. Поэтому, конечно, я ничего не помню. А почему ты спросил это?
— Да так… Я просто сам плохо всё запомнил. У меня голова никак не проходит. — Я решил не говорить о том что случилось. И сейчас всё ещё размышлял над тем, почему вышло так, что священник знал что крестил Софью, и почему он сказал, чтобы я привёл к нему крестить “её сестру”? Казалось, будто всё это было каким-то наваждением. Что могла сообщить ему Софья? Уж не заодно ли он с нею? Может быть, он — тоже из параллельного мира? Или он, как инструмент Господень, по наитию свыше сделал всё так, как требовала обстановка? Если так, то требования Софии морально оправданны, и мне следует выполнить её пожелание…
“Несчастная Светлана!”— думал я,— “Она не понимает, в какой попала оборот! Даже Крещение, которого она так хотела, оказалось недействительным. София находится в глубине её естества. Светлана сама не принадлежит себе, подобно марионетке! Бедная! Её воля настолько поражена, что любой может заманить её в ловушку и погубить! А в каком положении оказался я! Я пообещал Софии соблазнить Светлану. Но если крещение, всё-таки действительно, то я не имею на это право! Я не могу выполнить своё обещание и одновременно, я должен его выполнить! Отныне для Светланы я — брат. Божий закон выше человеческого и даже сверхчеловеческого. Я должен подчиниться Его воле, но не воле инопланетянки. Сомнения здесь неуместны. Даже София признаёт бытие Божие. Она не может не считаться с этим...”
“Однако ты мыслишь слишком догматически”, — заговорил кто-то во мне, — “Законы Божии рассчитаны на человека, не находящегося в экстраординарной ситуации. Более того, нигде кроме как в церковной традиции, нет запрета на интимную близость с крёстной...”
“Даже если всё так”, — возражал я, — “Ведь я же женат!”
“Догматизм! Опять догматизм! Ты уже нарушил верность. Поцелуи, объятия, просто тайные встречи, о которых не известно твоей жене, — всё это такая же точно интимная связь, как секс”.
“Но я только что получил прощение!”
“Получишь ещё раз! Бог — милосердный!”
“Сатана! Ты искушаешь меня открыто и нагло, даже не опасаясь того, что мне понятно, от кого исходит этот голос!”
Я резко остановился.
— Что с тобой, Андрюша? — воскликнула Светлана.
— Голова разламывается, — Мы оказались у здания КГБ, перед входом в метро. — Кажется, я заболеваю.
— Возьми анальгин, — Светлана вынула из кармана плаща полоску таблеток. Я жадно схватил их и одну за другой, раскусив на несколько частей, проглотил сразу две таблетки. Девушка сочувственно смотрела, как я тёр ладонью свой лоб. Я присел на парапет подземного перехода, не заботясь о его чистоте. Светлана взяла у меня зонт, который я готов был уронить, и встала рядом, спасая нас обоих от дождя.
— Что-то мне совсем худо,… — проговорил я,— обхватывая голову руками и опираясь локтями о свои колени. Боль как будто продолжала усиливаться. Девушка приблизилась и, положила свою левую ладонь поверх моих рук на мою голову. Слегка приподнявшись, я почувствовал сквозь плащ, что лицо моё Светлана прижала к своей груди.
Дождь лил, как сумасшедший. Прохожие спешили мимо, чтобы поскорее пропасть в подземном переходе. Я сидел, а она терпеливо стояла, прижавшись ко мне, довольно долго, гладя меня по голове, и ничего не говорила. Наконец мне стало лучше. Я пошевелился, встал.
— Спасибо тебе, Света! — прошептал я, беря её за руку.
Мы спустились в метро и долго молча ехали в поезде. Такова уж психологическая сущность езды в метро. Мало что запоминается из однообразия, созданного замкнутым пространством вагона. Одинаковые и незнакомые всегда чужие люди… Гул и лязг колёс… Яркий неоновый свет салона, едва с трудом пробивающий вечную ночь, в которую погружены стены туннеля, с бесконечными кабелями, на крюках, которые проносятся перед усталыми глазами на расстоянии вытянутой руки… Всё сливается в бессмысленный поток ненужной избыточной утомительной информации… Глаза невольно слипаются… Хочется забыться, уснуть… Видимо таблетки вступили, наконец в силу… Боль притупилось, в голове стало пусто. На меня опустилась какая-то депрессивная темнота. Мир стал враждебен. Единственное, чем оставалось жить, кроме исчезнувших эмоций, — рассудок, и тот оставался суженным до точки, так что требовалось усилие для осмысления простых вещей и принятия элементарных решений.
Но вдруг всё мгновенно изменилось. Неожиданно я осознал простую истину, которая до сих пор лишь вертелась у меня где-то на окраинах сознания: “Если крестили Софью, то я — не крёстный Светланы!”
Я взглянул в тёмное окно и обратил внимание на чьё-то странное отражение в стекле. Оно чем-то отличалось от всех других отражений пассажиров, стоявших рядом со мною. Я повернулся, чтобы взглянуть на его оригинал, и увидел, что позади меня стоял негр. В ответ он улыбнулся мне белыми зубами, а меня поразила другая мысль: “Как же я оставлю мою бедную Светлану? Как я смогу после этого жить там, в Америке, среди негров? Ведь я же люблю её!”
Мы вышли на Комсомольской, поднялись в город к вокзалу. Мне больше некуда было отвести бедную девушку, нежели как в “домик”, к бабе Мане. Я знал, что прихожане всё ещё продолжали его снимать, хотя после смерти отца Алексея теперь бывали там редко. Оставить Светлане свой Тульский дом — была хорошая мысль. Но чтобы отправиться в Тульскую область, нужно было собраться, найти деньги для уплаты налога. Головная боль стала проходить. Тем не менее, я чувствовал себя усталым и разбитым. В электричке мы оба задремали и не заметили, как доехали до места. А там сразу же удалось сесть на автобус. В деревенском продуктовом магазине я купил хлеба и колбасы. Скоро мы уже пили чай и грелись у камина.
Быстро опустились сумерки. В “домике” было как всегда тихо. Лишь потрескивали сыроватые дрова, что я принёс со двора и где-то за стеной стрекотал сверчок. Возвращаться домой мне совсем не хотелось. Светлана забралась на диван с ногами, села, обхватив руками колени. Я принёс ей одеяло, лежавшее на отдельном стуле.
— Что же мы наделали! — вдруг тихо прошептала Светлана, после того, как мы долго молчали, созерцая языки пламени в камине. — Мы теперь не можем даже поцеловать друг друга?..
Я поднялся со стула, на котором сидел, подошёл к ней, стал гладить по голове. Она отпустила свои колени, уткнулась лицом в мой живот, и обняла меня. Я приподнял её волосы на затылке и погладил её шею.
— У тебя очень красивая шея…
— Мне нравится, как ты гладишь меня…
— Почему ты не носишь свои волосы так, чтобы они не прикрывали твою шею?
— Хочешь, я их сейчас заколю?
— Хочу…
Светлана поднялась, надела туфли и подошла в своим сумкам, что стояли на полу, взяла что-то, вернулась и стала закалывать волосы.
— Ну, как? — она посмотрела на меня.
— Замечательно! Теперь я вижу твою прекрасную шею. И вся ты стала совсем другая… Ещё более красивая… — Я снова коснулся её шеи. Я почувствовал, как во мне поднялась волна восторга, растеклась по мозгу сладким потоком. Я наклонился и поцеловал Светлану в шею. — “О! Почему так сладок запретный плод?!”— подумал я. — Ты сказала, что ничего не помнишь, что было в церкви?
— Да…
— А знаешь, почему ты не помнишь? — Я продолжал гладить её.
— Почему? — насторожилась девушка, повернулась ко мне, чтобы лучше меня видеть.
— Я не хотел тебе сразу говорить об этом… Видишь ли… Мне кажется, священник крестил не тебя…
— Её?! Неужели — опять она? Ты уверен в этом?
— Ты вся преобразилась, точно так же, как тогда, раньше, когда София выходила из тебя… А священник всё время называл тебя Софией, а ты,… точнее она,… отвечала на все вопросы, как полагается… Если бы это была ты, то наверное бы заметила, что называют другое имя… Я не посмел остановить обряд…
— Да… Честно говоря, я и сама подумала о том, что она могла такое вытворить… Потому что когда я пришла в себя, то чувствовала я так же, как бывало, когда она овладевала мной… Ну, так, будто это не моё тело… Я боялась спросить тебя, чтобы не ввести тебя зря в сомнения, и ждала: если ты скажешь об этом… Значит, так оно и есть…
— Да… После крещения, когда я зашёл в притвор, священник сказал мне, чтобы я привёл крестить и тебя, когда ты будешь готова.
— Так и сказал?
— Нет, не совсем так… Он сказал: “Передайте Новый Завет девушке, и когда её сестра будет готова, приводите и её”.
— Откуда же он мог узнать обо мне?
Я пожал плечами в ответ.
— Наверное София сообщила ему своё имя, когда подходила к нему в конфессионал, и зачем-то сказала о тебе, как о своей сестре…
— Значит, я не крещена? Значит, она снова будет меня терзать? Как же мне быть? Может быть, и правда, лечь в больницу?
Светлана заплакала, закрыв лицо ладонями. Я подсел к ней, обнял, стал гладить по голове, утешать.
— Ну, не плачь, Светлана! Ты обязательно крестишься… Может быть, в другой раз я лучше отведу тебя в православную церковь?
Девушка оторвала ладони от лица, посмотрела на меня.
— Нет! Я не хочу, чтобы ты был моим крёстным! Не хочу!
— И я не хочу!
Она закрыла глаза, улыбнулась. Я поцеловал её.
— Я тебе правда нравлюсь? — прошептала она.
— Я тебя люблю!
В комнате стало прохладно. Я подошёл к камину, чтобы поворошить кочергой уголья. Пламя не слушалось, лениво лизало сырые дрова, то и дело порываясь погаснуть. Я принёс несколько новых досок, посуше, поставил их вертикально, под углом, и стал раздувать погасший-таки совсем огонь. От этого у меня снова разболелась голова. Когда, наконец, удалось добиться желанного результата, я обернулся, чтобы взглянуть на Светлану. “Вот, настал момент исполнить обещанное инопланетянке!”— подумал я со всею серьёзностью, как никогда, и в это же время увидел, как девушка вздрогнула, будто через её тело прошёл электрический ток.
— Я — стена. И сосцы у меня — как башни, — услышал я голос Софии. Медленно поднявшись, я шагнул от камина, а она продолжала: — Потому что я достигла полноты бытия! — Её глаза странно оживились, заблестели.
— Ты?! Опять?!
— Я!
— Что ты хочешь, София? Скажи, это тебя крестили вместо Светланы?
— Да. Я не хочу, чтобы ты нарушал церковные законы. Я хочу, чтобы ты исполнил обещанное мне. Тогда и ты, и Светлана, будете свободны. У нас совсем нет больше времени. Помни, если ты не исполнишь обещание, тебя ждёт смерть, а Светлану — сумасшествие. Это — твоя карма. Изменить её можно только одним способом — вырваться из замкнутого круга, в котором ты оказался.
— Ты обещаешь оставить Светлану?
— Она будет свободна после того, как зачнёт! Я — стена…
Снова, будто волна электрического тока прошла через её тело. Она закрыла глаза — и вновь открыла. Её взгляд был теперь снова другим. Передо мною опять была моя Светлана.
— Это была она! — сообщил я, когда понял, что девушка пришла в себя.
— Чего она хочет?
— Она хочет… Она хочет того же…
— Зачем ей это? Ты ничего не выдумываешь? Это ты хочешь! Ты! Причём здесь она?
— Да. И я хочу тоже… Потому что люблю тебя! Потому что ты — красивая! Потому что ты — такая юная и прекрасная! Разве ты не чувствуешь, что я всё время мечтаю и думаю только о тебе?! Я страстно жажду тебя! Я схожу с ума! А ты? Разве ты не хотела того же тогда, в беседке?
— Да… Я хотела… Но ведь нам нельзя! Вдруг, ты всё-таки — мой крёстный отец? Вдруг никакой Софии не было? Может быть, я просто впала в забытье?
— Ты мне не веришь? Хорошо! Ты можешь спросить у священника, кого он крестил: Софию или Светлану.
— Но ведь ты же женат… Я не хочу разрушать твою семью… Ты потом возненавидишь меня за это…
— Я люблю тебя, Светлана! Я хочу тебя! Будь моей!
— Я тоже… Только не делай меня беременной… Ты уедешь, а я останусь одна, с ребёнком… — Дрожь пробежала по всему её телу. — Пожалуйста, осторожно…
Глаза её вспыхнули, судорога сковала на миг её тело. Она затрепетала и вдруг потеряла сознание. А в следующее мгновение снова открыла глаза, и я понял, что передо мною — София. И как только я понял это, я спросил её мысленно, и услышал в своих мыслях её ответ. Наш диалог произошёл почти мгновенно. Вот как я примерно могу его сейчас выразить, вспоминая его по памяти, конечно, далеко не точно. Важно в нём было, какое-то странное чувство соприкосновения с неведомым, с существом из иного мира. Наверное, и прежние мои контакты с Софией следовало бы выразить подобным образом, поскольку каждый раз, соприкасаясь с нею, я чувствовал нечто подобное…

— Ужель то снова ты? — спросил я.
— Я появилась, чтоб напомнить, Фауст,
тебе о долге. Потому скорее
всё сделай то, что обещал мне, чтоб Светлана
зачала ныне, в сей же час вечерний!
В младенце — будущность моя. В него я
должна попасть не медля… Помни также:
Спасение твоей Светланы тоже —
в твоих руках сегодня. Вспомни
ещё раз, как в деревне вместе
бродили по полям, лесным дорогам…
Как на веранде мы весною сидя,
вели беседы чудные… От наших диалогов
горело сердце пламенем горячим…
Что ныне стало? Неужели
ты хочешь погубить всё наше дело?
— Я всё готов уж был исполнить, но, София,
Светлана просит, бедная, с младенцем
Не оставлять одну её…
Не хочет она быть матерью…
— О, Фауст! Ведь она не понимает,
как это нужно ради избавленья!
Ты объяснишь ей это… Только позже…
Сейчас же ты, не медля,
сверши обещанное, силы не жалея!
— Зачем ты шутишь зло, София? Фауст
желал остановить мгновенье… Ты считаешь,
я — эгоист, как он, такой же,
готовый в жертву принести невинность,
чтоб напитать скучающий рассудок
утехой новой?.. Хорошо! Но только,
не появляйся снова… Ты же обещала,
Светлану не терзать отныне боле.
— Меня ты разлюбил, узнав Светлану!
В сравненьи с нею Софья проиграла.
Сама сей тяжкий выбрала я жребий.
Не может человек, свою породу
Преодолеть, связавшись с силой.
Сила ж эта —
моя природа. Потому по праву
Брала я силой слабую Светлану.
Твой шанс последний наступил сегодня.
Я ухожу! Прощай навек! И помни
свою Софию мудрую. Попросишь
Меня не раз остановить мгновенье…
— Светлана! — позвал я девушку, находившуюся в моих объятиях без сознания. — Светлана!
— Опять она? — устало спросила Светлана, возвращаясь к действительности.
— Да. Но это неважно! Будь моей!
— Хорошо… Только не делай меня беременной… Ты уедешь — а я останусь одна…
— Светлана! Любовь моя! Я вернусь за тобой…
— Только не делай меня беременной! Я прошу тебя… Только не делай меня беременной!.. Ты меня слышишь?.. Только не…
Дрова в камине повернулись, обрушились, осели.
На мгновение огонь как будто исчез под ними, и в комнате стало совсем темно. Но пламя, схватив какую-то сухую доску, принялось лизать её, с каждой секундой набирая новую силу. Искры, отрываясь от дерева, ударялись о стенки камина, отскакивали, падали, гасли. Пар с силой разрывал древесину. Она громко стреляла, отбрасывала от себя мелкие щепки. Но вот, пламя выровнялось, поднялось, усилилось, и поток горячего воздуха затянул его далеко в дымоход; но не в силах оторваться от питающего его источника, оно выплеснуло волну жара — и, вот, будто само Солнце вошло в комнату залило её плазмой…
Я отошёл от камина…
Светлана по-прежнему сидела на диване, там, где я оставил её. У меня кружилась голова. Мне представилось, будто она с горечью упрекнула меня: “Зачем ты сделал это?! Ведь я же тебя просила...”
Я сел рядом с нею, опустил голову на боковину дивана.
“О! Разве могу я позволить себе такое?!”— подумал я и проговорил:
— Жарко… У меня кружится голова…
— Ты долго раздувал огонь и надышался дымом, — ответила мне девушка.
— Мне только что представилось, будто из тебя снова выступила Софья. — Я лёг поудобнее на спину, пытаясь расслабиться и снять напряжение в теле. Как будто Светлана догадалась о моём состоянии. Она приблизилась ко мне, стала гладить по голове. Я поймал её руку, и, закрыв глаза, прильнул губами к её ладони. Девушка склонилась надо мной. Её губы коснулись моих. Она прильнула ко мне. Я обнял её, и она, почувствовав, всю силу моего напряжения, прошептала:
— Я хочу от тебя ребёнка!.. Сейчас!..
— Тебе будет больно?
— Нет… Ни о чём не думай…
Весело и равномерно потрескивал огонь. Его мерцающие блики освещали комнату неровным прыгающим светом, передавали своё движение ожившим стенам. В волосах девушки я нащупал несколько заколок и по очереди отцепил их. Её волосы опустились, закрыв ей щёки. Я погладил её шею сзади. Светлана затрепетала, опустилась набок, оказалась между мною и спинкой дивана. Я помог ей лечь на спину. Девушка всё ещё не могла успокоиться. Время от времени судорога пробегала по всему её телу и затихала волной мелкой дрожи. Что-то приятное, девственное было в этом трепете. Я стал целовать её — до тех пор, пока она не расслабилась и не начала отвечать на мои поцелуи. И тогда я прижал свои ладони к её ладоням — и почувствовал, как её тело стало моим…
Дрова продолжали трещать. Иногда из какой-то доски вырывался жалобный писк. Жар не ослабевал, хотя огонь горел уже давно. Он превращал воду в пар, и послушное сладкое дерево, отдавая себя, почти растаяло в нём, разогрело его до такой степени, что пламени уже не хватало воздуха. Подобно усталому зверю, не способному остановиться и перевести дыхание, оно металось, не находя себе места, высовывало свой язык за пределы, его ограничивающие. Древесина совсем пропала в нём, слилась с огнём в одно целое. Но вдруг где-то в невидимых недрах огня дрова обрушились, закрыли приток воздуха. Но усмирить разбушевавшуюся стихию было невозможно. Ухватив лакомый кусок с другой стороны и подогревая его снизу, пламя снова весело устремилось в вышину, и теперь горело до тех пор, пока не сожгло до тла самый последний питательный уголёк. И тогда, вздрогнув, оно неожиданно потеряло силу, и мгновенно уснуло мёртвым сном. Комната погрузилась в сладкий мрак.
Мы проснулись от холода. Я поднялся, чтобы опять растопить камин. Снова весело затрещали дрова, а на электрической плитке зашипел чайник. Завернувшись в одеяло, моя возлюбленная придвинулась поближе к огню. Я принёс ей чашку горячего чая и бутерброд с колбасой. Светлана стала жадно есть.
— Ты проголодалась? — спросил я, подсаживаясь рядом.
— Да, как собака! — пошутила девушка.
— Теперь ты пойдёшь к гинекологу?
— Почему “теперь”?
— Помнишь, ты боялась идти туда раньше?
— Теперь, по крайней мере, меня не посмеют упечь в психушку.
— Я всё равно хотел бы тебе передать мой дом в деревне…
— Спасибо! Я буду там жить летом с нашим ребёнком. Буду тебя вспоминать… И ждать…
Светлана всхлипнула.
— Я вернусь за тобой. Вот увидишь!
— Ты меня ни о чём не хочешь спросить? — девушка коснулась моей руки. Одеяло, прикрывавшее её обнажённое тело, сползло. Блики огня осветили её грудь.
— Хочу…
Светлана снова спрятала руку под одеялом и обратно натянула на себя одеяло.
— У тебя всё-таки кто-то был до меня?
— И да, и нет…
— Как это?
— Я чувствовала с тобой всё так, будто ты — первый.
— Это был тот самый твой одноклассник?
— Зачем ты спрашиваешь? Разве тебе плохо со мной?
— Ты же сама хотела, чтобы я спросил об этом…
— У меня, действительно, никого не было. Это всё она, Соня! У неё было несколько любовников! Один из них — Серёжа, которого она отбила у меня. Но он бросил её. И тогда она подцепила одного командировочного в гостинице “Москва”. А потом у неё были ещё другие мужчины…
Я допил свой чай, поднялся, чтобы поставить пустую чашку на стол.
— Она обещала, что больше не будет тебя мучить, — сказал я. — Если ты станешь беременной и родишь, то она больше не появится. Забудь о ней навсегда. Её больше нет!
— Она так сказала?
— Да.
— Она обманет…
— Почему?
— Я знаю её. Она всегда делает так, как ей хочется.
Светлана поднялась на колени, переползла по дивану в другой его конец и, обняв свои колени руками, села точно так, как когда-то, на газоне. Точно так же, как когда-то Софья сидела в моём деревенском доме…
“Что за наваждение?”— подумал я. — Почему их должно быть две? Кто вбил мне это в голову? Что если существует только одна Светлана, которая время от времени воображает себя Софией? Или, наоборот, София, которая иногда играет роль Светланы...”
— Скажи мне, Света, ты до сих пор веришь в то, что у тебя была сестра по имени Соня? Может быть, всё это — твоё воображение? У тебя был сильный стресс, который повлёк к появлению навязчивой идеи о, якобы, погибшей сестре Соне, твоём двойнике. Всё, что ты делаешь нехорошее, ты приписываешь не себе, а Соне. Это раздвоение личности могло произойти ещё в раннем детстве, когда родители, хотели наказать тебя за какой-нибудь проступок. Чтобы избежать наказания, ты выдумала себе сестру Соню, плохую девочку. И когда тебя наказывали, то получалось, будто бы наказывали не тебя, Светлану, а Соню. Постепенно, Соня стала как бы твоей тенью, твоим вторым “я”. И тогда она начала выступать из тебя без твоего контроля. Всякая беда, всякое жизненное разочарование способствовали раздвоению твоей личности всё больше и больше. Воображаемое стало реальным. Я не хочу тебя пугать… Не хочу сказать, что ты больна… Это — просто наваждение, которое пройдёт, как только ты осмыслишь это… Тем более что и София, тоже мучается от этой раздвоенности. Теперь, когда у тебя будет ребёнок, вы обе, посвятив себя любимому существу, станете одним, соединитесь снова в одно целое…
Я хотел, было, продолжать дальше, но вдруг заметил, что Светлана вся дрожит. В комнате было достаточно тепло. Одеяло она уронила и сидела, обняв свои колени, совершенно обнажённая.
Я подошёл, хотел было обнять её, успокоить, но девушка, вдруг отпрянула от меня, и я почувствовал, будто через мою руку и по всему моему телу прошёл электрический разряд.
— Я — стена… — услышал я снова голос Софии, — И сосцы у меня — как башни. Потому что я достигла полноты бытия… Она говорила медленно, и ей зачем-то нужно было закончить эту фразу до конца, будто бы это было магическое заклинание.
— Неправда! — воскликнул я, — Тебя нет! Есть только одна Светлана! Изыди из неё!
— Нет! Светланы больше нет! — услышал я холодный правильный голос. — Ты убил её своим психоанализом! Разве можно так грубо обращаться с таким слабым существом?! Каждый раз, когда моей сестре делают больно, я выступаю из неё, чтобы не дать другим овладеть её душой. Теперь это моё тело! Я останусь в нём навсегда!
Я отпрянул от неё ещё дальше. А она медленно поднялась, подошла ко мне, совершенно обнажённая. Её тело излучало какую-то видимую энергию, светилось странным белым светом. И она была необыкновенно красива. Эта красота завораживала и приковывала взгляд.
— Но ты обещала оставить Светлану! Почему ты снова вышла? Разве я не выполнил своего обещания? Ведь теперь ты познала человеческую любовь! Что тебе ещё нужно?
— Да. Всё это так. Но во-первых, я не уверена, что Светлана зачала. Когда я в этом удостоверюсь, то, возможно, оставлю её. Я вышла из неё снова для того, чтобы ещё раз доказать тебе, что я — не галлюцинация, не двойник, не иллюзия Светланы. Я — София, пришелец из Созвездия Близнецов.
Она подошла ко мне ещё ближе, коснулась моей руки и обожгла меня, как когда-то на Каланчёвском вокзале.
— Я снова обладаю энергией, — продолжала она, — Ты помог мне занять ещё больше места в духовном пространстве Светланы. С каждым шагом она отступает. Будет лучше, если это пустое пространство достанется мне, а не другому существу.
— Как я помог тебе в этом? Я напротив хотел освободить Светлану от тебя! Ты сама утверждала, что в моих руках её и твоё спасение!
— Светлана не сможет выносить ребёнка. Она слишком нервная и слабая. У неё может быть выкидыш. Ты уедешь в Америку — и она покончит собой. Я знаю её психическое состояние. То, что произошло сегодня между вами — её последняя радость. В этом теле больше не осталось для неё места. Светлана — это была та, которую ты вожделел и которой стремился обладать. Покуда проистекало это стремление, существовала Светлана. Теперь же ты получил её. Ты достиг желаемого. И Светлана исчезла. Осталось только её имя, записанное в паспорте за этим телом. Будет лучше для всех, если теперь я полностью займу её место и рожу ребёнка… Никто кроме тебя и меня не будет знать об этом… Даже для её матери я буду Светланой. На самом же деле я — София!
— Тебя выдаст твой акцент! Тебя упекут в психбольницу!
— Не злись! Это дело поправимое. Уже завтра и ты не отличишь меня от Светланы. Ты будешь думать, что это она, но это буду я. И я не скажу тебе, кто я. Ты выполнил свою миссию. И в награду я сохраню тебе память о Светлане и обо мне. Это лучшее во всей твоей жизни, о чём ты будешь помнить до самой смерти.
— О, Боже! Это будет моя мука!
— Помни, однако, что Светлана, как таковая, та невинная девочка, которую ты знал, всё-таки есть. Она скрылась от тебя. Но она когда-нибудь появится в каком-нибудь новом теле. Возможно, даже в этом, если у меня возникнет необходимость покинуть его. Ищи её! Я оставляю тебе такой шанс…
— Теперь я буду, как обыкновенная женщина, — продолжала София говорить холодным голосом. — Именно этого я хотела. И я благодарна тебе за то, что ты помог мне обрести человеческое бытие, — София пригнула мою голову и поцеловала в губы. — А теперь прощай!
— Подожди! София! Дай мне последнюю возможность побыть со Светланой, хотя бы совсем недолго.
— Ты просишь меня остановить мгновенье, Фауст! Хорошо. Я согласна. Ты поедешь с моей сестрой в деревню, как обещал. Мне будет нужен твой дом. Обладай Светланой всё это время, сколько пожелаешь. Мне нужно, чтобы я наверняка забеременела.
С этими словами она вернулась на диван и, заняв позу, в которой пребывала раньше Светлана, устремила взгляд в догоравшие угли камина, и замерла.
За окном светало. Я не смел пошевелиться. Молча смотрел на то, как в рассветных сумерках медленно менялись краски. Ночная рубашка Светланы, повисшая на спинке стула, перестала отражать блики потухшего огня; сначала сделалась сине-белой, а потом — совсем белой. Мне стало холодно. Я позвал Светлану. Но девушка не пошевелилась. Она сидела всё так же молча, застыв, как изваяние.
— Софья! — попробовал я позвать её иначе, и испугался своего голоса. Девушка продолжала молча сидеть. Я приблизился и коснулся её щеки. Она очнулась, подняла на меня удивлённый взгляд.
— Уезжай в Америку. Здесь — гибель, — тихо и медленно проговорила она голосом Светланы.
Больше я не смог от неё добиться ни слова. София была то или Светлана — я так и не понял. Она как будто впала в глубокий летаргический сон. Уложив её и укрыв одеялом, я снова растопил камин. Почти весь следующий день я пытался разбудить её. Всё было бесполезно. С трудом мне удалось одеть её. В вещах Светланы я нашёл её паспорт и взял его, чтобы в будущем оформить на её имя своё тульское владение. Оставив девушку одну, я отправился к шоссе, поймал и пригнал такси, вынес её на руках и посадил в машину. Светлана так и не пришла в себя за всю дорогу.
Её мать, к счастью или к несчастью, оказалась дома. Я внёс Светлану на руках, помог её уложить в постель. В двух словах я объяснил матери, что познакомился со Светланой, когда находился в диспансере, а сегодня, будто бы случайно встретился с нею в саду “Эрмитаж”, а потом ей стало плохо, и она попросила меня привести её домой. Как ни странно, происшествие будто бы не удивило её мать. Оставив Светлану лежать, мы вышли в коридор. И тогда я спросил:
— Скажите, а это правда, что у Светланы была сестра-двойняшка по имени Соня?
— Это кто вам сказал? Она?
— Да.
— А почему она это вам сказала?
— Не знаю.
— А вы, что, там тоже лечитесь?
— Как вам сказать… Я проводил там время, чтобы избежать неприятности на работе…
— А вы знаете, что когда она начинает говорить про Соню, то с ней случаются разные истории? У тебя, что, было с ней что-нибудь?!
— Нет.
— Что же она опять выдумала? Что она ещё тебе сказала?
— Понимаете, мне кажется, что Светлана — в каком-то шоке из-за боязни, что вы отправите её в больницу. Ведь, сами понимаете, обстановка в больницах может очень отрицательно повлиять на её психику. Там всякие грубые санитары… А она — такая молодая и красивая девушка… Я бы вам посоветовал быть с ней помягче. Это, конечно, не моё дело, но мне кажется, что Светлана очень переживает, что вы её больше не любите…
— Как это не люблю?! Она — моя дочь. Поэтому и хочу, чтобы вылечили.
— Скажите, а не связано ли это с тем, что вам не хватает жилплощади, или, может быть, кто-то посторонний оказывает на вас влияние…
— Это, когда же она успела всё рассказать?! Это, какое же тебе до всего есть дело?! Кто ты такой?! Говори: соблазнил девку или нет?! — Мамаша уже кричала. Она медленно на меня наступала, оттесняя к наружной двери.
— Послушайте! Подождите! Я подружился со Светланой… И мне небезразлично, что с ней станет! — попытался парировать я. — Давайте вместе разберёмся, в чём дело и поможем ей…
— А ну-ка убирайся к чёртовой матери! — заорала мамаша.— Без тебя разберёмся! Не хера совать нос в чужие дела!!! — Она так толкнула меня, что я ударился спиной в наружную дверь. И тут же мать подскочила, дёрнула дверь, чтобы открыть её, и я снова ударился, только теперь уже об её торец и головой. А затем мать кулаком толкнула меня в спину — и я услышал, как дверь за мною захлопнулась.
“Бедная Светлана! О, несчастная девушка! В каком кошмаре я оставляю её!” — Я шёл по улице, и слёзы текли у меня из глаз. Я чувствовал себя виноватым перед ней и беспомощным что-либо изменить. — “И зачем я привёз её туда, откуда она сбежала? А куда бы мне следовало её привести? Не в больницу же! Не к своей же супруге! И оставить её в холодном домике я тоже не мог. Ах, как жаль, что моего духовника нет в живых! Иначе бы он обязательно как-нибудь помог! И как такое случилось, что Светлана впала в прострацию? Всё было так замечательно! Нам было так хорошо вместе! Неужели действительно инопланетянка овладела её телом? В это просто страшно поверить. Ведь, вот, было! А сейчас, я снова сомневаюсь: уж не моя ли всё это галлюцинация? Если это так, то как могло совпасть, что я до знакомства со Светланой, встретил Софию? Даже если представить себе, что у Светланы — раздвоение личности, и она время от времени начинает играть роль Софии, то как она могла мне внушить, будто бы она — инопланетянка? Как она могла оказаться со мною в тульской деревне? А может быть — это массовая галлюцинация? Может быть такой род глюков способен передаваться людям на расстоянии? Может быть мы галлюцинировали оба, и я даже не ездил в деревню? Тогда почему позже, когда я ездил в деревню один, я находил следы её пребывания там? Как объяснить все чудеса, что она мне демонстрировала? Или это всё-таки мои глюки, сопровождаемые всем комплексом чувств, вплоть до осязания?”
Все эти мысли повергли меня в жуткое смятение и депрессию. Я дошёл до дома — а там меня ждал ещё один скандал, с женой. Я что-то выдумывал, оправдывался. Но жена, будто мегера, орала на меня. Казалось этому аду не будет конца… Но конец всё-таки наступил, потому что пришла ночь. Я, или какой-то “инопланетянин”, без имени, выпил снотворное, завладел моим мозгом, сказав: “Это не ты, а я. Ты — хороший — я плохой”, — и отключился.
Уж не знаю, какое это было время года и когда точно это было: до описанных событий или после. Всё в моей голове тогда спуталось: что раньше, что позже, и установить это теперь невозможно. Что-то успел записать, что-то стёрлось из памяти навсегда, а о чём-то, наверное, повторяюсь… Но перечитывать такой большой объём, для меня невозможно, тем более, что-то менять, переделывать, в угоду читателю, к которому эта рукопись может быть и вовсе не попадёт в руки. Я записываю это прежде всего для самого себя — чтобы лучше осмыслить произошедшее. Столько много было событий! И как только я мог всё успеть сделать!
Помню, что по рекомендации каких-то знакомых жены ездил на консультацию к психологу. Психолог рассказала, какие бывают реабилитационные тесты. Один из них, самый сложный, она объяснила мне наспех, под самый конец, заметив, что он используется в очень редких случаях. Его-то мне и задали, когда я явился в диспансер. Тест состоял из пяти сотен вопросов, построенных так, чтобы сбить с толку и запутать человека. Некоторые вопросы содержали в себе несколько отрицаний, которые выворачивали логику вопроса наизнанку. Вопросы перефразировались и повторялись в разных формах, чтобы спровоцировать на ошибку и определить склонности и характер психики тестируемого. Даже здоровый человек не мог бы пройти этот тест, если бы заранее не знал к нему ключ. Как мне до этого объяснила знакомая психолог, чтобы пройти этот тест, необходимо было представить себя этаким типичным обывателем с незамысловатым характером, потребностями и привычками и отвечать на все вопросы от его лица, не заботясь ни о каких противоречиях. Так я и сделал, забыв на время, кто я такой, что меня интересует, зачем я еду в Америку, как убили отца Алексея, кто такая София, что будет со Светланой… На вооружение я взял за эталон образ одного из своих сотрудников по работе, молодого мужичка, несколько лет назад демобилизовавшегося из морфлота, интересы которого не выходили из синтагмы: работа — аванс — выпивка — получка — выпивка — телевизор — грибы — рыбалка — футбол — хоккей. К удивлению психолога, проводившего тест, шаблон, с прорезями, наложенный на мои ответы, показал всего три отклонения от нормы — менее чем нормальный коэффициент допустимой ошибки.
— Мира Наумовна, когда вы теперь сможете снять меня с учёта? — спросил я на следующий день, придя на приём к своему участковому психиатру.
— Это какое-то недоразумение! — возмутилась она, прочитав запись в моей медицинской карте. — Выходит, что все эти годы я лечила здорового человека! В какое положение ты хочешь меня поставить! Мне никто не поверит! Тебе нужно повторить тест!
— Я здоров, Мира Наумовна. И новый тест покажет ещё лучший результат, потому что я буду отвечать на те же самые вопросы.
— Тебя кто-то научил правильным ответам! Наверное это сделал твой Левин! Мы дадим тебе другой тест!
— Какой другой, Мира Наумовна? Тест Роршаха? Так он же совсем простой! Или вы хотите…
Она не дала мне продолжить, чтобы не лишиться последнего козыря.
— А кто тебе сказал, что тебя могут снять с учёта? — прервала меня врачиха.
— Мина Тавровна говорила…
— Мы никого не снимаем с учёта. Она не могла такое сказать. Ты не правильно её понял. Мы не снимаем с учёта даже здоровых. У нас не может быть никаких гарантий, что завтра ты снова не почувствуешь себя плохо и не вытворишь что-нибудь “из ряда вон”.
— Но зачем же тогда нужно было затевать эту комедию с реабилитацией?
— Мы ничего не затевали. Это была твоя инициатива.
— Но ведь я прошёл комиссию. У вас результаты, подтверждающие, что я здоров. Так дайте же мне хотя бы справку…
— Я могу написать справку, в которой будет сказано, что ты действительно прошёл реабилитационную комиссию. Но о снятии с учёта не может быть никакой речи. Даже если бы ты прошёл десяток комиссий… Если не согласен, можешь обращаться к главврачу. Ты, кажется, знаешь, где его кабинет…
Так снова “не солоно хлебавши” я вышел из диспансера, с ничего не значившей бумажкой, где было констатировано, что такого-то числа, в таком-то диспансере товарищ А.И.Спиров прошёл реабилитационную комиссию.
И тогда начались мои новые “бега” в поисках другой справки, на основании которой в поликлинике, ведающей зарубежными поездками, мне могли бы соответствующим образом заполнить американскую анкету…
В какой-то газете я прочёл объявление о независимой психо-реабилитационной комиссии. Приехав по указанному адресу, я заплатил сорок рублей секретарше, собравшей деньги с десятка подобных мне людей и исчезнувшей без следа. На другой день я “выловил”её за этим же промыслом и “вытянул” из неё адрес какого-то профессора. Поехал к профессору на приём. Припёр его к стенке. Он сознался, что это — незаконное дело, и что кто-то использует его имя. Узнав от меня, что справка никуда не пойдёт, кроме как в американское посольство, он написал-таки на каком-то рецепте, что “Товарищ А.И.Спиров успешно прошёл реабилитационную психиатрическую экспертизу и может считаться здоровым”. С этой “филькиной грамотой” и той, что мне дали в диспансере, я отправился в спец-поликлинику, прихватив с собою американские анкеты.
— Принесите справку из районного диспансера о том, что вы не состоите на учёте, — ответили мне после того, как я отсидел в очереди пол дня.
— Какую справку? — удивился я. — Ведь вот справка, где сказано, что я прошёл реабилитационную комиссию.
— Тут не сказано, что вы здоровы и сняты с учёта.
— Хорошо. Вот вам другая справка. Тут сказано, что я здоров.
— Тут не сказано, что вы сняты с учёта.
— Как же так! — возмутился я, — Мне не дают других справок! Вы обязаны принять эти!
— Эти ты знаешь можешь где использовать?
— Где?
— Если не понимаешь, где, то действительно болен! Давай сюда свои анкеты — я напишу, что требуется.
— И вы полагаете, что с вашей записью меня пустят в Америку?
— Конечно, нет!
— Если я, по вашему мнению, болен, то, скажите, зачем я такой вам здесь, в Советском Союзе, нужен? Не лучше ли вам избавиться от меня? Пусть со мной возятся империалисты! И вам и мне будет лучше…
— Не хочешь — не надо. Твоё право. Принесёшь справку из диспансера — подпишем анкеты. Только если ты там на учёте — бесполезно. Никто тебе такую справку не даст. А если и дадут, то мы всё равно проверим её подлинность. Советую не терять зря времени.
Круг замкнулся.
Оставалось последнее средство. Одна знакомая художник, тоже собиравшаяся в Америку всей семьёй из семи человек, двое из которых тоже состояли на учёте, знала, как при помощи куриного яйца, сваренного вкрутую, можно было скопировать печать. Она показала мне две печати, оригинал и копию, и я не сумел заметить никакой разницы. Печати на её анкетах принадлежали не специальной поликлинике, где меня “отфутболили” только что, а — обыкновенной районной поликлинике.
— Разве можно заверять анкеты в районной поликлинике? — спросил я.
— Пока да, — ответила мне моя знакомая. — Американцы принимают…
Чтобы избежать подделки документа, я направился в свою местную поликлинику.
— Состоите на учёте в псих-диспансере? — спросила меня участковая врач, молодая женщина, не раз приходившая ко мне на дом, когда я или кто-то из детей, простужались.
— Нет, — соврал я.
Не задавая лишних вопросов, она расписалась в анкете. Я вылетел из кабинета и побежал вниз по лестнице в регистратуру, чтобы поставить печать. В регистратуре оказалась очередь из нескольких человек. Прошла минута, другая, третья… “Неужели всё так просто?”— не верил я своему счастью, — “Нет! Не может такого быть! Сейчас регистраторша, ещё одна “старая мымра”, пожелает проверить, что-нибудь уточнить… Начнёт звонить, наводить справки, проверять… Эх! Была бы она сегодня усталой! Ведь уже вечер! Разве ей не надоела вся эта бумажная возня?!”
“Хлоп!”— шлёпнула печать. Нет. Не мне… Это оказался больничный лист человека, стоявшего в очереди передо мной.
— А вам придётся пойти к главврачу, — услышал я и почувствовал, как мои ноги наливаются свинцом, — Мы такие документы здесь не заверяем.
“Вот и всё!”— Я медленно отошёл в сторону. — “Снова замыкается круг… Только теперь анкета испорчена подписью врачихи. — Я стал подниматься обратно на второй этаж, где находился кабинет ещё одного главврача. — “Он то уж, конечно, не пропустит без проверки!”
Я остановился в коридоре. У кабинета участкового врача никого не было.
Я постучал…
— Войдите…
— Извините… Видите ли, в регистратуре сказали, что они не могут заверить, послали к главврачу… Я боюсь, что с ним могут быть осложнения…
— Скажите, а вы почему уезжаете? — поинтересовалась доктор.
— Трудно объяснить в двух словах, — начал я, — Я надеюсь получить статус беженца… По религиозным причинам… Были преследования…
— Подождите…
Женщина выскользнула из кабинета, не прикрыв за собой двери. Я вышел за нею следом. Её белый халат мелькнул в конце коридора, пропал в кабинете главного врача. У меня бешено застучала в висках кровь. “Неужели и сейчас будет отворот?” Не прошло и половины минуты, как белый халат, вновь осветил полутёмный коридор поликлиники, и хотя женщина ещё не успела подбежать ко мне, я знал ответ.
— Вот! Всё в порядке! — Улыбаясь и задыхаясь от бега и волнения сказал мне малознакомый добрый человек.
Не сумев найти никаких слов в ответ, сжимая в руках драгоценную бумагу, я бросился вниз по лестнице.
Как жаль, что я не сумел никак поблагодарить её! Как жаль, что я даже не запомнил её имени! Нет! Не все — бюрократы, сволочи и подонки! Есть добрые чистые святые души, благодаря которым ещё можно вырваться из порочного круга!
“Я уезжаю, а она остаётся здесь, среди этой мерзости!”— подумал я на бегу, вспоминая о Светлане. — “Но кому-то же нужно оставаться? Что будет, если все хорошие люди уедут? А хороший ли я? Может быть, как раз, хорошие не уезжают? Иначе зло окончательно победит...”
И, тем не менее, уже было поздно поворачивать в обратную сторону. Американские анкеты были заполнены, я уже начал продавать вещи, которые не было смысла или возможности увезти с собой. Словом, продолжал сжигать остатки мостов… И ощущение, что всё уже решено, придавало уверенность в том, что я пройду успешно интервью в посольстве, получу статус беженца и уеду.
И вот наступил день интервью. С супругой мы как-то сами собой помирились, прибыли рано утром к американскому посольству. Там уже была очередь, человек из ста. Мы заняли в ней место. В основном очередь состояла из литовцев. Литва ещё тогда входила в состав Советского Союза, и своего американского представительства у неё не было. Я жил от посольства всего в десяти минутах езды на троллейбусе. Каково же было этим людям! Сколько им пришлось вынести, чтобы пройти через все бюрократические проволочки, добиться этого интервью, приехать сюда к назначенному часу!
— Мой покойный муж всю жизнь подвергался преследованиям со стороны властей,… — говорила какая-то пожилая литовка. — Он погиб в сталинских лагерях. Они не могут мне отказать в статусе беженца…
“О, нет,… — думал я, внутренне жалея бедную женщину, приехавшую сюда зря. — Тебе не дадут статус… По международной конвенции о беженцах присвоить статус могут только тому, кто непосредственно подвергался гонениям. А муж, да ещё покойный, в этом деле помочь никак не сможет...” Я знал об этом из американской русскоязычной печати, к которой имел доступ, благодаря той самой художнице: у неё были в Америке родственники, снабжавшие её необходимой информацией. Всё-таки мне повезло, что я жил в Москве, что у меня были связи, благодаря покойному отцу Алексею, собравшему вокруг себя людей из самых различных культурных кругов…
Конечно, я не стал разочаровывать бедную женщину раньше времени. А вдруг американский чиновник что-нибудь не учтёт? Вдруг решит ей помочь? И она, веря в свою правоту, будет чувствовать себя уверенней и сможет лучше рассказать свою историю… Впрочем, ещё одно обстоятельство удерживало от объяснений. Из всех, находившихся в очереди, статус присвоят лишь единицам. У американцев на это спущена сверху квота. И поэтому каждый в очереди один для другого — конкурент. Наверное поэтому многие разговаривали на темы общего порядка, и мало кто делился личными обстоятельствами и мотивами, почему он здесь оказался.
В былые времена всех этих людей заклеймили бы “предателями родины”. Сколько же их взялось, откуда, отчего? Если учесть то, что каждый день уже на протяжении нескольких лет сотни новых людей приходили к американскому посольству, в надежде навсегда покинуть своё отечество? А ещё были посольства Израиля, Западной Германии, Великобритании, Австралии… И там я был тоже для подстраховки! Что если ничего не выйдет с Америкой?! И люди стояли толпами у этих посольств, днём и ночью. Лишь недавно ввели новые порядки, начали упорядоченно выдавать анкеты, так что люди, перестали ночевать на улице…
И вот, наконец, я оказался внутри посольства. После регистрации нас позвали в кабинет, где американец, мужчина среднего возраста, уже ознакомившийся с моими письменными ответами на вопросы анкеты, стал снова спрашивать, уточнять формальные детали, а я, дождавшись главного вопроса, почему я хочу покинуть Советский Союз, начал излагать по порядку все факты моего преследования.
Я рассказал, как в 1978 году следователь, по фамилии Невмянов, избивал меня в милиции и требовал сотрудничества с КГБ; рассказал о том, как не давали мне учиться в МГУ, приставив стукача, как другой стукач, по имени Борис, звонил в последствии мне домой, угрожал и советовал послушаться Невмянова. Перейдя к событиям восьмидесятых годов, я поведал о новом преследовании, когда другой следователь, уже не КГБ, а Московской Прокуратуры, по фамилии Тихомирнов, пытался вынудить меня дать ложные показания против “Старшего Брата”— “Санитара”, религиозного активиста экуменического толка. Затем я перешёл к рассказу о преследованиях в типографии, где я работал несколько лет назад, в самом начале Перестройки, когда у меня устроили обыск личных вещей безо всяких на то оснований и снова вербовали на сотрудничество с КГБ, и поскольку я отказался, то в результате — лишился работы.
Будто не поняв, что последние события происходили уже при Перестройке, меня снова спросили, почему я всё же желаю покинуть Советский Союз, тогда как в настоящее время проводится новая политика демократизации, гласности, свободы вероисповедания? И я уточнил, что не верю во всё, что происходит в стране, поскольку и раньше по Конституции СССР не запрещалась ни гласность, ни свобода вероисповедания, тогда как на деле за это преследовали и продолжают преследовать, подтверждением чему является история, которую я только что поведал.
Хотел я что-то ещё сказать, но чиновник, видимо, довольный моими ответами, сам остановил меня. Напоследок, сверяя даты и события, о которых я написал в анкете, он повторил их мне и нарочно перепутал. Но нет! Я ничего не выдумывал и всё помнил на память! Прервав его, я уточнил, в каком году меня избивал Невмянов, в каком добивался от меня лжесвидетельства Тихомирнов, а в каком мой начальник, по фамилии Ададуров, по указке Первого Отдела, заставил меня вместо работы в радиоузле типографии таскать мешки с картошкой на овощебазе.
На этом интервью закончилось. И в глазах чиновника, на которого я вопросительно взглянул, я увидел подтверждение. Он как-то даже незаметно мне кивнул, давая понять, что всё — в порядке.
Ещё бы! Вербовка, шантаж, запугивание, преследование за религиозные убеждения, страх перед новыми преследованиями… Всё это с избытком служило основанием для выдачи статуса беженца согласно международной конвенции ООН. И хотя действительно преследования имели место, зная положение ООН, я сумел грамотно изложить все факты. А сколько, наверное, людей, кому полагалось бы присвоить статус беженца, не получили его, только потому, что неумело излагали свою историю!
Мы вышли на улицу. От наступившего только лишь теперь волнения, меня забила дрожь, и я почти не мог говорить. И если пробовал, голос мой неестественно дрожал, губы и руки тряслись, я заикался, не в силах окончить предложение.
— Что с тобой случилось?! — глупо засмеялась Лиза. — Я никогда не видела тебя таким!
— Эт-то от-то-от… от… пе-пе-ре-ре… перена-п-п-п-ря-га-га-га… — попытался ответить я, остановился и долго стоял, приходя в себя. А когда пришёл в себя, то сказал ей, что статус у нас в кармане.
— Ну! Уж так и в кармане! — парировала она. — Вон, сколько людей пришло! Ты что, лучше всех? Почему тебе должны поверить, а им — нет?
— Глупая! Разве ты не поняла? Я ведь, действительно, подвергался преследованиям! Я ничего не выдумывал!
— Ну и что?!
Я не стал с ней больше спорить. У меня просто не осталось никаких моральных сил. Официальный ответ должны были провозгласить у входа в посольство, примерно по истечении четырёх часов. Уже не помню, как мы убили время ожидания. Наверное ездили домой, а затем вернулись. У посольства толпились прошедшие интервью люди. Что-то значительное чувствовалось в окружающем пространстве. “Здесь и сейчас” решались судьбы сотен семей. Наконец, вышел представитель иммиграционной службы со списком и начал зачитывать тех, кому присвоили статус беженца. Список оказался очень коротким, не более восьми — десяти имён, среди которых прозвучало и моё. Где бы, иначе, была справедливость, в поисках которой всё бросают и бегут прочь?..
Литовка, у которой муж погиб в лагерях, как и многие другие, впрочем, получили право на условный въезд в США — parole — по которому государство не брало на себя никаких обязательств в материальной поддержке.
— Нет, пароль мне не нужен, — говорила литовка.
— Как, вы не хотите пароля? — удивлялся я, — Знаете, я, конечно, рад, что получил статус беженца, но если бы я получил пароль, то всё равно поехал бы, несмотря на то, что у меня трое детей. Ведь это же шанс! И другого не будет! Скоро окно закроется. Так было всегда…
Мне на это ничего не отвечали. У каждого были свои заботы. Наверное те, кто не был со мной согласен, не сжигали мостов. А не сжигая мостов, наверное, потому и не получили статуса беженца. Потому что только настоящие беженцы сжигают за собою мосты. И каким-то образом это нельзя не заметить: может быть, по выражению глаз, может быть, по манере говорить, а может быть по другим знакам, которые посылаются свыше тому, от кого зависит решение человеческой судьбы… Пройдут годы… И многие, не воспользовавшиеся паролем, вполне возможно, будут “кусать локти”. Так же и я бы мучился всю жизнь, если бы не попробовал пробить брешь и вырваться на свободу. Каждая неудача, напоминала бы мне об упущенном мгновении своего “звёздного часа”…
Головокружительно полетели дни в ожидании отъезда. Получение статуса беженца не решало множества проблем, связанных с отъездом. Не имея достаточно денег на отъезд, тем не менее, я записался в очередь за билетами на самолёт, и, чтобы не вычеркнули из списка, каждый вечер отправлялся на перекличку. Потом, однако, узнал об американской компании, предоставлявшей билеты в долг. Вовсе не зная ещё, что такое долговое обязательство, подписал соглашение, и мне предложили спонсора…
— Откуда вы предпочитаете спонсора? — спросили меня в конторе, куда я приехал оформлять документы.
— А какие у вас есть спонсоры?
Мне дали список, с американскими городами и штатами. Просматривая его, я пожалел, что не захватил с собой карты Соединённых Штатов. Выбор мой определила красивая цветная открытка, с изображением яхты на фоне голубого неба и морских волн и надписью “Florida”, что я когда-то давно, увлекаясь коротковолновой радиосвязью, получил от американского радиолюбителя. Сейчас, увидев в списке штат Флорида и вспомнив об этой открытке, я решил не ломать голову. Так цепь случайных событий, малозначимых вещей, порою определяют наши судьбы.
И вот, у меня на руках все необходимые документы, вплоть до визы в Израиль, выданной УВИРом после уплаты налога за отказ от советского гражданства. На работе, когда меня вызовут к начальству, главный инженер предприятия станет допытываться, почему и куда я уезжаю, я буду отвечать формально, без объяснения деталей…
— А почему израильская виза? — удивится он, — Ты, как будто, русский по паспорту?
— Видите ли, у нас ещё демократия не достигла того уровня, чтобы ввести закон о свободном выезде за границу. Почему-то в Израиль на постоянное жительство ехать можно, а в Америку — нет. Вот я и еду, как бы в Израиль, но на самом деле в Америку.
— И что Америка тебя принимает?
— Принимает, даже будет помогать материально, пока не устроюсь…
— Это не может быть, кому ты там нужен? Наверное, у тебя жена — еврейка!
— Нет. Жена тоже русская. А “нужен — не нужен” — вопрос не совсем верный. Мне разрешили въезд в Америку, потому что присвоили статус беженца.
— Беженца? В первый раз слышу, что у нас — беженцы!
— Вы просто не знаете. А я неоднократно подвергался преследованиям со стороны КГБ за мои религиозные убеждения.
— Так ты ещё и верующий! И какой же ты веры?
— Православной.
— Никогда не думал что ты… Ведь ты же был у нас лучший рационализатор Предприятия! У меня просто не укладывается в голове, как такое может быть? Разве у нас преследуют православных?
— А вы не слышали о том как недавно убили одного православного священника?
— Да, слышал… Это, из какого-то подмосковного прихода…
— Так вот этот священник был моим духовным отцом…
Больше сказать главному инженеру было нечего. Время уже было всё-таки иное. Начальства не боялись, как бывало, раньше. Оно это чувствовало и ему приходилось быть внешне “демократичным”. Наверное, поэтому на прощание, главный инженер даже пожал мне руку, пожелал счастливого пути и попросил черкнуть открытку, когда буду на месте.
Итак, счётчик начал отсчёт дней, которых оставалось всё меньше и меньше, приближая меня к той черте, когда я навсегда покину родину.
Уехал бы я, если бы меня не били в милиции? Уехал бы ли я, если бы не “таскали” в прокуратуру? Уехал ли бы я, если бы не выживали с работы, не устраивали бы обыски, не приставляли бы стукачей?
Да. Уехал бы всё равно при любой возможности, потому что знал, что если бы даже со мной и не случилось бы такого, то вполне могло бы случиться с моими детьми. Я избежал дедовщины и прочего нечеловеческого обращения в армии ценою клейма “психа”, но у меня было трое мальчиков, и мне не хотелось, чтобы их судьба хотя бы в чём-то была аналогична моей.
Как ни удивительно, пройдёт несколько лет, и мой старший сын, выберет карьеру военного. Но, только американского. Какой-то российский военный “чин” однажды прибудет на военную базу, где он служил, и мой сын, всего-то первогодка в армии, будет назначен к нему в качестве переводчика и потом расскажет мне, как тот “чин” был поражён, увидев прекрасно говорящего русского юношу в американской военной форме. Вот вам, ещё раз, подумать: не было бы дедов и стукачей — никто бы не уезжал от вас для того, чтобы служить добровольно там, где этой мрази нет…
И вот, получив теперь возможность распрощаться с отечеством, я, вдруг, испугался. Я подумал, что зло не может сдать так просто свои позиции и наверняка ждёт случая и ищет повода, чтобы учинить мне какую-нибудь пакость. “Как бы не случилось чего-нибудь, как бы всё не сорвалось!”— думал я, начав даже ходить по улицам подальше от дороги, чтобы не сбила машина, но и так, чтобы не упало что-нибудь на голову с крыши, — “Злые силы не дремлют”, — говорил я себе, — “Они должны ополчиться именно сейчас особенно!” И я не ошибся в своём предположении.
Множество раз я пытался дозвониться до Светланы. Всё было безуспешно. Либо никто не поднимал трубку, либо телефон сразу давал отбой, либо подходила её мать, которая отказывалась подзывать свою дочь, как только слышала мой голос.
Однажды я не выдержал и, как-то вечером, набравшись смелости, пришёл к Светлане. Дверь открыла её мать.
— Что тебе нужно? — грубо спросила она, едва завидев меня.
— Послушайте, — начал я. — Я обещал Светлане свой дом в деревне. Понимаете, я уезжаю в Америку. Навсегда. Поэтому, если она всё ещё хочет, то нужно переписать мой дом на её имя.
Мамаша посмотрела на меня со вниманием и, немного помедлив, сказала:
— Заходи.
Я вошёл, остановился в прихожей, снял плащ, скинул ботинки. Женщина прошла мимо меня. Я последовал за нею.
Это была двухкомнатная квартира. В прошлый раз мне было недосуг её разглядывать из-за агрессивного настроения её хозяйки. Теперь я немного осмотрелся по сторонам. Обстановка была небогатая, но, тем не менее, в квартире был порядок. Из прихожей можно было пройти либо на кухню, либо в небольшую гостиную комнату. А из гостиной — в другую комнату, вдвое меньшую. В прошлый раз, когда я принёс Светлану, то положил её на кровати, которая находилась в той маленькой комнате, и занимала почти одну треть всей её площади.
Отодвинув стул от большого круглого стола, что находился у стены, мать предложила мне сесть, а сама исчезла в маленькой комнате, закрыв за собою дверь. Некоторое время было тихо. Лишь громко тикали старые настенные часы, с боем и маятником. Прислушавшись, я разобрал, что за дверью разговаривали. Мамаша что-то монотонно говорила, будто бы настаивая на своём, и ей тихо и односложно кто-то отвечал. Несомненно, это была Светлана.
Через несколько минут дверь открылась. Мамаша по хозяйски прошла мимо меня на кухню, ничего не сказав, а ещё несколько минут спустя появилась Светлана.
Наши глаза встретились, и я сразу понял, что это была не Софья. На ней был тёмный тонкий свитер, закрывавший шею, и — джинсы. Я никогда не видел её в такой одежде. Волосы её были заколоты и подняты вверх, так же, как тогда, в “домике”. Наверное, она только что заколола их, специально для меня. Я поднялся навстречу девушке.
— Здравствуй, Светлана!
— Здравствуй, — тихо ответила она и села напротив меня. Я опустился на свой стул.
Некоторое время мы молчали.
— Всё готово к отъезду? — вдруг спросила Светлана.
— Нет, конечно, — я вытащил из кармана её паспорт. — Вот, хотел, оформить дом без тебя. Но в нотариальной конторе посоветовали оформлять на месте, то есть, как я и предполагал, в сельсовете. Значит, нужно ехать туда вместе.
— У тебя мой паспорт?
— Да, прости, но я не мог до тебя дозвониться, чтобы объяснить.
— Ничего. Всё равно он мне не понадобился.
— Ты поедешь оформлять дом?
— Я не знаю…
— Поезжай — поезжай! — услышал я за спиной голос матери. — Дома на дороге не валяются! Оформляйте!
Я поворотился к ней.
— Только у нас на оформление никаких денег нету! — сразу добавила она.
— Это ничего, — ответил я. — У меня остаются лишние рубли… Я имею в виду, что рубли вывозить из страны запрещено.
— А разве тебе не нужно денег на билеты? — поинтересовалась Светлана. Когда-то я говорил ей о том, что билеты достать трудно и денег не хватит.
— А мне дали на них кредит, — ответил я. — Буду потом выплачивать долларами.
— И сколько же они стоят?
— На всю семью — три тысячи триста.
— Неужели долларов? — удивилась мамаша.
— Да, к сожалению, долларов… Если покупать билеты отсюда, через Аэрофлот, конечно, было бы дешевле. Но всё равно дорого. У меня столько нет… Да и очередь там растянута на полгода или больше…
— Сколько же это будет рублей-то: три тысячи триста?..
— По официальному курсу пока ещё: один к шести. Значит почти десять тысяч рублей. А по неофициальному — один к десяти, то есть тридцать три тысячи.
— А какой же будет налог на дом-то?
— Думаю, рублей триста — четыреста, — стараясь не вызвать у мамаши агрессии, подобно той, что случилась в прошлый раз, я старался быть любезным и отвечал её так, будто очень рад удовлетворить вовсе не её любопытство, а любознательность… — Сейчас, ведь, частная собственность — дело новое. В деревнях ещё, пожалуй, люди не почувствовали такого быстрого роста цен. Вот и налог, я думаю, не может быть больше той суммы, за которую я купил дом. А немного спустя, наверное, Перестройка шагнёт от города к деревне, и дом, несомненно, поднимется в цене, несмотря на то, что деревня — брошенная. В других деревнях все дома разрушались, а в моей — большинство остались целыми, потому что там поселились дачники. Так что, моя деревня и не совсем уж, можно считать, брошенная… Летом там очень хорошо отдыхать… Мне очень жалко бросать свой дом на произвол судьбы. Столько в него вложил труда… Принимайте… живите… Не давайте развалиться совсем… А то итак вся страна разваливается на части…
— Да! Верно-верно! — поддакнула мамаша, — А сколько же он по нынешним-то ценам может стоить, дом-то?
— Сколько? — я задумался. — По прежним временам, так он стоил мне всего четыреста двадцать пять рублей. А теперь… Если бы у меня было время его продавать, то я бы меньше чем за пять тысяч не отдал… Только в сельсовете мы этого говорить не станем, чтобы не заломили налог. А в подтверждение стоимости, покажем им расписку, что написал бывший владелец… На всё нужна, как говорится, хитрость.
— Вот и ладно! Договорились! Вас как зовут-то? Я — Екатерина Васильевна. Вы меня простите за давешнее-то! Я была очень расстроена из-за дочери! Подумала невесть чего!
— Да ничего-ничего! Всё правильно подумали… Я понимаю, как вам трудно! А зовут меня Андреем Ивановичем.
Мамаша обошла меня вокруг, остановилась рядом с дочерью, так что я теперь мог смотреть на неё, находясь в более удобной позе.
— Очень приятно познакомиться! — протянула она мне руку. Я пожал её, немного привстав со стула и ответив:
— И мне тоже!
Наступила пауза. Никто не знал, что ещё добавить.
— Ну, так что же, Екатерина Васильевна, отпустите со мной Светлану? У меня времени совсем не осталось. Если ехать — то в эту пятницу, в ночь, чтобы прибыть к полудню на место. Иначе сельсовет закроется и придётся ждать до понедельника.
— А как же вы поедите, поездом?
— Да. От Москвы до Тулы — на “дальнего следования”. Их там много идёт в южном направлении. А от Тулы поедим на автобусе. Если сесть на шестичасовой, то часам к десяти или одиннадцати доберёмся до места, прямо к сельсовету.
— Я не знаю… Нужно ли… — прервала мою болтовню Светлана. — Это так далеко…
— Нужно-нужно! — уверенно пояснила Екатерина Васильевна, опуская руку на плечо Светланы, отвечая не то мне, не то ей, — Будешь отдыхать там летом. И я — с тобой. Земля-то там есть для огорода?
— Земли там предостаточно. Десять соток — огород, вместе с садом… В саду — десять яблонь.
— Тебе лишь бы от меня избавиться, послать подальше! — вдруг крикнула девушка, стряхивая со своего плеча руку матери. При этом она вытянула обе свои руки и ударила кулаками по столу.
— Ну, что ты! Что ты?! Что ты такое городишь! Ведь дом-то денег стоит! Не захочешь там отдыхать — продадим! Всё лучше, чем пропадёт зазря! Вот и Андрей Иванович тоже не хочет его бросать. Потому и передаёт, как бы, из рук в руки, чтобы не пропало, значит, добро и труд… И если нам придётся продать, дом-то, так уж мы позаботимся, чтобы он тоже попал в хорошие руки. А деньги будут твои. Сейчас ведь всё денег стоит. Люди-то всё скупают, и никто ничего не продаёт! Деньги-то теряют цену! А тут — задаром!
Помолчав несколько секунд, она продолжала, обращаясь ко мне.
— Вы, Андрей Иванович, меня простите! Ведь Светлана нигде не работает. Всё на мне! Хорошо ещё, что лекарства — бесплатные! А то бы полная гибель… Растёт без отца… Я — через день — другой на работе в ночную смену. А она — совсем одна. Даже подруг никаких нет! Хотя и взрослая уже, но всё одно — глупая! — Екатерина Васильевна утёрла слезу, помолчала немного, и вдруг снова быстро заговорила:
— А давайте, оформим дом на меня! Что ей, больной-то, ездить в такую даль? А я возьму отгулы на работе, и мы съездим…
— Простите, Екатерина Васильевна, — остановил я мамашу, — Я хочу оставить свой дом Светлане, а не вам. И если она не хочет ехать, я отдам ей расписку, объясню подробно как туда добраться. На самом деле оформлять дом и не обязательно. Никто там, в деревне, и знать не будет, о том, что я уехал в Америку. Документы тоже никто у вас проверять не станет… Назовётесь моими родственниками… Будете спокойно отдыхать каждое лето. И если всё-таки придётся оформлять, то покажете расписку, которую я вам сейчас напишу. Ведь я-то тоже так до сих пор и не оформил его официально на своё имя.
— Как не оформлен? А как же они вам поверят, если вы поедите сейчас? Выходит, дом значится за прежними хозяевами?
— Официально да, за прежними. Поэтому прежде чем пойти в сельсовет, нужно найти бывшую хозяйку. За бутылку водки она подпишет всё что угодно.
— А как не захочет?
— Захочет. У них в деревне не принято обманывать. Ведь все знают, что дом был продан мне. А людское мнение в деревне — сильнее закона. Я ведь и не оформлял его официально все эти годы только потому, что никому это было не нужно. Так зачем же было тратить деньги на налог?
— А вдруг мы надумаем его продать? А нас там не знают! Да и на налог у нас денег не будет! — В голосе Екатерины Васильевны прозвучала нотка разочарования и горечи от такого поворота дел.
— Хорошо! Я поеду! — проговорила Светлана, всё ещё в той же позе, с вытянутыми на столе руками, устремив на свои ладони взгляд, — Лучше — в деревню, чем в психушку! Чтобы не смела потом на меня давить после этого!
— Ну, что, ты, доченька! Разве я давила?
— Смотри, не забудь свои слова!
— Так ты поедешь, да? — заискивающе переспросила мать?
Светлана ничего не ответила. И приняв её молчание за согласие, Екатерина Васильевна, проговорила:
— Вот и умница! Давно бы так!
Я поднялся со стула, не в силах больше терпеть корыстолюбивого лицемерия мамаши.
— Ну, стало быть, на этом и порешили. Поезд завтра — с Курского вокзала в час ночи. Вот, на всякий случай, Светлана, твой билет. — Я вытащил из нагрудного кармана, приготовленный заранее билет.
— Ты уже купил билеты? — удивилась девушка. — А если бы я не согласилась?
— Билеты — не велика для меня потеря…
— Что же вы сразу не сказали, что у вас куплены билеты? — подала голос Екатерина Васильевна.
Ничего не ответив, я сделал шаг к выходу.
— Где же мы встретимся?
— А где ты хочешь?
Мы смотрели друг на друга, и я чувствовал в её взгляде тепло, и вдруг вспыхнувшую слабую радость, или даже надежду, на что-то новое, ожидающее её скоро.
— В “Эрмитаже”? В шесть вечера?
— Зачем же так рано?! — вклинилась мать.
— Затем, что это — не твоё дело! — резко парировала девушка и поднялась.
— Хорошо — хорошо, дочка! Как тебе хочется… Я — то завтра уйду в ночную… Тоже в шесть…
Я направился в прихожую.
— Всего хорошего! — попрощался я с Екатериной Васильевной!
— До свидания, Андрей Иванович! — услышал я за спиной и стал надевать свои ботинки.
— И как это вы так решились-то в Америку? Вы, наверное, еврейской национальности?
— Нет, не еврейской, — ответил я, завязывая ботинки.
— Тогда, что же: жена?
— Нет… Это в двух словах не объяснить…
— И Америка вас принимает?..
— Да…
— Вы, наверное, этот… икономыслящий…
— Да, и иконо, и инако…
Наконец, я надел плащ. Светлана обошла свою мать, открыла мне дверь и, выйдя со мной на лестничную площадку, шепнула:
— Приходи за мной сюда к шести часам.
В какие-то из тех дней, помнится, позвонил мне Бондаренко, тот самый мой бывший приятель, что одалживал мне свой паспорт. Меня удивило, что он захотел со мной встретиться, и даже вызвался подъехать к самой моей работе, к концу дня. Раньше, когда мы договаривались о встречах, то назначали какое-нибудь место на половине пути от него и от меня.
— Скажи, старик, — начал он. — Как у тебя дела с отъездом?
— Да, как тебе сказать, — начал я темнить. — Пока всё — неопределённо. Оказывается, легче получить статус беженца, чем справку из диспансера. Родина любит меня так, что готова задушить в своих объятиях. Обняла так крепко, что вырваться невозможно.
— Так ты что, получил статус беженца?
— Да, получил…
— Вот дела! Так зачем же тебе тогда ещё нужна справка из диспансера?
— В УВИР требуют, — соврал я, сразу поняв, что проговорился. Что-то было в Бондаренко такое, что подкупало меня и вызывало на откровенность. Наверное, подсознательная моя память о старой дружбе. Я невольно расслаблялся с ним, и забывал об осторожности. — Говорят, что не имеют права лишать больного человека гражданства, даже по его собственной воле, — добавил я, усмехаясь про себя удачной шутке.
— Ну, что же!.. Видать такова судьба,… — Бондаренко то ли догадался, что я темню, то ли его не особенно интересовали мои эмиграционные дела.
— Скорее не судьба, чем судьба, — поправил я его, а сам подумал, что если он настучит, то пусть информация будет ложной.
“По всей видимости, подошёл срок для отчёта о проделанной деятельности”, — подумал я. — “Вот он и пожелал повидаться, как голодный шакал, выведать, что возможно, новенького”.
Я знал, что хищник, которому он прислуживал, если уж вцепился в свою жертву, то не отпустит её, пока не высосет без жалости всю её кровь до последней капли. И раз Володя когда-то “поплыл”, то с той поры он продал свою душу ненасытному и вечно голодному зверю, боязнь перед которым и подвигла, вероятно, его сейчас встретиться со мной. Ведь, никак нельзя приходить с пустыми руками! Иначе, в наказание направят стучать в другое место, например в психушку или тюрьму… И как только я мог забыть, не подумать об этом, когда попросил его об услуге с паспортом! Вот почему он даже и не испугался отдать его мне. Ведь для него это была очень хорошая информация для отчёта о проделанной работе! За время, прошедшее с той поры, утекло столько воды! Я получил статус беженца и собирался вот-вот покинуть родину… А ещё убили отца Алексея…
Так я думал про себя, пока мы шли по Садовому Кольцу.
“Что же он начал не с главного?”— продолжал размышлять я, — “Ведь он не может не знать об убийстве отца Алексея! Если не прочёл в газетах и не узнал из телевизионных новостей, то, ведь, должны были ему сказать там, должны были оттуда теперь его направить, чтобы выведать, что думают бывшие прихожане?.. Вот зачем он со мной встретился! Его вовсе не интересует мой отъезд! Так что же он медлит? Почему не переходит к делу? Или он хочет, чтобы я первый начал говорить?”
Мы дошли до метро Маяковская.
— Ну что, не взять ли нам портвейна, как бывало? — Я подумал, что вижу его в последний раз и могу позволить себе выпить с ним в знак старой дружбы: пусть потом помнит. — Я плачу!
— Нет, старик! Я — на лекарствах. У меня была новая травма головы. Алкоголь противопоказан. Да и некогда. У меня сегодня ещё много дел.
— Да брось, ты, Володя! Какие у тебя могут быть дела?! Пошли, как раньше! Может быть, видимся в последний раз. Уеду — будешь вспоминать эту встречу! Портвейн — силён! Сразу всё пройдёт. И лекарства перешибёт! Ведь один раз живём!
— Верно. Один раз. Ты мне лучше, вот что скажи: ведь отца Алексея-то убили… Знаешь?.. Что у вас там говорят-то про это? Кто это мог сделать?
“Вот оно как!” — подумал я, — “Значит, не ошибся! Послали тебя, сволота, проведать, стало быть, что думают про убийство близкие к покойному люди!..”
— А почему тебя это интересует? — Мы остановились, в сквере, неподалёку от ресторана Прага. — Ведь ты же давно отошёл от религиозных кругов.
— Так… Интересно… Ведь яркая была личность… Так, что же у вас говорят по этому поводу?
— А я там редко бывал в последнее время… Всё занят был отъездом…
— Ну, а сам-то… Сам-то что думаешь?
— Кто её знает, кто убил… Могло КГБ, могли ортодоксальные православные фанатики, вроде твоих казаков, могли неофашисты, сатанисты, антисемиты. Могли и те, и другие и третьи, все вместе взятые. А мог быть какой-нибудь больной маньяк, которым кто-то сманипулировал. Так или иначе, того кто сделал, по всей вероятности уже ликвидировали или скоро ликвидируют, чтобы “опустить концы в воду”. Одним словом, неизвестно. И тот, кто заказал убийство, прекрасно понимал, что подозревать можно многих, а значит и раскрыть убийство будет невозможно.
— Ты так думаешь, да? Это ты так думаешь или вообще все так думают?
— Я ничего не думаю. Я просто сейчас, разговаривая с тобой, рассуждаю. Ты спросил — я ответил. А что и как на самом деле — знает один Бог и тот, кто заказал…
— Так ты полагаешь, всё-таки, это заказное убийство,
— Ну, а как ты сам-то думаешь?
— Да, наверное, заказное…
Володя достал сигареты, стал курить. Мы стояли некоторое время молча, наблюдая за транспортом, выползавшим из-под моста, над Садовым кольцом.
— Смотри! — обратил я внимание Бондаренко. — Сначала показываются рога, а потом только ты понимаешь, что это едет троллейбус. Почему не наоборот?
— Ну ладно, старик! — Бондаренко бросил окурок в сторону. — Мне пора. Меня ждут. — Ничего больше не сказав, он повернулся и зашагал в сторону “Праги”.
— Эй! — окликнул я его, — А ты чего хотел-то?
— Потом! В другой раз! Некогда! — ответил он, повернувшись в пол-оборота и не останавливаясь.
В недоумении я пошёл следом за ним, к своему дому, находившемуся в том же направлении.
“Куда он так поспешно дёрнул? — думал я, — В КГБ? Или ещё куда-то? ”Куда? Уж не известно ли ему было что-то об убийстве? Так было не похоже, на Бондаренко, чтобы он куда-нибудь торопился! Даже отказался выпить! Убежал, не пожав на прощание руки! И хотя руку его жать мне было бы неприятно, но в знак прошлой дружбы, я ответил бы на его рукопожатие. А может быть, он почувствовал, что мне неприятно жать ему руку, и поэтому “слинял” от меня таким вот именно образом?..
Размышлять над этими вопросами было неприятно и времени уже совсем не было, чтобы “брать в голову” новые проблемы… До отъезда оставалось всего несколько дней. Я тоже куда-то торопился…
Несмотря на все мои заботы, эта встреча с Бондаренко, не выходила у меня из головы. Меня начали одолевать сомнения и мысли по поводу того, почему его могло интересовать то, что думали об убийстве бывшие прихожане отца Алексея. Кроме того, я и сам постоянно думал о том, кто мог убить батюшку, и даже молился о том, чтобы Бог открыл мне эту страшную тайну. И вот, как мне было это неприятно, решил я всё-таки ещё раз повидать Бондаренко и спросить его в лоб, почему его интересовало то, о чём он меня расспрашивал при последней встрече.
Я купил бутылку вина, прихватил с собою остававшийся у меня приёмник “Океан” в подарок на память и без звонка приехал к старому приятелю домой. Я смутно полагал, что за бутылкой вина, в знак благодарности за подарок и на прощанье, Володя не станет запираться, рассеет мои сомнения и сознается, почему его так интересовало то, то думают прихожане отца Алексея об его убийстве.
Опоздай я к нему — всего на несколько минут — и встречи бы этой не произошло. Но видимо, всё расписано наверху. Я подходил к его подъезду, когда он как раз из него вышел и уже направился в противоположную от меня сторону в сопровождении какой-то странной личности. Я окликнул его. Володя испуганно оглянулся — узнал меня, но как-то не сразу, а — всматриваясь издали некоторое время, в каком-то недоумении. Узнав всё-таки меня, он что-то сказал своему спутнику и подошёл ко мне. Взгляд его был какой-то мутный, хотя он и не был пьян.
— Привет! — сказал я.
— Привет! — он протянул руку для рукопожатия. Рука его была вялой и влажной.
— Пришёл с тобой попрощаться, — сказал я, всматриваясь в его лицо пристальнее и замечая, что зрачки его необычно расширены, и, будто глядя на меня, он вовсе меня не видит. — Уезжаю в Америку.
— А мы, вот, в магазин собрались, — ответил Володя, будто бы не понимая, зачем я пришёл, и кто — я.
— Я хотел бы с тобой побыть один, — я кивнул в сторону его приятеля. — Всё-таки больше никогда не увидимся… Не хотелось бы посторонних. Ты можешь его спровадить куда-нибудь?
— Он не помешает…
— И всё-таки? У меня и бутылка уже куплена. Отошли его в магазин, а пока он ходит мы с тобой выпьем, поговорим…
— Нет, не получится. Он не захочет.
— Я же говорю тебе: я пришёл попрощаться. Мы с тобой видимся в последний раз…
— Нет, старик, ничего не выйдет… Он не захочет… Он…
— Чего “он”?! — услышал я незнакомый голос откуда-то сбоку. Незаметно как Володин приятель подкрался к нам и неожиданно вышел из-за дерева.
— А! Вот, знакомьтесь! — В глазах Бондаренко появился какой-то страх и растерянность. — Это — Андрей, — показал он на меня. — А это — Володя. У него, оказывается, есть выпивка с собой! — обратился он к своему тёзке, зачем-то сразу нарушая мои планы избавиться от его приятеля. — Пошли назад!
И не спрашивая меня, они оба молча направились к подъезду. Хотелось мне повернуться и пойти обратно к метро, но было жалко потраченного на дорогу времени и, решив долго не задерживаться, я, всё-таки, последовал за ними.
“Кто знает?” — подумал я, — “Авось, рассею свои сомнения...”
А дальше — завертелось, как в кошмарном сне. Только мы выпили, кто-то позвонил в дверь, и когда Бондаренко открыл, в квартиру ввалилась свора людей азиатской внешности. Их было не менее шести человек. Один из них был главным, остальные — телохранители.
— Ты зачем к телефон не подходил? — сразу спросил главный азиат, и Бондаренко начал перед ними оправдываться, жаловаться, что ему не платят денег, и он вынужден выходить из дому, просить в долг у знакомых. “Главный” не стал спорить, обещал разобраться, почему Бондаренко не получил денег.
— А это кто такой? — спросил он, показывая на меня.
— Это приятель мой, — начал объяснять Бондаренко, — Пришёл попрощаться… Он скоро уезжает…
— Здравствуйте! — приветствовал я азиата, стараясь прервать Бондаренко, чтобы он не успел сказать, куда я уезжаю. — Меня зовут Андреем! Мы с Володей — старые друзья! А денег у него, действительно, нету. Он и мне должен пятьдесят рублей. Вы бы, действительно, распорядились, чтобы ему заплатили…
Мой манёвр удался. Азиат больше мною не интересовался. Повернувшись ко мне спиной, он скомандовал одному из своих, чтобы тот принёс стаканы и вино. Через минуту, на столе оказалась бутылка. Один из телохранителей быстро откупорил ее, и “Главный”, сам налив себе полный стакан, мгновенно выпил, будто воду, налил, второй — и выпил его, и сразу же налил третий стакан — и выпил третий.
Пройдясь по комнате туда и обратно, он остановился, напротив Бондаренко, всё время молча стоявшего в стороне.
— Твой работа — всё время быть в квартира у телефона! — сказал он, — Если ещё раз позвонят, и ты не будет дома, найду другой человек, и ты потеряй работа. Понял?
— Да. Я понял. Я буду дома. Это случайно вышло…
— Твой работа — быть дома! — повторил он громко, не слушая оправданий Бондаренко, — Понимаешь?! Друзья — можно! — показал он на меня, — Вино — можно! Водка — нельзя. Телефон — всегда свободный!
Бондаренко что-то беззвучно ещё лепетал в своё оправдание, когда азиат неожиданно направился к выходу, бросив своим сопровождающим на ходу:
— Поехали!
Мгновенно “незваные гости” исчезли. В комнате наступила необычная тишина. Выглянув в окно, у которого я стоял, с четвёртого этажа я увидел, как ватага уселась в две машины, которые сразу же отъехали.
— А где же Володя, — спросил я Бондаренко, заметив, что его тёзка куда-то исчез. — Разве он уехал с ними?
В эту же минуту открылась дверь кладовки, и оттуда вышел Володин приятель.
— Ух! — он прошёл через комнату, сел за стол, поднял и посмотрел на свет бутылку, оставленную компанией. — Ничего не оставили.
— Он выпил ровно три стакана, — заметил я, — а бутылка — ноль семьдесят пять. Должно оставаться еще, как минимум, на пол стакана.
— Смотри — пустая! — протянул мне бутылку “тёзка”. Я проверять не стал, а только ответил.
— В стакане от силы помещается двести грамм. Значит должно оставаться сто пятьдесят.
— Должно — то должно! А куда оно подевалось?
— Как куда? — вступил в разговор Бондаренко. — Пить надо уметь!
Никто его шутке не засмеялся. Володя-тёзка, поднял с полу бутылку вина, что принёс я, и налил себе вина.
— Я думал, они пришли тебя замочить! — сказал он.
— Кто это? Что у тебя с ними за дела? — поинтересовался я, обращаясь к Володе.
— Да, ничего особенного! — Бондаренко сел за стол, стал разыскивать свой стакан среди посуды, на столе. — Я просто работаю у них секретарём и должен передавать информацию.
— А кто — они?
— Откуда я знаю! — раздражённо ответил Володя, — Это — не моё дело. Меньше знаешь — дольше проживёшь!
— Вот-вот! — поддакнул его “тёзка”. — “Ешь пирог с грибами — держи язык за зубами”.
Свой стакан мне тоже найти не удалось, и я, собрав грязные, отнёс их на кухню, положил в раковину, помыл два из них и, вернувшись, налил вина, себе и Володе.
— Пошли с тобой покурим на лестнице, — предложил я ему, когда мы выпили.
— Курите здесь, — ответил за него его “тёзка”.
— Я хочу с Володей поговорить, — пояснил я.
— Хорошо. Говори. Я не слушаю. — Он поднялся, и пересел на диван, в другом конце комнаты. — Я могу даже отойти, чтобы не мешать!
— Послушай, — ответил я ему. — Я давно не видел старого друга и теперь не скоро снова увижу. Ты дай нам немного побыть одним…
— Это зачем ещё?
— Нам поговорить надо, понимаешь? Мы с ним — старые друзья. Есть о чем вспомнить…
— Старик, — вступил в разговор Бондаренко. — Ты можешь говорить при нём. У меня от него нет никаких тайн.
— Да! Ты слышал, дурило?! — вдруг встрепенулся “тёзка”, вскочил с дивана и вернулся за стол, — Слышал, что он тебе сказал? Ты чего, падло, на нас тянешь?
— Послушай, Володя, — я решил не обращать внимания на “тёзку”. — Я к тебе в гости пришёл… Хотел поговорить, попрощаться по человечески. А этот… пьёт моё вино и в твоём доме меня оскорбляет!
— Ему можно, — усмехнулся Володя. — Он тут живёт.
— Ты слышал, скотина?! — вскрикнул снова “тёзка”. — Слышал, что он тебе сказал? Я тут живу! А тебе чего от него надо? Кто ты такой?
— Ладно… Тогда сделаем так,… — я поднял с пола свой дипломат, вытащил из него другую бутылку, поставил на стол. — Ты, обратился я к Володе-тёзке, — Откроешь бутылку и будешь пить. А мы пойдём курить на лестницу. Или наоборот: ты пойдёшь на лестницу, а мы будем пить. А если не хочешь ни так и не так, тогда я забираю бутылку и ухожу совсем. Ну? Выбирай!
— Ну, хорошо-хорошо! — “тёзка” потянулся к бутылке. — Твоя взяла. Идите — курите! Только недолго!
Мы вышли на лестницу, поднялись на пол пролёта вверх, остановились у подоконника.
— Послушай! — начал я. — Что с тобой случилось? Я никогда тебя не видел таким! Ты, будто, в рабстве у этой быдлы… Как ты можешь его терпеть?
— Ты не знаешь всего, старик… Так нужно…
— Он что, из того самого казачьего общества, от которого ты недавно был в восторге?
— Да. Ну и что?
— Что ему от тебя нужно?
— Что-то… Сам знаешь, что…
— Я тебя не понимаю…
— Не понимаешь — тем лучше. Ты! Без году неделя! Американец, видите ли! Навострил лыжи-то! У-ты-ну-ты! Налево- гнуты!
— Да ты, что? Ведь ты же раньше никогда не ругался матом! Володя! Почему ты так деградировал? Скажи! Это ты после ГБ сломался? Скажи, ты на них до сих пор вынужден работать? Зачем ты встречался со мной в последний раз? Кто тебя просил разузнать об убийстве?
— Я ничего не знаю… У меня была травма головы… Меня кто-то избил… Я,… — он стал что-то бессвязно бормотать, и я не мог ничего понять из его бреда. Язык у него заплетался. Никогда раньше он не пьянел так быстро и так сильно от такого незначительного количества вина.
— А ты? — вдруг речь его стала внятной, он стал говорить быстро, скороговоркой, будто бы не сам от себя. — Ты зачем, праведник, хочешь узнать корень зла? Зачем копаешь? Зло непостижимо! Э! Э-э… А! А-а… Это он, который с рогами! Я вижу его! Вот он! — Володя протянул руку, мимо моего плеча, коснулся стены, за моей спиной. — Он тебя привёл сюда! Чтобы ты узнал его! Тот, кто познает зло, сам станет его частью! Тот, кто познает его, принадлежит ему! Он и я одно! Да будем мы едино!
Внезапно он замолчал. Сигарета его догорела и должна была обжечь ему пальцы. Но он не чувствовал боли и продолжал держать окурок. Я ударил его по руке, чтобы выбить окурок. Но Володя его не выпустил, а сжал пальцы сильнее и растолок окурок.
— Ну, ты, православный американец! — засмеялся он, — Говори, что хочешь узнать?
— Да! Я хочу узнать! — я придвинулся к нему ближе, — Это ты сделал?
— Что “это”?
— Знаешь…
— Скажи, что?
— Тебе будет легче ответить, если не скажу. Говори!
— Не понимаю…
— Зачем со мной встречался в последний раз?
— Не помню…
— Вспомни: на Садовом Кольце, у театра Кукол… Мы дошли до ресторана Прага… И ты вдруг неожиданно ушёл… Куда ты торопился?
— Сам знаешь…
— Куда?
— Туда!
— Ты зачем раньше, накануне убийства, расспрашивал меня…
— Ах, вот ты что! Это не я!
— А кто?
— Не знаю…
— Врёшь! — Я схватил его за ворот рубашки. — Ты навёл!
В это время я услышал, что кто-то подбежал к нам по лестнице и, схватив меня, за руку оторвал от Бондаренко. Это был его тёзка. Наверное, он давно уже стоял за выступом стены и подслушивал.
— Эй-эй! — закричал он. — Хватит! Пошли оба в квартиру!
Он толкнул меня в спину. Едва не споткнувшись, я побежал вниз по лестнице. Следом за мною — полетел Бондаренко. Его тёзка оказался сильным. Он сразу же оказался рядом — затолкнул нас обоих в квартиру и закрыл дверь на ключ.
— Ты чего на Володьку тянешь, сука?! — заорал он на меня и замахнулся. — Я тебе, падло, покажу! Щас всю рожу размалюю!
На этот раз он схватил меня за грудки и готов был уже ударить, но в этот момент позвонили в дверь.
— Ах! Твою мать! Доигрались! — зашептал он громко. — Опять соседи милицию вызвали! Говорил, не ходить на лестницу!
Он тихо проскользнул в прихожую, приложил ухо к двери. Позвонили ещё раз. А через некоторое время — в третий раз. В чём-то удостоверившись, Бондаренкин защитник открыл замок.
— Вы чё, мужики, не открываете? — В квартиру вошёл худощавый рыжий парень. — Своих, не узнаёшь, рублёвских? — обратился он к “тёзке”.
— А! Братан! Заходи! — Володя-тёзка стал обнимать вошедшего, — Садись за стол, выпьем!
— Эй! Вы! Оба! — скомандовал он, — Тоже за стол! На этот раз прощаю!
Я счёл благоразумным подчиниться, но при первом же случае постараться незаметно ускользнуть.
“И какого лешего меня принесло сюда?!"- подумал я.
Володя-тёзка налил всем по половине стакана, Бондаренко же капнул совсем чуть-чуть, лишь прикрыв дно.
Я почувствовал, что быстро хмелею.
“Уж не подмешал ли он чего в вино?”— подумал я.
Рыжий и Володя-тёзка стали говорить о чём-то своём, на непонятном мне жаргоне. Я стал немного успокаиваться.
— Вот, Володя, я тебе принёс в подарок приёмник,… — пошарив под столом, я нашёл свой “Океан”, который поставил там, как только пришёл.
— Да зачем он мне? Я не слушаю радио…
— Почему не слушаешь?
— А там нечего слушать…
— А как же короткие волны? Зарубежные “голоса”? Или просто — музыку?
Он ничего не ответил, а только пожал плечами.
— Тогда всё равно возьми, на память!
— Да не надо! Я всё равно его пропью…
— Возьми-возьми! — вмешался его тёзка, прервав разговор с Рыжим. — Пригодится в хозяйстве!
— Ну, хорошо, старик, возьму… Только я всё равно слушать его не буду…
— Ну, что? Помирились? — “тёзка” поднялся из-за стола, — А теперь пошли! Пора принимать лекарство!
Ухватив Бондаренко за плечи, он потянул его к себе. Тот покорно поднялся и пошёл с ним в соседнюю комнату. Там они оставались минут двадцать.
Не помню, о чём мы разговаривали с Рыжим. Кажется, стал его расспрашивать, почему оба Володи удалились. Рыжий оказался каким-то агрессивным, ругался матом через каждое слово. То ли в шутку, то ли всерьёз пообещал меня скрутить и начать избивать, как только вернётся его “братан”. Я хотел было уйти. Но входная дверь оказалась заперта на ключ, и ключа нигде не было видно.
Появился “братан”. Он был один.
— Что ты сделал с Володей? — спросил я.
— Ничего особенного. Дал лекарство от головы. Хочешь тоже попробовать?
— Что ты с ним сделал? — Я попробовал пройти в другую комнату, но меня не пустили и силой посадили на диван.
— Сидеть! — скомандовал Рыжий, — Сейчас допьём — займёмся тобой!
Вдруг из соседней комнаты, покачиваясь, вышел Бондаренко. Его тёзка сразу же усадил его за стол, нашёл в каком-то стакане недопитое вино и, приложив к его рту, насильно заставил его выпить. Не прошло нескольких минут, как на моих глазах Бондаренко превратился в отвратительный “овощ”. Он полностью перестал что-либо соображать, изо рта у него текла слюна, глаза закатились, но он, всё-таки каким-то образом сидел на стуле, продолжая удерживать равновесие. Чтобы он всё-таки не упал, стул вместе с ним придвинули плотно к столу, и тогда Бондаренко отключился, продолжая сопеть и выпускать слюну, стекавшую по подбородку ему на грудь. Я позвал его несколько раз по имени, но он никак не отреагировал.
— Что вы с ним сделали?! — воскликнул я, — И только сейчас догадался: — Наркотик! Этот подлец вколол ему наркотик. Наверное, они уже давно посадили его на иглу!
Мне никто не ответил, будто бы меня не было. Собрав пустые бутылки и пригрозив избить по возвращении, подонки связали мне руки и ноги какой-то верёвкой и, оставив лежать на диване, ушли. Я начал отчаянно пытаться избавиться от пут. К счастью, Рыжий, связывавший мне руки, накрутил слишком много верёвки вокруг моих запястий, и мне удалось её растормошить и освободить сначала одну руку, затем другую. Развязав ноги, я бросился к двери. Конечно, она была заперта снаружи. Я попробовал найти второй ключ в карманах Бондаренко, пребывавшего до сих пор в отключке, но только уронил его так, что он уткнулся лицом в поверхность стола, после чего захрапел. И тогда я вспомнил о балконе.
Я открыл дверь, вышел, посмотрел вниз. Недалеко от дома возвышался высокий тополь. Если хорошо оттолкнуться, можно было прыгнуть и, обхватив ствол руками, зацепиться, а потом спуститься по веткам. Главное — не промахнуться и удержаться на стволе в первый момент. А потом — спуститься вниз было бы не сложно. Весна ещё не вступила в свои права. Но снег почти растаял. Однако всё ещё было холодно и скользко. Риск, конечно, был большой. Я засомневался, стоит ли прыгать.
Неожиданно я увидел “братанов”. Они приближались к дому. Ещё несколько минут — и они будут здесь. Я больше не сомневался. Как только они вошли в подъезд, я взял свой приёмник и бросил его вниз, на кусты. Следом за ним я послал свой пустой дипломат.
— Ну, бывай, казак! — сказал я Бондаренко, прикрыл за собою балконную дверь, перелез через перила, встал на выступающий балконный карниз, примерился и, с силой оттолкнувшись обеими ногами, прыгнул.
Холодные ветки дерева больно хлестнули по лицу. Мои руки обхватили ствол, но меня потянуло вниз. Ещё мгновение — руки не выдержали, выскользнули, я стал опрокидываться на спину, но вдруг почувствовал удар под колени — веткой на которую я соскользнул, и одновременно моя правая рука вцепилась в другую ветку, которая и спасла меня. Опомнившись, я начал спускаться вниз.
Оказавшись на земле, я поспешил скрыться из виду под крышей ближайшего балкона. Дипломат и приёмник, застрявшие в густых ветках кустарника я был не в силах достать. Всё моё тело трясло, и меня начала быть дрожь. Тем не менее, я подумал, что бандиты уже хватились меня и должны были начать поиски. Сначала они обследуют квартиру: кладовая, туалет, ванная, кухня, антресоли, другая комната, с кладовкой… Они посмотрят под столами, кроватью и даже под диваном, под которым вряд ли поместилась бы кошка. Наконец, догадаются выйти на балкон, начнут смотреть вниз…
Возможно, они уже всматриваются. Но я скрыт от их взгляда рядом балконов, что расположены под ними. Затем они увидят застрявшие в кустах вещи и поймут, что я всё ещё где-то здесь, что я ещё не успел уйти. Ни один прохожий не появился во дворе за всё это время. Если они выйдут на улицу, то никто мне не поможет, и меня силой вернут назад…
Все эти мысли молниеносно пронеслись в моей голове. Следовало либо где-нибудь спрятаться, либо как можно скорее “делать ноги”. Ноги мои передвигались с трудом, и я, на свой страх и риск, направился вдоль дома к подъезду Бондаренко.
На лестнице было тихо. Я вызвал лифт, поднялся на последний, шестой, этаж. Нажав кнопку первого этажа, пустил пустую кабину лифта обратно. В это время где-то внизу хлопнула дверь, и послышались шаги.
— Ты проверь наверху, а я пойду вниз, — услышал я голос Володи-тёзки, будто бы он находился совсем рядом. Акустика подъезда оказалась такой, что был слышен малейший звук. Я замер, боясь пошевелиться, чтобы не выдать себя каким-нибудь звуком.
— Да зачем он пойдёт наверх? Вещи-то — внизу, — ответил лениво Рыжий.
— Он, наверное, по балконам, спускается, падло! Надо ловить!
— А может — в чьей-то квартире отсиживается…
— Как бы не вызвал милицию…
— Запирай квартиру! Он ещё не ушёл… Поймаем суку!
— Ух, я его замочу!
— Пошли пешком! Заодно лестницу проверим.
Услышав удалявшиеся вниз шаги, я с облегчением вздохнул.
“Однако, не обнаружив меня внизу, они, наверняка поднимутся сюда”, — подумал я. — “Что же я так сглупил? Зачем меня понесло в подъезд? Любопытство? Мало мне приключений? Что я хотел? Всё эта моя “нестандартная” логика! Я всегда действую вопреки здравому смыслу! Я сам загнал себя в тупик! Что же делать? Начать стучаться в чужие квартиры — авось кто-нибудь откроет? В это время все нормальные люди — на работе. А те, кто дома — не откроют. А любой шум на лестнице лишь только насторожит “братанов” и заставит их поскорее вернуться...”
Вдруг мой взгляд упал на чердачный люк. Я бросился к нему, стал подниматься по металлическим ступеням. На люке не было замка! Я приподнял его — и оказался на чердаке!
Первым делом я осмотрелся вокруг. Свет проникал на чердак через окна-мансарды, расположенные над каждой его лестницей, по числу подъездов дома. Я находился как раз под самым таким окном. Ещё несколько минут — и мои преследователи последуют за мною. Если я не закрою люк сверху — мне наступит конец: зароют труп в двадцатилетних слоях чердачной пыли — и поминай как звали… Я стал исследовать крышку люка, нет ли на ней петель для замка.
Когда-то, конструируя и устанавливая антенны для своей любительской радиостанции, я излазил немало чердаков в поисках труб от старых телевизионных антенн и знал, как устроены люки и какие бывают чердаки. Сколько раз мне приходилось тайком от жильцов подъездов, перепиливать дужки навесных замков, чтобы попасть на чердак! В доме, где жил я, работники ЖЭКа боролись со мною. Я взламывал их замки, устанавливал свой замок, а они затем делали то же самое. Помимо меня и работников ЖЭКа, наверное, были и другие, кто тайно проникал на чердак дома, где я жил, в своих собственных целях. Много раз я убеждался в этом, обнаруживая их следы: то исчезал инструмент, забытый мною накануне, то я обнаруживал, тайники, со старыми книгами или запрятанный в дальнем тёмном углу чердака узел с одеждой и тряпками, которые, по всей видимости, использовались в качестве постельного белья. Несмотря на то, что позже я получил формальное разрешение от ЖЭКа на установку радиолюбительской антенны, каждый раз я залезал на чердак, испытывая страх встретиться с бездомным уголовником. Несколько раз, проникая на чердак своего дома через один люк, я слышал, как кто-то убегал через другой, по всей видимости, напуганный моим появлением. Впрочем, нелегальные обитатели чердака моего дома не мешали мне. Они вели себя тихо и, самое главное, не ломали мои антенны. И я не трогал их “тайники” с тряпьём, если обнаруживал таковые. Если даже в советское время, по московским чердакам прятались люди, то что думать о сегодняшнем времени, когда беженцы хлынули в столицу нашей родины со всех уголков распавшейся страны?
Помню, что ещё, будучи школьником, когда я только увлёкся радиосвязью и собрал средневолновый передатчик, не имея права на выход в эфир и подражая подпольным партизанам времён войны, я оборудовал на чердаке своего дома подпольную радиостанцию. Однажды под большим наигранным “секретом” я позвал с собой какого-то своего одноклассника. Преодолевая страх, со слезами на глазах, он всё-таки забрался со мною на чердак. Я развернул оборудование: самодельный передатчик, на одной лампе 6П3С, использующий в качестве модулятора усилитель низкой частоты старого радиоприёмника, без корпуса; подключил, антенну, микрофон…
— Всем — Всем! Я — “Компост”. Всем на “средних”! Я — “Компост”. Кто слышит — отвечайте! Перехожу на приём!
Я повернул ручку переключателя — и сразу же услышал ответ.
— “Компост”! Я — “Луч”. Приём.
А дальше мы договорились с “Лучом” о встрече.
Мой одноклассник ошалел от впечатления: чердак, подпольная радиостанция, живая реальная радиосвязь… Он так испугался, что, не дождавшись пока я сверну оборудование и спрячу его под досками настила, убежал, и потом долго ещё боялся со мной даже разговаривать. Наверное, родители посоветовали своему мальчику не дружить с радиохулиганом…
А я, познакомившись с “Лучом” вскоре, как и он, стал членом радиоклуба, открыл легальную коротковолновую радиостанцию, изучил азбуку Морзе…
Всё это было очень давно… Когда я учился в школе… Когда был влюблён в одноклассницу… Когда вся жизнь была впереди… Когда всё радовало, и счастье было постоянным и естественным состояние души, а не целью, к которой следует стремиться… Сколько утекло после этого воды! И вот сейчас я, взрослый мужик, прятался на чердаке…
Бросив профессиональный взгляд на крышку люка, я сразу обнаружил ушки петель, расположенные сверху. Обычно они использовались для того, чтобы закрыть люки, все, кроме одного, со стороны чердака при помощи обыкновенного куска проволоки или болта с гайкой, и таким образом сэкономить на установке висячих замков, со стороны подъезда дома.
Когда я, бывало, сталкивался с таким препятствием, то приходилось забираться на чердак по пожарной лестнице, откручивать болт или перекусывать пассатижами проволоку.
И, вот, теперь, я начал искать какой-нибудь подходящий предмет, который можно было бы вставить в ушки петель. Не найдя ничего, я стал откручивать гайку, на блоке противовеса, что находился на стропилах и был связан с люком через трос. Это устройство облегчало подъём тяжёлой крышки люка. Гайка не была затянута и легко подалась. Я быстро разобрал блок на части, опустил противовес и колесо с тросом на пол чердака и поспешил вставить освободившийся болт в ушки петель и закрутить гайку.
“Вряд ли они пойдут обследовать другие подъезды”, — подумал я, — “Скорее всего они будут караулить меня внизу”. И я отправился по чердаку в поисках другого люка, чтобы выйти через другой подъезд. Пробираясь по чердаку в полутьме я запутался в какой-то проволоке. Избавляясь от неё, я вспомнил историю, рассказанную мне одним приятелем, и начал наматывать проволоку себе на локоть. Потеряв с ней время, я решил вернуться к люку, что закрутил на болт. Конечно, было рискованно, открывать его, и, тихо подобравшись к нему, я прислушался. Лишь только я наклонился над ним, люк неожиданно дёрнулся: кто-то снизу пытался приподнять крышку.
— Как же так?! — услышал я приглушённый голос. — Вчера было открыто!
Другой голос, снизу, что-то ответил, но я не смог разобрать ни единого слова.
— Я задницей чую, что он — здесь, заперся изнутри! — снова сказал первый.
И снова другой голос ответил ему что-то. Люк дёрнулся ещё несколько раз, и всё затихло. Я стал выбираться через чердачное окно на крышу. Оказавшись у самого её края, и, держась за ограждение, я перевесился во вне так, чтобы видеть подъезд, над которым я находился. Вскоре я заметил, как оттуда выбежал Володя-тёзка и направился в левое крыло дома.
В доме было всего четыре подъезда. Я находился в третьем. По всей видимости, мой преследователь направился в ближайший подъезд номер два, чтобы через него пробраться на чердак. Я бросился назад, на чердак. У меня было не более двух минут. Пробираясь мимо люка номер три, я остановился и, немного помедлив, тихо открутил и вытащил из него болт, на свой страх и риск оставляя люк не запертым. Но что мне было делать — времени на поиски нового болта не было! Через минуту я уже вставлял болт в ушки люка номер два. Едва я успел это сделать, как люк дёрнулся. Мой преследователь выматерился, и всё затихло. Я снова вылез на крышу и начал смотреть вниз, пока не увидел “тёзку”, выскочившего из подъезда номер два и побежавшего к подъезду номер один. И тогда я, вернулся к люку номер два, открутил болт, направился к люку номер один, вставил болт в его ушки и, не дожидаясь, пока мой преследователь начнёт его дёргать, на всякий случай, разобрал другой блок, освободив его от болта, а затем выбрался на лестницу через люк номер два, сразу же закрутил его на новый болт со стороны лестницы и, подойдя к окну, стал наблюдать за двором…
Итак, один из них, Рыжий, караулил меня у люка номер три. В это время его приятель продвигался к люку номер один, который теперь был закрыт изнутри. Удостоверившись в этом, куда же он двинется дальше?
Вскоре я увидел его, устало шагающего вдоль дома. Он миновал подъезд номер два, в котором находился я, миновал подъезд номер три, где караулил меня “Рыжий”, и вошёл в подъезд номер четыре.
“И, ведь, не лень же бегать по подъездам!”— подумал я.
Теперь я не знал, что мне делать. Проникнув, наконец, на чердак через четвёртый подъезд, он, начнёт искать меня и заодно проверять люки. И когда обнаружит, что люк номер три не закрыт, покинет чердак через него, встретится там с Рыжим. На этом, видимо, игра придёт к концу. “Братаны” отправятся на квартиру пить вино. Я решил не торопиться покидать свой наблюдательный пост, постоять немного, чтобы убедиться, что они больше не появятся.
Прошло несколько минут. Неожиданно я опять увидел “тёзку”. Он вышел из подъезда номер четыре и вошёл в подъезд номер три! Он не смог проникнуть на чердак — значит люк четвёртого подъезда, единственно у которого я не побывал, оказался изначально заперт! Я бросился вниз по лестнице, на ходу отламывая от проволоки небольшой кусок! Что если он попробуют ещё раз люк третьего подъезда?
Через минуту я уже был в подъезде Бондаренко.
“Если нарвусь на них, то сделаю ноги”, — подумал я, тихо поднимаясь по лестнице. Ни на одном этаже я не встретил ни души. Никого не было ни на четвёртом этаже, ни на пятом, ни на шестом. Взглянув на чердачный люк, я возликовал: он был открыт настежь. Я быстро поднялся к нему, схватил за ручку потянул что было силы и бросил крышку вниз, чуть не ударив себя по голове. В следующую секунду я уже вставил в петли кусок проволоки, и ещё не окончив её заматывать услышал, над собою шаги, после чего крышку люка стали приподнимать, дёргать, что-то кричать и ругаться. В ответ я громко засмеялся и дёрнул вниз по лестнице. На улице я притаился за деревьями так, чтобы мне был виден подъезд номер один, через который, видимо, “братаны” должны были выбраться на свободу. Проделать такой же трюк с этим подъездом, то есть закрыть его люк изнутри, я не решился. Они могли быстро открыть его и встретить меня на лестнице.
Прошло не менее пятнадцати минут. Уже начинало смеркаться. Однако из подъезда никто не выходил. С моего наблюдательного пункта также хорошо были видны окна Бондаренко. Во всех домах один за другим стали зажигаться огни. Но у Бондаренко окна всё ещё оставались тёмными.
“Здорово же они его вырубили!”— подумал я, — “Уж не сыграл ли он совсем в ящик? И почему их так долго нет? Уж не оказался ли люк в первом подъезде на замке? Вот было бы здорово! Если это так, то они должны спускаться по пожарной лестнице!”
Я поменял свою позицию, переместившись к другой группе деревьев. Скрываясь за их стволами, теперь я мог видеть весь фасад здания, с четырьмя подъездами, и пожарную лестницу, на торце дома. Присмотревшись пристальнее к лестнице, я заметил две фигуры, карабкавшиеся вниз. Мои преследователи уже достигли половины пути. Меня начал душить нервный смех. По всей видимости, “тёзка” тоже как-то закрывал люки со стороны подъезда и это в конечном счёте сработало против него самого!
Оказавшись на земле, они скорым шагом направились к подъезду Бондаренко. Минуты через три в его окнах зажёгся свет. “Братаны” решили бросить утомительную игру. Но не тут-то было!
Не медля я оставил своё укрытие и вскоре снова оказался у квартиры Бондаренко. В подъезде было тихо.
“Теперь они, наверное, пьют или отмываются от едкой чердачной пыли”, — думал я, осторожно разматывая проволоку.
Один её конец я прикрутил к металлической раме, которая проходила за дверцей шкафа, где находились электрические счётчики, предохранители и различная проводка, поступавшая из квартир. Другой конец проволоки я обкрутил вокруг ручки Бондаренковской двери. Ручка эта была огромная, снятая с двери какого-то подъезда и прикрученная большими шурупами. Я давно обратил на неё внимание. И как только нашёл на чердаке проволоку, сразу же подумал о том, что эта ручка должна выдержать большую нагрузку. Проволоку я обернул в два ряда и как следует замотал оба конца вокруг неё самой. Затем я обследовал проводку в шкафу, нашёл телефонный провод, приходивший со стороны квартиры Бондаренко, потянул и оторвал его. Потом я определил, какие предохранители относятся к его квартире, но ничего с ними делать пока не стал, а лишь попробовал, легко ли они откручиваются. Потом я взобрался на перила лестницы и ударил лампочкой, болтавшейся на проводе, по потолку. Посыпались осколки, и когда я открыл глаза, на лестнице была кромешная тьма. Теперь никто не обратит внимания на проволоку до утра и не открутит её, конечно, если не будет привлечён шумом. На ощупь я подошёл к Бондаренковской квартире и нажал кнопку звонка.
— Кто — там? — послышался вскоре голос Рыжего.
— Это я, Андрей, — ответил я, — Вы не находили мой радиоприёмник?
Дверь начали сразу отпирать. В следующий миг, подскочив к электрощитку, я нащупал пробки, и быстро вывернул их одну за другой, и одновременно же почувствовал, как проволока стала дёргаться всё сильнее и сильнее, и за дверью стали вопить. Я вернулся к двери и крикнул:
— Эй, подонки! Спокойно! Сейчас приедет милиция и всех вас повяжет!
Крики сразу же затихли. Я вызвал лифт, но дожидаться прибытия кабины не стал и побежал вниз по лестнице. Оказавшись на первом этаже, я вызвал лифт обратно, вышел на улицу, бросил в кусты, электрические пробки и подумал:
“Кому же достался мой “Океан” и дипломат? Неужели подонкам? В суматохе я совсем забыл про свои вещи. Я взглянул не окна Бондаренко. Они были тёмными. “Больше я никогда его не увижу”, — подумал я и побежал прочь.
Пришёл я в себя, остановившись у входа в метро, и сразу же вспомнил всё, как было на самом деле…
Было очень обидно. Хотелось плакать. Как низко опустился этот Бондаренко, связавшись с этими подонками! Почему он сразу не предупредил меня, чтобы я ушёл, а, наоборот, заманил в своё логово?
Я вспомнил то, как почувствовал, будто земля уходит из-под моих ног. У меня — послезавтра самолёт, а меня тут закрыли на замок и не выпускают! О, как права была София, предупреждая меня об опасности и неминуемой гибели! Неужели она ошиблась в сроках, и вот, мой отъезд срывается!
“О, Боже! О, Ангел-Хранитель!”— взмолился я, — “Помогите! Дайте мне уйти отсюда! Я никогда так не просил, как сейчас!!”
И случилось чудо! Сволочи перестали выкручивать мои руки. Я стал говорить властно, будто бы я был их начальник. Они мгновенно оказались под моим внушением. А я, боясь потерять уверенность, продолжал их вести к своей цели. Это было какое-то наитие, снизошедшее на меня сверху. Подонки подчинялись мне шаг за шагом, выполняли то, что я хотел. В самом конце, когда я уже мог бы повернуться и отправиться прочь, я понял, что могу потерять достигнутое положение из-за малейшей заминки. А ключ от двери всё ещё был у кого-то из них. И тогда я сказал:
— Я даю вам сорок рублей. Это всё, что у меня есть. Было бы ещё — дал бы ещё. А теперь — открывайте дверь. Я ухожу.
Один из них кинулся к двери и открыл. Я подошёл к дверям, неспешно оделся, вытащил из кармана деньги, и, сунув в руку одного из них, шагнул за порог. При этом в руке у меня был и мой дипломат с “Океаном” внутри, сильно распиравшим его стенки.
Когда они оставили меня связанным, то освободившись от пут, я первым делом спрятал “Океан” обратно в дипломат, и поставил его поближе к выходу. И теперь, оказавшись на лестничной площадке, я спиной почувствовал, что дверь за мною закрылась. Я оглянулся и увидел огромную дверную ручку, такую, что бывают на дверях подъездов.
“Видно свою пропил, скотина, а эту свинтил откуда-то!”— подумал я, и, опасаясь, как бы “братаны” не передумали и не затащили бы меня назад, я вызвал лифт для отвода глаз, а сам побежал вниз по лестнице.
На первом этаже, пробегая мимо какой-то двери, я прочёл надпись: “Опорный пункт милиции”.
“На ловца и зверь бежит”, — подумал я и немедленно надавил на дверь.
В квартире, приспособленной под учреждение, находилась женщина-диспетчер. Я сразу же рассказал ей о том, как меня только что обокрали, прямо здесь, прямо в этом подъезде, что опоили моего приятеля до бесчувствия, избивали, выкручивали руки, связывали.
— Где же это такое случилось?! — удивилась женщина.
Я назвал квартиру Бондаренко.
— Ах! Этот? Ну, так по нему давно милиция плачет! Сейчас я вызову наряд. А ты никуда не уходи. Будешь свидетелем.
И только сейчас до меня дошло, что из одного огня я попал в другое полымя! Сейчас приедет наряд, всех повезут в отделение милиции. Документов у меня нет. Нет даже гражданства. Ведь я же теперь, как тень. Я — никто. У меня нет никаких прав. Продержат до выяснения личности. А когда отпустят, то самолёт улетит без меня, и билеты пропадут… Вот дурак! И зачем меня сюда повело?!
Я медленно направился к двери.
— Эй, стой, куда ты? Сейчас наряд прибудет!
— Я — подышать воздухом! Мне не по себе что-то, — выговорил я, не останавливаясь.
— Смотри, никуда не уходи! Будь тут! — услышал я за спиной и, едва закрыв за собою дверь, кинулся бежать вон из подъезда.
В телефонной будке, у метро, делая вид, будто я звоню, я отдышался, немного успокоился.
“Хорошо, что в “Опорном пункте” не оказалось ни одного милиционера”, — подумал я, нащупывая в кармане пятачок, на метро, и, опасаясь, как бы теперь ещё не случилось чего-нибудь, направился к другому, дальнему входу метро.
“Если милицию в метро уже предупредили, то меня могут здесь ждать, а у дальнего входа — навряд ли,..”— размышлял я, шагая по замёрзшим лужам. — “Впрочем, это всё опять моя идиотская логика, метод от противного, которому я невольно всё время следую… Ещё осталось продержаться совсем немного… Через несколько дней буду в Америке. И дьявол более не будет властен надо мною… Только бы ничего больше не произошло! Нужно запереться дома, сидеть и не рыпаться никуда, и дожидаться последнего дня…
Уж не помню, как я, наконец-таки, оказался дома!
“О! Как хорошо — дома!”— подумал я, опускаясь в постель. — “А скоро и этого тоже не будет! Где будет мой дом?! Неужели, как “вечный жид”, я обречён на скитания, новые мучения и терзания? Что ждёт меня впереди?"…
И вот, наконец, наступил день отлёта. Это был конец марта. Было довольно холодно, и шёл мелкий снег с дождём. Провожал меня двоюродный брат. Мы прибыли в аэропорт Шереметьево к двенадцати часам ночи. Зал был наполнен толпой уезжавших и провожавших. И очередь на оформление и проверку багажа была огромна. Тем не менее, нас, с тремя детьми, пропустили вперёд. Багаж у нас состоял из четырёх чемоданов, тех самых, в которых я раньше возил яблоки из деревни. На следующий день в Нью-Йорке, когда мы пересаживались на другой самолёт, отлетавший во Флориду, один из таможенников захотел было проверить содержимое моих чемоданов. Но другой удержал его, заметив:
— These are very poor people...”
И тогда нас пропустили без задержки.
Впрочем, и в Москве нас тоже долго не “трясли”. Кто-то из знакомых жены посоветовал вести в Америку сувениры, и моя жена набила всякими безделушками целые три чемодана. Я же взял с собой баночку с транзисторами и пуховую подушку. Было у нас, конечно, что-то необходимое для детей и себя: одежда, бельё, ручная кладь с продуктами, пакет с документами и кошелёк с восемьсот восемнадцатью долларами, что позволила на пятерых человек обменять перед отъездом “дорогая моя отчизна”…
После прохождения таможенного контроля в Шереметьево, мы ожидали отправления самолёта почти целые двенадцать часов, и я много размышлял об этимологии слова “отчизна”. Ведь есть другое слово “отечество”, “дым которого нам сладок и приятен”… Но что такое “отчизна”, “дорогая моя страна”? Если “отечество” восходит к слову “отец”, то “отчизна”— не происходит ли от слова “отчим”? Не созвучно ли оно с другим словом: “отчуждение”? Ведь русский язык, действительно, богат и чуток! И мы находим ассоциативные связи между словами не потому, что выдумываем их; но язык раньше нас, по своим собственным, неведомым нам, внутренним законам создаёт эти связи, определяет синтактику и синтагматику слов. Вот почему возникают такие родственные пары, соединённые по происхождению параллельно, вертикально, горизонтально…
Эх, “Ваше благородие, госпожа Чужбина… Сладко обнимала ты, да только не любила”…
Где, только, теперь моя чужбина?
Вот, не в силах более терпеть очередного обмана, называемого “Перестройкой”, я покидаю, наконец, место, где то провозглашают лозунг “Вся власть Советам”, то отменяют его, вместо коммунизма, вдруг, начинают строить капитализм, никак не считаясь с миллионами жизней, положенными на алтарь власть имущих, преемники которых, как и их отцы, ныне приготовились погреть руки за счёт одурачиваемого населения…
Да. Именно “населения”! Не граждан! Ибо граждане не позволяют себя обманывать и грабить. Вот почему не все, покидающие своё отечество, “изменники”, как их называет обыватель! В чём отличие между псевдо-патриотизмом лояльного обывателя и патриотизмом гражданина? Да, в том, что обыватель — это раб, позволяющий бандиту грабить и издеваться над собою. Гражданин обязан либо вступить с бандитом в борьбу, а если силы — неравные, хотя бы не потворствовать бандиту и удалиться. В конце концов, человеческая жизнь важнее бессмысленной политической возни, результат которой оказывается противоположным… Ибо борьба может быть только во имя человеческой жизни, но не во имя борьбы, как таковой, или во имя вождей, пожирающих один другого… “Я выбираю свободу!” Хотя приходится жертвовать многим. Для человеческой души эмиграция подобна хирургической операции. Она не может быть безболезненной… Всё делится отныне на две части: “до” и “после”. И то, что называется “до”, блекнет, тушуется, медленно теряет существование…
Ты полагал, что умеешь плавать… Но, оказывается, плавать в бассейне — иное дело, нежели переплывать огромную реку… И оказавшись на другом берегу, ты найдёшь всё иным, незнакомым, чужим… Никогда он не станет тебе внутренне близким… Какими бы ни был наполнен благами… Одни не выдержат такого парадокса сознания, деградируют до психологически приемлемого минимума, станут безликими тенями, без прошлого и будущего, озабоченные заработком и тратой денег, выгодой и бременем долгов; другие посчитают, что выдержали испытание, но мало будут отличаться от первых… Нужно быть чрезвычайно толстокожим, чтобы безболезненно пережить эмиграцию. Но, может быть, именно таковые уезжают в большинстве? Впрочем, ни те, ни другие, наверное, как правило, не возвращаются. Пережить дважды такой надлом — не всякому по плечу… Никто не желает себе судьбы Марины Цветаевой… Каждый по своему будет насмехаться над своей ностальгией, заворожено смотреть на ставшее выпуклым время, которого в прошлой жизни, будто, вовсе не замечал, а теперь, в эмиграции, обнаружишь, что оно стремительно и неумолимо приближает к смертному часу… О, где та золотая пора, когда жизнь выглядела бесконечной линией, уходящей за горизонт?! А ныне, за ежедневными заботами, и на несколько шагов ничего не видно впереди! О, где те близкие друзья и знакомые, которых любил, на которых обижался, с которыми ссорился? Они остались там, далеко, в воспоминаниях… Их почти что не стало… Их просто нет… Они больше не существуют…
В Шереметьево, в ожидании своего рейса, мы примостились на какой-то скамье… Дети спали, а я, после вчерашних моих проводов, ещё испытывая головную боль от выпитого спиртного, то и дело ходил к электронному дисплею проведать о времени посадки, заходил в “Duty Free”, чтобы впервые посмотреть на “кусочек” приблизившейся западной роскоши. А когда пришло утро, останавливался у открывшихся киосков, где продавали кофе, пиво и прочую снедь в иностранной “упаковке”. И хотя лежали у меня в самодельном нательном кошельке восемьсот восемнадцать долларов, потратить их я не решался: кто знал, где и как пригодятся эти последние деньги? А рубли мои все остались там… Впрочем, кажется, здесь уже их и не принимали… Там… Я потом долго не мог привыкнуть и, под “там” подразумевал “здесь”, а под “здесь”— “там”…
Наконец томление окончилось — нас пропустили в самолёт. Было где-то пополудни, когда он вышел на взлётную полосу, стал разгоняться и… раньше, чем я почувствовал, что он оторвался от земли — в сердце у меня что-то сжалось, к горлу подступил твёрдый ком; а когда мы сквозь продолжавший падать снег начали уходить в небо, какая-то волна захлестнула меня, на глазах выступили слёзы, а потом что-то отпустило внутри — и мне вдруг стало необычно легко…
“Вот, всё! Прощай, родина, навсегда!”— подумал я, безо всякого пафоса, обыкновенно “привязанного” к подобным фразам, а — с ощущением того чувства, что связано со словами: “Ныне отпущаеши...".
А потом самолёт ушёл в облака и некоторое время летел среди них, пока не поднялся ещё выше. И тогда я увидел яркий солнечный свет. Всё открывшееся пространство, видимое в иллюминатор, до самого горизонта, ограниченного далёкими облаками, сверкало. Чистое голубое небо вверху — и уходившие всё ниже и ниже белые облака! Вот, оказывается, как может быть красиво, светло и чисто! Наверное то же чувство должен испытывать умирающий. После долгих мучений — пробуждение и просветление, но одновременно — и горькое сожаление об оставленном навсегда мире и людях…
Не знаю, что чувствовали моя супруга и дети, все пятьсот человек пассажиров, большинство из которых были, как и мы, беженцы, покидавшие навсегда свою родину. Помню, что при взлёте все затихли, и тишина эта стояла довольно долгое время, будто время остановилось. И только несколько минут спустя, люди начали постепенно оживать, приходить в себя. Нет, вовсе не из-за того, что взлетели удачно, а скорее всего оттого, что на самом деле, для каждого начался новый отсчёт времени, совсем другая жизнь, и каждый, по-своему это остро почувствовал.
“Прощай, Россия!” — думал я. — “Прощай, София! Прощай, Светлана! Прощайте, Отец и Мать! Доведётся ли теперь ещё кого увидеть? Прощайте, все, и простите за всё!”
Мой отец… Моя мать… Прошедшие через тяжелейшее время войны…
Она, “вольнонаёмная”, ушла на войну, чтобы спасти свою семью: мать и двух сестёр, оставшихся в Архангельске. Устроившись в армейской столовой на военной авиабазе острова Диксон, среди снегов Заполярья, она отправляла домой посылки, не давая родным умереть от голода. Там познакомилась с моим отцом.
А после войны он, военный офицер, взял всю её родню с собой, на новое место службы — в тёплый южный Николаев. Пятеро взрослых людей жили в крохотной комнатушке, пока сёстры в спешном порядке не повыходили замуж: надо было как-то устраивать свою жизнь и облегчить жизнь других. Первый ребёнок моих родителей скончался в роддоме, прожив всего двое суток. Вторым их ребёнком была моя сестра. Я появился на свет в бывшем немецком городе Пилау, под Калининградом, куда моего отца перевели по службе. Затем мы переезжали в Ригу, в Таллин, пока не пришёл к власти Хрущов, начавший проводить сокращения в армии, и моего отца, посвятившего всю свою жизнь военной службе, вынудили уйти в запас в чине подполковника.
Эх, “Ваше благородие, Госпожа Разлука...”
Так мы оказались в Москве, там где жил мой отец до того как стал военным… Родом он был из деревни Бунаково, Чернского района, Тульской области. Самый младший в семье, тринадцатый по счёту ребёнок, родился в самом семнадцатом году, оставил родные места подростком и в поисках лучшей жизни поступил в московское ремесленное, а перед самой войной — в Высшее Морское Ленинградское Училище. Разве не та же эмиграция — вся жизнь, и у моего отца, и у моей матери?
Итак, в начале шестидесятых годов мы оказались в Москве…
Моя мать спасла свою семью от голодной смерти, а затем мой отец взял их под свою опеку, пока каждый не определился. Выйдя замуж, одна сестра осталась с моей бабушкой в Николаеве, другая переехала с мужем в Подмосковье. У одной родилась дочь Наташа, у другой — сын Евгений, оба — мои ровесники. Вот этот-то Женя как раз только что меня и проводил…
Эх, Женька! — воскликнул я на прощанье. — Спасибо тебе! Вот, держи! Мне теперь не понадобятся! — И я отдал ему последние советские деньги. А затем снял свою шапку — и водрузил ему на голову. — И шапка, — говорю, — Тоже больше не нужна: во Флориду лечу, не куда-нибудь! А там — тепло и даже жарко!
Наверное, от родителей передаётся и закладывается у человека в подсознании тяга к перемене мест. Так родители мои мыкались большую часть жизни, чтобы выбраться на “место под солнцем”, а мне, москвичу, мало этого — я, будто Икар, увожу теперь тоже свою семью туда, где, как мне кажется, и солнце светит ярче, где нет облаков и серого дыма, где моих детей не вынудят спасаться от армии и первого отдела через психбольницу и где им не придётся терпеть издёвки следователей, избегать стукачей, преодолевать комплекс неполноценности, манию преследования… Конечно, ярче, быть может, оно будет светить лишь для моих детей. А мы, родители — компост, удобрение… Может быть, это на всём моём роду записано: быть «Сталкером»? Тогда я обязательно вернусь и вывезу отсюда Светлану… Да… Я, ведь, обещал ей это…
И я вспомнил, как уже глубокой осенью мы поехали со Светланой в мою Тульскую деревню передавать ей мой дом…
Супруге я сказал, будто нашёл покупателя и еду показывать и, возможно, продавать своё ”поместье”. Конечно, не хорошо! Но, начав скрывать от неё мою связь со Светланой, приходилось и дальше лгать.
Встретились мы у Светланы дома, как договаривались. Когда я пришёл, её мать только что ушла на работу, и у нас было несколько часов. Наверное, она сомневалась, что уже стала беременной, и, может быть, поэтому так торопилась, что сразу же, как только я стал целовать её, отдалась мне со всею страстью, как проголодавшееся по любви и ласке существо. Я впервые оказался там, где моя возлюбленная, проводила ночи. В тот раз, когда я принёс девушку в полусознательном состоянии, я не успел разглядеть обстановку в её комнате. Теперь же я увидел: справа, от окна, у стены, находился письменный стол. Над ним — книжные полки. Далее, вдоль той же стены — кровать. Что было справа, в глубине комнаты — не помню. Где-то сзади, на другой стене, тикали часы. Время тогда сжалось, остановилось, пропало. Песня страсти, томительные вздохи и стоны наслаждения девушки затмили собою все звуки, все мои мысли и чувства. Она была совсем не такой, как в первый раз, там, в ”домике”. Будто бы это был совсем другой человек: свободная, раскрепощённая, женственная. Когда снова стало слышно тиканье часов, мы ещё долго не могли очнуться от нескромного сновидения, будто, нам обоим только что привидевшегося.
А потом Светлана угощала меня чаем… А когда мы уже собрались было выходить из квартиры, она спросила:
— Андрей, скажи, а сколько у нас ещё времени до поезда?
— Примерно, два часа, — ответил я, взглянув на часы, — А что?
— Давай задержимся ещё…
— Зачем? — спросил я, поворачиваясь к девушке.
Светлана ничего мне не ответила.
До Курского вокзала, откуда отправлялся наш поезд, ехать было недолго, какие-то полчаса, на метро. Мы могли остаться ещё, по крайней мере, на час. Спешно сбросив с себя обувь и одежду, мы буквально побежали обратно, в комнату Светланы, остановились друг перед другом.
— Скорее! — сказала она, поднимая вверх руки, чтобы я помог снять с неё свитер.
— Глупая, — сказал я, прикасаясь к её груди, — У нас будет ещё много времени в деревне. Ведь мы же едем вместе!
— Я знаю! Но ведь ты скоро совсем уедешь! А вдруг я ещё не зачала?
И снова часы перестали тикать…
— Зачем? — спросил я, поворачиваясь к девушке.
— Я хочу показать тебе свою комнату. Ведь ты ещё ни разу у меня не был.
Я снял башмаки и вернулся в квартиру.
— Пойдём! — Девушка, открыла дверь в другую комнату, вошла и включила свет. Я вошёл следом за нею.
— Это — моя комната! — сказала Светлана. — Вот — письменный стол…
Слева у зашторенного окна, у стены, находился стол. Настольная лампа, с металлическим зелёным абажуром, слабо освещала комнату, книжные полки, подвешенные к стене, кровать, с деревянными спинками, застеленную синим покрывалом. В глубине комнаты на какой-то другой стене громко тикали часы. На столе лежала раскрытая книга. Я подошёл, перевернул обложку и прочёл название: “Лунный свет”. Светлана стояла справа от меня, положив руку, на спинку кровати. Я посмотрел на девушку.
— Ты… — она медленно сняла руку со спинки кровати, помолчала немного, а потом быстро спросила:
— Ты хочешь раздеть меня?
Я смотрел на неё, не в состоянии вымолвить ничего в ответ. И чтобы помочь мне с ответом, она медленно добавила:
— Я имею в виду… Можешь… ты… мне помочь снять свитер? Он очень узкий… Мне трудно самой… — И она подняла вверх обе руки.
Я подошёл к Светлане, не веря в происходящее, осторожно коснулся её правой груди. Она продолжала держать руки поднятыми. Я поднял вверх свитер и, не сняв ещё его совсем, прильнул лицом к её груди и почувствовал, как под нею сильно стучит её сердце. Часы остановились. Девушка издала томительный стон. Наши губы встретились — я сжал её в объятиях. Она долго не могла освободить от свитера свои руки…
— А это… твоя кровать? — спросил я, с трудом проглатывая слюну.
— Да…
— Что мы будем делать?
— Ты… Не хотел бы… поцеловать меня? — она сняла руку со спинки кровати.
Часы так громко тикали, что сводили меня с ума.
— Ты любишь Мопассана? — спросил я для того, чтобы сказать что-нибудь. Она была безумно красива в своём свитере, плотно обтягивавшем её бюст.
— Да. Он мне нравится… А тебе?
— Да. Мне — тоже…
Я смотрел Светлане в глаза, в поисках ответа. И вдруг — она смущённо отвернулась, будто догадавшись обо всём.
— Светлана, можно тебя поцеловать?
— Не надо… Что ты!
— Прости… Ты — такая красивая!
— Как же мы тогда поедем теперь, одни?
— А давай, поцелуемся — и поедем…
— Нет… Не надо… Зачем?.. У тебя же — жена…
— Извини, мне показалось, что ты хотела этого…
— Как же мы теперь поедем? Зачем ты сказал мне это?
Девушка стояла, повернувшись ко мне боком, и смотрела куда-то в тёмный угол комнаты. Я не знал, что ей ответить…
— У тебя очень хорошо, уютно, — сказал я, переворачивая обложку книги обратно, лицом вниз.
— Правда? Тебе нравится?
— Да.
— Жалко, времени мало, а то, может, ты рассказал бы мне что-нибудь…
— Так мы же едем вместе. У нас будет куча времени на разговоры.
— Действительно…
— Ну, тогда — пошли. А то опоздаем ещё на поезд! И не попадём в деревню…
Мои мысли прервала стюардесса, разносившая воду… Мы уже летели примерно целый час. Где? Не пролетали ли мы как раз над всею Тульской областью? И если бы находился я в этот момент в деревне, не услышал ли бы я шум самолёта? Нет. Да и летели мы, наверное, где-нибудь над Прибалтикой, в сторону Гренландии, Атлантического океана… В сторону… Ах, да! В сторону Америки…
На поезде дальнего следования мы довольно быстро доехали до Тулы. Сонные, встали в очередь за билетами на первый автобус, направлявшийся в Белёв, не доезжая до которого километров за десять нам нужно было сойти, чтобы оказаться в сельсовете посёлка Богданово. Автобус будет ехать со всеми остановками часа три — четыре. Оставив Светлану в очереди, я стал искать “частника”, чтобы на легковой машине побыстрее добраться до места. С частником не повезло. Пришлось трястись на автобусе. Пассажиров было много. Хотелось спать, болела голова. Большую часть пути мы молчали, пребывая в полудремотном отупелом состоянии. Прибыли в посёлок к полудню.
Был будний день. Двести километров, южнее Москвы, давали о себе знать более тёплой осенью. Побывав в сельсовете и договорившись обо всём предварительно, я отправился на розыски бывшей хозяйки дома. Ведь официально он до сих пор значился за нею. На поиски ушло пол часа. Я попросил её пойти со мною в сельсовет для оформления,, пообещав бутылку водки. Бедная женщина, лет шестидесяти, с лицом восьмидесятилетней старухи, с радостью согласилась. Так как я являлся полу-законным владельцем, то оказывался лишним звеном в сделке.
— На кого будем оформлять? — спросила секретарь сельсовета.
— На неё, — ответил я, протягивая паспорт Светланы.
— Это что, ваша родственница, что ли? — поинтересовалась секретарша.
— Да. Сестра.
Если раньше власти не шли ни на какие сделки с передачей такой недвижимости, как дома, то теперь по новым “послабевшим” порядкам получить ни за что ни про что сумму налога, были рады и удивительно быстро переписали дом на Светлану, назвали сумму — и я без лишних вопросов отсчитал деньги. Уж не помню, сколько то было, однако, не меньше, чем я когда-то заплатил за сам дом бывшим его хозяевам. Наверное секретарша пожалела, что не назначила налог выше. Я бы заплатил и больше.
На улице ждала бывшая хозяйка, которую попросили выйти, как только она поставила свою подпись, чтобы она не знала, о сумме. Я вытащил из рюкзака и отдал ей пол-литровую бутылку. Старуха была счастлива, начала благодарить. Такой счастливый случай, наверное, запомнился ей на всю жизнь.
— А муж-то мой — помнишь его? — помер, — сказала она, будто произошло это совсем недавно.
— Да… Я слышал…
— Я-он, теперь с сыновьями живу одна…
— Это хорошо…
— А это, что, жена твоя, такая молодая?
— Нет. Это моя сестра… Теперь она будет тут хозяйничать.
— А ты как же?
— Да, мне некогда теперь сюда приезжать. Очень далеко. И забот прибавилось…
— А она, как же будет, одна?
— Нет, не одна…
— Ну, всего хорошего вам! Спасибо!
— И вам спасибо!
Спрятав бутылку где-то под полой фартука, старуха пошла к дому. А мы — в другую сторону, к шоссе.
Был третий час. Чтобы добраться до моей деревни, нужно было проехать несколько километров на автобусе, а затем пять-шесть — пешком, по лесной дороге, в сторону. Автобус ушёл, как говорится, перед самым нашим носом, и мы решили следующего не ждать, а дойти до деревни пешком, срезав угол. Я слышал когда-то, что от посёлка до деревни проложена какая-то дорога, но никогда по ней не ходил. Я предположил, что если мы двинемся по диагонали, то неизбежно выйдем на эту дорогу и по ней доберёмся до места. И мы направились в сторону от шоссе, в глубь полей и перелесков…
Перейдя пустое поле, с торчавшими стеблями какого-то скошенного злака, мы оказались на опушке леса, довольно далеко от шоссе, и решили сделать привал. Выбрали пятачок высокой сухой травы, смяли её, расстелили газету и разложили провизию…
Снова я вернулся к действительности… В самолёте наступил обеденный час. Дети и супруга спали. Я разбудил их. Принесли какие-то блюда, в пластиковой упаковке, которые совсем не утолили голода, а только лишь раздразнили аппетит. Спиртное беженцам не подавали. Вместо него принесли кофе. Закончив трапезу, мои дети снова погрузились в сон. А я, несмотря на проглоченную ещё в аэропорту таблетку реланиума, заснуть не мог.
Что же было дальше? На чём я остановился? Ах, да…
Когда я пришёл к Светлане, её мамы дома не было… Она пригласила меня на кухню и предложила чаю.
Я вышел из кухни, направился в туалет, а потом, оказавшись снова в прихожей, стал надевать кроссовки — самый лучший вид обуви для поездки в деревню. Там, в деревне, у меня, конечно, были сапоги, на случай непогоды, когда пройти по размытой полевой дороге в другой обуви было гибельным делом.
— У нас совсем нет больше времени? — спросила Светлана, останавливаясь у входа в прихожую.
— Есть немного. А что? — ответил я окончив завязывать шнурки на правой ноге.
— Я хотела тебе показать свою комнату…
— Хорошо,… — я быстро развязал шнурки и стянул с ноги кроссовку.
Светлана прошла в гостиную, открыла дверь в другую комнату, вошла и зажгла в ней свет. Я последовал за нею.
Комната была раза в два меньше гостиной. Слева было зашторенное окно. Справа от окна — письменный стол, на котором горела настольная лампа, слабо освещая глубину комнаты, где находилась кровать, с деревянными спинками. На столе лежала ярко освещённая настольной лампой раскрытая книга. Где-то громко тикали часы.
Светлана остановилась у кровати, положив правую руку на её спинку. Я подошёл к столу, взял книгу и посмотрел на обложку. Это был сборник рассказов Гие де Мопассана.
— Тебе нравится Мопассан? — спросил я и взглянул на девушку.
— Да. А тебе?
— Мне тоже.
— Что же ты не спрашиваешь моё мнение о твоей повести?
— И какое твоё мнение?
— Мне понравилось. Только… повесть твоя невесёлая…
— Да. Поэтому мне-то на самом деле, она не очень нравится самому. Но так уж вышло…
Я посмотрел на корешки книг, на полках, прикреплённых к стене, над столом. Но света было недостаточно, чтобы различить, что это были за книги.
— Ты подожди немного, — услышал я, и взглянув снова на Светлану, увидел, что она подняла полы свитера, чтобы снять его с себя, так, что лица её видно не было. — Очень жаркий и неудобный свитер, — услышал я её голос. Светлана пыталась его стянуть с себя, но свитер был узкий, девушка никак не могла снять его с себя. — Помоги мне, пожалуйста! — Она совсем в нём застряла.
Я шагнул к ней. Под свитером была рубашка. Несколько верхних пуговиц расстегнулись, и были видны верхние округлости небольшой груди, приподнятой снизу бюстгальтером.
“Зачем она делает это?” — подумал я, — “Неужели проверяет, меня? Если я коснусь, её, то она испугается ехать со мною и не поедет… Или, напротив, она хочет, чтобы я обнял её? А, может быть, она просто доверяет мне и непосредственна в своих действиях? Нет! Не может она не понимать, что я должен думать и чувствовать!”
Не помогая ей вылезти из ловушки, я обнимаю её и погружаю лицо в её грудь.
— Что ты делаешь?! — слышу я. — Не надо!
Но кровать рядом — и я опускаю её и только тогда начинаю освобождать от свитера, расстёгиваю остающиеся на рубашке пуговицы.
— Я люблю тебя, Светлана! — говорю я, целуя её, и девушка молчит. Только её сердце бешено стучит, и я чувствую это…
— Помоги мне снять свитер,… — слышу я снова, приближаюсь к ней и, ухватив за рукава, тяну к себе. Девушка сгибается передо мною. Свитер сползает вместе с рубашкой…
— Что ты! Не смотри на меня! — Светлана стыдливо отворачивается. А я подхожу сзади и обнимаю её. Она поворачивается вокруг себя, но вовсе не для того, чтобы вырваться. А, оказавшись ко мне лицом, замирает. Наши губы встречаются…
— Очень жаркий и неудобный свитер, — слышу я, кладу на стол книгу и вижу, как Светлана, поворачивается ко мне спиной, делает несколько шагов в глубину комнаты, где находится платяной шкаф, открывает его дверцу, скрываясь за нею.
— Ты, пожалуйста, не смотри, слышу я из-за дверцы шкафа её голос, — Я переоденусь…
Я возвращаюсь к книге, начинаю её листать. Мне попадается на глаза название рассказа “Лунный свет”. Я отодвигаю штору и вижу свет в окнах противоположного дома, слышу, как за моей спиной, поскрипывает то ли половица, то ли дверца шкафа, как шуршит одежда, как громко тикают часы.
— Ну вот! Теперь я готова.
Обернувшись, я вижу Светлану в другом, большом голубом свитере, почти скрывающем от взора возвышение её груди. — Пойдём?
— Пойдём, — отвечаю я и медленно выхожу из комнаты…
Ко мне подходит незнакомый человек, протягивает какие-то бумаги, что-то начинает объяснять. Я догадываюсь, что это представитель той организации, которая ссудила мне деньги на билеты. Я подписываю долговое обязательство на три тысячи триста долларов. Мне оставляют копию договора. Я смотрю в окно иллюминатора. Там — по-прежнему яркое солнце. Вместо облаков далеко внизу — безбрежный простор океана, с мелкими блёстками льдин. Вглядываюсь пристальнее — и различаю одинокий крошечный корабль…
Несмотря на усталость, на душе было радостно: от того, что оформление дома не натолкнулось на непредвиденные осложнения и было завершено; а также — от ощущения открывшейся свободы, будто щедро разлитой в неограниченном пространстве голубого неба, над полем, и — в золоте стены осеннего леса. Такое чувство я всегда испытывал, приезжая сюда. Перспектива провести нескольких дней вдали от цивилизации, радовала и волновала душу.
Я вытащил из рюкзака другую бутылку водки.
— Ой! Откуда ещё одна? — удивилась Светлана.
— Я думал, что придётся давать и в сельсовете, но, как видишь, обошлось без этого.
— Конечно, достаточно с них и налога!
— Да…
— Я открутил крышку термоса, налил немного водки и протянул своей спутнице.
— Что ты! Мне нельзя…
— Почему?
— Ты не догадываешься?
— Что, ты снова принимаешь лекарства?
— Нет.
— Тогда что же?
— Ничего… Я не буду… А ты выпей…
Я не стал настаивать, подлил себе побольше и выпил…
— Налей мне, пожалуйста, чаю. Я очень устала…
Светлана сидела на сухой траве, среди сухих золотых и багровых листьев, на моей телогрейке, в своей любимой позе — обняв руками колени. Слабо греющее солнце, над полем, отражаясь от листвы, золотило распущенные волосы девушки. Расстёгнутый красный плащ открывал моему взору такой же голубой, как небо, свитер, скрывавший под собою тайну, пробуждавший дремавшие желания. Я ополоснул чаем крышку термоса, наполнил её и протянул Светлане.
— Ты помнишь, когда мы с тобой виделись последний раз? — спросил я.
— Да. Когда меня хотели крестить…
— Как ты чувствовала себя после этого? Ты всё помнишь?
— Нет. Наверное, Соня опять что-то сделала?
— Да…
— Кажется, она совсем оставила меня. Ты знаешь, порой мне бывает как-то скучно без неё, и даже жаль, что её нет… А с другой стороны — так это теперь всё странно видится… Будто бы я — другой человек. Неужели такое возможно?
— Что? Что именно? Почему ты — как бы другой человек?
— Другой человек — потому что я чувствую изменения в своём теле. Мне кажется, у меня стала больше грудь и что ещё… — Светлана умолкла, стала дуть на горячий чай.
— Что ещё? — не выдержал я.
— Ну, то, что… когда в тебе есть кто-то ещё…
— Ты имеешь в виду, что ты — беременна?
Светлана смотрела на меня, улыбаясь, и не отвечала.
— Ты на самом деле беременна?
Девушка отвернулась, стала смотреть вдоль опушки леса.
— Это была не я, а она, — тихо сказала Светлана, — Она выдала себя за меня…
— Я люблю тебя, Светлана!
Она взглянула на меня серьёзно, с какой-то затаённой мыслью.
— И я… — прошептала она и… заплакала.
Осенний ветер настойчиво снимал с деревьев золотую одежду. Они послушно и молча разрешали ему своим дыханием раскачивать себя, и отвечали ему обратными движениями своих обнажённых ветвей. А он шептал им слова ласки, обещал вернуться сразу после зимы, когда у деревьев набухнут почки, когда они снова станут зелёными и когда у них зародятся новые побеги. И деревья стонали шелестом своей листвы, и верили обману ветра, и с наслаждением внимали ему, позволяя касаться своих разветвлений, проникать в самые потаённые области.
Я очнулся оттого, что мне стало холодно. Светлана продолжала лежать среди листвы и с блаженством смотрела в небо.
— Ты так прекрасна, Светлана!
Она поднялась, стала осматриваться вокруг. Я подал ей свитер.
— Скажи, а на этот раз это была ты или она?
— На этот раз — я, — и девушка улыбнулась…
— Хочешь ещё чаю?
— Нет, спасибо, — Светлана отдала мне пустую крышку.
Я налил себе ещё водки и выпил.
— Нам нужно идти дальше.
Этот короткий отдых придал нам новых сил. Мы вошли в лес, чтобы пересечь его насквозь и выйти к дороге, которая привела бы нас в деревню. Но где-то я ошибся, и скоро понял, что мы заблудились. Я долго не говорил о своей догадке своей спутнице, послушно следовавшей за мною, но наступил момент, когда пришлось ей сказать об этом. К моему удивлению, она восприняла моё сообщение спокойно.
Мы пересекали один лес, оказывались у поля, шли по его обочине, снова углублялись в леса и перелески, оказывались у похожих друг на друга лесных опушек, у незнакомых полян, пересекали пролески и поля, спускались в лесные овраги. Я надеялся, что держу верное направление в сторону деревни, но дороги, на которую мы рассчитывали выйти, всё не было и не было. Овраги становились всё глубже и шире, поля больше не попадались, а пролески постепенно превратились в глухой и непроходимый лес, в который мы углубились так, что уже и назад не смогли бы найти дороги. А потом мы оказались в огромном овраге, с болотом. Опустились сумерки. Стал накрапывать дождь. Светлана выбилась из сил.
Я оставил её одну с вещами, у какого-то большого дерева, а сам направился вдоль оврага, в поисках места, где можно было бы перейти на другой его берег. Вскоре я вышел на какой-то брод, вернулся к бедной моей девушке, безропотно снова последовавшей за мною. Я перенёс её через брод на руках. Мы поднялись на другую сторону оврага. Лес неожиданно кончился, но перед нами раскинулось огромное тёмное поле, конца которому видно не было из-за темноты, надвигавшейся по небу из его глубины.
— Там запад, — заметил я, указывая в сторону поля.
— Почему ты так думаешь?
— Потому что “Ex Oriente Lux”.
— Не понимаю,… — девушка опустилась на колени, чтобы дать отдых ногам.
— Это — по латыни. Означает: “Свет идёт с Востока”. Значит, восток у нас за спиной. А нам нужно идти на юго-запад.
— Почему ты решил, что там запад?
— Потому что оттуда надвигается темнота. Ведь сейчас — вечер.
— Ничего не понимаю! Я так устала, что ничего не соображаю! Причём здесь “вечер”?!
— Притом, что: “И был вечер, и было утро...” Это — слова из Библии. Это значит также, что “Утро вечера мудренее”, и нам нужно здесь заночевать. Завтра увидишь: солнце поднимется из-за леса.
Из последних сил мы стали таскать из остатков стога, оказавшегося на краю поля, старую солому и складывать под деревом. Дождь усиливался. Вконец обессилев, мы оба выпили водки, подложили под себя мою телогрейку, а сверху — плащ Светланы и сколько возможно сена, обняли друг друга и стали ждать рассвета. Несмотря на дождь, промочивший насквозь одежду и обувь, я провалился в тяжёлый сон.
Мне приснилось продолжение старого сна, про беженцев и развалины. Будто бы я спасаю девушку, вытаскиваю её из подвала. Мы бежим через поле, вокруг нас разрываются снаряды, и мы прячемся в каком-то подбитом танке.
Она дрожит от страха и холода. И чтобы согреться, мы обнимаем друг друга, а потом я начинаю её целовать. “Не надо!”— просит она. — “Не делай этого!” И я отпускаю её. Но ей холодно, и она сама прижимается ко мне.
— Кто были эти люди, с которыми ты пришла? — спрашиваю я.
— Это были мой соблазнитель и его жена, — отвечает она.
— Как же случилось, что вы все вместе?
— А так… Он хотел избавиться от меня, а мне идти некуда. Вот я и не отставала от них.
— Куда же вы шли?
— Не знаю… Просто шли и шли… В поисках продуктов… От одних развалин к другим.
— А почему он хотел, чтобы я остался?
— Он хотел, чтобы я осталась с тобой…
— Теперь ты со мной…
— Я буду делать всё, что ты захочешь. Только не бросай меня! Не бросишь?
— Не брошу.
Я выбрался из танка через люк, в его днище, чтобы осмотреться. Было тихо. Решив, что можно покинуть наше убежище, я вернулся назад. Но девушки в танке не было. Она исчезла.
На рассвете, не в силах более терпеть утреннюю стужу, мокрые, не взирая на продолжавшийся мелкий дождь, мы двинулись через поле.
— Ты уверен, что мы идём в верном направлении? — спросила моя спутница некоторое время спустя. Ведь солнца не видно.
— Не видно, потому что — дождь…
— Мне кажется, солнце должно подниматься с поля… Мы идём на восток.
— Давай перейдём поле, а там разберёмся…
К нашим ногам прилипали пуды мокрой земли, с соломой. Мои кроссовки то и дело слезали со ступни, вязли в жидкой почве. Приходилось то и дело останавливаться, вытаскивать их и очищать изнутри. Мы совсем выбились из сил, и находя более или менее твёрдое место, тяжело дыша, падали от усталости в грязь. Казалось, полю не будет конца. Я уже был не уверен, в правильном ли мы идём направлении.
“Действительно”, — начал соображать я, — “Почему я решил, что там, за полем, должен быть запад? Светлана права. Если оттуда вечером надвигалась тьма, значит утром оттуда же должно подниматься солнце. Следовательно, мы идём не на запад, а на восток”…
Но возвращаться назад, казалось совсем бессмысленным делом. Если повернуть обратно, значит, потом нужно было бы идти назад ещё дальше, к оврагу, а потом — вдоль него, по лесу, на юго-запад. Без компаса это было нереальное дело. Куда-то нужно было двигаться, и мы продолжали наш путь через поле — лишь бы скорее выйти к опушке леса… А там — будь, что будет… Можно, по крайней мере, отдохнуть и сообразить, куда идти дальше. А может быть… и снова заночевать… Ведь не оставаться же в голом поле!
— Я больше не могу! — стонала моя спутница, опускаясь на колени, среди неубранной, прибитой к земле пшеницы, с колосьями, полными зёрен.
— Вставая, моя девочка! — ободрял я её. — Ещё немного, и мы выйдем… Видишь, вон, впереди виден лес… Оттуда совсем немного останется…
— Ты нарочно так говоришь! Лес очень далеко, на горизонте! Мы совсем к нему не приблизились! — плакала Светлана. — Мы никогда не выберемся отсюда!!!
Почувствовав в коленях пронизывающий холод, она поднималась, продолжала отдыхать, сидя на корточках.
— Пойдём, — говорил я, — Нужно двигаться. Иначе замёрзнем. У леса будет сухо. Там мы сделаем привал.
Девушка поднималась. Мы шли, держась за руки, пока кто-нибудь из нас снова не падал. Время растянулось до бесконечности. Как долго мы куролесили по треклятому полю — не помню. И всё-таки мы дошли до леса, упали под деревом, выпили водки…
— Да, без водки сюда отправляться нельзя, — пошутил я, почувствовав в желудке согревающее тепло. — Вот почему в деревнях пьют.
— Пьют не только в деревнях, — ответила Светлана, начиная приходить в себя.
— Да, — согласился я. — Пьют, чтобы заглушить страх от сознания, что человек мал и ничтожен по отношению к природе и космосу… Но всё-таки мы одолели это поле!
— Только зачем? Ведь теперь нам нужно идти обратно…
Чтобы развести костёр, пришлось бы потратить уйму времени и сил. Да и спички, в моём рюкзаке, наверное, отсырели. Мы решили не терять времени и двинуться через лес туда, где по моим расчётам находился юг. Срезая наш путь к югу, я полагал, таким образом, поскорее выбраться на ту самую дорогу, которая должна была бы привести нас к деревне. После часа пути, мы снова оказались в огромном овраге, по всей видимости, том же самом, который пересекали вчера. Выбравшись из него на противоположном берегу, мы увидели большую лесную поляну, а на ней — трактор.
— Как же он сюда заехал? — удивился я, когда мы приблизились к нему.
— Наверное, где-нибудь неподалёку — дорога, — предположила Светлана, опускаясь на траву, и прислоняясь спиной к заднему колесу машины.
Я сбросил рюкзак, забрался наверх, к кабине, попробовал открыть дверцу.
— Что ты хочешь сделать?
— Если бы удалось открыть и завести…
— Ты умеешь водить?
— Автомобиль могу немного. Смог бы и трактор…
Дверь, конечно, была заперта на ключ. Я залез сзади, где было небольшое окно, у самой крыши. Нажал на стекло — окно открылось!
При помощи длинной жерди, просунутой в окно, мне удалось нажать на внутреннюю рукоять дверцы и открыть её. Вместо ключа зажигания в тракторе оказался выключатель. Я нашёл ручку подсоса, подёргал её несколько раз, повернул выключатель…
Не с первого раза, но трактор всё-таки завёлся и — неожиданно сорвавшись с места, понёсся вперёд. Я попытался вырулить в сторону — но было поздно: подмяв под себя несколько деревьев, трактор полетел в овраг, а я — едва успев выпрыгнуть из кабины — на землю.
Опомнился я, когда увидел перед собой два сапога.
— Ах ты, сука! — услышал я чей-то возглас. Один сапог больно ударил меня в лицо — и я проснулся.
Я сидел рядом со Светланой, прислонившись спиной к заднему колесу трактора. В лицо больно хлестал дождь со снегом.
Я тронул девушку за плечо, с трудом разбудил. Выпив немного чаю, мы снова двинулись в путь. Нам удалось найти дорогу, по которой на поляну заехал трактор. По ней мы вышли из лесу к другому полю и увидели далеко на горизонте столбы высоковольтной линии.
— Вот куда нужно идти! — воскликнул я. — Я помню эту “высотку” и знаю, как от неё дойти до деревни.
И снова мы двинулись через поле. Теперь, когда цель была ясно видна, идти было много легче. Это поле было полностью засеяно пшеницей, созревшей, а затем прибитой к земле, благодаря чему грязь не так сильно прилипала к ногам.
“Сколько же тут пропадает урожаев!”— думал я, припадая к земле, чтобы отдохнуть, освобождал колос от зёрен, съедал их, — “А сколько таких забытых полей?! И зачем нужно было сеять, если не в состоянии вовремя собрать урожай?! Неужели никто не мог этого предвидеть?! Бараны, у власти!”
Наконец мы вышли к “высотке”. И тогда только я понял точно, где мы.
Мы сделали гигантский полукруг и почти что вышли назад, к шоссе, к тому месту, где бы нас высадил автобус, если бы вчера не поленились его дождаться. Чтобы не выглядеть дураком, я не стал этого объяснять Светлане. Слава Богу, выбрались! Отсюда оставалось примерно пять километров до деревни по лесной дороге.
Так и в жизни, многие годы мы идём не в ту сторону, из упрямства не желая признаться самим себе в изначально допущенной ошибке. Мало того, уже поняв свою ошибку, не желаем поворачивать назад, а продолжаем с трудом передвигаться, пока, не выведет нас кривая обратно к той точке, откуда мы начали когда-то блуждать. И тогда, боясь выглядеть глупыми, молчим, не признаёмся никому в том, что бессмысленно впустую прожиты годы жизни; и снова шагаем куда-то, в надежде достичь цели, которая оправдала бы наше существование…
Часа через три мы приблизились к моему “поместью”. Я открыл замок, к моему удивлению не взломанный, и мы из последних сил затащили свои тела в холодный дом…
Едва переведя дыхание, я бросился растапливать печь. Специально заложенные в печь ещё летом дрова — совет покойного Василия Васильевича — быстро разгорелись. Мы обнаружили, что в доме, тем не менее, кто-то побывал: одно из окон было выбито вместе с вертикальной деревяшкой, разделявшей стёкла. Красть тут было нечего, а тайник, под полом, воры не нашли. Прикрыв окно куском старой фанеры, я открыл тайник, вытащил оттуда молоток, нашёл где-то гвозди и быстро прибил фанеру к раме. Из тайника я также извлёк пластиковые пакеты, в которых хранилось постельное бельё. Кое-что из запасной нижней одежды, что я взял с собою, почти не промокло, так как было тоже в пластиковых пакетах. Мы поделили бельё и переоделись. Через пол часа в доме стало заметно теплее. Я подбросил ещё дров, Светлана развесила нашу мокрую одежду на верёвке, у печи. Из чемодана, под кроватью, я извлёк одеяло. Хотя оно и было влажным, тем не менее, постелив на кровать подсохшую простыню и, выпив водки, мы укрылись им и мгновенно забылись долгим сном.
Проснулся я от холода. Было совершенно темно. Я долго не мог сообразить, где я. Светланы рядом не было! Я поднялся, прошёл босиком по холодному полу к двери, нащупал выключатель. Свет не зажигался. Мне следовало бы ввернуть электрические пробки, как только мы пришли. Но тогда было не до этого.
— Светлана! — позвал я.
Мне никто не ответил.
“Что за наваждение!”— подумал я с досадой, — “Где она может быть?”
Нащупав одежду, на верёвке, я понял, что она уже высохла, а Светланина одежда отсутствовала. Одевшись, я открыл дверцу печки и стал закладывать дрова. Угли давно прогорели. Пришлось долго повозиться, чтобы заново растопить печь. Я так долго этим занимался, что даже устал. Потом я отправился в проходную комнату, где находился электрический щиток. Спички я забыл у печи. И возвращаться не стал. Пробравшись на ощупь к щитку, я нащупал две пробки, недокрученные до конца, и по очереди закрутил их. Покончив с этим, я вернулся в большую комнату, повернул выключатель — что-то сверкнуло, раздался треск, посыпались искры — и я снова проснулся.
В комнате было светло. Светлана сидела у печи и тормошила кочергой дрова, весело стрелявшие искрами.
— Ты здесь?! — воскликнул я, — А мне приснилось, что тебя нет…
— Как ты себя чувствуешь? — спросил я, когда Светлана наливала мне чай?
— Как будто ничего… Только всё тело болит, — ответила мне девушка.
Мы сидели на веранде. Под нашими ногами калился электрообогреватель, о существовании которого я совсем забыл вчера. По крыше мелкой дробью строчил дождик. Окна запотели.
— А где ты нашла воду?
— Это — дождевая, — Светлана поставила чайник назад на электроплитку, — А здесь — ничего! Жить можно! — добавила она, присаживаясь напротив меня, там где когда-то сидела инопланетянка. — Только далеко очень… Вряд ли я поеду сюда одна, тем более с ребёнком.
— Да, конечно, не стоит. Разве что с мамой…
— Нет. Я с ней не поеду. Пусть сама тащится в такую даль со своим любовником. Да она и не поедет…
— Зачем же тогда мы всё это затеяли?
— Ты хотел… Она хотела…
— А ты?
— Я?.. Я хотела просто побыть с тобой… В последний раз…
Я накрыл её кисть руки своей ладонью.
— Я люблю тебя…
— И я, — тихо ответила Светлана.
Как было удивительно странно снова сидеть здесь, за тем же столом, с прожжённым отверстием, похожим на доску с вывалившимся сучком, за которым когда-то сидела инопланетянка! Мне всё время хотелось назвать Светлану Софией. Несколько раз имя Софии чуть было не срывалось с моих губ, но я вовремя ловил себя на этом. Это стало прямо каким-то наваждением, навязчивой мыслью: назвать девушку Софией.
— У меня такое чувство, — вдруг сказала Светлана, — Что я когда то здесь была…
— Правда?
— Как будто мне всё это когда-то снилось… Давно… В детстве…
— Ты помнишь, я рассказывал тебе о той девушке, на газоне? — спросил я.
— Да…
— Помнишь, я говорил, что она — это ты?
— Да… Ты говорил что-то такое…
— Мы с нею тогда встретились снова. Здесь. В этом доме. Она приехала сюда ко мне… Она была твоей копией…
— Как копией?
— Она выглядела точно так же, как ты. Будто вы — близнецы. Вот почему я тебя узнал в диспансере.
— Ты опять выдумываешь! Ты всё выдумал это!
— Нет! Это было! Было! Она сидела на этом самом месте, где сейчас сидишь ты!
— Ты просто перенапрягся вчера! Тебе нужно отдохнуть!
— Нет! Дело вовсе не в этом! Давай я тебе расскажу всё, как было…
— Хорошо. Рассказывай…
— Она проводила меня до электрички… Но сама не поехала со мной. А только узнала у меня адрес. И когда я добрался сюда, она уже была тут! Как смогла она меня опередить — не знаю. Это — просто мистика! Чудо! И сам факт, что она взяла и приехала сюда ради меня, смогла найти это заброшенное место — чудо! И то, что ты теперь здесь сидишь на том же месте, где когда-то сидела она — тоже чудо! Ты — тоже чудо! Несмотря на осень, на холод и на все проблемы — это чудо, что мы с тобой здесь, одни… Разве бывает такое в жизни?!
— Нет, не бывает… Наверное, это была твоя жена… Точнее, когда-то она ездила с тобой сюда, и вы были счастливы. А потом… Потом, когда ты оказался здесь один, и тебе было плохо, то ты выдумал себе девушку… Потому что тебе не хватало любви… А потом ты встретил меня, и внушил себе, будто бы я — это та самая девушка… Но я — не она…
— Нет! Ты она!
— Ну, кто “она”? Куда же она подевалась тогда? Кто она такая?
— Её звали Софией.
— Софией?
— Да…
— Ты хочешь сказать что она и Соня — одно и то же?
— Да… И ты — одно и то же… Ты была здесь со мной под именем Софии… Вот почему тебе кажется, будто тебе приснилось, что ты когда-то здесь была…
— Неужели это правда? Неужели это была она?
— Или она, или…
— Или кто?
— Не знаю… Только она была твоей точной копией…
— Зачем ты мне всё это рассказал?! — воскликнула вдруг Светлана, хватаясь за голову, — Ты хочешь, чтобы Соня снова вернулась?
— Прости, Света…
— Андрей! Обещай мне: если она снова выступит из меня… Обещай, что ты потом мне скажешь об этом.
— Она больше не выступит. Она обещала. — Я поднялся и обнял Светлану.
— Нет, выступит! Выступит! Я это чувствую! Она всегда обманывала! Всегда делала то, что ей нужно!
— Хорошо, я обещаю. Только успокойся. — Я стал гладить девушку по голове.
— И гони её прочь! Она — не человек! Это — призрак, который не находит себе места. Я думала, что Крещение мне поможет. А она крестилась вместо меня! И как же мне теперь быть? Ведь дважды креститься нельзя!
— В твоём случае можно. Ведь крестилась она! Крестилась под именем Софии! А ты будешь креститься под своим именем.
— Андрей! Мне страшно! Мне снова страшно! Не оставляй меня! Я чувствую, что сейчас потеряю сознание! Так было раньше, когда она завладевала мной! Сделай что-нибудь, чтобы остановить её!
— Что я могу сделать?! Света! Успокойся! Её больше нет! Это я виноват, что начал говорить о ней!
— Поцелуй меня! — Светлана обняла меня и притянула к себе…
Мы долго лежали без движений.
— Почему вы, женщины, созреваете так рано? — Я поцеловал её грудь. — Ведь, представь себе, если бы я был одного с тобой возраста, то, наверное, ты была бы психологически, да и физиологически, старше меня…
— Скажи, а у тебя много было женщин?
— Нет, совсем немного. А у тебя? Сколько у тебя было мужчин?
— Ты — один.
— Неправда…
— Ты был первым.
— Как так “первым”?
— Ведь это она, Сонька, в моём теле потеряла с тобой мою девственность.
— Действительно… Теперь ты мне поверила… А как же насчёт того, что ты мне рассказывала раньше?
Светлана оторвала мою руку от своей груди.
— Ты у меня — один. Всё, что я тебе говорила раньше — я выдумала.
— Что же будет, когда я уеду?
— Зачем ты меня мучаешь этими вопросами? — Светлана поднялась, села, подтянула к себе одеяло. Но грудь её осталась обнажённой.
— И всё же, Света, скажи! — Я прильнул к ней лицом, — Я так люблю тебя!
— Хорошо. Я скажу. Только не обижайся!
— Ну, говори… Я не обижусь…
— Наверное, я всё-таки буду искать отца для своего ребёнка.
— Света! Ведь я люблю тебя!
— Тогда не уезжай!
— Я не могу… Уже поздно…
— А я — могу?
— А если я пообещаю, что вернусь? На сто процентов! Дай только мне время, чтобы всё устроить там. Тогда… Тогда… ты сможешь меня ждать?
Я взял её за плечи и смотрел в глаза.
— Ты забудешь… Всё забудешь… У тебя будет много забот и проблем… Тебе будет некогда даже вспомнить обо мне! Ты будешь откладывать своё обещание день за днём… Так пройдёт год, другой, третий… А потом ты скажешь себе: уже поздно… — Светлана всхлипнула. — А я буду, как дурочка, ждать, надеяться…
— Нет! Нет!!! Я не забуду! Как же я смогу тебя забыть?! Ведь ты так прекрасна! Светлана!
— Если “нет”, то я буду ждать… Только, если, правда, “нет”!
— Я вернусь! Вернусь за тобой! Сразу, как устрою все дела… Сразу, как разведусь с женой… Ты поедешь со мной в Америку?
— Как я могу верить тебе, если ты обманываешь и собираешься дальше обманывать свою жену? Может быть, она не захотела бы уезжать, если бы знала, что ты разведёшься с ней…
— Разве ты не чувствуешь, как я люблю тебя?
— А ты? Чувствуешь ли ты мою любовь?
— Я вернусь…
— Не верю… Обманешь… Как ты сможешь оставить свою жену и детей?
— Она не любит меня. Я чувствую, что эмиграция — это конец. Мы расстанемся с ней… И я, и она, оба хотим развязать этот узел. Только бы ты ждала меня…
— Я буду…
— Ты обещаешь?
— Если ты будешь мне писать…
— Конечно, буду.
— Каждый день?
— Почти каждый день…
— Хорошо… Договорились…
— А ты? Ты не обманешь меня? У тебя никого не будет без меня?
— Никого…
— Так же, как до меня?
—…
— И потом ты скажешь, что никого не было?
— А ты? Скажешь ли ты то же?
— Да. Потому что у меня никого не будет.
— А твоя жена?
— Света, пощади! Ведь я не смогу оборвать всё сразу!
— Тогда молчи! Не говори больше ничего! Тебе не достаточно того, что я люблю тебя сейчас? А что — потом? Вернись за мной — и я брошу всё.
— Хорошо… Договорились…
— Поклянись!
— Как?
— Поклянись, что оставишь свою семью и вернёшься, чтобы увести меня из этой треклятой деревни, где у меня украли мою девственность! — Светлана отбросила от себя одеяло и сквозь слёзы неожиданно закричала:
— Я тоже не хочу здесь жить! Я не хочу ютиться в одной квартире вместе с матерью и её любовником! Я устала от врачей, диспансеров и психбольниц! У меня здесь нет будущего! Я обречена на нужду и голод! Мой ребёнок… О! Какая судьба ждёт его! — Она обхватила меня. Её слёзы текли по её и моим щекам. Всё её тело затряслось от рыданий. Она плакала долго, и я всё гладил и гладил её по спине, пока она не успокоилась. Я осторожно опустил девушку на спину, укрыл одеялом.
— Я покончу собой, если ты меня обманешь! — прошептала Светлана, засыпая.
Я поцеловал её, тихо оделся и вышел из комнаты.
На веранде, допив остававшуюся водку, я сел за стол, обхватил голову руками и погрузился в думу…
“О, как различно и в то же время, как прекрасно, несмотря на одновременную радость и печаль, всё то, что происходило той осенью, со мной и Светланой и всё, что было до этого, весною, со мною и Софией! Как незаметно всё утекает и меняется в жизни! И вернуть утраченного прошлого невозможно!”— думал я, сидя в самолёте, смотря невидящим взором поверх голов впереди сидящих пассажиров.
О, как хотел бы я потом, много лет спустя, когда буду вспоминать и записывать эти мысли, вернуть те счастливые осенние дни! А тогда… Там, в деревне, не думал об этом так, с такой остротой! Напротив, всё казалось мучительным, неразрешимым… И вот, записывая это, много лет спустя, снова думается о том, как хорошо было бы вернуться в прошлое и… исправить оттуда будущее… А, всё-таки, быть может, такое возможно? Нет, не при помощи машины времени. При помощи мысли. При помощи воспоминания. При помощи глубокого погружения мыслью в прошлое, в несуществующую помимо моего сознания реальность. Не может быть, чтобы Бог не увидел моей мысли, моего острого желания, и не помог бы мне в этом: изменить прошлое из будущего и будущее — из вечного…
А тогда… Что было тогда? Когда я летел в самолёте, навсегда покидая родину, и вспоминал и думал о том же самом, что сейчас, о том же самом, что тогда, в деревне, когда я, выпив водки, обхватил руками голову…
О, как я смел поклясться Светлане в том, что вернусь за ней! Каким мучительным теперь предстояло мне моё лживое существование! Вместо клятвы нужно было бы сказать: “Если ты меня любишь, то жди, сколько сможешь. И я сделаю всё, чтобы вернуться за тобой. Но обещать в любви ничего нельзя. Любовь это не обещание, не гарантия и не ожидание расплаты. Любят просто так. Потому что или любят или не любят, безотносительно к обстоятельствам. Это не “слова”, не попытка увильнуть от вопроса”…
О чем же ещё думал я тогда на веранде?..
“Вот сейчас, как только Светлана проснётся, я скажу ей: “Я люблю тебя! И поэтому вернусь. И к этому больше ничего не могу добавить”…
Самолёт был в воздухе уже несколько часов.
— Где же мы возьмём такие деньги? — спросила моя жена, прочитав долговое обязательство, что я подписал. — Почти сто долларов в месяц!
Не зная, что ответить, я сказал:
— Выкрутимся как-нибудь. Главное, выбрались, наконец!
В иллюминаторе, далеко внизу, синела поверхность океана, с разбросанными по ней айсбергами. Голова у меня всё ещё была тяжёлая. И я выпил ещё одну таблетку реланиума…

Что же мне ответила Светлана, когда проснулась, и сказал ли я ей, что собирался?
— Так не спрашивай же меня ни о чём больше, — сказала она, присаживаясь за стол, напротив меня, и беря меня за руку. — Я буду ждать… Я буду верить…
— Я буду писать тебе. Каждый день! — воскликнул я.
— А я не буду тебе отвечать, — тихо ответила она.
— Почему?
— Чтобы ты верил…
— Почему?
— Я отвечу тебе, когда потеряю надежду и перестану ждать.
— А звонить?
— Нет… И звонить не надо.
— Почему?
— Чтобы у нас не менялись ни мысли, ни чувства. Пусть всё останется таким, как сейчас. Иначе скажешь или поймёшь что-нибудь не так — и всё начнёт меняться… Давай договоримся: ты позвонишь, только когда соберёшься приехать. И каждый раз, когда у меня будет звонить телефон, я буду думать об этом и вспоминать тебя, и мне будет легче ждать…
Забегая вперёд, скажу из будущего: не знали мы тогда, что придётся ждать целых семь лет. И целые семь лет я не получал от Светланы ни единого письма…
Что же было потом?
Я совсем забросил эти свои записи. Многое забыл и с трудом вспоминаю последовательность дальнейших событий. Перепрыгнув через годы, записываю это, чтобы как-нибудь довести своё повествование до конца, чтобы хотя бы вкратце пересказать те удивительные вещи, что случились затем…

— Конец второй части, — сказал я, закрывая “общую” тетрадь, из девяноста шести страниц, в клеточку, которую я приспособил под “чистовик”своей рукописи. — И почему они не сделали сто страниц? — заметил я, обращая внимание девушки на тетрадку, — Пришлось вклеивать дополнительные листы, видишь?
— У тебя хороший почерк, — заметила она.
— Это, потому что мне нужно было уместить всю вторую часть в одной тетради, и ещё, потому что я переписывал её три раза.
— Тем более! У меня бы не хватило терпения на это!
— Ну а что ты скажешь, про повесть?
— Не знаю… Что говорить… Тяжёлая повесть…
— Да… Может быть, я зря тебе её читаю…
— Нет, не зря… Я теперь тебя лучше знаю…
В тот день, мы устроили баню. Из ручья, сильно выступившего из берегов из-за непрекращающегося дождя, я наносил воды, наполнил имевшийся в доме бак, и подогрел в нём воду при помощи ручного электрокипятильника.
Быстро наступили сумерки. Мы легли спать, как только стемнело: завтра предстояла обратная дорога, необходимо было подняться ночью, чтобы успеть на единственный поезд, прибывавший на железнодорожную станцию далеко до рассвета.
До станции нужно было идти несколько километров по размытой дождём дороге. Мы добрались до неё часа за два. Чтобы обувь, которую мы едва успели высушить, снова не намокла, мы поместили наши ноги в пластиковые пакеты, а чтобы пакеты не порвались, мы обмотали их сверху тряпками и верёвками. Конечно, нелегко было тянуть на себе пуды прилипшей глины, но, когда мы всё-таки добрались до железной дороги и размотали верёвки, то почувствовали неимоверное облегчение.
— Не следует ли точно так же поступать человеку, попавшему в путы невзгод депрессии? — заметил я, отбрасывая в сторону ненужные тряпки, что я снял с ног моей девушки, — Нагрузить себя какой-нибудь проблемой, решить её и обнаружить, что вместе с нею и депрессия исчезла…
— При этом нужно полностью изменить обстановку, — заметила Светлана, — Как ты, например, скоро…
— Что ты имеешь в виду?
— У тебя хороший шанс избавиться от депрессии, когда ты окажешься в Америке.
Мы подошли к водяной колонке, стали умываться.
— Без серых будней тоже скучно… — Я удерживал рукоять крана, пока Светлана умывалась.
— Почему?
— Иначе, как бы мы смогли знать, что будни кончились, и наступил праздник? Впрочем, после ночи всегда бывает утро…
— Всегда?
— Пока жив — всегда.
Подошёл поезд. Перрон на станции был очень низким, точнее, его вообще не было. По крутой лестнице мы поднялись в вагон, нашли свободные места и, сев друг против друга, через стол, у окна, стали пить из термоса чай.
Рассвет ещё не наступил. За окном мелькали редкие далёкие огни, пробивавшиеся из глубокой ночной тьмы. Почти все пассажиры спали, и только на коротких остановках просыпались, разбуженные протяжным скрипом тормозов, кашляли, стараясь что-то разглядеть, смотрели в окна. Кто-то новый входил в вагон, в поисках свободного места пробирался в сумрачном освещении редких ночных светильников. Мест хватало, и многие спали, заняв сразу два сидения. И новый пассажир искал такого же, как у других, свободного полу-купе.
— Я никогда не ездила в таком поезде, — заметила Светлана, — Какие здесь шикарные кресла! Вот тебе и провинция!
— На этом поезде, наверное, ездил сам Лев Толстой. Мы будем проезжать Ясную Поляну.
— А ведь верно! Я видела такие вагоны в каком-то фильме…
— Это “Крейцерова соната”.
— Ты так много знаешь!
— Что ты! Я многого не знаю…
— Я — тем более…
— Представь себе! Ты — младше меня на целые пятнадцать лет! Когда ты ещё не родилась, я уже впервые влюблялся, радовался, страдал… А теперь я снова влюблён, как когда-то впервые! Я чувствую себя так легко, свободно с тобою! Только тогда любовь была детской, наивной, платонической, неразделённой. А теперь — какое это чудо! Ты тоже любишь меня, и мы — вместе!
Я шептал эти слова моей девушке, держа её за руку и глядя ей в глаза. Колёса неторопливого поезда редко стучали на стыках рельс. За окном понемногу светлело, начинали проступать очертания леса… “О, как ты прекрасна, возлюбленная моя!”И Светлана улыбалась мне в ответ… В эти минуты мы оба гнали от себя мысль о том, что скоро, совсем скоро, расстанемся, расстанемся надолго, и быть может, навсегда… “Крейцерова соната”… Эти записки, сейчас, много лет спустя, когда я — совсем один, они — моя “Крейцерова соната”… Из века будущего, описывая свою жизнь века прошлого, я пытаюсь проникнуть в её глубину, пытаюсь что-то понять, вернуться мыслью в прошлое, удержаться ею там как можно дольше, раствориться в нём, будто в вечности… Я звоню Светлане по телефону — и мне никто не отвечает! Я забрасываю её письмами о том, что вот-вот уже скоро приеду, чтобы она сообщила мне номер телефона, который, наверное, изменился, — и она не отвечает мне!!! Я не нахожу себе места… Я пытаюсь вырваться, разрешить многочисленные узы обстоятельств — и не могу, будто во сне, а не наяву, иду по тёмному полю и с каждым шагом вязну в мокрой глине, вырываю с трудом из земли одну ногу, другую, чтобы со следующим шагом увязнуть ещё сильнее… И этому нет конца…
И вдруг! Вот она, Америка!
В салоне почувствовалось всеобщее оживление. Стюардессы развозят в третий раз еду. В иллюминаторе — вместо синевы океана — материк, будто огромное полотнище географической карты, растянулся до самого горизонта. И совсем не верится, что материк — настоящий. Сначала — весь в снегу, с пробивающимися скалистыми горными хребтами, а затем — с кустами лесов, пятнами зеркальных озёр и нитями зелёных рек; а потом — с коричневыми и строгими квадратами полей и увеличенными микросхемами городов, с дорогами, всё более и более оживлёнными игрушечными автомобилями; и — с тенью, того самого самолёта, в котором я лечу, неотступно висящей подо мною и беспрепятственно скользящей по его поверхности…
Неожиданно земля приближается ещё более. Самолёт кренится на бок — и я вижу огромный город, “до неба”. И когда разворот свершён, неба уже совсем нет. На какое-то мгновение подо мной проносится остров, со Статуей Свободы — или мне это только кажется, потому что хочется её увидеть; всё кругом проваливается, тонет, и вдруг наступает резкая тишина, которая длится целую минуту… Наконец кто-то начинает неуверенно аплодировать пилотам, осуществившим благополучно этот долгий перелёт и посадку. Другие подхватывают — весь самолёт в звуках аплодисментов! Моих детей всех до единого стошнило. “Защитные пакеты”не помогли. Я пытаюсь очистить рвоту с кресел, с их и своей одежды. Стюардесса мне объясняет: “You do not have to do that. Special cleaning people are coming to do that. Do not worry!”Ох, уж этот вечный советский комплекс вины! Я успокаиваюсь. Сижу и жду очереди на выход.
Всех беженцев в аэропорту построили в ряд.
— У кого спонсоры в Нью-Йорке, идите за мной. Остальные оставайтесь тут! — говорит по-русски какой-то представитель, встречающий прибывших эмигрантов. Все приходят в волнение, один за другим проходят мимо нас, за человеком, уводящим их куда-то в город, в тот самый настоящий американский Нью-Йорк, где я оказался так неожиданно, что просто не могу в это поверить.
— Мы, что, правда, в Нью-Йорке? — Быть этого не может! — смеюсь я нервно, обращаясь к жене. — Может, и нам пойти с ними и послать к чертям собачьим нашего флоридского спонсора?
— И я, вот, тоже думаю, — замечает какая-то дама, рядом, — Наш спонсор — в Сан-Франциско… На самом деле ещё можно его поменять…
— Правда, можно? — переспрашиваю я безо всякого интереса.
— Да, вы имеете на это полное право.
— Давай останемся в Нью-Йорке, — предлагает жена.
— Как в Нью-Йорке? — удивляюсь я, — А вдруг нельзя?
— Можно-можно, — уверяет дама.
— Нет. Я больше не хочу жить в большом городе! Хочу на юг, к солнцу. Я устал от зимы. И детям вовсе ни к чему снова дышать выхлопными газами.
Последний аргумент решает сомнения Лизы — и мы делаем выбор.
Таких, как мы, в зале остаётся не более десятка человек. По очереди их всех куда-то уводят.
— Похоже, ты один, дурак, который выбрал спонсора из Флориды, — язвит моя супруга, которую мучает головная боль. И я не спорю с ней. Может быть, она права…
Кто-то, наконец, вспоминает о нас, напоминает о том, что нам следует получить багаж. Где-то на нижнем этаже мы находим ленту конвейера, с нашими “экзотическими”чемоданами. А потом прибегает какой-то служащий, молодой негр, торопит нас срочно идти за ним. Оплачивает за нас тележку, загружает её нашими чемоданами, и мы куда-то спешим по бесконечным коридорам, проходим таможню, где говорят о нас “These are very poor people”, и пропускают без досмотра. А потом приходит другой человек и велит оставить все вещи и срочно бежать следом за ним. Мы подхватываем на руки детей и бежим, бежим… То и дело наш провожатый останавливается у дисплеев, проверяет место посадки. И мы, едва успев отдышаться, снова бежим за ним. И вот он сажает нас в автобус, желает удачи.
— What about our luggage? — спрашиваю я.
— What luggage? — не понимает он.
— We left everything on the floor…
— Where?
— There… Where you met us…
— I do not know… You must go now. Hurry up! Your luggage will be sent to you later.
Я, конечно, ему не верю, прошу его ещё раз, спрашиваю, нельзя ли вернуться, найти багаж и лететь следующим самолётом. Нам отвечают, что вернуться нельзя, что мы уже прошли таможню, снова обещают, что ничего не пропадёт, потому что никогда ничего не пропадает и тому подобное…
Действительно, через несколько дней наш багаж прибывает в целости и сохранности прямо на дом. И действительно ничего не пропало. Даже золотое кольцо и старинный серебряный церковный крест, не замеченный, советской таможней в Шереметьево, оказались на месте, несмотря на то, что каждый чемодан был кем-то вскрыт и тщательно осмотрен.
Выйдя из автобуса, мы попадаем в руки другого попечителя, нас ведут к другому самолёту, поменьше, и теперь мы летим на юг, во Флориду, в Джексонвилл, последний “пункт назначения”. Джексонвилльским стюардессам, в отличие от Нью-Йоркских, беженцы в новинку. Они дарят моим детям по значку, с буквами их авиакомпании “TWI”, расспрашивают, кто мы и откуда. Я плохо их понимаю, они — меня ещё хуже. Но мне интересно испытать свои знания английского, и я то и дело с ними болтаю, прошу у них кофе, и они, не жалея его, приносят мне чашку за чашкой на протяжении всех двух часов полёта. От усталости и переутомления моя супруга и дети всю дорогу спят. А мне всё интересно! У меня — “чувство праздника”, “пограничная ситуация”. Такое ведь никогда не повторится в жизни, как не повторяются рождение и смерть.
На пол пути — посадка в Орландо. Уже темно, вечер. Я вижу в иллюминаторе асфальт взлётной полосы, у здания аэропорта — освещаемые прожекторами пальмы, на небе молодой месяц, повёрнутый рогами вниз. Какой-то знойный необыкновенный запах южного воздуха проникает снаружи через открытую дверь. От предвосхищения чего-то неведомого, у меня замирает сердце. Этот запах напоминает мне детство, лето, город Николаев, куда я, маленький мальчик, приезжал каждое лето с папой и мамой в гости к бабушке… И я чувствую ту же радость, что испытывал, будучи ребёнком, когда просыпался в том далёком украинском городе и недоумевал: где я…
В Джексонвилле я прощаюсь со стюардессами. Они уходят по коридору с пилотом куда-то в свою жизнь. А мы остаёмся в пустом зале небольшого аэропорта.
— Вот тебе и приехали! Вот тебе и флоридский спонсор! — восклицает жена после получаса ожидания. — Вот тебя и встретили! Никому мы тут не нужны! Говорила тебе! Нужно было остаться в Нью-Йорке!
Дети смиренно притулились в каком-то углу. Будто понимая, что ничем не помочь: ни криком, ни плачем, ни просьбой, бедняжки терпеливо ждут, когда же и где они смогут преклонить свои головы, заснуть безмятежным детским сном.
Я пытаюсь заговорить с каким-то служащим. Он обещает навести справки. И опять мы ждём, ждём, ждём… А кто, собственно, обещал нам что-то? Откуда я знаю, что о нас должны здесь позаботиться? А что если это — всё, конец? Прибыл — и иди восвояси, живи как можешь! Ведь здесь — капитализм… А значит — закон джунглей…
Но вдруг кто-то обращается ко мне:
— Мистер Спиров?
Передо мною — парень и девушка.
— Здравствуйте! Простите, что задержались. Мы вас ждали на выходе из аэропорта…
И вот мы едем в микроавтобусе… В тёплом ночном воздухе — испарения остывающего дневного зноя и соль морской влаги. За окнами проносятся рекламные плакаты, освещённые огнями. Ровные изгибы дороги… Тихая американская музыка… Девушка — за рулём, а молодой человек, рядом с нею. Кто они? Русские? Давно здесь? Всего один год. Муж и жена. Работают в спонсорском агентстве по приёму и размещению беженцев из СССР. Кто мы? Из Москвы? Религиозные преследования? Верующие? А они — нет. У них родители — верующие баптисты. Сначала уехали родители, а следом они…
И тут я чувствую, что моим силам наступает конец. Я уже не в состоянии ни спрашивать, ни отвечать. Прихожу в себя, когда машина тормозит. Нас проводят в красивый и чистый дом. Показывают комнаты, продукты, на кухне. Меня удивляет их обилие, запах роз от дезодоранта в туалете. Со второго этажа спускается какая-то дама. Это — наша временная соседка. Она с мужем всего день назад прибыла из Азербайджана. Тоже — беженцы. Муж наверху спит. Как только им и нам найдут подходящее жильё, мы все должны будем покинуть этот дом. Потому что это — просто гостиница для временного размещения таких, как мы, которые приезжают сюда каждый второй — третий день по одной или две семьи…
Наконец, нам выдают что-то из постельных принадлежностей. Дети засыпают, не успев раздеться. Из-за того, что мы летели против времени, день, растянувшийся почти в два раза, всё-таки заканчивается.
Поздним утром, оставив дома детей, ещё не успевших придти в себя, мы отправляемся на поиски магазина, чтобы купить зубную пасту, щётки и расчёску. Наш багаж ещё не прибыл. У нас нет даже одежды для смены. Выбравшись из жилого комплекса, состоящего из однотипных строений, только к полудню, мы направились, “куда глаза глядят”, вдоль шоссе. Примерно через час, утомлённые необычным зноем, мы дошли до какого-то частного магазинчика, без единого покупателя.
Ретиво благодушный владелец назойливо бросился на помощь. А его толстая жена, за прилавком, не сводя с нас глаз, поспешила задвинуть ящик с деньгами у кассового аппарата. Пока я объяснял, что нам нужно, моя супруга прошлась по залу, нашла на полках необходимое нам и предъявила товар хозяевам.
— Двадцать два пятьдесят! — провозгласила торговка по-английски.
— Сколько? — переспросила моя жена по-русски.
И торговка, будто бы понимая русский язык, повторила цену.
Я вытащил из кармана кошелёк с восемьюстами восемнадцатью долларами и протянул сто долларовую купюру. Ох, как засуетился этот лавочник, завидев деньги! Что-то спросил, наверное, нет ли у меня мелких денег. Но я его не понял. И тогда он взял мою совершенно новую, свежую купюру, стал внимательно её осматривать, проверять, не поддельная ли она. Затем он исчез с нею где-то в задней комнате. Наконец вернулся, открыл сейф, в стене, долго там возился, с деньгами, пока всё-таки не отсчитал и не выдал мне сдачу.
“Город пенсионеров”— так окрестил один мой знакомый город Джексонвилл, встретивший нас тем утром в лице старых и жадных лавочников, держателей мелкого семейного бизнеса. О, как вы все до единого похожи друг на друга! Сколько я вас, разноликих, потом повидал! Кому-нибудь вы уступили хотя бы цент? Вряд ли! Вы ограбили людей, едва ступивших на вашу землю, продав втридорога то, что надлежало бы дать даром! О, как, наверное, вы были довольны неожиданной поживе, глядя в спины уходивших по жаре усталых людей!
А мы, выйдя из этого логова, двинулись в обратный путь, чтобы поскорее вернуться к детям, расчесать им слипшиеся волосы, почистить им и себе зубы! Больше мы в этом магазине никогда не были. Несколько дней спустя, уже немного освоившись, как-то раз я зашёл на бензоколонку и спросил, нет ли карты города. К моему удивлению, увидев перед собою, эмигранта, продавец просто подарила мне карту Джексонвила, стоившую несколько долларов. Не нужно много ума, чтобы понять, кто перед тобой. Я был рад, как ребёнок. Оказалось, что не все американцы — жадные лавочники. Впрочем, не было бы жадных — с кем бы можно было сравнить добрых? Не было бы ночи — не было б и утра…
Я сижу на краю бассейна, опустив ноги в невидимую струю воды, выбрасываемую из трубы насоса. Голубое небо отражается в прозрачной воде, подступающей к самой кромке берега. Несколько ребятишек резвятся на мелководье. Этот бассейн — прямо у задней двери апартаментов, в которых мы всё ещё живём уже несколько дней со дня прибытия. Нас слишком много, пять человек. Владелец апартаментов держит марку — не хочет селить в своих домах такую большую семью, боится, что его жилой комплекс понизится в статусе. И мы ждём, пока наш спонсор не найдёт нам другое жильё.
Вспоминаю Россию… Что было потом? На чём я остановился?
О, кажется, всё было так давно… Будто прошла целая вечность…
… В Тулу мы прибыли утром… Отстояв в кассе очередь, удалось взять билеты на поезд, шедший в Москву откуда-то с юга. До его прибытия оставалось несколько часов. Перекусив в буфете, мы пристроились в зале ожидания.
Через пару часов, мы вошли в купе, где только что два пассажира освободили места, сойдя с поезда. В этом купе ехал человек, один занимавший сразу два. Внизу, за столиком, разместился он сам, а верхняя полка, над ним, была занята множеством чемоданов.
Несмотря на утренний час, на столе находилась початая бутылка рислинга, а под столом — две пустые. Слово за слово — познакомились. Он начал угощать вином. Я не отказался. Звали его Анатолием. Ему было лет двадцать пять, полного телосложения, уверенный в себе, делец. Он сообщил, что владеет каким-то бизнесом. Я долго не мог понять, каким именно, пока мы не прикончили всю бутылку. Захмелев, Анатолий стал излагать свои убеждения.
Оказалось, что он принадлежит к обществу неких Раэлитов. Сейчас, при Перестройке, когда стало возможно частное предпринимательство, его обществу удалось наладить контакты с единомышленниками за рубежом и, как он выразился, “раскрутиться”.
— Чем же занимается ваше общество? — поинтересовалась Светлана, прерывая болтуна.
— Мы собираем коллекцию ДНК тех людей, которые обладают определёнными отличительными качествами, и поставляем их за рубеж. Там их классифицируют, квалифицируют и, если оказывается, что ДНК представляет интерес для возможного клонирования, тогда мы приглашаем донора для дальнейшего тестирования и вероятной поездки заграницу. Я как раз возвращаюсь из командировки с образцами ДНК, взятыми в нескольких городах Украины.
— И каким же вы образом берёте ДНК? — спросил я. — Ведь для этого нужно специальное оборудование, лаборатория.
— Ну, это очень просто! В принципе, достаточно одного человеческого волоса. Однако, наши партнёры, заграницей, очень щепетильные. И потому мы предлагаем нашим донорам сдавать живые яйцеклетки и сперматозоиды.
— Простите, а кто платит: донор вам или, наоборот, вы -донору?
— Это зависит от наших текущих задач. Если у нас есть заказ из-за рубежа, то мы платим донорам. Но бывает, что кто-то сам желает сдать свои ДНК в банк на хранение в целях вероятного будущего клонирования. В этом случае мы требуем платы.
— И что, у вас уже есть банк ДНК?
— Да, конечно.
— И это всё — официально?
— Видите ли, наша организация только начала своё существование. Многое приходится раскручивать с нуля, ещё не имея лицензии. Вы же понимаете, как трудно бывает пробить что-нибудь новое снизу… Но мы работаем над этим. Я верю, у нашей организации — большое будущее.
— Какими же качествами должен обладать тот, кто интересует вас? — спросила Светлана.
— Для женщин — это красота и здоровье. Для мужчин — здоровье и ум. Мы берём образцы ДНК у тех и других, делаем медицинское обследование, фотографируем, в специальных условиях проводим психологическое тестирование. В настоящее время, например, у нас огромный заказ на девушек от двенадцати до тридцати лет…
— Хотелось бы знать, какими критериями вы руководствуетесь при отборе. Ведь что, например, считать красотой? — спросил я, взглянув на Светлану. Она сидела у окна, устало поддерживая голову рукой. Глаза у неё слипались. Она почти дремала. Я извинился перед своим собеседником и, достав с верхней полки подушку, положил её за спину девушки. Светлана вздрогнула.
— Ой, я, кажется, задремала, — сказала она, — Пойду умоюсь!
Я пропустил Светлану к выходу, помог ей открыть дверь, и она вышла из купе.
— Вот, смотри! — Анатолий сунул мне что-то в руки, когда я сел.
Это были цветные фотографии обнажённых женщин.
— Позвольте! — Я протянул эту коллекцию обратно её владельцу, — Да ведь это — порнография!
— Порнография, если смотреть на это с точки зрения секса. А с нашей точки зрения — это объективное изображение. А как иначе? Одежда — это культурная надстройка, скрывающая естественные природные качества человеческого тела. А именно эти качества мы стараемся выявить и систематизировать, чтобы выбрать наилучшее, и далее найти им соответствие в генетическом коде ДНК. Сквозь плотный завес одежды мы не можем заглянуть в окно Природы, не можем научно объяснить, что такое красота…
— И вы, что же, отсылаете ваши образцы на Запад?
— Да, отсылаем…
— И вам за это платят оттуда?
— Ну, конечно, мы не работаем бесплатно. И мы тоже платим донорам. Бизнес — есть бизнес.
— Интересно, сколько же вы платите?
— Ну, старик, я не могу тебе раскрывать секретов фирмы… Мы платим хорошо. Клиенты остаются довольны.
— А что же это за название такое, Раэлиты?
— Раэлиты — это последователи учения о том, что люди некогда были сотворены пришельцами из космоса. Инопланетяне время от времени посещают нас, контролируют развитие человеческой цивилизации. Именно они когда-то склонировали человека, а вовсе не Бог или природная эволюция. И мы, Раэлиты, хотим доказать, что это именно так. Когда мы сами научимся клонировать человека, то следующим этапом у нас станет совершенствование его природы. Для этого уже сейчас мы производим отбор ДНК лучших представителей человечества. Ведь, из года в год, средние показатели красоты, здоровья, психологического и умственного уровня становятся всё ниже и хуже. И пока не поздно, мы должны собрать коллекцию ДНК, которая в будущем будет называться “классической”. Опираясь на неё, люди смогут побороть закон энтропии. Этой коллекции не будет цены. Настанет время, когда на Земле жизнь станет невозможной. Посадить всех на космический корабль и отправить на поиски новой планеты — тоже не реально. А учитывая время полёта, которое может занять тысячелетия — никакая жизнь не сумеет сохраниться… Но если вместо живого человека послать его ДНК, то вопрос решится. Представь себе, космический корабль после долгого странствия по Вселенной обнаруживает планету с параметрами, пригодными для жизни… После удачной посадки приводится в действие аппаратура клонирования. И вот — появляется на свет человек… Адам. Затем — Ева. Вместо родителей — у них роботы. Главный робот — их Бог. Остальные — Его Ангелы. Однажды Он изгоняет людей из космического корабля — инкубатора — прочь от себя, чтобы они “плодились и размножались”. Это для них — трагедия, которую они затем будут передавать из уст в уста своим потомкам и недоумевать: за что, за какой грех их изгнал из рая их добрый Создатель. Они и их дети будут молиться, взывать к Роботу о помощи во всех их бедах… Но от космического корабля и роботов уже не останется даже ржавого пятна… Но, вот, однажды, новый космический корабль прилетает на планету… Это потомки тех землян, которые когда-то тоже покинули погибавшую планету в поисках новой. Все они родились на космическом корабле. О Земле они знают лишь по рассказам своих предков и из электронной библиотеки, хранящейся в памяти компьютера. И вот, они сообщают клонам о том, что они, клоны, созданы по их образу и подобию при помощи генной инженерии… И что никакого Бога — нет… А?! Нет никакого Бога-то! Инопланетяне — наши создатели! Теперь ты понимаешь, кто мы такие, Раэлиты? Мы верим в это!
— Анатолий вытащил откуда-то новую бутылку рислинга, налил себе полный стакан, и опорожнил его.
— Пей, старик, тоже! — Он подвинул ко мне мой стакан и наполнил его.
Я пригубил немного и спросил:
— Скажи, Толя, если по твоему убеждению Бога нет, а людей создали инопланетяне, то кто же тогда создал самых первых инопланетян, а также саму Вселенную?
— Как кто? Тоже инопланетяне, только более продвинутые. А Вселенную создали другие инопланетяне из другого измерения. Мы, вот, скоро тоже склонируем человека и будем по отношению к нему его создателем или богом. Так вот и перетекает жизнь по цепочке…
— Постой, но кто же всё-таки создал тех продвинутых, в самом начале?
— Ещё более продвинутые…
— А Вселенную?
— А никакой Вселенной нет. Это — иллюзия, виртуальная реальность.
— Ну и что? Пусть будет так. Всё-таки есть Некто, кто настолько продвинут, что дальше быть не может. Тот, кто создал первого инопланетянина и всю виртуальную реальность. А не есть ли это как раз Бог?
— Да ты, что, друг, оборзел что ли? Неужели ты меня не понимаешь? Говорю тебе: Это всё — инопланетяне. Пришельцы. И никакого Бога нет! — Анатолий икнул, потянулся к своему стакану, но, увидев, что он — пустой, отодвинул от себя.
— А если Бога нет, то значит нет бессмертия? — спросил я.
— Бессмертие — в наших клонах, в наших ДНК. Если я продвину нашу организацию хотя бы на один шаг, то смогу заслужить, чтобы мои ДНК были помещены в банк, и в будущем из них будет склонирован мой двойник. Информация, которая содержится в ДНК, и есть наше бессмертие.
— Постой, но ведь это будешь не ты, а твой двойник… Разве это бессмертие?
— А разве через двадцать лет моей жизни я буду тот же самый? Это буду уже не я. Да вот, каждую минуту моё “я”меняется и делается другим. И твоё — тоже… После этого разговора — ты другой. Ты будешь склонирован, пускай немного, но достаточно для того, чтобы твоё “я”деформировалось. Ты даже можешь войти в нашу организацию и сдать свои ДНК. И твоя девочка — тоже. Только объясни ей всё как следует.
— Но ведь я сохраняю память… Я всё помню о себе, хорошее и плохое… А как же клон?
— О! Это задача будущего: приложить к ДНК набор информации, снятой с твоего сознания. Вот почему мы стараемся собрать как можно больше данных с наших доноров. В будущем мы научимся считывать информацию из мозга. И склонированный андроид сразу же будет получать личность донора. Представь себе следующее… Ты прожил, скажем, шестьдесят лет. И последние сорок лет — ты делал ошибки, твоя жизнь не сложилась… Но, начиная с самого рождения каждый год ты приходил к нам, к врачам-раэлитам для того, чтобы мы снимали с твоего сознания срез информации и помещали его в банк на хранение. И вот, однажды, вместо того, чтобы покончить собой, ты приходишь к нам и говоришь: я желаю склонировать свой дубликат на срезе возраста, когда мне было двадцать лет. Мы извлекаем из банка данных сорокалетнюю информацию. И клонируем твоего двойника. При этом, синхронно с клонированием твоё существование искусственно прекращается. Но предварительно, в твой мозг вводится информационный срез твоей личности сорокалетней давности. Так что в момент перехода в небытие, ты снова чувствуешь себя двадцатилетним юношей, не отягчённым бременем последних лет своей жизни. И родившийся клон — твоё естественное продолжение. Ни он, ни ты — никто не замечает перерыва в этом переходе. Это ли не бессмертие? Это лучше бессмертия! Потому что мы, Раэлиты, способны уничтожить греховное прошлое, вернуть молодость, остановить время… Мы — Раэлиты — боги!
— Постой, но разве возможно, что умирая, я не почувствую этого перехода? Ведь, всё-таки, это буду не я… В теории это выглядит гладко. Но в реальности — навряд ли всё будет так, как ты описываешь…
— Хорошо. Представь себе следующее. Представь, что ты потерял сознание, отключился. И очнувшись, не помнишь, что было перед этим. Из твоей памяти выпал один день или, скажем, один час твоей жизни. Разве ты перестанешь от этого быть собой? Разве ты почувствуешь, что ты — это уже не ты? А в то же время это — не ты, потому что в твоём теле произошли физиологические изменения. Так же и клон. Он и ты — одно и то же, с разницей, что пропадёт лишь ничтожно малый отрезок информации. Сечёшь? Ты смотришь на это дело со стороны… А попробуй взглянуть глазами клона, субъективно… Нет… Это будешь именно ты… Ты и клон плавно сольются в одно… Ты даже не будешь догадываться об этом переходе… Если только тебе не сообщат специально…
— Но как же быть с моралью, с бессмертием души? Ведь, если нет Бога, то всё позволено… Так, кажется, сказано у Достоевского?
В это время вернулась Светлана.
— Там большая очередь, — пояснила она, — Пришлось долго ждать. — Она прошла к окну, на своё место.
— Я, пожалуй, тоже схожу, — сказал я и вышел из купе. Я очень устал от шизофренического бреда моего попутчика. Переубедить его в чём-либо было невозможно. Он слушал только себя. Все его идеи были интересны лишь для создания фантастического сюжета. В те годы я ещё не видел зарубежных фильмов. Но позже, в Америке, когда я смотрел “Total recall”, мне сразу вспомнился мой попутчик, а ещё несколько лет спустя по всему миру нашумит история с клонированием овечки Долли, а затем — заговорят о секте Раэлитов, якобы клонирующих человека…
В туалет, действительно, стояло несколько человек очереди. Минут через пятнадцать, возвращаясь назад и пропуская, шедшую навстречу мне полную даму, я остановился у нашего купе. Дверь была закрыта неплотно, и я невольно услышал:
— Ну, что ты нашла в этом козле? Такая красивая девчонка! Приходи к нам. Я тебя познакомлю с интересными ребятами. Будешь при хороших деньгах, без проблем. Я дал тебе свою визитку, там мой телефон, звони в любое время…
Я резко открыл дверь, прошёл в купе, сел рядом со Светланой. Она отвернулась и стала смотреть в окно.
Анатолий поднялся и молча вышел из купе.
— Часа через два приедем, — я взял Светлану за руку, — Как ты себя чувствуешь? Устала?
— Да… Мне как-то не по себе… Спать хочется… — она продолжала смотреть в окошко.
— А ты полезай на верхнюю полку. Поспи немного. Хочешь, я расстелю матрас?
— Давай…
Я вытянул с багажной полки матрас, развернул его, поднял на верх подушку, помог Светлане залезть наверх, сел на её место.
“Ах, стервец!”— думал я, — “Не следовало мне оставлять с ним Светлану! Визитку, значит дал… Куда же она могла её деть?”
Плащ Светланы висел у входной двери. Я тихо подобрался к нему. В правом кармане моя рука сразу нащупала кусочек картона.
“Анатолий Пивоваров”— прочёл я. — “Ах ты, сука!”— подумал я, — “Уж не родня ли ты главврачу из диспансера?”— И я положил карточку в свой карман. — “Ну, падло, погоди! Значит, решил отбить у меня девчонку? Я тебе покажу, где раки зимуют!”
Увидев на столе бутылку вина, я сразу понял, что делать.
“На ловца и зверь бежит!”— сказал я про себя, выдавливая из упаковки одну за другой таблетки снотворного, и опуская их в стакан попутчика, и разминая их чайной ложкой в порошок, — “Не на того попал, Раэлит!”
Едва я успел это сделать, вернулся Анатолий, сел на своё место и сразу наполнил до верху свой и мой стакан.
— Ну, старик, давай ещё по одной! — Он быстро опорожнил свой стакан. Я не стал себя упрашивать и тоже выпил.
— Ну, так как же насчёт морали? — вернулся я к прерванному разговору. — Если нет Бога, значит, моральные нормы не обязательны? У вас, наверное, есть своя идеология на этот счёт?
— Конечно. Мы, Раэлиты, имеем свой взгляд на эти вещи… И моральный вопрос у нас рассматривается по своему… Я, правда, не очень сведущ в деталях насчёт идеологии… Это, честно говоря, не моя сфера деятельности. Я больше занимаюсь коммерческими вопросами… Но есть у нас некий идеологический центр, так сказать, орган управления… И там все вопросы схвачены… Если тебе это интересно…
— Так ты мне оставь свои координаты, — предложил я, полагая, что он и мне даст свою визитку. Но, видимо, я чем-то ему не подходил и Анатолий промолчал, делая вид, что о чём-то задумался.
“Понятное дело”, — рассуждал я, — ему не хочется, чтобы я знал, где искать Светлану, если она решит его навестить… Ах, ты, сукин сын!”
— А всё-таки, Толя, — не унимался я, — Кто же создал первых пришельцев? Неужели ты, на самом деле, веришь в эту теорию?”
— Я же тебе русским языком объяснил, старик: нет никаких “первых”или “последних”. Инопланетяне были всегда и везде. И мы тоже будем, как бы, инопланетянами по отношению к будущим клонам, которых скоро создадим. Что прежде: курица или яйцо? На этот вопрос простого ответа нет. Вот когда ты сам встретишь живого пришельца, тогда все твои сомнения отпадут, и тебе всё станет понятно.
— А ты, что, встречался с пришельцами?
— Да.
— Ну, и как это было?
— Мне запрещено об этом говорить что-либо. Я вовсе не собираюсь тебя, старик, переубеждать или вовлекать в свою организацию. Ты не обижайся. Но к нам приходят те, кто уже посвящён… Точнее, они, пришельцы, приводят к нам тех, кого выбирают. Мы привлекаем только доноров ДНК. Я и так тебе много сказал лишнего… Меня за это могут наказать…
— А как они узнают?
— Они всё знают. Они читают мысли.
Анатолий, похоже, начал “уплывать”. Его язык едва ворочался.
— А чего же ты сначала говорил, что мы можем войти в твою организацию?
— Извини, старик, я пьян был… Сдуру сказал… И сейчас пьян… Что-то меня здорово взяло… Нужно малость поспать… Вот только схожу в сортир ещё раз…
Шатаясь, он поднялся и, придерживаясь за верхние полки, вышел из купе.
“Так-то тебе!”— подумал я, — “Будешь зариться на чужих девчонок!”
Я допил вино, что оставалось в моём стакане, прислонился затылком к стене и закрыл глаза…
Проснулся я от шума. За окном мелькали трущобные железнодорожные задворки московского пригорода. Мы подъезжали. Я разбудил Светлану, и мы едва успели собраться, как поезд остановился. Взглянув в окно я узнал Курский вокзал.
“Где же наш попутчик?”— подумал я, обратив внимание на его вещи, — “Неужели отключился прямо в сортире?”
Мы вышли из купе и влились в очередь, медленно двигавшуюся к выходу. Когда мы оказались в тамбуре, мне стала ясна причина медленного движения пассажиров. Прислонившись затылком к стене, со спущенными до колен штанами, лежал на полу и громко храпел Раэлит Анатолий.
— Вот до чего нажрался, пьянь! — проворчала женщина, с двумя чемоданами в руках, выходившая перед нами.
— Это же наш попутчик! — заметила Светлана, — Как он здесь оказался?
— Он готовится к клонированию, — пошутил я.
— Может быть, его следует отнести обратно, в купе? — не обращая внимания на мои слова, спросила Светлана, когда мы оказались на перроне.
— Нет. Его скоро отнесут в другое место.
— Какое место?
— Вытрезвитель.
— А как же все его вещи? — Светлана остановилась.
— О них позаботятся инопланетяне.
Вокруг нас суетились люди. Двое мужчин подбежали к вагону, что мы только что покинули и ждали, когда из него выйдут все пассажиры.
— Это его вагон! — сказал один другому.
— Ты уверен?
— Да, он сообщил мне по связи.
— Так вызови его.
— Уже пробовал. Не отвечает.
— Почему мы должны его встречать? Ведь это не наше дело!
— Он сказал, что засёк нашу девку.
— Разве он знает, как сечь?
— Наверное. Я тоже удивился. Вроде, на него не похоже. Он всегда занимался другим…
— Где же он, блин?
Я потянул Светлану за рукав.
— Пошли, — прошептал я ей на ухо, — Скорее! — И потащил её за руку в подземный переход.
Дома, у Светланы никого не было. Я решил всё ей объяснить относительно Софии и поведал о том, что она скрывается от инопланетян в теле Светланы, а возможно, в теле её младенца.
— Ты в своём уме? — удивилась Светлана.
— Я обещал Софии не говорить тебе об этом. А сейчас, когда увидел, что и тебе грозит опасность, обязан раскрыть тебе её тайну. За ней охотятся. Ты сама видишь…
— Что я вижу? Это какой-то бред! Этого не может быть! Ты просто ревнуешь меня!
— Разве ты не слышала, о чём говорили те двое, на перроне?
— Нет… Какие двое?
И я пересказал Светлане слово в слово всё, что слышал, и объяснил ей, что наш попутчик был не кто иной, как один из представителей мафии, возможно, человек, который работает на инопланетян и которого они используют для достижения своих целей.
— Каких целей? Ты всё выдумываешь! У тебя что-то не в порядке с головой! — воскликнула Светлана.
— Цель у них следующая: узнать, где находится София. Она захотела стать обычным человеком и фактом своего отсутствия известить мир, из которого пришла, о том, что существует бессмертие и что их мир — не единственный, но есть ещё более совершенный мир, духовный, который подчиняется законам Бога. Известие об этом должно приостановить враждебную деятельность инопланетян по отношению к людям… Возможно, что это вовсе не инопланетяне, а это, скорее всего, духи из параллельного мира, или даже демоны…
Долго я ещё пытался растолковать всё Светлане. Она изрядно устала меня слушать. Я чувствовал, что бьюсь “головой о стену”, как “рыба об лёд”; Светлана не понимала меня, будто бы сама вовсе не страдала недавно от того, что София выступала из её тела.
— Нет никакой Софии! — закричала вдруг девушка, — И никогда не было! Ты просто свихнулся из-за своего отъезда!
— Как же так, Света! Разве ты не помнишь ничего? Разве ты сама не говорила мне о своей, якобы погибшей сестре? Только я, конечно, понимаю, что сестры у тебя никакой не было… А это всё она — инопланетянка, дух, приведение… Разве ты не согласилась со мною, что это она, в твоём теле ездила со мною в деревню и потеряла там девственность? А теперь — она находится в твоём чреве, в твоём будущем ребёнке…
— Да ты что, Андрей?! Ты просто бредишь! В каком ребёнке? Какая девственность? Если хочешь знать, я — девственна. У меня никого никогда не было. Тебя это очень волнует? Ты, что, влюбился в меня? Скажи! Зачем тебе это? Ведь ты уезжаешь! У тебя — жена, дети… Тебе просто надо отдохнуть после дороги… Хочешь — оставайся у меня! Я тебе сейчас постелю постель…
— О! Я вижу! — воскликнул я, — Теперь я понимаю! Это — она! Софья! Она выступила из тебя и подавила твоё “я”так, что ты всё забыла… Скажи, кто ты? Софья, под именем Светланы или… ты — Светлана?
— Я — Светлана… Андрей, милый, мне страшно за тебя! Пойди же, приляг! Пойдём! Я лягу с тобой… Хочешь? — Светлана обняла меня и потянула вглубь комнаты.
— Что скажет твоя мама, если застанет нас вместе?
— Я скажу, что ты заболел… Она придёт не скоро… Иди сначала в ванну, под душ… А я пока приготовлю что-нибудь поесть… А потом мы ляжем… вместе… Скажи, ты этого хочешь? Это поможет тебе?
— Да…
Уж не помню теперь, когда всё это было: в тот раз, когда мы вернулись из деревни или позже, перед самым моим отъездом. Всё почему-то перемешалось у меня в голове… Хотя если это было перед отъездом, то должно быть, всего-то несколько дней назад…
Светлана пришла на мои проводы… И уже после полуночи, когда все гости разошлись, я пошёл проводить её до дому. И тогда её мамы тоже не оказалось дома. Наверное, опять работала в ночную смену… Действительно, всё как-то у меня смешалось в мозгах… Наверное, от флоридской жары… А может быть, это — просто шок? Эмиграционный…
Помню, что я принял душ, пошёл к кровати…
“Вот, оказывается, постель, которая каждой ночью освящается прекрасным созданием”, — подумал я, и лёг.
Это был первый раз, когда я оказался на ложе моей богини…
О! Её юное тело — подарок судьбы — ценою в целые пятнадцать лет разницы наших возрастов! Сокровище, к которому боязно приблизиться, по своей доброй воле, разрешившее мне прикоснуться к себе…
Она пришла, как во сне… Плавно, будто была легче воздуха, скользнула под покров и дуновением своих волос обласкала моё лицо…
Через кончики её пальцев, ладони, закрытые веки, движение груди, дыхание, губы, язык — в мой мозг проникала исцеляющая энергия; её току не было конца: и с каждым движением и стоном блаженства она отражалась от всего внутреннего её существа и возвращалась в меня обратно, растекалась по всему телу, копилась, росла, пока, наконец, не вырвалась — и я не почувствовал, как обожгла её…
— Ты будешь меня вспоминать? — спросила девушка?
— Каждый день, пока не увижу тебя опять…
Красивая молодая девушка поцеловала меня, как сестра — я шагнул за порог и, не оглядываясь, стал спускаться по лестнице. Когда я оказался на первом этаже, то услышал, как наверху захлопнулась дверь…
Навсегда…
… Волна воды ринулась через берег, а ещё раньше неё шквал брызг окатил меня — я вздрогнул — и вернулся к действительности: кто-то прыгнул в бассейн: апартаменты: Джексонвилл: Флорида: Америка…
Я поднялся. Вытерся полотенцем.
— I am sorry! — сказал мне из бассейна, выныривающий из воды мужчина, прервавший мои воспоминания.
Я не сразу сообразил, что он извиняется, и, ничего не ответив отошёл к газону свежепостриженной травы, постелил полотенце и снова сел…
“Что же было потом?”— вернулся я к своим мыслям…

— Андрей! — услышал я голос Светланы, выйдя из подъезда.
Она звала меня, открыв окно!
— Вернись!
Я бросился назад, побежал вверх по лестнице…
“Почему она позвала меня?”— думал я, перепрыгивая сразу через две ступени.
… Я ведь тогда заснул в её постели… И мне приснилось, будто её владелица пришла ко мне. И когда проснулся и вышел из комнаты, то сразу увидел девушку.
— Ты проспал целые три часа! — сказала она. — Я не стала тебя будить… Пока ты спал, я дочитала до конца всю твою повесть. Сейчас я угощу тебя своим блюдом…
Не помню, чем она меня угощала. Я всё съел безо всякого аппетита. Не потому что было вкусно или не вкусно. Я просто очень волновался, глядя на девушку.
Пока я спал, она, видимо, приняла душ: волосы её уже высохли и были распущены и расчёсаны; на Светлане был лёгкий ситцевый халатик, с короткими рукавами и большим вырезом на груди.
— Светлана, — начал я, — я давно тебе хочу сказать… Я хотел сказать об этом ещё, когда мы только познакомились… И я много раз думал об этом во время нашей поездки в деревню… Но всё как-то не решался… — Я помолчал немного и вдруг сказал:
— Я люблю тебя! Ты такая красивая! Такая юная! Я так счастлив оттого, что вижу тебя, что слышу твой голос! О, если б я мог надеяться на взаимное чувство! Но разве такое возможно? Ведь я старше тебя на пятнадцать лет! И кроме этого, я уезжаю навсегда… О, зачем я тебе всё это говорю?..
Слёзы выступили у меня на глазах.
— Что ты! Успокойся, — Светлана коснулась моей руки, — Отчего ты не сказал об этом раньше? Когда мы ездили в деревню… И были совсем одни…
— Я боялся всё разрушить. Ведь после того, как ты бы сказала, что наша любовь невозможна, я бы не смог больше надеяться… А теперь… Теперь я всё равно уезжаю… Теперь терять нечего… Всё равно мы видимся в последний раз…
— Я тоже думала об этом… Думала много раз… И каждый раз ждала от тебя этих слов… Особенно, когда мы были в деревне… Совсем одни… Это было бы так романтично… Но ты прав… Теперь всё слишком поздно…
— Ты, правда, ждала? И ты могла бы меня полюбить? Ответить?
— Почему же нет?..
— Несмотря на то, что я женат?
— Да…
— Но ведь я — старше тебя…
— Не надо больше ничего говорить…
Мы долго сидели молча. И я держал её ладонь в своей руке.
— О, если бы ты могла меня осчастливить! — прошептал я, — Подарить мне свою любовь… У меня бы осталась надежда вернуться за тобой.
Я поднялся, стал ходить по маленькой кухне.
— Ну, что ты! Разве это возможно? Не обманывай себя… и меня… Не стоит разрушать твою семью… Тем более теперь, когда тебе предстоят такие испытания…
— Моя жена не любит меня. И я не люблю её. У нас давно нет близости. Я чувствую, что в Америке мы разведёмся. И если бы ты…
— Не надо, Андрей!
— Ты такая красивая, Светлана! Ты такая замечательная, добрая! Подари мне немного счастья! Один поцелуй! Прикосновение… Немного ласки… Я буду помнить об этом всю жизнь…
— Нет, ну что ты! Ведь ты уедешь…
— Скажи мне только слово… Я вернусь… К тебе… За тобой… И мы уедем в Америку. Я всего добьюсь, всё приготовлю и приеду за тобой! О! Ты не представляешь, как я безумно тебя люблю! Ну, разреши мне хотя бы поцеловать тебя!
Светлана продолжала молча и неподвижно сидеть.
— Ну, пожалуйста! Подари мне хотя бы надежду… Обмани…
Светлана медленно поднялась, шагнула ко мне.
— Только один поцелуй, и всё, — прошептала она.
Это был поцелуй сестры. И я не посмел более настаивать.
Потом мы ещё долга сидели молча, каждый. думая о чём-то своём. И уже в коридоре, когда я оделся и собрался уходить, я прошептал:
— О! Как бы я желал хотя бы на миг увидеть, почувствовать всю твою красоту! Как бы я хотел прикоснуться к твоему божественному телу! Как бы я хотел обнимать и ласкать тебя!
И тогда, немного помедлив, девушка шагнула ко мне и подарила второй поцелуй. Этот второй был так не похож на первый! Он длился целую вечность. Она будто бы впала в забытье, и позволила мне крепко себя обнять, гладить и ласкать… Но наступил момент, когда она вдруг, будто, очнулась, пришла в себя.
— Не надо… Больше не надо… Я умоляю тебя,… — прошептала она, отстраняя меня от себя.
И тогда я шагнул за порог, и услышал, как за моей спиной захлопнулась дверь…

Американец, наплававшись вдоволь, вылез из бассейна, вытерся полотенцем, постоял немного, щурясь на солнце, а потом медленно зашагал прочь…
В одно мгновение я взбежал по лестнице и остановился у двери, не решаясь нажать на кнопку звонка. Так я стоял и ждал, наверное, с пол минуты, показавшиеся мне вечностью.
И вдруг дверь открылась. Я снова увидел Светлану.
— Я согласна, — услышал я.
Я поднялся с газона, подошёл к бассейну. Все купавшиеся ушли. Я был один. Безоблачное небо отражалось в прозрачной воде. Помедлив немного, я нырнул. Время остановилось, сдавив мои барабанные перепонки. Где-то далеко, вне моего тела, остался весь мир, а я, оказался в неведомой мне стихии. Сколько смогу я продержаться в этом безвоздушном пространстве? Минуту? Две? Смогу ли я достичь и коснуться самого дна? Я усиленно гребу, раздвигаю руками воду, стараюсь проникнуть в толщу её холодеющей глубины. Наконец моя рука касается чего-то твёрдого. Это оказался самый нижний угол бассейна: дно и две вертикальные стены. Я разворачиваюсь, быстро всплываю на поверхность. А там вдруг снова привычно тепло, и ярко светит солнце, и я снова могу дышать. Я прихожу в себя от минутного забытья, выбираюсь на берег, сажусь на его кафельный край, греюсь, дышу…
“А в Москве сейчас, наверное, холодно”, — думаю я, и мои мысли невольно возвращаются к Светлане…
… Оставив в коридоре плащ и ботинки, я прошёл в комнату…
— Я — твоя, — прошептала Светлана, — Только не сделай меня беременной…
“Разве она уже не беременна?”— думаю я, — “Или она всё забыла? Ах, да! Это Софья, наверное, нарочно лишила её памяти… А вдруг, правда, она ещё не была беременна? Как же тогда моё обещание инопланетянке?”
— Я люблю тебя! — ответил я девушке и обнял её.
“Почему она ничего не помнит? Как могла она забыть всё, что было раньше?"…
“Ах, да! Вот оно что!”
… Ведь мой деревенский дом моя жена в знак благодарности за помощь отдала Галине, той самой, что приходила к нам выполнять епитимью, и у которой была больная дочь, тоже по имени Светлана. И я тоже потом поехал с ней для оформления дома на её имя… Мы с нею тогда заблудились, промокли до нитки, и когда, наконец, добрались до дома, то, сбросив мокрую одежду, стали сначала растирать друг друга водкой, а потом выпили, закутались в полусухие тряпки, прижались друг ко другу, укрылись влажным одеялом и заснули. Мы очнулись, когда согрелись. Печка, что я растопил до этого, весело трещала дровами. Светлана лежала ко мне лицом, а я обнимал её за спину.
Всё случилось помимо нашего сознания, будто бы во сне… Девушка что-то шептала, а я гладил ей спину. А потом я поцеловал её.
— Не делай этого — делай… — услышал я её шёпот и снова поцеловал её.
— Не делай этого… — я опять поцеловал её в губы, а когда оторвался от неё, то снова услышал: — Делай…
Так я целовал её, и в перерывах между поцелуями, слышал эту странную фразу, которую Светлана всё время повторяла и повторяла: “Не делай этого — делай! Не делай этого — делай! Не делай этого — делай!”А потом она стала отвечать на мои поцелуи…
Наша мокрая одежда, развешенная на верёвке, у печки, высохла. И когда мы оделись, то долго боялись заговорить друг с другом.
— Что же я скажу теперь маме? — спросила девушка, когда я вернулся с канистрой воды, за которой ходил к ручью.
— Ты уверена, что должна ей об этом говорить? — ответил я, ставя чайник на электроплиту.
— А ты? Что ты скажешь жене?
— Не знаю, Света, — я тяжело опустился на стул, — Ты такая красивая! И как только твоя мама отпустила тебя со мной?
— Она доверяла тебе и мне… А потом, я ведь всё-таки уже взрослая…
— Наверное, будет лучше пожалеть их: и твою маму, и мою жену… — сказал я, — И моих детей… Наверное, лучше никому ничего не говорить… Пусть это останется нашей тайной… Мы будем вспоминать об этом, как о самом прекрасном жизненном событии…
— А как мне теперь быть с Сергеем? — слёзы выступили на её глазах.
— А кто это?
— Я обещала его ждать… Он сейчас в армии… — И она зарыдала.
“Я совсем не знаю тебя, о, милая девочка”, — подумал я с горечью, — “И как такое могло случиться! Я — и вдруг в роли Фауста”.
Я подошёл к ней, стал успокаивать. А она никак не могла перестать плакать. Я взял её на руки и отнёс на кровать. Она уснула…
И снова мы спали вместе… И снова, проснувшись, целовались и обнимали друг друга, и я, когда-то научившийся у своей жены сексуальным премудростям, теперь передавал свои познания юной неопытной девушке…
А теперь…
— Теперь я, наверное, забеременею…
— Светлана, ты разве не помнишь всего, что было тогда, в деревне?
— О чём ты? Обещай, что вернёшься за мной…
— Обещаю. Скажи, что ты помнишь…
— Я заплатила тебе вперёд… Потому что я верю тебе… Только не подумай, что я сделала это, чтобы уехать в Америку… Да… Я тоже хотела бы уехать… Но это желание и желание быть любимой — совпадают… Обещай, что ты вернёшься за мной…
— Обещаю…
— Тогда мне не страшно. Даже если я беременна. Мы будем ждать тебя: я и наша дочка.
— Почему именно дочка?
— Потому что я так хочу…
Да, на самом деле Светлана была дочерью Галины… Мне было стыдно до сих пор даже себе признаться в этом! И теперь, много лет спустя, я доверяю это бумаге… Светлана стала моей любовницей и всего-то на такое короткое время! Только, никак не вспомню, теперь, когда именно это всё случилось: в деревне или у неё дома, после того, как мы вернулись из деревни, или после моих проводов, когда я провожал её до дому… Всё как-то совсем смешалось теперь у меня в сознании…
Помню одно, что, как будто бы перед смертью, я никак не мог насытиться, и Светлана, добрая душа, понимала и жалела меня и разрешала моей страсти, не находившей выхода, бушевать без конца и края… А времени уже совсем не было… А нужно было уходить… И уходить навсегда… И, наверное, я остался в её памяти не таким, каким мне хотелось бы… А будет ли она меня такого ждать? А может быть она просто так меня пожалела? И вовсе не ждёт меня? О, моя святая грешница!.. Где же ты теперь, моя милая прекрасная маленькая девочка?!
Я поднимаюсь, шагаю прочь от бассейна, захожу в дом. Там, стараясь не разбудить жены и детей, ещё не сумевших адаптироваться к новому часовому поясу и климату, я нахожу свои лекарства и выпиваю таблетку реланиума.
“Что же я буду делать, когда все таблетки кончатся?”— думаю я.
Прошло семь лет. Многое пришлось испытать на чужбине за эти годы. Можно было бы посвятить десятки глав эмиграционной тематике, но тогда мой рассказ совсем бы не относился к тому главному, что, записывая, я пытаюсь здесь выразить и осознать. Расскажу вкратце лишь о некоторых событиях…
Через пол года я покинул Флориду и перебрался на север Америки, в небольшой “провинциальный”город штата Нью-Йорк Буффало. “Провинциальный”— не совсем верное понятие для современной Америки. Здесь нет провинции в российском понимании, так же, как нет различия между городом и деревней. Прежде всего это потому, что вся Америка — мировая провинция, хотя в этой провинции города и деревни одинаково цивилизованы: везде всё есть, всё — пёстро и в то же время до тошноты одинаково. Впрочем, и не об этом тут тоже речь…
Долгое время я и моя семья получали государственную финансовую помощь. Недостатка в питании не знали. За государственный счёт мне даже удалось окончить частный колледж, эквивалент советского ПТУ, и благодаря этому затем найти работу. Ещё во Флориде купили подержанный автомобиль, на котором мы и переехали в Буффало, где сняли пол дома. Всё было ничего, нормально… Но однажды мою жену сбил автомобиль, и после лечения, что-то в её голове повернулось странным образом, и наши отношения, и без того, мягко говоря, “негладкие”, стали ещё хуже, ещё нетерпимее.
Трудно, впрочем, сказать, что было раньше… Следуя своему нраву, она “навела мосты”и связалась с “интеллектуалами”, бывшими выходцами из СССР, эмигрантами со стажем. И один из них, еврей, по фамилии Гафкнер, работавший в то время в нью-йоркской редакции “Радио Свобода”и как раз в это время разводившийся со своей женой, стал даже посещать мою супругу, разумеется, во время моего отсутствия.
И вот, следуя советам “именитого”эмигранта, однажды Лиза, забрав детей, ушла от меня, сняла собственное жильё, начала, было, бракоразводный процесс. Но как-то повернулось всё-таки, что с “интеллектуалом”у неё что-то не склеилось, а я ради детей решил простить ей эту и прочие “выходки”, и она вернулась ко мне, и, чтобы “начать новую жизнь”, мы даже купили дом…
Впрочем, как я потом понял, покупка дома входила в её “далеко идущие”планы: завладеть домом и избавиться от меня. Так, по всей видимости, её научил Гафкнер и прочие “русскоязычные”прихвостни. Переломным моментом оказалась её поездка в Россию, куда она, вдруг ни с того ни с сего надумала слетать. Не знаю, что там случилось с нею, но вернулась она решительно настроенной со мною расстаться. Полагаю, что, будучи в Москве, она как-то узнала о том, что было у меня со Светланой: то ли от её матери, то ли от каких-то их общих знакомых. Вполне возможно, повидав бывших московских друзей, она озлобилась на меня ещё больше за то, что я увёз её из России и, таким образом, испортил ей жизнь. Может быть, решив развязать со мною узел, она надеялась в будущем вернуться на родину? Не знаю… Я теперь с трудом вспоминаю то, что тогда было, особенно последние дни нашей совместной жизни. Всё видится теперь, будто в тумане, и с трудом верится, что всё это могло быть. Бесконечные скандалы, полиция, судебные разбирательства, адвокаты, беспросветные денежные долги… Так устроена жизнь, что ежедневные заботы вытесняют из сознания то, что мешает жить, точнее то, что вступает в противоречие с заботами и выполнением рутинных обязанностей, что выводит из привычного равновесия…
Да, быт занимает первостепенное место и вытесняет из поля зрения всё остальное, необъективное или то, что находится далеко. Именно так случилось со мною. За те семь лет, что я прожил в Америке, я почти забыл о существовании Светланы… Она будто бы осталась где-то на другой планете, пути возвращения на которую оказались обрезаны. И страшно то, что произошло это как-то незаметно, вроде бы само собою… Да… “А был ли мальчик?”А была ли девушка?
Действительно, была ли? Не выдумал ли я её от тоски и одиночества? А потом поверил в свою выдумку так сильно, что стало уже невозможно отказаться от её образа, занявшего в больном сознании центральную часть… Или я думаю так, чтобы оправдать себя за то, что забыл Светлану?
Может быть, моя жена, почувствовав себя отодвинутой на периферию моего внимания, нашла сначала для себя в качестве отдушины Гафкнера, а потом, вернувшись из России, решила ещё раз “начать всё сначала”, но уже без меня?
А случилось всё вот как…
По возвращении из Москвы, Лиза стала вести себя как-то странно, совершенно отчуждённо. В самый день своего приезда, кто-то позвонил, и она — бросилась в свою машину и, ничего мне не сказав, куда-то укатила.
— Кто ей позвонил? — спросил я детей, поднимавших телефон.
— Какой-то дядя, — услышал я в ответ.
“Ах вот оно что!”— подумал я, — “Опять взялась за своё!”
Спрашивать её я ни о чём не стал. Только отношения стали совсем невозможными. Ни она, ни я друг с другом почти не разговаривали. И дети, чувствуя что-то неладное, тоже стали раздражёнными, злыми, замкнутыми… День ото дня назревало, нагнеталось что-то неладное… Я чувствовал, что против меня готовится настоящая акция; даже дети огрызались, не слушались, явно были настроены против меня…
Один раз я попытался поговорить, объясниться. Но все мои вопросы Лиза переводила в язвительную шутку…
— Ну, что, хочешь, чтобы я исполнила “супружеский долг”? — съязвила она в ответ.
— Да, хочу. А что, разве это плохо?
— Ну, тогда пошли… Так и быть… Давай попробуем…
В тот день дети ещё не пришли из школы, и мы были дома одни. С самого её возвращения из поездки в Россию у нас ещё ничего не было. Она умела управлять мною. Я легко поддавался на все её провокации, всегда наивно полагая и надеясь на искренность, на поворот к лучшему. Так и на этот раз… В самый разгар сексуального акта, она вдруг громко засмеялась и проговорила:
— Я — стена! И сосцы у меня — как башни!”
— Что ты?! — воскликнул я, отскакивая от неё, будто ошпаренный, — Кто ты?
— Я — София!
— Как? Не может быть! Почему?
— Потому что я достигла полноты бытия! — И она снова громко засмеялась, а потом оттолкнула меня, поднялась.
— Что ты?! — спросил я в недоумении, — Что с тобой?!
— Спроси у своей молоденькой потаскушки! А?! Скажи, сколько их у тебя было там?!
И она бросилась на меня, и, тряся предо мною голыми грудями, стала бить кулаками по голове и лицу, пока мне не удалось вырваться, опрокинуть её, чтобы остановить.
— Пусти, подонок! — закричала она, — Сволочь!!!
Я отпустил её, вышел из комнаты. Через несколько минут я уже сидел в машине и давил на газ, что было силы. Дом наш находился в сельской местности, в так называемой “country”. Машины здесь проезжают редко. Иначе бы я неминуемо врезался в кого-нибудь…
Успокоившись немного, я где-то остановился, закурил, а потом, окончив курить, будто парализованный, долго сидел без движения…
“Вот так вот!”— подумал я тогда, — “Собственными руками я сломал свою жизнь! Она нашла мою рукопись и прочла её. И всё приняла за “чистую монету”! Разве смогу я теперь ей объяснить, почему я написал о том, что не люблю жену, кто такая Софья и Светлана? Разве сможет она поверить, что я в этой рукописи — вовсе не я, а художественное лицо? Что многое выдумано и нарочно запутано так, чтобы никто не смог бы разобраться, где вымысел, а где правда… А ведь, значит, мне это удалось: запутать всё до неузнаваемости, создать живые образы. Только, вот беда! Для написания я использовал свою собственную жизнь, как рабочий материал… И цена этого труда уж больно высока! Его цена — существование моей семьи… Да, я черпал материал для этого “произведения моих собственных рук”из собственной жизни… Что же выше: жизнь или искусство? Чтобы ответить на этот вопрос, я поставил эксперимент над собственной судьбой. Зачем? Оттого, что мне было скучно жить без фантазии? О, как всё глупо и нелепо! А может быть, она, всё-таки, что-то “раскопала”в Москве? А вдруг, что-то такое, что я выдумал, на самом деле существует? И она натолкнулась на это и, проверив, посчитала, что всё написанное мною — правда… Вдруг и моя Светлана существует на самом деле? И она нашла её… Но нет! Это невозможно! Это бред!
Просто, моя жена тоже свихнулась! Впрочем, существует же и другая Светлана, дочь Галины… Кто отличит, где — выдуманная, а где — настоящая?
Будет дождь — и всё смоет.
После долгого сна…
Будет снег — всё покроет —
Я очнусь навсегда…

Будет холодно очень…
Я — один на земле…
Приходящая осень
Умирает в себе…
Обнажилась Реальность…
Как удар по лицу,
Отрезвляет банальность.
На земле — как в аду…
Через неделю Лиза навсегда ушла от меня. А ещё через несколько дней я получил вызов в суд. И начался долгий бракоразводный процесс, длившийся почти два года. Да, любит Америка деньги! Сколько я их потратил за те годы на адвокатов и на банковские проценты! Только недавно всё, наконец, окончилось!
Но не приходит беда одна. В самый разгар бракоразводного процесса я должен был бросить все дела и срочно лететь в Москву: после продолжительной болезни умер мой отец.
Почему мы живём так, что не в состоянии решиться: выйти на берег и позволить стремительному течению житейских дел нести их без нашего участия? Почему мы не решаемся сделать-таки то, что всё время откладывается, забывается, не осуществляется изо дня в день, из года в год? А, ведь, именно такое дело, может быть, самым главным делом жизни! А мы живём так, будто и знать о нём ничего не желаем, будто жизнь у нас никогда не закончится… Почему лишь события крайней важности, такие, как смерть близких, способны рас разбудить и заставить оглянуться назад? Почему бы раньше мне было не вернуться в Москву, как я обещал когда-то Светлане? Или всё предопределено свыше и совершается в определённом месте в определённый день и час?
Если это так, то всё, что я здесь написал, не было зря. Какая-то сила, как будто, заставляет меня всё это записывать. Для чего? Может быть, на самом деле, всё это — истинная правда? И она ищет выхода в действительность из иного мира, из иного измерения, мне открывшегося каким-то чудесным образом… Чтобы через эти внешние знаки: буквы, слова, идеи, зацепиться в чьём-то сознании, как это случилось уже со мной, и заставить жить и поступать так, как будто всё это — уже реально… И если я буду жить согласно такому моему убеждению, то однажды я должен буду натолкнуться на эту реальность по-настоящему… Ты, ведь, где-то есть, моя Светлана! Ты есть! Я убеждён! Я знаю! Мы пересеклись с тобою друг с другом вне времени и пространства. Так давай же теперь искать реальной встречи!
Прежде всего, Светлана скорее всего находится где-нибудь в России. Она ждёт меня. И вот, я возвращаюсь домой. Да. Смерть отца не лучшая причина, побудившая меня к этому. Но так уж всегда бывает: крепок русский мужик задним умом…
У меня уже давно американское гражданство. Я без труда быстро оформляю документы и получаю иностранный паспорт. Беру на работе отпуск. Прибываю в Нью-Йорк. В Российском Консульстве в связи со смертью отца идут навстречу и без проволочек оформляют в один день визу. И вот, я уже в самолёте. Рядом со мною сидит молоденькая девушка. Она летит домой, в Новосибирск, на каникулы. Учится в каком-то американском колледже. Родители оплачивают учёбу. Может быть это — Светлана? Нет. Не похожа: полненькая, себе на уме, всё у неё в порядке. Не хватает одного: чтобы остаться в Америке, нужен муж, американец, подобный мне или, лучше, конечно, помоложе. Но ничего. Учиться долго: три с половиной года. Успеет ещё… Расспрашивает меня, кто я? “Бывший беженец — эмигрант?” “А разве бывают такие сейчас?” “А зачем лечу в Россию?” “К невесте”, — отвечаю я, не долго думая, достаю из ручной клади бутылку бренди и говорю про себя: “А у нас с собой было...” Пить за компанию моя попутчица отказывается. Вот и хорошо, а то пришлось бы болтать всю дорогу. На прощанье зачем-то обмениваемся электронными адресами…
Двоюродный брат встречает меня в аэропорту, везёт к моей маме. Я снова дома. Здесь прошло моё детство. Из этой квартиры на протяжении восьми лет и двух месяцев я каждое утро уходил в школу. Здесь я находился, когда впервые был влюблён в свою одноклассницу, а потом — в девочку из Германии. Здесь постигли меня первые жизненные разочарования… Здесь я был, когда испытал религиозный восторг и вдохновение творчества. Этот дом я оставил, когда женился. Сюда я не возвращался с тех пор, как семь лет назад покинул родину…
Из-за моей задержки с приездом тело покойного всё ещё находится в морге. Завтра — похороны.
Он умирал несколько недель. Мама позвонила мне и дала ему трубку.
— Андрей… — услышал я слабый голос, — Я умираю… Прости…
— Ну, что ты, папа! Всё будет нормально… Ты выздоровеешь, — врал я.
— Нет… Умираю… Приезжай… Больше не увидимся…
После этих его слов я уже был не в силах врать.
— Я еду, папа! — сказал я. — Уже заказал билет. Ты жди меня… Я обязательно приеду…
И всё. Больше я ничего не смог сказать, выжать из себя. И он молчал. Он — оттого, что умирал, а я — оттого, что почувствовал неотвратимое присутствие смерти. Или он просто ослаб… А может быть, думал, что я обманываю, нарочно говорю, что приеду, чтобы утешить, а сам и вовсе не думаю приезжать… И через несколько дней, узнав о смерти, возвращаясь с работы, на ходу, за рулём автомобиля, я вдруг заплакал. Я не мог вырваться из автомобильного потока, чтобы где-нибудь остановиться, и вынужден был продолжать бешеную гонку по скоростной трассе и одновременно навзрыд рыдать.
“Ну, почему, Господи, Ты не позволил мне успеть?”— говорил я вслух, утирая слёзы. — “И теперь я никогда не увижу своего отца живым!”
Впрочем, не полагал ли я, что будет именно так, покидая родину. Помню, в последний день, когда я выходил уже из квартиры, мой отец плакал, как ребёнок, и всё повторял: “Больше не увидимся! Больше не увидимся!" А я, пьяный, старался ни о чём не думать, что мешало бы моему отъезду: “Мосты сожжены. Зачем зря расстраиваться?” Да… Ведь я знал, что будет именно так… Что же винить судьбу? Всё было в моих руках… И я перешагнул через тот барьер… И вот, теперь, не успел сказать последнее “прости”…
А надо было сказать… Сколько хлопот претерпел он из-за меня! Он, коммунист по убеждениям, бывший военный, политработник, подполковник в отставке, из-за моих религиозно-диссидентских игр, тоже подвергся преследованию: под давлением был вынужден уволиться с хорошей работы и с должности инженера перейти в слесари… Зачем был нужен мне этот политический негативизм? Какой в нём объективный смысл? Кому он принёс пользу? Одни разочарования, боль, неприятности — себе и близким. Отравленные годы жизни… А под конец — хитрый ход: я использовал этот “политический багаж” как трамплин, чтобы получить статус беженца и удрать в Америку. Не подобным ли образом поступил тот самый Никаноров, “заложивший” в КГБ всех и вся? Да чем же я лучше него? Поистине: “Не суди...” И перед смертью и Богом — все равны: и красные, и белые, и коммунисты, и нигилисты, и патриоты, и эмигранты, и друзья, и враги, и, наверное, бывшие жёны, и бывшие мужья…
На следующий день, после похорон — поминки. Мой отец был тринадцатым и самым младшим ребёнком в семье. Все его старшие братья и сёстры давно повымерли. Поэтому родственников пришло совсем мало: его племянник, да племянница, моя троюродная сестра Надя, мой двоюродный брат Женя и мои две тётки по материнской линии. Все другие, дальние родственники, жили своей жизнью… Пришли ещё три бывших сотрудников моего отца. Помянули… Выпили… Сотрудники много говорили хорошего о покойном… Как полагается… Впрочем, ничего не выдумывали… И я вдруг понял, что совсем не знал своего отца, прожившего тихо, незаметно, но, оказывается, сделавшего так много добра, как вряд ли удастся мне…
Последним добром, была его смерть, что привела меня назад, на родину, хотя и не нарочно, но не без пользы для меня… Хотя и горестно было в те дни, всё же, чувство какого-то счастья наполняло меня: так было тепло на душе и радостно снова находиться дома! Вряд ли можно выразить или объяснить такое состояние. Его можно только пережить, пережив Возвращение…
К вечеру все начинают расходиться… Сначала уходят папины сотрудники. Потом — родственники. Остаётся лишь моя тётка, что приехала с Украины, из Николаева и остановилась у нас. Я провожаю до метро мою троюродную сестру Надю, ту самую, что приснилась мне когда-то, и я даже записал этот сон на страницах этой рукописи. На прощанье я даю ей двадцать долларов. У неё нет работы, маленький ребёнок и муж — пьяница. Она плачет, благодарит, прячет деньги в бюстгальтер, подальше от мужа.
— Ну, прощай, Надя! Не знаю, когда теперь свидимся… — говорю я, расставаясь с нею у метро, и вспоминаю, как когда-то детьми, когда собиралось так много родни по случаю чьей-либо смерти или свадьбы, мы с Надей и другой троюродной сестрой, вместе играли, убивали время, пока взрослые делали свои дела: ездили на кладбище или в ЗАГС, а потом сидели за огромным длинным столом, занимавшим всю большую комнату. В каждой московской квартире есть одна большая комната, в которой сдвигают вместе столы, приносят от соседей стулья, а из жилуправления две длинные доски, чтобы всем хватило, где сесть. А теперь эти хлопоты не потребовались… Всем хватило места… Трудно быть в семье самым младшим… Подумала ли Надя о том же самом — не знаю. Это была уже вовсе не та Надя, а — взрослая женщина, как и я, разменявшая четвёртый десяток лет…
Надя уехала… А я отправился от метро к дому пешком, напрямик, наискось, пустынными дворами, которыми хаживал когда-то так много раз и которые совсем не изменились…
Удивительное дело! Какое-то странное настроение овладело мною. Будто, время остановилось… Я всё начал ощущать как-то остро, выпукло…
Вот тропинка, на снегу… Вот ветка, вся в снегу…
Как странно… Снег как будто шёл давно, вчера, ночью… А на ветке сохранился: его не сдуло ни ветром, ни единый человек за весь день не стряхнул, и никакая птица не потревожила…
Вот беседка, где я когда-то целовался с моей бывшей, а тогда ещё будущей женой…
Вот качели… Нет, один остов от них… Качели, наверное, сняли на зиму… Правильно… Раньше так не делали Наверное, не один мой ребёнок на них покалечился…
Я прохожу мимо… Это — поздние годы моей жизни… Вспоминать об этом не хочется…
А вот тот дом, где жила моя первая школьная любовь… «Елена Прекрасная»… В её окнах — темно… Уже поздно. Все нормальные люди дано спят. А, впрочем, вряд ли она здесь живёт… Наверное, судьба тоже забросила куда-то… Или я один из всего класса такой, что оказался за границей? А другие, может быть, туда выбираются только в отпуск, или живут просто, как многие, как жили и раньше… Это я, ещё в шестом классе, на уроках географии, мечтал построить подводную лодку, на которой всем назло переплыву море и удеру в Швецию… Это я даже нарисовал маршрут побега, показал своему однокласснику, что сидел со мною за одной партой, и после этого мы с ним подружились. Оказалось, что и он думал о том же самом…
Интересно было бы зайти, спросить, живёт ли здесь моя Прекрасная Елена? Но зачем? Ведь она — только в моём воображении осталось тою же маленькой прекрасной девочкой, от которой я сходил с ума восемь лет и два месяца. А сейчас — она взрослая женщина, как моя троюродная сестра, наверное, успевшая хлебнуть немало горя, разочароваться не раз… Тут, может быть, разве что, всё ещё живут её родители. А она — замужем… Ведь не может быть, чтобы такая красивая “звонкая” девчонка не смогла бы выйти замуж, устроить свою судьбу… Впрочем… Помню, как однажды, ещё до отъезда, я увидел её, мою первую любовь, в автобусе… И с трудом узнал в потолстевшей тридцатилетней женщине мою «Елену Прекрасную», девочку, с которой я сидел несколько лет за одной партой, с именем которой на устах засыпал каждую ночь и с мыслями о которой просыпался в радостном ожидании снова её увидеть. Какими растянутыми казались те годы! Если бы я тогда знал, что они не будут тянуться вечно! Если бы я не был столь инфантилен!
Когда я встретил её много лет спустя, в автобусе, а рядом с нею подвыпившего мужа, который ей что-то говорил, а она поправляла ему всё время сползавшую шапку, я сделал вид, будто не узнал её… Она была тогда чем-то похожа на мою сестру Надю… Неужели эта блестящая красавица, первая отличница класса, которая решила выбросить из головы всё лишнее, что мешало ей учиться, из-за несчастной любви к которой и я бросил школу, в результате оказалась обыкновенной домохозяйкой при каком-то обывателе?! Увы, мне! Как банальна жизнь! А не я ли сам виноват в том, что не настоял на своём, а ушёл с обидой, бросив школу, презрев судьбу? Не тогда ли, как раз, заложился во мне этот нигилизм, приведший меня к теперешней жизни? Конечно, я был инфантилен… Никто мне не мог ничего посоветовать… Ни винить, ни судить никого я не имею никакого права…
Домой идти не хотелось… Я прошёл мимо автобусной остановки, на которой стояла какая-то одинокая девушка.
“Разве ещё ходят автобусы?”— подумал я, — “Или всё в России изменилось настолько, что я чего-то не понимаю… А ведь это та самая остановка, на которой вышла из автобуса моя немецкая девочка… И это — тот самый перекрёсток, где я когда-то увидел девочку, с нимбом над головой, сидевшую на газоне, среди цветов одуванчика…
Девушка стояла неподалёку от того самого газона, теперь покрытого полностью сугробом… И какай-то мужик, выгуливая собаку, почему-то ночью, проходил мимо девушки… И девушка сделала несколько шагов в сторону от собаки. И мужик грубо потянул собаку, поворотившую было к девушке: “Но, пъшла, кому сказал!..” И собака побежала дальше по тротуару, куда вёл её мужик.
“Наверное, весь день на работе был”, — подумал я, — “А жена собаку выгуливать не хочет… А он пришёл домой поздно, и его, тоже, как собаку, погнали, вместе с собакой, прочь из дому… И он чувствует, что опять не выспится… Что завтра то же самое, что сегодня… И поэтому злой… Для него время течёт иначе… Он тут живёт… А я?.. Кто я? Что я? Как я тут оказался снова?..”
И я направился к другому дому, где когда-то, с десятого этажа, я услышал:
“Эй! Иди сюда!”
Я обошёл тёмный дом вокруг, промочил в сугробе ноги. Нет, всё здесь было не так, как когда-то. Какие-то кругом гаражи, собачий помёт. “И зачем они развели кругом столько собак?”— думал я. — “Раньше такого не было. Боятся, что ограбят при новой демократической власти, или так дешевле прожить: без мужа, без жены, но с собакой...”
Я ничего не чувствовал. Даже никакой ностальгии, которая, по всей вероятности, должна была бы захлестнуть моё сознание, повергнуть меня на земь, заставить рыдать и биться в конвульсиях… Нет. Ничего подобного я не испытывал. Было просто скучно, и хотелось поскорее вернуться домой, выпить водки и лечь спать.
Да… Прошло столько лет! И девочка уже давно — не девочка… И давно живёт не в своей Восточной Германии, которой уже нет, а, просто, в единой Германии… Временами, вспоминая ту далёкую жизнь в Москве её мать, наверное, спрашивает:
“А ты помнишь, Гретхен, того русского юношу, что ждал тебя под нашими окнами и пытался догнать тебя на велосипеде, когда твой папа отвозил тебя в школу?.. Тебе было всего двенадцать… А ещё говорят, что немецкие женщины — некрасивы! Расскажи своему Гансу, что у тебя уже тогда были поклонники! Может быть, он оценит, какое ему досталось сокровище, и перестанет, наконец, издеваться над тобой?..”
Я вернулся к автобусной остановке… Та же одинокая девушка всё ещё ждала автобус. Я промочил ноги, замёрз и спешил поскорее домой. Ещё три-четыре минуты — и я выпью водки, сброшу мокрые носки, лягу в постель, что, наверное, уже приготовила для меня мама…
— Скажите, а тут автобусы ходят? — спросила девушка, когда я проходил мимо.
— Не знаю… — Я остановился. Все мои мысли разбежались. — Раньше ходили… Но это было семь лет назад… Когда я тут жил… А теперь… Я тут ничего не узнаю… Вот хожу вокруг… Всё так изменилось…
— А до метро тут далеко? — спросила девушка.
— Нет. Не далеко. Минут десять ходьбы… Вы автобус ждёте? Не стоит… Я бы быстрее дошёл своим ходом… По крайней мере, расстояние не изменилось…
— Вы не сможете объяснить, как дойти до метро?
Я начал, было, объяснять. И вдруг поймал себя на мысли, что эта девушка — очень похожа на Светлану. Какой-то тормоз вдруг зажал мой язык. Я, вдруг замолчал, остановился на полуслове, и стал внимательно всматриваться в лицо незнакомки.
— Ну, что же вы? Как дальше?
— Вы одна не найдёте… Давайте я вас провожу до метро. Мне всё равно делать нечего. Я тут хожу, всё пытаюсь узнать родные места… До метро надо идти дворами, чтобы быстрее. А, если идти улицами, то это займёт пол часа. Наверное, тогда вы на метро и не успеете. Вам до какой нужно станции?
— А сколько сейчас времени?
— Не знаю… Я свои часы оставил в Америке…
— И почему же тут нет ни одной машины?
— Ясное дело: Россия…
— Ну, хорошо! Пойдёмте скорее! Пока метро не закрыли…
— А когда у вас метро закрывают? — Мы двинулись вдоль дороги, по плохо очищенному от снега тротуару.
— Да вы что, с луны свалились? В час ночи!
— Я не был в России семь лет. Всё так сильно изменилось.
— Откуда вы?
— Из Соединённых Штатов.
— Ну, в таком случае, я — из Канады.
— Значит, нам по пути. У вас когда обратный рейс? Дело в том, что я живу в городе, который находится на самой границе с Канадой. Буффоло — знаете? Оттуда до Торонто всего два часа езды. У меня обратный билет как раз через Торонто…
— Ты, что, “новый русский”?
— Нет… У меня отец умер. Я на похороны приехал. Вот, только что всех гостей проводили… Раньше родственников было много… А теперь все повымерли… Мой отец был самый младший в семье…
На улице не было ни души. Лишь фонари — через каждые пятьдесят метров. И то не каждый горел. Девушка споткнулась на какой-то ледышке — но я, несмотря на то, что был пьян, успел подхватить её под локоть, стал переводить через сквер. Мы углубились в боковую улицу. Тут фонарей совсем не было. Лишь дома освещали нам дорогу своими непогашенными окнами, и белый снег слабо отражал свет откуда-то с неба, от городских туч, освещённых другими огнями. Всё-таки в Москве никогда не бывает кромешной тьмы, в отличие от моей американской деревни.
Начинало всё больше холодать. В морозном воздухе, выкристаллизовывались мелкие снежинки и медленно падали, всё больше и больше, и скрипели под нашими ногами.
— А как вас зовут? — спросил я, продолжая слегка поддерживать девушку под руку.
— А зачем вам?
— Так… Мне всё интересно… Я… так давно не был на родине… И всё тут стало другое… И люди тоже…
— Да откуда вы? Действительно, у вас какое-то произношение…
— Из Америки.
— Да перестаньте меня дурачить…
— Я не обманываю. Это — правда. Хотите, посмотреть паспорт?
— Нет. Паспорт не надо.
— Меня зовут Андрей.
— Очень приятно! — Девушка остановилась,- А меня…
И она назвала своё имя…
— Какое удивительное у вас имя… Неужели вас так зовут на самом деле? Наверное, у вас другое имя…
— Почему? Что ты такое говоришь? Имя — как имя. А где находится этот город, откуда вы приехали?
— На севере Америки. Вы читали Фенимора Купера? Великие озёра, Ниагарский Водопад. Чингачгук Большой Змей… Давай “на ты”?
— А! “Пионеры”, “Следопыт”, “Зверобой”!
Мы остановились под каким-то фонарём, топтались на месте, чтобы не дать морозу пробраться сквозь обувь. На Светлане были сапоги, в которых ходят все московские женщины, а на мне дешёвые, промокшие насквозь, американские ботинки. Похоже было, что я давно уже отморозил пальцы. Но думать об этом мне не хотелось.
— А почему ты тогда так хорошо говоришь по-русски?
— Потому что я — русский. Я уехал отсюда семь лет назад… Всю дорогу… я думал о том, что встречу такую девушку, как ты. Сначала, я не понял, что это ты… Прошёл мимо… Хорошо, что автобус не приехал… Ты помнишь, как я прошёл мимо?
— Помню…
— А когда ты заговорила со мной… Спросила что-то… Я узнал тебя…
— Что вы хотите сказать?
— Я не знаю… Мне трудно объяснить… Только вы попробуйте меня понять…
— Хорошо… Попробую… Я слушаю…
— Вы случайно не читали Грина?
— Грэма Грина? — Да.
— Нет! Русского Грина! Гринёвского. У него есть такой рассказ… Очень короткий… Называется “Рука”.
— Нет, не читала…
— Дайте мне руку…
Светлана протянула мне свою руку. Рука её была в перчатке. Девушка посмотрела мне в глаза — о, как прекрасен был её взгляд! — и… сняла перчатку…
Я взял её руку… Её ладонь была маленькой, изящной, пальцы тонкие…
Я немного подержал её кисть в своих руках.
— Спасибо! — прошептал я. — Вы совершенно искренни и непосредственны, точно так же, как героиня в рассказе Грина…
— Что же такое в этом рассказе?
— Это трудно пересказать… Этот рассказ о человеческом взаимопонимании… О преодолении искусственных барьеров…
Девушка медленно потянула руку. Поспешила надеть перчатку.
— Холодно, — сказала она.
Мы ещё стояли некоторое время под фонарём.
Пауза затянулась. И девушка не решалась сказать мне что-нибудь или поторопить меня, хотя ей нужно было спешить на метро.
— Ну, что же, пойдём дальше? — прервал я молчание.
И мы двинулись дальше. Только почему-то медленнее.
Снег скрипел всё сильнее под ногами и падал всё чаще, превращаясь из мелкого в крупный.
— Скажите, только не обижайтесь, — я остановился, всматриваясь в лицо незнакомки. — Вы — замужем?
— Почему я должна обидеться? Нет. А вы?
— Я?.. Я в настоящее время развожусь… Остались небольшие формальности…
Мы подошли к метро. Что-то подкатило изнутри — я почувствовал: вот, опять конец всем надеждам: сейчас девушка войдёт в метро — и всё! “Поминай, как звали”…
— Спасибо,… — Светлана протянула мне руку, несмотря на мороз, предварительно сняв перчатку.
Я попытался поцеловать её руку, но она не позволила.
— Оставьте мне ваш телефон, — попросил я.
— У вас есть, чем записать?
— Боюсь, что нет… Подождите, я где-нибудь найду…
Я бросился к торговому ларьку, неподалёку.
“Новые времена! Похоже, они теперь работают всю ночь!" — подумал я на ходу и крикнул:
— Только, пожалуйста, не уходите!”
Я вернулся через минуту с шариковой авторучкой.
— На чём же вы запишите? Записывайте скорее,..— сказала девушка.
— Я запишу на руке, ответил я и записал на своей ладони: ХХХ-ХХ-ХХ*.
(*Редактор исключает из текста номер телефона, приводившийся в оригинале рукописи).
— Ну… До свидания! Спасибо за всё! Мне надо спешить…
— До свидания! Я позвоню.
И девушка стала спускаться в подземный переход, на ходу откидывая с головы капюшон куртки и расправляя волосы.
Я прислонился задом к мраморному парапету перехода и закурил. Я курю уже около трёх лет. Закурил, когда в семье начались раздоры. А теперь никак не могу остановиться. Настроив против меня детей, моя бывшая жена, сама, тоже начала курить, и тем не менее, однажды, устроила так, что мои ребята, выкрали у меня пачку сигарет, и спалили её на бетонном полу гаража. “Что вы сделали?! — закричал я. — Зачем?” — “Козёл!”— ответил мне один из сыновей. И я понял, что я бессилен что-либо изменить. Вряд ли я теперь смогу остановиться курить и пить… Что-то надломилось… И теперь, так остро ощутив присутствие совсем иной жизни, мне стало совсем плохо. Я даже почувствовал какую-то физическую боль в груди, съёжился, присел… Но тут же здравая мысль заставила меня подняться:
“Ты, что! Ошалел? Американец! Сейчас милиция заметёт! А потом — откупайся долларами! По московским тарифам, небось и моих американских денег не хватит — стоит им узнать, кто я. А кто я? Ноль! Все деньги истрачены на адвокатов. Дом — заложен. Я весь — в долгах!”
— Андрей!
“Кто это?!” — встрепегулся я. —“Неужели она, Светлана?! Неужели вернулась?!”
— Метро уже закрыто! Хорошо, что вы ещё не ушли! Я теперь не знаю, что мне делать!
Следом за Светланой из подземного перехода вышли два парня.
— Эй, девушка! Пошли с нами! — сказал один из них, подходя к нам.
— Ребята! Она со мной! — я шагнул им навстречу, обходя вокруг Светланы.
— Ладно, пошли, оставь их! — сказал другой своему приятелю, и потянул его в сторону.
— Смотри, мужик! Не оставляй её одну! А то заберём! — пошутил первый, обращаясь ко мне.
— Не оставлю,… — ответил я, чтобы сказать что-то и показать не враждебное к ним отношение.
— Что, тоже на метро опоздала? — не отставал парень, останавливаясь рядом с нами. — Поехали на такси. Тебе куда?
— Мне далеко, — ответила ему Светлана.
— Мы довезём. Нам тоже далеко.
— Она останется со мной, мужики, — вступился я снова за Светлану, — Спасибо вам.
— Ну, смотри… Как хочешь, а то поехали…
В это время его приятель остановил легковую машину.
— Эй, Колян! Поехали! — позвал он своего друга
— Ну, бывай! — сказал Колян Светлане, не обращая на меня внимания.
Парни уехали.
— Я совсем замёрзла! Пойдём в ларёк погреемся, — сказала Светлана, после того, как мы постояли с пол минуты молча.
Мы вошли в тот самый ларёк, где я одолжил шариковую ручку. Проверив ещё раз, что записанный на ладони номер телефона на стёрся, я вернул ручку продавщице, скучавшей за прилавком, и мы со Светланой стали рассматривать витрину, делая вид, что собираемся что-нибудь купить.
— Давай купим шампанское, — предложил я, увидев бутылку.
— Давай. Только где нам её пить и из чего?
— Придумаем что-нибудь.
— Девушка, — обратилась Светлана к продавщице. — У вас есть какие-нибудь стаканчики под шампанское?
— Да, вот, пожалуйста, разовые. Только у нас распивать нельзя, — продавщица поднялась, подала нам бутылку вина и два пластмассовые стаканчика.
Немного ещё погревшись, мы вышли на улицу, осмотрелись вокруг. Немного поодаль, в сквере, я заметил скамейку. Мы направились к ней.
— Теперь, главное, продержаться до утра, — пошутила девушка, сметая со скамейки снег и присаживаясь.
— Подожди! Ведь холодно сидеть! — заметил я, — Нужно найти что-нибудь подложить.
— Ничего. Я долго сидеть не буду, — ответила мне моя ночная незнакомка. — Ноги очень устали…
Я взглянул на её сапоги.
   — В Америке такие сапоги не носят, — сказал я, начиная открывать шампанское.
— Почему?
— Не знаю… Наверное, оттого что не удобно давить на педаль в автомобиле. И ещё в машине — печка: в сапогах жарко. А потом, зачем они нужны? От дома — до машины, а от машины до работы или магазина — всего несколько шагов. Можно пройти в любой обуви.
— Интересно… И у тебя тоже есть машина?
— Да, конечно… А как же иначе… У нас пешком мало кто ходит…
Я открыл вино. Ни хлопка, ни пены не было.
— Это из-за холода, — пояснил я. — Жидкость уменьшилась в объёме, и давление ослабло…
— Нет. Это просто такое шампанское…
Я наполнил стаканчики. Светлана поднялась. Мы выпили.
— За знакомство! — сказал я, наполняя снова стаканчики.
— Подожди! Я не могу так быстро!
— Стаканчики — маленькие, а газ выдыхается.
— А ты закрой пробкой.
— Хорошо…
Мы всё-таки выпили по второму стаканчику. Слегка захмелели. Стали о чём-то болтать. Я забыл о существовании времени. Снова держал девушку за руку, пересказывал содержание рассказа Грина. Мы оба над чем-то смеялись, улыбались друг другу.
Снова пошёл лёгкий снег. Снежинки прилипали к волосам девушки, и она не хотела натянуть на голову капюшон куртки. Чтобы согреть замёрзшие ноги, мы то и дело топтались на месте, постукивая ногу о ногу. А потом задул ветер, и я встал к нему спиной так, чтобы загородить собой девушку. Мы допили всё шампанское. Точнее, Светлана больше пить не стала, и я прикончил его остатки.
— А как же ты оказалась здесь так поздно? — задал я давно вертевшийся в моей голове вопрос.
Вдруг Светлана будто пришла в себя, что-то вспомнила, испугалась, выдернула из моих рук свою руку. Неожиданно наступило какое-то отрезвление.
— Я приехала к молодому человеку, а он не открыл дверь.
Светлана отвернулась. Мне стало неловко за мой вопрос. И что-то снова сжало моё сердце.
“Вот дурак!”— подумал я, — “Разве может такая красивая девушка быть свободной! Но ведь она же сказала, что не замужем… Значит, можно на что-то надеяться...”
— Ты любишь его?
Светлана ничего не ответила. Помолчав немного, она вдруг сказала:
— Я поеду домой на машине…
“Вот и всё!” — сказал во мне кто-то, — “Счастье не бывает долгим”.
Глубокая тоска сжала мне сердце.
— Что ты, Светлана! — проговорил я, — Мы так хорошо разговаривали! Это просто невозможно! Да и машину поймать сейчас не просто…
— Просто… Сейчас полно частников промышляет.
— Но ведь это опасно. Я не могу тебя отпустить одну, неизвестно с кем…
— Ничего… Иначе у нас в России теперь не проживёшь…
— Света, пойдём ко мне! Это совсем не далеко отсюда. Там, где мы встретились… У меня дома — мама и тётя. Не подумай чего-нибудь такого… Ну, что я заманиваю… Там для тебя есть отдельная комната. Выспишься. А утром я снова провожу тебя…
— Нет-нет, Андрей! Я тебе вполне доверяю, но… Но… Не надо беспокоить твою маму… Что она подумает! Представь себе!
— Ничего не подумает. Я всё ей объясню. А потом, она, наверное, уже давно спит…
— Нет-нет… Пойдём к дороге… Ты поможешь мне остановить машину… А то я совсем замёрзла… Как бы не заболеть…
Я снова почувствовал неизъяснимую тоску.
“Конечно, как можно было рассчитывать на то, чтобы она пошла ко мне”, — подумал я, но сказал:
— Мне казалось, что мы преодолели все эти условности, барьеры, что бывают между незнакомыми людьми… И ты доверяешь мне…
— Да, я доверяю,… — девушка коснулась моей груди. — Но так будет правильно. Ведь, правда?
— Правда…
И она двинулась к дороге.
— Ты только не обижайся, Андрей, — сказала Светлана, останавливаясь у обочины дороги.
— Я не обижаюсь… Ты права…
— Обижаешься…
— А я подумал, что ты — свободна, что у тебя никого нет… Глупо…
— Я — свободна.
— А как же “молодой человек”?
— Не обращай на это внимание…
— Могу я надеяться, что мы снова увидимся?
— Да… Я же дала тебе телефон.
— Скажи, а сколько тебе лет?
— Двадцать семь.
— Двадцать семь! Подумать только! Ты только не обижайся на меня за этот бестактный вопрос.
— Нет, я не обижаюсь. Всё в порядке. А тебе сколько лет?
— Мне очень много…
— Сколько же?
— Сорок три. Я стар для тебя… Сейчас ты уедешь — и мы больше никогда не увидимся…
— Ну, перестань! Ведь я же дала тебе телефон. Позвони. Слышишь? Обязательно позвони!
— Ты, правда, согласна со мной увидеться?
— Да.
— Я скоро уезжаю. У меня осталось всего три дня.
— Позвони мне завтра.
— Я позвоню… Конечно, позвоню…
Светлана стала ловить машину. А я не хотел ей помогать, наивно полагая, что если никто не будет останавливаться, и она потеряет терпение, то мы снова вернёмся хотя бы к нашей скамейке.
— Ты не смог бы мне одолжить денег на машину? — вдруг спросила девушка, — Боюсь, что мне не хватит…
— У меня осталась одна мелочь, — я порылся в карманах и извлёк несколько рублёвых монет. Если хочешь, мы подъедем ко мне домой. Заодно и меня подбросишь. Я возьму денег у мамы.
— Хорошо. Только я из машины выходить не буду. Я обязательно верну тебе деньги, когда мы встретимся.
— Да, разве в деньгах дело…
В это время какой-то частник, на Жигулях, увидев нас, вдруг резко затормозил и, распахнув дверцу, по-деловому спросил: “Куда ехать?”
Светлана назвала свой район и добавила, что сначала нужно подвести меня в другое место, неподалёку.
Шофер назвал цену: сто рублей. Светлана согласилась. Через несколько минут машина остановилась у моего подъезда.
— Светлана, я тебя очень прошу! Давай зайдём ко мне. Если ты уедешь, я буду очень разочарован…
Мы сидели на заднем сидении. Я слышал, как работает мотор. Один цилиндр явно стучал сильнее остальных. Девушка молчала. Шофёр, который, конечно, всё слышал, оказался на удивление деликатным, и не влезал в возникшую паузу, ни с какими вопросами или репликами, чтобы поторопить нас.
— Хорошо, — тихо ответила мне девушка и сама, раскрыв дверцу вышла из автомобиля.
— Я сейчас вынесу деньги, — обратился я к водителю, — Подождите пару минут…
Я побежал вперёд вверх по лестнице. Отворил дверь. Бросился к своим вещам, нашёл деньги. И, не закрывая квартиры, полетел обратно, вниз. На улице, обошёл вокруг машины и протянул в открытое окно деньги. Машина дёрнулась и резко рванула с места. Я дождался, когда её огни скроются за поворотом. И постояв ещё несколько минут и послушав тишину, нарушаемую гавканьем какой-то далёкой собаки, стал медленно подниматься по лестнице…
“Сейчас я войду в квартиру”, — думал я. — Светлана уже сняла с себя сапоги и куртку… Что под нею? Платье? Или она — в юбке и свитере? Я возьму её ладони в свои. Они будут ещё холодными. Я притяну их к своим губам. И она сама сделает всего-то один шаг навстречу, и обнимет меня. Её щёки тоже — холодные… А губы — сразу станут горячими и сладкими… Я буду гладить её волосы, обнимать её стан… А потом подхвачу её на руки и понесу… Куда?..”
Я поднялся на свой этаж. В дверях стояла мама.
— Андрей! Где ты так долго был? Ведь уже ночь! Почему дверь настежь?
Не отвечая, я прохожу мимо. Перед моими глазами, за окном автомобиля, мелькают тёмные улицы, фонари, снег, редкий жёлтый свет окон, тёмные спящие дома… А внутри салона — затылок шофёра, куда-то увозящего девушку, так и не согласившуюся остаться со мной…
“Телефон! Номер телефона! Скорее! Переписать с руки, пока он случайно не стёрся!”
— Где у тебя бумага, карандаши? — кричу я маме, — Скорее! — И начинаю бегать по квартире, включать свет.
“О, счастье! Номер телефона — последняя связующая ниточка — ещё читаем! Вот он! Скорее — переписать на бумагу: ХХХ-ХХ-ХХ.
Дозвониться до Светланы мне удалось только из Америки. Она дала мне свой адрес, и я начал забрасывать её письмами. Почти каждый день во время обеденного перерыва я усаживался на работе за компьютер, и целый час печатал. А потом наклеивал марку и относил в почтовый ящик. В этих своих записях я не стану приводить свои письма. Иначе из дневникового жанра пришлось бы перейти на эпистолярный. Приведу лишь целиком то первое письмо, которое я получил от Светланы некоторое время спустя. Что я испытал, взяв конверт в руки — не объяснить! Что я почувствовал, прочитав письмо?
Счастье! Экстаз! Я мог бы уже сказать: “Остановись мгновенье!” Уже тогда с меня было бы достаточно… Вот же это письмо, написанное аккуратным по-детски школьным почерком…
  
Здравствуй, Андрюша!
      Извини, что так долго не отправляла тебе письмо. Трудно было собраться с мыслями. Кроме того, одно дело говорить, совсем другое — излагать свои чувства на бумаге.
Для начала я расскажу, вернее, попытаюсь рассказать немного о себе. Боюсь, что многое для тебя окажется неожиданным, но я попробую.
Семь лет назад я вышла замуж за своего сверстника. Мы были знакомы с ним ещё со школьных лет, дружили и, как мне тогда казалось, я любила его.
Но жизнь расставила всё по своим местам. Мы оказались разными людьми, и через три года наш брак развалился. Причём на развод подала я, приняв волевое решение. Это я — обычно нерешительный человек!
Я решила, что лучше жить отдельно, чем обманывать друг друга, делая вид, что наша семья счастлива.
Я поступила так, несмотря не то, что у нас родилась дочь. Возможно, что я была не права, но сейчас понимаю, что это было единственно правильное решение. Я не терплю вранья в отношениях между близкими людьми (думаю, как и ты).
Сейчас моей дочери шесть лет, и она — единственный человек, который держит меня в этом мире. Всё своё свободное время я отдаю ей. Она — моя жизнь. Я вместе с ней расту, пытаюсь смотреть на мир её глазами и чувствами. Я и она — моя семья, которую я создала, и мне сейчас сложно представить, что в нашей жизни появится человек, способный понять и принять нас такими, какие мы есть, без всяких “но”.
Понимаю, что для тебя это неожиданно, но так случилось, и того уже не изменить. Прошу тебя только, чтобы ты меня понял, осмыслил и принял решение.
Этим объясняется моя нерешительность в наших с тобой отношениях.
Мне показалось, что ты человек, который сможет меня понять.
Потому прошу тебя ещё раз всё взвесить и принять единственное правильное решение.
Всё теперь зависит только от тебя!
О своих чувствах к тебе мне сложно писать, проще рассказать при встрече, если только ты не передумаешь.
Я делала много ошибок в своей жизни, но безгрешных людей не бывает. И как мы говорили тогда, при встрече, именно на своих ошибках люди учатся, стараясь не повторять их больше. Очень хочется начать с нуля и строить свои отношения с мужчиной на доверии и взаимопонимании.
Думаю, что время расставит всё по своим местам.
Судьба распорядилась так, что мы встретились с тобой именно сейчас.
Думаю, что если бы мы встретились семь лет назад, ничего бы не произошло. А сейчас, возможно у нас есть шанс попробовать начать новую жизнь.
Ещё раз прошу проанализировать ситуацию, взвесить всё и принять решение.
Мне очень нужна твоя поддержка!
Если тебя остановит это, то я не обижусь и пойму тебя, поскольку понимаю, как это не просто.
Принять решение может только зрелый человек.
Извини, что не сказала этого раньше.
Спасибо за твои письма, они меня очень поддерживают.
Мне сейчас очень плохо.
Спасибо, что ты появился в моей жизни!
Буду ждать твоего ответа на моё письмо или звонка.
С большим уважением,
Света
“У неё есть дочь! О, Боже!” — воскликнул я. — “Это — судьба! Какое совпадение! Это — она! И она будет моей! Иначе невозможно объяснить всё происходящее!”
Всё смешалось в моих мыслях. Я просто обезумел от счастья, ни с того ни с сего свалившегося на меня. Я понял, что дальше мне следовало работать! Я должен был, не давая Светлане опомниться, заставить её думать обо мне и только обо мне. И так как я физически не мог быть рядом с нею — я стал писать ей письма и звонить еше чаще…
О какое счастье было слышать её голос! Какое счастье было ждать и получать от неё редкие письма! Да, писала она, к сожалению, не часто… Однажды она прислала мне свою фотографию… Я не смел поверить такому счастью: совсем юная девочка искренне вверяла мне свою жизнь… Да… жизнь уже успела её больно ударить, обжечь… И, тем не менее, Светлана поверила мне и была согласна связать свою судьбу с моей…
— Андрюша! А я визу получила! — услышал я однажды по телефону её звонкий голосок. И будто эхом в моей голове стали повторяться её слова:
“Андрюша, а я визу получила!.. ”
“Андрюша, а я визу получила!.. ”
“Андрюша, а я визу получила!.. ”
Это было ещё одно чудо: получить визу в США незамужней молодой девушке. Американцы тщательно проверяли туристов на вероятность того, что они способны оказаться “невозвращенцами”.
— Это Бог помогает нам, — ответил я. — Ты видишь?..
— Да… Я так рада! Я так рада!!! Я почти не верила, что получится!
И я подумал: “Поскольку Бог допустил нам встретиться и, более того, ведёт нас к дальнейшему сближению, не значит ли это, что земная цивилизация ещё просуществует по крайней мере пока мы со Светланой будем живы и будем любить друг друга?”
— Света, милая! Значит можно заказывать билет? Говори скорее, когда ты сможешь прилететь?
— Я хотела бы побывать у вас на Рождество.
Вот и конец моему повествованию. Как пишет апостол Павел, из трёх сих: вера, надежда и любовь, выше всех — последняя. Ибо вера приводит к исполнению надежды, и обе, оставшись позади теряют своё значение, но любовь останется вечно, и потому она — превыше всего.
Так и этот дневник был для меня помощником моих мытарств, поисков и осмысления себя и своей жизни, последнее прибежище и надежда. Он помог мне и сыграл свою странную роль: превратил мечту в реальность. Я больше не хочу продолжать его. Я теперь не хочу жить мечтой. Потому что она сбылась! И будет грех что-нибудь ещё выдумывать. Я встретил свою Светлану на самом деле. Да… Долог был путь к этому… Как доказать то, что наши мечты способны приобретать реальность? Где граница реальности между мечтой и мыслью, между реальностью мысли и реальностью мира, между мыслью и реальностью?
Что это — сбывшаяся мечта — заслуга, награда или — обыкновенный закон природы? Как я уже упоминал где-то, если долго и упорно поступать и следовать своим идеалам, так, будто, они реальны, то однажды, окружающий внешний мир смирится и примет их в себя. Даже самые фантастические мечты способны воплотиться в действительность! Не это ли имел в виду Христос, говоря о вере, которая движет горами? Кто сказал, что мечтатели — “несчастные люди”? Да, они проходят через страдания, но те, кто преодолевают эти “муки творчества”, получают в награду воплощение своего высокого идеала.
Передаю эти записи в руки моего духовника отца Василия. Пусть он решит их судьбу. А моя судьба теперь разрешена. Ещё несколько недель, дней, минут, мгновений и… моя Светлана будет со мною! Моя прекрасная Светлана! Моё счастье! Моя жизнь! Моя судьба!

Конец Записок Андрея Спирова.

Эпилог
   На этом заканчиваются записи Андрея Спирова, которые, напомню, я приобрёл у Бориса Одинцова, моего попутчика по самолёту. Мне удалось повидать его ещё раз для завершения сделки, для чего мы встретились у моего адвоката. Я заплатил Одинцову остававшуюся сумму — он передал мне диск с файлами “Записок”. Мы должны были встретиться ещё раз неформально, за бутылкой, чтобы он поведал мне о своей личной встрече со Светланой. Сначала я откладывал эту встречу, в связи со своей женитьбой. (Когда я был в Москве я познакомился со своей будущей женой Марией, которая вскоре приехала в Нью-Йорк и осталась со мною). Затем Борис был занят поисками работы, и никак не мог уделить мне времени, пока я сам не помог ему с трудоустройством: через своих знакомых я нашёл ему место служащего в компании, располагавшейся в одном из зданий Торгового Центра. Борис начал там работать, и времени для нашей встречи стало ещё меньше. Каждый раз мы её перекладывали в силу тех или иных обстоятельств. Несколько раз, впрочем, Борис заходил ко мне, но каждый раз не заставал меня дома. Так эта встреча и не состоялась, поскольку Одинцов погиб под обломками Торгового Центра.
После событий 11 Сентября мы с женой решили покинуть Нью-Йорк, и судьбе было угодно, чтобы я нашёл работу в Roswell Park Cancer Institute (Институт раковых заболеваний Росвелл Парк) в Буффало. Перебравшись на новое место, я купил небольшой дом, и мы с Марией стали ожидать появления ребёнка. Вследствие стечения этих обстоятельств вскоре я познакомился со Светланой и Андреем, которые вместе с нами посещали курс лекций для будущих родителей, при госпитале, где моя и Андреева жена должны были родить. Надо заметить, что при самом знакомстве, как только я узнал имя Светланы и Андрея, я сразу догадался, кто — они, но, конечно, скрыл от всех о том, что знаю. Кроме этого, хочу сказать, что меня поразила красота Светланы, и в моё сердце вкрался некий сорт зависти к Андрею.
Мы начали дружить семьями, встречаться. Вскоре у нас появились на свет дочери, сначала — у Марии, а через несколько дней — у Светланы.
Первое время наши семьи встречались то в моём доме, то на квартире Светланы и Андрея.
Как-то раз я заехал к ним в гости, и за бокалом вина мы заговорили о событиях 11 Сентября, и я, как бы невзначай, упомянул имя Бориса, как одного из тех, кого я знал и кто погиб от теракта. Вот тогда и подтвердилась моя догадка, впрочем, и без того очевидная, что Светлана встречалась с Одинцовым.
— Уж не тот ли это самый Борис, твой знакомый, — спросил Андрей, обращаясь к своей жене, — Который приезжал к нам как раз за несколько дней до 11 Сентября?
— А как его фамилия? — спросил он меня.
— Его фамилия — Одинцов, — ответил я, и, взглянув на Светлану, увидел, что она отвернулась к окну, будто бы её вовсе не интересовал наш разговор.
— Выходит, что — это тот же самый человек! — воскликнул Андрей, — Светлана! Ведь это — твой знакомый!
— Он, правда, погиб? Вы это точно знаете? — спросила Светлана, и я заметил, как она побледнела.
— Да. Я знаю это точно, — ответил я. — Я разговаривал с Борисом незадолго до его гибели, и если бы не я, то, наверное, он был бы жив…
— Как это? — удивилась Светлана.
— Дело в том, что именно я помог Борису устроиться на работу в Торговом Центре.
— Как всё в жизни переплетено! — проговорил в пол-голоса Андрей, — Впрочем, вы ведь никак не виноваты в его смерти…
— Да, конечно, не виноват, — ответил я. — Например, будет ли виноват пассажир, задержавший автобус при посадке, в смерти ребёнка, которого собьёт через несколько минут грузовик, обгоняющий этот автобус?
Андрей странно взглянул на меня. И зачем меня дёрнуло сказать это — не знаю…
— Если рассуждать о вине, — продолжал я, — То Борис сам виноват в своей смерти. Дело в том, что он обанкротился, стал сильно бедствовать и даже морально опустился… Но потом, он продал какую-то рукопись одному издателю и, получив хорошие деньги, взял себя в руки. Если бы не это обстоятельство, то кто бы его принял на хорошую работу? Выходит, что не только я являюсь причиной его смерти, но и все звенья в этой цепи…
— А как вы познакомились с Одинцовым? — спросила вдруг Светлана таким тоном, как будто не очень сильно принявшая близко к сердцу известие о смерти Одинцова.
— В самолёте. Мы вместе возвращались из Москвы. С нами, между прочим, летел один священник, который тоже скоропостижно скончался… Случилось это в Лондоне… Он летел в Буффало… Мог ли я тогда знать, что тоже окажусь в этом городе…
Пока я говорил, Светлана поднялась из-за стола, взяла что-то из посуды и вышла на кухню.
— Я знал его, — сказал Андрей. — Это отец Василий, да?
— Да, кажется, так было его имя, — подтвердил я.
Светлана вернулась с кухни, но, не задерживаясь, прошла мимо нас в детскую комнату, где спала её дочь.
— Действительно, как тесен мир! — Сказал Андрей. — Вы пересеклись и с отцом Василием и с… этим… Борисом в самолёте… А теперь… теперь, вот здесь, с нами, в госпитале…
— Ну, тесен — не тесен… Просто и вы, и я, и отец Василий, все — оказались в Америке, в одном штате, в Буффало… Кроме того, ведь, мы — русские… А русских тут не так уж и много… Не встретились бы мы в госпитале — встретились бы однажды, скажем, в русском магазине… Он тут тоже один, на весь город…
— Да, нет, тут уже два русских магазина…
— Два? Я не знал… Я знаю только один…
— Нет, два…
Андрей помолчал немного, а потом, сказал:
— Я как раз упросил тогда отца Василия о помощи… Он не хотел мне помогать поначалу… Но потом согласился… Я попросил его встретить Светлану. — Андрей посмотрел на дверь, за которой скрылась его жена. — Но он не смог этого сделать, потому что умер…
Андрей как будто рассуждал вслух сам с собою.
— Выходит, Борис узнал о прилёте Светланы от отца Василия… — продолжал Андрей. — Я не думал раньше о том, что Одинцов тоже летел на этом же самолёте… Светлана мне сказала, что Борис — один из знакомых её бывшего начальника по работе, адрес которого она взяла на всякий случай перед вылетом из Москвы… Дело в том, что я боялся опоздать встретить Светлану и сказал ей, что такое возможно, и чтобы она ждала меня так или иначе, сколько бы ни пришлось… Поэтому она могла подстраховаться, взять адрес какого-то знакомого… Будто предчувствуя что-то недоброе, несмотря на то, что отец Василий обещал встретить Светлану, в последний момент, я, несмотря на травму, что у меня была после аварии, решился все-таки поехать в Нью-Йорк, чтобы встретить Светлану самому. Я прибыл в аэропорт почти вовремя… Но почему-то Светланы там не оказалось… Там было столько много людей… И как только я мог её проворонить? Ума не приложу!.. Я даже стал сомневаться в себе: вдруг я не узнал её! Дело в том, что у меня очень плохая память на лица и даже на имена: я — интроверт, и встречая человека второй раз, начинаю почему-то сомневаться: а вдруг это не тот же человек, а вдруг его имя — совсем другое, чем мне кажется… Наверное это оттого, что я как-то раз ошибся, а потом чувствовал себя очень неловко… Так вот, и на этот раз, боясь того, что я не смогу узнать Светлану, я начал подходить к разным девушкам в аэропорту и спрашивать: “Вы Светлана?” И хотя понимал, что это глупо, но что я мог поделать? И когда я поймал себя на том, что уже спрашиваю не по-русски, а по-английски — у меня наступило просто затмение в мозгах. Я сходил с ума все те дни, что провёл в аэропорту… Наконец, мне удалось взять себя в руки, и отправиться назад в Буффало… Разумеется, я сделал кучу звонков. Впрочем, звонил я только по трём номерам: один — в Россию Светлане, где никто не отвечал, другой — себе домой, надеясь на невозможное: не приехала ли моя невеста ко мне каким-то чудом, пока я терял время в Нью-Йорке; третий — домой отцу Василию. Когда я дозвонился, наконец, до него и узнал от матушки о его смерти, лишь тогда мне стало ясно, что пора успокоиться и возвращаться домой…
Андрей тяжело вздохнул. С минуту мы сидели молча. А потом он спросил:
— А ты говоришь, что Борис продал кому-то рукопись?.. Что ты знаешь об этом?
— Рукопись? Кто продал? Какую рукопись? — Я пожалел, что проговорился о рукописи. Всё-таки, не следовало мне выпивать вместе с Андреем. Наверное, я расслабился, сказал лишнее…
— Ты сказал, что Одинцов продал кому-то рукопись…
— А… Рукопись… Это, даже была не рукопись… — Я подумал, что мне нечего особенно скрывать от Андрея — больно уж он был прост,… — Это даже была не рукопись, а — диск… Отец Василий читал его в самолёте через лэп-топ, который был у Бориса. Текст с этого диска остался в компьютере Бориса. Он мне потом рассказывал об этом…
— А кому же он продал её? — было похоже, что Андрей захмелел, хотя мы и выпили с ним совсем немного.
— Ну, уж этого я не знаю, — соврал я. — я с Борисом был знаком поверхностно…
— Дело в том, — заметил Андрей, что это была моя дискета, моя рукопись…
— А что там было?
— Что там было?.. Как тебе сказать… Да… Впрочем, ничего там и не было особенного… Фантазии… Одни фантазии… Никогда бы не подумал, что их можно было бы продать… Впрочем, тут, в Америке, всё продаётся и… покупается…
— Если хочешь, то я могу навести справки, узнать, кому Борис продал этот диск…
— Нет… Это не имеет теперь для меня никакого значения. Бог с ним, с диском… Я давно решил больше не возвращаться к этому… Дело в том, что пока он был в моих руках, пока я продолжал записывать свои мысли, вся моя жизнь выстраивалась в зависимости от этих мыслей. Поверишь ты мне или нет, но мои фантазии начинали приобретать реальность… Я долго не мог остановиться, окончить эти записи, поставить точку. Наконец, мне это удалось… И вот, сразу же моя мечта сбылась! Главное — вовремя остановить мгновенье! Я больше не хочу испытывать судьбу… Впрочем, зачем, я опять думаю об этом? Ведь, я могу невольно вернуть в действие весь механизм, который остановлен…
— Ты полагаешь, что твоя мечта сбылась? Разве такое бывает?
— Видишь ли, я мечтал встретить девушку… Такую, как Светлана… И вот — я встретил её! Мне больше ничего не нужно в моей жизни.
— Как не нужно? Но ведь жизнь не может стоять на месте! Нужно намечать новые цели, строить новые мечты…
— Боюсь, что если я начну строить что-то ещё, то это строительство заведёт меня очень далеко…
— Но ведь, нельзя зарывать в землю талант…
— Согласен… Нельзя… Мне только нужно немного времени, чтобы опомниться от своего счастья… А потом… Конечно, я хотел бы начать жить иначе…
Андрей допил свой бокал с вином, налил мне и себе по новой порции. В это время, взглянув в окно, я увидел Светлану. Она была на улице, с коляской. Пока мы разговаривали, она собрала ребёнка и вышла с ним на прогулку.
Я снова невольно почувствовал завистливое чувство по отношению к Спирову: за что этому ”лоху” выпал такой лакомый кусок, которым он и воспользоваться-то толком не умеет. Не лучше ли было, чтобы ему досталась моя жена, а мне — его? Почему судьба так несправедлива? И в довершение ко всему ещё посылает всяких Борисов, которые успевают пролезть во все дыры и опередить всех до одного. А может быть, нужно просто стать таким же Борисом? А может быть Борисы правы?
Эта мысль меня поразила. Я долго сидел, не слыша того, о чём говорил Андрей. Наконец я включился и услышал:
— Это был для меня шок, — говорил Андрей, допивая вино. — Я ведь, почему попросил отца Василия встретить Светлану? Потому что у меня была сильная травма ноги после аварии, в которую я попал по пьяни… Меня долго держали в тюрьме… Сколько мне это стоило денег, если бы ты знал! Адвокаты… Залог… Штрафы… Суды… До сих пор приходится платить по долгам, в которые я влез… Это так расстраивает Светлану!.. Без водительских прав, едва оказавшись на свободе, рискуя всем, я бросаюсь в машину, срочно гоню в Нью-Йорк, при помощи одной левой ноги жму на газ, тормоз… Боюсь опоздать… Гоню машину, как проклятую… Удивляюсь, как меня не остановили за превышение скорости!.. Я опоздал всего на какие-нибудь десять-пятнадцать минут…
Андрей остановился, чтобы налить себе ещё вина. Выпив пол бокала, он продолжал.
— Я бегал по всему аэропорту, искал, спрашивал, ждал… День, другой… Но Светлана пропала… Я возвращаюсь в Буффало… Примерно через десять дней она звонит мне, объясняет, что остановилась у знакомых… Ну, а потом… вдруг этот Борис привозит её…
Андрей поднялся, подошёл к окну, молча стоял некоторое время, глядя на противоположный дом, расположенный в пяти метрах от окна. Неожиданно он заговорил снова.
— Когда он уехал… Спустя несколько дней… мы пошли в Сити-Холл и расписались… Иначе бы Светлане пришлось возвращаться в Россию… И вот… всё… хорошо… Вот, и дочка родилась… Всё хорошо…
Андрей вернулся к столу, сел.
— Да… Жизнь удивительна на разные совпадения, — сказал я, чтобы заполнить как-то паузу и переключить мысли Андрея, принявшие оттенок какого-то необъяснимого отчаяния, которое я почувствовал в его голосе, пока он говорил.
Мне было неловко, что я знаю больше, чем Андрей.
Мы выпили ещё, помолчали некоторое время.
— А я не знал, что Борис, приезжал в Буффало перед самым Одиннадцатым Сентября! — заметил я, вспомнив, что об этом упомянул Андрей.
— Да, это было как раз в начале сентября. У него были какие-то дела по работе в Буффало. Он пробыл тут три дня.
Я вспомнил, что Одинцов в последнем нашем разговоре по телефону говорил, что у него — в сентябре оставались неизрасходованные отпускные дни. Насколько я знал, его работа никак не могла быть связана с командировками. Говорить об этом Андрею я не стал.
В это время вернулась с прогулки Светлана. Андрей оставил меня, чтобы помочь жене с ребёнком. Я попрощался с хозяевами и вышел на улицу.
Отъезжая от их дома, мне вдруг пришла в голову странная мысль: моя дочь и дочь Светланы родились через девять месяцев после событий Одиннадцатого Сентября. Ещё одно странное совпадение…
Догадки и сомнения не оставляли меня с этого дня, и мои отношения с Марией стали портиться. Я заподозрил свою жену в измене. Мне стало казаться, что наша дочь — не моя дочь, а настоящий её отец — Борис. Я начал вспоминать и сопоставлять факты, разговоры, отдельные слова и фразы, и всё больше убеждаться в своём предположении… Да, именно в начале сентября Борис приходил ко мне домой несколько раз, именно тогда, когда кроме моей жены больше никого не могло быть дома, и он знал об этом…
Прежде чем перейти к дальнейшему повествованию хочется заметить следующее: я постараюсь быть непредвзято объективным и, как бы больно мне это ни было, не искажать ничего, хотя теперь мне и нелегко записывать это… Тем не менее, писатель должен быть честным и не должен подчинять своим эмоциям правду жизни, даже если материалом для повествования служит его собственная жизнь и судьба, даже если он был в чём-то неправ… Кто может осудить его? Так однажды какой-то советский полярник, врач, сам вырезал себе аппендицит… Помнится, в одном Ленинградском музее, будучи подростком, я увидел фотографию, этого полярника, которая вдохновляла меня не раз в будущем. При всём при том, что мы живём, казалось бы, в цивилизованном и развитом обществе, однажды мы можем оказаться за “Полярным Кругом”, где придётся рассчитывать только на свои собственные силы и убогие таланты. Вам ещё не приходилось вырезать себе аппендицит? Так, ведь, бывает, что с аппендицитом или без него, мы сами о себе судим иначе, чем, скажем, спустя некоторое время. Плохое начинает выглядеть хорошим, а хорошее становится в нашем новом понимании злым или отвратительным… Что уж говорить о том, когда мы пытаемся судить других людей… Сможем ли мы когда-нибудь приблизиться к пониманию того, как судил бы отец двух своих поссорившихся любимых детей? Неужели бы он одного жестоко наказал, даже если бы тот был не прав или виноват?.. Похоже, что и моё повествование начинает напоминать дневниковые записки… Поскорее бы их дописать до конца… Между прочим, кто сделал то фото полярника, вырезающего себе аппендицит? Неужели и это он сделал сам? Как и я, сам, пишу это…
Итак… Мне хочется рассказать о том, что, как мне видится, произошло, когда Светлана прибыла в Нью-Йорк… Может быть это — частично мои фантазии… Тем не менее, не вдаваясь в подробности, чтобы объяснить, на каком основании я пришёл к таким умозаключениям, я просто попытаюсь изложить это… Забегая вперёд, скажу, что в минуту откровенности со мной Светлана сама о многом мне поведала, и потому, если я и “накрутил” некоторые подробности, тем не менее, узнав в будущем Светлану ближе, могу полагать, что в основном, всё было именно так…
“Говорить ли девушке о том, что произошло и что мне поручено её встретить?” — думал Борис по дороге в JFK. — “Или — соврать, сказать, будто Андрей — мой знакомый, сам попросил меня об этом?.. А вдруг он в этот момент тоже появится в аэропорту?.. Надо будет как можно быстрее увести её оттуда… Сразу же к себе домой. А там под разными предлогами удерживать день, другой… Конечно, она захочет поехать к Андрею в Буффало… Будет ему звонить по телефону… До Буффало восемь часов езды… Можно будет отвезти её потом туда, как я обещал священнику. Зачем? Нужны ли мне такие хлопоты? И зачем вообще я еду её встречать?.. На что рассчитываю?”
Так думал Борис по дороге к аэропорту. А там, запарковав машину на стоянке, направился к терминалу прибытия самолёта из Москвы. Ждать оставалось всего несколько минут…
“Даже если “лох” будет там, он может её не узнать — ведь виделись-то они всего один раз, ночью… И если сразу взять её под-руку и увести, то если даже он и увидит её, то подумает, что это — не она и будет продолжать ждать… Только бы она его не узнала… У женщин-то зрительная память лучше развита, чем у мужиков… Учитывая, что встречающих — целая толпа, ни он, ни она не успеют ничего сообразить...”
Главное Борису надо было сразу “вычислить” Светлану…
Когда он увидел хрупкую фигурку девушки, в красной куртке, вышедшую из дверей таможенного контроля, в нерешительности остановившуюся в стороне и начавшую напряжённо всматриваться в толпу встречавших, Борис, с его опытом, почувствовал, что это — могла быть только она, и решительно направился к девушке.
Увидев его ещё издали, Светлана сразу поняла, что Борис идёт к ней, и смотрела только на него и даже сделала несколько шагов навстречу. Они остановились друг против друга, и не успел он что-нибудь подумать, как девушка вдруг сказала:
— Андрюша! А я так боялась, что ты меня не встретишь!
“Боже!”— подумал Борис, — “Она приняла меня за него! Сама судьба отдаёт её в мои руки!”
Сам не зная как, будто бы кто-то помимо его воли так распорядился и толкнул его на это, Борис обнял девушку, поцеловал в щёку и проговорил:
— Здравствуй, Света!
Они молча направились к лифту… Был ли “лох” среди толпы встречавших или нет — теперь не имело значения. На лифте они спустились вниз, получили багаж. Время от времени, поглядывая на девушку, Борис глупо ей улыбался…
“Действительно”, — думал он, — “Девушка — красивая!”
Когда они оказались в его автомобиле, Светлана спросила:
— Куда ты пропал? Я не могла до тебя дозвониться! Нет ли у тебя чего-нибудь попить? Ужасно хочется пить…
— Я потом тебе всё расскажу, — ответил Борис, выруливая с парковки. — Я тоже не мог до тебя дозвониться…
— А я, наверное, была у сестры…
На ходу Борис вытащил из коробки, лежавшей на заднем сидении банку пепси и подал девушке.
— Спасибо, — Светлана взяла банку и сразу открыла.
— У вас тоже такие стали продавать? — поинтересовался Борис.
— Давно уже, — девушка сделала несколько глотков. — У тебя голос какой-то совсем другой… Куда мы едем? Мне бы очень хотелось увидеть Статую Свободы…
— Я был долго простужен, — придумал Борис отговорку насчёт голоса. — А с телефоном у меня было недоразумение из-за неуплаты. Кроме того я переехал… Было много хлопот… Теперь я живу здесь, в Нью-Йорке…
— Правда?!!! Что же ты мне не сообщил? Значит я не увижу Ниагарские Водопады?
— Почему? Я свожу тебя туда… Потом…
— А почему ты переехал, да так скоро?
— Чтобы скорее встретить тебя! — пошутил Борис. — А если серьёзно, то я просто нашёл здесь работу.
“В квартире у меня всегда беспорядок”, — подумал он при этом. — “Определить, с какого времени я там живу — невозможно… Мало того, ведь я действительно переехал в эти новые апартаменты всего несколько месяцев назад.”
Он взглянул на девушку, чтобы проверить ещё раз, красивая ли она, не зря ли он всё это затеял, не прекратить ли игру, пока ещё не зашёл далеко…
Девушка ему нравилась… Отдать её какому-то “лоху” было просто невозможно.
“Если обман вскроется”, — рассуждал Борис, — “А это наверняка однажды случится, то скажу, что тоже ждал невесту по имени Светлана, с которой, якобы, познакомился по интернету”.
Несколько следующих дней Борис показывал Светлане Нью-Йоркские достопримечательности. Его задачей стало всячески притупить внимание Светланы, чтобы она не заподозрила обмана.
Почему он пошёл на такой изощрённый подлог?
Во-первых, он — авантюрист. Во-вторых, ему сразу захотелось овладеть девушкой, увести от “лоха”. А в-третьих, увидев, как легко она обманулась, он подумал, что какая ей, собственно, теперь разница, кто он на самом деле: ведь встреча с Андреем была мимолётной, а “эпистолярный” их роман — слишком абстрактная вещь по сравнению с реальной жизнью.
“Так пусть она и не знает ни о чём”, — заключил Борис, — “Пока наши отношения не углубятся”.
“Ведь окажись вместо меня Андрей”, — продолжал рассуждать сам с собой Борис. — “То и у него было бы столько же шансов, чтобы, так сказать, завоевать сердце Светланы, сколько сейчас у меня...”
Несколько дней они были вместе, а до сих пор не произошло полного сближения… Впрочем их отношения развивались… И прикладывать какие-то специальные усилия для сближения не следовало. Всё шло, как по маслу, само собою. Потому что он, Борис — американец. И он нарочно, не спешил.
“Потом, когда-нибудь”, — говорил он себе, — “Я, конечно, всё объясню и преподнесу всё так, будто бы и сам обманулся. А тогда, если что-то не будет у нас получаться, этим объяснением можно будет воспользоваться, и отослать девушку назад, в Россию, или… к “лоху”...”
Борис усмехнулся про себя…
В первый же день он постарался спрятать все следы, по которым Светлана могла бы что-то заподозрить. Пока она отсыпалась после перелёта, он позвонил и попросил временно оставлять его корреспонденцию в почтовом отделении. Благодаря этому, девушка не смогла бы узнать его настоящего имени. Все свои документы он свалил в одну коробку и спрятал в дальнем углу кладовой. У телефона отключил звонок. Связался со своим начальством и договорился об отпуске.
Первые дни они осматривали Нью-Йорк. Он возил девушку на автомобиле. Они останавливались где-нибудь в ресторане, чтобы перекусить, выпить кофе или пообедать. Денег он не жалел. Вечером, дома, всё говорили о разных пустяках, вовсе не относившимся к их взаимоотношениям. Казалось, Светлана ждала от него первого шага. Но он тоже терпеливо выжидал нужный момент. Осмелев, чтобы окончательно притупить её бдительность, он стал нарочно вспоминать различные детали, о которых знал из последних страниц дневника Андрея.
Так, однажды, Светлана заметила, будто бы он — ростом несколько выше, чем ей казалось раньше. И тогда он пошутил в ответ:
— Наверное, я подрос за это время, — и тут же добавил: — А ты решила оставить свои сапоги дома? Потому что я сказал тебе, что тут не носят таких?
— Да… Ты всё помнишь? А я думала, что ты был тогда пьян…
— Конечно помню всё… Ещё ты мне должна 100 рублей…
— Ой, я тебе отдам, — растерялась девушка.
— Что-ты! Я же пошутил… Неужели ты вправду подумала, что я потребую с тебя денег? А помнишь, как мы пили “Шампанское”, и ты сказала, что оно — плохое?
— Нет… Разве я так сказала?
— Да… Когда я открыл пробку, то она не выстрелила, и я заметил, что это — из-за холода. А ты не согласилась и сказала, что, мол, это просто такое “Шампанское”… А потом я разлил его в пластмассовые стаканчики, что мы взяли в ларьке, и тогда мы стали его пить… Мне оно тогда показалось таким вкусным!
“Мы...”
Подсознательно, незаметно для самого себя, он стал воображать, будто действительно то был он, а не тот “лох”…
Спала Светлана на его кровати. Он же постелил себе в гостиной, на диване. Первые две ночи она плотно закрывала за собою дверь. А на третью оставила небольшую щёлку. Но он не посмел к ней войти, решив, что ещё не настало его время. Чем более он оттягивал этот момент, тем более желанной становилась для него девушка. И он предполагал, что и в её голове должно было зреть то же самое желание. И он не ошибался в своих расчётах.
Только на третий день, когда они возвращались домой от Центрального парка, он сказал:
— Светлана, я понимаю, что ты, наверное, испытываешь совсем иные чувства, чем во время нашей переписки… Ты — красивая… Ты мне очень нравишься… Я конечно, не могу утверждать, что влюблён в тебя… Для этого у нас было слишком мало времени, чтобы узнать друг друга… У нас ведь и остаётся совсем немного времени… Ты уедешь домой… Но, тем не менее… Оставайся со мною… Я несомненно полюблю тебя… Вся проблема в том, что у нас так мало времени…
Говоря это, он подумал: “Вот, наверное, погостит-погостит, а потом уедет назад — и всё! Конечно, что во мне особенного? Разве лишь что — американец. Вот ведь, когда мы гуляли с ней в парке, не захотела даже меня взять под руку. Как же с ней быть дальше? Пора бы уже...”
Светлана ничего ему не ответила. Они остановились у какого-то магазинчика, как уже делали не раз. Светлана покупала всякие безделушки в качестве подарков для своих родных. Они долго ходили по магазину. Она что-то купила для своей дочери. А потом, увидев белую пушистую игрушечную собачку, задумалась: покупать или нет.
— А сколько она может стоить, ты не знаешь? — спросила девушка, не найдя нигде поблизости ценника.
— Я куплю её для тебя, — ответил он.
— Нет, что-ты, не надо! — она положила собачку обратно на полку.
Дело было вовсе не в собачке. Девушка, хотела что-то выразить и не находила способа, как это сделать. Она полагала, что придётся кокетничать, хитрить… Ан нет… Всё само шло в её руки. Она не верила этому. Потому что чувствовала, что этот человек не может быть таким. Точнее, не чувствовала, а знала, по опыту встреч с подобными. И тем не менее, он был ей нужен, несмотря на то, что он совсем отличался от образа Андрея, что сложился у неё из переписки. Но даже если совпал бы этот образ с реальным человеком — почему так легко ей всё даётся? Она не могла в это поверить! Каким-то чудом ей не отказали в визе, оплатили поездку, встретили, катают по Нью-Йорку, покупают подарки, и почти уже делают предложение! Разве это реально? Можно ли это сравнить с тем, что было в России? Тут разворачиваются новые горизонты! Новая жизнь! В груди девушки что-то зажглось…
“Чего бы то мне ни стоило! Я должна здесь остаться! Но не просто так. Я должна завоевать эту Америку, которая сейчас, вот прямо сейчас, отдаётся мне!”
Андрей… Он оказался не совсем таким, как в письмах… Он — такой же, как все мужики. И она может крутить им так, как ей захочется… Он оказался в её власти… Торопиться не нужно… Надо подождать, когда он будет готов на всё...”
— Почему? Ведь она тебе нравится! — Борис взял собачку с полки.
— Не надо… Я сама куплю… Вернее, я не буду её покупать…
— Хорошо. Тогда я куплю её себе. — Он направился к кассе.
— Я итак тебе многим обязана, — услышал он за спиной голос девушки, но ничего не ответил, расплатился с кассиром и вышел на улицу.
Светлана ещё оставалась некоторое время в магазине, а он терпеливо ждал её в автомобиле. Наконец, девушка появилась.
— Это — тебе, — сказал он, отдавая собачку, когда она села рядом.
— Спасибо, — прошептала девушка, а ему вдруг припомнилось то место из дневника Андрея, когда описывалось его знакомство в псих-диспансере с девушкой, тоже по имени Светлана, которая молча склонилась в знак согласия над тарелкой с зелёной котлетой…
“Странное, всё-таки, совпадение!", — подумал он. — “Как они обе похожи друг на друга! Будто бы сошла со страниц его дневника! Прямо какое-то наваждение!”
Всю оставшуюся дорогу девушка нервничала, отвечала как-то раздражённо.
“Что с ней случилось?” — думал он, — “Может быть ей не понравилось моё предложение остаться со мной? Может быть мне следовало сказать об этом иначе? Или она не ожидала, что я скажу об этом сейчас? Или поняла, что настала решительная минута?”
Вечером, после ужина, они сидели на полу, на ковре, пили красное вино.
— Расскажи мне о себе, Света, — попросил он. — Я совсем тебя не знаю…
— И я тебя… Ты — совсем другой, чем я представляла…
— И всё-таки ты решилась приехать ко мне… Скажи, почему? Ведь я старше тебя… Но если ты уедешь назад, я… просто не представляю свою жизнь после этого… Почему ты не захотела, чтобы я взял тебя под руку, там, в парке? Я тебе не нравлюсь…
— Что-ты! Ты — хороший… Купил мне билет на самолёт, встретил… Совсем не зная, кто я такая… Что если я — какая-нибудь авантюристка?
— Авантюристка? Нет! Скорее я — авантюрист, чем ты! Я понял тебя ещё тогда, в Москве, когда держал за руку, и мы говорили об Александре Грине… Красота, конечно ослепляет… Кто же ты? Расскажи о себе… Как, всё-таки ты оказалась той ночью одна, в незнакомом районе Москвы?
— Хорошо… Я расскажу…
Светлана приподнялась, села, обхватив перед собою колени. На ней было платье, которое она купила вчера в одном из супермаркетов. Она поправила его и начала:
— У меня был молодой человек… Мы с ним встречались… Но потом в наших отношениях что-то нарушилось… Я сильно переживала… В тот вечер… я позвонила ему, предложила встретиться, чтобы поговорить, выяснить, в чём дело… Он согласился и сказал, чтобы я приехала… А когда я приехала — мне никто не открыл дверь… Я долго ждала на лестнице, но он так и не появился. Вот и всё! Я вышла на улицу… А потом мимо проходил ты…
Светлана отняла руки от колен, стала утирать появившиеся слёзы.
Борис поднялся, принёс с кухни коробку с салфетками.
— Что же — дальше? — спросил он, повременив, когда девушка успокоилась.
— А больше ничего не было! Когда мы всё-таки потом встретились, он мне сказал, что ему не нужна женщина с ребёнком!
Светлана заплакала навзрыд. Она встала на колени, отвернулась от Бориса, закрыв ладонями лицо.
Он понял, что наступила та самая долгожданная минута, приблизился к ней, взял за плечи, стал успокаивать. И когда она перестала плакать и вытерла слёзы, он притянул к себе её голову и, гладя её волосы, сказал:
— Бедная ты моя! Как тебя обидели! Ты была беременна?
— Да,… — едва слышно прошептала она, опуская лицо и снова закрывая его ладонями. — Как ты догадался?
— А потом сделала аборт?
— Да,… — прошептала она ещё тише одними губами.
— Ты это сделала после того, как мы познакомились?
— Откуда ты всё знаешь?! — Светлана снова стала всхлипывать и дрожать.
— Я это почувствовал… Давно… Из твоего первого письма… Он тебя не любил… Совсем не любил… И как можно было не оценить такое сокровище!.. Тебе не о чем жалеть… Всё сложилось как нельзя лучше!.. Ведь, если бы ты тогда не приехала туда, то мы бы никогда не встретились! Это была единственная ночь, когда звёзды на небе сошлись так, что мы оказались в одном и том же месте, в одно и то же время, всего один раз за многие годы и… совершенно случайно… А может быть — не случайно?.. Может быть — это судьба?.. Твоя и моя… Тебя никто не любил… и не будет любить сильнее… Оставайся со мною… Навсегда…
Пока он говорил и продолжал её гладить то по волосам, то по спине, в какой-то момент она повернулась и прильнула к нему. Её слёзы текли на его рубашку. Он чувствовал, как сильно промокла его рубашка от её слёз, и продолжал утешать девушку, и всё гладил её беспрерывно, пока она совсем не успокоилась и обняла его… будто бы просто так, в знак благодарности…
И тогда их губы встретились, и она сразу перестала плакать и дрожать.
Нет, в эту ночь, хотя они и легли вместе, у них не было секса, если не считать объятий и ласк. Так захотела она, и он не стал настаивать. Она отдалась ему на следующий день, юная женщина — сорокапятилетнему старому холостяку, никогда ещё не знавшему такой красавицы…
Несмотря на многие недостатки и слабость, чем, всё-таки, привлекательны “Записки Андрея Спирова” — так это их кинематографическими зарисовками жизненных эпизодов и картин. И я сам невольно увлёкся и подпал под влияние их стиля. Только недалёкий человек может обозвать живописание — натурализмом. Несмотря на всю ревностную боль, не могу избежать изложени я пережитого, увы, — не мною. И чем больнее оно отзывается в моём сердце, тем быстрее эта запись должна будет объективировать мои чувства и убить их окончательно. Да, теперь я понимаю, какую цель преследовал Андрей, ведя свой дневник! Я невольно заразился его мироощущением. И позже, забегая вперёд, после событий 11 Сентября 1991 года, а точнее, когда Светлана стала моей женой, я испытывал странное чувство ревности к её прошлому. Я ненавидел Бориса и Андрея и всех тех, кто был у неё до них, и в то же время я страстно любил её и желал её ещё сильнее — оттого, что знал, что у неё были до меня любовники и мужья. Она, будто бы, была мне не только любовницей и женой, но, будто бы, я ещё обладал ею от лица её прежних любовников… Какая-то больная страсть овладела мною — и всё — из-за того, что попал в мои руки тот дневник… Не будь его — моя жизнь сложилась бы иначе. И вот, как когда-то Андрей, я вынужден его дописывать, чтобы закончить мою историю, а вместе с этим и историю всех других “героев нашего времени”, — чтобы вырвать её из своей памяти и навсегда забыть…
Интересно, был ли секс у Обломова с Ольгой? Почему Гончаров не захотел ничего поведать об этом? Ведь Обломов-то был вполне здоровым человеком, и от него потом родила-таки ребёнка его кухарка. Впрочем, о чём я? Ведь это всё — выдумки Гончарова. Никакого Обломова, никакого Штольца, никакой Ольги на самом деле не было. Хотя, наверное, существовали какие-то прообразы. Гончаров нигде не описывает ни единой сексуальной сцены. Разве можно представить в современной жизни, чтобы Ольга, влюбившись, не захотела отдаться Обломову. А если потом она выбрала Штольца, то почему бы Гончарову не описать их первое сближение? Столько палитры теряется из-за цензурных соображений! Конечно, Гончаров не мог себе такого позволить! Ведь он же был официальным цензором, да ещё каким консервативным! Так что и самое лучшее своё произведение оскопил… Да нет, просто, наверное, он выдумал своих героев, и потому описать просто было нечего. А может быть, в мыслях и набросках художника было гораздо больше деталей, но чиновник-цензор разделался с ними, как Гоголь при помощи огня? Хорошо, Гончаров был цензором… Но почему, например, Тургенев, заразивший нас образом нигилиста Базарова, будучи художником-натуралистом в первую очередь, тоже оказался настолько целомудренным, что не решился описать интимные отношения? Разве они не существовали в девятнадцатом веке? Неужели штольцовские и базаровские образы перевешивают образы “Героев Нашего Времени”? Да, ещё не наступил тогда Рубеж Веков, Девятнадцатого с Двадцатым, когда в литературу придут герои Куприна и Грина, с их платонической жаждой по идеалу… Но, вот, теперь настал Новый Рубеж: Двадцатого с Двадцать Первым… Настали новые моральные ценности… И никто не хочет знать никакой цензуры и цензоров… В этом нигелизм нового века. Запретить порнографию цензурой невозможно. Как быть с “Лолитой” Набокова? Не стань Набоков (благодаря “Лолите”) современным классиком — сейчас бы его посадили в тюрьму. Почему я не могу описать то, что было со мною так, как считаю нужным, будучи художником и следуя законам художественной правды?
Впрочем, о чём это я? Куда-то уводит меня в сторону от моего главного повествования… И почему я вдруг вспомнил об Обломове? Нет, я ведь — не Обломов! Я — Штольц!..
Итак, Светлана отдалась Борису, полагая, что это был Андрей… И Борис испытывал странное раздвоенное чувство: будто бы в нём находилось сразу два человека: Андрей и Борис. А Светлана — удивительное дело! Как она была похожа на Светлану, выдуманную Андреем!
— Скажи, что я — красивая, — попросила Светлана Бориса… Это был четвёртый день после их встречи и — первый день после их сближения. Они в тот день никуда не поехали и оставались дома.
— Ты — красивая! Ты — замечательная! Ты — прекрасная! И я люблю тебя!
— Ты хочешь меня? — Она смущённо смотрела в сторону, в окно. Яркий солнечный свет наполнял комнату.
— Очень…
—Только закрой, пожалуйста шторы…
Он исполнил её пожелание и вернулся к ней.
— Ты… очень… хочешь… меня?..
— Да,… — он поцеловал её, и она прошептала:
— Я — твоя… Я вся — твоя…
От предвосхищения предстоящего девушка затрепетала. Он испугался за неё и, продолжая успокаивать, ждал, когда у неё прекратиться дрожь. А потом почувствовал, как она замерла в ожидании его действий и невольно подумал: “Она — будто бы девственна! Я — будто бы её первый мужчина! И ей — будто бы страшно!” И хотя он знал, что это на самом деле не так, она стала ему ещё более желанной от таких мыслей.
— Моя девочка! О, чудо! Как же ты попала ко мне?! Откуда ты взялась ни с того ни с сего?!
Он услышал, как Светлана застонала. Он коснулся её губ, прерывая её стон…
Сквозь щель, прикрывавших окно штор, яркий солнечный луч падал на её грудь.
“Она — совсем как ребёнок!” — думал он, — “Такая хрупкая, такая тоненькая, такая маленькая...” — Яркий солнечный луч падал на её грудь… — “Такая — хрупкая… такая — тоненькая… Такая — маленькая...” — Солнечный свет… — “Такая — маленькая… Такая — хрупкая...” — падал… — “Такая — тоненькая...” — прямо на её грудь…
— Я хочу… Я хочу,… — услышал он, — Я хочу чтобы ты… Сделал всё! Чтобы всё… Чтобы всё почувствовал…
— Что ты хочешь сказать? — Время сжалось — время растянулось. — Но ведь это — опасно…
— Ни о чём не думай… Я так хочу… — Солнечный луч в последний раз упал ей на грудь, а он почувствовал, как тот остался где-то за его спиной и вдруг растворился в нём…
Несколько следующих дней они никуда не выходили из дому, ненасытно предаваясь любви. Борис был без ума от Светланы. Ни одна женщина, что он знал раньше, не была такой естественной и своеобразной. Она отдавалась ему до самозабвения и сначала даже не желала, чтобы он использовал какие-либо предохранительные способы.
“Я хочу, чтобы ты почувствовал, будто бы ты — мой первый мужчина”, — как будто бы говорила она. — “Я отдаю тебе всё: своё тело и жизнь… Я рискую ради тебя, потому что я люблю тебя...”
И он спрашивал:
— Светлана, ты меня правда любишь?
Его вопрос звучал так наивно!
— Не спрашивай… Я не люблю этих слов. Они ничего не значат…
“Разве ты не видишь? Разве ты не чувствуешь?” — договаривал он про себя за неё.
Но всё-таки благоразумие вернулось к ним — опомнившись, они поехали в аптеку.
— Иди скорее, Андрюша! — вдруг шептала Светлана, отталкивая его от себя. — Ты ведь не хочешь сделать меня беременной? Зачем тебе это надо?
И он, чувствуя себя каждый раз Андреем, с трудом отрывался от неё и торопился к ящику комода. Всё чаще и чаще он чувствовал угрызения совести за то, что обманывал девушку, выдавая себя за Андрея. Несчастный Андрей, как- никак, на протяжении целого года писал ей письма почти что каждый день, звонил по телефону и, наконец, купил ей билет, чтобы Светлана приехала вместо него, к Борису, и он теперь пользовался плодами всей этой проделанной Андреем работы…
“Как же мне сказать ей обо всём? Что будет после этого?” — думал он и… возвращался к ней, и обнимал украденную женщину, и на время забывал о своих угрызениях.
— Скажи, Света, — спросил он свою возлюбленную как-то раз, когда они сидели на кухне и, приоткрыв окошко, курили. — А почему ты развелась? Ведь ты писала, что ты была замужем… И что у тебя — дочь от этого брака… Кто был он?
— Это был мой одноклассник…
“Что за чертовщина!”— подумал Борис. — “Ещё не хватало, чтобы у неё оказалась сестра-двойняшка, по имени Соня!”
— Одноклассник? — удивился он.
— Да… Он ушёл в армию, а я ждала его, как дурочка два года. А потом он пришёл и сразу же сделал меня беременной. А когда я родила, стал гулять. Я сама ушла от него… Сама подала на развод… После этого я решила, что со сверстниками лучше не связываться…
— Много у тебя было потом мужчин?
— Нет…
— А этот, последний, он был старше тебя?
— Да…
— На много? Как я?
— Нет…
— Ты часто с ним спала?
— Не надо спрашивать… Зачем тебе это?
— А до него кто был?
— Зачем ты хочешь знать? Не надо!!! Разве тебе плохо со мной? Всего этого нет. Потому что всё это прошло. А теперь есть только ты и я!
— А когда ты вернёшься в Москву, у тебя никого не будет?
— Дурачок! Нет, конечно!
Время пролетело незаметно, мгновенно. Они почти потеряли счёт дням. И когда он осознал, что осталось всего каких-то три дня до отъезда Светланы, глубокая печаль вкралась в его душу. Что бы он теперь ни делал, он постоянно ловил себя на той мысли, что потом он будет ностальгически вспоминать об этом.
Он до смерти боялся снова остаться один.
Спешно Светлана начала собираться в обратный путь. Оказалось, что сумки, с которой приехала Светлана, не хватало, чтобы уложить все накупленные вещи. Борис отдал девушке свой чемодан, и они ещё отправились по магазинам за новыми покупками.
“Уж если уезжает, пусть будет потом вспоминать по подаркам”, — думал он, покупая ей то одну безделушку, то другую, то для неё, то для её дочери. Иногда нервы у него не выдерживали, когда он видел, как она хотела купить что-то из мелких бытовых предметов для кухни или ванной.
— Зачем тебе это? Разве ты не вернёшься ко мне насовсем?
— Но ведь ты знаешь, — отвечала растерянно Светлана. — Ведь я тебе говорила, что недавно получила новую квартиру… Как же мне быть?
И она оставляла на полке какую-то скатерть или салфетку. Но тогда он, не желая разочаровывать девушку, брал покупку и опускал в тележку.
— Я хотя бы привезу что-нибудь в подарок маме, сестре… Водителю, что меня провожал и, наверное, встретит… Ему тоже надо что-то привести… Ведь неизвестно, когда я прилечу сюда снова… Ведь ты же ещё не окончил свой развод… А мне жить в новой квартире… Я же не буду сидеть в пустой кухне…
— А что это за водитель? — начинал ревновать Борис.
— А это… Это я оговорилась… Это, конечно, водитель… Только это не он, а она… Моя подруга… У неё есть машина… И она её водит… Поэтому я и зову её “водителем”… Это так, вроде, как в шутку…
Борису не понравилась эта байка. Ему показалось, что Светлана его обманывала с “водителем”, случайно проговорившись и пытаясь неудачно выкрутиться.
— У тебя есть сестра?
— Ты разве забыл? Я тебе раньше говорила.
— Ах, да! У меня такой в голове сумбур! Я так расстроен из-за твоего отъезда, что забыл всё на свете.
— Что с тобой? Ты хоть помнишь, как зовут мою дочь?
Он задумался. Это был “прокол”.
— Соней, — сказал он раньше, чем подумал.
— Ну, хоть это помнишь!
“Невероятно! Я угадал! Как такое могло случиться?” — думал он. — “Уж не схожу ли я с ума? Наверное, Андрей нарочно использовал имя её дочери, назвав так свою “инопланетянку”. Только интересно, ведь, инопланетянка просила не называть ребёнка Светланы её именем...”
Тут Борис поймал себя на мысли, что стал думать так, будто та Светлана, которую описал Андрей в своём дневнике, есть именно эта живая Светлана, и что будто из этого вытекало, что инопланетянка тоже не была выдумкой.
“Почему так вытекает?” — думал Борис. — “Неужели потому, что у Светланы дочку зовут Соней, то есть Софией? Но если не так, то почему столько всяких совпадений?”
Дома, укладывая чемодан, он увидел, как Светлана старалась найти подходящее место для своей книжки, что привезла с собой. Это был томик Агаты Кристи в мягком переплёте.
— Разве ты её не прочла? — спросил он.
— Прочла…
— Ты не хочешь её здесь оставлять?
— Надо же мне что-то читать в самолёте.
— Ты не хочешь её оставлять, потому что думаешь, что больше ко мне не приедешь…
Светлана выхватила книжку из чемодана, где было нашла для неё место, бросила через всю комнату в сторону, разрыдалась.
Он обнял её. Она долго плакала. А потом, утерев слёзы, молча продолжила сборы. Он принёс назад книжку, и она, не говоря ни слова, снова запустила её в дальний угол комнаты.
— Ты, правда, вернёшься? — спросил он, обнимая её.
— Да, — прошептала она, поворачиваясь к нему лицом.
Они долго целовались. А потом он отнёс её в спальню и она в последний раз отдалась ему как Андрею…
— Андрюша,… — шептала она. — Мой Андрюша! Я люблю тебя! Я обязательно вернусь…
Она впервые сказала ему, что любит! Она хотела его успокоить, притупить его волнение и развеять опасения. И он почувствовал эту неискренность, хотя и в его благо, и ему стало ещё тяжелее…
— Я — не Андрей. Меня зовут Борисом, — сказал он вдруг как-то машинально, по наитию, и сразу понял, что это — конец. Но уже было поздно. Когда-нибудь надо было это сделать.
Она ещё не успела придти в себя после секса, когда он озадачил её своими словами.
— Что ты такое говоришь?!
— Я обманул тебя, Света. Я — не Андрей!
— Как не Андрей? А кто же ты?
— Я не тот, с кем ты встречалась в Москве год назад. Меня зовут совсем не так… Я ни разу тебе не писал ни одного письма и не звонил. Я впервые тебя встретил в аэропорту JFK. Я не хотел тебя обманывать… Ты сама приняла меня за Андрея, когда я к тебе подошёл… И я не хотел тебя сразу расстраивать, не хотел сразу всё объяснять… А потом я в тебя влюбился без ума. И уже не мог тебе всё рассказать…
— Как?! Ты — не Андрей? Я спутала тебя с Андреем? А где же Андрей?! Он — что? Значит он… ничего не знает?! — Светлана села, натянув на себя одеяло. Она смотрела на Бориса со страхом.
— Я не верю тебе! Ты разыгрываешь меня! Зачем тебе это нужно?
— Подожди, я сейчас тебе всё объясню, — он попытался продолжить. — Ты только успокойся! Всё будет хорошо. Я тебя люблю. Ты — тоже! А Андрей? Считай, что его не было… и нет…
— Как — нет?! Он, что, ждал меня? Он, наверное, просто опоздал! Он говорил мне, что может задержаться в дороге… Ах, вот почему ты живёшь в Нью-Йорке! Ты увёз меня раньше Андрея! Иначе — как? У него были мои фотографии! Он не мог не узнать меня! Зачем ты это сделал?! Что теперь будет, Боже мой!?..
— Нет… Всё не так… Ты только успокойся, Света! Я сейчас… Я принесу тебе воды…
Светлану начало трясти мелкой дрожью. Он бросился на кухню, налил воды прямо из-под крана и, расплёскивая её, поскорее вернулся в спальню. Светлана сидела бледная, всё ещё притягивая к плечам край одеяла и продолжая дрожать.
Она долго пила воду. Он хотел, было, её обнять, чтобы успокоить. Она перестала пить, уронила одеяло, открыв свою грудь и, не заботясь об этом, с трудом тихо проговорила:
— Не трогай меня… больше… Я… боюсь тебя…
Борис улыбнулся. Он подумал, что, наверное, так и должно было бы быть всё, что сейчас происходило.
— Света, я сейчас тебе всё объясню… Ты всего не знаешь…
— Как ты узнал всё? Все подробности о нас? Это он тебе всё рассказал? Как он посмел это сделать? Вы все такие — мужики! Подонки!
“Как быстро она включилась!”— подумал он!
— Нет… Всё не так! Ко мне попал дневник Андрея… Случайно попал. Я сначала не думал, что всё так выйдет… Точнее, подумал было, но не верил, что получится. И попробовал просто ради любопытства встретить тебя. Ведь Андрей-то мог не встретить. У него случилось несчастье… Он попал в тюрьму. Так вот он и поручил тебя встретить знакомому священнику, с которым я оказался в одном самолёте. А священник умер во время полёта. Но ещё раньше он мне поручил тебя встретить, потому что ему было это трудно сделать. Так что у меня и выбора почти не было…
— Мне нужно одеться! Не смотри на меня! — закричала неожиданно Светлана, и отстранив Бориса, поднялась. Он тоже опомнился, начал одеваться, удивляясь тому, как девушка вдруг внезапно преобразилась из очаровательного ангела в красивую мегеру, которую хотелось бы скорее изнасиловать, чем пожалеть…
Постепенно, с трудом, сидя за кухонным столом напротив Светланы, Борису удалось объяснить всё по порядку. В подтверждение сказанного, он принёс свой компьютер, открыл дневник Андрея. Светлана погрузилась в чтение. Борис принёс бутылку вина и наполнил бокалы. Увидев вино, девушка сразу опустошила свой бокал, и попросив больше ей не мешать, снова вернулась к дневнику Андрея. Несколько раз Борис подходил к ней, спрашивал, не хочет ли она чего-нибудь. Но Светлана отказывалась, просила её не беспокоить, пока она сама не позовёт. Как будто она уже сумела переварить случившееся, успокоиться и взять себя в руки. К вечеру она совершенно окончила чтение, но ещё долго продолжала молча сидеть у погасшего экрана. Наконец, она позвала Бориса и попросила снова рассказать ей о его встрече со священником и обо всём остальном.
Было совсем поздно, когда они устали выяснять все детали происшедшего, включая их личные взаимоотношения. Светлана совершенно изменилась в лице охладела к Борису, будто от него падала какая-то злая тень.
— Я больше не смогу с тобой вместе спать, — проговорила она, поднимаясь из-за стола.
— Хорошо, Света… Я постелю себе в гостиной, как раньше.
Всю ту ночь никто из них не сомкнул глаз. Борис утешал себя той мыслью, что сознавшись, по крайней мере, поступил честно, и что когда-нибудь это нужно было бы сделать, как бывает нужно производить хирургическую операцию, и что однажды обман всё равно бы обнаружился, так что, может быть, ещё не всё потеряно, а даже наоборот открывается неожиданный поворот для новых острых ощущений… Под утро он всё-таки заснул, но его разбудила Светлана, тронув за плечо.
— Эй, — она избегала теперь называть его по имени. — Мне нужно ехать!
Он мгновенно вскочил, испугавшись, что девушка навсегда оставляет его.
— Что ты! — воскликнул он. — Света! Неужели всё так изменилось? Неужели я стал для тебя чужим, и ты больше меня не любишь?
— Да, ты стал совсем другим… Совсем другим… — Она присела на край дивана. — Я хочу навестить Андрея, — сказала она. — Чтобы убедиться, что всё действительно так, как ты рассказал. У меня всё это до сих пор не укладывается в голове. Я не могу поверить тому, что ты — не Андрей, и что Андрей не приехал за мной. Я хочу сама поговорить с Андреем.
В её голосе звучали совсем другие ноты, властные, требовательные, будто Борис стал её пожизненным должником. Чувствуя свою вину, бессознательно, он стал подыгрывать ей.
— Погоди, сейчас! — Он бросился в кладовку, к коробке с документами. — Смотри! Это мой иностранный паспорт. Вот печать, дата, когда я летал в Москву. Вот штамп, что поставили в Лондоне… А теперь я пойду к телефону и попытаюсь узнать адрес тюрьмы, где, наверное до сих пор находится Андрей… Потом мы поедем в аэропорт, чтобы обменять твой билет. Хотя вряд ли это получится. Но тогда я куплю тебе новый. После этого мы поедим к Андрею, в Буффало… Только, зачем тебе всё это? Ты же его совсем не знаешь… У него трое детей, за которых он платит алименты… У него куча долгов. И в довершение ко всему — тюрьма. А это означает, что даже если его отпустят оттуда, он залезет в ещё большие долги. Наверное, к тому же, он уже потерял работу. Зачем он тебе такой? Даже покойный священник, сказал, что ты с ним только намаешься. Забудь его, Света. Наши с тобой отношения реальны. А его ты едва знаешь по переписке. Неужели всё, что произошло, способно убить нашу едва родившуюся любовь?
Борис долго ещё говорил Светлане о своих чувствах, заметил, между прочим, что Андрей написал замечательный дневник, посвящённый ей, Светлане, хотя и многое в нём нарочно накрутил, придумал каких-то инопланетян, привидений, стукачей в психушках. И выдумщик он — прекрасный, поэтому и письмам, что он писал Светлане доверяться тоже нельзя.
— А вдруг вовсе ничего и не “накрутил”? — прервала его Светлана. — Вдруг всё так и было? Может быть не всё в точности, но кто знает, может быть я просто забыла многое, потому что мне хотелось забыть, и потому что забыть — легче… А я, действительно, тоже лежала в психушке… Прямо — тоже, как и та самая Светлана… А приведения и стукачи… Они всегда были везде… Может быть и ты — приведение! А может быть ты… — ты!.. Может быть ты — тот самый, из психушки?! Я встречала там такого одного! Он! Он делал там со мной почти всё что хотел! Называл меня “Лолиточкой”, говорил, что всё это нужно для моего выздоровления, потому что клин вышибают клином!.. Почему я оказалась в психушке? Да именно по той же самой причине, что записал в своём дневнике Андрей! Откуда он это узнал — мне неведомо. Видно, у всех Светлан — одна судьба. Вот потому даже нет и ни одной святой с именем Светланы! И зачем тебе-то нужно было выдавать себя за Андрея? Какое тебе-то дело до других? Какое ты имел право вмешиваться в чужую жизнь?! То что Андрей записал — правда! Только такие, как ты не способны её увидеть и почувствовать! Это — правда, открывшаяся только ему одному. Вот почему на него ополчились все злые силы. Они желают раздавить его и уничтожить. Я тоже невольно предала его. И нет мне теперь за это прощения! Я должна попытаться что-то исправить… Понять, зачем и как он написал так…
— Если ты и вправду веришь в этот бред, Света, — Борис поднялся с дивана, стал натягивать брюки. — Тогда тебе нельзя возвращаться на Родину. — Вдруг тебя там караулят инопланетяне? А София, из тебя, интересно не выступает: “Я — стена, и сосцы у меня, как башни!"?!
— Не возвращаться я не могу, также, как не могу возвращаться, не повидавшись с Андреем, — Светлана тоже поднялась, — Пожалуйста, хотя бы ради того, что между нами было, отвези меня к Андрею и пообещай хранить в тайне то, что произошло…

Она работала в пяти минутах езды от моего дома…
Во время своего обеденного перерыва она часто навещала мою жену, поговорить о детях, о том, о сём… Часто жаловалась на Андрея, в особенности, что он выпивает, и что они никак не могут расплатиться с долгами, в которые Андрей залез “по уши”, ещё до её приезда.
Однажды она приехала, когда Маши дома не оказалось. Моя жена обычно отправлялась в это время на прогулку со своим ребёнком, часа на два или три.
В тот день Светлана приехала как раз сразу после того, как моя жена вышла из дому.
Сначала Светлана была будто расстроена, что не застала мою супругу, но потом, слово за слово, мы разговорились, я предложил ей кофе, она согласилась, мы расположились в гостиной, и, видя, что молодая женщина несколько взволнованна, я включил тихую успокаивающую музыку.
Немного поговорив о каких-то незначительных вопросах, я спросил об Андрее, и тогда оказалось, что я задел какую-то больную рану. На глазах у Светланы появились слёзы. Я попытался успокоить её и решил поделиться своими подозрениями относительно связи моей супруги с покойным Борисом.
— Как ты думаешь, Светлана, — спросил я. — Мой ли это ребёнок или Борисов?
— Не хотела бы я тебя расстраивать, — ответила Светлана. — Ты ведь, конечно, знаешь, что я была знакома с Борисом… Девочка совсем на тебя не похожа…
Как гром с неба ударили меня её слова. Значит все подозрения мои были небеспочвенны!
— О! Какая подлость! — воскликнул я. — Какая же она — змея!
— Он и меня соблазнил, когда встретил в JFK, — прошептала Светлана. — Он и меня обманул!
Вот тогда и поведала она мне свою историю, часть которой я только что изложил на этих страницах так, впрочем, как понял тогда со слов Светланы. Рассказывая, она много раз начинала плакать… И вот, чтобы утешить я слегка лишь обнял её, а она, как маленький ребёнок, будто только и ждала того, прильнула ко мне всем своим хрупким телом, и уже не хотела от меня оторваться, а потом, будто бы обессилив, перестала трепетать и вздрагивать, и как бы впала в забытье…
— Ничего! — проговорил я, — Бог уже наказал одного! Наступит черёд и для других…
Так случилось, что в тот день мы сблизились. Нас теперь связывала общая обида и глубокое разочарование в своих супругах.
Мы стали встречаться со Светланой. И однажды, когда она снова оказалась со мною наедине, произошло то самое, чего мы оба страстно желали — отомстить своим обидчикам: мы стали любовниками.
Теперь мы встречались почти каждый день. Как правило, после её работы, в ближайшем кафе. Мы строили планы о нашем будущем, о том, как избавиться от ненавистных супругов. Чтобы избежать возможных подозрений со стороны моей жены, Светлана перестала навещать меня днём. Неоднократно я настаивал на том, чтобы мы смогли снова оказаться одни, но она отклоняла мои предложения, ссылаясь на разные обстоятельства. Прошёл почти целый месяц. Я представлял, как она каждую ночь ложится в одну постель со своим мужем и отдаётся ему без любви, и хотел лезть на стенку от ревности. Она всячески меня успокаивала, говоря, что душа её со мной, и что однажды настанет день освобождения и для тела. Однажды мне удалось убедить её отправиться со мной в гостиницу. Мы провели вечер в ресторане и несколько оставшихся часов наедине в номере. Её “лох”, кажется, ни о чём не догадался, так как к её возвращению уже был пьян: Светлана заблаговременно, купила бутылку вина, а на следующий день устроила Андрею сцену, обвинив его в том, что он, выпил вино, которое она будто бы приготовила для какого-то семейного торжества. Да, ей теперь приходилось, как она говорила, “выкручиваться” из положения…
Ни Андрей, ни моя супруга, с которой у меня всё больше и больше портились взаимоотношения, абсолютно не догадывались о нашей связи. Светлана тщательно скрывала нашу тайну, так как ожидала получения американского гражданства буквально со дня на день, и случись, если бы её муж узнал обо всём, — кто знает, как мог бы он навредить через Бюро Иммиграции. С другой стороны и Мария ожидала получения Green Card (Зелёной Карты), дававшей ей много дополнительных льгот и привилегий. Решив со Светланой не дожидаться этого, однажды я заявил жене о том, что не в состоянии терпеть наш брак. Я нашёл адвоката, который быстро устроил наш развод, и, припугнув бывшую супругу тем, что могу отобрать у неё ребёнка, легко склонил её к решению навсегда покинуть пределы Америки и вернуться в Россию. Бедняжка, так и не узнала, что её подруга Светлана явилась камнем преткновения, и наверное, до сих пор ни о чём не догадывается. Накануне своего отъезда, Мария даже навестила Светлану и Андрея, чтобы попрощаться и вернуть им книгу. Кажется, то была “Анна Каренина” Льва Толстого… Да, ничего нет нового под Солнцем…
Зачем я вдаюсь в такие детали? А вдруг эти записи попадут однажды в руки Марии или её дочери? Мне теперь хотелось бы ей всё объяснить, и попросить прощения за содеянную подлость… Теперь, мне кажется, что я глубоко заблуждался, заподозрив Марию в измене с Борисом… И скорее всего её дочь — моя дочь тоже…
— Но почему?! Почему ты меня разлюбил? — восклицала она, когда мы   выясняли отношения. — Что случилось?!
— Я не могу тебе объяснить, Маша, — отвечал я. — Будет лучше, чтобы ты просто уехала. Иначе будет хуже.
Я снабдил Марию приличной суммой денег, сам проводил и посадил на самолёт.
На следующий день после отъезда, прибыл по почте конверт на имя Марии. Внутри его находилась её “Green Card”.
— Что мне делать с Green Card”? — спросил я совета у Светланы.
— Отправь Марии по почте, — ответила Светлана. — Пусть она сама решит, как её использовать.
Так я освободил место для Светланы и теперь ожидал того часа, когда и она освободится от своего мужа.
Меня привлекало одно обстоятельство в будущем, а именно то, что у Светланы была дочь-подросток, которая должна была бы оказаться хорошей нянькой для её младшей сестры, дочки Андрея, и тем самым предоставить мне и Светлане большую свободу в наших отношениях. Кроме этого, мне нравилось, что у меня будет большая семья. Наши отношения со старшей дочкой Светланы были замечательны. Она почти что стала мне родной дочерью. По строгой инструкции матери, девочка хранила в тайне от Андрея то, что мы все втроём встречались каждую субботу. Андрей не любил выезды и даже предпочитал оставаться дома со своей маленькой дочкой, и когда Светлана покидала его по субботам, отправляясь в библиотеку, он был только рад этому, так как в течение целого дня мог наслаждаться компанией припасённой заранее бутылки вина. В библиотеке-то мы и встречались. А затем, оставив машину Светланы где-нибудь у большого супермаркета, пересаживались в мою и уезжали куда-нибудь: то в ресторан, то к Великим Озёрам или к Ниагарским Водопадам, то в тот или иной парк, то на всевозможные выставки и музеи. Одним словом, мы находили всяческие развлечения, которых Андрей избегал из-за его интровертного больного сознания. Впрочем, он, наверное, и был бы рад изменить свой образ жизни, если бы ему позволял на то его полупустой кошелёк. Вместо того, чтобы отвезти машину Светланы в ремонт, этот ”лох” ремонтировал её сам. Он экономил на деньгах, лёжа под машиной, в то самое время когда его жена лежала в постели со мной. Конечно, жалко ”лоха”… Но это была его беда…
После моего развода с Марией прошёл почти целый год, когда, наконец, Светлана получила американское гражданство и теперь могла бросить нелюбимого мужа. Андрей, впрочем, уже давно начал подозревать её в измене и даже пытался войти со мною в контакт, чтобы спровоцировать на конфликт. Однажды он подслушал и записал на плёнку наш телефонный разговор, после чего впал в глубокий и бесконечный запой. Впрочем это было нам только на руку, чтобы обвинить Спирова в алкоголизме и в течение бракоразводного процесса добиться от него уступок. Светлана даже опасалась того, как бы он не перестал пить и, протрезвев, не предпринял бы против неё легальных действий, когда она не была к тому готова. Иногда он брал себя в руки, “отходил”, и тогда Светлана сама покупала вина, пила с ним, и даже ложилась с ним в постель, чтобы только успокоить больного человека, уберечь от свербевшего через его мозг ответа на извечно глупый вопрос всех Обломовых: “Но почему — именно я?" И я прощал ей эту измену, как неизбежный “collateral damage” ( “издержки производства”), но и требовал от Светланы “возмещения убытков”, для чего она встречалась со мною чаще, чем требовали обстоятельства, выкраивая время своего обеденного перерыва, чтобы оказаться со мною наедине. Конечно, девчонка, как говорится, “разрывалась на два фронта”, учитывая то обстоятельство, что у неё были дети, требовавшие внимания. Впрочем, за детьми присматривала мать Светланы, которую на деньги лоха” удалось на время вызвать из России в гости. Она, конечно, оказалась на нашей стороне, и много способствовала тому, чтобы, так сказать, довести лоха “до ручки”, чтобы он был бы и сам рад избавиться от всех проблем на любых условиях.
Мы долго разрабатывали “план действий”. И вот, однажды, напоив Андрея водкой, Света сообщила ему о том, что собирается его покинуть и даже подать в суд, чтобы он начал платить ей деньги за ребёнка. Спиров только напился ещё сильнее, а потом ушёл куда-то в одних трусах, босиком прямо по только что выпавшему снегу. Впрочем, через несколько часов вернулся, залез под душ, допил остававшуюся водку и, как говорится, “отрубился с концами”.
На следующий день, едва очухавшись, он сел в машину и вместо того, чтобы поехать на работу, отправился за водкой. Вернувшись домой, он продолжил пьянку и “пил как лошадь”, так что в конце дня Светлана, вернувшись с работы, не согласовав со мною своих действий, привела наш план в исполнение. А именно, вызвала полицию, заявила о том, что её муж угрожал ей и её детям, и потребовала его немедленно арестовать.
Полицейские надели Спирову наручники, посадили в автомобиль и уже готовы были его увести в участок, как он вдруг заявил, что противозаконно арестовывать гражданина Америки в его собственном доме без санкции на арест. Полицейские стушевались, сняли со Спирова наручники и позволили ему вернуться домой. Они порекомендовали Светлане отправиться переночевать к друзьям или знакомым. Наш план сорвался, потому что Светлана немного поспешила. Следовало довести “лоха” до кондиции, чтобы он ничего не соображал. И тогда бы, после его ареста, она, оставшись дома, могла бы добиться того, чтобы он никогда бы в этот дом более не вернулся, а оставшись без вещей и денег сразу бы потерял работу, и не был бы в состоянии нанять адвоката и оказывать какого-либо сопротивления при бракоразводном процессе. Хорошо было бы вообще упечь его навсегда в тюрьму. Таков был у нас первоначальный план… Но этому не дано было осуществиться… Светлане пришлось посадить детей в автомобиль и поехать ко мне. На этот раз навсегда распростившись с ненавистным ей мужем.
Что до него, то он “в бессильной злобе” и отчаянии, догадавшись, куда направилась его жена, сел в свой автомобиль и, пьяный, поехал к моему дому…
Мы даже не предполагали, что он будет в состоянии в ту ночь приехать. На всякий случай, спрятав машину Светы в моём гараже, мы преспокойно расположились в гостиной за столом. Хотя старшая дочка и находилась в шоке, но сидела смирно, присматривая за своей уснувшей сестрой. Мы в пол-голоса обсуждали произошедшие события, пытаясь определить, что следует предпринять завтра, когда вдруг, над головой Светланы полетели осколки стёкол, и я увидел, как в окне застряла чья-то рука. Я бросился к окну, но рука, ушла назад, ударила по стёклам во второй раз, просунув в комнату окровавленный кулак. На лице Светланы показалась кровь. Кулак дважды пробил двойное оконное стекло и продолжать бить по нему. Затем я услышал страшные матерные ругательства.
Конечно, это был он, Спиров. Раскромсав стекло, он бросился к входной двери и начал со всей силы пинать её, кричать, угрожая меня убить.
Я схватил мобильный телефон, стал вызывать полицию. Спиров, по-видимому, увидел, через окно, что я — на телефоне, прекратил ломать дверь, вернулся в свою машину и покатил прочь, но потом вдруг вернулся и, не жалея своего автомобиля, наехал и сбил мой забор, врезался и сломал гаражную дверь, развернулся и прямо через газон, по траве, покатил прочь. Впрочем, как я узнал в ту же ночь, заполняя полицейский рапорт, он был вскоре арестован и препровождён-таки в тюрьму.
Теперь мы могли спокойно вздохнуть. Не мытьём, так катаньем мы получили желаемый результат: Спирова упекли и наверняка надолго.
Какого же было наше удивление, что уже через сутки он снова оказался на свободе и опередил Светлану, изъяв из банка все деньги. Оказалось, что кто-то из его знакомых, с кем Спиров сумел связаться каким-то образом из своего заточения, вызволил его под залог, заплатив весьма приличную сумму денег. Вот тебе и “лох”!
Суд длился более полутора лет. Мне удалось снять со Спирова крупную сумму за нанесённый материальный ущерб. Дополнительно я сорвал деньги со своей страховой компании, которая в свою очередь вынудила “лоха” выплатить ей компенсацию. Кошелёк его теперь был пуст, и хорошего адвоката он нанять был не в состоянии, а с тем, которого, он всё-таки нанял, мой адвокат сумел легко договориться. Так что, хотя развод и тянулся долгое время и вымотал у всех нервы, тем не менее, завершился на весьма выгодных для Светланы условиях.
Дальнейшая судьба Спирова мне неведома. От общих дальних знакомых дошли до меня слухи, будто бы Андрей потерял работу, и то ли сбежал в Россию, то ли паыгнул в Ниагарский Водопад. Хотели мы было его разыскать, чтобы взыскать за неуплату алиментов на его дочь, но это оказалось делом нелёгким, как говорится, “себе дороже”. Так Андрей Спиров, автор предварявших это повествование записок, сгинул навсегда с горизонта видимости и то ли затерялся на “бескрайних просторах родины”, то ли “сыграл в ящик”. Одним словом, как бы совсем канул в небытие, что для нас было и нужно.
Таким образом Светлана совсем, наконец, освободилась от своего мучителя. Пребывать в моём доме ни она, ни я более не хотели. Слишком много нездоровых эмоций было связано с этим местом. Казалось, даже стены хранили какую-то негативную информацию, так что дети, часто просыпались по ночам и кричали безо всякой причины, выпучивая глаза и озираясь по сторонам, будто бы видя воочию призраков. Поэтому вскоре мы купили другой дом, в четыре раза больше, подальше от города, и переехали на новое место…
Казалось бы наступил “happy end”… Вполне было бы можно поставить точку… Но нет… Жизнь постоянно преподносит “сюрпризы”. Кончилось одно горе, за ним приходит новое…
Чтобы окончить это повествование, мне следует вернуться назад и рассказать о том, что было в истории Светланы на самом деле в отношениях с Борисом… То что я изложил ранее, как потом выяснилось, оказалось не совсем правдивым. Сама Светлана призналась мне в этом в иную минуту откровенности. Зачем она сделала это? Наверное, чтобы вывести меня из равновесия и тем положить начало конца…
Будучи “художником слова”, мне приходится проникать в образ мышления других. Так, пытаясь понять чужую психологию такого типа людей, как, например, Борис и Светлана, я попытаюсь описать заново события той части повествования, когда Светлана с ним повстречалась, и, как бы перевоплощаясь в него, временно поведу рассказ от его лица. Почему это важно, может быть станет понятным потом, в самом конце этого, так сказать, исследования…
Итак, начнём снова…
“Когда я подошёл к девушке в аэропорту”, — вспоминает Борис (разумей: рассказывает Светлана), — То, конечно, я представился собою, а не Андреем, как я лишь только думал поступить. Я сразу объяснил незнакомке, что Андрей не сможет её встретить и потому через своих знакомых вышел на меня для решения этого вопроса.
— А где же он? — удивилась Светлана?
— Я вам всё расскажу, — ответил я. — Только, мне кажется, сначала нам следует получить ваш багаж…
Мы спустились на лифте к багажному конвейеру. Подхватив небольшой чемодан, на который мне указала Светлана, я понёс его к другому лифту, и мы поднялись на парковку, где находился мой автомобиль. (Надо заметить, что с тех пор аэропорт JFK претерпел значительную реконструкцию, потому не хотелось бы, чтобы кто-то обвинил автора в неточности. Парковка автомобилей в тот год находилась в многоярусном здании).
Светлана молча следовала за мною. Я поместил её чемодан в багажник. Открыл двери и пригласил девушку занять переднее пассажирское место. Затем, я вкратце поведал ей о смерти священника, о дневнике Андрея, который случайно оказался в моём компьютере… Единственно, я умолчал о том, что случилось с Андреем на самом деле: мне не хотелось расстраивать девушку раньше времени. Я лишь сказал, что отец Василий сообщил мне только то, будто бы, Андрей, якобы, просил его задержать Светлану в Москве.
— Что же случилось?! — удивилась девушка.
— Наверное, вам следует позвонить Андрею и выяснить все вопросы с ним, — ответил я и завёл мотор. — А сейчас я могу вам только предложить остановиться у меня… Извините, — я начал выруливать с парковки, не позволяя другим машинам вклиниться перед моей. — Мы поговорим позже, потому что я итак очень задержался… Вы ведь не представляете ещё, что такое — Нью-Йорк… Впрочем, сейчас сами увидите… Мне нужно как можно скорее вырваться из этого аэропорта… Чтобы добраться до моего дома потребуется по крайней мере два часа… А затем мне нужно появиться на работе… Пожалуйста, сейчас не задавайте лишних вопросов… Иначе я врежусь в кого-нибудь… Мы поговорим потом…
— Кто вы? — спросила Светлана робко, когда мы остановились на светофоре.
Я живу в Нью-Йорке уже с десяток лет… Когда-то я тоже приехал из Москвы. Тоже, как Андрей, когда-то развёлся. Только детей у меня нет. Работаю страховым агентом в одной компании…
— Страховым агентом? — переспросила Светлана. — А что это, хорошая работа?
— Хорошая? — Я обогнал на скорости пытавшуюся вклиниться в мою полосу машину. — Читали вы Евангелие от Матфея?
— Нет… А что это?
— Что это?!
“Кто это, тот Андрей, что написал сей дневник? ” — думал я набирая скорость. — “Если девица не знает, кто такой Евангелист Матфей, — что этот ”лох” в ней мог найти?! Или он свихнулся от одиночества в этой треклятой американской “земле обетованной”, или потерял всякое чувство реальности… Впрочем, можно его понять, дурочка — очень красивая… И он, вроде даже как, собрался жениться на ней… ”
— Так что — это? — переспросила Светлана, — “Евангелие”? Что-то связано с церковью, да?
— Да, — ответил я. — Евангелист Матфей был сборщиком податей… И у меня похожая работа. Только я зарабатываю, наверное, побольше, чем он…
— Так, это хорошо! — Мы остановились на красный свет, и при этом Светлана посмотрела на меня. — У вас в Америке столько возможностей…
— В это время зажёгся зелёный — я рванул, чтобы опередить другие машины и перейти в нужную мне полосу.
— У нас так никто не гоняет, — проговорила моя пассажирка.
— Ты — в Нью-Йорке. Тут никто не уступает другому просто так… Впрочем, наверное, и у вас теперь никто не уступает?
— Но что же случилось с Андреем? — вернулась девушка к нерешённому вопросу.
— Нужно сесть на телефон и попытаться связаться с Буффало,… — размышлял я вслух, одновременно отвечая девушке. — Может быть, надо поговорить с его бывшей женой, детьми, или с женой покойного священника…
— Но я не знаю их телефонов…
— Это выяснить несложно… Я помогу… Ты меня извини… Я не могу говорить… Во-первых, я очень устал… Во-вторых, я должен смотреть на дорогу… Иначе мы врежемся в кого-нибудь и не доедим до дому…
— Но куда же ты меня везёшь?
— Ты только сейчас спрашиваешь?.. Ты забыла? Я же сказал уже раньше: “Ко мне”…
— Но я… не могу… Я полагала, что Андрей встретит… Впрочем… мне ехать некуда… Я согласна… Только зачем я… вам? Почему вы решили меня встретить?..
— Сам не знаю… Вот… Решил помочь… А когда увидел тебя, то ты мне понравилась… Не в полицию же тебе идти…
Наконец мы подъехали ко мне, выгрузились. Я поместил девушку в отдельную комнату, показал, где находится ванна и туалет. Пока она принимала душ, я заправил свежее бельё в её постель и, не дожидаясь её возвращения, выпил водки и отрубился в гостиной на диване. Видимо, я действительно очень устал и эмоционально перенапрягся от всей этой авантюры. На работу я решил в тот день не ходить.
Так Светлана оказалась у меня дома…
В первый день она отдыхала от долгого перелёта и адаптировалась к новому часовому поясу.
На другой день я сообщил о том, что Андрей — в тюрьме: якобы я навёл справки и узнал об этом только что.
Светлана заплакала. Но что значат, во-первых, женские слёзы? А во-вторых, как я мог её утешить? Чтобы развеять девушку, я предложил ей отправиться в ресторан — в моём холодильнике было предусмотрительно пусто…
Вернулись домой мы поздно. Я пообещал завтра навести справки об Андрее, и Светлана несколько успокоилась.
Я действительно навёл справки и узнал от вдовы отца Василия о том, что Спиров уже вышел из тюрьмы. Сообщать Светлане об этом я пока не стал, как и отец Василий, считая, что они друг для друга, как говорится, не два сапога — пара. Я решил повременить рассказывать ей обо всём, чтобы сначала, как бы, подготовить девушку, для чего следовало выбрать нужный момент и соответствующую обстановку, когда я мог бы выступить в роли утешителя.
Только на третий день, вечером, за бокалом вина, я сообщил Светлане то, что знал от покойного священника, а именно: какие у Андрея проблемы.
Девушка долго меня слушала, а потом заплакала.
— Я не думала, что он — такой… Что он пьёт,… — прошептала Светлана, прильнув ко мне.
Чтобы успокоить, я слегка обнял её, погладил по голове и спине.
— Я так ему верила,… — прошептала девушка. — Я так надеялась на него… Я даже ушла от человека, который меня любил, и даже сделала аборт…
Светлана совсем обессилела. Я отвёл её к постели, вернулся к камину, налил себе вина и стал терпеливо ждать…
Прошло примерно с пол-часа.
Я услышал лёгкий шорох за спиной — то была она…
— Борис, мне страшно! — услышал я за своей спиной и, обернувшись увидел Светлану, завернувшуюся покрывалом, которое она удерживала обеими руками на своих плечах. — Что мне теперь делать?
— Я отвезу тебя в Буффало…
— Правда?! Я буду так благодарна… К сожалению у меня нет достаточно денег, чтобы заплатить… Если ты будешь когда-нибудь в Москве…
Я налили вина в её бокал — и девушка, сразу же подхватив его, стала жадно пить.
Наступила пауза.
Меня когда-то научили в страховой компании, как нужно уметь держать паузу, чтобы склонить клиента на принятие решения. Иногда становится совсем неловко: ведь клиент не осознаёт глубины игры, начинает нервничать — но вдруг неожиданно соглашается… Закон срабатывает. И как только он заговорил первым — неважно о чём — считай, что он — твой! И тогда надо не упустить ни одного мгновения, чтобы он или она опомнились… Нужно говорить обо всём, о чём угодно, не давая клиенту вставить ни единого слова. И лишь спрашивать время от времени: “Ведь это так, не правда ли?” Или: “Вы, конечно, согласны с этим?” И при этом конечно улыбаться и смотреть в глаза чистым ясным взором… Этому, впрочем, надо тоже научиться… И после того, как клиент несколько раз вподряд скажет “да”, я кладу перед ним контракт — и он подписывает его, не читая… Так происходит в 99%. Иногда, конечно, попадаются такие, которые понимают, “где зимуют раки”. Но и те готовы бывают заплатить довольно, чтобы избавиться от возможных неприятностей: безгрешных-то не бывает, особенно среди богатеньких. По крайней мере, они дают хорошие чаевые — и то неплохо… Впрочем, я, кажется, отошёл в сторону…
— Я вам так благодарна за всё… Я даже не знаю, как вас отблагодарить,… — казалось, Светлана говорила это совсем искренне.
— У меня сложился о вас такой образ, — я нарочно перешёл “на вы”. — Что,… наверное,… поэтому я захотел вас встретить, и вот почему приехал в аэропорт… Вы — такая красивая! Юная! У меня жизнь не сложилась… О! Что бы только ни отдал я, чтобы вы были моей! И как только такое сокровище может достаться тому, который не достоин его! И зачем он вам только нужен, такой?! Особенно теперь, когда… Когда вы — здесь, в свободной стране — Америке… Когда можно распоряжаться своей судьбой, как хотелось бы… Разве можно обременять другого человека такими проблемами, с которыми Андрей и сам не в состоянии справиться?!..
Я отвернулся к камину.
— Скажи только слово,… — проговорил я, и почувствовал спиной, как Светлана тихо коснулась моей руки…
— Что мне сказать?.. — ответила она шёпотом, почти у самого моего уха.
— Расскажи мне о себе, — в волнении попросил я. — Расскажи, что было после того, как ты повстречалась с Андреем… У тебя был кто-нибудь?
— Да… Ты меня только правильно пойми,… — Светлана опять начала всхлипывать. — Одной ведь так плохо… Я надеюсь, и Андрей бы понял меня и простил. Я даже собиралась ему рассказать обо всём. — Девушка помолчала немного, а потом продолжала. — Меня с работы всегда подвозил один водитель прямо до дома. И хотя мы с Андреем уже давно переписывались, я продолжала встречаться с этим человеком. Пожалуйста, пойми меня правильно. Мне было очень плохо одной. Особенно после того, как пришлось сделать аборт. Я не знаю, зачем я только тебе об этом рассказываю… А как ты думаешь, Андрей, сможет меня понять?
Она готова была снова заплакать. Впрочем, я догадывался, почему Светлана стала такой откровенной…
— Я тебя очень хорошо понимаю, Светлана, — ответил я, касаясь её руки. — Ты встречалась, потому что с Андреем у тебя ещё не было ничего конкретного. А тебе ведь хотелось тепла, уюта, семьи, любви… Ты надеялась, что у твоей дочери будет отец… Это вполне естественно, нормально… Ничего в этом нет плохого. Кроме этого ведь ты же — свободный человек… Ведь ты же ещё не замужем. Если, например, ты решишь всё-таки выйти за него замуж, тогда ведь ты не позволишь себе встречаться с другим человеком. Даже сейчас, пока вы ещё не встретились совсем, ты всё ещё свободна… Ты вправе испытывать обычные человеческие чувства: хотеть обыкновенной ласки, близости с мужчиной… Ведь такие минуты так редки в нашей жизни…
Продолжая тихо шептать, я слегка обнял её, и она прильнула ко мне. Она продолжала всхлипывать, когда я тихо поцеловал её в голову, один раз, другой, третий. Потом я стал гладить её по волосам. Сначала она не отвечала мне, но и не отвергала мои утешения. А потом вдруг затихла, замерла и коснулась моей груди своей рукою, чтобы отстранить меня в любой момент. Сердце её сильно застучало, и, почувствовав это, я осторожно приложил свою ладонь к её груди, а другой рукой стал гладить по спине, и она всё не отстраняла меня. И рука её ослабевала, уже совсем не являясь преградою. А я продолжал её гладить…
— Что ты делаешь со мной! Что я скажу Андрею? — прошептала девушка.
— Он не достоин тебя! — прошептал я в ответ. — Ты будешь с ним несчастна! Будь моей!
— Пожалуйста, не надо! — взмолилась Светлана. — Ты меня соблазняешь! Что я потом буду делать?
— Ты так прекрасна! — отвечал я тихим шёпотом, прильнув к её уху. — Я всё для тебя сделаю… Только не отвергай меня. Подари мне крупицу твоей любви. Хотя бы только один раз! Всего один поцелуй!
— Не надо! Что будет потом?!
— Потом будет потом… А сейчас — ты и я! Только нас двое… Ты никому ничего не должна… Ты свободна… Мы будем вспоминать об этих минутах всю нашу жизнь. Такое счастье не бывает частым. Это никогда не повторится… Мы будем вместе вспоминать об этом блаженстве… Я полюбил тебя с первого взгляда! Никто не будет тебя так любить… Никто до сих пор тебя не любил так! Никто так не желал тебя… Никто не хотел дать тебе такого блаженства… Ты будешь без ума от экстаза…
Светлана молчала. Я тоже остановился. Лишь продолжал нежно гладить её по спине, пока не почувствовал в её теле дрожь. Она трепетала, оказавшись на грани запретного и желанного.
— Хорошо,… — прошептала она, — Только обещай мне…
— Я всё сделаю, что ты захочешь…
— Обещай, что сегодня не тронешь меня… Я не хочу, чтобы у нас начиналось с этого.
— Обещаю! — ответил я. — Только разреши один поцелуй!
— Завтра, — будто бы не слыша меня продолжала Светлана. — Я должна подготовиться к этому… Я отдамся тебе завтра… сама… Но только всего один раз… И всё! И это ничего не будет означать… Я всё равно должна повидаться с Андреем. И он не должен о тебе ничего знать… А потом… я решу, что мне делать… Потом…
“Хорошо”, — подумал я. — “Посмотрим, что же будет завтра. Теперь она знает, что мы никуда не уедем, пока она не ляжет со мной.”
Почти всю ночь я не мог сомкнуть глаз от ощущения, что рядом со мною — прекрасное нежное существо, которое позволило всё-таки прикасаться к своему телу и даже целовать себя.
Как она пожелала, я не стал настаивать на большем (хотя легко мог добиться чего хотел), а лишь нежно обнимал её, зная, что тем более получу завтра, чем менее проявлю страсти сегодня.
На следующий день Светлана честно исполнила своё обещание.
Произошло это так.
Уже было за полдень. Сначала мы позавтракали, потом я сделал несколько деловых звонков по работе, собрал вещи в дорогу, сходил в гараж проверить автомобиль. А потом, вернувшись, я взял какой-то старый журнал и прилёг на диване, давая тем самым девушке понять, что мы вряд ли сегодня, а может быть и завтра отправимся к её жениху.
Некоторое время спустя Светлана робко остановилась в двух шагах от меня, и, будто бы не зная, с какого начать слова, спросила:
— Ты… хочешь меня… раздеть?
Ни с одной женщиной доселе у меня ещё не бывало так. Все другие разыгрывали долгие утомительные спектакли перед тем, как лечь в постель. Светлана выполняла своё обещание, потому что понимала, что времени у неё мало.
Отбросив в сторону журнал, я поднялся с дивана, приблизился к девушке.
— Да, очень хочу, — проговорил я.
— Скажи, что я — красивая, — прошептала Светлана.
— Да, ты — очень красивая, и я без ума от тебя…
— Я отдаюсь тебе… Но только один раз…
Меня удивлял её рационализм. Выходило, будто не я, а она диктовала мне свои условия. Я ничего ей не ответил и начал расстёгивать верхнюю пуговицу её рубашки. Она больше ничего не говорила — значит соглашалась со всем: я медленно расстегнул следующую пуговицу — и тогда она сама подняла руки вверх, чтобы я стянул с неё рубашку, не теряя времени на пуговицы…
А потом я увидел солнечный зайчик, который стал вдруг прыгать с моей груди куда-то на её спину: туда — и обратно; а девушка при этом сначала стала стонать, а потом просить:
— Только не делай меня беременной, Борис!
Всё-таки она была по-детски наивна и доверчива…
— О! Какая ты замечательная! — уходил я от ответа.
— Ведь тебе это тоже вовсе не нужно! Правда?..
“Неужели она догадалась, что попалась?”— думал я про себя, и мне была приятна сама эта мысль. — “Или действительно только просто боится забеременеть?”
— И откуда ты только взялась, такая звонкая?
— Ты ведь правда не будешь?
— Всё будет хорошо, девочка! А ну, расслабься, — отвечал я.
Скоро она действительно забыла-таки о своих тревогах и теперь только громко стонала от наслаждения или, в зависимости от того, что я делал с нею, вскрикивала от сладкой боли…
Она была такая лёгкая, что, поднимая её над собою, я не чувствовал её веса; и опуская, спешил скорее снова поднять, дабы опять опустить. И я видел, как ей это было приятно. И чем больше я проявлял власти над нею, тем более ей это нравилось.
Но вот, будто, силы покинули её. Девушка как бы увяла, в изнеможении опустилась на мою грудь, покрывая своими распущенными волосами моё лицо.
Тогда собрав в ладонь волосы за её головою, я замер, давая ей отдых. Она быстро и часто дышала, точно так же, как и я. И лишь когда она несколько успокоилось, я нашёл её губы — и в тот же миг почувствовал, как в её теле забил источник. Я ещё позволил ей недолгое время наслаждаться кратковременным отдыхом, но в следующую минуту поднялся, и, удерживая её на руках, перевернул вокруг и вновь опустил — так что солнечный зайчик теперь уже коснулся моей спины, и сразу же начал весело прыгать и прыгал до тех пор, пока в теле юной женщины снова не открылся родник. И тогда другой источник не выдержал и извергнул в ответ водопад брызг.
Светлана почувствовала это сразу. Сознание мигом вернулось к ней, а вместе с этим — и тревога. Она попыталась освободиться… Но я крепко держал её в своих объятиях и долгим поцелуем не позволял издать ни единого звука. И вот новая волна достигла другого берега, а за нею следом — третья…
“Теперь ты — вся моя!”— подумал я в восторге и отпустил свои объятия.
— Что ты сделал!? — услышал я.
Тяжело и часто дыша, Светлана попыталась вырваться, но я снова крепко обнял её и, не давая пошевелиться, стал долго целовать…
Наконец я позволил ей вырваться из моих объятий и убежать. Впрочем, драгоценные минуты были потеряны, и шум воды из ванной не мог соперничать с родниками жизни, только что слившимися в теле женщины…
Я улыбнулся, закрыл глаза… Солнечный зайчик замер на спинке дивана…
“Теперь, когда она станет беременной, она будет только рада отдаваться мне каждый день по несколько раз”, — размышлял я, — “Значит она — моя!.. А что будет потом — не важно… Отправлю назад на родину или передам “лоху”… Где один раз — там много и очень много-много раз!”
Светлана ничего мне не сказала в ответ на случившееся. Только как будто стала несколько нервной и до конца дня почти не разговаривала со мной. Ночью она пожелала остаться одна, напомнив мне о том, что она согласилась переспать со мною только один раз. Я не стал настаивать.
Не буду описывать, как мы выехали из Нью-Йорка по направлению к Буффало и как провели время в дороге. Я не люблю долгой беспрерывной езды. Поэтому мы несколько раз останавливались в зонах отдыха. Тем не менее в поведении Светланы ничего не было такого, что могло бы напомнить о том, как она позволила мне ещё вчера полностью овладеть ею и довести почти что до беспамятства. Я даже чувствовал себя неловко от такой двусмысленности.
Наконец мы прибыли в Буффало. Я нарочно протянул время, и, так как уже было довольно поздно, мы остановились в каком-то мотеле.
— Светлана, пожалуйста, не обижайся, — извинялся я. — Ты такая красивая, сексуальная! У меня никогда не было такой женщины. Я без ума от тебя!
— Ты наверняка сделал меня беременной! — упрекнула меня Светлана.
— Разве я мог удержаться! Это — сильнее меня, — отвечал я. — От одной мысли о тебе я прихожу в волнение! Если ты забеременела, то это значит, что ты вернёшься ко мне.
Мы лежали вместе, приготовившись ко сну. Я нарочно снял самую дешёвую комнату, с одной кроватью, но мог бы заплатить много больше за это.
Светлане выбирать не приходилось. Впрочем она всё понимала…
— Завтра, быть может, ты, повидав Андрея, решишься-таки связать с ним свою судьбу навсегда, — продолжал я. — Но сейчас, пока ты свободна от всяких обязательств, — разве ты не хочешь ещё раз испытать того же, что было вчера? Я обещаю… Я буду сдержанней… Вот, у меня есть защитное средство…
Я вытащил из кармана маленький квадратный пакетик.
— Впрочем, если ты уже беременна, то я не оставлю тебя! Поэтому ты ничего не должна бояться. Ты можешь остаться у меня, пока не родишь. Это будет наш ребёнок. Если ты согласишься выйти за меня замуж, то я буду очень счастлив. Зачем тебе он нужен, этот Андрей? Не вернуться ли нам прямо сейчас ко мне? Вспомни, как нам было хорошо вдвоём!
— Ты хочешь сказать, — вдруг прервала меня Светлана. — Что если я беременна, то могу спокойно заниматься сексом и с Андреем?
— Упаси Бог! Я вовсе не думал об этом! Но ведь ты вернёшься ко мне? Я буду тебя ждать тут, в этом мотеле. Ведь, хватит тебе одного дня, чтобы разобраться с Андреем. А послезавтра мы смогли бы отправиться в обратный путь.
— Ты зря радуешься. Я не беременна. А впрочем, можешь даже и не волноваться по этому поводу. Я не такая дура! Можешь спрятать свою резинку. Я употребляю противозачаточные таблетки… И беременность мне не грозит… Поэтому, и не только поэтому, в знак благодарности за всё, что ты сделал, я, так и быть, позволю тебе обладать мною ещё один раз…
На следующий день мы попрощались. Девушка не пожелала, чтобы я дожидался её в мотеле. Она пообещала мне позвонить в Нью Йорк, пожелала счастливого пути, и, одарив на прощание последним поцелуем, отпустила восвояси…
До сих пор я относился к Андрею скорее как к абстрактному субъекту. Теперь же он начал приобретать для меня реальные черты. Несмотря на то, что Светлана отдалась мне, тем не менее, выходило, что она продолжала следовать какой-то своей намеченной цели. Мои же планы оказывались лишь импровизацией Светланиной программы.
Я отвёз Светлану к апартаментам, где жил этот ”лох” Спиров, где-то на улице Делаваров, в северной части Буффало, районе, надо заметить, не особенно привлекательном. На всякий случай подождав с пол-часа и видя, что она не возвращается, с горечью сплюнув в открытое окошко машины, я завёл мотор и резко рванул с места — чтобы поскорее вырваться из этого провинциального городишки прочь...”
  
На этом повествование Бориса заканчивается. Впрочем, как я пытался уже объяснить, это вовсе не Борисово повествование, а это — моё собственное художественное переосмысление событий, основанное на факте того, что я лично знал Бориса, и на фактах, изложенных мне Светланой в минуты откровенности. Добрые то были минуты или злые — теперь то не имеет значения… Светлана встретится с Борисом снова ещё раз, незадолго перед 11 Сентября, когда он навестит её в Буффало. Он пробудет там несколько дней. И пока будет находиться на работе, его жена не будет вылезать из мотельной Борисовой постели по несколько часов кряду. Уже тогда она будет строить планы о том, как бы избавиться от Андрея и переехать к Борису в Нью Йорк. Потом она родит свою дочь в госпитале, где окажется и моя бывшая жена Мария. Там мы познакомимся, начнём дружить семьями. Светлана приглянется мне с первого взгляда. С первой нашей встречи я начну думать о том, как сделать её своей любовницей и как провести ”лоха”. Потом Борис погибнет под обломками Торгового Центра. И тогда внимание Светланы сконцентрируется на мне. Она поссорит меня с Марией, чтобы в последствии занять её место…
Все эти факты я сумел собрать воедино и осмыслить лишь многое время спустя. А тогда я был слеп. Подобно тому, как был слеп Спиров и подобно тому как был слеп тот военачальник, которого великий царь Давид отослал на смерть, чтобы завладеть его женою. Поистине, нет ничего нового под солнцем…
Итак, погубив Спирова, куда-то пропавшего после долгой судебной тяжбы, Светлана стала моей женой. Мы — я и две дочери Светланы — продали мой дом, приобрели другой и переехали на новое место. Казалось, что все волнения закончились. Но вдруг в наших отношения со Светланой стала возникать какая-то отчуждённость. Заметить это было почти невозможно. Я даже не думал об этом. Всё это — поздние реминисценции. Сначала я предположил, что причина охлаждения Светланы ко мне — от усталости, стресса, ностальгии по родине. Как-то раз я предложил ей отправиться в отпуск в Россию. К моему удивлению, будто бы Светлана ждала от меня такого предложения и сразу же ухватилась за эту мысль. В несколько дней этот вопрос был решён.
Так, моя жена со своими дочками отправлялась на две недели на родину. Мы заказали иностранные паспорта и билеты. Я в то время был перегружен работой. К тому же я решил, что следовало бы немного сэкономить на авиабилетах. Вот почему, потолковав со Светланой обо всём, мы согласились на том, что я останусь дома, а она, впервые после пяти с лишним лет побывает в России, повидается с родственниками. Если бы я знал тогда, как был обманут и что уже тогда мною манипулировали! Пожелай я отправиться вместе со своей женой в эту поездку — и события приняли бы другой оборот, результат которых, впрочем был бы, возможно, тем же самым…
Так или иначе, я проводил мою семью, посадил их, как говорится, в самолёт, а сам отправился на работу.
Вернулся я домой в тот вечер довольно поздно. Положив рядом с собою переносную телефонную трубку, уснул. Светлана должна была позвонить мне сразу по прибытии. Разница во времени между Буффало и Москвой — 8 часов. Моя жена должны была позвонить под самое утро. Каково же было моё недоумение и смятение, когда, проснувшись, я осознал, что звонка не воспоследовало!
Я начал наводить справки, не случилось ли чего с самолётом. Всё оказалось благополучно. Самолёт приземлился в Шереметьево в положенное время без каких-либо происшествий. Я терпеливо продолжал ждать звонка от Светланы в течение следующих суток. Но его не было! Я не понимал, что могло случиться. У меня не было даже телефона её родственников, к которым она поехала. И как я не подумал об этом заранее — сам не знаю.
Наконец мне пришла в голову мысль копнуть старые телефонные счета — там должны были быть номера телефонов, по которым мы звонили из нашего дома.
Так мне удалось выяснить номер её матери в России. Дозвонившись до неё, я с облегчением узнал, что Светлана, действительно, благополучно прибыла в Москву и что остановилась на своей квартире, где, к сожалению, телефона нет.
— Почему она до сих пор мне не позвонила? — спросил я её мать.
— Она пробовала, но из России звонить дорого и очень трудно дозвониться. — Мать Светланы разговаривала со мной как-то сухо, без радости, сдержанно и напряжённо, будто боясь сказать что-то лишнее.
По крайней мере я немного успокоился. Так прошла неделя, вторая, а звонка от жены так и не было. Каждый день я пытался по много раз дозвониться до её матери, но теперь и её номер не отвечал. Я звонил каждый час, и днём и ночью, а результат был один и тот же — нулевой.
Однажды, снова просматривая телефонные счета, я обнаружил номер телефона, который фигурировал чаще других. Это оказался номер одного моего знакомого, делового человека, уверенно стоявшего на своих ногах, довольно богатого. Это был один армянин, бывший эмигрант из Азербайджана, которого звали Сашей, парень лет на десять младше меня, но весьма преуспевший в американской жизни. Кто-то из моих сотрудников по работе несколько лет назад познакомил меня с ним. У нас оказались общие интересы в области компьютерного программирования. Мы обменивались профессиональной информацией. Несколько раз он бывал у меня дома, весёлый, как все восточные люди, немного балагур, шутник, не знавший предела остротам настолько, что с ним было трудно вести деловую беседу: на каждом шагу он уходил в сторону для изъявления какого-либо сарказма или шутки. Впрочем, общаться с ним просто так, не по делу было весело и легко. Он мог бы верховодить любой компанией и быть в ней тамадой. Одно было странно: при всех его талантах он, уже изрядно полысевший тридцатилетний парень, оставался холост. “Уж не импотент ли он?”— думал я, но затем склонялся к противоположному мнению. Как только я женился, я перестал приглашал его в свой дом. Тем не менее, несколько раз этого не удалось избежать, и я был вынужден представить его Светлане.
В последнее время, как я слышал, Саша сумел хорошо “раскрутиться”. Он владел несколькими доходными домами и работал управляющим (manager'ом) в большой юридической компании. Впрочем, от прямого вопроса, чем он занимается, этот человек всегда ускользал. Однажды, когда у меня “встала” машина, и пока автомобиль был несколько дней в ремонте, я попросил его о помощи. Этот богач подвозил меня до работы, показывая всем своим видом, что делает мне большое одолжение. На третий день его терпенье не выдержало. Он остановился у бензоколонки и потребовал, чтобы я заправил его бензобак. Больше я не просил этого армяна ни о чём и прекратил с ним всякие отношения.
Это произошло несколько месяцев назад… Кто мог звонить ему из моего дома так часто, несколько раз в неделю в последний и предыдущий месяцы?
Сомнение закралось мне в душу… Несколько раз я брался за телефонную трубку, но был не в силах набрать его номер. Наконец, я нашёл в себе мужество и сделал это.
Армян не ожидал моего звонка. Он давно уже понял, что отношения у нас прекратились, отвечал как-то взволнованно, без обычных своих острот и “подколов” — такие люди все на поверхности. И если у них что-то в подсознании, это сразу их выдаёт: они становятся холодными и расчётливыми зверями. Теперь выходило так, будто я стал для него “лохом”. Уже когда он подвозил меня на машине, я почувствовал это. Ведь если кто “лох”, то с ним, ведь, как будто позволяется делать всё, что хочешь, и за человека не считать… “Лох” — это вроде животного, приготовленного к закланию. Неужели уже тогда он “наставил мне рога”? Я всё это почувствовал по его интонациям. Чтобы проверить это было заикнулся сказать что-то о жене. Но армян быстро оборвал разговор, сообщив, что очень занят, и повесил трубку, не дожидаясь моего ответа.
Прошло примерно два часа после этого разговора, как вдруг раздался телефонный звонок. Подняв трубку, я услышал голос Светланы.
— Почему у тебя всё время занято? — начала она с обвинения. — Я не могу до тебя дозвониться!
   — Света! Куда ты пропала?! — закричал я в ответ. — Я просто схожу с ума! Что случилось? Где ты? Как ты долетела? Как дети?
Одновременно от радости, что слышу её голос, и в смятении от пережитых мыслей и постыдного чувства ревности и подозрений, я задыхался.
— У меня было много хлопот, — услышал я. — Прежде всего с моей квартирой…
— А я уж не знал, что думать! Как дети? Ведь тебе скоро вылетать обратно. Кто тебя проводит?..
— Дети в порядке. Они пока останутся тут, с бабушкой… Мне нужно тебе кое-что сообщить… Только ты очень не расстраивайся…
— Что такое? Что-то случилось?
— Только ты держи себя в руках и продолжай слушать… Ты, конечно, не виноват ни в чём. Ты меня должен понять… В общем случилось так, что… я тут встретилась с Андреем и решила остаться…
— Что?! — Я хотел закричать, но прошептал свои слова совершенно беззвучно. — Что? — повторил я едва слышно. И всё равно она вряд ли услышала меня. Тем не менее, видно, догадываясь о моём шоке, она терпеливо молчала и ждала некоторое время, а потом сказала:
— Ты меня прости… Но… у нас с тобой ничего не получится больше…
Она говорила тихим, но твёрдым ледяным, кажется, будто бы прокуренным голосом. Она когда-то давно курила. Но потом бросила. “Значит теперь снова закурила”, — подумал во мне кто-то безразличный.
— Света! — взмолился я, но она прервала меня:
— Он, Андрей, здесь… Мы теперь с ним — вместе… Он простил тебя за всё. Прости меня и ты тоже… Если можешь… Это была моя ошибка —начать с тобой роман…
— Ты полагаешь, что Андрей, и тебя простил за измену?! — воскликнул я.
— А никакой измены не было… Это ты изменил Марии… И беременна я была не от Бориса, а от Андрея… Мы потом вернёмся с ним вместе в Америку… Ты, пожалуйста, потрудись отдать мне половину того, что мне принадлежит… Иначе Андрей… накажет…
— Что-то тут не вязалось. Слишком сильным был шок.
— Я не верю тебе! — закричал я. — Что-то здесь не так! Что ты задумала? Ты вовсе не в России! Ты здесь, где-то рядом! Что ты задумала? Говори!
В трубке было тихо. Никто не отвечал. Я долго вслушивался в наушник. Там потрескивало. Было чувство, будто всё это мне снится.
— Светлана!!! — закричал я. — Отвечай! Неужели ты совсем меня не любишь? Что ты нашла в этом армяне? Ты спуталась с этим выродком! Он пообещал тебе золотые горы! Это он тебя “ведёт” Я всё знаю! Я вас выведу на чистую воду!
— Ты ничего не понимаешь! Не делай глупостей. Не плюй против ветра… Впрочем… Прости… Но я не могу иначе… У меня дети… Я должна думать об их будущем… Не ищи меня… Я сама тебя найду, когда настанет время…
— Ты хочешь судиться? Что тебе от меня нужно?
— Немного… Наш дом… Мой дом… Моя часть… А лучше — весь!
— Светлана! — Я ещё не осознал всех слов, что она только что произнесла.
— Разреши хотя бы ещё раз повидать тебя! Я не верю всему этому! Не верю!!! Скажи мне твой адрес! Я завтра прилечу к тебе! Мы должны объясниться. Вот увидишь: всё будет выглядеть иначе… Как только мы встретимся и поговорим… Это — какая-то ошибка… Недоразумение… Это — просто наваждение…
— Прости меня за всё… Постарайся меня понять… Я вынуждена подать на развод… Тебя известят… Не вздумай претендовать на дочь. Это — не твоя дочь. Это дочь Андрея. Ты ничего не сможешь доказать… Прощай!
Короткие гудки забарабанили по моим мозгам, будто прямо где-то внутри головы.
   А я, тем не менее, продолжал ещё держать телефонную трубку, и не хотел класть её на аппарат, чтобы окончательно тем самым не положить конец уже окончившемуся разговору.
И мне представилось в этот момент, что будто бы кто-то смотрит на меня со стороны: как я продолжаю стоять и держать в руке телефонную трубку и слушать короткие гудки, и что этот кто-то будто бы думает: “Да, мол, правильно… Именно так полагается делать в подобных случаях: нельзя, мол, сразу-то вешать трубку… Иначе могут подумать, что ты плохо переживаешь… Что, мол, тебе — всё “до фонаря”… Что ты — совсем бесчувственная скотина...”
“Кто подумает?”— подумал я и взглянул на себя в зеркало, что висело на стене, прямо передо мною.
А потом медленно нашёл разъём на телефоне, куда подсоединялся шнур трубки, аккуратно выдернул его. Гудки сразу прекратились. Я сделал два шага назад, размахнулся и со всей силы запустил трубкой в зеркало.
Через некоторое время я понял, что этим я не решил проблему: хотя я больше и не слышал коротких гудков, всё равно они всё ещё продолжали поступать в сам телефонный аппарат, и стоило мне подключить трубку обратно, то их можно было бы снова услышать.
Так я и сделал. Трубка, хотя и расколотая, с наушником, болтавшимся на проводах, всё-таки работала — и послушно загудела теми же самыми короткими гудками.
И тогда я рванул провод, шедший от стены.
После этого стало до ужаса тихо.
Я отбросил аппарат в сторону, на пол, опустился на колени, прямо в стёкла разбитого зеркала, и закрыл руками лицо.
“Только бы ещё раз увидать её!” — прошептал я вслух и вспомнил, что это слова князя Мышкина из “Идиота” Достоевского. Но всё равно снова повторил: “Хотя бы ещё раз увидеть её! Ведь после всего, что было… разве можно так со мной поступать? Боже! Помоги!”
А дальше я плохо помню. У меня случилось какое-то затмение или помешательство… Провал в памяти… Очень долго я был вне себя. Меня уволили с работы. Несколько раз проезжая на автомобиле, мне виделась Светлана: будто бы она выходила к дороге со своей старшей дочерью, чтобы посадить её на школьный автобус.
“Ах вот ты где, оказывается, прячешься!”— думал я, прикрывая лицо, чтобы она меня не узнала. А через час я возвращался к тому месту, где видел свою жену, припарковывал автомобиль несколько поодаль и до темноты начинал наблюдение за домом… Меня постигало разочарование. Люди, приезжавшие и входившие в дом, оказывались мне не знакомы. На следующий день, приехав заранее, я обнаруживал, что женщина, провожавшая своего ребёнка к школьному автобусу ничуть не была похожа на Светлану.
“Неужели нарочно конспирируется?”— думал я, а потом ловил себя на мысли, что и ребёнок — мне не знаком.
Потом то же видение повторялось у другого дома, в другом районе.
Здравый рассудок говорил мне, что это — “глюки”. Вскоре галлюцинации прекратились, так как у меня не стало денег на содержание автомобиля, и я почти перестал выезжаить из дому, разве лишь что за водкой, да за продуктами для закуски. Пособия по безработице, что я получал после увольнения, едва хватало, чтобы сводить концы с концами. Рассчитывая завладеть домом, Светлана оплачивала mortgage (месячную квартирную плату). Она очень хорошо рассчитала со своим дружком, как завладеть всем и как избавиться от меня. Я знал, что доживаю последние дни. Скоро моим жилищем должен был стать остававшийся у меня незастрахованный и незарегистрированный автомобиль. Как далеко я успею на нём проехать? Что будет сначала: арестует ли меня полиция или кончится бензин?
Помню, как один раз меня остановил какой-то негр, наркоторговец, и спросил по-русски:
— Мужик! Улететь хочешь?
— Хочу, — ответил я, не догадываясь сразу о том, что этот чёрный имел ввиду.
Но потом, поняв, что он предлагает купить норкотик, неожиданно для себя согласился и купил.
— Ты кто? — спросил я. — Почему говоришь по-русски?
— Я не понимай по русску, — ответил негр.
— Как не понимаешь? Ведь ты отвечаешь мне…
— Нет! Совсем больше не понимай по-русску… Мой учился в Москва в Патриса Лулумба. I am from Эфиопия, Африка знашь? Where are you from?
— I am from Moscow too.
— Moscow! Friend! I've been in Moscow many years ago! I've been studying in Patris Lulumba Institute.
— А зачем говоришь, что не говоришь по-русски?
— Это — для конспирация. Мой бизнес такой.
И будто, испугавшись, что наговорил чего-то лишнего, негр зашагал прочь от меня, оглянувшись правда пару раз и помахав на прощание рукой.
“Слава Богу!”— подумал я про себя, шагая к дому. — “Хотя бы это — не “глюк”...”
Чего только тут не встретишь, в Америке! Даже негров, говорящих по-русски. Потом я несколько раз заговаривал с Куфлу — так звали эфиопа — и он поведал мне о том, как учился в Советском Союзе в Институте Патриса Лулумбы и о том, как возвращаясь на родину, во Франции, где у него была пересадка, сумел вместо Африканского самолёта сесть в Американский. В семидесятые годы прошлого столетия такое ещё было возможно…
Хотя больше я не покупал у него наркотики, тем не менее мы несколько раз выпивали за мой счёт по бутылке пива, от которого он моментально хмелел. Всё-таки, несмотря на все мои невзгоды, я продолжал интересоваться жизнью. И этот Куфлу стал мне даже дорог. Пытаясь вспомнить забытый русский язык, эфиоп, был рад общению со мной. Он порекомендовал мне место в рыбной лавке, где сам подрабатывал за наличные деньги, и вскоре мы стали общаться чаще. Но однажды его поймали с наркотиками и забрали в тюрьму. У меня денег в то время не было, чтобы внести за него выкуп, потому что жена как раз присвоила себе мой дом, так что я, как и предполагал, оказался на улице и был вынужден жить в автомобиле.
Но пока это ещё не случилось, в тот день, когда я впервые встретил эфиопа и купил у него “товар”, дома я решил впервые попробовать его и, надо сказать, очень здорово “улетел”, так что запомнил лишь, как долго и мучительно беседовал с кем-то на какие-то философские темы. К сожалению, наш брат эмигрант и расслабиться-то не умеет, и даже наркотик для нас — “не в коня корм”. Запомнилась одна фраза… Тот, с кем я беседовал, сказал:
— Отгадай загадку!
— Хорошо, — согласился я.
— Who are your talking to, answering questions? — спросил меня некто почему-то по-английски.
— My brains, — ответил я, не задумываясь, и тут же проснувшись, удивился своему ответу и заданному мне кем-то вопросу.
Выходило, что ответ на вопрос, который мне задали, я уже заранее знал. Причём вопрос был экзистенциального порядка. Неужели я сам себе задавал вопрос? Иначе как бы я мог знать ответ на него?
Опомнился я однажды, может быть, месяц или два спустя, ночью в автомобиле, в какой-то зоне отдыха, расположенной по дороге к Нью-Йорку. Опомнился оттого, что мне приснилось, будто бы я приехал в Москву и что будто бы долго брожу по каким-то старым улицам и узким дворам в поисках Светланы… Я стучу в какую-то дверь — и вдруг вижу на пороге её!
— Это ты? Ты всё-таки приехал? — спрашивает Светлана.
— Да… А где Андрей?
— А Андрея нет… Он умер… Уже давно умер…
— Как?! Когда?!
— Он упал в Ниагарский Водопад. Ещё когда я ушла от него к тебе. Разве ты не знал?
— Нет… — отвечаю я. — Я думал, что он вернулся в Россию… Разве он не с тобою?
— Нет. Он лишь приходит иногда оттуда, из Водопада… Я ему всё рассказала и о тебе, и о Борисе…
— Зачем же ты сказала мне, что ты — с ним?
— Я хотела узнать: действительно ли ты любишь меня: если любишь — то приедешь… Вот, видишь: ты и приехал, и даже нашёл меня… Значит я была права…
Светлана берёт меня за руку… Я вхожу в большую комнату, шагаю следом за нею. Там, в глубине просторной комнаты с высокими потолками — странный белый лучезарный свет. Мы оба входим в полосу этого света. И свет озаряет её лицо…
— Светлана! — восклицаю я. — Какая ты красивая!
Мы оба останавливаемся… Я приближаюсь к ней совсем близко… Наши губы почти соединяются… Но вдруг она отстраняет меня и говорит ледяным голосом: “Я — стена! И сосцы у меня — как башни! Потому что я достигла полноты бытия!”
На этом мой сон обрывается…
Погружаться в сновидения стало для меня единственной отрадой, хотя возвращение к действительности — всегда ужасно. Я могу спать сутками напролёт. Подниматься лишь для того, чтобы сходить в туалет или выпить водки или воды, а затем скорее броситься в постель и сразу же снова забыться. Чем более я сплю, тем более не хочется подниматься и предпринимать что-либо для спасения.
Я понимал, что погибаю, и ждал лишь, когда и как случится конец.
Теперь только во сне мне является она, Светлана. Не та, что бросила меня, а другая, хорошая.
Чтобы встречаться там с нею, я разработал особую методику.
Погружаясь в сон, я представляю себя перед большим зеркалом. Затем я начинаю мысленным взором всматриваться в зеркало, чтобы увидеть то, что находится за моей спиной. Таким образом незаметно я отключаюсь от материальной реальности и проникаю в ирреальный мир: “зеркало” поглощает и растворяет меня — я медленно вхожу в него, и сновидение становится для меня новой реальностью; материальная же реальность остаётся где-то за моей спиной.
В “Зазеркалье” я даже могу ориентироваться и сознательно действовать. С каждым разом я обнаруживаю новые детали. Мир, в который я проникаю, открывается не сразу, постепенно. Многое в нём — от материального мира, который становится относительно нового — ирреальным. И тем не менее в этом новом мире — иные законы. С одной стороны они не такие непроницаемые, как в материальном, с другой стороны, я не могу перешагнуть какие-то границы, которые мне так хотелось бы преодолеть. Например, почти что каждый раз, когда я приближаюсь к Светлане слишком близко, и наши губы готовы соединиться для поцелуя, — конец один и тот же: я мгновенно просыпаюсь.
Мои похождения в “Зазеркалье”, как правило, начинались с того, что проникнув через зеркало в ирреальную Москву, сначала я долго и мучительно скитался по незнакомым улицам, пока, всё-таки, не находил того заветного подъезда, входил в него, стучал в дверь, располагавшуюся слева, сразу после небольшого лестничного спуска из семи ступеней. Затем дверь открывалась, и меня встречала Светлана. Я просыпался только после того, как она, не позволив себя поцеловать, произносила: “Я — стена...".
Впрочем, то был лишь один вариант мира. Порою я вступал в контакт со Светланой при иных обстоятельствах. И тогда, проснувшись, я долгое время продолжал помнить и даже физически чувствовать только что испытанное прикосновение её тела к моему. Впрочем такое счастье случалось не часто. Требовались особые усилия, чтобы, проникнув в “Зазеркалье”, не начать блуждать по улицам, и найти Светлану в таком месте, где она и я чувствовали бы себя свободными.
Итак, в последний раз, встретившись с нею в той полуподвальной комнате, я узнал от Светланы, что будто бы Андрея с ней нет. Раньше она не говорила об этом… Может быть, она снова разочаровалась в нём и прогнала от себя? Не означает ли это то, что она позвала меня к себе?
У меня снова появилась надежда…
Я начал подсчитывать деньги: хватит ли их мне на билет до Москвы? И хотя я не знал, где мне искать ту, хорошую Светлану, я полагал, что оказавшись на родине, смогу навести справки и встретиться-таки с нею. Плохая Светлана, по всей видимости, после развода со мною осталась в Америке.
Впрочем, денег у меня всё равно не хватало. Ведь я давно был без работы. После того, как по судебному решению, дом перешёл во владение моей бывшей жене, то есть той, плохой Светлане, а не другой, которая начала встречаться со мной в “Зазеркалье”, и она выплатила мне какие-то несколько тысяч, полагавшихся за него, они тут же растаяли в руках моего адвоката. И тогда я решил исчезнуть: сел в остававшийся ещё у меня автомобиль и, моля Бога, чтобы не нарваться на полицию, “попилил” в Нью-Йорк — в надежде стереть из памяти все отрицательные эмоции, связанные с Буффало, переменить обстановку и, быть может, найти в “Столице Мира” не только кров над головою, но и работу. Всё-таки в Нью-Йорке больше возможностей, нежели в захолустном Буффало. И зачем я только дёрнулся оттуда после 11 Сентября!? Скольких, людей лишили жизни и скольким испортили жизнь те злые силы, что завербовали смертников — чтобы найти повод для новой войны, и чтобы богатому богатеть, а бедному беднеть! И кто же такой умный, что придумал, эту авантюру: страх заставит обывателя раскошеливаться безропотно. Не стало врага после окончания “холодной войны”? Надо его создать! Не только в отдельно взятой стране, но лучше — во всё мире. Так будет надёжнее. На долгие годы вперёд не придётся больше ломать голову. Пусть плачут невесты, вдовы и матери по сложившим головы женихам, мужьям и детям. Это всё лишь — “collateral damage” — издержки производства…
Тошно было возвращаться в Нью-Йорк. Но деваться было некуда. Я поселился в Верхнем Манхэттене, в том же самом доме, где когда-то жил Борис, потому что апартаменты там были недорогие.
Хорошо было бы теперь дописать эту рукопись и, может быть, продать какому-нибудь господину “Березовскому”.
Кажется, он обвинил Российского Президента в том, что тот первый положил начало взрывать дома своих граждан, чтобы развязать войну…
Если бы такое пришло в голову Ельцина, то вряд ли бы он передал власть своему преемнику раньше срока. А впрочем, может быть, он и передал ему власть вместе с этой пьяной идеей?
Итак, круг замкнулся.
Теперь-то вы догадываетесь, что я и Борис — почти одно и то же лицо… Даже без “почти” — одно и то же и есть…
Просто у меня сильно поехала крыша…
Иначе откуда бы я знал так точно, в деталях, что и как у Бориса было со Светланой до и после её замужества с Андреем?
Только одного не пойму: кто погиб 11 Сентября: он или я. Или у меня уже тогда произошёл “сдвиг по фазе”?
И ещё: куда-таки сгинул Андрей Спиров, “лох”? Ведь был человек — и вдруг его не стало…
Да… Призрак Бориса теперь, тут в Нью-Йорке, приходит и завладевает моим я. Оказывается я поселился именно в тех самых апартаментах, где жил Борис. Сначала мне показалось, что это другие апартаменты, потому что я многое забыл и вообще стал тяжёл на голову, но потом по некоторым деталям понял, что это именно то место, где я пил водку с Борисом, торгуя у него эту самую рукопись.
Это — тот же самый Борис, о котором я писал в своём дневнике в самом начале. Я теперь перечитываю его довольно часто.
Ещё давно, в Перестроечные времена Бориса послал в США КГБ, чтобы выследить Софию. Теперь я знаю об этом точно.
Да, София…
Как-то раз я сидел у окна и смотрел на вечереющие сумерки… или, точнее, на сумерничавшее вечернее небо.
Вдруг я почувствовал за спиной чьё-то присутствие. Обернувшись, я увидел в глубине комнаты какое-то свечение. Мои глаза, до этого привыкшие к свету за окном, не сразу смогли определить, что это такое светиться внутри моей комнаты. Вы ведь знаете, как бывает, когда смотришь на свет, а потом — сразу — в темноту. Обычно ничего не видишь и ничего не чувствуешь кроме суеты и томления духа. Так было и в этот раз. У меня было сильное томление духа… И тем не менее мне показалось, что то был человеческий силуэт. Я даже поднялся со стула и шагнул к нему навстречу. Потому как я давно уже ничего не боюсь, то мне было даже интересно, если бы то оказалось что-то необыкновенное. Но силуэт медленно растворился, как будто его и не было.
Примерно то же самое повторилось ночью. Видимо, я немного проспался, протрезвел. И потому сумел запомнить всё лучше. Я проснулся от какого-то не то звука, не то чувства — и увидел в глубине комнаты её.
Да! То была Светлана, а точнее — её призрак.
До сих пор она являлась мне во сне. А тут — наяву!
— Ты жива, Света? — прошептал я, чувствуя, как по моей спине пробегают мурашки, а волосы поднимаются сами собою над головой.
— Я — не Света, — ответил призрак.
— Кто ты? Что тебе надо?
— Я — София. Я пришла, потому что ты — одинок.
— А что со Светланой?
— Она ждёт тебя. Только у неё теперь другое имя и тело.
— “Теперь”? Что значит это “теперь”?
— Ты узнаешь об этом завтра.
— Но почему ты так похожа на неё? Разве ты не она?
— Нет. Я та, что являлась тебе раньше, но ты принимал меня за Светлану.
— А кто ты тогда?
Я же говорю тебе: Я — София. Я прихожу к тем, кто на краю гибели… В каком же мне ещё приходить облике, как не в том, что бывает ближе всего сердцу человека?
— Что ты хочешь от меня?
— Я хочу, чтобы ты снова попробовал помочь мне обрести душу, подобную твоей.
— Но ведь у меня ничего не получается… Разве те не можешь найти кого-нибудь лучше?
— Нет…
— Что же я должен сделать?
— Разыскать настоящую Светлану.
— Кто же была эта?
— То была уличная девка, кукла, обманувшая нас и воспользовавшаяся чужим именем.
— Где же настоящая Светлана, или как теперь её звать?
— Я помогу тебе найти её.
— Я больше не желаю ничего. Я больше ничего не чувствую, ничего не хочу. Разве лишь — остановить мгновение… Но то будет смерть. Чего ещё мне желать?
— Любви…
Призрак стал медленно таять, исчезать в рассветном полумраке.
— Подожди! Не уходи! Скажи, что я должен всё-таки сделать?
— Полюбить… — услышал я тихий шелест занавески на окне. — Иначе погибнешь… Ты познал скрытое значение моего имени… Тебе открылось новое знание, — услышал я вдруг ясный голос внутри моего мозга.
— Ты — галлюцинация! Я схожу с ума!
— Я так же реальна, как твоё я. Я — часть его. Ты всегда меня найдёшь, если знаешь значение моего имени…
— Твоё имя — София… Но каково же его значение? Скажи мне!
— Не путай значение со звучанием… Отдели форму от содержания и через умудрённое неведение обретёшь чистое знание…
— Но как же… как сделать это?
— Повторяй моё имя, пока не познаешь его чистое значение. И когда познаешь его глубину, тогда увидишь меня, ибо Я — стена и сосцы у меня — как башни, потому что я достигла полноты бытия…
— Почему ты каждый раз повторяешь эти слова?
— Не я, а ты должен повторять эти слова, чтобы постичь значение моего имени.
Видение стало растворяться и удаляться быстрее. Его человеческие формы свернулись, превратились в светящийся овал, который прикоснувшись к стене, напротив меня, вдруг померк и пропал.
Я поднялся, приблизился к стене, прикоснулся ладонью к овальному пятну, которое как будто всё ещё светилось.
Потом я зажёг свет.
То было пятно выцветшей от долгого времени краски на том месте, где когда-то что-то висела то ли картина, то ли фотография в рамке, то ли зеркало…
Так, помню, когда-то очень давно в Третьяковской Галерее в Москве, переходя из одного зала в другой я неоднократно чувствовал какое-то энергетическое дуновение. Великие творения художников за долгие годы образовали вокруг себя особенные энергетические поля такой силы, что их стало возможно чувствовать. Только вот вопрос: всякий ли человек их чувствовал?
— Ты чувствуешь? — спросила моя знакомая, с которой мы гуляли по Галерее.
— Чувствую! — ответил я. — Я тоже хотел тебя спросить об этом, но ты меня опередила!
И мы стали проводить испытания… Ходили из одного зала в другой, стараясь осознать разницу. Но вот беда, чем чаще мы это делали, тем ощущение размывалось быстрее. Кончилось всё тем, что мы перестали чувствовать дуновение энергетических полей и совсем забыли о них. Видимо, существует грань позволенного для анализа, для живого чувства, для знания и познания.
Подобно тому, как картины великих мастеров образовали особые энергетические поля, так и в моих апартаментах, видимо, что-то, висевшее на стене, оставило после себя какой-то сильный сгусток энергии, через который в мою комнату проник призрак Софии. Хороший то призрак или плохой — более судить не решаюсь… Этому я посвятил целую рукопись, положив на неё много лет… Теперь — довольно.
В старом хламе, оставленном прежними жильцами в кладовке, я нашёл зеркало овальной формы, совпадавшее по размерам с пятном на стене. После некоторых раздумий я решился поместить зеркало на прежнее место. Что за этим последовало — то — неперевёрнутые страницы новой, ещё закрытой для меня книги…
Об одном только замечу…
Обещание Софии исполнилось буквально на следующий день после того странного видения. Не успел я проснуться, как зазвонил телефон, и подняв трубку, я узнал, что агентство по трудоустройству предлагает мне высокооплачиваемую работу.
Через несколько месяцев я, как говорится, “поднялся на ноги”, включился в новую трудовую жизнь, и чтобы отрезать себя от прошлого, решил закончить, наконец эти записи. К этому меня ещё подталкивало то, что через то самое овальное зеркало — не буду рассказывать как (ибо то была бы новая история ) — мне открылось страшное будущее, ожидавшее мою бывшую супругу, и я решил было поведать о том на этих страницах.
Вот почему я, как мог, спешно отредактировал эти записи и поместил на Интернете, полагая поставить на этом окончательную точку со своей стороны и одновременно подсознательно надеясь таким образом предупредить Светлану о грозящей гибели.
И случилось так, что моя интуиция меня не подвела: каким-то образом Светлана натолкнулась на них и прочла.
По всей вероятности концовка моих записей и ссылка на пророчество Софии, о котором я уже не должен упоминать, испугали новоявленную “Принцессу Даян” — и это ещё раз подтвердило то, что даже она посчиталась с этим, а значит тоже поверила в её реальность. Желая как-то исправить события, виновницей которых она была, моя бывшая супруга связалась со мной и предложила мне вернуть назад то, что до этого отняла через суд. Впрочем, учитывая то обстоятельство, что её армян к тому времени разбогател ещё больше, она почти ничего при этом не теряла.
Я согласился, и вскоре мне открылась новая судьба Светланы. Оказывается, что не только словами и верой, но, более всего, своими поступками человек способен в какой-то степени управлять своей и чужой судьбой.
Так благодаря именно этим запискам Светлане удалось повлиять на закон кармы и уклониться от нависших над её головою горящих угольев…
И тогда, чтобы уже совсем не оставлять злым силам возможности пустить корни в этом мире хотя бы даже через эти слова, я переписал конец в соответствии с тем, как по-новому мне открыла его София.
Имею ли я право судить Светлану?
Наверное, я сам заслужил такую жестокую судьбу. Впрочем, как где-то писал Андрей Спиров, если бы не было ночи, то мы не могли бы оценить утра.
Тем не менее, опасно, господа, вводить друзей в дом… Об этом, кажется, уже намекал сам Лев Николаевич в “Крейцеровой Сонате”… А также неблагоразумно знакомиться на улице, особенно ночью…
Где же мне найти настоящую Светлану, которая теперь скрывается под иным именем?
Знаю одно только, что она — в России.
Но о ней больше — ни слова…
Итак, закрываются страницы этой повести…
“Гори- гори, моя звезда...”
“Shine on, my Crazy Diamond...”
“I Wish You Were Here...”
А вообще, страшно жить на этом свете, господа!