член

  (по мотивам произведения Н.В. Гоголя)
   Марта 25 числа случилось в Петербурге необыкновенно странное происшествие. Врач кожных и венерологических заболеваний Иван Яковлевич, живущий на Вознесенском проспекте (фамилия его утрачена, и даже на вывеске его — где изображен господин с легкомысленным видом и надписью: "И кровь отворяют" — не выставлено ничего более), врач Иван Яковлевич проснулся довольно рано и услышал запах горячего хлеба. Приподнявшись немного на кровати, он увидел, что супруга его, довольно почтенная дама, очень любившая пить кофей, вынимала из печи только что испеченные хлебы.
   — Сегодня я, Прасковья Осиповна, не буду пить кофию, — сказал Иван Яковлевич, — а вместо того хочется мне съесть горячего хлебца с луком. (То есть Иван Яковлевич хотел бы и того и другого, но знал, что было совершенно невозможно требовать двух вещей разом, ибо Прасковья Осиповна очень не любила таких прихотей.) "Пусть дурак ест хлеб; мне же лучше, -подумала про себя супруга, — останется кофию лишняя порция". И бросила один хлеб на стол.
   Иван Яковлевич для приличия надел сверх рубашки фрак и, усевшись перед столом, насыпал соль, приготовил две головки луку, взял в руки нож и, сделавши значительную мину, принялся резать хлеб. Разрезавши на две половины, он поглядел в середину и, к удивлению своему, увидел что-то белевшееся. Иван Яковлевич ковырнул осторожно ножом и пощупал пальцем. "Плотное! — сказал он сам про себя, — что бы это такое было?" Он засунул пальцы и вытащил — член!.. Иван Яковлевич и руки опустил; стал протирать глаза и щупать: член, точно член! И еще казалось, как будто чей-то знакомый. Ужас изобразился в лице Ивана Яковлевича. Но этот ужас был ничто против негодования, которое овладело его супругою.
   — Где это ты, зверь, отрезал член? — закричала она с гневом. — Мошенник! Пьяница! Я сама на тебя донесу полиции. Разбойник какой! Вот уж я от трех человек слышала, что ты во время лечения так теребишь за оные места, что еле держатся.
   Но Иван Яковлевич был ни жив, ни мертв. Он узнал, что этот член был не чей другой, как коллежского асессора Ковалева, которого он обиходовал совершенно недавно.
   — Стой, Прасковья Осиповна! Я положу его, завернувши в тряпку, в уголок: пусть там маленечко полежит, а после его вынесу.
   — И слушать не хочу! Чтобы я позволила у себя в комнате лежать отрезанной пакости?.. Сухарь поджаристый! Знай умеет только скальпелем возить по точилу, а долга своего скоро совсем не в состоянии будет исполнять, потаскушка, негодяй! Чтобы я стала за тебя отвечать полиции?.. Ах ты, пачкун, бревно глупое! Вон его! вон! неси куда хочешь! чтобы я духу его не слыхала!
   Иван Яковлевич стоял совершенно как убитый. Он думал, думал — и не знал, что подумать.
   — Черт его знает, как это сделалось, — сказал он наконец, почесав рукою за ухом. — Пьян ли я вчера возвратился или нет, уж наверное сказать не могу. А по всем приметам должно быть происшествие несбыточное: ибо хлеб — дело печеное, а член совсем не то. Ничего не разберу!.. Иван Яковлевич замолчал. Мысль о том, что полицейские отыщут у него член и обвинят его, привела его в совершенное беспамятство. Уже ему мерещился алый воротник, красиво вышитый серебром, шпага… и он дрожал всем телом. Наконец достал он свое исподнее платье и сапоги, натащил на себя всю эту дрянь и, сопровождаемый нелегкими увещаниями Прасковьи Осиповны, завернул находку в тряпку и вышел на улицу.
   Он хотел его куда-нибудь подсунуть: или в тумбу под воротами, или так как-нибудь нечаянно выронить, да и повернуть в переулок. Но, на беду, ему попадался какой-нибудь знакомый человек, который начинал тотчас запросом: "Куда идешь?", или "Кого так рано собрался целительствовать?" — так что Иван Яковлевич никак не мог улучить минуты. В другой раз он уже совсем уронил сверток, но постовой еще издали указал ему, примолвив: "Подыми! вон ты что-то уронил!" И Иван Яковлевич вынужден был поднять его и спрятать в карман.
   Отчаяние овладело им, тем более что народ беспрестанно умножался на улице, по мере того как начали отпираться магазины и лавочки.
   Он решился идти к Исакиевскому мосту: не удастся ли как-нибудь швырнуть его в Неву?.. Но я несколько виноват, что до сих пор не сказал ничего об Иване Яковлевиче, человеке почтенном во многих отношениях. Иван Яковлевич, как всякий порядочный русский доктор, был пьяница страшный. Фрак у Ивана Яковлевича (Иван Яковлевич никогда не ходил в сюртуке) был пегий; то есть он был черный, но весь в коричнево-желтых и серых яблоках; воротник лоснился, а вместо трех пуговиц висели одни только ниточки. Иван Яковлевич был большой циник, и когда коллежский асессор Ковалев третьего дня говорил ему: "У тебя, Иван Яковлевич, вечно заскорузлые руки!"- то Иван Яковлевич отвечал на это вопросом: "Отчего ж бы им такими быть?" — "Не знаю, братец, только скребущи", — говорил коллежский асессор, и Иван Яковлевич, понюхавши табаку, мял ему за это и в суставах, и под мышками, и за ухом, и в паху — одним словом, где только ему была охота.
   Этот почтенный гражданин находился уже на Исакиевском мосту. Он прежде всего осмотрелся; потом нагнулся на перила, будто бы посмотреть под мост: много ли рыбы бегает, и швырнул потихоньку тряпку с уликою. Он почувствовал, как будто бы с него разом свалилось десять пуд; Иван Яковлевич даже усмехнулся. Вместо того чтобы идти лечить чиновничьи простаты, он отправился в заведение с надписью "Кушанье и чай" спросить стакан пуншу, как вдруг заметил в конце моста квартального надзирателя благородной наружности, с широкими бакенбардами, в треугольной шляпе, со шпагою. Он обмер; а между тем квартальный кивал ему пальцем и говорил:
   — А подойди сюда, любезный!
   Иван Яковлевич, зная форму, снял издали еще картуз и, подошедши проворно, сказал:
   — Желаю здравия вашему благородию!
   — Нет, нет, братец, не благородию; скажи-ка, что ты там делал, стоя на
  мосту?
   — Ей-богу, сударь, хотел посмотреть только, шибко ли река
  идет.
   — Врешь, врешь! Этим не отделаешься. Изволь-ка отвечать!
   — Я вашу милость два раза в неделю, или даже три, готов осматривать без всякого прекословия, — отвечал Иван Яковлевич.
   — Нет, приятель, это пустяки! Меня три костоправа врачуют, да еще и за
  большую честь почитают. А вот изволь-ка рассказать, что ты там делал? Иван Яковлевич побледнел… Но здесь происшествие совершенно закрывается туманом, и что далее произошло, решительно ничего не известно.
  
  II
   Коллежский асессор Ковалев проснулся довольно рано и сделал губами: "брр..." — что всегда он делал, когда просыпался, хотя сам не мог растолковать, по какой причине. Ковалев потянулся, приказал себе подать небольшое стоявшее на столе зеркало. Он хотел взглянуть на прыщик, который вчерашнего вечера вскочил у него в паху; но, к величайшему изумлению, увидел, что у него между ног совершенно гладкое место! Испугавшись, Ковалев велел подать воды и протер полотенцем глаза: точно, нет ничего! Он начал щупать рукою, чтобы узнать: не спит ли он? кажется, не спит. Коллежский асессор Ковалев вскочил с кровати, встряхнулся: нет его мужского достоинства!.. Он велел тотчас подать себе одеться и полетел прямо к оберполицмейстеру.
   Но между тем необходимо сказать что-нибудь о Ковалеве, чтобы читатель мог видеть, какого рода был этот коллежский асессор. Коллежских асессоров, которые получают это звание с помощию ученых аттестатов, никак нельзя сравнивать с теми коллежскими асессорами, которые делались на Кавказе. Это два совершенно особенные рода. Ученые коллежские асессоры… Но Россия такая чудная земля, что если скажешь об одном коллежском асессоре, то все коллежские асессоры, от Твери до Камчатки, непременно примут на свой счет. То же разумей и о всех званиях и чинах. Ковалев был кавказский коллежский асессор. Он два года только еще состоял в этом звании и потому ни на минуту не мог его позабыть; а чтобы более придать себе благородства и веса, он никогда не называл себя коллежским асессором, но всегда майором. "Послушай, голубушка, — говорил он обыкновенно, встретивши на улице бабу, продававшую манишки, — ты приходи ко мне на дом; квартира моя в Садовой; спроси только: здесь ли живет майор Ковалев? — тебе всякий покажет". Если же встречал какую-нибудь смазливенькую легкого поведения, то давал ей сверх того секретное приказание, прибавляя: "Ты спроси, душенька, ежели чего квартиру майора Ковалева". По этому-то самому и мы будем вперед этого коллежского асессора называть майором.
   Майор Ковалев имел обыкновение каждый день прохаживаться по Невскому проспекту. Воротничок его манишки был всегда чрезвычайно чист и накрахмален. Бакенбарды у него были такого рода, какие и теперь еще можно видеть у актеров уездных театров, непременно в летах и непременно при званиях заслуженного или народного, хватающего партии какие угодно, лишь бы не давать дороги молодым из Москвы, прибывшим по распределению. Однако мне, например, эти бакенбарды при выходе к публике всей труппы на поклоны более всего напоминают знак, что в этой стае самым главным самцом является именно их обладатель, точно как в фаунистическом мире. Майор Ковалев носил множество печаток сердоликовых и с гербами, и таких, на которых было вырезано: среда, четверг, понедельник и прочее. Он приехал в Петербург по надобности, а именно искать приличного своему званию места: если удастся, то вице-губернаторского, а не то -прокурорского в каком-нибудь видном департаменте. Майор Ковалев был не прочь и жениться, но только в таком случае, когда за невестою найдется двести тысяч капиталу. И потому читатель теперь может судить сам, каково было положение этого майора, когда он увидел вместо довольно недурного и умеренного мужского либидо преглупое, ровное и гладкое место.
   Как на беду, ни один извозчик не показывался на улице, и он должен был идти пешком, закутавшись в свой плащ и постоянно озираясь. "Но авось — либо мне так представилось: не может быть, чтобы член пропал сдуру", — подумал он и зашел в портняжный салун нарочно с тем, чтобы попасть в примерочную. К счастью, там никого не было; мальчишки мели комнаты и расставляли стулья; некоторые с сонными глазами переносили из комнаты в комнату штуку шерсти или хлопка; на столах и стульях валялись залитые кофием вчерашние газеты. "Ну, слава богу, никого нет, — произнес он, -теперь можно поглядеть". Он робко вошел в будуарную и взглянул. "Черт знает что, какая дрянь! — произнес он, плюнувши.- Хотя бы уже что-будь было вместо члена, а то ничего!.."
   С досадою закусив губы, вышел он из пошивочной и решился, против своего обыкновения, не глядеть ни на кого и никому не улыбаться. Вдруг он стал как вкопанный у дверей одного дома; в глазах его произошло явление неизъяснимое: перед подъездом остановилась карета; дверцы отворились; выпрыгнул, согнувшись, господин в мундире и побежал вверх по лестнице. Каков же был ужас и вместе изумление Ковалева, когда он узнал, что это был собственный его член! При этом необыкновенном зрелище, казалось ему, все переворотилось у него в глазах; он чувствовал, что едва мог стоять; но решился во что бы то ни стало ожидать его возвращения в карету, весь дрожа, как в лихорадке. Чрез две минуты тот действительно вышел. Он был в мундире, шитом золотом, с большим стоячим воротником; на нем были замшевые панталоны; на боку шпага. По шляпе с плюмажем можно было заключить, что он считается в ранге статского советника. По всему заметно было, что он ехал куда-нибудь с визитом. Он поглядел на обе стороны, закричал кучеру: "Подавай!" — сел и уехал.
   Бедный Ковалев чуть не сошел с ума. Он не знал, как и подумать о та-ком странном происшествии. Как же можно, в самом деле, чтобы член, который еще вчера был совершенно при нем, не мог ездить и ходить, а теперь вдруг в мундире! Он побежал за каретою, которая, к счастию, проехала недалеко и остановилась перед Казанским собором.
   Он поспешил в собор, пробрался сквозь ряд нищих старух с завязанными лицами и двумя отверстиями для глаз, над которыми он прежде так смеялся, и вошел в церковь. Молельщиков внутри церкви было немного; они все стояли только при входе в двери. Ковалев чувствовал себя в таком расстроенном состоянии, что никак не в силах был молиться, и искал глазами этого господина по всем углам. Наконец увидел его стоявшего в стороне. Тот спрятал совершенно лицо свое в большой стоячий воротник и с выражением величайшей набожности молился.
   "Как подойти к нему? — думал Ковалев.- По всему, по мундиру, по шляпе видно, что он статский советник. Черт его знает, как это сделать!"
   Он начал около него покашливать; но член ни на минуту не оставлял набожного своего положения и отвешивал поклоны.
   — Милостивый государь...- обратился Ковалев, внутренно принуждая себя ободриться, — милостивый государь...
   — Что вам угодно? — отвечал член, оборотившись.
   — Мне странно, милостивый государь… мне кажется… вы должны знать свое место. И вдруг я вас нахожу, и где же? — в церкви. Согласитесь...
   — Извините меня, я не могу взять в толк, о чем вы изволите говорить… Объяснитесь.
   "Как мне ему объяснить?" — подумал Ковалев и, собравшись с духом, начал:
   — Конечно, я… впрочем, я майор. Мне ходить без оного органа, согласитесь, это неприлично. Какому-нибудь танцору балетному, с заграничной известностию, можно работать и без этого, даже и лучше получится; но, имея в виду мой статус… притом будучи во многих домах знаком с дамами: Чехтарева, статская советница, и другие… Вы посудите сами… я не знаю, милостивый государь… (При этом майор Ковалев пожал плечами.) Извините… если на это смотреть сообразно с правилами долга и чести… вы сами можете понять...
   — Ничего решительно не понимаю, — отвечал собеседник. — Изъяснитесь удовлетворительнее.
   — Милостивый государь… — сказал Ковалев с чувством собственного
  достоинства, — я не знаю, как понимать слова ваши… Здесь все дело, кажется, совершенно очевидно… Или вы хотите… Ведь вы мой собственный член!
   Он посмотрел на майора, и брови его несколько нахмурились.
   — Вы ошибаетесь, милостивый государь. Я сам по себе. Притом между нами не может быть никаких тесных отношений. Судя по пуговицам вашего вицмундира, вы должны служить по другому ведомству.
   Сказавши это, член отвернулся и продолжал молиться.
   Ковалев совершенно смешался, не зная, что делать и что даже подумать. В это время послышался приятный шум дамского платья; подошла пожилая дама, вся убранная кружевами, и с нею тоненькая, в белом платье, очень мило рисовавшемся на ее стройной талии, в палевой шляпке, легкой, как пирожное. За ними остановился и открыл табакерку высокий казак с большими ручищами и целой дюжиной воротников. Ковалев подступил поближе, высунул батистовый воротничок манишки, поправил висевшие на золотой цепочке свои печатки и, улыбаясь по сторонам, обратил внимание на легонькую даму, которая, как весенний цветочек, слегка наклонялась и подносила ко лбу свою беленькую ручку с полупрозрачными пальцами. Улыбка на лице Ковалева раздвинулась еще далее, когда он увидел из-под шляпки ее кругленький, яркой белизны подбородок и часть щеки осененной цветом первой весенней розы. Но вдруг он отскочил, как будто бы обжегшись. Он вспомнил, что у него вместо мужского совершенно нет ничего, и слезы выдавились из глаз его. Он оборотился с тем, чтобы напрямик сказать господину в мундире, что он только прикинулся статским советником, что он плут и подлец и что он больше ничего, как только его собственный член… Но того уже не было; он успел ускакать, вероятно опять к кому-нибудь с визитом.
   Это повергло Ковалева в отчаяние. Он пошел назад и остановился с минуту под колоннадою, тщательно смотря во все стороны, не попадется ли где этот хам. Он очень хорошо помнил, что шляпа на нем была с плюмажем и мундир с золотым шитьем; но шинель не заметил, ни цвета его кареты, ни лошадей, ни даже того, был ли у него сзади какой-нибудь лакей и в какой ливрее. Притом карет неслось такое множество взад и вперед и с такою быстротою, что трудно было даже приметить; но если бы и приметил он какую-нибудь из них, то не имел бы никаких средств остановить. День был прекрасный и солнечный. На Невском народу была тьма; дам целый цветочный водопад сыпался по всему тротуару, начиная от Полицейского до Аничкина моста. Вон и знакомый ему надворный советник идет, которого он называл подполковником, особливо ежели то случалось при посторонних. Вон и Ярыгин, столоначальник в сенате, большой приятель, который вечно в бостоне обманывался, когда играл восемь. Вон и другой майор, получивший на Кавказе асессорство, махает рукой, чтобы шел к нему...
   — А, черт возьми! — сказал Ковалев.- Эй, извозчик, вези прямо к обер-полицмейстеру!
   Ковалев сел в дрожки и только покрикивал извозчику: "Валяй во всю ивановскую!"
   — У себя обер-полицмейстер? — вскричал он, зашедши в сени.
   — Никак нет, — отвечал привратник, — только что уехал.
   — Вот тебе раз!
   — Да, — прибавил привратник, — оно и не так давно уехал. Минуточкой бы пришли раньше, то, может, застали бы дома.
   Ковалев, не отнимая платка от лица, сел на извозчика и закричал отчаянным голосом:
   — Пошел!
   — Куда? — сказал извозчик.
   — Пошел прямо!
   — Как прямо? тут поворот: направо или налево?
   Этот вопрос остановил Ковалева и заставил его опять подумать. В его положении следовало ему прежде всего отнестись в Управу благочиния, не потому, что оно имело прямое отношение к полиции, но потому, что ее распоряжения могли быть гораздо быстрее, чем в других местах; искать же удовлетворения по начальству того места, при котором член объявил себя служащим, было бы безрассудно, потому что из собственных ответов его уже можно было видеть, что для этого человека ничего не было священного и он мог так же солгать и в этом случае, как солгал, уверяя, что он никогда не видался с ним. Итак, Ковалев уже хотел было приказать ехать в Управу благочиния, как опять пришла мысль ему, что этот плут и мошенник, который поступил уже при первой встрече таким бессовестным образом, мог опять, удобно, пользуясь временем, как-нибудь улизнуть из города, — и тогда все искания будут тщетны, или могут продолжиться, чего боже сохрани, на целый месяц. Наконец, казалось, само небо вразумило его. Он решился отнестись прямо в газетную экспедицию и заблаговременно сделать публикацию с обстоятельным описанием всех качеств, дабы всякий, встретивший его, мог в ту же минуту его представить к нему или, по крайней мере, дать знать о месте пребывания. Итак, он, решив на этом, велел извозчику ехать в газетную экспедицию и во всю дорогу не переставал его тузить кулаком в спину, приговаривая: "Скорей, подлец! скорей, мошенник!" — "Да, барин!" — отвечал извозчик, потряхивая головой и стегая вожжой свою лошадь, на которой шерсть была длинная, как на болонке. Дрожки наконец остановились, и Ковалев, запыхавшись, вбежал в небольшую приемную комнату, где седой чиновник, в старом фраке и очках, сидел за столом и, взявши в зубы перо, считал принесенные медные деньги.
   — Кто здесь принимает объявления? — закричал Ковалев. — Здравствуйте!
   — Мое почтение, — сказал седой чиновник, поднявши на минуту глаза и опустивши их снова на разложенные кучи денег.
   — Я желаю припечатать...
   — Позвольте. Прошу немножко повременить, — произнес чиновник, ставя одною рукою цифру на бумаге и передвигая пальцами левой руки два очка на счетах.
   Лакей с галунами и наружностию, показывавшею пребывание его в аристократическом доме, стоял возле стола, с запискою в руках, и почел приличным показать свою общительность:
   — Поверите ли, сударь, что собачонка не стоит и восьми рублей, а я не дал бы за нее и восьми грошей; а графиня любит, ей-богу, любит, — и вот тому, кто ее отыщет, сто рублей! Если сказать по приличию, то вот так, как мы теперь с вами, вкусы людей совсем не совместны: уж когда охотник, то держи легавую собаку или пуделя; не пожалей пятисот, тысячу дай, но зато уж чтоб была собака хорошая.
   Почтенный чиновник слушал это со значительною миною и в то же время занимался сметою: сколько букв в принесенной записке. По сторонам стояло множество старух, купеческих сидельцев и дворников с записками. В одной значилось, что отпускается в услужение кучер трезвого поведения; в другой — малоподержанная коляска, вывезенная в 1814 году из Парижа; там отпускалась дворовая девка девятнадцати лет, упражнявшаяся в прачечном деле, годная и для других работ; прочные дрожки без одной рессоры; молодая горячая лошадь в серых яблоках, семнадцати лет от роду; новые, полученные из Лондона, семена репы и редиса; дача со всеми угодьями: двумя стойлами для лошадей и местом, на котором можно развести превосходный березовый или еловый сад; там же находился вызов желающих купить старые подошвы, с приглашением явиться к старьевщице каждый день от восьми до трех часов утра. Комната, в которой местилось все это общество, была маленькая, и воздух в ней был чрезвычайно вонюч; но коллежский асессор Ковалев не мог слышать запаха, потому что закрылся платком и потому что длинный нос его волновал гораздо менее сейчас, чем другая продолговатая и нужная часть тела.
   — Милостивый государь, позвольте вас попросить… Мне очень нужно, -сказал он наконец с нетерпением.
   — Сейчас, сейчас! Два рубля сорок три копейки! Сию минуту! Рубль шестьдесят четыре копейки! — говорил седовласый господин, бросая старухам и дворникам записки в глаза. — Вам что угодно? — наконец сказал он, обратившись к Ковалеву.
   — Я прошу...- сказал Ковалев, — случилось мошенничество или плутовство, я до сих пор не могу никак узнать. Я прошу только припечатать, что тот, кто ко мне этого подлеца представит, получит достаточное вознаграждение.
   — Позвольте узнать, как ваша фамилия?
   — Нет, зачем же фамилию? Мне нельзя сказать ее. У меня много знакомых: Чехтарева, статская советница, Пелагея Григорьевна Подточина, штаб-офицерша… Вдруг узнают, боже сохрани! Вы можете просто написать: коллежский асессор, или, еще лучше, состоящий в майорском чине.
   — А сбежавший был ваш дворовый человек?
   — Какое дворовый человек? Это бы еще не такое большое мошенничество! Сбежал от меня… собственный член,- закончил он шепотом...
   — Гм! какая странная фамилия! И на большую сумму этот господин Членов обокрал вас?
   — Да нет, вы не то думаете! Член, простите, мой собственный пропал неизвестно куда. Черт, хотел подшутить надо мною!
   — Да каким же образом пропал? Я что-то не могу хорошенько понять.
   — Да я не могу вам сказать, каким образом; но главное то, что он разъезжает теперь по городу и называет себя статским советником. И потому я вас прошу объявить, чтобы поймавший представил его немедленно ко мне в самом скорейшем времени. Вы посудите, в самом деле, как же мне быть без такой архиважной части тела? Это не то, что какой-нибудь мизинный палец на ноге, которую я в сапог — и никто не увидит, если его нет. Я бываю по четвергам у статской советницы Чехтаревой; Подточина Пелагея Григорьевна, штаб-офицерша, и у ней дочка очень хорошенькая, тоже очень хорошие знакомые, и вы посудите сами, как же мне теперь… Мне теперь и к ним нельзя явиться или планы какие уж реализовать.
   Чиновник задумался, что означали крепко сжавшиеся его губы.
   — Нет, я не могу поместить такого объявления в газетах, — сказал он наконец после долгого молчания.
   — Как? отчего?
   — Так. Газета может потерять репутацию. Если всякий начнет писать, что у него сбежал член, то… И так уже говорят, что печатается много несообразностей и ложных слухов.
   — Да чем же это дело несообразное? Тут, кажется, ничего нет такого.
   — Это вам так кажется, что нет. А вот на прошлой неделе такой же был случай. Пришел чиновник таким же образом, как вы теперь пришли, принес записку, денег по расчету пришлось два рубля семьдесят три копейки, и все объявление состояло в том, что сбежал пудель черной шерсти. Кажется, что бы тут такое? А вышел пасквиль: пудель-то этот был казначей не помню какого-то заведения.
   — Да ведь я вам не о пуделе делаю объявление, а о собственном моем члене: стало быть, почти то же, что о самом себе.
   — Нет, такого объявления я никак не могу поместить.
   — Но у меня точно пропал член!
   — Если пропал, то это дело медика. Говорят, что есть такие люди, которые могут приставить какой угодно нос или член или любую другую часть тела. Но, впрочем, я замечаю, что вы должны быть человек веселого нрава и любите в обществе пошутить.
   — Клянусь вам, вот как бог свят! Пожалуй, уж если до того дошло, то я покажу вам.
   — Зачем беспокоиться! — продолжал чиновник, нюхая табак. — Впрочем, если не в беспокойство, — прибавил он с движением любопытства, — то желательно бы взглянуть.
   Коллежский асессор помял платье в паху с явным доказательством, что там пусто.
   — В самом деле, чрезвычайно странно! — сказал чиновник, — место совершенно гладкое, до невероятности ровное!
   — Ну, вы и теперь будете спорить? Вы видите сами, что нельзя не на-печатать. Я вам буду особенно благодарен; и очень рад, что этот случай доставил мне удовольствие с вами познакомиться… Майор, как видно из этого, решился на сей раз немного поподлизываться.
   — Напечатать-то, конечно, дело небольшое, — сказал чиновник, — только я не предвижу в этом никакой для вас выгоды. Если уже хотите, то отдайте то-му, кто имеет искусное перо, описать это как редкое произведение натуры и напечатать эту статейку в "Северной пчеле" (тут он понюхал еще раз табаку) для пользы юношества (тут он утер нос) или так, для общего любопытства.
   Коллежский асессор был совершенно обезнадежен. Он опустил глаза в низ газеты, где было извещение о спектаклях; уже лицо его было готово улыбнуться, встретив имя актрисы, хорошенькой собою, и рука взялась за карман: есть ли при нем синяя ассигнация, потому что штаб-офицеры, по мнению Ковалева, должны сидеть в креслах, — но мысль о члене все испортила!
   Сам чиновник, казалось, был тронут затруднительным положением Ковалева. Желая сколько-нибудь облегчить его горесть, он почел приличным выразить участие свое в нескольких словах:
   — Мне, право, очень прискорбно, что с вами случился такой анекдот. Не угодно ли вам понюхать табачку? это разбивает головные боли и печальные настроения; даже и в отношении к геморроям это хорошо.
   Говоря это, чиновник поднес Ковалеву табакерку, довольно ловко подвернув под нее крышку с портретом какой-то дамы в шляпе. Этот неумышленный поступок вывел из терпения Ковалева.
   — Я не понимаю, как вы находите место шуткам, — сказал он с сердцем, -разве вы не видите, что у меня именно нет того, с чем бы я мог наносить визиты к дамам? Чтоб черт побрал вашу табакерку! Я теперь не могу смотреть на облики, и не только на скверные и обыденные, но хоть бы вы поднесли мне самую женскую наготу.
   Сказавши это, он вышел, глубоко раздосадованный, из газетной экспедиции и отправился к частному приставу, чрезвычайному охотнику до сахару. На дому его вся передняя, она же и столовая, была установлена сахарными головами, которые нанесли к нему из дружбы купцы. Кухарка в это время снимала с частного пристава казенные ботфорты; шпага и все военные доспехи уже мирно развесились по углам, и грозную треугольную шляпу уже затрагивал трехлетний сынок его; и он, после боевой, бранной жизни, готовился вкусить удовольствия мира.
   Ковалев вошел к нему в то время, когда он потянулся, крякнул и сказал:
   "Эх, славно засну два часика!" И потому можно было предвидеть, что приход коллежского асессора был совершенно не вовремя; и не знаю, хотя бы он даже принес ему в то время несколько фунтов чаю или сукна, он бы не был принят слишком радушно. Частный был большой поощритель всех искусств и мануфактурностей, но государственную ассигнацию предпочитал всему. "Это вещь, — обыкновенно говорил он, — уж нет ничего лучше этой вещи: есть не просит, места займет немного, в кармане всегда поместится, уронишь — не расшибется". Впрочем, все так же, как и у нынешних чинодралов.
   Частный принял довольно сухо Ковалева и сказал, что после обеда не то время, чтобы производить следствие, что сама натура назначила, чтобы, наевшись, немного отдохнуть (из этого коллежский асессор мог видеть, что частному приставу были небезызвестны изречения древних мудрецов), что у порядочного человека не оторвут никаких мест и что много есть на свете всяких майоров, которые не имеют даже и исподнего в приличном состоянии, и таскаются по всяким непристойным местам.
   То есть не в бровь, а прямо в глаз! Нужно заметить, что Ковалев был чрезвычайно обидчивый человек. Он мог простить все, что ни говорили о нем самом, но никак не извинял, если это относилось к чину или званию. Он даже полагал, что в театральных пьесах можно пропускать все, что относится к обер-офицерам, но на штаб-офицеров никак не должно нападать. Прием частного так его сконфузил, что он тряхнул головою и сказал с чувством достоинства, немного расставив свои руки: "Признаюсь, после этаких обидных с вашей стороны замечаний я ничего не могу прибавить..." — и вышел.
   Он приехал домой, едва слыша под собою ноги. Были уже сумерки. Печальною или чрезвычайно гадкою показалась ему квартира после всех этих неудачных исканий. Взошедши в переднюю, увидел он на кожа-ном запачканном диване лакея своего Ивана, который, лежа на спине, плевал в потолок и попадал довольно удачно в одно и то же место. Такое равнодушие человека взбесило его; он ударил его шляпою по лбу, примолвив: "Ты, свинья, всегда глупостями занимаешься!"
   Иван вскочил вдруг со своего места и бросился со всех ног снимать с него плащ.
   Вошедши в свою комнату, майор, усталый и печальный, бросился в кресла и наконец после нескольких вздохов сказал:
   — Боже мой! боже мой! За что это такое несчастие? Будь я без руки или без ноги — все бы это лучше; будь я без ушей — скверно, однако ж все сноснее; но без члена человек — черт знает что: птица не птица, гражданин не гражданин, — просто возьми да и вышвырни за окошко! И пусть бы уже на войне отрубили или на дуэли, или я сам был причиною; но ведь пропал ни за что ни про что, пропал даром, ни за грош!.. Только нет, не может быть, — прибавил он, немного подумав. — Невероятно, чтобы пропал; никаким образом невероятно. Это, верно, или во сне снится, или просто грезится; может быть, я как-нибудь ошибкою выпил вместо воды водку, которою выти-раю после бритья себе бороду. Иван, дурак, перепутал, и я, верно, хватил ее.
   Чтобы действительно увериться, что он не пьян, майор ущипнул себя так больно, что сам вскрикнул. Эта боль совершенно уверила его, что он действует и живет наяву. Решив поменьше проводить вмешательств руками, он потихоньку приблизился к зеркалу и сначала зажмурил глаза с той мыслию, что авось — либо член покажется на своем месте; но в ту же минуту отскочил назад, сказавши:
   — Экой пасквильный вид!
   Это было, точно, непонятно. Если бы пропала пуговица, серебряная ложка, часы или что-нибудь подобное, понятно; но пропасть, и кому же пропасть? и притом еще на собственной квартире!.. Майор Ковалев, сообразя все обстоятельства, предполагал едва ли не ближе всего к истине, что виною этого должен быть не кто другой, как штаб-офицерша Подточина, которая желала, чтобы он женился на ее дочери. Он и сам любил за нею приволокнуться, но избегал окончательной разделки. Когда же штаб-офицерша объявила ему напрямик, что она хочет выдать ее за него, он потихоньку отчалил со своими комплиментами, сказавши, что еще молод, что нужно ему прослужить лет пяток, чтобы уже ровно было сорок два года. И потому штаб-офицерша, верно из мщения, решилась его испортить и наняла для этого каких-нибудь колдовок-баб, потому что никаким образом нельзя было предположить, чтобы член был отрезан: никто не входил к нему в комнату; доктор же Иван Яковлевич процедурил его еще в среду, а в продолжение всей среды и даже во весь четверг член у него был цел — это он помнил и знал очень хорошо; притом была бы им чувствуема боль, и, без сомнения, рана не могла бы так скоро зажить и быть гладкою, как блин. Он строил в голове планы: звать ли штаб-офицершу формальным порядком в суд или явиться к ней самому и уличить ее. Размышления его прерваны были светом, блеснувшим сквозь все скважины дверей, который дал знать, что свеча в передней уже зажжена Иваном. Скоро показался и сам Иван, неся ее перед собою и озаряя ярко всю комнату. Первым движением Ковалева было схватить халат и закрыть то место, где вчера еще был член, чтобы в самом деле глупый человек не зазевался, увидя у барина такую странность.
   Не успел Иван уйти в конуру свою, как послышался в передней не-знакомый голос, произнесший:
   — Здесь ли живет коллежский асессор Ковалев?
   — Войдите. Майор Ковалев здесь, — сказал Ковалев, вскочивши поспешно и отворяя дверь.
   Вошел полицейский чиновник красивой наружности, с бакенбарда-ми не слишком светлыми и не темными, с довольно полными щеками, тот самый, который в начале повести стоял в конце Исакиевского моста.
   — Вы изволили затерять член свой?
   — Так точно.
   — Он теперь найден.
   — Что вы говорите? — закричал майор Ковалев. Радость отняла у него язык. Он глядел в оба на стоявшего перед ним квартального, на полных губах и щеках которого ярко мелькал трепетный свет свечи. — Каким образом?
   — Странным случаем: его перехватили почти на дороге. Он уже садился в дилижанс и хотел уехать в Ялту. И паспорт давно был написан на имя одного чиновника. И странно то, что я сам принял его сначала за господина. Но, к счастию, были со мной очки, и я тот же час увидел, что это был член. Ведь я близорук, и если вы станете передо мною, то я вижу только, что у вас лицо, но ни носа, ни бороды, ничего не замечу. Моя теща, то есть мать жены моей, тоже ничего не видит.
   Ковалев был вне себя.
   — Где же он? Где? Я сейчас побегу.
   — Не беспокойтесь. Я, зная, что он вам нужен, принес его с собою. И странно то, что главный участник в этом деле есть мошенник лекарь на Вознесенской улице, который сидит теперь на съезжей. Я давно подозревал его в пьянстве и воровстве, и еще третьего дня стащил он в одной лавочке дюжину пуговиц. Ну а ваш совершенно таков, как был.
   При этом квартальный полез в карман и вытащил оттуда завернутый в бумажке член.
   — Да, он! — вскричал Ковалев. — Точно, он! Выкушайте сегодня со мною чашечку чаю.
   — Почел бы за большую приятность, но никак не могу: мне нужно заехать отсюда в смирительный дом… Очень большая поднялась дороговизна на все припасы… У меня в доме живет и теща, то есть мать моей жены, и дети; старший особенно подает большие надежды: очень умный мальчишка, но средств для воспитания совершенно нет никаких...
   Ковалев догадался и, схватив со стола красную ассигнацию, сунул в руки надзирателю, который, расшаркавшись, вышел за дверь, и в ту же почти минуту Ковалев слышал уже голос его на улице, где он увещевал по зубам одного глупого мужика, наехавшего со своею телегою как раз на бульвар.
   Коллежский асессор по уходе квартального несколько минут оставался в каком-то неопределенном состоянии и едва через несколько минут пришел в возможность видеть и чувствовать: в такое беспамятство повергла его неожиданная радость. Он взял бережливо найденный орган в обе руки, сложенные горстью, и еще раз рассмотрел его внимательно.
   — Так, он, точно он!- говорил майор Ковалев.- Вот и прыщик на левой стороне, вскочивший вчерашнего дня.
   Майор чуть не засмеялся от радости.
   Но на свете нет ничего долговременного, а потому и радость в следующую минуту за первою уже не так жива; в третью минуту она становится еще слабее и наконец незаметно сливается с обыкновенным положением души, как на воде круг, рожденный падением камешка, наконец сливается с глад-кою поверхностью. Ковалев начал размышлять и смекнул, что дело еще не кончено: достоинство найдено, но ведь нужно же его приставить, поместить на свое место.
   — А что, если он не пристанет?
   При таком вопросе, сделанном самому себе, майор побледнел. С чувством неизьяснимого страха бросился он к столу, придвинул зеркало, чтобы как-нибудь не поставить того криво. Руки его дрожали. Осторожно и осмотрительно наложил он его на прежнее место. О ужас! Член не приклеивался!.. Он поднес его во рту, нагрел его слегка своим дыханием и опять поднес к гладкому месту, находившемуся между двух ног; но тот никаким образом не держался.
   — Ну! ну же! полезай, дурак! — говорил он ему. Но орган был как деревянный и падал на стол с таким странным звуком, как будто бы пробка. Лицо майора судорожно скривилось. — Неужели не прирастет? — говорил он в испуге. Но сколько раз ни подносил он его на его же собственное место, старание было по-прежнему неуспешно.
   Он кликнул Ивана и послал его за доктором, который занимал в том же самом доме лучшую квартиру в бельэтаже. Доктор этот был видный из себя мужчина, имел прекрасные смолистые бакенбарды, свежую, здоровую докторшу, ел поутру свежие яблоки и держал рот в необыкновенной чистоте, полоща его каждое утро почти три четверти часа и шлифуя зубы пятью разных родов щеточками. Доктор явился в ту же минуту. Спросивши, как давно случилось несчастие, он толкнул майора Ковалева в кресло с такою силою, что асессор ударился затылком в стену. Медик сказал, что это ничего, и, посоветовавши отодвинуться немного от стены, велел ему изогнуться наподобие кошки и, пощупавши то место, где прежде зиждилось мужское начало, сказал: "Гм!" Сделавши такую пробу, медик покачал головою и сказал:
   — Нет, нельзя. Вы уж лучше так оставайтесь, потому что можно сделать еще хуже. Оно, конечно, приставить можно; я бы, пожалуй, вам сейчас приставил его; но я вас уверяю, что это для вас хуже.
   — Вот хорошо! как же мне оставаться без члена? — сказал Ковалев.- Уж хуже не может быть, как теперь. Это просто черт знает что! Куда же я с этакою пасквильностию покажуся? А ну как случатся танцы? Я имею хорошее знакомство; вот и сегодня мне нужно быть на вечере в двух домах. Я со многими знаком: статская советница Чехтарева, Подточина — штаб-офицерша… хоть после теперешнего поступка ее я не имею с ней другого дела, как только чрез полицию. Сделайте милость, — произнес Ковалев умоляющим голосом, — нет ли средства? как-нибудь приставьте; хоть не хорошо, лишь бы только держался; я даже могу его слегка подпирать рукою в опасных случаях. Все, что относится насчет благодарности за визиты, уж будьте уверены, сколько дозволят мои средства...
   — Верите ли, — сказал доктор ни громким, ни тихим голосом, но чрезвычайно магнетическим, — что я никогда из корысти не лечу. Это про-тивно моим правилам и моему искусству. Правда, я беру за визиты, но единственно с тем только, чтобы не обидеть моим отказом. Конечно, я бы приставил ваш член; но я вас уверяю честью, если уже вы не верите моему слову, что это будет гораздо хуже. Предоставьте лучше действию самой натуры. Мойтесь чаще холодною водою, и я вас уверяю, что вы, не имея члена, будете так же здоровы, как если бы имели его. А его я вам советую положить в банку со спиртом или, еще лучше, влить туда две столовые ложки острой водки и подогретого уксуса, — и тогда вы можете взять за него порядочные деньги. Я даже сам возьму его, если вы только не подорожитесь.
   — Нет, нет! ни за что не продам! — вскричал отчаянный майор Ковалев, — лучше пусть он пропадет!
   — Извините!- сказал доктор, откланиваясь, — я хотел быть вам полезным… Что ж делать! По крайней мере, вы видели мое старание.
   Сказавши это, доктор с благородною осанкою вышел из комнаты. Ковалев не заметил даже лица его и в глубокой бесчувственности видел только выглядывавшие из рукавов его черного фрака рукавчики белой и чистой, как снег, рубашки.
   Он решился на другой же день, прежде представления жалобы, писать к штаб-офицерше, не согласится ли она без бою возвратить ему то, что следует. Письмо было такого содержания:
  
   "Милостивая государыня Александра Григорьевна!
  
   Не могу понять странного со стороны вашей действия. Будьте уверены, что, поступая таким образом, ничего вы не выиграете и ничуть не принудите меня жениться на вашей дочери. Поверьте, что история насчет моего органа мне совершенно известна, равно как то, что в этом вы есть главные участницы, а не кто другой. Внезапное его отделение со своего места, побег и маскирование, то под видом одного чиновника, то, наконец, в собственном виде, есть больше ничего, кроме следствия колдований, произведенных вами или теми, которые упражняются в подобных неблагородных занятиях. Я со своей стороны почитаю долгом вас предуведомить: если упоминаемый мною ч….н  не будет сегодня же на своем месте, то я принужден буду прибегнуть к защите и покровительству законов. Впрочем, с совершенным почтением к вам имею честь быть. Ваш покорный слуга
   Платон Ковалев".
  
   "Милостивый государь Платон Кузьмич!
  
   Чрезвычайно удивило меня письмо ваше. Я, признаюсь вам откровенно, никак не ожидала, а тем более относительно несправедливых укоризн со стороны вашей. Предуведомляю вас, что я чиновника, о котором упоминаете вы, никогда не принимала у себя в доме, ни замаскированного, ни в настоящем виде. Бывал у меня, правда, Филипп Иванович Потанчиков. И хотя он, точно, искал руки моей дочери, будучи сам хорошего, трезвого поведения и великой учености, но я никогда не подавала ему никакой надежды. Вы упоминаете еще о каком-то "ч… не". Если вы разумеете под сим, что будто бы я хотела оставить вас без чина, то сие меня удивляет, что вы сами об этом говорите, тогда как я, сколько вам известно, была совершенно противного мнения, и если вы теперь же посватаетесь на моей дочери законным образом, я готова сей же час удовлетворить вас, ибо это составляло всегда предмет моего живейшего желания, в надежде чего остаюсь всегда готовою к услугам вашим
  
   Александра Подточина".
  
   "Нет, — говорил Ковалев, прочитавши письмо.- Она точно не виновата. Не может быть! Письмо так написано, как не может написать человек, виноватый в преступлений.- Коллежский асессор был в этом сведущ потому, что был послан несколько раз на следствие еще в Кавказской области.- Каким же образом, какими судьбами это приключилось? Только черт разберет это!" — сказал он наконец, опустив руки.
   Между тем слухи об этом необыкновенном происшествии распространились по всей столице, и, как водится, не без особенных прибавлений. Тогда умы всех именно настроены были к чрезвычайному: недавно только что занимали публику опыты действия магнетизма. Притом история о танцующих стульях в Конюшенной улице была еще свежа, и потому нечего удивляться, что скоро начали говорить, будто вышеупомянутый орган коллежского асессора Ковалева ровно в три часа прогуливается по Невскому проспекту. Любопытных стекалось каждый день множество. Сказал кто-то, что член будто бы находился в магазине Юнкера — и возле Юнкера такая сделалась толпа и давка, что должна была даже полиция вступиться. Один спекулянт почтенной наружности, естественно, с бакенбардами, продававший при входе в театр разные сухие кондитерские пирожки, нарочно сделал прекрасные деревянные прочные скамьи, на которые приглашал любопытных становиться за восемьдесят копеек от каждого посетителя. Один заслуженный полковник нарочно для этого вышел раньше из дому и с большим трудом пробрался сквозь толпу; но, к большому негодованию своему, увидел в окне магазина вместо члена обыкновенную шерстяную фуфайку и литографированную картинку с изображением девушки, поправлявшей чулок, и глядевшего на нее из-за дерева франта с откидным жилетом и не-большою бородкою, — картинку, уже более десяти лет висящую все на од-ном месте. Отошедши, он сказал с досадою: "Как можно этакими глупыми и неправдоподобными слухами смущать народ?"
   Потом пронесся слух, что не на Невском проспекте, а в Таврическом саду прогуливается член майора Ковалева, что будто бы он давно уже там; что когда еще проживал там маркиз де Сад, то очень удивлялся этой странной игре природы, что впоследствии и стало предметом его научной философии. Некоторые из студентов Хирургической академии отправлялись туда. Одна знатная, почтенная дама просила особенным письмом смотрителя за садом показать тактично детям ее этот редкий феномен и, если можно, с объяснением наставительным и назидательным для юношей.
   Всем этим происшествиям были чрезвычайно рады все светские, не-обходимые посетители раутов, любившие смешить дам, у которых запас в то время совершенно истощился. Небольшая часть почтенных и благонамеренных людей была чрезвычайно недовольна. Один господин говорил с негодованием, что он не понимает, как в нынешний просвещенный век могут распространяться нелепые выдумки, и что он удивляется, как не обратит на это внимание правительство. Господин этот, как видно, принадлежал к числу тех господ, которые желали бы впутать правительство во все, даже в свои ежедневные ссоры с женою. Вслед за этим… но здесь вновь все происшествие скрывается туманом, и что было потом, решительно неизвестно.
  
  III
  
  
   Чепуха совершенная делается на свете. Иногда вовсе нет никакого правдоподобия: вдруг тот самый член, который разъезжал в чине статского советника и наделал столько шуму в городе, очутился как ни в чем не бывало вновь на своем месте, то есть именно в основании ниже живота майора Ковалева. Это случилось уже апреля седьмого числа. Проснувшись и нечаянно взглянув вниз, видит он: есть! — хвать рукою — точно член! "Эге!" — сказал Ковалев и в радости чуть не дернул по всей комнате босиком гопака, но вошедший Иван помешал. Он приказал тот же час дать себе умыться и, умываясь, взглянул еще раз в зеркало: виват! Вытираясь утиральником, он как бы нечаянно коснулся: на месте!
   — А посмотри, Иван, кажется, у меня в паху как будто прыщик, — сказал он и между тем думал: "Вот беда, как Иван скажет: да нет, судырь, не только прыщика, и самого чилена нет!"
   Но Иван сказал:
   — Ничего-с, никакого прыщика: в паху у вас все нормально!
   "Хорошо, черт побери!" — сказал сам себе майор и щелкнул пальцами. В это время выглянул в дверь врач Иван Яковлевич, но так боязливо, как кошка, которую только что высекли за кражу сала.
   — Говори вперед: чисты руки? — кричал еще издали ему Ковалев.
   — Чисты.
   — Врешь!
   — Ей-богу-с, чисты, сударь.
   — Ну, смотри же.
   Ковалев лег. Иван Яковлевич закрыл его лицо салфеткою и в одно мгновенье намазал все чресла его и суставы специальной живительною мазью собственного рецепта.
   "Вишь ты! — сказал сам себе Иван Яковлевич, взглянувши с опаскою на член, и потом перегнул голову на другую сторону и посмотрел на него сбоку.- Вона! эк его, право, как подумаешь", — продолжал он и долго смотрел на живую плоть. Наконец легонько, с бережливостью, какую только можно себе вообразить, он обошел и его массажем. Такова уж была система Ивана Яковлевича.
   — Ну, ну, ну, смотри! — закричал Ковалев.
   Иван Яковлевич и руки опустил, оторопел и смутился, как никогда не смущался. Наконец осторожно стал он щекотать массажным валиком везде и повсюду более успокоенный.
   Когда все было готово, Ковалев поспешил тот же час одеться, взял извозчика и поехал прямо в кондитерскую. Входя, закричал он еще издали: "Мальчик, чашку шоколаду!" — а сам в ту же минуту в уборную: есть член! Он весело оборотился назад и с сатирическим видом посмотрел, несколько прищуря глаз, на двух военных, у одного из которых виделось выпирание достоинства никак не больше куриного яйца. После того отправился он в канцелярию того департамента, где хлопотал об вице-губернаторском месте, а в случае неудачи об прокурорском. Проходя чрез приемную, он взглянул в зеркало: есть выпирание, причем довольно аппетитное! Потом поехал он к другому коллежскому асессору, или майору, большому насмешнику, которому он часто говорил в ответ на разные занозистые заметки: "Ну, уж ты, я тебя знаю, ты шпилька!" Дорогою он подумал: "Если и майор не треснет со смеху, увидевши меня, тогда уж верный знак, что все, что ни есть, сидит на своем месте". Но коллежский асессор ничего. "Хорошо, хорошо, черт побери!" — подумал про себя Ковалев. На дороге встретил он штаб-офицершу Подточину вместе с дочерью, раскланялся с ними и был встречен с радостными восклицаньями: стало быть, ничего, в нем нет никакого ущерба. Он разговаривал с ними очень долго и, нарочно вынувши табакерку, набивал пред ними весьма долго свой нос с обоих подъездов, приговаривая про себя: "Вот, мол, вам, бабье, куриный народ! а на дочке все-таки не женюсь. Так просто, рar amour*, — изволь!" И майор Ковалев с тех пор прогуливался как ни в чем не бывало и на Невском проспекте, и в театрах, и везде. И член тоже как ни в чем не бывало сидел на своем месте, не показывая даже вида, чтобы отлучался по сторонам. И после того майора Ковалева видели вечно в хорошем юморе, улыбающегося, преследующего решительно всех хорошеньких дам и даже остановившегося один раз перед лавочкой в Гостином дворе и покупавшего какую-то орденскую ленточку, неизвестно для каких причин, потому что он сам не был кавалером никакого ордена.
   Вот какая история случилась в северной столице нашего обширного государства! Теперь только, по соображении всего, видим, что в ней есть много неправдоподобного. Не говоря уже о том, что точно странно сверхъестественное отделение мужского свистка и появленье его в разных местах в виде статского советника, — как Ковалев не смекнул, что нельзя чрез газетную экспедицию объявлять о члене? Я здесь не в том смысле говорю, чтобы мне казалось дорого заплатить за объявление: это вздор, и я совсем не из числа корыстолюбивых людей. Но неприлично, неловко, нехорошо! И опять тоже — как орган очутился в печеном хлебе и как сам Иван Яковлевич?.. нет, этого я никак не понимаю, решительно не понимаю! Но что страннее, что непонятнее всего, — это то, как авторы могут брать подобные сюжеты. Признаюсь, это уж совсем непостижимо, это точно… нет, нет, совсем не понимаю. Во-первых, пользы отечеству решительно никакой; во-вторых… но и во-вторых тоже нет пользы. Просто я не знаю, что это...
   А, однако же, при всем том, хотя, конечно, можно допустить и то, и другое, и третье, может даже… мочить в сортире прикажете, ну да и где ж не бывает несообразностей?.. А все, однако же, как поразмыслишь, во всем этом, право, есть что-то. Кто что ни говори, а подобные происшествия бывают на свете, — редко, но бывают.
   — * по любви (франц.)