Позитивные негативы

Присаживаясь на перевернутое ведро, стряхивая с себя пыль и откашливаясь, я смотрю на улицу в небольшое замызганное оконце полуподвального помещения. Вижу ноги прохожих, идущих куда-то по своим делам. Среди наглаженных строгих брюк, спортивных штанов и джинс быстрым задорным шагом то и дело, весело щебеча и хихикая, проносятся белые колготки и гольфики в изящных блестящих туфельках — всё это школьники и школьницы, чей искренний щенячий восторг объясняется волнующим явлением природы. Весна. И как бывшим школьникам многим наверное известно это головокружительное ощущение счастья, которое зарождается где-то внутри с первой мартовской капелью. Просыпается, сладко потягиваясь в апреле, и наконец в мае вырывается наружу, взрываясь и искрясь на солнце каплями игристого, пьянящего чувства.
Я радуюсь за них и радуюсь вместе с ними, сидя в сыром подвале, разбирая и собирая в мусорные пакеты ценное барахло, в течении долгих лет накапливаемое моими «недалекими» предками. И если бы не это объявление, составленное в строгой, почти угрожающей форме, где до 27 мая жильцам убедительно предлагается очистить подвальные помещения во избежание конфликтов между жильцами в связи с модернизацией подвальных помещений (бред какой-то), я бы ни за какие коврижки не стал бы в эти весенние дни вдыхать «пыль веков», перебирая полуистлевшие тряпочки и бумажечки. Но что не сделаешь во имя модернизации и во избежание конфликтов!
Старые лыжи, пробитые кастрюли, кипы газет, прожженные штаны, клюшки, поломанные утюги, швабры, фотоувеличители и десятки килограммов, когда-то наверное приобретенных по блату, но уже испортившихся фотореактивов. И все это теперь носит характерное и смешное название — трихомудие.
Уже почти 4 часа ощущая себя археологом, я рассуждаю сам с собой, злюсь, и не могу найти ответа на таинственную загадку — почему сразу нельзя было всё это вынести на помойку, ё-маё?! Обливаясь потом, кряхтя и упираясь ногой в полочную стойку, я пытаюсь вытянуть остатки ламповой радиолы, но вдруг слышу треск, и, чихая от пыли, уже лежу, заваленный коробками, мешками и старыми чемоданами.
Не лестно отзываясь о модернизации подвальных помещений, разгребая узлы и тюки, я пытаюсь присесть на чемодан, который тоже трещит подо мной и разваливается, рассыпая вокруг меня всё своё содержимое. В треснутом шифоньерном зеркале я вижу странного взлохмаченного мужчину, с лицом только что закончившего смену шахтера. Он улыбается мне, а я ему.
Желание поскорей прийти домой и принять душ куда-то пропадает, когда я вдруг обнаруживаю свои школьные тетрадки, дневники и альбомы для рисования, которые разбросал вокруг меня треснувший чемодан.
Не знаю практикуется ли это сейчас в современных школах, но в моем дневнике, среди прочих дисциплин, отмечались также прилежание и поведение ученика, и даже выставлялись годовые оценки. Казалось бы, что поведение и прилежание должны были оцениваться как общие качества, ан нет. В моем например случае по поведению стояла тройка, а прилежание оценивалось аж на 4 балла. И мне всегда смешно представлялся школьник, ПОВЕДЕНИЕ которого просто ужасает — он вспыльчив, драчлив, подкладывает учителям кнопки на стул, отбирает у первоклашек булочки и кефир, он курит и нецензурно красноречив. Но при всем при этом ПРИЛЕЖАНИЕ его оценивается на пятёрку — он идеально чист, выглажен, причесан, опрятен. Его ботиночки блестят, воротничок светится белизной, а его маникюрные пальчики аккуратно раскладывают на парте школьные принадлежности, он любит учиться, он отличник!
Или напротив — всклокоченного, помятого, с вечно грязными руками ученика, у которого пахнет изо рта, который то и дело грызет ногти и карандаши, подрисовывая ими же в учебниках усы, рога и фингалы великим деятелям науки и культуры. Он двоечник и лентяй. Но его идеальное ПОВЕДЕНИЕ приводит в умилительный восторг всех окружающих — он вежлив, учтив, переводит через дорогу бабушек, он обходителен и уравновешен.
Мне даже страшно было себе представить такие противоречия в одном человеке. Однако строгая советская школа почему-то четко отделяла эти две дисциплины. Вероятно для того, чтобы заранее как-то определять будущих шизофреников и параноиков. Наверное так.
И сейчас, рассматривая свои дневники, я вспоминаю, как в третьем классе мне посчастливилось быть свидетелем истинного проявления высочайшего прилежания. Не моего правда, а девочки, которая сидела со мной за одной партой, вся такая ухоженная с бантиками и рюшечками.
Два или три раза в течении учебного года все ученики начальных классов были обязаны проходить медосмотр, который в школе собственно и устраивался. А также необходимо было приносить анализы, которые в жидком виде приносили в маленьких баночках из-под майонеза, и в спичечных коробочках, если дело касалось анализов относительно твердых видов. На баночку и коробочку наклеивался ярлычок с указанием данных владельца, после чего всё это хозяйство тщательно заворачивалось в газету, и на большой перемене, по команде классного руководителя сдавалось в медпункт лаборанту дяде Павлику.
Услышав свою фамилию, зайдя в кабинет и распаковывая газетный сверток, я меланхолично взирал на невысокий столик, уставленный баночками, содержащими обильное разнообразие всех солнечных оттенков, и коробочками с надписью «120 штук».
И тут мое внимание привлекла одна баночка, обернутая в блестящую цветную бумагу с розовой, завязанной бантиком тесемочкой, и такая же коробочка, оформленная словно новогодний подарок с нарисованными на ней сердечками и цветочками, на которой цветными фломастерами разноцветными буквами красовалась фамилия моей соседки по парте. Объяснялось ли это избытком её прилежания, или желанием быть очаровательно-загадочной, не знаю, но на меня это не произвело особого впечатления. Однако мой школьный друг Ваня Кошаков после уроков признался мне, что влюблен в эту девочку, как он выразился «навсегда и безвозвратно». И все мои доводы, что в блестящей коробочке лежит отнюдь не мармелад и монпасье, и что она просто дура, были напрасны и бессмысленны. Он любил и страдал!
А эта девочка стала основоположником новой моды, потому как с тех пор все дети, даже включая самых неприлежных, стали усердно оформлять свои баночки и коробочки. С каким-то азартным ажиотажем проявлялось это народное творчество. Стали даже определяться стили и темы этого нового искусства, делая тем самым чуть прекраснее и веселее серые будни нашего лаборанта дяди Павлика.
Я вспоминаю все это, мне весело и легко, и даже незаметно, как подвальное помещение постепенно принимает опрятный вид. Я распихиваю по мешкам почиканные молью предметы гардероба, и, присаживаясь перекурить, читаю свой школьный дневник, в котором красной пастой, с тремя восклицательными знаками в конце, моим родителям срочно предлагается посетить кабинет директора по причине моего вопиющего вранья.
И опять… Начало мая. Полная грудь весны. Я заканчиваю шестой класс. В накрахмаленной рубашечке и отутюженных брючках собираюсь в школу на экзамен, который принимает представитель районо. Я очень взволнован и ответственен, и намерен назло врагам сдать этот экзамен, ведь впереди яркое, зеленое, пахнущее костром мое долгожданное лето.
Я несусь по лестничной клетке, впопыхах забыв зашнуровать ботинки. Выбегаю во двор, спотыкаюсь и приземляюсь в огромную грязную лужу… По щекам текут слезы досады, и, размазывая их, я поднимаюсь домой. Переодеть штаны не представляется возможным, потому как оставшиеся две пары еще со вчерашнего вечера замоченные лежат в тазу. — Не беда, — говорит дедушка. Уходит и возвращается через 5 минут, держа в руках какое-то подобие штанов булыжно-оранжевого цвета. — Одевай без разговоров! Экзамены дело сурьезное! — строго говорит дед. — Да как же… они же… я же…? — лепечу я в растерянности. — Не рассуждать! — командует дед. — Отличные штаны! Не с голой ведь ж… Марш в школу!
Не имея времени дискутировать, я ныряю в эти штаны, и, о Боже! Это ведь кавалерийские галифе с кожаной вставкой, причем взрослые, но ушитые и подрубленные. Когда-то давно бабушка перешила их на моего дядю, который был тогда моего возраста. И вот теперь они достались мне.
По причине важности экзамена, и, уже опаздывая, я бегу что есть сил, ловя на себе удивленные взгляды прохожих. «Чихать!» — повторяю я про себя. «Хорошие военные штаны. Я ж не с голой ж....»
Я опоздал. В коридоре ни души, уже начались уроки. Стучу в дверь, захожу в класс. На доске мелом обозначена тема изложения «Жизнь прекрасна!» За столом рядом с нашим учителем сидит пожилой строгий мужчина в огромных роговых очках, и по его сжатым в куриную гузку губам и маленьким глазкам сразу становится понятно, что жизнь представителей районо далеко-далеко не прекрасна.
Неловкая пауза, и… хохот. Истерический смех всего класса заставляет содрогнуться стены родной школы. Да что и говорить, я сам наверное помер бы со смеху, увидев такое чудище — в пиджачке, белой рубашечке, с пионерским галстуком и в нелепых по цвету и форме штанах-шарах, название которых к тому времени потерялось где-то в учебниках истории.
— Тихо! Тихо! — кричит представитель районо. — Это же эээ… — Савельев! — называю я свою фамилию. — Вот именно! — говорит строгий мужчина. — Савельев. Что тут смешного? Человек обучается навыком верховой езды. И между прочим они с моим внуком вместе посещают училище имени товарища Буденного. Просто у них сегодня тоже экзамен, и он не успел переодеться. Так ведь? — Угу, — обалдело отвечаю я. — Молодец, Савельев. Проходи на место. «Вот это дааа...» — думаю я, гордо шагая к своей парте — «Мировой мужик».
Всё прошло как нельзя лучше — экзамен я сдал на четверку. Но с того дня стал иметь особый авторитет среди школьных товарищей, рассказывая им о породах лошадей, о различных видах конной езды, нагайках и шашках, черпая всю эту информацию в Большой Советской Энциклопедии. Да что говорить, я специально опаздывал на уроки, забегая перед этим в туалет, переодеваясь в галифе. А иногда вообще прогуливал школу, сообщая на следующий день классному руководителю, что, мол, извините, никак не мог, вчера весь день осваивали разновидность турецкого галопа, знаете ли. Короче врал как сивый мерин. Сам товарищ Буденный Семен Михайлович моим выдумкам позавидовал бы.
Не помню как уж там меня потом разоблачили, отняли галифе, но почувствовать себя на коне мне удалось. И это было здорово. Обидно только, что меня уличили во лжи, а ведь не я затеял всё это вранье.
Вот так, предаваясь воспоминаниям, словно заново переживая моменты моего беззаботного времени, я незаметно подготовил свое подвальное помещение к достойной модернизации. Ненужное барахло собрал в мешки, и вынес на помойку.
Тетради и прочий школьный архив я оставил и сложил в коробку. Пусть она хранит в себе «негативы» таких наивных и смешных детских кадров, к которым подходит только один, увы, проявитель — моя память.