Синдром барства

Не видим мы богатства леса
из-за каких-то высохших трёх сосен.
 
Случилась эта история в одной из клиник, самых рядовых в Германии. Дежурство, как обычно, суета, беготня. Соображаю, правда, не спеша, на ходу. Мой старый друг подбадривает меня при встрече:
— Хэллоу, хэрр доктор, как прошло дежурство? Сколько спас драгоценных немецких жизней?
— Ну, — отвечаю, — кого спас, а кого пытался.
Дежурство — это рутина и борьба. Утром в конце дежурства готовился к обходу шефа. В клиниках это происходит по-разному. Да и в нашей пару раз менялся регламент, или, как говорят немцы, «орднунг». Пока сперва у шефа в бюро, потом в отделении интенсивной терапии, где совершается обход тяжелобольных «старых и новых». Дважды в день.
Было моё дежурство, на которое я остался после дня работы. В семь утра поступил срочный вызов в одно из отделений — в реабилитационное, к больному, что обнаружен сёстрами на полу у койки, хотя только что его видели и в коридоре, и в палате.
Побежал — и вижу наполовину парализованного пожилого пациента, который готовился сегодня на выписку. Больной был уже уложен в койку. Полное отсутствие речи, полный паралич правых конечностей, недержание мочи. В сердце признаки мерцательной аритмии.
«Всё ясно, —думаю, — тромбоэмболия артерий левого полушария большого мозга.»
Больной уже принимает антикоагулянт (мощное противосвёртывающее). Поэтому срочное растворение тромба внутривенной ударной дозой гепарина — так называемая лизотерапия — противопоказано. Но пока диагноз неясен, лечить нельзя. Возможно, это не инфаркт, а кровоизлияние.
Произвели все необходимые обследования на месте, и я срочно договорился с рентгенологическим отделением о компьютерной томографии: кровоизлияние видно сразу, а если ничего свежего — значит, инфаркт. Его в первые сутки можно и не увидеть. Зато через двое суток делается контроль, и инфаркт и его размер с местоположением «всплывут».
Наш больной был срочно доставлен персоналом на обследование. Одновременно договорился и с отделением интенсивной терапии. Больного перерегистрировали из отделения в отделение по электронной системе. Персоналу объяснил, что до 8:00 я обязан решать сам, и немедленно, к тому же случай срочный, поэтому больной по срочному и обследуется и переводится в «интенсивку», как все «острые» больные. Не возникает же проблем с такими больными, доставляемыми «скорой помощью». Так в чём здесь проблема?
Больного в прекоматозном состоянии нельзя «футболить» по этажам сперва на обследование, потом обратно в реабилитацию, там оставить без мониторинга одного в палате, когда сёстры вдвоём заняты по огромному отделению с обычными больными. А потом снова транспортировать по этажам вниз, в «интенсивку». Да ещё с ухудшением состояния. Нереально. Перерегистрация необходима не просто формально, но и юридически. Больной не может находиться в «интенсивке», не будучи в ней зарегистрирован. Никто там лечить не станет, не имея на то формального права. Пациент должен быть принят и обслужен по полной программе. Но так как его в системе отделения нет, то персонал не сможет дигитализировать свои действия или исполнять мои назначения без компьютера. Убедил. Перерегистрировали.
В это время снимки головы были готовы, и я, не сходя с места, осмотрел их на экране своего компьютера в своём бюро. Вообще, я могу смотреть снимки с любого компьютера, кругом навешаны или установлены. Надо лишь свой личный код доступа ввести. Снимок или анализы, консультации или ещё какие обследования автоматически привязываются программой к электронной истории болезни и доступны врачу сразу же.
Кровоизлияния не оказалось. По телефону отдал распоряжение доставить больного прямо в «интенсивку» и сам побежал туда. Сёстры оказались дальновиднее и проворнее. Пока я рассматривал снимки, они уже знали результат и отбуксировали больного. Всё работало слаженно и быстро, даже с упреждением. К обходу шефа всё необходимое было предпринято и лечение налажено.
И вот обход шефа со свитой — белое облако интеллекта и талантов. Они сейчас полубоги. В их руках жизни несчастных, выпавших из окон небоскрёба бытия. Полубоги их вылавливают и заносят обратно в светлое здание жизни.
Как дежурный врач, я докладывал по палатам о каждом пациенте. Дополняли и другие врачи, ответственные за этих пациентов. Шеф осматривал каждого больного, шло обсуждение и вносились замечания, уточнялись диагнозы и делались назначения. Всё записывалось в мобильный компьютер. Дошла очередь и до моего нового пациента.
Подробно доложил о больном. Шеф переспросил у лечащего врача реабилитации об анамнезе и планах. Пациент должен был сегодня в благополучном состоянии выписаться.
Вижу и даже слышу, как шеф начал пыхтеть от недовольства. Он не ругается, не повышает голоса никогда. Он просто краснеет, надувается, иглами поднимаются щётки его усов, и шеф пыхтит. Видно, не понравился ему перевод больного внутри клиники. Значит, были конфликты со страховыми компаниями.
Ну вот, начал цепляться:
— Почему вы, коллега, — обратился он ко мне, — перевели больного в интенсивное отделение без моего на то указания?
— Случай произошёл во время дежурства, в очень нехорошее время. Когда и персонал работает в высоком напряжении, и вы, шеф, то ли в ванной, то ли уже едете в машине. А тут очевидный случай. Если бы было мне что-нибудь неясно, я бы, безусловно, не спешил и ожидал вас. Я поступил как обычно в подобных случаях.
Тут придётся пояснить. Дежурный врач по общим правилам никогда не дежурит один. Его из дома по телефону подстраховывает в сложных, неясных случаях либо шеф, либо его замы. Это называется одним словом — «хинтергрунд», или фоновое дежурство на дому. Если нужно, то «хинтергрунд» быстро приедет.
Но шеф настаивал:
— Почему вы мне не позвонили, разрешения не спросили?
— Случай банальный, острый инфаркт подлежит госпитализации по «скорой». Даже нас, дежурных врачей, персонал «скорой» не спрашивает, а только информирует. Вот я и госпитализировал, то есть по прямым показаниям перевёл его из обычного отделения в интенсивное. А если бы этого не сделал, если бы в то время не занимался больным, а согласовывал с вами, то… Вот уже девять утра, около семи утра его нашли на полу. Мы ещё не закончили обхода. Больной лежал бы и лежал до сих пор в реабилитации без диагноза и без помощи.
Что там в голове моего шефа зашевелилось, не знаю. Только он вдруг обратился к шефу реабилитации:
— А не кажется ли вам, коллега, что у вашего больного просто приступ Джексоновской эпилепсии?
Поясню. Джексоновская эпилепсия — приступы судорог в конечностях одной стороны тела через несколько месяцев после какого-либо тяжёлого органического заболевания головного мозга, тяжёлой травмы или при опухоли мозга. Однако нетяжёлый инфаркт был три недели назад, да и в другом полушарии, то есть судороги должны были быть в другой стороне тела. Впрочем, у пациента судорог никто не видел. Пусть даже бессудорожный синдром, но в остальном так не бывает.
Шеф клиники настаивал, и его коллега, шеф реабилитации, соглашался:
— Ну да, конечно! Конечно, это «джексон»!
Все остальные коллеги молчали. Ну кто же будет двум шефам возражать?! А те так и продолжали между собой:
— Судорог персонал мог и не заметить, но мы видим состояние после судорог.
— Да, вы правы, коллега.
«Оп-па, — подумал я, — опять прокол». Паралич при судорогах если и возникает, то на короткое время, но не на часы. Речь тоже может пропадать, но не так надолго. Впрочем, не было никаких оснований для возникновения «джексона». Голову уже в четвёртый раз облучили. Ничего опасного или чего-то старого не обнаруживали.
Когда шеф убедил и себя, и других, что у больного острого инфаркта мозга нет и его лечение можно продолжить в реабилитации, несмотря на стойкие грубые неврологические нарушения, он тут же распорядился вернуть регистрацию больного в реабилитационное отделение, что было незамедлительно сделано. Дескать, паралич ненастоящий, афазия ненастоящая и всё быстро пройдёт. Больной будет ещё сегодня возвращён туда, откуда нерадивый дежурный врач его без оснований перевёл. Была назначена противосудорожная терапия, и больной остался пока лежать, а мы перешли в следующую палату. Персоналу пришлось работать по распечатке на бумаге лечения из реабилитации. Тогда у меня напросился вопрос (к себе самому): а как же с выпиской? Под каким соусом продолжится пребывание больного в реабилитации? Ведь он должен был быть выписан сегодня! Теперь и лечение совсем другое, больной может погибнуть от отёка мозга, от других осложнений и, в частности, из-за неадекватности лечения.
После пересдачи дежурства я с чувством вины и стыда, что не нашёл в себе силы защитить интересы больного и отстоять правильный диагноз из опасения потерять работу, уехал домой.
На следующее утро на обходе шефа в интенсивном отделении снова увидел вчерашнего больного, в ещё более тяжёлом состоянии. Паралич был полным, афазия тотальная. Состояние прекоматозное. Противосудорожное лечение было неэффективным. Но при этой «переброске» пациент не был переведён в электронной системе из реабилитации в «интенсивку», потому что не поступало приказа шефа. Он просто забыл это сделать или полагал, что сделают ассистенты или сама регистратор с подачи сестёр. Но никто теперь не осмеливался даже пальцем пошевелить без его указания.
Спустя ещё дня три в моём отделении был очередной обход главного врача («шеф-визитэ»). Его проводила на этот раз одна из заместителей шефа. Обход мог длиться два-три часа. В сопровождении старшей медсестры и с мобильным компьютером на колёсиках начался обход больных по палатам. Ничего весёлого или дух захватывающего.
Поэтому воспользуюсь паузой и кое-что разъясню.
Обходы шефа в отделении проводятся дважды в неделю. В интенсивке – ежедневно дважды на день. Проводит либо сам шеф, либо его замы. Было и так (редко, конечно): кто-то из врачей внезапно заболевал, замы были заняты, и шеф приглашал на обход кого-либо из ассистентов или ординаторов стационара. Если я был свободен, то, как правило, всё бросал и шёл по зову субординации. Так как я больных чужого отделения не знаю, то обход якобы шефа делал я, а шеф мне о каждом больном сам подробно, как отличник в школе у доски, докладывал. (Ordnung muss sein – порядок должен быть.) Мне это нравилось. Нет, не из тщеславия. Я даже чувствовал себя неловко. Зато я учился, как идеально нужно докладывать о больных.
Глядя мне в глаза, с каждым слогом шевеля своей щёткой усов, шеф докладывал по памяти обо всех больных в отделении. Я внимательно слушал, а старшая медсестра отделения молча что-то пристально изучала в мобильном компьютере. Обычно это были записи персонала за прошедшие сутки. Если было что-то важное, то сообщала нам. Потом мы заходили в палату к больному, и я видел «показательное выступление» мастера! Боже мой! Почему у меня не было таких учителей в моей молодости?! Конечно, я бы не был таким поленом!
Когда-то в России я тоже был шефом, но у меня не было ассистентов, и никто мне ничего не докладывал, и я никому. Был королём без свиты. Король без свиты — недоделанный король. Справедливо сказано, что короля делает свита. А мне пришлось пахать за троих. Да и докладывал самому себе в уме. Тихо сам с собою, или, как говорила моя мама, когда её ловили за рассуждениями вслух, «приятно поговорить с умным человеком».
Только устная речь укладывает в порядок мысли, правильно раскладывает слова. Человек правит свою речь так, чтобы его слушали. Речь — это инструмент, и, как любой инструмент, речь требует настройки. У шефа в устах этот инструмент всегда настроен. А я пролетел.
Однажды на одном из обходов в моём отделении один только что принятый пациент заявил, что его что-то в лечении и в обстановке не устраивает. Есть такие люди, перфекционисты. «Ох и нудные!» Понимаю. Сам такой. Ну что с нами сделаешь? Это не лечится. Шеф говорит этому перфекционисту:
— Вам не нравится у нас, не хотите препараты принимать? Понимаю. Ничего другого предложить не можем.
Пациент тут же радостно нашёлся:
— Тогда выписывайте.
— Хорошо, — ответил шеф, встал и обратился ко мне: — Выписывайте.
Мы вышли из палаты.
— Шеф, — заговорил я первым, — его только вчера приняли, столько труда нашими службами уже вложено, я столько поработал. Неужели всё напрасно?! И он так больным и уйдёт?! Люди разные, реагируют на новую обстановку по-разному. Позвольте мне уладить дело, поговорить с ним после обхода.
— Вы на что-то надеетесь?! Мне всё равно. Пусть уходит. Я никого никогда не уговариваю. Никогда.
— Шеф, во-первых, он к нам пришёл за помощью, и я ему об этом напомню. Во-вторых, нас не поймёт страховая компания. Начнёт разбираться с его претензиями. Они выеденного яйца не стоят, но скандал будет не из-за претензий, а из-за того, что мы не можем найти компромисса с больным. В-третьих, больной — очень дорогой больной. Его диагноз дорог. Мы много потеряем, и нам не простит наша генеральная дирекция.
— Ладно, пробуйте. Мне всё равно, — бросил шеф через плечо и степенно зашагал по коридору в свою крепость (в бюро).
«Слушай, — говорю сам себе, — а шеф знает себе цену. Только это уже зашкаливает и называется чванством».
Я вернулся к больному в палату и поговорил с ним. Во-первых, сказал, что, сбежав от нас, он не убежит от своей болезни, не оставит её нам, а заберёт её с собой. Во-вторых...
Через четверть часа пациент уже никуда не собирался уходить. Я пошёл доложить шефу. Он сидел за огромным массивным дубовым столом, заставленным большими модерновыми, наверное, тогда ещё первыми плоскими экранами компьютеров и изучал свежие томограммы в высоком качестве. В кабинете был полумрак.
— Шеф, пациент остаётся. С лечением согласен. Условия устраивают.
Маленькие глазки и большие усы оторвались от экрана и развернулись ко мне::
— Хорошо. Давайте действуйте, — и снова погрузился в свои дорогие картинки. 
О! А время пробежало, пока я припоминал старое. Обход завершается. Старшая благодарит нас, мы её, и она укатила компьютер на колёсиках к себе в сестринскую, где сёстрами все наши назначения будут из виртуального в реальный мир переведены, то есть, по-старому, выполнены. А мы с замом зашли в моё бюро. Старший врач заговорила очень дружественно. Это была довольно сдобная, гладкая блондинка, милая дама, на четверть века младше меня, ровесница моей старшей дочери. Я к ней так и относился. Когда я пришёл работать в клинику, она была таким же ассистентом, как и я.
Когда-то, ещё на третьем месяце моей работы, у шефа возникла трудность с кадрами. Уволились друг за другом сразу двое — старший врач и ассистентка, оба талантливые, хотя и молодые, но очень опытные и серьёзные неврологи. С шефом не сработались. Схлестнулись их тщеславие с его властностью. Но он никогда не паникует. Пригласил меня на беседу. Нет, конечно, не для предложения стать его замом. Об этом вообще речи быть не могло. Он просто спросил меня как опытного коллегу, как бывшего шефа, да и старшего по возрасту, что бы такое я ему посоветовал, чтобы выйти из кризиса. И я посоветовал:
— У вас есть молодая и умненькая коллега, вся в работе, предана профессии, напориста, уверена в себе. Вот её и ставьте старший врач.
— Нет, не годится. У неё нет докторского титула, она не аттестована как невролог. Мне не позволят ни генеральная дирекция, ни союз больничных касс, ни врачебная палата.
— Это не проблема. Вы как шеф имеете право по обстоятельствам, по производственной необходимости, под свою ответственность назначить её временно исполняющей обязанности старшего врача. Она от счастья и доверия будет работать за двоих. Я вижу её поближе, чем вы. Она и диссертацию защитит, и неврологом аттестуется. Дайте ей время. Там же кровь с молоком! Вы заметили, как она садится за стол? Локоть на стол, кулачок в бок. Она вам все тылы прикроет. И дисциплина будет.
Шеф промолчал. Потом добавил:
— А как с ассистентом? Кто вместо ассистента?
— Тоже нет проблем. Не пожалейте денег. Ставка освободилась. Используйте её на «переработку часов», и мы, все шестеро разберём больных.
Шеф был озадачен, потому что был шефом только год и с такими проблемами ещё не сталкивался. Но так и сделал. Уверен, он приглашал к себе по этому вопросу и других коллег. Но никто никогда об этом не проговаривался. Но я уверен, никто ему Марион не предлагал.
Прошло два года. У шефа наладилось с кадрами. Шеф как-то с глазу на глаз мне бросил:
— А вы, коллега — человек слова!
— Что-то не так, шеф? — Меня заинтриговала его реплика.
— Всё так! Мариан защитилась и аттестовалась, как вы мне обещали.
Шеф перевёл её в полноценные старшие врачи. Тогда она родила девочку, ровесницу моего старшего внука, и быстро вернулась к работе. 
Мы все, коллеги вне зависимости от возраста, обращаемся между собой на «ты». Все, кроме шефа. Он и все к нему — только на «вы». Только те, кто знал шефа ещё ассистентом или старший врач, так и говорили ему по старой привычке «ты». Врачи со средним персоналом — кому как нравится. Кто на «ты», кто на «вы».
…М-да. Отвлёкся на лирику прошлого. Воспоминания отвлекают. Деменция наползает.
На чём я остановился? Да. Мы с коллегой, старшим врачом Мариан, после обхода зашли ко мне в бюро.
— Александр, почему ты не позвонил тогда утром и не спросил шефа о переводе больного?
— Потому что до сих пор проблем не было. Я же вас никогда не беспокою. Всегда решаю сам, и претензий никаких.
— Александр, шеф ценит тебя и уверен в тебе. Ты как дежурный врач надёжен в сложных обстоятельствах, принимаешь быстро правильные решения, и он может на тебя полагаться. Но у него амбиции выше головы.
— Но он же перевёл меня на ступень выше, из ассистентов во врачи стационара. Это расширяет мои полномочия!
— Но не на дежурстве. На дежурстве мы все равны. Ты для проформы всё же мог позвонить. Шеф по-прежнему дуется.
Я уклонился от ответа и перенаправил тему:
— А за кем больной числится?
— За реабилитацией. Шеф так решил.
— Видишь ли, всё тогда утром уже завертелось, вышколенный и очень опытный персонал слаженно сработал, даже с опережением. Они присмотрелись ко мне, как действую. Сёстры как будто знают, чего я хочу, что назначу. К тому же всё случилось в такое время, когда у них у самих пересдача дежурства на полчаса. Они и ради больного старались, как учили, сдать в «интенсивку» без проволочки. В утренний час ни у кого нет лишнего времени. Поток работы! Да, я бы мог, конечно, сделать назначения и в реабилитации, но никто бы их технически просто не выполнил, и больной бы просто провалялся. Потом упрекнули бы в саботаже. Судебное дело! Послушай, у меня не было никаких сомнений в диагнозе, больной тяжелел на глазах. Персонал и так очень много успел сделать, столько обследований организовали и сами проделали! Даже если бы у меня были сомнения, то я тем более был обязан срочно госпитализировать больного в интенсивное отделение. Люди ведь не дураки. Персонал всё видит и понимает. Они прекрасно знают, что дежурный врач является заместителем шефа. Помимо всего, может ещё что-то случиться у них, да и у меня по всей клинике. А если я буду бездействовать и ждать часами шефа, то потеряю с их стороны доверие, репутацию. Они меня слушать никогда не будут, а сами шефу звонить и спрашивать, что делать. Я это пережил в России в самом начале своей карьеры. Авторитет можно восстановить, только поменяв место работы.
— Александр, а ты знаешь, что показала контрольная компьютерная томография?
— О! Интересно! Я к твоему обходу готовился и совсем забыл узнать.  Впрочем, боюсь, полмозга нет.
— Ты оказался прав. Шеф ещё вчера сменил диагноз. В остальном всё по-старому. Лечим, но больной явно тяжелеет. Похоже, безнадёжно.
— Мне очень жаль. Очень. Сожалею.
Коллега засомневалась:
— А что это ты вдруг так официально?
— Просто сочувствую шефу. Клиника и так в бешеных долгах, а тут новые убытки.
— Убытки?.. В чём? — голубые глаза у Марион округлились небосводами.
— В чём?! Стоимость лечения в «интенсивке» в несколько раз дороже, чем в реабилитации. Диагноз вы поменяли, а больничная касса заплатит по счёту реабилитации — евроценты! Но клиника уже потратила и потратит ещё больше по расходам интенсивного отделения. В бухгалтерии объединения за голову схватятся. Обязательно узнает генеральный директор. Шеф реабилитации уже забыл о больном. Но его срок пребывания давно закончился. Надо было перед кассой о продлении письмом запрашивать. Об этом, конечно, забыли. Когда подадут на оплату, касса разведёт руками. Со скандалом деньги всё же дадут. Но это всё было большой экономической ошибкой, ведь при этом тратится на порядок больше средств! Я не преувеличиваю.
«Глупее не придумаешь», — чуть было не брякнул я.
Поулыбались, обменялись благодарностями за полезный обход, и молодая коллега заторопилась уйти.
На следующее утро я пришёл на час позже, потому что мой рабочий день плавно и непрерывно переходил в ночное дежурство. То есть я пришёл на сутки и должен уйти не позднее, чем через 24 часа пребывания на работе. Таков закон. Ни до, ни после этого времени, то есть с девяти до девяти, меня в клинике быть не должно. Это было результатом забастовки врачей (наша клиника не участвовала, но плодами мы воспользовались; до того мы работали по 32 часа подряд). Это позволяло мне не являться на обход шефа в «интенсивке». Спустился в интенсивку, чтобы узнать, насколько оно забито больными и сколько мест мне освободят к дежурству. От персонала я узнал, что шеф вчера к концу дня прибежал в бешенстве, потому что больной лежит в «интенсивке» четвёртый день, но остался за реабилитацией. Шеф хотел было всё переделать, но фрау регистратора уже не было. Переделать обратно, то есть задним числом через несколько дней, было практически невозможно — компьютер был неподкупным. Наверное, с коррупцией будет покончено лишь тогда, когда всю экономику заберут под свой контроль роботы.
По взглядам на себе я почувствовал ожидание персонала, что я как-то выдам своё злорадство. Но я не выдал своего злорадства. Лишь мельком глянул на часы и, как бы спохватившись, быстро слинял.
В суете и борьбе за драгоценные жизни пролетели две недели. Новые камни преткновения вытесняли из головы старые. Между делами услышал, как цинично говорят коллеги между собой, что мой «больной благополучно скончался». Но не дай бог такое произнести при персонале, при сёстрах! На эту тему сёстры милосердия не шутят. Мне не приходилось сталкиваться с цинизмом в среде персонала, пусть даже в шутку. Уважая больных, сёстры тем самым вызывают уважение к себе. Почему врачи циничны? (Впрочем, будем исходить из того, что люди одинаковы.) Врачи могут себе позволить цинизм, а сёстры — нет. Всё дело в профессиональном статусе. Иначе сёстры потеряют доверие циничных врачей. А врачи не столько циничны, сколь ироничны. Это не цинизм, а горькая ирония, маска равнодушия.
Как-то скончался на моём дежурстве уже готовившийся к вознесению старенький пациент. Скончался в три-четыре утра. Я всё аккуратно оформил, включая и формуляры для захоронения. Часов в семь утра одна из сестёр на ходу меня спросила: дескать, позвонил ли я близким больного? Я стал оправдываться: мол, была глухая ночь, не хотел людей печальной вестью со сна пугать, расстраивать.
— Да вы что! Доктор! Это же ваш долг! Это первое, что вы обязаны всегда сделать! В любое время суток! У нас даже записано, что родственники очень просили сообщить, когда бы ни случилось! И мы передаём это по смене.
— Здрасте! — говорю. — А почему мне об этой просьбе родственников не сообщили?
— Доктор, мы все работаем, бегаем как белки в колесе. У нас есть свои проблемы. А это ваша обязанность и без записки.
— Яволь! — бросил я по-военному коротко и схватился за телефон.
Хорошо, что родственники уже были готовы к худшему и мой уверенный отчёт с извинениями за задержку заслужил снисхождение.
…Ну вот, опять отвлёкся. Вернёмся к нашему случаю. В целях предупреждения недоразумений и неправомерных задержек с переводом больных в пределах клиники шеф издал новый приказ, дополнение к старому, то есть освежил свой старый приказ по клинике. Между прочим, в нём были расширены полномочия дежурного врача, и это я одобрил. Думаю, приказ был сперва от генерального директора объединения. Уже на том основании шеф нарисовал свой.
В первый год работы у нас с шефом напрягались отношения. Шеф оказался властолюбивым и не терпел возражений. Несмотря на мои старания и добросовестность, шефу этого было недостаточно. Творчества он не признавал. Это предвещало плохое. На всякий случай я стал перелистывать страницы журналов и газет в поисках приглашения на работу врачей. Однажды появилось объявление и от нашей клиники. Ага, думаю, шеф ищет мне замену.
Вообще я впечатлителен и близко к сердцу принимаю отношение к себе. Но тут дело оказалось посложнее. У меня ещё не было бессрочного трудового договора. А этот вопрос моей судьбы и жизни находился в компетенции шефа. В моём возрасте мне только работу потерять недоставало.
Как-то после первого месяца работы, после одного из обходов, я осторожно спросил у шефа о его планах относительно меня: мол, могу ли рассчитывать на длительный договор, потому что я пока был без жены, она оставалась в другом городе, за 600 км. Если у шефа на меня нет долгосрочных видов, то я снова буду искать работу. Шеф улыбнулся и успокоил:
— Работайте спокойно. Уволить вас? Ну, только если что-то украдёте. — Шеф рассмеялся.
Отношение ко мне было действительно хорошим. Тогда я твёрдо решил ничего не красть.
Прошли месяцы напряжения и неизвестности. Мы с женой уже давно переселились в курортный город неподалёку от клиники, хотя и за горами. Увольняться я не собирался. Работа нравилась. Я справлялся. Однажды, когда я опасно заболел, так все забегали. Забота была очень мне приятна. Не подумайте, это не одного меня касалось. Заботу проявляли ко всем сотрудникам клиники, если что-то случалось. Это общечеловеческое. Так было и в Советском Союзе, и в России. Люди везде люди. Языки у народов разные, но чувства те же.
Так вот, я взял журнальчик с объявлением нашей клиники и пошёл к её директору, чтобы уточнить. Ведь это он даёт по поручению шефа объявления. Директор клиники меня быстро и с радостью успокоил: мол, они получили финансирование ещё на одну врачебную должность, чтобы расширить объём врачебных услуг, и он не слышал о приближении окончания моего срочного договора. Но так как нет оснований от меня избавляться, то он позаботится о бессрочном договоре сам (в обход моего непосредственного шефа), чтобы избавить его от душевных сомнений.
Директор не соврал. Вообще немцы никогда не врут. В остальных случаях вы должны сами понять по интонации и выражению лица, что вам не говорят правды. Значит, вы её не заслужили.
Если вам сказали, к примеру, что через полтора года вы окажетесь без работы, значит, вы эту правду заслужили и ровно через полтора года вас действительно уволят. При этом вам скажут, что причина не в вас. И даже дадут хорошее заключение о вашей работе. Ну, не то чтобы хорошее, но неплохое. Но это мало утешит. Заранее вам сообщают для того, чтобы вы, если не лоботряс, сумели себе подыскать что-нибудь посильное, то есть работу по вашим силам оплачиваемую.
Так вот, через неделю директор клиники пригласил меня к себе и сообщил, что я могу спокойно работать столько, сколько захочу.
Вскоре моя старший врач как-то сообщила на обходе, что шефу от генеральной дирекции пришло предписание относительно меня — подготовить представление для заключения со мной бессрочного договора. Как только у меня в руках оказался подписанный гендиректором объединения договор, отношение ко мне шефа на многие годы стало гораздо дружественнее, но я ни разу не почувствовал их искренности. Да и зачем требовать от человека искренность? Мы ведь хорошо помним с детства, что «насильно мил не будешь».
Так получилось, что я успел предъявить претензии одной хорошей медсестре. Упрекнул за нерасторопность в экстренной ситуации. Она была приставлена к тяжёлому больному и не ввела лекарства, из-за чего развился эпилептический статус, с которым мы едва справились. Ну, поскандалили в сестринской (Stationszimmer), чего в Германии делать не принято. Если поточнее, поскандалил я. Она отстреливалась. В немецкой субординации я тогда плохо разбирался. Я вообще не имел юридического права разбираться с медперсоналом, тем более ругаться.
Немцы, как и любой народ, имеют свои традиции. Но у немцев они ещё и оформлены в инструкциях и предписаниях. Инструкция стала традицией. Мы, врачи, и медперсонал в Германии, как известно, отдельные совершенно службы, с разным начальством. У персонала свой директор, а у врачей свой. Только нашего называют все «шеф» потому, что он главный над всем. Но он никогда не лезет в хозяйственные вопросы. Этим занимается директор клиники.
Я просто должен был поставить в известность своего шефа, а он уже сам решает, что дальше делать. Я не имел права воспитывать девушку. Но так уж получилось, и медсестру перевели в другую клинику — ревматологическую реабилитацию, в другом городе и где нет нужды в интенсивном отделении. Иногда мы всё же с ней встречались, и я высказывал свои извинения и сочувствие. Но она была очень рада новым условиям без стресса. Тем более что там нашла своё личное счастье и родила ребёнка. С матерью этой девушки, тоже медсестрой, я так и продолжал работать и никакой личной неприязни на себе не ощущал. С ней мы ещё долго нормально работали, пока она не ушла на пенсию за несколько лет до меня.
Вот что я заметил. В немецких коллективах действует принцип: если возник конфликт, людей «разводят». Всё очень мирно, никого из-за этого не выгоняют. Ну, разве что кого злостного, непримиримого или неуправляемого. Но помогают где-то пристроиться. Жить человеку на что-то надо. Такая вот социальная установка в администрациях. Но за всякой традицией стоит либо должностная инструкция, орднунг, либо закон.
Прошло много лет. Мы с шефом и со многими коллегами уже давно на пенсии. Я, правда, смог ещё более двух лет поддежуривать, а шеф стал подрабатывать ремонтом спортивных велосипедов — своим хобби, пройдя курсы вело-слесарей во Франции. Вместо нас молодёжь работает, пришло много новых нам на смену. Поколения меняются. Но не меняется человек. Уже и клиники нашей нет! Снесли. Снесли после того, как построили рядом новую, огромную. Модерн! Теперь под одной крышей четыре клиники, амбулатория, широкая палитра обследований. В несколько раз больше врачей, персонала.
Я подружился через переписку в интернете с супругой моего старого шефа. Она очень любит мои фотоработы. Встречались с ним самим, выпивали на регулярных корпоративах. Но он упорно держит дистанцию. Хотя я много сделал подвижек, чтобы с ним подружиться, но он не ответил взаимностью. Почему? Думаю, тщеславие, инстинкт лидера, нетерпимость к инакомыслию. А в моём случае ещё и совершенно необоснованный страх липового конкурента. Ну какой я, к чёрту, ему конкурент?!
Вы думаете, его мучает совесть? Нет, слово «мучает» к нему не подходит. Его мучает не совесть. Его мучает и терзает неудовлетворённое тщеславие.
Когда много лет назад увольнялись его подчинённые, оба, прощаясь, по-дружески предупредили меня, чтоб шефу не доверялся, мол, от него можно ждать любой подлости. Я учёл, но не испугался. Скольких я уже в России таких пережил! Не в первый раз. Ну что с нами всеми сделать? Никого не переделаешь. Человеку свойственно заблуждаться. Но шеф не заблуждался, не ошибался с диагнозом. Он сознательно врал, прикидываясь искренним искателем истины. Врал, заврался, сам себя переиграл и расплатился. Его выперли на пенсию на три года раньше срока и без права практиковать. Поэтому он и пошёл велослесарить. Он сам мне при встречах на корпоративах за шампанским об этом признавался.
В нашей профессии, когда дело наших рук касается жизни или здоровья больного человека, это враньё — подлог юридический, за который могут осудить. А этически это подлость. Ведомый тщеславием, манией величия, шеф подсовывал очевидно неверный диагноз, уверенный, что люди — дураки и трусы, будут давиться, но со страха съедят всё, что барин им швырнёт. От уровня развития цивилизации не зависит этот феодальный синдром барства. Он существует сам по себе, пока существует человек.