Выводок

Гвоздик любила отцовский сарай, где тот разделывал огромные туши коров и свиней. Любила тяжелый кровавый дух и мерное чавканье, с которым его мясницкий топор, всегда безупречно острый, делил на части совсем недавно бегавшую по двору плоть. Ее завораживало все острое: подвесные крюки, свежевальные ножи… Когда быстротечное лето заканчивалось, она пыталась принести часть этого волшебства с собой: в город, общежитие девочек, школу. Немало обидчиков грузной, некрасивой девушки-подростка оказалось жертвами невероятно отточенных карандашей и канцелярских резаков со свежими, только надломленными лезвиями. Она внушала тот вид животного, непреходящего страха, что никогда не сменится уважением, но нисколько не страдала от этого.
Здесь, на родительской ферме, далеко от стремительно застраивавшихся пригородов Керридж-сити, она чувствовала себя куда свободней. Дни пролетали за изучением мяса во всех его формах и проявлениях: от лягушки, на свою беду выползшую из пахучего пруда неподалеку, до поведения простого деревенского люда. Свиные головы игриво ей улыбались; глаза их были зажмурены в предвкушении чего-то большего: того, что стоит за порогом смерти.
Когда верещащая армия братьев и сестер, – родных и двоюродных, – укатывалась играть во двор или вертелась под ногами матери семейства, – молчаливой и массивной, подобной каменному истукану, – Гвоздик ускользала в сарай и там постигала азы мясницкого мастерства. Иногда отец позволял ей попробовать что-то рассечь или отпилить по суставу, и девочка сосредоточенно и спокойно брала в неумелые руки нож.
 
– Эй, свинячья голова! Свинячья жопа!..
Звонкий подзатыльник оборвал мальчишеский голосок. Гвоздик подняла голову от дымящейся тарелки с рагу и лениво нашла взглядом источник шума. Им оказался Генри – непоседливый, ожесточенный своим районом двоюродный брат. Гвоздик нашарила двузубую вилку, но осеклась под быстрым упреждающим взглядом отца.
Генри поскреб грязными ногтями пострадавшее место и скривил жуткую рожу девочке лет двенадцати, сидевшей напротив. Та ковырялась в тарелке, неправильно зажав в кулачке ложку с рукоятью треснувшего дерева. Глаза у нее были на мокром месте.
Гвоздик с большим трудом восстановила в голове семейное древо. По причудливой логике пространной генеалогии она приходилась той тетей, сама буде подростком. Ее звали...
–Элиза, – негромко позвала ее Гвоздик. Девочка подняла влажный взгляд, и ее передернуло. Такими глазами на нее смотрели отмороженные задиры в два раза старше, которых она резала в курилке у школы: небольшом каменном мешке с дверью в подвал. – Не позволяй этому засранцу себя обижать.
– Это я-то засранец, ты, жируха?! Ай… – Филиппику Генри вновь прервала тяжелая ладонь матриарха.
– Ешь да помалкивай, – спокойно обратилась она ко всем сразу и наклонилась к тарелке. Правый глаз ее невероятно косил: всегда в зените, едва заметный из-под тяжелого века. Когда она опускала голову, тот всевидящим оком наблюдал за всем происходящим и исправно сообщал о возмутителях сурового порядка.
 
Гвоздик обошла кругом связку свиных копыт, из которых торчали остатки голеней. Она вспоминала, как однажды в школьной библиотеке ей попалось на глаза изображение тамплиерской свастики, – креста из четырех бегущих ног, – увиденное ею в книге измученного бессонницей, дурно пахнувшего старшеклассника в липко-промокшей под мышками рубашке. Тогда, как и сейчас, образ обезличенных частей тела взволновал ее до остановки дыхания: не кокетливой истомой подростка, но холодной страстью исследователя.
Из-за приоткрытой двери сарая послышался детский визг, и внутрь ввалилась, извиваясь, подобно ласке, Элиза. Тоненькая загорелая рука ее, причудливо изогнутая в локте, пыталась нашарить что-то за шиворотом перепачканной в земле поношенной сорочки. Гвоздик сморгнула спонтанное желание локоток этот вывернуть так, чтоб брызнула межсуставная жидкость, подошла к племяннице и рывком подняла ту с лежалого, то тут, то там заляпанного свернувшейся кровью сена. Элиза взвыла и обмякла: резкие волны отвращения нет-нет, да пробегали по ее костлявой спине. Гвоздик запустила широкую ладонь под тонкую ткань и выгребла пригоршню паучьих лапок. Те еще сохраняли двигательные импульсы и слабо шевелились, будто сгибаясь в учтивых поклонах. Племянница выдавила из перехваченной спазмом глотки сгусток сдавленных рыданий.
– Будет тебе, не скули, – пробурчала Гвоздик.
– Убью… – простонала Элиза, размазывая по лицу сопли.
– Правда? – Гвоздик отошла к разделочной доске и выдернула, – не с первого раза, – мясницкий нож. – Давай, убивай.
Она кинула заточенный кусок стали на солому перед племянницей. Та попятилась, и нож с тихим шелестом скатился по бугорку сухой травы, пачкая ее кровью. Гвоздик презрительно поджала губы и отвернулась к вязанке свиных копыт.
Минутой позже ее отвлекло легкое шуршание за спиной.
– Ты еще здесь? – бросила она через плечо и обернулась. Элиза стояла прямо перед ней: одинокая капля дрожала у нее на носу синхронно с каплей красной, свисавшей с пальцев, вцепившихся в рукоять ножа. На короткое мгновение Гвоздик испугалась, точнее, почувствовала укол адреналина.
– Все… поплатятся, – глухо прошептала ее племянница и сглотнула слезу. Четырнадцатилетняя ее тетя подавила желание отступить на шажок назад.
– Кто «все»? – спросила она и положила ладонь на плечо Элизы. Та вновь разрыдалась и уткнулась мокрым, горячим лицом Гвоздику в грудь. Последняя поймала себя на мысли, что предпочла бы этому добрый удар ножом.
– Сделай меня сильной, – Элиза подняла раскрасневшееся, заплаканное лицо. – Обещай!
– И что потом? – Гвоздик мягко попыталась отстранить племянницу, но та вцепилась в нее только крепче.
– Я расправлюсь со всеми, кто меня обижал. Ценой жизни… – Она осеклась, услышав грубый смешок тетки. – Ты чего?! –гневно спросила она.
– Ничего, ничего… – Мягко ответила Гвоздик и ободряюще похлопала племянницу по плечу. Та скинула ее руку и отошла.
– Ты… Ты такая же, как они. Ты – свинья! Все вы – животные! Как тараканы, все из одного яйца...
Гвоздик угрожающе надвинулась на Элизу, но та оттолкнула ее с неожиданной для столь хрупкого тельца силой.
– Я покажу всем, кто вы на самом деле! –выкрикнула она и выбежала из сарая, глотая слезы.
Гвоздик проводила ее долгим взглядом и вернулась к праздному изучению свиных копыт.
 
– Генри! Генри, ты где?!
Неопрятная, болезненно-бледная женщина металась по внутреннему двору фермы, то пересчитывая клубящуюся массу детей по головкам, то тормоша ко всему безучастного матриарха, чей кривой глаз был обращен к небу, будто выискивая там заблудшего Генри.
Гвоздик стояла по ту сторону старого, покрытого ржавчиной автобуса, чья коптящая туша стояла барьером между ней и бушующей матерью. Она закрыла глаза и попыталась вобрать полной грудью запах фермы, отделить его от зловонных выделений автомобиля и унести с собой. Почувствовав в глазах и носу незнакомое пощипывание, она решительно развернулась и запрыгнула в нагретый апрельским солнцем душный автобус.
 
Комната Гвоздик в женском общежитии Средней Школы с Техническим уклоном Керридж-сити для Девочек была чем-то вроде временного изолятора для провинившихся перед комендантом подростков. В этой комнатушке-пенале два на четыре метра не водились тараканы, не любились парочки и не устраивались попойки. Для трех сломленных, забитых соседок Гвоздик, которых та называла «серыми матрицами», единственным дозволенным развлечением был пузатый телевизор в углу, передававший два канала и имевший для этого в своем распоряжении столько же цветов.
Впрочем, когда Гвоздик находилась в комнате, по телевизору крутили только один: криминальную хронику Керридж-сити. Безымянные Гвоздиковы соседки поначалу вжимались в подушки, стараясь оградить мозг от бесконечного цикличного потока насилия и упадка, транслировавшегося им в мозг, но в конце концов обмякали, поддавшись влиянию темной стороны города.
Гвоздик как раз сидела за столом у кровати (другие девочки работали лежа или на хромых тумбочках), когда пухлый, похожий на китайского божка репортер сообщил о зверском убийстве в окрестностях загородной фермы. Гвоздик напряженно подняла голову и по-змеиному уставилась на экран. «Серые матрицы», уловив перемену в настроении хозяйки, испуганно замерли.
– Совершено новое, сенсационное убийство… – заливался голос за кадром, пока оператор тщетно пытался навести фокус из-за широких спин полицейских. В овраге, опутанном цепким кустарником, виднелась бесформенная масса плоти. –… криминалисты говорят о новом серийном маньяке, возможно, опасном фетишисте...
– Придурки… – прошипела сквозь зубы Гвоздик. Соседки украдкой переглянулись.
Молоденькая журналистка в короткой юбочке попыталась проскользнуть под локтем у полисмена. Тот ухватил ее за плечо, поскользнулся на мокрой траве и тяжело опустился на плотный зад. В этот момент оператору наконец удалось взять крупный план абсолютно голого, уже потраченного червями трупика совсем молодого парня. Из оголенного позвоночника у него торчали копытами вверх грубо приделанные свиные ноги: кое-как пришитые на суровую нитку или вбитые в позвонки с нечеловеческой силой.
Гвоздик с мгновение созерцала открывшуюся картину, а потом расхохоталась: хрипло и звучно, задыхаясь и хрюкая. «Матрицы» всполошились, будто перепуганные пташки.
Смеющаяся Гвоздик, вертящиеся в странном ритме головы ее соседок,– все это напоминало кукольный домик на ручном взводе, собранный совершенно безумным механиком, потерявшимся глубоко в лабиринтах шизофрении.