Совесть потерять невозможно

Многих из тех, кто испытал на себе мои ошибки, несправедливость, грехи и прегрешения, уже нет, или они так далеко и неведомо где, что их не найти. А мои самые близкие – моя семья – как они, должно быть, обижены на меня!  Для исчезнувших я не существую,  исчез в их памяти вместе с ними.  Для далёких я уже ничего не значу или забыт, и никто меня не судит.  Тогда, что же меня так мучает?! Ложусь спать. Глаза закрыл. Грехи стучатся изнутри. Не скрыться.   В темноте из души вырывается вдруг стон сожаления, стон от стыда, от беспомощности, бессилия в невозможности покаятся, просить прощения,  из-за наплыва воспоминаний о давних и недавних моих грехах. Слово «грех» слишком архаично.  Назову иначе: поступки не по совести.   Так, что же со мной?  Я сам себя мучаю воспоминаниями.  Что-то живёт во мне, стучится, не даёт уснуть и напоминает живыми картинками из давно ушедшего.   Уговариваю себя: успокойся, уймись, усни!  Но нет.   Совесть. Да, совесть! Вот, что возвращает меня к переживанию моих грехов заново!  Вот, что выталкивает из меня этот стон!   
Понимаю.  Совесть потерять невозможно. Она всё равно догонит и замучает. 
А если кто услышит: «Ты что! Совесть потерял?!», то стоит задуматься.   А может, её и не было?!  Кто-то считает, что если уж потерять нельзя, то продать можно.  Нет. Чтобы совесть потерять, надо её всё же иметь, а имея совесть, продать её тоже не получится. Продают то, без чего могут обойтись. Если можешь обойтись без совести, значит и раньше обходился.
Мне подсказывают, что совесть надобно тренировать сызмальства, как мышцы, выносливость или память. Думаю, совесть не тренируется. Можно "докачаться" до оскомины, до отвращения. Лучший тренажёр – это жизнь. Человек просвещается, воспитывается, обретает опыт, выбирает для себя, «что такое хорошо, а что такое плохо». Совесть — это часть сформированной личности, как и бессовестность.
Слышу рассказы про пробуждение совести, когда голодный кот орёт и работать не даёт. Накормил по зову совести и совесть чиста. Заблуждение. Это не совесть, а наш эгоизм накормил кота – чтобы не мешал. А зов совести был галлюцинацией.
 
Совесть. Что это? Откуда она берётся и что же её может остановить в самоистязании?  Пытаюсь себе ответить, как я в себе это ощущаю. Совесть – это чувство вины,  внутренняя потребность покаяния, признание себя негодяем или подлецом, виновным в страданиях других, невинных. Это – признание не перед судом,  но перед самим собой,  наедине с собой.  
О чём бы таком подумать, о чём вспомнить, чем отвлечься, чтобы она отвалила?  Ничего хорошего в голову не приходит.  Совесть все подходы перекрыла.  Она выволакивает всё наизнанку, всю цепь проступков, которые сама же когда-то и проморгала.  Что ж ты, Совесть, меня вовремя не останавливала? Видимо, глух и глуп был я сам, чтобы услышать её слабый голос.  Не била она меня по голове, как теперь, столько лет спустя. Наверное, легче было бы пойти к тем людям и покаяться, прощения просить. Поздно, знаю, поздно!   
 
Никого уже и близко нет — ни в пространстве, ни во времени.  Глухая пустыня вокруг меня. В пустыне даже эхо не возвращается. Но в Совести – в зеракале моей души – упрёки и стук бессмысленные и безжалостные за грехи мои. «Умру ли с этим?» — спрашиваю собственную Совесть и чувствую её ответ: «Да, с этим долго не живут».
Покаяние – лишь полцены. А избавление приносит только собственный уход в небытие. А хочется при жизни стереть переживания, воспоминания и муки совести. При жизни хочется прощения.
 
Интересно, а мучает ли кого-либо совесть за меня, за мои страдания? Мучает ли кого совесть за причинённый мне урон, боль, обиду или вред здоровью?  А ведь, столько всего было, столько пережито испытаний судьбой!    Хотите примеры? Поковыряюсь в памяти.  Ага, вот он, несколько лет назад.   Пример о совести, вытесненной тщеславием и чванством.   
А не расплата ли это со мной бессовестным ко мне отношением других? Нет.  Нет никакой расплаты «свыше».  На Земле хватает подлости и коварства – частых попутчиков гнилых и недостойных душонок, чтобы без причины и повода отравить жизнь человеку, сообществу, народам.  И нет такой расплаты, которая утешила бы, вернула к жизни или восстановила потери.  Есть наказание. Зло наказывается злом.
Если совесть не успеет замучать, не остановит и не распнёт в покаянии, то придёт возмездие и тогда даже целый народ, страну разбомбят, гусеницами раскатают в отмщении, в труху превратят украденное. Однажды совести не оказалось у немецкого народа и за это была раздавлена Германия и украденное у других народов превращено в тлен.
 
Подлость и коварство подчиняют себе человека только тогда, когда в нём нет совести. 
Такие  найдут самую невинную душу и испепелят её безжалостно и  мучительно.
Я ошибался, заблуждался по незнанию, по неопытности, по глупости, но не подличал.  Осознанно зла не делал, и в мыслях не было никогда.  Так, откуда же эти муки совести?! 
От жалости, от сочувствия, от сопереживания и сострадания к людям, спутникам всей моей жизни, начиная от самого первого человека – моей мамы.  Виновен. Причинял боль и страдание.  Непослушный, своевольный эгоист. И стыдно, и больно.
 
Случилась эта история в одной из клиник, самых обычных в Германии.  Лишь пару месяцев, как приступил к работе врача отделения стационара. Дежурство, как обычно, суета, беготня.  Соображаю, правда, неспеша, на ходу.  Как шутит мой старый друг при встрече: «Ну, герр доктор, как прошло дежурство? Сколько спас драгоценных немецких жизней?»
«Ну, — отвечаю, — кого спас, а кого пытался.»
Вот так же и на этот раз – рутина и борьба.  Утром в конце дежурства готовился к обходу шефа.  В клиниках это происходит, как правило, в отделении интенсивной терапии, где совершается обход тяжелобольных «старых и новых». Дважды на день.
А в тот день в семь утра поступил срочный вызов в одно из отделений –  в реабилитационное к больному, что обнаружен вдруг на полу у койки.
Побежал и вижу наполовину парализованного пожилого пациента, который готовился на выписку. Больной был уже уложен в койку. Полное отсутствие речи, полный паралич правых конечностей, недержание мочи.  В сердце признаки мерцательной аритмии. Всё ясно, думаю, тромбоэмболия артерий левого полушария большого мозга. Больной уже принимает антикоагулянт Маркумар. Поэтому срочное растворение тромба внутривенной ударной дозой гепарина противопоказана.  Но пока диагноз неясен, лечить нельзя. Возможно, это не инфаркт, а кровоизлияние. Произвели все необходимые обследования на месте и я срочно договорился с рентгенологическим отделением о компьютерной томографии – кровоизлияние видно сразу, а если ничего свежего, значит инфаркт.  Его  в первые сутки можно и не увидеть. Зато через сутки-двое делается контроль и инфаркт и его размер с местом положения «всплывёт».  Наш больной срочно был доставлен персоналом на обследование. Одновременно договорился и с отделением интенсивной терапии. Договорился и о переводе больного по электронной системе с дамой регистратором, которая ежедневно в 7 утра уже на работе. В её отсутствии компьютер переключён на персонал отделений и братья и сёстры совершают оформление поступившего сами.  С трудом уговорил эту даму, потому что она подчиняется только главному врачу или обер-арцтам – его замам. Объяснил ей, что до 8:00  я обязан решать сам и немедленно, к тому же случай срочный, поэтому больной по-срочному и обследуется и переводится в «интенсивку», как все «острые» больные. Не возникает же проблем для таких больных, доставляемых по скорой помощи. Так в чём здесь проблема?  Больного в прекоматозном состоянии нельзя «футболить» по этажам сперва на обследование, потом обратно в реабилитацию, там оставить без мониторинга одного в палате, когда сёстры вдвоём заняты по огромному отделению. А потом снова транспортировать по этажам вниз в интенсивку.  Нереально.   
Перерегистрация необходима не просто формально, но и юридически. Больной не может находится в интенсивке, не будучи в ней зарегистрирован. Никто там лечить не станет, не имея на то формального права. Он должен быть принят и обслужен по полной программе. Но так как его в системе отделения нет, то персонал не сможет дигитализировать своих действий или исполнять мои назначения без компьютера. Убедил. Регистратор перерегистрировала больного из реабилитации в интенсивку.  В это время снимки головы были готовы и я, не сходя с места, осмотрел их на экране своего компьютера.
 
Кровоизлияния не оказалось. По телефону отдал распоряжение доставить больного прямо в интенсивку и сам побежал туда. Сёстры оказались дальновиднее и проворнее. Пока я рассматривал снимки, они уже знали результат и отбуксировали больного. Всё работало слаженно и быстро, и даже с упреждением.  К обходу шефа всё необходимое было предпринято и лечение налажено.  
И вот, обход шефа со свитой – белое облако интеллекта и талантов. Они сейчас полубоги. В их руках жизни несчастных, выпавших из обоймы жизни. 
Как дежурный врач я докладывал по палатам о каждом больном. Дополняли и другие врачи, ответственные за этих пациентов.   Шеф осматривал каждого больного, шло обсуждение и делались замечания, уточнялись диагнозы и делались назначения.  Всё записывалось в мобильный компьютер.   Дошла очередь и до моего нового пациента. 
 
 
Подробно доложил о больном. Шеф переспросил у лечащего врача реабилитации об анамнезе и планах.  Потом вижу и даже слышу, как он начал пыхтеть от недовольства. Шеф не ругается, не повышает голоса никогда. Он просто краснеет, надувается, иглами поднимаются щётки его усов и шеф пыхтит. Видно, не понравился ему перевод больного внутри клиники. Значит, были конфликты со страховыми компаниями.
Ну, вот, начал цепляться: 
«Почему Вы, коллега, — обратился он ко мне, — перевели больного в интенсивку без моего на то указания?» 
«Случай произошёл во время дежурства и я поступил, как обычно.»   Тут придётся пояснить. Дежурный врач по общим правила никогда не дежурит один. Его из дома по телефону подстраховывает в сложных, неясных случаях либо шеф, либо его замы.  Это называется одним словом «хинтергрунд». Если нужно, то «хинтергрунд» быстро приедет.
Но шеф настаивал:  «Почему вы мне не позвонили, разрешения не спросили?»    
 «Случай банальный, острый инфаркт подлежит госпитализации по скорой. Даже нас, дежурных врачей персонал скорой не спрашивает, а только информирует.  Вот я и госпитализировал, то есть по прямым показаниям перевёл его из обычного отделения в интенсивное. А если бы этого не сделал, если бы в то время не занимался больным, а согласовывал с Вами, то…  Вот уже девять утра, мы ещё не закончили обхода, а больной до сих пор лежал бы и лежал в реабилитации.»  
Что там в голове моего шефа зашевелилось, не знаю. Только он вдруг обратился к шефу реабилитации: «А не кажется ли Вам, коллега, что у Вашего больного просто приступ джексоновской эпилепсии?»  
Тут нужно пояснить.  Джексоновская эпилепсия – приступы судорог в конечностях одной стороны тела через несколько месяцев после какого-либо тяжёлого органического заболевания головного мозга, тяжёлой травмы или при опухоли мозга.  Однако нетяжёлый инфаркт был три недели назад, да и в другом полушарии, то есть судороги должны были быть в другой стороне тела. Правда, судорог никто не видел.
Шеф клиники настаивал и его коллега – шеф реабилитации соглашался: «Ну да, конечно!  Конечно, это – Джексон!»  Все остальные коллеги молчали. Ну, кто же будет двум шефам возражать?!  А те так и продолжали между собой:
«Судорог персонал мог и не видеть, но мы уже видим послесудорожный паралич». 
Опа, подумал я, опять прокол. Паралич если и возникает, то на короткое время, но не на часы.  Речь тоже может пропадать, но не так надолго.  Впрочем, не было никаких оснований для возникновения Джексона. Голову уже в четвёртый раз облучили. Ничего опасного или чего-то старого не обнаруживали. 
Когда шеф убедил и себя, и других, что у больного острого инфаркта мозга нет и его лечение можно продолжить в реабилитации, он тут же распорядился вернуть регистрацию больного в реабилитационное отделение, что было незамедлительно сделано.     Дескать, паралич ненастоящий, афазия ненастоящая и всё быстро пройдёт.  Больной будет ещё сегодня возвращён туда, откуда нерадивый дежурный врач его без оснований перевёл.  Была назначена противосудорожная терапия и больной остался пока лежать, а мы перешли в следующую палату.  Персоналу пришлось работать по распечатке на бумаге лечения из реабилитации. 
После пересдачи дежурства я с чувством вины и стыда, что не нашёл в себе силы защитить интересы больного и отстоять правильный диагноз из страха потерять работу, уехал домой. 
 
На следующее утро на утреннем обходе шефа в интенсивном отделении снова увидел вчерашнего больного в ещё более тяжёлом состоянии. Паралич был полным, афазия тотальная. Состояние прекоматозное.  Противосудорожное лечение было неэффективным. Больной не был переведен в реабилитацию потому, что по-прежнему подлежал интенсивному наблюдению – мониторингу и лечению.
 
Спустя ещё дня три в моём отделении был очередной «шеф-визитэ» – обход главного врача. Его проводила на этот раз одна из заместителей шефа. Шеф-визитэ мог длиться два-три часа.  В сопровождении старшей медсестры и с мобильным компьютером начался обход больных по палатам. Ничего весёлого или дух захватывающего. 
Поэтому воспользуюсь паузой и кое-что разъясню.
Обходы шефа проводятся дважды в неделю.  Проводит либо сам шеф, либо его замы.
Было и так, редко, конечно: кто-то из врачей внезапно заболевал, замы  были заняты и шеф приглашал на обход кого либо из ассистентов или штатионс-арцтов.  Если я был свободен, то как правило,  всё бросал и шёл по зову субординации.  Так как я больных чужого отделения не знаю, то обход якобы делал я, а шеф мне о каждом больном сам подробно, как отличник в школе у доски докладывал. Мне это нравилось. Я учился, как идеально нужно докладывать шефу о больных. Глядя мне в глаза, каждым слогом шевеля своей французской щёткой усов, шеф докладывал по памяти обо всех больных в отделении.  Я внимательно слушал, а старшая медсестра отделения молча что-то внимательно изучала в мобильном компьютере.  Обычно – записи персонала за прошедшие сутки.  Если было что-то важное, то сообщала нам.  Потом мы заходили в палату к больному и я видел «показательное выступление» мастера. Боже мой! Почему у меня не было таких учителей в моей молодости?!  Конечно, я бы не был таким поленом!  Когда-то в России я тоже был шефом, но у меня не было ассистентов и никто мне ничего не докладывал. Был королём без свиты. Король без свиты – недоделанный король. Короля делает свита.  А мне пришлось пахать за троих. Да и докладывал самому себе в уме. Тихо сам с собою, или как говорила моя мама, когда её ловили за рассуждениями вслух, «приятно поговорить с умным челорвеком».  Но только устная речь укладывает в порядок мысли, правильно раскладывает слова. Человек правит свою речь так, чтобы его слушали. Речь – это инструмент, требующий настройки. У шефа в устах этот инструмент всегда настроен. А я пролетел.
 
Однажды на одном из обходов в моём отделении один свежепринятый пациент заявил, что его что-то в лечении и в обстановке не устраивает. Есть такие люди, перфекционисты. «Ох, и нудные!»  Понимаю.  Сам такой.  Ну что с нами сделаешь? Это не лечится. Шеф  говорит этому перфекционисту: «Вам не нравится у нас, не хотите препараты принимать. Понимаю. Ничего друго предложить не можем.» 
Пациент тут же радостно нашёлся: «Тогда выписывайте».  
«Хорошо» — ответил шеф и встал. Обратился ко мне: «Выписывайте.»  Мы вышли из палаты.
«Шеф, — заговорил я первым, — его только вчера приняли, столько труда уже вложено. Люди разные, реагируют на новую обстановку по-разному.  Позвольте мне уладить дело, поговорить с ним после обхода?» 
 
«Вы на что-то надеетесь?! Мне всё равно. Пусть уходит. Я никого никогда не уговариваю. Никогда.»
«Шеф, во-первых, он к нам пришёл за помощью и я ему об этом напомню. Во-вторых, нас не поймёт больничная касса. Начнёт разбираться с его претензиями. Они выеденного яйца не стоят, но скандал будет не из-за претензий, а из-за того, что мы не можем найти компромисса с больным. В-третьих, больной – очень дорогой больной. Его диагноз дорог.  Мы много потеряем и нам не простит наша генеральная дирекция.»
«Ладно, пробуйте. Мне всё равно» — бросил шеф через плечо и степенно зашагал по коридору в свою крепость. 
 
Слушай, говорю сам себе, а шеф знает себе цену.  Только это уже зашкаливает и называется чванством.  Я вернулся к больному в палату и поговорил с ним. Во-первых, я ему сказал, что сбежав от нас, он не убежит от своей болезни, не оставит её нам, а заберёт её с собой.  Во-вторых...  Через четверть часа он уже никуда не собирался уходить.  Я пошёл доложить шефу. Он сидел за своим огромным массивным дубовым столом, заставленным модерновыми большими, наверное, первыми плоскими экранами компьютеров и изучал свежие томограммы в высоком качестве. В кабинете был полумрак.
«Шеф, пациент остаётся. С лечением согласен.  Условия устраивают.»
Шеф оторвался от экрана и присмотрелся ко мне: «Хорошо. Давайте, действуйте» — и снова погрузился в свои дорогие картинки.
 
О, время пробежало и обход завершается.  Старшая благодарит нас, мы её и она угоняет компьютер на колёсиках к себе в сестринскую, где с сёёстрами все наши назначения будут из дигитального в реальный мир переведены. А мы с замом зашли в мой кабинет.  Обер-эрцтин заговорила очень дружественно.  Это была несколько круглоформная, гладкая блондинка, милая дама, на четверть века младше меня, ровесница моей старшей дочери.  Я к ней так и относился.  Когда я пришёл работать в клинику она была таким же ассистеном, как и я.
Однажды, ещё на пятом месяце моей работы, у шефа возникла трудность с кадрами. Уволились друг за другом сразу двое – обер-арцт и ассистентка, оба талантливые, хоть и молодые, но очень опытные и серьёзные неврологи.  С шефом не сработались. Но он никогда не паникует.  Пригласил меня на беседу. Нет, конечно, не для предложения стать его замом.  Об этом вообще речи быть не могло. Он просто спросил меня как опытного коллегу, как бывшего шефа, да и старшего по возрасту,  что бы такое я ему посоветовал, чтобы выйти из кризиса.  И я посоветовал: 
«У Вас есть молодая и умненькая коллега, вся в работе, предана профессии, напориста, уверена в себе. Вот её и ставте обер-эрцтин».
«Нет, не годиться. У неё нет докторского звания, она не атестована как невролог. Мне не позволят ни генеральная дирекция, ни союз больничных касс, ни врачебная палата.»
«Это не проблема. Вы как шеф имеете право при таких обстоятельствах по производственной необходимости под свою ответственность назначить её временно исполняющей обязанности обер-эрцтин. Она Вам за  двоих будет работать. Я вижу её поближе Вас.  Диссерацию защитит и неврологом аттестуется.  Дайте ей время.  Там же кровь с молоком.  Вы заметили, как она садится за стол? Она же сразу кулачок и локоть перед собой твёрдо выкладывает, а другим кулачком в бедро упирается. Она Вам все тылы прикроет.»  
Шеф промолчал. Потом добавил: «А как с ассистентом?»
«Тоже нет проблем. Не пожалейте денег. Ставка освободилась. Используйте её на переработку часов и мы все разберём больных.» 
Шеф был озадачен потому, что был шефом только год и с такими проблемами ещё не сталкивался.  Но так и сделал.  Уверен, он приглашал к себе по этому вопросу и других коллег. Но никто никогда об этом не проговаривался.  
Прошло два года.   У шефа наладилось с кадрами.  А моя коллега стала атестованным неврологом и доктором медицины.  Шеф перевёл её в полноценные обер-эрцты. Тогда она родила девочку – ровесницу моего старшего внука, и быстро вернулась к работе.   
 
Мы, все коллеги вне зависимости от возраста обращаемся между собой на «ты». Все, кроме шефа. Он и все к нему – только на «вы». А со средним персоналом, кому как нравится. Кто на «ты», кто на «вы».  
Да! Отвлёкся на лирику прошлого.  Воспоминания отвлекают. Деменция наползает.
Мы с обер-эрцтин после обхода зашли ко мне в кабинет.
«Александр, почему ты не позвонил тогда утром и не спросил шефа о переводе больного?»    
«Потому, что до сих пор проблем не было. Я же вас никогда не беспокою.  Всегда решаю сам и претензий никаких.  Шеф уже знает, что я как дежурный врач надёжен в сложных обстоятельствах, принимаю быстро правильные решения и он может на меня полагаться.»  
«Но для проформы ты всё же мог позвонить. Шеф по-прежнему дуется».  
Я уклонился от ответа и перенаправил тему:  «А за кем больной числится?» 
«За реабилитацией. Шеф так решил.»     
«Видишь ли, всё тогда утром уже завертелось, вышколенный и очень опытный  персонал слаженно сработал, даже с опережением. Они присмотрелись ко мне, как действую. Сёстры как будто знают, чего я хочу, что назначу.  К тому же, всё случилось в  такое время, когда у них у самих пересдача дежурства на полчаса. Они и ради больного старались, как учили, сдать в интенсивку без проволоки. В утренний час ни у кого нет лишнего времени. Поток работы! Да, я бы мог, конечно, сделать назначения и в реабилитации, но никто бы их технически просто не выполнил и больной бы просто провалялся. Потом упрекнули бы в саботаже. Судебное дело! Послушай, у меня не было никаких сомнений в диагнозе, больной тяжелел на глазах. Персонал и так очень много успел сделать.  Даже если бы у меня были сомнения, то я тем более был обязан срочно госпитализировать больного в интенсивное отделение. Люди, ведь, не дураки. Персонал всё видит и понимает. Они прекрасно знают, что дежурный врач является заместителем шефа.  Помимо всего, может ещё что-то случиться у них, да и у меня по всей клинике.»
«Александр, а ты знаешь, что показала контрольная компьютерная томография?»
«О! Интересно! Я к твоему обходу готовился и совсем забыл узнать. Впрочем, думаю, полмозга нет.»  
«Ты оказался прав. Шеф ещё вчера сменил диагноз. А в остальном всё по старому. Лечим, но больной явно тяжелеет. Похоже, безнадёжно.»
«Мне очень жаль. Очень. Сожалею.»
Коллега засомневалась: «А что это ты вдруг так официально?»
«Просто сочувствую шефу.   Клиника и так в бешенных долгах, а тут новые убытки.»
«Убытки… В чём?» 
«В чём?..  Стоимость лечения в интенсивке в несколько раз дороже, чем в реабилитации. Диагноз вы поменяли, а больничная касса заплатит по счёту реабилитации – «копейки».  Но клиника уже потратила и потратит ещё больше по расходам интенсивного отделения.  В бухгатерии объединения за голову схватятся.  Обязательно узнает генеральный директор.  Шеф «реа» уже забыл о больном. Но его срок пребывания давно закончился. Надо было перед кассой о продлении просить.
Об этом, конечно, забыли. Когда подадут на оплату, касса разведёт руками.  Со скандалом деньги всё же дадут.  Но это всё было большой экономической ошибкой,  ведь, при этом тратиться на порядок больше средств!  Я не преувеличиваю.»
(Глупее не придумаешь – чуть было не брякнул я.)
Поулыбались, обменялись благодарностями за полезный обход и молодая коллега  заторопилась уйти.
 
На следующее утро я пришёл на час позже потому, что мой рабочий день плавно и непрерывно переходил в ночное дежурство. Это позволяло мне не являться на обход шефа в интенсивке.  Но любопытство заставило меня спуститься в то отделение, чтобы выяснить какой-то вопрос по медикаментам с их старшей сестрой, да и вообще узнать на сколько оно забито больными и сколько мест мне освободят к дежурству.   От персонала я узнал, что шеф вчера к концу дня прибежал в бешенстве, потому что больной лежит в интенсивке четвёртый день, но остался за реабилитацией.   Шеф хотел было всё переделать, но дамы регистратора уже не было.  Переделать обратно, то есть задним числом через несколько дней было практически невозможно – компьютер был неподкупным.  Наверное, с коррупцией будет покончено лишь тогда, когда всю экономику заберут в свои в железные рычаги роботы.  
По взглядам на себе я почувствовал ожидание персонала, что я как-то выдам своё злорадство. Но я не выдал своего злорадства. Лишь мельком глянул на часы и, как бы спохватившись, быстро слинял.
 
В суете и борьбе за драгоценные жизни пролетели две недели.  Новые камни преткновения вытесняли из головы старые.  Между делами услышал, как цинично говорят коллеги между собой, что мой «больной благополучно скончался». Но не дай бог такое произнести при персонале, при сёстрах!  На эту тему сёстры милосердия не шутят.  Мне не приходилось сталкиваться с цинизмом в среде персонала, пусть даже в шутку.  Уважая больных, они тем самым вызывают уважение к себе.   Почему врачи циничны?  Впрочем, будем исходить из того, что люди одинаковы. Врачи могут себе позволить цинизм, а сёстры нет. Всё дело в профессиональном статусе.  Иначе сёстры потеряют доверие циничных врачей. А врачи не столько циничны, сколь ироничны.  
Такой горький юмор.    Как-то скончался на моём дежурстве уже готовившийся к вознесению старенький пациент.  Скончался в три-четыре утра.  Я всё «ордэнтлих» (аккуратно)  оформил, включая и формуляры для захоронения. В часов семь утра одна из сестёр на ходу меня спросила, дескать, позвонил ли я близким больного.  Я стал оправдываться, что была глухая ночь, не хотел людей печальной вестью со сна пугать, расстраивать. 
«Вы что! Доктор! Это же Ваш долг! Это первое, что Вы обязаны всегда сделать! В любое время суток! У нас даже записано, что родственники очень просили сообщить, когда бы ни случилось! И мы передаём это по смене.» 
«Здрасте!, — говорю. — А почему мне об этой просьбе родственников не сообщили?»
«Доктор, мы все работаем, бегаем как белки в колесе. У нас есть свои проблемы. А это – Ваша обязанность.» 
«Яволь!» – бросил я коротко по-военному и схватился за телефон.  Хорошо, что родственники уже были готовы к худшему и мой уверенный отчёт с извинениями за задержку с сообщением заслужил снисхождения.  
Ну, вот, опять отвлёкся.
Вернёмся к нашему случаю.  В целях предупреждения недоразумений и неправомерных задержек с переводом больных в пределах клиники шеф издал новый приказ, дополнение к старому, то есть освежил свой старый приказ по клинике.
Между прочим, в нём были расширены полномочия дежурного врача и это я одобрил.
Думаю, приказ был сперва от ген.директора. Уже на том основании шеф нарисовал свой. Но мои отношения с шефом после той истории, и несмотря на мои старания и добросовестность, всё же напрягались. Это предвещало плохое.
На всякий случай я стал перелистывать страницы журналов и газет в поисках  приглашения на работу врачей.  Однажды появилось объявление и от нашей клиники. Ага, думаю, шеф ищет мне замену.
Вообще я впечатлителен и близко к сердцу принимаю отношение к себе.
Но тут дело было посложнее. У меня ещё не было бессрочного трудового договора. А этот вопрос моей судьбы и жизни находился в компетенции шефа.  В моём возрасте мне только работу потерять недоставало. До пенсии оставалось десять лет.
Как-то после первого месяца работы, после одного из обходов я осторожно спросил у шефа о его планах относительно меня, мол, могу ли расчитывать на длительный договор, потому что я пока был без жены, она оставалась на старом месте, в другой земле. Если у шефа на меня нет долгосрочных видов, то я снова буду искать работу. Шеф улыбнулся и успокоил: «Работайте спокойно. Уволить Вас? Ну, только если что-то украдёте». И рассмеялся. Отношение было ко мне действительно хорошим. Тогда я твёрдо решил ничего не красть. Но осадок об уровне юмора шефа остался.
 
Прошли месяцы напряжения и неизвестности. Мы с женой уже давно переселились в курортный город неподалёку от клиники, хотя и за горами. Увольняться я не собирался. Работа нравилась. Я справлялся.  Однажды, когда опасно заболел, так все забегали.  Забота была очень мне приятна.  Не подумайте, это не одного меня касалось. Это – общечеловеческое. Так было и в Советском союзе, и в России.  Люди везде люди. Языки у народов разные, но чувства те же.
Так вот, я взял журнальчик с объявлением нашей клиники и пошёл к директору, чтобы уточнить.  Ведь, это он даёт по поручению шефа объявления.  Директор меня быстро и с радостью успокоил, мол, они получили финансирование ещё на одну врачебную должность, чтобы расширить объём врачебных услуг, и он не слышал о приближении окончания моего срочного договора. Но так как нет оснований от меня избавляться, то он позаботится о бессрочном договоре сам (в обход моего непосредственного шефа).
Директор не соврал. Вообще немцы никогда не врут. В остальных случаях Вы должны сами понять по интонации и выражению лица, что вам не говорят правды. Значит, Вы её не заслужили.
Если Вам сказали, к примеру, что через полтора года Вы окажетесь без работы, значит, Вы эту правду заслужили и ровно через полтора года Вас действительно уволят. При этом Вам скажут, что причина не в Вас. И даже дадут хорошее заключение о Вашей работе. Не то, что хорошее, но неплохое.  Но это мало утешит. Заранее Вам сообщают для того, чтобы Вы, если не лоботряс, сумели себе подискать что-нибудь посильное – работу по силам оплачиваемую.
Так вот, через неделю директор клиники пригласил меня к себе и сообщил, что я могу спокойно работать столько, сколько захочу.  
Вскоре моя обер-эрцтин как-то сообщила на обходе, что шефу от генеральной дирекции пришло предписание относительно меня, подготовить представление для заключения со мной бессрочного договора.  Как только у меня в руках оказался подписанный гендиректором объединения договор, отношение ко мне шефа на многие годы стало гораздо дружественнее, но я ни разу не почувствовал их искренности. 
Однажды успел предъявить претензии одной хорошей медсестре.  Упрекнул за нерасторопность в экстренной ситуации. Она была приставлена к тяжёлому больному и не ввела лекарства, из-за чего развился эпилептический статус, с котрым мы едва справились.  Ну, поскандалили в сестринской (статионсциммер), чего в Германии делать не принято.  Если поточнее, поскандалил я. Она отстреливалась.  В немецкой субординации я тогда плохо разбирался. Я вообще не имел юридического права разбираться с медперсоналом.  Мы, ведь, отдельные совершенно службы, с разным начальством. У персонала свой директор, у врачей главный врач клиники.  Я просто должен был поставить в известность своего шефа, а он уже сам решает, что дальше делать. Я не имел права воспитывать девушку.  Но так уж получилось, и медсестру перевели в другую клинику – ревматологическую реабилитацию, в другом городе и где нет нужды в интенсивном отделении.  Иногда мы всё же с ней встречались и я высказывал свои извинения и сочувствие. Но она была очень рада новым условиям без стресса. Тем более, что там нашла своё личное счастье и родила ребёнка. А с матерью этой девушки, тоже медсестрой, я так и продолжил работать и никакой личной неприязни на себе не ощутил. Потом мы вместе ушли на пенсию.
Вот, что я заметил, действует принцип: если в коллективе конфликт, людей «разводят». Всё очень мирно, никого из-за этого не выгоняют. Ну, разве, что кого злостного, непримиримого или неуправляемого.  Но помогают где-то пристроиться.  Жить человеку на что-то надо.  Такая вот социальная установка в администрациях.
 
Прошло десять лет.  Прошли ещё более трёх лет.  Мы с шефом и со многими коллегами уже давно на пенсии. Я, правда, смог ещё более двух лет поддежуривать, а шеф стал подрабатывать ремонтом спортивных велосипедов, пройдя курсы во Франции.  Вместо нас молодёжь работает, пришло много новых на смену нам. Поколения меняются. Но не меняется человек.  Уже и клиники нашей нет! Снесли. Снесли после того, как построили рядом новую огромную.  Модерн! Теперь под одной крышей четыре клиники, амбулатория, широкая палитра обследований.  В три раза больше врачей, персонала.
 
Я подружился через переписку в интернете с супругой шефа. Встречались с ним самим, выпивали. Но он упорно держит дистанцию.  Хотя я много сделал подвижек, чтобы с ним подружиться, но он не ответил взаимностью.  Почему?  Думаю, тщеславие, инстинкт лидера, нетерпимость к инакомыслию.  А в моём случае ещё и совершенно необоснованный страх липового конкурента.  Ну, какой я, к чёрту, ему конкурент? 
Вы думаете, его мучает совесть?  Нет, слово «мучает» к нему не подходит. Его мучает не совесть. Его мучает и терзает неудовлетворённое тщеславие.   
Когда увольнялись его подчинённые, оба, прощаясь, по-дружески предупредили меня шефу не даверяться, от него можно ждать любой подлости.   Я учёл, но не испугался.    Скольких я уже в России таких пережил!     
Не в первый раз.  Ну, что с нами всеми сделать? Никого не переделаешь.
Человеку свойственно заблуждаться. Но шеф не заблуждался, не ошибался с диагнозом. Он сознательно врал, прикидываясь искренним искателем истины.  Врал, заврался, сам себя переиграл и расплатился. Его выперли на пенсию на пять лет раньше срока и без права практиковать.  
В нашей профессии, когда дело наших рук касается жизни или здоровья больного, то это враньё – подлог юридический, за который могут осудить, а этически – это подлость.  Ведомый тщеславием, манией величия, шеф подсовывал очевидно неверный диагноз, уверенный, что люди – дураки и трусы, будут давиться, но со страха съедят всё, что барин им швырнёт. 
От уровня развития цивилизации не зависит этот феодальный синдром барства.
Он существует сам по себе, пока существует человек.