Добавить

Рассказы геолога-3

Книга "Рассказы геолога -3" читать онлайн

Искусственное дыхание для гориллы

…Однажды перед полем сдавал я технику безопасности заместителю начальника экспедиции Дедешко. Этот человек, его надо видеть, мало чем отличался от гориллы, разве был не таким волосатым и ростом много повыше. А так — губы клювом, глаза, веки — горилльи, гориллья походка и непосредственность. Еще рассказывали, не одна женщина пострадала от его немыслимых физических достоинств определенной направленности. Так вот, на все вопросы я ответил, все было нормально, пока не поступил последний вопрос, а именно вопрос о способах искусственного дыхания.
— Способ изо рта в рот, — говорю, — в настоящее время считается наиболее эффективным…
— А как его делают? — масляно улыбаясь и испытующе заглядывая в глаза, спрашивает Дедешко.
— Ну, это просто! — отвечаю я, обрадовавшись легкому вопросу. — Надо бережно положить пострадавшего на спину и вдыхать воздух ему в рот, через чистенький носовой платочек желательно. И дышать в него, пока не очнется или не посинеет от безвременно наступившей смерти.
— Врешь! Неправильно! Помрет он так! Точно, помрет! Давай, двоечник, на мне попробуй, — радостно закричал Дедешко и лег на кушетку свежим трупом, горилла чертова, глаза закатил, как в морге, губы только страстью трепещут. Члены комиссии в предвкушении незабываемого зрелища “Старший геолог Белов оживляет травмированную гориллу”, со своих мест повыскакивали, подталкивают меня к нему, иди, мол, сдавай экзамен, если в поле хочешь.
— Ну, нет! Я жить хочу, а ему земля пусть будет пухом, — воскликнул я и в легкой панике к двери бросился.
— Нос, нос пострадавшему зажимать надо, а то пшик будет! — сразу ожив, закричал мне вослед Дедешко. — На всю жизнь теперь запомнишь!
И я запомнил. До сих пор его трепещущие губищи перед глазами стоят, ко мне тянутся...

 

Геологическая трагедия

… Уезжаю на Кольский, в Ковдор. Последний день на Кумархе. Грустно… Я больше не увижу этих родных и так приевшихся гор. Гор, радовавших и огорчавших, пытавшихся покалечить и убить. Да, убить, ведь работа рудного геолога сродни работе детектива. Его цель — руда — сокрылась в ущельях, в скалах под ползучими ледниками, легла на дно, схоронилась глубоко в недрах. Но оставила повсюду свои пальчики, вещдоки, пот и перхоть. И геологу надо их обнаружить, связать воедино, отправить под микроскоп, на анализы, чтоб вынести свой приговор. И привести его в исполнение ножами бульдозеров, стилетами буровых скважин, скальпелями шахт и штолен!

… Я — искатель и строитель, мне нравится быть искателем и строителем. Мне нравится выпытывать у природы ее тайны, будить ее стуком молотка и грохотом взрывов, мне нравится ставить лагерь, прокладывать тропы, сооружать очаги, перегораживать ручьи плотинами — я люблю строить плотины. Мне нравится приостанавливать движенье вниз. Мне нравится строить, прокладывать, перегораживать, а через неделю или месяц уходить, чтобы искать и строить в другом месте.

Откуда все это? Из детства? Да...
… На окраине Душанбе, — в этом городе я вырос, — дома строили из глины. Люди брали под ногами обычную повсеместную глину, мать грязи, месили ногами, укладывали в ящик-форму и тут же вытряхивали поражающий значимостью кирпич. Затем второй, третий, четвертый. Высушив их палящим солнцем, строили дома.
Однажды, — мне было четыре
с половиной года, — дед увидел меня, стоящего
с открытым ртом перед штабелем сырых еще основ
мироздания, подошел, стал рядом, сказал:
— Да, кирпичи — это нечто… Из них можно построить все.
И, знаешь, чем они еще знамениты? Тот, кто делает кирпичи, не кирпич.
Иначе говоря, либо ты строитель, либо глина. Не хочешь в этом убедиться? На, вот, возьми вместо ящика.
Пошарив в карманах, он протянул мне
спичечный коробок.
Через два часа я стал творцом.
Я построил свой первый дом. Маленький, игрушечный, но дом.
Из грязи я что-то сделал.

… Да, я — искатель, я строитель. Семь лет назад меня впустили в себя ущелья, населенные доверчивыми красными сурками, ущелья, украшенные то гордыми эремурусами, то застенчивым иван-чаем, то сухопарыми ирисами, меня впустили в себя тишь и спокойствие, лишь время от времени сотрясаемые метлами очистительных лавин и селей, меня впустило в себя голубое горное небо.
И вот, я покидаю поле сражения, поле избиения естества. Борта ущелий, некогда ласкавшие божий взор, я исполосовал бесчисленными шрамами разведочных канав и траншей, то там, то здесь теперь зияют оставленные мною смертельные пробоины штолен, их сернистые отвалы отравляют прозрачно-пенистые ручейки, превращая их в мутные потоки.

… Днем на обочине вертолетной площадки дизелист поймал удавкой красного сурка, последнего в округе. Поймал и огорчился: шкурка последнего из могикан оказалась безнадежно испорченной бесчисленными шрамами от пуль, дроби, стальных петель.
Я тоже испорчен. Я ранен пулями, которые выпустил, придушен своими же удавками. Испорчен самоотверженностью, испорчен целью, оказавшейся жадно блестящим миражом...


Геологи виноваты во всем, кроме цунами.
Это они выпустили на волю тысячи джинов, деловито уничтожающих планету Земля.
Они выпустили из недр на волю уголь, газ и нефть, чтоб те, сгорев в огне человеческой жадности, вызвали гибельное для человечества всемирное потепление.
Они выпустили из недр на свободу уран, которым (или его производными) начинены десятки тысяч бомб и боеголовок, всего пара из которых уничтожили Хиросиму и Нагасаки
Они выпустили из недр на свободу уран, производными которого начинены блоки бывших и будущих Чернобылей и Фукусим, Чернобылей и Фукусим — героев телевизионных экранов
Они выпустили на свободу тяжелые металлы, уродующие человечество невидимо и неслышимо
Даже нитраты на свободу выпустили они, нитраты, выедающие человека изнутри...
С ними надо что-то делать.

 

Жеребец

(Рассказ мамы о первой студенческой практике.)

Миновали кишлак. Безлюдный — нагрянули, видно, милиционеры, увезли горцев пахать на хлопковых полях. В кибитках все на месте, во дворах и переулках — куры голодные кудахчут, овцы блеют. Не успела въехать вслед за Олегом на втершуюся в обрыв тропу, как кобылу толкнуло вперед-вверх. Оглянулась — черная лошадиная морда!
Дышит прямо в лицо!
Глаза выпучены!
Оскаленная пасть!
Толчок за толчком. Наяривает кобылу оголодавшая морда!
Вперед-вверх, вперед-вверх.
Прыгать?! Куда?!!! В пропасть?!!
Нет!!!
И тут крик Олега сквозь грохот реки:
— Пригнись!!!
Наган бахнул, лишь прикоснулась щекой к кобыльей шее.
Жеребец полетел вниз. Упал в воду, мгновенно сожравшую.
— Жалко парня, — сказал Олег, застегивая кобуру.

 

Аппендицит или ночь в септике. Рассказ мамы

Летом пятидесятого мою мамочку Лену спустили с высокогорной разведки в кишлак Айни с острым приступом аппендицита. В больнице переодели в латанные операционные одежи, очень похожие на солдатское исподнее — и на стол. Заморозили, где надо, потом хирург, естественно, местной национальности, к ней двинулся, скальпелем поигрывая. А мамуля, как увидела его — маленького, черненького, с бельмом на глазу да с ручками жадненькими — у такого семечек на базаре купить побрезгуешь – как услышала:

  — Сичас, девичка, ми твой пузо кесим башка будем делить, — так и слетела со стола насмерть перепуганной кошкой, чтобы прочь из такого лечебного заведения. Отец в это время, машину в лагерь отправив, коридор шагами мерил; так она схватила его за руку и в подворотню ближнюю потащила. Средняя Азия тогда еще была Средней Азией, и молоденькой девушке на людях появляться в исподнем никак было нельзя: камнями могли побить только так.
И что, вы думаете, делает моя маменька в такой непростой ситуации? Она ведет моего папулю в септик (то бишь уборную) общесоюзного образца и просит его поменяться с ней одеждами! Поменяться, чтобы в расцвете сил не умереть в сортире (что подружки скажут?!!), но переехать на общественном транспорте в ближайший город Пенджикент с порядочной больницей. Вы помните еще удобства во дворе на три очка? Помните?? Ну, тогда вы поняли, как папуля любил свою женщину. Он сидел над зловонным очком сутки. Сидел, потому что не мог подштанников на зад натянуть – маловаты были, хоть плачь. А мамочка ничего, доехала, хоть температура, как и в тени, 42°С под конец стала. Следующим днем у нее швы от смеха чуть не разошлись. Когда приехавший отец рассказывал, как после бессонной ночи в сортире с хорошим человеком познакомился, таким хорошим, что запасных штанов своих тот не пожалел, а тогда это был поступок…

 

Начальник партии Сергеев

Был октябрь, а может быть, и ноябрь, но до 6-го, а то все пили бы за Октябрьскую без всякой суеты и задних мыслей. В общем, был конец сезона, хотя разведчики еще сидели по своим штольням в ожидании первой лавины, то есть первого зимнего трупа. А в конце сезона разные комиссии проверяют ваши пикетажки, карты со снимками, журналы документаций, начальники съемочных и поисковых партий докладывают в Геолого-производственном отделе результаты полевых работ. Так вот, на первом же заседании открылось (часов в десять утра), что начальник Групповой партии Сергеев под самый конец съемочного сезона вдруг обнаружил, что таковские известняки не лежат на силуре как родные, но на них надвинуты (в деталях я могу ошибаться — много времени с тех пор прошло).
Что началось после этого заявления! Один закричал: — Ересь!!! — другой: — В историю хочешь? Хочешь все карты перерисовать?! — третий: — А ты вообще из палатки выходил?

В общем, сурово коллеги с Сергеевым обошлись, ибо в съемочной геологии вопрос "Что на чем лежит", это кардинальный вопрос. Сушков, старший геолог ГПО, попытался сгладить вопрос и стал въедливо домогаться до доказательств. И так въедливо домогался, что Сергеев, краснее кумача ставший — ведь действительно сплоховал! — сказал ему какие-то слова, обыденные в быту геологов, но в тонкой литературе сугубо табуированные и вон бросился, крикнув, что завтра к вечеру свое докажет!

И действительно, на следующий день, ну, к 18-ти, Сергеев явился и все всем доказал.
Вы, конечно, спросите, а что тут интересного? А интересно тут то, что этот Сергеев за 31 час сгонял к обнажению, находившемуся на южном склоне Зеравшанского хребта, добрал образцы, сделал снимки и прочее. При этом он прошел пешком около 80-ти километров, дважды форсировав уже занесенный снегом перевал Арху Гиссарского хребта высотой 3772 м.

Я многого уже не помню. Однако знаю, что быстрее до того обнажения можно было добраться через перевал Анзоб, стреноженный республиканского значения автодорогой. То, что Сергеев пошел через Арху, говорит лишь об одном — перевал Анзоб к этому времени был уже закрыт. Закрыт, потому что тяжелая дорожная техника перестала справляться со снежными заносами.
Под конец добавлю, что Сергеев не был, как говорится, "лосем". Он был нормальный геолог с обветренным, правда, лицом.

 

Как я женился в Иране

Она тащила меня, беспамятного, за ноги.
Вся в черном.
В кузов облупленной синей "Тойоты" поднимала вечность.
В жаровне кузова я стал умирать.
Она почувствовала это. Ударила по тормозам. Вышла из машины. Склонилась. Приоткрыла веко. Увидела: зрачки сужены. Покачала головой. Осмотрела рану на бедре. Ободранное до кости плечо.
Принесла что-то из кабины. Шприц… Кольнула в вену. Я исчез.
Очнувшись, увидел голые, беленые стены без окон, потолок. Широкую дверь. Открытую. Вдали, в дымке, тянулась к небу горная цепь. На полу пластались кошмы с цветными узорами.
Красные пряди. Синие. Желтые.
В углу — стопка пестрых одеял. Я — на тонком матраце. В длинной белой рубахе. Откуда-то неслись запахи испражнений животных, кислого молока, пареного риса. Неслись запахи жизни.
Тут вошла она.
Явилась.
Присела рядом. Пригладила волосы… Повела сладкой ладонью по щеке. Оглянувшись на дверь, сняла накидку, рассыпала волосы. Не удержался, приложил, полумертвую руку к не кормившей еще груди. Она отстранилась. Испуганно. Я понял. Сначала я должен сходить к матери и сказать, что беру ее дочь в жены. Навсегда или на какое-то время. Таковы обычаи. Она вытащила из-под матраца сто долларовые бумажки. Мою заначку.
— Калым? — спросил.
— Да, — закивала. — Это необходимо.
Исчезла...
— Вот так вот, — задумался. — Я покупаю женщину. За деньги. Как здорово! Я отдаю будущей теще деньги, она отдает мне дочь. Баш на баш. "Все, доченька, теперь ты принадлежишь ему, я на тебя не имею больше прав. Теперь вы все решаете сами".
Если бы я Свету так купил у тещи… Фиг бы продала, как же. За миллион бы отказала. Чтобы иметь свою дочь. И меня.

Тут вошли. Она… Следом — пожилая женщина. Тоже в черном. Не страшная вовсе, как мои тещи. Озабоченная, иссушенная, а глаза хорошие. Присела на корточках. Уставилась внимательно.
— Хочу взять вашу дочь в жены… — сказал я, протянув деньги.
Взяла, пересчитала. Поднялась, подошла к дочери, поцеловала в лоб, подтолкнула ко мне, вышла, прикрыв тихонько двери.

Стало темно, страшно. Ни звука.
Отчаялся в миг: "Ничего не было, просто я умер! И перед смертью Бог дал мне увидеть то, к чему я стремился всю жизнь.
Но нет, она явилась. Нагая совсем.
— Я так ждала тебя, — сказала, смотря в глаза.
— Я тоже искал тебя, — ответил. — Только не везло — ведь жил в городах, где много прекрасных женщин… И все говорили:
— Я твоя! Твоя единственная!
Говорили, обещая собой блаженство. При выполнении условий.
— Каких?
— Простых. Быть богатым, сквозь пальцы смотреть, кстати приходить, кстати удаляться. И всегда быть одинаковым, постоянным, предсказуемым.
— Но ведь красивыми и богатыми люди становятся только в любви. И только в любви они остаются постоянными.
— Да. Но в городе одни люди выдумывают вещи и удовольствия, другие приучают быть без них несчастными.
— У нас все не так...
— Да. Все не так. Недавно был в таком же селении. Кругом пустыня, в ней только горы и четыре дома; в них — чумазые ребятишки. Подумал еще: — Как можно так жить?! В убогости, без надежды на лучшее?
— А сейчас ты думаешь так о моем кишлаке...
— Нет. Сейчас я думаю о тебе.
— Что ты думаешь? "Как можно жить с такой"?
— Нет. Я испытываю гордость.
— Потому что я твоя?
— Да. И мне хочется очутиться с тобой в Париже, в летнем кафе.
— И чтобы парижане озирались на меня и завидовали тебе?
— Да...
— Но ведь...
— Да, ты можешь влюбиться в принца или киноактера.
— Никогда!
— Можешь. Я далеко не лучший представитель мужского пола...
— Я не стану делать тебя несчастным, я не смогу.
— Несчастным ты можешь сделать, если поступишь подло.
— Я не поступлю с тобой подло.
— Верю. Тем более, из года в год я, светлея умом, вычеркиваю из списка человеческих подлостей пункт за пунктом.
— И скоро подлецов не останется?
— Скоро мы будем в Париже. На тебе будет платье, едва скрывающее трусики.
— Но сначала я рожу тебе девочку, можно? А себе мальчика.
— Договорились. Девочку, мне кажется, мы уже сделали. Давай приниматься за мальчика.
Она засмеялась, и я скрылся в ней.

Потом ее убили. Я это уже пережил..

 

Аспирантура изнутри


Может, и было что круче в СССР, но для меня, геолога — вряд ли. Очная аспирантура — это спринтерская дистанция, если ты спортсмен, или колесо (обзора), если ты обыденная белка. Я защитил диссертацию в три года. Это был единственный случай в институте, в котором я защищался, и в других, геологических, такого не было, потому что геология – это не в библиотеках сидеть. Теперь все умерли, и потому будет только правда. В одном году семья моя распалась, и надо было что-то делать. Работал я тогда в Карелии, на Кительской оловянной шахте, туда мы подались с женой в надежде, что образуется… Не образовалось, она уехала с сыном в Душанбе. И на следующий день я позвонил матери в Москву, сказал, что хочу поступить в очную аспирантуру. Отчим, кандидат геолого-минералогических наук, работал тогда в институте Литосферы на Замоскворечье, все рудные институты рядом. Ну, пошел он в ИГЕМ практически напротив, сказал Бугельскому, начальнику аспирантуры, совершенно чудесному человеку, что надо. Тот, получив в виде презента огромного карельского сига, ответил, что аспирант на этот год уже принят, но в принципе можно принять еще одного за счет следующего года. Так и приняли, сдал экзамены, стал аспирантом.
Послушайте, это вовсе не сказка о советском рае. До того я 7 лет проработал на производстве (производство — это практическая работа на пленэре, в шахтах, на съемке и поисках, производство — а это то, что науку презирает). Я много знал, даже думал, что знаю все. И ко всему относился, как к обыденной скале: заберусь? не заберусь? Я до сих пор ко всему отношусь как к скале...

Конечно, в отделе меня приняли согласно прописке, то есть, как провинциала, но я их уделал. С помощью йоги, Евтушенко, Андрея Платонова и других сокровенных знаний. С йогой было просто – как-то я обнаружил, что кабинет, в котором имел рабочий стол, в обед запирается изнутри, и там что-то делают. Спросил, ответили высокомерно:
— Мы йогой занимаемся.
— А это умеете? – встал я в лотос на голове, ничего, конечно, не подстелив, ведь провинциал.
В ответ было: — Ууу!
С Евтушенко тоже было просто. Они его ненавидели за «Братскую ГЭС» и прочие просоветские штуки, а я зачитал «Сережку ольховую». И доказал, что именно он ее написал, а не этот лысый из Питера, певший их любимое:
— То не море-океан, это стоны россиян.

Платоновым я их доканал, ведь люблю и знаю всего, а они говорили, что сгинул от Сталина, еще перед войной. За все это и прозвали заглаза "Мухомором" — хорошо! Я их три года травил, потому что "москвич" — это не ученая степень, а ОМЖ, то есть определенное место жительства.

… Платонова я люблю, он бог для меня. Великий писатель! Как писал!!! И кончил дворником Литинститута, потому что русский был, не еврей. Вот еврейского мальчика приводили к Маршаку читать стихи или еще что-то с табуретки, и мальчик сразу становился классиком.

А вообще я евреев люблю. У меня дочь — еврейка и много друзей оттуда теперь. Одного хорошо помню. На еврейской свадьбе рядом сидел, и обглоданные кости незаметно передо мной складывал, чтобы я, не он, обжорой обществу казался.
Но ничего, пусть складывает, если у него такой характер. А в институте другая ситуация. Евреев было 160 из 3-х сот. И все друг за дружку держались, а остальная сволота – каждый за себя. Вот поступила аспирантка-еврейка, так все 160 к ней поспешили с визитными карточками и обещаниями первой помощи. А я месяц сидел, пока в истерику не ударился: — Я поступил, я ваш аспирант, почему вы 0 внимания?
Профессор Томсон, я у него 13 аспирантом был, сказал на это брезгливо:
— Вы взрослый человек, и нянек у вас не будет.
Он уже умер по возрасту, но хороший был человек. Я приносил ему писанину, он с ней работал долго и ответственно. Почему? Да потому что у Ильмара Николаевича Томсона все защищались! "Томсон" — это была марка, бренд, по-нынешнему, у него не могли не защититься!


О БРИТЬЕ НОГ И ДРУГИХ БОЛЕЕ ПРИЯТНЫХ ВЕЩАХ

… Вы знаете, я провинциал, в Душанбе прожил 30 лет, и жена ног не брила по причине практического отсутствия на них волосяного покрова. Но развелись, в аспирантуру московскую поступил, чтоб выжить из сплошных неприятностей. Естественно, последовали студентки-лаборантки. И однажды в поле, ощутил, находясь в спальном мешке: не то что-то! Не так! Колется, в общем, что-то. Спрашиваю: а почему, Наташенька, у тебя ноги колются?
Хоть и темно было, но остро почувствовал, что смотрят на меня как на полного идиота.

А так хорошо было. Как поступил в аспирантуру, сразу добрые люди нашлись (москвичи — это вообще лапушки). Отозвали в сторонку, зашептали:
— Летом в поле поедешь, бери двух лаборанток. Одну на зарплату, другую — на полевые к этой зарплате.
— Как это? — удивился я.
— А так. Они все даром согласны. Посмотреть Среднюю Азию, Приморье, Алтай в обществе будущего светила советской науки, коим ты, как аспирант лучшего в Союзе института, несомненно являешься. И объявления клей в ВУЗах прямо сейчас (был январь, а поле — летом), чтоб было из чего выбирать.

Ну, так и сделал, и девушки пошли косяком. Выбрал к июню двоих, пальчики оближешь, одну на июнь-июль, другую — на август-сентябрь (с зарплатой и полевыми, ведь я совестливый). И поехал. Дали шофера, 4000 денег и 40 тонн бензина. Так 3 года ездил по горам Средней Азии, диссертация получилась просто замечательной, потом из нее один хлыщ докторскую сделал. Как? Да просто. Ведь в институтах люди разные. Одни "спортсмены", типа меня (сказал себе: за 3 года защитишься и защитился), другие "говоруны" — сделать ничего не способны, но в курилке наговаривают на 40 диссертаций, третьи же не курят, но, послушав "говоруна", бегут за свой стол, статью строчить, а я ведь тоже поговорить люблю, иначе не здесь бы ошивался, а в Президиуме РАН...

Далее будут строки о Борейко, впервые назвавшим меня спортсменом. Невзирая на сбитый на 30 градусов нос, он женился на библиотекарше, красивейшей женщине Москвы (в поле, забираясь в кузов 66 ГАЗа, она срезала обручальным кольцом палец), о Гладышеве, замначальника ИГЕМа, а пока можете почитать мой совершенно животрепещущий рассказ об одном моем аспирантском поле, «Бог не фраер или Незабудка»

 

Комментарии