Встретимся через 500 лет! ЧАСТЬ 2

14. Красная гвоздика

Профессор выглядел болезненно. Огорченно отметив, что он, обычно застегнутый на все пуговицы, на этот раз сидит расхристанным, то есть в мятых брюках и  халате, Пуаро вкратце рассказал о результатах прошедшего дня, в том числе, и о ночном дежурстве Гастингса. Не выслушав его до конца, Перен зашипел:
— Вы обязаны были поставить меня в известность! Не забывайте, что здесь вы – всего лишь временные постояльцы, а я – главный врач. И я, именно я, отвечаю за все, что здесь происходит! За все, что здесь происходит, и за ваши жизни, черт побери, за ваши жизни, поймите это наконец!!!
Гастингс с Пуаро переглянулись. Им не приходилось видеть профессора столь рассерженным.
— Извините меня за резкость, — извинился тот, увидев, что лица визитеров вытянулись чуть ли не вдвое. — Я знаю, татуировками Потрошитель не ограничится. И потому согласен, что «Эльсинор» нужно оборудовать камерами наблюдения, тем более, они у нас наличествуют – закупили еще в прошлом году. Я все откладывал их установку, зная из практики, что наличие следящих телекамер отрицательно влияет на душевное самочувствие некоторых групп пациентов...
Пуаро с Гастингсом не слушали его, они смотрели на левое плечо профессора. На белоснежной ткани халата, рядом с сердцем, на их глазах распускалась кровавая гвоздика.
— Вчера вечером, когда я шел из Четвертого корпуса, в меня стреляли, — в голосе Перена прозвучал глухой упрек.
— Надеюсь, ничего серьезного? — посчитав в уме, сколько раз за последние дни он  видел Перена потирающим левое плечо, спросил Пуаро.
— Ранение пустяковое, пуля прошла навылет.
— Вчера же вечером стреляли в человека, подсматривавшего в окно мадмуазель Генриетты, — сказал Пуаро. — Подсматривавшего в тот момент, когда у нее находился Потрошитель. У меня есть основания предполагать, что подсматривали вы.
— Вы видели стрелявшего в вас человека? — спросил Гастингс, не давая профессору одуматься.
— Разумеется, нет, — ответил Перен, чувствуя себя двоечником, оставленным на второй год. — Он стрелял сзади.
— В таком случае расскажите, как выглядел наш Потрошитель. Вы узнали его?
— Он был в маске, скрывавшей все лицо.
— Почему вы не схватили его?
— В меня выстрелили, когда я попытался это сделать.
— И что было потом?
— Я пошатнулся от боли, Потрошитель убежал. — Помолчав, профессор сказал: — Думаю, вы понимаете, что мне хотелось бы скрыть факт покушения на мою жизнь, в том числе, и от полиции.
— Мы это понимаем, — веско заявил Пуаро.
Гастингс раскрыл рот, желая что-то сказать, однако профессор вскочил со своего места: — Да что же это такое! -  зажав рану ладонью, подошел к окну, стал что-то в глубине парка высматривать.
— Что-нибудь не то? — поинтересовался Пуаро.
— А вы, что, не слышите?! — неприязненно обернулся профессор.
— Что я не слышу?
— Тишины!
— Какой тишины?
— В это время Садосек всегда стучит, — участливо посмотрел Гастингс на друга. — Стучит, даже если снег валит из кошек и собак.
— Боже мой! — уже Пуаро бросился к окну, бросился, чтобы визуализировать мгновенно сложившееся предположение.
Следующей постройкой по часовой стрелке от дома Генриетты была хижина Катэра, таившаяся на окраине леса.


15. Профессор не в себе

Франсуа Катэр лежал придавленный к полу булыжниками, покоившимися в его разверстом животе, как гири на чаше весов. Мы не станем описывать, что сделал с ним Потрошитель, с нас достаточно. Но если вам по вкусу натуралистические этюды, перечтите приведенное выше описание трупа Кэтрин Эддоус, четвертой канонической жертвы Ист-Эндского Потрошителя – Катэр выглядел примерно так же.
Профессора трудно было узнать. Бледный, осунувшийся, он, скрипя половицами, ходил из угла в угол хижины, посередине которой покоилось то, что когда-то было Катэром, ходил, оставляя кровавые следы, скоро слившиеся в дорожку, ходил, переступая через цифру «2» обратного отсчета, выписанную на полу кровью несчастного садовника.
— Все кончено, — повторял он, — все кончено, finita la comedia, finita la Ellsinore.
Алая гвоздика на плече — пальто он снял — мало-помалу обращалась в пурпурную розу.
Закончив осмотр места преступления и тела садовника, Пуаро пришел к выводу, что убийца предварительно татуировал свою жертву.
— Смотрите, Гастингс, здесь сквозь засохшую кровь проступают буквы «дэ» и «рэ», — указал он на грудь трупа. — А тут, — указал на самый низ живота, — «фэ» и «а». Не могли бы вы протереть эти места какой-нибудь тряпицей? Я бы сам это сделал, но мне кажется, ваши перчатки герметичнее моих перчаток...
Луи де Маар, согласился, хотя до того ему не приходилось омывать покойников. Наверное, потому согласился, что, увидев освежеванную человеческую плоть, впал (благодаря гипнотическому внушению профессора Перена) в состояние зомби. Механически пройдя в кухоньку кухню садовника, он отыскал посудное полотенце, смочил его водой из крана и, вернувшись в комнату, принялся мерными движениями стирать с груди Катэра кровь.
— «До гроба», — прочитал Пуаро надпись на груди, как только напарник, закончив с очисткой груди, взялся тереть низ живота. — Что бы это могло значить?..
— А тут написано «Франсуа и» — механическим голосом заключил Луи де Маар свой труд.
— «Франсуа и» — задумался Пуаро. — Похоже, Джек Потрошитель подхватил у нас  паранойю...
— Которая повлияла на стиль надписи, — глухим голосом добавил Гастингс.
— Вы тоже это заметили? — похвально посмотрел Пуаро.
— Разумеется. Прерафаэлитами она и не пахнет.
— Отдает примитивизмом?
— Куда там! Так пишут на заборах хулиганы, лишенные фантазии.
Обсудив надписи и не придя ни к какому выводу, кроме только что упомянутого, друзья обратили взор на профессора. Тот продолжал ходить из угла в угол, повторяя:
— Все кончено, finita la comedia, finita la Ellsinore.
Они предприняли попытку привлечь его внимание — безрезультатно.
— Бог с ним, пусть ходит, — сказал Пуаро.
— Может, тоже пройдемся? — спросил его Гастингс, засунув руки в карманы и стараясь не смотреть на то, что когда-то было Катэром. — Я хотел бы убедиться, что между этой хижиной и «Домом с Приведениями» нет и мышиной норы.
— Сделайте это сами… — ответил Пуаро. — Я ничего не увижу, ибо глаза мне застит телятина по-костарикански, которую Рабле обещал мне на обед.
— Хорошо, — сглотнул слюну Гастингс. — А что будем делать с профессором? По-моему, он не в себе.
— Ничего не надо со мной делать, — стал столбом профессор. — Все сделает инфаркт моего миокарда.
Пробормотав это, он вытащил из кармана пальто радиотелефон, нажал кнопку, вторую, дождавшись ответа, стал говорить елейным голосом:
— Здравствуйте, господин Данцигер. Это я, профессор Перен. Представляете, у меня в санатории опять труп с камнями в животе.… Почему неудивительно?… Что?!!! Каналь сбежал?! Когда?!… Месяц назад?… А…… Но он не смог бы к нам добраться — дорога завалена лавинами.… Обнаружены следы?… На лыжах? У него же был инсульт!… Спасибо, судья. Я вам обязан.… Через час?… Вертолетная площадка у нас всегда в полной готовности.… Да.… Нет.… Всего доброго, судья.
Опустив радиотелефон в карман, профессор подошел к Пуаро с Гастингсом. Глаза его блестели.
— Через два-три часа здесь будет полиция, — сказал он. -  Вы хорошо знаете, что такое полиция. Потому я хочу, чтобы вы продолжали свое независимое расследование, не вступая с ней в контакт. И потому настоятельно прошу вас до обеда находиться в своих номерах. Ясно?
— Ясно, — посмотрел ему в глаза Пуаро сочувствующе и пошел вон из хижины.
Следом вышел Гастингс. Профессор, постояв в прострации, пошел к двери, задвинул засов.
Посмотрел на окна.
Нашел их завешенными.
Морщась от боли, натянул на руки резиновые перчатки — он принес их с собой.
Вынул камни из брюшной полости трупа. Один за другим бросил в печь.
Взял с комода жестяную коробку со швейными принадлежностями.
Вдев нитку в иголку, принялся зашивать рану, далеко отводя в сторону иглу. Закончив, поднялся на ноги, стал смотреть на труп. Забормотал потом:
— Каналь, бедный Каналь… Что же ты сделал с нашим садовником...
Позади Перена бесшумно поднялся люк подпола, из него появилась голова человека обросшего, как Айртон из «Таинственного острова».
— Давайте, я зашью, профессор. У меня лучше получится… — просипел он, появившись весь.
16. Женщина падет
Гастингс настиг Пуаро у самых дверей обеденного зала.
— Насилу вас догнал! — сказал он, улыбаясь, как ребенок нашедший в песочнице монетку. — Вы так спешите задать корм своим маленьким сереньким клеточкам, что за вами на лошадях  не угонишься.
— Да, Гастингс, я спешу им задать корм. Голодные, они отказываются работать слаженно, и тогда во мне просыпается желание взять в руки грабли и очистить весь этот Эльсинор от гнили. Что это у вас в руке?
— Это я обнаружил в сенях Катэра на полочке для головных уборов, — капитан протянул Пуаро распечатанный конверт
— Письмо Потрошителя?
— Да, я его просмотрел. Мне кажется, он чем-то взбудоражен. Запахом первой крови?
Пуаро, посмотрев на часы, принял конверт, покрутил его в руках, как нечто лишнее в текущий момент.
— Похоже, оно вас мало интересует, — сказал растерянно Гастингс.
— Я ж говорил, в данный момент, мой друг, меня интересует лишь произведения великого художника пищи Шарля-Луи-Георга дю Рабле, — честно признался Пуаро, уже старательно моя руки. — К тому же я уверен, это письмо Потрошитель послал мне с целью, достижению которой я ни в коей мере не могу способствовать.
— Какой целью? — спросил капитан сзади.
— Испортить мне аппетит. И потому я займусь этим письмом после обеда, но перед кофе Рабле, кофе, который способен улучшить настроение даже у висельника с недельным стажем.

Письмо было наспех написано красной шариковой ручкой, видимо, на столе Катэра, не покрытом клеенкой. Пуаро прочитал его после кленового мусса, съеденного с плохо скрываемым благоговением. Приведем послание  Потрошителя полностью:

Вот такие у нас дела, дорогие мои… Честно говоря, обозрев перед ретирадой плоды рук своих, я содрогнулся физически и духовно. Физически, понятно, почему, а духовно – по личностным мотивам. Я стоял и смотрел на не желавшую сворачиваться кровь, на человеческие органы, разбросанные мною вокруг, и думал: — А может, надо было его просто татуировать? Просто татуировать, не преступая грани, разделяющей творение и смерть? Нет, все-таки искусство – великая штука. У тебя в руках всего-то игла и три краски, но ты велик, и потому в силах преодолеть свою ничтожность. И ты преодолеваешь ее, укол за уколом. Ты выверяешь каждое движение, мучаешься, выбирая оттенок, потеешь, стараясь соблюсти пропорции… И вот, ты победил – ты получил то, что хотел, ты превзошел себя, и лишь одно удерживает тебя на земле – тебя удерживает мысль: — А смогу ли я повторить это? Получится ли превзойти себя?
А нож, ха-ха, это другое. Это не игла. Он не терпит мысли. Стоит задуматься с ножом в нетвердой длани – все! Секунда, и ты способен резать одну лишь колбасу.
И это гнетет. Ты держишь нож в руке, ты думаешь: неужели я способен резать лишь колбасу, сделанную из плоти умерщвленных скотобоями ничтожных животных? Резать, чтобы жрать потом, жрать мертвечину?
Это мертвое воняет, ты поднимаешь голову к небу, чтобы не чувствовать запаха, и видишь перед собой горло спесивой красавицы, спесивой красавицы, уже взвесившей тебя на безмене своей красоты, взвесившей и безошибочно решившей, что ты достоин одной лишь жалости. И ты взрываешься! Ты лихорадочно думаешь: Да, я достоин жалости, но ты, божественная красавица — нет!!!
Эта мысль электризует нож. Она свинцом заполняет  мозг, не давая ему понимать происходящее, и этот мозг находит нужное время и нужный час и овладевает своим носителем, тот хватает ее за волосы, смотрит в глаза, алчущие жалости, сострадания, хоть чего-то, размером хотя бы в миг, и резко бьет ножом. Кровь хлещет из артерии, пачкает все вокруг, жертва хрипит, а ты видишь перед собой прекрасную женщину, которая не смогла пред тобой устоять и пала!
Это будет потом. Скоро. Катэра я разделал исключительно по геометрическим соображениям. И чтобы посмеяться над вашей ограниченностью. Ловите, меня, ловите. Если вы меня не поймаете, жизнь человеческая в Эльсиноре, ха-ха-ха,  не стоит и гроша.
Следующий мой выход вас огорошит.
Зря я убил Катэра...  Кто теперь будет стучать топором и сажать цветы? Ты, Пуаро? А что? У тебя получится.
А он ведь убийца, Катэр!..
От следующего моего выхода  у вас выскочат глаза.

Ваш Потрошитель.

P.S.
Нет, Пуаро, пожалуй, у тебя ничего с моей поимкой не получится. И потому советую тебе покинуть Эльсинор, покинуть, чтобы избежать позора! Нет, я гений! Да, ты сбежишь от меня! Я все сделаю, чтобы ты сбежал, как трусливый заяц! Завершив свой круг, я начну охотиться за тобой, и ты сбежишь, божусь, сбежишь. И я, великодушный, укажу тебе путь, он один…

— Сегодня тоже придется стоять на часах, — сказал Пуаро, передав письмо Гастингсу. Он был доволен, что не прочел его до обеда.
— Вас расстроили угрозы Потрошителя? — спросил капитан, ознакомившись с содержанием послания сумасшедшего татуировщика.
— А вы бы не расстроились, получив письмо с недвусмысленными угрозами?
— Он специально так написал… Чтоб вывести  вас из равновесия.
Лиз-Мари подала кофе — бряк! бряк!  — с каменным лицом. Она была недовольна, что дружок вторую ночь подряд проведет неизвестно где и с кем. Пуаро, с улыбкой понаблюдав, как ловко девушка изображает неудовольствие, поинтересовался:
— Лиз-Мари, я слышал, Садосек был отцом Люсьен?
— Да. Был, — бросила  Лиз-Мари, перед тем, как повернуться и уйти, эффектно орудуя бедрами.
— А что из этого? — спросил Гастингс, клейкими глазами провожая девушку.
— Я ж вам тысячу раз говорил, что уважающий себя сыщик не должен пренебрегать фактами, даже если они кажутся никчемными, — благоговейно втянул Пуаро в себя дурманящий запах кофе.
— Говорили. Вы думаете, это Люсьен...
Гастингс осекся: из окна послышалось тарахтение. Подойдя к нему, Пуаро увидел садящийся вертолет.


17. Арестован и сознался

В фойе к ним подошел серьезного вида Жерфаньон. Он сказал, что профессор Перен просил мистеров Пуаро и Гастингса посетить его кабинет перед обедом.
— Я бываю в этом кабинете, чаще, чем на процедурах, — проговорил Пуаро, с разных ракурсов рассматривая усы в настенном зеркале.

Явившись в назначенный час в кабинет профессора (полицейский вертолет к этому времени уже улетел), они узнали, что в 12-08 сего дня Иосиф Каналь был найден в подвале хижины садовника. На допросе он сознался в убийстве ее обитателя Франсуа Катэра, отказавшегося его приютить, а также в нанесении татуировок трем известным дамам. На вопрос, из каких соображений он это делал, Каналь ответил, что из скуки и куража — просто хотел развлечься и развлечь окружающих. После этого признания следователь Лурье потребовал провести следственный эксперимент, в ходе которого на глазах свидетелей мадмуазель Х. была искусно татуирована, и понятые нашли татуировку весьма похожей на татуировки мадмуазель Моники и мадмуазель  Лиз-Мари, — Гастингс почернел от ревности: его любимую исследовали понятые!

Рассказав об этом, профессор открылся, что по разным причинам не верит в то, что бедного Садосека убил Каналь.
— Вы сказали, что Иосиф Каналь сознался… — послушав профессора, сказал Пуаро. — Видимо, он сделал это в письменном виде...
— Вы хотите увидеть образец его почерка? — догадавшись, о чем ведет речь сыщик, спросил Перен.
— Да, — ответил Пуаро кратко.
— Пожалуйста. Вот ксерокопия его показаний, — достал профессор из ящика стола несколько скрепленных листков бумаги. — Судья Данцигер позволил мне ее сделать.
Пуаро, досконально изучив документ, передал его Гастингсу. Тот просмотрел бумаги не менее внимательно и, возвращая профессору, проговорил:
— Написание нескольких букв весьма схоже с буквами известных нам писем. Видимо, это истинный почерк Потрошителя...
— Тем не менее, прошу вас продолжить следствие, — сказал Перен, пряча листки в стол. — Вполне возможно, что действует он не один с подручным, но в составе преступной группы.
— В составе преступной  группы? — искренне удивился Пуаро. — В это трудно поверить, мосье профессор. Конечно, при наличии фантазии можно представить, что Каналь являлся членом корсиканской мафии, — профессор с капитаном образно вспомнили Наполеона, — или даже Якудзы...
— Не нужно ничего представлять, мистер Пуаро. Это я попросил Иосифа Каналя, не умеющего мне отказать, взять на себя убийство Катэра, попросил, чтобы скорее выпроводить полицию из «Эльсинора».
— Вы гений, профессор, — скептически сказал сыщик. — Но, боюсь, пациентов к весне вы, тем не менее, не досчитаетесь.
— К черту пациентов! Не будет благородных — попрошу присылать всех подряд. И пришлют! Пришлют за счет правительства Франции. Кстати, недопущение снижения общественного уровня «Эльсинора» в ваших интересах, мистеры Пуаро и Гастингс. Ведь вы не хотите сидеть за одним столом с едва пролеченной от lues беззубой марсельской проституткой или фамильярным грузчиком из Гавра? Грузчиком, не знающим приличных слов, кроме, разумеется,  союзов и местоимений?
— В таком случае, мы, конечно же, продолжим работу, с большим рвением продолжим, — сказал Пуаро, не моргнув глазом. — Тем более, я считаю долгом чести найти человека, на вас покушавшегося.
— С вашего разрешения, профессор, я подежурю сегодня ночью в «Доме с Приведениями», — заморгал аристократ Гастингс, почувствовав плечом фамильярную руку грузчика.
— Мы подежурим, — добавил Пуаро, поморщившись образу беззубой fancy girl, восставшему в его глазах.
— Вы полагаете, следующее преступление Джек совершит именно там? — вперились в лицо сыщика  глаза профессора.
— Да… Корпус на отшибе, две беззащитные женщины — слишком заманчиво для преступника.
— Я бы сказал, весьма заманчиво, хотя бы потому, что Люсьен беременна, — согласился с капитаном Гастингсом Пуаро. — Насколько мне известно, для многих маньяков это весомый стимул.
— Ну, хорошо, договорились, — поднялся профессор, судя по всему, недовольный упоминанием о беременности Люсьен. — Вот ключи от черного хода «Дома с Приведениями».
— Ключи? Прекрасно! — расцвел Гастингс, намучившийся с отмычками в первое свое посещение обиталища мадам Пелльтан и ее дочери.
— Хочу еще вам сказать, что через три дня, во вторник, в «Эльсиноре» будут установлены камеры наблюдения.
— Замечательно, — сказал Пуаро. — Боюсь, что с ними нам с Гастингсом будет нечего делать. До скорой встречи, господин Перен.
— Да, кстати, господа, — уже у дверей заставил их обернуться иронический голос профессора. — Я тут подумал, что убийство Катэра лежит на совести полиции – ведь это она позволила Иосифу Каналю ускользнуть из тюрьмы… Так что приема пищи с глазу на глаз с очаровательной марсельской шлюхой, к сорока годам сохранившей дюжину зубов, хм, в своем портмоне, вы можете не опасаться. Пока, по крайней мере.
— Вы нас порадовали, — сказал Гастингс.
— Да, вот еще что. Я прошу вас обоих не распространяться, что, по-вашему мнению, маленькая Люсьен беременна.
— Вы могли бы не говорить нам об этом, — укоризненно сказал Пуаро и раскланялся.

В большой гостиной они увидели Эйнштейна с Пелкастером, те приятельски рядышком сидели на диване.
— Вчера я подошел к этой задачке с другой стороны, и результат получился тот же — Конец света, увы, неизбежен… — говорил Эйнштейн, удивительно похожий на своего великого однофамильца. — Темное вещество его погубит.
— Что ж, это означает, что мы приняли правильное решение, — отвечал ученому Пелкастер.
— Извините, джентльмены, — заинтересовавшись темой разговора, подошел к ним Пуаро. — Я слышал, вы говорили о Конце света? Неужели он все же случится?
— Да, физический конец света неминуем, — смущенно улыбнулся Пелкастер. — Присаживайтесь с нами, Альберт с удовольствием вам все растолкует.
— Я, пожалуй, пойду, прогуляюсь, — сказал Гастингс, с укоризной посмотрев на друга, вмиг забывшего о насущных делах.
— Конечно, мой друг, конечно, — усевшись напротив Эйнштейна, помахал Пуаро капитану ухоженными пальчиками. — Так почему же он случится, этот конец света?
— Лапидарно говоря, наша Вселенная просто остынет до абсолютного нуля и все исчезнет. К этому выводу, поначалу казавшемуся небесспорным, ученые пришли двадцать лет тому вперед. И мне, вашему покорному слуге, удалось вчера поставить точку, гм, в этом деле.
— И когда же это случиться? — улыбнулся Пуаро намеку на свою профессию.
— Через восемь миллиардов семьсот тридцать пять миллионов с сантимами лет.
— И что, все погибнет?
— Все, — посмотрел Эйнштейн в записную книжку, исписанную формулами. — Абсолютно все погибнет. Электромагнитные волны, элементарные частицы, атомы, нейтрино, бессмертная улыбка Джоконды, люди и гады, религии и верования, планеты и галактики — все.
Пуаро огорчился. Бог с ней, с Джокондой, но память о Пуаро? Она умрет, остыв до абсолютного нуля?
— Да не огорчайтесь вы так! — коснулся его колена Пелкастер. — Я ж рассказывал вам, мы нашли выход.
— Какой может быть выход, если везде абсолютный ноль?.. — поежился Пуаро.
— Неужели вы все забыли? Мы нашли выход!
— И куда он ведет? В тартарары?
— Нет, в прошлое, в том числе в прошлое. Продолжая двигаться в будущее, ведь оставшиеся восемь миллиардов семьсот тридцать пять миллионов с сантимами лет – не пустяк, мы освоили прошедшее время вплоть до Мелового периода, глубже атмосфера для человека не подходит, да и динозавры в соседях не сахар.
— Послушайте, а разве конец будущего не есть также конец и прошлого? — спросил Пуаро.
— Вовсе нет. Представьте, что мы с вами живем в двухмерном пространстве, то есть у нас есть лишь длина  и ширина. И они грозят исчезнуть. Узнав об этом, мы просто поднатужимся, все вместе поднатужимся и встанем на ноги, то есть приобретем высоту. Иными словами,  мы возьмем плоскость, наше обиталище, и свернем ее в замкнутую фигуру с совершенно иными свойствами. Таким же образом человечество встанет над нашим трехмерным миром, умеющим существовать лишь в одном направлении, лишь от прошлого к будущему.
— Вы сказали «встанет»? Перед этим вы говорили, что мы уже освоили прошлое?
— Мы иногда путаем времена, — вставил Пелкастер. — Когда живешь в прошлом, это бывает.
— Вообще-то, мне надо было сказать «встает», ибо повозки наши все еще движутся по физическим прериям четвертого измерения, — сказал Эйнштейн, принявшись покрывать формулами страницы своего блокнота.
Обмозговав услышанное, Пуаро спросил Пелкастера:
— И что, я также  смогу жить везде, где захочу?
— Конечно. Надо лишь поверить. Стать самим собой. И, само собой, разумеется, развить воображение. В мире с четырьмя измерениями оно играет важнейшую роль.
— Это ваше заявление превращает все в шутку...
— Отнюдь. Воображение ведь  есть способ проникновения в неизведанное или недоступное, не так ли?
— А! Понимаю. Вы хотите сказать, что вневременным существам не нужно лезть в машины времени, но достаточно вообразить?
— Совершенно верно.
— Я видел фильм, в котором люди перемещаются в пространстве таким образом. Это был фантастический фильм, русский, кажется.
— Все когда-то было фантастикой, даже колесо. Вы попробуйте повоображать как-нибудь на досуге. Но имейте в виду, что надо иметь ясное представление о месте, в которое хотите попасть. И знать, что некоторых областях прошлого метеорологическая обстановка весьма неблагоприятна в связи с постоянным падением метеоритов.
— Хорошо, попробую, — кивнул Пуаро, думая, что к динозаврам его вряд ли потянет, разве что ко двору короля Артура.
— Обязательно попробуйте.
— Но, уважаемый Пелкастер, если все это так, как вы говорите, если кругом полно людей из будущего, то почему я никогда их не видел? Ну, кроме вас, разумеется?
— Дело в том, что во времени множество куда более приятных мест, чем это.
— Чем это?
— Да. Во времени множество куда более приятных мест, чем Эльсинор да и вся эта планета в целом.
— Почему же вы здесь тогда?
— Я здесь по обязанности, — кротко сказал Пелкастер. — Видите ли, я – миссионер здесь...
— А вы? — посмотрел Пуаро пытливо на Эйнштейна, закончившего писать.
— В смирительной рубашке лучше думается, — подмигнул тот. И показал язык, став весьма похожим на своего однофамильца.
— Я вижу, у вас испортилось настроение? — участливо посмотрел Пелкастер.
— Да, мой друг, испортилось...
— И почему же?
— Вы сказали, что Эркюль Пуаро находится сейчас не в самом приятном месте...
— Ну, это фигура речи. Да, в Эльсиноре маловато людей из будущего, но зато много из прошлого. Я бы сказал, что Эльсинор это дорожная гостиница на пути из прошлого в будущее.
— Эльсинор это дорожная гостиница на пути из прошлого в будущее? — удивленно повторил Пуаро.
— Совершенно верно, — осклабился Эйнштейн.
— Погодите, погодите! Вы хотите сказать, что наши Наполеон Бонапарт, герцог Отрантский, Антуан де Сент-Экзюпери и вы, Альберт Эйнштейн, настоящие?
— Да, мы настоящие, — не обиделся великий физик. — Мы есть настоящие, и Эльсинор – это настоящая дорожная гостиница, в которой останавливаются на пути в будущее.
— Ну, все мы на пути в будущее. Лишь смерть останавливает это движение.
— Это не совсем так, — возразил Пелкастер.
— Что не совсем так?
— Что смерть останавливает движение в будущее. И что мы настоящие на сто процентов.
Пуаро почувствовал: еще немного такой беседы, и мозги у него вышибет вон. Тем не менее, он продолжал спрашивать:
— Вы не настоящие на все сто?..
— Да. Потому что, к примеру, в Наполеоне Бонапарте лишь душа и память настоящие. А тело его принадлежит, извините, принадлежало обычному человеку, лишившемуся в результате психического заболевания души и памяти… В принципе, можно сказать, что такие люди – лишившиеся души и памяти – есть  в нашей дорожной гостинице своеобразные номера, занятые душами или квинтэссенцией перечисленных вами персон.
— Извините, — сказал Пуаро, вставая с блуждающей улыбкой. — Я должен идти. У меня что-то с головой. Похоже, кто-то ее для себя освобождает.

Зная о способности Пелкастера с его дружком Эйнштейном доводить любого человека до тихого умопомешательства, Гастингс не уходил далеко. Он подхватил Пуаро за локоть в дверях большой гостиной и повел его на свежий воздух, увещевая, что в знакомствах в этом доме надо быть осторожнее.


18. Он ее прибил

Весь оставшийся день они попеременно и вместе прохаживались в виду «Дома с Приведениями», беседуя, в том числе, и о физическом конце света и людях-номерах, а вечером, едва стемнело, проникли через черный вход на второй его этаж. В фойе корпуса Гастингс взошел первым – Пуаро недолюбливал непознанные явления, особенно в темное время суток, и потому не спешил. Осмотревшись, капитан подошел к двустворчатой двери гостиной 3-го номера, открыл да и застыл на пороге чуть ли не с поднятой ногой.
— Что там, Гастингс? Почему вы застыли, как изваяние? — зашептал сзади Пуаро. Лицо его тревожно желтело в свету маломощной лампы.
— Посмотрите сами, — сипом ответил капитан, сглотнув слюну. — Он… он прибил ее к столешнице… И кот ее ест.
Пуаро осторожно ступая, поднялся, по совету серых клеток включил верхний свет, посмотрел, став на цыпочки, через плечо Гастингса.

Пятую жертву Джек Потрошитель распял плотницкими гвоздями. Она, лишенная одежды, изрисованная разноцветными фломастерами, лежала с распростертыми крестом руками в густеющем красном месиве, пролившемся на стол  из разверстого туловища. Месиво это, в момент казни стекавшее на пол тяжелыми тяжами, застыло кровавыми сосульками. Лицо несчастной прикрывала алая шляпка.
Замахнувшись на черного кота, самозабвенно лизавшего кровь — тот опрометью вылетел из гостиной, заставив Пуаро отшатнуться, — Гастингс шагнул к столу, поднял шляпку. На него посмотрела цифра «0», жирно выведенная черным фломастером на лбу жертвы, а потом уже — пустые глазницы. Сами глаза, отчаянно голубые, аккуратно вынутые, лежали у правого плеча бедняжки. Артуру, захотелось вставить их на место, он даже потянулся к ним, но голос Пуаро его остановил:
— Не надо ничего трогать, Гастингс, умоляю, — зашептал он. — Вы знаете, чья эта кукла?
— Это кукла Люсьен, нашей Красной шапочки.
— А почему на лбу у нее «ноль» не «единица»?! — на лбу Пуаро выступала испарина — на втором этаже «Дома с Приведениями» было душно.
— Видимо, «единицу» вы с вами прохлопали, — прошептал в ответ Гастингс
— Прохлопали?
— Да. Боюсь, спустившись вниз, мы увидим эту цифру. В худшем случае — на лбу выпотрошенной мадам Пелльтан. В лучшем — на ее лобке, несомненно, способном лишить самообладания, любого мужчину.
— Исключено, Гастингс. Поднимаясь по лестнице, я расслышал, как мадам Пелльтан прокричала дочери из своей спальни: — Спокойной ночи, доченька. — А та ответила из своей комнатки: — Спокойной ночи, маменька.
— Я ничего не слышал...
— Вы в это время, совершенно отключившись, пялились на куклу. Мы спустимся к ним, но после того, как закончим здесь. Нам следует найти банку из-под этой ужасной краски – на ней должны были остаться отпечатки пальцев,  и письмо. Я уверен, Потрошитель нам его оставил.
— Мне кажется, это не краска, Эркюль, — лизнул капитан указательный палец, предварительно коснувшись им густого озерца, заполнявшего выпотрошенный торс куклы, — это нечто съедобное животного происхождения… И это кажется мне вкусным.
— Нечто вкусное животного происхождения? — недоуменно посмотрел Пуаро.
— Да уж поверьте. Это кровь… — сглотнул Гастингс слюну. — Я чую… Кровь, которую принесли сюда в ведре. Вон оно, в углу.
В дальнем углу комнаты в луже затвердевшей красной жидкости действительно стояло ведро.
— Кровь? — брезгуя, калькировал Пуаро действия Гастингса, то есть лизнул палец, смоченный кровью. — Да, вероятно, вы правы… Если бы это была краска, мы бы почувствовали ее химический запах.
— Глубокомысленное замечание, мой друг.
— Вполне в моем духе, вполне в моем духе, — шепот Пуаро сбился в сип
— Может быть, вы еще скажете, чья это кровь? — засипел в ответ Гастингс
— А что тут думать? Это кровь Катэра...
— Кровь Катэра?! — воскликнул Гастингс, забыв о необходимости соблюдать тишину.
Тут стол, перевалившись с ноги на ногу, скрипнул. Пуаро вздрогнул, схватил Гастингса за локоть. Гастингс прижался плечом к его плечу.
— Она пошевелилась?! — очувствовавшись, пошутил Пуаро.
— Кукла?
— Да.
— Нет, это стол «живой». Я же вам рассказывал. Кстати, не хотите взглянуть на висельника? Я думаю, он все еще висит.
— Нет, не хочу. Я мало интересуюсь призраками, вы это хорошо знаете.
— Но вы же тысячу раз говорили, что нельзя пренебрегать фактами?
— Говорил. А сейчас добавлю, что сыщик должен пренебрегать призрачными фактами, то есть фактически не существующими фактами. О чем мы с вами говорили?
— Вы предположили, что во чрево куклы была залита кровь Катэра.
— Да, я так думаю. Вы заметили, в хижине ее было немного?
— Заметил, — кивнул капитан. — И еще я заметил, что картина, которая упала вчера, висит на месте.
— Это известное полотно Карла Блехена. Называется «Железопрокатный завод близ Нейштадт-Эберсвальде», — посмотрев на картину, поделился знаниями Пуаро.
— «Железопрокатный завод»? Теперь понятно, почему она упала с таким грохотом, — чувство юмора покидало Гастингса гораздо реже мужества.
— Давайте попробуем утрясти все факты, — обратился Пуаро к нему. Лицо его светилось одобрительной улыбкой: юмор он ценил.
— Трясите… — ответил капитан.
— Итак, позапрошлой ночью едва не убили мадмуазель Генриетту. Спас ее, желая или не желая, профессор, прятавшийся на веранде. В профессора выстрелил кто-то третий, выстрелил сзади. Катэра убили прошлой ночью. Прошлой ночью вы, Гастингс, дежурили здесь. До девяти утра. С двух часов дня мы попеременно следили за корпусом и ничего особенного не видели. Из этого следует, что Потрошитель мог надругаться над бедной куклой  лишь с девяти утра до двух дня. А мадам Пелльтан с дочерью – с десяти утра. Именно в это время они вернулись в «Дом с Приведениями» с завтрака, и до шести вечера, так как в шесть тридцать мы уже были здесь. Да, с десяти утра до шести вечера. Ибо на обед они не пошли, видимо, обойдясь жареной в сухарях печенкой, умопомрачительный запах которой, думаю, был слышен и в Париже. Предположение, что Джеком Потрошителем является мадам Пелльтан, либо мадам Пелльтан с дочерью, либо маленькая Люсьен, либо вы, оставим пока без внимания...
— Я — Потрошитель?! Эркюль, вы меня подозреваете?!
— Чисто теоретически, Артур, чисто теоретически, — лицо Пуаро сияло самодовольством, замешанным на чувстве интеллектуального превосходства.
— Впрочем, я забыл, что вы питаете слабость к различного рода невероятным предположениям...
— Это грань моего метода. Неординарные преступники, готовя преступления, стараются придумать неординарные ходы.
— Некоторые исследователи считали, что Ист-Эндский Потрошитель был женщиной, — прошептал Гастингс, желая направить мысль Пуаро в противоположную от своей персоны сторону.
— Знаю, Артур, знаю. Но в данный момент я не хочу думать о гендерной принадлежности преступника и предлагаю считать, что над куклой поработали с девяти утра до двух дня.
— Если Джеком Потрошителем является Каналь, которого взяли в полдень то...
— Вы, невзирая на заявление профессора, продолжаете верить в то, что Потрошителем является Каналь? — пристально посмотрел Пуаро на капитана.
— А вы нет? — не отвел глаз Гастингс. — Ведь он татуировал Х. у полицейских на глазах? И понятые признали, что татуировка схожа с таковой Моники?
— Но почему профессор пытался нас убедить, что Потрошитель по-прежнему находится среди нас?
И Пуаро, и капитан чувствовали себя поглощенными комнатой, в которой находились, они чувствовали — она переваривает их, как разверстое чрево куклы переваривает кровь Катэра; им, конечно же, хотелось скорее покинуть ее, однако боязнь убедиться в этом сковала друзей.
— Может, Перен просто не уверен, что Каналь — это и есть Потрошитель...
— Если честно признаться, Гастингс, лично я хочу верить, что Потрошитель найден, однако мои маленькие серенькие клеточки со мной не согласны. Давайте попытаемся их переубедить?
— Давайте. Предположим, что Потрошителем является Каналь. Вчера ночью по какому-то поводу поссорившись с Катэром, Каналь убил его, распотрошил, затем наполнил кровью бедняги ведро и пошел сюда за десертом… Господи! — осекся капитан.
— Что  с вами? — обеспокоился Пуаро.
— Этот скрип ступенек и половиц на лестничной площадке!
— Какой скрип?
— Я ж рассказывал, что вчера, когда дежурил здесь, слышал скрип ступенек и половиц на лестничной площадке...
— Представляю… — хихикнул в ладонь Пуаро. — Джек Потрошитель, в одной руке остро наточенный нож, в другой – ведро с кровью, поднимается сюда по ступенькам и видит капитана Гастингса, с высокой колокольни наплевавшего на полтергейст. И потому сладко дремлющего на кушетке на сложенных в подушечку ладошках.
— Я не спал, Пуаро! Клянусь, я всю ночь вслушивался!
— Верю, верю. Вы наверняка спугнули его, проснувшись, чтобы в очередной раз послушать. Иначе, зачем ему было прятаться за дверью с ведром?
Гастингс пошел к дверям гостиной, заглянул за одну створку, за вторую и остолбенел – пол за ней был закапан густой красной жидкостью.
— Вы правы, Эркюль, я – недотепа, — смущенно сказал он, вернувшись к Пуаро.
— Из этого получается, что Потрошитель распял и надругался над куклой в вашем присутствии… В вашем спящем присутствии. Если, конечно, вы и он не одно лицо, — сатанински улыбнулся сыщик.
— Опять вы за свое!
— Шучу, Артур, шучу. Скорее всего, Потрошитель вас усыпил, как Монику и Лиз-Мари, так усыпил, что вы не слышали, как прибивали куклу.
— Возможно… Утром, с трудом проснувшись, я сразу же пошел вниз. Не заглянув в гостиную. А вот, кажется и письмо, которое вы хотели увидеть.
Капитан вытащил листок бумаги, вчетверо сложенный, из-под головы куклы и вручил Эркюлю Пуаро. Развернув ее, тот увидел, что текст написан кровью, возможно, слегка разбавленной водой.
— Читайте вы, Гастингс, — вернул сыщик записку капитану, морщась натурализму своего оппонента, то есть Джека Потрошителя.
Капитан, замолкая — кровь не лучший материал для письма, прочитал следующее:

Ну как? Поразил я вас, ха-ха? Только не подумайте, что я убил куклу, чтобы лишний раз не убить человека. Я убил куклу и утопил ее в крови, чтобы вы и подумать не могли, что я сделаю в следующий раз. Что-то плохо у вас получается, ведь вы даже никого не подозреваете. О, если бы я мог наступить вам на хвост!
Заранее смеюсь, ха-ха-ха-ха, видя вас жалко  стоящими над шестой моей жертвой. О, Пуаро! Ты содрогнешься, клянусь! Ты содрогнешься!
Джек Потрошитель, самый ужасный, самый умный, самый милый Потрошитель всех времен и народов!
P.S
Жозеф Жарри 1839-1988 год.
Интересно, интересно, кто же этот Жозеф Жарри? И кто его убил? Может, быть, я? Ха-ха-ха!
Но это не важно для него, ведь он жив, то есть обладает всем на свете.
Пока жив и пока обладает.
P.P.S
Человек – это душонка, обремененная трупом.
Эпиктет. Беги, Пуаро, беги, а то умрешь!

— Дайте-ка мне глянуть, — взял письмо поколебленный Пуаро.  Внимательно его осмотрев, вернул со словами:
— Он меня опять ужаснул. Надеюсь, в последний раз.
— Я тоже на это надеюсь… — сказал Гастингс. — А вы не заметили, что письмо написано другим почерком?..
— Ну и что? Ист-Эндский Потрошитель тоже менял почерки.
— Менял или письма писались разными людьми. Людьми желавшими прикоснуться к историческому делу или посмеяться над сыщиками.
Тут стол скрипнул, и друзья мигом  уставились на куклу, на нем лежавшую.
— Нет, все-таки она движется, — посмотрел Пуаро на Гастингса.
— Что движется?
— Кукла. Помните, был фильм, не помню названия, в нем точно такая же кукла по ночам оживала, а люди от этого умирали?
— Вы же не верите в нечистую силу, Пуаро?
— Не в этом доме, Гастингс, не в этом доме. Что это у меня в руках?
— Очередное письмо Потрошителя.
— А… — прочел еще раз. — Жозеф Жарри… Кажется, я когда-то слышал это имя, — обхватил Пуаро ладонью подбородок.
— Я тоже. Он, если не ошибаюсь, известный кулинар, служил в La Coupole. О, нет, вспомнил! Это полицейский, детектив, в свое время о нем много говорили, то ли в связи с нераскрытыми убийствами, то ли коррупцией. Прошу вас, Пуаро, не придавайте значения этому постскриптуму. А не то Потрошитель добьется своего, то есть выведет вас из себя.
— А я и не придаю...
Дверь плательного шкафа со скрипом отворилась. Гастингс, досадливо покачав головой, пошел к нему, стал смотреть на полку для головных уборов. Стоял он довольно долго, и Пуаро поинтересовался:
— Что там, Гастингс? Неужели скелет призрака?
— Да так, ничего...
— Нет, вы что-то там увидели.
— Да… Здесь пульверизатор с жидкостью, запах которой мне кажется весьма знакомым, и вырезка из газеты...
— Несите их сюда, — Пуаро не хотелось подходить к шкафу, дверки которого открываются сами по себе.
Гастингс подошел к нему с пульверизатором и ксерокопией статьи из  «France-Soir» за сентябрь 1979 года, вручил. Сыщик, сунув первый (по совету сереньких клеточек) в боковой карман пиджака, прочитал заголовок, черневший под шапкой газеты:
«Тело Огюста Фукса исчезло из морга!»
В самой статье говорилось, что внучатому племяннику Огюста Фукса, коммивояжера, явившемуся в морг лионского похоронного агентства «Кристалл» за телом дяди, было заявлено, что последний исчез. Проведенное полицейское расследование ни к чему не привело.
К статье скрепкой был прикреплен исписанный блокнотный листик. Отметив, что почерк записи не похож на почерк Мегре, Пуаро прочитал следующее:
1.Карин Жарис. Отравилась летом 1967-го года.
2.Эжен и Пьер Пелегри. Найдены мертвыми в своей комнате  летом 1968-го года.
3.Леон Клодель, студент Сорбонны. Повесился летом 1968-го года.
4.Марта Эмбер, кухарка. Умерла от разрыва сердца, 1977-го год.

— Сдается мне, Артур, ваша спираль совершает в санатории отнюдь не первый оборот, — опустил газету Пуаро. — И Мегре не первый проводил в нем уголовное расследование.
— Вы думаете, что люди, собравшие эти материалы, были сыщиками?
— Думаю, да. Профессиональными или любителями, не важно. И никто из них не довел дела до конца. Это меня выводит из себя...
— Почему, мой друг?
— Потому что и для нас с вами оно может оказаться непосильным.
— Но ведь мы убедили ваши маленькие серенькие клеточки в том, что Джек Потрошитель арестован?
— Нет, не убедили. Три минуты назад они голосовали, и Иосиф Каналь признан невиновным в насильственном нанесении татуировок на тела Моники, Лиз-Мари и мадмуазель Генриетты.
— В самом деле?
— Да. Но стоит сказать — за оправдательный вердикт проголосовало примерно на пятьдесят миллионов клеток больше.
-А сколько их всего?
— Шестнадцать миллиардов. У меня.
— А у меня их сколько?
— У людей их обычно около четырнадцати миллиардов.
Гастингс хотел ответить колкостью, но тут за спинами у них скрипнула половица. Вмиг обернувшись, они увидели мадам Пелльтан с дочерью. В белых пеньюарах до пят, они, рука в руке, стояли на пороге комнаты. Глаза их, полные ужаса, смотрели на растерзанную куклу. Рядом с Люсьен сидел черный кот.
Сама собой упавшая со стены картина Карла Блехена «Железопрокатный завод близ Нейштадт-Эберсвальде» не отвлекла их внимания. Дернулся один лишь Гастингс.
— Это всего лишь полтергейст, Артур, — успокоил его Пуаро, приветливо улыбаясь женщинам.
Гастингс, пребывавший в полном замешательстве, посмотрел на него, как ребенок на отца. И снова дернулся — Люсьен, упала ничком, закричала, ударяясь лбом об пол:
— Зачем вы растерзали мою куклу, зачем вы убили Шлехти?!
Кот ощерился, зашипел, прожигая желтыми глазами возмутителей спокойствия «Дома с Приведениями».
— Bedlam, — сказал Пуаро, подметив, что животик у девушки накладной, ибо сполз набок.
— Вы сами сумасшедшие! — сжав кулачки, шагнула к ним мадам Пелльтан. -  Вы — Потрошители! Посмотрите, у вас руки в крови!
Зря это она сказала. Если бы она смолчала, Пуаро бы не посерьезнел и не выдал:
— Мадам! Вы  хотите сказать, что это мы с Гастингсом прошлой ночью сделали вам татуировку?!
— И подписались под ней?! — выпалил очувствовавшийся Гастингс контрольный выстрел.
Мадам Пелльтан посмотрела на свой живот. Люсьен, перестав рыдать, посмотрела на него же.


19. Возьмите килограмм свежей телячьей печени

Остаток ночи они провели в гостиной мадам Пелльтан. Пуаро ничего не стоило заставить маленькую Люсьен сознаться в надругательстве над куклой. На пути вниз он заглянул за дверную створку, за которой прятался от Гастингса человек с ведром, и увидел, что пятна на стене, оставленные его краем, испачканным кровью, располагаются низко, как раз под рост девушки.
— Мамы не было, мне стало скучно, и я решила поиграть в Джека Потрошителя, сказала она, не моргнув глазом, когда Пуаро озвучил свое наблюдение. — Мадам Пелльтан негодующе ткнула дочь локтем в бок.
— Вот как? — сделал Пуаро глаза ласковыми. — А где ты набрала полведра кровушки?
— Ее я изготовила на кухне… — отвечала Люсьен, как будто экзаменовалась на уроке домоводства.
— Рецепт не подскажешь? — вынул Пуаро из кармана записную книжечку с золотым карандашиком. — Может, пригодится? В нашей сыщицкой жизни всякое бывает.
— Это просто, месье. Возьмите килограмм свежей телячьей печени, полкило кровяной колбасы, порежьте, соответственно, на пластики и кружочки, вымочите в трех литрах холодной воды — это нужно для того, чтобы требуемое пахло соответственно...
У Гастингса началось обильное слюноотделение.
— Вот почему паштет был таким безвкусным! — обратив возмущенное лицо к Пуаро, оборвала дочь мадам Пелльтан. — Она вымочила печень! Вместе с домашней колбасой, о которой я мечтала с момента своего заключения в санатории! В кои веки знакомая из поселка, презентовала мне немного печени и колбасы, — муж ее недавно забил быка, — а эта дрянная девчонка вымочила их в ведре для...
— Ну, замочили колбасу, — не дав ей договорить, обратился Пуаро к Люсьен. — А дальше что?
— Потом, помешивая, надо всыпать в получившуюся жидкость полтора стакана белой муки и пакетик кармина. Перед окончательным смешиванием не забудьте влить два куриных яйца — они придадут игрушечной крови нужную консистенцию.
— Не забуду, — записал Пуаро «разм., доб. 2 я., разм.». — А где в это время была мама?
— Когда не спится, я прогуливаюсь, — высоко подняла подбородок женщина. — И вчера ночью прогуливалась.
— И у статуи Афины столкнулись с Джеком Потрошителем? И тут же, на скамейке, он сделал вам татуировку.
— Нет, на скамейку он меня, полубесчувственную, принес уже татуированной, — опустив подбородок, неожиданно для Пуаро и Гастингса созналась мадам Пелльтан. — И это был месье Бертран.
Мадам Пелльтан знала, что красивым женщинам верят, что бы они ни говорили.
— А можно на нее взглянуть?
— На татуировку?! Да бога ради! — темно усмехнулась мадам Пелльтан, прежде чем обеими руками распахнуть пеньюар.
Грудям мадам Пелльтан и ее животику позавидовала бы и Даная, за ночь с которой Зевс расплатился золотым дождем .
«Столько женских животиков и грудей, сколько мне пришлось увидеть за последние три дня я, считая материнскую, не видел за всю прожитую жизнь. Еще несколько таких демонстраций, и я побегу через горные перевалы подписываться на «Плейбой», причем на несколько лет вперед», — иронично подумал Пуаро, пытаясь оторвать взгляд от пупка мадам Пелльтан, призывно таившегося в мягчайшем женском жирке.
Оторвать взгляд от пупка мадам Пелльтан ему помог взгляд мадам Пелльтан, ставший чересчур снисходительным, и потому уловленный периферическим зрением маэстро сыска. А также две надписи. Одна — «вместе» под грудью, другая, — «Николь» — под животиком. Увидев их, Пуаро вспомнил татуировки Катэра. Они — садовника и Николи, совпали как две половинки одной банкноты.
«До гроба вместе
Франсуа и Николь»
— А цифра «один»? Где он ее поставил? — спросил Пуаро, догадываясь, чем ему ответят.
Глаза мадам Пелльтан загорелись бесовским блеском. Поднявшись с дивана, она изобразила пару па канкана, то есть повернулась к мужчинам спиной и круто согнулась, одновременно высоко подняв рукой полу пеньюара.
Сначала Пуаро увидел жирную единицу, аккуратно вытатуированную на левой ягодице женщины, а потом уж зад целиком. Весь он был исколот иглой.
— Попа, несомненно, мировое достояние, — подумал он, чувствуя себя законным акционером последнего. И заключил, обращаясь к мировому достоянию:
— С вами все ясно. И потому предлагаю вернуться к кукле Шлехти.
— Хотите еще раз ее осмотреть? — оживился Гастингс.
— Нет. Я хочу услышать от мадмуазель Люсьен, как все произошло. Значит, когда «кровь» приготовилась, вы пошли наверх поиграть в Потрошителя...
— Да. Подойдя к парадной двери, обнаружила, что она открыта. Осторожно поднявшись в фойе, увидела его, — указала подбородком на Гастингса. — Он сладко спал на диване. Естественно, присутствие постороннего меня озадачило, я задумалась, что делать. И сразу вспомнила о пульверизаторе, который, недавно прогуливаясь, нашла у «Трех Дубов». Он так приятно пах, что, принеся его сюда, я не удержалась и прыснула себе в лицо...
— И, не упав еще на пол, заснула, — покивал Гастингс. Затем посмотрел Пуаро в глаза и сказал:
— Я вспомнил, где я слышал этот запах, и слышал неоднократно.
— Где? — взгляд Пуаро сделался металлическим.
— В кабинете лекарственного электрофореза. Этим веществом профессор Перен усыпляет пациентов, чтобы усилить действие процедуры или гипноза.
— И этим же веществом, судя по всему, пользуется Потрошитель, — посмотрел Пуаро на Люсьен.
— Я не Потрошитель, — сказала та, — я просто играла в него с куклой Шлехти.
— Вы понимаете, милая девушка, что ваше деяние в виде насильственного усыпления гражданина Франции подпадает под вполне определенную статью уголовного кодекса? — спросил Пуаро, сделавшись воплощением благожелательности.
— Пусть подпадает. Я — психически больна, и мне все можно.
— Психически больных с такими мыслями облачают в смирительные рубашки. Кстати, кто из вас написал письмо?
— Какое письмо? — удивилась мадам Пелльтан.
— Вот это, — показал Гастингс письмо, извлеченное им из-под головы распятой куклы. Оно подписано Джеком Потрошителем. В нем содержаться сведения, которыми мог располагать лишь преступник.
— Я писать не умею, — широко улыбнулась Люсьен. — А что касается мамы, скажите, сколько в нем ошибок?
— Ни одной, кажется — просмотрел письмо Гастингс.
— Значит, писала не она.
— В таком случае нам придется обратиться  к профессору, — сказал Пуаро. — Он уж определит, кто это писал.
— Не надо к нему обращаться, — махнула рукой девочка. — Это Клодель написал. По моей просьбе. Он любит писать письма, — последнюю фразу выговорила  многозначительно.
— Леон Клодель из третьего номера?.. — опешил  Гастингс.
— Да. Мы с ним дружим. Он часто рассказывает мне страшные истории...
— Случившиеся с Карин Жарис, Эжен и Пьером Пелегри? — Пуаро был заинтригован. Клодель любит писать письма…
— В том числе… — посмотрела девушка насмешливо.
— А я могу с ним поговорить?
— Нет.
— Почему?
— Он не любит мужчин, повсюду сующих свой нос. И к тому же...
— Она смеется над вами, вы что не понимаете?! — перебила дочь мадам Пелльтан. — И вообще, вам не кажется, что визит ваш несколько затянулся?
— Отнюдь, — благожелательно улыбнулся ей Пуаро. — Мне кажется, что он длился ровно столько, сколько было мне нужно. Спокойной ночи, мадам, спокойной ночи, мадмуазель.
Поклонившись, они удалились, до самого порога сопровождаемые недовольного вида котом.


20. Они лежали рядом

Был пятый час утра. Снег сыпал хлопьями. Притушенные фонари светили полусонным фосфорным светом. С дальней стороны кладбища раздавался заунывный волчий вой, вызывавший у Гастингса сострадание и мысли о хорошем куске говядины с кровью у Пуаро. На полпути к Эльсинору капитан спросил спутника:
— Вам не кажется, мой друг, что пора брать голову в руки?
— Нет, дорогой Гастингс, пока не кажется, дело слишком сложно, — дорожки засыпало нападавшим снегом, и Пуаро, шел за торившим тропу капитаном. — Да, на первый взгляд кажется, что у нас с вами накопилось достаточно сведений, чтобы составить рабочую гипотезу или, по крайней мере, определить направление и руководящую силу событий. Но, признайтесь, ведь у вас еще не создалось ощущения, что вы взобрались уже на гору под названием «Great Enlightenment ». И потому достаточно посмотреть из-под руки, как смотрит наш Наполеон, чтобы разглядеть переулки и улицы разгадываемого нами преступления, его памятники и тупики, разглядеть то, что соединяет факты и наблюдения в плодотворную трехмерную систему?
— Вы правы, Эркюль, такой уверенности у меня нет, — ответил Гастингс. — В частности, я никак не разгляжу переулок, по которому ночами бродит висельник Клодель.
— И я не могу разглядеть, — стряхнул Пуаро снег с котелка. — И потому,  уверен, очень скоро мы столкнемся с тем, что перелопатит все наши представления, все добытые нами сведения и факты.
— С Клоделем столкнемся?! Не пугайте меня, Пуаро, — испуганно посмотрел Гастингс по сторонам, ничего, впрочем, не увидев, кроме статуй. Они заснеженными слепоглухонемыми приведениями стояли в заснеженном парке, скупо освещенном залепленными снегом фонарями.
— После «Дома с Приведениями» вряд ли можно чему-либо испугаться. Мурашки по коже бегают, когда представляешь, что в одну ночь Потрошитель убил Катэра и татуировал его жену.
Они помолчали, вспоминая растерзанную куклу, падение «Железопрокатного завода и остальное.
— Потрошитель – сумасшедший, — сказал, наконец, Гастингс. Он воочию увидел, как преступник, сорвав платье с удивительного тела мадам Пелльтан, потирая руки,  стоит над раскрытым  чемоданчиком с татуировочными принадлежностями.
— Несомненно. Если, конечно, мадам Пелльтан не вводит нас в заблуждение, — согласился Пуаро, видя перед глазами ту же картину.
— Мне казалось, на счет «ноль» обратного отсчета должно было произойти нечто ужасное, — помолчав, сказал Гастингс.
— А то, что сделала молоденькая девушка со своей куклой – это не ужасно?
— Это событие, на мой взгляд, не ужасно, оно неприятно. Знаете, мне посчастливилось знать одну очаровательную молоденькую особу, которая иезуитски уничтожала кукол — варила в выварке, четвертовала, поджаривала на раскаленной плите, — едва сказав дарителям спасибо. Я склонен думать, что этот игрушечное зверство было обусловлено хребетной нелюбовью к будущим соперницам.
— Девочка была южных кровей? — Пуаро остановился передохнуть
— Да, — повернулся к нему Гастингс.
— Они такие, — сказал Пуаро. — Кстати, цифра «ноль» на лбу куклы, на мой взгляд, говорит о том, что Люсьен напрямую связана с Потрошителем. Или находится в курсе его деяний.
— Если, конечно, эту цифру нарисовала она, не Потрошитель — усмехнулся Гастингс. — Вы уж меня извините, Эркюль, но несколько кадров преступления я попытаюсь восстановить, хотя до вершины горы под названием «Great Enlightenment», мне еще шагать и шагать. Попытаюсь восстановить с вашей подачи...
— Какой подачи?
— Две минуты назад вы сказали «Мне кажется, их татуировали одновременно». И тут же я увидел то, что до сих пор стоит перед моими глазами.
— Рассказывайте, — Пуаро прикрыл перчаткой демонстративно зевнувший рот.
— Я увидел, как их татуировали… Николь и Катэра. Они лежат рядом, рука в руке, Потрошитель татуирует. Он совершает мистический ритуал воссоединения пары, что-то вроде повторного венчания. Потом гости отступают в темноту, а «новобрачные» совокупляются...
— В присутствии гостей? — продолжил путь Пуаро.
— Да, — пошел за ним Гастингс. — И еще кого-то. Маленькая Люсьен не приглашена, она подсматривает. В окно или замочную скважину… Что-то в ритуале выводит ее из себя, она бежит домой, готовит кровь, убивает куклу, рисует «ноль» на ее лбу. Да, рисует ноль, подводя под чем-то черту.
— Ну и фантазия у вас, Гастингс! Вам стоит взяться за перо. Уверен, как только ваш труд опубликуют, Герберт Уэльс перевернется в гробу от зависти.
— Я подумаю когда-нибудь над вашим предложением, Эркюль.  Когда-нибудь подумаю, потому что сейчас я в который раз думаю, что мы с вами участвуем в фарсе, задуманном и поставленном только лишь для того, чтобы посмеяться над нами...
— Вы хотели сказать — надо мной. Вы давно хотели это сказать… — пристально посмотрел Пуаро на друга.
— Я — всего лишь капитан Гастингс, я — тень вашей великой фигуры.
— Вы недооцениваете себя, мой друг. С некоторых пор моя сыщицкая муза с интересом на вас поглядывает. Что ж, видимо, старине Пуаро пора на покой, да, пора.
Пуаро увидел себя на покое. Точнее, в покоях Генриетты. И улыбнулся.

Минут пять они, отходя от пережитого, постояли у статуи Афродиты, бывшей в роскошном снежном боа и такой же шляпке. Последняя была с рогами, что дало повод Гастингсу проявить знание мифологии.
— А вы знаете, прародительницей Афродиты была финикийская Астарта? — сказал он Пуаро. — И у нее были коровьи рога и четыре груди?
— Богиня любви с коровьими рогами? Бог мой, что только не приходит в вашу голову!
— Ну, ее изображали с коровьими рогами и четырьмя грудями. А еще у нее были жрицы, точнее, в ее храмах были жрицы, которые обязаны было заниматься любовью с чужестранцами, за пожертвования, разумеется.
— С чужестранцами?
— Да, с ними. Видимо, этот обычай возник, как способ обогащения генофонда небольших племен.
— Интересные сведения… — задумчиво посмотрел Пуаро на снежные рога. — Что-то в этом мне кажется чрезвычайно интересным...
— Может быть, вам вспомнился Пигмалион? — Гастингсу не хотелось возвращаться в свою комнату, после «Дома с Приведениями» ему казалось, что и она переваривает его еженощно.
— Пигмалион? Причем тут Пигмалион? — Пуаро спросил механически, он о чем-то думал.
— Помните, он без памяти влюбился в Галатею, высеченную им из камня. Если бы вы знали, как влюбился...
— Как?
— Он плакал и мучился подле нее. Он сочинял стихи и рассказывал чудесные сказки, покупал роскошные одежды и увешивал драгоценностями — она оставалась каменной. Он играл ей на лире и на свирели, он говорил ей комплименты, ласкал и целовал в уста — они оставались холодными. И вот однажды, не зная уже, что делать с этой женщиной, как оживить ее, он… он лег с ней в постель...
— Как с резиновой подружкой? Вы шутите, Гастингс?!
— Отнюдь, мой друг. Эта история, несколько в другом изложении, фигурирует во многих литературных источниках.
— Ну и как она отреагировала на это? На положение в постель?
— Отреагировала на положение в постель не Галатея, отреагировала чувствительная Афродита. Сжалившись, или предвидя будущее, она оживила мертвое, оживила каменную женщину. Как они жили дальше, я не помню, но интересно, что сексуальная помешанность Пигмалиона, или, если хотите, невоздержанность, перешла по наследству к шести его внучкам. Пять из них были изгнаны с Крита за проституцию, а одна, Мирра, обманом легла к отцу в постель. От этой связи родился Адонис, ставший со временем возлюбленным Афродиты.
— Что-то вы все о любви, да о любви, мой друг, — продолжая думать о своем, сказал Пуаро. — Не иначе, это кровяная колбаса заговорила в ваших жилах.
— Вы тоже ее пробовали, Пуаро, — отшутился Гастингс. — Держу пари, что именно из-за этого вы сейчас думаете о мадмуазель Генриетте.
— Людям моего возраста мысли о женщинах приходят преимущественно по утрам, а сейчас уже утро, причем воскресное. Но думал я о другом — за эту неделю я, к сожалению, набрал вес, и боюсь, на днях Рабле посадит меня на диету. Это повергает меня в ужас.
— Так сходите в баню попарьтесь, вес как рукой снимет.
— Сомневаюсь. Знаете, я лет так сорок назад сел на диету, строго, до грамма контролировал вес, но ничего не получилось, не смог потерять и фунта. Я даже подумал, что, вероятно, подпитываюсь солнечной или космической там энергией. И вот вчера, после разговора с Пелкастером, я зашел в библиотеку, чтобы ознакомиться с трудами Федорова, его предшественников и последователей, и знаете, что прочитал у Циолковского? Он утверждал, что в будущем человек  претерпит полную биохимическую перестройку и превратится в существо, непосредственно перерабатывающее солнечную энергию.  Так может быть, я уже претерпел такую перестройку и питаюсь излучением?
— Вы меня повеселили, Пуаро! — засмеялся Гастингс. — С вашего позволения я перечислю «кванты» излучения, которые вы потребили за прошедшие сутки. Так… На вчерашнем завтраке вы поглотили два кванта телячьих котлет плюс квант на добавку, десяток квантов картофеля-фри, два кванта земляничного пирожного. На обед вы впитали излучение в виде лукового супа, утиного бока с пареным рисом, салата из гребешков и изрядного куска яблочного...
— Не мучьте меня, Гастингс! — сглотнул слюну Пуаро. — Вы изверг!

У входа в Эльсинор они простились. Гастингс пошел к себе, Пуаро же согласно графику дежурств, составленному ими после визита к профессору, до девяти утра наблюдал из своего окна за Третьим  корпусом.


21. Минус один

Воскресение прошло без происшествий. Пуаро до обеда спал, пробудившись, включил приемник. Мерный голос старшей медсестры Вюрмсер сообщал, что ночью прошел ледяной дождь, многие деревья сломаны налипшим на сучья льдом и продолжают ломаться, и потому обитателям Эльсинора следует воздержаться от прогулок, пока опасность не будет устранена садовником и приданными ему людьми. Послушав, Пуаро подошел к окну, увидел пятно на стекле, оставленное его лбом. Улыбнувшись себе, стал смотреть на японскую сливу, росшую внизу. Почти все ветви ее были обломаны.
Не будет теперь весны.
Хрустальной став,
Сломалась под окнами слива… — вдруг сошлись слова в его голове.
— Я становлюсь в этом чертовом Эльсиноре поэтом, причем декадентским, — подумал он. — Отчего бы это?
Тут ему вспомнилась беседа с Пелкастером, состоявшаяся накануне, беседа о воображении, без которого не попасть в чудесный мир с четырьмя измерениями, не попасть в будущее. Решив использовать благоприятный момент, — ведь какой стих вдруг сочинил, — он попытался предаться проникающему  воображению, чтобы посмотреть, что там с ним случится в ближайшем будущем. Глубоко подышав для обогащения мозга кислородом, он закрыл глаза, улегся пластом, напряг воображение. И, надо же! минуту спустя, очутился в весеннем Эльсиноре. Одетый в новенький зелено-желтый комбинезон, он самозабвенно катил тачку с жухлой поживой грабель, лежавших сверху.
— Через несколько месяцев я стану садовником?! — удивился Пуаро, мгновенно вернувшись в свою комнату в окна которой смотрела зима.
— Неужели? — оживились его маленькие серые клеточки. — Вспомните, что вы еще видели?
— Что я еще видел? Что видел… А, Гастингса! В своем окне. Он стоял рядом с крепким мужчиной с цепкими глазами, оба смотрели на меня.
— И что вы думаете по этому поводу?
— Думаю, это мне привиделось.
— Почему вы так думаете?
— В голове того садовника не было вас, моих маленьких серых клеточек, подвигающих меня на подвиги.
— В самом деле?!
— Да. Ум его был чист, в нем сидели лишь удовлетворение от физической работы, предвкушение хорошего обеда и сладкой ночи с мадам Вюрмсер.
— Со старшей медсестрой Вюрмсер? Восхитительно! Нам она нравится много больше вашей мадмуазель Генриетты… Попытаетесь увидеть эту ночь, мы вас умоляем!
— Хорошо, — не сразу согласился Пуаро. Глубоко подышав, он закрыл глаза, отдался проникающему воображению. На этот раз оно показало, что в столовой его ожидают Рабле, бок индейки по-царски, пирог с осетриной, а на десерт — клубничное мороженое.

С удовольствием пообедав в опустевшем зале, Пуаро согласно графику сменил Гастингса, наблюдавшего за Третьим корпусом. В полночь на пост вновь заступил капитан. В четыре ночи он явился к Пуаро.
— Что с вами, Артур? — воскликнул тот, отметив, что напарник выглядит более чем растерянным.
— Пойдемте в парк, я хочу вам кое-что показать. И больше не спрашивайте меня ни о чем.
Пуаро пожал плечами. Торопясь, оделся, двинулся за Гастингсом, не ставшим его ждать.
Капитан, не обращая внимания на покрывшиеся ледяным хрусталем деревья, повел его, как сыщику показалось, к «Дому с Приведениями». Однако до жилища мадам Пелльтан и ее дочери они не дошли. На полпути к нему Пуаро остановился, как вкопанный:
— О, господи, что это такое?!
Она лежала в снегу, белизной ему не уступая. Обледенелые руки лежали рядом, неестественные в своем самоопределении. Разверстая страшными ударами грудная клетка щетинилась железными ребрами.
— Видите, Пуаро, на лбу у нее нарисован единица с минусом! — подрагивающим перстом указал Гастингс. — Я ж говорил, над нами смеются! Минус единица!
— Шалтай-болтай сидел на стене, Шалтай-болтай свалился во сне… — чтобы успокоиться, продекламировал Пуаро, глядя на единицу с минусом, выведенную на челе низвергнутой Афродиты. — Артур, мне кажется, мы в сумасшедшем доме. Скажите мне, что это не так.
— А мне не кажется, я в этом уверен. Только безумный вандал мог уничтожить статую, которую любили все.
— Я любил...
— Вот-вот.
— Вы считаете, что вандал хотел досадить мне? — пристально посмотрел Пуаро.
— Да. Думаю, найти его сможет любая купюра в сотню франков.
Пуаро задумался. Так думать умел он один. Этот процесс напоминал ему складывание пазла из отдельных фрагментов.
— Помните, Гастингс, вы предлагали мне тайно посетить кабинет профессора? — наконец, проговорил сыщик.
— Помню.
— Тогда этот визит был несвоевременным. Теперь же мы имеем все, что нужно. То есть вопросы, ждущие ответов, раннее утро, крепкий сон у сторожей, и прекрасные отмычки, которые я обнаружил вчера в кармане своего парадного фрака.
— А вы уверены, что они подойдут к дверям профессорского кабинета? В них замок похитрее, чем таковой на дверях «Дома с приведениями».
— Я знакомился на досуге с теорией взлома — ведь эта дисциплина крайне важна для каждого уважающего себя сыщика. И потому скажу, что эти отмычки есть само совершенство.
— Возможно, это так.
— Возможно?! Вы же использовали их? И успешно использовали?
— Этого успеха мне пришлось ждать почти час, — смущенно улыбнулся потомственный аристократ.
— Я подожду вас у себя.
— Не стоит, Гастингс. Идите к себе, примите душ и ложитесь спать.
— Как скажете, мой друг. Вот, возьмите фонарик, он вам пригодится.


22. На старости лет бывает

В Эльсинор они проникли через черный вход — Пуаро боялся разбудить Жерфаньона, дремавшего на своем посту в остекленном закутке вестибюля, и хотел испробовать отмычки. Дверь поддалась легко, заржавленный замок, сдаваясь, подло скрипнул, рванув непрочную ткань предутренней тишины. Когда Пуаро закрыл дверь изнутри, Гастингс шепотом пожелал другу удачи, и они разошлись: капитан отправился к себе, Пуаро на цыпочках пошел к кабинету профессора Перена.
С замком ему пришлось поработать до холодной испарины на лбу. Он поддался, когда сыщик, решив, что у него ничего не получится, бессильно произнося «fuck you! fuck your mother! fuck your father!», клял себя за то, что познакомился с техникой взлома запорных устройств лишь теоретически. Интересовавшая его история болезни нашлась в правом нижнем ящике стола. Увидев фото на лицевом листе, — фонарик светил ярко — Пуаро прошептал: — «Этьен Падлу! Madhouse ...»
Полистав бумаги, он наткнулся на отчеты по сеансам психоанализа. Уже на первом сеансе пациент Этьен Падлу рассказал профессору, что имеет профессию художник-гравер, и молодые годы провел в местах заключения за подделку денежных знаков и ценных бумаг. В сеансе, проведенном 19 ноября прошлого года, он поведал Перену, что пять лет просидел в одной камере с Иосифом Каналем, бывшим портным, и от нечего делать научил его искусству татуировки, Краску они получали, пережигая до сажи каблуки истоптавшихся тюремных туфель. На одной из страниц была приписка сделанная профессором Переном:

Через два года после поступления в Эльсинор, Этьен Падлу ходатайствовал передо мной о приеме на лечение своего бывшего прихожанина Иосифа Каналя. Ходатайство было удовлетворено.

Пуаро вернул папку на место, вскрыл средний ящик стола. В  нем лежала стопка листков белой писчей бумаги. Верхний лист, сверху донизу исписанный почерком  профессора, Пуаро прочитал:

В тот момент Геркулес прямо соприкоснулся с хтонической стихией и "заразился", "заболел" ею, приняв в себя нечто от ее ядовитости, которая в дальнейшем "выходит наружу" сначала как безумие, а затем как общее отравление, единственным излечением от которой становится жертвенный огонь, выжигающий "злокачественную опухоль" хтоничности. Также следует  сказать, что порождение Геркулеса, было вызвано необходимостью иметь "человеческого помощника" для борьбы с  хтоническими чудовищами, что придает судьбе и деятельности нашего героя космогоническое содержание.
Знаменательно, что Геркулес не родился бессмертным, бессмертие было достигнуто  им в результате победы над смертной хтонической стихией...

Следующий листок вконец замороченный Пуаро читать не стал. Хмыкнув:
— Ну, эти грамотеи… — он вернул его в стол и принялся изучать содержимое левого нижнего ящика. В нем лежали две папки с аккуратно завязанными допотопными тряпичными тесемками. На верхней папке убористым почерком профессора Перена было написано «Жозеф Жарри». Он раскрыл ее, увидел свою фотографию, улыбнулся – хороша! – однако, читать про себя не стал: то, что неведомо, повредить не может. Возвратив книгу своей жизни в ящик, Пуаро запер его и отправился к Гастингсу. По дороге он вполголоса беседовал со своими серыми клеточками.
Жерфаньон, совершавший предутренний обход, столкнулся с ним в фойе второго этажа, никак на встречу не отреагировав. На пациента Пуаро, прогуливавшегося то там то здесь в ночные часы, прогуливавшегося, живо беседуя с самим собой, в санатории никто не обращал внимания — в Эльсиноре это было штатное явление, в нем многие ходили по ночам.

Придя к себе, Пуаро обнаружил под дверью конверт. Закрывшись на ключ, на все два оборота, он достал письмо. Оно было от Потрошителя. Вот его содержание:

Пуаро! Ты близок к провалу! Твои маленькие серые клеточки шпионят за тобой в пользу профессора! Он обещал им сделать из тебя садовника, и они продались ему за новенькие американские грабли! Беги немедленно, иначе тебя разделают, как Катэра.
Джек Потрошитель, друг Эркюля Пуаро.

Пуаро давно подозревал, что с ним беседуют не маленькие серые клетки, а некто другой, возможно, человек профессора, обладающий телепатическими способностями. Хмыкнув, он постарался запомнить схему до мелочей, затем зажег ее в пепельнице. Пока она неторопливо превращалась в пепел, он думал, один за другим перебирая возможные варианты развития сложившейся ситуации.
— Все складывается неплохо, дело практически сделано, — был его вывод. — И потому надо принять душ. После омовения, полный жизни, он обтерся перед зеркалом, беседуя при этом со своими маленькими серенькими клеточками о незначительных вещах. Перед сном ему захотелось что-нибудь почитать. В книжном шкафу его внимание привлекла потертая коробка из-под электробритвы. В ней находились карточки исписанные почерком Мегре. Карточки со сведениями, полученными комиссаром в ходе расследования убийства Мартена Делу. Пуаро читал их целый час, затем сел за письменный стол и долго вносил в них поправки и изменения. Когда работа была закончена он, совершенно удовлетворенный,  лег в постель и тут же заснул, улыбаясь, как улыбается мужчина, наконец, овладевший любимой женщиной...
23. Для вашего здоровья процедура эта необходима
Через три часа к нему постучались. Накинув халат, он открыл дверь, увидел горничную Аннет Маркофф, белую, как ангел, в своих служебных одеждах. Сухо поздоровавшись, она сказала, что профессор Перен назначил на сегодняшнее утро пациенту Пуаро сеанс лекарственного электрофореза, и потому мистер Пуаро должен быть в одиннадцатом кабинете ровно через пятнадцать минут.
— Насколько я знаю, эту процедуру назначают на ночь? — удивился Пуаро.
— Вечером вас не было, и профессор перенес электрофорез на утро, — отрезала горничная, глядя на сыщика как на отъявленного пациента.

Профессор Перен встретил Пуаро на пороге кабинета. Лицо его излучало доброжелательность.
— Вы уж извините, что я побеспокоил вас после бессонной ночи, но для вашего здоровья процедура эта необходима, — сказал он, усадив сыщика на стул.
— Что-нибудь не то? — обеспокоился Пуаро.
— Да. Последняя электроэнцефалограмма показала, что в вашем мозге зреет эпилептический приступ, последствия которого могут быть подобны последствиям эпилептических приступов у Геркулеса, с которым вы нередко себя отождествляете.
Помолчав, сочувствуя, профессор мягко сказал:
— Жерфаньон сообщил мне, что ночью вы бродили по коридорам...
— Да, бродил… Мне нужно было подумать...
— О том, что видели в «Доме с Приведениями»?
— В том числе. Вы знаете, что статуя Афродиты разбита?
— Знаю.
— И вы так спокойны?
— Ее разбивают каждые два года. И каждый следующий вариант получается лучше.
— А кто их ваяет?
— У нас есть бетонных дел мастер. В поселке.
— Понятно...
Перен достал свою коробочку, открыл, увидел, что пилюль в ней нет. Пошел, болезненно скривив губы, к шкафу с медикаментами, покопался в нем, не найдя искомого, нервно захлопнул дверь. Направился к письменному столу, заглянул в один ящик, в другой. Сел в кресло, посмотрел на Пуаро. Тот, отметив, что лицо профессора за прошедшую минуту изменилось — стало чернее и уже, — ответил сочувствующим взглядом.
— Как продвигается ваше расследование? — Перен вымученно улыбнулся. — До чего-нибудь докопались?
— Пока ничего существенного. Так, мелочи, — ответил Пуаро, подумав: «Стал похож на цепного пса. Видимо, такое с ним случается часто, потому и зовут Цербером».
— Мелочи?
— Да. Я до сих пор точно не знаю, кто и при каких обстоятельств убил Катэра. И с какой целью производится татуировка людей.
— Убил Катэра Бертран. Возможно, в паре с дружком Падлу. Оба они сумасшедшие, оба умеют татуировать. Бертран арестован, Падлу на следующей неделе  будет кардинально излечен при помощи электрического шока. Вам этого не достаточно?
— Нет. Вся эта история – это надводная часть айсберга.
— Послушайте, Пуаро, вы знаете, где находитесь?
— Знаю, профессор.
— Где?
— В психиатрической лечебнице.
— Значит, вы осознаете, что проводите расследование в сумасшедшем доме?
— Да, осознаю. И отчетливо осознаю.
— А что вы эпилептик вроде Геркулеса, осознаете?
— Осознаю, профессор. Что я — Геркулес-эпилептик.
— И, тем не менее, проводите расследование?
— Да, провожу. По вашей просьбе, между прочим.
— Она аннулирована по состоянию вашего здоровья. Я ошибся, прописав вам обычный для вас образ жизни, то есть детективное расследование.
— Ошиблись?! — вздернул бровь Пуаро.
— Скорее, поторопился. Расследование — это последовательность действий, направленных на выявление причинно-следственных связей.  А нервнобольные — это люди, которые поступают не почему-то, а согласно личным умственным вывихам. Вы задаете себе вопрос: кто убил Катэра? Почему его убили? А его убили не почему-то, а потому что в какой-то момент у кого-то баланс химических элементов в крови сдвинулся в ту или иную сторону. Вот, например, Наполеон Бонапарт, поев супа из томатов, богатых калием, мог придти к мысли, что это садовник Катэр, по матери англичанин, в пику ему повернул дорожный указатель с надписью «Ватерлоо» в сторону Пруссии, в результате чего маршал Груши заблудился. Я как специалист вам говорю, что из-за этих томатов он вполне мог придти к этой сумасшедшей мысли и приговорить садовника к смерти...
— В таком случае, профессор, позвольте мне допросить императора.
— Вы сумасшедший, Пуаро… Кстати, мадмуазель Генриетта обожает суп из помидоров.
— В таком случае, позвольте мне допросить госпожу Жалле-Беллем.
— Но и вы, Пуаро, его обожаете? Рабле говорил мне об этом, — Перен все более становился похожим на пса.
— В таком случае, профессор, позвольте мне допросить господина Пуаро. А вместе с ним и месье Леона Клоделя.
— Нет, вы определенно сумасшедший, — профессор сокрушенно покачал головой.
— Это мы уже проходили, — Пуаро решил сделать все, чтобы подвергнуться электрошоку. Который, как он верил, не повредит его мозга, но выжжет телепатические «жучки» профессора.
— Послушайте, мой друг, я ведь вылечил вас от физических болезней? — присев перед сыщиком на корточки, пытливо посмотрел Перен снизу вверх.
— Да, профессор, вы исцелили мои суставы.
— У вас наладился аппетит, вы стали интересоваться женщинами, и женщины стали интересоваться вами, не так ли?
— Да, профессор. Стали интересоваться, потому что вы — великий врач, знающий толк в помидорах.
— Для врача, как и для актера, успех — всего лишь отсроченный провал. Вы хотите провала, Пуаро?
— Если я его заслужил – жажду.
— Вы упрямец, решивший не смотря ни на что стать растением! Я повторю, полиция выявила убийцу, в настоящее время он находится в кандалах под стражей и скоро предстанет перед судом. И потому я настойчиво прошу вас прекратить ваше личное расследование, и вплотную заняться своим здоровьем.
— Послушайте, профессор, чего вы боитесь? — вышел из себя Пуаро. — Положим, я докажу, что Катэра убили вы. И следующей жертвой будет Падлу. Ну и что из того? Все останется на круги своя. Сатанорий останется, вы останетесь. А я, Жозеф Жарри, займу свое место рядом с Ксавье Асленом...
Сказав, сыщик светло улыбнулся и добавил:
— И бедный Луи де Маар выведет на тыльной грани могильного камня печальную для него надпись «Эркюль Пуаро, 1839 — 1989». Так что дорогой профессор Перен, дайте мне закончить это дело, и ничего не бойтесь.
— С чего вы взяли, что вы — Жозеф Жарри? — сделав паузу, спросил профессор. И кто он такой, этот Жозеф Жарри?
— Считайте, что я это брякнул. Но если говорить серьезно, то, профессор, я знаю, почему вы хотите, чтобы Пуаро прекратил следствие.
— Почему?
— Вы хотите прекратить следствие, потому что теперь не знаете, что для вас и вашего санатория лучше — вывести преступника на чистую воду или оставить все, как есть. Иными словами, вы считаете, что Пуаро слишком далеко зашел. И готов пойти дальше.
— Да, я хочу прекратить ваше расследование. Но единственно ради вашего здоровья.
Перен неуверенно пошел к шкафчику с медикаментами, открыв его, достал из банки большую белую таблетку, проглотил.
— Что поделаешь, профессор, что поделаешь? Il faut que jeunesse se passe...
— Вы и в самом деле считаете, что преступник — это я?
— Если передать дело суду, так и получится. Вас отлучат от Эльсинора навсегда.
— А если суду оно не достанется?
— Если дело после его окончания не будет доведено до суда, меня не станет. Как не стало Мегре.
— Вас не станет, как не стало Мегре?! — искренне удивился профессор. — У вас, мой друг, действительно ум за разум зашел. И потому убийцей Катэра останется месье Каналь.
— Мои маленькие серые клеточки с этим не согласны, — улыбнулся сыщик. — А во-вторых, мне не нравится, что дорожки парка не очищены от снега, и я хочу наказать виновника.
— Послушайте, Пуаро. Неужели вы не догадываетесь, что я знаю все? Теперь знаю? Знаю все, что может узнать об этом деле хороший, даже прекрасный сыщик, коим вы, несомненно, являетесь? Да, с вашей помощью знаю – не зря я поставил на вас. И теперь, чтобы разрулить ситуацию, взять ее под контроль и не допустить изменения последовательности событий, не допустить катастрофы, мне нужна самая малость? Нужно, чтобы вы сошли со сцены, то есть стали просто пациентом, быстро идущим на поправку?
— Der Mohr hat seine Schuldigkeit getan, der Mohr kann gehen?
— Совершенно верно! Сойдите с тропы войны, займитесь каким-нибудь делом, займитесь, наконец, Генриеттой! — большая белая таблетка не помогла, пес внутри профессора, казалось, вот-вот обратится Цербером и вырвется наружу, чтобы порвать на клочки все на свете.
— Пуаро не может волочиться за женщинами, Пуаро должен решить свою задачу. Он должен узнать, кто и почему убил Катэра.
— Я знаю, кто убил Катэра! Вам этого недостаточно? И я знаю, почему татуировали пациентов.
— Эркюль Пуаро должен знать, кто убил Катэра, Эркюль Пуаро должен знать, почему татуировали пациентов. Эркюль Пуаро должен наказать преступника. Эркюль Пуаро должен прекратить преступления навсегда.
— Старый вы осел. Старый глупый осел, готовый умереть ради своего ослиного лаврового венка. Впрочем, хватит слов, у меня есть способ добиться нужного результата. Садитесь туда, — Перен указал на кресло, похожее на стоматологическое. Оно стояло в глубине процедурного кабинета.
Сыщик, тягуче посмотрев в окно, сел. Профессор надел на него маску с наушниками, затянул ремешки и, сказав: — Вам будет хорошо, Эркюль, да и сбросите десяток лет, — отошел к пульту, стоявшему у окна, стал переключать тумблеры. От щелчка одного из них свет в процедурном кабинете медленно сошел на нет. Пуаро мгновенно решил, что для достижения поставленной цели, следует воспользоваться советом коллеги Мегре. Он вытащил из-под ремешка часов трубочку для питья коктейлей, просунул ее под маску, зажал зубами.
Через минуту ему стало хорошо.
— Ну, рассказывайте, — послышался откуда-то голос Перена.
Пуаро захотелось рассказать профессору все. Про то, как мама не допускала маленького Пуаро к груди, чтобы сохранить ее в натуральной красе, тем привив ему повышенный интерес к еде, про любимую ночную вазу малыша Эркюля, про детское недержание мочи, первую эрекцию и первый детский грех, про все остальное. Но голосовые связки, оставшись верными Пуаро, стремившемуся к электрошоку, издевательски промычали:
— Му-у-у.
— Ах, так!!! — рассердился профессор. — Что ж, обойдемся без откровений.
Щелкнув парой тумблеров, Перен пустил в маску газ. Пуаро со всех сил задышал в трубочку. В наушниках зазвучал монотонный голос профессора:
— Пуаро… Пуаро… слушайте меня внимательно. Завтра вечером я попрошу вас рассказать мне и назначенным мною лицам о ваших намерениях и планах. Завтра вечером я скажу вам: — Рассказывайте, Пуаро, — и вы расскажете нам все, что знаете, в том числе, и о себе. Потом вы обо всем забудете.
Как только профессор это сказал, Пуаро намеренно задергался, попытался сорвать с себя маску. Профессор, стремглав подскочив к креслу, увидел трубочку, торчавшую из-под маски.
— Вы пытались надуть меня! — закричал он истерично. — Вы пытались надуть меня, хотя я спас вас от верной смерти, вернул к полноценной жизни! Нет, так просто вам это с рук не сойдет! Нет, не сойдет! Шок, хороший электрический шок, вот что сейчас вы получите!
Подскочив, он распял растерявшегося Пуаро ремнями, достал из шкафа шлем со шлейфом проводов, водрузил его на голову сыщика, мигом воткнул штекеры проводов в гнезда, открывавшиеся в спинке кресла, и со всех сил вдарил рукой по рубильнику.
Сидевшего в кресле мелко затрясло, он потерял сознание.
24. Ни пенька, ни яблоньки
Пасмурным днем Пуаро лежал у себя в комнате, совершенно довольный собой. Когда он решил поспать еще, над ним склонился Перен.
— Как вы себя чувствуете, my old chum? — спросил профессор, усевшись на стул, стоявший у кровати.
— Я бы сказал замечательно, месье Перен, если бы… если бы не...
— Что если бы не?
— Мои маленькие серые клеточки перестали со мной общаться, — фальшивые слезы навернулись на глаза Пуаро. — Мысль, что они покинули меня навсегда, разрывает мое сердце на миллионы частей. Мне так одиноко без них, так одиноко...
Слезинки одна за другой дружно потекли по вискам сыщика. Перену стало его жаль.
— Я понимаю, тяжело терять друзей, но ведь без них ваш мозг всецело принадлежит вам одному...
— Вам легко говорить, но представьте, у вас есть сад, а в нем — плодоносящая яблоня, которой вы гордились. И однажды вы просыпаетесь и не видите ни яблони, ни даже пенечка, плачущего смолой от тоски по утраченной кроне.
— Свято место пусто не бывает, Пуаро. Теперь у вас нет яблони с маленькими серенькими яблочками, но появилось образное мышление, и, надеюсь, не будет больше припадков… Скажу вам по секрету, что образное мышление гораздо продуктивнее логического, особенно в отношениях с женщинами...
— Вы полагаете, профессор? — с надеждой посмотрел Пуаро.
— А сейчас мы это проверим, — мефистофельская улыбка таинственным свечным пламенем озарила лицо Перена. Обернувшись к двери, он позвал:
— Милочка, идите к нам! — и явилась мадмуазель Генриетта в голубом с белым платье. На пальце ее сверкал огромный бриллиант в форме сердечка, мочки ушей украшали бирюзовые сережки. Пуаро, насладившись ее видом без всякого  стеснения, проворковал:
— Мадмуазель… Вы прекрасны, как богиня Афродита… Вы всецело овладели моими снами, моим воображением, и, вот, явились, чтобы в который раз всецело завладеть моим зрением...
— Кстати, эта богиня обожает суп из помидоров, — усмехнулся профессор. — И не терпит соперниц, даже если они...
— Вечно вы все испортите, профессор, — положила ему пальчик на губы смутившаяся женщина.
— Не думаю, что я испортил сейчас что-то, — подмигнув Пуаро, сказал Перен и, направился к выходу походкой довольного собой человека.
Минут через пять профессор вернулся. Женщина, нежно что-то шепча, поглаживала щеку Пуаро. Тот млел от счастья.
— Извините за назойливость, Эркюль, но это важно, — сказал Перен, подойдя к кровати. — Давеча я слышал от мистера Гастингса, что вы закончили расследование дела Потрошителя. Не могли бы вы поделиться с нами его результатами?
— С удовольствием, профессор. С удовольствием и огорчением.
— Почему так, дорогой Эркюль?
— С удовольствием – потому что чувствую удовлетворение, находясь в вашем  обществе, с огорчением – потому что мне нечем будет вас удивить...
— Ну, вы скромничаете, Пуаро. В моей голове не все укладывается. Например, я не пойму, кто и почему убил Катэра.
— Скромничаете, профессор, все-то вы знаете. Ну, может быть, кроме некоторых деталей, которые любопытно будет узнать каждому обитателю санатория.
— Вот и хорошо, мой друг. Давайте уговоримся на завтра. Скажем, в три у мадмуазель Генриетты. Вас это устроит?
— Конечно! — расцвел взгляд Пуаро, коснувшись приязненно улыбающегося лица женщины.
— В таком случае разрешите откланяться. Участников встречи я определю. Смею надеяться, по составу у вас не будет возражений. Да, забыл, — полез в карман халата, — вот яблочный джем из маленьких серых яблочек. Оставляю его на память о вашей яблоне.
— Спасибо, профессор… — сказал Пуаро, принимая маленькую баночку, плотно закрытую металлической крышкой. — Смотри-ка, джем получился вовсе не серый....
— Я старался, Пуаро, старался. Размышляйте о жизни, размышляйте, глядя на него. А когда все поймете и примете, можете употребить его с чаем.
— Нет, я сохраню… На память...
— Ваше дело. — Поймав тут недовольный взгляд Генриетты, потряс обращенными к ней ладонями:
— Все, все, ухожу.
Они остались одни. Через полчаса Пуаро знал то, что ему давно хотелось знать, он узнал женщину непосредственным осязанием. Когда она ушла, он долго лежал, довольно улыбаясь белоснежному потолку. Потом взял стоявшую на тумбочке баночку с джемом, поднес к глазам, спросил:
— Молчите? — и сам же ответил голосом маленьких серых клеточек:
— Что смотришь? Лучше вставай, давай, приведи себя в порядок, прогуляйся по окрестностям, а вечером нужно к ней сходить.
— К мадмуазель Генриетте?
— Да. Нанести, так сказать ответный визит. А когда заснет, осмотришь там все снизу доверху. И пульверизатор из тумбочки возьми, чтобы заснула наверняка.
Сказав это, Пуаро засмеялся. Ему нравилось потешаться над собой и клеточками, угоревшими в электрическом огне — он не стал без них глупее!
— Что это ты? — сказал за них.
— Никогда не думал, что мои мозги из повидла.
— Да, прав профессор...
— В чем же?
— В том, что был человеком, а теперь стал с воображением.
— Это плохо быть с воображением?
— Для сыщика плохо. Сыщик должен иметь математический ум, потому что воображение всегда приводит не к успеху, но выдумке.
— Да что-то мне сейчас не очень хочется быть сыщиком...
— Но очень хочется потрахаться с этой бабенкой?
— Да!.. — сладко зажмурился Пуаро.
— Потрахаешься сегодня. И не забудь привести усы в порядок и выщипать волосы на плеши, совсем заросла.
— Понимаю. Хочешь сказать, что плешь и усики – это единственное, что осталось у меня от Пуаро?
— Посмотрим.


25. Дело за гвоздями

Пуаро встал, оделся. Выбросив баночку с джемом в мусорную корзину, пошел обедать. Гастингс прятал глаза, но жаркое было отменным. После него Пуаро разговорился.
— Зря вы прячете глаза, дорогой Гастингс, — сказал он другу. — Да, профессор сжег какую-то часть моих мозгов, точнее, сварил из них варенье, но с тем, что осталось, я по-прежнему могу дать инспектору Сагдену сто очков вперед.
Гастингс посмотрел на друга. Хотя усы у того выглядели неухоженными, по виду, то есть, по положению подбородка, по выражению глаз, их владелец мог дать сто очков вперед любому гусару. Ну, не любому, конечно, не розовощекому корнету, но генералу или полковнику точно.
— Верю, дорогой Пуаро, — сказал он, решив поговорить как-нибудь с Переном о назначении ему, Гастингсу, электросудорожной терапии. — А как с нашими делами? Вы продолжите следствие или как?
— Со следствием я практически закончил – послезавтра, в три дня, состоится мой заключительный выход. Мне осталось лишь причесать свою версию, вогнать в нее десяток гвоздей-фактов, ввертеть столько же шурупов-доказательств, прицепить парочку бантиков и столько же финтифлюшек эффектных поворотов, так любимых публикой – и все. Я думаю, ночи на это хватит.
— Чем собираетесь заняться после обеда?
— Я? Чем? — Пуаро не знал, что сказать, чтобы отделаться он навязавшегося помощника. Ему, прежнему, нужна была свита, комплименты, внимание, а теперь он хотел быть один. Ему стало хватать себя.
— Ну да. Может быть мы…
— Вы знаете, Гастингс, мне необходимо прогуляться в одиночестве, прогуляться, чтобы собраться с мыслями. Пожалуй, я прямо отсюда пойду на кладбище. К тому же мне надо посмотреть на могилу Ксавье Аслена.
— Посмотреть на могилу Ксавье Аслена? — удивился капитан.
— Да, Гастингс. Послезавтра я опущу занавес, опущу окончательно и стану обычным человеком. Мои маленькие серые клеточки посредством медицинского электричества скоропостижно превратились в яблочный джем, и слава богу. Теперь, без них, я есть нормальный человек, человек в себе, и хочу думать лишь о нормальных вещах – о женщинах, еде, погоде и курсе моих акций. И мне почему-то кажется, что я на правильном пути. Пусть гордецы назовут меня овцой, пусть! Меня это не тронет. Потому что кушать бездумно изумрудную травку, с удовольствием пить воду из природной лужицы, смотреть исключительно себе под ноги, друг за другом ступать след в след и в положенное время спариваться — это действительное счастье, доступное лишь здоровым людям. Вы знаете, Гастингс, когда я проснулся сегодня, проснулся после электросудорожной терапии, и увидел белый потолок, на нем, как на киноэкране, прошла вся моя жизнь. Просмотрев ее, я ужаснулся: Господи, чем я занимался! Всю жизнь я старался подняться над своими комплексами, а разве можно над ними подняться?! Разве можно подняться над самим собой? Нет! Я знал многих людей, достигших всего, все имевших – принцев и президентов, мультимиллионеров и известных артистов, космонавтов и лауреатов международных премий. И что вы думаете, они были счастливы? Нет! Разве на мгновения, разве смотря хэппи-энды и панихиды. То, от чего они старались избавиться, оставалось их тенью. Маленький рост, маленький пенис, нелюбовь родителей, недержание мочи, детские трагедии, некрасивость, наконец. Мне жаль их – они не попали к Перену. Перен бы их вылечил, и от дворцов с яхтами, и от уродства. Психиатрически бы вылечил, как меня. И потому идите, Гастингс, идите и делайте, что пожелаете. А я опускаю занавес. Окончательно опускаю.
Прочертив пальцем в воздухе слово «End», Пуаро пошел вон.


26. Могильные плиты обрастают мхом

Говоря Гастингсу, что собирается сходить на кладбище, Пуаро неожиданно ощутил, что ему действительно нужно сходить на кладбище. На пути он вспомнил слова Винни Пуха, которого воспринимал раньше лишь как ментальную игрушку для легкомысленных ребятишек.
— Винни Пух говорил своим кричалкам и вопилкам, — радостно осознавал он свои слова, нелегко продвигаясь по занесенной снегом дорожке, — что поэзию нельзя найти, и все, что можно сделать, так это пойти туда, где поэзия может на вас найти. Вот и я иду туда, где буквально спрятаны многие жизненные концы. Иду, в надежде, что не все из них запрятаны, захоронены надежно… Хм, — улыбнулся он, — Винни Пух был поэтом-песенником и шел в лес и поля, чтобы найтись поэзии, а я иду на кладбище, чтобы найтись какой-нибудь небрежно прикопанной мертвечине...
Думая об этом, он вступил на кладбище. Остановился, посмотрел налево, на могилу Мегре. «Нет, к ней не пойду». Посмотрел направо — могильные плиты там обросли мхом. «Пожалуй, мне туда», — и пошел к ним, грузным лосем бороздя снег.
Перед первой могилой он постоял минут пять. Столько минут ему потребовалось, чтобы вспомнить, при каких обстоятельствах имя покойной Карин Жарис, в числе прочих людей населявшей планету Земля с 19 мая 1936 по 27 июля 1967 года,  осело в его памяти. Табличка на следующем надгробие сообщала, что под ним вскоре после 13 августа 1968 года захоронены новобрачные Эжен-Жаклин и Пьер Пелегри, родившиеся соответственно  13 марта 1947 года и 17 апреля 1945 года. Над именем Эжен-Жаклин был выбит знак — двойной (восьмиконечный) крест. Обмозговав все это, Пуаро пустился в обратный путь – было уже без четверти семь, и пора было готовиться к завтрашнему дню.
У постамента Афродиты, рядом с останками богини, собранными в кучку, он увидел человека, возившегося с моторной тележкой. Лобастый, с цепкими глазами, волевым подбородком, подстриженный ежиком, он сосредоточенно вкручивал отверткой очередной винт в кожух машины; рядом, на мятой белой тряпице, лежало еще пять-шесть. Конечно же, Пуаро интересовало, что такое случилось с машиной и удалось ли ее починить. Но более его интересовали густые рыжеватые усы человека — к обладателям таковых он всегда испытывал уважение. Подойдя ближе, Пуаро кашлянул, тот поднял внимательные добрые глаза.
— Добрый вечер, — поздоровался сыщик.
— Добрый вечер, — ответил человек.
— По-видимому, вы наш новый садовник?
— Да, это так, — ответил новый садовник, закончив с винтом.
— Я вас прежде не видел.
— Я оттуда, — указал подбородком то ли на горизонт, скрытый горной цепью, то ли на небо.
— Что, дорога открылась?
— Она всегда когда-нибудь открывается.
— Давайте познакомимся. Я… Я – Эркюль Пуаро.
— В таком случае, зовите меня Жюль.
— Вы живете там, в хижине? — указал в сторону леса.
— Да.
— Один?
— Нет, с женой...
— Как ее зовут, если не секрет?
— Моник-Рейчел.
— Хорошее имя...
— Да, хорошее.
— Надеюсь, вам здесь понравится.
— К сожалению, мы скоро уезжаем.
— Уезжаете?
— Да. Рейчел хочет посмотреть мир.
— Он стоит того. К сожалению, мне пора идти. Дела… — развел руки Пуаро.
— Бог вам в помощь...

За ужином они с Гастингсом говорили о погоде, о ценах на жилье в Ницце. Пуаро был оживлен. Он чувствовал себя Геркулесом, получившим контрамарку на небеса.


27. Пустые миры

Поужинав, Пуаро пошел к себе. После душа около получаса повертелся перед зеркалом, изрядно удовлетворившись собой, направился к мадмуазель Генриетте. Направился, чувствуя, что занавес его жизни вновь поднимается, в самое, может быть, небо.
Хозяйки дома не оказалось. В этом он убедился, пару минут звоня в дверь, оставленную открытой (намеренно или в бегстве??), а потом и обследовав квартиру, включая кухню и чулан.
— Что, ж, Земной мир пуст, — сказал себе удрученный Пуаро, Пуаро, настроившийся на земные радости, — посмотрим, что происходит в мире Небесном. Покамест не с помощью Смерти, но отмычек.
Последняя ступенька лестницы, ведущей в Небесный мир, то есть второй этаж «Трех Дубов», была сломана (как мы помним, Пьером Жюсье по прозвищу Мотылек). А сам Мир был пуст, как пуст был мир Земной. Нет, в нем царил мир и порядок, из кухоньки тянуло чем-то знакомым, ах, да, только что пожаренными домашними котлетами, полированная мебель сверкала, из окон струился лунный свет, привносивший что-то неземное, несуетное, безграничное. На диванчике меж окнами лежало вязание — пинетки или еще что, место рядом было примято, и лучилось женским теплом (Пуаро, приложив ладонь, почувствовал его). Отойдя от дивана, он некоторое время постоял у стола, на котором была фаянсовая ваза с бумажными цветами — они выглядели, как живые, и лежала раскрытая книга. Одна из строчек, подчеркнутая простым карандашом — Любовь для человека есть пока то же, чем был разум для мира животного: она существует в своих зачатках или задатках, но еще не на самом деле, — заинтересовала Пуаро.
— Интересная мысль, — подумал он. — В самом деле, мы, люди, существуем по большей части не на самом деле. Большая часть нашего времени уходит на то, чтобы оставаться людьми. Мы должны мыться, стричь ногти и волосы, приводить в порядок усы и общество, читать газеты, общаться с ближними, оказывать им помощь. Мы должны это делать, в противном случае животное, затаившееся в нас, немедленно возьмет верх, ибо по сердцевине мы есть твари, и лишь притворяемся...
Мысль его пресеклась, он, доставая очки, приблизил глаза к подчеркнутой строке.
— Да. Это крошки карандашного грифеля, — сказал он, пряча очки в карман. — Вот дела! Получается, писали недавно, либо книга лежит здесь нетронутая вот уж как двадцать лет! Лежит, вовсе не покрывшись пылью, как, впрочем, и все остальное...
Он взял карандаш, лежавший рядом с книгой, покрутил меж пальцев. Положил на место, подошел к зеркалу, висевшему на стене меж фотографических портретов – девушки и юноши, — посмотрел на себя...
Давным-давно один доморощенный  философ говорил ему, что в зеркале, в которое никто не смотрит, хотя бы муха, ничего не видно. То есть зеркало без зрения – это вещь в себе. Как и эти цветы, видные в зеркале, лишь потому, что мозг Пуаро способен воспринимать сигналы, в него поступающие. Воспринимать и превращать их в образы. Пуаро закрыл глаза – философ говорил ему — как только человек, стоящий перед зеркалом, закрывает глаза, его отражение исчезает. Нет, лучи от него отраженные, по-прежнему несут информацию, но она ничего не значит, ибо значение, то есть смысл, в мир приносит только чувствующий человек.
Пуаро попытался представить зеркало, в котором ничего не видно. Его, знаменитого сыщика, не видно. И почувствовал: зеркало давит, отталкивает прочь. — Это отраженный от него свет давит на меня, — решил он, не открыв глаз. — И куда же он меня подвигает? В мир Подземный? Да, туда. В мир Небесный нельзя попасть, минуя мир Подземный.
Спешить в Подземный мир ему не хотелось, он принялся рассматривать фотографию девушки. Она была любительской и несла в себе очарование юности, верящей, что жизнь бесконечна и хороша. Милое лицо, смеющиеся глаза чуть прищурены, губы сжаты.  Фотография юноши явно была снята много раньше, в фотоателье. Мастер хорошо постарался, чтобы молодой повеса из богатой семьи, не имевший надобности использовать в жизни ни знаний, ни природного ума, ни упрямства, получился преисполненным романтизма юношей.
— Кто же вы, месье? — подойдя ближе, спросил Пуаро человека на портрете.
На обороте портрета простым карандашом была витиевато выведена надпись «Пьер Пелегри, 17 апреля 1960г».
— Ну а вас, мадмуазель, конечно же, зовут Эжен-Жаклин Пелегри? — обратил взор на портрет девушки.
Сняв фото и убедившись в правильности предположения, Пуаро вновь стал перед зеркалом.
— Вот я уйду сейчас, и в нем, дорогой мой Эркюль, никого и ничего не станет видно, -  сказал он своему отражению. — И эти умершие возлюбленные вновь исчезнут, они станут бумагой в той или иной мере пропитанной азотистым серебром. Да, они исчезнут в этой бумаге и своих могилах, которые тоже ровным счетом ничего собой не представляют, пока на них не смотрят, или, по крайней мере, не помнят. А я не исчезну, ибо имею пока возможность наблюдать кончик своего носа, — Пуаро сфокусировал на последнем глаза, — а также руки, ноги, грудь...
Оглянув на прощание комнату, Пуаро пошел к двери. Уже взявшись за дверную ручку, почувствовал спиной два устремленных к ней взгляда. И спиной же увидел Эжен Пелегри, сидевшую на диванчике с вязанием на коленях; она смотрела виновато. Пьер, стоявший у стола, смотрел испытующе.
Пуаро не обернулся — пусть себе живут, как живут. Спустившись на террасу первого этажа, он постоял, думая о том, что делать дальше. И решил еще раз осмотреть квартиру мадмуазель Генриетты — в пустынную свою келью ему возвращаться никак не хотелось...


28. Одалиска

Более тщательное, чем в первый раз, изучение жилища Генриетты, привело Пуаро к открытию — в стене гостиной, за старинным гобеленом с Адамом и Евой, он обнаружил тайную дверь. Обнаружил, потому что она, приоткрытая, косяком прочерчивала на тканом полотне линию, разделявшую картину безгрешного еще семейства на две половины.
Нырнув под гобелен, Пуаро приоткрыл дверь шире, протиснулся в помещение, оказавшееся предбанником. В нем, на мраморной скамейке, дремала Катрин Вюрмсер в одеянии, весьма странном для образцовой старшей медсестры. Удивленное обозрение более чем смелого макияжа, прозрачных голубоватых шаровар, сквозь которые виднелись ничтожные по площади трусики, прозрачной же блузки, вовсе не скрывавшей хорошо сохранившихся грудей, шелкового, шитого золотом тюрбана, восточных остроносых туфелек длилось не больше минуты. По ее истечении, он громко кашлянул. Медсестра встрепенулась:
— О, Пуаро, долго же вас не было, я заждалась!
— Вы?! Меня заждались?!
— Нет, конечно. Мы заждались… — сказала она многозначительно.  — Я должна вас препроводить в святилище. Ничего не бойтесь, и… подчиняйтесь чувствам. Вам, и той, которая вас ждет, это будет приятно.
— Что ж, я готов. Пойдемте? — Пуаро не мог не признать, что костюм одалиски шел старшей медсестре несравненно больше ее форменных одежд, то есть белого халата, застегнутого на все пуговицы, глухой рубахи и туфель на плоской подошве.
— Прежде вы должны пройти ритуал омовения. Я вам помогу, — осанка женщины, несомненно, владела телепатией, ибо мысли Пуаро были ею благодарно восприняты.
— Но я...
Пуаро хотел сказать, что всего лишь час назад принял душ, но, подумав, решил отдаться потоку действительности, в котором очутился по мужской своей воле. Старшая медсестра-одалиска, двусмысленно улыбаясь прозрачным мыслям подопечного, сняла с него одежды, препроводила в банный зал. Уложив в нем на скамью, омыла. Умастила благовониями. Вырвала волоски, не к месту выросшие. Поправила брови, преодолев показное сопротивление словами: — У Геркулеса не было усов! — начисто сбрила последние.
Поначалу Пуаро было неловко, он посматривал на свой раздавшийся животик, слишком уж дебелую грудь, отнюдь не атлетические мышцы, однако чудесные запахи, пропитав его до последней клеточки, сделали свое дело — он успокоился. Когда же подпольная гейша одела его в роскошные женские одежды и подвела к зеркалу, Пуаро почувствовал, что готов смотреться в него вечно, ибо в нем отражался самый что не есть доподлинный Геркулес, попавший в пленительный полон к Омфале не в молодости, но летах.
— Так куда вы собирались меня вести? — посмотрел он, смущенно вожделея.
— В рай, Пуаро, в рай, если конечно, вы хотите оказаться в раю.
— Что вы имели в виду, сказав «если хотите оказаться в раю»?
— Только то, что в раю можно оказаться лишь по собственному желанию. В любом раю.
— Понимаю… Что ж, я согласен считать то место, в которое вы меня приведете, раем.
— Вот и замечательно. Теперь позвольте мне окурить вас, чтоб… чтоб духа земного не осталось.
Пуаро пожал плечами, и медсестра-одалиска окурила его из небольших серебряных мехов. Подышав сладким дымком, он почувствовал, что духа земного в нем и вокруг не осталось вовсе, как небесного и подземного, и лишь дух мужчины, жаждущего чувственных наслаждений, остался в нем.
Старшая медсестра Вюрмсер, хозяйски оглядев свое творение, взяла его под руку, и подземными проходами провела по длинному коридору. Наконец, они вошли в огромную по площади залу. Мадмуазель Генриетта дремала на просторном ложе под алым прозрачным балдахином с черными двойными крестами, устроенном на возвышение в центре зала.
— Приветствую тебя, о, Астарта! — приблизившись, поклонился низко Пуаро.
— О, Эркюль, вы все знаете! — воскликнула та, приподнявшись.
— Знаю, да не все, — присел, стуча сердцем, на ложе, приготовившееся поглотить его без остатка.
— А стоит ли знать все? — посмотрела лукаво.
— Нет, не стоит, если можно узнать вас… — Пуаро взобрался на ложе, но не так ловко, как ему хотелось. — Но, видимо, это невозможно.
— Почему же?
— Потому что вы такая же безбрежная и бездонная, как океан, родивший вас… — фразу это он приготовил и зазубрил по дороге в «Три Дуба».
— О, Пуаро, вы так говорите, что сердце мое тает, как мягкое мороженое. Идите же ко мне, мой сладкий Геркулес, идите!
29. Очередное воплощение
Следующий час они занимались любовью. Пуаро за это время совершил столько подвигов, сколько не совершил за всю свою долгую жизнь. Вконец утомившись, возлюбленные очувствовались, отдались течению времени, до того совершенно в святилище отсутствовавшего.
— Ну и как вам мой храм? — спросила Астарта любовника, удивленно оглядывавшего помещение, поглотившее и его самого, и его воображение.
Пуаро казалось, что он уже бывал в этом подземелье. Ну да, эти голубые бра… Он видел их, конечно видел. В полубессознательном состоянии.
— А каково его предназначение? Я слышал от Пелкастера, что Эльсинор – это дорожная гостиница на пути в будущее. А этот храм...
— Бордель при этой гостинице? Отнюдь нет. Мои жрицы отдаются путникам в этом храме Астарты, моем храме, как отдавались когда-то в Вавилоне  странникам.
— I see. Вы родились с четырьмя грудями и со временем отождествили себя с Астартой… — Пуаро вспомнил рассказ Гастингса о романе Пигмалиона с Галатеей. В нем герой лег в постель с каменно-мертвой женщиной и тем оживил ее. При посредничестве, разумеется, Афродиты-Астарты. А жрицы Генриетты ложатся в постель к смертельно больным пациентам. И вытаскивают их с того света
— Какой вы противный! — тронула веером его щеку. — Вовсе не отождествила и не отождествляю! Я и есть Астарта! Да и посмотрите на меня! Разве я обычная женщина?!
— Охотно верю, вы — необычное создание, — чмокнул Пуаро очередное воплощение Астарты в обидевшиеся губки, без преувеличения выглядевшие божественными.
— Вот и верьте! Это же хорошо – верить.
— Well, — сказал Пуаро, подумав: «Настоящий Эйнштейн, настоящий Наполеон, настоящий Геркулес, может, и она настоящая?» — Я искренне верю, что вы — чудесное воплощение древней богини любви.  И более моего ума в это верят мои глаза и руки, видящие и осязающие тело не зрелой женщины, но девушки. Кстати, если вы Астарта-Афродита, то кто же на самом деле ваша дочь мадам Пельтан? И ваша дочь Люсьен?
— Спросите у них.
— Но все же?
— Могу вам лишь сказать, что они не герои будущих подвигов Геркулеса, то есть ваших.
— Думаю, что подвигов больше не будет. Благодаря вам, я уже не тот  Эркюль Пуаро, который всю свою жизнь посвятил джентльменам, обворовавшим и убивавшим друг друга. Я работал десятки лет, и что изменилось? Ровным счетом ничего. И теперь я хочу посвятить свою жизнь себе. Себе и вам, моя дорогая. И я бесконечно рад, что вы и меня прописали в этом таинственном храме!
— Так-то лучше, Пуаро. Кстати, вашего предшественника Мегре поставила на ноги Моника Сюпервьель. Комиссар ей так понравился, что она с радостью приняла предложение профессора в терапевтических целях стать телефонной мадам Мегре.
— И, вжившись в роль, девушка стала являться ему во сне? — из влагалища женщины вытекало семя Пуаро, и ему было приятно чувствовать ее бедром.
— Да. Ей с ее прошлым нравилось называть его по имени… Это ее смешило. Если бы не оно, это имя… Нет, все-таки мелочи в жизни играют большую роль. Вы мне скажите, какой детектив догадался бы, что она спит с ним, только потому, что ей нравится его имя, пусть присвоенное? Она – просто чудо, эта Моника.
— Была бы чудом, если бы не ее штучки, — вспомнил Пуаро, как девушка вешалась на заснеженной сосне.
Астарта рассмеялась:
— Пустое! Она просто не желала выписываться отсюда.
— Из-за Мегре?
— Да… — посмотрела пытливо. — Я вижу, вы многое узнали...
— Всего я, конечно же, не знаю, но догадался, что профессор каким-то образом реплицирует  своих пациентов… И наша Моника была в связи не с Мегре, а с его иным воплощением. Думаю, между ними существовала связь, телепатическая или еще какая,  потому комиссар и видел во сне то, что происходило ночами в жилище Моники.
— Это выдумка, — отрезала Генриетта. — Я не видела никаких иных воплощений Мегре, и никто другой  не видел, это уж точно.
— И моего не видели?
— Естественно. Я ж говорила – это выдумка. Ваша или еще кого, но выдумка.
— Пусть выдумка, my honey, — легко согласился Пуаро. — Скажите, профессор знает о существовании вашего храма?
— Знал. Пациенты же, побывавшие здесь, были убеждены, что он – нелегальный.
— Понимаю. Вы убеждали их в этом, в целях повышения эффекта.
— Да. Этот храм – неотъемлемая часть санатория, само собой, неофициальная. И многие обязаны ему жизнью – ведь любовь много целительнее медикаментов.
— Это правда,  — сказал он, не умея отвести глаз от пары рудиментарных сосков, располагавшихся на груди женщины чуть ниже основных, полновесно округлых и хорошо сохранившихся.
— А давно он существует?
— Храм?
— Да.
— Давайте переменим тему, Пуаро. Если мы этого не сделаем, мне придется сказать сколько мне лет.
— Пару тысячелетий?
— Больше, много больше, — рассмеялась. «Сумасшедшая», — подумал он, прежде чем сказать:
— Представляю, сколько у вас было любовников. Если бы вы знали, как я страдаю, представляя их череду — признался Пуаро, печально помолчав.
— Напрасно – теперь я люблю вас. И, скажу честно,  вы кое-чем их превосходите. Предваряя ваш вопрос, скажу, что отнюдь не усами.
— И чем же я их превосхожу?
— Тем, что вы – Геркулес.
— Понимаю. Со мной вы более чувствуете себя Омфалой…
— Да. Омфалой, одной из ипостасей Астарты.
Пуаро задумался.
— Вы выглядите озадаченным, мой Геркулес, — сказала Генриетта, погладив его щеку. — О чем вы думаете?
— Я думаю о Мегре, — солгал Пуаро, размышлявший о том, что отношение к мужчинам у женщины, не первое тысячелетие остающейся привлекательной, не может не быть ветреным. — Почему профессор подключил его к расследованию убийства Мартена?
— Хотел его приободрить. И зря подключил — Мегре такое напридумывал...
— Торговлю человеческими органами?
— Да. И еще какими-то там стволовыми клетками, из которых можно вырастить любой человеческий орган и даже человека. И не только напридумывал, но и министру внутренних дел письма стал писать, благо их перехватывали.
— И за это вы его, гм, «почили»?
— Мы? Нет, никто комиссара не лишал жизни. Профессор испытывал на нем средство, регенерирующее сердечную мышцу. А чтобы оно хорошо усвоилось, надо было ускорить метаболизм, то есть расшевелить, взбудоражить организм. Но все переборщили. Профессор со средством, остальные — с напором на старика.
— А меня тоже расшевелят? — сделал Пуаро лицо несчастным. — С вашей помощью?..
— А вы что-нибудь имеете против? — посмотрела сладко, прижав руку сыщика к полновесной своей груди.
Пуаро понял женщину правильно, и следующие минуты они занимались любовью.


30. Пуаро рассказывает

— А теперь вы расскажете мне все, что узнали о Потрошителе, — сказала Астарта, после джакузи вдвоем удобно устроившись на его плече. Кстати, хочу заметить, сыщик в вас обращается в любовника также легко, как любовник в сыщика.
— Это нетрудно, ибо сыск и любовь родственны. Хороший сыщик пытается всецело познать преступление, а хороший любовник – свою пассию.
— Как вы милы, Эркюль, — прижалась жарким телом.
— С вами, Астарта,  невозможно быть иным...
— Тем не менее, я чувствую, вы хотели бы видеть меня не Астартой, но обыкновенной женщиной. Однако не все люди могут быть обыкновенными. Они, в силу обстоятельств не выразив себя, опускаются и чахнут. Попытайтесь представить Перена обыкновенным. У вас не получится. Потому что ему дано. И мне дано быть Астартой.
— Атавизм в виде четырех или даже шести молочных желез наблюдается довольно часто. Особенно у японок, -  поцеловал в шею, дал он волю рукам.
— Брэк, Пуаро, брэк. Побудьте немного сыщиком, умоляю вас! — отстранилась, раскрыла веер, принялась обмахиваться.  — Рассказывайте, не то через четверть часа будете мерить шагами свой номер.
Пуаро, с трудом укротив руки, принялся рассказывать:
— Когда в санатории появился Потрошитель, профессор тут же его вычислил. Он закрыл бы на его шалости глаза, если бы был уверен, что это всего лишь шалости сумасшедшего, а не что-то угрожающее Эльсинору.
— Значит, вы не считаете Потрошителя просто сумасшедшим?
— Все мы в той или иной мере сумасшедшие. Одни пишут, другие рисуют, а третьи пытаются все это уразуметь. А по существу вашего вопроса скажу, что несколько дней назад я побывал в библиотеке. И в Большом психологическом словаре прочитал, что существует особая форма шизофрении, страдая которой, люди испытывают стремление все вокруг себя изрисовывать или исписать. Наиболее известный случай отмечен в городе Харькове. Там некий Владимир Митасов исписал каждый квадратный дециметр своего подъезда и своей обширной квартиры, все потолки и полы, всю мебель и бытовую технику, в том числе и задние их поверхности. Одновременно он исписывал стены окрестных заборов и домов — автографы Митасова отмечались в радиусе двух километров вокруг его логова — иначе его квартиру не назовешь, я видел весьма впечатляющие фотографии, — и гастрономического магазина, в котором работал директором. Потрошитель, несомненно, в той или иной степени страдает подобной формой шизофрении.  Кстати, дорогая, я давно хотел спросить вас о письмах Мегре, которые вы вручили мне. Ведь вы их написали?
— Почему вы так решили?
— В письме, адресованном мне, совершенно не было фактов. А Мегре, я думаю, не стал бы марать бумагу просто так.
— Их написала я, чтобы… чтобы вы обратили, наконец, на меня внимание...
Тут Вюрмсер-одалиска принесла низкий восточный столик, их разделивший, а также изысканной еды и шампанского. Они принялись подкреплять силы, Пуаро продолжал рассказывать:
— Вычислив Падлу, профессор решил понаблюдать за ним, и когда тот под покровом ночи направился к вам, проник на веранду. Думаю, он что-то увидел, потерял самообладание и тем себя выдал.
— Понимаю. Вы считаете, Падлу пытался меня изнасиловать?
— Скорее всего. Поверьте мне, любой человек, увидев вас обнаженной, и к тому же крепко спящей,  испытает соблазн.
— Он не способен к сексу с женщиной, так как родился с деформированным пенисом, а несколько неквалифицированных хирургических операций лишь усугубили уродство. Это я знаю отнюдь не от Аннет Маркофф.
— Хм. Интересная параллель. В одном из документов, проходивших по делу Ист-Эндского Потрошителя, говорилось, что ужасающими убийствами он, скорее всего, мстит женщинам за свою  неспособность к сексу.
— Видимо, он действительно не смог этого сделать… — сказала Генриетта, имея в виду Падлу. Лицо ее осенила тень легкого сожаления.
— Или пытался сделать это так, что профессор не смог себя не выдать...
Пуаро замолчал – он вытирал из памяти безобразные картинки, пришедшие  на ум.
— Вы думаете, Перен пытался вмешаться?
— Да. Профессор рванулся к вам на выручку, но был ранен Катэром, сообщником Потрошителя. Думаю, за это Катэр вскоре и поплатился, поплатился жизнью…- Пуаро замолк, он с удовольствием рассматривал женщину. Свою собственную женщину.
— Почему вы смотрите так? — спросила та кокетливо.
— Впервые я, разъясняя преступление, чувствую себя истинным  богом.
— В самом деле?
— Да. Ибо разъясняю, пребывая в постели с богиней.
Генриетта растрогалась, проворковала:
— Помните, как вас, полубесчувственного, привезли в Эльсинор в инвалидной коляске? Кругом было много народу, глазевшего на самого Пуаро, но вы видели одну меня!
— Я помню… Кажется, это я видел во сне. Где же ваши губки, божественная Астарта? Я так по ним истосковался.
Они поцеловались над столом. Икринка с губы Генриетты перекочевала Пуаро в рот. Он ее проглотил.
— Что вы так на меня смотрите? — спросила она, доев канапе с икрой.
— У вас прекрасный аппетит...
— Да я это из-за вас так ем! Вы же любите полных женщин!
— Я не люблю полных женщин. Я люблю одну женщину. Вас...
— Но вам же будет приятно, если она будет весить фунтов так на двадцать больше?
— Возможно, мне было бы приятнее любить эту женщину. Но не намного.
— Да кушайте и вы, дорогой, кушайте, — чмокнув любовника в лоб, взялась Астарта за телячье суфле. — Силы ваши нам еще понадобятся.
Пуаро взял канапе с черной икрой. Съел, о чем-то думая. Спросил, стесняясь:
— А что Падлу изобразил на вашей спине? Недосуг было посмотреть.
— А вы поглядите, — засмеявшись, показала Генриетта спину. На ней наискось краснела надпись «Курвина де ****о», очерченная, как штамп, прямоугольником. Вернувшись в прежнее положение, женщина увидела, что сыщик сидит нахмуренный.
— Что с вами, милый? — улыбка слетела с ее лица потревоженной голубкой.
— Завтра же вызову Падлу на дуэль. Вы дадите мне пистолет?
— О, вы – рыцарь! Мой рыцарь! Однако никаких дуэлей – я не хочу рисковать вашим будущим. На чем вы остановились?
— Видимо, профессор был уверен, что Падлу продолжит свою деятельность. Потому, перевязавшись, он позвонил Бертрану, прятавшемуся в поселке, и поручил ему понаблюдать за священником. В отличие от нас с Гастингсом Бертран не просчитался. Он весь день наблюдал из лесу за хижиной Катэра. Когда под покровом ночи в нее проследовала Николь Пелльтан, он не покинул своего поста, хотя, видимо, и уверовал, что, кроме любовной сцены, в хижине вряд ли что произойдет. И ошибся – через некоторое время к окну хижины подошла Люсьен. Некоторое время она стояла, ошарашено наблюдая за происходящим в доме, затем, взбеленено пнув стену ногой, убежала...
— Откуда вы это знаете?
— На следующий день я обошел хижину Катэра. И видел следы маленькой ножки Люсьен. А в лесу неподалеку – лежбище Каналя.
— Почему вы решили, что Каналя?
— Он потерял там наперсток. А кто, кроме него, мог носить с собой наперсток?
— Понятно. А что, по вашему мнению, происходило в хижине?
— Ролевая игра. Катэр изображал Джека Потрошителя, Николь — его жертву. Предваряя вопрос, скажу, что, осматривая хижину, я видел на простынях, помимо, конечно, крови Катэра, характерные пятнышки от кровоточивших ранок. А полу и на кровати — дюжину швейных иголок, они еще принудили меня подозревать Каналя  с его портновской манией.
— За Николь это водится...
— Садомазохистские штучки?
— Да. Из-за этого Катэр и сбежал от нее, едва женившись.
Скептически поразмыслив над этими словами, Пуаро продолжил:
— Думаю, помимо надписи «До гроба вместе. Франсуа и Николь», любовники изобразили кровью на своих лбах цифры  1 и 2. И потому, выплескивая злобу на свою любимую куклу, Люсьен нарисовала на ее лбу 0.
— Складно у вас получилось. Но кто убил Катэра?
— После того, как Люсьен убежала, Каналя потянуло посмотреть, что это она там увидела. Повременив, он подкрался к окну, увидел любовников засыпающих на окровавленных простынях, цифры на их лбах, упомянутую надпись. Когда он уже собрался уходить, в хижину вкрался Падлу. Увидев, что любовники над ним надсмеялись, прыснул им в лица из своего пульверизатора и вплотную занялся Николь.  Тут, видимо, садовник очнулся, увидел Падлу, пытавшегося что-то там с нею сделать. Между мужчинами завязалась драка, в нее ввязался подоспевший Каналь, естественно на стороне однокашника по тюрьме и против человека стрелявшего в профессора. Когда с Катэром было покончено, Падлу удалился, а Каналь понес все еще дремавшую Николь на скамейку, по-крайней мере, она мне об этом заявляла.
— Ну а кто же выпотрошил вашу Афродиту? — спросила, подумав минуту.
— Вы. Из ревности вы приказали это сделать кому-то из своих людей. Я благодарен вам за этот знак привязанности.
— Я рада.
Пуаро взялся за столик, с решительным желанием попытался удалить преграду, отделявшую его от женщины.
— Погодите же, юноша. Расскажите лучше, что делал в кармане вашего пиджака пульверизатор?
— Пульверизатор? — постарался не смешаться Пуаро. — Я хотел с его помощью усыпить вас и проникнуть сюда, но, к счастью, он не понадобился. Кстати, вы что-нибудь знаете о судьбе Пьера и Эжен-Жаклин Пелегри? Я был наверху...
— Знаю… Это довольно грустная история. Они познакомились здесь. Эжен была нашей медсестрой...
— И вашей жрицей...
— Откуда вы знаете?
— Я видел на ее надгробии двойной крест Астарты.
— Понятно.
— А кем был он?
— Он был Джеком Лондоном. Легкий такой бред Джека Лондона. Выписавшись, женился на Эжен, купил двадцатиметровую яхту, назвал ее «Снарк» и отправился повторять путешествие писателя на Гавайи, Таити, Соломоновы острова, Маркизские. Путешествие влюбленных удалось на славу – они, как и писатель со своей женой Чармиан, подхватили множество тропических болезней, в том числе, науке тогда неподвластных. Подхватили и, в конце концов, попали к профессору. Тот развел руками: несколько лет мучений и смерть, причем Эжен, скорее всего, умрет первой...
Голос Генриетты выдавал испытываемые ею чувства: зависть, острое сочувствие, осуждение.
— И что было потом?
— Потом они заперлись на втором этаже «Трех Дубов». Попировав, отдались друг другу и в момент оргазма, раздавили зубами ампулы с ядом. Их так и нашли, в объятиях друг друга.
— Грустная история… — расстроился Пуаро.
— Я так не считаю. Они были счастливы, богаты, все увидели и умерли в объятиях друг друга. А чтобы вы не горевали, посмотрите, как в объятиях оживают...
Мадмуазель Астарта, вытерла губки алой салфеткой, удобнее устроилась на подушках и щелкнула пальцами. Тотчас верхний свет в зале померк, взамен включились голубые бра. Любовники остались на островке полутьмы, плававшем в лазоревом свету. Зазвучала траурная музыка. Пуаро стало не по себе – погр<font color=#909090>****</font>ьные звуки нота за нотой обращали подземелье в склеп. Лоб Пуаро не покрылся холодным потом лишь благодаря тому, что теплая рука  Астарты легла на его плечо. Он попытался успокоиться, и почти преуспел в этом, но тут в склеп вкатили нечто подобное широкому катафалку. На нем, движимом четырьмя одалисками, на голубом шелковом покрывале лежал обнаженный мускулистый человек, прикрытый прозрачным алым покрывалом.
— Это новый пациент, он из России, — сказала Генриетта. — Его привезли последним вертолетом. А женщины – мои жрицы.
— Он жив? — поинтересовался Пуаро упавшим голосом.
— Почти.
— Почти?
— У него каталептический ступор. С восьмидесятого года.
— Каталептический ступор!? С восьмидесятого года?
— Да. Профессор пытался его вытащить, но не получилось. И, вот, он здесь.
— И что они собираются с ним делать?
— Да смотрите же, Эркюль! Представьте, что вы в театре, идет представление, и надо молча смотреть.
Пуаро стал смотреть молча. Сердце его стучало так, что он боялся, что Астарта услышит, и презрительная улыбка скривит ее уста. Тем временем катафалк подкатили под голубые бра. Женщины, явившие смертные одра, стали вокруг них кружиться. Музыка, такт за тактом утрачивала траурность. Постепенно она, оставаясь тихой, стала драматичной, затем патетичной. В руках женщин появились кадила, по два у каждой, тут же из них пошел красноватый дым. Запахло церковью. Пуаро расслабился, откинулся на подушки, стал смотреть на действо затуманившимся взглядом. Жрицы отставили кадила, как операционные сестры, склонились над катафалком, руки их замелькали...
— Мне кажется, я помню этот катафалк, и сестер… — погладил Пуаро колени, вспомнившие забытые прикосновения жриц.
— Смотрите, Эркюль, смотрите. Они же покойника оживляют… Практически покойника. О, если бы у них получилось!
— А что, может и не получиться? — встревожился Пуаро, не любивший мертвечины.
— Бывало и такое… Пациентов с простеньким артритом к нам привозят не часто. Смотрите, вышло! Чужестранец очнулся! Мы все-таки получим свое!
Одалиски, поколдовав над ожившим телом, расступились. Пуаро увидел чужестранца. Он широко раскрытыми глазами рассматривал свой вздыбившийся член. Одна из одалисок, — Пуаро узнал в ней мадмуазель Х. в черном шоколаде, — дала ему попить из серебряной чаши, затем, передав ее коллеге, по всем видимостям, мадам Пелльтан., впилась в губы. Ее поцелуй, легко претерпев попытку отвержения, расслабил русского. Опустив голову, он привлек к себе женщину. Та, не отрывая губ, легла рядом, принялась ласкать...
Когда застеснявшийся Пуаро, обратил свой взгляд на Генриетту, столика меж ними не было. На этот раз они не торопились.


31. Он их заслужил

На следующий день после обеда, праздничного по набору блюд, Пуаро неспешно принял душ, надел свежее белье, костюм, заботливо вычищенный и выглаженный Аннет Маркофф. Затем, встав у зеркала, тщательно наклеил усики,  после чего ровно в 2-45 дня направился в «Три Дуба». Войдя в гостиную, он увидел профессора Перена, сидевшего на диване с кислым видом. По правую сторону от него располагалась мадмуазель Генриетта, свежая как утренняя роза, по левую – следователь Лурье (весь в черном, в руках замызганный блокнотик). Рядом с ним мялся на венском стуле безучастный Гастингс. После обмена приветствиями и представления Лурье профессор предложил Пуаро занять кресло, стоявшее к остальным в оппозиции. Тот сел, посмотрел на хозяйку дома бархатным взглядом, получив в ответ атласный, обратился к Перену без обиняков:
— Я могу приступить к делу, всех нас здесь собравшему?
— У господина Лурье есть к вам несколько вопросов, — сказал профессор. Взгляд его комкала усталость. — Вы позволите ему задать их?
— Я слушаю вас, господин Лурье, — сказал Пуаро.
— Насколько я знаю, господин сыщик, вы собираетесь изложить нам результаты своего расследования?
— Совершенно верно, господин Лурье.
— В таком случае, господин Пуаро, я считаю необходимым сообщить присутствующим некоторые сведения, с довольно неожиданной стороны характеризующие вашу особу. Общество должно знать своих глашатаев. Вы не возражаете?
— Ни в коем случае… — интуиция Пуаро подсказала ему, что очень скоро он изведает, как чувствует себя рыба, попавшая на вертел.
-  В таком случае, я начну, — раскрыл блокнот Лурье. — Итак, господа, перед нами человек, в настоящее время осознающий себя Эркюлем Пуаро, а также Геркулесом, в свое время получившим от Зевса бессмертие. Родился наш герой  в Бельгии в1839 году под именем Жозефа Жарри. Стал сыщиком, раскрыл нескольких громких дел. В конце 1918-го года был помещен в психиатрическую клинику с диагнозом «бред Геркулеса, осложненный старческим маразмом». Профессор Арман Клодель, возглавлявший в то время клинику, испытал на нем, уже умиравшем, новый клинический метод омоложения человеческого организма. Метод оказался действенным, но работал весьма медленно. Поэтому физиологический возраст господина Пуаро уменьшился со старческого возраста до среднего лишь к концу Второй мировой войны. Все это время он был вынужден находиться в герметичной капсуле, весь опутанный шлангами, кабелями и проводами.
— К сожалению, это достижение профессора Клоделя никому повторить не удалось, в том числе и ему самому, — сказал Перен.
— Это достижение оказалось сомнительным, — продолжал Лурье, бросив осуждающий взгляд на профессора, его прервавшего, — так как позже выяснилось, что за омоложение организма мозг Жюльена Жарри заплатил слишком высокую цену – подобно мозгу Геркулеса, порой им овладевало безумие, удесятерявшее физические силы.  Жертвой первого приступа безумия стала капсула омоложения стоимостью в полтораста миллионов старых франков. Приняв опутывающие его кабели и шланги за змей, посланных Герой, он разорвал их в клочья; затем, невероятным усилием выдавив люк наружу, бежал из клиники. Натурализовавшись в Антверпене, поступил в полицию, быстро продвинулся по службе. Второй жертвой нашего героя, уже человеческой, стал учитель музыки, обучавший его искусству игры на модном тогда саксофоне. В пылу гнева, инициированным едким замечанием учителя, Пуаро-Жарри размозжил ему голову упомянутым инструментом. Бежав в Лондон, наш герой вновь стал сыщиком. Через пару лет открыл сыскное агентство, женился на вдове, владелице доходного дома — она стала жертвой очередного припадка. Преступление осталось безнаказанным – Пуаро, ставший  к этому времени прекрасным криминалистом, замел все следы, к тому же ни друзья, ни сослуживцы о его личной жизни ничего не знали, и, более того, считали человеком, равнодушным к женщинам. Через некоторое время наш Пуаро близко знакомится с известным нам господином N, так близко знакомится, что открывает ему все подробности своей биографии. Тот, поняв, с кем имеет дело, убеждает его привести к нему Цербера, то есть главу нашей клиники. Так Пуаро оказался в Эльсиноре...
— Но ведь он не предпринимал попыток выкрасть профессора?? — проговорил на это ошеломленный Гастингс. — Да и как он мог это сделать? Профессор физически сильнее его, намного сильнее?!
— Да, в нормальном состоянии Пуаро никак не смог бы похитить ни профессора, ни даже кресла из своей спальни. И потому он терпеливо дожидался приступа безумия. Дожидался, зная, что охваченный им, способен на все.
— Пуаро и безумие? Нет, я не верю ни единому вашему слову, — недоверчиво покачал головой Гастингс. — У Пуаро нет ковра-самолета, а зимой отсюда пешком не выберешься, особенно с профессором подмышкой.
— У меня есть доказательства, но я догадываюсь, что господин Пуаро не станет требовать их предъявления. Ведь так господин Пуаро?

Выступление следователя Лурье длилось минуты три-четыре. Этого времени Пуаро хватило, чтобы превратиться в выжатый лимон, в немощного человечишку. Картинки прошлого, оживленные Лурье, хоть и вкривь вкось оживленные, встали в его сознании. Он явственно увидел саксофониста с раскроенным черепом, увидел жену, истекающую кровью на брачном ложе, ее бедных детей, увидел лисье лицо господина N. Пуаро бы вынес все это и улыбнулся скептической своей улыбкой, если бы не Генриетта. Она смотрела на него, как на жалкого старикашку, продрогшего от теплого летнего ливня, смотрела как на использованную прокладку...
— Я думаю, вам надо умереть сейчас прямо сейчас, это будет эффектно — сказал тут профессор.
— Умереть, как умер Геркулес, — усмехнулись алые уста Генриетты.
Пуаро не ответил. Он сомнамбулой встал. Направился, прихрамывая,  к выходу, вышел, аккуратно прикрыв за собой дверные створки. Тут же из прихожей раздались крики, звуки борьбы, затем выстрелы, послышалось падение тел. Спустя несколько секунд двери гостиной с грохотом распахнулись. Распахнулись от удара ноги Пуаро, казавшегося теперь выше ростом и плечистее.  Глаза его безумно горели, правой рукой он держал за шиворот бесчувственного Жюльена Жерара, левой — старшего санитара Джонсона, пытавшегося стать на ноги. Ухватив взглядом профессора, одного лишь профессора, безумный Пуаро, звонко столкнул головы своих жертв, отбросил обмякшие тела в сторону (с такой силой, что на своем пути они смели все), метнулся к Перену, сунул его подмышку и был таков.

Поздно вечером, уже в сумерки, Перен вернулся в Эльсинор. Помятый, продрогший, но полный сил и планов. Доктору Майеру, немедленно занявшемуся профессорскими ссадинами, он сказал, что пациент Эркюль Пуаро усоп под Апексом, на перевале. Усоп, уже видя конечный пункт своего предприятия.
— От чего же он скончался? – поинтересовался доктор Майер, смазывая йодом ссадину на высоком профессорском лбу.
— Наверняка зная из ЭЭГ, что Пуаро предпримет попытку побега именно сегодня, я приказал обработать белье бедняги потоксом.
— Вашим потоксом?! Поднимаясь с вами наверх, на перевал,  он вспотел, пот, пропитав одежду, гидрировал потокс, превратив его в яд, и Пуаро умер в страшных мучениях точно так же, как умер Геркулес?!
— Да. Точно так же, как умер Геркулес. Муки его были ужасными, думаю, он их заслужил.
— Вы гений, профессор. Гений медицины, и гений драматургии.
— Вы займетесь трупом? — спросил Перен, подавив самодовольную улыбку. — Его вот-вот доставят?
— Да, конечно, профессор. Это доставит мне удовольствие, ведь мы не каждый день отправляем в Мир Иной Геркулесов…





Часть третья

Жеглов


А перед нами все цветет,
За нами все горит.
Не надо думать — с нами Тот,
Кто все за нас решит.

Владимир Высоцкий.




1. Сияют наши лица, сверкают сапоги!

— Так, хорошо… Головорезы, что надо. Все продумали? Подходы, отходы?
— Да, шеф, все в ажуре.
-  Я уже несколько раз слышал это.
— Что слышали?
— «Да, шеф, все в ажуре». Я это слышал, а потом мне докладывали о полном провале.
— Обижаете, Yours Excellence. У нас проколов не бывает.
— Дай-то Бог. И, смотрите, не напутайте с ними. Это важно.
— Не напутаем.
— Ну, тогда вперед. Да пособит вам Всевышний!
— Вперед, так вперед. До встречи, шеф.
-До встречи.
Семь человек вышли из кабинета, друг за другом пошли длинным коридором и скрылись за дверью с надписью «Выход». Спустя полчаса семь цинковых гробов дребезжали в фургоне, мчавшемся  в ночи.


2. Интересные шляпки носила буржуазия

Глеб Жеглов стоял у окна и не верил своим все на свете видевшим глазам: бороздя снег, со стороны кладбища к Эльсинору в строгом строевом порядке продвигалось до двух десятков пехоты. В форме времен наполеоновских войн, того же времени ружьями с приткнутыми штыками. Привычно выругавшись, он поискал в карманах, подмышкой и под ремнем свой ТТ, не найдя, решил, что обойдется, ведь давно с французами вроде союзники. Тут, не постучавшись, вошел Володя Шарапов, стал с начальником плечо к плечу.
— Ты что по этому поводу думаешь? — не отрывая зрения от мерно надвигавшейся колонны, спросил Жеглов глухо.
— А что тут думать? Бонапарт пять минут назад скопытился, — ответил Шарапов. — Увидел это войско со своей колокольни и скопытился. Я так понимаю, от радости, хотя Груши, помнится мне с училища, кавалерией командовал.
— Так… Второй труп за неделю, — покрутил заболевшей шеей Жеглов. — Интересные шляпки носила буржуазия.
— Думаешь, надо поработать?
— Думаю, надо, — механически потер Жеглов рукавом орден Красной звезды.
— А может, не надо? Здесь не Россия. За лацканы тут нельзя, — стряхнул Шарапов  гипотетические пылинки с нашивок за ранения.
— Надо, Володя, надо, — сказал Жеглов своим голосом с хрипотцой, так любимым Шараповым. — Надо, потому что любопытно мне, что за гад тут сволочной орудует.
— Люди говорят, Перен человеческими органами торгует. И спермой не брезгует. Вот пациенты и мрут, как мухи.
— Человеческими органами говоришь? Не верю, — Глеб Жеглов озабоченно понюхал воздух, затем подмышкой.
— Почему это? — Луи де Маар накануне трижды посмотрел «Место встречи изменить нельзя», и соответствующей лексики нахватался.
— Кому нужны человеческие органы сто пятидесятилетнего Пуаро? А травленного мышьяком Бонапарта? Только крысам.
— А он и есть...
— Тише, Володя! Твоя крыса сюда идет. Чуешь? Его шаги...


3. Обещал застрелиться

Вошел профессор Перен. Поздоровался, обозрел усы, портупею, галифе, хромовые сапоги Шарапова (за исключением первых, взятые напрокат у доктора Мейера, заядлого коллекционера всего советского), потом перевел взгляд  на стену, на которой должна была висеть картина Эжена Делакруа «Битва при Тайбуре». Увидел вместо нее черно-белый портрет Иосифа Сталина. Указав на генералиссимуса подбородком, спросил Жеглова:
— Вырвали из Ларусса ?
— Она сама оттуда к товарищу Жеглову вырвалась. Из капиталистического окружения, — пошутил Шарапов. В Эльсиноре он числился записным остряком.
— Понятно, — кивнул Перен. Но я, собственно, не за этим, хотя библиотекарь фрекен Свенсон жаловалась. Как вы уже, наверное, знаете...
— Маршал Груши подоспел вовремя, — перебил его Владимир Шарапов, поправив фуражку с красной звездой, стоившей ему трех сотен франков — они перекочевывали в бумажник доктора Мейера.
— Нет. То, что вы видите в окне, не есть его войска. Это наша театральная труппа в полном сборе.
Жеглов посмотрел в окно — колонна французов с ним поравнялась, увидел, что у пары улан, а именно у Аннет Маркофф и мадам Пелльтан, невзирая на усы, груди выпирали за третий номер.
— И кто организовал это нашествие? – спросил он, не оборачиваясь.
— Поставил, вы хотели сказать?
— Да, — Глеб озабоченно понюхал правое свое запястье.
— Я. В данный момент мы репетируем спектакль, а именно сцену вступления французских войск в Эльсинор. Кстати, могу предложить вам роль русского гренадера Ивана Маркова.
— Сценарий ваш? — сурово посмотрел Жеглов.
— Да.
— Плохой сценарий...
— Драматурги бывают либо плохие, либо хорошие. Первые пишут плохие пьесы, вторые не пишут пьес вовсе, — развел руками профессор.
— За такие сценарии в советском обществе канделябрами бьют, -  выдержав паузу, отчетливо проговорил Жеглов.
— Не понял? При чем тут канделябры? — проглотил Перен пилюлю из серебряной коробочки.
— Кончайте финтить, профессор. Вы что, не знаете, от этой вашей репетиции Наполеон Бонапарт приказал долго жить?
— Знаю. Но я просил его этим часом оставаться в своей палате. Настоятельно просил.
— Понятно. Вот что, гражданин Перен. Нам с Шараповым сейчас надо кое о чем покалякать, потом обед. В общем, приходите сюда часикам к шести, нет, в шесть — ужин, будут пирожки с ливером и бульон – Рабле обещал, что я растрогаюсь, кулинарное соприкоснувшись с Родиной, — подходите к семи, покалякаем. Повесточку выписать? Или на слово поверим?
— Вы что себе позволяете?!!! — порохом вспыхнул Перен.
— То, что мы себе позволяем никак не сравнимо с тем, что вы себе позволяете, — чертики в глазах Жеглова охолодели, как французы под Березиной.
— Вы что, в смирительную рубашку захотели? — разъярился Перен. — Говорите, захотели?! Я вам это быстро устрою!
— Не бери на понт, профессор! — набычился Жеглов. — Собака лаяла на дядю-фраера.
— Глеб, осади! — положил Шарапов руку на плечо начальника. — В клифту лагерном на лесосеке лучше, чем здесь в смирительном камзоле.
— Осади, осади, — остыл Жеглов. — Ты считал, сколько могил на кладбище тут? Сдается мне, со всего света сюда дохнуть приезжают. А я не хочу.
Капитан пошел к дивану, по пути сняв гитару со стены. Сел, громко ударил по струнам, запел хрипуче по-русски:

Здесь птицы не поют,
И травы не растут,
И только мы, плечо к плечу,
Врастаем в землю тут.

— А чо вы к нам, уважаемый? — с удовольствием послушав советскую песню, спросил Шарапов профессора, переминавшегося с ноги на ногу. — Вы скажите прямо, по-другому мы, русские, плохо понимаем.
— Если бы не клятва Гиппократа, которую я давал, я бы… — сжал кулаки Перен.
Профессор недолюбливал русских. На него крайне болезненно действовали отсутствие в их глазах определенности, то насмешливость, то безумная решительность и, наконец, непонятное выражение превосходства, прекрасно отражавшиеся в описываемый момент на лице Луи де Маара, легко вжившегося в роль боевого русского милиционера Шарапова.
— Прямо скажи, профессор, прямо, — разошелся тот. -  Мой друг не доцент какой, он — пахан отдела по борьбе с откровенным бандитизмом. А ты знаешь, что такое откровенный бандитизм? Это когда люди дохнут, как в Чикаго. И при этом теряют сокровенное. Почки, например. Или прямую кишку для пересадки буржую. А за это в Союзе по пятнашке полагается. По пятнашке на душу населения.
— Я к вам пришел сказать, что вы, месье Жеглов, находитесь в медицинской клинике, не на… не на...
— Не на Петровке, 38, — услужливо подсказал Шарапов.
— Да. И если бы не просьба влиятельного лица и моя мягкость, сейчас вы были бы на… на...
— На Ваганьковском кладбище.
— Совершенно верно.
— А на кладбище все спокойненько, все пристойненько, абсолютная благодать, — ударил по струнам Жеглов. — Эх, научились бы памятники делать, я давно б там был.
— В Эльсиноре памятник вам сделают, как живой, будете довольны, — странно посмотрел профессор на бойца с организованной преступностью.
— Вы меня растрогали, доктор, — сказал Жеглов, отложив гитару. — И, растроганный, я готов вас внимательно выслушать.
— Ваше здоровье не так хорошо, как вы думаете. В любой момент болезнь вновь может вами овладеть. Чтобы ей не поддаться, вы должны вести напряженный образ жизни. Вы должны напряженно работать, думать и заниматься...
— Любовью, — подсказал Шарапов.
— Нет, я не это имел в виду. Я хотел сказать, заниматься...
— Сексом! — расцвел Шарапов.
— Нет, социальной или, как у вас говорят, общественной деятельностью.
— Я? Общественной деятельностью? Ты чего кукарекаешь, ботаник?! — зло приподнялся Жеглов.
— Он мент, профессор, мент — рассмеялся Шарапов, — А для мента общественная деятельность — это стрельба с преступностью.
— Мент? Что это такое? Поясните.
— Мент — это мент. По-вашему это полицейский, который берет подозреваемую персону за лацканы, и сильно трясет, пока тот не расколется.
— Понятно… Нет, такая общественная работа нам не нужна. Жаль...
Попрощавшись с обоими офицерским кивком, профессор вышел, однако тут же вернулся, встал посереди комнаты, сказал Жеглову неверным голосом:
— А что если я предложу вам расследовать события, имевшие место в Эльсиноре в течение последних шести месяцев.
— Вы хотите сесть? — усмехнулся Жеглов.
— Присаживайтесь, профессор, — сказал Шарапов, указывая на кресло.
— Я постою пока, — ответил профессор. — Я предлагаю вам его, потому что хочу получить оценку своей деятельности, своим устремлениям, своим неудачам и достижениям. Именно вашу оценку, мистер Жеглов. Русские славятся способностью видеть нечто скрытое от глаз человека, чтящего уголовный кодекс, как краеугольный камень общества. Они способны видеть под нагромождениями...
— Не, мистер Жеглов не Достоевский, — высморкался в совковый платочек Шарапов. — Амфибрахиев он не знает, у него в голове одни статьи да примечания.
— Да помолчите, Гастингс, извините, Шарапов.
— Я могу взяться за это дело, — сказал Жеглов, дождавшись конца сцены. — И проведу его беспристрастно. И без лацканов. Обещаю. Хотя...
— Что «хотя»? Говорите, я все должен знать.
Жеглов, посмотрел на него долгим взглядом, взял гитару, запел:

Сыт я по горло, до подбородка -
Даже от песен стал уставать, -
Лечь бы на дно, как подводная лодка,
Чтоб не могли запеленговать!

— Русского я не знаю, но по вирше вашей понял, что вы хотите покоя, — сказал профессор. — Обещать его я не могу, да и не нужен он вашему поправляющемуся организму. А вот содействие обещаю. И с сегодняшнего дня разрешаю покидать корпус.
— Вот спасибо! Содействие обязался оказывать, видите ли! А вас, случайно, не Сусаниным кличут? — Жеглов и Перен так смотрели друг на друга, что Шарапов почувствовал себя третьим лишним.
— Однако у меня есть условие – проведите расследование тайно от всех обитателей Эльсинора, — не услышал профессор Маара. — Естественно, если по завершении работы вы сочтете необходимым передать ее материалы полиции, я возражать не буду. Также обещаю, хм, застрелиться, если главным виновником, косвенным или прямым, вы признаете меня...
— Не надо стреляться профессор, — встал Шарапов меж ними. — Если вы застрелитесь, ваши больные разорвут нас на части.
— Надеюсь, — малопонятно усмехнулся  профессор. — Кстати знаете, что сказал  Йозеф Чапек, известный чешский художник? Он сказал, что лучше всего была бы пьеса без автора, без текста, да, пожалуй, и без актеров и зрителей, потому что все это лишь мешает успеху режиссера.
— То есть вашему успеху? — сказал Жеглов, понюхав правую свою ладонь.
— Нет, успеху моих недоброжелателей, — ответил профессор.
— Не могу представить нашу клинику без зрителей, актеров и убийц, — хмыкнул Шарапов.
— Мадмуазель Генриетта попросила меня передать вам приглашение как-нибудь зайти к ней на чашечку шоколада, — обратился Перен к Жеглову, одарив Шарапова смутным взглядом. — У нее к вам несколько вопросов, касающихся свободы выражения чувств в Советском Союзе.
— В Советском Союзе секса нет! — веско сказал Шарапов, постаравшись стать похожим на товарища Суслова, заведующего идеологией СССР.
— А мы не в Союзе, — тяжело посмотрел на него Жеглов. — Мы, дорогой мой, во Франции, а тут свои чудеса.


4. Пахнет «Аленкой».

— Эх, знаешь, Володя, какие мне сны в последнее время сняться, — обнял гитару, Жеглов, когда дверь за профессором закрылась. — Я баб в них ебу, почем зря. И не каких-нибудь Мурок с Лельками, а наших, санаторских. Вот сегодня снилось, как девку в шоколаде дрючил. Если бы ты знал, как она от счастья визжала, а потом, чтобы, значит, в смысле гигиены все законно было и от благодарности женской, весь шоколад с меня аккуратненько так язычком слизала...
— Вот оно что! А я-то думаю, чего это ты к себе принюхиваешься! Пахнешь сам себе, что ли? Каким шоколадом хоть? «Аленкой»?
— Не «Аленкой», импортным каким-то, но вкусным.
— А ты почем знаешь, что вкусным?
— Стыдно сказать, Володя, но она так лизала, что я заинтересовался, и тоже попробовал, и, не поверишь, весь с нее слизал.
— Как ты мог, Глеб?! Ты же советский милиционер?! Я думал, она тебя для себя эксплуатирует, а ты, оказывается, сам выгоду имеешь!
— Да вот, боевой советский милиционер с бабами импортными ночами трахается. Что ты будешь делать! Это, наверно, тлетворный Запад так на меня повлиял… Эх, — и ударил по струнам:

Ой, где был я вчера — не найду днем с огнем!
Только помню, что стены — с обоями, -
И осталось лицо — и побои на нем, -
Ну, куда теперь выйти с побоями!
Если правда оно -
Ну, хотя бы на треть, -
Остается одно: только лечь помереть!

— Ты не сокрушайся, ведь во сне это было, -  с удовольствием послушав, перестал давить Шарапов. — А это обстоятельство вину сильно облегчает.
— Во сне говоришь? А почему тогда шоколадом от меня прет,  хоть утром умывался?
— Я никакого запаха не чувствую, хоть убей, — сказал Шарапов, понюхав щеку друга.
— Зато я чувствую!
— Может, не то тогда умывал?
— Я все умывал, Володя. В том числе и то, на что ты намекаешь. Так что приходи ко мне сегодня в шкафу ночевать. В нем замочная скважина будь здоров, посмотришь, что и как, а утром доложишь.
— Сегодня?.. — замялся Шарапов. — А может, завтра?..
— Что, с Лизой сегодня трахаешься?
— Зачем ты так?.. Я ее люблю.
— Понятно. Ну, давай, тогда завтра приходи...
— Слушай, Глеб, а зачем тебе это?
— Что зачем?
— Ну, знать, кто к тебе ночью приходит? Меньше знаешь, лучше спишь.
— Что-то ты буржуйское поешь, Шарапов, — нахмурился Жеглов.
— Да нет, не буржуйское. Просто я знаю, кто к тебе приходит...
— Кто?
— Галлюцинация.
— Такой бабы не знаю. Француженка, небось?
— Профессор тебя лечит колесами?
— Лечит.
— Ну вот, у них такое побочное действие. И все, как наяву,  и кайф, и запах шоколада. Заметь, только запах, белье постельное ведь чисто?
— Чисто. Потому что она замаранное шоколадом сняла и новое с фиалковым запахом постелила.
— Ну-ну, с фиалковым запахом. Это, Глеб, системный бред называется, — сочувственно посмотрел Шарапов.
— Набрался… ты тут, — сказал Жеглов, стоя уже на руках.
— Это точно.
— А знаешь, Володенька, что в голову мне сейчас пришло? — встал Жеглов, красный лицом,  на ноги.
— Что?
— Что ты, — мгновенно завернул Шарапову руку за спину, — подсадная утка.
— Да ты что, Глеб! Я ж советский милиционер, воевал, ранен был, Горбатого с Фоксом брал!
— Если ты советский милиционер, почему тебя профессор Гастингсом назвал? А-а!.. Понятно, ты — аглицкий шпион!
— Отпусти, Глеб, больно.
— Не отпущу. Милосердие — поповское слово. А ну пошли!
Жеглов повел Шарапова к креслу, посадил. Взял левой рукой с письменного стола кружок скотча, примотал де Маара к спинке. Обыскал. Нашел в кармане галифе свой бумажник, сказал торжествующе:
— А я его все утро искал! Да ты брат, не аглицкий шпион, и даже не подсадная  утка, ты пошлый карманник! Счас мы с тобой в Петровку, 38, играть будем.
Жеглов, злорадно улыбаясь, включил настольную лампу, направил в лицо Шарапова.
— Хватит, Глеб, фраера из меня делать! — отстранился тот от яркого света. — Я тебе не Кирпич, кошельки дергать.
— Да, ты не Кирпич, мистер Гастингс. Ты – шест. Рассказывай, чей. А орать станешь – хавало заклею, письменно станешь колоться, а это долго и нудно, да и к ужину опоздаем.
— Что такое «хавало»?
— Ну вот, молодец, почин делу. Чтобы русский человек не знал, что такое хавало?
— Да ты сам не русский! — закричал Шарапов. — Чтоб русский человек так по-лягушачьи квакал? Ты сам шпион! Говори, кто тебя в Эльсинор заслал? Говори, сука!!
Жеглов оторопел.
— Ты ж знаешь, баба у меня, считай, француженка. Вот и научился.
— А! Баба у него француженка! За это у нас десятка!
— Слушай, кончай дурика корчить, смотреть противно.
— Сам кончай, ментовская рожа. Выключи лампу, глаза сожжешь!
— Хорошо, мистер Гастингс, выключу, — выключил, сел напротив. — Ты сейчас минут пять посидишь, придешь в себя, а потом все расскажешь. Все, что знаешь об этом сатанории.
— Я мало что знаю...
— Как это так? Столько лет здесь паришься и не знаешь?!
— Да лечит меня профессор, потому и не знаю...
Де Маар рассказал Жеглову о своей беде.
— Так… Значит, ты людоед… — выслушав,  посмотрел тот с уважением. — Лягушки, значит, надоели, и ты за человечину. Ну ничего, мы это быстро поправим. Но сначала — память.
Жеглов встал, остатком пластыря замотал задергавшемуся де Маару рот. Закончив, с привычной, судя по сноровке, работой, окинул озабоченным взглядом комнату:
— Где-то тут иголки швейные были...
Де Маар, бледный, замычал, задергался так, что кресло опрокинулось на бок.
— Ой-ёй-ёй, как мы боимся, — Жеглов, глянув на мученика мельком,  пошел к секретеру, выдвинул ящичек, достал маникюрные ножницы, сверкавшие никелем. — А что ты потом будешь делать? С иголками под ногтями? Счас мы их найдем, и твоим буржуйским холеным ноготочкам больненько, очень больненько сделаем. Я иголочки сейчас поищу, может, еще что найдется, а ты вспоминай пока, ой, вспоминай.
Тон мычания де Маара изменился с протестующего на соглашательский.
— Вспомнил? — обернулся Жеглов.
Де Маар закивал.
— Честно?
Ответом было положительное мычание.
— Просто замечательно. А во сне что теперь будешь видеть?
Де Маар стал вздергивать подбородок в сторону Жеглова.
— Меня? Вот и хорошо, вот и ладненько, — опустившись на колени, срезал ножничками пластырь с головы Маара. — Эка быстро у меня получилось. Если дальше так с клинической терапией пойдет, глядишь, профессором психиатрии стану.
— Руки развяжи, профессор, — отерев лицо от пластырной клейковины, выдавил Маар.
— Не, потом — лечебный эффект может пропасть, — рывком вернул Жеглов кресло в штатное положение. — Ты сначала доложи мне все, что знаешь, потом – свобода, как осознанная необходимость.
Постояв у окна,  Жеглов вернулся к столу, уселся, посмотрел на Маара. Тот неподвижно сидел, глядя прямо перед собой и ничего не видя. Голубые его глаза казались стеклянно-кукольными.
— Что с тобой, Володя?! — подался к нему встревожившийся Жеглов.
Маар сказал тихо:
— Я все вдруг вспомнил… Почти все.
Шарапов не стал говорить – в дверь постучались.
— Да! — сказал Глеб, и вошла заговорщицкого вида Аннет Маркофф, явно с последней сплетней. Увидев, что хозяин номера не один, она заинтересованно спросила, что это такое они репетируют?
— Советскую драму «Место встречи изменить нельзя», — ответил гэбэшным голосом Жеглов. — Не хотите сыграть в ней роль Зои Космодемьянской, повешенной гитлеровцами на морозе?
— Я на минутку зашла, мусор унести, — бросилась горничная к корзине.


5. Последнее дело

Когда дверь за Аннет захлопнулась, Жеглов посмотрел на Шарапова.
По щекам того текли слезы.
— Ты чего расквасился? — подался к нему. — Что-то тягостное вспомнил?
— Нет, не вспомнил, — сказал Шарапов, — а как бы узнал. Нет, не узнал, а посмотрел.
— Что посмотрел?
— Две серии из своей жизни.
— Понятно. А как они называются?
— Первая называется… Первая называется «Последнее дело Мегре»...
— А вторая?
— «Последнее дело Пуаро».
— А сейчас какая серия?
— «Последнее дело Жеглова», я думаю, — посмотрел на него Маар как на покойника.
— Не врешь?.. — сглотнул слюну бывший начальник отдела по борьбе с бандитизмом.
— Зуб даю, — сказал бывший дипломат.
— Значит, под танк иду, сам того не зная?
— Да… Идешь
— Понятно… Гранату-то подашь, если что?
— Подам.
— А есть?
— Куплю сегодня у Мейера.
— Ну, тогда изложи мне краткое содержание упомянутых серий, — взяв себя в руки, устроился Жеглов в кресле
Маар изложил. На серию «Мегре» и него ушло 11 минут. На серию «Пуаро» — 9.
— Интересные шляпки носила буржуазия, — выслушав, помрачнел Жеглов. — Значит, я псих?
— Значит, — скривил Маар губы.
— Да, дела… Два видных опера в деревянных костюмах, а фактов на копейку. Так говоришь, после последней вашей встречи следователь по особо важным делам Пуаро поздним вечером тайно проследовал к мадмуазель Генриетте, всю ночь дома отсутствовал, а следующим вечером был обнаружен в своем номере, в своей постели, в своей пижаме, но чуточку не в себе, то есть мертвым?
— Да, мертвым. Без всяких признаков насильственной смерти. Профессор Перен после вскрытия сообщил мне, что смерть произошла в результате инфаркта миокарда, четвертого по счету за последние три года. И добавил, что покойный мог бы прожить еще лет десять, если бы берег себя, тем более, в санатории ему назначались самые прогрессивные медицинские средства и процедуры.
Жеглов молчал, вспоминая, как недавно профессор советовал ему беречь сердце: «Равнодушнее живите, равнодушнее, и проживете еще не один десяток лет».
— С чего вы хотите начать работу, господин милиционер? — спросил Маар, желая отвлечь Глеба от неприятных мыслей.
— Вы принимали участие в похоронах Пуаро? — спросил Жеглов, решив жить, сколько получится.
— Да. Конечно. Предваряя следующий вопрос, скажу, что гроб вынесли из морга заколоченным.
— Надо делать эксгумацию… Ночью, втихаря.
— Не надо. Сегодня профессор собирается вскрывать Наполеона Бонапарта...
— Ну и что? — Жеглов смотрел на Маара одобрительно.
— После вскрытия и до похорон тело императора будет находиться в морге.
— Вы знаете, как туда проникнуть?
— Да. От Пуаро у меня остались отмычки.
— Не надо мне чужих. Свои в мастерской изображу. Когда пойдем?
— Я думаю, надо сделать это сегодня ночью, завтра его похоронят.
Жеглов покивал. Потом посмотрел на Маара:
— А с кошмарами как? Я имею в виду, как насчет ежедневного электрофореза?
— Не знаю. Если я откажусь делать его сегодня, профессор нас заподозрит.
— Тогда придется немного потерпеть.
— Я не хочу терпеть.
— Не понял?
— Я не хочу терять то, что мне дорого – память о Мегре, память об Эркюле Пуаро. Не хочу.
— Мне тоже не хочется лезть под танк с гранатой, — свинцово посмотрел Жеглов. — Но надо.
— Надо, так надо. Если что, вы ведь повторите процедуру, профессор?
— Это с иголками-то под ногти?
— Да.
— Повторю. А чтоб она прошла успешно, прошу не описывать ее в ваших памятных ежевечерних записках.
— Хорошо, я ничего о ней не напишу. Пойдемте обедать? Рабле, наверное, уже нервничает, нас ожидая?
— Да, вот еще, что, гражданин Маар, — сказал Жеглов, поднявшись на ноги. — Нам предстоит с вами работать, и… Как бы вам это сказать...
— Вы хотите сказать, что вам будет легче работать с товарищем Шараповым, нежели чем с представителем загнивающей аристократии?
— Да, примерно это я хотел сказать, господин Маар.
— Хорошо. Вот тебе моя рука, Глеб.
Они пожали друг другу руки, затем обнялись, как перед последним боем и пошли поиграть перед ужином в настольный теннис.


6. Чудеса

Утром следующего дня Жеглов сделал 10 гимнастических упражнений по 20 раз каждое, хотя профессор Перен запретил ему такие физические нагрузки, затем позавтракал пельменями в обществе Шарапова, выглядевшего как овсяная кашка, составлявшая его утреннюю трапезу.
— Ты что такой? — спросил Жеглов друга, напиваясь чаем.
— Да как-то странно все помнить, что вчера было. Раньше просыпался, читал, что было давеча. Завтрак, обед, ужин, с профессором пара слов, с Лизой то-то и то-то. Все как-то просто было, как в стенограмме. А сегодня ночью почти не спал, потому что память стала как калейдоскоп, чуть тряхнешь – совсем другая картина.
— Ты что, на электрофорез вечером не ходил?!
— Не ходил…
— И за тобой не посылали?
— Нет.
— Значит, профессор узнал, что я тебя вылечил. От кого узнал? – Глеб готов был разозлиться.
— Да ничего он не узнал. Я перед завтраком ходил к нему, жаловался, что всю ночь кошмары мучили. «Пусть это станет вам уроком», сказал он желчно и вон отправил небрежным взмахом руки.
— Значит, с Лизой перетрудился. Что собираешься делать?
— Пойду, посплю… — подавил зевоту Шарапов.
— Я тоже, пожалуй, посплю… Ночью кошмары снились, наверное, от тебя подцепил.
— А что снилось? Людоед Бокасса?
— Да нет. Людоеды мне спать не мешают.
— А что тогда?
— Понимаешь, в два ночи я что-то проснулся, — или приснилось, что проснулся, — подошел к окну, чтобы на луну полупоглазить, такой от нее свет шел, мягкий, густой. И только я на ночное светило вылупился,  как сверху, с третьего этажа, а может, крыши, что-то упало — шмяк об отмостку. Вниз посмотрел  — женщина в ночной рубашке ничком лежит, чем-то на Аленку похожая. И кровь лениво так из-под нее по бетону растекается, а из расколовшейся черепушки мозги с извилинами кажутся, как живые. Естественно, я портки как дембель быстренько натянул и вниз, к ней, как был без фрака, то есть верхней одежды. И что ты думаешь?  Минуты две, даже меньше, я к ней бегом бежал, но ее уже унесли, не сама же ушла…
— И что потом?
— Потом я к Жерфаньону пошел. Разбудил, привел минут через пять, а крови нет, как не было.
— Может, отмыли?
— Ну да. Отмыли и высушили за пять минут.
— А Жерфаньон что?
— Да ничего. «Вам, сударь, наверное, показалось», — зевнул во все хавало, и домой, как лунатика очнувшегося, повел.
— Спросить его об этом?
— Зачем?
— Может, тебе показалось или приснилось…
— Спроси, — посмотрел Глеб неопределенно.
— Ты что так смотришь?
— Она не из твоего окна, случаем, упала?
— Ты с ума сошел? Я же с Лизой был! Она в два как раз уходила.
— И вы, конечно, ничего не видели?
— Нет. Я бы тебе рассказал…
— Ну ладно, — допил Жеглов кофе. — Пойду-ка я баиньки.

Они расстались. Де Маар направился к Жерфаньону спросить о ночном инциденте. Тот недоуменно пожал плечами:
— Ничего такого не помню. Да и с утра все на месте – и пациенты и персонал.

Глеб пошел к себе, улегся в кровать. Заснуть не удалось. Решил почитать — надо же чего-то читать культурному человеку. Подойдя к книжному шкафу, раскрыл створки. Присел, стал рассматривать корешки книг на нижней полке. Ни одно название любопытства его не возбудило. А вот узкая планка, прикрывавшая цоколь шкафа, заинтересовала. У самого пола ее нижняя кромка несла едва заметные повреждения.
— Тайник, — решил Глеб, и стал искать гвоздь с согнутым острием, при помощи которого планку вынимали. Он нашелся за шкафом. В тайнике прятался довольно объемистый целлофановый пакет. В нем было аккуратно уложенное дамское белье.  Тонкие, блестящие чулочки. Кружевные пояса, корсажи и всякое такое. Все белое или красное. Красивое, эластичное, блестящее. Преодолевая смущение, Жеглов осмотрел каждую вещь. Размеры были под крупную женщину. Кому все это доставляло тонкое удовольствие? Комиссару Мегре? Эркюлю Пуаро? Жеглов попытался представить Мегре в чулочках и корсаже. Не получилось. Пуаро тоже не вышел. Поначалу. Пока не вспомнился Геркулес, три года проходивший в женских одеждах Омфалы. Значит, все  это принадлежало Пуаро с его прославленной аккуратностью, с  его любовью к красивой одежде, украшениям и безделушкам, щепетильностью, требовательностью к своему внешнему виду.  Вот дела! К чему только холостой человек от одиночества  не приходит! А я смог бы такое надеть? Нет. Точно нет.
Глеб запихал белье в пакет. Как пропитанное диким зельем. Вернул в тайник. Скрыл его цокольной планкой. Постояв у окна, улегся на диван. Полежал, подумывая о женщинах бывших и санаторских, пока не пришла пора топать на обед.
Де Маару о штучках Пуаро он ничего не сказал. Хотя хотелось.


7.  Из поповских

После обеда пошел снег, Жеглов решил прогуляться по парку, побродить в одиночестве, и у статуи Кассандры наткнулся на Пелкастера, явно чувствовавшего себя снежинкой в снежном океане.
— Прекрасная погода, не правда ли? — обрадовавшись встрече, спросил тот у Жеглова.
— Правда.
— Я вижу, вы чем-то озабочены?
— Озабочен.
— Чем, если не секрет?
— Мне нужен пулемет, — сказал Жеглов, прямо глядя в глаза эльсинорскому чудаку. — В крайнем случае, крупнокалиберный пистолет. У вас есть?
— Понимаю, вы хотели побыть в одиночестве...
Пелкастер смотрел дружелюбно, как ребенок, потому Жеглов неожиданно для себя признался:
— Просто я вчера узнал, а сегодня поверил, что являюсь психически больным человеком, а это, — очертил подбородком полуокружность, — сумасшедший дом, в чем я все больше и больше убеждаюсь. Вы, гражданин, тоже сумасшедший?
— Да, разумеется, — расцвел Пелкастер
— А по какой статье наблюдаетесь?
— Ну, я считаю… Нет, я определенно знаю, что буду жить после смерти. И многие люди тоже.
— В этом уверены многие отсталые люди. Как мне сказал один раскаявшийся деревенский священнослужитель, постулат о жизни после смерти есть краеугольный камень каждой религии.
— Нет, я веду речь не о религии. Вы читали «Философию общего дела» великого ученого Федорова Николая Федоровича, вашего первого Гагарина?
— Нашего первого Гагарина??
— Да. Николай Федорович, по родному отцу Гагарин, поднялся над Землей намного раньше первого космонавта Юрия Алексеевича Гагарина.
— Я читал лишь дела, показания и Уголовный кодекс Российской федерации, — не стал вникать в смысл услышанного Жеглов. — И этой литературы мне было вполне достаточно, по крайней мере, по объему.
— Вы делали это, потому что целиком отдавали себя работе, весьма необходимой, и опасной работе, которую могут делать лишь мужественные люди. Другие люди, не менее мужественные, мужественные духом,  целиком отдают себя осмыслению мира, поискам лучших путей развития. Вот Николай Федорович, например,  выдвинул идею регуляции природы средствами науки и техники. Высшую цель этой регуляции он видел в воскрешении предков путем овладения природой, в переустройстве человеческого организма, освоении космоса и управлении космическими процессами, — произносил Пелкастер как по бумажке. — Воскрешение, достижение бессмертия Николай Федорович рассматривал как общее дело человечества, ведущее к всеобщему братству и родству, к преодолению всякой вражды – разрыва между мыслью и делом, учёными и неучёными, богатством и бедностью, городом и деревней.
— Это что-то вроде строительства коммунизма, да?
— Нет, строительство коммунизма — это другое, — пренебрежительно махнул рукой Пелкастер, — это совсем в другую сторону. Федоров посягнул на большее – он предложил сделать так, чтобы люди были счастливы, не только в этой жизни, но и после телесной смерти. К сожалению, в момент появления «Философии общего дела», общество не было готово к восприятию идей, в ней изложенных, к претворению их в жизнь, прежде всего, из-за технической недоразвитости. Но дело изменилось после победы на Земле сначала промышленной революции, а потом и компьютерной. Кстати сказать, идеи Федорова и его единомышленников владели умами многих талантливых людей – среди ваших соотечественников можно назвать Федора Достоевского, Льва Толстого, Владимира Соловьева, Константина Циолковского,  Андрея Платонова, Николая Заболоцкого… Среди западных мыслителей...
— Можно короче, папаша? — посмотрел на часы Жеглов. — Ты не крути, пожалуйста, и не перечисляй, а прямо скажи, начали воскрешать предков в текущий момент, али как?
— Начали. Через пятьсот лет, — упал духом Пелкастер, поняв, что всех слов, теснившихся в его душе, он высказать не сможет.
— А ты откуда знаешь?
— Меня воскресили.
— И отправили сюда, в прошлое? За какие это грехи?
— Не за грехи – там их почти нет. Меня сюда отправили миссионером.
— А! Значит ты из поповских… Понятно.
— Называйте меня как хотите, мне это не важно, — посмотрел безгрешно. — Моя цель – святая, моя работа – это сделать так, чтобы люди жили, боролись за общее дело и умирали без страха.
— Тогда ты не миссионер, тогда ты – комиссар, — помрачнел Жеглов, вспомнив, что собрался под танк с гранатой.
— Я, кажется, что-то не то сказал… — спохватился Пелкастер. — Вы так не переживайте. Вы поживете еще, бурно поживете, а потом мы вас воскресим...
— За какие это заслуги?
— Многим из наших нравится, какой вы человек, и они хотели бы с вами соседствовать, чтоб в разведку вместе сходить, попеть за праздничным столом, мужеству научиться, самоотверженности.
— Не, воскресить меня не получится, — подавил скептическую улыбку Жеглов. — Грехов у меня – вагон и маленькая тележка.
— Вы оставите их здесь. И оттуда будете их снисходительно обозревать.
— Хорошо бы. Оттуда снисходительно обозревать. Да не верится мне, не то образование.
— Вы хотите доказательств?
— Работа такая, — развел руками Жеглов. — Без доказательств мы к прокурорам не ходим.
— Хорошо. Через три дня вы их получите, — как-то печально сказал Пелкастер. — Идет?
— Идет.
— Вы хотите что-то спросить?
— Да. Вы можете объяснить мне, что в этой дыре происходит?
— Сумасшедший дом здесь происходит, — ликующе засмеялся Пелкастер, — сумасшедший дом или, если хотите, самое настоящее Чистилище! Но вы не отчаивайтесь — все кончится неплохо.
— Значит, чистым отсюда выйду, как из баньки, — сказал Жеглов, довольный тем, что чудик встретился ему на пути. — Ну, прощевайте, гражданин поп, мне пора.
— Встретимся через пятьсот лет, — пожал ему руку Пелкастер. — Споете нам...
— А почему бы и не спеть, ежели через пятьсот, — пожал плечами Жеглов и, попрощавшись, продолжил прогулку.


8. А много у вас таких?

Было зябко, серо, северный ветер дул вялыми порывами, все вокруг выглядело болезненным,  не опохмелившимся еще после дурной зимы. Думая, что двести граммов значительно улучшили бы погоду, Жеглов шел наобум.  К «Трем Дубам» его привели ноги. Голова говорила ему, что с визитом к женщине, возможно, виновнице смерти следователя Пуаро, надо бы повременить, да и Пелкастер этот чудной, из будущего, товарищ, не зря ведь стал на его пути ангелом и отпускать не хотел. Но ведь он не с визитом, а так, пройтись вокруг, баньку заодно посмотреть, а может, и истопить к вечеру, ведь суббота?
— Да, попарится, «Аленкин» дух с себя смыть, это было бы самое то, — подумал, радуясь, что нашел объяснение своему тяготению к «Трем Дубам». Будет, что сказать, если эта мамзель нарисуется.
Тут его внимание привлек иссиня черный ворон, зловеще сидевший на дубе, ближайшем к особняку. Жеглов злорадно улыбнулся, скатал тугой снежок, вдарил так, что птица очухалась лишь у самой земли. Порадовавшись меткости, огляделся. Подумал, что вход в баню наверняка находится со стороны леса. Боковой дорожкой (чтоб не увидела из окна) пошел к нему. Подойдя к двери, почитал сообщение на мемориальной доске. Вспомнил, что граф Воронцов, с одной стороны, «полуподлец, полуневежда, но есть надежда, что будет полным, наконец », а с другой стороны, продав огромное имение, уплатил из благородных соображений кабацкие долги офицеров своего оккупационного войска перед выводом его на родину. Сказав себе: — Интересный, наверное, был человек, посмотреть бы на него, — проследовал в баню. Она его удивила некоторой схожестью с «Сандунами». Парилка, правда, оказалась простецкой. Жеглов постоял в ней озадаченным экскурсантом. Подумал, что все тут как-то несоразмерно, разнородно. Эта убогая парилка, мраморный зал, кажущийся огромным по сравнению со зданием, его вмещающим. Обычная деревянная бочка и бассейн из розового камня. Греческие барельефы и булыжники вокруг печи, три из которых побывали в брюшной полости человека, парившегося тут с прекрасной женщиной. Тут дверь позади него скрипнула, он обернулся и увидел эту женщину.
Она была в черном. Черные круги под глазами. Никакой косметики. Стояла прямо, смотрела так же. Жеглову стало неловко, он замялся, сказал:
— Вот, попариться собрался, гляжу, что и как...
— Водки хотите? — спросила женщина, не изменив выражения лица.
— Водки? Кто ж ее не хочет? — заморгал Жеглов артистично.
— В таком случае пойдемте со мной. Баню вам истопят к вечеру.
Женщина повернулась, пошла. Жеглов двинулся за ней. Войдя в гостиную, увидел столик у дивана. Накрытый. С графинчиком. Запотевшим. Рядом две рюмки. Вокруг – закуски. Тонко нарезанная твердая колбаска. Красная икорка. Корнишоны. Сыр, естественно. Когда успела? Увидела в окно, что иду к «Трем Дубам»? Наперед знала?! Вот баба!
— Садитесь, я сейчас, — ушла.
Жеглов сел. Стал смотреть на картину. На ней напряженно целовались. Подумал: «Интересные шляпки носила буржуазия, поношу и я». Взял кружочек колбаски, съел. Колбаска, как колбаска. Она вернулась. Он замер. Красавица! В черном обтягивающем платье, лицо зрелой девушки без всяких пятен под глазами, на высоких тонких каблучках. Вспомнил Пелкастера:
— «Поживете еще!»
— Сегодня неделя, как скончался мой друг Пуаро, — сказала, встав перед столом. — Помянем?
— Помянем, — только и смог сказать.
Она села. Не напротив, рядом. Сказала, коснувшись его плеча своим:
— Может быть, представитесь? Я должна вас как-то называть...
— Зовите меня Глебом.
— А я — Генриетта.
— Просто Генриетта?
— Да. Пока.
— Тогда очень приятно. Я налью?
— Конечно.
Он налил. Взяла рюмку, сказала:
— Пусть земля ему будет пухом.
— Пусть, — выпил махом. Она, повременив, выпила тоже. Закашлялась, потянулась вилкой за ломтиком сыра, заела. Он захрустел огурцом.
— Отчего он умер? — налил еще.
— Пуаро был серьезно болен. Почти полгода профессор Перен держал его на инъекциях и таблетках.
— Я слышал, старина выглядел неплохо?
— Я же сказала, профессор Перен держал его на инъекциях и таблетках. Вы почему так вдруг помрачнели?
— Мне тоже дают таблетки и делают инъекции...
— Не думайте об этом. Я спрашивала о вас у профессора, он сказал, что вы проживете пятьсот лет.
Жеглов вспомнил Пелкастера. Как тот сказал ему, прощаясь: — Встретимся через пятьсот лет.
— Вы опять помрачнели, товарищ Глеб. Так дело не пойдет, давайте лучше напиваться.
Они выпили. Закусили икрой. За стеной, в бане, что-то оглушительно упало. Жеглов удивленно посмотрел на стену, затем на нее — вопросительно.
— Это Жерфаньон тазик уронил, — пояснила Генриетта. — Ой, кажется, я пьяна в стельку!
Жеглов поощрительно улыбнулся:
— А что он там делает?
— Собирается топить печь.
— Тазиками?
— Нет, березовыми дровами. Тазик он роняет, давая мне знать, что через час баня будет готова.
— Вы пойдете в баню?
— Мы пойдем, если не возражаете.
— Что?!
— Вы испугались? Меня?!
Глеб оторопел. Не женщина, а кобыла, прет, не разбирая дороги. Нет, надо осадить.
— Пуаро был вам близок? — сказал первое, что пришло в голову.
— Да. Мы… мы любили друг друга.
— Вы такие разные… Он маленький, кругленький, с мелкобуржуазными усами, отпущенными для сокрытия таинственной женственности… Думаю, вечерами, закрывшись на все засовы, он сладострастно натягивал дамские колготки с лайкрой и туфельки на каблуках…
— Не говорите о почивших плохо, — возразила решительно. — Да, комплексы заставляли его выглядеть  самоуверенным, даже напыщенным. Да, ему, выросшему в женском окружении, недоставало мужественности. Оттого он и придавал большое значение красивой одежде, элегантной обуви, ухоженным ногтям, порядку во всем. Думаю, — улыбнулась, вспомнив безусого Пуаро, облаченного ею в женские одежды, — мы, скорее, были подружками…
Жеглов представил знаменитого сыщика в дамском белье, в том самом, которое он обнаружил в тайнике под книжным шкафом, тряхнул негодующе мужественной своей головой, и вновь обратил внимание на женщину, продолжавшую говорить:
— Так что вы можете не ревновать, мой друг, тем более что…
Жеглов не слушал. Он думал, как будет выглядеть в своих собственных глазах, помывшись с этой женщиной в бане. В глазах получился чистый милиционер, исключенный из КПСС за аморалку. «Нет, надо накатить стакан, — решил он. — С этих рюмочек одна неразбериха в голове».
— Да вы пейте, пейте, я больше не буду, — придвинула к нему пыжившийся графин. — Вы сильный мужчина, вам много надо для хорошего настроения...
Жеглов взял фужер для сока, переместил в него водку из графина, выпил. Она придвинула к нему огурцы, он  хрустнул одним. На душе сделалось хорошо. Женщина стала выглядеть домашней, почти супругой.
— А много у вас таких, как этот Пуаро? — спросил, с удовольствием на нее смотря.
— Каких таких?
— Которых держат на таблетках и инъекциях?
— Кто ж это знает, кроме профессора?
Жеглов посмотрел на смело декольтированную грудь женщины, притягательно белую на фоне черного платья, обострил взгляд: ему пришло в голову проделать с ней то, что он проделал накануне с Мааром-Шараповым.
— Знаете, я тоже принимаю таблетки и прочее, — продолжала она, — и потому мне не хочется продолжать эту тему.
— Ваша воля, — посмотрел Жеглов на графинчик, выглядевший опустошенным.
— Водки больше нет, — сказала виновато. — Коньяк будете?
— Какой?
— «Наполеон».
— Да, кстати, о Наполеоне. Как вы считаете, смерть его была случайной?
— Хотела бы я так умереть… — вздохнула по-детски. — На гребне счастья.
— Так как? Случайной она была или нет?
— Как вам сказать… Половину своей жизни в Эльсиноре он провел на башне, трижды там простудился, дважды – подвернул ногу в спешке, раз – расшиб копчик.
— Не юлите, сударыня, умоляю.
— Конечно же, никто его не убивал. Насколько я знаю, профессор Перен приказывал Жану Керзо не спускать с императора глаз, но Керзо ослушался и побежал смотреть на эту дурацкую сцену, я имею в виду вступление доблестных французских войск в Эльсинор. Сейчас он в большом расстройстве – профессор в наказание урезал ему месячную ставку и лишил бонуса за квартал, а это приличные деньги.
— Нашли стрелочника… Кстати, сам профессор не выглядит расстроенным. Два трупа за неделю, а он как огурчик с пупырышками в хорошем маринаде.
— Товарищ Жеглов! — проговорила умоляюще. — Вы забываете, что находитесь в обществе женщины. Вас, что, назначили следователем?
— В общем, да.
— А… Вот почему вы сюда пришли...
— Я пришел сюда попариться. Так где «Наполеон»?
— В морге, я думаю.
— Коньяк?!
— А!.. Минуточку, — расцвела виноватой розой, — сейчас принесу.
Бутылка оказалась непочатой, Глеб порадовался. Коньяк был хорош. Забыв о следственном долге, он принялся осваивать женщину зрением. Чем дольше смотрел, тем больше она ему приходилась по душе. Искренняя в деталях, женственная, знающая, что мужчины хотят от женщин, и что женщина может от них получить, и как восхитительно закончится партия, если тонко сыграть дебют, напористо — миттельшпиль и бесшабашно – эндшпиль. И ведь чувствуется, видно, что этих партий у нее в головке много, и французская фривольная, и испанская гордая и, даже, может быть, Каро-Кан с черт знает какой позицией. Дав экскурсии по себе завершиться рюмочкой во здравие, Генриетта сказала:
— У меня есть к вам предложение. Давайте условимся, что будем говорить друг другу одну лишь правду?
— И ничего кроме правды?
— Да.
— Давайте, — согласился Жеглов и тут же пожалел об этом, ибо женщина с места в карьер взяла его за рога:
— В таком случае скажите, почему вы испугались, когда я вам шутки ради сказала, что, возможно, пойду с вами в баню?
— Я не испугался, но удивился. Вы такая женщина, к вам надо привыкнуть, породниться, что ли.
— Вы все сказали?
— Нет. Я бы добавил, что мне трудно вообразить себя любовником такой женщины как вы, вообразить на первом часу нашей с вами партии.
— Помилуйте, но ведь я вам не предлагала секса, тем более, в бане! Я с утра хотела попариться, это освежает, тут вы возникли… Ну я...
— Вы просили меня сказать честно, и я сказал. Можно теперь я спрошу?
— Спрашивайте.
Глеб посидел немного, глядя в сторону. Налил рюмку коньяка. Выпил залпом. Закусил лимонным кружочком. Посмотрел исподлобья на женщину, с удовольствием на него глядевшую, спросил, как подсудимую:
— Из каких соображений вы лишили жизни гражданина Пуаро? И каким способом?
Генриетта ничуть не смутилась. Мужчина сделал ход в их партии, обдуманный, по его мнению, ход, первый на пути к торжеству. Теперь ее ход, и она его сделает без размышлений, потому что мужчина против женщины, это то же самое, что перворазрядник против гроссмейстера.
— Хорошо, я скажу вам правду, но...
— Что «но»? Говорите.
— Как вы относитесь к ролевым играм? — искренние ее щечки порозовели.
— К ролевым играм? Это когда баба палачом одевается, а мужик – собакой? А потом собака палача дрючит?
— Ну, примерно так.
— Никак не отношусь, ибо не пробовал. Был, правда, свиньей несколько раз, но партнерше не понравилось.
— Так вот, дорогой мой товарищ, я хотела бы поиграть в эти игры… То есть рассказать вам все в костюмах и декорациях.
— В костюмах и декорациях? Погодите, погодите… Вы ведь и Мегре предлагали сыграть свою роль в костюмах и декорациях, и он сыграл в ящик?
— Боитесь, разыграв со мной ролевую игру, сыграете в ящик? Вы, сильный, опытный мужчина, боитесь слабой женщины?
— Не боюсь. Просто я не готов еще с вами лечь.
— О, нет, не подумайте, что я хочу вам открыться в постели или после нее, совсем нет. Просто свяжите мне руки, заклейте рот, привяжите, и пытайте, пытайте как палач! Бейте меня плеткой, ударьте кулаком, вгоните мне под ногти иголки, и я вам все скажу, как на духу. Все, всю правду.
Глаза ее блестели. Жеглов оторопел. Похоже, этой бестии известно, что он проделал с Луи де Мааром-Люкой-Гастингсом-Шараповым. От кого? От горничной? Вряд ли та успела. От Шарапова-аристократа? Сомнительно. Или просто читает мысли? Читает? Похоже. Ну и пусть читает. «Бейте ее плеткой, подбейте глаз, вгоните под ногти иголки!» Ну, погоди, куколка! Сейчас ты получишь все, получишь по полной программе.


9. Сплошная зоология


Жеглов встал, массируя кисти и декламируя:

Я женщин не бил до семнадцати лет -
В семнадцать ударил впервые, -
С тех пор на меня просто удержу нет:
Направо — налево
я им раздаю «чаевые»,-
пружинисто прошелся по комнате. Вернулся к ней, резким рывком разодрал платье от ворота до подола. Увидел вторую пару грудей, не удостоенную бюстгальтером, присвистнул. Женщина продолжала сидеть, заинтересованно глядя.
— Интересные сиськи носила буржуазия, — проговорил, сладив с оторопью. Рванул платье на себя. Повертел трофей в руках. Разорвал на ленты. Сказал вслух задумчиво:
— Куда бы тебя привязать?..
Вдруг рассмеявшись заразительно, стал рассказывать:
— Знаешь, Гена, у нас в России, анекдот такой есть. Поймал, значит, заяц лису на кладбище, — а ты ведь лиса, ой, лиса, — и стал к кресту могильному привязывать. Лиса  встревожилась, спрашивает:
— Ты, что, хочешь меня распять?
— Нет, раз десять! — ответил заяц.
Генриетта юмора не поняла.
— Ну, понимаешь, по-русски «распять» звучит так же, как «раз пять».
— Пошлый анекдот. А что касается счета, думаю, вы до двух не досчитаете, хотя и много говорите.
— Смотря что стану считать. Если твои косточки – до двухсот дойду. Однако хватит разговоров. Пожалуй, я тебя к столу привяжу, больше некуда а то.
Жеглов подошел к обеденному столу, стоявшему у стены под картиной, на которой напряженно целовалась обнаженная парочка, вытащил его на середину комнаты, взял женщину на руки, — та жеманно прижалась, — водрузил на стол, снял чулки и туфельки, напевая:

— Конец простой — хоть необычный, но досадный:
Какой-то грек нашел Кассандрину обитель, -
И начал пользоваться ей, не как Кассандрой,
А как простой и ненасытный победитель, -
привязал руки-ноги к ножкам. Затем постоял, оценивая свой труд. Генриетта тем временем думала, из каких соображений этот человек в своем речитативе упомянул греков и Кассандру. Не узнал ли он чего о ее Подземном Мире, о мире Астарты-Афродиты? Нет, пожалуй, нет.
— Ну и как вам? Удобно? — спросил Жеглов тем временем участливо.
— Было бы вам удобно, — сверкнула в ее глазах скабрезная искорка. Если она и страшилась чего, так это того, что этот новый русский не превзойдет старого, не превзойдет Мартена. Тогда, может быть, ей станет скучно, и вечер станет зряшным.
— Обо мне не беспокойтесь, — махнул рукой. — Как-нибудь слажу.
— В таком случае, если вам не трудно, подложите мне под голову подушку.
— Ту, с дивана? — посмотрел на последний, усеянный разного рода подушечками.
— Нет, принесите из спальной.
— Понимаю! — подмигнул, и скоро кокетливая подушка с кружевной оторочкой позволяла женщине наблюдать за прошеным мучителем без напряжения. Тот к тому времени попивал коньяк, рассматривая подошвы ее ступней, удивительно розовые для зрелой женщины.
— Думаю, инсталляция созрела, — сказал, допив. — Теперь дело за инструментами.
— Иголки в серванте, в круглой коробочке.
— Спасибо, я потом посмотрю. У вас в доме имеется что-нибудь вроде кухоньки?
— Вы проголодались?!
— Нет. Но там наверняка есть разделочный нож, чесночный пресс или что-нибудь вроде.
— Если вы нанесете мне тяжкие телесные повреждения, то остаток жизни проведете в смирительной рубашке, будьте уверены, — поджала губки.
— Да нет, какие там телесные повреждения, я чуть-чуть. Вы что, не отметили, что в нашем представлении не хватает динамики и резких звуков, экшена, как сейчас говорят?
— Кухня там, — указала подбородком.
Подошел к столу. Выпил рюмку. Ушел, закусывая пластиком сыра. Вернулся ни с чем. Довольный. Встал у стола. Показал женщине кулак. Сказал, подленько улыбаясь:
— Догадайся с трех раз, что в нем?
— Знаете, уважаемый инквизитор, я уже начала скучать, — сказала правду.
— В нем таракан, большой таракан. Я положу его вам в трусики.
Подмигнув, молниеносным движением боксера сунул кулак в обещанное место, разжал пальцы. Насекомое, оказавшись в кудрявом лесу, нервно задвигало всеми шестью ногами.  Генриетта завизжала, задергалась. Стол заходил ходуном.
— Как вы болезненно воспринимаете это маленькое насекомое… — вынул руку, прошелся ладонью по животику. — Боитесь, заползет в половую щель? Вряд ли. Хотя, кто знает, может, он самец.
Женщина зарыдала. В бане звонко уронили тазик на мраморный пол.
— Выньте, его выньте, умоляю! — попросила сдавленно, попросила, ненавидя Жерфаньона (последний, давно приложивший ухо к стене, услышал эти слова и немало озадачился).
— Я там еще кусочек сыра в мышеловку положил, думаю, кульминации  нашей драмы долго ждать не придется.
Генриетта замолчала, расширившиеся ее глаза смотрели на кухонную дверь. Раздался резкий щелчок. Мышеловка сработала.
— Шустро! — расцвел Жеглов. — Вы пока тут пообщайтесь с насекомым, а я за мышкой сбегаю.
Ушел на кухню, сделав крюк к столику с коньяком. Вернулся с мышеловкой — в ней бесновалась серая мышь.
— Ух, ты какая! В трусики хочешь? Нет уж! Сначала – прелюдия. С нежными поцелуями, трогательными прикосновениями, и прикусыванием мочки нежного ушка.
Сунул руку в мышеловку. Вскрикнув, мигом вынул. Посмотрел на подушечку среднего пальца. На крапинки крови.
— Да ты не мышь, сученок! — воскликнул удивлено. — Ты, оказывается, крыса, то есть крысенок!
Вытерев кровь о скатерть, покрывавшую стол, посмотрел на Генриетту с неподдельным сочувствием:
— Вот это ты попала!..
Женщина обезумела. Пыталась кричать, но горло, схваченное спазмами, выдавало клекот. Он продолжал юродствовать: достал таки крысу, взял за хвост, поднес к ее лицу, запел драматическим голосом:

Услышьте нас на суше -
Наш крик все глуше, глуше, -
И ужас режет души
Напополам...

Генриетта затихла, затравленные ее глаза  обречено смотрели на дергавшуюся крысу.
— Ну, что, будем сотрудничать со следствием? — поднес животное к самому лицу.
Она закивала. — Да-да-да!
— А говорила: иголки, плетка, побои. Нет, это маловысокохудожественно, как говорил наш выдающийся писатель Зощенко. Ты как в себя будешь приходить? На столе или за столом?
— За столом, — сказала она.
— Хорошо. Но руки я тебе свяжу. На всякий случай, чтоб поделом не зарезала.
Через десять минут Генриетта сидела за столом в красном облегающем платье и красной же шляпке – их Жеглов нашел в гардеробе. Руки ее были связаны в запястьях.


10. Все смогла пережить

— Вы жестоки, — сказала она, выпив с руки Жеглова коньяку.
— Цель оправдывает средства. К тому же я предполагаю, что вы заслуживаете большего, может быть, даже гильотины. Как там звали вашу королеву, которой головку снесли? Не Генриеттой случаем?
— Чепуха. У нас нет смертной казни. Ее звали Марией Антуанеттой. Дайте мне сыру, — мысли женщины бегали как мыши в клетке.
Жеглов дал. Она съела ломтик. Он сказал, радуясь, что пьян в самую меру:
— Обожаю кормить с рук. Еще чего-нибудь?
— Я съела бы мяса. Большой кусок.
— Это потом. Я пожарю вам с кровью. Нашу мышку.
— А вы мне понравились. Люблю людей, идущих напролом. Сейчас мало таких.
— Хорошо, что вдова
все смогла пережить,
пожалела меня
и взяла к себе жить, — пропел Жеглов.
— Вы все поете и поете. Вы что, певец?
— Я и певец, и артист, и, как оказалось, еще и мастер заплечного жанра. Вот только жизнь вкривь и вкось...
— Наркотики? Водка? Женщины? — спросила с живым интересом.
— И наркотики, и водка, и я сам.
— Что сам?
— Да понимаешь, среди людей живем. Всем нравишься, все друзья, а сам себе не нравишься и не друг.
— Профессор все поправит. Доверьтесь ему.
— Ну-ну. Доверишься ему, а он выпотрошит. Зачем ему моя рыхлая печень? Сердце с рубцами? Удивляюсь.
— Чушь. Что такое эвтаназия, знаете?
— Знаю. Это когда больных убивают из жалости. Что, Мегре и Пуаро были смертельно больны?
— Да. В нашу клинику переводят лишь смертельно больных. Потому и говорят, что она ближе к небу, чем любая другая. И Перен делает все, чтобы они умерли счастливыми. С их разрешения, разумеется.
— И Делу был смертельно болен?
— Да. У него была альтернатива. Умереть через год в нетерпимых муках как Марта Эмбер, страдавшая так громко, что весь Эльсинор вымаливал ей смерть у Господа, или...
— Вас позабавить своей кончиной.
— Он получил все, что хотел, — нахмурилась.
— Что именно?
— Свободу. И мы терпели.
— Что вы терпели?
— Рассказать по буквам?
— Нет, по слогам.
— Хорошо. Год назад профессор сказал Мартену, что болезнь его остановить не удалось, и через шесть или семь месяцев он умрет в адских муках. И потому он хотел бы ему хоть чем-то помочь...
Жеглов криво улыбнулся, сказал:
— На это Лу усмехнулся и спросил: — Чем помочь? Гильотиной?
— Нет. Инъекцией в предплечье, как только это начнется, — ответил ему профессор, — продолжила Генриетта свое повествование. — Неделю вам будет хорошо, как полному сил юноше. Вы обо всем забудете, а по истечении ее почиете во сне.
— Это мне не подходит… — пережив известие, сказал Мартен. -  Я вам не красная девица, боящаяся тараканов. Я хочу… Я хочу…
Делу замолк. Лицо его сделалось злорадно-напряженным. Он придумывал себе смерть.
— Чего же  вы хотите? — не дождавшись продолжения, спросил профессор. Говорите, я все для вас сделаю. Все что в моих силах.
  — Все что в ваших силах? — адская улыбка вмиг завладела лицом несчастного. — В таком случае, я хочу, чтобы вы меня зарезали! Вы, дававший клятву Гиппократа, зарезали! Вы, эскулап великий, не сумевший меня вылечить! Я хочу, чтобы вы пырнули меня скальпелем в печень, под ребро, вы знаете, куда надо пырять!  — этот тип вечно оригинальничал, он не мог не оригинальничать.
-Я не смогу этого сделать… — опешил Перен. — Исключено.
— Не сможете? Так наймите кого-нибудь!  — захохотал сатанински.
— Вам здесь не марсельский порт! — возмутился профессор. — Где я вам найду убийцу?!
— Это ваше дело. Но я требую, чтобы меня зарезали. В драке, ночью в постели, в парке, где угодно.
— Но почему вы именно этого хотите, почему?! Объясните! – взмолился профессор.
— Все очень просто. Родненькая моя мама с детства кричала мне в лицо, что рано или поздно меня зарежут в вонючей  подворотне или дешевом кабаке. И я хочу, чтобы так и случилось. Пусть маменька порадуются пророческой своей удаче, когда вы ей об этом сообщите. И обещаю, нет, клянусь: если вы этого мне не устроите, я переверну  верх дном весь Эльсинор.
— Вы сможете перевернуть вверх дном лишь мебель в своей палате, — заявил на это профессор. Мартена держали взаперти из-за его, скажем мягко, буйного нрава.
— Не забывайте, мне терять нечего, — упорствовал Мартен. — И я ужасну весь этот чертов сатанорий. Или просто зажгу его.
— Ну, хорошо, будь по-вашему, — сдался профессор, решив, что потом что-нибудь придумает.
— То-то же! А сейчас я хочу свободы.
Перен возражать не стал. На следующий день Мартен ушел в лес, нашел заброшенную сторожку, принялся в ней обитать. Конечно, он не верил, что профессор выполнит требование, высказанное в запале, и потому придумал план, как его переиграть. И заодно отомстить за то, что тот в течение долгих месяцев последнего года жизни не выпускал его из палаты...
Генриетта замолчала, глаза ее повлажнели.
— И что это был за план?
— Жестокий. Он отомстил профессору, надругавшись надо мной, некогда бывшей его супругой, моей дочерью, ее бывшим мужем и моей...
— Внучкой?
— Вы знаете?! Как?
— Это маленький секрет. Так что был за план?
— Зная, что профессор обожает театр, Мартен придумал поставить для него «Красную Шапочку»...
— Вы обожаете красные шляпки, я знаю. Они, кстати, вам идут.
— Спасибо. Видимо, эта моя склонность и натолкнула его на мысль сыграть именно эту вещь. Он хорошо все продумал, все до мелочей, и сделал так, что Катэр застал его в тот самый момент, когда он насиловал Люсьен в моей постели...
— Ну, хорошо, скажем, я почти поверил. Но Мегре? Вы ведь с помощью этой истории свели комиссара в гроб? Извините, но сведение в гроб и эвтаназия, это две разные вещи, это не синонимы.
— С комиссаром другая история… Как-нибудь в другой раз я вам ее открою.
— В другой раз? Опять привязывать вас к столу, опять гоняться за тараканами, крыс ловить? Нет уж, увольте, я, честно говоря, не очень люблю этих тварей, особенно крыс с их противными голыми хвостами.  Да и платьев у вас не хватит на все эпизоды темных сторон эльсинорской истории.
— Как скажете. Мегре к нам поступил с третьим инфарктом, не считая микроинфарктов – одни рубцы на сердце. Профессор его держал, долго держал. Но ко времени смерти Мартена, комиссар сдал морально. На сеансах психоанализа говорил профессору, что боится умереть в постели, что ограда Эльсинора жмет ему сердце, что одолевают ночные видения. Ну, профессор и решил его взбодрить и попросил провести расследование обстоятельств смерти Мартена. Вы знаете, Перен хоть и суров на вид, на самом деле очень мягок, это ему дорого обходится. Вот, например, сцена с вступлением французских войск в Эльсинор. Его же упросили...
— Об этом позже. Рассказывайте о Мегре.
— Хорошо. Профессор поручил ему расследование обстоятельств смерти Мартена, комиссар взялся и повел его весьма рьяно. Как раз в это самое время профессору удалось получить средство, регенерирующее сердце. Если не ошибаюсь, оно получается из каких-то там стволовых клеток. Оно, как и все чудодейственные средства, особенное. Особенное, потому что его надо вводить, в период максимального метаболизма, то есть когда организм и психика больного работают как паровоз на подъеме...
— И вы все вместе сделали его паровозом, и он развалился в самый неподходящий момент...
— Пусть будет так, — сказала Генриетта удрученно.
— Пусть будет. Пока.
— Рассказать теперь о Пуаро?
— Нет. Война войной, а обед по расписанию, сегодня Рабле обещал мне настоящие сибирские пельмени.
— А мышь?
— Что мышь?
— Вы обещали запустить ее мне в трусики.
— Потом. Доверяю ее вам, подкормите, чтоб стала большой и толстой, тогда и запустим.
— Вы знаете, я боюсь вас. Никого никогда не боялась, а теперь боюсь. И это мне по-женски нравиться.
— Не по-женски, по-мазохистки, — плотоядно улыбнулся Жеглов, и пропел, в такт ударяя кончиками пальцев по краю стола:

С тех пор все Бабетты боятся меня -
И это, ей-богу, мне больно!
Поэтому я — не проходит и дня -
Бью больно и долго...

— Вы хотите сказать, что вы со всеми женщинами так?
— Почему со всеми? На всех тараканов не напасешься. Да, вот еще что… Давно хотел спросить. Вы говорили, что умирающий перед смертельной инъекцией получает все, что захочет...
-Да. Все, что захочет.
— Я тоже получу?
— Да. Если захотите. Но вы не умрете. Профессор вас вытащит. Может вытащить.
— Он бог?
— Кое в чем – несомненно.
— А если не вытащит, и я захочу Аляску?
— Получите Аляску. Объясните только, что это такое.
— Это полуостров.
— Получите полуостров.
— Это хорошо, сограждане будут рады. Ну, что, пошли на обед?
— Идите один, мне надо переодеться. Да, а как же баня? — встрепенулась. — Жерфаньон осерчает.
— Как-нибудь в следующий раз. Мне надо подумать, от чего очиститься, а что и поберечь.
— Вы правы. Я тоже об этом подумаю, а потом сходим вдвоем, да?
— Да. Обещаю. Ну что, пока?
— Пока. Я буду думать о вас.
— Я тоже. О ваших показаниях.
Помахав ей пальчиками, Жеглов пошел к двери.
— Вы забыли меня развязать! — прокричала растерянно вслед.
— Ах, да, — вернулся, развязал путы, посмотрел на покрасневшие запястья, сказал виновато:
— Ну и зверь же я… — и вышел вон.


11. Крути, Ронсар, крути

Шел мокрый снег. Ветви сосен, придавленные тяжестью отходящей зимы, покрякивали от натуги. Ослепленные белизной статуи, пялили бельма на повсеместно белый свет; под одной из них Падлу кого-то охмурял. Жеглов шел, думая, не перегнул ли он палки с этой женщиной. «Нет, не перегнул, — решил он, неплохо ведь все вышло, как в кино. Вышло бы по-другому, шел бы сейчас, красный от баньки и со стыда. Эти француженки… Передок у них слабый, да, слабый… чуть что – юбки в сторону. А это кто такой? Ронсар? Похоже он».
Впереди — согбенная спина вся в снегу — шел Жак Ронсар. Это был  тихий малозаметный тощенький человечек, которого Шарапов, первый остряк санатория, называл Тенью отца Гамлета. Поравнявшись с ним, Жеглов увидел, что Ронсар сосредоточенно крутит заводную головку карманных часов.
— А! Это вы, капитан? Прекрасная погода, не правда ли? — не прерывая своего занятия, обернул Ронсар к нему лицо.
— Хорошая погода, самое то, — согласился Жеглов. — А у вас, я вижу, часы на несколько суток отстают?
— Отстают? Да нет, они идут секунда в секунду. Просто я хочу поскорее оказаться в две тысячи шестисотом году.
— Ну и как? Движется дело? — капитан понял, что беседует с отъявленным пациентом профессора Перена.
— Да, движется. Вот вчера был восемьдесят восьмой год, а сейчас уже восемьдесят девятый.
— А сколько часов в день вы этим занимаетесь?
— Вы хотите подсчитать, сколько времени мне надо будет крутить стрелки, чтобы оказаться в две тысячи шестисотом?
— Вы  схватываете на лету.
— Мне удается заниматься этим не более шести часов в сутки, — заморгал Ронсар. — Ведь надо еще принимать процедуры — им несть числа, есть, спать хоть немного, да и пальцы теряют чувствительность. И поэтому я достигну своей цели только лишь через три месяца.
— А к чему вам две тысячи шестисотый, если не секрет?
— Пелкастер, вы его, конечно, знаете, сказал, что там очень хорошо, — лицо сумасшедшего расцвело нелепой улыбкой.
— Пелкастер? Мне Маар что-то говорил о нем. А! Вспомнил! Он, кажется, изобретатель рукотворного Бога и главный конструктор светлого загробного будущего, точно?
— Совершенно верно!
— И это он посоветовал вам крутить стрелки?
— Нет, не он. Жюльен Жерар посоветовал, он живет в номере напротив моего… Мы иногда перебрасываемся парой слов.
— Понятно, — сказал Жеглов, вспомнив мелкомошенническое лицо весельчака Жерара, бывшего бандитского боевика и плоского шутника, любившего выражения типа: «лечу как фанера над Парижем», «Эх, нажраться бы, да поблевать!».
— Что вам понятно? — испуганно  посмотрел Ронсар, продолжая крутить стрелки.
— Вы знаете, светлое будущее -  это, конечно, хорошо, но мне почему-то  кажется, что жить надо сегодняшним днем. Это не всегда удается, но...
— Вы не понимаете! — перебил Ронсар. — Там очень хорошо, потому что оттуда можно возвращаться в любой год. И я смогу вернуться к супруге Элеоноре, в семьдесят пятый год, в год нашей женитьбы...
— Она умерла?..
— Нет, ушла к моему патрону. В восемьдесят втором… Все получилось так глупо, я вконец растерялся,  делал все не так...
«Ушла к патрону» у него прозвучало отнюдь не трагично, примерно так прозвучало, как «ушла пройтись по магазинам». Ронсар, удивившись этому, обнадежено заулыбался.
— Послушайте, а может быть, в таком случае вам стоит крутить стрелки назад? За день бы к супруге попали?- сказал Жеглов, странно для себя жалея замороченного человечка.
— Нет. В прошлое можно попасть только через будущее. Так утверждает Пелкастер.
— А мне что-то не хочется ни в прошлое, ни в будущее, — подумав, решительно сказал Жеглов. — Мне здесь хорошо. Сейчас пойду, налопаюсь пельменей, виски вечером в баре попью, и на боковую, сны смотреть, а они здесь чудные.
— Вам хорошо, вы – видный мужчина и, наверное, хорошо жизнь жили, правильно...
— Сомневаюсь, что жизнь можно прожить правильно. Не так она устроена, она проживается так, каков ты со всеми потрохами есть, а это далеко не идиллия. Вот, вернетесь вы к обожаемой своей супруге, красавице, небось, и  что? Тех же ошибок наделаете, только позже. И тяжелее вам от этого станет, безысходнее.
Ронсар перестал крутить головку часов.
— Вы так считаете? — глаза его смотрели жалобно.
— Уверен. От себя не убежишь, — сказал Жеглов, подумав: «Вот ведь божий человек! Он же верит всему, что скажут.
— Вы так думаете? — повторил Ронсар.
— Не думаю, уверен. Но, правда, можно попросить профессора, и он выжжет вам электричеством кусочек мозга, тот самый, который не дал вам с женой красиво прожить, но ведь после этого вы будете не вы, а помесь сейфа с пингвином. Вам это надо? Нет! Жизнь надо самим собой прожить, вот ведь в чем дело, вот в чем ее соль и задача...
— Но что же мне тогда делать? Я уже привык крутить эти стрелки, крутить и ждать...
— Вы знаете, я не уверен вполне, но мне кажется, что верить надо лишь в то, что завтра взойдет солнце.
— Иными словами, вы считаете, что надо верить в Солнце?
Жеглов удивленно повертел головой. Сказал:
— Да. Надо верить, что Солнце взойдет, что бы там  ни случилось. Взойдет и согреет. Зимой чуть-чуть, а летом на всю катушку. И надо  ему поклоняться, ибо оно зачинает новый день. Поклонятся, и пользоваться этим днем, как божьим даром. Если у вас это получится, то прошлое и будущее станут второстепенными, как оно есть по определению.
— Вы правильно говорите, но я все же еще покручу. Очень хочется посмотреть в ее глаза.  Вы и представить не сможете, какими они были тогда искренне любящими...
— Крутите, крутите… — проговорил Жеглов, вспоминая, смотрел ли он в своей  жизни в искренне любящие глаза.
«Да, смотрел, факт, — решил он, уже поднимаясь по ступенькам террасы Эльсинора. — Но всегда в них кроме любви был микрограмм еще чего-то. Микрограмм того, что, в конце концов, все отправляло под откос».


12. Ценный продукт

После ужина они сели с Шараповым в баре за дальний столик. Глеб рассказал о визите в «Три Дуба».
— Ну, ты даешь! — восхищенно сказал Шарапов, выслушав напарника. — Бабе в трусики таракана запустить! Берия, наверно, в гробу от профессиональной зависти перевернулся.
— Зато все рассказала, — отпил вискаря Жеглов.
— Рассказала-то, рассказала, но что? Правду или байку очередную?
— Я думаю, полуправду. Как и ты.
— Обижаешь, шеф. Я тебе рассказал, что знаю. А правда это или полуправда, один бог, то есть Перен, знает. Ну, как, идем сегодня на Наполеона?
— Ты же сегодня опять со своей цацей трахаешься?
— Часа в два ночи она уйдет...
— Хорошо, тогда в четыре у двери морга встретимся.
— Заметано.
— Слушай, Володя, а что за фрукт этот Пелкастер?
— Юродивый, ты же общался с ним. И, похоже, — сказал шепотом, — состоит у Перена в нештатных сотрудниках, как и Карин Жарис.
— То есть?
— У нас же половина пациентов – доходяги. И Пелкастер по наущению Перена им лапшу на уши вешает. Говорит: как только они умрут, сразу же окажутся не на том свете, стремном и малопонятном, а в две тысячи пятисотом году, то есть в будущем, в котором научились воскрешать всех когда-либо живших людей. Это один ваш чудной ученый придумал, и многим его бред пришелся по вкусу.
— Понятно. Значит, он человек Перена.
— Определенно.
— Это первый вывод. А второй вывод вытекает из того, что Пелкастер со мной говорил, и, значит, я — доходяга.
— Да брось ты, Глеб! Какой ты доходяга? Ты ж как лиственница крепкий. Ну, скажи, у тебя что-нибудь болит? Что-нибудь тебя беспокоит? Ничего!
— Это точно. Ничего не беспокоит, но пять таблеток и три укола в день я имею.
— Он всем назначает. Вот я горсть таблеток каждый день глотаю, и жопа вся исколота. И ничего – уже сто лет как тут.
— Ты лучше скажи, за это время кто-нибудь отсюда выписывался?
— При мне – никто. А до меня, по словам старожилов, выписались двое. Пьер Пелегри с невестой, они скоро вернулись на носилках, и Огюст Фукс. Потом его в лесу нашли… Километрах в пяти отсюда.
— Интересные шляпки носила буржуазия… — помолчал. — Ну, что, пойдем? — допил виски залпом.
— Пойдем.
— Так, значит, в четыре утра у морга?
— Да, в четыре. Слушай, а твоя Аленка?
— Думаю, ее сегодня не будет, — Жеглов братски положил руку на плечо Шарапова.
— Почему?
— Сдается мне, всеми этими делами Генриетта заведует. А она, похоже, глаз на меня положила.
— Какими это делами она заведует?
— Сексуальными. Профессор, видимо, по органам специалист, а она… а она по другим органам.
— По каким таким органам?
— Полагаю, по сперме, которая сейчас весьма дефицитный товар в повсеместно загнивающем капитализме.
— Ты думаешь, они ее продают?! — расширились глаза Шарапова.
— Думаю. Я тебе не говорил, моя Аленка после каждого раза гондоны деловито так снимала, а утром их в мусорной корзине не было.
— Может, она их в унитаз спускает? — Шарапов был более чем озадачен и потому не стал шутить на тему: «Капитан Жеглов ищет в мусорной корзине б/у гондоны».
— Может и спускает. А ты что такой сделался? Будто кий проглотил?
— Знаешь, моя тоже без кондома ни-ни. И потом всегда сама снимает. Черт, ты меня своей догадкой совершенно развалил. Неужели она со мной из-за этого живет? Я ее столько раз просил, чтоб без шубы потрахаться, а она ни в какую...
Потомственный дипломат готов был расплакаться. Жеглов, покачав головой, сходил к бару, вернулся с парой стаканчиков Black Label безо льда — бармен Жак не решался отказывать русскому в повторе после того, как тот раздавил отвергнутый стакан рукой, немало ее поранив. Шарапов неловко выпил, виски полились по подбородку.
— Слушай, Володя, не надо так раскисать, — сказал Жеглов отечески. — Мы ведь работаем. Ты лучше соберись, и проверь все это сегодня.
— Что проверь?
— Ну, прячет она куда гондоны или нет. Только в руках себя держи — женщины масть с пол-оборота секут.
— Я не смогу...
— Должен смочь. Ты ведь мужчина. К тому же, возможно, Лиза любит тебя, а это делает под принуждением. Да, скорее всего, ее заставляют делать это...
— Ты думаешь?
— Уверен. Если бы не любила, ты бы почувствовал.
Маар поверил, потому что хотел верить. Заулыбался — виски разгорячило кровь. Сказал:
— Я ничего не буду проверять. Я просто попытаюсь сделать это без презерватива.
— Вот это по-мужски! Пошли ночевать. Надо выспаться перед делом.
— Я не высплюсь. Я буду трахаться.
— Может, тогда я один к императору схожу?
— Нет, в четыре я буду в морге, — пьяно замотал головой Шарапов.
— Нет, брат, не стоит. Сделай лучше не два дела, а одно, но хорошо. Да и толпой ночью на дело идти – это не дело.
— Как скажешь, начальник. Честно говоря, я трупов не люблю. Желтые они какие-то и мертвые.  Я живых люблю. Давай расцелуемся по-русски, а?
— С мужиками я не целуюсь, я крепко им жму руку.
Они долго жали друг другу руки, потом Шарапов отдал напарнику отмычки Пуаро, встал и пошел к выходу на нетрезвых ногах.
«Хорошо человеку, — подумал Жеглов, провожая его взглядом. — Сто пятьдесят – и готов». Когда дверь за Мааром закрылась, посмотрел на бармена свинцовым взглядом. Тот выставил на стойку стаканчик и, преданно улыбаясь, налил можжевеловой водки.
Выпив и закусив лимоном, Жеглов изучил полученные отмычки. Не удовлетворившись ими, направился в мастерскую — в Эльсиноре, помимо театральной студии была и слесарно-столярная, гордость профессора, в которой работали пациенты, тосковавшие по ручному труду.


13.Черт-ти что

Аленка и в самом деле не пришла, и Жеглов в 4-15 стоял у дверей морга, располагавшегося в цокольном этаже Эльсинора. Замков в них было два, оба хитрые, так что пришлось повозиться. Посереди мертвецкой, в мертвецкой тишине, на операционном столе, лежал под простыней Наполеон Бонапарт, более чем короткий на вид. Органокомплекс в нем отсутствовал. В этом Глеб убедился, распоров пару стежков и запустив руку в брюшную полость императора — хирургические перчатки нашлись в шкафу. Язык во рту также отсутствовал. Все отсутствующее пребывало в смежной с моргом  комнате (всего их вместе с центральной было четыре), видимо, лаборатории, оставленной открытой. Пребывало на полке шкафа со стеклянными дверками в герметичных банках и целлофановых пакетах, помеченных витиеватым вензелем императора. На полке ниже располагались банки и пакеты, помеченные аббревиатурой Э.П.
— Потроха Пуаро, — поежился от холода, Жеглов, рассматривая пакет с вполне товарно выглядевшей печенью. — Вот дела...  Но где сперма?
Сперма нашлась в термостате, стоявшем в дальнем углу второй смежной с моргом комнате. Раскрутив агрегат, он увидел десяток пробирок темного стекла, плотно сидевших в резиновых гнездах. На крышке одной из них были его инициалы. Рядом в холодном тумане прозябала пробирка со спермой Луи де Маара — на ней был вензель, такой же, как на бесчисленных платочках дипломата. Жеглов взял свою пробирку, посмотрел на просвет. Ничего не увидев, понюхал. Она пахла горьким шоколадом. Вернул на место, взял пробирку с семенем Пуаро. Представил детский сад, набитый ребятишками, похожими на сыщика, как две капли воды. Тут где-то под потолком зашуршали вентиляторы. Из мертвецкой раздались звуки уверенных шагов, затем — интимный скрип двери. Мысленным зрением Жеглов увидел Наполеона Бонапарта, вставшего со своего паталогоанатомического одра, чтоб помочиться. Холодная испарина окропила лоб бывшего опера – в этом сатанории, он знал твердо, возможно все. Отерев пот омертвевшей рукой, пошел к двери посмотреть в замочную скважину. Нагибаясь, вспомнил, что мочевой пузырь императора покоится в герметичной банке, и потому никак владельца позывать не может. Глеб успокоился. Глянул в скважину. Никого не увидел, кроме Наполеона. Тот по-прежнему лежал под своей простыней. Выпрямившись, стал слушать тишину. Опять шаги! Посмотрел в скважину, увидел мельком двух тощих человек с носилками, на которых под простыней, измазанной шоколадом и кровью, лежала мертвая девушка. Девушка, являвшаяся к нему во снах. Выждав минуты две, осторожно открыл дверь. Высунул голову, посмотрел направо налево. Никого. Отерев со лба пот, лившийся как из ведра, пошел в лабораторию. Органов Пуаро в шкафу не увидел. Вернулся в мертвецкую, посмотрел на входную дверь, которую закрывал на щеколду. Та надежно исполняла свои обязанности. Подумал:
— Интересно… Значит, есть еще один выход? Где?
Прошелся по комнатам. В третьей комнате ровным счетом ничего не было, кроме тяжелой стальной двери без ручки и замочных скважин. Постояв у нее, посмотрел на часы. Был шестой час.
— Пора дергать, — потер затылок, заболевший от напряжения. — Скоро, как пить дать, Лиз-Мари с очередной пробиркой нарисуется.
Представил девушку Маара с пробиркой в руках. Недоуменно пялящую на него свои фиалковые зенки.
— Хотя, что мне Лиза? — пожал плечами. — Я ведь здесь фактически по поручению профессора.
Закрутив термостат и отдав честь императору, он пошел из мертвецкой. Уже у двери вспомнил, что оставил следы своего пребывания в морге, то есть распоротые стежки на животе Наполеона Бонапарта. Матюгнулся шепотом. Вернулся в операционную, нашел нитки, восстановил швы, воображая себя Пироговым, великим русским хирургом, делающим сложную брюшную операцию в тылу англо-французских войск, окопавшихся под нахимовским Севастополем. Воображение помогло, и шов получился похожим на распоротый.  Довольный, Глеб двинулся вон. Тихонько затворил за собой дверь. Глянул на стену справа от нее — ничего. Посмотрел слева, увидел то, что рассчитывал увидеть — белый пластиковый зев и косо уходящее вниз отверстие. Хмыкнул:
— Вот и спермоприемник.
Представил себя опустившим в него член. И Генриетту за стеной. На коленях. Засмеялся беззвучно. Направился к себе. Оказавшись в вестибюле (Жерфаньон, голова на столе, посапывал в своем остекленном закутке) почесал затылок, оглянулся  — никого. Стал за портьеру. Лиз-Мари в легком халатике появилась на лестнице минуты через четыре. Рука ее в накладном кармане что-то сжимала. Настороженно осмотревшись вокруг, спустилась вниз. Вернулась спустя минуту, позевывая. Еще через четыре минуты (Глеб засек время) открылась парадная дверь, и в фойе появилась… Аленка в шубке нараспашку, накинутой на обнаженное тело.
— Жива, слава богу, — подумал он, — но что за кино?! Кто же был тогда на носилках?
Пробирку девушка не прятала, напротив, несла ее как почетную добычу, за которую полагается минимум медаль. Когда она вернулась, Глеб усмотрел, что шоколада на теле девушки почти нет. — Слизали! — Ревниво сжал кулаки. До боли. — Вот ****ский санаторий! Чем же они тут занимаются? Опытами над людьми? Монстров выращивают? Или суперсолдат для диверсионных отрядов НАТО? Ну, Перен, погоди! Сталинград тебе обеспечен, обещаю!
Когда Жеглов уже собрался покинуть свой наблюдательный пункт, на лестничной площадке появилась фрекен Свенсон на троих, то есть с костылем. Она торопилась. В свободной руке у нее была нарядная корзинка, прикрытая алой шелковой салфеткой. На лице старушки сияла счастливая улыбка девушки, облагодетельствованной самим Аленом Делоном. Жеглов ругнулся:
— Твою мать, не санаторий, а молочно-товарная ферма. — Вспомнил органы в банках и пакетах и поправился:
– Мясомолочная, сука.
Через пять минут Жеглов, свернувшись калачиком, крепко спал в своем номере.


14. Проверялся...

К завтраку они явились поздно. Ели молча, Шарапов прятал глаза. Понятно, почему. Чтобы хоть как поднять настроение напарника, Жеглов отдал ему свой эскалоп. Тот посмотрел благодарно, принялся сдержанно есть. Рабле на это взирал благосклонно. Он хорошо знал: без мяса мужчина – не мужчина.
— Теперь ты понимаешь, все это надо ликвидировать, — придвинув решительное лицо, сказал Жеглов шепотом, хотя в зале кроме них было всего несколько человек и сидели они далеко. — Ликвидировать, потому что это не должно существовать в принципе.
— Понимаю, — ответил Шарапов. — Но я против насильственных действий, ведь мы частные лица.
— Такие, как ты, бегут в полицию, бегут, увидев, как колотят немощного старика или насилуют беззащитную женщину, — Жеглов разозлился.
— Я не могу без нее, — поднял горемычные глаза Шарапов.
— Я предлагаю тебе ликвидировать систему, а не Лизу, — Жеглов бросил вилку на стол. — Она человек подневольный. И не распускай сопель, все будет хорошо. Женишься потом на ней, детишек нарожаешь штук пять.
— Хорошо, я согласен… Что вы ночью видели?
— Тут я говорить не буду – смотри, Пелкастер  уши как сурок растопырил. Давай, заканчивай с калориями, и пойдем ко мне, там все изложу.

Спустя пятнадцать минут они сидели в номере, и Жеглов повествовал. К концу его рассказа глаза Шарапова намокли.
— Опять ты за своё! — рассердился Жеглов. -  Спит она с тобой? Спит. Тебе нравится, как она это делает? Нравится. Представь: она твоя жена, и вы живете в Париже. И она предлагает тебе граждански утилизировать твою использованную  сперму, ну сдавать ее для науки в Сорбонну или приготовления лекарств. Что, ты бы не согласился? Конечно, согласился, ведь передовой капиталистический человек! И вообще, с юмором надо ко всему относиться! С юмором и перевербовывать. Вот завтра или когда в другой раз встретитесь, расскажи ей, что все знаешь. Но по-прежнему согласен донором для науки быть, но через раз. А для убедительности предложи ей руку, сердце и замок в придачу. Есть у тебя шато?
Шарапов кивнул.
— С виноградником, небось? — завистливо спросил Жеглов.
— Да, с виноградником в сто гектаров. И винными подвалами, — смущенно ответил Шарапов.
— Прадедушкино вино есть?
— Прадедушкино и даже дальше.
— Непременно к вам приеду. Крестным возьмешь?
— Возьму. Кстати, сегодня мне Бокасса опять не снился. И человечина тоже.
— Что, вообще ничего не видел?
— Нет, видел. Тебя. В форме НКВД. Она тебе шла...
— Ну вот, значит, вылечил я тебя.
— Значит, вылечил. Только мяса все равно не дают.
— Потерпишь с мясом ради дела.
— Потерплю. Что будем делать дальше?
— Дальше надо узнать, куда деваются эти органы и все такое.
— А может, лучше пойти к профессору?
— И взять его за шкирку?
— Да. Как меня и Генриетту.
— Нет, не тот это человек. К тому же, я думаю, Генриетта ему уже все рассказала, и он принял меры.
— Против тебя можно принять меры?!
— Запросто! Пули меня дырявят только так, я проверялся. Кстати, когда утром гулять шел, у Жерфаньона что-то под столом в закутке упало, судя по звуку, автомат. И еще второй день профессора Жерар повсюду сопровождает. С пистолетом под мышкой. Усек это?
— Усек. Мне говорили, Жерар – бывший стрелок одной из марсельских шаек. Прячется тут от своих.
— Кто говорил?
— Аннет Маркофф. Она живет с ним.
— Откуда знаешь?
— Как-то ходил в поселок, в магазин и видел, как он от нее выходил. Довольный, как червонец.
— Тут все живут, что ты будешь делать! Даже старушки скособоченные. Профессор, небось, сперму тоннами вывозит. Вот только я теперь один...
— Один, потому что Генриетта на тебя глаз положила. Ну и живи с ней.
— Я думал об этом… Завтра париться пойду, а там посмотрим.
— А как насчет дела? Ты говорил, что дверь та без замочных скважин, и даже без ручки?
-Надо нарисовать план комнат той части Эльсинора, может, он что подскажет.
— А ну, нарисуй. Я тут все почти все знаю.
Жеглов достал из секретера лист бумаги, карандаш. Нарисовал план цокольного этажа с мертвецкой и смежными с ней комнатами.
— Понятно. Я знаю, как туда попасть...
— Как?
— Вот тут, — взяв карандаш, стал Шарапов рисовать, — как раз напротив вертолетной площадки, есть выход из цокольного этажа. Дверь железная, замочная скважина есть, место укромное.
— Как раз напротив вертолетной площадки… — повторил Жеглов. — Понятно… Чтоб, значит, сразу с операционного стола на вертушку, а с вертушки – на операционный стол.
— Слушай, Глеб, тебе не кажется, что ты не современен? В наши время медицина  достигла таких высот, что запросто пересаживаются сердце, печень, почки, легкие, конечности. Недавно даже лицо одной девушке от другой пересадили. Мне кажется, что все это нормально. Человек умирает или погибает, и его органы пересаживают больным и калекам… Что же касается спермы, ты знаешь, сколько сейчас мужчин в Европе не способны иметь потомство из-за нарушения сперматогенеза? Десятки тысяч, а может, и сотни. А жены их хотят иметь детей...
— Да понимаю я это! Другого не понимаю! Не понимаю, зачем твоей Европе нужны органы и сперма сумасшедших стариков?
— Мне кажется, Перен научился их омолаживать. Представь, берется печень восьмидесятилетнего пьяницы, помещается в хитрый раствор, и он через какое-то время превращает ее в печень здорового пятнадцатилетнего юноши. Я же, кажется, говорил тебе, что Перен пытался сделать нечто подобное с сердцем Мегре in situ .
— И тем убил его.
— Пусть убил! Президенты многих стран убивают тысячи людей, и некоторые из них получают от ООН за это премию Мира. А Перен убьет полдюжины сумасшедших стариков и потом вылечит всех людей мира! Почему-то считается нормальным посылать на смерть молодых людей, имеющих жен и детей, посылать ради плененного солдата или квадратного метра территории, а опыты над заключенными и смертельно больными считаются глубоко антигуманными!
— Кого-то мне твои речи напоминают...
— Кого? — остыл Шарапов.
— Переновского шпика.
— Дурак. Я говорю то, что думаю.
— Верю. И потому скажу, что каждый должен заниматься своим делом. Врачи лечить, а менты – ловить. Ловить тех, кто нарушает закон. Если будет закон ловить педиков, я возьму наган и пойду их ловить. Если будет закон ловить стариков для медицинских опытов, я застрелюсь или уйду в лес. Понимаешь мою позицию?
— Понимаю. Но ты тоже должен понимать, что часто вперед нельзя идти, не нарушая. Это как в девственных дебрях – сколько всего затопчешь и сломаешь, пока на свет выйдешь. Да ты сам так идешь...
— Я всего-то за лацканы беру или с тараканами экспериментирую. А жизни ни у кого не отнимаю.
— Ладно, хватит об этом. Давай, разберемся с тем, что здесь происходит, а потом посмотрим. Ты когда дверь ту попытаешься открыть?
— Сегодня ночью.
— Ты же не выспался?
— Чепуха. После обеда наверстаю.
— А сейчас что будешь делать?
— Пройду, прогуляюсь по лесу, а то ведь не был ни разу. Погода самое то. Похожу, подумаю, воздуха свежего глотну, а то тут он какой-то нечистый.
— Ну иди, — слегка обиделся Шарапов, что товарищ не позвал его с собой. – А я, пожалуй, к себе двину, вздремну до обеда.


15. Кроличья поляна

В лесу было хорошо, как дома. Глеб шел по чищенным хрустким дорожкам, поглядывая на кроны сосен, уверенно подпиравших дряхло-зимнее серое небо. Он ни о чем не думал, мысленные зачатки задавливал зрением, слухом; если не получалось, отнекивался: — А! Что будет, то и будет. В этих делах толком  не разберешься, только кровь себе попортишь. Лучше жизнь природную наблюдать, дышать ароматом хвои для здоровья, как рекомендовал профессор. Тут с боковой тропинки, — вытоптанной, на него вышел Сандрар. Он, с ног до головы вымзанный мокрой глиной и песком, выглядел удрученным. В руках у него был нечто, завернутое в небрежную мешковину.
— Нашел что-нибудь? — поинтересовался Глеб, поздоровавшись
— Да, — заморгал Сандрар.
— Волшебную чашу Грааля? Или мощи Верцингеторикса?
— Верцингеторикс умер в Риме, в тюряге, — осудительно посмотрел кладоискатель. — А нашел я вот это.
Положив на снег сверток, он раскинул углы мешковины в стороны. Жеглов увидел ногу в высоком белом носке, нервозно отчлененную в коленном суставе. Ткани конечности не истлели, мумифицировались, видимо, нога покоилась в сухом песке.
— В кроличьей норе лежала. Их на поляне много, — сказал Сандрар.
— Думаешь, остальное в них?
— Думаю. А то что получается: пришел человек, отрезал себе ногу, сунул в нору и дальше попрыгал?
— Правильно соображаешь, — кивнул Глеб. — Еще бы голову найти.
— Чтоб узнать, кто это был?
— Да. У тебя есть вторая лопата?
— Есть саперная.
— Тогда пошли.
Спустя полтора часа на снегу, у самого края Кроличьей поляны, лежал труп. Лежал, как пазл, собранный из плотно подошедших к друг другу частей. Постояв над ним, Жеглов вздохнул, взял голову за волосы, завернул в мешковину, в которой была починная нога, спросил Сандрара: — Отнесешь остальное в морг? — и, получив утвердительный ответ, направился прямо к профессору.


16. Профессор недоволен

Через десять с небольшим минут профессор кисло смотрел на голову, которую Глеб, ничтоже сумняшеся, разместил на его письменном столе, лицом, естественно, к явно не заинтересованной в объяснениях стороне.
— Где вы это нашли? — спросил, наконец, Перен. Заинтересованность, с трудом натянутая им на лицо, плохо скрывала раздражение, готовое вскипеть. Письменный стол теперь придется чистить, и он потеряет полчаса рабочего времени в добавок к тому времени, которое этот русский с его головой проведет в кабинете.
— Не я нашел, Сандрар. На Кроличьей поляне.
— В норе?
— В норах. Остальное — полный комплект, кроме головы, которая перед вами, он таранит сейчас в морг. Вы можете идентифицировать этого человека?
— Это голова Мартена де Лу, нашего бывшего пациента, погибшего при странных обстоятельствах девятнадцатого октября 1987 года.
— Его же похоронили??! Я слышал, на кладбище, его могила имеется.
— Она пуста. Двадцать первого октября упомянутого мною  года труп Мартена Делу был погружен в вертолет, который  должен был лететь в Париж. Едва взлетев, он совершил вынужденную посадку на старой площадке за поселком – думаю, машина была повреждена намеренно. Ночью труп был выкраден из холодильной камеры, в которую он был помещен на временное хранение. Кем выкраден, мне неизвестно.
— Вы наверняка кого-то подозревали? У кого мог быть мотив?
— Мотив мог быль у мадам Пелльтан и мадмуазель Генриетты – они были любовницами Мартена Делу. Однако представить этих дам взламывающими холодильную камеру, переносящими труп на Кроличью поляну и расчленяющими его там при помощи остро наточенной финки, я не могу.
— Но представить их нанимающими кого-нибудь для этой цели вы ведь можете?
Профессор усмехнулся.
— Каналя, притчу во языцех? Нет, не могу. Расчленив труп, Каналь бы тут же его сшил.
-  Я имел в виду Катэра. Насколько я знаю, он был мужем мадам Пелльтан.
— Послушайте, господин Жеглов, вы согласились расследовать все это, вот и расследуйте! — вскипел профессор,  фразы его вылетали как ошметки грязевого вулкана. -  Я сообщил вам все, что знаю. Сегодня у меня напряженный день, с вами я могу многое не успеть, это скажется на самочувствии, по меньшей мере, пяти пациентов. Заберите вашу голову, ей место в морге, может быть, мы ее сумеем…
Профессор осекся. Глеб понял, что тот едва что-то тайное не выболтал.
— Пришить? -  умышленно рассеял он мгновенный испуг Перена.
— Нет, найти  на фрагментах трупа ДНК маньяка. Расчленяя тело он мог порезаться.
— Ищите, — сказал Жеглов, забирая голову. — Хотя, мне думается, вы ничего не найдете.
— Надеюсь, наша генетическая неудача будет компенсирована вашей детективной. А голову оставьте, я распоряжусь насчет нее.
Пожав плечами, Глеб вернул голову на стол профессора. Покинул он кабинет, насвистывая арию головы Руслана из оперы Даргомыжского.

Оставшись один, профессор нажал кнопку звонка и вперил усталый взгляд в тускло-медное лицо Мартена Делу.
— А в самом деле, кто тебя расчленил? — спросил он, не найдя прежней мужской приятности в чертах запомнившегося ему пациента. — Не скажешь, знаю…
Вошла старшая медсестра Катрин Вюрмсер.
— Вы вызывали меня, профессор, — сказала она, став в верноподданническую стойку.
— Придумайте что-нибудь с Сандраром. Пусть копает только на Кроличьей Поляне и в непосредственной близости от нее.
— Хорошо, господин Перен.
— Нет, ничего не придумываете. Передайте ему через… через Жерфаньона, что по моему мнению, а также мнению доктора Мейера, им, Сандраром, обнаружена сцена ритуального убийства, совершенного на месте сокрытия волшебной чаши Грааля. Другой человек, скажем, Жюльен Пирар, пусть скажет ему, что человек, вне всякого сомнения,  убит и расчленен соумышленником, не пожелавшим делиться найденными сокровищами. Для укрепления довода прошу закопать в неоконченном раскопе Сандрара вот это.
Профессор достал из центрального ящика стола несколько древних монет, изъеденных временем. Положив их на край стола, ближний к старшей медсестре, он придвинул к себе стопку историй болезни, и ушел в них без остатка.

…В фойе Глеб увидел Шарапова. Тот сидел на диване, делая вид, что внимательно читает книгу с раскладки расхожей литературы, а не поджидает запропастившегося напарника. Усевшись рядом, Жеглов вяло рассказал другу о находке на Кроличьей поляне и последующем визите к профессору.
— Я думаю,  версия  профессора о том, как Делу очутился на Кроличьей поляне, вполне правдоподобна, — сказал Луи де Маар, подумав.
— А кто расчленил?
— В нашем заведении полно сумасшедших. Кстати Перен некорректно отверг кандидатуру Каналя…
— Почему это?
— Каждому известно, что Каналь тырит одежду у пациентов с тем, чтобы ее распороть и сшить заново…
— Ты думаешь, Каналь украл и расчленил труп Мартена Делу с тем, чтобы сшить его заново??
— Ты ведь почти уже поверил в это Глеб…
— Да, почти поверил, здесь это легко. Знаешь, пойду-ка я прогуляюсь за ворота, подумаю над всем этим.
— Один пойдешь?
— Да, Володя, ты уж извини.
— Пациентам запрещено ходить далеко. Можно только до поселка и кладбища.
— А я до поселка и пойду. Ну, может быть, поднимусь еще к подножью Апекса. Самовольно.
— Ну, тогда до обеда?
— До обеда, Володя, до обеда, — встал Жеглов.
Поднявшись следом, Шарапов пожал ему крепко руку и двинулся к себе валяться на диване.


17. Антимираж

Было солнечно, снег на склоне таял с охоткой, и шлось с охоткой. Выйдя за ворота, Жеглов прошел поселок, никого не встретив. Это удивило — поселок без детишек? Странно. Стало грустно — жизнь без детей обрывается с лучшей стороны, и он решил подняться повыше, чтобы взглянуть на нее свысока. Один ботаник, хороший друг, как-то говорил ему, что на все надо стараться смотреть свысока. Только так можно остаться человеком, и просто остаться, потому что когда ты приближаешь сердце к сердцу, то видишь то, чего видеть не следует. Видишь человеческую слабость, эклектику сознания, зоологические чувства, жадность до признания всего этого ближними. А станешь подальше, да повыше, все как-то обобщается до средней температуры и становится вполне приемлемым.
Он шел вверх по скалистой гривке, шел оглядываясь. Чем выше он поднимался, тем больше санаторий становился похожим на игрушечный. Светло-коричневые черепичные крыши, резные башенки Эльсинора, обнаженные деревья и обнаженные статуи, яркая зелень сосен, клумбы, почерневшие от тоски по цветам, и трава, изо всех сил старавшаяся позеленеть, даже жесткая кладбищенская щетина, вызывали у него теплые чувства, грели простой человеческой природой, желающей лучшего.
Вот и снежная линия… Он с удовольствием пошел по уступчивому снегу, пошел, оборачиваясь, потому что тот ботаник как-то раз вещал ему, в очередной раз обомлевшему от жизни:
— Когда трудно, иди по снегу, по снежной целине, иди и смотри – ты оставляешь следы, и, значит, жив и все еще идешь. Идущий человек оставляет следы, остановившийся – ничего не оставляет и ни от чего не может уйти...
— А если лето? — спросил тогда Жеглов. — И снега нет?
— Когда лето, я иду в лес и ломаю веточки, — признался ботаник. — Сломаешь со вкусом пару-тройку хрустких еловых веточек, и начинаешь верить, что способен переломить и другое. В том числе и то, что заводит в сумрачный лес.
Тогда Жеглов смеялся и жалел друга, а сейчас шел, оборачиваясь, и смотря на оставляемые следы, шел, пока снег не стал глубоким. Постояв, глядя на близкий теперь Апекс, ракетой рвавший голубое небо — к нему стремилась гривка, — обернулся… и санатория не увидел. Его не было!!! Не было вовсе! Знакомые складки местности были, был сосновый лес с тремя дубами, была речка внизу, было даже кладбище, щетиной крестов уходившее в жиденький туман, но санатория не было!
— Черт… Что это такое?.. — подумал он, безвольно опускаясь в снег.  — Мираж? Нет, не похоже… Твою мать! Что делать?! Куда идти?! Через перевал, в город? А есть ли он, этот город?! Есть, должен быть! И Эльсинор чертов есть, только его не видно! А его  невидимость – это мираж… Горный мираж. Да, конечно, мираж, точнее, антимираж!

Ему вспомнилось имя. Огюст Фукс, кажется, коммивояжер. По словам Шарапова через день после выписки из санатория тело его нашел доктор Мейер. Нашел вон там, за хребтом.  И его, Глеба Жеглова найдут мертвым.
Он посмотрел на руки. Увидел их безжизненными, в трупных пятнах. Потом, освободившимся вдруг зрением, увидел себя. Откуда-то с небес. Увидел свой труп.  На нем – черная птица за трапезой.  Когда она, резко зримая, саданула клювом в глаз, вскочил, как ужаленный, ринулся вниз. Ринулся, презирая себя, спотыкаясь и падая, ринулся, не отрывая глаз от распадка, где только что был этот чертов санаторий, где был его кров, его жизнь, где должны были быть всесильный Перен, друг Шарапов, Рабле со своей кухней и эта сладкая Генриетта. Но их, всего того, что составляло его существование, не было! Жеглов чувствовал их отсутствие на всей Земле всем своим запуганным нутром.
Он споткнулся перед самой снежной линией. Упал ничком на камни. Полежал. Когда боль в ушибленных коленях унялась, и сердца не стало слышно, трусливо  поднял голову.
Санаторий был!!! И не казался теперь игрушечным. Из трубы котельной торопко высвобождался призрачный дым. Высвобождался, чтобы тут же без остатка раствориться в голубеющем небе.
Жеглов встал. Отряхнулся. Оглянулся. Увидел свои следы. Следы неспешного подъема и бега назад. Постоял, решая, стоит ли экспериментировать. Решил, что стоит. И пошел вверх. Почти через каждый шаг оборачиваясь. Санаторий стал исчезать на девятом. На двенадцатом твердыня Эльсинора стала девственной. Пару раз пройдя взад-вперед с тем же результатом, Глеб лег в снег навзничь. Растворил взгляд в небе. Сказал вслух надломлено:
— Ну, скажи что-нибудь, скажи!
Небо молчало. Ему было все равно, что пластается под ним. Труп с черной птицей или человек.
— Надо привести сюда Маара, — решил Жеглов. — Если он не увидит санатория, значит, я здоров, и санаторий — мираж. Или все остальное мираж.
Решительно встав, он кинулся вниз.


18. Замкнут, как человек

После обеда Глеб вернулся к злополучному месту с Шараповым. Испытав те же чувства, которые испытал Жеглов, не увидев Эльсинора на законном лежбище, тот предложил пройти вдоль склона, чтобы установить, что собой представляет граница раздела видно — не видно в геометрическом смысле. Пойдя километра два частью по снегу, частью по грязи, они пришли к выводу, что ее проекция на поверхность земли, скорее всего, представляет собой правильную окружность.
— И она проходит вот так, — очертил ее указательным пальцем Жеглов. — И только здесь, в этом месте можно обнаружить ее существование. Там она проходит по лесу, там по скалам, непроходимым без специального снаряжения, а там и там следует по ущельям и распадкам, из которых Эльсинора никак не  увидишь.
— Еще за кладбищем есть место, клочок склона, находясь на котором, можно предположить существование этого явления, — сказал Шарапов, с неприязнью разглядывая свои заляпанные грязью хромовые сапоги. — Мне Мегре рассказывал, что, проходя как-то это место, увидел, что Эльсинор исчез, увидел и почувствовал, что остался один на целом свете.
Вымыв сапоги в затейливом вешнем ручейке, они постояли, глядя на санаторий, пошли вниз.
— Ну и что ты по этому поводу в целом думаешь? Есть вывод?- спросил Жеглов, шедший впереди.
— Ты знаешь, я давно подозревал, что Эльсинор, замкнут на себя, замкнут как каждый почти человек.  Нет, он вроде сообщается с внешним миром, поступают новые пациенты, мазут для котельной, солярку для генератора и продукты вроде подвозят. Это ощущение его практической замкнутости, ощущение, что вокруг него ничего нет, вошло в меня на следующий день после того, как я в нем освоился.
— Это все философия. А мне нужны факты.
— Факты?
— Да.
— Факты… Ну, вертолет несколько раз в год прилетает и улетает. Это – факт. Раз в квартал автоцистерна с нефтью, грузовичок с продуктами и медикаментами одни и те же приезжают, разгружаются и тут же уезжают. Это тоже факт.  Еще я был свидетелем того, как Перен несколько раз разговаривал по радиотелефону с кем-то в Париже. А с другой стороны, у нас нет никакой связи с внешним миром. Нет телевидения, нет радио, нет газет. В общем, странная ситуация, особенно с этой полицией и судейскими, которые явно кого-то или что-то покрывают.
— Мне кажется, здесь проводится какой-то грандиозный эксперимент, — наклонившись, Жеглов сорвал подснежник, повертел перед глазами и пошел дальше, поместив цветок в петлицу. — Ваше НАТО, что-то тут изобретает. Какое-то оружие или защиту от ядерного нападения. И это в лучшем случае.
— А в худшем? — сорвав следующий подснежник, Шарапов проделал с ним то же самое, что и товарищ.
— Догадайся сам.
— Инопланетяне?!
— Да. Они. Смешно, конечно, но вполне возможно. В одной книжке, кажется, Пиранделло ,  я читал, как  они захватили Землю и принудили людей каждый божий день сдавать им с носа по стакану желудочного сока. И людям эта затея со временем пришлась по вкусу, так как за этот стакан они имели круглогодично пищу, разнообразные предметы и развлечения. Согласись, у нас в Эльсиноре происходит примерно то же самое.
— То же самое?
— Да. Наши пришельцы утилизируют доходяг, предварительно вознаграждая их несколькими годами или месяцами дополнительной жизни.
— А я? Я уже забыл, сколько лет здесь живу. И меня, слава, богу, никто не утилизировал.
— Возможно, они тебя используют в каких-то особых целях. Как и Пелкастера.
— Опять ты за свое! Это надо же такое придумать! Фантастика.
— Эта Линия Видимости — тоже фантастика. Фантастика, данная нам в наших ощущениях. И посмотри на это, — указал на вертолетную площадку с двухэтажным служебным зданием сбоку. — К чему санаторию две вертолетные площадки?
— Это же старая площадка!
— Не похоже. Видишь кучи снега вокруг нее? Зимой ее расчищали. Да и здание вовсе не кажется заброшенным.
Как бы подтверждая его слова, из дома вышел тучный человек, за ним появился другой — угловатый, с ассиметричным лицом. Следом показался тощий человек в полицейской форме, он первым номером выносил носилки, на которых лежало тело  женщины, покрытое простыней, запятнанной  шоколадом и кровью. Увидев Жеглова с Шараповым, он сначала застыл в  дверях, затем резко дал заднего хода, да так резко, что второй номер, судя по всему, не удержавшись на ногах, уронил носилки.
— Ты хочешь сказать, что вертолет в Эльсинор прилетает с этой площадки? — помахал им рукой Шарапов.
— Ты сам это сказал, — Глеб задумчиво смотрел на людей, делавших вид что прохожих не замечают.
— А где же тогда вертолет?
— Бог его знает. Может, он под таким же колпаком, но маленьким… А может, это и вовсе не вертолетная площадка, а космодром.
— Скажешь тоже! Космодром!
— Ты заметил, кого они выносили ногами вперед? — помолчав, спросил Глеб.
— Мне показалось, что мадмуазель Х…
— Ее. Аленку мою.
— Горюешь, что ли? — сочувственно глянул Шарапов.
— В этом санатории, похоже, сочувствовать можно только живым.
— А что тогда на вид такой горемычный? Если смерть – награда, значит, жить можно?
— Я разве не рассказывал, что вчера в подвале подсмотрел, как ее мертвую эти же тощие носильщики носили? И что через пятнадцать минут опять ее увидел, живую и очень веселую со своей пробиркой?
— Ну и что?
— А то, что эти инопланетяне клонируют людей.
— Чепуха, ты мог и ошибиться. Когда человек мертвый, он же под простыней?
— Ты все стараешься упростить, Володя. Ради собственной спокойной жизни упрощаешь.
— Господи, как все было хорошо, до того, как ты начал это расследование! — вконец расстроился Шарапов. — А теперь все кувырком. Не знаешь, что и думать!
— Я знаю, о чем ты сейчас думаешь, — остановившись, повернулся Жеглов к Шарапову. — Ты думаешь: пусть меня сюда привезли, чтобы через какое-то время  клонировать, потом разобрать на части и отправить их на Титан или даже Сириус. Пусть, потому что против такой вселенской силы не попрешь, и потому дайте мне пожить это время спокойно с моей Лизонькой, а там будь, что будет. И думаешь так, потому что ты буржуй и заботишься только о себе.
— А ты заботишься о людях?
— Да. А потом о себе. И потому цель у меня теперь одна – взять за воротник этих инопланетян...
— И заставить их продлить твою  жизнь? — они вошли  в поселок.
— В общем, да. Оставить жизнь мне и людям. И сейчас я думаю не о том, как вовремя сдать качественный желудочный сок, а как взять их за шкирку.
— Это ты меня можешь взять за шкирку. И Генриетту-женщину. А тех, кто научился летать на звезды – вряд ли...
— Послушал бы нас кто со стороны, — засмеялся Жеглов, в психушку бы, точно, посадили!
— А мы и так в психушке. Ты, что, забыл? И вполне возможно, у нас с тобой коллективная галлюцинация.
— Вряд ли. Впрочем, стоит сюда привести еще пару-тройку наших, хоть Лизу. Если она, здоровая, ничего не увидит, то есть факт испарения Эльсинора в окружающем воздухе, посажу себя под домашний арест и попрошу Перена назначать мне ударные дозы таблеток. Да, непременно надо привести сюда кого-нибудь. Ведь ты, Шарапов, можешь меня дурить...
— Ты хочешь сказать, что я не видел, как Эльсинор испаряется? Нет, ты больной, Глеб! Ты...
— Знаешь, что мне сейчас пришло в голову? — перебил его Жеглов.
— Что?
— Посмотри, — указал на поселок, — ни на одном из домов нет радио- и телеантенн?
— Вижу.
— Тебе не кажется это странным?
— Кажется.
— В детстве я ходил в кружок радиолюбителей Осоавиахима. Серьезно ходил. И приемник с передатчиком запросто могу собрать...
— Хочешь связаться с Москвой?
— С внешним миром. Если он есть.
— Ты сможешь это сделать. Если он есть, — улыбнулся Шарапов. — Я знаю одну кладовку в подвале, лет полста назад в нее снесли все приемники, телевизоры и телефоны. Вполне возможно, что в этом хламе найдется и радиопередатчик.
— Замечательно. Сводишь меня в нее ночью, — Глеб, для сохранения оставшегося душевного здоровья, решил не уточнять, означало ли «полста лет назад» понятие «давным-давно» или «где-то в тридцатых годах».
— Нет, давай, сходим туда после ужина. Ночью у меня с Лизой серьезный разговор намечен.
— Давай после ужина. И знаешь еще что...
— Что?
— Надо нам установить, откуда в Эльсинор поступают продукты и лекарства.
— Ты имеешь в виду — с Сириуса или Титана?
— Примерно.
— Ты знаешь, — сказал Шарапов, подумав, — за все время, проведенное в Эльсиноре, я ни разу не видал ни одной товарной этикетки, ни одного маркированного ящика или упаковки.
— Я тоже не видел. И потому в ближайшее время хочу навестить место хранения или утилизации мусора.
— Его сжигают в котельной, в особой разэтакой печи с дымовыми фильтрами.
— А если посмотреть на складе?
— Все складские помещения находятся в подвале, в который ты сегодня собираешься нарисоваться.
— Замечательно.  Ты еще что-то хочешь сказать?
— Да, но ты будешь смеяться.
— Не буду. Говори.
— Знаешь, я тут бог знает сколько лет, и этот динамик, ну, внутренней связи, ни разу не ошибся в прогнозе погоды. Если он говорил голосом старшей медсестры Вюрмсер, что утром будет двенадцать градусов тепла, а после обеда – выпадет два миллиметра осадков, то именно на такое количество градусов нагревался воздух, и именно столько проливалось дождя. За все время моего пребывания здесь не было ни одной неожиданной грозы, ни одного не предсказанного снегопада, даже града. Долгое время меня это нервировало, я чувствовал себя маленькой рыбкой, живущей в аквариуме, в который в нужных количествах поступает кислород, свежая вода строго определенной температуры и сбалансированная пища.
— Может, в этой местности не бывает резких изменений погоды? — подумав, спросил Жеглов.
— Почему не бывает? Бывает. И все они предсказываются с точностью до процента, градуса,  четверти румба, если это направление ветра. И это при полном отсутствии метеостанции.
— Значит, здесь есть приемник, получающий метеорологические данные с соседних станций. Или мы действительно находимся в аквариуме.
— Ты хотел сказать – в террариуме, — как-то странно посмотрел Шарапов.
— Ну да. А что ты так смотришь?
— Да как тебе сказать…
— Да так и скажи, — Жеглов думал о чем-то другом.
— Знаешь, многие люди в Эльсиноре, особенно из обслуги, какие-то особенные. Вот Аннет Маркофф — стопроцентная горничная, у нее даже недостатки скрупулезно подобраны. Жульен Жерар тоже стопроцентный охранник с такими же очеловечивающими недостатками, врачи стопроцентные, тот же Рабле стопроцентный повар…
— Это все просто, — махнул пятерней Жеглов. — Профессор всех их под свой вкус подбирает, вот все они и такие, как он, то есть стопроцентные.
— Наверно так и есть… — ноги у Шарапова промокли, и он решил думать о них.
— Слушай, Володя, а как ты сюда попал? — горы кругом были неестественно красивы, Жеглов подумал, что красивее быть и не может.
— В этот террариум?
— Ну да. Кто тебя здесь закрыл? Сам? Или родственники?
— Точно не помню, — стал забывать о промокших ногах Маар. — Кажется, болел нервно, хотел умереть, снотворное принял, откачивали… Отца помню, как над кроватью моей  горевал, сиделку у изголовья помню...
— И все?
— Еще помню рекламную карточку похоронного агентства. Нашел ее в почте, после того, как в первый раз откачали. Народ у нас шустрый, стоит кому серьезно заболеть, все мухи тут как тут. Знаешь, как это похоронное агентство называлось? «Кристалл».
— «Кристалл» говоришь… — задумался Жеглов. — Интересные шляпки носила буржуазия...
— А что тут интересного? — удивился Шарапов.
— Знакомое название… Не могу только вспомнить, когда и при каких обстоятельствах его слышал. Нет, не могу
— А ты как сюда попал, помнишь?
— Не очень...
— Ну хоть что-нибудь?
— Помню лишь как жена руки себе ломала. Глаза ее помню… Измученные, ожидавшие хоть какого конца… — голос Жеглова дрогнул.
— И на меня так смотрели...
— Нет, тут действительно хорошо, — переменил Шарапов тему, чтоб не видеть перед собой жениных глаз, бросающих навсегда. — Еще бы хорошо до правды докопаться...
— Слова «правда» и «хорошо» — редко ходят под ручку, — сказал Шарапов, помолчав. — Они антагонисты.
— Ты на что намекаешь?
— А ни на что.
— Нет, ты скажи.
— Ладно, скажу. Вот сейчас тебе хорошо?
 -Ну да, хорошо.
— Почему?
— Почему? Ну, природа нравится, погода, узнал кое-что новенькое.
— А если я тебе скажу, что сюда тебя привезли мертвым, как и многих из нас?
— Ты чего, Володя, порешь?!
— А правду. Правду, которую ты хочешь знать. После твоего лечения при помощи иголок под ногти, я стал приводить в порядок все, что вспомнил. А когда складываешь клочки памяти, складываешь, как порванную в хлам рукопись, то клочки эти по краям нарастают, заполняя место недостающих.
— Ну и чего в твоей голове наросло?
— Когда ты сказал, что помнишь лишь то, что жена твоя руки ломала, я вспомнил, как тебя в Эльсинор через черный ход заносили. В цинковом гробу. А следом шел  доктор Мейер с историей болезни, на которой было написано кириллицей «Епифанов Владимир Семенович» и была твоя фотография. Увидев меня, доктор засуетился и не заметил, как из истории болезни выпало твое удостоверение личности, я его вечером отдам, ибо подобрал.
— И что тебе за это было?
— За что?
— За то, что видел то, чего не должен был видеть.
— Электрофорез был. После которого я два дня спал, как убитый.
— Понятно. Ты говорил, что многих пациентов привозили мертвыми. Что, еще кого-нибудь видел в цинковом «костюме»?
— Да, видел. Мегре занесли, но не в гробу, а в черном полиэтиленовом мешке. Случайно это из-за угла увидев, я каждый вечер, уже в сумерки, стал просиживать в гроте, из которого черный ход хорошо просматривается. И видел, как заносили Пуаро и Ронсара, головой вперед, между прочим.
— А как ты узнавал, кого заносили? Что, на мешках большими белыми буквами были написаны имена жильцов?
— Примерно через неделю после каждого заноса Перен представлял пациентам новичка.
— А откуда гробы появлялись?
— Из поселка. Их обычно привозили на электрокаре в сумерках. И перед этим со стороны поселковой вертолетной площадки слышалось тарахтение вертолета. Кстати,  вскоре после прибытия Ронсара, моя тетрадь с записями исчезла, и я, все забыв, перестал сидеть в гроте. Как тебя привезли, я увидел случайно.
— Интересные шляпки носила буржуазия… — сказал Жеглов. — Знаешь, что я вспомнил сейчас? Из предыдущей жизни?
— Что?
— Вспомнил, как очнулся от криков жены. — Уходите, уходите! — кричала она кому-то в прихожей, кому-то бубнившему, что  «Кристалл» сделает это за смешную цену и по высшему разряду… Получается, одна и та же контора нас сюда отправила. Ты спроси у Лизы, не знает ли она такого агентства.
— Хорошо, спрошу вечером.
— И удостоверение мне не забудь вернуть. Чувствую, оно мне скоро понадобится.

Они взошли на террасу Эльсинора. Как один, обернулись посмотреть туда, где час назад были. Горы, резные на фоне неестественно голубого неба, показались им игрушечными. То есть кем-то смастеренными. Как и они сами.


19. Зарезали…

В фойе было полно людей. Они, разбившись на группы по три-четыре человека, о чем-то одном говорили. Оживленно, грустно, со слезами на глазах – кто как. Увидев Жеглова с Мааром, все замолчали.
— Что случилось? — подошел Жеглов к бармену Жаку.
— Отца Падлу убили, — ответил тот.
— Как убили!?
— Зарезали под Кассандрой. А в живот камни положили, как Мартену с Катэром.
Жеглов думал, что делать, когда в фойе появился профессор Перен. Увидев русского, он знаком предложил ему пройти в свой кабинет. Они прошли, сели.
— Что вы собираетесь делать после всего этого? — спросил профессор, поправив все, что находилось на столе.
— Ничего, — ответил Жеглов.
— Почему?
— Потому что, во-первых, убили убийцу, во-вторых, вашего человека, а я почему-то не спешу узнать, что такое электросудорожная терапия.
— Почему вы решили, что Падлу мой человек? — опешил профессор.
— Насколько я знаю, Пуаро пришел к выводу, что Падлу вместе с Каналем убил садовника, и вы, зная об этом,  не предприняли никаких шагов.
— Это Луи де Маар вам нашептал?
— Да. Я потряс его за лацканы, и он раскололся.
— Он физически не может ничего помнить.
— Я сильно его потряс. И он все вспомнил.
Помолчав, Глеб решил напустить туману и добавил твердо:
— Причины убить Падлу были только у Пуаро.
Профессор замер, как лось, учуявший опасность. Сузившиеся его глаза электродами вонзились в мозг Жеглова.
— Похоже, я и вас потряс, доктор — усилием воли выдавил тот их вон.
— В общем-то, да. Я допустил сейчас, что вы сообщник… — Перен осекся.
— Кого? Падлу? Или еще кого?
— По-вашему это имеет значение? — иезуитская улыбка скривила его губы.
— Не думаю. Вам известно, что отец Падлу стал отцом по протекции  господина N.?
— Откуда вы это знаете? — смешался профессор.
— От верблюда, — ответил Жеглов.
— Вы не понимаете, вы ничего не понимаете… Вы не понимаете, что все мы на этой земле сообщники, и это – благо… — пробормотал Перен. — Идите, — встав с кресла, сказал уже твердо. — Думаю, мы скоро увидимся.


20. Мешать спиртное не следует

После ужина Жеглов направился в подвал, преодолев острое желание до конца жизни полежать в кровати, подпирая взглядом потолок. Проник в него без проблем. Обследовал центральный коридор, обнаружил в полу большой прямоугольный люк, которым, судя по всему, часто пользовались, и который невозможно было открыть по причине отсутствия в его крышке ручек и замочных скважин. Постояв над ним, вскрыл комнату, обнаружив радиоаппаратуру, отправленную Переном в металлолом. Она была варварски приведена в негодность с помощью молотка или лома. Набрав полную сумку оставшихся в сохранности деталей и узлов, а также пару приборчиков (портативные приемник с передатчиком?) он заглянул, с помощью отмычек, разумеется, в складские помещения, чтобы обнаружить, что ни на одной упаковке, ни на одной коробке и ни одной бочке никаких надписей нет, одни штрих-коды. Не зная, что и думать, он вернулся к себе, автоматически прихватив 0.7 водки из початого ящика и пару палок твердой колбасы на закуску, K ночи радиоприемник был собран. Включив его, Жеглов настроился на первую попавшуюся волну. И услышал Гитлера, истошно кричавшего, что немецкие войска вышли к каналу Москва — Волга в районе Яхромы и заняли Красную Поляну, и что офицеры победоносного вермахта видят звезды Кремля в своих биноклях, и через два дня столица империи зла будет взята, а еще через неделю – сравнена с землей.
Гитлеру досталось по башке – разъярившийся Жеглов кулаком разбил приемник вдребезги и сел пить.
Водка помогла. Выпив полбутылки, и механически съев почти всю твердую колбасу, он восстановил приемник, включил в сеть, чтобы узнать, что где-то там 2009-ый год и между Россией и Украиной идет газовая война. Разбив приемник вторично, Жеглов допил водку и пожалел, что не взял литра или даже двух, ведь место в сумке было.
— Е-мое, братья-славяне друг друга ипритом травят, — стенал он, бродя по комнате, — что же это такое… И Гитлер Москву берет. Куда же я попал, и что же это происходит?.. Нет, надо ложиться спать – утро вечера мудренее.

Он лег, попытался заснуть — не получилось. В голову лезли разные картинки. Он видел, как безусым пареньком расстреливал мародеров в подворотнях прижатой немцами Москвы, как остервенело бил вражеского корректировщика ногами под звуки сирен, бил под светом прожекторов зенитчиков и дирижаблями, бил, контуженный пулей, молотом скользнувшей по черепу, как через четыре года уберег от смерти Миколку Яворского, злостного самостийника, застрелив домушника Ваню Иванова, бравшего Берлин в составе штрафной роты.
Заснуть с такими мыслями не удалось. Он вернулся в подвал, выпил бутылку чего-то из горла, и, вдрызг пьяный, пошел от стены к стене к кабинету профессора. Дойдя, вскрыл его, грязно матерясь, нашел свою историю болезни. Из нее следовало, что он хронически болен звуковыми и зрительными галлюцинациями. То есть способен видеть и слышать всякое такое, в частности товарища Сталина в своей коммунальной квартире, и говорить матерно с гадом Гитлером, хотя это не Гитлер, а шеф ГУВД Москвы, то есть крайний начальник, за что и был уволен и помещен в Кащенко по ходатайству самого Щелокова, а затем отправлен в Париж к супруге. Прочитав это, он, счастливо улыбаясь, помянул добрым словом друга Шарапова-Маара, советовавшего жить сегодняшним днем, то есть от укола до укола, и помянул себя недобрым словом за то, что последние три дня категорически не принимал таблеток, прописанных профессором Переном.
Поклявшись отныне свято чтить режим, Жеглов выпил еще и, закусывая, заснул, уронив на пол  недоеденный кусок твердой колбасы. Утром его разбудил отечески улыбавшийся профессор.
— Что ж вы, товарищч, так набрались, — приговаривал он, поднимая пациента на ноги. — Разве можно столько пить, это ведь вредит вашему здоровью, а я за него в ответе. Водка к добру не приведет, она многое отнимает. Это вы ведь из-за нее перепутали, что принимаю я с пяти до восьми дня, а не ночи.
— Я только… Я… Эти отмычки...
— Да. Эти отмычки… Они почему-то везде здесь, везде и у всех. У Мегре, Пуаро, Потрошителя. Видимо, они несут какой-то символический смысл.
— Одни отмычками вскрывают двери, вы — будущее...
— Молчите, не говорите ничего, это не нужно. Сейчас я тихонько отведу вас в ваш номер, вы проспитесь, и потом… — осекся, — когда-нибудь мне все расскажете, — повел к двери.
— А Гитлер где?..  — спросил Жеглов, скрученный головной болью и похмельным стыдом. — Под Москвой?
— Гитлера, насколько я знаю, сожгли в сорок пятом году в Берлине, сожгли оперативники НКВД. Впрочем, поговорите о нем с Пелкастером.
— Пелкастер ваш человек?
— Конечно, мой. Как и вы, — профессор тащил его уже по лестнице, радуясь, что никто по пути не попадается.
— Нет, скажите, он работает на вас? Мне сказали, что он охмурят по вашему наущению смертельно больных пациентов?
— Смертельно больных пациентов в моей клинике нет. Есть пациенты, которые не выполняют моих предписаний, — на лестничной площадке второго этажа им встретилась фрекен Свенсон с корзинкой, прикрытой алой шелковой салфеткой.
— Я буду их выполнять их, пусть только газовой войны не будет, — сказал Жеглов икнув.
— Не будет газовой войны, обещаю. Только пейте что-нибудь одно. Эта русская привычка мешать бургундское с политурой...
— Не буду, мешать, слово офицера! — клятвенно заверил Жеглов и тут же спросил, пытливо вглядываясь в глаза профессора:
— А что за таблетки вы глотаете каждые полчаса? Может, и мне пропишите, давно хочу стать доктором?
— Это я специально их глотаю, чтобы пациенты глотали свои с энтузиазмом.
— Это точно? — не поверил Глеб.
— Точно, точно.
— А еще скажите, я шизофреник, да?
— Как вам сказать, товарищч Жеглов...
— Так и скажите. Прямо.
— Видите ли, по моему убеждению, шизофрения не болезнь, это своеобразная игра человека с самим собой, или итог такой игры… Представьте, например, игру в мяч. Человек, от всего отвлекшись, ведет его, ведет, и, в конце концов, уводит с человеческого поля в такие темные дебри, из которых возврата нет. Или игра в театр, лицедейство. Человек всегда выступает в обществе, как игрок, актер, изображающий кого-то или какие-то чувства. Но в ряде случаев по ряду причин такая игра не имеет успеха, и актер замыкается, то есть  начинает играть лишь для себя, лишь в себе. Он  бесчисленные разы разыгрывает перед собой, единичным, сцены, монологи и диалоги, все более и более зацикливается, радиусы этих циклов все уменьшаются и уменьшаются, и, в конце концов, сознание человека схлопывается в точку. И вы мой дорогой, играете в такую игру...
— Да, играю… А вылечиться от этого можно?
— Конечно. Нужно просто играть не в себе, а театре, в нашем театре. Сегодня товарищча Жеглова, завтра Ромео, послезавтра – дядю Ваню...
Говоря и говоря, профессор довел его до номера, уложил в кровать, грустно пробормотав себе под нос: — Последний акт редко удается на сцене, -  ушел.
Жеглов полюбил его, увидев на тумбочке недопитый накануне бренди, а рядом – недоеденный кусок твердой колбасы.


21. Всего одна цистерна

Проснулся он, как стеклышко здравый, в первом часу дня. Вспомнил, как идиотски попался на месте преступления, как профессор тащил его в номер, вместе с половиной бутылки бренди  и обгрызенной твердой колбасой. Чтоб как-то сладить со стыдом, поднял гитару с пола, — как она там? Неужто пел? Ночью, пьяный? — и затренькал:

Если правда оно -
Ну, хотя бы на треть, -
Остается одно:
Только лечь помереть!

Отложив гитару, задумался. Все же, что происходит в санатории, по сути, вовсе не санатории, но загробной психиатрической лечебнице? Заготовка какого-нибудь желудочного сока, то есть секрета,  который вырабатывается только у сумасшедших? Или просто трупы сумасшедших легче заполучить, особенно тех, кого сбывают с рук супруги и наследники? И может ли он со своим диагнозом понять это? Да, он, хоть и полковник, всю свою жизнь жил в мире воображения, постоянно говорил с несуществующими или отсутствовавшими людьми, воочию их видя и слыша их ответы. Есть ли это болезнь? Это как посмотреть. А эта Линия Видимости? Она же существует! Существует, потому что он четко осознает, что, уйдя из санатория, снова станет мертвым, и исчезнет, как исчезает без него санаторий. И не один он это осознает. Маар осознает, Мегре осознавал.  Но радиоприемник, его собственными руками собранный радиоприемник, который против всех законов природы ловит не волны, а разные годы? Как это объяснить?
— Вот со мной приключилась история –
Я купил радиолу «Эстония»,
И в свободный часок на полчасика
Прилегаю послушать я классику, — спел по существу ситуации Галича. — Да, история. И никак это не объяснить, кроме как присутствием инопланетян в земной природе. Или наличием в моем организме Delirium tremens, то есть белой горячки, что вполне вероятно, если посчитать, сколько цистерн винно-водочных изделий я влил в себя за всю свою жизнь. Интересно, а сколько на самом деле? Надо посчитать. Сколько я пью? Лет так тридцать пять. Если принять, что в среднем пил по ноль пять ежедневно, то получится… Так, триста шестьдесят пять множим на ноль пять, получится около двухсотлитровой бочки. Умножим эту бочку на тридцать пять, получится ровно семь тысяч литров беленькой на душу населения. Или всего одна цистерна на базе автомобиля «Урал». Нет, на «Урале» до белой горячки не доедешь. А как же тогда это радио? Может, шутит кто? Кто? Перен, конечно. Наверняка у него есть радиостанция. Шарапов ему донес, он и подшутил?
Увлекшись этой идеей, Жеглов во второй раз восстановил свой приемник. На этот раз тот, ввиду перенесенных травм, согласился работать лишь на одной волне, но сообщил, что, по мнению аналитиков, Миттеран, скорее всего, победит Ширака во втором туре президентских выборов. Услышав это, Жеглов погладил ладошкой свой шершавый деталями приемник, ибо знал от старшей медсестры Вюрмсер, что упомянутые выборы должны состояться в том самом году, в котором он в данный момент существует.
— А Шарапов – иуда, ведь знает теперь все. Знает, но не открывается, а ведет куда-то, как вел Христа, — сказал он себе, оторвав руку от приемника, заладившего Машку Матье. — Ну и пусть. Главное, я знаю это и могу использовать.
Тут в дверь постучались, Жеглов сказал: — Войдите, — и вошел сияющий иуда.
— Здорово, Глеб! — сказал он, войдя в спальню. — Знаешь, что я от Лизы узнал?
— Что?
— Перед тем, как перейти в Эльсинор, она работала в одной из психиатрических клиник Лиона. И эту клинику обслуживало похоронное агентство под названием «Кристалл».
— Вот почему здесь практически одни сумасшедшие… — Жеглов не казался удивленным.
— Да, это агентство – поставщик Перена. Оно поставляет ему трупы, он их оживляет. Для чего – пока не ясно.
— Почему не ясно? Ясно. Но в принципе.
— А как у тебя дела? Накоцал чего?
— Да нет, нажрался в том подвале и заснул в кабинете Перена.
— И он тебя застукал? — округлил глаза Шарапов. — В своем кабинете?!
— Ага. И привел сюда, как отца-алкоголика.
— Ну, ты даешь! А отец у него и в самом деле был алкоголиком… А как приемник? Работает?
— Что, не слышишь?
— Слышу. Миррей Матье. Значит, все штатно?
— Похоже, да.
— А что ты так смотришь?
— Как?
— Ну, как на Иуду.
— А ты есть Иуда. Знаешь ведь все после моей терапии и последующей реабилитации. Все знаешь, а не говоришь.
— Не говорю, потому что Христос без Иуды Христом бы не стал. Побили бы камнями, и вся история. Без Голгофы отсюда не выбраться… — сказал с апломбом.
— Голгофа, Голгофа…Да я всю жизнь на нее иду, но почему-то в одни жопы попадаю...
— На Голгофу еще надо привести. В одиночестве туда не ходят.
— Вот-вот… — задумался Жеглов.
— Ты что насупился?
— Знаешь, я где-то читал, что все люди – сыны Божьи, и потому все люди есть потенциальные Христы. Только не все это знают, и потому живут коту под хвост. Я вот сейчас жизнь свою посмотрел из конца в конец и что, думаешь, увидел?
— Что?
— Что Христом с рождения был, но и подумать об этом не мог. А если бы подумал и поверил, все бы по-другому бы пошло...
— Ты что пил вчера? Паркетов, вроде, в Эльсиноре нет?
— Нет, политуру я вчера не пил.
— А что тогда?
— Слушай, кончай, а? Ты мой персональный Иуда, так действуй, организуй события!
— Ладушки. Только давай без мифологии. Не надо меня Иудой называть, себя Христом. Мы, как говорит профессор, в настоящее время находимся в этом году, и потому давайте называться своими именами, не то потомки запутаются.
— Не финти, говори, в какой Иерусалим мне идти?
— В «Три Дуба» надо тебе идти. Сегодня же.
— И что я там буду делать?
— Похмеляться. Сначала. А потом, как в ритм войдешь, ее спросишь, и она объяснит.
— В натуре объяснит?
— В натуре. И не ерепенься и за лацканы не бери, а просто раз пять трахни, — Шарапов отвернулся к окну, чтобы визави не увидел его едкой улыбки, стал смотреть на горы.
— Ну, ладно, пойду. А что от этого изменится?  — Жеглов не стал разбираться, от кого иуда знает анекдот о майти-зайце и лисе.
— Все.  Покой будет и путь.
— А ты сребреники получишь?
— Уже получил, — Шарапов позвенел монетами в кармане.
— Понятно. Значит, завтра утром, вернувшись от нее, я лягу спать и не проснусь? Как Пуаро?
— Проснешься. Кстати, посмотри на нашего нового садовника.
Глеб подошел к окну. Увидел маленького полноватого человечка с круглой головой, загнутыми вверх старорежимными усиками и новеньком зеленом с желтым комбинезоне. Он катил тачку с жухлой поживой грабель, лежавших сверху.  Сказал с удивлением:
— Похож на Пуаро… Из сериала.
— Нет, это не Пуаро. Это другой человек. Он лечился у нас. Был выписан, но захотел остаться. Профессор с удовольствием его взял. На три месяца.
— Всего на три?
— Да, всего на три. Желающих попасть в Эльсинор, хоть садовником — туча. У них, пролеченных, ностальгия по нему образуется, как по детству.
— А меня возьмут?
— Садовником?
— Да.
— Ну, если тебя профессор как папаню пьяного домой тащил, то, наверное, шансы будут.
— Это хорошо. Садовника работа правильная. Вычищать надо, сажать. Слушай, гад, ну, скажи, что здесь происходит?
— Да ты уже догадался, только осознать не хочешь.
— Ну, скажи! С сознанием у меня после вчерашнего туго.
— Генриетту попроси. Она расскажет.
— Не пойду к ней.
— Пойдешь. Это надо. Цветочков только в зимнем саду нарви, она от этого тащится.
Глеб представил себя с букетом герани в руках, радостную, нет самодовольную улыбку Генриетты, и его передернуло.
— Слушай, Шарапов, иди ты отсюда! — сказал сердечно.
— Один хочешь остаться?
— Да, хочу.
— А ты и так один. Со мной, с Генриеттой. Ты всегда был один.
— Да. Всегда был один, даже среди тысяч людей. Знаешь, иной раз летишь навстречу человеку, думаешь все, вот оно счастье. А потом оказывается, что летел к бильярдному шару бильярдным шаром. Бац, и улетел «свояком» пряменько в лузу.
— Это понятно. Видишь ли, сердцем родственных родных людей очень мало. И многие из них к нашему рождению уже мертвы...
— Погоди, погоди! Тебя, чай, не Пелкастером зовут?
— Иди ты… — огрызнулся  Шарапов и ушел, хлопнув дверью.


22. Коробочка из-под бритвы.

Жеглов, оставшись один, распластался на диване. Подумал, глядя в потолок. Решил: если не пойдет к этой Генриетте, то станет просто сумасшедшим Жегловым. Станет, и будет свистеть в раскрытое окно в милицейский свой свисток, сохраненный с тех пор, как был на Таганке простым постовым. Тьфу! Нащупал стоявшую у изголовья гитару. Взял, перебрал струны, спел:

Если б я был физически слабым -
Я б морально устойчивым был, -
Ни за что не ходил бы по бабам,
Алкоголю б ни грамма не пил!

Отложив гитару в сторону, полежал, подумал еще. Ничего не придумал, усмехнулся: «Умишка милицейского не хватает». Решил что-нибудь почитать.  Пошел к книжному шкафу, растворил, присел. На самой нижней, на книгах, углядел картонную коробку из-под электрической бритвы. Посидел, недоуменно глядя — в тот день, когда пакет с дамским бельем очутился в его руках, коробки не было. Или просто не обратил внимания? Возможно. Взял ее в руки – легкая. Значит, чей-то архив. Открыл. Увидел стопку плотных карточек. Вынул,  перебрал. Каждая сверху была надписана фамилией и именем  — почти все на слуху, и с обеих сторон исписана мелким почерком, точнее, двумя мелкими почерками. Перетасовав, он стал читать легшую сверху. На ней почерком Пуаро выведено было «Моника Сюпервьель»
Улегшись на диван, стал ее вслух читать:
— 1961 года рождения. Отца не помнит. Мать — содержанка, с юных лет повела ее по своей стезе. В восемнадцать стала любовницей уголовника, с тех пор работала официанткой в принадлежащем ему кафе. В девятнадцать по невыясненным причинам пыталась покончить жизнь самоубийством. В клинике с 1982 года.

Ниже лежала карточка, посвященная отцу Падлу. В ней рукой Э. П. было написано, что Этьен Моршан, ныне Падлу, выучившись в молодости ремеслу художника-гравера, занялся  подделкой денежных знаков и ценных бумаг, за что 21 год провел в местах заключения. Из них 5 лет в одной камере с Иосифом Каналем, который научил его искусству татуировки. После освобождения изготовил себе документы на имя Этьена Падлу, вошел в доверие к господину N и стал его доверенным лицом. Через несколько месяцев после этого события оказался в Эльсиноре. Двумя годами позднее ходатайствовал перед профессором Переном о приеме на лечение своего бывшего прихожанина Иосифа Каналя. Ходатайство было удовлетворено. 6 января 88-го года  начал тайно татуировать пациентов и служащих клиники. С какой целью — неясно.
Основные качества – неразговорчивость и скрытность. Слывет прекрасным слушателем, умеющим вызвать на откровение. По всем вероятностям, составляет на всех и каждого досье с целью определить направление деятельности клиники, и роль в ней всех и каждого. Единственным приятелем  был садовник Катэр.

Следующая карточка, повествовала об Иосифе Канале. Из нее, испещренной дополнениям Э.П. и им же законченной,  Жеглов узнал, что  Иосиф Марк Каналь, выросший в детском приюте, начал карьеру портным, но был им недолго. Случайно встретившись в ателье со своим родным отцом, известным профессором восточной философии, заколол его ножницами за философское разглагольствование по поводу принципа предопределенности. Скрывшись и решив потом, что если все предопределено, то можно все, разнуздался. Лишил жизни шесть или семь человек – все преступники. Попавшись, был признан невменяемым и отправлен в психиатрическую больницу, из которой перекочевал в Эльсинор. Профессору Перену предан безраздельно. По его просьбе или приказу взял на себя убийство Мартена Лу, убитого Катэром, и был за это арестован  полицией. Бежал (в поселок?!), вернулся в Эльсинор, зверски убил Катэра, инсценировав убийство, как действие Потрошителя, то есть Падлу. Был повторно арестован. Где находится в настоящее время неизвестно.

Одна из карточек Жеглова позабавила. В ней Пуаро повествовал, что Наполеон являлся осведомителем отца Падлу. Тот, как говориться, купил императора за медный грош, сказав ему, простодушному, что успешно борется с провалами в памяти, вспоминая вечерами все, что видел за день, все до мелочей. И стал рассказывать, кого в тот день видел утром в коридоре, в фойе, в процедурной, на прогулке, как они выглядели, что говорили и делали, куда шли. Наполеон Бонапарт, считавший, что память – это последнее, что остается у человека, — действительно, что такое великий император без памяти? — проглотил приманку, и стал рассказывать Падлу, все, что видел за день со своей башни.

Прочитав все карточки, одна другой любопытнее (более других его внимание задержала описывавшая перипетии его оживления в Подземном мире), Жеглов долго думал. Ничего тактического не надумав, пошел обедать.
Обед его удовлетворил – вкусно! Такого бы повара в столовку Таганского ОВД. Шарапов – разочаровал. Бойкотом.  Сел, буржуйский паразит, к мадам Пелльтан с дочерью, сыпал комплементами и французскими анекдотами. Поглядывая на приятеля, Жеглов мстительно думал: «Получит от Лизки разносом по голове, и поделом». Поев, встал, поблагодарил Рабле  поднятым вверх большим пальцем, пошел подышать свежим воздухом.


23. Думаю, когда-нибудь вы решитесь

На террасе Эльсинора, у балюстрады, Жеглов увидел Пелкастера, пастором с амвона общавшегося с притихшими заснеженными горами. Подошел к нему поздоровался:
— Здрасте, преподобный! Как дела? Как служба?
— А это вы, полковник, — обернулся Пелкастер. — Здравствуйте! Вижу, вы о чем-то хотите меня спросить?
— Лучше вы мне сами что-нибудь расскажите. Сказочку какую-нибудь.
— Сказочку? Я вот сейчас вспоминал Афродиту…- простер ладонь в сторону статуи богини.
— Афродиту? Мысль понял. Ну и что вы о ней вспомнили?
— Вы знаете, она жила во все времена. Сначала ее звали Иштар, потом Астартой, потом Сирийской богиней, она же являлась Омфалой, которой бесконечно покорился сам Геракл. Отцами же ее были Зевс, Кипр, Еще она родилась сама по себе в раковине и от яичек Урана, отрезанных и брошенных затем в море Хроносом. Еще интересно, что в древности ее видели то мужчиной, то женщиной.
— Занимательно! А в чем же соль вашей сказки?
— А в том каждый человек, попавший на Олимп, попавший в наш Кристалл, живет только так.
— Как это только так?
— Он может рождаться от разных родителей,  быть поочередно мужчиной и женщиной, птицей и насекомым. И это важно, ибо жизнь бесконечна, и прожить ее в одной ипостаси практически невозможно…
— Понимаю, но верю в это с трудом, — попытался Глеб представить себя женщиной, супругой какого-нибудь бородатого мужчины, который храпит во сне, прячет заначки, слоняется по квартире, почесывая пятерней запревшие половые органы. — И воспринимаю не очень в смысле морального кодекса.
— Почему же не очень?
— Мне один ботаник рассказывал, как она, то есть Афродита, от Зевса родилась… Мамаша Громовержца, ее звали… ее звали… Матросское какое-то имя… А! Рея! Так вот, эта Рея запрещала сыночку жениться — многие дамочки и сейчас по сугубым причинам это делают, — так он, в очередной по этому поводу ссоре, в состоянии, естественно, крайнего душевного волнения, погрозил маменьке: — Не разрешишь с бабами трахаться, буду с тобой!
Маменька-Рея всерьез это заявление приняла – было, значит, что-то в мозгах, было! — и в сторону уползла. А Зевс – юноша заводной был, тоже змеюкой обратился, а у них маменек нет, не помнят они их, и за ней. В общем, от этой ссоры и ее последствий в виде кровосмешения, Афродита-то и родилась.
— Ну, не совсем так это было, но это не важно, — сказал Пелкастер, терпеливо дослушав. — Моральные установки у бессмертных людей вырабатывается бессмертностью, и они помогает жить. Думаю, когда-нибудь вы сможете жить как Зевс, но не малограмотный и дикий, а просвещенный и гуманный, — прояснил Пелкастер мысли собеседника светлой улыбкой.
— Посмотрим, — сказал Жеглов. — Пожалуй, я пойду, прогуляюсь, подумаю над вашими словами.
— Обязательно подумайте, это вам в ближайшем будущем пригодится…


24. Необходима осторожность

Распрощавшись с эльсинорским чудаком, Жеглов пошел по парку, представляя себя Владимиром Высоцким. Красивым и некрасивым, очень сильным и очень слабым человеком. Это получилось нетрудно, ведь милицейский полковник Владимир Семенович Епифанов, по поручению одного из высших лиц советского государства с начала 70-ых «смотревший» за поэтом, хорошо знал его лично. Знал песни и письма, им сочиненные. Все песни и все отправленные письма.  Знал, о чем он думает, переживает и мечтает. Знал (из докладов министерского психоаналитика) то, чего не знал никто, даже сам поэт.  Поэтому-то, попав в психиатрическую лечебницу, полковник и стал «косить» под Жеглова, это было не сложно и приносило удовольствие убедительностью.

У него получилось, и  четверть часа он побыл Высоцким. Самым настоящим, потому что стихи, сами собой пришедшие в голову были самыми настоящими. Восторженно их шепча: -
А мы живём в мертвящей пустоте,
— Попробуй, надави — так брызнет гноем...
И страх мертвящий заглушаем воем,
И вечно первые, и люди, что в хвосте,
— он шел по дорожкам парка, ничего и никого не замечая, шел, пока над головой не каркнула пролетавшая ворона. Вновь обернувшись Жегловым, он вспомнил одно высшее лицо советского  государства, приказавшее ему смотреть за поэтом единственно из чувства юмора, которым нимало гордился.
— Вы Владимир Семенович, и он Владимир Семенович. Значит, вы родственные почти люди, и вам будет легко работать друг с другом.

Ему стало нехорошо на душе, хотя он ничего дурного поэту не сделал, разве самую малость. И сделал ведь не ради лишней звездочки, но сохранения уже имеющихся, а это большая разница. В общем, чуть-чуть жизнь попортил… А сколько раз зато выручил? Раз десять, не меньше. Хм, раз десять… Чтобы заглушить муторность, овладевшую организмом, он попытался представить себя Гамлетом. Получилось не вполне: Владимир Семенович стал не вымышленным персонажем знаменитой пьесы, но ее автором. Парк вместе с греческими статуями, лес, Эльсинор, горы исчезли, вокруг поднялись грязные стены таверны, навис закопченный потолок, в своем движении вниз остановленный мощными балками на уровне чуть выше человеческого роста. Но этого Трясущий Копьем не видел: ни стен, ни потолка, даже дощатого стола не видел, за которым сидел, ни свечи сбоку, он видел листок бумаги с монологом Гамлета и свои руки, сжимавшие его. Руки подрагивали -  врач сказал, что это от вдыхания паров ртути, и что это вдыхание, возможно, опаснее последствий французской болезни, которые оно, якобы, устраняет. Но строки монолога лежали на листке ровные, как копья, ведь писались при помощи трафарета. И смысл они несли острый, как копье.

— Кто там глава??
Всевышний? или Сатана?!
Вот в чем вопрос!
Вот что удерживает нас по эту сторону могилы! — прочитал он шепотом.
Следующее прочтение завершилось нескорым выводом:
— Нет, за это в «Городе виселиц»  меня вздернут на радость врагам и почитателям. Надо, необходимо,  переделать. Или просто взмутить воду? Пожалуй, да…
Некоторое время Шекспир тряс свинцовым карандашом в записной своей книжице. Прочитав написанное, самодовольно улыбнулся: — Хорошо! Дураки не поймут, а умные… А умные тоже.


25. Жозефина и другие

Из Города Виселиц Владимир Семенович  попал на задний двор Четвертого корпуса. Очувствовавшись, увидел перед собой незапертую дверь. Вошел. Оказался в коридоре, кончавшимся дверью, за которой смеялись женщины. Постояв перед ней в нерешительности, раскрыл. Увидел ярко освещенную залу. Посредине стоял длинный стол, уставленный яствами, за ним сидели дамочки, одна другой примечательнее. Увидев его, они замолкли, уставились в свои лорнеты. Жеглов прокашлялся. Сказал ответственно:
— Я от Советского информбюро с плановой проверкой. Как, санитары не обижают? Просьбы и предложения есть? Кормят хорошо? Пролечивают нормально?
— Представьтесь, пожалуйста, — изрекла старшая женщина, сидевшая во главе стола.
— Епифанов, полковник МВД, — показал удостоверение.
— Очень приятно. Я — урожденная Мари Жозеф Роз Таше де ля Пажери, — назвалась особа невысокого роста. Прозрачное  ее платье античного силуэта без рукавов заставляло отрывать взгляд от лица, хранившего былую красоту.
— Столько имен не запомню. Разрешите называть вас просто Мари?
В зале воцарилась гробовая тишина. «Милиционер родился» — подумал Жеглов. Тут вскочила младшая женщина. Кипя негодованием, она сказала:
— Вы говорили с Жозефиной Богарне-Бонапарт! Вам что, в Советском Союзе историю не преподавали?!
— А! Так бы и сказали. Значит, вы историческая супруга Наполеона?
Наступившая тишина была уже не гробовой, скорее, она была тишиной пирамидальной, то есть тишиной, придавленной миллионно-тонной египетской пирамидой.
Первой очувствовалась Жозефина.:
— Наполеон Бонапарт со мной развелся, потому что я не… не могла уже родить ему наследника, — сказала более чем виновато.
Мысли Жеглова в получившейся обстановке забегали ящерицами, потому язык его взял инициативу на себя:
— Что поделаешь, ваше величество… Это – жизнь. А в СССР по жизни гостей полагается к столу приглашать.
— Садитесь сюда, — указала на место слева – оно было свободно.
Жеглов понял: ему предлагают занять место, зарезервированное за императором. Сел с достоинством. Налил чего-то густенько зеленого — шартрез? — в бокал для воды, представил себя Остапом Бендером, инспектирующим провинциальную богадельню на предмет использования машинного масла вместо маргарина, поднял во здравие, выпил, почувствовал себя вполне свободным. Женщины, пока он все это совершал, расслабились. Внимательные их глаза искрились интересом.
— Представьте нас молодому человеку, — сказала круглолицая с большими глазами и маленьким ротиком. Симпатичная.
— Судя по всему, госпожа Лавальер Луиза Франсуаза де Лабом де Блан, герцогиня и фаворитка Людовика XIV вами заинтересовалась, — простерла длань императрица в ее сторону.
— Очень приятно, — сказал Глеб, насаживая  корнишон на вилку. — Судя по тому, что видят мои глаза, профессор Перен не только великий медик, но и великий режиссер и драматург.
— Вы думаете, мы собрались здесь, чтобы сыграть перед вами, случайным прохожим, пьеску под названием «Тайная вечеря в богадельне»?
— Я думаю, что здесь ничего не случайно.
— Случаю место есть везде. Впрочем, это пустые слова. Познакомьтесь лучше с маркизой де Помпадур Жанной Антуанеттой Пуассон, мы ее называем Реннет, как звали в отчем доме, — указала глазами на женщину, напомнившую Глебу домашнюю актрису, способную изобразить и нежную любовь, и  салат из ничего.
— А Клеопатра кто? — обвел заинтересованным взглядом продолживших трапезу женщин.
— Угадайте, — улыбнулась Жозефина.
— Легко, — сказал Глеб, обратив лицо к сидевшей рядом даме. — Укус змеи пошел вам много к украшенью. Если бы это был наш клуб, я бы пригласил вас на медленный танец.
— Клуб? Это что такое? — заинтересовалась Жозефина, погасив искры ревности, вспыхнувшие, было, в глазах.
— Это советское культурно-воспитательное учреждение, где леди учатся кройке и шитью, приготовлению вкусной и здоровой пищи, а сшив халат и сообразив селедку под шубой и настоящий украинский борщ, танцуют с мужчинами, заглянувшими на запах вкусной и здоровой пищи, летку-енку, танго и даже вальс.
— Это интересно. Полагаю, мы попросим вас организовать у нас нечто подобное этому учреждению.
— С удовольствием сделаю это на досуге. Позвольте мне угадывать дальше?
— Конечно, mon ami, — отпила Жозефина шартрезу.
— Вы знаете, всю жизнь мечтал задать вопрос Жанне д'Арк, Вы позволите? — обратил лицо Жеглов к сельского вида женщине, бывшей в мужском костюме-тройке.
— Как вам угодно, — прямо посмотрела та.
— Почему вы облачились в подброшенные вам мужские одежды? Насколько я помню, вас именно из-за этого сожгли?
— Если бы меня не сожгли, кем бы я сейчас была? Авантюристкой? — ответила Жанна, не опустив глаз.
— Извините, — смутился Жеглов.
— Да ладно тебе. Много времени с тех пор прошло. Знаешь, сейчас мне очень хочется, чтобы меня… чтобы меня видели женщиной, но...
— Жанна, достаточно слов, — царственно прервала ее Жозефина. — Продолжайте, полковник.
Глеб, смущенный допущенной оплошностью, машинально поинтересовался:
— А Мари Склодовской-Кюри среди вас нет?
— Ее профессор отправил на дезактивацию вместе со стулом, — усмехнулась мадам Помпадур, указав на пустое место справа от себя. — Тысяча микрорентген в час – это не шутка.
— Понятно, — потянулся Жеглов за графином, в котором, судя по цвету, был коньяк. Выпив и закусив лимоном, посмотрел на Жозефину, как на старинную подружку.
— Продолжим, однако, знакомство. Эта милая дама, — указала та подбородком на противоположный конец стола, — никто иная, как Алиенора Аквитанская, зачинательница Столетней войны, супруга двух королей, французского – ЛюдовикаVII — и английского – Генриха II, и, по-вашему, по-русски, мать-героиня, родившая десятерых детей, в том числе Ричарда Львиное Сердце. Справа от нее сидит Маргарета Гертруда Зелле, более известная как Мата Хари, — известная танцовщица и шпионка, в отличие от высокомерно выглядевшей виновницы Столетней войны, помахала Жеглову пальчиками. — Слева от нее восседает королева Анна Австрийская, мать Людовика XIV, ее вы хорошо знаете по романам легкомысленного Дюма.
Жеглов задержал взгляд на богине трех мушкетеров и д'Артаньяна, а также любовнице кардинала Мазарини, подумал: «Алиса Фрейндлих симпатичнее», — и налил себе еще коньяку. Выпив, обратился к Жозефине:
— Я впервые в  таком обществе и законно млею от упоенности тщеславия, но душу мою гложет немой вопрос: по какому такому поводу вы, многоуважаемые дамы, все в Эльсиноре?
— Мы путешествуем.  Эльсинор для нас дорожная  гостиница.
— Если не секрет, куда путешествуете?
— Путешествуют всегда в будущее, если даже направляются в Гизу, столицу древних пирамид.
— Это понятно. И давно вы здесь квартируете?
— Лет семь или восемь.
— Семь или восемь?! — удивился Жеглов. — Семь или восемь лет вы не покидали этого корпуса?
— Да. Нам многое надо было вспомнить, понять, многому выучится, перед тем как почить навсегда.
— А! Понимаю, к вам захаживал Пелкастер...
— Да, он бывает у нас, как и отец Падлу, его оппонент. Вижу, вы не верите мистеру Пеку…
— Как ему не верить? Но сами понимаете, вы все из прошлых веков, а я из нынешнего столетия. Если бы я, как вы, императрица, попал сюда из девятнадцатого века, поверил бы на всю катушку. А так определенные сомнения, конечно, есть.
— Сомнение – это грех. Вы верьте, и все сложится неплохо.
— Неплохо? Вы не знаете, наверное, что муж ваш умер?
— Не умер, почил.
— Царствие ему небесное, — перекрестился Жеглов.
— Каждому бы так… — вздохнула  герцогиня Лавальер Луиза Франсуаза де Лабом де Блан, — На гребне жизни, в великой радости…
— Каждому так не получится, — темно усмехнулась герцогиня де Помпадур. — Каждому получится гильотина, расстрел, костер, змеиный укус…
— Прекратите, Ренет! — прервала ее Жозефина категорично. — Вы всегда все портите!
— Объясните мне великодушно, — погасил Жеглов конфликт, обратившись к императрице, — как вы, царственная особа, через пятьсот лет став одной из всех, став равной всем, сможете это равенство принять? Вот мне никак не понимается, как я буду такой же, как все. Я всю жизнь пытался не быть таким, как все...
— Этому мы и учились эти годы.
— А в частности чему?
— В частности мы учились, и все еще учимся, правильно осознавать свое значение. Человек из будущего, наш грядущий товарищ, пообщавшись с нами, царственными персонами, должен понять, что мы точно такие же, как он. И он точно такой, то есть может быть королем и королевой, если захочет. Еще мы уяснили, что в будущем станем другими, потому что в нем мы займем свое место, каждый займет свое уникальное место, на которое никто не будет претендовать, потому что у каждого в Кристалле будущего будет свое место, своя ячейка. И, оставь он эту ячейку ради другой, на вид более комфортной, Кристалл перестанет быть Кристаллом… Знаете, — добавила, помолчав, — в жизни все неприятности и преступления случаются в попытках занять лучшее место, не свое, или сохранить незаслуженное. А там, в будущем, это невозможно...
Глеб налил себе рюмку, выпил. В прошлой жизни все его неприятности проистекали из того, что он не знал своего места. А место свое знать надо.
— Все это хорошо, — сказал, испытав удовольствие от выпитого. — Но как быть с психами и прочими больными от детства людьми? Они же не люди, они – неопределенность Гейзенберга. У них нет места по определению. Они не здесь, и не там, и потому находят то, что никогда не найдет человек с определенными координатами и импульсом. Как вы поместите их в свой кристалл, если основная их характеристика – это непомещаемость? Непомещаемость на определенную полку, или ячейку, как вы говорите?
— Я всего лишь императрица, не ученый. Спросите об этом  Пелкастера. Однако, если позволите, я изложу свое дилетантское мнение. Вы представили наш человеческий кристалл, как скопище расставленных по своим местам людей. Но это, извините, неправильное представление. Это будет кристалл, составленный не из смертных людей, это будет кристалл, составленный из энергий и сознаний всех когда-либо живших людей. И ваши бьющие фонтаном  энергия и сознание, которые в этой жизни не смогли найти себе места, увеличат энергию этого кристалла, сделают его всемогущим. Представьте себе скопище энергий и сознаний Аристотеля, Александра Македонского, Эйнштейна, Федорова, Планка, Наполеона, Сталина, миллиарда других энергий и сознаний, не сумевших найти в отличие от перечисленных персон применения в личных жизнях! Какой у этого кристалла будет потенциал! Бесконечный!
— Нет, ничего из этого не выйдет. Кристалл – это дисциплина. А дисциплина десяток из сотни коробит, мнет, как бумагу.
— Да, это так. Но эта дисциплина будет сладкой, ибо даст возможность быть бесконечно свободным. Благодаря этой дисциплине, вы приобретете возможность путешествовать по времени, благодаря ней, вы сможете жить, где хотите...
— А как насчет идиотов и прочих дебилов?? Они же превратят ваш кристалл в психушку?
— Все люди, большинство людей, рождаются здоровыми. Неполноценными их делает жизнь. И мы возьмем их к себе в том возрасте, в котором они еще не стали, как вы говорите, идиотами. Эти люди, эти дети, станут нашим будущим. Среди нас они станут теми, кем могли бы стать.
— Вы потрясаете меня своей логикой, императрица...
— Это не моя логика. Эта логика будущего.
— Пусть так. Однако позвольте сделать вывод из нашей беседы. Как я понял, Эльсинор – это своего рода перевалочный пункт. Каким-то образом вас здесь воссоздают, подучивают или перевоспитывают  и затем отправляют в будущее, во всечеловеческий кристалл. Это так?
— Примерно так.
— Знаете, мне сейчас пришло в голову, что в Эльсиноре не один такой класс переподготовки, как ваш. Наверняка есть еще несколько, в которых переучивают Гитлера, Чингисхана и Александра Македонского...
— Насколько мне известно, такие, как вы выразились, классы переподготовки есть. Один из них составлен из личностей, лишивших жизни миллионы людей...
— Они переучиваются в кандалах?
— Отнюдь. Потому что слушателю Адольфу Гитлеру всего девятнадцать лет, Иосифу Сталину двадцать, то есть они в том возрасте, когда были еще не злодеи.
— Послушайте, а как происходит переселение в будущее?
— Очень просто. Мы умираем и тут же оказываемся там.
— А тела ваши Перен разбирает на запчасти...
Жозефина рассмеялась.
— Да нет, какие запасные части! Просто некоторые из нас не хотят расставаться со своими физическими оболочками, и профессору Перену приходится с ними возиться. Вот вы наверняка захотите иметь свое тело при себе и путешествовать по временам и галактикам именно в нем, и я вас понимаю — вы видный мужчина. Но далеко ли в нем улетите? Сердечко барахлит, печени осталось меньше половины, да?
— Если не осьмушка, — вздохнув, потянулся Жеглов к графину с коньяком.
— Ну вот! А профессор органокомплекс  из вас вынет, выцедит, что надо, что надо отсканирует и отправит в будущее в цифровом виде. И там вы получите свое тело в юношеском состоянии.
— А что он делает, извините за выражение, со спермой? Насколько я знаю, ее в Эльсиноре чуть ли не тоннами добывают?
— К сожалению, я в этом вопросе не компетентна, — порозовела Жозефина, тем показав свою сопричастность к тайному процессу. — Нет, я, конечно, слышала кое-что, но лучше вам все это растолкует мадмуазель Генриетта.
Услышав это имя, дремавший до того червь сомнения встрепенулся, очувствовался и всеми своими зубками впился в мозг Жеглова. «Дурит, она меня дурит, по наущению Генриетты, дурит».
— Послушайте, — сказал он, — по физиологии я скептик, и мне нужны факты.
— Факты?! Вам нужны факты? А разве я и все эти дамы не есть факты?
— Таких фактов, извините за прямоту,  у меня вагон и маленькая тележка. Я хорошо знаю, что являюсь психически нездоровым человеком, и потому вынужден все подвергать сомнению. В Эльсиноре побывали и Мегре, и Пуаро, но они не были Мегре и Пуаро! Они были люди, подверженные мании Мегре и Пуаро!
— Мне жаль вас, молодой человек. И знаете почему? Потому что неверующие люди не воскресают в Раю, а умирают, умирают совсем. Нет, их воскресят, как и всех. Но, поймите, умирая, они умирают! То есть испытывают бесконечный страх, хронически калечащий душу страх. А что касается фактов, разве вы не убедились еще, что находитесь в чудесном месте? Разве вы не видели, как исчезает без вас Эльсинор, и как вы без него исчезаете? Разве вы не слышали радио, вещающее из всех радиофицированных времен?
— Все это может быть подстроено...
— Если вы не верите, я могу показать вам свою попу, — улучила момент симпатичная женщина, оставшаяся не представленной Жеглову.
— Это королева Марго, наша двоечница по поведению. Она собирается продемонстрировать вам свой зад, в порыве страсти укушенный Генрихом IV.
Жеглов посмотрел на королеву более чем заинтересовано. Представил ее, подняв полы длинного платья, стоящей на столе. Подавив желание сказать: «Хочу!», обратил взор на Жозефину:
— Мудрая вы императрица. Все так объяснили, что захотелось поверить...
— Это не я мудрая, это Пелкастер. А я легкомысленна, и люблю танцы.
— А музыка у вас есть?
— Есть! Ренет, включи магнитофон, дамы приглашают кавалеров.
Через пару минут магнитофон был найден и включен, и Жеглов танцевал с Жозефиной.
— А здорово вас восстановили, — говорил он ей на ушко. — Так и тянет поцеловать в девичье ваше ушко.
— Не стоит! — рассмеялась Жозефина. — Астарта этого мне не простит.
— А кто такая Астарта?
— Так мы величаем мадмуазель Генриетту.
— Господи, опять Генриетта, — крепче обхватил талию женщины Жеглов.
— Давайте, договоримся общаться платонически, — чмокнула Жеглова в губы. — Сейчас общаться. А потом, когда все получится, вы пошлете мне весточку, и мы с вами встретимся романтически, скажем, на Венере или в садах Семирамиды?
— Заметано, — сказал Жеглов, и закружил женщину в стремительном танце.


26. Счастье — не форма

Жеглов перетанцевал всех, потом подали молочного поросенка, фазанов, фаршированных куропатками, и перловую кашу в воспитательных целях. Домой он явился лишь в двенадцатом часу. Войдя в номер, увидел Генриетту, в длинном белом платье с короткими рукавами, Генриетту, прямо стоявшую у окна.
— Ты так стоишь, будто бы я тебя бросил,  — сказал он ей в спину, довольный тем, что день, судя по всему, далеко еще не закончился.
Она обернулась, и Глеб увидел: женщина улыбается.
— Вы не осуждаете меня? — спросила  виновато.
— Напротив, я рад. Не люблю быть один. Присядем?
Они сели рядом.
— Жозефина мне сказала, что вы никто иная, как Иштар-Астарта-Афродита, богиня любви.
— Да, я богиня любви, но любви больше плотской. А хочется чего-то большего.
— Большого хочется всем, — усмехнулся Жеглов. — И мужчинам, и женщинам
— Пойдемте ко мне? — спросила просто, улыбнувшись каламбуру. — Вы ведь спать теперь не сможете?
— Не смогу, если представлю, что нахожусь в пионерском лагере.
— Пионеры – это советские бойскауты? — подошла вплотную, и Жеглов почувствовал запах ее кожи, пленительный и расслабляющий.
— Да. Они обожают гулять по ночам направо, потому что по ночам воспитатели гуляют налево.
— Так пойдемте?
— Пойдемте, — простер руку Жеглов в сторону двери.

Они вышли в парк, не спеша, пошли к «Трем Дубам». Было тепло и тихо. Пахло землей. На своих плацах колоннами выклевывались тюльпаны. В соснах какая-то птица сетовала на бессонницу.
— Вы как здесь оказались? — спросил Жеглов, чтобы не молчать. — Я имею в виду, в Эльсиноре?
— Как многие.
— Как многие?
— Профессор меня воплотил, чтобы тут же пожалеть об этом.
— Пожалеть?!
— Да. Я мешала ему работать.
— Так отправил бы в будущее?
— Я еще не готова. Вы разве не видите, что я… что я  – стерва? -  игриво улыбнувшись, положила головку ему на плечо.
— А что, стервам там места нет? — губы ее, тонкие и мягкие, расслабляли, заставляли думать о других губах.
— Нет. Там все порядочные, — залилась смехом, — стервы!
— Как это так? — обнял ее Жеглов за талию. Желание комкало его мысли, требовало действий.
— Видите ли, там где все красивы, умны и свободны и нет болезней, секс и любовь не опутаны условностями. Если у людей возникает взаимное стремление, они отдаются друг другу без жадности и задних мыслей.
— Мне говорили, что большинство людей предпочитают там иные формы бытия, бестелесные например.
— А какая разница? Счастье ведь не форма и не материя, а бесконечное единение...
-  Но ревность? Люди ревнивы...
— Там невозможно ничего отнять. Там никто никому не принадлежит.  И вообще, постарайтесь понять, что нельзя любить что-то одно, единственное. Один Биттлз, одно вино, одно блюдо, одну женщину, наконец. Потому что когда любишь одно, горизонт, весь мир сужается в одну точку, точку зрения. И человек тоже сужается в точку, а точка, как мы знаем из геометрии, не имеет ни объема, ни даже площади. Любить надо, стараться надо любить, не одно, а все, тогда в вас войдет вся Вселенная, все времена и все чувства.
— Понятно. Значит, мне надо учиться этому. И начать надо с того, что я ни у кого не могу ничего отнять. Ни у кого не могу отнять чести, достоинства, душевного спокойствия.
— Да. Там нельзя отнять, там можно только дать.
— Скажите, а вот такое там практикуется? — спросил Жеглов, цепко схватив ее за ягодицу.
— Конечно, — прижалась, посмотрела игриво.
— А такое? — увлек к ближайшей скамейке, согнул податливое тело, заставил упереться ладонями о сидение.
— Да!
— А такое? — поднял сзади полы платья, сорвал трусики.
— Да, да, да!
— А такое?! — расстегнув ширинку, вогнал член в горячее влагалище, — а такое?! Такое?! Такое?!
— Еще, еще, еще! — был ответ.
Застонав, она кончила. Жеглов проделал то же самое. Сказал, чувствуя себя счастливым дураком:
— Кажется, я изнасиловал богиню.
Она без сил села на скамейку.
— Не надо сидеть на холодном, — сказал он. — Матку простудишь.
— Мне было хорошо, — прошептала, ища приязнь в его глазах.
— Вставай, говорю, пошли к тебе. Мне не терпится посмотреть, как это получится в облаках твоей постели.
— Мне сказали, что я могу родить от тебя умного и смелого мальчика.
— Перестань об этом. Не то я почувствую себя подопытным кроликом.
— Без этого мальчика все, может статься, и не получится. Или получится совсем не то.
— Плевать. Сейчас я хочу в твою постель. Хочу тебя. И чуточку коньяка.
— Пошли? — встала, оправила платье.
— Пошли.
Они двинулись к «Трем дубам».
— А знаешь, почему я это сказала?
— Что?
— О мальчике?
— Почему?
— Потому что хотела убедиться в том, что ты именно тот человек.
— Мне хорошо с тобой. Так, как не было ни с кем...
— Почему?
— У тебя в глазах нет второго плана...
— Никогда не было… — ответила не поняв вопроса.
— Пошли скорее, — взяв ее под руку, повел к «Трем Дубам».

Они любили друг друга всю ночь. И в ее спальне, и в Подземном мире. Утром Генриетте позвонила Аннет Маркофф. Она  сказала, что Эльсинор осаждают, и многие уже умерли.


27. Трое в лодке

Оставив женщину в подземелье, Жеглов ринулся к Эльсинору. Еще издали увидел в оконных стеклах пулевые отверстия. Из распахнутого окна фойе третьего этажа свешивался труп фрекен Свенсон. За балюстрадой парадной лестницы лежали трупы Моники Сюпервьель, Рабле, старшей медсестры Вюрмсер. У дверей Эльсинора  стояли вооруженные люди, одетые в маскировочные комбинезоны. Жеглов сказал им, что по приказу Министра внутренних дел СССР расследует безобразия, творящиеся в Эльсиноре, показал удостоверение, и был после обыска пропущен. В тамбуре, у стены, сжимая мертвыми руками «Узи», лежал умиравший Жерфаньон. Жеглов, желая оказать помощь, присел рядом, однако консьерж недвусмысленно дернулся и застыл. Закрыв ему глаза, Жеглов прошел в фойе. Посреди, рядом с  трупом Жюльена Жерара, лежал труп доктора Мейера. Рядом остывали два отстрелявшихся  автомата АК-2у. Крови было много. На ступеньках лестницы на второй этаж головой вниз лежала Аннет Маркофф. Во лбу у нее была дырка. На диване под картиной «Свобода на баррикадах» — сидел вооруженный араб в арафатке.
— Freedom to Palestine! — сказал ему Жеглов, по-ротфронтовски подняв кулак.
— Хрен им в сраку, а не Палестину, — появившись со стороны профессорского кабинета, сказал на чистом русском горбоносый человек с чувственным ртом. В руках у него был АКМ с двумя рожками, скрепленными синей изолентой.
— Это вам хрен в сраку, — незлобиво ответил палестинец, по-видимому, учившийся в Лумумбарии и женатый, судя по выговору, на украинке. — Сбросим  годков через сто в море, факт. Поплаваете еще говном.
— Кончай базар! — плотный детина, скрипя паркетом, выдвинулся из коридора напротив. До синевы выбритая голова и полное отсутствие бровей делали его похожим на Фантомаса.
— Ну как люки? Не открыл?- спросил его араб.
— Нет. А тротила у нас нет, ответил бритоголовый, прежде чем обратить взор на Жеглова.
-  Я что-то не врубаюсь, — проговорил тот. — Вы что, трое в одной лодке, не считая собаки?
— Ага, земляк, — ответил детина. — Ты чего тут?
— Из ГУВД я. Расследую инкогнито здешние безобразия. То есть, расследовал инкогнито.
— Документы есть?
— Само собой, — протянул удостоверение.
— Епифанов Владимир Семенович, полковник, — прочитал бритоголовый и, заулыбавшись, с ходу процитировал:

Епифан казался жадным, хитрым, умным, плотоядным,
Меры в женщинах и в пиве он не знал и не хотел.
В общем так: подручный Джона был находкой для шпиона, -
Так случиться может с каждым — если пьян и мягкотел!

— Это про меня. Мы с Володей большие были друзья.
— «А за это, друг мой пьяный, — говорил он Епифану, — будут деньги, дом в Чикаго, много женщин и машин! Враг не ведал, дурачина: тот, кому все поручил он, был — чекист, майор разведки и прекрасный семьянин», — с удовольствием продекламировал бритоголовый, -  Пошли, погуторим, что ли, прекрасный семьянин?
— Зря вы их порешили,-  указал Жеглов подбородком на доктора Мейера. — Доктора здесь поценнее немца Вернера фон Брауна.
— Так получилось, — неприязненно поджал губы пришелец. — Пошли в кабинет, поговорим.
Они пошли. За ними двинулись горбоносый с палестинцем.
— Ты чего с ними? Вроде наш, русский? — опасливо оглянувшись, спросил Жеглов.
— А у нас Пятый Интернационал, с уголовным уклоном. И потому задачи общие.
— Какие задачи?
— Так я все тебе и рассказал. Сам должен знать, коли тут ошивался.
— Чего я знаю, так это то, что взять тут нечего.
— Ошибаешься полковник, крепко ошибаешься.
Вошли в кабинет Перена. Бритоголовый устроился на хозяйском месте. Горбоносый с палестинцем, ревниво на него посмотрев, устроились кто где. Удивив Глеба, вошел буддистский монах в желтом балахоне. Залопотал, что-то на своем. Потом, вспомнив, видимо, что находится не на Тибете, убежденно сказал по-английски:
— Надо его убить!
— Ну, эти монахи в последнее время распустились, иезуиты им бы позавидовали! — покрутил головой бритоголовый. — Знакомься, полковник, это Будда, мы его так конкретно зовем. А это, — указал пальцем с массивным золотым перстнем на палестинца, — выдающийся арабский террорист Абдулла. Самолет, знаешь, взорвал и в Мюнхене, в семьдесят втором, отмечался. А это Хаим, никем не замечаем, — указал на горбоносого. — Узкий, пес, по нацистам специалист, ему даже Абдулла до лампочки.
— Трое в лодке, не считая Будды, — пробормотал  Жеглов. — А тебя как кличут?
— Называй меня Фантомасом, — осклабился бритоголовый.
— А маска где?
— Она тут не нужна. Ну, сказывай, чего тут накопал?
— Судя по всему, этот Перен органы для продажи из сумасшедших добывал и сперму туда же.
— Чепуха, — махнул рукой Фантомас. — Он тут окошко в светлое будущее наладил, а будущее, как ты знаешь, аппетитнее настоящей Америки.
Жеглов вспомнил речь Гитлера и газовую войну с Украиной. Посмотрел на бандитов, спросил:
— А вы сами, случайно не из будущего? Я формы такой, как на вас, не видел даже по телевизору, и оружия такого даже в справочниках нет.
— Все из Америки, самое современное. Наши паханы веников не вяжут. Чего-нибудь странного здесь не замечал?
— Замечал. Вокруг этого места какой-то экран. Зайдешь за него, и все исчезает. Эльсинор, ты сам… Я сам видел действие этого экрана. Своими глазами, — сказал Жеглов.
— А это плохо, что видел, — сказал Абдулла. Он смотрел на Жеглова, как на пока еще живого, и тот решил, что убьет его первым. Если вообще кого-то убьет.
— В общем, нам надо что-то решать, — сказал бритоголовый, вынув из кармана комбинезона мятую пачку «Мальборо». — Судя по всему, наш полковник действительно тут заблудился. И к тому же много знает.
Глеб молчал. Он думал о Генриетте. Везет ему на француженок. А теперь его убьют. И он никогда больше ее не увидит.
— Ну что, молчишь, полковник? — прервал его мысли Фантомас.
— А что говорить? Нет смысла. Мне и так умирать, ты двадцатку повезешь до Магадана, если, конечно, вышка минует.
В дверь постучались. Будда сказал: — Come in, — и вошел растерянный Пелкастер.
— Господа, там убитые! — пролепетал он, смятенно глядя на бритоголового. — Там доктор Мейер лежит, убитый! Понимаете, убитый!
— И ты, ****абол, лежишь, убитый, — сказал Абдулла и выстрелил, не вынимая пистолета из кармана комбинезона.
Жеглов на него бросился, вцепился руками в горло, и был застрелен, Абдуллой или кем, это для него это уже не имело значения, потому что пуля попала в лоб.
— Дурак, — сказал Фантомас, характеризуя то ли подельника, то ли Жеглова, распластавшегося на полу.


28. Солнышко наяривало

К полудню они  собрали всех на лужайке перед подъездом Эльсинора. Марка-Поля Дижона, постельную лягушку, Лиз-Мари, прилепившуюся к Маару-Шарапову, Монику, Жака Ронсара с его часами, Жозефину с прочими королевами, Рено-Клодина Сандрара с лопатой, всю жизнь искавшего клады, Жана Керзо, садовника, очень похожего на Пуаро, всех собрали. Еще через час непроницаемый Хаим — в ушах микрофоны плеера — пригнал свою добычу, а именно тощего Гитлера с маленькой девочкой на руках, Геринга, не пожелавшего расстаться с незаконченной моделью Боинга-747, и еще каких-то ныне юношей явно осененных нацистским прошлым. Приказав им раздеться в стороне от других постояльцев клиники, он некоторое время освидетельствовал их, заглядывая в потрепанный блокнот и удивленно потряхивая головой, затем приказал лечь на землю лицом вниз и выстрелил каждому, включая и Еву Браун, пяти лет от роду, в голову и сердце. Закончив с этим, подошел к Фантомасу, разговаривавшему с конкретным Буддой, сказал:
— У меня все. Пойду, съем что-нибудь, а то проголодался.
— Слушай, может, поможешь? — сказал ему Фантомас просительно.
— Все, кроме этих, — указал на трупы, — мне до лампочки.
— Знаю, — окрысился Фантомас. — Просто я хотел намекнуть, что у тебя здорово получается.
— Не, без меня. Я работу свою сделал, а за остальное мне не платят.

… Толпа пациентов стояла обречено. Наяривало солнышко, сосны стояли индифферентно. Тюльпаны росли на глазах.
— Нас невозможно убить, — говорил Луи де Маар Лиз-Мари, — а значит, будем живы.
— Так, наверное, говорили в Бухенвальде по дороге в газовую камеру, — отвечала Лиз-Мари. — Их немного, надо броситься на них, и кто-то останется в живых.
— Все останутся в живых, — отвечал Маар. — Все кончится неплохо.
— Неплохо? Меня убьют, а ты спасешься?
— Я давно мог спастись. Но не делал этого, чтобы оставаться с тобой. С тобой, какая ты есть.
— С какой такой?
— С земной.
— Ты с ума сошел. Или просто разучился быть мужчиной.
— Когда все время кого-то играешь, забываешь, что такое быть самим собой.
— А ты сыграй мужчину.
— Ладно, уговорила. Я сейчас пойду на них с голыми руками, потом ты, кляня себя, будешь стенать над моим телом...
Лиз-Мари не ответила, потому что Абдулла гортанным криком приказал всем построиться в шеренгу. Когда они встали, Фантомас прошелся с тыла шеренги, отодвигая с ушей пряди волос, и говоря или не говоря потом:
— Два шага вперед!
Тех, кто шагнул вперед – их было большинство, тут же расстреляли. Остальных увели в сторону перевала.


29. Не испытывая страха

Все это Жеглов видел из своего окна. Он не умер, пуля мало повредила мозг, только какую-то вену. Когда они ушли, он, истекая черной кровью,  пополз, потом, найдя силы, встал на ноги, пошел к себе по черной лестнице. Передвигаясь, шаг за шагом, шептал:

Звезд этих в небе — как рыбы в прудах, -
Хватит на всех с лихвою.
Если б не насмерть, ходил бы тогда
Тоже героем.

Шепот этот помогал сердцу работать, и он, ничего не чувствуя, дошел до своего номера, кое-как открыл дверь. Вошел, встал у окна, стал смотреть, прикрыв обильно кровоточившую  рану ладонью. После того, как одних расстреляли, а других увели, достал из шкафа коробку из-под электрической бритвы, нашел чистую карточку и долго писал. Закончив, положил  карточку в коробку, а ту в шкаф. Постояв, весь напитанный кровью, посреди комнаты, вернулся в кабинет профессора, раз за разом повторяя:

Я привезу с собою массу впечатлений:
Попью коктейли, послушаю джаз-банд, -
Я привезу с собою кучу ихних денег -
И всю валюту сдам в советский банк.

В кабинете профессора он лег на место, куда упал убитый, и тут же умер, не испытывая страха.




Часть четвертая

Холмс


1. Последняя надежда

— Вы — крайняя наша надежда, — сказал господин N человеку, напряженно сидевшему в кресле напротив. — И, обращая помыслы к Богу, я сделаю это сам.
Повременив, господин N звякнул колокольчиком. Вошли двое. Крепко взяли человека под руки. Подойдя к нему, господин N вынул из складок одежды кинжал, воскликнул: — Во имя твое, Боже, — и вонзил его в печень последней своей надежды.


2. В пустыне

Он лежал на кровати. Или сидел в кресле. Или стоял у окна, глядя в лес. На людей, появлявшихся в парке. Но это редко. Чаще он был в себе, как в скале. Иногда в комнату приходили. Что-то делали с ним или его обиталищем. Когда к нему приходили и что-то делали с ним или его обиталищем, он замирал. В кресле или постели. Становился камнем.

Когда-то он прочитал рассказ. Геолог нашел в пустыне останцы. Две скалы, стоявшие рядом. Они, напоминавшие мужчину и женщину,  казались центром бескрайнего пространства. Геолог отбил образец с того, что смахивало на коленку женщины. Вернувшись через много лет, обнаружил, что скала, напоминавшая женщину, изменилась. Она походила уже на женщину наклонившуюся; рука ее касалась коленки, лицо, взывающее к сочувствию, снизу вверх смотрело на спутника.

И он, как они. В пустоте, в которой, ничего нет, потому что в ней есть лишь то, что не приносит удовлетворения, лишь недоумение.
Пустота. Она везде… И в нем.
В нем она сидела всегда. Сидела, пустая, томящаяся, скулящая: — Дай, дай, дай! Заполни меня!
Он кормил ее работой, опиумом, спортом, научными исследованиями, адреналином — она замолкала. Теперь этого корма нет. И единственное, что он мог сделать – это обратиться скалой  в пустыне. Тогда он начинал ощущать запредельное, и пустота оставляла его. Он видел странных людей, распространявшихся, как волны. Иногда они приближались к нему, рассматривали, ничего не откалывая. Затем исчезали, чтоб появиться вновь. Когда они появлялись, он чувствовал: что-то происходит. Он пытался понять что, но не мог. Чтобы понять, нужно упрощать, а то, что он видел, упрощению не поддавалось.

В тот день Шерлока (никто, не знал, что он — Шерлок Холмс, даже профессор Пикар, глава клиники) что-то заставило встать с кровати (или подняться с кресла), подойти к окну. Из того, что он увидел, можно было заключить, что стоит лето.
Он стал вспоминать, какого года лето. Вышло, что 89-го. Или, в крайнем случае,  90-го. Значит, он в клинике около двух лет. Второй год в этой палате с портретом Сталина, вырванным из энциклопедии Ларусса.
Он подошел к портрету. Рябой генералиссимус смотрел презрительно. «Чмо, — высказывали его глаза. — Тебя бы на Колыму годика на три, стал бы человеком».
Шерлок не любил фамильярности. Сталин задел его взглядом. Сняв портрет со стены, он подумал, куда бы сунуть Отца народов. На глаза попался книжный шкаф. Подошел, растворил дверцы. Посмотрел сканирующим взглядом. Вот! Поваренная книга. Самое место для прожженного генералиссимуса. Вытащил книгу, полистал заинтересованно, вложил портрет между красочными изображениями хачапури и сациви. Ставя получившийся бутерброд на место, увидел коробку из-под электробритвы.
Та приковала взор. «Коробка Пандоры, — подумал он. — Стоит открыть — и все, попался! Нет, надо при всем при том посмотреть, что в ней. Ведь все на свете взаимосвязано. Сталин взаимосвязан. С ним, с этим чертовым местом. И на глаза всегда  попадается то, что не может не попасться.  Значит, надо открыть и выпустить джина.
Он взял коробку, торжественно водрузил ее на середину письменного стола. Сел. Достал из кармана халата воображаемую трубку, набил воображаемым табаком из воображаемой перламутровой табакерки, когда-то подаренной стариной Ватсоном. Закурил. Вспомнил, как курил с доктором на Бейкер-стрит. Ему стало одиноко, как пловцу в безбрежном океане. Чтобы не утонуть в нем вовсе, он встал, прошел в спальню, взял подушку поменьше, вернулся в комнату. Достал из секретера набор фломастеров, швейный набор. Пощелкав ножницами, уселся за стол.


3. Теперь почти комплект

Через два часа работы в кресле напротив сидел вылитый Ватсон. Набитый пухом из подушки он выглядел довольным, как только что испеченный на Бейкер-стрит пончик.
— Посмотрим, что в этой коробочке? — подмигнул ему Шерлок.
— Давайте, — ответил Ватсон, приятельски улыбаясь.
Холмс открыл коробку, стал быстро, по диагонали,  читать карточки, передавая прочитанные кукле. На все у него ушло десять с небольшим минут.
— Не правда ли любопытно? — сказал затем Ватсону.
Тот не ответил, глаза его приклеились к испачканной кровью последней карточке, в которой описывалось аутодафе в замке под названием Эльсинор. Шерлок, удовлетворившись озабоченным видом своего творения, сказал:
— Вы сейчас скажете, что эта карточка составлена одним из давешних пациентов клиники, записным сумасшедшим. И будете не правы. Почему? Да потому что, попроси меня кто назвать весь этот комплекс строений, я бы назвал бы его Эльсинором. И еще, вы заметили, Ватсон, наш санаторий недавно горел? Наше крыло пострадало мало — поджигатели, видимо, забыли отключить в нем систему пожаротушения, но левое крыло, первый и второй корпуса выгорели дотла. Что? Как я это узнал? Очень просто. Весной садовник мимо наших окон возил на свалку у кладбища поживу своих грабель, и я видел в мусоре уголья. Больше всего их было в тачках, нагруженных близ Первого корпуса и правого крыла Эльсинора. Так что я думаю, сведениям, почерпнутым нами из этих карточек можно верить.
Ватсон мысленно взял со стола свою трубку, набил ее табаком из кисета, предложенного Холмсом, закурил.
— Я знаю, о чем вы сейчас размышляете, мой друг. Я тоже отметил, что многие пациенты и служащие нашего санатория изрядно напоминают лиц, охарактеризованных в обнаруженной мною картотеке. Возьмем хотя бы профессора Перена. С нашим профессором Пикаром они похожи как  две капли воды. А хозяйка дома под дубами? Она же вылитая мадмуазель Генриетта, хотя ей лет двадцать пять.
— Она же Астарта, а богини не стареют, — сказал Ватсон.
— А наша горничная Аннет Маркофф? Вы заметили у нее шрам на лбу?
— Да, — кивнул  Ватсон. — Как врач скажу, что ему не больше года.
— А что вы еще отметили? — спросил, Холмс поощрительно глядя.
— Я отметил, что наш новый садовник чем-то похож на полковника Епифанова, написавшего последнюю карточку. А прежний садовник, как сказано в этих карточках был похож на Пуаро. Человек же, который был садовником до человека, похожего на Пуаро, был похож на дивизионного комиссара Мегре. Из этого можно заключить, что грабли по вас плачут
Холмс насупился.
— Вижу, я огорчил вас преждевременностью своего вывода, — помолчав, посмотрел доктор извинительно.
Холмсу захотелось взять его за ноги, хрястнуть со всех сил об столешницу. Однако он удержался. Удержался, обстоятельно снарядил трубку, закурил. Запустив несколько колец к потолку,  сказал:
— Факты, которые имеются в нашем распоряжении, на мой взгляд, позволяют понять, что происходило в Эльсиноре. И почему происходило.
— Мне кажется, кто-то хочет расширить ваши познания, — сказал  Ватсон.
— Не понял? — удивился Холмс.
— А вы посмотрите туда, — указал доктор трубкой на окно.
Холмс, повернув лицо в сторону окна, увидел, что за ним висит на ниточке свернутый в трубочку лист писчей бумаги.
— Вы считаете, я должен  принять это послание? — спросил Холмс, подумав.
— Сложный вопрос, — погрузился доктор Ватсон в раздумье.
— Согласен с вами, — сказал Холмс и сделал то же самое. Послание от такой реакции адресатов нервно задергалось.
Спустя несколько минут Ватсон очнулся. Отметив, что малява висит, как недельный висельник, колеблемый уже не желанием высказаться, но ленивыми токами летнего воздуха, сказал глубокомысленно:
— С одной стороны, прочитав это послание, несомненно, касающееся темы нашей беседы, мы с вами почувствуем себя джентльменами, нуждавшимися в помощи и получившими ее. Вы хотите этого, Шерлок?
— Ни в коем случае, Ватсон.
— А с другой стороны, не прочитав его, мы, извините, вы, будете чувствовать себя джентльменом, из ложной гордости пренебрегшим фактами или воплем о помощи. Вы хотите этого, Холмс?
— Ни в коем случае, мой друг.
— В таком случае, вам следует принять это послание.
Подумав с полчаса, Холмс встал, открыл окно, высвободил записку – нитка тут же взвилась в небо.
— Почему вы не читаете? — спросил Ватсон, когда он вернулся в свое кресло.
— Вы знаете, мне кажется, что письмо подписано вами. И это меня убивает.
— Вас убивает то, что кто-то прознал, что вы – Шерлок Холмс?
— Да.
— Я удивлен этим вашим заявлением, не скрою. Вы ведь знаете, что Мегре, Пуаро и Жеглов в свое время проживали в этом самом номере, в котором мы с вами сейчас находимся. И вам известно, что некий Луи де Маар, самозабвенно игравший роли инспектора Люки, бравого капитана Гастингса, а также капитана Шарапова проживали аккурат над этим номером. Из этого можно уверенно предположить, что в настоящее время над нами проживает человек, узурпирующий мое имя.
— Я сказал вам неправду, мой друг, сказав, что меня убивает смерть моего инкогнито. Я сказал вам неправду из дружеских чувств, которые испытываю к вам с незапамятных времен.
— Понимаю. Вы не хотите, чтобы я ревновал?
— Да, именно так, доктор.
— Спасибо, Шерлок, вы согрели своими словами мое несуществующее сердце. Тем не менее, скажу, что никак не могу ревновать к человеку, принявшему мое имя лишь потому, чтобы приблизится к вам так, как близок я. Вы — гигантская планета, достойная многих спутников, движимых тяготением  вашей личности.
Холмс мысленно посчитал, сколько у него осталось подушек. Одна в спальне, две малые на диване. Значит, в принципе, у него может быть еще три спутника. Больше чем у Земли, Плутона и Марса, но меньше, чем у остальных планет Солнечной системы. Это обижало. Но с другой стороны 17 спутников, как у Сатурна, было бы многовато, ногу негде будет поставить. Придя к этому выводу, он принялся читать послание свыше.
— Ну и что он там написал? — спросил Ватсон, когда Холмс бросил на стол листок, тут же свернувшийся в трубочку.
— В письме, подписанном доктором Ватсоном, правда, с заместительской закорючкой, написано, что наши с вами жизни, также как и жизни остальных обитателей Эльсинора, находятся под угрозой.
— Какой такой угрозой? — обвисли пухлые щеки Ватсона.
— Нас могут уничтожить так же, как уничтожили прежних обитателей Эльсинора. Некий Орден Бога Неприкосновенного продолжает действовать, и новые его крестоносцы уже внедрены в клинику И я думаю, что этой угрозой не стоит пренебрегать, ведь люди, согласившиеся внедриться в Эльсинор через смерть, не могут не быть достойными противниками.
— Внедриться в Эльсинор через смерть? Что-то новенькое. Вы это недавно измыслили?
— Только что.
— Знаете, что мне кажется, Холмс?
— Что вам кажется, Ватсон?
— Если прочтение этих карточек интеллектуальным образом привело к рождению в вашем уме новой информации, и если Эльсинору грозит уничтожение, то вы, забыв обо мне, должны немедленно написать новые.
— Вы мужественный человек, Ватсон.
— Мне нечего терять кроме куриных перьев, которыми вы меня набили. А вот вам...
— Я не думал о бегстве, мой друг. Ни минуты.
— Секунды думали?
— Секунду думал. И стыжусь этого.
— Зря стыдитесь. Секунду вы, великая личность, были просто человеком.
— Пожалуй, был… Но, честно говоря, я еще не знаю, на чьей стороне правда. Ведь все они, да и мы с вами – крестоносцы. Крестоносцы разных верований, заблуждений, идеологий, наконец… Все мы несем крест, возложенный на нас прошлым или людьми, живыми или умершими — неважно...
— Знаете что, Шерлок, не надо банальных философий… Возьмитесь лучше за перо, изложите все на таких же карточках. Уверен, это поможет нам во всем разобраться.
— Вы правы, мой друг. Карточки на столе перекладываются и складываются гораздо лучше, чем мысли в голове… Где у нас письменный прибор и бумага?
— Бумага в правом ящике стола, письменный прибор – прямо перед вами, — сказал Ватсон, зевая в кулак.
— Вы замечательный секретарь! — расцвел Холмс. Спустя минуту он уже писал.
— А я тем временем, пожалуй, вздремну. Человека-подушку, — снова зевнул Ватсон, — постоянно клонит в сон.


4. От Апекса до кладбища.

Закончил он работу ранним утром. Встал, сделал в быстром темпе  несколько привычных  гимнастических упражнений. Запыхавшийся, постоял у окна, глядя на три дуба и молодую женщину в белом платье, величаво восседавшую под одним из них в шезлонге. Взял с секретера воображаемую скрипку. Поиграл Шуберта, Piano sonata D. 960.
— Для нее играете? — спросил сзади Ватсон.
— А, вы проснулись! — обернулся Холмс, опустив скрипку.
— Вы так играли...
— Да, вы правы, в последнее время струны что-то дребезжат. Пожалуй, их стоит заменить.
— Думаю, струны тут ни причем.
— Это предсмертная соната Шуберта, она в последнее время не покидает моей головы, — ответил Холмс.
— Не надо мистики, мой друг! — натурально поморщился Ватсон. — Скажите лучше, как обстоят дела с вашим карточным домиком?
— Каким карточным домиком?!
— Вы всю ночь составляли из карточек драму под названием «Сатанорий».
— А… Я ее закончил, И считаю, что предложенное вами название не вполне отражает ее содержание. Хотите, я проговорю его от яиц Леды?
— Разумеется, мой друг.
— Тогда слушайте. Один профессор, пусть Перен, нашел способ продлевать человеческое существование до бесконечности.  Другой человек, скажем, Пелкастер, предложил ему оживить всех когда-либо существовавших людей. Профессору, не вполне здоровому психически, — все гении психически нездоровы, — идея понравилась ввиду очевидной неосуществимости, и он принялся за работу. Первым делом у подножья Апекса была создана первоклассная клиника, затем устроено похоронное агентство, поставлявшее профессору материал, то есть трупы. Последние оживлялись им посредством пересадки новых органов или регенерации старых. Затем каким-то образом копировались их память и психика. Конечным результатом этой работы становилась полная цифровая копия человека, которая, не смейтесь, подвергалась терапии с целью избавления ее от болезненных погрешностей и несоответствий реалиям.  Следует признаться, что я так и не определился в каком времени  все эти события проистекали и проистекают. Судя по высказываниям Пелкастера, движущие силы событий в виде «Бога Рукотворного» или «Всечеловеческого Кристалла», находятся в двадцать пятом веке, то есть в глубоком будущем. Эльсинор же, вероятно, представляет собой форпост этого будущего в прошлом, а именно, в нашем с вами настоящем времени. Скорее всего, он находится в узле завязавшегося в восьмерку времени… И диаметр этого узла равен расстоянию от подножья Апекса до кладбища.
— Восьмерка своей витиеватостью похожа на чудесную петлю Мебиуса, — глубокомысленно вставил Ватсон.
— Совершенно верно, мой друг, — Шерлок принялся снаряжать воображаемую трубку. — Петля Мебиуса имеет одну поверхность, а восьмерка времени  — одно время, связывающее все нам известные и неизвестные времена...
— А!.. Это что-то типа игрушки Рубика? В котором каждый составляющий ее кубик может занять положение любого?
— Совершенно верно.
— А кто же тогда крутит?
— Этот ваш кубик, видимо, есть одна из штучек Всечеловеческого Кристалла. Люди, объединенные в нем, и крутят.
— Если время одно, не три, то должно быть не одно, а три пространства… Три пространства не последовательно расположенные, но вложенные друг в друга, — глубокомысленно сказал Ватсон.
-  Интересная мысль. Думаю, она со временем наведет нас на другие, — зажег табак Холмс. -  Давайте, отправим на время ее в загашники памяти, и проговорим нашу историю от «А» до «Я». Вы не возражаете, доктор?
— Ни в кое мере, Холмс.
— Так вот, на какой-то стадии разработок профессора некоторые силы, персонифицированные господином N, прознали, что в Эльсиноре покушаются на Бога и, более того достигли существенных успехов. Выйдя на похоронное агентство «Кристалл», они получили канал доступа. Первыми сюда были посланы отец Падлу и Катэр, — тонкий орлиный нос придавал лицу рассказчика выражение живой энергии и решимости.
— Судя по всему, последний, являющийся родственником профессора, и многое о нем знавший,  был человеком, открывшим господину N способ проникновения в Эльсинор.
— Вполне вероятно. Так вот, в момент проникновения этих людей профессор занимался поиском человека, без личности которого Всечеловеческий Кристалл не мог выйти на плановые показатели. Он нашел этого человека, вернее, нашел людей которые могли стать его родителями...
— Мартена Делу, свою бывшую жену, дочь и внучку? Нашел их и принудил жить шведской семьей?
— Ну, «принудил», это не то слово. Все они, включая Мартена Делу, считали себя богостроителями и потому угрызений совести не испытывали. Катэр с Падлу, естественно, решили устранить Мартена, и тот был убит.
— Как вы думаете, это произошло?
— Перед тем, как высказать свои мысли по этому поводу предположу, что профессор превратил свою клинику в театр, в балаган, намеренно превратил, потому что, играя роли, пациенты максимально проявляли свои качества, и это позволяло ему составлять их достоверные психологические цифровые портреты. Со временем игра вошла в кровь всех постояльцев Эльсинора, они играли везде и везде. Возьмите хотя бы Монику Сюпервьель. Как увлеченно она играла в самоубийцу! Сначала в своем номере, а потом в парке, столовой, процедурном кабинете — это засвидетельствовано в записях Пуаро. Сейчас я вспомнил Модильяни: набравшись вдрызг, этот известный художник падал без памяти не где-нибудь в кустах, или глухой подворотне, он падал без памяти на затопленных толпою площадях, в общем, на круговой сцене — Амадео был великий артист. А как артистично покончила с собой его сожительница Жанна Эбютерн! После смерти художника, она выбросилась из окна на людную улицу, выбросилась, будучи беременной на девятом месяце! На девятом! Тяга к театральности преодолела в ней великий инстинкт материнства.  Кстати, Ватсон вы ничего не чувствуете? — помолчав, посмотрел Холмс на потолок.
— Чувствую, Шерлок. Чувствую, что некий человек, разобрав паркет, подслушивает нас сверху.
— Этажом выше живет де Маар, он же Люка, он же Гастингс, он же Ватсон, ваш двойник. Пусть слушает, это нам...
Тут в номер постучали, и Холмс погрузился в прострацию. Глаза его неотрывно смотрели на репродукцию картины «Руины Понто Ротто в Риме» своего прапрадеда Клода Жозефа Верне .


5. Поступил Мориарти.

Аннет Маркофф принесла завтрак: пару яиц, овсянку в серебряной кастрюле с подогревом, сэндвичи на тарелочке, джем, кофе. Поставила поднос на обеденный столик. Увидела Ватсона. Заулыбалась. Взяла в руки. Повертела. Доктор надулся – ему претило быть игрушкой в руках женщины. Аннет уставилась на Шерлока Холмса. Тот, смотря в пространство, как восковая фигура, подозревал, что круглый шрам на лбу женщины обязан своим происхождением пуле калибра 9 миллиметров.
— Я принесу вам другую подушку, — сказала, бережно  положив куклу на место. Подошла затем к картине, на которую продолжал пялиться Холмс. Покивала: — Ничего картинка. Мост обрушенный прям как взаправдашний… Профессор Пикар сказал бы, что у автора с эрекцией непорядки. Ну да, точно. Дерево с обломанными ветками из этой же оперы. А это удилище у рыбака? Оно, клянусь непорочной Девой, с этого самого дерева. Изменяла жена вашему художнику, как пить дать, изменяла. Эх!
Холмс чувствовал, как краснеют его уши.
— А у нас пополнение – поступил профессор Мориарти, -  Аннет принялась прибираться в спальне, — Удивительный человек, прямо душечка. Все им восхищаются. Умен, общителен, фокусы карточные показывает. А как играет на скрипке! Кстати, сегодня вечером он великодушно согласился поиграть нам в голубой гостиной последние сонаты Шуберта. Может, придете послушать? А то профессор Пикар расстраивается, что вы носа из номера не кажете.
Холмс представил, как кажет из комнаты нос. Воск его лица слегка оплавился.
— Послезавтра в восемь утра вас повезут на электроэнцефалограмму, потом на новый прибор, мозги ваши записывать, сейчас всех записывают, Пикар приказал, — продолжала стрекотать горничная. — Это не больно, чудно только – мои записывали, но мало очень получилось, метр ленты всего вылез, профессор потом сказал, что меньше надо говорить, больше читать, а с Жюльеном Жераром срочно повенчаться. И как только это машина про него узнала? Ума не приложу. Наверно, много о нем думаю. Да, вот еще новость, мистер Стоун: как только Мориарти появился, наш Маар попросил всех называть его знаете как? Угадайте! — посмотрела пытливо. — Нет, не угадали, он, — вот умора! — попросил всех называть его доктором Ватсоном!
Кукла сжалась от ревности. Перья внутри неприятно зашевелились. Однако внешнюю беспристрастность ей сохранить удалось. В отличие от Холмса, квадратный подбородок которого заметно округлился. Округлился, оттого что он понял: послезавтра его раскроют. Из этой чертовой машины змеей выползет лента, Пикар возьмет ее в руки, просмотрит, злорадно улыбнется, запишет в шпионы господина N, как записали Мегре с Пуаро, и отправит на электросудорожную терапию. Понятно, профессор не может рисковать своим будущим. Как все погано! Шерлок Холмс – шпион. Шпик. Что делать? Так, надо подумать… У меня осталось 47 часов. Если за это время я выловлю всех шпионов, то мозги, пожалуй, сохранить удастся. Но для этого придется выходить в свет…
Горничная ушла. Они остались одни.
— Послушайте, Холмс, — сделав паузу, начал высвобождать накопившиеся мысли Ватсон. — Если Эльсинор есть форпост будущего, то его творцы должны знать, чем все кончится. Ведь для них уже все случилось.
— Не факт, — криво улыбнулся Холмс. -  Незнание будущего — кардинальная движущая сила человеческого общества. Творимый Бог не может этого не знать. Если мы с вами, а также президенты и короли, проститутки и девственницы поимеем возможность знать будущее, то все, утратив мотивацию, утратив веру в лучшее, обратимся в баранье стадо, и мир погибнет. Помните Карин Жарис? Она говорила Мегре, что люди, ушедшие в будущее, не то что бы общаются с собой, еще не ушедшими, но могут ориентировать их действия. Из этого можно заключить, что Перен, ушедший в будущее, каким-то образом ориентировал Перена еще не ушедшего, и сейчас ориентирует, может быть, нас. Так что, скорее всего, — слава Кристаллу! — мы с вами живем в вероятностном мире, и потому обязаны не ждать, а действовать.
— Подождите, подождите, вы что, хотите сказать, что Мегре и Пуаро, вернувшиеся  в Эльсинор садовниками, не знали, что будет? Не знали, о предстоящем расстреле?
— Они знали лишь то, что все кончится неплохо, ибо все или почти все обитатели Эльсинора получают бессмертие. А бессмертие превращает жизнь в балаган, на подмостках которого коварно предают, протыкают копьями, травят ядом или просто делают навеки несчастными, потом занавес падает, чтобы вновь подняться и показать зрителям ликующих лицедеев. И потому, мой друг,  все дело в финале. В финале не отдельной постановки, а бесконечного театрального сезона. Чем он кончится? Победит себя Человечество или себе проиграет, вот в чем вопрос...
— Понимаю, Холмс… В мире, в котором нет личной смерти, главным становится главное. А с другой стороны, что такое герой, идущий на смерть, зная, что непременно воскреснет? Так все станут героями.
— Не станут Ватсон. Одни люди панически боятся даже легкого ожога, другие по натуре ни в коей мере не герои, третьи вовсе считают героизм глупостью.
— А знаете, в этом определенно что-то есть, — помолчав минуту, сказала кукла.
— Что есть? В чем?
— Знаете, многих людей, ну, писателей, особенно с воображением, интересует тема смерти, убийства, чудовищного предательства. Они исписывают сотни страниц, пытаясь себе все это представить. А в будущем мире все можно испытать на себе. Можно убить, сесть на кол, подвергнуться насилию, прыгнуть или толкнуть в бездну… Многим это может понравиться.
— Гм… Возможно, вы правы. Однако хватит философий, пора завтракать. Вы что-нибудь съедите?
— Спасибо, мой друг, я лучше вздремну. Разбудите меня, когда насытитесь.
— Непременно, Ватсон, — сглотнул слюну Холмс, решив начать с овсянкой кашки с зеленым изюмом.


6. Дело на одну трубку

Шерлок позавтракал, посидел в задумчивости, обозревая опустевшие тарелки. Встал, достал из шкафа потрепанную коробочку из-под бритвы. Вернулся в кресло, взял одну из карточек, стал читать.
— Как же я сразу этого не понял… Это же дело на одну трубку, — кинулся будить Ватсона.
— Судя по вашему взгляду, вы что-то важное открыли? — спросил тот, зевая.
— Да, открыл. Я понял, что профессор делает со своими пациентами и трупами, которые ему привозят. И все моментально стало на свои места.
— Что именно?
— Знаете, что больше всего удивляло комиссара Мегре?
— Что?
— Камни в брюшной полости Мартена Делу. И он, в конце концов, понял, как они там очутились.
— Как?
— Дело было так. Садовник Катэр выследил и убил Мартена, распорол ему живот снизу доверху. Убил, когда тот, посетив в известных целях мадам Пелльтан, возвращался вечером в свою лесную сторожку. Убил, закопал и по дороге домой наткнулся на… Догадайтесь, Ватсон, на кого он наткнулся?
— На профессора Перена?
— Глупости, Ватсон! Он наткнулся на… Впрочем, предлагаю для того, чтобы все увидеть воочию, воспользоваться  новым методом, открытом мною в этом санатории, в санатории, в котором ожившие мертвецы умирают, чтобы жить вечно среди всех когда-либо живших людей…
— Вы нашли способ получения сведений от почивших свидетелей и участников Эльсинорских драм?! — воскликнул Ватсон.
— Верю, что нашел, ибо видел в своих прострациях, но не понимал. Давайте, усядемся удобнее в наших креслах, закроем глаза,  я уйду умом в окружающее нас прошлое, и буду выцеживать из него все то, что имеет отношение к тому, что случилось в лесопарке Эльсинора 17 октября тысяча девятьсот восемьдесят седьмого года.
— Выцеживать?
— Да, выцеживать цедилом имеющихся в нашем распоряжении лоскутных фактов.
— Давайте, — сказал Ватсон, устроился удобнее в кресле, закрыл глаза и принялся слушать. Холмс достал из кармана воображаемый пузырек с белым порошком, нюхнул и, откинувшись на спинку, принялся рассказывать.


7. Он не оплошал

Катэр заправлял топор на точильном станочке.
— Мартена надо убрать, — сказал отец Падлу, черной тенью сидевший за столом. — Пока он не надул этих дамочек.
В хижине сообщника Падлу позволял себе быть разговорчивым.
— Может лучше сжечь лабораторию?
— Вы что порете?! — привстал священник. — Эта лаборатория – главная цель господина N!
— Понимаю. Чтобы стать президентом Франции, ему надо прожить лет триста, — оттестировав топор подушечкой большого пальца топор, Катэр отложил его и принялся самозабвенно точить нож.
— Хватит болтовни. Повторите установку.
— В третий раз?
— Да!
— Сегодня примерно в 10 вечера Мартен Делу уйдет от мадам Пелльтан. Я должен подстеречь его у дальней калитки, зарезать ножом и закопать в яме, которую вырыл вчера. Потом мне следует хорошо почиститься и иди к себе окольными тропами.
— Все верно. Бог вам в помощь, — поднялся отец Падлу с места. — Утром жду детального отчета.
Внимательно поглядев в простодушные глаза сообщника, он ушел, не затворив за собою двери.

Мартен Делу шел к себе, счастливый, душа его пела. Николь была просто чудо, с каждым новым посещением он все больше и больше в нее влюблялся. В нее и эти чудесные капустные пирожки, такие же вкусные, как материнские. В лесу, невдалеке от калитки, Катэр сзади захватил беднягу за горло, ткнул ножом под ребро. Мартен мешком осел на землю. Воровато осмотревшись, садовник потащил труп к яме. Спустя пятнадцать минут он заметал следы сосновым лапником. Уже направляясь к себе, невдалеке от «Трех Дубов», увидел человека, — в руке корзинка, — шедшего навстречу по тропинке. Было уже темно, и Катэр узнал его лишь когда тот приблизился вплотную. Это был Мартен Делу...
— Ах, это вы, месье Катэр? — обрадовался тот. — А я испугался.
— Испугались?.. — с трудом выдавил садовник, сердце которого рвалось к итальянской границе.
— Знаете, минут сорок назад мне показалось, что меня ударили ножом в спину...
— Ударили ножом в спину?! — вконец омертвел садовник.
— Да, ткнули ножом в спину, а  потом закопали.
 «Он — зомби. Профессор зомбировал Мартена, -  подумал Катэр, стремительно потея. — А зомби просто так не убьешь!» Кое-как взяв себя в руки, он сказал не своим голосом:
— Значит, вы выбрались из могилы...
— Как видите...
Если бы Мартен сказал это злорадно, Катэр убежал бы в лес, спрятался где-нибудь под корягой и до утра дрожал от страха. Но Мартен сказал это, пожав плечами, как слабый человечишка, и получил удар ножом в живот, распоровший его снизу доверху. Затем, уверенный, что имеет дело с зомби, способным зловредствовать с разверстым брюхом, садовник оттащил его в кусты, набросал во чрево бедняги булыжников из корзины – чтоб не бегал, дважды убитый, зашил (чтобы подумали на Каналя), забросал труп хворостом, и бросился к себе в хижину. Уже подходя к ней, увидел в свете луны прощавшуюся парочку. Разглядев в девушке Люсьен, а в мужчине — Мартена Делу, Катэр чертыхнулся, вернулся в лес. Через час, уже в темноте третий Лу был убит, расчленен, и по частям захоронен в норах  Кроличьей  поляны.


8. Выросли ноги!

— Так значит, профессор научился реплицировать людей? — спросил Ватсон, когда Холмс замолк.
— Видимо, да. Из этических соображений, либо по просьбе женщин он изготовил две реплики Мартена. И мадмуазель Генриетта, мадам Пелльтан и Люсьен спали не с одним Делу, но индивидуальными.
— Значит, он все же научился… — проговорил Ватсон заворожено.
— А давайте посмотрим, один из эпизодов?
— Давайте, — устроился в кресле Ватсон.
Холмс энергично нюхнул из пузырька, откинул голову. Спустя минуту он монотонно говорил:

— Я вижу вертолетную площадку, на которую садится вертолет. В нем цинковый гроб. Два человека, Данцигер и Лурье, грузят его на электрокар, везут к Эльсинору. Вот гроб уже в глубоком подвале в секретной операционной. Его вскрывают, переносят тяжелый труп на стол. Перен, решает, что покойник оживляем, начинает оперировать. Копается в печени, сердце, простате, меняет кровь, еще что-то.
— Он жив! — на пятом часу операции восклицает девушка за пультом.
— А как же, — самодовольно отвечает Перен, продолжая копаться в человеке.
Проходит неделя. Человек лежит, опутанный проводами и трубками. Он в бессознательном состоянии. Сутками напролет вокруг копошатся люди в белых халатах, жужжат аппараты, булькают капельницы. В одной из них раствор, изготовленный на основе си-си-эйч. На вторую неделю человека помещают в герметичную полупрозрачную капсулу, напоминающую котел с крышкой, напускают в нее голубую жидкость. Затем красную. Проходит какое-то время, человека вынимают, кладут на стол. Спустя какое-то время он оживает. Ба! да это же старина Мегре! Вот комиссар уже в своей палате, смотрит в окно, думая, что он за человек. Тем временем вертолет привозит другой труп. Это человек по фамилии Лекок, лишившийся в автокатастрофе ног, а вместе с ними — и жизни. Перен качает головой – этого хирургическим путем не оживить. Лекока помещают в капсулу. Напускают в нее голубую  жидкость. Затем, откачав ее, красную. Через три дня — голубую, ту самую, в которой три дня пребывал Мегре. Как только жидкость обесцвечивается — на это уходит неделя — напускают красную, тоже от Мегре. И вот, все кончилось – готовится извлечение тела. Это торжественный момент, и потому у всех в руках бокалы шампанского. Лежанка выезжает из капсулы. Господи, Ватсон! У Лекока выросли ноги! И он дышит! Вот это профессор! Вот это Перен! Все этому аплодируют, медсестра снимает с лица человека марлевую повязку. Боже мой! Он как две капли воды похож на тридцатилетнего комиссара! Вот дела! Профессор превратил жертву автокатастрофы во второго Мегре! И, похоже, для нашего Лекока это вовсе не конец: жидкости, в которых его вымочили, отправлены в холодильник. И, как только поступит очередной труп, Лекок воплотится.
Очувствовавшуюся копию Мегре  окружают герои выигранного сражения со смертью. Поздравляют, похлопывают по плечу. Говорят, что время теперь над ним не властно. Наливают шампанского. Однако новенькому не по себе. Он постоянно озирается, ибо что-то странное слышит и чувствует. Профессор говорит, что это нормально.
— Между вами, двумя Мегре, чувственная связь, похожая на связь меж однояйцовыми близнецами, только сильнее, — сообщает он. — Она поможет вам стать настоящим Мегре.
— Это будет всегда? — спрашивает глазами Мегре, не умеющий еще говорить.
— Нет. Первый Мегре скоро умрет.
— Почему?!
— Видите ли, мы его починили, починили, как могли, чтобы получить эссенцию, трансформировавшую Лекока в вас. Но, сами понимаете, изношенный организм восстановить  на сто процентов невозможно, максимум на четверть. Но вы не огорчайтесь. Как только он умрет, мы превратим его в новехонького Лекока, и гуманизм восторжествует.
Второй Мегре безмолвно радуется. Занавес падает.

— Ну, как вам мой рассказ? — закурив трубку, спросил Холмс товарища. Ватсон раскрыл глаза, промямлил:
— Похож на небылицу. Этот котел с крышкой, в которой Перен оживлял Мегре, напомнил мне утятницу. И еще котел бога Брана из кельтских мифов. Из него павшие воины выходили воскресшими, но немыми.
— Вполне возможно, я что-то присочинил. Однако все остальное – правда.
— А этот подвал мадмуазель Генриетты? Вы ничего о нем не сказали…
— Вы же знаете, Ватсон…
— Что я знаю?
— О моем отношении к этим штучкам с заведением одного полового органа в другой или куда придется… Это скабрезно на мой взгляд.
— Хорошо, не будем об этом. Скажите мне, Холмс, вы уверены, что все это в действительности происходило в Эльсиноре?
— Так легли факты в окружающем нас прошлом, мой друг. Факты, почерпнутые интеллектом из коробки, когда-то бывшей пристанищем электробритвы.
— Да, пожалуй, они не могли лечь иначе, — согласился  Ватсон поразмыслив. — Но объясните, почему всамделишный Мегре не изложил их на сборище у мадмуазель Генриетты? Почему он предпочел участвовать в фарсе, устроенном профессором?
— Все просто. Профессор вынужден был устроить фарс, чтобы агенты господина N. не узнали деталей его деятельности, в частности, то, что он вытворяет со своими пациентами и трупами. К тому же Катэр, как мне кажется, внушил Перену, что Мегре – человек господина N. Мегре же, почти все прознав, подыгрывал профессору и его труппе.
— Вы думаете, комиссар знал, о том, что умрет и воскреснет?
— Думаю, он верил, что все кончится неплохо.
— Послушайте, а эти окровавленные волоски в кладовке под названием Чрево? Что, Генриетта сама их клеила?
— Разумеется! И сама же поранила себе голову. Представляю, как иронически она улыбалась, когда Мегре рассматривал рубец.
— Театр!
— Знаете, Ватсон, что я сейчас увидел?
— Что?
— Как наш Мегре озадачился ночными явлениями Моники. Озадачился, подумал и понял, что спит она вовсе не с ним, а с новым Мегре. И новому же Мегре рассказывает о себе и Юкио Мисиме.
— Это фантастика, Шерлок.
— Да, мой друг. Все это фантастика. Но, думаю, реальности в ней много. Боюсь, в конце нашего с вами расследования, ничего фантастичного в этой истории не останется вовсе.
— Это может случиться по двум причинам.
— По каким двум причинам, Ватсон?
— Если профессор Пикар проделает с вами то же самое, что с Мегре, вы станете молодым и полным сил Шерлоком Холмсом, неподвластным времени, то вряд ли вы сочтете это фантастикой. Если же окажется, что Эльсинор есть некое сугубо земное предприятие, в котором делают не будущее, но деньги, то вы тоже вряд ли сочтете это фантастикой.
— Вы правы. Однако думаю, сейчас нам стоит думать не об этом, но продолжить расшифровку событий, происшедших в Эльсиноре шесть лет назад. Знаете, Ватсон, к своему стыду я не вполне понимаю мотивы Джека Потрошителя, то есть отца Падлу и Каналя? Почему они татуировали пациентов?
— Может быть, окунемся в прошлое?
— Не сейчас, Ватсон, не сейчас. Сейчас принесут обед, а здесь готовят лучше, чем в любимом мною лондонском «Симпсоне», и мысли мои только о нем — эти экскурсы в прошлое отнимают много сил. А вот и обед! — потер руки Холмс, услышав стук в дверь.


9. Натыкайте в нее иголок

Обед принесла Аннет Маркофф. Тщательно расположила тарелочки с соусниками на столе, указав на картину, спросила Холмса, сидевшего в своей прострации:
— А кто ее написал, мистер Стоун? Можно я посмотрю?
Ответа не последовало, и горничная, негодующе покачав головой, подошла к картине приблизила глаза к подписи, прочитала:
— Верне… Знакомая фамилия. Кажется, я где-то ее недавно встречала. А, вспомнила! В рассказе Конана Дойла «Случай с переводчиком» — мне дал его вчера Мориарти. Что ж вы такой неразговорчивый, — повернувшись, с укором посмотрела на Холмса. О, смотрите! — уставилась в окно. Доктор Ватсон вам записку прислал! Достать? Не надо? Ну ладно, сами достанете, как поедите. Приятного аппетита, мистер Стоун.
Аннет, погрузив на тележку поднос с посудой, оставшейся от завтрака, удалилась. Холмс остался в прострации. Мориарти дал этой говорушке «Случай с переводчиком». Значит, он меня вычислил. Что ж, это судьба. От нее в психушке не скроешься. Нет, надо поесть. Хорошая еда, говорят, переваривает неприятности.

Холмс с удовольствием поел. Луковый суп, осетрина под лимоном, бокал виски. Крепкий кофе со стаканчиком Black Label. Аннет известно, что он любит все крепкое. Табак, выражения, напитки.
Ватсон сидел безжизненный.
— Джон, почему вы  сидите как истукан? — спросил Холмс, к нему подавшись.
— У меня предчувствие… — ответил Ватсон.
— Какое? — нахмурился Холмс. Он недолюбливал предчувствия – они мешали работе его ума.
— Скоро может случиться что-то неприятное для меня...
— Глупости… — в дверь постучали, и сыщик застыл в кресле.
Вошла Аннет – Холмс не запирался.
— Я принесла вам новую подушку, — прошла в спальню, бережно положила ее в изголовье кровати. — Мориарти вами интересуется, даже говорят, смотрел в ваше окно из своего бинокля. Мой вам совет, сделайте еще одну куклу, назовите ее Мориарти  и натыкайте ей иголок в сердце, голову, печень. Люди говорят, это действует.
Не получив ответа, Аннет собрала посуду и ушла, осторожно притворив за собой дверь.

Холмс подошел к окну – записка лениво крутилась в токах летнего воздуха.
— Вы станете делать куклу Мориарти? — спросил сзади Ватсон.
— Вы ведь именно это предчувствовали? Что у вас появится соперник?
— Да. Не люблю треугольников, предпочитаю овалы.
— А если я вместо Мориарти сделаю мисс Хадсон?
— Вы?! Сделаете женщину? Займитесь лучше делом, Шерлок! Вы ведь еще не восстановили ход событий с момента появления в Эльсиноре Джека Потрошителя. А без этого будет трудно разобраться в том, что происходит в Эльсиноре в настоящее время.
— Хорошо. Начнем прямо сейчас?
— Я готов, — расслабился в своем кресле Ватсон.
Шерлок Холмс, закрыл глаза. Через некоторое время увидел зимний Эльсинор… лесную хижину Катэра… заиндевевшее по краям окно… в нем – отца Падлу.


10. Три категории

Падлу ходил по комнате взад-вперед, заложив руки за спину. Он был возбужден. Катэр самозабвенно правил топор оселком.
— До начала операции осталось всего ничего, а мы почти ничего не знаем.
— Чего мы не знаем? — спросил Катэр безучастно.
— Мы не знаем, кто есть кто.
— А кто есть кто?
— Все жители санатория делятся на три категории. К первой относятся господа, попавшие в Эльсинор до того, как он обособился от внешнего мира. Ко второй – бывшие покойники, как мы с вами, по той или иной причине не отправленные профессором в будущее. К третьей – так называемые Почившие. Первые в ходе предстоящей акции будут уничтожены. Вторые – тоже. Третьих же необходимо доставить в резиденцию господина N.
— Как доставить? Молотком по голове и в гроб? Не, боюсь, номер не пройдет. Это сюда можно так, а туда – нет.
— Вы забываете, они же «почившие»! Их доставить можно.
— А мы? Останемся здесь?
— Если доживем до прихода своих. Но это не важно. Важно выявить почивших. А также беременных женщин.
— Беременных женщин? Это же проще простого?
— На поздних стадиях беременности проще простого. А до этого не доходит…
— Вы говорите загадками, Этьен.
— Для получения требуемого профессор искусственно осеменяет некоторых своих пациенток и служащих.  Плод извлекается на пятом месяце…
— Почивших выявить просто. Надо просто их спросить, и они скажут. А беременных, я думаю, выявлять не нужно.
— Почему?
— Вы же сказали – остальных убьют.
— Должны убить. А если операция по какой-либо причине сорвется? Или профессору удастся их спрятать?  Нет, мы не можем рисковать. Если они родят, того, кого мечтает заполучить профессор  – нашему делу конец.
— Но как их найти и обезвредить? Если убивать всех подряд, нас вычислят.
— На этот счет есть идея. Я сыграю Джека Потрошителя, который не потрошит ночами своих жертв, но татуирует их. Если накроют, прикинусь сумасшедшим.
— Вы гений, отец Падлу! Но зачем их татуировать?
— Во-первых, я буду татуировать их для отвода глаз. Во-вторых, я люблю татуировать, ведь в душе я художник, и мог бы стать великим. А в-третьих… А в-третьих, в прошлой жизни я был Джеком Потрошителем.
— Да ну?!
— Да, я – Аарон Косминский, — сказал с гордостью, слегка поточенной червями сомнения. — Именно я выпотрошил 8 лондонских женщин. Выпотрошил, был пойман, помещен в тюрьму, в которой окончательно сошел с ума от ежечасных издевательств тюремщиков.
— А правда, что вы убивали их в ритуальных целях? – заморгал Катэр.
— Чепуха. Я убивал женщин исключительно из-за влечения к ним. Непреодолимого влечения.
— Понимаю, — глаза Садосека приклеились к паху Аарона Косминского.
— Вряд ли, — темно усмехнулся тот, посмотрев на бугрившийся пах собеседника.
— Вы сказали, что, во-первых, будете татуировать женщин для того, чтобы отводить глаза? От чего отводить?
— От истинной цели. Я буду их татуировать, чтобы профессор не догадался, что я проверяю женщин с помощью вот этих штучек, — показал Падлу тест для выявления беременности. — У меня их целая коробка — нашел в подвале.
— Что вам только не приходится делать! — искренне посочувствовал Катэр.
— Многое, -  иезуитски улыбнулся Падлу. — Кстати, выявленных Почивших надо будет как-то метить.
— А зачем их метить? Вы что-то от меня утаиваете...
— Да, мой друг. Мы с вами можем не дожить до прихода наших – нас могут вычислить, уничтожить, а трупы использовать в своих кощунственных целях. Мы можем, конечно, оставить послание в виде списка, но уверенности в том, что оно дойдет до адресата, нет. И потому мы будем их метить. Мы говорили с господином N на эту тему, он предлагал помечать апартаменты почивших, но потом мы согласились, что надо метить Почивших, потому что разбираться, кто и где живет, хлопотно. Не приказывать же им разойтись по своим номерам или дожидаться ночи? И это притом, что на всю операцию по ликвидации Эльсинора отведено четыре часа.
— Так мало?
— Да. Через 5 часов к ним подоспеет подмога.
-  Тогда действительно  нужно метить… Но кто это будет это делать?
— У нас есть здесь еще один человек. Парикмахер Клод, — хитро улыбнулся Падлу.
— Он наш человек?!
— Да.
— Ну тогда другое дело. А много еще наших здесь?
— Еще один вопрос, и я решу, что вы завербованы контрразведкой Перена.
— Глупости, Этьен, — натурально поморщился Катэр.
— Нет, не глупости. Каналь был моим другом, но продался профессору за светлое будущее. И работает сейчас на него.
— Каналь был вашим человеком?! И, как мы, проходил обучение?
— Да, был. Но обучения не проходил, потому и продался.
— А почему не проходил обучения?
— Я попросил профессора выписать его сюда. Попросил в надежде, что старый друг, сокамерник и сосед по койке в главной психушке Лиона станет верным помощником. Однако я фатально просчитался.
Сказав, отец Падлу пристально взглянул Катэру в глаза. Тот решил завязать с вопросами и перейти к делу:
— Профессор год назад попросил меня сделать копии ключей, дав точное количество заготовок, но я сделал слепки… На всякий случай.
— Вы настоящий разведчик, Франсуа. Можете изготовить их дома?
— Конечно. Вы только скажите от каких номеров.
— Хорошо, я предоставлю вам список. А к завтрашнему вечеру сделайте мне ключ к номеру Моники Сюпервьель.


11. Пиллоу-сан

— Теперь я понимаю, что Перен увидел с веранды...  — сказал задумчивый Ватсон.
— Да, он увидел, как Падлу тестирует Генриетту на беременность. И успел увидеть Катэра, в него стрелявшего. Увидел все это и решил от них избавиться, то есть вознести. Первым схватили Садосека, схватили, вымочили, сделали реплику, благо подвезли очередной труп. Голгофу оригиналу устроили в его хижине. Представляю, что там было...
— Устроили ему Голгофу?.. Что это означает, Холмс?
— Христос, один из первых почивших, был распят на Голгофе и умер мучительной смертью. С тех пор это стало ритуалом – всех отправляющихся в Кристалл, подвергают мучениям. Думаю, в основе этого ритуала лежит объективная необходимость, то есть он представляет собой одну из важных составляющих методики переселения.
— Дикость...
— На первый взгляд дикость.
— Может быть, объясните, почему?
— Хорошо. Вот представьте, вы — реплика господина Имярек. Реплика в стадии изготовления. То есть вы не готовы еще вполне как личность, вас еще нужно провести через огонь и воду, поднять на голгофу, вознести с нее в Вечность…
— Кажется, я понял… — приподнялся в кресле доктор Ватсон. — Прохождение через бушующий огонь, бушующую воду, личную голгофу чревато травмами психики и просто физическими травмами…
— Ну да! И поэтому через огонь,  воду и голгофу проходит прототип реплики. Он, связанный с репликой общим восприятием как бы страдает  вместо нее, умирает вместо нее, делая ее как бы испытавшей все, в том числе и смерть.
— А Падлу почему не вознесли? — подумав, спросил Ватсон
— Не было трупа. Он появился уже при Жеглове.
— Труп Пуаро? Или Наполеона?!
— Труп Пуаро был превращен в новехонького Наполеона. А труп Наполеона – в новехонького Пуаро. Падлу, видимо, вознесли при помощи другого покойника.
— Ужас какой-то… Трупы превращают в людей, людей в трупы. Хочется нюхнуть нашатыря.
— Обычная алхимия. И никакого злодейства.
— Это так… Но хотелось бы, чтобы все проистекало красиво...
— Вы сентиментальны, мой друг. Это может помешать нам в нашей борьбе с Мориарти.
— Шерлок, вы, переоцениваете меня...
— Отнюдь, мой друг. Вы помогаете мне думать, строить гипотезы и версии, иногда неожиданные. В частности, мысль, мелькнувшая у вас в голове около минуты назад, заставила меня задуматься…
— Какая мысль?
— Вы ведь подумали, что я несу околесицу, на самом же деле все проще. Нет никакого вневременного всечеловеческого кристалла, мир четко разделен на этот, земной и тот — потусторонний. Мы тут, там – души умерших… и Он.
— Да, кажется, я о чем-то подобном думал…
— А сейчас вы думаете, кто же Он, владыка потустороннего мира? Всевышний, справедливый и милостивый, созданный надеждой людей на бессмертие? Или кто-то другой? Дьявол, некая Личность или Сущность, использующая души умерших людей в личных целях, нам неведомых?
— Вы хотели сказать: Некая Личность или Сущность, использующая профессора Перена для скорейшего получения нужных ему кирпичиков, то есть душ?
— Да. Я это хотел сказать
— Вы озадачили меня, Холмс… Так глубоко я не думал. Просто мелькнуло что-то в голове…
— Это что-то мелькает во многих головах, порою известных. Помните «Человека с рассеченной губой?»
— Разумеется…
— Так вот, скучая однажды в хорошо известном вам притоне, я обнаружил, что столешниц у стола, за которым я расположился, две. Изначальную столешницу, вероятно, времен Марии Кровавой, покрывала другая, судя по старейшей вырезанной на ней дате, эпохи Якова Первого.  Исследовав щель меж ними, я обнаружил листок бумаги со стихами Шекспира, а именно первым вариантом монолога Гамлета. Позволю себе зачесть его вам.
Холмс помолчал, вспоминая строки, стал глухо читать:

Быть или не быть?..
Сносить удары подлецов
Или смертельною борьбой
покончить с ними и с собой?
Второе выбрал бы любой, коль знал,
Что будет там, в потустороннем мире,
Кто там глава??
Всевышний? или Сатана?!
Вот в чем вопрос!
Вот что удерживает нас по эту сторону могилы!
Кто б стал терпеть безжизненное время,
Гнет самодуров, предательство, злосчастную любовь,
Кто б нес такое бремя,
Когда б не страх неведомой страны,
из коей нет возврата?
Вот что колеблет нас, смущает волю,
Молит терпеть страданья,
Болезни, старость, увяданье...

-. Однако вернемся к нашим баранам, — сказал Холмс, не дождавшись комплиментов религиозного Ватсона. -  Итак, мой друг, теперь нам с вами известно многое. А чтобы доказать, что все изложенное мною не есть плод болезненной фантазии, нам необходимо...
— Смотрите, опять записка за окном, -  прервал Ватсон друга. — Ну что ты с ним будешь делать!
— Что с ним делать? Да использовать его!- воскликнул Шерлок, вставая. — Использовать!
Спустя минуту он читал записку.
— А этот парень сверху хоть куда… Смотрите, что написал.
— «Что прикажете делать? Я к вашим услугам», — прочитал Ватсон, падая духом — Похоже, я, Сын Подушки, становлюсь третьим лишним.
— Отнюдь, мой друг, отнюдь! Вы немедленно отправляетесь на задание!
Шерлок, достав лист бумаги и карандаш, принялся писать.
— Ознакомитесь, — перегнулся скоро он через стол, чтобы положить ответную записку на колени куклы.
Вот что в ней было написано:

Дорогой доктор Ватсон!
Ваше письмо с предложением сотрудничества оказалось весьма своевременным. Прошу Вас, не мешкая, познакомиться с профессором Мориарти и выведать его планы. Напарником направляю моего лучшего агента Пиллоу-сан. Я познакомился с этим замечательным человеком в Японии, изучая методы Якудзы. В восточных единоборствах и интеллекте ему нет равных.

— Мне приятно, Холмс, что вы назвали меня своим лучшим агентом, — сказал Ватсон. — Однако это имя...
— Оно пришло мне в голову с вашей подачи мой друг. Вы ведь сами его озвучили, назвав себя  Сыном Подушки?
— Да, я… — вздохнула кукла.
— Если оно вам не нравится, вы можете подобрать себе другое, — пожал плечами Шерлок.
— Нет, я его оставлю. Хотя бы потому, чтобы в будущем не иметь возможности упрекнуть себя в проявлении болезненного самолюбия.
— Я чувствую, вы о чем-то хотите меня попросить...
— Да… Помните великого волшебника Гудвина?
— Гудвина?.. Припоминаю.
— Он вставил в голову простачка Страшилы мозги из отрубей, смешанных с иголками и булавками, и тот стал интеллектуалом. Потом он вставил в грудь Железного Дровосека красивое шелковое сердце, набитое опилками. Льву  же дал выпить...
— Понимаю. Вы хотите, чтобы я....
— Да, хочу.
— Минуточку… Мне надо подумать… Погодите, погодите, да вы же действительно гений, Пиллоу-сан!
Шерлок бросился в переднюю, к встроенному шкафу. Раскрыл его, вытащил снизу коробку с радиодеталями и узлами, когда-то притащенную Жегловым из подвала, стал в ней копаться. Нашел довольно громоздкий «жучок», приемник к нему. Аккумуляторы в них были. Покопавшись еще, нашел зарядное устройство. Расцвел, вернулся в комнату, поставил аккумуляторы на зарядку. Перед Ватсоном он восстал, пощелкивая ножницами.
— Вы собираетесь меня оперировать? — догадался тот. — Без наркоза?!
— Да, мой друг. Я, Гудвин Премудрый, вставлю в ваше тело свои уши.
— Не понял?
— Я вставлю в вас микрофон, и вы сможете оперативно передавать мне добытую вами информацию.
— Микрофон? Значит, я не смогу с вами переговариваться?
— Только телепатически, мой друг. Как сейчас.
— А если меня прощупают?
— Агентурная работа опасна по определению. И поэтому она  удел лишь отважных.
— Если отважных — вставляйте, — вздохнул Ватсон.

Спустя два часа Холмс у окна прощался с Пиллоу-саном.
— Надеюсь в скором времени увидеть вас живым и здоровым, — сказал он, крепко пожимая кукле  руку.
— Вы думаете, профессор Перен сможет меня оживить? — попытался шутить Пиллоу-сан.
— А почему нет? Если вы себя проявите, я думаю, это может придти ему в голову.

После того, как Пиллоу-сан взмыл в воздух, Холмс, снял с плеча перышко, из того вылезшее, и долго стоял у окна, глядя на дубовую рощу. Ему стало одиноко.


12. Никакой фантастики

Луи де Маар прочитал послание мистера Стоуна и теперь размышлял, поглядывая на Пиллоу-сана, сидевшего напротив. Тот еще не привык к тяжести в области желудка, и потому выглядел, как человек, снедаемый изнутри острым гастритом. Бывший дипломат не думал, что имеет дело с психически больным человеком, он, разумеется, знал это. Но насколько психически больной Холмс вменяем? – вот что его интересовало. Положим, он невменяем. Однако невменяемый человек не мог послать ему это вполне конкретное, с ожидаемым заданием, письмо. А эта кукла, сделанная из подушки?.. Почему он ее прислал?
Маар встал, взял Пиллоу-сана в руки, стал рассматривать. Увидел торчащие из головы иголки. Вспомнил Страшилу-мудрого. Пощупал тело. Почувствовал внутри что-то твердое… Шелковое сердце, набитое опилками! А вокруг рта коричневые пятна. Холмс поил куклу храбростью, как Гудвин Льва! Ну, теперь понятно. Он послал ее, желая дать понять,  что мне придется быть  храбрым, мудрым и пропускать все через сердце!
— Ну что, напарник, давайте познакомимся? — оживил Маара вывод. — Меня зовут доктор Ватсон. А вас, как я понял из записки,  зовут Пиллоу-сан? Очень приятно. Вас, вероятно, интересует, кто я? Нет? А, вас интересует, как я остался в живых? Это странная история, Человек, расстреливавший обитателей Эльсинора, намеренно промахнулся. Промахнулся дважды.  Нет, он ранил меня в голову, и в грудь, но так, что я не только остался жив, но и смог передвигаться. Почему он не убил меня? Не знаю. Что? Да, они убили Мари Лиз...
Луи де Маар обмяк, заплакал, слезы потекли по его щекам.
— Простите, — очувствовавшись тут же,  сказал кукле. — Придя в себя, я стал искать Лиз-Мари, но не нашел. Никого не нашел – все убитые исчезли, осталась лишь кровь на траве. Погоревав, стал тушить то, что еще горело, и наткнулся на обгорелый труп Рабле. Старик спрятался в большом холодильнике и сгорел заживо. Я похоронил его на кладбище, в могиле, вырытой у могилы Пуаро. Когда копал, земля с ее стороны обвалилась, и стало видно, что ни гроба, ни останков в ней нет. Могильная плита  покоилась на почвенно-растительном слое… Вижу, вы сыты сантиментами, простите. Сейчас мы с вами направимся в парк – в это время профессор Мориарти обычно прогуливается. Вот только куда я вас помещу? Коляски детской у меня нет, на руках нести неловко — люди засмеют. Вот ведь незадача...
Раздался стук в дверь. Маар открыл дверь и увидел высокого сутуловатого  человека с худым лицом и седой, редеющей со лба шевелюрой, удивительно похожего на пресвитерианского проповедника. Это был профессор Мориарти.
— Извините за беспокойство, — сказал он, свойски улыбаясь. — Эта не ваша авторучка? — достал из кармана «Паркер». — Я нашел ее в парке,  мне сказали, что она, по-видимому, ваша.
— Да, это моя авторучка, — ее забирая, злорадно соврал потомственный аристократ. — Весьма вам признателен. Проходите, пожалуйста.
Мориарти вошел, обвел комнату глазами, увидел куклу. Посмотрел пытливо на Маара. Тот, ответив не менее пытливым взглядом, предложил гостю занять свое кресло. Когда Мориарти сел, устроился в гостевом кресле, переместив куклу с него на свои колени.
— Я вижу, этот парень вам дорог? — спросил профессор, освоившись в кресле.
— Да. В Корее он выручил меня.
— Вы воевали в Корее?!
— Нет. Он воевал.
— И как же он вас выручил?
— Он отстоял  там западную демократию.
— Понимаю, — покивал Мориарти. — Присвоив мою ручку и ответив так, вы позиционируете себя как ртуть, которая течет сквозь пальцы.
— Ртуть я не стал бы набирать в пригоршню. Она ядовита.
— Замечательно. Я хотел с вами познакомиться и вполне теперь доволен – вы, без всякого сомнения, интересный человек.
— Что вы от меня хотите? — спросил Маар, посмотрев на часы.
— Я хочу вам кое-что рассказать…
— Что?
— Вы ведь хотите узнать, что происходит в этом санатории, что происходило и произойдет, а также почему Абдулла сохранил вам жизнь? — посмотрел Мориарти на свои золотые часы.
— И не сохранил жизни Лиз-Мари? — чуть было не всхлипнул Маар.
— Если вам будет угодно.
— Рассказывайте.
— Позвольте начать с заключения: в этом сатанории совершается самое грандиозное преступление всех времен и народов. Мною неопровержимо доказано, что профессор Перен в течение многих лет превращает покойников в...
— В безгранично преданных ему деревянных солдат, — вставил Маар, вспомнив Урфина Джуса, завоевавшего Волшебную страну.
— Нет, не деревянных, — не изменился в лице Мориарти. — Он изготовляет садовников, поваров, инженеров, солдат, ученых и писателей с заданными характеристиками. Изготовляет и отправляет на Большую землю.
— И там сбывает?.. — Ватсон почувствовал во рту неприятный вкус червяка, извивающегося на крючке. Он знал: сейчас Мориарти скажет еще несколько слов, и крючок навсегда вонзится в его гортань.
— Можно сказать и так… — с удовольствием прочитал эту мысль злой гений. — Помимо похоронного агентства «Кристалл», Перен владеет агентством по трудоустройству, и за каждую трудоустроившуюся голову имеет от работодателя 10%  ее годового оклада.
— А что вы видите в этом плохого? Он оживляет мертвых и возвращает их в жизнь… Вас вот оживил...
— Ничего плохого я не вижу. Напротив, я с удовольствием вошел бы в долю, предложи мне ее Перен. И чувствовал бы себя человеком, творящим большое доброе дело. Вы Ронсара помните? Ну, того, который свои наручные часы переводил на пятьсот лет вперед?
— Помню. Так вот, профессор Перен сделал из него отличного зубного техника, отлично умеющего ладить с женщинами. Из Ксавье Аслена и Жозефа Жарри, мнивших себя великими сыщиками, он сделал прекрасных садовников, знающих толк в жизни и не знающих что такое внеурочная работа.
— Ну и замечательно. Они получили в свое распоряжение новые жизни и умение ими распоряжаться. Что в этом плохого?
— Я говорил, что не вижу в этом ничего плохого. Напротив, восторгаюсь. Это же здорово! Вот, к примеру, возьмет завтра профессор Пилат дипломата Луи де Маара, богатого, образованного аристократа, ничего не сумевшего извлечь ни из родового замка, ни из высокого общественно положения, ни из тонкого интеллекта,  возьмет Луи де Маара, венцом жизни которого стала психиатрическая лечебница, и превратит его в коммивояжера, беззаботного и фартового.
— Я с удовольствием стану беззаботным и фартовым коммивояжером… — ломко улыбнулся Луи де Маар.
— Нет, вы не понимаете, мой друг. Видите ли, профессор превращает человека в нечто подобное посудомоечной машине последней модели, пылесосу завтрашнего дня, холодильнику-мечте. А холодильник, даже холодильник-мечта не имеет возможности выбора, он не может поработать пылесосом или соковыжималкой, даже ради интереса. Он холодильник – и все тут! Так и будущий коммивояжер Луи сможет быть лишь коммивояжером. У него так будут устроены мозги. И он не сможет как-то иначе относиться к женщинам, только так, как написано в его мозгах четким переновским почерком. Он не сможет стать членом социалистической партии, потому ему предписано быть республиканцем. Он не сможет есть мяса, если вегетарианство есть деталь его обновленного мозга.
— А почему профессор Перен так поступает со своими подопечными?
— Видите ли, он хорошо знает: человек может быть счастливым, лишь обладая строго определенным набором качеств, наклонностей, физиологических особенностей. Если все они не складываются вместе, как детали, скажем, двигателя внутреннего сгорания, то ничего хорошего у него в жизни не выйдет, автомобиль не поедет, а если и поедет, то медленно, рывками и не куда-нибудь, а в кювет или банановую лавку. А наш Перен делает отличные автомобили, соковыжималки, посудомоечные машины и холодильники. Слесари, зубные техники, депутаты, ученые получаются у него просто отличные.
— Мне кажется, это неправильно так с людьми поступать. У каждого человека должно быть право выбора.
— Ну да! У каждого человека обязано быть право выбора! Право выбора, право на ошибку и несчастье, — не правда ли мистер Пиллоу-сан? — обратился к смолчавшей кукле.
— А как же будущее? — сник Маар. — Как же Всечеловеческий кристалл?
— С ним все нормально. Когда все люди станут работать как отличные двигатели внутреннего сгорания, возникнет чрезвычайно организованное общество, общество, способное на все...
— Пелкастер говорил что он, этот Всечеловеческий кристалл, уже есть и функционирует, и остается лишь кое-что отладить.
— Он лгал вам, и продолжает лгать другим простакам.
— А как же экран видимости, который нас окружает?
— Он внушен. Каждому жителю Эльсинора внушается, что, удалившись от Эльсинора, он все потеряет, потому что вне него – лишь неминуемая смерть. После того, как человек переправляется на Большую землю в мир, ограниченный смертностью, это чувство трансформируется у него в твердую веру в чудесный потусторонний мир, во Всечеловеческий Кристалл, в который всегда можно вернуться.
— Через похоронное агентство «Кристалл»?
— Они о нем не помнят, но у каждого из них заключен с ним договор на погребение.
— Ну, хорошо. Вы сказали, что экран видимости внушен каждому пациенту клиники. Но мы с господином Жегловым, извините, полковником Епифановым, исследовали его и установили, что он представляет собой цилиндрическую поверхность, окружающую Эльсинор...
— В самом деле?.. Надо будет как-нибудь к нему сходить, посмотреть… Хотя зачем? Я хорошо знаю, что мне, закоренелому материалисту, придет в голову, если я действительно обнаружу этот так называемый экран. Мне, читавшему «Обитаемый остров» братьев Стругацких, придет в голову, что эта антенна, которая продолжает в небо центральную башню Эльсинора, есть излучатель неких волн, действующих на организм человека не отрицательно, как в упомянутом романе, но позитивно. Удалившись от него на какое-то расстояние, мы начинаем испытывать дискомфорт, даже страх. Эти чувства набатом будят внушенное табу.
— Какое табу?
— Запрету под страхом смерти покидать Эльсинор самостоятельно.
— Мне над всем этим надо подумать, — сказал Луи де Маар.
— Подумайте, конечно. А завтра мы с вами встретимся и продолжим наш разговор.
— Хорошо. А сейчас скажите мне, чего вы добиваетесь?
— А вы еще  не поняли?
— Вашим именем детей пугают.
— Детей преклонного возраста, заметьте. Детей преклонного возраста, то есть маразматиков.
— Пусть так. Ответьте на мой вопрос – это поможет мне размышлять.
— Хорошо, отвечу. Видите ли, мне нравится быть профессором Мориарти. И потому я не хочу вернуться на Большую Землю ни жизнерадостным крысоловом, ни прощелыгой дантистом.
— Но ведь можно поговорить с профессором и он может пойти вам навстречу...
— Он пойдет навстречу и предложит мне рекламный проспект, чтобы я подобрал себе подходящие мозги?
— А что в этом такого? Я бы выбрал себе мозги счастливого деревенского учителя...
— К сожалению, в буклете, который профессор Пикар мог бы предложить мне с моими природными особенностями, содержится всего два типа мозгов. Мозги профессионального крысолова и мозги зубодера.
— Да не может этого быть! Я не вижу в вас крысолова! Стоматолога тем более!
— Может. Сегодня ночью я тайно познакомился со своей историей болезни, — вынув из кармана отмычки, позвенел ими. — Там черным по белому написано, что лишь профессии специалиста-крысолова и дантиста, максимальным образом соответствуют моей сущности, и только эти два занятия могут сделать меня счастливым. Так что думайте, Ватсон, думайте, а завтра после обеда приходите ко мне на чашечку чая, покалякаем.


13. Ее восстановили вчера

Мориарти ушел. Луи де Маар, этого не заметивший, сидел некоторое время в прострации. Придя в себя, обнаружил, что Пиллоу-сана  в номере нет. Профессор увел его с собой! Увел напарника,  увел талисман, присланный самим Шерлоком Холмсом.
Маар сник. Со дня смерти Мари Лиз все выходило не так. Он вел себя как бессловесная скотина на бойне, ничего ровным счетом не сделал, чтобы защитить женщину, или хотя бы остаться в ее глазах мужчиной. Потом еще это… Ее убили, его — нет, он остался один, потом появился Пикар с людьми, следом – десятки  пациентов. Ни с одним из них подружится или хотя бы завести приятельских отношений не получилось. Новая официантка Вивьен, пыталась сблизиться с ним, они даже гуляли в парке под руку, но ничего из этого не вышло, кроме меланхолии. Все вокруг с того дня стало серым, и было серым до черного. Было, пока ему не пришло в голову, что в 204-ом номере обитает ни кто иной, как Шерлок Холмс. Воспрянул тогда духом, и вот те на! Кукла исчезла, надежды на светлое будущее тоже.
… Светлое будущее. Вселенский кристалл, человеческая мозаика, в который каждый человек, пусть кривоногий и длинноносый, со всеми своими вывихами имеет важное для всех место, свое личное, на которое никто претендовать не может по определению. Вот ведь Пелкастер! Такое придумать...
… Пелкастер, Пелкастер… что-то в голове у меня хочет соединиться, что-то с ним связанное, что-то раздвоенное, но никак не может… Поглупел в последнее время. Стоп! Вот оно в чем дело! Этот Всечеловеческий Кристалл Пелкастера и человек собранный (или сотворенный) Переном! Это же фактически одно и тоже. Вселенский Кристалл, Всечеловеческая мозаика достигает своей мощи из-за правильного расположения в ней личностей. Пациент же Перена, а теперь Пилара, становится счастливым и обретает долголетие благодаря подгонке тщательной органов друг под друга,  подгонке интеллекта и психики под возможности этих органов! Вот откуда взялся Вселенский Кристалл! Его придумали как символ того, что вытворяет Перен-Пилар с людьми, а не в целях воскрешения идей первого русского Гагарина!

Маар встал, подошел к окну. Кругом было доброе лето… Везде цветы. Садовник, похожий на Глеба Жеглова, выкапывал лопаточкой отцветшие растения. Рядом его дожидалась тележка с цветущей рассадой – сотней цветов-юношей. Их посадят, и до самой смерти они будут счастливы, потому что садовник будет заботиться о них. Поливать, подкармливать удобрениями, удалять отмершие листочки.
А вот небо… Голубое. В нем плывет  облако, похожее… похожее  на рояль, — вспомнив Чехова, подумал Маар, хотя облако было похоже на катафалк. От мысленного заворота ему стало хорошо. Все нормально. Жизнь идет, в ней что-то происходит. Иногда происходящее кажется странным и непонятным, но должно же происходить что-то странное и непонятное, даже страшное? Иначе жить будет неинтересно, одиноко. Без странного и необъяснимого люди перестают тянуться друг к другу и тонут в свободе, как в болоте...

Маару захотелось в парк. Захотелось пройтись по дресвяным дорожкам, поглядывая на статуи богинь, захотелось постоять в блаженстве поклонения среди чудных японских камней и озерец, захотелось пройти затем в лес мимо березовой рощи и «Трех дубов», поздоровавшись, а может быть, и поговорив с их обитательницей.
К своему удивлению, он не стал, как обычно, раздумывать, стоит ли куда-то идти вместо того, чтобы лежать на диване, рассматривая «Гибель Помпеи» Брюллова и черно-белую фотографию Лиз-Мари под ней, рассматривать и думать, почему люди говорят черно-белая, а не бело-черная. Он не стал раздумывать, а просто повернулся, вышел из номера, прошел коридором, живо спустился по лестнице, с кем-то поздоровавшись, кому-то пообещав сыграть после ужина партию в шахматы, а кого-то и не заметив. Оказавшись, на террасе, он постоял у балюстрады, обозревая растомленное лето в самом пике беззаботного существования, растолстевшие на краю леса сосны, статуи, казавшиеся выше самих себя вчерашних. Пройдя в парк, сунул руки в карманы, пошел, ведомый дорожкой. У «Трех Дубов» увидел мадмуазель Рене, с младенцем на руках, направился к ним, чтоб узнать, как чувствует себя малыш. По пути услышал стук молотка по железу. Обернулся, увидев на центральной  башне Эльсинора стержневую антенну, вспомнил слова профессора Мориарти. Слова о том, что эта антенна есть излучатель неких волн, позитивно действующих на организм человека. Ее, поврежденную пожаром, восстановили, наконец, вчера, сегодня ввели в эксплуатацию, и вот заделывают случайные  повреждения и крепят кабели. И хорошо, что восстановили – теперь я здоров, хандры нет и в помине, и мне кажется, что вечером я не буду играть в шахматы, а прогуляюсь с Вивьен, может быть, даже в лес.

Луи де Маар продолжил прогулку. У Дианы охотницы сидел на скамье профессор Мориарти. Пиллоу-сан — кукла-куклой, — располагался рядом.
— А это вы, Ватсон! — воскликнул профессор, увидев, недавнего собеседника. — Неплохо выглядите, не она ли тому виной? — указал глазами глаза на антенну.
— Да, профессор, я чувствую себя великолепно. Благодаря вашему передатчику.
Взгляд Мориарти, поначалу благожелательный, вдруг застыл.
— Так вы не поможете мне?.. — спросил он озадаченно.
— Все это уничтожить? — очертил рукой дугу, перечеркнувшую Эльсинор. — Ни в коем случае. Но и мешать не буду.
— Возьмите куклу. Я так взбудоражился, беседуя с вами, что утащил ее с собой, сказал Мориарти механически. Он только что списал Луи де Маара со своих счетов, и теперь надо было сводить дебет с кредитом.


14. Рисковать нельзя

Шерлок Холмс, все это внимательно прослушавший,  был уничтожен. Мориарти в глазах Пиллоу-сана и самозваного Ватсона превратил его в третьеразрядного сочинителя комиксов! Нет, надо спокойно во всем разобраться. Главное — это определить статус-кво. Значит, никакой фантастики? Никакого Вселенского кристалла? Никакого экрана? Бог с ними. Но что из этого следует? А то, что убийства в Эльсиноре происходят, когда требуется труп. Заказчик с Большой Земли требует что-то особенное, незапланированное, и профессор Перен-Пилар идет в свой курятник, выбирает подходящего каплуна, и того умерщвляют особым способом. Особым способом, то есть в состоянии крайнего душевного волнения, чтобы получилась заготовка с необходимыми параметрами. Некий господин N – подельщик. Когда случайных трупов не хватает, или нужно что-нибудь особенное, пересылает ему через то же похоронное агентство заказанный материал — Падлу, Катэра, взамен получая вышколенные кадры. Ну, хорошо, пусть так. Но это аутодафе? Оно ведь ни в какие ворота не лезет? Кому понадобилось всех убивать? Зачем? Куда увели людей, оставшихся в живых? Куда делись мертвые? Может, был получен крупный заказ? Какой-нибудь нефтяной шейх или Абрамович заказал для новой своей стометровой яхты экипаж с иголочки? Или полный комплект прислуги для нового дворца в Аризоне? И Перен взялся за это дело, созвонился с N, и они придумали план. Полсотни человек убить, еще столько же облапошить, это не игрушки. А куда делся профессор Перен? Полковник Епифанов писал, что среди убитых его не было. И не было среди тех, кого согнали на площадку перед дворцом. Также как и его родственников – бывшей жены мадмуазель Генриетты, дочери мадам Пелльтан и внучки Люсьен. Потому и не было… Значит, действительно срочный заказ… Но ведь он мог просто всех усыпить? И трупы не были бы физически повреждены. А может, им просто надоели пошлые водевильчики типа буквальной постановки «Красной Шапочки»? И они решили поучаствовать в настоящей голливудской постановке? С пальбой из автоматов, с душераздирающими сценами с десятками трупов? Решили поучаствовать, обратились к Перену,  тот, вспомнив Нерона, ради удовольствия сжегшего Рим,  придумал спалить Эльсинор. Впрочем, в чужой голове – потемки, как говорят русские. Профессор со всеми своими родственниками заблаговременно исчез, значит, виновен. Теперь – личное. Хочу я, чтобы меня переделали в стюарда яхты какого-нибудь магната? В счастливо-благородного стюарда в белоснежной форме, с золотой кокардой на фуражке? Однозначно нет. Впрочем, можно надеяться, что по своим характеристикам я могу рассчитывать на должность, хм, дивизионного комиссара полиции, но им я тоже не хочу быть. Я хочу быть самим собой, и пусть платой за это будут язва желудка, остеохондроз, неврастения, самоубийство, наконец. Из этого следует, что этот сатанорий необходимо разорить. Для этого нужны сообщники. Де Маара завербовать? Нет. Его оставили в живых. Оставили в живых свидетеля жестокого преступления. Оставили в живых, убив его возлюбленную. Это не спроста. Узнать, почему его, а также Аннет Маркофф,  оставили в живых, можно лишь выходя в свет. И лишь выходя в свет, можно что-то делать, чтобы не стать стюардом. Конечно, было бы здорово все это сделать, не выходя в свет, но рисковать нельзя.
Холмс встал, переоделся в лучший свой костюм. Спустя десять минут он стоял у «Трех дубов».


15. Прекрасный малыш

— О, это вы мистер Стоун! — воссияла мадмуазель Рене, увидев Шерлока Холмса. — Какая радость! Я давно мечтала с вами познакомиться! Вы такой загадочный!
Шерлок Холмс подумал, что эта дама в ярко-красной шляпке – определенно есть уникум. Темноволосая, фигурка точенная, без сомнения, сотворенная богом в творческом апофеозе, понравилась бы и женоненавистнику, коим изобразил его Конан Дойль. Он так подумал, ибо впервые в своей жизни ощутил влечение к женщине. Бездумное, как стремление стали к магниту.
— У вас прекрасный малыш, — посмотрел на ребенка раздумавшего о чем-то в прогулочной коляске. — Сколько ему лет?
— Два годика.
— Судя по глазкам, папенька у него… — Холмс осекся.
— Договаривайте, я не обижусь, я вообще мало обижаюсь...
— Без сомнения, папенька у мальчика зрелый человек.
— Вы считаете, что лишь  у зрелых людей рождаются умные дети? — загадочно улыбнулась мадмуазель Рено.
— Это так… Они наследуют не только ум, но и опыт, — сказал он, впервые в жизни разумея, что такое настоящая женщина.
Холмс чувствовал, что стоит на краю пропасти, на дне которой блаженство и смерть. Нет сначала страшная смерть, потом блаженство.
— Ума, талантов и опыта у его отца было хоть отбавляй, — сказал она. — Боюсь, однако, что потомственное безрассудство компенсирует эти качества…
— Вы сказали «было»? — взглянул Холмс на мальчика, потянувшего к нему руки.
— Да, он почил.
— Можно, я возьму его на руки?
— Возьмите.
Шерлок взял мальчика на руки, тот заулыбался ему как знакомому.
— А как зовут малыша? — спросил сыщик, прежде подумав: «Сын капитана Жеглова у меня на руках. Как забавно!»
— Владимир.
— Русское имя?!
— Отец его был русским и обожал русского певца Владимира Высоцкого. Еще он был мужем Марины Влади.
— Мужем Марины Влади? Вот как… — вернул Холмс мальчика в коляску. Маленькое тело будило в нем сентиментальность, то есть то, что в данный момент было лишним.
— Послушайте, мистер Холмс, извините, мистер Стоун, почему бы вам без обиняков не спросить у меня то, что вы хотите спросить?
— Задавать вопросы такой женщине, как вы? Красивой и умной? — смешался Шерлок Холмс, поняв, что в этом санатории всем было ведомо, что он вовсе не бывший депутат парламента Стоун.
— Умной?!
— Обычные женщины не читают книг по квантовой механике, — указал подбородком на увесистую книгу, делившую в коляске место с ребенком.
— Не это не я читаю, это Владимир! — рассмеялась мадмуазель Рене.
— Как я об этом не подумал! — сказал  Холмс, с трудом веря.
— Вы сказали, что не стоит задавать вопросов красивым и умным женщинам… — проговорила женщина, соображая, стоило ли говорить этому человеку, что мальчик уже как месяц читает и не что-нибудь, но исключительно книги по физике.
— Красивым женщинам легко веришь, а умные женщины легко к этому принуждают, — ответил Холмс, посмотрев в чересчур уж осмысленные глаза мальчика.
— Это так, но умный мужчина легко отделит зерна от плевел.
— Честно говоря, мадмуазель Рено, побыв с вами, я забыл, о чем хотел спросить...
— Это комплимент?
— Думаю, да.
— Спасибо. Мне очень приятно слышать от вас комплименты, и я отблагодарю вас.
— Чем же? — посмотрел Холмс на лебединую шею, на грудь мадмуазель Рено.
— Советом, вернее советами.
— Готов их выслушать.
— Во-первых, поговорите с нашим садовником, месье Давидом Бонне. Беседа с ним поможет вам многое понять и правильно действовать. А во-вторых, опасайтесь профессора Мориарти. Он весьма опасный человек, добивающийся всего, что хочет.
— Спасибо, — поблагодарил задумавшийся  Шерлок Холмс. — Но опасаться профессора я не буду, ведь он – главная моя цель. — До скорой встречи, мадмуазель Рене. Я счастлив, что познакомился с вами… Думаю, мы еще увидимся.
— Увидимся, — провидицей улыбнулась мадмуазель Рене. — Непременно увидимся.


16. Давид Бонне

У постамента Афродиты, Холмс увидел человека, стоя на коленях, самозабвенно  возившегося с моторной тележкой, кузов которой был полон поживой садовых грабель. Небольшого роста, с грубоватыми чертами лица, он сосредоточенно вкручивал отверткой очередной винт в кожух двигателя машины; рядом, на мятой промасленной тряпице, в ожидании своего места лежало еще пять-шесть.
— Здравствуйте, месье. Бог вам в помощь. Вы ведь Давид Бонне? — сказал ему Холмс.
— Здравствуйте, месье, — ответил садовник, подняв безгрешные глаза. — Да, я Давид Бонне, меня с детства зовут так.
— Насколько я знаю, вы в каком-то роде близкий родственник славного полковника Епифанова, в Эльсиноре именовавшего себя Глебом Жегловым?
— Да, родственник — тепло и простодушно улыбнулся Бонне. — Можно сказать, мы с ним однояйцовые близнецы, родная мать нас бы не различила.
— Так бы и не различила?
— Это я просто так сказал. Конечно, мама различила бы нас, я ведь намного моложе.
— И не только это, — склонил Холмс голову набок. — Вас трудно представить полковником советской милиции, поменявшим в своем пистолете не одну сотню обойм.
— Вряд ли кто смог бы представить меня полковником советской милиции, поменявшим в своем пистолете хотя бы одну обойму, — залился смехом Давид Бонне. — По крайней мере, у меня это ни разу не получалось, как я не старался.
— Потому что по душе и мыслям вы ни в коем случае не ловец отребья, не борец с преступниками, но садовник?
— Совершенно верно, месье Стоун! Я – садовник по всем показателям и критериям. И знаете почему? Потому что меня увлекает лишь мое дело, и я хотел бы заниматься им всегда и везде, разумеется, постоянно совершенствуясь и накапливая мастерство. А если садовника выдвинули бы в Президенты, я сделал бы все, что в моих силах, чтобы он стал им, потому что садовник-Президент…
— Замечательно, — перебил его Холмс. — Я вам искренне завидую…
— Не стоит мне завидовать, месье Стоун. У вас тоже есть свое место в жизни, надо просто его найти, и зависти не станет.
— Насколько я знаю, садовники здесь долго не задерживаются. Вы, вероятно, тоже скоро нас покинете?
— О, да! Профессор Пилат давеча сказал, что подыскал мне место. Место, где чертовски много работы, где требуется рука настойчивого садовника, и где я найду применение своим навыкам за весьма приличное жалование.
— И где же находится это место?
— В Эль-Риаде. Кажется, это столица Кувейта или Саудовской Аравии. Представьте только что возведенный дворец, совершенно сказочный, вокруг него один лишь песок, и моя задача взрастить на нем рай земной флоры. Скажу честно, как только я услышал это из уст профессора, у меня зачесались руки, я ночь не спал, составляя в уме план будущих сражений с песком и зноем.
— И когда вы туда собираетесь ехать?
— Уеду, как только профессор Пикар найдет мне замену. Думаю, это случится дня через два, — посмотрел провидцем.
— Что ж желаю вам удачи, — крепко пожал вмиг закисший Холмс мозолистую руку Бонне. — Думаю, ваш брат, полковник Епифанов был бы рад за вас.


17. Как все просто, оказывается!

Задумчивый Холмс шел по дорожке, посыпанной крупным белым песком. Тонкий его орлиный нос казался ему курносым, квадратный, чуть выступающий вперёд подбородок опадал при каждом шаге, как зажиревший от лености ума, острый, пронизывающий взгляд не мог проткнуть и воздуха, прозрачного на много миль вокруг. А жизнь текла. Где-то в лесу, как нанятый, каркал ворон, в диссонанс ему беспрестанно куковала кукушка, со стороны «Трех Дубов» слышалась странная для текущего момента «Аппассионата». Двое тощих санитаров механически катили к вертолетной площадке медицинскую каталку, устланную светло-коричневой клеенкой, на которой стыдились самих себя поблекшие  пятна. Небо выглядело безукоризненно синим; горы, тщательно прорисованные солнечным светом, трепетно его подпирали.
— Мистер Стоун, — послышался за спиной Шерлока Холмса скрипучий голос профессора Пилата. — У вас не найдется для меня минуты?
— Минуты чего? — обернулся Холмс, вмиг собравшись, то есть сделав нос орлиным, а подбородок квадратным, как каменный дорожный брус.
— Вашего внимания.
Холмс смотрел на Пилата ровно минуту. По истечении ее сказал профессору сухо:
— Я согласен, — повернулся, пошел прочь размеренным шагом.
— На что вы согласны? Вы не пояснили, — нагнав его, профессор пристроился рядом.
— Я согласен завтра в три часа встретится с вами и вашими… вашими друзьями в «Трех Дубах».
— Как вы узнали это, мистер Стоун?! Вы читаете мысли?! — круто изогнув шею, посмотрел Пилат в глаза пациента с любопытством.
— Во-первых, мыслей я не читаю. Я читаю лица. Во-вторых, знаю, что все встречи, подобные предложенной вами, проводятся в «Трех дубах». В-третьих, общеизвестно, что, малыш мадмуазель Рене до трех часов дня спит, затем его уносят в Эльсинор на ежедневное медико-психологическое обследование.
— Как все просто, оказывается! Так вы придете?
— Разумеется. Тем более, мне давно хочется познакомиться с профессором Мориарти, который наверняка также приглашен. Миссис Маркофф говорила мне, что он просто душечка.
— Да, он занятный, даже, может быть, интересный человек. Однако слишком, на мой взгляд, самолюбивый. Считает, что первая скрипка всегда в его руках, а все остальные – пятые или десятые… Не хотелось, чтобы вы сцепились…
— Если мы и сцепимся по какому-либо поводу, думаю, присутствующих это только позабавит. Обещаю вам это, господин Пилат.
— Так значит, завтра в три?
— Завтра в три, профессор.
Поклонившись главе клиники, мистер Стоун направился к себе.


18. Нагие думы

В своем номере Холмс ходил из угла в угол. Оказался у окна, постоял. Ничто за ним внимания его не привлекало. Удрученный, прилег на диван. Задумался о том, что думать, рассуждать, соображать, вовсе и не нужно теперь. Все предельно ясно. Ясно, что делать,  ясно, что говорить, ясно, к чему стремиться. А разве это не счастье? Да. Счастье. Многие называют это счастьем. Движение-течение под воздействием всемирной гравитации. Стремление вдоль магнитных линий обстоятельств. Неспешное стремление вперед и вниз. К недвижному морю. К тому, что непременно будет. И что из этого понимания получается? Получается, что конец, то есть финал, к которому он, собственно, стремился, стремился, не зная о нем ничего, неизбежен и был неизбежен, возможно, с самого рождения.  Был неизбежен, ибо был определен. Не богами, не Пиларом, а самим Холмсом. Он, финал, будет таким, каким он запечатлелся в вечности, в неумирающем никогда времени, искусственном времени, которое можно было сделать только таким и никаким больше. А что из этого следует? Театр! Все театр в мире, не имеющем ни конца, ни начала, ни прошлого, ни будущего, ни смерти, ни бессмертия.
Нет бессмертия? Ну да. Нет его. Есть вечность тела. Двести, триста лет назад Аристотель, Платон, были бессмертными. Богоподобными. А кто они теперь? Какие-то философы, когда-то бормотавшие себе под нос истины, понятные ныне единицам.  В этом году умерли великие Сименон, СССР, Сальвадор Дали, Тарковский, Лоуренс Оливье. Пройдет несколько десятилетий, и о них будут знать единицы. Будут знать лишь те, кому надо сдать экзамен за семестр или получить зачет по соответствующей дисциплине. Все Великие понимали, скольких серебряников они стоят, и потому отчаянно играли, играли в величие…
Стоп, Шерлок. Тебя заносит. Ты только что узнал, что находишься в научном центре, в котором из мертвецов изготавливают квалифицированных рабочих. Нет, не квалифицированных рабочих, а супер-работников. То есть, делают самое лучшее, что можно сделать из  конкретного набора старой плоти, хондрозных костей, потраченной жизненной молью нервной ткани. Из мозгов, усердно засиженных маниями, синдромами, комплексами и просто виртуальными мухами. Ты все это узнал, и продолжаешь верить в то, что в Эльсиноре проводится эксперимент не с мертвяками, а со Временем, Вечностью, Богом?! Да, веришь!  Потому что подспудно хотел бы жить в жизни, в которой — по эту сторону смерти — производится, изготавливается,  как коробка конфет, вечное существование, мечта всех когда-либо живших людей. Производится, наконец, Бог, который, может быть, будет добрым, ибо создается по образу и подобию человеческому! Создается и будет создаваться вечно, пока не станет добрым и всемогущим. А на деле, оказывается, другое, на деле тут производятся садовники для президентов и президенты для садовников!
Однако все это сказки. А сказки существуют, чтобы хоть как-то можно было жить. Они все вместе, все эти сказки – это что-то вроде душевного театра, в котором разыгрываются сцены с кровожадными волками, коварными ведьмами, вампирами, а конец заведомо счастливый. Назавтра же тебе, Шерлок Холмс, предстоит сыграть роль в пьесе с заведомо известным концом. Публика будет аплодировать твоему успеху, вместо цветов тебе вручат рассаду гиацинтов, новенькую титановую лопату, к которой не липнет земля, секатор последней американской модели, а также диплом лучшего эльсинорского садовника четвертой недели июля. Кстати, почему всех нас, то есть детективов, делают садовниками? Мегре, Пуаро, мистера Жеглова? Загадка. Может быть, детективы есть лучший материал для изготовления садовников?  Или многоликий глава Эльсинора просто нам симпатизирует. И потому делает из нас не остро дефицитных прожженных политиков, ни абсолютных солдат, ни кровожадных врачей, но садовников со счастливыми мозгами, с биофильной по Фромму натурой, садовников, задача у которых одна – чтобы всегда, везде хоть что-нибудь зеленело и цвело. Симпатизирует… Дудки! Мориарти говорил, что выбор у человека, попавшего в руки Пилара невелик. Два-три варианта. Значит все же, дело не в симпатиях, а в технологии… Что ж. По крайней мере, удел садовника предпочтительнее многих других. Нетрудная работа на свежем воздухе, кругом красота и порядок, располагающие пищеварение к безотказной службе.
Ну, Холмс! Ты мастер! Ты убедил себя, что садовник – это лучшая в мире профессия. Убедил, чтобы завтра блеснуть перед публикой своим театральным талантом. Убедил, чтобы финал спектакля вышел захватывающим. С оцепенением мужчин и массовым падением дам в обморок. Да будет так!

Холмс встал с дивана, подошел к окну. За ним тихо и солнечно продолжалась какая-то жизнь. Профессор Мориарти на спортплощадке измывался над тяжелоатлетическими снарядами. Бывший полковник Епифанов, только что обрезавший розы, сосал уколотый палец. Луи де Маар прогуливался с официанткой Вивьен, счастливой дальше некуда. Рука его лежала на том, что круглилось у нее ниже поясницы. Сын Епифанова-Жеглова Владимир сидел в прогулочной коляске насупленный. На коленках у него лежал увесистый том. Только что он шепеляво говорил матери:
— Как ты не понимаешь, что состояние элементарной частицы зависит от наблюдателя. Не измеряемый и ненаблюдаемый электрон ведет себя как волна! Но стоит подвергнуть его наблюдению, то есть войти с ним в контакт, как он схлопывается в частицу, в вещь, в существо! А из этого элементарно следует, что мир устроен гораздо проще, чем нам кажется! Понимаешь, мы его усложняем, так же как усложняем себе жизнь ненужными телодвижениями! Так же просто, как жизнь, устроен наш Бог, и вся беда в том, что мы, люди, устроены сложнее Него! Устроены сложнее, и навраны, потому что в нас очень много ненужного…
Мадемуазель Рене из сказанного сыном ничего не поняла, может быть, потому что думала о Шерлоке Холмсе. Мужчине Шерлоке Холмсе.
— После ужина схожу к ней на чай, — подумал Холмс. — Надо разведать диспозицию, что там и как, завтра это может пригодиться. — Да и тянет что-то.


19. Шпага и бейсбольная бита.

Решившись на посещение «Трех дубов» Шерлок, Холмс оделся и стал раздумывать, стоит ли ему в связи с выходом в свет окончательно легализоваться, то есть впервые поужинать в обеденном зале или же, как всегда, пообедать у себя.
Вопрос разрешила Аннет Маркофф, вкатившая в номер тележку с полудюжиной позвякивавших серебряных кастрюлек.
— Люди говорят, что вас назавтра в «Три Дуба» пригласили? — беспокойно поглядывая,  спросила горничная, занявшись сервировкой.
— Да, пригласили, а что? — механически спросил Холмс, все мысли которого были заняты изумительными запахами, исходившими из кастрюлек, несомненно, ниспосланных с самого неба. День был суматошным, нервным, он проголодался так, что не мог думать ни о чем, кроме пищи.
— После таких посещений «Трех Дубов» все пациенты покидают Эльсинор навсегда. А я привыкла к вам. Мы так славно с вами беседовали...
— Мы беседовали?! — отвлекся Холмс от запахов.
— Ну да. И я вас пару раз доставала своими соображениями. Признайтесь, ведь доставала!
— Ну, хорошо, хорошо. Действительно, благодаря вашей… — осекся, — благодаря вам, ход моих мыслей довольно часто изменялся.
В дверь постучались. Холмс сказал:
— Войдите! — и вошел Луи де Маар с Пиллоу-саном в одной руке и с гольф-бэгом на колесиках в другой.
— А, доктор Ватсон! Проходите, — сказал Шерлок Холмс не то де Маару, не то кукле. — Пообедаете со мной?
Маар смолчал, не зная, кому адресовано приглашение. Однако за стол уселся. Пиллоу-сан, устроившись у него на коленях, промямлил:
— Спасибо, Шерлок, я сыт по горло. Знаете, что я хочу теперь более всего? — Аннет Маркофф, почувствовав себя лишней, подсуетилась, чтобы скорее удалиться вместе с тележкой. Дверь за собой она прикрыла так, как будто та была сработана из гремучей ртути
— Чего вы хотите более всего, мой неустрашимый разведчик?
— Обратно в подушку!
— Ни за что! Завтра я выписы… Завтра я покидаю санаторий, и хотел бы, чтобы этот номер заняли вы. Вместе с доктором Ватсоном.
Доктор Ватсон в исполнении Луи де Маара расцвел на секунду, затем улыбка его испарилась, как вода с раскаленной печи.
— Вы ешьте, Холмс, ешьте, — сказал он, распробовав глазами огромный кусок ростбифа. — Силы вам завтра понадобятся.
— Вы думаете? — мясо Холмс ел не как еду, а питание, необходимое организму для тяжелой физической работы.
— Думаю… — вздохнул Ватсон.
— А что там у вас в сумке для клюшек?
— Шпага, пара кинжалов, кастет и бита.
— Понятно! — подмигнул ему Холмс. — Считаете, они завтра мне понадобятся в диспуте с профессором Мориарти?
— Возможно, понадобятся…
— Послушайте, Ватсон, а могу я выиграть?
— Конечно, мой друг. Я бы даже сказал, что ваш выигрыш неминуем. И все кончится для вас неплохо.
— Вот как? А к чему мне тогда шпага и бейсбольная бита?
Ватсон не отвечал. Он грустно смотрел на Шерлока Холмса.
— Так к чему мне шпага? — повторил Холмс, намазывая телячий паштет на тост, только что выпрыгнувший из тостера.
— Чтоб все получилось красиво…
— А! — хрустнул тостом. — Чтоб зрители были довольны до слез и аплодировали искренне?
— Не надо, мой друг, все усложнять, — сказал Ватсон дружелюбно. — Ключ вставлен в замочную скважину, и просто надо его повернуть. Надо его повернуть и войти в…
— В заветную кладовку садовника?
— Не знаю. Но хорошо знаю, что, очутившись за дверью, вы ни о чем не пожалеете.
— Вы думаете, это хорошо – ни о чем не жалеть? Сомневаюсь.
— Может быть, это и не совсем хорошо, но отсюда надо выйти…
— А может, Ватсон, лучше вернуться в свою коморку и…
— И провести в ней всю оставшуюся жизнь? Глядя в потолок, в окно, разговаривая с куклой и с самим собой?
— Да, это скучно. И потому вы прелагаете мне приключение.
— Да, Шерлок…
— Приключение на сцене?
— Да где угодно, Шерлок, скажите только профессору.
— Значит, на сцене…
— Сцена эта и есть жизнь, и вы это узнаете, едва покинув ее.
— Ну, хорошо. Вы меня убедили. Тем более, я обещал профессору Перену…
— Профессору Пилату.
— Да-да, я обещал профессору Пилату быть завтра в три у мадмуазель Генриетты. И если вас это не затруднит, привезите, пожалуйста, все это, – указал заострившимся подбородком на гольф-бэг, — в «Три Дуба». Ведь вы не откажетесь побыть моим секундантом?
— Хорошо, я привезу, — кивнул  доктор Ватсон. — И буду вашим секундантом.
— А теперь дорогой мой друг, мне надо отдохнуть и поразмыслить…
— До завтра, Шерлок...
— До завтра, Ватсон, — крепко пожав ему руку, Холмс пошел к окну чтоб стать у него истуканом


20. Кругом была природа

Побыв истуканом полтора с лишним часа, Холмс понял, что должен делать. Пораньше поужинав (плотно) за дальним столом, он направился к себе, оделся по-походному, посидел на дорогу с Ватсоном на коленях. Через десять минут его провожал глазами поселок — из окон домов на позднего путника пристально смотрели – это чувствовалось. Линию видимости он проворонил. Вспомнив о ней, решил не возвращаться: ведь, проходя ее, чувства бескрайнего одиночества не испытал. Шлось легко, с охоткой, и сумерки опустились на землю уже под Апексом, на перевале, а  ночь, на радость лунная – уже в долине. Хоть тропы и не было, Холмс двигался быстро, несмотря на корни, как в сказочной погоне, раз за разом костлявыми клешнями выраставшие под ногами. Около двух часов ночи ему показалось: кто-то крадется за ним – Мориарти?! Профессор? Крадется или поджидает впереди, вон, за той скалой, звериным зубом вонзившейся в темно-сизое небо? Или за тем деревом, ловчей сетью разросшимся под Большой Медведицей?..
Опасался Шерлок недолго: около часа ночи накатила усталость, а с ней и равнодушие. Сон, глубокий, как пропасть, словил его в густой траве на берегу ручья, беззаботно шелестевшего в звездной ночи.
Проснувшись на пороге дня, беглец сел, осмотрелся. Кругом была нетронутая природа. Ручей изобиловал юркой рыбой, вдалеке, среди самодовольных дерев, паслась чета статных оленей, один из них зрел орлана, парившего высоко в небе. Холмсу птица напомнила пастыря, озиравшего с высоты стада свои и владения.
— Никаких следов человека… — озадачился он, осмотрев окрестности внимательнее. — Видимо, я попал в заповедник.
Придя к этому выводу, он успокоился. На ум сразу пришли мысли о завтраке. Форель, которую он поймал, просто опустив руку в ручей, пузатилась от икры.
— Вот и хорошо, не надо хлопотать с костром и готовкой, — радовался он, выдавливая ее прямо в рот.
Икры двух рыбин  ему хватило, чтобы двинуться в путь с легким сердцем и полным  желудком. Спустя час стало ясно, почему в долине нет следов человеческой деятельности – ручей, к тому времени вымахавший в уверенную речушку, обрывался бездонным водопадом, прорезавшим череду крутых скал. Те китайской стеной поднимались к обоим водоразделам. Шерлоку пришлось идти вверх до одного из них (правого). С него он увидел реку, сказочной серебряной струйкой вившуюся по долине, казавшейся райской. Холмс, посмотрев на орлана, продолжавшего парить в вышине, спустился к ней, прошел пару миль по течению, чтобы увидеть, что и эта река пресекается водопадом, а борта ее – неприступными вулканическими скалами. Ему вновь пришлось тащиться вверх, к следующему перевалу…

Так он ходил весь день, а вечером, с очередного водораздела  перед его глазами предстал слева очередной водопад, а справа — Апекс с кладбищем у подножья.


21. На трех китах

Убитый Холмс присел на теплый от дневного солнца мох. Попытался разглядеть Эльсинор. Тщетно. Одна кладбищенская щетина крестов, да лазоревый Апекс. Тут сзади послышался шорох потревоженного шагами гравия. Оглянулся. Увидел Мориарти с карабином за спиной и охапкой стеблей ревеня в руке. Приятельской улыбке на его лице позавидовал бы и Фрэнк Синатра. Приветствуя Холмса, он замахал зажатыми в кулаке разлапистыми зелеными листьями с кроваво-красными корешками.
— Прекрасный вечер, не правда ли? — сказал профессор, устраиваясь рядом.
— Да, — сказал Холмс.
— Трубка у вас при себе? У меня с собой отличный табак.
— Разумеется, — сказал Холмс, доставая курительный прибор.
Спустя некоторое время они курили, посматривая на орлана, безраздельно владевшего небом.
— Besoeki, Ява, восемьдесят пятый год, — сказал Холмс умиротворенно после третьей затяжки.
— Лучше вашей любимой махорки?
— У вас ведь ее нет…
— Есть, специально для вас припас. Отдам ее вам в Эльсиноре. Пойдемте?
— Нет, мне надо немного подумать.
— Хотите подвести итоги дня?
— Да.
— Что ж, подводите, — посмотрел Мориарти на солнце, клонившееся к горизонту. — Минут пятнадцать у нас есть. Угощайтесь, — протянул стебель ревеня.
Холмс выбил  трубку о камень, положил в карман. Взял стебель, очистил от кожицы, стал есть, хрустя сочной зеленью.
— Вкусно? — спросил Мориарти, посмотрев на часы.
— Да. Кисло и сладко одновременно.
— Как жизнь, если хорошенько перемешать ее миксером.
— Не очень хорошо сказано.
— Вечером, перед сном отредактирую, — махнул рукой Мориарти.
— Ведете дневник?
— Да. Это дисциплинирует. Так что вы думаете об этом? — указал профессор подбородком на водопад, шумно срывавший с уступа.
— Я думаю, Эльсинор – это твердыня, покоящаяся на трех китах.
-  Стоящих на черепахе, плавающей в безбрежном море?
— Да, это моя рабочая версия. И, как детектив, я намерен ее проверить.
— Каким образом?
— Пойду, взгляну на них.
Холмс встал, ударяя ладонями по ягодицам, очистил брюки от приставшей моховой трухи. Направился к обрыву, пошел вдоль, выбирая место для спуска. Нашел что-то похожее. Оглянулся на прощанье. Удивился, увидев бок об бок с Мориарти профессора Пикара, озабоченно протиравшего стекла пенсне клетчатым платком. Поодаль от них увидел мадмуазель  Рене с малышом Владимиром на руках. Она была в красной шляпке. Рядом топтался нечеткий в лучах заходящего солнца Луи не Маар. Что-то шепча себе под нос, вероятно, считая, он срывал лепестки с аптечной ромашки, только что лишившейся своих корней. Из кармана его пиджака торчали ноги доктора Ватсона. За Мааром стоял человек очень похожий на Шерлока Холмса в молодости. Стоял смущенно-довольный, в руке – новенькая титановая лопата, к которой, как известно, земля не прилипает. Холмс рассматривал их, пока Мориарти не постучал по часам.
— Да, да, время, — закивал  Холмс и двинулся к обрыву.
Успев спуститься ярдов на триста, он сорвался в пропасть, сокрытую густым туманом. Поначалу смерть ему ничего не явила, потому что в ней он ничего не искал.




Часть пятая.

…В доме Каиафы, куда привели Иисуса, собрались все старейшины и раввины, с ними лжесвидетели. Выслушав их, первосвященник спросил молчавшего Христа:
— Почему ты не опровергаешь обвинений, которые против тебя выдвигают?
Иисус безмолвствовал, ибо наперед знал, что говорить не нужно. Тогда первосвященник спросил:
— Ты ведь Мессия, Сын Божий?
Слабая улыбка оживила изможденное лицо Иисуса
— Да, — кивнул он. — Скоро ты увидишь меня идущим по облакам...
С трудом разорвав на себе одежды, первосвященник выкрикнул собравшимся:
— После этого, какие еще вам нужны свидетели?! Он преступник, сумасшедший преступник! Он опасен нам!
Все загалдели, признавая, что Иисус заслуживает смерти. Подступив к нему, стали оплевывать, другие били кулаками, зло приговаривая:
— Пророчествуй, пес, пророчествуй себе Царство Небесное!

…Когда Иисус, потерявший сознание, пришел в себя, его потащили к Пилату. Пилат, обозрев лицо пленника, покрытое кровоточащими ранами, спросил:
— Ты и в самом деле Царь Иудейский?
— Ты сам это сказал… — ответил Иисус, найдя в себе силы зловеще улыбнуться.
Поразмыслив, Пилат сказал первосвященникам:
— Я не нахожу никакой вины в этом человеке. Он просто сумасшедший, идущий своей темной дорогой, а это не вина.
Первосвященники возроптали на это:
— Как не находишь вины?! Он возмущает народ! Он учит его жить по своим законам по всей Иудее, начиная от Галилеи и до сего места.
Пилат оживился:
— Начиная от Галилеи?! Он, что, из области Иродовой?
— Да, оттуда.
— Так пусть Ирод его и судит! Он, кстати, в Иерусалиме.

Ирод, сын Ирода, увидев Иисуса, возликовал притворно. Обняв его, как родного, и посадив рядом, он задал ему многие вопросы. Иисус молчал, отводя глаза. Первосвященники и раввины стояли вокруг, выкрикивая обвинения в ереси. Послушав их, Ирод встал и, объявив Иисуса сумасшедшим, приказал одеть его, как шута, в пурпурные царские одежды и  отослать обратно к Пилату. По прибытии Иисуса, Пилат созвал к себе первосвященников. Когда те собрались, приведя с собой приспешников, сказал:
— Вы привели ко мне человека сего, как развращающего народ; и вот, я при вас пытал его и не нашел виновным; я посылал Его к Ироду, тот также не нашел в Нем достойного смерти. Посему, наказав Его, отпущу для праздника.
 На это собравшиеся закричали:
— Смерть Ему! а нам отпусти Варавву, в преступлениях его деяниях меньше греха!
Пилат, склонный отпустить Иисуса, возвысил голос:
— Нет! Не распну его! Распну разбойника Варавву!
— Его распни,
Нет, распни Иисуса! — закричали первосвященники. — Если Сын он Божий, Бог-Отец спасет его!!
Подивившись их настойчивости, Пилат спросил:
— Какое же такое зло сделал Он вам?
— Распять! Распять! Распять! Распять! – был ответ. И превозмог он Пилата, и решил он отпустить разбойника Варавву; а Иисуса предал в волю люда, затем попросил театрально воды, вымыл руки перед народом и сказал:
— Я не виновен в крови этого человека. Вы в ней виновны, ибо послали его на смерть, лишь для того, чтобы узнать, Божий ли он Сын!
— Пусть виновны! Пусть кровь Его будет на нас и на наших детях, если он Бог!

Распяв Христа, стражники, разделили по жребию царские одежды Ирода. Поделив, глумливо прибили над головой распятого  дощечку с надписью: "Иисус, сын божий — Царь Иудеев".
Зеваки, топтавшиеся вокруг, увидев эту надпись, закричали, срывая голоса:
— Сойди с креста, если Ты Сын Божий!!! Сойди с креста, тогда мы поверим!!!
Было весело, все смеялись…

В шестом часу землю окутала тьма. Толпа зевак поредела. Около девяти часов Иисус громко возопил в небо:
— Бог мой, Ты оставил меня!!! Оставил!!!
Стоявшие под крестом, услышав эти слова, зашептали друг другу:
— Он призывает Илию! Он призывает Илию!
Один из них взял губку, смочил ее в винном уксусе, насадил на палку и протянул Иисусу, чтоб тот очувствовался. На вопрос из толпы, почему он это сделал, человек ответил:
— Пусть поживет еще немного! Может Илия еще придет спасти его.

Иисус  застонал и умер.


ПРИМЕЧАНИЯ


  Провинциальный городок
  Дама с камелиями (фр.).
  Солнышкин обед (фр.).
  Тут мы обязаны отметить, что отец Падлу, фигурирующий в данном повествовании, не имеет никакого отношения к заметному французскому дирижёру Падлу (Pasdeloup) Жюль Этьену (15.9.1819, Париж,- 13.8.1887, Фонтенбло) Pas de loup по-французски означает шаг волка, на цыпочках, крадучись.
  После того, как профессор запретил Мегре даже думать о вине, комиссар сублимировал, характеризуя людей при помощи винодельческих терминов.
  Это известно всему свету
  Афоризм Л. Сухорукова.
  Аннет Маркофф рассказывала Мегре, что ее прапрабабушка Жанна, служившая у русских прачкой, в ночь перед уходом войск в Россию обманом заперла в этой бане гренадера Ивана Маркова, своего любовника. Вынужденное дезертирство, естественно, закончилось супружеством. Также Аннет рассказывала, что вследствие демографического перекоса, вызванного наполеоновскими войнами, в эту ночь и несколько последующих дней в ближайшей деревне практически в каждом погребе сидело по гренадеру, и все они были накрепко пьяны, либо связаны.
  Омфала — в древнегреческой мифологии лидийская царица. Когда Геракл, в наказание за убийство Ифита, был продан Гермесом в рабство, госпожой его оказалась Омфала. Очарованный ею Геракл, позабыл о своей воинственности и мужественности, сложил у ног царицы дубину и львиную шкуру и облёкся в женские одежды. Её отождествляли иногда с финикийской Астартой или Афродитой-Уранией и считали богиней луны.
  Выражение Шарля Баре.
  Груши Эммануэль — наполеоновский маршал. В военной кампании 1815 войска под его командованием не подошли вовремя к Ватерлоо, что, по мнению Наполеона, явилось основной причиной поражения французов.
  jeune loup (фр.) — молодой честолюбец, стремящийся к успеху, "молодой волк"
  Верцингеторикс (Vercingetorix) (г. рождения неизвестен, — умер 46 до н. э.), вождь галльского племени арвернов, возглавивший в 52 восстание галлов против Рима. Потерпев поражение от конницы Цезаря, В. был осажден римскими войсками  в Алезии, взят в плен и казнён после триумфа Цезаря.
  Мисима Юкио, японский писатель. Главные персонажи большинства его романов оказываются физически или психологически увечными, их привлекают кровь, ужас, жестокость или извращённый секс.
  Афина, в древнегреческой мифологии одно из главных божеств, богиня-девственница; почиталась как богиня войны и победы, а также мудрости, знаний, искусств и ремёсел. Согласно мифу, А. в шлеме и панцире вышла из головы Зевса.
  Персефона — дочь Зевса и Деметры, ставшая женой Аида. Как подземная богиня ведает плодородием земли и одновременно управляет подземным миром, проявляя при этом милосердие по отношению к героям и другим мифическим персонажам.
  Тут мы обязаны заметить, что Иосиф Марк Каналетто (Каналь), фигурирующий в данном повествовании, не имеет никакого отношения к известному итальянскому живописцу Canaletto, собственно Каналь, Canal, Джованни Антонио (18.10.1697, Венеция, — 20.4.1768, там же).
  Выражение Т. Карлейля.
  пустить козла (волка) в огород (фр. пословица).
  И потерять невинность (фр.).
  Перефразированные слова А.Н. Толстого.
  Жадно ел, уписывал за обе щеки (фр.).
  Волчий голод (фр.).
  Мельпомена, в древнегреческой мифологии одна из девяти муз, покровительница трагедии. Изображалась в венке из виноградных листьев, с трагической маской и палицей в руке.
  Пелкастер = Pearls caster – метальщик бисера (англ.).
  Кассандра — в древнегреческой мифологии дочь троянского царя Приама и Гекубы. Плененный красотой К., бог Аполлон одарил её пророческим даром, но, отвергнутый К., сделал так, что её прорицаниям никто не стал верить.
  Логос (греч. l;gos), термин древнегреческой философии. Для Пелкастера это слово Богочеловечества, окликающего людей и вызывающего этим их из небытия. В христианстве логосом Бога был Христос.
  Человек человеку волк (фр.).
  Последующие главы данной части повествования представляют собой литературный пересказ рукописи, обнаруженной автором в хижине Катэра. Кем была она написана, установить не удалось.
  Афоризм Ежи Леца.
  Моя заинька (фр.).
  Имеется в виду «Антихрист» Эрнста Ренана.
  Выражение Оскара Уайльда.
  Бенз(а)пирен – углеводородное соединение, сильнейший канцероген.
  «Проигрывая, мы становимся человечнее, выигрывая – бронзовеем», — сказал по этому поводу Артур Гастингс.
  В первой книге о Пуаро указывается, что он родился в 1839 году. Позже Агата Кристи перенесла его рождение на 1920 год.
  «Занавес» — последний роман Агаты Кристи (1975), в котором фигурировал Эркюль Пуаро.
  Как мы увидим позже, Пуаро действительно кокетничал, оказываясь взять на себя расследование. По просьбе некой персоны он занимался им с момента визита Потрошителя к мадмуазель Монике.
   Jack Ripper – Джек Потрошитель по-английски. RIP – аббревиатура rest in peace (по-русски — почил в бозе), пишется на могильных плитах.
  Как было упомянуто выше, Монику Сюпервьель, по крайней мере, раз в неделю, одолевало неуемное желание покончить жизнь самоубийством через повешение (с этим диагнозом девушка и поступила в «Эльсинор»). Профессор Перен со второй или третьей попытки блестяще разрубил узел болезни, разрубил, подарив пациентке несколько мотков гнилой веревки и одновременно приказав Рабле увеличить ее вес на пяток килограммов.
  Слова М. Генина.
  Обязанности гинеколога в санатории выполнял профессор Перен.
  Nuthouse – сумасшедший дом (англ. разг.).
  Луи де Маар свободное время частенько проводил в библиотеке, читая романы Агаты Кристи, а также рассматривая красочные изображения представителей животного мира.
  Исповедью Гастингс называл еженедельные сеансы психоанализа, на которых некоторые пациенты клиники обязаны были рассказывать профессору Перену о своих снах, переживаниях и неординарных поступках.
  Напомним, что Пуаро назвали Эркюлем в честь Геракла (Геркулеса, лат. Hercules). Геркулес — также созвездие Северного полушария неба. В нем находится апекс – точка небесной сферы, к которой движется Солнечная система.
  Poireau (Пуаро) – лук-порей по-французски.
  «Стайлз Корт» — имение, в котором происходит действие романа «Занавес», Нортон – форменный Мориарти. Пуаро, не имея возможности предать злодея правосудию, хитроумно его убивает.
  Пуаро было известно, что зоологи называют постельного клопа Cimex lectularius.
  В древности полагали, что средиземноморская Афродита, она же Омфала, она же Астарта, обладает не только женским началом, но и мужским. Левий (Макробий) свидетельствует, что благословляющая Венера, римский аналог Афродиты, является людям то в мужском, то в женском обличье.
  Фелисити – секретарь, Джордж — слуга Пуаро
  Апекс в астрономии (от лат. apex — верхушка), точка небесной сферы, к которой направлено движение Земли.
  Я напрасно прождала полчаса, fait le poireau (лук-порей) = напрасно прождать.
  Дата рождения комиссара взята из книги «Дело Сен-Фиакр». В свидетельстве же о рождении Жюля Мегре, врученном Жоржу Сименону во время церемонии открытия в голландском городке памятника знаменитому сыщику, было написано следующее: — «Жюль Мегре родился в Делфзейле 20 февраля 1929 года… в возрасте 44-х лет».
  Папиросы Пуаро получал от доктора Мейера, правой руки профессора  Перена и заядлого коллекционера всего русского.
  Проститутки (англ.).
  К сожалению, такая теория в современной физике существует (прим. автора).
  Меловая система (период), третья (последняя) система мезозойской группы, соответствующая третьему периоду мезозойской эры истории Земли. Название происходит от белого мела, горной породы, широко распространённой на территории Европы в верхней половине этой системы. Конец М. п — определяется в 65-67 млн. лет тому назад.
  Эпиктет (Epictetus, рабская кличка «прикупленный»), родился около 50 года, крупный римский философ-стоик.
  Сумасшедший дом (англ.).
  К Данае, заточенной отцом в медную башню, Зевс проник в виде золотого дождя.
  Великое Просветление (особенно в буддизме).
  Астарта — греческое наименование главной финикийской богини Аштарт. В древнеримской мифологии отождествлялась с Афродитой, почиталась как богиня земного плодородия, материнства и любви, а также как астральное божество, изображалась обычно в виде обнажённой женщины, иногда с коровьими рогами на голове. Для культа Астарты характерно наличие жриц — иеродул, занимавшихся священной проституцией.
  Сумасшедший дом (англ.).
  Перефразированное выражение Грэма Грина.
  Мавр сделал свое дело, мавр может уходить (нем.) – фраза из пьесы «Заговор Фиеско в Генуе» И.Ф. Шиллера. В употреблении слово «уходить» нередко заменяется на «умереть».
  Дружище (англ.).
  Цитата из «Смысла любви» В.С. Соловьева.
  Двойной крест – знак Астарты.
  В Вавилоне каждая женщина, будь она богата или бедна, один раз в жизни обязана была отдаться чужестранцу в храме богини Милитты, тождественной Иштар, или Астарте, и посвятить заработанные этой религиозной проституцией деньги богине. Священная территория, прилегающая к храму, была переполнена женщинами, ожидающими своей очереди. Некоторым из них приходилось ждать годами. В Гелиополе, или Баальбеке (Сирия), славящемся великолепием своих полуразрушенных храмов, обычай предписывал каждой девушке отдаться иностранцу в храме Астарты. Таким же образом показывали свою преданность этой богине и замужние женщины. По закону аморреев девушка на выданье должна была семь дней вступать во внебрачные половые связи у ворот храма.
Ритуальную роль божественных женихов Астарты играли цари Пафоса. Каждый из них должен был в роли Адониса вступать в половые сношения с храмовыми проститутками, игравшими роль богини Астарты. Дети, родившиеся от такого союза, рассматривались как сыновья и дочери божества и должны были со временем, в свою очередь, стать родителями богов и богинь.
  На арго проституток – «ухажер, сутенер, сводник».
  Ларусс – французский энциклопедический словарь.
  Афоризм Саши Гитри.
  Подобные слова Жеглов и Шарапов, естественно, произносили по-русски.
  Здесь и ниже приводятся строки из песен Владимира Высоцкого.
  В высказывании Й. Чапека зрители не упоминаются.
  Фёдоров Николай Федорович [1828–15(28).12.1906, Москва], русский мыслитель-утопист, представитель русского космизма. Внебрачный сын князя П. И. Гагарина и пленной черкешенки. Учился в Ришельёвском лицее в Одессе. В 1854–68 учительствовал в уездных городах. В 1874–98 библиотекарь Румянцевского музея. Внёс большой вклад в развитие русского книговедения. Вёл аскетическую жизнь, считал грехом всякую собственность, даже на идеи и книги, и поэтому ничего не опубликовал. Избранные отрывки и статьи Ф. под названием «Философия общего дела» (т. 1, Верный, 1906; т. 2, М., 1913) были изданы его учениками. Усматривая основное зло для человека и смерти, порабощённости его слепой силой природы, Ф. выдвинул идею регуляции природы средствами науки и техники. Высшая цель регуляции – воскрешение предков («отцов»); путь к нему лежит через овладение природой, переустройство человеческого организма, освоение космоса и управление космическими процессами. Воскрешение, достижение бессмертия мыслилось Ф. как «общее дело» человечества, ведущее к всеобщему братству и родству, к преодолению всякой «вражды» – разрыва между мыслью и делом, «учёными» и «неучёными», богатством и бедностью, городом и деревней. Утверждая культ предков как основу истинной религии, Ф. разошёлся с традиционным христианством. Христианскую идею личного спасения Ф. считал противоположной делу всеобщего спасения и потому безнравственной. Философские идеи Ф. вызывали большой интерес у Ф. М. Достоевского, Л. Н. Толстого, В. С. Соловьева; с ними связаны научно-философские идеи К. Э. Циолковского. Ф. оказал влияние на литературное творчество А. П. Платонова и Н. А. Заболоцкого.
  Эпиграмма А.С. Пушкина.
  В естественном положении (лат.).
  Пиранделло (Pirandello) Луиджи (1867 – 1936), итальянский писатель, лауреат Нобелевской премии (1934).
  Выражение К. Чапека.
  Так называли Лондон в XVI-XVII века.
  В прошлую свою жизнь Шерлок Холмс, конечно, не знал, сколько спутников у планет Солнечной системы. В описываемой же здесь жизни он частенько проводил время, изучая «Справочник необходимых знаний», нашедшийся в книжном шкафу.
  Клод Жозеф Верне. (14.8.1714, Авиньон, — 3.12.1789, Париж), автор пейзажей, главным образом морских.
  Имя происходит от позднелат. имени Renatus — "рожденный заново, возрожденный".