Без названия

                                                РАЙ
 
   Поиски земного рая и поныне занимают учёных и богословов. Но мне доподлинно известно, что рай располагался всего в нескольких километрах от Москвы в округе деревни Мисайлово, в семидесятых и, наверное, более ранних годах. Это- заповедное место в лесах, на склонах огромной вымоины- поймы Москвы- реки с центром в селе Остров, с неописуемыми панорамами и естественными каскадами прудов разного происхождения: песчаных, торфяных, илистых, естественных, промышленных или просто запруд. Их было не менее десяти в округе на удалении от ста метров до полутора- двух километров. Это были лесные топи и широченные карьеры, овраги и холмы. Как путешествие в другую страну, здесь можно было выбрать тот или иной маршрут и не выныривать из блаженства, сменяя одни забавы другими. Катание на  берёзках, «тарзанка», салочки на дубах, купание, скатывание внутри автомобильных баллонов в воду и плавание на них, походы за кукурузой, свежим горошком, рыбалка…
   В нашем тайном шалаше на дубах поселилась белка и укусила Толика за палец. Белка была изловлена, но в неволе не прожила и двух дней.
   В карьере часто велись учебные стрельбы, и мы детьми дожидались своей очереди, чтобы пойти туда и насобирать, как мы их называли, «штычков», то есть пуль, застрявших в песке. Там же, в карьере, мы любили сорваться вниз и, пролетев расстояние двух- трёх этажей, тонули в рыхлом песке, а после, выбравшись,  уже купались в каких-нибудь пятидесяти метрах от этого места.
   Каждый пруд имел название, каждое название- целая история, мир историй. За одним из прудов на возвышении притаилось в тенистых зарослях небольшое деревенское кладбище- таинственное место, где на тебя взирали лица ушедших людей.                                                                        Почти за каждым домом, за огородом, располагался вишнёвый сад. В этих садах мы, как обезьяны, жили на ветках и питались их плодами, забывая о существовании обедов и ужинов. Из этого-то сада рано утром, пройдя сырой и тёмной тропкой, выбираешься… на Солнце. Оно вставало из влажной золотой пшеницы, покрывающей весь холм до карьера, пруда и оврагов. Далеко на горизонте, на севере, мрачным напоминанием о городе всегда виднелись трубы Капотни. А в этой низине вокруг села Остров, огибая его, далеко- далеко внизу «ползли» по полям многоэтажные белые «дома» палубных надстроек речных судов. Звук «ом», первый слог ведических гимнов, объединял здесь собою всё. Три аэропорта «разговаривали» с нами этими звуками, божественными и родными…
   Вряд ли стоит говорить, что наше «солнце» вскоре было продано и застроено коттеджами разного уровня и вида, а наша улица, Полянка, превратилась в тесный «восточный квартал».
   Не так давно мне пришлось посетить Мисайловское кладбище. Мы искали одну из новых родственных могил и не могли найти. На краю кладбища, через дорогу, в каком- то современном строительном центре я встретил Толика, он шёл с работы и охотно показал могилу своей родной сестры, а потом и обоих братьев. Куда бы я ни взглянул- на меня смотрели лица знакомых когда- то детей, подростков, мужчин. Мне показалось даже, что все, кого я когда- то знал- здесь, вся деревня. Что же случилось  в этом раю? Мор?
    Я старался не бывать здесь последние годы, очень тяжело смотреть на застроенное кем-то Солнце. А Толику некуда деваться, он местный. Выпить я отказался, а Толика очень воодушевляла оттянутость кармана его брюк, но он терпел. Мы пошли к нему в гости. Часть знакомого с детства дома сохранилась, в ней- то он и обитал. А позади, впритык, высилось весьма современное строение его сестры- двойняшки, весьма успешной.
   Знакомые стены внутри старого дома, даже краска, кажется, та же, тёмно-голубая. Вот только из мебели- диван и стол. Не без гордости хозяин показал ванную, коричневую, в подтёках и добавил: «между прочим, с горячей водой». На вопрос о здоровье он неожиданно встал и спустил брюки (оказалось, на нём даже не было белья), обнажив ноги, все в венозных узлах и шишках. Мне вспомнились такие же у его покойной матери. Поговорили и об этом. На пустой стене в рамке- фотография старшего из братьев: «мы с ним перемигиваемся. А там есть жизнь?»- и Толик показал пальцем вниз. Я не понял: «Под землёй?»
— На том свете.
— Да, Толь, есть.
Уходя, я обнял Толика, и он обнял меня. На улице, возле машины, я лёг на траву, прямо на дороге, лёг спиной вниз, раскинув руки. Я лежал и ощущал всем телом- здесь мой рай. Он был здесь. Он со мной.
   
23.07.14
 
 
                                ДВА- ЧЕТЫРЕ
 
   Утро было удивительное! Солнце, воздух, свежий и нежный,- всё пробуждало какие- то детские воспоминания. И этот стадион, открытый стадион, почти в центре города, можно сказать легендарный. Группы людей в спортивных костюмах концентрировались в разных местах, несколько странные по виду группы, лет сорока-пятидесяти и даже старше. Где- то организованно и не слишком изящно разминались, где- то передавали друг- другу нагрудные номера, обвязывались ими, поворачиваясь и отпуская шутки. Хлопок стартового пистолета- и из дальнего угла стадиона стартовала первая группа бегунов, превращаясь постепенно из толпы в клин, и из клина- в прерывистую линию.
   То ли Минюст, то ли МВД или все сразу сдавали сегодня какие- то свои нормативы. В общем, чувствовалось некое возбуждение, некая радость, сочетаемая с горчинкой ностальгии, ведь большинство участников почему- то были пенсионеры, ветераны или близкие к пенсионному возрасту. Конечно, будь такая возможность, никто из них не придумал бы явиться в такое прекрасное утро на стадион, чтобы отмерять километры, подтягиваться и демонстрировать навыки рукопашного боя. Кто- то заранее сосал валидол, кто-то тайком курил в удалении, кто-то был не совсем трезв, но все безусловно находились в едином «боевом порыве».
Семёныч, как звали его окружающие, постоянно шутил, но между шутками казался весьма сосредоточенным, если не встревоженным. Это был стройный человек лет пятидесяти, спортивного вида, казавшийся почему- то посторонним, хотя активно сопереживал происходящему и запросто общался со всеми. Он знал этот стадион десятки лет, он ходил по этой улице, что за изящной чугунной оградой, с детства. А сегодня он был занят только одним: нужно добежать или дойти и подтянуться. Он держал уже спрей (баллончик с нитроглицерином) в кармане, готовый воспользоваться им перед стартом.
   Но не перенесённый недавно инфаркт и не возможность попасть со стадиона в реанимацию или даже в морг больше всего тревожили его. Он всё откладывал разговор с сыном, держал телефон в кармане, подбирал слова. Ждать было нельзя: сын на службе, у него полёты, и он признался, что как- то терял сознание при перегрузках. Когда Семёныч летал сам, то не сталкивался с такими проблемами, он не был истребителем… Надо переходить в транспортную. Надо переходить. Надо поговорить с Егор Иванычем, всё взвесить и придумать, как это организовать, чтобы медицина потом не смогла «примотаться». Надо поговорить с Егор Иванычем. Если сын не против…
   Тем временем предыдущая группа вышла на старт, и некий человек, морща лоб, как делают это подростки, и сердито жестикулируя, стал пытаться то ли пересчитать, то ли построить группу Семёныча. И всё получалось не то, слышались крики: «мать…мать»; группа то вытягивалась, то становилась в несколько рядов и вот приблизилась к старту…
   Они уже договорились с сыном, что надо получать ещё одно образование и уже придумали какое. Молодой энтузиазм и энергия иногда играют с нами злую шутку. Будь Семёныч в молодости не так ловок и развит физически, ему ничего не стоило бы окончить любой гуманитарный факультет МГУ, и он даже закончил в своё время подготовительные курсы, но родословная взяла своё, философом он не стал. И теперь с изумлением переживал неприглядность своего положения. То, что прежде волновало и мотивировало- сегодня унижало и лишало последних сил. «Мы никогда не знаем кто мы», — вдруг прозвучало где- то в его сознании. Тот странного вида пухлый «подросток», лет тридцати- тридцати пяти, как подумалось Семёнычу, обожравшийся ещё с пелёнок, всё выкрикивал что- то, всё кому- то грозил и, казалось, раздувался ещё больше.
— Не хватает овчарок и патефона с германскими маршами,- вдруг сказал Семёныч. Никто не ответил. Все погрустнели как- то и занялись собой, своей амуницией, разминкой. Наконец, он решил сделать хоть что- то, достал телефон и стал набирать смс: «сынок, срочно позвони мне, как освободишься». Пора было принимать спрей.
   — Свежее дыханье облегчает понимание,- процитировал он какую- то рекламу и поймал на себе взгляд соседа справа:
— У меня такой же.
— Сочувствую. Может, добежим.
За прошедший год в отделе умерли трое, трое попали в реанимацию. В последнее время кто- то в Управлении решил играть по правилам, по закону, поднимать показатели и боеготовность. Как сказала в интервью одна писательница, «кто- то имеет право на всё, а кто- то- на работу и кредиты».
— Надо заканчивать с этим,- подумал Семёныч.- Сын проживёт, а мне уже больше ничего не заработать. Надо уходить в «отстой».
   «На старт! Внимание!..» Будто какая-то пружина распрямилась, и Семёныч рванул вперёд, попутно отдавая команды кому- то из тех, кто помоложе. Цепочка стала вытягиваться. «Два шага- вдох, четыре- выдох»,- считал в уме Семёныч. Он бежал и чувствовал, что ему легче теперь, когда он не пытается уловить знаки судьбы и не сомневается. «Сын позвонит. И я позвоню… Два- четыре»…
 
 
                                ПРАВА
 
   Стояли прекрасные дни начала сентября. Все трое суток пути из Казахстана (тогда ещё Казахской ССР) в Москву. Самолёт уже мягко опустили на приготовленные для амортизации в трейлере автомобильные баллоны, плоскости лежали тут же. Вот только алюминиевый центроплан (несъёмная часть крыла, выступающая по обе стороны фюзеляжа) слегка выступал за борта автомобиля на сорок сантиметров с каждой стороны. Казалось невероятным, что в восемьдесят девятом году удалось съездить в лётное училище, купить самолёт, взять Камаз с длинным прицепом и погрузить на него Як- 18 т. Это была единственная сделка в моей жизни, сделка, граничащая с фантастикой. Но и в те времена некоторые в этой стране уже знали что такое чемодан денег, и как он влияет на окружающее пространство. Казалось, даже геометрия Пифагора не была уже столь неоспоримой.
   Евгений, так звали водителя, крупный молодой русский мужик, потомок беженцев ещё периода Второй мировой, занял своё место за рулём, снабжённый уж не знаю насколько правдивыми путевыми документами, в надежде на солидный куш по прибытии в Москву. Мы тронулись в путь.
Стада сайгаков и пастухи, почему- то все в советских военных ушанках, степь, убитые дороги и остановки через каждые тридцать- сорок минут для проведения дополнительного крепежа самолёта. Его белый хвост постоянно влезал то в поле зрения моего зеркала заднего вида, то моего водителя. Наконец всё устаканилось, и мы погнали, разыскивая кратчайший верный путь к столице нашей родины, разговаривая о том- о сём, рассказывая о своей жизни, прошлой и настоящей.
   Первую ночь провели мы в степи. Спали мало. Кое- как умылись и перекусили, и двинулись дальше. В те времена готовился к пересмотру Воздушный кодекс. У меня уже был готов пакет документов для учреждения юридического лица, которое непосредственно будет эксплуатировать самолёт. Я не верил своему счастью. Неужели я снова начну летать! 
   Мы проехали пару областей. Где- то заночевали ещё. Наконец появилась прекрасная трасса с какими- то дымящими комбинатами по сторонам, и мой водитель, наконец, дал по газам, приговаривая: «Расступись, видишь чо везём!». Промышленные районы наконец сменились сельскохозяйственным раздольем. Кажется, это уже была Пензенская область. Дни стояли восхитительные. По полям пылили комбайны и трактора с прицепами. Отовсюду везли белую сахарную свеклу. Казалось, ею можно было завалить весь мир. Вот и этот «поезд» перед нами, который мы стремительно нагоняли, казался просто горой корнеплодов, которую мотает  из стороны в сторону. Дорога была пуста, и мы стремительно сближались. Метров за десять- пятнадцать я почувствовал, что мы обгоняем слишком близко, что надо левее, что мы заденем прицеп нашим центропланом. Я уже открыл рот и взглянул на уверенную и довольную фигуру Евгения, но не издал ни звука, как во сне. Что меня остановило- не знаю. Тут же последовал  удар. Мы обогнали трактор, остановились и выскочили наружу. Что кричал Евгений, я не слышал. Тракторист был сильно напуган, он никогда ещё не сталкивался с самолётами. Диалог, вернее перепалка на грани рукопрекладства, понятно, была матерной. Я же ходил вокруг самолёта, молчал и удивлялся его прочности: кроме плоской ровной вмятины на переднем ребре правого центроплана мы ничего более не приобрели. Евгений был вне себя, но ГАИ не вызывал. Я понял, что с путевыми документами у него и правда было не всё в порядке. По его мнению виноват был тракторист, так как прицеп (и это правда) мотало из стороны в сторону не менее, чем на полметра. Его полметра и наши сорок сантиметров… Дальше ехали молча. Евгений всё спрашивал, почему я такой спокойный. Я на самом деле не был даже угрюмым, я просто «читал книгу», книгу судьбы, книгу с картинками, с повторяющимися.
   На следующей стоянке, ночью, кажется в Беднодемьяновске, Евгений купил пять бутылок дешёвого вина, кажется «Золотая осень», и сильно напился, пытаясь торговаться со мной об оплате нашего путешествия. Было видно, что он расстроен и переживает, и слегка не доверяет мне. Наутро, с не протрезвевшим вполне водителем мы миновали Рязань и достигли одного из подмосковных аэродромов, где расплатились и распрощались со счастливым Евгением.
   А самолёт наш так в воздух и не поднялся. Эта история связана с захватом заложника в моём лице, продажей самолёта, с бандитами с одной стороны и с друзьями космонавта Волка- с другой… Вскоре рухнул рубль. А на вырученные от продажи самолёта деньги я сумел лишь получить водительские права.
 
      30.09.14
 
 
                          СОВСЕМ ВСЕРЬЁЗ
 
   Лекции проходили обычно в одной и той же аудитории, на втором этаже с видом на тихую улочку с малоэтажной, охраняемой государством, застройкой. Это были даже не лекции. Христианский университет, хотя и с госакредитацией, всё- таки- специфическое учреждение. Здесь не начнут занятий, не воспев Господа, и не отправятся на сессию, не испросив благословений, да и любое письменное обращение в деканат именуется не иначе как Прошение.
   Так или иначе, группа студентов объединяла представителей всех, кроме школьного, возрастов. Кто- то получал второе, кто- то третье образование; были даже иностранцы и, разумеется, люди, обличённые саном. Лекции более походили на чаепития. Один из столов всегда был занят чайником с горячей водой и всем тем, что к нему прилагается. Были в группе русские, евреи, украинцы и даже индус, которого звали Субал. Было у него и христианское имя, но он им почти не пользовался, к неудовольствию преподавателей. Был он христианином и хотел, видимо, углубить свои знания. Общаться с ним было легко, он хорошо говорил по- русски, на все вопросы об индийских богах с улыбкой махал рукой и говорил: «Бог один». Он был очень внимательным слушателем, добросовестно и усердно учился. Казалось, ему всё давалось легко. Так казалось два года. На третьем году нам стали преподавать Основы Ведической культуры. Мы услышали имена: Кришна, Вишну, Шива, узнали о терминах бхакти, мукти, атма и многих других, которыми так легко жонглировал наш индийский христианин.
   Но однажды произошло нечто, чего никто до конца так и не понял. Уже розданы были темы дипломов, шёл выпускной год. На одной из лекций Субал, который и прежде часто как- то краснел и произносил что- то невнятное себе под нос, вдруг задал преподавателю какой- то малозначительный, как казалось, вопрос, касающийся лиц Ведического божественного пантеона. Преподаватель ответил. Последовал ещё вопрос, кажется по Бхагавад- Гите, точнее, о Вселенской форме, и преподаватель стал с жаром перечислять «доказательства», как он говорил, небожественного происхождения Вселенской формы, явленной Арджуне. Субал замолчал, беспомощно посмотрел по сторонам, как будто согласившись, дождался конца лекции, собрал вещи и сказал, что должен идти. Никто и не обратил на это внимания. Но больше Субал никогда в институте не появлялся. Что могло его так задеть, мы не знали. Лишь одному из нас он признался, что «учитель говорил неправду, что учитель не знает и говорит неправду». Большего добиться от него не удалось. Что произошло и в чём неправда, никто так и не узнал. Мы очень часто вспоминали нашего Субала, звонили, приглашали на наши встречи…
   Можно думать всё, что угодно, считать себя кем или чем угодно, сочинять и отвергать философии, даже переходить из религии в религию…- но то, что поняли некоторые из нас, так это то, что Кришна- нечто иное. Это… как-то… совсем всерьёз.
  
   22.07.14
 
 
                           НИКАК НЕ БОЛЬШЕ
 
   — Что Вас привело к нам? Нарушение ритма? Но я не вижу нарушения ритма- и доктор недоверчиво посмотрел на молодого человека. «Молодым человеком» был гражданин пятидесяти лет, весьма стройный, некогда, очевидно, атлетического сложения.
— Тридцать, никак не больше,- подумал про себя доктор.- Ну давайте, крутите. Я буду переключать режимы, а Вы старайтесь держать стрелку оборотов вот в этом- и доктор показал пальцем на прибор велоэргометра- диапазоне. Когда устанете- скажите. Поехали! Что- то зажужжало, закрутилось, «молодой человек» старался всё делать правильно, он лежал на специальном кресле для стресс- теста и поглядывал время от времени в лицо доктору, пытаясь анализировать происходящее. Через минуту доктор задал странный вопрос:
— У Вас пульс никогда не поднимается?
— Поднимается. Бывает и восемьдесят, и девяносто.
— Но сейчас уже должно быть далеко за сто,- и доктор полностью погрузился в показания на выходе прибора.
   Но вот дыхание пациента, наконец, стало учащаться, ещё… Он глубоко и спокойно вздохнул- и дыхание стало прежним и, судя по реакции врача, пульс тоже. Врач ещё усилил нагрузку- и опять всё повторилось: вдох- и будто ничего не было, никакой нагрузки. Недоумевающий доктор стал, наконец, просто улыбаться:
— Нам надо догнать пульс хотя бы до вот такой величины. Я дал максимальную нагрузку, ещё минута- и отключаю. Вы каким спортом занимались? Возьмите салфетку.- И врач протянул что- то пациенту, не без удовольствия делая какие- то пометки на ленте кардиографа.- Подождите в коридоре.
«Молодой человек» пятидесяти лет вышел в коридор, впрочем, не запыхавшись вовсе, присел на скамью и стал дожидаться результата. Нельзя, наверное, назвать его в полном смысле спортсменом. Да, всю жизнь, с раннего детства, он чем- то занимался, с небольшими перерывами и возвращаясь снова: бег, борьба, У- шу, плавание, велосипед, йога, гимнастика… Но, пожалуй, единственное, от чего он никогда не отступал- это был отказ от дыхания. Он почти не дышал никогда. Странная привычка, неизвестно откуда взявшаяся, возможно, от йоги, побуждала его не дышать после выдоха сколько было возможно и после краткого вдоха опять не дышать. Даже во время продолжительного бега выдох растягивался на десять- двенадцать шагов. И объём лёгких, понятно, был соответствующим.
   Но мы не рассуждаем здесь о рецептах хорошего здоровья, болезней хватало и нашему герою. Мало того, спустя ровно год его не стало. Просто пришёл домой, лёг на диван и не проснулся.* В какой- то момент сон прошёл, он понимал где он и что с ним, но уже не владел ситуацией. Сердце встало. Дыхания не было. ( Он очень уставал в те дни.) И теперь ощущал гул, почти электрический, переходящий в свист во всём теле, и понимал, что начинает ускоренно перемещаться, уходить. Возникла паника. Что делать? Я ухожу или нет? Давняя привычка молиться, ум схватился за неё. (Ум жив сам – по- себе.) Вот и музыка, блаженная, святая, там, за углом какой- то хорошо знакомой кирпичной стены- караталы, мриданги,- его уносило, его забирало, его ждали и любили…
   С самого раннего детства он откуда- то знал, что проживёт не долго. «Тридцать, никак не больше»- как и подумалось доктору.                                
 
         
     
     * АПНОЭ- синдром внезапной необъяснимой смерти (СВНС)
 
                ПРЫЖОК
 
   «Я буду прыгать и всё. Я буду ждать выходных и ездить на аэродром. Я готов тратить часть своей зарплаты на прыжки. Я просто буду прыгать, и ничто этому не помешает»,- ветром пронеслось где- то между головой и сердцем. Головокружительная находка или неожиданный смысл. В юности приходилось тратить столько сил, чтобы удостоиться любимых занятий- летать или прыгать. А теперь!
   Ан-2 загудел, как гудит только Ан-2. Он загудел и завибрировал, как будто снаружи десятки людей стали колотить по нему палками, и, будто сбегая от побоев, он рванулся вперёд, едва не опрокинув своих пассажиров, и набирая скорость. Погода была чудесная! Молодёжь, почти все- перворазники, уставилась в иллюминаторы с каким-то изумлением: аэродром провалился, измельчал, пристыжённый широким форматом открывшейся панорамы, и через минуту только опытные люди могли различить его по приметам где- то далеко внизу.
   Мы летели вдоль лесного шоссе и набирали высоту. С каждой минутой высота становилась всё менее опасной. (Почему- то всегда отмечаешь для себя этот рубеж, этот минимум, необходимый парашюту.)
   «Я буду просто прыгать»- какое неожиданно простое решение!
 Ан-2 не такой большой самолёт, чтобы не заметить его покачиваний и встрясок. Вот вдруг все провалились будто до земли (я так любил это ощущение) и вновь выправились. Выпускающий надел парашют и исполнил свой «ритуальный танец» (он у каждого свой) и открыл дверь. Неописуемая красота! Когда- то очень давно этот вид казался мне безумием, достойным того, чтобы покрутить пальцем у виска. Но теперь, кажется впервые, я вовсю наслаждался. Ветер кричал что- то в распахнутую дверь, наводя на кого- то ужас, а кому- то казался любимой песней. И вот пристрелочный парашют скользнул из руки выпускающего и исчез где- то за хвостом самолёта, будто и не собираясь спускаться.
   «Ритуальный танец» выпускающего продолжался. Он уже обошёл всех парашютистов: прицепил, вытащил, расправил, проверил… Повисел на тросах под потолком, балансируя над бездной, предложил всем передумать прыгать… и замер, ожидая одному ему известного момента.
   Немелодичный гудок- сигнал из кабины- и первый пристрелочный, «на мясо», встал у двери, ожидая команды и всматриваясь в безумие происходящего, понимая, что это не он, и что сам он не мог здесь оказаться.
   Первый пошёл, он исчез в непонятном направлении, и дверь захлопнулась. Лишь через какое- то время все с облегчением увидели внизу белую полусферу и стали следить за ней с неотступным вниманием. Приземление пришлось в нужный район. После ещё нескольких разворотов понимаем, что миг настал. Нас поднимают. Дверь открыта. Всё как во время инструктажа. Один… Второй… Ветер бьёт в лицо и будто выдувает, выхватывает весь твой вес, и ты исчезаешь, проваливаешься, вращаясь, бормоча про себя заученные числа, мелькает где- то хвост самолёта, гул сменяется непонятно чем. С тобой обходятся как с мешком, набитым ерундой, тебя швыряют, бьют, пугают, но надо   не забыть заветный счёт и… Я ни разу в жизни не дёргал кольцо. Парашют всегда раскрывался сам, прибором. Просто всегда казалось кощунственным обрывать это сладостное «исчезновение». Но вот- рывок. И всё возвращается в привычную плоскость. Купол- правильной формы. Немного стукнуло по шлему скрученными стропами, но два- три поворота вокруг своей оси- и всё в норме. Метров на тридцать- сорок выше болтаются перворазники, которые должны бы быть настолько же ниже. Значит, с перепугу дёрнули кольцо почти сразу. «Рыжую!»- кричу им диким голосом,-«Рыжую!» Смотрю, зашевелились, стали что- то искать, ковыряться в запаске. (Молодцы!) Разблокирую свою запаску и начинаю скучающе ориентироваться: куда несёт, куда развернуться. Аэродрома по- прежнему как бы и нет, но с каждым мгновением всё больше догадываешься о его существовании. Во…от там мы и приземлимся. Расчёт был не идеальным- деревья. Ближе к земле ветер сменился, и пришлось снова разворачиваться. На «Дубе»(Д-6) трудно точно понять, где приземлишься, плюс- минус. Ангар? Нет. Асфальт? Нет. Казарма? Похоже. Очень близко. Деревья. Провода. Ноги! Руки крестом! «Поберегись!» Спортсмены на земле, задирая головы, разбегаются, а я рублю берцами суки дерева, снова и снова, и зависаю в полуметре от земли. Ну прямо сойти с подножки да и всё. Удачно, хотя и на дерево.
   Конечно, я тянул концы до последнего, пытаясь попасть на аэродром, но это не помогло. Купол цел. Стащить его удалось только общими усилиями, потянув, и обломив верхушку дерева.
— Страшно было?- возбуждённо спросила проходя мимо весьма зрелая женщина- перворазница.
-Страшно было в восьмидесятом году.
А теперь шёл две тысячи двенадцатый. И казалось, что можно просто прыгать, переучиваться на новые типы куполов, готовить спортсменов… Так же как и теперь, спустя два года, думается, что можно просто вспоминать, описывать, и что в этом есть какой- то неоспоримый смысл или какая- то художественная подоплека… Что останется от этих замыслов ещё через два года?..
   Уезжали с аэродрома кто с чем. Молодёжь- потрясённая. Никто не жалеет, наперебой описывают свои впечатления. А кто- то с глуповатой оскоминой: сделал что хотел, а зачем хотел?
      24.07.14   
                 В САНАТОРИИ
 
   Какая роскошная еловая аллея! Она вела от центральных ворот к главному корпусу. Роскошная, длинная, прямая, но наполовину высохшая. Эта беда постигла в последние годы многие подмосковные угодья. Микроавтобус два или три раза свернул и остановился у входа в трёхэтажное здание с бесконечной чередой балконов- стандартный некогда санаторный корпус, ныне заметно обветшавший. Пахло влажной осенней листвой. Оковы тишины, навалившиеся со всех сторон, нарушались лишь криками соек, переносящихся в своём несколько неуклюжем полёте с дерева на дерево. Да, это был санаторий, некогда величайший, но всё ещё собирающий гостей, в том числе и коммерческих.
   После недолгих формальных процедур, пройдя узким коридором по ковровой дорожке, попадаешь, наконец, в свой номер, одноместный, но с двумя кроватями. Вторая- явно лишняя, она превращала комнату в ночлежку. Видны следы недавнего косметического ремонта. Чисто. Ванная. Туалет. Шкаф.
   Настроение было убитым уже не первый месяц (хворать не здорово), поэтому всё увиденное никак на него не повлияло, ни в какую сторону. План- схема санатория, дорожки, распорядок дня и процедур, мужики в коридоре в маленьком холле «режутся» в домино. Кажется, они сидят здесь уже лет пятьдесят- такие же как стены, потолки, фасады и высохшие ели.
   Вот и я теперь- один из них. Медленно выхожу из корпуса изучить обстановку. Желтеет листва. Пасмурно. Гнутся к земле кусты. Влага. Неужели это полезно! В чём реабилитация? Асфальтовые дорожки местами почти исчезают под слоем мха. Кое- где попадаются изящные фасады начала прошлого века. Вспоминаешь о фотокамере, надо привезти.
   В общем- лес. И эти сойки. Кажется, они на каждом дереве. Я никогда не видел их столько. Да и узнал, что это сойки позже, спросив сведущих. Фонари вдоль дорожек настолько несуразны, что вспоминаются времена, когда их и сделать- то было некому, не было такого производства. Из чего их слепили- не стоит и рассматривать. Клуб. Здесь есть клуб! С залом и библиотекой. Здесь бывают концерты, приезжают артисты средней руки, и каждый вечер- кино на большом экране. Начинает казаться, что реабилитация всё- таки возможна. Но мы ещё не видели столовую. Но не всё сразу, километраж уже не позволяет. Столбики вдоль дорожек с нанесёнными на них сотнями метров напоминают, что на сегодня достаточно. Вернёмся, посмотрим телевизор, отдохнём и- в столовую.
   Это- ресторан! И очень хороший. Мои вегетарианские пристрастия в общем всегда в меню. Бери, заказывай.
   Я хожу и фотографирую, будто не существует для меня более важного занятия. Рыбы в фонтане, пихты, фасады, необычной формы стволы деревьев… Завтра взойдёт солнце, и будет ясный, почти тёплый день.
   Я сижу в кинозале среди двух- трёх десятков стариков и смотрю кино, которого не видел лет двадцать или более. Затем ночная дорожка в свете фонарей, тихий обмен впечатлениями между припозднившимися зрителями. Небо- как пропасть. И наш корпус вдали- чуть ли ни шафрановым светом… Три недели. Я останусь здесь три недели. Лишь бы сосед оказался приличным…
   Вот эти тени, длинные до бесконечности тени берёз, сосен и елей, нарезающие золото опавшей октябрьской листвы параллельными пластами- они на картине, на постере в столовой учреждения, госучреждения, ровно год спустя. Я обедаю здесь ежедневно и всякий раз не могу оторвать от них взора. «Жить надо в санатории»- такую формулу я вывел год назад. Как похоже это полотно на прошлую осень. Жить надо в санатории. Я опровергну любые возражения. Всё, что мне скажут против этого- обман и болтовня. Жить надо в санатории и никогда, н и к о г д а  не являться ни на какую службу, ни под каким предлогом, даже если санаторий этот весь зарастёт мхом и утратит временну`ю идентичность.
   Заботливая брошенность… Робкие пешие выходы… Восторг от простейших обыденных явлений… Тёплая скамья под поздним октябрьским солнцем… И таинственная судьба рыб в фонтане, который вот – вот сольют…
 
      9-10.09.14
 
 
                     ЛУЧШАЯ ДОЛЯ
 
   Воскресным утром, ранним солнечным летним утром, мы садились в метро и добирались из разных концов города до станции «Тушинская». Для нас не существовало места более блаженного. В теннисках или рубашках, джинсах, кроссовках- зная, что на дворе лето. (Ныне не могу этого понять, но прежде «знания» о лете было достаточно, чтобы до высокого солнца всё утро мёрзнуть и дрожать в своём летнем наряде.)
   Почти в пустых вагонах метро, на леденящем сквозняке тоннелей, с одной или двумя пересадками- кто как- добирались мы до магического пункта с легендарным звенящим названием, согревая в кармане лётную карточку с фотографией и отметками о совершённых полётах. (Самый томительный последний перегон «Щукинская»- «Тушинская» ныне взрыт станцией «Спартак» и одноимённым стадионом прямо на лётном поле.)
   Мы, поодиночке или группами, поднимались из метро, огибали «закрытое» предприятие и шли по Волоколамскому шоссе вдоль зелёного деревянного забора, различая уже впереди скопление друзей, планера, вертолёты, самолёты. Многие из нас, школьники старших классов, проводили учебную неделю с одной единственной мыслью о воскресных полётах. Все мы были курсантами ЮПШ- юношеской планёрной школы при Втором московском аэроклубе ДОСААФ.
   Дыру в заборе выдавала протоптанная тропинка. Простор. Ароматы. Тепло поднявшегося солнца. И мечты о будущем. Каким оно будет? Буду ли я вертолётчиком или истребителем, военным лётчиком или гражданским…- от этих мыслей сладко замирало в груди.
   Вот они, вернее мы, ещё малознакомые, озорные, готовые часами разговаривать о преимуществах и недостатках разных типов летательных аппаратов, видов службы и медкомиссиях. Вот тот неловкий в чём- то парень в лётной отцовской куртке, ты вгонишь себе пулю в висок примерно через восемнадцать лет на одном из заполярных аэродромов. А вот тот, усатый, «весь» усатый, то есть как бы весь в своих усах (как и все усатые), бросишь это дело, будучи уже инструктором, и станешь совладельцем, впрочем, не слишком успешным, небольшой авиакомпании. А ты, вечно улыбающийся и будто обожающий всех, будешь инспектировать молодых гражданских пилотов «Боингов». А ты, истребитель МиГ-29, холёный и невероятно аккуратный, как чей- то удачливый муж, будешь долго вспоминать полк на Китайской границе, но всё же, где- то, когда- то ещё будешь подниматься в небо. И ты, чем- то похожий на Саню Григорьева в Каверинской экранизации, удостоишься завидной испытательской доли, но быстро сменишь своё поприще.
  Вот и всё, ребята. Мне ли сегодня беспокоить вас? Тем более, что вот тот, щупленький- не иначе как генерал сегодня. Сегодня уже не пишут писем, не дружат, не мечтают, да и не летают. Кто- то прослывёт свихнувшимся дурачком, а кто-то останется на обложке журнала в кабине планера, в одуванчиках и со своим неизменным шутливым «Мужуки!»…
   Построение. Инструктаж. Плановая таблица. «Колёса в воздух!» И вереница планеров потянулась к центру поля, срезая тросами- расчалками головки одуванчиков. Взлёт- посадка. Линия исполнительного старта. Рука поднята. Планер почти с места взмывает и разгоняется в горизонтальном выдерживании, и набирает высоту. И каждый умел «стоять» в воздухе, стоять на воздухе, как жонглёр, как эквилибрист, как воздушный акробат, как ловец воздушных волн. Кто бы знал, как непросто было этому научиться- существовать в нескольких плоскостях одновременно! И садиться, притираясь к земле, как рука хозяйки – к чистой новой скатерти на столе. К чистой и новой…
   Как- то старт пересёк заходящий на посадку вертолёт Ми-8, и меня, по недосмотру руководителя полётов, запустили поперёк оставшегося после него вихря. Просто прошло уже больше минуты, и про него успели забыть. Я пронзил его с хрустом крыльев и двумя мгновенными полубочками. (Какой был восторг!) Я садился как герой. Я был героем дня, а то и года.
   Я был тем, кого воткнули в вихревой след от вертолёта, встряхнули, полуопрокинули и, кажется, забыли и оставили там, на Тушинском аэродроме, в этом блаженном месте, среди одуванчиков, тепла и света, воздушных струй и друзей, во взлетающем с места от одного лишь порыва ветра деревянном планере. И это- пожалуй лучшая из всех доля.
 
      04.09.14
 
 
          
                  ЧЕЛОВЕК- ПОДАРОК
 
   Жил- был человек- подарок. Вернее, это была женщина, молодая женщина. Если вы когда-нибудь встретите на улице женщину- подарок, то не сможете пропустить её мимо. Ещё бы, ведь все любят подарки!
   Но больше всех на свете подарки любила сама женщина- подарок. Я назвал её человеком- подарком не случайно. Подарок, который она в себе несла был каким- то универсальным. Просто подарок. И это слово, «подарок», было едва ли не самым часто употребляемым ею.
   Когда случалось получать подарки, даже самые неожиданные и незначительные, женщина- подарок превращалась в солнце. Подарок торжественно носился в руках, прижатым к груди, и с него не сводили взгляда всю дорогу до самого дома, пока он не водружался на место своего постоянного пребывания.
   Совсем не меньше, если не больше, женщина- подарок любила покупать кому-нибудь подарки. Причём, чем бы он ни был, он сразу получал своё новое имя «подарок», которым  именовался до самого конца, до встречи со своим новым хозяином.
   Я никогда не догадывался прежде, что подарок- это такой магический, почти сакральный предмет, что он- часть важнейшего или даже единственно значимого в жизни ритуала. (Так дети, немея от восторга, даже забывая сказать «спасибо», обхватывают подаренную, нередко размером с самого ребёнка, мягкую игрушку и убегают в свою новую фантастическую жизнь. Ведь теперь всё становится иным, решительно всё.)
   Так жила эта женщина- подарок: от подарков- до подарков. Подарки не упразднялись и в обычные будничные дни. Выражение лица у нашей героини почти всегда оставалось таинственно- сюрпризным. И летом, и осенью, задолго до весны, уже готовились кому- то подарки к Восьмому марта или Двадцать третьему февраля, кому- то- к нескорому ещё дню рождения, а кому- то просто потому, что он или она любит кошек, например. Причём случалось иногда, что подарки находили своих хозяев спустя годы, так как часто забывались где-то или неожиданно где- то обнаруживались.
   Понятно, что подарки бывают разные: удачные и не слишком. Но всегда женщина- подарок получала нечто большее: солнце восходило на её губах, в глазах и долго- долго не заходило. Женщина- подарок знала, что и её подарки творят такие же чудеса.
   Не было подарков не- важных. Если когда- то где- то находился некий дефект, реакция всегда была одинаковой и мгновенной: «ну и что же». Солнце подарка никогда не замечало этих «лунных пятен»- не в них дело. Подарки! Подарки…
   Их хочется делать. Если вам встретится человек- подарок- сделайте ему подарок, любой. Ведь это- подарок, и это меняет всё. Ведь это- вера в счастье и в Высшее добро, что оно есть, есть само- по- себе, как неиссякаемый источник, которому ничего для тебя не жалко.
   Вот эта вера и есть, может быть, наибольший подарок. Всмотритесь в лица. Среди них может оказаться лицо такого человека. Не упустите свой шанс и обменяйте что- нибудь- на солнце. Пусть оно взойдёт и для вас.
 
      31.01.16