Танец семи вуалей

«Клеопатра» — необычный театр. Во-первых, это скорее бордель. Во-вторых, зрители здесь — непосредственные участники происходящего. Те, кто приходил поглазеть, располагались обычно в партере, но тот был смехотворно мал, и «билеты» туда стоили примерно столько же, сколько и плата за участие в «представлении». До недавнего времени я был одним из непричастных наблюдателей, но на сей раз решился попробовать.
Представьте себе величественное здание в египетском стиле, с колоннадами и кариатидами, всё в сверкающих огнях, проникнутое истинным духом старого Петербурга… Все это не имеет к «Клеопатре» ни малейшего отношения. Чтобы попасть туда, нужно найти уродливую, ржавую дверь на одной из неприметных улочек. Набрать квартиру на домофоне, пройти через зону контроля (вход только по членским картам), и оказаться наконец у простецкой стойки, похожей на приемную в дешманском отеле. Расписаться в куче бумажек, уплатить нешуточный взнос, и потом…
В «театре» я был вроде как свой, и довольно быстро прошел через все процедуры. До неприличия красивая девушка за стойкой привычно протянула мне анкету зрителя. Я робко ей улыбнулся и сообщил, что хотел бы на этот раз присоединиться к «актерам». Она озорно улыбнулась и сообщила, что сегодня ставится пьеса «Танец семи вуалей». Я безразлично кивнул — название было мне незнакомо, хотя где-то в глубине памяти  копошились смутные воспоминания. В «Клеопатре» ставили исключительно исторические «спектакли», и танец этот мог относиться к любой из древних эпох… Если честно, мне было все равно — из виденных раньше представлений я прекрасно уяснил суть происходящего. Очень немногие в зале ценили высокую достоверность пьес и великолепные костюмы участников. В большинстве своем посетители были прожженными искателями острых ощущений, которых интересовала лишь техническая сторона вопроса. Я был в их числе.
Миновав роскошную лестницу в партер, я, ведомый все той же девушкой из приемной, вошел в гримерку. Здесь уже толпились «актеры», посматривавшие друг на друга с нескрываемым интересом. Пахло потом и пудрой, кто-то беззастенчиво переодевался, и я с трудом подавил чувство гадливого омерзения. Во многом потому, что наряду с ним испытывал знакомое любому вуаеристу волнение.
Я присел у трюмо и рассеянно пролистал программу представления. На обложке красовалась ослепительная девушка в полупрозрачных газовых тканях. Мысленно я загадал себе роль ее любовника — желание участвовать в свальном грехе, свидетелем которого неоднократно становился, стремительно угасало.
Не успел я прочитать и половины сюжета, как в раздевалку вошел распорядитель — невысокий мужчина с руками, будто высеченными из гранита. Сам он участия в представлениях не принимал. В толстых, грубых пальцах он нес истрепанную федору. Его тут же облепило гомонящее стадо полуобнаженных актеров, я пристроился где-то в конце очереди. Несколько раз я ловил на себе мечтательный взгляд высокой, кудрявой особы с чувственной внешностью и каждый раз мучительно вспыхивал. Она-то тут что забыла?
Гости тянули жребий, и, когда очередь дошла до меня, на дне шляпы осталось лишь несколько смятых бумажек. Без особого интереса я вытянул одну из них и, подчиняясь требовательному жесту распорядителя, ее продемонстрировал. «Иоанн» — гласила надпись. Ну что ж, Иоанн так Иоанн.
Пожилой гример, будто того и дожидаясь, тут же увлек меня в сторону, выдал «костюм» — рваные лохмотья, едва прикрывавшие тело, и принялся наносить грим. Был он дядькой неразговорчивым, и спустя какое-то время я и забыл о его существовании, лишь наблюдая за тем, как стремительно меняется в зеркале моя внешность. Проступили скулы, кожа на лбу натянулась — на лице появились явные признаки голода, страдания… святости? Я чувствовал, как жизнь незнакомого мне персонажа медленно наплывает на мою, в голове роились незнакомые мысли… Ухмыльнувшись, я подумал о том, что работа актера не такая уж сложная. Ухмылка вышла какая-то слабая.
Раздался первый звонок, я в общей толпе двинулся к закулисью. Несмотря на то, что зрителями нашими была горстка извращенцев из партера, я испытывал знакомый всем актерам трепет. Густо накрашенный, дородный мужчина рядом со мной весь трясся, по лицу его крупными каплями струился пот. Я не успел приписать это проблемам с потенцией, или состряпать какое-нибудь еще циничное объяснение — занавес открылся, и я вышел на сцену.
Изнутри все выглядело по-другому. Ослепительный свет софитов, их ощутимый жар на лице, немая импровизация приглашенных — почему-то все это не выбивало из колеи, но вводило в мучительный транс, все двигались в стройном порядке, будто представление было отрепетировано. Мне отводилась незавидная роль узника, так что я просто сидел в бутафорской клетке неподалеку от сцены и наблюдал за происходящем. На кушетке, окруженный восковыми яствами, сидел тот самый дородный тип и жестами увещевал хрупкое, укрытое тканями существо. Мало-помалу сквозь неумелую игру любителя до меня начал доноситься голос, будто бы я читал на шрифте Брайля невероятно захватывающую книгу.
— Клянусь, я сделаю для тебя что угодно! Я отдам тебе половину своего царства, если желаешь, только… — в глазах толстяка читались неподдельная мольба и отчаяние, но в его просьбах чувствовался каприз. Последний шанс увядающего человека увидеть что-то невыразимо прекрасное, воскрешение его молодости, но не необходимость, нет, лишь каприз.
— Чем ты клянешься? — лукаво спросила девушка, глаза ее впиваются в собеседника. Сквозь эту мешанину веков и звуков голос ее показался знакомым…
— Клянусь своими богами, все, все, что ты пожелаешь!
— Ты поклялся. Все слышали? Ты поклялся.
— Танцуй, танцуй для меня, Саломея!
Ее хищная улыбка была видна даже сквозь тонкий покров вуали. Она бросила на меня взгляд жреца, поднимающего над жертвой нож, и с грацией пустынной кошки поднялась с ложа.
«Господи, дай мне сил. Не оставь меня на пороге смерти» — подумал я… Я? Мои ли это мысли?
Грянули барабаны, ряженые музыканты дули в фальшивые свирели, но музыка, музыка доносилась со всех сторон… Медленно, будто пробудившийся шторм, девушка начала танцевать, одну за другой разматывая тонкие полосы ткани… Я насчитал шесть, когда она предстала перед нами совершенно обнаженная, кружащаяся в суфийском неистовстве, ее грудь вздымалась все тяжелее, казалось, она вот-вот задохнется… И лишь когда она упала, не в силах продолжать свою безумную пляску, и длинные, черные волосы укутали ее дрожащее тело, я понял, что они-то и были седьмой, последней вуалью. В ее наготе не было ни страсти, ни похоти — лишь чистый, безбрежный океан красоты. Моя грудь разрывалась от неведомой боли, в голове теснились картины библейских сюжетов, которым я ведал названия, пот лился ручьем, заливая глаза, и все окончательно преобразилось — жар софитов стал дыханием арамейской пустыни, пластиковые прутья обратились в железные, тупое вожделение на лицах стражников сменилось холодной сосредоточенностью…
Задыхающийся толстяк спросил, простирая руки:
— Чего тебе хочется, Саломея?
Та медленно поднялась, даже не пытаясь прикрыть царственную наготу.
— Дай мне голову Иоанна Крестителя — ответила она.
Краска отхлынула от лица дородного повелителя. После секундного сопротивления он поникшим голосом возвестил:
— Дайте ей то, чего она желает!
Я не испытывал страха, лишь стоическую покорность судьбе. В момент, когда обернутые фольгой мечи обрушились на мою шею, я ощутил на губах жгучий, отравленный поцелуй обнаженной девушки из приемной.