Белое и черное

                                                    С Е Р Г Е Й   М О Г И Л Е В Ц Е В
 
 
 
                                                         Б Е Л О Е   И   Ч Е Р Н О Е
 
                                                                         рассказ
 
   Стоя у могилы Хрущева на Новодевичьем кладбище, и глядя на странный памятник, выполненный из черного и белого камня, в центре которого находилась большая бронзовая голова, я неожиданно вспомнил все. Я бродил по дорожкам Новодевичьего уже несколько дней, предоставленный самому себе, неторопливо изучая этот огромный некрополь в центре Москвы. Мне было двадцать три года, я был студентом одного из московских институтов, и работал сторожем в магазине «Березка», расположенного как раз напротив Новодевичьего кладбища. Устроиться на работу заставило то обстоятельство, что я недавно женился, и моя молодая жена, с которой мы снимали квартиру, ждала ребенка. Работать сторожем в московской «Березке» напротив Новодевичьего было чрезвычайно выгодно, эта должность передавалась от одного счастливца другому исключительно в результате личной рекомендации, причем очередь желающих растянулась на несколько лет вперед. Помимо высокой зарплаты, здесь еще можно было время от времени находить потерянную иностранцами валюту, в основном американские доллары, и покупать на них в магазине необходимые тебе товары. Покупали в основном пакеты с изображением самой «Березки», которых за доллар можно было купить шестнадцать штук, и обладатель этих пакетов неожиданно становился очень влиятельным и уважаемым человеком. Ходить по Москве с таким пакетом было чрезвычайно престижно, не говоря уже о том, что от желающих купить такой пакет не было отбоя. Я устроился работать в «Березку» только лишь  потому, что был лично знаком с человеком, проработавшим здесь пять лет, от первого до последнего курса, и оставившим свое место службы, поскольку должен был по распределению уезжать на Дальний Восток. С меня была взята торжественная клятва передать свое место исключительно женатому студенту, которого я лично хорошо знаю, и который ни в коем случае не посрамит наше тайное братство, во многом схожее со средневековыми религиозными орденами. Начав работать в «Березке», я сразу же познакомился с милиционерами, охранявшими Новодевичье кладбище, которые покупали у меня со скидкой фирменные престижные пакеты, и они в знак благодарности пускали меня внутрь строго охраняемой территории. Я ходил на Новодевичье кладбище, как к себе домой, очень часто часами бродя по нему ночью, и так полюбил это царство скорби, вечности и тишины, что иногда думал, а не призрак ли я одного из похороненных здесь в разное время людей? Особенно нравилось бродить мне по дорожкам Новодевичьего осенью, когда деревья, высаженные около могил, желтели, цветы увядали, и тишина, стоящая вокруг, наполняла воздух неким вселенским благоговением перед загадками жизни и смерти. Перед странным и загадочным устройством мира, когда черное цепляется за белое, жизнь заканчивается смертью, а смерть, пройдя через стадию распада, забвения и покоя, вновь оборачивается жизнью. И в природе, возрождающейся после вынужденного увядания и временной смерти, и в человеке, рождающемся на свет в результате чудесного союза мужчины и женщины. Жена не одобряла мои визиты на Новодевичье кладбище, и особенно мои ночные прогулки среди могил. Они пугали и волновали ее, и она даже умоляла меня бросить мою работу в «Березке», несмотря на ту очевидную выгоду, которую она нам приносила.
   — Твои прогулки среди могил ненормальны и неестественны, — говорила она, — так молодые люди не поступают. Тебе всего лишь двадцать три года, неужели ты не испытываешь никакого страха, шатаясь ночью по Новодевичьему?
   — Представь себе, нет, — отвечал я ей. — Я испытываю уважение и благоговение перед людьми, которые там лежат, и, кроме того, это настраивает меня на философский лад. Возможно, в результате этих прогулок я стану философом.
   — Но ты ведь хотел стать поэтом, — возразила мне она. – Я вышла за тебя только лишь потому, что ты уверял, будто пишешь стихи, и даже посвятил мне одно из своих стихотворений. Если бы я знала, что ты станешь философом, я бы ни за что не сделала это, и нашла себе кого-нибудь другого.
   — Поэтом, или философом, не имеет  большого значения, — терпеливо успокаивал я ее, глядя на большой живот, который скрывать она уже не могла. – Поэт обязательно должен быть философом, а философ поэтом, одно другому не мешает, это диалектика, и в этом заключается великая тайна.
   — Главное, чтобы великая тайна не довела тебя до сумасшествия, — отвечала жена, беря меня за руку, и прижимая ее к своему очень быстро выросшему животу. – Ты слышишь, как бьет ногой изнутри наш ребенок? Ему не терпится появиться на свет, и он совсем не хочет узнать, что его отца поместили в сумасшедший дом!
   Такие разговоры между мной и женой происходили довольно часто, но я, бродя по аллеям Новодевичьего, стал к этому времени уже достаточно философом, чтобы воспринимать их слишком серьезно. Это были обычные страхи молодой женщины за себя и за своего будущего ребенка, и в них не было ничего необычного и неестественного. По аллеям Новодевичьего я бродил уже больше года, написав кучу стихов, и разгадав не одну великую философскую загадку. Впрочем, вполне возможно, что мне это всего лишь казалось. Я спокойно бродил среди многочисленных могил, и лишь одна могила Хрущева всякий раз, как ни пытался я себя сдерживать, вызывала во мне целую гамму давно забытых образов и воспоминаний.
 
   Стоя у могилы Хрущева на Новодевичьем кладбище, я вдруг вспомнил о том, как много лет назад, в детстве, в маленьком крымском городке, впервые увидел этого тогда еще живого человека. Городок наш лежал у самого моря, и весь состоял из старых татарских домов, покрытых красной черепицей, вокруг которого на холмах тянулись бесконечные зеленые виноградники. Еще выше виноградников синели красивые крымские горы, закрывающие город с трех сторон, и прижимающие его к берегу теплого Черного моря. Единственной дорогой, соединяющей город и Симферополь, была узкая и непрерывно извивающаяся лента дороги, построенной еще солдатами Суворова сразу же после присоединения Крыма к России. Если бы не было этой дороги, мы были бы совсем отрезаны от внешнего мира, и о нашем существовании, несомненно, со временем бы забыли. Впрочем, в те времена я о таких вещах совсем не думал, мне было и так хорошо жить на белом свете, а что касается возможности добраться до областного центра, то эта проблема скорее волновала родителей, у которых там были близкие родственники. Я ходил не то во второй, не то в третий класс, был предоставлен самому себе, и мог делать все, что хотел. То есть или купаться в море, или исследовать заброшенные татарские виноградники, у которых не было хозяев, потому что татар к этому времени из Крыма выселили, или бесцельно шататься по городу с друзьями, откусывая от большой буханки хлеба огромные куски, густо посыпая их заранее припасенной для такого случая солью. В этом году в булочной, находившейся в центре города, в квартале старых дореволюционных домов, продавался хлеб странного желтого цвета, который все почему-то называли хрущевским. Иногда, разламывая его, можно было увидеть внутри целые кукурузные зерна, которые были похожи на маленькие золотые самородки внутри серой горной породы. Мои более взрослые приятели говорили, что хлеб этот выпечен из кукурузной муки, и что это сделано по приказанию Хрущева. Кто такой Хрущев, и что это за кукуруза, я в то время имел смутное представление, поскольку политикой не интересовался, а вместо кукурузных полей ежедневно видел вокруг города бесконечные плантации винограда, унылые зимой, и весело зеленеющие весной и летом. Да к тому же хлеб из кукурузы мне нравился гораздо больше, чем обычный хлеб, выпеченный из пшеницы, возможно потому, что он был необычен и на цвет, и на вкус, а душа моя в те годы постоянно жаждала перемен, и приветствовала их проявление везде, где только возможно. В дружбе, в любви,  в новых открытиях, и в новых кулинарных изысках. Мое отношение к желтоватому и вкусному хрущевскому хлебу, однако, не разделяли мои родители, у которых эта тема была одной из главных во время их разговоров на кухне. Кроме, разумеется, темы смертности от туберкулеза в заштатной местной больничке, где они служили врачами, интриг коллег, да дороговизны в местных магазинах и лавках.
   — Совсем сошел с ума лысый Никита, — говорил матери отец, подкручивая фитиль в керосинке, стоящей на нашей кухне, на которой в это время мать варила курицу. – Я могу простить ему все: и недальновидную внешнюю политику, и разгон художников в московском Манеже, и отсутствие общей культуры, но этот его кукурузный хлеб никогда простить не смогу!
   — Зачем же ты тогда его покупаешь, — резонно возражала ему мать, — мог бы купить обычного белого хлеба, а не травить меня и моих детей этой кукурузной отравой. Неизвестно еще, что станет с людьми, постоянно употребляющими этот хлеб, быть может, в будущих поколениях кожа у них пожелтеет, а головы вытянутся вверх, и будут они похожи на очищенные от шелухи кукурузные початки!
   — Будущие поколения людей будут жить при коммунизме, — резонно возразил на это глубокомысленное замечание отец, — и, значит, кожа у них ни в коем случае не может быть желтой. А что касается того, что я покупаю в булочной хрущевский хлеб, то это происходит потому, что другого хлеба там попросту нет. Лысый Никита совсем спятил, и выращивает теперь кукурузу везде, где только можно, и в центральной России, и даже, по слухам, за Полярным кругом.
   — Он спятил после того, как съездил в Америку, — со знанием дела уточнила мать, спохватившись, что бульона в ее курице совсем не осталось, и укручивая фитиль на нещадно коптящей керосинке. – Сидел бы дома, хлебал щи лаптем, и не совал свой нос туда, где он ничего не понимает!
   — Ты, Клара, решительно не права, — начал горячиться отец, который любил поговорить на международные темы, и все свободное время посвящал изучению газет «Правда» и «Известия». – Руководитель государства, как бы глуп и невежественен он ни был, должен общаться с иностранными коллегами. Без такого общения он совсем одичает, и не то, что кукурузу, а даже дыни с арбузами начнет выращивать за Полярным кругом!
   — Главное, чтобы не было войны, — ответила ему мать, — а все остальное не имеет значения. Пусть выращивает что угодно, хоть чай с табаком, хоть кукурузу в Средней полосе, хоть арбузы и дыни за Полярным Кругом, хоть одуванчики на своей лысине!
   Слушать дальше эти бесконечные разговоры на кухне своих родителей у меня не было сил. Я тихонько вышел за дверь, спустился с крыльца нашего двухэтажного деревянного барака, и отправился в центр города, где рядом с булочной меня уже поджидали мои приятели. Я учился в начальных классах, и проблемы родителей, ведущих глубокомысленные разговоры о внешней и внутренней политике рядом с нещадно коптящей керосинкой, меня нисколько не интересовали. Как, впрочем, и проблемы лысого Никиты, у которого на голове вместо волос росли одуванчики.
 
   Кухонные разговоры родителей меня мало интересовали, хотя, конечно, не прислушиваться к ним я не мог. Тем более, что на мне лежала обязанность покупать керосин для нашей вечно чадящей керосинки, за которым мне приходилось ходить в дальний конец города к специальной цистерне, огороженной небольшим заборчиком, возле которой стоял деревянный щит с устрашающего вида багром, топором и лопатой. Также на мне лежала обязанность ходить на рынок за фитилями, которые были не очень высокого качества, и постоянно коптили. Так что я проводил на кухне довольно много времени, и волей – неволей был свидетелем разговоров родителей. Среди других тем, о которых я уже говорил, тема лысого Никиты, засеявшего кукурузой половину России, была одной из главных, и родители довольно ехидно обсуждали ее с разных сторон. Но в последнее время их ехидство неожиданно сменилось уважением, и даже неким благоговением перед этим загадочным лысым человеком, которого теперь называли не иначе, как Никитой Сергеевичем. Который, оказывается, решил облагодетельствовать наш маленький провинциальный город у моря, а заодно уж и другие такие же города, включая и лежащую рядом с нами Ялту. Постепенно до меня дошло, что Хрущев Никита Сергеевич отдал приказ построить троллейбусную трассу от Симферополя до Ялты, которая проходила через наш городок, и была самой высокогорной в Европе. Слово «высокогорная» особенно умиляло отца, который любил путешествовать, поскольку в детстве был беспризорником, и с уважением относился к горам, а также к любым  другим труднодоступным вершинам. Мать же постоянно повторяла, что когда трасса будет построена, и по ней пустят троллейбусы, нам уже не нужно будет пользоваться узкой серпантинной дорогой, и время пути до Симферополя, где жили наши родственники, сократится в несколько раз. Мы очень зависели от наших симферопольских родственников, которые занимали в Крыму довольно высокое положение, и для матери новая троллейбусная трасса была чем-то вроде неожиданного подарка.
   — Эта трасса будет настоящей дорогой жизни, — говорила она отцу, жаря на керосинке котлеты по-киевски, и постоянно за разговором забывая их переворачивать, отчего они очень часто подгорали, и их приходилось отдавать кошкам, или собакам. – Мы здесь, в этой уединенной долине у моря, находимся в таком же положении, как жители осажденного немцами Ленинграда во время блокады. Хрущевская трасса прорывает эту блокаду, и дает нам шанс возродиться к нормальной жизни. Если бы я могла, я бы расцеловала дорогого Никиту Сергеевича, и оказала ему такие знаки внимания, которые положено оказывать близким мужчинам!
   — Опомнись, несчастная, — сразу же накинулся на нее отец, — ты готова целовать лысого старика, который годится тебе в отцы, только лишь за то, что он построил дорогу, являющуюся самой высокогорной в Европе. Но в Америке, между прочим, есть куда более высокие трассы. Ты не только извращенка, но и не умеешь масштабно смотреть на вещи!
   — Может быть, я и не умею масштабно смотреть на вещи, — сразу же парировала укол отца мать, — но для меня главное, это благосостояние моей семьи, и ради этого я готова оказывать знаки внимания кому угодно, хоть лысому старику, хоть самому черту!
   Мне надоела эта традиционная перепалка родителей, и я в очередной раз тихонько ретировался, думая, что меня тема лысого Никиты, неожиданно превратившегося в нашего благодетеля, никак не касается. Однако на этот раз я ошибался, ибо высокогорная трасса строилась невиданными темпами, и уже через год соединила Симферополь с Ялтой, пройдя через наш заштатный провинциальный город. По этому случаю к нам в Аркадьевск планировал приехать сам дорогой Никита Сергеевич, и все вокруг только и делали, что обсуждали это радостное и выдающееся событие. Волей – неволей обсуждал его и я со своими приятелями, шатаясь по городу, и отламывая большие желтые куски от хрущевских буханок хлеба, внутри которых, словно подарок далекого друга, по-прежнему встречались золотые самородки совершенно целых кукурузных зерен.
 
   Наконец настал день, когда троллейбусная трасса Симферополь – Ялта была построена, и по этому случаю в наш город на митинг должен был приехать ее главный строитель. Речь, разумеется, шла о Никите Сергеевиче Хрущеве. Который уже был не лысым Никитой, а исключительно благодетелем и отцом родным всех живущих на Южном берегу Крыма людей. Возможно, так оно и было на самом деле, поскольку энтузиазм в преддверии встречи с любим вождем, который, помимо прочего, пообещал еще и построить коммунизм к восьмидесятому году, был необычайным. Троллейбусную трассу в наш Аркадьевск проложили прямо через квартал старых татарских домов, так что некоторые из них стояли по бокам ее, отрезанные ровно наполовину, и их закрыли зелеными маскировочными сетками. Вдоль всего городского отрезка трассы, упирающейся в море, стояли солдаты с автоматами, а милиция, одетая в белоснежные белые кители, присутствовала буквально везде. Столько милиционеров в нашем городе отродясь не было, и, очевидно, их согнали сюда со всего Крыма. Но главным было не это, а необыкновенное, прямо – таки фантастическое количество цветов, которыми была украшены вся трасса по пути следования дорогого и любимого всеми вождя. Цветов было так много, что за ними порой не было видно ни солдат с автоматами, ни одетых в парадную форму милиционеров, ни многочисленных горожан, в руках которых, разумеется, тоже были цветы. Гирляндами из цветов были увиты столбы, поддерживающие провода троллейбусной трассы, а также находящиеся на обочине дома. Венков же из цветов, похожих на те, что сопровождают усопших на кладбище, было столько, что порой казалось, будто это не праздник души, а некий гигантский некрополь, в который превратился небольшой город у моря. Говорили, что цветы сюда специально привозили из Никитского ботанического сада, причем в спешке вырывали их просто с луковицами, так что после этого в Никитском саду несколько лет ничего не росло. Я вполне верю в это, поскольку когда через несколько дней мы с приятелями по привычке решили обчистить одну из городских клумб, то не нашли на ней ни единого цветочка, поскольку все они пошли на изготовление гирлянд и венков для любимого всеми вождя.
   Мы с родителями и моей младшей сестрой тоже стояли в толпе горожан, и, разумеется, держали в руках букеты цветов из нашего семейного огорода. Напряжение все возрастало, некоторые женщины, не выдерживая ожидания, падали в обморок, а любимый вождь, которого все с таким нетерпением ждали, почему-то все не появлялся. Впрочем, как объяснил мне отец, который, кстати, свято верил в построение коммунизма к восьмидесятому году, вожди не опаздывают, а задерживаются. Именно в этом их отличие от прочих смертных людей. Я к этому времени, как уже говорил, закончил не то второй, не то третий класс, и о смертных людях имел весьма смутное представление, а моя младшая сестра, которой было четыре года, и того меньше. Она вдруг неожиданно и беспричинно разревелась, и, повинуясь некой тайной команде, вслед за ней это же стали делать другие малые дети. Был конец мая, жара стояла неимоверная, солнце жгло нещадно, а всеобщее ожидание грозило перерасти в некое всеобщее безумие, которое, как потом объяснил отец, могло кончиться массовыми беспорядками. Наконец, когда ждать больше стало нельзя, в городе вдруг неожиданно завыли собаки, а потом, словно бы по команде невидимого хозяина, замолчали. И в этот момент в дальнем конце городского участка трассы показался автомобиль того, кого все с таким нетерпением ждали. Это и был хозяин всех собравшихся у моря горожан, солдат, милиционеров, а также бродячих и домашних собак вместе со всеми городскими кошками. Звали его Никита Сергеевич Хрущев.
   Хрущев стоял в длинной открытой машине белого цвета, по бокам тоже увитой гирляндами свежих цветов. Он держал руку ладонью вверх, и радостно улыбался, поворачивая голову то в одну, то в другую сторону. По бокам от машины ехали мотоциклисты, а следом за головной машиной двигался целый кортеж из множества машин разного цвета, в которых стояли и сидели важные люди, точно так же державшие руку ладонью кверху, и методично помахивающие ей из стороны в сторону.
   При виде лимузина с вождем народ стал выкрикивать приветствия, некоторые женщины, а также молодые девушки с букетами цветов выбегали на дорогу к белому, неторопливо плывущему, словно фрегат, лимузину, и кидали цветы прямо на грудь своему благодетелю. Большинство букетов успевали перехватывать милиционеры, а также мотоциклисты, но все же два или три букета достигли цели, и Хрущев одной рукой прижимал их к груди, а другой все так же помавал в воздухе из стороны в сторону. Вблизи он был похож на невысокого лысого старичка, но, как потом объяснил мне отец, внешность обманчива, и народу необходим вождь, с именем которого все мужчины страны радостно пошли бы на танки и на пулеметы врага. А мать к этому добавила, что все женщины страны, в том числе и она, с радостью стали бы женами этого лысого старичка, и что в неявной форме это, разумеется, уже существует. Хотя женщины, судя по всему, ему уже не нужны. Я такое поведение лысого старичка вполне одобрял, поскольку лично меня в те времена женщины тоже не интересовали.
   Кортеж с Хрущевым постепенно доплыл до берега моря, где заранее были установлены трибуны, тоже, естественно, снизу доверху увитые гирляндами из свежих цветов. Сразу же начался митинг, который транслировали установленные на каждом столбе громкоговорители. Первым, если не ошибаюсь, выступил сам Хрущев, который говорил об огромной важности построенной в кратчайшие сроки троллейбусной трассы от Симферополя до Ялты. А также о том, что это не просто трасса, а настоящая дорога жизни, связавшая маленькие южнобережные городки, окруженные горами и морем, с материнской большой землей. Забегая вперед, хочу сказать, что это была сущая правда, и что сам я выбрался в большой мир именно благодаря построенной им троллейбусной трассе, которая лично для меня действительно была дорогой жизни. Множество раз, уезжая, и вновь возвращаясь в Аркадьевск по высокогорной, проложенной Хрущевым дороге, я невольно благодарил его за этот подвиг, который раздвинул мои горизонты и вывел из мира маленького провинциального города в мир большой и загадочной страны. Лично мне Хрущев не сделал ничего плохого, а что касается его желтого кукурузного хлеба, то я в жизни не ел ничего более вкусного. Понимать все это, однако, я начал гораздо позже, а тогда, на митинге по случаю завершения строительства троллейбусной трассы, я думал лишь о том, как бы незаметно и тихо улизнуть в сторону. На сам митинг, разумеется, ни родители, ни большинство горожан, не попали, ибо все было оцеплено солдатами и милицией, но меня это нисколько не волновало. И мать, и отец находились в некоем эйфорическом состоянии, близком к безумию, или к обмороку, и потому я без труда оставил их, а также не перестававшую всхлипывать сестру, и благополучно отправился по своим делам. Дел было много, как и у каждого уважающего себя, перешедшего в третий класс, человека. Событие такого масштаба, такой фантастической красоты и такого всеобщего безумия на моей памяти происходило впервые. Я был переполнен впечатлениями, и спешил поделиться ими с друзьями. Так я впервые лицом к лицу встретился с Хрущевым.
 
   Я наткнулся на памятник Хрущеву в первый же день моих прогулок по Новодевичьему кладбищу. Была уже глубокая осень, с утра непрерывно лил мелкий и противный дождь, а дорожки, по которым я ходил, все были усыпаны упавшими с кладбищенских деревьев желтыми и багряными листьями. Не знаю, что поразило меня в памятнике Хрущеву, ведь он  не был мне ни другом, ни родственником, ни даже знакомым. С того приснопамятного дня, когда я впервые увидел его в нашем заштатном провинциальном городе, стоящим в кузове увитой цветами машины, прошло уже около пятнадцати лет. Я успел окончить школу, недолго прослужить в армии, поступить в Москве в институт, и даже жениться на девушке, которая должна была скоро родить мне ребенка. Мне было уже двадцать три года, и времена на дворе стояли совсем иные, мы с друзьями слушали западные радиостанции, и спокойно говорили о самых разных вещах, а некоторые из этих друзей даже состояли в тайных студенческих организациях. Лично я в эти организации не вступал, потому что считал себя поэтом, и думал, что мое призвание совершенно в ином. Эпоха на дворе, повторяю, стояла совсем другая, и волноваться при виде памятника давно ушедшего вождя у меня не было совсем никакого резона. И, тем не менее, непонятная, и даже странная волна воспоминаний, образов и чувств внезапно нахлынула на меня, и не отпускала до самого вечера. Глядя на черные и белые геометрические фигуры, из которых был сложен памятник Хрущева, я вдруг подумал, что и моя собственная жизнь состоит вот из таких же черных и белых фигур. Что и в моей личной жизни переплетено хорошее и плохое, и что вырваться из этого черного и белого взгляда на мир я не могу. Что это у других людей жизнь расцвечена разными цветами радуги, а лично я бреду наугад по черно – белому туннелю, натыкаясь то на одно бедствие, то на другое, и что конца этим бедствиям, скорее всего, я не увижу. И что вообще будет намного честнее закончить этот свой бег в черно – белом лабиринте жизни, и не смешить всех остальных, в том числе и свою молодую жену. Которая, конечно, поначалу немного погорюет, и возможно даже поплачет над моей свежей могилой, но потом обязательно успокоится, и найдет себе кого-то другого. Не знаю, что это было, не то сила искусства, а памятник Хрущеву был, несомненно, выдающимся произведением искусства, так подействовала на меня. Не то просто – напросто разыгралось воображение поэта. Я до вечера ходил по аллеям Новодевичьего сам не свой, и даже несколько раз отказывался от предложения охранявших кладбище милиционеров пойти с ними пить вино. Ночью я тоже не спал, чем нарушил все каноны поведения уважающего себя сторожа, и до утра писал стихи. Некоторые из них сохранились по сей день, и мне за них нисколько не стыдно. Утром я сдал дежурство пришедшим работникам «Березки», которые отключили сигнализацию, расписался в журнале, и пошел домой. Я шел пешком по мосту, соединяющему Лужники и Ленинский проспект, и старался не смотреть вниз, на темную и застывшую, словно Лета, воду Москва – реки. Я чувствовал, что могу не выдержать, и, повинуясь внезапному настроению, сказать прости своей черно – белой жизни, и прыгнуть с моста вниз.
 
   Придя домой, я бросился к столу, и, даже не поздоровавшись с женой, стал заносить на бумагу стихи, которые пришли мне в голову по дороге. Смысл стихов состоял в том, что весь мир вокруг выкрашен лишь в черный и белый цвет, как тот памятник на Новодевичьем кладбище, на который я наткнулся вчера. Лишь только в черный и белый, а все остальное – это всего лишь иллюзия, которую внушает нам коварная и льстивая жизнь. Которая на самом деле состоит из черных и белых фигур, стоящих на всемирном человеческом кладбище, по дорожкам которого гуляем мы, наивно полагая, что все еще живы. Примерно таков был смысл стихов, которые пытался я занести на бумагу. Видимо, мой странный вид и моя отрешенность встревожили жену, и она, подойдя сзади, положила мне руки на плечи. Ее присутствие немного успокоило меня, и, написав еще несколько строк, которые, к счастью, мне не удались, я встал, и притянул ее к себе. В этот момент ребенок изнутри ударил в ее живот, и это была та реальность, которая наконец отрезвила меня. На следующее дежурство я взял с собой стихи про черную и белую жизнь, и торжественно сжег их прямо на могиле Хрущева. Большая бронзовая голова, на макушке которой прилипло несколько желтых листьев, бессмысленно глядела на меня, но это уже не имело никакого значения. Мне было непонятно, как этот действительно гениальный памятник далекому и незнакомому мне человеку мог оказать на меня такое странное и страшное действие. После этого я проработал в «Березке» у входа в Новодевичье кладбище почти два года. Я совершенно спокойно гулял среди надгробий и памятников, и написал за это время целую кучу стихов. А когда окончил институт, и начал работать учителем в школе, вынужденно передал свое место сторожа женатому студенту, которого хорошо знал лично. Он стихов не писал, и навряд — ли стал испытывать душевные муки, глядя на памятник незнакомому человеку, и воображая, что вокруг нет ничего, кроме двух цветов: белого и черного.
 
   2017