Записки сумасшедшего

                                               С Е Р Г Е Й   М О Г И Л Е В Ц Е В
                                                                                                              
 
                                         З А П И С К И   С У М А С Ш Е Д Ш Е Г О

                                                                 монопьеса
 
   О своем сумасшествии мне было известно еще в детстве. Помню, в небольшом провинциальном городе, где мы жили с родителями, почти каждый день устраивали чьи-нибудь похороны. Обычно похоронная процессия печально и медленно двигалась к кладбищу через весь наш городок, и за гробом, который несли на руках или везли на машине, шли родственники и сослуживцы покойного. Так получилось, что окна нашей квартиры выходили на центральную часть города, и мимо нас изо дня в день проплывали гробы с мертвецами, за которыми следовали одетые в черное платье вдовы и выражающие крайнюю скорбь родственники и сослуживцы. Можно сказать, что похороны были почти единственным развлечением в нашем городе для детей, вроде меня, если, конечно, не считать праздничных демонстраций и фейерверков. Как сейчас вижу себя, семилетнего, стоящего на балконе и с жадностью глядящего сверху вниз на очередной украшенный траурными венками караван, движущийся мимо нашего дома. К окнам приникли сотни любопытных и жадных глаз. Помню, как хоронили одного мальчика, моего сверстника, который подорвался на гранате, оставшейся в лесу после войны. Таких гранат и мин во множестве было в окрестных лесах во времена моего детства. Мальчик этот был мне хорошо знаком, мы даже с ним не один раз играли в разные игры, в основном про партизан и фашистов, и я неожиданно бросился за траурной процессией, сам не понимая, зачем это делаю. Впрочем, одно чувство из множества других, охвативших меня в тот миг, я хорошо запомнил на всю жизнь. Это было чувство неодолимого, просто-таки звериного любопытства. Желание живого постигнуть неживое, страшное и непонятное, и в конечном итоге разгадать тайну смерти. Да, без сомнения, это была самая первая, детская и наивная попытка семилетнего ребенка разгадать страшную тайну смерти. Умерший мальчик лежал в открытом гробу, обложенном венками из свежих цветов, и лицо его, белое и неподвижное, издали было похоже на странную гипсовую маску. Гроб находился на медленно движущейся машине, за которой следовали духовой оркестр, играющий похоронный марш, одетая в черное платье мать мальчика и убитый горем отец. Кажется, там были еще какие-то люди, вроде учителей и одноклассников покойного, но они в момент этого неосознанного порыва мало меня занимали. Меня занимала лишь эта неподвижная белая маска, в которую внезапно превратилось лицо еще два дня назад живого мальчика, который уже не разговаривал, не смеялся и не плакал, а, сложив на груди такие же белые руки, лежал в гробу неподвижно, весь укрытый венками и разбросанными вокруг живыми цветами. Неодолимое желание разгадать тайну смерти, тайну этого неподвижного белого лица было так велико, что я бросился вперед, растолкал идущих за машиной людей и сделал попытку забраться в кузов, чтобы вблизи взглянуть в лицо покойного. Мне никто не мешал, так как все произошло неожиданно, и погруженные в скорбные мысли люди, идущие за гробом, меньше всего ожидали этой нелепой выходки. Я отлично понимал, что поступок мой неправильный и нехороший, что его непременно все осудят, а меня примерно накажут, но ничего не мог с собой поделать. Сладостное чувство выхода за грани дозволенного, за грани того, что зовется нормой, охватило меня, и было настолько глубоко, что сопротивляться ему было бессмысленно. Я чувствовал, что гибну, что нарушаю грани приличия, что действую не так, как надо действовать, и буду за это осужден, и даже отвергнут. «Пустите, пустите меня к нему! — кричал я, отчаянно цепляясь за кузов машины, и делая попытку залезть наверх, пробравшись сквозь гору цветов к гробу с покойником. – Не мешайте мне, я знаю этого мальчика, я должен быть рядом с ним, потому что люблю его и не хочу с ним расставаться!» Разумеется, меня сразу же схватили, не дав взобраться в кузов машины, которая даже на некоторое время остановилась, оркестр перестал играть похоронный марш, а люди, словно бы очнувшись от обморока, с удивлением стали глядеть на меня. «Сумасшедший, сумасшедший! – раздалось со всех сторон. – Так может вести себя только лишь сумасшедший!» — «Он от горя сошел с ума, потому что был дружен с покойным!» — «Где его родители, его надо немедленно передать родителям!» Меня тут же передали родителям, которые все видели из окна, и сразу же поспешили вниз, к похоронной процессии, испуганные и взволнованные не меньше, чем все остальные. Но не это было сейчас самое важное, ибо важное было совершенно другое. Важное было то, что прозвучало слово «сумасшедший», и это слово было связано с внезапно охватившим меня чувством выхода за грани обыденного. Я знал теперь, как называется это чувство, и знал, что я сумасшедший, ибо только сумасшедшие могли поступать так, как поступил я в тот момент. Более того, я знал, что сошел с ума, еще до того, как люди об этом сказали вслух, это знание жило во мне подспудно, и вовсе не было для меня секретом. Просто теперь впервые все встало на свои места, и о том, что я сумасшедший, стало известно не только мне, но и всем остальным, которые, впрочем, об этом сразу забыли. Как только родители отцепили меня от машины, оркестр опять заиграл свой бесконечный похоронный марш, а траурная процессия двинулась вперед, так сразу же все обо всем и забыли. Лишь мгновение все знали о том, что я сумасшедший, а потом необходимость жить дальше так, как живут все нормальные люди, заставила их забыть об этом. Им надо было каждый день хоронить своих покойников, идя через весь город за очередным гробом с лежащим в нем мертвецом, ходить на работу, влюбляться, рождаться, умирать и объясняться в любви. У них было еще множество других обязанностей нормальных людей, а у меня таких обязанностей не было. Я вышел за рамки таких обязанностей в ту страшную и опасную область, которая зовется сумасшествием, и стал ее потихоньку осваивать и изучать. Я только понял из этого моего первого детского опыта, что должен тщательно маскироваться и не показывать остальным, что я сумасшедший. Люди боятся сумасшедших, они их всячески осуждают, потому что те живут в своих особых мирах, в которых нет места нормальному человеку. Кстати, маскироваться и прятать от других свое сумасшествие оказалось чрезвычайно просто. Проще всего было скрывать его от родителей, поскольку сила родительской любви застилала им глаза, и они считали свое сумасшедшее чадо самым умным и гениальным на свете. И от других взрослых было скрывать свое сумасшествие чрезвычайно легко: надо было просто выполнять все их требования, про себя зная, что они нелепы и смешны и ты можешь нарушить их в любой момент. Труднее всего было скрывать свое сумасшествие от сверстников, которые о многом догадывались и не любили, а также часто были меня. Но и здесь при известной ловкости можно было как-то прожить. Вот то первое столкновение с сумасшествием, которое я испытал в семилетнем возрасте, и которое имело продолжение в моей будущей жизни.
 Я, как уже говорил, еще в детстве научился хорошо маскироваться, и только лишь сверстники догадывались иногда, что я сумасшедший. Дети вообще во многом гораздо более сумасшедшие, чем взрослые, и, если бы не те требования и те рамки, которые накладывают на них обстоятельства, они бы построили мир сумасшедших, который бы ничем не походил на привычный мир взрослых людей. Все это я знал еще в детстве, и потому довольно успешно окончил школу, ничем почти не выделяя себя и не выпячивая свое сумасшествие, а потом поступил в институт в Москве. Здесь сумасшедших, вроде меня, было уже гораздо больше, в том числе и среди преподавателей, и мне даже иногда становилось забавно, как много людей нашего племени живет вокруг, и живет довольно успешно. Лично для меня главное было в том, чтобы не подходить близко к тому чувству выхода за пределы реальности, которое я испытал в семилетнем возрасте, пытаясь залезть на катафалк с установленным на нем маленьким гробиком. Я знал, что это чувство может так сильно захлестнуть меня, что я уже не выберусь из него, и мне придется все следующие года провести в сумасшедшем доме. Чтобы не быть одиноким пловцом в море нормальных людей, я вскоре женился на одной сумасшедшей девушке, своей сокурснице, которая, помимо всего, мне сильно нравилась. Я сразу же догадался о том, что она сумасшедшая, и только лишь, как и я, сдерживает себя, обставляя все это излишней общительностью и даже сексуальной распущенностью. Из-за этой сексуальной распущенности, во многом вынужденной и напускной, она мне и нравилась, и я после довольно жестоких схваток со своими соперниками добился ее руки. Мы поселились в Москве на квартире ее тетки, которая радушно приютила нас, и продолжали ходить в институт, постигая одновременно азы семейной жизни. Первое, что она сделала после свадьбы, — попыталась отравиться, за что ее на «скорой» отвели в институт Склифосовского и поместили в отделение для сумасшедших и самоубийц. Придя за ней туда на следующий день, я увидел за решеткой множество женщин неопределенного возраста в халатах мышиного цвета, которые все вместе напоминали не то картину Босха, не то кадры из фильма ужасов. Лица у этих женщин были такого же мышиного цвета, как их халаты, и я не сразу узнал среди них свою жену.
   — Это ваша мать? – спросил врач лет тридцати с черной профессорской бородкой. Он подал мне на подпись бумагу об освобождении моей супруги под мою ответственность.
   — Нет, это моя жена, — ответил ему я.
   — Мне жаль вас, молодой человек, — искренне сказал он, — разводитесь как можно быстрей, иначе вся ваша жизнь превратится в сплошной кошмар. Если она начала травиться, то будет делать это и дальше, а вдобавок ко всему резать себе вены и пытаться выброситься из окошка!
   Что мне было ответить ему? То, что я такой же сумасшедший, как моя жена, и даже еще в большей степени? Ведь она, по крайней мере, только пыталась отравиться, что, кстати, как я потом узнал, сплошь и рядом делают многие женщины. А я как начал в семилетнем возрасте преследовать катафалк с лежащим на нем маленьким мальчиком, так и продолжал это делать и поныне, пытаясь постигнуть тайну его смерти. Именно здесь, общаясь с тридцатилетним бородатым доктором, я вдруг ясно понял, что у меня нет в жизни другой дороги, как пытаться влезть на медленно движущийся катафалк под испуганные выкрики и возгласы идущих за ним людей. И, взглянув в глаза мертвому мальчику, попытаться разгадать тайну его смерти. Этот мой тайный секрет, это мое сумасшествие было гораздо сильнее и глубже сумасшествия моей жены, и поэтому я спокойно проигнорировал слова молодого врача, который ровным счетом ничего не понимал в сумасшедших, и, подписав бумагу, забрал жену под свою ответственность. Кстати, в одном врач оказался все же прав: жена моя еще не раз пыталась травиться, резать вены и даже прыгать из окошка с четырнадцатого этажа, но это, как я знал, ровным счетом ничего не меняло. Сумасшествие каждого из нас совершенно очевидно сдерживало сумасшествие другого и помогало жить дальше. Без сумасшествия противоположной стороны мы бы уже давно оказались в сумасшедшем доме. Она за то, что в очередной раз резала себе без видимой причины вены, а я за то, что взобрался, наконец, на свой катафалк и, взглянув в лицо мертвому мальчику, разгадал настоящую тайну его смерти. Я, кстати, потом не раз порывался сходить в институт Склифосовского и, ближе познакомившись с молодым врачом, предложить ему новый метод лечения сумасшествия. Метод этот должен был состоять в том, что в сумасшедших домах стоило женить сумасшедших мужчин на сумасшедших женщинах, что, без сомнения, резко повысило бы процент выздоровления и возвращения к нормальной жизни. Но опасение, что молодой доктор неправильно все поймет, заставило меня отказаться от этого визита. Хотя впоследствии я об этом и жалел, ибо был в молодости очень общителен, и с каждым новым собеседником, незаметно подводя его к этому, начинал разговор о жизни и смерти. В этих разговорах меня притягивала не столько жизнь, сколько смерть, ибо время шло, а я по-прежнему не мог разгадать тайну мертвого мальчика, лежащего в маленьком гробике, усыпанном свежими, только что срезанными цветами.
 
    Моя семейная жизнь проходила под знаком высокого сумасшествия. С самого начала мы с женой начали упрекать друг друга в том, что другой сумасшедший, и делали это до тех пор, пока она была жива. В первый год нашей совместной жизни я как-то во время очень большой интимной близости рассказал ей историю о похоронах мальчика из моего детства, и она теперь каждый раз во время ссоры колола меня этим первым моим проявлением сумасшествия.
       -Ну что, — говорила она, — разгадал ты тайну несчастного мертвого мальчика с белым, словно бы вылепленным из гипса, лицом? И не трудно ли тебе сдерживать те чувства, которые охватили тебя в тот момент, когда ты, нарушая все человеческие нормы, пытался взобраться на катафалк с установленным на нем маленьким гробиком? Представляю себе, что это были за чувства, и что это была за картина! Это, без сомнения, были чувства маленького сумасшедшего и картина твоего откровенного безумия, которое открылось во всей своей наготе!
   Я же, со своей стороны, каждый раз в подобных ситуациях припоминал ей один не менее одиозный случай. Как-то, оканчивая институт, мы шли с ней по Чистопрудному бульвару, где около прудов во множестве стояли художники и женщины с колясками, в которых безмятежно спали младенцы. И вдруг она с совершенно изменившимся и словно бы превратившимся в маску лицом странной лунной походкой подошла к одной из этих детских колясок и, ни слова не говоря, стала прогуливаться с ней вдоль берега пруда. Она качала эту коляску, наклонялась над спящим младенцем, радостно улыбалась и вообще вела себя так, как будто это ее собственный ребенок, а она его законная и счастливая мать. Женщина, у которой она похитила коляску, застыла от ужаса и молчала, не имея сил двинуться с места, пораженная этим наглым похищением ее собственного младенца. Она, без сомнения, начала бы кричать, но я, мгновенно оценив ситуацию, быстро подошел к своей сошедшей с ума жене, с трудом оторвал ее руки от ручки детской коляски и, взяв под локоть, быстро увел прочь. Что было сзади,  не знаю, но смею предположить, что женщина, у которой среди бела дня так нагло и бесцеремонно похитили ее родное дитя, испытала целую гамму чувств, от страшного ужаса, до небывалого и совершенного восторга. Подозреваю, что такую же гамму чувств, от страшного ужаса до небывалого восторга, испытали и мы с женой. И именно этот конечный восторг позволил нам с ней так долго продержаться вместе.
   — Безумная, — упрекал я потом ее не один раз, — ты не должна была так откровенно и среди бела дня демонстрировать всем свое сумасшествие! Представь себе, что было бы, если эта несчастная мамаша закричала, и ей на помощь подоспели другие люди, а то и милиция! Тебя сразу бы арестовали и, в лучшем случае, судили за похищение ребенка, а в худшем опять отправили в Склифосовского, в отделение для сумасшедших и самоубийц. Я уже устал вытаскивать тебя оттуда. Опомнись и возьми себя в руки, если еще имеешь силы жить, как все нормальные люди. Или наберись мужества и выпрыгни в окошко, наш четырнадцатый этаж как нельзя лучше подходит для этого!
   Это были игры сумасшедших, в которые не играют обычные люди, но в которые с азартом все годы нашей совместной жизни играли мы. Тетка ее, у которой мы по-прежнему жили, тоже участвовала в этих играх, занимая каждый раз то одну, то другую сторону, а когда она умерла, мы остались совсем одни, подвешенные в воздухе на высоте четырнадцатого этажа наедине со своим сумасшествием. Детей у нас не было, и этим, кстати, частично можно было объяснить ее дикую выходку с похищением ребенка. Я же, со своей стороны, про себя безумно боясь иметь детей, представлял их, помимо воли, лежащими в маленьком гробике, установленном на заваленной цветами машине из моего далекого детства. Впрочем, мальчик, лежащий в этом маленьком гробике, вовсе не был моим собственным ребенком, я это знал наверняка, это был какой-то другой, хорошо мне знакомый, однако иной ребенок. Но кто это был конкретно, я до сих пор не знал, хоть и мучительно стремился разгадать эту страшную тайну. Разгадывал я ее до тридцати трех лет, до того момента, когда жена, вняв наконец-то не то своим собственным, не то моим настойчивым просьбам, все же выпрыгнула из окна и больше уже не вернулась на наш четырнадцатый этаж. Я устроил ей пышные похороны на одном из отдаленных кладбищ Москвы, завалив ее могилу траурными венками и живыми цветами, на которые потратил целое состояние. После этого я прожил еще два года, дожив до тридцати пяти лет, работая инженером в одном секретном космическом институте, получая хорошую зарплату и время от времени приводя домой друзей и подруг. Которые, как ни пытались, не могли заменить мне моей покойной жены. Для полноценной жизни одного сумасшедшего необходим другой сумасшедший, подобное идет к подобному, курочка к курочке, денежка к денежке, а безумец к безумцу. К тридцати пяти годам я понял эту истину вполне отчетливо. Я держался среди остальных нормальных людей из последних сил, и все мои разговоры с ними, в том числе в постели с женщинами, были разговорами о жизни и смерти. А если точнее, то лишь об одной смерти, ибо жизнь меня уже давно не интересовала. А если еще точнее, то это были разговоры, в которых я незаметно пытался разгадать тайну лежащего в маленьком гробике мальчика с белым, словно гипсовая маска, лицом, из своего далекого детства. Пытался, и все никак не мог это сделать. Я чувствовал, что время мое на исходе, что мне осталось совсем мало, и надо прилагать невероятные усилия, чтобы разгадать тайну всей моей жизни. Я знал, что после разгадывания этой тайны передо мной предстанут сияющие и прекрасные дали, и все прошедшее будет стоить ничто перед сравнением с тем, что мне откроется впереди.
 
   Однажды, уже в тридцать пять лет, я отправился в подмосковный Королев на научную конференцию, где должен был делать доклад о внеземных космических станциях. Специальность моя, а также моей покойной жены, была связана с космосом, и такие научные доклады в нашей среде были обыденным делом. Можно даже сказать, что о внеземной жизни в нашем кругу говорилось больше, чем о жизни обычных людей. Меня поселили в гостинице, откуда я каждый день ходил на конференцию, слушал чужие доклады и готовился к своему, который должен был состояться в последний день этого научного мероприятия. В двухместном гостиничном номере вместе со мной оказался молодой инженер, недавно кончивший институт, не делающий никакого доклада и присутствующий здесь в качестве наблюдателя. Он сразу же самозабвенно стал говорить со мной о космическом будущем человечества, о полетах на Марс, на Юпитер и даже на далекие звезды, всерьез думая, что это меня занимает. Я с удивлением глядел на этого молодого неофита, не понимая, откуда берутся такие наивные люди, и в каких научных заведениях их готовят? Вместо того, чтобы думать о самом главном, им забивают голову всяческой чепухой, в которую, оказывается, еще всерьез кто-то верит. Наконец, когда болтовня этого юнца стала особенно нестерпимой, я перестал читать научный журнал, с помощью которого безуспешно пытался спрятаться от его непрерывного внимания, и, обернувшись от стены, спросил:
   — И вы всерьез, молодой человек, верите во всю эту чепуху, о которой мне только что говорили? Верите в космическое будущее человечества и в полеты на Марс, на Юпитер, а также на далекие, кажущиеся нам неподвижными, звезды?
   — Конечно, верю! – с жаром закричал он мне в ответ. – И не только верю, но делаю все возможное, чтобы приблизить эти полеты как можно быстрее к нашему времени!
    — А зачем вам нужны все эти космические полеты? – строго спросил я, думая, что своим вопросом и своим научным авторитетом смогу хотя бы немного его смутить. – Зачем вам нужна вся эта космическая чепуха, вам что, не хватает дел на этой земле, на которой, между прочим, вы не только родились, но и когда-нибудь непременно умрете!
   — Я бы хотел умереть не на земле, а где-нибудь в космосе! – парировал этот непробиваемый энтузиаст, который, разумеется, был безнадежен, и на которого мне не следовало тратить свое драгоценное время.
   — Вы это серьезно? – с подчеркнутым сарказмом спросил я, надеясь все же его смутить.
   — Абсолютно серьезно. Более того, я бы хотел не только умереть в космосе, но и родиться там же, на какой-нибудь космической станции, сделанной руками моих и ваших коллег!
     Мне очень хотелось продолжить разговор о жизни и смерти, о том, что кроме этих двух вещей на земле не существует ничего примечательного, что вся наша земная жизнь есть не что иное, как погоня за собственным гробом, в который и уложимся мы в положенный нам неизвестно кем час. Вот именно – погоня за собственным гробом, за своим собственным, не кого-то другого, не мальчика из детства с белым, словно бы выпачканным мелом лицом, а тебя самого. Погоня за гробом, который медленно движется по улице твоего детства именно для того, чтобы ты успел догнать этот скорбный, заваленный живыми цветами катафалк и улечься в него, заняв, наконец, свое законное место! Да! Да! Да! Тысячу раз да, и даже десять тысяч раз да, и даже миллион миллионов! Вся наша жизнь, как бы ни казалась она нам значительной и наполненной выдающимися событиями и незабываемыми встречами, есть всего лишь погоня за собственным гробом, в который и должны мы улечься. И лежать в нем с белым, словно бы вылепленным из алебастра лицом, скрестив на груди мертвые неподвижные руки. Вот оно, решение загадки, которая мучила меня большую часть моей жизни! Вот зачем бежал я в детстве за медленно движущимся катафалком, сам не понимая, для чего  это делаю, повергая в шок и трепет бредущих за ним людей! Я просто хотел улечься в свой собственный гроб, имея на это полное право, хотя окружающие, разумеется, по наивности этого не понимали. Они считали, что я всего лишь сумасшедший ребенок, повредившийся умом при виде чужой смерти, а я вовсе не был сумасшедшим и уж тем более не сходил с ума. Я хотел догнать свой собственный гроб и улечься в него, что, согласитесь, было абсолютно нормально! Теперь, когда все вдруг неожиданно встало на свои места и я, наконец, разгадал свою вековую тайну, абсолютное спокойствие снизошло на меня. Я понял смысл своей собственной жизни, более того, я понял смысл жизни вообще, и что-либо еще понимать и знать было теперь совершено лишним. И уж тем более лишним было продолжать дискуссию с этим настырным юнцом, который, надо отдать ему должное, все еще старался поразить мое воображение своими пустыми фантазиями. Я демонстративно отвернулся к стене и больше уже не разговаривал с ним, находясь в некоем блаженном состоянии, которого, безусловно, был достоин. Наверное, в таком состоянии, названном им нирваной, находился Будда, когда наконец-то разрешил и понял все загадки жизни и смерти. На последнем дне конференции, тем не менее, я решил присутствовать и даже сделать на нем свой доклад, хоть это уже и не имело ровным счетом никакого значения.
 
     Мой сосед по гостиничному номеру утром попытался продолжить давешний разговор, но я его полностью игнорировал, наскоро умылся, взял под мышку папку с докладом и отправился на конференцию. Ночью я почти не спал, весь во власти тех новых открытий и тайн, которые мне наконец-то удалось разрешить. Тайны эти были так страшны и так грандиозны, что я непременно должен был поделиться ими со своими коллегами. Не с тем мальчиком, которого неизвестно зачем и с какой целью подселили в мой номер, а с настоящими профессорами и академиками, которые неторопливо заполняли конференц-зал. Я даже отказался от завтрака в ресторане, который полагался всем участникам, и быстрым шагом зашел в зал, заняв место в первом ряду, хотя по субординации мне и не полагалось этого делать. Я еще не был ни профессором, ни академиком, а всего лишь скромным кандидатом наук, но, как говорило мое начальство, это все временно, и впереди меня ждет блестящее будущее. Вспомнив невольно эти слова, я слегка скривился, ибо после сегодняшней ночи мне стало совершенно ясно, что мое будущее уже настало. Не знаю, как я выдержал доклады всех этих профессоров и академиков, которые следовали непрерывно и ничем, в сущности, не отличались один от другого. Главной мыслью этих докладов было то, что будущее человечества принадлежит космосу, что вселенная бесконечна, и что нас ожидают в ней небывалые открытия. Что мы построим космические города на Марсе, на спутниках Юпитера, и на планетах Альфа Центавра, до которых в будущем обязательно долетим. Я слушал весь этот бред, ерзая на месте, ибо меня так и подмывало вскочить с кресла и на весь зал закричать, что все это абсолютная чушь, и ни до какого Альфа Центавра мы никогда не долетим. Ибо нет никакого Альфа Центавра, и вообще все в мире устроено совершенно не так, как думают эти ученые мужи. Когда настал мой черед делать доклад, я быстро вскочил с места, взбежал на трибуну, и с высоты оглядел конференц-зал, в котором собралось не меньше тысячи человек. Боже мой, и вот перед этими учеными ослами я должен сейчас распинаться, докладывая им элементарные истины, о которых они ни капли не знают!? Впрочем, тут же взял я себя в руки: откуда им было знать эти элементарные истины, ведь их не постигали те великие мысли, которые постигли меня, и они не прошли тот тяжкий путь познания, который выпал на мою долю. Поэтому я, отложив в сторону свой доклад, снисходительно улыбнулся и так обратился к присутствующим:
   — Многие из вас, сидящих в этом зале, очевидно, думают, что я буду говорить скучные вещи об освоении космоса и о том блестящем будущем, которое ожидает человечество во вселенной. Но вы, уважаемые коллеги, ошибаетесь, ибо я вовсе не намерен говорить об этих избитых вещах. Об избитых и пошлых. Ибо ничего пошлее того, что мы построим города на Марсе, на спутниках Юпитере и на планетах Альфа Центавра, вообще в мире не существует. Да и сам мир устроен не так, как многим здесь кажется, и как они выучили еще на школьной скамье, считая сначала, что Земля движется вокруг Солнца, а потом вообще приняв идею, что вселенная бесконечна и необъятна. Но это все, коллеги, иллюзия и обман, это все грубейшая ошибка, ибо вовсе не вокруг Солнца движется Земля, а вокруг маленького гроба, который и находится в центре вселенной. Вселенная, дорогие коллеги, вовсе не бесконечна и вполне познаваема, ибо в центре ее находится гроб с маленьким мальчиком, и вокруг этого гроба движется все: и Солнце, и планеты, и Земля, и даже мы сами. Именно вокруг гроба с маленьким мальчиком, лицо которого похоже на белую маску, вылепленную из алебастра, а руки сложены на груди, и такие же белые, как и его лицо. Центр мира, дорогие коллеги, находится в этом гробу, в который, между прочим, любой из вас может спокойно улечься, и за которым мы все бежим всю свою жизнь, очень часто даже не подозревая об этом. Все это пришло мне в голову сегодня ночью, во время бессонницы. Но открытие это было отнюдь не случайно, ибо я шел к нему всю свою жизнь, начиная с семилетнего возраста и заканчивая своими нынешними тридцатью пятью годами!
   — Вы уверены, что в центре мира находится гроб с маленьким мальчиком, взявшимся неизвестно откуда? – крикнул кто-то и зала. – Ну что же, готов обсудить эту гипотезу, но только если вы признаете, что Земля стоит на трех китах, которые, в свою очередь, находятся на гигантской черепахе, плавающей в мировом океане!
   — Причем здесь киты, и тем более гигантская черепаха? – парировал я с трибуны этот ехидный вопрос. – Вам же говорят прямым языком, что в центре мира находится гроб с маленьким мальчиком, место которого в любой момент может занять каждый из нас, и к которому мы неосознанно стремимся всю свою жизнь!
   — Это что, первоапрельская шутка? – спросили опять. – Если так, то я поддерживаю выступление коллеги и разделяю его точку зрения. В центре мира действительно находится гроб, и в этом гробу лежим мы все вместе с вами!
   — Нет, это не первоапрельская шутка, — возразили ему, — это просто очередной коллега свихнулся от всех этих обитаемых миров и всей той космической чепухи, которой нам с вами приходится заниматься!
   — И не мудрено, господа, свихнуться, — сказал чей-то авторитетный голос, принадлежащий не меньше, чем какому-нибудь академику, — ведь мы доподлинно не знаем, что находится в центре мира: не то три кита, стоящих на черепахе, не то Земля, не то Солнце, не то действительно, как утверждает коллега, гроб с маленьким мальчиком!
   — Как бы то ни было, — возразил кто-то солидным басом, — вызовите поскорее психиатрическую помощь, коллега явно нуждается в лечении и длительном отдыхе!
   Я слушал все эти реплики из зала совершенно спокойно и презрительно улыбался, скрестив на груди руки. Я сделал свое дело и сказал все, что должен был сказать, а дальнейшее меня уже не касалось. Теперь пусть сами думают, как они будут жить дальше, зная, что в центре мира находится гроб с маленьким мальчиком, и что вокруг этого гроба как раз все во вселенной и вертится.
   Когда наконец-то прибыла психиатрическая помощь, я не сопротивлялся и позволил под руки свести меня с трибуны. Не знаю, что после это происходило в зале, но думаю, что переполох там случился  хороший.
 
   Меня увезли на машине в психиатрическую больницу, которая находилась в Тушине, окруженная небольшими лесными посадками. Несколько дней меня держали за решеткой и делали какие-то уколы, но, видя, что я совсем не буйный, поместили в отдельную палату, в которой не было запоров. Меня наблюдает профессор, которого я сразу узнал – это был тот самый черноволосый доктор, у которого я когда-то в Склифосовского забрал под расписку свою молодую жену.  Доктор тоже меня узнал и даже прослезился по этому поводу.
   — Надо же, — сказал он, вытирая платочком глаза, — как летит время! Вот вы теперь кандидат наук, а я профессор психиатрии и заведую отделением в этой психиатрической больнице. Скажите, а что стало с вашей женой, которую вы забрали у меня под расписку?
   — Она выпрыгнула из окна с четырнадцатого этажа.
   — Очень жаль, это было ясно с самого начала, не надо было забирать ее у нас. Оставили бы в Склифосовского, и жизнь бы ваша сложилась гораздо счастливее.
   — Напротив, профессор, — возразил я ему, — оставь я свою жену в Склифосовского, я бы не смог прожить такую счастливую жизнь. Жена мне очень помогла продержаться так долго, без нее я бы ни за что не дотянул до своих тридцати пяти лет!
   — Вполне возможно, что вы и правы, — сразу же согласился со мной профессор, чем очень расположил меня к себе. – Ну а к нам на какой почве вы попали?
   — На почве детского гроба, профессор, в котором лежит маленький мальчик. Я лишь несколько дней назад сообразил, что этот мальчик ни кто иной, как я сам!
   — Удивительное озарение! – воскликнул профессор. – И что же, долго вы шли к пониманию того, что лежащий в гробу мальчик – это вы сами?
   — Практически всю жизнь. Практически всю жизнь я занимался тем, что пытался догнать катафалк и улечься в гроб вместо мальчика, который в нем находился. И вот несколько дней назад мне это, наконец,  удалось.
   — Ценю ваше терпение. Но в истории болезни, с которой вы к нам поступили, написано, что вы утверждали на научной конференции, будто в центре мира находится этот самый ваш пресловутый гроб с мертвым мальчиком, а вокруг него вращается Земля, Солнце, и вообще вся вселенная. Правда ли это?
   — Еще бы не правда, профессор.  Именно так и устроено мироздание: в центре гроб, а вокруг него вся вселенная!
   — Любопытная теория, молодой человек, и ничуть не хуже той, в которой Земля покоится на трех китах и на черепахе, плавающей в мировом океане. А уж намного оригинальнее, так это точно. Я не вижу у вас никаких признаков душевной болезни, и готов отпустить в любой момент при одном – единственном условии.
   — При каком условии, профессор?
   — Пусть в центре мира находится гроб, в этом нет ничего страшного, но откажитесь от того, что в этом гробу лежите именно вы. Пусть там лежит какой-нибудь другой мертвый мальчик, например, ваш сосед, или школьный приятель.
   — Этого, профессор, я, к сожалению, не могу сделать.
   — Но почему, ведь это так просто!
   — Это для вас просто, профессор, но не для меня.
   И действительно, как я могу отказаться от мысли, что в центре мира лежит гроб с мертвым мальчиком, и этот мальчик не кто-нибудь, а я сам? Ведь профессор не знает главного, а именно, что на самом деле в гробу лежит не мальчик, а Бог. А отказаться от того, что я Бог, я не могу. 

   2017
 
   e-mail: [email protected]