СТРАШНАЯ СКАЗКА...

                                                                 ИЛИ,
                                                         ВЕЩИЙ  СОН.
                                                              
                                                                Рассказ.
 
         Иссиодор Гераклиевич Листницкий, хозяин двух заводов и трёх пароходов, владелец сыромятных мастерских, совладелец банка «Матрёшки и К», и прочая, прочая, прочая… — Вернулся домой под утро в очень плохом расположении духа.
         Даже Коля, водитель-телохранитель, двухметровый детина, бывший чемпион мира по кик-боксингу в тяжёлом весе, и неоднократный чемпион Евросоюза по каратэ-до, — когда вёз Иссиодора Гераклиевича домой, в шестисотом «Мерседесе», боялся посмотреть в зеркало на него, и даже лишний раз дыхнуть.
         Что явилось причиной столь плохого настроения  благодушного вида, дородного даже, и внешне тучного, солидного мужчины, обладающего внешним природным обаянием, и расположением, но внутренне, — лисьей хитростью и волчьей изворотливостью? — Весь вечер и до полночи Иссиодор Гераклиевич играл в казино. Он часто там бывал. Когда выигрывал определённые суммы, когда проигрывал. И дело было вовсе не в выигрышах, или проигрышах, — всё заключалось в тех эмоциях, которые он получал от этого процесса.
         Сегодня он проиграл 20 тысяч долларов США. Сумма не такая уж и большая для Иссиодора Гераклиевича:
  — «Мелочи!..» — Как он сказал бы где-то при других обстоятельствах.
         Но Иссиодор Гераклиевич очень не любил проигрывать, даже в таких мелочах.
         Он как мальчишка радовался выигрышам, пусть и копеечным. В те часы был щедр, благороден, — швырял «пятаки» направо и налево. Во время проигрыша же, был зол и раздражителен. В те минуты попадаться ему на глаза, не стоило.
         Но вот эти перепады в настроении, именно и приносили ему то глубокое удовлетворение, которое он и искал. Которое вносило в его, как он говорил: « скучную» жизнь, хоть какое разнообразие. Ради которого он, и посещал казино. Кругосветные путешествия, великолепные курорты, с их всевозможными, экзотическими удовольствиями, элитные длинноногие модели, — уже не доставляли той радости жизни. В них не было того азарта, животрепещущего риска, накала эмоций и страстей, которые он испытывал когда-то, в те «лихие» годы своего бурного становления.       
         Уже сегодня ему не нужно было думать о том, где взять средства на завтра. Его доходы,  превышали расходы. И он мог позволить себе, даже не заниматься производственным процессом. Всё было отлажено и отрегулировано, от исполнения, до контроля. Он был одним из тех, кому повезло в те беспредельные годы первичного накопления капитала. Он нахапал и выжил. Дошёл по трупам до вершины, «накопил», и теперь пожинал плоды.
         Роскошный особняк в элитном пригороде столицы, большая квартира в престижном районе стольного града Киева. Много скупленных поместий в различных частях света, и огромная усадьба, — «родовое имение», — как он с гордостью говорил, у него на родине, в далёкой глубинке, на окраине провинциального городишка.
         Куда он, собственно и вернулся под утро из казино.
  — « Азарт, риск! Победа или поражение, — где я могу это всё получить? — восклицал он,  патетически обращаясь, к своему окружению, — …Правильно, только в казино!»
          И потому он всегда искал там, как он говорил: « эмоционально-острых ощущений, чтобы добавить в кровь «адренналинчика»…
 
         Проснулся он оттого, что невыносимо хотелось пить, и почему-то урчало в животе:
  — « От голода, наверное, — подумал Иссиодор Гераклиевич, — вот сейчас встану, выпью оздоровительного «Боржоми», а потом, съем нежнейшего цыплёнка в чесночном соусе». –
Расслабленно подумал он, всё ещё нежась с закрытыми глазами.
          Он всегда пил холодный «Боржоми» на похмелье, и после бурно проведённых ночей. Хорошо отрезвляло, благотворно действовало на его пищеварительный тракт. От таких мыслей рот наполнился голодной слюной, несмотря на «сушняк» в горле.  
  — « Но, что это за запах такой?» — С возмущением закрался в мысли вопрос.
          Он ему напоминал тот отвратительно-тягучий, едкий, вперемешку с табаком и потом, очень тяжёлый запах тюремной камеры, в которой ему не единожды пришлось побывать в годы своей бурной молодости. Открывать глаза не хотелось. Казалось, что на них лежат бетонные плиты.
  — « Странно, никогда такого отвратительного состояния не было? И бока отчего-то болят, как будто на булыжниках лежу, а не на перине?» — подумал он ещё раз.
         Он поводил под собой рукою, но перины не прощупывалось, а рука его шарила по каким-то голым доскам.
  — « Господи, и что же это ещё такое?..» — «выстрелило» у него в голове.
  — «Маша, а ну-ка  быстренько ко мне!..» — закричал он своей домработнице, по совместительству доброй, податливой и очень мягкой во всех отношениях женщине, которая вот уже несколько лет всегда была под рукой.
  — « Чего орёшь, как потерпевший?», — вдруг услышал он очень знакомый голос, но явно не принадлежавший его ласковой Маше.
         То, что увидел Иссиодор Гераклиевич, когда открыл глаза, было для него шоком. Да куда там, — больше! Эффект был покруче, чем вид разорвавшейся атомной бомбы перед глазами.
         Он лежал на каких-то старых тряпках, бывших ранее толи тюфяком, толи фуфайкой, разложенных просто на деревянном, грязном, видимо давно немытом полу, в какой-то прокуренной, запущенной до безобразия комнате. Некогда покрывавшие стены обои, были местами ободраны, а кое-где попадали сами от сырости. Комната была низенькой, в ней было сумрачно. Окошко, под самым потолком было заделано плёнкой, за которой было не понять: день ли это, или сумерки? И запах этот, видимо был родным для этого до боли убогого и нищенского жилья. Здесь не было никакой мебели, даже стула, лишь в углу напротив, стояло напольное трюмо, да и то, без зеркала.
         Одет он был в какое-то рваньё, чьи-то обноски, которые тоже источали сильный мускусный запах, и озона в атмосферу комнаты не прибавляли. Вдобавок, отрицательно действовали на благородное обоняние Иссиодора Гераклиевича.
         Возле этого трюмо без зеркала, стояла худощавая, пожилая женщина, в напрочь застиранном халатике неопределённого цвета, с растрёпанными волосами. Она, картинно сложив руки на груди, смотрела на приходящего в себя, Иссиодора Гераклиевича.
  — « Ты кто?..» — спросил Иссиодор Гераклиевич.
  — « Кобыла в пальто!» — знакомо «прокаркала» женщина, и хрипло засмеялась.
  — « Ну, и где я?..» — не обращая внимания на её тон, вновь спросил он.
  — « Где, где? — В Караганде!» — ещё громче «заржала» женщина.
         Видимо ей доставляло неописуемое удовольствие такого рода общение.
         Вдруг, Иссиодор Гераклиевич с ужасом узнал её. Это была Рита. Она когда-то работала у него в усадьбе, поломойкой. И вот тогда, несколько лет назад, Иссиодор Гераклиевич обвинил её в краже золотой цепочки, и приказал травить собаками. Цепочка, конечно, нашлась, так как никуда и не девалась, но Иссиодор Гераклиевич, естественно, даже и извиняться не стал. Но справедливости ради, следует сказать, что её полугодовое лечение в больнице он оплатил полностью. А то, что она осталась калекой, Иссиодора Гераклиевича это уже не волновало.
         И вот сейчас, лёжа на этом тряпье, со страхом глядя на некогда обиженную им женщину, ему вдруг стало стыдно. Давно, очень давно с ним такого не бывало. Последний раз такое чувство у него было, — дай Бог памяти!.. – Ещё в школе, в первом классе. Тогда, он незаметно был, озорства ради, плюнул в портфель девочке, сидящей с ним за одной партой. Его в этом уличили, потом стыдили. Он тогда даже заплакал от стыда. Но это было в последний раз. Больше такого с ним не было. Каких бы поступков всяких разных в последствии он не совершал, уже никаких проявлений слабости он себе не позволял. И вдруг. — Как первоклашка!
         Иссиодор Гераклиевич готов был расплакаться, но на слёзы, жидкости в организме, очевидно, было в недостатке, его невероятно мучила жажда, и уже не имея больше мочи терпеть, он жалобно проговорил:
  — « Пить, дайте воды, пожалуйста!..» — Он еле ворочал огромным, сухим языком.
         Вот как, его прихватило!..
  — « Смотри ты! Слова, какие знает. Раньше, что-то не замечалось такого. Пожа-луйста!..» — передразнила она его.
         Но из комнаты вышла. И через какое-то мгновение зашла, подав ему огромную, пластмассовую кружку. Кружка эта, когда-то была белой, но видимо от невыносимых условий существования, стала серого цвета, извечно грязной. Вода воняла болотом. Но жажда была такой сильной, что эта вонючая вода провалилась в желудок с такой скоростью и удовольствием, что даже живительный «Боржоми» позавидовал бы.
  — « Фу-ух!..» — Иссиодора Гераклиевича даже в пот бросило, когда он «выдудлил» эту полутора литровую кружку жидкости. Правда, о нежном цыплёнке, уже думать не приходилось.
  — « А почему я здесь?» — Извиняющимся тоном спросил он.
  — « Почему, почему, — по качану!.. — прежним тоном проговорила Рита, но потом всё же ответила, — … Да откуда мне знать? Слышу ночью, собаки разрываются от лая. Мои мужики куда-то вышли, были, думала, это они на улице шалят. Выхожу, а там ты на заборе пьяный «висишь»… Ну, никакой! Я, правда, тебя не узнала. Если бы узнала, ни за что в дом не потащила бы. Пусть бы лучше ты подыхал! Ну, а коли уж, затащила, то ладно, живи…»
         Но почему-то вновь опять обозлившись, Рита со злостью, по-мужски сплюнула на пол прямо под ноги Иссиодору Гераклиевичу.
         И снова Иссиодору Гераклиевичу стало стыдно. И снова ему захотелось заплакать, даже праведная слеза выкатилась из глаза. Но Рите, было глубоко фиолетово от его чувств. Она наоборот, ещё больше разозлилась, и властно указав рукой на дверь, везгливо проговорила:
  — « Ну, всё, проваливай! Вылежался здесь, кобелина, воды напился, и катись отсюда по добру, по здорову!»  
  — « И почему это она со мной так?..» – Где-то глубоко внутри запротестовало нечто такое крохотное, но отчего-то до боли горячее, — Совесть, наверное? Иди ты, откуда ей  взяться? Но всё же, наверное, даже у самого матёрого убийцы, садиста, серийного маньяка, где-то в самом глубоком закоулке его чёрной души, таится стыдливо тот маленький комочек, подтверждающий принадлежность этого изверга, к роду человеческому. И вот он, комочек этот, — Совесть та, — иногда находит путь наружу, напоминает о себе, особенно в те минуты, когда это касается этой особи.
  — « А ты, что голуба, хотела?.. — Гадить, гадить на голову всем людям, кто слабее тебя, а потом, упав в пропасть ждать протянутой руки?.. – Это уже, цинично обратилось к его совести его истинное Эго. — … Не будет этого, братан, не будет! Тот, кто сеет «зубы дракона», он, при случае, и сам будет им съеден…»
  — « Ну, ты долго ещё вылёживаться будешь? Давай проваливай!» — прервала его внутренний диалог Рита.
         Иссиодор Геракливич и сам понимал, что пора уходить, вот только если бы не его эта минутная слабость. Уходить быстрее домой. А уж потом разбираться в том, что с ним произошло! Принять ванну, продезинфицироваться, переодеться, и сесть за стол. Вдруг, его благородный желудок, от мысли о столе, с такой радостью принявший  болотную воду, начал дико возмущаться и пытаться испражнить ту гадость наружу. Срочно, срочно нужно на улицу!
         Он подхватился с лежащего на полу тряпья, и, не говоря Рите ни слова, ни полслова, лишь дико взглянув на неё, отчего у той глаза стали, как юбилейная гривна, мухой вылетел во двор. Не рассматриваясь особо по сторонам, он с радостью увидел в глубине двора то одинокое строение, которое в эту минуту больше всего на свете желал посетить.
         Облегчившись, выйдя оттуда, Иссиодор Гераклиевич, вдруг увидел сидящих под фруктовым деревом, растущим прямо у крыльца этого убогого домика, трёх мужиков. Двое были примерно одного возраста с ним, а третий видимо, моложе. Хотя, это просматривалось с трудом потому, что все трое были спиты до умопомрачения, с одинаково заросшими, нечёсаными вихрами, и многонедельной щетиной на лице. Одеты были, кто как, но объединяли их  в едино, -  неряшливость и грязь.
         Они все трое смотрели на Иссиодора Гераклиевича, и было непонятно, что же выражали их опухшие глазки? Но то, что они проявили интерес к его персоне, то это уж точно!
  — « Боже мой!.. – тоскливо подумал Иссиодор Гераклиевич, — … а этим то, что от меня нужно?»
         После благотворного облегчения ему снова стало плохо. Он вдруг увидел себя со стороны: бедного, несчастного, жалкого, затравленного. И от жалости к себе снова захотелось плакать.
  — « Ну, вот ты Исик, и попал!..» — Проговорил один из них, и, подняв лежавшую рядом с ним сухую, толстую ветку дерева, стал со значением постукивать ею по земле.
  — « Кто вы?.. Что вам от меня нужно?.. Я вас не знаю!..» — жалобно нараспев стал причитать он.
         Он не знал, что с ним, он не знал, где он?.. Ему хотелось домой, ему хотелось к Маше!.. Чтобы она накормила его нежным цыпленком в чесночном соусе, и он, прижавшись к её тёплому, мягкому телу, закрыв глаза, просто уснул. В своей спальне, на своей перине, обласканный и умиротворённый.
  — « Га-га-га-га!.. – «заржали» все трое. — … Что нам нужно? Да ты, «петушара», у нас в долгах, как в шелках!»                   
         Эта речь вызвала у него в душе смутные воспоминания об его «босяцкой» молодости, тюремной романтике. Но вот только тогда подобные речи вёл он сам, в отношении других, а теперь приходилось это слышать в свой адрес. Ему стало страшно. И всё ещё не желая верить в явь происходящего, он стал яростно щипать себя за ухо. А вдруг?! Было больно, и всего-то!
         Один из тех трёх, но уже другой, который без палки, глядя на эти манипуляции Иссиодора Гераклиевича, проговорил:
  — « Хорош ухо дёргать! Если оно тебе мешает, скажи нам, — отрежем. А сейчас нам гони по «стольнику», за остальными потом придём!»
  — « Всего лишь!..» — Пронеслось в голове Иссиодора Гераклиевича. И он с облегчением кинулся доставать кошелёк из заднего кармана брюк, в котором помимо кредитных карточек, у него всегда были и наличные.
         Но рука, вместо брюк от Винценто Маркони, нащупала какую-то дешёвую х-б ткань, с наполовину оборванным, накладным карманом. Иссиодор Гераклиевич, с ужасом пришёл в себя, ведь одет он никак не лучше, а быть может даже и хуже, чем эти трое его вымогателей. И уж, о каком кошельке с кредитками может идти речь, в подобной ситуации?
  — « У меня нет ничего…» — совсем обречённо полушёпотом проговорим он.
  — « Как, это нет ничего?.. А где же ты дел наши денежки?» — с издевкой в голосе, спросил этот мужик.
  — « Но я у вас ничего не брал? Я вижу то вас, в первый раз!» — Иссиодор Гераклиевич готов был расплакаться от несправедливости.
  — « Нет, ну ты посмотри, как он, «петушара», нагло нам врёт!..» — Проговорил тот с палкой, обращаясь к своим товарищам.
         А потом, уже повернувшись к Иссиодору Гераклиевичу, произнёс:
  — « Когда ты в наглую отбирал у нас кооператив, помнишь, три года тому назад, — столярный цех? Конечно, ты лично к нам не приезжал. Куда там тебе было снизойти к нам, простым смертным? Но твои опричники, от твоего имени, со всеми нами, работягами, обещали в течение месяца рассчитаться…»
         Он встал, и вплотную подошёл к Иссиодору Гераклиевичу. Наклонившись ближе,  дыхнув ему в лицо алкогольным перегаром, вперемешку со зловонием гниющих зубов, со злостью прошипел:
  — « …А сам, падла, ни копейки нам не дал. Ни, копейки!.. Помнишь?..» — И с этими словами, не удержавшись, слегка ткнул концом палки того в живот.
  — « Я… я не знаю, я не помню!..» — Стал жалобно лепетать Иссиодор Гераклиевич.
         Он и вправду не знал, и вправду не помнил. Какой-то цех… Он огромные заводы проглатывал не задумываясь. Объединения, корпорации «трещали», что орехи под его натиском. А здесь цех какой-то!.. Может, и было, разве всех и всё упомнишь? И конечно, он всем обещал, и конечно, ничего не выполнял. Были ли жертвы? Конечно, были. Кто-то страдал. И погибал даже. Но это же естественный эволюционный процесс: сильный, — пожирает слабого, чтобы стать ещё сильнее. Что поделать, если в первую очередь страдает простой человек? По доброте своей душевной, по глупости ещё. Он, труженик. И их, -  легион! Разве каждого рассмотришь в лицо, да и надо ли? Ведь не рассматриваешь же каждого муравья, который попал тебе под ботинок? Вот так, буквально ещё вчера, не задумываясь, думал Иссиодор Гераклиевич. Но вот сегодня, уже сейчас, ему очень не захотелось стать муравьём.
  — « Да ты хоть знаешь говнюк, кто мы такие?..» — Всё больше распалялся подошедший к нему мужик. Он просто не знал, что делать со своими руками, то сжимал в кулаки, то разжимал их. И с остервенением крутил палкой над своей головой. Глядя на эти манипуляции, Иссиодор Гераклиевич перепугано замотал головой.                  
  — « Мы, — «Зайцы»!.. — с угрозой в голосе проговорил он, и грациозно хлопнул себя ладошкой по груди, — … А в доме, моя жена Ритка, понял?»
         Те двое, сидящие у дома одобрительно заурчали.
         Иссиодор Гераклиевич, согласно закивал головой. Конечно, кто такие «Зайцы», ему ведомо не было, но тот мужик это говорил таким тоном, что Иссиодор Гераклиевич вдруг резко вспомнил с детства понравившуюся ему фразу, которую он, толи вычитал в книге, что маловероятно, толи услышал в кино, что вернее всего, и которую он тогда часто любил  повторять: « Я, Лёва Задов, со мной шутить не надо!». Подобные разговоры, всегда заканчивались плачевно.
         И вот, внутренний голос сказал ему: сейчас его будут бить! У Иссиодора Гераклиевича было волчье чутьё, внутренний голос всегда заранее предупреждал его об хорошем, и о плохом, потому-то он, и был жив до сих пор. Вот сегодня, сейчас, ему было плохо, и нужно было, что-то срочно предпринимать.
  — « А-а-а!..» — душераздирающим голосом заорал он, и, закрыв от страха глаза, с отчаянной решительностью бросился вперёд. Он уже не видел, как те трое, от неожиданности отпрянули назад, и как в изумлении широко открыла рот Рита, стоявшая на крыльце дома.
 
                                                      *  *  *         
        
         Пришёл он в себя бегущим посередине улицы, и что-то орущим. Немногочисленные прохожие останавливались, смотрели ему вслед. Кое-кто даже пальцем крутил у виска, — дурак мол, какой-то! И никто не проявил участливого беспокойства: а может, что случилось?
         Иссиодор Гераклиевич остановился, чтобы отдышаться. Огляделся, и, увидев, что ему ничто не угрожает, он отошёл в сторону к старенькому заборчику, прислонился к нему, решив немного отдохнуть. Улица эта, видимо когда-то была асфальтирована, но от былого благополучия не осталось и следа. Бугрящийся местами асфальт, вымытый до глубоких выбоин граншлак, — и как здесь можно ездить? Не намного лучше смотрелись и строения вдоль улицы. Убогие домики, покосившиеся заборчики, а вот и руины… Видимо, здесь уже давно не живут, всё заросло сорняком, забора нет совсем.
  — « Да-а, это не мой элитный район «Демьяна Бедного», как его кличут в народе». – Разглядывая улицу, подумал Иссиодор Гераклиевич. — « Но, Боже мой, где это я, что со мной?» — Вихрем ворвалась в его голову действительность.
         Ему стало жаль себя: такого несчастного и одинокого. Самое страшное то, что он совершенно не помнил о том, что же с ним произошло? Он помнил, как вернулся домой из казино. Помнил, как обругал Машеньку ни за что, ни про что, лишь только потому, что она случайно подвернулась ему под руку. Потом он выпил гранёный стакан «Амаретто», так как, с юношеских лет привык был, к этой романтической ёмкости подворотен и «блатных» компаний. Приняв ванну, лёг спать…
         А сейчас вот, бедный и несчастный, в обносках с чужого плеча, голодный и холодный подпирает покосившийся деревянный забор в неизвестно каком районе своего родного города, даже не зная дороги домой.
  — « Эй, ты, бомжара, ты чё здесь делаешь? А ну давай проваливай отсюда!..» — вдруг услышал он звонкий мальчишеский голос.
         Перед ним стояли группа подростков, трое ребят и девочка, годов по 14. Одеты они были скромно, но опрятно. За плечами у них висели школьные ранцы. Они с презрением смотрели ни Иссиодора Гераклиевича. Ему стало не по себе от их  взглядов. В нём поднялась запоздалая волна протеста: да, что — же это вы все со мной так? Ведь я такой же человек, как и вы все! А тем паче, выносить это, от кого, — от каких-то там, малолеток? И он, выпрямив плечи, с достоинством сказал:
  — « Молодые люди, я заблудился. Не были ли вы быть столь любезны, мне помочь?»
  — « Га-га-га, го-го-го!» — Гомерически «заржали» молодые люди.
  — « Вот даёт!..»
  — « Под аристократа косит!..»
         А небольшого росточка крепыш, полуобернувшись к девочке, со злостью произнёс:
  — « Ишь ты, не знает он куда идти, бомжара вонючий!»
         Девочка же, пристально разглядывая Иссиодора Гераклиевича, ангельским голосочком произнесла:
  — « Небось, вынюхивает, зараза, кому во двор залезть пошариться?»
  — « Ага, на днях у тётки Варьки в погреб залезли. Все банки с огурцами и помидорами упёрли!..» — Сказал высокий, худощавый парнишка.
  — « Да это этот бомжара и упёр! Точно говорю!..» — Почему-то свирепея, проговорил всё тот же, небольшого росточка подросток.
   — « Этот может! Смотри, какая у него упитанная и наглая рожа?» — поддержал низенького крепыша, крупной комплекции, гладко прилизанный мальчик.
  — « Огурцов с помидорами «напоролся», а теперь нам пытается по ушам ездить!» — сказал кто-то, и все засмеялись.
— « Слышишь ты, чучело! Давай цепляй ноги в руки, и дёргай отсель, а то мы тебе твои ходули пообломаем!» — таким же ангельским голосочком проговорила эта девочка и топнула ножкой.     
     Иссиодора Гераклиевича, ну просто поразил цинизм этих молодых людей. Они его, живого человека, рассматривали, словно какой-то неодушевлённый предмет, и говорили о  нём, как о какой-то ненужной вещи, — толи выкинуть на свалку, или куда подальше?  Но то, что он услышал дальше…
   — « А давайте, мы его отлупим? – предложил всё тот же крепыш. — …Помните, Вован рассказывал, как они выхватили одного бомжару в подвале? Что лупили, пока тот в штаны не наложил. Вот хохма была!..»
  — « Пацаны, а может не надо, ну его, живой ведь, жалко?» — проговорил высокий, худощавый парнишка.
  — « Жалко у пчёлки! Смотри ты, Серёга, какой ты жалостливый! Их расплодилось, что тараканов, ходят вокруг, воняют. Воруют, лезут куда не надо. Давить их гадов надо, без всякой жалости!» — Девочка даже закашлялась от злости. Вся раскраснелась, сжав в кулачки свои ручки.
         Иссиодор Гераклиевич, видя, что подростки совсем не хотят его понимать, начинает затравленно озираться по сторонам, как бы в поисках поддержки от этих всё более наглеющих подростков. Подростки же, видя испуг этого старшего по возрасту человека, начинают чувствовать свою безнаказанность. Они подошли ближе. Тот невысокий крепыш, толкнул Иссиодора Гераклиевича в плечо, отчего тот чуть было не упал назад, благо забор не дал этого.
  — « Сейчас, бомжара, мы тебя будем бить, понял?» — Проговорил крупной комплекции, гладко прилизанный мальчик, и ткнул свой кулак под нос Иссиодору Гераклиевичу.
  — « Бей его, гада!..» — услышал он вдруг звонкий голос несносной девчонки, и она первая налетела на него со своими кулачками.  
         Особой боли не почувствовал. Опыт уличных драк, который он приобрёл с молодости, сказывался, — это не забывается! Ведь в тех драках нужно было не только уметь бить, но и знать, как умело защищаться. Иссиодор Гераклиевич знал: он присел на корточки, прижался спиной к забору, и обхватил голову руками.
         Град ударов обрушился на его тело.
  — « Вы, что же это, маленькие мерзавцы делаете?» — вдруг услышал он приближающийся мужской голос. А когда поднял голову и открыл глаза, то увидел убегающих подростков и приближающегося к нему уже немолодого мужчину.
         Подойдя ближе, мужчина протянул ему руку, помогая подняться на ноги.
  — « Вы уж, простите, этих маленьких негодяев. Издержки воспитания. Вернее, полное отсутствие его. Ни в школе, ни дома» — извиняющимся тоном проговорил мужчина:
  — « Меня зовут Николай!» — Не делая перехода, представился он.
         Был он высок, почти такого роста, как и Иссиодор Гераклиевич, но в отличие от его тучности и обрюзглости, был худощав и поджар. Возраст его, определить было сложно, так как окладистая борода, опускавшаяся чуть ли не на грудь, придавала ему вид и глубоковозрастного мудреца, и интеллигентного, средних лет, профессора математики. Глаза его закрывали тёмные очки. Одет он был скромно: дешёвенькие джинсы, осеннее-весенняя куртка из кожезаменителя, под которой была видна голубая рубашка. На голове фуражка, с откидными «ушами».
         Он видимо хотел ещё что-то сказать, но, подойдя ближе, пристально вглядевшись, вдруг возбуждённо заговорил:
  — « Иссиодор Гераклиевич?.. Вы ли это, или?..»
         Иссиодору Гераклиевичу  снова стало стыдно. Стыдно за свой вид, стыдно за свою слабость. Даже за то, что его узнали.
  — « Я… я…» — Хотел, было, что-то говорить он, но спазмы перехватили горло, и он уже не мог вымолвить и слова. Слёзы сами градом полились из глаз. Это, видимо была нервная разрядка за всё то, что с ним сегодня произошло.
  — « Я… я…» — Только и мог, что лепетать он, содрогаясь от плача.
         Это конечно, не очень приятное зрелище, — видеть, как плачет взрослый мужчина.
Особенно такой большой и объёмный, как Иссиодор Гераклиевич. Как мы знаем, — последний раз он плакал очень давно, в детстве. А потом от него плакали другие. Но тогда это уже, не тревожило дерзкое сердце уголовного романтика, прущего к вершинам изобилия и власти, как бульдозер. Он достиг этой вершины: он имел всё, и у его ног были все. Но Природу не обманешь: если, что-то приобретаешь, значит, что-то отдаёшь взамен, — диалектика! Став всесильным внешне, он стал, слаб внутри. Вместо лисьей изворотливости, он стал обрюзгшим, вместо волчьей хватки, стал брюзгой. И если там, на троне, этого не замечалось, то здесь, на земле, среди простых смертных, он оказывался в положении изгоя. Потому и плакал от бессилия, потому и плакал от слабости. Как тот обиженный, нашаливший маленький ребёнок, которого за шалость и поругали, а потом взяли, да и пожалели.
  — « Да полно те, вам!..» — Успокаивающе проговорил Николай.
  — « За, что это они меня так?» — Приходя немного в себя, всхлипывая, спросил Иссиодор Гераклиевич.
  — « Да, по большому счёту, ни за что! Просто покуражиться захотели молодые негодяи. Показать свою силу, своё превосходство над старшим человеком. Это от невоспитанности».
  — « И чему их только в школе учат?»
  — « Ничему их толком там не учат. Образование и воспитание, стали различными нормами общественных отношений. Если, «дважды-два-четыре», их ещё и учат, то уж, смею заметить, морально-этическим нормам, их практически не обучают. Я думаю, не открою для вас секрета, когда скажу, что хама с дипломом сейчас можно встретить гораздо чаще, чем хама от сохи. Педагоги потерялись в пространстве, расписались полностью в своей несостоятельности. Разве это учитель, когда он говорит: я, — раб системы? И чему, скажите мне, может научить ребёнка этот горе-педагог, — рабству?..»
  — « Ну, как же так? Уважению к старшим, к такому человеку, как и сам…»
  — « Да бросьте вы!.. Какое уважение?.. Они, что, не видят того, что творится вокруг? Этой всё усугубляющейся развращённости общества, этого упадка нравов, этого человеконенавистничества?.. А они, дети, — это всё, воспринимают гораздо глубже. И видят всё своими детскими глазёнками, как будто через увеличительное стекло. А оттого, что молодости свойственен радикализм суждений, в, следствие отсутствия жизненного опыта, они выводят для себя аксиому, что позволено всё!..»
  — « Но не все же такие!..» — позволил себе возразить Иссиодор Гераклиевич.
         Сказал он это потому, что вдруг вспомнил своих детей: сына Ромика, которому, дай Бог памяти, в этом году исполнилось, кажется, да-да, -16лет; и доченьку Тамарочку, которой вот через два месяца исполнится 12 лет. Правда, Иссиодор Гераклиевич последний раз их видел давно, — всё дела-заботы, в небо некогда было глянуть, — даже здесь, для себя, покривил душой Иссиодор Гераклиевич, боясь признаться, что это не так. Но ведь денег на их воспитание, он же не жалел? Вот даже в прошлом году пришлось на Ромика потратить более 100 тысяч долларов США, только на то, чтобы спасти бедного мальчика от тюремной решётки. Хватит, он знает, что это такое, и своему ребёнку этого желать не хотел. Тем более, что его хрупкий, нежный мальчик, её бы мог не перенести.
Купил ребёнку «Феррари», когда он приехал на каникулы из Англии, где учился в закрытом колледже. Ну, он, с друзьями, решил покататься. И дети, по центральным улицам Одессы, устроили гонки на своих спортивных «тачках», как они говорят. Надо же им, где-то ездить? Откуда она взялась, та студентка, — ходят-бродят по улицам, негде и машине проехать? Ну, сбил её Ромик, случайно сбил. На беду Ромика, не успела она заскочить с тротуара в подъезд дома. Вот и пришлось доказывать по милициям, судам, прокуратурам, что Ромик не виноват. Что это та студентка спровоцировала его наехать на неё. Вот доказательства эти, и обошлись ему в сумму более 100 тысяч долларов США. Но разве для ребёнка жалко?.. — вздохнул Иссиодор Гераклиевич. — … А так, какой он ласковый, какой воспитанный, — слова грубого от него не услышишь. На скрипке играет.  Тамарочка, так та, вообще прелесть: играет на фортепиано, учится в балетной школе у самой Волочковой. Не то, что эти безобразные дети. А девчонка, совсем стерва!..»
         Но этого, конечно, Иссиодор Гераклиевич вслух говорить не стал. Просто у него были свои соображения по поводу тех слов, которые говорил Николай. Видимо, у него самого детей не было, вот он и судит так, обо всех огульно. В воспитании, и только в воспитании дело всё. Не в школе, так дома. Дома некогда самому, найми репетиторов, учителей. — Думал так Иссиодор Гераклиевич. Думал, и вдруг осёкся. За какое-то мгновение у него в голове пронеслись события происшедшие с ним с сегодняшнего утра:
  — « Какие репетиторы?.. Какие учителя, балбес?..» — цинично оборвал ход его мыслей внутренний голос. – Боже мой! Неужели я так далёк от действительности?.. – С ужасом подумал Иссиодор Гераклиевич.
 
                                                             *  *  *
 
— « А откуда вы меня знаете?» — Успокоившись, спросил уже потом он, Николая.
  — «Господи, да кто же в нашем городе вас не знает?.. – Вздохнув, начал говорить профессорского вида Николай. — …Вы же самый знаменитый у нас бандит, и самый известный у нас народный депутат. Хотя, сегодня это, практически одно и то же. Не обессудьте меня, если что не так».   
         Вот это да! У Иссиодора Гераклиевича, даже «мурашки» по спине побежали от такой характеристики. Если, конечно, вдуматься, характеристика верная, Иссиодор Гераклиевич себе цену знал, — не дурак же он был. Но кто же себе признается в этом? Тем более: что в последнее десятилетие, как он считал, он вёл аристократический образ жизни, потому отношения от других к себе, требовал только такого. Да и они все те, кто поднялся «из грязи, в князи», вдруг перестали «пушить» пальцы веером, через зубы «цвиркать». Вместо малиновых пиджаков, одели, —  фраки, и стали все такими себе, «мягкими» и «пушистыми», вдруг стали улыбаться платиновыми улыбками, чтобы понравиться «плебсу», которого раньше не уважали и презирали, а теперь стали вдобавок и побаиваться. Стали искать его расположения, вести себя, как хороший барин со своими холопами.
         Они шли не спеша, вперёд по грязной, практически пустынной улице, где им на встречу попадались  редкие, одинокие прохожие, вдоль ветхих, разрушающихся и разрушенных домов, покосившихся, падающих изгородей и негромко разговаривали.
Иссиодор Гераклиевич, видя, что ему ничего не угрожает, успокоился.
  — « Ну, хорошо, — говорил он, — вы за меня вступились перед малолетками, не зная: кто я. А когда узнали? То, почему не плюнули в лицо, не кинулись с кулаками, как это сделали другие? Ведь сейчас сила на вашей стороне?»
         Николай, глядя вперёд под ноги, как-то кисло усмехнулся:
  — « Вы знаете, — вы правы! У меня, пожалуй, не меньше оснований вас ненавидеть, чем у тех людей, у которых вы побывали. Вы же ведь помните наш индустриальный гигант стекольной промышленности «Автостекло»?..»
         Как же не помнить Иссиодору Гераклиевичу то предприятие? Ведь практически с него, началось его восхождение к вершине изобилия и славы. Ведь, благодаря «Автостекло», а вернее, его материально-техническому оснащению, он заработал свой первый миллион. А потом пошло и поехало, — направо и налево разбазаривая заводское имущество, он набивал свои карманы звонкой, золотой монетой. Да сколько их было, таких всяких — разных: «Автостекло», «Стеклоизделий», «Стекольный»… Да разве все упомнишь? Но начинал, — с «Автостекло».
  — « … Так вот, — продолжал Николай, — я работал там, в РМБ – Ремонтно-Механической Базе, слесарем. Как пришёл туда мальчишкой 17-ти лет, так и работал там до последнего дня, пока завод не разграбили негодяи. Смею вам заметить, орден Трудового Красного Знамени имею, — Николай кивнул головой, и продолжил, — а теперь коз держу, огородик небольшой раскопал, картофель выращиваю, морковь, чтобы с голоду не помереть. Работать то, негде? Заводов нет, фабрик нет, — ничего нет! И во всём повинны вы! Не хочу сказать, что во всём именно вы, но такие как вы, — обогатившиеся за народный счёт. Но вот почему-то сейчас, глядя на вас, у меня совсем нет к вам ни ненависти, ни злости. Вы просто вызываете жалость. И вам сейчас, ох как нужно простое человеческое участие. Пойдемте ко мне: я вас накормлю борщом, напою козьим молоком, это вам сейчас нужнее. Вы не, Бог!..»
         Пока они шли к дому, Николай, всё говорил:
  — « Или вот взять братьев Зайцевых. Тех, от которых вы вылетели, будто вас из катапульты швырнули. – Николай иронически улыбнулся. -  Обыкновенная рядовая семья. Была… — и продолжал. –  Что теперь? Спились, алкоголики. А ведь старший, Борька, — Борис Михайлович, трудяга был, токарь от Бога! Тоже в «Автостекло» работал. А средний Мишка, — слесарь золотые руки, всё, что захочешь, сделает. Младший, Серёжа, тот только институт успел закончить, когда всё это началось, — свистопляска та. Ритка, жена Бориса, в заводоуправлении Стекольного завода работала. Работала… Да-а…» — на такой вот ноте закончил Николай.
         Иссиодор Гераклиевич, на какое-то мгновение задумался: последние слова Николая ему не особо пришлись по душе, но потом, согласно кивнув головой, спросил:
  — « И, что вы думаете: эти Зайцевы, меня  действительно могли меня убить?»
  — « Эти? — Могли! Видите ли, человек имеет чувство разумной целесообразности только тогда, когда ему есть что терять. Будет на нём хоть одна старая рубаха, им ещё можно будет управлять, пугая тем, что и её у него, могут отнять. Я, думаю: вы понимаете, что я говорю образно… — Иссиодор Гераклиевич, согласно кивнул головой. — … А вот когда и её у него заберут, то тогда всё, — фенита ля комедия! Зайцевы, тогда, когда вся та кутерьма закружилась, решили тоже, как они выразились: в «люди» выйти. Будто цех открыли, толи какой кооператив организовали, — не знаю! А у них его, какой-то негодяй нагло отобрал. Вот они и не вы держали, покатились по наклонной. Теперь, всех этих «новых», — типа вас, — ненавидят лютой ненавистью. Да, и Ритка от какого то подлеца пострадала. Эти люди теперь, — без средств существования, без будущего. За это всё, за ту утраченную жизнь, у них есть к кому предъявить претензии. Они знают, по чьей вине стали такими, кто виноват в том. И, поверьте, если уж они смогут дотянуться к своему обидчику руками, — они будут рвать, они будут мстить беспощадно! Не хотел бы я никому желать оказаться в их руках…»
         Вот с такими разговорами они подошли к небольшому домику, который практически ничем не выделялся от остальных: такой же старенький, такой же убогий, разве, что только более ухоженный и обжитый. Покосившийся, давно не крашенный деревянный забор, за ним, аккуратненький палисадник с обработанными грядками.
         Заходя в домик, Николай извиняющимся тоном проговорил:
  — « Вы извините за запахи. Я держу коз, а они, если хотите знать, имеют специфический запах. И от него нельзя никуда деться. Я привык, а вы уж, не обессудьте».
         Они прошли в маленькую, чистенькую кухоньку. Всё было скромно и непритязательно. Газовая плита, рядом отопительный котёл, на котором лежал огромных размеров, пушистый чёрный кот, не удосужившийся даже глазом моргнуть в их сторону. Чистый, без единого прибора стол, над ним шкафчик, очевидно для посуды, и три деревянных табурета. Вот, пожалуй, и всё. Да, на полу был простелен самовязанный коврик.
         В воздухе действительно пахло. Но, казалось, Иссиодор Гераклиевич, никогда и нигде в своей жизни не ощущал, более прекрасного аромата, как этот. Пахло парным молоком, свежевыпеченным хлебом, и забытым, до боли родным запахом детства. Ему вдруг захотелось вновь ощутить себя маленьким мальчиком, что бы вволю набегавшись, прийти домой, взять из мягких рук мамы полную эмалированную кружку тёплого, парного молока, отрезанный от огромного только что выпеченного каравая ломоть пахнущего сдобой хлеба, и с жадностью съесть…
         До чего же аппетитным оказался борщ, которым его накормили. Ни в каком престижном ресторане известных зон отдыха, не готовили борщ вкуснее, чем руки жены Николая, которой, к сожалению, а может быть и к лучшему, сегодня не было дома. И козье молоко с батоном, — глубочайшее наслаждение, которое уносило в далёкое и беззаботное детство.
         Николай тактично молчал.
         Насытившись, Иссиодор Гераклиевич благостно проговорил:
  — « Боже, как же мало нужно человеку для полного счастья! Немного тепла для тела, немного пищи для желудка, а главное, — покоя для души. Почему мы этого не ценим изначально?..»
         Николай улыбнувшись, ответил:
  — « Для того чтобы это ценить, нужно просто дышать воздухом, видеть над собой лишь огромное небо, понимать, что окружают тебя, такие же, как и ты, люди. Человек приходит в этот мир голеньким, и уходит в мир иной с пустыми руками. Нужно просто понимать, что он, не царь Природы, а Венец её. Что у него не нимб над головой, а Разум в голове и Душа в сердце. Вы думали когда-нибудь об этом, Иссиодор Гераклиевич?»
         Иссиодор Гераклиевич подумал:
  — « Господи, какой примитив? «Нимб», «Разум», «Венец», — насмотрелся он на этих «венцов» всяких разных, сплошь и всюду. Или взять тех бомжеватых, ту Ритку. А те малолетки? У первых уже ум за разум зашёл, а тех других, — ждёт то же самое: яблоко от яблони…» — Но вслух сказал:
  — « А, как же диалектика Природы: выживает, — сильнейший?! В животном мире: сильный, — пожирает слабого. И живёт, переваривая его в энергию. А чем же лучше человек? Если у хищного зверя оружие, — клыки и физическая сила, то у человека, — ум. У животных, — стадо, стая; у людей, — общество. И там, и там, — правит сильный. И уж поверьте, Николай,  лучше быть сильным, чем слабым. Мне в жизни пришлось видеть много, испытать всякое. Прежде, чем достиг всего, что имею, — и под ножами был, и сам резал. Опыт, есть…»
  — « А зачем?» — Перебил его Николай.
  — « Что зачем?» — Не понял Иссиодор Гераклиевич.
  — « Зачем это всё? – Зачем под ножами, зачем сам резал… Зачем кого-то пожирать, или бояться быть сожранному самому? Волки, овцы. — Вот потому, что вы, Иссиодор Гераклиевич и вам подобные, так мыслят, и так живут, — в человеческом обществе идёт сплошная борьба за выживание. А как же другим, кто совестливее? Как же нам: тем, кто не может поднять руку на рядом живущего, тем, кто не хочет резать? Нам что, самим на вертел нанизываться, как шашлычное мясо, что бы не так обидно было, когда вы это сами будете делать с нами?»
         Иссиодор Гераклиевич пожал плечами.          
         Вдруг их беседу прервал громкий стук в дверь, и пьяные крики:
  — « Колька, а ну давай нам Исика сюда!..»
  — « Выходи, «петушара», «базарить» будем!..»
         Иссиодор Гераклиевич побледнел. Николай выглянул в окно. А потом повернулся к Иссиодору Гераклиевичу и насмешливо сказал:
  — « Овцы ваши пришли. Вот только клыки у них волчьи выросли. Вас просят!»
         Иссиодор Гераклиевич схватил Николая за руку и торопливо заговорил:
  — « Николай, дорогой, слышишь: не открывай двери, не пускай этих. Скажи им, что меня нет, что я ушёл, что пропал, исчез. Что-нибудь скажи, им! А я тебе заплачу, хорошо заплачу, долларами. Слышишь?..»
         Николай практически не слушал жалкий лепет, минуту назад говорившего о «овцах» и «волках», Иссиодора Гераклиевича. Он с усмешкой наблюдал в окно за стоящими во дворе с огромными кольями, пьяными братьями Зайцевыми, и такой же пьяной женой старшего Зайцева, Риткой, которые в своём пьяном угаре с нетерпением жаждали увидеть Иссиодора Гераклиевича, — Исика, как они его называли.
  — « Вот и «Зайцы» разгулялись! – Подумал он. — … Выдать им, что ли, «волка»?» — Николай взглянул на трясущегося Иссиора Гераклиевича.
         Тот видимо понял его мысль.
  — « Не надо, Николай! Они же меня убьют!..» — Иссиодор Гераклиевич готов был на колени стать перед Николаем.
         Николай молчал.
         А в дверь всё сильнее, с остервенением ломились «Зайцы»:
  — « А ну давай нам этого «волчару»!..»
  — « Сейчас мы будем его на портянки резать!..» — Вопили они снаружи, и молотили кольями в дверь
  — « Это конец!.. – В отчаянии подумал Иссиодор Гераклиевич, видя, как безучастно ведёт себя Николай. – Господи, — взмолился он, — Спаси и сохрани! Если останусь жив, то не будет более праведного человека, чем я! Я буду самым послушным христианином! Никого не обижу, никогда не украду! Господи, всегда буду помогать нуждающимся! А этим Зайцевым, и цех верну, два верну, каждому по цеху дам, только спаси и сохрани! И Рите той, — по гроб её жизни, лелеять буду. Господи, ну до чего же хочется жить!..» — В горячке лепетал Иссиодор Гераклиевич.
         Он с ужасом наблюдал, как Николай направляется к двери…
 
*   *  *
 
         Сознание медленно возвращалось к нему. Боясь ошибиться, он чувствовал под собой свою мягкую перину, ощущал тепло от своего нежного, пухового одеяла. Его лёгкие с наслаждением вдыхали аромат соснового леса, который всегда по утрам источал кондиционер в его спальне. Иссиодору Гераклиевичу невыносимо хотелось вскочить с постели и открыть глаза. Но он боялся даже пошевелиться. А вдруг, это всё его фантазии: и перина, на которой он лежит, и пуховое одеяло, которым он укрыт, и даже тот аромат соснового леса…
         Он откроет глаза: вместо его комнаты, — та убогая лачуга с ободранными стенами; вместо перины, — давно не мытый деревянный пол; вместо соснового аромата, — вновь едкая, тяжёлая вонь пота, и грязи. Но больше всего, Иссиодор Гераклиевич, боялся увидеть стоящих над собой, с огромными кольями, остервенелых, пьяных «Зайцев», жаждущих добраться до его тела. Ему казалось, что они намеренно затаились и не дышат.
А как только он откроет глаза, так они со злобным воем, злорадно накинутся на него, — братья Зайцевы будут бить своими дубинами, а пьяная Рита будет хрипло хохотать, глядя на его страдания. У Иссиодора Гераклиевича, от жалости к себе, даже слезы выкатились из глаз.
         Время шло. Стояла полнейшая тишина. Иссиодор Гераклиевич, всё так же, не шевелясь, лежал как натянутая струна. Тело затекло, невыносимо хотелось пить, по- предательски урчало в животе. Но открывать глаза, а тем более, что-либо предпринимать, было страшно.
  — « Да, что я такой боязливый стал, что я такой слезливый? Что со мной произошло? Почему?..» — Спрашивал он самого себя.
  — « Почему, почему, — по качану!.. – вдруг вмешалось в разговор его второе «Я», наглое, и циничное. – А ты чё хотел, чтобы они, увидев тебя облезлого и опущенного, точно так же на четыре кости упали, как и перед тобой прежним, — бриллиантовым? «Щас»! — Та забыдленная пехота, кстати, такою их сделали ты и такие, как ты, — помимо того, что боится вас, успешных и пузатых, пресмыкаясь перед вами, как перед новогодней ёлкой, ещё и ненавидит вас лютой ненавистью за то, что вы не такие как они; за свой голод и холод, нищету и безысходность. И уж коли ты, низвергаешься в ту пропасть к ним, то пощады не жди. Ты там будешь изгоем, среди изгоев. Тебе припомнят всю твою дорогу из трупов к вершине изобилия. И плохо тебе будет. А почему ты сегодня рыдаешь, вместо того, чтобы пасти рвать, как это раньше делал? — Потому, что в оранжерее живёшь, а не на природе. Окружил себя холуями, общаешься только с угодными себе, вот разомлел, мягкотелым стал. Думаешь, Бога за ноги схватил? — Мишура всё это. За штанину слегка только держишься. И то, только потому, что не надоел ему, пока. А потом он возьмёт, и стряхнёт тебя небрежно, как тлю, и упадёшь ты в клоаку, и раздавят тебя как вшу…»                                                              
  — « Ну и нарисовало ты мне картинку, умереть, да и только!..» — возмутилось его Эго.
  — « Вот и умри!..»
         Слушал Иссиодор Гераклиевич словесную перепалку своего внутреннего «Я» между собой, и решил обратиться к тому крохотному комочку, который всё же существовал, и таился где-то в далёком закоулочке его мутной души, который Совестью зовётся:
  — « Ау, где ты! Что скажешь?..»
         А в ответ тишина. Толи сказать ей было нечего, толи отвечать на эту ересь не захотела…
         Терпеть уже не было сил. Иссиодор Гераклиевич медленно поджал правую ногу, ничего! Поджал левую ногу, — ничего! Резко открыл глаза…
         За окном ярко светило солнце. И весёлые солнечные зайчики отсвечивали от всех блестящих предметов, которых было великое множество в этой комнате.
  — « Дома!.. ДОМА!..» — Возликовал Иссиодор Гераклиевич, и подскочил с кровати. Тело болело, во рту пересохло, но всё это было большой пустяк, по сравнению с той гаммой радостных чувств, которые сейчас испытывал Иссиодор Гераклиевич.              
  — « Маша! Воды, цыплёнка… — возбуждённо закричал он в домофон. Вдруг, глаза его остановились на предмете, стоящем в углу комнаты. Это был огромный, сучковатый кол старшего «Зайца». И он добавил, —  …Пожалуйста!»