Фашист.

Я наконец-то исполнил свою давнюю мечту, сел в поезд и отправился в родные и близкие моему сердцу места. Захотелось побродить одному, посмотреть на дом, с которого для меня всё начиналось, дом, с которым связаны самые первые мои воспоминания, хотелось посидеть у могил деда и бабушки, хотелось просто погрустить, поболеть доброй осенней тоскою. Я отдавал себе отчёт, что в доме уже давно живут другие люди, но желание взглянуть на него пускай даже и со стороны – было огромным. Я не был уверен, что найду могилы дорогих мне людей, узнаю ли те места, в которых был счастлив, но знал, что эта поездка необходима для меня, как глоток ключевой воды во время долгого похода, как долгожданное письмо на чужбине, как сокровенное воспоминание. Странно, в свои сорок лет я возвращался к себе в прямом и переносном смысле. Я стал совершенно другим, всё, что было мне дорого каких-то пять лет назад, стало совершенно бессмысленным, а то, что я любил в детстве бессознательно, я обретал сейчас через боль и страдание. Я возвращался в любовь, дети имеют это богатство с рождением, и мне казалось тогда, что вся жизнь человеку дана только затем, чтоб, наделав все жизненные ошибки, вернуться в итоге к самому себе - изначальному ребенку, ведь совсем не случайность, что добрые старики похожи на детей. Много о чём я думал в тот день, не замечая пассажиров, выходивших и входивших на очередных станциях и полустанках, пока моё внимание не привлёк молодой парень лет двадцати пяти не более, уже давно расположившийся на нижней полке платскарта напротив меня. Обычный парень, ничего особенного, среднего роста, коротко стриженные светлые волосы, уверенный взгляд, но заинтриговало меня то, что он помолился перед едой и осенил крестным знамением себя и пищу, что согласитесь, не встретишь по нынешним временам и у куда более зрелых людей. Уже не помню, какой предлог был найден мною, чтобы заговорить с ним, но спустя некоторое время мы уже легко общались. Иван, так звали моего собеседника, оказался очень добродушным и контактным человеком. Он впервые побывал в Москве и щедро делился со мной впечатлениями. И признаюсь, его рассуждения удивили и порадовали меня, он уверенно с молодым максимализмом рассуждал о том, что Москву он нашёл в удручающе скверном положении – это его собственное выражение.
- И в чём, по-твоему, скверность положения? – спросил я.
- Именно в скверне, она здесь повсюду! И самое страшное, что грех и порок – даже не удовольствие, а способ существования. Целая индустрия уничтожения человеческой личности на всех уровнях, даже на самых малых и ничтожных. И люди даже не с покорностью, а с удовольствием, или нет, все-таки не верю, чтобы с удовольствием, - он пытался подобрать слово и не находил его.
- Ты хочешь сказать с безразличием? – Предложил я.
- Точно! С безразличием! С безразличием принимают правила не человеческого поведения! Да и безразличие, по-моему, главная черта москвича, если дело, конечно, не касается какой-нибудь прибыли. У нас такого, слава Богу, нет.
- А где это у вас?
- В деревне.
- Не думал, что ты деревенский. – С удивлением отметил я.
- А вы думаете…
- Договорились же на - «ты».
- Извини, а ты думаешь, мы там все спитые и деградированные, как пытается доказать это, ваше поганое телевидение.
- Я совсем не это имел ввиду и телевидение это, как ты метко выразился – поганое, то есть, переводя с языка наших предков – инородное, языческое – совсем не моё.
- Извини – погорячился. Но у нас не пройдут мимо валяющегося, замерзающего человека, не дадут старику умереть одному и мужики какими бы - не были, не будут расталкивать женщин локтями, чтобы занять место в автобусе.
Меня уколола мысль о том, сколько раз я проходил мимо замерзающих горемык и легко успокаивал свою совесть. Я посмотрел на разволновавшегося Ивана и выстрелил глупым вопросом.
- И многих ты в Москве поднял?
- Нет! Я в столице сам упал и чуть не сгинул. Бабушка моя прямо, как в воду глядела, провожая меня, сказала: «Ты там не сможешь, пропадёшь в этом Вавилоне». Прикинь, в фашисты попал! У меня дед на фронте погиб, а я фашист в итоге!
- В каком смысле – фашист?
- Да в прямом и переносном. – Иван всё больше и больше горячился. - Господь меня дурака верно поучил, чтоб не шлялся. Где родился - там и пригодился. Сначала вроде бы всё шло нормально. Устроился на стройку, пару месяцев получал неплохо, своим всё отсылал, у меня дома - бабушка, сестрёнка и отец. Батя у меня, как в деревне его называют – горюшко. Добрый, работящий мужик, но как мама умерла – запил. Электриком в колхозе работает, держат его за золотые руки и безотказный характер. Характер у него, правда - добрый, нам конечно с ним не просто, но в деревне его все, не знаю, жалеют, что ли. Он же всей деревне свет провёл, телевизоры перечинил и прочее барахло, деньги не брал никогда, только, как он говорил, гостинчик. Сестрёнка ещё учится. Жили в основном на бабушкину пенсию и на то, что мы с отцом наработаем. Сам понимаешь, сколько там, в деревне заработать можно. Ну и мне так захотелось, чтоб они пожили нормально, по-человечески, – Иван замолчал, посмотрел в окно, потом на меня и с улыбкой произнёс. – Что-то я отвлёкся, ну а потом как у всех – стали задерживать зарплату, кормить обещаниями, затем вообще перестали платить и как говориться: «пошло, поехало». Я, как мужики наши, не стал ждать – рассчитался, даже часть денег своих получил, думаю потому, что первым был.
- Подожди, а причём здесь фашизм? – перебил я.
- Сначала меня фашистом на работе назвали, с лёгкой руки одной женщины. Поспорили мы с ней об абортах. – Иван остановил свой рассказ, отхлебнул холодного чаю и с каким то - растерянным видом продолжил. - Ужас, женщина мне в матери годится, доказывает мне – пацану, что аборты это – необходимость. Жалко ей видеть ли женщин, которые умирали от рук разных знахарок и проходимцев и как я такой сякой могу решать за них, рожать им или не рожать, зачем нищету плодить, зачем обрекать на страдание и прочая в таком духе чертовщина. На что я заметил, что убийство собственных детей уже давно стало жертвоприношениями - институтам, иномаркам, квартирам и прочему хламу. В общем, что тут рассказывать, я оказался жестоким и злым. Типичным фашистом. Потом уже один паренёк, менеджером у нас работал, меня тем же фашистом нарёк, за то, что я выдумал, что Христос не мир, но меч принёс. Вообще я заметил, меч этот многим покоя не даёт, как это Бог есть любовь и вдруг меч. Ну а теперь я уже и по закону привлечён как фашист или как это звучит: «за возбуждение ненависти или вражды» - 282 статья УК.
- Ну а в это как тебя угораздило? – Задал я вопрос, всё больше проникаясь к парню любопытством и уважением.
- Как? Да ерунда какая-то. Подвозил меня один таксист к вокзалу, ну он там нацмен какой-то оказался, хотя и не похож вроде. Да мне в принципе всё равно кто ты есть – русский не русский. Разговорились мы с ним, так он такоё папёр, что, мол, мы – русские всё пропили, всё продали им, друг с другом перегрызлись и что они нас имеют по полной и будут иметь. Так он меня задел за живое, – Иван взял паузу, потом продолжил – Ну, в общем, поучил я его немного прям в его машине, а он как выскачет, как заорёт и вдруг их уже пятеро. В общем, мне бы туго пришлось, если бы не один паренёк. Налетел он на них, как смерч и так деловито, хладнокровно, умеючи метелил их, припевая: «Вставай страна огромная, вставай на смертный бой».
- Да ты что? – засмеялся я. – Серьёзно? «Вставай страна огромная …»?
- Натурально! – улыбаясь, произнёс Иван.
- Ну вот, а ты говоришь, москвичи равнодушные – вон, человек какую вещь пел, да тебе помогал.
- Да ты прав, не все. – Иван перестал улыбаться, лицо его стало серьёзным, даже скорее напряжённым. - Железный парень, знаешь, в нём что-то такое несокрушимое чувствуется. Виноват я перед ним.
- Ну, а дальше.
- Дальше сгребли нас всех, а эти уроды возьми и скажи, что это мы, мол, на них полезли, мол, чёрные прочь, Россия для русских…
- Грамотные – перебил я.
- Да уж! Потом и родственники их подтянулись и адвокат, оказалось, что двое их всего было и что они потерпевшие, и что нож ихний нашим оказался.
- Слушай, а как имя спасителя твоего?
Иван посмотрел на меня как-то рассеяно и ответил.
- Спаситель. А я не знаю о нём ни чего. Он сказал, что свои его «чокнутым» кличут. Точно ты подметил – спаситель. Он ведь всё на себя взял и уверял меня, чтобы я не считал себя его должником, мол, ему всё равно туда нужно. – При слове «туда» он рефлекторно кивнул головой к левому плечу. - Ответь, зачем человеку в тюрьму нужно по собственной воле?
- Кто же знает, много причин у человека русского для сумы и тюрьмы.
- По собственной воле?
- Что ж и по собственной тоже. – Хотел я добавить – задруги своя, но вовремя одумался – побоялся задеть своего собеседника и без того уже находившегося в расстроенных чувствах.
- Он и, правда, не защищался, а как то вёл себя вызывающе. – Продолжал Иван. – Он не сообщил следаку свои имя с фамилией, от меня добивались, а я и в правду видел его в первый раз. Ты знаешь, он много говорил на следствии того, что и я разделяю и за что переживаю, но я не смог об этом говорить, так как он. Мне кажется, его даже следак зауважал, отвечая на угрозы капитана «чокнутый» сказал, что чтобы он с ним не сделал ему всё только на пользу пойдёт ибо для него смерти нет, а всё остальное рождает терпение, опытность и смирение. Я думаю, что не зря с ним встретился, эта встреча мне меня самого открыла, понимаешь, о чём я?
- Даже очень и что дальше?
- Дальше. Дальше я вот домой еду, а он там. – Иван встал, взял свой рюкзак, посмотрел на меня, как будто хотел, что-то сказать и видно передумав, ушёл. Снова я остался наедине с самим собою, но думы мои были уже об этих ребятах. Я был уверен, что Иван сойдёт на ближайшей остановке и помчит обратно в столицу. А в голове вертелось: «Господи, спаси и помилуй и чуть не вырвалось – твоих фашистов, рабов твоих Ивана и «чокнутого» - имя которого Ты знаешь».