Гербарий из незабудок Часть 2.

                                                                7. ВЕРНОЕ СРЕДСТВО


Мне годик. Лето. Жарко. У мамы много работы. Она белит избу. Её младшая сестра помогает ей. Тётка учится в педучилище и бывает дома только на каникулах. Я, неуложенная вовремя спать, измученная жарой и суетой вокруг, капризничаю. Я мешаю.  "Хватит уросить!" — сердится мама. Уросить — это и есть капризничать. На Алтае так говорят. От маминых окриков я плачу еще громче. Белые волосы льнут ко лбу и разгорячённым щекам, распашонка прилипла к телу. То подвывая, то переходя на рёв, я волочусь за мамой и то и дело попадаю то ей, то тётке под ноги.  Наконец, отвесив мне все положенные шлепки и подзатыльники, мама совсем выходит из себя. "Вот что с ней делать?!"  "Я слышала, — говорит тётка, — чтоб ребёнок перестал уросить, мать ему должна на голову нассать."  Сказано — сделано. Меня хватают в четыре руки, я выгибаясь дугой, захожусь в крике.  А дальше не помню…  В памяти остался только ужас, какого я не знала никогда прежде, и бревенчатая, с круглыми разводами от сучьев, стена у самых глаз.


                                                                 8. МУРАНКА


Муранка — это собака.  Мне чуть больше года и потому я помню её смутно.  Рыжая, пушистая, она казалась огромной.   Вспрыгивая, вставала она  на задние лапы и переднике клала мне на плечи.  Есть где-то в старых альбомах её чёрно-белое фото.  
Но дело вовсе не в собаке.  Дело в кличке, в самом имени её.  В детстве оно завораживало меня.  Мне слышалось в нём что-то сказочное. былинное.  В моём воображении причудливо переплетались Илья Муромец и кошка Мурка, вдруг превращавшаяся в кота Баюна.  Ходит, ходит кот Баюн по цепи, баит сказки, мурлычет песни…  Как подходило это имя и к бревенчатому бабушкиному дому, и к заросшему тенистому садику за ним, и  к гудящим ульям под деревьями, и к алым ранеткам, свешивающимся через штакетник в придорожную пыльную крапиву. Как хорошо и ладно вплеталось оно в невероятно образный язык, на котором говорят на Алтае. 
Вон, вдалеке, горы с белыми макушками. Снег не тает там даже летом. Это белкИ. А самая высокая гора — Белуха. Вот по другую сторону тоже скалы, поросшие ёлками так, что издали кажется, будто они ощетинились. Это Махнаты.  Вдоль речки за домами заросли черёмухи и ивняка. Это забока, потому что она как раз за боком у деревни. Ходить туда одной нельзя. Там, в чёрной вязкой грязи, лежат огромные, как каменные глыбы, свиньи. 
Обо мне говорят, что я сыпучая. Так называют детей, которым непременно нужно куда-то бежать. Всё равно куда.  Вот выскочила за калитку — и бегом!  Мама целый день на работе, а бабушка не поспевает и за хозяйством, и за мной.  И боится, что когда-нибудь она не доглядит и меня сожрут одичавшие за лето кабаны. "И не узнаешь, где." — вздыхает она.

                                                                  9. КРАСАВИЦА


Лето.  Выходные.  Родители дома. Отец копается во дворике с мотоциклом. Мотоцикл  большой, чёрный и блестящий.  Я кручусь рядом с ним.  Мама хлопочет в доме. 
Я вбегаю к ней в комнату: "Расчеши меня!"  Она торопливо проводит мне гребешком по льняным реденьким волосёнкам над конопатой мордашкой. Я снова убегаю во двор. И двух минут не проходит, как я появляюсь с тем же: "Расчеши меня ещё!"  Мама, теряя терпение, зачёсывает мне чёлку в другую сторону и я, довольная, выбегаю вон, но через секунду влетаю к ней с таким отчаянным воем, что она бросает все дела.  "Почему я такая некрасивая?" — реву я. "Кто тебе сказал? — допытывается мама. "Папа! Папа сказал." — плачу я ещё горше. "Что он тебе сказал?" — спрашивает она и смеётся.  "Светка, и почему ты у меня такая страшненькая, как огурец клёваный?" — выдаю я сквозь рёв. Она пытается утешить меня, но я всё завываю и никакие уговоры меня не берут. Тогда мама подводит меня к платяному шкафу с зеркалом во весь рост, встаёт рядом и говорит: "Вот посмотри, я красивая? "   "Да." — всхлипывая, отвечаю я, разглядывая её отражение. "Ну вот! А ты же вся в меня!!!"


                                                                  10. БАБУШКИНА МОЛИТВА


Бабушку зовут Маруся.  Я зову её баба Маня.  Она частенько берёт меня ночевать к себе.  В доме у неё всегда тихо и полумрак. Днём из-за деревьев, подступающим к самым окнам и кустов герани на подоконниках, ночью от того, что лампочка под низким потолком маленькая и тусклая. 
Спим мы вместе.  Кровать узкая, скрипучая.  Сетка прогибается под нами и я заваливаюсь бабушке под бок. Мне неудобно и жарко.  Я ворочаюсь, разбрыкивая ногами ватное одеяло в белом пододеяльнике.  "Спи уже", — говорит бабушка.  Но мне не спится. 
Она обнимает меня горячей рукой и похлапывая легонько по боку, начинает сквозь сон бормотать молитву, чтоб бессонница отступила. "На море-окияне, на острове Буяне лежит чёрный камень."  Я прислушиваюсь к словам, не понимая их значения. "Как встану я, раба Божия Светлана, благословясь, пойду, перекрестясь, из дверей в двери, из ворот в ворота."  Голос бабушки затихает и мне страшно двинуться, потому что я знаю, что будет дальше. Нет, не мрачный остров Буян с набегающими на берег злыми серыми волнами пугает меня сильнее всего. И не то, что мне придётся идти по ночи куда-то далеко от дома, из дверей в двери, из ворот в ворота, хотя это тоже очень страшно.  Если я не удержусь и
пошевелюсь хоть немного, бабушка бессвязно зашепчет дальше, перескакивая с одного на другое: "… уста не глаголят, руки не дережат." Смысл ускользает от меня и заменяется более понятным и от того более пугающим. "Устал Глаголя, руками держит", — сышится мне. И я уже вижу этого страшного Глаголю, который устал, но крепко держит кого-то своими скрюченными пальцами. Сейчас он протнет их ко мне, схватит и никто не сможет мне помочь. Я теснее прижимаюсь к плечу в ситцевой ночной рубашке, укрываюсь с головой и засыпаю.