Дно

Александр Коломийцев

ДНО
Роман


Глава 1

- 1 -

К дыму и удушливому чаду, наполнявшим котельную и ватным облаком закрывавшим перекрытия дырявой крыши, добавились серо-грязные тучи мелкой, как пыль золы, вздымавшейся кверху из топки, как только из нё начали выгребать шлак. Горячий свет, струившийся из раскрытого чрева, обливал трёх чертей. Два из них шуровали тяжёлыми железными клюками, а третий, переминаясь с ноги на ногу, стоял в стороне с эбонитовой коробочкой управления в руках. По покрытым серым налётом физиономиям струился пот, черти смахивали его рукавами, и он, смешавшись с золой, превращал лица в злобно-отупелые маски. Накалившийся металл жалил ладони сквозь рваные рукавицы, и тогда черти вскрикивали человеческими голосами, бросали оземь свои орудия и, тряся руками, громко матерились.
На улице завывал, бесновался ветер, громыхая железными воротами. Несмотря на удушливую атмосферу преисподней, их не открывали, тянули до последнего, когда надо будет вывозить бадью со шлаком. Правая створка неожиданно заскрипела, с натугой приоткрылась и, подхваченная шквальным порывом ветра, распахнулась настежь. Колючий злой вихрь закруговертил золу, запорошил ею сощуренные глаза, набил оскаленные, сипло дышащие рты. Троица, как по команде, повернула головы. От ворот донёсся испуганный женский визг, и в открывшемся проёме показалась высокая и худая, как жердь, старуха, одетая в драное пальто, сшитое когда-то на более полнотелую особу. Появившаяся из черноты ночи, старуха выглядела ведьмой, пожаловавшей в пекло с утренним приветом.
Ввалившиеся щёки, острый нос, неопрятные космы, торчавшие из-под платка, длинная обтрёпанная юбка, прикрывавшая посиневшие от холода ноги, всунутые в стоптанные мужские ботинки с оборванными шнурками и ничем более не защищённые, волосы и кожа нездорового землистого цвета, казались до того ветхими, что сделай старуха резкое движение, они посыпятся с неё клочьями, обнажая сухие ломкие кости, превращали её в злобную карикатуру на женское естество.
Несмотря на плачевный вид, старуха пребывала в весёлом расположении духа. Увидев, что на неё обратили внимание, она выпростала из рукавов пальто озябшие кисти рук, со скрюченными от холода пальцами, и расцвела радостной улыбкой, будто находившиеся перед ней черти, в самом деле приходились дорогими родственниками. Взмахнув рукой, словно полуобнажённая эстрадная дива, в лучах прожекторов выскочившая на подмостки к ревущим от нетерпения поклонникам, она бодро воскликнула:
- Здравствуйте, мальчики, давно не видались! Как живёте? – нерешительно остановившись рядом с застывшей троицей, она робко протянула дрожащие руки над пышущей жаром бадьёй. – Ох, хоть погреюсь.
- Иди, бабка, не мешай. Надоела, - ответил худой и остроносый.
- Здорово, бабуля! Чего не спится? – спросил, сплёвывая чёрную слюну бугаеподобный, с расхристанной грудью.
Третий, усатый, стоявший в стороне, сердито промолчал.
- Курить охота, мальчики, - заискивающе улыбаясь, старуха приниженно заглядывала в лица кочегарам.
- Ну, иди, иди, пособирай бычки, - недовольно проскрипел худой. – Не мешай только.
Старуха мелко и часто закивала головой и, поднявшись на высокую приступку, вошла в бытовку. На правом топчане, закутав голову в пыльные лохмотья и раскидав по лежаку ноги, обутые в испачканные углём сапоги, спал человек. Старуха боязливо съёжилась и, стараясь не шуметь, сделала несколько неуверенных шагов по грязному, заплёванному полу. Окурки валялись везде, но рядом с дверью лежали кучей. Старуха радостно взвизгнула и присела на корточки. Когда ей попадался окурок подлиннее, она довольно хихикала и приговаривала:
- Добрый человек курил. Сам покурил и мне оставил.
Но такие окурки встречались редко, в основном попадались маленькие, только пальцами ухватить.
- Каво? Каво надо? – человек, почивавший на топчане, вскочил, как ужаленный, и вперил в старуху мечущийся взгляд из-под заплывших век. – А-а, это ты, старая! – прохрипел и рухнул назад.
- Спи, касатик, отдыхай. Умаялся, сердешный, - проворковала утренняя визитёрша, не прекращая своего занятия.

- 2 -

Без пятнадцати восемь, как по расписанию, в котельной появился повелитель кочегаров. Скинув рукавицу, он стряхнул изморозь с меха шапки, и обтёр ладонью заиндевевшие усы и бороду. Едва поздоровавшись, коротко сжимая протягиваемые ладони, он, хрустя рассыпанным по полу углём, сходил в насосную. Вернулся оттуда скорым шагом с явными признаками ярости на бородатом лице.
- В чём дело, мужики? Тридцати пяти градусов нет. Это что такое, что случилось? – он переводил сердитые глаза с одного на другого, с подозрением вглядываясь в хмурые лица. – В чём дело, Боря? – взгляд его остановился на худощавом. – Три котла топите…
- Да ты, Константин Иванович, подожди минуту. Дай хоть слово сказать, - разозлился в свою очередь худощавый. – Света больше полсмены не было, хоть четыре котла топи.
- Ну-у, - прогудел толстяк, - два раза отключали.
- Ты бадью вывози, кого стоишь, дожидаешься? – окликнул Борис третьего, застывшего с кнопками управления в руках и готовящегося в свою очередь вступить в перебранку с мастером. – В первый раз отключили в пол двенадцатого, около часа дали. Всё запустили, котлы раскочегарили, опять отключили. В шесть только включили, - он привирал, но не на много, всего на час. – На улице, что, метёт здорово? – он кивнул на шапку с опущенными наушниками на голове Константина.
- Да прилично задувает, - ответил тот, - вас кто меняет, Тарасов?
- Тарасов, Марусенков и этот, молодой, как его? Генка.
- Передай, чтоб кочегарили вовсю, - сказал Константин, несколько смягчившись.
- Да уж они натопят, - с показной иронией ответил Борис и скривил в ухмылке тонкие губы.
- В кандейке опять кто ночует? – голос Константина вновь стал сердитым. – Сколько раз говорил, чтоб выгоняли.
- Ну, кто там, Балабан. Я его куда дену? Выгоняй, ты мастер.
К Константину окончательно вернулась злость и тоном, которым только что выговаривал за температуру, пообещал:
- Я вот грожусь, грожусь да начну с вас по десять процентов премии снимать за каждого ночлежника, тогда перестанете стесняться, - он круто повернулся и с угрожающим видом вошёл в бытовку. Лежавшего на топчане и продолжавшего безмятежно спать пришельца, он грубо схватил за колено и рванул на себя. Разбуженный столь бесцеремонным образом, тот вскинулся, готовый дать отпор, но, увидев перед собой начальство, сник в смиреной позе.
- Коля, я тебе говорил, или устраивайся на работу, или чтоб духу твоего здесь больше не было. Нашёл гостиницу! – приветствовал его пробуждение Константин.
- Костя, ну ты чего такой? – с укором в серых глазах посмотрел на него Коля. – Выйду я на работу, выйду, сказал же. Дай отойду маленько. Ну, - он посмотрел просительно на Константина. – Не могу я сейчас – корёжит всего. Не понимаешь, что ли, мужик же ты. Слово даю, через неделю буду работать. Не могу я сейчас, - Коля потряс головой и передёрнул плечами. – Дай закурить. Сейчас покурю, и пойду с глаз. Чё я, не понимаю?
Константин сунул руку за пазуху и вытащил пачку сигарет. Закурил сам и угостил Балабана.
- Вот в последний раз, Коля. Через неделю ментов вызывать буду, чтоб забрали.
- Нет-нет! – Балабан протестующе поднял руки и засмеялся. – Чего хочешь делай, а ментов не надо, ну их на хрен.

Тарасов пришёл без десяти девять, Новосёлов стоял у крайнего, четвёртого котла и, согнувшись, заглядывал в топку. «Сейчас что-нибудь скажет», - с неприязнью подумал Тарасов и, поздоровавшись, хотел пройти мимо, но Борис задержал его.
- Глянь, - показал рукой в топку, Тарасов перевёл взгляд с неумытого лица Новосёлова, посмотрел на горящий уголь – ничего интересного там не было.
- Ну и что? – заранее готовясь к какой-нибудь каверзе и поэтому, приняв полунасмешливый тон, спросил у своего сварливого сменщика.
- Ты вдоль стенок глянь. Видишь, как мы выгребаем, - и Новосёлов с серьёзным видом пустился в пространные объяснения об отрицательном влиянии оставленной у труб золы на их обогрев.
- Ну, уж ты тоже скажешь. Всё мы выгребли, это из-за труб опять, наверное, насыпалось. Делов-то! Посмотрел бы, что нам та смена сдаёт!
- А ты заставляй дочищать. Смену не принимай, - не уставал поучать его Новосёлов.
- Не принимай! – передразнил Тарасов. – Да у них хоть принимай, хоть не принимай, если они на ногах не стоят. Ты чего не умытый ещё? – свернул он с неприятной темы.
- Я сейчас баньку затоплю, - Новосёлов излил скопившуюся желчь и, сменив настроение, довольно потёр руки. – Вчера вечерком всего наготовил, сегодня осталось только спичку поднести.
Марусенков пришёл раньше, как обычно, и о чём-то толковал с Мамедом.
- То газетку ей дай цигарку завернуть, - говорил Мамед, огрузнув на лавке и выпуская вверх дым.
- Да надоела эта бабка, - поддакнул сзади Тарасова Новосёлов, - вот как привяжется, курить ей край охота.
- Чем она вас допекла, бабка эта? Ходит и пусть себе ходит, окурков, что ли, жалко? – засмеялся Тарасов. – Мне так она нисколько не мешает, - он протянул поочерёдно руку Мамеду и трудившемуся над изготовлением самокрутки и неизвестно кому кивавшему головой Марусенкову.
Из душевой доносился плеск воды вперемежку с взвизгиванием и матерками. Тарасов достал из раскачивавшегося железного шкафчика задубевшую робу, пропахшую потом рубашку с почерневшим воротником и манжетами. Скинув чистое, поёживаясь и вздрагивая всем телом от прикосновений волглой ткани, принялся натягивать на себя рабочее. Шум в душевой стих, и оттуда вышел озябший Бульдозер. При виде покрытого грязными потёками мощного тела, по которому волнами пробегала дрожь, сотрясая основательный слой подкожного жира, Тарасову стало смешно, и он спросил:
- Ты чего там пищал?
- В-вад-да х-хал-лод-д-дная, - ответил, постукивая зубами, Бульдозер, - и мыться не стал, м-мор-рду кое-как с-спол-л-лосс-нул.
- Вот вы натопили! – посмеиваясь, сказал Тарасов. Новые сапоги были с низковатым подъёмом и, заталкивая в них ноги в шерстяных носках, он затопал по мокрому полу.
Бульдозер, пачкая полотенце, растирался до красноты, пробурчал обиженно:
- Света полсмены не было. Вам Константин велел кочегарить до упора.
По пути к котлам Тарасов заглянул в насосную. Тонкая чёрная стрелка манометра конвульсивно трепыхалась посередине между двойкой и тройкой, торопливо позванивая сцеплением, работал подкачивающий насос. Он присел над обраткой и, вынув из гнезда, и не удовлетворившись мутным освещением запылённой лампочки, повернул его к падавшему из окна свету. Верх красного столбика упирался во второе деление над тридцатью. Тарасов присвистнул. Не мудрено, что Бульдозер дрожал, как мокрый цуцик. Какой-то деятель из доморощенных знатоков человеческих душ, изобретя дополнительный стимул кочегарам, велел врезать горячую воду в душевую в обратную магистраль, после подпитки.
Марусенков уже подкидывал в третий котёл, в четвёртом из-под дверок вырывалось рыжее пламя с клубами чёрного дыма. Тарасов открыл топку первого и взялся за стоявшую у стены лопату. Набросав угля, он выпрямился, опираясь о черенок, и смахнул со лба пот.
- Давай уголь к котлам возить? – предложил подошедший вразвалку Марусенков.
- Покурим. Чего зря перекидывать. Трактор есть, натолкает, тогда навозим и к первому, и к четвёртому сразу.
- Давай покурим, - согласился Марусенков и придирчиво оглядел пространство перед котлами с подъеденными кучами угля. – Пока хватит.
Они зашли в бытовку, и Марусенков взял с окна недокуренную самокрутку, но Тарасов протянул сигарету.
- На, держи, - Презентуемые сигареты способствовали сближению, и он на них не скупился. – Чего это у них температура такая низкая? Вроде трезвые все. Бульдозер про свет что-то толковал, да я не расспросил.
- Отключение два раза было, - объяснил Марусенков, он затянулся несколько раз и добавил: - Новосёлов и не пьёт второй год. Мамед с Бульдозером закладывают, особенно Мамед. А Новосёлов нет, этот завязал. Пока пил, вроде нормальный мужик был, а бросил, злой стал, кого-то строит из себя. Тьфу! – Марусенков даже сплюнул от одного воспоминания о трезвом Новосёлове. – Погоди, ещё узнаешь.
- Да уж какой-то он чересчур привередливый, - согласился Тарасов. – Опять учил котлы чистить.
- Подь он!
Тарасов, закрученный ветрами перестройки, приехал из города и жил в райселе третий год. Люди, окружавшие его, принадлежали совершенно иному кругу, и сходился он с ними тяжело и трудно. Словоохотливый Марусенков выполнял на добровольных началах роль живого справочника «Кто есть кто?». Но, как Тарасов отмечал про себя, скрывая иронию, персонажи райсельской комедии воспринимались Марусенковым несколько однобоко.
Снаружи послышался лязг открываемых дверок и скрежет лопаты об уголь. Марусенков взглянул на дверь.
- Генка пришёл. Подбрасывает.
Генка Казанцев был самым молодым в их смене. Ему ещё не исполнилось и тридцати. Пять лет он водил совхозный самосвал, но, несмотря на все выгоды, которая даёт машина в сельской жизни, оставил полтора года назад свой самосвал, предпочтя живые деньги на калыме призрачной совхозной зарплате. Но жизнь менялась с каждым днём. То, что вчера сулило выгоду, сегодня оборачивалось прорухой. Этим летом все стройки, как обрезало. Строили те, кто ворочал такими деньгами, которые Генке и не снились, но работу у них перехватывали армяне и прочие лица кавказской национальности. Генка пробовал сойтись с ними, но они брали только своих. Он уже подумывал вернуться на старое место, но совхозная шоферня сама сидела без дела и, потолкавшись в гараже, Генка ушёл восвояси, к начальству даже заходить не стал. Так он и перебивался всё лето случайными заработками, хватая на лету то, что оставалось от солидных строителей, то тротуар подремонтировать, то фундамент долить в неудобном месте, то доштукатурить. Осенью ушёл в котельную, прошлую зиму кочегарил два месяца и дело было знакомое. Пока сезон не кончился, продолжал подрабатывать то тут, то там, благо сила была не меряна и позволяла ворочать с утра до ночи. Да и выглядел он парнем, ничего себе. Тарасов с Марусенковым, глядя на его виноватую улыбку, отпускали со смены, но зато он и вкалывал за двоих.
К десяти пришёл погрузчик и натолкал угля под самые дверки третьего котла. Они начали грузить бадью, но втроём только мешали друг другу, и Тарасов ушёл подбрасывать. Поначалу, когда он только сделался кочегаром, эта несложная операция никак не давалась ему. Уголь с лопаты падал кучками или, ударившись о дверную рамку, падал тут же, возле дверки, и его приходилось потом разравнивать тяпкой. Постепенно движения у него стали выверенными, и уголь с лопаты летел веером по всей топке. Тарасову даже нравилось смотреть, как малиновый жар постепенно прятался под чёрным покрывалом. Над форсунками сквозь него прорывались струйки дыма и пламени. Вначале они бывали робкими и тонкими, на глазах набирали силу и рвались вверх, освещая адское чрево. Задняя стенка, не закрытая трубами, представлялась стеной гибнущей в пламени крепости, а трубы, установленные по бокам, выглядели сатанинским органом, исполнявшим мессы по заказам грешников.
Чтобы не сидеть без дела, Тарасов кидал уголь с запасом, сбивая пламя. Котёл рассердился и жахнул в лицо тугим зарядом раскалённого дыма и искр. Он прикрыл вертушку дутья, но дым всё равно не помещался в дымоход и устремился через дверки в котельную.
- Крематорий, - сказал Марусенков, пробираясь боком мимо бадьи по свеженатолканной куче угля к первому котлу. – Куда ты столько кидаешь?
- Ничего, реже подбрасывать будем, а то бегай каждые десять минут.
Управившись возле котлов, все трое сошлись в бытовке на перекур. Генка, не присаживаясь, переминался с ноги на ногу, смущённо поглядывая на выжидающе смотревших на него товарищей.
- Я схожу, - сказал он полувопросительно, обращаясь сразу к обоим. – К двум вернусь.
- Ну, иди, иди, - разрешил Тарасов. Генка ему нравился своей незлобивостью и добродушием.
- Да мне чё, иди, если надо, - Марусенков пожал безразлично плечами. – Ты где калымишь-то? Морозы уже трещат.
- Да магазин крашу, - Генка махнул куда-то в сторону рукой, с зажатой между пальцами сигаретой, и сказал, оправдываясь: - Всё, последний калым. Сегодня бы панели докрасить, а завтра целый день свободен, полы бы заделал.


- Заколебали сегодня, жители эти, не успел на работу придти, телефон аж подпрыгивает, - говорил Леонид Дмитриевич Гаврышев, главный инженер комхоза, Константину Ивановичу, когда они, срезая угол по хрусткому ломкому ледку, сковавшим широкую лужу, свернули в переулок, ведущий к водонапорной башне. – Что у тебя стряслось? Не топили ночью?
- Свет же отключали, полночи не топили, а трассы завоздушены, пока прокачает…
По мостовой ехал неопрятный легковой УАЗик, покрытый брызгами и потёками примёрзшей грязи и, замолчав, они отошли на обочину.
В здании водонапорной башни было тепло и людно. Пятеро человек, сидевших и толкавшихся в тесной комнатушке, создавали сутолоку.
- Здорово, мужики! – зычно произнёс Леонид Дмитриевич, распахнув дверь и впуская в помещение поток свежего воздуха, колыхнувшего пласты сизого дыма.
Ему ответили вразнобой и замолчали, ожидая указаний.
- Что, обогрелись? Давайте, ноги в руки, и марш по многоэтажкам, - голос главного инженера звучал уверенно и слегка насмешливо.
- Кого делать-то, Дмитрич? Подмотки и той нету! – ответил пожилой с самокруткой во рту. – Ходим, ключами брякаем, и вся работа, - он поёрзал на лишённом спинки и почерневшем от длительного употребления стуле и опустил глаза.
- А у меня так и ключей нету, - поддакнул молодой в коричневой болоньевой куртке с прорехой на рукаве и шапочке с несерьёзным помпончиком.
- Ладно, ладно, знаю я всё, и про обмотку, и про ключи, сейчас наговорите мне две бочки арестантов. Давайте, вначале воздух спускайте, и потом по подвалам…
- Конечно, по подвалам! – перебил молодой с помпончиком, - там воды по колено, а у меня сапог нету, - и, выставляя на всеобщее обозрение, он поднял ногу, обутую в лопнувший по шву ботинок. – В этих, что ли, по воде шлёпать?
- Ну, у тебя уж что, сапог дома нету?
- А вот нету! – с вызовом отвечал молодой. – Зарплату не платите, спецодежду не выдаёте. За бесплатно по грязи лазить, тоже, нашли дурачков.
- Ну, знаешь, не нравится работа, – ищи другую, - возмутился Леонид Дмитриевич, - я тоже не получаю, а работаю, не ною.
В благодушный вначале тон вплелись командные нотки, и, окаменев лицом, он выпроводил сантехников на улицу, распределив по многоэтажкам. Дверь в противоположной стене комнаты открылась, и через неё вошёл невысокий, с несколько оплывшей фигурой мужичок в промасленной телогрейке, вытиравший ветошью руки.
- Что, Дмитрич, всех разогнал? Так они тебя и послушались, отседа ушли, где-нибудь на чердаке соберутся. За ними с палкой ходить надо. Какая работа, зарплату который месяц не получаем, - проговорил он писклявым голосом.
- Ладно, - отмахнулся Леонид Дмитриевич. – Проверил дизель, Григорьич?
- Проверил, проверил. В порядке он, заправлен, масло в норме, вода залита, сейчас заведу, всё до конца проверю, как договаривались.
- Так ты не передумал? Может, возьмёшься всё-таки?
- Я же сказал, - гладко выбритое, блинообразное лицо Григорьича сморщилось в елейной улыбке не вязавшейся со смыслом разговора, но дополнявшей тон его голоса и взгляды, которые он бросал на главного инженера. – Сто пятьдесят будете платить – берусь, а на меньшее я не согласный. Сам подумай, охота мне по ночам за спасибо к этому дизелю шарашиться?
- Да я не против и на сто пятьдесят, Стебельцов не соглашается.
- Знаю я, Дмитрич, знаю, - Григорьич доверительно похлопал главного инженера по плечу. – Мы ж с тобой друзья. Уговаривай начальника, пусть платит, а нет – так сам пускай бегает. За сотню не найдёт он никого. Сто пятьдесят и то мало. А без дизеля никак не обойтись, сейчас морозы начнутся и отключают каждый день. Сегодня переполох был, а дальше, что будет? Ну, а ты что стоишь, как сиротинушка? – спросил он у Константина, подпиравшего стенку.
- Стаканы давай, разболтался старый, никакого порядка нет, - ответил Константин, извлекая из внутреннего кармана куртки бутылку.
Григорьич хихикнул и, присев, достал из шкафчика два мутных граненых стакана.
- А себе? – спросил Леонид Дмитриевич.
- Так я же закодировался, - пропищал Григорьич, - мне теперь без надобности.
- Нам больше достанется! – хмыкнул Константин, срывая зубами белую крышечку.


Не успели докурить сигареты, как снаружи послышался шорох осыпающегося под чьими-то ногами угля, и в бытовку вошли мастер и главный инженер. Кряжистый, с рубленным, красновато-свёкольного оттенка лицом (краснорожий – подумал про себя Тарасов), инженер остановился посреди бытовки и заговорил тем уверенным и одновременно снисходительно-покровительственным тоном, с которым обращаются к простому люду особого рода начальники, непоколебимо уверенные в своём знании и понимании работяги, и нюхом чуящие все его тайные помыслы.
- Здорово, мужики, почему сидим?
- Да как сидим, - ответил внутренне напрягшийся Тарасов, всё ещё не свыкшийся с подобными окриками в свой адрес. – Угля в топки накидали, зашли перекурить, - и он демонстративно выбросил окурок.
- Что-то больно долго курите, мы с Константин Ивановичем двадцать минут по котельной ходим и никого не встретили.
- Ну, не знаю. Я сигарету десяти минут не курю, сейчас только выбросил. Где вы могли двадцать минут ходить и никого не встретить, непонятно. Может, вы за котлами путешествовали, так мы с этой стороны, где топки, были, - он укорял себя за взятый тон, который не принесёт ничего доброго, но слова сами слетали с его кривившихся в вызывающей усмешке губ. Он не опускал глаз перед засопевшим инженером, и боковым зрением наблюдал, как медленно закипает Константин.
- А почему вас двое, где третий?
- Сейчас придёт, домой сбегает. Он у нас отпросился.
- Как это он у вас отпросился? Сколько раз говорить, пришёл на смену, значит, работай и нечего по деревне шастать, - возмущённо воскликнул Константин. - Вот влеплю прогул, он у меня докалымится. Самая разгильдяйская смена у вас!
- Дело ваше, - продолжал свою мысль Леонид Дмитриевич, - отпустили, так и работайте за него. В топки надо кидать, кидать и кидать. На улице мороз, на обратке тридцать пять градусов, а вы посиживаете, - лицо инженера наливалось тёмной кровью, учащённое дыхание долетало до распекаемого кочегара и Тарасов подумал: «Однако на вчерашнее сегодня уже свежачка залил, и порядок решил навести».
- Такую температуру, как вы держите, можно вдвоём на двух котлах лёжа на боку держать, а вас трое. Если один лишний, можно и сократить кого-нибудь, - Константин не отставал от Гаврышева и вносил свою лепту в поднятие духа кочегаров.
- Сокращай, тебе кто не велит? – в тон ответил Тарасов. – Ты же знаешь, что ночью электроэнергию отключали. Как мы температуру сразу подымем? И, вообще, вы, что не видите, насос на подкачке без остановки молотит. Мы же холодную воду греем. Наверное, надо утечку устранить. Или как?
- Топить надо как следует, вот как. Каждому становиться против котла и кидать, и кидать, и кидать, - прервал его Леонид Дмитриевич.
- Ну, ясно теперь. Так мы и будем делать, - ответил заносчивый кочегар, всовывая руки в задубевшие верхонки.
За спиной главного инженера встал Марусенков, и тоже решил высказать своё мнение.
- Уголь-то, Дмитрич, чёрный, а не бурый, ему время прогореть надо давать.
Марусенков говорил, не споря, вполне мирным тоном, вслед за напарником надевая рукавицы и готовясь идти к топкам. Но от его реплики терпение у Леонида Дмитриевича кончилось. Не меньше, чем Тарасова возмущал образ действия начальства, его выводило из себя поведение кочегаров. Разрубая энергичной рукой воздух, он отчеканил, как припечатал:
- Мужики! Всё, хватит! Хватит мне лапшу на уши вешать! Хватит! Начали, одному подкачка мешает, другому уголь не такой. Я таких песен уже наслушался. Становитесь у топок и кидайте, и кидайте. Я сам кочегарил, знаю. Не нравится такая работа, никто не держит. На улице очередь стоит, только свистни. Всё. Идите работайте.
С лязгом и скрежетом Тарасов отшвыривал лопатой дверки топок и свирепо швырял и швырял уголь, пока его толстый слой полностью не заваливал пламя и только голубоватые сполохи испуганно метались по чёрно-дымной поверхности.
- Чего ты на дурака внимание обращаешь? – успокоил его ничем не прошибаемый Марусенков. – Знаю я его. Как сельхозкорягу заушно кончил, так в начальство и вылез. Всё прошёл, и всё при портфеле. То в Сельхозтехнике, то в совхозе, то в комхозе… Как же, заставишь его лопатой работать, - Марусенков хихикнул. – Идём посидим, покурим.
- Погоди, - нервозно поморщился Тарасов.
Возмущённая душа требовала действия. Тупое перекидывание угля её не удовлетворяло. По проходу за первым котлом он вышел из котельной. Дымососы окутались плотными облаками гари, тридцатиметровая труба, исторгая из себя на полнеба жирные клубы дыма, неслась навстречу облакам. Новосёлов хоть и занудливый мужик, а поучиться у него есть чему. Обойдя бетонный постамент, Тарасов прошёл вдоль квадратной трубы дымохода. Припоминая наставления сварливого сменщика, нашёл кусок алюминиевой проволоки. Остановившись возле рукояти заслонки и опустив её, закрепил в среднем положении. Тоже самое проделал со второй. Начальнички тоже! Ходят, как надсмотрщики, неужели нельзя вникнуть, посоветовать чего-нибудь? Довольный собой, он вернулся в кочегарку и пулей вылетел назад. Всё помещение заволокло густым дымом и ему пришлось поневоле открывать только что прикрытые дымоходы.
- Ты кого химичишь? – встретил его вопросом выглядывавший из насосной дядь Саша.
- Дымоходы прикрывал, всё же в белый свет летит.
- Да они, дымоходы, копотью заросли, еле тянут, кого ты прикрываешь? Новосёлова наслушался? – дядь Саша вернулся в насосную и склонился над резервным насосом, продолжая набивать грундбуксу сальниковую набивку.
Тарасов зашёл вслед за ним. Подкачивающий насос по-прежнему работал, нагнетая в систему холодную воду. Он зло сплюнул.
- Так, конечно, не натопить. В этой шарашкиной конторе за теплотрассами кто-нибудь смотрит?
- Ты чего забегал? – с ехидцей спросил дядь Саша. – Начальство хвоста накрутило? Правильно, нечего по топчанам валяться, работать надо. Твоё дело лопатой наяривать, а за теплотрассами и без тебя есть, кому смотреть. Понял, милок? – дядь Саша поднял от насоса голову и подмигнул.
Тарасов ничего не ответил и пошёл в бытовку. Кто-то кого-то не понимал. То ли он острого на язык ветерана, то ли ветеран принимал его за обыкновенного сачка.
Нервными движениями он вытряхнул из литровой банки на угольную кучу, заполнявшую её едва не на половину старую заварку. Сходил с чайником за свежей водой, залил в банку, и, сунув в неё самодельный кипятильник, сел на топчан. Марусенков мусолил самокрутку и исподтишка наблюдал за его угловато-резкими движениями. Тарасов глубоко вздохнул и швырнул в изголовье лыжную шапочку, в которой ходил на работу.
- Не пойму я начальство наше. На аварийный дизель не могут человека найти, трасса течёт, а они знай, кочегаров шуруют. Царское ли это дело, - хмыкнул он, укладываясь на твёрдые доски, - кочегаров гонять – мастер есть. А у главного инженера другие заботы. Сейчас морозы-то, утром всего десять на градуснике было, к обеду вообще до нуля подымится, и то натопить не можем. Трасса дырявая, а они знай кочегаров понужают. Собирай теплотехников, сантехников, и иди ищи утечку. Великое дело сделал – кочегарам хвоста накрутил.
- Это ж проще, - поддакнул Марусенков. – То по подвалам, по темноте да по грязи лазить. Да он датый уже, не понял разве? Брось ты о нём переживать. Поорал, поорал, душу успокоил и ушёл. – Марусенков закончил сооружать цигарку и, наполняя бытовку едким дымом самосада, принялся ругать всё подряд – начальство, собственную жену, незадавшуюся жизнь.
Из его многочисленных отступлений в дебри памяти, Тарасов никак не мог понять, кто же виноват в том, что жизнь Василия пошла наперекосяк. То ли жадоба-жена, увешавшая коврами всю квартиру и которая всё не могла насытиться и требовала денег всё больше, и больше, и бедолаге Васе приходилось горбатиться с утра до ночи. А вот отвести душу, посидеть по-человечески с мужиками, ни-ни, даже и не заикайся. На какие только ухищрения ему не приходилось пускаться, зато уж и отводил он душеньку, когда это удавалось. То ли вина в этом лежала на змеюках-начальниках, гонявших его всю жизнь с места на место.
Вода в банке забурлила, выплёскиваясь через край. Двумя пальцами, не дыша, Тарасов выдернул вилку из разбитой розетки и подвесил кипятильник на гвоздик. Сыпанув на ладонь заварки из кофейной банки, он, прищурившись, примерился и добавил ещё. Опрокинув горсть в кипяток, закрыл банку обрывком газеты и надел рукавицы.
- Пока заварится, сходить подкинуть, - пробормотал в пространство, но был остановлен напарником.
- Отдыхай, Юра, я подкину.
- Ну, давай, - Тарасов остановился и, в ожидании чая, прилёг на топчан, свесив на пол ноги.
Марусенков вернулся через четверть часа со злорадным выражением на лице.
- Всё, зашлаковалось! Пламени толком нету. Чёрный уголь не бурый, ему прогореть надо давать, так разве докажешь. Кидайте, кидайте, - передразнил он главного инженера. – Накидали! – и безнадёжно махнул рукой.
- Температуру не глядел?
- Чуть больше тридцати восьми. Больше и не подымится. Подкачка вовсю молотит. Я сегодня и не видал ещё, чтобы помпа отключалась.
Долго молчать Василий не умел.
- Я тут всё обошёл, - рассказывал он. – В Сельхозтехнике механиком работал. Я же технарь кончил, - сообщил он, ожидая расспросов, но Тарасов промолчал и Марусенков продолжал рассказывать, как не поладил в Сельхозтехнике с начальством и ушёл слесарить в совхоз. – А летом на стройках калымил. Сейчас со стройками глухо. Денег ни у кого нет, у частников бывает, заведутся, да и то редко. А я ведь, что угодно заштукатурить могу, - объяснял он с хвастливыми нотками в голосе, - и цементом, и глиной. А что выпито на этих стройках было-о! – закончил он на мажорной ноте.
«Поэтому и обошёл всё, что выпито столько было», - подумал про себя Тарасов.
Чай заварился крепкий, но не настолько густой, как у ветерана коммунальной службы. Он уже пробовал дядь Сашиного «тоника» и от стограммовой дозы у него свернулся язык в трубочку.
Вернулся Генка, весь в облаке нитроэмали, и, поддёрнув куцую курточку, сел с сигаретой рядом.
- Гена, ты не очумеешь? – спросил он, подымаясь. – От тебя же прёт отравой, а ты ещё куришь.
- Ох, не говори, надышался, аж круги перед глазами, ничего, сейчас покурю, пройдёт.
Они отпустили Марусенкова на обед и взялись за лопаты. Только закрылись ворота за Марусенковым, как опять раздался скрип, и появился Ванюшин с Барышевым. Ванюшин кутался в потёртую дублёнку, надетую прямо на майку, будто на пять минут из избы выскочил. Сунув мимоходом руку, устремился в бытовку, спросив скороговоркой:
- Есть кто, или никого нет?
Тарасов ответил, не скрывая иронии, это была именно та смена, про которую он говорил Новосёлову:
- Если нас с Генкой за людей не считаешь, то никого, - он пожал безвольную руку Барышева и дал ему закурить.
Благодарный Барышев начал объяснять, что не стоит так упираться, как они упираются, но Ванюшин уже тянул его за рукав вон из котельной.
Пока Тарасов управлялся с четвёртым, дорвавшийся до лопаты Генка, досыта накормил огнедышащие пасти первого и третьего, и, подойдя к товарищу, сказал: «Уф-ф!» Помещение котельной наполнилось чадом, и внутренность её скрылась в удушливой мгле, только лампочки светились красными маячками. Они переглянулись и, не сговариваясь, вышли на свежий воздух. Отойдя на десяток метров, Тарасов оглянулся. Из ворот, из-под крыши, из щелей, которых он раньше не замечал, валил дым, словно котельная сама запылала. Ему казалось, что и у него из ушей и носа валят клубы дыма. Он вздохнул полной грудью, но чистый воздух прошёлся абразивной струёй по лёгким и из груди вырвался надсадный кашель.
- Вот это мы накочегарили, - сказал он довольно усмехающемуся напарнику.
Они дождались, когда в котельной посветлеет и, продрогнув на холодном ветру, вошли в тепло. Во втором часу, чтобы не идти по улицам страшилищем, Тарасов, обрызгавшись упругой струёй, умылся из спускного вентиля горячей водой и тоже отправился на обед.

- 3 -

Чистить начали в половине четвёртого. Генка, словно богатырь-копьеносец, вооружился увесистым «шилом» и сунул его в топку, отрывая шлак. Веса его не хватало и раскалившееся «шило» только гнулось. Тарасов навалился рядом, и спёкшийся шлак приподнялся огнедышащим айсбергом.
- Вот это да-а! – восхитился юный богатырь.
Пока они раздалбливали испечённый за полсмены пирог и тяпками подтягивали отломленные ломти к дверкам, Марусенков, ругая нехорошими словами тельфер, поминутно спотыкавшийся на переболевшей энцефалитом балке, подвёл бадью. Рискуя получить зубодробительный удар обратным концом тяпки, стоял сзади и заглядывал через плечо в топки.
Раскалённые куски шлака, как тающее масло, оплывали на глазах, жар наждаком гладил лица, казалось, даже сами глаза накалились и обжигают глазницы.
Пока чистили котлы, в бытовке собралось общество.
Вернулся на ночлег напутешествовавшийся по деревне Балабан, пришли искавшие человека Ванюшин с Барышевым, нашедшие его в лице Мамеда, последним притопал, переставляя ноги, как ходули, Кудлатый. Как началась свара, Тарасов и не заметил, скорей всего не сразу, а так – слово за слово и пошло, поехало. Вначале он не обращал на них внимания, пьют себе мужики, и пусть пьют.
Балабан с пафосом шекспировского героя разводил руками и восклицал: «Да разве ж они нас понимают?! Это ж быки!» Кудлатый пытался вставить и своё слово, но у него получалось только неразборчивое мычание. Мамед объяснялся в любви к товарищам и обещал всем прочим свернуть головы. Верховодил застольем Толька Ванюшин, тридцатилетний блондин с бледным нездоровым лицом. Молчал лишь Витька Барышев, он сидел на краю лавки, привалившись плечом к стене, и всё норовил устроить голову на скрещённых на столе руках. Тарасов, подкинув в котлы, заходил в бытовку, садился на противоположный топчан и, склонив голову, рассматривал пол. Поначалу, когда разговор заходил о котельной, они разговаривали с ним как со своим. Балабан с Мамедом стрельнули у него по сигарете, но вот уже Ванюшин, вытаращив белёсые глаза, скачет по комнате и кричит, что таких фраеров, как Тарасов, надо в топке сжигать.
- Чё скалишься, чё скалишься? Сказал, в топку засуну, сейчас засуну.
- Попробуй, засунь, - ответил Тарасов, растягивая слова, чтобы скрыть ярость, охватывавшую его и от которой он начинал заикаться, и поэтому принимаемой некоторыми за испуг.
- Ты так не говори! Так нельзя говорить! – кричал пылающий от любви к друзьям Мамед, когда Тарасов не выдержал и послал Ванюшина куда подальше.
- А ему, почему можно так говорить? – гнев оставил Тарасова и он заговорил с полупрезрительным спокойствием, пытаясь поставить Мамеда в тупик логикой, в тоже время понимая, что в данных обстоятельствах она ни к месту. – Ему, почему можно меня оскорблять?
Мамед твердил одно:
- Не говори так! Нельзя людей ругать, пожалеешь!
Уже всё застолье недобро глядело на Тарасова, чуя в нём чужака, оскорбившего их в лучших чувствах. «Однако в драку полезут, а мне одному не отбиться, не успею и за лопатой выскочить», - думал Тарасов, глядя на искажённые злобой и алкоголем лица. Генка, как назло, ушёл домой перекусить, а Марусенков, едва разговор перешёл на повышенные тона, потихоньку выскочил за дверь. Забыв все свои пространные рассуждения о том, что пьяный не работник, он, как только назрела необходимость в подпитке стола, в расчёте на дармовщинку, с готовностью сбегал в магазин. Собственно, с этого всё и началось.
За столом сидело пятеро, а посудин было четыре. К тому же Барышев, как ухватил кружку, так и не выпускал её из рук. Душа у Вити не затухала, а нутро не принимало. Судорожными глотками он затолкал в себя водку и протянул пустую кружку Кудлатому, взявшему на себя роль виночерпия, но в этот момент водка попалам с зеленоватой тягучей слизью изверглась из недр пищевода, и он еле успел подставить под неё кружку. Не понимая, как такое могло произойти, он бессмысленными глазами разглядывал содержимое посудины.
- Пей, не выливай! – заорал Мамед. – Не глядите на него, не мешайте.
Барышев послушно сделала второй заход, а Кудлатый, налив половину свободной кружки, развернулся от стола и протянул её млеющему в ожидании Марусенкову. Тот не заставил себя ждать, и осклабясь, и, блестя благодарными глазами, принял заработанную дозу и вернул освободившуюся кружку. Кудлатый вновь наполнил её и за компанию позвал Тарасова:
- На, держи!
К его удивлению, Тарасов отказался.
- А чего так? Больной, что ли? Давай не задерживай, мужики ждут.
- Да почему больной, - рассердился Тарасов, - не буду, да и всё. Отвяжись.
Но крепко захмелевший Кудлатый привязался с водкой, как репей. Мамед громко требовал пустую кружку и злился на обоих. Тарасову бы встать да уйти от греха подальше, но к концу смены он чувствовал усталость, топки были только что закиданы, и хотелось передохнуть. Приставания Кудлатого выводили его из себя и, презрев инстинкт самосохранения, с расстановкой, чтобы было доходчивей, объяснил, что на работе не пьёт, не приучен, а дальше пошло слово за слово.
- Ишь ты, на работе не пьёт, так ты что, коммунист? – спросил с издёвкой настырный виночерпий.
- Коммунистов убивать надо, - обернулся от стола Мамед, - на столбах сволочей вешать.
- Тебе-то они что сделали? – не сдержавшись, спросил брезгливо Тарасов.
Тут в свою очередь вскинулся Ванюшин. Словно шилом изо всей силы ткнули снизу. Едва не опрокинув лавку, выскочил из-за стола и суматошно забегал по комнате.
- Мы тут все демократы, - истерично выкрикивал он, брызгая во все стороны слюной и показывая обеими рукам на застолье. – А тебя мы не знаем. Ты кто? Правда, что ли, коммунист? Нам тут коммунистов не надо. Сейчас в топке сожжем, и костей не останется.
- Кого на него глядеть? Это ж бык. Его учить надо, - подал от окна голос Балабан, и даже сделала движение встать.
Уж от Кольки Балабанова такого подвоха Тарасов не ожидал. Балабан пил без просыпа почти две недели и жил безвылазно в котельной. Они подкармливали его в ночную смену, когда тот, вздрагивая то ли от кошмаров, то ли от озноба, просыпался, взъерошенно садился на топчане, тараща на них непонимающий взгляд. А уж сигарет они с Генкой передавали ему, наверное, не меньше, чем сами выкуривали.
Вернулся сытый, благоухающий флюидами довольства Генка и, сев рядом с Тарасовым, спросил, в чём дело, что за непонятные крики. Тарасов плечами пожал и ничего не ответил. Кончилась свара, так же как и началась – сама собой.
Пришли братья Голиковы, и старший, круглолицый Генка, вытащив из-за пазухи распутинскую бутылку самогона, водрузил её на стол. Внимание сразу же, как по мановению волшебной палочки, переключилось на братьев.
- Чистить когда будем? – спросил у Тарасова Генка. Тот посмотрел на часы. Они показывали почти половину восьмого.
- Да пора уже, - ответил он, и в предвкушении горячего конца смены, с хрустом потянулся.

Глава 2

- 1 -

В райселе с необычным названием Берёзовая Роща, Тарасов появился два года назад. Этому предшествовал примерно год логических размышлений и душевных терзаний.
Мир менялся на глазах, и в нём нужно было найти своё вполне определённое место. Логика убеждала, останься он на заводе, вполне вероятно, как поилец и кормилец в скором времени может превратиться в о-очень маленькую величину, неуклонно стремящуюся к нулю. Кроме обеспечения средств к существованию, новое место под солнцем должно сохранить то чувство морального удовлетворения и комфорта, которое бывает у человека, знающего себе цену, добывающего хлеб насущный трудом, не испытывая при этом потребности ловчить, угодничать и пихаться локтями. Постепенно, он всё больше и больше склонялся к мысли о переезде в деревню. Вначале такая идея ему самому казалась фантастической, но, размышляя, он находил в ней всё больше и больше достоинств. Становиться стопроцентным крестьянином, он не собирался. Основное применение своим способностям надеялся найти в каком-либо небольшом предприятии, которые, как грибы после дождя, должны возникать сейчас в деревне. Одновременно с этим, он предполагал развести собственное хозяйство. Коров, по правде говоря, он видел в основном на экранах и картинках, а живьём не ближе десяти метров. Но не боги горшки обжигают, при желании можно обучиться и крестьянскому труду. Городским жителем Тарасов был во втором поколении. Индустриализация когда-то призвала его родителей от земли в город, теперь деиндустриализация делала обратный ход. Тяга к земле, о которой так много и вдохновенно писалось и говорилось, почему-то в нём не просыпалась. Ему вполне хватало четырёх дачных соток. Как он предполагал, за запахами сеновала, парным молоком и сельским привольем, стоит тяжкий, потный труд, способный любого человека привести из экзальтированной восторженности в нормальное состояние. Иллюзий о жизни простодушных селян он не питал, но был уверен, что в деревне ему не придётся «крутиться», и там по-прежнему можно будет оставаться человеком. Своими идеями он ни с кем не делился, поэтому не облекал в слова, а только ощущал их смысл.
Душевные терзания вызывало в нём предстоящее увольнение с завода, на котором проработал больше десятка лет. Не уподобляется ли он, в глазах окружающих, крысе, бегущей с тонущего корабля? Но действительность, и ближняя, и дальняя, убеждала, что крысы выглядят несколько иначе, а он среди катаклизмов, рушащих небесные светила, и атмосферы всеобщего помешательства, со своими страданиями выглядит смехотворно.
Окончательную точку в изнуряющем самоедстве и бесконечном взвешивании «за» и «против» поставило посещение им тракторного гиганта, на который его завод поставлял комплектующие, и куда он отправился уладить кое-какие вопросы о сроках.
Сокращая путь к одному из цехов, на котором замыкалась миссия Тарасова, они с инженером, ведущим с ним дела, пошли напрямик, через склад готовой продукции. На погрузочной площадке, отворачивая лицо от секущего ветра, Тарасов остановился, как вкопанный. Перед ним ровными рядами теснились тракторы. Он перевидал их, наверное, тысячи, готовых и на разных стадиях сборки, но те стояли в цехах, а эти готовились к отправке. Сиденья, рычаги, рукоятки не были закрыты кабинами и торчали наружу. От этого тракторы выглядели непривычно жалкими и ободранными.
- Так и отправляете? – ужаснулся Тарасов.
- А что делать? Нет металла, - с безразличным равнодушием ответил инженер и вдруг разозлился. – Ничего, русского мужичка хлебом не корми, дай позабавляться и из дерьма конфетку сделать. Старые переставят, из горбыля сколотят. Нету, нету металла, мыши его съели. Из себя ковать будем, что ли? – добавил он совсем уж зло. – Это раньше из людей гвозди делали, а сейчас не выйдет. Протухли все, и на колбасу не сгодятся.
Тарасов слушал его и не понимал, из-за чего тот злится – на то, что раньше из людей гвозди можно было делать или на то, что сейчас и на колбасу не сгодятся?
Стоя на жарком июльском суховее, забивавшим глаза, рот и нос удушливым запахом перегретого металла, солярки и поднятой пылью, среди дико-фантастической картины то ли разорения, то ли материализованного венца воинствующей тупости и верхоглядства, Тарасов понял, если будет продолжать чего-то выжидать, дождётся собственного превращения в специалиста по изготовлению зажигалок. Его родной завод уже больше года опускался по кривой вниз и надежд на то, что кривая поползёт вверх, не было никаких. В конце концов, надо решаться. Только меняться квартирами нужно в крупном селе, чтобы жене нашлась работа.
- В деревне хоть с голоду не помрём, - доказывал он на семейных чаепитиях. – Завод прикроют или сократят, я, что буду делать? Коммерсант из меня всё равно не получится. Дачи нуворишам строить да клозеты им плиткой обкладывать? Тоже не лучший вариант.
В конце концов, вяло упорствующая жена дала себя уговорить
- Только имей в виду, коров я доить не умею, и учиться не собираюсь. Сам будешь этим заниматься, - предупредила она.
Когда великое переселение его семьи свершилось, Тарасов, бродя по дому среди нераспакованных вещей, изрёк:
- Н-да. В этом тысячелетии переезжать я больше не буду. Как насчёт будущего, не знаю, а в этом точно нет.
Квартира, в общем, досталась такая, какую он хотел. Трёхкомнатная, в двухквартирном коттедже, с огородом в восемь соток, свинарником и банькой. Коровник он кое-как, на скорую руку, построил осенью сам, а доделывал на будущее лето. С чем опростоволосился, так это с работой. Как потом говорил, посмеиваясь над собой:
- Смотрю, мужичок ничего себе, справненький. Думаю, если морда лоснится, значит, бизнесмен крепкий.


С Анатолием Фёдоровичем Мориным он встретился в первый свой приезд на осмотр квартиры. На него указал партнёр по обмену.
- Я знаю, он людей ищет. Сейчас уголь поставляет частникам. Потолкуйте с ним, ему нужны люди.
Тарасов свернул с асфальта на укатанную площадку, покрытую угольной жижей и, под хлынувшим ливнем, бегом, вприпрыжку через чёрные лужи, бросился к огромному, высокому и длинному зданию совхозного склада химудобрений. Здесь, в прилепившейся с торца пристройке, ютилось эмпэ «Богатырь». Богатырского в новорождённом предприятии пока что было мало. В пристройке валялись бочки, обрывки и бухты тросов, радиатор от трактора, довершали этот железный натюрморт ломики, кувалды и непонятного назначения шестерни и валы. Рядом с порогом поблёскивала зеленоватая лужица пролитого масла. Слева слышались приглушённые голоса. Тарасов поморгал со свету глазами и обнаружил дверь.
Он толкнул её и переступил через высокий порог. Его тотчас же обдало хорошо устоявшимся табачным дымом и прокисшим запахом самосада. Перед ним открылась длинная пеналообразная комната. Справа от входа стояла низкая широкая лавка, на которой сидели три человека: парень лет около тридцати с зачёсанными вперёд светлыми волосами, чернявый крепыш с чумазым лицом и бледный худой мужчина. Слева в углу сгрудились пустые фляги, у стены приткнулись три, выломанных из цельного ряда, киношных кресла, с торчащими по бокам острозанозистыми концами реек, невольно наводящих на мысль о разорванных брюках. За ними высился деревянный постамент с установленным сверху шоферским сиденьем. На сиденье, загородив проход, обутыми в потрёпанные кроссовки ногами, развалился нагловатого вида рыжеватый парень. Сам глава эмпэ сидел за однотумбовым столом, своей новой, полированной поверхностью, подчёркивающим убогость окружающей обстановки.
Подперев мясистой ладонью голову с лоснящимися, плохо пробритыми щеками, директор на два раза пролистал тарасовскую Трудовую книжку и с интересом посмотрел на него.
- Ты мне прямо, как с неба свалился. Я всё лето толкового, грамотного мужика ищу, - погрузившись в свои мысли, он принял свободную позу, сцепил кисти рук и завертел толстыми большими пальцами. – Люди мне нужны. Пока, как видишь, груши околачиваем, ждём вагоны с углём, - он посопел молча, словно раздумывал, посвящать ли предполагаемого работника в свои наполеоновские планы. – Пойдём выйдем, покажу.
Судя по поспешности, с которой сидевшие подобрали ноги, не исключая и парня, восседавшего на троне и еле-еле пошевелившего ими, когда проходил Тарасов, в жирном чувствовался хозяин. Они пробежали под дождём до угла здания, и по начавшей трухляветь лестнице, поднялись на эстакаду.
- Всё это я пока арендую, - директор «Богатыря» показал на железнодорожный тупик и покрытую укатанным углём разгрузочную площадку. – Занимаемся поставками угля, в основном частному сектору. А на будущее, хочу весь этот склад выкупить и делать в нём шлакоблоки. Глянь, сколько места! – Тарасов послушно заглянул в пролом в воротах и осмотрел огромное, полупустое помещение с кучами какого-то грязновато-розового вещества. – Удобрения лежат. Никому не нужные. И сами складом не пользуются, и мне не отдают. Вот я и хочу развернуть здесь производство. Шлакоблоки и кирпич. Сбыт будет, не волнуйся. Сейчас волю дали, народ строиться начинает. Кирпич нарасхват. Уголь я тоже хочу весь по району к себе собрать, чтоб всё через меня шло, - он сжал увесистый кулак. – Вот чтоб так всё было, но гады, лимиты мне пока не отдают. Как, пойдёт помещение?
- Почему нет? Для шлакоблоков, а для кирпича печь надо делать. Кирпич где-то в другом месте придётся обжигать, а раз обжигать, то и делать там же.
- Всё предусмотрено. По шоссе шёл, с той стороны огороды видел? После Нового года моя территория будет, - директор с важностью надул щёки и с шумом выдохнул воздух. – Как размах? Ничего, да! – хохотнул он. – Не боись, держись за меня и не пропадёшь. Понял, для чего мне инженер нужен? Всё надо спроектировать, обсчитать, оборудование установить. Но пока придётся и лопатой поработать. Вагоны с углём приходят – все на разгрузку. Вот так. А со временем будешь у меня главным инженером. Устраивает такой расклад?
Расклад устраивал, только резало уши непривычное «я», «у меня», «моё».
- Платить будешь, почему и нет. Сколько, кстати?
- Пока по десять плачу, - директор набычился и посмотрел выжидающе на Тарасова исподлобья.
- Да по десять-то по нынешним временам маловато.
- В сентябре накину ещё. А здесь больше и не заработаешь. Село есть село. Ты, если согласен, погляди в городе, где можно оборудование закупить и вообще технику.
- Технику? – удивился Тарасов. – Какую?
- Всякую, и новую, и старую. Трактора, автомашины, краны. Ты узнавай, а я разберусь.
На этом они пожали друг другу руки, и Тарасов поспешил на привокзальную площадь, откуда в обед уходил автобус в город.
В автобусе ему досталось место у окошка. Салон заполнился почти полностью, только сзади, в последнем ряду осталось несколько свободных мест. Набегающий дождь барабанил по крыше, слезами скатывался по стеклу. Узкая шоссейка пересекала пожелтевшие пшеничные поля, с клонившимися к земле под порывами ветра тяжёлыми колосьями. Вокруг говорили об урожае, о непогоде, мешающей убирать его, и Тарасов с интересом прислушивался к этим разговорам. Теперь урожаи, непогода, которая мешает убирать хлеб, становились и его жизнью. Поля перерезали тополиные защитные полосы, в которых зелёную листву украдкой трогала осень. В защитках, оказывается, растут грибы – сухие грузди и подтопольники. Тарасов с удовольствием отметил это, как одну из примет новой жизни, имеющую свои радости и маленькие удовольствия. Шоссейка вышла на широкую автостраду, пшеничные поля кончились. За автострадой раскинулись бескрайние свекловичные плантации с глянцевито блестящими под дождём высокими тёмно-зелёными листьями. Порывистый ливень сменился монотонным дождём и под его мерную дробь и мягкое покачивание автобуса, Тарасов задремал.

- 2 -

В «Богатыре» новый работник появился с первым зазимком в первых числах октября. С вечера приморозило и ночью выпал снег. В огородах торчали промёрзшие капустные кочерыжки, припорошенные снегом, высились кучи картофельной ботвы. Всё было мокрым и безрадостным. На асфальте стояли лужи и проносившиеся мимо автомашины подымали каскады воды попалам с тающим снегом. На площадке шла работа. Трактор с лопатой, напружинившись и окутываясь сизой соляровой гарью, с разгону вонзал ковш в покрытую грязно-белыми пятнами кучу угля и, наполнив его, пятился назад и, задирая нос, опрокидывал уголь в КамАЗ. В кабине сидели двое, тот, нагловатый, за рулём, и на пассажирском месте – белобрысый с чёлкой.
Морин встретил его холодновато, без прежнего энтузиазма. Тарасов с жаром принялся рассказывать, где можно закупить оборудование для шлакоблочного производства, но Морин слушал нехотя, вполуха.
- А с кирпичом не знаю, что у нас получится, - размышлял будущий главный инженер. – Я, так, на досуге поприкидывал, довольно серьёзная штука. Кустарно делать – лучше и не начинать. А для настоящего производства затраты нужны порядочные. И главное – глина и песок. Их где брать? Или уже есть готовые карьеры, а я не в курсе? – он посмотрел вопросительно на Морина, но тот отвёл взгляд.
- Это потом, сейчас главное уголь.
Тарасов был несколько обескуражен такой реакцией. Он-то предвкушал кипучую деятельность по организации нового производства, и ему не терпелось взяться за работу. В городе он накупил литературы по кирпичному и шлакоблочному делу и, насколько позволяло время, штудировал её, но, кажется, он поторопился.
- А что сейчас делать?
- Кури пока, - во взгляде Морина ему почудилась ирония.
Потянулись серые будни, наполненные пустотой и бездельем. За весь октябрь пришло четыре вагона. Остальные дни своей бесцельной толкотнёй и беспрерывным курением были похожи один на другой. Заняты, бывали в основном, Лёнька, водитель КамАЗа и тракторист Женька, грузившие и развозившие уголь. На втором тракторе, которым управлял всегда тщательно выбритый Валера, сломался маслонасос, и он стоял на приколе. Морин зачем-то принял ещё одного грузчика, молодого стеснительного Володю, целыми днями штудировавшего книгу по телевизорам.
Тарасов купил на пилораме шесть кубометров горбыля и взялся за постройку коровника. Сосед продавал корову и даже обещал помочь на первый год с сеном. Дни становились всё короче и короче, и после работы он ничего не успевал. Приходилось использовать лунные вечера и, протянув обрывки кабеля, работать при свете электролампочки. Но всё равно это было не то. Он то попадал молотком по пальцам, то искал по полчаса этот самый молоток, завалившийся между горбылинами. Поэтому, он как-то спросил у Морина, какого чёрта они толкутся в этой норе с утра до вечера. Можно приходить на разгрузку и работу оплачивать сдельно. А чтобы ему их не искать, по утрам собираться здесь. Но Морин, покрутив круглой головой, сказал, что работа есть работа и на ней надо находиться восемь часов в день. И два дня они перекладывали с места на место всякий железный хлам.
Так прошёл ноябрь, за ним также нудно потянулся декабрь. Морин пропадал где-то целыми днями и названивал в «Богатырь» по телефону. Лёньку отдавал внаймы, и богатырцы не видели его неделями. Иногда Морин с утра до вечера сидел тут же с ними, читал за своим столом детектив в яркой суперобложке, но чтение давалось ему с трудом. Он откладывал в сторону книгу и начинал рассуждать о жизни. Рассуждения его сводились в основном к жалобам на судьбу. Он хватал ручку и на клочке бумаги складывал проценты, которые ему приходилось выплачивать. Почему-то итог всегда получался больше ста. После расчётов обхватывал свою многострадальную голову ладонью и, помассировав её большим и средним пальцем, выдавливал из неё воспоминания о родном балбесе-дяде, у которого нет какого-то пальца, и он получает по такому случаю офонаревающую пенсию. От дяди он переходил к теме дармоедов и тружеников.
- Да я, почему их кормить должен? Я себе заработать не могу, а мне еще пенсионеров на шею навязывают? – и, ожидая сочувствия, обводил всех озадаченно-возмущённым взглядом.
Поддакивал ему обычно Юрка. Вовка не отрывался от своей книги, Женька в этих делах ничего не понимал, Тарасов изучал то изготовление различных стеноблоков, то содержание животных в крестьянском хозяйстве.
К концу декабря запасы угля постепенно истаяли, и Морин дни напролёт звонил куда-то в Кемерово неуловимой Нине Ивановне. Один из звонков достиг цели, Нина Ивановна обещала помочь, но вначале ей надо было что-то куда-то прикинуть, на кого-то посмотреть, а с кем-то посоветоваться, и они договорились созвониться вечером.
В один из этих дней перестал появляться Валера, Тарасов не сразу и заметил его отсутствие. Морин посылал к нему Женьку, тот вернулся с известием, что у коллеги отпала спина и вообще у него неделя отгулов ещё с того времени, когда его трактор был на ходу, и он по выходным работал в котельной комхоза. Морин, выслушав Женькино сообщение, промычал что-то неразборчивое.
Назавтра, после переговоров с Ниной Ивановной, Морин огорошил Лёньку, как обычно с невозмутимым видом попыхивавшим папиросой в ожидании распоряжений. Главный богатырь оглядел шофёра загадочным взглядом, Лёнька обеспокоено завозился на своём постаменте, и тогда Морин, пряча усмешечку, сказал равнодушно:
- Собирайся, в Кузбасс поедем.
Такой шуточки Лёнька не ожидал и даже подскочил в кресле, едва не выронив папиросу.
- Да ты что, Фёдорыч, офонарел, что ли? Новый год на носу, а он ехать собрался. Ни раньше, ни позже, а вот именно сейчас? Да на фиг оно мне надо – Новый год под кустом встречать! Садись сам да ехай, если так приспичило.
Они переругивались с полчаса, шеф даже пообещал подменять Лёньку, чтобы ехать без остановок и успеть домой к Новому году.
- Ну и когда ехать? Прямо сщас? – спросил удовлетворивший своё тщеславие самолюбивый водитель.
- В ночь поедем. Мясо погрузим и поедем.
- Во-он оно что! – Лёнька развалился на своём троне и усмехнулся с понимающим видом. – А сейчас его нельзя погрузить?
- Не готово ещё. Мы же не два килограмма повезём. Ты машину приготовь. Поедем, а у тебя начнётся, то фильтр, то масло, то ещё что-нибудь.
- Будь спок. У меня как в Польше. Масло с собой возьмём. Ну, это я на заправке залью канистрочку.
Благодаря произведённому «бартеру», уголь пришёл быстро. Только отпраздновали Новый год и готовились к возрождённому Рождеству, как прикатили четыре вагона. Шеф, как с женькиной лёгкой руки стали величать Морина, в тот день вместе с Лёнькой рыскал по окрестностям на КамАЗе. Сочившийся соляркой и маслом Женька возился с закапризничавшим пускачом. Тарасов то ходил кругами вокруг трактора, то держал сатанеющему трактористу чадивший факел. Вообще, в последнее время он всё больше и больше обособлялся. Он уже понял, что попал совсем не в ту компанию. Августовские планы Морина оказались пустыми фантазиями. Коллеги представлялись настоящим сбродом. Женька с Валерой членораздельно могли обсуждать только одну тему – когда и сколько. Юрка оказался мелким воришкой, не брезговавшим ничем, что плохо лежало. Да и сам шеф перестал внушать доверие.
В штаб-квартире «Богатыря» находились только Вовка с Юркой. Они сидели рядышком в киношных креслах и просвещались. Вовка, которого продолжали кормить обещаниями в телемастерской, по своему обыкновению изучал телесхемы, а Юрка читал, расправив на колене, измятый обрывок газеты. Их безмятежное спокойствие прервал вконец обозлённый заартачившейся техникой Женька. Он с шумом ввалился в помещение, швырнул в угол трёхпалые замазученные рукавицы и, споткнувшись о вовкины ноги, прошёл к шкафу.
- Что ему, блин, надо? Все руки отмотал, - проворчал он, извлекая из шкафа вместе с густым запахом россыпухи, двухлитровую банку. – Сейчас чайку заварим, а то совсем невмоготу, - сказал, передёргивая плечами.
- На хрен ты его заводишь? – спросил, подняв голову от газеты, Юра. – Там угля-то осталось! И тот попалам с землёй. Кто его брать будет?
- У шефа спроси. Велел каждый день с утра заводить, - опёршись руками о подоконник, он дождался, когда в банке забулькает вода, выдернул из подгоревшей розетки вилку и, набрав из газетного кулька горсть заварки, высыпал в банку. Пошарив глазами, вздувшуюся, как от ожога картонку, и прикрыл ею чай. – Пусть напреет, - сказал довольно.
Организм Женьки ещё переживал затянувшиеся праздники и неожиданно затрезвонивший телефон заставил его вздрогнуть. Сморщившись, он через плечо крикнул Юрке:
- Сними трубку, шеф опять проверяет.
Юрка уже и сам спешил к телефону. Телефонные разговоры доставляли ему эстетическое наслаждение. Опираясь одной рукой о стол, нависал над ним, выгнув набок шею, подносил к уху трубку и говорил не своим голосом: «Аллё-о-о, богатырь слушает».
- И кто? Шеф проверял? – спросил от окна нервничающий тракторист. Он уже справился с испугом и нежно укутал банку с тонизирующим напитком подозрительного вида тряпкой.
- Шеф-ф! – передразнил Юрка. – Уголёк прибыл. Четыре вагона. К утру обещались к нам поставить. Так что, Вовик, хватит посиживать, после обеда пойдём переезд чистить.
Появившегося Тарасова встретил Женькин хохоток.
- Ха-ха! Вот это вам, мужички, повезло! Считая Николая, как раз по вагону на рыло.
Николай работал сторожем, был испитым никудышным мужичонкой и выглядел на все шестьдесят. Тарасов сомневался, будет ли от него какой-нибудь толк при разгрузке, если уголь при такой температуре успеет смёрзнуться.


Утром вагоны стояли на разгрузочной площадке.
- В шесть поставили, - сообщил, позевывая, Николай.
- Неужто не спал? – спросил, подмигивая, Лёнька, вошедший вслед за шефом.
- Они его по телефону разбудили, - догадался Юрка.
Пока за окном не помутнело, они порассуждали, успел ли уголь смёрзнуться и его придётся долбить, или он сам посыплется. Николай, выкурив за компанию козью ножку, засобирался домой, но шеф остановил его.
На следующий день, Морин, придя в «Богатырь», положил на стол пакет с длинными, неразрезанными сигаретами. Николай, куривший самосад из старозаветной жестяной коробочки из-под леденцов, радостно хихикая, ухватил «макаронину» сантиметров пятнадцать. Довольный, как негр, получивший в подарок зеркальце, он, старательно разглаживая дарёную сигарету, уселся на лавку и, втягивая внутрь щёки, поднёс к ней зажжённую спичку.
- Не протянешь же! – с царского места за ним с насмешкой наблюдал Лёнька.
Но лёгкие Николая, натренированные усердным курением самосада, протянули. Удерживая сигарету двумя вытянутыми пальцами, он с блаженным видом затянулся и, вынув изо рта, выпустил густую струю дыма.
Пришедший после всех Вовка, застенчиво улыбаясь, пожаловался, что вчера уголь даже за шиворот насыпался. Кое-как отмылся.
- Баба-то вместе с собой положила или у двери тюфячок бросила? – под общий смех спросил шеф. – Кольке, вон, хорошо. Жучке всё равно, чистый он или грязный.
- Да уж выгрузим всё, тогда и баньку истоплю, отмоюсь, - захихикал в ответ Николай.
В третьем вагоне дело пошло похуже. Стояли крепкие морозы, ночью доходило до тридцати пяти, и уголь схватывался по всей массе. Несколько раз звонили со станции, требуя возврата вагонов и грозя штрафом. Шеф матерился и, прибедняясь, жаловался, что на эти штрафы уёдёт вся прибыль. Но делать нечего пришлось унять гонор и идти на станцию. Хотя до неё было рукой подать, проходил он два часа, но вернулся довольный, с шапкой на затылке и пальто нараспашку. «Уговорил, - объявил он, - но вы всё равно поднажмите, месяц они ждать не будут». Они позвонили не через месяц, а на следующее утро, когда только взялись за четвёртый вагон. Шеф опять ушёл на станцию, но на этот раз вернулся быстро и выглядел угрюмым.
Николая заранее отправили заварить чай, и теперь все сидели, раздевшись в расслабленных позах. Морин тяжело обвёл подчинённых мрачным взглядом и грузно уселся на своё место.
- К утру должны сдать оставшиеся вагоны, иначе штраф на всю катушку, - сообщил он.
Юрка присвистнул.
- Да там работы на два дня. Он уже, как целик стоит. Что глыбу долбишь, что мелочь – одинаково. Уже обед скоро, с утра долбим, а разгрузили всего ничего. Когда успеть?
Шеф сидел насупясь, ни на кого не глядя, и барабанил по столу толстыми пальцами. Хотя два вагона уже сдали, и можно было сдавать третий, штраф грозил сотнями тысяч. Он поднял голову и в упор посмотрел на Юрку.
- Ну, денёк можно и без обеда обойтись. Завтра отдохнёте. За праздники отгулы и ещё день.
- Всё равно нам тут делать нечего будет, - съязвил Юрка. У шефа грозно сверкнули глаза, и Юрка, пожав плечами, добавил, отводя взгляд: - Да я что? Как мужики, так и я. Жрать-то всё равно охота, на пустой желудок много не наработаешь.
- Ну, пожрать я привезу, кусок сала найдётся, да чая наварим. Все здесь? Вовки нет.
- Опять в сапоги угля понабирал, переобувается, - вспомнил Юрка. – А вот и он.
- Ты, Вов, как, без обеда поработать? – спросил шеф в лоб вошедшего Вовку. – Все согласны, тебя ждали.
Парень от неожиданности похлопал глазами, потоптался у порога, и ответил:
- Ну, если все, ну, и я.
- Давайте докуривайте, да пойдём, глянем, - сразу же заторопил шеф.
- Вон, видишь, ещё и люк один не открылся, придётся перекидывать, - показал Морину Юрка, когда тот вслед за ним, пачкая пальто об осыпающийся под ногами уголь, протиснулся в вагон. Морин ничего не ответил, и, вскарабкавшись наверх, оглядел весь вагон. Спустившись вниз по наружным скобам, позвал Лёньку и уехал.
Работали молча, зло и остервенело. Уголь мелкими колючими крошками летел во все стороны, попадал в лицо, за рукавицы. Через два часа, вымотанные, тяжело дыша, пошли на перекур. На столе уже лежало нарезанное толстыми ломтями сало с тёмными прослойками мяса, хлеб, солёные огурцы, и стояла бутылка спирта. На подоконнике пыхтел электрочайник. Когда управились с едой и закурили, шеф, прохаживаясь по пустому пространству позади стола, сказал:
- Что, мужики, сегодня закончим, по тыще на нос сразу даю, - помолчав, добавил: - Давай, Лёнька, и ты становись. Разок подолбишь, ничего с тобой не случится.
Лёнька поломался для порядка и согласился, но при условии, что шеф накинет ещё по паре сотен. Шеф фыркнул, покрутил головой, с осуждающей укоризной в глазах, и махнул рукой.

- 3 -

Один из понедельников после старого Нового года начался в «Богатыре» с хорошего скандала. Судьба будто специально свела всё к одному, и все начали выяснять отношения. Валера появился именно в этот день, причём, пришёл вовсе не с поджатым хвостом, как ожидали некоторые. Грузчики и Женька точили на шефа зуб за разгрузку вагонов. Сам шеф решил в этот понедельник расставить все точки над «и».
Накануне, в пятницу, в гости к богатырцам заглянули коллеги из Сельхозтехники. За балагурством и взаимными подначками, они мимоходом узнали, что урвали богатырцы за разгрузку угля и подняли их на смех.
- Да за такие деньги мы бы даже к вагонам подходить не стали, - посмеиваясь, говорил бородач, со скрипом устроившись в киношном кресле.
Блюдя достоинство, Юрка отвечал:
- Когда вагонов нет, нам всё равно зарплата идёт.
- Так и нам идёт. Но у нас в месяц до сорока выходит. Вам, лопухам, ваш богатырь, хоть по десятке платит?
- Н-ну-у, - протянул Юрка и бородач засмеялся.
- Ясно! Ты сам посуди, сколько вы ему сотен тысяч на штрафах сберегли? Они сейчас ой-ой-йой! Сколько он с прибыли в карман положит? С вами он делиться не будет. Будь спок.
После ухода коллег, все сидели, как оплёванные. Тарасов окончательно решил расстаться с Мориным. Он начал подозревать, что вся эта контора заготуголь, служит официальным прикрытием чему-то другому.
Скандал начал сам глава «Богатыря». Он давно уже грозился принести Устав эмпэ, предполагая, что знакомство с ним оставит неизгладимый отпечаток в сознании подвластного ему люда. Именно в этот понедельник он захватил с собой совместный плод тяжких двухдневных размышлений членов правления, готовясь, как обухом, оглушить им богатырцев.
Едва переступив порог и отряхнув с воротника пушистую изморозь, Морин узрел Валеру, как ни в чем, ни бывало посиживавшего рядом с Николаем, и с ходу начал разнос. Поминая алкашей, которых нигде не берут на работу, и которые не помнят добра, он прошёл к столу, рывком снял полушубок, зацепил его петлёй за вбитый в стену гвоздь, с грохотом отодвинул ногой стул, и, плюхнувшись в него, придавил тракториста тяжёлым недобрым взглядом.
Валера и в ус не дул. Он, как сидел сгорбившись, уперев локти в колени и дымя самокруткой из николаевого самосада, так и продолжал сидеть. Изредка он подымал взгляд от замызганного пола и, повернув к шефу бледное худое лицо, кривил насмешливо тонкие губы. Эта усмешка ещё больше выводила шефа из себя. Продолжая усмехаться, Валера выбрал паузу и отвечал, что имеет неделю отгулов, а вообще, у него спина болит, но в больницу не ходил, потому что бесполезно, дома лежал.
- Пил потому что, вот и не ходил. Пьяного кто смотреть будет.
- А ты мне наливал? Говорю, спина болела, вчера отпустило, вот и пришёл. А вагоны бы я всё равно не полез разгружать, хоть бы и здесь был.
- Вот по Уставу, - Морин вытащил из кожаной папки два скреплённых между собой листка с машинописным текстом, и потыкал в них указательным пальцем с траурной каёмкой вокруг ногтя, - тебе не только прогулы надо поставить, а ещё и высчитать, потому что Женька один пахал.
- А я бы на чём пахал? – не скрывая презрения, спросил Валера. – Несчастный маслонасос два месяца найти не можешь.
- В общем, - шеф выпрямился и припечатал стол тяжёлой ладонью, - весь январь до сегодняшнего дня я тебе прогулы ставлю. Ещё раз загуляешь, выгоню. А теперь Устав все слушайте, - он откашлялся, обвёл всех сердитым взглядом, уселся поудобней и начал читать.
Чтец из шефа был, конечно, аховый. Он сбивался, ловил убегающую строчку пальцем, делал невпопад паузы, теребил невидимую нитку. Там, где говорилось о наказании работников за нанесённый ущерб предприятию, для верности перечитывал фразы дважды, каждый раз со значением подымая от текста глаза.
Прослушав, какие кары свалятся на их головы, если предприятие, покупающее их труд, лишится хоть волоска, богатырцы несколько минут сидели молча. Первым заговорил Лёнька. Сидя в вальяжной позе, закинув вытянутые ноги одна на другую, и, откинувшись всем телом на спинку сиденья, глядя в потолок, проговорил задумчиво:
- Вроде каждый день на работу хожу, а не припомню, когда мы такой Устав на общем собрании принимали?
Шеф вздохнул, как от тяжкой усталости, и проговорил наставительно:
- Тут же всё сказано, принято на общем собрании членов малого предприятия. А вы кто? Вы разве члены предприятия?
- Рабы значит, - въедливо подсказал Валера. – Хэх-х! Инте-ере-есно! Ты, значит, член богатырский, а мы твои рабы!
Морин торопливо зашуршал бумажками в столе, вытащил порядочно измятый листок, разгладил его обеими ладонями и, удерживая большим и указательным пальцами, словно по помещению гулял порывистый ветер, объявил:
- Вот список членов эмпэ. Хотите вступать, пожалуйста, платите взнос, я вам уже объяснял не один раз.
Валера опять подал голос. Никак он сегодня не мог обойтись без комментариев.
- А если вправду взнос принесу, неужто примите? Да у вас там своя шайка-лейка, станете вы прибылями с кем-то делиться.
Тут заговорили все сразу. В общем-то, в душе богатырцы прекрасно понимали, что в большинстве своём, они забубённые головушки, горькие пропойцы, неисправимые алкаши и отъявленные прогульщики, и уж разносов, и с матами, и со стучанием кулаком по столу, наслушались за свою жизнь полной мерой. Всякого такого не только наслушались, а и стали к подобным мерам воздействия на психику невосприимчивы. Но с бесцеремонной откровенностью о том, что они бесправные ничтожества, которым даже работать позволяют из милости, ещё никто не говорил. То, что предприятие частное, они, конечно, знали, но что это такое, в полной степени у них ещё не отложилось в сознании, и к шефу-то они относились, как к начальнику, а не как к хозяину. Теперь их цинично ткнули носом и без всяких сантиментов, объяснили, кто есть кто. И оказалось, что они никто.
- Слушай, шеф! – миролюбивый Женька вскочил с лавки и буром пошёл к столу. – Ты тут двадцать пунктов прочитал, что будет, если я сломаю трактор, из-за меня простоит вагон и тэдэ, и тэпэ. А когда ты нам деньги обязан выдавать, а что будет, если я руку, к примеру, сломаю, или заболею? Что-то у тебя про это ничего нету, - Женька, придя на работу, уже успел развести костёр под картером и общение с соляркой, как всегда, сразу же запечатлелось на его лице.
Слушая тракториста, шеф раскачивался на задних ножках стула, придерживаясь за стол руками, и с ехидной улыбкой на толстом лице, спросил:
- А ты чего такой чумазый? Не умываешься по утрам? Сходи умойся, а потом приходи, права качай.
- Ты не оскорбляй, понял! У тебя даже лампы паяльной нет, трактор разогреть нечем. Всё жмотничаешь. Ты мне на вопрос ответь. Чё лыбишься? – Женька начал свирепеть и брызгаться слюной.
Шеф перестал раскачиваться, сел прямо и убрал с лица усмешечку, выводившую Женьку из себя.
- Ты его вначале принеси, больничный. А то, вон, как Валерка, болел, болел, а ни справки, ни больничного, - он, очевидно, не хотел ссориться с Женькой и заговорил миролюбиво, без издёвки. – По закону будет оформлен, конечно, оплачу. Ты что, болеть собрался?
- Ничего я не собрался. В Уставе у тебя про это ничего нет, вот я и спросил.
- А я ответил. Доволен?
Женька стушевался, сказал, что ну вас всех на фиг, и ушёл к трактору.
- Ну, а вы, гаврики, чего зашебуршились? – в голосе шефа опять послышались презрительные нотки. Вопрос его больше относился к Юрке, недовольно ворчавшего и исподлобья поглядывавшего озлобленным взглядом.
- Ты, Фёдорыч, не нукай, не запрягал. Ты лучше скажи, почему мужики в Сельхозтехнике по тридцать пять-сорок получают, а мы по пятнадцать. Ещё и неизвестно, получим или нет. Денег скажешь, нету, так мы не слепые. Уголь каждый день берут. Частники наличными расплачиваются. Технику всё тащишь, из-за неё тут скоро пройти нельзя будет, а ты вчера ещё трактор приволок. Ты зарплату вначале заплати, потом покупай, что хочешь. За ноябрь ведь ещё не рассчитался, подачку какую-то под нос сунул и доволен. Ишь, деловой какой!
- Всё сказал? – шеф прищурился, так что глаза из-под припухших век смотрели, как дула пулемётов из амбразур. – Что мне покупать, а что не покупать, Юра, не твоего ума дело. Понял? Я здесь хозяин. Что хочу, то и делаю. Когда деньги будут, тогда и заплачу. Понял?
- Ну, ты дело-овой!- ответил Юрка. Давно не стриженые волосы рассыпались, и лезли со лба в глаза, он откинул их и умолк, не зная, что сказать на эту тираду шефа.
Ответил Валера.
- Ты нас на «понял» не бери. Что ты вообще из себя корчишь? Надо же – хаз-зяин! Да я таких хозяев видал кое на чём. Ты хозяин, а мы рабы твои, что ли? На-ко вот, выкуси! – он ощерился, показав прокуренные зубы, и сопроводил свои слова красноречивым жестом.
Шеф вознегодовал. Да это что такое сегодня? Что ни скажи, он всё поперёк, то «член богатырский», а теперь вообще посылает.
- А ты чё тут разорался! Чё разорался, я спрашиваю! – он вскочил, с грохотом опрокинув стул, готовясь наброситься на Валеру, но дорогу ему заступил Лёнька, живо поднявшийся со своего трона.
- Ты чего, Фёдорыч, ты чего?
Шеф мог бы запросто отшвырнуть Лёньку, который был тоньше в кости, хотя и повыше ростом. Но за Лёнькиной спиной, не считая тщедушного Николая, находилось ещё четверо, которые неизвестно как себя поведут. Юрка точно в стороне не останется. Шеф тяжело засопел и отступил назад. Его душила ярость, но сейчас он ничего не мог сделать. Достав из стола сигареты, закурил и, выпуская дым через рот и нос, подойдя к окну, стал смотреть как Женька, чадя факелами, разогревает трактор.
- Ты, Толя, сильно не гоношись, - с презрительной усмешкой продолжал Валера. – Сам-то ты кто? Чем ты нас лучше? Давно ли срок отмотал? Смотри-ка, мы уже быдло для него. Кто вас, алкашей, примет? – передразнил он. – А что ж к тебе добрый-то никто не идёт? Ладно. Отдавай Трудовую, не буду я у тебя работать.
- Заявление пиши, - ответил шеф сквозь зубы. – Трудовая дома, завтра принесу.
- Вот и я завтра приду, а на сегодня – привет, - Валера сдвинул на лоб шапку, прикрыв глаза, и вышел, хлопнув дверью.
Шеф продолжал молча курить, наблюдая, как вышедший во двор Валера остановился возле трактора и о чём-то разговаривает с Женькой. Наверное, только что происшедшую стычку обсуждают. Потом Валера похлопал чумазого собрата по плечу, бросил на обчерченный и обтаянный факелами снег окурок, и пошёл на шоссе.
- Ну, я пойду? Всё на сегодня? – полувопросительно проговорил Николай, всё это время, втянув голову в плечи, просидевший на краю лавки в испуганном молчании. Он взял свою новую фуфайку, надеваемую им на дежурства, и, кряхтя, натянул на себя. – Спать охота, мочи нет.
- Ты сколько часов в сутки спишь? – засмеялся Лёнька. – А, Николай?
- Сколько надо, столько и сплю. Хе-хе, - ухмыльнулся сторож, радовавшийся про себя окончанию скандала и что всё теперь тихо, мирно. Он ещё потоптался бесцельно у порога, словно хотел напомнить остающимся что-то важное, но никак не мог вспомнить, и тоже ушёл.
Во дворе он кликнул свою подругу Жучку, жавшуюся от утреннего холода в каком-то подобии конуры, сооружённой из всякого деревянного хлама под фаркопом крайнего трактора, и, довольные жизнью, собака и её хозяин отправились домой.
Хотя Николай и радовался, что страсти улеглись и крики стихли, все остались при своём, и в «Богатыре» повисло тягостное, наэлектризованное молчание, готовое взорваться от малейшего повода. Только Вовка, не обращая ни на что внимания, уже уткнулся в свою телевизионную книгу. Тарасов, сложив на животе руки и уютно устроившись в киношном кресле, как давеча Лёнька, созерцая потолок, изрёк, как бы и равнодушно, словно это его самого ни с какого боку не касалось, и говорит он так, глядя со стороны:
- Господа предприниматели на своём предприятии, безразлично малом или большом, могут изобретать какой угодно устав, но если есть устав, то должен быть и коллективный договор между капиталом и наёмными работниками, - он посмотрел на Морина, глаза его смеялись.
Шеф зыркнул на мифического главного инженера и буркнул:
- Будет тебе. Колдоговор ещё.
Обстановку разрядил Женька, пришедший за горячей водой. Он вытащил наружу ТЭН и, прихватив флягу снятыми рукавицами, начал наливать в ведро воду. Наполненную доверху флягу держать одному было несподручно, и вода расплескалась на пол.
- Чего сидите, насупились? Воду хоть бы помогли таскать, - рассердился он.
- Погоди, я помогу, - подхватился Вовка, откладывая книгу.
Эмоции улеглись, и Лёнька спросил:
- А, правда, Фёдорыч, куда тебе столько техники?
- В наше время, Лёня, всё пригодится, - ответил, напустив на себя многозначительный вид, шеф. – Это ещё не всё. В ДРСУ обещали ЗИЛ-130, сейчас туда поедем. Если уладим сегодня, сразу и потащим. Юрка, дорулишь от ДРСУ на верёвке? Тут недалеко.
- А чё? Дорулю.
- Если сегодня уладится, - продолжал шеф давать наставления шофёру, - вернёшься сюда, заберёшь трос, прихватишь двух гавриков, да лопату не забудьте, - это относилось уже к Юрке. – Вы пока тут троса вытащите, выберете, какой получше. Ну, всё, поехали, - шеф снял с гвоздя полушубок и начал одеваться.
- Фёдорыч, - окликнул его Юрка, а если за углём приедут, пусть тебя дожидаются?
- Должны из Николаевки приехать, им три машины надо, домой звонили, - отвечал на ходу шеф. – Да я скажу Женьке.
- Им квитанции выписывать или как? – остановил его у самых дверей Юрка, предвкушая возможность побыть ответственным лицом.
- Я счёт выписал и в стол положил, - обернулся шеф, - пусть заберут, чтоб бухгалтер расписался.

- 4 -

На этой неделе Тарасов видел Морина только в среду перед обедом, когда притащили ЗИЛ. Лёнька забрал молодых грузчиков, они закинули в железный горбатый кузов трос с лопатой и укатили. Тарасов нашёл десятилетней давности «Крокодил», с которым коротал свои дежурства Николай, и устроился с журналом, полуразвалясь, на лавке, посмеиваясь простодушию и наивности сатиры тех времён. Не прошло и часа, после отъезда Лёньки, как на улице заурчала легковая автомашина, и в помещение «Богатыря» вошёл его директор с незнакомым солидным мужчиной, по повадкам повыше Морина порядка на два. Они прошли к столу, Морин достал из кармана бутылку «Столичной» и плитку шоколада. Сполоснув два стакана, он раскупорил бутылку ногтём, и налил в стаканы, и в пробку от графина. Тарасов поднялся, чтобы выйти, позвал его к столу. Они выпили с мужиком из стаканов, а Морин из граненой крышки. Тарасов немного помешкал и едва не поперхнулся водкой, когда Морин, пережёвывая шоколад, сказал про него:
- Это мой главный инженер. Пока, как видишь, приходится заниматься всем, чем придётся.
Мужик ответил: «Да, да, конечно», и достав из кармана пачку «Кэмэла», закурил и небрежно бросил сигареты на стол, кивком предлагая их Тарасову. Они заговорили о каких-то покупателях, с которыми должен был связаться мужик. Тарасов в разговоре не участвовал, сидел молча и покуривал с безразличным видом дорогую сигарету. Выпили ещё по одной, и мужик, на ходу бросив в рот дольку шоколада, распрощался с обоими за руку и ушёл.
- Надо Женьку позвать, - сказал Морин и вышел.
Женьку не пришлось долго уговаривать.
- Кого ты из этой мензурки цедишь? – сказал он насмешливо шефу и взял с подоконника кружку, сколупнув ногтём со дна присохшие чаинки.
В бутылке оставалась половина, и они мигом прикончили остаток. Убрав в нижнее отделение шкафа следы пиршества, шеф с Женькой вышли на солнышко, и остановились у опущенного ковша мехлопаты. Через минуту шапка у шефа была на затылке, а Женька весело щерился, показывая белые зубы на чумазом лице.
ЗИЛ поставили рядом с самосвалом ГАЗ-53 и походили вокруг, оценивая приобретение. Лёнька показал на пустые задние подфарники:
- Гляди, Фёдорыч, сразу, а то потом скажешь, что я снял.
Шеф был настроен благодушно.
- Ладно. Я вчера ещё видел. Ты вот что. Сажай к себе Женьку, он покажет куда ехать. Только мухой, туда и обратно.
Тарасов понял, что сейчас завьётся дым коромыслом, и искал возможность исчезнуть из тёплой компании. Время было обеденное, но никто не уходил. Не лежала у него душа к намечавшейся пьянке. Сподобился он как-то наблюдать пьяного Морина, да и вообще.
- Ты чего такой серьёзный? – превратно поняв его настроение, спросил Анатолий Фёдорович. – Сейчас мужики самогонки привезут
- Да корова телиться должна. Замаялся бегать смотреть на неё, - брякнул Тарасов, хотя за минуту до этого и не думал ни о какой корове.
- Вымя глядел? – наставительно спросил Морин.
- Бывший хозяин говорил, в конце января, начале февраля. Всё глядел, и вымя, и хвост, и рога, и копыта.
- Рога-то зачем? – удивился Морин.
- Да это я так, к слову, - засмеялся Тарасов. – По всем признакам вот-вот должна телиться. Чёрт его знает, я же сроду такими делами не занимался. Надо же телёнка убирать, чтоб не пососал. Сбегать бы глянуть, - он посмотрел на Морина серьёзным взглядом. Нехорошо, конечно, врать, но что поделаешь.
- Но только мухой, туда и обратно, - предупредил Морин.
- Конечно, что ж я, сидеть, любоваться на неё буду, - Тарасов натянул рукавицы и торопливо зашагал по накатанному съезду к шоссе.
О том, что здесь происходило после обеда, Тарасов узнал из оживлённых споров: с чего всё началось? Женька оказывал, что Лёнька с шефом разодрались из-за того, что тот, хохмы ради, припрятал две бутылки самогонки. Юрка вспоминал, что Морин заставлял Лёньку пить, а вечером везти его домой. Лёнька же поступил по-своему: угнал вначале КамАЗ в гараж, а потом уже начал пить. Дрались несговорчивый шофёр с шефом, а синяк под глазом почему-то красовался под глазом у Николая, пришедшего вместе с Лёнькой, и внёсшего свою лепту. Кроме выяснения отношений, богатырцы обсуждали и производственные проблемы.
Разомлевший Николай, доставая из чьей-то брошенной на стол пачки, дрожащими пальцами сигарету, объявил, что вот как-нибудь придут все на работу, а тут одни угольки.
- Этот ТЭН включать, одно горе, - объяснял он серьёзно, довольный вниманием общества, в котором на время утихли бесконечные подначки на его счёт. -–Я вилку уже в рукавичках втыкаю. А как вместе с электробатареей включишь, дышать невозможно – изоляция горит.
- Я электриков уже нашёл, - с важностью говорил шеф, куривший сигарету за сигаретой. – Тут им до черта работы. И щит подшаманить, и автомат на сварку в мастерскую вывести, и проводку заменить. На днях должны приехать.
Последними уходили шеф и Женька. Женька, морща лоб, даже припоминал кафе, но расставание с любимым шефом окутал туман.


Два следующих дня богатырцы общались с главным богатырём по телефону. Переговорами занимался в основном Юрка, не пропускавший ни одного звонка. Но в пятницу после обеда шеф подозвал к телефону Тарасова. Недоумевая, тот взял трубку, в которой раздался хриплый голос:
- Я тебя вот, что хотел попросить, - говорил Морин. – Ты в воскресенье сможешь придти на пару часиков?
- Да пожалуй, а что?
- Я тут созванивался, на следующей неделе должны два вагона с углём придти, может даже в понедельник утром. Ты в воскресенье подойди, подчисть переезд и стрелки на наш тупик, а то их снегом завалило.
- Добро, - ответил Тарасов, - только стрелки вообще-то железнодорожники должны чистить.
- Да почисть, - обрадовался Морин согласию Тарасова. – Велели, чтобы мы почистили, там делов-то… С ними спорить, сам знаешь, себе дороже выйдет. Ты рельсы на переезде удобрениями засыпь, чтоб их опять не укатало, если вагонов долго не будет. А я тебе на той неделе отгул дам. Николай, если в здравии будет, пусть поможет.
- Ну, добро, договорились.
В понедельник шеф появился в половине десятого. Приехал он на «москвиче» с двумя электриками. В его помятом лице читалась злая решительность, а дыхание отдавало свежевыпитой водкой. Прямо от порога он кивнул Тарасову и отпустил домой.
- Утром звонил, вагоны ещё не отправили. Можешь отдыхать сегодня.
Придя на следующий день на работу, Тарасов застыл в недоумении у двери.
- У вас тут что, Куликовская битва была?
Лёнька, не отвечая, отвернулся, Юрка пробормотал что-то неразборчивое. События вчерашнего дня он узнал по обрывочным разговорам, частью рассказал Вовка.


Приехавшие с шефом электрики сразу же не понравились богатырцам. Было в их поведении, в тоне, с которым они разговаривали, и в самом выражении лиц что-то нагловато-бесцеремонное. Ребята они были крепкие, оба по метр восемьдесят. Того, который выглядел помоложе, лет около тридцати, они называли Володькой, второго -–Фёдором. С грозным шефом богатырцев он обращался фамильярно, как в чём-то зависящем от него человеком.
Едва поздоровавшись, даже не раздевшись, шеф велел Лёньке ехать в совхозный электроцех за кабелем.
- К Михееву подойдёшь, знаешь же его, - напутствовал он шофёра. – Пятнадцать метров силового и двадцать двухжильного или трёхжильного возьмёшь, он ещё посмотрит. Так, а вы, - он кивнул грузчикам, - мужикам помогать будете, - он потёр кулаком глаза, вынул из кармана связку ключей и встал. – Так. Идёмте, щит покажу.
Володька поморщился и остался сидеть в киношном кресле. Фёдор, щёлкнув по оплавленному корпусу розетки, ушёл вслед за Мориным глядеть щит. Вернулся шеф один и, матюкнувшись на Юрку, велел не рассиживаться, а идти помогать Фёдору.
- Стену под кабель продолбишь, Фёдор покажет. А ты, Вовка, Владимиру, вот, помогай.
- Жестинки пусть для кабеля нарежет, - Володька сидел, привалившись к спинке кресла, полуприкрыв глаза. На лице его читалось томление. – Толька, налей. Давай дёрнем и возьмёмся тогда.
- Потом, - твёрдо ответил Морин.
- Ну, ты прямо садист. Ладно. Пойду на улицу, прогуляюсь.
Под звуки тяжёлых ударов по железу, разносившихся из каптёрки по всему зданию, Вовка пошёл откапывать бухту полосового железа. Едва за ним закрылась дверь, вернулся Фёдор. Застав Морина одного, спросил:
- Володька где?
- Пошёл на улицу подышать, - позевывая, ответил Морин. – Невмоготу стало. Уже налить просил, - Морин ещё раз зевнул во весь рот и сел за стол.
- Подождёт, - пренебрежительно вымолвил Фёдор и взгромоздился на лёнькин трон. – Этот-то скоро приедет?
- Сейчас вернётся.
Фёдору не сиделось на месте и, похлопав ладонями по коленям, он встал, сунул руки в карманы, и, подойдя к окну, стал глядеть, как Женька сгребает в кучу рассыпанный по территории уголь.
- А этот, чумазый, на тракторе который, как, ничего мужик? – он вопросительно посмотрел на Морина.
- Тракторист? – переспросил тот. – Да нет, этот ничего.
Во двор въехал КамАЗ и Фёдор вышел.
Лёнька, лихача, объехал двигавшуюся взад-вперёд мехлопату, развернулся, сдал назад вдоль калашного ряда и выпрыгнул из кабины. Едва он поравнялся с краем кузова, дорогу ему, словно из засады выскочил, заступил Володька.
- Ты что, сука, делаешь? Чуть меня не придавил.
- Рот не разевай, - хохотнул в ответ Лёнька.
- Ах, ты, каз-зёл! – проговорил врастяжку Володька и вдруг быстрым, резким движением снизу вверх, ударил Лёньку в челюсть. У Лёньки лязгнули зубы, от неожиданности он опешил и позволил Володьке ударить в живот. Удар смягчила куртка, но Володька, не давая своему противнику опомниться, тут же опять ударил с обеих рук снизу вверх, запрокидывая лёнькину голову, как боксёрскую грушу. Лёнька отступил назад, взмахнул руками, помотал головой и бросился вперёд на нападавшего, но от пинка сзади проскочил мимо. В ярости он развернулся, но не успел даже рукой взмахнуть. На него обрушилась целая серия ударов, под которыми он зашатался и упал на спину. Удары прекратились, Лёнька сел на снег и, сплёвывая кровавую слюну, посмотрел вверх. Над ним стояли оба ухмыляющиеся электрика и разглядывали его, как какое-то невиданное насекомое. Втянув голову в плечи, Лёнька медленно поднялся, ожидая повторения. В это время в дверях появился шеф с шапкой на затылке и сигаретой в зубах.
- Привёз кабель? Чего канителишься? – спросил, словно и не цвели на снегу свежие ярко-красные пятна, а сам шофёр праздно балагурил с бездельничающими парнями.
До Лёньки дошёл смысл происходящего. Он молча посмотрел вначале на шефа, потом на электриков, выжидающе следивших за ним, вернулся назад в кабину, выкинул кабель и захлопнул дверку. Больше в этот день он оттуда не выходил. Электрики перемигнулись с Мориным и направились в каптёрку.
Юрке надоело в одиночестве долбить стену, и он покуривал, преспокойно посиживая на фляге с краской, даже не ведая о собиравшейся над его головой грозе.
- Ну что, готова дырка? – поинтересовался для начала Фёдор.
- Нет ещё. Меньше половины осталось.
- Чего посиживаешь тогда? – с непонятной злобой спросил Фёдор.
Сделав затяжку, Юрка ответил возмущённо:
- А ты чё орёшь? Начальник… - договорить он не успел, свалившись от внезапного удара с фляги. Через несколько минут, он, взъерошенный, с расцвеченным лицом, влетел в бытовку и, заикаясь, проговорил: - Слушай, шеф, ты скажи своим кадрам, чтобы руки не распускали.
Не отвечая, шеф вразвалку подошёл к нему, молча смерил взглядом, и неожиданно ударил коленом, не давая разогнуться, ухватил воротник полупальто левой рукой, юркина голова провалилась внутрь, и тогда у шефа методически заработал правый рычаг. Поняв, что Юрка отвечать не будет, толкнул на лавку. Юрка сел и зашёлся в икоте. Дождавшись, когда строптивый грузчик придёт в себя, шеф укоризненно и даже с сожалением, попенял:
- Ты чего сачкуешь? Все работают, а ты посиживаешь. За это и получил.
Вернулись электрики, Морин достал из стола бутылку спирта и налил в стаканы.
- Может разбавить?
Володька нетерпеливо махнул рукой и опрокинул в рот свою порцию. Коротко выдохнув, схватил графин и запил прямо из горлышка. Морин развернул вареное мясо, нарезанное пластами, и все трое принялись жадно есть, хватая без разбора руками. Шеф налил опять и позвал повелительно:
- Юрка, иди, выпей!
Не поворачивая головы, тот ответил сквозь зубы:
- Не хочу.
Фёдор, проглотив мясо, повернулся к нему.
- Эй, парень! Тебя выпить приглашают. Нехорошо отказываться. Или тебе компания не нравится?
Юрка подумал и, под настороженно устремлёнными на него взглядами, подошёл к столу и взял протянутый стакан.
На этом работы закончились. Вовку, пришедшего с нарезанными полосками жести, заставили прибить их к стене и протянуть кабель, который потом так и висел неподключённым. Фёдор обещал через неделю заглянуть, доделать проводку и поставить новые розетки, но больше богатырцы никаких электриков не видели.


Лёнька приехал один, без шефа, дождавшись, когда тот притопает пешком, молча положил перед ним на стол заявление, написанное на тетрадном листке с неровно оторванным краем, и ключи от машины.
- Кто машину принимать будет? – спросил с вызовом.
- Никто не будет, - холодно ответил шеф. Он прочитал заявление, аккуратно сложил попалам и сунул в папку. – Ты что, не знаешь, что об уходе за два месяца предупреждают. Вот через два месяца и уволю.
- А ты не заливаешь насчёт двух месяцев? Я вообще-то и к юристу могу сходить.
- Сходи, голубок, сходи. Мне ЗИЛ запускать надо, а я тебя уволю. Запустишь, и на все четыре стороны. Через неделю запустишь, значит, через неделю отпущу, через месяц, значит, через месяц.
Лёнька потрогал подбитый глаз, усмехнулся опухшими губами.
- Ну, я его тебе так запущу, сто лет вспоминать будешь
- За это и ответить можно. Понял? – с намёком пообещал шеф. – Так что, лучше не грозись. Бери в помощники этих бездельников, хоть Юрку, хоть Вовку, кто больше нравится, сегодня же и начинайте.
Лёнька сунул в рот папиросу, закурил, выпустил дым в потолок. Переварив ответ шефа, сказал с недовольным раздражением:
- Надо было сразу в ДРСУ в гараж ставить. Я теперь, как на морозе под ним лазить буду, с факелом, что ли?
- Ну, я, наверное, не дурей тебя. В ДРСУ места нет. В совхозном гараже разрешили на неделю поставить, так что пошевеливайтесь. Съезди с Юркой за жёстким прицепом, подкачай колёса и дуйте. Если что понадобится, к совхозному автомеханику обращайся, он мне потом счёт выпишет. Только гляди, чтоб лишнего не понаписал. Вообще-то, я с вами поеду. Давайте, за прицепом дуйте.
«Интересно, - размышлял Тарасов, слушая перебранку шефа с шофёром, - Морин меня специально домой отправил или так сложилось? Это уж, что называется, капитализм со зверским лицом».


На несколько дней в «Богатыре» установилась тишина. Лёнька с Юркой занимались ЗИЛом и в «Богатырь» даже не заглядывали. Шеф где-то обретался по своим делам и только названивал. Тарасов, подложив в изголовье всякое тряпьё, лёжа на лавке, читал детективы. Женька с Вовкой слонялись из угла в угол или лузгали семечки под мирный рокот трактора, доносившийся с улицы. Как-то Вовке надоело сидеть на одном месте, и он стал глядеть в окно на воробьёв, звонко чирикающих на протаявшей верхушке угольной кучи.
- Мужик какой-то у нас ходит, чего-то высматривает.
- Смотри, чтобы угля в карманы не насыпал, - лениво отозвался Женька.
- Сюда идёт, - продолжал комментировать Вовка.
Настывшая на морозе наружная дверь надсадно заскрипела, и по мастерской кто-то заходил, но всем было лень выглянуть на любопытного гостя. Через несколько минут он вошёл сам. Им оказался коренастый мужчина, одетый в мохнатую формовку и коричневую дублёнку с поднятым воротником. Не спеша, посетитель расправил заиндевевший воротник и растёр уши.
- Здравствуйте, ребята, морозец сегодня, а! Кто тут у вас начальник? Я насчёт ЗИЛа пришёл. Говорят, продаёте? Или уже продали, что-то не видать во дворе, - он расстегнул дублёнку и встряхнулся, расправив плечи.
В облике гостя чувствовалась основательность, и Тарасов с интересом поглядывал на него поверх книги.
- Вы проходите, садитесь, - предложил Женька. Памятуя наказ шефа никаких сведений о делах в «Богатыре» никому не давать, он отвечал уклончиво: - Шеф где-то шастает. Мы рабочие, что он с ним собрался делать, мы не знаем. Вы подождите, он или позвонит, или сам придёт.
Мужчина сел на лёнькин трон.
- Ждать-то мне особо некогда, - он посмотрел на массивные часы, выпростав их из-под рукава. – С полчаса можно погреться, а если не дождусь, я вам свой телефон оставлю и ваш возьму.
Шеф позвонил через двадцать минут и, узнав о покупателе, приехал на какой-то иномарке. Войдя, он отправил всех курить во двор и минут сорок совещался при закрытых дверях. Представлять «главного инженера» на этот раз не стал. Переговорив, оба вышли во двор и остановились перед тракторами, накрытых шапками снега. Бездельничающие богатырцы лузгали семечки возле угольного кургана и невольно слушали обрывки разговора.
- Трактор вы какой продаёте? – спрашивал покупатель и всматривался в обледенелые под солнцем на морозе стёкла кабин.
- Да любой, какой хотите. Да хоть этот, - шеф ткнул унтом в гусеницу ближайшей к нему правой семьдесятпятки.
Покупатель кивнул головой и подытожил свои переговоры.
- Ну что ж. Договариваемся так. Я передам директору наш разговор. Думаю, он сможет решить что-нибудь насчёт налички. В понедельник, или, в крайнем случае, во вторник, подъедет наш механик, посмотрит технику, я тоже буду, и тогда конкретно всё решим.
- Лады, - они пожали друг другу руки и, ни на кого не глядя, покупатель пошёл к своему серо-стальному джипу, приткнувшемуся на въезде. А шеф объявил аврал.
- Откапывайте семьдесятпятку, вот эту, правую. Цепляй её, вытаскивайте сюда, где посвободней и отбалчивайте двигатель. Завтра менять будем. К понедельнику должна иметь товарный вид. Двигатель заменим, заведёшь и проверишь её всю, - говорил он, принявшему озабоченный вид, трактористу. – У неё ещё муфту поглядеть надо. Ну, заведёшь, видно будет. Придётся, мужички, и в выходные поработать. В понедельник трактор должен быть на мази.
- Двигатель этот, который у нас стоит? – уточнил Женька.
- Ну, а что, двигатель, как двигатель, с капиталки, - посмотрел на него подозрительно шеф, предполагая затаённую насмешку.
- Да я ничего, просто спросил. Подымать ковшом? Муторное дело, он прямо не встанет, - в сомнении покачал головой Женька.
- Поставим, вон, сколько лбов, - самонадеянно ответил шеф. – Ну, давайте, мужики, начинайте.
- Да сейчас кого начинать? Через двадцать минут обед. Пообедаем, тогда уж и начнём, - ответил главный специалист тракторного дела, сплёвывая с губы шелуху. – Не мог ты до весны подождать. Сейчас самое время двигатель менять.
- Ничего, ничего, справимся. Продадим, с меня магарыч, - подмигнул цветущий довольством Анатолий Фёдорович.
Затишье кончилось, богатырь расправлял плечи.


Едва управились с трактором, пришли два обещанных вагона. Женька, предвкушавший дармовую выпивку и работавший не за страх, а за совесть, только облизнулся. Вагоны стояли в тупике, и тут уж было не до пьянки. На этих вагонах закончилась богатырская деятельность Тарасова. Надоел ему и сам «Богатырь» и шеф его, раздувшийся от самодовольства, обрыд до чёртиков.
Морина он понял. Коммерция сулила большие выгоды, чем производство. Калачом тот был тёртым. Некоторая оборотистость с ценами, наличкой, выплачиваемой помимо счёта, несли ему дополнительную прибыль. В рабочие он набирал отпетых прогульщиков и пьяниц, прошедших в райселе все производства на несколько кругов, и от которых везде отпихивались. Платил им мизер и время от времени поил за счёт предприятия. Ни о каких шлакоблоках, тем более кирпиче, уже не было и речи.
- Ты мне в Трудовой запиши «по сокращению», - говорил он Морину усмешливо. – Тебе без разницы, а мне на бирже начнут мозги крутить. Ты же меня в главные инженеры намечал, а теперь он не потребовался. Сделай доброе дело.
Насчёт записи в Трудовой, они столковались быстро, а за расчёт разругались. «Члену богатырскому» страсть как не хотелось расставаться с живыми деньгами, а Тарасову с такой же силой хотелось иметь их в собственном кармане, а не в моринской ведомости. Но решился и этот вопрос.
В безработных Тарасов проходил до августа. Расчёт у него был на приусадебный огород, пятнадцать соток садово-огородного участка, корову, которая телится и всё возрастающее свиное поголовье. Но всё возрастающее поголовье требовало всё больше корма, корова не могла обойтись без сена, и, намаявшись со всем этим, Тарасов решил устроиться на работу в совхоз. Там хоть и платили немного, но совхозным всё же было полегче с кормами.
Директор, попыхивая у открытого окна болгарской сигаретой, покачивал головой.
- Не знаю, что вам предложить. Что ж вы, инженер, в скотники пойдёте. Мне на отделение механик нужен. Хотите? Завтра же приступайте.
Но Тарасов отказался.
- Я вашей техники не знаю. Подшипники, конечно, везде круглые, но так, сразу я не смогу. Надо мной люди смеяться будут. У вас в мехмастерской, я слышал, слесарь нужен. Я бы пошёл.
- Да, шуганули там одного, - директор поморщился. – Больше прогуливал, чем работал. Ну, как хотите. Поработайте слесарем, поосмотритесь, а там видно будет. Со временем возможно на итээровскую должность переведём.
В слесарях Тарасов проходил немногим больше года. То, что казалось прекрасным со стороны, на деле оказалось несколько иным. С сеном была почти такая же морока, как и прежде. Давали его за двадцать километров от села, возили плохо, надо было самому добывать транспорт. Комбикорм продавали дорого и понемногу. Платили мало и всё реже, процесс этот усугублялся, и шёл без пробуксовки. На итээровскую должность его не переводили, директор давно забыл о нём и при встречах не узнавал. Семья же требовала денег, и Тарасов пошёл в кочегары. Здесь платили намного больше и чаще. Но время шло и здесь тоже всё менялось.


За два года сельской жизни Тарасов сменил два места работы. Коллективы, в которые он входил, были разными, со своими не совсем понятными ему интересами, да и работники «Богатыря» с большой натяжкой подходили под определение коллектива. Он жил особняком, мало общаясь с новыми товарищами, оставаясь в стороне от их мира. Но, как он замечал, сами они тоже всё больше и больше уходили в собственную скорлупу, общаясь по чисто производственным вопросам. Всё, что выходило за рамки трудовых отношений, возникало во время совместных выпивок. Выпивка окончательно утверждалась, как единственная форма дружеского общения. Товарищество совместного труда подменялось озлобленным обособлением опостылевшей барщины, задавливающей человеческое участие в душах людей.
Тарасов не переставал удивляться всеобщему равнодушию и покорности. Со стороны казалось, что жизнь бьёт ключом. Все бегали, суетились, крутились как могли, но эта беготня походила на бесплодный бег белки в колесе. Русский мужик мастак поматериться и, как следует заложив за воротник, в понятной общедоступной форме сообщить окружающим о своём отношении и к близкому, местному Андрею Никодимовичу, и дальнему, столичному Борису Николаевичу. Но это был всего-навсего ничего и никому не дающий всплеск эмоций. В главном же он был покорен. Не понимая сути происходящих перемен, принял навязанные правила игры и бился как муха в паутине.


Про котельную Тарасову сообщил сосед Митя, водитель совхозного газона. С Митиной помощью он разжился комбикормом, увеличив свою долю в два раза. Под зарплату в совхозе выписывали по три центнера, жене неожиданно выдали пятьдесят процентов отпускных, и сосед за наличные отдал свой пай. Выгрузив мешки, расплатившись деньгами и обязательной бутылкой ЖКВ, Тарасов протянул Мите раскрытую пачку сигарет. Они дружно задымили, и Митя спросил:
- Слыхал, в центральной комхозовской кочегарке народ требуется: Кого ты в слесарях маешься: Там мужики чуть не по полмиллиона получают и платят почаще, чем нам. Не машина, сам бы пошёл.
Тарасов долго не размышлял.
- Ты в гараж? – спросил, растаптывая окурок.
- В гараж, садись, подвезу.
Обтряхивая на ходу одежду от припорошившего её комбикорма, Тарасов закрыл ворота и сел в кабину самосвала.
Котельная готовилась к запуску, и по этому случаю в ней собралось всё начальство, не пришлось бегать в контору на розыски. Осанистый начальник комхоза с мужиковатого вида главным инженером и, одетым в камуфляжную форму и высокое кепи, заместителем районного главы, ходили вдоль котлов и заглядывали в топки, лязгая дверками. Сам глава, поблёскивая «хамелеонами», стоял против проёма в стене для заталкивания угля и беседовал с двумя мужиками, один был с пышной кучерявой шевелюрой, второй с бородой. Бородатый, как объяснил соискателю кочегарского места проходивший мимо щуплый старичок с гаечным ключом в руках, оказался мастером котельной Константином Ивановичем. Тарасов вежливо дослушал изложение голубой мечты районного главы о газовой котельной, в которой кочегары будут ходить, если не в белых халатах, то уж во всяком случае, им не придётся дышать копотью и чадом. Оставалось потерпеть два сезона. Обратившись к Константину Ивановичу, он сходил с ним бойлерную, где мастер, достав из металлического шкафа потрёпанный блокнот, выдрал из него лист. Тарасов тут же написал заявление и понёс его начальнику. Поставив подпись, начальник предупредил:
- Ты, мужик, гляди, я тебя не знаю, поэтому предупреждаю сразу – пить будешь, выгоню, нам алкаши не нужны.

Глава 3

- 1 -

Людка сошлась с Барышевым полтора года назад. В соседнем селе жила у бабушек её дочь, семилетняя Анечка, числился за ней и муж. Только теперь-то он, какой муж? Всего лишь по паспорту. Жили они не шибко хорошо, можно даже сказать, плохо. Мужик попивал, и ей ещё в юные лета попробовавшей зелена вина, это дело понравилось, а уж, глядя на супруга, по-настоящему втянулась. Муж работал механизатором, а она сама не знал кем. Где придётся. То полы мыла, то на ферму шла.
Миловались они до свадьбы и первый год, как расписались. А потом, чем дальше, тем хуже. Прямо невзлюбили друг друга, смотреть одному на другого тошно стало. Как гульнут, сразу видно. Он поцарапанный, она с синяками. А так как погуливали через день, да каждый день, то и ходили не потеху всей деревне с боевыми отметинами. С такой жизнью и хозяйство из рук валилось. Своей картошки никогда до весны не хватало. То у её стариков брали, то у его матери. Совсем опостылела Людке такая жизнь. Мало того, что с мужиком, как кошка с собакой цапались, ещё и соседки змеюками ядовитыми шипели, вроде они им жить мешают.
Может быть и дальше тянулась такая тягомотина, но в ту весну притащила свекровь трёх поросят. Мужик на посевной с утра до ночи, домой только спать заявлялся, а ей и огород, и корова, будь она не ладна, и дитё, ещё и с поросятами возись. Помыкалась она, помыкалась и сгреблась в одну минуту. Дочку в охапку и к свекрови, мать в больнице лежала. «В райсело поеду, подруг проведать. Не всё ж мне в навозе ковыряться», - объяснила запричитавшей старухе.
Подруга, у которой остановилась Людка, с детсадовского возраста скромностью не отличалась. Жила она в двухкомнатной квартире на пятом этаже. Лестница в её подъезде была самая истоптанная во всём доме. Отметив встречу, подруги пустились во все тяжкие. Денег у гостьи имелось не шибко много, но оказалось, что на гулянку их вообще можно не тратить. Первый раз, проснувшись рядом с каким-то вахлаком, удивилась, как это так произошло, раньше за ней такого не водилось. Пока Людка размышляла плохо это или ничё, её позвали похмеляться. Забалдев по новой, решила, что ничё.
Добрые люди, заглянувшие на огонёк в гости, передавали, что брошенный мужик, нажравшись до упора, обещал ей ноги повыдёргивать, пусть только заявится.
- Хрен дождётся! – захохотала в ответ захмелевшая ветрогонка.
Её тут же, не отходя от стола, сосватали за Витьку Барышева, чернявенького худощавого мужичонку, с синими от наколок руками, сидевшему на соседнем стуле. Витька два дня назад обтискал её всю, но на большее в тот раз у него не хватило сил. Подзуживаемый застольем, он тут же принялся обнимать хохочущую и отбивающуюся бабёнку.
К этому времени Барышев два месяца, как освободился. Пьянки пьянками, но баба тоже нужна. Был Барышев не блатным, а обыкновенным бухариком. Сидел по пьяному делу. Но и отбыв срок, так и не мог вспомнить, в самом деле, так удачно сунул нож, что человек два месяца пролежал в больнице, или всё на нём сошлось, а он с похмелья со всем согласился, лишь бы не рвали душу. Жил Барышев в перекосившейся избёнке. Бабка переселилась в мир иной за год до его освобождения и все двенадцать месяцев избёнка, понемногу разваливаясь, простояла беспризорной. Он кое-как подлатал подслеповатое жилище и искал в него хозяйку. Людка подвернулась весьма кстати.
Всё на свете когда-нибудь кончается, кончился и тогдашний Людкин загул. Как-то проснулась она в чужой избе, на чужой кровати рядом с чужим мужиком. Мужик спал на животе, раскинув руки. Одна рука лежала на Людкиной груди, и мужик во сне то сжимал, то отпускал грудь. От этого гулёна и проснулась. Поглядев в недоумении на лежащее рядом чудо, она скувыркнулась с кровати. На щербатом, давно не крашенном полу кучей лежала их одежда. Выбравшись из-под одеяла, она почувствовала озноб и, выдернув за подол измятое платье, поскорей натянула его. Утро только, только занималось, все двери, и из избы, и из сенок были распахнуты настежь. Людку мучила жажда, походив по кухне, надыбала в углу на лавке ведро. Воды в нём было чуть, воробью напиться. Людка поставила кружку на голый немытый стол и выцедила оставшуюся влагу. Ставя на место не глядя ведро, промахнулась мимо лавки, и оно с бряканьем покатилось по полу. От этого бряканья мужик проснулся и, повернув к молодой супруге измятое щетинистое лицо, разлепил спёкшиеся губы и спросил хрипло:
- Похмелиться есть?
Невенчанная супруга скосила на него глаза поверх кружки и всё вспомнила. О возвращении домой думать теперь не приходилось, да она и не хотела этого. Так Людка и осталась жить с Барышевым. И пошла у них жизнь полосатая – то вместе бухали, то вместе бедствовали на одной картошке с чистой водой. Иногда Людка что-то вспомнив, размазывала по лицу мутные пьяные слёзы, тоненько и противно скулила, приговаривая всплывшие откуда-то в памяти, слышанные где-то или когда-то, давным-давно читаные слова:
- Кровиночка, ты моя ненаглядная! Отняли тебя у меня ироды! Да как же ты живёшь без меня, сиротинушка!
Мужику надоедало слушать бабий скулеж, и он говорил сердито:
- Да уймись ты, дура! Чтобы ты с ней делала, с кровиночкой своей?
Людка всхлипывала и послушно умолкала.
Жить с Барышевым ей нравилось больше, чем с прежним мужиком. Барышев никогда не дрался, только матерился по черному, но Людка и сама могла выражаться будь здоров. Барышев не только не дрался, но и не заносился перед ней, бабой, как прежний мужик. Тот её за человека не признавал.

- 2 -

Осенью Барышев устроился в котельную и так в ней и работал второй год. Раза два его выгоняли, но потом брали назад, с условием, что больше на работе и в рот не возьмёт. Людка тоже устраивалась на работу, но больше двух, трёх месяцев не выдерживала, и очередная швабра опять оставалась беспризорной. Иногда её охватывала бурная деятельность. Она выметала слежавшийся мусор и грязь из всех углов и закоулков, спрашивала у соседок извёстку на побелку, а этим летом даже раздобыла тёмно-синей краски и выкрасила панели в кухне. И потом всё любовалась солнечными бликами на глянцевитой поверхности. Весной вдвоём с новым мужем расчистили половину одичавшего бабкиного огорода, посадили картошку и несколько грядок всякой всячины. Но кипучая деятельность, как внезапно начиналась, так же внезапно и заканчивалась, и огород к осени подровнялся. Не поймёшь, где сажено, где не сажено.
С некоторых пор понравилось Людке ходить с Барышевым в котельную. Ходить-то больше и некуда было. Сходили пару раз к новому дружку Витькиному, с которым в смене стоял, Тольке Ванюшину. Да уж сильно у него бабёнка культурная. Первый раз приходили, Валька вроде ничего была, и к столу подала, и выпила со всеми, и накормила. А второй раз, правда, поддатенькие все трое заявились, даже на кухню не пришла. Как уходить стали, Людка, пьяная, пьяная, а хорошо слышала. Ванюшин на кухне за столом тормознулся, Барышев уже за дверь на площадку вышел, а она с сапогами завозилась. В голенище ногу засунет, а дальше никак, даже чуть не упала, если б не вешалка. Валька на кухню шмыганула и, как гадюка ядовитая, своему ненаглядному прошипела:
- Чтоб этой подзаборной в моём доме больше не было, шалав всяких я ещё кормить буду, и пригрозила: - И сам, смотри, допьёшься!
Оскорблённая гостья хотела вернуться и поговорить насчёт шалав и прочих, но тут Витёк дверь открыл, и позвал её, сам с лестницы спуститься не мог. Потом Людка хотела на самом Ванюшине отыграться, а тот с пузырём пришёл. Разве тут устоишь?
У Тольки нелады с женой пошли. Он к ним почти что переселился, и дневал, и ночевал. Как с Барышевым подопьют, так в котельную, и она с ними. В котельной весело, одни мужики, без своих баб такие шуточки откалывают, закачаешься, особенно когда балдеют. А потом она и без Барышева приходила. Барышеву что, до упора пьёт и спит, а супруге пообщаться охота. Да Барышев и сам её одну посылал иной раз, когда двигаться невмочь становилось. То сигарет стрельнуть, то разведать, может похмелиться обломится. Одной, вообще-то, и ходить интересней. При Барышеве мужики вроде как стесняются.


Больше всех Людке нравился Колька Мамед. По-таджикски его имя и не выговорить, поэтому все Колькой звали. Мамед вообще ни к селу, ни к городу, фамилия у него вовсе не Мамедов, а какая именно, Людка не знала. Мужичок он ничего, крепко сбитый. Усики, а на лицо вовсе и не чёрный, а так -–чернявый. Всегда в костюме военном ходит, но не в старом, а новом, с узорами. Она так толком и не поняла, то ли он в Афгане воевал, то ли в Таджикистане, а афганкой его куртку называют. Он как рассказывать начнёт, не поймёшь, и про Афган, и про Таджикистан, про всё вперемежку. Балабан смеялся над ним и спрашивал, слыхал он хоть как из автоматов стреляют. Мамед злился, вскакивал, махал руками и говорил быстро-быстро, вообще ничего не поймёшь. Балабана Людка недолюбливала. Балабан злой и только и знает, что издеваться, будто она плохое ему что сделала.
Людка уже различать научилась, если Мамед про Маруську, которая его на лавочке ждёт, запел, значит, в среднем подпитии, тогда весёлый, раздаёт всё что есть. Мужики его даже в магазин не посылают, начинает шоколадки и жвачку молодым девкам дарить, а три шоколадки – бутылка. Потом сам себя дураком называет. А если по щекам морщины сверху вниз пошли, прямо как борозды, кто не знает, за старика принять может, значит, всё, Колька на грани, чуть какое слово не по нём, прямо как бешеный вскидывается, и убить грозится. Их с Ванюшиным сколько раз разнимали, тот тоже психованный. То ли дело её Витёк – попьёт, поспит, ещё попьёт, ещё поспит.
Не ускользали от её внимания и братья Голиковы, тоже холостые, как и Мамед. Вот надо же как, не знаешь и не скажешь, что братья. У Людки глаза между ними разбегались, не знала на кого правый положить, на которого левый. Младший, Олег, прямо киноартист какой. Лицо длинное, нос прямой, глаза большие и синие, только туманные, вроде на тебя смотрит, а вроде и нет. Волосы лучше бабьих. Длинные, густые и цвет, как у кедровых орешков. Людка по молодости свои кудряшки в такой же цвет красила. Вид у него ничего, подходящий, если б попросил чего, она заранее готова была. А вот сам по себе, Олег снулый какой-то, такие Людке не нравятся. Всё сидит, молчит, голову опустит, волосы через лоб свесятся, лицо закроют, встрепенётся, откинет их и опять сидит, не двигается. И ноет всё. И то ему не так, и это, и жизнь не в жизнь, если бы не старший брат, точно бы с голоду помер. Вот старший, Генка, тот совсем другой. Этот, уже ни на какого киноартиста не похож. Морда круглая, нос картошечкой и волосы не поймёшь что. Но зато шебутной. И бутылку достанет и скажет что-нибудь, закачаешься, и на гитаре побрякает.
Раз пришла сигарет стрельнуть, в котельной братья сидят, Мамед и Ванюшин. Олег не поймёшь что, Ванюшин почти готовый, а Генка с Мамедом хохочут над чем-то. Сидят, допивают, в бутылке только-только половина осталась, но и ей налили. Людка выпила, со стола сигарету взяла, закурила, присела на лавку и говорит Генке:
- Дай на бутылку, у меня Витёк помирает.
Генка отобрал к неё сигарету, затянулся, дым поверх её головы выпустил, прищурился, и серьёзно так, спрашивает:
- Трахаться будем?
Людка сигарету у него изо рта выхватила и тоже серьёзно отвечает:
- Конечно, будем. Бутылку принеси, и будем.
Тут Ванюшин очнулся, как водку в глотку ненасытную из пластмассового стаканчика выплеснул, в себя пришёл и локтём её толкает.
- А ты умеешь?
- Конечно.
Тут Голиков опять заводить её начал.
- А покажи, как умеешь.
Глаза красавицы сами собой, эдак кокетливо стрельнули, то на него, то на Мамеда, они напротив на топчане сидели, сигарету на коробок спичек положила, шубёнку на лавку сбросила, встала перед ними, руки в боки упёрла и на чала показывать.
- Я и вот так умею, и вот так, и ещё вот так.
У мужиков глаза разгорелись, у младшего Голикова даже взгляд осмысленным стал. Мамед языком зацокал. Неизвестно чем бы это представление кончилось, тут ванюшинская гадюка прискакала, мужика своего под мышку и домой, как куль уволокла. Не успела за ними дверь закрыться, ментов принесло. Тут уж поневоле всем пришлось сгребаться и разбегаться в разные стороны.


Вот кто Людкины мозги ставил в тупик, так это Тарасов. Чтобы здоровый мужик отказывался от выпивки, такого она в своей жизни не встречала. Новосёлов не пьёт – понятно, внутренности испорченны. Все мужики говорят – на их работе не пить, загнуться можно, а этот особняком держится, будто из другого теста сделанный. Ему из любопытства, сколько раз предлагали – нет, не пьёт. Интересно даже. Наверное, жмотничает, думает, если выпьет, потом самому покупать придётся, а денег жалко. Ванюшин давно его понял и на нюх не переносит. Он прямо так и говорит:
- В конторе на нас этот козёл стучит. Больше некому. Не стучал бы, был как все. В кочегарку попал, забудь, кем раньше был. Тут все ровня. А он в начальники выбиться хочет, поэтому и стучит. Ну, вот поймаю я его, кровью умоется.
Людка сама как-то у Тарасова выясняла, как это он не пьёт. Вежливо спрашивала, даже на «вы» называла. Мужики собрались, колготятся, а он зашёл в бытовку, сел на топчан, молча курит и ухом не ведёт, вроде его и нет здесь.
- Скажите, - полюбопытствовала Людка, - вот вы, почему не пьёте? Вы совсем не пьёте? Или у вас болит что-нибудь? Мне вот даже интересно, как это?
Тарасов в удивлении посмотрел на неё. Первая дама котельной обратила к нему худое лицо, приоткрыв рот, и простодушно хлопала глазами.
- Тебе-то, какое дело? – спросил со смешком.
- Ну, как же, все должны вместе держаться, а вы как-то особняком. Выпьете со всеми, сразу легче станет, - рассуждала Людка. – А на трезвую голову мысли лезут, которые жить мешают. Денег нет, есть нечего, а выпила, корочку пожевала и не надо больше ничего. А трезвому с тоски повеситься можно.
- Есть тебе нечего! Картошку-то можно посадить. Водку всё равно на что-то покупать надо, задарма и самогонки никто не нальёт.
- Да мы сажаем. Толку-то, одну картошку жрать не будешь. Вам легче прожить, вы хозяйство держите.
- А вам кто мешает? И вы держите. Миллионов не наживёте, но себя-то прокормите.
Людку такая перспектива не прельщала. Не получив ответ на свой вопрос, она потеряла к непонятному кочегару интерес, и заговорила с вертевшимся вьюном Мамедом.

- 3 -

Пили тёплой компанией, все свои. Братья Голиковы, поселившиеся в котельной вместо Балабана, Кудлатый и Бульдозер с Мамедом, бывшие на смене. Балабан отсутствовал. После чёрного запоя он вернулся к гражданской жене и жил размеренной жизнью мирного семьянина. Бульдозеру с Мамедом не давал сильно разгуляться Новосёлов, едва выпили грамм по двести, шуганул их к котлам.
- Идите, развейтесь, а то мне одному не выстоять.
В одиннадцать пришли Ванюшин и Барышев, сопровождаемый своей прекрасной половиной. Светло-серые глаза Ванюшина к этому времени помутнели и таращились, не мигая. Он ни минуты не сидел спокойно, заговаривал то с одним, то с другим. Единственная дама собрания тоже верещала без умолку и через слово материлась.
Мамед, вместе с толстяком вернувшийся к столу, наморщив лоб, сказал рассудительно:
- Ты зачем так материшься? Нельзя. Я мужик и то так не матерюсь. Не матерись так больше.
Людка захохотала, игриво склоняя к плечу голову.
Не участвовал в попойке только Новосёлов. Поняв, что гонять напарников уже бесполезно, он, закидав все три котла, уныло садился на топчан, свесив руки между торчащих колен. На него никто не обращал внимания, только Мамед, собирая от усердия на лице складки, иногда оборачивался, и делал успокоительные жесты:
- Всё нормально, Боря, всё нормально. Ещё выпьем малёк и пойдём кидать, а ты отдохнёшь.
Бульдозер тоже делал озабоченный вид и поворачивал красное потное лицо с разбегающимися глазками.
- Конечно, пойдём.
Новосёлов сильно не возмущался. В октябре он отремонтировал двигатель на «Москвиче» и, вылезая из долгов, кроме своей смены, работал на подменках. Хотя и хорохорился, но когда около пятидесяти и заштопаны внутренности, от таких трудовых подвигов временами не держали ноги. По молчаливому согласию, когда ему приходилось работать две смены подряд, Мамед с Бульдозером давали возможность передохнуть, но зато и он в свою очередь терпел их гудёж. Года два назад Борис бы тоже наплевал и на температуру, и на Костю, и зафестивалил со всеми вместе. Однажды, один несдержанный собутыльник попинал его ногами, и хирург, произведя ремонт, выразился грубо, но ясно:
- Пить будешь, сдохнешь.
Через некоторое время, оклемавшись, Борис решил проверить предсказание врача. Проверка дала положительный результат. Хирург предсказал правильно. С закатившимися под лоб глазами, с пеной у рта, всего облёванного, экспериментатора увезла «скорая». С тех пор от одного воспоминания о той гульбе, у Новосёлова холодело в животе, и дрожали руки. Пил теперь по чуть-чуть, и то по большим праздникам. Обычно его не трогали, привыкнув к отказам, а под настроение выражали соболезнование по поводу такой пресной жизни. Но в этот раз Кудлатому, как заноза в мозги засела. Мамед уговаривал не трогать болезненного товарища, но тот только головой мотал и стоял на своём.
- Не люблю я так – все пьют, один нет, значит, на уме кого-то держит. Борька, возьми, выпей! – он схватил кружку короткими, прямоугольными, как обрубленными на концах, пальцами, и протянул дужкой вперёд Новосёлову. – Выручи, не лезет уже.
Новосёлов посмотрел на него осуждающе, вот ведь привязался, знает же, и отрицательно покачал головой.
- Пей, Лёшка, сам. Знаешь же, нельзя мне. Завязал я.
- А ты развяжи, - глаза Кудлатого налились злобой. – Чего тебе со ста грамм будет? Мне тоже нельзя, а я ничего, пью. Бери! – он уже не угощал, а заставлял.
Новосёлов нехотя поднялся с намерением выйти, но перед ним вырос Ванюшин. Этого тоже, если на чём закоротит, уговорить невозможно. Глаза выкатились, короткие волосы, подстриженные с боков, ерошились и стояли гребешком. Ткнув Новосёлову в грудь руку и, вздёрнув подбородок, спросил с угрозой:
- Ты чего с нами выпить не хочешь? Мы тебе что, не компания? Или может, ты ментов звать собрался? А? Знаю я тебя, суку!
Новосёлова уже порядочно злили эти приставания. Ему и так до смерти хотелось выпить, он еле-еле держался, а тут эти ещё навязались. Он отшвырнул руку психа лупоглазого.
- Отойди, мне работать надо.
Между ними уже стоял Мамед и отталкивал Ванюшина. Все их прежние стычки всколыхнулись в черноволосой голове, глаза смотрели со злобой.
- Ты зачем так говоришь? Нельзя так говорить. Борька хороший человек.
Заверещала заполошно Людка.
- Разнимите их, мужики, сейчас подерутся.
Бульдозер, ворча, надвинулся на драчунов, обхватил Мамеда, подтащил к лавке, второй забияка не хотя вернулся на своё место.
- Ну, вас на хрен, - пробормотал Новосёлов. – Пошёл я к котлам. Ты, Колька, здорово не набирайся. Покидать уж я один покидаю, а чистит не смогу.
Мамед благосклонно успокоил товарища.
- Всё нормально, Борька, всё нормально. Я сейчас приду, - он взял кружку у Кудлатого. – Не можешь, я выпью.
Но не успел поднести кружку ко рту, как к нему подлетела неугомонная особа, и выхватила из рук.
- Рядитесь, рядитесь, а я сиди, жди, - она выпила половину и отдала кружку. – Хороший ты мужик, Колька, хотя и нерусский. Усатенький! – добавила она, неизвестно от чего хохоча, и дотронулась пальцами до мамедовских усов.
Мамед поймал её за руку и, осклабясь, спросил:
- Тебе-то, какая разница, что нерусский?
Их непринуждённое заигрывание прервал Генка, которому надоела вспыхнувшая ни к селу, ни к городу заварушка.
- Эй, на барже! – окликнул он. – Кружку отдайте, в горле пересохло.
Младший Голиков сидел безучастно. Как начал рассматривать стену, так и глядел на неё всё время. Когда подходила очередь, пил, не разбирая, водка, самогон, пятьдесят грамм или сто пятьдесят. Вливал в себя жидкость, и машинально хватал, что под руку попадет, и заталкивал в рот. Со стороны глянуть – не поймёшь, то ли пьян до бесчувствия или, наоборот, хмель совсем не берёт. Барышев уже дремал, положив голову на руку и вскидывался, когда перед ним оказывалась посудина, просыпаясь непонятно от чего, от бульканья или запаха, улавливаемого настроенным на алкоголь обонянием. Бульдозера Мамед отправил помочь Новосёлову, тот с готовностью пошёл, но через пять минут вернулся.
- Ну, вообще, ну вообще, - мускулы на его лице ослабли, щёки, губы обмякли и расползлись в стороны.
Все обернулись, и Ванюшин спросил, выражая общий интерес:
- Тебя что, мешком трахнули?
Толстяк, не отвечая, только шевеля беззвучно губами, перегнулся через сидящих, взял из разодранной пачки сигарету, закурил и сел на топчан, закинув ногу на ногу.
- Как долбануло, как долбануло, - запричитал отдуваясь.
- Да что долбануло? – хохотнул Кудлатый. – Дружок по башке лопатой долбанул? Чего такой перепуганный?
- Лампочка над головой лопнула. Как бахнула, думал, котлы рвутся.
- Штаны-то сухие? – засмеялись за столом.
- Вам бы такое, и так с похмелья ходишь, дёргаешься, - обиженно забубнил Бульдозер. – Ещё в этой темнотище чуть башку не расшиб.
- Так теперь совсем темно? – нетерпеливо перебил горячий собрат по смене.
- Да почему, тут и возле четвёртого горят. Возле первого не горела, а теперь и возле второго лопнула.
- А, чепуха. Второй всё равно не топим, возле первого дверь насосную открыть, чтоб уголь видать было, а в топках и без лампочки светло, - Мамед оставил стол и, пересев на противоположный конец топчана, любезничал с разыгравшейся ветреницей. Людка уговаривала ухажёра спеть, а тот отнекивался. – Была б гитара, тогда.
- У Генки же есть. Ген, у тебя, где гитара? – на Людку нашло лирическое настроение и страсть захотелось послушать песни.
- В кармане лежит. Радио включи погромче и пусть поёт под него по своему. – Но Людку припекло с пением, и она не отставала. – Где, где. Пропили. Где! – рассердился Голиков.
- Ну, всё! Последняя! – объявил Кудлатый и поставил на стол бутылку самогонки. Пока добровольный виночерпий, не глядя, шарил рукой под столом и выуживал оттуда бутылку, пили и в очередь, и не в очередь, а когда забрезжил конец блаженному воспарению души и тела, начали делиться.
Мамед вдруг объявил, что пропускает, хотели по такому случаю обойти и Бульдозера, но тот возмутился.
- Ух, ты какой. У меня, когда есть, я всем наливаю, теперь запомню, - накинулся он на Кудлатого и, обиженно засопев, выпил свою порцию.
Барышев спал, но Людка не позволила ущемить семейные интересы
- Я за него выпью. Ты чего такой жмот? – наступала она на заскупердяйничевшего виночерпия. – Я вот скажу Витьку. Мы тебя всегда выручаем.
- Да я что, я думал, если Витёк спит… - заоправдывался Кудлатый, но всё же сэкономил на женской доле.
Бульдозер прожевал хлеб и, нависая над столом глыбой, с надеждой смотрел на товарищей.
- У меня с собой ничего нет. Дома есть, так баба шороху даст, только приди, а в долг, разве нальёт кто?
- Дадут, - отрезал Ванюшин и достал из кармана полторы тысячи. – Ну! – добавил он требовательно, - у кого что есть?
- Я пас, - поднял руки, вылезая из-за стола Кудлатый. – Пустой совсем.
- У меня в чистом четыре штуки лежит, - сообщил Мамед. – Сейчас схожу принесу. Кто пойдёт? Я на смене, мне нельзя.
- Какая разница, на смене, не на смене, - возразил Генка и толкнул брата: - У тебя три штуки должно быть с мелочью, достань-ка.
Младший Голиков заворчал недовольно.
- Договорились же оставить, - продолжая причитать, полез всё же в карман и отдал брату заначку.
- Потом достанем где-нибудь, успокоил его старший. Он глянул вопросительно на Людку и та, порывшись в кармане шубёнки, отдала три пятисотки. – Мало, - подытожил Голиков, пересчитав наличность. – С Колькиными десять четыреста, и на две не хватит. Тебе бежать, Ванюшка, я должен кругом, мне не дадут, а Лёшку штормит, - он с ухмылкой кивнул на покачивавшегося посреди бытовки Кудлатого. – Разобьёт ещё по дороге.
- Ладно, сбегаю, - согласился Ванюшин. – Вдвоём только. Одному скучно. Мамед, пойдёшь?
- Нет, вон, Бульдозер пусть идёт. Я уголь подкидывать буду.
- Я ничё, я схожу, - забубнил согласно Бульдозер. – Переоденусь только.
- Морду сполосни заодно, - захихикал Генка, - а то с такой рожей всех бабок распугаешь, и самогонки не дадут.
В бытовку вернулся Новосёлов и, закурив, сел на свободный топчан.
- Отдохни, Борька, - сказал Мамед, оставляя в покое прелестницу, - пойду, покидаю, - и кивнул Бульдозеру: - Идём, переодевайся, я тебе деньги дам.
- Давай, покидай, - согласился притомившийся напарник, укладывая тощее тело на голые доски. – Я покемарю с часок.


Людка скучала. Кудлатый длинно и нудно повествовал, как в армии служил сержантом. Генка слушал, позёвывая. Она повернула к ним остроносое птичье лицо и попыталась перебить Кудлатого, но тот, как глухарь на току, слушал только себя, никому и слова не давал сказать. Она сняла вязаную шапочку, повертела в руках, опять надела, оставляя светлые полосы, потёрла ногой пол. Хоть бы Мамедка вернулся, но он, как ушёл к своим котлам, так и застрял возле них, и Людка отправилась к нему сама. На приступке её здорово качнуло, она даже не ожидала: пока сидела, вроде нормально было. Вытянув вперёд руки, она слетела с высокой ступеньки, и так бы и грохнулась на остатки битого кирпича и, набросанные сверху, какие-то железяки, если бы не поймалась за колонну кран-балки.
Мамед трудился возле первого котла. Балансируя руками, искательница приключений перебралась через угольную кучу и, подойдя к нему сзади, хлопнула по согнутой спине.
- Дай и мне покидать!
От неожиданности Мамед вздрогнул и выпрямился.
- Ты лопату не подымешь, - ответил, осклабясь. Он смотрел на пьяненькую женщину, а в голове крутилось: «Завалить бы тебя прямо на кучу, сама весь вечер просишься». По его лицу: вздрагивающим полуоткрытым губам, заблестевшим глазам, она поняла и приблизилась. Мамед схватил за рукав шубёнки и потянул за собой. – Идём, идём.
При той безалаберной жизни, которую вёл Мамед, женщин он знал от случая к случаю. Ему и Новосёлов говорил: «Ты бы, Коля, бабёнку какую-нибудь себе нашёл. Живёшь, как пёс бездомный, хоть бы угол свой имел. Не кормленный, не стиранный». «Зато пьяный, - смеялся тот в ответ. – Квартиру надо. Обещали. А бабы паскуды, батрачить на них!» Но женщину ему хотелось, хоть и паскуды они.
Людка руки не отобрала, даже встала совсем вплотную. Дыхание их, напоенное алкоголем, перемешалось, но они не чувствовали его. Людку совсем разобрало, Мамедово лицо колыхалось, как изображение в ненастроенном телевизоре. Она игриво улыбнулась, но вместо улыбки, лицо исказилось в оскале. Мамеду было не до таких тонкостей, он видел перед собой охочую самку.
- Идём, - согласилась она, - прямо сейчас?
- Сейчас, сейчас, - в нетерпении пробормотал Мамед, увлекая её в темень прохода к душевой. Она споткнулась о каменноугольную глыбу, которую он отбрасывал в сторону, и ему пришлось подхватить женщину на руки и прижать к себе. Людка хихикнула, почувствовав сквозь одежду жаждущее её мужское тело.
В раздевалке он развернул одну секцию железных шкафчиков, загородив угол. Обезьяной вскарабкался с лавки на вторую секцию к пучку труб, идущих в бойлерную, на которых Генка Казанцев соорудил себе лежбище для спокойного отдыха. Скинув оттуда истрёпанные, разодранные телогрейки, бросил их в отгороженное пространство и позвал Людку:
- Жди здесь.
Людка села на груду тряпья и привалилась к стене.
- Ох, хоть полежу.
Мамед метнулся к выходу. «Начнут ещё шариться спьяну по всей котельной», - думал он про оставленных друзей. Больше всего его интересовал Людкин пьяненький мужичок.
Барышев спал, положив руки локтями на стол и устроив на них голову. Слюна тонкой струйкой вытекала из уголка губ и клейкой лужицей растекалась по руке. Кудлатый оседлал лавку, и навалился на него спиной. Утомлённый алкоголем и собственной болтовнёй, он подрёмывал, свесив голову на грудь. Только братья бодрствовали и уныло переругивались между собой. На стук двери Кудлатый поднял голову, и оторопело посмотрел на вошедшего. Под его взглядом Мамед схватил чайник и жадно напился прямо из носика.
- Ух, жарко.
- Что, пришли уже? – спросил Генка.
- Ну, куда там, среди ночи, да в долг, не сразу и найдёшь.
В раздевалке он щёлкнул выключателем и на всякий случай вывернул лампочку, открыв дверь в освещённую душевую, чтобы не грохнуться с лавки. Людка неожиданно заупрямилась.
- Ты чего это удумал, чёрт усатый? – причитала она, мешая стаскивать с себя шубёнку. – Смотри, на пол не кидай, сам чистить будешь, - предупредила она и откинулась на спину, когда шуба оказалась в руках Мамеда.
Полуснятые одежды мешали им, и они боролись с ними, добиваясь своего. Для изголодавшегося Мамеда, подхлёстнутого алкоголем всё кончилось быстро. Кое-как приведя себя в порядок, он выскользнул в коридор и, озираясь о сторонам, столкнулся с Генкой Голиковым, вглядывавшимся в полутьму.
- Ты чего там делал? – появившийся так неожиданно Мамед вызвал у него подозрение. – Пьёте там, что ли?
Генка разговаривал во весь голос и Мамед опасливо остановил его.
- Тише ты, чего орёшь? Людка там, за шкафчиками, будешь, так иди.
Голиков непонятливо похлопал глазами и, сообразив, резво шмыгнул в раздевалку. В темноте он налетел на железный шкафчик и остановился, потирая ушиб. Внизу под ногами что-то копошилось.
- Ты куда делся? – раздался Людкин голос, она ждала, и он овладел ею сразу же. – Да ты кто? – вскрикнула она. – Я тебе не дам!
- Молчи, дала уже, - пробормотал скороговоркой Генка, придавливая барахтающееся под ним тело.
Людка узнала его.
- А ты наглы-ый, Геночка, ух, какой наглый, - проговорила она выгибаясь.
Пока он занимался любовными утехами, топки прогорели и, взбадривая пламя, Мамед наскоро накидал в них угля и как ни в чем, ни бывало, вошёл в бытовку. Хотелось пить, теперь уже по-настоящему. Он налил в кружку, но из неё противно несло сивухой, ему пришлось несколько раз сполоснуть её, пока исчез запах.
Кудлатого окончательно сморило, и он улёгся на свободный топчан. От бетонного пола тянуло холодом, из окна дуло и бедняга лежал, подтянув к подбородку колени, обхватив себя руками. Новосёлов поднял голову, но Мамед успокоил его.
- Поспи, Боря, ещё малёк, только что подкинул.
Он закурил и присел осторожно рядом с Барышевым. Олег оторвался от своих тяжёлых дум, похожих больше на тягучую дрёму и попросил сигарету.
- Покурим, - ответил Мамед, - у меня мало, - оставив чинарик побольше, протянул Олегу, тот затянулся так, что плохо раздробленный табак в сигарете, вспыхнув, затрещал, и, окутавшись дымом, спросил:
- А где Генка, ушёл куда?
Мамед воровато оглянулся на спящего соседа и тихо ответил:
- Тут он, кури. Потом покажу.
Младший Голиков выбросил обжигавший пальцы окурок, и они вышли из бытовки.
- В раздевалке он, - вполголоса сказал Мамед. – Людку дерёт. Хочешь, иди, она пьяная, всем даёт.
Сонная одурь слетела с Олега, и он отправился по стопам брата. Мамед постоял в раздумье, теребя ус и глядя вслед уходящему Олегу. Зря он братишек к Людке отправил. Что-то больно долго Генка возится. Сейчас ходоки вернутся, а туда ещё и Олег ушёл. Он подбросил в четвёртый и третий, направился к первому, но подкидывать не стал, а прошёл к раздевалке. Оттуда доносился неясный шум. Он приоткрыл дверь и услышал злой Людкин голос.
- Вот я сейчас заору!
«Н-ну, сука, не даёт Олегу!» Рискуя расшибиться в темноте, Мамед вдоль стенки пробрался в отгороженный закуток. Он подоспел вовремя. Людка удовлетворилась Генкой и не давалась Олегу, стиснув изо всех сил ноги. Братья действовали нахрапом. Старший валил навзничь, младший разжимал ноги. Прелестница материлась и готовилась завизжать. Черноусый красавец отстранил братьев и присел перед ней на корточки. Людка тут же села. В темноте смутно белело лицо и заголённые ноги.
- Тебе чё, жалко? – проговорил по-свойски, будто кусок хлеба просил. – Дай ему, видишь, кончится сейчас мужик.
- Ага, сейчас прямо. Ишь, чего удумали. Вы чё, всей капеллой меня драть собрались? Чё я вам, подзаборная? – Несколько минут прошли в молчании, Олег в нетерпении зашевелился. – Выпить есть? – голос Людки утратил визгливые нотки. – Пусть притащит, тогда дам, - она захихикала. – Бартер устроим. Он мне пойло, а я с ним вот этим рассчитаюсь, - и она бесстыдно раскинув ноги, похлопала по мету, предназначенному для бартера.
- Сиди здесь, сейчас будет, - сказал скороговоркой Генка и потащил за собой брата, - я паточную в углу за топчаном поставил, там ещё больше полбутылки. Тащи, всё равно пить никто не будет, только тихо.
«Вот чем кружка воняла, - догадался Мамед, - втихаря потягивали».
Они втроём покинули раздевалку.
- Тихо, - прошептал он, останавливая братьев. – Кто-то ходит.
Возле бытовки, озираясь по сторонам, топтался Кудлатый. Дождавшись, когда он повернётся к ним спиной, они вышли из-за котла и заговорили.
- Вы где были? – обрадовался он их появлению. – Думал, все разбежались. Смотрю, нет никого, хотел искать идти.
- Да ходоков выглядывали, - ответил Генка и подтолкнул брата. – Ушли и с концами, - дождавшись появления Олега, потащил за собой Кудлатого. – Кого тут чадом дышать. Идём в кандейку. Теперь уж скоро придти должны.
Когда дверь за ними закрылась, Олег устремился в раздевалку. В первый момент ему показалось, что Людка спит, но она притаилась, прислушиваясь.
- Кого там? – спросила, нашаривая в темноте бутылку.
- Кудлатый шарашился где не надо.
- А Витёк?
- Спит твой Витёк. Давай скорей, - и он в нетерпении подтолкнул её на спину.
- Успеешь, - Людка хихикнула, - здесь она, никуда не делась. – Запрокинув голову, она присосалась к бутылке. Тошнотворная жидкость заполнила рот, пролилась мимо и потекла по подбородку. – Хоть бы корку какую принёс, - она оторвалась от бутылки и икнула.
«Ещё блевать начнёт», - с испугом подумал Олег и, больше не обращая внимания на протесты, повалил Людку на спину. Она покорилась, любовно сжимая горлышко бутылки.
Не в силах держать в руках лопату, бодрствующий кочегар покрутился возле котлов и зашёл в бытовку. Кудлатый опять расписывал свою удалую сержантскую жизнь. Новосёлов уже поднялся и курил, ёжась спросонья. Мамед потолкался и вышел. Помогая братьям получить удовольствие, он опять распалился, и готов был стащить Олега прямо с Людки. Он зашёл в насосную и заходил вдоль обратки, нервно поглядывая на манометр с дрожащей стрелкой, и точащий из гнезда градусник. Вот-вот должны появиться добытчики и тогда всё сорвётся, а ещё Людку, от греха подальше, надо вывести из котельной. Невидящим взглядом, изнемогающий от нетерпения ловелас уставился на прыгающую стрелку манометра, но вот за спиной послышался скрип шагов. Мамед выглянул из насосной и позвал проходившего мимо Олега:
- Ну, чего она? Там ещё?
- Там, допивает, - гадливо ответил тот.
Икая, Людка полулежала на боку. Мамед опустился рядом на колени.
- Это ты, Мамедка? Ну, ты и наглый, и сам не слазишь, и дружков водишь.
Его мучило желание, требовавшее удовлетворения, и одновременно предмет вожделения, только что пользованный другими, вызывал отвращение. Чтобы побороть его, он отобрал у Людки бутылку и, приложив мокрое горлышко ко рту, пил, пока не задохнулся. Самогонка оглушила и вызвала тошнотный спазм в пищеводе. Пока он втягивал в себя широко открытым ртом воздух, Людка вернула себе честно заработанную драгоценность.
- Всё высосал, змей, - пробормотала она и, допив остатки, швырнула бутылку через голову соблазнителя. Бутылка ударилась о стену и со звоном разлетелась вдребезги.
Вперемежку с икотой она что-то мычала, то ли от наслаждения, то ли протестуя. Когда Мамед насытился и сел рядом, сказала обиженно:
- Я тебе одному давала, зачем братьев притащил? Теперь не дам никогда, больше и не проси.
Она была уже совсем пьяная. Не обращая внимания на её бормотание, Мамед велел её одеться и ждать его. Выбрался он вовремя. Новосёлов кидал в дальний, четвёртый, Мамед встал бочком у первого и, только распахнул лопатой дверки топок, появился Бульдозер и Ванюшин. Судя по их довольным физиономиям, поход завершился удачей. Так и не бросив ни лопаты угля, он пошёл вслед за ними.
- Всю деревню обежали, - говорил, восторгаясь собственными успехами, толстяк, выставляя на стол три бутылки самогонки. – Никто в долг не даёт.
Мамед дождался возвращения Новосёлова и потихоньку выскользнул из бытовки. Людка спала, и стоило трудов растолкать её. Он даже засомневался, помнит ли она, что здесь с ней происходило. В общем-то, это было даже к лучшему. Он включил свет в душевой и оставил открытой дверь. Вид у неверной супруги был самый растерзанный. Мамед кое-как напялил на неё шубёнку и выпроводил за дверь, велев идти домой, и ложиться спать.
Когда заканчивали вторую бутылку, Людка вернулась. Она опять не совладала с приступкой и еле-еле рассталась с дверью. Но, судя по голосу, на воздухе немного протрезвела. Увидев свою невенчанную, потрёпанную супругу, Барышев, до сей поры, как бы и забывший о её существовании, встрепенулся.
- Ты где была? – воскликнул неожиданно резко.
- Где была! Дома была, тебя ждала. Лежала, лежала, думала сейчас придёшь, а ты здесь дрыхнешь, называется, - и Людка назвала супруга словом, обозначающем в богатом российском просторечии функционального мужика.
Услышав такие речи, все довольно захохотали. Не обращая ни на кого внимания, Людка выпила из первой попавшейся посудины, и велела Барышеву собираться.
- Зачем? – заморгал тот глазами.
- Заче-ем! – передразнила Людка и закончила под общее ржанье: - Трахаться будем, вот зачем.

Глава 4

- 1 -

Василий проснулся за пять минут до будильника. Потянувшись, сел, выпростав худые, мосластые ноги из-под стеганого одеяла в цветастом пододеяльнике. Взял в руки будильник, передвинул рычажок вперёд, чтобы не звенел. Просыпаться лучше самому, а не под этот трезвон, который только портит настроение. Жена сегодня в ночь дежурила, и вся утренняя круговерть со скотиной выпала на его долю. Вообще-то, корм скотине Василий всегда задавал сам, но когда жена работала, приходилось вдобавок доить корову. Дёрганье за коровьи соски действовало на нервы. Во-первых, это бабская работа, а, во-вторых, корова, несмотря на то, что кормил её хозяин, почему-то не считала нужным вести себя с ним, как подобает солидной животине.
Позёвывая и почёсывая костистую грудь, срытую голубой бязевой рубашкой, Василий прошёл на кухню, сполоснулся под раковиной, налил в стакан холодной воды из-под крана, положил туда ложку чёрносмородинового варенья из стоявшей на столе вазочки и, размешав, выпил. Рот приятно освежился кислинкой, и Василий от удовольствия облизнулся. Перед тем, как идти к скотине, сделал первый заход по побудке своих охламонов, старшего на работу, младшего в школу. Захватив подойник и ведро с тёплой водой и тряпкой, отправился к коровам.
Натеребленного с вечера сена показалось мало и он, стараясь не обрушить козырёк снега, свисавший со стожка, выворотил ещё. «Или много будет? Ладно, отдам всё», - подытожил Василий свои размышления. При разумной экономии сена должно хватить до середины января. Может, сына посадят-таки на машину, сам и вывезет. Тоже, пентюх, работает в совхозе и никак сена не привезёт. Над дверью в коровник намёрз порядочный куржак, дверь скребанула по нему и кристаллики смёрзшейся влаги посыпались за шиворот. Василий, ёжась, зябко передёрнул плечами. Накидав сена в кормушку корове и тёлке, снял пристроенную у матицы скамеечку и подсел к коровьему вымени. Корова размашисто задёргала сверху вниз головой, выбирая сено со дна кормушки, где оно всегда вкуснее. Не зря вчера соломы на подстилку не пожалел, вымя было чистое, только прилипло несколько соломинок. Он обтёр его мокрой тряпкой и потянул за упруго податливые соски. В дно подойника тотчас же ударили звонко весёлые струйки молока. Но эта зараза выводила из себя, без конца переступая с ноги на ногу, и так и норовя опрокинуть подойник. Василий не выдержал коровьего издевательства и, обругав, ткнул кулаком в мягкий тёплый живот. Кормилица обиженно посмотрела, поворотя лобастую рогатую голову, хлестнула хвостом и отошла в сторону. Василий в сердцах сплюнул и переместился за ней на карачках, держа в одной руке подойник, в другой скамеечку. Закончив с коровами, добавил в запаренный с вечера комбикорм горячей воды и, отдав пойло оставленной в живых до Нового года свинье, вернулся в дом.
Сыновья только встали и метались по квартире, одеваясь и завтракая одновременно. Не переодеваясь, процедил молоко в приготовленные парням кружки и, отставив их, наполнил трёхлитровые банки. Бросив цедок в подойник и, налив туда воды, он переоделся и сел к столу. Сыновья к этому времени, выпив залпом парное молоко, улетучились. Отец не успел даже толком слова сказать.
Завтракал в одиночестве. До котельной было рукой подать, минут десять ходьбы и Василий не торопился. С расстановкой жевал свиное жаркое и размышлял. Со сменой ему, в общем-то, повезло. Мужички попались работящие, не сачкуют. Хотя поначалу, как узнал, что Тарасов в городе в инженерах ходил, думал – ну, этот наработает. Тут не пальцем показывать надо, а самому на лопату налегать. Оказалось, зря так думал. Инженер не только не отлынивал, а и то делал, от чего другие отвертеться пытались. Хотя бы эти зольники взять, ни одна смена их так не чистит, как они. Главное, не пьют оба. Ну, её на хрен эту пьянку, как он давеча не удержался. Больше в рот не возьмёт. Оно и правда, выпрут сейчас с работы, и сиди дома. Баба причитаниями со света сживёт. Если рассудить, она и права. Сын последний раз деньги полгода назад получал, когда в следующий раз дадут, никто не знает. И во что эти деньги к тому времени превратятся! В совхозе скоро совсем платить перестанут. Раньше в комхозе кочегарам более, менее вовремя платили, а нынче и здесь что-то тянут. Но хоть вразнобой получают, как-то жить пока можно, а с работы выгонят, на одну её зарплату тяжко придётся. Надо держаться, не ходили бы эти оглоеды, душу не травили.
В половину девятого оделся и вышел на крыльцо. Перед уходом оглядел двор, в стайке горел свет. Пришлось открывать только что запертую дверь и возвращаться. Не повезёт сегодня, ну, да ладно. Не успел Василий сойти с крыльца, как к нему бросился, радостно взвизгивая, Мишка. Утопив руку в рыжеватой, тёмной на концах, шерсти, почесал загривок. Пёс, взвизгивая от удовольствия, встал на задние лапы и, уперев передние в хозяйский живот, умильно заглянул Василию в глаза.
- Эх ты, псина, - он ласково отпихнул пса и вышел на улицу. Мишка, продолжая играть, бросился за ним, но хозяин перед самым носом, клацнув щеколдой, захлопнул калитку. – Сиди дома! – приказал он, понарошку строжась, и пёс жалобно заскулил, провожая глазами удаляющуюся фигуру.

- 2 -

Ночная смена дочищала котёл и Василий, чтобы не мешать, увязая ногами в угле, пошёл через наготовленную кучу вдоль стенки. Новосёлов не изменил своему амплуа и задержал сменщика, потянув за рукав, одновременно показывая другой рукой в раскрытую топку.
- Гляди, как чистить надо, - сказал нравоучительно, - а у вас в прошлый раз по углам пооставалось и породу вы не вывезли.
- Да подь ты! - огрызнулся Василий и выдернул руку. – Подметать его ещё, что ли?
Он повесил чистую телогрейку на подозрительно шатавшийся в штукатурке гвоздь и взялся за лопату. Пришедшего через пять минут Тарасова, Василий встретил улыбкой и, поздоровавшись с ним за руку, начал рассказывать, какой занудный мужик этот Новосёлов.
- Да пош-шёл он, - ответил безразлично напарник.
Но Василий разговорился, и длинно, и с подробностями принялся описывать, в какого противного человека превращается Новосёлов.
- Я ведь его давно знаю, нормальный мужик был.
В одиннадцать пришли чувствительно поддатенькие Бульдозер с Мамедом. Мамед, по-деловому потирая руки, тут же стрельнул закурить и, привстав на цыпочки, исследовал содержимое настенного шкафчика. Бульдозер цвёл, как майская роза и смахивал на Иванушку-дурачка. Из обширного кармана полушубка выудил бутылку «Русской» и, причмокивая от удовольствия, поставил на стол. Ничего подходящего, кроме пустых пакетов, пачек из-под чая, Мамед не обнаружил и спросил:
- Мужики, есть чего закусить?
Тарасов развёл руками.
- Мы когда в день работаем, обедать домой ходим, ничего с собой не берём, - и, чтобы не заподозрили в скупости, добавил: - Что мне куска хлеба жалко, Коля, но нету, - он покосился на Марусенкова, глядевшего на красующуюся на столе бутылку, как кролик на удава, и вышел вместе с Генкой.
Василий уже наспех надевал телогрейку и говорил услужливой скороговоркой:
- Пять минут, мужики, посидите. Сала принесу. Я мигом, я быстро, мухой слетаю. Бутылку только со стола приберите, вдруг начальство заявится.
Пробегая рысью мимо работавших товарищей, пробормотал, испрашивая извинения:
- Надо мужиков выручить, я быстро, мигарём.
Тарасов проворчал нечленораздельно вдогонку, что мужики и сами к себе могли бы сбегать, но слова его прозвучали втуне.
Дома никого не было. Жена, очевидно, ушла в магазин, и задавать надоедливые, никому не нужные вопросы было некому. Василий с ходу заскочил в кладовку, схватил шмат сала, резать было некогда, нашёл в кухне пару луковиц и полбуханки хлеба. Сорвал со стены свою кочегарскую сумку и, набросав в неё всё вперемежку, опрометью бросился из дома, отбиваясь во дворе от обрадованного появлением хозяина Мишки.
Бутылку прикончили быстро, глаза у Василия разгорелись, ему захотелось сказать что-нибудь хорошее и Бульдозеру, и Мамеду, похлопать по плечу угрюмого Тарасова, и ему сказать тепло и задушевно, чтобы оставил он свою гордыню и жил просто, как все вокруг живут.
Проснувшегося беса обуяла жажда, и он заставлял Василия искательно заглядывать в глаза собутыльникам. Толстяку уже стало жаль выпитой неимущим собратом водки, он ответил колючим взглядом, и сказал сердито:
- Ты давай за бутылкой беги.
Василий огорчённо развёл руками. Маленькая робкая надежда, что мужики извлекут откуда-нибудь бутылку, или найдут где-нибудь деньги, пискнула придавленным мышонком и испустила дух.
Бульдозер гудел нетерпеливо:
- Ты руками не маши, а в контору давай беги. Там «молочные» дают. Как раз на пузырь, по семь с половиной. Мы с Мамедом уже получили.
- Не успеть мне, - чуть ли не жалобно ответил Василий, глянув на часы.
- Бегом успеешь, - сказал марширующий взад-вперёд Мамед, - ещё почти полчаса.
Он молча, виновато отводя взгляд, обошёл Тарасова с Генкой, грузивших углём бадью и пулей вылетел из котельной. Кассирша уже оделась и закрывала кассу, навешивая многочисленные замки, когда гонец, запыхавшись, взлетел на второй этаж. Она отрицательно замотала головой, ответив, что сейчас ей некогда, и Василий чуть ли не на колени падал, умоляя выдать деньги. Матерясь сквозь зубы, она вернулась в кассу.
Марусенковская бутылка, как-то вдруг, сразу, доконала отстоявших ночную смену Бульдозера и Мамеда. В бутылке ещё оставалось около ста грамм, а их уже окончательно развезло. Бывший вояка, засунув руки в карманы, сидел сгорбившись на топчане, мотал головой и протяжно говорил: «У-у!» Черты лица огрубели и придали ему угрюмо-мрачное выражение, но вёл он себя мирно. Друг и собутыльник его, ни с того, ни с сего, то ли вспомнив что-то, а скорей всего, спутав Генку с кем-то другим, начал на все лады материть добродушного парня. Всё порывался встать и вломить, но ноги не держали забияку, и он опять плюхался на скамейку. Домой его увела жена с помощью того же Генки, а Мамед объявил, что будет спать, и зачем-то перешёл с одного топчана на другой.
Дождавшись, когда все разойдутся, и помещение опустеет, Василий торопливо, словно опасался, что отнимут, выпил остатки водки. Тело налилось силой, мысли успокоились, и нарушитель обета поймал кейф. Одна мыслишка всё же ёрзала и не давала покоя, она никак не могла прорезаться и только мешала ему блаженствовать. Наконец, егоза остановилась, перестав биться о череп, и Василий смог её прочитать. Он два часа не подходил к топкам. Нет, Марусенков не сачок. Он пьёт, но он работает. И работает ещё лучше, с вдохновением. Василий так и сказал об этом сердитому Тарасову, но тот почему-то ещё больше разозлился.
- Давай, давай, работай!
Уверенно, чуть ли не строевым, Василий подошёл к ближнему третьему котлу и, распахнув топку, начал размашисто кидать уголь. Уголь почему-то летел не по всей топке, а, ударяясь о рамку, сыпался вниз, частью внутрь, частью наружу. Не обращая на эту безделицу внимания, разошедшийся кочегар кидал и кидал, пока за дверкой не почернело, и перешёл к другим котлам.
Злая насмешливость Тарасова, круто изменила настроение.
Ишь, инженер хренов. Гляди-кось. Не нравится ему. Выпил я. Да твое, какое дело, на твои, что ли, пил? Ещё тот гусь, видать. В начальниках ходил, работягам жизни, наверное, не давал. Знаю таких. Я выпил, но я работаю. Ещё веселей работаю. А ты, как сыч сидишь там, сам себе не рад.
Василий швырял и швырял уголь, а злая обида всё больше и больше овладевала им. Мысли появлялись и тут же исчезали, на их месте появлялись новые и переплетались в клубок. Здесь соседствовали и жена, и Тарасов, и мастер, и работа…
Всю жизнь горбатишься, а в результате доброго слова не услышишь. Жена только и знает, что про деньги ноет. Всё ей мало и мало. Всю квартиру мебелью заставила, пройти негде, и ещё давай. А кто этот дом сделал? В нём же жить нельзя было. Всё он, своими руками. Ходил и он когда-то в начальниках, хоть и не шибко больших, но всё же. А из-за чего в работяги попал? Из-за доброты своей. Потому что рабочего человека понимал, с начальством дружбу не водил. Почему с простым человеком не выпить? Пил бы с начальством, сам в начальники выбился. С работягами пил – начальству не понравилось. Коммунисты хреновы. Этот, наверное, тоже коммунист.
Василий примостился на перевёрнутой бадье и хотел перекурить здесь, чтобы не видеть противного Тарасова, но уж слишком едкой была атмосфера возле котлов, и он вернулся в бытовку. С подчёркнутой независимостью сел на топчан, потеснив неспокойно всхрапывающего во сне ночного работника и, оторвав клочок газеты, занялся самокруткой.
- Ты, Вася, когда на обед пойдёшь? – спросил инженер неожиданно миролюбиво, словно и не происходило между ними никакой размолвки.
- Ты иди, я потом сбегаю, мне близко, - ответил Василий, наполняя пространство вокруг себя саднящим дымом. – Ты иди, всё нормально. Вернёшься, я схожу или Генка.
- Ну, ладно, пойду я, - Тарасову не хотелось оставлять Марусенкова одного, но ведь, в конце концов, тот не ребёнок, чтобы нянькой за ним ходить.
Молодой собрат уже вернулся от работодателя, с которого выколачивал деньги и, увёртываясь от вылетавших из топки языков пламени, шуровал в них клюкой.
- Ты что делаешь? – удивился Тарасов.
- Что я делаю? Ты глянь, что в топках делается.
Тарасов открыл дверку и сплюнул, вся поверхность горения подёрнулась серым шлаком, а против дверки чадил чёрный могильный холмик неразгоревшегося угля.
- Вася накочегарил, - сообразил он. – Ты, погоди, не ходи на обед, пока я не вернусь, а то он нам натопит. Он пусть идёт, если хочет, а ты меня дождись. Я уж пойду, раз собрался.
- Ладно, ладно. Иди, какой разговор.
- Ты температуру не глядел?
- Глядел. Сорок девять.

- 3 -

Предчувствие не обмануло Тарасова. Через четверть часа после его ухода, Василий уговорил молодого коллегу идти обедать, но самому дойти до котлов так и не удалось. Едва Генка успел покинуть пределы котельной, пришли двое сантехников. Старый волк Бизон и его молодой напарник, имени которого Марусенков так и не смог вспомнить, сколько не пытался. По-настоящему Бизона звали Серёга Куряков, но когда-то, ещё в молодости, с чьей-то лёгкой руки, прозвали Бизоном, так эта кличка и осталась за ним на всю жизнь. Вообще-то, она объяснялась просто, в драках, которые Серёга любил с малолетства, он наклонял по-бычьи голову и пёр, как танк, молотя пространство своими увесистыми кувалдами. На всякие приёмчики был не мастак. Выручала сила.
В добрых традициях сантехников, Куряков считал оскорбительным поделать чего-нибудь с трубами или батареями, и покинуть облагодетельствованную квартиру пустым.
- В новом доме выторговал? – захихикал Василий, увидев в его руках бутылку.
Бизон самодовольно усмехнулся, основательно усаживаясь за стол. Был он мужчина крупногабаритный и очень себя уважал.
- Ну, давай закусь, - небрежно ответил на заигрывания кочегара.
Тот торопливо нарезал на промасленном обрывке газеты остатки сала и услужливо пододвинул щедрому гостю. Канителиться Бизон не любил и разлил бутылку в один приём. У молодого дёрнулся кадык, когда, морщась, ставил пустую кружку на стол.
- Чего, не пошла? – спросил старший товарищ насмешливо. – Привыкай, мы стопочками не пьём, - сам он жадно жевал сало, мало заботясь о сотрапезниках. – У тебя есть чего? – спросил Василия, но тот с огорчённым лицом развёл руками.
- Откуда, Серёга?
- У тебя десять штук есть, - Бизон повернулся к напарнику и посмотрел так, словно тот сделал что-то нехорошее и пытался скрыть это. – Я видел.
Желторотый сопротивлялся недолго, и скоро деньги оказались у торопливо одевавшегося Марусенкова.
- Я мухой, туда и обратно, - бормотал он. – Вы сидите, отдыхайте. Мне всё равно делать нечего.
- Пожрать захвати! – крикнул вдогонку молодой, которому пара ломтиков сала только раздразнили аппетит.


Едва войдя в котельную, Тарасов заподозрил неладное. Куча угля перед четвёртым котлом не уменьшилась, а главное, воздух был на удивление чистым. Подхватив прислоненную к стене лопату, открыл дверку, от нетерпения не сразу попав в щель. Взору предстала погасшая топка, лишь кое-где из-под серого шлака рдел жар. «Случилось что? – мелькнуло в первый момент. – Топки углём бы закидали, да и вентиляторы работают. Н-ну, всё ясно». Не переодеваясь, как был в полушубке, принялся торопливо, как попало забрасывать уголь. Скоро пот катил градом, падал с носа крупными каплями, взмокшая рубашка противно липла к телу. У последнего котла его застал Генка.
- Ты где был? – сходу набросился на него Тарасов.
Генка удивился окрику, они в сене не орали друг на друга, но добродушно ответил:
- Переодевался.
- Так ты домой ходил? Я же тебя предупреждал, - гнев распирал Тарасова.
- Ну, сходил, пообедал. А что случилось?
- Топки-то погасли!
Генка потянулся к дверке, но он остановил его.
- Да я накидал.
Казанцев сходил в насосную и вернулся с вытаращенными глазами.
- Сорок три.
- Ну вот. Сейчас чистить начнём, ещё упадёт. Где этот раздолбай?
- Я пришёл, сразу переодеваться начал, - Генка молчаливо признавал за Тарасовым старшинство и говорил оправдываясь: - Он мне сам сказал, иди пообедай, часок я и один потоплю. Всегда же так делали.
Тарасов с шумом втянул в себя воздух и, не глядя на Казанцева, опять сердито проговорил:
- Я же предупреждал. Да где этот раздолбай есть-то?
Оставив Генку размышлять, он ушёл переодеваться. В гневе Тарасов выпустил из виду, что если Марусенков топить бросил, то скорей всего обретается в бытовке.
Так оно и было. Раздолбай вальяжно лежал на топчане и, наподобие какого-нибудь бая, блаженствующего с кальяном, меланхолично дымил самокруткой. Вытирая лыжной шапочкой непросохший пот, Тарасов смерил его долгим, внимательным взглядом и процедил сквозь зубы:
- Как дела, Вася?
Вася поймал очередной кейф и благодушно ответил:
- Всё нормально, Юра, всё нормально.
- А почему же тогда температура упала, если всё нормально?
Упоминание о температуре и ехидный голос ненавистного инженера разом оборвали кейф, и обозлённый жуир вскочил, как ужаленный.
- А мне по хрену твоя температура. Понял? Ты про температуру с начальником говори, а со мной не надо, - в Васькиных глазах появился зловещий блеск, лицо изменилось: губы запеклись, щёки покрыла бледность и синё обозначились глазницы. – Мне главное, чтобы люди не обижались. Вот что главное! Про температуру вы с Новосёловым толкуйте, он тоже любитель на градусник смотреть.
- Ну, поня-атно, - разговаривать сейчас с Марусенковым было бесполезно. Тарасов повернулся к выходу и столкнулся в дверях с мастером.
- Юра, у вас, почему температура низкая? – роли поменялись, теперь уже с Тарасовым разговаривали зло и раздражённо.
Чувствуя себя без вины виноватым и, испытывая унижение от необходимости оправдываться, он готов был сцепиться с мастером. Втянув носом воздух, быстро глянул на него и, обходя стороной, буркнул:
- Сейчас подымем.
Но Константин остановил его и, как какому-то пришей-пристебаю, начал выговаривать:
- Слушай, Юра, мне в принципе всё равно, кто работает: Вася, Федя, Лёня, мне нужно, чтобы котельная тепло давала. Пришли на работу, работайте, а вы бегаете взад, вперёд. Не хотите работать, не надо. У меня десять человек на работу просится. Безработица кругом. Усёк?
- Усёк! – повышенным тоном ответил распекаемый кочегар, будто не он, а Константин был виноват в недосмотре. – Я сказал – сейчас подымем.
- Ну, глядите, мужики, я предупредил, а там дело ваше. А с тем другом, - мастер кивнул на Марусенкова, - я ещё разберусь.
Проводив мастера и инженера презрительным взглядом, Василий лёг на прежнее место, и отгородился от всего мира, прикрыв глаза рукой.
Ишь ты, сами ходят по два часа, а он тут один упираться должен. Покурить спокойно нельзя. С этой температурой, как с цепи все сорвались. Надо же – упала! А он что, плечом её подпирать должен? Всё про инженерство своё забыть не может, ну и сидел бы в городе, а то в деревню принесло. Крестьянином хотел стать! А поцелуй-ка пожилого зайца! Не получилось? Таких только так и учат. Покидаешь с нами уголёк, сам забухаешь, никуда не денешься, таким же, как мы будешь. Хозяйство он разводит, а хрена ты не хотел?
Мысли Марусенкова перепрыгивали с товарища по смене на мастера, и он сам не понимал, о ком в данный момент думает. Начальничек, туда же. Видел я вас кое-где. Меня всю жизнь пугают, да не больно-то я вас боялся.


Потом наступил провал и очнулся Василий на куче угля рядом с бадьёй, наполненной горячим шлаком с кнопками от тельфера в руках. Сбоку стоял Генка и уговаривал оставить бадью в покое. Дальше происходило что-то несуразное. Бадья, которую требовалось вывозить, двигалась к котлу, взлетала вверх, шлёпалась на уголь, из неё сыпался раскалённый шлак и оба кочегара, и трезвый, и пьяный еле успевали отскакивать в сторону. Конец представлению положил Тарасов. Обложив многоэтажно разъярившегося Василия, он едва не тычками прогнал его прочь.
- За козла ты мне ещё ответишь! – Марусенков стоял ниже Тарасова и смотрел на него снизу вверх. Инженер даже не глянул в его сторону и прошёл мимо.
Василий постоял, соображая, чтобы такое сделать, но ничего не сообразил и демонстративно ушёл на топчан. Ему хотелось пожаловаться Мамеду на свою судьбу, но тот исчез, даже не попрощавшись.
На следующий день, в ночную, Вася ни словом не обмолвился о совершённых чудесах, но работой старался искупить грехи. Первым хватался за лопату, когда приходило время грузить бадью, отстоял лишний час у котлов вместо придремавшего ночью Казанцева. Гнев Тарасова постепенно улёгся. Придя на работу, он первым делом хотел выговорить Марусенкову всё, что о нём думает, но, встретив виноватый взгляд, отложил беседу по душам на потом.

- 4 -

На выходной Тарасов наметил обширные планы. Освобождался он в пятницу утром, и вся суббота оказывалась свободной. В пятницу вечером приезжал на побывку из города сын-студент, Роман, и добавлялась лишняя пара рабочих рук. В субботу с соседом Митей условились навозить соломы. Хорошим был Дмитрий парнем, но слишком тяжёлым на подъём. Дольше тянуть было нельзя – выпадет настоящий снег и к стогам для его газона дорога закроется, только это его и убедило. В пятницу, после небольшого отдыха, Тарасов решил заколоть свинью. Первую, после летнего поста, он зарезал месяц назад. Хрюшка оказалась небольшой - килограмм на семьдесят, и разошлась довольно быстро – городскому жителю на погашение долгов, и вторую неделю в доме мясо употреблялось в пищу для запаха. С наступлением морозов подошла пора сокращения свинопоголовья и мясоеда. Правда, от сегодняшней тоже мало что останется. Сыну пришло время пополнить запас, и сослуживицы жены хотели купить килограмм пятьдесят, и стоило воспользоваться случаем.
Роман жил на квартире и расплачивался не столько деньгами, сколько продуктами – картошкой и мясом. Первый год, после переезда семьи в село, он, уже будучи второкурсником, пару месяцев прожил в общежитии. В декабре материнское сердце жены не выдержало и, переставив дни занятий, она высвободила пару дней, и съездила в город посмотреть на сыновью жизнь. Вернулась в тихом ужасе.
- Это дедовщина какая-то! Самая настоящая дедовщина! Какие-то пьяные парни ходят по комнатам, отбирают деньги, бьют. Двери в комнате без замка, говорит, два раза ставили – всё равно выламывают. Сидит сейчас без гроша, есть нечего, ещё и тёплая куртка исчезла, которую в прошлом году купили. Говорит, украли. Товарищ его весь избитый, у Ромки синяк под глазом. Что за парни ходят, не рассказывают, вроде старшекурсники. Да это что ж такое! У нас ребята тоже тихонями не были, но такого?! – жена всплеснула руками. – В общем, я заняла у Одинцовых двести тысяч, купила ему куртку и договорилась пожить у них, пока квартиру не подыщем. А иначе я не знаю…
- А у них что, рук нету? – возмутился супруг, с округлившимися глазами выслушав жену. – Сдачи дать не могут? Не знаю, у нас такого не было, чтобы кто-то ходил деньги отбирал! Да это вообще! Пусть на квартире живёт, как её найти только?
- Я Наташку попросила, она поищет, и звонить буду.
Через неделю объединённых усилий, квартиру нашли у матери одной учительницы, жившей на окраине в собственном домике. Она сдала комнату, и Роман поселился в ней со своим другом. Бабке надо было таскать воду, колоть дрова, топить печь, копать огород, но всё же это был лучший вариант, чем общежитие. Летом, во время отпуска, жена съездила в город, выбелила весь дом и бабка прекратила разговоры о маленькой пенсии, по полночи горящем свете и окончательно прониклась чувством симпатии к своим жильцам.


Первый год свиней лишали жизни соседи, потом приловчился сам. Приподняв хавронье левую ногу, приставлял нож и быстро, и резко втыкал в сердце. Главное было не упустить момент собственной решимости. Беда только, никак не мог приобрести паяльную лампу, и приходилось одалживаться у соседей. Как назло, в этот раз сосед за стенкой кому-то отдал взаймы, а у Мити сломалась, о чём он сокрушённо сообщил, заехав домой пообедать. Намеченное мероприятие грозило сорваться. Тарасов вспомнил, как Марусенков нахвали свою лампу, и решил сходить к нему.
Поглядев с опаской на бесновавшегося на короткой цепи у калитки рослого рыжеватого пса, Тарасов поскорей взошёл на крыльцо, и нырнул в полутёмные сени. На стук ответил бодрый женский голос, и он вошёл в кухню-прихожую. Жена Василия месила тесто в эмалированном ведре и, поздоровавшись с гостем, громким голосом позвала мужа.
- Спит ещё, - объяснила она. – А вы вместе с ним работаете?
Тарасов ответил утвердительно, и словоохотливая женщина начала расспрашивать о жизни. Он не имел склонности откровенничать с малознакомыми людьми, отвечал вежливо и неопределённо.
- А мы видите, как живём, - продолжала стряпуха, - до ручки дошли. Хлеба купить не на что, сама пеку. Да и хлеб-то, - махнула она испачканной в тесте рукой. – Моим мужикам буханки пообедать не хватает. Срамота одна, а не хлеб, пока порежешь, половину раскрошишь. А ваша жена не печёт?
Вопрос её остался без ответа. В кухню вошёл хозяин дома, приглаживавший на ходу свисавшие на лоб волосы, делавшими его похожим на подростка.
- Я лампу хотел попросить, - приветствовал его нежданный гость. – Ты как-то говорил, твоя хорошо работает. Дашь на денёк?
- А-а! – протянул Василий. – Сейчас оденусь. Где ключи? – спросил у жены.
Поспешно надев вытертый, лопнувший по шву полушубок, хозяин взял связку ключей, и они вышли во двор. Подойдя к сараю, Василий отомкнул амбарный замок, скрылся в полумраке. Тарасов огляделся. Подворье у напарника по смене отличалось порядком и старательным уходом. Нигде не болталась скособоченная дверь, не валялся брошенный за ненадобностью огородный инвентарь. Длинный ряд построек радовал глаз аккуратностью. И на каждой двери висел замок. Незамкнутой оставалась только собачья конура. Василий вышел, держа в руках лампу, поставил её на землю, и усиленно заработал насосом.
- Сейчас проверим на всякий случай, - сказал не подымая головы.
- Что это у тебя, и волкодав у калитки, и замки везде висят? – спросил Тарасов с шутливой насмешливостью.
- И не говори, замаялись с этими замками. Да, вон, у соседа через два дома, на прошлой неделе сарай обчистили. Двадцать кроликов взяли. Их чего не брать, за уши и в мешок. Не визжат, не мычат. И собаку – хозяйскими же вилами припороли.
Василий говорил без умолку о том, что это свои, местные, по стайкам шарятся, и где это видано, чтобы в деревне всё под замками держать. Он сыпал и сыпал словами, будто предугадывая намерение гостя, старался не дать тому и рта раскрыть. У Тарасова на языке вертелись пара вопросов, он всё-таки выбрал момент и вставил слово:
- Ты что это, Вася, фестивалить начал?
Василий, разжигая лампу, склонился над ней, и не подымал головы.
- Да так вот, - пробормотал виновато себе под нос.
Тарасов, разглядывая вылезший из прорехи на плече мех, прокашлялся.
- Ты вот что, друг, брось это дело. Ни к чему.
- Да я что, не понимаю, - Василий зажёг лампу и, поднявшись, встал рядом, бросив на товарища короткий взгляд. – Бес попутал, одним словом.
Тарасову неудобно было выговаривать, и он взял шутливый тон.
- Сам подумай, тебя за пьянки выгонят, мы с Генкой с кем останемся? Какого-нибудь шарамыгу дадут, и будем с ним маяться. Так что, бросай это дело.
Набирая силу, лампа загудела, и они не слышали шагов подошедшей сзади хозяйки.
- Правильно, правильно, так его, - поддала она жару. – Хоть вы за него возьмитесь. Денег на хлеб нету, а он опять за пьянку принялся. Полгода продержался, снова начинается. Что за мужики пошли! На том конце деревни бутылку покажут, ночь-полночь, про всё забудут, и про семью, и про работу, лишь бы шары залить.
- Да перестань ты, - огрызнулся муж.
Присев на корточки, он подрегулировал форсунку, и из лампы вырывалось ровное голубоватое пламя.
- Понял, пять минут, и палить можно. Цены ей нет.
- Добро! Пойду я, - заторопился Тарасов, ему не хотелось слушать перебранку супругов и, заглушив лампу, он поскорей направился с ней к калитке.
- Бензин-то есть? – поинтересовался заботливо Василий. – Могу дать литра два.
- Спасибо, не надо, - обернулся Тарасов. – Я у соседа взял.


С утра в субботу он распределил работу сыновьям. Мать поворчала, что мальчику надо бы отоспаться, но отец был другого мнения. Не отоспавшегося мальчика отправил чистить коровник, а среднего – Игоря, оставил в помощь женщинам, крутить мясо для пельменей. В нагрузку обоим велел вытопить баню. В девять Митя уже сигналил у ворот, и сам глава семьи отправился возить солому. С Митей затраты поделили поровну – Митя рулил, а Тарасов дал денег на бензин. Из села выехали со стороны кладбища.
- Считай десять километров ехать, как ни больше, - ворчал сосед, сворачивая с большака на просёлок.
- А ближе нету? – удивился Тарасов. – В прошлом году рядом брали.
- Тут кукуруза росла, а на следующей клетке вообще не сеяли, - объяснил Митя.
- Что ж так? Семенной фонд сдали?
- Семенной фонд, - проворчал водитель, - денег на солярку не было, даже не пахали. Не помнишь, что ли?
- Ну-ну, - про весеннее безденежье он хорошо помнил, но во что оно выльется, как-то прошло мимо сознания.
Лёгкий ветерок сдувал с вил солому, порошил глаза половой. Сосед, как младший, лазил в кузов утаптывать, и покрикивал с верхотуры, куда скидывать навильники, приговаривая:
- Это не сено. Сено как ухватишь пластик, аж кости трещат, а солому что, по горсточке кидаешь. Следующим рейсом нетронутый стог найдём. Сразу с верхушки навалим, а так мы до вечера не навозимся.
Мало-помалу подавальщик перестал дотягиваться вилами до верха и, перекликаясь между собой, заготовители притянули шевелящийся груз крест-накрест верёвками. Вытряхивая насыпавшуюся за ворот и в сапоги колючую мелочь, Тарасов сел на подножку. В поле ветер сорвал неглубокий снег, и между стернёй чернела земля, усыпанная зёрнами пшеницы.
- А это что, сразу сеяли? – спросил у подошедшего Мити.
- Кого сеяли? В октябре убирали. Что посеяли, то и собрали.
- Что, опять денег на солярку не хватило?
- Хрен их знает, чего у них не хватило, может ума, может денег. Комбайны стояли. С одного снимут, на другой поставят. Как в сорок первом, тогда, говорят, одна винтовка на десять солдат была, а у нас одна запчастина на десять комбайнов, - говорил Митя с ядовитым смехом.
Роман, вытирая пот, заканчивал укладывать навоз. Вернувшегося отца встретил шпильками насчёт «чугуна и люминия». Отец ответил в том же духе и, похлопав по плечу, велел позвать Игоря и перетаскать на сеновал вываленную из кузова самосвала солому. В дом Тарасов заходить не стал – пришли покупательницы, в присутствии которых он чувствовал себя не в своей тарелке.
В машине, для разговора, поспрашивал соседа о совхозных делах, от которых отошёл, перейдя на работу в котельную. Сосед, перекидывая во рту изжёванную папиросу, крутил баранку, отвечал зло и угрюмо.
- Сейчас всяк за себя, - рассуждал он. – Главное, смотри где, что и как урвать. Меня с мешком отходов поймают – лет пять дадут. Управ со второго отделения в Кемеровскую область съездил, на карман положил, сколько положил, знать никто не знает, и знать не хочет. Это кто в такое поверит – ребятишки только. Чуть не за тыщу вёрст поехал мясо продавать по той цене, которую в городе взять можно. Справки привёз, комар носа не подточит. Ёжику ясно, что шахер-махер. Директору с главбухом на лапу сунул, и спроса никакого нет.
- Быков, что ли? – припомнил Тарасов фамилию управляющего. – Про мясо, откуда знаешь? – спросил насмешливо.
- Откуда. Разведка донесла. Не такие уж мы простодырые, чтобы всему верить. Одни квартиры в городе покупают, другим хлеба не на что купить. И вроде так и должно быть.
Второй раз загрузились быстро. Митя ткнул кузов самосвала в самую скирду и, обрушив верхушку, они в полчаса соорудили на нём хороший стожок. Тарасов помог Мите перекидать солому и вернулся домой. На крыльце столкнулся с Галей, Митиной женой, торопливо вытиравшей слёзы. Смущённо поздоровавшись и потупя взор, она бочком прошла мимо. На кухне жарко пылала плита, в большой кастрюле с красным цветком громко булькало. Сыновья сидели за столом и с завидным аппетитом уминали пельмени.
- Вымой руки, садись за стол. Сейчас сварятся, - встретила его жена.
- Что это Галина вся в слезах вышла? Двоек сыну наставила?
- Я не учу их сына, он только в седьмом классе. Деньги приходила занимать. Я ей шестьдесят тысяч дала, - жена быстро глянула на мужа, но он не выказал никакой реакции. – От чего женщины плачут, значит, причины есть. Деньги два раза в год дают, и то под запись половину в магазине выбирают. Детей одеть не во что, и за мужем не уследить, что заработает – пропивает.
- Уж прямо всё так и пропивает! Что ж я не знаю, - возразил Тарасов, усаживаясь за стол. – Не видала ты, как пропивают!
Жена поставила перед ним полную тарелку дымящихся пельменей, он обильно посыпал их перцем, и, поддев один на вилку, и, окунув в уксус, отправил в рот, но тут же сморщился и шумно задышал.
- Горячие же! А вы с Ирой, что не садитесь? – спросил жену.
- Ира поела, а я не хочу, из кастрюли надышалась. Тебе бы поговорить с Митей, а ты сам его спаиваешь. Чтоб больше не давал самогонки, - сердито сказала жена, налив чашку чая и примостившись с нею на углу стола.
Тарасов выбирал пельмени с краю тарелки, где похолодней, и препирался беззлобно.
- Это наши мужские дела. Можно подумать – в огороде за шиворот схвачу и насильно в рот заливаю. Если я только «спасибо» буду говорить и руку жать, надо мной смеяться станут, и делать никто ничего не захочет. Сколько наторговала-то, коммерсантка? – спросил прищурившись.
- Всего на триста, сейчас отдали сто шестьдесят.
- Шестьдесят Галине заняла, - продолжил муж с набитым ртом.
- Им дочку одеть не во что, и детских, который месяц не платят, - оправдывалась супруга.
- Да я разве против, - ответил Тарасов. – Десятку на чай, сигареты выдай, остальные – сама смотри. Тебе сколько с собой нужно? – спросил у Романа, решавшего проблему – продолжить поглощение пельменей или перейти к чаю.
- Сколько дадите, - меланхолично ответил сын. – У меня калькулятор сломался, а новый семьдесят тысяч стоит, и курсовой считать надо.
- Я в твои годы на логарифмической линейке считал.
- Тебе никто не запрещает и сейчас на ней считать, - тут же последовало язвительное замечание.
- Ясно. Острослов. Баню-то натопили?
- Перед обедом подложил, а больше мама не велела, - доложил Игорь.
- Это ещё почему? – сурово посмотрел он на жену.
- Вы как накочегарите, мыться невозможно. Мы сейчас с Иринкой сходим, потом топите, хоть до утра.
Со скотиной управились пораньше, к шести часам, и отправились в баню. Первым не выдержал городской сын.
- С вами разве помоешься! – ворчал он на отца и младшего брата, сидя с тазиком на пороге предбанника.
В перерыве между заходами на полок, они пили морс из чёрной смородины и посмеивались над ним. В дом глава семьи вернулся последним, распаренным и ослабевшим. На кухне жена с Романом укладывали в рюкзак мороженое мясо, разложенное в полиэтиленовые пакеты, рядом дожидалась своей очереди объёмистая сумка и банки с вареньями и маринадами. Сын уезжал утренним поездом в восемь часов. Удобней всего было ездить на автобусе, который отходил в обед, но на нём билет стоил на пятнадцать тысяч больше.
- Тебя не дождёшься, - попеняла жена. – Пельмени остывают.
- Опять пельмени? – поморщился Тарасов. – Как мне это мясо надоело, хоть бы картошечки поесть.
- Допросишься, - пообещала жена. – Наварю завтра ведро, и ешь всю неделю.
- Ладно, ладно, с тебя станется, - он открыл крышку супницы и вдохнул подымающийся из неё пар. – Эх, повеселимся! – он потёр руки и сходил в кладовку.
Его возвращение на кухню жена встретила вздохом. В руках супруг держал бутылку с самогонкой. Любил он разок в месяц расслабиться и крепко выпить. Беда только -–не имелось хорошего друга для полного счастья. Сосед за стенкой был угрюмым мужиком, к Тарасову, как городскому, относился с плохо скрытой насмешкой и он с ним контактировал слабо. Митя после двухсот грамм поминутно сплёвывал на пол и крикливо матерился. С ним можно было пить в сарае или где-нибудь за углом. Тарасов же любил расслабляться легальным путём, в тёплой комнате за столом, уставленным закусками. Жена была плохой сообщницей в этом деле. Больше, чем на две рюмки её не хватало. От дальнейшего категорически отказывалась и говорила, что от неё потом неделю несёт сивухой и голова болит.
- Меры не знаешь, вот и болит, - объяснял Тарасов. – Голова болит в двух случаях – с недопою или перепою.
- У нас на двоих, как раз мера получается, - парировала жена. – У меня недопой, а ты чуть ни на карачках из-за стола вылазишь.
- Ты уж прямо скажешь – на карачках!
Гнать самогонку научил его всё тот же Митя, растолковав секреты производства, стоя возле кучи свёклы, привезённой новому соседу.
- Свиньям сваришь, свеклу им отдавай, а сироп заквась. Запашок, конечно, останется. Сам бы гнал, - объяснил он, сбив на лоб кепку. – Да боюсь, баба на моём горбу аппарат изломает. Тебе можно гнать, ты не пьёшь.
Аппарат Тарасов изготовил, работая в мехцехе. Очистку продукта производил самым простым и конструктивным на его взгляд способом – перегонял на второй раз, после чего разбавлял кипяченой водой градусов до сорока пяти, разливал в трёхлитровые банки и засыпал давленные кедровые орешки. Через месяц напиток приобретал стойкий коньячный цвет, и притуплялся специфический свёкольный запах. Полностью избавиться от него не удавалось, что Тарасов не перепробовал. Говорили, хорошо помогает зверобой, но это растение в их местности не росло.
При возлияниях с сыном, жена громко протестовала и требовала больше, чем по полрюмки Роману не наливать. У Тарасова на языке вертелись собственные похождения на четвёртом курсе, но в воспитательных целях воздерживался от воспоминаний. В том, что сын ведёт в городе здоровый трезвый образ жизни, он глубоко сомневался, и поэтому говорил:
- Пить всё равно будет, а у меня научится, как это правильно делать.
Но всё же больше одной бутылки они не выпивали, а во время душеспасительных бесед, предостерегал от злоупотреблений, и, боже упаси! – попробовать какой-нибудь наркоты. На что сын вполне разумно отвечал: «Скажешь тоже, что я, дурак?»

Глава 5

- 1 -

Братьев Голиковых Тарасов не видел почти месяц, и уже с облегчением думал, что котельная избавилась от части своих надоедливых завсегдатаев. Но радовался он рано. Придя как-то в конце ноября на смену, застал обоих братьев в бытовке, весело беседующих с Мамедом. По словам Бульдозера, вытиравшегося после душа в раздевалке, пришли они пешком в пять часов утра, промёрзшие, немытые и небритые. Издавая нечленораздельные вопли, вместо приветствия, юркнули в бытовку и тут же рухнули на свободные в это время топчаны, прижимаясь спинами к трубам отопления. Едва улеглись и вдохнули воздух котельной, у обоих одновременно вырвался вздох облегчения. Глядя, как они, съёжившись, стучат зубами, Бульдозер с хохотком посоветовал:
- К котлам идите погрейтесь!
Но оба путешественника словно окостенели и могли издавать только мычание. Немного обогревшись, братья уселись за стол и набросились на куски сала, картошки, хлеба, оставшиеся после ночной трапезы. Держа в руках кружку с горячим чаем, Генка, между чавканьем, объяснил, что в трёх километрах от села у «Нивы» заглох мотор, и как они не бились, так и не смогли его запустить. И теперь машину надо чем-то тащить и куда-то ставить.
Где они пропадали, братья не объясняли, но по их недомолвкам и переругиванию, можно было понять, что икали счастья на ниве «купи-продай», но оказались сами остриженными. Вид их вызывал в памяти картинку из учебника истории об отступающих французах двенадцатого года. Старший кутался в телогрейку, лишившуюся пуговиц, и явно с чужого плеча, на затылке чудом держалась облезшая шапка более подходящая огородному пугалу, чем человеку. Гардероб младшего выглядел поприличней, он даже сохранил свою меховую куртку, зато ноги были обуты в разношенные туфли, сваливавшиеся при ходьбе, и грязные дырявые носки.
Дела у братьев обстояли туго. Прошлой зимой старший развёлся с женой, и при делёжке ей досталась квартира, а ему машина. Младший жил с родителями, но весной разругался и ушёл на вольные хлеба. Братья сошлись вместе и жили на квартире у какой-то бабки, но, прожив полгода, не заплатили ни копейки, и хозяйка гнала никудышных постояльцев, оставив у себя их скарб под залог. Имея машину, братья пытались делать деньги, но всё как-то не получалось. Младший обвинял старшего в пьянстве, а с пьянкой какие могут быть серьёзные дела, старший же упрекал младшего в нерешительности и нежелании рисковать, а без этого настоящих денег не сделаешь. Дело шло к продаже машины, она и так требовала ремонта, а теперь что-то случилось с двигателем, в котором ни один из братьев по-настоящему не разбирался. И жизнь братьев зашла в тупик, ни квартиры, ни работы, ни денег, а жрать хотелось, и выпить тоже. Можно было, уподобившись блудным сыновьям, вернуться на жительство к родителям, но это означало конец разгульной жизни и - прощай зелёная мечта!
Старшего мастер звал в электрики.
- Ты же НЭТИ закончил, энергетиком работал. Тебе наше оборудование, как семечки, в порядок приведёшь, будешь ходить поплёвывать. Миллионов иметь не будешь, но на жизнь хватит, а то болтаешься, как дерьмо в проруби.
Но Генка отмахивался обеими руками. Тогда уж точно можно прощаться со своей мечтой и, посыпав голову пеплом, идти на мировую со стариком, с которым рассорился именно из-за неё. Генке снились зелёненькие. Они росли вместо листьев на тополях, он ходил, задрав голову, по защитке, и они падали на подставленные ладони. Их шелест слышался везде, возле иномарок, в новом банке, в комках, они летали по воздуху в городе, надо было только изловчиться и тогда они сами посыпятся в карман. Вот только изловчиться никак не удавалось. Но он верил, что всё это временно. Бездомная жизнь канет в прошлое, и он заживёт не хуже телеэкранных живчиков.
Прошло, два, три дня и братья поняли, что на иждивении у кочегаров можно протянуть ноги. В глазах квартирантов котельной появился постоянный голодный блеск, по худобе сравнялись со штопанным Новосёловым. Жить на что-то надо было, и, в ожидании манны небесной или где-то задержавшегося благодетеля, единственным желанием которого, являлось разыскать их и отвалить по полдесятка миллионов, братья занялись ночным промыслом. На крупные дела не ходили, не хватало сноровки, да и загреметь можно было по-настоящему. Занимались тем, что плохо лежало, и то, что можно было выменять на самогонку или на что пожрать. Таскали зерно через дыру в заборе и похилившиеся ворота склада на хлебоприёмном пункте, сахарную свёклу, пока её не увезли со свёклопункта, картошку с овощехранилища. Но и здесь дела шли сикось-накось, а с плахами получился целый анекдот.

- 2 -

Располагалась на краю села, за полсотни метров от последних домов, районная семеноводческая станция. Производство не ахти, какое, но имелась в ней своя котельная и небольшая пилорама. Ведя по селу широкий поиск, братья заходили на обогрев во все кочегарки, заскакивали и в семеноводческую.
Отходами от обработки семян кормили овец и, пробираясь к котельной, Генка зорко оглядывал территорию стации. Снег возле складов был усыпан половой, но ничего представляющего интерес, он там не увидел. Зато возле пилорамы высились три аккуратных стопы свежераспиленного, бодряще пахнущего смолой, пиломатериала. Он толкнул брата, безразлично глядевшего под ноги, и кивнул на него головой. Стараясь не обращать на себя внимания, они наметили пути отхода, и посчитали дело реально выполнимым.
Зимой сторож преимущественно охранял хибарку у ворот, территория освещалась тускло, а на задах ограда терялась в разросшемся клёне. Наибольшая опасность таилась не здесь, а подстерегала в пути. Здесь в основном требовался тяжкий труд. Самое рискованное место находилось у крайнего дома, в котором жил директор станции. Рядом с домом горел яркий фонарь, и входная дверь смотрела прямо на улицу. Можно было не рисковать, и по защитке дойти до следующей улицы, вообще лишённой освещения. Пройти по ней, а там сворачивай в любой переулок.
Клиента нашли недалеко от котельной. Мужик стоял рядом с только что разгруженным пиломатериалом и, попыхивая самокруткой, сокрушённо покачивал головой. Сговорились на пузырь самогонки и пятёрке на жратву.
Шли безопасным кружным путём. Пока выбрались на дорогу, Олег раз пять порывался бросить свою ношу. Снегу в клёнах уже набилось по колено, у бедняги поминутно сваливались туфли, и он шёл почти босой. К дому клиента добрались взмокшие, на дрожащих от напряжения ногах. Пар от обоих валил, как от хорошо поработавших ломовых лошадей. Братья бросили трёхметровые плахи на снег и перевели дух. Радовались они рано. Здесь их ждал сюрприз.
Несмотря на то, что пришли в договоренное время, из избы никто не показывался. Калитку перекрывала спущенная на длинной цепи беснующаяся овчарка, лаем своим переполошившая уже, наверное, полулицы, а хозяин, будто ничего не слышал. Вспотевших братьев пробирал мороз. Генка, панически боявшийся четвероногих друзей, не выдержал и принялся со злостью пинать тесовую калитку, всякий раз отскакивая, когда над ней появлялась хрипящая от злобы, оскаленная морда.
- Может быть, мы дома перепутали? – нерешительно спросил Олег.
- Ну да, перепутали, - передразнил Генка, - этого-то кобеляку, что ли, перепутали?
Наконец на крыльце появился хозяин и сердито спросил:
- Чего собаку дразните?
Продрогший и разозлённый ожиданием, Генка начал попрекать его. Но у хозяина видимо взыграли нервы, или еще, по какой причине, но от сделки он отказался и, даже не доходя до калитки, крикнул, что ему ничего не надо и вернулся в избу, хлопнув дверью.
После всех перенесённых трудов, это было уже слишком. Генка вслед за Олегом обессилено опустился на промёрзшее дерево. Хотелось есть, курить и хватить чего-нибудь крепкого. Всё это было уже почти в руках и проплыло мимо. Олег снял туфли и, подтянув к себе ноги, скрючившись в три погибели, принялся растирать вконец застывшие ступни.
- Я сейчас плаху грызть начну, - сказал он отчаявшимся голосов и, шмыгнув носом, добавил совсем другим, злым тоном: - Ты думай, думай, что с ними делать? Так, что ли, бросить?
- Курнуть бы, - не теряя хладнокровия, ответил старший брат. – Идём в котельную, там что-нибудь придумаем.
- С ними?!
Бросать кромлённые плахи, за которые можно получить самогонку, а к ней появятся и жратва, и курево, было жалко, но и таскать их бесцельно по деревне Олег отказывался.
- Оставим здесь, а потом вернёмся за ними, если что придумаем.
- Да эта гнида, так и смотрит за нами, уйдём, и плах не будет. Ты сам подумай, опять возвращаться за ними, а если ещё упрут – вот смехота будет!
Победила предосторожность и, словно осуждённые с крестами на Голгофу, братья взвалили на себя злополучные плахи и поплелись по тёмной улице.


В эту ночь работал Колька Балабанов. Колька не пил уже три недели и червячок, как он сам выражался, зашевелился и грыз его изнутри.
Прошёл Балабан огонь и воду, медных труб на его пути, правда, не встречалось. За свою сорокапятилетнюю жизнь дважды побывал на зоне, общей сложностью около пяти лет. Сколько ночей и суток отсидел в отделениях, Балабан не мог подсчитать и приблизительно, тут можно было прикинуть только среднегодовые отсидки. Полосато-клеточная жизнь вытравила из его сознания всякие химеры, оставив только инстинкты и задубила кожу до панциря, реагировавшего исключительно на ощущения «холодно-горячо», «больно-небольно».
Начиная пить, Балабан мог спустить всё мало-мальски ценное из своего гардероба и вещей. Добыв спиртное, не скупился, и выставлял всё на стол. Собутыльники, с которыми пил, становились лучшими корешами, ради которых был готов на всё, даже заложить последнюю рубаху, но похмелить. Проходило дня три, четыре, деньги кончались, наступало похмелье, и Балабан приступал к разборкам. Тот пил его водку, а сам ничего не принёс, тот выставил бутылку, а Балабан литруху. Кто-нибудь похмелял Балабана, он менял привязанности и, ругая вчерашних корешей, расписывался в преданности перед сегодняшними.
Последний раз Балабан пробухал весь октябрь, прихватил и кусок ноября. Бухал по чёрному. Когда гражданская жена, а попросту, нуждавшаяся в помощнике по хозяйству одинокая бабёнка, к которой он пристроился вначале на квартиру, а потом и в постель, перестала пускать на ночлег, Колька полностью переместился в котельную, переходя с одного топчана на другой. В этот раз, не считая денег, пропил шапку, часы и сапоги. Когда организм немного отходил от алкоголя, вставал с топчана, с трудом разлеплял заплывшие глаза, мутно глядевшие из щёлок, спрашивал какое нынче число и уходил на промысел. Заглотив очередную порцию пойла, опять валился на топчан. На него уже перестали обращать внимание и относились как к мебели.
В середине октября мастер допёк его, и он исчез, подыскав себе другое лежбище, но через неделю вернулся. А теперь Балабан скучал. После Октябрьских праздников, трезвый и непривычно притихший, сказал мастеру:
- Всё, Костя, завязал. Денег нет, кругом должен, ставь в смену.
- А ты точно работать будешь? Или так, на недельку, на другую? – недоверчиво переспросил Константин. – Ты же уже обещал.
- Да ты что, Костя, - запричитал Балабан. – Какой разговор? Сказал, работать буду.
К этому времени одну смену репрессировали и Константин, несмотря на то, что «желающие в очередь стоят», никак не мог слепить новую. Напарники менялись у Балабана через неделю. То вместе с ним работал мальчишка, едва не залетавший с лопатой в топку, то учитель, решивший подкалымить, а вот уже третью смену работал постоянный напарник, Зотов, бывший зоотехник, ушедший из совхоза так и не дождавшись очередной зарплаты. Третьим был Новосёлов, которому требовалось много, много, много денег.
С Новосёловым нынче каши не сваришь, а Зотов ещё от всего шарахался, запуганный мастером. Червячок всё грыз и грыз Балабана. Он бы и сам сбегал, но денег у него не имелось даже на курево, а в долг ему никто не давал. Как назло и обычные завсегдатаи котельной не заглядывали на огонёк. Появление братьев пролило бальзам на его душу.

- Сейчас мы это дело изладим, - говорил он, споро натягивая телогрейку. – Идём к цыгану, к нему хоть ночь-полночь заходи.
Цыганом в райселе называли молдаванина Гришку, жившего здесь с самого рождения. Где он работал, никто толком не знал, последние годы доходы имел с перепродажи скота и был ещё тем пройдохой.
- Они ему эти плахи на хрена нужны? – спросил Олег, пристраиваясь боком к трубе отопления и пытаясь обнять её, как красну девицу. – В топку бросить и не маяться.
- Идём, идём! – торопил Балабан, пританцовывая от нетерпения. – Он стайки ремонтирует, я знаю. Возьмёт он, пошли давай.
Вода в электрокотле кипела, трубы нагрелись и обжигали руки, но в самой бытовке было прохладно, и Олег никак не мог унять дрожь, сотрясавшую тело. Он плаксиво скривил губы и капризно произнёс:
- Генка пусть идёт. Чего всем тащиться. Припрём плахи, а он не возьмёт. Узнать вначале надо.
Слушая такие речи, Балабан пренебрежительно махнул рукой, стаскивая телогрейку, но Генка остановил его, и они ушли на разведку. Вернулся старший Голиков через полчаса, один, весёлый и горящий нетерпением.
- Ну и накурили, - возвестил он, открывая дверь. – Дымища, аж глаза ест, - не присаживаясь, заторопил брата: - Вставай, вставай. Хватит сидеть. Две литрухи даёт, надо ещё четыре плахи. Сейчас Колька санки притащит, живо припрём, - говорил он скороговоркой, понукая пригревшегося брата.
Олегу до смерти не хотелось идти на мороз, таскать тяжеленные плахи. Он угрюмо молчал и только поёживался, но Генка был неумолим. Недовольно ворча и хныча, он оторвался от трубы.


Тайное деяние, о котором знают три человека и более, перестаёт быть секретным. Каким-то образом всей котельной стали известны ночные похождения братьев с пиломатериалом. Тарасов, не обращая внимания на косые взгляды младшего, полдня подначивал обоих. В отличие от брата, Генка воспринимал подначки с юмором.
- Ох, Гена, Гена, - говорил Тарасов уже без смеха. – До чего ты дошёл? – в бытовке они находились втроём, третьим был тёзка старшего Голикова, и можно было говорить, не вызывая возмущения окружающих. – С самой, что ни на есть шантрапой связался. Ты же инженер, а чем занимаешься? Ходишь, тащишь, что под руку подвернётся. Самый настоящий бомж.
- А ты, чем лучше меня? – возражал Генка. – Инженер, а с теми же бомжами кочегаришь. Ниже уже некуда опускаться, только пиломатериал воровать, - закончил он со смехом.
- Ну, допустим, воровать пиломатериал я не пойду…
- Но если придётся, на самогонку выменяешь, - парировал Генка.
- Может, и выменяю, а может и нет, разговор не об этом. Неужели ты не можешь дела какого-нибудь найти? Приборы бы бытовые ремонтировал, частники в быткомбинате цех открыли. На хлеб, во всяком случае, заработаешь.
- Дядечке, который цех открыл, негры нужны, а мне им быть как-то не хочется. Ты вот способен возле топки с лопатой стоять, а я нет. У меня характер другой. Мне нужно дело, а чтобы его открыть, надо! – Генка потёр большим пальцем о средний. – А их нету. А волынку тянуть не по мне.
- Ясно. Тебе надо всё и сразу. Под Остапа Бендера играешь, только помнишь, чем Бендер кончил?
- Нынешним комбинаторам Остап в подмётки не годится, - засмеялся горемычный махинатор. – Ничего, живут, с бабами на Канары летают, а я чем хуже? Хорошо, завяжу я с такой жизнью, думаешь, она мне самому не осточертела? Что я буду делать? У тебя семья, у тебя выхода другого нет, вот ты за лопату и взялся, а мне она зачем? А другого нет ничего. Можно, конечно, мальчиком на побегушках куда-нибудь пристроиться, но это не для меня. Ты вот можешь что-нибудь подсказать, кроме того, что жизнь наша никчемная? Мне это и без тебя известно. Скажи, где и кому я, как инженер, нужен? Молчишь! Сказать нечего. Эх-х, был бы капиталец… - Генка щёлкнул пальцами. – Застрял я в этой Берёзовой Роще! – он встал и потянулся. – Главное, момент не упустить и быть начеку, - он опять прищёлкнул пальцами. – Всё равно, дождёмся и мы удачи.
- Ты зачем из города-то сюда приехал? – спросил Тарасов.
- Так сложились обстоятельства, - туманно ответил Генка.
Насчёт причин, побудивших сорваться из города и вернуться в село, где жили родители и младший брат, старший Голиков никогда не распространялся. Как предполагал Тарасов, ловя миг удачи, по неопытности тот вляпался во что-то, и ему пришлось уносить ноги, то ли от конкурентов, то ли от органов, борющихся с ними. Сочувствия братья у него не вызывали, разве что жалость. Возьми они в руки лопаты, он бы относился к ним иначе.

- 3 -

Два с половиной месяца кочегары маялись с угольной пылью, перемешанной бог знает с чем, не дававшей ни жару, ни пару, и сливавшейся в топках в непробиваемый монолит. В декабре и над котельной взошло ясно солнышко. Целыми днями на её территории гудели самосвалы, подвозившие на радость кочегарам и окрестным жителям, в особенности бабушкам-старушкам, считавшим каждое ведёрко угля, жирно поблёскивающий на гранях комковатый уголь. По вечерам, до глубокой ночи, когда бы уже и спать пора, на чёрных кучах метались тени, слышалось бряканье вёдер, шорох осыпей, иногда чья-нибудь согбенная фигура попадала в круг фонаря и тут же торопилась скрыться в темноте. Кое-кто из кочегаров не отставал от ночных старателей. Хозяева котельной поставили дело на более солидный уровень. Комки спокойно отбирались во время смены, взвешивались в руке, чтобы не попалась порода, складывались в кучки каждым добытчиком в свою, а потом увозились на санках. Понаблюдав денёк за старательскими работами, братья включились в трудовой процесс.
Выпросив у Балабана мешки и санки в аренду, они взялись за снабжение старушек, живших в отдалении от котельной. Бабушки в основном попадались прижимистые, считавшие каждый рубль, и каждую каплю, а насчёт пожрать у них самих было туговато, предлагали в основном картошку.
Братья смеялись над ними и говорили, что нынче деньги не то, что на рубли, а на тысячи не считают. Старушки причитали о собственной бедности, жаловались на нынешние деньги, в которых ничего не понимают, и где это видано, за пару мешков угля десять тысяч спрашивать.
- Да ты, бабка, мешки на тонны пересчитай, увидишь, что получится. Иди, покупай тоннами. За самогонку, почти, что даром отдаём, - тараторил Генка, как завзятый барышник. – Ты на уголёк посмотри, ты им полмесяца топить будешь. Разве такого привезут, как мы таскаем?
С последним доводом бабки соглашались безоговорочно.
- И-и-и, такого привезут, сынки, не знаешь, кого с имя делать. И веешь, и мочишь, - дальше в зависимости от темперамента, одни бабки говорили: «всё равно не горит», другие в образных выражениях объясняли, как не горит.
Почти весь доход с обслуживания бабок уходил на пойло, жрать всё равно хотелось. И как-то, вернувшись с очередного похода, братья привезли с полдесятка задушенных кур.
- Хо-хо! – заорал Ванюшин, увидев добычу постояльцев. – Под такую закусь да бутылку! – и прихватив одну курицу, тут же исчез из котельной.
Лёньку, двадцатипятилетнего беспризорника, работавшего вместо изгнанного Кудлатого, оставили у котлов, а Барышев взялся помогать братьям. Трём курицам, пока тёпленькие, тут же отпилили инвалидным ножом головы, а пятая неожиданно ожила и, заполошно огласив котельную непривычными звуками, теряя пух и перья, забилась в какой-то угол. Разделывали на скорую руку, не дав как следует отпариться, и драли перья прямо с кожей. Изголодавшийся Олег смотрел на раздираемые тушки жадными глазами и был готов схватить и рвать зубами сырую, туго обтянутую желтоватой пупырышчатой кожей ногу. Перья с потрохами свалили в таз под электрокотлом.
- Потом в топку бросим, - небрежно заключил Генка.
Двух куриц, распластав на крупные куски, умяли в кастрюлю, и поставили вариться на электроплитку, а третью затолкали в полиэтиленовый мешок и положили на окошко.
- Завтра вам пожрать будет, - позаботился Барышев.
Вскоре вернулся и Ванюшин с тремя бутылками самогонки.
- За две рассчитался, а одну в долг дали, - объяснил он.
Не дожидаясь варева, сели за стол.


Милиция вместе с хозяйкой курятника пришла около десяти часов. Злополучная беглянка, словно почуяв хозяйку, издавая радостное кудахтанье, подпрыгивая и хлопая крыльями, вылетела из своего закутка. В этой операции всё обернулось против братьев. Пяток приватизированных ими куриц вполне мог продолжить список экспроприированных тёлок и поросят, канувших в небытие, но на беду похитителей, племянник владелицы курятника работал в милиции. Утром, ещё дома, он выслушал жалобу тётушки, прибежавшей к нему за защитой и, придя на работу, тут же ринулся на поиски злоумышленников. Долго искать не пришлось. Пух, небрежно стряхиваемый братьями, остался на снегу, и вывел на площадь перед магазином. Сторожиха базы торга, любопытная, всё примечающая бабёнка, стоя в тени магазина, вела наблюдение за ночной жизнью села. Братья её и не приметили даже, зато она с большим интересом проследила, как они, радостно ржущие, сопровождаемые приглушённым кудахтаньем полузадушенной курицы, оставляя за собой прилипший к одежде пух, вынырнули из темноты переулка на ярко освещённый пятачок, удалились в сторону котельной. Вещдоки были налицо, прямо перед глазами. Требуха и перья так и остались лежать в тазу. Разгневанная хозяйка несушек все уши прожужжала об особой несмываемой, чуть ли не светящейся, краске, которой она пометила кур. Пачкая руки о требуху, набрала полную горсть перьев, и, торжествующе подняв над головой, воскликнула:
- Во, во! Глядите! Вот она краска-то, во-от!
Именно в этот момент, как по заказу, котельная огласилась кудахтаньем, и на божий свет вылетела уцелевшая курица.
Полусонные братья сидели каждый на своём топчане, не соображая, что происходит, и только отворачивались, когда разъярённая собственница совала под нос вещдоки.
С братьями было всё ясно, и участковый, велев им собираться, приступил к Балабану, молча и с удивлением взиравшего на происходящее.
- А-а, кого я вижу! Старый знакомый! Тоже курятиной лакомился?
- Да ты что? – Балабан разводил руками, выворачивая их ладонями кверху. – Да я на смену только пришёл. Ты чё? – и довольный смеялся.
Вместе с братьями увели и Ванюшина, на свою голову околачивавшегося после смены в котельной. Увели чуть ли не силой, грозя дубинкой.
- Да вы чё? Вы чё? – истерично выкрикивал он. Белёсые брови его взлетели вверх, глаза округлились и начали вращаться. Он подскочил к столу и, сунув руку в кастрюлю, выхватил из неё куриную хребтину. С мокрой руки и куска курятины во все стороны летели брызги бульона, но, не замечая этого, потрясал хребтиной и с надрывом выкрикивал: - На ней написано? Написано, что краденая? Ну, написано? Покажи. Откуда я знаю, краденая она или нет, позвали жрать, я взял кусок!
Уже сержант предостерегающе похлопывал дубинкой по ноге, а Ванюшин всё возмущался.
- Толька, Толька, уймись, - предостерёг не уходивший из бытовки Балабан. – Чего бушлатишься? – и добавил вполголоса: - Докричишься на свою задницу.
Ванюшин примолк и удалился, подпираемый с обоих сторон нарядом, вслед за братьями.
- Вот придурки, - с презрительной усмешкой сказал Балабан. – Перья в топку брось, и докажи потом. Какое твоё дело, откуда взял? С базара, с города привёз. Ещё и курицу выпустили. Х-ха.
- Нда-а, попались братишки-шалунишки, - сказал в задумчивости Зотов. – Не скоро теперь увидим.

- 4 -

Отдыхая после ночной, он проснулся как от толчка. Была суббота, время приближалось к часу дня, сон ушёл, и не возвращался. Из кухни доносились женские голоса, прерываемые сдерживаемыми смешками. Один голос принадлежал Ольге, два других были незнакомыми. Прикрыв постель покрывалом, причесался перед зеркалом, чтобы не выглядеть совсем уж букой, и прошёл на кухню умыться. Подходя к двери, Тарасов узнал голоса, они принадлежали подругам жены. Женщины чаёвничали с домашним печеньем и малиновым вареньем. Прямо против двери расположилась полная Галина Ивановна, учительница математики, Ольга и литераторша средних классов, Антонина Фёдоровна, сидели по торцам стола.
- Мы тебя разбудили? – спросила Ольга, весело посмотрев в лицо мужа, - Садись с нами чай пить.
- Сейчас умоюсь. Потом выпью, надо у скотины почистить, - ответил он пасмурным голосом, подставляя сложенные ковшиком ладони под струю холодной воды.
- Ой, уймись ты хоть в субботу. Всё работаешь, работаешь. Игорь с Ирой всё сделали, и воды в баню натаскали. Посиди с нами.
Галина Ивановна сдвинула свой стул ближе к Антонине Фёдоровне, освобождая место.
- Вот, садитесь, поближе к своей половине.
- Да она может ему надоела до смерти, - засмеялась Антонина Фёдоровна. Была она самой молодой, не старше тридцати пяти, и любила игривые темы. – Пусть с нами садится.
Ольга подала мужу высокую чашку с яркими цветами и он, отхлебнув из неё, захрустел печеньем.
- Хоть бы похвалил жену, ох, мужики, мужики! – покачала головой Галина Ивановна. – Разве от них дождёшься.
- Хорошо выполненная работа – норма для трудолюбивого человека, - отшутился Тарасов.
- Вот про свиней у него спрашивай, я ничего в них не понимаю, - Ольга положила в рот ложечку варенья и звякнула ею о блюдце.
- Хорошо ты, подруга, устроилась, - проворковала Галина Ивановна, и повернулась к хозяину дома, с предосторожностями набиравшего душистое лакомство, опасаясь капнуть на стол. – Вы как поросят выбираете? Что-то у нас в этом году не получилось. С фермы взяли – сдохли, говорят, они там все туберкулёзом заражены. Потом купили с рук, кормили, кормили, зима подошла, ни мяса, ни сала.
Тарасов, степенно запив печенье чаем, поморщил лоб и пустился в пространные объяснения, касающиеся особенностей поросячьих спинок, ушей, ног.
- Вообще, в домашнем хозяйстве трудно породу выдержать, - закончил он, и вернулся к поглощению чайных кушаний.
- Но у вас-то ландрасы, - уточнила пытливая собеседница, отставив на время чай.
- Во всяком случае, что-то от них есть, - усмехнулся он.
- Как это вы, два года в деревне живете, и всё знаете, - польстила Галина Ивановна.
- Ничего хитрого. Сыну книгу по свиноводству заказал, почитал и… - развёл руками Тарасов. – Конечно, так кормить, как в книге написано – дома не получится, но кое-что почерпнуть можно. Да хотите, дам почитать? – он сходил в зал и принёс Галине Ивановне книгу в жёлтом шероховатом переплёте.
Пока он подставлял к стеллажу стул, доставал книгу, стоявшую на самой верхней полке, женщины допили чай и, не поддаваясь на уговоры хозяйки, засобирались домой.
- Это они тебя испугались, - попеняла Ольга, проводив подруг до калитки и вернувшись на кухню. – Тебе ещё чаю?
- Налей. С чего им меня бояться? – поразился супруг.
- Вид у тебя сильно хмурый. Тебе что, не понравилось наше чаепитие?
- С чего ты взяла? – Тарасов оторвался от чашки и посмотрел на не спускавшую с него вопрошающего взгляда, жену. – Пейте, ради бога, хоть с утра до вечера.
- Вид у тебя такой, будто ты не доволен, - жена вздохнула и положила локти на стол. – Я с Антониной договорилась, она в следующий выходной поедет в соседнюю область за шмотками, купит вам с Игорем ботинки. Там дешевле. Как деньги получим, рассчитаемся.
- Она зачем туда ездит? Тёлка полушка, да рупь перевоз, стоит ли ездить? Или она что, комок держит?
- Не комок, но приторговывает.
- Хм, у вас и разговоры же, шмотки да свиньи, а о разумном, добром и вечном, вы когда-нибудь разговариваете? – ухмыльнулся Тарасов.
- Ты и об этом не разговариваешь. Скажи, - Ольга в раздумье обводила чайной ложечкой узоры на клеёнке, - я тебя давно хочу спросить. К тебе, почему никто не ходит? Как-то же заходил этот, Василий, ты говорил, что в одной смене с ним работаешь. Ты с ним так по-доброму разговаривал, я думала это твой друг.
- Марусенков, что ли? Надежд не оправдал, - упоминание о Василии вызвало на его лице выражение злой иронии.
- А тот, бородатый, вы с ним на улице разговаривали, помнишь?
- Костя? Мастер? Ему мой нос не нравится. Хочешь, могу позвать, полный дом набежит, только заикнись, что два ведра самогонки стоит.
- Нет уж, так не надо. Не нравится мне это, понимаешь? Человек должен общаться, а ты вечно хмуришься и ходишь мрачнее тучи. О чём ты всё время думаешь?
- О чём думаю, - Тарасов разломил печенье и, положив половинку в рот, лениво пережёвывал её. – Всё о том же. Хоть думай, хоть не думай, легче не станет. Скажи, пожалуйста, как я могу общаться с человеком, который развесив уши, слушает очередную телебайку о том, что Ленину, якобы не хотелось уезжать из Шушенского, так как там росли какие-то особенные мухоморы, которые он очень любил, а потом, вытаращив глаза, рассказывает об этом. Ну, о чём мне с ним разговаривать? О свиньях да самогонке? О них раз, другой можно поговорить, но не бесконечно же.
- Ты бы хоть со мной разговаривал. Ходишь, как оглушённый. Или я тебе и вправду уже до смерти надоела? Помнишь, - жена положила ладонь на руку мужа, - когда-то я стирала Ромке пелёнки, а ты мне вслух читал. Что ты мне читал?
- Былое и думы, - хмурясь, ответил он. Ему не нравилось, когда без подготовки и соответствующего настроения приходилось приоткрывать заветные уголки памяти.
- Всё-таки помнишь, не забыл, - тихонько проговорила жена.
- Кстати, о чтении. В понедельник зайди в библиотеку, возьми чтиво.
- Там по записи современный российский детектив дают. Записаться? Говорят, интересные вещи бывают.
- Нет уж, иностранные бери. Наших мастеров у меня душа не принимает. Сама-то, что их не читаешь?
- Мне только детективы и читать! – его вопрос вызвал смех у жены. – Ты бы письмо Одинцовым написал, рассказал, как мы живём. Олег бы тебе написал.
- Открытку же к празднику отправляли. Живы, здоровы, что ещё писать-то?
- Скажи, - жена опять занялась синим цветком с широкими лепестками, украшавшем клеёнку, и не поднимала головы. – Ты не жалеешь о переезде? Я имею тебя самого, я, как работала в школе, так и работаю, хотя предпочла бы остаться в городе. Устраиваются люди и там, с голоду никто не умер, во всяком случае, из наших знакомых.
- Что теперь жалеть. Переехали, значит, переехали. Работать кочегаром я, конечно, не предполагал, но что ж теперь – ножки свесить и плакать сидеть? Что сделано, то сделано. Устраиваются! – Тарасов отодвинул от себя недопитую чашку, но сделал это как-то неловко, едва не опрокинув её. – Устраиваются, конечно. И в городе устраиваются, и в деревне устраиваются. Но почему я должен устраиваться, а не просто жить и делать то, что мне нравится? Какое-то оно разное получается, это устраивание. Одни спину гнут, другие из воздуха деньги делают. И уж если говорить начистоту, субъекты, которые умеют из воздуха делать деньги, называются мошенниками, а никак не умными людьми, потому что из воздуха можно получить кислород, азот, водород и прочие элементы таблицы Менделеева. Деньги из него не посыпятся, что с ним не делай. Вот что я думаю насчёт «устраиваются».
Ольга вздохнула и начала собирать со стола чайную посуду.
- Ты не прав, нельзя так наобум думать обо всех. Сейчас дети обедать прибегут. Ты будешь есть?
- Вы мне весь аппетит перебили, потом, к вечеру.
Тарасов перешёл из кухни в зал, развернул сложенную вчетверо районку и просмотрел программу. По одному каналу вёл беседу политолог, по другому показывали бесконечный американский мультсериал, по третьему шла к завершению викторина. Он выбрал мультик и, включив, телевизор, расположился в кресле.
Жена, если и не разбередила душу, то расшевелила думы, уютно спавшие в голове, как пчелиная семья зимой в утеплённом улье. И как растревоженные не вовремя пчёлы, они были злыми и цепкими.
С работой он жестоко просчитался. От этого, очевидно, и все беды. Как не иронично он слушал два-три года назад речи об открывающихся возможностях, в какой-то степени они затронули и его. Предпринимателем становиться он не собирался, но был уверен, что найдёт своё место в небольших предприятиях. Тоже самое и с крестьянством. То, что такую огромную страну может прокормить фермерство, он с самого начала считал сказками, имеющими вполне определённую цель, но твёрдо надеялся, что теперь личное хозяйство будет зависеть только от трудолюбия хозяина и станет хорошим подспорьем. Оно стало не то, что подспорьем, а чуть ли не единственным источником существования. Но каким источником! Если бы не сознание долга перед семьёй, детьми, которых нужно кормить, одевать, учить, он бы не выдержал. Ему было противно и выменивать на самогонку краденый комбикорм и сено, а перед этим униженно договариваться о сделке, покупать свёклу, которой и кормил скотину, и из которой гнал ту же самогонку. С Митей он рассчитывался и наличными и ЖКВ, откуда тот берёт свёклу не спрашивал. Ёжику ясно, откуда, сейчас такими вещами интересоваться не принято. Поставили возить свёклу, приторговывал ею, возил бы патроны, продавал их. В соседних «Заветах» дело, говорят, решили проще, там свёклу можно выписать по удобоваримой цене в совхозе. Здешнее руководство населению свёклу не продавало, но у половины деревни во дворах совершенно открыто лежали её целые кучи. Многое, что было противно, но куда денешься? То же самое сено вздорожало почти в два раза и осенью просто не хватало денег, чтобы купить его вдоволь. Корове это было всё равно, и приходилось идти на всякие ухищрения, потому что молоко, картошка да хлеб порой составляли всё дневное меню. За нынешнюю жизнь он не голосовал, но принял её как данность и считал, что только ленивому любая жизнь плоха, а при желании работать, всё равно можно как-то наладить её. То, что всё обернется так скверно, даже не предполагал. Зря или не зря переехали? Как теперь скажешь? Если бы можно было пожить здесь, потом там и выбрать лучший вариант, но это невозможно, жизнь, как ни странно, пишется сразу набело, без черновиков.
Что его больше всего раздражало, это всеобщая готовность терпеть. С матами, пьянством, проклятьями, но всё равно терпеть. Можно, конечно, и потерпеть. Но ради чего? Если бы знать, что когда всеобщий терпёж кончится, тот, кто его сотворил, скажет – тем, кто терпел, эти годы зачтутся, и жизнь на них продлится. Но ведь этого не будет, а жизнь-то одна.
Тарасов чувствовал, что сам тупеет и впадает в какой-то интеллектуальный летаргический сон. Кроме как о деньгах, кормов для скотины, ни о чём другом уже просто не в состоянии думать. Даже читать, за исключением детективов, ничего не может. Словно некий нравственный, удерживающий человека в прямом положении, постепенно утоньшается, размягчается, теряя жёсткость, и становится аморфным.

Глава 6

- 1 -

Во второй половине декабря на котельную, как картошка из дырявого мешка, посыпались напасти. Началось с дымососа. Константин, подходя в то утро котельной, заподозрил неладное, едва миновал кучу шлака. Утро выдалось вьюжное. Первую половину месяца погода стояла тихая и солнечная, но вот уже около недели не прекращался буран, то, затихая на несколько часов, то, задувая с утроенной силой. Константин шёл, кое-как прикрывая воротником полушубка озябшее лицо от злобных порывов ветра, секущего кожу жёстким промёрзшим снегом. Снаружи его донимал мороз и ветер, а изнутри точила злость на жену. Уже неделю без перерыва и передышки они ссорились с ней, как кошка с собакой. С чего началось в этот раз, он уже и не помнил. Квартира у них тесноватая, что и говорить, но ведь он делает всё, что может. В чём его вина, если цены съели всю ссуду, и дом, который он собирался построить к этой осени, только-только подведён под крышу? Она, видишь ли, предлагала построить поскромней, а ему нужны хоромы. Толку в этих хоромах, пока достроят, развалится и то, что сделано. А зачем, спрашивается, канителиться и строить курятник? Строить, так строить. Крутиться надо. Что на неё напало, ни с того, ни с сего пилила его два дня? Допилилась, на второй день он кое-как добрался до дома часов в десять, а если точнее – подвезли знакомые ребята. Он так ей и сказал, прямо с порога – буду пить, пока не угомонишься. Кто кого, пока что каждый при своём. Но свары сварами, а стройку в будущем году надо закончить, самому надоело. Кое-какие мыслишки у него на этот счёт имелись.
Правда, всё задуманное предполагалось осуществить летом. Нашлись подходящие клиенты на шлак, и под шумок весной можно будет толкнуть с десяток машин. Летом намечался ремонт котельной, и тут вырисовывались две возможности. Из труб от котлов наделать стоек для дачных оград, уголок он уже заприметил на базе комхоза, осталось вывезти. Сварочные приспособления держать в руках может, во всяком случае, его умения хватит на то чтобы слепить стойки. Жаль город далековато, сбыт был бы намного прибыльней. Сотню электродов, потихоньку, помаленьку уже припас. Нужно ещё крутануться, прихватизировать баллоны с пропаном и кислородом, сейчас это осуществимо, а летом, когда пойдут ремонты, будет сложнее.
Во-вторых, он рассчитывал поживиться на нарядах. Как это дельце провернуть, решит, когда придёт время. А иначе особнячок не достроить.


Проходя мимо курящейся змейками снежной пыли горы угля, Константин сообразил, в чём дело. Звук был не тот, чего-то в нём не хватало. Левая половина ворот под порывами ветра колотилась о стену и из открытого проёма, завиваясь под крышу, валил дым. Пройдя по противно скрипевшему под ногами шлаку, он, сощурившись, нырнул в чёрную завесу. Смена чистила третий котёл, из-под дверок четвёртого валил дым, как из трубы. Навстречу Бульдозер гнал бадью с огнедышащим шлаком. Мясистое лицо его, мокрое от пота, посерело от усталости и копоти. Поравнявшись с мастером, он остановил тельфер и, сняв с правой руки верхонку, протянул, здороваясь.
- Как у вас дела? Почему столько дыма? – спросил Константин, пожимая увесистую ладонь.
Толстяк разлепил почерневшие губы.
- Два котла топим. На первом дымосос крякнул. А один два котла не тянет. Видал, что делается? Всю ночь в дыму задыхаемся.
- А что с ним? Электрика вызывали?
Словно оправдываясь, Бульдозер загнусавил:
- Вызывали ещё ночью. В щите поковырялся и ничего не добился. Сказал что-то с мотором, как рассветает, смотреть будет
Надышавшись дымом и проверив температуру, поздоровавшись за руку с Мамедом и Новосёловым, укоризненно глядевших на него, словно это он был виноват в том, что сгорел мотор на дымососе, Константин пошёл на планёрку в контору. Там пообещали прислать в помощь двух электриков, но предварительно он разругался с энергетиком. Они даже перешли на «вы» и чуть ли не хватали друг друга за грудки.
- Вы, Николай Петрович, придите сами посмотрите, почему мотор сгорел всё-таки. Вы как-никак энергетик, должны разобраться в собственном хозяйстве, - говорил Константин язвительно.
Но тот недовольно морщился, будто куснул чего-то кислого и отмахивался, как от надоедливого попрошайки.
- Некогда мне, электрики сами разберутся.
Электрики пришли к обеду. Никогда не унывающий электрик Витя, обслуживавший котельную, к этому времени сумел только откинуть от мотора кабель и грелся в бойлерной. Пришедших было двое, оба с помятыми лицами и в игривом настроении.
- Вот где благодать, тепло и начальства нет, - возвестил молодой крепыш по имени Сергей. Войдя с мороза, он стоял посреди бойлерной, довольно потирая застывшие руки и одаривая всех жизнерадостной улыбкой. Его напарник был постарше, худощавый и сутулый, жизнелюбие в нём отсутствовало. Звали его Коля. Надышавшись теплом, Сергей достал из внутреннего кармана куртки бутылку водки и водрузил на верстак. – Похмелимся, Костя! – сказал дружелюбно, не сомневаясь в Константине.
У Витьки заблестели глаза, и лицо стало масляным. Дядь Саша покосился на бутылку и, волоча ногу, ушёл в насосную. Пока похмелялись, наступил обед. У Константина из подотчётных сумм оставалось двадцать тысяч. Колю послали в магазин, а Витьку домой за салом. Мотор кое-как разобрали к вечеру.
- Перематывать надо, - глубокомысленно изрёк Сергей, выпуская по ветру густую струю дыма.
- Мотать месяц будут. Надо новый искать, - не менее глубокомысленно ответил Витька, загораживаясь спиной от ветра. – Что ж мужики так и будут в дыму задыхаться. И температуры не будет, да, Костя?
- Да, да. На новый деньги надо. А кто их приготовил?
- Мотать за так будут? – возразил Коля. – На базе новый вентилятор лежит, с него снять можно.
- Да он подойдёт ли сюда? – не согласился Сергей и, пригнувшись, принялся изучать станину вентилятора. – Ещё поглядеть надо.
Постояли, помёрзли возле мотора, глядя на почерневшую обмотку, и пошли решать возникшую проблему в тепло. Пока толклись на ветру, появились ещё две бутылки. Константин даже не понял откуда.
Только разлили по первому разу, в бойлерной появился сантехник. Им оказался здоровенный мужичина в огромных сапогах, нависшими на глаза бровями и трёхдневной щетиной, делавшей его лицо неумытым. При виде мужичины дядь Саша тяжело засопел.
- О-о! Бизон! Ты откуда?! – в отличие от хозяина бойлерной, появление нового лица вызвало у компанейского Витьки прилив радости.
- Откуда. От верблюда. Хе-хе. С обхода, - Бизон самодовольно ухмыльнулся и вытащил из-за пазухи бутылку. – Очень в новом дому батареи текут. Хе-хе.


Время подошло к половине шестого, и Константин заглянул в котельную. Пока шёл несколько раз споткнулся о валявшиеся везде куски угля. В третий котёл подкидывал Тарасов и чему-то усмехался. Константин разозлился.
- Как кидаешь? – он отобрал у оторопело посмотревшего на него кочегара лопату и, сунув в топку, отпихнул од дверок уголь. – Ты уголь возле дверок не оставляй. Дальше кидать не можешь, что ли? Все дверки уже поперекосило. Я их, где новые возьму? – из потревоженной топки жарко и дымно дохнуло и Константин, увёртываясь, отшвырнул лопату. - Глядеть надо, как кидаешь, - добавил он зло.
У Тарасова сжались скулы, губы превратились в две тонкие линии, ничего не ответив, он перешёл к следующей топке.
- Чего молчишь? – раздражаясь всё больше, спросил Константин, и сам не понял, произнёс это вслух или только подумал. Он сходил в насосную, проверил температуру и вернулся к продолжавшему подбрасывать уголь Тарасову.
- У вас, почему температура низкая?
- Сорок шесть было. Мало, что ли? Мы как на двух котлах больше дадим?
То, что топилось два котла, Константин выпустил из виду, но с вечной ядовитой ухмылкой, огрызающийся кочегар вызывал у него желание как-то придавить, взять верх и он произнёс указующе:
- Вот чтоб ещё на три градуса подняли, вас три человека. Ты, почему один кидаешь? Где остальные? Вот становитесь против каждого котла и кидайте, а чтоб температуру подняли.
- Нам было бы приказано, мы и шестьдесят сделаем, - Тарасов явно насмехался, и Константин в ярости пригрозил:
- Ох, Юра, смотри довыделываешься. Ох, смотри.
- Интересно, как это я выделываюсь? – Тарасов, кривя тонкие от злости губы, повернулся к Константину. С минуту они ели друг друга глазами, готовые наброситься один на другого и разошлись в разные стороны.
Оскальзываясь и балансируя руками, он перебрался через кучу заготовленного угля, и вернулся в бойлерную. Выходя из котельной, столкнулся с Бизоном, едва не сбившим его мимоходом на образовавшейся возле дверей наледи.
Электрики ушли все трое, зато вместо них посапывал Барышев и похохатывал Ванюшин. Дядь Саша, по обыкновению ворча, собирал в свой именной сейф гаечные ключи. Константин сел на лавку рядом с Барышевым, дядь Саша скользнул по ним сердитым взглядом.
- Ты, дядь Саша, иди домой, я всё закрою.
- Посуду только не прячь, - спохватился Ванюшин, глядя, как слесарь навешивает на сейф замки.
Ветеран свирепо грохнул железной дверкой о трубу бойлера и выставил на верстак два почерневших от чая пластмассовых стаканчика и эмалированную кружку.
- Чтоб утром всё здесь было. На вас не напасёшься. Если насос на горячую воду выключите, включить не забудьте, как в прошлый раз, - он сдёрнул со стойки бойлера телогрейку, едва не сбив с Ванюшина шапку.
- Ну, разворчался старый, - Ванюшин поправил накренившийся головной убор и достал из звёздно-полосатой сумки литровую импортную бутылку с самогонкой.
Барышев перегнулся через Константина и, взяв стаканчик посветлей, услужливо подал ему.
- Держи, Костя, не бойся, не палёная, - пока Константин заглатывал обжёгшую горло жидкость, Ванюшин вынул из той же сумки горбушку, и, отломив от неё корочку, поспешил дать закусить.
Самогонка впиталась в кровь и разнесла по телу благость. Всё закачалось и поплыло. Рядом сидели люди, улыбавшиеся ему и не игравшие на нервах. Злость, как всколыхнувшаяся муть, осела, и у Константина появилось ответное тёплое чувство к окружающим добродушным ребятам. Он похлопал Барышева по плечу и выговорил осевшим, тягучим голосом:
- Я, мужики, за вас. За зарплату уже сколько переругался. Но я один, а один что сделать может. Только нервы себе треплешь.
- Да мы, Костя, знаем, - ответил Ванюшин усмехаясь, - мы тебя понимаем, мы за тебя горой.
- Вы-то понимаете, - язык у Константина перестал подчиняться своему хозяину, а ему так хотелось пожаловаться на горькую долю. – Вы-то понимаете, - повторил горестно, - а другие, вот, нет, не понимают. Выделываются, - закончил он свою жалобу и с шумом втянул воздух.
Константин с Барышевым перестали попадать посудой на стол и без конца роняли её на пол. Ванюшин взял стул и сел напротив, обслуживая по мере надобности. После распутина собрались идти по домам, но Константина, едва он сделал первый шаг, снесло с прямого пути и, налетев на верстак, пребольно ударился о тисы. Сморщившись от боли и громко выругавшись, ухватился за край верстака. Мотая головой, приговаривал:
- Я сейчас, сейчас. Сейчас всё о*кей будет!
Ванюшин кивнул Барышеву, они подхватили обессилевшего начальника под руки и, раскачиваясь вместе с ним, отправились на ночлег в гостеприимную избушку.

- 2 -
Бизона Тарасов видел, а когда появился Балабан, не заметил. Оба друга сидели за столом у принесённой сантехником бутылки, а Марусенков примазывался к ним, искательно суетясь рядом.
- Ну, Бизон, ты теперь в новом здании всю зиму пастись будешь, - с явной похвалой подтрунивал над благодетелем Балабан.
- Батареи текут, три года уже, - хохотнул в ответ благодетель. – Не нравится, пусть сами делают. Сегодня две выцыганил, – говорил он с самодовольной похвальбой. – Да там поднесли.
Хвастливые полупьяные разговоры уже вызывали у Тарасова тошнотную тоску, и он маялся то, полулёжа на топчане, пристраиваясь спиной к горячей трубе, то, отправляясь к котлам. Казанцев ушёл по своим делам и должен был вот-вот вернуться, а Марусенков ни слова не говоря, куда-то исчез. Скорей всего, отрабатывая дармовщину, умчался гонцом за следующей порцией пойла. Тарасов порой диву давался, откуда при всеобщем безденежье берутся средства на бесконечную гульбу. Причём, средства добывались на пойло, закуска иногда ограничивалась сырой водой, солью и выпрошенной сигаретой.
Генка и вправду скоро вернулся и, не снимая куцей курточки, рьяно ухватился за лопату.
- Юра, отдыхай, я покидаю до чистки. А Васька что, опять?
Тарасов только рукой махнул.
- Надо ещё к четвёртому подвезти, чтоб как чистить начнём, не отрываться.
- Я сам подвезу. Отдыхай, - Генка чуть не силой гнал Тарасова от котлов.
- Ну, ладно, коли так, - и Тарасов ушёл на топчан. Можно было уйти в бойлерную, он уже делал так, но там надоедливо гудели насосы, а самое главное, лавка, стоявшая там, была узковата.
Разобранное в очередной раз радио молчало и в уши назойливо, хоть ватой затыкай, лез голос Бизона. Повествовал он добросовестно, со всеми подробностями, как ездил в город, встретил там какого-то Лёху, куда заходили, что и в каких количествах пили. С той же обстоятельностью, с которой Бизон вёл свою повесть, Балабан внимал ей, кивая по временам головой.
- Заходим в пельменную, знаешь, квартала за три от вокзала, туда, к реке. Вот улицу не припомню.
- Да знаю, знаю, - облегчил его воспоминания слушатель.
- Там теперь буфет поставили, сразу, как войдёшь. Коммерческий. Ну, а там, всё, - рассказчик оттопырил губы и плавно провёл ладонью по воздуху. – А бутылку без пирожка не даёт. У нас своего навалом. «Нет, берите по пирожку». Ладно, хрен с ним, взяли. И, Коль, знаешь, я только попробовал, а она самопальная, - Бизон расстроено заглянул Балабану в глаза и огорчённо вздохнул. – Ты же знаешь, я самопальную не пью. На Лёху гляжу, сам даже пить не стал, стакан на стол поставил. Он тоже говорит: «Самопал». Я за бутылку и к продавщице. Ты что, говорю, - Бизон перемежал свою речь самыми непристойными словами, и она наполовину состояла из них. – Продаёшь? Деньги назад давай. Она пасть разинула, я на неё. Тут мордоворот откуда-то свалился и ко мне. «В чём дело?» Тут Лёха, я, Коль, сроду такого не видал, подскакивает, и ногой этому бугаю прямо в морду. Тот так и выстелился. Я Лёхе – сгребай сумки, чешем отсюда. На улицу выскочили, я бутылку в руках так и держу. Тут мужик один, возле двери стоял, курил, а через окно видать всё. «Вы, мужики, - говорит, - такси, вон, там за углом хватайте, и валите отсюда, пока вас по асфальту не размазали». Ну, мы туда, на тачку пали, и на вокзал. Приехали, билеты взяли, бутылка, как в такси в сумку сунул, так и стоит. Я Лёхе говорю, у меня ещё пятнадцать штук есть, давай новый пузырь возьмём, а этот выкинем. «Не, - говорит, - жалко. Пусть стоит, кому-нибудь выпоим». Я туда, сюда, только иностранная, а дальше бежать уже времени нет. Взял «Распутина». А в поезде, Коль, по одному, по двое сидят. Ну, нашли мы пустое купе, чтоб не мешали. На верхней полке только парнишка лежал, так, пацан совсем. А Лёхе баба надавала жратвы с собой, у него ещё оставалось полсумки. На столике разложил, и котлеты там, и пирожки, - Балабан чувствительно сглотнул слюну. – А стаканчик у нас один на двоих, такой маленький, пластмассовый. Не, говорю, пойду ещё стакан найду, будем, как белые люди. А парнишка, что на верхней полке лежал, видать, голо-о-одный, только зырк, да зырк на стол и к стенке отвернулся. Пока ходил, с проводницей поцапался. Ты, говорит, и так пьяный, ещё пить будете, милицию вызову. Назад пришёл, а Лёха тому парнишке стопочку самопальной поднес, и пирожок дал зажевать. Я стакан принёс, наливаю, а он рассказывает. «Ты, - говорит, - знаешь, кто это? Это есть дезертир. С Чечни сбежал». Я, Коль, стакан на столике оставил, даже не выпил, и к парнишке. За грудки и с полки сволок. Ты же меня, Коль, знаешь, меня аж скрутило всего. Да как же так, думаю, там наших российских парней убивают, а этот сбежал. А он трясётся и только повторяет: «Да вы что? Да вы что?» А сам глазёнки свои подлые таращит, и сказать больше ничего не может. Я его аж от пола оторвал, только свитеришко замызганный и затрещал. Ты что, говорю, с-сука, с войны сбежал? Товарищей бросил? И в коридор выволакиваю. Лёха меня за руку хватает, оставь, мол. Ну, ты же, Коль, меня знаешь. Я, если разойдусь, меня хрен остановишь. В коридор его, значит, выволок, как я ему вмазал. Ка-ак вма-азал! – Бизон даже прищурил глаза от приятных воспоминаний и поцокал языком. – От нас за два купе туалет был, так он эту дверь в коридорчик спиной открыл. Стёкла посыпались. Кровь. О-о! – Бизон на минуту замолчал, и махнул рукой. – Проводница из своего купе выскочила, орёт на весь вагон. И тут, Коль, знаешь, вот не было их, никого до этого не видал. А тут сразу набежали и менты, и омоны. Меня за рукав хвать, за спину крутят, проводница визжит: "Я сразу говорила, пьяный он. Высадить надо!» Один дубинку отстегнул. Я им говорю: «А это знаете, кто там валяется? Это дезертир. С Чечни сбежал». Аг-га! Они тут и рты разинули. И к нему. А тот всё спиной по полу елозит, никак встать не может. Ну, они его живо подняли. «Документы!» А документов никаких! Аг-га! Они ему руки за спину, этот с дубинкой, хоп под ребро. У этого дезертиришки и кровь, и слёзы, и сопли. Тьфу! Короче, с собой повели. А ко мне, Коль, веришь, нет, вот, как отпустили, так больше никто и не подошёл. И «Распутина» мы выпили, и покушали, как белые люди, и никто, никто до самого дома не подошёл.
Тарасову уже здорово припекало спину, но он всё не вставал. Чтобы не видеть Бизона, он полуприкрыл глаза и покуривал сигарету. Он чувствовал, как медленно, но неотвратимо, всё его существо заполняла густая вязкая злоба. Как раковая опухоль она распространялась по всему телу, захватывая и поражая клетку за клеткой. Пальцы, державшие сигарету, начали мелко дрожать. Он сжал их, чтобы унять дрожь, но они дрожали всё сильней и сильней. Не в силах скрыть этого, он повернулся к двери и выбросил недокуренную сигарету. Всё же его состояние не укрылось от Бизона, у которого кончились спички, и он встал за огоньком.
- Чего колотит-то? С бодуна, что ли, или простыл? – спросил, подходя к Тарасову и протягивая руку.
Если бы Бизон остался сидеть и не заговорил с ним, Тарасов, пожалуй, ничего не сказал. Но подонок, не сознавая своей мерзости, обращался к нему, как к своему, и ярость, копившаяся внутри, выплеснулась наружу.
- А и козёл же ты, Бизон! На хрена пацана ментам сдал? Охота воевать, езжай да воюй!
В том, что Бизон ударит, он не сомневался. Обрушив на Тарасова поток брани, он направил вслед за ней кулак, но тот, качнувшись вправо, уже вскочил с топчана. Его правая находилась со стороны затылка, и он ударил левой. Удар пришёлся Бизону в толстые губы, и голова его откинулась назад. Больше Тарасову ударить не пришлось. Сзади, прижимая руки к туловищу и не позволяя размахнуться, его обхватил Балабан. Совладав с нарушенным равновесием, Бизон, сделав свирепое лицо, ударил своего противника в нос. Несмотря на изрядное количество принятого алкоголя, удар оказался крепким, и из глаз Тарасова посыпались искры. Бизон размахивался для второго удара, но движения его были замедленными и Тарасов, опираясь спиной на Балабана, ударил ногой в живот. Не устояли оба собутыльника. Нападавший отлетел к стене, а помощник, увлекая за собой недруга, повалился на топчан. Высвобождая руки, Тарасов рванулся вперёд и отпрыгнул к лежавшим у стены огнеупорным кирпичам, на которые как-то устанавливали «козёл» для обогрева. Кирпич был лёгким, но выглядел в руке угрожающе.
- Подойдёшь, пришибу! – пообещал подымающемуся на ноги громиле и, не спуская с него глаз, вышел из бытовки.
Из носа на верхнюю губу сочилась кровь, зайдя в насосную, он умылся холодной водой, и постоял несколько минут, запрокинув голову. Кровь унялась, и Тарасов взялся за лопату. Вышедший через некоторое время из бытовки Бизон, посмотрел на него и ушёл домой ничего не сказав.

- 3 -

Однажды утром Берёзовая Роща не услыхала завывания ветра и пугающего треска ломающихся тополиных ветвей. Заблудившийся ночью буран с размаху налетел на невидимую стену и тут же лишился сил. Под утро вызвездело так, что далёкие искорки на тёмном небосводе затмевали своим блеском сияние ближайшей соседки Земли. Столбики спирта в уличных термометрах опустились ниже тридцати пяти градусов, некоторые очевидцы утверждали, что до сорока. Собаки, обычно ночь напролёт веселившие хозяев жизнерадостным лаем, боясь застудить горло, примолкли.
Сгоревший электромотор на дымососе только собирались менять. Новый двигатель лежал в кузове автомашины, стоявшей в гараже и крепкий мороз разом выстудил квартиры. Глава районной администрации, Андрей Никодимович Ефимов, обозлённый непрекращающимися всё утро телефонными звонками возмущённых жителей, чередующихся с говорившими чуть потише руководителями производств, вызвав директора комхоза Стебельцова, нагрянул после обеда в котельную и застал Константина Ивановича во всей красе, слишком энергично командовавшим установкой нового двигателя. Спор Кости с женой решился не в его пользу. Могло быть и хуже, но заступился Стебельцов.
Оказалось, что трезвый Константин не переносит пьяных. У пришлого народа, хорошо усвоившего совсем другие порядки, от неожиданности обмякали лицевые мускулы и жевательные приспособления отвисали вниз, когда он, грозно насупясь, повелевал убрать бутылку. Потешаясь над ошарашенными физиономиями визитёров, дядь Саша подхихикивал, и долго зубоскалил. Но и неделя выдалась суматошная.
Морозы усиливались, уже и днём температура держалась ниже тридцати. Топили все четыре котла, но спокойная жизнь продолжалась недолго. Все четыре котла потекли, то по одному, то по два сразу. Со всех сторон требовали тепло, которого не было. Начальство давило на мастера, а мастер на кочегаров. По котельной змеились по два раза на день разматываемые и сматываемые кабели электросварки, под ногами хлюпала вода. Все ходили злые и раздражённые. Константин отругивался по телефону и периодически орал на кочегаров. Кочегары не оставались в долгу и орали на него. Начальство для разминки совершало наскоки и добавляло ругани и суматохи.
В один из таких сумбурных дней котельную посетила нечестивая троица, находившаяся в состоянии хорошего подпития. Возглавлял процессию Ванюшин, за ним спотыкалась весёлая Людка, и следом тащился придавленный тяготами жизни Барышев. Нюхом чуя неладное, Новосёлов посоветовал обоим собратьям по смене, заводивших по ветру носами, держаться от неразлучных друзей подальше.
Подмигнув Константину, заглядывавшему в топку третьего котла к работавшему там сварщику и окинувшем их недовольным взглядом, Ванюшин кивком показал на бытовку. Константин ошеломил и его.
- Идите, мужики, домой от греха подальше. Котельная еле дышит, начальство без конца ездит, менты проверяют. Идите. Допьёте, проспитесь, вам в ночь на работу.
Приняв слова Константина за выделывание перед работавшей сменой, Ванюшин, не сбавляя темпа, взлетел в привычное помещение и, не теряя понапрасну времени, достал из висевшей на плече звёздно-полосатой сумки бутылку. Но в этот раз он просчитался. Оставив в покое сварщика, Константин резво поднялся. Не очень вежливо отстранив рукой Барышева и топтавшуюся у двери Людку, вошёл следом за ним, но намерения у него были совсем другие, чем предполагал тароватый приятель. Перехватив руку Ванюшина, он с неожиданной силой заставил сунуть бутылку назад в сумку. Вчерашний собутыльник и лучший друг сверкнул глазами и, едва не опрокинув спутницу, выскочил из бытовки. Подталкивая в спину ничего не понимающего Барышева, смирённо стоявшего у загороженной супругой двери, Константин направил троицу на выход. Мамед, упражнявшийся с лопатой, поспешно посторонился, уступая дорогу. Людка, проходя мимо, игриво толкнула его и, тесня плечом, светским тоном произнесла нараспев:
- Какой у вас нача-альник стро-огий! Прямо жуть! Мужики хотели бутылку выпить, не дал. Места жалко.
Какая-то искорка пробежала в затенённом мозгу Барышева, заставив выйти из сомнамбулического состояния. Он грубо схватил не ко времени разыгравшуюся супругу за руку и потащил за собой, награждая совсем не светскими эпитетами. В Людке уже горел огонёк, на который Барышев давно не реагировал, и она тащилась боком, оглядываясь на осклабившегося и забывшего про своё занятие черноусого красавца.


В пятом часу Людка появилась вновь. Новосёлов с Бульдозером, морщась и отворачивая в стороны лица, подгребали шлак во втором котле, готовясь чистить «на горячую». Хитро ухмыляющимся призраком, она возникла рядом с ними и ухватилась за толстяка, обойдя вдоль стенки нелюбезного Новосёлова.
- А вот и я пришла! – сообщила радостно Бульдозеру, цепляясь одной рукой за задубевшую от пота и атмосферных примесей куртку, а другой запихивая под вязаную шапочку выбившиеся наружу волосы. Бульдозер оставил клюку, мешавшую беседе, и, распустив губы, растерянно смотрел на неё.
- Ты того, иди, а то вся в золе будешь.
Людка, довольная собой, засмеялась.
- Ты чего, гонишь меня? А я поговорить с тобой хотела. Ах, ты то-олстенький какой! Мой Витёк скелет скелетом, а ты вон какой, жи-ирненький!
Бульдозер отпихивался, не проявляя впрочем, в этом занятии должной настойчивости. Его напарник в это время, обливаясь потом, продолжал шуровать в своей топке, бросая на парочку свирепые взгляды. Людка вцепилась в интересного мужчину двумя руками и тараторила без умолку. Нервы Новосёлова не выдержали, и он рявкнул:
- Ты, шалава, иди отседа, не мешай работать!
Людка вздрогнула от неожиданности и повернулась к нему, подбирая выражения похлеще, достойные дать ответ на «шалаву», но он не дал ей и рта раскрыть.
- Иди, я тебе сказал, иди! – он рывком, просыпая под ноги сердито зашипевший в угольной жиже жар, выдернул из топки тяпку, швырнул на прилепившуюся сбоку котла металлическую лестницу, и она, громыхнув несколько раз, подпрыгнула на ступенях, и шагнул к Людке.
Увидев перед собой разгневанное лицо с глазами, не предвещавшими ничего хорошего, Людка выпустила бульдозерову куртку и в смятении попятилась.
- Ух, ты, ух ты какой сердитый! - выговорила она, зло кривляясь, и, повернувшись, пошла в бытовку. Путь преграждала высоченная куча угля, а ноги уже плохо подчинялись ей. Уголь посыпался, и измученная нарзаном женщина упала. Кое-как поднявшись, она упрямо двинулась к вершине, но новая осыпь вернула альпинистку на исходный рубеж. Выручил Мамед, возвращавшийся с пустой бадьёй. Оставив бадью болтаться на крюку тельфера, он с бережностью, наводившей на мысль о нежном и отзывчивом сердце, бьющимся под грязной робой кочегара, поднял добрую приятельницу и принялся заботливо счищать уголь, отсыревший в тепле и в изобилии налипший на людкину шубёнку.
- Кого он там щупает? – хихикнул Бульдозер. Кого там щупать?
- Колька! – заорал выведенный из себя неожиданным представлением Новосёлов. – Бадью давай!
- Чё кричишь! Чё кричишь! – с неожиданной злобой ответил Мамед. – Видишь, человеку помочь надо! – он подхватил под руку благодарно хихикающую даму и повёл в бытовку.
- Вот навязалась шалава, - покачал головой Бульдозер, - моей бабе заикнулся бы кто, что здесь шалавы разные проходу не дают…


Пришедшего через четверть часа Константина, Людка встретила гнусавой, тянущейся на одной ноте песней. Оторопевший Константин вытаращил от неожиданности глаза.
- Н-ну, такого тут ещё не было, - подойдя к ней и обрывая песню, он похлопал певицу по плечу. – Слушай ты, подруга, ну-ка, дёргай отсюда.
- Ты меня не трожь, не к тебе пришла. Понял, начальник! – Людка сбросила на грязный, усеянный плевками и окурками пол шубёнку, скоморошничая, уронила на грудь голову, стащила шапочку. – Спать я буду! – объявила она, повалившись на топчан, и, поелозив по нему, улеглась на спину, раскинув в стороны полусогнутые в коленях ноги. Юбка спустилась, обнажив дырявое трико и проглядывающее сквозь прорехи грязное тело.
Константин сплюнул.
- Эт-того мне ещё не хватало. Ну-ка, собирайся скорей домой, я сказал!
Надоедливая гостья ответила длинной и забористой матерщиной.
- Милицию вызову. Я два раза повторять не буду.
- Па-аш-шёл ты! – с отвращением ответила Людка и, приподнявшись, взяла с подоконника недокуренный бычок.
- Гляди, дело твоё. Я предупредил, - Константину было жаль сдавать Людку в милицию, но уж слишком непотребно та выглядела. Не хватало ещё, чтобы в его присутствии её застали здесь. Он подошёл к телефону и снял трубку.
- Вот ни хрена себе! – за спиной раздался удивлённый возглас и Константин оглянулся. В дверях стояли Новосёлов и Бульдозер, созерцавшие лежащую в непринуждённой позе ветреную особу. Их появление придало решительности.
- Константин Иванович, там начальники приехали. Что-то обоих враз принесло, и самого, и инженера наиглавнейшего, - Новосёлов задержал взгляд на мастере, со злым выражением лица сжимавшего трубку, покосился на Людку, прикурившую бычок и безмятежно пускавшую в потолок дым, и сказал Бульдозеру: - Давай, Валерка, воды напьёмся да пойдём. Тут сейчас такие дела начнутся, лучше не встревать.
Константин молча набрал номер и заговорил с дежурным. Бульдозер, испуганно поглядывая на него и громко булькая, выпил подряд две кружки воды и, отерев ладонью толстые губы, торопливо вышел, что-то бормоча под нос.

- 4 -

Не прошло и получаса, как Людку, в свисающей с плеч шубёнке и кое-как напяленной набекрень шапочке, подхватив под руки, увели. Повиснув, как мешок, она вертела по сторонам головой и задирала милиционеров, но те не обращая на её слова внимания, влекли обессилевшую женщину в ускоренном темпе. Женщина только успевала ногами перебирать.
Пробыла она в отделении недолго. Минутная стрелка не успела совершить очередную пробежку по кругу, как нарушительница покоя обрела свободу. На неё составили протокол и, посоветовав больше не попадаться, едва ли не пинком выпроводили на улицу. Не обращая внимания на прохожих, изощрявшихся в эпитетах и определениях, которыми награждали её, убираясь второпях в стороны, Людка в донельзя расхристанном виде, едва не царапая от злости лицо, примчалась домой. Прогромыхав дверьми, захлёбываясь ругательствами, переполошила своего полусупруга и его дружка, пребывавших к этому времени в глубоком кейф. Не стесняясь Ванюшина, Людка полуоголилась до пояса и принялась разглядывать собственные руки. Вид синяков от крепких милицейских пожатий привёл её в восторг.
- Ты глянь, глянь, чё наделали?! – высоко задирая кверху локти, она совала руки под нос то одному, то другому. – Менты поганые. Костик вызвал, - эпитеты, которыми она награждала отсутствовавшего «Костика», по своему накалу на пару градусов превосходили определения стражей порядка. – Тут сидел! – она торжествующе ткнула в скособоченный стул, приткнувшийся к неприбранному столу, и злобно усмехнулась. – В друзья набивался! А сам! А сам всё забыл, у-у!
Реакция супруга вызвала у Людки всплеск безудержной ярости. Вместо того чтобы вскочить добрым молодцем, и ринуться в котельную, горя жаждой мщения, он через силу поднялся и сел на диван, тюфяком придавив полуотвалившуюся спинку.
- Спать ложись, чего шарашишься, где не надо, - сказал, морщась и потирая ладонью лоб. – Сейчас передохнём и разберёмся, - он встал с облегчённо вздохнувшего дивана, волоча ноги, подошёл к столу, и, выбрав в блюдце окурок подлиннее, прикурил, сломав несколько спичек, и плюхнулся на испуганно качнувшийся под его тяжестью стул.
- Да ты чё? – взвизгнула разгневанная Людка. – Да меня там чуть вся ментовка не перетрахала, а тебе до фени?
- Витё-ок, ты чё! – друг семьи катапультировался с хромой табуретки и приземлился на ноги. Кривя губы и округлив белёсые глаза, он затормошил флегматичного супруга оскорблённой женщины. – Подымайся, пойдём. Сейчас с этим мигом разберёмся, - он забегал, наткнулся на стоявшую посреди комнаты табуретку и та, получив ускорение, отлетела к стене. Потирая ушибленное колено, Ванюшин выбежал из комнаты на кухню, там, не в силах остановиться, сделал круг и, расплёскивая воду на грудь и подбородок, жадно напился из ковша. Подхватив на ходу валявшуюся на полу у двери возле вешалки куртку, вернулся назад в комнату.
- Одевайся, чего сидишь? – он швырнул на колени хозяину куртку, и, не переставая носиться по комнате, как заведённый, подхватил свою, свешивавшуюся с дивана, и судорожными движениями принялся запихивать руки в заплетающиеся за спиной рукава. Барышев продолжал пребывать в трансе и Ванюшин, глотая слова, покрикивал на него, взывая к святым чувствам.
Наконец, ванюшинские окрики и людкино повизгиванье возымели действие. Зло сверкнув глазами, Барышев поднялся и попытался одеться, но одежда почему-то не подчинялась ему. У Людки лопнуло терпение, она не выдержала и, подскочив, помогла застегнуть пуговицы.
- Ох, горе ты моё, - она тоже засобиралась, порываясь идти с ними, но Барышев рыкнул недовольно, и она осталась дома.


Навстречу от котельной, ослепив глаза двумя солнцами, проехал УАЗик, увозивший начальство. Приседая и вытягивая набок шею, вызвав удивлённый взор у сидевшего на переднем сиденье Стебельцова, Ванюшин заглянул в окна проезжавшей мимо автомашины. Константина в ней не было.
- Идём в бойлерную, он там, наверное, остался, - обернулся на ходу к Барышеву.
По чёрной тропке, среди посеревшего снега, пробежали мимо чадящих дымососов. Поскользнувшись у входа, они одновременно ткнулись в дверь, распахнув её настежь. Тяжело дыша, застряв на пороге, обвели бойлерную взглядом. Кроме невозмутимо укладывающего инструмент дядь Саши, здесь никого не было. Дядь Саша посмотрел на добрых молодцев глазами-буравчиками и спросил с ехидцей:
- Вы что, с цепи сорвались или ещё откуда?
Ванюшин ругнулся злобно и, развернувшись на месте, они наперегонки бросились в котельную. Пиная попадавшиеся под ноги куски угля, друзья на рысях промчались мимо Бульдозера, заставив последнего удивлённо захлопать глазами.
Константин, угомонив начальство, обрёл тихое пристанище в бытовке. Он мирно сидел на топчане с Новосёловым и, покуривая, рассуждал с ним о всевозможных способах удержания температуры при чистке котлов.
Инициативу взял на себя Ванюшин. Держа руки в карманах куртки, плюхнулся на свободный топчан и спросил с ходу на высокой ноте:
- Ну что, Костя скажешь?
- А что тебе сказать? Я вам обоим сказал, чтобы дома сидели. Нечего здесь отираться. Клуб вам здесь, что ли?
- Ты, Костя, не гоношись. Не надо, - раздельно, с угрозой в голосе, распаляя самого себя, произнёс Барышев. – Ты зачем Людку ментам сдал?
- Ах, во-он оно что! – Константин с ленцой поднялся и подошёл к Барышеву, сидевшему на лавке возле двери. Возвышаясь над ним, так что тот поневоле смотрел на него снизу вверх, сказал: - А я, что с ней делать должен был? Улеглась, расшеперилась, смотреть срам, - Константин посторонился, давая пройти выходившему Новосёлову. – Давайте, мужики, разойдёмся по-хорошему. Она сама напросилась.
Ванюшин метеором взвился со своего места. Брызгая слюной и изрыгая оскорбительные ругательства в лицо недавнему другу, он двинулся, сжимая кулаки.
- А ну-ка умолкни, коз-зёл! – Константин толкнул его, не жалея силы, и тот, не устояв, попятился и сел на топчан.
- Руками не размахивай, - на него уже напирал Барышев. Константин молча ткнул его в грудь, и разгневанный муж снова оказался на лавке.
Ему ещё можно было переломить ход событий, подойти к телефону и вызвать милицию. Но сыпавшиеся на него оскорбления ослепили яростью, и он осознавал только одно желание, самому заткнуть рты смешавшему его с грязью отребью, и в свою очередь, Константин сам изверг на них каскады ругательств. Оба друга вскочили и двинулись с двух сторон. Делая вид, что занят Ванюшиным, Константин неожиданно развернулся и влепил кулак в незащищённый живот Барышева, желая поскорей избавиться от него и по-настоящему заняться более серьёзным противником. Ударив Барышева, он тут же повернулся ко второму нападавшему и вовремя. Хотя полностью избегнуть удара не удалось, всё же он пришёлся вскользь, и Константин устоял на ногах. Чтобы иметь обоих противников перед собой, он, делая обманные движения, по-боксёрски переместился к противоположной от двери стене. Если алкоголь и придавал агрессивности драчливым корешам, реакция их замедлилась, и достать его по-настоящему им не удавалось. Ванюшин, взбешенный неудачными выпадами, схватил со стола банку, с воплем метнул в ненавистного начальника, бросившись на него. Банка пролетела мимо и, разбившись о стену, оставила на ней кляксу распаренной заварки, а сам Ванюшин напоролся на хороший крюк. Взмахнув руками, он попятился на несколько шагов назад, поскользнулся на мокром полу возле электрокотла и, упав, проехал к двери. Достав Ванюшина, Константин пропустил Барышева, и правое ухо у него зазвенело от удара.
- Получай, сука, - сказал восхитившийся собственным ударом Барышев и добавил очередную порцию оскорблений, которых уж никак нельзя было стерпеть.
На столе лежал самодельный нож, неизвестно кем и когда принесённый. Взгляд Константина случайно остановился на нём и, как он оказался у него в руках, сам потом не мог вспомнить. Помнил только округлившиеся от ужаса глаза Барышева.
- Н-на, - выдохнул Константин и остриё ножа, пропоров куртку и, скользнув по рёбрам, разрезало кожу.
Барышев тонко, словно поросёнок, почувствовавший под сердцем нож, закричал и бросился вон из бытовки, увлекая за собой подымавшегося на ноги Барышева.
- Стой, не уйдёшь! – крикнул уже не помнящий себя Константин и бросился за ним вдогонку.
Барышев, в мгновение ока превратившийся из разгневанного мужчины в перепуганного зайца, и по-заячьи же прыгая, припустился бегом к воротам, но увяз на куче угля. Тут его и настиг Константин. На этот раз нож вошёл в тело. Барышев опять закричал тонким, переполненным ужаса голосом, и, рванувшись вперёд, упал вьюном перевернулся на спину и, закрывая лицо руками, кричал и кричал.
Константина уже держали подбежавшие на крики Бульдозер и Мамед, перепуганные не меньше потерпевшего. Новосёлов оттирал в сторону Ванюшина, очумело твердившего одно и тоже: «Он что, сдурел? Он что, сдурел? Он же убил его!» Константин, сжимаемый тяжёлыми объятьями Бульдозера, как-то сразу обмяк и выронил из руки нож.
- Пустите, не трону я его, - сказал сердито. – Да пустите!
Мамед, увидев упавший нож, отпихнул его ногой в сторону и разжал руки. Бульдозер, уже опасаясь за самого себя, всё никак не мог решиться выпустить Константина. Первым нашёлся Новосёлов.
- «Скорую» надо вызвать, - выкрикнул он и бегом бросился к телефону.
Барышев же, пока все, ошеломлённые случившимся, бестолково топтались, встал на ноги и, втянув голову в плечи, кривобоко пятясь вдоль стены, дошёл до ворот, выскользнул в мутный свет закопчённого фонаря, и бросился бежать. Хватились его, когда в котельную вбежали люди в белых халатах и милицейской форме.
Искали потерпевшего на кучах и за кучами угля и шлака, шаря фарами «скорой» и милицейского УАЗика, но пострадавшего и след простыл.
- Он, наверное, в шоке выскочил, а теперь упал и замёрзнет, - всё приговаривала фельдшерица.
А исчезнувший пострадавший в это время сидел дома на кухне, прижимая к ране тряпку, в другой руке держал кружку и пил воду, стуча зубами о край. Рядом стояла перепуганная Людка и безуспешно пыталась добиться от него хоть слово.
В «скорую помощь» он пришёл сам в сопровождении причитавшей и подвывавшей от ужаса супруги.

Глава 7

- 1 -


После Нового года исчез Марусенков. Отработав ночную смену тридцатого декабря, второго на работу не пришёл, и больше не появлялся.
Разговор в ноябре, когда Тарасов приходил за паяльной лампой, подействовал не надолго. Вася выдержал ровно неделю. Генка, не отставая от старшего товарища, с добродушной насмешливостью пару раз увещевал его, тот, виновато отворачиваясь в сторону, клялся, что это бес попутал, он всё хорошо понимает и такого не повторится. Клятвы быстро забывались. С утра он приходил мучимый похмельем, с обеда начинал вдохновляться. На следующий день Вася опять извинялся, говорил, что ещё чуть-чуть и завяжет, всё будет хорошо, и он отработает все свои отлучки. Но ничего прекрасного не наступало, с Тарасовым они почти не разговаривали, вид у Василия в зависимости от вдохновения, менялся от обиженного до злобно-агрессивного. Денег у него не водилось, угощать перестали и Вася, превратившись в домашнего вора, перешёл на бартер. Из дому тащил все, что попадало под руку, в основном съестное: мясо, картошку, сало, варенье. Однажды ночью принёс настольное зеркало и часа три пропадал с ним где-то. Тарасов уже подумал, что эту смену придётся дорабатывать вдвоём, но Вася появился во втором часу ночи, уже как следует вдохновлённый. Терпение у них с Казанцевым лопнуло.
Мало того, что через раз приходилось дочищать котлы после ванюшинской смены, ещё и в свою, за здорово живёшь, работали вдвоём за троих. Перед Васей поставили вопрос ребром: либо работай, либо уходи. На какое-то время это подействовало. Правда, Василий страшно разобиделся, даже ел в ночную смену отдельно.
Запой менял Марусенкова на глазах. Из нормального мужика он превращался в какое-то злобно испуганное существо. Как-то в ночную смену, Тарасов с Генкой в немом изумлении смотрели, как Марусенков разговаривает с кем-то невидимым, крестится на настенный шкафчик, а потом, чего-то, испугавшись, ищет под топчаном.
- Ни хрена себе! – воскликнул Генка. – А если он лопатой по башке невзначай навернёт?
Тарасову было жаль Василия. Всё-таки при всех своих вывихах Марусенков был не чета тому же Ванюшину или Кудлатому, это был работяга. «Работяга» не от презрительно извращённого слова «рабочий», а от слова «работа». Но в Васиных мозгах окончательно поселился бес, направив их в одну единственную сторону.
Четвёртого, после ночной, он сходил к нему домой, но Василия не застал. Жена в этот раз была не такой словоохотливой, на вопросы отвечала не очень вразумительно, дескать, к родственникам уехал. Из её уклончивых объяснений, он понял, что у Василия началась белая горячка, и его куда-то спровадили.
Своими мыслями о Марусенкове Тарасову хотелось поделиться, и он заговорил о нём с дядь Сашей, с которым постепенно подружился и регулярно приходил на чаепития. Разговаривали они, обычно оставшись в бойлерной вдвоём, посиживая после чая рядышком на лавке и угощая друг друга сигаретами.
Тарасов, уперев локти в колени и сдувая с сигареты пепел, подосадовал на судьбу напарника: был мужик и сам себя сгубил. Собеседник жалостливых мыслей не разделял и выражался грубовато.
- Сам Васька виноват. Чего он только не вытворял. Клоун и есть клоун. Если человек сам себе предел не положит, никто его не остановит, и никакое лечение не поможет. По себе знаю. Думаешь, я раньше не пил? Это я сейчас не пью, лет восемь, как бросил, а раньше ого-го! Но чтоб валяться, где попало, как твои коллеги, такого не было. За это побожиться могу. Пить пил, но работал. Это что – стакан выпил и всё, разлюли малина, вся работа побоку. Потом ещё обижаются. Вот Гаврышев, это я понимаю, литр засадит и только морда красная, - дядь Саша попыхтел гаснувшей сигаретой, и несколько раз глубоко затянулся. – Когда, Юра, и пить, как не сейчас. Сам прикинь по ценам. В какие времена ещё водка была такой дешёвой, как нынче? Самая дешёвая стоила двадцать два десять…
- Я такую не застал, - засмеялся Тарасов. – За два восемьдесят семь успел попробовать, и тут же подорожала.
- Ту, что при Горбачёве была, я не считаю, - продолжал ветеран. – В последние годы в среднем стоила пять рублей. Пять тридцать, пять сорок, при Андропове – четыре семьдесят. Пускай пять рублей, а хлеб сколько стоил? Двадцать копеек, высшего сорта двадцать пять. Сколько на одну бутылку буханок приходилось? Двадцать – двадцать пять штук, а то и больше. А сейчас? Одна бутылка водки стоит, что восемь – десять буханок хлеба. Прикинь, во сколько раз подешевела. А что мы на наши деньги купим? Только водку и ничего больше. Если у человека узды нет, он её и хлещет, родимую. А начальству выгодно, чтобы работяги попивали. Если хвост подмочен, ты с ним, что хочешь делай. Когда человек знает, что за пьянку в любой день выгнать могут, ты его, хоть в ночь-полночь вызывай, хоть в воскресенье, хоть в праздники. Ему деваться некуда, сегодня с начальством поссорится, а завтра ему по тридцать третьей пинка дадут. Вот такая философия.
Тарасов покачал головой.
- Это в вашей коммунальной системе такие порядки, у нас такого не практиковалось. Но мыслишь ты, старичина, в правильном направлении, - и добавил задумчиво: - Даже не подозреваешь, как правильно.

- 2 -

Встретили не только Новый год, отметили и рождество, перевали через старый Новый год, а ещё даже об октябрьской зарплате не было ни слуху, ни духу. Тридцатого декабря выдали по сорок тысяч, и, в виде новогоднего подарка, пакет обещаний. По рассказам ветеранов котельной, прошлой зимой во всём районе только кочегарам и платили исправно, в нынешнем сезоне, как отрезало. На все вопросы о зарплате, ответ, что у главбуха, что у начальника звучал одинаково.
- Денег нет, как появятся, сразу выдадим, держать не станем.
Дальше следовал встречный вопрос и такой же невразумительный ответ.
- А когда появятся?
- Кто его знает, не перечисляют.
Разница в ответах всё же была. Главбух, под настроение, пускался в объяснения механики перечислений из области в район, из района на счёт предприятия. Заглядывая проникновенным взором в туманные от душной бессмыслицы глаза, упоминал о трансферте, картотеке, различных фондах и прочих неудобоваримых вещах. Начальник же, тоже под настроение, пускался в рассуждения о всевозможных способах выживания в нынешнее лихое время. Главный принцип был простым, как картошка. Трудись, не ленись. Нечего пьянствовать или скулить в ожидании зарплаты. Дорога для индивидуальной трудовой деятельности открыта сейчас настежь для всех и каждого. Себя он в пример не приводил, это подразумевалось за скобками.
Мужики согласно кивали головами, по пьянке матерились на всю контору, дружно пропивали «молочные» и, удовлетворившись выклянченными десятками, радостно бежали к кассе. Но у них имелись жёны, которым всякие трансферты, картотеки, бюджет и хозрасчёт требовались не больше, чем зайцам стоп-сигналы.
Постоянное безденежье выматывало душу и вселяло в неё хроническую озлобленность. На пересменках перестали обсуждать пьянки и все разговоры вертелись по одной орбите: зарплата, дороговизна, инфляция. Сами пьянки незаметно поутихли.
Бульдозер с детски обиженным лицом говорил:
- Курева купить не на что. У бабы прошу, а она не даёт. Бросай курить, говорит.
Над ним смеялись.
- Ты бы у неё чего другого попросил, она бы сразу и на курево дала. А то ты с этой пьянкой и забыл, что у бабы просить надо.
Толстяк распускал в ухмылке губы и говорил протяжно:
- Не забы-ыл!
Над ним смеялись ещё больше.
Мамед, насупленный, с вертикально прорезавшими лицо морщинами, делавшими его сразу на десять лет старше, глубоко засунув руки в карманы узорчатых штанов и, наклонившись вперёд, словно в гору против ветра пёр, быстро вышагивал по бытовке и говорил отрывисто:
- В прошлом году такого не было. Чуть деньги задержали, как делали. Все собрались, один у котлов, все в контору. Сразу деньги находили. Ерунда это, денег нет. Не верю! Захотят, найдут. Пока работаем, не будут платить. Бросим работать, заплатят.
Новосёлов, сидя на топчане в клубах сигаретного дыма, выставив острые коленки и клюя что-то невидимое длинным носом, рассуждал со значением:
- В начале сезона собрание проводили? Проводили. Глава администрации присутствовал? Присутствовал. Что говорил? Вы, мужики, только топите, а уж вас мы без зарплаты не оставим, вы только тепло давайте. Вот и надо опять всем собираться, проводить собрание с мастером, начальником, протокол составить, и к нему. Пусть ищет деньги, раз обещал. Иначе лопаты побросаем.
Тарасов, стоя над ним и тоже нещадно дымя, и морщась от попадавшего в левый глаз дыма, отвечал пренебрежительно и свысока:
- Чушь собачья, все эти петиции. Они и будут время тянуть, читать их да перечитывать. Он что, ребёнок, голова этот, не понимает, что к чему? Тем более, обещание дал. Пока не забастуем, ничего не добьёмся. Один котёл на всякий случай топить, чтоб трассу не заморозить, остальные глушить.
Кудлатый, которого после Нового года опять приняли на работу, поддерживал и Тарасова, и Мамеда.
- Да, в прошлом году так и сделали. Задержали зарплату, одного возле котла оставили, остальные – лопаты в угол, и в контору. И теперь так же надо сделать, - и добавил угрожающе: - А штрейкбрехеров не будет, - и почему-то косился на Тарасова.
Тучный Зотов, основательно припечатав лавку, говорил солидно, как знающий себе цену, человек:
- Погодите, мужики, погодите. Нельзя так сразу, и лопаты побросаем, и к главе администрации пойдём. Есть же собственное начальство, может оно что решит. А через голову действовать, не знаю, не знаю… - он качал мудрой, посеребрённой на висках головой. – Надо вначале со своим начальником потолковать. Я так думаю, - отдувался и продолжал рассудительно: - И про сроки зарплаты потолковать, и про повышение тарифов, и про спецодежду. Может он резервы, какие найдёт, а уж потом дальше двигать.
Ему горячо возражали, что собственное начальство будет присутствовать на собрании, но он только морщил лоб, и с видом снисходительного отца семейства, беседующего с неразумными чадами, призывал к спокойствию и благоразумию.
Балабан от всех разговоров только рукой пренебрежительно отмахивался.
- Бесполезно всё это, - доказывая своё, по-змеиному втягивал и вытягивал шею со сплюснутой головой, вертя ею по сторонам. – Бес-по-лез-но! Рабы мы были, рабами и остались. Чего они хотят, то они и сделают. Это ж быки! Разве они нас понимают.
Константин прямо ни к чему не призывал, но говорил с прищуром и, посмеиваясь в усы:
- Не знаю, не знаю, чего вы ждёте? Пока насос качает, трасса не перемёрзнет, - и уже без улыбки добавлял, словно оправдывался и не хотел быть причисленным к лику начальников: - Я за зарплату уже язык измозолил, но что я один сделаю?
Наконец-то Тарасов увидел действие. Окружающие его люди переходили от непонятной безропотности, хоть к какому-то протесту. В памяти всплывала «болотная копейка». Ему приходилось вращаться в обществе, состоящем в основном из людей, опустившихся на самое дно. Но у большинства из них имелись семьи, жёны, дети, матери, для которых они являлись кормильцами и поильцами. Где-то там, за стенами кочегарки, из полуживотных они превращались в людей, и в них открывалось нечто человеческое. Он пытался достучаться до этого человеческого, перестал сторониться своих нечаянных собратьев, внушавших в большинстве брезгливость и отвращение. Ясно было одно, никакими криками, бранью, добиться своего невозможно. Единственный выход выступать коллективом. Но коллектива не было. Дальше разговоров дело не шло. Кипятились, кричали о собрании, и как только речь заходила о конкретном дне, расползались в разные стороны. Горячие братские чувства, возникающие за столом, на трезвую голову исчезали. Тарасов брал за грудки и Зотова, и Новосёлова, взывал к Кудлатому и Мамеду, но от него отбрыкивались.
- Какое собрание! – восклицал Зотов. – У меня корову кормить нечем, за машиной каждое утро бегаю. Сено выписал, а привезти не могу. У тебя машина есть? Помоги привезти, а потом хоть целыми днями собираться будем, - отвечал он и поскорей бежал домой.
- Да мне отходы передробить надо, - говорил Новосёлов. – В прошлый раз договорился, привёз – крупорушка сломана. Сейчас побегу узнавать, может сделали. А на самодельной молоть замучаешься – у меня их шесть центнеров, - и тоже торопливо уходил, не вступая как обычно в длинные разговоры.
- Я как буду требовать? – разводил руками Кудлатый. – Меня же увольняли, вот только приняли обратно. Мне за что бастовать?
Мамед, готовый за товарищей в огонь, и в воду, и до сих пор целыми днями отиравшийся в котельной, смотрел непонимающе и исчезал. Балабан, на которого Тарасов рассчитывал, как на заклятого врага всякой власти, пренебрежительно фыркал. У Тарасова опускались руки, Павла Власова из него не получилось. Он делил со всеми тяжкий труд, все невзгоды, страдал также как и все от безденежья, но за ним водился маленький грешок, из-за которого он так и не стал до конца своим, выглядел чужаком. Он не пил вместе со всеми, а, значит, старался казаться чистеньким на общем фоне, и при случае мог заложить. Была ещё и другая причина. Покуражиться перед начальством по пьянке, обложить правых и виноватых матом, это было в обычае, и, в общем-то, так или иначе, прощалось. Выступить же организованно, такое было внове, к этому ещё не привыкли. Да и червячок точил, сегодня я начальство за горло возьму, а завтра мне за собственные грехи никакой пощады не будет.

- 3 -

От бесконечных разговоров деньги не появлялись, кое-как всё же решили собраться, и идти в контору с претензией. Решили неопределённо, так, может быть.
Как и договаривались, Тарасов пришёл к девяти, следом появился застенчивый Казанцев, на которого, как на активную единицу, рассчитывать не приходилось. Зотов, работавший в ночь, собрался идти домой переодеваться, потом обещал вернуться. Больше ни горластых, ни молчаливых не появлялось.
Тарасов потоптался бесцельно в котельной, футболя по сторонам куски угля, посмотрел, как работает новая смена, и зашёл в бойлерную проведать дядь Сашу. Чай только что заварили, и он принял дозу. У него тут же свело скулы и появилось непреодолимое желание закурить. Недовольно посапывая, сел на стул и задымил «Примой». Время уходило. Идти в контору надо было сейчас, пока начальник никуда не уехал, но и делать это в одиночку, бесполезно. Пока Тарасов пребывал в нерешительности, вспоминая товарищей недобрым словом, называя их трепачами и алкашами, начальник, как по заказу, приехал в котельную сам.
Настоящего разговора не получилось. Так, собрались мужики, посидели, потрепались «за жизнь» и разошлись. В бойлерной к этому времени сантехники, забегавшие на обогрев, и шофера, подвозившие с железнодорожного тупика уголь, заняли все сидячие места, кое-кто даже стоя переминался с ноги на ногу.
Стебельцов, плотный, лысоватый блондин с лицом, пышущим здоровьем и энергией, сел у бойлера на лавку, изрядно потеснив сидевших. Крайнего даже спихнули невзначай, и начальник хохотнул снисходительно, вызвав ответный смех у окружающих: «Нечего здесь рассиживаться!» В настроении пребывал благодушном, предрасположенным к чаепитию и дружески остроумной беседе, а не серьёзным и сердитым разговорам.
Первую порцию Тарасов, из вежливости, дал ему выпить спокойно, а когда тот, кейфуя, с наслаждением затянулся цивильной сигаретой, приступил к разговору о зарплате, не ставя пока никаких ультиматумов. Стебельцов, выпуская кверху мощными струями дым, выкурил сигарету до середины и, кивнув дядь Саше, принял от него вторую порцию. От такого количества дядь сашиного напитка, сердце должно было остановиться или, наоборот, выскочить из груди, но Стебельцову чай только придал бодрости. Сжимая в правой руке стакан, а левой, с торчащей между пальцами сигаретой, жестикулируя, словно на трибуне стоял, и речь держал, пространно рассуждал:
- Неужели вы, мужики, думаете, что мне охота выслушивать вот всё это? Да были б деньги, каждый месяц получали, но нету, нету. Не перечисляют. Я что могу сделать?
- Ну, а администрация что? – разговор вёл один Тарасов, остальные молчали, как представление смотрели, до них не касаемое. Он и не рассчитывал ни на кого, из кочегаров в бойлерной присутствовали только они с Генкой. Но всё же ожидал, что Константин, без устали уверявший о своей любви к кочегарам, подаст голос, но тот, выпив свою долю чая, сосредоточенно курил, и не проронил ни слова. Не хотел ли мастер вообще лезть в такой разговор, или из-за неприязни не желал поддержать Тарасова, или же к молчанию принуждал случай с Барышевым, с которым ещё не расхлебался и после которого, как поговаривали, его хотели снять с мастеров, но он сидел, как рот воды набрал. – Надо с администрации требовать покруче, - продолжал Тарасов.
- А что, администрация нарисует? – начальник, как умелый оратор, сам шёл в наступление, стараясь напористостью собственной речи сбить оппонента.
Тарасов, неулыбчиво улыбаясь, развёл руками.
- А это нам всё равно! Нарисует или к барину поедет. Это уже их проблемы. Они для того в своём сером здании и сидят. Мы пока эти несчастные четыре сотни получим, они во что превратятся?
Начальник передал пустой стакан дядь Саше, с готовностью принявшего пустую посудину, и говорил с надрывом в голосе, словно изболевшийся душой человек, для убедительности прижимая правую руку к груди, и наклоняясь всем корпусом вперёд.
- Мужики, да поймите, в конце концов, денег ни у кого нет, Это политика государства. Деньги в цене падают, покупательная способность падает, товаров в магазине полно, пожалуйста, - полное изобилие. Я давно говорю, нынче на зарплату не проживёшь. Надо самим крутиться. Держите баранов, нутрий, кроликов, в конце концов… - и Стебельцов с энтузиазмом принялся объяснять, какие выгоды могут принести бараны, нутрии и кролики.
Дослушав до детских шубок и шапок, которые можно продавать по сходной цене, но с выгодой для себя, Тарасов перебил оратора и сказал с прозрачным намёком, от которого начальник должен был взвиться тут же, и замахать протестующе руками.
- Будь у меня касса под боком, я бы тоже, как некоторые, взялся и за баранов, и за нутрий, и за кроликов, ещё за что-нибудь. Стал бы я этим чадом дышать, сам подумай. Но их ведь на улице не разводят, хоть какую-то стайку, клетку, а надо строить. А я что на свою зарплату построю? Землянку? Да и ту лопатой копать придётся.
Но начальник не обратил внимания на тарасовский выпад, словно и не слышал его, и с неослабевающим воодушевлением продолжал толковать о выгодах собственного, хотя и не большого дела. В это время пришёл-таки Зотов и, не найдя себе сидячего места, опёршись локтём о тисы, с понимающим лицом принялся поддакивать Стебельцову.
Разговор уходил в сторону. Тарасов чувствовал, что понапрасну теряет время. Подобные рассуждения уже набили оскомину. Он и сам не так давно увлекался идеями о небольшом, но прибыльном хозяйстве. Действительность быстро развеяла их, как миф. Глядя со стороны, сам себе казался идиотом. Эти-то, что по лавкам сидят, ладно, две прямых извилины и те водкой залиты, ишь, рты разинули, ждут, когда жареные кролики заскочат. А вот его, начальник, наверное, за придурка держит. Он ему про зарплату, а тот в ответ про кроликов да крыс зубы заговаривает. Скандалить Тарасов не собирался и сказал с приветливостью в голосе, словно с праздником дорогого начальника поздравлял:
- Ну, а если мы лопаты в угол поставим?
Стебельцов смолк на полуслове, поджал губы, и с минуту они смотрели друг другу в глаза. Тарасов добился своего, вынудив того мигнуть первым.
- Всё это прекрасно, кролики, бараны, куры, утки, но зарплату, дорогие начальники, платить надо! – закончил он весело.
Начальник откинулся назад, привалившись спиной к горячей трубе бойлера, поелозил по ней дублёнкой и выпрямился. Он помолчал ещё, глядя куда-то в сторону, и сказал с сожалением в голосе, будто даже обидившись за свою прерванную, такую чудную речь.
- Насильно мы никого не держим. Не нравится работа… Ну что ж, расстанемся. Ты лопату бросишь, он возьмёт, - его рука взлетела и ткнула наобум в первого попавшегося сантехника.
- Хм-м, - Тарасов изобразил смех, - не надо, не надо. Я сказал, не я брошу, а мы бросим.
Тут бы и вставить веское слово солидному Зотову, но тот оставил своё поддакиванье и стоял, как онемевший.
- Ну, половина бросит. Все не бросят, не надо меня пугать. Они лопаты возьмут, - начальник, повернувшись всем корпусом, повёл слева направо рукой. – А, вообще, к твоему сведению, забастовки среди коммунальщиков за-пре-ще-ны. По последнему закону мы бастовать не имеем права. Все могут, учителя, медики, а мы не можем. Связистам, кажется, тоже запрещено. Вот так-то. А за запрещённую забастовку организаторов отдают под суд. Вот такие пироги, мужики. Так что, думайте сами, - Стебельцов резво поднялся, считая разговор оконченным, и кивнул своему шофёру.
- Ну что, набастовался? – сочувственно спросил дядь Саша, когда за начальником закрылась дверь. – Вот так-то, голубок. Рабами мы были, рабами и остались.
- Ну, допустим, я никогда рабом не был, и быть им не собираюсь, - проворчал Тарасов, раздражаясь на друга за его уничижительную реплику. – А вообще-то, что-то я о таком законе не слыхал, - сказал он, подымаясь. – Ну что, Гена, по домам. В ночь на работу. – Зотова он не замечал из принципа.
Не остыв после разговора, пока шли по переулку, рассуждал вслух:
- Удобно всё-таки алкашей на работе держать. Был бы подходящий коллектив, зарплату уже и повысили, и выдали, и спецодеждой обеспечили. А так, конечно, сегодня зарплату требуют, а завтра с этой зарплаты напился и его коленкой под зад, чтоб не выступал в следующий раз. А перед начальством не выступает, смотришь, и простят. Вот и смелые все. За углом шиш в кармане показывать.
Генка согласно поддакивал.

Собрание всё-таки состоялось. Организовывал его Константин. По своей должности он поневоле оказался между молотом и наковальней. Кочегары становились неуправляемыми и разговаривали со своим мастером со злыми матерками. Хотя в первый раз собрание сорвалось из-за них же самих, страсти накалились до предела.
- Вот всё, что вы мне говорите, скажите начальнику, – обозлено отвечал мастер. – Я, в конце концов, финансами не командую.
Собрались почти все. Девять из двенадцати. Речь держал Новосёлов. Ничего нового не сказал, повторил то, что говорилось между собой. Стебельцов слушал, кивая головой. Едва Новосёлов смолк, рты раскрылись у всех разом, но Стебельцов остановил галдёж властным жестом. Он сидел на лавке в распахнутой дублёнке рядом с Константином и, заговорив, встал.
- Тише, мужики, тише. Всё ясно и понятно, что одно и тоже мусолить. За спецодежду вам компенсация начислена по сто тысяч. Константин Иванович не говорил разве?
- Я сказал, да не всем, - откликнулся Константин.
- Надо было объявление повесить, - укорил начальник подчинённого, играя на публику. – Что ж ты так?
- Так что толку, что начислена? Выдавать надо.
- Не перебивайте меня, мужики, - недовольно поморщился Стебельцов, - я не всё сказал. Вчера я разговаривал с главой администрации, область деньги перечисляет. В течение недели вы зарплату получите. Это я вам гарантирую.
«Потому и на собрание пришёл, что деньги появились», - подумал про себя Тарасов. Он молчал всё собрание, уже при составлении протокола подал голос. В решение записали: выдать зарплату за два месяца и компенсацию за спецодежду. Срок неделя, в противном случае объявить забастовку. Стебельцову поручили протокол отпечатать, а завтра с утра, ему и Новосёлову идти с ним к главе администрации.
- Как бы нам этой сотней на компенсацию рты не заткнули, - говорил Тарасов. – Надо на своём стоять, пока всё не выдадут.
С ним соглашались: «Только всё, только всё!»
Завтрашний день был выходным. Выкинув из коровника навоз, и посидев у телевизора, он отправился в котельную узнавать последние новости. У котлов крутился жизнерадостный Кудлатый. Оправдывая прозвище, на непокрытой голове дыбом стояла посеревшая от золы шевелюра.
- Чего сюда припёрся? – крикнул весело, уворачиваясь от вырывающегося из топки пламени. – Дуй в контору. Аванец дают, по сто пятьдесят.
- А где весь народ? – спросил Тарасов, заранее зная ответ.
Кудлатый махнул в пространство рукой и сказал с ликованием:
- Аванец получают, ещё до обеда давать начали. Гудёж-балдёж стоит, только держись!
Тарасов постоял молча, понаблюдал, как работают сменщики. На языке вертелось едкое замечание о дураках, которых побрякушками забавляют, но он ничего не сказал обрадованному деньгам Кудлатому и уныло поплёлся в контору.


- 4 -

Во второй половине января в котельной объявился старший Голиков, о котором мало-помалу уже начали забывать. История с курами подвигла его на продажу автомашины, на что он никак не мог решиться. Владелица кур, оказавшихся ну очень яйценоскими и мясистыми, согласилась не подавать в суд, если ей будет выплачен ни много, ни мало, а целый миллион. За кур и вошедший в моду моральный урон. Даже учитывая, что за её спиной в лице племянника стояли могучие органы охраны правопорядка, это было слишком, и после торга сошлись на пятистах тысячах. В общем-то, это дела не меняло, ни лимона, ни одной из его половин у братьев не имелось, и в обозримом будущем не предвиделось, а жертва ночного разбоя требовала выплаты компенсации незамедлительно. Поморщившись и посетовав на судьбу, решили продать своё неподвижное транспортное средство. Продали за десять миллионов автомобильному предпринимателю Сашке Красавину. Рассчитывали на пятнадцать-семнадцать, но Красавин с наглой усмешечкой затребовал десять миллионов на ремонт. В автотехнике братья знаниями не блистали и, в конце концов, остались рады и тому, что предложили.
Олег с шестью миллионами укатил в город начинать дело, а Генка с четырьмя остался в райселе раздать долги и немного приодеться. Выглядел он к этому времени, как закоренелый бомж, и для создания имиджа, решил перед отъездом в город побывать на местном базарчике. После раздачи долгов оставалось около полутора миллионов, ему предстояло переночевать в Берёзовой Роще одну ночь, но на его беду на улице встретился Балабан и затащил в котельную устроить проводины. И закрутилась карусель…
Без разбора он покупал все, о чём просили, если занимали в долг, давал в долг. Шефствовал над ним всё тот же Балабан. Самого Балабана окончательно изгнали из тёплой квартиры, он переселился поближе к производству, объявил бытовку своим местом жительства и взял Генку на постой. Продолжался генкин праздник пять дней и закончился весьма неожиданным образом.
Самый юный кочегар, Валерка Осипов, устроил потеху. Пробовал пройтись по стене, проверял прочность дверей ногами, раскидал со стола балабановские черепушки, попытался покидать самого хозяина, но был им слегка побит и вышвырнут вон. На улице задирал прохожих, заработал ещё один фонарь, и по своей дурости материл и насмехался над проходящими по переулку женщинами. Напрыгавшись, вернулся в котельную погреться. Балабан его уже простил, и они мирно уселись за стол. В это время и прибыл наряд, вызванный кем-то из непонявших валеркиных шуток женщин. Забрали бы может только Осипова с Балабаном, но всегда мирный Генка вдруг поднялся со своего лежака и, не разобравшись, что к чему, очень сильно развозмущался поднятым шумом, помешавшим ему спать. Кроме Генки, прихватили и Мамеда. Бульдозер спрятался между котлами.
Возвращались по одному. Первым вернулся мрачный Мамед. За ним пришёл оторопело глядевший Голиков. Профестиваливших полсмены Бульдозера и Мамеда, Новосёлов отправил к котлам, а сам отдыхал на освободившемся топчане. Поглядев на трезвеющего Гену, спросил между прочим:
- Деньги-то у тебя остались?
Генка вывернул все карманы, но не нашёл ни одной купюры. Ни крупной, ни мелкой. Поморгав глазами, несколько секунд молча смотрел на Новосёлова, вскочил и суматошно повторил всю операцию от начала до конца. Результат оказался прежним.
- Вот ничего себе! – только и смог он сказать. Усевшись, затравленно огляделся и спросил с надеждой: - Ты здесь был, что случилось? Ничего не пойму. Куда деньги девались?
- Ты хоть помнишь, сколько их у тебя оставалось? – Новосёлов покачал головой. – Тютя ты, тютя. Утром у тебя Балабан при свидетелях двадцатку брал. Десятку и две пятёрки отсчитал, всем показал, остальные назад положил. А сколько их там у тебя оставалось, иди у ментов спрашивай.
Генка сплюнул и откинул назад голову. Сквозь стиснутые зубы раздался стон. Хмель окончательно сходил с него. Вернулся Балабан, и карусель завертелась в обратную сторону. После двухдневных разборок удалось набрать сто пятьдесят тысяч, и Голиков укатил в город, так и не сумев приодеться. Больше братьев в райселе не видали.
А с середины февраля на котельную обрушились репрессии. Балабан, Ванюшин с Барышевым, в очередной раз Кудлатый, Лёнька, а затем и Мамед исчезли. Правда, Барышева, снисходя к его мученичеству, перевели в сантехники, Мамеда тоже оставили в комхозе, но определили в другую котельную. Его бы может и оставили, ограничившись внушением, но Новосёлов к этому времени окончательно с ним рассорился и отказался работать в одной смене. Осипова после слёзных упрашиваний его самого и матери, тоже оставили до первого случая. Оказалось, что в трезвом виде это вполне нормальный молодой человек.

Глава 8

- 1 -

Григорий Николаевич Евдокимов чувствовал, как почва в очередной раз ухолит из-под ног. Дни его пребывания в районной Сельхозтехнике были сочтены. Автопарк бездействовал, и старший инженер по транспорту целыми днями бил баклуши. Можно, конечно, повытрёпываться и протянуть два-три месяца, но сути дела это не меняло. Дальнейшее трудоустройство имело два варианта. Во-первых, наняться на ремонт легковых автомобилей к новоявленному предпринимателю Сашке Красавину, но уж слишком много о себе Красавин думал. Идти на побегушки к вчерашнему шофёру, Григорию Николаевичу не хотелось. Конечно, Сашка в прошлом работал не простым шофёром, а номенклатурным. При прежней власти возил районное начальство, там и гонору набрался, и беспроцентную ссуду на обзаведение выбил, когда открылись возможности для умных людей. На крайний случай был второй вариант – идти шоферить в районную администрацию. Администрация росла, как на дрожжах и шофёром, возить какого-нибудь задрипанного начальничка, его бы по старой памяти взяли. Краем уха, болтаясь среди сельхозтехниковской шоферни, слышал, что в администрации ищут надёжного водителя на «Москвич».
В саму администрацию нет, рылом не вышел, а, точнее, хлебалом прощёлкал и не шепнул вовремя словечко нужному человеку. Нужный человек, как раз кадрами и занимался.
В верхи Григорий Николаевич не метил. Хотя по их полусельским масштабам занимал и не последние должности, но в руководящих товарищах не ходил, и как поведёт себя в сложной обстановке нынешнего времени, никто не знал. Но замолви он вовремя словечко, уж каким-нибудь специалистом по рогам и копытам, взяли бы. А воткнись он в серое здание, оттуда бы его клещами не вытащили, и нынешних проблем просто не существовало. Но поезд ушел, и рассчитывать можно было только на «авось».
Человеком Григорий Николаевич слыл осторожным, рисковать не любил. Будь он хотя бы немного порисковей, катался бы уже на иномарке, а не на заезженных «Жигулях». Полтора года назад представлялась возможность, вполне реальная, прорваться в руководство филиала фирмы «Прометей», подвизавшейся на ниве снабжения районов стройматериалами, углём и прочего, что под руку подвернётся и имело спрос. Федька Карамышев рискнул и теперь и иномарка, и хоромы нынче под крышу подведёт. А обретался всего лишь главным инженером в занюханной семенстанции. Не рискнул бы, тоже в окошко выглядывал: и когда зарплата на горизонте появится.
Хочешь, не хочешь, приходилось идти в администрацию на поклон к старому знакомцу, Алексею Владимировичу Третьякову. Алексей Владимирович занимал ту же должность, что и раньше, только при прежней власти она называлась второй секретарь райкома, при нынешней - первый зам главы администрации. Сам глава тоже занимал прежнюю должность, только первым он был на другом конце области. В Сельхозтехнику Евдокимова протолкнул всё тот же Третьяков, когда дела в совхозе пошли резко под гору.
Сошлись они, если разобраться, благодаря закономерной случайности, ещё в ту пору, когда Григорий Николаевич прозябал в механиках на центральном отделении. Это уже после их короткого знакомства, Григорий Николаевич попал в совхозную контору. Он так и не знал наверняка, Третьяков ли замолвил за него, тогда ещё в первый раз, слово, или директор сам догадался, что негоже другу второго секретаря ходить в замасленной фуфайке. Сколько Григорий Николаевич помнил Третьякова, тот ходил во вторых. Он даже не мог с уверенностью сказать, был ли Алексей Владимирович когда-нибудь третьим или обыкновенным инструктором. Менялись первые, обновлялся состав всего райкома, кого-то забирали в область, переводили в другой район или райисполком, вторым секретарём неизменно оставался Алексей Владимирович Третьяков.
Дружба, если этим словом можно было назвать их несколько однобокие отношения, началась августовским вечером. Евдокимов калякал с трактористами возле крашенного штакетника, огораживавшим палисад, когда прямо к асфальтированной дорожке, ведущей к двери одноэтажного здания конторы отделения, подкатил УАЗик с райкомовским номером. Из него, хозяйски оглядываясь, вылез Третьяков. Второй секретарь поздоровался со всеми за руку, посетовал на погоду, выразил уверенность, что уж они-то ни в коем случае не подкачают, и вошёл в контору. Через несколько минут оттуда выскочила растрёпа Нинка, работавшая бухгалтершей отделения, и позвала Евдокимова к управляющему. Не иначе, как этот райкомовский хрен заприметил сломавшийся вчера в поле трактор и целый день простоявший сегодня не отремонтированным. Евдокимов сочинял на бегу оправдательную речь, но дело оказалось совсем в другом.
Когда он вошёл в просторный кабинет, служивший одновременно и раскомандировочной, Третьяков стоял у окна, заложив руки за спину. Указания давал со своего места из-за стола управляющий.
- Мишкин погрузчик на ходу? – спросил он.
Евдокимов утвердительно кивнул, гадая, при чём тут погрузчик.
- Заводи, сейчас подойдёт машина, езжай с ними на пятое поле, нагрузишь сеном.
Евдокимов опять согласно кивнул. Понятно. На пятом поле нынче заскирдовано сено для телят, оказывается не только для совхозных.
С этого дня и повелось их близкое знакомство. Евдокимов не только нагрузил сено, но и сметал его в стог на третьяковсом дворе вместе с водителем. Сам Алексей Владимирович стоял тут же с вилами в руках и изображал девушку с веслом.
С тех пор эта операция повторялась ежегодно. Третьяков звонил ему, он выяснял, где заготовлено сено для совхозных телят и секретарей райкома. Третьяков присылал машину, и Евдокимов грузил её, разгружал и смётывал сено. В первый раз пили водку с Третьяковым в летней кухне, потом Евдокимова начали пускать и в дом. К зиме он работал заместителем главного инженера. Дальше, правда, так и не продвинулся. Когда освобождался кабинет главного, уже считал себя его хозяином, но директор воспротивился. Поразмышляв на досуге, Григорий Николаевич решил, что оно и к лучшему. Меньше должность, меньше спрос, а оклад и у зама не плохой.

- 2 -

Перестройка коснулась не только земли, но и неба. И так же, как и на земле, на небе творилось, не поймёшь что. Февраль месяц, а с неба то хлещет дождь, вместо снега, то жарит солнце, превращая ноздреватые осевшие сугробы в грязные лужи. В защитках терпко запахло тополями, по улицам поплыли тяжеловесные испарения загоревшегося навоза.
Разбрызгивая талый снег и оскальзываясь на покрытых водой наледях, Григорий Николаевич вышел на парившую под припекающим солнцем, заасфальтированную площадь у серого трёхэтажного здания районной администрации с полощущимся трёхцветником на крыше. Поднявшись по воздвигнутой с размахом лестнице под мрамор, вошёл в обширную светлую приёмную, и почтительно поинтересовался у секретарши, оторвав её от телефона, можно ли пройти к Алексею Владимировичу. Оказалось, что нет. Алексей Владимирович в кабинете главы. Григорий Николаевич повесил верхнюю одежду на грозящую опрокинуться штативную вешалку и устроился в кресле у окна. Через столик от него сидела старуха с неприятным рубленым лицом и молодая бабёнка с дитём. Дитё уже умело самостоятельно передвигаться на собственных ножках, и носилось по приёмной, вызывая у секретарши недовольно-брезгливую мину на лице. Старуха хлопотала о «пензии». В чём там у неё дело, Григорий Николаевич не понял, то ли мало начислили, то ли задерживали с перечислением. Бабка по старой привычке, собрав все свои замызганные и давно никому не нужные грамоты, припёрлась к власть предержащим искать защиты. Бабёнка была настроена решительней. Её претензии Григорий Николаевич прослушал два раза от начала до конца. Нечего жрать, нечего одевать…
- Детские бы заплатили, что ж он у меня в избе днями сидит. Сапог купить не на что, - громогласным шёпотом негодовала молодуха. – Вот посажу ему ребёнка на стол и пускай, что хотит, то с ним и делает. В Ельцовском районе бабы так и сделали. Собрались, и всем кагалом к главе в кабинет. Ребятёшек оставили и ушли, - она злорадно засмеялась. – Тут же и заплатили.
Соседство не понравилось Григорию Николаевичу. Хоть бы не орали, думал он. Всё настроение испортят. Настроение начальства очень даже влияло на его решения. Это он хорошо знал по себе. Алексей Владимирович появился за полчаса до обеда. Заметив, что массивная резная дверь кабинета главы начала подавать признаки жизни и вот, вот откроется, Григорий Николаевич поспешно встал и занял позицию между кабинетами. Алексей Владимирович уже выдвинул половину туловища в приёмную, но, очевидно, вспомнив что-то чрезвычайно важное, задвинул обратно и закрыл за собой дверь. Сунув руки в карманы брюк, Григорий Николаевич переминался с ноги на ногу, как школьник, ждущий вызова в учительскую. Наконец в приёмной появился облачённый в дорогой двубортный костюм тёмно-коричневого цвета, меховые ботинки на толстой микропоре весь Третьяков с повязанным на шее голубым клетчатым галстуком. Ещё только аккуратно, без стука, закрыв за собой дверь, он протянул обе руки навстречу Евдокимову.
- Давненько не видались, друг мой! – пропел Алексей Владимирович. – Идём, идём, расскажешь про свои обиды. К нам просто так не ходют, - зашуршал он дробненьким смешком. – Или ты может, эта, просто так пришёл со стариком покалякать? Людочка, - обернулся он к секретарше, - до обеда я занятый.
В кабинете по своей привычке, заложив руки за спину и приподняв плечи, принялся рассматривать открывающиеся из окна сельские виды. Его полноватая фигура в толстом костюме, тяжёлых ботинках, приобрела вид важничающего воробья.
- Ты садись, садись, рассказывай, - бросил он через плечо Евдокимову, когда тот досконально изучил его стриженый затылок.
Григорий Николаевич сел в кресло у стены, закинул ногу на ногу и деловым, но и в достаточной степени искательным тоном изложил свои беды, и открывающиеся перед ним в этой связи перспективы.
- Это уж ты через край хватил, - Третьяков вдоволь налюбовался площадью со снующими по ней автомашинами и открывающимся со второго этажа видом сельских дворов на прилегающих улицах, и с отеческой укоризной покачал головой. – Шоферить, машины ремонтировать! Ты наш, мы тебя знаем, - о ком Третьяков говорил «мы», Евдокимов не понял, во всяком случае, главе он известен не был. – Пропасть мы тебе не дадим. В принципе я бы мог тебя, эта, сюда к нам засунуть. Но зачем тебе это надо? Припухать помощником начальника сторожей? – он хихикнул собственной остроте. – Если можно получить больше. Есть у меня насчёт тебя мыслишка, это хорошо, что ты ко мне зашёл, - Третьяков покачался на носках перед Евдокимовым и, подойдя к столу, утонул в объёмистом кресле. – Но надо будет перетолковать ещё разок с Андреем Никодимовичем. У нас с ним как раз шёл разговор об этом деле. Очень Андрей Никодимович злобится на нынешнего начальника нашего коммунального хозяйства. Понабирали, понимаешь, одной алкашни и горя мало, знай только, одних повыгонят, таких же наберут. А отвечать за всё нам приходится, - Алексей Владимирович посопел обиженно. – Звонют кажный день, круглые сутки. Холодно, понимаешь, забыли они уже, когда в последний раз батареи горячими были. Вот одна-две смены потопят, другие расхолаживают. Сейчас инженера без работы ходют. Набери ты серьёзных мужиков, поставь над имя кого потолковей, пусть котельную на подряд берут. И топить будут, и деньги собирать. Хозяин будет, он своего не упустит, и с предприятий плату взыщет, и с жильцов. А так что, хорошо устроились, хочем платим, хочем нет. Но, - Третьяков с насмешливой гримасой развёл руками, - нету у нас такого мужика. Перевелись. Одна шалупонь осталась.
«Уж не меня ли ты на этот подряд сватаешь? – думал Евдокимов. – Иди-ка ты сам на этот подряд. Ты нам про него уже скоро десять лет толкуешь. Самого-то из этого кабинета и динамитом не выковырнешь». Вслух ничего такого Евдокимов не говорил, а прилежно слушал, понимающе кивая головой, и лихорадочно соображал, как без потерь выбраться из скользкой ситуации. Нужно быть совсем уж круглым, да не то, что круглым, а идиотом в квадрате, чтобы согласиться на такое предложение. Но опять же, откажешься, навсегда отношения испортишь. Придётся просить время на «подумать». Но он ошибался, ничего такого Третьяков и не думал ему предлагать.
Третьяков закончил расписывать благоденствие, в которое окунётся райцентр, если найдётся толковый мужик и рискнёт откупить котельную, и перешёл к делу Евдокимова.
- У меня такая думка, вставить тебя в комхоз замом. Что на это скажешь? – Алексей Владимирович благожелательно, чуть ли не с нежностью посмотрел на своего протеже. – Ты учти, положение у Стебельцова шаткое, очень шаткое. Поимей это в виду. Навряд ли новый сезон будем с ним начинать. Этот сезон пусть сам и доканчивает, как начал, а к осени будем менять. С ним, эта, дело можно сказать решённое. Шибко много своевольничает. Андрей Никодимовичу это не нравится.
Евдокимов оторопел от услышанного предложения и замедлил с ответом. Третьяков понял его молчание неправильно.
- Чего молчишь? С супругой решил посоветоваться?
- Да нет, чего уж тут советоваться. Когда можно приступить к работе? И хотелось бы знать, - Евдокимов усмехнулся. – Чего я буду иметь?
- Чего ты будешь иметь? – протянул Третьяков. – На жизнь, думаю, хватит, - он надул щёки и посмотрел в потолок. – Точно не скажу. Ну, поменьше, чем у начальника. Оклад будет примерно около лимона, ну и плюс. Премиальные, и они там по тридцать процентов установили за высокую квалификацию. Ты, эта, в водопроводах и, - Третьяков, хихикнув, назвал, какие ещё бывают «проводы», - мал-мал разбираешься?
Евдокимов отрицательно покачал головой.
- Только летний водопровод во дворе.
- Ну, ничего, осмотришься, поднатаскаешься. Лимона полтора сейчас будешь иметь, а скоро повышение окладов намечается. Это я тебе по секрету сообщаю. Только учти, - Третьяков посерьёзнел, коротко взглянул в глаза Евдокимову, и тот внутренне подобрался под этим взглядом. – В комхозе ты будешь нашим человеком. Стебельцов выходит из-под контроля. Андрею Никодимовичу это сильно не нравится.
Дверь, скрипнув, приоткрылась и в образовавшейся щели показалась копна светлых волос.
- Алексей Владимирович, - пропела их обладательница, - вы последний.
- Хорошо, Людочка, я закрою, - Третьяков взглянул на часы и поднялся. – Вот так-то, друг мой Григорий Николаевич. Ты всё понял?
Евдокимов с готовностью поднялся. Чего уж тут не понять. Подпустили к кормушке и завербовали в стукачи.
- Я, Алексей Владимирович, всегда был дисциплинированным работником и благодарным человеком, - и после небольшой паузы, чтобы поотчётливей получилось, добавил: - Вы же меня знаете.
Третьяков надел тяжёлое меховое пальто, водрузил на голову меховое же кепи с длинным козырьком, ещё больше делавшим его похожим на важничающего воробья, и самодовольно кивнул.
- Если бы, Гриша, я тебя не знал, этого разговора бы не было.
Евдокимов торопливо снял пальто и шапку с вешалки и, чтобы не задерживать Третьякова, одевался в холле, пока Алексей Владимирович запирал двери приёмной.
Они постояли ещё на высоких ступенях перед входом в здание и Третьяков, удерживая Евдокимова, прочитал пятнадцатиминутную лекцию о сложности нынешней обстановки, и как дороги именно сейчас добросовестные преданные работники. Под конец он со значением пожал руку Евдокимову и сказал прощаясь:
- Завтра позвони после обеда.
Евдокимов с облегчением вздохнул. Однако ж и говорун, бывший товарищ, бывший секретарь. Из всего он понял: «Тебе обеспечили место под солнцем, но ходить ты будешь на поводке». Ничего другого, идя сюда, он и не ожидал.
Стебельцов принял своего новоявленного зама равнодушно.
- Займись котельной. Надо просчитать ремонтные работы на лето. Мастер уже делал прикидку, ты как следует всё обсмотри, и обсчитайте с экономисткой. Потом с главбухом обсудим, - сказал он после обмена любезностями.

- 3 -

Докладывал Евдокимов через две недели уже новому шефу. Стебельцов подал заявление об уходе, и его отставку администрация приняла молниеносно. Собрались вчетвером. Начальник, главный инженер, главный бухгалтер и он, Евдокимов.
Новый начальник, Валерий Павлович Громов, был среди них самым молодым. На вид не старше тридцати пяти. Черноволосый, коротко стриженный, с мускулистой фигурой крутого парня, он излучал неукротимую энергию.
Полной замены требовали два котла. Евдокимова поразил вид котельной при первом посещении. В таком аду может работать только отпетая алкашня, подумал он про себя. Дым, чад, капель от тающего на крыше снега, местами превращающаяся в настоящий дождь. Сквозняк из ворот, пронизывающий до костей. Злые, хмурые лица, непрекращающаяся матерщина и устоявшийся водочно-самогонный перегар от половины этих чумазых чертей. Он даже поёжился, представив себя среди них с лопатой у топки.
Благодаря оттепели работали на двух котлах, два других остановили.
- Отмаялись, - сказал Константин, когда они стояли по щиколотку в угольном месиве возле третьего котла, - чуть не половину труб заглушили. Не успевали заваривать. Что ещё март покажет, как бы не пришлось опять растапливать.
- Да-а, - покивал головой Евдокимов, - марток, надевай семь порток. Прижмут ещё морозы, никуда не денешься.
По прикидкам на ремонт требовалось миллионов двести пятьдесят. Громов отбросил ремонт электропроводки, силовых щитов и прочую мелочь, оставив только котлы и ремонт воздухопроводов.
- Надо поручить мастеру, пусть подбирает людей. Подкалымят ребята, - сказал главный инженер, смачно произнося последние слова. – Есть толковые мужики, и сварщики, и каменщики, - он затянулся папиросой, закашлялся от горького дыма. – Кому-то в город ехать, Валерий Павлович. Котлы добывать. Вот только дадут нам на всё деньги?
Громов минуту задумчиво смотрел на красное, как от натуги, лицо Гаврышева и ответил кратко:
- Дадут. В пределах трёхсот миллионов глава обещал.
- Так может, электрощиты оставим? Всё-таки электричество, не шутка.
Евдокимов завозился локтями по столу.
- Константин Иванович на пускателях настаивал. Нужно щитовую отдельно ставить. Бадьёй цепляются.
- Нет, - отрезал Громов. – Делаем только два котла и воздухопроводы. Пусть работают аккуратней. Нам ещё с горячей водой что-то думать надо. Деньги останутся, увеличим бойлер.
- Да как аккуратней? – в возмущении главный инженер задвигался на стуле, откинулся на спинку и развёл непонимающе руками. – Всё в пыли, какая электроаппаратура выдержит? Пускатели сейчас менять надо. Опять среди зимы моторы полетят. Не-ет, надо было мне энергетика позвать
- Вот энергетик пусть не сюда идёт, а в котельную, собирает свою гвардию и проводит полную ревизию. Лето наступит, пусть чистят, меняют. Будут деньги, кое-что выделим. Финансами командую я, у меня деньги только на котлы, - Громов покачал насмешливо головой. – Столько лет работали, ничего, а тут всё сразу менять потребовалось. Котлы будет делать бригада из города. У меня есть намётки. Они и котлы привезут, и сами соберут. Наши бойлером займутся. Если будет на что.
- Да это же в два раза дороже, Валерий Павлович. Конечно, так денег не хватит, - главный инженер не сдавался. Стебельцов к его мнению прислушивался, с Громовым это была первая стычка, и он старался отстоять свою позицию. – Сварщики у нас есть, каменщики есть. Что ещё надо? Вальцевать? И такого специалиста найдём. Нет, моё мнение, собирать котлы своими силами. Дешевле обойдётся, останутся деньги и на бойлер, и на щитовую. А бригада в два раза больше слупит.
- Ну, наши соберут! – Громов насмешливо покивал головой. – Всё, разговор на эту тему закончен. Бригаду я беру на себя, на следующей неделе еду в город.


В марте Евдокимов зачастил в котельную. Константина положили в больницу в предынфарктном состоянии. Как говорили знатоки: «Пил мужик, здоровье было, бросил, тут же в больницу попал». С утра забегал узнать, что и как. Всё было одно и то же. Рукавицы дырявые, первый котёл течёт, автоматика на подкачке барахлит, трос на тельфере изношен. Потом шёл в контору, решал с начальником вопрос о транспорте, давал задание снабженцу, и после обеда возвращался в котельную. Вначале время тянулось скучновато. Он совался за электриком в пускатели, заглядывая тому через плечо, наблюдал, как дядь Саша набивает подмотку, потом вёл с ним длинные разговоры о былых временах, обходил котельную и в пять уходил домой.
Однажды всё изменилось, и Григорий Николаевич стал своим человеком. Сантехники, забегавшие на обогрев, перестали его дичиться и шептать друг другу: «Там начальство, поосторожней». Как-то в воскресенье в одной из трёхэтажек прорвало отопление, его и Гаврышева Громов по телефону послал ликвидировать аварию. Чувствовал себя в тот день Григорий Николаевич нехорошо, затухало сердце, раскалывалась голова, тело жаждало покоя и пребывало в тягостном томлении. Маялся Григорий Николаевич с хорошего похмелья.
- Что, Николаич, болеешь? – спросил у него с пониманием и непочтительным прищуром нагловатых глаз, чернявый, со щегольскими усиками молодой сантехник. – Давай подлечимся, и за работу.
Григорию Николаевичу было не до амбиций и церемоний. Они вчетвером, с Гаврышевым и вторым сантехником выпили в бойлерной бутылку и ребята, набрав у дядь Саши необходимый материал, ушли в трёхэтажку, а они с Леонидом Дмитриевичем, ожидая результат, выпили ещё одну. Как он в тот день добрался домой, Григорий Николаевич не помнил. В понедельник после обеда встреча повторилась, за исключением главного инженера. Чтобы посторонние не мешали, иногда уходили в водокачку, прихватив с собой надзиравшего за ней электрика и имевшего по этому случаю ключи. В отличие от Константина, Григорий Николаевич, дойдя до определённой кондиции, не шпынял кочегаров, а, только, зайдя в бытовку, поводил рукой, разгоняя невидимых мух, и говорил нравоучительно:
- Мужики, только чтобы мне тут без концертов. Всё тихо, мирно. Я концертов не люблю, - высказавшись, садился передохнуть на топчан.
Ему отвечали:
- Какой разговор, Николаич. Мы что, не понимаем.
Иногда сил не хватало, и до дома провожали друзья-сантехники, бережно поддерживая под руки и обходя по дороге ямы и рытвины.
Народ его понимал, но было два зловредных кадра, Новосёлов и Тарасов, вечно пристающих с какой-нибудь чепухой.
Константин вышел в двадцатых числах апреля, но Григорий Николаевич не забыл сюда дорожку и захаживал в свободную минуту проведать новых друзей.

- 4 -

Тарасов проводил жену до калитки и несколько минут смотрел вслед удаляющейся, по-прежнему стройной, тонкой в талии, фигуре. Всё-таки его Ольга и в сорок пять ещё привлекательная женщина, и хороша и днём, и ночью. С крыльца, с дипломатом в руках, с гордо поднятой головой, величавой походкой сходила дочь. Игорь вылетит минут через пятнадцать. Тарасов попрощался с дочерью, снисходительно кивнувшей ему, и заторопился в свинарник. Взрослые свиньи уже получили свою долю. Сейчас кормились сосунки, надо было дождаться окончания их трапезы и сложить в ящик. Февральская оттепель сменилась мартовскими морозами. Буран, вызванный потеплением, прикрыл почерневшие, обледенелые сугробы девственно чистым снежком и успокоился. На смену непогоде пришли двадцатипятиградусные морозы. В эту стужу свинья и опоросилась. В свинарнике стало прохладно, и Тарасов хотел перевести свинью с новорождённым потомством в коровник, но там было тесно, к тому же Пеструха сама ждала прибавления семейства. Не долго мудрствуя, поросят устроил по цыплячьему опыту: набил ящик соломой, а сверху подвесил двухсотваттную лампочку.
Резкое похолодание было совсем некстати. Некстати было многое. Некстати кончалось сено, а кормить свёклой готовящуюся к отёлу корову не рекомендовалось. Некстати запасы дроблёнки и комбикорма были постоянно на подсосе. Выручала картошка и самогонка. Согласно действующему тарифу, за бутылку давали мешок. Правда, бутылка всегда наполнялась доверху, чего нельзя было сказать о мешках. Их вес менялся от тридцати до пятидесяти килограмм. О том, что находилось внутри, хозяин узнавал, пересыпая содержимое в металлическую бочку. Это могло быть овсом, целым или молотым, пшеничной дроблёнкой или отходами. Цена всё равно оставалась одинаковой. Алкаши мрачно шутили, что скоро и красть будет нечего. Иногда удавалось через совхозных добыть в мукомольном цехе какие-нибудь отруби, но для этого требовались наличные, да и цех работал с большими перебоями. Корм оставался для Тарасова постоянной головной болью, если бы не картофельные плантации, на которых вся семья летом гнула спину, всё хозяйство пошло прахом.
Побыстрей прикрыв дверь, сберегая тепло, он вошёл в свинарник. Семь поросят сосали спокойно, как приклеенные, восьмой суматошно перебирал оставшиеся свободными соски, а потом принимался теребить братцев и сестриц. Они резко оборачивались, покусывали надоеду, и тот с визгом отлетал прочь. Тарасов прозвал его Борисом Николаевичем. Свинья лежала на правом боку, завалившись на спину, и блаженно вздыхала всей утробой.
- Что, нравится? - спросил хозяин, облокотившись на перегородку.
Свинья посмотрела на него, встала на передние ноги, хрюкнула и поднялась, сбрасывая с себя детвору. Пятеро отвалились, а трое вцепившись клещами, проволоклись за матерью несколько шагов. Свинья перешла в другую половину загородки, где была её кормушка. Тарасов переловил розовые, визжащие комочки и посадил в ящик, укрепив лампу. Поросята потыкались любопытными пятачками во все углы, пустили струйки и собрались в шевелящуюся кучу малу под лампой. Он несколько минут, невольно улыбаясь, смотрел на них, почесал за ушами у довольно похрюкивающей свиньи, улёгшейся на солому, и пошёл собираться на работу.


С Новосёловым отношения у него постепенно наладились. Привередливый коллега видел в нём уже равного и, с презрительной гримасой, отзывался в разговорах о других сменах.
- Иди сюда, - позвал он Тарасова, пожав ему руку, и повёл за собой в насосную. – Слышишь?
- Гремит, - ответил Тарасов.
- Вот именно, сегодня гремит, завтра двигатель крякнет. Так или не так?
- Начальникам сообщал?
- А как же! Это чудо ходячее, Евдокимова, сюда заводил, постоял, головой покивал и ушёл
- А Витька что же ушами хлопает? Его хозяйство. Появится, скажу, конечно, - пообещал Тарасов.
Они направились вдоль котлов к бытовке и Новосёлов, вытирая с посеревшего остроносого лица пот, спросил, ядовито усмехаясь:
- Друга-то своего видал?
- Какого ещё друга?
- Ваську Марусенкова, - Новосёлов хохотнул презрительно. – Утром, в восемь часов с ведёрком за углём для бани прибегал.
- Да-а? Ну и что он? Всё пьёт? – спросил Тарасов с интересом, судьба бывшего напарника продолжала занимать его.
- Кто его знает. Приходил-то трезвый. Говорит, на калым летом к Сашке Красавину пойдёт, тот что-то строить собрался.
- А в котельную не хочет возвращаться?
- Нет. Сказал, в эту душегубку, я больше ни шагу. Ладно, пойду свою баньку топить, - Новосёлов протянул, прощаясь руку, и ушёл домой.
В бытовке Людка, принятая в январе уборщицей в котельную, ругалась с пришедшей за окурками бабой Раей. Баба Рая запоздала и пришла, когда в котельной начал собираться люд. Торопливая уборщица, подымая пыль, мела пол сухим веником, а бабка уговаривала её погодить, пока она соберёт добычу. Людка орала и пылила в лицо, присевшей на корточки старухе. Тарасов поморщился и протянул нищенке три сигареты. Старуха, кивая благодарно головой, удалилась. Он давно уже угощал её одной-двумя сигаретами. Сама она никогда не просила, но, понемногу привыкнув к подаяниям, увидев своего благодетеля, надеялась взглядом.
В бытовку шумно вошёл Бульдозер и закричал на уборщицу:
- Ты когда в душевой прибираться будешь? Вымоешься и ходишь чистыми ногами по грязи.
- Сапоги снимайте, прётесь в грязном, а потом недовольны, - Людка не оставалась в долгу, и орала громче Бульдозера. – В субботу мыла. Я что, за семьдесят тыщ все твои харчки каждый день подтирать должна?
- А меня не колышет, семьдесят или двести семьдесят тебе платят, взялась, так делай.
Тарасов в их перебранку не вступал. Для себя он давно решил эту проблему, и мылся, надевая на ноги пляжные шлёпанцы.
Евдокимов пришёл после обеда в бойлерную и заглянувшему сюда Тарасову ответил с лёгким раздражением:
- Знаю я, знаю. Вы, ребята, работайте спокойно.
- Так подшипники заклинит, сгорит двигатель.
Евдокимов с невозмутимым видом покивал головой, и Тарасову ничего не оставалось, как, пожав плечами, выйти. В следующий приход на чаепитие к дядь Саше, Евдокимова в бойлерной не оказалось, появился он в пять. Держась за косяк двери, Григорий Николаевич второй рукой манил в насосную надоедливого кочегара, подошедшего подбросить уголь в первый котёл.
- Слыш-шишь! Тиш-шина!
Двигатель в самом деле перестал дребезжать.
- Хороший стук всегда наружу выходит, - ответил Тарасов и вернулся к работе.
Разговаривать с пьяным Евдокимовым у него не было никакой охоты.
Стук вышел наружу, когда Тарасов был на выходном.
- На втором насосе работаем, - сообщил ему Илюшин, новый кочегар, заменивший Мамеда, и с ленцой дал подержаться за мясистую ладонь.
- А с первым что? – спросил он, хмурясь от непонятной спесивости нового сотоварища.
- Ну, что, что. Двигатель сгорел, вчера сняли, увезли в перемотку. Тебе же Новосёлов говорил, чтобы начальство предупредил, - выговаривал ему Илюшин, укладывая в сумку банки и пакеты из-под еды.
На такое фантастическое обвинение Тарасов не нашёлся сразу с ответом, в это время зазвонил телефон и он снял трубку. Телефон не унимался почти до десяти часов. Женские голоса, в основном старческие, возмущались холодными батареями. Не доверяя своим глазам, Тарасов заставил Генку поглядеть на градусник, результат был тот же. Пожав недоумённо плечами, взял у дядь Саши запасной, бутылку с маслом, и, капнув в гнездо на подаче, измерил температуру в обоих трубах. Новый градусник показывал то же самое.
- Кого ты бегаешь? – спросил дядь Саша, забирая градусник. – Чай пей, пока не остыл, уж полчаса, как заварился.
Тарасов отхлебнул вяжущую во рту жидкость, и, поставив стаканчик на верстак, сказал озадаченно:
- Ничего понять не могу. На обратке пятьдесят четыре, на подаче семьдесят два. Всё утро звонят – батареи холодные. Что за чепуха? – он допил мелкими глотками чай, отдал дядь Саше стаканчик, и, закурив, сел на лавку.
- Никакой чепухи нету. Эх, ты, инженер! – хозяин бойлерной захихикал. – Насос-то тихоходный! Где ж он все аппендиксы продавит? Котёл течёт, трассы дырявые, всё завоздушено давно.
- Как тихоходный? – не понял Тарасов.
- Ты насосы глянь! Они же разные, у второго производительность чуть не в два раза ниже.
- Да я как-то без внимания, двигатели, по-моему, одинаковые.
- Двигатели! Двигатели, правильно, одинаковые, а насосы разные.
- Какая-то артель у вас, ребята, не бей лежачего! – Тарасов запустил окурком в дверь и тот, ударившись об неё, упал возле порога. – Двигатель нельзя, что ли, переставить?
- А чего ты у меня спрашиваешь? На это начальники, электрики есть. Моё дело насосы. Двигатели не по моей части, - дядь Саша похлопал своего гостя по плечу, - ничего сейчас никому на хрен не нужно, Юра! Я этому хрену моржовому, Евдокимову, два дня про тот двигатель говорил. Начальникам не надо, а мне, что ли, надо? Витя наш преподобный, придёт, покрутится на хвосте, повернётся, только его и видели. Это ж надо доработаться, что подшипники рассыпались! Вот и он, лёгок на помине, - дядь Саша недобро посмотрел на появившегося в дверях весёленького электрика Витю и сердито засопел.
- Здорово, мужики! – краснощёкое лицо Вити радостно улыбалось. – Как оно, всё нормально? Дай закурить! – он сел на лавку и небрежно протянул руку.
- Ты мне, Витя, вот что скажи, - повернулся Тарасов и дал сигарету, - двигатель со второго насоса на первый подойдёт?
- Подойдёт, конечно.
- Ну, так, а в чём дело? Переставить трудно?
- А на хрена? Стоит и пусть себе стоит, где стоял.
- Вот здрасьте! Второй насос систему продавить не мот, а ты говоришь – на хрена?
- А тебе чё? Дома холодно?
- Да при чём тут холодно мне или жарко? У меня дома своя печка. Ты сам подумай, на хрена мы вот эти печки топим, трубу нагреваем, чтоб градусник повыше температуру показывал, или чтобы в домах тепло было? Смысл в работе должен быть или не должен?
- Ну, ты даё-ошь! – засмеялся Витя и, поражённый вопросом, сбил на лоб шапку. – Слышь, дядь Саша! Смысл ему надо! Деньги платят, есть смысл, не платят – нету смысла.
Тарасов длинно и фигуристо выругался.
- Знаешь, Витя, если бы ты за двигателем смотрел, он бы не сгорел. Был бы я начальником, я бы его тебе в счёт поставил. Если уж начистоту говорить.
- Кого ты привязался ко мне? – Витя перестал хихикать и всерьёз обозлился. – У тебя есть лопата, вот бери её и наяривай! Кого-то двигатели ему менять понадобилось, начальник ты, что ли?
Тарасов подкинул в топки, и, подвигав подошвами сапог о кирпич у приступки, вошёл в бытовку. Сегодня Людка сподобилась вымыть не только душевую, но и самоё себя и теперь, расчёсывая мокрые волосы, болтала с Генкой. После исчезновения Марусенкова, они работали вдвоём, опасаясь, что им подсунут какого-нибудь алкаша и всё повторится. Где-то, в бухгалтерских ведомостях, им начисляли полуторную зарплату, но, иногда в ночную, Тарасов жалел, что поддался на уговоры молодого напарника, и отказался от третьего.
В бытовке шёл разговор на философские темы.
- В библии про всю нашу жизнь прописано, так говорят, - с уморительной серьёзностью рассуждала Людка. – Вот написано же там, железные птицы по небу полетят, ведь это же правда! Самолёты летают, - наивно толковала она. – Звезда Полынь на землю упадёт, это Чернобыль. Потом князь тьмы придёт. Это кто, Ельцин? – спросила она у Тарасова, повернув к нему худое, бескровное лицо.
- Да как тебе сказать, кому князь тьмы, кому ясно солнышко, - засмеялся тот.
Рассуждения невежественной Людки невольно смешили его.
- Вот ты, наверное, веришь в бога? Теперь многие поверили.
- В кого? – стараясь сохранить серьёзный вид, Тарасов сел рядом с напарником. – У меня, знаешь, характер недоверчивый, так что насчёт веры туговато.
- Вот Гена тоже не верит, - разочарованно вздохнула Людка. – Я думала, если человек не пьёт, значит, в бога должен верить. Спросить хотела…
Теперь засмеялся Генка и поднялся с топчана, но Тарасов удержал его.
- Сиди, подкинул только что. Где твой Витёк? Давненько его не видал. Всё пьёт? – обратился он сам с вопросом к Людке.
- Да ты что? – всплеснула та руками, едва не выронив обломок длинной расчёски. – Мы уж второй месяц, как бросили. Он ещё в феврале закодировался. Витёк не пьёт, ну и я тоже. Сантехником сейчас, - Людка сунула расчёску в яркий полиэтиленовый пакет, лежавший рядом с ней, и встряхнула головой. – Летом Анютку свою заберу. Это что ж такое, при живой матери, дочка как беспризорница! – простодушно делилась она своими планами, считая всех кочегарских чуть ли не родственниками. – В школу даже не ходит. Карга старая детские заграбастала, сама за ней не смотрит и мне не отдаёт. Я, говорит, тебя прав материнских лишу. Дождётся, сама на неё управу найду!
Декабрьское происшествие с Барышевым, едва не закончившееся трагически, и которому она была виновницей, подействовало на Людку отрезвляюще. Душа двумужней демимонденки, окунувшейся в пучину мерзейшего непотребства, подала первые признаки жизни. Они были ещё слабыми и напоминали суматошное шевеление эмбриона. Смутное беспокойство заставляло оценивающе смотреть вокруг и на самоё себя. Но неразвитая душа не выносила беспокойства и искала направляющее начало, способное всё объяснить и успокоить.
- Ну, а муж-то твой что? – спросил Генка.
- А-а, схлестнулся с одной, - Людкины глаза сверкнули от негодования, - кошкой драной.
Оба её собеседника едва не окатились со смеху.
- Ну, а что вы, с Костей-то? Судитесь? – Одно время предновогодний инцидент сильно занимал кочегарские умы. Чем завершилось дело, никто не знал. Константин продолжал работать, участники событий на эту тему не распространялись, и постепенно интерес угас. Теперь, пользуясь Людкиной разговорчивостью, простодушный Гена решил выяснить всё до конца и спрашивал напрямик, без церемонных недомолвок. – Ту смену тогда месяц к следователю таскали, и стихло всё.
- Зачем они нам нужны, суды эти, Гена? Посадили бы Костю, нам от этого легче стало? Расплачивается… - на этом Людкина откровенность иссякла.
Снаружи загудел трактор, приехавший толкать уголь, и они оставили женщину в одиночестве.
Пришедший после обеда Евдокимов, выразился в духе электрика Вити.
- Ты не бабок по телефону слушай, а меня. Скажу, температуру подымай, значит, подымай, велю опускать, значит, опускай. Сколько градусов сейчас?
- Пятьдесят шесть.
- Ну и всё, на этом твои заботы кончились.
- Поня-атно! – вызвав недовольную гримасу у Евдокимова, врастяжку проговорил Тарасов, и вышел из бойлерной.
Он мог понять электрика Витю, но когда сакраментальное «а на хрена?» говорил руководитель, это не укладывалось в сознании. Но какой к дьяволу из Евдокимова инженер? Районная номенклатура, главная забота – удержаться на местечке при портфеле.

- 5 -

После майских праздников отопительный сезон заканчивался, и, прикидывая планы на лето, Тарасов напросился у мастера на подачу горячей воды. Константин, поразмыслив, пошёл навстречу стойкому кочегару, зимняя враждебность, к которому незаметно сменилась доверием. Работать приходилось сутки, через двое, и топить один котёл, обогревавший бойлер. На ночь котёл глушили и растапливали в шесть часов утра. Температура держалась хорошо, и работать было намного легче, только нудновато в одиночку.
По вечерам в котельную наведывался вольноопределяющийся люд, вызывавший у Тарасова раздражение своей надоедливостью. В этом не отставали от него и наряды милиции, у которой заиграла кровь после зимней спячки. Спекулируя на стражах порядка, одинокий хранитель котельной, насколько мог, нагонял жути на пришельцев, расписывая неожиданные облавы. До некоторой степени это помогало. Играло свою роль и то обстоятельство, что Тарасов, как и прежде, оставался некомпанейским парнем. Проведывали его и старые знакомцы, курировавшие по привычным адресам.
Как-то, в час ночи, когда он, вычистив котёл, закрылся и готовился к лёгкой полуночной трапезе перед сном, в железные ворота гулко и требовательно забарабанили. Ворча сквозь зубы, Тарасов впустил ночного посетителя. Им оказался Вася Марусенков. Вид его говорил сам за себя. Бледность, покрывавшая щёки, имела синеватый оттенок, потемневшие губы запеклись, казалось слова с трудом проталкиваются на белый свет. Глаза блуждали, то, вспыхивая ненавистью и злобой, то тускнели, и становилось непонятно, видит ли Вася в это время. Глубоко засунув руки в карманы обтрёпанных джинсов и согнувшись вопросительным знаком, он несколько минут сидел молча. В предположении разговора, Тарасов дал ему сигарету, налил чая. Сигарету Вася взял, а от чая отказался. Вместо беседы о житье-бытье, Вася неожиданно принялся поносить всех и вся последними словами, в том числе и гостеприимного хозяина.
- Да ты узнаёшь ли меня, Вася? – оторопело спросил Тарасов.
Вася узнал бывшего друга. Едва не приведя в шок, назвал «инженером хреновым», присовокупив несколько неблагозвучных эпитетов.
- Шёл бы ты, Вася, домой подобру-поздорову, - сказал Тарасов, не предпринимая впрочем, никаких действий.
Вася ответил злобным взглядом.
- Гонишь? Все меня гонят! С-сволочи. Ну, ладно.
Он стремительно сорвался с места и, грохнув дверью, убежал. Что-то нарушилось в васиных мозгах окончательно. Неприязнь, вызванная незаслуженными оскорблениями, подавляла последнюю жалость к нему.
В один из вечеров, когда Тарасов, накидав в топку угля, с трудом разбирая текст при тусклом свете, сидел в бытовке с детективом, появился Колька Мамед. Его он не видел больше месяца. Неожиданный гость цвёл улыбкой, в руках сжимал клеёнчатую сумку без ручек. Приспособив, вместо закладки спичку, Тарасов обернул книгу газетой, и отложил в сторону, без досады на прерванное чтение. Хитросплетения сюжетов потеряли для него остроту. Привычки частных детективов Хаммэра и Мэллоя, совершающих чудеса доблести и отваги в розыске и поимке преступников, и сочетающихся с обладанием любвеобильными красотками, он знал как свои собственные.
- Здорово! – радостно приветствовал нечаянный посетитель, пожимая руку. – Ну, как оно?
- Да как? Всё тем же ключом, по той же голове. А ты как? – ответствовал хозяин с приветливой улыбкой на губах.
- Вот, помыться пришёл, можно? Вода горячая? В душевой есть кто? – сыпал словами Мамед.
- Да мне что, воды жалко? Смотри только, вначале холодную включай, а то обваришься. Температура сто градусов!
Мамед не только вымылся, но и устроил небольшую постирушку. В бытовку вернулся в десятом часу. Тарасов как раз вскипятил чай и готовился ужинать.
- Юр, - виновато спросил Мамед, - я с тобой подрубаю? Жрать охота, кишки слиплись.
- Садись, конечно, какой разговор.
Глядя, как Мамед запихивает в рот варёную картошку, сало и, почти не пережёвывая, глотает, Тарасов покачал головой.
- Ты, однако, неделю не ел! – сказал, посмеиваясь, и достал из сумки лелеемую весь день котлету, отложенную им на завтрак.
- Неделю не пью, денег не дают, аппетит – зверский, - объяснил Мамед, с трудом проглатывая непрожёванную картофелину и, запивая пищу чаем. – Про браттев Голиковых слыхал! – спросил он, утолив острый голод, и спокойно откусывая котлету. Мягкое «ть» у него не выговаривалось, и он произносил двойное «т».
- Что, опять вернулись? Как тогда, зимой, Генку менты обшмонали – знаю, а больше ничего не слыхал.
- Кранты обоим! – воскликнул Мамед, возбуждённый принесённой им самим вестью. – Генку подрезали, в больнице помер, а Олег сам кого-то наколол, сейчас сидит, суда ждёт. Ещё в марте было. Вот, мужики приезжали с города, рассказывали. С крутыми схлестнулись, думали, это как тут, в деревне. Олегу тоже конец будет, так говорят. Не простят они ему. Неужто не слыхал?
Тарасов неопределённо передёрнул плечами.
- Олег подрезал? Вот уж не поверил бы. Хотя в тихом омуте все черти водятся. Ну, а сам-то как? Всё скитаешься?
- Да так во второй котельной и топил всё время, сейчас кончили, не знаю, не решил, что делать буду.
Они подкрепились и закурили. После ужина на Тарасова нашло лирическое настроение, и, благодушно окинув взглядом гостя, он спросил:
- Ты вот, Коля, неделю не пьёшь, вымылся, на человека стал похож. Ты чего эту жизнь дурацкую не бросишь? Жалко смотреть на тебя. Тебе сколько лет?
- Двадцать шесть, - хохотнул Мамед. – А куда денешься?
- Как куда? У тебя на родине семья есть? Мать, отец?
- Есть, как же. Браття, сёстры. Мне туда нельзя, с русскими жил – убьют, скажут, русский шпион, - и он опять засмеялся.
- Это дело твоё, конечно. Только живёшь ты, Коля, как бездомная собака. Чего жизнь свою не устраиваешь? Женился бы, что ли?
- Нельзя так говорить! – кольнул взглядом Мамед. – Человека собаками, кошками нельзя называть!
- Да я разве тебя собакой называю? Я жизнь твою с её жизнью сравниваю. Ладно, нельзя так, нельзя, - согласился Тарасов, не вступая в лингвинистические споры. – Но живёшь ты, Коля, плохо.
- А куда я денусь, Юр? В общежитие просился, оно совхозное, своим места не хватает. К бабкам на квартиру хотел встать, не берут. Другой работы нету. В город ехать, кому я там нужен, без копейки денег. А выпьешь, вроде легче, спать хоть где можно.
- Ну, ты сам посуди, кто ж тебя на квартиру такого пустит? Всегда пьяный, грязный. Губишь ты свою жизнь, Коля. Вот братья Голиковы, всё – кончили свои похождения. Как тебе сказать, это у них логический конец. У тебя точно такой будет. Ты не думал об этом?
- Так что думать? Подскажи! – Мамед посмотрел ему в глаза и опустил взгляд. – Думаешь, мне самому неохота жить по-человечески?
- Да я тебе что подскажу? Ты пить без просыпа бросай. Вот ты пьёшь, с всякими шалавами путаешься, погоди, ещё сифилис подхватишь, ты знаешь, сколько сейчас болеет? А это всё – конец, лечить тебя без денег никто не станет, заживо сгниёшь.
- Да знаю я. Этих шалав заразных вешать надо.
- Тебе бы только вешать. Шалавы, они и есть шалавы, конечно, но они не сами себя заразили.
- Я здесь переночую? – полувопросительно сказал Мамед, заканчивая спор.
- Ночуй, мне веселее будет.
Мамед приходил ещё трижды, Тарасов даже брал с собой для него дополнительный паёк. Они вели перед сном душеспасительные беседы, но что Тарасов мог ему посоветовать? Он сам барахтался из последних сил, и временами на него нападала полнейшая апатия. Хотелось поставить на стол трёхлитровую банку с самогонкой, и делать то, от чего отговаривал Мамеда, только бы уйти от этой, изматывающей душу, жизни.

Глава 9

- 1 -

За лето Тарасов сдружился с Анатолием Ромашиным. Приятельство сблизило их настолько, что они сговорились работать в одной смене. До этого Ромашин трудился в стройцехе, но в котельной платили побольше, и он перевёлся туда. Сошлись они на свёкле.
Когда котельную остановили окончательно, переходить на побегушки в стройцех Тарасов не захотел, и, отгуляв положенный отпуск, взял месяц без содержания, а потом повторил до нового сезона. Оформляя первый отпуск без содержания, он и столкнулся с Ромашиным.
Тарасов вышел из конторы, а Ромашин только подъехал к ней на своём «Урале». Бросив каску в люльку, он вытирал грязноватым носовым платком круглую вспотевшую лысину на затылке.
Тарасову оставалось утвердить заявление и отдать кадровичке. Первую подпись у Константина он получил быстро. Правда, зайдя в котельную, вначале безрезультатно поискал его среди сновавших здесь незнакомых людей. Вместо третьего котла зияла пустота, на ровной площадке вырастал правильный кирпичный четырёхугольник. Возле проёма лежали пачки новых блестящих труб, старые, темно-кирпичные от окалины, были свалены в топорщащуюся кучу во дворе. Возле неё-то и находился Константин. Кислородным резаком он обрезал загогулины, и складывал трубы ровными рядами. Обернувшись, махнул рукой в сторону бойлерной:
- Подожди там, сейчас приду, разберёмся.
В бойлерной на лавке сидел ссутулившийся и чем-то озабоченный дядь Саша, рядом на верстаке стояла обязательная банка с напарившимся чаем, несколько кружек и пластмассовый стаканчик.
- Чего скукожился? – спросил Тарасов, присаживаясь рядом. – Чем это наш начальник занялся? Трубы на металлолом режет?
- Пойди, спроси, он мне что, докладывает? Значит надо, - к шуткам сегодня ветеран расположен не был.
- Ладно, плесни отравы.
Константин заявление подписал сразу, пока пили чай, потолковали, кто, чем занимается летом, и о видах на урожай картошки.
Всё начальство отсутствовало, и, ожидая его, Тарасов от нечего делать, подошёл к Ромашину и разговорился. Оказалось, тот приехал в контору с таким же заявлением. Знал его Тарасов мельком, строители едко заходили в котельную.
Ромашин прикрыл лысину матерчатой кепчонкой и подал руку.
- Не видал, начальник здесь?
- Сам жду. На что он тебе? Денег всё равно не даст.
Ромашин закурил, завязывая разговор, протянул раскрытую пачку.
- Без содержания хочу взять. Переругался с прорабом, просил, поставь на калым. Ну, кого делать, сам подумай, баба второй год болеет, я в стройцехе больше трёхсот не получаю. Думал, летом подзаработать, а оно шиш. – Ромашин несколько раз глубоко затянулся и выбросил окурок. – С весны подкалымил малость. В бане стену перекладывали, - рассказывал он доверительно, найдя в Тарасове участливого слушателя, - восемьсот заколотил. Так я их, когда получу? Просил, поставь на штукатурку – нет. Вот месяц штакетник на оградах ремонтирую. А это что? Двести семьдесят в месяц. А у меня два оглоеда, которым только подавай и баба не работает, - он зло сплюнул. – Позавчера со своим шефом в усмерть переругался, к вам перехожу. К Константину подходил, он берёт, заявление подписал, - Ромашин простодушно достал тетрадный листок в прямую линейку, покрытый отпечатками пальцев, и показал Тарасову. – Вы сколько получали этот год?
- С апреля шестьсот тридцать чистыми за пятнадцать смен. Ну, по-разному выходит. Вместе работаем, а тысяч на десять разница, из-за налогов, что ли. В зависимости от количества детей, так я понял.
- Это семечки. Не двести же семьдесят, - Ромашин сунул руки в карманы обтёрханных джинсов и прислонился к жёсткому седлу мотоцикла. – Вот напарника ищу, свёклу тяпать, - он оценивающе посмотрел на собеседника. – Без содержания возьму на пару недель, и вперёд. Пару мешков продам, тысяч триста пятьдесят будет.
- Н-ну, раскатал губы. Или ты десять гектаров собрался тяпать?
- Почему десять? Один.
- Так они всего дают два мешка и денег сто, и то всё в ноябре. Неизвестно ещё, дадут или нет, время подойдёт, а у них денег не будет. Я тоже хотел взяться, да мне отсоветовали.
Ромашин остановился в неудобном месте. Мимо, то, заворачивая в гараж, то, выезжая из него, сновали комхозовские машины, обдавая приятелей выхлопными газами. Они откатили мотоцикл в сторону, и перешли на лавочку у входа в контору.
- Так ты куда ходил? Не в наш ли «Прогресс»? – Ромашин сплюнул, выражая презрения. – Да они и этого не отдадут, что обещают, ещё и намеряют вместо одного гектара полтора. В «Заветы», вот куда надо ехать. Четыре мешка за гектар. Два сразу, два потом. А с нашим «Прогрессом» и не думай даже связываться.
Тарасов развёл руками.
- До «Заветов» двадцать кэмэ, я на чём добираться буду?
- Я тебе и говорю, напарника ищу. Я туда вчера смотался, надо с утра ехать прямо на поле, в восемь уже там надо быть. Учётчик рядки отмеряет, запишет, и вперёд. Рассчитываются они чётко. Соседка в прошлом году ездила, всё отдали, как обещали. Она и сейчас со мной мылилась, да мне с бабами связываться неохота, а одному скучно. Да они собрались, бабёнки, человек пять сегодня уже поехали. А у меня отпуск не оформлен. Этот придурок ещё прогулов наставит. Я ему говорил, отпусти так, нет – бумагу надо. Вчера два часа здесь протолкался, ни одного начальника не изловил.
- А не много, гектар-то будет. Костьми на нём ляжешь, и сахара не получишь. – Тарасов представил этот гектар, и его взяло сомнение в собственных силах.
- Да ну, это только кажется, что много. За неделю всё равно сделаешь.
На этом они и договорились. Заявления им подписал появившийся откуда-то со стороны центра Евдокимов. Назавтра, в семь утра Тарасов входил во двор своего нового друга. Первым делом Анатолий забраковал тяпку.
- Кого ты ей делать собрался? Этими заводскими только в носу ковыряться, а не свеклу тяпать.
Он сходил в сарай и принёс самодельную, склёпанную из пилы. Пару раз тяпнув по траве, Анатолий закрепил её на черенке, подколотив гвозди.
- Во, как раз по размеру, - потряс он тяпкой. – Раз тяпнул, добавлять не надо. Подточить только не мешает. Идём, покрутишь
Тарасов пошёл за ним в сарай, покрутил на аккуратно прибранном верстаке точило, и через пять минут его орудие производства поблёскивало свеженаточенным лезвием.
- Вот теперь можно и за работу браться. А со своей бы точно там костьми лёг.
На крыльце, держась левой рукой за столбец, стояла женщина с гладко зачёсанными блёклыми волосами в ситцевом платье, плоско висевшим на теле. Стояла середина лета, но солнечные лучи, словно ни разу не касались её кожи, прозрачно натянутой на скулах и острившимся подбородке.
- Толя, - позвала она мужа. – Где пойло свиньям? Я покормлю вечером.
- Никого не делай! – сердито ругнулся Ромашин. – Не сдохнут, приеду покормлю. Посиди на солнышке да ложись, лежи.
- Мне получше сегодня. Чего ж я лежать всё время буду, - она заметила Тарасова, вышедшего из сарая с тяпкой в руках, и наклонила голову, здороваясь.
Ромашин заворчал на жену, и она, проводив мужчин взглядом, вернулась в дом. Тарасов хотел спросить, чем больна жена, но постеснялся. Слишком явно бросались в глаза признаки увядания. Тот объяснил сам.
- Сейчас уедем, огород полоть начнёт. Ветром качает, а туда же, работать ей надо. Печень у неё. Лекарств, как навыписывают, не знаешь, на что и покупать. Всё на них, как в прорву, идёт. Я уж врачиху просил назначать чего-нибудь подешевле. Лекарства-то такие, что не выговорить. Что ж вы, говорит, для родного человека денег не найдёте? Я их, где такую уйму, возьму? Ночью с ножом на дорогу выходить? Так вот и мается.
Сунув тяпки и сумку с едой в люльку, Тарасов сел на заднее сиденье. Ромашин газанул, мотоконь взбрыкнул и, качнув седоков назад, взлетел на проезжую часть улицы. Промелькнула семеноводческая станция, защитка, слева потянулись остатки берёзового колка. За ближними к дороге белоствольными великанами виднелись прогалы – следы ночных набегов. Роща, давшая когда-то название селу, постепенно сокращалась в размерах, покрывалась проплёшинами, язвами, съедающими её плоть. На картофельных огородах, раскинувшихся по правую сторону, уже горбатились фигуры ранних трудяг, торопящихся разделаться с нудной работой до дневной жары. Дальше, километра три, до второй защитки, вместо пшеницы на полях росли лебеда и осот, украшенный игривыми сиреневыми бутончиками круглых цветков. Тарасов последний раз проезжал здесь в апреле, когда только, только сошёл снег, и удивлённо оглядывался по сторонам.
Деревня умирала, безропотно и оцепенело, и, затуманив мозги алкоголем, впадала в ещё большее отупение. Ещё нигде не валялись неубранные трупы, на улицах никто не падал в голодные обмороки. Умирание выражалось в другом. В многочисленных магазинах, выросших в селе, как грибы после дождя, полки ломились от товаров. Здесь было всё – от презервативов в красочной упаковке до связок зеленовато-жёлтых бананов, столь необходимых русскому крестьянину в нынешнее время. Радующие глаз изобилием, магазины среди ползучей нищеты выглядели, как яркие броские наклейки на недоброкачественном товаре. Хлеб, продававшийся здесь, был выпечен из муки, смолотой из пшеницы, выросшей за тридевять земель, мясо, когда-то мычало, хрюкало, кудахтало, где-то далеко-далеко, даже за кордоном, желтовато-белая масса «с запахом масла», была упакована в круглые коробки с иностранными надписями. Деревня уподоблялась здоровой, нормальной на вид женщине, утратившей способность рожать, живущей одной потребностью – где бы раздобыть кусок хлеба для собственного пропитания.
Тарасов удивлялся, отчего ему, прожившему в селе без году неделя, дичающие поля режут глаз, а те, кто живёт здесь испокон веку, чьи деды и прадеды покоятся на местном кладбище, воспринимают своё медленное умерщвление покорно и равнодушно. Наступит ли предел? Или опять, упадёт последняя капля, и всё скроется в хаосе и потечёт кровь? Горе же будет тому, кто уронит эту последнюю каплю.

- 2 -

Свёкольная эпопея вспоминалась потом Тарасову, как один нескончаемый в своей кошмарности день. Палило солнце, звенело в голове, в глазах качались муторно-мутные волны, тепловатая вода не утоляла жажду, надоедливо вились пауты, при каждом удобном случае пикировавшие на обнажённое тело и наносившие удары, от которых Тарасов едва не подпрыгивал. Порой он матерился сквозь зубы, когда, старательно вырвав лишние растения из пучка, ненароком выдёргивал и последнее. Прополка свёклы была ему в достаточной степени знакома. В не столь далёкие времена, с наступлением лета, обком аккуратно присылал разнарядки и на прополку, и на веточки, и на сено, и на солому. Но когда Тарасов вслед за учётчиком отмерял свои пятнадцать рядков и посмотрел вдаль, туда, где чёткие рядки сливались в один сплошной зелёный ковёр, и этот ковёр простирался, насколько хватало глаз, его охватил лёгкий ужас, и он понял, всё то, что ему приходилось делать до сих пор, всего лишь детские игрушки. В первый день он осилил полтора рядка и вечером чувствовал себя выжатым лимоном. Ему стоило усилий не дать себе пить из речушки, в которой они обмывались перед дорогой домой.
Ромашин подвёз его к самой калитке. Слабо покачиваясь, Тарасов помахал взлаявшему обрадовано Дружку и, бросив обе тяпки у крыльца, вошёл в дом. Дома первым делом отправился на кухню, достал из холодильника банку с квасом и выпил, не отрываясь, больше литра прямо через край. Квас приятной холодной струйкой стекал на подбородок и дальше на грудь и живот, но он был не в силах оторваться и налить квас в стакан. Потом доплёлся до дивана и распластался на нём, чувствуя как гудит натруженное тело и шумит в перегревшейся на солнце голове.
Подошла жена и, потрогав прохладной ладошкой горячий лоб, спросила:
- Может мне с тобой ездить? Или Иринку возьми, Игорёк уж пусть учит. А может, мы обе в мотоцикл поместимся?
Тарасов посмотрел сквозь полуприкрытые веки на худое нервное лицо жены, представил её на поле среди матов-перематов, облепленную паутами и отмахнулся.
- Ладно уж, картошку протяпайте.
- Мне прямо тебя жалко, ты такой измученный, - Ольга запустила руку в его распушившиеся после купания волосы. – Ирина-а, - позвала она дочь, - принеси отцу ужин в зал, видишь, какой он у нас усталый.
Через пару дней Тарасов втянулся. Рядки по-прежнему также нудно колыхались перед ним, но вечером он уже не чувствовал себя таким разбитым. Ромашин не переставал наставлять его:
- Что ты над каждой свеклинкой возишься? Ты пойми, бракуют, когда пучки остаются, а если ничего нет, значит, не вросло. Глянь на баб, идут только тяпками помахивают. Некоторые рядок пройдут, ни разу не нагнутся. А ты? Два шага сделаешь, смотрю, опять на карачках ползёт.
Усердный свекловод оглядел себя. Действительно, можно было подумать, что он свои рядки ползком проползает.

- 3 -

Как не долго и нудно тянулась прополка, наступил момент, когда Тарасов в последний раз ударил тяпкой и разредил последний пучок. Через три дня отдыха, они ещё дважды съездили на проверку, вырубая вылезшие сорняки. «Ай, да я!» – думал он, обходя в последний раз свою плантацию с разросшейся на глазах свёклой, и крикнул весело Ромашину: «Может ещё по гектару?» Тот в ответ рассмеялся и махнул рукой.
Сахар получали на складе, отдав кладовщице выданные в бухгалтерии голубенькие квиточки. С шутками, сколько теперь можно поставить фляг и что из этого выйдет, мешки втиснули в тяжело осевшую под их весом люльку.
- Доедем? – спросил Тарасов, - может, за две ходки увезём? – он натянул выгоревшую, когда-то голубую каску и вопросительно посмотрел на Ромашина.
- Садись, - успокоил тот, - я на нём картошку по полтонне вожу.
Тарасов взгромоздился на жёсткое сиденье и сжал рубчатую ручку.
- Что ты с ним делать собираешься? – спросила вечером Ольга, когда дочь закрылась в своей комнате и они остались вдвоём.
- Мешок тебе на варенье, а с другого самогонки нагоню и неделю пить буду. От свёкольной уже изжога, - мрачно пошутил муж, укладываясь в постель.
- А сколько сейчас мешок стоит, не знаешь?
- От ста пятидесяти до ста восьмидесяти, так, по-моему. Ты что, продавать собралась? Мы ведь уже отправили Игоря.
- Иринка куртку просит, на барахле по двести тысяч бывает. Давай мешок продадим, я подзайму остальные.
- Я же в ноябре ещё два мешка получу, с них и купим. Я вообще-то, хотел как-нибудь мешок на комбикорм сменять.
- В ноябре уже в зимнем пальто ходят, а ей на осень нужно.
- Но у неё же есть куртка, - не сдавался Тарасов.
- Эта куртка уже старая. Как ты не понимаешь, девочке шестнадцатый год идёт. Хочется по-человечески одеваться, а не в старье ходить. Неужели тебе не обидно, что дети всяких, - жена замолчала, укладываясь рядом, - нуворишей ходят разодетые, а твоя дочь в обносках? – она вздохнула затравленно. – Ух, как я ненавижу эти жирные тупые рожи.
- Почаще телевизор выключай, реже видеть их будешь. Нам за ними всё равно не угнаться. И, между прочим, – Тарасов усмехнулся, - учителю российской словесности не пристало употреблять такие слова, как «барахло» и «рожи».
- Ничего, учитель словесности скоро материться начнёт. Ну, мы договорились? Баба из администрации возьмут. У меня уже спрашивала одна, знакомая. Ей домой привезти надо.
- Этим дамам из администрации и за триста не грех продать. Продавай. Только договариваемся сразу, я мешок из дома вынесу, в машину погружу, а разгружать не поеду.
Жена вздохнула. Через несколько минут Тарасов услышал её тихое всхлипывание и повернулся на бок. Ольга лежала, уткнувшись в подушку, и приглушённо плакала.
- Ты чего? – спросил он, кладя руку на плечо. – Договорились же, - плечо под рукой мелко вздрагивало, и он осторожно погладил жену. – Ну, ты чего? Перестань. Чего плакать-то не пойму.
- Жить я так устала. С утра до ночи только и разговоров: деньги, зарплата, зарплата, деньги. Сына на учёбу кое-как собрали. А если за неё платить придётся? Ты представь себе. Где мы столько денег наберём? А что с Иринкой будет? В школу придёшь – в город съездила, шмоток накупила, тут продала. Свинью закололи, вот продали, одежды накупили, - она достала откуда-то из-под изголовья платочек, резко села, вытерла глаза, высморкалась, сунула платочек на место и легла на подставленную мужем руку. Полежав спокойно, она опять зашевелилась, повернулась к мужу и, опёршись на его плечо, горячо, бессвязно зашептала: - Ведь страшно подумать, скоро Пушкина за деньги узнавать будут. Сейчас за институт платить надо, а скоро и за школу придётся. К тому идёт. Есть деньги, учись. Нет, и не надо. Научился расписываться и всё, хватит с тебя. Откуда же в детях русское-то возьмётся? Из криминал-чтива, или попы научат? В чём наши грехи не пойму. Мы-то ещё ладно, верили не в то, что нужно, делали не то, что нужно. Ну, а дети, дети-то причём? За что они страдают. Ведь даже уже не понимают, что так не люди живут, а, а не знаю кто. В школу месяцами не ходят, обуть нечего. Они же растут, осенью обувал, а весной нога не лезет, а родителям задрипанные сапоги купить не на что. Мы ходили весной, проверяли. Живё-ом, те-ерпи-им! Учитель словесности, говоришь, нехорошо выражается, а ты где-нибудь читал, чтобы учитель словесности, я уж не говорю про наше время. А в той России, на которую сейчас молятся, барахлом торговал или свиней откармливал? Го-ос-споди, как мне эти свиньи надоели! Дома свиньи, в телевизоре свиньи, на улице свиньи. Я в класс вхожу, и сама к себе принюхиваюсь, всё кажется, от меня свиньями пахнет.
- Ну, насчёт тех свиней, что в загородке, ты зря говоришь, Что бы мы ели, если бы не они? Да и сколько их у нас? Раз, два, три. И вообще, не в ту степь, как говорится, ты заехала. При чём тут верили, не во что нужно? А во что нужно? И почему верили? Я и сейчас верю.
- Ты-то куда? Тебя, по-моему, в партию, сколько ни тащили, так и не затащили.
- Вот именно, поэтому и не затащили, что тащили. И вообще, супружеское ложе не место для политических дискуссий, - и он мягко привлёк жену к себе.

Глава 10

- 1 -

Громов легко взбежал по крутой лестнице на второй этаж. Дверь в приёмную была распахнута настежь. Через открытое окно доносился шум автомашин и голоса, сидевших на лавочке у входа людей. Одутловатый, оплывший на жаре Евдокимов, что-то объяснял секретарше Анне Николаевне, тыча пальцем в исписанный лист бумаги. Рядом стоял главбух, позёвывая, перелистывал «Российскую газету». Громов удивлялся Георгию Борисовичу. Жара, а он, как ни в чём не бывало в фирменной джинсе ходит. У Евдокимова рубашка нараспашку, рукава по локоть закатаны, а под мышками тёмные пятна расплывались, да он и сам еле дышит.
- Я тебя жду, Валерий Павлович, - главбух сделал шаг навстречу.
- Заходи, - ответил Громов, отпирая дверной замок.
- Да я на секунду. Завтра в городе удели минутку, купи кое-что из канцтоваров. Я вот списочек приготовил, - Георгий Борисович протянул листок бумаги, исписанный мелким каллиграфическим почерком. – Девушки написали, тысяч на пятьсот всего.
Громов поморщился, но взял заказ.
- Да ты Лёньке накажи, чтоб купил, - главбух увидел его гримасу, - всё равно без дела болтается.
Войдя в кабинет, Громов распахнул форточку, но это не спасло. К духоте кабинета добавился уличный жар. Он расстегнул ворот безрукавки и вытер лицо платком. Мимо окон, направляясь в гараж, проехала поливалка, и он подумал, как бы хорошо превратиться опять в мальчишку, и в одних плавках встать под обильные струи.
Лето клонилось к исходу, и его результаты без обмана и натяжки удовлетворяли Громова, да и что говорить, наполняли душу праздничным ликованием. Он даже не ожидал такого удачного лета. Не кривя душой, можно сказать «спасибо» Андрею Никодимовичу, хотя и порядочный он бурбон, между нами говоря. Не Андрей бы Никодимович, когда бы его мечта исполнилась, а так можно сказать «Волга» уже в гараже стоит.
Шесть лимонов оставалось с прежнего места работы. Восемь ребята отстегнули с одного котла, в сентябре отстегнут столько же со второго. Андрей Никодимович обещал с перечислением не задерживать. Только бы закончили в сентябре этот котёл. Пять лимонов наэкономил на подотчётных. Восемь только что положил дома в «шкапчик». Все как один новенькими хрустящими стотысячными. Деловой мужик этот рыжеволосый картавый Вася. Поначалу Громов пытался называть его по имени отчеству, но тот отмахнулся: «Зови просто Вася». Хорош Вася! Но кремень мужик! Сколько Громов не бился, выторговывая себе десятку, как встал на восьми, так и не с места. А бригаду свою держит! Ишь, как тот плюгавенький заюлил, как его, Гришка, что ли, когда с обеда с запашком пришёл.
Валерий Павлович, прикрыв глаза и заложив руки за спину, стоял у окна и пребывал в эйфории. Воспоминания о хрустиках, которые он полчаса назад держал в руках, и которые теперь безраздельно принадлежали ему, вызывало желание петь и смеяться. Ни петь, ни смеяться, он, конечно, не стал, а свысока и с насмешкой подумал о своём предшественнике.
Стебельцов дурак. Мужику под пятьдесят, а элементарных вещей не понимает. Помешался на своей ферме. Всё туда грёб. Власть тоже на одну зарплату жить не может, хотя она и побольше, чем у нас. Поставили у кормушки, умей отблагодарить. Что ему уж так трудно было несчастную тысчонку кирпича запрятать? Туда, сюда покрутился, и у тебя тылы обеспечены, и Андрей Никодимович доволен. Что он с этим кирпичом делать будет, это его вопрос. Может в ступе истолчёт и на хлеб посыпать станет. Был он у него однажды дома, там действительно, строить уже нечего. Особнячок полутороэтажный, ему б такой. Стайка, гараж, баня, всё из кирпича, всё под шифером. Детишек тоже обеспечить надо. Для Андрей Никодимовича не жалко и постараться, но вот куда этот старый хрен Третьяков мылится? Что-то всё про новый гараж толкует. С Евдокимова справляй, он твой человек. Но он, Громов, не лопух, финансами распоряжается только сам и не с кем делиться не собирается. Самому не хватит. Разве что с главбухом, но тут уж никуда не денешься.
Про задушевную беседу солнечным февральским днём Третьякова и Евдокимова, Людочка ему поведала. Кто чем в администрации дышит, она его в курсе держит. И всего-то набор косметики, да конфетки в коробочках время от времени. У неё бы ещё чего попросить, кроме информации. Но. Говорят, самому услуги оказывает, так что лучше не соваться. У него и без Людочки хватит. Надежда Евгеньевна хотя бы. Ишь, Евгеньевна. Ресницы приспустит и поглядывает искоса. Тут коробкой конфет не отделаешься. Мыслишка-то есть, клюнет ли. А хорошо бы развеяться. На природе. Возле речки. Главное, есть с чего. Мысли Валерия Павловича опять вернулись к таким приятным на ощупь хрустикам. Девятнадцать лимонов в «шкапчике», лежат и пахнут. Восемь, считай, в кармане. А ещё зарплата за пять месяцев, он ведь её, как простой работяга не получает, отпускные, матпомощь к отпуску. Да тут не только на «Волгу» ещё и на бензин останется.
Эх, а очень даже не плохо с Надеждой Евгеньевной прокатиться. Куда-нибудь подальше…
В дверь постучали. Сбросив с себя мечтательное выражение, Громов обернулся. В дверях стояла не кто иная, как сама Надежда Евгеньевна.
Надежда Евгеньевна появилась уже при нём, три месяца назад. В прошлом году попала под сокращение, и только весной удалось устроиться к ним. У них она занимала последнюю ступеньку в бухгалтерской иерархии, взимая плату за коммунальные услуги взамен работницы, ушедшей в декретный отпуск. Место было далеко не блестящее и в доверительной беседе, он обещал продвинуть её повыше, когда представится возможность. Сейчас, на время отпусков, Надежда Евгеньевна работала на подменках.
Громов окинул стоявшую в дверях женщину цепким изучающим взглядом. Голубое платье с глубоким вырезом, в меру обтягивающее округлое упругое тело. Тёмно-каштановые волосы с завивающимися локонами до плеч. Черты лица не крупные, только выделялись сочные губы, слегка удивлённый взгляд. Он прошёл на своё место, положил руки с сильными кистями на стол.
- Я вас слушаю, Надежда Евгеньевна.
Пока он подписывал документы, она стояла рядом, обдавая его запахом «Шанели», какого именно, Громов не знал, в таких тонкостях он не разбирался. Но что духи французские, это точно, у жены были такие же. Это знак, не иначе. Он подписал бумаги и отодвинул их на край стола.
- Вы завтра в город едете, Валерий Павлович?
Громов медленно поднял голову и встретился с взглядом её карих глаз.
- Да, еду, - ответил утвердительно. – Вам что-нибудь нужно?
- Кое-что из канцтоваров. Бланки, бумага, скрепки, ручки. Я списочек Георгию Борисовичу отдала, - она улыбнулась, увидев свой заказ на столе. – Вы бы Лёне своему поручили, пока делами занимаетесь, он бы всё и приобрёл.
- Лёне поручить? – повторил раздумчиво и задвигал листок по настольному стеклу. – Лёня накупит! – он затаил дыхание и спросил: - А почему бы вам самой не съездить, а, Надежда Евгеньевна? – Громов смотрел на стоявшую перед ним женщину откровенным взглядом.
Она выдержала его и не отвела своих глаз.
- Но у меня муж, Валерий Павлович, - взгляд её стал не менее откровенным.
«Да ты не так уж и наивна. Однако надо торопиться, пока никого не принесло», - думал Громов и вслух сказал врастяжку:
- Муж, говорите. Это хорошо. У вас муж, у меня жена. Но если муж, давайте сделаем так, - уголки губ его подрагивали, взгляд стал вкрадчивым и обволакивающим. «Цену, значит, набиваешь, а мы за ценой не постоим». – Вы едете с нами, сегодня берёте под отчёт два с половиной миллиона, - у неё округлились глаза и он повторил нетерпеливо: - Да, берёте под отчёт два с половиной миллиона. Сколько там на ваши скрепки нужно, пятьсот тысяч хватит? Вот набирайте на них скрепки, бланки, резинки… Но счёт возьмёте на всю сумму.
Он не видел ничего, кроме расширившихся зрачков. «Что же она ответит? Повернётся и уйдёт?»
Надежда Евгеньевна в задумчивой усмешке приоткрыла рот и потёрла указательным пальцем подбородок.
- А если он потребует кассовые чеки?
Громов усмехнулся. Клюнула. И муж не помеха.
- Не потребует. Это уже не ваши проблемы, - он заговорил таким тоном, словно уже получил полную власть над ней. – Выезжаем завтра в семь. И ещё. Дел у меня куча, возможно, придётся заночевать.
Надежда Евгеньевна ответила ему тягучим взглядом и, медленно повернувшись, пошла из кабинета. Ткань натягивалась при ходьбе, и подол колыхался у колен.
Всё-таки щедрый он, Громов, мужик, за несколько раз попользоваться два миллиона отвалил. Может, она этого и не стоит. Завтра увидим. Уж он своё возьмёт. Взгляд его не отрывался от мелко подрагивающего платья, жаркие ладони стаскивали с аппетитной попки полупрозрачную розовую ткань, или какого там цвета у неё трусики…
Эротические видения Валерия Павловича были прерваны самым бесцеремонным образом. Дверь распахнулась и прямо перед Надеждой Евгеньевной, так что они едва не столкнулись, возник мужчина среднего роста с хмурым лицом, длинными, седоватыми на висках волосами и ямочкой на подбородке. Это был один из кочегаров, фамилию которого он никак не мог запомнить, хотя она была самая простая. Собственно, он их всех помнил только на лицо. Но этого он помнил лучше других, этот всё лето брал отпуск без содержания и бесцеремонно говорил ему «ты». Кочегар, будто даже слегка поклонившись, сделал шаг назад и отступил в сторону. Надежда Евгеньевна кивнула ему и сказала:
- Здравствуйте, Тарасов.
Ишь ты, какой галантный, прямо щёголь высокосветский, а не алкаш с кочегарки. Теперь Громов вспомнил его окончательно. Больше, чем тыканье, его раздражала даже не усмешка, а какое-то едва уловимое высокомерие и превосходство во взгляде, будто не кочегар стоял на самой низшей ступеньке лестницы, а он, Громов, и Тарасов снисходил, общаясь с ним.
Валерий Павлович нахмурился и, откинувшись на спинку стула, закинул руки за голову, всей позой показывая непрошеному посетителю неуместность его появления в данный момент.
Тарасов поздоровался и сел на стул у приставного столика, а он, между прочим, и не предлагал сесть.
- Слушаю, с чем пожаловал? – Громов облокотился о стол и непрязнено посмотрел на посетителя.
- Выручай, Валерий Павлович, деньги позарез нужны. Два миллиона, - Тарасов вздохнул. Отношение Громова к очередному посетителю читалось невооружённым взглядом, и приветливый тон давался Тарасову с трудом, но он старался. -–У меня уже зарплаты больше трёх набежало. – Громов молча сверлил его взглядом, и Тарасов без паузы продолжал: - Сын в институт поступает, нужно платить. Часть насобирали, нужно ещё два.
Громов выслушал, посмотрел по сторонам и занял прежнюю позицию.
- Сожалею, но ничем помочь не могу, в кассе ни копейки.
Тарасов не уходил, сидел, склонив голову.
- В понедельник деньги должны быть в институте. Сегодня уже вторник, ума не приложу, где их искать. Неужели ничего нет?
Во взгляде Громова было всё: скука, отвращение, насмешка.
- Можем прямо сейчас с тобой пойти и осмотреть кассу. Пусто. Завтра в город ехать, не знаю, где на бензин деньги брать. Обещали в понедельник перечислить, но до сих пор ничего нет. Рад бы помочь, но нечем.
Положение было безнадёжным, но Тарасов всё-таки спросил:
- Так может завтра или послезавтра?
- И не завтра, и не послезавтра. На этой неделе ничего, - ответил Громов и, спохватившись, объяснил: - Я утром звонил, узнавал, почему не перечислили, говорят, нет денег, и на этой неделе не будет. Приходи после того понедельника, тысяч сто пятьдесят постараюсь выделить. Всё идёт на ремонт, сам знаешь. Расчёты по зарплате начнутся не раньше конца сентября, так глава заявляет.
Они ещё некоторое время вели бесцельный разговор. Можно было подниматься и уходить. Но что он скажет жене, да и вообще, где-то эти деньги надо доставать.
«Смеётся он надо мной, что ли, - думал Тарасов, - у него два миллиона сейчас прощу, а он сто пятьдесят тысяч на будущей неделе, и то, может быть».
«Ишь, шустрый какой, - думал в свою очередь Громов, сына ему в институте учить надо. Перебьётся». Вслух же сказал:
- Не один ты в таком положении, я как сюда пришёл, зарплату ни разу не получал. Были б деньги, мне что, жалко? Ты знаешь, что сделай. Напиши заявление на имя главы, у них на пожарный случай резерв имеется. Опиши так и так, сыну на учёбу, они перечислят персонально для тебя, и мы сразу же выдадим.
Тарасов поднялся и, тяжело вздохнув, вышел.
Громов зло посмотрел ему вслед. Да их что сегодня, прорвало? Как мухи на мёд. К нему уже вкралось подозрение, что кто-то прослышал про его лимоны и распустил об этом слух. Все шли к нему. Производственную мелочевку отдал Евдокимову. Пусть тешится. Кому на бензин, кому на кислород, кому электроды.
С утра троица заявилась. Без курева сидят. Знаем мы ваше курево. С этими быстро разделался. По пятнадцать тыщ сунул, ушли довольнёхонькие. После них бабища впёрлась, не хуже Тарасова, без всяких церемоний. Только та материлась, а этот смотрел. Муж полгода денег не получает, детей в школу готовить надо. Этой на следующей неделе полтораста пообещал, полчаса в коридоре вздыхала. Идиоты, как до сих пор понять не могут, что на всех всё равно не хватит. Что ж он от себя оторвёт и им отдаст?
С уходом Тарасова денежная эпопея не закончилась.
После обеда, едва Громов, войдя в кабинет, успел закрыть за собой дверь, пришёл председатель профкома. Громов кивнул ему на стул у стены и закурил послеобеденную сигарету. Двигая по стеклу пачку сигарет, обтянутую целлофаном, приготовился слушать. Господи, как они все ему надоели со своими деньгами.
Председатель помялся, пригладил волосы и извиняющимся тоном сообщил, что профком решил объявить предзабастовочное состояние.
Ишь ты, этот не о себе, обо всём коллективе печётся. Попросил бы для себя, глядишь, что-нибудь бы и придумали. В пределах разумного, конечно.
Громов долго объяснял о двояком положении, которое занимает комхоз и о трансферте, по которому область должна получить деньги в сентябре. Комхоз сам зарабатывает деньги услугами, которые никто не торопится оплачивать, а компенсационную часть администрация перечисляет им в последнюю очередь, после всех бюджетных организаций. Вот в сентябре область получит по трансферту, перечислит району, и тогда уже очередь дойдёт до них. А пока денег ни у кого нет и рассчитывать, что можно чего-то добиться забастовкой, бесполезно.
В глазах у профсоюза рябило, и расплывались круги.
- Вы мне, Валерий Павлович, по-человечески скажите, когда будут деньги? Мужики уже полгода без зарплаты, тем более детей скоро в школу отправлять. У некоторых одеть буквально не во что. Хоть тысяч по двести наскрести. А трансферт ваш, дис-ти-ибью-ютер, - выговорил он с усилием по слогам слышанное сотни раз слово и вбитое этим повторением в память, но смысла, которого не знал. – Я этих слов не понимаю даже. Я в сантехнике понимаю, а это для меня тёмный лес. Я же вас не обвиняю, но делать что-то надо.
- Я тебя понимаю, Николай, но надо потерпеть. Я вернусь из города, в четверг переговорю с главой, может на той неделе вопрос решится, - говорил вкрадчиво Валерий Павлович. Хотя председателя он ни во что не ставил, но забастовка тоже вещь малоприятная, хоть для кого, и обострять отношения не стоило.
Профсоюз он уговорил потерпеть очередную неделю.

- 2 -

Тарасов вытащил из нагрудного карманчика безрукавки красную пачку «Примы» и выколупнул сигарету. От жары табак в плохо набитой сигарете пересох и от первой же затяжки во рту появился неприятный горький привкус, и надсадно запершило в горле. Он сухо закашлялся, выронив сигарету на землю. Бросать только что раскуренную сигарету стало жаль, и он нашёл её в пыльной траве. По тропинке, протоптанной напрямик через газоны, густо заросших бурьяном, он пересёк сквер и направился в администрацию.
Роман перешёл на последний курс и учился бесплатно. Они с женой рассчитывали, что Игорь проскочит в число тридцати процентов и избавит их от платы за учёбу. Как будет учиться дочь, перешедшая в девятый класс, они боялись даже думать. Но со средним сыном произошёл казус. В воскресенье он позвонил из города и вылил на родителей ушат холодной воды. Перед последним экзаменом, ради эксперимента, провели тестирование по специальности, и не прошедших отсеяли. Сын оказался в числе последних. «Что ж ты там наговорил?» - не сдержавшись, крикнул в трубку разозлённый Тарасов. «Что думал, то и говорил!» – ответил не менее отца, разозлённый сын. Дальше беседу вела жена. Сын, слава богу, хоть документы не забрал. Вопрос с тестированием решался просто, плати три миллиона и можешь сдавать последний экзамен. Как объяснить этому балбесу, что нужно было отвечать не то, что думаешь, а то, что ожидается, весь этот «эксперимент» на лопухов вроде него и рассчитан. Как, ему, отцу, объяснить сыну, что первые шаги в жизни нужно начинать со лжи и лицемерия. Ведь что доброе, не вдолбишь, а такое воспитание на всю оставшуюся жизнь запомнит.
Миллион они нашли. Жена, начиная с воскресенья, назанималась под тёлку. Хотели дотянуть до морозов, но придётся колоть сейчас, ещё вопрос, вытянет ли на миллион. На зарплату Тарасов имел надежду слабую. Слабую, но всё же имел. Этот прохиндей просто-напросто поиздевался над ним. Уж не два, так хоть бы полмиллиона мог найти, тогда бы он ему ещё поверил.
В вестибюле стояла приятная прохлада. Тарасов пригладил волосы, постояв у обширного, на добрый десяток квадратных метров, зеркала, промокнул платком пот со лба. Сюда он не заглядывал два года, с тех пор, как распрощался с бюро по трудоустройству. Кое-какие изменения здесь произошли. Справа от входа открылся новый коммерческий киоск. Интересные коммерсанты, всё процентов на двадцать-двадцать пять дешевле, чем в остальных магазинах.
От вращавшегося вентилятора на столе, уставленного телефонами и письменными принадлежностями, тянул ветерок. Секретарша строго посмотрела на посетителя и протянула чистый лист бумаги. Тарасов устроился на столике у окна и, покусывая верхнюю губу, принялся излагать свою просьбу. Закончив писать, отдал секретарше ручку и заявление. Перечитав написанное, она положила его в кожаную папку с металлической застёжкой.
- Я передам Андрею Никодимовичу, - сказала холодно и вежливо.
Тарасов заикнулся, что хотел встретиться с Андреем Никодимовичем лично, но секретарша покачала светловолосой головой.
- Он сегодня занят, и принять вас не сможет. Приходите завтра после обеда. Если представится возможность, он примет вас обязательно.
Спускаясь по широкой каменной лестнице, устланной ковром, Тарасов размышлял не лучше ли ему загодя отработать запасной вариант, и не зайти ли ему в сбербанк. Можно взять ссуду на год, основную часть вернуть осенью, после сдачи картошки и свинины, они, правда, предназначались для другого, но что поделаешь? Да и зарплату, в конце концов, когда-нибудь выдадут.
На углу перед банком, в тени свесившейся через штакетник черёмухи, стояла Людка и разговаривала с рослой пожилой женщиной, повязанной, несмотря на жару, тёмным платком. Женщина что-то увлечённо объясняла, а Людка внимала, едва не раскрыв рот. Тарасов хотел поздороваться, но поломойка не видела ничего, кроме своей товарки и он прошёл мимо.
Работница кредитного отдела в белой кружевной блузке и зачёсанными кверху тёмными волосами, обошлась с ним вежливо и предупредительно. Оказывать предупредительность было из-за чего. Банк брал тридцать один процент годовых, ежемесячные выплаты, включавшие проценты и погашение ссуды, составляли почти двести двадцать тысяч. Причин для уныния незадачливому заёмщику хватало. Анкета, отпечатанная на обратной стороне заявления, вызвала у Тарасова улыбку. Кроме поручителя, надо было указать адреса родителей жены и мужа. Он начал распространяться о занятиях бабушки до девяносто первого года, но кредитная работница строго посмотрела на него, всем своим видом показывая, что не видит ничего смешного в чрезмерном любопытстве своего финансового учреждения. Тарасов смолк на полуслове, поблагодарил за полученную информацию и пошёл домой давать указания жене о вербовке поручителя.
На следующий день Тарасов встал как обычно в шесть. Жена и дочка спали. Открыв кран и бросив шланг в пустую бочку, отправился в коровник. Кормилица приветствовала его появление радостным мычанием. Сунув в губастый рот кусок хлеба, посыпанный солью, позёвывая во весь рот, принялся извлекать из коровьего вымени сытно пахнущие струи молока. У жены зимой начало сводить пальцы на левой руке, и добрая часть молока оставалась не выдоенной. Дочка панически боялась рогатую скотину, и дойка перешла в мужскую компетенцию. Съев лакомство, чёрно-белая Пеструха повернула голову и лизнула хозяина тёплым, шершавым, как тёрка языком. Тарасов поморщился от сомнительного удовольствия и успокаивающе похлопал добродушное животное. Закончив дойку, вывел корову с дочками, двухлеткой и прошлогодней, в переулок и погнал в стадо. Нынешний сынок остался дома. Шлёпая оземь лепёшки, из дворов тянулись разномастные пеструхины товарки, приветствуя друг друга мычанием. Помахивая хворостиной, Тарасов здоровался с их хозяевами.
Когда он вернулся домой, жена заваривала пойло свиньям и готовила завтрак. После еды, все втроём, надев, кто купальник, кто скроенные по последней моде из старых джинсов шорты с бахромой, взялись за сорняки. Глава семейства хитрил, и то и дело бегал смотреть, как набирается вода для вечернего полива. Ольга с Ирой посмеивались, но прощали его за раннюю побудку. В половину двенадцатого он выпрямился и объявил:
- Всё, сиеста! Ну, его к дьяволу, я на свёкле нажарился, - стряхивая с колен налипшую землю, направился к бочкам умываться. Дочка радостно закричала: «Ура!» и, перепрыгивая через грядки, обогнала отца.
В два он отправился узнавать результат своей челобитной.
За калиткой его окликнул Митя, погудев клаксоном и предлагая подвезти, но он отказался.
- Мне в другую сторону, - ответил, улыбнувшись, выглядывавшей из окошка кабины небритой физиономии с, как обычно, изжёванной папиросой в углу рта.
Здание администрации виднелось издалека. Полугалерея, прилепившаяся к третьему этажу, и плоская крыша, делали верхнюю часть похожей на приплюснутую голову. На крыше паутиной и ползающими по ней пауками, раскинулись антенны. Среди пауков и паутины, опутавших голову, на жале-штыке, удерживающим его от падения, безвольно повис трёхцветник, бесстыдно ярко выделяющийся на фоне изнемогающего неба.
Светловолосая Людочка, в отличие от вчерашнего, лучезарно улыбаясь, достала из папки тарасовское заявление с наложенной в верхнем углу резолюцией, и протянула ему. В самом верху значилось: «Громову В.П.», чуть ниже крупными буквами – «выдать», от кругляшка мягкого знака шёл росчерк, слово «выдать» было подчёркнуто жирной чертой и под ней буквами помельче, уже было написано «по возможности». Заканчивалась резолюция фигурной подписью.
- К нему можно? – набычившись, спросил Тарасов.
- К сожалению, - Людочка развела руками. – Андрей Никодимович перед обедом уехал по району, а завтра с утра уезжает в область и на этой неделе его не будет. Но он же распорядился выдать вам деньги. Как только появятся, вам выдадут в первую очередь.
- Ясно, - кивнул Тарасов, - большое спасибо за хлопоты.
Он сложил вчетверо своё заявление и сунул в нагрудный карман за пачку сигарет.
По площади, очумелая от жары, трусила кем-то обиженная собака с высунутым языком. Подымая за собой хвост пыли, промчалась иномарка. Вдали, в усталой тени тополей, возле пельменной лениво шевелились безденежные покупатели, слоняясь возле коммерческих ларьков. Очень хотелось взять в руки кирпич, он даже ощутил его приятную шершавую тяжесть, и въехать в чью-нибудь самодовольную физиономию.
Тарасов постоял несколько минут в тени под козырьком подъезда, готовясь окунуться в зной, и полез за сигаретами. Вместе с пачкой вытянулось слёзное прошение. Перечитав его ещё раз, разорвал на несколько частей и, скомкав обрывки, бросил аккуратно в урну. Глубоко затянувшись, сжав зубы, выпустил дым через ноздри. Ну уж нет, всё это толсторожее чванливое дерьмо в жизни не увидит, как он подымает лапки кверху. Выкуренная глубокими затяжками сигарета уняла клокотавшую в нём ярость. Затянувшись в последний раз, бросил окурок в урну. Проследив взглядом, как тот ударился о край бетонного цветка и упал рядом, Тарасов отправился в контору комхоза за справкой о зарплате для оформления ссуды.
Справку он брал битый час. Расчётчица ушла в отпуск, замещавшая её Надежда уехала в город и никто не хотел раскрыть расчётную книгу. Тарасов дождался, когда освободится главный бухгалтер и долго, и нудно объяснял, пока не взял измором, что справка ему нужна срочно, он не может ждать. Главбух велел позвать бухгалтершу по материалам, но та куда-то вышла. Когда он, наконец, держал вожделенную справку в руках, время приближалось к четырём.
На первом этаже в раскомандировочной сидел Николай Волков, выбранный весной председателем профкома, и отрешённо пускал дым в потолок.
Вспомнив, что жене нужно брать такую же справку, Тарасов поспешил к телефону. Переговорив и положив на место трубку, поздоровался с Николаем за руку, сел у стены.
- О чём профсоюз думает? – спросил, закуривая.
- О чём можно думать, всё о ней, о зарплате, - Николай повернул к Тарасову рыхлое, покрытое болезненной бледностью лицо. – Заколебали с этими объяснениями, кого-то наговорят, наговорят. Трансферты, перечисления, те перечислили, эти не получили, а получили, неизвестно, куда дели. В администрации говорят, недели не прошло, мы вам двадцать миллионов перечислили. Ну, с двадцати миллионов можно было хоть что-то на авансы выделить. Что главбух, что начальник, денег нет, всё ушло на ремонт. Телевизор послушаешь, что Москва, что область, все перечисляют, да куда оно всё девается, почему никто никого не проверяет? Спрашивать начинаешь, или крысятся, или лапшу на уши вешают.
- Не расстраивайся, они сами не понимают, что говорят, - Тарасов отставил сигарету и, прищурившись, смотрел на её дымящийся кончик. – А вообще-то я думаю, пока будем терпеть, да выпрашивать, не видать нам зарплаты, как своих ушей. Объявляй забастовку, товарищ председатель.
Волков с остервенением раздавил окурок в полнёхонькой пепельнице.
- Сейчас и бастовать-то некому. Воду отключить только что. Людей жалко. В такую-то жарищу. И так, считай, по два, три дня в неделю без воды сидят. У меня такая мысль, как котельную затопим, тогда бастовать. С первого же дня. Как начнут главе звонить, зачухается. Только бы мужики не подвели.
Тарасов присвистнул.
- Пока солнце взойдёт, роса очи выест. До этого, считай, ещё два месяца ждать. И потом, - он пренебрежительно махнул рукой, - не тот контингент. На люмпенов можно не рассчитывать. Зимой пробовали…
- Вроде у вас навели порядок. Серьёзных мужиков набрали.
- Кой кого выгнали, верно. Но видишь, что меня прямо из себя выводит, каждый надеется, что вот он как-нибудь эдак провернётся, - Тарасов повертел кистью, - и вот ему-то и заплатят, только не надо отношения с начальством портить. Не будет такого, как люди этого понять не могут.
Хлопнула на тугой пружине дверь, проскрипели в коридоре половицы, и в раскомандировочную вошёл Евдокимов. Тарасов посмотрел на приземистую фигуру зама, его оплывшее одутловатое лицо с набрякшими веками и отвернулся. Евдокимов окинул их злым, раздражённым взглядом из узких щелок и спросил резко у Волкова:
- Ты чего здесь прохлаждаешься, Николай?
- Летучку жду. Задвижки от пятиэтажки на Шоферской подваривал, теперь назад увезти не могу.
- Давно ждёшь?
- С обеда. Они в двенадцать готовы уже были.
- За это время так бы уж утащили.
- На себе, что ли? Ну, конечно, я ещё на себе задвижки по селу не таскал, остальное всё уже было.
- Другую бы машину нашёл, чего сидеть? – сердито выговаривал Евдокимов.
Волков разозлился тоже.
- Я здесь при чём? Я что, начальник, чтобы машинами командовать? Ни у кого бензина нет, никто не едет. Я главному инженеру доложил, сказал сиди, жди. Вот я и жду.
Тарасов не стал слушать их перебранку и заторопился домой. Если жена сумеет взять сегодня справку, надо успеть сдать документы в банк.

- 3 -

Не заметившая Тарасова Людка, беседовала с тёткой Таисьей. Женщины ладились съездить в Мошкино, в церковь. В жизнь Людки новая подруга, старшая её лет на двадцать-двадцать пять, вошла в начале июня, уверенно и основательно, так что без её одобрения Людка не принимала теперь ни одного мало-мальски важного решения.
В день знакомства Людка побывала в родной деревне. Вояж оказался безрезультатным. Анютку ей не отдали, а мужик отказался разводиться.
Он стоял посреди запущенного двора в расстёгнутой до пупа рубашке, кирзовых сапогах с подвёрнутыми голенищами, покрытых нашлёпками засохшей грязи.
- Там деньги платить надо, а у меня их нету. Тебе приспичило, ты плати и разводись, а я и так проживу, - смеялся он вперемежку с матерщиной.
По глазам Людка поняла, что драться бывший муж не станет и предложила поделить затраты поровну.
- Да я на эти деньги лучше пару пузырей возьму. Мне всё равно как трахаться – расписанному или не расписанному, - Людкино предложение вызвало новый взрыв саркастического хохота.
Из раскрытой избы слышался Анюткин голос, и Людка взошла на знакомое крыльцо с исшорканными ступенями. После её бегства крыльцо, однако, не красили. С дочкой они не перекинулись и парой слов. Свекровь называла Людку обидными словами и вытурила за порог.
Из автобуса Людка вышла злющая презлющая. Со сладострастием, слушая в свой адрес калёные окрики, растолкала толпившуюся у передних дверей очередь и перешла улицу, не обращая внимания на несущиеся по ней автомашины. Одна из иномарок вынуждена была резко затормозить, и высунувшийся из неё мордастый парень заорал на неё матом. Остановившись, она, давая выход накопившейся злости, ответила тем же. Тут-то к ней и подошла, одетая не по-летнему во всё тёмное и глухое, женщина средних лет. Не разобравшись, Людка хотела и её покрыть матом, чтобы не совалась в чужие дела, но передумала. Женщина спрашивала про переулок, название которого Людка ни разу не слыхала. Они пошли рядом, незнакомка назвалась Таисьей и, поворотив к Людке участливое лицо, поцокала языком и произнесла жалостливо:
- Ой, и не сладко же тебе живётся, девонька.
Людка опять хотела нагрубить и опять не сделала этого.
- Какие уж тут сладости, - ответила она.
- Хочешь божественное почитать? – спросила Таисья. – Сразу полегчает, душа успокоится.
- Да я не только божественное, а и что другое, забыла, когда читала, усмехнулась Людка, - вывески на магазинах – вот и всё мое чтение.
- А другое и не надо! Не надо другое! – горячо, каким-то мелким говорком, произнесла Таисья. – Мерзость там одна. Блудницы голы в срамоте нарисованы и блуд описанный. Ты вот, глянь-кось сюда! – богомолка вытащила книжицу из тёмной холщовой сумки, которую в продолжение всего пути несла в правой руке. На белой глянцевой обложке чернели крупные буквы названия. – Жития святых! – произнесла Таисья едва не по слогам, словно сомневалась в Людкином умении читать самостоятельно.
Книжка была чудная, будто самодельная, таких Людка отродясь не видала. Полистав, она отдала её владелице.
- Денег у меня нету, - пояснила она и тут же спросила: - А молитвы у вас есть? Я б переписала.
- Есть, есть, - с готовностью откликнулась та. – На бумажечку записала, добрым людям даю переписывать.
Пока дошли до дома, Людка рассказала, куда и зачем ездила, что с нынешним мужем своим, Барышевым, живёт не расписанная, значит, не муж он ей, а так – сожитель. А прежний муж разводиться не хочет.
- О-о! И грешна же ты, девонька! – приговаривала Таисья. – Как же ты дитё оставила? Муж дерётся! Терпеть надо. Много молиться тебе нужно, чтобы грехи замолить.
Некоторые эпизоды своей жизни в райселе Людка опустила и без них выглядела почти страдалицей. Представлять из себя мученицу она не собиралась, но Таисья казалась не тем человеком, перед которым можно хвастаться разудалыми похождениями, а Людке хотелось поговорить про божественное.
Витёк таскал из уличной колонки воду на полив. Таисья, потупив голову, поздоровалась и пропустила его в калитку. В избе Людка поставила на плитку чайник, нашла обломок карандаша и кособоко подстрогала его кухонным ножом. С бумагой дело обстояло сложней, но нашлась и она – обтёрханный тетрадный листок, сложенный вчетверо.
- Ты тетрадочку специальную купи, - приговаривала Таисья. – В неё и записывай.
Пока Людка, переписывая молитву, от усердия медленно выводила каждую букву, Таисья оглядела избу, покачивая головой.
- И образка у тебя нету. Дам я тебе иконку, старенькая, правда, но ничего. Что с дитём дальше делать будешь?
Злость в виде длинного ругательства вырвалась у Людки наружу. Таисья опять покачала головой.
- Не злобься на людей, девонька. Всё в руках отца нашего небесного. Его моли. Ты грешна и он послал испытание. Радуйся и молись. Он смотрит на тебя и следит за тобою. Молись ему и он простит.
На кухне закипел чайник, и Людка по третьему разу заварила испитой чай. Вошёл Витёк, плюхнулся на диван.
- Помидоры будем высаживать или погодим? – спросил, вынимая изо рта докуренный до ногтей бычок.
- Погоди маленько. Девятого заморозок будет, - проговорила Таисья обычным, человеческим голосом.
- Погодить, так погодить.
- Чаю выпей, только что заварила. Спитой только.
Витёк презрительно фыркнул, посмотрел на шепчущихся баб и вышел. Людка убрала со стола бумаги, принесла в граненых стаканах чай, несколько ломтей хлеба.
- Сахару только мало, почти не сладкий, - предупредила, принося гостье извинения за свою бедность.
- Дочку я тебе помогу забрать, - пообещала Таисья, шумно втягивая в себя горячую жидкость и откусывая за раз полкуска хлеба. – На этой неделе мне некогда, а после выходного съездим, заберём. Ты молись, - на прощанье дала вполне практический совет: - Напиши заявление, чтобы детские сюда перечисляли. Завтра же и отнеси.
Новая знакомая выполнила обещание. Во вторник они поехали за Анюткой. Людке Таисья велела оставаться на улице, и в избу пошла одна.
- Сильно ты злобствуешь, - объяснила, - всё дело испортишь.
Людка стояла, заложив руки за спину, прислонившись плечом к тополю. Мимо проходили бывшие односельчане, но она ни с кем не здоровалась, а смотрела на плывущие по небу облака. Таисья появилась минут через пятнадцать-двадцать, держа в одной руке чемодан, а другой ведя девочку. Людка присела перед дочкой на корточки и протянула горсть приготовленных карамелек. Анютка резким, порывистым движением выхватила конфеты и спрятала в карман. С родительницей она даже не поздоровалась.
- К отцу-матери будешь заходить? – спросила Таисья.
- В ссоре мы, - хмуро ответила Людка.
Весной, еще, когда Людка приезжала в первый раз, мать сказала её:
- Спасибо тебе, доченька. Ославила на старости лет нас с отцом на всю деревню. Слыхали про твои подвиги. Не в городу живём, перед людями совестно. Иди с глаз моих.
Людке бы повиниться перед матерью, не каменное же у той сердце, но она повернулась и ушла, бросив на ходу злым плевком:
- Ноги моей здесь больше не будет!
Они успели к обратному рейсу. Автобус только вернулся из соседней деревни и водитель, стоя рядом с распахнутой дверкой, зубоскалил с молодыми пассажирками.


Людка не знала, верит ли она в бога по-настоящему, или так – забавляется. Самоанализом она не владела. Она жила ощущениями: приятно – неприятно. Верить её нравилась. Всю жизнь её шпыняли: учителя за невыученные уроки, начальники за плохо исполненную работу, соседки за пьянство, за то, что посреди ночи приходилось уводить с её двора своих благоверных, невпопад переставляющих ноги. Неведомое небесное создание, обитавшее неизвестно где, благожелательно внимало её молитвам и просьбам. Ей радостно было знать, что где-то существует кто-то, кому она не безразлична, кто держит её под своей опёкой и направляет её жизнь, кому можно не стыдясь и без опаски слать свои жалобы. Порой, после вечерней молитвы, её глаза застилали слёзы благоговения.
Пропитая память не удерживала текста ни одной молитвы, и Людка читала, шевеля губами, по специально купленной тетрадке, куда записывала их дешёвенькой, без колпачка, ручкой. Иногда людкино стило переставало оставлять след на бумаге и тогда приходилось подолгу чиркать им по спичечному коробку. От усердия Людка даже мусолила ручку во рту и от этого губы и язык становились синими.
В Мошкино поехали в воскресенье. В церкви отпевали покойника. Перед входом, на площадке, засыпанной плохо утрамбованным гравием, стояло человек двадцать. Мужики сосали цигарки и с пониманием кивали друг другу. Женщины шушукались. Говорили о покойнике. Людка остановилась в нерешительности. Таисья, поджав губы, и притушив взгляд, от чего лицо её сделалось постным и приобрело скорбное выражение, мелким шажком подошла к женщинам, как к знакомым. Людка стояла на месте, глазела по сторонам и ловила оброненные фразы.
Двор церкви выглядел разорённым. Всё его пространство заполняли сорняки. У забора росли полынь и крапива, посередине – спорыш, исполосованный следами автомашин. Около стен здания высились строительные леса, возле угла стояла бетономешалка и ёмкость с известью. Там и сям землю покрывали застывшие лужицы раствора, кирпичное крошево. На куче песка, утыкав её палочками и дощечками, играли малые ребята.
«Алкогольная ин-ток-си-ка-ция, - разобрала Людка и подумала: - Спился, значит».
- Уж, какая такая интоксикация! – фыркал мужик с бронзовым загаром на лице. – Палёнка это называется. Пузыря не выпил и сковырнулся. Судить надо, кто такую водку продаёт.
Мужики согласно кивали. Бабы говорили по-другому.
- Наши мужики, что ни пить, лишь бы шары залить. Кругом травятся, всё равно хлещут. Сорок лет мужику и на тебе: угомонился. Как теперь бабе одной детей ростить?
Таисья потолкалась среди народа и позвала Людку. Перед дверью оглянулась на неё и зашипела:
- Ты куда ж в храм простоволосая идёшь? О-о! Горе мне с тобой! Нету платка, что ли?
Людка ошарашено покачала головой. Ни о каком платке она и не подумала. Старшая богомолка велела ждать и вошла в церковь. Через несколько минут вернулась и подала незадачливой компаньонке чёрный платок.
Покойник находился не в самой церкви, дверной проём туда загораживал фанерный щит, а в пределе. Он как-то назывался, но Людка не поняла. Служба только начиналась. Вокруг гроба стояли человек пятнадцать со свечами в руках. Приезжие богомолки тоже купили по самой тоненькой свечечке. Справа из-за жёлтых воротец – «золотые» – подумала Людка – появился священник в полном облачении. Был он ещё достаточно молод – лет сорока пяти. Нижнюю часть лица его, крупными завитками, скрывала чёрная борода, истончавшаяся книзу. Сложив на животе руки, он поговорил о событии, приведшем собравшихся в храм. Говорил батюшка внушительно, густым басом. Он говорил о страданиях, которые человек терпит на земле и только вера в Бога может доставить ему радость. Людка ловила каждое слово, но общий смысл ускользал от неё. Она поняла, что покойник находится сейчас на Небе и беседует с Богом. Из слов пастыря выходило, что смерть это уж и не такое печальное событие. Людка удивилась и отнесла это к своей непонятливости, решив поговорить потом с Таисьей. Батюшка перекрестился, и большинство заполнявших предел людей последовали его примеру. Делали они это по-разному. Одни крестились легко и уверенно, другие, хотя и старательно, но неумело. Они поглядывали искоса на соседей, поверяя свои движения, руки их поднимались одеревенело и замедленно. Людка тоже перекрестилась несколько раз и подумала, что батюшка, наверное, заметил, как это ловко у неё получается. К нему подошёл щуплый мужичок в сером пиджаке, лицо его выражало сосредоточенную одержимость, положил в кадильницу сухие палочки и поджёг их. Пламени не было, но из кадильницы потянулся сизый дымок. В помещении запахло сладко. Широко помахивая кадилом, батюшка пошёл вокруг гроба. Люди, стоявшие снаружи, постепенно входили в церковь, и в пределе стало тесно. Людку подталкивали вперёд и, чтобы не мешать батюшке, ей пришлось попятиться. Батюшка говорил громко и нараспев. Людка вообще перестала понимать его. Слова были как будто русские, но незнакомые. Глядя, как батюшка ходит, размахивая кадилом, и поёт, Людка забоялась, что рассмеётся. Ей не было смешно, но в том кругу, в котором она жила, подобные действия непременно бы вызвали насмешку. Она испуганно зыркнула по сторонам. На неё никто не обращал внимания. Её взгляд скользил по серьёзным, сосредоточенным лицам. Глаза у всех были устремлены на гроб с усопшим или себе под ноги. На покойника Людка смотреть боялась и принялась разглядывать противоположную стену, где был вход в основное помещение церкви и по обоим сторонам от него тесно висели большие и маленькие иконы. Она думала, что иконы рисовали умные, основательные люди, а не алкаши какие-нибудь, и вот, сколько народу собралось в церкви. Никто никого сюда не гнал, все пришли сами. Люди, и те, которые сотворили иконы, и те, что пришли в церковь, все они верят в Бога. Значит, Бог есть, не может же столько людей ошибаться. Ей было радостно находиться среди них. Все эти мысли укрепляли её веру. Она уже не думала, по какому поводу собрались люди в церкви. Благолепие, царившее вокруг, батюшка, произносивший речь перед всеми и в то же время, будто беседовавший с каждым в отдельности, запах ладана, мирное потрескиванье свечей, уносили её от земных забот и тягот. Она не умела читать и направлять искорки биотоков, которые называются мыслями, и сполохами пробегают по серым клеточкам мозга, она их ощущала. И эти ощущения были приятны и несли умиротворение. Словно после обильной и сытной еды дремлешь зимой у тёплой печки.
Служба закончилась. Батюшка подошёл к заплаканной женщине. Людка подалась к ним, чтобы слышать, о чём скажет батюшка. Тот говорил проникновенно и назидательно. Женщина мелко кивала, соглашаясь, и всхлипывала.
- Не скорбеть ты должна, Лидия, а радоваться за него. Отец наш небесный возлюбил супруга твоего и призвал его к себе. Это милость божия, пойми. Бог и супруг твой смотрят сейчас на тебя, и ты должна порадовать их своей молитвой.
- А деточки, деточки, как же? – спросила женщина тонким скулящим голосом.
- Укрепи дух свой, Бог не оставит тебя своей милостью. Чтобы он не сделал, мы должны благодарить его. Ибо кого возлюбил он, тому шлёт испытания. А теперь, - батюшка обратился ко всем, - возблагодарим Бога, - он перекрестился, - и пожертвуем, кто, сколько сможет на ремонт храма.
Между людьми, держа в руках поднос, пошла женщина, продававшая свечки. На поднос падали тысячные, пятитысячные и, даже как с изумлением заметила Людка, две десятитысячные. Таких денег у неё не было. Она положила четыре пятисотки и тысячную. Одна пятисотка была совсем уж ветхая и светилась на сгибе. Людка положила деньги на поднос и подумала, что женщина велит забрать истрёпанную ассигнацию, но та кивнула ей и сказала:
- Всякая жертва угодна Богу, была бы она от души. Спасибо тебе.
Людка ревниво следила за тем, кто сколько жертвует. Женщина никого больше не благодарила, только задерживалась перед каждым на несколько секунд. Людке хотелось подойти к батюшке, о чём-нибудь спросить, и чтобы тот ласково заговорил с ней, но она сробела.


На следующий день, в понедельник, она с двумя женщинами из стройцеха красила панели в конторских коридорах. Чувства, пережитые вчера, волновали и требовали отклика.
- И деньги вот так давали? – спросила разбитная Светка, выравнивая верхний край панели. – Надо же. А всё говорят – бедно живём.
- Это же на храм. Значит Богу, - возразила Людка. – Для него ничего не жалко. Последнее люди отдают.
- Он что, такой нищий – у нищеты подаяние просит? – фыркнула Светка и резонно заметила: - Лучше бы вдове эти деньги отдали, а молиться хоть где можно.
- Эх-х! – с чувством произнесла хмурая Зинаида. – Да я не то, что богу, я бы самому чёрту-дьяволу с утра до вечера молилась, если бы он моих детей накормил. Который месяц голимую картошку с огурцами жрут.
Людка замолчала. Никто не хотел понять её. А так хорошо было бы поговорить о Боге. Бог это всё. Когда думаешь о нём, чувствуешь только покой, всякая злость пропадает. Но люди упорствовали в своём неверии и насмешничали над её речами. А она не умела рассказать им о своих чувствах.
В коридоре на втором этаже захлопали двери. Конторские бабы собирались в бухгалтерию на чаепитие. Мимо, морща нос от едкого запаха, прошла Райка-кладовщица с туго набитым бело-сине-красным пакетом. Между ручек выглядывала копчёная колбаса. Людка сглотнула слюну и подумала, что неплохо бы принести Анютке кусочек колбаски. Зинаида поставила в угол площадки ведро с краской и позвала:
- Идём вниз. Воды попьём да посидим на свежем воздухе. Голова уже кружится.
Людка вздохнула и поплелась следом.

Глава 11

- 1 -
На работу его вызвал Константин. За два дня до этого, Тарасов заходил в котельную, мужики слонялись из угла в угол, в бытовке лица, повернувшиеся к нему, расплывались в завесе табачного дыма. Не углядев здесь мастера, он захлопнул дверь.
Пахло мокрой золой, глиной, невыветревшимся запахом железной окалины. Помещение выглядело сумрачно, тягостно давило грязными облупленными стенами и потолком, только свежеоштукатуренный второй и третий котёл тешили глаз. За лето Тарасов отвык от всего этого и зябко поёжился.
Из-за третьего котла вынырнули с носилками, нагруженными всяким хламом, Зотов с Осиповым. Вывернув груз в бадью, они дружно достали сигареты.
- Ты ещё долго ваньку валять будешь? Когда на работу выйдешь? – спросил бывший зоотехник, усевшись на край бадьи.
- Вы я вижу, переработались, - засмеялся Тарасов. – Вам хоть платят за труды ваши тяжкие?
- Обещали кочегарские без премии, а, вообще, хрен его знает, - отвечал Зотов. – Нас же в стройцех на двести семьдесят переводили на лето.
Тарасов покачал головой.
- Ты же грамотный человек, Слава, это же нарушение, - он вопросительно посмотрел на Зотова, но тот махнул рукой и ответил раздражённо, будто Тарасов был виноват в этом.
- Знаю я, что ты мне рассказываешь. Мы может сезонниками в котельную приняты. Ты-то когда выходишь?
- Да вот, никак с картошкой не расхлебаюсь, хочу вначале с ней закончить, потом выйду. Не знаешь, когда топить начнём?
Зотов пожал плечами.
- У Константина спрашивай, только он тоже не знает. Как морозы начнутся.
- Морозы морозами, я печку уже подтапливаю.
Из насосной вышел Константин с размашисто жестикулирующим Илюшиным и Тарасов, кивнув на прощанье Зотову, поспешил ему навстречу. Константин, также как и Зотов, пожал неопределённо плечами.
- Скорей всего на следующей неделе.
- Тогда я картошку спокойно докопаю. Помощников поубавилось, сосед машину на ремонт поставил, ещё и с транспортом замаялся. На день работы осталось.
- В понедельник подойди, после воскресенья уж точно затопим, - сказал Константин. – Ну, если что, я тебя найду. Телефон скажи свой, где-то книжечка моя с вашими адресами затерялась.
Это происходило в понедельник, а в среду Тарасов в школьном буфете получил зарплату жены в жидкой валюте. Утрамбовав звонкую монету в рюкзак и объёмистую сумку, под мелодичное побрякиванье, кряхтя, тащился домой. Его обогнали канареечного цвета «Жигули» и, взвизгнув тормозами, остановились на обочине, загородив дорогу. Передняя дверка открылась, и оттуда выглянул взъерошенный Константин. С места в карьер, он набросился на подчинённого.
- Ты куда потерялся? Два дня звоню, не могу дозвониться.
- Куда это я потерялся? – так же зло ответил подчинённый. – По-моему, мы с тобой договорились, что я дома дела с картошкой закончу, пока не затопили. Топить, что ли, решили?
Встретив отпор, мастер сбавил тон.
- Да. Решили один котёл протопить, систему проверить. Сегодня в ночь с Ромашиным выходи, четвёртый котёл топите. Его к вечеру должны разжечь.
- Ясно. Так бы и сказал. Выходить, так выходить. А где Казанцев, не знаешь? – Тарасов поставил свою ношу на землю, в рюкзаке звякнуло и булькнуло. – Появится, ты его в нашу смену ставь.
- Калымит, дня три назад подходил. Да мне что, вовремя придёт, поставлю. У тебя что булькает? Свадьбу собрался справлять? – Константин, ухмыляясь, кивнул на рюкзак.
- Какую свадьбу? Жене зарплату в ЖКВ выдали. В котельную принесу, буду отоваривать под зарплату, - засмеялся Тарасов.
- Я тебе принесу! Ладно, бывай, значит, сегодня в ночь выходишь.


Сворачивая с Железнодорожной на Пугачёва, Тарасов посмотрел на трубу котельной, указующим перстом торчавшей в звёздном небе. Из неё вырвался султан чёрного дыма, когда он дошёл до переулка Строителей, на котором располагалась котельная, дым иссяк и из трубы струился еле заметный чад. «Однако ребята не усердствуют, - подумал он и вздохнул. – Опять начинается старая канитель».
Смену сдавал Зотов. «В семь раскочегарили, - пыхтел он, - чистить не стали. Вы сильно не налегайте, лишь бы систему проверить». «Ты наговоришь, - думал про себя Тарасов, - а утром не будешь знать, что сказать – Зотов топить не велел». Вслух спросил:
- А ты чего один? Да сядь ты, расскажи, какие тут новости. Я же, как в конце мая ушёл, вот только появился.
Зотов развернулся в дверях и вернулся к топчану, усевшись на него и расставив толстые ноги.
- Тогда дай закурить, - вымолвил степенно. – Тарасов выцарапал из пачки две сигареты, одну протянул поиздержавшемуся собрату, вторую закурил сам и сел напротив. – Какие новости спрашиваешь, - Зотов со значительным видом выпустил струю дыма и прищурился. – Самая большая. Звони шефу, поздравляй с обновкой.
- Что, белые тапочки купил? Сказал бы мне, я б ему их так, задарма презентовал.
- Тапочки! – передразнил Зотов. – Это мы с тобой тапочки с зарплаты купим, когда получим. Валерий Павлович «Волгу» приобрёл. ГАЗ-24. Тёмно-вишнёвого цвета, если тебя это интересует. И зарплаты не получал. Сколько в комхозе работает, ещё ни разу не получал.
- Это я уже слыхал. Неоднократно. Ровно столько раз, сколько деньги ходил клянчить. Приятная новость. Я рад за него, - Тарасов, вскинув голову, выпустил в лампочку струю дыма и спросил насмешливо, внутренне закипая: - Ещё чем порадуешь?
- Остальные новости похуже. Расчёт за май, июнь, июль будут делать не раньше декабря. Хорошая новость? – Зотов упёрся руками в колени и выжидающе посмотрел на него. – Как она тебе?
- Погоди, - Тарасов опустил взгляд и с некоторой долей небрежения окинул им своего визави. – Ты что говоришь? Какой май, июнь, июль? Я ни за март, ни за апрель, ни отпускные ещё не получал. Кто тебе сказал такое?
- Сам Громов и сказал. Они тут как вороньё налетели, глава, Третьяков, наши начальнички. Глава и велел сегодня затапливать. У Громова спросил, как с зарплатой, тот и ответил, что практически все выбрали зарплату авансами по май месяц. Глава и говорит, так вы ещё хорошо живёте. Учителя ещё с зимы не рассчитаны. Твоя же в школе работает. Говорит, предлагали водкой выдать, они отказываются.
- Выдали уже, - отмахнулся Тарасов. Не в силах усидеть, вскочил и заходил от стены к стене. – Когда этот разговор происходил?
- Позавчера.
- Как я с ними не встретился? Они во сколько приходили?
- Да уж обед начался. Я тут караулить оставался.
Тарасов разразился забористой бранью.
- Это ж надо, какая сволота! Я, когда? В конце июля, нет в начале августа, Христом богом просил зарплату выдать, за сына платить надо было. И у Громова просил, и к главе ходил. А вы-то, почему молчали? – он в ярости остановился перед Зотовым, сверля его гневным взглядом.
- Да, понимаешь, - Зотов развёл руками и виновато посмотрел в сторону, - я тут один был, а у меня такое дело, жена постоянно в контору ходит просит, иногда дают. Начни выступать, вообще ничего давать не будут, а дети учатся…
- Яс-сно! – Тарасов сунул в карманы сжатые в кулаки руки и с шумом втянул носом воздух.
- Здорово ночевали! Чего материтесь? Аж на улице слыхать, - в бытовку вошёл Ромашин с хозяйственной сумкой в руках.
- Да вот, напарник твой развоевался, - Зотов привстал и ответил на ромашинское рукопожатие. – Это ещё не все новости, - продолжал он вновь обретшим уверенность голосом. – Мужики задумали бастовать, сегодня Волков заходил днём, завтра собрание в девять. И Костя тоже поддерживает.
- Где собрание-то? – спросил, нахохлившийся на топчане, Тарасов. – Опять в конторе? Громов лапши на уши навешает и вся забастовка.
- Собрание наше, но Волков тоже будет. Сантехники, гараж, мехцех, все за забастовку. Остались только мы. Начальник предупреждён. Вот такие новости, мужики, - Зотов поднялся и начал прощаться с обоими за руку. – Вся ночь у вас впереди, думайте. Моё мнение, надо выставить требование насчёт спецодежды или компенсации. Зимой поговорили, поговорили, да так и не выдали.
- Ты сам-то как? Будешь бастовать? – Тарасов заглядывал Зотову в глаза, не отпуская руки.
- Я как все, - ответил тот, с усилием отнимая ладонь. – Ну бывайте. Побёг я.
- Что у вас тут за кипиш был? – поинтересовался Ромашин, закинув ногу за ногу и закуривая.
Тарасов пересказал сообщённые Зотовым новости, награждая всех начальников, глав и президентов звучными именами.
- Вот ни хрена себе! – высказался новоиспечённый кочегар, качая головой. – Одним жрать не на что купить, другие «Волги» покупают, и никто зарплату не получает. Бастовать, только бастовать. Я за. А иначе нам зарплаты не видать.
Они докурили, и Тарасов повёл нового напарника знакомиться с душевой и раздевалкой. На лице у того появилось недовольно-разочарованное выражение. Уперев руки в боки, походил, посвистывая по мрачному помещению, разглядывая давно не мытый пол и железные шкафчики.
- Однако и сырость же здесь.
- Топить начнём, посуше станет. Только с труб капать начнёт, - Тарасов показал на проложенные под потолком трубы в бойлерную, на которых Казанцев устроил лежак. – И причём прямо на шкафчики. Короче, на работу приходишь, роба сырая. Я её в бойлерной сушу.
Переодевшись, они подвезли к котлу пару ёмкостей угля. Тарасов поворчал на Ромашина, когда тот взял лопату и, стоя рядом с ним, начал подкидывать во второю топку.
- Сдурел ты, что ли, вдвоём в один котёл подкидывать? Я накидаю.
- Да я потренироваться. Хоть погляжу, как его подкидывать надо.
- Невелика наука. Ты, главное, кидай по всей топке равномерно, чтобы кучи не образовывались.
Они потолковали о качестве угля, и как оно будет этой зимой и Ромашин позвал Тарасова в бытовку.
- Идём перекусим, - и выразительно щёлкнул себя по горлу.
- В честь чего это?
- Ну как, первая смена, положено.
Он щёлкнул латунной застёжкой и извлёк из хозяйственной сумки семьсотпятидесятиграммовую бутылку, заполненную прозрачной жидкостью.
- Из сахара, - сообщил он. – Где кружки?
- А вон, на полочке, - показал Тарасов.
- Ромашин взял две кружки и, заглянув в них, поморщился.
- Сейчас сполосну.
- Ты знаешь что? Спрячь пока бутылку. Времени ещё только одиннадцатый час. Подождём до двенадцати. Сегодня только затопили, кого-нибудь принесёт нелёгкая проверить как тут и что.

- 2 -

Тарасов как в воду глядел. Они в очередной раз препирались, кому идти подкидывать: каждый уговаривал другого посидеть, их спор, предупреждая о непрошеных гостях, прервал надсадный скрип ворот. Раздались громкие голоса, кто-то, споткнувшись о бадью, выругался, и друзья настороженно переглянулись. Непрошеным гостем оказался не кто иной, как сам Громов. Вслед за ним вошёл чернявый, нагловатого вида мужичок лет тридцати.
- А поч-чему тут сидим? Возле котлов никого нет? – спросил Громов, обходя с традиционным рукопожатием кочегаров.
Если кого-то другого, как, к примеру, того же Константина или Гаврышева, алкоголь делал агрессивными, пробуждая в них жажду полицейски-начальнической деятельности, Громова он, наоборот, делал беззлобным и простодушным, вызывая желание вести задушевные беседы с работягами.
- Перекуриваем, Валерий Павлович, - миролюбиво ответил за двоих Ромашин.
Громов сел на лавку у стены вместе со своим сопровождающим лицом. Сопровождающее лицо безмолвно, с брезгливой миной, разглядывало некрашеные, посеревшие потолочные плахи.
- Я что, я ничего. Перекуривать – перекуривайте, - Громов помахал перед носом рукой, словно дым разгонял. – У вас всё нормально?
- Нормально, Валерий Павлович, - подтвердил Ромашин.
В Тарасове закипала злость и он молчал, насупясь, выискивая к чему прицепиться и начать крупный разговор. В отличие от Ромашина, у которого поддатенький Громов, сделавшийся таким дружелюбным, как у всякого простого человека вызывал сочувствие, и, внутренне посмеиваясь, тот повёл с ним душевную беседу, у Тарасова от вида директора появились совсем другие чувства, ничего общего с дружелюбием не имеющие. В нём жили воспоминания о летнем унижении, всколыхнувшиеся от сообщённых Зотовым новостей, к ним добавились сегодняшние мытарства. Он, инженер, как цыган-барышник, принуждён торговать водкой, а потом, вырученные деньги делить на выплату банку и покупку сена. На то и другое катастрофически не хватало, и то, и другое надо было сделать срочно. Беспросветное бездолье рождало заряд ожесточения, готовый пробить подорванную нервотрёпкой сдержанность. Благодушествующий директор, не подозревая об этом, попался Тарасову под горячую руку.
У Громова стали лишними руки, они самопроизвольно двигались в воздухе, вынудив сопровождающее лицо отодвинуться на край лавки. Он говорил, согласно кивавшему Ромашину, как теперь после ремонта котлов, воздухопроводов, замены дымососов будет легко и вольно дышаться в котельной. Ещё ему хотелось рассказать, какие скоро наступят времена, все получат зарплату и станут довольными и весёлыми.
- Слушай, пан директор, - перебил Тарасов Громова на полуслове, и с того слетело всякое благодушие, - как это получается, что мы вроде бы по май месяц зарплату получили? Я вот за март ещё не получал. К тебе летом подходил, ты шиш мне дал. А начальству докладываешь, что с зарплатой у тебя всё нормально.
Выведенный из себя презрительным обращением и бесцеремонностью, с которой это было сделано, Громов резко посмотрел на хмурого кочегара, но во встречном взгляде было столько ярости, что он укололся об него и перевёл взгляд на Ромашина.
- Ты не получал, другие получали. Вовремя приходить надо.
Тон у Громова стал высокомерно-пренебрежительным и Тарасов завёлся не на шутку.
- Это когда же вовремя? Шапку снять и перед твоим кабинетом стоять? А не много ли ты хочешь, пан директор? И кто другие? Кто другие? Назови. Десятку пристебаев, наверное, выдал, а остальным? Толя, - развернулся он всем корпусом к Ромашину, - ты за март, апрель получил зарплату?
Толя засмеялся
- Кто бы мне её дал?
- Вот видишь, так, кто получал? Я в кабалу к банку влез, просил тебя по-человечески, выдай зарплату, сына в институт определяю. Ты мне дал? Хрен. А себе «Волгу» купил. Значит, есть деньги, только не для всех. Так, надо понимать?
Взбешенный Громов вскочил, нижняя губа у него оттопырилась и мелко дрожала. Сопровождающее лицо рассматривало Тарасова сквозь полуопущенные веки.
- Ну, ты знаешь, не твоего ума дело, на что я «Волгу» купил, понял? Я перед каждым кочегаром отчитываться не собираюсь. Корову продал и машину купил, понял? Вам в апреле зарплату добавили? Вам всё мало? Сидите, к топчанам прилипли и миллионы хотите получать? И учти на будущее, - Громов в остервенении потряс указательным пальцем, - не дай бог поддавшим тебя в котельной увижу. И разговаривать не буду, сразу вылетишь. Случится что-нибудь на смене, пеняй на себя. Я таких умников, как ты, ещё и не так учил. Запомни, - Валерий Павлович засунул руки в карманы варёнок и, сжав зубы, шумно засопел. Теперь он не отводил взгляд, а изображал Вия, обнаружившего незадачливого Хому-философа. Но Тарасов, в отличие от Хомы, отвечал ему насмешливым взглядом и, закинув ногу на ногу, скрестил на груди руки.
- Ну ты, пан директор, меня напугал. Сижу, дрожу весь. Ха-ха.
Тарасовский хохоток высек из громовских глаз испепеляющие молнии, и, ничего не ответив ему, он повернулся к мужичку.
- Поехали, Лёня, они человеческого языка не понимают, - и чуть ли не бегом выскочил из бытовки.
Тарасов поднялся следом, чтобы подкинуть в топку, но дорогу ему загородило сопровождающее лицо.
- Слушай, мужик, ты на кого наезжаешь? А? – он уже не прятал глаз, а в упор смотрел на Тарасова, выпятив подбородок. – Гляди, будешь себя так вести, здоровье попортишь. Учти, я предупреждаю один раз. Понял? Гляди, твоё дело.
Застигнутый врасплох, Тарасов не успел ничего сказать, и перед его носом уже хлопнула дверь.
- Это что за гусь был? – спросил у Ромашина, накидав угля и усаживаясь за стол.
- Лёнька это. Шофёр его. Телохранитель, вышибала, киллер, в общем, - назвал Ромашин сопровождающее лицо не очень понятным ему словом. – Ты кого с ним, с пьяным связался?
- Да хоть душу отвёл, - Тарасов вздохнул. – Каз-зёл! – произнёс он с чувством, а дальше его язык выдал такое, от чего раньше у самого пожухли бы уши. – Давай свою бутыль, - он облокотился на стол и повернул голову к Ромашину. – Что-то в душе загорелось. Запугали всего, до сих пор в себя не приду, - и он презрительно хохотнул. – Корову продал и машину купил. Это по телевизору недавно одна дура-журналистка про работящих людей рассказывала. Аж визжала от восторга. Некоторые люди, оказывается, на печке не лежат, и не ждут, когда им правительство деньги даст, а сами из положения выходят.
Ромашин, у которого иссякло терпение, разлил в кружки самогонку, положил на газетку мелко нарезанное сало, раскромсал луковицу и помидоры.
- Давай, дёрнем, потом доскажешь, - прервал он разговорившегося друга, протягивая кружку.
Самогонка приятно обожгла горло и теплом разлилась по телу. Тарасов сунул в рот половинку помидора и пожевал сало.
- Градусов сорок пять, пожалуй. Ничего, пойдёт, - похвалил он Ромашина. Самогонка подействовала возбуждающе, после скандала с директором, слова сами просились на язык. – А, так, вот. В одной деревне дома не могли достроить и один работящий дед, не стал ждать, пока деньги с неба свалятся, бычка выкормил, продал и на эти деньги свой дом достроил. Это ж надо такой дурой быть, чтобы подобную хреновину сморозить. Бычка продал и дом достроил
- Может, там только шпингалетов не хватало. Вот бычка продал и шпингалетов накупил, - догадался со смешком Ромашин, сочно хрустя луковицей. – Чего витамины не потребляешь? – он протянул половинку луковицы, слепленную из синевато-фиолетовых долек Тарасову.
Тот отрицательно покачал головой.
- Нет, нет. Я его не ем.
- Ишь ты, а я без лука не могу.


Под утро Тарасов вышел во двор. Заметно подморозило. Верхушка угольной кучи серебрилась в инее, в луже у ворот похрустывал молодой ледок.
- Погода нам на руку, - сказал он изо всех сил борющемуся со сном Ромашину. – Жильцы голову района задолбят. С одной стороны не хотелось бы, люди ведь ни причём, что нам зарплату не платят, а с другой, иного пути нет.
- Как мыться-то будем? – спросил неискушённый в кочегарских делах напарник. – В душевой колотун, наверное.
- Под воздушником умоемся. Там вода прямо из котлов течёт.
Собрание протекало быстро. Волков пришёл пораньше, смена, только что, вычистив котёл, плескалась у спускного вентиля, брызжущего во все стороны струями горячей воды.
- На, прочитай, - протянул он листок с требованиями к администрации комхоза, когда Тарасов, наскоро утеревшись, зашёл в бытовку. – Мы вроде всё записали. Может, чего добавите.
Тарасов сел за стол и, отставив руку с исписанным листком бумаги, принялся за чтение. Тут уже всё было, и про зарплату, и про спецодежду, и про «молочные». Но что его удивило, так это два новых требования, про которые он даже не думал. Первое заключалось в выплате материальной помощи к отпуску, либо безвозмездной выдачи угля, но самое главное требование ни много, ни мало гласило о замене руководителя комхоза, Громову выражалось недоверие. Тарасов поднял удивлённый взгляд, Волков переступал с ноги на ногу и ревниво следил за выражением его лица.
- Всё правильно, - засвидетельствовал он своё мнение, возвращая председателю профкома листок со следами усердного чтения. – Только не слишком ли круто? Думаешь, будут нам эту матпомощь платить? Они хотя бы на зарплату деньги нашли.
- Будут, - ответил Волков со злым убеждением в голосе. – Конторские втихушку второй год получают.
- Погоди, дай сообразить, - Тарасов потёр кончик носа, поглядел, прищурясь на Волкова. – По-моему, этот пункт надо не так записать. Сейчас в основном все отпуска отгуляли, а пока дело до новых дойдёт, много воды утечь может. Надо этот пункт узаконить на всю оставшуюся жизнь. Нужно включить его в колдоговор. Будет он в колдоговоре, у нас появится основание требовать его выполнение. Так, по-моему.
Пока Тарасов читал, бытовка наполнялась народом. Пришёл даже свежевыбритый дядь Саша, облачённый в подарок сыновей – ярко-синий свитер и куртку, состоявшую из одних молний и делавших его лет на десять моложе. Он сел рядом со ссутулившимся Новосёловым, печально и невесело глядевшим на белый свет, и подтолкнул его локтём. Но Новосёлов против ожидания ничего не сказал, а только покачал головой.
- А что, это мысль, - согласился Волков. – Добро, я так и сделаю. Ну, а что насчёт нашего клоуна скажешь?
- Да что я скажу. Думаю, на лесоповале его давно топор заждался. Только надо чтобы о нашем решении в администрации знали.
- Ну, а как же. Один экземпляр у нас будет, один Громову вручу, один отдам в администрацию. – От беспрерывного курения в бытовке стало трудно дышать, и першило в горле. Волков глянул на часы. – Время девять. Кто не пришёл, тот опоздал. Мужики! – громко сказал он, повернувшись от стола. – Все про забастовку слыхали? – дождавшись утвердительного гула, объявил: - В субботу начинаем.
- Да мы хоть сейчас готовы, - хохотнули вокруг.
- Нет, - засмеялся тоже Волков, - надо сроки выдержать. Значит так, мехцех, гараж, с понедельника не работают, только в случае аварии. Воду прорвёт или ещё что. Все приходят и сидят.
- Сантехники всегда так делают, и забастовки не объявляют, - опять засмеялся кто-то.
- Погодите, мужики, дайте сказать, - запротестовал на шутки Волков. – Значит, вы. Насосы все работают, котёл подтапливаете. Ну, смотрите сами, как лучше. Главное, чтобы не перехватило. Градусов двадцать на обратке держите.
- Да ну, с чего перехватит, мороз, что ли.
- Только вот что, мужики, во время забастовки никаких пьянок. Это в наших интересах, по-моему, всем ясно должно быть. Кто у вас в субботу с утра стоит?
- Мы, - отозвался от стола Тарасов.
- Считайте, что вам повезло. Вы уже не топите.
- Как оно нам повезло, это мы позже увидим. Сергей, - позвал Тарасов своего сменщика Илюшина, - в субботу утром котёл почистите, кучку жара оставьте, может, к вечеру подтопим.
Илюшин основательно восседал на лавке, ни дать, ни взять, боярин среди смердов, обводил всех большими воловьими глазами и, стараясь не пропустить ни слова, вслушивался в разговоры, только что руку ковшичком к уху не приставлял. Дождавшись затишья, и он вставил своё слово, на Тарасова и внимания не обратил.
- Зря вы, мужики, на Громова наезжаете, - обвёл он всех серьёзным, озабоченным взглядом. – Молодой он ещё. Его наши змеи зажали, он не знает, за что ухватиться. Я бы такого не писал в требованиях.
- Ты, друг милый, по какой месяц расчёт получил? – ехидно прищурился Тарасов. Невзлюбили они с Илюшиным друг друга с самого дня его появления в котельной, и ни одной пересменки не проходило без взаимных подковырок. Тарасов вначале молча терпел все придирки, но уж слишком высоким специалистом кочегарского дела тот себя ставил. Но не это больше всего раздражало Тарасова в Илюшине. Любил Сергей делать понимающую физиономию в беседах с начальством. Как не пытался потом состроить вид, что о производстве рассуждал, тон его и беспрерывное поддакиванье о другом говорили. Сейчас уж никак нельзя было оставить без внимания его заявление. «Ишь, хитрец, какой, с умыслом действует, - расшифровывал илюшинские слова Тарасов, - стукач найдётся, авось припомнит, что вот, мол, Илюшин против был. Предостерегал». Поэтому, кривя губы в язвительной усмешке, давил на Илюшина занозистым взглядом. – Чего замолк-то? – переспросил настырно.
- Это мои проблемы, огрызнулся Илюшин. – Уж, если хотите знать, я вообще против забастовки. Денег нет, они что, нарисуют их? У администрации денег сейчас нет, верно вам говорю. Зря мы затеялись.
- Ну ты даёшь! – раздался многообещающий голос забияки Осипова.
- Я что, я как коллектив решит, - пошёл на попятный Илюшин. – Своё мнение каждый может иметь, не старые времена.
- При старых-то временах и думать бы не думали из-за зарплаты бастовать, - вставил своё слово дядь Саша.
Илюшинские высказывания разозлили всех.
- Это уже их вопрос, где деньги брать. Рисовать или к барину в Москву ехать. Мы две недели назад предупредили, - рассердился Волков. – Вы что, против забастовки?
- Кого ты его слушаешь? – не выдержал Ромашин. – Он всю жизнь такой. Обязательно наперекор всем сказать надо. Бастуем мы, какие могут быть разговоры.
- Смотри-ка, как Волков взялся, - говорил одобрительно Тарасов, проходя по двору котельной. – Я думал он мямля мямлей, а он, оказывается, крутой мужик.
За воротами распрощались. Ромашин свернул направо в переулок, Тарасов налево.

- 3 -

Однако топить веселей, - резюмировал, потягиваясь до хруста в суставах, Ромашин, совершив по кругу очередной обход бытовки. Он налил в банку воды и сунул туда почерневший от заварки самодельный кипятильник, сооружённый умельцами электродела из пластинок от вставок. – Чаю попить ещё, что ли.
- Два часа отбастовали, - сказал Тарасов, потерев нывшую с утра шею. – Что-то шея мне сегодня покоя не даёт. Не иначе, как накостыляют нам нынче по шеям.
- Не боись, - ответил Ромашин, выдёргивая из розетки вилку. Он всыпал в забурлившую воду добрую горсть и накрыл банку картонкой. – Пусть взопреет. Скукота-а, скукота-а, - он поглядел в окно, надеясь увидеть там что-нибудь поинтересней угольной кучи, но, кроме стайки воробьёв неизвестно, что искавших среди угля, никаких изменений не обнаружил. Вконец заскучав, сел за стол на край топчана и развернул валявшийся на столе промасленный обрывок газеты. – Купи-продай, не интересуешься?
Тарасов покачал головой и передёрнул плечами.
- Однако похолодало у нас, - он подошёл к электрокотлу, заглянул туда, сняв прикрывавшую его щербатую крышку, долил из чайника воды и, повернувшись к стене, вдавил в чёрную коробку автомата белую кнопку. В котле зашипело и через несколько минут забулькало.
Ромашин, изучив рынок автомашин, и, попредставляв, как бы он нанял себе в секретарши интересную высокую блондинку, владеющую иностранными языками и готовую к каким-то услугам, поднял настороженно голову и выглянул в окно.
- Гости к нам прибыли. Полный УАЗик. Та-ак, Третьяков собственной персоной, клоун наш, Евдокимов.
- А говоришь, полный УАЗик. От троих-то, поди, отобьёмся, - Тарасов потянулся, прогнув назад спину, и сел на лавку, вытянув ноги и засунув руки в карманы куртки. По лицу его блуждала загадочно-торжествующая улыбка. В котельной уже скрипел уголь под твёрдыми, решительными шагами.
Первым появился Третьяков. Снаряжён он был, как в бой шёл. На нём красовалась пятнистая форма, высокие шнурованные ботинки, кожаное кепи, только автомата не хватало. «Сейчас гаркнет, встать, смирно!» – с сарказмом думал Тарасов, наблюдая за действиями первого зама районного главы.
- Гляди-ка, а у них тепло! – повернулся зам к шедшему за ним Громову. – У них тепло, - повторил он, в рисованном недоумении разводя руками. – Здорово, мужики!
- Здрасьте, - ответил Ромашин, Тарасов только головой кивнул.
- Почему сидим, почему не топим? Уголь есть, оборудование исправно, почему не у котлов, а здесь – на лавках?
- Бастуем, Алексей Владимирович, зарплаты не получаем, - опять за двоих ответил Ромашин и в голосе его Тарасов не уловил твёрдости. У него что-то позванивало в голове, а внутри, обдавая душу холодком, шевелилось давно забытое чувство, как перед мальчишеской дракой. "Ну давайте, давайте, сейчас получите». Он оглядел начальников, пытаясь по выражению их лиц понять с какими намерениями те прибыли. У Громова и Евдокимова, скромно примостившихся на топчане, сочувствия он не прочитал. Евдокимов чуть ли не с открытым ртом внимал Третьякову, а Громов надменно усмехался, глядя куда-то вверх. Сам же Третьяков имел вид разгневанного начальника, учиняющего разнос нерадивым подчинённым. Он потёр руки и оглядел обоих забастовщиков.
- Это не даёт вам права на забастовку, - веско и внушительно произнёс он. – Денег нет, зарплату, эта, не получают, но все, понимаешь, работают. Я не понимаю, - голос его возвысился до патетических нот и он потряс перед собой руками, - как можно, придти на работу и ничего не делать. Сесть и сидеть. Мне это непонятно. Не-по-нят-но, - лицо его выражало неподдельное удивление и он повторил ещё раз: - Не-по-нят-но. Вот ты, - он с каким-то даже воодушевлением ткнул пальцем в Тарасова, - объясни мне как так можно, придти на работу и ничего не делать, - он выпростал из-под обшлага рукава часы. – Ты на смене уже почти три часа, и даже не пожелал переодеться. Я у тебя спрашиваю, отвечай, почему придя на работу, ты сидишь, посиживаешь?
- А ты меня обеспечил спецодеждой? – взял его на «ты» Тарасов и по вздрогнувшему лицу понял, что Третьякову такое обращение к его персоне не понравилось. У меня не во что переодеться, а в чистом я работать не собираюсь. Ты не покрикивай, а спецодеждой для начала обеспечь. Да, я пришёл на работу и не работаю. И что дальше?
- Дальше что? А дальше, эта вот что, собирай манатки и мотай на все четыре стороны. Такие как ты косяками ходют. Только свистни, в очередь встанут.
- Манатки я соберу тогда, когда посчитаю нужным. Вначале ты мне зарплату выдай, а потом я и сам уйду. Пока зарплату не получим, мы топить не будем, ясно?
Они уже не разговаривали, а кричали, краем глаза Тарасов видел неприкрытое ехидство во взгляде Громова, Евдокимов силился тоже вставить слово, но только жевал губами. На лице Ромашина читался азарт. Инициатива была на стороне Третьякова, давал себя знать богатый опыт общения с людьми. Он опять с пафосом заявил, что не понимает, как это можно придти на работу, ничего не делать, мало того, ещё и рассчитывать за эти дни получать зарплату. Тарасов хотел сказать, что он тоже не понимает, как это можно работать и ничего за свой труд не получать, но Третьяков даже руку вверх вскинул.
- Ты погоди, не перебивай. Я объехал весь район, всем сейчас трудно. В «Заре» люди год зарплату не получают, но все терпят…
Терпение Тарасова на этом кончилось. Не обращая внимания на протесты Третьякова, он перебил его словоизвержение, и бросал ему в лицо обвинения, перебирая их как булыжники и высматривая, которое потяжелее.
- Ну, знаешь, у каждого своя голова на плечах. Охота терпеть, пусть терпят, а у нас терпелка кончилась. Тебе русским языком объяснили, у нас официальная забастовка, по решению всего коллектива и профкома. А что дела в районе плохи, так это с тебя надо спросить. Это результат твоей великой деятельности. Это не мне, а тебе надо манатки собирать, пока окончательно всех по миру не пустил. Не можешь руководить, освобождай кабинет, мы выберем того, кто сможет. А орать на меня нечего, я не из слабонервных, - Тарасов жёг Третьякова гневным взглядом. Он умолк, тяжело дыша, и чувствуя, как у него непроизвольно подёргиваются уголки губ.
Дряблое лицо Третьякова побагровело и пошло бурыми пятнами. Евдокимов сидел с видом человека, ожидающего грома небесного. Но гром не грянул, а Третьяков, повернувшись к ним с Громовым, спросил сдавленным голосом, словно глотку удавкой перехватили:
- Кто у вас профкомом командует?
- Волков, сантехник, - ответили они в один голос, словно школьники на праздничной декламации.
Третьяков облизнул пересохшие губы, постоял в раздумье и сел рядом с Громовым.
- Давайте поговорим, как мужики с мужиками. Начались заморозки, сегодня утром семь градусов мороза было. Мне женщины всё утро звонют, в квартирах холодно, дети плачут…
На язык просилось что-то эдакое, язвительное, наверное, с голоду, потому что родителям зарплату не платят. Но его оппонента, поднаторевшего в неистощимом словоблудии, не так-то просто было остановить. Потерпев фиаско в кавалерийском наскоке, он на ходу сменил тактику. Тарасов, как-то вдруг, сразу, успокоившись, с невозмутимым видом, будто и не клокотало только что у него внутри, и не выплёскивалось через край, и не он вовсе оскорблял в лучших чувствах одного из руководителей района, принялся изучать щели между потолочными плахами. А Третьяков, словно задушевную беседу вёл о светлом будущем где-нибудь на полевом стане, нагоняя послеобеденную дрёму, повествовал о тяготах нынешнего бытия, и сколько сил и нервов тратят они с Андреем Никодимовичем, чтобы хоть как-то облегчить жизнь труженикам полей и бюджетной сферы на подвластной им территории. И как нехорошо, принимая всё во внимание, сводить на нет их усилия.
- Я вам обещаю, - подытожил он соё сказание, - эти две недели комхоз будет стоять у нас на контроле. С учителями мы рассчитались, - Тарасов чуть не расхохотался, припомнив в какой валюте жена получила зарплату, - хотели рассчитаться с медиками, но поскольку вы припёрли нас к стенке, будем рассчитываться с вами. Сразу всё не получите, но даю вам гарантию, весь приход будем направлять вам и за полторы-две недели, зарплату за два месяца вы получите. Договорились, Валерий Павлович? – повернулся он к начальнику комхоза.
- Договорились, - кивнул Громов. – Всё что получим, пойдёт на зарплату.
Третьяков встал, поскрипел ботинками и совсем уж задушевным тоном, каким за бутылкой сорокоградусной дружеские разговоры о жизни ведут и на неё жалуются, сказал ни к кому конкретно не обращаясь:
- Ведь всё на этой вот шее сидит, - склонив слегка голову, похлопал себя по загривку, чтобы не дай бог, никто шеи не перепутал. За всё мы отвечаем. Вы взъерепенились, а спрос с нас. Мне с самого утра звонют, почему тепла нет. С меня спрашивают, не с вас. Андрей Никодимович в отъезде, на учёбе в области, а так ему звонили, он бы сейчас здесь был. Ну что, идём, - обернулся он к комхозовскому начальству. – Мужики всё поняли, сейчас затопют. Договорились, будем топить? – и он тёплым отеческим взглядом посмотрел вначале на Ромашина, потом на Тарасова.
Тарасов развёл руками и, опережая Ромашина, не будучи уверенным в его стойкости перед душещипательным краснобайством, ответил с сожалением:
- Нет, не договорились. Везите сюда Волкова, собирайте профком. Вынесут решение прекратить забастовку, никаких споров, тут же затопим, а вдвоём мы против коллектива не пойдём. Тепло нужно, - он повернулся всем корпусом на лавке, посмотрел на державшегося за дверную ручку Третьякова, вздохнул и закончил, будто от надоедливой жены отмахнулся: - Лопаты у топок стоят. Вперёд и с песнями!
Третьяков крякнул с досады и вышел за дверь.
- Эта еще, что за орёл у вас объявился? – спросил, остановившись возле холодного котла, у ткнувшегося в его спину Евдокимова.
- Да есть кадр, - неопределённо ответил тот. – Сильно умный. Всё ему не так. То чад мешает, то сквозняки, то насос не такой. Уж хоть бы что-нибудь одно. Если сквозняки, так какой чад, а если чад держится, значит, сквозняков нет.
- Таких учить надо, - нравоучительно объявил Третьяков, - или избавляться.
- Примем меры, Алексей Владимирович, - поспешил уверить своего благодетеля Евдокимов. Громов стоял сзади, насупясь.
Третьяков оглянулся на дверь в бытовку и пошёл из котельной, у ворот замешкался и Евдокимов, вытянув руку, отворил тугую створку. Не доходя до УАЗика, все трое остановились.
- Тобой, Валерий Павлович, Андрей Никодимович будет очень недовольным. Как же вы допустили до забастовки? Такого ещё не было, шуметь шумели, но бастовать, не бастовали.
- Да кругом бастуют, - вскинулся Громов, задетый таким обвинением. – Телевизор включи, кругом одни забастовки.
- То кругом, а я про наш район говорю, - отрезал ответственный зам. – В нашем районе ещё не бастовали. Волков что за человек? Как вы допустили, чтобы его выбрали?
- Ну, уж вы скажите, Алексей Владимирович, как допустили? Они нас не спрашивали, проголосовали и выбрали, - обиделся Громов.
- С массами, Валерий Павлович, работать надо, - назидательно сказал Третьяков, силясь заглянуть в глаза высившемуся над ним Громову. – Берите, ребята, пример с верховной власти, все вокруг недовольны, а выбирают того, кого нужно.
- У нас телевидения нет, - засмеялся молодой директор, - чтобы мозги пудрить.
Третьяков нетерпеливо поморщился.
- Вы когда людям последний раз деньги давали?
- В июле, аванс по сто, - нехотя ответил Громов.
- Надо было в сентябре, перед запуском по сто пятьдесят выдать, чтобы рты заткнуть. Умные люди так и поступают, а вы прозевали этот момент. Вот и заварилась каша. Ты, Григорий Николаевич, - Третьяков едва не ткнул пальцем в живот Евдокимова, - в стороне не стой. Ты зам и тоже должен в такие дела вникать.
Громов скрыл усмешку, уж не ему ли эта реплика предназначена? Евдокимов согласно кивнул. Ему хотелось сказать, что он не вылазил из котельной всё лето, а к денежным делам Громов его не подпускает, но, глянув искоса на своего начальника, почёл целесообразным только промямлить невразумительно:
- Учту, Алексей Владимирович.
Тарасов глубокими затяжками выкуривал вторую сигарету, табак не успевал прогорать и держался на сигарете кособоким рдяным столбиком.
- Что там они? – спросил у Ромашина, глядевшего в окно.
- Беседуют у машины, - послышался полупрезрительный ответ. – Никак наговориться не могут. Речь твою обсуждают. Ну, ты и выдал!
- Н-да. Теперь жди ответного удара, - Тарасов поочерёдно сжал пальцы на руках и хрустнул суставами. – А про чай-то мы и забыли! – он переставил лавку к столу и налил из остывшей банки тёмно-коричневую жидкость в кружку. – Тебе налить? – спросил и, не дождавшись ответа, налил и Ромашину. – Сбегай начальников позови, а то обиделись, наверное, что без них пьём. Банку-то видали.
- Не переживай, - успокоил его Ромашин. – Ничего они нам не сделают. Мы же не сами по себе работу бросили.
Тарасов отхлебнул тепловатую, вяжущую во рту жидкость.
- Остыл гадство. Сейчас, конечно, ничего не сделают. Погоди, пройдёт маленько времени и жди пилюль.

- 4 -

Новосёлов в воскресенье вечером пожал плечами.
- Тишина. Константин в обед позвонил откуда-то, а приезжать, никто не приезжал.
Они поиграли до двенадцати в дурака замызганными полустёртыми картами, закрючили ломиком ворота и двери в котельную, и легли спать.
Разбудила их в половине седьмого, пришедшая на промысел, баба Рая. Первым вскочил Ромашин, сел, протирая глаза и вслушиваясь в непонятную возню у закрытых ворот. Шум стих и через несколько минут раздался скрип и шорох осыпающегося под чьими-то ногами угля.
- Кого там принесло? - сказал в пространство и отправился выяснять причину непонятных звуков, прервавших его сон.
Вернулся он, беззлобно посмеиваясь, в сопровождении весело щебечущей бабы Раи.
- Да возьми, вот, - протянул измятую пачку с несколькими сигаретами, глядя, как бабка заелозила по полу.
- Ой, а как же вы, касатики? - спросила она, подымаясь на ноги и принимая подарок.
- У нас ещё есть.
- Ну, дай вам бог здоровья! – поблагодарила старуха и пошла из бытовки, шлёпая порванными в задниках галошами.
Тарасов потянулся, зевнул, поставил кипятиться чай и вслед за Ромашиным сходил умыться в насосную.
- Не пойму я эту бабку. Она почему, как нищенка, живёт? – спросил, усаживаясь за стол. – Неужели пенсии совсем не получает? Или родственников нет?
- Да почему не получает? Получает что-то. Дети у неё есть. Она всю пенсию лоботрясу своему в город отправляет, - объяснил Ромашин, со смаком пережёвывая копчёное сало.
- Сам коптил? – спросил Тарасов, отправляя в рот аппетитно пахнущий светло-коричневый, с тёмной корочкой по краям, пластик. -–А я так никак не выучусь.
- Угу, немного перестарался, сверху затвердело. Ничего тут хитрого нету. Есть у неё родственники. Дочь здесь живёт, старший сын где-то, не знаю, в дальних краях, я его уж лет десяток не видал. Младший тут – в городе. С дочкой рассорилась, года три назад, однако. Та к ней и на порог не заходит, и знать не знает. А сын болтается, как дерьмо в проруби, она ему всю пенсию отдаёт. Да он вот, летом приезжал. Так и живёт – одну голимую картошку ест. Окурков насобирает, табак вытряхнет, цигарку свернёт, закурит и сидит на порожке.
- Да как же так можно поссориться с матерью? Все ссорятся. Но мать с голоду помирает и хоть бы хны.
- Чужая семья потёмки, - Ромашин вытер вспотевшую от горячего чая лысину. – Да она, баба Рая, маленько на голову слабовата. Из-за пенсии у них свара и пошла. Обе упрямые. У дочери муж инвалид и детей трое, а мать пенсию брату отдаёт. Ей это не понравилось, пусть брат работу ищет или с матерью живёт. Я её, мол, почему кормить должна? Брат бездельничает, а я спину с утра до вечера гну, своих ртов хватает. Я что слышал, то и говорю, а как там у них на самом деле, кто их знает.
- Да это ж что за сын такой, последнюю копейку у матери забирает. И дочь, тоже хороша.
Ромашин, не отвечая, пожал плечами.
Пришедшему с молодым напарником Илюшину, Тарасов говорил на прощанье:
- Мы свою вахту выстояли. Теперь ваша очередь. Вам, ребята, всего лишь день простоять да ночь продержаться, а там и мы подоспеем.
- Что тут было! – хохотнул Ромашин. – Пыль до потолка стояла.
- Так и не топили? – глаза Илюшина перебегали с одного на другого.
- Не-а!
- Мы тоже не будем, правда, дядь Серёжа? – воскликнул молодой.
- Тебе бы только бездельничать, - проворчал старший товарищ.
С утра по небу шли низкие косматые облака, подгоняемые холодным, пронизывающим ветром. Тарасов рискнул и рассыпал по огороду оставшуюся не перебранной картошку. Вытряхнув пыльные мешки, сел на крыльце перекурить. Над тополями, затенявшими центральную улицу, к мрачным сентябрьским облакам поднимался дым. Он выбросил окурок и вышел за калитку. Пройдя сотню метров по улице, посмотрел в сторону котельной. Из трубы, загибаясь по ветру, тянулся густой чёрный шлейф. Сунув руки в карманы, постоял, любуясь на верхушку трубы, торчавшей между тополями. «Вот же гад Илюшин, всё-таки затопил. Штрейкбрехер».
В среду, сдавая смену, Илюшин разводил руками.
- Ну, а я что? Громов приезжал, говорит, люди мёрзнут. В среду должны начать расчёт. Тоже ведь, мужики, понимать надо, не май месяц на улице.
- Волков был? – Тарасов посмотрел сверху вниз на своего неустойчивого собрата.
Илюшин замигал глазами и заегозил по лавке.
- Что Волков? Что Волков? – бросил он с вызовом и, укрепляясь покрепче на лавке, привалился к стене спиной. – Волков зарплаты не платит.
- Эх, Сергей, Сергей, - проговорил Тарасов и, подойдя к телефону, позвонил в контору. Выслушав ответ, со злостью повесил трубку на рычаг. – Денег нет и не предвидится. Он тебе не сказал, в какую среду начнут давать? – со злым презрением посмотрел в забегавшие глаза Илюшина. Тот начал что-то объяснять, но Тарасов сплюнул под ноги и ушёл к котлам, хлопнув дверью. Штукатурка, покрытая вокруг косяка узором трещин, задрожала, из угла вывалился увесистый кусок и, ударившись о бетонный пол, рассыпался на мелкие осколки.
- Ну вот. А я подмёл только что, - проворчал укоризненно Илюшин, но Тарасов уже не слыхал его.
За десятичасовым чаем Тарасов объяснял своё возмущение невозмутимо дующему в кружку Ромашину:
- Я не против того, что топить начали. Всё понятно, жители не причём, что нам зарплату не платят. Но надо было это узаконить, так и так, администрация обязуется выплатить до такого числа зарплату, профком прекращает забастовку, при невыполнении администрацией своих обязательств, забастовка возобновляется. На путнем производстве такой ерундистики бы не произошло.
Тарасов по привычке примерял к заводу складывающиеся ситуации. Иногда он спрашивал у самого себя, жалеет ли о своём уходе. Однозначного ответа он сам себе дать не мог. Он ушёл, как отрезал. Позже, стороной, узнавал о повальных бессрочных отпусках без содержания, создающихся и разваливающихся кооперативах. Но нынешнюю обстановку он не знал.


Этим летом, отвозя деньги в институт, заходил на свой завод. Побродив по знакомым улицам, почувствовал, как, рождая щемящее чувство тоски, в нём всколыхнулись воспоминания, ему нестерпимо захотелось окунуться в привычную атмосферу, пообщаться часок с друзьями. Он пошёл не через проходную, где требовали пропуск, а через известный всему заводу лаз в заборе. Что его сразу поразило, едва он оказался на заводской территории, не слышался привычный шум. Вид полупустых цехов, бесцельно слоняющихся людей, молчаливых станков, болью резанул по сердцу. Он не ожидал этой боли и удивился самому себе. Раньше по заводским проездам из цеха в цех без устали сновали безномерные ЗИЛы, теперь он полчаса бродил по заводу и только один раз уступил дорогу. Ему расхотелось проведывать старых знакомых, в душе возникло чувство, словно он собрался обсуждать с кем-то недавние похороны близкого человека и, хмурясь, и ругая себя взбалмошной барышней, Тарасов поскорей вернулся к лазу.
Он не мог понять себя. Нынешняя жизнь, всё то, что творилась и происходило вокруг, казалось ему беспросветным пасмурным небом с тяжёлыми, давящими тучами, когда порой налетит промозглый сырой ветер, то брызнет холодный дождь, а в душе одна тягучая тоска и не верится, что небо бывает чистым и на нём светит солнце.
Положа руку на сердце, полностью, один к одному, возвращать прошлую жизнь не хотелось. Многое в том, доперестроечном времени, ему не только не нравилось, но и вызывало внутренний протест. Как он понимал, многие купились именно на этом, поверив в зажигательные речи краснобаев-ниспровергателей и, уподобившись классику материализма, вместе с грязной водой выплеснули из ванны и дитя, а теперь блуждали в тёмном мрачном лабиринте, попадая в пасть кровожадного чудовища и, спасаясь от него, ещё больше запутывались в тупиках и переходах. Но не было среди людей нового Тесея, способного победить вызванного ими из небытия Минотавра и вывести их из душного, запутанного подземелья, куда они забрались по собственному недомыслию.
Несколько лет назад, воспринимая с иронией обещания златых гор, в глубине души радовался избавлению от гнёта указующего перста. Природа не терпит пустоты. Один гнёт сменился другим, с той разницей, что вчерашний по сравнению с нынешним, выглядел детскими проказами рядом с террором банды распоясавшихся грабителей, не останавливающихся ни перед чем. Вчера он осознавал себя человеком, сегодня превращался в существо с психологией «обманутого вкладчика», которому отказано в праве на человеческое достоинство.

Глава 12

- 1 -

Ночная выматывала все силы, принимая после неё душ, он приспособился перекрывать поочерёдно вентили, приводя тело в чувство контрастом температур, а под занавес вообще обливался холодной водой, это до некоторой степени взбадривало. Перекуривая перед уходом, ощущал прилив сил. Дома усталость наваливалась опять и, кое-как перекусив, в прямом смысле, падал на диван. Падал, проваливался в какую-то муть и мучался в кошмарах. Дохли свиньи, Новосёлов исподтишка бил раскалённым «шилом» по голове, взрывались котлы, а в последнее время появилось новое наваждение. Он просыпался от едкого запаха тлеющей ваты. Хотя в доме он никогда не курил, сновидение было до того ясным, что, усевшись на диване, начинал искать непогашенную сигарету. После двух часов мучений, подымался. Дальнейший сон грозил ночной бессонницей. Часть сил возвращалось, но тело оставалось вялым и двигалось, как в замедленной киносъёмке. Мышцы сокращались нехотя и через силу, мысли ворочались объевшимися бегемотами, сама голова разваливалась от переполнявших её чада и звона.
Пожевав без аппетита макароны по-флотски, Тарасов из красно-чёрной банки высыпал две чайные ложки растворимого кофе в свою особую, из обливной керамики, чашечку и наполнил её до половины кипятком. Голова немного прояснилась, а звон стал мелодичным. Подлакировав кофе сигаретой, взялся за работу. Приготовил коровам сена на вечер и утро, запарил свиньям комбикорм, картошку варить было некогда, дождался двух часов и отправился в контору за деньгами.
Пробираясь через толчею на первом этаже, столкнулся с радостно улыбнувшимся Барышевым, у которого как всегда не было курева. Одаривая его сигаретой из полупустой пачки, пожал холодную вялую руку.
- Ну, как живёшь? – спросил из приличия.
- Хреноватенько. А ты как?
- Да и я так же.
Разговаривать было не о чем, и Тарасов заторопился на второй этаж.
На удивление, возле окошечка в кассу никто не толпился. Кассирша оторвалась от своих бумажек и, глянув на него, сказала:
- Я уж думала, вам деньги не нужны. Получайте, - и она протянула ведомость. Тарасов рассчитывал на миллион, но получил меньше восьмисот. – Я ничего не знаю, - ответила кассирша, - узнавайте в бухгалтерии, наверное, все авансы вычли.
Так и оказалось. Половина мартовской зарплаты ушло на авансы. Деньги выдали мелкие, и он набил ими полные карманы.
Хлопнув туго припружиненной дверью, Тарасов вышел из конторы. На дорожке стоял нахохлившийся Новосёлов и, сжимавший в руке большой газовый ключ, Волков.
- Ну что, получил? – спросил профсоюзный бог, протягивая свободную руку.
- Получил. Знать бы ещё, когда следующий раз получать будем. В этом году или будущем?
- Вот то-то и оно.
- А ты кого тут с таким большим ключом поджидаешь? – усмехнулся Тарасов. – Не на начальника ли теракт готовишь?
- Не мешало бы. Мне только с таким ключом и ходить теперь, - и Волков похлопал по мясистой ладони увесистым инструментом. – Ко мне этот, телохранитель его, подходил уже.
- Лёнька, что ли? Ну, ну и чего ему надо?
- Предупреждал. О моём здоровье печётся, - губы Волкова иронически изогнулись. – Так что мне не с ключом, а с автоматом ходить надо.
- Надо же какой крутой! Мне то же самое говорил. Этот клоун ещё только затопили, до забастовки, проведывал нас в подогретом состоянии, часов в одиннадцать. Ну мы с ним и сцепились. Лёня потом о моём здоровье забеспокоился. Страсть, какой крутой! – Тарасов хохотнул презрительно.
- Мы тут собрались завтра с мужиками к главе идти. Шофера, мехцеховские, надо бы кого-то от котельной. Пойдёте? – Волков с прищуром посмотрел на обоих кочегаров.
- Почему бы и не сходить? – Тарасов отвёл в сторону ветку яблони-дички, лезшую прямо в лицо, и спросил у Новосёлова: - А ты, Боря?
- Без меня, мужики. Я всё, отвоевался, - Новосёлов безнадёжно махнул рукой.
- А что так? – не понял Тарасов.
- На больничном я. С утра ходил на приём, месяц не меньше, - он поглядел на выжидающе смотревших на него Волкова и Тарасова. – Спина замаяла. Ни согнуться, ни разогнуться. Ноги вот ещё. Там как понавыписывала, понавыписывала, на полмиллиона. А я всю зарплату раздал по долгам. Приходил вот, - он кивнул на здание контор, - думал, может ещё дадут.
- Они дадут, - кивнул Волков.
- Так что, ничего не дали?
Новосёлов вздохнул.
- Почему не дали? Дали. Под зад коленкой. В список внесли, может, на той неделе, тысяч сто пятьдесят. Сразу всё не получится.
- Ну, сейчас- то у них деньги есть, - возмутился Тарасов. – Чего они голову морочат?
- Ну, я хрен его знает, - раздражённо ответил Новосёлов. – Ладно, мужики, бывайте, - он махнул им рукой и пошёл деревянной походкой.
Они посмотрели ему вслед и Тарасов спросил, возобновляя прерванный разговор:
- С каким вопросом-то идти?
- Всё с тем же, который в требованиях писали. Думали, кость сунули, мы и позабыли, ни хрена подобного. Сегодня сходили да впустую. Планёрка у них, на нас времени не хватило. Назначили на завтра, на десять часов. Мы тут уже целую петицию накатали.
- Э-э, Коля, всем нашим петициям грош цена. Забастовка – оружие пролетариата. Так-то, а ходить, просить, только ноги бить. Пойти-то, почему не пойти. Пойду. Только знаешь, пока нынешняя власть у власти, всё это мышиная возня. Наши заботы им до лампочки, поймите, ребята, это, наконец.
- Ну-у, ты уж в политику полез. Мне так до фени, кто у власти, лишь бы деньги платили.
- Вот, вот, - Тарасов похлопал Волкова по плечу. Их толкали на узкой дорожке, и они вышли на улицу. Под ногами захрустел не растаявший ледок, болтавшийся в луже, наполнявшей выбоину у калитки, и Волков сказал:
- Смотри-ка обед, а даже нисколько не тает. Рано в этом году прижимать начинает.
- Растает ещё, погоди, - буркнул ему в спину Тарасов. Его задели слова Волкова и, хотя он уже сколько раз давал себе слово не вступать в споры о политике, но вариться в собственном соку иногда становилось невмоготу, и его так и тянуло высказать свои мысли вслух. – Все прекрасно понимают, что нужно делать, никуда от этого не денешься, сама логика событий говорит об этом. – В своей речи он старался приблизиться к своему новому окружению, и порой перегибал палку и выглядел косноязычным неграмотным кочегаром, но, когда увлекался, говорил «по книжному». – Мы, как нашкодившие школьники, которые прекрасно понимают, что надо возвращаться в класс, повиниться перед учителем, и сколько не стой здесь, на задворках, всё равно нужно возвращаться, потому что не вечно же здесь стоять. Но им и стыдно перед учителем и неохота подчиняться дисциплине, и они стоят и мнутся. Так и мы, все хорошо сознают, что жизнь наладится, только если власть прежнюю восстановим, а пока её нет, все наши потуги это мышиная возня. Но нам стыдно того, что мы натворили и не хочется к порядку возвращаться, - он чувствовал, что говорит в пустоту, и его слова не встречают понимания, но не мог остановиться. – Но Советская власть это порядок, а нас больше устраивает всеобщий хаос, авось, в этом хаосе именно мне удастся рыбку поймать. Не будет этого, нас самих уже, как пескарей переловили.
- Ага, опять, значит, сталинские порядки, - заметил Волков вскользь.
- Тьфу! – в сердцах Тарасов даже сплюнул. Председателя профкома он считал кадровым, разбирающимся в кое каких вещах, рабочим и надеялся найти в нём, если не единомышленника, то хотя бы сочувствующего его взглядам человека. Но, кажется, он просчитался. – Вот на эту удочку нас и ловят. Да ты жил при этих порядках-то? Какие сталинские порядки? Как вы не поймёте, что Сталин и всё, что с ним связано, это порождение той эпохи, так же как Горбачёв и Ельцин порождение нашей. Можно с помощью армии, милиции установить террор, что фактически сейчас и сделано, - Тарасов видел, что опять натолкнулся на глухую стену, Волков не понимает его слов и уже даже не слушает, глядя мимо в раскрытые ворота промтерритории комхоза, и кого-то выглядывая. Он оборвал себя на полуслове и протянул руку прощаясь. – Ну, до завтра.
- До завтра, - ответил Волков.

- 2 -

Их продержали в приёмной до одиннадцати. В кабинет главы входили и выходили очень озабоченные люди, которые ни на кого не глядя, смотрели вниз, будто их мысли бродили не в голове, а как болонки вертелись под ногами и они боялись споткнуться о них и упасть. Кроме Волкова, пришли водитель самосвала Удавкин и слесарь мехцеха Глотов. Был Глотов не жирным, но очень объёмистым мужчиной с вечно расстёгнутой рубахой и прилипшими к большой круглой голове чёрными волосами.
Глава широким жестом показал на мягкие стулья у стола заседаний, и его «хамелеоны» из синих стали чёрными, как ночные окна. Он даже встал и прошёлся вдоль короткой перекладины Т-образного стола.
- Слушаю вас, мужики, - он обратил чёрные окошечки на Тарасова, облачившегося ради официального приёма в серый костюм в ёлочку и повязавшего тёмно-синий в крупную полосу галстук, предназначавшийся для деловых встреч, и выделявшегося обличьем среди коллег. Изучив тарасовский галстук, глава незыблемой массивной статуей водрузился в кресло, сложив перед собой на столе руки. Взгляд его теперь прятался за зелёными стёклами. – Как я понимаю, разговор у нас долгий и трудный, и я, поэтому развязался со всеми делами, чтобы нас не прерывали. Из-за этого вам и пришлось немножко посидеть в приёмной.
Волков развернул свёрнутое трубкой в газету заявление и протянул главе. Андрей Никодимович, придерживая его обеими руками, чтобы не сворачивалось, прочитал не менее трёх раз и поднял голову. Председатель профкома заговорил о бесконечных пьянках в конторе и на их фоне хронической невыплате заработной платы. Глава вызвал секретаршу и велел пригласить Петра Фёдоровича, начальника отдела труда. Пётр Фёдорович пришёл, когда Волков приступил к рассказу о подозрительных подотчётных деньгах и вообще полной бесконтрольности в расходовании средств.
- Вы деньги перечисляете, но вы бы ещё проверяли, куда они деваются. У наших спрашиваю, денег нет, у вас узнаёшь – деньги перечислены. Как так получается? Я не знаю, я считаю наших начальников надо систематически проверять.
- Этого мы, конечно, делать не будем, - возразил Пётр Фёдорович. – Поставьте себя на место Валерия Павловича. Что ж это за работа будет, если тебя через день, да каждый день проверяют? Это не работа, а одна сплошная нервотрёпка. Проверки, конечно, нужны и мы запланировали на март месяц комплексную проверку комхоза. Но сейчас время такое, нужно доверять друг другу. Всё покупается за наличку, должно быть доверие, а если мы начнём докапываться, кто у кого что купил, никто работать не захочет в таких условиях.
- Конечно, не захотят, если воровать нельзя будет, - засмеялся Глотов и разразился хриплым кашлем многолетнего курильщика. – Вот, глядите, какая несправедливость, я летом матпомощь просил, пятьсот тысяч, мать заболела, хотел проведать, лекарств накупить, ещё там чего. Для меня денег не нашлось, а главбух три миллиона сгрёб и на курорт поехал. Я точно это знаю. Почти день в день было. Рабочему, значит, они пятьсот тысяч пожалели, а для главбуха, пожалуйста, и три миллиона не жалко. Как это понимать?
- Ну ему не просто так дали, - с лёгким раздражением произнёс Пётр Фёдорович. – Наверное, заявление писал, просил деньги на лечение.
- Да мне бы сказали – пиши, я бы на каждую сотню настрочил, а то ведь и погладиться не дали. Нет и не ходи, не надоедай, что Громов, что главбух. Вон, с Николаем вместе ходили, - Глотов кивнул на Волкова, - не даст соврать.
- Нам за всё лето в июле по сто тысяч дали, а в то же время начальнику «Москвич» купили для разъездов. Стебельцов ездил на УАЗике, а Громову «Москвич» подавай, - заговорил опять Волков. – И раскатывают теперь неизвестно куда. Громов на «Москвиче», Евдокимов на УАЗике. Для машин денег на бензин нет, а для них – пожалуйста. Дежурку заправить нечем было, мы задвижки по селу на тележке возили, а они раскатывали, хоть бы что. Какую работу потом с рабочего можно спрашивать, если он на горбу железяки прёт, а начальники на машинах катаются.
- Они с этим «Москвичом» весь гараж ободрали, - заговорил торопливо и заикаясь от волнения Удавкин. – Нам запчастей нет, на «Москвич» всегда, пожалуйста. Да хоть бы запчасти! То ему противотуманники понадобились, то стёкла тоновые вставить захотелось. А то вообще магнитофон решил установить. Я, главное, на лысой резине езжу, а на «Москвич» магнитофон покупают. Мне механик говорит – ехай, а я как поеду, у меня резина лысая, задавлю кого-нибудь, кто отвечать будет? Я, а не они. Весь гараж считает, Громова убирать надо. И вообще, нам денег не платят, а начальник «Волгу» покупает.
- Он может, с прежнего места работы только сейчас расчёт получил, - Пётр Фёдорович переглянулся с главой и Андрей Никодимович нахмурился. – Обстановка у вас накалённая, с этим трудно не согласиться. Готовьте собрание, приглашайте нас, и все вместе будем разбираться. Пересмотр колдоговора в январе, вот и давайте вопросы, которые вы подымаете в своих требованиях, рассмотрим на колдоговоре. Так, наверное. Вы как думаете, Андрей Никодимович?
Андрей Никодимович кивнул. Хозяин кабинета сидел молча, только карандашом поигрывал. Окошечки «хамелеонов» глядели вдоль стола, а на кого он сам смотрит, понять было невозможно.
- Да. Готовьте собрание и зовите нас. А с Громовым мы будем разбираться. То, что вы нам сейчас нарассказали, это, конечно, не дело и этому надо положить конец. О пьянках я первый раз слышу. Даже как-то не верится.
- Да его сколько раз в рабочее время под руки из конторы выводили и в «Москвич» заталкивали. Вот бы я в свой ЗИЛ пьяным полез, - вознегодовал от недоверчивости главы Удавкин.
- Н-да. Алкашей с котельной разогнали. Теперь начальство запило.
Тарасов мог бы многое чего добавить на эту тему и о Громове, и о Евдокимове, но это граничило со сплетней, и он промолчал.
- Снять Громова мы не можем, вы ведь его выбрали, - продолжал глава. – Если общее собрание проголосует за недоверие, только тогда. Но на собрании должен быть кворум, а не так, собрались Ванька с Гришкой и решили, давай начальника снимем.
- Андрей Никодимович, да кто ж его выбирал, Громова-то? – нараспев произнёс Волков. – Вы его привезли, конторских в кабинет собрали, двух слесарей отловили на показ, вот и всё голосование. Народ и не знал, что начальника выбирают.
- Ну, - недовольно проворчал глава, - объявлять народу о собрании не моя обязанность. Кого вы собрали, те и голосовали. В общем, мы все вопросы более или менее обсудили, заявление ваше пусть останется у меня, мы ещё над ним поработаем.
- У меня ещё вопрос, - поднял голову Тарасов, - как-то мы всё о зарплате, начальниках, а о здоровье забыли.
- В смысле?
- Да вот в таком смысле. Пока котельную готовили к запуску, всё районное начальство там перебывало. У всех один вопрос, когда котлы готовы будут. А вот в каких условиях там людям предстоит работать, почему-то абсолютно никого не интересовало. Тогда не интересовало, и тем более сейчас, когда котельная работает. Вот остановится, тогда все забегают, почему стоит. А про охрану труда ни у кого и мыслей даже нет. Но мы там работаем, это наше здоровье. – Глава поморщился, и в голосе Тарасова послышались раздражённые нотки. – Ведь это не рабочее место, это Освенцим. Самый натуральный. В таких условиях нацисты опыты ставили – выживут люди или нет, а мы работаем в таких условиях.
- Это уж вы лишку хватили. Освенцим, нацисты, - Андрей Никодимович покачал головой. – Что вы конкретно имеете в виду?
Тарасов увидел устремлённый поверх очков колючий настороженный взгляд, и это придало ему решительности.
- Конкретно? Конкретно, если бы там побывал технический инспектор профсоюза по охране труда, он бы такую котельную закрыл через пять минут, а начальникам по паре окладов выписал. Но они куда-то подевались, инспекторы эти.
- Почему же подевались? – Пётр Фёдорович, поведя плечами, шевельнулся раздобревшим телом и посмотрел насмешливо на Тарасова. – В сентябре у нас была госинспекция по труду. У них и инспектор по охране труда имелся, но почему-то котельную, которую вы считаете нужным закрыть, он и не подумал останавливать. Вы сами-то разбираетесь в этих вопросах или так, начальством недовольны?
- Не остановил, потому что не работала. Хотел бы я посмотреть, что это за инспектор, которых очевидных вещей не замечает. Или вы его может, в котельную вообще не водили? – спросил Тарасов, стараясь придать голосу как можно больше сарказма и посильней задеть начальника отдела труда за его колкость.
- Так, оставим пререкания. Давайте ближе к делу, - глава на миг оторвался от созерцания карандаша и поднял голову.
- Ну, во-первых, тельфер, на котором мы вывозим шлак и подвозим уголь. Трос изношен до невозможности. Его меняли ещё в прошлом сезоне. Я и мастеру сколько раз говорил, и Евдокимова за руку подводил, чтоб своими глазами посмотрел. Ещё в мае. Обещали за лето сменить, а так до сих пор на старом и работаем. Представьте, что бадья с горячим шлаком оборвётся. С углём, так хоть просто придавит, а если ещё и горячий шлак на тебя сверху вывалится? И потом, он же весь в колючках, при наматывании они обрываются, во все стороны летят. Вот попадёт в глаз такая штучка, - Тарасов прижал большой палец к кончику указательного, - и всё, глаза нет. На производстве за такой трос мастера бы с работы выгнали, а у нас ничего. Работайте аккуратней, бадью до верху не грузите! – передразнил он кого-то. Удавкин засмеялся, и глава строго посмотрел на него. – Дальше. Три-четыре часа в смену мы работаем в поту на сквозняке. Я имею в виду чистку. Должен быть какой-то шлюз или тамбур, чтобы перекрывать ворота при вывозке шлака, а у нас всё настежь. Проём, в который уголь задвигают, там должен быть бункер. Уголь задвинули и закрыли. Бижутерию какую-нибудь навесят и довольны, а она что есть, что нету. Вентиляция. Над топками должны быть установлены зонды. Чистку начали, вентиляцию включили, а мы всем этим чадом дышим, потому что он нам в лицо летит. Вот основное.
- До сих пор работали, нормально было, а теперь вдруг стало нельзя, - не удержался от язвительного замечания Пётр Фёдорович.
- Ну, не знаю про раньше, может те, кто там работал, слаще морковки фрукта не видали. Наверное, потому одни алкаши и работали, что нормальный человек на такие условия не согласится.
- Ага, до сих пор одни чурки работали, а вы появились и всё нам разобъяснили. А до вас никто и понятия не имел, как котельная должна быть оборудована, - Пётр Фёдорович не прекращал свои наскоки.
- Выходит так, - Тарасов с усмешечкой развёл руками.
- Ладно вам, петухи! – Андрей Никодимович поднялся и укрепил грузное тело на костяшках пальцев. – Значит, так. Со всеми чудесами, которые творит Громов, мы разберёмся, без внимания не оставим, в этом можете быть уверены, - повторил он ещё раз. – Ну, а с охраной труда дело посложнее. Трос ерунда, это вы, ребята, плохо требуете. А вот по-настоящему взяться и навести полный порядок, на такие дела у нас сейчас нет денег. Да. Я, - Тарасов хотел что-то сказать, но Андрей Никодимович поднял ладонь, успокаивая его, - всё понимаю. Охрана труда должна быть на высоте. Но, к сожалению, на неё сейчас у нас нет денег.
- Но ведь это наше здоровье, наша жизнь, в конце концов, - запротестовал Тарасов.
- Что ж поделаешь, такая сейчас ситуация в стране, придётся потерпеть. Через два года в области газ. Вы же видели корпус новой котельной? Через два года вы будете работать там, если не в белых халатах, то уж во всяком случае, без дыма и пыли. Всё о чём вы говорите, мы прекрасно знаем, поэтому и планируем перейти на газ. А пока придётся потерпеть, ребята, такие вот дела.
Все задвигали тяжёлыми полукреслами и направились к выходу.
- Вас я прошу задержаться, - окликнул Тарасова глава. – Присаживайтесь, - Тарасов послушно сел поближе к столу главы и вопросительно посмотрел на него. – Вы, как я полагаю, человек с образованием? Как вас зовут, во-первых?
- Юрий Владимирович.
Звучное имя, - усмехнулся глава. – Кто вы по образованию?
- Инженер-машиностроитель.
- И как же вы оказались у нас в кочегарах?
- Длинная история. Перестройка. Сокращения и так далее, - односложно отвечал Тарасов.
- Н-да. Это хорошо, что вы пришли. Буду знать, какие кадры у нас в запасе есть. Это негоже, если инженер работает у нас кочегаром. Ваше образование и опыт, судя по возрасту, он у вас достаточный, - Тарасов кивнул и глава продолжал: - Должны послужить нашему району. Не знал я о вас раньше.
- Да я больше полгода на учёте по безработице состоял.
- Н-ну состояли… Там многие состоят. Я вас вставлю в какую-нибудь обойму, в кочегарах я вам не дам отсиживаться, - Андрей Никодимович даже рукой шевельнул, будто похлопать по плечу хотел: «Закорешимся, Юра!» – И как вам наш комхоз после завода? Полнейший бардак, что и говорить, - доверительно сообщил глава. Он откинулся на спинку кресла, положил руки на подлокотники и, разведя кисти в разные стороны, добавил сокрушённо: - Нет людей, нет людей.
«Так поставь меня, за чем же дело встало?» – усмехнулся про себя Тарасов.
- Мы, вот, как сделаем, - продолжал глава, вы возьмите свою трудовую, диплом, что там у вас ещё есть, и подойдите к Третьякову, Алексею Владимировичу. Знаете его? Он у нас подбором кадров заведует. Он вас запишет, и будет держать на примете. Договорились?
«Ишь, нашёл мне дружка. Сейчас прямо, хвостик подожму, и на задних лапках вокруг твоего зама буду прыгать. Летом деньги просил, даже разговаривать не захотел, а теперь вдруг лучшим другом стал. На такую приманку других лопухов лови».
Вдевая руки в рукава куртки, Тарасов отошёл едва не на середину приёмной. Дверь отворилась, и в приёмную с нахмуренным челом вошёл Третьяков. Столкнувшись нос к носу с Тарасовым, он минуту вопрошающе смотрел на него, потом сделал шаг в сторону и скрылся в кабинете главы.
«Вот и кончилась моя карьера», - хотелось засмеяться Тарасову. На лице у него что-то отобразилось, во взгляде секретарши Людочки появилось удивление, и он поспешил удалиться. Внизу купил сигарет и банку кофе «Бразилиен гольд». Хоть не зря приходил, всё экономия.

Глава 13

- 1 -

К середине октября установилась ясная солнечная погода. Утром почву прихватывало заморозком и в лучах всходившего солнца, зелёная ещё местами трава играла изумрудами, на лужах потрескивал тоненький ледок, больше похожий на прозрачные прожилки, чем на настоящий лёд. К обеду солнце прогревало воздух, изумруды и ледок исчезали, а над поздними осенними сентябринками жужжали прощавшиеся с цветами до весны пчёлы.
- Вот когда картошку-то копать! – восклицал Ромашин. – А ты с ума сходил. Нет в тебе выдержки!
- Сам-то ещё до меня выкопал, - отвечал ему в тон Тарасов.
Начальники командовали что-то неудобоваримое. Экономьте уголь, кидайте поменьше. В том, какую нужно держать температуру, упорно не признавались.
На следующей, после похода в администрацию, среду, у Тарасова состоялся разговор с мастером. Во втором котле они с Ромашиным немного перестарались и оставили маловато жару. Подвигав в топке тяпкой, он поставил её в сторону, и стоял, поглядывая через щель над дверкой, на худосочные струйки дыма, выбивавшиеся из-под угля. Время приближалось к девяти, пришёл уже Илюшин, помахав ему от ворот рукой. Уголь никак не разгорался по-настоящему, и температура грозила упасть на градус. Можно было бросить эту возню, но потом ехидный сменщик при случае скажет, вот вы записали столько, а температура на градус меньше оказалась. В общем-то, это было чепухой, на которую и внимания-то не стоило обращать, но такие разговоры задевали тарасовское самолюбие. Он открыл дверки и набросал понемногу угля на образовавшийся жар. Сзади подошёл Константин, вернувшийся уже из конторы.
- Растапливаешь? – каким-то странным тоном спросил он.
Тарасов, прислонив лопату к стенке котла, и, сняв лыжную шапочку, утёр лоб, больше размазав пот, чем вытерев.
- Да малость перестарались, никак не разгорится.
- Ты что там, в администрации наговорил?
Тарасов насторожился.
- А в чём дело? – спросил, поймав взгляд Константина, и глядя ему в глаза.
- Да дело в том, что вроде умный ты мужик, Юра, а элементарных вещей не понимаешь. – Константин взгляд не отводил и, делая выражение лица высокомерным и пренебрежительным по отношению к Тарасову, подвигал нижней челюстью, будто жвачку жевал. – Начальника вчера на планёрке глава, как пацана, отодрал из-за твоего тельфера.
- А ты, что, не видишь, какой на нём трос стоит? У вас амбиции, а мы с ним работать должны.
- Деньги появятся, купим. Вам же всё на зарплату отдали.
Тарасов вздохнул и заглянул в щель. Уголь, оставленный в покое, разгорелся и пламя, набирающими силу фонтанчиками, билось по всей плоскости. Из-за первого котла появился свежевымытый Ромашин с полотенцем через плечо.
- Оставь ты на хрен этот котёл, иди мойся! – бросил он напарнику.
- Вам на зарплату деньги истратили, - передразнил Тарасов, - а на вас не истратили? У вас один ответ. Денег нет. Рукавицы новые выдать, денег нет, трос сменить, денег нет! – он махнул рукой, ставя точку в разговоре, и ушёл в душевую.


Женя, молодой парень, только что отслуживший армию и работавший в смене с Илюшиным, ворчал в пятницу, сдавая смену:
- Заколебал этот трос. Чуть что, соскальзывает и за барабан. И вот выделываешься потом, и вот выделываешься.
- За ним, мужики, следить надо внимательно, - давал советы Илюшин, как всегда фундаментально обосновываясь на лавке, сидя на ней с широко расставленными коленями. – Женька сегодня два раза не уследил, - он усмехнулся снисходительно, пацан мол, что с него возьмёшь. – На барабан наматываешь, трос рукой придерживай. Он уже вытянулся, жёсткий, по ручьям не идёт. А то кнопки схватит, и пошёл, куда трос мотает, не следит, лишь бы на кнопки жать. Костя сказал, на той неделе заменят, - сообщил он тоном посвящённого.
- Ага, придерживай, - проворчал Ромашин. – Трос в колючках и рукавицы драные. Он не сказал, когда рукавицы даст?
- А это ты уж сам у него спроси, - съехидничал Илюшин, недовольный реакцией на свои слова.
В двенадцатом часу Ромашин ушёл домой обедать, а Тарасов отправился на рандеву с дядь Сашей, попить чайку, поговорить про жизнь для разнообразия. Он накидал в топки угля под завязку и имел минут двадцать в запасе.
Дядь Саша важно, как иноземным деликатесом потчевал, снял с литровой банки фанерку и налил в разнокалиберную тару чай. Не успели отчаёвничать, появился Евдокимов. Он липко, со слащавенькой улыбочкой потряс всем руки и с начальственной снисходительностью к привычкам подчинённых, кивнул хозяину бойлерной:
- Н-ну, налей и мне. Говорят, сильно крепкий завариваешь.
- А то ты не знаешь, - проворчал дядь Саша, доставая из своего шкафа-сейфа чистый фаянсовый бокал.
- Что-то Константина сегодня не видать, - вопросительно сказал Тарасов, повернувшись к Евдокимову.
- Не будет его, на больничном. Зашёл вот глянуть, как у вас дела. Всё нормально? – по глазам обоих работяг Григорий Николаевич прочитал: «Ясно. Будешь теперь до обеда высиживать». Вслух портивший ему кровь кочегар произнёс:
- Нормально. Всё то же, что и было, - он сунул руки в верхонки и поднял кисти, для наглядности просунув в прорехи пальцы, на правой руке большой, а на левой, указательный, средний и безымянный.
- На следующей неделе купим. Пока потерпите, мужики, - успокоил зам ехидничающего кочегара.
Тарасов допил чай одним глотком и поднялся, чтобы идти к котлам.
- Ясно. Потерпеть, так потерпеть. Потерпим, пока не посинеем, - проворчал он под нос.
- А как посинеем, терпеть не надо будет, - поддакнул за спиной ветеран.


Вспоминая позже эту смену, Тарасов говорил, что это Илюшин с утра накаркал.
Они вычистили четвёртый котёл и Тарасов растапливал его, разравнивая жар и подбрасывая понемногу уголь. Ромашин вывозил шлак. В ворота дуло, и Тарасов недовольно оглянулся. Анатолий перецеплял в воротах бадью после выгрузки. Бадья перевёрнутая лежала на боку, незадачливый возчик, матерясь, смотрел вверх и дёргая обеими руками за трос.
- Чего у тебя?
- За барабан заскочил, зараза. Не выдёргивается никак.
Тарасов оставил лопату и подошёл на помощь. Они подёргали вдвоём, но трос только пружинил.
- Сейчас лестницу принесу, ломиком попробуем, - решил Тарасов и пошёл на поиски вечно куда-то исчезавшей лестницы.
- Погоди, - остановил его Ромашин, я тельфер сейчас к куче подгоню, там повыше. С лестницы всё равно не достать.
- Давай, я пока монтировку у дядь Саши возьму.
С помощью монтировки Ромашин справился быстро и облегчённо вздохнул.
- Фу, вовремя заметил. Думал, всё, на вал намотало.
- Давай, к четвёртому угля навозим, потом второй чистить начнём. А то у нас тот ещё толком не горит, второй погасим, и температура упадёт. Времени полпятого, сейчас разбор начнется, и поднять не успеем.
Ромашин пожал плечами.
- Как прикажите. Возить, так возить. Мне всё равно.
Всё повторилось, как и после чистки четвёртого. Тарасов вначале не беспокоился. Выдернет. Но трос не выдернулся. После часа бесплодных усилий, они, раздосадованные и разозлённые, сели в бытовке перекурить.
- Не видать, зараза, ничего, - объяснял Ромашин. – Лампочка у входа сгорела, сменить нечем и на улице темно. Я его ещё рукой поправил, думал, пошёл, а он на тебе. Тьфу! – он посидел несколько минут молча, беспокойно ёрзая на месте. – Кого делать-то будем? Время к концу смены идёт. Не выдернуть нам его, на вал, наверное, намотало. Боковину бы снять, так ключей нет. Хоть бы лампочки вворачивали вовремя, работаем, как кроты.
- Боковину снять, ничего не даст. Тогда весь тельфер разбирать надо. Ни разу такого не было, всегда выдёргивали. В прошлом году одно время совсем замаялись, пока дугу на ограждение не приварили. Электрика вызывать надо, за ним тельфер закреплён. Может чего придумает, или уж разберём. Так у него телефона нет, придётся энергетику звонить. Он где-то рядом живёт, пусть сходит, что ли, - Тарасов вздохнул и подпёр голову рукой. – Что за напасть, сколько я тельферов перевидал, не помню, чтобы такая маета с ними была.
- Ладно, не переживай, - Ромашин подошёл к телефону и принялся звонить, но в трубке слышались только длинные гудки. – Не отвечает, - с трубкой в руке он повернулся и вопросительно посмотрел на пригорюнившегося друга.
- Звони Громову, пусть энергетика ищет или за электриком съездит. Машина есть. Погоди, сейчас номер скажу, - Тарасов взял с полки журнал и открыл первую страницу с номерами телефонов.
Через минуту Ромашин извиняющимся тоном разговаривал с Громовым, а Тарасов мрачно покуривал. Чувствовал он себя неуютно, и зло брало, и досада. В той, своей прежней жизни, обычно он приходил на помощь, его вызывали, звонили, спрашивали совета.
- Чего ты так из-за этой железяки переживаешь? Сейчас электрик придёт. Что мы, виноваты? – Анатолий поправил на топчане затасканную телогрейку и лёг, закинув нога на ногу.
Тарасов поднялся.
- Лежи, схожу подкину. Хорошо хоть додумались угля к четвёртому навозить.
Вскоре и вправду пришёл электрик. Длинный и худой, весь в морщинах Василий Николаевич, или попросту Вася.
- Чего натворили-то? – спросил с беззлобной улыбкой. – Идём, поглядим.
Он вынул из кармана фонарик и протянул Ромашину.
- Светить будешь.
- Ишь, сам так с фонариком ходишь, а мы как работать должны? – Ромашин пощёлкал переключателем, направляя луч в полумрак между котлами. Он потоптался возле лестницы, на которую взобрался Василий Николаевич и залез на переходную площадку на бездействующем ещё третьем котле.
Ему пришлось проделать несколько акробатических номеров, пока свет фонарика попал в нужное место.
- Ну-ка, - позвал Василий Николаевич второго кочегара, - давай майна-вира. Может, выскочит.
- Да мы эту майну-виру, знаешь, сколько проделывали? - проворчал тот, но взялся за кнопки.
- Нет, не выскочит, - электрик спрыгнул с лестницы. – Но на вал не намотало и то хорошо.
Ромашин слез со своего насеста и принялся с жаром показывать все балки и стояки, за которые они цепляли крюк, пытаясь освободить трос.
- Не-ет, так не выдернешь, его закусило, как следует. Нужен прямой удар, а так он на излом идёт.
- Да это понятно, то на излом. Мы бадью подвешивали, нагружали, думали, выдернет, всё бесполезно, - Тарасов отпустил кнопки, и те маятником закачались на кабеле. – Что предлагаешь? Или разбирать будем? Времени уже девятый.
- Разбирать, скажешь тоже. Тут и ключ специальный нужен, а у меня нет, он в электроцехе лежит. Давай, подгоняй, где пониже, сейчас попробуем по другому. Как-то я так уже выдёргивал.
Тарасов выгнал тельфер за ворота, там поверхность грунта шла под уклон к шлаковой яме и крюк не доставал до земли.
- Давай лом, кувалду, - командовал Вася.
Они с Тарасовым прижали крюк ломом, чтобы не пружинил, а Ромашин, с подбадривающим хеканьем, заколотил кувалдой по корпусу полиспаста.
- Лопнет ролик-то, - с сомнением произнёс Тарасов.
- Не лопнет, надо поглядывать, чтоб корпус до него не доставал, - успокоил Василий Николаевич.
Под радостные вскрики Ромашина, крюк подался вниз. Когда пришла новая смена, они наматывали злополучный трос на барабан при свете васиного фонарика.
- Что делать будем? Давай попросим, чтоб они котлы почистили, - предложил Ромашин.
- Да ну их на фиг, будут потом разговоры. Минут на тридцать-сорок задержимся, зато должны не будем.
Вычистив один котёл, Тарасов заглянул в бытовку, и крикнул:
- Парни, четвёртый можно топить!
Но парням было не до прозы жизни. Ревел магнитофон и под его звуки шла приятная беседа с пришедшими друзьями и весёлыми девушками. Тарасов пожал плечами и пошёл дочищать второй котел.

- 2 -

На следующий день, развернув журнал, Тарасов сказал, посмеиваясь:
- Ну молодёжь и топит. Глянь, на шесть градусов после нас температура упала.
- Да где уж тут топить, и бабы, и магнитофон, - прокомментировал, фыркая, Ромашин. – Это уж пусть с ними начальники разбираются.
- О! Да ты смотри, что понаписали, - Тарасов отложил в сторону ручку. – «Тельфер принят неисправным». Вот дают! – он вскинул голову и недоумевающе посмотрел на Ромашина.
- Сказать надо, чтоб не писали всякой ерунды. С друзьями проканителились, а на нас сваливают. Да кто смотрит журнал этот, - пренебрежительно проговорил Ромашин. – Тем более Костя на больничном.
Но журнал смотрели. Прошло больше трёх недель после казуса с тельфером, приближались Октябрьские праздники. Затопили третий котёл, вышел на работу Генка. Однажды утром, когда на огонёк, а в основном стрельнуть сигарету или хлебнуть чаю, набилась полная бытовка сантехников, шоферов, возивших уголь, строителей, как неприкаянных, бродивших с места на место, один из его бывших коллег по стройцеху, сказал:
- Вас, мужики, с премией можно поздравить, прям к празднику угадали, - и подмигнул Ромашину: - Халатно, мужики, к своим обязанностям относитесь.
- Кого мелешь? Какая ещё премия? – сердито огрызнулся Анатолий.
- Сходи, прочитай, если не веришь. В конторе приказ вывесили, с неделю красуется. Вас обоих, - стройцеховский друг кивнул на Тарасова, - за октябрь месяц лишить премии на сто процентов.
- Ни хрена себе, - Ромашин повернулся к Тарасову, - за что?
- А я откуда знаю? – тот сам находился в недоумении. – Восьмое суббота, десятого мы в день. Одиннадцатого сходим узнаем. Со смены пойдёшь, ещё за ноябрь снимут, - он зло засмеялся.
Ночную смену седьмого они отстояли с Генкой вдвоём. Ромашин на работу не пришёл. Вначале они рассудили, что Толя малость подзагулял и придёт попозже. Но когда он не появился и в двенадцать, поняли, что дело пахнет не малостью.
- Да не должен Толя уж так загулять, - рассуждал Тарасов за ночным чаепитием.
- Может, случилось что. Ладно, отстоим вдвоём, потом рассчитается, - покладистый Генка воспринял отсутствие второго товарища довольно флегматично.
Не появился Анатолий и десятого. В одиннадцать из конторы пришёл Константин с каким-то плюгавеньким мужичонкой.
- Вот, за Ромашина с вами работать будет, - кивнул на своего невзрачного спутника.
- А где Ромашин? – Тарасов перестал грузить в бадью уголь и опёрся на лопату.
- Наворотил ваш Ромашин Толя делов, - Константин достал пачку сигарет и протянул одну Тарасову, - закуривай. Залетел на праздник.
- Куда залетел? – спросил тот, затягиваясь дарёной сигаретой.
- Не знаешь, куда залетают? В ментовку.
- Ни черта себе, - поражённый вестью, никак не вязавшейся с характером Ромашина, Тарасов даже сигарету изо рта вынул. – Как это его угораздило? Вроде спокойный мужик.
- Спокойный. Все мы спокойные, пока не нажрёмся. Утром сообщили. Седьмого пьяным по улицам шарашился, ментов оскорблял, в драку на них кинулся.
- Ну и сейчас он где? В кутузке?
- В какой кутузке, в больнице лежит, - Константин выдохнул мимо собеседника густой клок дыма. – Насопротивлялся, короче.
- Тут что-то не то! – покачал головой Тарасов. – Эти ребята сейчас по одному не ходят, в основном мелкими группами человек по десять. Да ещё у каждого демократизатор на боку, и Толька на них в драку кинулся. Это Константин, что-то не то, - повторил он.
- Ну не знаю. Если дело против него возбуждают, что-то, было, значит, так просто тоже ведь не станут дело заводить.
Тарасов стоял на своём.
- Конечно, дел у меня больше нет, как разбираться из-за чего каждый алкаш в
ментовку попадает, - Константин бросил окурок между кусками угля, и оттуда потянулась голубоватая струйка дыма. Он повернулся, чтобы идти по своим делам, но настырный кочегар остановил его.
- Погоди, Константин, не убегай. С нас, за что премию за октябрь сняли?
- Не знаю, Юра, не знаю. Я видел приказ, спрашивал у Евдокимова. Говорит, заработали, а в чём дело, не объяснил. Ты сходи в контору, у кадровички попроси приказ. Там же и какая-то докладная должна быть.
Тарасов молча кивнул и подумал, что уважающий себя мастер сам бы выяснил причину наказания подчинённых.

- 3 -
В больницу он пришёл перед самым обедом. Взбежав по узкой, четырёхмаршевой лестнице, оказался в просторном холле с фикусом у окна. Сестра на посту показала вдоль коридора:
- В пятой он лежит. Только халат наденьте, вон, на стеночке у двери висят. Выбирайте, какой вам подойдёт, хотя они все у нас на один размер.
Это «на стеночке» родило в нём тёплое чувство к незнакомой сестре, и он поспешил поблагодарить её. В палате, кроме Ромашина, лежало ещё трое. Слева у входа, кровать пустовала, но, судя по брошенному наискосок одеялу, на ней всё же кто-то обитал. На правой молодой парень сосредоточенно мастерил из использованных систем гривасто-хвостатое чудовище. В правом углу у окна шла игра. Один из партнёров играл лёжа на боку, а второй сидел, откинувшись на спинку стула и приблизив веер карт к самому носу. Когда в палате возник, осторожно ступающий, посетитель, ему шли козыри, и он звучно шлёпал по сиденью стула картами. Сам Ромашин лежал слева от окна и изучал потолок. При появлении друга у него удивлённо взлетели вверх брови.
- Вот не ожидал!
Стулья прибрали к рукам картёжники и кустарь ремесленник. Тарасов покрутил головой и, завернув матрац, присел на край кровати.
- Да садись на постель. Кого церемонишься? – поморщился больной.
Умостившись, Тарасов протянул рук Ромашину, тот ответил на рукопожатие левой, пряча правую под одеялом.
- Здорово! Что это ты левой здороваешься?
Не отвечая, больной выпростал из-под одеяла руку. Кисть вздулась и отталкивала взгляд неприятным багровым цветом.
Тарасов присвистнул от неожиданной картины.
- Ни-и, хренашеньки! По ней что, трактор ездил? С тобой что приключилось? С милицией дрался?
- Ничего себе дрался! Демократизаторами отделали, чуть живого привезли, - съязвил близорукий, от больничной скуки прислушивавшийся к разговору.
- Рука, говорят, ничего, ушиб сильный. Три ребра сломали, по башке попинали, вот только болеть маленько перестала, - глядя в сторону, глухо проговорил Ромашин.
- Ничего не пойму! Что случилось-то? На улице, говорят, пьяный куролесил.
- Хм. Куролесил! Это ещё разобраться надо кто куролесил. Только разбираться никто не хочет.
- Я тебе говорю, - близорукий, не выдержав, развернулся к ним на стуле, - в суд подавай!
- Ну, подам, подам, а дальше что? – огрызнулся Ромашин. По накалу его раздражённого тона, Тарасов понял, что этот спор они вели давно. – Адвокату я, чем платить стану? Неизвестно ещё, больничный оплатят или нет. Сейчас месяц проваляюсь, вообще без денег останусь.
- Да ты подай, подай. Они, глядишь, своё дело замнут, а так, мало того, что избили, ещё и штраф припаяют. А заявление забрать никогда не поздно. Вот фашисты, что с человеком ни за что, ни про что сделали! – возмущённо закончил подслеповатый картёжник.
- Ладно, ты ходи, давай, завёл опять, - одёрнул его лежачий, - легче ему от твоих причитаний.
Их прервали. В палату вошла сестра, не та, что сидела за барьерчиком, а другая, молодая, с крепкими пружинистыми ногами, светлыми волосами, собранными в длинный пучок, и бесшабашным задором в глазах.
- Ну-ка, кыш отсюда! – прикрикнула она на ходячего игрока. – Ишь, картёжники!
Пока партнёр отодвигал от кровати стулья, лежачий перевернулся на бок лицом к стене и откинул одеяло.
- Какой дисциплинированный! – засмеялась сестра и ловко шлёпнула ладошкой с зажатой между пальцами иглой по мягкому месту. Подсоединив шприц, нажала на поршень.
- Ой-ой-ой! – дурашливо заверещал лежачий.
- Не придуривайся, всё равно не поверю, что больно. Вы оба, - она показала на парня и близорукого, через десять минут в столовую, а вам двоим, сюда принесут.
- Да я сам схожу! – запротестовал Ромашин.
- Никаких сам, велено лежать ещё сегодня, - сестра делано нахмурила брови и погрозила пальцем с коротко обрезанным ногтем. – Чтоб мне слушаться.
Весёлая девка, - похвалил лежачий, когда за сестрой закрылась дверь.
- Погоди, завтра эта мымра дежурить будет, и покурить не сходишь, - проворчал его партнёр по картам, натягивая поверх рубахи свитер.
Ходячие ушли на обед, и они остались в палате втроём.
- Позвал меня седьмого Карась кабана колоть. Сам он ткнуть не может, всегда кого-нибудь зовёт, - начал свой невесёлый рассказ Ромашин.
- А сам-то что? – перебил сосед. – Вера, что ли, такая?
- Какая там вера, не может. Рука дрожит или хрен его знает, но сам никогда не колет. Ну, закололи, пузырь раздавили, бабёнка его свеженинки нажарила. Всё честь по чести. Я, какой пьяный-то был? На двоих бутылку выпили, да по килограмму мяса умяли. Я ещё потом мешок отходов на его дробилке смолотил. С этой дроблёнки и пошло всё. Да они пьяней меня были в десять раз, - перебил сам себя Ромашин. – Времени не знаю, без часов был, но уже темняться начало. Привязал мешки на саночки, иду себе спокойно, покуриваю. А на том перекрёстке вороньё это стоит, - рассказчик выругался. – Ну я иду и иду себе, внимания на них даже не обращаю, стоят себе и стоят. А как раз шагов пять мимо них идти. Один и орёт, стой, мол, мужик. Откуда комбикорм прёшь? Сейчас разбираться будем, всё заготзерно растащили. Я и отвечаю, чего орёшь? Своё зерно раздробил, домой везу, у, и дальше пошёл. Он опять, куда попёр? Сказано, стой! И бегом ко мне, где комбикорм нахапал? Я ему, ты чё привязался? Дроблёнка это, какой комбикорм? Он на палку свою показывает, не хочешь по-доброму говорить, сейчас разберёмся. Меня тоже зло взяло, но я спокойно, спокойно так говорю, ты, что фашист, что ли? Ты почему мне палкой грозишь? Тут они меня все окружили, один палку отстёгивает. «Как ты нас назвал?» – орёт. Я и послал куда подальше. Тут уж они давай наворачивать. В ментовку притащили, дежурному докладывают, спёр где-то комбикорм и не признаётся. Начали задерживать, а я, значит, в драку на них кинулся. Кого-то даже по лицу ударил. Я дежурному и говорю, ты разберись, меня, за что сюда приволокли, я что сделал? А эти вокруг стоят, под рёбра палками своими тычут, мало, мол, получил, будешь выступать, ещё добавим. Я дежурному и говорю, да ты уйми их, в конце концов, это ж фашисты настоящие, их из автомата стрелять надо. Тут они вообще озверели. На улице хоть ногами не топтали, а тут на пол повалили, и давай топтаться по чему ни попадя, - Ромашин смолк, под щеками желваки перекатывались, взгляд повлажнел от воспоминаний. – Потом в камеру, как собаку, кинули. Я на нарах полежал, вообще не могу. К ночи рвать начало. Мужики в камере сидели, давай кричать, помирает, мол, врача вызовите. Дежурный подошёл: не уймётесь, сейчас всех успокоим, а этот и без врача не сдохнет, пусть водяры жрёт поменьше, блевать не будет. А моей передали, говорю, ещё светло было, видали люди, как они меня по дороге катали. Она ещё ночью прибегала, сказали пьяный, утром приходи. Она утром прибёгла, они ни кого. Она к прокурору домой, день-то суббота. Он ей, козёл, наговорил, мужик твой, мол, такого натворил, я значит, его в тюрьму сажать надо.
- Менты наплели, пока она до него добежала, - вставил слово сосед.
- Она назад в ментовку, - продолжал Анатолий. – Тут одного из камеры забрали, прибраться у них, он ей и обсказал какой я. Она опять к прокурору, тут менты смотрят, дело-то со мной хреново, «скорую» вызвали, на «скорой» и привезли сюда. Три ребра сломано, сотрясение, - Ромашин перевёл дух.
- Как это они охранника в палате не поставили, - Тарасов покачал головой. – Даже не верится.
- Охранника не поставили, а следователь приходил. Думал узнавать будет, кто избивал, оказывается, это на меня дело завели. Угрожал я придти с автоматом и перестрелять всю милицию. На улице дебоширил, при задержании оскорблял работников правоохранительных органов, оказывал им сопротивление. Дома теперь, наверное, всё вверх дном перевернули, автомат ищут, - Ромашин угрюмо усмехнулся, закончив своё повествование.
Помолчали.
- У меня тоже новости хреновые, - сказал Тарасов, глядя в пол, - нас с тобой в угол загнали. Видел я приказ, докладную смотрел. Кадровичка поупиралась, показала-таки. Евдокимов на нас телегу накатал, - он выпрямился и посмотрел Анатолию в лицо. Под левым глазом у того отливало желтизной, и сам глаз выглядывал в узкую щёлку. – Однако, здорово они тебя. Ты и вправду в суд подавай. Это куда годится так избивать, если бы даже и виноват в чём-то был, - Тарасов потёр в задумчивости руки и посмотрел на противоположную койку, откуда за ними наблюдала пара любопытных глаз. – Чем мы Евдокимову досадили, не знаю. То, что я ему весной за электромотор надоедал, так это работа, да и не я дин ему говорил, и Новосёлов, и дядь Саша то же самое долбили каждый день. Нет, по-моему, всё ясно, это они с нами за забастовку рассчитываются. И, главное, всё втихомолку. Да разве такие приказы так пишутся?
- Так он, что в докладной написал? – Ромашин скосил на Тарасова правый глаз.
- О! Я же тебе так и не рассказал, - хватился тот. – Евдокимов написал, что из-за халатного нашего с тобой отношения к работе, в нашей смене вышел из строя тельфер. В приказе вообще одна строка, имярек, за халатное отношение к своим обязанностям лишить премии за октябрь месяц на сто процентов. Ни с приказом не ознакомили, ни объяснительных не собрали. Чудеса! Захотели, одним росчерком пера раз и готово, по двести тысяч взяли и отобрали! - воскликнул Тарасов и не понять было, чего в его голосе больше, изумления или возмущения. – Не пойму я, они такие наглые или такие безграмотные.
Лежачий не выдержал и спросил:
- Так за что с вас премиальные сдёрнули?
Тарасов нехотя, в двух словах объяснил.
- И всего делов-то? Ну-у, мужики, у вас не начальники, а придурки какие-то.
- Да нам-то это давно известно, - вздохнул Ромашин.
- Да, так вот дальше мои похождения, - продолжал Тарасов. Всё только что пережитое бурлило в нём и просилось наружу. Ромашин, будучи заинтересованным лицом, со вниманием ловил каждое его слово. – Ни Громова, ни Евдокимова в конторе, естественно, не оказалось. Пошёл я за правдой к дяде прокурору, - сиронизировал он над собой. Этот дядя, ещё тот дядя. Главное держит себя, будто с быдлом каким-то разговаривает. Только что не плюёт через губу.
- А ты что, хотел, чтобы он ручку тебе пожал? – засмеялся лежачий. – Ты для него быдло и есть, вот если бы ваш Громов к нему пришёл, тебя за жабры взять, тогда другое дело.
Тарасов кивнул из вежливости и продолжал:
- Это, говорит, не наше дело. Обращайтесь в суд. Вы зачем сюда пришли? Мы такими делами не занимаемся. И вообще, а вы уверены, что ни в чём не виноваты? Я ему объясняю, что сам приказ написан с нарушениями. Не наше дело и всё. Ну, это пусть он мне не свистит, потому что правильность издания приказа попадает под прокурорский надзор. Он обязан проверить, все ли правила соблюдены. Потом приказ, конечно, можно переиздать со всеми формальностями, но дело в том что, если как раз все формальности соблюсти, окажется, что такой приказ вообще чепуха. Ничего ведь хитрого нет, собрать объяснительные с нас, с Васьки, с заступившей после нас смены. Вот и всё, - Тарасов усмехнулся над самим собой. – Пытался всё это я ему втолковать, но… Короче, вытурил он меня.
- В суд-то ходил? Бесполезно это я думаю, - Ромашин вытащил из-под одеяла свою многострадальную руку и погладил её, как ребёнка.
- Не знаю, Толя, не знаю. Не ходил я ещё в суд, время-то обеденное. К тебе вот зашёл потолковать. Волокитное это дело и так просто оставлять тоже неохота. Мне это прямо, как ножом по сердцу, по судам таскаться, - признался Тарасов. – Ладно, выздоравливай. Пойду я. Тебе может принести чего? – спохватился он, поглядев на худосочный обед, поставленный санитаркой на прикроватную тумбочку.
- Да ну, что ты! – энергично запротестовал Ромашин, даже приподнялся на локте. – Я этого-то не съедаю. Жена ещё, с утра приволокла.
Они распрощались. Тарасов посмотрел в безрадостные глаза Ромашина и в сумрачном настроении вышел из больницы. Сегодняшний день показал всю бесправность его нынешнего положения.
Первое время, работая в котельной, он чувствовал не то чтобы комплекс неполноценности, но было у него чувство неуверенности. Сможет ли он бок о бок с людьми, всю жизнь выполнявшими тяжёлую физическую работу, изо дня в день трудиться наравне. Не получится ли так, что дадут понять его слабосильность и ущербность по сравнению с ними, и что обрабатывать такого собрата никто не собирается. Оказалось, нет, обрабатывать никому не пришлось, а случалось и наоборот. Постепенно он приобрёл необходимые навыки, организм привык к физическим нагрузкам, чувствовал себя уверенно и никакого комплекса неполноценности не было и в помине. В этой новой для него среде, которую теперь не наблюдал со стороны, а в которую окунулся и жил вместе с ней, чувствовал себя равным среди равных. Подсознательно, не конкретизируя свои ощущения мыслью, чувствовал, что экзамен, преподнесённый ему жизнью, выдержал. Иногда, даже посмеиваясь про себя, думал, это вы там, протирая штаны, зарплату высиживаете. А дай-ка вам лопату, да поставь-ка вас у котлов, выдержите? И вдруг оказалось, что об него и таких же, как он, можно не глядя, как о половую тряпку, вытереть ноги, и, не останавливаясь, идти дальше.
Чувство бесправия и униженности было для него новым, ничего подобного он никогда раньше не испытывал. То, что случилось с ними, в особенности с Ромашиным, обнажено и неприкрыто, без всякого словесного флёра, показало, для тех, кто стоит на низшей ступеньке социальной лестницы, законов нет. Вспоминая рассказ Ромашина, Тарасов ужаснулся: и он ещё ходил к этому же прокурору искать защиты и справедливости. Так что же, поднять лапки кверху и молча терпеть, захлёбываясь собственным унижением?
Он всё больше и больше убеждался, то, что раньше представлялось чьим-то недомыслием, просчётами, желанием услужить новым властям и заработать на кусок хлеба с толстым-толстым слоем масла, на самом деле является слагаемыми единой системы. Системы безжалостной, бездушной и целенаправленной. Направленной на превращение человека в растленного и одурманенного раба. Кусочки мозаики складывались в целостную картину. Бесконечное, постоянное унижение, рождённое необходимостью выпрашивать заработанные собственным трудом средства на пропитание, потоки лжи, «половое воспитание», умело, не без талантливости, составленные «темы», сознание беззащитности перед власть предержащими и их опричниной, существование на грани нищеты, когда все помыслы сосредоточены на добывании куска хлеба, всё направлено к одной цели – разрушение нравственного начала, без которого человек не возможен, как человек.
Тарасов вдохнул чистый морозный воздух, напоённый ароматом свежевыпавшего снега. Глаза его неистово, словно слеза непрошеная набежала, сверкнули яростно. Ну уж нет. Мы ещё по букварю учили: «Мы не рабы. Рабы не мы».

- 4 -

После обеда он собрался с духом, перелистав тетради дочери, выдернул из середины двойной лист, и сел за стол. Заявление получилось на всю развёрнутую страницу. Все обстоятельства дела он изложил подробно, даже с указанием температуры в начале и конце смены. Перечитав написанное, крякнул от удовольствия, представив какой бледный вид, будут иметь господа Громов и Евдокимов, когда станут очевидными их безграмотность и разгильдяйство. Сложив заявление вчетверо, сунул в карман и отправился в суд. До суда он не дошёл, решив по пути зайти в администрацию и заглянуть к юристу. Это, кажется, оказалось единственным местом, где в нём видели человека, а не алкаша-кочегара, толку, правда, от этого было мало.
Пока юрист, молодой мужчина лет тридцати пяти со строгим галстуком и чётким пробором в аккуратно подстриженных волосах, читал заявление и рылся в извлечённых из шкафа справочниках и циркулярах, Тарасов старательно мял шапку, сидя на стуле посреди кабинета.
- Однако, ваше дело выеденного яйца не стоит, - покачал головой юрист, закончив чтение.
Тарасов натянуто улыбнулся.
- Абсолютно с вами согласен, - сказал и посмотрел исподлобья.
Юрист почувствовал его отчуждённость и зарождающееся недоверие.
- Знаете, - заговорил он задумчиво, разрушая мелькнувшую во взгляде посетителя неприязнь, - сейчас творится такой беспредел, просто диву даёшься. А уж ваш комхоз даже на таком фоне настоящий феномен. Я вам тут подправлю кое-что, а вы потом перепишите, - он взял из настольного прибора ручку с чёрным удлинённым корпусом, переправил «заявление» на «иск», подставил «истцов» и «ответчиков», и вернул Тарасову его бумагу. – Вам надо вначале обратиться в свою комиссию по трудовым спорам, а уж потом в суд, - он погрыз скошенный кончик ручки и посоветовал: - Вы знаете, что сделайте, загляните в колдоговор, там должно быть указано, за что работники предприятия лишаются премии. Конечно, лучше бы вам решить дело миром. Как вы изложили дело, вас наказали неправильно. Я, правда, в таких технических вопросах не специалист. В суде, - он посмотрел Тарасову в глаза, - всё это протянется месяца два, и вы истреплете себе все нервы.
Пока юрист говорил, Тарасов медленно спрятал заявление в карман, кивая головой.
- Про комиссию я знаю, но только у нас её нет.
- А вы отдайте в профком, всё равно до суда должны ваше дело рассмотреть на предприятии. Суд за него возьмётся только после этого.
Тарасов поблагодарил за полученную консультацию, надел измученную шапку и пошёл по второму кругу в контору. В колдоговоре, который он вытребовал у чем-то напуганной экономистки, через силу подбиравшей слова в разговоре, значилось около десятка пунктов, не было только поломки оборудования, а если учесть, что и поломки никакой не происходило, приказ был полнейшей чепухой.
Волкова он не нашёл, тот лазил где-то по подвалам. На следующий день, посмотрев после ночной смены очередную серию ужастиков, переписал наново иск и отправился в суд.
Секретарша в приёмной энергично строчила на машинке и между двумя страницами, подняв к нему удивлённое лицо с признаками сосредоточенности на прикрытом чёлкой лбу, сообщила, что нужно приходить с утра, а сейчас ни одного из обоих судей нет. Тарасов попытался оставить свой иск в канцелярии, но там принять его отказались. Деловые женщины говорили, перебивая друг друга, между собой, заходили и выходили озабоченные исполнители. Все были преисполнены важными заботами и на него не обращали внимания. Женщина-исполнитель с крикливым ртом, несоразмерно увеличенным ярко-красной помадой, пару раз наткнувшись на него, недовольно сказала с мученической миной на лице: «Вам же объяснили, иск нужно отдавать судье, к нему потребуется куча справок. Судья всё объяснит. Сказали же, приходите завтра», и зацокала по канцелярии каблуками, говоря уже в пространство: «Ах, ну что за люди!»
Тарасов представил, как изо дня в день будет ходить сюда, нудно стоять у дверей с шапкой в руках, толкаться униженным жалобщиком среди судейских, и окончательно принял решение. Он ответит ударом на удар. Он укоротит руки этой обнаглевшей своре. Чины из администрации юлят, не иначе, как у самих рыльце в пушку. Очень удобно держать такого Громова. Вся его вина в том, что потребовал честно заработанные деньги. Ну что ж, на войне, как на войне.

Вечером, за ужином, разделываясь с большим, туго налитым помидором, он рассказывал жене, как была шокирована экономистка и какими изумленно испуганными глазами она смотрела на него, когда он объяснял для чего нужен колдоговор.
- И охота тебе по судам таскаться? – спросила Ольга.
Помидор таки лопнул, и красная мякоть залила Тарасову подбородок. Дочь, прикрываясь рукой, не выдержала и захихикала. До этого она отделяла от котлеты микроскопические кусочки, церемонно отправляла их в рот через едва приоткрывающиеся розовые губки. Тарасов заметил мимоходом, что за едой рот можно открывать и пошире, но она не удостоила его ответом. Лязгнув на дочь зубами, он утёр рот полотенцем.
- Мне не по судам охота таскаться, мне неохота терпеть, когда меня оскорбляют. Но я сделаю по-другому, - в отличие от дочери, он отправил в рот полкотлеты за раз и с аппетитом принялся пережёвывать её.
- Не связывался бы ты с ними, только нервы себе истреплешь, - повторила жена слова юриста.

- 5 -

С утра Тарасов, переморщившись, взялся чистить у свиней и коров. Свиньи прогрызли пол и, пока он подбирал подходящие горбылины, подгонял их, отпиливая и обтёсывая топором, подошёл обед. С Волковым он решил встретиться в понедельник, а после обеда принялся за переработку мяса на фарш, о чём с завидной настойчивостью ежедневно говорила жена.
В пятницу спросил о Волкове у Константина.
- Так он же на больничном. Где-то сквозняком прохватило, на почки осложнение, - ответил Константин. – Я его уже неделю не видел. Как новенький-то работает?
- Да работает, - пожал Тарасов плечами. – У меня претензий нет.
Сам-то он, глядя на своего нового коллегу, думал иначе. Чуть что, грозятся, да мы всех разгоним, мужики косяками ходят, на работу просятся. А как дело коснулось принять, нашли самого завалящего.
Звали нового работника Пашей. Первую смену, они по очереди с Генкой объясняли ему нехитрые премудрости своей работы. Паша понимал всё и насыпал возле дверок могильные холмики. Через неделю Генка уже ничего не говорил и только морщился. Рвения к работе у Паши хватало на двоих. Он невпопад брался за тяпку и начинал грести, но тяпка или, подпрыгивая, волоклась поверх шлака, или, зарывшись, торчала, как приваренная, а сам Паша, уцепившись за неё, выплясывал непонятный танец. Заглянувший в один из таких моментов в котельную в поисках курева Бульдозер, за бока брался от смеха.
Чистили в основном вдвоём с Генкой, за прошлый сезон приноровились и понимали друг друга без слов. Ромашин даже обижался вначале, когда Генка отбирал у него тяпку. Постепенно все трое сработались и чередовались между собой. С Пашей так не получалось. Ни чистить, ни разжигать, он не мог. Тарасова порой зло брало, когда, откидав свою очередь, приходилось брать в руки тяпку и разравнивать уголь, исправляя пашины огрехи. Будь кто другой на Пашином месте, они с Генкой давно бы развозмущались. Но Паша своей безропотностью, готовностью услужить, обезоруживал товарищей. Поглядев, как он варит картошку в мундирах, и, давясь, ест её с прошлогодним пожелтевшим салом и какими-то мятыми солёными огурцами, послушав рассказы о заваливающейся избёнке, двух детях и неработающей жене, прониклись к нему чувством жалости и сострадания. Есть Пашу сажали с собой, впрочем, долго уговаривать его не приходилось. Он только подсовывал щедрым сотрапезникам собственную снедь и без устали благодарил.
Поэтому ничего такого Тарасов и не сказал Константину.

Под вечер появилась троица мордоворотов. Вид их не понравился Тарасову сразу. Они по-хозяйски расхаживали по котельной, не уступая никому дороги, громогласно обсуждали свои дела, без конца звонили по телефону, и беспричинно ржали. Верховодил у них усатый красавец с глазами навыкат, по-бараньи не мигая глядевших на собеседника. Троица беспрестанно задирала безответного Пашу, а усатик приступал и к нему самому. Разговоры вроде обычные, главное тон, взятый усатиком. Тон был нехорошим, нагловатым и провоцирующим. Принимая во внимание размах плеч, вес кулаков и повадки любителей приключений, Тарасов отмалчивался и на провокации не поддавался. Глядя, как троица, заступив натоптанную по краю угольной кучи дорожку, вынудила Пашу, спотыкаясь и падая, карабкаться по свеженасыпанному углю через самую верхушку, и при этом с интересом, как за клоуном на арене, наблюдала за его неловкими движениями, Тарасов вспомнил, словно лампочку в памяти включили, как в описании Юлиана Семёнова полковник Исаев впервые столкнулся с эсэсовскими молодчиками. Сходство было поразительное. Мордовороты относились к любителям посмотреть, как кто-то корячится. Это были даже не любители, это были профессионалы. Тарасов относился к другому типу и осознавал это, а именно к тому типу людей, которым противна сама мысль, о принуждении раболепствовать себе подобных. Мозги мордоворотов были устроены таким образом, что в их понимании люди делились на две категории. Первая, к ней они относили и себя, заставляет, а вторая боится и поэтому корячится. О существовании третьей, они не подозревали.
В конце концов, вид безгласного, униженного Паши, вывел его из себя.
- Что вы к нему привязались? – кивнул он на выходившего из бытовки Пашу. – Мешает он вам, что ли?
- Смотри, заговорил, а я думал ты немой, - сказал с хохотком один из мордоворотов.
- Охота, вот и привязались, - ответил другой. – Хочешь, и к тебе сейчас привяжемся.
Всем троим, эта реплика показалась верхом остроумия.
- Мы вот хотели с тобой сто грамм выпить, а ты какой-то на-аглый! – произнёс с усмешкой усатый и поставил на стол бутылку водки. – Садись, мы не жадные. Ну! – прикрикнул он не привыкшим к возражению голосом.
Тарасов, уже не маскируясь, окинул его враждебным взглядом и отрезал:
- Я не пью!
Усатый, продолжая усмехаться, не мигая, смотрел на него.
- А ты и вправду наглый.
«Опять началось!» – подумал Тарасов. В этом году такого ещё не было, по крайней мере, в их смену. Он уже радовался прекращению сабантуев, не без содрогания вспоминая прошлый сезон. Инстинкт самосохранения подсказал подняться и выйти за дверь.
Всё разрешилось у четвёртого котла. Равномерно сгибаясь и разгибаясь, он подбрасывал в топки уголь. Вышедшей из бытовки троице надо было остановиться покурить именно здесь. Тарасову пришлось переместиться, чтобы попадать в топку, но всё равно было неудобно. Поглядев снизу вверх на наблюдавших за ним и неизвестно чему ухмылявшихся мордоворотов, он сказал:
- Мужики, вы бы шли, куда в другое место курить, вы мне здесь мешаете.
- Смотри-ка, мы, оказывается, ему уже мешаем. Ох, и наглый же ты! – кто это произнёс, Тарасов не заметил, потому что нагнулся за следующей порцией угля.
Его подымающуюся голову встретили ударом колено в лицо, от которого он отлетел к стене и сел на уголь.
- За что? – простонал он, закрывая лицо руками. Он ещё раз протяжно застонал, валясь вперёд на четвереньки. Кусочки угля острыми краями впивались в ладони сквозь изодранные рукавицы. Ему запомнилось именно это. Мотая из стороны в сторону головой, не отрывая рук от пола, он заскользил на ладонях вперёд, подтягивая под себя колени.
Он сам не ожидал, что тело сработает так чётко и молниеносно. Мысли ещё только суетились в мозгу, оформляясь в команду, а увесистый черпак лопаты-подборки, выпавшей у него из рук и только что валявшейся под ногами, уже ткнулся как в мешок в живот усатого. Не ожидавший удара, усатый раскинул руки и отлетел к котлу. А сам он, отпрыгнув с места назад, стоял на куче угля и, держа наперевес лопату, приспустил её книзу, готовя для следующего удара, и кричал:
- Не подходи, убью на хрен! – кровь из разбитого носа струилась по верхней губе и, попадая в рот, придавала ярости.
Его жалобные стоны обманули молодчиков. Уверенные в собственном превосходстве, они пропустили его бросок. Теперь они, как разъярённые псы, решали с какого боку броситься. Их сдерживал только вид лопаты. Соприкосновение её зазубренного конца с чьей-либо физиономией, не предвещал ничего хорошего. Усатый тряс обожённой о раскалённую дверку кистью и во всё горло матерился. Кто-то из троих должен был вот-вот додуматься тоже взять в руки лопату. «Если кинутся все трое сразу или возьмут лопату, мне не отбиться, - лихорадочно соображал Тарасов. – Но одного успею приговорить, а там будь, что будет».
Выручил его Генка, неожиданно появившийся, как бог на машине, в самый кульминационный момент.
- Вы что, мужики, офонарели? – он стоял рядом с одним из мордоворотов, опираясь на лопату. Позади него, возле третьего котла, маячил тщедушный Паша, тоже вооружившийся орудием труда, и с выражением отчаянной решимости поглядывавший в их сторону. Сложением Генка не уступал ни одному из тарасовских обидчиков, и те, поглядев на него, успокоились.
Генка после чистки решил передохнуть, ушёл от колготни в душевую и там, в тепле, незаметно придремал. Разбудил его перепуганный насмерть Паша.
Усатый лизнул, как собака, ожог, сунул руку в карман, обтряхнул другой с живота налипшее после удара угольное крошево и пообещал:
- Мы ещё встретимся. На улице-то без лопаты ходишь? – прищурившись, он подмигнул Тарасову, и вся троица удалилась.


Глава 14

- 1 -

Паша безучастно, как о чём-то постороннем, повествовал о невзгодах, сыпавшихся на него, словно из рога изобилия. Весь облик тщедушного кочегара говорил сам за себя: большая брезентовая куртка с чужого плеча, торчащая из грубого широкого ворота щуплая шея, давно не стриженые, свисающие неаккуратными лохмами, волосы, вечно хлюпающий, угреватый нос, порванные порыжевшие сапоги, пальцы, суетливо сворачивающие самокрутку, из которой на колени сыпался самосад. Вся семья его беспрерывно болела, то по очереди, то все вместе. Угол в избе промерз, и от него шла неистребимая сырость. Один поросёнок осенью неожиданно околел, а у второго вместо сала и мяса выросла одна щетина. Дети и жена круглыми сутками плакали и просили есть.
За дверью послышался женский голос, и в бытовку вошла распаренная после душа Людка, мывшая в душевой пол, следом за ней появилась худющая девчонка, зверовато посмотревшая на мужчин. Заботливая мать села рядом с Тарасовым и, вынув из кармана халата большой синий гребень, занялась дочкиными волосами. Девочка была одета в одно линялое ситцевое платье, сапоги на босу ногу, и вздрагивала от холода.
- Простудишь дочку-то, - проговорил Паша, совладавший, наконец, с цигаркой.
- К нам ни одна зараза не пристаёт, - ответила уверенным голосом Людка. – Высохнет, оденется.
- В школу-то ходишь? – спросил Тарасов, подмигнув девочке.
- А как же! Во второй класс! – похвалилась мать и, проследив за взглядом соседа, направленный на большой латунный крест, свисавший на шнурке с шеи ребёнка, пояснила с нотками самодовольства: - Настоящий, не магазинный. В Мошкино церкву открыли, ездила туда в августе, там и купила. На будущее лето повезу Анютку крестить. Нынче бы окрестила, так думала, только маленьких крестят. Батюшка сказал, больших тоже можно.
Тарасов исподволь наблюдал за своей соседкой. Неуловимые с первого взгляда изменения произошли с ней в последнее время. По-прежнему худое лицо потеряло угловатость и приобрело женственную округлость, в поведении и разговоре исчезла истеричность, движения утратили дёрганность и суетливость, став уверенными и целенаправленными.
- Люд, - спросил Паша, - а ты и молитвы знаешь?
- Я ещё не по-настоящему, - закокетничала та, - в бумажку заглядываю. Мне в церкви дали. Хочешь, перепишу? – предложила она с готовностью. – Ты когда в следующий раз на смене?
Паша засмущался Тарасова и заотнекивался, но Людка обещала исполнить его невысказанную просьбу.
- Мне они до лампочки, молитвы эти, - объяснял он, - бабе дам, пусть почитает.
- А Витёк твой как? – поинтересовался Тарасов.
Людка вздохнула.
- Боюсь, запьёт опять. Снова с этим змеем Ванюшиным схлестнулся. Куда от него денешься? Вместе работают.
- Да его ж выгнали зимой!
- А-а! – Людка сделала пренебрежительный жест. – Кого выгнали? С мая, однако, сантехником работает.
- Ну, а ты б и мужа молиться научила.
- Пробовала, - сокрушённо вздохнула новообращённая, - не хочет. Вот и боюсь, пить начнёт. А, скажи, - в глазах поломойки, вызывая у Тарасова внутренний смех, читалась озадаченность, - я вот с Барышевым живу не расписанная и мужик есть, это грех, наверное?
- Ты же с мужем своим не венчалась, бог и не знает об этом. Если б венчанные были, тогда другое дело, - успокоил её Тарасов серьёзным тоном. – Что ж ты у батюшки не спросила?
- Да как-то стыдно у батюшки спрашивать про такое. – Людкины слова опять вызвали внутреннюю усмешку. Раньше в её лексиконе слова «стыд» не имелось. – Всё равно развестись с мужиком надо, нехорошо как-то. Были б деньги, мы б обвенчались с Барышевым, - проговорила она мечтательно. – Но Анютку всё равно окрещу.
Людка достала из пакета одежду и подала дочке. Паша докурил и пошёл менять у котлов Генку. Тарасов собрался идти к дядь Саше на чаепитие, сам он заваривать перестал, кроме него, любителей тонизироваться в смене не было. Он уже поднялся с топчана, как дверь открылась, и в бытовке появился Ромашин.
- О-о! Сколько лет, сколько зим! – воскликнул он обрадовано при виде неожиданно объявившегося друга.
Ромашин улыбнулся и протянул руку. Выглядел он бледным, небритым и словно бы похудевшим.
- Садись, рассказывай!
- Да что рассказывать? Зашёл проведать, как вы тут без меня? – Ромашин снял кроличью шапку и сел на Пашино место. – Это кто вышел? Заместо меня работает?
- Да-а, - поморщился Тарасов. – На работу-то когда выходишь?
- Хотел сейчас выйти, да что-то бок ещё побаливает, как нагнусь. Через неделю-полторы, врач сказал. Слухи по деревне ходят, вы тут бунтовать затеялись?
- Волков болеет, его ждём, - ответил Тарасов и вкратце рассказал о последних событиях в комхозе. – Мужики настроены Громова убрать, - закончил он. – У тебя самого, как дела с милицией?
- Вчера подкатили на воронке, чуть руки за спину не заломили, как ехать отказался. Думал, опять в отстойник бросят. Оказывается, начальник побеседовать решил. Кого-то орал, орал… Я, короче, сам виноват. Спровоцировал ментов на избиение. Прямо не говорил, но вроде, если я заявление заберу, то и они своё дело закроют, а иначе покажут мне кузькину мать. Отправил подумать. Но я так предполагаю, всё равно на крючке у них буду. Заразы! Как вспомню, душа переворачивается. Если их и вправду перед автоматом поставить? То-то заегозят сволочи!
- Тебе, Толя, помолиться надо. Сразу легче станет, - подала совет Людка и посмотрела на Анатолия когда-то тусклыми, а теперь наполненными спокойным внутренним светом, серыми глазами.
- Что-что?
- Помолиться, говорю, - Людка сняла с гвоздя свою истрёпанную шубёнку и надела на себя. – Мы с Анюткой вечером помолимся, сразу хорошо-хорошо становится и ничё-о нам не надо!
- Ага, прям, сейчас на колени бухнусь и начну лбом об пол стучать, - проворчал Ромашин. – На нашей шее ещё только попов не доставало.
- Эх, - вздохнула незадачливая миссионерка, - никто меня не слушает.
Она вышла, и Тарасов задумчиво проговорил ей вслед:
- Чем бы дитя не тешилось, лишь бы не думало. Не водка, так религия. Ладно, идём в бойлерную, наркотик примем, заодно и взнос дядь Саше отдам.
Он вытащил из кармана висевшего на стене полушубка двухсотпятидесяти граммовую пачку цейлонского чая, и, увлекая за собой незадачливого друга, вышел из бытовки.


На улице Анютка дёрнула мать за рукав и засмеялась, запрокинув голову.
- Какая у дядьки лысина смешная! – проскакав на одной ноге несколько шагов, спросила: – А что такое «бунтовать затеялись»? Драться будут? Придём, посмотрим?
- А-а, колготня одна. Кто их послушает? Кроме Бога, простой человек никому не нужен, - ответила Людка наставительно. Слова были чужие, прочитанные в тонюсенькой таисьиной книжке. Он видела в них глубокий смысл, любила вспоминать понравившееся место и думать, как это верно написано.
- Нету никакого бога! – дразнясь, выкрикнула Анютка и отскочила подальше от матери.
- Как это нету? – сердито воскликнула мать и, сделав шаг в сторону, схватила дочь за плечо.
- А вот так! Нету, нету! – повторяла та, выдёргивая плечо. – Я сколько раз у него конфеток просила, хоть бы одну дал
- Да кто ж у Бога конфеты просит? – возмутилась Людка. – Его о спасении просить надо и благодарить. Бог не раздаёт конфеты.
- Значит, бабушка лучше бога, - стояла на своём Анютка. – Она мне сахарку давала.
- Глупая ты, - миролюбиво сказала Людка, решив не спорить, а посоветоваться о дочери с Таисьей.
Замок болтался на ручке, между косяком и скособоченной дверью оставалась порядочная щель. «Значит, Витёк дома. С чего бы это? До обеда ещё далеко, - думала Людка. – Ишь, как торопился, даже дверь путём не закрыл». Оставив позади дочку, она пролетела сенки, и распахнула дверь в избу. В кухне стоял специфический запах свёкольной самогонки, за столом сидели Витёк и Ванюшин. Витёк повернул голову, и, внимательно оглядев супругу, сказал, медленно выталкивая слова изо рта:
- А мы греемся. По колодцам лазили. Застыли в усмерть.
Людка набросилась на Ванюшина.
- Ты кого, змей, делаешь? Завязал он. Зачем поишь?
Людкин выпад только развеселил бесцеремонного гостя, привыкшего к верховодству в этом доме.
- Завязал, так развяжет. Сам пьёт, я ему в рот не наливаю. Садись, тебе нальём.
Всё возвращалась на круги своя, но Людка уже была не та, что прежде. Повесив одежду, она выговорила бывшему другу семьи:
- Обойдусь. Давай, собирайся. Дома пей. У нас тебе чё, шалман?
- Ой-ой-ой! – заблажил, ёрничая, Ванюшин. – Чё это ты?
- Не гоноши-и-ись! – Витёк покачал оттопыренным указательным пальцем. – Он уйдёт и я уйду.
- Вот, чтоб последняя. Допивайте и разбегайтесь, - проговорила раздосадованная Людка и, сердито топая, прошла в комнату.
Анютка задержалась во дворе, и она позвала её в избу учить уроки.
- Скоро в школу, а ты не садилась ещё. Чего вечером не учила?
- Есть хочу-у! – канючила дочка, глядя на стол, на котором в беспорядке валялись куски сала и хлеба. – Поем, потом учить буду.
- Садись, учи, я печь вытоплю и еды наварю.
Людка принесла дров, сердито прогромыхала ведром с угольными комками, натасканными мужем из котельной. Села чистить картошку. Мужики ругали Волкова.
- Сам, змей, на больничный пошёл, в тепле сидит, а мы за него по морозу в колодцы лазим! – кричал Ванюшин, размахивая руками. Барышев согласно кивал. – Это его работа, а не наша. Ишь, хрен моржовый! В лидеры лезет, кого-то народ баламутит. Начальники, везде начальники. Он чё, за тебя в колодец полезет? Зарплату нигде не дают, а нам в октябре заплатили. Кого ему Громов не нравится? С ним хоть жить можно. Поработали, по десятке выдал – сидим, отдыхаем культурно. Быка какого-нибудь поставят вместо него, жизни не даст, будет ходить принюхиваться.
Людке не хотелось, чтобы Барышев участвовал в забастовках, ссорился с начальством, но и то, что говорил Ванюшин, ей не нравилось. Ясное дело – какой начальник работягу пожалеет? Но и пить опять, тоже ни к чему.

- 2 -

Волков вышел с больничного в конце первой декады декабря. За это время Тарасов, как пишут в наполненных водой и туманом отчётах, провёл определённую работу.
Ещё летом его посетила идея. Какого чёрта, выстужая избу, в самый лютый мороз он таскает воду в баню из кухни. С наступлением тепла, это дело не составляло проблем. Протяни шланг от летника и пусть себе журчит, пока все ёмкости не наполнятся. Не зевай только, вовремя воду включай, пока напор есть. С установлением заморозков, летники, подключённые в распределительных колодцах, перекрывали, и простое дело значительно усложнялось. Пока Игорь учился в школе, эту операцию проводили втроём. Отец выставлял вёдра за дверь, дочь исполняла роль привратницы, сын таскал воду в баню. Один раз Тарасов попробовал сделать по-другому. Протянул шланг через форточку и, используя бинт, верёвочки, изоленту, напялил его на кухонный кран. Жене такая рационализация не понравилась, она даже прошлась насчёт оскудения инженерной мысли. Проблема на первый взгляд решалась просто. Поставить тройник в магистрали в подполье и вывести воду через отдушину. Почему-то бывший хозяин квартиры не додумался до этого или посчитал слишком волокитным делом. За все летние месяцы Тарасов удосужился поставить тройник с вентилем и запастись всё за тот же пузырь новым гидравлическим шлангом от навесного тракторного оборудования. Оставалось выточить переходник с вентиля на шланг, и такой же переходник со шланга на полудюймовый вентиль. Сам вентиль с ершом под водопроводный шланг у него был припасён. Всё это, конечно, можно и нужно было сделать летом. Но, то комхозовский токарь уходил в отпуск, то его заваливали работой, то самому Тарасову было недосуг. Теперь он решил взять быка за рога и довершить начатое дело. Вначале токарь Володя объявил ему, что со своих мзду не берёт, но через полчаса, морщась, вздыхая и сокрушённо отворачиваясь в сторону, поделился мыслями о плохом самочувствии после вчерашнего выпивона. «Навязались, понимаешь, на мою голову». Забрав у Тарасова прихваченную на всякий случай бутылку, он велел придти после обеда за готовым изделием. «После обеда» растянулось до вечера.
От нечего делать Тарасов слонялся по гаражу, перекидываясь словечками со знакомыми шоферами, заходил в токарку, усаживался, покуривая на лавку, служившей мехцеховским клубом, слушал разговоры, сам вступал в них. Все наперебой обвиняли руководство во всех тяжких. «Какой русский не любит ругать начальство», - думал он, слушая маты в адрес Громова, Евдокимова, главы, и прочих, и прочих. Но столько отчаяния, возмущения и злости было в матах, что ни на какое перемывание косточек они не походили, в них чувствовалась зреющая непримиримая вражда, не нашедшая пока выхода.
В отличие от Ванюшина, на которого смотрели как на скомороха, здесь уважали Глотова. Войдя, как всегда с распахнутой грудью, он потёр руки с мороза и примостился с краю лавки. Все с готовностью сдвинулись в сторону.
- Не простудишься? – спросил Тарасов, кивая на расстёгнутую рубашку.
- Ко мне ни одна зараза не пристаёт, - пробасил Глотов в ответ, - угости куревом, если не жалко, конечно. Вы там, в котельной, мильёны получаете. О чём с тобой глава толковал тогда? – спросил, затянувшись, игрушечной в его заскорузлых ладонях, сигаретой. После памятного похода к главе администрации он отличал Тарасова, первым протягивал руку, здороваясь при неожиданных встречах.
Тарасов хмыкнул неопределённо.
- Мозги пудрил. Сказал, что помнить теперь меня будет.
- Вот, видишь, как тебе повезло. Тебя сам голова помнит, а меня так ни одна собака не вспомнит, не то, что голова.
На лавке засмеялись.
- Это ты сказал Третьяку, чтоб со своего кабинета уматывал?
- Да было дело, - Тарасов усмехнулся, вспомнив свою стычку с воинственным замом главы.
- Этот-то тебя точно не забудет, - под общий смех резюмировал Глотов.
Электрик, сидевший между ними, ушёл, и они разговорились.
- Волков с больничного выйдет, опять пойдём, - говорил кумир мехцеха, - мы своего добьёмся. Пойдёшь с нами?
Тарасов кивнул.
- Опять про технику безопасности будешь выступать? – не без ехидства спросил Глотов. – Это вам, инженерам, - делая ударение на последнем слоге, произнёс он, - подавай технику в опасности, вас хлебом не корми, только дай к чему-нибудь привязаться, а работягам от неё только помеха, - сказал он голосом бывалого, многоопытного человека.
- Ну, не скажи, - возразил Тарасов. – Я с тобой согласен, есть и чересчур заумные пункты в правилах, но ты в котельной нашей был хоть раз?
- А вот тут ты прав, - закивал головой Глотов, - что прав, то прав. Как ты её, Освенцимом, назвал? Я в этот ваш Освенцим и за мильён бы не пошёл работать. Слышь, Валерка, - окликнул он тракториста, - в каком году Гаврышеву инспектор за один присест два оклада выписал?
Эти слова матёрого слесаря подсказали Тарасову одну мысль. Его крупногабаритного собеседника позвали с другого конца лавки, и он, из опасения быть придавленным им, встал и подошёл к токарю Володе. В этот день тот сумел сделать один переходник.
- Завтра приходи, второй будет готов. Сегодня, видишь, некогда было. Тебе ж не к спеху.
- Завтра я работаю, послезавтра забегу. Только уж точно готов будет?
- Точно, точно. Здесь на этажерке будет стоять. Ты мне вентилёк свой оставь, резьбу проверить, - сказал торопливой скороговоркой Володя и, забрав у Тарасова вентиль, бросил его на нижнюю полку металлического шкафа.
Послезавтра тарасовский заказ красовался на верху этажерки среди других свежевыточенных деталей. Володя сдержал слово, даже заусеницы аккуратно снял напильником. Тарасов взял лежавший рядом вентиль и ввернул в него переходник. Глотов, обтачивавший какую-то деталь на подвывавшем с глухим бряканьем наждачном кругу, выключил станок и подошёл к Тарасову.
- Володька выточил, можно не проверять. Здоров.
- Здоров, - ответил Тарасов и схитрил, - да я заворачиваю, чтобы по карманам не болтались. Володьке спасибо передай. Не слыхал, Волков не вышел на работу?
Они перекинулись парой слов, и Тарасов ушёл искать Удавкина, который нужен был ему и срочно, и позарез, и времени на разговоры он терять не мог.
Летом за ЖКВ Тарасов урвал центнеров пятнадцать сена, в ноябре удалось выписать ещё двадцать. Ехать за ним надо было в соседнюю деревню. Неделю он досаждал Евдокимову и механику, сегодня этот вопрос решился в принципе. Сено грузили утром до десяти и вечером после пяти. С утра все машины были заняты, после обеда освобождался Удавкин, на него и указал Евдокимов.
- Так я за один раз не вывезу, - с тяжким вздохом, в ожидании раздражённого ворчания, сказал он ему, удерживая за рукав.
- Ну, сколько вывезешь, потом ещё придёшь, - буркнул с неудовольствием Евдокимов и выскочил из раскомандировочной.
Пока Тарасов разбирался с Евдокимовым, Удавкин успел уехать на заправку. Теперь он, распушив по ветру любовно отращиваемые усы, прохаживался рядом со своим ЗИЛом в ожидании снабженца. Для начала, играя на тарасовских нервах, повытрёпывался: бензина мало, бутылка ему не нужна, и, вообще, рабочий день кончится. Когда из конторы вывалился суетящийся снабженец, полез в кабину и, перед тем как захлопнуть дверку, подмигнул Тарасову и сказал снисходительно:
- В полчетвёртого подъеду к тебе, верёвку приготовь.
Тарасов матюкнулся, сплюнул и, подняв голову, наткнулся на злобный взгляд громовского «киллера», вылазившего из «Москвича». От неожиданности он замер, но Лёнька, сверкнув глазами, ушёл в контору.
В поездке Удавкин, как грим снял после утренней беседы. Был он общителен, разговорчив и много чего поведал Тарасову.
- Вы там, в котельной, как кроты сидите, ничего не знаете, - говорил он, - а мы с начальством побольше общаемся. Всё не скроешь, как ни старайся.
За первый раз удалось вывезти двенадцать центнеров, и Тарасов пошёл по второму кругу. В следующий выходной ему машину дали, но Удавкин умудрился, заезжая после обеда в гараж, проколоть колесо и день прошёл впустую, поскольку запасной камеры у механика для него не нашлось. Совершить второй рейс Тарасов сумел через неделю. За эти дни он стал на базе своим человеком. Его не сторонились, принимали в разговоры, один раз он даже ссудил жаждущих электриков необходимой до бутылки суммой.
Из всех пересудов, слухов, после обдумывания и размышлений, перед ним вырисовывалась картина воровства, процветавшего на его государственном предприятии. Доказать он ничего не мог, слова к делу не пришьёшь, а никакими материалами и документами он не располагал. Даже если бы он захотел их раздобыть, у него ничего не вышло. Для этого в комхоз надо было направлять настоящую следственную бригаду.
Сопоставляя и сравнивая, прикидывая, что из чего следует, отбрасывая совсем уж чепуху, он понял следующее. Определённый круг «конторских» мог брать под отчёт деньги для приобретения всего чего угодно и представлять в бухгалтерию не кассовые чеки, а рукописные счета, причём приобретённые или якобы приобретённые запчасти и материалы, пускались в производство, минуя склад. Сам Громов закупил тысячи штук кирпича и тонны цемента. Бухгалтерия самоснабжалась канцтоварами, ежемесячно затрачивая на них миллионы. Механик покупал автозапчасти и списывал всё чёхом «на автотранспорт». Никаких лимиток на тракторы и автомашины не существовало. Прораб по строительству и их любезный Константин Иванович получали средства на «текущие расходы по привлечению сторонней рабочей силы». Деньги, перечисляемые администрацией, «прокручивались» в коммерческих банках в городе, куда без конца ездили то начальник, то главбух. Существовал ограниченный контингент "мёртвых душ» из жён, тёщ, детей и домочадцев, круглосуточно бдящих на всех объектах комхоза, охраняя их от воров и расхитителей. Как Тарасов предполагал, Громов погрел руки на оплате бригаде за сборку котлов. Тут уж докопаться вообще было трудно. Бригада приехала и уехала, и ищи теперь ветра в поле. Хотя при желании раскопать можно было всё. Но вот именно, что при желании, а такого желания у власть предержащих не наблюдалось. Как явствовало в заметке «Прокурорский надзор», помещённой в районной газетке, прокурор, проводя в августе проверку комхоза, обнаружил только незначительные нарушения, заключавшиеся в неознакомлении под роспись приказов при переводе рабочих с одной работы на другую. Вопиющих нарушений никто в упор не видел, даже всем известные кутежи. Кутежи, правда, в последнее время, после приёма у главы, в комхозе поутихли.


- Вот же прохиндеи, - говорил, смеясь, Тарасов Волкову, - как они ещё не додумались установить где-нибудь два чана. С водой наверху, пустой внизу и соединить их с помощью шланга и мальчика с ведром. И, пожалуйста, выпуск химической продукции.
- Какие чаны? Какой мальчик? - поморщился не понявший юмора председатель, но Тарасов не стал объяснять.
В кандейке у электриков, где стоял стол и стулья, они набросали новое заявление в администрацию о недоверии коллектива своему руководителю и требованием его замены. Волков пару дней собирал подписи под ним, и в один из метельных декабрьских дней, забастовщики отправились к властям. На этот раз поднялось человек пятнадцать. Пошёл весь мехцех, водители, не ушедшие в рейс, случившиеся кстати сантехники. Последние были мало знакомы Тарасову. Те, которых знал по котельной, разбежались. Бизон, получивший от главного инженера личные указания, весомо припечатал: «Я в детские игрушки не играюсь!» И, обведя роившихся мужиков надменным взглядом, тяжеловесно давившим из-под мохнатых бровей, удалился в обход по пятиэтажкам. Ванюшин, стоя посреди гаража в расхристанном полушубке, орал, кривя губы:
- Я пойду! Пойду! Вот калашниковы будут выдавать, тогда и пойду! А без калашникова там не хрен делать!
Глотов, прищурив левый глаз, спросил, как сплюнул:
- А не обделаешься, как калашниковы раздавать начнут?
Вокруг рассмеялись. Ванюшин зло выругался, но связываться с могучим слесарем не стал. Напустив в гараж морозного воздуха, выскользнул в дверь. Вслед за ним, как за поводырём, поплёлся снулый, потерявший остатки воли, Барышев.
Глава отсутствовал, приём вёл Третьяков. Попытку Алексея Владимировича увлечь жалобщиков беседами о трудностях бытия, пресекли на корню, поставив вопрос прямо, либо меняете начальника, либо мы бастуем.
Алексей Владимирович одет был в цивильное и занял глухую оборону в своём объёмистом, не по росту кресле. Кабинет заполнили люди, внесшие непривычные для него запахи солярки, металла, бензина, мокрой одежды. На их полушубках, куртках, поблёскивающих мазутным хромом телогрейках таял снег, и, оставляя лужи на линолеуме, пятнал ворсистый ковёр. К таким посетителям кабинет не привык.
Третьяков скрупулёзно изучал своё стол, изредка подымая отяжелевший взгляд, сесть не предлагал. Тарасов стоял с Волковым возле стола и разглядывал Третьякова. «Ведь он, по сути дела, старик, что ему этот портфель?» – мелькнуло в мыслях, и Тарасов даже удивился одной из них: она говорила о жалости к сидящему перед ним человеку.
Волков, между тем, говорил, роняя слова в напряжённой тишине:
- Проверьте. Уж двух ревизоров на пару дней вы найдёте. А там само потянется.
- Я доложу Андрею Никодимовичу, - кивал Третьяков. – На следующей неделе пошлём ревизоров.
«Закоротило их с этой следующей неделей. Деньги на следующей неделе, рукавицы на будущей неделе, трос на той неделе. Ревизоры опять на следующей неделе. Как будто у самого власти не хватает послать их».
- Насчёт забастовки это не шутка, - предупредил Волков. – Они наши деньги транжирят и прикарманивают. Больше мы такого терпеть не будем.
Выйдя из приёмной, Тарасов не стал спускаться вместе со всеми по лестнице, а свернул направо по коридору.
- У меня тут ещё кой-какие дела, - кивнул он удивлённому Волкову.
Дело он имел к Петру Фёдоровичу, начальнику отдела труда. Дело пустяковое и в то же время довольно скользкое, учитывая возможные последствия. Ему требовался номер телефона областной технической инспекции профсоюза по охране труда. Придав лицу непробиваемое любезно-вежливое выражение, повернул бронзовую резную ручку и открыл дверь.
Пётр Фёдорович разговаривал по телефону и, не глядя, кивнул посетителю на стул.
Закончив разговор и вернув себя в кабинет, он удивлённо взметнул брови, узнав вошедшего к нему посетителя.
- Я у вас хотел навести маленькую справку, - сказал Тарасов, - назовите мне, пожалуйста, телефон областной инспекции по охране труда.
Брови у Петра Фёдоровича опустились, он нахмурился, превратившись из весёлого дядечки, только что разговаривавшего по телефону, в важного чина.
- Зачем он вам? – спросил резко. Глаза его изучающе и строго смотрели на Тарасова.
- Переговорить хочу о наших делах. У вас ведь их телефон должен быть, раз вы с ними общаетесь. Или вы его в секрете держите? – Тарасов прищурил левый глаз, и лицо его приобрело колко-ехидное выражение.
- Ну почему же. Пожалуйста, пожалуйста. Где-то я его записал, это я помню точно. – Пётр Фёдорович, морща от усилий лоб, перелистал настольный календарь, пошевелил ворох бумаг, лежавший рядом с ним, выдвинул ящик стола, пошуршал там. Озабоченная сосредоточенность на его лице не могла бы обмануть и ребёнка. Сообщать номер телефона ему не хотелось, но и прикидываться, что он его не знает, было бы чистым ребячеством. Роясь в бумагах, осведомился у Тарасова, хорошо ли тот подумал над тем, что собирается делать и не боится ли попасть впросак. Тарасов, продолжая блюсти любезную вежливость, признался в некоторых особенностях своего характера. Оказывается, он имел привычку немножко размышлять над предстоящими поступками. Пётр Фёдорович покивал головой и, чтобы Тарасов не заподозрил в двуличии, принялся старательно перекладывать с полки на полку справочники на стоящем у стены стеллаже, приговаривая под нос: «Куда же я его подевал, этот листочек? Точно помню, на листочек записывал». Посетитель оказался настырным и сидел, ожидая, когда Петру Фёдоровичу надоест забавляться. У Петра Фёдоровича лопалось всякое терпение, он готов был вспылить и посоветовать настырному посетителю зайти в другой раз, когда у него появится время заниматься всякой чепухой. Настырный же посетитель думал о том, что секретный агент из него навряд ли когда-нибудь получится. Нужный номер он мог бы получить у секретарши, и та даже не догадалась бы об этом. Потом он подумал, какого чёрта должен строить из себя секретного агента.
Терпения у него оказалось меньше. Он встал и подошёл к стеллажу, заставив посторониться, удивлённо посмотревшего на него, Петра Фёдоровича. Перед этим у того среди прочих, мелькнула в руках небольшого формата книжица в синем переплёте, на котором тисненными чёткими буквами было написано название. Тарасов успел прочесть до середины только одно слово. Протянув к полке руку, он, улыбаясь, проговорил: «Пожалуй, номер телефона можно найти здесь», и вытащил стиснутый с обеих сторон городской телефонный справочник.
На букву «и» требуемой организации не значилось, на букву «т» тоже.
- Нету? – сокрушённо спросил Пётр Фёдорович.
Тарасов покачал головой и на всякий случай проверил буквы «п» и «о». Подумав, посмотрел слова «бюро» и «комитет». Пётр Фёдорович уже тянул руку, чтобы забрать справочник, но Тарасов вернулся на стул и принялся изучать подряд весь алфавит. Организация называлась «Государственная инспекция по труду». У Тарасова из горла вырвался невольный смешок. Быстроумия у него определённо не хватало.


Метель поутихла, перестав швыряться зарядами снега и укоротив хвосты колкой пыли. Перейдя площадь, Тарасов услышал сзади знакомый голос:
- Эй, эй! Постой!
Он обернулся: его догонял Колька Мамед и незнакомый долговязый парень с длинной шеей, голо торчавшей из куцего цигейкового воротника.
- Дай закурить! Здорово! – бодро проговорил Мамед, протягивая руку.
Тарасов поздоровался и вытащил две сигареты. Парни тут же, загораживая друг друга от ветра, прикурили и жадно затянулись.
- Ты откуда? – блестя зубами, спросил Мамед.
- Из администрации. Заявление относили. Ты чего не пошёл?
- Я подписал, - с гордостью ответил Мамед. – А что ходить? Кто меня послушает? Собрание будет – приду, проголосую. Да кто нас послушает? – повторил он. – Бесполезно это. Громова снимут, другого поставят.
- Ну-у, как бесполезно? Капля камень долбит. А молчать – вообще ничего не изменится. Так и будем прозябать. Сегодня не добьёмся, завтра на своём настоим. Ты как живёшь? Давно уж я тебя не видал.
- Вот, на квартиру встал, - не переставая улыбаться, Мамед кивнул на своего спутника, зябко отворачивающегося от ветра. – А ты как?
- Да всё так же. Ты гляди, на собрание приходи, нужно всем дружно против Громова проголосовать, - Тарасов хотел объяснить, почему нужно голосовать против нынешнего начальника, про СТК, что необходимо установить контроль над администрацией со стороны профсоюза, но его молодой друг уже нетерпеливо переминался с ноги на ногу. Как видно то, что наполняло сейчас смыслом тарасовскую жизнь, для него было всего лишь эпизодом. Тарасов закруглился: - Ну, ладно, бывай!
Они ещё раз пожали друг другу руки и разошлись по своим делам.


До инспекции он дозвонился на удивление легко. Мужской благожелательный басок назвался начальником, Тарасов торопливо принялся излагать свои мысли о состоянии охраны труда в котельной, но через несколько минут голос с того конца провода прервал его сбивчивую речь.
- Как я полагаю, у вас возник конфликт с администрацией предприятия? – Тарасов не стал кривить душой и ответил утвердительно. – Видите ли, в чём дело, - говорил начальник, - у нас катастрофически не хватает инспекторов, мы просто не в состоянии охватить весь регион. Вы возьмите лист бумаги и обрисуйте, как вы выразились, весь «букет нарушений», а мы проверим и примем меры, - он продиктовал адрес и Тарасов положил трубку.
«Интересная карусель получается, - размышлял он, расхаживая по квартире, - я опишу им весь «букет нарушений», поставлю свою подпись, а они моё заявление переправят начальнику комхоза для принятия мер. К чему или к кому? Дилемма. Но, сказавши «А», надо говорить и «Б».
Он решил не торопиться. Вначале зайти в местную библиотеку, к совхозному заму по ТБ, потолковать с районным профсоюзным лидером, какая-нибудь литература должна иметься и в их затрюханском райселе. И вот тогда уже, со ссылками на соответствующие параграфы и правила, писать своё заявление, иначе оно будет выглядеть обыкновенной «телегой». Сами государственные инспекторы не горят желанием наводить порядок, и Громов от всего отплюётся, тем более что «денег нет».

- 3 -

Тарасов сделался весел и жизнерадостен. Пропали тоска и безысходность. Первыми это заметили жена и дядь Саша. «Ты прямо, как новый полтинник сияешь, - говорил, посмеиваясь, многоумный дядь Саша, подавая чай в пластмассовом стаканчике. – Сказать бы раньше: «Волгу» по лотерее выиграл». Тарасов смеялся весело. «Нет, Якубовича в суперигре обыграл. Скоро за «мерседесом» поеду».
Он сам чувствовал в себе перемены. В последнее время что-то изменилось в его голове, он понял, что можно не просто тоскливо выживать, а по-настоящему жить осмысленной жизнью. Неосознанная ностальгия и неприятие «возрождённых» ценностей, формировались в чёткие системы. Многое, на что раньше даже не обращал внимания, вдруг становилось интересным и представало в новом свете. Оказалось, что его окружают не только мрак и глухие стены, но и во мраке пробиваются лучи света, и в стенах есть не только трещины, а зияют настоящие провалы. Ему самому захотелось добавить, пусть не трещин, то хотя бы трещинок.
Однажды вечером квартира Корридона, расположенная над гаражом, набила оскомину. Он в очередной раз вернулся в неё вместе с хозяином после таинственно непредсказуемых странствий по белу свету. Светлый глянцевый томик с цветной фотографией запрокинутой головы подержанной блондинки с распущенными (или свисающими?) волосами на обложке, сам собой упал на пол. Тарасов зевнул, потянулся, заскрипев суставами, обратив на себя взор жены, сказал продолжительно: «ммм» и, встав с дивана, подошёл к приёмнику, безмолвствовавшему года два. Размотав запылившийся шнур, ткнул плоскую вилку в розетку и, следя за красным светящимся квадратиком, лениво завертел ручку настройки.
Одна радиостанция его заинтересовала. Паузы, модуляции голоса, не совпадавшие со смыслом, обнаруживали непрофессионализм диктора. А то, что он говорил, не только не совпадало, а даже шло вразрез с вещанием свободного и официально-общественного телевидения. Тарасов поймал устойчивый сигнал и присел на корточки перед приёмником. Мужчину сменила женщина, у неё дела с профессионализмом обстояли намного лучше.
Теперь по вечерам у него появилось два занятия. Накормив и обиходив скотину, он уже не слонялся как неприкаянный по квартире, и не нервировал жену щёлканьем переключателя телевизора. В восемь усаживался возле радиоприёмника и настраивал его на знакомую волну. Не со всем он соглашался, но многое было близко к его мыслям и звучало в унисон с ними. Прослушав передачи, брал с полки томик Чехова, и усаживался рядом с женой под торшер.
- У нас словно совсем старые времена вернулись, - говорила умиротворённо Ольга,

отрываясь от своих занятий. – Ты даже помолодел.
Отличие от давних безмятежных вечеров всё же было. Раньше в детской мирно посапывали три носика, а теперь, устроившись на подушках, полулежала одна дочь. Она поочерёдно листала учебник, закрыв глаза, упивалась современными ритмами, звучавшими в наушниках плеера, а зачастую, не обращая внимания на материнские нотации, совмещала оба занятия.
С этим плеером вышла целая история. Просить его дочь начала прошлой зимой. С сыновьями было проще. На все излишества, или то, что сам считал излишеством, Тарасов отвечал односложно: «У меня денег нет». От нытья он их отучил ещё в детстве. Правда, жена иногда ставила перед свершившимся фактом и он, поворчав для порядка, снисходительно смотрел на ухмыляющиеся физиономии. Но время шло, и деньги появлялись всё реже. Характер дочери несколько отличался от характера её братьев. Попалам со слезами звучали речи и о родительской любви, и о том, что дороже, дети или свиньи, которым надо без конца покупать корм. Жена уговаривала дочь подождать до осени, может тогда у них появится хоть немного свободных денег. Сам Тарасов высказался категоричней: «Тебе кто мешает самой заработать? Бери летом тяпку и иди на свёклу, или ещё куда». Дочь надменно сжала губы и ничего не ответила, а с конца июня и почти весь июль с двумя подружками на полдня уходила из дома. Возвращалась усталая, вся в пыли и злая до невозможности. Жена, не выдержав, сказала: "Брось ты эту свёклу, купим мы тебе плеер, погоди только». Дочь не отступала и тогда Ольга сказала уже ему: «В ней упрямства больше, чем в тебе». К этому времени он сам по уши увяз в свёкле, и упрямство ему было необходимо.
В ноябре, уже после того как получил свой сахар, сходил на совхозный склад и за дочкиным. Поставив на кухне полмешка натуроплаты, спросил не без насмешливости: «Как продавать будешь?» Дочь плечом дёрнула: «С бабками рядком сяду, и на стаканы буду отмерять». Говорила дерзко и заносчиво, а подбородок по-ребячьи дрожал мелко. В ночь Тарасов пошёл на смену, а утром в длинной цепи невзгод и невезения улыбнулась удача. Сменявший их Илюшин самодовольно расписывал, как он вчера крутанулся ловко и сдал в столовую ДРСУ свинью. Тарасов бросился к телефону, оказалось, да, ещё принимают, но поторопитесь. Дело решали не дни, а часы. Он тут же созвонился с районной ветстанцией. Ему велели заехать за ветврачом и показать свою свинью, пока она находилась в живых.
- У меня машины нет, - взмолился Тарасов, - да вам до меня пятнадцать минут ходьбы.
Трубка, размышляя над создавшейся проблемой, шуршала и потрескивала.
- Наша машина в отъезде, вернётся только к обеду, - объяснили ему, - ты думаешь, один на всё село такой, если мы к каждому пешком ходить будем…

- Да здоровая она у меня, всё равно ведь на клеймение к вам везти. Если б что не так, стал бы я вас звать, - возобновил он свои мольбы. – Пока с машиной проканителишься, им ещё кто-нибудь мясо сдаст, и у меня не примут. Уж войдите в положение.
Трубка во второй раз пошуршала и ему со вздохом ответили:
- Ладно, режь. Корову бы не разрешили. На клеймение повезёшь, селезёнку и лёгкие не забудь.
Кое-как обмывшись, прихватив с собой Генку, он чуть ли не бегом бросился домой. Выручило ещё то, что бензин и одну лампу он приготовил загодя, угрюмый сосед оказался дома и дал вторую лампу. Если бы не Генка, ему бы не успеть. Слегка напрягшись, молодой силач вертел свинью, как кролика. К двум часам они уже умылись, и, слегка перекусив, и махнув рукой на поиски машин, увязали мясо на санки, и с прибаутками, понукая друг друга, отправились в ветстанцию.
Пока ветврач не торопливо, с разговорчиками, срезал лоскутки с мяса и внутренних органов, а потом так же не спеша чего-то выискивал в них под микроскопом, Тарасов страдал и маялся. Душа его не вынесла пытки, и он позвонил в столовую. Смеющийся женский голос пролил бальзам на его изнывшуюся душу.
- Да где ты есть-то? Мы уже все глаза проглядели тебя, выглядывая, так возле окошка с утра и стоим. Вези, конечно, вези сердешный.
Через три дня, как и было, обещано, Тарасов получил девятьсот пятьдесят тысяч. Дождавшись, когда дочь, вернувшись из школы, переоденется и сядет за стол, спросил, загадочно улыбаясь:
- Как дела с сахаром? Много наторговала? – Дочь отвернулась к окну, он протянул стотысячную, и сказал весело: - Я его у тебя весь, оптом, беру. На сдачу можешь кассету купить.
Дочь недоверчиво посмотрела на него, нерешительно взяла в руки купюру, пролепетала: «Спасибо, только на кассету не хватит». А в следующую секунду, рискуя свалить отца с ног, визжа, висела у него на шее. Мир в семье был восстановлен.


В пятницу вечером их с Казанцевым, приходившим раньше Паши, приветствовал рык Бульдозера, горой возвышавшегося на топчане. Сменивший Новосёлова, степенный, крестьянского вида мужик, с жёсткими пшеничными усами, матерился на всю бытовку:
- Принесла нелёгкая Колю этого, ну, как они его называют? Длинный, как глиста…
- Балабан? – догадался Тарасов.
- Во-во, он самый. Кого они выжрали, не пойму. Часа не прошло, обое в умат, пооблевали всё за котлом и с копыт долой. Вдвоём кое-как котлы вычистили. Вы уж не серчайте, если чё не так. Молодой в душе полчаса моется, никак оклематься не может.
Днём после смены он натопил баню до лёгкого потрескивания волос, вечером напарился до полного изнеможения и, прихлёбывая охлаждённый черносмородиновый морс, приготовленный для него дочерью, сидел с томиком Чехова под торшером. На вторник он наметил поиски нужной литературы, а в эти выходные бездельничал и отдыхал. Чехова он читал легко. Чеховские образы, сам дух чеховских произведений воспринимался им без внутреннего напряжения и усилий. Прочитанное он не перерабатывал сознанием, сама душа, проникнув через строчки в чеховский мир, витала между героями.
Дочитав последнюю фразу, захлопнул книгу и откинулся в кресле, устроив поудобней затылок на спинке. Неожиданная мысль пришла ему в голову и он, прикусив верхнюю губу, переваривал её. Додумав до конца, встал, втиснул книгу на полку в ряд между другими и, похмыкав, прошёлся по комнате.
- Между прочим, - сказал, усаживаясь опять в кресло, - Чехов самый настоящий большевистский писатель. Удивляюсь, что его до сих пор не разоблачили, - он замолчал в ожидании реакции жены на свои слова.
Она дописала строчку и посмотрела на него поверх очков, которые с некоторых пор носила по вечерам.
- Ты не рехнулся случайно, друг мой? – спросила участливо.
Тарасов рассмеялся.
- Я так и думал, что ты скажешь нечто подобное. Вот смотри, - он устроил затылок на прежнее место и посмотрел на жену, поймав её выжидающий взгляд, - оставим в стороне описание того, как жена земского врача полощет бельё на речке, отойдя подальше, чтобы никто не видел, какое оно драное. Это и тому подобное, реалии тогдашней жизни. Но вот взять «Дом с мезонином», сентиментальный роман и больше ничего.
- Повесть, - машинально, по учительской привычке, поправила Ольга, вызвав у мужа недовольную гримасу.
- Есть в нём среди розовых, чувствительных, как бы это выразиться поточней…
Не мучайся, я тебя поняла, - перебила жена, - я хорошо помню повесть.
- Есть два монолога главного героя, в них-то как раз и заключена сверхзадача романа. А эти монологи не что иное, как самая настоящая проповедь большевизма.
Жена положила ручку на стол и сняла очки, замигав глазами.
- Знаешь, я никогда не рассматривала Чехова под таким углом. Тебе не кажется, что ты везде отыскиваешь то, что хочешь найти?
Тарасов не сдавался.
- Может я и не правильно понимаю сверхзадачу романа, но всё равно эти монологи лишний раз доказывают, что ни один стоящий писатель не может пройти мимо очевидных вещей. Вот так-то! – произнёс он торжествующе.
- По-моему, ты сейчас споришь не со мной, - Ольга надела очки и взяла ручку. – Или в котельной вы проводите литературные диспуты?
Он засмеялся.
- Диспуты мы проводим, только не о литературе. Хоть ты и не воспринимаешь меня всерьёз, всё равно я прав. Все эти Мисюси не что иное, как художественная приманка, а вся повесть написана ради этих монологов. А насчёт того с кем я спорю, с тем типом, - он кивнул на телевизор, - я бы поспорил в прямом эфире. А то они горазды, перед олухами царя небесного корифеями себя выставлять, когда на кнопочку нажать можно.
- Ладно тебе, - отмахнулась жена, - иди постель разбирай, я заканчиваю. Кстати, сейчас только вспомнила. Галя заходила. Ты сено всё вывез?
По извиняющемуся тону жены Тарасов понял, что в её вопросе таится скрытый смысл.
- Да, а что?
- Митя машину отремонтировал. Мог бы помочь…
- Из-за этого Галя и прибегала? – спросил насмешливо. – Что это она за нас волноваться стала?
- Понимаешь, - Ольга потеребила кончик носа и рассмеялась. – Она мне тридцать тысяч должна…
- Всё ясно. Ладно, не последний день Помпеи, отработает.

- 4 -

Его встретили на перекрёстке Пугачёва и Железнодорожной, там, где на углу, срезая его, стоял новый коммерческий магазин. На площадке, поодаль от фонаря мирно урчала тёмная иномарка. Подсветка приборной доски слабо освещала сидевших на переднем сиденье. «Ждут кого-то», - подумал он безразлично. Потом он иронизировал, зачем они пришли втроём, после смены с ним бы, пожалуй, справился и подросток, что уж говорить о таких мордоворотах.
Пока он мылся, молодёжь, менявшая их в ночь, заварила чай, и, приятно ослабнув после горячего душа, он выпил кружку. Распушив волосы и попыхивая сигаретой, вполуха слушал разбор последних похождений молодых парней. Хотелось поскорей оказаться дома и не хотелось выходить на улицу.
- Что там, на воле, - спросил он, - метёт?
- Тишина, - ответили ему, - но морозец знатный.
Парни наговорились, накурились и взялись за работу. Он посмотрел на часы, время уже перевалило за половину десятого. Его, наверное, заждались дома. Гена с Пашей не рассиживались, как они с Ромашиным и уходили сразу после душа, а он обычно задерживался, ожидая пока высохнут волосы. Он потрогал их рукой, сверху они заметно подсохли, и начал одеваться. Обмотал вокруг шеи шарф, натянул полушубок и нахлобучил шапку.
Парни резвились с лопатами, словно хотели закидать в топки уголь за один раз. Оттуда вырывалось рыжее пламя попалам с жирным густым дымом. Дым поднимался к потолку, заполняя помещение котельной.
- Что делаешь? Задохнётесь же! – проговорил, проходя возле четвёртого котла мимо парня опустившего лопату, чтобы пропустить его.
- Ништяк! – ответил тот весело.
Уперевшись плечом, он с натугой открыл правую створку и вышел на морозный воздух. Молодёжь информировала правильно. На улице стояла полная тишина. Небо обильно усыпали ярко блещущие от мороза звёзды, только космы дыма, расползавшиеся в безветрии из трубы во все стороны, пятнали его грязными потёками.
Пугачёва сегодня погрузилась в затемнение. Голубоватое свечение и разноцветные сполохи телевизоров придавали ей праздничный вид, напоминая о приближающемся рубеже года. Кое-где сквозь шторы на окнах пробивался свет и освещал тротуар неровными квадратами. Скрип снега под ботинками разносился по всей улице. Из-за тополей к нему подбежал большой кудлатый пёс, обнюхал ноги, рыкнул добродушно и затрусил куда-то по своим собачьим делам, помахивая как флагом, задранным кверху хвостом.


В иномарке хлопнула дверка, и от неё раздался голос:
- Эй, земляк, закурить не найдётся? – голос показался знакомым, но он не стал вдаваться в воспоминания и гадать, кто бы это мог быть.
Тарасов сделал по инерции два шага и остановился. Сигареты лежали в нагрудном кармане куртки, ему не хотелось расстёгиваться и лезть за ними, но и мужиков, оставшихся на ночь без курева стало жаль. Он протолкнул пуговицу сквозь тугую петлю и полез за сигаретами. Рука запуталась в широком шарфе, и он согнул плечи, чтобы ловчей добраться до кармана.
Он не понял, куда его вначале ударили, сзади в ухо или спереди в челюсть. Занятый сигаретами, он вообще не видел подошедших. Выдёргивая руку из-за пазухи, отшатнулся в сторону. Ремень сумки соскользнул с плеча, и она повисла на локте. Пока он сдёргивал её, получил ещё один удар в челюсть и свалился от подножки. Дальше его начали пинать ногами, один раз ему удалось подняться и попасть в чей-то нос и тут же оказаться на земле. Полушубок смягчал удары, но лицо он сразу не успел прикрыть, и из разбитых губ и носа на утоптанный снег струилась кровь. Бить перестали, он сел и посмотрел вверх. Над ним, заслоняя свет фонаря, высилась всё та же троица. Усатик всё так же улыбался с наглым превосходством. Тарасов разлепил губы.
- А-а, это ты, козёл!
- Что, что? – нагнулся к нему усатик. – Я не ослышался? Как ты меня назвал?
Вместо Тарасова говорила его неистовая ярость ко всему тому, что он ненавидел, презирал и с омерзением отвращался душой, как от гнусного паскудства, ко всему тому, что унижало и растаптывало в нём человека и коверкало жизнь. Над ним склонилась не одна и не три головы, их было целое сонмище гривастых, прилизанных, дебильных и тонко интеллигентных мерзопакостных рож. О смирении не могло быть и речи.
- Оглох, что ли? Каз-зёл, говорю. Мразь, подонок.
В этот заход ему очевидно и сломали рёбра. До этого было больно, летели искры из глаз, перехватывало дыхание, но не было такой дико режущей боли при вдохе.
Его подхватили под мышки и прислонили к копьевидной ограде. Ограда под его весом валилась, мордовороты, скользя в сторону, падали на него. Правая рука не поднималась. Он сплюнул кровавый сгусток, вытер левой рукой рот и хватанул полной грудью морозный воздух. Боль восстановила равновесие, и мир вокруг него вернулся на своё место. Усатик приблизил лицо с квадратным подбородком и весело нахальной улыбкой.
- Ну и как здоровье, - спросил он, - тебя, как, предупреждали, что здоровью навредишь, если плохо вести себя будешь? Не слышу ответа! А?
Один из многочисленных Тарасовых, сидевших у него внутри, именно тот, вечно иронизирующий, с кривой ухмылкой, произнёс вкрадчиво: «Ну, вот оно и пришло, твоё последнее мгновение. И что ты теперь скажешь, товарищ беспартийный большевик?» Настоящий Тарасов ответил коротко обрубленной фразой с предлогом «на» в конце.
Усатик отдёрнулся как от плевка и ударил снизу вверх в челюсть, голова ударилась затылком о массивный прут, и сам завалился вбок по ограде. Усатик добавил ногой в поддых.
- Хорош, а то крякнет, - попридержал усатика за плечо один из мордоворотов.
Усатика остановили вовремя. Вид плюющегося кровью, изломанного, но не сломленного им человека, что-то перемкнул в мозгу, и он был готов втоптать того в землю.
Тарасова, обрывая пуговицы, рванули вверх за воротник полушубка и опять прислонили к ограде. Главарь опять склонился над ним, лицо его медленно проявилось, и Тарасов с ненавистью посмотрел в наглые навыкате глаза.
- У тебя, говорят, дочка есть? Запомни, то, что мы сделали с тобой, это цветочки, вот с ней будут ягодки. Теперь ты понял?
Не опуская взгляда, Тарасов ответил твёрдо:
- Да, теперь я понял.
- Смотри, тебя предупреждали, ты не поверил. Теперь опять предупреждаем. Не поверишь и концов, потом не найдут. Ты хорошо понял?
- Да, я понял, - так же твёрдо ответил Тарасов.
- Ну, гляди!
Они повернулись и пошли прочь, о чём-то весело переговариваясь. Дойдя до машины, усатый главарь полубегом вернулся к продолжавшему стоять Тарасову.
- Тебя как, Тарас, что ли, зовут? Ты ничего, крепкий мужик, тебя даже бить приятно. Ну, бывай, поправляй здоровье.
Тарасов хотел пройти к магазину и сесть на крыльце, но калитка оказалась на замке. Он набрал под оградой полные пригоршни пушистого нетронутого снега и, сев прямо здесь же, обтёрся им. Выбросив окровавленные ошмётки, потрогал пальцами лицо. Губы, нос болели и распухали, от прикосновений к левому подглазью дёргалась голова. Тарасов прямо чувствовал, как глаз неудержимо заплывает. Он ощупал правую руку, рука была целой, но болела и утратила силу. Главное, ему было больно дышать. Делая вдохи, как можно короче, он посидел с четверть часа, прикладывая к лицу снег. Придя понемногу в себя, подобрал валявшуюся сумку, шапку и поплёлся домой.
Он бы не сдался, но рисковать дочерью не мог. От этих подонков можно ожидать всё что угодно. Может они блефовали, но на карту ставилось слишком много. У него обмирало сердце от одних мыслей об этом.
Он представил, в какой ужас придут жена с дочерью от его вида. Рёбра нужно скрыть, во что бы то ни стало. Утром он сходит в больницу, сделает снимок и ему наложат повязку, корсет или что там ещё. А пока надо потерпеть.
Улица бесконечно тянулась и тянулась, кренясь и заваливаясь набок. За три дома его встретил радостным заливистым лаем вислоухий Дружок, издали почуявший хозяина и выскочивший навстречу в распахнутые на зиму ворота. Кряхтя, он присел и проделал традиционную процедуру, потрепав пса по мохнатому загривку.
В прихожей свет не горел и Тарасов потихоньку раздевался в полутьме. Дверь в детскую распахнулась, наполнив прихожую светом и звуками музыки.
- А вот и Хьюберт, сказала Динни, - нараспев произнесла дочь перенятую у матери шутливую фразу, которой та в пору увлечения Голсуорси, встречала подзадержавшегося мужа. – О-о! – Тарасов искоса глянул на дочь. Всякая шутливость слетела с неё, и она смотрела на него округлив глаза и прижав ко рту ладонь. – Что с тобой?
Тарасов разлепил спёкшиеся губы.
- Шёл, шёл, упал, очнулся гипс, - сказал, через силу улыбаясь.
- Мама, иди сюда! Папа пришёл!
Дверь в зал была плотно закрыта, Ольга, очевидно, готовилась к урокам. Оттуда глухо долетел её голос:
- Не мешайте мне, ради бога, я занята. Ира, сама отца накорми, пожалуйста.
- Ну, ты что не идёшь? Зову же. Сюда иди!
- Не кричи на меня, пожалуйста, сколько раз говорить об этом, - Ольга разгневанной походкой вышла из комнаты в прихожую.
- Что тут у вас? – спросила недовольно и всплеснула руками. – Гос-споди! Да кто ж это тебя так?
- Кто, кто. Пьянь всякая шляется. Привязались, сами не знают из-за чего.
- Я сейчас, сейчас. В милицию и в «скорую», - жена присела возле тумбочки с телефоном и прыгающей рукой сняла трубку. – Ноль два? – она посмотрела на дочь и мужа.
- Не суетись. Милиция. Какая милиция? Забыла, я тебе про Ромашина рассказывал. Да и этих гавриков давно след простыл. Будут они дожидаться, пока милиция приедет. И в «скорую» не звони. Что они, ссадины перевязывать будут? – Тарасов, осторожно ступая, прошёл на кухню.
Он встал перед раковиной и заглянул в зеркало. Видок был что надо. Возле уха вырастала приличная шишка и ко всему прочему начинала нестерпимо болеть голова. Он умылся левой рукой и, выбрав полотенце поплоше, промокнул лицо. Жена уже стояла рядом с йодом в одной руке, ватой и бинтом в другой.
- Ира, - обернулась она к застывшей в дверях кухни перепуганной дочери, - возьми и шкафа вафельное полотенце и положи в него снег, надо компресс сделать. Только снег почище выбирай. Господи, да что ж это такое, по улице пройти нельзя, - она усадила мужа на стул и принялась обмазывать йодом.
Тарасов лежал на диване с компрессом на голове, стараясь не шевелиться. Снег таял, и образовавшаяся вода стекала за уши.
- Я здесь лягу, - сказал жене. – Одеяло дай.
- Тебе свет мешает? Я выключу, - Ольга встала из-за стола и подошла к выключателю, но он остановил её.
- Пусть горит, я почитаю.
Сердце проваливалось в пустоту, и откуда-то изнутри, к горлу подкатывалась тошнота. Осторожно спустив ноги на пол, он натянул шерстяные носки, накинул в прихожей на плечи полушубок и вышел во двор. Исполняя свои обязанности, Дружок сидел возле столбика на крыльце, виляя хвостом и поворотя к нему на скрип двери умильную морду.
- Погоди, сейчас хлеба вынесу, - он вернулся в дом, взял на кухне ломоть хлеба и отдал из рук псу. Молотя хвостом, Дружок осторожно взял хлеб и убежал с ним в будку. Коротко дыша полуоткрытым ртом, постоял на нижней ступеньке. Луны не было. Стояла длинная чёрная ночь, которую ему надо было как-то пережить.
Он поднялся на крыльцо и опёрся о перила. Были б у него миллионы, завтра бы поехал в город искать калашников. Он живо, до мельчайших подробностей, представил, как стоит с ним против них, уже сдвинут предохранитель и палец касается спускового крючка. Ещё миг, застучит, задёргается, извергая огонь и отнимая чужие жизни в его руках автомат и, и он почувствовал, что не смог бы этого сделать. Воображение рисовало всё, кроме последнего решающего мига. Он знал, они готовы на всё. Забивать на смерть дубинками, затаптывать сапогами, стрелять, давить танками. Но представить себя самого, вот так наяву, наподобие телевизионного супергероя, кладущего направо и налево груды трупов, он не мог. Убивать у него желания не было. Нет, автомат в руки он бы взял. Дал бы очередь под ноги, чтобы фонтанчики снега взрывались под самыми их подошвами, а потом сунул задымленный порохом ствол им под нос, чтобы и они, вся эта мразь, узнала, чем же оно пахнет, твоё последнее мгновение.
Как тому быковскому упрямцу-лейтенанту, ему нужно только одно, дожить до рассвета. И он доживёт, обязательно доживёт. Иного выбора нет.
1995-98 гг.